Поворотный круг Борис Афанасьевич Комар
        Они стояли перед следователем, трое безусых юношей, и фашист настойчиво допытывался:
        - Кто руководил вами? Отвечайте!
        Фашист никак не хотел поверить, что ребята могли сами совершить такую рискованную диверсию.
        Юные мстители держались мужественно. Они не дожили до великого Дня Победы.
        Построенная на документальном материале, повесть Б. Комара «Поворотный круг» в 1975 году вышла вторым изданием на украинском языке. Книга рассказывает о трех юных героях из города Лубны Полтавской области — Анатолии Буценко, Борисе Гайдае, Иване Сацком.
        Поворотный круг

        Они молча лежали на влажном цементном полу, лежали неподвижно. С того дня, как их арестовали, спали они по три-четыре часа в сутки, а сегодня даже не сомкнули глаз. Не прикоснулись к еде, которую принес еще утром тюремщик, — котелок какой-то похлебки, четвертушку плоского ячневика. Ждали: каждую минуту может распахнуться дверь — и их выведут из камеры, теперь уже навсегда…
        Но когда потемнело решетчатое окошко под самым потолком, подумали: если до сих пор не забрали, ночью не возьмут.
        Пройдет еще полчаса, час, и наступит время допросов. В коридорах и переходах зазвенят ключами надзиратели, загремят двери арестантских камер, застучат сапогами конвоиры, зашаркают подошвами заключенные. Тюремные стены станут немыми свидетелями душераздирающих криков и человеческих стонов, свидетелями грубой ругани и угроз. И так будет продолжаться до самого рассвета, пока не прекратятся допросы. Потом заключенных, которым еще не вынесли приговора, снова закроют в камерах, уже осужденных затолкают в крытые автомашины, чтобы одних отправить в концлагерь, других — на каторжные работы в Германию, третьих (таких обычно всегда больше) повезут за город, в Рудищанский яр, на расстрел.
        Их уже не поведут на допрос. Закончили допрашивать. И в машины не затолкают на рассвете. Согласно приговору, они свое наказание должны отбыть днем, в депо. Не отбыли сегодня, отбудут завтра или послезавтра, но непременно среди бела дня, на глазах у рабочих депо.
        Однако они ошиблись.
        Когда окошко совсем потемнело, щелкнул в двери замок, и на пороге появился надзиратель со связкой ключей, нанизанных на большое железное кольцо.
        - Буценко, выходи! — крикнул надзиратель хриплым голосом.
        Анатолий поднялся на локти. «Чего там?..»
        - Живей ворочайся!
        Он поднялся, направился к двери. В тускло освещенном узком коридоре он увидел трех солдат, стоящих с автоматами на груди, и фельдфебеля…
        - Сацкий, выходи!
        Из камеры вышел Иван. Взглянул встревоженно на конвоиров, подошел к Анатолию.
        - Гайдай!
        Борис не появлялся.
        - Гайдай! Слышишь? — повторил надзиратель сердито и нетерпеливо. — А ну, выходи!
        Из камеры донесся шорох и приглушенный стон. Иван повернул обратно.
        - Ты чего? — преградил ему дорогу надзиратель и загремел связкой ключей.
        - Помогу. Он.
        - Ну иди.
        Иван нырнул в темную камеру, словно в нору.
        - Вставай, — подхватил он Бориса под руки.
        - Ой! — вскрикнул Борис. — Оставь!
        - Вставай, а то снова бить будут.
        - Хорошо, я сейчас…
        На последнем допросе Борису досталось больше всех, ведь он самый младший, ему еще нет и пятнадцати лет, а дети, как считает начальник железнодорожного отделения полиции безопасности Отто Клагес, не должны хранить тайны. Брызгая слюной, он кричал с пеной у рта: «Ты это что? Как ты можешь?! Это же неслыханно и неестественно!..»
        И снова Бориса били. Избивали жестоко, надеясь, что именно он и расскажет то, чего они добиваются от него и его друзей. Но Борис по-прежнему молчал.
        Наконец Отто Клагес, потеряв терпение, подбежал, закричал:
        «Ты хоть дай им, твоим старшим дружкам, по морде, потому что они и еще те, что прячутся за вашими спинами, толкнули тебя на преступление. Дай им, дай, я разрешаю, я тебе приказываю!»
        Сжав зубы от боли и ненависти, Борис только моргал золотистыми ресницами.
        Конвоиры окружили ребят, вывели на тюремный двор.
        В нескольких метрах от входных дверей стояла тупорылая грузовая автомашина, крытая брезентом.
        - ’rein![1 - Лезь! (нем.)] — сказал фельдфебель, махнув рукой на распахнутые дверцы.
        В машине горела электрическая лампочка, защищенная проволочной сеточкой. По обе стороны кузова, по бортам, — откидные скамейки.
        Ребята остановились… Куда это?.. За город?.. Но расстреливают ведь на рассвете… В депо?.. Но ведь ночь…
        - ’rein! — подталкивали дулами автоматов солдаты.
        Анатолий и Иван подсадили в машину Бориса. Следом за ними залезли солдаты. Приказали ребятам лечь на дно кузова, а сами устроились на скамейках. Фельдфебель захлопнул дверцы, уселся рядом с водителем.
        Машина выстрелила несработанным газом, тронулась с места. Захрустели под колесами комья слежавшегося снега и куски льда. Встречный северный ветер изо всех сил ударил в брезент, но не мог его сорвать — брезент был грубый и хорошо закреплен.
        Все трое сейчас думали об одном: куда их везут? Если машина свернет на брусчатку и возьмет вправо — за город, а если влево — в депо.
        Машина свернула вправо.
        Петляя по улицам, она наконец остановилась. Стукнули дверцы кабины. К заднему борту подбежал фельдфебель:
        - ’raus![2 - Вылезай! (нем.)]
        Два солдата выпрыгнули из кузова, третий принялся выталкивать ребят.
        Они были уверены, что их привезли в Рудищанский яр. Но когда вылезли из машины, увидели в ночном сумраке городские строения. Не сразу сообразили, где находятся. Поняли только тогда, когда узнали высокое хмурое здание. Окружное управление полиции безопасности.
        Здесь их, по-видимому, уже ждали. Часовой у входа не задержал.
        Поднялись по ступенькам вверх, прошли несколько дверей, обитых черным дерматином, вошли в просторный душный кабинет.
        За массивным полированным столом с ножками — когтистыми лапами — сидел маленький человечек в гражданском, с черной повязкой на правом глазу.
        Ребята сразу узнали его. Пауль Вольф, следователь управления полиции. Его в городе называли Циклопом.
        Возле стола на цветастых толстых ковриках лежали две огромные овчарки. Когда ребята вошли в кабинет, собаки навострили уши, вытянули вперед морды, стали нюхать воздух.
        Вольф кивнул на дверь.
        Солдаты с фельдфебелем повернулись, вышли.
        На какое-то время следователь словно окаменел. Единственный его левый глаз, острый и жгучий, бегал, ощупывая Анатолия, Бориса, Ивана.
        Собаки, положив голову на лапы, тоже смотрели на только что прибывших.
        Неожиданно Вольф вскочил с кресла и засеменил к ребятам. Вскочили и овчарки.
        - Kusch![3 - Ложись! (нем.)] — приказал им следователь.
        Собаки послушно легли на коврики.
        Вольф подошел почти вплотную.
        - Ай-я-яй, вон как вас!.. — сострадательно покачал головой, разглядывая распухшие мальчишеские лица со следами засохшей крови.
        Ребята молчали.
        - Чего стоите? Садитесь, — сказал следователь и указал на кожаный диван, стоящий у стены.
        Даже не шелохнулись.
        - Ну, чего вы? Чего? — Вольф положил руки на плечи Анатолию и Борису. — Как у вас говорят, ноги не казенные и правды в них нет.
        Ребята присели на краешек широкого низкого дивана.
        Следователь устроился справа от них, на круглом длинном диванном валике.
        - Кто это вас так разукрасил?
        Не отвечали.
        - Есть, есть, к сожалению, и у нас любители мордобоя, — произнес он осуждающе. — Тьфу, как противно!.. Ненавижу мордобой!..
        Поднялся с валика, направился к столу.
        После сырой камеры, после езды на морозе Анатолия и Ивана в душном кабинете начало знобить. А Бориса бросило в жар. Он хотел рукавом ватника вытереть вспотевшее лицо, но стоило ему поднять руку, как обе овчарки вскочили, оскалили зубы.
        Вольф посмотрел на собак.
        - Ну, глупенькие, ложитесь! Kusch, kusch! — он похлопал обеих по спине. — Эти молодые люди не тронут. Разве они осмелятся тронуть того, кто хочет их спасти!..
        Сел в кресло, выдвинул ящик стола, достал синюю папку, развязал ее, просмотрел какие-то бумаги.
        - Это ты — Буценко? — уставился глазом на Анатолия.
        - Я.
        - А ты — Сацкий? — спросил Ивана.
        - Сацкий.
        - Тогда, значит, ты — Гайдай, — перевел следователь взгляд на Бориса.
        - Угу, — буркнул Борис.
        Вольф улыбнулся, потер ладони. По-видимому, обрадовался, что наконец ребята заговорили.
        - Видите, сразу определил каждого по описанию примет, — сказал он удовлетворенно. — Вот только тебя, Гайдай, трудно было узнать. Лицо очень изменилось… Да и не верится, что тебе только пятнадцать. Выглядишь старше, таким, как и твои друзья.
        Лишь на какое-то мгновение умолк следователь.
        - Вот и познакомился я с вами. Ну, а меня вы, наверное, знаете? Меня в Лубнах почти все знают. Не одному человеку я помог выбраться из беды. Вот и ваши матери приходили сегодня. Плакали, просили-умоляли заступиться. Жаль стало и их и вас… Что поделаешь? — развел он руками. — Симпатия, давняя симпатия к землякам.
        Вольф достал из папки плотный лист бумаги, весь исписанный по-немецки, с орлом вверху — птица держала в когтях фашистскую свастику. Не тот ли это листок, с которого зачитывал им приговор после последнего допроса Отто Клагес?
        - Вы знаете, какой приговор вам вынесли в железнодорожном отделении? Знакомили, конечно?
        Они не ответили.
        - Уже и виселицу поставили в депо, дощечки приготовили на грудь с надписью. Казнь назначили на завтра…
        Следователь сделал паузу и, всматриваясь в лица ребят, наблюдал, какое впечатление произвели его слова.
        Они сидели все так же — неподвижные, молчаливые.
        - Добился все-таки я, чтоб отложили казнь! Взял ваше дело на пересмотр. Как будет дальше, не знаю. Скажу откровенно: спасти нелегко, но можно…
        И опять длинная пауза, пристальный взгляд Вольфа, молчание ребят.
        - Многое зависит от вас самих. Да, да, прежде всего — от вас самих…
        Бориса совсем разморило. Закружилась голова, затошнило. Он расстегнул ватник, жадно вдохнул в себя воздух.
        - Тебе плохо? — заметил следователь.
        Борис закрыл глаза и склонился Анатолию на плечо.
        Вольф поднялся с кресла, налил из графина воды.
        - Дайте ему, пусть выпьет, — протянул через стол стакан.
        Иван взял стакан и передал Борису.
        - Ну как, полегчало? — спросил Вольф, когда Борис выпил.
        - Немного…
        - Понимаю, понимаю… Измученные, голодные… Ну хорошо, сейчас вас осмотрит врач, накормят, отдохнете как следует, тогда и поговорим.
        Он опустил руку под стол, наверное, нажал там на скрытую сигнальную кнопку.
        В кабинет вошли конвоиры.
        Вольф сказал им что-то по-немецки. Потом снова обратился к ребятам:
        - Идите отдыхайте. Встретимся завтра. Завтра и поговорим. Прежде всего вы, ничего не скрывая, расскажете мне, почему все это произошло и как произошло.
        П о ч е м у п р о и з о ш л о… К а к п р о и з о ш л о…
        Однажды Анатолий и Борис зашли к Павлу Гайдаю, который приходился Борису родным дядей. Сидя на веранде, он, его жена и дочь как раз кончали обедать.
        - О, вам повезло, — поднялась из-за стола тетя Мария. — Сейчас попотчую вас зеленым борщиком, вареничками с творогом.
        - Спасибо! — в один голос поблагодарили ребята.
        - Ну, чего ломаетесь? — нарочито грубо пробасил дядя Павел. — Скажете спасибо, когда поедите. Разве не знаете: дают — бери, бьют — беги. Принеси, Тома, стулья, — попросил он дочь.
        - Не надо, я недавно пообедал, — отказался Анатолий.
        - И я, — прибавил Борис.
        - Эх, вы! — покачал головой дядя. — От таких вареников отказываетесь… Тогда подождите, я еще съем пять штук, чтоб было ровно сто, и поиграем в шахматы. Идите, расставляйте.
        Ребята прошли комнату, заменявшую Гайдаям кухню, вошли в светлицу, взяли с этажерки шахматы.
        Только расставили фигуры, как появились дядя Павел и Тамара.
        - Ну, так как, биться будем или мириться?
        - Биться, — ответил деланным баском Борис.
        Схватив с шахматной доски две пешки, черную и белую, заложил руки за спину, несколько раз перебросил фигуры с ладони на ладонь и протянул вперед крепко сжатые кулаки.
        - Кому какую?
        - Давай в левой, — выбрал дядя.
        Ему выпало играть черными.
        - Папа, вам никогда не везет, — заметила Тамара. — Всегда достаются черные.
        - Кто сказал, что мне не везет? Ого, еще как повезет! Вот увидишь. Ходи, Толя.
        Для всех шахматистов шахматное поле — обыкновенная доска, расчерченная на шестьдесят четыре клеточки, тридцать две из них белые, тридцать две — черные: на ней проверяется сила игрока. Для дяди Павла и Анатолия она означает еще кое-что…
        Однажды после уроков Борис пригласил Анатолия в гости к своим родственникам. Во время разговора с мальчиками дядя Павел узнал, что Анатолию из всех школьных предметов больше всего нравится история и география.
        «Ты смотри, и я, когда учился, больше всего их любил, — словно обрадовался он. — Наверное, поэтому и в железнодорожники пошел — хотел исколесить весь мир. Так, может, ты и в шахматы играть любишь?»
        «Люблю», — ответил Анатолий, потому что и в самом деле любил.
        «Тогда давай посоревнуемся?»
        «Давайте».
        С тех пор они и «соревновались» почти каждую неделю. Но их «соревнования» не похожи на те, которые происходят между другими шахматистами. Фигуры переставляют как будто не на обыкновенной шахматной доске, а на развернутой карте мира, не из клеточки в клеточку, а с острова на остров, с моря на море, с озера на озеро, с одной горы на другую.
        «Ставлю на остров Кергелен», — заявлял дядя Павел.
        «А я на Шпицберген», — отвечал Анатолий.
        «Захожу в Мозамбикский залив».
        «А я в Красное море…»
        Кроме того, каждая их игра еще получала название какой-нибудь знаменательной исторической битвы — Саламинская, Полтавская, битва под Желтыми Водами, Бородино, Севастопольская битва, взятие Измаила, бой на озере Хасан.
        Борис был никудышный шахматист: у него не хватало рассудительности, терпения. И он, зная об этом, не брался играть, но неизменно выполнял роль судьи и наблюдателя.
        Правда, по всем правилам Борису следовало быть беспристрастным к обоим игрокам, но он открыто болел только за своего друга, даже подсказывал ходы, а в спорах всегда брал его сторону. Когда Анатолий выигрывал партию, Борис кричал на всю квартиру: «Мы победили! Мы победили!..» Когда же его друг терпел поражение, сокрушенно качал головой, недовольно кривился: «Я же говорил, не ходи так. Я говорил…»
        Но, как ни странно, дядя Павел редко протестовал против такого поведения судьи. Не потому ли, что Анатолий мало обращал внимания на подсказки, а в спорах, если его убеждали, сам признавал правоту соперника?
        Тамара совсем не умела играть в шахматы, но часто, как и Борис, целыми часами просиживала возле игроков. Правда, ее мало интересовали их поединки. Она брала альбом для рисования, тушевой карандаш и рисовала портреты — отца, Анатолия, Бориса.
        Первые ходы в каждой партии между дядей Павлом и Анатолием почти всегда повторялись:
        - Остров Родригес.
        - Бискайский залив.
        - Мадагаскар.
        - Аравийское море.
        - Предлагаю размен.
        - Охотно принимаю.
        С шахматной доски сняли по пешке. Дядя Павел свою осторожно поставил на стол справа. Пешку Анатолия забрал Борис. Он держал в руках все фигуры, выигранные другом, словно боялся, что они каким-то образом снова окажутся на шахматной доске. Обычно игра начиналась между Анатолием и дядей в быстром темпе. Смеялись, шутили, перекидывались остротами. Когда же фигур у них оставалось мало и игра приближалась к концу, темп значительно замедлялся, оба умолкали, становились серьезнее, все ниже склонялись над шахматной доской, сосредоточенно выискивая возможные ходы.
        Так было и на этот раз. Как только потеряли по четыре пешки, по два коня и по одной ладье, сразу смолкли.
        Следующий ход был за дядей Павлом. Он пододвинулся поближе к столу, подпер рукой голову. Анатолий словно окаменел, его взгляд был прикован к шахматной доске.
        - Ну ходите скорее! — не терпелось Борису. — Сколько можно!
        - Не торопи, — отмахнулся дядя Павел.
        Однако он еще долго не решался пойти.
        - Игра принимает затяжной характер, — поддел Борис дядю его же излюбленной фразой.
        - Дорогой племянничек, — не отрывая глаз от шахматной доски, произнес дядя, — я уже давно хочу рассказать тебе поучительную притчу. Вот послушай и запомни ее навсегда… Когда-то в давние времена шахиншах очень любил, как и мы с Толей, игру в шахматы. Выбирая себе визиря, то есть самого высокого своего сановника, он устраивал для проверки довольно своеобразное испытание: приглашал всех претендентов к себе во время игры, и тех, которые выражали чрезмерное, ненужное волнение, вмешивались в игру и навязывали свои советы, шахиншах признавал недостойными звания визиря: он считал, что судьба его страны должна быть вручена только тому, кто способен вдумчиво и молчаливо наблюдать ход борьбы, проявляя таким образом и мудрость и выдержку…
        - Хитро, — согласился Борис. — Но меня это не касается: я не претендую быть у кого-либо визирем. Я судья и как судья требую от вас не затягивать игру.
        - Подожди, подожди, сейчас пойду, да так пойду…
        Тем временем Тамара достала с этажерки альбом и карандаш. Посмотрела сначала на отца, потом на Бориса, затем перевела взгляд на Анатолия, начала внимательно изучать его лицо.
        Темно-русые, густые, как щетка, волосы. Такие же густые, только гораздо темнее, почти черные неширокие брови над серыми глазами. Чуть заостренный нос как нельзя лучше подходил к его овальному лицу. Слева возле носа — большая родинка. А вот уши… «Ты гляди, раньше я и не замечала: одно больше, другое меньше. Почему так?..»
        Тамара раскрыла альбом, нацелилась карандашом на бумагу. Поглядывая время от времени на Анатолия, она рисовала его портрет. Штрих за штрихом, линия за линией, и в альбоме уже появлялась голова. Еще не совсем похожая, но все-таки — Анатолий. Нарисовала левое ухо, слегка набросала правое и остановилась. Ей не хотелось рисовать его таким, какое оно есть: это каждый может заметить, и получится, будто она нарочно подчеркивает его недостаток, который, если не присматриваться, совсем незаметен.
        По-видимому, под впечатлением рассказанной отцом притчи и сама припомнила историю, некогда ею прочитанную.
        В какой-то стране однорукий царь заказал известному художнику свой портрет. Художник нарисовал царя таким, каким он был на самом деле, — одноруким. Царь очень рассердился и приказал сжечь портрет. Пригласили другого художника. Тот, наученный горьким опытом своего коллеги, нарисовал царя уже с двумя руками. Портрет не вызывал у царя гнева, но и не заслужил похвалы: слишком он был неправдоподобен. Тогда согласился нарисовать портрет царя третий художник. Его работа царю понравилась. На портрете царь был нарисован так, что своим туловищем он закрывал ту сторону, где была когда-то рука. Художник нашел выход — и царя не показал одноруким, и против правды не погрешил.
        «Наверное, эту историю знает и наш фотограф с базара, — подумала Тамара. — Придет к нему фотографироваться человек с каким-то физическим недостатком, он и так его вертит и этак, лишь бы на снимке не было видно его недостатка».
        - Все!.. Проиграли!.. Сдавайтесь!.. — как ошпаренный вскочил со стула Борис.
        - Не кричи, прошу, — не подымая головы, проворчал дядя Павел. — Вижу, моя притча нисколько не повлияла на тебя.
        Он нервно бегал глазами по фигурам, искал спасения. Анатолий был спокоен, улыбался. И Тамара поняла: отец проиграл первую партию.
        Но больше в тот день им играть не пришлось.
        - Что, тебя бьют, Павел? — неожиданно раздался в комнате густой бас. — Я почувствовал и прибыл на помощь.
        Все повернули головы. В дверях стоял высокого роста грузноватый человек в военной форме, с двумя шпалами в петлицах.
        - Тарас! — удивленно вскрикнул дядя Павел и бросился к военному.
        Обнялись. Поцеловались.
        - Каким ветром?
        - Западным.
        - Давно?
        - Сегодня утром.
        - Один?
        - С супругою и детьми.
        - Где же они?
        - В Нижнем Булатце. К сестре приехали. Она там преподает. А я прикатил сюда — надо отметиться в военкомате. По дороге Нестор Малий встретился. Вспомнил тебя. Не утерпел я, давно ж не виделись, расспросил, где живешь, и айда…
        - Молодец! Вот и молодец!..
        - Это твоя? — кивнул военный на Тамару.
        - Моя.
        - Сразу видно. Вашего роду. Уже десятилетку закончила?
        - Девять классов, — ответила Тамара..
        - Один год пропустила, болела малярией… — пояснил дядя Павел. — Чего же мы стоим? Садись, Тарас.
        Они уселись друг против друга.
        - Марию видел?
        - Нет.
        - Была на веранде. Где же она? Наверное, в саду. Тома, позови.
        Тамара пошла позвать мать.
        - А это чьи бойцы? — поинтересовался военный.
        - Этот — брата.
        - Николая?
        - Николая, — подтвердил дядя Павел. — Борис. А то его друг, Анатолий. Он только что разбил меня в шахматы… Никакого тебе уважения к старой гвардии…
        - О, теперь упорная молодежь пошла, — улыбнулся военный.
        На пороге появилась тетя Мария.
        - Ой, кого я вижу! Залёта прилетел! — она всплеснула руками. — Здравствуй, Тарас! — протянула ему руку. И сразу же забросала вопросами: — Как живешь? Как Елена? Как дети? Где вы сейчас?
        - Все живы-здоровы. Пять лет был на Дальнем Востоке. В прошлом году перевели на Западную Украину. Служу на самой границе. И Елена и дети при мне.
        - До какого же ты чина дослужился? Майор, что ли?
        - Майор.
        - А мой все с паровозом дело имеет.
        - Не с паровозом, а с паровозами, — уточнил военный. — Не прибедняйтесь. Уже все про Павла знаю. Работает приемщиком в депо, в Гребенке. Кривоносовец, награды, премии каждый год получает. Так?..
        - Правда, — улыбнулась тетя Мария.
        - Вот видите. Не зря я когда-то разведчиком был!
        - А-а, — махнул рукой дядя Павел. — Наговорил тебе Нестор…
        Анатолий и Борис направились к двери.
        - Вы не уходите, — остановила их тетя. — Я набрала клубники, попробуйте. Тома! Где ты?
        - Я здесь, мама! — отозвалась с веранды Тамара.
        - Помой клубнику, угости ребят и нам принеси. Пожалуй, я тебя, Тарас, сначала другим попотчую…
        Тетя бросилась в погреб, а ребята вышли из хаты.
        У двора стоял зеленый шарабан[4 - Шарабан — открытый экипаж с несколькими поперечными сиденьями.], в который была запряжена сытая гнедая лошадь. Крепкий парень-возчик рвал под забором траву. Лошадь поглядывала в его сторону в ожидании лакомства.
        - Наливайко! — Борис сразу узнал паренька. — Ваня!
        Возчик расправил спину, повернулся к ним лицом.
        Ребята хорошо знали друг друга. С давних пор повелось, что между подростками Осовцов, южной окраины Лубен, и пригородным селом Нижний Булатец каждый год шли отчаянные бои. Вожаком осовчан три года подряд был Борис. Его называли Чапаем. Это имя Борис заслужил своей ловкостью и отвагой. Учеба давалась ему легко, и, хотя получал он не только отличные и хорошие отметки, был любимцем учителей, славился и сообразительностью, и спортивными успехами. Борис никогда не грустил, никто не видел его печальным или вялым. Полный энергии мальчик зажигал своим веселым настроением друзей. К тому же, если добавить, что он хорошо играл на баяне и что отец, рабочий станкостроительного завода, иногда разрешал сыну ездить на своем мотоцикле, то станет ясно, почему Борис имел некоторые преимущества перед своими одноклассниками. Правда, он этим никогда не кичился: охотно учил ребят играть на баяне, а на мотоцикле почти не ездил один: всякий раз посадит за спину пассажира и мчится с ним по притихшим вечерним улицам Осовцов. Дальше ездить не осмеливался — не было водительских прав.
        «Люблю быстроту, — признавался он товарищам. — Обязательно буду машинистом!»
        Вот Борис и верховодил босоногой ватагой осовчан.
        Не менее ловким и таким же отчаянным и смелым был вожак и у нижебулатцев — Иван Сацкий.
        Иван мечтал стать трактористом или шофером, помогал родителям по хозяйству. Даже во время каникул не отдыхал, а работал в колхозе ездовым или пастухом… Его знали как честного и прямодушного парня, для которого чувство справедливости всегда было превыше всего. Иван никогда не кривил душой, говорил, что человек с детства должен приучаться к правде.
        Однажды Иван сказал, что сделает из прялок велосипед. И сделал. Пристроил к деревянным колесам передачу, прибил к ободьям резиновые ремни, смастерил руль и понесся по пыльной дороге на диковинном самокате.
        Как бы ни был занят Иван домашним хозяйством, учебой, работой в колхозе, он находил время и для ратных подвигов. В противоположность Борису Иван сам подобрал себе имя. Как-то в руки к нему попала книжка о легендарном полководце, побратиме Богдана Хмельницкого, — Северине Наливайко. Увлек юношу образ народного героя, и решил он назвать себя Наливайко. Такое имя для вожака нижебулатцам понравилось, и прозвище быстро прижилось.
        Правда, так величали Ивана только наливайковцы, а вот чапаевцы, сторонники Бориса, не признавали. И тогда соратники Ивана-Наливайко тоже не стали признавать Бориса-Чапая.
        Анатолий жил с матерью в центре города, на Советской улице, но дружил с Борисом, поэтому и принимал участие в боях, да еще и не рядовым бойцом, а комиссаром!
        Иван первый бросил мальчишеские забавы, передав «войско» своему достойному преемнику. Почти одновременно с Иваном отказался от почетного звания в отряде осовчан и Анатолий. Борис «воевал» до прошлого года, до тех пор, пока вдруг не вытянуло его, как жердь, ввысь. За несколько месяцев он обогнал всех своих ровесников. Даже дружить с ними стало неудобно, не то чтобы играть в какие-то детские игры. С тех пор Борис и Анатолий ни разу не виделись с Иваном. И вот неожиданная встреча.
        Ребята направились к калитке.
        - Здорово, Наливайко, — поздоровался свысока Борис.
        - Здорово, Чапай, — так же ответил Иван.
        - Это ты привез того… майора? — спросил Анатолий.
        - Я.
        - Родственник?
        - Нет. Его сестра в нашем селе живет. Учительница.
        - Он говорил.
        - Так это майор к твоему дяде торопился, Чапай?
        - К моему.
        - Я так и подумал.
        - Огромн-н-ый какой! — даже причмокнул Борис.
        - Угу. Рассказывал, что в гражданскую встретился с твоим дядей. Его часть ехала на поезде, который вел дядя. Где-то в Гречанах — станция есть такая, что ли, — на них напали белополяки. Один залез на паровоз, хотел застрелить твоего дядю. Так этот, майор, подкрался сзади и пополам разрубил саблей беляка.
        - Ого! — восторженно выкрикнул Борис: он всегда преклонялся перед теми, кто обладал незаурядной физической силой; когда в Лубны приезжали борцы, он никогда не пропускал ни одного их выступления. — Пополам? Вот это да!..
        - Разве дядя тебе не рассказывал? — удивился Иван.
        - Рассказывал, когда-то рассказывал, — ответил Борис, — только я уже подзабыл, как оно там точно происходило…
        На самом деле он впервые слышал эту историю, но стеснялся в этом признаться: Иван чужой и то, вишь, знает, а он все-таки племянником приходится дяде Павлу.
        Иван протянул лошади пучок травы. Она взяла ее мягкими бархатными губами и стала жевать.
        - В колхозе работаешь, Наливайко?
        - В колхозе, Чапай. Возчиком. А вы гуляете?
        - И мы не гуляем. Я коров пасу.
        - Я в археологической экспедиции, — сказал Анатолий. — Раскопки производим на Лысой горе.
        - Как ты туда попал, в экспедицию?
        - Там историк наш. И меня с собой взял.
        - Толя ведь староста исторического кружка в школе…
        - А-а… Ну, и нашли что-нибудь?
        - Кое-что уже нашли. Каменный молоток, костяной гребень, ступку, в которой зерно растирали.
        - А Наливайкиного клада не находили?
        - Не искали. Это все легенды.
        - Никакие не легенды. Я сам читал, что наливайковцы, когда их окружил польский гетман Жолкевский, позакапывали в землю бочки с деньгами.
        - Интересно, где бы у них взялось столько денег? У Наливайки были самые бедные казаки и голодранцы.
        - Может, и легенды, — неохотно уступил Иван и покачал головой, — но вы все равно поищите. Говорят, бочки закопаны возле Солоницы, неподалеку от моста. Вон там, где когда-то была плотина.
        - Хорошо, я скажу, — неуверенно пообещал Анатолий.
        Иван хотел еще похвастаться, что правление колхоза решило осенью послать его на курсы трактористов, но в это время с веранды раздался голос Тамары.
        - Хлопцы, идите клубнику есть! — позвала она.
        - Пойдем, Ваня, — оживился Борис.
        Иван привязал лошадь к столбу, пошел с ними.
        Сидели на скамейке возле дома, Борис держал на коленях тарелку с крупной красной клубникой. Брали зрелые ягоды, ели с аппетитом.
        Окно над ними было открыто, из комнаты доносились голоса — дяди Павла и майора.
        - По-видимому, войны и в самом деле не будет, если военным, да еще пограничникам, предоставляют отпуск, — говорил дядя Павел. — А то у нас в последнее время такие слухи пошли… Кое-кто начал уже запасы делать. Соль, мыло, спички сразу раскупили.
        Майор долго молчал. Наконец произнес:
        - Будет, Павел, война.
        Ребята, потрясенные этими словами, замерли. Не меньше ошеломлен был и дядя Павел.
        - Ты что?! — вскрикнул он.
        - Да. Я убежден, войны не избежать, — с тревогой в голосе сказал майор.
        Ребята испуганно переглянулись.
        - Удивляешься, почему убежден?.. За последний месяц на моем участке три человека перешли границу. Два штатских, поляки, третий военный, немец, коммунистом себя назвал. И все в один голос заявили: перешли границу, чтоб предупредить нас — готовятся фашисты к нападению.
        - Может, это провокаторы?
        - Провокаторы? Не думаю. Сразу видно, что за люди. Тот, военный, русско-немецкий словарь передал, в нем все ясно. Русские фразы набраны латинским шрифтом. И какие фразы!.. «Где председатель колхоза?», «Ты коммунист?», «Как зовут секретаря райкома?», «Руки вверх!», «Буду стрелять!», «Сдавайся!». Немец сказал, что всем офицерам раздали такие словари.
        В комнату вошла тетя Мария с вишневой наливкой — майор и дядя прекратили разговор.
        Анатолий дернул Ивана и Бориса за рукав:
        - Идемте отсюда. Подумают — подслушиваем.
        Уселись рядом на шарабане, свесили ноги.
        - Вот та-ак, война будет, — произнес Анатолий.
        - Может, еще и не будет, — сказал Борис. — Может, майор ошибается и разводит панику.
        - Кто знает… он умный… — вступился Иван.
        - Ну и пускай будет! — распалился Борис. — Поду-умаешь… Наши быстро утрут нос Гитлеру.
        Анатолий и Иван согласились с Борисом: фашисты со своим фюрером не страшны для Советского Союза; если нападут на нас, то будет им то самое, что и самураям на озере Хасан.
        - Вы, ребята, смотрите никому не рассказывайте, что слышали, — предупредил Анатолий. — Это ж…
        - Кому б мы рассказывали?! — обиделся Борис. — Сами не понимаем?
        Вскоре из дома вышли майор, дядя Павел и тетя Мария.
        Ребята спрыгнули с шарабана.
        - Что, уже познакомились, бойцы? — спросил майор.
        - Мы давно знакомы, — ответил Борис.
        - Значит, мой водитель не скучал.
        Дядя Павел тряс на прощание своему другу руку и приглашал:
        - Заходи, Тарас, почаще. Это же недалеко.
        - Вместе с Еленой заходите. И детей с собой возьмите, — добавила тетя Мария.
        - Непременно придем, — кивал головой майор.
        А подойдя к шарабану, вдруг вспомнил:
        - Послушай, Павел, а как с рыбой? Ловится в Суле?
        - Ты спрашивай Анатолия и Бориса. Они в этом деле мастаки. Я давно не рыбачил.
        - Рыба есть, — сказал Анатолий. — Только не всегда ловится.
        - Ничего, поймаем, — заверил майор. — Так, может, махнем когда-нибудь? С ночевкой, с ухой… А?
        - А чего ж? — согласился дядя Павел. — Давай махнем.
        - И ребят с собой возьмем. Когда ж тронемся?
        - Лучше всего в субботу, под выходной, — предложил дядя Павел.
        - Ну, заводи мотор, Ваня, поедем.
        Иван пошел отвязывать лошадь.
        …Как и договорились, выбрались на рыбалку в субботу, под вечер.
        Было тепло, тихо.
        - Везет же нам! — сказал Анатолий. — В такую погоду рыба идет даже на пустые крючки.
        - Тогда пошли быстрее, руки чешутся вытащить живую серебрянку! — не терпелось майору.
        Собственно, теперь никто не признал бы в нем военного. Одет по-крестьянски: темно-серые в полоску штаны, рубашка из коричневого ситца, выгоревший черный пиджак, старая кепка с помятым козырьком.
        Прошли городской парк, пересекли главную городскую площадь с массивной трибуной из бетона, вышли на улицу Шевченко. За ней начинался крутой, извилистый спуск Степана Разина или, как его, по давней привычке, именовали лубенцы — Хорольский. Это «стихийное» название больше подходило спуску. Никто из горожан не слышал, чтобы отважный предводитель волжских повстанцев Разин бывал когда-нибудь здесь, а что спуск вел на мост через Сулу, за которым пролегла дорога к соседнему такому же седому, как и Лубны, Хоролу, знал каждый.
        Выбрать место, удобное для рыбной ловли, взялся Анатолий. Он повел компанию по правому берегу реки далеко за город.
        На противоположном берегу Сулы тянулись густые заросли осоки и высоких сочных камышей, а дальше, сколько видит глаз, зеленели буйные луга. Правый берег крутой. Вверху над обрывом возвышался подернутый легкой розоватой дымкой древний опустевший Мгарский монастырь. Внизу, на узенькой пологой полосе, протянувшейся между кручей и рекой, росли одинокие развесистые вербы и осокори.
        - Какая ширь! Какое раздолье! — восторженно повторял майор.
        - В следующий раз покажу еще лучше места, — пообещал Анатолий, довольный, что угодил.
        - Возле Лысой горы? — догадался Борис. — Там, где сейчас ваша экспедиция?
        - О да! Там красота неописуемая! — поддержал дядя Павел. — Дубы над самой рекой. Бывало, сидишь с удочкой, тишина, только желуди в воду — бульк! бульк!..
        - Хорошо, сходим и к Лысой, — пообещал майор.
        Расположились под дуплистой вербой, выжженной в середине. Здесь стоял довольно большой ивовый шалаш, сплетенный рыбаками. У входа, по обеим сторонам погасшего костра, торчали в земле обугленные рогачики, на них лежала толстая перекладина. Нашлись и хлесткие ивовые удилища.
        Рыба и в самом деле ловилась хорошо. За час-другой у каждого набралось по десятку-полтора небольших окуньков, красноперок, верховодок, а у Анатолия и майора в придачу еще и по два кругленьких лещика и по карасю.
        Когда стемнело и не стало видно поплавков, разожгли костер, начали готовить уху.
        В этом деле особенное умение проявил майор. Пока варилась уха, он никого не подпускал к котелку. Сам колдовал над ним. Беспрерывно пробовал варево цветастой деревянной ложкой, добавлял то и дело соли и специй.
        Наконец, сняв с огня котелок, сказал:
        - Все. Готова.
        Из котелка так вкусно пахло, что проголодавшиеся ребята запрыгали от радости и нетерпения.
        - Наливай, Тарас, им быстрее, а то изойдут слюной, — пошутил Павел. — Да и собаки со всех Лубен посбегаются сюда, как учуют такое диво.
        Уха и на самом деле удалась на славу. Ребята быстро выхлебали по целой миске. Улеглись рядком на траве — головами к костру, греют себе чубы. Дядя Павел и майор ели не торопясь, время от времени запивали крепким вином.
        Поужинав, занесли в шалаш котомки, вымытую посуду, а потом и сами устроились тут же, на душистом луговом сене, которым плотно и мягко была выстлана вся земля.
        - Что, бойцы-молодцы, будем спать? — спросил майор.
        - Еще рано. Все равно не уснем. Расскажите нам что-нибудь, — попросил Борис.
        - Что я вам расскажу? Сказок не знаю…
        - Да нам сказок и не надо, — с едва заметной обидой в голосе произнес Борис. — Что-нибудь другое. Ну, как вы немецких шпионов ловили.
        - Я ловил немецких шпионов? — рассмеялся майор. — Уже второй год служу на советско-германской границе и еще ни одного не поймал.
        - Ни одного? — удивился Борис. — А тех, которых вы… — хотел напомнить майору о перебежчиках, которых он отправил в штаб, но его вовремя остановил Анатолий, ущипнув за бок.
        - Он думает, что там, на границе, столько шпионов, сколько зайцев в лесу, — произнес дядя Павел.
        - Это только в кино так бывает, — важно сказал Иван.
        - Не только в кино, — возразил майор. — И на границе иногда бывает, что бойцы ловят сразу по нескольку диверсантов. Не часто, конечно, но бывает. Вот когда я служил на Дальнем Востоке, там и при мне случались истории.
        - Расскажите, расскажите!..
        И он все-таки сдался, рассказал сначала одну, потом другую историю, дальше стал припоминать еще и еще новые эпизоды из своей военной службы на Дальнем Востоке. Истории вспоминались разные — длинные и короткие, веселые и трагические, но все одинаково увлекательные.
        Ребята слушали майора затаив дыхание.
        Кажется, дядя Павел тоже заинтересовался и не прерывал друга, не напомнил ему о позднем времени.
        Опомнился майор только тогда, когда стало уже рассветать.
        - Вот тебе и на — светает! Сам разболтался и вас заговорил. Теперь уже и спать некогда.
        - Дома поспим, — сказал Борис.
        Полежали, поговорили еще с полчаса, пока горизонт на востоке совсем посветлел.
        Речка дымилась, словно ее подогревали снизу. По лугу плыл легкий сизый туман. Стояла предутренняя тишина.
        Разобрали удочки, рассыпали по консервным банкам из глиняного горшочка вареный горох — наживку для рыбы, — заняли вчерашние места.
        Небольшого карпа, величиной с ладонь, первым поймал Борис. За ним вытащил рыбешку майор. Потом застопорилось. Чего только не делали: и грузила то подымали, то опускали на лесках, и удилищами водили по воде, но на их крючки не шла даже самая мелочь.
        Анатолий удил за кустом, его не было видно.
        - Переживает, наверное, там, думает, только у него не клюет, — улыбнулся Борис, обращаясь к дяде Павлу.
        - Пойди успокой его.
        Борис воткнул удилища в землю, пошел. Он был страшно удивлен, когда Анатолий вытащил из воды чуть ли не полную вязку лещей.
        - Вот это рыбины! — вскрикнул Борис. — Чего же молчишь? Сюда идите, быстрее сюда! — позвал он дядю Павла, майора и Ивана.
        Они были удивлены не меньше Бориса, увидев улов Анатолия.
        В несколько минут все перешли с удочками за куст.
        Но странно — рыба сразу перестала и там ловиться. До самого позднего завтрака впятером отчаянно хлестали удочками Сулу, и все напрасно.
        Солнце, поднявшись высоко в небе, начало припекать.
        Майор посмотрел на часы:
        - Десятый.
        - Хватит, — махнул рукой дядя Павел, — не будем жадными. Вчера на уху наловили, и хватит. А что Толику повезло, так у него счастливые удочки.
        Все стали купаться.
        Потом доели остатки еды — хлеб, кусок сала, луковицу — и двинулись домой.
        Через час они уже были на Хорольском спуске.
        Неторопливо гуськом потянулись вверх. Посмотришь со стороны — точь-в-точь путешественники, которые прошли немало километров и которым предстоит пройти еще столько же. Как у настоящих путешественников, за плечами — котомки, обувь на ногах вся в пыли, потрепанная, и вдобавок у дяди Павла в руке суковатая палка.
        Преодолели подъем, вышли на улицу Шевченко.
        - Фу! — облегченно вздохнул дядя Павел и, остановившись неподалеку от городской площади, перевел дыхание. — Может, передохнем?
        - Привал! — скомандовал майор.
        Свернул на обочину тротуара, сбросил вещевой мешок.
        - А я совсем не устал! — сказал Борис.
        - Не храбрись. Сбрасывай свой вещевой мешок! — приказал майор.
        Присели. Дядя Павел и майор — на вещевые мешки, ребята — просто на тротуар. Прислушались — с площади доносился голос громкоговорителя.
        По радио передавали чье-то выступление. Оратор говорил медленно, взволнованно, но что именно, нельзя было разобрать.
        И вдруг на площадь со всех улиц начали сбегаться люди.
