Любовь и картошка Владимир Леонтьевич Киселев
        Роман о старшеклассниках, об их жизни и приключениях, о современном селе с его сложными проблемами.
        Владимир Киселев — автор многих романов о наших днях: «Девочка и птицелет», «Веселый роман», «Воры в доме», «Человек может».
        В новом романе «Любовь и картошка» в самом деле рассказывается о любви. И о картошке. И об очень хороших людях. И о смешных приключениях.
        Но главное, герои этой книги, юные и взрослые, любят жизнь, умеют ей радоваться и стремятся сделать ее лучше.
        Роман «Любовь и картошка» награжден еще в рукописи почетным дипломом Всероссийского конкурса «Моя Советская Родина» на лучшее художественное произведение для детей.
        Дорогие читатели! Напишите нам, проводятся ли у вас конкурсы. Похожи ли они на тот, о котором рассказывается в этой книге? Выбрали ли вы для себя на всю жизнь увлекательное и нужное дело, как герой этой книги Сережа?
        Письма отправляйте по адресу: 125047, Москва, ул. Горького, 43. Дом детской книги.
        ВЛАДИМИР ЛЕОНТЬЕВИЧ КИСЕЛЕВ
        ЛЮБОВЬ И КАРТОШКА
        роман
        Благословен тот, кто посадил здесь картошку. Я люблю землю, возделанную человеком. Наступает время, и он пожинает плоды своих трудов, благословен крестьянин, посадивший картошку. Между тем есть люди, которые прячутся с винтовкой, быть может, в то самое время, когда я безмятежно любуюсь картофельным полем.
        ЛУИДЖИ МАЛЕРБА. «СМЕРТЕЛЬНЫЙ ПРЫЖОК».
        ПРЕДИСЛОВИЯ
        ПЕРВОЕ
        Что вы будете делать в понедельник первого января двухтысяча первого года? В первый день двадцать первого столетия? С утра пойдете на каток? Очень хорошо! А вечером? В кино? Тоже неплохо. Тогда можете читать эту книгу. Она для вас. Но если в двухтысяча первом году вы будете старше, чем сейчас ваши родители, то не тратьте на нее своего времени. Это книга о любви. А взрослые любовью не интересуются.
        И в школе про любовь не учат. Ведь учебные программы составляют взрослые. В школе изучают теорему Пифагора, сколько воды втекает в бассейн через одну трубу и вытекает через две или чем отличаются нормальные химические растворы от молярных.
        Хотя в жизни, начиная по крайней мере с седьмого класса, ученикам приходится со всем этим сталкиваться значительно реже, чем с любовью. Поэтому школьники самостоятельно изучают вопрос о любви по литературным произведениям, по кино, а также телевидению.
        Но в действительности о любви человечеству известно еще очень мало. Значительно меньше, чем о теореме Пифагора или о бассейнах с трубами. Отчего она зарождается? Почему девочка влюбляется в одного мальчика и ничуть не любит всех остальных, хотя с точки зрения разума он «может быть» не лучше других? Правильно ли это, что мальчик, которого ты полюбила, вдруг становится для тебя ближе и дороже самых близких и родных людей?
        Обо всем этом, может быть и не совсем научно, говорится в книге «Любовь и картошка». А к двухтысяча первому году ученые с таким же усердием, с каким сегодня занимаются проблемами происхождения Вселенной, займутся проблемами происхождения любви. Вот интересно будет прочитать какую-нибудь диссертацию!
        В этой книге все написано поправде. Так это и было с нами в действительности.
        А что касается картошки, то про нее тут совсем немного, и кому это не интересно, могут такие странички пропускать.
        Наташа Кузнецова, ученица 9 «А» класса школы имени Гены Воронова села Бульбы, Черниговской области.
        ВТОРОЕ
        Сейчас на нашей планете живет четыре миллиарда людей. К двухтысяча первому году нас будет около семи миллиардов.
        Считается, что для поддержания одной жизни требуется в среднем полгектара земли. Вот и выходит, что на каждом из этих полгектаров придется как следует поработать, чтобы прокормить человечество в третьем тысячелетии. Особенно если учесть, что и сейчас на земном шаре каждый день умирают от голода двенадцать тысяч человек.
        Только подумать: не единицы, не десятки (хоть в это ужасно), а тысячи таких же самых людей, как мы с вами, которые могли бы, так же как мы, жить, трудиться, радоваться, умирают в эту минуту потому, что у них нет куска хлеба, кукурузной лепешки, чашечки риса, трех картошек.
        На земле не должно быть ни одного голодного человека. И если где-то человек умер от голода, то это позор для всего человечества. Вот почему я считаю, что к двухтысяча первому году многие проблемы, которые сейчас кажутся очень важными, даже такие интересные, как происхождение Вселенной, отойдут на второй план. А. главными будут проблемы урожая.
        Мы в нашем колхозе выращиваем картошку. Мы уже сегодня работаем для будущего, потому что с каждой половины нашего гектара собираем урожай не для одного человека, а для сотен людей. А к двухтысяча первому году мы будем получать урожаи еще большие.
        Картошка — это наше важное, наше государственное и общечеловеческое дело, и занимаемся мы им всерьез, и в книжке написано про это вполне правильно.
        Тем же, кого интересует любовь, лучше прочесть какую-нибудь другую книжку. Про любовь тут всего несколько страничек, и их можно просто пропустить.
        Сергей Кулиш, ученик 9 «А» класса школы имени Гены Воронова села Вульбы, Черниговской области.
        ГЛАВА ПЕРВАЯ
        КОРРИДА
        Тысячелетние стены домов Мадрида украсили огромные афиши, напечатанные в две краски — оранжевую и черную: «На центральном стадионе имени кровавого диктатора Франко выступает знаменитый советский матадор комсомолец Сергей Кулиш. Бык весом в одну тысячу двести килограммов по имени Ганнибал-второй уже поднял на рога и затоптал пятерых матадоров. Приобретайте билеты, и вы сможете своими глазами увидеть, как советский матадор Кулиш станет шестым».
        Зрители на стадионе сидели тесно, голова к голове, как семечки в подсолнухе. Все они кричали, пели и свистели на испанском языке, и разобрать можно было лишь одно слово: «Ку-лиш, Ку-лиш, Ку-лиш!»
        В расшитой золотом куртке, в узких брюках Сережа легко, словно танцуя, выбежал на поле стадиона, для безопасности зрителей огороженное крепким деревянным забором.
        Черный и беспощадный бык Ганнибал-второй, уже накопивший большой опыт по уничтожению матадоров, низко наклонил голову, хрипло замычал и без всякой «разведки боем» бросился на Сережу.
        Стадион замер. Слышен был только тяжелый топот Ганнибала-второго.
        Но Сережа не растерялся. Он взмахнул мулетой — куском красной тряпки, которую матадор подставляет быку вместо себя, — и Ганнибал-второй пролетел мимо, едва не задев Сережино плечо острыми, словно отполированными, рогами. На черном боку быка были нарисованы пять звездочек — по числу уничтоженных матадоров.
        Пока бык тяжело разворачивался, как многотонная, доверху нагруженная автомашина, Сережа жестом успокоил зрителей: «Не волнуйтесь, граждане, и, главное, смотрите внимательно».
        Как ни старался Ганнибал-второй боднуть Сережу рогами, а все равно он каждый раз попадал в мулету. Сережа стоял на месте, а бык танцевал вокруг него, пока у Ганнибала-второго не закружилась голова. Если бы бык умел разговаривать хоть по-испански, то он бы просто попросил пощады. «Сдаюсь, — сказал бы он. — Ну что ты ко мне привязался? Хватит».
        Но тут ассистенты подали Сереже шпагу. Как только зрители рассмотрели, что за оружие у Сережи в руках, стадион словно взорвался. Негодующие крики, возмущенный свист перепугали даже бесстрашного Ганнибала-второго. А ему бы, бедному, не пугаться надо, а радоваться. Это была не шпага, а обыкновенная палка с кисточкой для бритья на конце.
        Сережа сделал смелый выпад, и на загривке у быка, на том самом месте, куда должна была вонзиться шпага, появилось белое пятно. Кисточка для бритья была с краской.
        Служащие стадиона увели Ганнибала-второго через специальную калитку в заборе, а Сережа выступил перед зрителями корриды с речью. Он к ней совершенно не готовился. Но, несмотря на это, говорил так же уверенно й смело, как только что обращался со своим грозным противником — быком Ганнибалом-вторым.
        — Уважаемые граждане города Мадрида и его окрестностей, — сказал Сережа в микрофон, и репродукторы разнесли эти слова по всему стадиону. — Я не стану в своем выступлении касаться политических вопросов, вмешиваться во внутренние дела вашего государства.
        Хотя и по этому поводу я мог бы сказать кое-что такое, что у вашего короля Хуана-Карлоса закрутило бы в носу. Я только хочу сообщить вам, что в Советском Союзе коррида прежде не проводилась. Мы жалеем быков. Знаменитый советский поэт Есенин в своем стихотворении правильно указывал: «Счастлив тем, что целовал я женщин, мял цветы, валялся на траве, и зверье, как братьев наших меньших, никогда не бил по голове». До сих пор матадор и бык выступали не на равных. Быка сначала утомляли всякими упражнениями, задуривали ему голову, а потом закалывали шпагой. Мы завели у себя другую корриду. Теперь матадор может показать свое мастерство, не убивая быка, а поставив ему на загривке метку. Я вызываю на соцсоревнование испанских матадоров — пусть и они себя покажут в таком гуманном виде корриды.
        Судьи, подкупленные болельщиками, будто бы случайно снова выпустили на поле Ганнибала-второго, и отдохнувший бык, не разобравшись в том, кто только что спас его от верной смерти, низко наклонив голову, бросился на Сережу. Но Сережа даже не отошел от микрофона. Он взмахнул мулетой, и бык пролетел мимо с такой скоростью, что вонзился рогами в толстую деревянную ограду вокруг поля стадиона имени кровавого диктатора Франко.
        Тем временем бабушка отважного матадора Сережи Кулиша Галина Федоровна разговаривала по телефону. Телефон в их доме поставили совсем недавно, и баоушка от него почти не отрывалась.
        — От всего они антибиотиками лечат, — говорила она в телефонную трубку. Она стояла перед открытым окном, и Сереже было хорошо ее слышно. — И от головы, и от живота. И людям — антибиотики, и свиньям — антибиотики... Что?.. Ты мне про журнал «Здоровье» не говори... Сколько уже хороших людей померло от самолечения... Что?.. Научно это у людей совсем иначе делается... Возьми одну пчелу... Что значит «как возьми»? За крыльца. Посади ему туда, где спина кончается... Да нет, ниже. Через три часа температуру померишь. Если нормальная — назавтра посадишь уже по две пчелы, на обе половины... Записала?.. Дальше. Доведешь до шести... Нет, нет! На каждую! Температуру меряй каждый день. Если повышенная — пчел не сажай. Все записала?.. Что спасибо?.. За квартиранта?.. А что у них там?.. Опять черепки? Золота не нашли?.. Подожди возле трубки, я сейчас...
        Бабушка положила трубку на стол, подошла к окну, выглянула, вернулась и снова подняла трубку.
        — Так я и знала, — сказала она. — Слышу, бычок мычит. А это Сережа взял мою красную шаль и дразнит его. Как тореадор... Да, да. Тот самый... Подрос уже...
        «Тот самый» бабушка сказала не о Сереже. О бычке. И Сережа тоже вспомнил, как тяжело появился на свет этот Ганнибал-второй. Это случилось в воскресенье. Бабушка ушла в Залесье в церковь. Отец уехал в район. Мама была на дежурстве в больнице. А у коровы начались роды. Очень трудные. Зорька ревела. Сереже казалось, что из глаз у нее катятся слезы. Она смотрела на него так, словно просила о помощи. Но теленок все не появлялся. Сережа хотел побежать позвать соседа зоотехника Стоколоса, который хорошо разбирался в ветеринарии, но боялся оставить корову.
        И тут он увидел, что вышли передние ноги — слабенькие, свисающие, словно тряпичные. И Сережа стал осторожно вытягивать бычка за эти черные бархатистые ножки.
        Обошлось. Родился бычок целый и невредимый. Сережа обтер его полотенцем, прочистил пальцем маленькие горячие ноздри и поднес Зорьке. Корова благодарно посмотрела на Сережу и старательно облизала бычка. А теперь вот какой богатырь вырос...
        — Ну как же тебе не стыдно, — снова выглянула в окно Сережина бабушка.
        Сережа подхватил ее слова и немедленно переадресовал их бычку:
        — И в кого ты такой удался? Вырастешь, будешь волам хвосты крутить... Тебе бы все по улице бегать или про войну читать...
        Бабушка посмотрела на бычка, который слушал Сережу с покаянным видом, покачала головой и вернулась к телефону.
        «Очень интересно читать про войну, — думал Сережа. — Я ведь знаю, чем война закончилась: нашей полной победой. И все равно не могу удержаться и заглядываю в конец книги. Очень хочется узнать, кто остался жив, а кто погиб. Если бы я писал книжки, то у меня бы все хорошие люди остались в живых, а погибли только плохие. Иначе как-то несправедливо получается».
        Недавно Сережа прочел рассказ о том, как командир взвода бежит впереди солдат с развевающимся знаменем в руках. Пули и осколки, как град, бьют по красному полотнищу. И вот уже кровь течет по рукаву.
        «Товарищ младший лейтенант, — догоняет его солдат. — Вы ранены!»
        «До свадьбы заживет!» — отвечает младший лейтенант. Но ошибается. Он падает, сраженный еще одной вражеской пулей.
        Солдат подхватывает знамя. И вот он уже втыкает знамя в землю над вражеским дотом. В амбразуру летят гранаты, дот взят.
        «А мне младшего лейтенанта все равно жалко, — думал Сережа. — И если бы это он, а не солдат воткнул в землю, это называется водрузил, знамя над вражеским дотом, — если бы он остался жив, так от этого рассказ, по-моему, ничуть не стал бы хуже.
        Но интереснее всего читать про знакомых. Вот у нас все село читало «Анну Каренину». Потому что это про учителя Виктора Матвеевича и про его жену Анну Васильевну. Виктор Матвеевич на курорте, в доме отдыха, полюбил Анну Васильевну, которая тоже была женой генерала, и женился на ней. Генерал очень обижался, но ничто ему не помогло. А кинофильм «Анна Каренина» в селе Вульбы не показывали. Киномеханик сказал, что это неудобно. Анна Васильевна — директор школы. И нельзя подрывать ее авторитет. Те, кто хотели посмотреть этот кинофильм, в район ездили.
        Конечно, в жизни все не так, как в книге. Анна Каренина бросилась под поезд. И если бы Толстой не написал своего романа, так и Анна Васильевна, может быть, тоже что-нибудь такое сделала. А так она уже знала, как нужно, и преподает математику. Вронский уехал на войну, и, что с ним было дальше, никому не известно. А Виктор Матвеевич заболел и умер. И еще у Анны Васильевны не сын, как у Анны Карениной, а дочка Наташа. И в этом вся штука», — думал Сережа.
        ГЛАВА ВТОРАЯ
        КОНЦЕРТ
        Заслуженная, столичная, очень красивая и не очень молодая певица пела романс Чайковского «Средь шумного бала». И так легко, так естественно лился ее голос, что казалось, это о ней самой говорится в романсе «и голос так дивно звучал, как звук отдаленной свирели». Аккомпаниатор, тоже очень красивый пожилой человек, смотрел на нее влюбленно и преданно, и сельский Дворец культуры замер, затаил дыхание. И было в этом молчании не только стремление впитать каждую ноту, насладиться музыкой, не только восхищение, а и еще что-то более сложное. Так молчат у постели больного.
        Бабушка Сережи Кулиша, Галина Федоровна, в зал не пошла, а осталась в фойе. Она опоздала, зал уже был полон, и теперь она то садилась на скамью, составленную из привязанных в ряд к жерди стульев, то приподнималась, разглядывая певицу сквозь открытые в зал двери.
        По поводу концерта Сережина бабушка надела новенькое, еще не обмятое платье из плотной черной ткани, блестевшей, как рояль на сцене. И при каждом ее движении платье похрустывало, как капустная кочерыжка в мальчишеских зубах.
        Она помнила эту певицу, Елизавету Дмитрук, теперь заслуженную-перезаслуженную, Лизкой, пучеглазой, худенькой девчушкой-сироткой. Родители ее погибли в войну, и воспитывалась она в семье Тараса Федченко, неродного своего дяди. Там, где теперь воспитывался и Эдик.
        «А Эдика небось дома оставили, — неодобрительно думала Галина Федоровна. — Хотя он бы никому тут не помешал. Он тихий мальчик. И добрый. И чистый. И его любят в селе. И жалеют его, и неродного его деда Тараса,-и его мать певицу Елизавету Дмитрук».
        Эдик был для села как бы постоянным напоминанием: вот жалуются люди, что у них то не так, это не получилось, а как увидят Эдика — высокого, красивого, с доброй, чуть виноватой улыбкой, — так сразу каждый понимает, что все это мелочи, а бывают на земле такие несчастья, которым нет и равных.
        Эдику, как и Сереже, было пятнадцать лет, но в своем умственном развитии он остановился на четырех, от силы пяти годах, и остался таким. Была, правда, у него одна особенность, которая всех удивляла. В голове у него словно электронно-вычислительная машина щелкала. Его даже в специальный институт возили. В Москву. Но и там не разобрались.
        Это был первый концерт Елизаветы Дмитрук в родном селе. Прежде она сюда не приезжала, словно была в чем-то виновата. Эдика на праздники старый Тарас Федченко возил к ней в Москву.
        «А чем она виновата? — покачивая головой в такт романсу, думала Галина Федоровна. — И никто тут не виноват. Просто у нее гордость такая, что не хочет она видеть, как смотрят на нее с сочувствием. И уж, наверно, теперь она никого тут и не узнает. А интересно бы спросить, — думала Галина Федоровна, — помнит она, как я ей сахару-рафинаду дала кус чуть не с кулак. И как она грызла его потихоньку, как мыша. Тихая была девочка. Только разве спросишь?..»
        Певица помнила об этом куске сахара и обо всем остальном. Но когда приехала, о Галине Федоровне не осведомилась. Она здесь давно не была и боялась, что в ответ услышит: «Умерла».
        Она глазами разыскивала Галину Федоровну. Память на лица у нее была особая, резкая, цепкая, она бы ее сразу узнала. Но ее в зале не было, а было очень много лиц совершенно не знакомых и вместе с тем очень знакомых; она узнавала в них не тех, кто сидел в зале, а их родителей, даже их дедушек и бабушек.
        «Вон Кулиш, — подумала она о Сереже. — Широконосый, как все Кулиши. А кто с ним рядом — не знаю. Наверное, из новых...»
        Певица так много раз пела этот романс, что могла совершенно свободно думать о другом, и никто этого не замечал, и она сама этого не замечала.
        «Какое лицо у этого мальчика, у этого Кулиша», — подумала певица. Она уже давно не видела или не замечала таких лиц. Оно было словно освещено изнутри надеждой, нежностью, чистотой помыслов.
        Сережа держал за руку Наташу. Он не мог бы объяснить, как это получилось, но это получилось, и Наташина рука сама оказалась в его руке; и вокруг был прекрасный, сверкающий, светящийся счастьем и радостью мир, и певица пела замечательный романс, и Наташа... И Наташина рука была в его руке...
        Еще недавно Сережа, как, впрочем, и многие другие его сверстники, искренне считал, что если у композитора не получилась песня, то он называет ее романсом. Ему казалось, что романсы — это те же песни, только второго сорта.
        «Как же я раньше не понимал, — думал Сережа, — что романс этот о Наташе? И обо мне. И обо всем том, что я должен ей сказать...»
        Какое-то особое чувство, которому нет и названия — инстинкт, интуиция, телепатия? — подсказало артистке, что внимание зала ослабело. Она невольно усилила звук и, не меняя выражения лица, поискала глазами, что же отвлекло слушателей.
        «Ах, вот оно что...» — улыбнулась про себя певица. Этот широконосый Кулиш держал за руку девочку, которая сидела возле него, а их ряд и ряд, что был за ними, смотрели не на сцену, а на эти соединенные руки.
        Артистка вспомнила улицы Стокгольма, Филадельфии, Неаполя и Парижа, где юноши и девушки такого же возраста, ну, может, чуть постарше, ходят в обнимку, целуются на автобусных остановках, и с умилением подумала: «Нет, это у нас и лучше, и чище».
        Впрочем, ее тут все умиляло. Особенно после того, как она поняла, как относятся к ее Эдику.
        Наташа первая заметила, что на них смотрят, и выдернула руку. Сережа поднял глаза и увидел ухмыляющегося Васю Гавриленко и двух близнецов-шестиклассниц, которые глазели на Наташу, явно перенимая «передовой опыт»: вот так и они будут сидеть с мальчиками во Дворце культуры, как только перейдут в девятый класс. А если удастся — и пораньше.
        — Посмотри на Ваську повнимательней, — сказал Сережа. — Чтоб запомнить, как он выглядел, когда у него еще были все зубы.
        Наташа не улыбнулась. Вместе со всем залом она аплодировала артистке, которую вызывали на «бис», а затем негромко сказала то, о чем думала ночью, а потом еще целый день и не решалась сказать:
        — Знаешь, Сережа... Я все-таки уеду.
        — Куда? — не понял Сережа.
        — К отцу. Мы получили от него письмо. Он приедет. За нами.
        — А как же... — спросил Сережа. Он хотел спросить: «А как же я?.. Как же мы?..», но не решился, настолько чужой вдруг показалась ему Наташа.
        — Не знаю, — ответила Наташа. — Тише, на нас смотрят.
        Певица снова посмотрела в зал, туда, где сидел этот мальчишка, этот Кулиш с таким удивительным, прекрасным, широконосым и большеглазым счастливым лицом, и сразу же отвела взгляд.
        «А может, и не из Кулишей, — внезапно со скукой подумала она. — Может, мне все это только вообразилось».
        ГЛАВА ТРЕТЬЯ
        НЕОБИТАЕМЫЙ ОСТРОВ
        Колхоз имени 12-летия Октября имел свой собственный Необитаемый остров. С одной стороны его полукольцом охватывала река, с другой — болота и ерики. На Полесье, с его двумя миллионами гектаров болот, много таких островов, поросших черной ольхой, соснами, осинами, березами, кустарниками и толстыми, узловатыми стеблями тростника с серыми метелками.
        В центре острова на поляне, сплошь застеленной фиолетово-розовым вересковым ковром, колхоз поставил охотничий дом, а вернее, небольшой домик для гостей — деревянный, с новенькой, сияющей, как начищенная латунь, соломенной стрехой. Перед домом на столе из гладко обструганных и плотно пригнанных досок лежала свернутая скатерть, рядом с ней посуда — бокалы, ложки, вилки, хлеб. Наташа отрезала ломоть хлеба, намазала маслом. Сережа почувствовал, как во рту у него собирается слюна. Ему хотелось есть. Он сплюнул и сказал:
        — И все-таки это предательство.
        — Сережа! — возмутилась Наташа.
        В джинсах, в черном тонком свитерке она казалась Сереже такой красивой, что он старался на нее и не смотреть.
        — Предательство! — повторил Сережа. — Ты не должна уезжать.
        — Тебе с ветчиной или с сыром? — спросила Наташа.
        — С ветчиной.
        Странный у девчонок способ резать ветчину или хлеб. И у женщин тоже. На весу, в воздухе. Наташа задела локтем легкую металлическую вазу с цветами и опрокинула ее на стол.
        — Да убери ты эти ромашки! — Сережа злился, и ему было противно смотреть на эти цветы. — Какой сыр?
        — А тебе не все равно? Наверно, голландский.
        Ему было все равно. И он не знал, едят ли ветчину с сыром. И все-таки он сказал:
        — Положи и сыр. На ветчину. Сверху.
        Цветы лежали на столе. Сережа взял вазу, отнес ее к поленнице. Она высилась справа от охотничьего домика. Сережа поставил вазу на поленья. Наташа шла за ним с бутербродом в руке. Сережа взял у нее бутерброд, запустил в него зубы и откусил кусок, которого первокласснику вполне хватило бы на завтрак. Он решил, что это совсем неплохое блюдо — хлеб с маслом, ветчина и сыр. Во всяком случае, питательное.
        — Подарок я тебе купил, — сказал он, прожевывая бутерброд. — На память. Часы. На шею надеваются. Подержи...
        Сережа отдал Наташе бутерброд, вынул из кармана пластмассовую коробочку с прозрачной крышкой, достал из нее часы и дал их Наташе. Коробочку он снова спрятал. Наташа приложила часы к уху. Она улыбалась. Растерянно. Смущенно. Признательно.
        — Спасибо. Только... я не могу... Они золотые.
        — Ну... они не совсем золотые. — Сережа снова принялся за бутерброд. — Но хорошие часы. Дни показывают.
        — Где ты взял деньги?
        Всегда существуют вопросы, которых лучше бы не касаться. Но тот, кто их задает, как раз этого-то и не знает.
        — На завтраках сэкономил. Трудовая копейка рубль бережет.
        — Я серьезно.
        — Заработал, — небрежно ответил Сережа и пояснил: — Я ведь ездил...
        Наташа надела цепочку с часами на шею, и они поместились точно в ложбинке на груди. Сережа подумал, что на черном свитерке это выглядит очень здорово. Она поискала глазами и тут же нашла на столе полированный алюминиевый поднос, взяла его и стала рассматривать себя, как в зеркале.
        — Ух, как красиво! — сказала она. — Спасибо, Сереженька.
        «Сереженька!» — отметил про себя Сережа.
        — На здоровье, — буркнул он. — Давай сверим время. Сколько на твоих?
        Она взяла часы, посмотрела на циферблат. — Десять часов четырнадцать минут.
        — И на моих десять четырнадцать.
        Наташа подвигала подносом, нашла солнце и пустила Сереже в глаза зайчика. Он отвернулся.
        — Знаешь... Я всю ночь думала... Если б я не уезжала, ты бы сказал мне?..
        Сережа насторожился:
        — Что?
        — Ну, что ты... То, что ты мне сказал на переменке. Сережа подумал совсем о другом. И говорить сейчас
        с ней он собирался совсем о другом.
        — Я давно хотел, — сказал он не сразу, — Я тебе даже письмо написал.
        — А где оно?
        — Порвал.
        — Жалко, — огорчилась Наташа. — Что ты там написал?
        — Не помню.
        — Неправда, — не согласилась Наташа.
        Он хорошо помнил все, что там было написано. И не порвал он этого письма. Он спрятал его дома, на полке, за книгами. У Сережи там был тайник. Совсем такой, как в детективных романах. Сережа сам его выдолбил стамеской в доске-дюймовке и подогнал фанерку так плотно, что было совсем незаметно. Но с точки зрения Сережи, то, что было в этом письме, годилось читать, а не слушать.
        — Ну, — сказал он ворчливо, — написал, что, когда ты есть на свете, мне все интересно. Интересно просыпаться, бежать в школу, делать уроки, возить картошку... Интересно смотреть на небо. Не для того, чтоб узнать, будет дождь или нет, а вообще... Написал... даже когда тебя нет рядом, я все равно разговариваю с тобой. В общем... — Он сказал то, что было важнее, чем «ты мне нравишься», «я хочу с тобой дружить», «я люблю тебя»... То, что он сам понял только теперь. То, чего не было в этом письме. — В общем... Что не могу без тебя.
        — И я не могу, Сережа, — просто сказала Наташа, подошла к нему поближе, приподнялась на носки и поцеловала его в щеку, как раз в то место, где за щекой у него торчал кусок бутерброда. — Спасибо. Это не за часы. За то, что ты такой...
        Она замолчала, но Сереже очень хотелось узнать, какой он. И Сережа спросил:
        — Какой — такой?
        Наташа улыбнулась счастливо и виновато.
        — Для меня весь мир стал другим, — сказала она. — Зеленым-зеленым... Так у нас все плохо... И мне стыдно, что мне так весело... В последние дни Виктор Матвеевич почти не спал. Разговаривал мало. И вдруг спросил о тебе. Мы с ним долго говорили...
        Виктор Матвеевич! С узким, словно сплющенным с боков лицом. С очками, в которых были увеличительные стекла, и от этого глаза его казались огромными и внимательными. С впалой грудью и особым, негромким, мелодичным, проникающим в самую душу голосом. Жизнь без него Сереже было так же трудно себе представить, как жизнь без Наташи. И все-таки его не стало. Только голос его, казалось Сереже, звучал до сих пор. Где-то внутри. В нем. В Сереже.
        — И ему все сказала. Он спросил: «А ты знаешь за что?» Я не сумела ответить. А теперь знаю... За то, что ты такой добрый. Такой умный. Такой смелый!..
        Это было чересчур!
        — Наташка, — сказал Сережа потерянно. — Я... Ты всегда будешь обо мне так думать?.. А если со мной что-нибудь случится? Если я под суд попаду? Или даже в тюрьму?
        — Я запеку в пирог напильник, — весело и решительно ответила Наташа. — И принесу тебе передачу. Пирог ты съешь, а напильником перепилишь решетку. Спустишься по веревочной лестнице из простыни. Внизу тебя будет ждать карета. Я — на козлах, в черной маске...
        — Я не шучу, Наташа.
        — Что за чепуха! — Наташа присмотрелась к Сереже и внезапно спросила буднично: — Что ты уже натворил?
        — Во-первых, с машиной у меня, — нерешительно ответил Сережа. — Я тебе говорил. Но не это главное... Знаешь... — Он долго искал сравнения, как всегда поступают люди, если не могут или не хотят чего-либо сказать прямо. — Это как когда на камне написано: «Влево пойдешь... Вправо пойдешь...» Такое закрутилось! И получается: скажу правду — будет очень плохо. Не мне. Другим. Не скажу... и в самом деле могу... в тюрьму...
        Сережа замолчал.
        — Что случилось?
        Сережа снова принялся за бутерброд, хоть есть ему уже не хотелось.
        — Ну не тяни же ты... Я имею право знать!
        — Имеешь, — согласился Сережа. — Но лучше бы тебе не знать... Понимаешь... Привожу я сегодня картошку к Щербатихе, а там, в магазине, милиция. Они без формы, но я-то знаю. Там Ефременко был. Он говорит: «Давай на картошку бумаги и разгружай». Сгрузили картошку, всю перевешали и дали мне акт подписать...
        Сережа вспомнил поджатые губы Ефременко и покрасневшее у скул лицо и как Ефременко брезгливо и жалостливо предложил: «Да ты прочти сначала, а потом уже подписывай», и почувствовал, как у него снова вспотели ладони, как в ту минуту, когда он взял шариковую ручку и она сразу стала мокрой.
        — Ну и что? — спросила Наташа.
        — А то... — зло ответил Сережа, так, словно это она была виновата. — Картошки три тонны, а в накладной — две. Раньше я эти накладные и не смотрел. А вчера завалилась за сиденье накладная, я развернул ее, а там — две тонны!.. Я — к деду. Такое он мне сказал!..
        Сережа замолчал, сцепил зубы. По щекам у него прошли желваки.
        — Сережа! — попросила Наташа. Голосок ее звучал звонко, по-детски. — Я ничего не понимаю: накладные, картошка, тонны! Говори как-нибудь попроще.
        — Ну как тебе объяснить?.. Дед Матвей сказал, что это все из-за моего бати... Что батя лопнет, а не оплатит купленные на стороне удобрения.
        — Я все равно не понимаю. Где на стороне?
        Да это неважно, — досадливо поморщился Сережа. — То есть именно это важно... Там железнодорожники какие-то... В общем, у них осталось шесть вагонов невостребованных. Они их — деду. А деньги, понятно, себе. Дед Матвей сказал, что он это потом оформит... Но если там в магазине переучет, ревизия, так может получиться, что мы вроде в магазин краденое возили.
        — Что это значит? — подавленно спросила Наташа. — Неужели ты думаешь, что дед Матвей продавал картошку для себя?
        — Нет, — не сразу ответил Сережа. — Не думаю. И все-таки... Понимаешь... Меня теперь обязательно вызовут... В милицию... или в эту... в прокуратуру... Что я им скажу?..
        — Что же будет?
        Ему было ясно лишь одно: если бы она не уезжала, если бы она осталась, все это было бы совсем по-другому, легче, проще, лучше. Все это как-то устроилось бы само собой.
        — А тебе-то что? — с горечью сказал Сережа. — Ты уедешь...
        Наташа виновато посмотрела на него.
        — Я не могу остаться. Мама...
        — Можешь! — перебил ее Сережа. Если ты скажешь, что останешься, и мама не поедет. Наташа нерешительно покачала головой.
        — Нет, Сережа, мама ни за что не согласится. А кроме того... — она замялась, — я ведь городской человек. В этом Вася прав. По натуре. Я здесь живу девять лет. Большую часть жизни. Но все равно, как Вася, осталась городским человеком.
        — Как Вася, — процедил Сережа. И сорвался: — Я ему морду набью! И буду прав. Пусть поменьше болтает об «идиотизме деревенской жизни». И не только он...
        То в кино пожалеют бедных, темных деревенских мужиков и баб, то в журнале напишут. А я тебе скажу... И запомни: идиотизма в деревенской жизни не больше, чем в городской и во всякой другой. И чем лучше в городе? Говорят все только об одном: «Ах,природа... Ах, тишина... Ах, воздух...» Но сполна получают они все это только тогда, когда им это уже не нужно, когда они попадают на кладбище. Там у них природа, там у них воздух и тишина...
        — Откуда ты все это взял? — отмахнулась Наташа. — Ты ведь и не бывал в городе.
        — Бывал, — упрямо буркнул Сережа.
        В Москве Сережа действительно никогда не был. Но в Киеве побывал один раз. Летом. В прошлые каникулы. Когда перешел в восьмой класс с круглыми пятерками. Со своей бабушкой Галиной Федоровной.
        Бабушка была родом с Черниговщипы, из села Заньки, в котором родилась и провела детство знаменитая украинская актриса Мария Константиновна Заньковецкая. И бабушке во что бы то ни стало захотелось поклониться могиле прославленной своей землячки.
        Как только приехали в Киев, сразу же отправились на кладбище. Здесь люди прогуливались по дорожкам между могилами, разговаривали, улыбались.
        — К Марии Заньковецкой? — переспросила их первая же встреченная ими старушка, доброжелательная и важная. — Родственники? Земляки? Прямо пойдете и по правую руку. Возле композиторов Лысенко и Ревуцкого.
        Она здесь все знала.
        Сережина бабушка поклонилась могиле не в переносном смысле, а действительно поклонилась до земли, положила цветы.
        Сережа с бабушкой ушли с кладбища, и сразу же отпраг вились в музеи. Украинского изобразительного искусства. Русского изобразительного искусства. Западного изобразительного искусства. И сам Киев показался Сереже похожим на музей.
        Сереже случалось целый день ходить по лесу, по болотам. И он не уставал от этого. Не уставал он и от работы на огороде. Но вот при посещении музеев уже через час у него заболели ноги так, словно он отшагал пешком от села Бульбы до Киева. И ломило в висках.
        В музеях на стенах висели картины, и каждая из этих картин не терпела соседства всех остальных. Она как бы призывала: остановись передо мной, смотри только на меня. Для этого она резала глаза красками более яркими, чем у своих соседок, старалась привлечь внимание загадочным содержанием, броской физиономией, размером, а если и это не помогало, то хотя бы рамой. Этот спор за внимание посетителя, очевидно, и вызывал такое чувство усталости.
        В городе же, так же, как картины на стенах музеев, соревновались между собой запахи. На черно-серой асфальтовой стене с проемами-окнами садов, с широкой дверью на Днепр были развешаны запахи бензина легковых автомашин, дизельного топлива автобусов и смешанного с бензином машинного масла мотоциклов, мяса и колбасы гастрономов, лаврового листа и кофе бакалейных отделов, копченой рыбы и яблок, которые почему-то продавали на улице, и духов, которыми зачем-то щедро поливали себя все городские женщины и некоторые мужчины.
        Зелени в городе было много — цветов и деревьев, однако к запаху цветов примешивался запах излишка азотных удобрений, которыми их перекармливали, а деревья обрызгивали от насекомых раствором хлорофоса.
        Но под толстым, местами в полметра, слоем асфальта скрывалась замечательная земля, душистая и рассыпчатая, земля, в которую воткни палку — вырастет дерево. Сережа видел, как в парке подсаживали кусты. Лопаты выворачивали грунт, которому и цены не было.
        Слово «земля» иногда пишут с большой буквы. И тогда всем понятно, что речь идет о Земле — планете. А иногда с маленькой. И тогда все понимают, что это о земле — почве. Но Сережа, как и многие другие сельские жители, когда думал о земле, всегда представлял себе еще третье ее название: Земля — кормилица.
        За триста лет природа способна накопить слой гумуса толщиной всего в один сантиметр. А в Киеве пласт плодороднейшего гумуса достигал метра. Сереже были хорошо известны слова Докучаева о том, что наш чернозем дороже каменного угля, дороже нефти, дороже золота. Чернозем «дороже золота» лежал под асфальтом. И Сережа думал о том, что в будущем, когда исчезнут эти колесные автомашины, когда весь транспорт будет на воздушных подушках, а может быть, даже с антигравитационным устройством, асфальт в городах снимут, и тротуары и проезжая часть станут сплошным зеленым ковром-газоном, с переходами через улицу, обсаженными цветами. И ходить прохожие будут по газонам и цветам.
        В Киеве они с бабушкой остановились у друга Сережиного отца. Григорий Иванович вместе с ним учился в институте. «Гений», — говорил о нем Сережин отец.
        Очевидно, так считал не только он, потому что этот соученик отца уже стал заместителем министра финансов Украины, а значит, как думал Сережа, когда министр был болен или уезжал в отпуск, подписывал за него все бумаги.
        Звали его Степан Петрович. Сережину бабушку иСережу он принял, как родных, а его жена Лидия Пантелеевна закормила их тортами.
        В доме Степана Петровича все, наполняя ванну водой, добавляли хвойный эликсир. Сережа считал, что это делают специально для того, чтобы отбить запах хлора. Этот запах хлора ощущался даже в чае. Водопровод, как известно, не был новым изобретением. Учительница истории Римма Филипповна как-то рассказывала на уроке, что древние римляне подавали воду по свинцовым трубам, и это было одной изпричин массовых заболеваний людей в то время. Свинец — вреден для здоровья. Есть теория, что продолжительность жизни у римлян была небольшой именно поэтому.
        — И может быть, — говорил Сережа Степану Петровичу иего дочке, студентке-второкурснице пединститута Кате, — когда-нибудь, со временем, установят, что хлор также вреден для организма.
        — А в вашем селе не собираются строить водопровод? — спросила Катя.
        — Пока нет. У нас колодцы. Пока у нас водопровод только на ферме. Но и там вода совсем другая. С другим вкусом изапахом. Она водой пахнет, а не дезинфекцией.
        — «Как в наши дни вошел водопровод, сработанный еще рабами Рима», — продекламировала Катя. — Сначала постройте водопровод, а потом будете критиковать.
        — А ты не задумывалась над тем, почему так много горожан каждый свободный день стараются провести за городом? Почему они строят дачи? Садят коллективные сады? Покупают моторные лодки? — ворчливо спросил Степан Петрович у Кати. — Не потому ли, что мечтают о деревне?
        — Сережа на тебя плохо влияет, — ответила Катя — будущий педагог. Она со всеми разговаривала так, словно была намного старше собеседника. — Современным людям необходимы автомашины с их вкусным бензиновым запахом, и троллейбусы, и асфальт, который так не нравится Сереже, и городской шум. И когда окончательно сотрется грань между городом и деревней — и в деревню все это придет.
        — Грань не должна стираться с одной стороны, — вспыхнул Сережа. — Грань должна стираться с обеих сторон. И в будущем не только город придет в село. В будущем и село придет в город. С тишиной и с запахом чистой воды и молодой травы. И даже с петухами.
        — Оно и сейчас приходит, — пренебрежительно отмахнулась Катя. — Вместе со строительством новых районов. Недаром столько людей переезжают из сел в города. Они хотят получить все преимущества, которые имеет город.
        — А какие это преимущества? — спросил Степан Петрович. — Театры? Но ответь нам, городская Катя, когда ты последний раз была в театре? В театрах приезжих бывает больше, чем местных жителей. Музеи? Так же, как любой приезжий, ты раз, ну два посетишь музеи, а больше не пойдешь. По телевизору в селе смотрят те же самые передачи, что и в городе. Кинокартины те же самые. Теплый клозет? Да, в большинстве сельских домов еще нет теплых клозетов. Но стоит ли из-за этого менять лес, реку, поле на городские улицы?
        — А работа? — спросила Катя.
        — По-твоему, в селе не работают? — удивился Степан Петрович.
        — ...Бывал, — повторил Сережа. — И скажу тебе прямо: Анна Васильевна переехала к нам в село. Из Москвы. Из-за Виктора Матвеевича. Из-за любви. И не собиралась уезжать отсюда. Пока всего этого не случилось.
        — Не знаю, Сережа, — нерешительно покачала головой Наташа. — Мама думает... Я не хотела тебе говорить. У Виктора Матвеевича приступ тогда начался из-за меня. Сама не знаю, что со мной тогда было. У меня зуб разболелся, и вообще... А мама сказала, чтоб я села за уроки, что ей, как директору школы, неудобно, что дочка еле на тройки тянет... Я ей резко ответила, вмешался Виктор Матвеевич. А потом вечером у него все это началось. Не могу себе простить. И мне кажется, что мама все время думает об этом.
        Сережа мог представить себе, что можно резко ответить Анне Васильевне. Но что можно резко ответить Виктору Матвеевичу, он представить себе не мог. Он осторожно привлек Наташу к себе и провел ладонью по голове. Темные ее волосы оказались неожиданно мягкими, нежными. Он впервые прикоснулся рукой к ее волосам.
        — Не надо, Наташа, — сказал он тихо. И вдруг вспыхнул: — Нет! Это неправильно, что вы уезжаете. Я не согласен!
        Они стояли у поленницы, и, когда за поленницей послышались шаги, они мгновенно оказались далеко друг от друга. Это получилось независимо от них, само собой. И тоже независимо от них, тоже само собой как бы сделало их еще ближе друг другу.
        Отец Наташи, генерал Кузнецов, сделал вид, что ничего не заметил.
        «А может, он и в самом деле не заметил нас из-за поленницы?» — подумал Сережа и искоса быстро взглянул на генерала.
        — Здравствуй, Сережа! — сказал генерал. — Ты где был?
        — Здравствуйте! — ответил Сережа. — В район ездил.
        Генерал Кузнецов был одет в куртку из мягкой черной кожи со множеством застежек-«молний» на карманах и высокие болотные сапоги, в которые он заправил генеральские бриджи с широкими красными лампасами. Голову его укрывала зеленая шляпа с кисточкой из кабаньей щетины. За плечом ружье и ягдташ с маленьким чирком. Он снял ружье и ягдташ, положил ягдташ на землю рядом с поленницей, разломил ружье и стал прочищать шомполом стволы.
        — Двенадцатый? — спросил Сережа.
        — Нет, шестнадцатый. Эге... — отметил генерал, взглянув на стол. — Вижу я, Алла Кондратьевна уже священнодействует. А где она?
        — Начинку готовит, — кивнула Наташа головой на охотничий домик.
        — Для цесарки? — хитро улыбнулся генерал.
        — Для цесарки, — подтвердила Наташа.
        — Ох, Наташа, неспроста эта цесарка, — вздохнул генерал и мягко, как бы между прочим, спросил у Сережи: — Так с чем ты не согласен?
        «Видел», — решил Сережа и мрачно ответил:
        — Со всем!
        Генерал Кузнецов вынул из кармана куртки масленку с двумя горлышками, отвинтил крышечку на одном из горлышек, понюхал, снова завинтил и отвинтил другую крышечку.
        — Иными словами, ты не хочешь, чтобы Наташа уезжала?
        — Не хочу!
        В голосе Сережи чувствовался вызов.
        — А Наташа?
        — И я не хочу, — помедлив, ответила Наташа. Генерал налил из масленки немного щелочи на белую полотняную тряпочку и обмотал ею конец шомпола.
        — Знаете, ребята, — сказал он мягко и негромко, — людей делят по-разному. На умных и глупых. На добрых и злых. Армия меня научила делить людей на другие категории: тех, кто выполняет свой долг, и тех, кто этого не делает.
        «К чему это он?» — подумал Сережа.
        В первый раз он посмотрел прямо в лицо генералу и увидел, как странно окаменело это лицо и как не соответствует этому окаменевшему лицу мягкий голос.
        Когда Сережа впервые увидел генерала Кузнецова, он невольно стал присматриваться к его ушам. У генерала были обыкновенные уши — ровные, небольшие. И все равно Сереже показалось, что они оттопыренные. Как у Каренина в книге Толстого. Сейчас он снова посмотрел на уши генерала и сразу же отвел взгляд.
        — Ты была совсем маленькой, Наташа, когда твоя мама оставила меня, — продолжал генерал так же мягко. — Ушла к другому. Теперь случилось несчастье. Мне нелегко было приехать сюда. Но я счел это своим долгом.
        Он помолчал, ожидая ответа Наташи, однако Наташа не отвечала, и он снова обратился к ней:
        — Маме трудно, Наташа. Она придавлена горем. Чтобы распрямиться, ей нужно уехать отсюда.
        — Маме всюду будет трудно, — возразила Наташа, сразу, одним махом отметая все, что казалось таким важным и убедительным ее отцу. — И неужели для тебя в самом деле не имеет значения: добрый человек или злой, умный он или глупый?
        — Нет, — неожиданно жестко ответил генерал. — Не имеет. Добрыми люди чаще всего бывают за счет других. А умными обычно называют тех, чьи взгляды не расходятся с нашими. В человеке важно другое...
        «Что — другое? — подумал Сережа. — Долг? Но как знать, что в самом деле я должен сейчас делать?.. Подожди, подожди... А может быть, я всегда это знал? И все люди всегда это знают? Только почему-то не все делают?..»
        В вестибюле их школы, прямо против входа, висел портрет Гены Воронова. Рядом подставка. На ней ваза. А в вазе всегда свежие цветы. Школа носила имя Гены Воронова, семиклассника из деревни Москвитино Калининской области. О нем школьники писали классные сочинения. О нем сочиняли стихи. Гена Воронов погиб, когда сражался с огнем. Горело хлебное поле. Он был один. Он сбивал огонь рубашкой. Он засыпал его землей. Он погасил огонь, но погиб.
        Школьники переписывались с родителями Гены Воронова. Они узнали о Гене очень много. И о том, что семиклассник Геннадий Воронов хорошо умел водить гусеничный трактор. И о том, что он любил рисовать. Что пел на вечерах самодеятельности, занимался боксом и ремонтировал технику. Он был из тех, на кого можно во всем положиться, семиклассник Гена Воронов из калининского села.
        А дальше на стене вестибюля, справа, висел лист ватмана с такими словами:
        Друг! Если жизнь потребует от тебя трудного решения — подумай о том, что бы сделал в этом случае Гена Воронов. И поступи так же, как поступил бы он.
        Этот плакат повесил Виктор Матвеевич. «А как бы поступил Гена Воронов?» — подумал Сережа.
        Словно догадавшись о его мыслях, генерал Кузнецов обратился к Сереже:
        — Теперь от Наташи во многом зависит, какое решение примет Анна Васильевна.
        Сережа снова отвел взгляд от лица Генерала, уставился в землю.
        — Перед вами — вся жизнь. Куда вам торопиться?
        — У Виктора Матвеевича, — с вызовом сказала Наташа, — были такие стихи...
        Раздумчиво и негромко, глядя перед собой, но словно заглядывая внутрь, в себя, Наташа прочла эти стихи:
        Торопятся поэты и цари,
        Для них малы отпущенные годы.
        К поэтам ясность строчки и свобода
        Приходят поздно, что ни говори.
        И у царей достаточно забот —
        Держава не прочней, чем столбик ртутный.
        Повесить всех врагов ужасно трудно,
        Вдруг кто-нибудь остался, вдруг живет!
        Но умирают в юности поэты
        И в очень древнем возрасте цари.
        И остается песня недопетой...
        В этой книге все стихи, за исключением тех, к которым сделаны специальные примечания, принадлежат перу поэта Л. В. Киселева (1946 —1968). Леонид Киселев. Стихи. Bipшi. Издательство «Молодь». Киев, 1970.
        — «И остается песня недопетой...» — повторил генерал Кузнецов. Он горько покивал головой и продолжал твердо, решительно: — Взрослая ты уже, Наташа. И говорить с тобой следует, как со взрослой. Прошло девять лет. Я не женился. И не женюсь. И у меня нет никого, кроме тебя, Наташа. Тебя и твоей мамы.
        «Вот и все, — подумал Сережа. — Против этого не возразишь. Не скажешь, что и у меня нет никого, кроме Наташи. И не будет».
        Генерал посмотрел сквозь стволы на небо, проверяя их чистоту. Складывая ружье, он улыбнулся, как улыбаются люди в минуты, когда недовольны собой, и добавил:
        — Что же касается царей, то не все они доживали до старости. И по самым разным причинам.
        Он помолчал и решительно перевел разговор на другую тему:
        — Что за непонятный значок у тебя, Сережа?..
        ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
        БОЛЬШАЯ ПЕРЕМЕНА
        Мы не знаем имен людей, совершивших многие важные открытия. Нам неизвестно, кто первым сделал топор. Кто изобрел колесо. Кто придумал бутерброд, который вот уже на протяжении сотен лет заменяет многим школьникам завтраки и обеды.
        Но вот кто первым создал переменку между уроками, нам известно совершенно точно. Это был выдающийся чешский ученый-педагог Ян Амос Коменский. Еще в 1631 году в своем прославленном сочинении «Великая дидактика» он раз и навсегда установил «классно-урочную систему», по которой в старших классах следует проводить по шесть уроков в день, в младших — по четыре, и между уроками должны быть переменки.
        Переменка в ходе школьного обучения занимает очень немного времени. Но значение ее в педагогическом процессе ничуть не меньшее, чем значение уроков. И очень часто ученики именно на переменках получают те знания, навыки, взгляды, которые потом сказываются на их будущем не меньше, чем уроки самых лучших учителей. Попробуйте припомнить свою школьную жизнь, и вы убедитесь, что наиболее значительные события происходили не на уроках, не на экзаменах, а на переменках.
        На большой перемене Сережа вышел в школьный двор. Шестиклассники толпились вокруг его мопеда «Верховина», примкнутого рядом с другими велосипедами и мопедами к металлическим прутьям школьной ограды. У Сережиной «Верховины» щитки колес и багажник были хромированы, удлиненное седло позволяло посадить сзади еще одного человека, руль поднят выше, чем на старых мопедах, рычаги с мягкими рукоятками и, главное, имелась вторая — желтая «противотуманная» — фара, еще недавно предмет самой большой Сережиной гордости.
        Нужно было поговорить с Наташей. Нужно было ей все сказать. Но какой в этом смысл, если она все равно уедет. И мысли с горьким привкусом и грустным запахом ивовой коры медленно и беспорядочно проплывали в Сережином сознании.
        Вот он, Сережа, космонавт, идет от трапа самолета к трибуне. Вокруг все аплодируют. Ну и что?.. А Наташи с ним все равно не будет. Или вот он, Сережа, знаменитый на весь мир селекционер. Выращенный им новый сорт картофеля дает на круг по тысяче центнеров с гектара... «Ну, по тысяче, — подумал Сережа, — это уж слишком, но шестьсот центнеров — вполне возможно». Ему присваивают звание Героя. Его фотографию помещают в «Правде». А Наташа в это время будет далеко, в Москве, и пойдет в кино с каким-то другим парнем, с красивым парнем, у которого нос тоненький, а не картофелиной, как у Сережи. И взрослый галстук он носит каждый день, а не четыре раза в году, как Сережа, — на Октябрьские, на Новый год, на Первое мая и на день рождения.
        Есть старая шуточная песенка:
        Або в воді утоплюся,
        Або в камінь розіб'юся,
        Нехай про те люди знають,
        Що з любові умирають.
        Или в воде утоплюсь, или об камень разобьюсь, пусть о том люди узнают, что от любви умирают. Но сейчас Сережа думал, что, может быть, песенка эта не такая уж шуточная, как ему всегда казалось.
        Сережа пошел за школу, где стоял деревянный сарай, а между сараем и забором образовался как бы маленький внутренний дворик. Школьники называли его «площадкой молодняка». Была книжка под таким названием. В ней рассказывалось, что в зоологическом саду молодых зверят держат вместе. Сюда, за сарай, обыкновенно собирались самые младшие — первоклассники, второклассники. Тут они на свободе, подальше от учительских глаз, согласовывали свои расхождения во взглядах на жизнь и науку, прыгали через скакалочки, производили меновую торговлю. Впрочем, следует заметить, что сюда наведывались и ребята постарше — выкурить наспех в рукав сигаретку.
        Сережа остановился под старой узловатой акацией. Огромные шипы росли у нее не только на ветках, но и на стволе. По-видимому, у дерева не было другого способа защититься от ребят. Иначе они бы с него не слезали.
        На площадке не было обычного шума. Первоклассники сгрудились в круг. А в центре этого круга, подбоченясь, стояла рослая девочка в ярко-красных колготках, торчащих из-под коротенького школьного платья. Имени Сережа ее не помнил. Но он знал ее. Это была дочка зоотехника. Ее отца все звали не по фамилии Стоколос, а прозвищем Реаниматор. Когда заболевал у кого-нибудь поросенок и лежал на боку, вытянув задние ноги, или задыхалась и умирала корова, сразу же вызывали зоотехника Стоколоса — Реаниматора, и он возвращал их к жизни. У него животные не умирали. Потому и прозвали его Реаниматором, что он хорошо разбирался в ветеринарном деле
        — Я — девочка! — кричала дочка зоотехника. — Я — девочка! Я — девочка!
        Сережа сначала не понял, к чему это она. Но когда в круг вытолкнули крошечного веснушчатого заморыша, злого и испуганного, — Сережа как-то до сих пор, кажется, и не замечал, что такой есть в школе, — ему стало все понятно: эта девочка собиралась драться с мальчишкой, хотя по негласным, неизвестно кем и когда установленным правилам, может быть, еще Яном Амосом Коменским, девочки и мальчики, как только поступали в школу, строю соблюдали принцип — мальчики дерутся с мальчиками, а девочки с девочками.
        Веснушчатый первоклассник зажмурил глаза и замахал руками, как ветряная мельница. Сережа и прежде замечал, что люди, которые не умеют драться, даже ребята постарше этого худосочного малыша, почему-то больше всего боятся, что им повредят глаза. И поэтому, вместо того чтобы открыть глаза пошире и следить за тем, куда тебя бьют и куда ты сам бьешь, они сами себя погружают в полную темноту. Девочка же эта, Стоколос — Реаниматор, она была чуть не на голову выше мальчишки, обхватила его руками, повалила на землю и вцепилась ему в короткие волосы.
        Сережа подумал, что следовало бы вмешаться, хоть ему не очень хотелось возиться с малышами. И тут внезапно, неизвестно откуда, так, словно он возник из воздуха, появился младший брат лучшего Сережиного друга Олега четвероклассник Ромась — один из самых знаменитых людей в селе Бульбы.
        В одно мгновение Ромась отодрал девчонку от поверженного малыша, поднял ее, дал ей порядочную затрещину, затем поднял и мальчика и, застегивая ему ворот рубашки, деловито сказал:
        — Подойдешь ко мне после школы. Я тебе прием покажу. Как драться.
        Эта девочка, эта Стоколос, как показалось Сереже, не обратила никакого внимания на затрещину, которую получила от Ромася. Больше того, Сережа увидел, что она смотрит на Ромася с совершенным обожанием, что она смотрит на него влюбленными глазами. Очевидно, даже затрещина от Ромася и то уже была честь.
        — Слушай, Ромась, — позвал Сережа, — ты летучую мышь в класс принес?
        Это событие наделало в школе такого шума, словно в классе у Ромася появилась не летучая мышь, а летучий верблюд.
        — При чем здесь я? — посмотрел Ромась на Сережу невиннейшими, бесхитростными голубыми глазами. Он всегда так смотрел, когда говорил неправду. — Она сама залетела.
        К Сереже подошел Олег, высокий худощавый парень с большими руками, далеко выглядывавшими из рукавов старенького пиджака, с выражением постоянной озабоченности на детском лице. Он уже брился, но лицо у него было совершенно такое же, как у его младшего брата Ромася.
        — Пошли, — предложил он Сереже. — Дело есть...
        — Олег, мама сказала, чтоб ты дал мне на тетрадки, — потребовал Ромась.
        — Я ведь тебе вчера дал двадцать копеек, — подозрительно посмотрел на него Олег.
        — Я их проиграл.
        — Во что?
        — В орлянку.
        — Кому?
        — Кольке. Из шестого «Б».
        — А ну, идем к Кольке. — Олег крепко взял Ромася за руку. — Пошли с нами, Серега.
        Они обогнули школу и сразу же оказались в самом центре «большой перемены». Если бы на школьников надеть отвечающие эпохе костюмы и снять все это на пленку, то мог бы получиться убедительный эпизод из фильма, рассказывающего о нападении пиратов на мирный средневековый город.
        — Иди сюда, — с угрозой в голосе позвал Олег костистого паренька в круглых очках от косоглазия на загоревшем до фиолетового оттенка лице. — Ты зачем на деньги в школе играешь? Да еще с меньшими. Ты у него двадцать копеек выиграл?..
        — Я? У него? — искренне удивился паренек. — Это он всегда пристает: «Давай стукнемся!» Ты у меня сорок пять копеек выиграл? — дернул он за руку глядевшего в сторону Ромася. — Я только двадцать пять отыграл! Зачем же ты их привел? И эти двадцать забрать? Видали такого, — обратился он за сочувствием к окружающим.
        — А ну, отдавай деньги, — потребовал у Ромася обозлившийся Олег.
        — У меня их нет!
        — Куда ты их девал?
        — Купил шариковую ручку.
        — Где она?
        — Димке дал.
        Ромась показал на оказавшегося рядом с ними упитанного мальчишку.
        — Так я тебе за нее пистолет отдал! — возмутился Димка.
        — Где пистолет? — спросил Олег.
        — Он не стрелял. Я его на рогатку обменял. Вот. — Ромась вынул из кармана рогатку. — Точная. Хочешь попробовать? — предложил он Сереже, как человек, который ничего не пожалеет для друга.
        — Я тебе покажу «попробовать»! — пригрозил Олег.
        Но Ромась с непостижимой быстротой сам выстрелил из рогатки камешком. Раздался звон. Камешек попал в отрезок железного рельса, с незапамятных времен висевшего на врытом в землю столбе. Его повесили тут когда-то, чтобы подать сигнал, если случится пожар. Но служил он уже нескольким поколениям школьников верной мишенью — рельс отзывался звоном на всякое попадание.
        — Химик! — вдруг зашипел Ромась и словно растворился.
        К Олегу подошел учитель химии Николай Николаевич Рыбченко, еще совсем молодой человек. Он работал в школе лишь второй год и попал сюда прямо после института.
        — Я у него отберу, Николай Николаевич, — пообещал Олег.
        — Что отберешь? — не понял его учитель.
        — Рогатку.
        — А, рогатку... Что ж, ты меня этим очень обяжешь.
