Библиотека / Детская Литература / Карякин Петр : " Верный Друг " - читать онлайн

Сохранить .

        Верный друг Петр Петрович Карякин
        Сборник рассказов о собаках (1956 г.).
        Состав:
        1. Моим маленьким приятелям
        2. Верный друг
        3. Барбос
        4. Мурзик
        5. На охоте
        6. На медведя
        7. Ответственное задание
        8. Дозор
        9. Рассказ пограничника
        10. Налёт
        11. Беспокойный отец
        Петр Петрович Карякин
        Верный друг
        Моим маленьким приятелям
        В просторном читальном зале детской библиотеки всегда людно.
        Маленькие столики так и облеплены ребятами. Сидят по двое, по трое. Те, кто постарше, читают про себя, старательно шевеля губами. Первоклассники больше рассматривают картинки, особенно цветные.
        В основном собирается тут народ от семи до четырнадцати лет. Старше четырнадцати — уже учатся в восьмых-десятых классах или в техникумах. Сюда они заходят редко. Читают больше толстые книги, журналы, которые берут в отделе для взрослых. Но некоторые заходят и сюда по старой памяти. Так вот и я — по привычке заглядывал в детский отдел нашей библиотеки.
        Седенькая библиотекарша, со строгим лицом, смотрела на меня сквозь толстые стёкла очков сначала недоверчиво, но потом привыкла. И все ребята привыкли ко мне. Сижу я, бывало, как Гулливер, возвышаясь горой над маленьким столиком, а ребята на меня — ноль внимания.
        Однажды сижу вот так, уткнулся в журнал «Дружные ребята», читаю. В комнате тишина. Изредка прошелестит перевёрнутая страница, да слышно, как на улице рокочет трактор. Трактор всё ближе, ближе. Двойные стёкла в высоких окнах начали подрагивать, дребезжать. Я поднял голову. Перед окнами плыл размашистый кран.
        - Подъёмник! — слышу я сбоку жаркий шёпот.
        - Это к нам, на Калининскую. Там дом строят! Огро-о-мный!
        - Нет, это к нам, на Лермонтовскую, — отвечают таким же шёпотом.
        - Да нет, Боря! Я тебе говорю — на Калининскую.
        Слева от меня сидели двое. У одного, стриженного под машинку, которого товарищ называл Борей, от усердного рассматривания картинок красный галстук съехал немного набок. Другой — черноголовый, вихрастый, в серой куртке, с пионерским значком-костром на нагрудном кармане. Обоим — лет по одиннадцати.
        Это они и спорили. Но кран проплыл мимо, мотор затих, и стёкла в окнах перестали дрожать. Мои соседи примолкли, снова склонив головы над журналом. И опять наступила тишина. Только шелестят страницы. Но вот опять слышу:
        - Боря, смотри, собака…
        - Вот это собачища!
        Я посмотрел на ребят. Но они оба замолчали, уставясь в открытую страницу. Там на снимке — большая собака вытаскивала из реки мальчика. Мой стриженый сосед, поправив галстук, зашептал товарищу:
        - Витька! Она же может его укусить. Ну и страшная.
        - Почему страшная? — возразил черноволосый, взъерошив рукой вихры. — Она умная.
        Мальчик перевёл глаза на меня, как бы спрашивая. Я кивнул головой, наклонился к ним и, скосив глаз на строгую библиотекаршу, сказал как можно тише:
        - Конечно, она очень умная. Учёная.
        - Да, — торопливо зашептал вихрастый, — собаки — они всё умеют делать. И охотникам помогают, и пограничникам, и шпионов-диверсантов ловят. Ага, я сам видел в кино.
        - А есть и пожарные собаки. Из огня детей спасают, — перебил его Боря. — Я тоже в кино видел.
        - Есть, всякие есть, — подтвердил я и спросил:
        - Вы читали что-нибудь о собаках?
        - А вы знаете много интересного про собак? — спросил Боря.
        И оба они придвинули свои стулья вплотную ко мне.
        - Кое-что знаю.
        - Дети, не шумите! — послышался вдруг голос библиотекарши.
        Минут через пять ребята опять зашептали:
        - Расскажите, расскажите про собак…
        Я прикрылся журналом и только начал, как меня словно холодной водой окатили:
        - Товарищ! Что вы там гудите? Не мешайте читателям.
        Я подумал, что, может быть, это не ко мне относится; осторожно выглядываю из-за журнала. Но нет! Очки библиотекарши наведены прямо на меня и, как мне показалось, — угрожающе.
        Ребята с других столиков на меня посматривать стали, перешёптываться! Наверно, подумали: «Вот, мол, какой большой дядя, а порядка не знает. Недисциплинированный. Должно быть, в школе у него по дисциплине двойка стояла».
        Я ещё шире развернул журнал и уткнулся в него головой, как куропатка в снег. Та тоже — голову спрячет и думает, что её никто не видит, а хвост-то наружу. Вот и у меня так получилось. Посидел я, посидел и решил: «Надо уйти, а то засмеют ребята».
        А мои соседи смотрят на меня сочувственно, но молчат, потому что библиотекарша с меня глаз не спускает. Но всё-таки Боря улучил момент и, когда старушка отвернулась, выдавая кому-то книгу, шепнул на ухо:
        - Ладно уж! Ничего не поделаешь. Вы нам в другой раз расскажете! Только обязательно!
        Я кивнул, боясь открыть рот, тихонько встал и на цыпочках проскользнул мимо библиотекарши.
