Библиотека / Детская Литература / Крапивин Владислав : " Победители " - читать онлайн

Сохранить .

        Победители Владислав Крапивин
        Несколько увлекательных рассказов о жизни мальчишек, к героям которых просто нельзя остаться равнодушным. Подсмеиваешься над шестилетним Сегой, охотившимся на львов. Сочувствуешь Алешке, которому пришлось совершить настоящий подвиг, чтобы помочь шоферу выбраться из западни… Но главное, читая эту книгу, ты чувствуешь заботы и радости детской жизни…
        Владислав Крапивин
        Победители
        Рассказы 60-х и 70-х годов
        КАПИТАНЫ НЕ СМОТРЯТ НАЗАД
        1
        Вечер был синим. Казалось, что синий он не от сумерек, а от прозрачного тонкого дыма, который наползал с востока. На высохших болотах горел торф.
        Борис и Юрик сидели на чердаке у широкого квадратного окна.
        Валька вскарабкалась к ним.
        - Пустите-ка.
        Они молча подвинулись.
        - Не приехал? - спросил Юрик. Он и так знал, что спрашивает зря, но было трудно сидеть так и молчать. Он вообще не мог молчать долго.
        Валька медленно качнула головой.
        - Не…
        - Черти его носят! - сказал Юрик Борису.
        Борис не ответил.
        Воздух был пропитан запахом горящего торфа - не сильным, но едким и каким-то тревожным. Огонь скрытно полз по торфу под тонким слоем почвы. Еще днем путь его можно было проследить лишь по белым
        змейкам дыма и редким язычкам пламени на стеблях высохшей травы. А сейчас за поселком горели стога. Огонь подбирался к ним снизу, изнутри. Они стояли на равном расстоянии друг от друга и загорались через каждые три минуты. Едва затухал один, как вспыхивал следующий.
        Сперва стог начинал светиться чем-то красным и зловещим, будто внутри у него билась живая кровь, потом вырывалось пламя, и желтый костер вырастал до неба.
        Валька сидела, завернувшись в большую кофту матери, и не двигалась. Отблески пламени разгорались в ее глазах яркими огоньками.
        - Краси-иво! - певуче сказала она.
        - Шарики у тебя работают? - хмуро спросил Борис. - Там сено горит, а она "краси-иво"… Нашла чего хорошего.
        - Я и не говорю, что хорошо. Просто красиво, - спокойно сказала Валька. - Ничего не понимаешь…
        - А так не бывает, чтобы плохое и красивое! - громко вмешался Юрик. Он почувствовал, что можно поспорить. И повторил: - Не бывает!
        - Бывает, - тихо сказала Валька.
        - Ну и глупо!
        Спора не получилось. Но молчать Юрик не хотел. Когда молчишь, сильнее делается тревога.
        - Теперь не потушишь. Еще и лес загореться может. Или хлеб на полях.
        Борис подумал и произнес:
        - Поля за насыпью. Через железную дорогу огонь не пойдет. А за лесом воздушные патрули следят. С парашютами.
        - А чего сено не вывозят? - спросил Юрик.
        - Не успели, значит. И машины все на уборочной.
        Снова запылал стог. Если говорить по-честному, Юрику тоже нравилось смотреть, как они горят, но он ни за что бы не признался в этом, раз Борис недоволен. И со злостью сказал:
        - Какой-то дурак окурок бросил, вот и пошло…
        - И никакой не окурок, - своим протяжным голосом заговорила Валька. - Это все от метеорита загорелось. Мне рассказывали.
        - Кто тебе рассказывал? - огрызнулся Юрик.
        - Ну, Алешка рассказывал.
        - Слушай ты его больше, - сказал Борис. - Он наговорит… Тоже вот сказал сегодня: "Один часик покатаюсь". Теперь ищи ветра… Ночь
        уже скоро.
        - Слышь, Борь, - вкрадчиво заговорил Юрик, - он ей всякую чепуху насочиняет, а она верит. Тогда тоже какую-то горушку в лесу увидели говорит, что курган. И потащил ее клад искать. А нашли, знаешь, что? Ха…
        - Да ну тебя, - сказал Борис.
        - А про метеорит все равно правда, - вздохнула Валька. - Вы ничего не знаете, потому что спали, а Алешка не спал и все видел, как звезда упала на болото, видел. А утром уже горело.
        - А нам почему не сказал? - спросил Борис.
        - Он только ей одной про все говорит, - невесело хихикнул Юрик.
        - Невесте своей.
        - Болтун несчастный! - печально сказала Валька. - Хоть бы полечил язык свой длинный, что ли…
        Борис повернулся к ней.
        - Может, он этот метеорит искать поехал?
        Валька встревоженно заморгала.
        - Я не знаю. На велосипеде разве можно туда?
        - Туда никак нельзя, - вмешался Юрик. - В торфе такие ямищи выгорают. Бухнешься туда и в горячем пепле задохнешься.
        - Брехня! - отрезал Борис.
        - Если бы брехня!.. - сказал Юрик тихо и серьезно.
        Еще один стог вспыхнул ярким, бездымным пламенем. Свет долетел до чердака и выхватил из темноты ребячьи лица. Толстогубый белобрысый Борис сидел насупившись. Круглое Юркино лицо было уже не насмешливым, а обеспокоенным. Валька смотрела прямо перед собой и грызла кончик тоненькой светлой косы. И вдруг побежала по Валькиной щеке блестящая точка - слезинка.
        - Еще чего! - разозлился Борис. - Пореви еще. Ладно, что матери нет, а то бы уже на два голоса…
        - А почему ее нет? - спросил Юрик, чтобы хоть что-нибудь сказать.
        - Дежурит на станции. Она всегда дежурит по пятницам.
        Валька выпустила из зубов косу.
        - Сегодня пятница?
        - Привет! - сказал Юрик.
        - Я знаю, - быстро заговорила Валька, - он на реку уехал. Ой, что бу-удет…
        - Что "бу-удет"? Почему на реку? - закипятился Юрик.
        Но Борис уже вскочил. И первый спустился по лестнице.
        - В какую сторону? - спросил он на ходу.
        - Где обрыв. К сухой сосне, - тяжело дыша, сказала Валька. Она еле поспевала за мальчишками.
        - Всего-то километра два, - тихо проговорил Борис. - Сто раз можно было съездить.
        - Думаешь, потонул? - брякнул Юрик.
        - Да помолчи! - крикнул Борис.
        Улицу прошли быстро. Потянулся луг. Пересекли шоссе. Асфальт был еще теплый.
        Желтые ромашки светились в темной траве. Круг земли, очерченный горизонтом, был уже укрыт сумерками. Небо на юго-востоке тоже стало
        густо-синим, ночным. Но северо-запад оставался зеленовато-желтым, и на светлом небе рисовалась черная сосна с голыми кривыми сучьями. Там был обрыв над рекой.
        - Зачем его туда понесло, Алешку твоего? - сквозь зубы спросил Борис у Вальки.
        - Твоего!.. Я, что ли, знаю, зачем… Он "Рахманинова" провожать поехал.
        - Кого?
        - Ну, теплоход…
        Борис плюнул на ходу.
        - Хоть бы я что-нибудь понимал.
        - У них всякие свои тайны, - забегая вперед, торопливо заговорил Юрик. - Он ей про все рассказывает. А нам ничего.
        Валька всхлипнула:
        - Я, что ли, виновата?
        Разве она была виновата в том, что ей, а не им все рассказывал Алешка?
        Прошлым летом было не так. Он тогда тоже все каникулы прожил у них. Мать Вальки и Бориса
        была хорошей подругой Алешкиной матери - тети Гали. Она давно звала "свою Галинку" приехать в поселок, где лес и река и совсем как на даче, но Галинка не могла и второе лето подряд присылала вместо себя сына.
        В том году они все пошли встречать его - мама, Борис, соседский Юрка. И она, Валька, пошла.
        Он вышел из вагона, маленький, тщательно причесанный и чисто умытый на дорогу, в аккуратном сером костюмчике и черном беретике на затылке…
        Ну и что же, что она подумала, будто Алешка красивый? Ведь никто этого не знал.
        А он через несколько дней превратился в обыкновенного мальчишку. Забросил свою курточку с большими красивыми пуговицами и беретик с блестящим значком, изодрал о футбольный мяч новые желтые сандалии. Волосы отросли и стали растрепанными. Пропылился он и загорел, потому что целые дни носился где-то с мальчишками. И так же, как они, дразнил ее, когда надоедала:
        По болоту шла Валюха —
        Позолоченное брюхо!
        Спали они, как и нынче, на чердаке. Втроем - Алешка, Борис и Юрик. Там у них был какой-то штаб. Там они делали себе луки с легкими тростниковыми стрелами. А Вальке не делали. Ну и не надо, она и сама умела. Только ей не хотелось…
        А в этом году все получилось иначе. Алешку никто не встречал. Он приехал неожиданно и пришел со станции один. В том же черном берете и сером костюмчике, из которого сильно вырос.
        Валька поливала в огороде огурцы.
        - Алешка, ой!.. - растерялась она.
        Он сказал:
        - Что ойкаешь? Пчела, что ли укусила?
        - Не… Не укусила, - ответила она и смутилась. - А почему не написал, когда приедешь? Мы бы встретили.
        - И так знаю дорогу, - сказал он, стаскивая с плеча лямку маленького рюкзака. Вдруг посмотрел на Вальку и удивился:
        - Ты длинная какая стала!
        - И ты… - Валька несмело улыбнулась. - Тоже какой-то… как журавель длинноногий.
        Она тут же испугалась. И чтобы Алешка не вздумал обидеться, добавила:
        - Теперь на Васькином велосипеде с седла до педалей достанешь, наверно.
        - Нет, - вздохнул он, - еще не достану. Еще на раме придется ездить.
        И они замолчали. Потом Валька сказала,
        - Наших-то дома нет. Мама с Василием на работе, а Борис пошел с Юркой на карьер рыбачить.
        - У-у… - Алешка сразу как-то потускнел. И Валька опять испугалась. Она не хотела, чтобы ему было скучно.
        - Может, отдохнешь? - нерешительно спросила она, потому что знала: с дороги полагается отдыхать.
        - Не хочу, - отмахнулся Алешка. - Думаешь, устал? Всего три часа в поезде…
        - А пыльный-то какой. Ужас! - сказала она.
        - Это я в окне торчал.
        - А умыться хочешь? Хочешь, полью?
        - Полей.
        Валька поливала ему на руки прямо из лейки и думала: сказать или не сказать? Ей было не жалко своей тайны, но Валька боялась, что
        Алешка будет смеяться.
        И все-таки она решилась. Ведь нельзя же, чтобы он с первых минут заскучал здесь.
        - А хочешь… Хочешь, покажу чудовище?
        - Где? - быстро спросил он.
        - А близко. В роще за кладбищем.
        - Хочу.
        И они побежали, бросив среди гряд тощий Алешкин рюкзачок и зеленую лейку, из которой, булькая, выливалась вода…
        Алешка не смеялся. Чудовище оказалось просто обломанным стволом кривой березы, но Алешка не смеялся.
        - У-у, - тихо протянул он. И сказал смущенной Вальке: - Это белый дракон.
        Выгнутая книзу, расщепленная верхушка ствола походила на страшную голову с ощеренной пастью. Черный сучок-глаз бешено смотрел с высоты.
        - А другого глаза нет, - озабоченно сказал Алешка. Скинул сандалии, с трудом вскарабкался по стволу и сел дракону на шею. Потом вытащил перочинный ножик и стал выцарапывать на морде чудовища второй глаз.
        - Ой, свалишься, - прошептала Валька.
        Он не свалился, но порезал палец.
        - Говорила я, - взрослым голосом сказала Валька. - Подожди, найду подорожник.
        Сунув палец в рот, Алешка пробормотал:
        - Здесь нозыком бесполезно. Нузен топор…
        - Сбегаем? - предложила она робко.
        - Сбегаем!
        Они побежали напрямик, по большой запутанной траве, и Алешка бежал рядом и смеялся, все еще держа палец во рту.
        Дома по-прежнему никого не было, и они взяли плотничий топор Василия - младшего брата Валькиной матери. Сделали чудовищу второй
        хороший глаз, приладили костлявые лапы из сучьев и гриву из прошлогодней травы.
        Вечером соседская бабка Анюта, крестясь, рассказывала женщинам, что по дороге на кладбище видела нечистую силу. Валька и Алешка тихо смеялись, а Борис и Юрик ничего не понимали…
        И потом они не понимали многого. Юрка однажды сказал хмурому Борису:
        - Мамочкиным сынком он стал. Жених…
        Ну и пусть! А про теплоход все равно Алешка рассказал ей одной.
        Это была его тайна.
        Так получилось. Он катался на большом велосипеде Василия, ехал, куда поведет тропинка, и она привела его на обрывистый берег к сухой одинокой сосне. Алешка удивился: почему не спилят на дрова это дерево без единой зеленой иголки?
        Из-за дальнего поворота показался теплоход. Он двигался не посередине реки, а к правому берегу, прямо на сосну и на Алешку. Но потом развернулся и пошел вдоль обрыва, поблескивая белыми буквами названия: "Рахманинов".
        И Алешка понял: сосна - это знак для капитанов.
        - Это чтобы правильно вести судно, - объяснил он потом Вальке.
        - Чтобы выбирать путь, где река глубже…
        Через неделю "Рахманинов" возвращался из рейса. И Алешка снова поехал на берег. И когда теплоход опять уходил на север, Алешка стоял у сосны и смотрел, смотрел…
        - А другие пароходы тебе не нравятся? - спросила Валька.
        - Я не знаю, - вздохнул он. - Другие какие-то не такие.
        - Этот красивый, - сразу согласилась она.
        - Он как морской, - тихо сказал Алешка. - Он, говорят, ходит в Обскую губу. А там уже море…
        И сегодня Алешка уехал смотреть, как мимо пройдет "Рахманинов". Днем еще уехал.
        Валька очень боялась, что они найдут у сосны одинокий велосипед. Но его не было. Не было его и под обрывом, на песке.
        - Могли же украсть, - уныло сказал Юрка. - Если Алешка потонул, велик увести могли.
        - Городишь сам не знаешь что! - разозлился Борис. - Здесь и не бывает никто почти.
        - А может, бывает…
        - В чем он уехал? - спросил Борис у Вальки. - Да перестань ты носом хлюпать!
        - Я, что ли, знаю… В трусах, в майке.
        - Босиком?..
        - В сандалетах.
        - Ну, вот. Они-то все равно бы остались. Кому они нужны? Там дыры в подошвах - каждая с пятак. Айда домой, может, он приехал. Я ему морду набью, маминому сыночку.
        - Тебе бы только бить, - всхлипнула Валька.
        Они торопливо зашагали назад.
        - Может, правда, приехал? - шепотом сказала Валька.
        - Сейчас Василий придет. Надо сказать, что Алешка потерялся, —бросил Борис.
        - Ничего и говорить не надо, - вздохнул Юрик. - Он сам спросит, где велосипед. Ему же на танцы с Зойкой надо ехать.
        - Все ты знаешь, - сердито сказал Борис.
        - А чего? Знаю! И Алешка знает. Фигу ему Василий даст еще покататься. Не понимает, что ли, ваш Алешка?
        2
        Алешка все понимал. Но с самого начала ему просто не везло.
        Виноваты были машины.
        Они шли и шли нескончаемой цепью. Алешка насчитал пятьдесят четыре и сбился. Мелькали, мелькали зеленые кузова с белой надписью "Уборочная". А за стеклами кабин Алешка видел лица водителей, усталые и равнодушные. Водителям не было дела до Алешки.
        Ни один из них не нажмет тормоз!
        И надо ждать, ждать, пока не пройдет этот гудящий поток. Лишь тогда можно будет пересечь шоссе и снова помчаться, налегая всей тяжестью на педали. И уже не по тропинке, а напрямик, подминая колесами желтые высокие ромашки. Потому что надо спешить.
        А машины, кажется, не спешили. И Алешка уже ненавидел их, тупомордых, тяжелых, гудящих надоедливо и бесконечно. Они закрыли ему путь к берегу! И ползли, ползли по горячему от солнца асфальту. А время летело…
        Он опоздал.
        Когда хвост автоколонны вытянулся из леса, Алешка сквозь гул моторов услышал гудение теплохода. Вернее, не услышал, а просто почувствовал чуть заметный двойной толчок воздуха. Значит, "Рахманинов" показался из-за желтого глинистого мыса.
        И Алешка повернул назад.
        Правда, он знал, что мог бы еще успеть и увидеть корму теплохода. Вдали, у нижнего поворота. Но зачем? Капитан все равно не заметит Алешку. Капитаны не смотрят назад. Им нельзя. Впереди опасная дорога: мели, перекаты.
        Он опоздал. Значит, все было зря. Зря ездил на станцию, зря просил какого-то недовольного пассажира позвонить в город, на пристань. Сам Алешка звонить не мог: телефонистка знала его по голосу и бросала трубку. Он ей надоел. Пассажир торопился куда-то, но Алешка очень вежливо попросил его узнать, когда отчалит "Рахманинов". И тот дозвонился и узнал. И проворчал, подхватывая чемодан:
        - В двенадцать тридцать по-местному. И зачем тебе? Все равно он здесь не останавливается…
        Зачем? Будто все на свете можно объяснить!
        Он и себе-то не мог объяснить как следует. Просто, когда белый трехпалубный теплоход появлялся из-за мыса, что-то непонятное делалось с Алешкой. Словно "Рахманинов" вез ему какой-то удивительный подарок. Или какую-то тайну…
        Теплоход походил мимо. Путь его лежал по синим лентам рек, окаймленных тайгой. А на берегу оставался Алешка, и ему было грустно. Он хотел, чтобы у него было что-то общее с теми, кто водит "Рахманинова" к морю. Чтобы он мог сказать: "Мой корабль". Но пока
        он мог только приходить на берег и смотреть, как белый теплоход проплывает мимо. И он приходил каждый раз, как на вахту. И смотрел.
        Он думал, что, может быть, капитан заметит его - мальчика с велосипедом, всегда стоящего у сухой одинокой сосны.
        А зачем надо, чтобы он заметил? Этого Алешка совсем не сумел бы объяснить. Даже Вальке, хотя она все хорошо понимала.
        Но, может быть, будущим летом он с отцом поплывет на "Рахманинове" в Самарово - там живет папин товарищ. И Алешка где-нибудь на трапе встретит капитана и скажет:
        - Здравствуйте. Вы помните сухую сосну на обрыве у поселка Белые Юрты?
        - Да, - ответит капитан, потому что он, конечно, знает все береговые приметы. - Помню. Ну и что? - И нетерпеливо сведет брови.
        - А помните, в прошлом году там всегда стоял велосипедист?
        - Да, действительно, - вспомнит капитан. - Это было. А в чем дело?
        - Так просто. Ни в чем, - скажет Алешка. - Это был я.
        - Вот как? - слегка удивится капитан. - И что ты там делал? Всегда…
        И Алешка ответит:
        - Ждал вас.
        Брови под лаковым козырьком разойдутся, и капитан не станет больше спрашивать. Капитаны понимают с полуслова. Он возьмет Алешку за плечо и поведет на мостик…
        А что будет потом, Алешка придумать не мог. Но, наверно, что-то хорошее. Лишь бы капитан действительно заметил его.
        И, кажется, это случилось. В прошлый раз.
        Алешка поднял руку и нерешительно махнул теплоходу. Произошло удивительное: дрогнул воздух, и басовитый голос сирены трижды прозвучал над водой: та-а… та-а… та-а…
        Кому сигналил "Рахманинов"? Раньше он никогда не гудел здесь, честное слово! Зачем ему гудки, если до поворота далеко, а впереди ни суденышка? И вообще никого кругом. Только Алешка на обрыве. Значит, это ему? Может быть, правда ему?
        А в следующий раз, если снова махнуть рукой? Ответит?
        Но следующего раза не было. Помешали машины.
        Домой Алешка не поехал. Не хотелось. Борис и Юрка собираются на старый карьер купаться, а может, рыбачить. Борис у Алешки спросит: "Пойдешь?" Алешка мотнет головой: "Не пойду". "Почему?" Ну, как ему объяснишь? Сказать, что настроения нет? Борис только плюнет в лопухи - настроения еще какие-то! А Юрка ехидно зашепчет: "Ну и пусть сидит дома с невестой своей. Мы и без него… Ага, Борь?" И чего они злятся на Алешку? Будто он что-то плохое им сделал! Будто он должен ходить везде вместе с ними и делать все, что они делают! А если ему интересно что-то другое?
        И, проезжая у березовой опушки, он свернул на чуть заметную тропинку. Увидел ее и сразу повернул, даже сам не ожидал этого. По лицу, по плечам, по коленям стеганули мелкие листья. Зазвенели спицы, отбивая и перемалывая тонкие сухие ветки. Лицо залепила невидимая лесная паутина. Отплевываясь, Алешка успел заметить толстого серого паука. Паук раскачивался на обрывке порванной мухоловной сети, сердито шевелил ногами и, наверно, ругался.
        Березняк скоро кончился, тропинка пошла под уклон, и велосипед, прыгая по корням, сам выехал на желтую песчаную дорогу.
        Если свернуть налево, дорога выведет на тракт. Но чего Алешка не видел на этом тракте? Опять смотреть, как ползут грузовики? Он повернул направо и нажал на педали.
        Там, где песок, ехать нелегко, даже если сидишь в седле. А если велосипед большой и надо стоять на педалях и в то же время крутить их, то совсем тяжело. И все же он ехал. Он вспомнил про машины и снова здорово разозлился на них. А когда злишься, то часто не замечаешь трудностей. И, кроме того, было интересно: что там впереди? И дальше, за поворотом?
        За поворотом была машина.
        Съехав задними колесами в травянистый кювет и наклонившись, на дороге стоял лесовоз. Прицеп его совсем лежал на боку, завалился в яму с рыжими осыпавшимися краями. Наверно, эта машина, которая везла несколько длинных сосновых стволов, задела прицепом о дерево на повороте. Прицеп съехал в яму из-под выкорчеванных пней и потянул грузовик в кювет.
        Тяжелые стволы порвали стягивающую нить и грозили совсем развалиться.
        Алешка остановился. Он не мог не остановиться, не порадоваться. Он еще слишком сердит был на всех шоферов на свете, и ему казалось справедливым, что хоть один из них прочно засел в яме. Так и надо! Это им не по шоссе ездить!
        Из-за кабины вышел водитель. Невысокий, круглолицый, с рыжеватым ежиком волос. И совсем еще молодой. На лице у него было такое выражение, будто он только что получил взбучку от начальства.
        Водитель подошел к переднему колесу и с беспомощной злостью ударил ботинком по шине. Это было смешно. Алешка злорадно сказал:
        - Теперь не выбраться. Никак.
        Шофер оглянулся. Он только сейчас увидел Алешку, но, кажется, не удивился. Лишь спросил:
        - А чего скалишься? Весело?
        "Скалишься!" Алешка, наоборот, сдерживал смех. Но теперь он сказал:
        - Весело, конечно.
        - Ну и катись отсюда, если весело, - мрачно произнес парень.
        Ничего особенного он, кажется, не сказал, но обида вдруг прихлынула к Алешке, большая и горячая.
        - Катись?! - крикнул он удивленному парню. - Куда ни сунешься, везде катись, да? Весь тракт забили - не проскочишь, и отсюда тоже катиться? Ваша, что ли, дорога?
        Шофер стоял у колеса, моргал рыжими ресницами и молчал. Алешке стало неловко: раскричался, как капризная девчонка. Только зареветь не хватало. И чтобы как-то оправдать перед водителем эту вспышку обиды, Алешка сердито пробормотал:
        - И так опоздал из-за этих ваших грузовиков… Ползут и ползут, всю дорогу закрыли. Хоть бы один остановился…
        - Не остановятся, - миролюбиво объяснил шофер. - это же колонна. Я и сам на тракт выходил, думал, попрошу кого-нибудь, чтобы
        выбраться помог. Черта с два! Идут и идут. Торопятся.
        Алешка оттопырил губу:
        - Торопятся! Как черепахи…
        - Да нет, торопятся, - серьезно сказал водитель. - Вот и я торопился. Надо было по тракту ехать, а я… - он сунул руки в карманы и виновато поежился, будто оправдывался перед Алешкой.
        "Видно, мало еще водил лесовозы, - подумал Алешка. - Это, наверно, трудно - водить их…"
        Шофер, не глядя на Алешку, вдруг тихо попросил:
        - Слышь, парень… Одолжи велосипед?
        - Что-о?
        - Ненадолго. Съезжу только за тягачом.
        - Куда? - машинально сказал Алешка. Он совсем не собирался давать велосипед. Даже качнул его для пробы: легко ли тронуть с места, если придется отступить? Но водитель понял его "куда" как согласие. И заговорил, коротко взмахивая веснушчатыми ладонями:
        - Близко совсем, там наши работают. Ну не сидеть же мне здесь, там люди ждут, им столбы нужны позарез.
        Алешка поглядел на желтые со смолистыми подтеками стволы и понял: "Это столбы".
        - Не мой велосипед, - насупившись, сказал он.
        Парень как-то сразу сник. И поговорил, будто ища сочувствия:
        - И чего меня здесь понесло? Искать будут - в жизни не найдут. Пешком, что ли, топать на ток?
