Кто бы мог подумать? Аделаида Александровна Котовщикова
        В книге три повести разных лет: «Лягушка Пятнушка», «Пять плюс три», «Кто бы мог подумать?». Эти повести говорят детям о самом важном для растущего человека — о долге, о доброте, честности, умении жить с людьми, о культуре общения, — обо всём, что помогает стать настоящим человеком.
        Аделаида Александровна Котовщикова
        Кто бы мог подумать?
        А. Котовщикова и её книги
        Котовщикова Аделаида Александровна
        Первые книги для детей Аделаиды Александровны Котовщиковой (1909 -1985) появились более сорока лет назад, и те, кому они были предназначены, давно уже стали взрослыми людьми. Но и теперь повести и рассказы Котовщиковой остаются их добрыми друзьями и советчиками, они читают их своим детям.
        Писательница всегда остро чувствовала время, в её книгах мы отчётливо ощущаем его движение. А. Котовщикова рассказала о ребятах, на плечи которых легли трудности послевоенного времени. С уважением пишет она о восьмикласснике Саше Мятликове («Наставник»), взявшем на себя заботы о большой семье, создаёт яркий, запоминающийся характер Федьки Богдана, который растёт без отца и ежеминутно готов постоять за свою мать и сестру.
        С момента окончания войны выросли два мирных поколения. И хотя теперешние дети живут уже не в густонаселённых коммунальных квартирах и игрушек у них вдоволь, но и у них свои проблемы.
        Родилась А. А. Котовщикова в деревне Троицкое Московской губернии. Отец, мать и тётка были врачи, но семейную профессию поддержала младшая сестра — Марианна Александровна Котовщикова, ныне доктор медицинских наук.
        А. Котовщикова в 1926 году окончила среднюю школу в Симферополе. Спустя год семья переехала в Ленинград. Здесь Аделаида Александровна поступила в Академию художеств, так как очень хорошо рисовала, но со второго курса ушла. Некоторое время работала в школе, преподавала рисование, однако любовь к литературе взяла своё. В 1937 году она оканчивает вечерний Литературный университет имени А. М. Горького, работая секретарём редакции журнала «Резец». В этом журнале и были напечатаны два её первых рассказа. Затем, перед войной, в журнале «Звезда» были опубликованы повести «Отец» (1940), «Горный лес» (1941). Увлечение рисованием своеобразно преломилось в творчестве А. Котовщиковой, в её произведениях, пейзажи всегда точны и выразительны, будь то южная природа или картины Ленинграда и его окрестностей в разное время года.
        Во время блокады А. Котовщикова была на оборонных работах, летом 1942 года она с двумя детьми и сестрой эвакуировалась из Ленинграда в Алтайский край. Работала там, на льнозаводе, в эвакогоспитале в Бийске, год была корреспондентом «Алтайской правды» в Барнауле. Впечатления об алтайской деревне послужили основой очень известного рассказа «Сто процентов»: в сельской школе молодая учительница ведёт сразу два класса — третий и первый. И если в третьем классе всё благополучно, то в первом — стопроцентная неуспеваемость, потому что учится в нём всего один ученик. Такие школы встречаются и в наше время, и мы с интересом читаем, как искали пути друг к другу учитель и ученик.
        В 1944 году А. Котовщикова вернулась в Ленинград. В послевоенные годы она создает целый ряд повестей и рассказов, пользующихся неизменной любовью читателей: — «В большой семье», «Коля и перочинный ножик», «Федька Богдан», «Юлька». «Федька Богдан» был издан в сборнике «Лучший рассказ», выпущенном центральным детским издательством. Многие произведения А. Котовщиковой издавались в соцстранах. «Всегда меня интересовали взаимоотношения ребят и между собой, и с родителями, и с педагогами, — признавалась писательница. — Как и почему они дружат, из-за чего спорят и ссорятся?.. Что их радует, печалит, волнует?» Обо всём этом мы можем прочитать в её книгах «История одного сбора» (1954), «Неугомонные» (1958), «Белая стая» (1962) и других.
        В литературном труде своей главной задачей А. Котовщикова всегда считала исследование характера во времени. «Существует ли в наши дни такая же большая любовь, какая была у Ромео и Джульетты? Споры на эту тему мне приходилось слышать среди старшеклассников. И как мне жаль бывало тех, кто утверждал, что нет у нас такой сильной любви. Ведь я сама видела и хорошо знаю девятиклассницу Юльку, которая свою первую любовь сумела пронести через годы, несмотря на многие препятствия и трудности». Но современная Джульетта — героиня рассказа А. Котовщиковой «Юлька», — похожая силой и верностью чувства на свою литературную предшественницу, вполне самостоятельно и уверенно идёт по жизни, и избраннику очень непросто будет сохранить её любовь. Особенно близки писательнице ребята, в ком она замечала проявление гражданственных чувств.
        С годами всё чаще и чаще писательница обращается к детям помладше. Героями её книг становятся первоклассники — Ната Спиридонова («Лягушка Пятнушка». Л., 1955), Женя Сомов и Лида Костина («Малютка с лесного озера». Л., 1956), Катя Болотина («Странная девочка». Л., 1959), Зойка Платонова («Ох уж эта Зойка!». Л., 1968), дошкольники Надя и Аня («Пёстрая тюбетейка». Л., 1966). Были здесь субъективные причины: подросли дети, появились внуки, в доме постоянно бывали их друзья. Но главное не в этом. Все мы помним фразу Экзюпери «Я родом из моего детства». В самом деле, в ранние, очень ранние годы происходит у ребят открытие мира и себя в нём, тогда закладываются черты характера, которые потом формируют личность. Именно в этом возрасте надо говорить с детьми о самом важном, из чего складывается наша мораль, наше мировоззрение — о долге, о доброте и честности, умении жить с другими людьми, то есть о культуре общения. Не забавлять и поучать, а говорить, как с равными так, как это умела делать А. Котовщикова.
        Её мастерство росло от книги к книге. Она была частым гостем в детских садиках и школах, в изучении жизни помогала и связь с «Литературной газетой». Выполняя поручения редакции, А. Котовщикова часто выступала в защиту интересов детей в неблагополучных семьях.
        В своих публицистических заметках писательница не раз отмечала, что в нашей стремительной жизни детям порой не хватает внимания сверстников и взрослых. А ведь то, что недополучено в детстве, остается невосполнимым на всю жизнь. В уже упоминавшемся рассказе «Наставник» Тема Гагарин гораздо уютнее чувствует себя в большой семье своего одноклассника Саши Мятликова, где дела и заботы общие, чем в своей собственной. Дома его мир ограничен стенами детской, и когда он пробует поговорить с отцом о его работе, тот попросту от него отмахивается. А вот в повести «Дядя Икс» (1972) взрослый незнакомый человек поступает совсем иначе. Он приходит на помощь мальчику Кирилке, который часто болеет и подолгу сидит один. И для этого совсем не обязательно видеть сквозь стены, надо замечать окружающих тебя людей, не быть к ним равнодушным.
        Наблюдая ребят, А. Котовщикова создает такие разные характеры своих героев. В самом деле, мягкая и поэтичная Ната Спиридонова («Лягушка Пятнушка») совсем не похожа на напористую Зойку. А вот странноватый, нелюдимый Матвей Горбенко, больше всего на свете любящий решать задачки, глух к окружающим его ребятам. Какой же вырастет из него человек? В предисловии к одной из своих книг писательница рассказала такой случай:
        «Четвероклассник Генка бежал по переулку, торопился в кино. Вдруг шедший впереди него мальчик поскользнулся, упал и не мог подняться.
        На секунду Генка приостановился:
        - Ты что не встаёшь?
        - Нога… — простонал мальчик. — Позови кого-нибудь!
        Генка оглянулся по сторонам. Переулок был безлюдный…
        - Опаздываю, — сказал Генка. — Сейчас сеанс начнётся. — И убежал».
        С волнением и беспокойством пишет об этом А. Котовщикова, предлагая своим читателям подумать и обсудить поступок Генки. Ведь если не ты, то кто же поможет другу или незнакомому человеку, если не ты, то кто же сделает нашу жизнь лучше, прекраснее. Непременно быть активным участником, а не сторонним наблюдателем призывает она своих читателей.
        А. Котовщикова обладает замечательным свойством — юмором. Это юмор характеров и положений. Нельзя без смеха читать о похождениях Зойки, которая сама не знает, что сотворит в следующую минуту. А в какие нелепые положения попадает добрая девочка Стеша из одноименной повести или мальчишки-первоклассники, охотящиеся за усатыми злодеями («Пёстрая тюбетейка»)! Всё это делает книги А. Котовщиковой живыми и увлекательными.
        В настоящем издании представлены три повести разных лет — «Лягушка Пятнушка», «Пять плюс три», «Кто бы мог подумать?». В каждой из них герои подымаются на ступеньку выше в сложном искусстве жить среди людей. Ната Спиридонова впервые осознает себя старшей сестрой и делает первое педагогическое открытие, «великий математик» Матвей Горбенко решает непростую задачу сближения с ребятами из интерната, и в этом ему помогает кочегар дядя Микола со смешной фамилией Чертополох. Героями третьей повести являются октябрятская звёздочка и её вожатый, они все вместе учатся жить интересно, с пользой для себя и для других.
        Г. Антонова
        Лягушка Пятнушка
        

        Зелёная лягушечка
        
        Утром Ната заталкивала книги в портфель, чтобы идти в свой первый класс, а её двоюродная сестрёнка Лёля, которой недавно исполнилось пять лет, стояла возле и подсказывала:
        - Ручку не забудь! Еще карандаши цветные.
        Светлые косички Наты вставали торчком, когда она кивала головой.
        - Ладно, ладно, — говорила Ната. — Без тебя знаю.
        Если бы Лёля была первоклассницей, она побежала бы в школу со всех ног. А букварь, задачник, ручку и карандаши еще с вечера в портфельчик сложила бы.
        А Ната совсем не торопилась. Вот она поймала проходившего мимо кота, гладит его, треплет за ушки:
        - Пу-ушенька! Пу-ушенька!
        Подошёл братишка Наты — Игорёк, коротенький и толстый, и тоже Пушка погладил.
        - Ой, Натка, опоздаешь! — сказала Лёля.
        - Отстань ты! — Ната выпустила из рук кота. — Где моя тетрадь по рисованию?
        Лёля подала сестре большую рисовальную тетрадь. Ната уложила её и защёлкнула портфель.
        Вдруг синие глаза Наты стали задумчивыми. Она сунула руку в карман чёрного передника и вытащила зелёную целлулоидную лягушечку.
        Эту лягушечку звали Пятнушкой. Когда Нате её подарили, у лягушки сразу появилось на спине чернильное пятно.
        Пятнушка была прехорошенькая: вся зелёная, глазки выпуклые, лапки растопыренные, рот широкий — полукругом. Она умела плавать в тазу с водой. Лёля заворачивала Пятнушку в кукольное одеяло, и лягушечка очень смешно высовывала из одеяла глазастую голову. Лягушка была Наткина, но Лёля тоже с нею подолгу играла.
        Ната подержала Пятнушку на ладони, поглядела на неё и положила на край письменного стола.
        - Не брать, что ли, в школу? — спросила она тихонько.
        - Не бери, а то подаришь, — сказала Лёля.
        Ната всегда все свои игрушки дарила, так что у самой ничего не оставалось, — иной раз и поиграть не во что.
        У обеденного стола мама мыла чайную посуду. Она заметила лягушку в Наткиных руках.
        - Ни в коем случае не бери в школу, — сказала мама. — Будешь на уроке играть и замечание получишь. Игрушек в школу не берут.
        - А показать-то хочется, — прошептала Ната. Вздохнула и побежала в переднюю.
        Мама и Лёля пошли за ней. Нате надели тёплую шапочку, шею обмотали шарфом, заставили надеть калоши, не удалось Натке без калош убежать.
        - А резинку-то я забыла! — объявила Ната и с упрёком взглянула на сестру: — Ты мне не напомнила про резинку.
        Лёля удивилась: разве не укладывала Натка резинку в пенал?
        Стремглав побежала Ната в комнату.
        И вот она ушла. Дверь за ней захлопнулась. Лёля вернулась в столовую. Мимоходом посмотрела на письменный стол. А лягушечки-то зелёной там и нет.
        Где Пятнушка?
        
        «Где же Пятнушка?» — думала Лёля. И пошла в бабушкину комнату.
        Там у Лёли была целая кукольная квартира. На диванчиках и стульях сидели куклы и мишки. Возле шкафа с платьями любимой куклы Маринки стоял большой серый слон с длинным хоботом и красной попоной на спине.
        Лёля сама всё прибирала в Маринкиной квартире. Никому, кроме бабушки, она не позволяла трогать даже самую маленькую вазочку на Маринкином столике.
        Лёля стала кормить слона. Суёт ему под хобот сухие листочки — слоновье сено, — губами чмокает. А сама всё думает: «Да где же Пятнушка? Куда она девалась?»
        Наконец Ната явилась из школы. Пришла она хмурая.
        - Ты что такая? — спросила мама. — Наверное, двойку получила?
        - За чистописание, — сердито сказала Ната. — Ну и что? У Шуры Просенковой две двойки.
        - Утешила! — возмутилась мама. — А почему ты не скажешь, что у Веры Новиковой всегда только одни пятёрки? «У Шуры две двойки» — нашла оправдание! На лучших надо равняться. По чтению тебя вызывали?
        - Вызывали.
        - И как ты читала?
        - Учительница сказала: «Когда же ты научишься читать?»
        - Всё ясно. — Мама так загремела тарелками, точно решила их разбить.
        - Мой руки! После обеда будешь читать.
        Ната отправилась в ванную.
        Лёля за ней. Ната плескалась под краном умывальника, а Лёля стояла в нескольких шагах от неё и смотрела. Ната затыкала пальцем отверстие крана, и тогда длинная струя воды била в стену.
        Плиточный пол ванной заблестел, точно над ним прошёл дождь.
        - А Пятнушка твоя где? — спросила Лёля.
        - Нету Пятнушки, — уныло ответила Ната.
        - Где же она? Подарила?
        Молча Ната зажала отверстие крана ладонью. Целый веер мелких брызг разлетелся, посыпался во все стороны. Вода достала Лёлину щёку, и Лёля отскочила. А Ната хитро прищурилась и говорит:
        - Она теперь уедет на Волго-Дон, моя Пятнушка!
        Лёля немножко постояла, приоткрыв рот, потом вдруг спросила:
        - Почему?
        - Вали Плотниковой папа на канале работает. Валя к нему уедет. Как ты думаешь, понравится Пятнушке на Волго-Доне?
        - Наверно, понравится, — медленно ответила Лёля. Подарила всё-таки Натка Пятнушку… Лёля надулась: уж очень ей было жаль лягушечку!
        Ослик из цирка
        
        Мама позвала девочек обедать.
        Сели за стол. Мама разлила по тарелкам суп.
        Вдруг Лёля скривилась и говорит:
        - Я не буду суп. Только второе буду.
        - Хоть три ложечки съешь! — упрашивает бабушка.
        Лёля отодвинула от себя тарелку, едва не расплескав суп на скатерть:
        - Не буду! Не хочу! Не заставляй меня, а то я заболею.
        Глаза у бабушки сразу стали испуганные.
        Наткина мама спросила с удивлением:
        - Это еще что за фокусы?
        - Она теперь часто суп не ест, — сказала Ната. — Мы обедаем — ты на работе, вот и не видишь…
        - Надоел потому что, — пояснила Лёля.
        - Нельзя, Лёлечка, без супа, — сказала мама. — Ешь и не выдумывай.
        Лёля плотно сжала губы и стала вылезать из-за стола.
        - Она и совсем не будет обедать! — перепугалась бабушка и поскорей убрала Лёлину тарелку. — Садись, Люшенька, я тебе сейчас котлеты положу. Смотри, какие вкусные!
        Лёля с независимым видом взглянула на тётю Катю и через минуту принялась за котлеты.
        - Мамочка, так нельзя! — огорчённо сказала мама бабушке. — Ты её слишком балуешь. По-моему…
        - Оставь, Катя! — перебила бабушка. — Ведь у неё мама уехала.
        Лёлина мама — Маруся — была геологом и уехала в экспедицию. И больше всего на свете бабушка боялась, чтобы с Лёлей без неё что-нибудь не случилось.
        Ната положила ложку и заявила:
        - Я тоже не хочу супу. У меня папа в Москву уехал.
        Мама погрозила дочке пальцем:
        - Посмей только не есть! Ещё и ты туда же! После обеда уселись рядышком на диван. Посредине Ната с раскрытой книжкой на коленях. С одной стороны мама, с другой — Лёля. Игорька бабушка увела из комнаты, чтобы не мешал.
        Ната долго смотрела на страницу и громко, с расстановкой начала читать:
        - У-у… бки… ла… чка…
        Мама за голову схватилась:
        - Что это? Что это? Откуда? Где ты видишь такое?
        - А вот… написано… — ткнула Ната пальцем.
        Лёля взглянула на строчку и звонко прочла вслух:
        - У бабки была внучка.
        Она уже с полгода как научилась читать. Спрашивала у всех — у мамы, у бабушки, у тёти Кати, у Наты, — какая это буква, да какая это буква? И вдруг читать научилась. Лёлина мама часто писала Лёле письма большими печатными буквами, и Лёля сама их читала. А потом диктовала бабушке или тёте Кате ответ для мамы.
        - Маленькая умеет, а ты… — с отчаянием сказала мама. — Ну, давай… Не торопись! Вот с этого слова начинай, где я тебе показываю.
        Ната надула щёки, пошевелила губами и с какими-то вздохами прочитала:
        - …чка… ла… ала!
        Мама на диване подскочила.
        - Какая «ла-ала»? Вот несчастье с тобой! Тут же напечатано… — И вдруг мама расхохоталась. — Батюшки! Да ведь она только концы слов читает вслух. Начало про себя, а конец вслух. «Внучка была мала», а не «ла-ала». С первой буквы говори громко. Ну? В…
        - В-вы… — с натугой повторила Ната, помолчала и дальше сказала: —…нучка…
        Так, с остановками, задержками и вздохами, она целую страницу всё-таки прочла. Круглые щёки Наты раскраснелись, даже лоб вспотел. Наконец мама её отпустила.
        - На сегодня довольно. Сейчас немножко отдохни и за уроки принимайся.
        Ната весело вскочила с дивана и поманила Лёлю пальцем.
        - Идём, что-то скажу!
        В спальне Ната уселась на пол в уголке с игрушками Игорька, обняла Лёлю за плечи и зашептала:
        - Когда сегодня из школы шла, что я видела! Всякое, всякое замечательное!
        Шепчет-шепчет Ната, и выходит, что всё на пути из школы было у неё особенное. Машины какие-то невиданные, и трамваи, и автобусы. А каток ей попался, наверно, с полморя величиной. И люди на нём не просто катались, а точно на крыльях летали.
        - Иду я себе, иду, — шептала Ната. — Смотрю — и-и вдруг!.. Да кто же это такой по мостовой шагает? Уши длинные, сам серый, немножко коричневый даже, на четырёх ногах…
        - Заяц? — замирая от нетерпения, спросила Лёля.
        - С копытами-то? — насмешливо покосилась на неё Ната. — Не заяц. Что заяц! — И воскликнула торжествующе:
        - Ослик! Вот кто! Хорошенький, ну просто невозможно! И мордочка такая ослиная-ослиная! Он не просто так шёл, не думай! Он тележку вёз. Да-а…
        Всё, о чём рассказывала Ната, Лёле очень хотелось посмотреть, а больше всего — ослика!
        - На тележке фанеры такие большие стоят, — продолжала Ната. — На них про цирк написано. Какие будут представления.
        - И он шёл, ослик? — с сомнением спросила Лёля.
        - Шёл, конечно! — подтвердила Ната.
        - И ты успела прочесть, что написано?
        - А что ж? Прочла. Про цирк было написано.
        - Прочла ты, ка-ак же! — протянула Лёля, мрачно усмехаясь. — Конец одного словечка, может быть, ты и прочла.
        Углы губ у Наты опустились.
        - Противная ты какая, Лёлька! Тебе просто завидно.
        - Ната! — окликнула мама из другой комнаты. — За уроки немедленно! А то погулять не успеешь.
        - Фу-у, — недовольно сморщилась Ната, встала и подмигнула Лёле: — Прощай, фасоня!
        Слон — дочка
        
        Только успела Ната уроки выучить, как звонок раздался. Пришла в гости мамина знакомая с дочкой Ниной. Нина училась в одном классе с Натой. Она была такая худенькая, проворная девочка, годом старше Наты и ростом повыше. Училась Нина отлично и редко получала замечания в классе. Увидев подружку, Ната очень обрадовалась.
        Мама Наты, Нинина мама и бабушка уселись на диван в столовой и занялись разговорами. А дети ушли в спальню и стали играть в дочки-матери.
        У Наты было пять кукол, из них три с разбитыми носами и одна без ноги. Трёх кукол, которые поцелее, Ната отдала Нине, а двух поломанных взяла себе. Усаживая их на полу, она приговаривала:
        - Что, шалунишки, допрыгались? Столько озорничали, что и ноги поотрывались? Баловство до добра не доводит. — Последнюю фразу бабушка часто говорила самой Нате, когда та падала со стула или с дивана, куда забиралась попрыгать.
        Лёля принесла свою Маринку и целлулоидного пупса, и у неё тоже стало двое детей.
        Игорёк закричал:
        - Я тоже буду мама! У меня будет дочка слон!
        Нина рассмеялась:
        - Какая же ты мама? Ты — папа. А слон будет твой сыночек. Где он, этот слон?
        Ната покосилась на Лёлю. Лёля нахмурилась и расправила на Маринке платье.
        Тогда Ната села перед Игорьком на корточки, взяла его за руку и стала уговаривать:
        - Зачем тебе слон? Возьми своего Мишку. И ещё моего. Смотри, какие у тебя будут два хороших мохнатеньких сыночка.
        Но Игорёк заплакал:
        - Хочу, чтобы слон-сыночек!
        И до того разошёлся, что ногами затопал.
        Нина даже испугалась:
        - Да дайте вы ему скорей слона! Как расплакался, бедненький! Маленький мой, не плачь! — И она стала гладить Игорька по голове. — Ната, найди же слона!
        - Лёля… я принесу слона? — неуверенно спросила Ната.
        - Нельзя! Слон мой. Не дам! — отрезала Лёля.
        Игорёк пуще разревелся. Он отталкивал от себя Нину и Нату. У Нины от недоумения глаза округлились.
        - Почему ты ему не даёшь, Лёля? — спрашивала она. — Неужели тебе не жалко, что он плачет? Да что это за слон такой особенный, что его нельзя дать Игорьку?
        Лёля надула губы и молча, стала перевязывать ленточку в Маринкиных волосах. Вместо неё ответила Ната:
        - Он совсем мягкий, слон, и не разобьётся. У него хобот длинный. Игорёк его любит, а Лёля ни за что не даёт.
        В коридоре послышались торопливые шаги. В дверях появилась мама. За ней Нинина мама идёт, а позади всех бабушка шаркает широкими домашними туфлями.
        Мама кинулась к Игорьку.
        - Что такое? Что с тобой?
        А Игорёк ревёт во весь голос и сквозь слёзы говорит что-то непонятное. Только два слова можно разобрать: «слон» да «сыночек».
        - Лёля ему слона не даёт, — объяснила Ната.
        - Ох уж этот слон! — с досадой воскликнула мама. — Лёля, стыдись! Перестань, Игорь, а то отшлёпаю!
        Она подхватила Игорька на руки и, сердито посмотрев на Лёлю, унесла его в столовую.
        Нинина мама ушла за ней.
        Бабушка повздыхала и позвала:
        - Идёмте, девочки, чай пить.
        После чая Нинина мама заторопилась домой. Так и не поиграли в дочки-матери.
        Ты — старшая сестра
        
        На другой день Ната и Нина вместе шли из школы домой. Нина сказала:
        - Моя мама говорит про вашу Лёлю: «Бедная девочка!»
        Рот у Наты стал как буква «о».
        - Чем она бедная?
        Нина покачала портфелем.
        - Моей маме жалко вашу Лёлю, потому что её плохо воспитывают.
        - Как это «воспитывают»?
        - Ну, говорят: это нельзя делать, а это можно. Что надо каждое утро уши мыть и зубы чистить.
        - Лёля чистит зубы.
        - Да ведь не только про зубы говорят, когда воспитывают. Какая ты, Натка, беспонятная! А про всё…
        - А тебя воспитывают?
        - Конечно. Мама, и папа, и Зоя, моя старшая сестра, она уже в восьмом классе учится.
        - А меня, должно быть, не воспитывают, — задумчиво сказала Ната.
        - Не может быть! — возразила Нина. — Во-первых, в школе нас всех Надежда Ивановна воспитывает.
        - Надежда Ивановна учительница, — значит, она нас учит… Ну, может быть, она воспитывает тоже, — согласилась Ната, вспомнив, как Надежда Ивановна ей часто говорит перед большой переменой, на которой завтракают: «Ната Спиридонова, хорошенько вымой руки!»
        - А дома разве тебе не говорят: «Не вертись за столом!» или: «Перед сном прибери все игрушки и книжки»?
        - Говорят. И ещё: «Не ходи в комнату в калошах» и «Ната, не дразни Лёлю». — Ната смутилась.
        - Так ты её дразнишь?
        - А если она жадничает, и воображает, и всё хочет по-своему?! — закричала Ната. — Она маленькая, а такая бывает… знаешь!
        - Оттого, что не воспитывают.
        - А кто её должен воспитывать?
        - Её папа, и мама, и бабушка. А у меня нет бабушки, — вздохнула Нина и продолжала: — Потом в детсаду воспитательница.
        - Папа у Лёли со скалы убился, — быстро проговорила Ната, — он тоже геолог был, как тётя Маруся; мама у Лёли в экспедицию уехала, бабушка у нас старенькая. Мой папа сейчас в Москве, а мама моя работает, её долго дома нет. А в детсад Лёля не ходит. Бабушка не позволяет, потому что там Лёля скарлатиной заболеет.
        - А я ходила в детсад и не болела скарлатиной.
        - И я ходила. И болела и скарлатиной, и корью. Так кто же Лёлю будет воспитывать? Выходит, некому.
        - Значит, ты! — решительно сказала Нина.
        - Я?!
        Ната даже остановилась от изумления, потом пошла, медленно зацепляя ногу за ногу.
        - Да, ты! — твёрдо повторила Нина. — Ты ей старшая сестра, как мне Зоя, хоть ты и двоюродная, а Зоя родная, но это всё равно.
        - Но я… как же? Я не умею воспитывать.
        - Ты постарайся! Я бы, наверно, сумела, если бы у меня была младшая сестрёнка. Во всяком случае, я бы постаралась. Ты ей всё объясняй, что вот это плохо — ну там не давать свои игрушки или что, — а вот так надо делать.
        - Уж не зна-аю… — протянула Ната.
        Палочки — считалочки
        
        Под вечер Ната сидела за большим столом в столовой, делала домашнее задание и всё поглядывала на Лёлю. Лёля стояла коленями на стуле по другую сторону стола и рисовала цветными карандашами.
        Ната две буквы напишет, голову поднимет и на Лёлю поглядит. Всё думает: «Как начать её воспитывать?» А перо уже высохло, надо его снова макать в чернильницу.
        Когда Ната в четвёртый или в пятый раз поглядела на Лёлю, Лёля тоже посмотрела на неё и лукаво улыбнулась.
        Ната сдвинула брови, обмакнула высохшее перо, наклонилась над тетрадкой и стала быстро-быстро, одну за другой писать буквы. Потом глянула мельком, а Лёля с неё глаз не спускает — так и уставилась.
        - Ты что? — спросила Ната.
        - Ничего. А как нарисовать петуха?
        - Не умеешь? Сейчас я тебе живо нарисую!
        Ната бросила ручку, подбежала к Лёле, взяла красный карандаш и давай рисовать. Потом говорит:
        - Вот и готово!
        - Это кто? Это петух? — недоверчиво спросила Лёля.
        - Конечно!
        - А почему у него лицо собачье?
        - И никакое не собачье, — обиделась Ната. — И ты мне так не говори. Я твоя старшая сестра.
        - Старшая! — Лёля скорчила гримасу и понарочному громко засмеялась: — Ха-ха-ха! А сама глупее меня.
        - Чем это я глупее? Ты, Лёлька, фасоня!
        - Бабушка! Ната меня дразнит! — закричала Лёля.
        - Ты еще и ябеда!
        Пришла бабушка.
        - Ната, не дразни Лёлечку!
        - Она сама первая начала!
        - А ты старшая, уступи. Ты уже школьница.
        Лёля слезла со стула, встала на цыпочки и сказала с удивлением:
        - А у тебя, Натка, всё «б», «б», да вдруг «д» написано. Так надо? А после опять «б», «б».
        - Не трогай мою тетрадку! — вскрикнула Ната. Посмотрела на страницу, а там и правда — «б», «б», а потом «д». Откуда оно взялось? Совсем ему здесь не место.
        Что же делать? Стирать нельзя. Зачеркнуть, что ли? Схватила Ната ручку, с размаху обмакнула её в чернильницу, и… жирная клякса уселась на строчку.
        Чуть не заплакала Ната. Вот беда-то!
        - Ой-ой-ой! Какое большое пятнышко! — ужаснулась Лёля и скорей Нате промокашку подаёт: — Промокни! Промокни! А то оно разливается.
        И бабушка разахалась:
        - Ай-ай-яй! Попадёт тебе от учительницы.
        У Наты лицо вытянулось.
        - Точно я сама не знаю!
        Положила Ната сверху промокашку. Чернила в неё впитались, и клякса побледнела. А всё равно очень грязно и некрасиво получилось.
        Уходя из комнаты, бабушка попросила:
        - Лёлечка, помоги мне клубок найти. То ли Игорёк, то ли Пушок куда-то закатили.
        Лёля убежала. Ната, вздыхая от огорчения, села столбики по арифметике решать.
        Вот не успела при маме уроки выучить. Легче уроки готовить, когда мама рядом сидит. А теперь мама ушла на работу в вечернюю смену, придёт поздно.
        За окном снег валит. Хорошо, что Ната хоть погулять успела, а то не пустили бы на улицу под таким снегом. Папа-то как долго не приезжает! Сколько же это будет: от восьми отнять шесть? Что-то никак и не придумать…
        Сердито сопя, Ната полезла в портфель за палочками. Отсчитала восемь штук, разложила на столе и стала по одной откладывать:
        - Раз, два, три, четыре…
        - Ната, Ната, бабушка нам какие одеяльца для мишек дала!
        Лёля и Игорёк подскакивают возле Наткиного стула, показывают цветные лоскутки.
        - Вот была бы Пятнушка, тоже её завернули бы в одеяльце! — озабоченно сказала Лёля. — А как ты думаешь, доехала уже Пятнушка до Волго-Дона?
        - Как же! Доехала! — хмыкнула Ната. — Она еще туда и не уехала. И вообще Валя Плотникова Пятнушку потеряла. Брала её в баню и забыла там. Кто-то лягушечку и подхватил.
        - Значит, пропала бедная лягушечка, — вздохнула Лёля. Она думала, что Пятнушка хоть на канал уехала, а то просто так потерялась. — Не увидишь ты больше свою Пятнушку.
        - А вдруг да увижу когда-нибудь!
        - Как же ты можешь её увидеть, когда она потерялась.
        - Ну что ж, что потерялась? А я её найду!
        Ната сказала это с такой уверенностью, что Лёля взглянула на неё пристально и удивлённо. Игорёк вскарабкался на стул и перебирал руками белые палочки-считалки.
        «А как бы хорошо, в самом деле, найти Пятнушку», — подумала Ната и придержала за пояс братишку, чтобы не упал.
        Девочки и не заметили, что, слезая со стула, Игорёк крепко зажал одну палочку в кулаке.
        - Пойдём играть! — потянул Игорёк Нату за платье.
        - А столбики? Нет, нет, уходите и мне не мешайте! Лёля с Игорьком побежали играть, а Ната снова разложила палочки, отсчитала шесть штук, посмотрела, сколько осталось. Одна осталась. И она записала в тетради:
        8 — 6 = 1.
        Наткины несчастья
        
        Сколько всяких бед может случиться в одно утро! В тетрадях у Наты появились две плохие отметки: двойка по письму за кляксу и мазню и тройка с минусом за столбики по арифметике, потому что тоже грязно написано, а главное — в одном примерчике ошибка. Если от восьми отнять шесть, то, оказывается, останется два, а вовсе не один.
        На уроке чтения Надежда Ивановна сказала:
        - Ната Спиридонова, вынь изо рта косу! Почти половину косички в рот засунула, так и подавиться недолго.
        Девочки засмеялись. Ната тоже засмеялась, но потом вздохнула: ведь она опять получила замечание!
        И вдобавок ко всему после уроков Нина спросила:
        - Ну что, воспитываешь ты свою Лёлю?
        - Ещё не успела, — призналась Ната.
        Нина укоризненно покачала головой.
        - Фу, какая же ты копуша! Разве можно такое откладывать? Я бы сразу взялась!
        Ната поморгала глазами.
        - Я не знаю, как начать.
        - Да очень просто. Вот придёшь домой и перед тем, как садиться обедать, скажи: «Лёлечка, не забудь перед обедом вымыть руки». Вот и начнёшь. А там оно и пойдёт.
        - Хорошо, я так и сделаю, — сказала Ната.
        Придя из школы, домой, и поскорей бросив пальто в передней на сундук, Ната вбежала в комнату и строго приказала Лёле:
        - Пойди вымой руки!
        Лёля уронила кубик — они с Игорьком играли в кубики — и с удивлением уставилась на Нату:
        - Зачем?
        - Перед обедом потому что!
        - Сама вымой! У тебя грязней, — спокойно ответила Лёля и опять взялась за кубики.
        Ната посмотрела на свои руки: на указательном пальце чернильное пятно.
        - Так что ж? И я вымою, — неохотно промолвила Ната, пошла в ванную и хорошенько отмыла все пятна.
        Несколько раз она звала:
        - Лёлька! Да иди скорей!
        Наконец Лёля пришла в ванную и сообщила:
        - У меня чистые.
        - Ну, если чистые… — неуверенно сказала Ната.
        Так Лёля и не вымыла руки перед обедом.
        Часом позже Ната приказала:
        - Лёля, говори тише! Игорёк засыпает. Слышишь, бабушка его укладывает?
        Лёля даже не повернула головы и вдруг начала распевать:
        Вдоль опушки лесной
        Шёл медведь к себе домой…
        - Перестань!
        Лёля запела громче:
        И доволен неспроста,
        Что родился без хвоста!
        - Ты нарочно?! Вот какая противная! — И Ната замахнулась на Лёлю.
        - Бабушка, она меня бить хочет! — тоненьким жалобным голосом закричала Лёля.
        Ната поскорей зажала ей рот рукой.
        - Да ты и, правда, разбудишь Игорька!
        В это время вошла бабушка, совсем сонная. Её всегда клонило ко сну, когда она укладывала Игорька.
        - Вот какие хорошие девочки, дружные, обнявшись, стоят! — зевая и прикрывая рот рукой, проговорила бабушка.
        Девочки расхохотались.
        - Не расслышала бабушка, как ты завопила, — шепнула Ната Лёле и подмигнула ей.
        Лёля опять засмеялась. Потом предложила:
        - Давай в школу играть!
        - Давай! — согласилась Ната, а сама подумала: «Вот тут-то я и начну её воспитывать».
        Они живо нарезали ножницами бумажных листочков, сделали из них маленькие тетрадки. Кукол посадили в ряд на диван, тетрадки им на колени положили.
        - Сейчас начнётся урок, — объявила Ната.
        - Да, сейчас начнётся, — отозвалась Лёля. — Я буду учительница.
        - Ну, уж нет! — замотала Ната головой. — Ты — учительница! Скажет тоже! Да ты еще за партой ни разу не сидела. Ты и не видела, как детей учат, а я видела. Учительницей буду я!
        - Нет, я буду учительницей! — упрямо сказала Лёля.
        - Нет, не будешь! Ты младше меня, учительница не бывает младше.
        Лёля подумала, прищурилась и проговорила медленно и отчётливо:
        - А ты хуже меня читаешь! Учительница — нельзя, чтобы хуже читала.
        Ната растерялась. Ведь и правда Лёля лучше её читает. А разве можно себе представить, чтобы Надежда Ивановна читала хуже первоклассниц? Нет, такого быть никогда не может.
        Стоит Ната и косичку кусает.
        - Я буду учительницей, да? — спросила Лёля.
        Ната затрясла головой:
        - Нет, нет!
        И думает: «Как же я её тогда воспитывать буду? Разве ученики учительниц воспитывают?»
        - Не хочу я в школу играть! — крикнула Ната, повернулась и выбежала из комнаты!
        Влетела она в папин кабинет, забилась с ногами на кушетку, в самый угол, и расплакалась.
        Сидит и плачет. Чего-то там, слышно, бабушка и Лёля вдруг громко заговорили. Доносятся голоса, а слов не разобрать. Вон Лёля засмеялась… Весело им почему-то, а что она, Ната, плачет, им всё равно.
        Ещё больше заплакала Ната, глаза зажмурила, а слезинки так и катятся из-под сжатых век.
        И вдруг слышит она над собой голос до того знакомый, до того хороший, что и сказать невозможно:
        - Натулька моя! Ты почему ревёшь? Что случилось?
        Открыла Ната глаза. Папа над ней стоит!
        - Папа! Папа! Папа!
        Папа её на руки поднял, как маленькую, потом сел на кушетку и Нату рядом с собой посадил.
        - Откуда ты взялся? — тараторит Ната. — У тебя щёки небритые. Мама ещё на работе. Она и не знает, что ты приехал. Подумай! А мы и тоже не знали, что ты сегодня приедешь. Ты хорошо ездил?
        - Вот сорока! Сто слов в минуту, пожалуй, у тебя получается. Маме я позвонил на работу еще с вокзала, как с поезда сошёл. А почему ты плакала? Признавайся!
        - Ой, ну как же? — Ната зашмыгала носом. — Я, папа, двойку получила, потому что грязно. И тройку с минусом тоже. И потом, пап, знаешь… — Ната замялась, завздыхала.
        - Ну, что ещё? Выкладывай начистоту!
        - Как мне Лёлю воспитывать? Я не знаю как. Потому что она, правда, лучше меня читает. А Нина говорит: «Надо, надо, ты должна, ты ведь старшая сестра, ничего, что двоюродная».
        - Это какая Нина? Это Нина Серова из твоего класса велит тебе Лёлю воспитывать?
        - Да. А Лёля, знаешь, какая жадная стала, просто ужас! Из-за слона этого с Игорьком вечно… Ну вот! И она мне нарочно наперекор делает. Я говорю: «Тише!» — а она поёт ещё громче. Про медведя без хвоста! И как же быть?
        Папа подумал и сказал:
        - Не огорчайся, дочка, что у тебя сразу не получилось. Постепенно, со временем ты научишься воспитывать Лёлю. Сейчас ты на неё очень не наседай со всякими приказами… А о двойках твоих, матушка, у нас будет разговор особый!
        Ната вздохнула.
        - Пойдём, я умоюсь с дороги, и поглядим на Игорька. А там и мама придёт.
        Находка
        
        В воскресенье ударил морозец. Лёлю с Игорьком не пустили гулять, да они и не просились на улицу: второй день играли новыми игрушками, которые привёз им папа. А Нате позволили немножко погулять.
        Пробегая через столовую, Ната мельком слышала, как папа говорил бабушке: «Не надо баловать Лёлю…»
        «Папа бабушку воспитывает», — подумала Ната, и ей стало смешно. Она поскорей оделась и вышла на крыльцо.
        Снег сверкал на солнце. Ната прищурилась от яркого света, соскочила с крылечка, пробежалась взад-вперёд по дорожке. Ребят-то не видать никого. Неужели все в кино на детский утренник пошли? А мороз крепкий, пощипывает щёки и нос.
        Длинная сосулька свисает с крыши. Огоньки цветные — жёлтые, синие, красные — в ней переливаются. Ната вприпрыжку подбежала к сосульке, уже руку, было, протянула отломить прозрачный кончик, да случайно глянула в сторону — и прямо в жар Нату бросило, несмотря на мороз. Подумать? Только — Пятнушка зелёненькая сидит на снегу, лапки распластала!
        Ната обеими ногами в сугроб вскочила, нагнулась над зелёным комочком, что на снегу так ярко выделялся… Ой! И совсем это не Пятнушка. Кусок зелёного стекла зазубренный валяется на снегу. Блеснул он на солнце точь-в-точь как лягушечья гладкая спинка, вот и показалось Нате. А ведь как отчётливо увидела она на миг свою Пятнушку: глазки выпуклые, лапки растопыренные, рот широкий — полукругом…
        Далеко отшвырнула Ната от себя стекло и вылезла из сугроба. Ну что за досада! Что за обида! Почти что нашлась Пятнушка, а вот и нет её…
        Вдруг Ната почувствовала, что одну пятку ей сильно холодит. Когда лазила по сугробу, набился снег в валенки. Попрыгала Ната на одном месте — нет, ещё холоднее ноге.
        Она домой побежала.
        Лёлина обида
        
        А дома Лёля опять повздорила с Игорьком. Когда Ната вошла в бабушкину комнату, Лёля, надутая, сердитая, стояла, прижимая к груди Маринку.
        - Бабушка, Игорёк Маринку хватает! — недовольным тягучим голосом пожаловалась Лёля.
        Бабушка отложила вязанье, сжала губы, пожевала ими и вдруг сказала решительно:
        - Пусть хватает! Дай ему куклу!
        Ната рот разинула от неожиданности. У Лёли широко раскрылись глаза. Она была так поражена, что застыла неподвижно и сама стала похожа на изумлённую куклу с голубым бантом на макушке. Потом как сверкнёт глазами, как закричит:
        - Ты что, бабушка? Маринку-то дать? Чтобы он её на пол уронил, да разбилась бы у неё головочка на мелкие кусочки? Нет уж, не-ет!
        Игорёк, в упор, глядя на Лёлю, подобрался и хвать Маринку за ногу да как дёрнет.
        - Ногу у Мариночки оторвать хочешь? — завопила Лёля. — Так вот же тебе!
        Она сильно ударила Игорька по руке. У него сразу задрожали от плача все ямочки на пухлых щеках и на подбородке. Подпрыгивает Игорёк на месте, рукой трясёт, а белая пухлая ручонка стала красной. Ната скорей Игорька за плечи обняла, в сторону его отвела, гладит:
        - Ну-ну-ну, ничего. Подуем на ручку. Ух, Лёлька какая! Бабушка поднялась с кресла.
        - Лёля… в угол становись! Живо!
        Она сказала это каким-то не своим голосом, а у самой губы дрожат почти как у Игорька. Зато Игорёк и плакать перестал. И Ната ушам своим не верит.
        - Ты… кому это говоришь? — тихо спросила Лёля.
        - Тебе! Тебе! За то, что малыша обижаешь, куклу какую-то не даёшь, в угол, в угол!
        Бабушка, как-то суетливо двигая локтями, приблизилась к Лёле, за руку отвела её в угол между комодом и стеной и носом к стене повернула.
        - Стой! И чтоб ни с места, пока не разрешу выйти!
        Потом взяла Игорька за руку и, ведя его за собой, зашаркала к двери.
        Минуты две такая тишина стояла в комнате, что скрип половицы под ногой Наты громким показался.
        Издали Ната осторожно заглянула за комод. Стоит Лёля в углу растерянная, голову наклонила, бант на макушке повис, будто бабочка крылышки опустила. А по щеке у Лёли большая слеза ползёт. И так Нате стало жаль Лёлю, что она вздохнула громко и протяжно. В первый раз в жизни ведь Лёлю наказали! Нату и то давно в угол не ставили. Жалкая такая Лёля: стоит как столбик — и ни звука. Чем бы её утешить?
        Вот если бы и вправду Пятнушка нашлась! Ната её показала бы Лёле — сестрёнка живо бы развеселилась. Ведь могла же там вместо стёклышка какого-то Пятнушка оказаться. Очень просто. Тот, кто её в бане нашёл, опять потерял, в сугроб обронил. А ещё лучше, будто Пятнушка из целлулоидной в живую превратилась и сама прискакала к дому.
        - Лёля! — таинственным тоном окликнула Ната. — Если б ты знала, что я видела! Ты даже себе не представляешь!
        - Отстань! — сдавленным шёпотом пробормотала Лёля. — Мне совсем неинтересно, что ты видела. — Она помолчала. — Что такое ты могла видеть? Неинтересное что-нибудь совсем…
        Ната засмеялась и прищёлкнула языком:
        - Неинтересное! Как же! — И воскликнула: — Пятнушку я видела! Вот!
        - Врёшь ты всё! — не поворачиваясь, басом отозвалась Лёля. — Пятнушка потерянная, в бане забытая. А где ты её видела?
        - У нашего дома, на самой верхушке сугроба! — Ната уселась на пол возле Лёли, скрестив ноги.
        - Откуда на сугробе? — Лёля прокашлялась. — Неправда!
        - Видела! Видела! — быстро заговорила Ната. — Пятнушка живая стала. Да! Да! В сказках лягушка даже в царевну превращается, а наша Пятнушечка ни в какую не в царевну, а просто оживела, прыгать теперь умеет. Она мне всё рассказала. Её в бане никто не подхватил, она, как попала в кипяток да после в холодную воду, так и оживела и из бани упрыгнула. А поселилась она возле школы, в подвале, через отдушину на улицу вылезает. Она мне объяснила, где её повидать можно. Может быть, я завтра после школы с ней опять 30 увижусь!
        Лёля отвернулась от стены и недоверчиво разглядывала Нату.
        - Если правда, то почему ты её домой не принесла? Покажи!
        - Вот тоже! А зачем я буду её домой тащить? Она на работу торопилась.
        - На ра-бо-ту? — переспросила Лёля.
        - Конечно! Помнишь, я тебе про ослика рассказывала, вот что фанеры вёз на тележке? Еще ты не поверила, будто я прочла, что там про цирк написано. А я верно прочла. Так этот ослик в цирке работает. Наша Пятнушка с ним познакомилась, и он её туда отвёл. Она теперь в цирке представляет.
        Лёля тоже села на пол и положила руку Нате на колено.
        - Как она представляет? Давай попросим тётю Катю в цирк пойти! Да только ты всё врёшь, Натка.
        - Можешь не верить. Мне-то что! Пятнушка моя знакомая.
        - Лёля, выходи из угла! — раздался голос бабушки, и она сама показалась в дверях.
        При виде бабушки Лёля вскочила и встала носом в угол.
        - Выходи, Лёлечка! — ласково повторила бабушка.
        - Не выйду! — буркнула Лёля. — Буду стоять, пока мама не приедет.
        - А обедать тоже в углу будешь? — с интересом спросила Ната. — А спать?
        - Всё в углу буду делать, — упрямо сказала Лёля.
        Ната засмеялась, потом схватила Лёлю за руку.
        - Бежим обедать! Я тебе ещё что-то расскажу…
        Лёля в столовую пошла, но на бабушку, ни разу за весь день не взглянула, не подошла к ней ближе, чем на пять шагов. Вечером она попросила тётю Катю:
        - Помоги мне раздеться!
        Бабушка смотрела на любимую внучку растерянно и обиженно.
        Плясунья — наездница
        