        С тех пор я не был в детской библиотеке. Стеснялся туда идти. И ребят тех не видел. В какой школе они учатся, не знаю, а спросить тогда не успел — растерялся. Где живут — тоже не знаю. Правда, один говорил, когда кран везли, что около них дом огромный строят на Калининской. Пошёл я на Калининскую. Там строят, но не один, а домов десять, и все большие. Так я и не нашёл своих библиотечных знакомых, которые просили меня рассказать о собаках. Вот и решил написать. Если вы, ребята, знаете этих мальчиков: один стриженый, с красным галстуком — Боря, а другой вихрастый, в серой куртке, со значком в виде костра — Витя, скажите им, пусть прочтут.
        Верный друг
        За рекой из-за снежного бугра вынырнуло бледное солнце. Оно задержалось на миг, как бы раздумывая, куда направиться, и нехотя покатилось по сугробам в сторону одиноких елей. Мохнатые деревья, как редкие прохожие, застыли за рекой, опустив под тяжестью снега свои ветки-руки.
        Левее, на бугре, ели сближались в небольшие группы, а ещё дальше, вниз по реке, сливались с хвойным лесом, который опоясал вечнозелёной лентой половину горизонта.
        Холодно одиноким елям. Хочется им шагнуть ближе к своим сёстрам, укрыться от ветра, от мороза. Да не двинешься. Застыло всё. Солнце — вот оно, а не греет. Тихо кругом, лишь один ветер посвистывает. Пролетела сорока-тараторка, свалив набок длинный хвост. Но теперь и ей не до трескотни. Летела, летела, да камнем — бух за ель, может быть, нашла там что-нибудь, а может быть, замёрзла.
        По берегу идёт низкорослый человек в дублёном полушубке. Он грузно ступает валенками по хрусткому снегу, зябко втянул голову в мохнатый воротник, прячет сизый, видимо от мороза, нос в тёплый бараний мех. Ресницы у него заиндевели.
        - Ещё морозу прибавит, — бормочет он, не разжимая зубов. — Вишь, солнце озябло — в кругу идёт.
        Подойдя к обрыву, человек остановился. В нерешительности потоптался на краю, постукивая ногой об ногу и шаря немигающими глазами по белому полю реки. Но, должно быть, не найдя того, что нужно, выплюнул козью ножку, которая давно потухла и только морозила губы, и проворчал:
        - Занесло прорубь. Надо было в ведре утопить. Потащил окаянный по морозу.
        Вынув из-за пазухи беловато-серого щенка, он швырнул его под обрыв. Щенок перевернулся несколько раз в воздухе и, слабо пискнув, плюхнулся в сугроб.
        Через минуту берег был опять пустынен. Только из-за реки летела белобокая сорока, у которой ветром заносило хвост в сторону. Перелетев реку, она опустилась у обрыва.
        Щенку было не больше трёх недель. Он, конечно, разбился бы, но глубокий, мягкий снег спас его.
        Глупый щенок не знал, что такое снег. Он только чувствовал, что эта белая масса очень холодна, пронизывает всё тело стужей, сковывает и без того неверные движения. Щенок стал барахтаться, пытаясь выбраться на поверхность. Но его тело коченело, движения с каждой минутой становились всё слабее. Щенок жалобно заскулил. Его маленькая жизнь постепенно угасала, сдавленная тисками холода. Уже совсем замерзая, щенок почувствовал, как его кто-то тащит за ухо. Он открыл глаза и увидел белое существо с длинным чёрным хвостом, с полосатыми боками и большим клювом. Это страшилище оглушило его треском да вдобавок клюнуло два раза в бок.
        Полузамёрзший щенок не почувствовал боли, но сильно испугался, взвизгнул. Страшилище закричало ещё громче и подпрыгнуло ближе, намереваясь клюнуть щенка в глаз. Но вдруг оно отлетело в сторону. Тут зашуршал снег, и над щенком склонился кто-то огромный, как ему показалось, и подхватил его кверху.
        Оставляя за лыжами снежные вихри, Санька скользнул с обрыва. Лицо опалило ледяным ветром. Мальчик на миг зажмурился, представляя себя парашютистом, и радостно улыбнулся своему сравнению. Потом притормозил палками и свернул влево, высматривая старую лыжню. Часто он в мечтах подымался в ночное небо и потом со страшной скоростью летел вниз. Когда он поджимал ноги, то начинал вертеться волчком. Не видя ничего, кроме непроницаемой темноты, но чувствуя каждой частицей тела, что земля приближается, он быстро дёргал вытяжное кольцо, после чего следовал сильный рывок вверх, а затем — плавный спуск…
        Но всё это было только в мечтах и в снах. Пока что Санька учился в шестом классе, читал книги, журналы и всё, что находил о парашютном спорте и авиации. А после уроков бегал в ближайший лес, ставил там капканы на зайцев и приучал себя ничего не бояться. Санька знал, что парашютист должен быть смелым. Поэтому, когда ему приходилось спускаться на лыжах с берега, он выбирал место повыше и покруче.
        Пройдя несколько десятков шагов и не обнаружив старой лыжни, Санька остановился, осматриваясь: куда же девалась лыжня.
        - Э-э… — протянул он, — вчера же весь день снег шёл. Занесло.
        Снегу за день навалило четверти на две, а к берегу нанесло ещё больше. В него, как в пух, глубоко проваливались лыжи, идти было тяжело. Мальчик свернул от берега, направляясь на крепкий наст. Но тут его внимание привлекла одинокая сорока, которая, безумолку тараторя, прыгала под обрывом.
        «Что это она разыскала?» — подумал Санька, останавливаясь.
        Как охотник, он знал, что сорока — это лесная сплетница, хотя и очень болтлива, но болтает всегда по какой-нибудь причине.
        Тут Санька и увидел щенка, который еле заметно барахтался в снегу.
        - Вот это да! — прищёлкнул мальчик языком, вытаскивая щенка из снега. — Вот бедняга! Да как ты попал сюда в такой морозище? — спрашивал Санька, озираясь по сторонам и чувствуя под рукой полузамёрзший комочек, в котором еле слышно билось сердце.