        - Куда? - удивился Алешка.
        - Да на ток… Полевой стан там, а рядом зерноочистительный ток оборудуют. Не понимаешь, что ли? Движки есть, зернопульты есть, а столбов нету. По земле, что ли, провода тянуть?
        Алешка молчал. Он понимал, что по земле провода тянуть нельзя.
        - Ты, может, за велосипед боишься, - спросил шофер. - Да не бойся. Я же от машины никуда не денусь. Да на Малом Торфянике меня любой знает. Улица Гоголя, дом три, Феликс Ерохин.
        "Феликс!" - усмехнулся про себя Алешка. Людей с таким именем он представлял высокими, сильными и молчаливыми. Вот Дзержинский - это Феликс. А тут что? Маленький, лицо как блин, глаза испуганные —боится, наверно, что попадет за аварию.
        - Жмот! - вдруг резко сказал Феликс. Нет, глаза не были испуганными. Они стали зелеными и злыми.
        Алешка хотел обидеться и не сумел. Не получилось. Он только снова объяснил:
        - Если чужой велосипед… Мне к четырем часам домой надо.
        - Я бы успел до четырех десять раз обернуться. Туда и обратно всего километров пятнадцать. А сейчас пятнадцать минут третьего. Это же легкая машина, - он показал на велосипед. - У меня такая же была. Соседские пацаны добили.
        Алешка молчал.
        - Надо сегодня поставить столбы. Завтра на ток зерно повезут.
        - Может, кто-нибудь поедет здесь и вытащит, - глядя вниз. - сказал Алешка.
        - Поедет! Кто сюда сунется? Это я, дурак, полез. Зеркала нет в кабине, смотреть назад нельзя. Дорога такая, что на оглянешься. Вот и зацепил.
        "Он все-таки плохой шофер, - подумал Алешка. - Догадался же сунуться с такой махиной на эту дорогу… Но что ему было делать? Назад не то что повернуть, но и посмотреть было нельзя!"
        - Сидишь тут, как на другой планете, - с унылой злостью сказал Феликс и опять пнул колесо.
        Как на другой планете… Алешка прислушался. На дороге стояла густая, пропитанная смолистым запахом тишина. Медленно качались верхушки сосен. Совсем бесшумно качались. Мохнатые тени тихо ползли по дороге. Где-то совсем далеко журчал мотор автомашины.
        Это, конечно, очень плохо - сидеть здесь и ждать случайной помощи. Ждать почти напрасно.
        - Ну, дашь? - в упор спросил Феликс.
        - А мне сидеть здесь, пока ты… пока вы ездите? - тихо спросил Алешка.
        Феликс наморщил маленький лоб, глянул на Алешку быстро и осторожно.
        - Слушай, парень. Я бы тебе все объяснил. Если по тропинке вдоль насыпи, то еще ближе будет, чем по дороге. Машину-то оставлять мне тоже неохота. Может, съездишь?
        Тропинки вдоль насыпи… Если вы часто ездите в поездах и любите стоять у вагонного окна, то знаете, что: эти узкие тропинки везде бегут вдоль железных дорог. То взлетают на снегозащитный гребень, то спускаются в ложбину, вьются между кустами, тянутся от столба к столбу, обрываются у темных речек и чудом возникают на другой стороне. По ним, как и по рельсам, объехать можно всю страну.
        Твердые, будто асфальт, они сами просятся под колесо, и километры летят незаметно…
        А все-таки этот Феликс наврал. Стан оказался гораздо дальше, чем он говорил. Алешка насчитал десять километровых столбов, прежде чем увидел в стороне от насыпи длинные навесы и зеленые вагончики. Далеко среди желтого пшеничного поля.
        Алешка подкатил к переезду. От шлагбаума разбегались дороги. Одна, пыльная и неширокая, вела к стану.
        У горизонта ползли комбайны, похожие на припавших к земле кузнечиков…
        Алешка остановил велосипед у крайнего вагончика. Несколько человек стояли рядом и все враз кричали друг на друга. На Алешку даже не глянули. Он этого не ожидал. Он думал, что спросят сразу: "Ты здесь зачем?" Тогда бы он объяснил. А так что делать?
        - Здравствуйте, - сказал Алешка кричащим людям.
        Они не слышали.
        - Мне надо Колыванцева! - громко заявил Алешка.
        Никто не обернулся.
        Тогда он положил велосипед, шагнул к ним и, собравшись с духом, кого-то потянул за рукав.
        На Алешку глянули сердитые, непонимающие глаза:
        - Ну?
        - Мне надо Колыванцева! - отчаянным голосом повторил Алешка.
        - А я при чем? - Вдруг человек посмотрел куда-то через Алешку и крикнул с явным облегчением: - Дмитрий Васильич! Иди! К тебе тут…
        Колыванцев был высокий, в пыльных до белизны сапогах, в сером пиджаке и полотняной фуражке, которая когда-то была белой, а теперь стала одного цвета с пиджаком. Худое небритое лицо его показалось Алешке сердитым.
        - Что нужно? - спросил Колыванцев и, не дождавшись ответа, повернулся к спорящим: - Хоть орите, хоть нет. Зернопульты я вам вручную, что ли, буду крутить? - И опять нетерпеливо взглянул на Алешку. - Чего тебе?
        - Мне Великанова, - пробормотал Алешка.
        - Какого еще Великанова? Трое их.
        - Миш… Михаила, - сказал Алешка. Феликс говорил ему про какого-то Мишку Великанова.
        - Ну, а я-то для чего? Ищи этого Михаила.
        - Ну, вы послушайте, - громко и жалобно произнес Алешка. - Ваш Ерохин застрял со столбами и говорит: "Найди Колыванцева, пусть пошлет Великанова, чтоб меня вытащил!"
        - Кого вытащил? - хрипло спросил Колыванцев.
        - Да Ерохина же! Два километра от тракта, на старой дороге.
        Колыванцев отчаянно хлопнул себя по карманам.
        - Какой дьявол его туда понес?! Где я тебе возьму Великанова?! Он здесь раз в сутки бывает! Чего чепуху-то молоть!
        Алешка отступил на шаг.
        - Что вы на меня кричите? - тихо сказал Алешка. Он еще хотел добавить, что не заставлял Ерохина опрокидывать прицеп, а Великанова - лишь раз в сутки приезжать на полевой стан…
        Но Колыванцев замолчал, вздохнул и неожиданно спросил:
        - Есть хочешь?
        Алешка посмотрел в глаза Колыванцеву - припухшие, усталые и немного виноватые. Вытер локтем вспотевший лоб и кивнул. Он и правда хотел есть.
        Они прошли через широкую утрамбованную площадку. Словно кто-то расчистил здесь футбольное поле. По краю площадки было вырыто несколько узких глубоких ям. "Для столбов, - понял Алешка. - Может быть, еще успеют поставить сегодня? Интересно, что такое зернопульты?"
        - Уморился, пока ехал? - на ходу спросил Колыванцев.
        - Да нет, - сказал Алешка и постарался шагать пошире.
        - Все же без седла, на ногах. Километров двенадцать накрутил.
        - Подумаешь, - сказал Алешка и вспомнил Юркин язвительный шепот. Собирались на рыбалку, и Юрка шептал: "Ну его, Борь, маминого сыночка. Еще заплачет по дороге, что устал…"
        Шиш тебе, Юрка!
        У дальнего вагончика дымила походная кухня, похожая немного на старинный паровоз.
        - Катюша! - позвал Колыванцев.
        Маленькая смуглая Катюша выскочила из-за кухни. "Будто прокоптилась здесь у огня", - подумал Алешка, и ему стало почему-то смешно.
        - Осталось у тебя что-нибудь? - спросил ее Колыванцев.
        Блестя белками глаз, Катюша затрещала:
        - Ой, господи, Дмит-Васильич, ковалевцы не приезжали, Мохов не приезжал, студенты тоже. Совсем, что ли, не будут обедать? Куда я буду все это девать?
        - Покорми человека. - Дмитрий Васильевич подтолкнул Алешку в спину шершавой ладонью.
        Алешка получил полную чашку супа из разваренной картошки с коричневыми крупинками мяса.
        Раньше, когда мама водила его к кому-нибудь в гости, он всегда отчаянно смущался за столом. Давился пирогом, захлебывался чаем и от неловкости начинал болтать ногами, что, по утверждению мамы, было уж совсем скверно.
        А тут он не стеснялся. Нисколько. Сел прямо на землю, опустил ноги в яму для столба, поставил посудину на колени и взялся за ложку. Но алюминиевое дно обжигало колени. Тогда Алешка отошел к траве, лег на живот, поставил чашку перед собой. Сейчас же из травы попрыгали в суп крошечные зеленые букашки. И сварились. Алешка вздохнул:
        - Вот сумасшедшие. - И стал вылавливать их кончиком ложки. Но рыгали все новые, и он махнул рукой.
        Суп был горячий, и Алешка глотал, не разбирая вкуса. Краем глаза он увидел, как лихо подкатил тяжелый грузовик. Из кузова сбросили доски и осторожно спустили какой-то мотор.
        К водителю подошел Колыванцев. Что-то сказал, и громадная машина послушно попятилась, развернулась и пошла назад, поднимая летучую пыль.
        Алешка отнес посуду Катюше.
        - Добавку? - спросила она.
        Он засмеялся и замотал головой.
        - И куда я все это дену? - жалобно глядя на котел, протянула Катюша.
        На другом конце тока Алешка разыскал велосипед. Подъехал к Колыванцеву.
        - Уже? - рассеянно спросил тот.
        - До свидания, - сказал Алешка. - Мне к четырем обязательно надо домой.
        - К четырем?
        Дмитрий Васильевич вздернул рукав и показал часы. Было три минуты пятого.
        Дорога прямая и ровная. Груженый "ЗИЛ" идет мягко. Лишь изредка его тряхнет на случайной кочке. Тогда у велосипеда бренчит звонок и начинает медленно крутиться заднее колесо. Велосипед лежит у кабины, воткнувшись рулем в зерно. Алешка сидит рядом. Сидеть хорошо. Он зарыл в пшеницу ноги. Зерно сухое и прохладное. И поэтому даже солнце кажется не таким жарким. Да и не высоко оно, не так, как в полдень. Ветер бьет навстречу короткими хлесткими волнами. Эти волны пахнут теплой сухой землей, дымом торфа и смолистым воздухом леса.
        Так бы ехать и ехать все время.
        Но Алешке надо скорее домой. Василий, наверно, пришел уже и спрашивает, где велосипед. Он требует, чтобы к его приходу "машина" всегда была на месте. Поэтому и едет Алешка на грузовике.
        Устроил его Колыванцев. Он вышел на дорогу и махнул первой же машине, и та затормозила, подняв перед собой серое пылевое облако. Водитель высунулся из кабины. Это был очень пожилой шофер. И, наверное, он казался еще старше, чем был на самом деле. В морщины набилась пыль, и они стали резкими и темными. Лицо недовольное, даже суровое.
        - Закурить есть? - спросил Колыванцев.
        Шофер молча протянул ему пачку и щелчком выбил сигарету.
        - В Юрты сейчас? - поинтересовался Колыванцев, отыскивая в кармане спички.
        - В Юрты.
        - Мальца захвати. Ему туда же.
        Шофер мельком взглянул на Алешку.
        - Я еще в Боровое заскочу. Зерно-то надо ссыпать.
        - Ну, заскочишь, а потом в Юрты. Все равно скорее, чем он на педалях пилить будет. Приехал, понимаешь, Ерохина выручать. Устал, пока крутил.
        - Я не устал. Просто мне надо быстрее, - объяснил Алешка.
        Шофер не обратил внимания. Спросил Колыванцева:
        - А с Ерохиным что?
        - Сел в песке.
        - Вот рыжий балалаечник, - сквозь зубы сказал водитель.
        Почему балалаечник, было непонятно.
        - Дмитрий Васильевич, а поехали уже его вытаскивать? —озабоченно спросил Алешка.
        - Поехали уже.
        - Великанов?
        - Нет, другой.
        Колыванцев легко поднял в кузов велосипед и велел Алешке садиться в кабину.
        - Можно я в кузове? - Ехать рядом с сердитым водителем Алешке не хотелось.
        - Не бойся, не свалится твой драндулет, - сказал шофер.
        - Я не боюсь. Просто я хочу в кузове.
        - Только без дураков там. Сиди смирно…
        И вот Алешка сидит. Смотрит с высоты и видит землю. Земля - это круг, опоясанный дымчатой кромкой лесов. Круг, желтый от спелых колосьев, зеленый от листьев и трав. Он перехлестнут дорогами. По дорогам пылят машины. Вдали по насыпи тянется состав. Ходят в поле красные комбайны. А дальше, за насыпью, стелются над жухлой травой сухого болота седые космы дыма, уползают куда-то к лесу. Прошел над лесом самолет и оставил в небе черные точки. Точки падают, падают и вдруг превращаются в легкие белые пузырьки. Цепочка пузырьков повисает в синем воздухе. Парашютисты. Что это? Тренировка? Или что-то другое?
        Круг земли, который виден Алешке, живет беспокойно и тревожно. Все в работе и движении. И Алешка, подхваченный этим движением, тоже мчится куда-то.
        Ну и пусть. Даже хорошо, что так вышло. Если сегодня придет на стан лесовоз и поставят столбы, протянут провода и загудят таинственные зернопульты, то, может быть, не зря Алешка опоздал на берег. Ведь в конце концов не в последний рейс ушел "Рахманинов". Вот только Василий… Он может отобрать велосипед навсегда. Он не любит слушать объяснений… Но сегодня же пятница! Может быть, сегодня он придет поздно. Кажется, по пятницам он с друзьями ремонтирует поселковый клуб… В общем, все равно: теперь жалеть поздно.
        Удивительная вещь - дорога. Сколько встреч и приключений на ней, если только не смотреть назад, не бояться…
        Шофер оставил Алешку на заросшей лопухами деревенской улице. Сказал, что сдаст зерно и заедет сюда на обратном пути. А на пункте Алешке, мол, делать нечего.
        Алешка прислонил велосипед к плетню, сооруженному из прутьев и палок. Потом сел в траву. И начал ждать.
        Улица была пуста. Только бродили неподалеку серые недружелюбные гуси. Один из них, с шишковатым лбом и красными глазами, иногда отделялся от компании и направлялся к Алешке. Останавливаясь на полдороге, он вытягивал над землей шею и нахально шипел. Потом он успокоился. Успокоился и Алешка. Бросил прут, который на всякий случай выдернул из плетня.
        А время шло. Где-то за домами гудели моторы, протарахтел мотоцикл, а здесь было тихо. Никого и ничего, кроме гусей.
        Появилась собака,, очень большая, серая и лохматая. Она бежала куда-то по своим делам. Алешка подумал и свистнул. Собака остановилась. У нее была добрая, озабоченная морда. Алешка чмокнул губами. Собака подошла и махнула хвостом, один раз, для приличия. Алешка погладил ей белое пятно на лбу, почесал за ухом. Собака терпеливо перенесла это и вопросительно глянула на него желтыми прозрачными глазами: а что дальше? Что дальше, Алешка и сам не знал. Взгляд собаки стал укоризненным: "Эх ты! А зачем-то звал, отрывал от дела". Она отвернулась и деловитой рысцой потрусила вдоль забора, сразу позабыв про Алешку.
        Ему вдруг стало грустно, одному на пустой незнакомой улице.
        И шофер куда-то исчез…
        Алешка сорвал сухой стебелек, смерил его по длине мизинца, торчком зажал между указательным и средним пальцами. Потом развернул обе ладони, будто книгу. Тень стебелька перескочила шесть пальцев. Неужели шесть часов? Вот тебе и "скорее"!
        Это Валька его научила так измерять время. А раз она сказала —значит, все правильно. Она никогда не врет ему. Не то что Алешка. Он терпит, терпит, а потом что-нибудь да сочинит. Зачем-то наврал про метеорит, который зажег торф… А может быть, не наврал? Может, правда был метеорит? Они же часто падают в августе…
        - Все сидишь?..
        Алешка вздрогнул. Это подошел шофер. Подошел незаметно и встал рядом. И смотрит как-то внимательно, будто хочет о чем-то спросить. Он, наверно, не сердитый, а просто очень устал.
        - Ну, пойдем, - тихо сказал шофер.
        Алешка вскочил и взял велосипед.
        - К машине? А где она?
        - Там она… Пойдем.
        Он пошел вперед, потом замедлил шаги, чтобы Алешка догнал его.
        - Вот что… Звать-то тебя как?
        - Алеша.
        - Вот что, Алексей, - мягко сказал шофер, - тут беда случилась. Человек раненый, надо бы в больницу везти. А машин, кроме моей, нет.
        - Да? - пробормотал Алешка. Больше он не знал, что сказать. Ранило какого-то человека. И есть только одна машина.
        - А до Юрт далеко? - спросил он.
        - Тридцать один. По спидометру.
        - У-у… - вырвалось у Алешки.
        - То-то и оно, что "у-у".
        Они подошли к длинному дому с побеленным каменным фундаментом. У калитки стояли трое. Алешка слышал, как один говорил:
        - Я фельдшер, а не хирург. Что вы, честное слово… И рентгена здесь нет.
        На скамейке, привалившись к забору, неловко вытянув ногу, сидел четвертый. В синем брезентовом комбинезоне. Рядом лежал кожаный шлем.
        - Парашютист? - шепотом спросил Алешка и шофера.
        - Да… Из пожарников. Парашют раскрылся не полностью.
        - А нога сломана, да?
        - Кто ее знает… Вроде нет перелома, фельдшер не обнаружил, а все-таки… Сам видишь.
        Парашютист прислонился затылком к доске, молчал и по очереди смотрел на стоявших. Лицо у него было бело-коричневым, с запавшими щеками. Он коротко дышал, приоткрыв рот и сжав зубы.
        Человек в кожаной куртке на плечах осторожно сказал парашютисту:
        - Вы три километра продержались едва-едва. А до города пятьдесят. Будь у меня коляска - другое дело…
        - Но есть же машина! - вмешался еще один, сердито жующий папиросу.
        - Есть-то есть, - озабоченно проговорил шофер, и все повернулись к нему.
        Тот, который говорил про машину, сунул в карман кулаки, выплюнул окурок и тонко закричал:
        - Будешь сопляков возить, а человек пусть мучается?!
        Парашютист разжал зубы.
        - Ты за меня не плачь… Я могу и здесь отлежаться. Приходилось и не так…
        - Я не знаю, - устало и раздраженно сказал фельдшер. - Не знаю, понятно? Может быть, ничего серьезного, а может быть…
        - Вот-вот! - снова закричал самый шумный из мужчин. - Все может быть! А мы в детский сад играем!
        Пальцы шофера покрепче сжали Алешкино плечо.
        - Ты не ори попусту, - медленно произнес шофер. - В Юрты больше не будет машин. А тридцать верст для парня - путь не близкий. И он не просто так катается, он тоже сделал свое дело. А у меня распоряжение Колыванцева.
        И, чуть наклонившись к Алешке, он негромко сказал:
        - В общем, решай сам.
        Алешка растерялся. Он никогда не решал таких вопросов. Чтобы вот так, от одного его слова зависело, куда пойдет, кого повезет громадная, могучая машина. Он вспомнил колонну грузовиков на тракте. Если бы там они были так послушны!.. А люди ждали. И вдруг Алешке стало стыдно, что он думает о всякой ерунде и молчит. Ведь вопрос-то хоть и важный, но совсем простой. Чего же тут думать?
        Он так и сказал:
        - Чего тут решать…
        - А доберешься? - спросил шофер.
        - Доберусь. Подумаешь! - сказал Алешка. И вдруг понял, что другого ответа от него и не ждали.
        Человек в кожаной куртке вдруг предложил:
        - Оставь-ка ты велосипед у меня. И адрес напиши. Завтра забросим на попутной. А сейчас я тебя на мотоцикле.
        И все заговорили, что это правильно, что так и надо сделать.
        - Я не могу, - сказал Алешка, - он не мой. Обязательно надо сегодня.
        - Всыплют тебе дома небось, что поздно приедешь, - вдруг посочувствовал тот, который недавно кричал.
        - Просто больше не дадут велосипед, - сказал Алешка.
        - Мальчик, подожди. - Это снова заговорил парашютист. Он потянулся к боковому карману. Фельдшер поспешно качнулся к нему, но движением пальцев парашютист остановил его. Медленно оттянул язычок застежки-"молнии" и вытащил плотный помятый конверт.
        - Где-нибудь опусти по дороге. Ладно? Ну, спасибо.
        - Я опущу на станции, - пообещал Алешка. Прежде, чем сунуть письмо под майку, он украдкой прочитал адрес: "Дмитров, Центральная, 3-а, кв. 19, Кольчугиной Марии В.".
        Кто она, Кольчугина Мария В.? Может быть, жена, может быть, мать. Она не узнает про несчастье. Ведь письмо наверняка написано еще перед полетом. Кольчугина Мария Будет думать, что все в порядке. И пусть. Значит, так надо.
        Он повернул велосипед и встал на педаль. И сказал всем:
        - До свидания.
        - Ты помнишь дорогу? - спросил шофер.
        - Помню.
        Алешка толкнулся ногой. Потом ему захотелось обернуться и сказать парашютисту: "А вы поправляйтесь скорее". Но дорога пошла под уклон, и к тому же блестели на ней битые стекла. Нельзя оглядываться, когда такая дорога…
        Алешка засвистел сквозь зубы и нажал на педали. Тридцать один километр. Он никогда не проезжал столько. И он все понимает: что его будут искать, что Василий, не говоря ни слова, молча уведет велосипед в сарай и повесит замок, что Валька будет вздыхать и молча жалеть его, Алешку… Но если так получается! Если вдруг на лесной дороге валится в кювет лесовоз, если горит торф и грозит огнем лесу, а у десантников иногда не совсем раскрываются парашюты…
        Дорога была ровной, и велосипед шел легко. И Алешка подумал, что, может быть, не так уж и много тридцать один километр. Он не знал, что усталость иногда приходит неожиданно и сразу. Падает на плечи, как мешок с песком. Не знал, что в темноте любая дорога может показаться незнакомой.
        И не знал еще самого обидного: проезжая мимо станции, он забудет опустить в ящик письмо. И почти у самого дома, закусив губу, чтобы не заплакать, он повернет назад тяжелый и непослушный велосипед…
        3
        Все так и получилось, как он ожидал.
        Василий стоял у крыльца, и огонек его сигареты то сердито разгорался, то почти угасал.
        Алешка молча прислонил велосипед к палисаднику и направился к воротам. Он шел и смотрел под ноги. Василий выплюнул сигарету. Красный огонек искрами рассыпался по дороге. Василий взялся за руль и сказал в спину Алешке:
        - Черта с два ты его еще увидишь.
        Алешка не оглянулся.
        Во дворе пахло парным молоком и подгоревшей картошкой. И сразу же страшно, до боли в желудке, захотелось есть. Но еще больше, гораздо больше, хотелось просто лечь и вытянуть ноги. И он решил, что сначала немного полежит, а потом спустится и поест.
        Алешка медленно подошел к лестнице. Ноги были как деревянные. Они могли бы еще, пожалуй, крутить педали, но ходить словно разучились. И подниматься было трудно, особенно вначале, где не хватало двух перекладин лестницы.
        Он поднялся и нырнул в черный квадрат окна.
        - Появился мамочкин жених!
        Алешка узнал голос Бориса. Но узнал с трудом. Борис никогда не говорил так раньше. Может быть, думал, но не говорил.
        - Ты чего? - слабо сказал Алешка. - Ну. пусти. - Он не видел Бориса, но чувствовал в темноте, как тот загородил ему дорогу.
        - Чего! Пусти! Где-то шатается, а люди из-за него не спят! Как въеду сейчас!
        Борис щелкнул фонариком и качнулся вперед. Алешка быстро вскинул руку. Он не боялся, что Борис ударит. Просто закрылся локтем от слепящего света.
        Он простоял так несколько секунд. Было тихо. Даже как-то слишком тихо.
        - Алешка, ой… - Это сказала Валька. Тогда он, жмурясь, опустил руку. Широкий луч фонарика уперся ему в локоть.
        - Вот это да-а… - потянул Юрка.
        - Где это ты? - хмуро спросил Борис.
        - Что?
        - Ну, это… - Борис двумя пальцами приподнял его локоть. И Алешка увидел длинную ссадину, с запекшейся кровью. К ней прилипли зернышки пшеницы.
        - Ты хоть скажи по-людски, где был, проговорил Борис.
        - Я скажу… Только полежу, ладно?
        Он лег на мохнатый, пахнущий теплой шерстью тулуп и закрыл глаза. И сразу перед глазами поплыла дорога. Она разворачивалась, бесконечная, как кинолента, повторяя дневной Алешкин путь. Он видел дорогу со всеми подробностями, которые память сберегла зачем-то в самом дальнем своем уголке. Видел сосновую ветку в глубокой колее, сверкнувшие звездами песчинки, узорчатые змеи автомобильных следов, пунцовые головки клевера у края тропинки… И все это плыло, плыло, плыло… И начинала кружиться голова. Тогда Алешка резко дернулся и повернулся на бок.
        Дорога исчезла.