        - Что там?.. — подхватил майор.
        Дядя Павел пожал плечами.
        - Бежим!
        Вскочили и тоже помчались на площадь.
        Возле трибуны вокруг столба, на котором висел репродуктор, собралась уже толпа. Слушали сообщение.
        Майор догадался обо всем с первой услышанной фразы.
        - Война… — сорвалось с его уст холодное и тяжелое слово.
        …Они проспали беспробудно до следующего утра. Разбудил их рев автомашины, стоящей во дворе управления полиции, — туда выходило окно подвальной камеры, где оказались ребята после разговора у Вольфа.
        Сначала огляделись, как бы убеждаясь, что все трое находятся вместе. Потом молча стали осматривать комнату.
        Вчера они были вконец измучены. Когда конвоиры выводили их из кабинета следователя, они едва держались на ногах. Где еще нашли в себе силы выстоять перед полицейским врачом, когда тот смазывал им раны, делал свинцовые примочки, а потом, немного подкрепившись щедрым, сытным ужином, принесенным одним из конвоиров, стащить с себя обувь, одежду, улечься в постель?! И тут же уснули как убитые.
        Теперь, отоспавшись, они чувствовали себя лучше.
        Если бы не толстые прутья на окне с наружным жестяным козырьком, не обитая железными листами дверь с круглым смотровым глазком посредине, камера не была бы похожа на камеру. Обыкновенное полуподвальное помещение.
        Стены и потолок побелены, пол деревянный, чисто вымыт, в углу, слева от двери, выступала половина печи. Вся обстановка — стол, три табуретки, столько же кроватей, по-видимому, взятые в больнице. Они были окрашены цинковыми белилами, и на них виднелись следы йода и зелёнки.
        Ребята удивились: неужели здесь, в управлении полиции, держат заключенных в таких чистых и теплых камерах?
        Кто-то подошел к двери. Сквозь смотровой глазок было видно серо-голубое, навыкате око. Посмотрело в камеру и пропало.
        Вскоре за дверью снова раздались шаги. Щелкнул замок. В камеру ввалился красномордый толстый солдат с кофейником и черной кирзовой сумкой, похожей на ту, в которой почтальоны разносят газеты и письма.
        Взглянул исподлобья на ребят и шагнул к столу.
        По его серо-голубым, навыкате глазам ребята сразу догадались, что именно он и смотрел недавно в камеру сквозь смотровой глазок. Как видно, хотел узнать, проснулись они или еще спят.
        Солдат поставил кофейник, вытащил из сумки порезанный на ломти белый ситник, три больших куска розоватой колбасы, кусок масла, завернутый в прозрачную плотную бумагу, кружки, тупой алюминиевый нож и все это разложил на столе.
        Обернулся, снова посмотрел на ребят и вдруг пропищал неожиданно тонким голоском, который совсем ему не подходил:
        - Essen sie[5 - Ешьте (нем.).].
        Вышел.
        Странно… Вчера какой ужин подали! Сегодня сколько всего притащил лупоглазый. И обращается вежливо. Особенно Циклоп…
        Только зачем их привезли сюда? Допросы уже закончены, приговор вынесен…
        Первым высказался Иван:
        - Как вы думаете, чего он такой добрый к нам?
        - Не знаешь? — скривился Борис, сразу догадавшись, о ком он спрашивает. — Сам же говорил — землячок, симпатизирует… Слышал — не одному лубенцу помог выбраться из беды…
        - Нет, я серьезно.
        - Меня, Ваня, тоже удивляет, — произнес Анатолий. — Доследование… Зачем это доследование?
        - Говорит: матери приходили… просили вступиться… сжалился.
        - Может, и приходили. Они, наверное, везде ходили.
        - Не поможет… — тяжело вздохнул Борис. — Хоть бы им за нас не перепало…
        - Обещал спасти… Как же он будет спасать, если…
        Анатолий приложил палец к губам, потом дернул себя за ухо и показал рукой на стены: мол, надо быть осторожнее, ничего лишнего не говорить — подслушать могут.
        - Угу-у, — промычал Иван, — понятно…
        - Подождем, скоро все выяснится, — сказал Анатолий. — Ну, а сначала не худо подкрепиться. Нам это не помешает. Вставайте, — он поднялся с постели.
        Борис подошел к окну, низко прикрытому снаружи жестяным козырьком. Поднимался на цыпочки, наклонялся то в одну, то в другую сторону, стараясь отыскать какую-нибудь щель, чтобы посмотреть во двор. Нет, козырек прилегал плотно, и он не нашел нигде ни единой щелочки — ничего больше не увидел, кроме узенькой, присыпанной снегом полоски.
        Нахмурившись, Борис направился к столу, за которым уже сидели Иван и Анатолий.
        Хотел ногой сдвинуть табуретку — не тронулась с места. Наклонился, посмотрел — она была прибита к полу.
        - Ты погляди, уже и табуретку лишили свободы! И кровать и стол прибиты… Вот гады!.. — пренебрегая предупреждениями, выругался Борис.
        …Чуть ли не с первых дней войны в городе распространились слухи, что везде шастают вражеские разведчики, шпионы и диверсанты. Эти слухи встревожили горожан. Как только в городе появлялся незнакомый человек, о нем немедленно сообщали в милицию или в народную дружину. Особенно проявляли бдительность подростки. Рассказывали, будто двух шпионов уже выследили в Лубнах: одного возле «Коммунара» (вроде бы хотел взорвать завод), другого — в лесу, вблизи военного лагеря (передавал сигналы вражеским бомбардировщикам).
        Борис тоже мечтал поймать хотя бы одного шпиона или диверсанта. Недоверчиво всматривался в незнакомых мужчин (на женщин почему-то не обращал внимания) и, если кто-нибудь из них казался подозрительным, следил до тех пор, пока вдруг не узнавал, что это свой человек. Иногда подолгу блуждал по городу, надеясь все-таки напасть на след вражеского лазутчика. Но все напрасно.
        И вот, когда уже почти потерял веру в успех, ему нежданно-негаданно повезло.
        Он шел в школу. Из дому выбрался рано. Хотел по дороге завернуть еще в депо. Он был там частым гостем. Любил рассматривать мощные паровозы, любил испачканных приветливых рабочих железнодорожного депо. Им тоже нравился парнишка. Всегда запросто к себе пропускали, охотно разговаривали.
        Но в тот день Борис не побывал в депо.
        Когда он переходил железнодорожные пути, на станции остановился военный эшелон. Несколько вагонов с красноармейцами, а остальные все — платформы с пушками, танками, автомашинами, украшенные зелеными ветками. По увядшим листьям видно, что состав прибыл откуда-то издалека.
        И, пройдя депо, Борис махнул на станцию.
        Бойцы сразу высыпали из вагонов, заполнили перрон. Бежали с котелками за кипятком, на привокзальный «хитрый» рыночек, чтоб там прямо из крынки выпить парного молока или купить фруктов, которыми так славятся Лубны. Все спешили, суетились — наверное, эшелон остановился ненадолго. О том, чтоб завести с кем-то разговор, нечего было и думать. Поэтому Борис, немного потолкавшись возле передних вагонов, пошел к платформам, на которых стояли танки и пушки.
        Вдруг заметил долговязого мужчину с черной бородой, в дождевике, небрежно накинутом на плечи, в шляпе с широкими полями. Неизвестный медленно шел вдоль эшелона, внимательно приглядываясь к вагонам.
        Борис замедлил шаг, а потом спрятался за высоким штабелем просмоленных шпал и оттуда стал пристально наблюдать за бородачом.
        Незнакомец прошел почти в конец эшелона, потом повернул назад. Неподалеку от штабеля остановился, вытащил из кармана дождевика ручку, зеленый блокнот, записал что-то в нем и снова спрятал в карман.
        Бориса даже бросило в жар от возбуждения и волнения. Сейчас он не сомневался, что этот бородач — настоящий шпион. Удивлялся, как раньше не догадывался выслеживать шпионов и диверсантов здесь, на железнодорожной станции. Именно тут враг может многое выведать и сильно навредить. Сколько поездов проходит, и все больше военных.
        «Ну погоди! — мысленно пригрозил бородачу. — Больше не захочешь шпионить…»
        Тем временем незнакомец надел дождевик, направился к вокзалу.
        Борис, подождав немного, двинулся следом за ним. Радовался, что тот пошел именно туда: если бы юркнул в сады или побежал огородами, хуже было бы, а возле вокзала его легче схватить — там много красноармейцев.
        Однако незнакомец не пошел на вокзал. Свернул тропинкой к привокзальной площади.
        «Ничего, — успокаивал себя Борис, — и там есть люди. Вон целая толпа стоит на автобусной остановке».
        Но случилось непредвиденное.
        Неизвестно, заметил ли незнакомец, что за ним следят, только, увидев на площади автобус, в который садились пассажиры, он вдруг рванулся вперед.
        Борис что есть силы помчался за ним.
        Незнакомец на ходу вскочил в автобус, и тотчас дверцы за ним закрылись.
        - Подождите! Подождите! — громко закричал Борис. Однако водитель или не услышал, или не обратил внимания на парня — дверцы не открылись.
        Автобус тронулся с места.
        Некоторое время Борис растерянно глядел на автобус, который все удалялся и удалялся. Потом, опомнившись, стремглав понесся вдогонку. Если бы на следующей остановке автобус постоял еще хоть несколько секунд, догнал бы его. Но он отошел немного раньше.
        Дальше бежать Борис уже не мог. От обиды и бессилия готов был расплакаться.
        «Ох и дурак, ох и дурак! — безжалостно ругал он себя. — Надо было раньше кричать, когда еще дверцы были открыты. Тогда бы водитель подождал».
        Вдруг услышал позади себя шум автомашины. Обернулся.
        Ехал грузовик, доверху нагруженный ящиками.
        Запихнув книжки за пояс, шагнул к обочине.
        Когда машина поравнялась, он цепко схватился за борт.
        Держась за борт, просил:
        «Не остановись, не остановись…»
        Нет, грузовик не остановился. Настиг автобус уже на базарной площади.
        Почувствовав под ногами брусчатку, Борис отпустил борт грузовика. Пробежал еще несколько метров, круто свернул на тротуар, и в то же мгновение увидел незнакомца, который только что вышел из автобуса и шел прямо ему навстречу.
        - Рискованно ездите, молодой человек, — обратился он к Борису. — Экономишь свои колеса, — кивнул на ноги. — Смотри, совсем потеряешь их.
        Смущенный Борис смотрел незнакомцу в глаза, не зная, что ответить ему.
        - Что, испугался? — улыбнулся бородач. — Не бойся, в милицию не поведу. Поправь лучше за поясом книжки, а то выпадут. Да скажи мне, где можно позавтракать.
        - Вон столовая, — показал Борис рукой на угловой дом.
        Незнакомец поблагодарил и пошел.
        «Чего это он со мной заговорил? — удивился Борис. — Случайно или не случайно? Наверное, не случайно. Видно, заметил, что я за ним слежу, и хочет еще раз обмануть и скрыться. И про столовую нарочно спросил, чтоб сбить с толку. Войдет туда через одну дверь, с улицы, а выйдет через другую, во двор… Нет, теперь уже меня не обманешь!»
        Как только незнакомец вошел в столовую, Борис подбежал к окну и, поднявшись на цыпочки, незаметно заглянул внутрь.
        В столовой было мало народу. В углу за столом сидел Песькин, сосед Анатолия, известный на всю Лубенщину сапожник. Он почему-то всегда и завтракал, и обедал, и ужинал не дома, а в столовой. Немного в стороне сидели две незнакомые девушки.
        Бородач прочитал на столе меню и уселся за ближайший столик.
        «Ясно, выбрал себе самое удобное место, чтобы сбежать», — отметил Борис.
        - Ты чего заглядываешь? — окликнул его кто-то сзади.
        Испуганно отскочил от окна.
        Совсем рядом, довольный, что напугал, стоял, улыбаясь, Володя Струк, одноклассник Бориса.
        - Вот здорово… Послушай, Вовка, беги в милицию.
        - Зачем?
        - Пускай идут быстрее сюда. Надо шпиона поймать.
        - Где он? — забегал глазами Володя.
        - В столовой, — указал Борис пальцем в окно. — Я уже его выследил.
        - Откуда знаешь, что это шпион?
        - Знаю. Он эшелон военный рассматривал на станции и в блокнот что-то записывал.
        - А ну покажи, какой он, — подошел к окну Володя.
        - Только осторожно, чтоб никто не заметил, — предупредил Борис — Туда смотри, поближе к кухне. Он там сидит. Бородатый. Видишь?
        - Ага, — кивнул Володя.
        - У него блокнот в плаще.
        - Вот здорово! — прищелкнул языком Володя. — И в самом деле похож на шпиона.
        - Так он и есть шпион. А хитрый какой! Поводил меня… Беги! А я здесь постерегу, чтоб не сбежал.
        Володя не торопился.
        - Не надо туда идти, — рассудил он.
        - Почему?
        - Скажут тогда, что они его поймали. А мы его сами задержим.
        - Как мы задержим?
        - Очень просто: сейчас подамся в школу, приведу ребят, и… — повертел руками, словно завязал узелок.
        Володя побежал.
        Незнакомец все еще сидел за столом, не спеша завтракал.
        «Не знает, что за ним наблюдают, поэтому и не убегает».
        Через несколько минут возле столовой собралось десятка полтора ребят — учеников шестого и седьмого классов. Двоих поставили под окном, остальные окружили Бориса. Пришлось рассказать все с самого начала: как пришел на станцию, как заметил долговязого, стал следить за ним, как тот рассматривал эшелон, записывал что-то в блокнот, а потом вскочил в автобус, как догонял его, сопровождал к столовой.
        Володя и сам старался примазаться к Борисовой славе, размахивая руками, объяснял:
        - А я гляжу — Борька в окно заглядывает. Думаю: «Чего это? Наверное, что-то не так…» Подхожу, спрашиваю. Так и есть — шпиона стережет. Я и говорю: «Давай ребят позовем, сами возьмем…»
        Решили: как только незнакомец выйдет из столовой, вместе набросятся на него. Пятеро должны хватать за одну руку, пятеро — за другую, остальные — за ноги. Тогда связать поясами.
        - А оружие у него есть? — поинтересовался кто-то из ребят.
        - Не знаю, — пожал плечами Борис.
        - Конечно, есть, — категорически заявил Володя. — Чтоб у шпиона да не было оружия? Смешно! Им выдают и пистолеты, и гранаты, и еще кое-что. Но это не страшно. Надо сразу за руки схватить, тогда он ничего не сделает.
        - Идет!.. — передали от окна.
        Вся ватага подступила к дверям. Половина стала с одной стороны, половина — с другой.
        Незнакомец на пороге достал из пачки папиросу, сунул в зубы, не останавливаясь, чиркнул спичкой, прикурил. И в этот миг на него набросились ребята. Как и договорились, они схватили его за руки и за ноги. От неожиданности незнакомец вытаращил глаза, раскрыл рот. Папироса упала Володе за воротник. Он завизжал, однако не отпустил руки.
        Связывать его поясами не было необходимости: и так не вырвется. Да он и не пытался вырываться. Ошеломленно смотрел на мальчишек, не мог ни пошевельнуться, ни произнести слова.
        - Поведем? — спросил Володя Бориса.
        - Погодите… погодите… — наконец заговорил незнакомец. — Чего вы меня держите? Пустите! — дернул плечами.
        - А ну, не брыкайся! — прикрикнул Володя. — Уже не убежишь… Так куда поведем?
        - В школу! К директору! — закричали ребята.
        - Нет, в школу не годится, — сказал Борис, крепко уцепившись за левую руку бородача. — Надо бы сразу в милицию.
        Услышав шум, из чайной выбежали Песькин, официантки, кухарка и девушки.
        - За что меня в милицию? — спросил незнакомец. — Объясните, ребята, в чем дело?
        Песькин и все выбежавшие с ним из столовой тоже заинтересовались, чего это мальчишки окружили человека.
        - Шпиона словили, вот что! — объяснил Володя.
        - А-а! — испуганно ойкнули женщины и девушки. — Кто бы подумал!..
        - Конечно, шпион, — многозначительно протянул Песькин. — У него и башмаки не наши. Давайте поведем в милицию.
        Незнакомец кисло улыбнулся:
        - Вот это да!.. А я думал: чего они?.. Дорогие мои, вы ошиблись. Никакой я не шпион…
        - Увидим, — ехидно перебил Володя. — Ребята, чего вы? Повели!
        Процессия тронулась в направлении милиции.
        В это время из-за угла дома вышел знакомый почти всем ребятам работник районной газеты «Червона Лубенщина». Увидев в толпе бородача, он громко окликнул:
        - Товарищ Цурка! Что это ты за митинг устроил?
        Тот повернул голову на голос, ответил смущенно:
        - Оказия приключилась. Ребята думают — я шпион…
        Процессия остановилась.
        - Шпион?! — удивился сотрудник редакции.
        - Ведут меня в милицию.
        - Он, дядя, и есть шпион, — сказал Володя, — рассматривал на станции военный эшелон.
        Сотрудник редакции рассмеялся:
        - Так говоришь — шпион? Эшелон рассматривал?
        - Ага, — кивнул головой Володя. — И записывал что-то в блокнот… Вот Борис его подстерег.
        Журналист еще громче рассмеялся. Володя с Борисом переглянулись. Чего он хохочет? Сотрудник редакции, перестав наконец смеяться, серьезно произнес:
        - Должен вас, ребята, разочаровать. Этот дядя никакой не шпион, а корреспондент из военной газеты. Ему можно все рассматривать, писать и даже фотографировать — это он для своей газеты. Пускай все читают, видят, какая сила на врага идет… Отпустите его, он покажет вам свое удостоверение.
        Ребята неохотно оставили незнакомца — не хотелось верить, что так ошиблись.
        Бородач вытащил из внутреннего кармана пиджака красную книжечку и протянул Володе.
        Володя взял, подержал ее в руках, прочитал на обложке название известной военной газеты, показал Борису.
        - Убедились? — спросил сотрудник редакции.
        - Все правильно, — еле слышно произнес Володя.
        - Вот и хорошо… Но вы не расстраивайтесь. Молодцы, что такие бдительные, это сейчас необходимо, — попытался он успокоить ребят.
        Но это не помогло. Мальчишки были огорчены. Особенно Борис и Володя. Думали, что выследили настоящего шпиона, а тут оказалось совсем не то…
        После этого случая товарищи не раз подтрунивали над Борисом и Володей, называли их грозой шпионов и диверсантов.
        …Они еще завтракали, когда снова скрипнул замок и открылась дверь. В камеру вошли сначала две овчарки, за ними Вольф, в пальто на меху, в рыжей лисьей шапке, в теплых кожаных перчатках, с тонким гибким хлыстом в руке.
        Ребята положили на стол хлеб и колбасу.
        - Ну, как здесь? Тепло?.. Кормят?.. Как спали?.. Это я приказал поместить вас в эту камеру. Да она, как видите, и не похожа на камеру. В ней держим только тех, которые немного проштрафились. Конечно, как здесь ни хорошо, а дома лучше. Но что поделаешь!.. Потерпите, потерпите…
        Вольф осторожно поставил хлыст в угол у печки, снял перчатки и сунул их в карман пальто. Овчарки легли у двери.
        - Выводил собак на прогулку. Решил проведать вас. Вчера были измученные. Я сначала не догадался, вы не сказали… Теперь вижу, немного бодрее. Почему перестали завтракать? Ешьте, ешьте.
        Расстегнув пальто, шагнул к кровати, на которой спал Борис, сдернул одеяло. Наверное, собирался сесть, но потом почему-то передумал. Заложив руки за спину, начал ходить по камере.
        - Никак не мог я уснуть. Прикидывал и так и сяк, как бы получше сделать, чтоб спасти вас.
        Анатолий нечаянно столкнул локтем на пол недоеденный кусок колбасы. Кусок подкатился к самой морде крайней овчарки. Но она даже не понюхала его.
        - Не возьмет без разрешения, — сказал Вольф, заметив удивление на лицах у ребят. — Ученая… А вы чего не едите? Стесняетесь? Напрасно. Не беспокойтесь, я сейчас уйду. Еще поразмыслю над вашим делом. А вы ешьте, отдыхайте да как следует обдумайте эту неприятную историю. А вечером подробно расскажете. Если что потребуется — может, добавки в еде или еще чего, — так вы не стесняйтесь, скажите надзирателю.
        Застегнув пальто, Вольф взял в углу возле печки хлыст и направился к двери.
        Овчарки тут же поднялись и встали по обе стороны от хозяина.
        Теперь, покидая камеру, Вольф шел впереди, собаки — сзади.
        …В коридорчике на табуретке стояла медная кружка. Мать нечаянно задела ее, и она, ударившись об пол, загудела, как колокол.
        - У-у, окаянная!..
        Подняла, поставила ее на место, потом осторожно прикрыла дверь в комнатку. Так и есть, разбудила.
        - Спи, сынок, спи. Еще рано.
        - Да нет, буду вставать.
        Анатолий сбросил с себя полосатое рядно, сел, свесив с кровати ноги, потянулся.
        - Окаянная кружка! — не могла успокоиться мать.
        - Я уже выспался, мама.
        - Где там выспался! Лег поздно. Пока перегладили белье. Говорила тебе — не помогай. Мне ведь сегодня не надо идти на работу. Медсанбат выехал.
        - Ничего, такое случается не каждый день.
        Да, не каждый, но почти каждый. Сколько помнит Анатолий, мать все время работала прачкой. То в больнице, то в гостинице, то в детском доме, а когда началась война, сначала — в военном госпитале, потом — в медсанбате. Работа нелегкая, а заработок небольшой, денег не хватает на двоих. Приходится и дома кое-кому стирать. Анатолий всегда помогает: носит воду из колонки, выкручивает, сушит, гладит постиранное. Раньше все это делал — и ничего, теперь же, когда целый день роет в Засулье противотанковый ров, стало тяжеловато. Покидает с утра до вечера землю, придет домой, хочется сразу завалиться в кровать, но нельзя, надо матери помочь, ведь она не меньше его устает на работе.
        - Что приготовить на завтрак?
        - Сварите, мама, картошки.
        - Очищенной или в мундире?
        - Если в мундире, так я и с собой возьму.
        Пока заправлял Анатолий кровать, умывался, одевался, мать отварила на примусе чугунок картошки. Одну половину съели с растительным маслом и зеленым луком, вторую мать положила в кошелочку, в которой носил еду Анатолий. А еще поставила туда бутылку молока, завернула в полотенце четверть буханки хлеба, пучок лука, соль в спичечном коробке.
        - Ты смотри, сынок, не храбрись, — попросила мать. — Увидишь самолет, сразу прячься.
        - Хорошо, спрячусь, — пообещал Анатолий.
        На площади уже собралась довольно большая толпа. Всё больше женщины, пожилые мужчины, ученики старших классов. Были среди них и однокашники Анатолия.
        Увидев его, ребята издали замахали руками:
        - Буценко, быстрее! Машина едет!
        От толпы отделился и вперевалку двинулся, пошел навстречу толстошеий неуклюжий паренек — Васька с базара, как называли его лубенцы.
        Точно никто не знал, на самом ли деле Васька не в своем уме или только прикидывается таким, но все равно его принимали за дурачка. Родители Васьки умерли в голодный тридцать третий год. Жил он одиноко в маленькой хатке-мазанке на окраине города — в Осовцах. В школе совсем не учился, нигде не работал, зато умел здорово деньги считать. Пользуясь попустительством милиции и горожан, накупал Васька вне очереди в магазинах мелкого ходового товара, а потом слонялся по базару, чтобы повыгоднее перепродать. Но сейчас и его заставили работать — рыть за городом противотанковый ров.
        - Слыхали? — остановив Анатолия, шепотом спросил Васька.
        - Чего? — насторожился тот.
        - Ха-га…
        - Ну чего ты? Говори.
        - Только по секрету, — прищурил глаз Васька. — Кременчугу уже хана.
        - Как «хана»? — не понял Анатолий.
        - Ну, того… немцы взяли.
        - Когда?
        - Еще три дня тому назад.
        - Неправда! В газете нет. И по радио не передавали.
        - Ха-га! А мне передавали… Корешок ночью посылку из Полтавы привез. Такие иголочки — глотать можно! Твоей матери надо? Хоть сотню продам… Так вот, он и говорил: Кременчугу крышка, уже не ходят туда поезда. Ясно?
        - Откуда он знает?
        - Ха-га! Он все знает. Кочегарит на паровозе.
        - Болтун твой корешок, как и ты! — отрубил Анатолий и направился к толпе.
        И все-таки разговор с Васькой встревожил Анатолия. Нахмурив брови, он молча сидел в машине.
        Работа землекопа не мудреная, но тяжелая: ставь лопату лезвием на грунт, нажимай ногой, поддевай кусок — выбрасывай на кучу. Ставь… нажимай… поддевай… выбрасывай… И так час, другой, третий… Эти движения давно уже привычны, и о них не надо думать. Думалось о другом. Собственно, об одном и том же.
        Как долго продлится эта война? Уже третий месяц пошел. А были уверены: советские войска разобьют фашистов за неделю, ну, самое большее за две, и где-то там, на границе… А оно вон куда, до самого Днепра дошли фашисты. Теперь все уверяют: дальше ни шагу, скоро начнется наступление. Странно, зачем тогда копать этот ров? Лубны по эту сторону Днепра, почти за двести километров… Заводы вывозят, скот из колхозов угоняют на восток, документы всякие сжигают, и сажа от бумаг, словно черный снег, падает на город. Раньше здесь летали только наши самолеты, фашистские изредка появлялись, и то ночью, теперь же шныряют в небе когда хотят. Бомбят если не Лубны, так Ромодан, Пирятин, Гребенку. На станции женщину какую-то убило, в Засулье бомба попала в хату: вся семья погибла, один только маленький ребенок жив остался. Уже несколько раз пролетали и надо рвом, строчили из пулеметов, бросали листовки. Хотя до сих пор никого не убило, но страха набрались все. Женщины больше не покрывают голову белыми платками, все одеваются в черное и серое. А когда заметят самолет, разбегаются, прячутся в кустах…
        Анатолий загнал лопату в суглинок, расправил плечи, посмотрел вдоль рва, туда, где вырытая траншея подходила к дороге. Уже ров глубокий, скоро закончат. Еще день, два. С противоположной стороны тоже такой роют. В случае чего перекопают перешеек, и танки не пройдут. Но разве фашистов сюда, в Лубны, пустят? Нет, сто раз нет! Пускай там что хочет болтает Васька, дальше Днепра враги не пройдут. Это только паника.
        Потер огрубевшие ладони, взялся за лопату.
        - Старайся, старайся, — ехидничал стоявший в стороне Васька. — Этот кончим, пошлют другой копать.
        «И всегда он присоединится ко мне! Ребята стали насмехаться, говорят, что я взялся его перевоспитывать. Прельстил, вишь, его, поделился едой, так теперь он каждый день становится рядом, знает — и ему что-нибудь перепадет из кошелочки».
        - Ну и что, пускай посылают! — сердито посмотрел Анатолий. — Если потребуется, то и будем копать.
        - Помогут они, рвы… Читал, что в листовках пишут? «Придут наши таночки и зароют ваши ямочки…» Ха-га!..
        - Чего радуешься?.. Брехню написали, а ты веришь.
        - Эге, брехню… — ухмыльнулся Васька. — Слышал, какие у них танки?
        - Какие?
        - Вон как школа!
        - Брехня брехней! Не бывает таких танков.
        - Я не видел. Люди говорят.
        - Вот такие и говорят, как ты.
        - Да разве я что… Я не о том. Осточертело уже здесь пропадать.
        Анатолий с презрением посмотрел на него и отвернулся.
        Обедать сел вместе с ребятами. Выложили из кошелок, котомок, узелков все, что каждый с собой взял, ели сообща.
        Васька долго ходил вокруг мальчишек, но никто не пригласил его в компанию. Тогда он побрел к выездной лавке, купил там булку, кружок колбасы, бутылку лимонада и устроился за кустом.
        Еще не все и пообедали, как на южном горизонте показалась маленькая черная точечка. Первым заметил ее из-под куста Васька.
        - Смотрите, летит! — закричал он, чуть не подавившись колбасой.
        Все повернули головы в ту сторону, куда он показывал пальцем.
        Точечка все увеличивалась и увеличивалась, постепенно вырисовываясь в самолет.
        - Немецкий! Рама! — сразу закричало несколько человек.
        Женщины и девушки побежали к кустам.
        - Не бойтесь! — закричали им ребята. — Это разведчик. Он не стреляет.
        Самолет и в самом деле не стрелял. Даже не снизился. Высоко покружил над дорогой, над мостом, пролетел вдоль рва и повернул туда, откуда появился.
        Анатолий возмущался: почему разрешают так свободно летать здесь, в тылу, вражеским самолетам? Почему не посылают истребителей, чтоб их сбивать? Почему молчат зенитки?..
        С утра но дороге мчались военные машины, ехали в Полтаву беженцы на крытых фанерой и брезентом подводах, погонщики гнали на восток стада коров и отары овец. Потом к обеду движение приостановилось. Разве что изредка проедет подвода из соседнего села, пронесется велосипедист или пройдет пешеход. Что бы это значило? Ведь раньше такого не случалось. И вчера и позавчера дорога целый день была запружена.
        В полдень с востока донеслись далекие орудийные выстрелы.
        Прислушались. Подумали — зенитки.
        Вскоре на дороге появился всадник. Пригнувшись к гриве, бил сапогами взмыленного вороного жеребца.
        На перешейке возле рва остановился.
        - Немцы! Немцы идут!.. — закричал истошно.
        Услышав крик, от неожиданности люди словно оцепенели…
        Высокий, худой, как сухая вобла, милиционер, распоряжавшийся среди работающих, вмиг оказался возле всадника.
        - Чего орешь? — крикнул сердито.
        - Говорю, немцы идут! — повторил всадник немного потише. — Бегите!
        - Ты кто такой? А ну слезай! — Милиционер схватил коня за уздечку.
        - Погонщик я. Из Вил.
        Вокруг быстро собралась большая толпа.
        - Проверьте документы, — посоветовал кто-то.
        - Граждане, идите по местам! — обратился милиционер к народу. — Сам разберусь.
        Но к совету прислушался: спросил у всадника паспорт.
        - У, батюшки! — ударил тот себя по коленям. — Разве ж и так не видно, кто я? Не теряйте время попусту. Бегите скорее!..
        - А ну замолчи, не паникуй! — прикрикнул на него милиционер. — Говорю, паспорт давай!
        Всадник сунул руку за пазуху, вынул вчетверо сложенный лист бумаги, протянул милиционеру:
        - Вот справка колхозная. Нам паспортов не выдают.
        Милиционер долго читал написанное на бумаге, внимательно рассматривал печать и штамп, наконец возвратил справку.
        - Все правильно… Поезжай! Да больше паники не наводи, а то…
        - Родимый мой, — сложил всадник руки на груди, — никакой паники я не навожу, правду говорю: немцы близко. Уже Покровскую Богачку заняли. Не слышите — громыхает? Из танков бьют.
        - То наши стреляют — практикуются, а ты испугался.
        - Если бы наши, не убегал бы… Как ударили по стаду, с десяток коровок упало. Потом по погонщикам стали строчить из пулеметов или черт их знает из чего. Мы и дали стрекача, кто куда…
        Тревожно загудела толпа. Одни верили всаднику, другие не верили, однако все были взволнованы.
        А потом вслед за погонщиком примчался на мотоцикле вспотевший, запыленный старшина-связист. Не выключая мотора, он наклонился, опершись одной ногой в землю, лихорадочно забегал глазами по толпе.
        - Чего митингуете? Немцы недалеко!
        Милиционер растерянно уставился на него, раскрыл от удивления рот, но долго не мог произнести ни слова.
        - Да я им уже говорил, товарищ командир, а они не верят, паспорт требуют, — обиженно сказал погонщик.
        - Бежим, — шепнул Анатолию Васька.
        Анатолий хотел ему что-то ответить, но Васька уже исчез.
        За ним, словно в погоню, бросилось еще несколько человек.
        - Кто… кто тебе раз… разрешил сеять панику? — рассердившись, набросился на старшину милиционер. — Я буду жаловаться. Я тебя отдам под трибунал!..
        - Ты чудак-человек! — сердито ответил старшина. — Почему не веришь? Говорю: прорвались танки! С Хорола… Отпусти людей! Они уже ничем тут не помогут. Надо мосты взрывать!..
        Утих в толпе шум — прислушивались к их спору.
        - Диверсия! Вражеская диверсия!.. — громко закричал милиционер. — Где ты служишь? Из какой части?
        Вдруг кто-то крикнул испуганно:
        - Самолет!..
        Все посмотрели в небо.
        Южнее Солониц вынырнул фашистский самолет и стал снижаться над железной дорогой.
        Протяжно загудел паровоз.
        И в это время где-то возле железнодорожного переезда один за другим встряхнули воздух и землю три сильных взрыва. Самолет развернулся и взял обратный курс.
        Тут же от переезда стали доноситься более слабые, но частые взрывы.
        Отчаянно, тревожно гудел паровоз.
        - Вот гад! — выругался старшина. — Попал в вагон со снарядами… — Поправил на голове пилотку, выровнял мотоцикл. — Ну что ж, счастливо оставаться, товарищи! Мне надо ехать. Советую вам немедленно отсюда убираться.
        - Пока не поздно… — отпуская поводья лошади, добавил погонщик.
        На какое-то мгновение толпа замерла, глядя на дорогу, по которой мчались к мосту мотоциклист и всадник, потом сразу зашевелилась и тронулась вслед за ними. Последним шел поникший милиционер.
        Прошли мост, выбрались на середину спуска. Остановились, чтоб посмотреть на Хорольскую дорогу, на железнодорожные пути, пересекающие ее недалеко от Засулья.
        Возле переезда на железной дороге валил дым. Наверное, горели военные вагоны, в которые угодил вражеский самолет. Взрывов уже не было слышно.
        Дорога была непривычно пуста. Только где-то под Войнихой высоко вверх поднималось сизое облако дорожной пыли, розоватой в предвечернем солнце. Анатолию казалось, что облако медленно движется к Лубнам.
        Другие тоже заметили это.
        - Танки идут, — сказал кто-то из мужчин.
        - Чьи танки? — обеспокоенно спросила женщина, стоявшая рядом с Анатолием.
        - Да, наверное, немецкие, — ответил тот же голос. — А наших что-то не видно. Не вышли встречать…
        - Ой, горюшко! — вскрикнула женщина. — Так они скоро и сюда придут! Бегите, люди добрые!
        Сначала женщины и девушки, за ними мужчины и парни двинулись вверх по спуску.
        «Неужели немцы? — все еще не верилось Анатолию. — Что же теперь будет?.. И почему, в самом деле, наши танки не идут им навстречу?»
        В городе возле дворов толпились люди. Здесь, видно, еще раньше узнали о приближении фашистов.
        В центральном парке собралось много народу.
        Анатолий тоже пошел туда.
        Незнакомый краснощекий юноша с патронташем и винтовкой (по-видимому, из истребительного отряда) призывал горожан не паниковать и не бояться. Он заверял, что вражеский десант скоро будет разбит, фашистам не удастся захватить Лубны.
        «Ага, так это немцы, значит, высадили десант, — немного повеселел Анатолий. — Ну, тогда… — Вдруг вспомнил: — Но откуда у них танки взялись? Неужто с самолетов…»
        - Здорово! — неожиданно кто-то толкнул его в бок.
        - А-а, Борис. Здорово! И ты здесь. С книжками…
        - Уроки сегодня отменили. Домой идти не хочется. Такое творится!.. Вы что, убежали из окопов?
        - Убежали.
        - Мне говорил Васька с базара. Прибежал как сумасшедший… Мать видел?
        - Нет, не видел. Где она?
        - Тебя искала. Просила, чтоб я тебя домой привел. Боится, чтобы…
        - Послушай, Борис, а откуда в десанте танки? Разве можно их с самолетов сбрасывать?
        - Кто его знает, — пожал плечами Борис. — Наверное, можно… Пускай идут, все равно их разобьют. Как видно, наши по холмам поставили пушки. И бронепоезд стоит на станции. Как ударят — перья полетят…
        - Я тоже так думаю, — согласился Анатолий. — Ну, пошли, а то мама волнуется.
        Только вышли из парка, за городом началась стрельба.
        - В Засулье, — произнес Борис.
        - Нет, кажется, ближе — на мосту или на спуске.
        - Ага… Это наши, видно, их там колошматят.
        Он не договорил. Неожиданно раздался сильный трескучий взрыв. Испугавшись, ребята бросились назад, в парк, легли под кустом. Было слышно, как где-то недалеко на мостовую посыпались камни или куски кирпича.
        Немного успокоившись, ребята поднялись, выглянули из-за куста.
        - В музей, сволочь, угодил… Горит… — первым заметил Анатолий.
        По улице пробежало несколько вооруженных дружинников и красноармейцев.
        - Тушить побежали, — догадался Борис.
        Ребята вышли из парка.
        Дружинники и красноармейцы, не добежав до пылающего музея, почему-то повернули обратно.
        Теперь уже совсем близко, с улицы Шевченко, доносился надрывный рев моторов и треск пулеметов. Беспрерывно били пушки.
        - Танки!.. Танки!.. — закричал кто-то в парке.
        Ребята проскочили дорогу, шмыгнули в открытые ворота. Дворами пробрались к дому, в котором жил Анатолий. Перепрыгивая через две ступеньки, взлетели на второй этаж.
        Матери дома не было.
        Анатолий бросил на кровать кошелку, выскочил в коридор, за ним следом Борис. Постучали к соседям — никто не отозвался.
        - В погребе попрятались, — сообразил Анатолий. Подались в подвал. Анатолий дернул за дверь. Она была закрыта изнутри.
        Подергал сильнее.
        Из подземелья, словно с того света, донеслось тихое, боязливое:
        - Кто?
        - Я.
        - Кто ты?
        - Анатолий.
        - Сейчас, сейчас…
        Анатолий узнал голос Песькина.
        Тот откинул крючок, приоткрыл дверь. Из погреба понесло кислой капустой, солеными огурцами и гнилой картошкой.
        - Мама здесь?
        - Нет.
        - Где же она?
        - В медсанбат позвали.
        - В какой медсанбат? — удивился Анатолий. — Он же выехал.
        - Вернулся. Заходите, заходите быстрее. Потом…
        Песькин закрыл за ними дверь, накинул крючок.
        - Сегодня утром вернулся медсанбат. В сквере возле медтехникума расположился, — рассказывал он, на ощупь спускаясь с ребятами в темное подземелье. — И мать твою туда позвали. Она уже дважды прибегала, искала тебя. Говорила, как придешь, чтоб с нами прятался.
        Подвал был битком набит людьми — Анатолий и Борис почувствовали это сразу, как только спустились вниз.
        Воздух слишком душный, отовсюду слышался тревожный шепот.
        Напуганные женщины начали расспрашивать, что творится в городе.
        - Немцы вошли, вот что, — угрюмо сказал Анатолий.
        - На танках, — прибавил Борис. — Стреляют — жуть такая…
        - Музей подожгли…
        - Ой, что же будет?! Ой, горюшко!.. — зарыдала тетя Женя, жена Песькина.
        И сразу начала плакать детвора.
        - А ну, перестаньте! — крикнул Песькин. — Кому говорю?!
        Умолкла тетя Женя. Похныкав еще немного, стихли и дети, только носами шмыгали в темноте.
        - Давай присядем, — дернул Бориса за рукав Анатолий.
        - Где?
        - Вот здесь, на ступеньках.
        Нащупали нижнюю ступеньку, сели рядом. Ступенька была холодная и влажная, Борис вытащил из-за пояса учебники.
        - Возьми, подложи, — предложил он другу две книжки, две оставил себе. — Бери, бери, они обернутые…
        Несмотря на то что погреб был глубокий, выстрелы и грохот танков доносились и сюда. И если вблизи разрывался снаряд, погреб весь содрогался и гудел, словно колокол, а с потолка сыпались на голову кусочки цемента.
        Прошло несколько часов. Не стало слышно грохота танков, утихла стрельба, только изредка рвались снаряды.
        Борис шепнул Анатолию:
        - Может, вылезем, посмотрим?
        - Давай.
        Но их не выпустили.
        - Посидите еще немного, — сказал Песькин. — Пусть совсем утихнет, тогда пойдете.
        Но вскоре кто-то постучал в дверь, тихо и торопливо.
        Анатолию показался этот стук знакомым.
        - Мама! — сразу вскочил он и подался вверх по ступенькам.
        И точно — мать.
        - Сынок, ты здесь?! — обрадовалась она, увидев Анатолия. — А я чего только не передумала… — Она переступила порог и крикнула в погреб: — Выходите! Немцы отступили.
        Один за другим стали вылезать взрослые и дети. Заполнили весь двор. Даже странно, как могло уместиться столько людей в погребе.
        Над городом стояло зарево — все еще горел музей. Вокруг стлался едкий, смрадный дым. Низко, над самыми крышами домов и кронами деревьев, кружили напуганные галки. В отблесках пожара они казались призрачными тенями.
        Увидев рядом с сыном Бориса, мать всплеснула руками:
        - А ты чего стоишь? Скорее беги домой! Там же беспокоятся, не знают, где ты, что с тобой.
        - Нечего им беспокоиться. Ничего со мной не случится! — нарочито спокойно ответил Борис.
        А на самом деле он давно уже волновался. Знал: дома наверняка все переполошились из-за того, что он до сих пор не вернулся.
        - Ой, какие ж вы!.. Беги, сейчас же беги! — сурово приказала мать.
        Борис послушался. Садами, огородами помчался домой.
        Мать отвела сына в сторону и сказала:
        - Тебе тоже надо бежать.
        - Куда?
        - В больницу.
        - Зачем, мама?
        - Сегодня утром медсанбат вернулся, а сейчас снова выехал. Всех раненых, которых можно было вывезти, взяли с собой. Тяжело раненных собирались перенести в нашу больницу и не успели — оставили в подвале института. Начальник написал прошение в нашу больницу, чтоб их забрали. Возьми его, отнеси главному врачу, — протянула Анатолию конверт. — Отдашь конверт и скажешь, пусть пришлет санитаров. А я пойду в институт к раненым. Бедняги, что с ними теперь будет? Тех еще, может, и удастся вывезти из окружения, а этих…
        - Из какого окружения?
        - Немцы окружили, сынок, наших со всех сторон. Перерезали дорогу на Полтаву и уже Лохвицу взяли.
        - Разве и в Лохвице десант?