        Сорока прыгала неподалёку, поворачивая из стороны в сторону голову, и смотрела на мальчика то левым, то правым глазом.
        Видя, что добыча, которой можно было насытиться, ускользает, она, поставив кверху хвост, угрожающе закричала.
        - Пошла ты, горластая! — крикнул Санька, запустив в неё лыжной палкой.
        Сорока сердито захлопала коротенькими, почти круглыми крыльями и, обиженно крича, улетела.
        А Санька стоял и думал, как такой маленький щенок попал на реку?
        Поняв, в чем дело, он нахмурил тоненькие светлые брови, смерил взглядом высокий берег и погрозил кому-то кулаком.
        Потом сунул свою находку за пазуху и стал взбираться на берег, с которого только что скатился.
        В судьбе найдёныша приняла участие вся семья Саньки.
        Мать достала со дна сундука старую соску, натянула её на бутылочку и нагрела молока. Сестрёнка Женя сбегала к охотнику дяде Петровану, взяла у него гусиного жира, которым смазала обмороженные лапки и ушки щенка.
        Постепенно согреваясь, он перестал дрожать и принялся жадно сосать из соски тёплое молоко.
        Через неделю крохотная собачонка уже ковыляла по комнате, осторожно ступая на обмороженные лапки, всё обнюхивала и со всем знакомилась. От молока, налитого в блюдечко, она упорно отказывалась, предпочитая соску, из которой Санька её и кормил.
        По ночам она часто взвизгивала — верно, видела себя во сне летящей с обрыва.
        Щенка назвали Мушкетом. Он быстро рос, окреп и через месяц уже можно было определить, что это лайка. Санька радовался, так как знал, что русские лайки очень умные и ценные собаки — хорошие сторожа да к тому же ходят в упряжке. А когда он прочитал книгу об охотничьих собаках и узнал, как лайки помогают добывать белок, то совсем возгордился. Санька стал рассказывать об этом сестрёнке Жене, превознося свою лайку. Но та отнеслась к этому недоверчиво, даже рассмеялась, взмахнув короткими косичками, убежала.
        Санька насмешливо посмотрел ей вслед, думая: «Что рассказывать девчонке об охоте и собаках? Всё равно ничему не поверит. Пойду лучше к дяде Петровану, с охотником можно потолковать, он поймёт».
        Из книги о воспитании собак Санька узнал, что со щенками нужно обращаться бережно, ласково, нельзя их бить, громко кричать, ведь из запуганной собаки ничего хорошего не получится. Ко всему новому нужно приучать её постепенно.
        Санька жил в маленьком городке. Он много раз гулял со щенком по тихим улицам и однажды пошёл с ним в центр. Там ходили машины и большой старый автобус, который громко сигналил тройным переливающимся гудком.
        Санька, слушая этот гудок, всегда представлял, что из чёрного рожка, торчащего сбоку мотора, вырываются три невидимые ленты и, переплетаясь, несутся по воздуху, издавая этот резкий тройной звук.
        На главной улице мальчик остановился на углу. Мимо прошла новенькая легковая машина с блестящим, как зеркало, радиатором. Мушкет не обратил на неё никакого внимания. «А как он отнесётся к большому автобусу, да если тот ещё загудит?» — думал Санька. Вскоре автобус показался из-за поворота. Мальчик узнал его ещё издали по ярко-зелёному цвету.
        Подобрав поводок, он приготовил кусочек сахара, чтобы отвлечь и успокоить щенка, если тот испугается. «Лучше бы не гудел», — думал Санька, смотря на неуклюжую машину. Но на дороге, как назло, остановились две зазевавшиеся старухи. Громко крича, они о чём-то разговаривали. Одна всё время показывала куда-то своей суковатой палкой. Автобус сигналил издали, но старухи не слышали. Подойдя к ним, машина рявкнула своим тройным сигналом, пронзительно взвизгнула тормозами и резко остановилась. Из кабины высунулся рассерженный шофёр. На углу засвистел милиционер. Перепуганные старухи шарахнулись в разные стороны.
        - Ну, — заволновался Санька, протягивая Мушкету сахар, — перепугали до смерти.
        А Мушкет, навострив маленькие ушки, оскалил зубы и залился тоненьким лаем вслед ковыляющей старухе, которая громко стучала палкой по тротуару, а на автобус совсем не обращал внимания и даже не смотрел в его сторону.
        К лету Мушкет стал совсем большим. Уши у него торчали кверху острыми треугольниками, лоб был широкий, а глаза тёмные и быстрые, хвост загнулся кренделем на спину. Он был резвый и сильный, смело ввязывался в драки с собаками. От Саньки не отставал ни на шаг, слушаясь малейшего его приказания, ложился по команде, доставал из воды брошенную палку, нёс в зубах кепку и знал ещё много всяких собачьих премудростей.
        Летом Санька любил ходить к реке, часами пропадал там, купаясь и загорая, наблюдая за новенькими самоходными баржами. Эти вытянутые узкие баржи, обгоняя буксирные пароходы, как-то странно глухо гудели, словно кто-то там внутри дул в большой флакон. Чумазые пыхтуны-буксиры далеко отставали от них. И Санька, качаясь на высоких покатых волнах, оставленных самоходкой, думал, что буксирам, наверное, стыдно: как-никак, а самоходка всё-таки баржа.
        - Вам, старикашки, на отдых пора, — говорил он, насмешливо подмигивая буксиру, за которым, как гусыни за гусаком, тянулись деревянные пузатые баржи. На их палубах громоздились бочки, тюки, ящики с какими-то машинами, подъёмные краны. В этом году их везли вдвое больше, чем в прошлом.
        Мушкет сидел рядом с Санькой на берегу и помахивал своим пушистым хвостом, словно тоже радовался, что на реке стало больше пароходов и барж.