        Николай Николаевич всегда разговаривал со школьниками в той же преувеличенно любезной манере, в какой разговаривал со студентами один из его любимых профессоров.
        — Николай Николаевич, — нерешительно обратился Сережа к учителю. — Я хотел спросить у вас...
        — Я весь внимание.
        — Вы не знаете, как делали пергамент?
        — Смотря какой, — ничуть не удивился вопросу Николай Николаевич. — Чтоб масло заворачивать — плотную бумагу обрабатывали концентрированной серной кислотой. Древний, на котором летописи писали, делали из кожи. Телячьей, козьей, бараньей, даже из ослиной. На одну книгу расходовали целое стадо коз.
        — А чернила какие у них были?
        — Из чернильных орешков. Знаешь, на листьях дуба с внутренней стороны иногда появляются такие зеленые, подрумяненные яблочки. Они называются галлы. Получаются они оттого, что крошечные насекомые, орехотворки, откладывают в листья яички. Если разломить чернильный орешек, иногда можно найти уже готовую к вылету маленькую красивую мушку. Так вот из этих орешков получали отвар. Он содержит дубильное вещество — танин. В отвар добавляли железного купороса, а для клейкости — немного камеди, вишневого клея. Или меда. Писали гусиными перьями...
        — Это я знаю. Про перья... А где взять купорос?
        — Он есть у нас в химическом кабинете. И я тебе его охотно предоставлю. Естественно, в разумных количествах.
        Сережа церемонно поблагодарил учителя — с ним все школьники разговаривали церемонно. Когда Николай Николаевич ушел, доброжелательно и несколько отчужденно поглядывая на сумятицу перед школой, Олег спросил:
        — Для чего тебе древние чернила?
        — Придумал я одну штуку, — ответил Сережа. — Против Васьки. Я тебе потом расскажу... А ты чего хотел? Ну когда Ромась тебя перебил?
        — Да я... — нерешительно сказал Олег, и лицо его стало еще озабоченней, — сказать тебе хотел... С Варькой у нас все кончено. Точка.
        — Да... — неопределенно заметил Сережа и отвел Олега в сторону к школьной ограде. — Скажи, — спросил он требовательно, — ты знаешь, зачем люди живут?
        Олег задумался.
        — Нет, — ответил он честно. — Не знаю. Сережа подтверждающе кивнул головой.
        — Всему нас в школе учат, — негромко и горячо сказал он Олегу. — Про математическую комбинаторику — знаем. И про то, где Замбия, — знаем. И какое стихотворение написал Пушкин в 1829 году, когда он был на Кавказе, тоже знаем. Но про самое главное нам ничего не говорят. Должен же человек знать, для чего он живет?..
        Олег снова задумался, поискал в памяти.
        — Нет, — возразил он. — Ты забыл. Нам говорили. На литературе.
        — Что нам говорили?
        — Я забыл, как там точно... Ну, что человек живет для счастья.
        — А что такое счастье?
        — Ну, это всякому дураку понятно. Если у тебя все хорошо — значит, счастье.
        — У тебя лично?
        — Ну, не только лично. И дома, — стал перечислять Олег, — и в селе, и в Советском Союзе.
        — А если в Польше, это тебя уже не касается?
        — В Польше? — прикинул про себя Олег. — В Польше тоже касается.
        — А в Африке? Или в этом в Сенегале, или в Нигере кто-то, скажем, умер от голода. Или в Японии кто-то заболел от загрязнения окружающей среды. Тогда как?
        — Да что ты привязался? — вдруг рассердился Олег. — Не могу же я обо всех плакать.
        — И второе, — сказал Сережа. — Ты говоришь: счастье, когда у тебя все хорошо. Но ведь человеку может быть хорошо от разного. Какому-нибудь Гитлеру, когда он захватил пол-Европы или больше, пока его наши не отогнали назад, тоже, наверное, было хорошо. Так что же, по-твоему, это и есть счастье?
        — Ты меня не путай, — озабоченно посмотрел Олег на Сережу. — Ты мне лучше скажи: что с тобой делается? Почему ты сам не свой? Может, скажешь, из-за того, что в Японии кто-то заболел? От загрязнения?
        — Нет. Не из-за этого. — Сережа помолчал. — Наташа уезжает.
        — Слушай, Серега... — Олег смотрел в землю. — Только ты обижаться не будешь?..
        — За что?
        — Дай честное слово, что не обидишься.
        — Ну, честное слово.
        — Так я скажу... Может, и лучше, что Наташа уедет.
        — Для кого лучше? — зло спросил Сережа.
        — Ты же слово дал... Для тебя лучше. Вся школа смеется. Васька тебя уже женихом прозвал...
        — Ваське я еще устрою... А ты... друг называется. — Он обиженно отвернулся от Олега. — А над тобой с Варькой вся школа не смеется?
        — Нет. Никто не знает.
        — Это тебе только кажется.
        — Я же тебе сказал... У нас все кончено. Точка. А у вас и не начиналось.
        — У нас это будет совсем иначе, — обиделся Сережа за сравнение Вари Щербатюк с Наташей. Оно показалось ему совсем не подходящим.
        — Варька говорит, что иначе не бывает. А она знает.
        — Что у вас случилось? — неохотно спросил Сережа.
        Ему Варя Щербатюк не нравилась. Прежде всего потому, что, с его точки зрения, она была ужо совсем старухой. На четыре года старше Олега. Закончила школу и уже два года работала на ферме. А главное, она была некрасивой, очень некрасивой — худой, желтолицей, с сиплым голосом. И губы у нее были выпячены вперед.
        — Сказала — хватит. Что я еще... ну, это... что еще маленький. Что думает замуж выходить.
        — А раньше ты ей не был маленьким?
        — Я ее это же самое спросил.
        — А она?
        — Только смеется. Говорит: «Так ведь это очень просто!»
        В школе имени Гены Воронова была своя поговорка. О чем бы ни шла речь, ученики, а за ними и учителя стали прибавлять: «Так ведь это очень просто!» Причем всегда в словах этих сохранялся несколько иронический оттенок. Дело в том, что в школе получила большое распространение книжка под названием «Телевидение? Так ведь это очень просто!», перевод с французского, автор Е. Айсберг. Это была хорошая книжка. Ив библиотеку она почти никогда не возвращалась. Передавали из рук в руки. В ней беседовали и спорили между собой два паренька — Знайка и Незнайка. И в конце концов оказывалось, что в телевидении действительно все можно понять. А раз можно понять, значит, это в самом деле «очень просто».
        Но теперь Сережа подумал о том, что поступки людей понять значительно труднее, чем поступки телевизора. Ну, там все эти искажения или пропавший звук... Взять хоть Олега и Варьку Щербатюк.
        Олег и Сережа друг от друга ничего не скрывали. Вот почему Сережа знал эту историю во всех подробностях. Весной Варя Щербатюк позвала Олега на ферму. Починить водопроводный кран. Хоть каждому в колхозе было хорошо известно, что Варя, дочь Щербатихи, сама что угодно может починить.
        На ферме, в подсобке, она обняла Олега сзади, прижала к себе, потом обернула его лицом, поцеловала в губы и сказала:
        — Будешь теперь ко мне ходить. Будешь моим парнем.
        Положила его руку себе на грудь и снова поцеловала в губы.
        Олег не знал, что и думать.
        — А почему?.. — спросил он растерянно.
        — Кому я еще нужна? — горько отозвалась Варя. — Ты хоть болтать не будешь. Хвастаться. Ты у нас безответный.
        Так все это у Олега внезапно началось и так же теперь внезапно кончилось.
        — Нет, — повторил Сережа. — У нас это — совсем Другое.
        Он взглянул на часы. До конца перемены оставалось еще четыре минуты. Сережа оставил Олега и быстро, решительно зашагал к школе. Он увидел Наташу в окне школьного коридора на втором этаже. Она улыбнулась и помахала ему рукой. Он взлетел на второй этаж.
        — Наташа, — сказал Сережа. — Я хочу тебе... Одну важную вещь...
        — Какую? — напряглась Наташа.
        — Я хочу, чтоб ты знала... Я тебя люблю. И никогда в жизни никого не буду любить, кроме тебя...
        Зазвенел школьный звонок. Тот же самый, что и всегда. На урок. Но для Сережи он возвещал большую перемену. Во всей его жизни. Он сказал Наташе то, что так долго хотел и не решался сказать, и сейчас ему казалось, что все вокруг него переменилось.
        С Наташей они в этот день больше не разговаривали, и все равно остро и непрерывно Сережа чувствовал ее присутствие и необходимость в ее присутствии. И он невольно стремился привлечь к себе Наташино внимание. И опять устроил «корриду».
        К коровнику примыкал ряд загонов. В одном из них держали телят. После уроков восьмые и девятые классы послали сюда для занятия, которое в школьных отчетах называлось «производственной практикой». А попросту нужно было помочь убрать коровник.
        Дела там оказалось на час. И, покончив с ним, школьники собрались вокруг одного из загонов. Пришли туда и доярки. Впрочем, теперь они уже назывались не доярками, а «мастерами машинного доения».
        В загоне шла коррида. В роли быка выступал бодливый и шустрый бычок, уже хорошо овладевший правилами боя. В роли матадора — Сережа. В одной руке у него была деревянная шпага, наспех выструганная из палки, а в другой — мулета из кумачовой скатерти, добытой в красном уголке. А в роли комментатора выступал Вася Гавриленко.
        Сережа взмахнул мулетой и ловко пропустил бычка сначала справа от себя, а потом слева.
        — Дорогие зрители, — провозгласил Вася в рупор, свернутый из какого-то плаката. — Посмотрите на эту блестящую веронику. Теперь ее плавно сменяет полувероника, переходящая в оборот.
        Вася в школе заслуженно считался большим знатоком приемов, которыми пользуется матадор, сражаясь с быком.
        Тем временем на ферму пришли председатель колхоза Павел Михайлович и директор школы Анна Васильевна. Они остановились за спинами зрителей.
        — Вот так практика, — ахнула Анна Васильевна. — Большие ведь ребята. Некоторые бреются.
        — Тише, — поднес к губам палец Павел Михайлович. — Давайте посмотрим. — Он еще немного понаблюдал за сражением Сережи с бычком и добавил: — А чем не практика? Они все теперь только с машинами играют. Уже забывают, что и у животных живая душа, что им тоже хочется побегать, побрыкаться. Это, я вам скажу, дело хорошее. Когда человек с телятами, с коровами, с поросятами возится, он от этого хуже не становится.
        Вася первым заметил председателя и Анну Васильевну.
        — Полундра! — закричал он в рупор.
        И зрители корриды тут же исчезли, словно растворились. Анна Васильевна подозвала Наташу. Сережа, вконец смущенный тем, что Анна Васильевна и Павел Михайлович застали его за игрой с бычком, пошел в коровник.
        — К маме зайдем, — сказал Олег.
        Это был уже не новый типовой четырехрядный коровник на двести коров. Доили коров на специальной площадке, переоборудованной из крайних стойл. Теперь доение группы из десяти коров продолжалось восемь — десять минут. Идоили коров так быстро совсем не потому, что здесь гнались за рекордами. Зоотехник, чтоб переубедить доярок, провел на ферме эксперимент. Одних коров доили восемь минут, других намного медленнее — шестнадцать. И доярки увидели, что быстрое доение дает молока на пятнадцать процентов больше, чем медленное, и к тому же жирность молока при быстром доении увеличивается чуть ли не на треть. И еще зоотехник уверял, что ученые доказали: коровы с хорошим, уравновешенным характером дают молока на тридцать процентов больше, чем коровы нервные, пугливые.
        — А от чего зависит настроение коровы? — спрашивал зоотехник. — Прежде всего от настроения доярки. Девушке с плохим настроением лучше кур ощипывать, а не коров доить.
        Варю Щербатюк Стоколос — Реаниматор постоянно хвалил и за доброе отношение к животным, и за хорошее настроение.
        И вот теперь эта Варя Щербатюк с ее хорошим настроением прошла мимо Олега и Сережи так, словно их вообще не существовало, словно были они бесплотными тенями, словно она их просто не видела.
        Сережу это не только удивило, но и раздосадовало.
        «Ну хорошо — Олег, — думал он. — Но я при чем? Я-то ей ничего плохого не сделал! Скорее, наоборот. Электропаяльник ей подарил».
        Варю на ферме ценили. Теперь здесь все делалось с помощью механизмов. А механизмы время от времени выходили из строя. Другие доярки, как только что-нибудь не ладилось, нервничали, звонили по телефону, вызывали слесаря-наладчика.
        А Варя собрала у себя в подсобке слесарные инструменты. Что купила, что выпросила. Возьмет разводной ключ в руки — чем не слесарь! — ив два счета сменит резину на доильном аппарате, разберет кран, заменит прокладку. И никогда не отказывалась помочь починить что-нибудь, если ее просили об этом другие доярки.
        Мама Олега — доярка Евдокия Яковлевна Мороз, тихая, болезненная женщина с прекрасными, ни капельки не утратившими цвета, ярко-голубыми глазами и серыми нездоровыми губами, — может быть, и не знала об отношениях Олега с Варей Щербатюк. Но о чем-то догадывалась. На одной ферме с Варей работала. И сейчас она встревожено поглядывала на рослого своего сына.
        А Олег, как всегда, когда чувствовал, что у матери снова боли, ежился, словно от холода, и сердился.
        — Ну что ты, мама, рентгена боишься? — выговаривал он ей. — Как маленькая...
        — Пойду, пойду, Олежка! В понедельник пойду!
        — Сколько этих понедельников было. Болит?
        — Не болит!.. Ты, сынок, Люде с Ромасем обед разогрей и сам поешь. Хлеб захвати с собой, я с утра купила. Возьмешь там... И масло постное...
        Высокоудойные коровы со звучными именами Кадриль, Премия, Эмблема важно и медленно кивали головами, подтверждая каждое ее слово.
        1. ИНОПЛАНЕТЯНИН
        Стоит стар человечек
        В лесу глухом.
        И красненький кафтанчик
        Надет на нем.
        Это мухомор. Только он похваляется своим ярким нарядом. Остальные грибы обычно прячутся от людей. Забираются под листья. Скрываются в глубине леса.
        Правда, и среди них попадаются хвастунишки, которым обязательно хочется выбраться из леса на опушку, к самой дороге, чтобы на мир посмотреть и себя показать. Такого только слепой не заметит.
        Хоть есть люди, от которых и они скрываются. Увидят учителя химии Николая Николаевича — и сразу же в кусты. Только что стояли у дороги и вдруг пропали. А Николай Николаевич присядет на корточки, поглядит по сторонам, найдет сбежавший молоденький грибок с приставшей к шляпке сосновой иголкой, залюбуется и решит: «Эх, жалко, фотоаппарата не взял!» И пойдет дальше. И домой вернется без грибов.
        Но бывают прирожденные грибники. К ним грибы словно сами сбегаются со всех сторон. Таким прирожденным грибником был в селе Бульбы Эдик.
        В селе Бульбы, а может быть, и не только здесь, издавна считалось, что красивой должна быть девочка, девушка, женщина. А красив ли мальчик или мужчина — не имеет никакого значения. Но Эдик, полное его имя было Эдуард, был необыкновенно хорош собой, и это невольно привлекало внимание. Высокий лоб, спокойный, доброжелательный взгляд широко расставленных серых глаз, ровный, правильный овал лица, ямочка на правой щеке, едва заметная, чуть грустная улыбка. К тому же он был необыкновенно чистым и аккуратным мальчиком. Пожалуй, единственным мальчиком в селе Бульбы, у которого складка на брюках была одинаково ровной и четкой и в праздники и в будни.
        Тот, кто впервые встретился с Эдиком, мог бы и не догадаться о его несчастье. Так, небольшие странности. Но у кого их нет? Эдик умел читать, но только вслух и едва ли понимал прочитанное. Немного картавил и, рассказывая о чем-нибудь, часто повторял одно и то же слово или целую фразу.
        В селе Бульбы Эдика любили и взрослые и дети. Но особенно хорошо относились к нему животные. Гуси за ним бегали, как собаки. Огромный вздорный и злой бык Ганнибал позволял подходить и почесывать себя под ноздрями, сквозь которые было продето тяжелое медное кольцо, только зоотехнику и Эдику.
        И еще говорили, что Эдика любят грибы. Уж какие грибники были в себе Бульбы, а никто не собирал такого количества таких отборных грибов, как Эдик.
        Идет он рядом с тобой, нагибается, кажется, не чаще, чем ты, но у тебя четверть лукошка, а у него уже половина. У тебя половина, а у него уже лукошко. И ни одного червивого. Если Эдик срежет старый червивый гриб, то не бросит его, а, как большинство школьников села Бульбы, наколет грибную шляпку на сучок, на дерево повыше. Там гриб подсохнет, а ветер потом разнесет споры, и родятся новые грибы. Этому научила школьников Клавдия Захаровна, учительница биологии. И в этом Эдик не отличался от любого школьника.
        Никогда Эдик не положит в лукошко чертова гриба вместо белого. А ведь боровик почти совсем не отличается от чертова гриба. Научно его сатанинским называют. Он ядовитый. Правда, шляпка у него, в отличие от боровика, слизистая, и нижняя сторона шляпки с красным оттенком. И срез на мякоти сначала краснеет, а потом синеет.
        Никогда Эдик не собьется с дороги. Сережа догадывался, почему это так. Для Эдика ни одно дерево не было похоже на другое. Он словно различал их «в лицо».
        В связи с грибами в селе Бульбы как раз и начали замечать то, что потом оказалось наибольшей странностью Эдика. Бывало, скажут ему ребята: «Пойдем послезавтра по грибы?» И взрослые и дети любили ходить по грибы с Эдиком. «Послезавтра? — переспросит Эдик. — В пятницу?» Он всегда сразу определял, какой будет день недели. Позовет Эдика соседка: «Приходи восьмого к нам на день рождения Валерика», Эдик тут же уточнит: «Восьмого? В среду?»
        И это мгновенно. А женщине, которая Эдика приглашала, нужно некоторое время, чтоб сообразить и подсчитать, какой же день будет восьмого.
        Затем странности начались в школе. Учительница истории Римма Филипповна поглядывала на учеников удивленно и подозрительно. Она обратила внимание на то, что, о каком бы историческом событии ни шла речь, некоторые из ее учеников, хитро улыбаясь, непременно называют день недели. Они знали, в какой день недели началась Отечественная война 1812 года и в какой закончилась. В какой день родился Ленин и в какой умер Наполеон.
        Оказалось, что достаточно Эдику назвать год, месяц и число, хоть на много лет назад или на много лет вперед, и он сразу, мгновенно назовет, какой это день недели. При этом с учетом старого и нового стиля. И совершенно безошибочно.
        Директор школы и преподаватель математики Анна Васильевна показала школьникам формулы, с помощью которых можно по заданной дате определить день недели. Но Эдик не знал никаких формул. Каким-то странным не известным никому способом, он без всяких формул делал необходимые расчеты.
        В результате в школе возник необыкновенный интерес к быстрому устному счету. Однако ни у кого дальше умножения двузначного числа на двузначное число дело не двинулось. Эдик оставался в селе Бульбы непонятным таинственным исключением.
        Все знали, что Эдик никогда не лжет. Никогда и ничего не выдумывает Порой его трудно было понять, приходилось переспрашивать. Но если его старательно расспросить, то всегда можно было разобраться Втом, чего он хочет. И все, что он рассказывал, было правдой. Во всяком случае, до недавнего времени.
        Но вот недавно Эдик рассказал, что он за селом, за лесом, недалеко от Черного озера видел космонавта. Живого. В скафандре. Через скафандр он посмотрел на Эдика и спрятался в нору. Скафандр на нем был прозрачный, блестящий. Такой, как показывали по телевизору. В те дни показывали многосерийный научно-фантастический фильм. И такой же, как вкинофильме, меховой комбинезон.
        Но, по словам Эдика, выходило, что у этого космонавта почему-то было много ног. То ли пять, то ли шесть. Эдик не успел рассмотреть. А когда у Эдика спросили, какого размера космонавт, то он молча наклонился, показал ладонью над землей. И получилось, что космонавт был совсем невелик. От силы с полметра.
        «Это не космонавт, — решил Сережа. — Это инопланетянин». Впрочем, так же об этом подумали и многие другие ребята.
        «Но если Эдик видел инопланетянина, — думал Сережа, — то почему этот инопланетянин спрятался в какую-то нору? Может быть, он боится людей? Не доверяет им?»
        Сережа сразу же представил себе, как он найдет этого замеченного Эдиком инопланетянина. Если инопланетянин сумел добраться до Земли, значит, несмотря на небольшой рост и многоногость, он принадлежит к высокоцивилизованному обществу. Следовательно, с ним можно будет объясниться. И показать ему нашу Землю и нашу жизнь. И главное, узнать от него много интересного и полезного. Незачем ему в норе прятаться. Никто ему тут ничего плохого не сделает.
        Сережа решил, что пригласит инопланетянина в колхоз. В колхозе, по мнению Сережи, ему должно все понравиться.
        «Хотя, с другой стороны, — думал Сережа, — если у них там, на далекой планете, цивилизация уже опередила нашу, то, может быть, ему у нас не все будет понятно. Увидит он, что мы торф свозим на ферму, готовим из него компост, и расстроится. Может быть, у них там уже давно из торфа путем химической переработки научились делать легкие и прочные строительные материалы, красивые ткани, искусственный мех. И, по его мнению, так, как у нас, расходовать торф просто жалко.
        Или увидит он, как мы выращиваем картошку, а у них там на Альфе Центавра или на каком-нибудь Альдебаране картошку выращивают только в вазонах. Ради цветов, на которые мы здесь, на Земле, не обращаем никакого внимания. Ведь если подумать, на картошке очень красивые цветы. Они там ими любуются, а питательные вещества получают, полностью освоив искусственный фотосинтез...
        Или как ему объяснить, что вот он сейчас находится в селе Бульбы, вЧерниговской области, на Украине и что все здесь — и село, и область, и весь Советский Союз, — все это наше. А дальше — граница. И за границей уже чужие и села, и города, и страны. Может, у них там на планете люди, ну, не люди, а просто разумные существа с самого начала миновали рабовладельческий, феодальный и капиталистический уклад? Может, у них всегда был коммунизм?
        Или что такое семья? Почему человек тех, кто входит в его семью, ну, братьев, сестер, родителей, считает близкими, а других далекими? Может, у них на этой Альфе Центавра, или Альдебаране, или еще на какой-нибудь звезде все разумные существа считаются одинаково близкими друг другу?
        А если он спросит, почему про автомашину, про какие-нибудь «Жигули», говорят «моя», а про трактор «Беларусь» с мотором в столько же лошадиных сил говорят «наш»? Почему дом «наш», но только моей семьи, Дворец культуры «наш», но только нашего колхоза, Красноярская ГЭС «наша», но только нашей страны, а Тихий океан «наш», но всей нашей планеты?»
        Сережа вдруг понял, что объяснить инопланетянину, как и что у нас устроено, а главное, п о ч е-м у так устроено, будет совсем не просто.
        «Все это кажется очень просто, — думал Сережа, — когда смотришь на это отсюда, с Земли. А если посмотреть из космоса...»
        ГЛАВА ПЯТАЯ
        НЕОБИТАЕМЫЙ ОСТРОВ
        ...Генерал посмотрел сквозь стволы на небо, проверяя их чистоту. Складывая ружье, он улыбнулся, как улыбаются люди в минуты, когда недовольны собой, и добавил:
        — Что же касается царей, то не все они доживали до старости. И по самым разным причинам.
        Он помолчал и решительно перевел разговор на другую тему.
        — Что за непонятный значок у тебя, Сережа?..
        У Сережи на синей непромокаемой курточке слева был прикреплен значок — желтый полосатый жучок под выпуклой прозрачной пластмассовой крышкой.
        — Колорадский жук, — ответила за Сережу Наташа.
        — Странная мода, — неодобрительно заметил генерал. Сережа промолчал.
        Из охотничьего домика, слегка прихрамывая, вышел колхозный бригадир Матвей Петрович Якименко, отец покойного Виктора Матвеевича, отчима Наташи, старый, грузный, неулыбчивый человек. У большинства людей лица от улыбки становятся добрее и краше. У Матвея Петровича редкая его улыбка делала лицо еще более некрасивым, недобрым и необыкновенно умным. На плотном сером бумажном пиджаке его с мятыми, словно жеваными, лацканами не хватало одной пуговицы. Ворот клетчатой рубашки-ковбойки был застегнут доверху и туго обтягивал морщинистую шею. Штаны он заправлял в кирзовые сапоги.
        Матвей Петрович зевнул, огляделся. Под мышкой у него была большая деревянная коробка с шахматами.
        — Шахматы уважаете, товарищ генерал? — спросил Матвей Петрович.
        — Уважаю, — чуть прищурился генерал Кузнецов. Матвей Петрович откатил от поленницы и поставил на попа три чурбака — два вместо стульев, а один посредине — стол, вывалил на траву шахматные фигуры и, взглянув на Сережу, спросил:
        — Вернулся? — Не дожидаясь ответа, он предостерегающе обратился к генералу: — Только я без теории.
        — И я без теории, — улыбнулся генерал Кузнецов.
        Матвей Петрович взял в кулаки две пешки, долго менял их за спиной, перекладывал из руки в руку, а затем спросил:
        — В какой?
        — В правой.
        Матвей Петрович раскрыл кулак.
        — Не повезло. Черная.
        Генерал Кузнецов присел на чурбак и стал расставлять на доске фигуры. Ружье он прислонил к поленнице.
        — Двенадцатый? — спросил Матвей Петрович.
        — Нет, шестнадцатый.
        — Что за пароль у вас? — удивилась Наташа. — «Двенадцатый? Нет, шестнадцатый». Что это значит?
        — Пароль! — хмыкнул Сережа. — Калибр ружья, а не пароль.
        Наташа стала за спиной отца, а Сережа за бригадиром. Он помялся и нерешительно сказал:
        — Дед Матвей... Я вас в бригаде искал.
        — Вздремнул я тут, — расставляя фигуры, ответил Матвей Петрович. — С четырех часов на ногах. Каждый день. А годы уже не те. Как съездил? — повернулся он к Сереже.
        — Там переучет, — негромко сказал Сережа.
        — Переучет?.. — Матвей Петрович был неприятно удивлен. — А кто проводит?
        — Ефременко там!
        — Ваш ход, Матвей Петрович, — заметил генерал Кузнецов. Ему слово «переучет» ни о чем не говорило. Но Наташа напряглась и встревожено посмотрела на Матвея Петровича.
        — Ход известный: е2 — е4.
        Матвей Петрович передвинул пешку, а затем ворчливо спросил у Сережи:
        — Щербатиху видел?
        — Нет. Ее там не было.
        — А картошка?
        — Сгрузили.
        — А, черт... — Матвей Петрович передвинул вторую пешку и, обращаясь к генералу, пожаловался: — Пока вырастишь эту картошку, а потом еще... — Он замолчал, словно что-то взвешивая про себя. — Ну ладно. Оно б, конечно, лучше без этого... — Матвей Петрович посмотрел на Сережу и ободряюще подмигнул ему: — Ничего, Серега. Обойдется. Деньги у нас в наличности, а с тебя спрос невелик.
        — Но я... возил, — нерешительно возразил ему Сережа.
        — Так что? — оборвал его Матвей Петрович. — Все возят... Наташенька, — совсем другим тоном, негромко и ласково обратился он к Наташе. — Ты к бабке заходила сегодня? Она там свежего творога приготовила. И меду я отогнал. — Он помолчал и осторожно спросил: — Как мать?
        — Приедет сейчас.
        Матвей Петрович, заложив руки за спину, долго раздумывал над очередным ходом, затем махнул рукой — а, была не была! — и двинул вперед ферзя.
        — Что это Анна нас с бабкой сторониться стала? — глядя на доску и ни к кому не обращаясь, спросил он. — Через год на каникулы на свои заглянете, а нас, может, и в живых уже не будет.
        Наташа нахмурилась. В словах Матвея Петровича была правда, против которой и возразить трудно. И все-таки ему не следовало этого говорить.
        — Ну зачем вы так, дед Матвей? — укоризненно спросила она.
        — А затем. Не гадал. Не дай бог на конце жизни сына схоронить. Как подумаешь... — Матвей Петрович горько покачал головой и пояснил генералу Кузнецову: — Дочка маленькой померла. В войну. От голода. Кто теперь про голод знает? А он был. Отец мой, царствие ему небесное, в двадцать первом от голода помер. И братья старшие. Э, да что говорить... Такая у нас статистика...
        Наташа и Сережа читали и слышали о блокаде Ленинграда. Но никогда не видели человека, у которого близкие умерли от голода. И не знали о том, что у Матвея Петровича была дочка и были братья.
        «Как же так? — подумал Сережа. — Кругом — земля.
        Посади картошку хоть на огороде, хоть перед домом, и уже не пропадешь... Неужто у них даже десятка клубней не осталось?.. А может, они сажали?.. Только не дождались, пока она вырастет?..»
        — Я в ваших краях бывал, — сказал генерал Кузнецов. — Еще до войны, в действительную служил. В лагерях стояли. Только-только колхозы в настоящую силу входить начали. Помните?
        — Как не помнить, — хмуро ответил Матвей Петрович. — У нас тогда в один год с полсотни свадеб сыграли. Зажили. Техники только мало было. Не то что сейчас.
        — Конечно, — согласился генерал Кузнецов. — Но дело не только в технике. Был я в прошлом году неподалеку отсюда. На Брянщине. Даже за год видны удивительные перемены. Село меняется быстрее, чем город. И не потому, что в селе новый дом заметнее, чем новый квартал в городе. Весь строй жизни переменился.
        — Все теперь быстро меняется. — Матвей Петрович подвинул вперед пешку. — Весь мир стал, как одна деревня. Чтоб обойти село, сколько времени нужно? Ну, час. Ну, два. А космонавт земной шар облетает за сорок минут. Прежде только в селе знали, кто кого сватает, что у кого в печи. А теперь по телевизору показывают, кто кого в Африке сватает или что у кого в печи в Америке. Что в Белом доме делается, знаешь уже лучше, чем что делается на соседней усадьбе... Или другое взять... Где та Замбия? Кто про нее прежде слышал? А у нас сын председателя в Замбии работает. Из нашего, значит, села. Из Бульб. Поймали в селе ласточку. С кольцом на ножке. Из Замбии прилетела.
        Эта история потрясла воображение всех жителей села Бульбы. Но особенное впечатление произвела она на школьников. В вестибюле школы висело объявление:
        Дорогой друг! Если ты обнаружишь на лапке у птицы кольцо, тебе следует сообщить об этом по адресу:
        117312, Москва, ул. Ферсмана, 13. Центр кольцевания Института эволюционной морфологии и экологии животных имени А. Н. Северцова.
        Объявление повесила преподавательница биологии
        Клавдия Захаровна после того, как в прошлом году Ромась, тогда еще третьеклассник, заметил на лапке у одной из ласточек, которые поселились почему-то в самом шумном месте колхоза, под крышей ремонтных мастерских, блестящее колечко. Он добрался до гнезда и сумел поймать эту ласточку. В школе осторожно ласточку посадили в клетку и позвали Клавдию Захаровну. Она через лупу прочла выгравированные на кольце латинскими буквами слова: «Ливингстон. Замбия» и номер 739, присвоенный птице в далеком африканском городе. Ласточку щедро накормили пойманной для нее мошкарой и отпустили на волю.
        Какой же путь проделала эта ласточка! Бульбы — Ливингстон — Бульбы. Перелетела через Черное и Средиземное моря, через Турцию, Египет, Судан, Центрально-Африканскую Республику, Конго. Совершила путь длиной более чем в пятнадцать тысяч километров.
        — А прежде, вы думаете, ласточки из Замбии не летали в ваше село? — спросил генерал Кузнецов.
        — Может, и летали. Да мы про то и не догадывались. — Матвей Петрович улыбнулся своей хмурой, некрасивой улыбкой. — Так у нас все поменялось, что села и впрямь не узнать. А вот земля... Что прежде, что теперь... Воды — хоть залейся, лесу — хоть бейся... Бедная у нас земля.
        — Зато в ней полезные ископаемые, — решительно вступился за свою землю Сережа.
        — Какие? — удивился генерал Кузнецов.
        — Картошка у нас полезное ископаемое.
        — Полезное, — согласился Матвей Петрович. — Хоть зовут ее вторым хлебом, а нам она — первый.
        — Пешка! — вырвалось у Сережи.
        Генерал Кузнецов отошел конем, и черная пешка оказалась под боем.
        — Молчи, Серега! — добродушно проворчал Матвей Петрович. — Пешка не орешка! Счас мы ее. — Он снял пешку и воткнул ее заостренным концом в землю у ног — Да, картошка у нас родит... — И неожиданно спросил: — Вы, товарищ генерал, за границу ездили?
        — Случалось, — сдержанно отозвался генерал Кузнецов.
        — Фараонов видели?
        — Каких фараонов? — осторожно спросил генерал Кузнецов. Ему показалось, что он ослышался.
        — Ну, не живых, понятно, — успокоил его Матвей Петрович. — Сушеных.
        — Мумии? — Генерал Кузнецов пожал плечами. — Видел. Для этого и за границу не надо ездить. Они и у нас в музеях есть.
        Сережа подумал, что у Матвея Петровича какой-то особый, непонятный для других ход мыслей. И никогда нельзя заранее знать, что он спросит или что скажет.
        — А правда, — спросил Матвей Петрович, — фараоны все, что при жизни накопили, в могилу с собой забирали? Думали, на том свете сгодится?
        «Нет, — подумал Сережа, — совсем не так спокоен сейчас дед Матвей, как это может показаться. Но разве его поймешь?..»
        — Только ли фараоны? — улыбнулся генерал Кузнецов. — Это мы с вами теперь знаем, что всего с собой в могилу не унесешь.
        — Ой, знаем ли? — возразил Матвей Петрович. — Взять хоть меня, к примеру. Ну, для чего я колгочусь? Пока сын жив был... Шах.
        — А я — отойду, — решил генерал Кузнецов. Сережа внимательно следил за игрой.
        «Вот, — думал он, — если выиграет дед Матвей, Наташа не уедет».
        Он понимал, что нет никакой связи между этой шахматной партией и отъездом Наташи. Однако он так загадал, и ему очень хотелось, чтоб дед Матвей выиграл. Но отец Наташи, генерал Кузнецов, как назло, играл осторожно, точно, сам вроде и не наступал, но находил правильный ход против каждого хода деда Матвея. Правда, у деда была лишняя пешка...
        Из охотничьего домика вышла Алла Кондратьевна, заместитель председателя колхоза, в модных брюках, в ярко-голубой кофточке, которая очень подходила к ее светлым уложенным волосам и розовому ухоженному лицу. В руках у нее была белая эмалированная кастрюля и клеенка.
        — Здравствуйте, Алла Кондратьевна, — поздоровался Сережа.
        — Здравствуй. Проголодались, Анатолий Яковлевич? — обратилась она к генералу Кузнецову, подошла к столу, расстелила с краю клеенку и поставила на нее кастрюлю. — Не рассчитывала я, что вы так скоро с охоты вернетесь. Пока уголь нажгли... Цесарка только березовый признает. Наташа, неси ее сюда... А ты, Сережа, вон глина в тазу... Добавь туда песка. И там в газетке асбестовое волокно. Я захватила. Замеси так, чтоб ни одного комочка.
        Алла Кондратьевна относилась к числу людей, которые сами постоянно чем-либо заняты и не терпят, когда другие сидят без дела. Наташа пошла за цесаркой, а Сережа закатал рукава, долил в таз воды и принялся разминать ярко-оранжевую, словно замешанную на соке чистотела, вязкую глину так, как месят тесто. Глина была из Боричева яра. Он сразу узнал ее.
        — К чему асбест? — заинтересовался генерал Кузнецов.
        — Это я не сразу дошла, — гордясь собой, ответила Алла Кондратьевна. — Практика подсказала. Чтоб панцирь от жара не треснул. — Она сняла с кастрюли крышку, попробовала содержимое ложкой и добавила туда соли. — Что-то председатель наш задерживается, — недовольно заметила она.
        — Переживаешь? — искоса посмотрел на нее Матвей Петрович.
        — А вам все равно, кого на его место поставят? — огрызнулась Алла Кондратьевна.
        Сережа нащупал пальцами в глине жесткий комочек — камешек, вытащил его и отбросил в сторону. Если старый председатель, Павел Михайлович Гавриленко, уйдет с должности, которую занимал так много лет, председателем колхоза должна была стать Алла Кондратьевна. Но в селе ходили какие-то неясные слухи, что на это место могут рекомендовать не Аллу Кондратьевну, а Сережиного отца Григория Ивановича. Очевидно, это Алла Кондратьевна и имела сейчас в виду.
        — На пенсию ваш председатель собирается? — спросил генерал Кузнецов.
        — Его на пенсию калачом не загонишь, — возразил Матвей Петрович, соединив в одно выражения «калачом не заманишь» и «кнутом не загонишь». — Тут у нас рядом опытное хозяйство институт открывает. А Пал Михалыч — кандидат по картошке. Институт, понятное дело, хочет его на это опытное хозяйство поставить. И ему хочется. Вот он в район и поехал просить, чтоб отпустили.
        — Уходит, не уходит... — сказала Алла Кондратьевна. — Как замуж собирается. Сколько это может тянуться?..
        Наташа вынесла из охотничьего домика нарядную цесарку с перьями, отсвечивающими металлическим блеском, и положила ее возле таза с глиной.
        — Прямо в перьях? — спросил генерал Кузнецов.
        — В одежке, — подтвердила Алла Кондратьевна. — А из глины она у нас голенькая выскочит... Наташа... Здесь у меня цветы стояли...
        Наташа посмотрела на Сережу, неприметно улыбнулась, подошла к поленнице, взяла вазу с цветами и поставила ее на стол.
        — Вот они, ваши цветы.
        Алла Кондратьевна заметила на Наташе новые часы.
        — Какая прелесть! Золотые?
        — Ну не совсем золотые, — неловко ответила Наташа, — Но очень хорошие. Даже дни показывают.
        — Балуете вы дочку, товарищ генерал.
        Генерал Кузнецов посмотрел на Наташу, затем на Сережу. Наташа отрицательно покачала головой. Сережа месил глину так, словно его это совершенно не касалось. Генерал понимающе улыбнулся.
        — Как же ее не баловать? Одна она у нас.
        Слева, над поляной, с особым, всегда волнующим сердце посвистом пролетела тройка крупных уток — крякв.
        Генерал Кузнецов потянулся было за ружьем, но они пронеслись так быстро, что он только вздохнул.
        Сережа посмотрел вслед кряквам. Это были стремительные красивые птицы с серыми крыльями.
        Алла Кондратьевна подняла с земли маленького поблекшего серо-пестрого чирка-свистунка за темные лапки и заигрывающе заметила:
        — А канонада какая была!.. Вот уж не ожидала, что генералы так стреляют.
        — Утка больно ученая стала, — начал оправдываться генерал Кузнецов. — За сто метров не подпускает.
        — Генерал не тот, кто хорошо стреляет, — вступился за него Матвей Петрович. — Генерал тот, кто хорошо думает.
        — На войне, Матвей Петрович, я не пуделял, — неожиданно обиделся генерал Кузнецов.
        — Так вы тогда и генералом не были.
        Генерал Кузнецов оставил шахматы, взял ружье, разломил, вложил патрон.
        — Бутылка у вас есть?
        — Бутылка? Какая?
        — Пустая.
        — Найдется. Принеси, Серега, бутылку. Там, на кухне...
        Сережа принес из охотничьего домика зеленую бутылку из-под лимонада.
        — Сережа! — предложил генерал. — Брось-ка бутылку вон туда, чтоб попасть в верхушку дерева... Давай.
        Сережа швырнул бутылку, и тотчас генерал Кузнецов навскидку, не целясь, повел стволами, надавил на спуск, и бутылка в воздухе разлетелась вдребезги.
        — Здорово! — уважительно сказал Сережа. — Дед Матвей! Покажите теперь и вы.
        — Где уж мне, — стал набивать себе цену Матвей Петрович.
        — Ничего, ничего, покажите, — предложила Алла Кондратьевна.
        — Ну уж ладно, — согласился Матвей Петрович. — Карандаш есть у кого?
        Генерал достал из кармана своей кожаной куртки металлическую золоченую ручку с держателем в виде оперенной стрелы.
        — Да нет, такой жалко, — решил Матвей Петрович.
        Он порылся в карманах своего пиджака, нашел карандаш, затем подобрал у поленницы небольшой топорик и подошел к березке. Это был, как отметил про себя Сережа, берез. На Полесье березой называют дерево, у которого ветви растут вниз, а если они растут вверх, говорят берез. Матвей Петрович сделал топориком насечку на коре, вставил в нее карандаш, пятясь, отошел назад шагов на двенадцать, с кряхтением присел, выпрямился, снова присел и, выпрямляясь, бросил топорик. Карандаш раскололся на половинки, а топорик вонзился в дерево. Все подошли к березу. Сережа поднял половинки карандаша, сложил их и дал генералу Кузнецову.
        — Невероятно! — искренне восхитился генерал. — С таким номером можно и в цирке выступать.
        — Цирк он и есть цирк. А в партизанах годилось. Немцам только это не нравилось.
        — Почему? — спросила Наташа.
        — Да... им у нас все не нравилось, — уклончиво ответил Матвей Петрович. — Кондратьевна! Что я тебе сказать хотел?.. Полиэтилена-то я не привез.
        — Как? — строго спросила Алла Кондратьевна. — Почему?
        — Гриша счетов не хочет оплачивать.
        — Он что, с ума сошел? Где он? — зло спросила Алла Кондратьевна и повернулась к Сереже.
        — Скоро будет, — неохотно ответил Сережа. — Он с Анной Васильевной.
        — Ничего, — пригрозила Алла Кондратьевна. — Ему это так не сойдет.
        Она расстелила на столе клеенку, положила на нее цесарку и принялась начинять птицу фаршем из рыжиков, зачерпывая его ложкой из эмалированной кастрюли. Генерал Кузнецов и Матвей Петрович снова уселись за шахматы.
        — Э, нет, слонов я все-таки разменяю, — решил генерал.
        — Алла Кондратьевна, специй вы никаких не добавляете? — спросила Наташа, наблюдая за тем, как Алла Кондратьевна начиняет цесарку. Шахматы ей надоели.
        — Ни в коем случае. Только соль. — Алла Кондратьевна вдела в иголку суровую нитку и стала зашивать цесарку. — Нет в мире лучшей начинки, Наташа, чем рыжики. С рыжиком никакой трюфель не сравняется. Ведь он, рыжик, не сам по себе растет. Он корешками обязательно с сосной связан. Или с елкой. И берет от них самое полезное. Учись, Наташенька. Потом в Москве всех удивлять будешь. В «Метрополе» такого не подают.
        Для нее отъезд Наташи был делом настолько решенным и естественным, что и Сереже вдруг показалось, что Наташа уже не здесь, что она уже живет в Москве и знает, где этот «Метрополь», а сюда приехала в гости, ненадолго, и сейчас же уедет.
        — Вот, товарищ генерал, — раздумчиво продолжала Алла Кондратьевна, — двух женщин, которые государствами правят, я знаю. А есть где-нибудь женщины — генералы?
        — Как-то до сих пор я с этой точки зрения женщинами не интересовался, — чуть виновато ответил генерал Кузнецов. — Кажется, нет.
        — Бог миловал! — буркнул Матвей Петрович. Алла Кондратьевна недобро улыбнулась:
        — Вот, не нравится мужикам нашим под бабой ходить. А дойдет до выборов, так вы, Матвей Петрович, за меня первым руку поднимете.
        — Подниму, — согласился Матвей Петрович. — А куда я денусь?
        Сережа поднял вверх измазанную глиной руку. Как в классе.
        — Партийного секретаря, — сказал он, — в колхозе тайным голосованием выбирают. Председателя — открытым. А когда б и тут не открытое голосование? Как бы вы тогда, дед Матвей?
        Он хитро прищурился.
        — Я, Серега, и в ящик бы за нее бросил, — твердо ответил Матвей Петрович. — Как бог свят. — И добавил, как отрезал: — Бате твоему для председателя оборотистости не хватает. Пока бумагу какую подпишет, три раза подумает. А Кондратьевна хоть в заместителях числится, а хозяйство давно на себе тянет. — И, обращаясь к генералу, пояснил: — Председатель себе одну селекцию оставил.
        — Если б не его селекция, — с вызовом вступился за председателя Сережа, — не был бы наш колхоз по картошке первым. И знамени у нас не было б.
        — Может, и не было, — согласился Матвей Петрович. — А не построила б Кондратьевна кирпичный завод, то и Дворца культуры такого не было б. И школы новой. А свинарники, в которые делегации водят? А дорогу до фермы кто заасфальтировал?
        — Шабашники! — выпалил Сережа.
        — Шабашникам платить надо! — не выдержала Алла Кондратьевна. — И за теплицы надо платить! Зато ранний огурец рублем оборачивается... Вот, товарищ генерал, говорят: селу нужны инженеры, экономисты, чуть ли не кибернетики. Верно. Но прежде всего колхозу нужны деловые- люди. Размах нужен. — Алла Кондратьевна выдернула из вазы цветы, подошла с ними к генералу. — Хорошие цветы? Похожи на настоящие?
        — Похожи, — неуверенно ответил генерал.
        — Каждая тычинка на месте! — торжествовала Алла Кондратьевна. — Сами делаем. Народный промысел. Полиэтилен. А чего мне стоило пробить это дело!.. Мне для начала нужно было каких-нибудь двадцать тысяч. Так у главного бухгалтера, у Гриши, Сережиного отца, статьи такой не нашлось... Теперь у меня на полмиллиона заказов. Один Армавир на сто тысяч берет. Пускай Матвей Петрович скажет, сколько картошки надо на полмиллиона продать.
        — Много надо, — мрачно подтвердил Матвей Петрович. Это был давний спор в колхозе. Отзвуки его доходили и до Наташи.
        — Алла Кондратьевна, — нерешительно возразила она, — так картошку — едят...
        — Правильно! — перебил ее Сережа. — Картошка тот же хлеб. А цветы ваши кому нужны?
        — И ковров тоже люди не едят, — сразу же нашлась Алла Кондратьевна. — Но покупают их. А в итоге колхозу прибыль, и людям заработок. Ты в свои годы у отца на мороженое клянчишь. А Олег в каникулы на цветочках по сто тридцать рублей в месяц заработал.
        «Олег, — подумал Сережа. — У Олега мать больна. Да еще двое меньших дома. Пока Людка и Ромась не вырастут, ему как следует вкалывать придется. Потому и стал к прессу. Сто тридцать рублей. Засыпаешь в бункер полиэтиленовые гранулы, поворачиваешь ручку и выталкиваешь лепестки. Выгодно. А мама Олега на ферме: пока раздоит первотелку да подготовит ее к машинному доению... И больше, чем по сто, у нее все равно не получается».
        — Так давайте закроем колхоз, а из кирпича вашего фабрику построим. С большой трубой. И будем там ромашки делать! — предложил Сережа.
        — С тычинками, — хмыкнул Матвей Петрович. Умела Алла Кондратьевна, когда ей это нужно было, и пошуметь, и грубо оборвать собеседника. Но когда что-нибудь ее задевало всерьез, голос у нее сразу же становился глубоким и спокойным и только глаза полыхали сквозь прищуренные веки.
        — В школе нет такого предмета — демагогия, — удивилась она. — Где же вы ей научаетесь?.. Колхоз закрыть! Колхоз хоть закрывай, когда люди из села бегут. А у меня в столе пачка заявлений — даже из района к нам просятся... Тычинки им не нравятся! — вдруг набросилась она на Матвея Петровича. — А что в лесах вокруг городов скоро ни одного живого цветка не останется — это вам нравится? Купит человек полиэтиленовую ромашку — природа выиграет... И я вам скажу, Анатолий Яковлевич, — повернулась она к генералу, — под Новый год у нас миллионы сосенок и елочек вырубают. А мы и елочку полиэтиленовую в производство запускаем. Это и есть охрана природы. На деле, а не на словах. Ты, Сережа, большой уже парень, усы под носом проклевываются. Мог бы свою голову иметь, а не повторять, как попугай, Гришины слова.
        Сережа улыбнулся.
        — Батины слова про ваши ромашки я при женщинах не могу повторить.
        — Знаю! Наслышана! — вспыхнула Алла Кондратьевна. — Вот, товарищ генерал, если нам суждено от чего-нибудь погибнуть, так это от демократии.
        — Ну почему же — погибнуть? — с веселым любопытством посмотрел на Аллу Кондратьевну генерал Кузнецов.
        — Потому что дело требует единоначалия. Бухгалтер в хозяйстве помощником должен быть, а не жандармом. Ничего. Я тут скоро порядок наведу.
        — Наведешь, успеешь, — примирительно сказал Матвей Петрович. — Ну чего ты на нас взъелась? Мы-то чем виноваты? Ой, Алла, обижаешь ты мужиков.
        — Вас обидишь, когда в районе десять тысяч мужиков в конторах сидят, а десять тысяч баб картошку копают! — Алла Кондратьевна подошла поближе к шахматистам и остановилась так, чтоб быть прямо против генерала Кузнецова. — А тут еще возить нечем. Анатолий Яковлевич! — жарко обратилась она к генералу. — Я знаю, списывают у вас машины военные. И в народное хозяйство передают. Нам бы хоть десяток таких машин. Деньги я найду. Генерал Кузнецов понимающе улыбнулся.
        — А я все думал, куда повернет ваша цесарка? Понимающе улыбнулась и Алла Кондратьевна.
        — Недоверчивый вы человек, Анатолий Яковлевич.
        — Если они списанные, так для чего они нужны? — удивилась Наташа.
        — В армии они не годятся, а у нас еще поработают, — ответила ей Алла Кондратьевна так, как говорят о деле, уже решенном.
        — Ну что вы, Алла Кондратьевна, я вам вполне доверяю. — Генерал Кузнецов по-прежнему смотрел на Аллу Кондратьевну с веселым любопытством и удовольствием. — Но я, видите ли, сам этим не занимаюсь. И, сколько мне известно, существует определенный порядок передачи списанного военного имущества. Я выясню и, если представится возможность, с удовольствием...
        — А я так понимаю, Анатолий Яковлевич, — кокетливо польстила генералу Алла Кондратьевна, — что стоит вам только захотеть...
        Алла Кондратьевна хорошо знала, что «дуги гнут с терпеньем и не вдруг», что если сразу она не получила положительного и окончательного ответа на свою просьбу, то нужно отступить, а потом снова попробовать.
        — Сережа! — укоризненно сказала она. — Ну разве так месят? Добавь воды в таз. Давай я тебе помогу.
        Она опустилась на корточки рядом с Сережей и принялась энергично разминать глину.
        — Из Боричева яра глина? — спросил Сережа.
        — Из Боричева, — подтвердила Алла Кондратьевна. — Все мне возить приходится. Даже глину.
        Сережа вздохнул. Не было больше в живых деда Якова, старого, тихого и доброго гончара из села Бульбы.
        Сережа уверял, что крынки и кувшины деда Якова славятся в трех республиках — на Украине, в России и Белоруссии. И не очень преувеличивал. Крынки и особенно кувшины деда Якова охотно покупали в округе, а село Бульбы находилось как раз на самом краю Украины — где и Россия рядом и до Белоруссии рукой подать.
        Славились так кувшины гончара из Бульб деда Якова потому, что считалось, будто вода в них летом становится холоднее, будто есть у деда Якова свой секрет, только не хочет он его никому открыть, хоть городские мастерские большие деньги ему предлагали.
        Мать Наташи Анна Васильевна сказала об этом: «Предрассудок». И Виктор Матвеевич вместе с Сережей и Наташей поставили самый настоящий научный эксперимент. Они взяли фарфоровый кувшин и глиняный деда Якова, в оба налили воды из ведра и измерили температуру воды. Термометр показал восемнадцать градусов в обоих кувшинах. Потом они измеряли температуру через каждый час. Через четыре часа в фарфоровом кувшине температура поднялась на два градуса, а в кувшине деда Якова понизилась до тринадцати градусов — на пять делений.
        Виктор Матвеевич торжествовал. Он гордился удивительным умением старого гончара.
        Дед Яков, невысокий добрый и молчаливый старичок с опущенными книзу седыми усами и бритым подбородком, был в селе Бульбы единственным человеком, который держал собственную лошадь. Старую понурую Сивку редкой каурой масти — светло-рыжей, с рыжей гривой и хвостом, но вдоль хребта — ремень. Там полосой шерсть темно-каштановая, почти черная. Может быть, такой и была лошадь из сказки «Сивка-бурка, вещая каурка». Сивку дед Яков запрягал в короткую телегу с коробом, сколоченным из тонких досок, садился боком и, помахивая кнутом, отправлялся к Боричеву яру, километров за двадцать от села Бульбы, за нужной ему оранжевой глиной. Назад возвращался пешком, понукая Сивку. Сережа, Олег и другие школьники иногда отправлялись с дедом Яковом в глубокий Боричев яр, помогали накопать глину, а потом играли «в войну». У себя на усадьбе дед Яков складывал глину в кучу, поливал водой, а сверху покрывал соломой, чтоб, как он говорил, глина согрелась и устоялась. А через две недели протирал эту глину через сито.
        Ивот уже сидит дед Яков у гончарного круга, подгоняет его ногой. Смочит руки водой, схватит кус глины, швырнет его в центр круга. Охватит ком ладонями, и он словно растет над кругом, поднимается вверх, и на глазах появляется глек, раздуваются бока, вытягивается шея. Одним точным прицельным движением отсечет дед глек от круга, осторожно возьмет его мокрыми руками и поставит на доску. Горн для обжига был обложен со всех сторон битыми черепками. Гудит в горне пламя. А прогорит горн, и достанет дед Яков красные макитры и глеки для молока, а для воды — кувшины с узким горлом. И будут звонкими они и веселыми. Совсем не похожими на своего создателя, молчаливого и одинокого.
        Бобылем жил дед Яков с тех пор, как семья его погибла в войну. Но когда заболел и попал в больницу, оказалось, что все село у него — родственники. И из окрестных сел приезжали. Приносили и жареное и пареное. А он и раньше немного ел, а теперь и вовсе есть не мог.
        Прошлой осенью, почувствовав близкий конец, позвал он к себе Сережу и Олега.
        — Нет у меня сына, — сказал он, — чтоб передать ему рукомесло мое. И гончаров в селе не осталось. Железные кастрюли люди покупают, в казенных кувшинах воду держат. А души в них мало. Вам, ребятишки, скажу, почему в кувшинах моих вода холодеет. Может, оно вам в жизни еще и сгодится. Только попусту секрета моего не разбалтывайте. Кульбабу знаете?
        — Знаем, — ответил Сережа. Кульбабой называли одуванчик.
        — Летучки с нее нужно в глину замесить. Из расчета по две полных жмени на кувшин. В горне они сгорят, и тонюсенькие дырочки останутся, тоньше волоса. Через них вода понемножку просачивается и, значит, выпаривается. От этого она и холодеет в кувшине.
        И Сережа, и Олег пока никому не открыли секрета старого гончара деда Якова.
        — Ну как, ничья? — предложил генерал Кузнецов Матвею Петровичу.
        Сережа, слегка вытянув вперед измазанные глиной руки, подошел к шахматистам и оценивающе оглядел доску. Нет, дед Матвей не сумел выиграть. Но он и не проиграл. И хоть не вышло так, как загадал Сережа, а все равно он почувствовал какое-то странное облегчение.
        — Соглашайтесь, дед Матвей, — посоветовала Наташа.
        — Это при моей лишней пешке, Наташка? — Дед Матвей потянулся рукой к белому королю, чтоб сделать еще ход, но тут же раздумал. — Ну чтоб вам, товарищ генерал, не обидно было, считайте — ничья. — Он сложил шахматы в коробку, взял коробку под мышку и подошел поближе к Алле Кондратьевне. — Кондратьевна! Я вот чего спросить хотел... Ты давно Ефременко знаешь?
        — Давно. Учились вместе. И Гриша с нами кончал. Финансово-экономический. — Алла Кондратьевна поправила на кофточке голубой эмалевый ромбик вузовского значка. — А что?
        — Переучет он там какой-то затеял. У Щербатихи.
        — Ну вот, — сказала Алла Кондратьевна так, словно ожидала этого. — Это ведь вы посадили малограмотную бабу на колхозный магазин. А я вас предупреждала. Теперь будут неприятности.
        — Посадил, посадил, — начал ворчливо оправдываться Матвей Петрович. — Дети у нее мал мала меньше. Мужик на Север по оргнабору подался, денег не шлет. Женщина она тихая...
        — Щербатиха тихая? — перебила его Алла Кондратьевна. — Одного мужа в могилу свела. Другой сбежал. И правильно сделал — она старше его на десять лет. Теперь он денег не шлет, так Щербатиха за казенные принялась? Я вам говорила: в магазине человек должен сидеть, как стеклышко.
        Матвей Петрович виновато потянулся рукой к затылку.
        — Да все они поначалу, как стеклышки...
        — Что с ней будет, дед Матвей? — напряженно спросил Сережа. — Так не годится.
        — И я говорю: не годится, — подхватил Матвей Петрович. — Вот когда б Кондратьевна перемолвилась с этим, с Ефременко...
        — Ничего из этого не выйдет, — решительно отказалась Алла Кондратьевна. — Ефременко такой, что с ним не очень перемолвишься. Он, когда начнет копать... Он еще в институте, пока кроссворд до последней клеточки не решит, с места не стронется. Хорошо, если в бумагах Щербатиха запуталась. А если что серьезное?..
        Алла Кондратьевна наклонилась над миской, зачерпнула горстью глину и начала обмазывать цесарку.
        — Наташа, — позвала она, — смотри, как это делается. Сначала против пера мажешь, чтоб глина лучше взялась, а потом уже вокруг... Ладно, — вдруг решила она. — Попробую поговорить. Но смотрите, чтоб это в последний раз.
        Матвей Петрович повеселел:
        — И правильно, Кондратьевна, и хорошо. К чему нам это?..
        — Может, нам к Ефременко поехать? — нерешительно предложил Сережа.
        — Только тебя там не хватало, — оборвала его Алла Кондратьевна. — Мало тебе Слесаренко. — Она повернулась к генералу: — У нас кладовщика пришлось уволить из-за Сережиных шуточек.
        — При чем тут Слесаренко? — возразил Сережа. — Тут другое дело...
        — Погоди, Серега. — Матвей Петрович пожевал губами. — Ты не встревай во взрослые дела. Ты скажи лучше, в больнице ты был?
        — Был, — хмуро ответил Сережа.
        — Передал? — оживилась Наташа. — Куклу?
        — У нее там в палате игрушечный магазин, — неодобрительно посмотрел на Наташу Сережа. — Тетя Алла, вы Александра Михайловича сегодня не видели?
        — Нет, — заволновалась Алла Кондратьевна. — А что?
        — Да вы не волнуйтесь, — успокоил ее Сережа. — Оксанку в третью палату перевели. Должны сегодня гипс снять.
        — Почему гипс? — спросил генерал Кузнецов. — С дочкой что-то?
        — Оксанка моя из класса прыгнула, — горделиво ответила Алла Кондратьевна. — Через окно. Со второго этажа.
        — Подвела техника японская, — пояснил Сережа. — Зонтик поломался.