        «Видела сегодня Пятнушку?» С таким вопросом Лёля бежала Нате навстречу, когда та приходила из школы. Если Ната кивала с важным видом, Лёля хлопала в ладоши от радости. Девочки дружно помогали бабушке накрывать на стол, чтобы поскорее пообедать. Лёля без возражений съедала суп: некогда капризничать, да и Натка скажет: «А вот не буду рассказывать, если станешь фокусничать!»
        Потом они забирались куда-нибудь в укромный уголок, чаще всего на кушетку в папином кабинете, и тут Наткины рассказы лились рекой.
        - Пляшет Пятнушка на большом-большом обруче. — Ната широко раздвигала руки. — Обруч катится, а на нём Пятнушка танцует. Юбочка на ней оранжевая, широкая. И, кажется, что это маленькое солнышко на обруче вертится! Вот как красиво!
        - Ты её видела в этой юбочке? — с жадным любопытством спрашивала Лёля.
        - Один только раз она мне наряженная показалась. А вообще все костюмы в цирке у неё лежат. Но ведь она не только на обруче плясать умеет. И на спине у коней цирковых тоже. Лошадь скачет, вся украшенная, в бубенчиках, а лягушечка наша знай себе на лошадиной спине отплясывает. Выходит, она и наездница, и плясунья зараз. А люстры горят ярко-ярко. А то свет, наоборот, потушат, только луч один на эту самую… на арену протягивается. И в этом луче Пятнушка — трык-брык! трык-брык! Во все стороны лапки… Вот так!
        Ната вскакивала и начинала прыгать, вертеться, выделывать руками и ногами всякие замысловатые движения.
        - Ну, дальше рассказывай! — требовала Лёля. — Что она кушает? На чём спит?
        И Ната подробно расписывала, какие у Пятнушки маленькие блестящие тарелочки и чашки, какая кроватка на колесиках. Чтобы не скучно было всё в одном углу подвала спать, Пятнушка кровать с места на место перекатывает. Посуду, одеяло и много других вещей подарили лягушечке в цирке.
        - Что-то вы заговорщицами стали, — сказала однажды мама. — О чём вы всё шепчетесь?
        - Уж мы знаем о чём! — Ната сделала Лёле большие глаза и приложила палец к губам.
        - Мы знаем! Мы знаем! — Лёля со смехом закивала Нате и двумя руками закрыла себе рот.
        Как-то Лёля спросила:
        - А нас с Игорьком Пятнушка вспоминает?
        - Да, вспоминает. Всегда спрашивает, как вы поживаете.
        - А что ты ей обо мне говоришь?
        Ната пожала плечами.
        - Не буду же я врать! Пришлось рассказать, что ты на днях Игорька побила и с бабушкой не хотела разговаривать, так что бабушка от этого чуть не заплакала.
        Лёля надулась и стала рассматривать обивку кушетки. Потом сказала сердито:
        - С бабушкой, во-первых, я уже разговариваю. На другое утро стала разговаривать. Игорька я больше не била.
        - Об этом-то я ей скажу, что не била и разговариваешь, а вот как быть, если Пятнушка спросит, даёшь ли ты Игорьку свои игрушки?
        Лёля помрачнела и слезла с кушетки. Молча пошла из комнаты. На пороге оглянулась и сказала звенящим голосом:
        - Противная твоя лягушка!
        В этот день они больше о Пятнушке не заговаривали. Лёля одна возилась в Маринкиной квартире, такая хмурая и недовольная, что никто её не трогал.
        Вечером Лёля повертелась-повертелась возле папы и спрашивает:
        - Дядя Вася, лягушки в цирке представляют?
        - Я не видел. А вообще вполне возможно, — ответил папа. — Бывают же дрессированные учёные мыши, могут быть и лягушки учёные.
        Лёля долго, задумчиво гладила Пушка, спавшего на диване. Потом вдруг побежала в свою комнату и принесла слона и коробочку с сухими листочками. Поставила всё это на пол, отошла в сторону и громко позвала:
        - Игорёк! Накорми, пожалуйста, слона. Мне не хочется самой, а слону пора сено кушать.
        Обрадовался Игорёк. Подбежал к слону, обнял его за шею, по спине гладит, хобот пальцами трогает. Потом серьёзный стал, на корточки перед слоном сел, из коробочки листочки вынимает, под хобот слону суёт, приговаривает:
        - Ням! Ням!
        Всем стало весело, глядя на Игорька. Только Лёля без улыбки на брата смотрит. Немного погодя спрашивает:
        - Ну, наелся у тебя слон? Веди его теперь на водопой. Вон там, за диваном, ручеёк протекает, видишь?
        - Да, да, видишь!
        На водопой Игорёк слона на руках понёс. Рожица у Игорька сияет.
        Так же без улыбки Лёля сказала:
        - Всегда в слона играй! Когда захочешь.
        Ната подскочила и шепнула Лёле на ухо:
        - Вот уж об этом я расскажу Пятнушке. Вот обрадуется!
        Лёля усмехнулась небрежно:
        - Подумаешь, слон! Я Игорьку и обезьянку дам, и клоуна, и пупса. Пусть играет, мне не жалко.
        Пока спать не легли, дети все втроём весело играли в бабушкиной комнате. Лёля нет-нет да и проводит ревнивым взглядом свои игрушки, которые вертят руки Наты и Игорька. Вздохнёт легонько, но трогать всё позволяет. Только Маринку на бабушкину кровать посадила, подальше от братишки.
        А на другой день Лёля так расщедрилась, что Маринку за руки вместе с Игорьком водила. Игорёк за одну руку Маринку ведёт, а Лёля за другую и еще за спину Маринку придерживает, чтобы та носом об пол не шлёпнулась.
        И вот неожиданность! Давать свои игрушки оказалось очень приятно!
        То, бывало, Лёля гонит Игорька из Маринкиной квартиры, а на душе у неё как-то скучно и досадно и почему-то смотреть ни на кого не хочется. А теперь сама малышу игрушки в руки суёт: «Бери! Бери!» — и от этого ей весело.
        А Игорёк, глупый, теперь еще и отвернётся иной раз от обезьянки или от пупса: «Не надо мне». Только слона по-прежнему любит.
        Возвращение Пятнушки
        
        Папа подарил Нате книгу сказок. С восторгом Ната рассматривала цветные картинки.
        - Какое тут, наверно, интересное! Папа, кончай скорей свою газету и мне почитаешь.
        Папа покачал головой:
        - И не подумаю. Сама будешь читать. Ни я, ни мама, ни бабушка не будем. И Лёлю не проси. Увижу, что Лёля тебе вслух читает, отберу сказки. Очень стыдно, чтобы школьнице дошкольница книги читала.
        - Да ведь я очень долго… ну, папа…
        - Ничего. Захочешь узнать, про что тут написано, так прочтёшь. А сказки замечательно интересные.
        Ната приуныла. Раз папа сказал, значит, так и будет: никто ей не станет читать.
        Уселась Ната в любимый уголок на папиной кушетке и вполголоса принялась разбирать строчку за строчкой. Трудно самой читать. Второе слово разберёшь — первое забудешь. Конец слова прочтёшь — начало куда-то потерялось…
        А тут ещё Лёля пристаёт. Теребит Нату за рукав и шепчет:
        - Скоро ли у Пятнушки отпуск настанет?
        Лёля часто мечтает:
        - Хоть бы Пятнушка к нам в гости пришла! Попроси её, Натка, к нам хоть на полчасика прийти.
        - Попрошу, попрошу, — неохотно говорила Ната. — Ей очень некогда. Вот разве когда отпуск у неё будет.
        Потому Лёля и спрашивает про отпуск.
        - Скоро ли? Ну, скоро ли? — шепчет Лёля.
        - Не знаю когда… Не мешай!
        Но Лёля не унимается.
        - Обрадовалась Пятнушка, что я теперь Игорьку игрушки даю?
        - Да, да. И тётя Маруся, и Пятнушка — все обрадовались.
        - Мама, знаю, что обрадовалась. Она телеграмму прислала: «Целую дочку, которая так хорошо дружит с братом». А Пятнушка… Ой, знаешь что? Пусть она тебе письмо продиктует. Сама она, наверно, не умеет писать?
        Этого еще не хватало! Ната даже потеряла строчку, которую читала, нечаянно сняла палец со страницы. Чтобы она письма под диктовку Пятнушки писала? Да писать Ната ещё больше не любит, чем читать.
        Лёля выдумает! То давай в цирк попросимся, да написано ли на афишах, когда Пятнушка представляет! Теперь от Пятнушки письмо хочет получить… Хоть бы эта Пятнушка куда-нибудь уехала, что ли! Далеко-далеко и очень надолго, чтобы Лёля про неё забыла. И вдруг Ната вспомнила, что бывают «гастроли». Папа, когда про цирк ей рассказывал, то говорил, что цирк часто уезжает в другой город давать там представления. Называется это «гастроли».
        Вот и хорошо! Завтра же Пятнушка уедет куда-нибудь далеко, далеко в тайгу, дальше, чем тётя Маруся уехала. Конечно, жаль расставаться с Пятнушкой, но надо же как-нибудь от Лёли отвязаться.
        - Я поговорю с Пятнушкой, — пообещала Ната. — Завтра и послезавтра я её, наверно, не увижу… Только сейчас ты не приставай ко мне! Уйди! Вон, кажется, бабушка тебя зовёт.
        И с новым пылом Ната принялась воевать с буквами и слогами, складывая из них слова и фразы.
        Так бы и пришлось Пятнушке отправиться в далёкие края, если бы не случилось вдруг совсем другое.
        На другой день Ната с мамой ходили за покупками. Зашли чернила купить. А в этом магазине игрушки тоже продавались.
        - Купим что-нибудь Игорьку и Лёле, — попросила Ната. — Хоть недорогое что-нибудь.
        - Мы им новые кубики купим, — сказала мама. — И тебе, Наточка, я что-нибудь подарю. Надежда Ивановна говорит, что ты стала лучше читать. Выбирай, что хочешь…
        Ната стала разглядывать игрушки. Как их много! В глазах пестрит: куклы, мишки, автомобильчики… И вдруг…
        - Хочешь «Вверх-вниз»? — спрашивает мама.
        Какое там «Вверх-вниз»!
        - Ой, мама, мама! — сказала Ната, захлебываясь от волнения. — Лягушечка зелёная целлулоидная! Вон там! Видишь? Купи мне, мама! Пожалуйста!
        Мама удивилась:
        - Что ты, Ната, как маленькая? И была у тебя такая лягушка. Ты её вмиг потеряла. Я хотела тебе что-нибудь хорошее…
        - Мамочка, это самое, самое хорошее!
        Ната не дала продавщице и в бумагу подарок завернуть. Схватила лягушечку с прилавка, когда мама чек подавала, и так поспешно спрятала её в карман, что мама даже смутилась, неудобно ей стало; а продавщица засмеялась.
        За два квартала от дома Ната маму бросила и бегом помчалась вперёд, держа одну руку в кармане. Крепко-крепко сжимает Ната лягушечку. И вот, всё так же держа руку в кармане, она стоит перед Лёлей:
        - Люшка! Что случилось! Подожди! Не перебивай меня! Я Пятнушку принесла… Ты не удивляйся, она опять превратилась! Как на порог нашего дома скакнула, так… снова стала целлулоидная. Такое уж превращенье! Да! Да! Но она всё помнит, все свои приключения… Гляди!
        Выдернула Ната руку из кармана, разжала пальцы — на ладони у неё зелёная лягушечка сидит. Глазки выпуклые, лапки растопыренные, рот широкий — полукругом.
        Лёля головой вертит, лягушечку разглядывает. Потом руку протянула и схватила её. Ещё осмотрела со всех сторон и нахмурилась:
        - Не она это! Не Пятнушка! Пятно где же?
        - Фу, глупая! — засмеялась Ната. — Так ведь она сколько в бане купалась, в горячей, в холодной воде. Потом ещё перед каждым представлением в цирке её мыли. Тут и сто пятен отмоется.
        - Значит, это Пятнушка? — прошептала Лёля и к щеке своей лягушечку прижала.
        - Она самая! Не беспокойся!
        Помолчав, Лёля спросила:
        - А чья Пятнушка?
        - Твоя! Твоя! Береги её, чтобы опять не ускакала.
        Лёля брови сдвинула, подумала и заявила:
        - Наша пусть будет! Она прежде твоя была, и она твоя знакомая была, когда в цирке работала. Общая Пятнушка!
        - Вот это мне нравится, когда игрушки общие, — весело сказал папа, входя в комнату. Он только что с завода пришёл.
        Ната уцепилась двумя руками за папин локоть, ноги поджала и повисла.
        - Ох, озорница! — упрекнул её папа. — И почему ты в комнате в шубе?
        Он нагнулся к Наткиному уху и шепнул:
        - А всё-таки ты Лёлю немножко воспитала, как я погляжу.
        От удивления Ната руки разжала, папин локоть отпустила.
        - Ну что ты, папа! Я её совсем не воспитывала. Я ведь — подумай! — забыла, что надо воспитывать. Потому что Нина Серова корью заболела и мне не напоминает.
        А Лёля завернула Пятнушку в лучшее Маринкино одеяло и баюкала её, тихонько напевая песенку. Но Пятнушка не хотела засыпать. Она упорно таращила на Лёлю круглые выпуклые глаза.
        Пять плюс три
        
        От автора
        Дорогой читатель!
        Нет ли у тебя дела, занятия, которое тебе особенно нравится? Наверное, есть. Большинство ребят чем-нибудь увлекается. У одних это — футбол, у других — туристические походы, у третьих — рисование или музыка, у четвертых — шахматы. А вот один мальчик больше всего на свете любил решать задачи. Попадётся ему замысловатая задачка — и он всё забудет, ни на что не обращает внимания. Чтобы заполучить интересные задачи, ученик второго класса Матвейка Горбенко готов был и в чистописании, которое терпеть не мог, постараться, и за любого лодыря решить всё, что задано, даже тайком решить… Словом, и на хорошие, и на, прямо скажем, неважные поступки шёл ради своей любимой арифметики. И сколько же с ним всяких происшествий случилось из-за его увлечения задачами, цифрами.
        А пятиклассница Стеша Федотова любила птиц. Она наблюдала за ними, изучала их повадки, а иной раз и приручала. Весной, осенью и зимой — как раз в учебное время — в тех местах бывает особенно много птиц: они там зимуют, задерживаются при перелётах. Ведь Матвей, Стеша и многие другие ребята жили и учились в школе-интернате на юге, в Крыму.
        Не сразу Матвейка привык к интернатским ребятам, очень скучал без папы, который уплыл на корабле в далёкую экспедицию, без бабушки, тосковал по умершей маме. Да тут ещё на Соню Кривинскую разозлился ужасно…
        О том, как и с кем, подружился Матвейка, что произошло со Стешей и с Окуньками, как прозвали ребята близнецов Окуньковых, с дядей Чертополохом, с Томкой Руслановой и Костей Жуковым, с пятиклассниками Мишей и Сашей, мечтавшими поймать шпиона, ты узнаешь, прочитав эту книгу.
        Каприза
        
        За распахнутым окном лежало море. Оно было золотое, но с каждой минутой тускнело: солнце уже скрылось за горизонтом. Чёрный кипарис стоял прямо, как часовой на посту. Казалось, он вытянулся здесь, высоченный и стройный, чтобы охранять покой живущих в доме детей. Покой!
        Любовь Андреевна высунулась в окно, подставила нежному тёплому воздуху разгорячённые щёки. Ей хотелось обеими руками зажать уши. За её спиной пронзительно звенело:
        - Хочу-у-у! Я хочу-у-у! Ба… буш… ке позво… ни-ить… хочу-у-у…
        Крики прерывались рыданиями.
        Воспитательница обернулась. Зарёванный темноглазый мальчишка ничком лежал на полу, давясь слезами.
        - А как же мы заснём? — С нарочитым недоумением второклассник Лихов развёл руками. — Не стоит и ложиться.
        Мальчики, в трусах и майках, стелили постели. Человек пять уже забрались под одеяло. Двадцать четыре глаза с любопытством поглядывали на воспитательницу.
        Всего неделю она у них работает. Прежняя воспитательница уехала. Та была строгая — как прикрикнет! А эта полная пожилая женщина совсем, видно, другая. Лихов сразу определил:
        - Наша новая — добрая, тряпка. Живём!
        Как «новая» справится с таким неслухом? Упрямиться, капризничать второклассникам случалось, но никто ещё не орал полчаса подряд, валяясь на полу.
        Ведь уже тридцать раз Матвейке было сказано: сейчас звонить по телефону бабушке нельзя. Некогда вызывать междугородную. И незачем. Вчера бабушка сама звонила в интернат. Она уже выписалась из больницы, чувствует себя хорошо.
        - Ты что же, хочешь, чтобы твоя бабушка опять заболела от волнения? — спросила Любовь Андреевна. — Ведь она испугается внезапного звонка из интерната, да ещё поздно вечером, подумает: вдруг с тобой что-нибудь случилось.
        И это она уже говорила. Все мальчики давно поняли, что бабушка испугается. А Матвею хоть бы что! Кричит, ревёт, кулаками по полу колотит.
        Как всегда на юге, темнота упала на землю внезапно, кипарис-страж расплылся в густых сумерках. В окне сверкнули первые звёзды.
        Любовь Андреевна зажгла электричество. И при ярком свете сразу заметила: один из братьев Окуньковых под одеялом украдкой строгает палочку осколком стекла. Другой Окуньков, посматривая на брата, приноровился скоблить грязную щепку какой-то железкой.
        - Прямо на чистую простыню! — Любовь Андреевна отобрала у насупившихся близнецов всё, что было у них в руках, смахнула мусор с постелей. — Вы как пятилетние, честное слово! А ведь после того как вам по пять лет было, ещё три года прошло. Вам уже не пять лет, а пять плюс три — не маленькие!
        - Пять плюс три! — засмеялись мальчики.
        - У-у-у! — глухо, уткнувшись носом в пол, ревел Матвей. — Хочу-у-у…
        - А мне не пять плюс три! — громко заявил Костя Жуков. — Мне уже десять минус два!
        И вдруг что-то резко изменилось в комнате. Что такое? А-а, тихо стало…
        В неожиданной тишине отчётливо и решительно — трудно было поверить, что этот же голос только что испускал вопли, — прозвучало:
        - А мне лет: сто семнадцать плюс двести три, разделить на два. От того, чего получится, отнять сто пятьдесят два. Вот мне сколько лет! Хо-очу-у по-зво-ни-ить! — Матвей завыл с новой силой.
        Любовь Андреевна в изнеможении опустилась на стул.
        Она отлично понимала: лукавые огоньки в глазах Мити Лихова означают: «Что, не можешь справиться?» Да, очень важно заставить послушаться. Но сейчас ещё важнее успокоить Матвейку. Этот мальчишка на полу вызывал у неё огорчение, досаду, раздражение и — глубокую жалость. В его криках, рыданиях не только упрямство, каприз, но и тоска, настоящее горе.
        Месяца два назад умерла мать мальчика. Отец Матвейки, научный работник, уезжал в экспедицию. Бабушка с сердечной болезнью попала в больницу. Матвея спешно поместили в интернат, когда учебный год уже начался. Дома его, очевидно, баловали. Внезапно он оказался оторванным от всего родного…
        - Хотите, побьём его, чтобы перестал? — снисходительно предложил Лихов.
        Любовь Андреевна устало отмахнулась.
        Маленький Воронков прыгал на коленях по кровати. Его голосишко едва прорвался сквозь крики Матвея:
        - Надо позвать шестиклассников! Да, да! И пусть они вынесут его в сад. Подальше. Пусть там кричит!
        - Не выдумывай! Что тебе, Тамара?
        Воспитательница встала и подошла к двери: из коридора заглядывала толстушка — щёки как два румяных яблока, короткие косички торчат в стороны.
        - Мы никто спать не можем, так он кричит! Да дайте вы ему скорей задачку порешать!
        - Задачку? — Любовь Андреевна в недоумении потёрла пальцами лоб: голова разболелась от этого шума. — Какую задачку?
        - Какую-нибудь. Учительница всегда даёт ему задачки, чтобы не злился и не плакал.
        Совет показался воспитательнице нелепым. Заставить решать задачи мальчишку, который вообще ничего слушать не хочет! Но девочка смотрела на неё доверчиво и просительно. Чтобы не обидеть советчицу, Любовь Андреевна сказала ласково:
        - Но ведь у меня, Томочка, и задачника сейчас нет. Учебники в школьном корпусе…
        - А я поищу! Может, у кого в спальне есть, повторяли или что…
        Девочка вихрем умчалась по коридору.
        Любовь Андреевна прикрыла дверь. Скорчившись на полу, Матвей взахлёб плакал. Мальчики лежали в кроватях. Трое-четверо ровно дышали. Поразительно: они сумели заснуть!
        - Ты просто негодный мальчишка! — с горечью сказала Любовь Андреевна. — Никого не жалеешь: ни бабушку свою, ни товарищей.
        Ответом был хриплый надрывный крик:
        - Хочу-у-у!
        Влетела Тамара:
        - Вот! Достала!
        Она сунула в руки воспитательницы книгу и убежала.
        - Мне тут надо одну задачу решить, — неуверенно сказала Любовь Андреевна. — Может быть, ты поможешь? Вот… — Она наугад открыла учебник: — «Для туристского похода, совершаемого сорока шестью школьниками, были приготовлены шестиместные и четырёхместные лодки. Сколько было тех и других лодок, если все туристы разместились в десяти лодках и свободных мест не оставалось?» — Она читала вполголоса, быстро, не вдумываясь в смысл, а лишь радуясь тому, что плач почему-то прекратился.
        Матвей сел. Худенькое смуглое лицо его покраснело и распухло. Чёрные кудрявые волосы слиплись и рожками торчали во все стороны. До чего жалкий вид!
        - Всего сорок шесть школьников? — спросил он хрипло и судорожно всхлипнул. — Лодок всего… — Опять всхлип. — Десять? В которые по шесть садятся, в которые по четыре?
        - Да, да. Всё так.
        - Это задача трудная. Мы таких не решали, — сонно пробормотал Костя Жуков и натянул одеяло на голову.
        Матвей молчал. Опустив глаза, он неподвижно сидел на полу. Неужели, в самом деле, утих?
        - Ты отдохни немножко, — сказала Любовь Андреевна негромко, ровным голосом, боясь спугнуть долгожданную тишину. — Потом пойди, умойся. И быстренько раздевайся. А я посмотрю, как там девочки…
        Подумав, она потушила свет и вышла. За дверью прислушалась. Нет, тихо. В спальне девочек Любовь Андреевна стащила Соню Кривинскую с подоконника, где та любовалась восходом луны, пожелала всем спокойной ночи. Потом в коридоре поговорила с ночной няней. Когда она вернулась в спальню мальчиков, её встретила тишина. Просто уши отдыхают.
        В лунном свете скорченная фигурка всё так же темнела на полу. Уж не заснул ли сидя, измученный?
        Вдруг с полу раздалось:
        - Больших лодок три, а маленьких семь!
        - Каких лодок? А, это из задачи… Ну, очень хорошо. — За плечи она подняла Матвея с полу. — Пойдем, умоемся и живо в кровать!
        - Посмотрите ответ! — потребовал мальчик.
        Прочитав задачу, Любовь Андреевна машинально заложила страницу веточкой туи, подобранной у чьей-то кровати. Это оказалось очень кстати, а то, пожалуй, и задачу сразу не найти.
        В освещённом коридоре она заглянула в конец учебника:
        - Как ты сказал?
        - Три больших лодки, — сердито ответил Матвей. — Вот где по шесть сидят. И семь маленьких, где по четыре школьника.
        - Совершенно верно. Ответ сошёлся. Молодец!
        В умывальной Любовь Андреевна, посмотрев, как неловко Матвей трёт руки, взяла мыло и сама вымыла ему и руки, и лицо, и шею. Потом отвела его в спальню, уложила, укрыла одеялом. Всему он подчинялся безмолвно и покорно. И вот он уже крепко спал.
        Со вздохом облегчения Любовь Андреевна вышла из спальни. Теперь скорей на автобус — и домой. Как она задержалась! Задачник надо положить на тумбочку возле кровати Тамары Руслановой, чтобы утром вернула.
        У кого она взяла задачник? Любовь Андреевна в первый раз внимательно посмотрела на учебник, обёрнутый в зелёную бумагу:
        «Учебник по арифметике ученицы пятого класса Ивановой Веры».
        Позвольте! Но ведь Матвей учится во втором… Ну конечно, задача про лодки для пятого класса. Как же он мог её решить? И без бумаги и карандаша. В темноте. Сидя зарёванный на полу. А что такое он сказал в промежутке между двумя воплями? «Мне лет сто семнадцать…» Может быть, и то был не просто набор цифр, не пустая болтовня?
        Любовь Андреевна с удивлением покачала головой: вот так каприза!
        Минус Единица
        
        Шестилетний полуголый Матюша, в одних трусах и сандалиях, сидел на корточках под черешней. На земле перед ним были разложены тесными рядами пятьдесят камешков. Он шептал: «Двенадцать!» И быстро откладывал в сторону двенадцать камешков. Немного подумав, говорил: «Тридцать восемь». И сосчитывал оставшиеся камешки, проверял себя. Он вычитал, складывал, умножал и делил камешки, раскладывая их на кучки. Это была его постоянная и любимая игра.
        В другом конце садика, в тени густых акаций, бабушка варила варенье. Керосинка стояла на деревянном столе, врытом в землю. На керосинке — огромный эмалированный таз. Сладким абрикосовым духом тянуло оттуда.
        Бабушка помешивала в тазу большой деревянной ложкой. Но вдруг она выронила ложку, и та погрузилась в пыхтящий и булькающий водоворот. Бабушка бросилась навстречу внуку:
        - Что с тобой? Что?
        Матюша бежал к ней, захлебываясь громким плачем.
        - Как хватит за шею! Сразу! Я весь зачислился, зацифрился и не заметил, как она на меня садится! — с негодованием объяснил он сквозь слёзы.
        - Ай-яй-яй! — Сама чуть не плача от жалости, бабушка разглядывала вздувшийся желвак на тонкой загорелой шейке: Матюшу укусила пчела.
        С крыльца сбежала испуганная мама. Теперь двое обнимали, целовали и утешали ревущего мальчугана. Неторопливо спустился по ступенькам отец.
        - Ничего, — сказал он, усмехаясь. — Будет цел. Если, конечно, вы не задушите его своими поцелуями.
        - Папа! — обиженно закричал Матвей. — Я только хотел отнять от тридцати, как эта противная пчела в меня вцепилась! Может, она за то, что я ошибся? Я нечаянно хотел от тридцати отнять тридцать пять. Но ведь нельзя же! От тридцати тридцать пять — ничего не получится.
        - Нет, получится, — спокойно сказал отец. — Минус пять получится.
        - Степан! — Обнимая Матюшу за плечи, мама с укором посмотрела на папу. — Ему рано отрицательные величины.
        Матвей вырвался из маминых рук. Он и про укус забыл.
        - Ми-инус пять? — протянул он с удивлением. — Как так — минус пять?
        - А вот так. После нуля как бы черта, за ней тоже числа, начиная с единицы, но уже отрицательные, с минусом. Понимаешь?
        - Ну, куда это годится? — рассердилась бабушка. — У нас Матюша, того гляди, спятит. Сам говорит, что весь зацифрился!
        - Ничего, — сказал отец. — У вас, дорогая Прасковья Егоровна, кажется, варенье подгорает.
        - Вам всё «ничего». О господи, и ложка куда-то делась! — Бабушка засуетилась возле стола.
        - Значит, если от девяти отнять десять, то будет минус единица? — спросил Матвей.
        Отец кивнул.
        - А от девяти отнять двадцать, будет минус одиннадцать?
        - Конечно, — сказал отец.
        - Ура! Ура! Ура! — воскликнул Матвей. В восторге он высоко подпрыгнул, потом быстро нагнулся, подхватил с земли щепку, изо всех сил запустил ею в стенку сарая.
        Мама покачала головой:
        - Сколько радости! Из-за чего? Умоляю, ты только интегральное исчисление ему не объясняй!
        - Ничего, ничего, — сказал отец.
        Он всегда говорил «ничего». Он всегда всех успокаивал, неторопливый, спокойный. Бабушка и мама смертельно боялись, что Матвей простудится, свалится с дерева или с забора, занозится, наколет ногу, утонет в море, что его укусит бешеная собака, малярийный комар, скорпион, сколопендра. А папа говорил «ничего».
        Своё «ничего» он не сказал, когда вернулся из больницы, где маме сделали операцию. В это время Матвейке уже исполнилось восемь лет.
        Бледный, с неживым лицом, отец стоял у стола. Он ударил по нему кулаком, сминая скатерть, и сказал: «Чёрт!» Бабушка рыдала и упрекала себя и папу за то, что они маму «пропустили», не убедили её сделать операцию раньше.
        Матвей вышел на крыльцо и сел на ступеньки.
        Тень от черешни лежала на земле, вытянутая, очень широкая. Вечерняя прохлада после дневного зноя была приятна. Матвей не хотел, чтобы что-нибудь было ему приятно, но невольно вдыхал лёгкий ветерок с удовольствием.
        На невысокий каменный забор влез со стороны улицы соседский Петька. Весь чёрный от загара, а может быть и от грязи, он взгромоздился на забор вместе с железным ободом от бочки.
        - У меня обруч, — сказал Петька. — Выходи на улицу, погоняем.
        - У меня мама умирает, — сказал Матвей. — Ей поздно сделали операцию. Надо было год назад. Как минимум.
        Петька похлопал глазами, лицо у него стало уважительное.
        - Говорят, у твоей матери рак?
        - Да, — ответил Матвей, слегка прищурив глаза и глядя вдаль, чтобы Петька его больше уважал. — У неё оказался страшный рак.
        Петька помолчал, потом сказал полувопросительно, полуутвердительно:
        - Значит, гонять обруч ты не пойдёшь…
        Матвей пожал плечами: мол, что за вопрос!
        Лязгнуло железо. Это Петька сбросил на тротуар свой обруч. Через минуту и сам он исчез.
        Высоко над головой Матвея реяли ласточки. Лёгкими стрелками проносились они со звонким щебетом. Из-под крыльца вылез Минус Единица, лениво поднялся по ступенькам, виляя пушистым хвостиком, и привалился Матвею на ноги.
        - Совсем ты плохо растёшь, — упрекнул его Матвей. Минус Единице исполнилось два года, а он всё был как щенок.
        Пёсик посмотрел в лицо мальчику преданными глазами и виновато постучал хвостом по ступеньке.
        - Ничего ты не понимаешь, — сказал ему Матвей.
        В тот момент он не знал, что и сам понимает немногим больше, чем Минус Единица. Бездумно повторил он Петьке то, что услышал в бессвязных рыданиях бабушки, в разговоре её с отцом. На самом деле Матвей совсем не верил, что мама умирает. Мало ли чего болтают люди, да и бабушка всегда преувеличивает…
        По-настоящему он не верил, что мама умерла, и тогда, когда её похоронили.
        Хоронили маму из больницы. Отец не взял Матвея на кладбище. Матвей объелся слив, у него заболел живот, немножко поднялась температура. С ним пришла посидеть соседка. Соседка в столовой вязала кружево, а Матюша лежал в спальне и читал книгу. С кладбища папа привёз бабушку на такси. Когда вошли в дом, бабушке стало плохо. Вызвали неотложку. Матвей не спрашивал про маму и в эти минуты не думал о ней. Вытянув шею, он смотрел, как врач в белом халате делает бабушке укол.
        Понял Матвей, что мамы больше нет, совсем-совсем нет, только оказавшись в интернате.
        Один в толпе
        
        Всё ему здесь не нравилось. На прогулку идут толпой, в столовую — толпой, в спальню вечером — тоже. В классе все пишут, и он пишет, это понятно. Но вот все взялись за ложки, и он должен браться за ложку. А если ему совсем не хочется есть? Если ему, наоборот, хочется в эту минуту поваляться на кровати? И чтобы никто не торчал у него перед глазами. Идут в лес, и он должен туда тащиться. Воспитательница говорит: «Не разбегайтесь, ребята! Идите дружно». А ему не хочется ни идти, ни разбегаться. Ему хочется сидеть в саду с книжкой.
        Вокруг него куча народу. Бегают, говорят, смеются, ссорятся, кричат друг на друга, о чём-то спорят, чему-то радуются. А ему чудится, что он один. Совсем один. Никогда он не чувствовал себя таким одиноким, как в этой толпе ребят.
        Он как-то не знает, куда себя деть. Даже не знает, куда, например, сесть. Кругом много скамеек, можно сесть и прямо на траву. Но никуда садиться ему не хочется.
        Даже ноги при ходьбе двигаются не так, как прежде. Куда другие идут — в класс, в спальню, в столовую, в сад, — туда и он плетётся. Но идти ему никуда не хочется.
        О маме он старается не думать, потому что ведь мамы больше нет. Нигде нет: ни здесь, ни дома, ни на папином корабле, ни даже в Ленинграде, у её двоюродной сестры, тёти Маруси, ну просто совсем нигде. Если начинаешь думать о маме, то всё как-то сдавливается внутри, становится трудно дышать и вообще перестаёшь соображать. Так что уж лучше о маме не думать.
        Без папы скучно и тоскливо. Папа на свете есть, но очень далеко. Плывёт где-то по океану. Сперва он уехал на автобусе в Севастополь, потом на поезде в Ленинград, потом на корабле куда-то…
        За несколько дней до отправки Матвея в интернат папа притянул его к себе, поставил между колен. Лицо у папы было задумчивое и грустное.
        - Послушай, Матвей, в конце концов, я мог бы и отказаться от экспедиции. Но я специально готовился к ней очень долго. Это очень нужная экспедиция. Сейчас не поехать было бы с моей стороны подлостью по отношению к людям: так сразу найти другого сотрудника на моё место в экспедиции было бы очень трудно. Ехать необходимо. Но, в крайнем случае, я мог бы сказать: «Товарищи, я не могу ехать, потому что у меня маленький сын…»
        - Я не маленький, — сказал Матвей.
        - Да, ты не маленький, — согласился папа. — Но ещё всё-таки не большой. И вот этого не маленького, но и не большого сына приходится помещать в интернат, а ему туда не хочется. Кроме того, мог бы я сказать, у нас заболела бабушка. И хотя я знаю, что ехать очень нужно, необходимо, всё-таки постарайтесь заменить меня другим человеком. Я говорю с тобой прямо, как мужчина с мужчиной. Ну что — ехать мне или нет? Скажи сам!
        - Поезжай! — сказал Матвей. — Поезжай и скорей возвращайся!
        И он даже не заплакал, расставаясь с папой в кабинете директора интерната. Нет, он не обижался на папу. Один мужчина не должен обижаться на другого мужчину, если тому надо плыть куда-то по морям и океанам в очень нужную экспедицию. Он просто скучал без папы, но не обижался на него.
        А вот на бабушку Матвей сильно обижался: надо же было ей заболеть так не вовремя! Не заболела бы — его бы в интернат не отправили. Хоть и без папы, жили бы они дома, и он ходил бы в свою школу. Целую неделю он уже проучился во втором классе своей школы. А Петька учился в третьем классе. Они вместе возвращались домой и по дороге сбивали палкой каштаны. Ребята в том втором классе были все знакомые ещё с прошлого года. Только две девочки были новенькие да один Петраков уехал.
        Здесь же, в интернатском втором классе, все ребята были незнакомые. Они заговаривали с Матвеем. Он отвечал односложно, сквозь зубы, а то и вовсе отмалчивался. Ребята отходили обиженные. Матвей держался отдельно, в сторонке. Из-за ствола дерева, из кустов, откуда-нибудь из угла он угрюмо наблюдал за ребятами.
        Больше всего шуму от Митьки Лихова. Целый день он что-то выкрикивает, поёт, вертится, кривляется. Влезает на дерево, на подоконник, на крышку парты и с гиком, с шумом отовсюду спрыгивает. Всё он делает с криком. И как у него горло не заболит столько орать?
        Воронков — маленький, как дошкольник, Лихову по плечо, тихий, послушный. Что ему велят, скорей-скорей сделает. А считать нисколечко не умеет. Даже противно.
        Костя Жуков понравился бы папе: он весёлый, сильный, смелый. Учится лучше всех. Но может быть, он задавака? Ни разу не подошёл к Матвею, не заговорил с ним. А Матвей сам навязываться не станет.
        Девчонки… Что с них проку? Томка Русланова, похожая, на колобок, без конца ко всем пристаёт: «Ой, ты, кажется, ногу ушиб? Больно? Давай перевяжу!», «Осторожно! Марусю с обрыва не столкните!», «Не плачь, Аллочка! Двойку исправишь. Хочешь, я тебе за обедом свой виноград отдам?»
        Томка и к Матвею привязывалась: «У тебя голова не болит? Какой-то ты бледный. Давай отведу к сестричке, она тебе градусник поставит». И уже схватила Матвея за локоть. Он отпрянул: «Отстань!»
        Соня Кривинская очень хитренькая, настоящая Лиса Патрикеевна. Говорит ласковым тоненьким голоском, а сама рада-радёхонька что-нибудь устроить исподтишка. Как-то прицепила Марусе Петровой репейников на подол. У той всё платье слепилось, скомкалось. «И как это я в репейник села?» — удивилась Маруся. Томка помогала ей отцеплять колючки. Соня тоже удивлялась и сочувственно хихикала. А Матвей-то видел, как она подкралась к Марусе сзади и в один миг прилепила к её платью целую горсть колючих комочков. Вздуть бы Соню хорошенько за такое ехидство. Но Матвей ничего не сказал. Потому что ему вообще не хотелось разговаривать.
        «Подружился бы ты с кем-нибудь», — советовала Любовь Андреевна.
        С кем же тут подружиться? Не с Окуньковыми же, которых прозвали Окуньками! Откуда взялись такие? Может быть, они ненормальные. Несмотря на всё своё безразличие, на Окуньков Матвей смотрел с большим любопытством. Он даже не подозревал, что бывают на свете такие мальчишки…
        Окуньки и все остальные
        
        - Повторяю условие задачи, — поглядывая на доску, где уже белеют цифры, говорит учительница Антонина Васильевна. — На стоянке такси было пятнадцать машин. Через минуту шесть машин подъехали, а девять машин уехали. Сколько машин осталось на стоянке.
        - Бойкая стоянка! — замечает Митя Лихов.
        И одновременно раздаётся голос Матвея Горбенко:
        - Двенадцать машин осталось.
        - Горбенко, тебя не спрашивают! Ты пиши вопросы словами. И чтобы каждое слово было написано красиво. Остальные пишут вопросы только цифрами. Что тебе, Лихов? Почему ты тянешь руку?
        - Это, наверно, в Ялте стоянка, да? — Курносая физиономия Лихова выражает крайнюю заинтересованность, тон у него самый невинный. — На Симферополь такси?
        - Да, на Симферополь, — невозмутимо отвечает учительница, с удовольствием отметив про себя разочарование на лице лукавого мальчишки: не удалось затеять пустой разговор, оттянуть время. И получить замечание не удалось. На замечания Лихов специально «нарывается». Позлить учителя для него развлечение.
        Но вот Окунькову нельзя не сделать замечание: он весь скрючился за партой.
        - Окуньков Витя, выпрямись!
        Окуньков горбится ещё больше. Раздаётся его насмешливый голос:
        - И вовсе я не Витя! Я Вова.
        Ребята смеются. Посматривают на Окуньков и на учительницу.
        Близнецы похожи настолько, что их часто путает родная мать. Приезжая за ними по субботам, она кричит Вите: «Вовка, иди скорей, пропустим автобус». А Вове: «Витька, кому я говорю, не убегай вперёд!» — «Ты говоришь это Вове», — злорадно отвечает сыночек и убегает ещё дальше.
        Братья просто одинаковые — на одно лицо. У них тот же нос и подбородок, те же глаза и щёки. Оба они белобрысые, с мелкими чертами, оба — мрачные неслухи, каких свет не видал. Они делают не то, что им велят, а как раз обратное.
        Окуньков, которому Антонина Васильевна велела сесть прямо, стал ещё больше походить на вопросительный знак. Но и другой Окуньков, услышав приказ учительницы, согнулся в три погибели.
        - Окуньков… Вова, — неуверенно добавив имя, говорит через некоторое время Антонина Васильевна. — Не верти ручкой! Ты нечаянно уколешь брата или уколешься сам.
        Быстро завертелась ручка и в пальцах другого Окунькова. В пальцах первого она не переставала совершать вращательные движения.
        - Может быть, вы иностранцы? — сдерживая раздражение, спрашивает Антонина Васильевна. — Не понимаете по-русски?
        - Воны хранцузы! — весело провозглашает Лихов.
        Ребята смеются.
        - Ты не на уроке украинского языка, — холодно бросает Антонина Васильевна Лихову. — Кривинская, иди к доске.
        Соня Кривинская — тоненькая, гибкая, с острым личиком и тёмными, гладко прилизанными косичками. Весь урок по непонятной причине она сидит на своём пенале. Когда Соня встаёт, круглый пенал падает и с грохотом катится по полу. Успевшая сделать несколько шажков, Соня растерянно оглядывается.
        - Потом поднимешь. Пиши на доске, как ты решила задачу. — Антонина Васильевна ходит по рядам, заглядывая в тетради.
        У Матвея Горбенко полстраницы исписано крупными корявыми цифрами. Он решил задачу тремя способами и начал писать вопросы словами. Сдвинув чёрные брови, исподлобья покосившись на учительницу, Матвей выводит:
        «Ск. буде машин, если…»
        - В слове «будет» букву «т» потерял. Напишешь, сколько успеешь. Главное — аккуратно, красиво.
        Буквы у Матвея безобразные. Вдобавок он отчаянный мазила. Уроки арифметики Антонина Васильевна старается использовать для Горбенко как уроки чистописания. Задачи для второго класса ему, как говорится, на один зуб, даже на ползуба.
        Дня через три после того, как Матвей появился в интернате, Антонине Васильевне подали в учительской радиограмму: «Это с корабля. От отца нового ученика Горбенко. В вашем классе мальчик».
        С недоумением читала учительница напечатанные на машинке строчки:
        «Глубокоуважаемый товарищ учительница запятая чтобы мой сын Матвейка Горбенко очень не скучал запятая давайте ему почаще всякие задачи точка Потруднее запятая пожалуйста точка. С уважением Степан Горбенко точка»
        Внизу приписка чернилами:
        «Проверено: потруднее, пожалуйста».
        «По арифметике задачи? — думала учительница. — Но что за «потруднее» для второго класса?»
        Давно она уже не удивлялась. Посмеивалась в учительской: «Хорошо, что отец его ещё логарифмам не научил».
        Антонина Васильевна подходит к Соне Кривинской:
        - Неужели тебе в низу доски мало места?
        Соня пишет, зачем-то становясь на цыпочки, вытягивая руку. Но соображает она хорошо. Задача решена правильно.
        - Разбираем задачу. У кого решено не так, как у Кривинской? Окуньков (имя она воздерживается упоминать), посмотришь в окно на перемене. Слушай внимательно!
        Нет, это просто что-то немыслимое! Тот Окуньков, у которого голова была повёрнута к окну, прикрывает уши руками. Поглядев на него, брат тоже тянет руки к ушам.
        Антонина Васильевна делает вид, будто не замечает, что близнецы всё делают назло. Она продолжает вести урок. Спокойно, чётко, неторопливо, хотя внутри у неё всё кипит.
        Не забыть сразу после звонка отправить Лихова в умывалку: руки у него такие, точно он копался в ящике с углём или неделю не умывался.
        Матвей Горбенко посматривал на неё вопросительно и умоляюще. Эти взгляды ей понятны. У них договорённость: если он напишет цифры и слова чисто и красиво, в награду она даст ему после уроков какую-нибудь интересную задачу. Сегодня придётся ему сказать: «Не заслужил. Надеюсь, что завтра ты напишешь лучше». И у Матвея сразу станет капризное, сердитое лицо. Вот ещё нежданная забота! Запасай занимательные задачи. Кстати, на забудь и сама их предварительно решить, чтобы объяснить хорошенько, если понадобится, ответить на вопросы. Уже Любовь Андреевна послала в Москву и в Ленинград телеграммы друзьям: «Пришлите любые сборники занимательных задач. Крайне необходимо».
        А в окна класса вливается запах роз и разогретой на солнце хвои. В саду поют птицы, доносится манящий плеск моря. И очень странно, что учебный год уже начался два месяца назад. Антонине Васильевне всё время кажется, что при такой погоде вот-вот наступят летние каникулы. Ведь в её родном Подмосковье сейчас поздняя осень, осыпаются листья, моросит дождь, под ногами слякоть. Молодая учительница ловит себя на том, что ей очень хочется и дождя, и слякоти, и мокрых, поникших под ветром берёз…
        Девочка в балке
        
        Георгины красовались посреди клумбы. Горделиво поднимали они свои головки, будто сделанные из тёмно-красного бархата. Окаймляли клумбу хризантемы, лиловые, оранжевые, белые. Их изогнутые лепестки — длинненькие шёлковые язычки — причудливо переплетались. Под окнами, источая тонкий аромат, цвели розы.
        Матвей бродил по дорожкам, цепляя ногу за ногу, и угрюмо разглядывал цветы.
        «В нашем садике они ещё лучше! У бабушки есть георгин величиной с блюдце. Совсем чёрный. Мама его называет «ночь без луны». Называет? Называла, а не называет…»
        Глядя под ноги, чтобы не видеть цветочную пестроту, Матвей торопливо зашагал в боковую аллейку.
        За живой изгородью из буксуса, между серых стволов платанов, мелькают фигуры ребят. Доносятся взрывы смеха, возгласы. Там спортплощадка. Ребята играют в волейбол. И за углом здания весёлые крики. Во что там играют? Пронзительный голос Лихова: «Слабо поймать! Слабо!» Наверно, второклассники гоняются в пятнашки. Матвей приостановился. Секунду помедлив, зашагал быстрее. Нет, он не хочет идти к ребятам.
        Заросли бузины, усеянной мелкими чёрными ягодами. Дальше еле заметная тропка круто сбегает вниз. Весь обрыв в густых деревьях и кустах. Здесь Матвей ещё не бывал. Вот где в прятки-то играть! Он полез вниз по склону. Под ногами захрустели сучки, опавшие листья.
        - Да тише ты!
        Чей это возмущённый шёпот?
        Матвей замер и, рукой держась за ветку, стал озираться. Внезапный треск: сухая веточка обломилась. Мальчик пошатнулся, шлёпнулся на землю, на штанах сполз в балку.
        - Хуже медведя! — жалобно воскликнул тот же голос.
        Вечернее солнце играло на жёлтых, красных, зелёных листьях. Среди вырезной листвы, солнечных и теневых пятен мелькнули два светлых, прозрачных глаза. Они в упор, с упрёком смотрели на Матвея. Наконец-то он понял, кто его обругал!
        Русоголовая девочка, года на три старше Матвея, сидела на земле, поджав ноги, затаившись в кустах. Если б не заговорила, ни за что бы он её не заметил. Стараясь не очень хрустеть, Матвей пробрался по дну балки, остановился шагах в двух от девочки.
        - Садись, раз уж прилез, — со вздохом сказала девочка. — Всё равно всех распугал.
        Матвей опустился на корточки.
        - Кого я распугал?
        - Птиц, конечно.
        - Птиц?
        - Ну да. Перед тем, как ты начал валиться мне на голову, прилетала сойка. Очень интересная птица. Красивая, а характер плохой: крикунья и драчунья. Ты знаешь, как кричат сойки?
        Матвей покачал отрицательно головой.
        - Они скрипят. Вот так… — Девочка слегка приоткрыла губы, и вдруг послышался странный звук, похожий на скрип.
        Глубокие, широко расставленные глаза смотрели куда-то вдаль. Всё лицо девочки с мягким, чуть вздёрнутым носом, мягкими губами и круглым подбородком дышало задумчивостью. А негромкий скрип всё раздавался. Матвею не верилось, что скрипит вот эта самая, очень простая, обыкновенная девчонка. Он даже оглянулся. И вдруг резко скрипнуло где-то у них над головой. Щёки девочки порозовели, она вся просияла, зашептала радостно:
        - Отозвалась! Отозвалась! Ты слышал, как крикнула сойка? Слышал?
        Матвей пожал плечами. Слышал-то он слышал, но, может, то скрипнуло дерево? Да уже и не скрип, а звонкая трель рассыпалась внезапно в кустах.
        - Зяблик! — чуть слышно произнесла девочка.
        И сейчас же сверху донеслось:
        - Матвей! Матве-ей!
        Матвей узнал голос воспитательницы.
        А вот и ребячья разноголосица:
        - Ма-атвей! Матю-ха-а!
        - Кого-то зовут, — сказала девочка. — Ищут, видно.
        - Да, — сказал Матвей, продолжая неподвижно сидеть.
        - Матве-ей! Горбе-енко!
        - Какого-то Матвея зовут. А тебя как зовут?
        Матвей промолчал.
        - Матвей! Мат-ве-ей! — Крики раздались ближе.
        - Вот так, — сказал, помявшись, Матвей.
        - Что «вот так»? — не поняла девочка.
        - Вот так меня и зовут.
        - Как это — «вот так»? Что ты бормочешь?
        - Матвей! Матвей! — неслось над обрывом.
        - Как кричат, так меня зовут, — хмуро объяснил Матвей.
        - Матвеем, что ли? Ой, так это тебя ищут? Так бы и сказал. Почему же ты не отзываешься?
        - Не хочу.
        Девочка пристально посмотрела ему в лицо, подумала.
        - Знаешь, не всегда приходится делать то, что хочется. — В её голосе прозвучала грусть.
        А у Матвея, как ни странно, почему-то вдруг стало легче на душе.
        - Ты тоже пойдёшь? — спросил он.
        - Пойду. Всё равно скоро начнётся приготовление уроков.
        Она взяла его за руку. Вместе, хоть и по крутому склону, они быстро вылезли из балки. Когда шли по аллее, девочка сказала очень серьезно:
        - Ты какой-то смешной. Чем-то напоминаешь мне птенца галки, который выпал из гнезда.
        Матвей не знал, обидеться ему или нет. Пока он раздумывал, они почти подошли к интернату.
        - У меня есть Чикот, — сказала девочка. — Хочешь, покажу?
        - Да, — сказал Матвей, хотя даже представить себе не мог, что это такое.
        В это время они вышли на площадку перед интернатом. У подъезда стояла Любовь Андреевна, окружённая второклассниками.
        - Вот он! Вот он! — закричали ребята, увидев Матвея.
        - Наконец-то! — сказала Любовь Андреевна. — Спасибо тебе, девочка, что привела нашего Матвея, мы его давно ищем. Ты ведь, кажется, из пятого класса?
        - Да, я из пятого, — ответила девочка.
        - А зовут тебя как?
        - Федотова Стеша.
        - Ну, ещё раз спасибо, милая Стеша. Нам надо идти учить уроки, а тут мальчик пропал…
        Матвею воспитательница ничего не сказала, только посмотрела на него долгим взглядом и вздохнула.
        Стеша и птицы
        