        Когда наступила зима, Санька начал приучать Мушкета к лесу, к охоте. Он по-прежнему ставил в лесу ловушки и обходил их вместе со своим четвероногим другом. Однажды в ловушки попало шесть зайцев. Нести на себе такой груз было неудобно, и мальчик, связав лыжи, уложил на них добычу. Несколько часов он тянул их за собой, обливаясь потом и проваливаясь иногда по пояс в снежные намёты. Мушкет бежал рядом, подбадривая его радостным лаем.
        С этого дня Санька решил обучать собаку ездовой службе. Только вот беда — не было лёгких саней. Сам он сделать их не мог и попросил дядю Петрована. Тот ни в чём не отказывал мальчику — он был другом Санькиного отца, погибшего на фронте, и когда-то вместе с ним охотился в окрестных лесах, а теперь учил Саньку охотничьей сноровке.
        Дядя Петрован сшил для Мушкета мягкую прочную шлейку, выгнул полозья для саней, врезал копылки и туго стянул их крепкими сыромятными ремнями. Сани получились лёгкие и прочные.
        Потом занялись обучением собаки. Дядя Петрован давал Мушкету кусочек мяса и, отойдя шагов на пятьдесят, звал его, протягивая новую приманку.
        Санька стоял рядом с собакой и командовал:
        - Вперёд, Мушкет! Вперёд!
        Мушкет натягивал ремни и, прижав к спине хвост, мчался вперёд. Затем он стал тянуть санки по команде без приманки.
        Так постепенно у собаки выработался навык.
        Лишь только мальчик брал в руки шлейку, Мушкет сам подставлял голову для ошейника. Теперь проверять ловушки Санька ездил на собаке.
        Прошёл ещё год. Санька всё больше привязывался к Мушкету, заботился о нём, купал, расчёсывал гребнем пушистую шерсть, смастерил во дворе тёплую будку, хотя Мушкет любил спать в снегу, как все северные лайки.
        Утром Мушкет ждал, когда откроется дверь, врывался в дом и будил мальчика лаем, подтаскивал ему валенки, шапку, рукавицы, торопил на охоту. Но Санька теперь реже ходил в лес, так как учился уже в восьмом классе, уроков задавали много, а вечерами он с товарищами занимался в школьном авиамодельном кружке. И только в зимние каникулы опять зачастил на охоту.
        Зайцев в эту зиму было меньше чем в прошлую, и приходилось уходить подальше в глубь леса, но добыча была небольшая.
        Как-то мать, глядя на Саньку, проговорила:
        - Отдохнул бы ты в каникулы-то. Какая неволя по лесу таскаться?
        - Охота пуще неволи, мама, — ответил Санька, посмеиваясь и весело блестя глазами.
        - Весь в отца — неугомонный, — ласково улыбнулась мать и, вздохнув, отвернулась, пряча слезу.
        И в самом деле, Санька очень походил на отца. Мать, разглядывая старые фотокарточки, где отец Саньки был снят молодым, находила много общих черт между ними. Санька за эти два года вытянулся, раздался в плечах, ходил он так же прямо, как отец, движения у него были неторопливые, но уверенные и смотрел он так же упрямо и настойчиво из-под белёсых бровей, которые на смуглом от загара скуластом лице выделялись светлыми полосками.
        Учился Санька хорошо, седьмой класс закончил с похвальной грамотой. А на осенних соревнованиях авиамоделистов он со своей моделью гидросамолёта с бензиновым моторчиком занял первое место.
        В седьмом классе Санька вступил в комсомол и дел у него ещё прибавилось. Мать, глядя на озабоченного, всегда чем-нибудь занятого сына, радовалась да тихо вздыхала, вспоминая отца, которому не пришлось увидеть Саньку большим и таким похожим на него.
        Однажды, в конце каникул, Санька решил сходить подальше в лес, где, по его мнению, водились зайцы. Он взял старую отцовскую берданку, намереваясь на обратном пути пострелять косачей.
        Когда Санька вышел из дома, на востоке чуть-чуть брезжил рассвет. Позднее зимнее солнце пряталось где-то за тайгой. На дворе — сухой, перехватывающий дыхание, мороз. Городок ещё спал. Электрические лампочки, бледные в предутреннем свете, тускло освещали заснеженные улицы с выбеленными снегом крышами домов, пушистыми от инея деревьями.
        Санька скатился на реку там, где было не очень высоко и круто, чтобы легче было спуститься Мушкету, и пошёл вверх по реке.
        Пройдя несколько километров, он стал взбираться на противоположный берег, поросший тальником и мелким ракитником. Санька, пробираясь через кустарник, засыпанный сухим игольчатым снегом, низко нагибался под ветви, старался не задевать их. Но в одном месте он зацепил стволом ружья ветку, и снежный ком рухнул ему на заячью шапку, переломился надвое, запорошил глаза, попал за воротник. Санька остановился, отряхиваясь, перевернул ружьё стволом вниз, чтобы в него не попал снег, и ещё осторожнее двинулся дальше.
        Мушкет бежал рядом, обнюхивая свежий снег. В одном месте он остановился, зафыркал и злобно зарычал, видимо, найдя что-то подозрительное.
        Санька направился к собаке и увидел, что та обнюхивает какие-то следы. Он нагнулся, внимательно рассматривая их. Следы были похожи на собачьи, только значительно крупнее, с собранными в комок пальцами лапы. Отпечатки лап были вытянутые. Молодой охотник недоуменно поднял брови, наморщил лоб: что же за зверь тут был.
        Он знал отпечатки лап всех зверей, которые водились в их местности, но подобных не встречал. «Наверное, прошёл охотник с собакой какой-нибудь очень крупной породы», — решил Санька и, оставив след, двинулся дальше.
        Одолев длинный и утомительный косогор, поросший густым кустарником, он остановился, удивлённый сказочной красотой.