        Чтобы она не появилась опять и не закружила его, Алешка стал думать о другом: об улице, о лесе, о небе. Но картины деревьев, облаков, заборов не удерживались в памяти, расплывались и скользили. А нужно было что-то яркое и неподвижное.
        Тогда он подумал: "Сосна".
        И увидел ее. Как наяву. Небо на западе было желтым, и река была желтой. Дальний берег отделял ее от неба синей расплывчатой полосой. А сосна была прямая, высокая и черная.
        Потом рядом с сосной Алешка представил себя - маленькую темную фигурку с велосипедом. Но тут же вспомнил, что велосипеда нет.
        Значит, больше не поедет он на берег. Да и не в том беда, что не поедет. И пешком бы можно. Только все равно велосипед нужен. Иначе как узнает капитан Алешку? Ведь с теплохода не разглядеть человека в лицо. Для капитана Алешка - просто мальчик с велосипедом. Просто маленькая фигурка с поднятой рукой, а рядом - два колеса и треугольная рама.
        Два колеса и рама… Кто так говорил? А, это шофер. Тот молодой, который на лесовозе. Феликс. Ну, да, Феликс Ерохин. "Спроси, кого хочешь. Малый Торфяник, на улице Гоголя, дом три…"
        Два колеса и рама! Остальное неважно!
        - Валька, - тихо позвал он.
        - Спать пошла она, - сказал из темноты Борис.
        - Зачем она тебе? - заинтересовался Юрка.
        - Спросить хотел…
        - А чего? Может, мы знаем.
        - Да нет.
        Конечно, они, наверно, знают, далеко ли до Малого Торфяник. Но ведь Юрка спросит: "А зачем?" И надо будет объяснять. Объяснять одно за другим: про лесовоз, про велосипед, который нужен даже без педалей. И, значит, про теплоход.
        А Вальке объяснять не надо. Валька понимает сразу.
        - Конечно, - зашептал Борису Юрик. - Я же говорю: у них всегда свои тайны.
        - Помолчи уж, - сказал Борис.
        "Все равно достану велосипед, - подумал Алешка. - Теперь все равно достану".
        Только все-таки было немного обидно, что сегодня он пропустил "Рахманинова".
        Капитан скользнет прищуренным взглядом по берегу и не увидит у сосны мальчишку с велосипедом. Может быть, и ему, капитану, станет немножко грустно и беспокойно. Ведь он привык видеть на обрыве маленькую фигурку велосипедиста. Капитан уберет руку с сигнала, раздраженно передвинет в угол рта мундштук и скажет помощнику:
        - Не знаю, но как-то не так начинается этот рейс…
        Они не посмотрят назад, но друг друга поймут.
        - Да, - скажет помощник. - Вроде бы все в порядке, а что-то не так…
        Может, и в самом деле это было?
        И, утешив себя этой мыслью, Алешка заснул.
        1963 г.
        ЛЬВЫ ПРИХОДЯТ НА ДОРОГУ
        За домом, где нет асфальта и много травы, стоит рассохшийся стол для пинг-понга. На столе Мишка и Владик мастерят из газеты змей. Мишка мажет клеем дранку и в то же время прислушивается. Сухие удары доносятся от забора: чак… чак… Это Мишкин младший брат с завидной ловкостью всаживает в доски самодельный кинжал.
        Ему шесть лет. Его зовут Сега. Вообще-то его надо было звать Сергеем или Сережкой, но вышло не так. Мишка хоть и перешел в четвертый класс, а не умеет выговаривать букву "р". Говорит, что в языке у него что-то не так устроено. Бывает… Вот и брата он пробовал звать Серьгой, а не получилось. Ну и пусть Сега так Сега. Это даже проще. Так его и другие стали называть.
        Сега нарисовал на заборе чудовище: не то кита, не то бронепоезд с глазами. И тренируется. Кинжал у него сделан из обломка кухонного ножа. Опасно? Попробуйте отобрать. Мишка, например, уже пробовал.
        Стук у забора вдруг прервался. Мишка нервно вздрагивает и оборачивается:
        - Сега, ты здесь?
        Из травы, где Сега ищет свое оружие, доносится ответ:
        - Здесь пока…
        Мишке очень даже понятно это "пока".
        - У, м-мог-гда! - Это сказано с содроганием.
        "Морда" поднимается из травы. И надо сказать, она симпатичная. Чуть лохматая, но зато глаза - как синие лампочки, и ресницы длиннющие.
        - А чего ты… ругаешься?
        Сега смотрит открыто, говорит удивленно и немного обиженно. И чуть-чуть нараспев. Только "р" он произносит резко и раскатисто. Наверно, все-таки назло Мишке.
        - Посмей только смыться, - говорит Мишка.
        Младшие братья обычно таскаются за старшими по пятам. Мешаются, канючат, лезут не в свои дела. А бывает наоборот. Реже, но бывает. Сега по пятам не таскается, на Мишкины дела ему плевать. Своих много. Но Мишке от этого не легче.
        У Сеги гнусная привычка: уйдет куда-нибудь, и не дозовешься, хоть лопни. И не найдешь. Мама в панику: ребенок попал под машину, ребенок заблудился, ребенок свалился в колодец! Ребенок явится часа через четыре, глянет из под ресниц синими глазами… В общем, все ему сходит с рук из-за этих невинных глаз. А Мишке не сходит. Он старший, он следить обязан…
        - Сега, где ты? Владька, он смылся! У, мог-гда!
        Лес подходит к самому поселку. Сосны качают вершинами у окон четвертого этажа. И в комнатах, на стенах, лохматые тени машут большими ладонями.
        Сосны тянутся вдоль домов узкой полосой. За соснами такой же полосой протянулся березняк, светлый и невысокий. А за ним начинается настоящий лес, и никто не знает, где у него конец. Ребята не бывали дальше просеки, на которой стоят мачты высоковольтной линии.
        В этот бесконечный лес чаще всего и уходит Сега.
        Ему нравится, как шумят деревья. Шум этот ровный и негромкий, он будто плывет издалека и снова уплывает вдаль, и сосны провожают его медленным качанием. Их очень много - прямых тонких сосен с золотистой корой. В просветах среди ближних стволов видны дальние деревья, а за ними совсем далекие, а за теми еще… И нет кругом ничего, кроме сосен, травы и солнца, которое пробивается сквозь высокую лесную крышу, сплетенную из веток.
        Можно идти, идти и где-нибудь лечь в траву. Лес, громадный и добрый, обступает Сегу, опрокидывает над ним темно-зеленые вершины и темно-синее небо. Шумит лес… И тогда уже не хочется всаживать в заборы кинжал, строить плотину у водопроводной колонки или запрягать в тачку соседского петуха Яшку. Все это не нужно в лесу…
        Охота за Сегой измотала Мишку. Он сорвал голос. Круглые Мишкины щеки стали плоскими и бледными. После очередной облавы Мишка мрачно произнес:
        - Я его лупить уже устал. Он даже не ревет. Я, Владька, скоро помру.
        Владик шарахнул кулаком о теннисный стол:
        - И чего его по лесу носит? Ну, скажи, что там волки его сожрут! Ну, придумай что-нибудь! Не будь тряпкой!
        На Мишкином лице мелькнула горестная усмешка. Испугать Сегу можно было только одной вещью - зубным врачом. Но он был не дурак, он понимал, что зубные врачи в лесу не водятся.
        - А все-таки… - Владик, прищурясь, глядел на чудовище, нарисованное Сегой на заборе. - А если не волки, а что-нибудь по-настоящему страшное!
        Мишка с сомнением шмыгнул носом:
        - Это ты умеешь сочинять. А я не умею.
        Владик думал, думал, будто на контрольной по арифметике, когда совсем не у кого списать. Потом тихо сказал:
        - Кажется, есть…
        Мишка и Владик лежали в траве. Сега сидел на столе, точил о кирпич кинжал и прислушивался к разговору.
        - Сожрут они его, Мишка, - убеждал Владик, - Вот увидишь, сожрут. А ты будешь отвечать.
        - Ну и наплевать, - устало и безнадежно сказал Мишка. - Пусть. Потом легче будет жить.
        Владик покосился на Сегу, подумал. Потом заметил:
        - Все-таки жалко. Все-таки он брат тебе или кто?
        - А хоть кто… Сам виноват. Не будет по лесу шляться.
        - Сожрут, - уверенно повторил Владик. - Вот увидишь. Они теперь все время в лесу околачиваются.
        Сега, не переставая чиркать ножом о кирпич, наконец подал голос:
        - Кто?
        - Лучше не суйся, обезьяна! - плаксиво закричал Мишка. Владик сказал:
        - Не ори, Михаил, не надо. Пусть он знает. Мы говорим о львах.
        Сега поднял от кирпича голову.
        - 0 каких?
        - 0 каких! С хвостами, с гривами. С зубами, конечно. Тебя черт по лесу носит, а люди переживают. Мишка скоро заикаться станет.
        Сега лихо сплюнул на кирпич и снова зачиркал клинком. Потом сказал:
        - Здесь львов нет. Они живут в Африке.
        - Долго им, что ли, из Африки сюда добраться? - хмуро заметил Владик. - У них лапы сильные. Не то что твои цыплячьи ноги.
        - Два драных осла, - хладнокровно сказал Сега. Мишка стал подниматься из травы.
        - Сейчас я ему…
        - Не надо, - Владик положил на Мишкино плечо ладонь. - Ты, Мишка, слушай. Мне дядя Леня рассказывал. Львы приходят на дорогу у плоского камня, где поворот. Они сидят и нюхают воздух. У них знаешь, какой нюх! Говорят, съели одного монтера и двух старух, которые ходили за грибами…
        Сега прервал свое полезное занятие, оттолкнул ногой кирпич.
        Встал. Посмотрел на вершины сосен и пошел в дом.
        - Клюнуло, - облегченно сказал Владик. - Я говорил…
        Львы приходят на дорогу. Большие желтые львы приходят и невозмутимо садятся у обочины, подмяв колоски высокой травы. Удивленно качают верхушками сосны, сыплют вниз коричневые иголки. Эти иголки легкие, потому что сухие. Ветер запутывает их в львиных гривах песочного цвета…
        Сега лег на большой плоский камень, покрытый серыми чешуйками мха. Камень лежал выше дороги, на склоне лесного холма. Деревья загораживали солнце, и камень был холодный. Сега сразу же озяб, по спине пробежали мурашки. Но, может быть, это не от холода, а от волнения.
        Сега придвинул к себе лук и стрелы с наконечниками из жести. Он выменял их у Вовки Валеева на свой кинжал. Сега не собирался стрелять.
        0н просто чувствовал себя спокойнее с оружием, но стрелять не собирался. Он верил львам.
        Он видел однажды льва. В зоопарке, когда был с отцом в Москве.
        Положив голову на тяжелые лапы, лев грустно смотрел сквозь железные прутья. Он был громадный, но совсем не свирепый, а просто печальный. У правой лапы его спала черная собачонка.
        И, вспоминая этого льва, Сега не боялся встречи с его сородичами.
        Он и сам точно не знал, почему не боится. Но он чувствовал, что львы не могут обидеть его. Они слишком большие, а он слишком маленький. Они сильные, а сильный должен быть добрым. Львы придут на дорогу, приоткроют розовые пасти и зарычат. Но в голосе их не будет ярости, а будет только сдержанная сила. И эхо загудит среди сосен.
        С большими львами придут глупые веселые львята. Они отыщут в траве сухие сосновые шишки. Эти шишки похожи на маленьких сердитых ежат. Львята станут катать их по дороге и обижаться, что шишки колют им лапы… Смешные они…
        Но в этот день львы не пришли. А Сеге впервые попало дома как следует за его лесную прогулку. Сега сидел в углу и размазывал слезы. Но делал это он уже машинально, а думал о другом - о завтрашней встрече с львами.
        Зачем ему львы? Сега не знал. Но его тянуло к ним так же, как до этого тянуло просто в лес. Львы были могучими, лес необъятным…
        На следующий день Сега ушел к лесной дороге ранним утром. Широкие лучи резали зеленый воздух. Трава была в росе, и тапочки у Сеги промокли. Камень тоже был сырым, но Сега лег на него и уже не дрожал.
        Он ждал львов до обеда, а потом проголодался и пошел домой. Дома его заперли до вечера.
        На третий день, прождав часа два, Сега заметил, как у дороги закачалась трава. Что-то рыжее и лохматое мчалось прямо на него. Сега крикнул и успел выпустить две стрелы. Обе они впились в коричневый сосновый ствол. Сега увидел, как дрожат у них белые перья, и зажмурился.
        - Зачем ты хочешь убить мою собаку?
        Сеге показалось, что это заговорила самая большая сосна. Такой густой и громкий был голос. Сега открыл глаза.
        Рыжая собака стояла в десяти шагах. Она посмотрела на Сегу и залаяла, не двигаясь с места.
        Снова раздался голос. Сега повернулся на спину. Он лежал на камне, а над ним стоял человек в серой рубашке, в черных штанах с широким поясом и высоких сапогах. Он был похож на охотника, только не хватало ружья.
        - Ну-ка, зачем? - повторил человек.
        - Я думал, что это лев, - шепотом сказал Сега. - Я испугался. Я не хотел стрелять.
        Конечно, он не хотел стрелять. Хорошо, что это оказался не лев.
        Человек засмеялся. Он смеялся долго, и Сега успел подняться. Теперь он сидел, свесив с камня ноги, а охотник все смеялся.
        - Здесь нет львов, - сказал он. - Здесь нет зверей крупнее белки. Но и белок стрелять нельзя.
        - Я не буду, - выговорил Сега. - Но здесь должны быть львы. Они приходят сюда из Африки.
        - Африка далеко, - возразил хозяин рыжей собаки.
        - Ну и что? У них лапы сильные, не то что… - Он посмотрел на сапоги. - Не то что у людей.
        - Все равно, - сказал человек. - Африка очень далеко. Здесь нет львов, поверь мне. Я ведь здешний лесник.
        Сега думал, что все лесники носят бороды, а этот был даже без усов. Молодой.
        - Правда? - недоверчиво пробормотал Сега.
        - Да, - сказал лесник. Он уже не смеялся.
        Сеге стало очень грустно. Подошла рыжая собака и лизнула ему ладонь. Это была, наверное, очень хорошая собака. Но она не была львом…
        - Прощай, охотник, - сказал лесник и пошел вверх по холму. Собака пошла за ним…
        Сега уходил из опустевшего леса. В березняке его встретили Мишка и Владик. Мишка ухватил Сегу за майку и треснул кулаком между лопаток. Это было не очень больно, и Сега стерпел. Мишку и его друга он презирал.
        "Вруны, - хотел сказать он. - Трепачи!" Он мог сказать и что-нибудь другое. Мало ли обидных слов со звонкой и раскатистой буквой "р".
        Но Сега не произнес ни одного слова.
        Ему не хотелось говорить.
        - Если хоть еще когда-нибудь сбежишь, - с надрывом начал Мишка. - Если хоть еще ты…
        Глядя под ноги, чтобы не запнуться о корни, Сега равнодушно сказал:
        - Не сбегу я…
        Зачем? Все равно они не придут. Желтые косматые львы не придут на дорогу у большого плоского камня, и ветер не будет запутывать в гривах
        у них коричневые иголки. И веселые глупые львята не будут качать в траве колючие шишки…
        А может быть, они придут?
        Может быть, они все-таки придут, если пойти встречать их не к по вороту дороги, а туда, где стальные мачты-великаны держат на раскинутых руках повисшие от тяжести провода?.. За дальнюю просеку…
        1964 г.
        ТАКАЯ БЫЛА ПЛАНЕТА
        Дом был совсем новый. Стены в коридоре ещё пахли краской. А перила у лестницы были гладкие-гладкие. И блестящие. Они будто изо всех сил просили, чтобы кто-нибудь по ним прокатился.
        Из квартиры на четвёртом этаже вышел мальчик. Дверь за ним захлопнулась. Мальчик оглянулся на дверь, потом посмотрел вниз. На лестнице и на площадках было пусто. Мальчик лёг на перила животом и оттолкнулся пяткой от ступеньки. Но перила его обманули. Они только казались гладкими, а скользить по ним было нельзя. Они прилипли к животу, и живот чуть не свернулся набок, а рубашка смялась и выбилась из-под широкой поясной резинки. Кроме того, он крепко стукнулся о железные прутья перил ногой.
        Но это лишь на секунду огорчило мальчика. Он поболтал ногой, чтобы разогнать боль, рывком сунул под резинку рубашку и запрыгал вниз: пять ступенек на левой ноге, пять - на правой. А потом - бегом через три ступеньки.
        Но не думайте, что он был совсем беззаботен. Беспокойство всё-таки шевельнулось в нём, когда он допрыгал до нижней площадки. И прежде чем выйти из подъезда, мальчик быстро и настороженно оглядел двор.
        Опасности он не заметил. Солнечный двор был почти пуст. Лишь худой рыжеусый дворник, ещё незнакомый, беспорядочно хлестал из шланга по асфальту, по одинокой, недавно сделанной клумбе и даже по глиняной куче, которую не успели вывезти после окончания стройки.
        Пятиэтажный дом был построен в виде буквы "П". Ножки этой буквы соединял узорчатый бетонный забор своротами. Мальчик зашагал к воротам. Струя из шланга со стремительным шипением пронеслась по асфальту поперёк его пути. Мальчик почувствовал на ногах холодные уколы брызг. Он замедлил шаги, но струя, пропуская его, взметнулась до окон второго этажа.
        Мокрая полоса на асфальте отливала синим, с солнечными искрами, блеском. Мальчик с удовольствием прошлёпал по ней, а потом оглянулся. Он любовался следами. Следы тянулись за ним ломаной цепочкой. Чёткие, рубчатые, красивые. Потому что на ногах у мальчика были новенькие кеды с нестёршимися подошвами. Отличные кеды тридцать второго размера, марки "Два мяча", синие с белыми шнурками и отделкой. Мальчик радовался им уже второй день: это была настоящая обувь. Не то что хлипкие сандалеты из красных ремешков, похожие на женские босоножки…
        Следы становились бледнее и бледнее, но мальчик всё ещё шёл, глядя назад, через плечо. Поэтому он увидел свой портрет, когда уже наступил на него.
        Это был плохой портрет. Просто издевательский. Его нарисовали мелом на асфальте. Похоже нарисовали. Но на всякий случай сбоку от рисунка было написано: "Вовушка - бедная головушка". А внизу - короче и понятнее: "Вовка - дурак!"
        "Ну, вот, - с тоской подумал Вовка, - теперь она уже где-то пронюхала, как меня зовут".
        Он остановился над портретом и попробовал сунуть в карманы кулаки. Но это не удалось: накладные кармашки на штанах были мелкие и тесные. Вовка заложил руки за спину, оглянулся и громко сказал:
        - Ладно, жаба! Ты мне попадёшься.
        Но он знал, что это ерунда. Как бы он сам не попался!
        У неё были рыжие дерзкие глаза и почти мальчишечья светловолосая причёска: сзади волосы были подстрижены коротко, а спереди остался длинный чуб. Он часто падал на глаза, и девчонка сердито мотала головой. Наверно, ей это нравилось - так резко и зло отбрасывать назад волосы.
        Первый раз Вовка увидел её четыре дня назад. Он вышел во двор, чтобы как следует осмотреть новые места. День был серый и холодный, и казалось, что лето уже не вернётся. А девчонка стояла у ворот в одном платьице и, скрестив руки, смотрела, как зелёный автокран усаживает в широкую яму большой вздрагивающий клён. Белое с разноцветными клетками платье билось на ветру, как оторванный парус. И растрёпанные волосы то взлетали, то падали на лоб девчонки.
        Вовка стоял и смотрел на неё. Она его тоже увидела. Сначала взглянула просто так, а потом вдруг вытянула вниз руки, сцепила пальцы, склонила набок голову и состроила удивлённо-жалобную гримасу.
        Это она его изобразила!
        Вовка был тогда в длинных школьных штанах с просторными карманами. Кулаки в этих карманах помещались отлично. Вовка сунул их поглубже и шагнул вперёд. Он считал, что это выглядит грозно.
        Девчонка перестала дразниться, но не двинулась с места. Только сжала маленькие острые (наверно, очень твёрдые) кулачки и насмешливо сощурилась.
        Она ничего не сказала, но весь её вид говорил: "Ну-ка подойди!"
        Вовка не подошёл. Он понял, что, если подойдёт, будет драка. А драться он не любил. Вернее, не умел. Взрослые с удовольствием говорили: "Мягкий характер". Мальчишки про его характер говорили без удовольствия, но колотили Вовку редко: не было интереса. Так он дожил до девяти лет, а драться не научился. Про свой мягкий характер Вовка думал с ненавистью. Но что он мог сделать? Ведь характер - не сандалеты из красных ремешков, его не изорвёшь и не выбросишь раньше срока…
        А девчонка вела себя нахально. Каждый день рисовала на асфальте Вовкины портреты. Она изображала его с жалобным лицом, испуганными глазами и уныло повисшими ушами. Уродливо, но похоже. Увидев Вовку, она бросала мел, поднималась и ждала. "Ну, давай, давай, подходи!" - говорили рыжие насмешливые глаза.
        Вовка поворачивался и уходил.
        Вовка плюнул на рисунок и перешагнул через него. Девчонки не было видно, и он не чувствовал обычной робости. Но настроение, конечно, стало не таким весёлым. И чтобы оно не испортилось совсем, Вовка решил дать клятву. Правда, позавчера и вчера он уже давал себе такие клятвы, но сейчас решил, что эта будет самая твёрдая и самая последняя.
        Он широко зашагал к воротам и на ходу проговорил тихо, но решительно:
        - Самое честное-расчестное слово, что сразу же надаю ей по шее, как только увижу… - Несколько шагов он сделал молча, а потом добавил: - Если будет ещё рисовать… или дразниться.
        Он был уверен, что теперь обязательно выполнит свою клятву. Правда, ему не хотелось выполнять её сейчас. Лучше когда-нибудь потом. Вовка даже чуть не оглянулся с опаской: не появилась ли девчонка! Но тут же решил, что оглядываться не стоит, и отправился дальше, решительно печатая шаг. От такого печатания выбились наружу белые с зелёными полосками носки, которые Вовка всегда заталкивал в кеды, чтобы не портили вида. Потому что это были какие-то девчоночьи носочки. Вовка нагнулся и стал запихивать их обратно, с глаз долой.
        Он стоял теперь в тени клёна. Тень была такая густая, что солнце пробивалось лишь отдельными бликами. Блики были совершенно круглые - большие солнечные чешуйки. Они плясали вокруг Вовки, прыгали по ногам, по ладоням. Вовке даже показалось, что они щекочут его, словно крылья бабочек. И тихо-тихо шелестят. Но он не успел понять, правда это или нет. Большой жёлтый лист отделился от клёна и тихо лёг на Вовкино плечо. Зубцами вниз, как золотой генеральский эполет.
        Вовка выпрямился и с благодарностью взглянул на клён. Там было много жёлтых листьев. Наверно, этот клён раньше других деревьев почувствовал, что тепло последних августовских дней обманчиво и лето вот-вот кончится. А может быть, он увядал потому, что его не вовремя и не очень удачно пересадили из старого парка в этот двор. Да и скучно одному на новом месте.
        Вовка это знал по себе.
        Он хотел сказать клёну что-нибудь хорошее, но не успел. Услышал окрик:
        - Вова! Ну что ты копаешься! Иди скорей!
        Это сестра. Она распахнула окно и с четвёртого этажа наблюдала за Вовкой.
        Вовка снял с плеча лист, подумал и сунул его под рубашку. Бросать его было почему-то жаль.
        - Во-ва!
        Он шагнул к воротам.
        - Подожди!
        Вовка остановился. Он понимал, что сестре не очень нужно, чтобы он шёл скорее. Ей другое нужно. Она будет теперь на весь двор выкрикивать советы и наставления, пока в окне напротив не покажется длинный белобрысый парень с утиным носом. Он появится в окне и станет будто просто так оглядывать двор и насвистывать сквозь зубы. Тогда Вовкина сестра прокричит последнее наставление, плавно поведёт плечами и скроется в глубине комнаты.
        Всё это Вовка отлично знал, и не одобрял он такого поведения. Но молчал.
        Сестра была почти в два раза старше и держала его в строгости.
        - Нигде не задерживайся! - крикнула она.
        - Ладно!
        - И не выбирай очень большой! А то будет тяжело нести!
        - Не буду!
        - И не потеряй сдачу!
        Вовка с тоской покосился на окно, в котором должен был появиться его спаситель. Спасителя не было.
        - Владимир! Я с тобой разговариваю!
        "Разговаривает! Вопит, как репродуктор на стадионе…"
        - Не потеряю! - крикнул Вовка и качнулся в сторону ворот.
        - Подожди! Осторожней переходи через улицу! Там машины!
        Надо же! Машины! А он думал, что слоны и дирижабли!
        Парень в окне так и не появился. Значит, у сестры будет скверное настроение.
        - Вова! Ты слышишь?!
        - Хо! Ро! Шо! - крикнул он и рванулся за ворота.
        Вовка пересек мостовую, добежал до угла и свернул в маленький сквер. Там над аллеей сомкнули ветки высокие тополя.
        И плясали на песке чешуйки солнца.