        По дну балки протекал ручей. На камне у самой воды сидела трясогузка. Серо-стальная, вся тоненькая, изящная птичка сливалась с серым камнем. Её бы и не заметить, если б не хвостик. Длинный тонкий хвостик непрерывно дрожал.
        Притаившись за толстым стволом граба, Стеша с улыбкой смотрела на трясогузку. И что ты всё время трясёшь своим хвостиком? Зачем? Почему? Надо будет спросить у дяди Миколы. Он столько знает о птицах и зверях.
        Трясогузка перепрыгнула с большого камня на маленький, напилась из ручья, запрокидывая голову, и упорхнула.
        Тишина какая. Веточка не шелохнётся. Воздух прозрачен и чист. Вершина утёса над Стешиной головой вырисовывается так чётко, что виден каждый излом, каждая трещина. Кажется, протяни руку — и дотронешься до каменного зубца. На самом деле до утёса не одна сотня метров. Вот поднимется солнце повыше, и с моря потянет ветерком. А пока солнце 60 низко — затишье. Так часто бывает. Отчего?
        Солнце вылезает из-за гор позднее, чем даже две недели назад. Прежде Стеша быстро одевалась и бесшумно выскальзывала из спальни часа за два до завтрака, а теперь раньше семи и подниматься не стоит: всё равно птицы спят. Осень. Золотая, сухая, привольная…
        «Тинь-тинь-тинь!»
        Синицы звенят. А вот короткая переливчатая трель. Зяблик? Как будто. Но она не уверена. Может быть, так нежно и звонко пропела пеночка. Или зеленушка. Непременно надо научиться всех птиц различать не только по виду, а и по голосу.
        «Тук-тук! Тук-тук-тук!»
        Ну, этого красноголового истребителя короедов только глухой не распознает.
        Девочка стояла неподвижно, чутко вслушиваясь.
        В балках, в оврагах, завороженная прелестью раннего утра или уходящего дня, она забывала обо всём. Были кругом листва, деревья, камни, вода ручьёв, небо. Были птицы. А самой Стеши точно и не было.
        И точно не было никогда ничего плохого на свете: ни попрёков и брани тётки, у которой лет пять она жила после смерти матери и которую потом, на Стешино счастье, посадили в тюрьму за спекуляцию. Ни пьяного дяди. Ни дум об отце: кто он был? Ни сознания своей нескладности, неумелости во многом. Ни даже противной арифметики. Ничего, ничего плохого не было, а только радость, свет, голоса птиц, желание узнать о них как можно больше…
        Стеша умела подолгу стоять или сидеть не шелохнувшись. Наверно, птицы принимали её за деревцо или просто считали своей, понимали, что она их не обидит. Они её не боялись, подлетали совсем близко, садились на ветки над самой головой.
        В кустах сильно зашуршало. Ох, эти дрозды! Один дрозд способен шуршать как десять мышей. Всегда они двигаются, бегают, суетятся. Беспокойные, милые птицы!
        Верхушка утёса порозовела. Ой, не опоздать бы к завтраку! Стеша выбралась из балки и помчалась в интернат.
        Тоже «оказия»
        
        Что такое чи-кот? Этот вопрос не давал Матвею покоя. Девочка, которую он встретил в балке, сказала: «У меня есть чикот. Хочешь, покажу?» Тогда они уже подошли к интернату, спросить ни о чём не удалось. Воспитательница увела второклассников готовить уроки, а девочка куда-то убежала. Потом Любовь Андреевна читала им вслух книгу, потом они ужинали. После ужина ходили ненадолго гулять в лесок. Потом улеглись спать.
        Матвей запомнил, что девочку зовут Стешей и что учится она в пятом классе. В столовую они ходили в разные смены, а где пятый класс, он не знал. Противная девчонка! Зачем же она обманула его? Обещала показать какой-то «чикот» и не показывает!
        Безразличным тоном Матвей спросил маленького Воронкова:
        - Ты никогда не видел чикот? Говорят, интересная штука. Но я как-то забыл, что это такое?
        Воронков заморгал:
        - В жисть не слыхал такого слова. Может, это какая-нибудь порода слона?
        - Сам ты слон! — Матвей с досадой отошёл от Воронкова.
        К такому глупенькому не стоило и обращаться. Ведь если бы у девочки из пятого класса был слон, об этом знал бы не только весь интернат, а, наверно, весь Крым.
        Нигде Стеша Матвею не попадалась. И неудивительно. Ребят в интернате много. Целый день все чем-нибудь заняты. Каждый класс — своими делами.
        Пионеры устраивают сборы. Случается, уходят куда-нибудь. На экскурсии, может. Кто знает. У старших ребят другая, более сложная жизнь. Первый и второй классы в этой жизни участия не принимают. Впрочем, и третий класс не принимает.
        С третьим классом вообще случилась «оказия», как сказала ночная няня. Матвей решил, что «оказия» — это слово для обозначения карантина. Можно сказать «карантин», а можно — «оказия».
        Дело в том, что в третьем классе один мальчик заболел скарлатиной. Теперь третьеклассники гуляли отдельно, вдали от всех, их позже всех приводили и в класс, и в столовую, и в спальни. Когда они проходили по коридору, то другим ребятам не позволяли к ним приближаться. Издали некоторые третьеклассники показывали язык, дразнились, очевидно, гордясь своей «оказией».
        Найти сразу человека из другого класса и так-то было не просто. А тут ещё и Любовь Андреевна заболела. Не скарлатиной, на «оказию» её не посадили, но всё равно в интернат она не пришла. Учительница Антонина Васильевна задержалась с ними после уроков, сама отвела их в столовую. Когда второклассники готовили уроки, за ними присматривала чужая воспитательница, кажется, из четвёртого класса.
        А к концу «самоподготовки» к ним в класс вдруг прибежала шестиклассница Тоня. Эта длинноногая девица, почти такая же вертлявая, как Митька Лихов, объявила:
        - Я член учкома и пока буду за вами присматривать. Ну-ка, живо построиться!
        На площадке перед интернатом Тоня ни с того ни с сего заставила их делать зарядку. И при этом громко командовала:
        - И раз! И два! И три!
        Наверно, ей показалось, что она на уроке пения руководит хором. От неожиданности её слушались даже Окуньки.
        Когда они закончили зарядку небольшой маршировкой, Тоня милостиво разрешила:
        - А теперь играйте! Играйте, малыши, а я немножко почитаю.
        Она уселась на скамейку под олеандром с книжкой в руках. Но стоило кому-нибудь из второклассников отбежать за угол здания или в одну из аллей, как Тоня вскакивала, ястребом бросалась на того, кто посмел хотя бы на секунду скрыться с её глаз, и притаскивала нарушителя обратно на открытое место. Если кто сопротивлялся, Тоня прикрикивала:
        - Поартачься у меня! Я член учкома!
        При Любови Андреевне Матвей отставал, уходил в сторону, а то и совсем убегал. Ему часто удавалось побродить одному.
        Сейчас уйти и поискать Стешу было ему просто необходимо. Но при первой же попытке улизнуть Тоня за рукав извлекла его из кустов жимолости, куда Матвей углубился, чтобы потом незаметно исчезнуть.
        - Это ещё что? — закричала она. — Изволь играть на виду! И только посмей не слушаться!
        Весь красный от обиды, Матвей так и остался стоять у кустов с низко опущенной головой, сжав губы, чтобы не заплакать.
        И он был очень рад, что никто на него не смотрел, потому что все глядели на Лихова.
        Лихов влез на грецкий орех, почти на самую верхушку, и закричал оттуда:
        - Ой, член учкома, я, кажется, убежал!
        - Слезай сейчас же! — крикнула Тоня, отбегая от Матвея.
        Но Лихов кривлялся в ветвях, как обезьяна, корчил рожи, размахивал руками, а слезать и не думал. Ребята смеялись ужимкам Лихова.
        - Сломаешь ногу — я не отвечаю! — задрав голову, сердито заявила Тоня.
        С гордым видом она уселась на скамейку и открыла книгу. Однако через две-три минуты захлопнула её и вскочила, беспокойно оглядываясь:
        - Что такое? Мальчишек вроде стало меньше?
        Ещё бы не меньше! Пятеро мальчиков притаились за толстым стволом ореха и там хихикали, а Воронков спрятался под скамейкой — он как раз там уместился.
        - Мальчики, не надо дразниться, — уговаривала Томка, которая пожалела даже лютую шестиклассницу. — Будем играть на виду, не надо убегать.
        Но в эту минуту Тоня прикрикнула за что-то на Соню Кривинскую, и Томка сразу встала в воинственную позу:
        - Да что ты на неё кричишь? Что она тебе сделала? Смотри, она сейчас заплачет.
        Соня Кривинская захныкала и кулаком пыталась выжать слезинки из левого глаза. Правым сощуренным и смеющимся глазком она наблюдала за раскрасневшейся сердитой Тоней.
        «Кривляка какая!» — подумал Матвей. Внимательно следил он за всем, прекрасно видел, что Соня едва удерживается, чтобы не рассмеяться, и удивлялся простодушию Томки.
        Вдруг несколько ребят кинулись к человеку, вышедшему из аллеи:
        - Сергей Петрович, она на нас всё время кричит!
        - Нас-то зачем она карантинит? В нашем классе скарлатины не было!
        - Скажите ей, Сергей Петрович, что мы не дошкольники!
        Немного смущённая, Тоня, накручивая на палец косу, подошла к директору школы:
        - Сергей Петрович, мне поручили за ними смотреть до ужина, а они не слушаются! Ужасные ребята! Всё время разбегаются, и вообще…
        - Ну и пусть побегают, — спокойно сказал директор. — Никуда не денутся. Ничего. Не надо, Болдина, их «карантинить». — Он усмехнулся и неторопливо зашагал по асфальтовой дорожке, огибавшей интернат.
        При появлении директора Лихов спрятался в ветвях ореха. Теперь ему показалось, что директор уже ушёл. Лихов высунулся из густой листвы и крикнул:
        - Члену учкома — ку-ку!
        - Видите, какие они невозможные! — обиженно закричала Тоня.
        Сергей Петрович обернулся на ходу и погрозил пальцем в сторону ореха. В этот момент взгляд его упал на мальчика у кустов жимолости. Чёрный, как жук, кудрявый, худой мальчишка стоял, расставив ноги, и смотрел на него исподлобья, пристально и странно.
        «Что это он?» — подумал директор. Сергей Петрович вспомнил, что мальчик этот — сын геофизика, уехавшего в экспедицию. Многое знал директор о каждом из своих воспитанников и теперь в одну минуту перебрал в памяти то, что знал о воспитаннике Горбенко: упрямый, нелюдимый, плохо привыкает к коллективу, избалованный дома, страстный математик… «Но почему он так смотрел на меня? Хотел о чём-то спросить и не решился? Не похоже. Надо бы остановиться, поговорить с ним, но уж очень некогда… Тысячи дел ждут… Вернуться, что ли?»
        Досадуя на себя, директор всё-таки не вернулся. Но если бы и вернулся и заговорил с Матвеем, тот, ни за что не признался бы, что так поразило его в директоре.
        Когда Сергей Петрович сказал «ничего», а потом усмехнулся, Матвей вздрогнул. Ему вдруг послышался голос отца.
        Отец был выше ростом, худощавее, и лицо у него, конечно, было совсем другое. Но что-то в манере говорить и усмехаться было очень-очень похожее. Как Матвей прежде не замечал? Ведь он уже не раз видел директора.
        И так вдруг Матвею захотелось, чтобы оказался возле него папа, что Матвей даже ногой топнул о землю и сжал кулаки. Потом глубоко вздохнул, презрительно оглянулся на Тоню, которая о чём-то разговаривала с девочками, и решительно стал пробиваться сквозь кусты в сторону спортплощадки.
        Как удачно вышло, что он крепко зацепился рукавом за сучок! Пока отцеплялся, услышал радостные возгласы ребят и чей-то голос, показавшийся ему знакомым:
        - Отойдите! Вы его испугаете!
        Любопытство заставило Матвея вылезти из кустов обратно на то место, где сторожила второклассников шестиклассница Тоня.
        Чикот
        
        Кто стоял посреди площадки в толпе ребят? Стеша! Она держала в руках клетку с какой-то птицей.
        - Расступитесь пошире! — приказала Стеша.
        Ребята расступились, образовав широкий круг. Над всеми возвышалась Тоня, очень довольная, что никто не убегает. Лихов и тот живенько спустился с ореха. Матвей протиснулся вперёд.
        - Вообще незачем его тут прогуливать, — проворчала Стеша, — ну да уж ладно. Полюбуйтесь на Чикотушку.
        Она поставила клетку на землю, нагнулась, открыла дверцу и отошла в сторону:
        - Выходи, разомни свои ножки, побегай!
        Птица высунула из клетки голову, повертела ею в разные стороны, протрещала тревожно:
        «Чкт! Чкт! Чкт! Тр-р-цип!»
        Ребята рассмеялись.
        - Тише! — сказала Стеша.
        Выпрыгнув из клетки, птица ещё осмотрелась и забегала по земле.
        Была она ростом с небольшую галку, вся чёрная, как уголь, только клюв жёлто-белый и вокруг глаз бурые ободки. Одно крыло у птицы было прижато к боку, другое опущено и слегка волочилось. На этом опущенном крыле белел бинтик.
        «Тр-р-чк-чк-чок!» — прокричала птица.
        - Сердится, — промолвила Стеша, — зачем народу много.
        Она порылась в кармане платья, присела на корточки, раскрыла ладонь. Бочком-бочком птица подскочила и стала клевать крошки со Стешиной руки.
        - Это какая птица? — спросила Тоня. — Галка?
        - Дрозд! — ответила Стеша. — Неужели ты дроздов не знаешь? Их здесь полно. Постоянные жители. И на зиму не улетают. Чикот — чёрный дрозд. А бывают всякие: серый, белозобый, певчий, каменный, даже синий и голубой, только те в Африке живут. А Чикот — простой чёрный дрозд.
        Матвей рассматривал птицу с интересом, но и с разочарованием. Конечно, он не думал, как Воронков, что Чикот — слон. Но всё-таки был уверен: это что-то необыкновенное. А оказывается, простой чёрный дрозд. Правда, презанятный.
        Чикот опять сновал по земле. Не разглядеть, как он ножками перебирает. И не скачет, как воробей, а бегает. Быстро-быстро. Точно по льду скользит.
        - Девочка, что у него с крылышком? — спросила Томка.
        - Надломлено — было, — сказала Стеша. — Наверно, сойка напала. Сейчас почти срослось.
        - Ты его нашла, этого дрозда? — спросила Клава Гущина.
        - Нашла, конечно. Не сам же прибежал, попросил: «Перевяжи мне крыло». Смотрю, на земле трепыхается, взлететь не может, и поймала. Дрозды вообще невеликие летуны. Низко летают. Это бегающие птицы.
        - Дай подержать твоего… — попросил Лихов, — как ты его называешь?
        - Чикота, — подсказал Матвей.
        И все стали просить:
        - Можно поглажу? Позволь потрогать!
        Но Стеша замотала головой:
        - Ни-ни-ни! И не думайте! Птиц вообще гладить не надо. Это не кошка и не собака. Дрозды ведь пугливые. Говорят, дрозды когда-то совсем были дикие, жили только в лесах, не подпускали близко человека. Но уже давно они стали селиться в садах, в парках, привыкли к людям и сильно одомашнились. Я не замечаю в Чикоте особенной дикости, он ко мне скоро привык.
        Лихов подмигнул Тоне:
        - А ты знала, что дрозды одомашнились? Мотай на ус, член учкома!
        Тоня покраснела:
        - Нахал! Как ты смеешь всё время дразниться? Я…
        - Член учкома — знаем! — ухмыльнулся Лихов.
        Тоня схватила Лихова за плечо и стала колотить кулаком по спине, приговаривая:
        - Получай! Получай! Завтра ваша воспитательница придёт, я ей на тебя нажалуюсь, хулиган! А сегодня получай за свое нахальство!
        - Ой, караул! Убивают! — хохотал Лихов.
        Он вырвался, отбежал в сторону, издали проговорил с некоторым уважением:
        - А у тебя кулаки крепкие, ничего!
        Во время этой короткой шумной потасовки Чикот почти прижался грудью к земле, замер на секунду, потом заметался, заскользил вокруг клетки. Все — и Стеша тоже — смотрели на Тоню и Митьку Лихова. А Матвей смотрел на Чикота. И поэтому заметил, как Соня Кривинская поспешно шагнула к дрозду, торопливо протянула руку… Но ей не удалось нарушить запрет. Стеша схватила Соню за руку:
        - Это что? Сказано — нельзя! Хотела воспользоваться, что все отвлеклись? Так нечестно!
        У Сони всё лицо и шея залились алой краской.
        - Идиотская птица! — сказала она презрительно. — Кому она интересна?
        - Неправда! Неправда! — заговорили ребята. — Ну что ты, Соня! Очень интересно.
        Всё-таки Стеша ловко взяла Чикота в руки и посадила его в клетку:
        - Ладно… И так у него сердце бьётся.
        - Ну, подожди! Пусть ещё побегает! Не уходи! — просили ребята.
        Однако Стеша с непреклонным видом подхватила клетку с Чикотом и унесла её в интернат.
        - А всё Соня! — упрекнул кто-то из мальчиков.
        - Недотрога какая, подумаешь! — обиженно заявила Соня. — Уж и не тронь и не взгляни!
        Тоня захлопала в ладоши:
        - Тихо, тихо! Ну, как вы будете играть? Играйте, детки, играйте!
        - Лучше расскажи нам что-нибудь интересное! — попросила Маруся Петрова. — Любовь Андреевна часто нам рассказывает.
        - Ещё и рассказывать вам! — недовольно протянула Тоня.
        Но раздался гонг. Ударили в кусок рельсы, висевшей на дереве у кухни. Пора было идти ужинать. Сразу приободрившись, Тоня стала строить второклассников в пары.
        Дядя Чертополох
        
        - Что ты за мной ходишь?
        Стеша обернулась и посмотрела на Матвея.
        Матвей, молча, остановился на дорожке, нагнулся над клумбой, будто разглядывая увядшую растрёпанную астру. Он и сам толком не знал, почему его так тянет к этой девочке, изрядно ворчливой и сердитой.
        Ребята из их класса постоянно звали его играть. Часто подступали с разговорами. Особенно девочки. Томка, та вечно на него наседала: «Матвейка, идём играть в мяч, ты будешь водить!», «Матвейка, ешь побольше! Ты в интернате похудел, а мы все поправились». Это надоедало, но было ясно, что Томка хочет ему добра.
        И ребята, и воспитательница были к нему очень даже хороши, он это понимал. Но убегал от них при первой же возможности.
        Стеша не звала его, а, наоборот, прогоняла. И всё-таки он шёл к ней, едва замечал одну, без пятиклассников. Вдруг она прокричит сойкой или дроздом? Вдруг поймает какую-нибудь птицу прямо у него на глазах? Вот он уйдёт прогнанный, а тут как раз и случится самое интересное.
        Сердитый тон Стеши не обижал его. Он не верил, что она сердится на него по-настоящему. Просто ей, наверно, тоже скучно в интернате и тоже хочется домой.
        Стеша ушла вперёд по дорожке. Вдруг она воскликнула жалобно:
        - Дядя Микола! Ну что он за мной ходит и ходит? Седой загорелый старик поливал цветы из большой лейки. Услышав Стешину жалобу, он поставил лейку на землю:
        - Вот тот хлопчик, шо посохшие астры разглядае, за тобой ходит? Нехай ходит! Чи тоби жалко, товарищ орнитолог? Ведь он не какой-нибудь там хулиган или шо. Дюже гарный хлопец!
        Старик шагнул к скамейке и опустился на неё. Вытянув из кармана платок, вытер плешь:
        - Поливка закончена. Треба трохи отдохнуть.
        Стеша тоже села на скамейку.
        - А что вы сами поливаете, дядя Микола? Где ваши цветоводы-садоводы?
        - Куда-то побегли. Мабуть, к морю с воспитательницей подались. А от малышей проку с воробьиный носок, потому и пособлять не прошу. Пока я одну лейку принесу, им надо десять леечек натаскать. Вот на будущий год будут у нас седьмые, а там, глядишь, и восьмые классы. То будут помощники. Мы с ними тут разведём посадки!
        Интернат существовал всего второй год. В него приняли младших учеников. Ребят старше шестого класса ещё не было.
        - И теперь от ребят помощи много, — рассуждал старик. — Яблоки и груши на плодовом участке сами снимали, землю рыхлили сами. На помощников своих я не жалуюсь… Ходи сюда, орёл! Посиди с нами. Мы не кусаемся, нет! — Это было сказано Матвею, который с безразличным видом стоял поодаль на дорожке.
        - Иди, Матвей! — разрешила Стеша. — Ты, может быть, ещё и с дядей Миколой не знаком? — И объяснила с гордостью: — Наш дядя Микола и садовник, и цветовод, и охотник, и…
        - И кочегар нашего интернату по своей основной, значит, должности.
        Старик рассмеялся дробным смехом. Потрепал по плечу присевшего на кончик скамьи Матвея:
        - Не журись, Матвей! Всё будет у полном порядке.
        - Он очень застенчивый, — сказала Стеша.
        - Ну, и шо таке? Или ты хочешь, чтоб он был нахальный, как те синицы, шо в августе мой садочек атакували? До того же нахальны синицы — сил нет! Я палю из ружья, а им хоть бы шо! Персики клюют напропалую, у моей старухи чуть не с рук вырывают! Не иначе из Турции прилетели, бо шибко голодные.
        - Ну, уж из Турции! — улыбнулась Стеша.
        - И очень даже просто. Откуда-то ж они налетели, как всё равно якие собаки прожорливые. Пока море перелетали, с самой Турции до моего садочку, шибко оголодали. Ну, пора до дому.
        Дядя Микола поднялся:
        - Сильно задержусь — старуха меня съист. Бо строга у меня старуха. Дэмон!
        Стеша расхохоталась. Матвей удивился: никогда ещё он не видел Стешу такой весёлой.
        - Чистый дэмон! — повторил старик. — И не смотрит, что я как-никак гвардии старшина Чертополох. В войну был. Так-то! Ну, бувайте здоровеньки. До побаченья!
        - До свиданья, дядя Микола. Тёте Доне привет!
        Подмигнув Стеше, старик ушёл, прихватив с собой лейку и насвистывая какую-то песенку. Стеша и Матвей остались сидеть на скамейке.
        - И всё-то он шутит, дядя Микола, — сказала Стеша.
        - А почему он сказал про чертополох? — спросил Матвей.
        - Фамилия у него такая. Он же украинец. Украинские фамилии всякие бывают… Ну, чего ты сидишь? Ступай! Тебя уже, наверно, ищут.
        - Я сказал воспитательнице: «Вон идёт Стеша. Я пойду к ней».
        - А воспитательница что?
        - Говорит: «Ну, пойди. Только ненадолго».
        - Уже «надолго». Иди, иди к своим второклассникам. А я делом займусь, слышишь? Ты, конечно, не как те синицы, но всё же…
        Матвей встал и побрёл прочь. Но далеко не ушёл. Свернул за толстый, весь в разноцветной листве клён, за кустами сирени осторожно пробрался обратно к скамейке, притаился за Стешиной спиной.
        Что она станет делать? А ну как вытащит из кармана какую-нибудь птичку или зверька и начнёт это животное прогуливать? Или подманит к себе кого-нибудь?
        Вон Стеша и с дядей Миколой, как видно, хорошо знакома. А этот старик особенный: и садовод, и кочегар, и охотник, и неизвестно кто ещё.
        Таблица умножения на девять
        
        Стоя в кустах, Матвей вытянул шею: Стеша и в самом деле засунула руку в карман передника! Но извлекла она из кармана не птицу и не зверька, а всего лишь несколько тетрадочных листков и карандаш.
        «Письмо будет писать», — разочарованно подумал Матвей и хотел было уйти: как-то неловко подглядывать за человеком, когда он пишет письмо. Тем более что дело это ужасно трудное и нудное…
        Но опять не угадал. Стеша не стала писать. Наморщив лоб, она смотрела на листок бумаги и шептала:
        - Значит, в двадцати пяти ящиках по десять с половиной килограммов помидоров в каждом, а ещё в скольких-то по двенадцать и две пятые… И что же в конце концов получится?
        Никак она решает задачу? Матвей сразу заинтересовался. Крадучись вылез он из кустов позади скамейки, стал за спиной у Стеши. Он напряг слух, а Стеша бормотала без конца, записывала арифметические действия, положив бумагу на скамейку. Вскоре Матвей разобрал всё условие задачи. В сорока ящиках было разное количество помидоров, надо было сосчитать, сколько их всего.
        - Господи, как хочется помидоров! — пробормотала Стеша. — Значит, двенадцать и две пятых килограмма. И это надо помножить на… Но как помножить две пятых?
        - А зачем тебе какие-то две пятых помножать? — нечаянно сказал Матвей. — Ты помножь четыреста граммов на пятнадцать ящиков.
        Стеша вскочила, роняя бумагу и карандаш.
        - Как ты меня испугал! Ты опять прилез?
        - Я хотел уйти. А потом вижу, ты задачу решаешь. А почему? Ведь уроки уже учили.
        - Я не решила задачу.
        - Как же тебя воспитательница отпустила?
        - А я соврала, что решила.
        Матвей сказал неуверенно:
        - Врать нехорошо, да?
        - А кто говорит, что хорошо? — рассердилась Стеша. — Так я и есть нехорошая, ленивая. Арифметику я просто ненавижу. Была б арифметика живая, я б её убила.
        - Ну что ты! — воскликнул испуганно Матвей. — Да ты только так говоришь. Ты бы не убила. Ты хорошая.
        - Уж куда лучше! — насмешливо скривилась Стеша. — Если хочешь знать, я из-за этой арифметики еле в пятый класс перелезла. Отойди! Дай я хоть что-нибудь попробую сообразить. Вообще эта задача нетрудная. Только дроби… Как помножать две пятых?
        - А зачем? Я тебе говорю, помножь четыреста граммов.
        - Да какие четыреста граммов? Откуда ты их взял?
        - Там у тебя ещё есть полкило. Тоже надо помножать. Но ведь полкило — это пятьсот граммов. Об этом все на свете знают, даже бабушка.
        - Ну, и я знаю, что полкило — пятьсот граммов. И что же?
        - А пятая часть кило — это сколько? Это двести граммов. Но их две пятых части, значит, четыреста граммов. Вот ты сперва килограммы помножь на ящики, а потом граммы и сложи. В общем, всего будет… — Матвей подумал, пошевелил губами и выпалил: — Четыреста сорок восемь килограммов и пятьсот граммов. Вот как много помидоров в сорока ящиках!
        На секунду Стеша замерла, удивлённо приоткрыв рот. Потом воскликнула:
        - Ой! Как ты мог всё так сразу сосчитать? Это просто поразительно! Я помню ответ. Или ты его где-нибудь подглядел?
        - Где же я мог подглядеть? Сосчитать недолго. Но дроби! Что это дроби? Я только слышал. Ты мне объяснишь дроби? Пожалуйста!
        Стеша с огорчением покачала головой:
        - Я и сама не понимаю дробей. Всегда путаю, где числитель, где знаменатель. Всё-таки как ты сосчитал? Ты же ещё маленький!
        - Я не маленький. А считать меня научил папа.
        - Так у тебя есть папа?
        - Есть. Над ним летают рыбы.
        - Что-что? Рыбы летают? Но где же он? Летающие рыбы есть только в тропических океанах.
        - Он и плавает в каком-то океане. В письме он написал, что рыбы иногда летают прямо над его головой. А у тебя тоже папа уехал?
        Стеша нахмурилась. Помолчав, ответила с запинкой:
        - Никого у меня нет. Никого. А папы у меня никогда и не было…
        - А кто же у тебя дома? Вот когда ты ездишь домой на воскресенье?
        - По воскресеньям я чаще всего хожу к дяде Миколе. Он живёт в посёлке. Иногда здесь остаюсь. В интернате много ребят остаётся. Разве ты не замечал?
        - За мной бабушка приезжает в субботу пораньше… — Матвей смутился.
        Как так? Неужели есть ребята, которым некуда уехать в субботу? Он никогда не думал о том, все ли разъезжаются. Значит, у некоторых и дома нет… И у Стеши. А он-то думал, что ей домой хочется… Просто совсем никакого нет дома? Как странно!
        - Пожалуй, попробую хоть так решить, как ты говорил, — сказала Стеша. — Без умножения дробей. Всё-таки задача будет решена. Сейчас запишу. Если бы ты знал, до чего я не терплю считать! Таблицу умножения на девять до сих пор не могу, как следует запомнить.
        - На девять? — воскликнул Матвей. — Но ведь как раз на девять и запоминать не надо. Умножение на девять просто видно.
        - Видно? Ты в своём уме?
        Давно уже Матвей обежал скамейку и уселся рядом со Стешей. Теперь он протянул руки тыльной стороной кверху, растопырил пальцы.
        - На руках десять пальцев, видишь?
        - Ну, пальцы твои грязноватые я, конечно, вижу. Не слепая.
        - На сколько ты хочешь помножить девятку?
        - Ну-у, на пять, например…
        - Так вот ты пятый палец опускаешь вниз. — Матвей быстро опустил мизинец на левой руке. — Сколько осталось? Четыре, да? А на другой руке все пять. Значит, пятью девять сорок пять.
        - Батюшки мои! А ну-ка, помножь, девять на девять! — с недоумением в голосе потребовала Стеша.
        Матвей живо пригнул к ладони девятый палец и объявил:
        - Восемьдесят один! — Он радостно засмеялся. — Видишь? Слева остаётся восемь, а справа только один палец.
        - Значит, слева десятки, а справа единицы… И загибать надо тот по счёту палец, на сколько помножаешь девять… Ма-атвей! — изумлённо пропела Стеша. — Ты… ты выдумал это сам?
        - Не сам. Папа мне показал. Давно. Когда ещё… — Матвей вздохнул, весь сжался.
        - Хоть и не сам, — быстро сказала Стеша, — всё равно, это просто чудо! А как ты эти несчастные помидоры в ящиках сразу сосчитал? Тоже каким-нибудь способом?
        - Не знаю… Нет, без способа. Просто взял и сосчитал. Давай, я продиктую, а ты запиши. Только ничего, что без двух пятых этих?
        - Да хоть и без двух пятых… Ну, диктуй. Первое действие…
        Матвей диктовал цифры, умножая их и складывая. Стеша записывала, поглядывая на Матвея почти с опаской.
        Что делать с Окуньками?
        
        С большими садовыми ножницами в руках дядя Микола прохаживался по саду: где сухую ветку срежет, где подровняет буксус. Было время обеда, ребята ушли в столовую. На аллейках тихо и пусто. Однако за кустами жасмина белело чьё-то платье. Подойдя ближе, дядя Микола услышал лёгкий всхлип. Какая-то девочка плачет?
        Живо вспомнилось, как года два назад услышал он вот также приглушённый плач. И вытащил из кустов девочку лет девяти. Остриженные под машинку волосы, короткие и светлые, топорщились у неё, как иглы ежонка. Казалось, они взъерошились ещё больше, когда он потянулся к голове девочки — погладить. Девчонка сердито оттолкнула его руку. На вопросы она не отвечала, молча, глотала слёзы и отворачивалась.
        - А щеглиха-то удивляется, — сказал он усмешливо. — Кто это, думает, тут старого Миколу пихает? Говорит своим птенчикам: «Что ж это делается на свете, батюшки?» Вон глядит на тебя из гнёздышка.
        Девочка подняла голову. Светлые глаза недоверчиво и вопросительно посмотрели ему в лицо, потом — осторожно — по сторонам.
        - Идём, покажу щеглихин дворец!
        Она покорно подала ему маленькую, мокрую руку. Он показал ей гнездо щегла в ветвях граба. Потом посадил рядом с собой на скамейку и рассказал о том, как летели щеглы через море из тёплой страны, чтобы вывести птенцов на родной земле.
        - Ничего нет слаще родины на свете. Это уж шо для птиц, то и для людей. Так-то! — закончил он свой рассказ.
        Девочка слушала не шелохнувшись, не произнеся ни слова. Лишь изредка взглядывала на него пристально и всё ещё с недоверием.
        На другой день она ждала его у дверей кочегарки.
        - Дядя, расскажи про ворону!
        Про ворону так, про ворону. Они присели тут же на ступеньку, на которую он подстелил свой ватник.
        Не спуская с него глаз, она слушала о приключениях вороны. Едва он замолк, убежала, даже не сказав спасибо.
        Сердитая девчонка внезапно вырастала перед ним как из-под земли то в саду, то в кочегарке. Лаконично требовала:
        - Про жаворонка! Про зайцев! Про самых, самых маленьких птичек!
        - Ишь разохотилась! Тоже, значит, любишь пернатых?
        Почему она тогда плакала, он так и не узнал. Зато узнал от воспитательницы, что у девочки нет родных. В одну из суббот он увёл её к себе домой, чтобы в воскресенье без помех потолковать о птичьей жизни. И вот Стеша увидела тётю Доню, а тётя Доня увидела Стешу и полюбила девочку как родную дочь.
        Всё это промелькнуло в голове у дяди Миколы, когда он услышал всхлипыванье. Так кто ж там теперь плачет в кустах?
        Старик раздвинул ветки, удивился, смущённо хмыкнул.
        Прижавшись к стволу платана, стояла молоденькая учительница второго класса Антонина Васильевна. Плечи её тряслись. Услышав шорох, она испуганно оглянулась, но при виде кочегара-садовника облегчённо перевела дух. Пробормотала сдавленно:
        - Это вы, Микола Устинович?
        - Конешное дело, я. — Старик переступил с ноги на ногу, нахмурился, скрывая смущение. — Думаю, что там вроде девочка похныкивает… Иль случилось чего? Уж не заболел ли муженёк?
        - Здоровёхонек. — Муж у Антонины Васильевны был военный, служил в частях неподалёку. — Вот завёз меня в такую… красоту. — Она повела рукой вокруг. — Скоро ноябрьские праздники, а тут цветы. Эти олеандры, кипарисы… Лавровый лист я ведь только в супе и видела. А здесь лавры на каждом шагу. И… — Губы у Антонины Васильевны дрогнули. — Ни одной берёзки!
        - Субтропическая природа, известно. Ну, это ещё не причина расстраиваться. Привыкнешь.
        - Да я не из-за лавровых листьев и плачу… Микола Устинович! Ну что мне делать с Окуньками?
        - Чего-чего? Окуньки? Это кто ж такие?
        - Да близнецы у нас во втором классе, — устало сказала учительница. — Окуньковы. Ребята их прозвали Окуньками, так уж и я так… Два Окунька и одно Лихо — мальчишка у нас есть Лихов — это, знаете, такая троица, что мне дивное крымское небо кажется с овчинку!
        - Лихова я знаю, — сказал дядя Микола. — Озорник первостатейный. И горлодёр.
        - И добавьте: лентяй первостатейный. Бывают такие изводители. Но это что ж — не редкость. А вот Окуньки… Что-то немыслимое! Они всё делают наоборот! Скажу: слушайте! А они уши затыкают…
        - Аж затыкают уши? Ц-ц-ц! — Дядя Микола даже языком сочувственно поцокал. — Прямо пальцами затыкают? Це худо!
        - Не знаешь, какой к ним и подход найти. У них мать какая-то… как в Сибири говорят, заполошная. Орёт на них, дёргает. Отец — пьяница. Их дома без конца колотят, я точно знаю. Мать меня сколько раз просила: «Вы бейте их рук, не жалея. Они только битья и слушаются». Озлобили их побоями. Они перестали понимать простые нормальные приказания. Ничего слушать не желают. Но не могу же я их и в самом деле бить!
        - М-да, — отозвался дядя Микола. — Бить тебе не положено. Да это и без пользы. Ничего, значит, не слухают, не признают?
        - Ничего, — грустно сказала Антонина Васильевна, достала из портфеля, лежавшего на траве, носовой платок, вытерла покрасневшие глаза.
        - Шо-нибудь придумать треба, — задумчиво произнёс старик. — Хиба ж не добраться до дитёвой души? Гм! А знаешь что, Антонина Васильевна, позволь, я их, этих самых окунят, к себе заберу. Погуторю с ними, поразглядаю, шо за Окуньки такие, шо воспитанию не поддаются, пальцами уши затыкают? Заберу-ка я их завтра с собой, когда пиду до дому с работы? У меня и переночуют, а утром я ваших сазанов приведу обратно.
        - Надо у директора спросить разрешение.
        - Сергей Петрович разрешит. Он мужик хороший. Вы бы разрешили.
        - Ну что ж. Поговорю с ним и с Любовью Андреевной. Не знаю только, как вы сможете на них воздействовать?
        - А это уж глядя по обстановке. Тактику и стратегию обмозгуем на месте.
        Антонина Васильевна слабо улыбнулась:
        - Против этих близнецов и в самом деле надо тактику разрабатывать… Да, а уроки? Ведь ребята учат их позднее.
        - У меня уроки приготовят. Пусть книжечки, тетрадочки с собой возьмут.
        - И главное, Микола Устинович, чтобы не убежали они! Автобус от вашего посёлка гораздо ближе, чем от интерната. Да и к морю ближе… Ведь это просто счастье, что от интерната до моря километра три. Правда, по шоссе. Напрямик, по крутизне, гораздо ближе. Всё-таки даже озорнику надо решиться удрать к морю…
        - Никуда твои окунята не убегут! — немного обиженно заявил дядя Микола. — От меня в войну и фрицам-то убегать не шибко удавалось.
        Так случилось, что на другой день после обеда Любовь Андреевна сказала братьям Окуньковым:
        - Сейчас вы возьмёте тетради и учебники и пойдёте в гости к нашему садовнику Миколе Устиновичу. Останетесь у него ночевать. Он пригласил вас с ночёвкой. Завтра утром он вас приведёт обратно. И ведите себя по возможности прилично. Не срамите самих себя и интернат.
        Окуньки подозрительно переглянулись вытаращенными глазами.
        - А зачем нам… — начал один Окунёк.
        - …в гости? — закончил второй Окунёк.
        - Мы, может, и не… — сказал один.
        - …и не хотим, да! — подхватил другой.
        - Не хотим мы, может, — добавили они хором.
        - Директор велел, чтобы вы приняли приглашение, — твёрдо сказала Любовь Андреевна. — Разговоры окончены. Бегите за своими тетрадями.
        - И я хочу в гости! — закричал Лихов.
        - Пригласили Окуньковых, они и пойдут, — сказала Любовь Андреевна. — Когда тебя пригласят, пойдёшь ты.
        Лихов скорчил обиженную гримасу. Окуньковы опять переглянулись: похоже, что их предпочли другим ребятам — хорошо это или плохо?
        Когда Окуньки вернулись с тетрадями, книгой для чтения и задачником в руках, дядя Микола уже поджидал их на скамейке у входа в интернат. С обычным мрачноватым выражением на лицах, недоверчиво поглядывая на дядю Миколу и вопросительно друг на друга, Окуньки пошли рядом со стариком.
        Окуньки секретничают
        
        На утро после гостевания Окуньков у дяди Миколы Антонина Васильевна внимательно пригляделась к близнецам. У одного вроде нос больше облупился. Запомнить бы, у Вовы или у Вити — всё-таки примета, хоть и временная.
        Если не считать облупленного носа, Окуньки такие же, как всегда. С безразличным ко всему на свете, равнодушным видом сидят себе рядышком. Раза три она пыталась их рассадить. Братья вцеплялись друг в друга и поднимали неистовый крик. Пришлось от них отступиться.
        Во время устного счёта Антонина Васильевна сказала:
        - Сколько будет от сорока восьми отнять двадцать три. Отвечай, Окуньков Витя!
        Нехотя поднялся Окуньков с облупленным носом. («А, значит, нос облупился у Вити!») Он стоял и молчал.
        - Не знаешь? Садись! Слушай внимательно, как отвечают другие.
        Окуньков сел, уставил на учительницу зеленоватые глаза, переглянулся с братом, и… оба близнеца дружно закрыли ладонями уши.
        - Шесть взять пять раз. Жуков, отвечай! — Голос Антонины Васильевны звучал твёрдо. Она сделала вид, будто не заметила наглого поступка Окуньков. Подумала с досадой: «Славный старик этот дядя Микола, но самонадеянный»…
        Через два дня дядя Микола снова поджидал Окуньков. На этот раз не в саду, а в коридоре возле второго класса.
        - Ну, пошли! — сказал он Окунькам. — Тетрадки свои не забудьте. Сергей Петрович разрешил им идти без обеда, — обратился дядя Микола к учительнице, когда близнецы убежали. — У меня и пообедают. Я сегодня и вовсе мог не приходить, дней заработанных хватает. Да уж решил понаведаться, а заодно и плотичек ваших прихватить.
        - Боюсь, не утомили бы они вас, — приветливо, но сдержанно сказала Антонина Васильевна. — Пока результатов что-то не видать… И неудивительно. Вы ведь не бог.
        - Это точно. Богом не являюсь, — согласился старик. — Много чего приходилось делать на этом свете. И садовод, и плотник, и на зверей охотник. А богом работать не приходилось. А без бога ни до порога. Только поговорка эта устарела и рассыпалась в прах, бо не только до порога, а и до космоса человек добрался безо всяких божеств.
        - Всё это верно. А уши-то они по-прежнему затыкают, — не без язвительности сообщила Антонина Васильевна.
        - Невжели ж затыкають? — поразился старик, хитро прищурившись. — Ах, они такие-сякие-разэтакие! Ну ладно! Сегодня моя старуха блины печёт, так я теми блинами им и рты, и уши позатыкаю.
        - Вам всё шутки, Микола Устинович. А я серьёзно боюсь, что вы их только избалуете. Что-то у них физиономии стали ещё более заносчивые. Но раз директор сам позволяет их уводить — пожалуйста!
        Каждые два-три дня Окуньки сопровождали дядю Миколу после работы «до хаты». Причём не столько «сопровождали», сколько весело бежали впереди.
        После четвёртого или пятого посещения дяди Миколы Окуньков, которому Антонина Васильевна, не называя имени, сделала какое-то замечание, понёс руку к уху, посмотрел на брата и… опустил руку, не донеся её до головы. Второй Окуньков лишь слегка приподнял руку над партой и снова положил её на крышку. Они обменялись косыми вопросительными взглядами. И вдруг — что за чудо! — оба Окунька сели чинно и прямо. Не веря своим глазам, учительница заметила выражение внимания на лицах близнецов.
        «Это случайность», — подумала Антонина Васильевна.
        Она неуверенно похвалила братьев:
        - Молодцы Окуньковы! Сидят за партой как полагается. Поучись у них, Митя Лихов, поведению на уроке.
        Все ребята посмотрели на Окуньков. Ведь их похвалили в первый раз за весь учебный год. Щёки у Окуньков чуть-чуть порозовели. Они сидели с опущенными глазами.
        Случайность? Нет, это не было случайностью. Уши больше не затыкались совсем. Тетради у Окуньков стали гораздо чище. Близнецы беспрекословно выходили к доске. Отвечали они через пень-колоду, и тон у них был по-прежнему вызывающий. Но всё-таки они не молчали, как прежде, изображая из себя каких-то каменных идолов.
        И вот настал день, когда на рубашках у Окуньков оказались, приколоты английской булавкой белые тряпочки. На одной тряпочке было вышито гладью «Вова», на другой — «Витя».
        - Это чтобы нас… — начал Вова.
        - …не путали, — закончил Витя.
        - Каждый человек должен… — сказал Вова.
        - …отвечать за свои поступки, — продолжал Витя. — Не отвечают только…
        - …обезьяны! — твёрдо закончил Вова.
        - Конечно, конечно! — поспешно сказала Антонина Васильевна и кашлянула, чтобы не рассмеяться.
        По субботам она настойчиво упрашивала Окунькову не бить сыновей:
        - Они исправились… исправляются, во всяком случае. Их просто не за что теперь бить!
        - Может, они больные? — возражала Окунькова. — Потому и тихие у вас? Где они исправились? В прошлое воскресенье обивку дивана ножом изрезали: чего-то строгали, а потом кота чуть с ума не свели. Запихивали, разбойники, кота в крысоловку. Кот так сумасшедше голосил, что все соседи сбежались. Исправились они, как же!
        По понедельникам близнецы сидели, как прежде, с каменными лицами, еле разжимая губы, когда Антонина Васильевна их спрашивала. Но уши и по понедельникам не затыкали.
        Как-то Антонина Васильевна спустилась в кочегарку, где дядя Микола возился у котлов: здание интерната начали протапливать.
        - Спасибо вам, Микола Устинович, — сказала она немного виновато. — Окуньки заметно изменились к лучшему. Как вы этого достигли? Что вы с ними делали?
        Дядя Микола почесал затылок:
        - Шо я с ними делал? Да, кажись, ничого. Ружьё на днях умеете чистили.
        - Как?! Вы давали им ружьё?
        - А ружьё без пулей и пороху не стреляе. В этом могу вас заверить, дорогая Антонина Васильевна. На горы глядели по вечерам… Ещё за молоком в погреб воны лазили. Старуха посылала. А больше вроде ничего мы и не делали.
        Не добившись существенных разъяснений от дяди Миколы, учительница попробовала расспросить самих близнецов:
        - Вы не озорничаете у дяди Миколы?
        Братья переглянулись и промолчали.
        - Видно, вы там не озорничаете. Микола Устинович мне сказал бы, если бы вы баловались… А что вы вообще там делаете?
        Молчание. Потом один из Окуньков — неизвестно который, потому что тряпочки с именами они прицепляли на уроках, во время перемен и после занятий носили в карманах, — один из Окуньков процедил сквозь зубы:
        - Слушаем сказки.
        - И рассказы, — добавил другой.
        - Из книг? — спросила учительница. — Вы там читаете вслух?
        - Без книг, — сказал один Окунёк.
        - Без, — подтвердил другой.
        Лица у обоих стали замкнутыми. Они не хотели ничего рассказывать, это было очевидно. Так и не узнали ни учительница, ни воспитательница, что же сделал дядя Микола с Окуньками.
        Исчезновение Чикота
        
        Второклассники готовили уроки. Окна были открыты. С моря дул сильный влажный, тёплый ветер. Слышно было, как перекатываются и обрушиваются на берег волны. Начинался шторм.
        Ветер метался по саду, гнул деревья, врывался в класс и ворошил тетради на партах. Любовь Андреевна попробовала закрыть окна. Сразу стало душно. И она снова их распахнула, закрепив поплотнее крючки на рамах.
        Облака, набрякшие дождём, который хотел, но не мог пролиться, занавесили всё небо. Они клубились и быстро неслись неведомо куда. В классе стало темно — пришлось зажечь электричество. В саду притихли и попрятались птицы.
        Притихли и дети. Молча, копошились, сидя за партами. Большинство, еле-еле двигая ручкой, писало упражнение по русскому. Воронков без конца мучился над задачкой. Костя Жуков закончил все уроки и читал книгу. Матвей с сердитым лицом, высунув кончик языка, выводил в тетради заглавные буквы: чистописание он ненавидел.
        Внезапно донёсся откуда-то крик. Казалось, его забросил в класс порыв ветра. Непонятно было, кто и что кричал. Но крик был испуганный, горестный. Ребята подняли головы.
        - Кто-то плачет! — взволнованно проговорила Томка.
        И правда где-то за стеной, может быть, под окном — шум ветра всё путал — раздался плач. Он становился громче, ближе…
        Дверь класса распахнулась. Вбежала Стеша, вся в слезах.
        - Матвей! — крикнула она. — Чикота нет! Клетка пустая!
        Матвей вскочил, растерянный. Ребята, разинув рты, смотрели на него и на Стешу.
        - Его съест кошка! — Стеша заплакала, уткнувшись в согнутый локоть. — А то… ветер забьёт… В такую погоду! Он отвык от… сво… боды!
        Любовь Андреевна обняла её за плечи.
        - Не плачь, не плачь! Не погибнет дрозд. Так, значит, клетка открыта?
        - Открыта совсем. — Стеша всхлипнула. — Он погибнет!
        - Да чего ради? Подожди… Матвей, ты был сегодня в Стешиной спальне?
        - Я был, был! Но я, когда покормил Чикота, хорошенько закрыл дверцу!
        Теперь Матвей часто заходил в спальню старших девочек, где на тумбочке возле Стешиной кровати стояла клетка с Чикотом. Под тумбочкой, в коробке, хранились запасы корма: ягоды, крошки, какие-то сушёные черьячки. Матвей смотрел, как Стеша кормит Чикота, слушал, как она с ним разговаривает.
        - А разве Стеша тебе позволяет самому кормить дрозда и открывать клетку? — спросила Любовь Андреевна.
        Нет, этого делать Стеша ему не разрешала. Матвей опустил голову. Потом вздёрнул её, воскликнул горячо:
        - Но я закрыл клетку, закрыл! Не сердись, Стеша! Мне показалось, что он очень хочет есть. Я закрыл клетку!
        Томка жалостливо вздохнула:
        - Может быть, он и сам не заметил, как не закрыл.
        - Он не нарочно! Не сердись на него! — стали просить Маруся Петрова и Клава Гущина.
        - Да что вы, глупые девчонки! — вскрикнул Матвей. — Я же закрыл, я знаю!
        - Вот что значит делать без спросу! — тонким голоском пропела Соня Кривинская.
        - Эх ты, математик! — упрекнул Матвея Лихов. — Шляпа! Пропадёт теперь птица!
        Матвей стоял красный, взъерошенный, губы его кривились и дрожали.
        - Говорю же, что закрыл! — твердил он в отчаянии. — Я помню, как закрывал! Ещё мне показалось, что неплотно, я вернулся и проверил. Закрыл я!
        - Я не сержусь. Ты ведь не нарочно, — пробормотала Стеша.
        Но её широко расставленные, большие заплаканные глаза были полны упрёка. Матвей это увидел, зажмурился и разревелся: и Стеша ему не верит, а он помнит, отлично помнит, как закрывал клетку!
        - Вдруг он… — внезапно произнёс Окуньков, на рубашке которого была приколота тряпочка с именем «Витя». — Вдруг он сам…
        - Да, сам! — подхватил Окуньков Вова, мгновенно поняв брата. — Сам научился открывать дверцу.
        - Этот дрозд, — пояснил Окуньков Витя. — Дрозды ведь умные.
        - Они очень умные, дрозды! — поддержал брата Окуньков Вова.
        Матвей перестал реветь и с восхищением уставился на близнецов. Оказывается, Окуньки-то совсем не дураки, а, наоборот, молодцы! Кто бы мог подумать?
        - А что, вдруг, правда, сам? — воскликнул Костя Жуков.
        Но Стеша махнула рукой:
        - Ну что вы выдумываете! Дверца снаружи закрывается, ему никак не достать, если б и догадался. Бедный Чикотушка! — Она повернулась и стремглав выбежала из класса.
        Взволнованные ребята ещё не успели снова рассесться по местам, как из сада донёсся жалобный голос Стеши:
        - Чи-икот! Чи-кот!
        Крики всплеснулись под окном и утонули в шуме ветра, скрипе веток.
        - Ищет! — с жалостью произнесла Томка.
        - Кончайте, ребята, работу, — сказала Любовь Андреевна. — Мы и так задержались.
        Матвей двумя руками утирал нос. Видно, пальцы были у него в чернилах: на носу и на щеке появились лиловые пятна.
        - Матвей, пойди, умойся, — велела Любовь Андреевна.
        Матвей поплёлся к двери. И сейчас же поднял руку Коля Воронков:
        - Разрешите выйти!
        Угрюмо оттирал Матвей под краном большой палец, когда к нему подскочил Воронков:
        - Слушай, Матвейка, чего я скажу! Я ведь нарочно попросился в уборную. Знаешь, я чего вспомнил? Вот чего я вспомнил. Я бежал по коридору во втором этаже, вот когда нам надо было идти уроки готовить, и вдруг вижу: Сонька Кривинская из одной спальни вышла. Не из нашей. Вышла, оглянулась да скорей-скорей по лестнице вниз. Чуешь?
        В голове у Матвея шумело от обиды и огорчения. Жаль Чикота, жаль Стешу! Но главное, кроме Окуньков и, может быть, Кости Жукова, ему никто не верил, что он и правда закрыл клетку! Даже Стеша сомневалась. Матвей плохо слушал, что там болтает Воронков.
        - А вот из какой спальни вышла Сонька? Не из нашей — факт! А вдруг как раз из Стешиной?
        Только теперь до Матвея дошло, что Воронков говорит, кажется, что-то интересное.
        - Кто из Стешиной спальни вышел?
        - Ох, какой ты! Да я же тебе толкую полчаса. Я сам не знаю точно, чья это спальня, из которой Кривинская вышла и скорей бежать вниз по лестнице. Но наши-то спальни ведь на первом этаже, а, то на втором было. Идём покажу, из какой спальни Сонька вышла!
        Как был, с мокрыми неотмытыми руками, Матвей побежал за Колей Воронковым.
        Матвейка и Соня
        