        - Да не десант. Танки прорвались. Из Кременчуга и Чернигова. Теперь соединяются.
        - Вы же говорили, что наши отбили наступление…
        - Отбили, да недалеко. Возле моста немцы стоят. Ждут, наверное, рассвета, чтобы снова ринуться. Ну, беги, сынок, беги! Только будь осторожен: если начнут стрелять, сразу ложись в канаву…
        Вольф не врал ребятам: он и в самом деле вчера долго не мог уснуть и думал именно о них. Однако говорил он не то, что думал.
        Вот и сегодня с самого утра размышляет как раз над их делом, отложив в сторону все другие служебные заботы. Внимательно перечитал и те материалы, которые собрали о них там, в железнодорожном отделении полиции, и те, которые ему удалось самому раздобыть. Забыл даже пойти пообедать, забыл накормить и вывести на прогулку собак, а они, глупые, не напомнили о себе, лежали неподвижно у стола на ковриках — вот что значит ученые!
        А тут к вечеру, когда сам наконец поел, и овчарок накормил, и погулял с ними, почему-то одолели раздумья и воспоминания.
        Вольф… Наверное, не зря дали когда-то, еще в незапамятные времена, эту фамилию его предкам. Видно, сильный, воинственный и грозный для соседей-врагов был тот человек. Вольф… Из далекой седой старины нес это имя-эхо их великий род. Фамильное древо Вольфов произросло и углубилось корнями в Германии, а ветви свои раскинуло не на одну страну. Рассказывают, что их род, род Вольфов, издавна был непоседливым и отчаянным; его многочисленные представители, не задумываясь, отправлялись в чужие страны, как воины и как культуртрегеры[6 - Культуртрегер (нем.) — носитель культуры. Ироническое название империалиста-колонизатора, эксплуатирующего население порабощенных стран под видом насаждения культуры.] чтобы добыть себе там поместье и утвердиться в нем на веки вечные. Где их, Вольфов, только нет! Чехия, Румыния, Венгрия, Болгария, Югославия, Албания… И везде они прижились, разбогатели, завладели большими имениями. И только тем, которые еще при царях поселились здесь, в России и на Украине, очень не везло в последнее время…
        Какой-то там его прапрадед прибыл в Россию по приглашению Екатерины II, чтоб показать славянам, как надо вести хозяйство на земле, которой и цены нет.
        О! То были славные времена. Подумать только: царица выделяла каждой немецкой семье пятьдесят гектаров самой плодородной земли, освобождала от податей и давала кредит для приобретения хозяйственного инвентаря и племенного скота. Мир еще не слышал и не видел таких льгот! Вот что значит принадлежать к нации культурной и почтенной! За одно лишь твое согласие поехать в варварскую страну, чтоб продемонстрировать неучам-аборигенам достижения мировой культуры, тебе платили немалые деньги, щедро наделяли землей, освобождали от податей и давали право эксплуатировать почти даровую и неиссякаемую рабочую силу…
        Семья его прапрадеда обосновалась на землях Таврии. Она достаточно быстро разрослась; потом одни из ее потомков переселились на Полтавщину, другие — даже в Поволжье. Отец Пауля — это уже чуть ли не пятое колено Вольфов-колонистов. Он принадлежал к дальновидным хозяевам: добывал золото здесь, на Лубенщине, из плодородной почвы и кожевни, но не хранил его в местных банках, а переправлял в Швейцарию. Вот почему, когда на Украине вспыхнула революция, отец с матерью, двумя сыновьями и дочерью без особого сожаления отправились в Германию. На Лубенщине оставил он старшего сына Пауля, только что закончившего юридический факультет Киевского университета. У Пауля сложилось не так, как у его предков: революция конфисковала земли, кожевню, имения, беднота разобрала по дворам коров, овец. Пауль проклял революцию и убрался с насиженных мест. Но ненадолго. Вскоре он появился вместе с кайзеровскими солдатами. Жестоко и беспощадно мстил он обидчикам, вернул свое имение, кожевню, заставил крестьян возвратить скотину. Но все напрасно. Пришлось снова убегать с Лубенщины, да и вообще с Украины, и на этот раз уже
надолго — больше чем на два десятка лет. Во время бегства схватили его партизаны, и он едва не простился с жизнью. Посчастливилось спастись, только правого глаза лишился.
        Сначала они и в Германии не могли как следует устроиться: послевоенная разруха, экономические кризисы, рабочие забастовки… Но потом, когда к власти пришел Гитлер, дела у Вольфов заметно поправились. Почти за бесценок приобрели они у богатого еврея, который уезжал в Америку, большой кожевенный завод. Отец управлял производством, Пауль стал незаменимым помощником. Это он предложил отцу выпускать продукцию для военных нужд. Теперь Вольфы имеют от этого большую прибыль и заслужили благосклонное отношение правительства. Еще бы: каждый второй солдат вермахта носит кожаный пояс, а каждый третий — подметки их фирмы!
        Когда началась война с большевистской Россией и доблестные воины фюрера захватили Полтавщину, Пауль добровольно согласился поехать на Лубенщину. Кроме патриотического чувства долга перед родиной и фюрером, у него были еще и личные интересы и намерения. Тешил себя Вольф надеждой теперь уже навсегда вернуть свои земли, имение, кожевню, а заодно, может, еще что-нибудь приобрести — надо ж как-то компенсировать убытки, которые они понесли в течение двадцати лет!.. Его желание охотно удовлетворили: послали следователем Лубенского окружного управления полиции безопасности и СД.
        Возвратить свое бывшее хозяйство Вольфу не удалось — от имения и кожевни уже не осталось и следа, — землю забрать тоже, не разрешили, сказали подождать, еще, мол, время не пришло, надо сначала окончательно разбить большевиков. Несколько разочарованный неудачей, Вольф полностью отдался службе в полиции. Работы было много. Отовсюду приводят подозреваемых, скрытых врагов нового порядка. Надо не только разоблачить подозрительного, но и размотать весь клубок, добраться до самой основы и вырвать крамолу с корнем. Ох и не легко добиться этого! На все твои вопросы, хитроумные и коварные, ответ один: молчание и испепеляющий взгляд из-под насупленных бровей. Даже безжалостная жестокая кара, нечеловеческая боль и кровь, хруст костей и вырванные ногти — ничто не помогает. Смертный приговор? Да, смертный приговор выносится часто и легко. Вольф вынужден так поступать. То или иное преступление, совершенное кем-то неизвестным, сваливал на первого попавшегося арестованного, и… концы в воду — преступник раскрыт и наказан по заслугам.
        Пауль думал, что имеет все основания надеяться на благодарность от начальства. Но начальство почему-то молчало… А совсем недавно ему было сказано, что он, Пауль Вольф, не оправдывает надежд, что он рубит дерево крамолы сверху, оставляя его корни нетронутыми. Так, мол, сто лет можно заниматься делами случайных преступников, не затрагивая основы — корней, которые питают дерево. Докопаться до сути дела, выявить заговорщиков, партийных и комсомольских организаторов подполья — вот главное. Вольфу, бывшему лубенцу, человеку, знающему местные обычаи, язык, и карты в руки. Почему же эти карты не играют!..
        И вот, кажется, карты наконец заиграют, заиграют на этих молокососах, которых управление полиции специально взяло для доследования. Что именно они совершили диверсию — это доказано. Нет также никаких сомнений в том, что они не одни совершили преступление, что их кто-то научил, кто-то направил. Но кто? Как узнать? Сначала там, в железнодорожном отделении полиции, хотели докопаться, Чего же они достигли? Снова то же самое — смертный приговор. Однако тайна, из-за которой они бьются день и ночь, лишившись сна, остается нераскрытой. Она снова уйдет в могилу вместе с этими несмышлеными птенцами. Нет, этого допускать нельзя! Если так и дальше пойдет, тогда и в самом деле сто лет будешь рубить дерево крамолы, не причиняя ему большого вреда.
        Больше всего следователя удивляет, почему ребята так неестественно вели себя на допросе в железнодорожном отделении полиции, почему не выдали своих наставников. Ведь их безжалостно били, мучили голодом и холодом и даже приговорили к страшной казни — уже это должно было подействовать, развязать им языки. Это тебе не какой-то там черный, затвердевший корень, не молчаливые и замкнутые железнодорожники, у которых даже в глазах огонь фанатизма. Они же зеленые юнцы, совсем дети. Казалось, они не смогут вынести таких пыток, они обязательно заговорят. А вот вынесли все это, смолчали. Чудовищно!..
        По-видимому, верно, совершенно верно определил он причину и потом правильно объяснил ее барону Шмидту, своему шефу: их обидели, слишком обидели и озлобили глупые полицаи. Обидеть, озлобить ребенка нетрудно, но это большая ошибка не только для воспитателя, но и для юриста. Ребенок становится тогда особенно упрямым, невероятно жестоким и мстительным. По себе знал: случалось с ним такое…
        Еще когда учился он в восьмом классе Лубенской гимназии, поссорился на уроке с Петром Вакуленко, соседом по парте. Почему поссорился, уже забыл. Вообще они часто ссорились, так как враждовали. Пауль ненавидел Петра, которого почему-то совершенно незаслуженно боготворил чуть ли не весь класс (ну кто он такой? Сын простого крестьянина. Странно, как его еще приняли в гимназию…), Петр недолюбливал Пауля. Закончилась ссора тем, что они разбили друг другу носы. Вмешался учитель, поставил обоих в угол.
        «На большой перемене будем бороться, и я тебе покажу, чья возьмет верх», — тихо сказал Пауль.
        «Можешь считать, что я уже положил тебя на обе лопатки», — огрызнулся Вакуленко.
        «Ты лопух и гречкосей», — бросил пренебрежительно Пауль.
        «А ты…» — Петр Вакуленко вдруг умолк: к ним приближался учитель.
        Подошел, молча ударил обоих линейкой и снова продолжал урок.
        На большой перемене они начали бороться, и вскоре Пауль уже лежал на лопатках. Когда его освободили ребята, Пауль дрожащим голосом сказал:
        «Я поскользнулся нечаянно… Давай еще попробуем».
        Попробовали. И на этот раз победил Петр.
        Сгорая со стыда и злости, Пауль горько заплакал, но все равно не сдался.
        «Завтра снова будем бороться», — заявил он.
        «Завтра будет то же самое, что и сегодня», — сказал невозмутимый Петр.
        «Увидим, — ответил Пауль. — Бороться будем с таким условием: побежденный вымажет себе лицо чернилами и таким пойдет на урок».
        «Ладно. Не забудь взять с собой мыло, чтоб потом было чем отмыть лицо», — ехидно усмехнулся Петр.
        Теперь Пауль знал, что осилить Петра, придерживаясь заведенных правил, он не сможет. Но надо, обязательно надо, хотя бы один раз, но победить. Только как это сделать?.. Безразлично как, лишь бы победить.
        На следующий день по дороге в гимназию Пауль не взял с собой мыла, как советовал ему Петр, а прихватил из дому длинное острое шило и бутылочку чернил.
        Посмотреть борьбу двух закоренелых врагов пришли все ребята.
        Петр и Пауль взялись за пояски, начали «водиться». «Водились» долго. Наконец Петр раскачал Пауля, покрутил его вокруг себя и повалил на землю. Собрался сесть верхом на побежденного, как и следовало по правилам, но вдруг вскрикнул, покачнулся и упал. Миг — и Пауль оседлал неприятеля, крепко схватил его за воротник. Гимназисты остолбенели от удивления, увидев Петра неподвижно лежащим с закрытыми глазами, а счастливый Пауль заливался смехом.
        «Бери, мажь, мажь теперь себя чернилами!» — кричал он, доставая из кармана бутылочку.
        Бледный, униженный Вакуленко наконец раскрыл глаза и еле слышно произнес:
        «Предусмотрительный, гад… Принес-таки… Только чем ты меня…» — он не договорил и… потерял сознание.
        Пауль испугался и убежал домой.
        Позже ему рассказывали, что Петра отливали водой, а потом отвезли в больницу. Там осмотрели его, обнаружили на животе небольшую рану. Глубокий прокол печени — таков был диагноз врачей. Вскоре отец забрал из больницы сына, и с тех пор Петр уже не появлялся больше в гимназии. Говорили, болел все время.
        Однако пришлось им еще раз повстречаться, уже взрослыми. Именно он, Петр Вакуленко, и изловил со своими дружками-партизанами его, Пауля, когда тот убегал с Лубенщины. Хотел расстрелять, да не вышло: перехитрил Пауль — сам прикончил Петра и вырвался…
        Разволновавшись от воспоминаний, Вольф встал из-за стола, прошелся по кабинету.
        Нет, он не будет их бить, не будет озлоблять, он по-другому с ними обойдется. Скажет:
        «Ребята, будьте же благоразумными, трезво взвесьте все и посмотрите правде в глаза…»
        Эти слова следователь произнес так громко, словно ребята уже сидели у него в кабинете. Затем он поправил черную повязку, пригладил ладонью русые волосы на голове и нажал на кнопку сигнала.
        … - О, явился! — сердито сказала бабушка, как только Борис вошел в хату. — Где ты был?
        - Не знаете? Вот! — выставил вперед книги, словно щит. — В школу ходил.
        - Так ведь уроки отменили. Все ученики давно дома.
        - Я еще на митинге был. Потом в погребе прятался.
        - Разве так можно, сынок? — укоризненно сказала мать. — Мы волнуемся, а тебе хоть бы что.
        - Возьми привяжи его к скамье, и пускай сидит, как наседка. Ведь ничего не понимает, — сказал дедушка. — Придется никуда не пускать из хаты…
        Но в ту же ночь они сами и отпустили его, словно совсем забыли о своей угрозе.
        На рассвете в маленькое окошечко кто-то нетерпеливо постучался раз, другой…
        Дедушка спал на скамье возле двери. Встал, с трудом вышел во двор.
        - Кто приходил, Антон? — спросила бабушка, когда он вернулся в хату.
        - Нестор Малий.
        - Из Нижнего Булатца?
        - Эге.
        - Чего он?
        - Записку привез от Павла. Просил Марии Гайдаихе передать.
        - А сам почему не отнес?
        - Говорит, некогда. В депо спешит. Ночью приехал из Гребенки, пока сходил домой — прошло время, уже пора и на паровоз.
        - Может, что срочное, так ты отнеси.
        - Давайте, дедушка, я отнесу, — отозвался Борис, лежавший на раскладушке.
        - Лежи себе! — прикрикнула на него бабушка. — Кругом такое творится…
        - Да как будто успокоились, — произнес дедушка. — Говорил Нестор, что немцев отогнали от моста.
        - Ну, тогда пускай несет, — разрешила мать. — Он мигом сбегает.
        Борис вскочил с постели. Быстро оделся. Забрал у дедушки записку, сложенную в пакетик, словно для порошка, и скорей к двери. Боялся — передумают и не пустят. Хотелось ему, чтоб тетя Мария как можно быстрей получила известие от дяди Павла. Борис почти каждый день навещал тетю. Она теперь с утра до вечера одна. Тамара вот уже второй месяц работает. Сначала на вокзале санитаркой в пересыльном госпитале, а когда госпиталь выехал — секретаршей и чертежницей в военной комендатуре, которая переехала несколько дней назад на станцию, в бронепоезд. Вчера по дороге в школу забежал к тете: она была чем-то очень встревожена. Раньше дядя Павел каждый вечер приезжал после работы домой, а сейчас уже третьи сутки не появляется и никаких вестей о себе не подает. Тамара несколько раз звонила по телефону в гребенковское депо, но не дозвонилась. Что с ним случилось, так никто и не знает. И вот наконец отозвался. Как обрадуются и тетя и Тамара, когда он принесет им записку!
        - Смотри сейчас же обратно возвращайся, — напутствовала бабушка.
        - Хорошо, — пообещал Борис, закрывая за собой дверь.
        Разве знал, разве мог предвидеть, что снова не скоро вернется домой?..
        Чтобы сократить путь, побежал огородами и садами, извилистой тропинкой через овраг. Недалеко от станции выбрался на Железнодорожную улицу. Отсюда можно запросто, в один миг домчаться до тетиного дома. Вдохнул полной грудью холодный воздух… и замер. Впереди из сумрака неожиданно вынырнула сгорбленная фигура. Заметив Бориса, встречный тут же отпрянул в сторону — в изгородь из желтой акации, которой был обсажен двор напротив, и там притаился.
        «Кто это? — удивился Борис. — Чего он испугался?.. Наверно, шпион или диверсант…»
        И сразу вспомнил историю, которая произошла с ним недавно.
        «Может, и этот такой же «шпион», как тот бородатый?.. Да нет, кто-то хочет напугать меня. Нет, дудки! Не выйдет…»
        Поколебавшись немного, не торопясь тронулся вперед.
        Неизвестный также вышел из кустов, пошел навстречу.
        «Ясно, — вскоре узнал его Борис, — Васька с базара. Вот еще голова — кочан капусты, не догадался сразу!»
        - Ты? — остановившись недалеко от Бориса, спросил Васька.
        - Нет, не я.
        - А ну тебя! Так напугал, дурень!
        - А чего тебе пугаться?
        - А я и не боюсь. Просто так. Вижу, кто-то идет…
        - Ну и что, если идет? Тебе-то что?
        - Да так… — замялся Васька.
        - Вот чудила! — улыбнулся Борис.
        - Послушай, — оживился Васька, — хочешь, покажу тебе что-то? Как корешу.
        - А что ты мне покажешь?
        - Пойдем! — схватил он Бориса за локоть.
        - Куда?
        - Не бойся, дурачок, пойдем!
        Борис с трудом освободил руку из цепких Васькиных пальцев, пошел за ним к изгороди.
        Васька выволок из куста большой мешок, вытащил из него какое-то лохмотье.
        - Вот, — показал Борису.
        - Что это?
        - Не видишь? Штаны! А вот пиджак, — сказал Васька и вытащил еще одну одежину. — Здесь пять таких костюмов и два пальто. Еще рубашки, сукно, картузы, коробка булавок…
        - Где ты взял? Обокрал кого?
        - Тьфу, дурак! Никого я не грабил.
        - А где же ты взял?
        - В магазине. Кто-то замки поотбивал — заходи, бери что хочешь. Я уже два раза ходил. Иди и ты, пока не поздно, а то все растащат.
        - Знаешь, что тебе будет за это?
        - Ничего не будет, — сказал Васька и рассмеялся.
        - А если милиция узнает?
        - Не узнает. Нет милиции. Задала стрекача.
        - Что ты мелешь, придурок?
        - Что слышишь. Не знаешь разве — немцы в Лубнах.
        - Отогнали их.
        - Никуда не отогнали. Они мост перешли и остановились. Не захотели ночью входить в город.
        - Кто тебе сказал?
        - Все говорят. Вот от моста и стреляли до полуночи.
        - Сегодня им дадут!
        - Кто даст?
        - Наши.
        - Как они дадут, когда немцы на танках!
        - А бронепоезд? Как ударит из пушки, разлетятся фашистские танки в щепки.
        - Да что с тобой говорить! — махнул рукой Васька. — Мне некогда. Я пошел, — и наклонился к мешку.
        - Вот увидишь, расскажу, что ты обокрал магазин.
        Васька выпрямился и, шагнув к Борису, ткнул ему под самый нос кулачище:
        - Понюхай, чем пахнет!
        - Не пугай! Не на того напал. Видали таких.
        Знал: драться Васька не будет, только запугивает.
        - Не сердись, глупый, — опустил кулак Васька. — Я пошутил. Хочешь, дам тебе костюм? Будь только корешем.
        - Не надо мне ворованного.
        - Ну, и глупости! Никакое не ворованное. Наши еще спасибо скажут, что забрал. А то немцы заграбастали бы. Понял?.. А ну, поддай, помоги мне, — схватился за мешок.
        - Сам поддавай! — сердито сказал Борис и пошел прочь.
        Дверь открыла тетя Мария.
        - Что случилось, Боренька? — встревоженно спросила.
        - Записку принес от дяди.
        Тетя взяла записку, поспешила в дом. В комнате горела лампа. Окно было занавешено одеялом. Тамара стояла у стола, на котором лежали какие-то бумаги.
        - Возьми, прочитай. От отца! — отдала записку дочери.
        Тамара развернула бумажку, наклонилась к лампе.
        «Дорогие мои Мария и Тома! Все сложилось так, что я уже третий день не могу приехать домой. Возможно, и сегодня не приеду. Прошу вас, сразу же, как только получите эту записку, уезжайте из Лубен. Дела очень серьезные… Не теряйте времени… Обратитесь к начальнику станции, он устроит вас на поезд. Не жалейте вещей, это все наживное, возьмите с собой самое необходимое. Не забудьте про документы: прихватите свои и мои. Крепко целую вас, дорогие. Павел. Отец».
        - Горе мое! — заломила руки тетя. — Он же ничего еще не знал, когда писал. Куда же нам ехать, когда все пути-дороженьки перерезаны?..
        В глазах у нее заблестели слезы.
        - Не надо, мама, — обняла ее Тамара. — Не расстраивайтесь. Фашистов еще отобьют.
        Вдруг дом сильно потряс взрыв, даже одеяло упало с окна.
        На дворе уже рассветало.
        Раздался второй, еще более сильный взрыв, открылась форточка, в комнату потянуло прохладой.
        Отрывисто, часто застрочил на станции зенитный пулемет. Слышен был шум самолета.
        - Немецкий, — сразу определил Борис. — Бомбы сбрасывает.
        Тамара потушила лампу, сняла со спинки стула теплую суконную жакетку, темно-синий берет.
        - Мне надо идти.
        - Ой, доченька, что же с нами будет? — склонилась ей на плечо мать.
        - Не падайте, мама, духом. Комендант говорил: в Лубны фашистов не пустят…
        Тамара накинула на плечи жакетку, надела берет.
        - Мама, вот документы и книжки, которые я отобрала, — показала на стол, — спрячьте.
        - А портреты? — кивнула на стену тетя.
        - Портреты?.. — Тамара задумалась. — Пускай пока…
        Вышли во двор втроем. Постояли на веранде, прислушались.
        Умолкли зенитные пулеметы. Едва доносился откуда-то из-за станции гул вражеского самолета. Наверное, того самого, который только что сбросил бомбы.
        Тамара повернулась лицом к матери и, словно боясь нарушить тишину, полушепотом сказала:
        - Пойду.
        Борис проводил Тамару до станции. Она была грустна, молчалива. Прощаясь, попросила:
        - Боря, навещай почаще маму. Не скоро я, наверное, вернусь. Да и папа, кто знает, когда домой вырвется.
        - Чего там, вернешься, — пробовал утешить он. — Вот прогонят немцев, тогда…
        - Не знаю, не знаю… — перебила она. — То я успокаивала маму, а… — и не закончила. — Ну, будь здоров, Боря!
        - Будь здорова!..
        Борис стоял задумавшись, смотрел на сестру, которая все удалялась и удалялась.
        «Не знаю, не знаю…» Наверное, что-то знает, но не захотела сказать…»
        Когда Тамару скрыли предрассветные сумерки, Борис перешел железнодорожные пути, направился домой.
        - Эй, дружище!
        На запасной линии, возле товарного вагона, стоял красноармеец и махал рукой.
        - Пойди сюда, парень!
        Борис подошел.
        - Не спешишь?
        - Нет.
        - Помоги поднести ящик с пулеметными лентами. Недалеко — на Советскую, к мебельной фабрике.
        - Хорошо, — быстро согласился Борис.
        - Товарищ старшина! — крикнул красноармеец в открытые двери затемненного вагона. — Есть помощник. Давайте четыре.
        Тут же в дверях появился крепко сложенный старшина с двумя плоскими жестяными ящиками, окрашенными в зеленый цвет. Подал их красноармейцу. Потом вынес еще два.
        - Бери, — кивнул Борису на ящики красноармеец. — Тебе — два, мне — два, поделимся четырьмя, — пропел протяжно детскую считалку.
        Он хотел идти через привокзальную площадь, но Борис сказал, что к мебельной фабрике можно добраться другим путем — тропинкой вдоль железнодорожного полотна, а там напрямик садами, дворами. Так будет, пожалуй, и ближе и быстрее.
        - Веди! — согласился красноармеец. — Нам как раз и надо побыстрее. Уже рассветает, скоро зашевелится немец.
        Когда вышли на тропинку, красноармеец спросил Бориса:
        - Где живешь?
        - В Осовцах.
        - Это там, за станцией?
        - Угу.
        - А я из-под Пирятина. Уже неделю здесь и все не могу вырваться домой. С весны не видел мать. Последний раз приезжал на Первое мая еще из университета. Обещало командование отпустить на этой неделе, наведался бы, хотя бы здравствуйте — до свидания сказал, так на тебе — прорвали, гады, фронт, с тыла зашли…
        Едва выбрались на Советскую улицу, как с востока донесся натужный рев танков.
        - Двинулись… — вздохнул красноармеец.
        Во дворе напротив мебельной фабрики их остановил седой пышноусый и бровастый дед. Борис знал его — сторож из депо, дед Карп, бывший кавалерист и красный партизан. Колкий и острый на язык, дед никого не пропустит, чтоб не зацепить язвительным словом. Борис поздоровался, но дед Карп не ответил ему, обратился к красноармейцу:
        - Так как же оно будет, парень, задержите или не задержите немцев?
        - Постараемся задержать, дедушка.
        - «Постараемся»! — передразнил его дед. — Что-то не очень видны ваши старания…
        Красноармеец помрачнел и, ничего не ответив, пошел мимо невысокого здания к воротам.
        - Да ты не обижайся, я так… Вы что? Вы рядовые, не вас об этом спрашивать… — бормотал им вслед старик.
        У дороги под невысокой насыпью — фабричным переездом — сидели два бойца: один — возле пулемета, направленного вдоль улицы к базарной площади, другой — возле кучки гранат.
        - Николай, хватит? — подойдя поближе, спросил красноармеец у пулеметчика.
        - Сколько у нас есть? Одна, две, три, четыре… Восемь лент. Девятая заправлена. Думаю, хватит. — Посмотрел на Бориса. — А это что за герой с тобой?
        - Помогал нести.
        - Молодец!.. Ну, а теперь, парень, беги домой. Тут такое начнется — небу жарко будет!
        - Я не боюсь! — важно сказал Борис.
        Он сразу, как только увидел бойцов с пулеметом и гранатами, подумал: надо бы остаться с ними. Это ж такой случай представился — принять участие в настоящем бою! Бойцам он, конечно, не помешает, наоборот, если им снова надо будет помочь, с радостью поможет. Интересно, дадут они хоть один раз построчить из пулемета? Может, и дадут — ящики ведь носил… Конечно, оно и страшновато здесь… Ну так что? А кому не страшно на фронте? Всем страшно. И этим бойцам, наверное, страшно: никто не знает, что будет… Нет, надо остаться, он же не трус какой-то. Пускай вначале страшно будет, зато потом… Э-эх, потом будет что рассказывать ребятам. Они еще и не поверят. Ничего, докажет, да и дедушка Карп подтвердит. Ох, и завидовать будут!
        - Ну, беги, беги! — приказал пулеметчик. — И как можно быстрее!
        - Здесь небезопасно оставаться, — поддержал его красноармеец, с которым принесли пулеметные ленты. — Пуля, как оса, она не разбирается, где военный, где гражданский, где взрослый, где ребенок, каждого может ужалить. Давай, дружище, чеши домой!
        Ничего не поделаешь, пришлось Борису подчиниться солдатскому приказу.
        Едва успел пересечь улицу, как над мостом ударили орудия, застрочили пулеметы, защелкали винтовочные выстрелы.
        Борис оглянулся: может, бойцы передумают, позовут его.
        Вдруг над самой головой прошуршал снаряд.
        - Ложись! — крикнул пулеметчик, припав к земле.
        Но Борис не успел и двинуться, как снаряд уже разорвался. Совсем близко просвистели осколки.
        - Ложись! — закричали бойцы.
        Борис растерялся. Сначала хотел спрятаться за толстым стволом ясеня, росшего возле тротуара, потом бросился к забору, вскочил во двор, через который только что проходил с красноармейцем.
        Там его остановил окрик:
        - Чего носишься, сумасшедший! Айда в хату!
        Повернул голову на голос — из форточки выглядывал дед Карп.
        Когда Борис вскочил в хату, дедушка загнал его в угол, к посудному шкафу. Сам же, сердитый, носился по комнате, выглядывал в окно, зло сверкал на Бориса покрасневшими глазами.
        Борис сидел на корточках на полу у ведра с водой и с обидой поглядывал на старика.
        - Глянь, уходят, наши уходят! А как же мы?..
        Вскоре услышали надрывный гул, который все нарастал и нарастал. Тряслась, вздрагивала земля, звенели в окнах стекла, дребезжала в шкафу посуда, в ведрах по воде расходились круги. Это шли танки.
        Дед Карп перестал мотаться по комнате. Сведя на переносье брови, такие же лохматые, как усы, торчал у окна, глядел на улицу, откуда доносился беспрерывный грохот и треск.
        Борис встал и боязливо, неуверенно подошел к старику. Влез на скамейку и тоже припал к окну.
        По дороге мимо дедового двора нескончаемым потоком двигались автомашины, бронетранспортеры, самоходные пушки, мотоциклы. И ни одного пешего или конного.
        Вспомнив о бойцах, которые сейчас залегли с пулеметом и гранатами, Борис посмотрел на насыпь. Все так же стоял пулемет, нацеленный вдоль улицы, а возле него лежали двое.
        Вдруг с дороги свернула черная легковая машина, за нею три крытых грузовика. Подъехали ко двору, остановились. Из легковой машины вылез стройный молодой немецкий солдат в серо-зеленой форме, подбежал к воротам, повернул деревянную щеколду, распахнул их. И сделал это так быстро и ловко, словно ему и раньше приходилось иметь дело с дедовыми воротами. Потом немного посторонился, и машина въехала во двор.
        Дед Карп отпрянул от окна, толкнул со скамейки Бориса, бросился к низкому короткому топчану, стоявшему у глухой стены, прилег.
        - А ты садись возле меня, — приказал он Борису.
        Притихли, прислушались к гулу автомашин во дворе, с тревогой и страхом ожидали, что будет дальше.
        Когда шум утих, послышалась чужая речь. А потом затопали на крыльце, скрипнула дверь, и в комнату вошел юный, разве что года на три старше Бориса, солдат, который открывал ворота.
        - Guten Morgen![7 - Доброе утро! (нем.)] — произнес он минуту спустя, глядя на деда и на Бориса.
        Дед Карп, конечно, не понял, что сказал немец; Борис же со школы хорошо знал это приветствие, однако не ответил на него.
        - Krank?[8 - Больной? (нем.)] — обратился к деду солдат.
        Дед Карп шевельнулся на топчане, нахмурился, сердито буркнул:
        - Крал?.. Ничего я не крал…
        - Krank! Krank! — опомнившись, закивал головой Борис. — Это он, дедушка, спрашивает, не больны ли вы, — объяснил.
        - Говори — больной. Крал, крал, — и тоже закивал головой.
        - Schlecht, sehr schlecht…[9 - Плохо, очень плохо (нем.).] — скривился солдат. Пошарив глазами по комнате, увидел возле посудного шкафа ведро с водой.
        - Ich brauch’ Wasser[10 - Мне надо воды (нем.).], — ткнул пальцем на ведро.
        - Что он говорит? — посмотрел на Бориса дед Карп.
        - Наверное, хочет воды.
        - Вода, вода, — подтвердил солдат.
        - Так дай ему.
        Борис взял в посудном шкафу кружку.
        - Nein, nein! — замотал головой. — Ich brauch’ viel Wasser, den ganzen Eimer![11 - Нет, нет! Мне надо много воды, все ведро! (нем.)]
        Борис, не понимая, пожал плечами.
        Тогда солдат снова показал на ведро, потом на дверь.
        - Понятно, — сообразил наконец дед Карп, — хочет забрать с ведром, чтоб всех своих напоить. Возьми, возьми, — разрешил.
        - Шпа-си-бо, — с трудом выговорил немец. — Nimm, Kleiner, — указал рукой на ведро. — Komm mit[12 - Бери, паренек, иди со мной (нем.).].
        Борис стоял, растерянно глядя то на солдата, то на деда Карпа.
        - Keine Angst[13 - Не бойся (нем.).], — улыбнулся парень и слегка подтолкнул Бориса к посудному шкафу.
        Борис взял ведро, нехотя пошел за солдатом.
        Кроме легковой и трех грузовых машин, в дедов двор и садик заехало еще несколько мотоциклов с колясками. Суетилось десятка полтора солдат. На них, как и на этом немчике, заставившем Бориса тащить ведро, была такая же серо-зеленая форма из сукна: брюки заправлены в короткие и широкие голенища яловых сапог, мундиры с большими накладными карманами и темно-коричневым воротником, клювастая пилотка. Все были подпоясаны ремнями с блестящими бляхами.
        Молодой солдат привел Бориса в сад под старую развесистую яблоню, где рядом с легковой машиной сидели на скамейке возле вкопанного приземистого столика два пожилых худощавых офицера. В отличие от солдат они были обуты в хромовые сапоги с узкими и высокими, до самых колен, голенищами, в галифе, а вместо пилоток — здоровенные фуражки. Изогнутые лодочкой, обрамленные на околышах и козырьках серебристыми узорами, украшены кокардами. Их воинские звания удостоверяли еще какие-то знаки на погонах и петлицах.
        Молодой солдат, который, видно, был денщиком у этих офицеров, бросился к машине, открыл багажник, достал полотенце и мыльницу.
        Офицеры поднялись со скамейки, подошли к Борису, наклонившись, подставили пригоршни.
        Борис зачерпнул кружкой воду, полил сначала одному, потом другому.
        После офицеров помыл руки и солдат. Затем он велел Борису отнести воду солдатам во двор, а сам принялся накрывать на стол.
        Борис отнес ведро и направился к воротам — хотел посмотреть под насыпь, но денщик позвал обратно, в сад.
        Столик под яблоней был уже накрыт скатертью. Посредине стояла высокая, с пестрой этикеткой бутылка, вокруг нее лежали еще не открытые банки с какими-то консервами, нетронутая головка сыра, кусок масла, перевязанная шпагатом толстая, как скалка, копченая колбаса, белый пшеничный хлеб, ножи, вилки.
        Борис повернулся, побрел из сада.
        Дед не мог долго улежать на топчане. Беспокоился, не натворили бы чего немцы в усадьбе. И за Бориса тревожился — не обидели б парня. Взял палку, вышел на крыльцо. Увидел Борису, тихонько подозвал:
        - Уже отпустили?
        - Отпустили.
        - Вот и хорошо.
        Солдаты мылись, брызгались водой, кричали, хохотали. Не угомонились и тогда, когда несколькими группами уселись завтракать на расстеленных тут же, неподалеку от машин, пятнистых плащ-палатках.
        Офицеры ели молча, не торопясь. Только почему-то не сняли фуражек, не пригласили денщика к столу. Он, как настоящий официант, бегал взад-вперед, то и дело подливал в рюмки той самой настойки, которая была в бутылке с пестрой этикеткой, предупредительно подсовывал яства.
        Борис посмотрел под насыпь, где лежали бойцы.
        «Неужели их убило?.. А может, ранены?.. Как узнать? Сбегать? А что, если фашисты заодно и меня?.. Дед, наверное, тоже пошел бы… Конечно, пошел бы, потому что нет-нет да и посматривает в ту сторону, но вот не идет…»
        Подкрепившись, офицеры вышли из сада, остановились у ворот. Некоторое время осматривали улицу, о чем-то тихо переговаривались. Когда въезжали во двор, они, по-видимому, не заметили бойцов. Увидели только теперь. Сразу оживившись, заговорили громче, направились к ним.
        Борис и дедушка, поколебавшись, пошли следом.
        Движение на дороге почти приостановилось: чуть ли не в каждом дворе и возле ворот стояли на обочинах мостовой и на тротуарах машины и мотоциклы.
        Когда офицеры поднялись на насыпь, один из лежавших будто бы пошевельнулся.
        «Живой!» — вздрогнуло сердце у Бориса, и он, поборов страх, догнал и опередил офицеров, первым подбежал к бойцам.
        Посмотрел на них, и надежда, до сих пор теплившаяся в нем, сразу развеялась — оба бойца были мертвые.
        В ту ночь ни Анатолий, ни его мать не сомкнули глаз. Они даже не приходили домой. До самого утра с санитарками и сестрами городской больницы переносили из институтского подвала тяжелораненых. Потом, когда в городе начался бой, помогали прятать по кладовкам, на чердаке, под кроватями медикаменты, продукты для больных — мешки с мукой, крупой, солью, сахаром, ящики с печеньем.
        Но как только утихла стрельба, в больницу, прихрамывая, пришла пожилая санитарка тетя Дуся. Женщины и девушки называли ее просто Кривая Дуська: санитарка припадала на левую ногу.
        - Как там?.. Где наши?.. Немцев отогнали? — обступили все Кривую Дусю.
        - Разве они здесь не были? — обвела она всех удивленным взглядом.
        - Не были.
        - Значит, скоро будут. Да вы не бойтесь… Я сначала тоже боялась. Сижу в хате, дрожу. Потом донеслись детские голоса. «Почудилось, думаю, что ли?» Прислушиваюсь — не почудилось, шумят дети. Выглянула на улицу: машина стоит, возле нее толпа ребятишек и немцев человек пять — раздают что-то детям. Вижу — соседка появилась, и ее не трогают. Осмелела я, вышла из хаты. Ничего. Гогочут по-своему, смеются, дали и мне гостинца, — вытащила из кармана длиннополого мужского пиджака горсть конфет, завернутых в цветные бумажки. — Возьми, Люся, попробуй, — протянула девочке в матроске.
        Девочка покачала головой:
        - Не хочу.
        - Чего ты?
        - Не хочу, — повторила она и отошла в сторону.
        «Молодец!» — похвалил ее мысленно Анатолий.
        Интересно, что это за девочка? Большие черные глаза, мальчишечья прическа, в матроске, на ногах маленькие запыленные сандалии и белые носочки… Кажется, он уже где-то ее видел. Где?.. Ну да, конечно, ночью, когда они, выбившись из сил, перетаскивали раненых. Еще тогда он заметил ее и подумал: «Гляди, какая быстрая и крепкая! Чья она?.. Как будто не наша, не лубенская…»
        - Ну, тогда давайте мы попробуем. Берите все, — обратилась к сестрам и санитаркам Кривая Дуся, — узнаем, какие у немцев канафеты.
        Анатолий стоял немного в стороне, в углу, возле окна, прислонившись к прохладной кирпичной стене. Все тело у него ныло от усталости, от той страшной ночи, которую он теперь никогда не сможет забыть. Той страшной ночи… Разве она уже закончилась? Только начинается… Неужели все так просто — вчера здесь были наши, а сегодня уже фашисты? Как поверить в это? Как примириться?
        Анатолий почувствовал, как кто-то ткнул ему что-то в руку. Посмотрел — конфета. «Клубничная», — прочитал он на обертке. Да ведь это наша! Именно такие конфеты он видел в магазине на Засулье. Не там ли их взяли немцы?
        - А конфеты, тетя, не немецкие, а наши, — сказал. — Посмотрите.
        Он вернул конфету тете Дусе и снова встал в углу.
        - Неужели? И в самом деле наши канафеты. «Клуб-нич-ные»… Ты смотри-ка… А мне и в голову не пришло. Вот злодеи, как обманули!..
        За окном послышался шум мотора. Анатолий выглянул.
        Во двор больницы въехала немецкая легковая машина. Из нее вышли три солдата, офицер и водитель.
        Санитарки и сестры разбежались по палатам и кабинетам. Анатолий с матерью, тетей Дусей и Люсей остались в вестибюле.
        Водитель закрыл за офицером и солдатами дверцы, снова залез в машину. Солдаты же, держа на груди короткие тонкостволые автоматы, нацеленные на больницу, направились к дверям. За ними последовал и офицер.
        - Пойдем отсюда, — подошла к Анатолию девочка в матроске, взяла его за руку и потащила к лестнице на второй этаж. — Лучше уйдем…
        Анатолий посмотрел в ее большие черные глаза, полные тревоги и страха, и покорно пошел за ней.
        - Откуда ты? — спросил он, когда поднялись на второй этаж.
        - Я киевлянка, — ответила Люся и глянула вниз, в вестибюль, куда в это время вошли солдаты и офицер. — Я эвакуировалась в Лубны вместе с детским домом.
        Офицер потребовал главного врача. Тетя Дуся пошла его звать. Главврач долго не появлялся. Офицер нетерпеливо переступал с ноги на ногу, все мрачнел. Солдаты молча стояли рядом.
        Наконец пришел главный врач. Офицер сердито и пренебрежительно посмотрел на него, на ломаном русском языке сказал, что желает осмотреть больницу, и первым направился в коридор.
        Заглянув в палаты на первом этаже, где были только пожилые и дети, немцы поднялись на второй. Здесь вперемежку с больными лубенцами лежали тяжело раненные красноармейцы. Солдаты подходили к каждой кровати, грубо срывали с лежавшего больного одеяло и, если под ним оказывался перебинтованный, офицер считал:
        - Айн… цвай… драй… фир…
        Так он пересчитал всех красноармейцев. Потом сказал, что отныне больница отвечает за бойцов: если хоть одного они не досчитаются, ее руководство, особенно главный врач, будут сурово наказаны, приговорены к расстрелу.
        - Да, да, к расстрелу. Пах, пах!.. — Фашист сделал рукой красноречивый жест.
        Когда машина уехала, врачи, сестры и санитарки посмотрели друг на друга: «Что будет дальше?..»
        Анатолий шепнул матери, что пойдет домой, и выбежал во двор.
        Ярко светило солнце, слепило глаза. Город казался таким, как и вчера, как и позавчера, как год назад! Словно ничего не изменилось. Словно не было той страшной ночи со стрельбой и грохотом, не было крика раненых: «Тащи, браток, полегоньку, я поправлюсь и еще повоюю!», не было этих наглых и жестоких гитлеровцев, ворвавшихся в больницу…
        О нет, изменилось, и еще как изменилось! Только посмотри вокруг, посмотри внимательно. Какая настороженная, какая неестественная тишина залегла на безлюдных улицах города! Даже ни один листик на кленах, посаженных вдоль мостовой, не шелохнется, словно прислушивается к чему-то неизвестному и потому страшному.