        — Сколько ей? — спросил генерал Кузнецов.
        — Во втором классе. — Алле Кондратьевне явно нравилось, что Оксанка не побоялась прыгнуть с зонтиком со второго этажа. — Вся в меня!
        — И я в третьей лежала, — негромко сказала Наташа Сереже. — Там перед окном яблоня. Помнишь? Ты на нее забирался.
        — Помню, — ответил Сережа. — Ты мне в окно стакан киселя передала. Черничного.
        — Я тебя с утра выглядывала, — призналась Наташа. — И ты не знаешь... Там была медсестра такая, Шура. Как она смеялась надо мной!
        — А я ничего этого не знал, — удивился Сережа. «Как это странно, — подумал он. — Я еще ничего не знал. А эта медсестра, выходит, уже знала. О том, что я полюблю Наташу. И Наташа знала? Когда же это в самом деле началось? И с чего?..»
        «А как в самом деле зарождается любовь? — подумала Наташа. — Почему высокий и нескладный мальчишка с широким носом, со светлым чубом, который всегда лезет ему в глаза, вдруг начинает казаться тебе самым красивым из всех, кого ты знаешь? Ну, может быть, не самым красивым... Но самым приятным, самым симпатичным. И почему потом, когда ты утром просыпаешься, ты, еще не почистив зубы, не умывшись и не позавтракав, сразу же думаешь о нем? И когда ложишься спать и мама тебе, как маленькой, подтыкает одеяло, ты тоже думаешь о нем. И больше всего на свете боишься, что он об этом узнает. И больше всего на свете хочешь, чтоб он об этом узнал. С чего все это начинается?..» Наташа не знала, как это бывает у других. Но как это было у нее, она знала совершенно точно. У нее все это началось с дождевых черве!!.
        В прошлом году, когда они учились в восьмом классе, учительница Елена Петровна придумала устроить при кабинете языка и литературы маленькую библиотеку «Любимая книга». Елена Петровна провела опрос. Каждый ученик должен был сказать, какую книгу он взял бы с собой, если б улетал на ракете в космос.
        У Наташи не было такой любимой книги. А может, и была, но она прежде никогда об этом не задумывалась.
        — «Дон Кихот», — ответила она нерешительно. — Или «Анна Каренина».
        Олег хотел взять «Кобзаря» Шевченко. Вася в космосе не мог обойтись без «Золотого теленка» Ильфа и Петрова.
        Но самым удивительным был ответ Сережи Кулиша.
        — Чарлз Дарвин, — сказал он. — «Образование растительного слоя деятельностью дождевых червей».
        — Мы говорим о художественной литературе, — возразила Елена Петровна.
        — А эта книжка вполне художественная, — стоял на своем Сережа. — Главное, Чарлз Дарвин пишет, что вряд ли найдутся другие животные, которые играли бы такую большую роль в истории мира, как дождевые черви. И если он так написал, то это правда. Уж кто-кто, а Дарвин разбирался в том, кто играет роль в истории, а кто ее не играет.
        — Ну что ж, — решила Елена Петровна. — Если эта книга такая художественная и в ней рассказывается о таких симпатичных существах, то мы включим и ее в нашу космическую библиотеку.
        Наташа весело рассмеялась.
        — Что с тобой, Наташа? — строго спросила учительница. — Это невежливо по отношению ко мне. И по отношению к Сереже. Правила хорошего тона требуют, чтобы люди в таких случаях были сдержаннее.
        Елена Петровна вела факультативные занятия «Правила хорошего тона». Послушать ее приезжали учителя из других районов, из области и даже из Киева. Там только собирались вводить в школе «хороший тон», а в селе Бульбы этому уже давно учились.
        Учителя говорили, что «хороший тон» надо знать, чтобы потом было легче в жизни. Но Сережа уверял, что фактически от этого легче самим учителям: укрепилась дисциплина. Когда все по всякому поводу говорят друг другу «будь добр», «окажи мне любезность», «не затруднит ли тебя», уже невозможно сказать «будь добр, выйди за школу, я тебе морду набью», «окажи любезность, скажи, у тебя в голове мозги или опилки», «не затруднит ли тебя пойти к чертовой бабушке»...
        Школьников учили, как разговаривать со старшими и младшими, членами семьи и посторонними, как здороваться и прощаться, как писать деловые письма и как поздравительные.
        Сережа считал, что это странная наука. Елена Петровна на своих занятиях несколько раз повторяла, что нельзя есть рыбу с ножа. Но Сережа и его одноклассники ни разу в жизни не видели, как едят рыбу с ножа, и спросили у Елены Петровны, как это делать. Оказалось, что и она никогда этого не видела.
        — Да нет, я ничего, — смеялась Наташа. — Я представила, как из Сережиной книги по всему классу расползаются черви...
        Сережа не обиделся на Наташу. За этот смех и за эту шуточку. Они дружили. Это была добротная и надежная школьная дружба — Наташа при случае списывала у Сережи задачки по математике и подсказывала ему на уроках английского языка. Сережа разрешал Наташе ловить плотву на своем «приваженном» месте, а Наташа сумела так зашить Сережину рубашку, что никто б и не заметил, что еще недавно рубашка была на Сереже, а воротник победным вымпелом развевался в Васиной руке. Сережа с Васей после уроков за школой «выясняли отношения».
        И все же смех Наташи его, по-видимому, задел. После уроков он сказал:
        — Пойдем со мной. Я тебе покажу... одну штуку. Только ты никому не рассказывай. Это секрет.
        Сережа привел Наташу к себе во двор, где в углу у забора у него была вырыта яма, заполненная слоями земли и навоза, перемешанных с отрубями. Это был «червятник». Сережа воткнул в землю палку и стал водить по верхнему концу другой палкой, как смычком по скрипке. И вдруг наружу стали выползать черви. Кирпично-красные, извивающиеся. Их было очень много — сотни, а может быть, и тысячи.
        — Они — дрессированные? — изумилась Наташа.
        — Ну, не совсем дрессированные. Они не любят этого звука. Это Дарвин установил. Он им играл и на рояле и на флейте... Но главное не это...
        В тот день Наташа узнала очень много важного и интересного о дождевых червях. Но еще больше важного и интересного она узнала о Сереже. Она поняла, что перед ней человек замечательный и необыкновенный. Он имел ясную и благородную цель в жизни. И он поделился с ней этой своей целью.
        — Ты знаешь, — спросил он, — почему таких червей называют дождевыми?
        — Нет, — ответила Наташа. Ее никогда прежде это не интересовало.
        — В древности считали, что они выпадают вместе с дождем. А в самом деле они во время дождя вылазят из-под земли. Наружу. И обязательно гибнут. Можно сказать, кончают самоубийством. И если даже мне придется потратить на это всю мою жизнь, я все равно узнаю, почему они это делают.
        — Но для чего это нужно? — спросила Наташа и отогнала вертевшуюся под ногами курицу. Как она успела заметить, куры интересовались «червятником» не меньше, чем Сережа. Они не хотели допустить, чтоб дождевые черви кончали самоубийством. Они их живыми склевывали.
        — В Японии, — сказал Сережа, — ученые недавно вывели новых дождевых червей. Тайхей они у них называются. Для этого им пришлось скрещивать червей из Америки, из Африки и других стран. Больше двух тысяч скрещиваний. И японцы не дураки, они этих червей в два счета раскупают.
        — Зачем? — с отвращением спросила Наташа, — Неужели они их едят?
        Сережа посмотрел на нее, как на полоумную.
        — Ты скажешь... Для сельского хозяйства...
        Наташа никак не могла представить себе, что всю существующую плодородную почву несколько раз пропустили через себя дождевые черви. Она решила, что это преувеличение.
        — Факт, — горячился Сережа. — Без дождевых червей земля была бы просто бесплодным грунтом.
        Сережа рассказал, что здоровая почва содержит на одном гектаре до тонны дождевых червей. Что они перелопачивают и удобряют грунт. Что когда в один засушливый год в Венгрии на лугах И пашнях погибло более половины червей, то это стало ощутимым ударом для сельского хозяйства, а значит, бедой для всего государства.
        Едят дождевые черви землю, опавшие, полусгнившие листья. Эту землю они пропускают через себя, и она обогащается, становится настоящим высококачественным удобрением. А сквозь ходы, которые оставляют черви, в почву попадает дождевая вода, воздух. Корни растений не всегда могут пробиться в твердой, слежавшейся земле, и они углубляются в землю по ходам, прорытым червями.
        Живут черви довольно долго — до десяти лет. И за год они дают до ста коконов. А черви, выведенные в Японии, дают потомства в десять раз больше, чем обычные.
        — Червей нужно беречь, нужно их сохранять, — проникновенно говорил Сережа Наташе. — Но с ними не все понятно. И ни один человек, ни один ученый до сих пор не знает, что же с ними происходит. Почему они после дождя вылазят на поверхность и гибнут. Думали ученые, может, их затопляет вода. Не подтвердилось. У меня у самого черви прожили в банке с водой сто семьдесят два дня. Думали, может, им не хватает кислорода. Проверили. Черви несколько часов могут жить и без кислорода. В чем же тут штука? Почему их убивает дождевая вода?
        Пока Сережа рассказывал, все появившиеся на поверхности «червятника» дождевые черви уползли в почву. Белая курица безуспешно разгребала землю.
        — А тебе не жалко, что их едят куры? — спросила Наташа с сомнением.
        — Нет, — ответил Сережа. — Курам черви — хороший корм. И полностью бесплатный. Но главное — червь такая насадка, что ее берет любая рыба.
        — Ты ведь говорил, что это такие животные... Что они играют большую роль в истории мира, — возмутилась Наташа. Странно улыбнулась и добавила: — Виктор Матвеевич рассказывал, что прочел где-то каннибальскую шуточку...
        — Какую?
        — Чем лучше мы относимся к животным, тем они вкуснее.
        ГЛАВА ШЕСТАЯ
        КУЛЬТУРА БОЕВЫХ ТОПОРОВ
        Не все школьники знают, что такое любимый учитель. И тому, кто не встречался с этой особой категорией людей, с любимыми учителями, кажется: ну что в этом особенного? Это учитель, который мне нравится потому, что он справедлив, что интересно рассказывает о достижениях современной электроники, что он молод, что у него красивые глаза и от него всегда едва уловимо пахнет каким-то очень приятным одеколоном.
        Ничего подобного! Любимый учитель может чем-то и не нравиться. Он может в чем-то быть и несправедливым.
        Он ошибается, кается, стремится исправить ошибку, он бывает и смешным, и неловким, но школьники этому только радуются, они восхищаются и смотрят еще более влюбленно на своего учителя.
        Полноценной, прекрасной жизнью любимый учитель живет только в школе, только на уроках. Он никогда поэтому не устает, и те, кто его слушают, тоже никогда не устают. И другие учителя такому учителю, как правило, не завидуют, а только чуть виновато и очень хорошо улыбаются: «Ну знаете... Это человек особый».
        В школьной иерархии, где «табель о рангах» соблюдается почище, чем в армии, — самые высшие места всегда занимали не министры, не руководители отделов народного образования, не инспектора и директора школ, а любимые учителя. Но и министры, и директора принимали это всегда, как неизбежное. На должность директора или инспектора назначают. А любимого учителя нельзя назначить. Нельзя его и избрать.
        Таким любимым учителем в школе имени Гены Воронова была преподавательница биологии Клавдия Захаровна. Невысокая, худощавая, на первый взгляд ничем не примечательная старушка, с коротко, по-мальчишески подстриженными седыми волосами. Одета она всегда была в длинный жакет из темной шерсти. Она его называла по-старинному «труакар» — три четверти.
        В школе Клавдия Захаровна проработала полвека. В самом деле — пятьдесят лет. В прошлом году, в январе, торжественно отмечалось ее семидесятилетие и пятидесятилетие работы в школе. В газетах был напечатан ее портрет и сообщалось о том, что она награждена орденом Ленина.
        Высокая награда, казалось, ничего не изменила в отношении школьников к Клавдии Захаровне. И все же ребятам приятно было сознавать, что не только им, а всем теперь известно, что в их школе есть любимая учительница. А орден она надевала только по праздникам. В обычные дни на лацкане ее труакара был такой же значок, как у Сережи.
        Это был красивый значок. И сделать его для себя легко мог бы каждый. Выпуклая линза из прозрачной пластмассы, а в ней желтый жучок с продольными черными полосами. Но значок этот не был украшением. И носили его только те, кому их дала Клавдия Захаровна. Лучшие ее ученики. И некоторые взрослые. Однажды она сказала:
        — Для того чтобы открыть тайну электромагнитной индукции, Фарадей на протяжении девяти лет носил в кармане маленькую модель электромагнита. В каждую свободную минуту он придавал ей различные положения и при этом раздумывал о том, как решить задачу. А перед нами другая задача: найти способ уничтожения колорадского жука без применения веществ, вредных для растений и других насекомых. Мы будем ставить опыты на пришкольном участке и в лаборатории, а главное, будем постоянно помнить об этой своей задаче.
        В школьных мастерских были изготовлены значки с колорадским жуком. И первые экземпляры получили Сережа и Виктор Матвеевич.
        Среди бумаг Виктора Матвеевича осталась школьная тетрадь с самыми последними его записями. К удивлению Наташи, это были заметки для лекции о колорадском жуке.
        Наташа рассказала об этом Клавдии Захаровне. И Клавдия Захаровна попросила Наташу прочесть эти заметки в классе. Для соучеников. Ведь и Виктор Матвеевич учился когда-то у Клавдии Захаровны, как учились теперь Наташа, и Сережа, и Олег.
        — «Как удалось колорадскому жуку осуществить то, что не получилось ни у Наполеона, ни у Гитлера», — читала Наташа из тонкой школьной тетради, разлинованной в клеточку. У нее был высокий, звонкий голосок, чуть дрожавший от волнения.
        И все-таки Сережа уловил в нем особые интонации. Интонации Виктора Матвеевича.
        — «Как смог этот жук из Франции и Германии забраться далеко за Москву на север и восток?» — продолжала Наташа.
        Дверь биологического кабинета открылась, вошел Вася Гавриленко, по прозвищу «У нас в Москве», высокий добродушный парень с черным пушком над верхней губой, хвастун и задавака. В сельской школе он учился третий год. После того как его отец, до этого работавший в Министерство иностранных дел, получил назначение за границу, Вася переехал в село Бульбы к своему деду, председателю колхоза Павлу Михайловичу Гавриленко.
        — Клавдия Захаровна, разрешите войти, — обратился Вася к учительнице.
        Она сидела за первым столом перед кафедрой рядом со школьниками.
        — Разрешаю, — недовольно ответила Клавдия Захаровна. — Тем более, что ты уже вошел. Садись. Откуда к нам попал колорадский жук, ты знаешь?
        — Знаю. Из Колорадо.
        — Это настолько же верно, — поддержала его Клавдия Захаровна, — насколько верно, что английские булавки у нас из Англии, голландский сыр — из Голландии, а французские булочки — из Франции. — Она обернулась к Наташе. — Извини нас, пожалуйста. И продолжай...
        Вася сел за стол перед Сережей и Олегом. Казалось, что он не только слушает, но и записывает слова Наташи. Но спустя некоторое время он вырвал листок из тетради и, не оборачиваясь, передал записку Сереже. На листке был изображен бык, а под ним слова: «Мировая сенсация!!! Археологи нашли Ганнибала!!! Выбит на камне!!! Точный портрет!!!»
        Это было важное сообщение. Ганнибалом звали огромного черного породистого быка-производителя, и Сереже было совершенно непонятно, как, и где археологи могли найти его изображение. В другое время Сережа послал бы Васе записку с требованием сообщить подробности. Но сейчас ему было не до этого.
        Наташа, волнуясь и сбиваясь, читала заметки Виктора Матвеевича о колорадском жуке, а Сережа помнил, что в этой же тетради были записаны, по-видимому, последние стихи Виктора Матвеевича. Тоже будто бы о насекомых. О стрекозах. Какие-то странные, пронзительные стихи.
        Любовная игра стрекоз
        Напоминает Такубоку.
        Но мне, холодному пророку,
        Не написать о ней всерьез.
        А полдень сладостен и тих
        В ритмичной страсти тонких линий,
        И отблеск марсианской сини
        В точеных фюзеляжах их.
        — «Человек, когда он сажает картошку, — прочла Наташа, — думает, что он делает это для себя. А в действительности ему иногда достаются только объедки со стола колорадского жука. Это наш враг, о котором нельзя забывать ни на минуту. Главное — не успокаиваться. Не мириться».
        — Спасибо, — сказала Клавдия Захаровна. Подошла к Наташе. И обняла, и поцеловала ее так, словно это не покойный ее отчим Виктор Матвеевич, а она сама написала заметки о колорадском жуке.
        Вася, Наташа, Сережа и Олег дружно выбежали в школьный двор. Спешили за село, на место археологических раскопок. Но Наташу задержала Анна Васильевна. Наташа беспомощно посмотрела на ребят. Они остановились в сторонке. Решили ее подождать.
        С Анной Васильевной разговаривала школьная уборщица Олимпиада Андрониковна. Эта болезненно самолюбивая и очень влиятельная в школе особа сердито выговаривала Анне Васильевне:
        — Я в школе с войны. Когда еще развалюха была, а не школа. Ничего уже не боюсь. Я всяких тварей поперевидала. Собак приводили. Змей приносили. Ганнибал за ними гонялся и прямо в вестибюль забежал. Лягушки из парт прыгали. И мышу я в руки возьму. Обыкновенную. Которая но земле бегает. А когда мыша летает, это мне не нравится. А они принесли. В четвертый «А». И я так понимаю — это Ромась. Другому некому.
        Анна Васильевна слушала ее с интересом и сочувствием.
        — И я почему-то не люблю летучих мышей, — сказала она. — С детства. Хоть читала, что они очень полезны...
        — Полезны, — хмыкнула Олимпиада Андрониковна. — Кровь пьют. Из коров. Или из людей, если зазеваться.
        — Ну что вы... Кровь пьют другие летучие мыши. Вампиры. У нас они не водятся. Наши только насекомых едят. Вы расспросите Клавдию Захаровну, она вам лучше об этом расскажет.
        — Хорошо. Уж я расспрошу, — согласилась Олимпиада Андрониковна и не спеша пошла к школе.
        — К археологам? — уверенно определила Анна Васильевна, обращаясь к Наташе. — Скажи Платону Иннокентьевичу, что мы его сегодня ждем к ужину.
        — Хорошо, — ответила Наташа.
        — Как слушали? — несколько понизив голос, спросила Анна Васильевна.
        — Хорошо, — снова сказала Наташа и быстро, незаметно и ласково ткнулась матери лбом в плечо.
        «Кем ты будешь, когда вырастешь?» — такой вопрос постоянно задают взрослые школьникам.
        — Продавцом мороженого, — отвечает первоклассник.
        — Водителем, — твердо решает второклассник.
        Третьеклассник хочет стать космонавтом, пятиклассник — врачом, семиклассник — трактористом, девятиклассника влечет теоретическая физика.
        В селе Бульбы многие школьники, независимо от пола, возраста и образования, на вопрос «Кем ты будешь, когда вырастешь?» не задумываясь ответили бы: «Археологом».
        С тех пор как на окраине села у реки начала работу археологическая экспедиция, археология заняла в жизни села такое же полноправное место, как свиноводство или мелиорация. Руководителя экспедиции знало все село — от мала до велика. Это был профессор Платон Иннокентьевич Снастин, невысокий и плотный одноглазый человек с черной повязкой, наискосок пересекавшей лицо, одетый в красную рубашку с широкими рукавами и узкими манжетами, подпоясанную кушаком, из-за которого выглядывали рукоятки двух старинных пистолетов. Вместо пиджака черный бархатный жилет нараспашку, а голову его украшала турецкая феска с кисточкой. На вид настоящий пират с иллюстраций к Жюлю Верну. Если к этому прибавить, что пистолеты были современные, пневматические, что стреляли они маленькими свинцовыми пульками, а только изукрашенные серебром рукоятки были точной копией старинного оружия, что сам он метко, без промаха, стрелял из своих пистолетов — одновременно из двух по двум мишеням! — и что он охотно давал пострелять из них любому школьнику, то станет понятно, почему сельские ребята души в нем не чаяли.
        Впрочем, и в этом его наряде, и в этих пистолетах был у Платона Иннокентьевича свой расчет. Школьники были самыми надежными его помощниками на вскрышных работах. Трудились они' под его наблюдением увлеченно и аккуратно, и Платон Иннокентьевич был одним из немногих руководителей археологических экспедиций, которые никогда не ощущали недостатка в рабочей силе.
        Зато уж «рабочая сила» знала все о каждой малейшей находке, о каждой удаче экспедиции. И о неудаче тоже.
        Археологи нашли древнее поселение. Оно было расположено в пойме реки. Поселение представляло собой небольшой поселок с наземными деревянными жилищами.
        Оно погибло в результате пожара. Деревянные стенки и подпорки жилищ обуглились и только поэтому сохранились на протяжении тысячелетий.
        На этой территории жили племена днепродеснинской культуры — одна из групп древних индоевропейцев, предков славян, балтов и германцев. Относилась эта культура к концу третьего и началу второго тысячелетия до нашей эры. И эти глиняные горшки, и эти каменные топоры были сделаны руками людей, которые жили в этих местах более четырех тысяч лет тому назад.
        Школьники, может быть потомки тех, кто пользовался этими горшками и этими топорами, чувствовали себя на месте археологических раскопок настоящими хозяевами.
        — А для строительства такой камень годится? — спросил Сережа.
        — Для строительства? — удивился Платон Иннокентьевич. — Какого строительства?
        — Мы бутовый камень под фундаменты с Житомирщины возим. А тут на месте.
        — Практичный ты человек, Сережа, — улыбнулся Платон Иннокентьевич. — Я не специалист. Но едва ли этот камень годится для строительства. Это песчаник. Он мягкий, кроткий. И главное для нас с тобой, если хочешь знать, все-таки не камень, а то, что на нем изображено.
        На открытой гряде песчаника, представляющей неровную каменную стену высотой метра в полтора, было высечено изображение быка. Маленькое, с ладонь. Но бык был как живой. С мощным загривком, с опущенной вниз головой. Так, словно он собирался бодаться.
        — Кто же это сделал? — спросил Вася, критически рассматривая изображение быка.
        — Подписи он не оставил, — ответил Платон Иннокентьевич. — Художники позднего палеолита и даже начала эпохи меди-бронзы подписей не знали. Но движение быка, его характер переданы так живо и точно, что мог это сделать только человек, хорошо знакомый с такими быками. Человек, который не раз их видел.
        — А я думаю, это был школьник, — решил Сережа.
        — Какой школьник? — рассмеялась Наташа. — При палеолите...
        — Ну не школьник, так пацан какой-нибудь, — не сдавался Сережа. — Пацаны всегда рисовали на заборах, на стенках. Второе — высота. Когда б взрослый — он бы выше нарисовал.
        — А может, у них тут была столовая? — подмигнул Наташе Вася. — И бык этот у них был вместо картины. Как в ресторане.
        — Теорий по этому поводу появится еще много, — благодушно заметил Платон Иннокентьевич. — Среди них, помяните мое слово, будут и не менее оригинальные, чем Сережина и Васина. Но вообще, ребята, — продолжал он с нескрываемым удовольствием, — этот бык будет теперь называться наскальным изображением из села Бульбы. Учтите, что при раскопках в гроте Ля-Грез во Франции археологи обнаружили изображение быка, очень похожего на нашего, на бульбанского. Лягрезский бык изображен в такой же позе. Он тоже словно готов броситься на врага. О быке из села Бульбы напишут во многих книгах и даже учебниках. Репродукции и фотографии напечатают на открытках. И село ваше станет знаменитым.
        — Село у нас и так знаменитое, — возразил Сережа. К раскопу подошел колхозный кладовщик Слесаренко,
        коренастый, не старый еще человек со светлыми ресницами и бровями и с зубами, предназначенными для хрящей, переходящих в кость. Одет он был в плащ-болонью зеленого, силосного цвета, на голове — серая шляпа с узкими полями. Он осмотрел высеченное на скале изображение и, сипло откашлявшись, обратился к археологу:
        — Вот вы мне скажите, профессор... Каким путем отрегулировалось, что у них на камне нарисован такой бык, как наш Ганнибал? Это же точный Ганнибалов портрет...
        Платон Иннокентьевич быстро, оценивающе взглянул на Слесаренко своим единственным глазом.
        — Если вы снимете шляпу и плащ и все остальное, — ответил он доброжелательно, — с недельку не побреетесь, возьмете в руки дубинку, то вас не очень отличишь от человека, который высек это изображение. Я имею в виду внешне, — добавил он для ребят, которым его слова очень понравились. — И быки с тех пор, по-видимому, не очень изменились. Во всяком случае, внешне.
        — А сколько вам за это заплатят? — с живым интересом спросил Слесаренко.
        — За что?
        — За быка. За Ганнибала этого.
        — Нам не платят за отдельные находки. Нам платят за всю нашу работу в целом. Ставку. Как и вам.
        — А золото вы находили когда-нибудь?
        — Случалось. Но ищем мы совсем не золото. Всюду, где жили или живут люди, на земле образуется «культурный слой». Он состоит в основном из остатков строений, из черенков посуды, из костей животных, и каждый год понемногу нарастает. Вот он-то как раз больше всего нас и интересует.
        — А у нас, бывает, находят клады, — продолжал свое Слесаренко. — Говорят, в Турье — знаете такое село? — так там, говорят, школьники клад нашли. Сначала они бумажку разыскали на пергаменте. И на ней все было записано. План. Выкопали они по плану яму возле церкви. А в ней золотые крестики. Почти пуд.
        — Главное, чтоб была бумажка, — снял свою турецкую феску и зачем-то заглянул в нее Платон Иннокентьевич. — Особенно на пергаменте. А крестики приложатся.
        К ним подошел завхоз археологической экспедиции, худенький, подвижный и смешливый Валерий Афанасьевич.
        — Так как же насчет бендикса? — спросил он у кладовщика. — Машину приходится на пригорок ставить. И вниз скатывать, пока заведется. Или, как в доисторическое время, рукоятку крутить. Стартер не работает.
        — Ничего не получается, — глядя в землю, ответил Слесаренко. — Есть, правда, один человек... Так он, подлец, немыслимую цену заломил. Семнадцать.
        — Действительно! — покачал головой Платон Иннокентьевич. — Это за бендикс?.. Сколько он стоит? — спросил он у завхоза.
        — Не знаю. Рубля два...
        — Да... И все-таки придется взять. Никуда не денешься. Хорошо бы только поскорей, — сказал Платон Иннокентьевич кладовщику.
        — Это пожалуйста. Можно хоть сейчас прямо. Пусть кто-нибудь со мной съездит.
        — Степа с вами и поедет, — решил завхоз.
        Степой звали водителя археологической экспедиции.
        — Я уж сюда не вернусь, — сказал Слесаренко. — Так как насчет... — он показал пальцами, — этого...
        — Это пожалуйста, — достал из кармана деньги Валерий Афанасьевич и дал их кладовщику. — А бендикс новый?
        — С заводской смазкой.
        Слесаренко сел в машину — она стояла на пригорке и брала разгон за счет инерции, пока не завелся мотор, — и уехал.
        — Заводская смазка! — сказал завхоз Платону Иннокентьевичу. — И человек у него всегда есть подходящий... Ну и кладовщик у вас в колхозе, — с неодобрением обратился он к Сереже.
        — Мой батя говорит, — посмотрел исподлобья Сережа, — что тот, кто покупает у спекулянта, так же нарушает закон, как сам спекулянт.
        — Должно быть, строгий у тебя батя, — широко улыбнулся завхоз. — Только ты когда-нибудь поинтересуйся, как он добывает запчасти для тракторов. — Не дожидаясь ответа, он ушел к передвижному, на колесах, домику, служившему археологической экспедиции и конторой и складом.
        Днепродеснинская культура, или «культура шнуровой керамики», имела у ученых еще и другое название: «культура боевых топоров». И когда Олег извлек из своего старенького портфеля тяжелый каменный топор, Платон Иннокентьевич взял его в руки и осмотрел тщательно и недоверчиво. Потом он достал из кармана футляр с увеличительным стеклом. Просверленное в камне отверстие для рукоятки он осмотрел с обеих сторон через стекло.
        — Хорошая работа, — сказал Платон Иннокентьевич удовлетворенно. — Хоть в музее выставляй.
        — А если б вы нашли этот топор? — спросил Сережа. — Если б он лежал в раскопе? Вы б узнали, что это не настоящий?
        — Узнал бы.
        Среди находок археологов было немало заготовок топоров. Это и дало возможность выяснить технологию их изготовления. Отверстие для рукоятки высверливалось в прочном камне полой костью. Для этого под край кости все время подсыпали мокрый песок.
        Сережа и Олег были, может быть, единственными людьми на земле со времен начала бронзового века, которым удалось с помощью костяной трубки просверлить отверстие для рукоятки в каменном топоре. Сначала они пробовали вращать эту кость между ладонями, но Олег сказал, что при таких темпах им удастся просверлить отверстие не раньше чем через год. За час резец углубился меньше чем на полмиллиметра.
        И тогда Олег создал механизм, которым, по его мнению, должны были пользоваться специалисты по изготовлению топоров в бронзовом веке. Он согнул палку в небольшой лук, натянул на нее веревку, которую Сережа свил из овечьей шерсти. Веревку сложил петлей, вставил в петлю кость, а сверху эту кость Сережа прижимал деревяшкой с углублением. Теперь, двигая лук взад и вперед, можно было вращать трубку то в одну, то в другую сторону. После этого дело пошло намного быстрее.
        Недалеко от места, где было древнее поселение, теперь стоял молодой сосновый лесок, а над ним светились прихваченные первым золотом старые березы. Некоторые из них недалеко от земли были отмечены деревянными затычками. Весной в березах просверливали неглубокие отверстия, вставляли туда деревянные желобки и собирали в трехлитровые стеклянные банки березовый сок, который затем сливали в большой деревянный чан.
        Сережа думал, что и в те темными тысячелетиями отдаленные от нас времена тут, может быть, тоже собирали сладкий березовый сок.
        2. ИНОПЛАНЕТЯНИН
        «Сейчас же отправлюсь к Черному озеру, — решил Сережа. — Если инопланетянин прячется, значит, он чего-то боится. Значит, лучше пойти одному».
        Учитель химии Николай Николаевич однажды рассказывал, что во французском городе Гренобле создана «инициативная группа по приему граждан других планет». Эта «инициативная группа» разработала правила. И Николай Николаевич их перечислил:
        1. При встрече с инопланетянином надо быть готовым ко всему.
        2.Иметь при себе темные очки, потому что космический гость может вас ослепить.
        3. Ни в коем случае нельзя с собой брать собаку. Никто не может предугадать, не набросится ли она на инопланетянина и не набросится ли инопланетянин на нее.
        4. Не следует торопиться фотографировать пришельца с другой планеты. Может, у них там считают это обидным.
        Собаки и фотоаппарата у Сережи не было. А темные очки он решил захватить. На всякий случай.
        То, что Эдик издали принял за ноги, в действительности оказалось руками. У инопланетянина было две ноги и шесть рук. Со всех сторон туловища. Так что он мог производить какую-нибудь работу и впереди, и сзади, и по бокам. И глаза под скафандром были со всех сторон, а один даже сверху, на черепе.
        Инопланетянин протянул Сереже обруч из какого-то совершенно невесомого серебристого металла и жестом показал, что этот обруч следует надеть на голову. Такой же обруч был на голове инопланетянина под скафандром.
        Сережа надел обруч и тут же услышал голос внеземного гостя. Он раздавался словно изнутри, словно звучал в Сереже. Но обращался он к Сереже по-русски и почему-то очень напоминал голос Виктора Матвеевича. Это был тот же негромкий, мелодичный, проникающий в душу голос. И звучал он в душе.
        — Добрый день, Сережа. Я рад тебя видеть.
        — Откуда вы? — спросил Сережа. Не вслух. Мысленно, но инопланетянин услышал.
        — Можешь обращаться ко мне на «ты». На моей планете множественное число употребляют только в тех случаях, когда обращаются к нескольким. А когда говорят с одним, употребляют единственное число.
        — Как же вы передаете свое уважение?
        — Уважение, которое заключено только в словах, немногого стоит. У нас уважение передают не словами, а поступками.
        — Где это у вас?
        — На Альдебаране.
        — У вас там все телепаты? — с интересом и опаской спросил в уме Сережа. Ему было бы неприятно жить в обществе, где каждую минуту любой может заглянуть к тебе в голову, проследить за твоими мыслями.
        — Нет, — ответил инопланетянин, которого Сережа в дальнейшем стал называть просто Ин. — Это было бы неудобно и могло бы ухудшить условия нашей общественной жизни. Мы пользуемся такими аппаратами, когда находимся на большом расстоянии друг от друга. А в обычных условиях мы разговариваем, как разговаривают у вас на Земле. Подслушивать чужие мысли у нас считается неприличным. И никому даже в голову не придет, что можно заниматься таким некрасивым делом...
        ГЛАВА СЕДЬМАЯ
        НЕОБИТАЕМЫЙ ОСТРОВ
        Ровно и плотно обмазанная оранжевой глиной цесарка потеряла сходство с цесаркой, но неожиданно приобрела скульптурную обтекаемую форму птицы «вообще».
        Генерал Кузнецов вспомнил, как в парке под Москвой во время зимней лыжной прогулки он увидел в конце аллеи замечательную скульптуру: мраморный гном, выросший из мраморного конусообразного пьедестала, откинув назад выразительную белобородую голову, пил молоко из большой, тяжелой бутылки.
        С удивлением он подъехал поближе к скульптуре. И вблизи оказалось, что это занесенное снегом гипсовое изображение пионера с горном.
        — Ну, все, — сказала Алла Кондратьевна. — Матвей Петрович, готовьте яму.
        Матвей Петрович взял лопату. То, что показалось генералу небольшим костерком, в действительности было довольно глубокой ямой, доверху заполненной раскаленным древесным углем. Матвей Петрович выгреб лопатой уголь и сложил его у края ямы. Алла Кондратьевна аккуратно опустила в яму обмазанную глиной цесарку.
        — Засыпайте.
        Матвей Петрович снова засыпал яму жарким углем.
        — Давай, Серега, картошки испечем, — предложил он. — Небось ее, голубушку, в Москве, как цесарку эту с рыжиками, не всякий день попробуешь... Оно, скажу вам, товарищ генерал, и сельский человек не часто ею балуется. Руки не доходят. Печеная картошка костра требует. И времени. — Матвей Петрович с упреком добавил: — Суетно мы живем.
        Прихрамывая, он прошел в охотничий домик и вскоре вернулся, придерживая рукой полу пиджака. В поле у него лежало десятка два крупных отборных картофелин.
        — Подгреби немного жара, — сказал он Сереже. — Чтоб не сгорела. И землей чуть сверху притруси. Тогда она ровней испечется.
        Подошла Наташа с брошенным на плечо полотенцем и большим эмалированным кувшином в руках.
        — Алла Кондратьевна, давайте я солью, — предложила она и посмотрела на Сережу. И таким бедным он ей вдруг показался, и таким родным, и таким близким, что ощутила она непреодолимое желание сказать ему что-нибудь хорошее, нужное, важное. Но вместо этого она почему-то сказала: — И ты весь в глине. Как цесарка. Умойся.
        Алла Кондратьевна вымыла руки, а Сережа отошел в сторонку к невысокому пеньку. Наташа поставила на пенек кувшин, затем слила Сереже воду. Он умылся и крепко утерся свежим, жестким полотенцем, пахнущим чем-то домашним.
        Вокруг пенька было разбросано много посеревших и растрепанных сосновых шишек. Это была «кузница» дятла. Дятел заправлял в трещину на пне принесенную с собой сосновую шишку, раздалбливал ее клювом, проглатывал семена, а затем выдергивал шишку, отбрасывал в сторону и приносил новую.
        Сережа заметил и показал Наташе, как вверх по сосне, словно приплясывая вприсядку, поднимается, опираясь на хвост, пестрый дятел. В отличие от других птиц два пальца у него были направлены вперед, а два назад. Это был самец, определил Сережа, голова его была украшена поперечной яркой красной полосой. И тут же они услышали тоненькое посвистывание: «Си-си-си». Пролетела парочка ополовников — беленьких пуховых шариков с узкими длинными хвостиками. Прямо в воздухе птички подхватывали насекомых, которых дятел сгонял с дерева.
        Неподалеку светились розовые свечи плакун-травы, которая так заинтересовала когда-то, Чарлза Дарвина своим сложным механизмом перекрестного опыления. А рядом, у пня, золотом отсвечивали цветы разрыв-травы, нежно синели лепестки дикого цикория.
        И вся поляна, и весь остров, и все Полесье было застелено драгоценным фиолетово-розовым ковром. И сам воздух был окрашен этим фиолетово-розовым сиянием цветущего вереска. Басовито и радостно гудя, кружились над вереском пчелы, собирая чуть терпкий, чуть горьковатый, но целительный вересковый мед.
        Полесские пчелы вели свою главную, свою трудную осеннюю работу. Не ленились. Трудились на совесть. И собирали с гектара вереска по три центнера меда.
        — Тайна верескового меда теперь потеряна, — сказал генерал Кузнецов, любуясь цветущим вереском. — Есть даже стихотворение такое.
        Из вереска напиток
        Забыт давным-давно.
        А был он слаще меда,
        Пьянее, чем вино.
        Сережа не любил этого стихотворения. Прежде всего ему не нравилось, что старый медовар не верил в стойкость своего пятнадцатилетнего сына.
        Правду сказал я, шотландцы,
        От сына я ждал беды.
        Не верил я в стойкость юных,
        Не бреющих бороды.
        А мне костер не страшен.
        Пускай со мной умрет
        Моя святая тайна —
        Мой вересковый мед!
        С.Маршак. Из Роберта Стивенсона. «Вересковый мед», шотландская баллада.
        Сережа был уверен, что молодые бывают не менее мужественные, чем старые. Они это доказали. Во время революции. И во время Отечественной войны. И в наши дни. На всех горячих точках планеты. В Африке. На Ближнем Востоке. В Ирландии.
        А во-вторых, Сережа знал, что напиток из вереска вовсе не забыт. Его бабушка Галина Федоровна угощала всех, кто был ей по сердцу, прекрасным вересковым медом, напитком, который издавна готовили на Украине.
        Пчелы охотно берут взяток с цветов вереска. Потом получается мед темного красноватого цвета с особым горьким привкусом, по которому его легко отличить от всякого другого.
        У них в саду на усадьбе стояло всего четыре улья. И все-таки они давали в год до центнера меда. Вересковый мед бабушка разводила водой, кипятила, добавляла хмель и сливала в дубовый бочонок. Бочонок этот она выдерживала в погребе до следующего меда. Целый год. А потом и получался напиток, который так понравился шотландскому королю из этого стихотворения.
        — Не забыт, — возразил Сережа. — Просто поэт, который это сочинил, не знал технологии. У нас в Бульбах запросто готовят этот «из вереска напиток».
        Над поляной пролетела сорока и, словно надломив длинный хвост, упала на верхушку тонкоствольной, обросшей мхом сосны с темной хвоей и застрекотала громко и недовольно.
        — Идет кто-то, — сказал Матвей Петрович.
        — Председатель? — оглянулась Алла Кондратьевна.
        Ине смогла скрыть разочарования. Это был не председатель, а Анна Васильевна и Григорий Иванович.
        — Добрый день, — поздоровалась Анна Васильевна. Григорий Иванович, который прошел вперед, обеспокоенно оглянулся на нее, подвинул чурбачок и предложил:
        — Присядь, Аннушка. — И лишь затем сказал: — Здравствуйте.
        — Здравствуй, — с угрозой ответила Алла Кондратьевна. — Ты-то мне и нужен.
        Наташа быстро подошла к Анне Васильевне.
        — Мамочка! Устала? — спросила она. — Дать воды?
        — День не виделись, и уже соскучилась? — насмешливо ответил Алле Кондратьевне Григорий Иванович.
        Наташа хотела пойти за водой в охотничий домик, но Анна Васильевна заметила часы и удержала Наташу, обняв ее за плечо. Наташа прижала указательный палец к губам.
        — Ох, Наташа!.. — укоризненно покачала головой Анна Васильевна.
        — Ты почему полиэтилен не оплачиваешь? — резко спросила Алла Кондратьевна.
        — И не оплачу, — так, словно ждал этого вопроса, ответил Григорий Иванович. — Получаете первосортные гранулы. Я смотрел. А счета — на отходы.
        — А ты бы хотел получать отходы и платить, как за первый сорт? Гриша, я тебя добром прошу.
        Генерал Кузнецов прошел в охотничий домик, вернулся с запотевшей, из холодильника, бутылкой минеральной воды и стаканом, откупорил бутылку, налил воду и подал стакан Анне Васильевне.
        — Спасибо, — поблагодарила Анна Васильевна. И в ответ на собственные мысли добавила: — Какой длинный день.
        В светлом платье из мягкой эластичной ткани, с темным шарфом, наброшенным на плечи, Анна Васильевна, как всегда, держалась ровно, спокойно, но по тому, как она иногда улыбалась невпопад, Сережа видел, что в самом деле она устала и углублена в себя.
        — На кладбище ходили? — спросил Матвей Петрович.
        — Да. — Григорий Иванович оглянулся на Анну Васильевну и нерешительно добавил: — Там надо бы...
        — Знаю, Гриша, — перебил его Матвей Петрович. — Пусть земля немного осядет.
        Лицо Матвея Петровича исказила странная гримаса, словно он хочет и не может разгрызть что-то твердое. Григорий Иванович отвел взгляд и, желая перевести разговор на другую тему, спросил с несколько натужной улыбкой:
        — Так как, Матвей Петрович? Будете Сережку в район посылать? Я ведь вас предупреждал...
        — А что там такое? — заинтересовалась Алла Кондратьевна.
        — Иди-ка сюда, — позвал Сережу Григорий Иванович. Сережа подошел. Они стояли друг против друга, и было видно, что Сережа выше отца иуже в плечах.
        — Ты что, не рассказал? Сережа молча смотрел в землю.
        — Докатался. Ну, чего молчишь? Стыдно? Я думал, покалечился. А он здесь прохлаждается... Машину он разбил.
        Алла Кондратьевна ласково улыбнулась.
        — Правильно сделал, — сказала она поощрительно. — Зачем ее беречь? Не своя — колхозная.
        — Что значит разбил? — строго спросил генерал Кузнецов.
        — Он не виноват, — вступилась за Сережу Наташа. — Он лося пожалел.
        — Какого лося? — мягко осведомился генерал Кузнецов.
        — На дорогу выскочил, — неохотно пояснил Сережа. — Я отвернул — и через кювет. В дерево вмазал. Хорошо, осинка тонкая попалась — придержала. Радиатор помял. И крыло тоже. И левую фару.
        В глазах у генерала Кузнецова что-то дрогнуло.
        — Сам добрался?
        — Сам, — ответила за Сережу Наташа.
        — Сам, — глядя в землю, подтвердил Сережа.
        — Красиво у вас получается, — еще ласковее сказала Алла Кондратьевна. И вдруг резко, как выстрелила, спросила у Сережи: — Какая машина?
        — Тридцать два сорок восемь.
        — Новый самосвал! — выпалила Алла Кондратьевна. — Пятидесяти тысяч не прошел! Теперь на ремонт ставь. Запчасти на стороне покупай. А потом главный бухгалтер будет нос воротить.
        — Ты, Алла, поспокойней, — начал злиться Григорий Иванович. — Машину мы сами отремонтируем. И уж если будем покупать на стороне запчасти, то за свой счет, а не за счет колхоза... Только почему ты лишь теперь так вскинулась? Почему раньше молчала? Ведь знала, что он ездит. И вы, Матвей Петрович, — повернулся он к бригадиру, — зачем вы его за руль сажаете? А когда б убился?
        — Дед Матвей тут ни при чем, — искоса посмотрел на отца Сережа. — Я сам попросился...
        — «Сам, сам»! Ты ведь мне обещал не ездить. Мама тебя просила... Втихую повадился. Самостоятельные заработки потребовались? Для чего? На сигареты?
        — Я больше не курю, — неохотно сказал Сережа. — Ты ведь знаешь.
        Сереже прежде случалось покуривать. Но после того, как Клавдия Захаровна рассказала школьникам о том, что рак легких очень «помолодел», что им заболевает все больше совсем молодых людей, и привела цифры зависимости этого заболевания от курения, Сережа больше не прикоснулся к сигарете.
        — Кстати, Матвей Петрович, — снова обратился к бригадиру Григорий Иванович. — В ведомостях на оплату Сережи нет. Это вы нарочно?.. Чтоб я не знал, что он ездит?.. И как вы ему платили?..
        — Что яему платил, — уклончиво ответил Матвей Петрович. — Ну, рубль, два...
        — Сережа! Сколько ты получал за ездку? — с откровенным недоверием отнесся Григорий Иванович к ответу бригадира.
        — Трояк, — мрачно признался Сережа.
        — Щедро! — прищурился Григорий Иванович. — Из рук в руки брал? Нигде не расписывался?
        — Нет.
        — Молодец! Ты что, не знаешь: из рук в руки только чаевые дают. За работу у нас так деньги не получают.
        — Это в теории, — возразил Сережа. — А шабашники как получают?
        — Из бухгалтерии, — отрезал Григорий Иванович. — Не из кармана. В карман казенные деньги прямым путем не попадают.
        — А ведь не хотела я машины по бригадам раздавать, — вмешалась Алла Кондратьевна. — Тебя послушала. Хозрасчет! Вот он, твой хозрасчет, — машину угробили! А у меня завтра дожди пойдут! Картошка в поле останется!.. Чуяло мое сердце... Анатолий Яковлевич! — горячо обратилась она к генералу Кузнецову. — Мне ведь всего десяток машин!..
        — Житья от них нет, — виновато сказал Матвей Петрович генералу Кузнецову.
        Это было так неожиданно и так грубо, что Алла Кондратьевна на какую-то секунду захлебнулась, а затем зловеще спросила:
        — От кого это нет житья?
        — От лосей, — с готовностью пояснил Матвей Петрович. — Я их терпеть-видеть не могу. На дерево загнал меня, старого человека.
        — На какое дерево? — удивился генерал Кузнецов.
        — На березу. Поиграться ему захотелось, так он товарища себе нашел. Лось — он сейчас самый противный. Все у него не по-человечески. Другим тварям когда самка нужна? Весною. А у него осенью гон. С августа по октябрь. Потому он и на машину бросился. Совсем сдурел. За сохатого, значит, ее принял... И волосы на брюхе у него вперед растут. У всех животных назад, а у него вперед. Посмотрел я когда-то и вначале даже глазам своим не поверил... Развелось их... А ты его охраняй. Раньше мы веники березовые в Москву отправляли. Чтоб трудящий мог в бане попариться. Теперь веники лосю на зиму заготовляй. А он все равно посадки портит.
        — Так что же, по-вашему, их стрелять? — не согласился генерал Кузнецов.
        — Стрелять! — убежденно сказал Матвей Петрович. — Каждого третьего. Лося бережем, а лес пропадает. Лес, он тоже природа. Может, еще поважнее лося... И вот машину через него Серега гробанул...
        Сережа слушал Матвея Петровича с удивлением. Вот уж кто умел так увести беседу в сторону, что участники ее сами забывали, о чем же они говорили. Но только не Алла Кондратьевна.
        — Так как, Анатолий Яковлевич? — настойчиво напомнила она. — Насчет машин?
        — Ну, Алла Кондратьевна, — улыбнулся генерал Кузнецов, — могу вам пообещать только одно. В первый же день, как вернусь к себе, выясню и телеграммой сообщу.
        — Не понимаю, — неожиданно возмутилась Анна Васильевна. — Лоси... лес... машины... Сережа, ты не расшибся?
        Сережа осторожно пощупал голову.
        — Шишку набил.
        — Шишкой ты не отделаешься, — с угрозой сказала Наташа. — Вот откуда у тебя деньги. Тоже мне, трудовая копейка.
        — А что, не трудовая? — огрызнулся Сережа. — Покрутила бы ты баранку.
        — Наташа! У тебя часы с календариком? — спросил генерал Кузнецов.
        — Да, — настороженно ответила Наташа.
        Сережа исподлобья посмотрел на генерала. Он ожидал, что тот сейчас заговорит о том, откуда у Наташи часы, но вместо этого генерал Кузнецов обратился к Анне Васильевне:
        — Ты помнишь, какой сегодня день?
        — Не помню, — рассеянно ответила Анна Васильевна. — Сегодня что, двадцать седьмое?
        — Двадцать седьмое, — подтвердила Наташа, взглянув на часы.
        — Помнишь Париж, Эйфелеву башню, — медленно, словно что-то преодолевая, сказал генерал Кузнецов.
        — Как давно это было, — покачала головой Анна Васильевна.
        — А что было двадцать седьмого сентября на Эйфелевой башне? — не выдержала Наташа.
        Анна Васильевна молчала.
        — Хорошо было, — ответил генерал Кузнецов и твердо добавил: — Всем.
        — Анна Васильевна, — горячо, так, словно собиралась сообщить о чем-то важном, сказала Алла Кондратьевна. — Вы мне сегодня всю ночь снились! И такой сон интересный... Что вы с Анатолием Яковлевичем уезжаете, я пришла попрощаться, а в комнате пусто, только стол и к столу, к ножке, собака лохматая привязана. Вы не беспокоитесь, это хороший сон, если собака привязана.
        — Спасибо, — не поднимая глаз, ответила Анна Васильевна. — Я не беспокоюсь. — И уже другим тоном, чуть виновато, спросила у генерала Кузнецова: — Как тебе тут? Не холодно ночью?
        — Нет. Я окно открывал. В лес. — Генерал Кузнецов посмотрел на охотничий домик, на поляну, на лес и снова на Анну Васильевну. — Хорошо тут у вас. Так давно мне хотелось пожить в лесу!.. Хоть несколько дней. Без телефонов, без адъютантов. Без пакетов с сургучными печатями. А тут так тихо, что слышно, как вдали, в селе, петухи поют. Голубика вокруг. Хочешь? Я собрал.
        На острове, над сиренево-розовым вереском сизым дымом стелилась голубика — крупная, прохладная. Сережа машинально сорвал несколько ягод, и они сразу же растаяли во рту, оставив свой сладковато-терпкий, с кислинкой вкус.
        — Нет, спасибо. Я не ем голубики, — уклончиво ответила Анна Васильевна.
        Григорий Иванович коротко рассмеялся.
        — До сих пор забыть не можешь? — И пояснил генералу Кузнецову: — Напугали мы ее голубикой.
        — Каким образом?
        — А так. Пошли мы вчетвером — я с Сережей и Виктор с Наташей. Осень, день короткий, рано стемнело. И совсем мы по-городскому заблудились. Ночевали в шалаше, на лапнике. Аннушка ночь не спала, утром все село на ноги подняла... Да, Наташа, — добавил он, все еще улыбаясь своему воспоминанию. — Уедете вы. Забудешь ты и вкус нашей голубики. Скучно нам с Сережкой без вас будет. Непривычно.
        Сережа посмотрел на отца. Понимал ли он, как будет без Наташи ему, Сереже?
        — И нам, Гриша, — растроганно отозвалась Анна Васильевна. — Уже никогда не будет у нас таких друзей.
        Сережа вспомнил, как они заблудились. И как Наташа радовалась тому, что они заблудились...
        Возвращались они тогда темно-серым рассветным лесом, и от влажной лесной подстилки остро пахло... В день рождения Сережиной мамы Григорий Иванович открыл бутылку золотистого венгерского вина «Токаи». Пробка от этой бутылки пахла, как осенняя лесная подстилка — остро и грустно, так, словно происходит что-то такое, что уже никогда не сможет повториться. И в самом деле, это уже никогда не повторится. Нет больше на свете Виктора Матвеевича...
        Они тогда сразу же нашли дорогу. И, не сговариваясь с отцом, свернули немного вправо и повели Наташу и Виктора Матвеевича к маленькой лесной полянке. На ее краю росла Сережина яблоня. Это в самом деле была его яблоня, и Григорий Иванович и Наташа это знали. Но Виктор Матвеевич об этом ничего не знал и очень удивился и обрадовался, что на яблоне среди леса растут такие красивые краснобокие яблоки. Наташа сказала ему, что это Сережина яблоня, что росла тут яблоня-дичка, что обронил кто-то случайно яблочное семечко, и выросла она на краю полянки, а три года назад Сережа и Григорий Иванович сделали прививку. Они съели по сочному росистому яблоку и еще взяли с собой.
        А потом они пошли к грядкам топинамбура, земляной груши, которую Григорий Иванович и Сережа посадили здесь же, на полянке. Грядки были разрыты, и Сережа очень обрадовался. Это значило, что сюда приходили дикие свиньи, вепри, для них Сережа с отцом и посадили топинамбур. Сережа подобрал несколько клубней земляной груши. Это был очень хороший сорт — тамбовская красная. Без обработки земли и подсадки он мог давать урожай несколько лет подряд.
        Дальше в лесу Сережа показал Наташе «ведьмину метлу» — пучок коротких, густо растущих побегов на сосне. «Ведьмина метла» — болезнь дерева. Что-то вроде раковой опухоли. На такой «метле» появляется масса шишек, иной раз больше, чем на всем дереве. Но из семян этих шишек вырастают корявые, худосочные сосенки, которые быстро гибнут.
        И, по-видимому, как сказала Наташа, ведьмы в этом лесу водились в большом количестве. Повезло Виктору Матвеевичу. Он нашел «ведьмино кольцо», состоявшее из ярко-оранжевых сосновых рыжиков. Виктор Матвеевич радовался, как маленький. «Ведьмины кольца» не так часто попадаются людям. Это верхняя, внешняя часть грибницы. Иногда очень старой. Григорий Иванович сказал, что возраст некоторых «ведьминых колец» иногда достигает более тысячи лет, и круг такой охватывает сто и двести метров. Каждый год круг расширяется на двенадцать сантиметров. По годовому приросту и определяют возраст «ведьминого кольца».
        Этому было уже более ста лет. И тут же они съели рыжики из «кольца». Все до одного. А нет ничего вкуснее свежего рыжика с его оранжевой шляпкой, украшенной темными кругами, с запахом сосновой шишки. Григорий Иванович показал, как нужно насыпать на рдяные пластинки рыжика немного соли, нанизать гриб на прутик и подержать над костром, пока соль не растает и не начнет пузыриться.
        Наташа очень удивилась, когда узнала, что сыроежка — это только название. Сырой ее едят одни белки. А вот рыжик — единственный гриб, который в самом деле можно есть сырым.
        А когда они уже вышли из леса и пошли лугом, поднялся густой туман, запахло дождем, от труб сельских печей донесся запах глиняного угара. И Виктор Матвеевич вдруг остановился и прочел им удивительные стихи. Лучшие свои стихи, если только в самом деле стихи у поэта бывают лучшие и худшие.
        Это было год назад, ну чуть меньше, чем год назад. И уже тогда Виктор Матвеевич, по-видимому, знал, что ему недолго осталось вдыхать этот влажный, чистый и прекрасный луговой воздух с кружащей голову горчинкой глиняного угара. Знал или догадывался?.. Но он создал маленькую модель, этюд того, что его уже поджидало.
        Негромкий и мягкий мелодичный голос Виктора Матвеевича чуть более глухо, чем обычно, звучал в густом молочном тумане.
        Как моя вселенная мала!
        В десяти шагах стена тумана.
        И тревога в сердце, будто рана,
        И в ушах звенят колокола.
        Это осень. Ранняя пока,
        Но уже подсчитаны приметы:
        По этапу в ссылку гонит ветер
        Вместе с паутиной паука.
        Лужицы в прозрачном серебре,
        Словно в запечатанном конверте.
        Маленький эскиз. Набросок смерти —
        Пасмурное утро в сентябре.
        Алле Кондратьевне было неприятно, что Анна Васильевна так подчеркивает свою дружбу с Сережиным отцом. Как будто тут других людей не было. И не хуже Гриши.
        — Вы к нам в отпуск приезжайте, товарищ генерал, — предложила она громко. — Мы вам этой голубики... Лучше любого курорта. Ездила я в Сочи. Там на пляже — как шпроты в банке. Даже неприлично. А у нас тут, это вы правильно сказали, тишина, спокойствие... ИАнну Васильевну привозите. И Наташу. — Она говорила о них так, словно и Анна Васильевна и Наташа уже были в Москве. — Наташенька! — вспомнила она. — Будешь в ГУМе, там на первом этаже у фонтана, слева, крем облепиховый. Возьми для меня две баночки.
        Матвей Петрович, тяжело сидя на корточках, подгребал уголь в костре. Не поднимая головы, он проворчал:
        — Нет лучше, чем в Москве, Серега! Тут тебе крем облепиховый, тут тебе фонтал в магазине.
        — Фонтан, дед Матвей, — машинально поправил его Сережа.
        — Фонтан — когда вода вверх бьет для красоты, — убежденно сказал Матвей Петрович. — А когда вниз, для питья, — фонтал... (Так в старину в маленьких полесских городках называли водоразборную колонку на рыночной площади. Из нее брали воду, чтоб напоить лошадей) — Он поднялся и, тяжело выталкивая слова, обратился к Анне Васильевне: — Слушай, Анна... Я тебе кто? — Он горько поджал губы. — Бывший свекор. И все-таки с отъездом подумай еще раз. Как говорится, на счетах прикинь: что у тебя справа будет, что слева...
        Генерал Кузнецов, которому этот разговор здесь, сейчас, показался совершенно неуместным, недовольно поморщился. Матвей Петрович заметил это каким-то боковым зрением и виновато добавил:
        — Вы не обижайтесь, товарищ генерал. Дело это такое...
        Сережа всем сердцем был с дедом Матвеем.
        — Что вам, Матвей Петрович, ответить? — негромко, у себя самой спросила Анна Васильевна. — Устала я. Что во сне, что наяву... С одной стороны, самой непонятно, как же я школу брошу?.. А с другой... не знаю... Наташу я замучила... Правильно... Неправильно...
        — Правильно, Анна Васильевна! — вмешалась Алла Кондратьевна. — И не сомневайтесь! Что вам здесь терять? Не будете директором, учителем пойдете. Оно, может, и легче — ответственности меньше. И для Наташи лучше. Ей через два года в институт поступать.
        — Да, — раздумчиво-рассеянно согласилась Анна Васильевна. — В институт...
        — Мама, ну при чем здесь это? — с досадой возразила Наташа. — Куда мне в институт с моими тройками.
        Генерал Кузнецов снова недовольно поморщился.
        — Что же ты собираешься делать?
        — Закончу школу, воспитательницей буду. В детском саду, — сказала Наташа, как о деле, совершенно решенном.
        Алла Кондратьевна посмотрела на нее, как на несмышленыша.
        — Когда вокруг НТР, — протянула она, — а по-простому говоря, научно-техническая революция, человек без диплома далеко не пойдет. Что ж, так и будешь всю жизнь детям сопли утирать?
        Сережа подумал о том, что Алла Кондратьевна, меняя свои кофточки и жакеты, каждый раз наново прикрепляет синий ромбик — значок, который выдают вместе с дипломом. В селе такие значки, не без яда, называли «поплавками». Мол, всегда поможет выплыть. Она даже не скрывала, что в институт шла не за знаниями, а за дипломом.