        Любовь Андреевна была очень недовольна. Все второклассники уже кончили учить уроки, а Матвей Горбенко и Коля Воронков так и не вернулись в класс.
        У Воронкова было, правда, всё дописано, даже задача. Но у Матвея строчка заглавных уродливых «В» осталась незаконченной.
        - Аккуратно уберите тетради и учебники. Потом идите, поиграйте как-нибудь в зале. Гулять нельзя. Горбенко непременно получит двойку за чистописание…
        Наконец-то хлынул ливень. Потянуло свежестью, прохладой. Ребята с радостным смехом высовывались в окна, подставляли руки под струи дождя. Любовь Андреевна выпроводила ребят в коридор и закрыла окна. Ветер утих, теперь бушевали льющиеся с небес потоки воды.
        «Неужели Стеша Федотова носится по саду? — с тревогой подумала Любовь Андреевна. — Надо спросить воспитательницу пятого класса…»
        Но ей не удалось дойти до пятого класса. Едва выйдя из своего второго, она услышала пронзительные вопли в коридоре возле зала, куда побежали ребята. Что-то случилось с её подопечными. Любовь Андреевна бросилась туда.
        К ней навстречу уже бежали девочки:
        - Любовь Андреевна, Матвей бьёт Соню!
        Столпившиеся в зале ребята расступились. Ужасная картина представилась глазам воспитательницы: Матвей Горбенко, обкрутив вокруг своей руки тонкие косички Сони Кривинской, с искажённым лицом дубасил Соню кулаком по спине. Соня отчаянно кричала тонким взвизгивающим голосом.
        Любовь Андреевна схватила Матвея за руки, высвободила растрёпанные косички. Заливаясь слезами, Соня отскочила в сторону.
        - Горбенко, что это?! — В неподдельном ужасе Любовь Андреевна крепко держала Матвея за плечи. — Ты сошёл с ума? Так бить девочку!
        - Она подлая! — задыхаясь от ярости, заявил Матвей.
        - Правда, подлая! — наперебой заговорили мальчики. — На него подумали, а это она! Молчала, когда его бранили! Ещё и сама чего-то там подговаривала!
        - Но бить-то, бить, как он смеет! — в один голос кричали девочки.
        Соня громко плакала, взвизгивая и охая. Шум стоял невообразимый.
        «А я-то ещё радовалась, что как, будто в группе в последние дни все ведут себя неплохо», — мелькнула мысль у Любови Андреевны.
        - Говорите по очереди! — потребовала она. — Я не понимаю, что такое сделала Соня?
        - Она… это она! — опять разом загалдели ребята.
        - О господи, опять все вместе!
        На секунду ребята примолкли, и тут хором выпалили Окуньки:
        - Потому что это она выпустила дрозда!
        Несмотря на остроту момента, Любовь Андреевна с радостью отметила про себя, как изменились близнецы. Прежде ко всему равнодушные, они теперь живо отзывались на события в классе.
        Тяжело дыша, Матвей весь дрожал. Любовь Андреевна отпустила его плечи.
        - Не вздумай кидаться на Соню! Совсем ты голову потерял. Что бы она ни сделала, кулакам волю давать нельзя! Выдумал! Ты что — первобытный человек? Кто-нибудь расскажите мне всё по порядку. Тамара, говори!
        - Коля Воронков видел, — заспешила Томка, — как из какой-то спальни на втором этаже выбежала Соня. Он, Коля, показал Матвею из какой спальни. А то, как раз где Стеша спит. Ну, вот Матвей спрашивает Соню: «Ты, значит, там была?» А Соня испугалась и говорит: «Я этого Чикота не трогала, боялась, клюнет, я только немножко открыла клетку!» Ну, значит, Матвей как закричит: «А ты её закрыла?» А Соня: «Отстань от меня, дурак! И пусть, — говорит, — улетел! Так, — говорит, — твоей Стешке и надо, зачем она тогда не дала мне его потрогать!» Вот! А Матвей даже весь побелел и говорит: «Это ты не закрыла клетку! Почему же ты не сказала?» А Соня…
        Ребята не выдержали, опять закричали:
        - Не сказала, не сказала! Говорит: «Очень мне надо говорить!»
        - Подождите, подождите! — замахала руками Томка. — А Соня: «Очень мне надо говорить!» И засмеялась. А Матвей как кинется на Соню, да бить! Хоть Соня и очень нехорошо сделала, а драться он не имеет права! — Томка, наконец, перевела дух.
        - Оба поступили очень плохо, — сурово сказала Любовь Андреевна. — Но не будем устраивать для всех представление, пойдём в свой класс.
        Второклассников уже обступили ребята из других классов, которые тоже кончили готовить уроки. Подбегали всё новые интернатовцы:
        - Что случилось? Что такое произошло?
        До самого ужина воспитанники просидели в классе, разбираясь в происшествии.
        Все признали, что Соня поступила скверно, сделала худое и дрозду, и Стеше, и Матвею.
        - А хуже всего Соня всё-таки сделала самой себе, — сказала Любовь Андреевна. — Как вы думаете, ребята, почему?
        - Мы все на неё рассердились, — сказала Маруся Петрова. — А это ведь неприятно, если на тебя все сердятся.
        - С нечистой совестью плохо жить! — заявил Костя Жуков.
        - Вот и я так думаю, — посматривая на всё ещё тихонько плачущую Соню, сказала Любовь Андреевна. — Как ей смотреть в глаза товарищам, когда из-за неё несправедливо подозревали человека в оплошности, а она знала, что он не виноват, что виновата она сама, и молчала?
        - Я больше не буду! — сквозь слёзы проговорила Соня.
        - Она больше не будет! — закричали девочки.
        Соню оставили в покое и взялись за Матвея. Тут мнения ребят разделились. Мальчики считали, что Матвей правильно поколотил Соню, может быть только слишком сильно, перестарался немножко, но вздуть Соню следовало. Девочки утверждали, что всё равно бить Матвей не имел права. Он мог пристыдить Соню словами, отругать её, наконец, пожаловаться на неё воспитательнице, но не лупить её. Тем более что Соня гораздо слабее Матвея. Теперь у неё, наверно, вся спина в синяках. И он мог совсем оторвать ей косы — ну куда это годится?
        Любовь Андреевна согласилась с девочками и ещё раз сказала, что Матвей вёл себя, как первобытный человек, который признавал только силу, а не разум.
        После ужина ребята сидели в читальне. Любовь Андреевна читала им книгу. Ливень давно кончился. Но погода была пасмурная и ветреная. На море бушевал шторм. Снизу доносилось громыханье волн. Все сидели сонные. Матвей потихоньку стал продвигаться к двери читальни.
        Любовь Андреевна опустила на минутку книгу:
        - Ты куда?
        - К Стеше пойду…
        - Никуда ты не пойдёшь. Сядь!
        Пришлось Матвею сесть на место.
        Во время ужина Любовь Андреевна успела поговорить с воспитательницей пятого класса. Та была очень недовольна Стешей. Бегая под ливнем по саду, Стеша вымокла до нитки, ужинать отказалась, сидела на своей кровати, закутавшись в одеяло и не разжимая губ.
        - Трудная девочка, — сказала воспитательница. — И зачем Сергей Петрович вообще позволяет держать в спальне то птиц, то каких-то ежей? У мальчиков из четвёртого класса целый месяц жил ёж под кроватью.
        - А кто не трудный? — возразила Любовь Андреевна. — Матвей Горбенко, может быть, не трудный? Или Лихов, на которого внимания и сил приходится тратить больше, чем на половину класса? Кривинскую я считала как раз довольно лёгкой девочкой, она послушна, учится хорошо. И вот — пожалуйста! А насчёт зверей я с вами не согласна. Пусть держат и птиц, и ежей. Пусть заботятся о них…
        Настроение у Любови Андреевны было неважное. Она старалась не показать этого ребятам, говорила с ними ровно, ласково, как всегда. Но всё равно они чувствовали, что их воспитательнице невесело. От этого, а главное, от тоскливой погоды все были подавлены.
        Уныло разошлись по спальням. Все раздевались и укладывались молча.
        Даже Лихов не шумел и не паясничал, как обычно. Матвей, и так неразговорчивый, совсем воды в рот набрал. Как всегда, Любовь Андреевна присматривала за мальчиками. Девочки ложились сами, она навещала их позднее.
        Почти все уже лежали в кроватях, когда вдруг откуда-то донеслись девчоночьи крики.
        В конце коридора была расположена спальня третьеклассниц. Третьеклассницы только что прошли по коридору: карантин у них продолжался.
        - Что за день! — пробормотала Любовь Андреевна. — Лежите, мальчики, я посмотрю, что там такое…
        Любовь Андреевна заглянула в спальню третьеклассниц. Девочки столпились у одной из кроватей. Некоторые стояли на коленях и засматривали под кровать.
        - Подумайте! — сказала Любови Андреевне воспитательница третьего класса. — Какая-то птица забилась под кровать и там сидит. Нет ли у вас какой-нибудь коробки? Мы её туда посадим.
        - У нас одна девочка вдруг испугалась! — стали объяснять третьеклассницы. — Думала, мышь под кроватью!
        - Да-а, а там как шуршало! — заявила одна из воспитанниц, очевидно, та, которая подняла переполох. — Анна Петровна посмотрела, а там птица!
        - Да ведь это, наверно… — обрадовалась Любовь Андреевна. — Не трогайте, пожалуйста, птицу! Я сейчас принесу клетку.
        Быстрым шагом она вернулась в спальню, сказала весело:
        - Матвей, сбегай к Стеше за клеткой! Быстро! Чтобы одна нога здесь, другая там.
        Ни о чем не спрашивая, Матвей сбросил одеяло, вскочил с кровати и во весь дух помчался во второй этаж. Пятиклассницы опешили, когда внезапно распахнулась дверь и влетел Матвей.
        - Ты что, арифметик противный? — возмутились пятиклассницы. — И без стука! Совсем распустился.
        Не обращая ни на кого внимания, Матвей схватил пустую клетку, которая сиротливо стояла на тумбочке у Стешиной кровати, и опрометью кинулся вон из комнаты.
        Когда он подал клетку поджидавшей его в коридоре Любови Андреевне, показалась Стеша. Торопливо оправляя платье, она подбежала к воспитательнице:
        - Зачем клетка?
        - Сейчас увидишь. Подожди здесь. У них всё ещё карантин. Я же тебе запретила входить!
        Но Стеша, виновато глянув на Любовь Андреевну, уже стояла в спальне третьеклассниц.
        Там царила суматоха: птицу не могли поймать. Она быстро перебегала из-под одной кровати под другую.
        Едва птица метнулась по полу между кроватями, Стеша воскликнула:
        - Чикот!
        Бросилась на колени и в одну минуту схватила пробегавшую птицу.
        - Скажите — птицелов! — удивилась воспитательница Анна Петровна.
        - Спасибо! Спасибо! — твердила Стеша, прижимая к груди Чикота.
        - Марш отсюда! — Любовь Андреевна слегка подтолкнула Стешу в спину, выпроваживая её из спальни. А сама осталась, рассказала третьеклассницам историю Чикота.
        За дверью раздавался счастливый голос Стеши и радостные возгласы второклассников.
        Конечно, мальчишки повскакали с кроватей и высыпали в коридор.
        Живи на воле!
        
        На другой день море лежало зеркально гладкое, синее-пресинее под синим ясным небом. Вчерашний ветер посбивал много листьев. Но осталось их на ветках гораздо больше. Неподвижно стояли желтолистные и краснолистные деревья, отдыхая после вихревой трёпки. Глянцевито блестела на солнце вечнозелёная листва лавров и магнолий. Было так тихо, точно на свете никогда не бывало ни штормов, ни ураганов.
        Тихо было и в скалах. Скалы нависли над балкой. Забраться к их подножию оказалось непросто. Стеша хваталась одной рукой за каменные выступы и осторожно лезла. В другой руке она держала клетку.
        Матвей карабкался позади Стеши.
        За скалой нашлась уютная ложбинка, заросшая кустами.
        - Вот тут Чикотушка и начнёт самостоятельную жизнь, — сказала Стеша. — Крыло зажило. Незачем ему больше в неволе томиться.
        Она поставила клетку под кустом терна и открыла дверцу.
        Чикот выпрыгнул сразу. Почти прижался к земле грудкой, замер на секунду. А потом быстро-быстро побежал в кусты. И вот уже не видно его: шуршит себе где-то дальше.
        - Даже до свиданья не сказал, — легонько вздохнула Стеша. — Ну ничего, всё равно он очень милый, правда?
        - А ты зачем мне тогда не поверила, что я закрыл клетку? — с упрёком спросил Матвей.
        - Опять ты за своё! Какой обидчивый! И вовсе я тебе не поверила. Наоборот, я поверила, что ты говоришь правду. Что ты по правде думал, что закрыл.
        - Почему — думал? Я же закрыл!
        - Ох, надоеда! Но ведь ты мог и ошибиться. Тебе могло показаться, что ты хорошо закрыл, а на самом деле — не закрыл. Соню вашу мне жаль!
        - Нашла, кого жалеть! Сонька просто гад.
        - Ну, уж и гад! И не стыдно так говорить? Она злая очень, Соня. За это её и жаль. А может быть, она и не очень злая. А главное, злопамятная.
        - За то, что плохой, злопамятный, жалеть человека? — удивился Матвей.
        - Понимаешь… Не могу, как следует объяснить… Но ведь злому худо живётся на свете. У меня, например, характер скверный, я это знаю, мне от этого разве лучше, а не хуже? Кстати, ты и сам-то не всегда добренький… Да ну, ладно. Всё равно ты ничего не понимаешь. Мал, наверно. Послушай, — не обращая внимания на то, что Матвей сидит на траве надутый, весело продолжала Стеша. — Ты знаешь, что в скалах живёт кто-то невидимый?
        - Невидимый? Как так?
        - А ты эхо когда-нибудь видел? Посмотри, может, увидишь. Сейчас я его позову. — Стеша приложила руки ко рту и крикнула: — Ма-атвейка ждёт!
        В скалах отозвалось:
        - Вейка дёт!
        - Видишь, дразнится, а не показывается, — засмеялась Стеша.
        Матвей тоже засмеялся, потом сказал:
        - Папа мне рассказывал про эхо. Можно заранее вычислить, какое, где будет эхо. Только это трудно. Надо принять во внимание…
        - Тебе бы только вычислять! — перебила Стеша. — Вот уж ненавижу! А ты сказал воспитательнице, что пойдёшь со мной выпускать Чикота?
        - Забыл. Она с кем-то разговаривала.
        - Совести у тебя нет, — вздохнула Стеша. — Так тебе повезло, просто не заслуживаешь!
        - В чём мне повезло?
        - В том, что у вас такая воспитательница.
        - Какая?
        - Добрая. Позволяет тебе убегать. Ты же вечно где-то бродишь. Сама, наверно, со страху умирает, когда тебя нет: ведь отвечает же за каждого. А всё-таки отпускает. Я бы, например, ни за что не разрешила мальчишке где-то шататься. Будь я воспитательницей. Охота была волноваться!
        - Тонька из шестого на шаг не отпускала, — вспомнил Матвей. — Когда за нами смотрела.
        - Вот видишь! Нет, Любовь Андреевна у вас просто замечательная. Чтобы тебе было лучше, готова мучиться.
        Матвей слушал с большим удивлением. Никогда он не задумывался, почему ему удаётся разгуливать одному и как к этому относится Любовь Андреевна.
        - Да откуда ты знаешь, что она мучается?
        - Видела сколько раз, как она на тебя смотрит, когда ты появляешься после отлучки своей.
        - А как она смотрит?
        - Мол, наконец-то! Ясно, тревожилась.
        - Странно… — Матвей пожал плечами.
        - Вот тебе и странно! Представь, что тебе совсем не удавалось бы побыть одному. Хорошо бы тебе было? И как бы ты свои драгоценные задачки решал?
        - Я бы всё равно убежал.
        - Ну, это как сказать… Меня воспитательница ругала-ругала за то, что ухожу одна в овраги. Даже наказывала. А уж потом отступилась. Так я же гораздо старше… А тебя Любовь Андреевна, по-моему, и не ругает. Так что — цени!
        - Ценить? — переспросил Матвей. — А что, это барыш?
        - Фу! — На лице у Стеши выразилось сильное отвращение. — Про какую мерзость ты спрашиваешь! Барыш — это когда продадут какую-нибудь вещь на рынке дороже, чем её купили в магазине, а потом считают, сколько барыша наспекулировали. Тётка моя, бывало… Даже вспоминать не хочу… Пошли!
        Стеша вскочила, крикнула в пространство:
        - Живи на воле, Чикотушка! Хорошо живи! — И помахала рукой.
        С задумчивым видом Матвей вслед за Стешей спускался с каменных уступов.
        Отчего Соня такая?
        
        Любовь Андреевна сидела в саду на скамейке и поглядывала на своих ребят.
        Мальчики играли в мяч. Девочки возились с куклами. Переодевали их, укладывали спать под деревом на куче сухих листьев. Соня Кривинская плела из кленовых листьев венок.
        «Бедная девочка!» — подумала воспитательница. Теперь она поняла, отчего Соня хитрая и завистливая.
        В тот вечер, когда нашёлся дрозд, Любовь Андреевна спросила Стешу:
        - Ты сильно обидела Соню? Похоже, что она решила тебе отомстить. За что?
        - Она, конечно, на меня обиделась, — ответила Стеша. — За то, главное, что я при всех сделала ей замечание. Она самолюбивая очень, ваша Соня. И видно, за что-то рассердилась на людей…
        «За что-то рассердилась на людей». Как метко сказала Стеша! В самом деле, что-то ведь сделало Соню мстительной?
        Любовь Андреевна решила осторожно поговорить с Сониной матерью. Но в субботу мать почему-то не приехала за Соней. Воспитательница поехала к Соне домой. Соня была из Ялты — удача. Ведь многих интернатовцев привозили из Алушты, Гурзуфа, Алупки, Мисхора. А в Ялте и сама Любовь Андреевна жила вместе с замужней дочерью.
        Во дворе ей сразу сказали, что Сонина мать уже два дня находится в больнице: у неё обострилась давняя болезнь лёгких.
        - А что случилось? — встревожилась соседка. — Уж не заболела ли и Соня?
        - Нет, нет. Здорова и учится хорошо. Просто я хотела узнать, отчего за ней не приехали у субботу, да и вообще посмотреть, в каких условиях Соня живёт дома. Мы ведь посещаем семьи своих воспитанников. Сонина мать работает в пошивочном ателье, не так ли?
        - И дома шьёт, частным образом. Портниха она хорошая. Да вы зайдите, отдохните!
        В комнате женщина разговорилась.
        - Хорошо, что девочка в интернате, а то больно уж много кривлянья видит.
        - Какого кривлянья?
        - Ну как же? Я уж сколько раз Сониной матери говорила: «Вы бы хоть при ребёнке-то насчёт своих заказчиц не прохаживались». Ведь она, мать-то Сонина, любезничает-любезничает с приходящими к ней дамами, комплименты им говорит, а только заказчица за дверь: «Расфуфыря, подумаешь! Муж тысячи загребает, так, конечно, можно наряжаться. Да ещё честным ли путём загребает? Вертуха безмозглая. Небось, дома врёт, что на хозяйство потратилась, а сама — на тряпки. Мне бы её деньги!» И всё в таком роде. Уж и Соня, знаете, тоже привыкла так-то… В лицо посетителям улыбается, этакий ангелочек кроткий, а за спиной гадость скажет. Нехорошо. И вечная эта зависть: тот лучше живёт, другой лучше… Мать у Сони и сама зарабатывает хорошо. Конечно, трудно ей: болеет часто.
        «А ведь это и унизительно — улыбаться человеку, который не нравится, — думала Любовь Андреевна. — Вот за это унижение, за мучительное чувство зависти своей Соня и готова отомстить каждому. И хитрить привыкла… Как-то надо её выправлять. Пожалуй, это потруднее, чем справиться с иным озорником. Или с нелюдимым ребёнком. Кстати, где Матвей? Опять куда-то удрал. Постоянно это беспокойство: где Матвей? Но держать его на привязи, раз такой у мальчишки характер, было бы жестоко…»
        «Похудела ты со своими интернатовцами», — сердилась дочь.
        Похудеешь тут! В молодости Любовь Андреевна работала учительницей младших классов. Потом много лет не работала, растила своих детей, ездила за мужем, инженером-монтажником, с одной стройки на другую. Теперь мужа нет в живых, дети выросли, обзавелись своими семьями, а она опять пошла, работать с детьми.
        Любовь Андреевна уже хотела послать ребят на поиски Матвея, когда сам он внезапно появился из-за угла здания. Шагает себе, засунув руки в карманы. Вид отсутствующий, ничего кругом не замечает.
        Ты почему не думаешь о людях?
        
        - Матвей! — позвала Любовь Андреевна. — Пойди сюда!
        Матвей приблизился.
        - Где ты был?
        - Сидел вон там. — Он неопределённо мотнул головой. — Недалеко.
        - Сядь. Мне надо с тобой потолковать.
        Нехотя Матвей присел на другой конец скамейки.
        - За Соню директор меня уже ругал, — сообщил он. — В своём кабинете.
        - Знаю. И что же Сергей Петрович тебе сказал?
        - Что были когда-то рыцари. Теперь рыцарей нет. Но всё равно… Хорошие люди и теперь не кидаются на женщин… с кулаками.
        - Вот-вот!
        - Очень жаль, что Соня девчонка, — угрюмо сказал Матвей.
        - А за то, что она плакала и кричала, когда ты её бил, за то, что ей было больно, тебе её не жалко?
        - Нет, — честно признался Матвей. Потом спросил: — Это что — золотник?
        - Такая часть в машинах, в насосах. И ещё старинная мера веса вроде грамма.
        - А лот что такое?
        - Тоже старая мера веса. Кажется, лот равен трём золотникам, но я не уверена. Да и, кроме того, лот ведь это прибор для измерения глубины моря. Что это тебя лоты и золотники заинтересовали?
        - Так…
        Помолчали.
        - Матвей, — негромко и задумчиво сказала Любовь Андреевна. — Ты почему не думаешь о людях?
        - О каких людях?
        - О Моторове и Гуськове, например. Разве они не люди?
        - Они же четвероклассники, — неопределённо ответил Матвей.
        - Да, оба эти человека, Гуськов и Моторов, учатся в четвёртом классе. И как каждому человеку, им необходимо самим научиться делать всякое дело. Например, решать задачи…
        Матвей густо покраснел:
        - Я только два разика… Они говорили: пожалуйста! И ещё: слабо тебе решить…
        - А они тебе не говорили, что именно эти задачи учительница велела им непременно решить самим?
        - Я обещал никому не говорить, что я им решал, — пробормотал Матвей. — Это председатель их отряда нас… застукал.
        - Эх, Матвейка, Матвейка! Ради удовольствия решить задачу ты готов подчиниться любому лентяю, пуститься на обман. Ты обещал им не говорить. Но ведь ещё прежде ты обещал мне не решать задачи ребятам, которые просят тебя об этом тайком. Нехорошо так лукавить. А вообще твоё поведение, знаешь, как называется?
        - Как?
        - Эгоизм. Тебе нравится решать задачи — и всё. Ты исполняешь свое желание, а о других не думаешь. Я тебя просила объяснить Воронкову решение примеров. А ты что сделал? Продиктовал ему десять примеров: и те, что заданы, и те, что не заданы. Вместе с решением. Он аккуратненько записал, а решить их не умеет.
        - Потому что он всё равно не понимает. Я ему объяснял, а у него выходит от сорока шести отнять семнадцать вместо двадцати девяти — двадцать один. Тогда я продиктовал. Он пишет красиво.
        - Ну, хорошо, оставим арифметику… Послушай, Матвейка, ты думаешь, что только одному тебе бывает грустно и тоскливо? А вот у Сони Кривинской папы нет, а мама часто болеет. А сейчас даже в больницу её положили. Ведь Соня тревожится о своей маме… — Выражение лица стало у Матвея беспокойное и вместе с тем упрямое. — А Тамара Русланова всю неделю очень скучает и без мамы с папой, и без сестрёнок. Папа у неё инвалид, им нелегко живётся, школа от них далеко, поэтому Тамара учится в интернате.
        - А сестрёнки?
        - Одна в детсаду, другая в яслях, мама много работает. Тамара скучает без родных, но смотри, как она со всеми ласкова, как старается обо всех позаботиться, а по субботам и воскресеньям много помогает маме. У Славы Гордеенко тоже дома не всё благополучно… Да у всех какие-нибудь трудности. Однако все ребята веселы, играют, дружат между собой, никто носа не вешает. Кстати, ты вот любишь математику. Но ведь настоящие математики и математику-то любят не для самих себя, а для людей.
        - Как это — математику для людей?
        - А так, что с помощью математики и физики учёные приносят огромную пользу людям. Не будь у нас замечательных математиков, не было бы и спутников…
        У Матвея загорелись глаза.
        - Ни Гагарин, ни Титов не полетели бы на ракетах в космос! — перебил он и от волнения заболтал ногами. — Ведь ракеты построены по точным-преточным расчётам, папа мне рассказывал. Если допустить ошибку, то ракета не взлетит. И не приземлится куда надо.
        - Верно, милый, — радуясь его оживлению, сказала Любовь Андреевна. — Так подумай сам, разве можно быть эгоистом и только для одного себя любить математику? А знаешь, я даже думаю, что у эгоиста, у человека, который не думает о других людях, и хорошие ракеты не получатся.
        Матвей растерянно заморгал. Потом плотно сжал губы и задумался.
        Любовь Андреевна протянула руку и слегка пригладила спутанные вихры мальчика. Матвей дёрнулся в сторону.
        «Вот чертёнок! Тебя и не приласкаешь», — подумала воспитательница.
        - Поиграл бы ты с ребятами, — посоветовала она. — Вон как ловко Слава ловит мяч.
        - Костя ещё ловчее, — сказал Матвей.
        Он пошёл к играющим. Любовь Андреевна видела, как, проходя мимо девочек, Матвей замедлил шаги, искоса поглядывая на Соню.
        Загадочная записка
        
        Сидя на толстом суку кедра, Миша Вяхирев обозревал окрестности. Другой «пограничник-разведчик» Саша Попов, тоже пятиклассник, крадучись расхаживал внизу под деревьями. Зоной его наблюдения были ближние дороги и тропы-аллеи, ведущие к интернату. Изредка Миша поглядывал, как Саша, часто пригибаясь, осторожно снует между кустами, шастает, будто заяц, с одной стороны «тракта» на другую.
        Кедр был высокий. Миша взобрался на самый последний из толстых суков, над ним росли уже тонкие ветки. Наблюдательный пункт был отличный. Мише открывалось шоссе, домики посёлка вдали. Необъятное, синее, простиралось море. По морю гуляли белые барашки. Сильно качало катер, казавшийся отсюда игрушечным. Дул южный ветер.
        Миша напряжённо вглядывался в катившийся по шоссе автобус. Не соскочит ли с него подозрительный человек и не кинется, ли прятаться в прибрежных скалах?
        - У-у-ху-ху-ху!
        От неожиданности Миша вздрогнул и чуть не свалился со своего наблюдательного пункта. Вцепился в сук обеими руками. Что случилось с Сашкой? Крик филина — сигнал тревоги — они условились подавать в самых крайних случаях. Миша посмотрел вниз.
        Саша стоял посреди аллеи и размахивал флажками. Торопливо вытащил Миша из кармана свои палочки с привязанными к ним тряпочками, приготовился отвечать.
        Директор Сергей Петрович обучал шестиклассников азбуке Морзе, показывал им, как вязать морские узлы. В будущем году обещали организовать в интернате кружок юных моряков. Заниматься с ребятами станет моряк из Ялтинского клуба моряков. Они и плавать будут на вёслах и на моторке. А потом самых способных, может быть, примут в школу юнг. Конечно, не девчонок. Тех не возьмут, как бы ни просились.
        Пятиклассников Сергей Петрович сигнализации и морским узлам не учил, но и не прогонял их — лишь бы не мешали. Тихо сидеть в сторонке разрешалось. Многие пятиклассники смотрели из-под кустов, как занимаются шестиклассники, и тоже уже знали азбуку Морзе.
        Что такое говорит Саша?
        Одна его рука с флажком наискосок поднята вверх, другая опущена. Ага! Это буква «м». Вторая буква, без сомнения, «а».
        Метались флажки в Сашиных руках. На своём суку Миша даже вспотел, стараясь всё понять. Шептал по мере того, как появлялись сигналы:
        - М… а… р… и… с… к… а…
        «Мариска? Какая Мариска?»
        Он прислонился спиной к стволу, сцепил под суком ноги для устойчивости и живо просигналил в ответ: «Н-е п-о-й-м-у».
        Сашка топнул ногой от нетерпенья, завертел флажками. И опять вышло: «М-а-р-и-с-к-а». А дальше: «К-о-т».
        «Кота, что ли увидел? — подумал Миша. — Ну и что? Кот не подозрительная личность».
        Он не выдержал и, нарушив все правила, подал сигнал «голосом», попросту заорал во всю мочь:
        - Какая такая Мариска? А кот на кой тебе сдался?
        Сашино лицо выразило крайнее недоумение.
        - Сам ты Мариска! — закричал он. — Тут шифр! Подброшен! Чепе! Мариска! Кот!.. Осёл!
        Миша был возмущён этими криками, но всё-таки просигналил наспех: «И-д-у к т-е-б-е».
        Затем проворно спустился с кедра и подбежал к Саше.
        - Это кто осёл? — спросил он грозно и сжал кулаки.
        - А ты чего про какую-то Мариску? — захныкал Саша. — Вот! Погляди! — Он показал зажатый в руке обрывок бумаги.
        - Что это? Дай-ка! — Миша протянул руку.
        Саша отступил:
        - Моя записка! Я нашёл! С кодом!
        - Записка?! А-а, вот что ты сигналил! Так ты в первой букве должен был правую руку горизонтально держать, а ты её опустил. Вместо «з» просигналил «м». А когда «п» — вместо правой левую руку поднял, и получилось у тебя «р». Осёл-то кто-то другой! Ну, живо! Докладывай по всей форме!
        Саша вытянулся, стал по стойке «смирно» и отчеканил:
        - Товарищ командир, на данной пересечённой местности мною обнаружена неизвестная бумага с непонятными записями. Подозреваю шифр-код!
        Он торжественно подал Мише смятый обрывок бумаги.
        - Но не «кот» же… — Миша взял бумажку, сдвинул брови: — Благодарю за проявленную бдительность. — И после этого стал сосредоточенно разглядывать Сашину находку. Присвистнул. — Странно… Ничего не понять. А и верно похоже на код. Сашка! Молодчага! Настоящее чепе!
        - Видишь! А ты на меня набросился!
        - Потому что правую-левую руки надо различать… Что же это всё-таки значит?
        Разведчики уселись под сосной и, тесно прижавшись плечом к плечу, впились глазами в загадочную записку.
        Была она величиной с половину тетрадного листа. На одной стороне её было написано карандашом:
        «20 р. ку 2 с таб поравну Ф 1 с 2 р. 70 к. 2 с 2 Р 30 к. Ск. куп т.?»
        На обороте бумажного обрывка виднелась другая, также карандашная запись:
        «Купе прод 227 а сук за 1078 р. 25 к. барш 1 р. 25 к. на каж ар Ск. к сам за сук?»
        - Почерк явно подделан, — задумчиво сказал Миша. — Такие уродские буквы даже нарочно нелегко написать. Цифры получше написаны, но тоже… «Купе»… Гм! Имеется в виду транспорт. Купе бывает в поезде. Но железной дороги ближе Севастополя и Симферополя нет. До Симферополя отсюда больше ста километров, до Севастополя восемьдесят, что ли.
        - А на пароходах и теплоходах не купе, а каюты, — глубокомысленно заметил Саша. — Да, загвоздочка!
        - А «сук» тут причём? Два раза «сук». И «барш» — совсем непонятное слово. Запутанный шифр: из букв и цифр. Гм! Пожалуй, ещё важнее, чем этот шифр разгадать, знаешь, что сделать?
        - Что?
        - Найти человека, который эту записку подбросил или потерял.
        - Конечно, подбросил! — обиделся Саша.
        - Да, вернее именно так, — согласился Миша. — Слишком важный документ, чтобы шпион мог его потерять.
        - Так ты думаешь, это точно шпион подбросил? — Саша настороженно повёл глазами по сторонам.
        Миша снисходительно усмехнулся:
        - Честные люди, шифрованные записки не пишут. А! Я придумал! Вот что мы сделаем… — Он зашептал Саше в самое ухо.
        - Ура! — воскликнул Саша.
        - Тише ты! Разведчику шуметь не положено. Только где взять верёвку?
        С гордым видом Саша извлёк из кармана моточек бечёвки.
        - Вот за это хвалю! — восхитился Миша. — За твою запасливость прощаю тебе, что где право, где лево не различаешь.
        - Да различаю я!
        - Ладно. После разберёмся. Сейчас разговорчики отставить! За дело!
        Мальчики натянули бечёвку поперёк аллеи сантиметров на тридцать от земли. Концы привязали к стволам деревьев. Под бечёвку положили на землю найденную Сашей записку. Сами спрятались за изгородью из буксуса, тянувшейся вдоль аллеи. Скорчились там, даже прилегли на землю.
        - Теперь, если записка всё-таки потеряна, — шёпотом объяснял Миша, — то шпион непременно придёт её искать. Если же, что вернее, она подброшена нарочно, то за ней придёт тот, для кого она положена, — агент. Понял? И шпион, и агент нагнутся за запиской и споткнутся. А мы навалимся и задержим.
        - А если он вооружённый, шпион?
        - Не успеет выстрелить. Да ты трусишь, кажется?
        - Нет, нет. А скоро он придёт, как ты думаешь?
        - Может, и несколько дней придётся сторожить этот клочок бумаги, — важно ответил Миша.
        - А шпион-то дурак! — захихикал Саша.
        - С чего ты взял?
        - На самом видном месте шифр свой оставил, хи-хи!
        - Сам ты больно умён! На видном-то месте незаметнее. Я читал в одной шпионской книге, что, чем проще спрятано, тем труднее найти. Никто не подумает на видном месте искать. Ведь шпион же не знает, что эта дорога находится под специальным наблюдением. Н-да, может, и не один денёк просидим… Громкий испуганный вскрик прервал Мишин шёпот. Мальчики вскочили на ноги. Чудо! Редкая удача! Не прошло и пятнадцати минут, как враг попался! Не тратя времени на обход, оба перескочили кусты буксуса. И… попятились.
        Посреди аллеи лежала на земле преподавательница французского языка. Это была очень строгая молодая учительница. Поставить двойку или записать в дневнике замечание было для неё делом полсекунды. У Миши, а особенно у Саши, отношения с французским языком были крайне натянутые. Шляпка «французки», как называли её между собой мальчишки, откатилась в сторону. Туго набитый портфель валялся на земле рядом с его обладательницей. Страшное зрелище!
        Охая, преподавательница стала подниматься. Не сговариваясь, «разведчики» дружно перемахнули через изгородь и пустились наутёк.
        Костя приходит на помощь
        
        - Будем смотреть телевизор? — спросили ребята. — Нет, — сказала Любовь Андреевна. — Как только старшие кончат ужинать, пойдём в зал. Сергей Петрович велел всем собраться. Что-то он хочет всем сказать.
        Матвей стоял возле воспитательницы.
        - Что это «богомолец»? — спросил он.
        Любовь Андреевна встревожилась:
        - Да что с тобой, Матвей? Ты без конца задаёшь какие-то странные вопросы. Где ты набираешься всяких непонятных тебе слов?
        - На чердаке.
        - Как так — на чердаке?
        - Любовь Андреевна, Лихов дерётся! — жалобно закричали девочки.
        Воспитательнице пришлось отойти в другой конец коридора. А через несколько минут все отправились в зал.
        Стоя перед выстроившимися ребятами, Сергей Петрович немного помолчал. Все притихли. Выражение лица директора не предвещало ничего хорошего: было оно необычно строгое.
        - Ребята! — сказал директор, когда стало так тихо, что из сада донеслось тоненькое «сплю-сплю» маленькой совы-сплюшки. — Кто из вас натянул верёвку в главной аллее?
        Все молчали. Миша и Саша опустили глаза и старались не дышать.
        Сергей Петрович подождал.
        - Не хотите признаваться? Молчите? Ну не признавайтесь. Тем хуже для того, кто это сделал. Значит, он вдобавок трус.
        У Миши запылали уши, Саша переступил с ноги на ногу. Оба не смотрели на директора, однако обоим казалось, что Сергей Петрович смотрит на них.
        - Но, — повысил голос директор, — пусть тот или те, кто это сделал, знает, что чуть не причинил уважаемому человеку серьёзное несчастье. Галина Платоновна, преподавательница французского языка, споткнулась об натянутую верёвку, упала и сильно повредила себе ногу. Случайно она ногу не сломала. Пришлось вызвать такси, чтобы отвезти Галину Платоновну домой. Несколько дней она не сможет приезжать на занятия. Мне стыдно за ребят, которые настолько не соображают, что занимаются такими нелепыми проказами. Очень стыдно! А если бы там шёл какой-нибудь старый человек и разбился бы или умер от испуга, внезапно упав с размаху? Тогда кто-то из наших воспитанников из-за своей глупости стал бы виновником смерти человека, по существу, сделался бы убийцей.
        - Ой, ужас, какой! — вырвалось у кого-то из девочек.
        - Конечно, ужас. Согласен с вами! — Директор достал что-то из кармана и поднял над головой.
        Миша и Саша оцепенели: в руках у директора они отчётливо увидели шифрованную записку, найденную Сашей.
        - Чья это бумажка?
        - Узнает он, как же! — беззвучно, одними губами, произнёс Миша. Но Саша его понял и еле заметно кивнул.
        Тут же оба разинули рот от изумления: из рядов поспешно вышел маленький чернявый мальчик. Шагнув к директору, он радостно воскликнул:
        - Моя!
        Миша с Сашей и таиться забыли: открыто уставились друг на друга, совсем ошарашенные.
        - Подойди сюда, Горбенко! — велел директор.
        Мальчик подошёл.
        - Точно это твоя бумажка? — Директор протянул мальчику обрывок бумаги, который мальчик схватил двумя руками и прижал к груди.
        - Точно моя! — Он засмеялся от радости. — Вот-то хорошо!
        - Так это ты натянул верёвку? — строго спросил директор.
        - Какую верёвку? — удивился мальчик.
        - Ты что же, не слышал, что я тут говорил? Кто-то натянул в аллее верёвку, Галина Платоновна чуть не сломала ногу.
        - Я слышал, но я нигде не заметил никакой верёвки. Я сидел на кочке, меня позвали. Слышу, Любовь Андреевна кричит: «Матвей!» Я побежал, чтобы она не мучилась…
        - Батюшки! — вполголоса ахнула Любовь Андреевна, улыбнулась смущённо и покраснела. Две молодые воспитательницы тихонько засмеялись. Из ребят никто даже не улыбнулся.
        Директор с такой быстротой согнал с лица усмешку, что вряд ли её кто-нибудь заметил.
        - А, — сказал он по-прежнему строго, — значит, понимаешь всё-таки, что воспитатель мучается, когда приходится искать воспитанника? И то хорошо.
        - Я не знал об этом. Мне Стеша сказала.
        - Так, говоришь, не заметил верёвку? А бумажонка эта лежала под самой верёвкой.
        - Нет, верёвки я не видел. Может, её тогда не было. Почему же я не споткнулся, когда потерял задачи? Я не знаю, где я потерял. Я потом искал. Значит, под верёвкой потерял? Как так? Спасибо вам, что нашли!
        - Что написано на этой бумажке?
        - Да задачи же! (Миша с Сашей напряжённо вслушивались, при этом ответе недоверчиво переглянулись). Одну, про табак, я решил. А про барыш и купца не успел. И условие не запомнил. Ведь я тогда скорей-скорей записал. На чердаке. Торопился очень.
        - На чердаке? Где этот чердак?
        - У нас дома. Я торопился. Потому что бабушка звала. Часто кто-нибудь зовёт…
        На этот раз засмеялись все — и взрослые, и ребята. Матвей смутился до слёз, нахмурился.
        - Ну, ступай на место! — сказал Сергей Петрович.
        Ещё что-то он говорил, обращаясь ко всем воспитанникам, но Матвей уже ничего не слышал. Он стоял на своём месте среди второклассников и вглядывался в бумажку, которую отдал ему директор.
        Любовь Андреевна положила руку ему на плечо, шепнула на ухо:
        - Чучелко ты глупенькое! Хоть покажи мне, что это такое?
        Разглядев бумажку, которую ей показал Матвей, она покачала головой:
        - Ничего не понимаю… «Купе» — это купец? Из какого-нибудь старинного задачника списывал?
        - Да, он очень старинный! — с жаром ответил Матвей. — Там есть буквы непонятные, бабушка говорит: какие-то «яти».
        В старом задачнике Матвей рылся подолгу. Он нашёл его на чердаке среди старых книг и журналов, сложенных в ящике. В комнатах не оставил, отнёс обратно, только показав бабушке. Боялся, что бабушка без него выбросит. Почему-то она не любила, когда Матвей «корпит», как выражалась бабушка, над задачами.
        Задачи в старом задачнике были трудные. Иную Матвей прочитывал по нескольку раз подряд, прежде чем начать решать. Уж очень много в задаче попадалось непонятных слов. Купцы, те часто встречаются в сказках. Они продают и покупают и опять продают. Дороже, чем купили. Но вот какой-то «богомолец» долго шёл из Москвы в Троицкую лавру. Кто это такой? А все эти аршины, пуды, четверики, сажени, золотники…
        Выспросив бабушку, учительницу и воспитательницу, Матвей понял, что фунт — это то же, что четыреста граммов, а аршин почти метр. Но всё-таки незнакомые слова очень его путали. Однако хоть и непонятные, задачи манили его, притягивали как магнитом.
        Когда все стали расходиться, Матвей примостился у окна в зале и, забыв обо всём на свете, стал думать над купцовым барышом.
        Вдруг над ним раздался зловещий шёпот:
        - Выходит, это ты так по-идиотски записывал задачи, а?
        - Куриным почерком, чёрт бы тебя побрал! — проговорил с досадой другой голос.
        Матвей поднял голову. Возле него стояли два больших мальчика.
        - А ну, прочти, что здесь начиркано! — потребовал тот, что выше ростом.
        - Первая задача, — охотно объяснил Матвей, — про табак. Вот. На двадцать рублей купили два сорта табаку. Поровну обоих сортов. Фунт первого сорта стоил два рубля семьдесят копеек, а фунт второго сорта — два рубля тридцать копеек. Сколько куплено табака того и другого сорта? А вторая задача такая. Купец продал двести двадцать семь аршин сукна…
        - Значит, «сук» — это сукно? — язвительным тоном перебил высокий мальчик.
        - А «купе» — купец! — хихикнул второй мальчик. — А ты — транспорт!
        - Вот я ему сейчас покажу транспорт! Будет знать, как людей запутывать!
        От сильного тумака в спину у Матвея захватило дух. И тут же острая боль пронзила правое ухо: который-то из мальчишек закрутил его двумя пальцами.
        Матвей вскрикнул. Слёзы сами собой брызнули из его глаз. Он попытался вырваться, не понимая, что случилось, за что его бьют, от недоумения не успев даже обидеться…
        И вдруг он почувствовал, что ухо уже не крутят, только горит оно нестерпимо.
        - А ну вас, дураков! С такими и связываться неохота!
        Кажется, это проговорил презрительно высокий мальчишка. Матвей открыл зажмуренные глаза. Перед ним стоял Костя Жуков. В дверях мелькнули спины мальчишек.
        - Я как дал тому, что в тебя вцепился! — сообщил Костя. — За что они тебя?
        - И сам не знаю… — Матвей тяжело дышал и размазывал по лицу слёзы. — Спросили про задачи, я стал объяснять, а они вдруг набросились. А ты, значит, им дал хорошенько?
        - Конечно! Мы идём. Я вижу, тебя нет. Вернулся поглядеть, куда ты делся. А эти — из пятого, кажется, — тебя колотят. Я как кинусь!
        - Ты бы и из шестого, наверно, поборол. Ты сильный! — Матвей благодарно улыбался.
        У него вдруг стало очень хорошо на душе. И не потому, что Костя прогнал драчунов и его перестали бить. Ведь он ни испугаться, ни разозлиться ещё не успел, только уху было здорово больно. А то взволновало его и обрадовало, что Костя говорил с ним так, будто они давным-давно дружат. И словно само собой разумелось, что раз не увидел он Матвея вместе со всеми, то и вернулся, чтобы найти его. Костя давно нравился Матвею. Сколько раз Матвею хотелось с ним заговорить. Но он думал, что Косте, всегда весёлому, всегда окружённому ребятами, нет до него, Матвея, никакого дела. А вот, оказывается, очень даже есть Косте до него дело!
        Матвей крепко вытер ладонями мокрое лицо, спрятал поглубже в карман «чердачные» задачи, чтобы опять их не потерять, и, очень довольный, зашагал по коридору рядом с Костей.
        Письмо отца Матвею
        
        Мой дорогой мальчик!
        Мы плывём по океану. Вода в нём синяя-синяя. Наш корабль совсем белый. Наверно, со стороны кажется, что это большой лебедь покачивается на волнах. Думаю, что дельфины удивляются: откуда здесь взялась такая громадная птица? По крайней мере, они замедляют свой ход невдалеке от нашего корабля. Опять видел несколько летающих рыб. Вчера повстречали корабль — плавучую базу. Отправили на него шлюпку за письмами. Все очень волновались, будет ли письмо. Знаешь, как важно получить весточку из дому, когда находишься далеко? На наш корабль доставили много писем. И я получил письмо от бабушки. Но от тебя на этот раз не было, ни строчки. Непременно напиши мне. Слышишь, Матвей, не ленись! Бабушка пишет, что вы оба здоровы, что всё у вас в порядке и что в интернате ты, кажется, привык. Надеюсь, что ты дружишь с ребятами.
        Время идёт так быстро, — по крайней мере, для меня, потому что очень много работы, — пролетят эти несколько месяцев, и мы опять будем вместе. Не огорчай бабушку, слушайся её! Дружи с ребятами и пиши мне письма! Когда придём в порт, чтобы непременно было мне письмо от тебя! Я человек покладистый, пусть это будет несколько строчек. Но чтобы строчки эти были. Поблагодари бабушку за письмо и за радиограмму, которую она и ты прислали мне на ноябрьские праздники.
        Это письмо я отправляю с плавучей базой. Оно поплывёт по Атлантическому океану, потом по Средиземному морю, потом по Чёрному морю в Одессу. А из Одессы уже в Ялту. Из Ялты — в Симеиз, а потом уже в наше местечко, и почтальон принесёт его в наш дом. Вот какой большой путь проделает моё письмо.
        Теперь реши такую задачу. По океану корабль с письмом папы плыл неделю, по Средиземному морю на четыре дня меньше, по Чёрному — вдвое дольше, чем по Средиземному, потому, что задерживался в портах. Ещё два дня оно шло посуху, уже в Крыму. Когда письмо доставили по назначению, мальчик написал ответ. Но письмо мальчика шло другим путём — ведь корабль, на котором плыл его отец, давно переместился. Поэтому письму мальчика пришлось путешествовать в полтора раза дольше, чем письму его отца. Спрашивается, сколько времени ждал папа ответ сына, если сын ответил сразу, как только получил письмо отца?
        Реши-ка эту задачу и напиши мне ответ, а уж я проверю, правильно ли ты её решил.
        Целую тебя крепко, Матвейка, милый. Будь здоров.
        Твой папа.
        Письма Матвея отцу
        