        Неподалеку от своего дома, на пересечении двух улиц, Анатолий остановился от неожиданности. Гитлеровский солдат, пристроив к мотоциклу электрическую машинку, стриг мальчугана. Рядом стояло несколько уже постриженных детишек, остальные малыши ожидали очереди. Немец выполнял свою работу с видимой гордостью и удовольствием, он похлопывал ладонью по стриженой голове мальчугана и кричал, широко растягивая рот:
        - Гут! Гут! Карош! Давай другой! Немецка порядок и культура… Карош!..
        Цокала машинка, летели в пыль детские чубы. А на дороге стоял офицер с кинокамерой и снимал уличную сцену.
        Пораженный увиденным, Анатолий не мог двинуться с места.
        Солдат заметил его и махнул рукой:
        - Гут! Карош! Давай, давай. Битте! Без деньги.
        Анатолий содрогнулся, торопливо пошел дальше.
        На фасадной стене своего дома увидел белый лист бумаги. Немецкое объявление:
        ОТ МЕСТНОЙ КОМЕНДАТУРЫ
        Ваш город освобожден от комиссаров и большевиков.
        С сегодняшнего дня в городе устанавливается комендантский час. Всем жителям запрещается выходить на улицу от 18 до 5 часов по немецкому времени. Нарушители этого приказа будут расстреляны.
        Тот, у кого обнаружат оружие или другое военное снаряжение, считается бандитом и будет расстрелян.
        Кто станет укрывать лиц, принадлежащих к советским вооруженным силам, также будет расстрелян, а его имущество конфисковано.
        Кто знает и не сообщит немедленно комендатуре или немецким войскам о лицах, выполняющих советские поручения, будет наказан смертью.
    Местный комендант
        О, сколько сразу угроз!.. И какие угрозы!.. Будто у них, фашистов, и кары другой нет, как только расстрел и смерть… Интересно, о каких «советских поручениях» здесь пишется? Как это понимать?
        Не успел Анатолий и подумать, как увидел: по улице, громыхая, катилась двуколка; в нее вместо коня был запряжен пожилой мужчина с седыми вьющимися волосами, свалявшимися от пота и пыли, в двуколке сидели гитлеровские солдаты.
        Повозка поравнялась, и Анатолий узнал запряженного — Циткин, заведующий бакалейным магазином. Циткин тяжело дышал и смотрел в землю: или боялся оступиться, упасть, или стеснялся смотреть в глаза прохожим. Солдаты громко смеялись, хлестали его хворостиной, выкрикивали: «Юда! Юда!..» Все, кто были свидетелями этого страшного, жестокого надругательства над человеком, прятались в подворотню или отворачивались.
        Отвернулся и Анатолий. Быстро, словно и его хлестали солдаты той же хворостиной, пошел во двор.
        «Так, именно так и должно было быть, — подумал он, убегая. — Конфеты… Стригут малышей… Это все для простачков, для доверчивых, для рекламы… Не выдержали и полдня. Поразвешали приказы, запугивают смертной казнью, запрягают человека в воз…»
        Анатолий открыл дверь своей квартиры. Первое, что он увидел в полутемном коридорчике, — была миска с огурцами. И в ту же минуту почувствовал, что проголодался. Взглянул в расколотое зеркало, висевшее в комнате возле столика. На него смотрели глубоко запавшие глаза, щеки ввалились, и шея, кажется, тоньше стала. Солил огурцы и так уплетал их, даже сок потек по груди…
        Скрипнула в коридоре дверь, кто-то осторожно, точно вор, зашаркал по полу. Взглянув в зеркало, Анатолий увидел съежившегося, в очках, гитлеровца. Держа автомат наперевес, он водил им из угла в угол и, не произнося ни слова, медленно передвигался.
        - Кто там? — спросил Анатолий.
        Гитлеровец вздрогнул, отскочил в сторону и дал очередь из автомата. Густая белая пыль от штукатурки покрыла Анатолия.
        Он закашлял, вышел из облака пыли.
        - Halt![14 - Стой! (нем.)] — пронзительно завизжал фашист. Анатолий остановился.
        - Hnde hoch!![15 - Руки вверх! (нем.)]
        Анатолий не понял приказания немца и продолжал неподвижно стоять посреди комнаты. Заметив, что перед ним безусый юноша, гитлеровец немного успокоился, однако сурово спросил:
        - Комиссар, болшевик, партисан ест?
        На его бугорчатом коротком носу, похожем на картофелину, дрожали большие, с толстыми стеклами очки, шея вытянулась, стала тонкой и длинной, пилотка съехала на затылок.
        Анатолий невольно улыбнулся — такой смешной был немец в своей суровости.
        И тогда разъяренный гитлеровец подошел к Анатолию, ударил дулом автомата по руке так, что надкушенный огурец упал на пол, и снова закричал, как недорезанный:
        - Я спрашиваль тебя, русский свинья, комиссар, болшевик, партисан ест?
        Скривившись от боли, Анатолий покачал головой.
        Подтолкнув его к двери, гитлеровец стал шарить по комнате. Заглянул под стол, под кровать, за сундук.
        Анатолий стоял на пороге, опершись о дверной косяк, и смотрел на солдата. Рука у него перестала болеть, но он все еще кривился от обиды, от неслыханного унижения.
        До сих пор Анатолия никто никогда не бил. Правда, когда был маленьким, мать иногда хлестала тряпкой или веником за какой-нибудь проступок. Но разве это битье? Да и бил не кто-нибудь чужой, а родная мать, которой все простить можно. Этот же пришелец ни за что ни при что ударил, толкнул, обругал и теперь шарит по хате, как у себя дома. И никому не пожалуешься на него, потому что он сам и судья и палач…
        Но чем дальше, тем сильнее негодовал Анатолий, и гнев его все нарастал, вот-вот готов был вырваться наружу, и тогда держись фриц.
        И в одно мгновение пережил, живо представил, как все это может на самом деле произойти. Молниеносный прыжок… и выбитый из рук автомат с грохотом падает на пол… Руки крепко, словно клещами, сжимают оторопевшего немца за тонкую и длинную шею и душат, душат… Еще одно усилие, еще одна минута, и враг, как тяжелый мешок, падает следом за своим автоматом… Все… Теперь можно стереть пот с лица, передохнуть, можно вымыть руки…
        Анатолий почувствовал, как налились у него силой руки, как они начали дрожать от нетерпения и гнева. Он уже готов был прыгнуть, но вдруг на лестнице послышался топот, дверь стукнула — вбежали три гитлеровца.
        - Was ist das?[16 - Что такое? (нем.)] — крикнул первый, обращаясь к Анатолию. — Кто стреляйт?
        Анатолий медленно посторонился, кивнув на солдата. Тот поднял голову, увидев своих, что-то сказал и вышел из комнаты.
        Когда кованые сапоги отгрохотали и стало тихо, Анатолий обессиленно опустился на пол. Крупные капли пота выступили на лбу, покатились по лицу. Прислонился к косяку и закрыл глаза. Тяжелый вздох облегчения вырвался из груди. Он почувствовал, что за эти несколько минут вырос, стал взрослым. Отныне его жизненный путь, который, по-видимому, будет полон и больших трудностей, и тяжелых испытаний, казался юноше не таким уж страшным, как представлялось еще совсем недавно. Пройдено какое-то расстояние, осталась позади какая-то грань, отделявшая прошедшее от настоящего. И он был рад тому, что преодолеть эту грань удалось ему самому, без помощи старших, без напутствий товарищей, без их покровительственного похлопывания по плечу.
        Начитанный и впечатлительный, Анатолий однажды заявил своим друзьям, что непременно станет капитаном дальнего плавания и откроет еще не один остров, избороздит не один океан.
        «Жить — значит путешествовать, — сказал он, коснувшись пальцем своего остренького носа. — В мире, кроме наших степей, рощ и лесов, есть еще и голубые лагуны, и коралловые рифы, есть пальмовые острова и ласковые морские течения… Рядом с этим — суровый и гордый мыс Горн… Не каждому суждено поладить с мысом Горн, такой уж у него непреклонный характер. Но есть люди, которые утешаются тем, что на смену страшному мысу Горн приходит мыс Доброй Надежды… Жить с уверенностью, что вслед за стихией, водоворотом, от которого стынет в жилах кровь, будут приветливые заливы, гостеприимные причалы, никому не известные острова, — вот моя мечта!»
        Ребята наперебой предсказывали Анатолию будущее слишком таинственное, неопределенное, потому что кто же поверит в счастливую звезду юноши, который бредит какими-то голубыми лагунами и коралловыми рифами? Единственный человек, хорошо его понявший, к числу школьных друзей не принадлежал. Это был дядя Бориса, Павел Гайдай из паровозного депо, страстный мечтатель и заядлый шахматист.
        «Не смейтесь, ребята, — сказал он, — не смейтесь. Нам нужны, очень нужны совершенно трезвые люди, ну, такие, как вы, но нужны и такие вот мечтатели, романтики дороги, я бы сказал, поэты далеких меридианов».
        Анатолий упивался чувством превосходства и, глядя в сторону своих слишком приземленных друзей, которые хвалились, что станут машинистами паровозов, снисходительно качал головой и обещал взять их на свой пароход в долгое путешествие как судовых механиков.
        И вот теперь мечтатель, «поэт дороги и далеких меридианов» сидел на полу у дверного косяка и вытирал пот с лица — он только что совершил подвиг: осмелился собственными руками задушить ненавистного фашиста. Да, да, он бы его задушил, непременно задушил, если бы не появились неожиданно три солдата. Радость от того, что не побоялся, что победил в себе страх, вливала в него горячую волну бодрости и силы. Что ж, будем жить по законам, которые диктует война. Отодвинем пока что подальше, в самый глубокий уголок души, мечты о путешествиях и романтику далеких островов в океане, займемся чем-то более реальным, будничным. Ну, хотя бы приготовим что-нибудь поесть. Скоро вернется мама, а она тоже голодная, как и он.
        Анатолий встал, вытащил из-под кровати мешок с картошкой, принялся готовить суп.
        Когда вечером привели ребят к Вольфу, он, как и в прошлый раз, сидел за столом. Овчарки все так же лежали на ковриках.
        - О, вы теперь выглядите совсем по-другому! — весело произнес следователь. — Сегодня, надеюсь, и разговор у нас получится. Садитесь, — кивнул он на диван.
        Они сели.
        - Та-ак, — скрипнул креслом Вольф. — Доставили вы мне хлопот, ох и доставили! Всю ночь не мог заснуть, целый день думаю, прикидываю, как бы лучше вам помочь. А еще проснулись во мне давние воспоминания. Вспомнил себя, когда был таким, как вот вы. Жил тогда в Лубнах, учился в гимназии. И до чего ж наивный был!.. Припоминаю, перед экзаменами ходил с одноклассниками в монастырь за корой со священного дуба. Слыхали про тот дуб?.. Наверное, слышали. Под дубом, рассказывали, молился константинопольский патриарх Афанасий Паттеллариа. Ехал домой из Москвы от царя Алексея, в дороге заболел, остановился в Мгарском монастыре, помолился под дубом и умер. Там, в монастыре, его и похоронили сидя — по обычаю константинопольских патриархов. Поэтому и прозвали его Афанасием Сидящим…
        Откинулся на спинку кресла, положил ногу на ногу. Обхватил руками колено.
        - Какой это был дуб! Толстущий, развесистый, только внизу почти голый: богомольцы поободрали всю кору. Носили ее при себе как талисман. Говорили, помогает от всяких болезней, а еще — будто бы человеку всегда везет, когда он ее носит с собой. И мы, гимназисты, верили. Старались во что бы то ни стало раздобыть хоть кусочек коры, чтоб на устных экзаменах положить за щеку, а на письменных — в чернильницу. Но достать ее было не так просто. Игумен испугался, что дерево усохнет, приказал монахам огородить его, посадил сторожа — старого чернеца, который выдавал себя перед богомольцами за слепого пророка. Сначала и мы думали, что он слепой, но однажды попытались тихонько пролезть через ограду и отковырнуть коры с дуба, да не тут-то было — враз заметил и прогнал…
        Вольф умолк на минуту, убрал руки с колен, выпрямился, сел в кресло, принял прежнюю позу.
        - Вот так было… Кора… К сожалению, в этом деле, — следователь похлопал ладонью по синей папке, лежавшей перед, ним на столе, — не поможет нам никакая кора, даже с самого священнейшего дуба. Вы, конечно, вчера после приговора не верили, да, наверное, и сейчас еще не верите, что можете остаться живыми. А напрасно! Вам невероятно повезло. Знали матери, к кому за помощью обратиться. Так вот, я хорошо ознакомился с вашим делом, все взвесил, прикинул, посоветовался с нужными в вашем деле людьми и совершенно серьезно заявляю: спасти вас еще можно. Как? Потом… потом… А сначала хотелось бы, чтобы вы правдиво рассказали историю с диверсией.
        Он снова откинулся на спинку кресла, давая понять ребятам, что приготовился их слушать.
        Прошла добрая минута, они молчали, опустив глаза.
        Молчал в ожидании и следователь.
        Гнетущую тишину нарушила одна из овчарок. Широко раскрыв пасть, она громко зевнула.
        - Чего это вы? Испугались? Не бойтесь. Здесь нет свидетелей, никто не записывает наш разговор. Меня же нечего спасаться: я ваш спаситель.
        Но ребята не отзывались.
        - Гайдай, ты самый смелый. Начинай первым.
        Борис отрицательно покачал головой.
        - Не осмеливаешься?.. А ты, Сацкий?
        Иван даже не пошевельнулся, словно и не к нему обращались.
        - Да-а… Понимаю, понимаю… Напуганы. Конечно, напуганы. С вами в полиции слишком грубо, некорректно обращались. Не то чтоб ладком, по-доброму расспросить, объяснить — нет, сразу бить. Тьфу, ненавижу!.. Но меня вы не должны бояться. Ну, тогда, может, ты, Буценко, расскажешь?
        - Что тут рассказывать? — пожал плечами Анатолий. — Мы уже не один раз рассказывали. Вон в папке все записано.
        - Все, да не все. В папке такая путаница. Сначала на допросах вы вообще отрицали свою причастность к диверсии. Потом стали утверждать: совершили, мол, из озорства, по легкомыслию. Но факты расследования говорят: умышленная диверсия…
        - Ложные факты, — буркнул Иван.
        Вольф сделал вид, будто ничего не услышал, и продолжал дальше:
        - А еще вы утверждали, что, мол, не было у вас руководителей, которые подговорили вас совершить диверсию.
        - И на самом деле не было. Вышло все случайно, — ответил раздраженно Анатолий.
        - Ну кто вам поверит? Зачем такое говорить? В том, что вас кто-то подговорил или заставил, никто не сомневается. И самое первое тому доказательство — ваш возраст.
        Снова Анатолий хотел что-то возразить, но Вольф остановил его:
        - Не надо, не надо горячиться. Вот послушайте, что я скажу, потом вы и решайте, стоит рассказывать мне всю правду или нет. До вынесения приговора вы, по-видимому, считали, что поступаете правильно, не выдавая своих главарей. Думали: во-первых, вам не предъявят обвинения как членам подпольной большевистской организации, поскольку ее, мол, не существует; во-вторых, надеялись, что вам поверят, будто вы не имели намерения совершить диверсию. Вот святая наивность!.. Из-за нее вы чуть не поплатились жизнью. Именно в том, что вы не выдали зачинщиков, и скрывается самая большая ваша ошибка во время допроса. Почему? А потому, что этим самым вы взяли всю вину, всю ответственность за злодеяния на себя. Полиции во время допроса не удалось выявить ваших руководителей, но время идет, надо же ей как можно быстрее и как можно строже наказать кого-то за диверсию, вот она и обвиняла вас как главных и единственных виновников. Если бы вы выдали их, то самая большая вина пала на них. Конечно, и вас не обошли бы, какую-то кару и вы понесли бы, но кто знает, может, незначительную. Сделали бы скидку на возраст, на то,
что вас ввели в заблуждение или, возможно, насильно принудили большевистские агенты. Пока еще не поздно. Повторяю: вам очень повезло… Благодарите бога и своих матерей… Если даже теперь назовете руководителей, чистосердечно покаетесь, то сами себе жизнь спасете. Я не обещаю, не гарантирую полного прощения, но твердо убежден: казнь будет отменена.
        Следователь снова умолк. Внимательно и выжидающе смотрел на ребят.
        - Ну хорошо, — поднялся с кресла Вольф, — я вас не тороплю. Сейчас пойдете, подумаете еще. Но не советую долго раздумывать. А если полиция сама нападет на след ваших руководителей? А она серьезно взялась за это дело и, поверьте мне, скоро все-таки разоблачит. Нам же это невыгодно. Тогда, если даже вы и признаетесь во всем, боюсь, будет поздно… Подумайте!..
        Иван Сацкий жил неподалеку от Осовцов. Надо было только перейти ложбину — и Нижний Булатец.
        Когда Анатолий и Борис вошли к нему во двор, Иван кормил кроликов травой.
        - Привет вольным хлеборобам! — попытался улыбнуться Борис, но улыбки у него не вышло. — Принимай гостей.
        - Это ты точно сказал, — ответил Иван, поздоровавшись с товарищами. — Теперь, наверное, мы будем свободны от всего. Нас «освободят» и от хлеба, и от сала, и от школы…
        Устроились на клетке с кроликами, принялись обсуждать новости. А новости были неутешительные: после Полтавы фашисты захватили Киев, подошли к Харькову. Ребята по-взрослому вздыхали, Иван сплевывал.
        - У вас немцы бывают? — поинтересовался Анатолий.
        - Только тогда, когда гонят через село пленных. Возле Оржицы их берут. Попали там в окружение и никак не вырвутся. Вот гитлеровцы их и хватают.
        - Но есть же такие, кто вырвался? — отозвался Борис.
        - Конечно. Окруженцы больше идут от Пирятина, из-под Золотоноши и Яготина. Здесь их много прошло через наше село. Днем прячутся в копнах и скирдах, а ночью к фронту пробираются. Позавчера вечером пошел я с сестрой за соломой. Только приблизился к скирде, а из нее сразу человек двадцать вылезло. Мы даже испугались. И то еще не все, там их было как шмелей в гнезде. Обступили, расспрашивают дорогу, выпытывают, где есть фашисты, где их нет… Да этим что, этим можно сказать, повезло. А вот пленные… Страшно смотреть! Оборванные, грязные, почти все босые, едва держатся на ногах от голода и усталости… Давайте дойдем на дорогу, скоро уже погонят, — сказал Иван, глянув на солнце, — может, подкинем им чего-нибудь.
        - Давайте, — согласились ребята.
        - А что понесем? — развел руками Анатолий. — Мы ничего не взяли с собой. Пришли проведать тебя. Надоело там… Думали, хоть здесь, в селе, не увидим вшивой немчуры…
        - У нас дома тоже нет ничего такого. Все вынесли. А яблок и огурцов можно, есть еще. Они и этому будут рады…
        Набрали полные карманы яблок и огурцов, вышли за село на дорогу.
        Там уже были мальчишки и девчонки. Каждый что-то принес: одни — молоко в бутылках, другие — кашу в горшках, третьи — кувшины с водой или квасом. Все это поставили на дороге, а сами уселись на обочине у кукурузного поля и стали ждать.
        - Выкладывайте и вы свое, — распорядился Иван, вытаскивая из кармана яблоки и огурцы. — Да не кучкой, а по всей дороге раскладывайте.
        Вскоре над дорогой у горизонта появилось облако пыли.
        - Гонят, — вздохнул Иван.
        Мальчишки и девчонки поднялись, спрятались в кукурузе. Постояв немного у обочины, Анатолий и Борис тоже пошли в кукурузное поле, присели с краю в междурядье.
        Сначала донесся приглушенный лай собак, потом стали слышны разноголосые выкрики немцев-конвоиров:
        - Schnell! Schnell! Schnell!..[17 - Быстрее! (нем.)]
        Мальчики не вытерпели, высунули головы, посмотрели на дорогу и оцепенели. Никогда еще не видели они столько пленных. Колонна растянулась по всей дороге.
        По обеим сторонам колонны с автоматами на груди и тяжелыми резиновыми дубинками в руках шагали конвоиры. Возле каждого вертелась овчарка.
        Но пленные, как их ни подгоняли, шли медленно. Нет, они не шли, а плелись, спотыкаясь, покачиваясь из стороны в сторону, словно пьяные. Кое-кто опирался на плечо товарища, других вели под руки.
        Колонна приблизилась. Передний конвоир снял автомат, пустил очередь по дороге. Бутылки и кувшины разлетелись вдребезги. Пленным достались только яблоки и огурцы.
        Вдруг Ивану пришла в голову идея. Он быстро вскочил на ноги, поманил за собой Анатолия и Бориса, и они втроем понеслись по шелестящей пожухлой кукурузе вдоль дороги.
        Вскоре ребята выбежали на колхозную бахчу, по краям она была обсажена тыквой…
        - Разбирайте! Быстрее разбирайте тыквы! — крикнул Иван ребятам и первый сорвал две большие, как подсвинки, желтеющие тыквы.
        Отростки у тыквы колючие, больно жалят пальцы, но Анатолий и Борис не обращают внимания.
        - Айда! За мной! — командует Иван.
        Они взбегают на пригорок, что возвышается над дорогой, и сверху катят навстречу колонне тяжелые тыквы.
        Пленные хватают их, ударяют об землю, разламывают на куски, торопливо едят.
        Конвоиры приходят в ярость, ругаются, бьют пленных резиновыми дубинками. Собаки визжат, лают. А ребята, тяжело дыша, стоят на пригорке, наблюдают. Сбежали с пригорка и спрятались в кукурузе только тогда, когда один из конвоиров пустил по ним очередь.
        - Вот гады! — Борис потряс кулаком. — Даже есть им не дают!.. Даже тыквы не дают…
        Ребята молчали. Иван вытаскивал из ладони тыквенные колючки, Анатолий задумчиво смотрел в небо.
        - Их ведь так много, а гитлеровцев, может, на сотню один, — не мог успокоиться Борис. — Почему они не набросятся на них, не сомнут?
        - Попробуй, когда те с автоматами и овчарками, — пробормотал Иван.
        - Тогда разбежались бы. Всех не перестреляют.
        - Куда им бежать? Они едва ноги волочат.
        Молчание. Только слышно, как шелестит ветер в кукурузных листьях да с дороги беспрерывно доносятся сердитые окрики вражеских конвоиров.
        - Ребята, ведь так нельзя, — снова заговорил Борис. — Нельзя! Надо же что-то делать и им и нам.
        - Надо, — кивнул головой Анатолий, продолжая глядеть в небо. — Но что придумать — вот заковыка.
        - Как что? — вспыхнул Иван. — А разве сейчас мы ничего не сделали?
        - Сделали, — согласился Анатолий. — Но что это? Ну, разбросали на дороге несколько десятков яблок и огурцов, скатили с бугра шесть тыкв. Для стольких пленных — капля в море, да и не главное. Им бы свободу, они еще повоевали бы и, уж конечно, фашистам в лапы больше не попадались бы. Лучше смерть, чем такое…
        Ни Борис, ни Иван не возражали.
        Колонна шла час, другой… А потом долго по дороге колыхалась сизая пыль, поднятая пленными.
        Обходя города и села, шоссе и дороги, безлюдными местами пробирался на восток майор Тарас Залета. Еще совсем недавно такой ладный и хорошо пригнанный китель сейчас напоминал мешок, в котором долгое время хранили сопревшее просо. Темно-синее галифе изрядно потрепано, хромовые сапоги, покрытые пылью, разбиты. Никто теперь не скажет, что идет кадровый офицер, что ему всего сорок лет. По глубокому глинистому оврагу брел сгорбленный, небритый и нечесаный, истерзанный жизнью старик.
        А вокруг, словно для контраста, лежали под лучами теплого солнца подсиненные далью поля, поднимались стеной подсолнухи и кукуруза, дозревали белые и желтые тыквы. Хлеба почти все скошены, только кое-где еще клонились к земле перестоявшие, грустные полосы пшеницы да поздней гречихи…
        Низко пригибаясь к земле и озираясь по сторонам, майор выбрался из оврага и побрел вдоль кукурузы, по заросшей бурьяном бахче, у самой проселочной дороги сорвал под кустиком спаржи маленький звонкий арбуз. Вот уже скоро две недели, как во рту не было не то что жареного или вареного, но и куска хлеба, питался сырой капустой, свеклой, морковью и початками кукурузы.
        Если бы не рваная рана на ноге, может, все сложилось бы не так печально и обидно…
        Потеряв сознание, Залета остался лежать на поле боя неподалеку от дороги. Открыл глаза лишь тогда, когда солнце садилось за горизонт. По дороге с грохотом мчались вражеские танки, автомашины, мотоциклы. Когда спустились сумерки, Тарас Залета поднялся, разорвал сорочку, перевязал ногу и медленно поковылял прочь от шумной дороги.
        Вторую неделю бредет он по родной земле, скрываясь от людей, держась подальше от шоссе и населенных пунктов. Однажды попытался Тарас подойти к селу, но, услышав грохот вражеских мотоциклов, свернул в заросли. Нет, не стоит рисковать… Где же фронт? Где наши? Пока живой, он должен идти, догоняя своих.
        Только один раз легонько ударил кулаком по арбузу, как тот уже и раскололся. Пьет майор сладкий нектар, глотает семечки, черные и крепкие, поглядывает на свою распухшую, как колода, ногу. Что-то грозное и опасное таится под заскорузлой от запекшейся крови повязкой.
        Тарас Залета лежал на траве под кустом, выгревал на солнце одеревеневшую ногу. Не заметил, как и уснул. А когда проснулся, то увидел бричку с запряженным конем и седобородого деда с батогом в руке. Сначала хотел было уползти в кукурузу, но, опомнившись, понял, что старик его не видит — просто он занят арбузами, выискивает их в бурьяне. Найдет, постучит пальцем, сорвет, положит в бричку, прикроет сеном и снова рыщет глазами по бахче, Тарас поднялся на колено, окликнул:
        - Дедушка!
        Дед даже подпрыгнул от неожиданности, бросился к бричке, но потом остановился, подошел к майору.
        - Чего испугались? Я же свой…
        Дед потряс седой бородой и сказал:
        - Теперь не разберешь, кто свои, а кто чужие… Так и гляди, чтоб не попасть в беду. Времена!.. А вы кто будете?
        От старика Залета узнал, что находятся они неподалеку от Лубен, что за холмом — село Нижний Булатец. И несказанно обрадовался этой неожиданности. Это — спасение.
        Узнав, что в Нижнем Булатце нет гитлеровцев, майор с наступлением вечера перевалил через холм и вскоре уже сидел в хате у Сацких. В дом, где квартировала сестра, учительница, и где вместе с семьей недавно отдыхал, он войти не осмелился. Знал: сестра выехала из села, а хата принадлежала выселенному кулаку — очень может быть, что хозяин снова туда вселился…
        Коротко рассказал Тарас Залета, как он попал к ним.
        Сацкие стали прикидывать, к кому обратиться, где найти такого человека, который укрыл бы его.
        - Может, сходить к Гайдаям? — спросил Иван. — Тамара вернулась. Она же медсестрой в госпитале работает.
        - Тамара? Дочка Павла? — обрадовался Залета. — Зови ее!
        Несмотря на то что уже наступил комендантский час, Иван подался в Осовцы. Сначала пришел к Борису, и уже вдвоем пробрались они к Гайдаям.
        К счастью, Тамара была дома. Завернула она в платок свою санитарную сумку, давно лежавшую без дела на этажерке, и сказала:
        - Пойдем. Только не все сразу. Выходите сначала вы, а я за вами.
        Тамара осмотрела рану, смазала ее йодом и переменила бинты. Потом сделала укол. Майор успокоился, уснул, а Тамара с родителями Ивана стала советоваться, где спрятать раненого.
        - У нас ему оставаться нельзя, — сказал Сацкий.
        - Что вы, папа! — вспыхнул Иван. — Что вы говорите! Пускай остается. Спрячем на чердаке или в сарае.
        - Не горячись, сынок. Не думай, что я за свою шкуру дрожу. В наших руках судьба человека… Я когда-то был председателем колхоза, активист… Сейчас сам знаешь, как относятся фашисты к бывшим активистам. Сколько уже арестовали, а неизвестно, куда и подевали. К нам тоже могут прийти. Зачем подвергать человека опасности. Ему нужно убежище надежное.
        - И нам опасно брать к себе… — с грустью в голосе произнесла Тамара. — Но я еще с мамой посоветуюсь.
        - Я знаю, где его можно спрятать, — оживился Борис — У Володи Струка.
        - Это кто такой? — спросил старший Сацкий.
        - Мой дружок по школе. Один живет. В Осовцах. Мать громом убило, а отец на фронте. Свой парень, я его хорошо знаю, за одной партой сидели…
        - А захочет ли он, сынок? Согласится ли? — усомнилась мать Ивана.
        - Согласится, — заверил Борис.
        - Ну хорошо, — сказал Сацкий. — Ты еще, Борис, разведай хорошенько, как и что. Завтра решим. А пока эту ночь пусть у нас переспит. Плохо, видно, ему, стонет, бредит…
        Было за полночь, когда Борис собрался домой. Тамара осталась: ей надо было сделать майору еще укол. Когда ребята вышли во двор, Борис сказал:
        - Слыхал, как стонет майор? Стонет и кричит: «Танки, танки!» Это они нас танками и оглушили… Не знаю, что бы я дал, если бы мне посчастливилось поджечь хоть один фашистский танк!.. Нет, танк, конечно, я не подожгу, — вздохнул Борис, — а что-нибудь подобное сделаю.
        - Не дури, — предостерег Иван. — Нам надо быть сейчас особенно осторожными, чтобы спасти майора. Такой человек ценнее всякого танка.
        - Человек человеком, а танк танком… Будь здоров!..
        Володя Струк, тот самый, который так старался помочь Борису Гайдаю поймать «шпиона», тринадцатилетний мальчишка с удивительно светлыми глазами и неизменной улыбкой на устах, ежедневно отправлялся на базар и целый день слонялся там без дела. Базар в Лубнах знаменитый. Можно сказать, что до прихода гитлеровцев лубенский базар знали и в Киеве, и в Полтаве, и в Харькове. С ранней весны и до заморозков в Лубнах можно было купить свежие овощи и фрукты. Нигде не было таких «рассыпчатых», как говорили знатоки, помидоров, нигде не было таких красных и сахарных арбузов, хрупких и тонкокожих. А дыня? Правда, вокруг шла слава о «колхознице», но лубенцы из года в год настойчиво сажали свою знаменитую «дубовку», большую, сладкую, ароматную дыню, которая не боится ни холода, ни удара. А какие рубцы готовили лубенцы! Лубенские рубцы, приправленные чесноком, придавленные камнем, поджаренные в печи, где варятся, упревая, знаменитые полтавские борщи, вареники и галушки, не имеют себе равных среди закусок.
        Володя Струк, блуждая по лубенскому базару, вспоминал прошлое и глотал слюну. Теперь исчезли с базара прежние чудеса, вместо них появились черные, твердые, словно головешки, буханки хлеба, за которые хозяин душу требовал; жмыхи и неизменный спутник каждого народного несчастья — кукурузные лепешки.
        Торговля идет, как здесь говорят, «зуб за зуб»: ты мне — сорочку, полотенце, брюки или шинель, я тебе — ломоть хлеба. Появились немецкие деньги — оккупационные марки. Их неохотно берут: а вдруг завтра окажется, что они фальшивые?
        Володя идет по базару, оглядывается по сторонам. Вон дядька прибивает к фанерной постройке вывеску «Ресторан», кто-то натянул брезентовую халабуду, показывает «человека-жабу». У Володи нет денег на вход в халабуду, он смотрит в щель: там и в самом деле показывали человека, похожего на жабу: такие же вытаращенные глаза, такие же челюсти, напоминающие жабры…
        Часто базар оцепляли полицаи во главе с гитлеровским патрулем. Ловили окруженцев, тех, кто не имеет документов, подозрительных и разных «бродяг». Тогда базар начинал разбегаться, визжать, прятать свои пожитки; люди были похожи на цыплят, на которых неожиданно напал коршун. Один только Володя и такие, как он сам, мальчуганы никогда не прятались, не визжали. Они, словно мелкая рыбешка, сами заходили в раскинутые сети и так же беспрепятственно выходили из них. Больше того, в возникшей суматохе легко было прихватить из миски пару лепешек и проглотить их с молниеносной быстротой.
        Но сегодня Володе не пришлось осуществить свой ежедневный маршрут — возле базара его перехватили Анатолий Буценко и Борис Гайдай. Хотя Борис и Володя ровесники, Борис намного выше и солиднее. Смерив с головы до ног низенького, худощавого Володю, Борис спросил:
        - Володька, ты снова за свое?
        - Что я плохого сделал? — уставил глаза на Бориса удивленный Володя.
        - Как что? Разве подобает пионеру шастать по базару и такое вытворять?
        - Теперь все шастают, даже взрослые, — спокойно ответил Володя. — А разве подобает пионеру голодать?..
        До сих пор Володя был твердо убежден, что никто из знакомых не знает, где он по целым дням пропадает и как добывает себе кукурузные лепешки. А оно вон что…
        - Ну хорошо, прощаем, — уступил Борис и посмотрел на Анатолия. Анатолий кивнул головой, мол, согласен на амнистию пионеру Володе Струку. — Знаем о твоем имущественном и семейном положении… Как отец? Ничего о нем не слышно?
        - Не слышно, — нахмурился Володя.
        - Значит, где-то воюет, — решил Борис. — Вернется, когда фашистов разобьют.
        - Когда ж их разобьют? Что-то долго не разбивают…
        - Потерпи немного… Конечно, если мы все, вместо того чтоб помогать нашим воевать с фашистами, будем по базарам слоняться, лепешки у женщин таскать, тогда, конечно, долго еще придется ждать…
        - Надо ж как-то жить…
        - Ну, знаешь, Володя, — вмешался в разговор Анатолий, — не тебе повторять чужие слова! «Надо ж как-то жить»! Не «как-то», а по-настоящему. Знаешь, как надо жить по-настоящему?
        - Не знаю, — чистосердечно признался Володя.
        - Пойдем с нами, научим.
        И ребята пошли с базара в Осовцы, где жил Володя.
        Это был типичный пригород, где мирно уживались город и деревня: электрические и радиопровода висели рядом с подсолнухами в огородах, ноготками, мятой, пижмой в палисадниках и стогами сена во дворах. Володина хата стояла на отшибе, над оврагом, заросшим вездесущим вьюнком и терновником. Во дворе также возвышалась копна сена — это Володя накосил летом травы для своей козы.
        Когда ребята вошли во двор и убедились, что никого вблизи нет, Борис сказал:
        - Лучшего места нам и не найти.
        - Да, — подтвердил Анатолий, — лучшего не найти.
        - Для чего вам понадобилось место? Секрет? — обиженно спросил Володя.
        - Секрет, да еще какой! — заявил Борис. — Умеешь держать язык за зубами?
        - Пускай меня покусает бешеная собака… — поклялся Володя; он уже сгорал от любопытства.
        - Поклянись, что не выдашь тайну даже под страхом смерти.
        Володя даже задрожал.
        - Чтоб я издох…
        - Не так, — перебил его Борис. — Клянись именем своего отца.
        - Клянусь именем своего отца.
        - Не так, — снова перебил Борис. — Говори: «Клянусь именем своего отца, советского танкиста, который с оружием в руках на фронте защищает Советский Союз».
        Володя начал быстро повторять слова клятвы, но Анатолий вдруг прервал его и сурово сказал:
        - Хватит. Мы верим. Здесь вот какое дело, Володя…
        Он обнял парнишку за худенькие плечи, наклонился к нему и зашептал над самым ухом…
        На следующую ночь Тарас Залета, переодетый в простую крестьянскую одежду с Иванового отца, уже ночевал в копне сена во дворе Володи Струка.
        Тамара и эти чудесные мальчишки делали все, чтобы поставить майора на ноги. Он уже мог самостоятельно ходить, и надо было думать о будущем. Правда, ходил он еще плохо, нога была синяя и тяжелая, как бревно, но имеет ли он право каждый день и каждый час накликать беду на своих спасителей? Если его выследят, то и они пострадают. Нет, этого допустить майор Залета не имеет права. Пришел конец его лежанию в сухом и пахучем сене…
        С наступлением темноты Тарас Залета перешел, как всегда, в хату. Там его ждала Тамара с ужином, чистыми бинтами и ребята — Анатолий, Иван, Борис, Володя. Володя сразу же выбежал во двор — караулить, остальные остались в хате. Майор наскоро поужинал, выкурил козью ножку, положил на стол руки и сказал:
        - Вот что, дорогие друзья, завтра или послезавтра — в дорогу. Не хочется с вами расставаться, а надо. Буду пробираться к фронту.
        - Я возражаю, — решительно запротестовал Анатолий. — Не заметите, как угодите в лапы полиции или гестапо… Надо искать пути к партизанам. Говорят, что в Лохвицких лесах уже объявились. Совсем недавно мост взорвали. А еще напали на автоколонну — девять машин сожгли.
        Майор покачал головой:
        - Не знаю я к ним пути, да и вы не подскажете… А сидеть больше не могу… Если бы не нога, давно бы уже был в строю, на своей земле.
        - Разве вы сейчас на чужой? — спросил Анатолий.
        - Да это так говорится, — грустно улыбнулся майор. — Поймите, друзья, так надо. Пока не настала зима, я должен добраться до линии фронта и перейти ее. Другой дороги нет.
        - Хорошо, — сказала Тамара после долгого молчания. — В копне сена действительно не перезимуешь… Говорите, когда вам собрать еду в дорогу. Да и бинтами, йодом надо запастись…
        Расходились поодиночке. Майор вернулся в свое укрытие, Тамара, Иван и Борис пошли домой. Анатолий остался ночевать у Володи: вот-вот должен наступить комендантский час, ему же в центр города идти, а там полно патрулей.
        …День выдался теплый и солнечный. Володя смотрит в окно, а сам думает: страх, как надоело ему день и ночь сторожить то на улице, то во дворе, выглядывая, не идут ли полицаи. Почти две недели не был в городе… Майор то спит, то просто так отдыхает в сене, к нему запрещено подходить… Не с кем даже словом обмолвиться. Только воробьи чирикают, дразнятся…
        Володя выходит на двор. Он только немножко пройдется, почитает новые объявления и приказы, расклеенные повсюду фашистами.
        Перед ним лежала широкая улица, заросшая спорышом. Она вела к станции, оттуда простиралась мостовая к самому центру города, где шумел базар.
        В последнее время на рынке появилось множество различных зажигалок, мышеловок, самодельных примусов, гребешков, ложек и другой всякой всячины. В магазине все исчезло, вот и начали люди сами мастерить все необходимое. Очень нравилось Володе рассматривать зажигалки. Здесь были маленькие сверкающие пистолеты, сапожки, самоварные трубы, собачки, лошадки… Нажмешь на ее гриву — сразу из ноздрей выскакивает пламя… А один мужчина, безногий и всегда подвыпивший, приладил зажигалку к обыкновенной железной школьной ручке. С одного конца ручка, с другого — под колпачком колесико и фителек…
        Замечтавшись, Володя и не заметил, как оказался на площади. Здесь его встретил Васька с базара. Васька поманил пальцем, подвел к забору, сказал шепотом:
        - Посмотри, что у меня…
        Васька развел полы своего грязного пиджака, и Володя увидел бесчисленное множество приколотых к подкладке шпилек. Мальчишка ахнул от удивления:
        - Где ты взял?
        - Эге-е! — осклабился Васька. — Много будешь знать, скоро состаришься. — Ткнул пальцем в голову. — Шевелить мозгами надо. У меня еще не такое есть…
        Васька достал из-за пазухи маленькую губную гармошку и показал Володе:
        - Видишь? Итальянская!.. За бутылку самогона выдурил у солдат.
        - Зачем она тебе?
        - Вот глупый! Научусь играть, буду зазывать к себе покупателей.
        - Они слюнявили ее, слюнявили, а теперь ты…
        - Ничего, зато деньжата поплывут ко мне в карман.
        - Что ты с ними, с деньгами, делать будешь? У тебя и сейчас, наверное, тысяч сто есть. А если запретят их?
        Васька застегнулся, погладил себя ладонями по звенящим полам пиджака.
        - Эге-е… Это кто же запретит?.. Чего ты мне голову морочишь?.. Вот как понаедут бабы, как увидят! Каждой надо шпильку… Особенно девушкам. Разве я не знаю? Будут у меня деньжата…
        Володя не завидовал Ваське. Но его хвастовство бесило парня. Подумаешь, выменял заслюнённую гармошку и уже задается! Нашел чем гордиться!..
        Чтоб как-то утереть Ваське нос, чтоб сбить с него спесь, Володя сказал:
        - Все это пустяки! Вот я… вот я разговаривал с нашим майором…
        Васька недоверчиво прищурил глаз.
        - Да вре…
        - Разговаривал, клянусь. Вот так, как с тобой. Он сказал, что, когда вернется наша власть, напишет обо мне в газету.
        - За какие ж такие подвиги?
        - А может, я охранял майора от полиции, откуда ты знаешь?.. Ты вот какой — шпильками да иголками торгуешь, а я…
        У Васьки даже нижняя челюсть отвисла от удивления.
        - А где ж майор?
        - Много будешь знать, челюсть совсем отвалится. Держи ее обеими руками!
        Володя засмеялся и побежал на базар.
        - Завтра, как только стемнеет, тронусь в путь, — сказал майор Залета.
        В хате стоял сумрак. В одном углу сидела Тамара, молчаливая, торжественная и гордая тем, что помогла другу отца: за короткое время вылечила глубокую и запущенную рану на ноге; в другом углу — Анатолий, Борис и Иван. Володя, как всегда, дежурил на улице.
        - На прощание я вам скажу несколько слов, — произнес майор, затягиваясь цигаркой. — А чтобы все было понятно, начну по порядку. Начну с того дня, когда в нашу шахту под названием «Мокрая» привезли как-то пузатую слепую кобылку Азу, по дешевке купленную у бродячих цыган. Тогда, до революции, на Донбассе в шахтах было много лошадей — механизации почти никакой, обушок, саночки, коногоны. Привязали слепую Азу к конюшне, под землей, дали поесть, а на второй день погнали на работу. Намаялись коногоны, пока приучили ее ходить по шпалам в штреке. А кобылка оказалась сообразительная и быстро освоилась. Слепая от рождения, она не грустила от того, что стоит вечная ночь, где никогда не бывает солнца. Лошади, которые стояли рядом, были куда несчастнее: они ослепли здесь, в шахте, потому что отсутствие света неизбежно ведет к слепоте.