        Здесь их были тысячи. Они то и дело собирались вместе, но не сливались в расплывчатые пятна, а прыгали друг по другу, резвились, как светло-рыжие котята.
        Вовка шагал по ним вприпрыжку, и кленовый лист шевелился под рубашкой, словно маленький зверёк. Скрёб по животу мягкими коготками.
        - Тихо ты… - сказал ему Вовка.
        Он вышел из сквера, проскакал ещё квартал и остановился у ларька с бело-синим навесом. Под навесом в деревянной клетке лежали тёмные полосатые арбузы с поросячьими хвостиками. Как спящие кабанята. Сердитая продавщица в синем халате с размаху выхватывала из клетки то одного, то другого кабанёнка и опускала на шаткий прилавок.
        Покупатели были придирчивы. Некоторые щёлкали по зелёному лакированному боку, придвигали ухо и слушали: гудит или не гудит? Другие щупали и крутили в пальцах тощие арбузьи хвостики. Третьи не доверяли никаким приметам и требовали сделать разрез. Продавщица ворчала и со свирепым лицом всаживала тонкий сверкающий нож. Вовка каждый раз ждал, что раздастся пронзительный поросячий визг. Продавщица ловко выхватывала из арбуза красную или розовую пирамидку мякоти и начинала крикливо доказывать, что арбуз не обязательно должен быть очень красным и что он и без красноты может быть сладким. Но откусить не давала, и ей не верили.
        Чем ближе подходила Вовкина очередь, тем сильнее он беспокоился. Выбирать арбузы по хвостам и по звуку он не умел, а попросить продавщицу сделать вырез ни за что бы не решился.
        А ему нужен был очень спелый арбуз. Сам-то Вовка съел бы и незрелый, но сестра любила только хорошие арбузы. Если Вовка купит хороший, настроение у сестры, может быть, улучшится. И, может быть, она вспомнит, что обещала сходить с Вовкой в Планетарий, который открылся в краеведческом музее. Андрюшка Лапин, Вовкин сосед по старой квартире, рассказывал, что там показывают, как крутится Земля и почему бывают затмения. И разные планеты показывают…
        И когда подошла очередь, Вовка вытянул над прилавком руку и указал на самый большой арбуз. Самый большой - самый спелый. В этом Вовка был
        совершенно уверен.
        Продавщица с сердитым удивлением уставилась на щуплого мальчишку-покупателя. Перевела взгляд на арбуз. Потом опять на Вовку. Снова на арбуз.
        - Этот, что ли? - отрывисто спросила она.
        Вовка робко кивнул.
        - А кто потащит? Я его за тебя потащу? - поинтересовалась продавщица.
        Вовка вспомнил, как помогал Андрюшке втаскивать на балкон велосипед, и сказал:
        - Я сам…
        - "Сам"! - передразнила она. - Брюхо надорвёшь, а с меня спросят.
        "Не продаст", - подумал Вовка и соврал:
        - Я близко. Я рядом живу.
        - Рядом… - проворчала она, однако с кряхтеньем подняла арбуз и опустила на весы. Весы жалобно дзенькнули.
        - Надорвётся пацан, - заговорили в очереди. - Виданное ли дело… Взрослому и то… Куда родители смотрят…
        - Если что случится, моё дело маленькое, - заявила продавщица уже не для Вовки, а для других покупателей.
        - Ничего не случится, - убедительно сказал Вовка. Он чуть присел, и продавщица скатила ему арбуз на согнутые руки.
        Ух! Вот тут-то Вовка понял, что значит земное притяжение! Просто удивительно, что в первую же секунду он не грохнул арбуз и сам удержался на ногах. Но он не грохнул и удержался. И в первую секунду. И во вторую. И в третью…
        Потом он сделал шаг. Ещё. И пошёл.
        Он шёл, хотя ему казалось, что руки вот-вот разогнутся или он вместе с арбузом провалится к самому центру планеты.
        Прохожие охали и оглядывались на мальчишку с такой тяжеленной ношей. Казалось, что ноги у него в коленках не сгибаются, а переламываются от непосильного груза, как лучинки. И сам он скоро сломается.
        Вовка нёс арбуз, откинувшись назад, чтобы часть тяжести перевалить с рук на грудь. Но от этого начинали сползать штаны, потому что резинка была не очень тугая. Приходилось их придерживать локтем. Кроме того, Вовка забыл сунуть в карман сдачу и держал её в кулаке. Это было тоже неудобно.
        - Подсобить? - спросил высокий парень в железнодорожном кителе.
        - М-м… - сказал Вовка. И разозлился на себя за своё упрямство. Ведь было бы здорово, если бы кто-нибудь помог. Но парень удивлённо покачал головой и ушёл.
        Вовка двигался мелкими шажками. Носки с зелёными полосками снова выбились наружу, но он этого даже не знал. Он не видел своих ног. И дороги не видел. И многого другого. Арбуз загородил собой полмира. Его громадная круглая верхушка покачивалась перед Вовкиными глазами и отливала малахитовым блеском.
        "Только бы добраться до сквера, - думал Вовка. - Пока руки не отломились…"
        Только бы добраться до сквера. А там скамейки. Можно отдыхать хоть на каждой. А потом - через дорогу и в подъезд. Правда, там ещё лестница на четвёртый этаж, но ведь на лестнице тоже можно отдыхать… Только бы дотянуть до первой скамейки!
        И он дотянул.
        Он опустился перед скамейкой на колени и положил руки с арбузом на сиденье, сколоченное из пёстрых реек. Что-то очень острое попало под левую коленку, но Вовка сначала даже не обратил внимания.
        - Ух… - тихонько сказал он и несколько секунд не шевелился. Только прижался к арбузу щекой. Арбуз был гладкий и прохладный. Вовка осторожно освободил из-под него ослабевшие руки и встал.
        Оказалось, что в колено ему впилась острыми краями пробка от пивной бутылки. Теперь она отвалилась, и на коже остался тонкий красный отпечаток - звёздочка с мелкими зубцами. Вовка поморщился, послюнил палец и потёр колено. Звёздочка не оттёрлась, а колено покраснело.
        Вовка сердито пнул пробку. Она подскочила и перевернулась кверху блестящей спинкой. Солнечные чешуйки сразу же запрыгали через неё, выбивая мелкие, искры. Тогда Вовка поднял пробку и наклонился над арбузом.
        Интересная мысль у него появилась: украсить арбуз узорными отпечатками. Вовка вдавил пробку в твёрдую зелень корки и полюбовался первым оттиском. Потом хотел продолжить своё интересное дело, но услышал шаги и поднял голову.
        Шли мальчишки.
        Их было двое. Шаги их были медленны, лица непроницаемы, а намерения неясны.
        Вовка ощутил тоскливое беспокойство.
        А мальчишки приближались.
        Каждый был года на три старше и на голову выше Вовки. И, наверно, поэтому они на него даже не смотрели. Они смотрели на арбуз. Конечно, такой необыкновенный арбуз был для них в сто раз интереснее обыкновенного Вовки.
        Но это как раз и плохо. Ради такого интереса они могли сделать с арбузом что угодно. Вдруг им захочется узнать, как он выглядит внутри. Или попробовать на вкус. Или просто придёт в голову испытать, громко ли он треснет, если трахнется на землю. А заодно отвесить Вовке по шее "макаронину", чтобы не вздумал зареветь…
        Мальчишки были уже в пяти шагах. Особенно опасным Вовке показался один - в синем тренировочном костюме, с тёмным ёжиком волос и чёрными, какими-то хитрыми глазами. У второго были светлые, зачёсанные набок волосы и такая же, как у Вовки, рубашка - белая, с красными поперечными полосками и квадратным воротом. Эта рубашка почему-то слегка успокаивала Вовку. Но всё-таки он ждал мальчишек с большой тревогой.
        Они подошли и остановились у скамейки. И всё так же смотрели только на арбуз.
        - Вот это шарик! - сказал темноволосый. - Глянь, Захар!
        Захар потеребил пуговицу на такой же, как у Вовки, рубашке и медленно ответил:
        - Я и так… гляжу. Ничего себе глобус.
        Глобус… Вовка представил свой арбуз на чёрной лакированной подставке с тонкой ножкой и неосторожно хихикнул. Ребята разом глянули на него, и Вовка поспешно сжал губы.
        Темноволосый мальчишка спросил:
        - Это твой?
        - Мой, - сказал Вовка и почему-то вздохнул.
        - Сам тащил?
        Вовка на всякий случай вздохнул ещё раз:
        - Сам…
        - Врёшь. - Острые чёрные глаза быстро и недоверчиво ощупали Вовку. В них ему почудились холодные огоньки.
        - Честное слово, не вру, - торопливо заговорил он. - Я тащил, тащил… Думал, что лопну. - Он хотел пробудить в мальчишках жалость и отвлечь их от опасных мыслей, если такие мысли у них имелись.
        - Силён! - произнёс Захар.
        И Вовке показалось, что в голосе его появилось уважение. Но приятель Захара сказал без всякого уважения:
        - "Силён"! Он его катил по земле, наверно. Катил?
        - Тащил, - тихо, но твердо ответил Вовка. - Если бы катил, были бы вмятины. - И он с надеждой посмотрел на Захара.
        Тот заступился:
        - Шурка, ты чего пристал к человеку? Ему и без тебя тошно. Вон какую планету на себе нёс…
        Вот это сказал! Планету! А ведь верно. Вовка вспомнил картинки про космос, которые видел в каком-то журнале. В чёрной мгле там светились туманные пятнистые шары планет. Жёлтые, розовые, голубоватые. А этот зелёный. Ну и что? Всё равно похоже.
        Теперь понятно, почему в арбузе такая тяжесть: большая Земля притягивала к себе маленькую зелёную сестру…
        А Захар и Шурка уже отвернулись и опять разглядывали арбуз. Будто и в самом деле изучали новое небесное тело. И Вовка слышал непонятные слова:
        - По ходу стрелки…
        - Период обращения…
        - Если полнолуние, тогда наивысшая точка…
        - При чём здесь точка?
        - Ты чурбан…
        Это последнее было уже понятно. Вовка осторожно просунул голову между спорщиками: о чём это они? Шурка недовольно глянул на Вовку.
        - Когда бывают самые большие приливы в океане? Знаешь? Ничего ты не знаешь.
        - Наверно, когда шторм, - неуверенно высказался Вовка.
        - Он так же, как ты, разбирается, - ехидно сказал Шурка Захару.
        Тот хотел ответить, но вдруг посмотрел в конец аллеи и сообщил:
        - Приближается мой братец. Чего ему надо?
        По аллее бежал маленький мальчишка в большой красной тюбетейке. Он был толстый, и бежать ему было трудно. Он двигался тяжёлыми, неумелыми скачками. Тюбетейка держалась слабо и при каждом скачке подпрыгивала над головой, как крышка над чайником.
        - Ну, чего тебе? - с досадой сказал Захар.
        - Вот, на… - Толстый брат протянул ему блестящую монету. - Двадцать копеек. Лизка велела кусок мыла купить и сразу домой принести. А потом уже идите куда хочете.
        - Не "хочете", а "хотите", - мрачно сказал Захар. - Кто тебя просил нас догонять? Мыло ещё какое-то ей понадобилось…
        - Пусть забирает деньги и топает домой, - предложил Шурка. - Скажет, что не догнал нас. Талька, ты понял?
        - Правда, Виталий… - просительно сказал Захар. Но Талька уже отдышался и сделался спокойным и важным.
        - Не пойду. Она меня отлупит, - объяснил он и решил, что с этим вопросом покончено. Вытянул из кармана жёлтое, как луна, яблоко и поднёс ко рту. Но не откусил. Увидел арбуз. - Это что? - спросил он.
        - Это арбуз, - сдержанно ответил Захар. - По-моему, ты не слепой.
        Талька глянул на Вовку.
        - А это?
        - Это хозяин арбуза, - сказал Шурка.
        - Будем есть? - деловито поинтересовался Талька.
        - Хозяина или арбуз? - спросил Шурка.
        - Хватит вам, - вмешался Захар. - Талька, дай яблоко.
        - Зачем?
        - Дай сюда яблоко, - железным голосом повторил Захар.
        Талька вздохнул и дал.
        - Вот теперь смотри, Шурка. Это Луна. - Захар поднял яблоко над арбузом. - Видишь, во время полнолуния она стоит на одной линии с Солнцем, и вся вода в океане начинает притягиваться…
        - Затмение получилось, - вдруг сказал Талька и ткнул пальцем в круглую тень яблока на арбузе. Шурик удивился:
        - Смотри-ка, правда!
        Вовка тоже удивился. Он сам совсем недавно узнал, как и отчего случаются солнечные затмения, и гордился этим знанием. А толстый Талька, который, наверно, ещё и в школу не ходил, знает про затмения не хуже Вовки.
        - Хорошая планета, - серьёзно сказал Талька. - Вот леса. - Он провёл пальцем по тёмно-зелёным полоскам.
        - Меридиональные леса, - непонятно сказал Захар.
        Талька указал на отпечаток звёздочки:
        - А это что?
        - Это главный город планеты, - осмелев, объяснил Вовка. Ему понравилась такая игра. Арбуз уже совсем превратился в планету, и она была не чья-нибудь, а Вовкина.
        - Хороший город, - сказал Талька.
        Захар отдал Тальке яблоко и повернулся к Шурке. Но тот напряжённо смотрел в сторону.
        - Ой, полундра, - произнёс он слабым голосом. - Сюда движется Лизавета.
        - Батюшки, - басом сказал Талька.
        - Смываемся? - спросил Шурка.
        Захар вздохнул:
        - Поздно.
        Стремительно и широко, словно Пётр Первый, по аллее шагала девчонка в спортивных брюках и чёрной блузке. Ростом она была с Захара. Волосы её развевались, а лицо было как у полководца перед атакой.
        - Держитесь, мальчики, - шёпотом сказал Захар.
        Шурик зябко повёл плечами. Лизавета остановилась в двух шагах, прищурилась и сказала:
        - Н-ну?
        Захар, как дошколёнок, шмыгнул носом. Талька вроде бы похудел.
        У Шурика сделалось глупое лицо, и он сказал:
        - А чего…
        - Вы уже сходили в магазин? - с ядовитой улыбкой спросила Лизавета.
        - Ладно тебе… - произнёс Захар.
        Лизавета не обратила на это внимания. Она стояла, упершись кулаками в бока.
        - Где же мыло? - Улыбка Лизаветы сделалась зловещей.
        - Не устраивай скандалов при посторонних, - тонким голосом сказал Шурка. - Мы не рысаки, чтобы с такой скоростью бежать.
        - Вы не рысаки. Вы ослы, - ласково сказала Лизавета. - Вы бараны. - Голос её стал громче. - Столбы! Чугунные тумбы! Вросли в землю, как пни, а у меня стиральная машина рычит на холостом ходу и вода остывает! Я так и знала, что вы где-нибудь застрянете! Я это вам припомню. Тебе, Серёжка, особенно припомню. - Она в упор уставилась на Захара.
        "Почему же Серёжка?" - машинально подумал Вовка. На Лизавету он смотрел с опаской и чувствовал себя неуютно.
        - Обеда ты сегодня не увидишь, - пообещала Лизавета Захару. - Так и знай. Будешь голодным сидеть, пока мама не придёт. Тальку накормлю, а тебе - во! - И она показала крепкий кулак.
        "Это его сестра. Все сестры одинаковы", - подумал Вовка. И сказал:
        - Они не виноваты. Они помогали мне тащить арбуз.
        И как это ему пришло в голову? Зачем? Вовка не знал. Язык будто сам сработал.
        Все сразу повернулись к нему, Захар и Шурка уставились с удивлением, Талька заморгал, а Лизавета глянула подозрительно.
        - Врёшь, по-моему…
        - Я? Я никогда не вру, - с беспримерным нахальством заявил Вовка. - Думаешь, я один тащил такую глыбу? Ну-ка подними!
        В чёрных Шуркиных глазах опять заплясали искры.
        - Мы, конечно, могли и не тащить, - небрежно сказал он. - Только это было бы свинство. Всё-таки раз человек просит…
        Захар смотрел на Вовку с молчаливой благодарностью.
        Шурик вдохновенно врал:
        - Мы тащили, тащили, а потом решили посоветоваться, кому тащить дальше, а кому бежать в магазин за мылом. А тут как раз Талька и говорит: "У, какая планета!" Мы смотрим: правда, похоже. Ну, начали разглядывать и немножко задержались…
        - "Задержались"! - хмуро передразнила Лизавета. Однако было уже видно, что без обеда Захар не останется. Он тоже это почувствовал. И решил вступить в разговор.
        - Понимаешь, мы тут про приливы вспомнили. Помнишь книжку "Тайны океана"? Ну вот. Вспомнили и стали разбирать, будто на глобусе. Это же нам пригодится… А арбуз - совсем как планета.
        Лизавета остановилась перед арбузом.
        - При-ливы… - медленно сказала она. Лицо её было уже не сердитым.
        - Вообще-то на такой планете другие условия, - начал Шурка и замолчал.
        Лизавета долго ничего не говорила, только щурилась и внимательно глядела на арбуз. А потом тихонько сказала, будто у самой себя спрашивала:
        - А бывают такие планеты? Зелёные?
        "Не знаю", - подумал Вовка. И вдруг представил себе сказку. Это было как сон, который он увидел, даже не закрывая глаз: в очень чёрном небе светила яблочная луна и серебристо сверкали звёзды, похожие на жестяные пробки от бутылок; свет их запутывался в тонких, как папиросная бумага, маленьких облаках; и под этой луной, под этими звёздами и облаками медленно поворачивался громадный шар зелёной планеты. Шар с тёмными линиями лесов, блестящими пятнами морей и жёлто-серой пустыней у Северного полюса. По пустыне, звякая бубенцами, тянулся караван зелёных верблюдов, и длинные чёрные тени их торжественно шагали рядом на песке. Погонщики в халатах и тюрбанах салатного цвета медленно качались на горбах и в полудрёме клевали носами, похожими на прыщеватые огурцы. В пустыне не росло ничего, кроме кактусов. Это были зелёные шары и колбасы с длинными колючками. От одного кактуса к другому перебежками крался за караваном светло-зелёный, с тёмными полосками тигр. Колючки царапали его пыльную шкуру, и тигр мяукал жалобно и сердито, как голодный кот.
        Пустыня кончалась на берегу океана, где волны, прозрачные и тёмные, как бутылочное стекло, лизали с ворчанием глыбы малахита. Вдали от опасных береговых скал прыгали на волнах пузатые корабли, похожие на выдолбленные половинки громадных арбузов. У кораблей были паруса в светлую и тёмно-зелёную клетку. Отчаянные капитаны, позеленев от натуги, кричали в рупоры непонятные команды. Они плыли открывать неведомые земли.
        Эти земли заросли густым тропическим лесом. В чащах орали хриплыми голосами ночные птицы, а на полянах, среди хижин из пальмовых листьев, толпились весёлые охотники - лесные жители. Они спорили: пустить к себе отчаянных морских капитанов или с помощью метких стрел предложить им убраться подальше, в свой океан? Самый старый охотник с бородой, похожей на водоросли, говорил, что пусть убираются. Потому что в прошлом году эти капитаны побывали на Острове Табачного Листа и вели себя там совершенно неприлично: они научили местных попугаев ужасным пиратским песням. Теперь все попугаи острова круглыми сутками вопят в лесах:
        Мы бесстрашны, как акулы!
        Наша жизнь - сплошные каник Улы!
        - …А полярная шапка у этой планеты есть? - придирчиво спросила Лизавета.
        - А это что? - Шурка ткнул в светлое пятно на арбузьей макушке.
        - Это пустыня, - ревниво сказал Вовка.
        - Тогда посмотрим на Южном полюсе, - решил Захар. - Взяли.
        Они втроём подняли арбуз над головами и стали похожи на скульптуру соседнего фонтана - ребята с большим мячом.
        - Тут, наверно, тоже пустыня, - сказала Лизавета. - Жёлтое пятно… Ой!
        И случилось непоправимое.
        "А он не такой уж спелый", - вот что подумал Вовка в первую секунду. И лишь после этого испугался.
        Куски арбуза были розовато-красными. Белые и тёмно-коричневые семечки блестели в них рядами, словно кнопки нового баяна. Ветер заботливо относил в сторону облако пыли, поднявшееся от удара.
        - Всё… - сказал Шурка.
        Вовка стоял и ничего не говорил. Двигаться и говорить было бесполезно. Большая Земля всё-таки притянула маленькую Зелёную Планету.
        А когда планеты сталкиваются, обязательно бывает катастрофа. "Что же теперь делать? - думал он. - Что же теперь делать? Что же теперь?.."
        - Здорово попадёт? - шёпотом спросил Шурка.
        - Наверно… - откликнулся Вовка.
        - Такая была планета!.. - тихо сказал Талька.
        И вдруг Вовка понял, что не боится. Ему было просто очень жаль арбуза. Не арбуза, а планеты. Жаль зелёной сказки, которая разбилась. А больше всего было жаль, что вот сейчас эти мальчишки и Лизавета уйдут и он потащится домой один.
        Дома ему, конечно, влетит, но не в этом дело. Была сказка, была игра, были ребята, уже немножко знакомые. Было хорошо.
        А сейчас стало плохо…
        - Такая хорошая была планета, - снова сказал Талька.
        - Перестань хныкать! - приказала Лизавета. И спросила у Вовки: -
        - Сколько он стоит?
        - Рубль восемьдесят.
        - А у нас только двадцать копеек, - уныло сказал Шурка.
        Вовка покачал головой.
        - Второй покупать нельзя. Всё равно она догадается. По сдаче догадается. Таких больших арбузов больше нет, а если маленький купить, значит, должно денег больше остаться. А у меня мало…
        - Кто это "она"? - спросила Лизавета.
        - Ну, сестра… Старшая.
        - Все сестры такие, - мрачно сказал Захар.
        - Умолкни! - сказала Лизавета.
        Вовка вздохнул:
        - Лучше уж я так… Объясню.
        Лизавета молчала.
        - Он ведь сам тащил этот арбуз. Без нас, - сказал Шурка.
        Лизавета всё равно молчала.
        - Слушайте, Захаровы! - начал Шурка. - Давайте дотащим до его дома все эти куски. Скажем: нарочно разбили, чтобы легче нести было.
        "Значит, у них такая фамилия, - подумал Вовка. - Захар - это Серёжка Захаров".
        - Понесём! - настаивал Шурка.
        - Не городи ерунду, - поморщилась Лизавета. Вовка понял, что надо что-то сказать.
        - Чепуха. Не стоит переживать. - Это получилось у него довольно храбро. Ещё он добавил: - Мне даже лучше: не тащить такую тяжесть.
        - Ненормальный! - возмутилась Лизавета. - Неужели бы мы дали тебе одному нести?!
        Вовке показалось, будто тёплая волна прошла по нему. И захотелось сделать что-нибудь хорошее для этой грозной девчонки и для этих ребят. Но ничего хорошего он сделать не мог и только сказал:
        - Давайте съедим планету. Всё равно уж теперь.
        - А правда… - сказал Шурка.
        - Справимся? - спросил Серёжа Захаров.
        - Справимся, - уверенно ответил Талька.
        Это было нелёгкое дело - съесть такой арбуз. Нужно было время. И терпение.
        Они впятером сидели на скамейке и по уши вгрызались в мягкие красные куски. Семечки прилипали к щекам и подбородку.
        - Ты где живёшь? - спросил Серёжка.
        Вовка, не переставая жевать, объяснил.
        - Это же рядом с нами, - заметила Лизавета. - Всего через дом.
        - Приходи, - сказал Шурка. - Мы в "царя Гороха" играть будем. Умеешь?
        - Ну как он может уметь? - вмешался Серёжка. И объяснил: - Мы сами эту игру придумали. Вроде лапты, только с тремя мячиками. Мы тебя на левый край поставим.
        Лизавета подняла голову. На ушах, как клипсы, висели прилипшие семечки.
        - На левом крае у нас Павлик Сенцов играет, - сказала она. - Куда же его девать?
        - А в запасные, - объяснил Шурка. - Он же слабак. Думаешь, он поднял бы такой арбуз?
        - Лопнул бы, - откликнулся Серёжка.
        Шурка вытер рукавом подбородок, посмотрел на всех по очереди и осторожно спросил:
        - А насчёт ПЭС? Сказать? Ведь из-за неё же всё…
        - Можно, - решил Серёжка и повернул к Вовке мокрое лицо. - Мы электрическую станцию делаем, которая от морских приливов работает. Ну, пока модель, в ванне. Уже десять дней возимся. Приходи - увидишь…
        Вовке стало весело.
        - Я приду, - пообещал он. - Обязательно. Сегодня меня, наверно, не выпустят, а завтра приду. А то у нас во дворе даже ребят нет. Только мелкота всякая. Есть ещё одна девчонка, да она какая-то… не поймёшь.
        Вовка пошёл во двор и сразу отыскал взглядом своё окно. Он подумал, что, может быть, увидит в окне сестру и та его сразу спросит: "Ты где это бродяжничал столько времени? Где арбуз?" И тогда Вовка отсюда, издалека, объяснил бы ей всё. Издалека такие вещи объяснять гораздо лучше.
        Но окно было закрыто и отражало синее блестящее небо.