        Каждую субботу к двум часам дня бабушка приезжала в интернат за Матвеем. Они шли на автобус. Матвею приходилось семенить. Полная рыхлая бабушка шла медленно, и он приноравливался к её шагам, потому что бабушка крепко-прекрепко держала его за руку.
        По дороге, пока шли к автобусу и в самом автобусе, бабушка задавала Матвею вопросы.
        Эти вопросы Матвей считал бессмысленными — ведь бабушка каждый раз подробнейшим образом расспрашивала воспитательницу о том, как жил Матвей всю неделю, — и поэтому отвечал монотонной скороговоркой:
        - Не ушибался, ничего у меня не болит, никто меня не обижает, двойка по чистописанию. Ты обо всём, обо всём знаешь!
        - А не дружишь ни с кем почему? — с огорчением спрашивала бабушка. Тебе не нравятся интернатские ребята?
        - Ой, перестань, бабушка! — отмахивался Матвей. — Минус Единица здоров?
        - А что ему сделается? Ты бы лучше спросил, как я себя чувствую.
        - А как ты себя чувствуешь?
        - Сам бы, по своему почину, спросил, а так что же… Сердце не совсем, а вообще ничего…
        Дома, едва переступали порог, бабушка начинала Матвея кормить, хотя он твердил, что недавно пообедал. И ужасалась, какой у него плохой аппетит.
        - А теперь, — убрав со стола посуду, говорила бабушка, — садись писать письмо папе!
        Развалившийся на диване с книжкой Матвей бурчал:
        - Ну вот! Так сразу! Потом напишу. Вечером.
        - А вечером скажешь: завтра утром. А сам побежишь гулять. Опять не успеешь написать.
        - Как ты, бабушка, милая, всегда пристаёшь… Я сказал: потом напишу! На самом интересном месте читаю.
        - Если книжка хорошая, то в ней все места интересные. Да ты хоть несколько фраз напиши. Чтобы папа хоть твоим почерком никудышным полюбовался. А то, что это? Папа где-то там за тридевять земель ждёт не дождётся письмеца, а сыночек… эх, сыночек и в ус не дует.
        - Как это не дую? Очень даже дую, — не думая, что говорит, бормотал Матвей.
        - А усы у тебя есть? — посмеивалась бабушка.
        - Какие усы? Ой!
        В конце концов, Матвей сдавался.
        И хоть не каждую субботу, но усаживался писать папе письмо.
        Написав несколько фраз, он вскакивал, потягивался с удовлетворением, как человек, закончивший адски трудную работу, и убегал в сад или забирался на любимый чердак.
        Надев очки, бабушка долго читала и перечитывала корявые строчки, выползшие из-под пера внука, и мучилась сомнениями: посылать или не посылать Степану Матвеевичу эту пачкотню?
        А ну как посреди морей и океанов Степан Матвеевич взволнуется, прочитав Матвейкины каракули? Смысл их кое-где странен, кое-где и вовсе тёмен… Зачем же беспокоить человека, который за дальностью расстояния всё равно ничем помочь не может?
        Повздыхав, бабушка, прежде всего, переписывала для себя писанину внука. На всякий случай: вдруг пропадёт письмо. Не зайдёт экспедиционный корабль в назначенный порт, разминётся с другим кораблём, везущим почту, да мало ли что может произойти. А вернётся Степан, уж тут она ему всё покажет.
        Дома-то чего таиться? Вот, гляди, старался сынок, не забывал отца!
        Сама бабушка писала часто, и письма её были похожи друг на друга почти как близнецы Окуньковы. В каждом письме сообщалось, что всё, решительно всё у них с Матвеем обстоит благополучно.
        Ещё минута колебания, и бабушка всё-таки запечатывала в конверт «оригинал» Матвея и своё письмо. Крупным старинным почерком надписывала на конверте адрес: «Ленинградский порт, корабль такой-то. Научному сотруднику Степану Матвеевичу Горбенко».
        Вот что в разные субботы, между которыми проходила иной раз не одна неделя, написал со страшными ошибками Матвей отцу.
        «Здравствуй, папа!
        Твоё письмо я получил. Ск. всего тебе повезло видеть летающих рыб? Стеша говорит, что ета животная редкая. Мне в интернате очень надоело. Надо побежать в сад: пачему-то лает -1.
        Твой сын Матвей Горбенко».
        «Дорогой папа!
        Ты плаваешь хорошо? Думали, что я не закрыл клетку, а выпустила Чикота противнющая Сонька. Воспитательница Любов Андреевн сказала, что ето игаизм решать задачи лентяям. А девочкам решать тожа игаизм? Я забыл спросить. Минус Единица занозил лапу. Бабушка долго вынимала, а я держал за морду. Чикот потерялся када был шторм. Нашли его под кроватью. Он попал в аказию к 3-ье классницам.
        Целую тебя. Матвей».
        «Папа дорогой!
        Уже ты в морях похолоднее или ище в жарких окиянах? У дяди Миколы фамилия Чертапалох. Может быть и Репейник фамилия. Окуньки стали исправляться. У Сони больна мать. Но сё равно она плохая. Стеша спрашивает каких морских птиц ты видел? И ваабще каких всяких зверей котор живут в море и в океане.
        До пабаченья. Твой сын М. Горбенко».
        «Здравствуй, папа!
        Пиши почаще. Я, бабушка и -1 очень без тебя соскучилис. Почти все наши мальчишки хотят быть моряками. А математики плавают на кораблях? Патому что я хочу кода вырасту считать ракеты и тожа плавать на корабля. Стеша говорит был бы у нее папа она писала бы иму письма каждый-каждый день. Целую тебя мой папа. Матвей».
        «Папа здраствуй!
        Папа, я хочу тебя видеть прямо не знаю как!!! Одну задачу я успел решить, а другая потерялась. Почему-то она оказалась у директора. Я был рад, а все смеялись. Большие мальчики стали меня бить, а я им ничего не зделал. Костя меня отбил. Дал им на орехи. Он страшно сильный. Он сам вернулся где я. Бабушка и -1 кланяются и целуют тебя. И я целую. Приезжай!!!!
        Твой Ма-тю-ха.
        Золотник старая мера веса, теперь грамы. И метры, а не аршины».
        «Здравствуй, милый папа!
        Отец дождётся письма от сына через 50 дней после того как сам отправил письмо. Так бы через 45 дней, но была некогда в ту субботу бабушка пролила кампот мы долго вытирали стол А в воскресенью Петька, запускал змея. 50 дней это страшно долга. Ето так долго, што я испугался, када сосчитал. И 45 дней это всё равно месяц и ещё 15 дней. Пусть лучше письмо сына сбросит на корабль самолёт. Реактивный. Реактивные могут быстро. Я тебя крепко целую. Ты когда же приедешь наконец домой??? Матвей».
        - Это что же за «игаизм»? — расстроенно спрашивала бабушка. — Это ты так слово «эгоизм» написал? Ты, значит, эгоист?
        - Говорят…
        - А Стеша, с которой ты подружился, хорошая девочка?
        - Да.
        - А Соня чем же плохая? Я её видела. Вежливая, аккуратненькая такая.
        Матвей молчал, помрачнев.
        - Ты написал: «Окуньки стали исправляться». Рыбки, что ли, у вас в аквариуме заплошали, и исправились?
        Матвей так захохотал, что Минус Единица, спавший у порога, с испугу лязгнул во сне зубами.
        - Рыбки! Ха-ха! Скажешь ты, бабушка! Мальчишки в нашем классе, а не рыбки. Они, подумай, уши себе затыкали. На уроках! А теперь уже не затыкают. Уже хорошо исправляются. Близнецы они.
        - Постой-постой! — сказала бабушка. — Так это те близнята, про которых мне ваш садовник как-то рассказывал? Душевный старик. С ним потолковать ну прямо одно удовольствие.
        - Дядя Микола это. Окуньки к нему в гости ходят.
        - Вот-вот. Ну, Матюша, этим ребятам не позавидуешь.
        - Я им и не собираюсь завидовать, — удивился Матвей. — А почему ты так говоришь?
        Бабушка вздохнула:
        - Ты-то вот приходишь домой, я тут с тобой нянчусь…
        - Слишком, — заметил Матвей.
        Будто не слыша, бабушка продолжала:
        - В полном ты у нас тут спокойствии, в уюте. Отдыхай, набирайся сил. А те-то близнята… Какая у них дома картина? Отец пьяный, мать ругается. Бьют мальчишек почём зря, дёргают… Да что говорить!
        Лицо у Матвея вытянулось, он обеспокоенно заморгал. Вместе с другими ребятами он не раз смеялся в классе над Окуньками, когда они без конца получали замечания, а главное, затыкали уши. И ни разу не подумал об Окуньках, как они вообще-то живут. А им вон как плохо приходится!
        Матвей и представить себе не мог, чтобы кто-то из взрослых его побил. Папа или бабушка — нелепо, дико! Учительница или Любовь Андреевна — смешно, такого не бывает. Мама, милая мама… На секунду он как бы почувствовал на своей голове и плечах нежные тёплые руки матери — у него защипало глаза.
        Бабушка будто подслушала мысли внука.
        - Эх, Матюша! — сказала она негромко. — Тебя-то никто ведь и пальцем никогда не трогал. Не знаешь ты, как подчас живут другие ребята…
        - А ты хитрая, бабушка, — подумав, сказал Матвей. — Приезжаешь в субботу пораньше, сидишь там, в саду на скамеечке, ждёшь меня и со всеми разговариваешь, всё-всё узнаёшь.
        - Невелика хитрость с людьми потолковать, — ответила бабушка.
        Над каждым письмом Матвея к отцу она вела какие-нибудь разговоры.
        - Значит, всё-таки били тебя какие-то мальчишки? — перепугалась бабушка, прочитав одно из писем. — Да ещё большие!
        - Ну и что? — пожал плечами Матвей. — И очень хорошо, что били.
        - Уж чего лучше! А за что тебя били?
        - За что я не знаю. А Костя же дал им, как полагается. Вот это хорошо!
        - Ошибки бы исправить в твоих письмишках, — вздыхала бабушка, — да ладно уж, всё равно уж… Скорей бы Степан Матвеевич вернулся!
        Звезды
        
        Среди ночи Матвей проснулся. Он лежал с открытыми глазами, и сердце у него тоскливо сжималось. Только что ему приснилась мама. Она улыбалась Матвею, гладила его по голове. И вот опять её нет…
        В спальне было тихо и темно. Посапывали во сне мальчики. Полежав немного, Матвей вылез из постели, прошлёпал босиком к окну и высунулся.
        Сразу запахло розами. Последние декабрьские розы цвели под самым окном. Сад дышал теплом. Декабрь был на редкость сухой и не только тёплый, а даже жаркий. За день земля набралась горячего солнца и ночью отдавала это тепло воздуху.
        Кипарис под окном стоял важный и таинственный. Казалось, он знает что-то особенное, чего никто другой не знает. Чёрная густая хвоя его была совсем мохнатая и как будто чуть-чуть шевелилась. Не превращался ли по ночам кипарис в небывалой высоты зверя, покрытого чёрной шерстью, вроде доисторического жирафа? Может быть, когда все спят, и никто на него не смотрит, он спускается к морю, прыгая на одной толстенной ноге, и купается там при лунном свете? Сейчас луны не было. Но меж ветвями кипариса сияли звёзды.
        Подумав, Матвей оделся, всунул босые ноги в сандалии и взобрался на подоконник. Повернулся спиной к саду, спустил ноги, мягко спрыгнул на взрыхлённую землю. Невысокий здесь первый этаж. Днём, когда не видят воспитательницы, мальчики частенько лазают в спальни через окно.
        Матвей обогнул кипарис, косясь на него с некоторой опаской, по дорожке вышел на открытую площадку перед интернатом.
        Всё кругом было другое, чем днём. Неужели здесь носятся ребята и вон на тот грецкий орех влезает Лихов, пугая Любовь Андреевну? Задрав голову, Матвей посмотрел на верхушку ореха и тут же забыл обо всём.
        Над ним сияющими гроздьями висели звёзды. Крупные, яркие, они сверкали, мерцали, как-то переливались. Сколько их? Миллионы? Вот бы сосчитать! Получится, наверно, такое громаднейшее число, что… может, такого числа ещё и не выдумали люди. Все звёзды не сосчитать. Разве только какая-нибудь особенная электронная машина из тех, о которых ему рассказывал папа, их сосчитает.
        Матвей не электронная машина, и все звёзды ему никак не сосчитать. Но почему бы не попробовать сосчитать хотя бы частичку?
        Матвейка принялся считать звёзды, но сбился на первом же десятке. Они так сверкают, затмевая друг друга, что сразу перестаёшь понимать, какие уже считал, а какие — нет. Так ничего не получится. Надо выбрать какой-нибудь кусочек неба, отгородить его от остального сверканья и только на этом кусочке считать.
        Неплотно сжатые кулаки Матвей приставил один над другим, к левому глазу, а правый глаз зажмурил. Получилось вроде подзорной трубы. Теперь он видел небо только в небольшом кружке. В этом кружке звёзды стали ещё крупнее и ярче — настоящие фонари.
        Маленькими шажками Матвей двинулся вперёд, разыскивая, какой бы кусочек выбрать. Везде звёзд было слишком много. Вот, кажется, здесь они понатыканы не так густо.
        Матвей уже хотел остановиться, чтобы приступить к счёту. Сделал ещё шаг, пошире, чтобы встать поудобнее, и… земля ушла у него из-под ног. Куда-то он кубарем катился, рубашка на нём загнулась, он изрядно ободрал спину и икры ног.
        Когда испуг прошёл, оказалось, что сидит Матвей под обрывом, на дне небольшой ямы. Ну да, он же не смотрел под ноги, вот и скатился. И пошёл он не в сторону аллей, а совсем в другую.
        А звёзды-то из ямы видны ещё лучше. Матвей загляделся на дивную красоту над его головой. Папа говорил, что на звёздах, наверно, тоже кто-нибудь живёт, не может быть, чтобы только на одной Земле жили. Может, такие же люди, а может, и совсем другие…
        Что там за этим сверканьем? Неведомые существа смотрят сейчас на Землю со звёзд, как он смотрит на звёзды. А что они видят? Тоже сверкающую звезду? Голубоватую… Об этом говорили космонавты, вернувшись на Землю. Значит, он сидит в яме на голубоватом шаре. Вот странность!
        «А на какую же звезду дорогу буду вычислять я? — думал Матвей. — Когда мне будет, ну, двадцать лет… Ой, как много! За двенадцать лет на Луне успеют побывать много раз. И на Венере тоже… Куда через двенадцать лет полетят космонавты?»
        Невидимое море вздыхало где-то внизу. В посёлке приглушённо лаяли собаки. Матвей скорчился на сухих листьях и немного прилёг. Теперь ему не надо было и голову задирать. Звёзды то вспыхивали необыкновенно ярко, то тускнели — и опять вспыхивали.
        Чаще, чем прежде, они стали подмигивать Матвею. Потом папа взял Матвея под мышки и забросил его на звезду. Под локтем у Матвея примостился Минус Единица. Матвей держал пёсика крепко-крепко, чтобы не упустить обратно на Землю.
        Вдруг стало ужасно холодно, на какой-то неизвестной звезде, орбиту которой Матвей уже начал было вычислять, поднялся сильный сквозняк.
        «Мальчик! Мальчик! Где ты?» — кричал папа. «Я здесь, здесь!» — отвечал Матвей.
        Над головой у него шуршало. Должно быть, сыпалась звёздная пыль.
        В песне ведь поётся:
        На пыльных тропинках далёких планет
        Останутся наши следы.
        Папа растолкал Матвея и голосом самой сердитой из интернатских нянек сказал:
        - Ошалел ты, что ли? Спать на голой земле! Поди, не июль и не август.
        - Каши бы ему берёзовой, да погуще! — ворчал другой голос. — Я спальни обошла, а одна кровать пустая. Вот как выключит тебя директор из интерната за такие проделки!
        - Хорошо ба, — лязгая зубами, проговорил Матвей. — Хорошо ба, выключил. Я б-бы с ба-бушкой ж-жил ба! — Он весь дрожал.
        С гор дул ветер, холодный и острый.
        Наутро Матвей хотел подняться с кровати, но руки и ноги были у него такие тяжёлые, что поднять их не удалось, и он опять повалился поверх одеяла.
        - Я хочу спать! Мне очень жарко!
        Пришла медсестра и поставила ему градусник.
        - И что тебе взбрело в голову ночью лезть в какие-то ямы? — подавая Матвею попить, спросила сестричка.
        - Я считал звёзды, — сонно ответил Матвей. — Но трудно… их так много…
        - Бредит, должно быть, — сказала сестричка.
        - Да нет, наверно, правда! — возразили мальчишки. — Он ведь такой.
        Полдня Матвей пробыл в изоляторе. За дверью кто-то тоненько распевал:
        - Звездочёта-обормота взяли ямы в обороты! Звездочёта-бегемота взяли ямы в обороты!
        Несмотря на высокую температуру, Матвей узнал голос Сони. Но недолго удалось Соне упражняться в дразнильном пении: к вечеру машина «скорой помощи» увезла Матвея в больницу.
        Тётя Доня
        
        Раз или два в неделю Окуньки продолжали ходить в гости к дяде Миколе, то с ночёвкой, то возвращаясь к отбою в сопровождении старика. Уходили они всегда с разрешения воспитательницы или директора. Сами в посёлок не убегали. Любовь Андреевна догадывалась, что отлучаться самовольно им строго-настрого запретил дядя Микола. Возвращались они всегда какие-то успокоенные и как бы чем-то гордые.
        Давно уже Окуньки не затыкали уши, когда им делали замечание, и хотя пятёрки получали редко, но и двойки исчезли из их тетрадей. «Твёрдые» тройки, иногда четвёрки стояли теперь в журнале против фамилий близнецов. Неблестящие отметки. Но, вспоминая время, когда Окуньки сидели в классе безучастными олухами, да ещё с заткнутыми ушами, Антонина Васильевна очень радовалась этим тройкам. И нередко хвалила близнецов. Непривычно и приятно было Вове и Вите Окуньковым слышать похвалы.
        Жить Окунькам стало гораздо лучше и веселее. Оказывается, вести себя, как другие ребята — слушать на уроках, считать, писать и особенно читать, — интереснее и несравненно легче, чем всё делать наперекор. Не приходится всё время быть начеку, чтобы немедленно сделать не так, как тебе велят, а наоборот. Вдобавок все — даже записные лентяи — часто над ними смеялись, смотрели на них с удивлением, как на каких-то ненормальных, а девочки и с жалостью. Лишь первое время ребят забавляли проделки близнецов, а потом всем надоела их молчаливая война с учительницей.
        Казалось, не полтора месяца назад, а когда-то очень давно Окуньки впервые ушли из интерната вместе с дядей Миколой. Дело было так.
        Неохотно плелись Окуньки следом за садовником-кочегаром. Насупившись, поглядывали недоверчиво.
        Пройдя немного, Окуньков Вова процедил сквозь зубы:
        - Зачем мы идём?
        - Идём зачем? — как перевёрнутое эхо, процедил Окуньков Витя.
        Дядя Микола к ним обернулся и ответил спокойно:
        - А затем, что зажарит вас моя старуха. В сметане. Давно я жареных окуней не ел.
        Скупо, краем рта улыбнулись Окуньки: мол, мы не дошколята, чтобы нас такими глупостями стращать.
        Дядя Микола воззрился на них с удивлением:
        - Не верите?
        Он даже по колену себя стукнул:
        - Не верят глупые хлопцы, скажи на милость! Ну, так слухайте! Моя старуха, Домна Ивановна, така грозна бабка, шо тильки держись! И съем я вас, как вечерять сяду, в сухарях и сметане. Йисть буду я, а стряпать вас то вона буде. Так-то!
        Чуть-чуть хихикнули Окуньки и сразу нахмурились, напустили на себя полное безразличие. Так, с каменными лицами, и вошли они вслед за дядей Миколой в небольшой садик. В глубине садика, между персиковыми, абрикосовыми, вишнёвыми и сливовыми деревцами стоял домик под черепичной крышей.
        Едва лязгнула калитка, на крыльцо вышла полная моложавая старуха в белой косынке и в цветном длинном переднике. Всё лицо её с загорелыми, тугими, почти без морщин щеками расплылось в улыбке.
        - Это что же за хлопчиков таких славных ты привёл, Микола? — спросила она певуче.
        - Прикидается ласковой, — шепнул старик близнецам. — Як та сама Баба Яга, что Ваню зажарить хотела.
        Громко он сказал, сурово сдвигая брови:
        - Славны воны, чи не славны, це большой вопрос! И треба в этом вопросе разобраться по пунктам. А ну, геть у хату!
        Не успели Окуньки опомниться, как они уже сидели на табуретках в чистой кухоньке возле стола. Руки у обоих были вымыты. Перед каждым в тарелке благоухал борщ.
        - Мы обедали, — сказал Окуньков Вова.
        - Обедали мы, — сказал Окуньков Витя. — В интернате.
        - А до того, кто обедал, кто нет, нашей Домне Ивановне дела нету, — с аппетитом принимаясь за борщ, заявил дядя Микола. — Бо насчёт кормёжки вона дэспот и никуды не денешься. Вот накормит, а потом… гм-гм!.. к ужину это самое и воспоследует…
        Всё тучное тело Домны Ивановны заколыхалось от смеха.
        - Уже что-то выдумал! Начал загадки загадывать. Вовочка, я тебе укропчику забыла насыпать, сам возьми вон с блюдца.
        Близнецы переглянулись, поражённые. Укропа не было именно в Вовкиной тарелке, в тарелке у Вити зелёные стебельки плавали. Как узнала жена дяди Миколы, который из них Вова? Конечно, отводя их к рукомойнику и подавая полотенце, она спросила их имена, но…
        «Случайно назвала правильно», — про себя решили Окуньки и стали есть хмуро, но с удовольствием: уж очень вкусен был украинский борщ.
        После обеда дядя Микола уселся столярничать. Он мастерил полочку.
        - Бо у моей старухи везде полочки понатыканы, так нехай ещё будет!
        Вова стал смотреть, как старик работает, а Витя подошёл к радиоприёмнику и со всех сторон его разглядывал, не решаясь прикоснуться.
        - А ты, Витенька, включи, если умеешь, — сказала Домна Ивановна, вытиравшая посуду.
        Близнецы в упор посмотрели вопросительно друг на друга. С одного взгляда каждый понял замысел брата. Они встали рядом, потом сели на оттоманку, немного погодя переменились местами — они нарочно «перепутались». Но это не помогло.
        - Вовик, подай мне, пожалуйста, ножницы, — попросила Домна Ивановна. — Вон на полке, ты рядом стоишь.
        Она их не путала, это было очевидно.
        - Вы… колдунья? — протягивая Домне Ивановне ножницы, спросил Вова.
        - Колдуньев не бывает, — добавил Витя, — но вдруг… всё-таки…
        Домна Ивановна рассмеялась заливисто, как молодая.
        - Факт! — провозгласил дядя Микола, для убедительности вытаращивая глаза. — Самая она колдунья и есть!
        От смеха Домна Ивановна не могла сперва вымолвить ни слова и только махала на всех руками. Наконец перевела дух:
        - Ох, уморили, мальчики вы мои милые! С чего ж это я колдунья, ну-ка? Молчи, старик, не встревай, пусть сами скажут.
        Братья стояли красные.
        - Потому что все… — начал Вова.
        - И даже мама очень часто, — вставил Витя.
        - Да и батька всегда, — продолжал Вова.
        - И злится крепко, — сказал Витя.
        - Пьяный — очень крепко! — подтвердил Вова.
        И тут они заговорили одновременно.
        - Что не может нас различить, — говорил Вова.
        - Зачем мы как два пятака, — говорил Витя. — Путают нас всё время все!
        - А вы всячески помогаете людям запутаться, — заметил дядя Микола.
        Братья торопливо произнесли наперебой:
        - А вы нас не спутали ни разу…
        - И вот, может, вы… умеете колдовать?
        Домна Ивановна встала со стула и подошла к близнецам.
        - Вот это Витя. — Она погладила по голове Витю Окунькова. — А вот это Вова, — потрепала она по затылку другого Окунькова. — Да зачем же вас путать, хлопчики милые? У Вовы на одном ухе мочка немножко приросла, а у Вити уши ровные, зато у него родинка есть на височке, а у Вовы нету…
        Да, эти различия у них были. И сами Окуньки, и мама об этих приметах знали. Но, когда Окуньки двигались, и мать не видела «приметок». Другие же люди о них не подозревали. А от зоркого глаза Домны Ивановны эти мелочи не укрылись.
        - Шо там мочки да родинки! Колдунья она, верно, вам говорю! — твердил дядя Микола. — Ну, ладно, колдуйте здесь над уроками. Донюшка, погляди, чтобы эти орлы всё написали чисто, а то мне будет это самое… рекламация. А я до соседа тут схожу ненадолго.
        Спали близнецы на оттоманке «валетиком», как говорила Домна Ивановна. Укрыв Окуньков одеялами, она наклонилась и поцеловала обоих на ночь так просто, будто иначе и быть не могло. И братья не удивились.
        К вечеру они уже называли жену дяди Миколы тётей Доней, и обоим казалось, что знакомы они с ней давным-давно.
        А потом, как-то незаметно и попросту, стали входить Окунькам в головы приветные, неторопливые речи Домны Ивановны:
        - А мама ваша, понятно, устаёт на своём консервном заводе, да после работы ей ещё пьяного отца приходится утихомиривать. Оттого на вас и серчает. А вы ей помогайте, она и кричать перестанет. Да и отцу скажите: «Не пей, папа!»
        Получалось, что хоть и есть нехорошее в жизни — всякие нелады и ссоры, — но во много-много раз больше хорошего. Из всякого худого положения найти выход всегда можно. Поэтому унывать и обижаться нечего, а надо, засучив рукава, дело делать.
        Но не в словах тёти Дони было главное, а в её тоне, в том, как обходилась она с Окуньками — спокойно, ласково, с полной верой, что не обманут они её ожидания, не могут обмануть.
        Вся душа расправлялась у Окуньков в этом воздухе доверия и бесхитростной ласки. Без стеснения хохотали они, когда дядя Микола начинал «чудить». Выдумывая всякие «чудернасии», как называла эти выдумки тётя Доня, старик всегда что-нибудь делал. А близнецы смотрели.
        Насаживает дядя Микола лопату на черенок — Окуньки смотрят. Замок чинит — смотрят. Ружьё чистит — ну, уж тут они глаз не спускают. Смотрят-смотрят да и протянут руку к молотку, к долоту, к стамеске или к шомполу. А дядя Микола разрешает всё трогать. И не только разрешает, а показывает, как надо держать инструмент. Подержат Окуньки в руках рубанок и пилочку, а потом и сами начинают помогать старику, тоже что-нибудь мастерят. Мастерят и слушают, что говорит дядя Микола.
        А рассказов у бывшего гвардии старшины Чертополоха неисчерпаемый запас: про войну, про охоту, про море, про горы… Мир полон чудес. И во всех этих чудесах братья Окуньковы вполне могут принять участие. Надо только людьми стать толковыми. Ну, а чтобы стать толковыми людьми, надо учиться.
        - И конешное дело, учителей своих слухать, бо воны тебя поумнее. Тут уж никуда не денешься! — вздыхая как бы с сожалением, говорил дядя Микола.
        Дроби
        
        «Дорогой папа!
        В больнице я понял мельчайшие дроби. А училка сказала: «Зачем ты так написал задачу? Забудь про дроби!» Училка у нас хорошая, Антонина Васильевна, а не понимает, што мне теперь дроби нарочно не забыть, как ни старайся! Без 126 дяди Лёни я сильно скучаю. Когда я пришёл из больницы, Сонька уже не дразнилась: звездочёты-обормоты, звездочёты-бегемоты. Она сказала (тут несколько слов было жирно вычеркнуто) ей стало страшно, но не колотушек. Наш адрес дядя Лёня записал. Теперь я тебя вдруг обыграю в шахматы. Может быть. Прежде давно цифры были не такие, а просто значки, например, ПО —. Бабушка здорова и Минус Единица тоже. В звёздочку я попал к Косте Жукову. Здорово, верно? Костя очень ловкий по физкультуре лучше всех. Кроме того, он в субботу спас ребёнка, вытащил его из моря. Вообще научились считать не сразу. Сперва считали камешками, как я когда был маленький, верёвочками, делали на палках зарубки. Турнир по шахматам будет у больших мальчиков. Но Любовь Андреевна попросит, чтоб меня допустили. Хотя у -1-цы вырван клок на боку. Он дрался с кошкой. Приезжай скорей!!! Сломал ли Петька нос, неизвестно,
но ключицу — факт.
        Матвей».
        Над этим письмом Матвей пыхтел очень долго. К изумлению бабушки, он сам, без напоминаний, захотел написать папе.
        Бабушка заглядывала через плечо внука, когда он торопливо «ковырял» на бумаге одно слово за другим, и от души его жалела. Старается ребёнок! А письмо-то не придётся отправлять.
        Верная своему принципу не волновать дальнего путешественника, бабушка не сообщила Степану Матвеевичу о том, что Матвей был болен. А письмо начинается со слов «в больнице». Разве вымарать эти слова, поставить на них кляксу? Тем более что и так кругом намазано.
        Решив так и поступить, бабушка успокоилась и отошла от внука, довольная его усердием.
        У Матвея даже щёки разгорелись. Столько событий! И обо всём хочется написать папе.
        Часа три назад Петька свалился с крыши сарая. Хоть и учился в третьем классе, орал он как двухлетний. Врач сказал, что насчёт носа ещё неизвестно, но ключица — факт — сломана. Это дома такое волнующее событие.
        А в интернате-то сколько всего наслучалось за те три недели, что Матвей пробыл в больнице. И про больницу тоже не забудешь. Из-за дяди Лёни.
        Когда у Матвея спала температура, ему стало ужасно скучно. В палате были сплошь малыши, самому старшему лет шесть. Смешно путаясь в длинных пижамках, они возились на кроватях, а то и на полу, тузили друг друга, что-то один у другого отнимали. Приходила нянька и ворча растаскивала их по кроватям.
        Он лежал и раздумывал. Что-то делают сейчас интернатские ребята? Может быть, именно в эту минуту Любовь Андреевна читает им очень интересную книгу. Или они уже учат уроки. Коля Воронков мучается над задачей. С каким удовольствием Матвей решил бы ему эту задачу. И любые примеры. А Костя? Хоть одним глазком подглядеть бы, что делает сейчас Костя. Как здорово он тогда прогнал мальчишек-драчунов. Кинулся на них без всякого страха, как лев. Потому что его товарища били. То-ва-ри-ща! А Томка к кому сейчас пристаёт? Кому хочет перевязать царапину?
        И вдруг Матвей, сам удивившись, понял, что он здорово скучает без ребят. Наконец ему позволили выйти в больничный сад. Погода стояла отличная.
        Под деревом на скамейке сидел, вытянув ногу, высокий дядька. Нога была толстая и белая. На скамейке возле дядьки стоял клетчатый шахматный ящик, и лежали костыли.
        Матвей остановился на некотором расстоянии и стал рассматривать ногу.
        - Как тебя зовут? — спросил дядька с белой ногой.
        - Матвей. Какая у вас нога…
        - Да, неважная. В гипсе. А ты с чем лежишь, галчонок?
        - Я не лежу, я стою, — сказал Матвей.
        - Так ты лучше садись. — Человек похлопал ладонью по скамейке возле себя и, когда Матвей сел, переспросил: — Так с чем ты тут сидишь?
        - С воспалением лёгких. Уже температура нормальная. От пенициллина.
        - Вот это хорошо, что нормальная. А мне, понимаешь, в шахматы сыграть не с кем. Партнёр мой на перевязке.
        - А вы сыграйте со мной, — предложил Матвей.
        - Ну что ж, попробуем… — усмехнулся новый знакомый.
        После нескольких ходов Матвея он заметил с удовольствием:
        - Э-э, да ты кое-что смыслишь, галчонок! Не ожидал, не ожидал!
        - Не знаете ли вы, что такое дроби? — спросил Матвей.
        Дядя Лёня оказался инженером. Он знал не только дроби, а и много интересных задач, и кучу любопытнейших историй про древних математиков. Удивительно повезло Матвею. Чтобы познакомиться с таким замечательным человеком, стоило заболеть не только воспалением лёгких, а даже холерой.
        Теперь они заодно!
        
        В первый же день его появления в интернате к Матвею подбежала Соня. Она улучила момент, когда рядом никого не было. Матвей один шёл в медкабинет. Медсестра велела ему приходить каждый день: «Буду давать тебе укрепляющее лекарство».
        - Как я рада, что ты поправился! — быстро проговорила Соня. — Я так боялась…
        Соня показалась Матвею другой. Щёки и косы стали у неё потолще, а школьная форма покороче: Соня выросла. Впрочем, выросли все, кроме Воронкова. Улыбалась Соня тоже иначе, чем прежде: как-то робко, совсем непохоже на прежнюю ехидную улыбочку.
        - Чего ты боялась? — буркнул Матвей. — Что некому тебя поколотить будет?
        - Чтобы ты не помер, боялась, — тихонько сказала Соня. — От сильного воспаления лёгких помирают. Я никогда не буду тебя дразнить.
        Матвей и забыл про Сонину дразнилку, а теперь вспомнил.
        - Думаешь, я тогда сразу не догадался, кто поёт «звездочёты-пересчёты»? Дура!
        От обиды Соня вспыхнула, потом побледнела:
        - С тобой по-хорошему, а ты…
        Она повернулась и побежала от него, всхлипывая как-то по-щенячьи.
        Матвею стало не по себе. За что он с ней так грубо? Разве она сказала ему что-нибудь плохое? Только что боялась, как бы он не помер. Глупо, конечно, но ехидства в этом нет. Мать-то у неё хоть выздоровела?
        Очень недовольный собой, Матвей зашагал в медкабинет.
        Но когда перемена кончилась, он вмиг утешился, сразу забыл про Соню. Был урок арифметики. Они писали контрольную.
        В задаче надо было к 5 карандашам прибавить 8 карандашей, а потом отнять 4 карандаша. Решение Матвей записал так:
        Взяв в руки тетрадь Матвея, Антонина Васильевна воскликнула:
        - Что ты тут нагородил? Всё записал дробями? Ох, Матвей! Всему своё время. Что я должна тебе поставить за эту контрольную? Пиши всё снова! — И она дала ему неосуществимый совет: забыть про дроби.
        После звонка к Матвею подошёл Костя Жуков и заявил:
        - Ты в моей звёздочке. Поручаю тебе срочно подтянуть Воронкова по арифметике. Он всю нашу звёздочку тормозит!
        Замечательная новость! Не то, конечно, что надо Колю Воронкова подтянуть по арифметике, а совсем другое: Костя-то — командир Матвея! Ведь Матвей даже не знал, что без него второклассники стали октябрятами, разбились на звёздочки. В Костиной звёздочке оказались кроме самого Кости и Матвея ещё Коля Воронков, Слава Гордеенко и Клава Гущина. Томка тоже стала командиром. В её звёздочку попали Соня, Аллочка Замшина и Окуньки. И ещё были три звёздочки.
        Матвей твёрдо решил, во что бы то ни стало, хоть кулаками, научить Воронкова решать задачи. Когда-то Любовь Андреевна уже просила его заняться с Колей. Но совсем другое дело, если такое поручение дал ему Костя, его командир. Теперь они в одной звёздочке и во всём должны быть заодно. Костя так ему и сказал.
        - Помни: мы теперь заодно!
        Вся звёздочка гордилась Костей. Да и весь класс им гордился. Ещё бы! За несколько дней до возвращения Матвея Костя спас ребёнка. Это случилось на пляже в одну из суббот. Мать малыша с кем-то заговорилась и не заметила, как её ребёнок упал в море. Мало того, что упал, но волна сразу откатила его от берега. Как был, в одежде, Костя, не раздумывая, бросился в воду и вытащил тонущего малыша. Директор похвалил Костю за мужество на линейке перед всеми ребятами. Второклассники наперебой рассказывали Матвею об этом необыкновенном происшествии.
        Стешу Матвей увидел на другой день, как приехал в интернат. Он не искал её. Стеша сама пришла на лужайку за домом, где гулял второй класс.
        - Выздоровел, Матвейка? — сказала она обрадованно.
        Но тут же выяснилось, что пришла она совсем не к нему, а… к Окунькам. Стеша отозвала близнецов в сторону и потихоньку о чём-то с ними разговаривала. Выражение лица при этом у неё какое-то необычное: немножко сердитое, немножко смущённое и немножко неспокойное. Матвей подошёл поближе и услышал слова одного из Окуньков:
        - Да, мы тоже знаем про сынов. Мы её спросили: «Тётя Доня, а у вас своих детей не было?»
        - А она, — заговорил другой Окунёк, — а она… «Как же, — говорит, — не было? Два сына». Оба…
        - Я и без вас знаю, что они на войне убитые, — перебила Стеша. — Так вот, чтобы вы с расспросами к моим Чертополохам не приставали!.. Вообще, смотрите у меня! Если что сделаете у дяди Миколы не так, я вам головы поотрываю!
        - А мы чего? — сказал один Окунёк.
        - А мы ничего, — сказал другой. — А ты не задавайся!
        - Дураки вы! — вздохнула Стеша. — И вообще они бы меня совсем к себе взяли. В дочки. Я ведь к ним третий год хожу. Вся остановка в том, что они старые. Удочерить им не разрешают. А увнучивать не полагается.
        Матвей слушал и понимал только одно: пока его не было, Стеша как-то по-особенному познакомилась с Окуньками. И какие-то у них общие дела.
        И почему-то Стеша Окуньков, кажется, немного недолюбливает.
        - Вы Стешу не вздумайте обижать! — на всякий случай сказал Матвей.
        Стеша машинально положила руку ему на плечо, но, хотя этим жестом ясно выражалась её приязнь, он чувствовал, что в эту минуту она совсем о нём не думает.
        И тут Стеша вполголоса произнесла что-то совсем непонятное:
        - Мне как-то тётя Доня сказала… Ты не думай, говорит, у нас на всех хватит…
        Близнецы захлопали глазами.
        - Чего хватит? Борща? Так мы можем не есть, — сказал один.
        - Тем более мы почти всегда ходим к дяде Миколе после обеда, — добавил другой.
        - Я ж и говорю, что вы дурни! — с досадой сказала Стеша. — Причём тут борщ? Мы все сытые… В общем, имейте в виду! Чтобы полный порядочек! Понятно?
        - А чего хватит-то? Чего? Скажи! — пристали Окуньки.
        - Сердца! — гордо ответила Стеша. — Сердца, души у неё на всех хватит. Вот. А вы — борща-а! Скажут тоже!
        Она повернулась и пошла прочь.
        - Хочешь, я тебе дроби объясню? — крикнул Матвей.
        Стеша оглянулась:
        - Да что дроби! Пусть они хоть вовсе провалятся, эти дроби!
        Матвею стало обидно. Почему она сердится? Он не понимал, что Стеша просто немного ревнует Окуньков к старикам Чертополохам.
        Туман
        
        - Кто-то проглотил горы, — задумчиво сказал Коля Воронков.
        - Их проглотили облака. И вообще февральский туман, — рассудительно сказал Костя Жуков.
        Пять ребят — Костя, Коля Воронков, Тамара Русланова, Маруся Петрова и Матвей — стояли на обочине шоссе и с удивлением смотрели вверх.
        Всегда за этими склонами, поросшими мелким дубняком, высились горы. Ниже — скалистые, повыше — голубые или сиреневые, смотря по погоде и времени дня. А сейчас над дубками простиралась сплошная серая пелена, точно повесил там кто-то плотную занавеску из сурового полотна. Клочья тумана висели и на дальних дубочках, зацепившись за рыжие сухие листья. Кроме сосен и лавров, все деревья стояли голые. И лишь на дубах было много ржавых высохших листьев.
        - А я нашла подснежник! — закричала Томка.
        Крымский подснежник с овальными продолговатыми лепестками и в самом деле белел в её руке.
        Зашуршали шины. На шоссе показалась из-за поворота грузовая машина. Резко хлопнуло. Заскрежетали тормоза. Машина остановилась. Шофёр вылез из кабины, обошёл грузовик, пиная ногами шины.
        Мальчики подошли к грузовику.
        - Что, спустила шина? — спросил Костя.
        - А тебе что? — огрызнулся шофёр. — Ступай своей дорогой.
        Он вскочил в кабину, дал газ. Машина рванула с места и умчалась.
        - Опаздывает куда-то, — заметил Воронков. — Торопится очень.
        - Хам он, больше ничего, — обиженно сказал Костя. Я его вежливо спросил…
        Шоссе убегало в туман. Лишь небольшой отрезок его был хорошо виден — пустынный кусочек дороги.
        - Тихо как! — сказал тонким голосом Воронков. — Потому что зима. А летом тут полно туристов. Так и едут! И пешком идут.
        - И зимой туристы в Крыму бывают, — возразил Костя. — Меньше, конечно, а всё равно они есть. Мама моя на теплоходе плавает, так говорит: и поздней осенью, и зимой туризм на Южном берегу не прекращается. — Костина мать служила официанткой на теплоходе, часто уезжала в рейсы. Ещё у Кости, как у Матвея, была дома бабушка. Но папы у него не было.
        Из канавы раздавались радостные восклицания: это девочки приходили в восторг от каждого подснежника. Мальчики пошли в дубняк, стали собирать жёлуди.
        Спустя какое-то время на шоссе затрещал мотоцикл. Никто не обратил на него внимания. Но вдруг послышался оклик:
        - Эй, ребята! Пойдите сюда!
        Костя и Коля побежали к шоссе. Матвей пошёл за ними. У мотоцикла стоял человек в тёмно-синей форме с блестящими пуговицами. Мальчики догадались, что это инспектор ГАИ. В люльке мотоцикла сидел парень в штатском пальто.
        - Не видели, ребята, тут никто не проезжал? — спросил инспектор.
        - Проезжал один грубиян на грузовике, — ответил Костя.
        - Почему грубиян? — поинтересовался парень в штатском.
        - Я его вежливо спросил: «У вас шина спустила?» А он сразу обозлился…
        - Торопился отчего-то, — добавил Воронков.
        - Давно проезжал? — спросил инспектор.
        Услышав, что мальчики с кем-то разговаривают, вылезли из канавы и подбежали девочки. На вопрос инспектора ответила Маруся Петрова:
        - Давно-давно. Уже нам скоро пора уроки учить.
        - А ты и не видела! — возразил Воронков. — Вы в канаве сидели. И совсем недавно. С полчасика.
        - Всё равно мы машину слышали, — заспорила Томка. — Целый час назад. Вон, какой букетище успели собрать. — Она показала букет. — А подснежников ещё мало.
        - Вы гуляете давно? — спросил штатский.
        - Около часа, — ответил Костя.
        - А сколько сейчас времени? — спросил до сих пор молчавший Матвей.
        Инспектор отогнул обшлаг гимнастёрки:
        - Без десяти минут шестнадцать часов, то есть, значит, четыре без десяти.
        - Ну, так мы здесь гуляем ровно сорок пять минут, — сказал Матвей.
        - Откуда такая точность? — Штатский выпрыгнул из люльки. — Хоть ноги пока размять…
        - Потому что, когда мы были в раздевалке, — сказал Матвей, — надевали пальто, на часах было три часа, то есть пятнадцать часов, я видел. Минут пять мы бежали досюда. Ну, и здесь, значит, ходим сорок пять минут. Конечно, не всё время возле этого столба, где сейчас стоим.
        - Молодец, — сказал штатский.
        - Та-ак, — протянул инспектор. — Значит, грузовик проезжал тут минут сорок — тридцать пять назад… А номер машины вы случайно не заметили? — спросил он безнадёжным тоном.
        - Мы не знали, что надо, — смущённо сказал Костя.
        - Она быстро поехала, — сказал Воронков.
        - Номер ЦС восемьдесят один ноль девять, — отчеканил Матвей.
        - Как? Как? — Инспектор поспешно вытащил планшетку из сумки на боку и мигом записал.
        - ЦС восемьдесят один ноль девять! — повторил Матвей.
        - А ты не ошибаешься? — спросил штатский.
        - Матвей никогда не ошибается, если цифры, — обиженно заявила Томка.
        - Никогда-никогда! — подтвердила Маруся.
        - Ну, молодец, если так, — похвалил инспектор. — Как ты его назвала, девочка?
        - Матвеем его зовут, — сказала Томка.
        - А фамилия твоя как, Матвей? — спросил штатский.
        - Горбенко.
        Томка приблизилась к парню в штатском и потянула его за рукав. Поняв, что она хочет что-то сказать ему по секрету, парень пригнулся к ней.
        - Только про мать не спрашивайте! — шепнула Томка. — Нельзя его про мать спрашивать.
        - Ну-ну, — смутился парень, — а я и, правда, хотел… — Он покосился на Матвея и громко спросил: — А вы откуда, ребята?
        - Из интерната. Вон там внизу, — показал Костя рукой.
        - Садись! — сказал инспектор и сам уселся на сиденье мотоцикла. — Бывайте, ребята! Спасибо!
        Едва штатский поместился в люльке и махнул ребятам рукой, мотоцикл взревел и в одну секунду скрылся в тумане.
        - И как ты номер запомнил? — спросил Костя Матвея. — Мне и ни к чему.
        - А как его не запомнить? — удивился Матвей. — Ты, наверно, просто не посмотрел. Там четыре цифры в этом номере: восемь, один, ноль и девять. Сложи первые две цифры — будет девять. Значит, первая часть номера, до чёрточки, равна второй части, после чёрточки, потому что ноль не считается. Раздели первые два числа на третье и четвёртое, первую часть номера на вторую, восемьдесят один на ноль девять — опять получится девятка. А все четыре цифры сложи — будет восемнадцать, те же восемьдесят один, только цифры стоят наоборот. Вот какой номер интересный! Как же его не запомнить?
        - Вот как ты запомнил! — с уважением сказал Костя. — Со значением, выходит, запомнил.
        - Ох уж этот Матвейка, Матвейка! — Томка покачала головой из стороны в сторону. — И где только он не увидит какое-то значение, этот Матвейка! Вот опоздаем мы на самоподготовку, так будет нам от Любовь Андреевны значение! — Она сдернула, берет с головы Воронкова и с хохотом помчалась вниз по склону. Ребята побежали за ней.
        Весна
        