        Вскоре Аза принесла жеребенка. С белой залысинкой на лбу, с белыми чулочками па ногах. Шахтеры очень полюбили жеребенка и дали ему кличку Стригунок. Нельзя сказать, что это имя такое же красивое, как и у его матери, но Для нас оно было самым лучшим, потому что жеребенок был веселый и озорной, как и подобает всем стригункам. Кроме всего прочего, Стригунок был зрячим, и мы оставляли возле него несколько зажженных ламп, чтоб он не ослеп.
        Когда Стригунок подрос, мы взяли его после смены в клеть и вывезли на свет божий. До этого, по совету опытного стволового[18 - Стволовой — рабочий, управляющий спусковым механизмом в шахте.], завязали ему мешковиной глаза. Ну, вывезли, повели в степной овраг, находившийся недалеко от шахты. В овраге журчала вода, росла густая трава, цвели цветы. Подождали немного, пока жеребенок привыкнет к яркому свету, потом совсем сняли повязку.
        Посмотрел Стригунок на воду, на цветы, на небо и заржал от счастья. Бросился, понесся вприпрыжку! Хвост трубой, ржет от удовольствия, глаза блестят. Впервые увидел Стригунок красоту земли, испытал счастье свободы…
        Мы, молодые шахтеры, тоже были рады, что не поленились и хоть на некоторое время вывели Стригунка из шахты.
        Когда он вдоволь набегался, наелся сочной травы, напился из ручейка ключевой воды, мы снова его спустили вниз, к матери. Жеребенок сразу загрустил. Ходил по конюшне хмурый, прибитый горем, даже перестал есть. Ему и травки свеженькой и хлебушка давали — не хочет. А однажды разогнался, перескочил через ограду и побежал по штреку. Мы и так и сяк к нему — не дается, убегает. Ржет, кидается в разные стороны, увидит вдали огонек — мчится как шальной. Потом прыгнул неосторожно в яму и разбился…
        Майор Залета умолк. На улице тяжело громыхал грузовик, с трудом преодолевая ямы и ухабы. Все молчали, вглядываясь в густые сумерки, которые разрезали острые ножи зажженных фар. Но вот грузовик отъехал, темнота покрыла комнату.
        - Вот так, друзья, и с людьми, — сказал майор. — Если человек хоть раз познал свободу, он уже не сможет жить в неволе. Лучше смерть, чем прозябать без света, без радости… Нет, не покорится наш народ, никогда не покорится Гитлеру! Вот и по вас вижу — ничего у него не выйдет. Понимаю, сейчас вы, возможно, немного ошеломлены происходящим. Главное, не падать духом и бороться. Ну, там, на фронте, известно, какая борьба. А здесь? Здесь другое дело. Что можно вам посоветовать? Одно скажу: причинять вред оккупантам — тоже борьба. Например, фашисты из кожи вон лезут, стараются убедить всех людей на земле, что войну они уже выиграли, что армия наша разбита. Неправда это! Вы и разоблачайте вражескую пропаганду, сейте зерна уверенности среди наших людей, веру в победу. Может, именно это сейчас самое важное…
        Расходились молча. Каждый думал о словах майора.
        Когда расставались, Анатолий сказал Борису:
        - Хорошо бы нам найти какой-нибудь радиоприемник…
        - Если бы их не отбирали в первые дни войны… — с сожалением произнес Борис.
        - Надо наших людей расспросить.
        - Вряд ли найдем — все сдали. Но расспросить не мешает, — согласился Борис и исчез в темном переулке.
        На другой день Володя сидел возле окна и ожидал прихода ребят. Иван, Анатолий и Борис должны были принести для майора необходимые продукты и теплую одежду. Прошел час, но никто не приходил. Это встревожило его.
        Он вышел на улицу, посмотрел вдаль, но знакомых фигур не было. Собирался вернуться в хату, как вдруг заметил в конце улицы четырех полицаев. Сердце у него сильно забилось:
        «Куда они?.. К кому?..»
        Подойдя к Володиному двору, полицаи сняли с плеч карабины.
        Увидев Володю, забросали его вопросами:
        - Кто здесь живет? Кто в хате? Где мать, где отец?..
        Не успел мальчуган произнести слово, как полицаи ворвались в хату, пораскрывали двери, полезли на чердак, перерыли все. Потом вышли во двор, зашли вчетвером в сарай, где стояла коза. Они кого-то искали…
        Один полицай, длиннорукий верзила, подошел к копне, взял клюку, которой Володя дергал сено для козы.
        «Зачем он ее взял?.. — Внутри у мальчишки все застыло. — Неужели будет втыкать в копну? Клюка острая, как копье, ею насквозь можно проколоть человека!..»
        Полицай поднял клюку, замахнулся…
        Володя закрыл глаза. Он представил ужасную картину: словно не майора, сидевшего в копне, а его самого сейчас проткнет острая клюка. Мальчуган схватил полицая за руки и истошным голосом заорал:
        - Не надо!..
        Полицаи сразу догадались. Быстро разобрали сено и вытащили майора, бледного, как полотно.
        Володя посмотрел на ворота и увидел входившего во двор Анатолия.
        Полицаи тут же схватили Анатолия, отобрали узелок с продуктами, обыскали. Через несколько минут они вели всех троих в комендатуру.
        Там уже толпилось много задержанных. Их по одному водили на допрос. Когда возле дверей образовалась сутолока, Володя, улучив момент, незаметно спрятался за стоявшую рядом машину.
        Анатолий пришел в отчаяние. Неужели все пропало? Майор не доберется до линии фронта, не перейдет к своим, попадет в лапы фашистов… Суетятся полицаи, берут из толпы по одному, по двое и ведут в комендатуру. Там каждого записывают и допрашивают. Допрашивают просто так, для порядка, ибо судьба всех этих людей предрешена. Не расстреляли бы еще!
        Сначала повели на допрос майора, потом Анатолия.
        Переводчик щурил уставшие глаза, машинально бросал вопросы:
        - Фамилия?.. Имя?.. Комсомолец?..
        Вопросов было около десяти. Ответы переводчик говорил по-немецки седому остроносому офицеру, который сидел за столом и записывал их в большую толстую книгу.
        Анатолий вдруг опомнился, понял, что и его уже занесли в список и впереди — неизвестность. Начал объяснять, что он, мол, случайно зашел во двор и потому ни в чем не виноват. Неужели даже днем запрещено ходить по улице? Неужели новый порядок запрещает ходить к своим школьным товарищам?..
        Переводчик все же поборол усталость, растолковал немцу, что перед ним стоит ученик, но тот отрицательно покачал головой:
        - Weg![19 - Прочь! (нем.)]
        Анатолия вытолкнули во двор. Здесь уже были майор Залета и человек двадцать задержанных.
        День выдался пасмурный, дул порывистый холодный ветер. Часовые курили немецкие сигары, что-то весело рассказывали, не обращая внимания на задержанных. Воспользовавшись этим, майор Залета подошел к насупившемуся парню и тихо сказал:
        - Кто-то среди ваших ребят или слишком болтлив, или просто предатель… Имейте это в виду.
        - Но кто? Кто? — развел руками Анатолий.
        Им не дали поговорить — во двор вышел немецкий офицер, отдал команду. Отворились ворота, всех вывели на улицу, построили по двое и погнали через город.
        «Куда нас ведут?» — беспокоился Анатолий.
        Рядом шел с обнаженной грудью плечистый юноша в матросском бушлате. Моряк. И откуда он взялся здесь, в сухопутных краях? Анатолий шепотом спросил:
        - Не знаете, куда нас ведут?
        - Дорога у них одна — в лагерь для военнопленных. Не так далеко — в Хорол. Я там буду второй раз…
        На улице люди останавливались, смотрели на колонну, женщины вытирали уголками платков глаза, дети старались передать махорку или подбросить кусок хлеба.
        «Ну вот, — думал Анатолий, — теперь и я пленный, как и те, для которых вместе с ребятами раскладывал по дороге яблоки и огурцы, катил с пригорка тыквы… И никто теперь не скажет матери, куда девался, никто не махнет рукой на прощание…»
        И ему стало жаль себя… Вот бросят за проволоку, там он и погибнет. Не успел ни разу выстрелить во врага, не сходил в атаку, не завоевал права называться бойцом… Какая бессмыслица! Нет, мириться нельзя. Надо хорошо осмотреться, приглядеться к страже и, как только стемнеет, сразу скрыться в бурьяне…
        На перекрестке улиц стояла группа девушек. Вдруг Анатолий увидел черноглазую киевлянку Люсю. Она держала в руке кошелку и пристально смотрела на него. Затем быстро подошла к колонне, но стража заметила.
        - Передай матери, я в Хороле, в лагере!.. — крикнул ей Анатолий и сразу почувствовал, как что-то горячо обожгло спину.
        Оглянулся. Скуластый полицай заносил нагайку над головой другого пленного.
        - Подтянись! Разговаривать запрещено, за нарушение приказа — расстрел!
        Сбили строй в кучу, не отходили ни на шаг — боялись потерять хоть одного пленного.
        Только к вечеру их пригнали к воротам лагеря. Часовые с голубыми повязками на рукавах принимали прибывших. Впереди всех стоял одутловатый немец и держал в руке банку с краской и малярную кисть. Он внимательно осматривал каждого и ставил клеймо на спине. Анатолий видел, как вытаращил гитлеровец глаза на моряка и, мазанув его краской по спине, крикнул:
        - Большевик! Матрос!..
        Анатолий пробрался к майору и, взяв его за руку, сказал:
        - Здесь и затеряться легко, а с вами мне будет веселее.
        Майор горько улыбнулся:
        - Да уж всем будет весело, по всему видать!..
        Лагерь расположился на кирпичном заводе. Большинство пленных находилось в глубокой огромной яме, откуда раньше брали глину для завода. Остальные — в приземистых островерхих сараях, где сушили кирпич. Вся территория была огорожена высокой стеной из колючей проволоки, через каждые сто метров стояли вышки, на которых с автоматами и пулеметами находились охранники.
        Группу, где были Анатолий и майор, загнали в яму.
        Вокруг, насколько было видно, лежали или просто сидели на холодной земле люди. В серой вечерней мгле, в густых зловонных испарениях кое-где вспыхивали цигарки.
        Майор вывернул карманы, натряс немного махорочной трухи и тоже закурил. Уселись спинами друг к другу, чтоб было теплее, и так молча просидели до утра: не могли уснуть. Кто-то из пленных громко стонал, посылал кому-то проклятья, кто-то во сне подавал команды, кто-то звал мать…
        И только к утру Анатолий все-таки вздремнул. Проснулся от взрыва.
        Неподалеку от того места, где сидели они с майором, разорвалась граната. Когда рассеялся дым, все узнали, что ночью умер красноармеец-узбек; вокруг него, соблюдая обычай, уселись земляки и принялись его оплакивать. Гитлеровец с вышки бросил в толпу гранату.
        Анатолий огляделся по сторонам. Отовсюду на него смотрели безучастными глазами люди в натянутых на уши пилотках. Одни — отечные, неестественно располневшие, другие — худые и сгорбленные. Люди медленно умирали от голода…
        От соседа, молчаливого, обросшего, узнали, что есть в лагере почти не дают. Очень много больных, раненых. При лагере официально существовал госпиталь. Гитлеровские врачи Фрюхте и Гредер ежедневно делали какие-то уколы всем тем, кто попал к ним в госпиталь, но на второй день больные умирали. Вот почему пленные не хотели идти в «госпиталь». Тогда Фрюхте и Гредер сами ходили по лагерю и указывали полицаям, каких больных насильно тащить в «больницу». От истощения и голода кое-кто из пленных не выдерживал и сходил с ума. Таких вылавливали и здесь же, возле лагеря, расстреливали из автомата.
        В тот день майор и Анатолий с утра до вечера блуждали по лагерю, где на вытоптанной глинистой земле не было ни единой травинки — все съедено пленными. Они ко всему присматривались, прислушивались, расспрашивали.
        Иногда по лагерю объявляли:
        - Иван Чиж! Иди к воротам, к тебе пришла жена!
        Или:
        - Дмитрий Лихошка! Пришла мать…
        Тогда сразу же кто-то вскакивал и бежал к воротам. Но порой никто не откликался и не бежал на свидание с родными.
        Чаще передавали объявления:
        - «Пленные! Кто хочет служить в полиции или в специальных войсковых соединениях, немедленно объявитесь! Немецкое командование предоставит вам приличное жалование, паек и обмундирование».
        Но люди не двигались. Они лежали на твердой, вытоптанной земле и молча ждали смерти. Редко-редко кто-то, глядя на товарищей вороватыми голодными глазами, шел записываться в полицию. Таких ненавидели и презирали.
        Тихо в лагере. Стража дремлет на вышках. Медленно тянется час за часом, только изредка какой-то сумасшедший запоет или закричит, тогда его пристреливают, и опять все погружается в дремоту.
        Чтобы развлечься, гитлеровцы придумали разные соревнования. Большим охотником до всяких выдумок был унтер-офицер Нидерайд, прозванный в лагере «усатой собакой». У Нидерайда было тупое квадратное лицо, черные усики-соплячки и черные мутные глаза. Унтер-офицер был зол на весь мир и всю свою злобу вымещал на пленных. Когда заступал на дежурство Нидерайд, лагерь сникал и настораживался в ожидании неизбежной беды. Все старались пристроиться где-то сзади, кто залезал в норы, которые вырывали в глиняных стенах, чтобы спрятаться от холода и непогоды, кто просто ложился на землю лицом вниз…
        Фашист развлекался так: натягивал на колья проволоку и предлагал соревноваться — кто первый перебьет из пистолета проволоку. Как правило, никому из охранников и полицаев это не удавалось. Тогда Нидерайд выхватывал из кобуры парабеллум, прицеливался, и с первого выстрела проволока, жалобно звякнув, распадалась надвое. Потом «усатая собака» кидался в лагерь, и от него, словно ошпаренные, разбегались в разные стороны пленные. Кто попадался на пути, того настигала внезапная смерть.
        Был еще один негодяй, по имени Артур. Этот — из колонистов. Чтобы выслужиться у начальства, Артур безжалостно бил пленных тяжелой суковатой палкой. Таких палок у него в запасе был не один десяток, за каждое дежурство пять-шесть таких дубинок ломалось в щепки. Он бил кого попало и за что попало, а то и просто так, для «острастки», как он сам говорил.
        - Чего глаза выпятили, варвары? — кричал Артур и бил первого попавшегося. — Разве я не вижу, как ваше змеиное жало переполняется ядом? Вас нужно перебить всех, как собак…
        И палка опускалась на головы и спины ни в чем не повинных людей. Когда и это надоедало Артуру, он начинал рыскать по лагерю, выискивая пленных с более или менее пригодными сапогами или верхней одеждой. Найдя такого, он приказывал ему раздеться, разуться. Забирал одежду, обувь, обменивал их на самогон и устраивал пьянку.
        Анатолий ходил по лагерю, прислушивался к разговорам пленных, расспрашивал, запоминал. Еще раз встретился с матросом. Теперь тот был уже в рваной шинели — выменял у кого-то на бушлат.
        Насмотревшись на порядки в лагере, Анатолий прилег возле майора на сырую землю и сказал:
        - Чем помочь, как остановить этот ужас? Протестовать?
        Майор вздохнул:
        - Не поможет. Перестреляют, и все. Здесь не так надо… Надо любой ценой бежать из этого ада.
        Звякнул засов, скрипнула дверь камеры. Фельдфебель заглянул в лист бумаги и гнусавым голосом прогудел:
        - Буценко Анатолий! Выходи!
        Ребята вздрогнули. Сразу перед каждым возникла недавняя картина: вот так их вызывали там, в тюрьме, на допрос, а обратно чаще всего приносили на носилках. Неужели все начнется сначала?
        Анатолий побледнел. Ледяной холод сжал сердце. Теперь, когда он наконец отоспался и наелся после длительного недосыпания и голода, когда в душу закрались несмелые и неясные огоньки надежды, ему не хотелось все начинать сначала. И вот — «Выходи!..». О, это короткое и резкое, как выстрел: «Выходи!..» Сколько раз он слышал его! Там, в тюрьме, было время, когда он машинально и бездумно шел на этот приказ, повторяя одно и то же: только бы вытерпеть… А теперь, когда появилась надежда на благополучный исход, бороться с самим собой стало еще трудней!..
        В кабинете Вольфа ничто не предвещало беды. Мирно дремали на коврике овчарки, следователь приветливо встретил его, поздоровался, указал на стул:
        - Садись, Толя. Садись, и поговорим начистоту. Понимаешь, как мужчина с мужчиной.
        Вольф довольно долго и внимательно изучал Анатолия, потом вдруг спросил:
        - Скажи, Толя, где твой отец?
        Анатолия вопрос не взволновал.
        - Отец мой давно умер, я еще был маленький.
        - От чего умер твой отец?
        - Мама говорила, что, когда отец ехал на лошадях, они чего-то испугались и понесли… Я его совсем не помню…
        - Да-а… — Следователь пододвинул к себе папку, которая лежала на столе. — Запутанная история…
        - Ничего нет запутанного. Люди умирают…
        - Да, да, люди умирают, — повторил Вольф. — К сожалению, умирают ежедневно, ежечасно, ежесекундно… Так же и рождаются. Ты правильно заметил. Ошибся только в одном: твой отец не своей смертью умер, лошади его не убили. Его убили большевики.
        - Кто? — вырвалось у Анатолия.
        - Не удивляйся — я не ошибся. Они, именно они, большевики, убили твоего отца.
        - Вранье!.. Выдумка!..
        Вольф, наверное, ожидал такую реакцию. Он спокойно развязал папку, начал перебирать в ней какие-то материалы. Вытащил большую фотографию и показал юноше:
        - Кто это?
        С фотографии глядели вдумчивые серые глаза. Белая, расстегнутая по-летнему рубашка, загорелая шея, густые русые волосы.
        - Не знаю…
        - Твой отец. Твой родной отец. А теперь посмотри сюда…
        Следователь вытащил бумагу, на которой было наклеено несколько маленьких фотографий того же человека — в профиль, анфас, в полный рост. Рядом два серых пятна — отпечатки пальцев.
        - Узнаешь?.. Теперь пойдем дальше. Вот читай сам: «Враг народа… Десять лет в далеких лагерях…» А вот, — следователь перевернул страницу, — а вот собственный почерк твоего отца… Вот его подпись.
        Вольф умолк, удовлетворенно потер лоб. Вчера разговор не получился, и он решил держать их порознь. А то смотрят друг на друга и молчат. Коллективное упорство, коллективный отпор… «Разделяй и властвуй…» Кому принадлежат эти знаменитые слова? Надо будет позаботиться, чтоб они не пользовались спасательным кругом коллективного отпора. И главное — каждого бить по самому больному, бить так, чтобы дыхание перехватило… Ведь для каждого своя рубашка ближе к телу. И есть дорожка, которая ведет к сердцу… Путь к сердцу Буценко я, кажется, уже нащупал, нашел. Вон ведь как он задумался… А я полагал, что с ним придется тяжелей всего, он, поди, заводила, их «комиссар»… Думай, думай, парень, это полезно…
        - А почему в этих документах написано не Буценко, а Корж?
        - Неужели не понял? Буценко — фамилия твоей матери. После суда она отказалась от мужа, твоего отца, и восстановила свою девичью фамилию, да и тебя записала на нее.
        Анатолий молчал.
        - Ну как, Толя, теперь ты понимаешь, что к чему? — Следователь даже руку протянул, словно хотел обнять юношу. — Веришь теперь мне? Это ж я для тебя старался, чтоб открыть тебе глаза. Достал все документы, надо ж тебе знать правду, что большевики убили твоего отца, а ты их щадишь… На твоем месте я бы не только рассказал о большевистских агентах, этих подпольщиках, которые толкнули вас, доверчивых, на преступление, я бы своими собственными руками глаза им повыкалывал…
        - Я не знаю никаких подпольщиков, а потом… — Анатолий на мгновение умолк, еще раз посмотрел на фотографию, затем исподлобья на следователя и прибавил: — А потом, об этом человеке… Откуда мне знать, мой отец или не мой? Я уже говорил: его совсем не помню и никогда не видел фотокарточки.
        - Хорошо, — вздохнул следователь и нажал на кнопку сигнала, — хорошо, пускай тебе люди подтвердят…
        Привели какого-то запуганного и грязного мужчину. Он все время оглядывался по сторонам, пугался собак, боялся смотреть Анатолию в глаза. Где Анатолий его видел? Кажется, он работал до войны в пожарной команде.
        - Прокопенко, кто изображен на снимке? — спросил Вольф и показал ему фотографию.
        - Корж Иван Сидорович, — ответил тот. — Толин отец.
        - Расскажите тогда, как происходил суд над ним. Вы были на суде?
        - Выл. Меня вызывали как свидетеля. Но я… Я не виноват…
        - Не о том речь, — грубо перебил его следователь. — Расскажите, как шел сам процесс.
        Путаясь и запинаясь, мужчина рассказывал.
        Анатолий внимательно выслушал эту исповедь, и теперь у него не осталось ни малейшего сомнения, что и Вольф, и этот грязный человек говорили неправду.
        Когда мужчину вывели из кабинета, он, брезгливо скривившись, сказал следователю:
        - Где вы взяли такого пропойцу? Ну и свидетель!.. Не проще было бы позвать сюда маму? Пускай бы она сама рассказала…
        Вольф не ожидал такого. Эти слова застали его врасплох, поэтому он не удержался, стукнув кулаком по столу, отчего даже овчарки повскакивали, насторожились, и закричал раздраженно:
        - Ты, парень, забыл, где находишься и с кем разговариваешь! Сам знаю, кого мне звать!..
        Но сразу же успокоился, смягчился. Вольф понимал, что у него вот-вот лопнет терпение, что все это начинает ему надоедать, но здравый смысл подсказывал: веди дело дальше, не срывайся! Если и на этот раз ничего не выйдет, тогда… Ему припомнилась вчерашняя история с начальником управления. Как же получилось, что он, Вольф, оказался в дураках? Просто был несчастливый день!..
        А произошло вот что.
        Вчера в кабинете начальника управления полиции его словно сам дьявол дернул за язык, и он ни с того ни с сего выпалил:
        - Эта дикая страна стоит своими глиняными ногами на куче золота.
        - Что вы имеете в виду? — спросил начальник, чем-то серьезно озадаченный. — Где вы видели золото?
        Вольф подбежал к подоконнику, нагреб из цветочного горшочка пригоршню влажной земли, выкрикнул:
        - Вот золото! Чистое золото самой высокой пробы!
        Начальник удивленно поднял брови, он ждал объяснений от своего подчиненного.
        - Мощный жирный чернозем с редкой зернистой структурой. Девять процентов гумуса. Толщина слоя — полтора метра. Фруктовое дерево поливают только один раз при посадке, дальше оно не требует человеческих рук.
        Как и надеялся Вольф, слова произвели надлежащее впечатление. Начальник управления покачал головой, прищелкнул языком. В Саксонии у него двести гектаров земли, каменистой, как дресва. Пауль Вольф об этом знает. Он, как собака, заглядывает начальству в глаза и шепчет:
        - Сто железнодорожных платформ, нагруженных такой землей, равносильны… равносильны сейфу с золотом.
        Начальник управления хищно улыбнулся. Его глаза теперь уже не смотрят на жалкое лицо следователя, а сверлят безжалостно:
        - Не хочет ли герр Вольф сказать, что немецкая армия находится здесь временно? Что мы не завоевали на веки веков Украину?
        Вольф хотел что-то произнести в свое оправдание, но из его горла вырвался лишь свист, хриплый и короткий, как последний вздох умирающего.
        Барон пренебрежительно посмотрел на следователя и спросил ехидно, язвительно:
        - У вас, герр Вольф, кажется, есть серьезное задание? Когда вы имеете намерение доложить о его выполнении?..
        Что мог ответить Вольф? Конечно, пообещал вскоре закончить следствие и подать список руководителей подполья. И он его подаст, во что бы то ни стало подаст…
        Вольф откинулся на спинку кресла:
        - Ну хорошо, погорячился я немного. Такая уж у меня служба. Но не будем сейчас об этом… Я тебя понимаю, хорошо понимаю. Ведь речь идет о родном отце… Самое главное, надо сначала успокоиться, а потом подумать. Вот ты не веришь свидетелю. Напрасно. Он путает, потому что боится: ведь давал показания на суде против твоего отца. Говоришь, позвать сюда мать? Конечно, легко можно сделать. Но зачем ее травмировать? Она и так убита горем… Давай уясним все сами. Вот пойдешь, как следует подумаешь, а потом скажешь…
        Кто выдал Тараса Залету? Кто подослал полицаев к Володе Струку, который, казалось бы, не вызывал никакого подозрения? И закончилась ли вся история арестом только майора и Анатолия? Ведь и они, Борис, Иван и Тамара, не раз и не два бывали у Володи. Может, их тоже выследила полиция?
        И куда девался Володя? Точно было известно, что он убежал из полиции, вернулся домой. Но с тех пор парнишка нигде не появлялся — ни на улице, ни на базаре, ни в своем дворе. Копна сена, в которой запрятался майор, была разбросана, ветер разносил сено по двору и по огороду. Вот уже второй день жалобно блеяла в сарае коза, как видно и некормленая и непоеная.
        Напрасно Тамара уговаривала Бориса не ходить к Володе домой — а что, если там засада? — он не послушался. Вошел прямо во двор и постучал в дверь. Ему никто не ответил. Тогда Борис легонько нажал на щеколду, дверь открылась, и он увидел Володю, в кровати. Мальчишка сильно похудел, был бледен.
        - Что с тобой? — спросил встревоженно Борис.
        - Заболел, — объяснил Володя таким слабым голосом, словно он говорил из глубокого колодца.
        - Простудился?
        - Нет.
        - Чего ж тогда?
        - Оттого, что забрали майора и Толю. Виноват во всем я…
        - Ты?! — выкрикнул Борис. — Ты их выдал полиции?!
        - Я…
        - Что же ты получил за майора, иуда? — прошипел Борис. — Сколько тебе дали в полиции, гад? За сколько марок продал майора и своего товарища в придачу?
        Володя слабо покачал головой:
        - Никого я не продавал. Я сказал о майоре Ваське с базара…
        - Сказал? Ваське?.. Значит, ты враг народа…
        - Враг…
        Слезы тихонько потекли по щекам. Володя плакал.
        - Я знаю, что я враг, но я не нарочно.
        - Что ты сказал ему?
        - Что я разговаривал с советским майором… и что он обещал написать обо мне в газету…
        - А еще что?
        - Еще, кажется, говорил, что стерег майора от полиции.
        - Больше ему ничего и не надо. И этого достаточно… Для чего же ты, дурак, болтал языком?
        - Васька задавался передо мной… Мне ему надо было нос утереть!
        - Молодец, утер…
        Борис плюнул и направился к выходу. Володя вскочил с постели, схватил его за полы пиджака худыми, как соломинка, руками.
        - Боря, я не хотел… Слышишь? Так и скажи всем. Вон там, — он показал в окно, — вон там, под тем берестом, я закопал свой пионерский галстук. Положи его со мной, когда умру… А еще забери козу, а то она сдохнет…
        Борис вырвался из цепких рук Володи и выбежал на улицу. Сердце у него бешено колотилось, словно он с кем-то боролся. Улица была безлюдна.
        Он пошел кружным путем к условленному месту, где его ждала Тамара.
        Васька шел домой по сумеречной опустевшей Железнодорожной улице. Шел он быстро, оглядывался, обходил освещенные луной места. Скоро должен наступить комендантский час, и Васька торопился. А идти ему еще далековато.
        Возле темного, заросшего оврага, подступавшего к самой дороге, на него накинулись двое, крепко схватили за руки и потащили вниз по крутому склону. На дне оврага подняли, поставили против лунного света, сами остались в тени, под кустом.
        Один из напавших сказал:
        - Кричи не кричи, никто тебя здесь не услышит. Ты в наших руках.
        Васька испуганно схватился за полы своего тяжелого пиджака.
        - Не бойся, мы не грабители, — сказал второй; голос его показался Ваське знакомым. — Не затем прервали твой мышиный полет. Признайся, ты выдал полиции советского майора?..
        - Я н-не знаю никакого майора… — весь задрожал Васька.
        - Знаешь! Тебе о нем рассказал один мальчишка…
        Васька беспомощно развел руками, полы его пиджака раскрылись, на подкладке висело десятка три приколотых шпильками зажигалок.
        - Мне никто ничего не говорил. Какой мальчишка? — захныкал Васька.
        - Володьку Струка знаешь?
        - Знаю. Он мой сосед.
        - Это ты направил к нему полицию?
        Васька наконец узнал одного из напавших — Борис Гайдай.
        - Тьфу! Я думал, вы бандиты… А оказалось вон что!.. — повеселел он. — Никого я к Володьке не направлял.
        - Врешь! Ты его продал!
        - Зачем мне его продавать? У меня и без этого деньги есть.
        Васька пошарил за пазухой, вытащил пачку денег и показал ребятам.
        - Вот… Как вернутся наши, тогда я заживу на полную катушку. Увидите, заживу, вы еще вспомните Ваську с базара…
        - Признавайся, недоумок, иначе здесь тебе и крышка! — подступил Борис вплотную к Ваське.
        - Ну чего ты?.. Говорю, никого не продавал. Они меня схватили на базаре, завели в полицию, хотели забрать шпильки и деньги, а я им и говорю: «Чего вы меня трогаете? Я что? Я больной! Вы лучше, как вам и положено, вылавливайте красных комиссаров и майоров…» Тут они как пристали… «Где, да где, спрашивают, ты видел, комиссаров и майоров?» Я на попятную: «Нигде, говорю, не видел, со зла сказал». Не поверили. Не поверили, стали колотить. Тогда я сознался, что мне Володька хвастался про майора, они и перестали бить, отпустили домой. И булавок и денег не взяли… А что? И ты, Борис, тоже признался бы, если бы тебя так колошматили.
        - Дурак ты, дурак!.. — грустно покачал головой Борис.
        - Все говорят, что я дурак и что в голове у меня винтиков не хватает, а я не такой уж дурак! Вон сколько денег собрал! И никому не дам. А то как начну раздавать… Володьку иногда жаль, он такой глупый. Говорю, учись жить, торгуй… Но он только зубами щелкает, живот у него подтянуло…
        Васька нес околесицу о зажигалках, камушках, сигаретах, зыркал маленькими глазенками, хихикал, приседал, размахивал руками и брызгал слюной. Борис и Иван (второй нападавший был Иван Сацкий), не слушая его, молча стояли и думали.
        Как все глупо вышло!.. Сначала не сохранил тайну Володя, опрометчиво рассказал о майоре Ваське. Потом уже этот придурковатый выболтал… Кого ж теперь наказывать? Володю?.. Но он не нарочно, по неопытности, из доверчивости. Он свой паренек и теперь сам мучается… Васька?.. Что с него взять, если он не совсем в своем уме? И до сих пор разводит турусы на колесах о каких-то деньгах и зажигалках.
        - Замолчи, болван! — крикнул Борис. — «Деньги, деньги»… Гляди, чтоб боком не вылезли деньги! Как придут наши, тогда ответишь за майора, за все ответишь…
        - Эге, — улыбнулся Васька, — не пугайте, наших я не боюсь, лишь бы немцы и полицаи не тронули…
        - Болван! — выругался Иван и потянул Бориса за рукав: — Пойдем.
        Ребята взобрались по склону на гору и вскоре исчезли в темноте.
        Следом за ними выбрался на улицу Васька. Метнулся прочь от оврага, шмыгнул как заяц, помчался мимо заборов и изгородей.
        Из Хорольского лагеря для военнопленных, из ада, как называл его майор, им обоим удалось вырваться.
        Однажды по лагерю объявили, что к Анатолию Буценко пришла мать, а к Тарасу Залете — сестра. Мать — понятно, но кто ж такая сестра? Сестра майора выехала с Лубенщины задолго до оккупации.
        Когда они подошли к воротам, то увидели мать Анатолия и Тамару. Они раздобыли где-то справки, удостоверявшие, что оба задержанных — железнодорожники и постоянно проживают в Лубнах.
        Грустными глазами провожали пленные двух счастливцев.
        - Ну как, как вы раздобыли такие бумаги? — допытывался удивленный Анатолий, когда все четверо пошли в направлении к Лубнам.
        - А чему удивляешься? — улыбнулась Тамара. — Вы же и в самом деле железнодорожники. Тарас Иванович бывший, а ты, Толя, будущий. Разве не так? В справках все по правде написано.
        Где-то на полпути к Лубнам Тарас Залета простился и пошел в степь, чтоб пробиться через линию фронта…
        Как только Борис узнал, что Анатолий вернулся из лагеря, он тут же пошел к нему.
        Анатолий был задумчивый и грустный.
        - Чего ты пригорюнился? — спросил Борис. — Что, напугали? Скис?
        - Немного напугали, — признался Анатолий. — Но больше обозлили. Да еще как обозлили, если бы ты знал!.. Эти гады… — и не договорил.
        Он еще находился под тяжелым впечатлением от всего пережитого в Хорольском лагере. Ему трудно, очень трудно, почти невозможно было выразить обычными человеческими словами свое возмущение.
        - Я не грущу, — вскинул голубые глаза Борис. — Зачем мне грустить… Чапай воюет, а не грустит.
        - Как же ты воюешь?
        - Воевать можно, было бы желание… Слыхал про объявление, висевшее у комендатуры? Еще не слыхал? Там сказано, что в городе действует красная банда диверсантов… Банда ворует продовольствие и оружие, освобождает пленных, портит военную технику. А совсем недавно подожгла склад… Так вот, и я в той «красней банде».
        - Ты? — удивился Анатолий.
        - А как же. Чего удивляешься?.. Пойду тихонько, проткну дырочку в шине вот этой штукой… — Борис вытащил из кармана серого коротковатого пиджака острое шило, — и иду себе дальше, а машина оседает, оседает… Или заведу мотоцикл одним из этих ключей, — он достал из другого кармана связку ключей от автомашин и мотоциклов, — их много сейчас на улицах и во дворах, выведу, направлю в овраг и пускаю… Красота!..
        - И не боишься?
        - А чего бояться? — сказал Борис, усаживаясь на шатком стуле. — Пускай они меня боятся! И они уже боятся… «Красная банда»… — Он громко рассмеялся.
        - Ох, Боря, Боря! — покачал головой Анатолий. — Ходишь по знакомым и рассказываешь им о своих геройствах?
        Борис обиделся:
        - Слушай, не уподобляйся моей мамаше… Все стали такие осторожные и разумные. А кто будет фашистов бить?
        - Бить их надо. Я сам… Но…
        Анатолий вдруг умолк, взял из рук товарища связку ключей, начал перебирать их. Были здесь граненые, плоские, круглые, из меди, из нержавеющей стали, а то и просто из железа, с вензелями и фашистскими значками на ушках. Каждый ключик имел хитро нарезанные бороздки, углубления и потайные пазы.
        - Где ты их взял?
        - У немцев. Здесь и от БМВ, и от «Фалькони», и от французского «Ленуара». А этот от автомашин… Если хочешь знать правду, так я за майора и за тебя мстил им.
        - Спасибо.
        Борис достал из-за пазухи толстую плитку шоколада, протянул Анатолию:
        - Возьми.
        - Ты смотри, настоящий шоколад!.. С ума сойти можно!..
        - Бери, ешь, — сказал Борис. — У меня еще есть…
        Он вытащил четыре плитки шоколада и положил на стол:
        - А эти отдай матери, пускай отнесет раненым.
        - Где ты взял?
        - Разрезал на машине брезент и набрал полмешка. Одну плитку сразу же съел, эти пять оставил, а остальные отнес малышам в детский дом. Видел бы ты, как они обрадовались!.. Слышал, что с ними сделали? Вчера комендант заявил, чтоб люди разобрали детей. Многие взяли, а тех детей, которых не успели забрать, солдаты отвели в лес и всех из автоматов расстреляли… Погоди, я еще им и за это отомщу! Пусть почувствуют…
        Анатолий вскочил со стула, быстро прошелся по комнате, потом сказал:
        - Верно ты, Боренька, делаешь, что им мстишь… Мстить надо как только можно!..
        Однажды шел Борис по улице, где жил дядя Павел. Решил их проведать. Может, тетя с Тамарой узнали что-нибудь о дяде, который незадолго до прихода фашистов уехал в Гребенку да так с тех пор и не появлялся дома. Прислал через Малия весточку, а потом и вовсе след простыл. Может, погиб?! Или где-нибудь партизанит? Кажется, его еще до прихода гитлеровцев назначили командовать истребительным отрядом. Вот партизаны, говорят, жару поддают врагам! Неожиданно выскочат ночью из леса, наделают шуму-гаму, а потом ищи ветра в поле…
        Переступил порог, глянул, а дядя Павел лежит на кровати. Худой, бледный, пышные темно-русые волосы поблекли, спутались. Просто и не узнаешь.
        Борис настолько был поражен, что даже забыл поздороваться.
        Слегка улыбнувшись, дядя Павел сказал:
        - Ну, садись, племянничек, рассказывай, как поживаешь.
        - А чего рассказывать? Сами знаете не хуже меня… Вы когда вернулись?
        - Вчера вечером.
        - Значит, уже вам все известно… Где же вы были?
        - Где только не был, — ответил негромко дядя. — И в бурьяне прятался, и в лагерях для военнопленных был… в Кировограде, в Кременчуге… А тут еще болезнь прицепилась… Уже думал, что будете поминать меня как почившего раба божьего. Так нет, приполз, как видишь, домой. Пришло распоряжение отпустить из лагерей местных железнодорожников. Собираются, говорят, гитлеровцы наладить движение…
        - Собираются, — подтвердил Борис. — Уже кое-кого потащили в депо. А Курыш сам побежал — назначили начальником. Выслуживается, гад, кричит на всех, угрожает… Советскую власть ругает, а хвалит немецкую.
        - Слыхал, слыхал…
        - Почему никто не придушит его? Вот если я…
        - О, ты герой!.. Я о тебе уже кое-что слыхал. Ты, оказывается, нашего поля ягода… Похвально, похвально…
        Вошла тетя Мария, принесла в мисочке манной каши.
        - Племянничек пришел! Ну, как там мать?.. Встретила ее на улице, жаловалась, что не слушаешься, целыми днями где-то пропадаешь. Поберегись, скрутят немцы тебе шею!..
        Борис недовольно, как норовистый жеребенок, крутанул головой, встал: дома порядком надоели нравоучения, и здесь…
        - Не обижайся, мы не враги тебе, — сказала тетя. — Садись, посиди. Пока дядя поест, пока поговорите немного, я и блинчиков испеку. Может, и Тома придет. Совсем отбилась от дому. Все куда-то ходит, где-то они собираются. Что еще надумали?.. Ох, боюсь я за вас, дети!.. На, возьми, Павел, — и подала дяде в кровать миску. — Чтоб всю кашу съел, она жидкая, слышишь?
        Смотрел Борис на дядю и никак не мог привыкнуть к нему. Совсем не похож на того, прежнего. Даже карие глаза и те изменились, стали тревожными, настороженными. Руки дрожат. Мисочку держит возле самого подбородка, чтоб не разлить с ложки кашу.
        Как попросила тетя, так и сделал дядя Павел — всю кашу съел и, вытерев ладонью рот, сказал:
        - Ты, Борис, и в самом деле не обижайся на мать и на тетю. Мы, мужчины, народ горячий: чуть что не по-нашему — сразу грудь колесом, кулаки наготове и ну доказывать свою правду. Только не всегда можно так правоту доказать.
        Борис заерзал на стуле.
        - Не кипятись, выслушай меня до конца. Не подумай, что я вообще против кулаков. Если надо пустить их в ход, чего ж… Конечно, с фашистами не разговаривают, не спорят. Их надо просто уничтожать, а то они тебя уничтожат. И еще знаю, что нет такой силы, которая удержала бы от борьбы с врагами наш народ и таких, как ты. При этом нельзя забывать: фашисты хитрые, а мы должны быть еще хитрее. Хитрости врага противопоставь собственную хитрость. Не лезь на рожон, обойди стороной и стукни по затылку, когда он этого совсем не ждет… Понял? Вот такое наше дело, сынок…
        Тетя Мария принесла пахучие, жаренные на подсолнечном масле блины, поставила на стол перед Борисом.
        - Ешь. Это последние. Кончилась мука.
        - Берите и вы, — пододвинул Борис тарелку поближе к дяде.
        - Угощайся, угощайся. Мне нельзя сейчас. Диета.
        Борис набегался за целый день и так проголодался, что не заставил долго себя упрашивать, быстро поел румяные блины. С завистью поглядывал на него дядя Павел.
        А потом они долго еще разговаривали, и, только когда наступил вечер, тетя выпроводила Бориса домой.
        …За ним пришли днем.
        Грубо толкнув дверь сапогом, толстый низенький гитлеровец в полевой каске переступил порог, навел на Павла Гайдая автомат.
        - Hnde hoch!
        Гайдай поднялся с кровати, на которой лежал не вставая вот уже целую неделю. Худой, измученный дизентерией и лагерным режимом, он едва держался на ногах. Белые подштанники и нижняя рубашка висели на нем, как на жерди. Руки не слушались, дрожали.
        - Партисан? — недоверчиво посмотрел гитлеровец на полицая, стоявшего у двери. — Диверсант?
        - Коммунист, — сказал полицай. — И кривоносовец.
        Что такое кривоносовец, фашист не знал, но решил для себя, что это, наверное, весьма опасно.
        - Большевик! Комиссар! Где твой штаб? Где партисан?..
        Прибежала жена Гайдая, всплеснула руками.
        - Что вы делаете? Разве не видите, он больной, он и стоять не может…
        Подошла, взяла мужа под руки, осторожно усадила на стул.
        Полицай вытолкнул женщину на кухню, начал обыскивать комнату. Чего ему надо?
        Павел Гайдай сидел, положив на колени похудевшие до синевы руки, смотрел безучастными глазами и думал. Думал, кто же мог выдать его оккупантам…
        Вспомнил день, когда он, измученный и удрученный всем, что с ним произошло, возвращался в родные Осовцы. Поднималась пыль под разбитыми чунями, обмотанными лохмотьем, каждый шаг отдавался в сердце.
        Здесь, в родных краях, все было такое, как и всегда, и в то же время не такое. Печать войны, оккупации коснулась и окраины города. Дети уже не играли, как раньше, не чирикали беззаботно, точно воробьи.