        — Виктор Матвеевич, — враждебно сказал Сережа, — не имел диплома. И всегда с малышней возился. А все село к нему за советом бегало.
        — К учителю младших классов, — поддержал Сережу Григорий Иванович.
        — Не к учителю, — отрезала Алла Кондратьевна. — К секретарю партбюро. — И уважительно пояснила генералу Кузнецову. — Большим авторитетом пользовался. И ведь я ему говорила: нечего в школе сидеть. При его образованности мог университет кончить. Заочно. Тогда б не в младших классах, а в институте мог бы работать. А там бы и диссертацию защитил.
        — Алле Кондратьевна! — с ужасом сказала Анна Васильевна. — Я вас очень прошу!.. Не говорите о Викторе Матвеевиче. Какая диссертация?.. Ведь его же нет!
        У Наташи на глазах показались слезы.
        — Не нужен ему был ваш институт! — с гневом выпалила она. — И ваш диплом! Он стихи писал...
        Матвей Петрович горько покивал головой:
        — Стихи?.. Что ты понимаешь, Наташка... Писал он их ночами, мучался. Из-за них и университет бросил, жизнь поломал. Куда ни посылал — хоть бы раз напечатали... — Матвей Петрович глубоко, прерывисто вздохнул и вдруг сказал с той удивительной, пронизывающей сердце откровенностью, с какой говорят только люди, уже впереди ничего не ожидающие. — Так я боялся, что Витя пить начнет... Лучше б уж пил...
        Он снова подошел к костру, присел на корточки, палочкой поворошил уголья и негромко, рассеянно спросил:
        — Так какое число часы твои показывают, Наташа?
        — Двадцать седьмое, — удивленно ответила Наташа.
        — Это по-старому выходит четырнадцатое, воздвиженье. У нас на воздвиженье всегда дождь. Крутит у меня ногу. Не так мне ее сложили, видать... А в Залесье сегодня престол. Помяни мое слово, Кондратьевна, — обратился он к Алле Кондратьевне, — опять они на хоря сотню кур с фермы спишут. Вот интересно мне: который председатель у них меняется, а хорь один и тот же самый.
        Сережа и Наташа переглянулись. В селе Бульбы любили рассказывать всякие небылицы о Залесье. А Виктор Матвеевич особенно охотно придумывал шуточные истории о Залесской школе. Ничто, наверное, не сближает так людей, как общие воспоминания.
        ГЛАВА ВОСЬМАЯ
        КЛАД
        Существует особый вид фольклора. Ученые-фольклористы пренебрегают им. Обходят его в своих научных трудах. Это устные истории, которые начинаются словами «у нас в селе».
        Много сел на украинском Полесье. И в любом вам непременно расскажут одну и ту же историю. Но при этом будут уверять, что произошло это у них, и назовут имена свидетелей происшествия. Упомянут и о том, что это было с дядей, или с кумом, или с соседом.
        Сереже казалось, что теперь он понимает, почему такие истории передаются из села в село и почему всем хочется, чтобы это произошло у них. Он думал, что недавно сам присутствовал при зарождении такой истории.
        В селе Бульбы в некоторых семьях, когда шла речь о дне рождения дочки или другом каком-нибудь семейном торжестве, иной раз можно было услышать:
        — Отложим на три дня. Подождем «до доктора». Или, скажем, собирались резать подсвинка. И тут сохраняли ему жизнь «до доктора». Доктор, как об этом было всем известно, «уважал» свежину — запеченную в печи кровь с нарезанным кусочками мясом.
        — Ты, Никитична, позычь мне леду из вашего холодильника, — просила соседка. — Я окрошку затеяла. Доктор будет.
        Речь шла о главном враче больницы села Бульбы Александре Михайловиче Польском. Александр Михайлович — человек лет тридцати пяти, с большими очками, большим носом и большими пухлыми губами — на обед приходил в мундире морского офицера, с кортиком, в фуражке с высокой тульей, украшенной якорем и золотым шитьем.
        Жил он в селе Бульбы шестой год, по сельским масштабам недавно, но знали его тут все от мала до велика. Это он настоял на том, чтоб при маленькой сельской больничке была построена еще и водолечебница со специальными душами, ванными, с отделением физиотерапии, где были и кварц, и УВЧ, и ионтофорез. В общем, не хуже, чем в столичной клинике.
        С особенной признательностью относились к нему доярки. Даже на механизированной ферме много ручного труда для доярок. Вокруг коровы сплошная механизация: кормоподающие, навозоубирающие, поильные автоматы, доильные машины, а когда-нибудь, может, появятся и электронно-счетные. Но в центре всего этого живое существо — ее величество Корова. И прежде чем приступить к дойке ее величества, нужносделать массаж вымени и обмыть его, а после того, как машина выдоит корову, необходимо, как правило, еще додоить ее руками. И первотелок тоже раздаивают вручную. Труд это нелегкий. У некоторых доярок немеют пальцы, болят руки. И помогает в таких случаях только физиотерапия и водолечение. Кроме того, в селе, особенно у пожилых людей, было много простудных заболеваний. А электропроцедуры оказывали целительное действие.
        Александра Михайловича Польского отыскал и пригласил на работу в село председатель. В те дни он вел переговоры с добрым десятком врачей. В село ему хотелось получить такого доктора, который, если нужно, мог бы сам и хирургическую операцию сделать, и при родах не спасовал бы, и во внутренних болезнях разбирался. По этому поводу Павел Михайлович даже в Киев ездил. «Мне бы, — твердил он, — кого-нибудь из военных врачей». И в конце концов столковался с Александром Михайловичем.
        — Женаты? — спросил он, когда Александр Михайлович дал согласие переехать в село.
        — Нет, холост.
        — А жить где будете? Можно при больнице, у нас есть там квартира для главного врача, а можно и снять у людей. Чтоб вам там постирали, ну и тому подобное...
        — Лучше при больнице. Это обрадовало председателя.
        — И впрямь лучше, когда доктор ночью ближе к больным... И еще один, последний вопрос, — чуть замялся председатель. — Когда вы обедаете?
        — Когда придется.
        — А в шесть часов можете?
        — Могу.
        — Значит, мы поставим вам такое условие: завтракать вы сможете при больнице или в нашей столовой, а обедать вам придется каждый день на новом месте. По очереди. В каждой семье. Чтоб вы как следует со всеми нашими людьми познакомились, посмотрели, как где живут, кто в каком лечении нуждается. Ну, и люди наши с вами лучше познакомятся. Меньше вас стесняться будут.
        Александр Михайлович удивился:
        — Так, по-моему, в старину пастухов кормили?
        — Примерно так. — Председатель улыбнулся. — Только похуже.
        — Что ж, в этом что-то есть... Я согласен.
        Были в селе Бульбы и другие люди, к которым относились с большим уважением, но, пожалуй, не было человека, которого любили бы так, как Александра Михайловича. В разговорах между собой о нем говорили: «Вот уж доктор... Всем докторам доктор. А простой». И улыбались при этом ласково.
        Сережа, который разделял всеобщее восхищение доктором, считал его даже чересчур «простым». Александр Михайлович был органически не способен сказать не то, что думает, или сделать что-нибудь для своей выгоды за счет других.
        Вначале от его мундира с начищенными пуговицами, со сверкающей медалью «За боевые заслуги» повеяло в сухопутном селе морским соленым ветром. После того как Александр Михайлович закончил медицинский институт, он еще некоторое время занимался в ординатуре, практиковался как хирург, а затем его призвали в армию, на флот, на службу по специальности — военным врачом. Но на корабле он не остался. Ему очень нравилась флотская форма, но он совершенно не переносил качки. К тому же он так и не сумел научиться плавать. И он просто и откровенно сам рассказал обо всем этом в селе Бульбы.
        Сережина мама, медсестра Вера Васильевна, только что не молилась на доктора. Сережина бабушка Галина Федоровна души в нем не чаяла. Сережин отец Григорий Иванович считал его лучшим своим другом.
        Но даже лучшим друзьям заполучить Александра Михайловича к себе на обед вне установленной очереди было очень трудно, чтоб не сказать — невозможно. Этим самым была бы нанесена смертельная обида тем, кто терпеливо ждал своей очереди.
        И Вера Васильевна исхитрилась. Приглашала Александра Михайловича на вечер. Попить чайку.
        С доктором Польским за время его жизни и работы в селе Бульбы ни разу никто не ссорился. Но совершенно неожиданно, вдруг, вспыхнула острая ссора между ним и зоотехником. На принципиальной основе.
        Зоотехник Стоколос тоже пользовался в селе большим уважением. Говорят, что все гениальное — просто. Удивительную справедливость этого выражения Сережа видел в открытии зоотехника.
        Может ли один человек повысить на двадцать пять процентов количество кормов, которыми откармливают свиней на свиноводческих комплексах, на фермах и даже в индивидуальных хозяйствах на приусадебных участках?
        Оказывается, может. Это осуществил Стоколос — Реаниматор.
        Людей, которые неаккуратно ведут себя за столом, после их ухода оставшиеся иногда называют свиньями. Для этого имеются все основания. Свиньи, когда едят, разбрасывают и затаптывают более четверти полученного корма. Это известно всякому, кто хоть раз видел свинью в свинарнике, а не на сковородке. Таким образом на фермах впустую пропадает четвертая часть фуража, концентратов, ценных гранулированных кормов.
        Герой Социалистического Труда зоотехник Стоколос взял двух плотников и переоборудовал на свиноферме все кормушки: поставил их пониже, у самой земли, и приспособил деревянные щитки, чтоб свинья поменьше вертела головой и чтоб корм изо рта падал не на пол свинарника, а назад в кормушку.
        Миллионное дело, а проще простого!..
        И вот теперь зоотехник, рослый, дюжий, совсем еще не старый человек, смотрел на доктора Польского обиженно и растерянно. Он даже стал заикаться.
        — Вот у меня данные Института физиологии и биохимии сельскохозяйственных животных, — твердил он, размахивая журналом. — Я не понимаю, почему такое недоверие к современной науке. Так можно заглушить любую инициативу...
        Окна правления колхоза были открыты настежь. Сережа стоял за окном. Павел Михайлович завел такой обычай, что на заседания правления колхоза мог приходить всякий, кому вздумается. На таких заседаниях бывали и учителя, и картофелеводы, и доярки.
        Возле окна сидел звеньевой механизированного картофелеводческого звена Володя Бондарчук, которого в селе знали еще под прозвищем «Не пей!». Его желтое, болезненное лицо, его тонкие белые руки — он всегда работал в перчатках — производили впечатление слабости и нездоровья. Вот уж о ком по внешнему виду никто бы не догадался, что это силач, здоровяк, кандидат в мастера спорта по самбо в легчайшем весе, человек, которому подражали все мальчишки села Бульбы.
        По другую сторону окна сидел один из тех колхозников, кого никогда не увидишь без старого, заплатанного ватника, может быть, только кроме того случая, когда он женился. И была у этого ватника еще одна особенность. Он издавал запах керосина и самосада, хотя хозяин его курил болгарские сигареты, а его дом уже много лет освещался электричеством. Это был бледный человек с бегающими глазами и беспокойными морщинистыми руками. Фамилия его была Филимоненко, а звали его Иван Иванович. Около него сидел черноволосый и всегда веселый молодой агроном Корниенко. Он был в темных очках, которые почему-то никогда не снимал. Дальше за столом сидели члены правления.
        Сережа пришел за своим отцом и поспел как раз к тому времени, когда доктор Польский выступил против новшества, задуманного Реаниматором.
        Зоотехник настоял, чтоб колхоз приобрел для ферм сто искусственных солнц — кварцевых ламп по сорок пять рублей каждая. Он привел цифры, которые показывали, что во многих колхозах облучение кварцевыми лампами обеспечило увеличение надоев у коров на пятнадцать процентов, прирост веса у телят — на двенадцать процентов, а куры несут на десять процентов яиц больше, чем прежде. Сейчас на правлении шел спор: всем хотелось получить побольше ламп в свой коровник или свинарник. И вдруг доктор Польский заявил, что вся эта затея — выброшенные на ветер деньги.
        — Любому школьнику, — сказал он, — известно, что ультрафиолетовые лучи задерживает даже тонкая рубашка. Они не проходят через обыкновенное стекло. Поэтому ультрафиолетовые лампы делают из кварца. Женщины знают, что достаточно лицо покрыть кремом, пудрой, и оно не загорит. А ведь коровы и телята покрыты шерстью, а куры — перьями, как об этом должно быть известно зоотехнику Стоколосу. Как же на них подействуют ультрафиолетовые лучи?
        — В передовых колхозах это давно сделали, — возмущался зоотехник.
        — А если вы узнаете, что в каких-то колхозах не только на доярок, но и на коров надевают белые халаты?.. Так вы тоже наденете?
        — Вот у меня тут данные о том, насколько увеличились надои и привесы на фермах, где есть ультрафиолетовые лампы. По-вашему, там что, мошенники? Они подделали эти цифры? — кричал и заикался зоотехник.
        — Нет, я не думаю, что подделали, — спокойно отвечал доктор Польский, — но хочу рассказать вам о таком случае... Мой покойный отец тоже был врачом в селе. И вот однажды, когда я был еще совсем маленьким, к нему приехал проверяющий из области. Тогда проверки проводились не менее часто, чем теперь. Вечером, когда он у нас ужинал, пришла к нам в дом крестьянка с мальчиком, сыном, моим сверстником.
        «Помогите, доктор», — сказала она. У мальчика вся голова была в язвах, даже смотреть было страшно. Волосы свалялись в колтун.
        Отец осмотрел мальчика, а затем спросил:
        «У вас на огороде есть картошка?»
        «Есть».
        «Она цветет сейчас?»
        «Цветет».
        «Так вот, на рассвете, но обязательно еще до восхода солнца соберите две горсти картофельного цвета, положите его в большой горшок с водой, накройте крышкой и поставьте в печь. Потом, когда вода хорошо согреется, возьмите столовую ложку свежего цвета, добавьте его в горшок и вымойте этой водой с мылом мальчику голову. Так нужно делать девять дней подряд. Через девять дней это все на голове у мальчика пройдет. Но вы ко мне непременно придите, я вам расскажу, что делать дальше».
        «Ой, спасибо, доктор».
        Женщина с мальчиком ушла.
        «Что это значит? — спросил проверяющий. — Что это за лечение картофельным цветом?»
        «Да нет, — ответил мой отец, — картофельный цвет ничего не лечит, но мальчик очень запущен. И как бы иначе я заставил ее девять дней подряд мыть ему голову горячей водой с мылом?»
        — При чем здесь это? — хмуро спросил зоотехник Стоколос — Реаниматор.
        — А при том, что, по-видимому, на фермах, где ставят такие лампы, когда их включат, еще раз присмотрят за животными, дадут свежего корма, лишний раз напоят, почистят стойло.
        — М-да... — сказал председатель. — Как же это мы сами не сообразили? И что мы теперь будем делать с этими искусственными солнцами?
        — Ну, — сказал доктор Польский, — штук пять я могу взять для больницы.
        — Ас остальными?
        — Перепродадим. Соседям, — хитро улыбнулся Сережин отец. — Нужно только держать язык за зубами. Чтоб там не узнали, как наш доктор забраковал это новшество.
        Но перепродать лампы не удалось. Так и повисли они на балансе колхоза. Уже на следующий день во всех окрестных селах знали об этой истории. Но рассказывали ее, уже добавляя «у нас в селе».
        Сереже казалось, что теперь он придумал штуку, которая тоже может войти в число таких рассказов.
        Чтобы осуществить свой замысел, Сереже прежде всего нужна была белая кожа. А где достать такую кожу, он знал. Он отправился к своему однокласснику Васе Гавриленко. Вася жил с дедом Павлом Михайловичем в трехкомнатном финском домике — две комнаты внизу, а одна, мансардой, на втором этаже. Домик был облицован местным красным кирпичом «под расшивку».
        Ни председателя, ни тихой Васиной бабушки, колхозного счетовода Ольги Степановны, дома не было. В большой комнате на стене в ряд висели три африканские маски. Под ними в деревянной рамке под стеклом — старинная, допетровских времен грамота. Не оригинал. Фотография. «Показания сеченского казака Юшки Гаврилова». На горке с посудой сверху сидели два одутловатых деревянных божка. На другой стене над тахтой была прикреплена бамбуковая циновка и на ней ярко раскрашенный деревянный щит. А в изголовье тахты лежал африканский барабан, сделанный из двух соединенных между собой тыкв. Маски на стенку повесил сын председателя, когда приезжал в отпуск из своей Замбии. Ольга Степановна жаловалась, что они ей ночами снятся. Но снять не решилась.
        Вася сидел на тахте и крутил регулятор японского транзистора. Сережа взял у Васи из рук транзистор и начал медленно вращать регулятор волн. Послышалась быстрая и веселая музыка. Какой-то танец. Современный. Скорее всего, южноамериканский. Вдруг музыка зазвучала глуше, какими-то вспышками, задергалась и умолкла. Сережа крутил то в одну, то в другую сторону регулятор волн, но не мог снова настроить транзистор на эту музыку. Волна пропала, исчезла. И Сережа вдруг представил себе межпланетный корабль, который застрял в паутине радиоволн. Огромная бабочка с крыльями, как у махаона. Она бьет этими крыльями, рвет волны, как паутину. Но все равно застряла.
        — Как они в эту Замбию едут? — спросил Сережа.
        — Летят. Рим — Каир — Найроби — Лусака — это столица.
        — Где они там живут?
        — При посольстве.
        — Про нунду они ничего не сообщали? — спросил Сережа.
        — Про какого нунду?
        — Не про какого, а про какую. Такая африканская кошка. Серо-полосатая, а величиной с осла. Ее даже львы и тигры боятся.
        — Выдумываешь? — недоверчиво посмотрел на Сережу Вася. — Нету такого животного — нунда.
        — Есть, — сказал Сережа. — Я читал. В газете. Охотники находили следы. И в руке одного убитого нундой человека остался клок серой шерсти. Ты напиши своему бате, пусть он сообщит, какие там имеются новые сведения про нунду.
        — Ладно, — ответил Вася. — Напишу.
        — Эти маски у них там священные?
        — Когда-то, может, и были священные. А сейчас просто так, украшения.
        — Слушай... А на барабанах — кожа?
        — Кожа.
        Вася подвинул к себе тыквы и захлопал по туго натянутой желтоватой полупрозрачной коже ладонями. Барабаны отозвались утробным, глухим шаманским звуком.
        Нет, барабаны Сереже не годились.
        — Подожди, Вася, — сказал Сережа. — Этот мяч белый... помнишь, что мы разбили?.. Ты выбросил?
        — Нет. Я его починю. Знаешь, какая там кожа? Из буйвола!
        — Его уже не починишь. Мы им наш черный залатаем. В воскресенье матч. Принципиальный. С десятым «А».
        — Ладно.
        Раздобыв таким образом белую кожу, Сережа отправился домой.
        Сережина бабушка созывала во дворе кур. Она сыпала им зерно из фартука, и голос ее звучал задушевно. Совсем не так, как когда звала она их, чтобы поймать белую разжиревшую курицу, которая перестала нестись. Тогда созывала она кур еще ласковей, но с какой-то фальшью в голосе.
        Сережа вошел во двор и, не дав бабушке опередить себя, обратился к бычку:
        — Ты возьмешься, наконец, за уроки?
        Бабушка отвернулась, спрятала улыбку, высыпала остатки зерна и подошла к Сереже.
        — Явился? — сказала она. — Опять курил?
        — Баб, — страшно удивился Сережа. — Как ты могла такое подумать? Известно ли тебе, что капля никотина...
        — Ты брось! У меня нос семейный.
        — И у меня семейный, — вздохнул Сережа. — А почему у бати не семейный?
        Сережу это всегда удивляло. У Григория Ивановича нос был ровный и узкий.
        — Когда он маленький был, я ему прищепку бельевую на нос надевала.
        — Почему же ты мне не надевала? — возмутился Сережа.
        — Мама твоя не дала. Говорила, что по науке этого делать не полагается. Что от этого носоглотка может испортиться.
        — Ну и ладно, — разочарованно решил Сережа. — Зато мой семейный нос показывает, что борщ у тебя, баба, с курой. Только недосоленный.
        Говорят, что соль не пахнет. Но Сережа знал: пахнет. И особенно сильно пахла соль в еде.
        — Недосол на столе, — ответила Галина Федоровна.
        Сережа в кухне распорол мяч ножом, отделил одну полосу и принялся зачищать ее наждачной бумагой.
        — Ты руки мыл? — спросила бабушка. — Что это ты делаешь? Зачем мяч порезал?
        — Мыл. Он старый. Баб, где у тебя Библия была?
        — Зачем тебе Библия? Не дам.
        — Мне для школы. По антирелигиозной пропаганде, — не задумываясь, соврал Сережа. — Я не с собой, я здесь посмотрю и отдам.
        — Ладно. Только осторожней, эта книга древняя, ценная. От отца Василия осталась.
        — Какого отца Василия?
        — Был у нас батюшка в отряде.
        — Молился?
        — Стрелял. Убили его. В один день с дедом твоим.
        — А ты, баб, в самом деле в бога веришь?
        — В бога? — переспросила бабушка, — Разве может человек, который про космос слышал и про жизнь на Марсе и телевизор каждый день смотрит, а там аттол Бикини показывают, — разве может такой человек в бога поверить? Это все или привычка, или упрямство. А иногда, может, и притворство.
        — Но в церковь ты ходишь...
        — Бывает, что и хожу. Старая я, Сергейка.
        Галина Федоровна вспомнила, как в страстной четверг возвращалась она из Залесья, за шесть верст. В ее селе церкви не было с тридцатого года. В руках она несла горящую свечку, схороненную от ветра в скрученной газете. В бога она не верила и не молилась ему, но в войну в хате пречистую повесила и вышитым рушником убрала.
        Не помогло. Сожгли хату вместе с иконой. Казалось, это должно было ее окончательно отвратить от религии. Но нет, когда постарела, то с другими старухами в праздники стала в церковь в Залесье ходить — для порядка и для интереса.
        Встречным, внезапно подувшим ветерком спугнуло огонек в газете, и сейчас же донесся дух солярки, и стук железа по железу, и негромкие пустые ругательства.
        Когда она подошла ближе, тоувидела, что в канаве, нелепо упираясь брюхом в кусты и круто наклонившись, торчит трактор, а в моторе копается тракторист.
        — Как это тебя угораздило? — спросила Галина Федоровна.
        — «Как угораздило, как угораздило»... Все вопросы задают, а помочь некому. Ты, бабка, присветила бы мне лучше.
        Галина Федоровна перебралась через канаву и затененной газетой свечкой осветила мотор.
        — Ты чей будешь?
        — Костюк.
        — Не Ивана ли Богданыча сын?
        — Нет, племянник.
        — А что у тебя с трактором?
        — Да вот, исследую.
        — Подержи-ка свечку, — сказала Галина Федоровна. — Другого ключа нет?.. Да ладно...
        Она вывинтила пробку плунжерного насоса, затем занялась пускачом. Двигатель почихал и заработал. Тракторист настолько растерялся, что даже не поблагодарил, а только вернул ей свечку и сказал сердито:
        — Вам бы, бабушка, в танкисты-механики, а не по церквам ходить.
        А что?.. Могла бы и танкистом. В тридцать третьем покойный муж по вечерам учил ее управлять первым в колхозе трактором «ХТЗ-НАТИ», и она стала первой в районе женщиной-трактористкой. А в сорок четвертом, уже после освобождения, сама собрала из обломков, из остатков гусеничный трактор и работала на нем одна чуть ли не в три смены...
        Призывно зазвонил телефон. Галина Федоровна сняла трубку.
        — Але, — сказала она. — Ничего... Ничего. Бегаю... Какой праздник? Храм?.. — Она оглянулась на Сережу. — Нет. Не пойду... Чего я там не видела?.. И тебе не советую...
        У Сережи была своя комната, очень узкая и длинная. Когда Сережа перешел в седьмой класс, Григорий Иванович выделил его — поставил деревянную перегородку. У стены стояла узкая железная кровать. Рядом с ней стул, а уже у другой стены светлый шкаф-бюро. Крышка откидывалась и служила Сереже письменным столом.
        Сережа откинул крышку бюро и, перелистывая Библию, начал выписывать на бумажку буквы. Гусиные перья он приготовил заранее. Он очинил их острым ножом и разрезал вдоль. Но чернила из дубовых орешков на бумаге расплывались. Он добавил в чернила еще немного меда, разболтал, а затем на пергаменте, сделанном из дольки Васиного мяча, старательно выписал:
        Затем он обжег края пергамента спичкой, с отвращением принюхиваясь, положил пергамент на пол и стал топтать его ногами. Вскоре пергамент приобрел очень древний вид.
        На другой день после уроков Сережа отозвал Васю в сторону и таинственно спросил:
        — Ты славянский знаешь?
        — Какой славянский?
        — Ну... этот... древний...
        — А что?
        — Нашел один документ. В Библии. В старинной. Сережа показал Васе свой пергамент.
        — На чем это?
        — Не видишь?.. Пергамент! Настоящий!
        — А, пергамент, — сказал Вася так, словно каждый день имел дело с пергаментом. С трудом разбирая слова, он прочел: — «Имаи оухо да слышит гради к дубу...» Что-то тут... «Ниво же на полуночь десать и седмь шаг ищи и обращеши сокров...»
        — А что значит «сокров»? — преувеличенно заинтересованно спросил Сережа.
        — По-славянски — это «сокровище», — ответил Вася, что-то про себя соображая. — Дай-ка мне этот пергамент. Я расследую, что это за «сокров». Посоветуюсь... с одним человеком, а тогда уже посмотрим, что с этим дальше делать.
        «Клюнул», — решил Сережа и отдал Васе пергамент.
        Сережа не ошибся. Они с Олегом и Ромасем устроили наблюдательный пост недалеко от усадьбы председателя. Не прошло и часа, как Вася выехал из усадьбы на велосипеде. К багажнику была привязана лопата. Они отправились за ним скрытно. Пешком. На расстоянии.
        Из боковой улицы во главе стада появился огромный черный бык Ганнибал. Увидев Васю на велосипеде, он наклонил голову к земле, заревел и с неожиданной легкостью пустился за велосипедистом. Вася оглянулся и закрутил педали так, что спицы замелькали, как пропеллер самолета.
        Ганнибал, отогнав велосипедиста, остановился, поджидая стадо.
        — Нашего Ганнибала, — рассудительно сказал Сережа, — надо пускать на велосипедные гонки. Большие рекорды появятся.
        — Эй, хлопцы, — послышался голос из-за плетня. — А идите-ка сюда.
        Ребята остановились. Их звала маленькая, сухонькая старушка Марта Пидопличко.
        — А куда это вы собрались?
        — Да так, погулять... — замялся Сережа.
        — А зайдите-ка сюда. Я вам дам по яблочку. Такие яблочки уродились... Каждое даже светится.
        — Спасибо.
        Ребята вошли в калитку.
        Старая Марта вынула из корзины, которая стояла рядом с плетнем, шесть крупных кремовых яблок и дала каждому по паре:
        — Ешьте на здоровье.
        «Что ж это она, — с досадой подумал Сережа, — дежурит тут возле плетня со своими яблоками?» Он спешил. За Васей. Но не подойти, если звала старая Марта, никто в селе не решился бы.
        — Спасибо.
        — А уроки вы сделали?
        — Сделали, — ответил Олег.
        — Тогда гуляйте.
        Черные веселые глаза старой Марты смотрели из-под надвинутого на лоб белого платочка на ребят так доброжелательно и внимательно, словно она знала о всех их прошлых шалостях и ошибках и о всех будущих, но не сердилась на них за это, а любила их еще больше.
        У старой Марты Пидопличко был муж и четверо сыновей. Один другого краше. До войны. Все они погибли на войне. Пали в боях за Родину. За ее честь и независимость. И осталась она одна. Все эти годы прожила одна. Но не ожесточилась. Не стала равнодушной. Не утратила интереса к жизни. К людям. И всегда пела. Лучше всех. У нее и научилась петь народные украинские песни Елизавета Дмитрук.
        Однажды в село Бульбы приехал известный московский композитор. В багажнике его автомашины стояли в ряд, как чемоданы, магнитофоны. От Елизаветы Дмитрук он слышал, что в селе Бульбы больше всех знает песен старая Марта Пидопличко и что поет она лучше веех.
        Композитор преподнес старой Марте свежий «Пражский» торт, сказал, что в жизни не ел такого вкусного борща, как тот, которым накормила его Марта, а затем попросил ее спеть самую любимую песню.
        — «На вгороді верба рясна», — сказала Марта. — Знаете такую?
        Марта спела, а композитор записал «На вгороді верба рясна» на магнитную пленку. Затем он проиграл на магнитофоне записанное. Люди не узнают своего голоса, если он записан на пленку. Не узнала себя и старая Марта. Она даже похвалила неизвестную певицу.
        — Славно поет.
        — Если б вы услышали, что так поют, — спросил композитор, — и захотели бы подпеть?.. Что бы вы делали?
        — Я бы вторила.
        — А попробуйте.
        В этот раз, вторя, старая Марта пела совсем по-другому. Получился дуэт.
        — А если бы двое пели и вы подпевали?
        У композитора на пленках собралось сначала трио, потом квартет, квинтет, секстет и септет Март Пидопличко. После семи она сказала, что тут уже подпевать не нужно, а следует петь, как все.
        Замечательный, на редкость гармоничный хор, составленный из одной Марты Пидопличко, исполнивший старую украинскую песню «На вгороді верба рясна», фирма «Мелодия» переписала на пластинки, заключила в цветные конверты с портретом Марты и фотографией вербы на ее дворе, и разошлись эти конверты по свету, зазвучала песня по радио. Пела старая Марта Пидопличко, отдавшая Родине больше, чем может отдать человек.
        Будь вовеки благословенна святая украинская земля! С твоими морями пшеницы, темной зеленью картофельных полей и бескрайними лугами. С густыми твоими лесами и медленными чистыми реками. С певучим твоим языком, на котором говорят и поют песни, краше которых нет ничего на свете, твои добрые и задумчивые люди. Очень добрые и очень терпеливые люди.
        За селом на лугу, между кустами ольхи и лещины, стоял огромный старый дуб. Он был окружен низкой оградой из металлических прутьев. В землю перед оградой был врыт столбик с табличкой: «Памятник природы районного значения. 500-летний дуб. Охраняется государством».
        Вася вытащил из кармана компас, положил его на землю, стал на четвереньки и вбил в землю колышек. К колышку он привязал шпагат, отсчитал семнадцать шагов, вбил другой колышек, натянул шпагат, еще раз пересчитал шаги и принялся рыть яму. Лопата так и мелькала у него в руках. Вскоре он углубился в землю чуть ли не по колено.
        Сережа, Олег и Ромась наблюдали за ним из кустов лещины и получали большое удовольствие от своих наблюдений.
        — Серег, — шепотом спросил Ромась, — когда он насквозь прокопает, он в Америку выйдет или куда?
        — Не знаю, как «насквозь», — заметил Олег, — но до воды он при таком темпе докопается. Нужно будет потом края камнем обложить. Хороший колодец получится.
        Сережа посмотрел на дуб, от которого Вася отсчитал семнадцать шагов.
        — Сколько лет этому дубу, на табличке указано, — обратился он к Ромасю. — А высоты там нет. Знаешь, как измерить высоту дуба?
        — Знаю, — самоуверенно ответил Ромась. — Забраться на верхушку, спустить вниз веревку, а потом веревку измерить.
        - А если не забираться на дуб?
        — Тоже можно. Связать три или четыре удилища и достать ими до верхушки.
        — А если не связывать удилищ?
        — Тогда не знаю...
        — Очень просто, — стал объяснять Сережа. — Нужно возле дуба воткнуть палку. Потом измерить, какой длины будет тень от этой палки. И измерить, какой длины будет тень от дуба. Теперь, если мы знаем, какой длины палка, так узнаем, какой высоты дуб. Потому что дуб во столько раз выше палки, во сколько раз тень от него больше тени от палки. Сечешь?
        — А если вечером? — спросил Ромась. — Когда нет тени ни от дуба, ни от палки?..
        Вася по-прежнему взмахивал лопатой так часто, словно за ним все еще гнался Ганнибал и он собирался спрятаться от быка под землю. Рядом с ямой росла горка земли. Но вдруг Вася отбросил лопату, склонился над ямой и вытащил из нее небольшой кувшин, облепленный землей. Сережа первым бросился из кустов прямо к Васе. За ним Ромась и Олег.
        — Что это? — спросил потрясенный Сережа. — Неужто в самом деле клад?
        — Ясно! — торжествовал Вася. — А ты спрашивал, что такое «сокров».
        Вася встряхнул глиняный кувшин, горло которого было заткнуто полусгнившей деревяшкой. В кувшине что-то звякнуло. Он вынул затычку, перевернул кувшин, и на траву посыпались монеты.
        — Деньги?
        Сережа был ошеломлен. Ведь он сам все это придумал. Он сам на «пергаменте» из Васиного мяча написал эти семнадцать шагов от дуба и этот «сокров». И вот Вася, которого он собирался разыграть, нашел на этом месте настоящий клад. Кто же кого тут разыгрывал?
        Вася потер пальцами одну монету, потом другую.
        — Это ведь медь, — сказал он несколько разочарованно. — Копейки. Пошли, — вдруг предложил Вася, снова собирая монеты в кувшин. — К Платону Иннокентьевичу.
        — Подожди, — нерешительно возразил Сережа.
        — Пошли, пошли, — настаивал Вася. — Хоть золота или серебра тут нет, но, может, это все равно большое историческое открытие.
        Платон Иннокентьевич выхватил из-за кушака оба своих пистолета и выстрелил вверх. Так он выражал высшую степень удовольствия.
        — Клад, — подтвердил он. — Самый настоящий клад.
        Он внимательно осмотрел кувшин, затем деревянную затычку, расстелил на земле плащ и высыпал на него монеты из кувшина.
        — А почему вы избрали старый дуб для поисков клада? — с интересом спросил он.
        — Так мы же с документом, — ответил Вася. — Древним. На пергаменте. Сережка нашел в старой Библии.
        И Вася подал свой «древний пергамент» Платону Иннокентьевичу.
        Платон Иннокентьевич прочел надпись, улыбнулся и подмигнул Сереже единственным своим глазом.
        — Такие документы в истории уже встречались, — сказал он удовлетворенно. — Заверенные печатью и с точной датой. Сто лет до рождества Христова.
        — А откуда они знали, что через сто лет будет это самое рождество? — удивился Вася.
        — Вот это-то как раз и непонятно, — уклонился от прямого ответа Платон Иннокентьевич.
        — Платон Иннокентьевич, а что нам делать с этими монетами? — поспешил спросить Сережа.
        — Сейчас решим, — снова принялся рассматривать одну за другой монеты археолог. —1842, 1835, 1849... Пусть это будет вкладом в ваш школьный музей.
        — А вам это не нужно? — спросил Вася.
        — Нет. Нам не нужно. И Сережин пергамент школьному музею не нужен. Хоть документ это интересный, крепкий. Из такого хоть мячи делай.
        Попозже Сережа, выбрав время, когда Платон Иннокентьевич был один, принялся расспрашивать археолога о том, как и почему был зарыт этот клад неподалеку от дуба — «памятника природы районного значения».
        — Есть разные теории о том, почему люди зарывали клады, — сказал археолог. — Некоторые ученые считают, что это делали при нападении противника, при пожаре. Но, по-видимому, это неверно. При пожаре, при нападении человек не успел бы так аккуратно сложить свои ценности, вынести их, зарыть, заровнять землю. Очевидно, в действительности, как правило, это были деньги, спрятанные на черный день. В людях всегда жил страх перед завтрашним днем. И одного материального благополучия, наверное, недостаточно, чтоб избавиться от этого страха. Тут нужно, чтоб за спиной человека стояло могучее и гуманное государственное устройство.
        Сережа вспомнил деда Матвея и подумал о том, что, наверное, даже и этого недостаточно.
        — Понятно, — сказал Сережа. — Но ведь там и на два рубля не набралось мелочи. Что же это был за человек, что оставил себе на черный день эти копейки?
        — Ну, представь себе ваше село сто — сто пятьдесят лет тому назад. Глушь, зимой волки забегают, и ими пугают детей. Нищета такая, что статистики, которые вели здесь обследование, записали: в селе Бульбы тараканов нашли только в четырех хатах. В остальных они не держались — нечем было кормиться. Даже крошек не было. При таком убожестве деньги, которые вы откопали, не казались жалкими грошами. Их могла годами собирать какая-нибудь крепостная семья. А скорее всего, это был странник, нищий, и спрятал он свое сокровище от лихих людей. Старый дуб и тогда уже был памятным местом.
        — Нищий — это я понимаю, — согласился Сережа. — Но почему семнадцать шагов от дуба?
        — А почему ты выбрал семнадцать шагов?
        — Не знаю. Наверно, чтоб подальше от корней.
        — Вот и он не хотел натолкнуться на корни. К тому же есть такое старое наблюдение: когда лгут, чаще всего называют нечетное число.
        — Платон Иннокентьевич, — помолчав, спросил Сережа, — а когда кладовщик сказал, что за часть эту к машине, за бендикс, просят семнадцать рублей... вы знали, что он врет?
        — Знал, Сережа.
        — Почему же вы не сказали этого ему в глаза?
        — Ты прав, Сережа. Но иногда очень трудно сказать человеку в глаза, что он лжет. Особенно если ты нуждаешься в его услугах.
        А случай с кладом, найденным Васей недалеко от дуба — «памятника природы районного значения», сразу же стал историей, которую начинают словами «у нас в селе».
        3. ИНОПЛАНЕТЯНИН
        ...В своем прозрачном голубоватом скафандре, в золотистом комбинезоне из какого-то неземного, похожего на мех материала, с многочисленными глазами и шестью руками Ин уже не казался Сереже таким странным и чужим, как вначале.
        — Спрашивай, — сказал он голосом Виктора Матвеевича, и в голосе звучала улыбка. — «Бабушка, бабушка, почему у тебя такие большие глаза?» — «Для того, чтобы лучше тебя видеть». Как в вашей сказке о Красной Шапочке.
        — Ты знаешь эту сказку? — удивился Сережа.
        — Знаю. Я уже много о вас знаю.
        Тихий и мелодичный голос Виктора Матвеевича Сережа отличил бы и среди тысячи голосов. Его уже не было, и на сельском кладбище медленно оседала земля на его могиле, а голос его звучал.
        — Ты бессмертен? — нерешительно спросил Сережа. — Или вы тоже когда-нибудь умираете? Как мы?
        — Умираем, — ответил Ин. — И в этом справедливость природы. Все разумные существа должны обладать совестью. А совесть требует от разумных существ, чтоб они помнили, что им еще предстоит умереть. Чтоб они жили так, словно каждый их день — последний. Перед лицом предстоящей смерти разумные существа не станут кривить душой и постараются жить так, чтобы поменьше жалеть о сделанном плохом и несделанном хорошем.
        — И все равно,-возразил Сережа, — в смерти, особенно ранней, есть что-то жестокое, что-то глубоко несправедливое.
        — Может быть, — согласился Ин. — Но мы умираем совсем по-другому, чем у вас на Земле. Мы доживаем до полного расцвета. По земным масштабам это примерно лет до семидесяти, а потом идет такое же медленное, как рост, развитие в обратном направлении. Мы становимся все моложе, меньше, пока не превращаемся в ту изначальную клетку, в тот ген, с которого мы начинались. А гены, как ты знаешь, не гибнут. Они передаются.
        — Здорово, — уважительно сказал Сережа. — А другие существа, кроме вас, животные какие-нибудь или растения, есть на вашей планете?
        — Есть, конечно.
        — И они тоже знают, что пройдут такой путь? Что в конце концов превратятся в ген?
        — Конечно, знают. Но у нас это никого не пугает, потому что на нашей планете всем известно, в чем состоит цель жизни.
        Сережа даже присвистнул:
        — Вот так штука...
        — А у вас только человек знает, что он неизбежно умрет? Животные этого не знают? — спросил Ин.
        — Нет, — ответил Сережа. — Только человек. Животные об этом даже не догадываются. Правда, есть одно странное животное... — нерешительно продолжал он.
        — Какое? — быстро спросил Ин.
        — Я сам, правда, не видел... Нам Клавдия Захаровна рассказывала. Но ей можно верить. Это человек надежный. Так вот, она говорила, что бурундуки, ну, грызуны такие... они водятся в тайге... маленькие такие животные... они живут в норах. Летом собирают всякие семена, грибы, насекомых, а зиму пережидают в норе. Но если запасы у бурундука пропадут, если их сожрет какое-нибудь другое животное... или если даже бурундуку просто не удастся сделать запасов... ну, неурожай и не соберет он необходимого количества семян кедра, сосны, ели, тогда бурундук находит куст или деревце, у которого ветки расходятся рогаткой, и засовывает в рогатку голову. А проще говоря — вешается. Кончает жизнь самоубийством. Может, он понимает, что лучше сразу со всем покончить, чем еще долго страдать и мучиться от голода?
        — Едва ли, — возразил инопланетянин. — Скорее всего, бурундук ничего этого не сознает. Им движет инстинкт.
        — Может быть, — неохотно согласился Сережа. — Только странный это какой-то инстинкт... И еще у нас черви. Они вылазят во время дождя из-под земли наружу. И гибнут. По сути, тоже кончают самоубийством. Ты не знаешь, почему они это делают?
        — Не знаю, — с сомнением в голосе ответил Ин. — На нашей планете нет дождевых червей.
        — Так в чем же цель жизни? — напомнил Сережа.
        — Цель? — на минутку задумался Ин. — Так ведь это очень просто. Сейчас я тебе скажу...
        И тут вдруг его что-то перебило. Связь прервалась так, словно на кольце из неизвестного серебристого металла замкнулась радиотрансляционная линия. В голове у Сережи зазвучал марш из «Веселых ребят».
        ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
        НЕОБИТАЕМЫЙ ОСТРОВ
        Сидя на корточках у костра, Матвей Петрович поковырял пальцем землю, оглянулся, подобрал свой топорик, разрыл лезвием почву, вытащил черную железку, постучал ею по обуху и позвал:
        — Смотри, Наташа, осколок. Может, подойдет в музей этот ваш?
        Наташа взяла осколок.
        — Тяжелый. От чего он?
        — Покажи, Наташа, — попросил генерал Кузнецов. Он осмотрел черный, с рваными краями осколок и определил: — Это не от бомбы. От снаряда.
        — От нашего? — спросила Наташа.
        — Осколки тут все немецкие, — ответил Матвей Петрович. — У нас орудиев не было.
        Генерал Кузнецов оглядел поляну так, словно прикидывал про себя, откуда прилетел снаряд.
        — Кто отрядом командовал?
        — Председатель, — сказал Матвей Петрович. — Он тут с коллективизации главный.
        — Хорошее место для базы, — одобрил генерал Кузнецов. — Болота, река. Но это для летнего времени. А как зимой? Когда болота замерзали?
        — Зимой что тут делать? — зябко поежился Матвей Петрович. — Зимой подальше в лес забирались. Не приведи господь.
        Григорий Иванович подошел к костру, попросил у генерала осколок и потряс его на ладони, словно взвешивая. Лицо его приняло строгое и напряженное выражение.
        — Ты, Гриша, маленький был, не помнишь, — сказал Матвей Петрович.
        — Почему маленький?.. Пятый год. Анна Васильевна повторила печально:
        — Пятый год. — И спросила у Матвея Петровича негромко, со скрытой болью: — Это тогда Виктор ноги отморозил?
        — Тогда, — со вздохом ответил Матвей Петрович. — Еле отходили.
        Зябко поежился и генерал Кузнецов.
        — А в степи зимой, — вспомнил он, — под Котельниковом...
        Матвей Петрович взял у Григория Ивановича осколок, для чего-то поцарапал его твердым горбатым ногтем указательного пальца и сказал удивленно:
        — Вот интересно мне: Наташа с Витей покойным осколки собирали, патроны трухлявые. Много чего понаходили. Даже наконечники от стрел. Кремневые. Потом музей в школе из этого сделали. Теперь археологи в земле нашей роются. Топоры каменные выкопали. С ними, может, еще на мамонтов охотились. Это ж сколько лет здесь люди живут?.. А ведь болота, лес, глушь. Могли же они выбрать места получше. Где-нибудь у моря теплого, где всякие апельсины растут. Или бананы какие-нибудь. А цеплялись за эту землю. Говорится: рыба ищет, где глубже, а человек — где лучше. Видать, неправда это. Человек ищет, где безопаснее.
        — Если бы люди искали, где безопаснее, — вмешалась Алла Кондратьевна, — мы бы до сих пор на деревьях сидели. Здесь была их родина. Потому они тут и жили.
        — Ну да, — не согласилась Наташа и спросила у своего отца: — Знаешь, почему наше село Бульбами называется? Археолог наш, профессор Платон Иннокентьевич, в каких-то старых грамотах нашел... Сюда крестьяне бежали. С Псковщины. После бунтов картофельных. После петровского указа картошку сажать. И прозвали их тут «бульбами».
        На Аллу Кондратьевну авторитет профессора не подействовал.
        — Если так рассуждать, так можно додуматься до того, что и Тарас Бульба от картошки бежал.
        — Это неправильно, — не согласился с Наташей и Сережа. — Здесь и в допетровские времена жили люди. Неизвестно только, как тогда село называлось. Но ведь Васькин предок был родом отсюда.
        Все присутствующие, кроме генерала Кузнецова, видели фотокопию исторического документа, которая висела на стене в доме председателя колхоза. Наташа и Сережа пересказали генералу историю этой фотокопии и ее содержание.
        Сын Павла Михайловича когда-то отыскал в архивах исторический документ, рассказывающий о его предке. Может быть, этот человек и не был прямым предком Павла Михайловича и, таким образом, Ивана Павловича и Васи, но фамилия его была по этому документу Гаврилов, что по-русски значило то же, что Гавриленко по-украински. Сын Гаврилы, принадлежащий Гавриле. Происходил он из этих мест, а кроме того, в роду Гавриленко сохранилось предание о том, что один из их предков бежал на Запорожье к казакам, а потом попал в турецкий плен.
        Одиннадцать лет провел Ефим Гаврилов,. Гавриленко, в плену, в кандалах, в мучениях, несколько раз бежал и все равно сумел вернуться к себе, на край Украины, на свою такую бедную и такую родную землю.
        — Конечно, — заключил Сережа, — к тем, кто здесь прежде жил, прибавились крестьяне, бежавшие от картошки.
        — Бежали они от картошки, бежали, — прищурился Матвей- Петрович, — и к картошке прибежали. Почему только она им не показалась?
        — Картошка тогда другой была, — солидно пояснил Серено. — Мелкая. И невкусная. Было от чего бежать. — Он посмотрел на Наташу и добавил: — Не то что теперь некоторым.
        — Выходит, ни самому съесть, ни другому продать, — посочувствовал Матвей Петрович псковским крестьянам петровских времен. — На такой не заробишь...
        — Ну что вы все «заробить»! — с неожиданным раздражением оборвала его Алла Кондратьевна. — На все у вас одна мерка — какой будет заработок. А к чему он вам? Посмотрите на себя. Бригада у вас, как пол-Бельгии. Ну, не пол-Бельгии, так два Монако. А вас от прицепщика не отличишь.
        — Зачем мне отличаться? — неохотно возразил Матвей Петрович.
        — Затем, что вы в учреждения разные ходите, колхоз там представляете.
        Сережа прежде никогда не задумывался над тем, почему дед Матвей всегда носит серый бумажный пиджак, который, если он и менял — снашивались же они у него когда-нибудь, — то и новый сразу же выглядел точно так, как старый. И сапоги никогда не выглядели новыми. Но вот оказалось, что все это неспроста.
        — Так что мне, в цилиндре ходить? — проворчал Матвей Петрович и добавил: — По нашим делам в старом спинжаке лучше. Посмотрят, человек простой, лишнего не спросят.
        Григорий Иванович поискал что-то глазами на лице Матвея Петровича, затем на лице Аллы Кондратьевны и улыбнулся иронически:
        — Еще бы. Битый кирпич на аммиачную воду в белых перчатках не поменяешь.
        — Мы на земле работаем, Гриша, — сразу же отозвался Матвей Петрович. — С наземом. Чистыми руками хорошо в конторе костяшками пощелкивать.
        Слова Григория Ивановича задели за живое и Аллу Кондратьевну. Она зло блеснула глазами:
        — Ты, Гриша, ври, да не завирайся. Ты здесь тоже человек не чужой: премии за урожайность вместе со всеми получаешь. А уродила бы у нас так картошка, когда б не достала я на стороне удобрения?
        — Удобрения фондируются, — твердо ответил Григорий Иванович. — Ты достала — значит, кому-то недодали.
        — Кому это недодали? — с презрением спросила Алла Кондратьевна.
        — Тем, которые не ездят по начальству с грибами сушеными, — бросил ей в лицо Григорий Иванович. — Но говорят: вот вам полесский сувенир... А полиэтилен твой? Вот слово тебе даю: я его на бюро вытащу. Думаешь, не знаю, как ты весною клубнику в лукошках, а осенью клюкву посылаешь...
        Алла Кондратьевна была искренне расстроена.
        — Ну не могу я с ним, Анатолий Яковлевич, — негромко сказала она генералу Кузнецову. — Как с другой планеты человек. — И, преодолев себя, принялась уговаривать Григория Ивановича: — Гриша, ну оплати ты этот полиэтилен. Прошу тебя. Как друга. Ты думаешь, ты меня режешь? Ты колхоз режешь. У нас договор, сроки! Не получим денег за цветы, хоть караул кричи!..
        Григорий Иванович смотрел на Аллу Кондратьевну спокойно, так, словно все это не имело к нему никакого отношения. И Алла Кондратьевна не выдержала, сорвалась:
        — Нет, не могу я с тобой работать! Где же председатель? Когда это все, наконец, решится?!
        Сережа первый услышал далекий шум автомашины, двигатель которой переключили на передние ведущие колеса.
        — Едет, — сказал он. — Председатель. Алла Кондратьевна прислушалась.
        — Верно, — подтвердила она. — Это «уазик»... Посмотрим, Гриша, что ты теперь запоешь.
        Переправа на остров через узкую и глубокую в этом месте реку была устроена, как уверял Сережа, по принципу «волк, коза и капуста». Имелись для этого три челна, и каждый, кто переправлялся, одновременно отгонял на противоположный берег свободный челн так, чтоб остров не остался отрезанным.
        Сильными движениями короткого весла председатель подогнал челн к острову.
        Павел Михайлович относился к людям, прошедшим суровую жизненную школу. Но о таких говорят, что шкура от этого у них не загрубела, а только стала мягче. Жизнь его научила, что поступок, который ты совершил, иногда приносит не меньшее огорчение, чем тот, которого ты не совершил. И поэтому он часто повторял лозунг древних латинян: «Торопись медленно».
        Сегодня он был в лучшем своем костюме, темно-сером с синей искрой, в белой сорочке и темном галстуке, с тремя рядами орденских планок над кармашком пиджака. Высокий и грузный, двигался он легко и с той точностью в каждом движении, которая вырабатывается лишь многолетней и систематической утренней зарядкой. Сейчас он был чуть напряжен и озабочен, но привычно скрывал это за шутливым, несколько ворчливым тоном.
        — Добрый день, — поздоровался Павел Михайлович. — Заждались?
        Ну наконец! — Алла Кондратьевна не стеснялась своего нетерпения. — А то хоть навстречу посылай... Что там слышно?
        Павел Михайлович пропустил ее вопрос мимо ушей, так, словно его вовсе и не было.
        — Как охота, товарищ генерал? — дружелюбно обратился он к генералу Кузнецову.
        — И не спрашивайте, — смущенно отозвался генерал И показал на чирка.
        — М-да... — сочувственно хмыкнул председатель и сразу же повернулся к Анне Васильевне: — Анна Васильевна, мир?
        — Разве мы ссорились?
        В голосе Анны Васильевны прозвучал холодок.
        — А кто меня с жильем для химика донимал? Для Николая Николаевича?
        — Будет?
        — Пускай мебель покупает.
        — Спасибо, Павел Михайлович, — удивленно и обрадовано улыбнулась Анна Васильевна.
        — Рад стараться, — Павел Михайлович улыбнулся в ответ обаятельно и дружелюбно и подмигнул Алле Кондратьевне: — Так чем ты нас сегодня удивишь?
        — Фирменное блюдо, — горделиво, со значением ответила Алла Кондратьевна.
        — Эге, товарищ генерал, — повернулся Павел Михаилович к генералу Кузнецову, — это вас на высшем уровне принимают. Шутка сказать — цесарка по-бульбански. — И без всякой паузы, тем же тоном он быстро спросил: — А что она у вас под нее просила?
        Генерал Кузнецов улыбнулся, но промолчал.
        — Я все боялся — не поспею, — продолжал Павел Михайлович. — Что председатель делает?.. Не знаете? А я вам скажу. Обедает. Должность такая. У всех председателей...
        — Вам все шуточки, — неодобрительно перебила председателя Алла Кондратьевна. — А у меня... — И горячо продолжала: — Анатолий Яковлевич! А если я вам письмо официальное от «Сельхозтехники»...
        — Письмо, наверное, не помешает, — не устоял перед ее напором генерал Кузнецов. — Но все-таки...
        — Вот и договорились! — быстро, не дав досказать, что «все-таки», выпалила Алла Кондратьевна и поспешила перевести разговор на другое. — Наташа! Пора нам салатом заняться.
        — Я не могу помочь? — вежливо осведомилась Анна Васильевна.
        — Зачем? Мне — удовольствие, Наташе — практика. Может, посуду пока перетрете? Гриша вам поможет.
        — Лучше я мужскую работу сделаю, — возразил Григорий Иванович. — Лук вам нарежу. Меня на погранзаставе научили — волосок к волоску. Ты так не умеешь. Где у тебя дощечка?
        — Сейчас принесу.
        Алла Кондратьевна ушла в дом и тотчас же возвратилась с дощечкой, с кухонным ножом, с полотенцем для посуды.
        — Вот как это делается на погранзаставе, — громко сказал Григорий Иванович. — Смотрите. Нож только у тебя легковат...
        Он очистил луковицу, положил ее на дощечку и часто-часто замахал ножом у самых пальцев левой руки, раз за разом отсекая тончайшие ломтики.
        — Замечательно, — удивилась его искусству Анна Васильевна.
        — Уж куда замечательней, — отозвалась Алла Кондратьевна. — Что ж ты, Гриша, луковицу не помыл? Так, немытую, в салат?
        — А зачем ее мыть? Она под своей оболочкой стерильная, можно сказать.
        Анна Васильевна взяла полотенце и принялась перетирать тарелки и бокалы. По-видимому, ей хотелось спросить, для чего это делать, когда посуда и без того чистая, прозрачная, сияющая, но она не решилась.
        — Павел Михайлович! Откуда у вас цесарки? — спросил генерал Кузнецов.
        — Это я опыт ставил, — посмеиваясь над самим собой, ответил председатель. — Цесарка — из фазаньих. А фазаны да и куропатки жука колорадского едят. Кура — дура, не ест, а они — жрут. Только капризная эта цесарка оказалась.
        — В каком смысле?
        — Брезгует жуком. Поэтому пришлось мне опыты с цесарками Алле передать. Теперь она над ними шефствует. И видите, сумела найти для них научное применение.
        Матвей Петрович помялся, откашлялся и обратился к председателю:
        — Михалыч... Я чего спросить хотел... Как там это... как там погода?.. В районе?..
        — Снег выпал, — отрезал. Павел Михайлович.
        — Господь с тобой, на воздвиженье?
        — Погоди, Матвей, — нахмурился председатель. — Про погоду мы еще потолкуем. — И, сознательно переводя разговор на другую тему, он обратился к Сереже, который сидел, сгорбившись, на поленнице, в стороне от других, с безнадежным и отсутствующим видом: — Серега! "Ты чего нос повесил?
        Анна Васильевна внимательно посмотрела на Сережу.
        — В самом деле, — сказала она. — Сережа, что с тобой? Павел Михайлович приглушенно рассмеялся:
        — Это вы у меня спросите. У него неприятности. В районе. Правда, Серега?
        «Вот и все, — подумал Сережа. — Значит, председателю все известно. Только почему он так этому радуется? Если бы это не со мной, если бы с кем-нибудь другим случилось такое, я бы не радовался. Ни в коем случае не стал бы насмехаться».
        — Правда, — сказал он не сразу, усталым, угасшим голосом.
        — Обманула? — веселился Павел Михайлович. — Не пришла?
        — Кто? — не понял председателя Сережа.
        — Что значит — кто? — притворно возмутился председатель и пояснил, обращаясь к Наташе: — Девочку по району в кабине катал.
        — Попался? — подхватила председательскую шутку Наташа. — Какую девочку?..
        — Беленькую. В очках, — уличал Сережу председатель.
        — Это не девочка, — ответил Сережа с внезапным облегчением. — Это тетя.
        — Э, нет! — не согласился Павел Михайлович и подмигнул Наташе: — На тетю он бы так не смотрел.
        — Да это учительница из Залесья, — стал оправдываться Сережа. — Она по дороге попросилась. На базар. Павел Михайлович, ну что вы в самом деле!
        — А если в самом деле, — прищурился председатель, — так ты скажи, только по чести: тебя отец когда в последний раз порол?
        — Никогда он меня не порол, — мрачно ответил Сережа.
        — И даром, — решил председатель. — Гриша, ты ему запретил ездить?.. И я ему говорил. Что это за езда без прав? И ты, Матвей!.. Что старый, что малый!
        — Это не Сережу, это Гришу нужно пороть, — не выдержала Алла Кондратьевна. — Если он сегодня не оплатит полиэтилен, завтра у меня производство остановится. Законник нашелся. Каждой дырке — гвоздь.
        — Вот ведь люди, — досадливо сказал Павел Михайлович генералу Кузнецову. — Как соберутся хоть трое, тут же производственное совещание... Кстати, что там у тебя под цесарку? — с нарочито преувеличенным интересом спросил он у Аллы Кондратьевны.
        — Все, что полагается. И красное, и белое. Только вы от меня не отмахнетесь... Я понимаю, вы уже одной ногой в институте. А может, двумя?.. — спросила Алла Кондратьевна, но, не дождавшись ответа, продолжала с нажимом: — Только производство должно крутиться. И его не остановить, хоть некоторые и пытаются. Оно... — Алла Кондратьевна поискала сравнение и торжественно заключила, — оно, как колесо истории.
        — Алла, у тебя цесарка не сгорит? — заботливо спросил Григорий Иванович.
        — Ты мне зубы не заговаривай, — повернулась к нему Алла Кондратьевна. — Посмотрите на него. Плачет. (У Григория Ивановича в самом деле от лука текли слезы, и он вытирал их носовым платком.) Крокодиловы твои слезы.
        Матвей Петрович подошел к костру, присел на корточки и принялся выгребать из золы печеную картошку.
        — Пока там ваша цесарка, — проворчал он, — картошка поспела.
        Генерал Кузнецов поднял с земли крупную горячую картофелину, перебрасывая с ладони на ладонь, дал ей чуть остыть и разломил.
        — Наташа, дай соли.