        Вовка тихонько вздохнул. И, наверно, от этого вздоха проснулся и зашелестел клён. Сверху снова сорвался светлый пятипалый лист и снова упал на Вовкино плечо. Как будто дерево хотело утешить мальчика и положило ему на плечо лёгкую ладонь.
        - Такая хорошая была планета… - доверительно сказал Вовка клёну.
        Тот сочувственно закивал ветвями.
        - Ладно, ничего, - сказал Вовка.
        Он посмотрел на свой подъезд и тогда увидел девчонку.
        Она сидела на корточках недалеко от крыльца и опять что-то рисовала на асфальте. Видимо, новый Вовкин портрет.
        Ведь она ничего не знала. Она думала, что Вовка сейчас такой же, как вчера. Такой же, как утром. А он уже понимал, почему бывают приливы и отливы. Он умел устраивать солнечные затмения. Он пережил гибель Зелёной Планеты, и стоило ли после этого думать о глупой девчонке с её дурацкими рисунками.
        - Такая была планета… - негромко и с чувством повторил Вовка. Потом он затолкал кулаки в тесные кармашки штанов и зашагал к подъезду.
        До девчонки оставалось шагов десять. Тогда она быстро поднялась и повернулась навстречу Вовке. Пальцы опущенных рук сжались в твёрдые, кулачки. Глаза тихо сузились и сделались как два тонких золотых полумесяца.
        - Только подойди… - негромко сказала она.
        Вовка шёл.
        Девчонка мотнула головой, убирая со лба длинные пряди.
        - Только подойди, - повторила она напружиненным голосом.
        Вовка шёл. Кеды "Два мяча" медленно ступали по серому асфальту. Было в этой мягкой неторопливости что-то непонятное и тревожное. Острые кулачки девчонки дрогнули. Глаза стали широкими.
        - Подойди только! - сказала она громко и растерянно.
        И поняла, что он подойдёт. И что лучше ей не ждать, когда он подойдёт.
        Она отскочила. Отбежала в сторону. Хотела крикнуть Вовке что-нибудь обидное. Хотела и не смогла. Кончилась её власть. Рухнуло её могущество. Теперь не от неё, а от Вовки зависело то, о чём она потихонечку мечтала: чтобы перестать быть врагами и чтобы вместе рисовать на асфальте не страшных уродов, а удивительных и весёлых зверей.
        Она смотрела на Вовку удивлённо и грустно. А он прошёл и не взглянул на неё. И растоптал её рисунок.
        Она тихонько пошла следом и остановилась в подъезде.
        Вовка медленно поднимался по лестнице. Он шёл навстречу неприятностям и невзгодам. Но он не боялся. Он шёл печальный и гордый.
        А внизу, прислонившись к косяку, стояла девчонка. Тоже печальная. И слушала, как затихают Вовкины шаги…
        Но, наверно, оба они немного притворялись. Чуть-чуть. Грусть их не была такой уж сильной. Потому что пробивались сквозь неё светлые пятнышки, похожие на круглые чешуйки солнца.
        1965 г.
        ПУТЕШЕСТВЕННИКИ НЕ ПЛАЧУТ
        У Володьки пропала собака. Все мальчишки с маленькой улицы Трубников знали, что у него пропала собака. И жалели. Жалели рыжего Гермеса, потому что привыкли к нему очень давно: еще до того, как он стал Володькиным псом. Жалели Володьку, потому что он был неплохой парнишка, хотя немного плакса.
        Впрочем, о том, что он плакса, мальчишки сами не догадались бы. Это сообщил Володькин дядя Виталий Павлович, тоже проживавший на улице Трубников. Он подвел Володьку к ребятам, которые у соседних ворот колдовали над разобранным велосипедом, и сказал:
        - Послушайте, доблестные рыцари. Возьмите этого отрока в свою компанию. Он человек неплохой. Правда, немного плакса, а все остальное на уровне.
        Сашка Пономарев (Володька тогда еще не знал, что его Сашкой зовут) вытряхнул на масляную ладонь подшипники из втулки, посчитал шепотом, затем рассеянно глянул на дядю и на племянника:
        - А пускай, - сказал он. - У нас приемных экзаменов нет.
        Дядя Витя коротко сжал Володькино плечо: "Оставайся", - и ушел. Он считал, что суровые законы мальчишеской компании пойдут Володьке на пользу.
        Но никаких суровых законов не было. Вольдьку попросили подержать колесо, пока собирали втулку и надевали цепь, потом дали прокатиться на отремонтированном велосипеде (все катались по очереди). Потом спросили, как зовут.
        И уж совсем потом, когда был вечер, маленький Сашкин брат Артур спросил без всякой насмешки, а просто с любопытством:
        - Почему твой дядя Витя говорит, что ты плакса?
        Володька увидел, как Сашкина ладонь поднялась для подзатыльника глупому Артуру, но нерешительно остановилась. Мальчишки молчали. И было непонятно, осуждают они неделикатного Сашкиного брата или ждут ответа.
        И Володька ответил просто и честно:
        - Я знаю, он сердится. Я при нем разревелся, когда с родителями прощался. Они в Крым уезжали, а меня сюда отправили… А он слез не любит.
        Нельзя было смеяться над таким прямым и беззащитным ответом. Ребята помолчали немного. Сашка все-таки шлепнул Артура по шее и небрежно утешил Володьку:
        - Ничего, привыкнешь…
        - Наверно, - откликнулся Володька. Ему захотелось еще сказать, что привыкнет он обязательно, он умеет привыкать. Весной он распрощался с Юриком Верховским, и первые дни после этого тоже скребло в горле, а потом уже не скребло. Только иногда. А с Юркой они были всегда вместе еще с детского сада… Но ничего такого Володька говорить не стал, потому что иногда вредно тратить много слов…
        Собака у него появилась через неделю после этого разговора. Женька Лопатин, который жил через два дома от Володьки, рано утром стукнул в его окошко. Подтянулся на высокий подоконник и спросил:
        - Вовка, можешь взять собаку? Хоть не насовсем, а на время?
        Сонный Володька спросил, конечно, что это за собака, и что он с ней будет делать. Оказалось, что делать с ней ничего не надо, только кормить и поить, чтобы не померла с голоду и не взбесилась от жары. Раньше этот пес жил у Женьки, а еще раньше у многих других ребят. Но подолгу он не жил нигде. Все родители ругались и прогоняли собаку. Сторож из нее был никудышный, а лопала она, как хорошая свинья.
        Женькины слова не обрадовали Володьку. Но неудобно было отказываться, да и жаль собаку.
        - Ну, давай, - сказал он, предчувствую неприятности.
        И Женька привел на веревке Гермеса.
        Пес был величиной с овчарку, но лопоухий. Рыжий, клочкастый и тощий.
        - Сидеть, - велел ему Женька. Гермес зевнул, сел, глянул на Володьку светло-коричневыми лукавыми глазами и вдруг замахал репьистым хвостом. Взлетели с земли клочки газеты и щепки, а по ногам прошелся пыльный ветер.
        - Он, вроде бы, совсем не злой, - заметил Володька.
        - В том-то и дело, - вздохнул Женька. - Он всех людей считает своими, потому что настоящего хозяина у него не было. Со щенячьего возраста живет беспризорный… Но он хороший. А ты собак любишь?
        - Не знаю, - сказал Володька. Он в самом деле не знал. Он жалел собак, если им было плохо. И кошек жалел, и зверей в зоопарке, и птенцов, которые падают из гнезда. Но дядя Витя сказал однажды, что жалость и любовь разные вещи.
        Гермеса Володька привязал в палисаднике среди георгинов. Принес чашку с водой, тарелку со вчерашними макаронами. Гермес махал хвостом и улыбался розовой пастью.
        Потом, конечно, был разговор с дядей Витей и тетей Таней, его женой. Тетя ахала, называла Гермеса чудовищем и вопросительно смотрела на дядю Витю. Тот назвал Володьку странным человеком, а Гермеса бесполезным существом. Но когда узнал, что Володька обещал ребятам держать у себя Гермеса, подтянулся и бодрым голосом сказал:
        - Раз обещал, держи.
        - Только, ради бога, уведи его из палисадника, - жалобно сказала тетя Таня. - Там цветы.
        И Володька увел собаку за сарай, в тень, подальше от пышных георгинов, которые он презирал за нахальную красоту.
        Потом он привык к Гермесу.
        Однажды он загнал Гермеса в пруд и намылил туалетным мылом. Бедный пес тихо выл от ужаса, но терпел.
        - Чего ты собаку мучишь! - вмешался Женька. Он все еще чувствовал себя хозяином.
        - А что делать? - сказал Володька немного виновато. - Мне через две недели уже домой ехать. Как я его повезу, такого замурзанного?
        - С собой возьмешь? - не поверил Женька.
        - Ну, а куда его девать?
        - А мать с отцом что скажут? - спросил рассудительный Сашка.
        - Уговорю. Живут же у других собаки…
        С того дня вся улица стала знать, что Гермес - Володькина собака.
        А еще через два дня Гермес пропал.
        Его искал Володька, искали все мальчишки. По всему поселку. Заглядывали в чужие дворы, спрашивали незнакомых людей. Потом пришли ребята с Ишимской улицы и сказали, что Гермеса сбил грузовик. Володька побежал за ним. В кювете лежала мертвая собака. Тоже большая и рыжая, но совсем не Гермес.
        - Не он, - сказал Володька. И ушел домой. Вдруг почувствовал, что Гермеса не найдет.
        - Ты странный человек, - сказал дядя Витя. - Как можно убиваться из-за ненужной бродячей собаки!
        - Она была не бродячая, а моя, - ответил Володька и отвернулся.
        - Можешь ты объяснить, зачем она? От любого домашнего животного должна быть польза.
        Володька не мог объяснить. Пользы от Гермеса не было. Просто нравилось Володьке, как он тычется мокрым носом в ладони и как тепло дышит в ухо, когда они играют в пограничников и прячутся в кустах…
        - Володя, - сказал дядя Витя с легким нажимом. - Я удивляюсь, честное слово. Каждый мальчик должен быть мальчиком, а не плаксивой девчонкой. А ты все время киснешь. Чем ты недоволен?
        - Всем… доволен, - тихо сказал Володька, с раздражением глядя на георгины. Их пунцовые, как петушиные гребни, головы, плавно качались в открытом окне.
        Дядя Витя продолжал:
        - Другой любой мальчишка на твоем месте был бы в восторге. Все к твоим услугам. Хочешь велосипед? Пожалуйста. Фотоаппарат? Бери, учись, снимай. Кататься на лодке? Пойдем попросим у Андрея, он не откажет. Хочешь пострелять из ружья? Давай, спустимся в овраг, постреляем…
        - У твоего ружья отдача, как у гаубицы, - хмуро сказал Володька и пошевелил плечом.
        - Просто ты боишься… Тебе почти одиннадцать лет, а глаза на мокром месте. Как у пятилетнего… - Он усмехнулся и добавил, вспоминая давний разговор: - А еще собирался стать путешественником. Путешественники не роняют слезы. как горох.
        - Я не путешественник, - со сдержанной обидой ответил Володька. Я ни разу не был ни в каком путешествии. - И, чувствуя, как защипало в глазах, он торопливо вышел из дома.
        У калитки ему попалась на глаза свежая сосновая щепка, широкая, как гладиаторский меч. Володька машинально поднял ее. Он пошел вдоль палисадника, щелкая по ноге липким от смолы сосновым клинком. Георгины над изгородью горели, как красные светофоры. Один, самый высокий, заносчиво поднял голову на прямом, словно спица, стебле. Володька не замедлил шага. Только рука его сделала молниеносный поворот, и деревянный меч, описав золотистый полукруг, чиркнул по стеблю.
        Георгин не сразу понял, что случилось. Секунды две он удивленно смотрел вслед мальчишке. Потом его пышная голова качнулась, сорвалась и выкатилась на середину дощатого тротуара.
        Вечером дядя Витя сказал:
        - Путешественник, хочешь в глухие края? Озеро, лес, заросли. Рыбачить будем, костры жечь и открывать нехоженые места. Устраивает тебя такой план?
        Володька не любил рыбачить. Но он представил костер на темном берегу, звезды в воде, смутную белизну берез в сумерках, и ему отчаянно захотелось в глухие края, к неизвестному озеру.
        Они ехали на зеленом прыгучем "газике". Неровная травянистая дорога петляла по березовым рощицам и широким полянам с лиловыми разводами иван-чая. Володька устал подскакивать на заднем сиденье. Рубашка выбилась из-под штанов, и жесткий ремень натирал спину.
        - Долго еще ехать? - осторожно спросил Володька.
        - Устал? - откликнулся дядя Витя, обернувшись. В его голосе сразу были и забота, и насмешка. Володька раздраженно промолчал. Он так и знал: вместо ответа услышит что-нибудь ненужное и обидное.
        Рядом с Володькой грузно трясся знакомый дяди Вити, начальник здешнего стройуправления Потапов. Это на его служебной машине они ехали к дальнему озеру.
        Потапов шумно завозился на кожаной скамье и вытянул из кармана карту. Карта зашелестела и, развернувшись, упала Володьке на колени.
        - Разбираешься? - спросил Потапов.
        - Чуть-чуть…
        Круглая лужица озера синела в сплошной зелени лесов. Дорога тянулась к нему паутинчатой нитью. Она пересекала коричневый шнурок шоссе, который убегал за край карты. Там у края Володька заметил мелкую-мелкую надпись: "На Крюково".
        Он помолчал. Зачем-то даже потер пальцем буквы-малютки. Потом спросил у Потапова:
        - Эта большая дорога прямо в Крюково ведет?
        - Прямехонько, - оживился Потапов. - Именно туда, в самую точку.
        - Это там строят новую электростанцию?
        - Вроде бы строят… Да, строят. Точно. Яковлев, один мой бригадир, туда перевелся. Теперь дома только по выходным бывает. Каждый день ездить не будешь, почти сто верст по шоссе…
        - А зачем тебе Крюково? - вмешался дядя Витя. - Озеро-то в стороне.
        - Ни за чем. Так, - сказал Володька и стал смотреть в окно. В Крюково жил Юрка Верховский. Он уехал туда, потому что отца назначили начальником стройки. Два письма всего написал. Да и сам Володька тоже…
        От рыбной ловли Володька сразу отказался. Если говорить честно, он жалел пойманных рыб, беспомощных, с кровью на жабрах. И немного боялся их - бьющихся, скользких. Он сказал, что займется костром и поставит палатку.
        - Вот такой ты мне нравишься, - заметил дядя Витя.
        Володька и сам себе нравился таким: быстрым, спокойным и деловитым. Правда, палатку ему помог поставить шофер, но потом он уехал, и костер Володька разжигал сам. Запалил такой огонь, что загудел окрестный лес.
        Потом он устал и лег в стороне от огня. Небо стало темно-синим, а немного позже черным. Но звезды светили туманно, как сквозь марлю.
        - Мы сходим на берег, - равнодушным голосом сообщил дядя Витя.
        - Посмотрим, как и что… Ты побудешь у костра?
        - Побуду, - сказал Володька, не поворачивая головы.
        - А мы, значит, на разведку, - вставил Потапов. - Быстренько. Туда и сюда.
        Володька знал, что дело не в разведке. Просто им надо распить четвертинку, а делать это при племяннике дядя Витя не решается, считает это непедагогичным. Кроме того, он хочет посмотреть, не боится ли Володька остаться один.
        - Не заблудитесь там… в разведке, - серьезно сказал Володька. - Я пока чай поставлю.
        Дядя Витя снял с пояса тяжелый охотничий нож.
        - Возьми. На всякий случай.
        - Зачем?
        - Ты же остаешься часовым. Кстати, надеюсь, ты не заснешь. Часовому, сам знаешь, спать никак нельзя.
        - Ладно, - сказал Володька.
        Дядя Витя и Потапов ушли, а он повесил нож на ремешок и вытянул клинок из чехла. Лезвие было широким и кривым, как у самурайского меча. На металле дрожали оранжевые змейки отблесков. Володька перерубил ножом несколько веток, бросил в костер, повесил над огнем ведерко с водой и снова лег, развернув на траве одеяло.
        Он лежал и думал о том, что небо совсем черное, но деревья, обступившие поляну, еще чернее. Их вершины хорошо различимы на этом небе. Все верхушки острые, но сразу видно, где сосна, а где ель или береза.
        Вершины стали медленно кружиться над ним. "Но-но, - строго сказал Володька. - Не дурачьтесь. Часовые не спят, Путешественники не плачут, деревья не танцуют. Они стоят и сторожат поляны". Он повернулся на бок и стал смотреть в огонь. Огонь был очень ярким, и Володька опустил веки. И тут он услышал шаги дяди Вити и Потапова.
        Появилась у Володьки веселая мысль: притвориться, будто спит. А потом, когда дядя Витя скажет что-нибудь о беспечном часовом, Володька вскочит и завопит: "Руки вверх!"
        Они подошли, беседуя вполголоса, и сначала Володька не разобрал слов. Но скоро понял, что говорят о нем.
        - Ладно, пусть спит, - с привычной усмешкой сказал дядя Витя. - Замотался. Укачало, наверно, в машине.
        - Зря ты его взял, - заметил Потапов. - Замучается. Слабоват он у тебя…
        - И телом, и духом, - согласился дядя Витя. Но жестковато добавил: - Ничего. Сделаем покрепче. А то у родителей живет, как в аквариуме. В Крым не взяли, боятся, что перемена климата повредит… Мне в его годы никакие перемены не вредили… Володька, спишь?
        Он не откликнулся, чтобы не вступать в неприятный разговор.
        - Спит, - сказал Потапов. Давай еще по одной. У меня во фляжке
        есть. И на боковую…
        - А чай?
        - Да аллах с ним. Сними, чтоб не выкипел.
        Они звякнули алюминиевыми стаканчиками. Потом дядя Витя подошел к Володьке, сунул ему под голову свернутую куртку, бросил на него жесткий тяжелый плащ.
        Володька дышал ровно и тихо.
        - Не простынет? - спросил Потапов.
        - Да что ты… Тепло, как в печке… - Дядя Витя помолчал и немного виновато объяснил: - Куда его было девать? Пришлось взять. А то он из-за этой чертовой собаки совсем извелся.
        - А что с собакой?
        - Да так… Притащил откуда-то пса. Не собака, а пугало. Жрет, между прочим, как корова. Татьяна меня совсем заела… Ну, я с неделю терпел, потом сказал Андрею. Он ее увел в карьер и хлопнул из винтовочки…
        - Татьяну? - усмехнулся Потапов.
        - Собаку, - сказал дядя Витя и тоже засмеялся.
        "Не двигайся, - сказал себе Володька. - Теперь все равно". Он с удивлением почувствовал, что не хочется плакать, кричать, обвинять в предательстве.
        Дядя Витя и Потапов забрались в палатку. Поговорили и затихли. Донесся булькающий храп.
        Володька, не открывая глаз, повернулся на спину. Сейчас он не думал о своих взрослых попутчиках. Он думал о карте.
        Стало чуть прохладнее. Ночь вкусно пахла осиновыми листьями, золой костра и близким дождем. Похоронно кричала какая-то незнакомая птица. Дрогнул воздух: где-то в страшной дали шел тяжелый самолет.
        "А у Юрика брат - бортрадист", - неожиданно подумал Володька. И почему-то именно эта посторонняя мысль помогла ему все решить до конца.
        Приняв решение, он открыл глаза.
        Сквозь дымку душного неба пробивались звезды Медведицы. Володька скользнул глазами по краю "ковша" и увидел бледное пятнышко Полярной звезды. Тогда он встал, поправил пояс и застегнул куртку.
        Неслышно двигаясь, Володька взял ведро и выплеснул воду в догорающее пламя. Костер взорвался негодующим шипением. Взметнул вихри золы и дыма. Но тут же огонь совсем обессилел, пробежался по пунцовым головешкам и пропал. Володька ногами раскидал недогоревшие ветки и угли. Он не боялся, что проснутся дядя Витя и Потапов. Они слишком откровенно храпели, уверенные, что ничего не может случиться.
        Ночь стала совсем глухой, непроглядной. Была только темнота и красная россыпь углей. Они горели, как непонятные письмена на черной странице. Словно какой-то кроссворд, нарисованный огненным пером. Володька подумал, что об этом и вспомнил, что сделал еще не все.
        Он отыскал головешку покрупнее и при ее свете содрал с березового кругляка полоску коры. Кончиком ножа, на котором сидела рубиновая искра, он нацарапал на бересте:
        Я УШЕЛ СОВСЕМ
        Подумал и добавил:
        В КРЮКОВО
        Он был уверен, что прежде, чем поднимется шум и перекроют дороги, попутный грузовик домчит его до дальней стройки.
        Потом Володька ножом пригвоздил записку к пню, сбросил с пояса ножны, отвернулся от углей и стал смотреть на север, где была дорога. Сначала в глазах плясали зеленые горошины, затем спустилась темнота. И наконец из ночи смутно выступили березовые стволы.
        Тогда, словно в темные, но знакомые сени, Володька шагнул в лес.
        1967 г.
        СТАРЫЙ ДОМ
        Этот случай принёс много неприятностей товарищу Кычикову. Товарищ Кычиков был домоуправляющим. Неприятности у него бывали и
        раньше. В подъездах терялись мусорные вёдра и веники. Однажды потерялся дворник дядя Митя, но потом нашёлся. Пропали доски, привезённые для ремонта, и не нашлись (тоже была неприятность). Но чтобы исчез целый дом?.. Тем более, что в нем имелся жилец, не уплативший вовремя за квартиру.
        Товарищ Кычиков не верил своим глазам. И другие товарищи сначала тоже не верили. Но, хочешь - верь, хочешь - нет, а на углу улиц Садовой и Холодильной до сих пор пустое место. Летом оно зарастает одуванчиками, а зимой там ребятишки из детского сада номер двадцать восемь лепят снежных баб.
        Дом был небольшой. Старый и деревянный. Двухэтажный. Жили в нём разные люди: монтёр Веточкин, который всем чинил электроплитки и любил играть в домино; фотограф но фамилии Кит, который фотографировал только на работе, а дома - никогда; очень застенчивый музыкант Соловейкин, который играл на трубе. Жила Аделаида Фёдоровна
        - женщина, считавшая, что её все обижают. Жил Вовка - обыкновенный третьеклассник. Ещё обитал в доме ничей котёнок с удивительным именем - Акулич. И, кроме того, в квартире номер шесть проживал Петр Иванович. Днём он работал в конторе, а по вечерам писал жалобы. На всех по очереди. На монтёра Веточкина - за то, что он чинит электроплитки, а телевизоры чинить не умеет. На музыканта Соловейкина - за то, что однажды он солнечным майским утром заиграл дома на трубе. На Вовку - за то, что он не поздоровался на лестнице. На Акулича - за то, что он ничей. На товарища Кычикова - за то, что он допускает все эти безобразия.
        Ответы на жалобы иногда приходили с опозданием. Тогда Петр Иванович писал жалобы на тех, кто задерживает ответы.
        У старого дома был свой характер. Одних жильцов дом любил, других - не очень. Иногда он бывал в хорошем настроении, весело хлопал дверьми, празднично звякал стёклами, посвистывал всеми щелями и даже в самые темные углы пускал солнечных зайчиков, за которыми охотился Акулич. Иногда дом сердился или скучал. Ступени сварливо скрипели, углы с кряхтеньем оседали, с потолков сыпались чешуйки мела.
        Но не думайте, что дом был ворчлив и страдал болезнями. Грустил он редко, ревматизма у него не было, и он не боялся сырой погоды.
        О том, что у дома есть характер, знали только Вовка и Акулич. Но Акулич никому про это не рассказывал, потому что не умел говорить. А Вовка не рассказывал, потому что некому было. О таких важных вещах говорят лишь самым надёжным друзьям, которые всё понимают. Но Вовкин друг Сеня Крабиков уехал. Насовсем. В город, который лежит у Очень Синего моря. Иногда получается в жизни так неправильно: живут два хороших друга, а потом вдруг один уезжает. Далеко-далеко. А второй остаётся. И обоим грустно. Ведь не так легко найти нового хорошего друга. Да если и найдёшь, он не заменит старого.
        Летом в доме появился новый жилец. Капитан Самого Дальнего Плавания, который вышел на пенсию. Это был настоящий Старый Капитан.
        Как все старые капитаны, он курил большую трубку, скучал по морю и носил куртку с блестящими пуговицами и нашивками.
        Он поселился в квартире номер пять у своей взрослой дочери. Дочь говорила, что очень рада. Она и в самом деле была рад. Но Капитан громко кашлял по ночам, и была у него привычка тяжело ходить из угла в угол. А со своей комнатой Капитан сделал что-то непонятное. Он развесил по стенам бело-синие морские карты и фотографии больших пароходов. Напротив двери он прибил портрет бородатого хмурого человека. А в углу у шкафа… Нет, вы только подумайте! Старый Капитан укрепил там на стене корабельный штурвал. А рядом поставил тумбочку с
        морским компасом. Компас был величиной с кастрюлю и назывался "комп Ас". Тумбочку капитан сколотил сам. Называлась тумбочка «нактоуз».