        Первым, с кем встретился Гайдай, был Нестор Малий, давний приятель и товарищ по работе. Он тоже заметно сдал: осунулся и сгорбился, а ведь совсем недавно был еще по-молодецки стройным, бодрым. Черные с проседью усы, словно щеточки, всегда аккуратно подстриженные, теперь отросли, взъерошились и стали будто серыми.
        «Если бы мне сказали, что ты тоже здесь, никогда не поверил бы», — пожимая ему руку, заметил Малий.
        «Раньше и сам не поверил бы, что так получится…»
        Гайдай поведал ему свою невеселую историю, а потом спросил:
        «Как у нас здесь?»
        Малий, махнув рукой, произнес:
        «Что у нас… Всех железнодорожников взяли на учет, кое-кого уже и на работу забрали, собираются депо открывать. Одним словом, невеселые дела… Иди домой, поправляйся. Я скажу своей, чтобы принесла козьего молока. Да и сам как-нибудь забегу, поговорим…»
        Потом встретились еще Петр Миронченко, Юфим Приходько, Евгений Гулий, Иван Бондаренко — все железнодорожники-побратимы. Сочувственно смотрели на него, измученного, почерневшего, желали поскорее поправиться, набраться сил. Приветливые глаза, рукопожатия… Разве мог кто-нибудь из них выдать его? С этими людьми он долгие годы работал вместе и жил рядом, делил с ними и радость и горе, помогал чем мог, и они всегда приходили ему на помощь, если была в том нужда. Стали близкими, словно родными. Когда присвоили ему высокое звание кривоносовца, собрались у него дома, всем хотелось его поздравить…
        Сидит Павел Гайдай на стуле, наблюдает, как обыскивает полицай квартиру, и упрямо думает: кто же выдал его?
        Знают его почти все. В Осовцах как будто и нет у него врагов. Может, людская зависть? Только и завидовать ему не было причин: жил, как все, не выделялся среди односельчан ни заработком, ни своим положением. Правда, совсем недавно его назначили приемщиком паровозов Гребенковского депо. Конечно, не простое дело быть приемщиком паровозов. Это знали все: и машинисты, и кочегары, и смазчики, и даже стрелочники. Приемщик — все равно что врач-диагност. Пригонят в депо неисправный паровоз, сначала должен его осмотреть приемщик, составить акт на ремонт: одно заменить, другое починить, третье подтянуть. От твоего придирчивого глаза, от твоего знания машины зависит работа не только депо, но и всего железнодорожного участка. На исправном, хорошо отремонтированном паровозе и машинист заработает больше, и государство выиграет. Приемщиками назначают знающих машинистов, людей с большим стажем и опытом. Стаж, опыт у него есть — с шестнадцати лет водит паровозы, еще в гражданскую доставлял боеприпасы для красногвардейских отрядов. И как будто работящий и инициативный, недаром присвоили звание
ударника-кривоносовца, в партию приняли… Когда его назначили на эту должность, все машинисты обрадовались, знали: заметит малейший брак в машине. Казалось, не было тогда ни одного человека, который не одобрил бы его кандидатуры.
        Ни одного?.. Нет, не так… Нашелся один человек… Курыш.
        Все знали, как падок был на длинный рубль машинист Курыш, издавна славился среди железнодорожников корыстолюбием и исключительной скупостью. Его сослуживцы, такие же машинисты, посещали вечерние курсы, учились, ходили в театр, в кино, а Курыш все время вертелся в депо, выжидая, чтобы кого-нибудь подменить, поехать в лишний рейс. Лишний рейс на паровозе — лишний рубль. Отправляясь в рейсы, он всегда брал на продажу какой-нибудь товар: в одном месте покупал по дешевке яички, кур, муку, сало, в другом, где только можно сорвать барыш, выгодно перепродавал.
        Всю жизнь строится человек! Сначала дом себе новый ставит, потом сарай ладит, а там и погреб копает. При таком размахе надо здорово зарабатывать. Вот и тянулся изо всех сил. Сможет не сможет — за все берется. О нем говорили не раз: Курыш и на одном колесе в рейс поедет. Несколько лет назад обкатывали новые паровозы. Ухватился за это дело и Курыш. А как же — заработок высокий!.. Только не долго обкатывал. Во время первого же рейса загубил машину. Недосмотрел, не проследил, как действуют пресс-масленки, порвал сорочки в золотниковых цилиндрах, поплавил подшипники. Хотели отдать его под суд, да сжалились: обещал, клялся, что исправится…
        Пожалуй, только Курыш, один он из всего депо, позавидовал. Он ничего не сказал, лишь окинул недобрым взглядом, когда увидел приказ. Вот так посмотрел человек злым оком на тебя, и уже того взгляда никогда не забудешь…
        Неужели Курыш выдал?..
        Сам не видел, но слышал, все железнодорожники говорят: заискивает Курыш перед врагами, ходит на задних лапах, словно паршивая собака, сам вызвался на работу в депо, хочет выслужиться перед оккупантами…
        Мысли дяди Павла прервал фашист. Толкнул в спину дулом автомата и указал на дверь:
        - Komm![20 - Иди! (нем.)]
        Не разрешили даже проститься с женой, так и осталась она стоять на веранде вся в слезах. Погнали со двора.
        …Дядю Павла расстреляли утром на следующий день. На расстрел вели под руки два полицая — сам он уже не мог идти…
        В кабинет ввели Сацкого. Простодушный, как все хлеборобы, и молчаливый, Иван вдруг удивил не только Пауля Вольфа, но даже самого себя. Едва переступил порог, едва увидел следователя, как у него вырвались полные возмущения слова:
        - Куда вы девали Буценка?
        - Что с тобой, Иван? — развел руками Вольф. — Я тебя не узнаю. Разве можно задавать вопросы следователю? Такое право принадлежит только мне… Садись, я тебя хочу кое о чем спросить.
        Сацкий не двинулся с места. Его прямые, тонкие, словно шнурочек, брови сошлись на переносье, глаза пылали решимостью.
        - Пока не скажете, где мой товарищ, вы не услышите от меня ни одного слова.
        Вольф, немного поколебавшись, нажал кнопку сигнала. Мгновенно раскрылась дверь — на пороге вырос часовой. Следователь отрывисто и громко приказал по-немецки. Часовой вышел.
        - Так ты не веришь мне, Иван? Думаешь, что я хитрю с тобой, что у меня нет ни совести, ни чести? Так?.. Ну что ж, ты сам убедишься. Я с тобой не играю, я только думаю, как бы вас, глупых, вытащить из петли…
        Скрипнула дверь, и в кабинет вошел Анатолий.
        - Значит, ты подумал, будто я обидел твоего друга? Спроси, тронул ли я его хоть пальцем… Скажи, Анатолий, я тебя бил? Я угрожал тебе? Кричал на тебя? Говори так, как есть. Чего молчишь?..
        Анатолий стоял, низко опустив голову, и молчал. Пауль махнул рукой, и Буценко увели из кабинета.
        - А теперь садись, и мы спокойно поговорим о твоих делах, — сказал Пауль Вольф и пододвинул Ивану стул. — Садись, садись, я же тебе не полицай какой-нибудь… Неужели ты подумал, что я послал такого молодого и красивого парня на виселицу?
        Иван отвел взгляд.
        - Вижу по тебе, что подумал. Эх ты, куриная голова… Разве я возился бы с вами, если бы хотел укоротить вашу жизнь? Ты сам подумай, ну подумай…
        Пауль подошел к парню и прикоснулся рукой к его плечу.
        - Подумай, неужели ты ослеп, неужели ты ничего не видишь? Где ваши комиссары, где ваши партийные руководители, которые распоряжались в Лубнах? Да они уже давно за Волгой, бражку там попивают… А тебя да таких, как ты, бросили здесь. Мол, воюйте с немцами, защищайте отчизну, отстаивайте ее честь… А когда отстоите, мы снова вернемся и, как прежде, будем брать налоги, будем вывозить хлеб, мясо, сало… Как это? Вспомнил: первая заповедь — выполнение плана… А когда выполните план, вам будет дана вторая — вывозить хлеб сверх плана… Правду говорю? Ты же об этом знаешь лучше меня, ведь сам крестьянин, хлебороб.
        - Простите, я уже не хлебороб, а работник депо, — перебил Иван.
        - Работник депо, — словно эхо, прозвучал голос Пауля Вольфа. — Ты уже и не хлебороб, и не работник депо, а приговоренный к смертной казни враг рейха… А если сказать точнее, то ты уже труп. Сам посчитай, сколько дней прошло, как ты мертвец… А теперь посчитай, сколько дней живешь по моей милости… Посчитал? И в этом мире, единственном, где есть радость, солнце, наслаждение, можно задержаться надолго, лет так на семьдесят, а то и больше. Все зависит от тебя… Послушай, Иван, а почему твоего отца перед войной сняли с должности председателя колхоза?
        Иван Сацкий никогда не вмешивался в дела отца, больше того — он не интересовался его должностью. Да и причин не было — до самой войны отец был бригадиром. Правда, однажды, Иван уже и забыл когда, поздно ночью пришел отец с собрания молчаливый и взволнованный. Сестры — старшая и младшая — уже спали, только он один, Иван, все слышал и все видел. Мать налила миску борща. Отец только помешал ложкой и отодвинул в сторону: ему было не до еды. Тогда мать поставила кружку молока, подсела к столу и спросила:
        «Снова критиковали?»
        Отец отсутствующим взглядом посмотрел на мать и отвернулся, как бы давая понять, что сейчас ему совсем не до разговора, но вовремя опомнился и даже попробовал улыбнуться.
        «На этот раз критиковали с выводами», — ответил он уставшим голосом.
        «Тебя сняли?»
        Отец молча кивнул головой.
        «Вот так взяли и сняли? — вспыхнула мать. — Тебя? Организатора колхоза?..»
        Отец молчал. О чем он думал, что вспоминал? Может, о том, как в тридцатом году агитировал своих земляков за общий труд на общей земле?.. Богател колхоз, зажиточнее стала жизнь и у колхозников. Но рядом, в соседних хозяйствах, жили еще лучше. И пожелали его односельчане: давай и нам новые высоты! Ох, уж эти новые высоты!.. Наверное, именно о них подумал отец, когда сказал матери:
        «Новый председатель и с образованием, и по специальности агроном…»
        Мать ничего не ответила. Разве не знала она, с каким трудом выводил ее муж под документами свою фамилию? А деловых документов с каждым днем становилось все больше, хозяйство развивалось, цифры из единиц и двух нулей достигли таких величин, что даже в глазах рябило. Химикаты, машины, севооборот, новые сорта пшеницы, коксагыз — попробуй разберись во всем, наладь, дай совет. И не только сам разберись, а и людям растолкуй.
        В тот незабываемо грустный вечер отец и мать сидели за столом и долго говорили обо всем этом, вздыхая, с печалью и тревогой. На следующий день отец повеселел — его назначили бригадиром. Так он и остался на своем посту до прихода фашистов.
        Теперь вот сидит перед ним, Иваном, Циклоп, сверлит его единственным глазом и спрашивает: «Послушай… а чего это твоего отца перед войной сняли с должности председателя колхоза?..»
        - Не знаю, — сказал Иван. А что он должен был ответить? Разве этот поймет, поверит? — Отец просто не справлялся, малограмотный…
        - Ты так думаешь? — сверкнул глазом Вольф. — Ошибаешься! Твоего отца сняли потому, что ему не доверяли. Им надо было поставить партийца…
        Следователь умолк, наблюдая, какое впечатление произвело на Ивана его сообщение, потом, чтобы подлить масла в огонь, как бы между прочим, прибавил:
        - Комиссарские сынки и сынки партийцев не ездили на велосипеде, сделанном из прялки.
        Вот теперь можно помолчать, подождать немного: после доброго посева должна быть и хорошая жатва. Этот крутолобый гречкосей, настойчивый и упрямый, как вол, получил достаточно пищи для раздумий, пусть кое-что вспомнит, пусть подумает, а он, Пауль Вольф, может и подождать.
        Вольф посмотрел на юношу и оцепенел: Иван Сацкий насмешливо и открыто улыбался…
        …Наступила холодная снежная зима.
        Старые люди говорили: таких морозов, таких снегов никто и не помнит. Стонала, раскалываясь, земля, в холодном воздухе носились тысячи белых иголок, безжалостно обжигая лица. Снегу навалило столько, что занесло дороги, улицы, а хаты замело по самые дымоходы.
        Для немцев такая суровая зима была настоящим наказанием: без теплой одежды, не привыкшие к холодам солдаты обмораживали руки, ноги, щеки и носы. Вояки, еще совсем недавно грозившиеся завоевать весь мир, теперь были похожи на чучела. Они отяжелели от одеял и ряден, в которые закутывались в мороз, в свирепую пургу, на головах у них торчали островерхие башлыки и теплые женские платки.
        Рыскали полицаи по хатам, забирали шерстяную и меховую одежду: шапки, кожухи, шарфы, перчатки, валенки, даже женские очипки[21 - Очипок — головной убор замужней женщины.].
        Известие о разгроме немецкой армии под Москвой молниеносно пронеслось по земле. Его отзвук докатился и до Лубен. Всячески скрывали оккупанты свое поражение под Москвой, безжалостно карали за распространение «панических» слухов. Однако слухи эти ползли и не обходили ни одного жилища. Кто-то видел, как везли ночью эшелон раненых и обмороженных, кто-то прочитал на базаре листовку, в которой было сообщение Советского Информбюро.
        Листовки, маленькие, написанные от руки на страничках ученических тетрадей и непременно с красной звездой в конце и с лозунгом «Смерть немецким оккупантам!», начали появляться в Лубнах недавно, но все чаще и чаще. То где-то их на столбе увидят люди, то на заборе, то на воротах. Полиция срывала листовки, устраивала засады, но еще никому не удавалось схватить подпольщиков. Дело дошло до того, что антифашистские листовки стали наклеивать даже на дверях немецкой комендатуры и возле гестапо…
        …Пока Анатолий находился в Хорольском лагере для военнопленных, в их доме не стало многих жильцов. Исчезли семьи Песькиных, Родзинских, Слютовых. Анатолий спросил мать, где они. Она только сокрушенно покачала головой, и он обо всем догадался… Позже стало известно, что гитлеровцы забрали всех евреев и расстреляли в противотанковом рву.
        Сразу же в опустевших квартирах поселились солдаты. Заняли они и квартиру, где когда-то жили Песькины, соседи Анатолия. Солдаты заставили мать за мизерную плату убирать их комнаты, стирать белье, а иногда и готовить пищу, чаще всего варить или жарить кур, уток, гусей.
        Анатолий присматривался к новым соседям. Он имел возможность хорошо изучить их. Оккупанты были похожи друг на друга не только тем, как вели себя, как и что говорили, а будто и внешне. Кроме одного. Этот был черный, обросший и худой, словно борзая. Даже форму носил не такую, как все солдаты: какие-то широкие штаны навыпуск, длинный, зеленоватого цвета френч, на голове не то фуражка, не то пилотка с козырьком. Никогда он не хвастался победами Германии в войне, никогда не бывал пьяным, не ходил по домам и не приставал к женщинам. Еду, которую ему выдавали на кухне, всегда приносил в котелке, другой пищи себе не готовил. Анатолий не раз видел, как над ним подтрунивали солдаты. Он же не обращал внимания, молчал и только хмурился.
        - Странный субъект, — сказал однажды Анатолий другу, когда тот зашел к нему.
        - Ты о ком? — не сразу понял Борис.
        - Посмотри, вон он.
        Борис посмотрел в окно. Солдат в широких рыжих штанах шагал по двору, заметая штанинами снег. Потом зашел в уборную и заперся.
        - Минуточку, — сказал Борис и выскочил во двор.
        Он незаметно подошел к уборной и накинул на дверь железный крючок. Потом вернулся, улыбаясь.
        - Пускай посидит немчик в уборной, пускай понюхает немного одеколону…
        - Ты с ума сошел! — рассердился Анатолий. — Зачем тебе это? Сорвет дверь, начнет стрелять… Такую панику подымет!
        - Не такой он глупый, чтобы подымать шум. Кто захочет, чтоб над ним посмеялись?..
        Солдат подергал дверь, но она не открывалась. Тогда он толкнул сильнее, крючок заскрипел, но дверь не поддалась. Солдат, по-видимому, рассердился, потому что с такой силой ударил в дверь, что та едва не сорвалась с петель. Левая сторона шаткого нужника, как называют в Лубнах все уборные, осела в яму, посыпалась земля. Солдат умолк.
        - Смотри, он замер на месте, — усмехался Борис. — Погляди, раздумывает, прикидывает, что ему лучше делать: оказаться вместе с нужником в яме или на помощь позвать… Сейчас увидим, что будет дальше.
        Подождав немного, солдат вдруг заорал. Он кричал на каком-то непонятном языке; единственное слово, которое с трудом разобрали ребята, было «бандит». Потом пошла немецкая, русская и украинская брань:
        - Доннер веттер! Черт! Сатана! Свинья! Швайн!..
        Это был чудовищный поток брани и проклятий, это был крик оскорбленного и испуганного человека, у которого наконец лопнуло терпение.
        Борис не пускал Анатолия, просил еще подождать, но он не послушался, вышел во двор и открыл дверь.
        - Дракул!..[22 - Черт! (рум.)] Бойкот!.. Кто ето зделал?
        Анатолий пожал плечами. Солдат долго еще бранился, потом немного успокоился и, подойдя к юноше, произнес:
        - Бун[23 - Добрый, хороший, славный (рум.).] пасан! Как твой имя?
        - Анатолий.
        - Анатолин! Бун! Бун украинен. Карош! — Он ударил себя в грудь, похлопал по животу. — Румун! Букурешти! Товарищ! Бун! Бун! Инцелег?..[24 - Понял? (рум.)]
        Так Анатолий, а со временем и Борис познакомились с румынским капралом Ионом Паулеску. И на самом деле Паулеску был чудной: делился с ребятами сухарями и супом, включал для них небольшой приемник, настраивал на Бухарест и, услышав родную песню, задорную и веселую, похлопывал себя по животу и на весь дом кричал:
        - Букурешти! Бун!..
        Приемник был советский, по-видимому, немецкие солдаты выкрали его где-то на разграбленном складе или в каком-то нашем учреждении. Анатолий и Борис только облизывались, когда, настраивая волны, Ион вдруг попадал на Москву, но попросить его послушать Москву ребята не осмеливались.
        И все же находчивый Борис и здесь выручил.
        Однажды, когда ребята сидели в комнате у Паулеску и слушали его родные мелодии, капрала вызвал немецкий солдат. Из квартиры вышли вместе. Борис заметил, что дверь осталась незапертой, незаметно проскользнул в комнату Иона и вынес оттуда карабин.
        - Для чего он тебе? — удивился Анатолий. — Да ты знаешь, что за это будет?
        - Увидим, — уклончиво ответил Борис и улыбнулся. — Ты думаешь, капрал и теперь подымет бучу? Все обойдется тихо и мирно.
        Он спрятал карабин под матрац, сел на стул и положил ногу на ногу.
        - Вот увидишь, сегодня мы будем слушать Москву, — сказал Борис. — Могу даже дать честное пионерское…
        Вскоре ребята увидели, как возвратился капрал. Он прогремел тяжелыми сапогами по ступенькам, хлопнул дверью. Они слышали, как он насвистывал в квартире родные мелодии, как что-то передвигал, по-видимому, готовился идти на дежурство. Но вдруг песня оборвалась, стало тихо, потом раздался вскрик.
        - Давай поиграем, — сказал Борис и взял с тумбочки шахматную доску. Быстро расставил фигуры, сделал ход пешкой и прибавил: — Теперь тебе ходить, Толя!
        Через минуту вопль повторился, стукнула дверь, загрохали сапоги по ступенькам, на пороге появился перепуганный Ион Паулеску.
        - Капут!.. Ой, ой!.. — отчаянно простонал капрал. — Герман меня пах-пах!..
        Схватил Анатолия за плечи:
        - Спасай, Анафтолин! Карабин! Нет карабин… Ой, ой… Разбой[25 - Война (рум.).] не бун, не карош! Спасай, Анафтолин! Я пропал…
        - Минуточку! — попросил Борис и показал капралу палец. — Одну минуточку. Иди домой и жди. Мы поищем.
        Ребята заперли квартиру на ключ, обошли квартал, вернулись, забрали карабин и постучали к Иону. Тот их ожидал. Увидев свой карабин, он обрадовался, словно ребенок. Достал из вещевого мешка галеты, сахар, угостил ребят. Потом включил приемник, настроил на Бухарест.
        - А Москву можно? — сощурил глаза Борис.
        - О-о, Москва нет! — покачал головой капрал. — За это герман пах-пах! О-о, Москва нет, нет!..
        - Нету ж немца… Нету… Никс… Давай Москву, — настаивал Борис. — Хоть немного, тихонько…
        Капрал уступил. Настроил приемник на Москву.
        Радиостанция как раз передавала очередное сообщение Совинформбюро. В нем говорилось о великой победе советских войск под Москвой. Пока ребята, затаив дыхание, слушали передачу, Ион дежурил у окна, из которого хорошо был виден вход в дом.
        Как только диктор закончил читать сообщение, они, забыв даже поблагодарить капрала, выбежали из квартиры. Им не терпелось поделиться с кем-нибудь радостной вестью. Ведь за последнее время гитлеровцы только и знали, что хвастались: «Москва капут! Москва капут!..» Вот и докапутились!..
        Анатолий потащил Бориса к себе домой, ему хотелось прежде всего сообщить приятную новость матери. Но матери дома не было — еще не пришла из больницы, где она и теперь работала.
        - Пойдем на улицу, — предложил Борис. — Там встретим кого-нибудь из знакомых, расскажем, а он еще кому-нибудь передаст. К вечеру весь город узнает…
        - Пойдем, — согласился Анатолий. Уже подошли к двери, как вдруг он что-то вспомнил, остановился. — Послушай, Боря, а зачем нам идти на улицу? Давай напишем листовку или несколько листовок… Конечно, надо несколько и обязательно расклеить всюду. Так будет лучше…
        - Правильно, — одобрил Борис. — Я почти все запомнил, что передавали. Садись и пиши, я буду диктовать.
        Сначала составили текст листовки на старой, порыжевшей газете, которая лежала на подоконнике. Потом Анатолий взял ученическую тетрадь, разорвал ее на отдельные листы, и ребята начали набело переписывать. Внизу под текстом рисовали красным карандашом маленькие звездочки. Когда мать Анатолия вернулась домой, уже были готовы шесть листовок. Три листовки Анатолий отдал Борису, три оставил себе.
        На второй день весь город знал о первом серьезном поражении немцев под Москвой.
        С тех пор ребята стали часто навещать Паулеску. И почти после каждого посещения румынского капрала в Лубнах стали появляться листовки, написанные на страничках из ученических тетрадей и с неизменной красной звездочкой внизу.
        Все больше неистовствовала полиция. И было из-за чего. Кто-то вечером встретил на улице переводчика из комендатуры и так избил его, что тот едва дополз домой. Гитлеровцы наградили предателя Курыша, дежурного депо, коровой, а на следующий день Курыш нашел свою корову сдохшей. Из пересыльного лагеря для военнопленных убежало несколько человек, и ни одного не удалось задержать… На перегоне Лубны — Гребенка кто-то подложил под рельсы динамит, регулярно появляются листовки…
        Чаще стали облавы, ночью по улицам мчались автомашины с притушенными фарами — это везли на расстрел коммунистов и комсомольцев.
        А тут еще новость: с наступлением тепла в лесах Полтавщины появились партизанские отряды. Заявили они о себе смелыми и неожиданными налетами на вражеские обозы, на склады с боеприпасами, на железнодорожные станции. Взлетали в воздух мосты, горели на дорогах автоцистерны с бензином…
        На головы местного населения посыпались приказы и объявления гитлеровских властей. В одном объявлении обещали большое вознаграждение тем, кто выдаст партизан, в другом — грозили смертной казнью за бродяжничество, в третьем — превозносили работу и условия жизни в Германии. Однажды люди прочитали постановление управы о том, что на работу привлекаются дети от десяти до четырнадцати лет.
        «Дети старшего возраста должны ехать работать в Германию, а младшие заменяют их дома».
        Молодежь не хотела ехать в Германию и потому пряталась по чердакам, в погребах или старалась убежать по дороге, если полиции удавалось силой втолкнуть в вагоны. Срывался так называемый «плановый набор восточной рабочей силы». Тогда гитлеровцы стали устраивать облавы. Нагрянут внезапно на базар, на площадь или вокзал и бросают в машины всех, кто способен к физическому труду.
        Однажды в воскресенье Анатолий Буценко и Иван Сацкий ждали на базаре в условленном месте Бориса Гайдая, чтобы потом пойти к Анатолию писать листовки. Ничто, казалось, не предвещало беды. Стоял теплый, солнечный день. Даже полицаи на удивление спокойно расхаживали в толпе людей, торгующих всякой мелочью, никого не трогали, ни к кому не приставали. И вдруг из близлежащих улиц выскочило десятка два мотоциклов с колясками. Как только мотоциклы подъехали к базару, из них повыскакивали гитлеровцы, вмиг окружили площадь. Полицаи, видимо, ожидали этого, сразу присоединились к налетчикам и теперь горланили:
        - Всем оставаться на местах! Кто попытается бежать, будет расстрелян!
        Полицаи обыскивали людей и вели к перекрестку, где уже стояли крытые грузовые машины. Молодых загоняли в машины, а стариков и детей отпускали.
        - Бежим! — шепнул Иван Анатолию.
        - Не надо, — сурово приказал Анатолий. — А то как полоснет из автомата…
        К ним подошел гитлеровец и, наставив автомат, спросил:
        - Партизан? Взрывник? Диверсант?..
        - Цивиль, — спокойно ответил Анатолий. — Киндер.
        - О, киндер, гут, карош дети! — захохотал гитлеровец. — Арбайтен! В Германии карош! Культура! Айн, цвай!.. Муштра, порядок!
        Втолкнули обоих в переполненный кузов, и машина загрохотала по булыжной мостовой. В единственное, забранное решеткой окошечко Иван успел заметить, что машина поворачивает во двор возле биржи труда.
        - Я так и знал, — произнес он, — нас повезут в Германию.
        В просторном дворе биржи, за высоким забором, обнесенным сверху колючей проволокой, находилось около сотни юношей и девушек. Юноши переминались с ноги на ногу, курили и смущенно смотрели друг на друга, будто винили себя за то, что попали в переплет, что не смогли убежать. Отдельной группкой стояли девушки и плакали.
        - Похоже на то, что мы попали, как кур во щи, — произнес грустно Иван. — Говорил — давай убежим, не послушался меня, теперь будешь подметать асфальт в Берлине.
        - До Берлина далеко, — ответил рассудительно Анатолий. — Не горячись. Еще не все потеряно, если у нас есть голова на плечах и стоим мы на собственных ногах.
        Анатолий обернулся, почувствовав на себе чей-то пристальный взгляд: на него смотрели темные глаза киевлянки Люси. Набрался смелости, подошел к ней:
        - Вот где встретились…
        - В нашем положении все может быть, — ответила Люся. — Живем, как на вулкане.
        - Вы тогда передали моей матери, я это знаю. Спасибо, — тихо, застенчиво произнес Анатолий. — Вы меня так выручили… Век не забуду…
        Она пробовала улыбнуться, но вместо улыбки на лице у нее появилась болезненная гримаса.
        - Вы с товарищем? — спросила она. — Позовите его. Может, кто-нибудь из вас вырвется, тогда…
        Когда подошел Иван, девочка протянула ему руку и представилась:
        - Люся.
        Иван ничего не ответил. Он оглядывал двор, отыскивая подходящую щель в заборе, чтоб вырваться на волю.
        - Смотри, сколько овчарок, сразу кровь пустят, — предостерег Анатолий, указывая на стражу с собаками. — Торжественно обставлен отъезд на работу в великую Германию, ничего не скажешь…
        - Ребята всегда находчивее и смелее, вам легче убежать… — грустно сказала Люся. — Вот я и хотела попросить… Если кто-нибудь из вас отсюда вырвется, то помогите мне. Надо спасти одну девочку, Таню. Она осталась на базаре. Маленькая такая, веснушчатая… Теперь, когда меня забрали, у нее нет никого из родных на всем свете…
        И Люся рассказала ребятам историю маленькой Тани.
        Перед приходом гитлеровцев в Лубны прибыл эшелон с детдомовскими детьми, эвакуированными из Киева. Не успели воспитательницы и дети освоиться на новом месте, как стало известно, что враг не сегодня-завтра захватит Лубны. Директорша бегала по учреждениям районного центра, просила помощи. Ответ был суровый, но правдивый:
        «Об эвакуации сейчас не может быть и речи. Оставайтесь пока в Лубнах».
        Остались.
        - В тот же день, когда фашисты вступили в город, в детском доме заболела девочка Таня, ее положили в больницу. Воспитательниц не хватало, поэтому в больницу присматривать за больной послали меня, — рассказывала Люся. — Ночью санитарки и сестры носили раненых. Я убаюкала Таню и побежала помогать…
        Когда девочка поправилась, мы вернулись в детский дом.
        Целый месяц гитлеровцы будто и не замечали детдомовцев. Жили мы как придется. Кончились продукты, воспитательницы и кто постарше, такие, как я, начали ходить по дворам, собирать продукты. Наконец приехал комендант и объявил:
        «Надо закрывать детский дом».
        «Как закрывать? — перепугались воспитательницы. — А дети?»
        «Детей раздайте. Кто хочет, пускай забирает».
        Пришлось подчиниться. Воспитательницы ходили по городу и уговаривали людей взять детей. Много пришло женщин. Что тогда делалось!.. Женщины входили в зал, улыбались и шли к детям, стоявшим у окна. Некоторые малыши, увидев улыбку на лицах вошедших, бросались им сразу на шею и кричали:
        «Мама! Мамочка! Чего ты так долго не приходила?..»
        Женщины брали на руки детей и заливались слезами… Потом расписывались в книге, воспитательницы отдавали им нехитрые пожитки ребенка, и женщины с детьми возвращались домой. В первый день разобрали больше половины детей, на второй день осталось только двадцать девочек и мальчиков, среди них и Таня. Они бегали за воспитательницами и спрашивали:
        «А где моя мама? Почему она не идет за мной?..»
        Воспитательницы успокаивали детей, а сами прятали от них глаза.
        Снова пришел комендант и объявил, что тех детей, которых не возьмут сейчас же, заберет полиция. В полдень он заявил, а вечером приехали солдаты, выгнали воспитательниц, всех детей погрузили в машину и куда-то повезли. Люди говорили — расстреляли в овраге…
        Мне с Таней удалось спастись. Я сказала переводчику, что это моя сестричка и мы вовсе не из детского дома, а только приходили туда в гости. Он поверил, и гитлеровцы отпустили нас. Я не знала, куда идти, и пошла в больницу. Там нас приняли. Я помогала санитаркам, Таня была возле меня. А сегодня хотела на базаре купить Тане какое-нибудь платьице, но меня схватили. Бедненькая Таня! Она осталась на базаре. Что с ней теперь будет?..
        Люся попросила ребят, если им удастся убежать, непременно разыскать Таню и отвести ее в больницу, там за ней присмотрят.
        Загремели железные ворота, зарычали овчарки, засуетились часовые.
        Подъехали машины, и невольников стали грузить для отправки на станцию.
        - Запомните, — крикнула Люся ребятам, — запомните: Таня! У нее и до сих пор не зажили язвы на ручках.
        Однообразный и усыпляющий перестук колес, звон бряцающего железа; скрипит, покачивается, скрежещет товарный вагон. А в вагоне живой товар, люди. Набилось, словно сельдей в бочке. Ни вздохнуть, ни ноги вытянуть, ни прилечь. Куда там прилечь, если и сидеть тесно. Многие стоят. На промежуточных станциях несколько раз открывали вагон, опять втискивали парней, закрывали дверь. Снова ехали дальше. Ни воды, ни хлеба, ни доброго слова…
        Рядом с Анатолием оказался плечистый парень в поношенной тельняшке. Он осмотрел стены покачивающегося вагона и произнес сквозь зубы:
        - Дохлое дело наше, братишки! Не доедем так до Германии, и не думайте. Еще дважды пустят сюда человек по пять — поминай тогда, как звали. Не знаю, как вы, а меня третий раз отправляют в Германию, и я еще ни разу не доехал. Думаю, и теперь не доеду…
        Ивана оттеснили в угол. Сверкая глазами, он пытался пробиться к товарищу, но не мог сделать ни шагу. Похоже на то, что гитлеровцы и в самом деле захотели, чтоб они здесь задохнулись.
        Анатолий обращается к плечистому:
        - А как это — не доехать? Разве так можно?
        - Можно, — отвечает здоровяк. — Для того и дается человеку голова, чтобы он думал… Вы как хотите, а я без свежего воздуха не привык…
        Он начинает упираться, всем своим телом расталкивает соседей, пробирается к забитому досками окну вагона и нажимает рукой. Доски прибиты крепко, гвозди загнуты.
        - Так, ясно, братишки, — говорит плечистый и оглядывается.
        Анатолий узнает его: матрос, тот, с которым были в Хорольском лагере для военнопленных.
        «Молодец! Говорил, что снова убежит, и, смотри, все же убежал. Да, на такого можно вполне положиться!..»
        - Ну как? — спрашивает матрос. — Есть у меня надежные дружки или все вышли? Кто здесь из вас крепенький? Ага, ты, — увидел Ивана. — Ну, тогда иди сюда, именно ты мне и нужен. У тебя и сапожищи каждый по полпуда… Я приметил тебя, когда садились…
        Здоровяк в тельняшке подает руку Ивану, тащит его к себе. Вытащил, подсадил к окну, крикнул ребятам, стоявшим рядом:
        - Придется превратить человека в таран… Чего только не придумаешь, если захочешь дышать чистым воздухом. Слушай, пацан, — обратился он к Ивану. — А ну замри и окаменей, можешь?
        - Как это — окаменеть? — не понял Иван.
        - А вот так: сожми ноги, замри, мы тебя поднимем и твоими ногами слегка ударим по доске. Один, два, три… гляди, и подадутся доски. Согласен?
        Иван зажмурил глаза, сжал зубы и замер. Несколько ребят подняли его вверх, раскачали и ударили ногами по доске. Первый, второй, третий… Иван только ахал.
        - Ударяйте сильнее! — сказал. — Мне не больно. Я же в сапогах.
        Наконец на десятом ударе доска покачнулась, щель увеличилась, в вагон проник свет. Матрос засмеялся:
        - Давай другого, а то отобьем парню пятки!
        Иван не возражал: у него и на самом деле уже заболели пятки.
        Но подходящего хлопца, да еще в сапогах, не нашлось, и тогда Иван снова согласился.
        - Бейте, ребята, пока не упадет доска. Я жилистый.
        Когда заскрипели гвозди и доска уже едва держалась, матрос с облегчением сказал:
        - Хватит. Подождем до вечера, а тогда по очереди в окно…
        - Так можно и шею свернуть, если прыгать с такой высоты… — усомнился кто-то.
        - А зачем тебе из окна прыгать? Спустись вниз или перелезь в тамбур, потом и сигай… Значит, договорились: как только стемнеет, состав пойдет где-нибудь в гору, паровоз засопит, дымом окутается, тогда и действуй. Вылезай в окно, ныряй вниз, катись колобком по насыпи, и ты уже в лесу, то есть в защитной полосе. А там ноги в руки — и лови ветра в поле… Я полезу первый, для примера, за мной этот пацан, — матрос показал на Ивана. — Он заслужил своими пятками. Крепкий парень — сто лет тебе жить!..
        Как только в вагон проникли первые сумерки, начался побег. Матрос пробрался к окну и сбросил доску. Через минуту он был уже на другой стороне вагона и, кивнув головой, исчез. Все поглотил грохот колес. Следом за ним прыгнули Иван и Анатолий…
        Ободранные, усталые, голодные вернулись ребята домой. По дороге добрым словом помянули плечистого моряка за его науку и за смелость. Анатолий часто думал о Люсе, о ее печальной судьбе. Где она теперь? Конечно, девушкам намного тяжелее, правду она говорила, значительно труднее. Не вырваться ей из неволи, пока не освободят…
        Мать встретила Ивана в слезах.
        - Где ты пропадаешь? У соседей ребята каким-нибудь делом заняты, родителям помогают, а ты все куда-то свой нос суешь и голову подставляешь! Да еще и дружишь неизвестно с кем… — и сердито посмотрела на Анатолия.
        Ивану было неудобно перед товарищем, и он, улыбнувшись, сказал:
        - Мама, если б ты знала, откуда мы только что вернулись! Не поверишь никогда — из Берлина…
        - Как из Берлина?.. Значит, вас на каторгу везли? — всплеснула руками мать.
        Иван коротко рассказал обо всем случившемся, и мать не выдержала, расплакалась, потом накормила ребят, дала новые рубашки: на них были совсем рваные. Рубашка Ивана была немного коротковата для Анатолия, и он все время одергивал рукава.
        - Беги, парень, домой, пускай мать не плачет и не разыскивает тебя по всему городу, — сказала мать Ивана.
        Анатолий вышел на улицу и направился домой. Он по опыту знал, что тех, которых везли в Германию и они по дороге сбежали, не преследовали на месте. Единственное, что им угрожало, — снова угодить в лапы полиции и опять быть запертым в товарном вагоне. Кое-кого из лубенцев по нескольку раз отправляли в Германию, но они, ни разу не побывав дальше Гребенки или Киева, возвращались домой. Вот почему Анатолий не боялся днем идти через весь город.
        Встревоженный и осиротевший блуждал Борис Гайдай по улицам, разыскивая своих друзей. Куда они подевались? Все словно в воду канули… Впервые подумал о том, что в жизни тяжелее всего потерять друзей.
        Он шел задумавшись, никого вокруг себя не замечал и не сразу услышал, что его кто-то окликнул. Обернувшись, он увидел Ваську с базара. Васька подбежал и, едва переводя дыхание, схватил Бориса за руку, потащил в переулок.
        - Послушай, — прошептал Васька, — ты этим глупцам передай, что полиция все пронюхала…
        - Каким глупцам? Что пронюхала? — не понял Борис.
        - Эге-е, не прикидывайся… Сам знаешь, кому надо передавать. Думаешь, ничего не понимаю? Понимаю. Только молчу. Ты тоже с ними водишься, беги и скажи им…
        - Подожди, Васька, — перебил его Борис. — Что ты мелешь? Кому сказать? Что сказать? Толком объясни.
        - Чего тебе объяснять? Пьяный Данила, тот, что в полиции… Знаешь его?
        - Ну, знаю.
        - Так вот, он говорил, что полиция уже разнюхала подпольщиков, брать их будут.
        - А я при чем здесь? Я никаких подпольщиков не знаю, ни с кем не вожусь.
        - Эге-е… А к Тамаре, сестре своей, ходишь?
        - Ну и что? Хожу.
        - И не знаешь, что она тоже с ними? — прищурил глаз Васька.
        - С кем?
        - Да с ними, с подпольщиками. С Буйвичем, Корниенко, Шацким, Коником… Там их много, человек двадцать, говорил Данила.
        - Брехня! Чистой воды брехня!
        - Может, и брехня, — согласился Васька. — Мне какое дело? Только Данила так говорил…
        На углу появился полицай, Васька вдруг умолк, полез в карман, вытащил зажигалку в виде кукушки, нажал на птичью ножку, клювик раскрылся, и оттуда сверкнул огонек.
        - Видел? — улыбнулся Васька. — Французский!.. За три самодельных выменял. Правда, здорово? Жизнь отдать можно. Ха-га…
        Когда полицай прошел мимо них, Васька спрятал зажигалку и снова принялся твердить Борису:
        - Так ты смотри передай. Слышишь?.. Да не забудь, что это я предупредил. Когда наши придут, чтобы они подтвердили. Я же вас знаю: про майора расскажете, а об этом промолчите. Вы все такие… Ну, беги скорее! — толкнул в бок Бориса, а сам повернулся и пошел вперевалку на базар.
        Борис подождал, пока Васька исчезнет в толпе, и со всех ног понесся к Тамаре.
        «Неужели правда, неужели Васька не врет? — думал он. — Неужели те, которых он назвал, и в самом деле подпольщики? И Тамара с ними… Нет, не может быть! Здесь какое-то недоразумение или просто провокация… А если и так, то все равно надо им сказать. Пусть знают, пусть остерегаются…»
        Последнее время Борис редко бывал у своих родственников, а если и заходил к ним, то ненадолго. После ареста дяди Павла тетя Мария все время плачет. Тамара стала замкнутая, неразговорчивая, скрытная. И это угнетало его.
        Дома Тамары не оказалось. Тетя Мария заметила, что Борис чем-то расстроен, и спросила:
        - Зачем тебе Тамара? Может, я тебе помогу?
        - Нужна помощь не мне, а ей, — буркнул Борис. — Где она?
        - Скоро придет. Иди в комнату, подожди немного. Там сейчас и дядя Нестор, поговорите, пока я управлюсь возле плиты.
        Нестор Малий, немолодой мужчина с острым, худощавым лицом, старый машинист и приятель дяди Павла, встретил Бориса с нескрываемым интересом.
        - Ну, казаче, как оно живется на свете? Скоро ли думаешь меня, старика, заменить на паровозе?
        - Чтоб я на фашистов работал? — возмутился Борис.
        Нестор Малий опустил голову.
        - Оно, конечно, и так. Но если разобраться, и не очень так.
        - Что там разбираться! Здесь все ясно, как день. Одни кровь проливают, грудью землю родную защищают, а кто-то, возможно, совесть за просяную буханку продает.
        - Обожди, обожди, — положил Борису на плечо руку Малий. Рука у него тяжелая, рабочая. — Растолкуй мне, объясни, о ком ты говоришь. Кто совесть продает?
        Борис молчал. Что он мог сказать? Знал дядю Нестора как человека честного. Недаром с ним и дядя Павел дружил, делился мыслями, был заодно. Любил Малия дядя Павел, часто говорил железнодорожникам, чтоб они брали с него пример. Вот и возьми теперь с него пример! Возьми, когда он вместе с такими, как Курыш, работает в депо, водит фашистские поезда…
        - Не сердитесь на меня, дядя, но я не терплю… не терплю тех, кто продается, — скороговоркой выпалил Борис и весь покраснел.
        - Понял, теперь понял… — покачал головой Малий. — Больно караешь, сынок, очень больно… И я тебе не могу сейчас ничего сказать такого, чтоб ты не думал… Но поживем — увидим…
        Он вытащил кисет, долго раскуривал козью ножку: руки у него дрожали.
        Борис посмотрел в окно и, увидев Тамару, входившую во двор, быстро поднялся и выбежал из хаты.