        Пятиклассницы, подружки Стеши Федотовой, на уроках часто поглядывали на Стешу с тревогой. Боялись, как бы она не уснула за партой. Ведь каждое утро встаёт в шесть часов, а то и в половине шестого. Вскакивает безо всякого будильника и сразу бежит в балку. И никак её не удержать.
        Спустившись в балку, Стеша забиралась поглубже в кусты и замирала. Балка звенела птичьими голосами. Не только синицы, дрозды, зяблики, щеглы, малиновки и зеленушки сновали в уже крупной листве. Несравненный певец соловей каждое утро, и каждый вечер выводил свои сложные, переливчатые рулады в ветвях бузины. А вскоре тонкий беспомощный писк стал слышен из гнёзд: вылуплялись птенцы.
        Сладкий запах цветущих черешен, абрикосов и яблонь стоял над плодовым участком интерната. Весна! Короткая и яркая крымская весна поднималась от морского побережья в горы. Не прошло и недели, как затопила она всё вокруг, а в нижнем поясе, у самого моря, дышала уже знойным летом.
        На Матвея весна подействовала неожиданным образом: он вдруг увлёкся физкультурой. К тому же отличным физкультурником был Костя Жуков, а Матвей с некоторых пор во всём хотел быть похожим на Костю.
        За последнее время Матвей сильно вытянулся. Худой, долговязый, чернявый, он, сжав зубы, неловко карабкался по столбу, цеплялся за перекладину и… сваливался оттуда. Ребята хохотали. Но не над неловкостью Матвея, а над его хвастовством. Почему-то Матвей был убеждён, что физкультурные упражнения получаются у него превосходно.
        Поднявшись с земли, красный и сияющий, он спрашивал хвастливо:
        - Правда, я здорово влез?
        - Потрясающе! — со вздохом говорила преподавательница физкультуры Инна Николаевна. — Будь в тебе побольше веса, ты задавил бы Женю Сергеева. Ведь почти ему на голову свалился.
        Девочки часто удивлялись:
        - Почему ты, Матвейка, никогда не хвастаешься, что так здорово задачки решаешь?
        - Да чем тут хвастаться? — сердито отвечал Матвей.
        Похвалиться своим знанием математики ему и в голову не приходило. Это было дело особое, он не мог бы этого объяснить… Решая задачи, он обо всём забывал, ни малейшей заслуги в том, что задачи у него выходят, не видел, только радовался, когда удавалось. Чем же тут, в самом деле, хвалиться?
        Теперь Матвей постоянно играл вместе с ребятами. Ведь Костя, Коля и Слава участвовали во всех играх. Значит, и Матвею приходилось участвовать. Костя сказал, что звёздочка должна быть дружной. Непременно!
        Для Кости и для маленького Коли Воронкова, который упорно не хотел расти, Матвей готов был теперь сделать что угодно. Хоть из-за Коли ему и попало однажды от воспитательницы.
        Как-то Любовь Андреевна увидела, что Коля горько плачет.
        - Что с тобой? — Она обняла его за плечи, наклонилась к нему.
        А Коля пуще разревелся:
        - Не могу я больше так! Он меня… заставляет и заставляет! В голове всё перемешалось.
        - Кто тебя заставляет? Что заставляет?
        - Матвейка! — всхлипнул Коля. — Задачи решать. Каждую минуту! Затащит куда-нибудь и говорит: «Реши такую задачу!» Вчера меня к дереву привязал, чтобы я от него не убежал… Ему… Костя велел, а он, конечно, рад стараться! — И Коля залился слезами в три ручья.
        Любовь Андреевна подозвала к себе Матвея и Костю и строго сказала:
        - Вы что же это товарища замучили? Оставьте его в покое! Я запрещаю Матвею с Колей заниматься. Сама ему объясню, когда не поймёт.
        - Но ведь у него больше тройки по арифметике не бывает, — с огорчением сказал Костя. — Да и тройка-то с минусом. Если бы не Матвейкино чистописание и Колина арифметика, у нас вся звёздочка была бы из отличников.
        Матвей сконфуженно молчал: по чистописанию ему никак в пятёрочники не выйти, да и по письму то четыре, то три…
        - Всё равно, — сказала Любовь Андреевна. — Нельзя так тиранить Колю!
        И Матвей перестал наседать на Воронкова с задачами. Только на вопросы его отвечал, если Коля к нему обращался. Странно: после того как Матвей оставил его в покое, Коля вроде бы стал лучше учиться по арифметике.
        После майских праздников на одной из линеек случилось неожиданное.
        Линейки бывали почти каждое утро. После завтрака все ребята выстраивались на лужайке перед интернатом. Директор Сергей Петрович кратко сообщал им о том, что особенно хорошее или плохое произошло накануне в интернате, как дежурили старшие ребята, кто из ребят и в чём серьёзно провинился и что ему за это будет. А потом отдавал распоряжения на сегодняшний день. Настроение у ребят становилось деловое, подтянутое, и все расходились по классам.
        В то майское утро Сергей Петрович сообщил, что интернатом получено благодарственное письмо из одного учреждения.
        Матвей почти не слушал, что случалось с ним частенько. На этот раз он не слушал, потому что украдкой смотрел на Соню. Вчера Томка сказала ему, что Сонина мать не только не выписалась из больницы, а, наоборот, заболела ещё больше: у неё, кажется, совсем чахотка сделалась. Соня теперь никуда не уезжает по субботам, один раз её брала к себе на воскресенье Любовь Андреевна. С Матвеем Соня больше не заговаривала. Но не раз он ловил на себе её взгляд. Заметив, что он тоже смотрит, Соня быстро отворачивалась. Ясное дело, злится. Ну и пусть! Сейчас Соня стояла грустная. А ехидничать она стала теперь редко…
        Вдруг печальное лицо Сони просветлело. Она радостно улыбнулась, открыто, во все глаза посмотрела на Матвея и… закивала ему из своего заднего ряда. Матвей смутился и опустил глаза. И тут услышал, что директор называет его фамилию.
        - Горбенко из второго класса и есть тот ученик, за которого наш интернат благодарит Госавтоинспекция. Они пишут: «Благодаря наблюдательности вашего воспитанника Матвея Горбенко удалось задержать преступника».
        Матвей вытаращил глаза, дёрнул за рукав Томку, стоявшую рядом:
        - Какого преступника? О чём это он?
        - Да номер-то машины правильный оказался! — зашептал Коля.
        - Не слушаешь ничего по обыкновению! — возмутилась Томка. — Рассказал же Сергей Петрович: шофёр сбил женщину. Где-то на окраине Кореиза, что ли. Сбил да и уехал. А это тот шофёр, у которого ты номер запомнил. Понял, наконец? — Быстро-быстро всё это Томка проговорила сердитым шёпотом. Ей за одну минуту пятьдесят слов протрещать ничего не стоит.
        - Молодец, Матвей! — сказал директор. — Всегда будь таким наблюдательным!
        Ребята захлопали.
        Все смотрели на Матвея. От смущения он катал ногой камешек по земле. Да за что его хвалить? Вот Костя, тот и верно сделал замечательное дело. А Матвею просто попался номер из интересных цифр, ну и что тут такого? Очень ему было неловко.
        В коридоре, когда расходились по классам, Матвея то и дело останавливали чужие мальчишки и девчонки:
        - Номер, значит, заметил у машины нарушителя?
        - Ишь ты! Маленький такой, а в разведчики годишься!
        Всякие одобрительные возгласы и вопросы кричали ему вслед.
        На перемене Матвей внезапно услышал оклик:
        - Эй, ты, купе-барш! С чего это ты вздумал номер машины запоминать?
        Перед ним стояли избившие его большие мальчишки.
        - Ни с чего не вздумал. Просто посмотрел и запомнил. — На всякий случай Матвей сжал кулаки. Опять станут драться, так он сам их вздует, не дожидаясь Костиной помощи.
        - А я думал, может, шофёр тебе подозрительным показался? — спросил Миша.
        - Нет. Чего шофёр? Я на шофёра не посмотрел… — Нехотя Матвей добавил для честности: — Номер был интересный.
        Помолчали.
        - Ну, отчаливай, барш, — разочарованно процедил Миша. — Не вертись под ногами!
        Слегка вспотев от волнения — кому приятно ждать, что тебя, того гляди, отколотят ни за что ни про что? — Матвей убежал.
        - Эх, везёт же каким-то дурачкам! — с досадой протянул Миша. — А мы сколько раз видели на шоссе грузовики да всякие машины! И ни к чему нам… А помнишь, на днях шофёр одной легковушки с такой скоростью гнал — с недозволенной? Чуть собаку не задавил.
        - Помню, помню! — закивал Саша. — Так ты что думаешь?
        - Ничего я не думаю… А где гарантия, что этот шофёр не вёз шпиона? Может, он от пограничников удирал. Вот бы нам номер запомнить!
        - Да уж теперь ищи-свищи ту легковую машину, — уныло сказал Саша. Но тут же оживился: — А знаешь что? Будем теперь у каждой-каждой машины номера запоминать. Даже записывать. На всякий случай!
        - Решено! — согласился Миша. — С сегодняшнего дня устанавливаем дежурство на шоссе. Наблюдение за машинами. Слушай мою команду!
        Немного утешенные, мальчики отправились в класс. День был субботний.
        В половине второго, как всегда, первая из родителей приехала бабушка.
        Матвей схватил её за руку:
        - Пойдём скорей на площадку, я тебе покажу, как я на брусьях верчусь. Ох, и здорово!
        - Подожди ты! — отбивалась бабушка от тащившего её Матвея. — Я тебе что-то важное…
        В эту минуту к ней подскочила Томка:
        - Здравствуйте, бабушка! А Матвейка преступника поймал!
        Бабушка задохнулась от испуга, еле вымолвила:
        - Как так преступника? Господи! Где ж он его взял?
        Матвей сморщился от досады:
        - Да никого я не ловил! Не слушай, бабушка, Томку, она глупости болтает. Пошли на брусья, я тебе покажу!
        А тут и Костя подбежал:
        - Ваш Матвей помог поймать преступника!
        Бабушка, оторопело на всех глядя, опустилась на скамейку.
        - Ничего страшного, — успокоил её подошедший Сергей Петрович. — Слышу, как они вас тут пугают. Ни малейшей опасности ваш внук не подвергался. Я вам всё объясню, вот только одну минуточку… Сейчас я к вам приду. Но тщеславием он у вас не страдает, это хорошо.
        - Как это не страдает? — раздался голос преподавательницы физкультуры Инны Николаевны. — Так хвастается своими ужасными сальто, что уши вянут. Сергей Петрович, вы мне очень нужны!
        - Бабушка, ну идём же наконец! Едва отошли директор и физкультурница, Матвей вцепился в бабушкину руку.
        И вдруг бабушка рассердилась:
        - Подожди с чепухой! Совсем меня задёргали! Никак не поспею сказать… Папа твой через неделю приезжает! Вот!
        Матвей остолбенел. Потом завопил:
        - Папа?! Приезжает?! Так что же ты молчишь, бабушка?!
        У самых бабушкиных ног, прямо на земле, он перевернулся через голову. Свалился на бабушкины широконосые туфли.
        Ребята хохотали. Бабушка всполошилась:
        - Сумасшедший! Шею сломаешь!
        От радости Матвей не знал, что бы ему такое сделать. Поднялся с земли и при всех кинулся целовать бабушку. Оказывается, больше всего на свете он хочет увидеть папу! Он и сам не знал, до чего ему нужно, просто необходимо увидеть папу!
        Прощай, интернат!
        
        Стоя в тени под платаном, Стеша строго наказывала Матвею:
        - Чтобы в гости ко мне ты приехал! Слышишь? Адрес дяди Миколы записал?
        - Я бабушке отдал записку с адресом.
        - Ну, смотри, чтобы не потерялся! А я твой адрес в самую лучшую тетрадку записала, где у меня про птиц. Как я рада, если бы ты знал! — Она схватила Матвея за руки и закружилась вместе с ним.
        Матвей знал, чему так радуется Стеша. Когда кончатся занятия в пятом классе, она насовсем переедет к дяде Миколе. Старики Чертополохи добились своего: им разрешили удочерить Стешу. С осени она будет учиться в поселковой школе.
        - У меня уже две фамилии в метрике: Федотова-Чертополох, — болтала Стеша. — Тётя Донюшка-то как рада! Но я буду часто ходить сюда в гости к нашим девочкам, тут же близко.
        А через несколько дней Матвей уезжал из интерната. Тоже, как и Стеша, насовсем. Не каждый год папа будет уплывать в дальние экспедиции, у него и в своём институте работы очень много.
        Матвей со всеми простился, все пожелали ему счастья. Вместе с бабушкой они уходили по дорожке.
        Матвей оглянулся. Вон темнеет кипарис под окном спальни. До чего же он знакомый, свой! Да всё тут такое знакомое…
        Когда шли мимо волейбольной площадки, Матвей вдруг увидел на открытом месте небольшую фигурку. Какая-то девочка сиротливо стояла, опустив голову. Кажется, плачет? Тёмные тонкие косички… Да это Соня Кривинская…
        Что-то будто толкнуло Матвея в грудь. Соня-то не только по субботам не уходит. Она и на лето не уедет из интерната. Некуда ей. Мама её в больнице, а больше никого у Сони и нет.
        Как она вдруг улыбнулась ему и закивала на линейке! Обрадовалась, что его похвалили за номер на грузовике. А ведь он и тогда отвернулся. И очень-очень больно наколотил её за Чикота. Может, она уже сто раз раскаялась в той своей подлости? А может, Соня любит хитрить, потому что нет у неё ни папы, ни бабушки? А вдруг у неё, как у Стеши, совсем-совсем не станет никого родных? А другой дядя Микола ей не попадётся, чтобы взять её в дочки…
        - Бабушка, дай мне что-нибудь! — торопливо потребовал Матвей. — Скорей дай!
        - Что же тебе дать? — всполошилась бабушка. Она порылась в сумке. — Вот яблоко, что ли… Взяла нам на дорожку несколько штук.
        Матвей схватил большое румяное яблоко и в несколько прыжков оказался на волейбольной площадке. Подбежал к Соне, протянул яблоко:
        - Вот! Это тебе!
        Соня просияла и взяла яблоко:
        - Ты не сердишься на меня?
        - Нет, — сказал Матвей. — Нет, нет, нет!
        Он не знал, что ещё сказать, и топтался возле Сони.
        - Здесь будет у нас летний лагерь, — сказала Соня. — Мы будем ходить на море очень часто. Нам обещали.
        - Это хорошо, если часто, — пробормотал он.
        - Ты напишешь мне письмо? — с надеждой в голосе спросила Соня.
        - Писать письма я ненавижу, — честно сказал Матвей. — Но… всё-таки тебе я, наверно, напишу.
        Он дёрнул Соню за косичку. Чуть-чуть. На один миг в глазах её появился испуг. Потом глаза стали от смеха узенькими, как щёлочки: она поняла, что Матвей так с ней прощается.
        Матвей побежал к бабушке, а Соня махала ему рукой.
        - Подружка твоя? — спросила бабушка.
        Матвей не ответил.
        В автобусе он смотрел в окно и упорно молчал.
        - Что притих? — ласково спросила бабушка. — Жить там ни за что не хотел, а теперь взгрустнулось?
        А Матвею и, правда, было грустно. В интернате остались Костя, командир его звёздочки, настоящий товарищ, маленький смешной Воронков, хлопотливая Томка, Любовь Андреевна, бедняги Окуньки, которых дома колотят. С Костей и Колей он обменялся адресами, они обещали приехать друг к другу в гости. Но когда ещё это будет? Там, в интернате, осталась Соня… Антонина Васильевна! «Училка» у них хорошая: она давала ему интересные задачи. А Стеша-то, Стеша! Со Стешей они тоже обещали непременно навестить друг друга…
        - Видать, оставил ты там кусок сердчишки-то своего, а? — добродушно промолвила бабушка и почему-то вздохнула.
        Молча Матвей смотрел на шоссе за окном автобуса. Матово поблескивал на солнце асфальт. Серо-фиолетовая лента шоссе извиваясь убегала вдаль.
        Кто бы мог подумать?
        

        Что за досада!
        
        - Вот, значит! — Генка Круглов поправил очки. — Придётся тебе, Дёмин, заняться звёздочкой. Раз Иванова уехала.
        Хороший парень Генка. Математик — будь здоров! В шахматы на последнем турнире двух семиклассников обыграл. А главное — очень свой, товарищ: ни перед кем не задаётся, никогда не кривляется. Не зря его выбрали председателем совета отряда.
        Однако сейчас вечное Генкино «вот, значит» показалось Косте глупецким и неуместным.
        - Ничего не «вот, значит», — сказал Костя строптиво. — Не хочу, и всё тут! Это девчонкино дело. Дайте другое поручение.
        - Да Костя, это же легко! — Света Кольцова улыбнулась подбадривающе и снисходительно. — Маленькие — они хорошие, послушные. Будешь с ними альбом клеить. Я тебе помогу.
        Света второй год октябрятская вожатая. Ещё когда учились в четвёртом классе, возилась с первоклассниками. Ей, конечно, легко.
        - Какой ещё альбом? — Костя метнул на Свету возмущённый взгляд. — Не желаю!
        Наташа Терехова оторвалась от книги:
        - Так ведь договорились уже. Пионер должен подчиняться решениям совета отряда. И неважно, что другие октябрятские вожатые девочки. Для разнообразия пусть будет мальчик.
        И эта командует! Читала, впившись в книгу, будто она одна дома, а не в классе на заседании. И вот высказалась. А ещё редактор стенгазеты!
        - Отчего бы тебе, — ехидно сказал Костя, — на руках не походить, а не на ногах? Для разнообразия?
        Терехова хохотнула, захлопнула книгу и вскочила:
        - Ах, как остроумно! Вот нарисуем на тебя карикатуру: ходишь вверх ногами. И напишем: «Разнообразие по методу пятиклассника Дёмина». Я пошла. Уроков тьма-тьмущая. А мне ещё за Соней в детсад идти. — Вильнув косой, как лиса хвостом, Терехова решительно направилась к двери.
        Света Кольцова устремилась за ней, на ходу крикнув:
        - Костя, приходи завтра во второй класс, слышишь? На большой перемене.
        - Не злись! — немного виновато сказал Генка и поправил очки. — Правда некого было назначить. Все так заняты: у кого музыка, у кого фигурное катание…
        - А я, значит, без талантов, так меня куда хочешь пихай? — свирепо спросил Костя.
        Да пусть его хоть пнём считают, но отказаться-то от такого нескладного поручения не удалось — вот в чём досадища!
        - Ну что ты, Костя! При чём тут — без талантов?
        В дверях показалась уборщица тётя Клаша:
        - А вы, часом, не прозаседались?
        Насупленный и мрачный, Костя зашагал в раздевалку. И не обернулся на призывы Генки Круглова:
        - Подожди! Вместе пойдём.
        Раздумье
        
        Домой Костя шёл самой дальней дорогой. От огорчения. Брёл по деревянному тротуару, гнал ногой ледяшку и думал о своей горькой участи.
        Тряпка он, недотёпа, и больше никто. Ну как это не суметь отказаться от того, чего делать ни за что не хочешь? Он не знает, как и подступиться-то к малышам.
        Костя споткнулся о наледь и чуть не упал. Всё-таки удержался на ногах. Огляделся рассеянно.
        Всё кругом белым-бело: деревья, крыши домов, тротуары, сугробы по обочинам. Заснеженный их городок будто потонул в тумане. Облака нависли — словно мягкое одеяло над головой. Часа четыре, а уже сумрачно. Кое-где окна — жёлтые, яркие заплатки на белесом фоне. Небо серое, и лишь в одной стороне разметалось зарево. Это — отсветы над заводом, сердцем их городка. Там кипит жизнь. Там, на заводе, отец…
        А здесь тишина, сугробы, безлюдье. Всё под стать Костиному настроению, смутному, как этот туман.
        Работать вожатым он, конечно, не станет. Просто не пойдёт к второклассникам, да и всё. Его будут ругать, упрекать. Может, и в стенгазете Терехова продёрнет. Неприятно, конечно. Но не он первый, не он и последний. Кого не ругают за невыполненное поручение?
        Папе придётся сказать: «Вот, волыню…» Папе-то он обо всём рассказывает. Ругать папа его не станет. Он никогда не бранит ни его, ни маму. Это мама шумно расстраивается, если Костя принесёт двойку или замечание в дневнике. А папа просто скажет что-нибудь такое… необидное, но почему-то Костя сразу поймёт, что папа его не одобряет. И непременно папа улыбнётся, усмехнётся, а то и рассмеётся. А ты всё равно понял, если папа недоволен.
        Удивительный, в сущности, человек его отец, Родион Макарович Дёмин. Всегда спокоен, весел, никогда не унывает, не ворчит. Мама с Костей, бывает, дуются, жалуются на что-нибудь. Им с мамой часто то не так, другое не этак. А папа скажет им бодрым голосом, в котором сквозит усмешка: «Мужайся, братва!» И тогда самому станет смешно, потому что «мужаться» из-за двойки или из-за протечки потолка как-то даже глупо, по пустякам — мужаться.
        Вот папе и верно надо было мужаться, то есть обладать мужеством, притом совсем мальчишкой: он был всего года на полтора старше, чем сейчас Костя. Подумаешь о том, что с папой было тогда, в тринадцать лет, и просто поражаешься, как может отец быть всегда весёлым, выдержанным после всего того, что выпало на его долю.
        Папа-Родька и Васька
        
        Фашисты сожгли родную папину деревню, а жителей угнали в Германию. В товарных вагонах, наглухо закрытых, везли, как скот. По дороге мать папы и младшая сестрёнка умерли, отец ещё раньше погиб на фронте, получили похоронку.
        И оказался папа-Родька в батраках у фермера. Повезло фашисту покалечить ногу, и топал он не по фронтовым дорогам, а по собственной ферме. Наравне со взрослыми «восточными рабами», а больше — «рабынями» папа-Родька чистил коровник и свинарник; сгребал, кидал вилами на подводу и возил навоз; ходил за лошадьми. С польками и словачками изъяснялся кое-как, первое время они еле друг друга понимали. Один на чужбине, почти без языка…
        Но как, ни худо было папе-Родьке, другому человеку, рядом с ним, было куда хуже.
        Не человеку, вернее, а человечку.
        Ещё на пункте, где раздавали фермерам батраков, к Родьке подтолкнули мальчонку лет пяти, жестом приказали: держи! Родька стиснул в своей руке маленькую грязную ладошку. Снизу вверх уставились на него круглые от испуга синие ребячьи глаза.
        «Как тебя зовут?» — шепнул Родька. «Васька», — чуть слышно пробормотал мальчик. Понял вопрос — русский!
        Был он плотненький, светловолосый, курносый и очень грязный. Один глаз у него слегка косил, то ли от природы, то ли закосил с какого-то перепугу.
        И Васька работал день-деньской: пас гусей.
        Как-то гусак зашиб лапу, вернулся с луга прихрамывая. Хозяин заметил, подошёл к Ваське — тот помертвел от страха — и с силой закрутил ему пальцами ухо, приподнял за ухо над землёй. Васька не закричал от боли, может, обмер и так и висел со скривлённой набок головой.
        Родька кинулся к фермеру, тыча себя рукой в грудь: «Их! Их! Я виноват! Я!» Немногими словами, которые уже знал, и жестами объяснил: это он швырнул палку и нечаянно попал в гусака.
        Хозяин выпустил Ваську: тот шлёпнулся на землю, скорчился, прикрыл голову руками. Немец тяжело глянул на Родьку, на скулах вздулись желваки. Родька невольно сжался: сейчас обрушится увесистый кулак… Но бить его хозяин не стал. Просто не пустил за стол, когда батраки сели ужинать. А есть после целого дня работы хотелось страшно — до громового урчанья в животе. Родька подпоясался потуже. И полночи примачивал Ваське ухо тряпочкой, опуская её в плошку с водой. Сидел возле мальчонки на куче сена, примачивал ему ухо и рассказывал сказки.
        Они всегда спали вместе — летом на сеновале, зимой в конюшне на попонах. Родька часто нашёптывал Ваське сказки, слышанные когда-то от бабушки. Ух, и любили же они с Васькой всех домовых, леших, Бабу Ягу, Змея Горыныча. Любили потому, что те были русские.
        О родных своих Васька ничего не помнил, только: «Мамка куда-то ушла. Или утащили её. А меня дюжий фрицюга схватил. А папка на войне; может, убитый». — «А может, и не убитый, — утешал Родька. — И найдёт тебя». Васька шмыгал носом и крепче прижимался к Родьке. «Лишь бы ты не потерялся!»
        - А как ты был сыном полка? Расскажи! — просил Костя папу.
        - Да я ж тебе сколько раз рассказывал, — отвечал папа.
        - И форма военная на тебе была?
        - Была и форма. Мне тогда уже четырнадцать лет исполнилось, и я был высокий мальчишка. Чем мог — помогал. На кухне походной картошку чистил.
        - Но медаль же военная у тебя не за картошку?
        - А это меня в разведку взяли. Я прополз кустами до вражеского расположения, всё рассмотрел… На обратном пути меня обстреляли. Но я уполз. Нарочно в сторону подался, чтобы на своих не навести.
        - Страшно тебе было? Вот когда стреляли по тебе.
        - Нет. Чего же страшного? Я о своих думал. Как бы их не обнаружили. Ни о чём другом уже и мыслей не было. Добрался до своих кружным путём, всё рассказал. Сведения оказались ценными.
        - Удачная, значит, получилась операция! — говорил Костя с удовольствием. — Папа! Но неужели дядя Вася и есть тот маленький Васька? Правда, это он?
        Отец смеётся:
        - Чудак! Впрочем, иногда мне и самому не верится… Но факт! Штурман дальнего плаванья Василий Макарович Дёмин — тот самый Васька. Сейчас где-то в водах Атлантики обретается. Ведь как получилось. Наши войска пришли — немцы удрали, одни батраки остались. Видим вдруг — советский танк! Такое тут поднялось. Бежим, кричим. Одна девушка-полька давай полу шинели у солдата нашего целовать, тот даже перепугался. Ваську, вижу, какая-то сандружинница на руки подхватила. А как стали выяснять, кто, откуда — ведь в лагеря перемещённых лиц отправляли, а уж оттуда на родину, — Ваську спрашивают: «Ты чей?» А он: «Я Родькин». Думали, так его фамилия. Ну, я объяснил, что он свою фамилию точно не помнит, сначала мне что-то путал: Сосин, Сысин — как-то так, а потом говорит: «Нет, забыл я». А уж название родной местности и вовсе из его головёнки вымело. Ну и записали его как моего брата, на мою фамилию и отчество, и чтобы в Ленинградскую область, в наши места, вернуть. Меня взяли к себе военные. После войны я некоторое время в семье нашего полковника в Ленинграде жил, пока они не уехали, а я в общежитие ремесленного
училища перешёл. Полковник для меня узнал тогда, в каком детском доме Васька Дёмин, брательник мой названый. Я туда ездил к нему, не терялись уже друг от друга.
        - Да-а… — Костя в раздумье качал головой.
        Очень трудно было поверить, что бравый моряк, приезжавший к ним в отпуск, — тот самый грязный, перепуганный Васька. Тем более что никакой косины у штурмана не замечалось, оба глаза смотрели прямо и с твёрдой ясной смелостью.
        Как-то дядя Василий гулял с Костей, приводя в восхищение встречных мальчишек морской формой и выправкой. И сказал он Косте с задумчивой проникновенностью:
        - Твой отец, Костя, мне и мать, и отца заменил. Он для меня — всё. Я считаю, что он мне не только жизнь, он мне душу спас. Ясно?
        Житель снежной норы
        
        Маленький смешной Васька-бедолага! Так ясно Костя его себе представлял: вихрастый, всё молчит. Папа говорил: Васька этот только с ним одним и разговаривал, а с другими губ не разжимал, слова от него не добьёшься.
        Смеркалось. Маячили сугробы, кое-где высветленные рассеянным светом фонарей.
        В одном мутно освещённом сугробе чернело отверстие. Чья-то нора? Лес неподалёку, неужто какой-нибудь зверь прямо в городе поселился?
        Костя нагнулся, заглянул в берложку. Да там и впрямь кто-то ворочается и пыхтит.
        Вытащив из снега полузатоптанную палку, Костя её концом ткнул в нору. Послышался вскрик. Высунулся… никакой не зверь — мальчишка! Сверкнули на Костю из-под ушанки испуганно-настороженные и гневные глаза:
        - Ты чо?
        - А ничо! — с любопытством разглядывая мальчишку, передразнил Костя. — Сам берлогу вырыл?
        Мальчишка кивнул горделиво — ушанка сползла ему ниже бровей, он кулаком сдвинул её на затылок.
        - Ага! Жить буду. Хлеба припас. — Утёр рукавицей нос и добавил с сожалением: — А колбасу уже съел.
        - Жи-ить? Да ты замёрзнешь.
        - Ничего мне не сделается.
        Мальчонка вылез из своей норы. Был он небольшой, весь облепленный снегом, щёки красные, как спелые помидоры. Вдруг Костя заметил: один карий глаз у мальчишки слегка косит.
        - Зовут тебя как?
        - Акимов Анатолий Павлович, — важно ответил мальчишка. — Теперь я сам себе голова!
        - Ну, вот что, голова. Отправляйся домой! У тебя уже и так нос подтекает. Поиграл — и хватит.
        Мальчишка покрутил головой, прохрипел:
        - Домой ходу мне нету!
        - Это почему?
        - Убьёт папка. Я дал дёру, он вслед: «Убью, стервец!»
        - Натворил чего-нибудь?
        - Радиолу я… об пол грохнул. Совсем, может, сгубилась. Навечно.
        - Починить, наверно, можно. Да ты ведь не нарочно?
        - А папке что нарочно, что не нарочно, всё одно. Я полез на стул и как-то сорвался. Локтем задел эту… ну, радиолу. Шуму, треску. А папка отдыхал, он с утра принял…
        - Чего принял?
        - Ну, напился. Не понимаешь? На работу ему идти не надо было, отгул, что ли. Как вскочит с дивана, как кинется! Я — бежать. Хорошо, в кухне успел хлеба схватить. И колбасу. Съел только уже. А лопатку в сенях. — Мальчишка зябко поёжился.
        Костя положил руку ему на плечо:
        - Пошли!
        - Куда?
        - Домой, ясное дело. Ты уже весь трясёшься, насквозь в снегу вывалялся.
        Мальчишка ловко вывернулся, отскочил:
        - Не пойду!
        - Да никто тебя не убьёт!
        - А не убьёт, так ещё хуже сделает. Его со двора сведёт! Обещался: «Ещё раз нашкодишь — совсем со двора сведу». И сведёт. Дальше сеней уже не пускает.
        Мальчишка приплясывал и слегка полязгивал зубами. Мороз был небольшой, градусов семь, но ведь парень, должно быть, уже не один час по уши в снегу.
        - Кого со двора сведёт? — осторожно приближаясь, спросил Костя.
        - А Шарика. Я вот обживусь, к себе его возьму.
        - В берлоге-то обживёшься? — Уже шага два всего отделяли Костю от зазевавшегося мальчишки. Да, Костя не ошибся: левый глаз у Анатолия Павловича Акимова немного косил. — Ты в каком классе?
        - Во втором.
        - В Первой школе учишься?
        - Ага! А ты?
        - И я в той же.
        «Этот шкет старше того Васьки, — думал Костя. — И ведь сейчас нет войны, мирная, хорошая жизнь! И не замёрзнет он до смерти, простудится — факт, но застынет побольше и прибежит домой, не пропадёт… А бросить вот так его всё равно нельзя, нельзя!»
        Костя ринулся к мальчишке, крепко ухватил его за руку и потащил за собой.
        - Ты где живёшь?
        - Пусти! Не пойду! Выискался! — орал мальчишка, вырываясь.
        Он извивался, колотил Костю свободной рукой и вдруг ловко бросился ему под ноги. Оба упали в сугроб и забарахтались в снегу.
        Костя сел, выплюнул набившийся в рот снег. Хватку он не ослабил, держал теперь второклассника Акимова за плечи.
        - Постой! А мать твоя? Уже, наверно, ищет тебя.
        Мальчишка буркнул:
        - У меня мачеха. Поплачет — перестанет. Она папку больше моего боится.
        Мачеха? Вот бедный-то!
        Костя поднялся на ноги, поднял мальчика, кое-как его отряхнул.
        - Ко мне пока пойдём. Обогреешься. А там видно будет.
        Мальчишка воззрился на Костю из-под великоватой ушанки.
        - И что ты ко мне привязался? — Он опять рванулся.
        - Толька! — прикрикнул Костя. — Не дури! — Сгрёб мальца в охапку и поволок.
        Мальчишка брыкался, ревел, пытался сесть в снег. У Кости спина взмокла, и отчего-то зачесался нос. А почесать нельзя: руки заняты. Он пригрозил:
        - Вот как дам!
        Прохожих на улице стало больше. На заводе кончилась дневная смена, люди спешили с работы. Мальчиков обогнала какая-то женщина. Оглянулась и приостановилась:
        - Толька! Чего ревёшь? Мальчик, куда ты его тащишь? Натворил чего?
        - Вы его знаете? — поспешил спросить Костя: не ушла бы! — Где он живёт?
        - Да вон в тот проулок иди. Налево дом. — И повторила: — Натворил-то чего?
        - Ничего не натворил. — И подумал: «Убежище совсем близко от дома устроил, дурачок! К нему придётся, до моего дома не дотащить…»
        - Тебя Серафима давно ищет, все глаза проглядела, — сказала женщина Тольке и ушла.
        - Видишь, ищут тебя, я же говорил! — Костя подтолкнул Тольку в спину.
        - Ну и пускай! — зыркнул мальчишка на Костю глазами. Однако тащился за ним уже не сопротивляясь.
        - Кто это — Серафима? — спросил Костя.
        - А мачеха моя.
        - Добрая она?
        - Она-то что…
        У калитки палисадника, за которым светился окнами одноэтажный дом, ходила взад-вперёд, тревожно оглядываясь, молодая женщина в наброшенном на голову платке. У ног её вилась небольшая остроухая дворняжка. Вдруг собака взвизгнула и опрометью кинулась к мальчикам. И вот она уже прыгает вокруг Тольки, норовит лизнуть в лицо.
        - Шарик! Шарик! — Толька гладил собаку и смеялся.
        Женщина бежала к ним через дорогу:
        - Толик! Ну, куда ты девался? Я пришла, а тебя всё нет и нет…
        - Ой! — вскрикнул Толька. — А я хлеб в снежной пещере забыл! Полбуханки.
        «Дичок»
        
        Как-то пришёл к Дёминым человек. Пожилой, сухощавый и совсем Косте незнакомый. Конечно, человек этот хотел видеть Костиного отца. К отцу частенько заходили самые разные люди. Потолковать, посоветоваться. Ведь бригадир сборщиков Дёмин был парторгом своего цеха. И членом парткома всего завода. А может, и еще, какой общественный пост занимал.
        Мама в этот день работала во вторую смену. Она была штамповщицей в другом цеху, не в папином сборочном. Костя, один дома, валялся на диване с книгой. Любимое его занятие — читать интересное, растянувшись на животе и подперев голову руками.
        Незнакомец остался ждать отца.
        При госте пришлось, разумеется, сесть. Склонившись над книгой, Костя краем глаза видел: гость с улыбкой его рассматривает. От этого откровенного разглядывания у Кости было ощущение, будто его медленно поджаривают на сковородке.
        - Что читаешь? — спросил незнакомец.
        - «Таинственный остров».
        - А, Жюль Берн. Правда, интересно?
        Костя кивнул.
        - В Ленинграде бывал, конечно?
        Костя опять кивнул.
        - С отцом?
        - И с мамой. И с экскурсией прошлым летом. Со школой.
        - Что ж ты у нас в Ленинграде видел?
        - В Русский музей ходил. Памятник Ленину на площади. У Финляндского вокзала. Много чего…
        - Нравится Ленинград?
        - Конечно.
        - А вообще чем ты увлекаешься?
        - Я-то?
        Человек засмеялся:
        - Не я же!
        Костя покраснел, пожал плечами:
        - Вообще… читать люблю.
        - А на рыбалку летом ходишь?
        «Вот пристал с вопросами!» — подумал Костя и ответил:
        - Редко… — Чтобы не спросил дотошный собеседник, почему «редко», Костя, залившись румянцем, выдавил из себя: — А вы из Ленинграда приехали?
        - Из Ленинграда, дружок. В командировку. На заводе мне сказали, что твой папаша домой пошёл. Да видно, по пути задержался. Он мне позарез нужен.
        «Папа всем — позарез», — подумал Костя, стараясь не замечать весёлую усмешку на лице гостя.
        Гость покачал головой:
        - А ты, брат, что красная девица! Уж больно застенчив. Ростом высокий, в батьку, а… Тебе двенадцать?
        Костя кивнул, хотя до двенадцати лет ему осталось дожить ещё два месяца.
        - Ну, вот видишь. Не маленький уже. А чистый дичок! От застенчивости, дружок, надо освобождаться…
        В этот момент, на Костино счастье, вошёл отец. И гость, и папа обрадовались, обменялись крепким рукопожатием, по плечам друг друга похлопали. И сразу начали оживлённый разговор. А Костя убрался в спальню.
        Там, на папиной кровати, постепенно отдышался.
        «Дичок!» Будто маму подслушал. Это она часто говорит Косте: «Дичок ты мой! И что мы оба с тобой уродились такие стеснительные да неуверенные?» Легко этому ленинградцу советовать: освободись от застенчивости! А как? Точно Костя сам не мучается!
        Заговорить с незнакомым, о чём-нибудь спросить, отвечать, вот как сейчас, на его расспросы… Ну, просто невыносимо. От этой проклятой застенчивости, чтобы как-то её прикрыть, спрятать от собеседника, он иной раз даже грубым бывает. Пробурчит что-то, рявкнет, если отмолчаться не удаётся. На него, конечно, обижаются, а он и сам не рад, самому стыдно.
        Ведь отчасти от этого самого — от стеснительности своей — он и вожатым быть ни за что не хотел. Ну как это он будет стоять перед кучей ребят и с ними говорить? А они все на него глядеть будут…
        Сражение
        
        И вот такому Косте, «дичку», пропадающему от застенчивости, как было войти в совсем незнакомый дом, и никогда им невиданному человеку, да ещё свирепому какому-то, если верить Тольке?
        А он вошёл.
        Мог бы, пожалуй, и не входить, оставить Тольку с мачехой. Ведь доволок его, доставил на место, не бросил на улице…
        В первый момент Костя так и хотел сделать: повернуться и уйти. Но что-то во взгляде Серафимы, Толькиной мачехи, мелькнуло такое: боязнь и вроде надежда… И Костя вдруг понял, что эта женщина боится свидания Тольки с отцом и хочет, чтобы кто-нибудь кроме неё оказался рядом.
        И тогда, подавив в себе сильное желание сбежать, Костя шагнул вслед за Серафимой и Толькой на крыльцо, а потом в сени и в комнату.
        За столом перед тарелкой с остатками еды сидел темноволосый кудрявый человек, в пиджаке и при галстуке. Лицо у человека, к удивлению Кости, было довольно красивое и совсем не злое.
        Почему-то Косте было бы легче, окажись перед ним опухший от водки пьянчуга, противный, даже страшный. А от этого щеголеватого вроде и защищать не требовалось ни Тольку, ни его мачеху, ни даже Шарика. И чего попёрся? Костя совсем смутился.
        Но тут отец Тольки произнёс протяжно и язвительно:
        - Яви-ился, значит?
        Мачеха, стоя позади Тольки, положила руки на его плечи. А Толька, в растерзанном, мокром от растаявшего снега пальто, весь взъерошенный, распалённый, угрюмо набычился.
        - Павлик, ты не сердись! — быстро проговорила мачеха, и голос у неё дрогнул. — Он больше не будет! Он нечаянно…
        - Защи-итница! — Кулак грохнул об стол, вилка подпрыгнула, звякнув о тарелку.
        Да нет же, он был пьян, этот человек, хоть и причёсан, и при галстуке, и он был злой, очень злой!
        Поняв это, Костя и в себе самом почувствовал злость. И точно в пропасть бросился.
        - Вы запугали сына! — крикнул он тонким мальчишеским голосом. — Толя из дому убежать хотел. А бить вы не смеете! Подумаешь, радиола сломалась! Её починить можно. Не смеете бить!
        На секунду Акимов-старший замер с открытым ртом, потом стал подниматься за столом и, поднимаясь, взорвался криком:
        - Что-о? Не смею! Я?! Сына своего? Да ты кто такой?
        - Я? — Что-то надо было сказать такое, что сразило бы этого разъярённого человека. И неожиданно для себя Костя выпалил веским, высокомерным даже, тоном: — Я — вожатый! В их втором классе. И… не вздумайте его бить!
        Толькин отец повёл плечами — что, мол, ещё за штуковина? — плюхнулся на стул, пробормотал с неожиданной вялостью:
        - Какой ещё вожатый?
        Мачеха засуетилась, подбежала к мужу, осторожно погладила по спине, потом по волосам:
        - Ничего, ничего! А радиолу я отдам починить. Починят, починят, в лучшем виде!
        Бросилась к Тольке, принялась стягивать с него пальто:
        - Толенька, ты разденься, повесь в кухне, высохнет…
        Потом сунулась к Косте:
        - А ты, мальчик, ступай, я провожу… — Она потихоньку теснила Костю к двери.
        А Косте вдруг стало смешно: уж очень остолбенело, вылупился на него Толька, один карий глаз в упор, другой — чуть в сторону.
        Старший Акимов всхрапывал, положив голову на стол.
        В сенях Толькина мачеха быстрым полушёпотом говорила Косте:
        - Спасибо тебе, мальчик! Пронесло. А без тебя, может, и не так бы… Ты его от Толика отвлёк. Но ты не думай! Он, Павел, когда трезвый, очень даже хороший. А слесарь какой — золотые руки! Вот когда… не в порядке… Он больной тогда. Ему лечиться нужно, а не хочет. И уж когда это самое… очень он на Толю… Толик-то озорник, да ведь мал ещё, глуп, что с него возьмёшь? А тебе спасибо, мальчик! Большое спасибо!
        Домой Костя бежал бегом: уж очень есть хотелось. И как он портфель свой не потерял, когда Тольку волок, удивительно. Почему-то Косте было весело. Словно трудный экзамен выдержал.
        Первое знакомство
        
        Но на другой день, на большой перемене, Косте совсем не было весело.
        В школьной столовой Света Кольцова дёрнула его за рукав:
        - Пошли скорей к малышам! Дожёвывай, копуха!
        Костя чуть не подавился горячей сосиской.
        Вот оно, бедствие! Не идти к второклассникам нельзя. И не потому, конечно, что Светка заставляет. Но просто невозможно обмануть этого… жителя снежной берлоги.
        Стоя рядом со Светой возле учительского стола, Костя видел ребячьи лица как в тумане. Тольку Акимова приметил на одной из задних парт.
        Света весело провозгласила:
        - Слушайте, октябрята! Вместо Раи Ивановой вожатым третьей звёздочки будет теперь Костя Дёмин. Кто в третьей звёздочке? Выходите сюда!
        Вышли три девочки и два мальчика. Тольки среди них не было. Он продолжал сидеть, вылупив на Костю карие глаза.
        Света прикасалась рукой к плечу каждого из ребят и быстро объясняла:
        - Это Алла Печкина, это Таня Зимкова, это Ира Сергеева. Серёжа Мухин, Слава Курков. У меня память хорошая, не моя звёздочка, а всех помню. Ну, уславливайся с ними, когда начнёшь.
        Ребята вопросительно, с ожиданием смотрели Косте в лицо. Так он это себе и представлял: он стоит, а в него упёрлись взгляды…
        Костя нахмурился и пробормотал угрюмо:
        - А этот что же не вышел? — И показал на Тольку.
        - Ты про Акимова? — удивилась Света. — Так он не в третьей, он в моей звёздочке!
        - Мне его давай! — буркнул Костя.
        С готовностью Толька вскочил из-за парты, объявил:
        - А я этого Костю, во-первых, знаю! — Вздёрнул подбородок и снисходительно покосился на ребят из третьей звёздочки.
        Те перестали глядеть на Костю и, как один, уставились на Тольку.
        Света не скрывала изумления и радости:
        - Ты хочешь в свою звёздочку Акимова? Пожалуйста! Пожалуйста!
        Придвинулась к Косте и шепнула на ухо:
        - Это та-акое сокровище! — И опять громко: — Уславливайтесь! Живо! Сейчас звонок будет.
        - Ребята, я… я вам завтра скажу, когда начнём, — заливаясь румянцем, промямлил Костя.
        - Завтра так завтра, — согласилась Света. — Я вас познакомила, теперь уж ваше дело.
        Костя выскочил из второго класса. Как раз прозвенел звонок. В коридоре Света припрыгивала возле быстро шагавшего Кости и тараторила:
        - Я этих ребят немного знаю, Рае помогала, мы же с ней дружили. Алла Печкина у них талант, поёт, музыкой занимается. Ира Сергеева отличница, разумная, ты на неё опирайся. Мухин сонный какой-то, но послушный. Вот Таня Зимкова… вечно всё теряет. А Слава Курков… просто мальчик. Тебе попалась лёгкая звёздочка. И как это ты Акимова к себе захотел? Поражаюсь!
        «Вот свиристелка!» — думал Костя, слушая Светкины излияния. Фыркнул, представив себе, как он опирается на плечо Иры Сергеевой — каланча на маленькую с такими аккуратными косичками.
        Вечером Костя сидел за уроками мрачнее тучи. Усердно зубрил географию, ботанику, заданное наизусть стихотворение — всё подряд. В особом прилежании Костя заподозрить себя не мог. Но сейчас ему было необходимо занять голову, чтобы избавиться от тягостных мыслей: что ему с малышами-то делать?
        Придя с работы, отец сразу заметил, что Костя чем-то расстроен.
        - Ты что, сын, такой нахохленный?
        - Не заболел? Не заболел. К сожалению. — Мелькнула мысль: «Вот был бы выход! Идти никуда не надо и не виноват». — Просто не знаю, что делать…
        Лишь теперь Костя рассказал папе о поручении совета отряда. Накануне отец вернулся поздно, ни о чём поговорить не удалось. Маме Костя пожаловался: форменная напасть — заставляют работать октябрятским вожатым!
        - Ну, какие пустяки! — сказала мама. — Есть из-за чего расстраиваться. Другие ведь работают. Попробуй! А не захочешь — откажешься. Подумаешь, проблема!
        Но папа не сказал: «Пустяки». Внимательно посмотрел на Костю и произнёс задумчиво:
        - Н-да, событие! А ты, главное, не думай, что не справишься. Наоборот, твёрдо реши: справлюсь! И тогда непременно справишься.
        - Да я и понятия не имею, чего с ними делать! Так хотелось отказаться, но… не получилось.
        О происшествии с Толькой Акимовым Костя умолчал. Что-то его удерживало. Уж очень сложные чувства его тогда обуревали. И ведь Толька напомнил ему маленького Ваську… Но то, что сделал Костя для Тольки, было совсем ерундой, пустяковиной, по сравнению с тем, что делал когда-то для Васьки папа. Может, потом когда-нибудь он папе и расскажет…
        - Не знаешь, что с ними делать? — проговорил отец. — Ясно, каким-то интересным делом надо заняться.
        - Да каким таким делом? Они же маленькие!
        - По восемь лет им? Не такие уж маленькие. Делом можно заняться и в четыре года. — Отец смотрел в окно. Шторы были отдёрнуты. За синим стеклом валил снег. — Экая снежная нынче зима! Я шёл через сквер — по щиколотку проваливался… Постой! А почему бы вам с ребятами не расчистить дорожки в сквере? Это самая короткая дорога к заводу, все там ходят, в сугробах кувыркаются. Дворникам с крышами бы управиться, снег свалить, да кое-как тротуары очистить.
        - Папа! — воскликнул Костя. — Да что они могут, эти?.. Да там ещё три девчонки!
        Отец рассмеялся.
        - Хоть сколько-нибудь сделают. Ты, само собой, не забывай, что у тебя под началом не ломовые лошади. И знаешь что? Скажи ребятам, что рабочие завода просили их прочистить дорожки. Словом, шевели мозгами, братва, мужайся!
        Недоумение Тольки Акимова
        
        Свою родную мать Толька Акимов помнил смутно. Ему было пять лет, когда мать умерла, перед этим долго лежала в больнице. Толька жил в круглосуточном детском саду. На выходные отец его брал, но большую часть времени мальчик находился у соседей, играл с их детьми, там ел, а случалось, и спал. После смерти жены Акимов увёз сына в деревню к старушке матери. У бабушки Толька делал что хотел: гонял дотемна по улице; не слушая бабушкиного зова, плескался до дрожи зубовной в речке и однажды чуть не утонул — ребята постарше успели вытащить его за волосы. Забирался в свинарник, разгонял во все стороны поросят и крутил им хвосты. К семи годам отец привёз Тольку в город: он снова женился, а парню пора было учиться, да и бабушке не справиться с сорванцом.
        К мачехе Толька отнёсся настороженно, однако живо смекнул, что вреда ему от Серафимы не будет: женщина ласковая и мягкая, не только его не сторожит, а, наоборот, задабривает. Толька нахально называл мачеху «Серафимой», ни до «тёти», ни тем более до «мамы» не снизошёл.
        Вот с отцом Толька воевал. Всякие Толькины неурядицы — что-нибудь сломает, разобьёт, потеряет, нахватает двоек — Серафима от отца скрывала. Но не всегда удавалось. Тогда отец бушевал. А уж если бывал, нетрезв, готова была спрятаться и Серафима.
        Когда мальчишка, который приволок его домой, назвался вожатым, Толька удивился чрезвычайно. Вожатой звёздочки, в которой числился Толька, была пятиклассница Света, и Тольке мало было до неё дела. Забежит к ним в класс и велит прийти в три часа в школу или домой к какой-нибудь девчонке. Прийти и принести картинки. Про осень, например.
        Из любопытства Толька пошёл. Ребята наклеивали в альбом картинки, вырезанные из журналов, из старых книг. Придумывали подписи. Сазонова, у которой был хороший почерк, писала эти подписи на длинных кусочках бумаги, которые тоже приклеивали — под картинкой. Толька придумал подпись: «Дождь идёт — скот пасёт». Самому ему подпись очень понравилась: складно вышло. Но Света сказала, что это — сплошная глупость, дождь не пастух и не может пасти коров. Ребята смеялись. Сазонова не стала выводить своим хорошим почерком Толькину подпись. Толька показал ей язык и свалился под парту, будто умер. Ребята опять смеялись, тыкали его руками и даже носками тапочек, а он не шевелился. Света рассердилась и пожаловалась учительнице: «Акимов всех дезорганизует!»
        На следующий сбор звёздочки пошли к Сазоновой домой. Толька тоже явился, надеясь на что-нибудь интересное. Четыре девчонки и один Сенька Маслов разучивали стихи под руководством Светы. Это надо было для какой-то игры, которая когда ещё будет. Очень смахивало на приготовление уроков. Тольке стало скучно. Он вышел в переднюю, погладил толстомордого кота и стал обучать его акробатике: без конца перевёртывал пушистого увесистого котищу через голову. Кот когтями разодрал Тольке руку, а главное, взвыл дурным голосом. Бабушка Сазоновой разахалась. Ребята перестали учить стихи и выскочили в переднюю. Света опять напала на Тольку со своим «дезорганизовал». Больше Толька не рисковал приходить на сборы звёздочки.
        Этот, что вытащил Тольку из снежной пещеры, как всё равно на голову ему свалился. До чего же по-особенному он произнёс слово «вожатый»! Точно директор или завуч пришёл. Папка и тот был ошарашен.
        По-настоящему Толька разглядел своего обидчика и в то же время защитника лишь в классе на перемене.
        Долговязый, тощий мальчишка, весь нахмуренный. Пробурчит слово, и щёки станут красными. Странный какой-то. Костей зовут…
        Важное задание
        