        В компасе не было видно стрелки. Вместо неё качалась на игле круглая шкала с маленькими цифрами и большими буквами; N, O, S, W. Шкала называлась "картушка". Учтите: не "катушка" и не "картошка", а "картушка". Сверху, по краю компаса, лежало широкое медное кольцо, а под ним - на белой внутренней стенке компаса - была черта. Курсовая черта. Раньше, когда компас находился на судне, черта смотрела впёред. Туда же, куда был устремлён нос корабля. А картушка всегда смотрела буквой N на север (под ней всё-таки были спрятаны магнитные стрелки). Когда корабль поворачивал, курсовая черта поворачивалась тоже и скользила над числами картушки. А потом останавливалась и показывала курс: куда плывёт корабль.
        Дом - не пароход и не фрегат. Он стоит на месте. И поэтому черта, уткнувшись в стену, застыла на одном курсе: двести тридцать пять градусов. Это было немножко грустно…
        …Конечно, Вовка быстро подружился со Старым Капитаном. Они оба любили сквозняки, фильмы про море, серьёзные разговоры и приключения. Оба не любили рано ложиться спать, книжки, где только одна любовь, манную кашу и Аделаиду Фёдоровну.
        По вечерам Вовка часто приходил к Старому Капитану. Он крутил штурвал, смотрел на компас и слушал Истории. Их рассказывал Капитан. Истории были разные: про извержение нового вулкана на острове Тристан д\'Акунья, про Арктику, про ручного пингвина Сёмку, про плавания по Дуге Большого Круга, про Сингапур, тайфуны и последнего пиратско-
        го капитана Питера Гринхауза, который потом исправился и жил на маяке вдвоём с собакой по имени Ахтер-Буба.
        Дом тоже слушал истории. Он впитывал их щелями высохших бревен вместе с дымом капитанского табака.
        Иногда приходил Акулич. Капитан давал ему сардельку. Акулич хватал её поперёк туловища, уволакивал под нактоуз и там урчал от аппетита. Это урчание напоминало отдаленный шум судовых машин.
        Однажды, во время Истории про голубого кита и подводную лодку, поднялся за окнами ветер. Это был августовский ветер - предвестник осенних ветров. Хлопали ставни. Звякали стёкла. Дом скрипел и шеве-
        лился. В квартире Петра Ивановича распахнулась форточка, и порыв ветра унёс со стола все жалобы, написанные за этот вечер. В квартире музыканта Соловейкина сама собой тихонько заиграла труба. Замигали лампочки. Акулич притих под нактоузом. А картушка в компасе, покачавшись, вдруг медленно пошла вправо, и курсовая черта сползла на два градуса к югу.
        - Мы поворачиваем, - сказал Вовка.
        - Ну и дела, - сказал Старый Капитан. - А может быть, это Акулич сдвинул нактоуз?
        - Не сдвигал он, - сказал Вовка. - И я не двигал.
        - Не мог же повернуться дом, - сказал Капитан.
        - Лишь бы не узнал товарищ Кычиков, - задумчиво сказал Вовка.
        Дочь Старого Капитана купила телевизор. Она долго вздыхала и жаловалась, что его некуда поставить. Вот когда этажерка стояла в том углу, где сейчас штурвал, в квартире было просторнее и уютнее…
        Капитан послушал её речи, подымил трубкой и подарил Вовке штурвал и компас с нактоузом.
        У Вовки дома был свой угол. В нем Вовка играл солдатиками, мастерил подъёмный кран и писал письма Сене Крабикову. Сюда же Вовку ставили за всякие провинности: просто другого свободного угла в квартире не было. Вовка прикрепил штурвал и поставил нактоуз.
        - Ну вот, - сказала мама. - Теперь стояние в углу превратится для него в сплошное удовольствие.
        - Не превратится, - успокоил отец. - Такие игры быстро надоедают.
        Угол был на том же месте, что и в комнате Капитана. Только не на втором этаже, а на первом. Картушка покачалась и застыла. Курсовая черта снова замерла над делением двести тридцать пять градусов. Вернее, уже двести тридцать три. А ещё точнее - двести тридцать два с половиной.
        Вовка любил разглядывать стены в комнате Старого Капитана. Любил морские карты, совсем не похожие на те, что в учебниках, любил фотографии пароходов. Любил даже большого крючконосого идола, которого Капитан привез из Африки. И только портрет бородатого человека не понравился Вовке.
        Лицо бородатого человека было неприветливым. Одну щеку от глаза до губы пересекал шрам. Человек смотрел на Вовку (а может быть, мимо Вовки) угрюмо и неодобрительно. И Вовка прятал глаза.
        Один раз он спросил:
        - Это кто? Писатель?
        - Нет, что ты, - сказал Старый Капитан.
        - А кто? Путешественник?
        - Путешественник? Да, пожалуй…
        - Знаменитый?
        - Ну, нет. Пожалуй, не знаменитый.
        - Нисколько?
        - Наверное, нисколько. Но какая разница? - сказал Старый Капитан.
        - Если не знаменитый, тогда зачем он здесь? - сумрачно спросил Вовка. - Такой некрасивый и сердитый.
        Старый Капитан удивлённо взглянул на Вовку. Потом долго смотрел на портрет.
        - Нет, - сказал он уверенно. - Неправда. Это мой Лучший Друг. Лучшие друзья не бывают сердитые и некрасивые.
        Тогда Вовка поднял глаза и тоже стал смотреть на портрет. А дома Вовка вырвал из тетради листок и достал цветные карандаши. Он не умел хорошо рисовать, но сейчас посидел с закрытыми глазами и всё как следует вспомнил.
        Вовка нарисовал жёлтые, как пшеница, волосы и коричневые глаза. Потом нарисовал большой смеющийся рот и немножко оттопыренные уши. И получился портрет Сени Крабикова. Вовка взял четыре кнопки и приколол портрет в углу над штурвалом.
        И, наверное, Вовка задел нактоуз. Потому что картушка качнулась, и курсовая черта перешла ещё на два градуса к зюйду.
        Стоял очень теплый сентябрь. И деревья были ещё зелёные, и цвели в канавах мелкие аптечные ромашки. Только синий цвет неба стал чище и плотней, чем летом. И в этой синеве пролетали иногда над городской окраиной неровные треугольники гусиных стай. Это молодые птицы учились искусству полета перед трудным и дальним путём.
        Щурясь от солнца, Капитан и Вовка смотрели из окошка на птиц. Старый Капитан достал из ящика стола стопку разноцветных флагов и сказал:
        - Хорошо им, молодым. Но первый рейс - всегда нелегкий. Давай поднимем для них морской сигнал "Счастливого пути".
        Вовка подпрыгнул:
        - Давайте!
        Из форточки они забросили на антенну телевизора бельевую верёвку. И на этой верёвке подняли над крышей флаги: один - синий с белым прямо-угольником посередине; второй - красный с жёлтыми косыми полосками; третий - с квадратами, как на шахматной доске: два белых и два красных.
        Солнечный ветер подхватил флаги, и они захлопали как большие крылья.
        Но через полчаса к Старому Капитану постучал товарищ Кычиков.
        - Я, конечно, извиняюсь, - сказал он. - Здравствуйте. Вы только поймите меня правильно. Мне лично всё равно, висят эти флаги или нет. Но с начальством получатся неприятности. Нет у нас в домоуправлении такого порядка, чтобы, значит, морские флаги. Без особого распоряжения…
        - Ну, нет так нет… - вздохнул Старый Капитан. - Ничего не поделаешь.
        - Вы только поймите меня правильно, - снова сказал товарищ Кычиков. - Неприятности…
        Потом он спускался по лестнице, и дом сердито гудел и потрескивал. Он был, видимо, недоволен.
        - Ничего, - сказал Вовка, чтобы утешить Капитана. - Птицы всё равно уже видели сигнал. Это факт.
        Они хотели снять флаги. Но конец верёвки выскользнул из форточки и качался на ветру. Нельзя было до него дотянуться.
        Вовка выскочил во двор. Его, конечно, не волновало, что у товарища Кычикова могут быть неприятности. Но он не хотел, чтобы неприятности были у Старого Капитана.
        По шаткой приставной лестнице Вовка забрался на крышу. Это было страшно. Крыша оказалась очень высокой и очень крутой. И ветер здесь гудел сильнее, чем внизу. Но Вовка вел себя смело. Он всё же добрался до антенны и снял флаги, хотя два раза чуть не покатился кубарем и ободрал о ржавое железо оба колена.
        Прежде чем спуститься, Вовка посмотрел на горизонт. Горизонт был дымчато-синим, словно там стояло туманное море.
        Старый Капитан сначала рассердился на Вовку: ведь тот мог свалиться и сломать шею. Но потом он сказал, что Вовка - молодец.
        Капитан забинтовал Вовке колени и подарил за смелость старинный морской бинокль с медными ободками у стекол.
        Вы представляете, как был счастлив Вовка! Прежде всего он ещё раз слазил на крышу и осмотрел весь горизонт. Правда, моря он не увидел, но настроение от этого не испортилось. Весь вечер Вовка не выпускал бинокль из ладоней. Он рассматривал ближние дома и улицы. Разглядывал в бинокль прохожих. Смотрел на себя сквозь него в зеркало. И даже котлету в тарелке пытался рассмотреть таким же способом.
        А потом Вовка открыл в бинокле одно свойство: если смотреть в него наоборот, всё близкое кажется далёким. Комната превращается в длинный коридор, потолок убегает на звёздную высоту, а котёнок Акулич делается крошечным, как муха.
        А когда Вовка смотрел на свои ноги, они становились тонкими и такими длинными, что бинты на коленях казались белыми точками. А тротуар казался просто ниточкой.
        Попробуйте пройтись по такой ниточке на таких высоченных ногах! Вовка вышел за калитку и попробовал. Его сразу же зашатало, как неумелого канатоходца. Но зато было интересно.
        Жаль только, что Вовка смотрел в бинокль и, кроме ног, ничего не видел. Именно поэтому он стукнул головой Аделаиду Фёдоровну, которая возвращалась с работы. Представляете, что тут было?
        Аделаида Фёдоровна сказала, что она всегда считала Вовку невоспитанным ребенком, но не думала, что он решится на Такое Хулиганство.
        Конечно, она пошла к Вовкиным родителям и наябедничала. Она сказала, что это сверхвоз-мутительно, когда дети, как сумасшедшие, кидаются на больных людей и чуть не ломают им рёбра.
        И родители велели Вовке идти и как следует просить прощения. Вовка уставился в пол и сказал:
        - Не пойду. Я уже один раз сказал "простите", когда стукнулся. А она ещё ябедничает…
        - Я вот покажу тебе "не пойду"! - сказал отец.
        - Будешь стоять в углу, пока не извинишься, - сказала мама.
        - Ну и пожалуйста, - сказал Вовка. И начал стоять в углу. Он не смотрел телевизор. Не ужинал. Не читал книжку "Водители фрегатов". Он стоял, прижимаясь лбом к тёплому дереву штурвала, и вспоминал, как полоскались на ветру флаги. А наверху кашлял и шагал из угла в угол Старый Капитан. Может быть, он огорчался, что Вовка не зашёл к нему в этот вечер. А может быть, просто сильно тосковал о море.
        - Ну, довольно, - не выдержала мама. - Отправляйся спать. А завтра извинишься перед Аделаидой Фёдоровной.
        - Не извинюсь, - сказал Вовка.
        - Будешь стоять всю ночь, - пригрозил отец.
        - Буду.
        - Ну и стой!
        Конечно, родители думали так: захочет Вовка спать и всё равно отправится в постель.
        Но Вовка не отправился. У него появилась гордость. Ведь он был уже немного капитаном: он умел обращаться с компасом, держал в руках настоящий штурвал и поднимал на ветер морские флаги.
        Когда был выключен свет и наступила тишина, Вовка зажёг лампочку нактоуза и осветил картушку. Она вела себя неспокойно.
        Вовка взял в ладони рукоятки штурвала.
        Сеня Крабиков смотрел на Вовку с портрета.
        - Очень хочу к тебе, - сказал Вовка.
        Сеня Крабиков улыбался. За окнами нарастал ветер. Вовка сел на пол, прислонился к нактоузу и уткнулся лбом в забинтованные колени.
        Он уснул.
        И все в доме уснули.
        Спал Пётр Иванович, и ему снилось, что на все его жалобы пришел Положительный Ответ.
        Спал Старый Капитан. Ему снилось, что на шведском судне "Викинг" загорелись тюки с джутовым волокном и надо спешить на помощь.
        Музыкант Соловейкин видел, будто он выступает с концертом в пионерском лагере, и улыбался.
        Аделаиде Фёдоровне снилась всякая неразбериха.
        А Вовке?
        Вовка видел, будто в светлую луговую речку зашел с дальнего моря громадный пароход. У него был высокий чёрный корпус, блестящие иллюминаторы, многоэтажные белые надстройки и жёлтые мачты. Пароход заполнил собой речку от берега до берега. Он двигался медленно и бесшумно, и его борта нависали над солнечными травами. Крупные ромашки ласково касались бортов лепестками.
        А дом не спал. Он ждал, когда с ночной прогулки явится Акулич.
        Акулич явился.
        Больше ждать было нечего. Дом уже ничего не скрывал и не таился.
        Он приподнял со скрипом один угол, потом другой, медленно повернулся. Звякнув, лопнули провода. Теперь ни одна нитка не держала дом на месте. Он качнулся, двинулся вперёд, расшатывая кирпичи фундамента. А потом перестал вздрагивать и бесшумно, как в немом фильме, поднялся в воздух…
        Зачем он это сделал?
        Ну, во-первых, он любил Вовку. Любил Старого Капитана. А во-вторых, его построили из брёвен, которые были когда-то прямыми и высокими соснами. Их называют корабельными. Эти сосны мечтали стать мачтами барков и бригантин. Потом, улёгшись в сруб, они задремали и забыли о мечтах. Старый Капитан разбудил их своими Историями…
        А может быть, дело в другом. Говорят, что, если в доме появляются штурвал и компас, дом понемногу становится кораблём. Его тихо разворачивает курсовой чертой к зюйду - в ту сторону, где тёплые моря и Ревущие Сороковые Широты.
        И не известно, чем это кончится, если не вмешается домоуправление.
        Итак, дом поднялся и полетел на юг. Он летел под самыми облаками, среди которых мчалась круглая белая луна. Лунные пятна проскальзывали в щели и прыгали по морде Акулича, который спал в коридоре. Акулич дёргал ушами.
        А внизу по тёмным травам стремительно скользила большая квадратная тень…
        Вовка проснулся от непонятного ощущения. Ему показалось, что заночь комната сделалась шире и выше. Её заполнял удивительный синий свет, пересыпанный солнечными бликами. За стенами дома нарастал и откатывался незнакомый и в то же время очень знакомый рокот. Вовка подбежал к окну.
        Изумлёнными синими глазами он смотрел на Очень Синее Море, которое катило на песок волны. Волны были с шипучими белыми гребешками, их гнал к берегу Утренний Ветер.
        Вовка чуть-чуть не заплакал, засмеялся и, распахнув створки, прыгнул навстречу.
        Распластанная по песку волна сейчас же залила его сандалии и добралась почти до колен. У ног завертелся царапающий вихрь мелких камушков и песчинок. Убегая, волна мягко потянула Вовку за собой, но тут накатила другая.
        Вода была тёплая и упругая, а ветер прохладный и плотный, но очень добрый. Он поставил торчком отросший Вовкин чубчик, вытащил из-за пояса и надул парусом его рубашку. Вовка повернул к ветру ладони. Они покрылись брызгами, похожими на стеклянную пыль.
        Над морем косо расчерчивали воздух чайки. Они удивлённо кричали. Конечно, они удивлялись не Вовке: мало ли мальчишек бродит по берегу. Чайкам было непонятно, откуда взялся на берегу старинный бревенчатый дом.
        Вовка оглянулся.
        Дом стоял, зарывшись одним углом в песок. Он ещё не совсем замер после движения, поскрипывал и оседал. Под брёвнами хрустели ракушки. Стёкла сверкали синим отблеском волн.
        - Это сверхвозмутительно! - донёсся со второго этажа голос Аделаиды Фёдоровны. - Я теперь опоздаю в поликлинику! Это всё ваши фокусы, товарищ Капитан Самого Дальнего Плавания!
        Старый Капитан не отвечал. Под его шагами весело пела лестница: он спускался к морю, чтобы поздороваться с волнами и Утренним Ветром.
        За тюлевой шторкой маячила согнутая у стола фигура Петра Ивановича. Наверное, он составлял план жалобы в Управление Всех Морей и Океанов.
        На крыльце сидел Акулич. Он вышел на воздух, чтобы умыться, и очень удивился. Иногда он взъерошивал спину и замахивался лапой на гривастые волны.
        1970 г.
        ГВОЗДИ
        Ночью Костик сильно кашлял, прямо спать никому не дал. Утром мама сказала:
        - Сиди-ка сегодня дома, не ходи в школу, а то со всем сляжешь.
        Костик не огорчился. Дома одному, конечно, не очень весело, но в школе тоже хорошего мало: холод как на улице. Даже варежки снимать не хочется. Да и незачем их снимать, потому что чернила часто застывают и писать нельзя. Нина Матвеевна второклассникам даже и не задает ничего, а только читает книжки вслух. Старается больше про лето читать, но от этого все равно не теплее.
        А дома тепло. Мама выхлопотала два кубометра дров. Дрова, конечно, не березовые, а сосна вперемешку с осиной, но ничего, греют. Каждое утро теперь печка-голландка бодро гудит и потрескивает угольками. И валенки всегда просохшие, теплые.
        Только сегодня валенки не нужны.
        Когда мама и Зина ушли на работу. Костик выскочил из-под одеяла, быстренько оделся и нырнул под кровать. Там в углу за Зинкиным чемоданчиком прятались пыльные старенькие сандалии. Если от пола не тянет промозглым холодом, хорошо побегать по комнате в сандалиях. Лето вспоминается.
        Костик побегал. Какая-то крошка мешала в левой сандалии. Костик вытряхнул ее. Это были слежавшиеся листики и семена полыни. Наверно, с того сентябрьского дня остались…
        Костик вспомнил и загрустил, присев у окна. Прыгать больше не хотелось. Потом он вздохнул и поднялся со стула: он знал, что делать. Как всегда в такие минуты, сделалось страшновато. Костик запер на крючок дверь, задернул шторки. И опять полез под кровать - за фанерным чемоданчиком, где хранилось Зинкино личное имущество. "Имущество" старшей сестрицы было сплошное барахло. Железные штучки, чтобы волосы на них накручивать, две брошки, пустая пудреница, перевязанная шпагатом пачка писем от знакомых ребят с фронта, зеркальце, лоскутки какие-то. Но среди лоскутков лежала треугольная косынка. Красная с белым горошком.
        Она была из остатков материи от платья. Платье Зина шила еще до войны и давно износила, а косыночка сохранилась. Летом Зина ее надевала, когда ходила на танцы в Сад судостроителей. Ну, а сейчас, конечно, в таком платочке не побегаешь. Отправляясь на завод. Зина шаль наматывает да еще шарф сверху…
        Костик вынул косынку, задвинул обратно чемодан. Подошел к зеркалу. Зеркало было почти от пола и до потолка, старое, еще бабушкино. Очень удобное: человек в нем отражался с головы до ног.
        Сейчас в зеркале виден был худой, белобрысый, давно не стриженный мальчишка в синей выцветшей рубашке и зеленых штанах из плащ-палатки. Остроносый, остроплечий, с немного оттопыренными ушами. Не очень красивый, но ничего. На лице у мальчишки было беспокойство.
        Костик перестал себя разглядывать и еще раз оглянулся на окна и запертую дверь. Если кто-нибудь застал бы его за теперешним занятием, Костик просто провалился бы сквозь землю, хотя и сам не знал почему. Может быть, потому, что, не хотел признаваться никому в своих мечтах и боялся насмешек. А может быть, по тому, что было в этом деле непростительное самозванство.
        Но он ничего не мог с собой поделать. Костик отогнул воротник, набросил косынку на шею и начал старательно завязывать узел. Если зажмуриться или просто забыть про белые горошины, то косынка была абсолютно такая же, как пионерский галстук.
        О галстуке Костик мечтал давно. С того сентябрьского дня, когда случилось чудо. Это было действительно чудо, и никаким другим словом Костик не мог назвать свое спасение.
        Был тогда выходной. Стоял совсем летний день, только ветер был плотный и ровный, хотя и не холодный. Костяк склеил змей. Хотел забраться на крышу, чтобы запустить, но сосед Иван Сергеич Протасов и его жена тетя Валя подняли такой крик, что лучше не связываться. А чего им надо? Ведь он не на их дом забирался (они живут в каменном трехэтажном), а на свой, двухэтажный.
        Протасова не переспоришь. И Костик решил идти на площадь. Там простора много, можно змей прямо с земли запустить, если разбежаться.
        Площадь просто так называлась площадью, а на самом деле это был громадный пустырь посреди города. В центре его стояла красная водонапорная башня, похожая на старинную, а кругом раскинулись заросли полыни и бурьяна да лужайки с мелкой травой. На лужайках паслись козы и гоняли тряпичные футбольные мячи мальчишки со всех улиц. В прошлые годы площадь распределяли под огороды, а в этом году запретили; хотели что-то строить.
        Раньше Костик никогда не ходил на площадь один, только со старшими ребятами. Дорога была не близкая. Но сейчас он решился: очень уж ветер был хорош.
        Со змеем под мышкой добрался ой до края пустыря. Ветер шел плотным потоком; пригибал полынь, рвал на башне выгоревший флаг, отбрасывал назад волосы у Костика и даже его ресницам не давал покоя. Костик зажал в кулаке катушку, подбросил змей и кинулся на встречу ветру.
        Змей поднимался быстрыми рывками. Катушка разматывалась и дергалась в кулаке, как живой мышонок. Костик оглянулся и увидел, что змей уже высоко.
        А потом он увидел врагов.
        Враги сбегались с двух сторон. То, что они враги, Костик сразу понял. Потому что узнал среди них большого мальчишку, которого все звали "Глотик". Глотик был жулик и хулиган. Он постоянно спекулировал билетами у кинотеатра "Темп" и не прочь был запустить лапу в чужой карман. К маленьким Глотик был безжалостен.
        Мальчишки увидели, что Костик их заметил, и засвистели. Костик поддал ходу.
        Если бы он не бежал, ничего бы с ним, наверно, не сделали. Ну, отобрали бы змей, стукнули бы по шее для порядка, вот и все. Но попробуйте устоять на месте, когда к вам, воя и визжа, мчится вражья ватага. Костик припустил так, что ветер даже не засвистел, а просто застонал в ушах.
        А когда человек убегает, его надо обязательно догнать. Это уж закон такой. Если даже непонятно, зачем его догонять, все равно гонятся. Потому что интересно и весело.
        Теперь мальчишки, видимо, и не думали про змей. Он сорвался с высоты сделал петлю и косо врубился в траву. Несколько метров он тащился на нитке, потом нитка лопнула.
        - Эй ты, стой! Хуже будет! - пискляво кричал кто-то сзади.
        Костик всхлипнул и постарался бежать еще быстрей. Было трудно продираться сквозь густую полынь, и в боках кололи длинные тонкие иголки. Добежать бы до края пустыря, там улица, а на улице прохожие, они не дадут в обиду. Но разве добежишь? Площадь совершенно бесконечная, а дышать уже совсем трудно, ветер пролетает мимо щек и ни капли не попадает в легкие.
        "Упаду сейчас", - подумал Костик, потому что иголки в боках стали как кинжалы. И в самом деле упал. Но не оттого, что совсем обессилел. Он ухнул в за росшую по краям, незаметную яму.
        В яме было полно битого кирпича. Грудью, локтями и коленями грянулся Костик на острые обломки и несколько секунд лежал не двигаясь. Он старался проглотить боль и стискивал зубы, чтобы не выдать себя громким плачем.
        "Может, не найдут, - думал он. - Может, проскочат мимо".
        И в самом деле, прошла, наверно, минута, а врагов было не слыхать. Боль слегка отпустила Костика. Он поднялся и сквозь траву глянул на площадь.
        И он увидел такое, что потом, когда вспоминал, ему хотелось смеяться и даже плакать от радости.
        Мальчишки потеряли его (и устали к тому же) и бежали едва-едва. И вдруг между Костиком и его врагами поднялся строй.
        Это были тоже ребята. Человек двадцать. Они встали из высокой травы ровной линией. Костик видел их головы в бумажных пилотках, их спины в зеленых, как гимнастерки, рубашках и алые треугольники галстуков.
        А над плечами у них поднималась щетина сверкающих штыков.
        Костик ничего не понял сначала. Не поняли и "враги". Они остановились и затоптались перед неожиданно возникшей шеренгой.
        - Ну, че надо? - нерешительно сказал Глотик. Прозвучала короткая команда, и шеренга, не теряя стройности, двинулась на ватагу.
        - Ну, че надо?! - тонко крикнул Глотик. - Мы к вам не лезли!
        Раздалась еще одна команда, и штыки дружно склонились навстречу противнику. У ребят с винтовками не было барабана, но Костику показалось в тот миг, что он отчетливо слышит торжественную атакующую дробь.
        Радостная сила подняла его как на крыльях. Он выскочил из ямы и догнал шеренгу:
        - Я с вами! Я против них! Я за вас…
        - А мы - за тебя! - весело сказал ему светловолосый парнишка.