        Далеко на востоке, выглянув из-за угрюмой тайги, солнце позолотило верхушки деревьев, и они засияли, излучая радужный свет, переливаясь то изумрудно-холодными, то нежно-розовыми тёплыми цветами. А когда большой багровый диск поднялся над лесом и брызнул во все стороны своими лучами, широкая низина между тайгой и прибрежным березняком словно загорелась. Весь снег на деревьях и на земле стал розовым, сверкающим золотыми и багряными искрами.
        - Вот они, алые сугробы, — проговорил восхищённо Санька, вспоминая интересный рассказ под таким названием. — «Разве такое увидишь, если будешь дома сидеть», — подумал он. Потом медленно отвёл глаза от широкой заснеженной низины, которая пылала розовым огнём.
        Часа за три Санька обошёл большой участок, расставил на заячьих тропах капканы и повернул обратно, направляясь к бору. Высокие, голые до половины, сосны уносили свои ветви вверх и там раскидывали мохнатые шапки. Густые ели с острыми тоненькими макушками стояли важные, засыпанные до самого низу снегом. Саньке казалось, что ели спят. Прислушиваясь к лёгкому шуму ветра в шапках сосен, мальчик представлял, что это не ветер шумит, а тихо шепотком переговариваются между собой сосны, чтобы не нарушить сон своих соседок — елей.
        - Ну, теперь, Мушкет, смотри в оба! — скомандовал он собаке. Та прижала уши, завиляла хвостом и радостна заворчала, показав клыки.
        - Ну хорошо, хорошо, — потрепал её по спине мальчик, — больше работать, меньше зубы скалить. — И повелительно махнул рукой.
        Из чащи собака выгнала несколько тетеревов, те вспорхнули и расселись на деревьях. Грохнул выстрел, и покатился по лесу сухой звук, отскакивая от дерева к дереву, вскоре по морозному воздуху долетело обратное эхо.
        Санька стоял и слушал, пока не замолкли последние его отголоски. Потом, подобрав убитую птицу и внимательно всматриваясь между деревьями, пошёл дальше. А в воздухе ещё долго кружились снежинки, осыпаясь с высоких деревьев. Мушкет несколько раз поднимал птиц, а Санька стрелял.
        В одном месте собака облаяла белку. Пока та сидела на вершине пихты, зло цокая на прыгающего под деревом Мушкета, Санька прицелился и снял её выстрелом.
        Так они проходили по лесу весь день.
        К вечеру в патронташе осталось четыре патрона. Мальчик свистнул собаку и направился домой. Ягдташ тяжело оттягивал плечо. Ощущая его тяжесть, охотник довольно улыбнулся.
        Через час густая стена сосен осталась позади, стало светлее. А вскоре за рекой показался город с засыпанными снегом крышами. Там кое-где уже мигали первые огоньки. Вот впереди замаячили знакомые одинокие ели. При виде их Санька улыбнулся. Два года назад у противоположного берега он нашёл маленького Мушкета… Вдруг Мушкет стал как-то странно пофыркивать, словно в нос ему попал дым, он изредка останавливался и потихоньку зло ворчал.
        - Вперёд, Мушкет! — звал его Санька. — Скоро дома будем. «Наверно, следы чьи-то чует», — подумал он, не обратив особого внимания на поведение собаки. Но та по-прежнему останавливалась, оглядывалась и нервно повизгивала.
        Видя, что Мушкет чем-то сильно взволнован, мальчик остановился, стал осматриваться по сторонам, но ничего подозрительного не заметил. Оглянулся назад и увидел: к его следу тянулись из оврага какие-то серые тени. Он всмотрелся внимательно, но в сумерках было трудно понять, что это за тени. Мушкет крутился вокруг, забегая то с одного, то с другого бока, как бы предупреждая об опасности.
        И тогда Санька понял, кто преследует его. Спина как-то сразу застыла, словно в полушубке вырезали большую отдушину. Он отбросил в сторону лыжные палки, пристегнул к ошейнику собаки поводок и бросился бежать со всех ног, крича:
        - Вперёд, Мушкет! Вперёд!
        Собаке не нужно было и командовать. Она рванулась, что было силы, и понеслась, увлекая за собой Саньку.
        «Откуда волки?» — соображал он, часто оглядываясь. «Значит, это их следы и видел я утром у реки. Но о волках давно у нас не слышно».
        И верно, в этой местности волки появлялись очень редко.
        Стая волков, гонимая голодом и облавами, перекочевала из южных степных районов на север. Волки, не приспособленные к жизни в таёжных лесах, где чаща и глубокий снег мешают преследовать добычу, сильно отощали. В поисках пищи они вышли к самому городку, где и наткнулись на свежие следы мальчика и собаки. Волки редко нападают на людей, только бешенство или нестерпимый голод могут толкнуть их на это.
        Стаю вёл опытный старый волк, который много перерезал жертв на своём веку. Ловя чутким носом знакомый запах, от которого из пасти бежала слюна, опустив низко большую голову, он быстро бежал по следу, поводя втянутыми боками. За ним, растянувшись цепочкой, шла стая.
        Санька сбросил в снег тяжёлый ягдташ и стал помогать собаке, усиленно работая ногами и поторапливая время от времени:
        - Вперёд, вперёд, Мушкетка!
        Мимо промелькнула последняя одинокая ель. «Ещё бы шагов триста пробежать, — думал Санька, — тут не спустишься. Берег очень крутой».
        Брошенный ягдташ ненадолго задержал волков. Санька увидел, как они закрутились, вырывая друг у друга добычу.
        Мушкет тяжело дышал, глубоко проваливаясь в снегу. Тут Санька в страхе заметил, что они сбились со старой лыжни. Растерянно оглядываясь через плечо, он увидел, что волки снова приближаются. От быстрого бега, от напряжения, Санька весь взмок. Он размотал тёплый пуховый шарф и швырнул его в снег.