        Наташа принесла соль. Генерал Кузнецов посолил картофелину, чуть сдавил половинку в руке, так, что вылезла наружу белая, сахаристая мякоть, откусил и, прожевывая, выдохнул:
        — Хороша!
        Матвей Петрович выгреб из костра уголек и, перебрасывая его с ладони на ладонь, как генерал картофелину, прикурил от него измявшуюся в кармане сигарету.
        — Эта картошка особая, — сказал он строго. — Партизанская.
        — Сорт? — спросил генерал Кузнецов.
        — Сортом она потом стала, — ответил генералу председатель. — В войну тут партизанские огороды были. Голод. Немцы кругом. Села пожгли. Скот угнали. А у нас — картошка. Немцам она поперек горла стояла.
        — С Федоровым, с партизанским генералом, мы картошкой делились, — похвалился дед Матвей.
        — Начали мы картошку копать, — вспоминал Павел Михайлович. — А у немцев в Залесье жандармский пост.
        Полицаев нагнали со всей округи. Солдат вызвали. С минометами. Нам отходить нельзя — пропадет картошка. Вот и держались, пока не выкопали. — Павел Михайлович помолчал, нахмурился, повернулся к Сереже: — За нее, за картошку эту, Серега, дед твой голову сложил. Тут его и похоронили. В общей могиле.
        — Что же вы памятник не поставили? — с упреком спросил генерал Кузнецов.
        — Какой тогда памятник? — возразил дед Матвей. — Крест стоял. Потом останки выкопали и в село перенесли. Там у нас памятник.
        — В приказах писали: погиб за Родину, — медленно и задумчиво произнес генерал Кузнецов. — За ее честь и независимость. А в стихах Родина — три березки, отчий дом. — Он помолчал, вздохнул. — Погиб за картошку...
        Над поляной поверху пронесся порыв ветерка, и залопотали листья на осинах, правильное научное название у которых «тополь дрожащий».
        — Вот интересно мне... — пожевал губами Матвей Петрович. — У японцев точно учет поставлен. В Хиросиме до сих пор от бомбы атомной мрут. И считается, что от войны погибли... А у нас как сосчитали в сорок пятом двадцать миллионов, так и числится. Неправильно это. Сколько с тех пор людей наших перемерло от ран, от горя военного. Дети голодными росли. Может, и Витя, когда б не война... Посмотреть хоть на нашем кладбище... Посчитать...
        — «На деревенском кладбище кресты...» — негромко, словно про себя, сказала Наташа.
        — Да, кресты, — вздохнул Павел Михайлович. — А дальше как?
        На деревенском кладбище кресты,
        Граненые дубовые поленья... —
        все так же негромко, словно про себя, повторила Наташа и, глядя вниз, в землю, продолжала:
        Глубокие, похожие на шрамы,
        Кривые буквы скупо сообщают:
        Иван, Петро, Христина, Евдокия.
        Стоят две даты по краям креста.
        И все кибернетические коды,
        Громоздкие расчеты траектории
        Для бомб и баллистических ракет
        Поместятся в коротком промежутке
        Меж этих двух четырехзначных чисел...
        Она остановилась, повторив «четырехзначных чисел» так, что нельзя было понять: то ли эти слова повторяются в стихах, то ли она забыла, как дальше. Но она забыла и беспомощно посмотрела на Анну Васильевну.
        — «Я пробую представить эту смерть», — подсказала Анна Васильевна, и слова эти прозвучали так горько, что всем на мгновение показалось, что она говорит о покойном Викторе Матвеевиче.
        Наташа повторила:
        Я пробую представить эту смерть —
        В углу, под образами, а сорочка
        Бела, как сахар, и чиста, как смерть.
        И все село приходит хоронить,
        И все село приходит помянуть
        Стаканом самогона. Я припомню
        Особый терпкий привкус самогона,
        И я пойму, что это — привкус горя,
        Неповторимый аромат беды.
        Все молчали. Сережа почувствовал, как этот «привкус горя» сдавливает горло. Он закусил губу и отвернулся в сторону.
        — Когда он это написал? — негромко спросил генерал Кузнецов.
        — Давно, — ответила Анна Васильевна. — Ему еще и двадцати не было.
        — Да, девочка, — взволнованно обратился генерал Кузнецов к Наташе, — в жизни иной раз трудно понять, где настоящее, а где только подделка. И когда ты столкнешься с этим, а ты обязательно с этим столкнешься, вспомни партизанскую картошку. И людей, что погибли за нее, до конца выполняя свой долг. У тебя есть фотография деда? — строго спросил он у Сережи.
        — Нет, — ответил Сережа. — Не знаю даже, какой он был.
        Он посмотрел на отца.
        — И я почти не помню, — виновато улыбнулся Григорий Иванович. — Железом всегда от него пахло.
        — Железом, — подтвердил дед Матвей. — Чем же еще? Кузнецом он был.
        Павел Михайлович посмотрел на Сережу, на Григория Ивановича, как бы сравнивая их и восстанавливая в памяти образ Сережиного деда.
        — А на Гришу он был совсем не похожий, — сказал он. — Веселый был человек. И все вокруг него смеялись. Теперь бы такому цены не было. Я б его в штате только за характер держал. — Он улыбнулся. — Ты думаешь, я почему такой старый, Серега? Все из-за них, из-за серьезных этих людей. Из-за бати твоего да Аллы... Ну, чего ты, Гриша, дуешься, как мышь на крупу?
        — Павел Михайлович! — не выдержал Григорий Иванович. — Больше я так не могу! Скажите, наконец, прямо: вы уходите или остаетесь?
        — Прямо только Китоврас (Китоврас — сказочное существо из русской былины, которое могло двигаться только по прямой линии, никуда не сворачивая) ходит, — посмеиваясь, ответил председатель.
        — Я с ней работать не буду, — не принял шутки Григорий Иванович. — Если уходите, ищите и мне место.
        — За что люблю Гришу, — ласково отозвалась Алла Кондратьевна, — так это за откровенность. — И сразу же, без всякого перехода, громко и зло продолжила: — Только и я откровенно скажу. Если приму колхоз, приказом уволю! Анатолий Яковлевич! — горячо обратилась она к генералу Кузнецову. — Вы не помните, где это было?.. За границей где-то. Железнодорожники забастовку устроили. Полностью выполняли все, что записано в их правилах да инструкциях. Знаешь, Гриша, что из этого получилось? Все поезда стали! Так ведь ты у пас в колхозе постоянно такую забастовку устраиваешь...
        — Ладно, — оборвал ее Павел Михайлович. — Если тебе и Грише так не терпится, — он хитро прищурился, — привез я один документик... Серега, не в службу, а в дружбу. Там у меня в машине в папке конверт красивый... — И лишь после того, как Сережа ушел, он добавил: — Только в нем, в конверте этом, совсем не то, чего ты ждешь, Алла. Получил я письмо из Ирландии. От Джерарда Макхью.
        — От какого Макхью? — удивился генерал Кузнецов.
        — Ну, Анатолий Яковлевич, — укоризненно ответил председатель, — Макхью в нашем картофельном деле, как Эйнштейн для физиков. И в письме этом листок дли Сереги. Нащупал наш школяр идею одну любопытную. Как бы это вам объяснить?.. Гуминовую кислоту, она в торфе содержится, он использовал для внекорневой подкормки. Наши картофелеводы об этом знают. Было сообщение в «Вестнике». А я послал вырезку Макхью.
        Сережа отправился к реке.
        ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
        НЕФЕРТИТИ
        «Причины и следствия, — думал Сережа. — Обычно мы этого не замечаем. Но фактически все, что нас касается, и все, что мы делаем, и все, что с нами делают, состоит только из причин и следствий. И когда задумываешься, то видишь, что все получается, как в этом детском стишке:
        Не было гвоздя —
        Подкова пропала.
        Не было подковы —
        Лошадь захромала.
        Лошадь захромала —
        Командир убит.
        Конница разбита,
        Армия бежит.
        Враг вступает в город,
        Пленных не щадя, —
        Потому что в кузнице
        Не было гвоздя.
        С. Маршак. Из английской поэзии для детей.
        У нас на ферме бык Ганнибал, — думал Сережа. — Изображение похожего быка нашли археологи. У археологов не заводилась машина. Кладовщик Слесаренко продал им бендикс. А потом...»
        Сережа вспомнил, как потом, в воскресенье, Олег повез картошку в район, на базар, в колхозный овощной магазин Щербатихе. С ним поехали Сережа и Наташа. Они сидели в кабине втроем. Наташа рядом с Олегом, а Сережа у дверцы, справа. Олег учил Наташу управлять машиной. Она по его команде переключала скорость. И одновременно они разговаривали о Гоголе.
        — Гений — это не объяснение, — говорил Сережа. — И хоть в учебнике про это ничего не сказано, а я уверен, что «Нос» он написал прежде всего потому, что у него самого был такой здоровенный нос.
        — При чем здесь это? — обиделась за Гоголя Наташа. — Если тебя послушать, так получится, что когда б у Гоголя были большие уши, то он бы написал уже не «Нос», а «Ухо»?
        — Может, и написал бы, — ответил Сережа. — Хотя, наверное, тут имеют значение и другие причины. Хотя бы та, что нос у человека очень заметная и очень интересная часть тела.
        — Особенно у тебя, — съязвила Наташа.
        — Особенно у меня, — подтвердил Сережа. — У меня нос не меньше, чем у Гоголя. Но зато шире. Ия, когда закончу школу, если еще потренируюсь, смогу работать следователем в милиции без всякой собаки-ищейки. Я но запаху и без нее найду любой след.
        — Так что — спорим? — вернулся Олег к началу их разговора.
        — Спорим.
        Сережа протянул Олегу правую руку.
        — Перебей, Наташка, — попросил Олег. — Только не подглядывать!
        — Ты мне сам глаза завяжешь... Что это? — вдруг спросил Сережа.
        Олег прислушался.
        — Свеча барахлит.
        Он отогнал машину к обочине, затормозил и, не выключая зажигания, перевел скорость на «нейтраль».
        — Пошли, — предложил Олег Сереже и Наташе. — Я вам новый прибор покажу. Сам сделал. Сразу можно найти, какая свеча.
        Олег поднял капот и достал из кармана свой прибор.
        Обыкновенный карандаш, очинённый с обеих сторон. Посредине неглубокий вырез, так, что виден грифель. И из грифеля тоже выковырян небольшой кусочек. Олег одним концом карандаша прикоснулся к электроду свечи, другим — к мотору. Через промежуток в грифеле стали проскакивать искры.
        — Значит, эта свеча в порядке, — сказал Олег. — Попробуем другую.
        Он нашел неисправную свечу и заменил ее.
        — Это ты сам изобрел? — уважительно спросила Наташа.
        — Нет, — честно ответил Олег. — Это Володя Бондарчук мне показал.
        Они вернулись в кабину.
        — Прибавь газу, — предложил Сережа.
        — Зачем? — возразил Олег. — Тише едешь... Стрелка спидометра замерла на цифре шестьдесят.
        Прежде Олегу нравилось чувствовать, как машина отзывается на педаль гаэа, он огорчался, если его обгоняли. Но теперь он перерос это. Понял, что по булыжнику, да еще на старенькой груженой машине, гонять вовсе незачем. Что на шестидесяти километрах и машина целее будет, и для груза лучше.
        Олег сбросил газ, нажал на педаль сцепления, переключил скорость и поднял глаза к зеркальцу заднего обзора. В зеркальце показался мотоцикл с коляской. Мотоцикл приблизился. За рулем сидел капитан милиции. Капитан обогнал машину, остановил мотоцикл впереди у обочины и поднял руку.
        Олег резче, чем следовало, затормозил, выключил зажигание, открыл дверцу и подошел к капитану.
        — Здравствуйте, — сказал Олег.
        — Что везешь?
        — Картошку.
        — Откуда?
        — Из Бульб.
        — Куда?
        — В район. В магазин.
        — Накладная есть?
        Олег вернулся к машине, взял накладную и путевку и обреченно протянул их капитану.
        — А права?
        — Нету у меня прав.
        — Что значит — нету? Документы!
        Олег полез в карман, достал комсомольский билет.
        — Еще комсомолец! — Капитан раскрыл билет и, словно сравнивая фотографию с лицом Олега, спросил: — Мороз? Олег? Николаевич?.. Давно ездишь?
        — Так я в колхозе все... — стал робко оправдываться Олег.
        — Покажи тормоза. Дай ключи. — Капитан сел в машину. Наташу и Сережу он словно не замечал. Он включил двигатель, сдернул машину с места, остановил ее, вышел из кабины, обошел машину вокруг, постучал ногой по передним скатам. — В правом спусти немного... В колхозе, говоришь? А в школу ходишь?
        — Хожу. — Лицо Олега приобрело еще более озабоченное выражение, чем обычно.
        Капитан помолчал.
        — Знал я твоего отца... Какой водитель был!.. Не отвернул бы он тогда... Людей спас, а сам... Эх, жизнь наша проклятая! — Он снова постучал ногой по колесу. — Ты вот что, Олег... Ты в район больше не езди. И пассажиров не вози. В колхозе — другое дело. Хорошо, на меня нарвался. На другого попадешь, не объяснишь ему, что семья... Неприятности будут... Держи ключи.
        Сережа выбрался из кабины и решительно направился к капитану.
        — А на мотоцикле можно? — спросил он враждебно.
        — Если есть шестнадцать лет и права имеются — пожалуйста, — тоже не слишком дружелюбно ответил капитан.
        — Вот, — обрадовался Сережа. — У автомашины четыре колеса. У мотоцикла — два. В автомашине водителя защищает кабина. Мотоциклист в седле, как петух на заборе. В машине — подвеска, а на мотоцикле все неровности на дороге передаются прямо на седло. И водить мотоцикл труднее. Но права на мотоцикл получай в шестнадцать. А на автомашину или на тихоходный трактор — не раньше восемнадцати. По-вашему, это правильно?
        Капитан повернулся к Олегу.
        — Это кто у тебя? — спросил он с удивлением.
        — Товарищ. Одноклассник, — озабоченно ответил Олег.
        — Так ты бы объяснил товарищу-однокласснику про своего отца. Может, и он тогда поймет, что машина — не игрушка.
        Даже не взглянув на Сережу, капитан сел в седло мотоцикла и укатил.
        — А зачем же нас в школе учат водить машины и тракторы, — кипятился Сережа. — Учат с четырнадцати, а права, пожалуйста, аж в восемнадцать.
        — Больше я ездить не буду, — озабоченно ответил Олег. — Опять цветы пойду делать. Как на каникулах. И заработок больше, и спокойнее... Ну, поехали...
        Дальше они ехали молча. Каждый думал о своем.
        Олег точно и ловко подал задом машину к магазину — он гордился этим своим умением, — они сгрузили картошку, крупную, чистую, отборную, знаменитую «партизанку». Затем Олег отогнал машину на специально выделенную для этого площадку рядом с базаром.
        Сереже нравился обильный осенний шумный и веселый районный базар, очень похожий на гоголевскую «Сорочинскую ярмарку».
        Была у них в школе такая особая игра. Ее придумала учительница русского языка и литературы Елена Петровна. Игра называлась «Останется ли это при полном коммунизме?».
        Школьники часто спорили между собой: останутся ли при полном коммунизме колхозы? Это был сложный вопрос. Председатель колхоза Павел Михайлович Гавриленко, как это было всем известно, считал, что колхоз более совершенная форма хозяйствования, чем совхоз, чем завод. Он говорил, что колхозное хозяйство дает большой простор для инициативы людей, для их самодеятельности, для их непосредственного участия в решении всех без исключения производственных вопросов. Но он же на своем «факультативе» в школе рассказывал, что два советских исследователя, Абакумов и Галицкий, создали проект невиданной десятиэтажной теплицы — квадрата со сторонами семьдесят на семьдесят километров. Такая теплица давала бы в год несколько урожаев и могла бы прокормить 450 миллионов человек.
        Если бы гигантская теплица по проекту Абакумова и Галицкого была сооружена, можно было бы на месте полей насадить леса и сады, создать приволье для диких животных, для птиц, а главное — полностью, до конца механизировать труд в сельском хозяйстве. Но стоимость этого проекта неописуемо велика — девять триллионов рублей.
        А на уроке истории учительница Римма Филипповна говорила, что, по данным Организации Объединенных Наций, на земле каждый год тратится более 300 миллиардов долларов на вооружение.
        Сережа с Олегом сразу же подсчитали, что на строительство одной гигантской теплицы нужно, чтоб все человечество в течение тридцати лет не производило оружия. Но в конце концов когда-нибудь прекратится же гонка вооружений. Не может ведь это вечно продолжаться.
        Обсуждали: останутся ли бензиновые автомашины или будут только электромобили? Какой иностранный язык будут учить в школе при полном коммунизме?Они думали, что многое из того, что сейчас кажется и нужным и важным, просто отпадет, как отпадает струп с зажившей болячки.
        Сережа понимал, что при полном коммунизме такого базара, как теперь, уже не будет. Хотя бы потому, что отомрут деньги. Но ему было жалко этой колхозной осенней ярмарки. И думалось, что базар, может быть, все-таки останется. Что крестьяне и тогда будут привозить излишки продуктов, выращенных ими на своих огородах. Только, может быть, будут отдавать эти излишки даром или станут ими меняться.
        Наташа сняла с шеи голубенький, в тон глазам, шелковый шарфик, сложила его вдоль, и они с Олегом завязали Сереже глаза.
        — Мало, — решил Олег. — Носовой платок есть?
        — Есть, — ответила Наташа.
        — Давай сюда. Вниз подложим. Так. Ничего не видно? Честно?
        — Нет, — ответил Сережа. — Не видно.
        — Что вы делаете с мальчиком? — возмутилась какая-то тетка из толпы зевак, внимательно наблюдавших за действиями Олега и Наташи.
        — Научный эксперимент, — серьезно ответил Олег.
        — Что он вам, кролик или собака? — попыталась вступиться тетка за Сережу, но Олег поднес палец к губам.
        — Т-с-с... Он под гипнозом. Не разбудите... Теперь мы тебя покрутим, —- сказал он Сереже и несколько раз обернул его. — Пошли.
        Олег и Наташа взяли Сережу под руки и повели его вдоль базарных рядов. Сережа остановился, втянул носом воздух:
        — Укроп!
        — Укроп всякий может узнать, — ответил Олег. Они пошли дальше.
        — Грибы! Белые, — определил Сережа. — Морковка!.. Рыба!
        — Какая? — быстро спросил Олег.
        — Свежая! — нашелся Сережа. — Мясо! Говядина. Второй сорт.
        — Что значит второй сорт? — возмутилась женщина, продававшая мясо. — Ты зачем мне покупателей отбиваешь?
        — А тут вино продают, — сказал Сережа, проходя мимо мужика, обнявшего столб.
        Сопровождавшие «экспериментаторов» зеваки поощрительно загалдели.
        — Опять грибы!..
        — А это? — спросила Наташа.
        — Это... Это апельсины.
        — Такой молодой! — сочувственно покачал головой продавец, маленький, смуглый, приехавший издалека человек. Он принял Сережу за слепого. — Ай-ай-ай! Возьми, девушка, для него апельсин. Бесплатно.
        — Ай-ай-ай, — сказал в ответ Сережа и взял с прилавка апельсин. — Спасибо.
        Придерживаемый с обеих сторон Наташей и Олегом, Сережа продолжал путь.
        — Груши!.. Яблоки!.. — Сережа чуть наклонился, принюхался. — Пепин шафранный.
        — Ну черт! — удивился Олег. — Даже сорт определил. Все. Сдаюсь.
        На столе лежали золотисто-желтые с румянцем яблоки.
        — Факт — пепин шафранный, — торжествовал Сережа.
        И сразу же растерянно поздоровался: — Здравствуйте! — А отойдя на несколько шагов, обернулся.
        Пенни шафранный продавала теща кладовщика Слесаренко, высокая и худая, как жердь, баба Груша.
        — Интересно, — недовольно сказал Олег. — С каких это пор на тополях яблоки растут?
        — И ведь в первый раз уродил у нас пепин шафранный, — ответил Сережа.
        — Где? — спросила Наташа.
        — Понятно, где. В колхозном саду.
        — Ребята, — напомнила Наташа. — А мороженое?
        И они отправились в стеклянный, прозрачный, как аквариум, павильон «Воды — мороженое».
        — По двести граммов! Шоколадного! — потребовал Сережа у официантки. — Я угощаю, — сказал он друзьям.
        — У меня есть деньги, — нерешительно возразил Олег.
        — Тогда мне — триста, — решил Сережа. — И три бутылки ситро. А фрукты у нас свои. — Он положил на стол апельсин и сказал доверительно, как говорят о чем-то важном и секретном: — Если я стану министром, на завтрак я буду есть только мороженое.
        — А на обед? — спросил Олег.
        — И на обед. И на ужин. В киножурнале показывали, что мороженое просто начинено калориями. И главное — вкусно.
        — Три раза в день по триста граммов — это в месяц пятьдесят четыре рубля, — подсчитал Олег. — Плюс ситро по двадцать копеек. Тоже три раза в день. Это и министерской зарплаты не хватит.
        — Так ведь Сережа у нас будет две зарплаты получать, — улыбнулась Наташа.
        — Почему? — удивился Сережа.
        — Ведь ты сам говорил. По дороге. Одну — как следователь, а другую — как ищейка.
        Сережа и Олег принялись за мороженое так энергично, будто соревновались, кто быстрее с ним справится, а Наташа время от времени просила: «Ешьте медленнее, я не успеваю». Они съели все мороженое и выпили все ситро и снова пошли на базар.
        — Ребята, — сказал Сережа. — Вы смотрите, как нашу картошку берут!
        Перед выходящим прямо на рынок широким окном зеленого дощатого павильона толпились люди. Некоторые покупали картошку мешками и тут же грузили ее в коляски мотоциклов, в «Москвичи», в «Жигули». Уж что-что, а продавать картошку Щербатиха умела.
        Сбоку перед овощным павильоном, на табурете, застеленном, вышитым полотенцем, стояла электрическая плитка. Провод от нее тянулся в павильон. На плитке большая белая эмалированная кастрюля. Рядом солонка с мелко размолотой солью и чайная ложечка.
        — Сначала попробуйте, потом покупайте, — требовала от покупателей Щербатиха. — Кто не попробует, тому не продам.
        На ней был чистый белый халат, на голове яркая косынка, и разговаривала она бойко и весело.
        В кастрюле картошка варилась на пару. Покупатель брал клубень, разламывал, и он снежно сверкал на изломе и выглядел так аппетитно, что тот, кто собирался купить только килограмм-другой картошки на обед, не мог удержаться и брал в пять, а то и в десять раз больше, чем думал взять вначале.
        — Смотри, Наташа, — потянул Наташу за руку Олег. — Серега, — шепотом позвал он Сережу.
        Сережа оглянулся. Олег указал глазами на две авоськи, которые медленно раскачивались в руках их владелиц. Из одной высовывал голову здоровенный петух. В другой на яблоках и сливах сверху лежал виноград. Когда авоськи сближались, петух метко клевал ягоды. Судя по обглоданной кисти, занимался он этим делом уже довольно продолжительное время.
        Ребята прислушались: две районные дамы в совершенно одинаковых шерстяных трикотажных костюмах, только на одной василькового цвета, а на другой темно-малинового, делились новостями.
        Сережа отвернулся, зажал рот рукой.
        Рядом с рынком весной, к Первому мая, открыли новый большой Дом торговли с окнами-витринами во всю стену. На первом этаже — гастроном, на втором этаже — универмаг. Олег потащил Наташу и Сережу к отделу, где продавали ткани. На прилавке лежали тугие рулоны.
        — Почем этот ситец? — спросил Олег, ощупывая ткань.
        — Рубль десять, — недовольно ответила продавщица, девчонка, на вид ничуть не старше Олега.
        — Наташа, — спросил Олег, — маме на платье пойдет?
        — Может, поярче чего-нибудь?
        — Ты скажешь! Зачем маме поярче?.. Дай мне четыре метра... Какая у него ширина?
        — Я с вами на брудершафт не переходила, — все так же недовольно сказала продавщица. — Восемьдесят.
        Олег посмотрел на нее озадаченно.
        — Тогда дайте три с половиной.
        Затем они пошли к галантерейному отделу.
        — Детские носки-гольфики есть? — спросил Олег у маленькой, худенькой старушки продавщицы.
        — На какой тебе возраст?
        — На двенадцать.
        — Есть. Семьдесят копеек.
        — Покажите. — Олег внимательно осмотрел высокие носки, даже натянул на руку. — Дайте мне четыре пары.
        — Наконец и оптовый покупатель, — улыбнулась продавщица.
        — Зачем тебе столько? — спросила Наташа.
        — Порвется носок — из другой пары можно взять. Пока мать починит. И ноги у них одинаковые, что у Людки, что у Ромася.
        Пока Олег ходил платить деньги в кассу, Наташа увидела под стеклянным прилавком ценное украшение из позолоченного, так называемого анодированного алюминия на алюминиевой же цепочке. Нефертити. Профиль.
        — А сколько эта Нефертити? — спросила она. Продавщица, у которой на шее висела точно такая же штука, ответила:
        — Как детские гольфики. Те же семьдесят копеек. Наташа пошла к кассе вслед за Олегом.
        Сережа наклонился к прилавку, присмотрелся к позолоченному портрету Нефертити и вдруг мгновенно, сразу понял то, что еще недавно казалось ему совершенно загадочным. Прежде с ним такое бывало только при решении задач по алгебре: вот кажется, что ее никак не решить, и вообще не может быть никакого решения, и больше о ней не думаешь, а потом вдруг она сразу и как будто даже совсем без твоего участия сама решалась.
        На Полесье слово «цветет», если речь идет о человеке, употребляется в двух смыслах: «цвіте, як рожа край вікна» — цветет, как мальва у окна, и «цвіте, як макуха під лавкою» — цветет, как жмых под скамейкой.
        Сережа не мог понять, каким образом дочке Щербатихи Варе удалось так вдруг и так сразу перейти из числа тех, кто «цвіте, як макуха під лавкою» в число тех, кто «цвіте, як рожа край вікна».
        В наших селах, как, впрочем, и в наших городах, конкурсов красоты не проводят. Но в отличие от города, в селе все знают, кто здесь первая красавица. Это общее мнение, эстетический эталон, который всем понятен и всем известен.
        В селе Бульбы первой красавицей считалась Сережина мама Вера Кулиш. Но в последнее время о желтолицей Варе Щербатюк, с ее сиплым и одновременно высоким голосом, с ее тонким носом и чуть выпяченными вперед губами, даже сельские старухи, беспощадные и ревнивые ценительницы женской красоты, стали говорить: «Во всем районе никого не найти против Варьки. Хоть картины с нее пиши, хоть по телевизору показывай». На танцах во Дворце культуры трактористы и механики — красавцы и модники — стояли в очереди, чтоб с ней потанцевать. Сам Володя Бондарчук на нее заглядывался. И Варя теперь вела себя совсем по-другому — уверенно и весело. И даже голос у нее переменился, стал менее сиплым.
        И вот теперь, в этом Доме торговли, Сереже вдруг стало все понятно. Кооперация завезла в район огромное количество цепочек с отштампованными из позолоченного алюминия головками Нефертити, на которую доярка Варя была похожа, как родная сестра. И цена невысокая, как за детские носки-гольфики в резинку. Вот их и раскупали, как детские носки. И каждый, кто покупал, наверное, понимал про себя, что промышленность, которой руководят люди опытные и знающие, не станет выпускать как украшение портрет некрасивой женщины. Так, наверное, все и привыкли к тому, что Нефертити — красавица. Ну, а раз
        Нефертити красавица, то и Варя красавица. Вот что может наделать кооперация!
        «Но как это удивительно, — думал Сережа. — Достаточно человеку почувствовать себя красивым, почувствовать, что на него обращают внимание, как сам он, этот человек, совсем меняется и даже разговаривает иначе, умней и интересней».
        Наташа вернулась от кассы с чеком раньше Олега, который задержался у посудного отдела.
        — Послушай, — сказал Сережа. — Ты возьми еще одну пару этих гольфиков для Олега. А Нефертити не нужно. Эта Нефертити у кого ни посмотришь висит на шее. Я тебе другую штуку подарю. Получше.
        Сережа встал так, чтоб заслонить от Олега прилавок с этими изображениями Нефертити.
        «Конечно, Олег и прежде мог их видеть, — подумал Сережа. — Но, может, не обратил внимания. Не уловил этого сходства».
        Он взял у Наташи чек, получил еще одну, пятую пару гольфиков для Олега, которого это очень удивило, и они снова отправились на базар.
        — Посмотрите, Эдик, — сказал Олег.
        Сережа оглянулся. По базару в самом деле шел Эдик. Но не один. Со своей мамой, заслуженной певицей Елизаветой Дмитрук, и с археологом Платоном Иннокентьевичем Снастиным.
        «Как же он певицы не заметил?» — подумал Сережа об Олеге. На певице была кофта такого цвета, какой, по описанию Гоголя, имела свитка у черта в «Сорочинской ярмарке» — немыслимо красная, немыслимо яркая. А Платон Иннокентьевич без турецкой своей фески, без черной повязки наискосок через глаз, в темных очках, какие многие носят в солнечный день, без кушака с пистолетами, в обыкновенном, таком, как у всех, сером костюме, много потерял. Ох, как бы подошли заткнутые за кушак старинные, изукрашенные серебром пистолеты и черная повязка на глазу к этой красной, как чертова свитка, кофте певицы!
        Археолог своим единственным глазом издали приметил ребят, помахал им рукой, подозвал и спросил, где продают поросят. Певица хотела купить поросенка для неродного своего дяди. Тараса Федченко. В подарок. На откорм.
        «Понимает ли Эдик, что он уезжает? — подумал Сережа. — Навсегда. В Москву. Как уедет Наташа. — У него вдруг сдавило сердце. — И поросенка певица хочет купить в подарок на прощанье...»
        Эдик, как всегда, улыбался чуть грустно, и на щеке у него была ямочка. Он, возможно, и дальше жил бы в селе Бульбы, когда б не Сережина бабушка. Она вызвала певицу Елизавету Дмитрук из дома Федченко, повела к себе и со свойственной ей прямотой выложила певице все, что думала. Она напомнила ей и о куске сахара величиной с кулак, о том, как о ней, девочке-сиротке, заботилось все голодное, бездомное село. И о том, что и Эдика в селе любят, но мальчику, особенно больному мальчику, матери никто не заменит. И о том, что хоть по телевизору говорили, что кукушка птица полезная, а в народе ее не любят. И еще больше не любят матерей, которые подбрасывают своих детей в чужие семьи.
        — Я заберу Эдика с собой, — сказала в ответ певица. — А вам, Галина Федоровна, большое спасибо и за то, что вы были такой доброй ко мне, когда я была маленькой, и к Эдику и ко мне — теперь. То, что вы мне сказали, — правда. А за правду не обижаются.
        «Как ему будет там, в Москве, — подумал Сережа. — Но ведь Эдик не сознает собственного несчастья. А если человек не сознает своего несчастья, значит, можно считать, что его и нет. Если даже его считают несчастным другие люди. Это все равно не несчастье, пока его не осознает, не почувствует именно этот, конкретный человек. И может быть, дикари, которых нашли где-то в дебрях Южной Америки, как Эдик, не осознавали своего несчастья? И все-таки, — думал Сережа, — после того, как Эдик уедет, как он расстанется с дедом Федченко, с ребятами, с лесом, с грибами и Ганнибалом, который его любит, Эдику там будет хуже, а не лучше».
        — За поросятами пораньше нужно приезжать, — сказал Сережа. — Хороших, наверное, уже всех разобрали.
        — Все-таки посмотрим, — возразила певица. Поросят было много. Разбегались глаза. Но Елизавета
        Дмитрук сразу, не задумываясь, остановилась именно перед тем, которого не следовало покупать. Сережа переглянулся с Олегом. Певице понравился поросенок, который привлек бы любого городского человека: как следует подготовленный к базару, розовый, чистенький, только бантика на шее не хватало.
        Платон Иннокентьевич вопросительно посмотрел на Сережу.
        — Нет, — сказал Сережа. — На откорм такой не годится, у него узкая грудь да еще плоские ребра, хорошего сала от него не жди. У здорового поросенка грудь широкая, как у моряка из кино. И ребра крутые, как у :.>того...
        Сережа показал на грязного визгливого поросенка, который беспокойно поглядывал по сторонам.
        Певица взглянула на Наташу, на то, с какой гордостью за Сережу слушает Наташа Сережины суждения о поросятах, и отвела глаза.
        С горечью и незатухающим отчаянием подумала она о том, что на Эдика никогда не посмотрит так девушка. И только чудо могло здесь помочь.
        Платон Иннокентьевич, словно догадавшись о мыслях певицы, оборвал разговор.
        — Понятно. Значит, берем того, неумытого. Елизавета Дмитрук, не торгуясь, как отметил про себя
        Сережа, купила поросенка.
        Этого Сережа не мог понять. Он считал, что люди на воскресный базар ходят не только для того, чтобы что-нибудь купить. А еще и для того, чтобы поторговаться. Это была такая игра. И правила ее одинаково хорошо знал и тот, кто продавал, и тот, кто покупал. Ни один человек из тех, что продавали, не называл сначала цены, которую хотел в самом деле получить, а просил больше. И каждый покупатель сначала непременно предлагал меньше, чем следовало. Но в конце концов, как правило, и продавец и покупатель приходили к той цене, на которую и тот и другой рассчитывали. А певица нарушила условия этой игры.
        Олег взял в руки визжащее существо, до глубины души обиженное тем, что его продали, и они все вместе пошли к машине Платона Иннокентьевича. Водитель сунул поросенка в корзину, а Платон Иннокентьевич с ребятами снова вернулся на базар. Археолог взял с собой трехлитровую банку. Он хотел купить хорошего меда. Увезти в Москву.
        — По меду у нас Сережа специалист, — сказал Олег. — А я больше по салу.
        За чисто выскобленными высокими столами сидели пасечники. Лук или помидоры может продавать любой человек, а вот мед требует от продавца особенно почтенного вида. Желательно, чтоб был это человек пожилой, с загорелой лысиной, а еще лучше, если у него седая окладистая борода и соломенная шляпа на голове. Такими и были пасечники на этом базаре, хоть, как знал Сережа, некоторые из них улья в жизни своей не видели.
        Сережа принюхивался к меду.
        — Это мед луговой, — сказал он. — Хороший. А это — подсолнечный. Можно попробовать? — обратился он к пасечнику, свежевыбритому пожилому человеку с добрым и умным лицом.
        — Пробуй, — предложил пасечник и протянул Сереже ложку. С нее лили на палец мед, а затем этот палец обсасывали.
        — Подсолнечный, — снова сказал Сережа.
        — Подсолнечный, — с удовольствием подтвердил пасечник. — Это ты как в улье родился.
        Был на базаре и прозрачный, как вода, замечательный ежевичный мед, и золотисто-желтый, густой, вязкий мед, собранный пчелами на цветущих одуванчиках, и красноватый, с сильным ароматом рябиновый мед, и яблоневый — прозрачный, с соломенным оттенком, запахом своим напоминавший осыпавшиеся, слегка увядшие лепестки яблонь.
        За соседним столом женщина продавала засахарившийся в мелкие зерна вербовый мед с чуть горьковатым, свежим привкусом. Особенно много было на базаре падевого меда — темно-бурого, с деревьев лиственных пород, и зеленого — с сосны. Когда идешь по лесу, с листьев деревьев на тебя иногда падают сладкие капли. Это — падь. Сладкие выделения тлей и других насекомых, питающихся соком растений. Пчелы собирают падь.
        Но больше всего привлекал покупателей прозрачный, янтарный мед в сотах — тяжелых, добросовестно и старательно заполненных пчелами. Продавал соты, укладывая их в полиэтиленовые мешочки, дюжий парень лет двадцати пяти, с красным лицом человека, который недавно позавтракал в чайной и сдобрил бифштекс рубленый стаканом водки и парой кружек пива. Из-под кожаной фуражечки кучерявился чуб. Чтоб не испачкать медом костюма, он надел новенький, видимо тут же на базаре купленный, женский ситцевый фартук в синий цветочек.
        — А это какой мед? — спросил Платон Иннокентьевич.
        Сережа попробовал.
        — Это не мед, — сказал он решительно.
        В древности люди представляли себе рай в виде сада. Однако и сегодня, если спросить у любого человека, где, по его мнению, лучше всего живется, как правило, он ответит: в саду. Можно привести много фактов и цифр, которые расскажут о том, как изменилась, как улучшилась за последние годы жизнь Полесья. Это будут центнеры, которыми обозначают урожай картофеля, собранного с каждого гектара, и новые кирпичные дома колхозников, которые в сводках обозначают штуками, и новые хорошие дороги, и Дворцы культуры, и мощные тракторы, и картофелеуборочные комбайны. Но есть еще один показатель, и говорит он о многом. Это сады, которых прежде на Полесье было так мало. И не только колхозные и совхозные сады с молодыми, сплющенными с боков, растянутыми на проволоке пальметными яблонями, но и небольшие сады возле хат.
        А там, где сады, там и пчелы. Без пчел деревья цветут, но не дают плодов. А там, где пчелы, там и мед. Мед штука соблазнительная. На любом рынке положи на одну чашку весов килограмм самых лучших, самых дорогих конфет, а на другую килограмм меда, и окажется, что они в одной цене.
        Но конфеты нельзя подделать. А мед подделывают. Ставят пчелам в кормушках сахарный сироп, пчелы его перерабатывают, запечатывают в соты.
        Такой мед всякие мошенники потом продают как настоящий, как сотовый, но нет в нем тех веществ, которые делают мед полезным, нет всего того, что собирают пчелы на цветах.
        — Это не мед, — повторил Сережа.
        — Как это?.. Разве может быть не мед в сотах? Почему ты так думаешь?
        — Запах. Мало запаху. И он слишком сладкий.. Он какой-то приторный. У него не настоящий вкус.
        — А ну-ка чеши отсюда, — обозлился и еще больше покраснел парень в кожаной фуражечке. — Специалист нашелся. Мотай, покуда цел!
        — Придержи его тут, Серега, — сказал Олег. — Я сейчас дежурного приведу. Из милиции. В лаборатории проверим, какой это мед и откуда он.
        — Я сам это... я сам в лабораторию, — заспешил парень и тут же исчез вместе со своим большим ящиком-чемоданом, заполненным сотами.
        Платону Иннокентьевичу Сережа посоветовал купить мед, который считал самым лучшим, — будяковый. Его собирают пчелы с малиновых цветов будяка, или, как его еще называют по-русски, чертополоха.
        Душистый этот мед отличался совершенно особым мягким вкусом.
        За Сережей, Платоном Иннокентьевичем, Наташей и Олегом тянулась целая толпа покупателей. Они прислушивались к каждому Сережиному слову. Будяковый мед раскупили в минуту. И тогда пасечник, смешливый старик с желтой прокуренной бородой, обратился к Платону Иннокентьевичу.
        — Оставили бы вы нам своего академика... Я вон с полсотни годов с пчелами дело имею, а по одному запаху мед не обозначу.
        — А вы когда-нибудь видели, чтоб у человека был нос такого размера, как у него? — вмешалась Наташа.
        Платон Иннокентьевич со своей покупкой вернулся к машине, а Сережа, Наташа и Олег продолжали путь по базару.
        Дальше, на самом краю базара, мычали коровы, напуганные окружающей суетой и шумом, и встревожено поглядывали на своих телят: не потерялись ли, не перепутались, не чужой ли теленок тычется лбом в вымя.
        — Знаешь, сколько ему? — спросил Сережа у Наташи и показал на уморительно серьезного бычка с острыми прямыми рожками.
        — Сколько?
        Сережа рассмеялся.
        — Говорят, в Залесье новый зоотехник. Девушка. Прямо после института приехала. Городская. Пришла на ферму, увидела первотелку какую-то и спрашивает у доярки: «Сколько лет этой корове?» Та и говорит: «Два года». — «А как вы узнаете, сколько лет корове?» Доярка отвечает: «По рогам». — «Ах, да, — говорит новый зоотехник. — Как же я сразу не обратила внимания, что у нее два рога».
        — Подумаешь, — обиженно ответила Наташа. Помолчала и все-таки спросила: — А как действительно узнают, сколько ей лет?
        Сережа подошел к бычку, раздвинул пальцами мягкие губы.
        — Вот видишь, — сказал он поучительно, — у него восемь нижних зубов. В полтора года у него выпадут два средних молочных зуба. К двум годам вырастут вместо них два постоянных. В два с половиной года у него уже будет четыре постоянных зуба. В три года только два зуба по краям останутся молочными. А к трем с половиной годам уже все зубы у него будут постоянные.
        Хозяин теленка, щеголеватый колхозник в японской непромокаемой куртке густо-синего цвета и в темных очках на загорелом лице, белозубо улыбнулся:
        — Не выпадут у него два средних. На убой продаем.
        Наташа передернула плечом, и они пошли дальше.
        — А как узнать, старая или молодая курица? — снова экзаменовал Сережа Наташу.
        — Не знаю.
        — Тоже по зубам узнают, — ответил Олег.
        — Какие же зубы у курицы? — удивилась Наташа.
        — Не по ее зубам, — объяснил Олег, — По нашим зубам.
        — Чем лучше мы относимся к животным... — сказала в ответ Наташа слова, понятные только ей и Сереже. Только Сереже и ей.
        4.ИНОПЛАНЕТЯНИН
        Сережа поправил на голове обруч из серебристого, совершенно невесомого металла.
        — Ты говоришь, что у вас даже животным известна цель жизни? — спросил он у инопланетянина.
        — Верно. Известна.
        — Как же это получается? Если кто-нибудь у вас съест альдебаранского барана, то баран думает, что в этом и была его, барана, цель?
        — У нас не едят баранов, — строго ответил Ин. — Мы едим только синтетическую пищу.
        — Искусственную черную икру?
        — И икру. И даже картошку.
        — Искусственной икры я ни разу не видел, — сказал Сережа. — А картошку даже пробовал. Наш председатель был в Москве на совещании. И привез оттуда несколько ломтиков.
        Павел Михайлович побывал в Москве на Всесоюзном совещании картофелеводов, и сотрудники Института элементоорганических соединений Академии наук угостили картофелеводов синтетической жареной картошкой. Как рассказывал школьникам председатель колхоза, готовят ее из желе, в состав которого входят органические вещества. Сережа запомнил даже их название. Очень звучное! Пектинаты щелочноземельных элементов. Были там также углеводы, белки, кальций, соль. Ребятам достался крохотный кусочек.
        Сереже это химическое изделие не понравилось. Куда ему было до «партизанки»! И председатель подтвердил, что синтетическая картошка пока на вкус хуже натуральной, а стоит во много раз дороже. Пока это только эксперименты.
        — Но ведь это невкусно, — поморщился Сережа.
        — Высокие цивилизации, — сказал Ин, — не могут исходить из такого критерия, как вкусная еда или невкусная. Это все условно. Ты, например, терпеть не можешь маслин. А твоей бабушке, Галине Федоровне, они очень нравятся. И когда их привозят в ваш сельский магазин, а бывает это, как у нас на Альдебаране хорошо известно, не так уж часто, бабушка покупает сразу несколько килограммов, укладывает их в чистый бочонок и ставит в погреб. А как ваш председатель ел беззубку, ты помнишь?
        Сережа посмотрел на Ина недовольно и недоверчиво.
        — Откуда ты можешь знать про беззубку?
        — Видишь ли, — ответил Ин, — наша память штука необыкновенно сложная. — Голос его, голос Виктора Матвеевича, такой знакомый, приятный и добрый, звучал чуть смущенно и виновато. — В клетках мозга, да и не только мозга... По сути, во всех нервных клетках содержится все, что человек видел, слышал, узнал за всю жизнь. Но в большинстве случаев мы не можем возвратить в сознание всего, накопленного нашей памятью. А мое устройство позволяет видеть в полном объеме все, что там находится.
        — Помню, — сказал Сережа и коротко рассмеялся. Это был в самом деле смешной случай.
        Вся уходящая в глубь веков история земли, на которой стояло село Бульбы, по словам археолога Платона Иннокентьевича, состояла из чередующихся голодных и сытых лет. При этом голодных было намного больше. В голодные годы, которые выпали на детство председателя Павла Михайловича, в селе Бульбы люди ели беззубку. В сытые — беззубкой кормили свиней.
        Беззубки, крупные ракушки с двумя зеленоватыми перламутровыми створками и розовой мякотью, в большом количестве водились на дне озер и медленных рек этого края.
        И вот недавно, по словам Васи Гавриленко, его дед Павел Михайлович рассказал Васе и Васиной бабушке Ольге Степановне о том, какой вкусной и питательной была эта беззубка, как охотно, с каким удовольствием он ее ел. Он вспомнил, что за все минувшие годы он больше ни разу не попробовал этого блюда, и вдруг потребовал:
        — Ты, Вася, принеси ракушек, А ты мне их приготовь, — решительно предупреждая отказ, предложил он Васиной бабушке.
        Та даже руками всплеснула:
        — Господи, к чему тебе это? Что тебе, куры мало на обед? Да ведь после этого посуду придется выбросить. И кастрюлю, и тарелку. И как ее готовить?
        — «Как готовить, как готовить»! — проворчал Павел Михайлович. — Я что, сам ее готовил? Помню, на сковородке мать, покойница, жарила. В печи.
        Вася с Сережей принесли ведро беззубок. Васина бабушка выбрала сковородку похуже, уже почерневшую, тонкую, железную, и ушла из дому. Жарить беззубок пришлось им самим, втроем.
        Павел Михайлович первым отрезал себе небольшой кусочек жареной беззубки, положил его в рот, долго жевал, а потом сказал недовольно:
        — Видать, не так мы ее приготовили. Жесткая она какая-то получилась. Невкусная. — Но он был справедливым человеком и тут же добавил: — А вернее сказать, голодный я тогда был. Люди тогда у нас мерли от голода. Еды никакой не было. Может, потому она тогда и показалась мне такой вкусной.
        Сережа с Васей тоже попробовали жареную беззубку. Съели по маленькому кусочку. Из интереса. Показалось жестко и непривычно. И запах какой-то...
        — Вы, Павел Михайлович, устриц никогда не пробовали? — спросил Сережа у председателя.
        — Нет. Не случалось.
        — А ведь и это пластинчатожаберные, как беззубки, — щегольнул Сережа своим знанием зоологии. — Только морские. И устриц, пишут, к тому же еще и живыми едят.
        Павел Михайлович посмотрел на Сережу яростно и изумленно, вскочил из-за стола и грузно побежал к двери. Спустя минутку за ним помчался Вася. А за Васей и Сережа. И все они за домом, в саду, под яблонями, в разных концах извергли из себя жареную беззубку.
        — Как видишь, — сказал Ин, — одному кажется вкусным одно, другому — другое. А в самом деле важно, сколько калорий в этой еде, каково содержание незаменимых белков, достаточно ли там витаминов и прочего.
        — Так в чем же цель жизни? — напомнил Сережа.
        — Цель жизни? Так ведь это очень просто. — В голосе Ина снова послышалась улыбка. — На разных планетах разные основы жизни. У нас, альдебаранцев, есть соседи, у которых основой жизни являются фторорганические соединения. Но везде, где имеется разумная жизнь, во всей бесконечной Вселенной, цель жизни, ее смысл видят в одном: в правде и красоте, в счастье и добре... Везде уважают труд, ценят честность, верность слову, презирают бессмысленную жестокость, угодничество, карьеризм, бесчеловечность, везде не терпят клеветы, воровства, хулиганства, издевательства сильного над слабым.
        — Если это так, — возразил Сережа, — то откуда же тогда берутся и воровство, и угодничество, и клевета, и бесчеловечность?
        — Это остатки тех времен, когда жизнь на вашей планете уже долго существовала, но еще не была разумной, — уверенно ответил инопланетянин. — Этих остатков у вас будет все меньше. Пока они совсем не исчезнут.
        ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
        НЕОБИТАЕМЫЙ ОСТРОВ
        Павел Михайлович сам водил положенную ему но должности машину. Называл он ее «козликом», как звали в старину железные «газики», но это была новая добротная машина, которая шла по грунтовым дорогам, по бездорожью, надежная, безотказная, простая. «А все-таки далеко ей до багги Володи Бондарчука, — отметил про себя Сережа. — Тому только крыльев не хватает».
        Водителей для обслуживания легковых машин Павел Михайлович не признавал.
        «Расточительство это, — говорил он, — и глупость. Ну, если человек калека... А если есть руки-ноги и, главное, голова на плечах, так можешь сам научиться управлять».
        Когда же дело доходило до смазки, до предупредительного ремонта, Павел Михайлович в колхозный гараж не обращался, а собирал школьников вроде Сережи, Олега, Васи и сам вместе с ними копался в моторе, монтировал шины.
        Сереже хотелось заглянуть под капот — сменил ли Павел Михайлович генератор, как он, Сережа, ему советовал. Но он не стал поднимать капот. Он спешил. Ему было интересно, что за письмо привез председатель. Он прочел на конверте: «Джерард Макхью». А кто такой Макхью, Сережа хорошо знал.
        Когда Сережа вернулся, Алла Кондратьевна посмотрела на его разгоряченное, покрасневшее лицо и с досадой сказала председателю:
        — Написали бы лучше этому Макхью не про гуминовую кислоту, а про то, что этот лоботряс с машиной сделал.
        — А что с машиной?
        Генерал Кузнецов заметил, как напрягся Сережа, как сердито посмотрела на Аллу Кондратьевну Наташа, и вмешался:
        — Главное — сам вернулся. Не на буксире... Фару разбил. Это чепуха.
        — Понятно, — решил Павел Михайлович. — Читай, Серега.
        Наташа улыбнулась задорно и бесшабашно:
        — Кто? Он? Этот отличник?.. Давайте я прочту. Он каждое третье слово будет спрашивать.
        Она взяла у Сережи конверт, вынула письмо, просмотрела его и бойко, уверенно прочла:
        — «Дорогой мистер Кулиш! Мне доверена высокая честь известить вас, что за выдающиеся успехи в науке вам присвоено звание рыцаря ордена Бульбы».
        Сережа смотрел на Наташу изумленно и растерянно. Он даже рот раскрыл. Генерал Кузнецов и Анна Васильевна переглянулись.
        — «По уставу ордена, — так же уверенно продолжала Наташа, — вы обязаны танцевать первый танец с английской королевой на королевском балу в Букингемском дворце. Посылаю вам пригласительные билеты. Пароль ~-«Алая роза», отзыв — «Картошка». Наташа оторвалась от письма:
        — Где же пригласительные, Павел Михайлович?
        — Наверное, в папке остались, — ответил председатель. — Две штуки. Серега, ты с кем поедешь? — спросил он быстро и решительно. — С той беленькой? В очках?
        — Ни за что! — горячо возразила Наташа. — Я с ним поеду... Только это ведь королевский бал... Что я надену?
        — Действительно, это вопрос непростой, — задумался председатель. — Ну, Сережке мы в самодеятельности фрак возьмем. А тебе придется новое шить.
        — Во дворец небось женский пол в портках не пускают, — улыбнулся Матвей Петрович своей некрасивой улыбкой. — А, Кондратьевна?
        — Меня пустят, — вызывающе сказала Наташа.
        — Наташа! — одернула ее Анна Васильевна. — Что за шуточки?..
        Алла Кондратьевна удивленно посмотрела на Анну Васильевну и рассмеялась:
        — А я-то уши развесила.
        — Что там, в самом деле? Прочти, Наташа, — предложил генерал Кузнецов.
        — Текст тут какой-то трудный, — спасовала Наташа. Сережа растерянно и обиженно переводил взгляд с
        Наташи на председателя и с председателя на Наташу. Все это у них получилось так ловко, будто они заранее сговорились.
        — Орден Бульбы, — хохотнул Павел Михайлович. — Ну, Наташа, утешила. Ты, Серега, не обижайся... Ладно, давай-ка я прочту.
        Он взял у Наташи письмо и стал переводить его, спотыкаясь, повторяя некоторые слова:
        — «Мистер Кулиш. Ваши...» Эти... ну, как это сказать?.. «Ваши усилия и ваши результаты заслуживают самого высокого уважения. А правильнее перевести — почтения. Хорошо, что вы так много успеваете. В связи с этим, как старый... как старший коллега, хочу поделиться с вами некоторыми мыслями. Вернее, перевести, некоторыми соображениями. Селекционер, если он хочет чего-либо достичь, должен жить и работать, как стрела в полете. Вам будут говорить: не торопитесь, у вас вся жизнь впереди. Это неверно. Мы должны торопиться. Вам будут говорить: получайте в школе высшие баллы... Ну, если это на ваш язык перевести, пятерки. И это неверно. Не обращайте внимания на школьные баллы. Пускай ничто не отвлекает вас от нашего дела...» — Павел Михайлович поднял голову от письма и с горечью перебил сам себя: — Правильно пишет. Ушел бы я раньше... А теперь... Какая нз меня стрела эта самая... Ой, мудрый старик.
        — Павел Михайлович, а сколько Макхью лет? — спросила Алла Кондратьевна.
        — Шестого мая семьдесят исполнилось. Юбилей был.
        — А вам до юбилея еще четыре года. Что же вы прибедняетесь, говорите, что вам поздно?
        — Макхью всю жизнь селекцией занимался.
        — А вы всю жизнь чем занимались?
        — Я? — На минутку задумался Павел Михайлович и продолжал: — Я — председатель. Какие в селе профессии? — спросил он и сам же ответил: — Тракторист, агроном, зоотехник, учитель. Вроде нет такой профессии — председатель. Но когда тракторист пашет с огрехами, голова у председателя болит. В непрогретую землю семена ткнули — председателю худо. Пьяный жену побил — председателя ночью с постели срывают. Один за всех — это всякому председателю известно. А вот все за одного...
        Павел Михайлович помолчал, словно хотел еще что-то добавить, но вместо этого вернулся к письму Макхью:
        — «Нет сейчас на земле профессии ответственнее, чем селекционер. Говорят — не хлебом единым... Но, как правило, говорят это те, у кого хлеб уже есть. Вы, мистер Кулиш, выбрали свою дорогу. Не сворачивайте с нее, не останавливайтесь. И пишите мне почаще. Кстати, меня очень позабавило картофельное название вашего селения и происхождение этого названия. У вас дар интересно рассказывать о своих учителях. Прошу передать мое глубокое уважение и добрые пожелания Виктору Матвеевичу...»
        Павел Михайлович замолчал, будто осекся. Матвей Петрович искоса, недобро посмотрел на председателя.
        — Опоздал он... с пожеланиями. — И, помолчав, с насмешкой добавил: — Послушать тебя, Михалыч, так в председатели нужно силком тащить. А как погляжу кругом, так и добровольцев хватает.
        — Председатель, Матвей Петрович, это должность выборная, — вспыхнула Алла Кондратьевна. — А добровольцы и на бригадира найдутся... Наташа, — позвала она и, когда Наташа подошла к ней, уже другим, поучительным тоном сказала: — Смотри, Наташа, в школе этому не учат. Салат удивлять должен. Так, чтоб каждый, кто его попробует, непременно задумался, что же это я ем? И добавляю я для этого в салат дандури. Как грузины. Ну, это по-грузински дандури, а у нас это растение на клумбах или просто в палисадниках растет. Портулак. У нас его за цветы выращивают. И не догадываются, что он в еде интересный... Павел Михайлович! — неожиданно обратилась она к председателю. — Вам Потапенко привет передавал. Я была у него на базе, видела там чешскую мебель. Кабинет. Полированный орех, обивка под хром. Как у министра. Я сказала — придержать. Для вас.
        — Зачем мне новая мебель?
        — В опытное хозяйство возьмете, — простодушно ответила Алла Кондратьевна.
        Павел Михайлович улыбнулся.
        — Ну, Алла, вижу, ты всерьез подсаживаешь меня шилом на печку.
        — Никуда я вас не подсаживаю, — смутилась Алла Кондратьевна. — Такая мебель не каждый день бывает. И по перечислению ее не продают. А я сумела договориться. Мы заплатим наличными, а вы потом эту сумму переведете со счета института на колхоз.
        — Не имеем права наличными, — вмешался Григорий Иванович.
        Алла Кондратьевна ласково улыбнулась ему в ответ.
        — Гришенька, где же твоя совесть?.. — И уже другим тоном, строго и резко, спросила: — Анна Васильевна! Когда вы захотели своим учителям в учительскую мягкие кресла, смог он через колхоз? Так ведь?
        Анна Васильевна растерялась.
        — Учителя устают... Шесть уроков на ногах.
        — Смог, — отрезал Григорий Иванович. — И за мягкую эту мебель получил по мягкому месту. На бюро.
        — Для друзей имеем право! — возмутилась Алла Кондратьевна. — А для Павла Михайловича, который колхоз сделал, который тебя человеком сделал, не имеем права?.. Ничего, я и без тебя найду деньги. Павел Михайлович, брать кабинет? — спросила она.
        — Не нужно, — буркнул председатель.
        — Почему?
        — Липнет обивка хромовая... К этому самому... к мягкому месту. — И, покончив таким образом с вопросом о мебели, Павел Михайлович обратился к Анне Васильевне: — Разговаривал я в районе с юристом. Требуются ваши заявления. Это формальность, но без нее нельзя.
        — Спасибо, — поблагодарила Анна Васильевна и пожаловалась: — Все не просто. — Она подошла поближе к чурбаку, на котором сидел Матвей Петрович. — Тут нужно подписать одну бумагу, — сказала она нерешительно. — Я хочу просить вас и Марию Корнеевну...
        — Смотри, — прищурился Матвей Петрович. — И бабка наконец понадобилась. Я думал, ты нас совсем списала. Глаз не кажешь.
        Анна Васильевна виновато потупилась, но, что-то преодолевая в себе, подняла глаза.
        — Вы правы, Матвей Петрович... Но я — не могу... Не могу заставить себя прийти. Она плачет, а у меня сердце разрывается. Мне кажется, она меня винит... Что это я недоглядела.
        — Эх, Анна, Анна, — укоризненно вздохнул Матвей Петрович. — Кто же у нас остался, кроме тебя? — И тут же деловито спросил: — А что за бумага?
        — Думала я, как быть с книгами Виктора...
        — Что тут думать, — перебил ее Матвей Петрович. — Книгам Наташка наследница. С бабкой мы так порешили.
        — Зачем мне наследство? — возмутилась Наташа. — Я хочу, чтоб книги в библиотеке стояли. В нашей, в сельской.
        — И чтоб надпись была над полками, — поддержал Наташу Сережа. — «Это книги Виктора Матвеевича Якименко»
        — И чтоб их через год растащили, — в тон Сереже продолжил дед Матвей. Он резко повернулся к генералу Кузнецову: — У вас много книг?
        — Нет, — несколько настороженно ответил генерал Кузнецов. Его оскорбила сама мысль о том, что кто-то может подозревать, будто бы он претендует на чужие книги. — Классика больше. То, что перечитываю: Пушкин, Толстой, Чехов. А так библиотекой пользуюсь.
        Вопрос Матвея Петровича показался бестактным и недоброжелательным и Алле Кондратьевне.
        — Генералы не могут за собой книги возить, — поучительно сказала она. — И не то важно, сколько у человека книг на полках, важно, сколько он прочитал.
        Матвей Петрович помолчал, пожевал губами.