        - Васька передал, чтоб вы… чтоб знали — полиция все пронюхала!..
        Карие глаза девушки сразу потускнели.
        - Что пронюхала? — спросила она дрожащим голосом.
        - Ну, что вы подпольщики… Хотят вас забрать…
        - Так, так, — тяжело вздохнула Тамара. — Это подтверждение предыдущих сигналов…
        …На железнодорожном вокзале сильный порывистый ветер раскачивал колокол, и он беспрерывно звонил. Давно уже люди не слышали его звона. Сначала, когда пришли фашисты, не было необходимости оповещать о прибытии и отбытии поездов, так как составы долгое время не ходили. Потом, когда железная дорога стала работать, выяснилось, что фашисты вообще не пользуются колоколом, а сигналы подают сиренами.
        Анатолий Буценко шел мимо станции, прислушиваясь к грустному перезвону, и на душе у него становилось все тяжелее и тревожнее. Казалось, вокзальный колокол оповещает о тех страшных злодеяниях, которые совершили в городе оккупанты. Три дня назад были расстреляны двадцать четыре лубенских юноши и девушки.
        Анатолий знал почти всех их. Тамара Гайдай, подруга Тамары Леля Луценко и два ее брата, Георгий Буйвич, Николай Корниенко, Владимир Шацкий, Григорий Коник, Бондаренко, Юрченко, Матякин… Почти все осовчане, ученики старших классов железнодорожной школы.
        Двадцать четыре… Кто бы мог подумать, что у них, в Лубнах, существует большая подпольная организация, что именно она в последнее время так досаждала ненавистным оккупантам! До сих пор считали: все диверсии, которые совершались в городе, — дело рук лишь отдельных патриотов, отдельных мстителей, а не какой-то там целой тайной группы. А оказалось…
        Теперь уже вся Лубенщина, а возможно, и Полтавщина говорит о подпольщиках, об их трагической гибели. Люди рассказывают о них такие подробности, что диву даешься. Откуда им все известно, почему раньше ничего не слышали и не говорили?
        О том, что организация раскрыта, подпольщики заподозрили, говорят, тогда, когда, собравшись в овраге на очередной совет, они напали там на известного им агента полиции. Самые осмотрительные предложили: немедленно, той же ночью, податься всем в Лохвицкий район, влиться там в партизанский отряд, с которым у них уже была налажена связь. Но другие подпольщики не согласились с ними, доказывали, что никакого провала нет, что сейчас, мол, везде, на каждой улице, в каждом закоулке, рыщут шпионы, что в гестапо или полиции об их подполье ничего не известно. Достаточно на некоторое время прекратить всякую деятельность, и вскоре станет ясно, что никакой непосредственной угрозы не существует. Не ликвидировать же организацию только потому, что кругом рыщут фашистские агенты!
        И к партизанам пока нет нужды перебираться.
        Прошло несколько тревожных дней. И вот подозрения подпольщиков подтверждаются (Анатолий знает, как они подтвердились): да, в полиции все известно об их организации, там собираются их арестовать. Только после этого штаб принял решение двумя группами вывести подпольщиков из Лубен.
        Вечером двенадцать юношей и девушек ушли из города. Поодиночке собрались в условленном месте возле Круглицкого леса. Все складывалось как будто неплохо: никто не опоздал, никто не заблудился. Все были довольны, что удалось вырваться из лап полиции, радовались, что скоро соединятся с партизанами.
        После небольшого совещания ребята открыли на опушке леса тайник с оружием. Трудно было подпольщикам раздобыть его, однако раздобыли и незаметно вынесли за город. Знали: придет время, когда оно им пригодится. И вот это время настало. Половину оружия забрали, половину оставили для другой группы.
        Тронулись в путь.
        Летом ночь короткая, но к утру группа прошла около двадцати километров. День провели в лесу, в глубоком овраге. На вторую ночь добрались до Удая. Перешли вброд мелкий проливчик, взобрались на небольшой, поросший камышом и рогозом островок. Разбили лагерь.
        В полдень часовой (все остальные спали мертвым сном) услышал собачий лай. Сразу узнал — овчарки. Разбудил группу.
        Вскоре с берега донесся крик:
        - Сдавайтесь, партизаны! Вы окружены! Ваше дело проиграно!..
        Они молчали.
        Двое подпольщиков подползли к концу островка, посмотрели на берег. Там стояло с собаками десятка полтора вооруженных солдат и полицаев.
        Решили быстро перебежать на противоположный берег.
        Но засада, как оказалось, была на обоих берегах.
        Полицаи выкрикивали фамилии подпольщиков, советовали немедленно всем сдаваться без сопротивления, в противном случае им будет хуже, а группа все еще не отзывалась, словно ее совсем не было на острове. Подпольщики договорились и дальше молчать. Если солдаты и полицаи полезут на остров — отстреливаться. В любом случае надо продержаться до ночи, а потом, в темноте, попытаться вырваться из кольца. Лучше всего, наверное, по одному, по двое плыть по течению и только в безопасном месте выбраться на берег.
        Однако никому не удалось осуществить свой план…
        Гитлеровцы побоялись идти на остров, не послали туда и полицаев. Нашли другой способ… Они пригнали рыбацкую лодку, установили на ней несколько канистр с бензином и оттолкнули от берега. Как только лодка пересекла пролив и заплыла в шелестящий сухой камыш, они начали стрелять по канистрам. Вспыхнул бензин, загорелись камыши. Так группа оказалась в огненном аду.
        …Им связали руки и погнали назад, в Лубны. По дороге солдаты и полицаи хлестали самогонку, злобно ругались и безжалостно избивали подпольщиков. Два гитлеровских мотоциклиста все время наезжали колесами арестованным на ноги — подгоняли их.
        Когда полуживых и до неузнаваемости изувеченных подпольщиков привели в Лубны и бросили в камеру, там уже находилась вторая группа, которая должна была выходить на следующий день. Среди них и Тамара Гайдай.
        На другой день по всему городу разнеслась страшная весть: ночью всех подпольщиков вывезли за город, в Рудищанский овраг, и расстреляли из пулемета. Гитлеровцы даже следствия не вели, зато юношей и девушек подвергли таким пыткам, что некоторым, говорят, даже перебили кости на руках и ногах…
        Анатолий прошел станцию и вскоре уже сидел у Бориса в саду. Он смотрел в глаза своим друзьям, спрашивал у них:
        - Что предлагаете? Что нам теперь делать?
        - Надо затаиться, пока фашисты немного успокоятся, — предложил Иван.
        - Ты что? — вспыхнул Борис. — «Затаиться»! Ну и сказанул!.. Наоборот, надо сейчас же отомстить им! Я предлагаю убить фашистского офицера… Или… — сверкнул глазами, — повесить его на столбе и прицепить фанерную доску с надписью: «Это мне кара за смерть юных подпольщиков-комсомольцев». Верно я говорю?..
        Молчит Анатолий. Думает о чем-то — вон как насупил брови, морщит лоб. Наконец произносит:
        - Мстить надо, но не так, как ты, Борис, предлагаешь. Не так…
        Борис удивленно посмотрел на Анатолия:
        - Чего же ты хочешь? Не пойму… Говори понятнее.
        Анатолий набрал в легкие побольше воздуха и, выдохнув, сказал:
        - А понятнее так… Как вы считаете, о чем сейчас думают фашисты? Известно, о чем: о своей победе над подпольщиками. Уже, конечно, послали рапорт начальству, ожидают наград… Торжествуют: уверены, что крамолу вырвали с корнем. Думают, теперь будет в Лубнах тихо и мирно.
        Анатолий потер ладони, на лице у него выступил румянец.
        - Одним словом, все, что до сих пор делали погибшие подпольщики, надо делать нам. Как будто ничего не изменилось…
        Наступила тишина. Только листья шелестели на ветру.
        - Оно, конечно, так, но… — произнес Иван, — но их было больше двадцати, а нас трое…
        - Как трое? — возмутился Борис. — Если потребуется, то будет не трое. Володьку Струка забыл?.. Недавно встретил, он чуть не плачет… Просит, чтоб простили его и приняли к себе.
        - Таких не принимаем, — сурово произнес Анатолий.
        - Если он однажды и провинился, так теперь ему всю жизнь не прощать? Ты неправ, Толя, — возразил Борис. — Я верю Володьке. Он чуть не умер, когда полицаи забрали тебя и майора. Он так тяжело переживал…
        - На ошибках учатся… — поддержал Иван.
        - Смотря какие ошибки. Через ту его ошибку мог погибнуть такой человек!.. Возможно, и подполье провалилось из-за какого-нибудь болтуна. Ну ладно, если вы оба так за него вступаетесь, берем Володьку обратно, — сдался Анатолий. — Только ты, Боря, еще проверь, правильно ли он сказал о галстуке.
        - Конечно, проверю, — пообещал Борис.
        - Ну, а теперь давайте подумаем, с чего нам начинать, — произнес Анатолий. — Вот у меня есть интересное письмо, — и достал из кармана смятый зеленоватый конверт. — Оно само просится в листовку… И знаете, от кого письмо?.. Ни за что не догадаетесь. От Люси…
        - От Люси? Киевлянки? — удивился Иван. — Где она? Убежала с поезда?
        - Не убежала, — вздохнул Анатолий. — Из Германии пишет. Послушайте, я прочитаю.
        Анатолий вытащил из конверта листочек бумаги, исписанный с двух сторон.
        - «Дорогая тетя Мелания! Пишу Вам, потому что Вы были дли меня в больнице как родная мама. Пишу из Германии. Работаю у бауэра, он очень богатый, сам старый, а жена молодая. У них трое детей, а нас, прислуг, семь. Тетя, если б Вы только знали, как мне тяжело здесь!.. Встаем в четыре часа утра и работаем, не приседая, до десяти часов вечера. Я навожу порядок в доме, убираю тринадцать комнат. Хозяйка вредная, каждый день жди, что кого-нибудь побьет. Совсем недавно я нечаянно свалила горшок с цветами, так она ударила меня по лицу ботинком… Я здесь «поправилась» так, что меня и не узнать. Вы думаете, что я хожу куда-нибудь? Где там, даже со двора не выпускают. Здесь такая неволя, что трудно описать. Знаю, и вам не сладко, но вы хоть дома, среди своих, а я на чужбине. Не знаю, дойдет ли письмо к Вам, девушки писали домой, кое-кому уже и ответ пришел. Если получите письмо, напишите мне. Очень переживаю за Таню, день и ночь думаю о ней, где она и что с ней. Когда я пошла на базар купить ей платьице, меня схватили полицаи, а она осталась одна. Вашего Толю тоже тогда забрали, мы виделись на бирже, он был с
каким-то Ваней. Они собирались бежать.
        Конечно, они мальчики, им легче. Я их попросила, если они убегут, чтобы разыскали Таню и отвели в больницу. Она еще маленькая, сама не сообразит и может пропасть. Напишите мне, тетя, о ней, напишите, пожалуйста. И о Толе напишите, убежал он или нет. Как я буду ждать от Вас письма, если бы Вы только знали! Мой адрес надо писать по-немецки, так, как на конверте. До свидания. Люся».
        - Бедная девушка… — покачал головой Иван. — Была бы с нами, вместе убежали бы… Как только письмо дошло, они ж их проверяют?
        - Не все проверяют, — отозвался Борис. — Наши соседи тоже получили такое письмо от дочери… Вы уже написали ей ответ?
        - Написали. Вчера.
        - Таня где, и сейчас в больнице?
        - Нет, одна медсестра забрала ее к себе домой. Пришли из комендатуры и сказали, чтобы ноги ее там не было.
        - Такая малышка, а смотри, догадалась, сама пришла в больницу. Скажи ты, не заблудилась. А Люся еще боялась…
        Помолчали. Задумались.
        - Ну как, годится письмо для листовки? — первым нарушил тишину Анатолий.
        - Годится, — сказал Борис.
        - Только не надо называть никаких имен. И о Тане, наверное, выбросить, — заметил Иван.
        - Конечно, об этом не нужно, — согласился Анатолий. — Я думаю, такая листовка сейчас крайне необходима. У Гитлера не хватает солдат, поэтому он мобилизовал в армию всех мужчин. И даже одноглазых, хромых, стариков и подростков. Видели на станции, каких на фронт везут?.. А теперь у них в городах и селах некому работать, вот и хотят, чтоб наши люди работали. Пускай все знают, что их там ожидает, и каждый, как может, избегает вербовки.
        - Об этом так и надо написать в листовке: прячьтесь от набора, не попадайтесь в руки полиции, а попадетесь — убегайте в дороге, с поездов, иначе вас ждет в Германии рабство и гибель.
        - И подпишем листовку от имени подпольщиков, так, как они назывались: Молодежный партизанский отряд.
        Володя Струк давно искал удобного момента, чтоб помириться с Борисом, Анатолием и Иваном и снова дружить. Ему было мучительно больно и обидно, что он вышел у них из доверия. Володя знал: ребята не сидят сложа руки… Не один раз читал листовки с красной звездочкой внизу и по почерку догадывался — некоторые из них писал Борис. Возможно, ребята были даже связаны с подпольной организацией, которую раскрыли гитлеровцы; ведь Тамара, двоюродная сестра Бориса, тоже состояла в ней.
        Конечно, он виноват, очень виноват и заслужил суровое наказание. И, собственно, наказан, да еще как наказан — сколько времени не дружат ребята с ним!.. Уже можно бы и простить. Как они не могут понять, что он ничего плохого не хотел, просто ошибся! Сейчас сам удивляется: каким надо быть дураком, чтоб сказать про такое, да еще кому — придурковатому Ваське, Ваське, который лишь бы сберечь свои деньги и зажигалки, выдал полиции майора! Однако сказал же… Может, ребята обвиняют еще за то, что крикнул возле копны? Но попробуй не закричи, если берут клюку и вот-вот ткнут ею в сено, где находится дорогой тебе человек! И они бы тоже закричали… Теперь, если бы они помирились и дали ему какое-нибудь задание, никогда не подвел бы. Научен…
        В последние дни Володя часто и подолгу ходил возле двора Бориса, а Борис словно и не замечал его.
        И вдруг заметил… Подошел к Володе, посмотрел на него внимательно, выждал минуту и спросил:
        - Кого ждешь? Или, может, просто так?
        - Жду, — признался Володя. — Тебя жду.
        - Ну, дождался. Что дальше?
        - А что дальше, не знаю… — растерялся Володя. — Говори ты.
        Борис задумался, потом стукнул себя пальцем по лбу.
        - Ага! Вспомнил! Слушай, Володька, а правда то, что ты говорил? Про пионерский галстук?
        - Правда. А что?
        - А то, что сейчас пойдем к тебе и проверим…
        - А почему ты не веришь?
        - Сейчас такое время, что никто никому не верит. Война…
        - Тогда пойдем.
        Они направились к Володе во двор, подошли к бересту. Володя топнул ногой по сухой земле и произнес:
        - Вот здесь.
        - Хорошо, — ответил Борис, — теперь неси лопату.
        Молча принес Володя лопату, снял пиджачок, положил его на траву, копнул раз, второй, третий… Наконец под лопатой что-то заскрежетало, показалась фанерная коробочка. Володя схватил ее, осторожно раскрыл. В коробочке лежали, аккуратно завернутые в клеенку, галстук и серебристый железный зажим, на котором пламенел эмалевый пионерский костер.
        - Ну вот, — произнес с облегчением Володя, — а ты не верил!
        Борис обнял его за плечи.
        - Довольно! Закопай свой галстук, еще рано его доставать, и скорее пойдем в хату, я тебе что-то скажу. Есть и для тебя работа. Только чтоб больше не было ошибок. Понял?..
        Вскоре лубенцы читали новую листовку.
        «Письмо из неволи» — так называлась она.
        Потом начали появляться листовки, рассказывающие о положении на фронте, листовки-призывы, в которых неизвестные смельчаки призывали население бороться с оккупантами. А еще кто-то на станции повыкручивал краны в цистернах, и все горючее вытекло; кто-то бросил камень в вывеску районной управы; кто-то проколол шины и насыпал песку в радиаторы автомашин.
        Вольф медленно поднялся и направился к окну, занавешенному белой шторой, позвал Бориса:
        - Подойди-ка сюда!
        Борис подошел.
        Следователь потянул за шнур, и штора поползла вверх.
        - Видишь? — следователь показал головой за окно.
        Во дворе перед самым окном зловеще торчала свежевыструганная виселица. С перекладины свисала петля.
        - Видишь? — тихо повторил следователь. — Это приготовлено лично для тебя… Не веришь? Подойди поближе, посмотри, вот и клеймо на столбе: «Борис Гайдай, диверсант и бандит. Каждому, кто пойдет его дорогой, будет то же самое». Так что, парень, сегодня заканчивается твой земной путь… Отправишься туда, откуда уже никто не возвращается… Сознайся наконец, назови своих руководителей, и я прикажу разобрать виселицу…
        Борис посмотрел на виселицу, на фанерную доску, на которой написана большими черными буквами его фамилия, и отвернулся.
        - Что же ты молчишь? Почему не спасаешь себя? — уставился на него колючим глазом Вольф. — У тех, кто тебя обманул, кто толкнул в пекло зла, жестокие души и злые сердца. Прокляни их, и я сейчас же отпущу тебя, ты выйдешь на улицу, пойдешь домой, где столько дней и ночей тебя ожидает мать… Сознайся, кто твои наставники!..
        - Я все сказал, — твердо произнес Борис. — Наставников не было.
        - Это твое последнее слово? Ты все обдумал?
        - Все.
        Белая штора ползет вниз, закрывая светлый квадрат, в котором виднеется, словно на экране, зловещий призрак смерти — виселица…
        Сталинград!
        Это слово гитлеровцы сначала произносили громко, весело — там их армия продвигалась вперед, брала какие-то руины, бывшие некогда жилыми зданиями и театрами, корпусами заводов и фабрик… Потом, когда огромная армия фон Паулюса застряла в тех развалинах, когда она уже не могла продвинуться ни на шаг, это слово стали произносить с тревогой. И вот под Сталинградом Красная Армия окружила армию Паулюса… Фашисты заговорили о городе над Волгой шепотом…
        Один за другим через Лубны шли эшелоны на восток, к Сталинграду. Сталинградская битва требовала подкрепления. Гитлер объявлял мобилизацию за мобилизацией.
        Стало совсем опасно выходить на улицу, на базар и вообще в город — всех хватали, заносили в реестр и отправляли в Германию.
        Анатолий Буценко снова попал за высокий забор биржи труда, его снова бросили в вагон и отправили в неволю, но он бежал и на этот раз. Когда вернулся, сказал и Ивану и Борису:
        - Надо искать выхода. Заберут, как цыплят, и упрячут в какую-то шахту или на завод, откуда уже не вырвешься.
        - Надо устраиваться на работу, — заявил Иван. Кто работает, тех в Германию не берут.
        - В депо! — предложил Борис. — В депо у меня много знакомых.
        На следующий день вечером все собрались у тети Марии. Грусть и горе поселились в ее опустевшей квартире. Две смерти подряд — слишком много для одного сердца. Тетя Мария почернела, сгорбилась, голос у нее стал слабый, безразличный… Пригласила ребят сесть, а сама подошла к окну и замерла. Ни проклятий, ни стона, ни плача. Само немое горе.
        Вскоре пришел Нестор Малий и его постоянный помощник на паровозе Петр Миронченко.
        - Люблю дисциплинированных, — сказал Малий и поздоровался с каждым за руку. — Или, как говорит Карл Клоц, — аккуратных.
        Все уселись на стульях. Тетя Мария вышла из комнаты, тихо притворила за собой дверь. Нестор Малий закурил, помолчал. Наконец промолвил:
        - Даже не знаю, что и сказать, ребята, но с одним из вас пока что дело не выгорает.
        - Почему? — спросил Анатолий.
        - А потому, что берут только двоих. Просил Курыша за всех, а он — нет. «Не дозволено, — заладил. — Пан Клоц согласен принять двоих». Даже сумка с махоркой не помогла…
        - Курыш — это такая собака, что без разрешения Клоца и вздохнуть не посмеет, — сердито процедил сквозь зубы Петр Миронченко. — До того, негодяй, выслуживается перед врагами, даже голос своего хозяина копирует, подвывает ему, как собака…
        - Нам сначала хотя бы двоих устроить, а потом как-нибудь и третьего постараемся… Москва не сразу строилась…
        - Тогда пускай они устраиваются, — тяжело вздохнул Борис, — а я подожду.
        - Чего ж так? — поинтересовался Малий.
        - Они постарше, их скорее заберут в Германию. Меня пока не трогают.
        - Правильно, — согласился Миронченко. — Это по-товарищески…
        Договорились, что завтра Анатолий и Иван придут в депо, сначала поговорят с Курышем, потом пойдут на прием к Клоцу.
        - Когда войдете, — наставлял Малий, — снимайте шапку. Курыш это очень любит.
        - И не забудьте поклониться, — добавил Петр Миронченко.
        - Вот это уже и нет! — рубанул ладонью воздух Иван. — Не буду кланяться предателю, не приучен.
        - Надо иногда и к этому приучаться, — поправил Малий. — Голова не отпадет, а делу поможешь…
        - Сколько ж они платят таким, как мы? — спросил Анатолий.
        - Плата у них, сам знаешь, условная… Нам по четыреста рублей в месяц, а вам дадут по двести…
        - Как раз хватит получки на два стакана соли, — улыбнулся Миронченко.
        - А еще будете получать на день по двести граммов просяного хлеба.
        - Ну что ж, — улыбнулся Анатолий, — условия подходящие, мы их принимаем. Только так, чтоб про Бориса не забывали…
        - Не забудем, — пообещал Малий.
        На этом и разошлись.
        Однако все сложилось не так, как хотелось.
        Вернувшись домой, Иван застал у себя в хате полицая.
        - Где ты ходишь? — набросился полицай. — Полдня тебя ожидаю. Давай быстрей собирайся, поедешь с подводами.
        - Никуда я не поеду. Меня уже приняли в депо, — соврал Иван. — Завтра выхожу на работу.
        - Ничего не знаю, — сказал полицай. — Староста велел привести тебя, я и приведу, а там сами разбирайтесь. Бери в дорогу побольше еды, одежду…
        Пришлось подчиниться.
        Староста и слушать не захотел о депо, еще и выругался: как это так — без его разрешения куда-то пошел наниматься!..
        Всю ночь Ивана и четырех возчиков продержали в старостате. А утром под конвоем они повезли на санях к фронту теплую одежду, конфискованную у крестьян для гитлеровских солдат.
        На работу с Анатолием вместо Ивана пошел Борис.
        Первый, кто их встретил в проходной депо, был Григорий Курыш — высокий, длиннолицый, с хитрыми маленькими глазками человек.
        Ребята сняли фуражки, поздоровались.
        На приветствие Курыш не ответил, оглядел каждого, задумался.
        Что это за ребята? Не принесут ли они в депо новых забот? Со старшими проще, у каждого дети, а детей надо кормить, они просят хлеба, пусть даже из проса и отрубей. Хуже с молодыми. У них ни жены, ни хозяйства, ни детей. С таких все и начинается. Что ему терять, этому сорвиголове?..
        Курыш уже хотел было уйти — они постоят-постоят и отправятся восвояси, — но не сдвинулся с места. Он ведь обещал помочь. И магарыч получил — целую сумку махры, на которую уже выменял килограмм соли… Да и Клоц несколько раз напоминал, чтоб подыскали двух обтирщиков — в депо сейчас около сорока паровозов, работы прибавляется с каждым днем… И вот как глядит прицепа Малий: глаз не сводит, словно напоминает про махорку, словно предостерегает… Ну, черт с ним, пускай устраивает своих выродков…
        Курыш махнул рукой. Ребят пропустили.
        - Работать будете или баклуши бить? — спросил он хмуро.
        Они молчали, мяли в руках шапки.
        - Агитация? Саботаж? Листовки?..
        Ребята молчали.
        - Ну, смотрите мне, чтоб не подвели! Пошли.
        Подошли к конторке. Курыш приказал подождать у двери, а сам долго вытирал ноги. Наконец осмелился и постучал.
        Когда вышел Клоц, ребята его сразу узнали, хотя никогда раньше не видели. Низенький, с круглым брюшком, румянец на полном лице, голубые глаза — именно такой, как о нем рассказывал Нестор Малий.
        Курыш объявил Клоцу, зачем он привел ребят. Тот подошел, похлопал обоих по плечам, по животам, засмеялся:
        - Карош пацан! Любит арбайтен? Али любит спайт? Карош пацан. Давай работай на меня, а когда ваши придут, будешь на них работайт. Карош?..
        Он еще раз похлопал ребят по плечам и приказал Курышу принять обоих на работу.
        Ребятам выдали ботинки на деревянных подошвах, брезентовые комбинезоны и по целой куче разного тряпья.
        - Будете обтирать паровозы, — сказал Курыш. — Немцы народ культурный, они выше всего ставят чистоту, так что смотрите мне!..
        Ребята раньше могли часами простаивать на вокзале, рассматривая паровоз. Что-то было в нем грозное и таинственное. Паровоз тяжело дышал, и казалось, будто он с трудом сдерживал свою огромную силищу, которая рвалась из его могучей груди. А эти стальные сверкающие руки-рычаги? Подумать только, паровоз двумя металлическими рычагами двигает сразу все колеса, толкает все вагоны и вытаскивает их на какую угодно гору…
        Теперь в депо Анатолий и Борис могут целых десять часов — во время своей смены — не только рассматривать паровозы, но и лазить по ним с тряпками, все ощупывать. Однако когда паровоз «горячий», ребятам запрещено даже близко подступать к нему.
        Вот стоит под парами черный великан, готовый вырваться на простор и оглушить своим громким, пронзительным свистом степи и леса. Все в нем красиво, чисто, смазано, фыркают клапаны, выпуская пар — излишки — с неудержимой силой. Сейчас выйдет из конторы машинист, легко подымется по стальным ступенькам в будку, даст гудок, повернет рычаг, паровоз крутанет свои колеса так, что искры полетят в разные стороны, тронется с места, потом пых-пых — и застучит по сверкающим рельсам. Жаль только, что все паровозы работают на фашистов, им помогают…
        Часто ребята просят машинистов разрешить им залезть в будку, поглядеть на все, что там есть, расспрашивают о реверсе, как им управляют машинисты, как регулируют подачу пара. Все им интересно, все они хотят знать.
        Только не каждый машинист пустит в будку, кое-кто боится, чтоб не накричал Колодка — так в депо за глаза называют Клоца[26 - Klotz (нем.) — колода.]. Но когда в рейс выходил Нестор Малий со своим напарником Петром Миронченко, он не только разрешал забираться в паровозную будку, но и показывал, как запускать паровоз, как убавлять ход, как останавливать.
        Однажды в паровозной будке Борис, размечтавшись, сказал Нестору Малию:
        - Эх, помчаться на такой машине! Умереть можно!..
        - «Умереть»… Зачем тебе умирать? Пускай лучше Гитлер подохнет, — тихо ответил дядя Нестор. — Слышали? Наши, считай, положили в мешок трехсоттысячную армию Паулюса в Сталинграде…
        Ребята уже не первый раз слышали о том, что наши войска окружили гитлеровские группировки в Сталинграде, а потом они и сами принимали и переписывали сводку Советского Информбюро.
        - Что, уже сложили оружие? — обрадовался Анатолий.
        - Еще не сложили, но сложат, — заверил машинист. — Ничто им уже не поможет. Даже сам господь бог.
        Дядя Нестор улыбнулся Борису и весело прибавил:
        - А поездить на паровозе успеешь, лишь бы охота была. Научиться всему можно. Я тоже начинал с обтирщика…
        Малий выпроводил ребят из будки, дал короткий сигнал, паровоз заскрежетал колесами и медленно выкатился из депо.
        Долго смотрели ребята ему вслед.
        Утром, когда Анатолий и Борис пришли в депо, их встретил почерневший в лице Клоц. На приветствие гитлеровец не ответил. Он стоял возле своей конторки, уставившись ничего не видящим взглядом в прокопченное окошко.
        Надсмотрщики, мастера тоже притихли. Ходили по депо, точно сонные, не разговаривали, ни на кого не кричали. Просто удивительно, как изменились фашисты!
        А вот дядя Нестор встретил ребят доброй улыбкой:
        - Не говорил я вам, что повернут круг на все сто восемьдесят?..
        - Как это? — не понял Борис.
        - Да так, — подморгнул седой бровью Нестор. — Случилось то, что и должно было произойти. Пришли фашисты на нашу землю и оказались будто на том кругу, — кивнул на поворотный круг. — Тогда наши люди взялись дружно за дышло — ра-аз! — и повернули его на сто восемьдесят градусов: катись, машина, назад!..
        Вблизи из скатоопускной канавы вылез Курыш, все сразу умолкли, каждый принялся за свою работу. Нестор Малий даже прикрикнул на ребят:
        - Смотрите мне, лучше вытирайте, паны немецкие машинисты поведут паровоз!
        Курыш даже глазом не повел — он тоже был растерян и взволнован.
        Когда Курыш отошел, дядя Нестор тихонько шепнул:
        - Теперь покатилась их машина назад. Покатилась и не остановится, вот увидите. Будет им то, что было в восемнадцатом… Тогда и здесь, в депо, доброго чёсу задали наши железнодорожники немчуре.
        И, оглядываясь по сторонам, он рассказал, что сотворили лубенские железнодорожники в восемнадцатом.
        Оставляя Украину, немцы вывозили все, что только могли взять с собой: хлеб, скот, различное заводское и фабричное оборудование… Чтоб помешать оккупантам грабить народ, железнодорожники-лубенцы пустили паровоз в ненаведенный поворотный круг и таким образом вывели из строя все депо. Больше ни один паровоз не смог ни выйти из него, ни зайти. Пришлось немцам бросить награбленное добро.
        С тех пор ребята стали внимательнее присматриваться к поворотному кругу…
        Волна радостных известий об общем наступлении войск катилась по земле, преодолевая преграды.
        И чем ощутимей били фашистов на фронте, тем смелее становились удары по врагу в тылу. Каждый чувствовал потребность добавить и свои усилия для разгрома ненавистного оккупанта. Волнующие слухи обгоняли друг друга.
        «Говорят, что партизаны взорвали железнодорожный мост в Миргороде…»
        «А в Хороле наскочили на лагерь для пленных и освободили большую часть наших бойцов…»
        «Слыхали? Объявился Орел, партизанский вожак. Где он пройдет со своими ребятами, туда фашист и носа не показывает. Сожгли мост через реку Удай, теперь оккупанты вон какого крюка дают…»
        «Ночью около Лубен приземлилось несколько советских парашютистов, и ни одного из них гитлеровцы не нашли…»
        «Кусаются фашисты, как осенние мухи. Угоняют нашу молодежь в рабство, формируют карательные отряды против партизан. Но ничего у них не выходит, это видит каждый…»
        «Пришли полицаи на какое-то совещание, глядь — а у одного из них на спине советская листовка приклеена…»
        «Увидели бы вы, какую стражу выставляют теперь около комендатуры, полиции и гебитскомиссариата… Чуют свою погибель…»
        Как губка впитывает воду, так ребята вбирали слухи о подвигах народных мстителей. Хотелось и им, ох как хотелось тоже нанести оккупантам какой-нибудь чувствительный удар, чтобы и о них заговорил народ! А тут еще Иван неожиданно появился и подлил масла в огонь своими рассказами…
        Однажды Анатолий и Борис увидели, как в конторку к Клоцу зашли Курыш, Нестор Малий и… Иван. Ребята были крайне удивлены: несколько дней назад, когда Иван вернулся домой после поездки на «подводах», его забрали в Германию…
        С нетерпением ожидали они, пока наконец он не вышел из конторки.
        - Здоров! — сразу подбежали к нему. — Откуда ты взялся?
        - Взялся… — улыбнулся Иван. — Потом расскажу. Главное — теперь я буду с вами.
        - Неужели? — обрадовался Борис.
        - Завтра выйду на работу. Приняли, как и вас, обтирщиком.
        - Вот здорово!..
        С тех пор они уже втроем вытирали в депо замасленные, прокопченные паровозы. Если никого вблизи не было, Иван рассказывал ребятам о тех страданиях, какие он претерпел во время двухнедельного путешествия на фронт и обратно. Пришлось побывать даже за Харьковом — возил Иван на санях теплую одежду для гитлеровских солдат. Возил, да не довез. Ночью, как уснули конвоиры-полицаи, запряг лошадей и дал дёру. В первом же хуторе роздал крестьянам одежду, а вскоре покинул и лошадей с санями — едва сам убежал от фашистских патрулей… Добрался домой, а в селе облава, забрали его и отправили в Германию. Хорошо, что и на этот раз удалось убежать из Киева…
        - Наслушался и насмотрелся я там, за Харьковом. Фронт недалеко, гремит и днем и ночью. А самолетов наших!.. Теперь они в небе хозяйничают, вражеских «мессеров» почти не видно. И фашисты уже не те, стали какие-то пугливые, хотя и злые-презлые. Чуть что — расстреливают, вешают… А партизан боятся — ужас!..
        В конце января в ясный морозный день над Лубнами появилось три самолета. Они шли с востока, на крыльях сверкали большие красные звезды. Люди выскакивали из домов, со слезами радости встречали родные самолеты, которых они давно не видели.
        - Смотрите, смотрите, — доносилось отовсюду, — они что-то сбрасывают!
        Все небо было усеяно листовками. Маленькие четырехугольные бумажки кружились в воздухе, медленно опускаясь на землю. Люди наперегонки ловили их.
        Одна листовка упала на территорию дело. Она досталась Борису. Он схватил ее, засунул в рукав ватника и стремглав понесся к канаве, возле которой стоял горячий, только что с дороги паровоз.
        - Что там пишут? — обступили мальчика рабочие. — А ну почитай, хлопец!
        Борис уселся на испачканный сундучок с инструментами и принялся читать вслух:
        Дорогие наши матери, братья и сестры! Приближается час вашего освобождения! Красная Армия успешно продвигается вперед, преодолевая сопротивление фашистов. Не давайте врагу возможности вывозить хлеб, скот, оборудование. Берегите своих детей, прячьте их где можете, не разрешайте немцам забирать ваших дочерей и сыновей в фашистскую неволю!
        Дальше листовка призывала уничтожать вражеские обозы, выводить из строя железнодорожные пути, взрывать мосты, устраивать всяческие препятствия отступающей гитлеровской армии.
        Все так заслушались, что не заметили, как нагрянул Клоц. Он молча взял у Бориса из рук листовку, сложил вчетверо и разорвал.
        - Разве я не говорил, что ваши придут? — вдруг засмеялся Клоц. — Вот они и идут… Когда придут, будете мной командовать, а сейчас подчиняйтесь мне. За работу!
        Клоц махнул рукой и, тяжело переваливаясь на толстых ногах, пошел прочь.
        - Или он дурак, или слишком хитер, — развел руками Борис. — Не могу разгадать этого толстого чурбана…
        - Наоборот, наверное, не совсем чурбан, если знает, что наши придут. Придут они, и тогда…
        Анатолий сразу умолк, увидев почти рядом Курыша. Чтоб не навлечь беды, сказал:
        - …тогда человечество узнает, что возле мыса Горн похоронено множество кораблей, которые разбились и затонули в яростных вихрях разъяренной воды. — Он даже голос повысил и добавил: — Имейте в виду, что каждый третий корабль, утонувший в океане, приходится на долю мыса Горн…
        Курыш постоял за паровозом, послушал и ушел.
        …Иван Сацкий быстро освоился в депо. Несмотря на то что работал он здесь меньше, чем его товарищи, однако уже знал все порядки так же хорошо, как и они.
        Он, кроме того что облазил все канавы, поворотный круг и паровозы, поставленные на промывку и ремонт, еще и повадился к будке Малия и вскоре мог с закрытыми глазами показать все самые важные детали паровоза, и не только показать, но и объяснить их назначение и принцип действия.
        Однажды ребята возвращались с работы домой. Выпал мягкий белый снег, намело высокие сугробы. Иван Сацкий наклонился, набрал полную пригоршню снега, кинул на телеграфный столб. С проводов слетел снеговой покров, и они загудели.
        - Тепло, — заметил Иван.
        - Скоро будет весна, — сказал Борис.
        Анатолий посмотрел на друзей и задумчиво произнес:
        - Далеко еще до весны. А хочется, чтоб она скорее наступила. Весной и летом как-то веселее…
        После дымного депо, сырых канав и сквозняка ребятам на улице было тепло и радостно. У Бориса даже румянец на щеках появился. Он подошел к Анатолию и шепнул ему на ухо:
        - И зимой, Толя, может быть весело. Я сегодня такое веселье устроил в депо: налил воды в канистры с висконзином и добавил по горсти песку…
        - Ты что? — нахмурился Анатолий. — Ты правду говоришь?
        - Убей меня гром! — улыбнулся Борис. — Они же заливают смазочное масло в цилиндры паровозов… Представляешь потеху?
        - Представляю, — сердито сказал Анатолий.
        - Чего ты? — остановился Борис.
        - Ваня, — позвал Анатолий, — пойди-ка сюда, послушай своего дружка и объясни ему, кто он такой.
        Узнав о поступке Бориса, Иван даже побледнел.
        - Когда ты это сделал?
        - Под конец смены.
        Ребята с облегчением вздохнули.
        - Значит, еще успеем, — произнес загадочно Анатолий.
        - Успеем, если только… Одним словом, завтра, — сказал Иван.
        Борис стоял и ничего не понимал. Наконец он обозлился, не вытерпел:
        - Что за секрет? Как вас понимать?
        Анатолий улыбнулся:
        - Секрет… Это наш общий и самый большой секрет… Пошли, расскажем и тебе, что мы сегодня придумали…
        …Снег шел всю ночь.
        Деревья отяжелели, стали ниже, словно сжались. «Скоро будет весна», — сказал вчера Борис. Смешно! Январь месяц, на улице снегу намело — ни пройти, ни проехать, а он говорит — весна… Интересно, почему в голову лезут именно такие мысли?..
        Может, потому, что одна зима в неволе — словно четыре или пять зим? Или потому, что оттуда, с фронта, несутся такие приятные, такие радостные вести? Весна летит на боевых крыльях наших самолетов, на броне, на стальных лафетах орудий… Странно, еще такого с Анатолием не случалось в жизни… Все весны, которые ему подарила судьба, до сих пор приходили на журавлиных ключах, на ветрах Черноморья, на дождевых тучах Днепра…
        Воробей по головку забрался в пушистый снег и трепещет крылышками. Впервые Анатолий видит, чтоб воробей в снегу купался. Чистится, моется, как перед теплом… Высунет головку, оглядится кругом, зальется счастливым щебетом и снова зарывается в снег, крылышками бьет, маленькое снеговое облачко подымает над собой.
        Надо позавтракать. Это — для матери. Когда она проснется и заметит, что кукурузная каша так и стоит нетронутая, подумает, что он или заболел, или привередничает, и, конечно, станет переживать… Взял ложку, покрутил ею в кастрюле… Вот теперь все нормально… Каши не меньше, но вид такой, словно ее кто-то ел.
        Мать спит. Умаялась… Анатолий подошел к кровати, долго смотрел на милое, родное лицо матери. Сколько она перестирала чужого белья! Руки у нее синие, разбухшие. С тех пор как он помнит мать, все она недосыпает, недоедает… Без образования, без специальности, рано осталась одна, с ребенком на руках. Анатолий помнит, как ходил вместе с матерью по квартирам. Уложит его на кучу чужого белья: спи сынок. А сама за корыто, за щелок, за синьку… А когда подрос, стала оставлять одного дома, сначала ненадолго, потом на целый день. Возвратившись домой, брала его голову в свои покрасневшие до синевы руки, смотрела в глаза и спрашивала:
        «Ничего не разбил, не поломал, не сжег?»
        «Нет, мама».
        «Съел все, что я говорила?»
        «Съел».
        «Не баловался, стекла у соседей не бил?»
        «Нет, мама».
        «Все хорошо, значит?»
        «Все хорошо, вот посмотри…»
        Он водил по комнате, они заходили в коридорчик. Все стояло и лежало на месте. Вот только зеленая чашка исчезла. Мать заметила это сразу, как только заглянула в посудный шкафчик.
        «Возьми, сынок, зеленую чашку и дай мне напиться».
        Толя долго и упрямо искал зеленую чашку. Матери надоело ждать, она подошла к плите, раскрыла дверцы. В золе лежат зеленые черепки.
        «Она сама разбилась», — оправдывается Толя.
        «Конечно, сама. А еще что само разбилось?»
        «Ничего, ничегошеньки!»
        Только после этого мать доставала из кошелки какой-то гостинец, устало присаживалась на стул и говорила:
        «Слава богу, что так. Устала я, сынок…»
        Вот она, мать, перед ним. Ровно дышит, спокойна и немного сурова. Только пальцы, разъеденные мылом и содой, почему-то шевелятся. Может, они и во сне стирают белье…
        Пробили настенные часы, Анатолий вздрогнул. Пора. Ведь настало сегодня.
        Как можно тише вышел в коридорчик и вдруг услышал сонный голос матери:
        - Ты хотел что-то сказать?
        - Нет, мама… Спите! Я пошел!
        И осторожно прикрыл дверь…
        И все-таки запоздал. В депо уже полно рабочих и немцев-администраторов. Ребята встретили его молча. Кивнули головами и снова принялись обтирать и без того блестящие рычаги, диски. Чего они? Неужели случилось что-то непредвиденное?
        Как только Курыш отошел (не мог, гад, успокоиться, пока не записал эти две минуты опоздания), сразу спросил их.
        Первым ответил Борис:
        - Плохо спалось, кости ныли… Наверное, на дождь…
        Ребята рассмеялись. Так всегда говорил Борису дед, семидесятилетний Ефим.
        - Сон видел, — сказал Иван. — Будто иду я в степи, а навстречу — или овца, или пес лохматый, или упырь… Рассмотрел — наш Колодка…
        И снова ребята смеются, хохочут громко, словно они только что возвратились с гулянья на лугу и теперь рассказывают друг другу веселые приключения.
        Паровоз нависает над ребятами богатырским чревом, маслянистым, блестящим, тяжелым и теплым. Стоит послушный и покорный, как натруженная крестьянская лошадь. Можешь лазить под ним, трогать руками какие угодно детали, можешь забраться в топку и там погреться, можешь похлопать его по сверкающим, как ртуть, ободьям больших колес. Это пока он на отдыхе, пока не дышит адским огнем. Но стоит бросить в его нутро уголь, поддать пару, — тогда берегись! Паровоз становится похожим на дикого лихого коня. Как распустит свою черную гриву, как загудит на всю степь, аж трава поляжет. Страсть какая сила заключена в его могучем теле!..