        Чувствуя, что до спуска всё равно не дотянуть, Санька сорвал из-за спины ружьё, и, с хода стреляя по волкам, свернул к реке. Патроны были заряжены дробью, и волки только разбежались в стороны, но не отставали.
        Подлетев к берегу, Санька развернулся, затормозил лыжами и отстегнул поводок. Дальше бежать было некуда. Мушкет отпрянул назад: берег круто обрывался под самыми ногами, поверхность реки, казалось, была далеко-далеко, как на дне глубокого ущелья.
        Санька на секунду зажмурился, — ему ещё никогда не приходилось прыгать с таких высоких обрывов, хотя он и выбирал всегда места повыше и покруче, приучая себя к смелости. А волки подступали всё ближе и ближе.
        В ружье остался последний патрон. Мальчик тщательно выцелил голову вожака, чувствуя, как в груди гулко стучит сердце да подрагивают руки. Он задержал дыхание, прекращая дрожь в руках. Мушка остановилась на голове волка.
        После выстрела волк юлой закрутился по снегу. Дробь попала ему в глаза. Стая, потеряв вожака, опять рассыпалась.
        Но выстрелов больше не было. Через некоторое время стая собралась вновь, осторожно подступая ближе и ближе к обрыву.
        Мушкет, не переставая, лаял, ощетинив шерсть и злобно сверкая глазами. У Саньки в голове проносились обрывки мыслей. Он вспомнил мать, сестрёнку Женю, дядю Петрована, школьных товарищей. Перед глазами вдруг мелькнул неуклюжий автобус с тройным гудком, хотя автобуса этого давно уже не было — по городу ходили новые, большие, красивые машины.
        «У дяди Петрована патроны есть, — думал Санька, не спуская с волков расширенных глаз, — вот бы мне их сейчас…» Но дядя Петрован был далеко отсюда.
        Всё это переплелось с одной мыслью: «Прыгать с обрыва, а то пропал».
        «Прыгать! Прыгать! — выстукивало сердце. — Но как Мушкет! Он не прыгнет… Он боится высоты… его разорвут».
        И опять: «Прыгать! Прыгать! Прыгать!» — отдавалось от сердца в виски.
        Мальчик крутнул головой, как бы избавляясь от этой мысли, и, схватив ружьё за ствол, решил отбиваться. В это время Мушкет, пятясь, приблизился почти вплотную к нему, лизнул ему руку и стремительно кинулся на ближайшего волка.
        В сумерках Санька увидел только клочки беловато-серой шерсти, подхваченные ветром, — всё, что осталось от его верного друга. Он знал, что волки, разорвав собаку, сейчас кинутся на него. Тогда он размахнулся обеими руками и запустил в хищников ненужным теперь ружьём.
        Повернув к обрыву, Санька разбежался, насколько позволило расстояние, и, широко раскинув руки, бросился вниз. Знакомо обожгло ветром лицо, засвистело в ушах и медленно сжалось сердце, словно его опускали в ледяную воду. Он до боли стиснул зубы…
        Носки лыж мягко коснулись снега, и в ту же секунду ноги почувствовали под лыжами твёрдую поверхность реки. Санька рано распрямил согнутые в коленях ноги и поэтому медленно повалился на бок, не в силах удержать равновесие.
        Проехав на боку, загребая лыжами снег, он перевернулся несколько раз и минут пять лежал, не шевелясь, постепенно приходя в себя. Потом с трудом поднялся и, потирая ушибленную руку, оглянулся на берег. Там, высоко на обрыве, стояли волки. Их злобные глаза горели зелёными огнями.
        Один из них сел на самом краю и, подняв кверху острую морду, протяжно завыл.
        И опять Санька отчётливо, до мельчайших подробностей, вспомнил тот далёкий день, когда он гулял по городу с маленьким Мушкетом.
        Вспомнилась напуганная автобусом старуха и лающий на неё тоненьким голосом щенок. Санька с ненавистью посмотрел на волков, которые чёрными силуэтами выделялись на бледном вечернем небе, и, сдвинув тоненькие брови так, что между ними образовалась глубокая, упрямая складка, крикнул:
        - Погодите! Вы — волки! Не уйдёте от меня!
        Потом мысленно смерил расстояние, которое он пролетел в воздухе, и упрямо подумал: «Факт. Я буду парашютистом».
        Отвернулся и тихонько пошёл, всхлипывая и вытирая кулаком застывающие на ветру слёзы.
        Барбос
        На пригорке стоит высокий человек. Он приложил руку козырьком к глазам, заслоняясь от солнца, и зорко вглядывался в сторону леса. На опушке по зелёному лугу рассыпалась колхозная отара. Овцы жмутся в тень, поближе к берёзам. Там вкуснее трава и меньше досаждают оводы.
        Человек, наблюдающий за стадом, — колхозный чабан — Захар Ильич. Строгое обветренное лицо чабана, с коротко подстриженной бородкой, опечалено. Не спуская острых глаз с отары, он думает о Барбосе. Барбос — это лучшая колхозная овчарка, которую вчера ранил волк.
        Вчера на заре Захар Ильич, похлопывая длинным бичом, вывел отару на пастбище. Не успели первые овцы дойти до леса, как оттуда донёсся лай собак. На стадо напал волк.
        Обычно волки охотятся по ночам. Но этот волк ночью, видимо, ничем не поживился и рыскал по опушке, высматривая добычу. Когда стадо приблизилось к лесочку, волк выскочил из густой чащи и поймал беленькую ярочку. Забросив её к себе на спину, он пустился в заросли. Захар Ильич находился на другом конце луга. Они с подпаском Михаилом подгоняли отбившегося от стада барашка и не видели волка. Но Барбос учуял зверя и, подняв лай, пустился за ним вслед.