        — Интересно получается. Витя покойный всю жизнь книги собирал. Покупал, доставал где-то, менял, выпрашивал. Каждую копейку — на книги. Я ворчал. Блажь, думал. Тоже думал — в библиотеке сподручней. Не догадывался, что за старые книги потом можно будет втрое взять, а то и впятеро. Лучше всякой сберегательной книжки.
        Анна Васильевна вспомнила, как лет восемь назад, когда они только еще начали работать в селе Бульбы в школе, летом в каникулы поехали они с Виктором в Киев и взяли с собой маленькую Наташу. В гостинице им не досталось мест, и остановились они у приятеля Виктора по университету в маленькой двухкомнатной квартире за Днепром. Однажды Виктор исчез, а потом, часа через три четыре, когда она уже и волноваться начала, вернулся возбужденный и счастливый и показал свою находку. Он забрался за город, на толкучку, где продавали случайные вещи, и купил там тоненькую книжечку в бумажной обложке — прижизненное издание пушкинского «Евгения Онегина». Удивительно, но этой книжки еще никто не читал, она даже не была разрезана. И когда Анна Васильевна стала искать нож, чтоб разрезать пожелтевшие страницы, Виктор пришел в ужас: «Ну что ты, Анна!.. Ведь это такая редкость — нетронутое прижизненное издание. Да еще кого — Пушкина!.. А для чтения у нас «Евгений Онегин» есть и в других изданиях».
        — Так что же их теперь — продавать? — возмутилась Наташа.
        — А что ж нам их задаром отдавать? Держи карман пошире. Нужна библиотека — платите, — с вызовом обратился Матвей Петрович к председателю. — Раз все такие грамотные стали. Виктор книги по одной собирал. И за деньги. А ты хочешь их сразу огрести и даром. Обрадовался. Ничего, не обеднеете.
        — Ты что, ремонт затеял? — добродушно и заинтересованно спросил Павел Михайлович.
        — Какой ремонт? — подозрительно посмотрел на него дед Матвей.
        — Стены деньгами оклеишь?
        — Тебе бы все хаханьки строить, — проворчал Матвей Петрович.
        — Хаханьки... Это ж не я у тебя, ты у меня про фараонов расспрашивал. Зачем им в могилу клали богатства ихние... Куда тебе еще? Денег у тебя и вправду хоть стены оклеивай. Дом новый. Сад. Пасека.
        «Значит, дед Матвеи разговаривал про фараонов не только с Наташиным отцом», — встревожено подумал Сережа. В этих словах Матвея Петровича он ощутил что-то опасное и плохое, но еще не мог понять, что же именно.
        Матвей Петрович не на шутку обозлился. Лицо его исказилось, голос сорвался.
        — А ты что, считал их, мои деньги? И откуда только эта брехня в селе. У нас, если человек, вместо того, чтобы пропить или «Жигули» купить, какой-никакой рубль на черный день отложит, так всем глаза колет... Пасека! Да у меня больше на сахар уходит, на подкормку, чем меда я с нее возьму. — Он помолчал. — И не мне эти деньги. Наташке останутся.
        — Ну и черт с тобой, — решил Павел Михайлович. — Тебя уже не переделаешь. Как, Гриша? — спросил он у Григория Ивановича. — Можем эти книги...
        — Нет у нас такой статьи, — отрезал Григорий Иванович.
        — А если подумать?
        Анна Васильевна слушала этот разговор с недоумением и обидой.
        — Я не понимаю, — сказала она резко, — что за торг вы затеяли. Я бы не продала эти книги, даже если бы очень нуждалась...
        — Тут и думать нечего, — перебил ее Григорий Иванович.
        — Вот кому хорошо жить — Грише, — обрадовалась Алла Кондратьевна. — Думать не надо. И беспокоиться ни о чем не надо. Есть статья — пожалуйста. Нет статьи — не обессудьте. Ты, Гриша, забором из своих статей отгородился. Где вход, где выход — не найдешь.
        Сережа был еще совсем маленьким, еще ходил в первый класс, когда впервые заинтересовался и спросил у отца, для чего эти статьи.
        «Вот, Сергейка, — ответил Григорий Иванович. — Дали, к примеру, человеку деньги. Ну, скажем, сто рублей. На них нужно купить ботинки и штаны, чтоб одеться человеку. И учебники и тетрадки, чтоб учиться. И хлеб и мясо, чтоб есть. И еще на рубль можно купить мороженого. Так вот эти статьи для того, чтоб человек не покупал мороженого сразу на все сто рублей».
        Так и запомнил Сережа бухгалтерские статьи, как средство против покупки мороженого на все деньги.
        Григорий Иванович побледнел. Слова Аллы Кондратьевны задели его за живое.
        — Ты выход нашла, — ответил он враждебно. — Самый простой. Отдираешь от забора этого по досочке и лазейки себе устраиваешь.
        — Мне, Гриша, лазейки не нужны, — сдержанно, с достоинством сказала Алла Кондратьевна. — Я не глупее тебя. И один институт с тобою кончала. Знакома и с теорией, и с практикой. У меня на все, как ты знаешь, акты оформлены и через правление проведены. Я за каждую копейку ответить могу.
        Наташа не понимала, о каких актах идет речь. Но Сережа хорошо представлял себе, что это такое. Дома у него не раз об этом толковали. До сих пор существует в колхозах такая форма приобретения нужных товаров, запчастей, материалов — по акту. Не совсем законная, но и не совсем беззаконная. Покупает колхозник, которому это поручали, у какого-то человека, скажем, комплект шин на автомашину. Составляют об этом акт. Если правление акт этот утвердило, то покупка признается законной и шины зачисляются в инвентарь. Поступают так не от хорошей жизни. Покупают по акту то, чего в магазинах не достанешь. Переплачивают. Не стоять же, скажем, автомашине, если на складе «Сельхозтехники» нет шин.
        И сила Аллы Кондратьевны — Сережа, как и все, знал об этом — состояла в том, что она могла достать все, что колхозу нужно. И при этом к рукам ее не прилипала и копейка. Она в самом деле заботилась не о себе. О колхозе.
        — Ты — можешь, — согласился Григорий Иванович. — А вот Щербатиха твоя...
        — При чем здесь Щербатиха? — насторожилась Алла Кондратьевна.
        — При том. Ты картошку в магазине мимо кассы гонишь?.. Наличные потом в оборот пускаешь?..
        — Наличные?.. — захлебнулась Алла Кондратьевна. — А резина что, с неба сыплется? А цемент? А запчасти?.. Вы машины только гробить умеете. А доставать их мне!.. Постой! — внезапно перебила она себя и с подозрением спросила: — Это не твоя работа? Не по твоей подсказке Ефременко там у Щербатихи копаться начал?
        — Что вы затеяли, в самом деле? — вмешался Павел Михайлович. — Хоть гостей постыдитесь!
        — Ну, Павел Михайлович, — с веселым удивлением заметил генерал Кузнецов, — теперь я понимаю, почему вы в институт хотите. На опытный участок. Это они всегда так?
        Председатель благодушно махнул рукой.
        — Это что... Тут к нам недавно кинохроника приезжала. Заседание правления снимали. Так киношники эти даже в восторг пришли. Говорили, и артистам такого не сыграть.
        Сережа увидел, что лицо Аллы Кондратьевны приняло то будто бы равнодушное, а в самом деле напряженное и сосредоточенное выражение, какое было у деда Матвея, когда он, выпрямляясь, швырнул топорик и расколол воткнутый в дерево карандаш, и подумал, что сейчас что-то произойдет. И действительно, Алла Кондратьевна сказала спокойно, но так, что отшутиться в ответ было уже невозможно:
        — Хватит, Павел Михайлович, с нами в прятки играть. Скажите, наконец, прямо: с чем вы приехали?
        — С чем уехал, с тем и приехал, — не сразу и с горечью ответил председатель. — Хотел отложить я этот разговор. Не к месту он тут. Ну, да от вас с Гришей не отвяжешься. — Он снова помолчал, словно взвешивая про себя, продолжать ли. — Действительно, Алла... Скандал там со Щербатихой.
        — Какой скандал? При чем здесь Щербатиха?
        — Неучтенной картошкой она торговала. Стыд на весь район. Я к первому и не ходил. Какой сейчас разговор может быть?
        «Неучтенной», — подумал Сережа и посмотрел на Наташу. Понимала ли Наташа, что значит «неучтенной»? Ведь значило это то же самое, что «краденой». И уж Алла Кондратьевна должна была понимать это лучше, чем кто бы то ни был. Но на нее это слово не произвело никакого впечатления.
        — Ну что вы, Павел Михайлович, — сказала она успокаивающе. — Из-за такой ерунды?.. Подумаешь, Щербатиха! Я в курсе. Мне докладывали. Разберусь, поговорю с Ефременко...
        — О чем ты поговоришь? — сорвался председатель. — Сидит она.
        — Как сидит? — испугалась Наташа.
        — Известно как, — мрачно ответил дед Матвей больше себе, чем ей. — За решеткой.
        — Плохо это, дед Матвей, — сказал Сережа.
        Еще недавно ему казалось, что все, может, как-нибудь обойдется. Ведь когда он, Сережа, сообщил Матвею Петровичу о переучете, тот сказал, что это, в общем, неважно, потому что деньги у него в наличности. Сережа подумал тогда, что дед Матвей деньги эти сразу же возвратит в кассу и все утихнет и не повторится. Но если Щербатиху посадили...
        — Чего уж тут хорошего, — ответил дед Матвей. — Дети у нее. — Он резко повернулся к Григорию Ивановичу: — Вот ты, Гриша, думаешь, ты очень разумный. Как петух на насесте: прокукарекал, а там хоть и не рассветай. Только ведь и петухи в борщ попадают. Начнутся у нас теперь ревизии да комиссии. Так и тебя это не минет... И тебе, Михалыч, — обратился он к председателю, — не видать теперь опытного хозяйства, как своих ушей без зеркала. Теперь никто тебя отсюда не отпустит. Еще помянешь мое слово. А ведь говорили тебе. Слишком много воли ты ему дал.
        Матвей Петрович говорил так, словно у него не было ни малейшего сомнения в том, что все случилось из-за Григория Ивановича. А Григорий Иванович в ответ только улыбнулся и спросил:
        — Что это вы так заполошились, Матвей Петрович?
        — А потому, Гриша, — с силой произнес Матвей Петрович, — что мы тут все, как дерево возле дерева. Поверху раздельно, а корни переплелись. Пусть председатель тебе скажет, — воззвал он к Павлу Михайловичу, — как я твоего батю, незабвенного Ивана Аникеевича, раненного, на себе под пулями тащил. С того света хотел вынести. А как с Витей покойным ты из одной миски галушки из толченого проса ел и на моей печи спал?.. Что ж ты, теперь по всему по этому топором?!
        И так горько и так убедительно сказал это Матвей Петрович, что Сереже вдруг показалось, что прав он, прав дед Матвей, работящий, безотказный старик, у которого дочка умерла во время войны от голода, а теперь случилось самое худшее, что только может случиться, — погиб единственный сын, замечательный человек, погиб Виктор Матвеевич. Что в самом деле может сравниться с таким горем? Прав он, а не его, Сережин, батя, подумал Сережа.
        — Нет, Матвей Петрович, — жестко сказал Григорий Иванович. — Ничего я не забыл. И не забуду. Только помню и другое. Как Виктор вечером пришел. Больной он уже был. Говорит: что с батей будем делать? Кирпич вы на себя выписывали и людям в Залесье по спекулятивной цене продавали. Было такое?
        — Брехня это! — выпалил Матвей Петрович. — У меня расписка есть. От Костенок. По казенной цене отдал. Помог людям — сына они выделяли.
        — Порвите свои расписки, — с негодованием отмахнулся Григорий Иванович. — Фальшивые они... Так ему тошно от этого было, Виктору. Еле уговорил я его не позорить ваш возраст.
        — Зачем ты, Гриша, это ворошишь? — вмешалась Анна Васильевна. — К чему это теперь?
        — Ему нужно, — выскочила из-за спины Анны Васильевны Алла Кондратьевна. — Он свою цель имеет. Он тут все взбаламутить хочет и в мутной водичке выплыть.
        — И не стыдно вам?! — сморщился, как от зубной боли, председатель. — Алла!.. Гриша!.. У людей на глазах... Взрослых не стесняетесь, так здесь же дети...
        «Нужно было бы, — недовольно подумал Сережа, — составить список и повесить его на всех людных местах. И в списке точно указать: для чего мы — дети, а для чего — взрослые. Тогда окажется, что наш возраст зависит только от одной причины: от того, какими хотят взрослые нас видеть в эту минуту».
        И он рассеянно и негромко запел-забормотал:
        Мамаша в обморок упала
        (с печки на пол),
        Сестра сметану пролила
        (на кота)...
        — Сережа, — с отвращением сказала Анна Васильевна. — Что с тобой?
        И тут Сережа с удивлением услышал, как генерал Кузнецов приятным баском подхватил:
        Мамашу с полу поднимите
        (взад на печку),
        Сестра, сметану подлижи
        (языком)...
        — Анатолий! — еще больше возмутилась Анна Васильевна. — Я тебя не понимаю. Что ты поешь?
        — А что тут такого?
        — Нас за эту песню преследуют, — пояснил Сережа. — В школе. Как только кто-нибудь ее запоет, ему сразу же ставят в дневник «поведение неудовлетворительное». А почему неудовлетворительное, и сами не знают. В песне этой нет никаких плохих слов.
        — В этой песне нет никакой логики, — строго сказала Анна Васильевна.
        — А в «Любовь свободна, век кочуя...» есть какая-то логика? — спросил генерал Кузнецов. — Из «Кармен».
        — В словах этой песни цинизм, — еще больше рассердилась Анна Васильевна.
        — Цинизм? — переспросил генерал Кузнецов. — Мы ее пели на войне. Й если люди во время жесточайшей бомбежки способны петь... — Он весело запел:
        И вот лежу на дне окопа
        (сверху дождик)...
        то это, — продолжал он, — скажу я вам, это был совсем не цинизм. А настоящая храбрость и юмор. И знаешь, что еще в этом было? Уверенность в победе.
        ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
        МИЧУРИНСКИЙ ТОПОЛЬ
        Здесь небо начиналось от земли. Как на картинах любимого художника Виктора Матвеевича Бориса Рапопорта. Оно было таким же большим и таким же нужным. И занимало это нужное небо в жизни людей место значительно большее, чем в городе. Но не потому, что его тут так много. Просто ритм их жизни был связан с тем, что делается на небе: жжет ли солнце, не закрытое даже легкой тучкой, льет ли дождь, ломит ли ветер ветви деревьев. За погодой тут следили не по «Вечерке». Здесь от погоды зависел урожай, зависело настроение людей, их материальное благополучие.
        С утра низкие тучи повисли над самой землей, мелкие дождевые капли, подхваченные неравномерными порывами ветра, внезапно ударяли в лицо и словно стремились забраться в глаза. Сережа утерся влажным рукавом куртки и подумал, что на создание дождя, который так нужен колхозу в мае и совсем не нужен в сентябре, потребовалась бы, как утверждал учитель химии Николай Николаевич, энергия всех электростанций земного шара. Большими силами обладала природа. Огромными силами, которые пока не поддавались управлению.
        Сережа стоял напротив Наташи у картофельного сортировального пункта. Того самого, о котором Володя Бондарчук говорил, что, когда только конструкторы очиняли карандаши, чтобы сделать первый эскиз, он уже устарел. Что он еще в зародыше был хромоногим. Что это механизация на уровне сохи, потому что для обслуживания этой машины нужно шесть человек.
        Но Сереже очень нравился и этот сортировальный пункт, и эта работа — нужно было отбрасывать с полотна транспортера комья земли и битую картошку, — и Наташа, которая стояла против него в ладной голубой курточке с надвинутым на голову капюшоном и в перчатках, чтоб не портить рук, и даже этот то начинавшийся, то прекращавшийся дождь, и доносящееся издали тарахтение картофелеуборочного комбайна Володи Бондарчука, и тяжело груженные автомашины, которые везли от комбайна картошку.
        Школьников сняли с уроков и послали помочь колхозу в уборке картофеля. На двух жердях у сортировального пункта был укреплен написанный на красной ткани лозунг: «Ребята, аврал!» Буквы расплылись от дождя.
        К сортировальному пункту подъехала автомашина. За рулем сидел Олег. Он помахал ребятам рукой, и они стали грузить картошку в кузов. Олег, стоя на подножке, командовал:
        — Легче, легче...
        К Олегу, тяжело ступая, подошел бригадир Матвей Петрович, небритый, мрачный, в тяжелом брезентовом плаще и намокшей кепке.
        — Ты сегодня еще сколько ездок сделаешь? — спросил он у Олега.
        — Дорога плохая, — ответил Олег. — Да пока разгрузят. Ходки три, наверное.
        — А четыре?
        — Постараюсь.
        — Постарайся. Мать как там? Здорова?
        — Да так... Не очень.
        — Быстро вы растете теперь. А умнеете медленно. Отец в твои годы уже самостоятельным был. Понимал, что каша не в горшке растет. Время было трудное, не то что теперь.
        — А я что, не работаю?
        — Да я не к тому... Все теперь, кто помоложе, туда, к Алле, прутся. Цветочки делать. И ты, говорили, собрался... Пиджак на тебе отцовский?
        — Батин.
        — Видел я недавно Федулова этого, из «Сельхозтехники»... Он в том автобусе был. Говорит, когда б не отвернул твой батя, никто б и костей не собрал. Человек был. Людей спас, а сам... — Матвей Петрович тяжело вздохнул. — Ну да ладно. Поезжай.
        Гремел сортировальный пункт, Сережа не отводил взгляда с полотна транспортера и отбрасывал и отбрасывал попавшие на лоток комья земли и битую картошку, и боковым зрением он все время видел перед собой Наташу, ее серьезные и счастливые глаза, и казалось ему, мог бы он вот так всю жизнь стоять у этой машины и смотреть на Наташу.
        «Если ты не уедешь, — думал Сережа. — Если ты останешься... Я люблю тебя. И всегда буду любить. И каждое утро, как только взойдет солнце, ты будешь знать, что я тебя люблю. И каждый вечер, когда солнце спустится за лес, ты тоже будешь знать, что я люблю тебя по-прежнему. И так будет всю жизнь. Целую жизнь».
        Ему очень хотелось сказать все это Наташе. Но вместо этого он спросил:
        — Поедешь со мной? Покататься. Бондарчук обещал дать свой багги завтра.
        — Поедем, — ответила Наташа.
        Багги Володи Бондарчука стоял рядом с сортировальным пунктом. Ничему так не завидовали мальчишки села Бульбы и всех окрестных сел, как этому багги Володи Бондарчука его собственной конструкции и собственного изготовления. Он соорудил его из остатков неведомо где добытого вдребезги разбитого «Москвича» и из остатков собственного мотоцикла.
        И вот теперь у Володи Бондарчука был замечательный автомобиль, способный с одинаковой скоростью мчаться и по шоссе и по бездорожью. Подпрыгивая на двойных рессорах, багги летел по кочкам, перепрыгивал с ходу ямы, колдобины и канавы, преодолевал вброд речки. А коронный номер Бондарчука был такой: с разгона налететь на столб. Другая бы машина вдребезги. А багги отлетал от столба, как мячик. У него впереди вместо бампера торчало пятое запасное колесо.
        Худощавый, болезненный на вид, Володя Бондарчук отличался большой любовью к спорту, незаурядной физической силой и железным здоровьем.
        Он закончил десятилетку, два года отслужил в армии, в ракетных войсках, вернулся в колхоз и уже четвертый год руководил механизированным безнарядным звеном.
        В селе Бульбы Володю Бондарчука уважали и побаивались. Говорили, что у него собачий характер. Уж если кого полюбит, то под ноги стелется. Но если невзлюбит, хоть из села беги.
        Володя Бондарчук очень дружил с Сережиным отцом. И все равно они постоянно спорили, ссорились, и Сережина бабушка сокрушенно спрашивала:
        — И откуда в таком худеньком человеке такой громкий голос?
        Сережа недавно присутствовал при такой ссоре. Григорий Иванович упрекал Володю в том, что он мало читает, что забыл, какую книгу он последней прочел, что ему надо готовиться к поступлению в сельскохозяйственный институт.
        «Я пойду в институт, — зло прищурился Володя, — только если мне покажут хоть одного картофелевода, который после института соберет со своего участка больше картошки, чем я... А книги... Что вы все тычете мне в нос книгами. Уж каким книголюбом был Виктор Матвеевич... А и он рассказывал, что восемьдесят процентов книг в библиотеках на всей планете никто ни разу не попросил. Так они там и стоят, как их в первый день поставили. А из остальных двадцати процентов половину попросили только один или два раза. Вот и подсчитайте, какой получится коэффициент полезного действия. Не больше пяти процентов. А картошка с моего участка, как ни бьют ее при перевозке, как ни гноят в хранилище, а дает КПД по крайней мере семьдесят процентов...»
        После этой ссоры Володя Бондарчук несколько дней не показывался в доме у Кулишей. Но вообще он хорошо относился и к Григорию Ивановичу, и к Сереже, и особенно к Сережиной бабушке. Он знал о ее трактористском прошлом и называл насмешливо-почтительно «коллега Галина Федоровна».
        Однако были люди, которых Володя Бондарчук просто ненавидел. Бледнел, когда упоминали о конструкторах сельскохозяйственных машин.
        «Хороши были бы пусковые установки для ракет или пушки, которые солдатам пришлось бы переделывать на ходу! — кричал он однажды на заседании правления колхоза. — Улучшать их! Додумывать то, чего конструкторы не додумали! А разве сельскохозяйственные машины для нас менее важны, чем пусковые установки? Но ведь я все переделываю!»
        Володя Бондарчук и ребята его механизированного звена всю зиму не разгибались. Они в самом деле переделывали машины. Комбайн бьет много картофеля. Он выкапывает клубни из земли, поднимает по транспортеру и отправляет в бункер. Оттуда картошка падает в кузов, самосвала. Потом на сортировальном пункте клубни снова падают на стальные решетки. Володя Бондарчук подсчитал, что каждый клубень падает по меньшей мере пятнадцать раз. Поэтому на нем получаются вмятины, трещины. Он и перезимует плохо, загниет, испортится. И труд картофелеводов пропадет напрасно. Нужны комбайны и сортировальные узлы, которые бы обращались с клубнями нежно, как человеческие пальцы.
        Механизаторы сами ставили на комбайн губчатую резину, чтоб картошка не билась, не мялась. Заменяли шестеренки на другое передаточное число в сортировальном пункте. Переделывали культиваторы, чтоб картошка росла на гребнях — узких валиках, ровными строками тянущимися по полю.
        «Правая рука у них никогда не знает, что делает левая! — кричал Володя. — И обе растут не оттуда».
        Все это происходило в присутствии конструкторов. Гостей. Они приехали в село Бульбы познакомиться с теми, кто работает на сконструированных ими машинах, выслушать претензии. И вот выслушали.
        Конечно, в чем-то Бондарчук был прав. Конструкции машин были между собой не согласованы. Конструкторы это признали.
        Весной одной картофелесажалкой звено Володи Бондарчука успевало за день засадить до десяти гектаров при норме 3,6 гектара. И на этой работе были заняты один трактор и одна автомашина, доставлявшая в поле семена. А чтоб за день убрать урожай с такой же площади, пришлось бы поставить пять комбайнов с пятью тракторами и за каждым агрегатом закрепить по два самосвала для отправки картофеля на сортировальный пункт. К тому же картофелеуборочные комбайны «Дружба» конструкторами были рассчитаны на урожай до 180 центнеров с гектара. Если урожай выше, транспортеры захлебывались, получались большие потери клубней. А у Бондарчука урожай был выше чуть ли не в два раза.
        «Вторым хлебом» называют иногда картошку в газетах. Но в селе Бульбы картошку звали долгим хлебом. У председателя колхоза была любимая побасенка о том, как однажды цыган говорил:
        «Лучше всего мужику, у которого картошка: посадил, выкопал, съел. А мне, пока разведешь огонь в горне, пока мехом поддуешь и железо раскалишь, потом лемех выкуешь, а уж только потом картошку купишь и детей покормишь».
        Взял мужик цыгана за чуб, дергает и перечисляет все процессы выращивания картофеля.
        А на карте технологических процессов, которая висела в правлении и была известна любому в колхозе, перечислялось 36 таких процессов, и все они выполнялись. Эти процессы были распределены на весь год и предусматривали несколько культивации, окучиваний, опрыскиваний и многое другое.
        «Не хочу мужицкого долгого хлеба — картошки, — решил цыган. — Лучше буду есть свой короткий».
        Черниговщина занимает одно из первых мест в стране по картошке. И все-таки средняя урожайность тут достигла пока всего двухсот центнеров с гектара. В селе Бульбы, в колхозе имени 12-летия Октября урожаи из года в год были по 300 —320 центнеров с гектара. А звено Володи Бондарчука брало намного больше. Это было единственное в колхозе экспериментальное безнарядное механизированное звено. И в его создании принял самое горячее участие Сережин отец.
        «И вот теперь, — с огорчением думал Сережа, — под влиянием этих висюлек с изображением Нефертити Володя Бондарчук связался с Варькой Щербатюк, а Олег ходит хмурый и озабоченный. И зачем она Володе? И зачем она Олегу?.. А может, я чего-то не понимаю? — думал Сережа. — Может, и это — любовь? Но какая-то другая?..»
        Дождь усилился. За школьниками приехал колхозный автобус.
        — Пойдем ко мне сначала, — предложил Сереже Олег. — Хоккей сегодня. И подготовим операцию «Ы».
        Как только Олег включил телевизор, его сестра шестиклассница Люда, худая, высокая, светловолосая, с холодными серыми глазами, демонстративно принесла пачку ваты и заткнула себе уши. Она готовила уроки и села к телевизору спиной.
        — Когда б по телевизору дрессированных детей показывали, — сказал Ромась, — она б не отворачивалась.
        — Каких дрессированных детей? — удивился Сережа.
        — А, есть такая передача, — пренебрежительно махнул рукой Ромась. — «Делай с нами, делай, как мы, делай лучше нас». Их сначала дрессируют, а потом как пример показывают.
        — Откуда ты знаешь?
        — Это всем видно.
        Шел принципиальный матч. «ЦСКА» — «Спартак». Ромась сразу же активно включился в игру.
        — Мазила! — закричал Ромась, вложил в рот четыре пальца и засвистел так, что фигуры хоккеистов на экране, казалось, замелькали еще быстрее.
        — Ты уроки сделал? — сердито спросил Олег.
        — Сделал, — небрежно ответил Ромась и обрадовано провозгласил: — Штанга!
        — Штанга! — ужаснулся телевизионный комментатор.
        — Серега! — обернулся к Сереже Ромась. — У кого шестой номер?
        — Олег, выключи Ромася, — попросила Люда. — Не так ваш хоккей, как...
        — А ты зубри! — прикрикнул Ромась на Люду.
        Как только матч закончился, Ромась сразу же объявил:
        — Я пошел. В разведку.
        — Подожди, — остановил его Олег. — Покажи уроки.
        Ромась неохотно показал тетрадь.
        — У меня тут один пример не сошелся.
        — Какой?
        — Этот.
        — Сколько будет семью девять? — спросил Олег.
        — Семью семь — сорок девять, семью восемь — пятьдесят шесть, — скороговоркой пересчитал Ромась. — Семью девять — шестьдесят три!
        — А у тебя семьдесят три. Поэтому пример и не получился. Исправь.
        — Я потом.
        — Подожди. Куртку надень.
        Ромась надел куртку.
        — Я пошел.
        — Ты поел? — спросил Олег.
        — Поел, поел.
        — Смотри не попадись там, — строго предупредил Сережа. — Всю операцию сорвешь.
        — Не попадусь.
        Ромась на минутку задержался.
        — Людка, — деловито спросил он, — ты не знаешь, что это за птица? Живет в Замбии, там, где Васькины родители, питается зерном, рождается из яйца, а яиц не несет.
        — Не может быть такой птицы, — недоверчиво ответила Люда.
        — Может, — Твердо сказал Ромась. — Вы только этого еще не проходили. Это петух.
        Сережа подошел к Люде, остановился у нее за спиной, заглянул в тетрадь.
        — Английский? А ну скажи: «Наша семья живет очень дружно».
        У Сережи было несколько тем, на которые он мог разговаривать по-английски: «Наша страна», «Наш колхоз», «Наша семья». По-разному сочетая слова и фразы, которые он выучил на память, Сережа мог произвести впечатление человека, вполне сносно владеющего английским языком.
        Люда подумала, а потом медленно произнесла:
        — Ливз вери фрэндфули...
        — Стоп, — остановил ее Сережа. — Неправильно. Дай лоб!
        — Зачем?
        — Я тебя щелкну. Нужно начинать с подлежащего: «Ауэр фэмэли ливз...»
        — Э-э, нет! Меня уже Олежка раз щелкнул. Потом синяк был.
        — Ну как хочешь, — холодно отказался от своего предложения Сережа. Так, словно щелчок — это нечто вроде поощрения.
        — Нет, ты ее все-таки щелкни, — предложил Олег.
        — За что? — покосилась на него Люда.
        — Сама знаешь. Только на тебя кофту купили, посмотри на нее.
        —. Я пойду, — сказал Сережа. — Сверим часы. Ровно в двадцать четыре ноль ноль. Не проспишь? Олег в ответ недовольно пожал плечами.
        — Может, спустишь нитку за окно? Как Васька?
        — Я тебе не Васька, — буркнул Олег. Они сверили часы.
        Дома Сережа застал свою бабушку, как всегда, у телефона.
        — Ив мыслях не держи, — говорила она властно. — Какая может быть стирка? Завтра опять дождь будет!.. Где ты читала? В какой газете? В областной? Ничего они там не понимают!.. Что значит без осадков?.. Завтра ветер северный, порывистый, дождь, температура днем двенадцать — четырнадцать... Дня на два еще зарядит. А потом, я тебе скажу, стирать или не стирать... Хорошо! — Она положила трубку.
        Сережина мама переглянулась с Сережей и беззвучно рассмеялась. Бабушка, хоть сидела к ней спиной, словно что-то почувствовала, быстро обернулась.
        — Нечего смеяться. Дождь будет.
        — Откуда вы знаете?
        — А очень просто.. Я погоду из Москвы каждое утро по радио слушаю. В Москве сегодня дождь. И ветер юго-восточный. А что в Москве сегодня — у нас завтра. — Она помолчала. — Да и косточки у меня ломит к дождю.
        Григорий Иванович вернулся из конторы позже, чем обычно, и не один, а с бригадиром Матвеем Петровичем.
        — Что так поздно? — спросила Галина Федоровна. — Мойте руки, уже не обедать, а вечерять будем.
        — Отчет, — ответил Григорий Иванович. — Второй день голову ломаем. Откуда-то лишний рубль тридцать две копейки появились.
        — Очень просто! — обрадовался Сережа. — Рубль как раз мне нужен! И тридцать две копейки пригодятся. И отчет у тебя сойдется.
        — В отчете, если не рубль — если копейка не сойдется, беда, — хмуро заметил Матвей Петрович. — В колхозе, Серега, своя арифметика. Ты в школе решаешь задачки с неизвестными?
        — Бывает, — осторожно ответил Сережа, ожидая подвоха.
        — А вот тебе колхозная задачка. Порвался пасик на картофельном комбайне. Ну, знаешь, этот... который вентилятор крутит, мотор охлаждает. А комбайн не работает. Я бригадир — с меня спросят, почему картофель не убираем. Я туда, сюда и, понятно, к кладовщику — достань. Он ночь-полночь — искать. Нашел, говорит. Человек продает. Десять рублей. В «Сельхозтехнике», пока сеяли, пасиков — хоть удавись, а как убирать — нет. Бери, говорю. Вот тебе задачка с десятью неизвестными рублями.
        — Стоит рубль тридцать две искать, если десятку за пасик платите? — спросил Сережа.
        — Если комбайн стоит, в десятку не уберешься, — строго ответил Матвей Петрович. — Тут тысячами пахнет. Федоровна, — обратился он к Сережиной бабушке, — книга жалоб у тебя есть?
        — А что?
        — Жалобу хочу написать. Недовольствие. Ты когда ногу мне складывала, ничего не забыла? Все на место поставила?
        — Вспомнил... Когда это было... Вроде все. А что?
        — Болит у меня.
        — К погоде? Завтра опять дождь будет.
        — Да нет, и без погоды болит.
        — Бегай меньше, не молоденький. В лечебницу пойди. Пусть тебе электризацию сделают. Или грязью помажут.
        — Грязью я каждый день мажусь, — мрачно ответил Матвей Петрович.
        Бабушка и мама вышли из комнаты. Бабушка вернулась со свежей скатертью, накрыла стол. А Вера уже успела надеть новое платье, которое сегодня получила из районной мастерской, с кружевами на рукавах и у шеи, и туфли на высоком каблуке. Она поправила прическу, подкрасила губы и прошлась по комнате, как манекенщица на демонстрации мод.
        Усадьбу Кулишей со всех сторон огораживал штакетник. По-новомодному. Невысокий. Такой, чтоб скотина не забралась. Не от людей. И с внутренней стороны вдоль штакетника узкими рядками росла петрушка. Прежде всего она предохраняла Сережины ульи от воришек-муравьишек. Муравьи очень любят мед, но не выносят запаха петрушки.
        Не главным потребителем петрушки была Сережина мама. Как только возвращалась она с работы из больницы, так сразу же, за калиткой выдергивала петрушку, кипятила ее и отваром протирала лицо. Где-то она вычитала, что отвар петрушки освежает кожу и предотвращает появление морщин. Может быть, это и в самом деле правда, потому что лицо у Веры было такое, словно нарисовал его художник акварелью на слоновой кости: с гладкой, ровно окрашенной кожей, без единой морщинки, с густыми, соединенными на переносице бровями, о таких в старину говорили — соболиные, и легким, едва заметным пушком над верхней губой.
        — Скажите прямо, я вам нравлюсь? — спросила Вера так, словно читала стихи.
        — Ого! — вырвалось у Сережи.
        — Позвольте с вами познакомиться, — галантно предложил Григорий Иванович.
        — Плечо не тянет?.. Левое? — осведомилась Сережина бабушка.
        — Немножко тянет, — призналась Вера. — Вы сидите, я сейчас фартук надену и все подам.
        Вера быстро накрыла на стол, вопросительно взглянула на Григория Ивановича и принесла синий вместительный графин и синие пузатые чарки.
        Дед Матвей выпил, крякнул, отломил не спеша кусочек хлеба, круто посолил и, прожевывая, сказал так, словно продолжал начатый разговор:
        — Расчет простой. С тонны — сорок тонн. Это на земле не валяется.
        — Так ведь вы говорите — валяется, — улыбнулся Григорий Иванович.
        — Ленивый и денег не подберет. А нам бы оно...
        Речь шла об аммиачной селитре. Сережа помнил и формулу — NH4NO3.Отличное удобрение. Считается, что тонна селитры дает прибавку урожая картофеля в сорок тонн. Но очень легко отсыревает и тогда слеживается в каменный пласт. На маленькой железнодорожной станции у села Гута железнодорожники раскопали такой пласт селитры, залежавшейся там еще чуть ли не с довоенного времени. Вроде клада. Всеми забытого. Никому не принадлежавшего. И предлагали продать.
        — Не знаю, — сказал Григорий Иванович. — Давайте обсудим это на правлении.
        — Какое правление, — даже застонал Матвей Петрович. — Железнодорожники это тайно хотят.
        — Тайно? — удивился Григорий Иванович. — Из полы в полу? Это все равно что тайно пароход купить.
        После ужина Сережа ушел в свою комнату и раскрыл в первом попавшемся месте «Трех мушкетеров». Время тянулось невероятно медленно. Каждые несколько минут он поглядывал на часы. Около одиннадцати к нему в комнату вошла бабушка.
        — Сережа, ты зачем электричество жжешь? Почему спать не ложишься?
        — Уроки.
        — Ты же говорил, сделал? — Она посмотрела на книгу. — Вам уже «Мушкетеров» на дом задают?.. Молока выпьешь?
        — Нет. Сядь, баб.
        — Некогда мне рассиживаться, — ворчливо ответила Галина Федоровна и тут же села на Сережину кровать.
        — Баб, — обернулся к ней Сережа, — ты Слесаренко любишь?
        — Какого Слесаренко?
        — Кладовщика.
        — Что мне его любить? Жених он мне?
        — Не любишь. Говорила, он скользкий, как вьюн.
        — Когда это я говорила?
        — По телефону.
        — Ну, может, и говорила. Мало ль чеголюди по телефону говорят. А к чему тебе Слесаренко?
        — Да так, — уклонился от ответа Сережа.
        Секундная стрелка двигалась по циферблату так медленно, как минутная, а минутная — как часовая. Без двадцати двенадцать Сережа не выдержал, открыл окно — петли у него были заранее смазаны солидолом, открывалось оно совсем бесшумно — и выбрался наружу. Луна мчалась по небу, как искусственный спутник, кругленький, поблескивающий металлом спутник с потерянными в клочьях облаков иглами антенн. Ветер дул порывами, срывая листья с возмущенно лопотавших тополей.
        Олег и Ромась уже ждали Сережу у своего дома. Они тоже вышли заранее. И тут же из темноты с разных сторон стали появляться ребята.
        — Пошли! — шепотом скомандовал Сережа.
        Они остановились сначала у школы. Сережа обогнул здание, за которым находился небольшой дом директора Анны Васильевны. Наташи возле дома не было. Сережа подобрал горсть песка, швырнул в крайнее слева окно. Окно распахнулось. Наташа выбралась на улицу.
        — Чуть не проспала, — сказала она.
        Возле калитки во двор председателя колхоза, как они договорились об этом с Васей заранее, к четвертой штакетине была привязана нитка. Сережа осторожно потянул за нее.
        — Дергай сильнее, — предложил Олег.
        — Не могу, нитка порвется.
        Сережа все-таки дернул сильнее, и нитка в самом деле порвалась.
        — Я свистну, — сказал Ромась.
        — Я тебе свистну, — схватил его за руку Олег, потому что Ромась уже засунул в рот пальцы. — Председатель проснется.
        Они решили, что обойдутся без Васи, и пошли дальше вдоль дворов, под деревьями, в тени, но возле усадьбы кладовщика их догнал Вася.
        — Вы мне чуть палец на ноге не оторвали, — сердился он. — Я еле выбрался. Дед не спал. Что-то там писал или читал.
        Слесаренко работал в колхозе только второй год, но обосновался он тут прочно. Построил двухэтажный каменный дом на восемь комнат, гараж, теплицу под стеклом, где выращивал ранние помидоры, вместо деревьев густо посадил кусты малины и смородины. Считается, что это выгодней.
        В усадьбе кладовщика по натянутой толстой проволоке носилась вдоль забора здоровенная овчарка. Она лаяла и рычала на ребят, стоявших по другую сторону высокого сплошного забора.
        — Давай, Ромась! — шепотом приказал Сережа. Вася и Олег подсадили Ромася на забор.
        — Здоров, Индус, — дружелюбно поздоровался Ромась. Индус умолк и завилял, повизгивая, хвостом. Ромась спрыгнул с забора и подошел к собаке.
        — Дай лапу. (Индус послушно дал лапу.) А знал бы ты, что я тебе принес... — Ромась отломил кусок колбасы, дал собаке, откусил сам от оставшегося куска и, прожевывая колбасу, открыл калитку. — Разрешите доложить: охрана ликвидирована без единого выстрела!
        Ребята проскочили во двор.
        — Что, Индус, продал честь и совесть за кусок колбасы? — спросил Сережа, проходя мимо собаки. Индус его словно понял и недовольно зарычал. Ромась бросил Индусу еще кусок колбасы. — По агентурным данным — под крыльцом, — шепотом указал Сережа.
        — Четыре ящика, — ревниво добавил Ромась. «Агентурные данные» принадлежали ему.
        — Давайте, — сказал Сережа. — Только тихо.
        Они пробрались к крыльцу, залезли в по-хозяйски устроенный под крыльцом небольшой сарайчик и выволокли наружу ящики с яблоками. Затем так же тихо поднесли их к тополю у забора. Ромась и Индус по-прежнему уплетали колбасу.
        — Бери Ромася, — сказал Сережа Олегу, — и дуй наверх. Вы вдвоем вяжете, а мы подаем.
        — А я? — обиженно спросила Наташа.
        — Ты — наблюдатель.
        — Я хочу наверх.
        — А свалишься?
        — Не свалюсь.
        Утром, до занятий, перед усадьбой кладовщика Слесаренко толпились только школьники. Взрослые перед забором не задерживались, но по улице прошло чуть ли не все село. За забором на самой верхушке пирамидального тополя был прикреплен плакат: «Мичуринский тополь», а с веток гроздьями свисали яблоки сорта пепин шафранный. Вдоль забора по проволоке носился Индус, облаивая прохожих.
        Через дорогу от усадьбы кладовщика, чуть правее была колхозная парикмахерская — сверкающий стеклянный куб с двумя креслами и одним мастером, крупным, плотным, исполненным сознания собственной значительности мужчиной лет тридцати по имени Юрий Юрьевич.
        На узкой высокой скамеечке перед парикмахерской сидел, болтая ногами, Ромась, а рядом — парикмахер. Они беседовали на равных, и оба получали удовольствие от разговора.
        — Свои сделали, — сказал Юрий Юрьевич. — Чужого бы Индус не пустил.
        — Точно, свои, — подтвердил Ромась. — Только кто? Может, теща?
        — Может, и теща, — с удовольствием согласился парикмахер. — В семье, как ты знаешь, всякое бывает. Но как она залезла на дерево?
        — По веткам. Это на сосну трудно залезть, а на тополь всякий может.
        — Нет, — не согласился парикмахер. — Она человек солидный и взяла бы лестницу. Но кто-то должен был подавать ей эти яблоки?
        — Может, сам кладовщик ей подавал? — предположил Ромась.
        Парикмахер маслено улыбнулся — так ему понравилась эта картина, какую они с Ромасем создали: тополь, возле него лестница, теща Слесаренко развешивает на тополе пепин шафранный и рядом сам кладовщик подает ей яблоки.
        — Наверное, сам кладовщик, — подтвердил он.
        К парикмахеру и Ромасю подошел Матвей Петрович.
        — Бриться, — сказал он мрачно и провел рукой по щеке.
        — Не дадут поговорить с человеком, — пожаловался парикмахер. — Вы посмотрите, Матвей Петрович, какие у нас теперь тополя растут... Хороший гибрид получился, — одобрительно сказал он Ромасю.
        — Неплохой гибрид, — скромно согласился Ромась.
        Через час на бригадном хоздворе благоухающий «Шипром», но все равно не похожий на свежевыбритого человека дед Матвей брезгливо отчитывал кладовщика:
        — Чем ты занимаешься?..
        — Это не я, — растерянно и нелепо оправдывался кладовщик. — Это теща.
        — Что, теща со склада яблоки таскала?
        — Да нет, но...
        — Сколько там яблок было?
        — Да что там было... Три-четыре ящика.
        — Вот за четыре ящика и внесешь деньги в кассу.
        — Я-то внесу, — согласился кладовщик. — Но яблоками этими кое-кто еще подавится...
        А председатель, посмеиваясь, сказал Григорию Ивановичу:
        — Ну и сукины дети! Ну и молодцы!.. Я у Васьки спрашиваю: «Твоя работа? Не бойся, ничего не будет». — «Моя, — говорит. — Только я не один был. Одному там не справиться». И я так понимаю, Гриша, что без Сереги твоего там не обошлось.
        Григорий Иванович покачал головой.
        — Слесаренко с утра к пожарникам бегал. Сам снимать яблоки с тополя постеснялся. Он им литр обещал, если снимут.
        — Ну, пока они там яблоки снимут, нам кладовщика с работы снимать надо, — решил Павел Михайлович.
        5. ИНОПЛАНЕТЯНИН
        Инопланетянин замигал глазом на макушке.
        — Вот ты говоришь, — продолжал Сережа, — что у вас каждый альдебаранин занимается тем, чем захочет. Но ведь должен же кто-то планировать их работу? А вдруг всем вздумается голубику собирать, а картошку никто не захочет выращивать... Хотя я забыл, пищу у вас получают на автоматизированных фабриках... Тогда, к примеру, все захотят писать стихи и никто не захочет рисовать картин.
        — Так не бывает, — ответил Ин. — Но если бы всем вздумалось писать стихи, они так бы и делали. Планируется только труд по производству материальных ценностей. И прежде всего труд машин, механизмов и всяких электронных устройств.
        — А если какой-то человек у вас вообще не захочет работать? Вот захочется ему бездельничать? Что тогда?
        — Тогда бы он бездельничал, — ответил инопланетянин. — Только едва ли это возможно. Я, по крайней мере, не знаю ни одного такого случая. Организм для этого как-то не приспособлен, чтоб совсем ничего не делать.
        — А у вас люди, — мысленно спросил Сережа у инопланетянина, — ну, не люди, ваши альдебаране... Ну, когда они ошибаются? Или что-нибудь не так сделают?.. Что тогда? Если преступление кто-то совершил?.. Или у вас ничего такого не бывает?
        — Бывает, — ответил Ин. — Не ошибается только тот, кто ничего не делает.
        — А вы их за это как-то наказываете? Как у вас с этим борются?
        — Очень просто, — сказал инопланетянин. — У нас применяют генетический способ борьбы с преступлениями и проступками. Залюбую вину у нас наказывают не того, кто совершил проступок или преступление, Аего родителей. И так как обычай этот заведен у нас очень давно, то каждый альдебаранин хорошо помнит: нужно так воспитывать своих детей, чтоб тебя потом не наказали за их ошибки. Поэтому у нас серьезные проступки и преступления почти перевелись,
        — Здорово это у вас! — порадовался за альдебаран Сережа. — Но как же у вас воспитывают детей? Наказывают за каждую шалость?
        — Нет. За хорошие шалости у нас, наоборот, поощряют. А воспитание имеет только один принцип. У нас — трудовое воспитание. Средство от многих, если не всех, зол.
        — С раннего возраста? — усомнился Сережа.
        — С самого раннего.
        — А как же «счастливое детство»?
        — Это и есть счастливое детство. Почему счастьем у вас на Земле кое-кто называет возможность поздно спать, бездельничать, есть много сладкого и надевать новые платья? Может быть, все-таки «счастливое детство» совсем не в этом?
        — Не в этом, — согласился Сережа и нерешительно продолжал: —И еще мне интересно... Ты, Ин, только не обижайся... Религия у вас есть?
        — Что значит религия? Вера в какое-то высшее существо, которое всеми нами управляет?.. Вера в то, что после того, как мы исчезнем, мы будем отправлены в рай или ад?.. Нет. Такой религии у нас не существует. Но мы верим в разум, в то, что он сможет сделать нашу жизнь и жизнь будущих поколений еще более интересной, еще более яркой, еще более веселой и счастливой.
        — Это правильно, — поддержал Ина Сережа. — В это и я верю.
        ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
        НЕОБИТАЕМЫЙ ОСТРОВ
        Сережа знал, что на заседаниях правления колхоза, да и не только на заседаниях, люди спорили, доказывая свое, и при этом обижали друг друга. Но споры эти и обиды не были личными. Они касались общего дела. И поэтому, будто бы в конец рассорившись на заседании, эти люди друг к другу относились по-прежнему, так же вместе работали и даже дружили, ходили в гости, помогали друг другу. Однако сегодня при постороннем человеке, уважаемом человеке, генерале Кузнецове, которого будто бы стеснялись, при председателе, которого уважали и побаивались, ссора между его отцом, Аллой Кондратьевной и дедом Матвеем приобрела такой характер, что Сереже казалось: этого уже не сложить.
        «И все это потому, — сбивчиво, как бы толчками, думал Сережа, — что Павел Михайлович собирается уходить... И что Алла Кондратьевна хочет на его место... А если она будет на его месте, то батя уйдет... Работать он с ней не будет... И тут еще Щербатиху посадили... А я возил к ней картошку... И когда батя об этом узнает... Ой, как плохо будет, когда батя об этом узнает!..»
        Григорий Иванович заговорил мягче, проникновеннее:
        — Павел Михайлович! Я понимаю, что разговор этот здесь не ко времени. Но поймите и вы. Так нельзя. Вы б хотели, чтоб у нас все было тихо, чтоб вам на опытное хозяйство в институт можно было спокойно уйти. Но ведь не получается... Нельзя вам сейчас уходить. Что-то у нас неладно. Хозяйство как-то скособочилось. Вы говорите — дети... Так ведь от того, как мы сейчас хозяйствуем, зависит, какими они потом людьми станут.
        Генерал Кузнецов слушал Григория Ивановича с видимым одобрением.
        — Это верно, — вдруг сказал он. — Ведь система хозяйства — это и нравственная система.
        Сережа удивился. Он вспомнил, что именно так, даже очень похожими словами говорил о хозяйстве когда-то Виктор Матвеевич. Он говорил о капиталистическом обществе, что оно хуже нашего не потому, что там люди плохие. Плохих людей еще достаточно и у нас. А потому, что там неправильная, противоестественная система хозяйства. И она-то неизбежно заставляет людей поступать в целом хуже, чем, возможно, каждому хотелось бы поступать в отдельности.
        — Смотрите, куда нас повело, — продолжал Григорий Иванович. — Когда мы перспективный план принимали, это ведь вы настояли комплекс включить. И правильно. И коммунисты вас поддержали. Так где же он?..
        Сережа, да и не только Сережа — любой школьник-старшеклассник села Бульбы ясно представлял себе этот будущий свиноводческий комплекс. Огромные цехи, в которых находятся одновременно сто восемь тысяч свиней. На окнах цехов опущены шторы, полутьма. Свиньи спят.
        Вдруг вспыхнул яркий электрический свет. Приученные к нему свиньи сразу проснулись, вскочили на ноги. Обед. У свиней нет завтраков или ужинов. Только обеды. Ровно через каждые четыре часа. Днем и ночью.
        По трубопроводам с комбикормового завода поступает заранее подготовленный корм, смешанный с витаминными добавками. Во время кормления свинарки, теперь их называют операторами, ходят вдоль рядов, смотрят за тем, как едят свиньи, хороший ли у них аппетит, не заболела ли какая-нибудь свинья.
        Через чугунные решетки пола навоз сразу попадает на линию удаления, время от времени сильная струя воды автоматически сгоняет навоз в жижеотстойник. Автоматически проветриваются и помещения. Когда свинья достигнет ста килограммов, ее отправят на мясокомбинат, а на откорм поставят молодняк.
        А вот еще один цех, похожий на огромную теплицу со стеклянной крышей, с белыми кафельными стенами. Тут выращивают хлореллу. Эту одноклеточную водоросль простым глазом не увидишь, разве что под микроскопом, но вода от нее становится густо-зеленой. В будущем хлореллой собираются обеспечивать межпланетные космические корабли. Она имеет очень высокую питательность, и недаром экономные японцы добавляют порошок хлореллы в тесто, в конфеты и в другую еду. А здесь на комплексе хлореллу будут добавлять в свиной корм. Это увеличит на пятнадцать процентов привес у свиней.
        Вокруг бассейнов, в которых разводится хлорелла, настоящая оранжерея — цветы, редкие растения. И в других цехах много цветов. В вестибюлях клетки с птицами, аквариумы с редкими рыбами. На работу на комбинат человек приходит в своей обычной одежде и получает одежду рабочую — выстиранную, выглаженную, стерильную, чтоб не занести никакой заразы в цехи, где откармливаются свиньи.
        Все, что представил себе Сережа, вовсе не было его фантазией. Такие комплексы уже существовали в действительности. Ив Ильиногорском районе Горьковской области, и в Новоусманском районе Воронежской области, и в Каменец-Подольском районе Хмельницкой области, и под Киевом. А скоро будет и в селе Бульбы.
        — Вместо комплекса свиноводческого мы цветочки пластмассовые развели, — горько улыбнулся Григорий Иванович. — Кирпичом по области торгуем, цемент на железо меняем, железо — на полиэтилен. Когда б это в другом колхозе, то всех бы просто разогнали. А тут вашим авторитетом и славой вашей прикрываются...
        — Хватит, Гриша, — оборвал его председатель. — Об этом мы еще поговорим. Нам еще серьезные разговоры предстоят.
        — Поговорим, — неохотно согласился Григорий Иванович.
        — Говорить у нас много мастаков. — Алла Кондратьевна иронически подняла брови. — С тех пор, как ввели обязательное среднее, хоть выдавай каждому выпускнику школы аттестат ораторской зрелости. Только кому-то и работать надо.
        Григорий Иванович был готов уже снова вступить в спор, но Анна Васильевна взяла в руки хрустальный бокал и, рассматривая его, спросила:
        — Алла Кондратьевна, где вы такие бокалы достали?
        Ей уже давно хотелось прекратить этот неприятный и трудный разговор.
        — Нравятся? Я за ними в Киеве, в универмаге на Крещатике, чуть не два часа простояла. В очереди. Себе взяла, Грише и сюда. — Она пожала плечами, будто сама себе удивляясь. — Только у этого бюрократа, а также демагога все эти бокалы уже раскокали.
        Алла Кондратьевна подошла к костру, взяла металлический прут и сквозь пепел постукала им по запеченной в глине цесарке.
        — Послушай, Наташа, — позвала она и снова постучала. — Пока звук глухой, цесарка еще не готова. Но скоро будет. Главное — не прозевать момент.
        Обращаясь к генералу Кузнецову, Анна Васильевна раздумчиво сказала:
        — Саша у нее в первом классе, Миша во втором, Петя в третьем...
        — У кого, Анна? — осторожно спросил генерал Кузнецов.
        Анна Васильевна говорила так, словно она уже вспоминала об этих детях, но генерал Кузнецов совершенно точно помнил, что слышит о них впервые.
        — У этой женщины из магазина. И вот считается: в неблагополучных семьях — неблагополучные дети. А я замечала: чаще наоборот. Ее семью никак не назовешь благополучной. А дети прекрасные. Добрые, умные, веселые. И пахнут мылом и зубной пастой.
        Сережу всегда восхищала Наташина способность сказать в школе на переменке, а то и на уроке что-нибудь настолько неожиданное и смешное, что все вокруг начинали хохотать. При этом она сохраняла совершенно безмятежный, невинный вид, будто сама не понимала, что говорит. Но это было хорошо, когда касалось другого. А если тебя... Вот почему, когда в разговор сейчас вмешалась Наташа, он сразу заподозрил неладное.
        — Или взять, как пример, Сережу, — чересчур громко сказала Наташа. — Семья... благополучнее, наверное, и не бывает. Даже завидно. А он, — еще серьезнее и рассудительнее продолжала Наташа, — как правильно сказала Алла Кондратьевна, лоботряс. Разбил машину. И что еще хуже, в пятнадцать лет жениться задумал.
        Сережа захлебнулся от негодования:
        — Это я задумал?!
        — А что, нет? — страшно удивилась Наташа. — Обманывал?
        Павел Михайлович наслаждался. Он любил Наташу за отчаянность и за веселье. Он понимал, как нелегко сейчас этой девочке. А вот поди ж ты, шутит и над Сережей и над собой.
        — Смотри, Наташка, — сказал он весело. — Будешь нос задирать, он еще в самом деле раздумает.
        «Вот ты, значит, как, — озлобленно подумал Сережа. — Издеваешься? Пользуешься тем, что ты девчонка. Что я не могу тебе врезать, как следует... И пожалуйста. И уезжай».
        Генералу Кузнецову тоже не понравились эти Наташины шуточки. Он хотел было вмешаться, но раздумал и обратился к Матвею Петровичу:
        — Вы говорили... посылал ваш сын стихи?..
        — Посылал, — подтвердил Матвей Петрович. — Только не подошли они, видать. Чего-то он не так, должно, написал.
        — Он посылал только первые стихи, — возразила Анна Васильевна. — В журналы, в газеты. Ему отвечали, что они слишком личные. А потом он перестал посылать.
        — Ты помнишь Глаголева? — спросил генерал Кузнецов.
        — Какого Глаголева?
        — Начальника политотдела, Федю. Помнишь, как он у нас на Новый год «Барыню» с платочком плясал?
        — Помню, — тронутая воспоминанием, улыбнулась Анна Васильевна. — Жену его еще звали странно — Интерна.
        — Он сейчас руководит большим издательством. — Генерал Кузнецов помолчал. — Может быть, ты соберешь стихи, а я их передам?.. Я не считаю себя достаточно компетентным... Но, судя по тому, что я слышал, такие стихи просто необходимо опубликовать.
        — Нет, — резко и властно ответила Анна Васильевна. — Я не дам его стихов! — Она задумалась и с горечью продолжала: — Пока он был жив... Если б их тогда напечатали!.. Когда он болел, каждая радость могла помочь ему. Она была как гирька на ту чашку весов, где лежала его жизнь... Кроме того, так мы тогда нуждались в деньгах... А теперь поздно. Мне это не нужно.
        — Как ты можешь, мама? — страшно волнуясь, негодуя и заикаясь, спросила Наташа. — Может, это не нужно тебе. Но это нужно мне, нужно Сереже, нужно людям! Как ты можешь брать на себя такое?.. Стихи Виктора Матвеевича необходимо собрать и выпустить книгу. Во что бы то ни стало! — Она бросилась к генералу Кузнецову. — Папа, ты это сделаешь?
        — Постараюсь, — просто сказал генерал Кузнецов.
        У Наташи на глазах показались слезы. Она вспомнила стихи Виктора Матвеевича о смерти поэта. О смерти всех поэтов. И о его собственной.
        Поэт не может просто умереть
        В больнице или дома на постели.
        И даже на Кавказе на дуэли
        Поэт не может просто умереть.
        Поэт не может просто умереть
        В концлагере, в тюремном гулком страхе,
        И в красных, в липких судорогах плахи
        Поэт не может просто умереть.
        Поэты умирают в небесах!
        Высокая их плоть не знает тленья.
        Звездой падучей, огненным знаменьем
        Поэты умирают в небесах!
        Поэт не может просто умереть.
        Сережа посмотрел на Наташу с тревогой и сочувствпем. Обида на нее у него внезапно прошла. Ему казалось, что он знает, какие стихи Виктора Матвеевича вспомнила Наташа. Ему казалось, что они с Наташей даже думают об одном и том же, как пара в танце делает одни и те же движения. И одновременно он думал о том, что стихи — непонятная штука. Есть в них что-то такое, что заставляет человека прислушаться к себе и прислушаться к другим. И ощущать других, как самого себя.
        Весной Виктор Матвеевич написал и прочел ему с Наташей короткое стихотворение'.
        У голубей от голода
        Пропала гордость,
        Хоть их руками голыми
        Хватай за горло.
        Сережа спросил: к чему это? В чем здесь, так сказать, смысл? Виктор Матвеевич рассмеялся и ответил, что это такое упражнение. Такая поэтическая тренировка. В четырех строчках разместились пять слов, начинающихся слогом «го»: «голубей», «голода», «гордость», «голыми», «горло». Наташа посмотрела как-то странно и спросила:
        — Л может быть, это не только упражнение?
        — Может быть, и не только, — ответил Виктор Матвеевич.
        И заговорил о том, что фашисты в тюрьмах, в лагерях, в гетто специально не давали людям есть. Чтоб сломить их гордость, их способность к сопротивлению. И против порабощенных народов первым их оружием был голод...