        Сколько угодно может Анатолий думать о паровозе, автомобиле, корабле, самолете, думать и гордиться их создателями. Но думать мешает Курыш. Жилистая, юркая и пронырливая тварь… Бегает возле Клоца, лепечет каким-то диким языком:
        - Я люблю Германию! Германия — колоссаль! Фон Паулюс — колоссаль! Сталинград — то есть Верден!..
        Клоц смеется. Открыто смеется, вглядываясь в лицо предателя. Насмехается, сверкая огромными, как у совы, глазами с белыми ресницами.
        - Ты, Курыш, русский Курыш, украинский Курыш или немецкий Курыш?..
        Ага, Курыш… Вот о ком надо подумать… Этот даже домой обедать не ходит. Все идут, а он остается. Выслуживается, старается… В депо работает много железнодорожников — заставили оккупанты, да и голод, как говорится, выгонит на холод, надо и самому что-то есть, и семью прокормить. Только все они работают спустя рукава, а иногда, где только можно, и вредят оккупантам… Не такой Курыш. Он продался фашистам душой и телом.
        Курыш не только следит за работой и заставляет советских людей гнуть спину на врага, он все вынюхивает, следит за каждым человеком в депо и обо всех доносит полиции. Один за другим исчезли из депо так называемые «горячие головы»… Заберутся, бывало, железнодорожники в теплую топку паровоза, сядут там, закурят или начнут играть в карты, разговаривают… А здесь, откуда ни возьмись, Курыш. Лазит под паровозами, все замечает, не дает покою. Однажды встретил его молодой слесарь Яков и тихо сказал: «Долазишься, собака…» Курыш даже глазом не моргнул, словно ничего не слышал. На следующий день Якова схватили полицаи, и больше его в депо не видели…
        Кто-то положил Курышу на крыльцо записку. «Смотри, Курыш, а то сгоришь!» О, как он смотрел! Говорили, Курыш боялся ходить ночью. Старый забор повалил, поставил высокий, чтоб никто не мог и заглянуть во двор. К новым воротам и ставням приделал штанги из дюймового железа. По двору носилась злая овчарка. Стоило кому-нибудь пройти мимо двора, как овчарка уже летела к воротам, грызла доски… И все-таки кому-то удалось пробраться во двор, подсыпать чего-то корове, и она сдохла… Молодцы те, которые так сделали, но они поступили бы куда лучше, если бы отравили не корову, а самого хозяина. Тогда не было б ребятам хлопот с хитрым немецким прихвостнем.
        Так вот — Курыш. Что он говорил, заглядывая в глаза Клоцу? Ага, о Паулюсе. Фон Паулюсе!..
        Анатолий переждал, пока эти двое отойдут немного подальше, и шепнул своим дружкам:
        - Курыш будет здесь… — Анатолий показал свой кулак. — Остальное — полдела.
        Ребята догадались: Анатолий что-то придумал, избавятся они от Курыша.
        Борис вылез из канавы, прошелся по просторному и гулкому цеху, приоткрыл тяжелую, выкрашенную в красный цвет дверь, посмотрел на поворотный круг. Он был наведен.
        Обернулся к ребятам, прошептал:
        - Наведен…
        - Отведем, — сказал Анатолий.
        Оставалось дождаться той минуты, когда стрелка часов, выставленных в окне конторки Клоца, остановится на одиннадцати и раздастся сигнал на обед. Одновременно это будет сигнал и для них…
        Как медленно вертится земля! Еще никогда они не ждали так горячо и нетерпеливо обеденного перерыва, как сегодня! И когда наконец стрелка часов достигла задуманной пометки, Иван бросил замасленное тряпье и сказал:
        - Обед! Кишки просто марш играют, так мне есть хочется…
        Но они не торопились на обед. Долго вытирали, а потом мыли и снова вытирали руки, пока рабочие и администрация не разошлись.
        Просторное помещение опустело, только Курыш носился туда-сюда. Гитлеровский дежурный в депо закрылся в своей будке, наслаждаясь «зуппе», принесенным в термосе. Потом он прислонится, как всегда, к теплой печке и задремлет… Остался Курыш. Он ходит по цеху, заглядывает в каждый уголок.
        Анатолий смотрит на часы. Стрелка теперь быстро прыгает на белом циферблате.
        - Хотите снова опоздать! — кричит Курыш и рукой показывает: мол, пора обедать.
        Тогда Анатолий направляется к нему, подходит и говорит:
        - А вы слыхали? Вон ребята говорят, будто фон Паулюс прорвался.
        Курыш даже присел от удивления. Махнул длинными руками, словно собирался взлететь, и облегченно вздохнул:
        - Неужели? Как же это я…
        Он еще раз взмахнул руками, бросился в конторку, где у Клоца всегда по репродуктору передавали фашистские марши.
        Анатолий подал знак.
        Иван и Борис прошмыгнули через дверцы цеховых ворот, налегли на привод и отвели круг. Стараясь не торопиться, возвратились обратно, подошли к паровозу № 706, который стоял на одиннадцатой канаве, слегка попыхивая паром.
        Иван остался у паровоза стоять на страже. Борис и Анатолий быстро забрались в кабину. Анатолий потянул на себя реверс, Борис открыл регулятор.
        Паровоз зашипел, вздрогнул, заскрежетал колесами и медленно тронулся из депо.
        Ребята попрыгали на землю.
        Набирая скорость, паровоз с разгону ударил по воротам, они раскрылись, и он покатился к кругу. Еще мгновение, и огромная машина налетела на отведенный круг, сбила его с центра и свалилась в яму. Оглушительный грохот и скрежет железа пронесся по депо. Пронесся и умолк. Наступила тишина.
        Однако она длилась недолго. Всего несколько минут. А потом поднялся многоголосый шум. Отовсюду доносился топот, крик. К кругу бежали гитлеровцы.
        Анатолий и Борис не успели заметить, куда исчез Иван. Как только паровоз упал в яму, они понеслись в конец депо, но наскочили на фашиста с овчаркой; бросились от него к выходу, но наперерез им мчался Курыш. Он схватил ребят за грудь, прижал к стене, ударил головой о кирпич.
        - Диверсанты! Диверсанты!.. — кричал, словно недорезанный. — Я сразу понял!.. Ищите третьего, он где-то здесь!
        Вскоре к стене привели Ивана. Он шел спокойно, даже развалисто, будто все, что здесь происходило, не имело к нему никакого отношения.
        Подъехало несколько машин, мотоциклов, появился комендант депо. Ребят втолкнули в кузов грузовика, закрыли его и повезли в немецкую железнодорожную полицию.
        Как и договорились, Володька Струк вечером постучал в окно к Борису Гайдаю. Ему никто не ответил. Он постучал еще раз. Тишина… Собрался уходить, когда наконец вышел дедушка Бориса. Внимательно посмотрел он на парня, узнал.
        - Нет твоего приятеля, да, наверное, уже никогда и не будет, — сказал грустно дед. — Что-то они там немцам в депо сделали, не знаю только, серьезное или так, баловство какое. А переполоху! Зашевелился весь фашистский муравейник…
        - А где же он сейчас?
        - Известное дело, где: в полиции. В железнодорожной или как ее там. В той, где сами немцы находятся. Вместе с Борисом забрали и его дружков — Толю и Ваню… Бить будут их, да еще как…
        Дед грустно покачал головой.
        - Уже три раза приезжали из полиции, все у нас перерыли, искали что-то или кого-то. Беги, парень, а то и тебя еще схватят. Не в добрый час ты пришел.
        Володя понесся в город. Бежал он спотыкаясь, проваливаясь и падая в сугробы, но снова поднимался и бежал. И вот он у здания немецкой железнодорожной полиции. Часовой дышал на руки, бил себя по бедрам, будто отгонял холод. Увидев парнишку, крикнул простуженным голосом: «Weg!» — и взялся за карабин. Не торопясь Володя обошел улицу и снова приблизился к полиции. Где же ребята сидят? Может, в том мрачном сарае, который во дворе? Висит на дверях огромный замок, ходит по двору вооруженный гитлеровец… Хотя бы одно слово сказать им…
        Грустно Володе. Какой он слабый и беспомощный в этой страшной войне!.. Она отняла у него отца, радость детства, оставила без хлеба и домашнего тепла, теперь вот забрала и друзей…
        Мимо Володи пронеслись пять сверкающих легковых машин. Подъехав к полиции, они остановились. Из машины вышли какие-то большие начальники — Володя сразу догадался об этом, так как им дежурный полицай лично открывал дверцы.
        «Наверное, они будут допрашивать ребят, — подумал Володя. — А иначе, что им делать здесь так поздно?..»
        Володя зашел во двор напротив полиции, стал у забора, возле кучи битого камня, присыпанного снегом.
        Офицеры вошли в полицию, а водители автомашин направились в здание, находящееся рядом; наверное, захотели погреться. Остался только один дежурный полицай. Он беспрерывно ходил, наблюдая за сверкающими машинами.
        Володя оглянулся, выбрал три камня. Один бросит за своего дружка Бориса, другой — за Ивана, третий — за Толю. Володя не думал о том, что ему за это будет. Он просто не мог в ту минуту думать о чем-то постороннем, кроме одного: как бы попасть в сверкающие машины» Главное — докинуть камень, чтоб он перелетел дорогу и достиг цели.
        Если выбежать из-за забора на секунду и хорошо размахнуться, камень угодит в переднюю машину. Это — за Бориса. Надо только хорошо размахнуться. Потом — во вторую, в третью… После третьего броска бежать придется вот сюда, в сад, заваленный снегом…
        Володя выходит из-за забора, размахивается и, целясь в лобовое стекло, швыряет камень. Теперь — в сад. Упал в сугроб, прислушивается, но звона стекла не послышалось. Неужели промахнулся? Или не докинул? Наверное, так, потому что полицай молчит. Может, он не услышал даже, как упал камень, ведь снег такой глубокий… Берет второй камень. На этот раз бросает его изо всех сил. Только успел упасть в снег, как донесся оглушительный взрыв. Было такое впечатление, что разбилось в машине не лобовое стекло, а взорвался бензин или даже динамит.
        Дежурный полицай выстрелил из карабина, что-то закричал. Володька бросился прочь.
        Ничего, подумал он, перепрыгивая через сугробы снега, ничего, что не успел бросить и в другие намеченные им машины. За Бориса отомстил, за Толю и за Ивана придется в следующий раз…
        …Пауль Вольф упал духом. Он сидел в своем кабинете и тоскливо глядел на замерзшее окно. Немецкая армия отступает по всему фронту. Это было главное. Потом эта неудача. Истинные зачинщики диверсии в депо до сих пор не раскрыты. Всякому ясно, что трое детей-подростков не сами додумались сделать это, их, конечно, кто-то подговорил. Но кто? Те трое смертников молчат, хотя знают, что завтра или послезавтра им набросят петлю на шею. Весь свой опыт юриста, все свои способности Вольф уже исчерпал. Кто скажет, что он шел наугад? Все было проверено и учтено, все предвидено, и вот…
        Сегодня у него будет тяжелый день. Тяжелый, чтоб не сказать — невыносимый… Скоро придется идти к шефу с докладом. А что докладывать?.. Барон наденет свое пенсне и долго, словно впервые, будет рассматривать его, Вольфа… Ах да, это вы. Докладывайте, пожалуйста. Дело с поворотным кругом? Есть что-то новенькое? О, тогда прошу, садитесь, садитесь…
        У Вольфа мурашки поползли по коже… Новенькое? Но ничего нет, об этом прекрасно знает барон, он просто издевается… Да, барон мастер на такие шутки! Одна его сардоническая улыбка чего стоит!
        Скрипнула дверь, кто-то вошел. Кто это? Почему без предупреждения?..
        Посреди кабинета стоял барон Шмидт. Его пенсне беспомощно болталось на черном шнурочке, а на всегда тщательно причесанной голове на этот раз торчал клок волос.
        Пауль подскочил, выбросил руку вперед и замер. Барон стоял наклонив голову, не двигался…
        Что произошло?.. Вольф не осмелился спросить и вскоре убедился, что сделал правильно.
        Барон пришел в себя, шагнул к стене, обернулся и быстро посмотрел на следователя.
        - Займитесь номером одиннадцатым, — обратился барон. — Я слышал кое-что… Скажу вам, что сделано все возможное… Признаю. Но что поделаешь — советский фанатизм… Он слишком распространен среди детей и молодежи.
        Вольф вздрогнул. Ага, он слышал кое-что! Значит, не доверял и потому подслушивал? Ну что ж, в данном случае это в его, Вольфа, пользу. Шмидт сам только что сказал: сделано все возможное. Вот оно, признание. Признание его, Пауля, способностей и преданности. Но, по-видимому, барон собирался сообщить нечто иное — об этом Вольф догадался по его лицу. Но что именно? Спрашивать самому нельзя…
        Шмидт уселся в кресло напротив следователя, внимательно посмотрел на него:
        - Вы, кажется, говорили, что ваш отец в Саксонии имеет свои заводы, не правда ли?
        Пауль Вольф сразу все понял: барон фон Шмидт думал сейчас не о завоеваниях на Востоке — он вспоминал покинутый домашний очаг, где в случае чего можно будет найти покой и забвение…
        Кто-то сказал, что горе примиряет даже противников. По всему видно, это так и есть, потому что барон и следователь сидели оба притихшие и жалкие. Что ждет их завтра?..
        …В углу на соломе лежал белый как лунь дед Хобот. Еще вчера, как только ребят бросили в эту грязную и заплеванную камеру, дед встретил их оживленным бормотанием:
        - Здравствуйте, сыночки, откуда вы и кто такие? Я дед Хобот, а вас как величают, буду знать, если скажете.
        Дед Хобот был сухонький и суетливый, любил поговорить, ни разу не пожаловался, что его били, а били деда, видно, крепко: вся одежда, седые волосы, борода и усы были в крови, но он не сетовал на судьбу. Казалось, что дед получил какое-то внутреннее удовлетворение от того, что рассчитался с ненавистными ему фашистами. Он так и сказал ребятам:
        - Не буду вас, сыночки, огорчать, а все-таки скажу: отсюда дорога одна… Было здесь со мной несколько молодцов, так тех уже забрали. А я еще топчу и так уже вытоптанную солому. Чего они мудрят? Разве я не знаю, что ожидает меня? Знал еще тогда, когда брался за древко лопаты…
        И дед рассказал, почему он взялся за древко лопаты.
        На маленький лесной хуторок, где жил дед Хобот, гитлеровцы почему-то не наведывались, хотя крутились вокруг да около вот уже второй год. Или хутор был далеко от проселочной дороги, или фашисты боялись лесных парней, а может быть, просто не надеялись чем-то поживиться, только там еще не было ни одного оккупанта. Дед Хобот уже начинал верить в счастливую звезду своего хутора, как вдруг в один из зимних дней до него донесся шум мотоцикла. Вышел из хаты, оперся на изгородь, засмотрелся на дорогу. Подкатил мотоцикл, и дед впервые на своем веку увидел живого фашиста. И надо было так случиться, что гитлеровец был невзрачный, плюгавенький и такой рыжий, что скорее походил на собаку Рудька, чем на человека.
        Тем временем гитлеровец слез с мотоцикла, подошел к деду, что-то крикнул и ударил сапогом в калитку. Вошел во двор, увидел десятка два кур и чуть не присел от удивления.
        «Mein Gott!..»[27 - Боже мой! (нем.)] — вскрикнул он и поднял автомат.
        Раздалась очередь, куры повалились на снег. Гитлеровец хватал их теплыми и трепыхающимися, бросал в коляску мотоцикла. Потом хотел было закинуть ногу, чтоб влезть на сиденье, как вдруг увидел дедовых уток. Они, проклятые, как назло, вышли из сарая и, покачиваясь жирными телами, потянулись длинной цепочкой к хате.
        «Mein Gott!» — еще раз сказал фашист, слез с мотоцикла и тихонько стал подкрадываться к уткам.
        До сих пор дед Хобот много раз слышал, что у Гитлера и техника мощная, и генералы неглупые, и солдаты храбрые. И вот на тебе — такое плюгавенькое и невзрачное… Да если бы он появился на гулянье в хуторе, его бы девушки на смех подняли… У нас разве ж такие хлопцы? Как хотите, а дед Хобот такого не потерпит…
        Он зашел в сарай, взял лопату, подошел к фашисту и ударил его по голове. Ударил, как видно, крепко: тот больше не поднялся.
        На следующий день на хутор примчалось несколько грузовиков с солдатами и полицаями: хутор сожгли, его обитателей выгнали в соседнее село, а деда забрали. Теперь вот он лежит на трухлявой соломе и говорит ребятам:
        - Я об этом знал еще тогда, когда брался за лопату. И нисколько не жалею. Вот только вас жаль… Считай, не жили на свете. Как же оно у вас вышло? Неужели случайно?
        - Баловались, — ответил Анатолий, — пустили пару, а оно как дернет, как рванет… Разве удержишь?
        Дед Хобот трет виски.
        - Да куда там, разве я не знаю! Там сила! И прямо в круг? Видать, дорогая штука тот круг, если не простили…
        - Ведь двенадцать паровозов замкнулось! — не сдержался Борис. — Двенадцать! Это вам не игрушки.
        Дед покачал головой:
        - Так, так. Такого они не простят даже вам, детям… Двенадцать паровозов! Подумать только…
        - Да прибавьте сюда и те, — продолжал Борис, — прибавьте, сколько там стоит паровозов, ждет ремонта. Тоже не меньше. И долго теперь будут стоять…
        Дед снова грустно покачал головой.
        Ночью, когда ребята спали, он разбудил их.
        - Сыночки, — сказал взволнованно, — вы меня простите, но так надо… Я знаю, что вы не верите в бога, я тоже, если говорить правду, не очень в него верю, но полагается мне попросить у людей прощенья. Так вы уж уважьте старика, очень вас прошу.
        - Хорошо, — не стал возражать Анатолий. — Что вы хотите, дедушка?
        - После моих слов скажите: «Пусть бог простит», больше ничего не надо.
        Дед закрыл глаза, сложил руки на груди, помолчал, а потом сказал, обращаясь к ребятам:
        - Может, я кого обидел или оскорбил ненароком, так вы простите, люди.
        - Пусть бог простит, — отозвался Анатолий.
        - Может, я кому-то дорогу перешел или по случаю праздника какое плохое слово сказал, вы уж простите, люди…
        - Пусть бог простит, — снова произнес Анатолий.
        - Может, у кого что-то одалживал, да забыл отдать, так вы простите, люди…
        - Пусть бог простит.
        - Может, я Одарку свою, царство ей небесное, когда выругал, так вы простите, люди…
        - Пусть бог простит…
        Дед помолчал, подумал, прислушиваясь к шагам в коридоре, потом снова за свое:
        - Может, у того рыжего плюгаша есть мать или отец, а я его лопатой… Так вы уж и за это простите, люди…
        Ответа не послышалось.
        Дед раскрыл глаза, посмотрел на ребят, помолчал, подумал, что они, наверное, не услышали, снова сложил руки на груди и повторил то же самое. Ответа снова не было.
        - Чего молчите? — удивился старик.
        - А это уже никуда не годится, — сказал Анатолий. — За такое не надо просить.
        - Не надо, — подтвердил Борис. — Разве можно?..
        - Наверное, ваша правда, — согласился дед. — За это меня бог не покарает. Разве что черти заставят сковородку языком лизать…
        Он снова лег, сложил руки на груди, закрыл глаза. По-видимому, ожидал стука в дверь. Но в эту ночь так никто и не постучал.
        За ним пришли на следующую ночь, когда ребята еще спали.
        Звякнули ключи у входа, резкий голос разбудил камеру:
        - Хобот, с вещами!
        Дед Хобот не спал. Он стоял с узелком в руках, готовый в далекий путь. Перекрестился, потом подошел к ребятам, которые уже вскочили на ноги, и молча их перекрестил.
        - Зачем, дед? — удивился Борис. — Мы совсем не…
        - Знаю, знаю, — прошептал дед, — но так надо перед смертью. Ну, я пошел…
        В камере стало тихо. Слишком тихо и просторно…
        У новости быстрые ноги. Молниеносно облетела всю железную дорогу от Харькова до Киева весть о том, что в Лубенском депо выведен из строя поворотный круг. Рабочие расспрашивали друг у друга, кто эти герои, совершившие такую ощутимую диверсию. А когда узнали, что это сделали подростки, ахали. Всех радовало происшедшее, но к приятной новости примешивалась тревога — все тревожились о судьбе юных мстителей.
        Нестора Малия и Петра Миронченко эти новости застали в дороге. Они только что сдали груз в Полтаве, забрали порожняк и возвращались домой. На Октябрьской станции остановились, Миронченко побежал к стрелочнику закурить и вскоре вернулся:
        - У нас дома небу жарко! — сказал он, забираясь в будку. — Ребята паровоз пустили в яму…
        Нестор побледнел.
        - Какие ребята?
        - Да, говорят, подростки, дети… А вдруг…
        Малий резко махнул руками.
        - Молчи! — приказал.
        Он отвернулся от своего помощника, посмотрел вдаль.
        Над землей висело хмурое небо, сливалось с горизонтом, оно создавало сплошную пелену из серой ваты и мрака.
        - Выходит, едем мы прямо к черту в зубы… Так, Петр? — минуту спустя спросил Малий, когда открытый семафор напомнил, что время отправляться.
        Не дожидаясь ответа, он осмотрел приборы, потянул на себя реверс, открыл регулятор. Поезд вышел на просторы заснеженной степи. Быстро проносились телеграфные столбы, вырастали, словно из-под земли, низенькие строения и тут же исчезали, мелькали перед глазами широкие ряды колючей проволоки. Степь лежала притихшая, ровная, как стол.
        Вот и случилось то, что должно было случиться. Дети непосредственнее взрослых, прямолинейнее. Ох, уж эта осмотрительность стариков! Вот он, Малий, гонит порожняк, чтоб там, в Германии, его нагрузили снарядами и минами. И тогда фашистский машинист (нашим не доверяют) подхватит тяжелые вагоны и погонит к линии фронта…
        А те машинисты, паровозы которых теперь в Лубенском депо, будто в плену, не погонят составы даже порожняком… Да, дети положили начало. Они словно предупредили: «Вот мы вам поможем немного, а там уже слово за вами…»
        Летит паровоз, мелькают дорожные знаки, как сама жизнь, — будто и незаметно, но последовательно и без остановки, все вперед, вперед. Каждому человеку надлежит пройти свой земной путь. И надо, чтоб там, где ты пройдешь, не было завалов, не было тупиков и ям… Следом за тобой пройдут другие, они вспомнят тебя, первопроходца, они скажут о тебе свое слово. Так берегись, будь всегда начеку. Потому что слово то должно быть высоким и чистым. Все зависит от тебя: это твой путь, твой жизненный путь…
        - Они ждут, Петр, — говорит Малий, не отрывая взгляда от бескрайней степи.
        - Своего смертного часа? — спрашивает Миронченко.
        - Не только этого, — отвечает Малий.
        Нестор мог бы со своим помощником разговаривать и откровеннее: ведь не один пуд соли, как говорится, съели вместе, но у него сейчас такая тяжелая, словно оловом налитая голова, что не повернуть ее…
        Долго молчит Малий, думает.
        - Не только этого они ждут, — наконец повторяет Малий. — Они ждут иного — что скажем мы… Ведь слово теперь за нами…
        Петр внимательно наблюдает за приборами, следит за железнодорожным полотном. Когда мастер думает какую-то тяжелую думу, помощник должен быть на высоте…
        Их останавливают на станции Сагайдак. Паровоз стоит недалеко от будки стрелочника. Между железнодорожными путями, играя на губной гармошке, прогуливается вражеский часовой с карабином. К машинистам подходит стрелочник. Просит соли, предлагает взамен табак, молоко, папиросную бумагу.
        - Чего нас задерживают? — интересуется Малий.
        - Встречай «зеленый».
        - Ага… какое-то начальство едет…
        - Да нет, — говорит стрелочник, — состав наливной. Горючее везут для танков и самолетов… Ну, так с солью-то как? Может, поделитесь? Мы здесь без соли пропадаем совсем…
        Малий зовет помощника:
        - Отдай и мой пай, — и подает узелок. — Зайдешь к нему в будку, задури голову… Торгуйся за каждую крупицу. Время тяни… Понял?..
        Когда Миронченко пошел в будку к стрелочнику, Малий выглянул из паровоза, посмотрел вокруг.
        Часовой забрался в укромное местечко, окоченевшими пальцами пытался зажечь сигарету. На перроне стоял с фонарем дежурный по станции, наверное, вышел встречать «зеленый».
        Малий вылез из будки паровоза, подбежал к стрелке и быстро перевел ее.
        «Да-а, теперь удар «наливного» примет наш порожний состав. Лоб в лоб… Вот он уже гремит… Надо скорее бежать отсюда…»
        Малий подскочил к будке стрелочника.
        - Ну как, договорились? — спросил он, приоткрывая дверь.
        - Как будто сошлись, — отвечает Миронченко, — сейчас только пересыплем…
        - Давай кончай… — торопит он своего помощника. Наконец Миронченко выходит из будки и для надежности набрасывает на дверь щеколду.
        «Зеленый» совсем близко… Слишком задержались, не рассчитали. Хоть бы успеть…
        Рысцой отбегают они от будки. Часовой заметил их, какое-то мгновение раздумывал, потом швырнул на землю сигарету, снял с плеча карабин, бросился вдогонку:
        - Halt! Halt!..
        Его крик заглушил страшный взрыв. Задрожала земля, покачнулось небо…
        Мощная волна свалила с ног и Малия и Миронченко. Взрывы раздавались еще и еще, но ни машинист, ни его помощник их уже не слышали. Они потеряли сознание…
        …Барон фон Шмидт был в глубоком трауре. Гитлер не мог дальше скрывать поражение немецкой армии под Сталинградом, весь мир знал о том, что Паулюс сдался в плен… И вот траур объявлен по всему рейху… Сколько раз еще придется его объявлять? Дела на фронтах становились все хуже и хуже.
        Шмидт написал письмо домой. Получилось оно довольно грустное. Правда, барон старался разбавить его оптимистическими нотками, но патетические восклицания звучали в письме как-то фальшиво и совсем неуместно.
        Зазвонил телефон. Полтава… Управление полиции безопасности и СД… Да, да… Кто-то хриплым от волнения голосом сообщал, что двое лубенских машинистов совершили аварию. Два эшелона, один из рейха, специальный… Горючее для авиации и танков…
        Снова депо! Барон рвет письмо, одевается. На дворе темная холодная ночь. Поздно — нигде ни огонька, никаких признаков жизни. Город притаился, ждет чего-то. Но чего? У барона хватает мужества признаться самому себе: город ожидает скорой гибели его, барона фон Шмидта. Смерть подстерегает его на каждом шагу. Там, за забором, там, в переулке… А кто даст гарантию, что в машину, в его личную машину не подбросили только что заведенную мину?..
        Сонный шофер щурится от яркого света фонарика, которым освещает барон машину, осматривая ее. Наконец он садится.
        - Выключайте фары! — приказывает он шоферу.
        Тот удивленно глядит на барона и выключает свет.
        Еще вчера барон и его подчиненный Пауль Вольф, убитые горем и печально притихшие, сидели как равные и оба молчали. Сегодня же все изменилось. Вольф полагал, что уже все покончено с этой позорной для него историей и, кажется, о диверсантах никто больше не помнит, и вдруг…
        - Вы болван! — кричит на следователя разгневанный барон. — Вас водили за нос, вас обманывали эти молокососы. Вы не смогли узнать от них ни одной фамилии! А пока вы нянчились с ними, коммунисты, которые вовремя не были арестованы, нанесли еще один удар… Так стараетесь вы для фюрера?!
        Пауль Вольф ничего не понял. Он хотел спросить у начальника, что произошло, но тот не давал даже рта раскрыть.
        - Вы русская свинья! — бесился барон. — Вы паршивая свинья!..
        Наконец вулкан стал затихать.
        - Боже мой! — шептал барон, хватаясь за голову. — Наде же было так промахнуться! Под самым носом диверсанты вьют осиное гнездо, а они ничего не видят, ничего не слышат… Вы, может, с ума сошли? Вы, вы… — Барон задохнулся и умолк.
        Через минуту он сказал следователю:
        - Как только приведут двух машинистов, тут же допросите… Последний шанс…
        …Последний шанс… Да, да, последний. Он воспользуется им. Пускай кричит, пускай безумствует барон фон Шмидт, Вольф остается верен себе: вырвать тайну у человека можно только одним способом — хитростью, а не криком и пытками. От пыток человек тупеет, он становится безразличным ко всему, у него исчезает надежда. Нет, не так! Не так, господин барон! В душу к человеку еще никто не залезал грубостью и пытками.
        Когда в кабинет ввели Бориса, Анатолия и Ивана, Пауль Вольф долго и внимательно осматривал всех троих. Кажется, у них даже синяки за последние дни прошли, стали заживать раны… Какая цепкая штука — жизнь! Вот что значит молодой организм. Прошло только три или четыре дня, и пожалуйста…
        - Последний шанс, — автоматически произнес следователь. — Это ваш последний шанс, ребята, — поправился он. — Я уже не в силах бороться за вашу жизнь, я один, и на помощь мне никто не пришел, кроме ваших матерей. А что матери? Что они, несчастные, могут? Ломать руки, стоять на коленях, умолять? К сожалению, в наше время это не помогает. Вся беда в том, что вы не хотите помочь сами себе. Да, именно сами. Вы не захотели назвать своих руководителей, а значит, не захотели спасти собственную жизнь. Пришлось нам самим взяться за дело…
        Вольф перевел дыхание. У него пересохло во рту. Неужели он волнуется?..
        - Так вот… — Он знал, что перед сенсационным сообщением надо делать паузы. — Так вот, мы сами взялись за дело и нашли кое-кого из ваших наставников. Они здесь, за дверью. Вы их сможете увидеть, если пожелаете. Мы знаем, кто вами руководил, они уже арестованы. И имейте в виду, они сами сознались, что наставляли вас совершать диверсии. Теперь спокойно взвесьте: вы имеете еще один шанс, последний. То есть последнюю возможность спасти свою жизнь. Подчеркиваю — жизнь. Если вы их назовете, не только тех, которые сидят сейчас в камере, тех, собственно, мы сами знаем, но и тех, кто еще на свободе, тогда… Тогда у меня будут основания обратиться к высшему начальству и похлопотать за вас. Чтобы обратиться к начальству с такой просьбой, надо иметь достаточные основания. Такими основаниями могут быть только ваши честные показания. Ну?..
        Ребята молча стояли, смотрели куда-то вдаль, в потолок…
        - Кто будет говорить? Ну кто хотя бы скажет то, что нам уже известно?
        Борис шевельнулся, переступив с ноги на ногу.
        - Вы же знаете, что у нас не было руководителей. Поэтому их не может быть здесь, в камере. Это ложь!
        Вольф был доведен до белого каления, он едва нашел в себе силы, чтобы сдержаться.
        - Хорошо, это ты так думаешь. А как думает Буценко?
        - Ложь, — ответил Анатолий.
        - А ты? — Показал следователь пальцем на Ивана.
        - Ничего не знаю, — сказал Иван.
        Вольф забарабанил пальцами по крышке стола. Долго смотрел в окно и вдруг встрепенулся, глянул еще раз на ребят и произнес:
        - Ну, голубчики… Чтоб потом вы не жалели и не кусали локти… Сейчас сюда придут ваши руководители…
        Он нажал на сигнальную кнопку, и через несколько минут в кабинет ввели искалеченных, окровавленных, измученных Малия и Миронченко. Они едва стояли на ногах, их поддерживали два конвоира.
        Ребята остолбенели. Действительно, следователь не врал… За что взяли машинистов? Неужели кто-то подслушал их давний разговор и донес?.. Возможно… Но они подумают… конечно, подумают, что мы их выдали. Дескать, мучили, били, вот и не выдержали, выдали тех, кто научил, как совершать диверсии…
        - Ну что, узнаете своих учителей? — победно спросил Вольф. — Буценко, узнаешь?
        - У нас не было учителей, — спокойно ответил Анатолий. — Вы же знаете, как все произошло… Захотели покататься, случайно дернули за рычаг… А паровоз как рванул! Едва успели соскочить…
        - Достаточно! — закричал Вольф. — Я уже слышал! Я хочу знать, кто еще, кроме этих коммунистов, были ваши наставники. Сацкий! Тебя спрашиваю!
        - У нас никого не было.
        - Гайдай?
        Борис молча покачал головой.
        Вольф махнул рукой. Машинистов увели.
        - Так… — сказал следователь, резко поднявшись из кресла. Его единственный глаз налился кровью, чуть не вылезал из орбиты. — Так… Ну что ж, не скрою от вас, я все делал, чтобы помочь, чтобы спасти вас, дураков. Но… подыхайте! Черт с вами! Взять их!
        Конвоиры схватили ребят за шиворот, стали выталкивать из кабинета.
        Но Вольф вдруг остановил их:
        - Ein Moment…[28 - Минуточку (нем.).]
        Он подошел к Борису, впился своим красным глазом.
        - Вот ты… Послушай, что сейчас будет. Тебе перебьют одну руку, потом другую… И тебе, — глянул на Ивана. — Тебе тоже, — кивнул Анатолию. — Понимаете, что вы наделали? Пеняйте на себя, я здесь ни при чем… Ну как? Может, все-таки признаетесь?..
        Ребята молчали. Вольф заметил, что в глазах юношей горел огонь презрения и ненависти. Терпение у него лопнуло, он крикнул конвоирам:
        - Zur Folterkammer!..[29 - В застенок! (нем.)]
        В камеру конвоиры принесли их на носилках.
        Руки у юношей болтались, как плети…
        Сбросили с носилок и ушли, замкнув камеру.
        В углу на соломе сидели Нестор Малий и Петр Миронченко. Они сначала не узнали ребят, но, когда присмотрелись, кровь застыла у них в жилах.
        - Что сделали они с ними!.. — воскликнул Миронченко.
        Он побрел в угол, где стояло ведро с водой, принялся обливать потерявших сознание юношей. Малий наклонился над бледным, почти бездыханным Борисом, положил ему на лоб мокрую тряпку. Юноша застонал.
        - Боря, Боря, — произнес Малий. — Ты слышишь?
        - Воды, — едва слышно простонал он.
        Губы у него запеклись, зубы крепко сжаты, не развести их!.. Но Малий все-таки влил ему в рот немного воды, смочил тряпку еще раз — она уже стала горячей — и снова положил на лоб…
        Так они, сами избитые и обессиленные, ухаживали за юношами, пока к тем не вернулось сознание.
        В камере стояли сумерки.
        - Горючими слезами, страшными муками отольются фашистам причиненные нашей земле страдания!.. — сказал Малий, и голос его дрожал.
        Миронченко спросил у Анатолия:
        - Чего добивались они, когда вас так мучили?
        - Это тот, Циклоп… Все допытывался, кто руководит подпольщиками… Хоть умри, а признайся.
        - Что же вы ему сказали?
        - Ничего…
        На рассвете звякнули, зазвенели ключи возле дверей.
        Резкий, слепящий луч фонарика заметался по камере. В дверях появился офицер полиции.
        - Буценко!
        Анатолий поднялся.
        - Сацкий!
        Иван встал рядом с Анатолием.
        - Гайдай!
        Борис лежал неподвижно.
        - Гайдай!! — повторяет офицер.
        Анатолий и Иван помогли ему подняться.
        - Малий!
        Дядя Нестор закряхтел от боли, но поднялся, подошел к ребятам.
        - Миронченко!
        И он подошел.
        - Всем выходить!
        Холодными искрами обжигает лицо снежный ветер. Прямо у входа стоит крытая грузовая машина с распахнутыми настежь дверцами. Вокруг нее — около десяти гитлеровцев-конвоиров. Все с фонарями, с автоматами и собаками.
        Резко хлопнули дверцы кузова, машина стремительно взяла разгон. Вот она уже подпрыгивает на булыжной мостовой окраинной улицы, потом трясется по проселочной дороге.
        - Последний наш путь, — говорит Малий. — Умрем достойно, как и подобает людям. Чтоб ни жалоб, ни вздохов не слышали от нас палачи.
        Молча сидели они, тесно прижавшись друг к другу…
        Их расстреляли утром далеко за городом, в Круглицком лесу.
        Через несколько дней в газете, которую издавали оккупанты в Лубнах, появилось краткое сообщение начальника полиции и войск СД округа Киева. Чтобы запугать непокорных лубенцев, в сообщении указывалось о расстреле пяти человек, которые вывели из строя транспортную связь и тем самым причинили вред немецким войскам. О том, что именно они совершили, в сообщении умалчивалось. Не сказано там и того, что среди пяти расстрелянных трое были юноши.
        ПОСЛЕСЛОВИЕ
        Впервые о диверсии в Лубенском депо я услышал зимой тысяча девятьсот сорок третьего года, вскоре после того, как она произошла. Припоминаю, нас, еще находившихся на оккупированной фашистами территории, воодушевил, подбодрил подвиг наших земляков — юных мстителей. И кое-кто, следуя их примеру, нанес немалый вред оккупантам… Какова судьба отважных героев, удалось ли им избежать фашистской расправы, мы тогда еще не знали, но верили, что такие смельчаки не дадутся в руки гитлеровцам…
        Несколько лет назад мне довелось побывать в Лубнах. Помня эту историю, спросил я о ней у пожилого железнодорожника-лубенца. Он, оказывается, хорошо знал Анатолия Буценко, Бориса Гайдая и Ивана Сацкого, знал о диверсии, так как в то время вынужден был работать в депо. Железнодорожник рассказал, какой ущерб нанесли юные герои фашистам. Только из-за того, что поворотный круг вышел из строя, депо бездействовало полтора месяца. Двенадцать отремонтированных паровозов было замкнуто в нем поврежденным поворотным кругом. И те паровозы, которые нуждались в ремонте (а тогда паровозы часто требовали ремонта — наши железнодорожники знали, как выводить их из строя), тоже нельзя было загнать туда. И это как раз в то время, когда захватчики терпели на фронте одно поражение за другим, когда им крайне необходимо было по железной дороге перебрасывать подкрепление своим потрепанным войскам… Расследовать причину диверсии в депо приезжал даже какой-то важный гитлеровский генерал. В беседе с комендантом депо генерал как будто сказал, что лучше было бы потерять полк, чем допустить такую диверсию. Депо снова вошло в
строй лишь тогда, когда пригнали из Берлина специальную платформу с мощным подъемным краном, который и вытянул паровоз из поворотного круга.
        От железнодорожника я узнал, что Анатолия, Бориса и Ивана нет в живых — предатель Курыш их выдал, и гестапо, подвергнув юношей жестоким издевательствам, расстреляло их.
        На этот раз история трех юношей-лубенцев захватила меня как писателя. Я начал глубже изучать ее, исследовать. Беседовал с матерями Анатолия Буценко, Бориса Гайдая, Ивана Сацкого, с их друзьями и знакомыми. Ходил в депо, ходил по живописным улицам Лубен, Нижнего Булатца… Все слышанное и виденное впоследствии легло на бумагу. И еще прибавилось к нему выстраданное и пережитое за годы оккупации…
        …В зеленом парке, расположенном в центре Лубен, в честь юных героев — Анатолия Буценко, Бориса Гайдая и Ивана Сацкого ныне сооружен памятник. Шумят зеленые листья кленов, ясеней, пламенеют вокруг цветы, светит в небе горячее солнце. А под небом, теперь мирным и чистым, под жарким солнцем стоят три парня, три сына Украины, которые в суровый для Отчизны час своим подвигом еще раз показали всему миру мощь и свободолюбие советского народа.
        Наверное, нет ничего трагичнее, чем смерть в пятнадцать — семнадцать лет. Такая смерть неестественна: она против здравого человеческого разума, она против человеческой совести. Но бывают в жизни народа моменты, когда и такая смерть, внезапная и вызывающая сожаление, смерть на пороге жизни, приобретает поистине символический смысл, как проявление величия души народа, как свидетельство его бессмертия и правоты. Если на борьбу с поработителями поднимаются даже дети, такой народ врагу не победить!
        Когда горел Берлин, когда от советских бомб и снарядов дрожало мрачное здание имперской рейхсканцелярии, когда черный Гитлер брал в руки яд, чтоб покончить с собой, советский народ знал, что в этой гибели фашизма — справедливое возмездие за все, что выстрадала наша земля и наше сердце. Возмездие и за три юные жизни, сгоревшие в пламени самой крупной кровопролитной битвы добра со злом.
        Они не дожили до нашей трудной, но славной победы, они не услышали радостного салюта в честь ратного подвига, но они были вместе с нами в час солдатского триумфа. Такова уж природа героя: если он отдал свою жизнь за народ, то он никогда не умрет в памяти народной. Совершив великий подвиг, Анатолий Буценко, Борис Гайдай и Иван Сацкий стали в один ряд с бессмертной Зоей Космодемьянской, Александром Матросовым, Олегом Кошевым…
        notes
        Примечания
        1
        Лезь! (нем.)
        2
        Вылезай! (нем.)
        3
        Ложись! (нем.)
        4
        Шарабан — открытый экипаж с несколькими поперечными сиденьями.
        5
        Ешьте (нем.).
        6
        Культуртрегер (нем.) — носитель культуры. Ироническое название империалиста-колонизатора, эксплуатирующего население порабощенных стран под видом насаждения культуры.
        7
        Доброе утро! (нем.)
        8
        Больной? (нем.)
        9
        Плохо, очень плохо (нем.).
        10
        Мне надо воды (нем.).
        11
        Нет, нет! Мне надо много воды, все ведро! (нем.)
        12
        Бери, паренек, иди со мной (нем.).
        13
        Не бойся (нем.).
        14
        Стой! (нем.)
        15
        Руки вверх! (нем.)
        16
        Что такое? (нем.)
        17
        Быстрее! (нем.)
        18
        Стволовой — рабочий, управляющий спусковым механизмом в шахте.
        19
        Прочь! (нем.)
        20
        Иди! (нем.)
        21
        Очипок — головной убор замужней женщины.
        22
        Черт! (рум.)
        23
        Добрый, хороший, славный (рум.).
        24
        Понял? (рум.)
        25
        Война (рум.).
        26
        Klotz (нем.) — колода.
        27
        Боже мой! (нем.)
        28
        Минуточку (нем.).
        29
        В застенок! (нем.)