        Барбос — крупная русская овчарка. Он зарос длинной волнистой рыжевато-серой шерстью. Большая голова его с крепкими челюстями и немного вогнутыми внутрь клыками чем-то похожа на львиную. Только у Барбоса и на шее и на спине шерсть такая же длинная, как и на голове. Из этих густых зарослей поблёскивали острые злые глаза тоже с рыжеватым оттенком. Но глаза у него не всегда злые, а только тогда, когда он видит не знакомых ему людей, приближающихся к колхозному стаду. Чужой лучше не подходи!
        С Барбосом плохие шутки. В этом убедился и волк, испытав силу его клыков на своей шкуре.
        Волк не успел добежать до опушки, как овчарка, налетев, ударила его своей широкой грудью и вцепилась в шею. Волк, бросив зарезанную ярочку, щёлкнул зубами и кинулся в сторону. Но Барбос держался крепко. Волк изогнулся дугой и стал рвать собаку. Хрипя, они клубком покатились по траве. Хищник остервенело лязгал зубами, стараясь вцепиться в горло собаки. Но Барбос ловко увёртывался, и в волчьей пасти оставались только клочки густой шерсти. Но вот он рванул Барбоса за бок сверху вниз. Так волки рвут горло своим жертвам. Длинный кусок шкуры, срезанный словно бритвой, повис под брюхом собаки. Всё это произошло в течение нескольких секунд. На выручку овчарке спешили уже дворняжки — Бека и Шавка. Они тоже стерегли стадо, умели загонять овец, но волков боялись. Бека — пушистый и белый, а Шавка — чёрная. Подбежав с громким лаем к дерущимся, они подняли страшный визг, прыгая вокруг, но не решаясь ввязаться в драку. Наконец Бека поборол страх, подкрался сзади, целясь на волчью лапу, но промахнулся и укусил поджатый хвост зверя. Волк на миг скосил налитые кровью глаза на отчаянного Беку. «Храбрец» в страхе
шарахнулся в сторону. А Барбос, уловив короткую растерянность противника, снова повис на нём.
        Захар Ильич, услышав необычный лай собак, насторожился. Но тут всё стадо, испуганно блея, бросилось из леса. Обезумевшие овцы, выкатив глупые глаза, чуть не сбили с ног чабанов.
        Заливистый лай Беки и Шавки становился всё яростнее.
        Чабаны кинулись на выручку. Когда они подбежали к месту драки, то увидели сцепившихся в смертельной схватке матёрого волка и Барбоса. Оба катались по окровавленной траве.
        У Захара Ильича была в руках большущая берёзовая палка, и он хватил ею зверя по спине. Волк оторвался от собаки. Тогда чабан ударил его по носу, и зверь, поцарапав когтями землю, утих. У волков нос — самое уязвимое место.
        Подпасок Михаил собрал разбежавшееся стадо, а Захар Ильич завернул в плащ израненную собаку, понёс её в деревню. Передав Барбоса ветеринару, он вернулся за ярочкой, зарезанной волком.
        Два года назад Барбос был беспризорным псом (видно, отбился от хозяина), бродяжничая по улицам городка, он подбирал разные отбросы, разгребал кучи мусора.
        Барбос сам никогда не ввязывался в драки. Но если у него тянули из-под носа кость или нападали на него, тогда горе было его противникам, они могли надеяться только на свои быстрые ноги. Когда нахальная собака, получив трёпку, улепётывала, поджав хвост, Барбос не преследовал её. Он стоял и глядел вслед бежавшему противнику, изредка взлаивая густым, сочным басом.
        Однажды Барбоса поймали. Его привезли в большом ящике в глухой двор с плотным забором. Он перекусал тех, кто его вытаскивал из ящика, разбежался и, сделав огромный прыжок, перемахнул через забор.
        Чаще всего Барбос прятался во дворе небольшого домика. Домик стоял на тихой улице, в ограде около него разросся густой сад. В этом саду и жил пёс, хоронясь в высокой траве под жёлтой акацией.
        Летом жилось ему хорошо. Проспав день в прохладной тени, он ночью выходил из укрытия в поисках еды. От зимних холодов его спасала густая шерсть. Но осенью, когда шли дожди, Барбосу приходилось туго. Шерсть намокала, свисала грязными сосульками, и он, не просыхая, дрожал от пронизывающей до костей сырости. Дожди размывали все отбросы. Кусочек выброшенного хлеба превращался в кашу, смешивался с грязью. Барбос голодал. Вот в такое время его и приучил к себе внук чабана Захара Ильича Павлик. Он жил с родителями в маленьком домике с садом.
        Однажды ночью Павлик вышел во двор. Попав из светлой комнаты на улицу, он некоторое время ничего не видел. Моросил дождь. На землю падали не капли, а какая-то водяная пыль, словно там наверху были не видимые в темноте распылители.
        Постояв с минуту и чувствуя, как осенняя сырость забирается под рубашку, мальчик осторожно зашагал по двору. Вдруг прямо перед ним метнулась какая-то серая тень. Павлик от неожиданности испугался и, подняв подвернувшийся камень, запустил им в темноту.
        На следующий день, придя из школы, он увидел во дворе под кустом акации большую собаку. Длинная намокшая шерсть свисала ей прямо на глаза и, казалось, собака ничего не видит. Но она, насторожённо подняв голову, следила за мальчиком. Павлик поманил её, но собака, вскочив на ноги, перепрыгнула через забор и убежала. Тогда Павлик стал класть под акацию куски хлеба. Ночью они исчезали. Ещё несколько раз Павлик видел собаку в саду. Но стоило ему приблизиться или бросить хлеб, она убегала. Так продолжалось около месяца.