        «Ведь ничего этого не было в стихах, — думал Сережа. — Только «голубей», «голода», «гордость», «голыми», «горло».
        И все-таки с тех пор, когда по радио говорили о том, что на земном шаре ежегодно умирают от голода, от недоедания до двадцати миллионов человек, или о числе безработных в Соединенных Штатах, в Англии, в Швеции, он теперь всегда вспоминал эти пять слов. И думал, что каким-то людям, характером своим ничем не отличающимся от фашистов, нужен и выгоден этот голод. И нужна и выгодна эта безработица. Иначе нигде бы не было ни голода, ни безработицы. Ведь это так просто.
        У любимого Сережиного писателя, у Чарлза Дарвина, в одном из его трудов говорилось о том, как однажды в молодости Дарвин гнался с сачком за каким-то насекомым. И совершенно не заметил глубокой ямы. Дарвин свалился в нее. И пока он долетел до дна — в доли секунды, — перед ним в виде ярких и четких картин промелькнула вся его жизнь.
        Прежде Сережа никак не мог этого понять. Но сейчас у него самого все эти мысли и о стихах, и о Викторе Матвеевиче, и о безработице, и о голоде пронеслись в голове в одно мгновение. Нет, даже, может быть, в долю мгновения, потому что, пока он все это подумал, Алла Кондратьевна лишь успела открыть рот, чтобы громко, убежденно сказать:
        — И не сомневайтесь, Анна Васильевна! Книжка лучше всякого памятника. Наш колхоз возьмет тысячу штук. А можно и больше. Футляры красивые сделаем. Хоть из бересты можно. А сверху припаять синтетическую пленку. Для прочности. — И тут же пояснила: — К нам люди приезжают. Мы ездим. Знаете, как это хорошо будет в подарок — стихи. И не чьи-нибудь, а нашего односельчанина.
        — Сувенир хочешь сделать? — зло спросил Григорий Иванович. — Как ромашки пластмассовые?
        И снова бы вспыхнула ссора, если бы генерал Кузнецов не задал своего вопроса.
        — Вы извините меня, Павел Михайлович, — сказал генерал Кузнецов. — Может, я чего-то не понимаю... Зачем людей искусственными цветами занимать? Вон у вас земли сколько пустует. Я на охоте видел. Раз есть руки свободные, можно там картофель выращивать. Или другую какую-нибудь культуру.
        «Вот это вопрос по существу», — подумал Сережа.
        В школе учительница литературы Елена Петровна часто повторяла, что бывают вопросы «по существу» и «не по существу». Вопрос Наташиного отца относился к самой сути дела.
        — Болото это, товарищ генерал, а не земля, — мягко возразила Алла Кондратьевна.
        — Болото можно осушить.
        — Болота мы осушаем, — вздохнул председатель. — Только чересчур ретиво взялись за это дело некоторые разумники. А не так все это просто...
        — Почему?
        — Потому, что знают теперь ученые, какая атмосфера на Венере. А вот насчет болот... У нас — Полесье. Главное европейское болото, как пишут в географии. Сто лет недавно исполнилось, как спорят между собой ученые, полезны болота или вредны. Одни говорят: болота сберегают влагу. Если осушить болота, упадет уровень воды в реках, начнутся засухи. И подтверждают это простым опытом: сто граммов болотного мха удерживают до двух литров воды. Другие доказывают, что болота не отдают воду рекам, а забирают ее из рек и потом испаряют эту влагу в воздух. И тоже достаточно убедительно.
        — Так что же, ученые до термоядерной реакции додумались, а в болотах не могут разобраться? — недоверчиво посмотрел на Павла Михайловича генерал Кузнецов.
        — Не могут, — поддержала председателя Анна Васильевна. — Две сверхсложные системы трудно поддаются моделированию: человек и природа. У человека поднимется температура на один градус, значит, он нездоров. И на земле, если температура изменится хоть на градус, могут начаться засухи, наводнения, ураганы.
        — А наше европейское болото серьезный, я вам скажу, регулятор, — подхватил председатель. — И осушать его нужно осторожно, с умом. Потому-то планами мелиорации предусмотрено не сплошное осушение, а там, где это не нарушит экологического баланса.
        Павел Михайлович рассказал о том, что шестьдесят три тысячи гектаров болот Черниговской области получили охранную грамоту. Их не перережут осушительные каналы ни теперь, ни в будущем. Вето наложили гидрологи, агролесомелиораторы, почвоведы, биологи и ботаники. Они комплексно обследовали полмиллиона гектаров болот. В государственном реестре — торфяники, трясины, заболоченные участки. Сохранятся кладовые клюквы, лекарственных трав, сберегутся места, где живут многие виды птиц и животных. Все болотные массивы в верховьях малых рек объявлены заповедными и не подлежат осушению. Нельзя в погоне за выполнением плана осушения болот наносить ущерб природе.
        Министерство лесного хозяйства издало специальную инструкцию, в которой обязало лесхозы не допускать осушения клюквенных болот. Сбор клюквы настолько экономически выгоден, что получаемый от этого доход превышает возможную прибыль от посадки на этом месте леса после осушения. Деревья вырастут не скоро, а когда вырастут, то доход от древесины будет меньше дохода от клюквы.
        — Вон в Залесье осушили Калинкино болото, — не выдержал Сережа. — И ничего у них не родит. А денег вкатили уйму...
        — Что ты глупости говоришь? — резко оборвал его Григорий Иванович. — Я бухгалтер. Я точно знаю, сколько в осушенный гектар вкладывают и сколько потом с него получают. Есть такой расчет. Не мой. Профессор Черемушкин подсчитал. Каждый гектар земли в среднем по нашей стране стоит не меньше двадцати тысяч рублей. А мы разбрасываемся этими гектарами: подумаешь, одним больше, одним меньше. Ромашки пластмассовые завтра из моды выйдут, а земля эта еще тысячу лет людей кормить будет. И вы, Павел Михайлович... При правильной мелиорации водный режим не нарушается. И природе ничего не грозит. Значит, речь идет не об осушении вообще, а о том, чтобы правильно его вести...
        — Осушим, — проворчал Матвей Петрович. — Клюкву потом на огороде будем сеять. Только это тебе, Гриша, не помидор.
        — Семь лет мак не родил, а все голода не было, — отмахнулся Григорий Иванович. — Нужно, Павел Михайлович, нам наконец рассеять это недоверие к мелиорации. А мы сами его подогреваем. Нужно, чтобы каждый человек у нас ясно представлял себе, что наше будущее — отдача от осушенных земель.
        Сережа слушал отца с каким-то двойственным чувством. С одной стороны, с гордостью. А с другой — с опаской. В колхозе о Григории Ивановиче говорили: принципиальный. И звучало это совсем не в осуждение, хотя Сережа уже убедился в том, что принципиальность его отца иногда приходит в столкновение с интересами отдельных людей. И что бывает это и больно, и неприятно.
        — Ну что ты, Гриша, панику порешь, — досадливо сказала Алла Кондратьевна. — С процентом по мелиорации мы в районе не последние.
        — Панику? — переспросил Григорий Иванович. — Труб керамических не хватает. Под охрану государства на Полесье взято шестьдесят три тысячи гектаров. А только за эту пятилетку нужно осушить шестьсот шестьдесят тысяч гектаров. Шутка сказать. Только с этих, с осушенных земель можно будет завалить страну картошкой. У нас. кирпичный завод. Могли бы весь район трубами обеспечить. А вместо этого кирпичом торгуем.
        — Много я выручу за твои трубы, буквоед ты несчастный, — возразила Алла Кондратьевна.
        У Анны Васильевны вдруг промелькнуло на лице что-то веселое, озорное, и сразу стало видно, что такое же выражение на лице у Наташи, когда она собирается что-нибудь «отчудить».
        — Гриша, — сказала Анна Васильевна, — а сам ты знаешь, когда это у вас началось? С Аллой Кондратьев-ной?.. Ну, это расхождение в стороны. Угол... Росли вы вместе. В школе — вместе. Потом в институте у одних профессоров учились...
        — Не знаю, — озадаченно ответил Григорий Иванович. — Мы с ней всегда...
        — Ну уж и всегда, — перебила его Алла Кондратьевна и обезоруживающе рассмеялась. — Подумать только! Ведь это не Верка, это я могла за него замуж выйти. Он за нами обеими бегал. Интересно, как бы мы жили? О чем говорили? Вот смеху было б... Ну, ночью я б его переубедила. Но днем он бы опять все по-своему повернул.
        — А тебя, Сережа, — радостно объявила Наташа, — тогда б вообще на свете не было. И пришлось бы мне алгебру списывать совсем у другого мальчика.
        — Может, и был бы, — как-то по-новому, оценивающе посмотрела на Сережу Алла Кондратьевна. — Но я б из него совсем другого человека сделала. Он бы у меня Гришины слова, как попугай, не повторял.
        Сережа посмотрел на Аллу Кондратьевну с удивлением. В том, что она сказала, был для Сережи какой-то неясный намек. На то, чего он, Сережа, еще не успел до конца понять. Или не захотел, побоялся до конца понять.
        Конечно, с ней, с Аллой Кондратьевной, было все проще, чем с отцом. Когда Сереже нужны были дополнительные удобрения для участка школьной картофелеводческой бригады, он обратился по этому поводу к ней, а не к своему отцу. И когда он хотел поработать на автомашине, он тоже обратился к ней. Так неужели и он поступил по отношению к своему отцу так, как этот Петр из рассказа Чехова «Студент»? Того самого, который Елена Петровна читала на своем факультативе?..
        ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
        ФАКУЛЬТАТИВЫ
        От перемены мест слагаемых сумма не меняется. Это в арифметике. В жизни меняется.
        Школа имени Гены Воронова полностью перешла на кабинетную систему. Казалось бы, те же самые классы. Ну, может быть, стало побольше так называемых «технических средств обучения»: кинопроекторов, магнитофонов, проигрывателей и даже телевизоров. Но изменилось в жизни школы очень многое.
        Прежде всего удлинился школьный день. Школа в селе Бульбы уже давно работала в одну смену. Теперь появилась, по сути, еще одна смена. Большинство учителей вели в своих кабинетах занятия предметных кружков. И нельзя сказать, чтоб занятия эти были добровольными для всех учеников. Тех, кто учился похуже, обязывали приходить на кружок. Здесь они занимались химией, физикой, историей или географией, наверстывали упущенное.
        И постепенно во второй половине дня в школьных кабинетах стали проводиться самые настоящие уроки. Только более интересные. Во-первых, не по программе. Во-вторых, читали лекции и ставили опыты не только учителя, а и сами ученики. А в-третьих, если тебе не хочется, то, в конце концов, можно и не ходить.
        Правда, сама школа была еще не очень готова к этой новой системе занятий. В химическом и физическом кабинетах было все, как следует: стояли столы, на них газовые горелки, к которым был подведен газ из баллонов, у стен в химическом кабинете — вытяжные шкафы, в физическом кабинете к каждому столу подвели электричество. Но в кабинете истории или языка и литературы по-прежнему стояли тяжелые парты, покрытые пузырящимся черным лаком. И если прежде в классах у малышей были маленькие парты, а у десятиклассников высокие, то теперь за одной и той же партой на первом уроке сидел четвероклассник, на втором — девятиклассник, а на третьем — шестиклассник. И всем было одинаково неудобно за этими партами.
        В новых кабинетах учителя во второй половине дня вели свои предметные кружки, которые вскоре приобрели ученое название — факультативы. Инициатором этих факультативов в школе был покойный Виктор Матвеевич. Но занятия, которые вел Виктор Матвеевич, после его смерти уже не возобновлялись.
        «И возможно, никогда не возобновятся», — думал Сережа.
        Факультатив Виктора Матвеевича назывался так: «Если у тебя есть младшая сестра или брат». У Сережи не было ни брата, ни сестры, но на занятия он ходил. И Сережа понимал почему. Виктор Матвеевич учил главному: как стать хорошим человеком. А всем хотелось стать хорошими людьми. Виктор Матвеевич задавал вопросы. То одному, то другому. Но отвечать на них приходилось всем. И главное, всем приходилось думать.
        Особым своим голосом, в котором так чувствовалась добрая улыбка, он спрашивал: «Отмахиваешься ли ты от вопросов твоего младшего брата ответом «Узнаешь, когда подрастешь»?» Или: «Считаешь ли ты, что можно обманывать твою младшую сестричку-первоклассницу «для ее же пользы»?»
        Он спросил у Олега, согласен ли Олег с тем, что его сестра Люда может иметь собственные тайны.
        Особенно интересовался Виктор Матвеевич тем, как разговаривают школьники со своими младшими братьями и сестрами. И вдруг стало видно, что старшие говорят с с ними, как с недоумками. Младших братьев и сестер стыдят и унижают, высмеивают, читают им нотации и навешивают на них ярлыки. А потом те теряют самоуважение. Начинают верить ярлыкам. «Дурак» действительно уже ведет себя, как неумный человек. У «безрукого» в самом деле все из рук валится.
        Все хотят, чтобы их младшие братья или сестры хорошо учились, И помогают им выполнять домашние задания. Но помощь эта часто приносит больше вреда, чем пользы. Нужно, чтобы уроки они готовили сами, чтобы задачки по арифметике за них не решали старшие, иначе они не научатся самостоятельно мыслить, самостоятельно трудиться и чувствовать ответственность за свои поступки.
        Не было в школе другого факультатива, на котором бы присутствующие так много говорили, так горячо спорили и с которого уходили бы такими просветленными.
        Раз в неделю, в субботу, председатель колхоза Павел Михайлович Гавриленко проводил в школе свой факультатив по картофелеводству для старшеклассников. Но если на эти занятия приходили ребята из седьмого, шестого или даже четвертого класса, их не прогоняли. Для учеников старших классов посещение этого факультатива было обязательным, для младших — добровольным.
        Павел Михайлович перенял манеру вести занятия у Виктора Матвеевича. Он тоже задавал вопросы. Но, задав два-три и получив ответ, рассказывал сам. О картошке он знал уйму интереснейших вещей.
        В Россию картошку привез Петр Первый. В 1700 году он отправил из Голландии графу Шереметеву мешок картошки. И тут же Петр приказал разводить эту новую сельскохозяйственную культуру. И разводили. Под палкой. А есть не хотели.
        Конечно, созданные впоследствии селекционерами сорта картофеля и по своим пищевым качествам и по урожайности мало похожи на тот картофель, из-за которого крестьяне устраивали бунты. Сегодня картофель, если подсчитать его питательность в калориях с гектара, в четыре раза продуктивнее пшеницы и в два раза кукурузы и риса, хотя в обычных сортах картофеля белка содержится всего около одного процента, а содержание крахмала колеблется от четырнадцати до двадцати двух процентов.
        Рассказал он и о венгерских селекционерах-картофелеводах, которым в результате двадцатилетнего труда удалось вывести совершенно новый сорт картофеля. Он уже выращивается на берегах озера Балатон, там, где в дни Отечественной войны проходили самые кровопролитные бои. В клубнях этого сорта значительно понижен процент крахмала и повышено содержание белка. По питательности венгерская картошка приблизилась к куриному мясу, а по вкусу напоминает цветную капусту. Эту картошку, тертую или ломтиками, прямо в сыром виде кладут в салаты. Говорят, вкусно.
        Однажды после факультатива Павла Михайловича Сережа попробовал приготовить салат из колхозного картофеля сорта «партизанка». Вкус был немного непривычный, но Сережа решил, что это вполне съедобно. Если покруче посолить.
        Председатель колхоза собирался пригласить в школу на факультатив по картофелеводству самого академика Букасова. Он говорил, что в нашей стране никто не знает о картофеле больше, чем Сергей Михайлович Букасов, и что никто не умеет так интересно об этом рассказывать, как он.
        Постепенно между учителями школы имени Гены Воронова возникло негласное соревнование по проведению факультативов.
        Клавдия Захаровна была вне конкурса. К ней на факультатив и взрослые приходили. Учитель химии Николай Николаевич на занятиях предметного кружка стал показывать химические фокусы, пускать фейерверки. И гардеробщица Олимпиада Андрониковна уверяла, что в школе пахнет совсем как в аду — серой.
        А учительница русского языка и литературы Елена Петровна свой очередной факультатив назвала «Как возникают мифы».
        Сережа пропустил занятия у Николая Николаевича, хоть говорили, что там будут пускать «фараоновых змей». Будто бы он поджигал какой-то химический состав, и из тарелки по столу ползли огненные змеи. Уже давно Сереже хотелось понять, как, а главное, почему эти мифы возникают.
        В кабинет русского языка и литературы вплыла Елена Петровна — огромная, толстая, медлительная женщина, с лицом, на котором морщин было немного, всего пять: две от носа к губам, одна на подбородке и две между бровями. Но морщины эти очень бросались в глаза потому, что были резкими и глубокими, как шрамы. В очках с тяжелой, толстой оправой. С размеренной речью, в которой не было главных и второстепенных слов — все звучали совершенно одинаково, так, словно она постоянно проводит диктовку. Вася Гавриленко уверял, что он проверял по часам и установил: Елена Петровна всегда произносит ровно двадцать четыре слова в минуту.
        Все встали. Елена Петровна внимательно посмотрела на всех вместе и на каждого в отдельности, недоверчиво потянула носом, сняла очки, словно они ей мешали разобраться в чем-то важном, прикрыла глаза, снова медленно, прерывисто втянула воздух через нос, надела очки и спросила:
        — Что у вас тут случилось?
        Все молчали. Но на воре шапка горит.
        — Это я нечаянно... — поднялся Вася Гавриленко.
        — Что нечаянно?
        — Ну... — виновато потупился Вася. — С ног ее сбил.
        — У тебя все нечаянно, — размеренно обозначила Елена Петровна так, словно она в самом деле знала, кого Вася сбил с ног.
        Хотя на этот раз он и действительно нечаянно. Сережа видел. По школьному коридору мчалась младшая сестра Олега Люда. Васе вздумалось ее остановить. Он схватил ее за руку, а она дернулась, не удержала равновесия, упала, стукнулась коленкой и заревела.
        Чтоб утешить девочку, Сережа подмигнул Васе и широко размахнулся. Недавно в сельском Дворце культуры выступал областной театр. И школьники научились давать пощечины по-театральному. Один сильно размахивался и делал вид, что бьет другого по щеке, а этот другой, отвернувшись, сильно хлопал в ладоши. После соответствующей тренировки это выглядело довольно эффектно. Но, очевидно, Люде уже был известен этот номер, потому что она заревела еще сильнее.
        — Но я сейчас не об этом, — продолжала Елена Петровна. — Почему в кабинете пахнет валерьянкой?
        Сережа втянул голову в плечи. Валерьянкой пахло от него. Но почему Елене Петровне так мешал этот запах? Он мог бы, конечно, промолчать, но решил, что если Елена Петровна смогла услышать валерьянку в кабинете, может быть, она сумеет найти и от кого ею пахнет.
        — Это у меня мастырка, — сказал Сережа.
        — Что это значит — мастырка?
        — Насадка такая. На крючок. Для рыбы.
        — Зачем же ты поливаешь эту насадку валерьяновыми каплями?.. Я ведь подумала, что в классе кто-то пил капли. Что с кем-то нервный припадок. И разве рыбы слышат запахи?..
        — Еще как слышат, — сказал Сережа.
        Отвечая, он по-прежнему держал руку в правом кармане и машинально разминал там в тряпочке свою мастырку с валерьянкой. Он приготовил ее, как только вернулся домой из школы, перед факультативом. Сварил немного гороха, добавил манной крупы и муки, скатал шар, напитал его подсолнечным маслом и валерьяновыми каплями, завернул в тряпочку и стал разминать. Чем лучше разомнешь, тем крепче держится мастырка на крючке. Рыболовы села Бульбы считали, что в конце лета нет лучшей насадки на леща, на подуста, на красноперку, да и короп, если повезет, может соблазниться мастыркой.
        Археолог Платон Иннокентьевич собирался уезжать. В Москву. И Сережа на прощанье пообещал повезти его на вечерний клев. На свое приваженное место.
        Сереже очень хотелось взять с собой на вечерний клев и Наташу. И сейчас он раздумывал, удобно ли это. Не посмотрит ли на это косо Платон Иннокентьевич. А прежде, до того, как он сказал Наташе, что любит ее, ему бы и в голову не пришло, что кто-то может на это не так посмотреть. Все-таки что-то очень переменилось после тех его слов на переменке.
        Тем временем Елена Петровна, как всегда, размеренно, медленно и спокойно рассказала о существующих теориях происхождения мифов, затем о том, что в творчестве скульпторов, художников, драматургов и поэтов мифологические образы — это не образы богов, а образы людей. После этого она перешла к христианской религии. По ее словам получалось, что не только в произведениях античных авторов, аив христианских священных книгах содержались замечательные мифы, притчи, удивительные образцы поэтического творчества.
        Елена Петровна надела очки и раскрыла книгу, лепившую на столе.
        — Есть у Чехова рассказ «Студент», — сказала она. —
        Сам Чехов ценил это свое произведение больше всех других.
        И вдруг Елена Петровна преобразилась, как бывало с ней всегда, когда она читала вслух любимые литературные произведения. Куда девалась ее размеренная речь, ее спокойный тон? За столом сидел будто совсем другой человек — молодой, горячий, красивый. И словно электрический ток пробежал у всех по нервам. И все, о чем она читала, поднималось над страницами и приобретало ясные, хорошо видные очертания.
        — «Погода вначале была хорошая, тихая, — читала Елена Петровна. — Кричали дрозды, и по соседству в болотах что-то живое жалобно гудело, точно дуло в пустую бутылку. Протянул один вальдшнеп, и выстрел по нем прозвучал в весеннем воздухе раскатисто и весело. Но когда стемнело в лесу, некстати подул с востока холодный, пронизывающий ветер, все смолкло. По лужам протянулись ледяные иглы, и стало в лесу неуютно, глухо и нелюдимо. Запахло зимой.
        Иван Великопольский, студент духовной академии, сын дьячка, возвращаясь с тяги домой, шел все время заливным лугом по тропинке. У него закоченели пальцы и разгорелось от ветра лицо. Ему казалось, что этот внезапно наступивший холод нарушил во всем порядок и согласие, что самой природе жутко, и оттого вечерние потемки сгустились быстрей, чем надо. Кругом было пустынно и как-то особенно мрачно. Только на вдовьих огородах около реки светился огонь; далеко же кругом и там, где была деревня, версты за четыре, все сплошь утопало в холодной вечерней мгле. Студент вспомнил, что, когда он уходил из дому, его мать, сидя в сенях на полу, босая, чистила самовар, а отец лежал на печи и кашлял; по случаю страстной пятницы дома ничего не варили, и мучительно хотелось есть. И теперь, пожимаясь от холода, студент думал о том, что точно такой же ветер дул и при Рюрике, и при Иоанне Грозном, и при Петре и что при них была точно такая же лютая бедность, голод; такие же дырявые соломенные крыши, невежество, тоска, такая же пустыня кругом, мрак, чувство гнета, — все эти ужасы были, есть и будут, и оттого, что пройдет
еще тысяча лет, жизнь не станет лучше. И ему не хотелось домой».
        Елена Петровна подняла глаза от книги и сказала медленно и размеренно:
        — Рассказ Чехова «Студент» был написан в 1894 году. В то время не только студенты духовной академии, но и некоторые более образованные люди еще не могли себе представить, что через двадцать три года в России произойдет революция. И что все в нашей стране совершенно переменится. Им казалось, что еще и через тысячу лет будет такая же бедность, и голод, и безграмотность, и гнет, как это было в 1894 году.
        Затем Елена Петровна опять взяла в руки книгу, и голос ее снова зазвучал музыкально и взволнованно. Позже Сережа думал: «Нужно будет еще самому прочесть этот рассказ... Неужели Чехов хотел им сказать, что и Василиса эта... или как ее там... и Лукерья с глуповатым лицом тоже совершили в жизни какое-то предательство? Такое же, как Петр из этого мифа? И каждый человек это когда-то пережил?.. И я?..»
        Сережина бабушка любила задавать такую загадку: каких деревьев больше всего в нашем лесу? Ей отвечали: сосны или — ольхи, или — березы. А она посмеивалась: нет, кривых. В смешанном лесу на влажной болотистой почве в самом деле много кривых деревьев.
        «Но люди не деревья, — думал Сережа. — И если в этом христианском мифе, который привела нам в пример Елена Петровна, доказывается, что и людей, как в нашем лесу, больше всего «кривых», то это неправильно. Это придумано для того, чтобы сделать всех одинаково виноватыми, одинаково кривыми, а правым и прямым только одного бога. Но я не хочу быть кривым деревом. И не хочу, чтобы кривой была Наташа».
        — Наташа, — предложил Сережа. — Пойдем со мной и с Платоном Иннокентьевичем на вечерний клев?
        Наташа благодарно посмотрела на Сережу.
        — Да, — выдохнула она.
        У Сережи была своя лодка. Он, как, впрочем, и многие другие школьники села Бульбы, не мудрствуя лукаво, полностью повторил конструкцию, созданную Володей Бондарчуком.
        Это была замечательная лодка. Лучшая в мире, считал Сережа. Невесомая. Разве это вес для лодки — десяток килограммов? С повышенной проходимостью. Если воды в протоке как в блюдце, лодка все равно проплывет. Устойчивая. И совершенно непотопляемая. К тому же изготовить ее было несложно.
        «Лодка? — говорили школьники села Бульбы. — Так ведь это очень просто». На складной каркас из тонких деревянных реек натягивался чехол из какой-нибудь ткани. В два слоя. А между слоями ткани, как масло в бутерброде, слой полиэтиленовой пленки. Той самой, что осталась от прошлогодних теплиц. По бортам лодки два широких рукава из той же ткани или из клеенки. В них футбольные камеры. По шесть штук с каждого борта. Сиденья из двух старых, обычно залатанных автомобильных камер. Самодельное весло, как на байдарке. Или как на челне. В случае нужды такую лодку совсем не трудно было разобрать, погрузить на багажник мопеда или мотоцикла, переехать на новое место, а там собрать ее снова.
        На борту Сережиной лодки масляной краской было написано: «05 —2».
        — Что это за номер? — спросил у Сережи Платон Иннокентьевич.
        — Это не номер, — ответила за Сережу Наташа, — это название.
        — Какое?
        — Это Сережа шараду такую составил. «Опять — двойка».
        Четвертый день подряд Сережа смешивал толченый жмых и пареный горох с илом, лепил черные тяжелые шары и бросал их со своей лодки в то место, где у него заранее был поставлен якорь — большой камень с привязанной к нему веревкой.
        Сережа гордился своими удилищами. Они были длинными — почти пять метров. Лесы из жилки, прочной и тонкой, поплавки из пенопласта с выступающим вверх штырем из гусиного пера. Но особенно хороши были побронзованные крючки с коротким цевьем. Приваженное место он тщательно промерил. Все было рассчитано так. чтоб наживка висела у самого дна, но не касалась грунта.
        Сережа втянул носом воздух и снова с удовольствием ощутил особый запах чистой речной воды и сентябрьской лозы. Он дал Наташе и Платону Иннокентьевичу по удочке, показал, куда забрасывать крючок, как забрасывать, чтоб лески не перепутывались, и поднес палец к губам: молчание.
        Ему очень хотелось, чтоб сегодня клевало, но поплавки только чуть покачивались от движения воды. Прошел чуть ли не час, и хоть бы одна поклевка. Сережа стал подумывать о том, что нужно опустить поплавки, чтоб крючки были ближе к поверхности. Может, хоть плотва тогда попадется или красноперка.
        И вдруг он увидел, что его поплавок едва заметно задергался. Так в эту сытую пору клюет лещ. Как бы нехотя, едва дотрагиваясь до насадки. Подсекать в таких случаях бесполезно — лещ если уж возьмет насадку, то основательно. И вдруг — резкий удар. Поплавок дернулся, пошел вниз. Сережа повел удочку вправо, подсек и начал выводить.
        Он выводил, и к нему шло что-то большое, тяжелое, затем оно пошло кругами и вдруг словно закувыркалось в воде. Он держал лесу натянутой. Он подумал, что это короп.
        — Дай подсак, — шепотом скомандовал Сережа Наташе.
        Показался не короп, а лещ. И только в подсаке Сережа разобрал, что это совсем не лещ. Чешуя золотая, а спина синяя, как оперение селезня. Ярко-красные плавники и зеленые глаза. Язь. Огромный, килограмма на четыре. Ну, может, чуть поменьше. На три с половиной. Но все равно такого крупного язя Сережа поймал впервые в жизни.
        И странное, и двойственное чувство переполняло Сережину душу. С одной стороны, радость от того, что попался ему такой огромный и такой красивый язь. А с другой стороны, огорчение от того, что это он подсек и вывел красавца язя, а не Наташа, не Платон Иннокентьевич. Он был бы искренне счастлив, если бы так повезло не ему, а им. И ничуть бы не завидовал.
        Сережа взглянул на Наташу и увидел, как сияют ее глаза, как порозовело милое ее лицо, как рада она за него, за Сережу, потом посмотрел на Платона Иннокентьевича, и тот в ответ ободряюще подмигнул ему, и почувствовал признательность и радость от того, что рядом с ним хорошие люди. Очень хорошие люди.
        Подбодренные успехом Сережи, Платон Иннокентьевич и Наташа еще бдительнее уставились на поплавки, но поклевок по-прежнему не было. Платону Иннокентьевичу наскучило сидеть молча, и он обратился к Сереже:
        — Сережа! Это правду говорят, что ты сочинение написал?.. Про навозную кучу?..
        — Да это нам задали, — попытался уклониться от ответа Сережа.
        — Что задали? — настаивал археолог.
        Наташа рассмеялась, лодка качнулась, и поплавки задвигались, как при легкой поклевке.
        — Елена Петровна, — ответила за Сережу Наташа. — Сочинение. На вольную тему. Только почему она «вольная», когда ее выбирает не ученик, а учительница, так никому и не понятно. «Счастливые школьные годы».
        — При чем же здесь навозная куча? — удивился Платон Иннокентьевич. — Что ты, Сережа, написал?
        — Ну, написал, — сказал Сережа, — все, что полагается. Что школьные годы счастливые потому, что на уроках мы узнаем очень много интересного и полезного для нашей жизни. Особенно на уроках литературы. Художественные произведения, которые мы изучаем, правильно нас нацеливают. Как пример я взял басню Крылова «Петух и жемчужное зерно».
        «Навозну кучу разрывая, петух нашел жемчужное зерно». Прежде всего, для чего навоз сложили в кучу? Для того, чтобы под действием термофильных бактерий он нагрелся, чтоб в нем погибли вредные микроорганизмы и чтоб его можно было применять как удобрение. Идем дальше. Что в действительности искал петух? В навозе остается почти половина питательных веществ, имевшихся в съеденной пище. Но петуха интересовало совсем не это. Он выклевывал маленьких беленьких червячков. Это были личинки мух. Они называются опарыши. Зачем эти личинки петуху? По содержанию белков и жиров опарыши самый лучший корм для домашней птицы.
        Теперь посмотрим, что из этого следует. В нашем колхозе в новой пятилетке намечено построить самый большой в области свиноводческий комплекс, на сто восемь тысяч голов. Это значит, что каждый день из свинарников будет поступать почти тысяча машин навозной массы.
        Очень хорошо. Пустим мы этот навоз на удобрения. Каждому известно, что тонна навоза, внесенная под зерновые, повышает урожайность на один центнер. В зерне примерно двенадцать процентов белка. Значит, за год, пока посеем, пока соберем, получим прибавку белка двенадцать килограммов. А личинки мух, питаясь навозом, за пять дней дают — не поверите! — тридцать килограммов белка. Кроме того, навоз имеет неприятный запах, а личинки этот запах уничтожают и оставляют после себя хорошо переработанное, высококачественное удобрение.
        Поэтому я написал, что рядом со свиноводческим комплексом нужно поставить еще большую птицеферму. Дальше я привел в этом сочинении все расчеты и закончил тем, что полезное и интересное можно найти в каждом произведении, которое мы изучаем в школе. Жалко только, что Крылов умер. В наше время он бы еще и не такое написал.
        Рассказ Сережи доставил Платону Иннокентьевичу несомненное удовольствие.
        — Что же ты получил за это свое сочинение?
        — Пятерку. Елена Петровна заставила меня прочесть его вслух всему классу и хвалила. Она меня любит, — добавил Сережа самоуверенно.
        — А меня, наоборот, не любит, — с вызовом призналась Наташа. — И поставила мне двойку.
        — Почему? — осторожно спросил Платон Иннокентьевич.
        — Я написала, что они не такие уж счастливые, эти годы. И привела пример. На уроках литературы мы изучаем стихи, поэмы, рассказы и романы. В некоторых из них описывается первая любовь. Про нее говорится, что она была самой светлой, самой чистой, самой главной. Написали эти художественные произведения взрослые, а первая любовь была у них, понятно, еще в «счастливые школьные годы». Но если не в книжке, а в жизни школьники — мальчик и девочка — полюбят друг друга, так взрослые насмехаются над ними, говорят, что им еще рано, что в их годы они, взрослые, больше думали об учебе и отметках, чем о таких глупостях. Елене Петровне это очень не понравилось. Ведь она преподает у нас «хороший тон», а мое сочинение, по ее мнению, с «хорошим тоном» ничего общего не имело. А кроме того, у меня было три лишних запятых и двух не хватало, — призналась Наташа.
        Платон Иннокентьевич сочувственно помолчал. Сережа посмотрел на Наташу и снова подумал о ней словами романса: «Средь шумного бала, случайно, в тревоге мирской суеты, тебя я увидел...»
        — Послушай, Сережа, — неожиданно спросил Платон Иннокентьевич. — А какие сейчас применяют удобрения?
        Сережа удивился:
        — Разные. Их много теперь. Названий много. А удобрений фактически всегда не хватает...
        — Ну хоть основные.
        — Основные, — задумался Сережа. — Из азотных — аммиачная селитра. NH4NO3. Та, которую Свифт предугадал...
        — Какой Свифт?
        — Ну... этот... про путешествие Гулливера. Наш химик, Николай Николаевич, говорил, и я потом сам нашел... Там у Свифта в этой академии, в Логадо, есть чудак ученый... Так он с помощниками сгущал воздух в сухое вещество и добывал из него селитру. А теперь в самом деле эту аммиачную селитру получают из воздуха и воды. Так что Свифт догадывался о чем-то таком, чего другие люди в то время не знали и не могли знать. Дальше — натриевая селитра, иначе она называется чилийской, кальциевая селитра, ее еще норвежской называют. Монтан-селитра. Сернокислый аммоний. Карбамид — это синтетическая мочевина, хорошая штука для внекорневых подкормок. Аммиачная вода. А кое-где, говорят, уже и жидкий аммиак применяют. Он покрепче будет... Из фосфорных — суперфосфат, а есть еще и двойной суперфосфат — в нем больше фосфорной кислоты. Фосфоритная мука — тоже неплохая штука. Из калийных удобрений у нас применяют просто хлористый калий... Ну, бывают еще комбинированные удобрения, как нитрофоска или аммофос.
        — А компост? — спросил Платон Иннокентьевич.
        — Я думал, вы про минеральные удобрения... Компост идет в первую очередь.
        — Но что для картошки лучше? — настаивал Платон Иннокентьевич. — Компост или минеральные удобрения?
        — Это неправильный вопрос, — возразил Сережа. —
        Это все равно что спросить, что на обед лучше: первое или второе. Можно обойтись только борщом. Или только котлетами. Но лучше, когда и то и другое. Тем более, что при компостировании мы добавляем и минеральные удобрения. А к чему вам все это? — не сдержал он любопытства.
        — Видишь ли, — ответил Платон Иннокентьевич. — Я как-то плохо представляю себе современное сельское хозяйство. Я городской человек. Но когда я учился в университете, дипломная работа у меня была на такую тему: «Удобрения в сельском хозяйстве римлян во втором — первом веках до нашей эры».
        — Здорово, — сказал Сережа удивленно и уважительно. — Чем же они удобряли?
        Платон Иннокентьевич улыбнулся.
        — О, это была серьезная наука. В древности, когда земли было много, истощенный участок просто забрасывали и распахивали новый. Но ко второму веку до нашей эры началось то, что теперь называют интенсификацией сельского хозяйства. Замечательный историк Катон Старший написал трактат об агротехнике. И там удобрения занимают большое место...
        Платон Иннокентьевич произнес звучную латинскую фразу.
        — А по-русски это будет примерно так: «Постарайся иметь большую навозную кучу, навоз старательно сохраняй». Те, кто считает, что латинская классика посвящена только любви, глубоко ошибаются. Сельское хозяйство занимало большое место и в творчестве поэтов, и в творчестве историков. Трактат Катона Старшего показывает, что ему уже было известно, что удобрять поля следует перепревшим, а не свежим навозом. Кроме навоза, Катон упоминает и золу.
        — Золу можно применять как щелочное калийное удобрение, — подтвердил Сережа.
        — А уже в тридцатых годах первого века нашей эры Варрон написал трактат, который назывался «О сельском хозяйстве». Он советовал иметь не одну, а две навозные кучи. В одну класть свежий навоз, а в другую перепревший, который можно вывозить в поле. Для того чтоб предохранить навоз от высыхания, кучи эти с боков и сверху укрывали зелеными ветками. Кроме того, Варрон привел классификацию навоза. Он позаимствовал ее из трудов греческого агронома Кассия. Лучшим удобрением считался птичий помет. Особенно голубей или дроздов. Дроздов тогда было очень много, они летали целыми тучами. Птичий помет не раскладывали по полю, как остальной навоз, а рассеивали, как семена. На втором месте, как удобрение, стояли человеческие нечистоты, а на третьем — навоз козий, овечий и ослиный. Лошадиный навоз применяли только для удобрения лугов.
        Наташа забыла о своем поплавке. Она с удивлением поглядывала то на Сережу, то на Платона Иннокентьевича. Ей никогда не приходило в голову, что еще до Сережи сочинения о навозе писали Катон Старший и Варрон.
        — А уже через тридцать лет, — продолжал Платон Иннокентьевич, — Колумелла критиковал и Катона и Варрона за то, что они все-таки недостаточно занимались удобрениями. Колумелла советовал подстилать солому крупному скоту. Он говорил: «Если подложить скоту соломы, то получится больше навоза». Улучшилось и хранение навоза. Если при Катоне и Варроне навозные кучи не имели твердого пола, то Колумелла советовал строить настоящие навозохранилища в земле с немного покатым цементным полом, который не пропускал жидкости. Навоз в хранилище следовало выдерживать год, пока он достаточно перепреет. А как в наше время?
        — У нас, — ответил Сережа, — компост считается готовым, когда он однородный, темный, рассыпчатый. На это нужно три летних месяца. Ну, от силы четыре. Правда, если в компост добавляют не торф, а древесную стружку или, скажем, сосновые иголки, тогда надо держать год. А то и два.
        — Интересно. — Единственный глаз Платона Иннокентьевича светился любопытством. — Этот срок получен опытным путем? Или это научные рекомендации?
        — Научные, — ответил Сережа.
        — А римляне тогда проделывали только первые опыты. Колумелла, например, советовал вывозить компост в поле после дождя и обязательно при убывающей луне. Считалось, что при полной луне растет больше сорняков.
        Сережа удивленно рассмеялся:
        — Почему?
        — Не знаю. Ведь и сейчас некоторые люди не любят тринадцатого числа. Или когда черная кошка перебежит дорогу. Наверное, и это такой предрассудок. А может быть, в самом деле в полнолуние сорняки лучше растут?
        — Не думаю, — возразил Сережа. — Но это можно проверить. А что они добавляли в свой компост?
        — Это точно известно. Колумелла писал, что следует собирать любую листву, папоротник, золу, нечистоты, солому, всякий сор и сбрасывать все это в навозохранилище. Кроме того, и Колумелла и Плиний Старший советовали вносить в почву известь.
        — Понятно. Значит, у них почва была подкисленная.
        — Возможно. Плиний утверждал, что это делает почву плодородной пятьдесят или даже восемьдесят лет.
        — Ну, это уже перебор, — не согласился Сережа. — У нас известкование проводят раз в семь лет. Хотя, с другой стороны, у них там другая земля. Может, в самом деле хватало на пятьдесят лет? А как они пахали свою землю? Сохой?
        — Нет, у них уже был плуг. Хотя, если точно перевести его название с латыни, то это будет — рало. И у Колумеллы, и у Плиния Старшего подробно описываются эти плуги. При этом известно, что глубина вспашки составляла примерно двадцать сантиметров, а ширина борозды десять — двенадцать сантиметров. Кроме того, судя по трудам Плиния, в то время уже применялись и колесные плуги. В них запрягали по две-три пары волов.
        — Это выходит, что у них на плуге стоял тягач в каких-нибудь девять-десять лошадиных сил? — удивился Сережа. — Молодцы! — одобрил он. — И сколько же они поднимали за день земли?
        — Это я тебе могу точно ответить. Один югер. По нашим меркам это примерно четверть гектара.
        — Мало! — возмутился Сережа.
        Наташа улыбнулась мягко и мудро. Они говорили о древних римлянах так, как говорят о соседнем колхозе. Она сама не смогла бы этого объяснить, но впервые в жизни она испытывала чувство, которому подходит только одно название — материнское. Она гордилась Сережей, тем, что он так хорошо разбирается в агротехнике, и тем, что он поймал такого огромного язя, и тем, что Сережа — ее Сережа, и вместе С тем она чувствовала себя словно старше, опытнее и... умнее.
        По вечернему сентябрьскому небу, белесо-зеленоватому, как полесский арбуз, с белыми пятнами облаков, прошел надрез, обнаживший красную, спелую мякоть. Самолета не было видно, только красная полоска чертила по небу и расплывалась и исчезала. Реактивный самолет шел на такой высоте, что летчик видел невидимое с земли солнце.
        Платон Иннокентьевич посмотрел на красный след самолета.
        — Видно клева, уже не будет. Пора собираться. Как говорится, сматывать удочки.
        — Сам не пойму, что такое, — виновато ответил Сережа. — Как будто нарочно... Платон Иннокентьевич! — попросил он горячо и смущенно. — Вы возьмите этого язя... Я себе еще поймаю.
        Археолог нерешительно помолчал.
        — Понимаешь, Сережа, — сказал он. — Ни я, ни Наташа не возьмем у тебя твоего улова. Но если ты пригласишь нас на уху... или на жареного язя...
        — Конечно! — обрадовался Сережа. — Обязательно!
        Он привязал к веревке от своего камня-якоря кусок пенопласта, и они поплыли к селу. Сережа вытащил лодку на берег, разобрал удилища, смотал лески.
        — Платон Иннокентьевич! Вы весной к нам снова приедете? — спросил Сережа.
        — Непременно, Сережа, — пообещал археолог.
        А у Наташи Сережа не спросил, приедет ли она снова. Он так и не мог себе представить, что она в самом деле уедет. Навсегда.
        6. ИНОПЛАНЕТЯНИН
        — А что такое, в самом деле, стихи? — спросил Сережа у инопланетянина. — Что такое поэзия? Чем отличается она от прозы?
        Инопланетянин задумался, а потом сказал негромко:
        — Я тебе отвечу. Только ты об этом никому не рассказывай. Пусть это будет нашим секретом. Понимаешь... Настоящая поэзия — если она настоящая! — всегда выше прозы. И не потому, что стихи снабжены рифмами. Зарифмовать можно что угодно. Даже заявку на удобрения. И не потому, что в стихах есть определенный ритм, размер. В хорошей прозе тоже всегда существует свой особый ритм. А потому, что поэзия может сказать и донести до сердца читателя то, что прозой выразить невозможно.
        — Так, — недоверчиво отозвался Сережа. — Ну, а например?..
        — Например?.. Примеров можно было бы привести много. Скажем, захотел бы ты выразить такую мысль... Захотел бы сказать, что людей объединяет прежде всего язык. Что именно язык в первую очередь отличает одну нацию от другой, один народ от другого. И язык свой создают сами народы. Весь язык в целом и каждое слово в отдельности. И первыми помощниками народам в этом замечательном, в этом нужном и трудном деле являются поэты. Представим себе дальше, что ты бы хотел сказать, что среди этих поэтов был и такой человек, который обращался со своим дарованием несколько легкомысленно: пьянствовал, хулиганил, не успел написать многого из того, что мог и должен был. Что человек это был какой-то... ну, как бы это сказать... какой-то легкомысленный, но поэт замечательный. И смерть его — горькая потеря и для всего народа, и для тебя... Видишь, сколько бы тебе пришлось затратить слов для того, чтобы выразить эту мысль, а вернее сказать, эти мысли.
        Но вот Маяковский в стихотворении «Сергею Есенину» выразил все это и еще многое двумя строчками:
        У народа,
        у языкотворца,
        умер
        звонкий
        забулдыга подмастерье.
        Это и есть поэзия.
        — И это главное? — спросил Сережа.
        — Нет, главное все-таки не это, — ответил инопланетянин.
        Он улыбался. Он задумчиво улыбался. То есть его странная голова со множеством глаз, конечно, не улыбалась. Задумчивая улыбка была в голосе, который звучал у Сережи внутри, в голове, в голосе Виктора Матвеевича. Даже по одному голосу Сережа всегда знал, что чувствует Виктор Матвеевич.
        — Главное, в самом деле, другое, — продолжал инопланетянин. — Главное — правда. Был такой известный поэт Алексей Константинович Толстой. Романс, который тебе так нравится — «Средь шумного бала», — написан на слова его стихотворения. Алексей Толстой был графом, помещиком. Ваш колхоз имени 12-летия Октября расположен на землях, которые принадлежали ему. У него здесь, на краю Черниговщины, было тридцать три тысячи гектаров пахотной земли. Во сколько раз это больше, чем у вашего колхоза?
        — В три раза, — ответил Сережа.
        — В три раза, — подтвердил инопланетянин. — И в сороковых годах прошлого столетия он так писал об этой земле:
        Ты знаешь край, где все обильем дышит,
        Где реки льются чище серебра,
        Где ветерок степной ковыль колышет,
        В вишневых рощах тонут хутора,
        Среди садов деревья гнутся долу,
        И до земли висит их плод тяжелый?
        Туда, туда всем сердцем я стремлюся,
        Туда, где сердцу было так легко,
        Где из цветов венок плетет Маруся,
        О старине поет слепой Грицко,
        И парубки, кружась на пожне гладкой,
        Взрывают пыль веселою присядкой!
        Как ты думаешь, танцевали тогда парубки вприсядку? Или поэт это придумал?
        — Наверное, танцевали. В минуты отдыха. Не все же время они работали на помещичьей земле.
        — Наверное, иногда танцевали, — подтвердил инопланетянин. — Такими увидел помещик Алексей Толстой этих людей и эту бедную землю. А Тарас Шевченко в тех же сороковых годах прошлого века об этих же самых местах, об этих же людях написал так:
        Он глянь, — у тім раї, що ти покидаєш,
        Латану свитину з каліки знімають,
        З шкурою знімають, бо нічим обуть
        Княжат недорослих; а он розпинають
        Вдову за подушне, а сина кують,
        Єдиного сина, єдину дитину,
        Єдину надію в військо оддають!
        Бо його, бач, трохи! а онде під тином
        Опухла дитина, голоднеє мре,
        А мати пшеницю на панщині жне.
        — Я знаю, — сказал Сережа. — Мы эти стихи Шевченко проходили в школе.
        — «Проходили»! — передразнил Сережу инопланетянин. — Их нельзя «проходить». С ними нужно оставаться. С ними нужно жить. Это самая высокая поэзия. Потому что Тарас Шевченко видел большую народную Правду, а Алексей Толстой свою собственную маленькую правдочку.
        Вон взгляни, — в том раю, что ты оставляешь,
        Залатанный сермяк с калеки снимают,
        С кожей снимают, потому что не во что обуть
        Малолетних княжат; а вон распинают
        Вдову за подушный налог, а сына заковывают,
        Единственного сына, единственного ребенка,
        Единственную надежду в солдаты отдают!
        Их, видишь, мало! А вон под забором
        Опухший ребенок голодный умирает,
        А мать пшеницу жнет на помещичьем поле.
        ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
        НЕОБИТАЕМЫЙ ОСТРОВ
        — Атебя, Сережа, — радостно объявила Наташа, — тогда б вообще на свете не было. И пришлось бы мне алгебру списывать совсем у другого мальчика.
        — Может, и был бы, — как-то по-новому, оценивающе посмотрела на Сережу Алла Кондратьевна. — Но я б из него совсем другого человека сделала. Он бы у меня Гришины слова, как попугай, не повторял.
        — Какой толк в том, что он мои слова повторяет, когда он твои дела делает, — улыбнулся Григорий Иванович и вдруг резко, в упор спросил у Сережи: — Ты картошку в магазин по весу сдавал?
        Сережа растерялся. Он понимал, что вопрос этот неспроста, что отцу что-то известно, что, если он скажет «да», это будет неправда и батя не остановится перед тем, чтобы при всех уличить его во лжи, а если он скажет «нет»...
        Матвей Петрович увидел, как растерянно потупился Сережа, и поспешил на выручку.
        — Он — самосвалом... Что же ее, верейками перевешивать?
        — Значит, прямо по накладной, — все так же резко обратился к Сереже Григорий Иванович. — На веру?
        — По накладной, — нерешительно подтвердил Сережа.
        — Накладные всегда были?
        — Всегда.
        — По скольку возил? — быстро, не давая Сереже опомниться, спросил Григорий Иванович.
        — Когда как, — уклонился от ответа Сережа.
        — Что значит — когда как? Сегодня сколько было?
        — Ну что ты к нему пристал?.. — вмешался дед Матвей. Он видел, что Сережа не выдержит такого напора. — Как ревизионная комиссия.
        — Сережа, я у тебя спрашиваю, — требовательно и беспощадно посмотрел на Сережу Григорий Иванович.
        — Сегодня... — не сразу ответил Сережа, — сегодня, кажется, две.
        — Как это «кажется»? — возмутился Григорий Иванович. — Возил и не знаешь сколько?
        — Серега, — удивился председатель, — у тебя машина с верхом была загружена. Я видел. Где там две!
        — Так. Понятно. Значит, это в накладной было две, — констатировал Григорий Иванович. — Кто тебе накладную выписывал?
        Сережа исподлобья посмотрел на Матвея Петровича и решительно выпалил:
        — Сам выписывал.
        — Что значит сам? Где ты ее взял?
        Сережа и прежде замечал, что достаточно лишь сказать первое слово неправды, а дальше за него, за это слово, цепляются другие, как колесики в часовом механизме, и все это начинает вращаться и оборачиваться, и уже не поймешь, где начало, а где конец.
        — В бухгалтерии. В ящике, — ответил Сережа.
        — В каком ящике? — опешил Григорий Иванович.
        — Вот тебе и Макхью... — протянула Алла Кондратьевна.
        — Подожди, — остановил Сережу председатель так, словно Сережа продолжал говорить. — Значит, написал две, а привез три? Ну, а деньги?.. Пополам?..
        — Какие деньги? — угрюмо спросил Сережа.
        — Ты не строй из себя дурачка, — еще больше обозлился Григорий Иванович. — Щербатиха-то знала про лишнюю картошку?
        — Не знала, — растерянно сказал Сережа.
        Он окончательно запутался. Он не знал, что отвечать. Сказать «знала» — значило признать, что он был ЕЕсоучастником, делил с ней деньги за неучтенную картошку. Сказать «не знала»?.. Чепуха какая-то получается. Как могла она не знать? Щербатиха что, слепая? Не видела, сколько ей привезли?..
        — Да что ты мелешь, Серега? — Павел Михайлович заставил себя улыбнуться. Но было видно, что улыбаться ему уже совсем не хотелось. — Опомнись!
        — Что все это значит? — негромко, но так, что от ответа нельзя было уклониться, спросил Григорий Иванович.
        — Что вы привязались к малому? — снова вмешался дед Матвей. — Взрослые люди!.. Запугали его, запутали. И ты что на себя возводишь? — обратился он к Сереже. — Заступник нашелся!.. Ничего там в накладной не было.
        Сам я ее и выписывал. А что, может, Щербатихе из Залесья ворованную картошку возят, так про это люди давно говорят... Только про кого не говорят?..
        — Почему же вы мне об этом раньше не сказали? — Было видно, что Алла Кондратьевна возмущена до глубины души. — Как же можно держать такого человека в магазине?
        — Ну, это дело такое, — уклончиво ответил Матвей Петрович. — Не пойман — не вор. И опять же дети у нее.
        — Там, Гриша, большая сумма? — нерешительно спросила Анна Васильевна. — Может быть, можно внести? — Наташа удивленно посмотрела на мать, и Анна Васильевна так же нерешительно добавила: — Для такого дела, Наташа...
        — Для какого дела? — холодно спросил Григорий Иванович. — Чтоб она под суд не пошла? Так это можно проще сделать, Аннушка. Скрыть недостачу. Или излишек, что там у нее?.. Или изъять документы. Или взять на себя ее вину — Сережа уже попробовал. — Слова Григория Ивановича звучали резко и беспощадно. — Я понимаю: тебе жалко Щербатиху. Мне — нет.
        Анна Васильевна вдруг удивилась:
        — Гриша, почему ты ее называешь Щербатихой? Ты знаешь, как ее зовут?
        — Не помню. Какое это имеет значение?
        — Надежда Никитична. Дома ты у нее был хоть раз?
        — Анна, — вмешался генерал Кузнецов. — Но не в этом же дело...
        — Ив этом, — отрезала Анна Васильевна и продолжала: — Жестким ты стал каким-то.
        Григорий Иванович хотел возразить, но она его перебила:
        — И Виктор тебе об этом говорил.
        Сережа стоял в стороне, у поленницы, и слушал Анну Васильевну с чувством стыда, страха, предчувствия беды. Все перепуталось. Анна Васильевна хотела помочь Щербатихе, потому что она добрый человек. Но это теперь ничего не изменит. Его, Сережин, отец все равно до всего докопается, и тогда...
        Алла Кондратьевна посмотрела на Сережу и подхватила слова Анны Васильевны:
        — Правильно, Анна Васильевна. Только он не жесткий. Он бесчувственный. Параграф для него впереди человека. Ему никого не жалко. Он и сына родного не пожалеет.
        — С сыном я сам разберусь, — процедил сквозь зубы Григорий Иванович и повернулся к Сереже: — Пошли домой. Всегда тебе верил. Теперь — нет. Что-то здесь не так... Но я из тебя правду вытрясу.
        — Правда... правда, — проворчал Матвей Петрович и спросил: — Я из тебя правду тряс, когда вы у меня серед зимы печь взорвали? Не спрашивал, ты или Витя придумал порох сушить... Не трогай малого. Пусть с людьми посидит.
        — А помнишь, Матвей, — обрадовался вдруг председатель, — как Гриша с Витей трактор в болото загнали? Старый «ХТЗ». Самостоятельно пахать придумали. Тоже им тогда всыпать следовало. Так ведь никто и пальцем не тронул... Ну зачем ты его домой тащишь? — спросил он у Григория Ивановича. — Воспитывать будешь?.. Вот, товарищ генерал, — обратился он к генералу Кузнецову, — не замечали вы, любое дело у нас можно отложить. А воспитательную работу все хотят проводить немедленно.
        Он подмигнул Григорию Ивановичу. Но Сережин отец не принял шутки.
        — Дооткладывались! — сказал он зло. — Если бы взрослые меньше жадничали, подличали, врали, то и детей не нужно было бы воспитывать. Они бы сами воспитывались... — Он подошел к Сереже. — Хватит! Пошли.
        Сережа знал, что Наташа человек бесстрашный. Могла взобраться на самую высокую сосну. Пронырнуть под плотом. Однажды поймала руками и принесла в зоологический кабинет живую гадюку. Но одно дело долезть до раскачивающейся верхушки дерева и совсем другое — сказать в глаза то, что думаешь.
        И говорила она при этом спокойно и твердо, может быть, только голос ее слегка дрожал.
        — Нет, Григорий Иванович! Сережа не уйдет!
        — Наташа! — строго оборвал ее генерал Кузнецов.
        — Он не к вам пришел, — продолжала Наташа. — Он ко мне пришел.
        — Пришел он к тебе, — сдержанно согласился с Наташей Григорий Иванович. — А уйдет со мной.
        Сережа не хотел ссориться с отцом. Да еще при посторонних людях. Но у него не было выхода: промолчать, уйти с отцом — это значило предать Наташу. Сжав кулаки, набычившись, глядя в землю, он ответил:
        — Я не уйду.
        — Не уйдешь, — вспылил Григорий Иванович, — можешь вообще домой не возвращаться!
        И Наташа, которая вдруг поняла, чем грозит Сереже ее неожиданное вмешательство, вместо того, чтоб как-то сгладить все это, выпалила:
        — И не надо! И не вернется! У деда Матвея будет жить! Или у нас!.. Вот оно, ваше воспитание... Посадили какую-то тетку, а отвечать должен Сережа. Лоси по дороге бегают — отвечать должен Сережа. Никуда он не пойдет! — Она оглянулась на Анну Васильевну. — И я отсюда никуда не поеду. Ты как хочешь, а я останусь!
        Казалось, она сейчас расплачется. И чем горячее говорила Наташа, тем бесстрастнее становилось лицо Анны Васильевны.
        — Ты извини ее, Гриша, — мягко сказала она. И так же мягко обратилась к Наташе: — Тебя никто не заставляет. Если не хочешь — не поедем.
        Это было сказано так спокойно и так определенно, что у Матвея Петровича невольно вырвалось:
        — И слава богу!
        — Анна Васильевна! — удивилась Алла Кондратьевна. — Вы что, всерьез?
        — Дело, — едва заметно улыбнулся председатель. — Где мы директора в школу найдем посеред года.
        И все и Сережа невольно посмотрели на генерала Кузнецова, который до сих пор слушал Анну Васильевну и Наташу так, будто его это совершенно не касалось.
        — Мне кажется, Анна, — сдержанно сказал он, — есть вещи, которые совсем не обязательно выносить на общее собрание. Я не понимаю тебя. Наташа капризничает, а ты ее поощряешь. — Он недовольно посмотрел на насупленного, взъерошенного Сережу. — К недостаткам Сережиного воспитания я не имею отношения. Это дело Григория Ивановича разобраться в том, куда и для чего возил он картошку. Иное дело — Наташа. Ее воспитание. Напрасно я совсем отстранился от этого. Я не хочу навязывать тебе решения, но не могу, не вправе оставаться безучастным. И ты, Анна, обязана наконец серьезно подумать о Наташе. О ее будущем. Я настаиваю на ее переезде.
        — Прости, но мне кажется, что в твоих словах больше заботы о твоем собственном будущем, чем о Наташином, — с беспощадной прямотой ответила Анна Васильевна. — Что же до воспитания... — Она задумалась и затем медленно и убежденно добавила: — Наташа получила самое большее из всего, что может дать жизнь: общение с человеком необыкновенным. Поэтом.
        — Самое большее, что может дать жизнь, — резко, трезво, с достоинством возразил генерал Кузнецов, — это уверенность в том, что тебе не в чем себя упрекнуть.
        Сережа почувствовал, что Наташа взвинчена до предела и может сейчас сказать такое, чего уже не поправишь. И действительно, Наташа негромко, но с яростью, которая, как пламя сквозь пепел костра, прорывалась сквозь сдержанность, заметила:
        — Нам здесь всем есть в чем себя упрекнуть. — И в упор спросила у отца: — Ты считаешь, что из-за Сережи я не хочу уезжать?