        Он подтолкнул Костика, не сбивая шага, ввел его в строй. Рядом с собой. И пошли. Левой, левой…
        Компания Глотика сперва отступала рысью, а потом перешла на галоп и кинулась врассыпную. У них началась паника.
        Шеренга домаршировала до края площади и остановилась, сохранив равнение…
        Винтовки у них были, конечно, не настоящие: деревянные, покрытые коричневой краской. И штыки деревянные. Но каждый штык был покрыт жестью от консервных банок и сверкал грозно, как боевой.
        Ну и пусть винтовки из дерева! Все равно, когда Кости к шел плечом к плечу с этими ребятами, ему казалось, что никакие танки и пушки не остановили бы их. И повторялись в голове у него простые и крепкие слова светловолосого парнишки: "А мы - за тебя! А мы - за тебя ! "
        Это были ребята из незнакомой школы, с той улицы, где Костик и не бывал никогда. Они готовились на площади к военной игре, учились устраивать засаду и вдруг увидели, как за Костяком гонится толпа. Это же свинство - столько больших на одного маленького! Вот и решили защитить его.
        Костик проводил ребят до школы. Он маршировал вместе с ними посреди мостовой и ни разу не сбил шага, хотя в сандалии попали крошки и ступать было неудобно. И он не чувствовал себя лишним. Правда, не было у него рубашки защитного цвета и винтовки, но зато были штаны из плащ-палатки - почти военные. А главное, никто не смотрел на него как на чужого.
        И только в тот момента когда светловолосый паренек строго отсалютовал ему на прощание, Костик понял, как далеко ему до этих ребят. Ведь он не мог ответить на салют салютом. И он шепотом сказал:
        - Ну я пошел…
        Он так и не узнал их имен. И даже лиц не запомнил. Они были для Костика просто п и о н е р ы. Просто дружная шеренга, чеканный строй, который был "за него". И с тех пор Костяк затосковал о пионерском галстуке.
        Костику казалось, что, если станет он пионером, жизнь его сделается в тысячу раз лучше. Красивее, смелее, интересней. А разве не так? Разве не рассказывала Майка Рудакова, как замечательно было в пионерском лагере?
        Разве не живет удивительной и немного таинственной жизнью их сосед пятиклассник Борька? Но как вступают в пионеры?
        Однажды во второй класс "Б", где учился Костик, пришла девчонка-семиклассница и взрослым голосом сказала :
        - Кто хочет стать пионером, пусть придет после уроков на сбор в четвертый класс "А". Только запомните: одного желания мало. Надо, чтобы вы хорошо учились и чтобы вам исполнилось девять лет. Кто хочет в пионеры, поднимите руки.
        Костик хотел. Правда, лет ему было только восемь с половиной, но он как-нибудь выкрутился бы. И учился он не хуже других. По дурацкая стеснительность связала его будто веревками, и он не поднял руку. Если
        бы хоть кто-нибудь из мальчиков поднял, Костик, наверно, тоже решился бы. Но мальчишки пересмеивались и недружелюбно поглядывали на семиклассницу. Им не хотелось оставаться ни на какой сбор. После уроков-то! Захотели только несколько девчонок: одна отличница и две ябеды.
        В общем, что-то было не так. И семиклассница со всем не похожа была на того светловолосого паренька - командира. Она старалась изо всех сил походить на учительницу.
        А потом Костик узнал, что сбор в четвертом "А" по чему-то не состоялся. Девчонки продолжали ходить без галстуков, и все позабылось. И Кости к ни у кого не решался узнать: как же стать пионером?..
        Он поправил на груди Зинкину косынку, стал по стойке "смирно" и в салюте поднял над головой ладонь. И опять вспомнилось ему ярко-ярко, как идет он в бое вой шеренге через солнечную заросшую площадь и невидимый барабан отстукивает: "А мы - за тебя! А мы - за тебя!"
        Костик убрал косынку в чемоданчик, раздвинул шторки, отпер дверь. Начинался день. Надо было думать, какими делами его заполнить. Первое дело - автомат. Нужно его дострогать. Мамы и Зины нет, никто не будет охать, что Костик отрежет себе кухонным ножом пальцы.
        Костик вытащил из-за печки недоделанный автомат и навалился на работу. Стружки - по всей комнате. Он выстругивал свое оружие из старой лыжи. Приклад по лучился гладкий, коричневый, почти настоящий. Но автомату обязательно нужен диск. Без дисков автоматы не бывают, это каждый знает. А самые лучшие диски получаются из консервных банок.
        Костик замел стружки к печке, оделся, сунул ноги в валенки и выскочил во двор.
        Двор был длинный и узкий. С одной стороны стоял кирпичный трехэтажный дом, с другой - двухэтажный деревянный. Между домами в конце двора тянулись дровяники и сараи. Получалась будто большая буква П. Ножки этой буквы подходили к овражку. Овражек летом зарастал дремучими травами и журчал ручейком, а сейчас был занесен снегом.
        На краю овражка жители устроили зимнюю помойку. На помойке можно было отыскать консервную банку. Больше всего банок выбрасывал Иван Сергеич Протасов.
        И Костик нашел банку. Очень хорошую - плоскую, блестящую, с отогнутой наполовину крышкой, которую легко поставить на место. Костик глотнул слюну, пред ставив, какие вкусные консервы ел недавно Протасов, и тут же заставил себя не думать про это. А то очень захочется есть.
        Костик приставил банку к автомату. Так здорово получилось! Только прибить ее надо, эту банку.
        Вот тут-то и была главная трудность. Чтобы прибить, нужны гвозди. А где их возьмешь? Дома Костик еще летом, когда саблю и щит делал, обшарил
        все углы и из всех стен гвоздики повыдергал - не на что полотенце повесить. А на улице гвозди тоже не валяются - это штука редкая.
        Что делать? Два гвоздя нужно, хоть умри. Может быть, покопаться в куче золы, которую выбрасывают из печек? Там иногда попадаются гвоздики, но они обгоревшие, очень мягкие. В дерево заколотить можно, а жесть не пробьешь. Чтобы пробить ее, все равно нужен крепкий гвоздь, хотя бы один.
        Озабоченный такими мыслями, побрел Костик домой. И тут его окликнули:
        - Мальчик! Покажи автомат!
        У подъезда большого дома стоял незнакомый мальчишка. В больших валенках, куцем пальтишке и мохнатой шапке с очень длинными ушами. До подбородка закутанный шарфом. Был он гораздо старше Костика, наверно, в пятом классе учился, как Борька. Несмотря на всю закутанность его, Костик рассмотрел, что мальчишка очень худ.
        "Эвакуированный", - понял Костик. Это было обычное дело: в сибирский городок приезжало немало семей из разоренных войною мест.
        Костик нерешительно остановился. Странный какой-то мальчишка. По всем правилам он должен был окликнуть Костика так: "Эй ты, пацан! А ну иди
        сюда! Покажи свою тарахтелку! Да не бойся, не возьму!" И по тем же правилам Костику следовало оглянуться и, если есть возможность, рвануть к своему крыльцу. Потому что насчет "не возьму" - дело темное.
        Но парнишка этот как-то слишком вежливо и серьезно сказал: "Мальчик, покажи автомат". Может быть, притворяется? Лучше бы не связываться, конечно.
        Однако, пока Кости к топтался, незнакомый мальчик сам подошел к нему. Снял варежку и протянул к автомату.
        - Можно?
        Ладонь была узкая, очень бледная, с розовым следом ожога. Костик молча подал свое оружие.
        - Хороший, - сказал мальчик. - Ты его сам сделал? Удачно. Только банку надо прикрепить как следует.
        - А как? - откликнулся Костик слегка сердито. - Ни одного гвоздика нету.
        Мальчик подумал.
        - Гвоздики у меня есть. Несколько штук. Только я не могу придумать, как эту банку приколотить. Надо ведь изнутри прибивать, а молоток не влезет.
        Костик торопливо сказал:
        - У нас пестик от ступки есть. Можно им приколачивать. Он маленький и очень тяжелый.
        Неужели этот совсем незнакомый мальчишка поможет? Значит, он такой же, как те с винтовками? Тогда все понятно.
        - Я принесу гвозди, - сказал мальчик, - а ты принеси, пожалуйста, пестик. Мы здесь, на крыльце, и приколотим. Можно было бы у нас, но мама немного нездорова, ей вредно, когда шумят.
        - Можно у нас, - поскорее сказал Костик. - У нас никого дома нет.
        - Хорошо… Меня Володей зовут. А тебя?
        Костик слегка засмущался и назвал себя. Не привык он так быстро и просто знакомиться.
        - Костик… - повторил Володя. - Значит, Константин? Моего папу Константином зовут. Он морской летчик.
        - А мой отец - техник-интендант, - сказал Костик и вздохнул. - Ты не думай только, что он в тылу. Он в атаку ходил, когда в окружении были. У него ранение и контузия. И орден Красной Звезды…
        С гвоздями они отправились к Костику. В коридоре Костик почуял беду. Пахло гарью. Синий дым вы ползал из-под двери.
        Костик рванул дверь. У печки горели стружки и веник. Костик замер. Он потом никак не мог понять, почему стоял и смотрел на огонь, хотя мог броситься за водой.
        - Ух ты… - негромко сказал Володя. Странно это у него прозвучало: не со страхом, не растерянно, а будто даже с одобрением.
        Потом он снял пальто. Костяку показалось, что двигался Володя неторопливо и аккуратно. Снятое пальто Володя бросил прямо на огонь. Пламя захлебнулось, только дым еще шел. Володя поднял пальто, бросил еще раз и похлопал по нему ладонями. Потом сказал:
        - Еще немножко, и пришлось бы пожарников вызывать.
        Костяк заревел. Он ничего не мог с собой наделать. Слезы текли, как вода из умывальника, и нельзя было сдержать отчаянных всхлипываний.
        - Ну что ты плачешь? - сказал Володя. - Боишься, что попадет? Да никто и не заметит, мы сейчас все уберем.
        Он поднял пальто и начал стряхивать с него почерневшие стружки. Костик стал всхлипывать реже. И сердито сказал:
        - Я ничего не боюсь. Я сам не знаю, откуда слезы взялись. Просто чушь какая-то…
        Конечно, ему было неловко.
        Но Володя вел себя так, будто ничего не случилось. Спокойно замел на фанерку и выбросил в печку обгорелые стружки. Открыл форточку. Повесил свое пальто и шапку на крючок у двери. Костик молча следил за ним и моргал мокрыми ресницами.
        У Володи было симпатичное лицо. Только очень худое. Наверно, поэтому глаза и уши казались слишком большими. Он весь был какой-то острый и тонкий. Было похоже, что колючие Володины локти и лопатки вот-вот прорвут старенький хлопчатобумажный свитер.
        - Ну, принеси ваш пестик, - сказал Володя.
        Костик принес.
        И за две минуты Володя ловко приколотил банку к автомату. Накрепко. А потом посоветовал:
        - Положи в нее какие-нибудь железки. Будешь трясти автомат, а они будут греметь, и получится как стрельба.
        Это была мысль! Костик тут же кинулся искать по углам гайки и колесики от рассыпанного "Конструктора". Даже про Володю забыл. А тот вдруг негромко сказал:
        - Знаешь, я домой пойду.
        - Почему? - растерялся Костик. И подумал: "Обиделся на меня".
        - Что-то голова закружилась. Наверно, дымом надышался. Надо полежать. До свиданья.
        "Странный какой-то, - думал Костик, начиняя банку гремучим железом. - Дымом надышался! Что такого? Не сгорел ведь".
        Он построил из стульев "крепость" и открыл огонь из автомата по печке, которая была вражеским дотом. Дот не хотел сдаваться. Костик усилил стрельбу и хотел вызвать на помощь артиллерию. Но тут под сердитыми ударами загудела стенка, и голос соседа Борьки врезался в шум сражениям
        - Эй, ты! Кончай тарахтеть! Я уроки делаю!
        С Борькой спорить было опасно и невыгодно. Костик опять оделся и выбежал на улицу.
        Он пристроился в партизанском укрытии за поленницей Ивана Сергеича. Протасовская поленница была ровная и прочная, будто крепостная стена. Кое-где хозяин даже обил ее фанерой: чтобы не растаскивали дрова.
        Костик дал очередь по подъезду большого дома, где как будто скрывались фашистские пехотинцы, и поморщился. Неудобно было стрелять, острое полено давило плечо. Костик ухватил полено и отбросил в сторону.
        И тут на него напал враг. Настоящий. Прокравшийся с тыла Иван Сергеич сдернул с Костика шапку и уцепил его за ухо.
        - Ясно теперь, - сказал он, шумно дыша. - Ясно, голубчик. Все ясно, кто мне поленницу разоряет. Пойдем-ка, дорогой…
        Он был громадный, тяжело сопящий, в белом военном полушубке (он служил начфином в военкомате и носил форму, только без погон). Костику показалось, что над ним нависла снеговая глыба. Глыба тронулась с места и потянула Костика за собой.
        Костик почти висел на выкрученном ухе, и было очень больно. К сети к закусил губу: один раз он уже плакал сегодня, хватит. Ни единой слезинки, ни одного жалобного слова Протасов не дождется. Только скоро ли он отпустит? Мамы дома все равно нет. А что, если Протасов потащит его за ухо к маме на работу?
        Протасов ногой толкнул дверь, они оказались в коридоре. Костик увидел Борьку. Борька стоял у мусорного ведра и большим кухонным ножом чинил красный карандаш. Он услышал топот и оглянулся.
        - Мамаша его дома? - спросил Протасов у Борьки и тряхнул Костима за ухо. - Позови.
        Костик увидел, как Борька побледнел. Раньше Костик только в книжках читал, что люди могут быстро и сильно бледнеть. А сейчас увидел на самом деле, хотя света в коридоре было немного. Борькино лицо сделалось вдруг почти белым, а крупные веснушки на нем будто почернели.
        Сперва Костик решил, что Борька очень испугался Протасова. Но тут же понял, что ничуть.
        - Руки… - сказал Борька тихим и странным голосом.
        - Что - руки? - не понял Протасов.
        - Убрать руки! - крикнул Борька с такой силой, что Протасов дернулся и отпустил Костика.
        - И держите их при себе! - зло сказал Борька. - Нечего маленьких за уши хватать.
        - Хулиган! - задохнулся Протасов. - Да я…
        - Кто хулиган? - спросил Борька.
        - Оба!
        - Я не хулиган, - сказал Борька уже спокойно. - Что я, окна у вас бил или ваши дрова воровал? Или хлебные карточки из карманов таскал?.. А он? - Борька посмотрел на Костика. - Он что плохого вам сделал? Жить мешает, что ли? Не смейте его трогать! У него отец на фронте, не то что некоторые.
        - А-га… - сказал Протасов и задом отошел к двери. - Понятно. Вот, значит, как…
        Он старался говорить зловеще, но было видно, что он и сам не знает, при чем тут "ага" и "понятно"".
        - Шпана! - произнес Протасов на прощанье и скрылся за дверью.
        Борька всадил нож в половицу.
        - У, шкура!.. - сказал он. - Чего он к тебе прицепился?
        - Не знаю. Я в войну играл рядом с его поленницей. Он к ней никого не подпускает.
        - Я сразу понял, что он зря тебя ухватил. Всех ребят за уши хватает. Ну ничего, ты не плачь.
        - Разве я плачу… - сказал Костик. И в глазах у него защипало от благодарности.
        Он вспомнил, как еще летом Борька помог ему починить деревянный грузовик, а осенью подарил синий карандаш и открытку, на которой красноармеец втыкал штык в зад Гитлеру.
        А один раз он даже открыл Костику военную тайну. А еще Борька никогда, ну ни одного разика не стукал Костика, хотя часто сердился и требовал не путаться под ногами…
        Ну и что же, что сердился? У него в школе дела важные и работа такая, про которую нельзя, чтобы шпионы узнали. Он ведь устает. Даже мама бывает сердитая, когда устает на работе.
        Костик взглянул Борьке в лицо и увидел, что он смелый и умный и ни капельки не рыжий. Волосы у него золотистые, а веснушки светлые и блестящие. И глаза очень хорошие - светлые и добрые.
        Ну, все ясно. Просто Костик раньше не понимал до конца, что и Борька такой же, как те с винтовками.
        И, не зная, что хорошего сделать для Борьки, Костик спросил:
        - Хочешь, я подарю тебе мой автомат?
        Борька взял оружие, взвесил на руке.
        - Хороший… Да нет, Котька, не надо. Я, если надо, могу на комбинате хоть пулемет выстругать… А ты сам его делал?
        - Сам… Только банку не сам приколачивал. Ее Володя прибил. Знаешь его?
        - Ленинградец? Знаю, - сказал Борька. - Хороший парень.
        Воскресенье было теплым, шел липкий снег. Костик с утра строил у забора блиндаж. Вырыл в сугробе яму, окружил ее стенкой из снежных, кирпичей и выбрался наружу, чтобы придумать, как сделать крышу.
        Тут он увидел Володю. Володя стоял посреди двора и, видно, не знал, чем заняться.
        - Эй, здорово! - крикнул Костик. - Айда играть!
        Володя подошел.
        - Здравствуй… А как играть? Ты что построил?
        - А хоть что! Можно, чтобы это штаб был, а можно, чтобы землянка у партизан.
        - Это похоже на убежище, - серьезно сказал Володя.
        - Тогда давай играть в воздушную тревогу!
        - Ну давай…
        Володя ухватил в каждую варежку по снежному комку (это были бомбы), раскинул руки и загудел, как "юнкере". Двинулся по кругу - Костику в тыл. Не на такого напал! Костяк моментально слепил тугой снежок.
        - Батарея, огонь! Б-бах!
        Снежок копал Володе в подбородок. "Бомбардировщик" прервал полет и уронил бомбы. Володя взялся за лицо, постоял несколько секунд и тихо сказал:
        - Ты совсем глупый. Когда бывает воздушный налет, население не кричит "бах", а прячется в щели и убежища.
        - А я не население! Я зенитная батарея!
        Володя помолчал, вытер варежкой мокрое лицо и вдруг улыбнулся:
        - Ну ладно. Я ведь не знал, что ты зенитная батарея. - Подожди, я сейчас одну штуку принесу. Бомбы сделаем.
        Он, значит, не обиделся.
        Он сходил домой и принес три капсюля от охотничьих патронов - крошечные медные чашечки с зеркальцами внутри. Если капсюль залепить хлебным мякишем, да нацепить на ручку с пером, да стукнуть о что-нибудь твердое, знаете как бабахнет! Костя и Володя так и сделали: они превратились в советские самолеты и сбросили три бомбы на немецкие танки, которые расположились на крыльце.
        - Во грохает! - радостно сказал Костик. - Как на стоящая бомба! Ага?
        Но Володя ответил тихо и серьезно:
        - Что ты! Настоящая как даст - сразу целого дома нет.
        - Ты видел? - спросил Костик.
        - Ещё бы…
        "Еще бы", - сказал он, и Костик отчетливо понял, что для Володи война - совсем не игра. Потому что Володя видел сам, как разваливаются от бомб дома. На самом деле, а не в кино. Они ведь по правде рассыпаются. И люди гибнут. И большие, и маленькие…
        А зачем?
        Ну что им этим гадам-фашистам, было надо? Ну чего они полезли?!
        И ощущение злой беспомощности так резануло Костика, что он даже зажмурился.
        Это было уже не первый раз. Такую же злость и бессилие почувствовал Костик, когда папа приехал в отпуск и показал ему свои лейтенантский погон, распоротый пулей.
        А если бы чуть в сторону? Значит, пуля в голову или в сердце? И война словно в упор посмотрела на Костика.
        Костик пришел домой и стал придумывать бомбу. Такую громадную и сильную, чтобы немцы в ужасе бежали до самого Берлина после первого же взрыва. Он хотел начинить ее маленькими бомбочками, чтобы они разлетались во все стороны и взрывались в самой гуще фашистов. На старых газетах он сделал несколько чертежей и решил послать их Калинину. Только надо было перечертить на чистый лист. Костик попросил бумаги у Зины. А она сказала:
        - Ну Костик! Ну какой ты конструктор? Лучшие ученые в Советском Союзе изобретают самые сильные бомбы и танки. Они уж как-нибудь справятся. А ты бы лучше примеры решал по арифметике.
        Костяк рассердился и порвал чертежи. Вот если бы посоветоваться с Борькой! Но Борьки нет дома. Он на фанерном комбинате. Он туда почти каждый день ходит, потому что их класс организовал фронтовую бригаду. Все мальчишки и даже девчонки сколачивают деревянные ящики будто для посылок бойцам. Но Костик знает, что ни для каких не для посылок. Борька однажды под страшным секретом рассказал Костяку, что эти ящики - корпуса для мин. В них накладывают взрывчатку, а потом эти штуки подсовывают под немецкие танки. Как рванет - от танка только брызги во все стороны.
        - Понял? - суровым шепотом спросил Борька.
        - Понял, - тоже шепотом ответил Костик и оглянулся.
        - Но если хоть кому-нибудь разболтаешь, будешь самый паршивый предатель, хуже всякого шпиона.
        - Ни-ко-му, - сказал Костик. И спросил: - А мне можно с вами?
        - Пока нельзя. Надо подрасти.
        Спорить было бесполезно. Где ему, Костяку, до Борьки? Тот вон какой: большой, сильный, в настоящей командирской гимнастерке, только немного перешитой. Заместитель командира бригады. И два пальца перевязаны бинтом - ударил на работе молотком. Это почти настоящая боевая рана.
        Пришел Новый год. 1944-й. Мама принесла елочку. Маленькая была елочка. Костяку до плеча, но пушистая, аккуратненькая. Из корочек старых Зининых тетрадей Костик склеил флажки и цепи. Тетрадки были еще довоенные, с разноцветными обложками - желтыми, розовыми, голубыми, зеленоватыми. Получилось красиво. Ну и, кроме того, были еще настоящие елочные игрушки: несколько стеклянных шариков, два серебристых картонных дирижабля, ватный заяц с лыжами и одним ухом и звезда из тонкой золотистой бахромы.
        Звезду Костик посадил на верхушку. Получилось здорово.
        Ни свечек, ни цветных лампочек, конечно, не было. Но Костик придумал, как быть. Он отыскал в слоем имуществе лампочку от автомобильной фары и двумя тонкими проводками подключил к розетке репродуктора. Как это сделать, ему Борька рассказал. Когда радио работало, волосок лампочки наливался светом. Если громкая музыка - разгорался ярко; если разговор какой-нибудь - тлел, как уголек в догорающей печке. Костик повесил эту лампочку в самой гуще еловых веток, и она светила, будто сказочный огонек в лесу.
        Вечером к Зине пришли гости: две ее бывших одноклассницы, какой-то парень с завода и курсант из пехотного училища Сережа Казанчук. Все смотрели на лампочку и хвалили Костика.
        А Зинка подхватила его, посадила на колени и весело сказала:
        - Он у нас изобретатель. Недавно хотел бомбу придумать. Немножко не получилось, а то бы всем фашистам сразу капут. Верно, Костик?
        - Да ладно, хватит языком чесать, - проворчал Костик и слез с колен.
        Все засмеялись, только Казанчук не засмеялся. Он сказал очень серьезно:
        - Что смешного? Человек для фронта старался.
        И все тоже сделались серьезными. Может быть, стало неловко перед Костиком, а может быть, вспомнили, что скоро Сережа Казанчук уезжает на фронт…
        На следующий день в клубе железнодорожников был новогодний утренник. Его устраивал для детей фронтовиков женский совет военкомата (сокращенно - "женсовет"). Костяк на утренник не пошел: прохудились валенки, а на улице было морозно. А мама пошла. Она состояла в женсовете и должна была
        встречать ребят в клубе.
        Вернулась мама под вечер. Принесла Костяку подарок: бумажный кулек со слипшимися карамельками, тремя пряниками и горсточкой печенья. Точнее говоря, она принесла два кулька, и Костик ревниво спросил:
        - А это кому? Зинке?
        - Что ты! - сказала мама. - Она ведь большая. Это для Володи. Ну, ты же знаешь, тот мальчик-ленинградец. Он болеет, и меня попросили передать подарок. Отнесешь ему?
        - Угу, - сказал Костяк.
        Володя жил в соседнем большом доме на третьем этаже. Костик знал, что в шестой квартире, но никогда там не был. Сейчас ему было интересно: есть ли у Володи елка; правда ли, что у него на столе стоит самодельный крейсер - маленький, но как настоящий; и действительно ли висят на стене портрет Володиного отца, морского летчика? Про крейсер и портрет рассказывал Борька, он к Володе несколько раз приходил.
        Костик запахнул пальтишко, промчался через двор, затопал вверх по лестнице и, наконец постучал в обитую клеенкой дверь.
        Долго не открывали. Тускло горела у потолка лампочка, пахло керосином, и холодно было как на улице. Костик потоптался, поколотил валенок о валенок и решил постучать снова. Тут дверь открылась.
        Ее отворила высокая женщина со строгим лицом, с шерстяным платком на плечах.
        - Ты к кому, мальчик?
        - Володя дома? - спросил Костик слегка оробев: женщина была похожа на учительницу.
        - Ты пришел поиграть? К Володе сейчас нельзя, он болеет.
        - Я не играть. Я вот… - Костик протянул кулек.
        - Что это?
        - Подарок. От военкомата.