        К воротам сквера Костя пришёл с лопатой на плече, пораньше, сильно волнуясь. Вчера он забежал во второй класс с кратким приказом: «Завтра в три часа у сквера! С лопатами». А вдруг ребята не явятся, что тогда делать?
        Однако две девочки уже чинно стояли у решётки: хорошенькая, тоненькая, с аккуратными косичками поверх мехового воротника и плотная, рослая, в пушистой белой шапочке.
        Костя сразу вспомнил их имена: Ира Сергеева, на которую Света советовала ему опираться, и Алла Печкина. Он столько раз переворошил в уме сцену первого своего прихода к второклассникам, что Светкина болтовня крепко ему запомнилась.
        - Здравствуйте, ребята! — подходя, сказал Костя.
        - Мы не ребята, мы девочки, — густым низким голосом произнесла Алла.
        Костя покраснел. Но тут за его спиной раздалось:
        - А я, что ли, девочка?
        Серёжа Мухин подошёл неторопливо, с развальцей. Был он толстый, неповоротливый и, наверно, сильный. На лице немного сонное выражение.
        С двух разных сторон бежали ещё двое.
        Девочка в кое-как повязанном платке волочила за черенок детскую лопатку — такие же торчали под мышкой у Иры и Аллы — и на бегу раза два оглянулась растерянно: не то боялась, что кто-то за ней гонится, не то проверяла, не обронила ли чего. Ещё издали она крикнула, запыхавшись:
        - Я не опоздала?
        С другой стороны мальчик гнал перед собой ледяшку. Но, приблизившись, встал смирно, вытянулся с готовностью, всем своим видом показывая, что ждёт приказаний.
        «Таня Зимкова и Слава Курков», — отметил про себя Костя.
        Ребята столпились вокруг него.
        - Четыре раза я по дороге лопатку теряла! — взволнованно пожаловалась Таня. — Такая лопатка растерячая!
        Ира и Алла засмеялись:
        - Лопатка растерячая, а не ты сама?
        - Что делать будем? — спросил Мухин.
        - Акимова ещё нет… — сказал Костя.
        - Акимов на сборы не приходит, — уверенно сказала Ира.
        - И лучше, — добавила Алла. — А то он де-зор-га-ни-зует. Вот!
        «Вишь какие слова! — подумал Костя. И с досадой: — Неужто и правда не придёт?»
        В тот же миг Толька примчался.
        Распалённый, краснощёкий, он с победным кличем размахивал сапёрной лопаткой:
        - Э-эй!
        - Ты что ж это опаздываешь? — недовольно спросил Костя.
        - Удивительно, что вообще пришёл, — вполголоса обронила Ира.
        - Он даже хуже меня! — громогласно сообщила Таня. И вдруг оглянулась растерянно: — Ой! Где же моя варежка?
        Толька поддал ногой варежку, валявшуюся на снегу:
        - Подбирай, Танька-растеряшка! А я за лопатой бегал. — Он подмигнул Косте. — Она там была… забытая. Так и лежала внутри. А хлеб кто-то до крошки слопал.
        Костя догадался, что лопата оставалась в снежной берлоге.
        - Повезло тебе. Могла бы и пропасть. Ну, теперь все в сборе. Ребята, мы получили важное задание!
        Шесть пар глаз уставились на Костю. На секунду он смутился, но взял себя в руки и продолжал:
        - Через этот сквер самый короткий путь к заводу. А дорожки все засыпаны, люди проваливаются в сугробы. Мы должны расчистить хотя бы одну дорогу.
        - Сквер бо-ольшой! — испуганно протянула Таня. И подобрала упавшую варежку. Почему-то они не держались на её руках.
        - А кто дал нам такое задание? — звонко спросила Ира.
        - С завода люди!
        - А чего же мы время попусту теряем? — солидно сказал Серёжа Мухин и шагнул в ворота.
        Толька оттолкнул его плечом и проскочил первым.
        - Анатолий! — прикрикнул Костя. — Полная дисциплина, слышишь? А то выгоню, и не поможешь заводским. И вообще подождите, я начну.
        Костя не очень-то умел орудовать лопатой. Однако сейчас он старательно и скоро поддевал и откидывал пласты снега.
        - Вот такой ширины будет дорога. Продолжайте.
        Сразу получилась бестолковщина. Ребята задевали друг друга локтями, толкались, наступали друг другу на ноги. У Тани и Аллы сцепились лопатки. Девочки их дёргали и сердились:
        - Ты что?
        - А ты что?
        - Сломаешь!
        - Сама не туда полезла!
        - Перестаньте! — Костя расцепил лопатки.
        В это время Мухин толкнул Таню в спину. С весёлым возгласом: «Я нечаянно!» И хитро покосился на Костю.
        Таня свалилась в снег. Костя её поднял.
        «Что же это будет за работа?» — мелькнула у него тоскливая мысль. — «Нет, не сумею я с ними…»
        Выручил Толька.
        - Фу-ты, ну-ты! — воскликнул он лихо. Проваливаясь по колено, обежал ребят и принялся разгребать снег в нескольких метрах впереди.
        Слава Курков, голоса которого Костя ещё не слышал, ринулся за Толькой и тоже принялся яростно копать.
        «Молодец Толька — догадался!» — мысленно похвалил Костя. Вслух сказал:
        - Сейчас всех расставлю!
        Наскоро прокопав узкую тропу, он поставил девочек и Мухина на некотором расстоянии друг от друга: Расчищайте каждый свой участок.
        Теперь они хоть не мешали друг другу.
        Из-под Толькиной лопаты снег летел во все стороны.
        - Иду на соединение! — кричал Толька Славе Куркову. — Наши военные части скоро встретятся! Ура-а!
        Эти двое расчищали дорогу навстречу один другому.
        А у Мухина и девочек дело еле двигалось. Таня, копнув раз-другой, выпрямилась и ревниво смотрела, сколько расчистила Алла. Ира поддевала на свою лопаточку по горсточке снега. У Мухина лопата была большая, как у Кости, но в его руках едва шевелилась.
        Костя перешагивал по целине, помогал ребятам: расширял дорожку, выравнивал. Сапоги его были полны снега. Но до того ли сейчас?
        Не прошло и пяти минут, как завопила Таня. Нечаянно ступив в сугроб, она вытащила ногу в одном шерстяном носке:
        - Ой! Ой! Где мой валенок!
        Ира поддержала под локоть незадачливую девчонку:
        - Ты простудишься в носке на снегу!
        Алла хохотала, разумеется, бросив работу. Мухин тоже перестал разгребать снег: стоял, опершись о лопату, и любовался.
        «Мухин лентяй первостатейный», — с досадой отметил про себя Костя, вытаскивая Танин валенок из сугроба. Увяз валенок основательно, и пришлось ещё хорошенько вытрясти из него снег, даже рукой очистить внутри. Костя помог Тане обуться:
        - Ничего. Вон у тебя какой толстый носок.
        Дорога выглядела нелепо: подальше, где работал и Толька и Слава, неплохо расчищено, у входа что-то неровное, кривое, да и совсем короткий отрезок, а в промежутке — нетронутый снег.
        - Мальчики! — крикнул Костя. — Двигайтесь в нашу сторону. — И обернулся как ужаленный: пронзительно вскрикнула Ира. — Что такое?
        Одна рука у Иры была вытянута. Девочка испуганно смотрела на свою ладонь:
        - Заноза! Впилась!
        Вежливая девочка
        
        «Час от часу не легче!» — подумал Костя. Шагнул к Ире, глянул на маленькую руку. Пальцы растопырены, из ладони торчит крошечная щепочка. Костя её выдернул. Ира вскрикнула от боли. На руке появилась капля крови.
        Глаза у Тани расширились от ужаса.
        - Кро-овь! — прошептала она.
        Все ребята были уже здесь, стояли вокруг.
        - Снег приложи! — посоветовал Мухин.
        - Пососи, отличница! — весело сказал Толька. — Языком, языком! Собаки всегда так делают. И я тоже.
        - Если ты — как собака, — звенящим голоском проговорила Ира, — то я… человек! Надо помазать йодом. Обязательно.
        - А вдруг у тебя уже началось засорение крови? — мрачно предположила Таня.
        - Говорят не засорение, а заражение, — поправила Ира.
        Держа руку на весу, она с упрёком смотрела Косте в лицо: мол, почему ты ничего не предпринимаешь для моего спасения?
        - Без йоду не обойдёшься? — спросил Костя. — Платок носовой у тебя есть?
        И подумал: «А у меня, кажется, нету…»
        - Есть, конечно, — кивнула Ира. — Но он не стерильный. — Миловидное личико её было серьёзно и сохраняло выражение непреклонности.
        - У Иры мама медсестра, — сказала Алла. — Ира знает.
        - Гм! — хмыкнул Костя. — Но где же я возьму тебе стерильный бинт?
        - Аптека совсем близко, — промолвил молчун Слава Курков.
        - Так пошли туда? — предложил Костя. — Ребята, мы скоро. Толя Акимов, оставляю тебя за главного! И чтобы всё было в порядке!
        Толька изумлённо разинул рот. И подпрыгнув от радости, весело гаркнул:
        - Есть, товарищ командир!
        Никаких машин не виднелось, однако через дорогу Костя перевёл Иру за руку. Непривычное какое-то чувство заставило Костю это сделать: отвечает же он за неё.
        - Варежку надеть нельзя? — с усмешкой спросил Костя. — Не стерильная? А кровь уже засохла, бактерии не влезут.
        Костины слова Ира оставила без внимания. Проговорила очень серьёзно:
        - Напрасно вы Акимова оставили за главного. Лучше бы Аллу. Или хоть Мухина. Акимов страшный озорник. И часто получает двойки.
        - Ну, уж не обязательно они там передерутся. И почему ты говоришь мне «вы»?
        - Но ведь вы старше. А такая неприятность, как драка, легко может случиться. Если Акимов останется за главного.
        Вежливость и рассудительность девочки смешили Костю. Поглядывая на неё сбоку, он улыбался. Но улыбка исчезла с его лица, когда так же вежливо Ира спросила:
        - А вы хорошо учитесь?
        - Всяко бывает… — пробормотал Костя.
        Глаза у Иры слегка расширились. Но она промолчала, явно из вежливости.
        В аптеке Косте ничего не пришлось говорить. Ира сама сказала женщине в белом халате:
        - Здравствуйте, тётя Валя. Обработайте мне, пожалуйста, рану.
        - Ирочка! Да как же это ты? — Женщина поспешно вышла из-за аптечной витрины и повела Иру куда-то во внутреннее помещение.
        Костя услышал удаляющийся голосок:
        - Впилась заноза. Этот наш вожатый её сам выдернул…
        Ожидание показалось Косте долгим. Не операцию же ей там делают?.. Наконец Ира появилась. На руке у неё красовался белоснежный бинт. Несомненно стерильный.
        А в сквере… Надо же! Вежливая девочка оказалась права. Глазам их открылась ужасная картина: Толька и Серёжа Мухин дрались. Акимов побеждал: сидел на толстяке и колошматил его по спине. Слава Курков беспомощно прыгал вокруг валявшихся в снегу мальчишек. Алла и Таня кричали:
        - Акимов, перестань! Учительнице пожалуемся! — И швыряли в Тольку снежками.
        Костя растащил драчунов, обоих встряхнул за шиворот:
        - Что за безобразие?
        - А чего он не работает? — возмущённо вопил Толька. — Стоит, лодырь, как истукан!
        - Я тебя не кулаками командовать оставил! — сердито сказал Костя. — А ты, Мухин, чего от дела отлыниваешь? Ну ладно, собирайте лопаты. Хватит на сегодня. Завтра придём в это же время.
        - У нас все сборы будут на снегопаде? — осведомилась Ира.
        - Нет, конечно. Но завтра продолжим!
        Сообща помогли Тане найти обе варежки, отряхнули друг друга от снега и отправились по домам.
        Ничего себе — работа!
        
        Придя на другой день в сквер, мальчишки загомонили удивлённо, Таня запищала: «Красиво как!», Ира расцвела улыбкой.
        Костя был доволен произведённым эффектом. Не зря, значит, он трудился: возился с краской, прибивал фанерку к палке. Вон как ребятам понравилось.
        У начала расчищенной ими дорожки он водрузил столбик с фанеркой. На фанерке красные печатные буквы:
        «Здесь работает третья звёздочка второго класса Первой школы».
        Погода стояла отличная. Солнце и морозец. Снегопад прекратился ещё вчера, так, что их довольно жалкую работу не испортило, не засыпало снова.
        Расставлять ребят не пришлось. Сами разбежались по затвердевшему насту и копали каждый на своём участке — молодцы!
        Только Ира чинно расхаживала по уже расчищенной дорожке. Она пришла без лопатки. Объяснила вежливо, но твёрдо и с лёгким упрёком:
        - Рука у меня ещё болит. Я пришла просто посмотреть. Ведь гулять на воздухе необходимо.
        - Смотри, смотри, — сказал Костя.
        Он принялся яростно отшвыривать пласты снега, стараясь сделать побольше, увлёкся и некоторое время не обращал внимания на ребят. Взрывы приглушённого смеха заставили его выпрямиться.
        Вот так штука! Где же ребята? Одна Таня… старательно лепит из снега какого-то кривобокого человечка.
        И тут из-за кустов вылетел снежок и шлёпнулся о толстый ствол осокоря. Немедленно из-за ствола посыпался целый град снежков. Наверняка там притаился Толька…
        Игру затеяли, работнички? Ну ладно же! Сейчас вам задам!
        Костя бросил лопату, живо скатал плотный снежок и ловко метнул его в дерево. Другой снежок он швырнул в кусты. И давай лупить то по дереву, стараясь попасть за ствол, то по кустам.
        С восторженными криками ребята выскочили из своих укрытий.
        Уже не таясь, Толька прыгал у осокоря и лихо обстреливал снежками то Костю, то Мухина со Славой Курковым, стоявших у кустов. Недостатка в «снарядах» у Тольки не было. Торопливо лепили и подавали ему снежки Алла и… раскрасневшаяся, в сбившейся на затылок шапочке Ира Сергеева.
        Ещё в самом начале этой внезапной баталии Таня, бросив своего уродца, кинулась помогать Косте. Сказать по правде, помощи от неё было на грош, а помехи много: она совалась Косте под ноги, снежки подавала крошечные, два раза у неё сваливалась галоша с валенка и утопала в снегу. Пока Таня её вытаскивала и надевала, можно было десять снежков запустить. Зато сколько рвения было в Танькиных бестолковых движениях!
        - А сейчас мы подготовим удобные позиции для наступления! — громогласно объявил Костя. — Давай, Татьяна! — И стал расчищать снег в сторону осокоря.
        На момент во вражеском лагере наступила неуверенная тишина.
        Потом Толька азартно завопил:
        - Взво-од! На подготовку позици-ий! — Снег полетел из-под его лопаты.
        Схватились за лопаты и Слава с Мухиным.
        Расчистив метра три, Толька решил, что дистанция достаточно улучшилась, и снова открыл артиллерийский огонь. Возобновил обстрел и Костя.
        Так и действовали: то расчищали дорогу, то колошматили друг друга снежками.
        И вот сошлись.
        - Соединение фронтов! — заорал Толька и облапил Славу Куркова.
        Таня обняла Аллу. Ира прыгала вокруг Кости.
        Все кричали:
        - Ура-а! — И лица у всех были счастливые: ведь из врагов они превратились в соединившиеся армии.
        - У тебя же рука болит, — сказал Костя Ире. — А ты снежки подавала.
        - Рука? — Ира посмотрела на намокшую повязку. — Прошла, наверно.
        - Как я устала! — Таня села прямо в снег. — Здорово мы поработали, правда, Костя?
        «Ничего себе — работа! — подумал Костя. — Больше в снежки играли, чем работали». Он чувствовал себя виноватым.
        Мало того, что поддался игре, так ещё получил от неё немалое удовольствие.
        - Славная какая дороженька получается! — нахваливала Таня.
        - Неплохая, — важно согласился Толька.
        - Очень даже красивая, — подтвердила Ира.
        Костя вздохнул:
        - Да где уж там… И когда мы её кончим… при таких темпах? Но не бросать же на полдороге.
        - Дорогу — на полдороге! — фыркнул Мухин.
        Следующий сбор Костя назначил на воскресенье.
        Косте попало
        
        До воскресенья оставалось три дня. А в пятницу классная руководительница пятого класса, ботаничка, сказала Косте:
        - Дёмин, после уроков зайди в учительскую, не забудь! С тобой хочет поговорить Тамара Георгиевна.
        Ботаничка смотрела на Костю с любопытством. Это было странно. Костя сразу залился румянцем, переспросил:
        - Тамара Георгиевна?
        - Ну да. Учительница второго класса… Ты с ней не знаком.
        - Знаком… — пробормотал Костя, окончательно смутившись.
        Во втором классе он видел мельком молодую женщину в синем вязаном жакете и шёлковой розоватой блузке. Понимал, что это учительница его октябрят, здоровался с ней. Кажется, он слышал её имя. Значит, Тамара Георгиевна? Зачем он ей понадобился?
        После пятого урока Костя, весь внутренне сжавшись, открыл дверь учительской:
        - Можно?
        Тамара Георгиевна сидела за столом и проверяла тетради. Положив авторучку, она несколько долгих мгновений разглядывала Костю. Наконец спросила строго:
        - Почему ты самочинствуешь, Дёмин?
        - Как это? — Косте пришлось слегка кашлянуть, чтобы обрести голос.
        - Ни с кем не советуешься. Ни с советом своего отряда, ни со старшей пионервожатой, впрочем, она сейчас больна… А главное, со мной! Ты обязан со мной советоваться.
        - В чём? — хрипловато спросил Костя, переминаясь с ноги на ногу.
        Тамара Георгиевна разволновалась. Щёки у неё порозовели, глаза засверкали.
        - Как в чём? Как в чём? Да как же ты можешь этого не понимать? Сегодня директору школы звонили с завода! Хорошо, что мы быстро разобрались. Что тебе взбрело в голову бросать ребят на расчистку улиц? Завтра придумаешь ещё что-нибудь… Они у тебя пойдут разгружать вагоны!
        - Я их не бросал. Они сами пришли, своими ногами…
        Щекам Кости было горячо, шея вспотела. По наступившей тишине он чувствовал, что все, кто был в учительской, прислушиваются к их разговору. Краем глаза заметил добрую улыбку на лице учителя математики.
        К математике Костя особой любви не питал. Но уроки по этому предмету всегда учил старательно. Потому что больше всех учителей уважал математика. Морщинистый, худой человек, с сильной проседью в волосах, уже очень старый, как казалось Косте. А улыбка у него совсем молодая, усмешка не обидная, даже папину напоминает. Трудный материал он объясняет по нескольку раз и всегда говорит:
        «Хоть десять раз меня спрашивайте. Лишний спрос не беда. А вот если скроешь непонимание, худо получится. Запутаешься, погрязнешь в невежестве, как в тине болотной».
        На уроках математики всегдашняя застенчивость Костю почему-то совсем не мучила.
        Улыбка учителя математики немного подбодрила Костю. Он перевёл дух и сказал:
        - Вагоны разгружать не поведу. Им не под силу. — Поднял на Тамару Георгиевну глаза, в которых светилось упрямство: — А дорогу в сквере… мы кончим! Как же бросать начатое?
        Тамара Георгиевна нервно повела плечами:
        - Когда вы собираетесь опять грести снег?
        - В воскресенье. В десять утра.
        - Ну, хорошо. Я тоже приду… Ступай! Я ещё с тобой поговорю…
        Прикрывая за собой дверь, Костя сообразил, что надо было сказать «до свидания», Ирка Сергеева наверняка бы сказала. До него донеслись смех, голоса учителей. Кажется, там возник спор.
        За что ему попало и почему звонили с завода директору школы, Костя так и не понял.
        Глупая растеряшка
        
        Утром того дня, когда Косте было велено после уроков явиться в учительскую, в завкоме раздался телефонный звонок.
        Председатель завкома — пожилой, спокойного нрава человек, сам из мастеров, старожил завода, уже не первый год выполнявший нелёгкие свои обязанности в завкоме, — снял трубку.
        - Завком? Совсем уже обалдели! Скоро вы детсадников заставите работать! — Визгливый голос возмущённо клокотал в трубке.
        Председатель опешил:
        - Каких детсадников? Кто это говорит?
        - А Зимкова говорит! Из четвёртого цеха. Не узнал меня, Семён Никанорович? Одна там даже поранилась. Взмокли все! И варежки, и носки до голых пяток!
        Подсобница Зимкова! То-то ему голос показался знакомым. Вздорная тётка, вечно по всяким мелочам суматошится. Мужа своего, токаря, уж на что тюлень, и то до белого каления доводит.
        - Какие такие голые пятки? — сдерживаясь, чтобы не раздражаться, спросил Семён Никанорович. — Ты, Зимкова, говори пореже. И не так зычно, а то… трубка не лопнула бы. Объясни толком, что случилось.
        - А то случилось, — на той же высокой ноте кричала Зимкова, — что над ребятами верховодить не в вашей ком-пе-тен-ции!
        - Вот что, Лариса Ивановна, — вспомнив имя-отчество, сурово сказал председатель, — приходи-ка ты в обед в завком! Буду ждать. — И положил трубку.
        Шуму в завкоме приключилось немало, когда ворвалась туда в обеденный перерыв Зимкова. Всех остальных посетителей пришлось попросить обождать. Девушка-секретарь только глазами хлопала.
        - Доченька моя пришла вся уставшая да замызганная, варежки, ноги — вдрызг! — бурно возмущалась Зимкова. — Говорит: «Вот какое важное задание дали нам с вашего заводу! И чтобы в срок», — говорит. А одна у них там даже травму получила!
        - Разве у тебя дочка в девятом или в десятом классе? — потирая виски — голова вдруг заболела, — спросил Семён Никанорович. — Ни о каких происшествиях мне мастер по производственному обучению не говорил.
        - При чём тут девятый — десятый? — завопила Зимкова. — Второй класс, малолетки, уж до них добрались!
        Девушка-секретарь захихикала:
        - Какое же важное задание от завода второму классу?
        - Какое? А снег убрать по всему главному скверу! — заявила Зимкова.
        - Сроду такого распоряжения не было, — с недоумением сказал председатель. — Что-то напутала твоя девчонка. Или просто наврала.
        - Наврала?! — Зимкова через стол наклонилась к председателю. — Какое же наврала, когда вся намокшая?
        - До голых пяток, значит? Наконец-то я разобрался в этих пятках! Сейчас выясним, кто от имени завода посылал такую малолетнюю публику на уборку снега. — Председатель взялся за телефонную трубку.
        Он позвонил в школу. Директор вызвал к себе Тамару Георгиевну: в школе был один второй класс. А та уже знала, что её ученики разгребали дорожки в сквере.
        Ещё бы не знать, когда Танька-растеряшка, как прозвали её ребята, хвасталась:
        - Работали как большие! Мы! А вы-то и нет!
        Октябрята из других звёздочек с завистью смотрели на повязку на Ирининой руке.
        Тамара Георгиевна даже похвалила ребят:
        - Молодцы, что потрудились! Работа на свежем воздухе очень полезна.
        Но оказывается, напрасно она благодушествовала…
        Приятное фиаско
        
        Мороз был изрядный, градусов восемнадцать. Солнце, синее яркое небо. И полное безветрие. Ветки, даже самые тонкие, одетые сверкающим инеем, словно боялись шелохнуться, чтобы не потревожить свой нарядный убор. В каждой сосульке горели разноцветные огоньки. Снег искрился и скрипел под ногами.
        Выйдя из дому с лопатой на плече, Костя зажмурился: снопы света брызнули ему в лицо. Красотища какая! Но придут ли ребята, не побоятся озябнуть?
        Мама сказала, когда он уходил:
        - Смотри, поморозишь своих октябряток! Будет тебе от родителей.
        - Может, и не придётся морозиться… — Папа загадочно улыбнулся.
        Словам этим Костя не придал значения. Только потом их понял.
        Ещё издали до Кости долетели весёлые крики, смех. Он повернул за угол. Глазам его открылся сквер. Но что это?
        Заваленный снегом сквер был пустынен все эти дни. А сейчас за решёткой сновала толпа ребят. Кто лепит снежную бабу, кто катается на санках с небольшой горки, кто просто носится по широким дорожкам. Да, по дорожкам! Костя даже заморгал: не мерещится ли ему? Но нет…
        Весь сквер был пересечён отлично расчищенными дорожками. От каждого входа тянулся ровный путь. Дороги сходились, пересекались. А у входов торчали столбики с прибитыми к ним фанерками. На фанерках надписи.
        Костя подбежал.
        Вот красной, как у них, краской намалёвано:
        «Здесь работали ученики девятого класса. Привет!»
        А вот зелёной краской:
        «Здесь потрудились комсомольцы второго цеха, поддержали почин школьников!»
        Ещё были две или три дощечки, но прочесть их Костя не успел. Кто-то дёрнул его за карман пальто. Взволнованный, с хрипотцой голос Тольки Акимова:
        - Ко-остя! Это чего такое, а?
        Рядом с Толькой топтался недоумевающий Слава Курков.
        А вот и Таня. Волочит свою лопатку, кричит на бегу:
        - Меня мама не хотела пускать — ещё, говорит, наработаешься. О-ой! Какой красивый стал сквер!
        Ира и Алла появились не с улицы, они чинно вышли из самого сквера. Лопаток у них при себе не было.
        - Мы ещё утром знали, что всё сделано, — сообщила Алла.
        Ира вежливо поздоровалась:
        - Здравствуйте, Костя. Да, мы ещё утром узнали, что всё расчищено. Бабушка Аллы ходила через сквер в магазин, рассказала Алле, Алла мне. Мы не могли вас предупредить, адреса вашего не знаем. Здравствуйте, Тамара Георгиевна! Вы тоже пришли погулять при такой прекрасной погоде?
        - Здравствуйте, Тамара Георгиевна! — вразнобой сказали Алла, Толька Акимов и Мухин, откуда-то вдруг возникший. Слава Курков шевельнул губами, — видно, шёпотом поздоровался.
        Вслед за ребятами Костя повторил:
        - Здравствуйте, Тамара Георгиевна.
        Лицо учительницы сияло улыбкой:
        - Здравствуйте! Здравствуйте! Я вижу, что вас опередили. Каким чудесным стал сквер! Дёмин, ты… — Она рассмеялась. — Ты потерпел фиаско.
        - Как это — фиаско? — не понял Костя.
        - Не слышал такого слова? Фиаско — это значит неудача, провал. Но у вас очень-очень приятное фиаско. Поздравляю!
        - Можно, мы ещё немножко погуляем? — спросила Ира.
        - Пожалуйста! Но как озябнете — домой! Договорились? — Тамара Георгиевна ещё раз всем улыбнулась, помахала на прощанье рукой и ушла в своих высоких сапожках на меху, в меховой шапочке. И даже спина у неё была очень довольная — Костя это отчётливо видел.
        - Фиаско ещё какое-то придумала, — пробурчал Толька. — Что же мы — так и разойдёмся?
        - Для чего я от матери вырвалась? — плаксиво пожаловалась Таня.
        Ребятам явно не хотелось расходиться. Костя почувствовал, что ему это приятно. Он оглядел ребят:
        - А чем мы можем сейчас заняться? Может, снежную бабу слепим?
        - Звёздочки собираются у кого-нибудь дома, — сказала Ира. — И что-нибудь делают. Я бы пригласила нас всех к себе. Но сегодня воскресенье, мама и папа дома. И может быть, к ним придут гости…
        Костю насмешило Ирино «нас всех», а не «вас всех». Но никто из ребят даже не улыбнулся, у всех были озабоченные лица.
        «Ко мне тоже сегодня не стоит, — подумал он. — Папа, наверно, читает, надо же и родителям в спокойствии посидеть».
        - Не стоит, ребята, к кому-нибудь идти в выходной. И школа закрыта. В другой раз соберёмся.
        - Ко мне можно! — объявил Мухин. — У меня никого дома нету.
        - Куда ж все пропали? — спросила Таня.
        - А уехали. К тётке. На день рожденья.
        - Ты из-за сбора остался? — спросил Костя.
        - Я бы всё равно не поехал. Мне лень.
        Все ребята удивились.
        - На день рожденья лень? — вырвалось у Славы.
        - Ну ты даёшь, Серёжка! — воскликнул Толька.
        Алла пропела из «Песенки крокодила Гены»:
        - К сожаленью, день рожденья только раз в году!
        - А чего там делать-то? Взрослые одни. И сиди. Даже подремать не дадут, скажут: «Как не стыдно, в гости спать пришёл!» — равнодушно сказал Мухин.
        Ребята расхохотались.
        - А тебе не попадёт, что в отсутствие родителей к тебе целая орава заявится? — спросил Костя.
        Мухин пожал плечами:
        - А от кого мне может попасть? От мамы — ни в жисть. Папа всегда — как мама скажет. Нонка если чего разбушуется. А мне-то что? Я ей подчиняться не обязан.
        - Кто это — Нонна? — спросил Костя.
        - Сестра его старшая, — объяснила Ира.
        - На парикмахершу учится, — добавила Таня. И запрыгала, колотя валенок об валенок. — Пошли скорей! Холодно стоять.
        Поколебавшись, Костя согласился:
        - Ладно. Веди, Серёжа, к себе.
        «Домашние тимуровцы»
        
        Поведение Мухина забавляло Костю. Толстый мальчишка суетился неповоротливо, усаживал ребят на диван и стулья, а вид важный, изображает гостеприимного хозяина. Даже сонливость его покинула.
        - Чаю хотите? — предложил Мухин. — А телевизор включить?
        - Включи! Включи! — Таня захлопала в ладоши.
        - Никаких телевизоров! — строго сказал Костя. — Сергей, садись! Мы к тебе не в гости пришли, а по делу.
        Мухин плюхнулся на диван возле девочек.
        - Вы что любите делать? — спросил Костя. — Хоть какой-то план работы надо нам…
        - Я люблю слушать истории! — заявила Алла. — Про всякие страшные случаи.
        - Случаёв бывает много, — живо подхватила Таня, сделав ударение на «ёв». — Вчера наша кошка угодила головой в ведро. Да, да! И чуть там не утопла.
        - В помойном ведре? — Слава вздохнул. — Бедная!
        - Таня, о каких ты глупостях рассказываешь, — недовольно сказала Ира. — А когда мы будем альбом клеить?
        - Не утонула, и хорошо, — прогудела Алла. — И не страшная совсем история.
        - Выскочить успела, — закивала Таня. — Она на табуретке сидела и глядела в воду, как в зеркало, мама как раз пол мыла, и ведро стояло полное. И она, кошка наша, как-то шмыг в воду!
        - Шмыг! — захохотал Толька. — Ты, часом, кошку не спутала с мышкой? Потеряла кошку, ты же всё теряешь, а нашла мышку… в помойном ведре!
        Таня погрозила Акимову кулаком:
        - Дразнила глупая!
        - Крысы и в самом деле в зеркало смотрятся, — задумчиво проговорила Алла. — Я знаю случай, немножко страшный…
        В комнате было очень тепло, все раскраснелись с мороза. Вдобавок Костя сидел близко от кафельной печки, ему стало жарко. Он провёл рукой по лбу:
        - Хватит вам глупости болтать. Мы…
        Скрипнув, осторожно приоткрылась дверь. В комнату проскользнули две девочки, одна лет восьми, другая не больше трёх. Обе встали у самой двери, прижавшись спиной к стене.
        Ира, Алла и Таня сказали разом:
        - Здравствуй, Маня! А, Манечка! Откуда ты взялась!
        - Стрельцова собственной персоной! — насмешливо присвистнул Толька.
        Мухин встал с дивана с угрожающим видом:
        - Вы чего это явились?
        - Сергей, не грубиянь! — Старшая девочка тряхнула чёлкой. — Я тоже хочу послушать, чего вы тут говорите.
        - Проваливай, проваливай! — Мухин приблизился к девочкам. — Ты совсем из другой звёздочки!
        - Селгей, не глубиянь! — сердито сказала трёхлетняя.
        - Что ты их гонишь? — вступился Костя. — Любезный хозяин!
        - Хоть из другой звёздочки Стрельцова, — рассудительно сказала Ира, — но всё-таки из нашего класса. А мы ведь даже если из другой страны, и то не гоним, правда, Костя?
        Подавив смешок, Костя кивнул:
        - Конечно, гнать не годится! Ну, садитесь где-нибудь…
        Маня Стрельцова опустилась на корточки там, где стояла. Сестрёнка поглядела на неё и тоже села на корточки.
        - Так чем же заняться нашей звёздочке? — сказал Костя. — Предлагайте! Тебя, Ира, не спрашиваю, ты хочешь какой-то альбом клеить…
        - И вовсе не только альбом! — с вызовом сказала Ира. — Я хочу быть тимуровкой. Всяким старушкам помогать.
        Слава Курков поднял руку, как на уроке:
        - Я тоже хочу.
        - Ну, не знаю… — с сомнением покачал головой Костя. — Тимуровской работой, по-моему, занимаются шестиклассники. Да вас и не пустят родители ходить куда-то одних.
        - И, во-вторых, — раздался снизу голос Мани Стрельцовой, — разве вы сумеете прибрать, сготовить, пол вымыть?
        - А в-третьих, тебя не спрашивают! — рассердился Мухин. — Скажи спасибо, что не прогнали! Не твоя звёздочка!
        - Будет ещё указывать! — обиженно пропищала Таня.
        - Если станете ссориться, уйду! — пригрозил Костя. — А, в самом деле, вы что-нибудь умеете делать по дому?
        - Пол подмести, подумаешь! — заявил Толька.
        - Я бабушке часто помогаю, — негромко сказал Слава.
        - Фу, с веником возня! — Алла пренебрежительно скривилась.
        - Не мужское дело! — провозгласил Мухин.
        Сидя на корточках, Маня Стрельцова презрительно засмеялась.
        Ира промолчала, только слегка пожала плечами. И тут Костю осенило.
        - А знаете что, ребята? Будем тимуровцами! Но — особенными. Будем домашними тимуровцами.
        - Как это? — удивились ребята.
        - А так! Будем всё, что сможем, делать для бабушек, для мам. Почему чужой бабушке важнее помочь, чем своей? Но не просто так: сделал, и всё. Будем тимуровское задание выполнять. Однако не скажем никому, что мы — тимуровцы. А ты, как тебя? Стрельцова? И ты молчи, слышишь? А то окажешься предателем.
        - На заседание проникла! — крикнул Толька.
        - Я не предам! — Маня Стрельцова прижала руки к груди. — А Дашка ещё ничего не понимает.
        - Так вот! — вдохновенно продолжал Костя. — Никто не будет знать, что мы не просто так, что мы — тимуровцы. А я проверю, исполняете ли вы наше тимуровское задание. А потом соберёмся и отчитаемся. Поняли?
        - Я поняла! — твёрдо сказала Ира. — Вот я сбегала в булочную. Но я не просто так хлеб и булку принесла, я тимуровское задание выполнила. Но никому не сказала, что не просто так.
        «Кажется, Светка Кольцова не зря говорила, что на эту Иру можно опереться», — подумал Костя.
        - Вот именно! Главное дело никому не хвастаться, ясно? Это наша тайна! Значит, одно дело у нас есть: мы — домашние тимуровцы. И подумайте каждый, что хотите ещё делать. А теперь по домам! Не знаю, как вам, а мне ещё уроки надо готовить. И хоккей будет по телевизору. Серёжа, спасибо, что мы у тебя побыли! А Стрельцову не обижай, вон ты, какой большой, сильный, а она худенькая.
        - Да ладно уж, — пробурчал Мухин. — Не трону… пигалицу!
        Домой Костя шёл часть пути вместе с Толькой.
        - Как поживает твой Шарик? Не согнали со двора?
        - В будке обретается. А когда папы нет дома, на диване. Серафима специально подстилку припасла.
        - Видишь, хорошая она у тебя. А ты не ценишь.
        - Да ну… Добрая, конечно… Костя, ты не соглашайся альбом клеить, слышишь? Вот Ирка Сергеева всё предлагает. Занудство это — сил нет.
        - Да что за альбом такой? Никак не соберусь толком разузнать.
        - А про зиму сейчас в прежней моей звёздочке клеят. Будто и так не видно, когда зима, а когда осень. Вот в третьем — четвёртом альбом делают про войну — это дело! А что — про зиму? — Помахав Косте, Толька убежал.
        Пообедал Костя с волчьим аппетитом. Потом, как маленький, возился с отцом, боролся с ним, стараясь повалить на диван, рассказывал с хохотом:
        - Ну и потеха! Таня эта Зимкова болтает про какую-то кошку, которая чуть не утопилась в помойном ведре. И вдруг явление: ещё две девчонки! Уселись под стенкой, одна чуть, что не грудная, ну, ясельная. А со сквером-то как вышло! Ты подумай: приходим, а там всё расчищено — красота!
        Сообщение про сквер отца ничуть не удивило. Он промолвил с удовольствием:
        - Успели закончить за субботу, не подкачали!
        - Па-апка! Хитрец! — воскликнул Костя. — А ты никак знал, что там заводские комсомольцы и старшеклассники за дело взялись?
        - Знал, брат, — виновато вздохнул папа. — Твои октябрята сколько бы ещё провозились. Сквер-то большой! Но вы молодцы, начали хорошее дело. Вот мы и решили: подхватим почин младшего поколения!
        Светкины нападки
        
        Дни неслись, будто гнал их кто-то палкой, а они со всех ног удирали. Февральские вьюги сменялись крепкими морозами, и опять мело, а через день-два от солнца снег на катке сверкал, и на сугробах вспыхивали весёлые искры.
        Прошёл дружинный сбор, посвящённый Дню Советской Армии. В школу приходили военные, рассказывали о замечательных подвигах танкистов, лётчиков, минёров. Очень было интересно. Костя слушал и жалел, что октябрята не слышат. Надо будет им пересказать, да разве он сумеет? Почему-то Косте то и дело приходили на ум второклассники.
        Впрочем, о них и захочешь забыть, так не забудешь. Редкий день на переменах не подбегали к Косте в коридоре то Таня Зимкова похвастаться четвёркой по математике, то Толька Акимов показать обновку — новые сапоги, купленные ему Серафимой, то Мухин поделиться какой-нибудь новостью, и Слава Курков — тут как тут за спиной приятеля. Ира с Аллой часто прогуливались возле дверей кабинета, где занимался пятый класс.
        В последние дни Костя стал замечать на себе косые подозрительные взгляды Светы Кольцовой. Подумал мельком: «Чего это она?»
        Но вот Света спросила напрямик:
        - Чего они к тебе липнут? Чем ты их приворожил? — Голос у Светки был ревнивый, лицо сердитое.
        Кончился урок литературы, ребята гурьбой выходили из класса.
        Костя пожал плечами:
        - По-моему, ко мне никто не липнет. Кроме тебя.
        - Не кривляйся, Дёмин! Они бегают за тобой. О чём они с тобой шепчутся?
        Пятиклассники обступили Кольцову с Дёминым, с любопытством прислушиваясь. Костя покраснел: разумеется, он сразу догадался, о ком говорит Светка, но какое ей дело?
        - Кость, это она, должно быть, про малышей из второго, — влез со своими пояснениями Аркаша Звягин. — Светка, а тебе что, завидно?
        Генка Круглов раздвинул ребят:
        - Кольцова, за что ты нападаешь на Дёмина?
        - Ничего я не нападаю! То ни за что работать с октябрятами не хотел, а теперь… без конца! И… моя Стрельцова просится: «Можно, я в Костину звёздочку перейду?» Это непедагогично!
        Почему-то Костя вспомнил, как лупил своих октябрят снежками. Румянец на его щеках стал гуще.
        Генка засмеялся, поправил очки:
        - Вот, значит, как? Даже просятся к нему? Здорово!
        - А чего он с ними делает такое? — кипятилась Света. — Надо его отчёт поставить на совете отряда! Все звёздочки готовятся к общеклассному сбору по теме. А он готовится? Не похоже. Втихую чего-то…
        Костю совсем в жар бросило. Отчитываться? В чём? Обалдеть можно!
        Он вырвался из толпы ребят и побежал по коридору.
        Света кричала ему вслед:
        - Убегаешь? Бессовестный!
        За поворотом коридора Костя остановился. Он чувствовал себя несчастным. И потому, что удрал как последний трус, и потому, что им овладело смятение. А ну как, правда вызовут на совет отряда и станут расспрашивать? Что сказать?
        Про «домашних тимуровцев» говорить нельзя — это их тайна…
        Кстати, хочешь, не хочешь, а проверить, как действуют «домашние тимуровцы», придётся.
        Уже сколько раз ребята ему нашёптывали в коридоре: «Когда придёшь проверять?» Толька шептал требовательно, а Мухин с сонной улыбочкой. Ира сообщала очень строго: «Я мусорное ведро почти каждый день выбрасываю и ни разу не хвасталась!» Алла почему-то молчит и дуется, когда он сам её спрашивает: «А ты что-нибудь делаешь?»
        Надо, надо проверить. Но ведь проверить — это значит явиться к ребятам домой, разговаривать с их родными, незнакомыми ему взрослыми… При одной мысли об этом Костю сковывало смущение. А октябрят своих он совсем перестал стесняться, не заметил, как это и произошло.
        Вот о том, что на сборах своих они читают вслух, рассказать можно, секрета тут нет.
        Библиотекарь городской библиотеки удивилась, когда, вернув «Сына полка», читанного уже в третий раз, и взяв «Два капитана», Костя попросил ещё какую-нибудь книгу «для малышей».
        - Что это тебя потянуло на малышовые книги? Давно серьёзные читаешь.
        - Меня просил… тут один. Он не испортит.
        - На какой же тебе возраст?
        - На восемь лет.
        - Ну, это не такие уж малыши. Вот возьми, очень весёлая. — Библиотекарь дала ему рассказы про Дениску.
        Как ребята хохотали! Читали вслух по очереди — то сам Костя, то Ира, то Серёжа Мухин: оказалось, что этот сонный лентяй умеет читать с выражением.
        Таня восхищалась:
        - Вместе когда читаешь, в сорок раз лучше понимаешь!
        Шарик лаял, словно ему тоже было смешно. На сборы Толька приводил с собой Шарика. Собирались у Кости дома. Как-то за Мухиным прибежала Стрельцова. Костя не позволил её выгнать.
        Но чтение вслух, хохот, разговоры — тот ли это сбор, который Света считает педагогичным?
        Урок честности
        
        На уроке истории Костя сидел в мрачном настроении, всё ещё взбудораженный. Учительница о чём-то рассказывала нудным голосом. Косте было неинтересно, он почти не слушал, думая о своём. Да ладно, потом в учебнике прочтёт, всё равно сейчас ничего не понимает, о чём она там толкует.
        Костя осторожно вытянул из портфеля «Всадника без головы», которого принёс ему сегодня один мальчик из шестого класса, и, держа раскрытую книгу на коленях, стараясь сохранить на лице внимательное выражение, погрузился в чтение.
        Сколько времени прошло, неизвестно, но вдруг он почувствовал: что-то кругом изменилось. Поднял голову. В классе тишина. И все головы к Косте повёрнуты. А учительница смотрит на него в упор. Историчка у них пожилая, голова сплошь в седоватых кудерьках, губы строго сомкнуты. Но вот эти губы разжались:
        - Дёмин, ты не слушаешь. Ты занят чем-то посторонним? Спрашиваю вторично.
        Костя встал:
        - Я не занят посторонним…
        Книга в мгновение ока очутилась в глубине парты, под портфелем.
        - После урока дашь мне дневник! Запишу замечание за невнимательность. Не забудь подать дневник!
        Показалось Косте или правда щель в дверях класса стала шире и в ней что-то мелькнуло?
        История была у них последним уроком. Прозвенел звонок, но никто не встал, потому что учительница ещё продолжала говорить.
        Теперь уж наверняка не показалось. Все видели, как дверь распахнулась, просунулись две ребячьи головы — стриженая мальчишеская и с косичками девчонкина, — тотчас же исчезли, а створки двери поспешно закрылись.
        Сидевшая через проход Света возмущённо прошипела:
        - Твои уже прямо в класс лезут. Совсем их распустил!
        Возразить было нечего. Действительно, обнахалились. Ну, Танька Зимкова вечно всюду суётся, но заглянул и Слава Курков — подумайте, как расхрабрился!
        А ведь занятия во втором классе кончились целый урок назад. Сколько же это времени они болтаются под дверью?
        Костя слегка вздрогнул. Ребята, наверно, слышали да и видели в щёлку, как он получил замечание и ему было велено подать дневник… Секунда колебания — и Костя вытащил дневник из портфеля и двинулся по проходу к учительскому столу.
        Историчка уже взяла в руки журнал, собираясь уходить.
        - Вера Евгеньевна, — громко сказал Костя, — вы хотели записать мне в дневник замечание! — Помолчал и добавил: — Извините, я и, правда, плохо слушал. Но я выучу.
        Историчка глядела на него с удивлением:
        - А я ведь забыла про твой дневник… Оказывается, ты честный человек. Так вот. За честность я не буду записывать тебе замечание. Но на следующем уроке спрошу непременно. — С журналом под мышкой она уплыла из класса.
        - Чего ты выставляешься? — накинулись на Костю мальчишки. — Так уж тебе замечание в дневнике понадобилось?
        Света с ног до головы мерила Костю взглядом: что-то она заподозрила — никогда прежде Дёмин «паинькой» не был.
        За дверями класса его октябряток уже не было. Ясное дело — убежали, когда выходила учительница. Они стояли в сторонке у окна и при виде Кости бросились к нему.
        Таня всплеснула руками. На остроносенькой физиономии изумление и уважение.
        - Са-ам дневник подал! Всем расскажу, какой ты честный!
        Он не ошибся: они подглядывали.
        - Чего вы тут околачиваетесь? — сердито спросил Костя.
        Хотел назвать их «приставучими», но наткнулся на внимательный и какой-то не простой взгляд Славы Куркова, и язык не повернулся обругать ребят.
        - Мухина сегодня на «скорой» увезли! — выпалила Таня. — Вот! У него прямо на уроке так живот заболел, так заболел, что он заревел как… бегемот!
        - Ира говорит: у него, наверно, аппендицит, — сказал Слава.
        - Ира, конечно, в медицине авторитет, — усмехнулся Костя. — Бедняга Серёжа. Ну, а меня-то вы зачем дожидались?
        - Чтобы ты сразу знал! А как же? Ира велела: «Скажите про Мухина Косте». Ей куда-то с мамой надо было идти, поэтому с нами не дожидалась.
        Иру слушались, даже Толька Акимов нередко ей подчинялся.
        «А ведь они сдружились! — обрадованно подумал Костя. — Прежде, может, так за Мухина не переживали бы…»
        - Сейчас нам в больницу бежать? — сказал он вслух. — Нет, нельзя сразу приставать к врачам. Слава, ты близко от Серёжки живёшь, узнай у родных и завтра мне скажешь. А потом, если можно будет, мы его в больнице навестим, передачу отнесём.
        Они неторопливо шли по улице.
        - В этом доме Алла живёт, — показала Таня. — Урок по музыке делает. Слышите?
        Через двойные рамы ничего Костя не слышал. Или у Тани был слух тоньше, или выдумывала.
        «Всё равно придётся, — пронеслась мысль. — Так почему не сейчас?»
        - Вот что, ребята, я сейчас зайду к Алле, посмотрю, какая она тимуровка. Только вы за мной не бегите. И не ждите! Отправляйтесь домой.
        - А когда ко мне придёшь? — ревниво спросила Таня.
        Бабушка разбушевалась
        
        Бабушка Аллы Печкиной, полная, грузная, в переднике и с засученными рукавами, — видно, возилась по хозяйству, — встретила Костю приветливо:
        - Проходи! Будь гостем!
        - Спасибо. Я на минутку. Мне с Аллой поговорить…
        - Проходи! Проходи! Аллочка скоро кончит.
        Из комнаты доносились звуки пианино. Таня была права: Алла занималась музыкой.
        Костя повесил пальто на вешалку, сбросил с ног сапоги, в одних носках вошёл в комнату. Ножки стульев отражались в натёртом до блеска паркете, в серванте нарядно отсвечивал сервиз, сияла крышка пианино, нигде ни пылинки.
        Алла сидела за пианино на круглом табурете. Она скосила глаза на Костю, зарозовелась, склонила голову в лёгком кивке, но рук с клавиш не сняла, продолжала играть.
        - А пошли покамест на кухню, — предложила бабушка. — Я там стряпаю, времечко-то бежит…
        Костя прошёл за бабушкой по коридорчику. Кастрюли на кухонных полках до того начищены — смотрись в них, как в зеркало.
        Бабушка обмахнула передником табуретку:
        - Садись, милый.
        Костя покорно сел.
        - Ты, значит, будешь их вожатый? Аллочка мне рассказывала, как же! — Улыбаясь всем своим добродушным полным лицом, бабушка принялась проворно резать капусту на деревянной дощечке.
        К игре на пианино присоединилось негромкое пение. Низкий голос Аллы был звучен и мягок. «А ведь здорово поёт!» — подумал Костя.
        Бабушка тоже прислушалась и подмигнула Косте:
        - Разучивает. Это уж она помимо музыкального задания. На школьном вечере выступать будет. Соло. А твоя как фамилия?
        - Дёмин.
        - А ты не бригадира ли Дёмина сынок? То-то, я вижу, лицом больно смахиваешь.
        - Вы знаете моего папу?
        - А кто ж его на заводе не знает? Сын мой, Аллочкин батя, в одном с Родионом Макаровичем цехе работает. Наш механиком, ваш — сборщиков бригадир. Да и парторг ихний.
        Бабушка Аллы знает его папу? Костя почувствовал себя увереннее. Брякнул напрямик:
        - Алла вам помогает? Ну, там пол подмести, мусор вынести…
        Грузное тело бабушки заколыхалось от смеха.
        - Это ещё зачем? Руки только портить. Её дело учиться и вот — музыка. У неё талант. Зачем ей в грязи копаться? Раза два Аллочка за веник ухватилась, да я отняла.
        Вот оно что! Теперь понятно, почему Алла отмалчивается, когда другие ребята рассказывают, какие они «домашние тимуровцы»: Алле не дают ничего делать.
        - Зачем же вы отняли? — с упрёком сказал Костя. — Ведь она вырастет белоручкой!
        - Эка выдумал! Понадобится — всё сделать сумеет. Мы на своём веку намаялись, так уж внучатки пускай…
        - У нас трудовое воспитание! Советская власть всё детям даёт…
        Внезапно бабушка разгневалась. Швырнула на стол нож, которым резала капусту, и обрушилась на Костю:
        - Будешь меня агитировать? Поросёнок ты этакий! Я Советскую власть в лесах да по болотам всю войну защищала! Когда не то что тебя не было, а мать твоя, поди, под столом пешком ходила! Хошь, свою медаль партизанскую покажу? Ты не смотри, что я сейчас… квашня-квашнёй! Сердце попорчено, с того и полнота напала! А бывало…
        Бабушка задохнулась, и Костя растерянно прорвался в поток возмущённых слов:
        - Простите, пожалуйста! Я же не хотел вас обидеть! Если сердце у вас испортилось, тем более Алла должна помочь. Вон у вас чистота какая…
        - Для того мы и мёрзли в болотах, — не слушая, продолжала бабушка бурную речь, — и гибли, и страдали, чтобы родную власть отстоять от врага проклятого! А дети, какие тогда были по деревням, по сёлам… худые, голодные… больно смотреть…
        - Я же не знал, не сердитесь! — бормотал Костя. — Алла никогда не говорила, что у неё бабушка награждённая партизанка… Я лучше пойду…
        Алла посторонилась, пропуская Костю. Она стояла в дверях с разинутым ртом.
        В передней Костя поспешно всунул ноги в сапоги, напялил пальто и с шапкой в руках, с портфелем под мышкой вылетел из квартиры.
        Фу, как дико получилось! Что он за дурак такой! Обидел заслуженного человека, при девчонке, своём октябрёнке, спасся бегством…
        Ругая себя на все корки, Костя бежал домой.
        И как же он удивился бы, если б знал, что произошло, когда захлопнулась за ним дверь.
        Бабушка плюхнулась на табуретку.
        Сидела, отдуваясь, обмахивая передником побагровевшее лицо.
        - Бабушка, ты не сердись, — просительно сказала Алла. — Он у нас такой, Костя… Немножко не такой, как все. Но он — хороший!
        Бабушка посмотрела на внучку, ещё раз обмахнулась передником и вдруг сказала строго:
        - А ну, протри пол в кухне! Живо! Вон ты у нас какая… кормлёная!
        - Бабушка, ты что? — жалобно вскрикнула Алла. — У меня же руки…
        - Вымоешь руки! — отрезала бабушка. — Ничего тебе не сделается. Пальцы крепче станут.
        С недоумением и обидой поглядывая на бабушку, Алла неловко взялась за половую тряпку.
        - Да ты смелее, смелее! — командовала бабушка. — Не укусит тебя тряпка!
        Родители бывают разные
        