        — А из-за чего же?
        — Из-за тебя!.. — закричала Наташа. — Из-за мамы!.. Что же вы теперь хотите сделать вид, что не было у вас этих девяти лет? Ты говорил, что мама тебя очень обидела. Теперь ты забыл об этой обиде?..
        Анна Васильевна попробовала вмешаться:
        — Наташа... Наташа ее перебила:
        — А ты?.. Ты оставила папу. Оправдать это можно только в одном случае. Если ты иначе жить не могла. А теперь, выходит, могла?! Как же я буду смотреть вам в глаза?..
        «Вот, значит, что, — ахнул про себя Сережа. — Значит, действительно дело не во мне. И не в том, что я не могу без нее. А в этом... В том, что больше нет Виктора Матвеевича. И они хотят жить дальше так, словно его вообще не было! Но как можно об этом говорить?..»
        — Ну, девка... Это ты того, — озадаченно проворчал Матвей Петрович.
        — Ой, как же это нехорошо, — огорчилась Алла Кондратьевна. — Как же можно,Наташа, говорить такое на людях...
        — Что ж, — прищурился, словно целясь, генерал Кузнецов. — Прямые вопросы требуют таких же прямых ответов. — Он помолчал. — Виктор Матвеевич, Наташа, прислал мне письмо. Отправлено оно было двадцатого июля.
        — Двадцатого июля он уже не вставал, — устало и сердито сказала Наташа.
        — И тем не менее я получил это письмо. Оно о тебе. Виктор Матвеевич писал, что ты встретишь меня настороженно. И, как видишь, он был прав. И скрыто-враждебно. И в этом он тоже не ошибся. Он писал, что все эти годы ты переносила на себя его вину передо мной. Сама того не сознавая. Но он считал, что со временем ты преодолеешь это. Если я сумею тебе помочь. Больше всего он боялся, чтоб в тебе не осталось надлома, который лишает человека веры в себя и делает его недобрым к другим. — Генерал Кузнецов резким движением расстегнул одну из бесчисленных «молний» на своей куртке и достал из кармана конверт. — Вот это письмо. — Минутку он колебался. — Там есть вещи, предназначенные для одного меня. Он и в самом деле был человеком необыкновенным. Во всяком случае, на редкость проницательным... Ты хочешь прочесть?
        — Нет, — подавленно ответила Наташа. — Не хочу.
        — А ты, Анна?
        — Я читала, — с горечью сказала Анна Васильевна. — Я сама его отправила. — Она странно улыбнулась. — Это не проницательность, Толя. Как тебе это объяснить?.. Чужая боль была ему больнее своей. — Она посмотрела на дочку с той же странной улыбкой. — И напрасно ты так, Наташа... Я не могла иначе. Я в самом деле иначе жить не могла. А Виктор... С ним было сложно. Он не верил в счастье, построенное на несчастье другого. На несчастье твоего отца. Он любил тебя и все равно хотел, чтобы ты вернулась к отцу. Боялся за тебя. Боялся в тебе надлома, о котором написал в этом письме.
        Сереже подумалось, что у Наташи вид человека, который сорвался с обрыва, упал вниз, но не разбился и не обрадовался этому и никак не может понять, что же с ним случилось.
        — Я всегда называла его по имени и отчеству, — сказала она потерянно. — Так привыкла... сначала. И когда стала старше, так и не смогла сказать ему «папа». Хоть очень... — она посмотрела на генерала Кузнецова и перебила сама себя. — А он хотел, чтобы я вернулась?! Выходит, он никогда не считал меня своей дочкой?.. Но ведь и ты тоже?.. Если бы Виктор Матвеевич не написал тебе, ты бы к нам не приехал!
        — Приехал, — устало и твердо сказал генерал Кузнецов. — Только без этого письма мне было бы труднее тебя понять. — Он на мгновение задумался. — Понять твое отношение ко мне, к маме. К посторонним... — Он оглядел присутствующих и добавил предостерегающе: — Которым, может быть, не так уж интересны наши дела.
        Наивно, непосредственно, совсем по-детски у Аллы Кондратьевны вырвалось:
        — Ну что вы, Анатолий Яковлевич!
        — О-хо-хо, — тяжело вздохнул Матвей Петрович. — Не возьмешь теперь и в толк, кто тут свои, а кто посторонние...
        Сережа молча, глядя под ноги, повернулся, обогнул поленницу и пошел в сторону переправы. Затем остановился, повернул назад, подошел к Наташе и протянул ей коробочку от часов.
        — У меня тут одна твоя вещь осталась, — сказал он отрешенно. — Талон там гарантийный. Смотри не потеряй. Я пошел.
        — Почему? — не поняла Наташа. — Куда?
        — Что тут делать посторонним?
        У него дрожал голос от обиды, от горечи, от негодования.
        — Подожди, Сережа, — остановила его Анна Васильевна. — Так нельзя.
        — А так можно?! — обрушился на нее Сережа. — Как вам удобно, так вы все и решили. Других это не касается. Другие здесь посторонние. Дед Матвей вам уже посторонний!
        — Что ты выдумываешь?! — возмутилась Наташа.
        — А я такой выдумщик, — улыбнулся, чтоб не заплакать, Сережа. — Выдумал, что для тебя весь мир стал зеленым. Вчерашний наш разговор выдумал. Выдумал, что ты уезжать не хотела... — Он помолчал и в упор спросил: — Выдумал я это?
        Наташа почувствовала, как сердце ей обдало чем-то теплым и щемящим.
        — Нет, — сказала она. — Не выдумал. Это правда, Сережа.
        — А если правда, — повернулся Сережа к Анне Васильевне, — так я, Анна Васильевна, Наташе не посторонний! И знайте: мы с Наташей все равно женимся!
        — Могу я полюбопытствовать, когда свадьба? — едва заметно усмехнулся генерал Кузнецов.
        Для самого Сережи были слишком неожиданны слова, которые у него вырвались. Он никогда пи о чем таком не думал. А может быть, думал, но сам не сознавал этого?.. Он напоминал улитку, которая вдруг вообразила, что у нее твердые и острые рога, полезла на препятствие, ткнулась своими рожками в стену и тотчас втянула их внутрь.
        — Ну... не сейчас, конечно, — ответил он растерянно. И всем было понятно это его состояние и хотелось
        помочь ему, загородить его, дать ему опомниться.
        — Эх, Серега, Серега!.. — дружелюбно и сочувственно, так, словно он начисто забыл об их ссоре, сказал Григорий Иванович. — Взрослый ты уже человек. А ведешь себя совсем как первоклассник.
        — Не нужно над этим смеяться, — вмешалась Анна Васильевна.
        — А я и не смеюсь. Какой уж тут смех, Аннушка. С этими акселератами, глядишь, и впрямь еще мы с тобой родственниками станем.
        — И приглашение на бал к королеве им еще сможет пригодиться, — с облегчением подхватил Павел Михайлович и подмигнул Матвею Петровичу.
        — Наташа, — так серьезно, как только мог, попросил Матвей Петрович, — поедешь сСерегой в эту, в Ирландию, крема облепихового мне не нужно. А виску ихнюю привези. Хоть две баночки... Что я у тебя, Павел, все спросить хотел?.. — еще дальше уводя окружающих от всего, что тут только что произошло, продолжал Матвей Петрович. — Макхью этот твой... Он протестант или католик?
        — Не знаю, — озадаченно посмотрел на него Павел Михайлович. — К чему тебе это?
        — Стреляют они там, — сочувственно вздохнул Матвей Петрович. — А мы-то с тобой помним, как живется, когда стреляют кругом... Так он с какого боку?..
        ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
        КОНКУРС
        Встолярной мастерской села Бульбы уже не в первый раз циркульная пила, вгрызаясь в древесину, внезапно испуганно взвизгивала и теряла зубья. Натыкалась на рваный осколок снаряда. Или на сплющенную пулю. А по внешнему виду дерева ничего не было заметно. Шрам давно затянулся.
        Это дерево участвовало в войне. Кого оно защитило? Кого заслонило собой? Деревья помнили о войне. Но еще больше о войне помнили люди. Уже третье поколение.
        Анна Васильевна провела в школе анкету. Без подписи. Во всех классах. Нужно было ответить только на один вопрос: «Какой праздник ты считаешь для себя самым лучшим, самым важным?»
        Только в младших классах отвечали — «День рождения» или «Новый год». Но и там таких ответов было немного. Не набралось и десяти процентов. А в старших классах и в целом по школе большинство учеников отвечали либо «День Победы» либо «День освобождения».
        День освобождения села Бульбы от немецко-фашистских захватчиков и в самом деле был большим праздником. К мемориальному комплексу над рекой за сельским парком собралось все село. Широкая, обсаженная пирамидальными тополями аллея, мощенная красной кирпичной крошкой, вела к ряду невысоких надгробий, окантованных по краям полированным гранитом. За ними на каменном пьедестале скорбно опустила голову женщина, высеченная из крупнозернистого серого гранита. По бокам от нее косые гранитные паруса, на них выбиты фамилии павших. Много фамилий одинаковых. Родственники.
        А еще дальше на высоких прочных металлических треножниках были укреплены две тяжелые каменные плошки, два гранитных диска диаметром в полтора метра. Горело в плошках дизельное горючее: густой черный траурный дым, пронизанный острыми красными языками пламени, поднимался к небу.
        Председатель колхоза Павел Михайлович Гавриленко взошел на возвышение перед памятником. Постучал пальцем по микрофону, раскрыл общую тетрадь, которую держал в.руках, и, почти не заглядывая в нее, сказал короткую речь:
        — Здесь, в этих списках, триста двадцать семь человек. Немного осталось в селе людей, которые их знали живыми. Пидопличко Петра Ивановича — бывшего нашего завфермой. Подорвался на мине. И Мороза Юрия — зоотехника. Утонул в Северном море. И полковника Федченко Иллариона Игнатьевича, уроженца нашего села, командира погранотряда. Погиб двадцать второго июня. И Ивана Мельника, лучшего нашего тракториста. Сгорел в танке под Москвой. И тех, кто был в партизанском отряде, воевал на этой земле и лежит в этих могилах. Мы их не забыли и не забудем. Мы поставили им памятник. Но память о них не только в этом. Память в их детях и внуках. В том, что мы делаем на своей земле. Как живем на ней и какие урожаи собираем.
        Наша страна по картошке — первая в мире. На земном шаре в год берут триста семь миллионов тонн картошки. Сто миллионов из них выращивается на советской земле. И мы в этом деле — не последние. И по урожаю, и по качеству. Нашу «партизанку» знают. Такой картофель вырастить непросто. Требует он и труда большого, и ума, и совести, и сердца. И ордена, которые дают за картошку, это ордена не только нам. Это ордена и тем, кто полег в боях, освобождая нашу землю. И в селе нашем сегодня быть коммунистом — это значит выращивать высокий урожай картошки.
        Вечером в селе Бульбы каждый год в этот день во Дворце культуры проводился знаменитый, известный далеко за пределами села, конкурс школьников-картофелеводов.
        К конкурсу этому готовились долго, серьезно, старательно, и собирал он много людей. В новом зале на шестьсот мест не было, как говорится, где яблоку упасть.
        Правила конкурса хорошо знали и дети и взрослые. В конкурсе мог принять участие каждый школьник от седьмого до десятого класса. И не только из села Бульбы. Всем было известно, что если бы вздумалось приехать школьнику из Москвы или из соседнего колхоза, из Нью-Йорка или из Кейптауна, то он был бы таким же полноправным участником, как и любой ученик школы имени Гены Воронова.
        Но участник конкурса должен был предъявить жюри свой пропуск. Справку от школы или от колхоза, что им, этим участником конкурса, был поставлен научный эксперимент. По картофелеводству. На школьном участке. Или на огороде возле дома. Или на колхозном поле. Что при этом были грядки опытные и контрольные. И какие получились результаты.
        Членом жюри автоматически становился каждый член правления колхоза. Бессменный председатель жюри — председатель колхоза Павел Михайлович Гавриленко.
        Жюри сидело за столом на сцене перед залом. На столе в трех ящиках с номерами 1, 2, 3 лежало по сто запечатанных конвертов. И в каждом по одному вопросу.
        Участник конкурса должен был выйти на сцену, взять конверт из ящика и, стоя спиной к залу, а лицом к жюри, перед микрофоном, чтоб было всем хорошо слышно, прочесть вслух вопрос. И сразу же ответить на него.
        Если жюри признавало ответ удовлетворительным — обсуждение ответа происходило открыто, тут же на глазах у всех, — главный бухгалтер колхоза Григорий Иванович Кулиш вручал участнику конкурса десять рублей. Новенькую, хрустящую бумажку.
        После этого участник конкурса мог уйти. Никто бы не имел к нему никаких претензий. Но правильный ответ на первый вопрос давал ему право вынуть конверт из ящика под номером два. Там уже лежали вопросы потрудней.
        Если он правильно отвечал и на этот вопрос, Григорий Иванович вручал ему еще одну новенькую бумажку, на этот раз сто рублей. Но если школьник ошибался, он должен был вернуть десять рублей, которые получил вначале. Если же и на второй вопрос он отвечал без ошибки, ему разрешалось либо прекратить дальнейшее участие в конкурсе, либо взять конверт из третьего ящика.
        И вот тут-то наступало главное событие конкурса. Третий вопрос бывал настолько сложным, что если кто-нибудь умел и на него ответить, то на этом конкурс заканчивался, а победитель получал новый превосходный мотоцикл «43-350» стоимостью 850 рублей.
        Если же он не смог ответить на третий вопрос, то должен был вернуть уже полученные им 110 рублей. Кроме мотоцикла, победителю вручали диплом, и он надолго становился одним из самых прославленных людей в селе Бульбы. И сверх того, по окончании школы, если он поступал в сельскохозяйственный институт, колхоз ему выплачивал стипендию.
        Вокруг конкурса в селе Бульбы было много споров. Все село, например, знало, что вначале на заседании правления колхоза главный бухгалтер Григорий Иванович решительно возражал против суммы вдзнаграждения. Он предлагал за первый правильный ответ давать 10 рублей, за второй — 25, а за третий — 100. В этом случае его поддержала и никогда с ним не соглашавшаяся Алла Кондратьевна — заместитель председателя.
        — Так недолго разбаловать школьников, — утверждала она.
        Были люди, готовые с ними согласиться. Но покойный Виктор Матвеевич, который вместе с председателем колхоза и задумал этот конкурс, сумел переубедить членов правления.
        — Знания, — сказал он, — самое важное и самое большое из всего, что может получить от нас в наследство новое поколение. Однако обществу нужны не просто образованные люди. Ему нужны профессионалы. Вот почему в нашем конкурсе мы задаем участникам вопросы трудные и серьезные. Но и награда должна быть вполне серьезной. Такой, чтобы на всю жизнь запомнилась. Чтоб школьник, который сегодня участвует в конкурсе, когда закончит школу, стал настоящим картофелеводом. Человеком, способным двинуть вперед наше дело, умножить урожай. И для колхоза нашего и для государства нашего в целом рубли, которые мы сегодня выдадим победителям конкурса, со временем обернутся в тысячи. А может быть, и в сотни тысяч. Вот, — продолжал Виктор Матвеевич, — в Костромской области есть колхоз, который называется почти как наш — «Двенадцатый Октябрь». Руководит им знаменитая Прасковья Малинина. Так, я читал, в колхозе этом, когда молодой колхозник в армию уходит, ему начисляют среднемесячную зарплату все два года. А когда он возвращается, ему сразу всю сумму и вручают. Представляете, какие это деньги? Но Прасковья Малинина знает:
это колхозу не в убыток. Это окупится.
        И правление единогласно проголосовало за первоначальное предложение. Даже Григорий Иванович. Даже Алла Кондратьевна.
        Были возражения и другого рода. Любимая учительница школьников села Бульбы Клавдия Захаровна даже написала письмо в областную газету. И оно там было напечатано. Впорядке дискуссии.
        Она считала, что это нехорошо, когда участники конкурса возвращают деньги, если не могут правильно ответить на очередной вопрос. Она говорила, что это вызывает нездоровый азарт. Что школьники, как правило, идут на риск, берут следующий конверт, и в результате почти все деньги, предназначенные для наград школьникам, возвращаются назад, в кассу колхоза. Что в прошлом году вообще никто неполучил мотоцикла.
        Клавдию Захаровну пригласили на заседание правления. Она пришла в неизменном своем труакаре с колорадским жуком на лацкане. Первой предоставили слово Клавдии Захаровне.
        — Что же это получается? — возмущенно сказала она. — Я регулярно читаю журнал по картофелеводству. Внимательно слежу за литературой. Много лет шефствую над картофелеводческой школьной бригадой. Так что и от практики вроде бы не оторвалась. И даже я не смогла бы ответить на все триста этих ваших каверзных вопросов так, чтоб это удовлетворило почтенное жюри. А тут школьник, семиклассница, какая-нибудь Талочка Горобенко... Из библиотеки не выходила, на своем огороде опыты ставила почище, чем в ином институте. Сумела перечислить все узлы картофельного комбайна так, словно с пеленок работала комбайнером. Но срезалась на втором вопросе... И у нее тут же взяли назад червонец, который она вполне заслужила.
        Клавдия Захаровна пользовалась большим авторитетом. Спорить с ней решился бы не всякий. Среди членов правления были люди, в школьных дневниках которых стояли двойки, выведенные рукой Клавдии Захаровны. Все молчали.
        Павел Михайлович нахмурился.
        — Мы, — сказал он в ответ, — выращиваем в колхозе не только картошку. Мы еще выращиваем людей, способных заниматься сельским хозяйством. А это значит, людей смелых и рисковых. Говорят, у летчиков рискованная профессия. У космонавтов. У подводников. А я знаю — самая рискованная профессия у агронома. В сельском хозяйстве многое еще долго будет зависеть от капризов погоды. От постоянно меняющихся условий. От того, раньше или позже выведется в этом году колорадский жук. И нам нужно воспитывать в ребятах смелость. Способность к разумному риску.
        Члены правления проголосовали. Правила конкурса остались прежними.
        Сережа в прошлом году на конкурсе дошел до ящика под номером три. И провалился. Сейчас он волновался так, что у него странно изменилось лицо — запали глаза, взмок чуб и часто раздувались крылья широкого носа.
        Наташа сидела в зале рядом с Сережей и старалась успокоить его, внушить ему уверенность.
        — Ты все равно поедешь домой на новом мотоцикле, — говорила она шепотом. — А завтра и меня покатаешь.
        Наташа сидела слева, а справа — археолог Платон Иннокентьевич в сером строгом костюме и темных очках.
        — Мы все болеем за тебя, — подбадривал он Сережу. — Главное, не торопись. И помни о Симониде.
        — О Симониде я помню, — рассеянно ответил Сережа. — А вот агрохимии боюсь.
        Олег озабоченно поглядывал на Сережу из соседнего ряда и вытирал лоб ладонью. Он волновался за друга, и в зале было душно. Вася захватил с собой здоровенную морковь и издали, подняв руку над головой, показывал ее Сереже. Это значило «держи хвост морковкой». И весь Сережин класс, и вся его школа, и все Сережино село, казалось, волновалось за Сережу и желало ему успеха.
        Председатель жюри Павел Михайлович громко назвал:
        — Кулиш Сережа.
        И как только Сережа пошел к сцене, его отец Григорий Иванович поднялся со своего места за столом и спустился в зал. А на тот стул, который занимал Григорий Иванович, пересел зоотехник Стоколос — Реаниматор. Так было принято. Если у школьника, участника конкурса, среди членов жюри оказывался родственник, то во время ответа он уходил со сцены в зал.
        Сережа предъявил Павлу Михайловичу свой пропуск — оттиск статьи из «Вестника» о применении гуминовой кислоты в качестве внекорневой подкормки картофеля.
        С первым вопросом — речь шла о достоинствах и недостатках районированных на Черниговщине сортов картофеля — он легко справился. И червонец, который вручил ему Стоколос — Реаниматор, не спрятал в карман. Оставил на столе, на самом краю, так, чтоб всем было понятно — он готов к дальнейшей борьбе.
        Сережа вынул конверт из ящика с номером два и прочел вслух вопрос:
        — «Что ты знаешь о картофельной нематоде и способах борьбы с нею?»
        Сережа не мог сдержать облегченного вздоха, О нематоде он знал очень много.
        — Нематоды — это маленькие черви, длиной до двух миллиметров; картофельная нематода научно называется гетеродера, ее личинки из земли попадают в корни, от этого растение заболевает.
        Ему казалось, что он мог бы рассказывать о нематоде целый день. И тут вдруг выяснилось, что он за минуту, ну от силы за две, выложил все, что знает. И больше сказать ему нечего. Он растерялся.
        — У жюри дополнительные вопросы будут? — спросил Павел Михайлович.
        — Будут. — Зоотехник почему-то по-школьному поднял руку. — Что делается для того, чтоб в нашем колхозе и в области не появилась нематода?
        — Карантин, — обрадовано ответил Сережа. Как это он сам забыл сказать? — В Советском Союзе карантин на гетеродеру начался еще до войны. Весь посевной материал проверяется.
        — А кто для картофеля вредней, — важно спросил дед Матвей, — колорадский жук или нематода?
        — В нашем колхозе — колорадский жук, — ответил Сережа. — Нематоды у нас, понятное дело, нет, а колорадского жука хватает. Но в других местах нематода вредит картофелю не меньше, чем колорадский жук.
        Больше вопросов не было, и жюри единодушно признало Сережин ответ правильным. Стоколос — Реаниматор под аплодисменты зала вручил Сереже такую новенькую сторублевую купюру, будто ее прямо перед конкурсом напечатали. Сережа и ее положил на край стола рядом с червонцем. Он потянулся к третьему ящику.
        Сережа взял конверт и прочел вопрос:
        — «Как определить в почве три основных элемента питания картофеля: азот, фосфор и калий?»
        Из всех трехсот вопросов для Сережи это был самый неприятный.
        «Не повезло», — обреченно подумал он.
        Нельзя сказать, чтоб он не был готов к ответу. Он готовился. По особой системе. Но ответ требовал слишком большого количества химических формул. Можно было запутаться. Сережа старательно и осознанно представил себе свой дом и расположение мебели. И быстро пробежал в уме от крылечка до своей комнаты.
        Платон Иннокентьевич еще в первые дни их знакомства рассказал Сереже и Олегу об особых приемах для лучшего запоминания. Они назывались мнемоническими. Созданы эти приемы были греческим поэтом Симонидом около двух с половиной тысяч лет назад.
        Однажды Симонида пригласили на торжественный и пышный ужин. Он должен был там прочесть свои стихи. Поэт прочел стихи, поужинал и вышел из помещения. Едва он переступил порог, как вдруг зашатались стены, обрушилась вниз тяжелая каменная кровля и похоронила под собой всех приглашенных на этот ужин. Тела их были так изувечены, что уже невозможно было узнать, где кто. Но каждому из родственников погибших хотелось похоронить своего брата, отца, мужа. Они обратились за помощью к Симониду.
        Поэт был известен своей хорошей памятью. Он нарисовал план зала и указал на нем, где кто сидел. Таким образом все погибшие были опознаны.
        После этого поэт Симонид и предложил свою систему мнемоники. И древние греки начали ее широко применять. Тот, кто хотел что-либо хорошо запомнить, должен был построить в уме здание. И последовательно положить части того, что нужно запомнить, в комнаты этого здания. Вспоминая выученное, человек представлял себе, что он открывает дверь, входит в комнату и берет там первую часть материала. Потом по коридору проходит во вторую комнату, берет следующую часть материала и так далее. А еще чаще представляли собственный дом, в котором хорошо известно, где что стоит, клали в уме одну часть того, что нужно запомнить, на стол, другую в шкаф, третью на полку.
        Сережа впоследствии убедился, что система Симонида и впрямь была довольно удобной штукой. Если все это хорошенько проделать, пятерка в школе была обеспечена. И из головы это потом уже не выветривалось. Но вот азот, фосфор и калий он, как ему теперь казалось, хоть и разложил по столам, шкафам и ящикам своего дома, а где что находится, как следует не запомнил.
        — При анализе почвы на азот в цветную шкалу добавляется разбавленная серная кислота. Какая в ней концентрация? — спросил Володя Бондарчук.
        Он, явно рискуя высоким авторитетом члена правления колхоза и члена жюри конкурса, хотел помочь Сереже, задать ему вопросы, которые в Сережиной школе назывались наводящими.
        — Половина концентрированной кислоты, половина воды, — ответил Сережа.
        — Сколько миллиграммов калия на килограмм грунта должно быть в наших почвах, чтоб картошка хорошо уродила? — помешал председатель Володе задать следующий наводящий вопрос.
        Сережа в отчаянии бросился к полкам с книгами, на которых он расставил калий. И не нашел там ответа.
        — Не знаю, — сказал он.
        Это тоже было одним из условий конкурса. Если не знаешь, не изворачиваться, не ловчить, а сказать прямо. Он выполнил это условие. И, не дожидаясь решения жюри, передвинул деньги — две бумажки, одну в сто рублей, а другую в десять, — с края стола поближе к месту, где сидел Стоколос — Реаниматор.
        Жюри единодушно признало его ответ неполным, а значит, не заслуживающим награды.
        Сережа спустился в зал со сцены. И встретился с Григорием Ивановичем, который возвращался на свое место в жюри. И Григорий Иванович так неподдельно-весело подмигнул Сереже, что у Сережи даже в горле защекотало.
        «Хороший у меня батя, — подумал он, внезапно успокаиваясь. — И в самом деле — никакого позора тут нет. Ну, опять споткнулся о третий ящик. Все равно я не сдамся. Через год опять полезу».
        И тут он увидел Ромася. Ромась, в отличие от своей сестры Люды, не был ревой. Это был на редкость мужественный человек. Но сейчас у него по лицу текли слезы, он тихонько шмыгал носом и не смотрел на Сережу. И Олег смотрел вниз, и лицо у него было еще более озабоченным, чем всегда.
        Сережу снова остро ожег стыд: провалился. Он сел на свое место между Наташей и Платоном Иннокентьевичем. Наташа успокаивающе провела ладонью по его рукаву. И он, как тогда на концерте певицы Елизаветы Дмитрук, взял ее руку в свою.
        — Ничего, Сережа, — дружелюбно сказал Платон Иннокентьевич. — Ты ведь только чуть-чуть не дотянул. И ведь у тебя в самом деле все впереди. А сейчас, извини, мне пора...
        Он ушел из зала. И Наташа подумала, что он приходил сюда только для того, чтоб послушать, как ответит Сережа.
        Сережа снова и снова перебирал в памяти вопросы, которые ему достались, и свои ответы, и дальнейший ход конкурса доходил до него урывками.
        Сережа сам себе не признавался в этом, но ему хотелось, чтоб и теперь, как в прошлом году, снова никто не смог бы ответить на вопрос из третьего ящика так, чтоб это удовлетворило требовательное жюри. Чтоб не только он, Сережа, провалился. Чтоб никто не получил мотоцикла.
        И когда председатель вызвал Петю Кобзаря, Сережа внутренне насторожился. И не только он. Весь зал. Этого Петю Кобзаря никто здесь не знал. Он был приезжим. Восьмиклассник из села Залесье. Невысокий, плотный, медлительный паренек с короткой шеей и легко краснеющим, совершенно девичьим лицом.
        Председатель Павел Михайлович прочел вслух его пропуск — справку Залесской школы. Опыт, который Петя Кобзарь поставил на школьном участке, оказался необыкновенно интересным.
        В справке говорилось, что урожай растений, посеянных рядками с запада на восток, выше, чем когда рядки расположены с севера на юг. Первыми в мире обратили на это внимание канадские агрономы. Они пришли к выводу, что так влияет на урожай магнитное поле Земли.
        Петя Кобзарь создал на опытных грядках искусственное магнитное поле. Он собрал в ремонтных мастерских стальные опилки, намагнитил их с помощью электромагнита и смешал с торфонавозокомпостом. Так он получил магнитное удобрение. У него было пять экспериментальных грядок и двадцать контрольных. Контрольные удобрялись тем же торфонавозокомпостом, но без стальных опилок. На опытных пяти грядках, по сравнению с контрольными, картофель дал прибавку урожая на двадцать процентов. При пересчете на гектар при урожае в триста центнеров с гектара это могло дать шестьдесят центнеров прибавки.
        В зале зашумели. Цифра показалась слишком внушительной.
        Вопрос из первого ящика — речь шла о типах картофелесажалок — Петя Кобзарь расщелкал без всякого труда. И новенькие, не измятые десять рублей, которые вручил ему Григорий Иванович, не оставил на столе, как Сережа, а аккуратно перегнул пополам, положил в боковой карман тесного пиджачка, из которого он словно вырос, а уж затем потянулся к ящику номер два.
        Он вытащил конверт, раскрыл его и неожиданно осипшим голосом прочел вопрос:
        — «Можно ли сажать молодую картошку?» Петя на минутку задумался.
        — Нет, — сказал он твердо. — Только что убранные клубни находятся в состоянии покоя. Они не дадут ростков. Они могут сгнить в земле. Но если колхоз собрал очень ранний урожай... И если время и погода показывают, что можно получить еще один урожай... И если старой картошки на посадку не хватает... то можно и попробовать. Только тогда молодые клубни нужно подержать в таком химическом составе... Из стимуляторов. Смешать тиомочевину с роданистым калием и добавить немножко гиббереллина... Все это нужно размешать в воде и подержать в этом составе картошку. Тогда можно получить добрый урожай.
        По залу снова прокатился шепоток. Этот залесский Петя Кобзарь отвечал как по писаному.
        — А сколько требуется каждого стимулятора? — строго спросил Павел Михайлович.
        — Тиомочевины и роданистого калия по десять граммов на литр воды, а гиббереллина всего несколько миллиграммов.
        — Верно, — уважительно подтвердил председатель. Жюри признало ответ правильным.
        И на этот раз Петя Кобзарь сложил пополам и спрятал в карман сторублевую бумажку.
        Из третьего ящика он вытащил трудный вопрос. Из тех, которые называют каверзными. Нужно было рассказать о том, по каким внешним признакам растущего картофеля можно определить, каких минеральных веществ и микроэлементов не хватает в почве.
        Сережа подумал, что у этого Пети Кобзаря тоже есть своя мнемоническая система. Он стоял спиной к залу, опустив руки, и было видно, как он по очереди сгибает пальцы.
        — Если картошке не хватает азота, листья бледнеют, становятся желтоватыми, — сказал Петя Кобзарь и согнул мизинец на левой руке. — Фосфорное голодание, — продолжал он медленно и вдумчиво. — При фосфорном голодании листья становятся такими... — он помолчал, подыскивая слова, — какого-то нездорового цвета. Темно-зеленого. А по краям фиолетового. И края эти отсыхают.
        Петя Кобзарь согнул второй палец и продолжал:
        — Калий. Когда недостает калия, листья как будто мятые, морщинистые. И бурые. А если верхушки закручиваются, не растут дальше вверх, так это значит, что мало в грунте кальция.
        Он замолчал. И когда Сережа, и жюри, и весь зал решили, что он уже сказал все, что знает, Петя продолжал быстрее и увереннее:
        — Железо. Если в почве не хватает железа — листья у картошки теряют цвет. Становятся белыми. При недостатке бора листья тоже бледнеют, но, кроме того, задерживается появление цветов, а во время цветения цветы осыпаются. Теперь марганец. Жилки на листьях остаются зелеными и очень заметны, потому что между жилками лист светлеет. При медном голодании листья вянут, свисают, как тряпочки, и стебель не растет. А если цинка не хватает, так листья какие-то мелкие, скрученные, вроде не на картошке, а на конопле...
        Он снова замолчал, на этот раз окончательно.
        — Ты что, сам все это проверял? — удивился председатель. — Сам опыты ставил? Или слышал от кого-нибудь? В книгах всего этого не найдешь.
        — Сам, — смущенно, так, словно в чем-то виноват, ответил Петя Кобзарь.
        Жюри признало ответ залесского восьмиклассника Пети Кобзаря правильным и полным. И тут возникло неожиданное затруднение.
        По правилам конкурса за первых два правильных ответа денежная награда полагалась любому участнику-школьнику. А мотоцикл — только жителю села Бульбы. Школьнику из другого места по правилам должны были дать заверенную колхозной печатью справку о том, что он — победитель конкурса. И что правление колхоза имени 12-летия Октября просит правление колхоза, откуда приехал этот участник конкурса, чтоб ему дали мотоцикл, так как он этого вполне заслуживает.
        — Что же это получится? — не согласился бригадир Матвей Петрович. — Дадим мы ему эту бумажку. Только на ней не покатаешься. Да они там, в Залесье, и велосипеда по бумажке ему не дадут. Я ж их как облупленных знаю.
        Павел Михайлович посмотрел на Петю Кобзаря, на зал, потер рукой затылок и спросил: , — Что же ты предлагаешь?
        — Да это и предлагаю. Отдадим ему наш мотоцикл. Пусть катается, раз железные опилки придумал на картошку сыпать. Пусть там, в Залесье, знают, что нам для толкового малого мотоцикла не жалко.
        — Ну как, голосуем? — спросил Павел Михайлович.
        — Голосуем, — согласился Григорий Иванович.
        Все члены жюри подняли руки. И вместе с ними подняли руки если не все, то большинство сидевших в зале, хоть их голоса в этом случае веса не имели и никем не учитывались.
        И странное чувство охватило Сережу. Счастья. Другого слова и не подберешь. Впервые он понял, что давать может быть еще более приятно, чем получать.
        Раскрасневшийся, обрадованный так, что будто излучал свет, Петя Кобзарь прощался с ребятами. Он собирался уезжать на своем новом мотоцикле в Залесье.
        — Нет, — сказал Сережа, — так на мотоцикл не садятся.
        — А как? — спросил Петя.
        — Сначала его нужно все-таки проверить. Тряпкой, смоченной бензином, Сережа стер консервирующую смазку, а Олег протер хром и лак досуха.
        Сережа тем временем вывернул свечи, продул цилиндры, а Олег проверил и присоединил аккумулятор. Они долили масла в коробку передач, проверили приборы, тормоза, давление в шинах.
        — Главное — не гоняй вначале, — строго предупредил Олег. — Обкатай сначала как следует. Иначе загубишь машину.
        Это был чешский мотоцикл «43-350». С мощностью двигателя двадцать три лошадиных силы. С максимальной скоростью сто двадцать пять километров в час. Куда там было до него Сережиной «Верховине-3», мопеду с мощностью мотора всего две лошадиных силы. И максимальной скоростью пятьдесят километров в час. Да и то, если ехать по ровному.
        7. ИНОПЛАНЕТЯНИН
        «...Инопланетянин, — грустно улыбнулся про себя Сережа. — С шестью руками, как какой-то индийский бог. Забыл уже, как он называется. С многочисленными глазами на голове, укрытой скафандром. С голосом Виктора Матвеевича...»
        А в действительности все было иначе. К Сереже прибежал Ромась. Он пританцовывал от нетерпения.
        — Пошли на Черное озеро. За инопланетянином. Я уговорился с Эдиком.
        Сережу уже ждали Наташа, Олег и Вася. На поиски инопланетянина их повел Эдик. Шел он уверенно, не отставал, доверчиво улыбался и только по временам что-то бормотал про себя, какие-то стихи. Сережа вслушался и разобрал:
        Лихо мерили ноги
        Две огромные шаги.
        — «Лихо мерили шаги две огромные ноги», — поправил Сережа Эдика.
        Но Эдик заупрямился:
        — Лихо мерили ноги...
        И шесть рук, и голову с многочисленными глазами, и голос Сережа вообразил и ясно представил себе по дороге к Черному озеру. И с опаской думал одновременно: «А что же это будет в самом деле?»
        Шли они быстро и бесшумно. Когда-то Виктор Матвеевич научил их передвигаться по лесу «индейским шагом». Наклониться вперед, сделать несколько быстрых шагов, затем немного пробежать. Снова отклониться назад, пройти столько же, сколько пробежал, и опять бегом. При таком способе не устаешь и успеваешь заметить все вокруг себя.
        Вначале шли по лесу. Гуськом, по узкой тропинке между кривыми, обросшими мхом деревьями.
        Кучками прилепились к коре прутьев волчьего лыка красные ягоды. Манят птиц. Птицам — ничего. А вот съест человек пяток таких ягод — и сразу смерть. Когда-то Сережа срезал прут волчьего лыка, и на руках появились пузыри. Как от ожога.
        Над темно-зелеными листьями ландышей на тоненьких стебельках висели тяжелые коралловые бусины-ягоды. И тут же, на стебельках повыше, синевато-черные ягоды купены. И ландыш и купена тоже ядовиты.
        А дальше, за лесом, до горизонта и далеко за горизонтом пошли болота с ольхой и осиной, озера с темной водой, и фиолетовый вереск, и косяки журавлей в серых тучах. Следы наливались водой, и при каждом шаге вода брызгала из-под ног.
        — Ты, Наташа, тут поосторожней ступай, — предупредил Сережа.
        В болотцах и протоках вокруг Черного озера водилась масса пиявок. Прежде школьники села Бульбы не обращали на них особенного внимания. Ну, бывало, присосется какая-нибудь к ноге, когда переходишь вброд протоку. Оторвешь и выбросишь. Но прошлой осенью сюда приехала целая экспедиция на четырех легковушках. «Жигули»-«Лада». В машинах сидели какие-то предприимчивые дяди и тети, которые, натянув высокие резиновые сапоги, забирались в воду. Они похлопывали по поверхности воды небольшими деревянными лопатками. На шум со всех сторон спешили пиявки. Пиявок они подхватывали сачками и сажали в банки с водой. На вопросы, зачем им это, ловцы пиявок отвечали уклончиво: «Небольшое научное мероприятие».
        А потом Сережина мама рассказала, что пиявки штука ценная. С медицинской точки зрения. Что их у нас и заграница покупает. Что их применяют при разных сердечных заболеваниях. И что в любой аптеке, в Киеве, в Чернигове, даже в районе, за сотню пиявок можно получить десять рублей. А сотню пиявок здесь, у Черного озера, можно собрать за полчаса.
        Вода в болотцах и протоках вокруг Черного озера неуловимо, прекрасно и празднично пахла лепехой. Это было местное название татарского зелья — аира. В «зеленые праздники» ярко-зеленые узкие листья лепехи разбрасывали в хатах по полу — от них хорошо пахло, и дети готовили из этих листьев «пищики», звуком своим напоминавшие перекличку синиц.
        Дул сырой ветер. Черное озеро было налито водой вровень с берегами, казалось даже, что оно чуть выгнуто вверх, как бывает выгнут вверх чай в стакане, заполненном до краев. Пахло мокрым мхом, ивовой корой, винной терпкостью опавших листьев.
        Озеро называлось Черным. И вода в нем казалась черной. Торфяное, темное илистое дно делало ее такой. Но если набрать воду в ладони, то было видно, что она не черная, а прозрачная и золотисто-желтая, как чай.
        А может быть, Черным озеро звалось потому, что неподалеку от него, за болотом, в которое переходила окраина озера, в пустыне, как называют на Полесье нетронутый старый лес, жили черные аисты.
        Белых аистов было много в этих местах. Они не боялись людей, вили гнезда на крышах сельских домов. Сережа однажды насчитал на лугу за селом более сотни аистов.
        А вот черные аисты отличались тем, что были необыкновенно осторожны, от людей скрывались, селились только в глухих местах. Да и не так много этих огромных и1 необыкновенно красивых птиц осталось на нашей земле. Даже среди жителей села Бульбы было, может быть, всего несколько человек, кто, как Сережа, как Олег, как Ромась и как Наташа, хоть раз в жизни видел черного аиста.
        Анна Васильевна на одном из своих факультативов по математике говорила о предсказаниях, основанных на формальной логике, на индуктивных умозаключениях, и рассказала об ошибке, которая в учении о логике называется «поспешное обобщение». Аристотель приводил такой классический пример предсказания, основанного на индукции: «Все до сих пор наблюдавшиеся лебеди были белыми, значит, все лебеди, которых кто-либо когда-либо увидит, будут белыми». Но спустя две тысячи лет после смерти Аристотеля в Австралии были обнаружены черные лебеди.
        — Ну нас, — обрадовался Сережа, — как в Австралии. Только не черные лебеди, а черные аисты!
        И сейчас он волновался и думал о том, что «индуктивное умозаключение» заставляет нас считать: «Если до сих пор никто не встречал инопланетянина, значит, его уже никто никогда не встретит». Но, быть может, это тоже «поспешное обобщение»?..
        Эдик их не обманул. Он их вывел прямо и точно к тому месту, где утром он заметил инопланетянина. И инопланетянин в самом деле лежал в кустах в золотистом меховом костюме и с блестящим, прозрачным скафандром на голове. По-видимому, спал.
        — Инопланетянин! — закричал Ромась так громко, будто хотел его разбудить.
        И только когда они подбежали поближе, то поняли, что это никакой не инопланетянин, а просто молодая лисица. Из любопытства или из жадности она засунула голову в стеклянную банку от свиной тушенки и не могла освободиться.
        Сережа снял банку с ее головы. Лисичка еле дышала. Олег взял ее на руки и поспешно понес к Черному озеру. Но пить лисичка не хотела. У Ромася нашелся в кармане кусок домашней колбасы. Он захватил ее для инопланетянина. И тут лисичка ожила.
        Все были немного разочарованы и немного смущены. И рады тому, что спасли лисичку.
        А Эдик погладил лисичку, и она посмотрела на него доверчиво и спокойно.
        ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
        НЕОБИТАЕМЫЙ ОСТРОВ
        — Так он с какого боку? — спросил Матвей Петрович и тем же тоном продолжал: — Батюшки светы! Ты что, из тюрьмы сбежала?
        Он первым увидел Щербатиху, которая внезапно появилась из-за поленницы. Эта плотная женщина, похожая на грушу хвостиком вверх, в плюшевом зеленом жакете и с красным в крупных желтых цветах платком на голове, запыхалась и раскраснелась.
        — А ты, старый хрыч, — отдуваясь, высоким, резким голосом закричала она в ответ, — думал, меня под замок — и концы в воду?.. Я его по всему селу ищу, всю бригаду обегала, а он тут с начальством водку трескает.
        — Может, сперва поздороваешься, Никитична? — В голосе Матвея Петровича прозвучала угроза. — А потом уже про водку?
        — Некогда мне с тобой здороваться, у меня корова недоена! — выпалила Щербатиха. И было совершенно непонятно, какое отношение имеет недоеная корова к тому, поздоровается она или нет. И сразу же она продолжала медленно и певуче: — Ты мне что говорил?.. Ты мне золотые горы сулил. Если что, в обиду не дадим! Теперь мне отвечать, а ты — в кустах.
        — А вы б хотели махинации строить, а отвечали чтоб другие? — одернула ее Алла Кондратьевна.
        Щербатиха всплеснула руками:
        — Где же правда на свете?.. Это я махинации строю? Нужен мне ваш магазин!.. Я б на базаре себе честно втрое заработала и спала спокойно... Он, козел облезлый, — показала она пальцем на Матвея Петровича, — моими детьми затулиться хотел. Думал, я сяду, а он меня под них выручать будет. Не выйдет! — Она так дернула ворот душившей ее кофты, что отлетела пуговица, сунула руку за пазуху, вытащила сложенную вдвое ученическую тетрадь в обложке с влажными пятнами и, потрясая ею, продолжала: — У меня тут все записано: сколько мне, сколько ему. По проценту. И каждый килограмм картошки видно: когда получен, за сколько продан. Меня голыми руками не возьмешь!
        — Хорошо же учет у вас поставлен, — процедил Григорий Иванович. — Дайте-ка тетрадку.
        — Ишь чего захотел! — окрысилась на него Щербатиха. — Я теперь вам никому не верю. Без этой тетрадки на меня что хошь можно навалить.
        Матвей Петрович обеспокоено и затравленно поглядывал по сторонам.
        — Тетрадке твоей две копейки цена в сельмаге, — огрызнулся он. — Мало что ты в ней накорябала...
        — Что за проценты, Матвей? — строго спросил председатель.
        — Брехня это все, брехня, — сипло откашливаясь, ответил Матвей Петрович.
        — Откуда у вас неучтенная картошка? — обратился Григорий Иванович к Щербатихе, оглянулся на Анну Васильевну и добавил с иронией: — Надежда Никитична.
        — Это она тобой не учтенная, — вмешался Матвей Петрович. — Нами она учтенная. Целевого назначения.
        — Для наличных?
        — Ты из себя следователя не строй, — обозлилась Алла Кондратьевна. Вопрос о наличных деньгах, которые получали от продажи картошки через колхозный магазин, задевал уже не Щербатиху и даже не Матвея Петровича, а непосредственно ее, заместителя председателя колхоза. — Пусть Ефременко этим занимается. А вы, — властно обратилась она к Щербатихе, — отправляйтесь домой, раз вас... отпустили. С вами я потом разберусь.
        — Ты мне рот не затыкай! — закричала Щербатиха так громко и так дергая головой, словно Алла Кондратьевна и впрямь пыталась ей в рот кляп засунуть. — Не на такую напала! Знаю я, как ты разберешься... Меня — дегтем, а вы тут чистенькие останетесь... Расфуфырилась! Штаны модные натянула. Смотри, как бы не лопнули. Люди работают, а она тут гули устраивает... — Эти последние слова Щербатиха произнесла, обращаясь к Анне Васильевне за сочувствием, и тут же спохватилась: — А на вас, Анна Васильевна, так мне даже удивительно. Вы зачем сюда попали? Она домик этот поставила, чтоб начальство обхаживать. Охотничий называется. Кому выпить охота на колхозный счет.
        Алла Кондратьевна зло блеснула глазами.
        — Вот ты как заговорила?.. — Ее негодование неожиданно вылилось в похожий на стихи речитатив. — Я детей твоих пожалела, душевно им посочувствовала, а ты камень за пазухой носишь, ложь на меня возводишь! — И тут же закончила грубо и резко: — Я тебе покажу!.. Убирайся отсюда! Чтоб и духу твоего тут не было.
        — Алла Кондратьевна! — опешила Анна Васильевна. — Зачем вы... Разве можно так с человеком разговаривать?
        — Да она меня за человека не считает, — успокоила Щербатиха Анну Васильевну. — Ей только те, кто повыше, люди. А кто пониже... Анна Васильевна! — проникновенно продолжала Щербатиха. — Я вас перед всеми в селе уважаю. Не забуду, как вы с Виктором Матвеевичем, покойным, на Новый год к нам пришли и подарки детишкам... И поговорили по-людски... И Варька с тех пор на вас только что не молится. А она на людей ой какая разборчивая. И вы посмотрите на Варьку, — призвала она Анну Васильевну так, словно старшая ее дочь стояла тут, перед ними. — Когда б не она, пропала б я. Варька и на ферме успевает, и в техникум поступила, и дом весь на ней, и убраться, и постираться, и братишков своих покормить, и уроки с ними выучить. Не поверите: любит она их, как кровных. И правильно делает, потому что остались мы с ней сироты беззащитные. Первый муж мой, Степан, отец ее, как ваш, от сердца помер. Второй и вовсе сбежал... Только не выйдет этого! — вдруг снова закричала она Алле Кондратьевне. — Я и на тебя управу найду! Не в беззаконной стране живем!
        Как-то так получается, что о законах первыми вспоминают те, кто их нарушает. Люди честные и добросовестные чаще всего не только не помнят законов, а, как правило, и не знают их толком.
        — Я тебе сказала — убирайся отсюда! — еще больше повысила голос, чтоб перекричать Щербатиху, Алла Кондратьевна. — Еще грозить мне будет!.. Хватит, — закончила она сдержанней. — Не порть людям аппетит.
        — Извините, Алла Кондратьевна, — недовольно сказал генерал Кузнецов. — Так не годится. Вы всех нас ставите в двусмысленное положение.
        Щербатиха сгоряча не поняла, что генерал Кузнецов за нее вступился, и, уперев руки в бока, насмешливо спросила:
        — А ты кто такой с положением? Еще и штаны нацепил генеральские. Я тебя знаю, — продолжала она уверенно. — Ты из потребсоюза. За грибами приехал? Или за ромашками пластмассовыми?
        — За цесаркой, — негромко, с горечью, словно отвечая самому себе, сказал генерал Кузнецов.
        — А чирка зачем убил? — Щербатиха заметила валявшегося под деревом чирка. — Твой он был?
        — Совсем сбесилась баба, — как бы извиняясь, негромко проворчал Матвей Петрович.
        Но Щербатиха услышала.
        — Сам ты сбесился! — закричала она. — Все под себя гребешь, как курка оголодавшая. Я голову подставляла, а деньги тебе в карман шли...
        — За неучтенную картошку? — внимательно посмотрел на Щербатиху Григорий Иванович.
        — Ты у сынка своего спроси, — повернулась к нему Щербатиха. — Он у Матвея в подручных. Небось тоже свой процент имел.
        Сказала и пожалела, так вдруг беззащитно и убито посмотрел на нее Григорий Иванович, и попробовала добавить еще что-то, но Григорий Иванович в тишине, которая казалась особо ощутимой, будто плотной, тихо спросил:
        — Сережа, это правда?
        — Нет, — ответил Сережа, с ужасом ощущая, что от его слов уже ничего не зависит, что ничто уже не изменится от того, что не получал он никакого «процента». — Я за ездку получал. Я говорил. По три рубля.
        — Вот они, твои три рубля, — с горечью выдохнул Григорий Иванович.
        Павел Михайлович тяжело поднялся с чурбака, на котором сидел он все это время в неудобной позе — чурбак для него был слишком низким, — и сразу стало видно, как он устал, как словно надломило его то, что сейчас он услышал.
        Все в колхозе знали, и Сережа это знал, что Павел Михайлович не любил, когда ему рассказывали что-нибудь плохое о людях, относился к таким рассказам с недоверием, а если убеждался в том, что рассказанное правда, искренне и надолго огорчался. И такая его вера в людей стала в селе особым мерилом правды, его стеснялись обманывать, при нем люди всегда стремились показать себя с лучшей стороны.
        — Что ты наделал, Матвей? — сказал он обиженно и недоуменно. — Чем жизнь кончаешь?.. Под огнем копал ты эту картошку, под смертью видимой... Сколько нас осталось?.. Тебя пионеры на праздники в президиум сажают... Чего тебе не хватало?.. На что ты позарился?..
        Матвей Петрович втянул голову в плечи. Он смотрел на председателя испуганно, жалко, и Сережа не выдержал.
        — Батя, — сказал он с отчаянием. — Ведь дед Матвей не для себя. Для нас. Для колхоза. За удобрения!..
        — Какие удобрения?.. Кто выдумал такую глупость? Вы, Матвей Петрович?
        — Что это значит? Сережа! Откуда ты это взял? — строго спросил председатель.
        — Да не вынайте вы душу из парня, — исподлобья посмотрел на председателя Матвей Петрович. — Я ему сказал. Заврался. Не было никаких удобрений.
        — Как же вы, дед Матвей? — только и вымолвил Сережа.
        — А если бы и были удобрения? — строго и холодно спросил генерал Кузнецов. — Тогда бы ты, Сережа, считал, что так и нужно?.. А ты, Наташа? — повернулся он к дочери. — Ты знала, что Сережа возит краденую картошку?..
        — Анна Васильевна! — вдруг осенило Щербатиху. — Так это ваш... Так он в самом деле генерал?.. А я такого наговорила... Простите меня великодушно.
        — Он мне сказал, — ответила Наташа. — Сегодня. Только он ведь не знал...
        Алла Кондратьевна подошла к столу, взяла из своей сумочки очки — она была несколько близорука, но обычно очков не носила, — надела их и внимательно, словно не узнавая, посмотрела на Матвея Петровича.
        — Сколько сил мне стоило, — сказала она, — чтобы все в колхозе как по рельсам катилось, чтобы в хозяйстве свободный рубль был. А вы этот рубль — в карман?! За моей спиной. Кому же верить после этого?
        — А кто тебе эти рельсы гладкими делал? — обозлился и внезапно перешел в наступление Матвей Петрович. — Ты из области ворочалась — ног под собой не чуяла. «Договорилась! Цемент есть, пленка на теплицы будет, водой аммиачной хоть залейся, а подшипники уже по дороге катятся». Только ты в кабинете договаривалась, наверху. А получать мне на базе, внизу. Ну, а там таких, как я, тринадцать на дюжину. Знакомство нужно. Кому цветочки, кому грибочки, а кому и бутылку. Что ж я это, из своего кармана должен был?.. Не настачишься!
        — Не врешь ты, Матвей? — подозрительно посмотрел на него Павел Михайлович. — Сколько на это могло у тебя уйти?
        — Ты бы сам попробовал, — огрызнулся Матвей Петрович. — На одни ложки у меня, почитай, полтыщи ушло.
        — Какие ложки? — огорошено спросил Павел Михайлович.
        — Деревянные. Лакированные. Даешь человеку шесть штук и говоришь: «Опытная партия. В колхозе налаживаем народный промысел». Он и рад. Говорит: «Чистая Хохлома!» И невдомек ему, сердечному, что оно и впрямь Хохлома. В универмаге их навалом. — Матвей Петрович удивленно развел руками. — И скажи ты мне на милость, где эта Хохлома и к чему они на ложки столько леса переводят? Ведь никто ими не ест. Железными сподручнее...
        — Ты брось эту Хохлому, — перебил его Павел Михайлович. — Ты себе брал деньги или не брал?
        — Ну... — замялся Матвей Петрович, — по воде ходить... И сколько там оставалось?..
        — Дурак ты, Матвей, — с отвращением сказал председатель — И из-за этого — под суд?.. На старости... И Щербатиху запутал. И за малого ты еще ответишь.
        — За себя я сам отвечу, — дерзко отозвался на эти слова Сережа.
        — Что ты ответишь? — с яростью спросил Григорий Иванович. — Что за трешку тебя с потрохами купили?
        — Григорий Иванович! — испугалась Наташа. — Неужели вы в самом деле думаете, что он из-за денег?.. Григорий Иванович когда-то советовал Сереже: «Если злишься, перед тем как что-нибудь сказать, посчитай до десяти. Иначе ты непременно пожалеешь о сказанном». И сейчас Сереже показалось, что Григорий Иванович просчитал про себя до десяти и лишь после этого сказал:
        — Нет. Не думаю. А вы с Сережей понимаете, что за все это с меня первого спросится? Если в колхозе крали — бухгалтер виноват. Документы подделывали — бухгалтер виноват. Я с себя вины не снимаю. Павел Михайлович! — повернулся он к председателю. — Только, может, и Алле время понять, какие ягодки на ее цветочках поспевают. Это ведь ты, — обратился он к Алле Кондратьевне, — хвасталась, что достала удобрения на стороне. И целую теорию придумала про «деловых людей». А я тебе скажу: много теперь таких ловкачей и проныр развелось возле нашего хозяйства. И вот что из этого получается.
        — Ладно, — решил Павел Михайлович. — Хватит. Бригаду сдашь, Матвей. Завтра соберем правление. Вместе с бюро. Теперь насчет троих ромашек, Алла... Я договорился в районе. Передадим оборудование кооперации. Пусть они цветочками занимаются.
        — Вас с Гришей послушать, — с обидой возразила Алла Кондратьевна, — так получится, что я для себя это производство организовала. А какого труда мне стоило прессы достать, полиэтилен...
        — Знаю, — ответил председатель. — Но когда б эта энергия, да в мирных целях... Наше дело — картошку растить. Побаловались, и будет. А чтоб ты не заскучала, запишем завтра под твою персональную ответственность строительство комплекса. Все остальное — побоку. Хозяйством я сам займусь. Выпустил я его из рук. И за это еще в районе с меня строго спросят. Хорошо, если только выговором обойдется... — Он помолчал, тяжело вздохнул и, обращаясь к генералу Кузнецову, который слушал его слова с пониманием и сочувствием, продолжал: — Трудная штука власть. Говорят, сладкая. А чаще — горькая. За всех ты в ответе. И перед всеми. И есть у нее еще особая сложность — сумеешь ли ты передать ее тому, кому нужно... Я всю жизнь хотел уйти с хозяйства, заняться научной работой. И не уходил. Всегда мне что-нибудь мешало. Только это я сам себя обманывал. В самом деле я просто боялся. Боялся, что передам власть человеку, а он не сумеет воспользоваться ею правильно. Для других, а не для себя. И. сейчас, видать, не уйти мне...
        Павел Михайлович вдруг улыбнулся грустно и озорно.
        — Знаешь что, Серега, — продолжал он. — Кончай скорее школу, пошлем тебя в институт сельскохозяйственный. Вернешься — будешь у нас председателем. Вот тогда и хлебнешь...
        Про Матвея все вдруг словно забыли, а он стоял в стороне поникший, жалкий, и на подбородке и щеках у него выделялась белая-белая, даже какая-то голубоватая щетина, уже успевшая с утра отрасти.
        — Что же теперь будет, Наташка? — спросил он потерянно. — Уедете?.. Анна! Как же ты?.. Ну, я кругом виноват. А бабка?.. Одна останется. Она-то за что?..
        Анна Васильевна тяжело вздохнула:
        — Эй, Матвей Петрович, Матвей Петрович...
        — Ведь она больна, — вырвалось у Наташи. — Мама!
        — Одна она не останется, — негромко и спокойно, как о деле решенном, ответила Анна Васильевна.
        Сережа вдруг почувствовал, как сердце у него забилось гулко — бум-бум-бум — и где-то у самого горла. Он с ожиданием посмотрел на Анну Васильевну, но она умолкла, а «одна она не останется» могло означать, что бабушку они заберут с собой. А потом он посмотрел на Наташу, на то, какая хорошая и благодарная улыбка скользнула по ее лицу, и подумал, что «одна она не останется» может означать, что они останутся здесь, в селе. И эту его несмелую мысль подтвердил предостерегающий голос генерала Кузнецова, который сказал только:
        — Анна!..
        Матвей Петрович пытался разгладить пальцами измятую сигарету.
        — Спасибо, что недержишь на меня сердца, — негромко поблагодарил он Анну Васильевну.
        — Да погодите вы, Матвей Петрович! — испуганно перебила его Алла Кондратьевна. — Цесарка!
        Алла Кондратьевна подбежала к перегоревшему костру, за ней, припадая на ногу, Матвей Петрович. По дороге он подобрал лопату, несколькими точными, спорыми движениями выгреб из ямы уголь и вынул на лопате запеченную в глине цесарку.
        — Наташа! Поднос! — распорядилась Алла Кондратьевна.
        Наташа схватила полированный алюминиевый поднос, Матвей Петрович осторожно опустил на него с лопаты цесарку в обожженной глине, Алла Кондратьевна поставила поднос на землю рядом с костром.
        — Где у вас топор?
        Матвей Петрович подобрал свой маленький топорик и дал его Алле Кондратьевне. Одним точным ударом обуха Алла Кондратьевна разбила глиняную корку и потерянно сказала:
        — Сгорела!
        Расколовшаяся глина отвалилась крупными черепками, а в центре блюда осталась черная, как уголь, цесарка. Все молчали.
        — Как же вы недоглядели, — укоризненно протянула Щербатиха.
        Сережа виновато посмотрел на часы. Стрелки показывали двенадцать часов четырнадцать минут.
        «Я приехал сюда в десять ноль пять, — подумал Сережа. — Значит, прошло всего два часа и девять минут. Так мало... А как будто целая жизнь».