        - А-а… - Женщина чуть улыбнулась. - Спасибо.
        - Пожалуйста, - сказал Костик и почему-то слегка обиделся. - До свиданья.
        - Подожди. Тебя, кажется, зовут Костя? Приходи к нам как-нибудь потом. Может быть, Володе станет лучше. Хорошо?
        - Приду, - сказал Костяк и сразу перестал обижаться. - Он поправится, и я приду.
        Но Володя не поправился. В марте он умер.
        Двор притих. Ребята с тревогой и смутным страхом поглядывали на крайнее окно третьего этажа. Там в маленькой комнате случилось непоправимое и непонятное. Был такой солнечный день, с крыш бежало, и лужи сверкали изо всех сил, а он умер.
        Вообще-то смерть была не в новинку, но люди умирали где-то далеко, от осколков и пуль, а сюда только приходили по почте серые бумажки с напечатанными буквами. И каждый раз сквозь горе пробивалась крохотная надежда: вдруг это ошибка?
        А сейчас не было никакой надежды…
        Володя был такой же, как все мальчишки. Ему бы сейчас кораблики мастерить и радоваться близким каин купам. Ведь он же не какой-нибудь старик. И не солдат. При чем же здесь смерть?
        - Почему он умер? - спросил Костик у Борьки.
        Борька не ответил.
        Они стояли на крыльце, и Борька хмуро смотрел, как две женщины в ватниках вносят в подъезд большого дома красный маленький гроб. Этот гроб привезли на телеге, и маленькая брюхатая лошадь терпеливо ждала у ворот, когда люди управятся со своим непонятным делом.
        Костик не хотел смотреть на гроб. Он стал смотреть на свои разбитые дырявые ботинки. И настойчиво повторил:
        - Почему он умер?
        - Не смог поправиться, вот и умер, - неохотно сказал Борька.
        - А какая у него была болезнь?
        - Я ведь не врач, откуда я знаю. Что-то отбило, на верно, у него внутри, когда с крыши сбросило…
        - С крыши?
        - Ты, что ли, ничего не знаешь? - с досадливым удивлением спросил Борька. - Его в Ленинграде сбросило с крыши взрывной волной, когда он зажигалки тушил.
        Костику почему-то представилось, как фашисты в касках со свастиками скрытно ползают по ленинградским чердакам и рассовывают по углам зажигалки с горящими фитилями. Зажигалки такие же, как у курсанта Казанчука, который смастерил ее из трофейного немецкого патрона…
        А Володя пробирается следом за немцами и задувает огоньки.
        Но, конечно, все это были не так. И Костик спросил:
        - Какие это зажигалки?
        - Ну, лопух, - беззлобно сказал Борька. - Неужели не знаешь? Которые немцы сбрасывают с самолетов, чтобы дома поджигать.
        - Так бы и говорил, что зажигательные бомбы, - ловко вывернулся Костик.
        Но Борька не ответил.
        И спорить не хотелось. Костик думал о Володе.
        "Значит, он не просто так умер. Он погиб из-за бомбы, когда тушил зажигалки. Его фашисты убили. Он - как солдат…"
        - Говорят, что он целых сто зажигалок потушил. А может, больше, - вдруг сказал Борька. И прозвучала в его голосе гордость. Будто и сам Борька гасил фашистские зажигалки. Будто он такой же, как Володя. Ну, а разве нет? Зажигательных бомб он не тушил, но зато делал корпуса для мин, и, может быть, уже не один танк вздрогнул и осел в дыму, напоровшись на Борькин ящик со взрывчаткой.
        А кроме того, Володя и Борька состояли в одном отряде. Володя, оказывается, записан был в тот же класс, где учился Борька. Только в школу он ходил редко, болел все время…
        - Борька, - сказал Костик тихо, но очень твердо, - как мне записаться в пионеры? И так же серьезно Борька ответил:
        - Я подумаю. Это можно. Я давно на тебя смотрю, ты уже не маленький. Только надо тебе какое-то пионерское задание выполнить.
        - Я хоть какое выполню. Можно, я буду с тобой ящики для мин сколачивать?
        - Вообще-то я спрошу в цехе. Только мы пока не работаем. Гвоздей не хватает. Просто беда.
        - Гвоздей всегда не хватает, - вздохнул Костик.
        Володю хоронили через день. Гроб поставили на грузовик с опущенными и обтянутыми красным ситцем бортами. Машина выехала со двора и остановилась на дороге. Пришел оркестр - старшеклассники в одинаковых зеленых телогрейках, с трубами и большим барабаном. И солнце сияло на помятых, но блестящих трубах так, будто никто не умирал, а наоборот - был праздник. И желтые облака отражались в лужах, и весело шуме ли воробьи.
        Кто-то плакал в толпе. Володино лицо было совсем как живое, только очень-очень спокойное.
        Пришли ребята, Борькины одноклассники, с венком и пионерским знаменем, с которого свисала черная лента. И еще много незнакомых ребят было. Какой-то мальчишка в шапке с полуоторванным ухом дернул Костика за рукав и шепотом спросил:
        - Правда, что у этого пацана орден Красного Знамени был?
        - Правда, - сердито сказал Костик.
        Оркестр играл почти без перерыва, и музыка была такая печальная, будто на свете не осталось совсем ни чего хорошего.
        Потом оркестр на минуту замолчал, и стало совсем тихо. Только со двора доносился стук. Это Иван Сергеич Протасов обивал опять фанерой излишки дров. Чтоб не растащили.
        Знамя качнулось над людьми, двинулось в голову колонны, машина заурчала и тихонько поехала вдоль тротуара. Володина голова качнулась на
        белой подушке. Опять заиграли трубы - медленно и сурово. И Костик вдруг увидел, что люди на дороге - это уже не беспорядочная длинная толпа.
        Ребята и взрослые шли ровными почти солдатским строем.
        Опасаясь, что ему не найдется в этом строю места, Костик прыгнул с тротуара и хотел уже встать между незнакомой девчонкой и пятиклассником Впадиком Солдатовым. Но откуда-то со стороны появился Борька. Он строго сказал:
        - Котька, ты с нами не ходи.
        - Еще чего" Тебе можно, а мне нельзя?
        Это просто нахальство какое-то! Нашел место где распоряжаться! Раскомандовался!
        - Тебе нельзя, - твердо подтвердил Борька.
        - Я тебя, что ли, обязан спрашивать?
        - Дурень, - совершенно по-взрослому сказал Борька. - Смотри, у тебя ботинки раскисли и ноги насквозь мокрые. А идти-то нам туда и обратно целых десять километров. По лужам.
        - Тебе-то что…
        - А то, что потом еще и тебя хоронить придется. Думаешь, я не слышу, как ты по ночам от кашля крутишься?
        Много обидных слов мог сказать в ответ Костик. Можно было, например, ответить, что Борьку ночью даже корабельными пушками не разбудишь, не то что кашлем. Можно было посоветовать, чтобы заботился не о чужих ногах, а о своей голове. Но все эти ответы перепутались у Костика, и он только сказал:
        - Ты для меня не командир.
        - Нет, командир, - сказал Борька.
        - Ты?! - сердитым шепотом спросил Костик. - Думаешь, если заступался за меня, значит, командовать можешь? Все равно пойду, не указывай.
        - Не пойдешь, - таким же шепотом ответил Борька. - Если хочешь знать, я имею право командовать. Ты сам говорил, что собираешься в пионеры вступать.
        - Ну и что?
        - А я в совете дружины, вот что. Значит, ты должен подчиняться.
        Можно было сказать, что он, Костик, еще не пионер и поэтому ничего не должен. Но Костик не сказал. Четкое воспоминание о шеренге мальчишек с винтовками заставило его промолчать. И когда Борька совсем уже не по-командирски попросил: "Останься, будь человеком", Костик тихо сказал:
        - Есть.
        И вышел из шеренги на тротуар. Он стоял, а мимо проходили люди и нескончаемую печальную мелодию повторял оркестр. И Костику представилось, что это уходит армия, а он оставлен для ее прикрытия.
        Армия уходила, унося с собой убитого фашистами Володю, а он оставался, чтобы держаться до конца. И отомстить.
        Но ведь Володя убит не "понарошку", а всерьез. Это же не игра. А если всерьез, то что мог сделать Костик?
        Ну как он мог отомстить не игрушечным, не из снега слепленным или нарисованным, а настоящим фашистам?
        Бомбу придумать не удалось, а больше он ничего не умел. И знакомое ощущение острой беспомощности опять кольнуло его.
        Володя, пока мог, тушил зажигалки. Борька ящики для мин сколачивал, пока гвозди были… Пока были… Гвозди!
        Их сейчас нет, и мина, которая должна взорвать фашистский танк, взорвет его. А Протасов свежими, новенькими гвоздями прибивает к своим дровам фанеру.
        Сколько надо гвоздей, чтобы сколотить корпус для мины? Хотя бы один ящик! Может быть, именно эта мина попадет под гусеницу "тигра" или "фердинанда", и стальное чудовище заполыхает оранжевым огнем, бессильно уронит длинный орудийный ствол…
        Протасов поймал Костика, когда он вытаскивал плоскогубцами двадцать седьмой гвоздь. Костик почувствовал, как тяжелая рука ухватила его воротник, и сжал в правой руке плоскогубцы, а в левой - добычу.
        - Змееныш… - с придыханием сказал Протасов, и лицо у него было даже не красное, а сиреневое. - Я все знаю, я давно вижу… Я в милицию…
        Он потянул воротник, но Костяк рванулся с такой яростной силой, что пальтишко затрещало, а Протасов качнулся и не выдержал, отпустил.
        Костик упал, но тут же вскочил, оттолкнувшись от мокрой земли сжатыми кулаками. Затем отступил на два шага, потому что Протасов опять потянулся к нему. Глядя в его лиловую рожу, Костик сказал:
        - Тыловая крыса.
        - У-у-у! - тонко закричал Протасов и почему-то замахал руками. Костик побежал. Протасов кинулся следом, но сразу отстал. Костик обернулся, бросил в него плоскогубцами и выскочил со двора на улицу…
        Он бежал по теплой и тихой вечерней улице, и прохожие удивленно оглядывались на него. Он бежал, сдерживая закипающие слезы. Бежал, как бегут в атаку, когда самое главное - бить врага наповал.
        Он бежал и видел перед собой немецкий танк, охваченный ревущим пламенем. И никакие силы не заставили бы его разжать ладонь и отдать гвозди.
        1971 г.
        ПОБЕДИТЕЛИ
        Вечера в августе гораздо темнее, чем в середине лета. В половине десятого над лугами и полянами синим туманом стоят сумерки, а в лесу настоящая ночь.
        В этой ночи голосом физрука Валерия Петровича грозно ревел мегафон:
        - Локтев! Володя Локтев! Возвращайся в штаб! Игра закончена! Слышишь?
        Конечно, он слышал. Все, кто был в лесу за несколько километров в округе, не могли не слышать этого металлического рева.
        - Локтев! Ты что, хочешь неприятностей?
        Он не хотел неприятностей. Он хотел победы армии "лесных стрелков" или хотя бы почетного мира. И потому уходил в чащу от мегафонного крика и жидких ребячьих голосов, сообщавших, что "все равно уже все кончилось".
        Это была неправда. Не могло так кончиться. В правилах было сказано:
        "Игра заканчивается, когда в одной из армий все бойцы взяты в плен или считаются убитыми".
        "Ха! В плен! Убитыми!" Он ловко ушел из кольца вражеских часовых, когда пленников вели к штабной палатке "таежных следопытов", а на его желтой майке по-прежнему два красных погона с буквами "ЛС".
        - Вова! - Это голос Нины, отрядной вожатой.
        - Вов-ка! На костер опаздываем из-за тебя! - Это Степка Бродяков, командир "лесных стрелков". Как же так? Значит, он сдался? Значит, ему уже все равно?.. Ну конечно. Костер для него главнее. Степка целую смену, говорят, возился с самодельной электрогитарой, чтобы выступить сегодня на концерте у костра. С дурацкой песенкой про любовь и свидания. Почему этого длинноволосого балбеса назначили командиром? Потому что он сильный и большой?
        Но если сдаются командиры, если погибают бойцы, это еще не все. Не все, если живы трубачи.
        В наступившей тишине стало слышно, как шепчут лесные вершины и попискивает ночная птица. Вовка Локтев стал продираться сквозь заросшую ложбинку на открытое место. Хрустели мелкие сучья. Костлявыми пальцами они хватали "лесного стрелка" за колени. Сухие иголки втыкались в майку и царапали кожу.
        Вовка выбрался на лужайку, заросшую иван-чаем и высокими травами с мохнатыми зонтиками цветов. Что-то зашелестело и шарахнулось у Вовкиных ног. Он тоже шарахнулся и опасливо переступил сандалиями. Сердце бухало. Пока слышались голоса, ему было не страшно! А сейчас обступало молчание, в котором таилась неизвестность.
        Вокруг поляны стояли черные сосны. Над ними висело еще не совсем потемневшее небо, а в нем еле виднелся бледный маленький месяц. Месяц-мальчишка. Такой же одинокий и потерянный, как горнист разбитой армии…
        Вовка сердито тряхнул головой и поднял мятую кавалерийскую трубу.
        Переливчатый сигнал атаки серебряными шариками раскатился по лесным закоулкам и полянам. Только в .атаку идти было некому. Трубач Вовка Локтев остался единственной боеспособной единицей своего войска.
        И, чтобы не дать врагу полной победы, он все дальше уходил в леса, играя свой сигнал: "Мы еще живы! Мы еще не разбиты совсем!"
        На краю лужайки замигали фонарики, и мегафон - теперь уже голосом Степки Бродякова - проорал:
        - Кончай! Перестань валять дурака! Тебе говорят - закончилась игра!
        Командир… Прохлопал ушами, завел отряд в засаду, а теперь "кончай!"
        И вдруг…
        Смутная надежда шевельнулась у Вовки: может быть, судьи все теперь решили по-другому?
        - А кто победил? - крикнул он.
        - "Следопыты" победили! Не знаешь, что ли? Иди в лагерь!
        - Не пойду! Я еще не убитый!
        - Локтев! Немедленно возвращайся! - Это непреклонный голос старшей воспитательницы Веры Сергеевны. Когда она таким голосом что-то требует - дело опасное…
        …Вовка всегда шел навстречу опасностям. Если мячом разбивали стекло и вся компания кидалась в тайные укрытия, он оставался на месте, а потом медленно шагал к горластой хозяйке. Если в переулке ему попадался Витька Зайков, по прозвищу Пузырь, со своей компанией, Вовка не прятался за угол, а шел прямо. Шел, хотя знал, что обязательно привяжутся. Он вовсе не был храбрецом и героем. Просто убегать и прятаться ему казалось страшнее, чем встречать опасность лицом. Может быть, он был даже боязливее других, он сам понимал это в душе. И, наверное, такая робость его и заставляла не укрываться от бед и неприятностей: лучше уж сразу с ними разделаться, чем долго чувствовать опасность за спиной.
        Но теперь Вовка убегал, хотя в голосе Веры Сергеевны было обещание неприятностей. Он уходил все дальше и дальше в ночной лес, потому что спасал армию…
        - Локтев! Ты завтра же отправишься домой! Ты сорвал костер и праздник!
        - А кто победил?
        - Тебе же сказали: отряд Метелкиных!
        Конечно! Кто же еще мог победить?
        В старину люди думали, что земля держится на трех китах. Конечно, это чушь. Но то, что второй отряд, из которого состояла главным образом армия "таежных следопытов", держался на трех братьях, - это точно!
        Старший - Дима Метелкин - был командиром. А младшие, два близнеца Федя и Ромка, были адъютантами. Они так и ходили втроем: посередине тоненький, высокий Димка, а по бокам тоже худые, но поменьше Димки, его братцы. Все смуглые и желтоволосые, в майках, похожих на тельняшки, только с красными полосками. Улыбчивые и дружные.
        Если бы у Вовки появились такие товарищи, он больше ничего на свете не пожелал бы. Но он понимал, что чудес не бывает. Братья Метелкины даже не догадывались, наверное, что существует Вовка Локтев. Зачем он им? Они проходили мимо не глядя. А за ними и рядом с ними шагал, бежал, торопился куда-то, пританцовывая от ожидания близких приключений, второй отряд.
        Все, за что брался отряд, у него получалось. В футбол выигрывали, в конкурсах побеждали, с вожатой жили душа в душу. И не потому, что особенные. Просто дружные.
        И в военной игре они оказались победителями. В первые же минуты их патрули взяли в кольцо группы "лесных стрелков", которые бестолковой толпой вели через лес Степка Бродяков и вожатая Нина (вели и болтали между собой о песенках). Поймали всех. Только Вовка ушел из плена, всхлипывая от злости и обиды.
        Зачем ушел? Не ради же Степки. Ради ребят, с которыми успел подружиться за три дня. Ради Павлика. Ради своей трубы. Нельзя сдаваться, если у тебя такая труба…
        Павлик был друг. Он только второй класс окончил, а Вовка уже четвертый, но не все ли равно? Они, как помнят себя, жили рядом, в одном дворе, и всегда были вместе. И всегда им было хорошо друг с другом. Весной, когда ломали старый флигель, Павлик нашел на чердаке сигнальную трубу и подарил Вовке, потому что Вовка учился в музыкальной школе. Труба была мятая, в темных пятнах, без мундштука. Лишь кое-где остались следы серебряного покрытия. Зато она была настоящая, боевая: Вовка видел такие трубы в кино про гражданскую войну. Сильно изогнутая, маленькая, в два раза короче горна, она была удобной и легкой. Ее можно было засунуть под ремень или спрятать под майку, когда сидишь в засаде. А потом выхватишь трубу - и сигнал атаки! Мундштук от обыкновенного горна вполне подошел к трубе, звук получался чистый, певучий.
        - И это все, чему ты научился в музыкальной школе? - грустно говорила мама.
        Ну и пусть! Зато хорошо научился. Это все говорили - и во дворе, и в лагере.
        В лагере Вовка оказался случайно и незаконно. В воскресенье он приехал с мамой и тетей Надей навестить Павлика. А вечером выяснилось, что расстаться они не могут. Тетя Надя - мама Павлика - заохала. Вовкина мама сделала круглые глаза и потребовала не устраивать скандала. Но скандал-то устраивал не Вовка. Это Павлик, обычно тихий и послушный, поднял рев и заявил, что раз Вовка уезжает, то и он…
        И молчаливая, грозная на вид, начальница лагеря сказала Вовкиной маме:
        - Да что за беда? Пусть остается. Все равно до конца смены неделя.
        - Но как же? Без путевки, без…
        - Прокормим!
        - Без одежды, без всего…
        - Не пропадет!
        И Вовка остался, как приехал - в сандалиях на босу ногу, в шортиках и желтой майке с черным всадником на груди, с надписью "Монреаль-76". И с трубой, потому что он с ней не расставался.
        …По голосам Вовка догадался, что за ним идут лишь взрослые. Ребята, наверное, отправились спать. Он очень устал и, по правде говоря, не знал, что делать. Только одно знал: сдаваться нельзя!
        Он разглядел в сумраке две сросшиеся сосны, а у их подножия темную груду кустов. Будто шалаш. Раздвигая трубой и локтями ветки, Вовка продрался в пахнущую влажными листьями чащобу и засел. Тут же, мигая фонариками, появились преследователи. Вовка догадался по голосам, что это физрук, вожатая Нина и Вера Сергеевна.
        - Это он в благодарность за то, что оставили в лагере, - отчетливо произнесла старшая воспитательница, - Вот и принимай таких гостей.
        Он их все-таки различал в темноте, а они его не видели. Он мог бы просидеть здесь до утра. Но теперь было понятно, что никто не думает об игре. Все думают лишь о нем. И о нарушенном распорядке, о сорванном празднике у костра. И о том, сколько он принес всем неприятностей.
        Надо было выходить. И он уже хотел выйти. Он уже качнулся вперед. Но труба зацепилась за ветки и словно потянула назад. Это была настоящая боевая труба. А он, Вовка, был настоящий горнист. И сиплым от слез голосом он упрямо спросил:
        - А кто победил?
        - Никто не победил, - вдруг сказала Нина. - Вылезай. Ничья!
        Он выбрался из укрытия и остановился под лучами фонариков, чувствуя, что выглядит совсем не героем: исцарапанный, взъерошенный, в разодранной на боку майке. Он знал, что все смотрят на него сердито и укоризненно, хотя за слепящими фонарями не видел лиц.
        Ну и пусть смотрят как хотят! Он спас армию от поражения, и эта мысль была радостной, хотя радость едва пробивалась сквозь усталость.
        Взрослые молчали.
        Вовка нагнулся и стал отклеивать от ног смолистые чешуйки сосновой коры.
        Нина взяла его за плечо:
        - Пошли.
        Они зашагали к лагерю, и путь оказался неблизкий. Шли молча, только у самых ворот Вовка шепотом спросил:
        - А правда, ничья?
        - Иди спать, герой! - хмуро сказала Нина.
        Нехорошее подозрение шевельнулось у Вовки, но усталость не оставила места для большой тревоги.
        - Я есть хочу! - сказал он сердито.
        - Иди в столовую, ужин на столе. И спать.
        …Когда Вовка пришел в палату, все спали. Кроме Павлика. Тот сидел на кровати, скрестив ноги. За окном висел фонарь, и глаза у Павлика блестели.
        - Я хотел тебя до самого конца искать, а меня прогнали, - прошептал он.
        Оттого что рядом Павлик, Вовке стало хорошо и почти спокойно.
        - Нина сказала, что ничья, - торопливым шепотом проговорил он. - Правда? \'
        - Я не знаю, - тихо сказал Павлик. - Ты ложись.
        Вовка стал стягивать через голову майку, и Павлик начал помогать ему. Это последнее, что запомнил горнист Вовка Локтев, перед тем как заснуть.
        К зарядке Вовку не разбудили. И только перед линейкой Павлик растолкал его. Смотрел Павлик немного виновато. Шепотом сказал:
        - Если выгонят, я с тобой!
        И от этих слов стало Вовке ясно, что победных фанфар и наград не ожидается. Он вздохнул, поправил мятый галстук, поглубже затолкал под ремешок майку, чтобы не видно было дыры на боку. И шагнул из палаты.
        Отряды буквой "П" стояли перед мачтой и трибуной. И сначала было, как всегда: рапорты, отрядные девизы хором, подъем флага под отрывистый марш баяниста. Потом старшая вожатая Эмма Григорьевна стала говорить про вчерашний день.
        Вовке стало зябко.
        - Все знают, что вчера была военная игра. Намечался еще и общелагерный костер, но из-за недисциплинированности некоторых наших пионеров и гостей игра затянулась…
        Четыре отряда смотрели на "некоторых пионеров и гостей" молча и внимательно. Вовка не знал, что они думают. Ругают его в душе или считают молодцом. Он напряженно ждал, глядя на вожатую: что еще?
        Но дальше она ничего не сказала про Вовку.
        - Костер состоится сегодня. А сейчас поздравим победителей.
        "Каких победителей? Ведь ничья же!"
        - Медалями награждаются Дима Метелкин и его помощники - командир разведчиков Рома и начальник связи Федя. А также начальник медицинской службы Таня Воронцова.
        "Что они все орут и хлопают? Разве это честно? Говорили же - ничья!"
        - Мы решили, что командир "лесных стрелков" Степа Бродяков и его заместители тоже заслуживают награды. Правда, они не были победителями, но готовились к игре добросовестно и сражались умело…
        "Сражались умело!.. Только Павлик и еще трое из их отряда попытались вырваться и отобрать у часовых погоны".
        - Давайте поздравим награжденных. Ребята, подойдите и получите медали!
        Порой даже храбрым взрослым трубачам хочется плакать. Маленьким тем более! Вовка прикусил губу и почему-то вспомнил одинокий месяц над лесной поляной…
        Эмма Григорьевна еще что-то говорила. Вовка не слышал. Но он встряхнулся и поднял глаза, когда она запнулась на полуслове и растерянно спросила:
        - Вы куда? Что такое?
        Дима Метелкин и его адъютанты шли от трибуны. Шли напрямик по заросшему ромашками квадрату линейки - там, где ходить не полагалось. Ровно и красиво шли - локоть к локтю, и на левом плече Димка нес, как гусарский ментик, оранжевую штормовку.
        В наступившем непонятном молчании Вовке вдруг показалось, что по гранитной брусчатке сухо щелкают подошвы и позванивают шпоры, хотя на поцарапанных и побитых ногах братьев Метелкиных были простые разношенные полукеды, мягко тонувшие в траве.
        Потом Вовка понял, что братья идут к нему. Идут и смотрят издалека на него, на Вовку. Смотрят очень серьезно. От непонятной тревоги и радости Вовка коротко вздохнул и вытянулся им навстречу.
        В раскрытых ладонях Дима, Федя и Ромка несли свои медали - на каждой мальчишка в буденовке и надпись "За отличие".
        Вовка понял. Понял раньше, чем медали, звякнув, повисли на его перемазанной смолой майке. Он только не поверил сразу, что все три…
        Вовка Локтев поднял от медалей глаза и увидел Димкино лицо. У Димки в чуть заметной улыбке разошлись уголки губ.
        Тихо было. Только ветер шелестел в ромашках и хлопал флагом.
        1976 г.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к