        Вечером Костя взволнованно рассказывал отцу:
        - Папа! Ты подумай! Оказывается, бабушка Аллы Печкиной заслуженная партизанка! И никто об этом не знает!
        - Почему же — никто? — усмехнулся отец. — Все мы прекрасно знаем, что у Прасковьи Ивановны Печкиной, матери нашего механика, боевая биография. В День Победы шлём ей поздравления, на торжественных собраниях она у нас часто в президиуме сидит. Знаем, очень даже знаем. А вот многие ребята и, правда слишком мало знают о своих родных и о родных своих товарищей. Почему бы вам когда-нибудь ту же Прасковью Ивановну не пригласить в школу? Чтобы порассказала ребятам о боевых делах партизан.
        - Ну, в шко-олу… Это для пионеров скорее. А вообще, папа, мне казалось, что уже знаю своих октябрят, а ничего я не знаю, как они дома живут. Дурак я. Ведь меня бабушка Аллы Печкиной, можно сказать, выгнала…
        Опустив голову, Костя рассказал отцу, что произошло.
        - Думается, не столько она тебя выгнала, — сказал отец, — сколько ты сам удрал. Выдержки маловато. И конфузливость твоя здорово тебя подводит. Ничего, не унывай!
        - И, кажется, я опять не знаю, чего мне с ними делать. Они всё чего-то другого, нового хотят. И чтобы особенное было! Ира насчёт альбома сколько раз… Ой, что я надумал! — Костя оживился. — А что, если мы заведём альбом родственников заслуженных? Очень может быть, кроме бабушки Печкиной найдутся. И не только во время войны, а и сейчас, кто на заводе прославился. Аркашку Звягина попрошу сфотографировать, он фотографией увлекается. Наклеим фото в альбом, подписи составим…
        Отец качнул головой отрицательно:
        - Не советую. Ничего из этого не получится.
        - Почему?
        - Во-первых, родственниками твоих октябрят не обойтись. Сколько там у тебя в звёздочке? Шесть человек? Но дело даже не в том, что фото на целый альбом не хватит. Пойми, ведь далеко не у всех родные — люди заслуженные… Косте сразу вспомнился отец Тольки Акимова: «Да, этого, пожалуй, фотографировать не стоит…» — И ребятам, у кого не будет в альбоме родственников, станет обидно. Для каждого его папа и мама — самые близкие, самые нужные… Ну, а если в каком-нибудь деле попросишь товарищей помочь, того же Аркашку, очень даже славно будет. А сейчас живо матери помоги! Картошку почисти. Сам ты, надеюсь, не белоручка?
        Костя рассмеялся, ткнул легонько кулаком в отцовское плечо. Уж этот папка! Непременно подденет. А после каждого с ним разговора легче жить становится.
        Таня Зимкова
        
        Мать Тани Зимковой с тревогой присматривалась к дочке. Девочка совершала какие-то странные поступки.
        То веник, весь в висюльках свалявшейся пыли, водрузит на кухонный стол. А соседка, ясное дело, раскричится: «Совсем уж ты, Лариса Ивановна, того! Стол хоть и не мой, а всё одно — на нём пищу ставят. Смотреть тошно». Зимкова отругнётся, но вяло, не по-обычному, потом думает: «Не рехнулась ли доченька? Какая ей надобность до веника касаться?»
        То вдруг галоша вымытая — вся в ярких бликах — на диване очутится. Одна галоша. А другая где? Разве угадаешь. Тоже Танькиных рук дело. И когда это она галоши свои мыла? Сроду такого не бывало.
        То лужицы по всему полу. Где подсохли, а где разлились, мокрёшенькие.
        - Доченька, это чего ж такое? Неужто потолок в десяти местах протёк?
        Танька смеётся:
        - Какой потолок? Я тебе помогла, пол вымыла. Немножко только не кончила, на улицу побежала. Но это тайна, ты никому не говори!
        Да этакую тайну за километр видно! И хороша помощь! Сама Зимкова сегодня браться за мытьё полов не собиралась, а теперь ползай с тряпкой.
        А раз вообще какая-то перетасовка вещей получилась: на этажерке, на столе, на тумбочке с телевизором — да везде. Из посудного шкафчика Танина кукла с отбитым носом таращится, отцовы выходные ботинки в ящик с игрушками запрятались. Уж Михаил искал их, искал, на неё, жену свою, шумел. Танька вдруг как крикнет: «Ой! Я же, папа, твои ботинки на минутку в ящик с игрушками сунула, когда прибиралась!»
        И прежде с Таней разное случалось: растеряшка она, недаром её ребята так кличут, суетиться любит, что поделаешь, раз такая уродилась.
        Вот, к примеру, обронит галошу с валенка на лестничной площадке, стоит и смотрит: «Моя это или не моя?» А чья же ещё у самых дверей, и такая маленькая? Когда в их небольшом доме других и школьников нет. Одни взрослые да два грудника-близняшки, которые галоши пока не носят.
        Бывало, бывало с Танюшкой, но чтобы такое…
        И началось это бедствие с приборками да — не дай бог! — с мытьём полов после того морозного воскресенья, когда прибежала Таня с расчистки снега. Прискакала весёлая, радостная и объявила громогласно:
        - А у нас фияска!
        - Какая ещё фияска? — всполошилась мать.
        - Не знаю… А, вспомнила: приятная. Вот какая! А ещё у нас тайна!
        От матери родной тайна? Лариса Ивановна, понятно, приступила с расспросами. А Танька головой мотает и смеётся: «Ни за что не скажу!»
        В школу, что ли, сходить, разузнать, что такое с девчонкой содеялось?
        Но муж запретил строго-настрого:
        - Не позволю на дочку жаловаться! Чтобы и ноги твоей в школе не было! На родительское собрание, когда позовут, сам пойду. Лучше бы поучила её убираться по-человечески.
        Так и пребывала Лариса Ивановна в тихой панике.
        А Танька довольная и развесёлая. Ворчит, плаксивится куда реже, чем прежде. Даже учиться стала получше: по чтению две пятёрки в дневнике принесла.
        Толька Акимов
        
        Жил Толька Акимов лихо и беззаботно.
        Притаиться, чтобы не попасть под руку разбушевавшегося отца, — забота невелика. Главное, Шарика уберечь. А самому что — вмиг удерёт. Тем более Серафима, как страж, начеку. Папка если не в порядке, она Тольку живо к соседям спровадит, а не позднее время, так во двор, на улицу.
        В тот вечер, как Костя его домой тащил, Толька нарочно прикинулся таким запуганным. Просто захотелось пожить в снежной пещере. И зло взяло, что насильно его волокут.
        Двойки — не шибкая печаль, их ведь исправить можно. Выслушивать замечания учительницы нудно. Зато стрелки бумажные пускать на уроке, в спину кому-нибудь шептать небылицы, чтобы тот закорчился от смеха, — удовольствие. Одно на одно получается.
        Неплохая, в общем, жизнь, всё в ней ясно. День за днём так и катится.
        И вдруг в Толькину бездумную жизнь вошёл новый вожатый.
        Костя этот поначалу был хмурый, сердитый, будто кто его силком к ним в класс притащил, а потом оказался простым и смешливым. О чём хочешь его спроси, вроде как старший брат у Тольки завёлся. И так здорово, что об отметках Костя никогда не спрашивает. От Светы, бывало, без конца слышишь и на сборе, и на переменах: «Какие отметки получили?» А Косте отметки без надобности. Толька сам как-то ему признался: «А я двойку за диктовку получил». А Костя: «Вот как? Не мешает нам подтянуться». Нам! Значит, они заодно, вместе… И никаких попрёков. Затея с «домашними тимуровцами» сначала показалась Тольке преглупой. Мусор вынести, посуду вытереть, за хлебом сбегать — чепуха какая-то!
        Однако ребята с жаром рассказывали друг другу и Косте, как помогают они дома, стараясь сделать это незаметно. Придут мама или бабушка домой, смотрят, а уже и сделано! Будто добрые домовые у них побывали. Танька Зимкова, растеряшка суматошная, и та подскакивает от радости:
        - И я стараюсь, так стараюсь! Что я, хуже других?
        Тольку досада взяла: «А я, выходит, хуже?»
        Дома в тот день он важно заявил Серафиме:
        - Бабушки у меня тут нет, в деревне осталась, придётся мне обойтись тобой, Серафима. Давай вынесу мусорное ведро!
        Серафима сразу расчувствовалась:
        - Милый ты мой! Помощничек растёт! — И хотела Тольку поцеловать.
        Толька отстранился:
        - Но-но! Без нежностей! — Ухватил за ручку мусорное ведро и понёс.
        И частенько стал подсоблять: то подметёт, то половики вытрясет, то лучины для печки наколет. Плохо ли, хорошо ли сделано, Серафима каждый раз радовалась, точно ей подарок преподнесли. Не у всех ребят так. Вот Ира Сергеева однажды сказала со вздохом:
        - Домашними тимуровцами быть труднее, чем для чужих. Если посторонним людям ребята помогают, все их хвалят. А дома не замечают, ещё и скажут: «Ты не так сделала».
        А раз как-то Ира задумчиво спросила Костю:
        - Это плохо, когда двойка?
        - Хорошего мало, — ответил Костя.
        - Но… это очень-очень ужасно? — настойчиво спросила Ира.
        - Не смертельно, — спокойно ответил Костя. — Но лучше бы без двоек.
        - Попробую, — серьёзно сказала Ира.
        - Что ты попробуешь? — заинтересовались ребята.
        - Двойку получить попробую.
        Танька засуматошилась:
        - Зачем? Зачем тебе двойка?
        - Так, — сказала Ира. — Испытаю.
        И ведь правда попробовала, вы только подумайте! Вызвала её учительница правило по русскому сказать, а Ира мямлит, запинается.
        Тамара Георгиевна удивилась:
        - Что с тобой? Никогда ты так не отвечала.
        - Двойку мне поставьте, — дрогнувшим голосом попросила Ира.
        Весь класс удивился.
        Даже не засмеялся никто. И у Тамары Георгиевны глаза широко раскрылись.
        - Странное желание, — сказала она. — Но не будет тебе двойки, по лицу вижу, что знаешь. Садись!
        Сорвалось у Ирки. Кому другому двойку схватить — чистый пустяк, а ей вот не удалось. Ну, чудачка!
        Однако, непонятно почему, Толька почувствовал к Сергеевой нечто сильно смахивающее на уважение. Прежде у него одни дразнилки для неё находились: «Отличница-яичница и сверху посолить». А теперь как-то язык не поворачивался Иру дразнить.
        Или вот Мухин. Прежде Тольке на этого толстяка начхать было: драться не умеет, вечно что-то жуёт. Аппендицита у него тогда не оказалось, просто, наверно, объелся обжора, его из больницы часа через три выписали. Но как здорово Серёжка читает вслух — на разные голоса. И не только читает, а и рассказывает.
        Случается, они на сборах просто рассказывают, кто что хочет. А Мухин пересказал очень страшное — Алка могла быть довольна, она же страшное любит. Про такого Вия Серёжка рассказал. Эту историю он от двоюродного брата слышал, брат её где-то вычитал.
        Костя послушал-послушал и вдруг сказал:
        - Это же Гоголя! «Вечера на хуторе близ Диканьки».
        - А кто же он всё-таки такой, этот Вий! — испуганно вытаращилась Танька.
        - Предводитель чертей! — ответил Мухин.
        - Да-а, — протянули ребята с уважением.
        - Но чертей на самом деле нет, — сказал Костя. — Это в сказке.
        Слава Курков как-то странно посмотрел на Костю. Толька это заметил. Он вообще стал многое замечать. И задумывался, чего прежде с ним не случалось.
        А как не задуматься? Папка-то здорово изменился: давно с ним худого не случалось — насчёт выпивки. Серафима сияет. Помогли её уговоры — это само собой. Но не только в Серафиме дело. А приходил к ним Костя. И не раз. Сидят они с папкой друг против друга. Костя, весь красный, как рак варёный, на отца наседает, сердитым шёпотом что-то ему толкует. Папка слушает и то посмеивается, то нахмурится, исподлобья глядит. А о чём говорят, неизвестно. Серафима Тольку непременно выпроваживает: «Дай людям поговорить». Раза два и сама с ним из дому ушла. Поневоле задумаешься, когда столько вокруг такого делается, чего никогда не бывало.
        «Просто мальчик»
        
        Костя неторопливо пересекал площадь.
        На днях он взял в библиотеке «Вечера на хуторе близ Диканьки». Надо же с Вием-то познакомиться, разузнать, что Мухин приврал, а о чём там и в самом деле написано. А сегодня утром сбегал к Генке Круглову за рассказами о Шерлоке Холмсе. Генка уговаривал его пойти погулять, но Костя отказался: не терпелось нырнуть в чтение. Да и позаниматься не мешает. По истории у него тройка, изрядно хромоногая, того и гляди, в двойку превратится. По остальным предметам четвёрки — сойдёт. Только за сочинения всегда пять.
        Воскресный день выдался солнечный. Сосульки под крышами, как бороды стеклянные. Нет-нет и упадёт с кончика то одной, то другой бороды прозрачная капля. Воробьи горланят: весну почуяли.
        Небольшая церковь стояла на краю площади. Костя на неё и внимания никогда не обращал.
        Кто-то туда ходит, и пускай — ему-то что, ни капли неинтересно.
        Двери церкви были распахнуты настежь. Перед церковью прохаживался молодой милиционер. А в распахнутые двери заглядывал снаружи гражданин в меховой шапке. Довольно сильный шум доносился из церковного чёрного зева.
        Заглянул в церковь гражданин, отошёл и спросил милиционера:
        - Чего это там?
        - А так… — равнодушно отозвался милиционер. — Разодрались немножко… молящие.
        Слово «молящие» насмешило Костю. Слегка фыркнув, он пошёл было дальше. Но вдруг остановился. Это что такое? Из церковных дверей вышмыгнул этаким мышонком… Слава Курков. Торопливо засеменил прочь с лицом озабоченным, а в руках свёрточек.
        В два прыжка Костя догнал Куркова.
        - Постой! Ты что в церкви делал?
        Слава поднял на него глаза, слегка покраснел, но ответил спокойно:
        - Молился.
        Удивление Кости было так велико, что с минуту он, молча, разглядывал Славу. Потом спросил:
        - Как так молился? Зачем?
        - Обыкновенно. Как люди молятся. Ты только ребятам не говори, ещё смеяться станут.
        - Тайком, значит, ходишь? Красиво! Но ведь бога нет!
        - А ты докажи!
        - Чудило! — воскликнул Костя. — Что ж тут доказывать? Космонавты давно выше всяких облаков летают… Нет на небе никакого бога!
        - А он, может, невидимый? А сам всё равно всё видит и знает. Бабушка говорит: очень всемогущий.
        - Это тебя бабушка в церковь водит?
        - Ага! Она осталась службу достаивать, а меня домой услала, мне жарко стало. Вот свечек купили. — Он показал свёрточек.
        Костя уставился на свёрток: из бумажной обёртки концы тонких свечек торчат. Голова у Кости шла кругом.
        - И часто ты ходишь в церковь?
        - Раз в неделю — это уж непременно. А то и чаще.
        Костя взял Славу за руку.
        - Пошли. Что мы стоим… как два барана? Славка, я тебя уверяю: никакого бога нет!
        - А ты откуда знаешь? — Слава покорно шёл рядом, руки своей у Кости не отнимал, но тон у него был непреклонный.
        - Да нету, нету! — горячо убеждал Костя. — Был бы, давно появился бы… От ребят таишься, значит? Надуваешь их…
        - Я не надуваю, просто не говорю.
        - Всё равно нехорошо. И как же ты пионером станешь, если ты… верующий?
        Слава погрустнел, вздохнул легонько:
        - А пионером мне быть и не придётся, наверно…
        - Это ещё почему? Ты же октябрёнок!
        - Октябрёнком можно. А пионером… это уж навряд ли.
        - Почему?
        - Октябрята все. А пионеры… это уж такое… партийное. — И опять попросил: — Ты не говори ребятам, что я… в церкву хожу.
        - Не скажу, не бойся! — сердито пообещал Костя. — Но, Славка, я тебе клянусь, что никакого бога нет!
        Слава промолчал.
        На углу они расстались. Слава пошёл к своему дому, бережно неся свёрточек. Костя постоял, глядя ему вслед…
        В квартиру он ворвался сам не свой. К счастью, родители были ещё дома, успел застать. Они собирались куда-то уйти. Мама прихорашивалась в спальне перед зеркалом — в открытую дверь видно. Отец, с газетой в руках, сидел на диване в выходном костюме.
        - Папа, папа! — закричал Костя. — Он в церкву ходит, ты подумай!
        Отец опустил газету:
        - Почему в церкву, а не в церковь?
        - А, да не всё ли равно? Он так сказал, ну и я нечаянно…
        Мама вышла из спальни:
        - Кто ходит в церковь? Что ты так расшумелся?
        - Да Славка же Курков! Бабушка его туда таскает. Я ему говорю: бога нет! А он: докажи!
        - Один из твоих октябряток в церковь ходит? — сказала мама. — И чего ты так с ума сходишь? Он же ещё маленький, подрастёт — поймёт.
        - Мама, ну как ты… — возмутился Костя. — Ведь он даже пионером не надеется стать! А Светка ещё говорила про него: просто мальчик. Ничего себе — «просто мальчик»!
        - Не кипятись, сын. Сядь, — сказал папа. — Курков… Курков… Есть у нас на заводе такой фрезеровщик. Где они живут, не знаешь?
        - Да тут не далеко, на Продольной улице. Папа, ну что делать? Как Славку убедить? — Сидеть Костя не мог, сновал по комнате.
        - Родя, мы же хотели прогуляться. И к Пименовым зайти. Костя, если есть захочешь, нас не дожидайся. Обед на кухне готовый.
        Костя с досадой покосился на маму: прогулка, обед — какое это имеет значение, раз обнаружилась такая дикость?!
        Папа поднялся с дивана.
        - Очень на этого «простого мальчика», — он слегка усмехнулся, — не наседай! Потихоньку, без нажима. Мы ещё с тобой посоветуемся. И знаешь, есть хорошие антирелигиозные книги. Почитаешь, разберёшься и убедишь своего Славку. Пошли, Клавдия.
        - Завтра же пойду в библиотеку! — воскликнул Костя. Немного успокоенный, он взялся за учебник истории.
        Всем затеям затея
        
        Неожиданно мечта Иры Сергеевой осуществилась: стали клеить альбом. Но какой! Такого ни у кого ещё не было. Третья звёздочка ликовала.
        А вышло всё из-за Тольки. Вернее, не из-за самого Тольки, а из-за Шарика.
        Сидели ребята у Кости дома. Обсуждали только что прочитанный рассказ «Честное слово» писателя Пантелеева. Смогли бы сами-то они не уйти с поста, как тот мальчик? А если метель лютая и ни зги не видать? А если дождь с градом? Или гроза и молнии сверкают, вот-вот в тебя вопьются?
        Танька призналась, что от молний она убежала бы. Ира в раздумье качала головой, — мол, трудное дело. Алла сказала: «Ой, не знаю…». Мухин неопределённо шевельнул толстыми плечами.
        Слава Курков всех удивил. Молчал-молчал, как обычно, да вдруг и выпалил:
        - А я бы простоял… если очень надо! — Взглянул на Костю и опустил глаза.
        Костя хмыкнул, нахмурился. Почему-то он не раз и как-то по-особенному присматривался к Славке. Толька это заметил и подумал: что такое? Сердится Костя на Славку? Нет, разговаривает с ним ровно, даже ласково — так с больными разговаривают. Доволен Славкой? Не похоже. А чего-то между ними есть…
        Про самого себя Толька не сомневался: уж он-то в самую свирепую бурю не покинул бы пост! Но он лишь подмигнул Косте, а вслух говорить о своей уверенности не стал. Чтобы не вышло — хвастается. Хвастовства Костя терпеть не мог, все ребята об этом знали.
        Шарик сидел у Толькиных ног, положив голову ему на колени, постукивал хвостом по полу и засматривал в глаза, будто хотел сказать: «Я бы тоже вместе с тобой никуда не ушёл!»
        Толька погладил мохнатую голову друга:
        - Правда, какой он красивый? Вот бы его сфотографировать!
        - Да уж красоты твоя дворняга неописуемой! — насмешливо заметил Мухин. И Танька хихикнула.
        Но Костя сказал:
        - А что? Можно и сфотографировать. А под портретом написать: так, мол, и так, вот Шарик, умный, хороший пёс.
        Толька от восторга подскочил — мохнатый любимец в сторону шарахнулся:
        - Давай, Костя, так сделаем!
        - А почему одного Шарика портрет? — сказала Ира. — Можно ещё какого-нибудь зверя сфотографировать… Про Шарика-то, — добавила она мечтательно, — можно целый рассказик составить. Он ведь очень верный друг.
        Вот молодец-то Ирка! Никак Толька от неё не ожидал такой доблести!
        - У нас есть кот, — сказал Мухин. — Сибирский. Он красивее этого Шарика.
        Толька не замедлил ткнуть Мухина кулаком в бок.
        - А наша кошка, наша кошка, — заспешила Таня, — её почему нельзя?
        Мухин съехидничал:
        - Из помойного ведра если вытащишь, в которое она у тебя сваливается, и отмоешь хорошенько…
        Теперь Мухина толкнула Таня:
        - Вредина ты, вредина!
        - А у Серафимы три курицы есть в сарае! — завопил Толька. — Я про них позабыл!
        - А что про куриц написать? — презрительно сказала Алла. — Они же совсем глупые.
        Мелодичным своим голоском Ира сообщила:
        - Волнистые попугайчики у Кати Чичаговой из нашего класса. Знаете, какие они интересные? Я могу про них написать рассказик.
        - Катя не из нашей звёздочки, ты что? — сказала Таня.
        Ира спокойно возразила:
        - Можно сделать исключение. Попугайчики, они — неразлучники. А мы про верных друзей альбом сделаем.
        - Обсудим всё по порядку! — сказал Костя. — Альбом «Наши животные» — затея, по-моему, интересная. И в отдельных случаях можно, я думаю, и из другой звёздочки взять зверя. Это как вы решите. Особенно если про это животное хороший рассказик кто-нибудь напишет.
        Раздался жалобный вскрик Тани:
        - О-ой! А мы же фотографировать не умеем! Или ты, Костя, можешь? А где же твой фотоаппарат?
        - Я тоже не умею, — сказал Костя. — Но найдём фотографа, это уж моя забота. Вы между собой составьте список животных. Кого снимать. И с адресами, слышите? Где этот зверь находится.
        - Звери с адресами! — радовались ребята.
        Всем стало весело, все смеялись, Таня в ладоши захлопала.
        - А сейчас, ребята, ступайте домой, — сказал Костя. — А ты, Слава, останься. У меня к тебе дело.
        Толька пропадал от любопытства: что за дело у Кости к этому тихоне Славке? Толька нарочно замешкался в передней, стал искать свои сапоги, будто он — Танька-растеряшка. Но Костя носком тапочки подтолкнул к Тольке его обутки и при этом прищурился. Толька понял: Костя догадался, что Тольке не хочется уходить, но остаться ему не разрешает. Ничего не поделаешь — со вздохом Толька вышел позади других ребят, вывел на лестничную площадку своего Шарика.
        Гора с плеч
        
        Вернувшись в комнату, Костя спросил Славу:
        - Как поживаешь? Я тебя больше недели не видел. Другие ребята забегали на переменах, а ты нет… Ходил в это время в… церкву, то есть в церковь?
        Слава сидел на диване, смирно сложив на коленях руки, этакий пай-мальчик, чем-то на девочку похожий. Он помолчал, сделал лицо скучное-скучное. И вдруг это скучное лицо осветилось улыбкой:
        - А ни разику не ходил!
        - Ну-у? — Костя не мог скрыть радости, но и удивления тоже. — Ты, значит, понял… это самое… что бога нет?
        - А может, всё-таки и есть, — небрежно сказал Слава. — Только… что-то сомнительно. Папа-то у меня не дурак, а тоже говорит, что нипочём нету. А не ходил, потому что папа строго-настрого запретил бабушке водить меня в церковь.
        - Вот как? — сказал Костя.
        - И не только водить, а вообще говорить мне о боге папа бабушке запретил. Они поссорились с папой. Папа бабушке говорит: «Ты, мамаша дорогая, хоть сутками на коленях перед иконами стой, если тебе своих коленок не жалко. А Славка чтобы и порога церкви не переступал! И про бога, которого всё равно полное отсутствие, ему не толкуй! Уж сделай, мамаша, такую милость, не мути парню голову». Так папа говорил. Бабушка немножко всплакнула: «В церкви благолепие, добру учат». А папа: «Нет уж, пускай он добру в другом месте учится». Теперь бабушка меня иногда перекрестит украдкой, а в церковь не водит. Я ей сам предложил — она же старенькая, мне её жалко. «Хочешь, — говорю, — папу не послушаюсь и с тобой пойду?» А бабушка: «Нет, нет, не надо! Я против своего сына не пойду». Папа же бабушкин сын. А потом бабушка вздохнула так и говорит: «Если умом пораскинуть, то папа твой, Славушка, прав. Тебе вырастать, жить. Вот взойдёшь в разум, пораздумаешься и уж как захочешь». — Слава помолчал. — Одного никак не пойму: как это папа узнал, что я с бабушкой в церковь хожу? Мы ведь об этом ему не говорили.
        Костя покачал головой:
        - Скрывали, значит? Как и от ребят.
        - Не то, что специально скрывали. А бабушка меня попросила: «Не будем папе говорить, что ты меня сопровождаешь. Вдруг ему не понравится». Мама знала, но она не мешалась. Папа и на неё тогда, вот как спорили: «Ты чего молчала?» А мама говорит: «Я нашей бабушке перечить не хотела». И как это папа узнал? — повторил Слава. — Может, сам видел нас с бабушкой у церкви? Наткнулся просто? Вот как ты.
        «А я, кажется, догадываюсь, откуда он узнал», — подумал Костя. И спросил:
        - Твой папа на заводе работает?
        - Конечно, на заводе. А бабушка у меня всё равно очень хорошая. Знаешь, какая она добрая?
        - Хорошая, хорошая, — поспешил согласиться Костя. — Она старый человек, ей уже трудно переделаться. И видишь, папу твоего послушала, ссориться не хочет… Это с её стороны очень хорошо!
        Слава вскочил с дивана и попросил:
        - Костя, подержи меня за ноги!
        Опершись спиной и ногами об стенку, он встал на руки. Костя схватил его за ноги и крепко держал.
        Простояв немножко, Слава стал валиться, Костя ноги его опустил.
        Поднявшись с пола, Славка, красный и весёлый, сообщил:
        - Я, наверно, акробатом стану!
        - Прекрасная мысль! — одобрил Костя.
        После ухода Куркова он запел от радости. Словно гора с плеч свалилась.
        А ведь это, наверно, папа надоумил Славкиного папашу взяться за бабушку. Хитрый до чего — ему, Косте, ни слова. Наверняка — папка! Вот придёт домой, Костя его ошарашит вопросом: «Очень ты наседал на отца Славки Куркова или не очень?»
        Папка в беде никого не оставит.
        Мама часто сетует:
        - До всего тебе дело! Больше всех тебе надо, да?
        А папа посмеивается:
        - Больше не больше, а очень много мне надо. И то до всего нужного дотянуться не успеваю. Много, Клавдя, мне надо. Так уж меня воспитали!
        А кто воспитал-то папу?
        И в армии мальчишкой, и потом — на заводе. Костя знает кто. Сколько раз от отца слышал. Самые лучшие люди коммунисты, вот кто!
        Хлопот не оберешься
        
        Наделали себе ребята хлопот.
        Слух о том, что фотографируют собак, кошек, птиц, — словом, всяких домашних животных, — распространился среди детей со сказочной быстротой.
        Зачем это делается, никто толком не знал. Может, на выставку какую? И вдруг твой Барбос или твоя Мурка будут красоваться где-нибудь на стенде для всеобщего обозрения. Событие!
        И как было не распространиться слуху?
        Многие видели, как мальчишка с фотоаппаратом, висящим через плечо на ремне, зашёл в дом, где живут Мухины и Стрельцовы, да там полно жильцов и у всех дети есть.
        Толстяк Серёжка важно и с достоинством на лице показывал дорогу мальчику с фотоаппаратом. На ребят, сбежавшихся со всего двора, Серёжа высокомерно не глядел. А те почтительно смотрели на идущих, не решаясь задавать вопросы.
        Потом этот же мальчишка появился в большом жилмассиве, где проживают Печкины. И ещё в других домах…
        Аркаша Звягин, по просьбе Кости, охотно снимал указанные ему «объекты». Встречали его как киноартиста какого-нибудь. Усаживали, суетились вокруг, старались чем-нибудь угостить. От угощенья Звягин большею частью отказывался, но вообще такое внимание ему очень нравилось. Торжественно держали перед Аркашей собаку, кота или курицу. Щегла, прыгавшего в клетке, горячо убеждали хоть секундочку не вертеться.
        Польщённый хорошим приёмом, Аркаша заодно, случалось, снимал и бабушек и мам. Используя яркий дневной свет, он предпочитал приходить со своим фотоаппаратом по воскресеньям.
        Взрослые интересовались:
        - А зачем вы эту живность снимаете?
        - Увидите! Увидите! — говорили ребята. — Нельзя пока рассказывать! Сюрприз будет!
        Иногда случались осечки. Как раз у Тольки, например, вышла нескладица.
        Шарика надо было сфотографировать, разумеется, с полным комфортом. А где ему удобнее, чем на диване? Там он и возлежал, когда внезапно вошёл… папка! Было это в будни, сразу после уроков. Куда-то папку послали с завода, и он в обеденный перерыв домой зашёл в самое неподходящее время.
        - Бежи! — крикнул Толька.
        Шарик своё дело знал: спрыгнул с дивана и — опрометью в дверь.
        А вот Аркаша, избалованный гостеприимством, прямо-таки опешил. И едва не уронил аппарат.
        Может, папа и не заметил, что Шарик валялся на диване? Ведь умный пёс смотался на улицу с молниеносной быстротой.
        - Фотографии моего Анатолия обучаешь? — приветливо сказал папа Аркаше. — Расчудесное дело! Я и сам-то фотографией здорово увлекался. Это теперь руки не доходят… Не починить ли мне фотоаппарат и не приняться ли сызнова?
        - Почини, папа, конечно, почини! — воскликнул Толька. — Я и не знал, что ты снимать умеешь!
        - Да у меня и лампа-вспышка где-то на чердаке валяется. Найду и вам отдам. Вникав, Анатолий, мы ещё с тобой вместе поснимаем! — Папа взял что-то из стола и ушёл.
        Толька проводил его радостным взглядом: вот, оказывается, какой у него папка молодец!
        А Звягин, хоть и обрадовался, что у него лампа-вспышка будет, всё-таки здорово обиделся:
        - Из-за тебя чуть аппарат не угробил, кадр испортил. Так ты заорал, будто тебя змея ужалила, просто свинство!
        С трудом Толька умолил Звягина снять Шарика ещё раз, во дворе: вдруг, неровен час, папка, хоть он и молодец, опять вернётся.
        Поломавшись, Аркашка смилостивился и щёлкнул Шарика вторично. Снимок получился ничего. Правда, за спиной верного Толькиного друга торчали ни к селу, ни к городу головы зазевавшихся дошколят. Но уж с этим пришлось примириться.
        Каким-то образом альбомом «Наши домашние животные» стали заниматься ребята не только третьей звёздочки. То Ира, то Алла просили за какую-нибудь девочку: «Её кролика снимите, пожалуйста! Тем более кроликов у нас ещё нет». Или: «Знаете, какой котик у Маши? Не представляете, какой славненький!» Костя разрешал: «Что ж! Если Аркаша не против. Одних наших зверей всё равно мало».
        Некоторые второклассники срочно завели щенков. А одному мальчику дядя подарил ласку, которую поймал в лесу. Ласка, правда, удрала из клетки до того, как попала на плёнку, но разговоров о ней было много.
        Ребята замучили родителей и учительницу расспросами о повадках разных животных.
        А как-то раз в дверь Мухина раздался робкий стук. Даже не стук, а так — скребётся кто-то. Мухин выглянул в коридор. Там стояла младшая сестрёнка Стрельцовой и незнакомая девчонка лет пяти. Девчонка прижимала к животу замурзанного котёнка. Исподлобья глядя на Мухина, спросила:
        - Вы, правда, котят фото… фотогра… фи… ру… вы… ваете?
        Мухин захохотал:
        - Говорить-то сперва научись! Кто тебе сказал?
        Девочка показала на младшую Стрельцову:
        - Мне Даша сказала.
        - Вот пускай Даша твоего заморыша и фотографирует.
        Девочки дружно расплакались. Примчавшаяся из кухни Стрельцова обозвала Мухина «тираном бесчувственным» и увела малышек в свою комнату.
        - Разохотились! — стал ворчать Аркаша. — А мне некогда. Да и поднадоело.
        - Хватит! — решил Костя. — Снимков двадцать набралось. Больше пока не нужно.
        И тут выяснилось не столь уж приятное для второклассников обстоятельство: ни одного снимка Костя не позволял поместить в альбом без интересной подписи.
        А разве составить подпись так просто? Одна Ира оказалась на высоте. Она уже написала про Катиных волнистых попугайчиков и про черепаху одного мальчика из — вот уж не по правилам! — третьего класса, но живущего в одном с ней дворе, помогла Алле написать про её Мурзика. Но остальные ребята никак не могли раскачаться. Мухин, правда, написал три фразы: «Это кот сибирской породы. Он ловит мышей и любит молоко и сливки. Зовут Барсик». Но Костя сказал: «Мало. И не очень интересно».
        Танька ничего не могла настрочить про свою кошку. Плакалась на сборе:
        - Ну, кошка и кошка! Что про неё напишешь? Хитрющая. Вчера рыбу хек стянула, мама очень на неё кричала. А в пятницу мышь поймала, задавила и бросила маме под ноги, мама опять кричала. Не стала, есть мышь.
        - Кто? — Мухин прикинулся испуганным. — Мама твоя не стала есть мышь?
        - Не мама, а Ушка. Видно, уже где-то наелась. Может, у соседей чего скрала.
        - Наверно, плохо вы свою Ушку кормите, — сказала Ира. — Потому она такая вороватая.
        Вот из-за подписей дело с альбомом приутихло, задержалось. Костя подбадривал ребят:
        - Не унывайте! Поможем друг другу и постепенно составим рассказики.
        А кто они — октябрята?
        
        Ребята третьей звёздочки ничего не скрывали от Кости: ведь всё, что с ними делается, ему знать интересно!
        И о неприятном происшествии в классе они наперебой рассказали, едва прибежали к Косте домой на очередной сбор.
        А случилось вот что.
        Тамара Георгиевна вызвала к доске Шурика Максимова. В классе его не любили: Шурик частенько ябедничал, а уж «выставляться» для него — первое дело.
        Пошёл Максимов к доске, и кто-то незаметно подставил ему подножку. Максимов грохнулся в проходе между партами. Ребята засмеялись. А Максимов заплакал, стал на колени, шарил по полу, искал упавшие с носа очки.
        Тамара Георгиевна так рассердилась, что глаза у неё засверкали, а ноздри побелели.
        - Какой стыд! — воскликнула она, помогая Максимову подняться и подавая ему очки. — Я даже не интересуюсь, кто этот бездумный, глупый человек, исподтишка поваливший товарища. Очки у Шурика могли разбиться, стёкла попали бы в глаз… Но как вы могли засмеяться? Не ожидала от вас такого бессердечия. Ведь вы — октябрята!
        Ребята притихли и опустили головы, им было стыдно смотреть друг на друга. Кто-то пробормотал:
        - Мы нечаянно…
        Отвечать у доски Шурику не пришлось. Какая уж тут доска — сидит на парте весь зарёванный. Да и звонок прозвенел.
        Окинув второклассников негодующим взглядом, Тамара Георгиевна захлопнула журнал:
        - Можете идти на перемену!
        Девочки кинулись к Максимову и, толкаясь от усердия, повели его умываться.
        - Н-да, — сказал Костя. — Плохо вы себя вели, не по-товарищески.
        Ира спросила:
        - А почему Тамара Георгиевна так сказала с упрёком: «Ведь вы — октябрята»?
        - Октябрята — это передовые ребята, — сказал Костя. — Наверно, сто раз слышали.
        - Слышали, конечно, — подтвердил Мухин.
        Таня закивала.
        Алла добавила:
        - Октябрята — дружные ребята.
        - Слышать-то вы слышали, — задумчиво проговорил Костя. — А понимаете ли это по-настоящему, так вот, положа руку на сердце? — Он прижал руку к груди. — Октябрята называются октябрятами в честь великого Октября. До революции просто не могло быть октябрят! Вот вы звёздочки октябрятские носите, прикалываете их на куртку, на платье. А почему она такая, ваша звёздочка, с портретом Ленина-мальчика посредине? Ну-ка?
        - Так уж заведено, — сказал Мухин.
        - А почему? Да потому, что эта звёздочка напоминает октябрятам о Красной Звезде Советского Союза. О той Красной Звезде, что на наших знамёнах и орденах. Значит, октябрята — дети своей Советской Родины. И должны стоять за неё! Всё ей на пользу делать. А разве плохой человек может пользу Родине принести?
        - А ты, Костя, уже пионер! — с уважением промолвила Ира. — На тебе галстук красный.
        - Да, я пионер! — сказал Костя. — Вот буду вас на будущий год готовить в пионеры и расскажу, почему он красный, пионерский галстук, отчего у него три конца…
        Слава Курков глянул на Костю по-особенному — быстро и радостно. И смущённо, будто стесняясь этой своей радости.
        - Скорей бы стать пионеркой! — мечтательно произнесла Ира.
        - А меня примут? — спросила Таня. — Вдруг двоек нахватаю?
        И столько тревоги было в ее голосе, что все засмеялись.
        Толька тоже засмеялся, но немножко стало ему не по себе, пришло на ум: «А двоечки-то побоку надо! А то, как бы и в самом деле не получилось худое…»
        Они стали читать вслух припасённую Костей книгу. Ира читала звонко и отчётливо, но Костя слушал рассеянно.
        Не раз папа ему говорил: «А не в отрыве ли от других ты живёшь со своими октябрятами? Ведь и другие звёздочки что-то делают. Сравнил бы их дела со своими. Полюбопытствовал бы, посоветовался…»
        Надо, надо, наконец, разузнать, что другие делают. Может, октябрята других звёздочек знают и понимают куда больше, чем эти шестеро, что слушают сейчас «Каштанку» Чехова с таким любопытством.
        Но ведь надо ещё решиться и с духом собраться, прежде чем лезть в чужие звёздочки. Он уже расспрашивал Иру, как самую толковую: «Не знаешь ли, что делают в других звёздочках?» — «Стихи учат, — отвечала Ира. — Для общего октябрятского сбора». Какие стихи? Какой общий сбор? Неладно будет, если их звёздочка окажется в стороне, ребятам обидно станет.
        И Костя дал себе слово: на следующей неделе, во что бы то ни стало поговорить… хоть с учительницей второго класса, что ли. Она, наверно, в курсе дела.
        Но не успел он, ни с кем потолковать. Такое на него свалилось…
        Ты ведь мужчина!
        
        Нежданно-негаданно Костю вызвали на совет отряда. В пионерской комнате кроме членов совета отряда сидели учительница второго класса Тамара Георгиевна и старшая пионервожатая, которая недавно вышла на работу: кончила болеть, а потом кончила сдавать экзаменационную сессию в Педагогическом институте, где она училась, и пришла. Костя её едва в лицо знал, подумал: что за девушка? Потом сообразил: это же их старшая пионервожатая.
        Генка Круглов поправил очки и сказал:
        - Сегодня мы поговорим о работе вожатого октябрят из второго класса Кости Дёмина. У Кольцовой какое-то сообщение, которое она считает очень важным. Тебе слово, Кольцова!
        Света встала и зачастила:
        - Уже порядочно времени Дёмин работает вожатым, а ни разу не отчитывался в своей работе. Я сколько раз его спрашивала: «Что вы делаете?» А он отмахивается: «Потом расскажу…»
        Костя захлопал глазами. Да, Светка, к нему раза два, а может, три, приставала с расспросами, но… как-то не до неё в этот момент было. И разве он обязан перед ней отчитываться?
        Света между тем продолжала:
        - Он всё держит в секрете, Дёмин. У них там просто есть какая-то тайна, его октябрята перед другими звёздочками хвалятся, что у них тайна, а что такое, не говорят.
        На лицах членов совета, двух мальчиков и трёх девочек, промелькнули улыбки. Слегка улыбнулась и учительница.
        Света покраснела, голос у неё зазвучал обиженно:
        - И они даже страшные истории на своих сборах рассказывают! Малышей пугать — ну куда это годится? Про какого-то Вия, например, рассказывали…
        Изумление на лице у вожатой. Учительница прикусила губу.
        - Что за Ви-ий такой? — презрительно протянула Света. — Выдумали имя!
        - Гоголь выдумал! — Генка поправил очки. — Ты кончила?
        - Что ты меня торопишь? — огрызнулась Света. — На поезд опаздываешь? И Дёмин даже сказал своим октябрятам, что двойка — это не смертельно.
        На этот раз засмеялись все — и пионеры, и взрослые. Потом пионервожатая сделала серьёзное лицо, а учительница слегка покачала головой.
        - Ничего смешного не вижу! — сказала Света. — А теперь ещё с котятами бегают, как с ума посходили. И вдобавок из других звёздочек к себе перетягивают! Главное, Дёмин ни за что не хотел быть вожатым, а потом согласился и — давай куролесить. И я предлагаю с вожатых Дёмина снять!
        Слушая Свету, Костя мучился и недоумевал. Откуда она всё знает? Следил кто-то за ними, что ли? Шпион у них в звёздочке завёлся и обо всём Кольцовой докладывал? Кто же это? Мухин? Алла? Костя терялся в догадках, уши у него пылали.
        А последние Светкины слова ударили его как кувалдой. Отнимут у него октябрят? Да как же он без них?
        Костя вскочил, пробормотал сдавленно:
        - Снимай! Снимай! — И… заплакал.
        Это было ужасно. Стыдно, так стыдно, что умри хоть сейчас, перестань существовать на белом свете, сгинь — и ничуть не жалко. Да, он не хотел, верно, не хотел. Но потом… Кто бы мог подумать, что станут для него эти малыши настоящими друзьями?
        Глухо, как сквозь воду, донёсся до него возглас Генки:
        - Ты с ума сошла, Кольцова?
        И потом голос… Чей это? Кажется, учительницы второклассников. Говорит громко, взволнованно:
        - Когда мне сказали, что у вас на совете будет обсуждаться октябрятская работа во втором классе, я обрадовалась. Вот, думаю, кстати, Дёмина расспрошу… Ты не права, Света! Разве можно его снимать? Ко мне на днях приходила бабушка Аллы Печкиной, благодарила за внучку. Прежде, говорит, по дому ни к чему не касалась, ручки боялась испачкать, правда, и сама я, говорит, отчасти виновата. А сейчас Алла бабушке постоянно помогает. А Толя-то Акимов… он сильно изменился. А до чего был бесшабашный! Да ведь ребята из третьей звёздочки учиться лучше стали. По чтению особенно хорошо успевают. Это влияние Дёмина, потому что они часто читают вместе…
        То доходил до Кости голос учительницы, то пропадал. В голове билось: «Что это я — на ребят? Совсем ошалел! Никто не ябедничал, не наушничал. Просто они же болтают обо всём — что в уме, то и на языке. Тайна с тимуровством дома давно уже не тайна. Привыкли дома помогать, и ладно. Теперь из альбома звериного великий сюрприз строят: „Увидите! Такое увидите!“»
        Потом он почувствовал на своих плечах чью-то руку, услышал над ухом шёпот:
        - Ты ведь мужчина! Перестань!
        Костя сидел, уткнувшись лицом в согнутые руки. Поднял голову. В пионерской комнате только он и Тамара Георгиевна.
        - Ничего не будет худого, пойми! — негромко говорила учительница. — Никто тебя не собирается снимать. Света сказала не подумав. Кстати, ушла в слезах… А я, знаешь, почему задержалась? Хотела тебя попросить: вы мою белую лайку не сфотографируете? Красивая. Зовут Румка. Маня Стрельцова про неё хороший рассказик написала. Ира Сергеева ей помогла…
        Костя вытер рукавом лицо:
        - Что ж, можно, пожалуй. Мы уже кончили снимать, но, если рассказ готов, сделаем исключение. И знаете, рассказики, которые уже составлены… можно мы их вам покажем?
        - Пожалуйста! Пожалуйста!
        - Спасибо. Мы покажем. До свиданья.
        Костя схватил свой портфель и ринулся в раздевалку. Скорей! Скорей! Не попасться бы на глаза знакомым ребятам — с зарёванной-то физиономией. А уж если кто из его звёздочки повстречается… он сразу скажет, что чуть не сломал ногу и ревел от боли.
        Мы тоже хотим участвовать!
        
        На другой день по дороге в школу Костю остановил оклик:
        - Эй! Товарищ командир! Один момент!
        Тёмный кудрявый чуб из-под меховой кепки, белозубая улыбка. Отец Тольки Акимова.
        - Как мой сорванец себя ведёт, а?
        - Хорошо ведёт. Он же вообще парень сообразительный.
        - На проказы особенно… Чего не заходишь?
        - Приду. Непременно.
        Павел Акимов смущённо улыбнулся:
        - А ты мне здорово помог, знаешь… Мальчишка, а вот… пронял! Бутылка мне сейчас ни к чему, как-то и не тянет.
        - И пусть никогда не потянет. Ни за что! — твёрдо сказал Костя. — Я вам, дядя Павел, крепко верю.
        Старший Акимов глянул пристально:
        - Веришь, значит? Ну, добре… Беги, а то опоздаешь.
        Уже сидя в кабинете ботаники, Костя подумал: «Здорово как, что Толькин отец бросил пить! Счастье просто. Серафима даже поправилась, поёт часто. И Тольке спокойнее живётся.
        А услышал бы Павел Акимов, как меня вчера на сборе… Небось, не назвал бы командиром».
        А верно это, что не выгонят его из вожатых? Тамара Георгиевна могла и не знать, что совет отряда решил окончательно. Знает, конечно, Генка. Но почему-то он не пришёл, заболел, что ли.
        И Светка Кольцова, конечно, в курсе. Но на Кольцову Костя старался не смотреть. И сильно опасался, как бы Светка не прошипела, а то и не крикнула бы на весь класс: «Рёва!»
        Первые две перемены Косте удавалось избегать Светы, а на третьей перемене он нос к носу столкнулся с ней у дверей столовой.
        Оба сильно смутились. Потом Света сделала подчеркнуто-независимое лицо и заявила:
        - Можешь взять в свою звёздочку Стрельцову, раз она хочет.
        Костя чуть не брякнул: «Да Стрельцова и так наши сборы почти не пропускает». Но успел удержаться. Отошёл в сторону, чтобы не мешать идущим в столовую, и сказал:
        - Я никого не переманиваю.
        Света тоже отошла в сторону:
        - Злишься?
        - Не злюсь, а… уж очень ты напала. Будто я уж совсем… без понятия.
        - Не выдумывай, Дёмин! — Света уже готова была вскипеть, но поспешно сбавила тон, произнесла почти шёпотом: — Да кто тебе говорит, что ты — без понятия? — И вдруг затараторила: — Ну, ладно, ладно, ладно! Признаю: я была не права. Работу твоей звёздочки посчитали хорошей. Так что совсем ты зря… расстроился.
        - Да ну… Какая там хорошая!
        - Что ты за человек! — возмутилась Света. — Тебя ни поругать, ни похвалить нельзя. Сразу топорщишься! Слушай, завтра в моей звёздочке репетиция. Через месяц общий сбор второго класса…
        - Мы тоже хотим участвовать! — перебил Костя. — В общем сборе.
        - А кто вам не даёт? Чудило! Приходи завтра на нашу репетицию. И звёздочку свою приводи. И всё узнаешь…
        - Мы придём! Мы непременно придём! — сказал Костя.