        Однажды Павлик поманил её куском мяса. Мясо вкусно пахло, и собака, глотая слюну, зашла за мальчиком в дом. С этого времени они стали друзьями.
        Как звали собаку раньше — неизвестно. Павлик за грозный вид и назвал её Барбосом. Грязную, сбившуюся в клочки шерсть он расчесал, вымыл тёплой водой. Барбос стал гладким и красивым. Для того, чтобы он не убегал, его привязали на цепь. Но собака выла, рвалась, скучая по воле, и её пришлось отвязать.
        По ночам Барбос по-прежнему куда-то исчезал, а утром приходил снова.
        Как-то к отцу Павлика пришёл знакомый инженер. Увидев Барбоса, он воскликнул:
        - Вот это собачища! Где вы её взяли?
        - Павлик приручил.
        И отец рассказал подробно, как было дело.
        - А знаете, какая это порода? — спросил гость.
        - Это волкодав, — уверенно ответил Павлик.
        - Нет, — улыбнулся гость, отрицательно качнув головой, — такой породы не бывает. Волкодавами иногда называют крупных русских борзых, которые парой или один на один берут волка. А эта собака — южно-русская овчарка.
        - Разве есть такая порода? — удивился Павлик.
        - Конечно, — кивнул гость. — Есть кавказские, очень злобные овчарки, есть среднеазиатские, есть немецкие, есть шотландские овчарки. А это — русская, предки её — русские борзые и испанские овчарки. Для пастухов они чистый клад. Таких собак раньше купцы держали десятками. Они им капиталы стерегли.
        - Надо её послать дедушке, — сказал отец. — Пусть колхозные капиталы охраняет.
        На Барбоса находилось много охотников, за него предлагали большие деньги. Но Павлик и слышать не хотел о продаже. А летом он поехал на каникулы к дедушке в деревню и взял с собой овчарку.
        - Пусть помогает тебе овец пасти, — сказал он.
        - Спасибо, внучек, — обрадовался тогда Захар Ильич, — она мне большую службу сослужит.
        С тех пор и жил Барбос в колхозе.
        Сейчас он лежал на чистой подстилке, весь замотанный бинтами. Вчера колхозный ветеринар Леонид Иванович поставил ему на раны восемнадцать скобок и сделал перевязку.
        Пионеры Сёма и Тоня ухаживали за раненой собакой, кормили её по часам вкусным мясным супом.
        А Захар Ильич, прохаживаясь около отары, зорко посматривал вокруг и думал:
        «Надо написать о случившемся Павлику. Пусть знает, какая у него собака».
        Мурзик
        Глядя на Мурзика, посторонний человек скажет:
        - Какая смешная собачонка! Зачем такую держать? Напрасно только хлеб переводить!
        Но это не так. Мурзик до хлеба небольшой охотник, он мясо любит.
        - Ого! Не хватало ещё того, чтобы ему мясо скармливать! — скажут некоторые.
        Но мясо Мурзик добывает сам. Кроме того, он приносит большую пользу своим хозяевам и всем людям.
        А с виду Мурзик и впрямь неказист.
        Ноги короткие, кривые. Голова крупная с длинной мордой и с большими висящими ушами, похожими на кусочки бархата, закруглённые снизу. Хвост гладкий, прямой. Мурзик из породы такс, — «норовая» собака. С ним можно охотиться на крыс, барсуков, лисиц.
        Хозяин его — дядя Гриша — колхозный счетовод. Но главные хозяева — Петя и Серёжа — сыновья дяди Гриши. Петя — пионер, учится в пятом классе; Серёжа нигде не учится, он ещё маленький. Но Мурзик слушает их обоих одинаково, хотя они и не похожи друг на друга.
        Петя, худощавый, высокий, в отца пошёл ростом. И волосы у него такие же, как у отца — белые, белые, как лён, а глаза быстрые и чёрные, словно две смородины. В движениях он проворный и ловкий.
        А Серёжа всем вышел в мать: и лицо у него круглое, румяное, с ямочками на щеках и волосы тёмные. Ходит Серёжа медленно, как утка, переваливаясь с боку на бок, потому что он сам толстенький, ноги у него коротковатые. И ниже он своего брата на голову да ещё на два пальца.
        Но Серёжа не унывает, надеется, что скоро начнёт расти так быстро, что догонит и даже перегонит Петю, чему тот не особенно верит.
        Осенью, когда закончится уборка хлебов и на поле после молотьбы останутся только высоченные, как дома, омёты соломы, ребята собираются на охоту, но берут с собой не ружья, а Мурзика да ещё пустое ведро, потому что охотятся они на сусликов.
        Мурзик очень любит ходить на охоту.
        Он тогда бежит немного впереди Пети и Серёжи и всё время оглядывается на них, будто торопит.
        На полях и тут и там виднеются холмики нарытой земли. Около них норы. Тут и живут суслики. Особенно много их там, где стояли скирды.
        Когда колхозники увезут солому, ребятам благодать: все норы — как на ладони! Мурзик подбежит к норе, засунет в неё свою длинную морду — понюхает, фыркнет и дальше. Ребята проходят мимо, если Мурзик не заинтересовался, значит, нора пустая и делать тут нечего.
        Но вот собака всунула морду в носу, насторожилась, её вытянутый в струнку заострённый хвост начинает мелко подрагивать. Ага! Есть суслик! Тогда Петя бежит с ведром до ближайшего леска — зачерпнуть воды из болотца или из ручья. Серёжа стоит наготове с палочкой, а Мурзик, быстро работая ногами, разрывает нору. Рыть ему легко. Своими широкими, сильными, как у крота, лапами он словно лопатками выбрасывает землю. Всё равно, на пашне или на луговине, он роет быстро. Когти-то у него крепкие! Но до конца разрывать ни к чему. Петя уже бежит с ведром. Запыхавшись, он переводит дух и льёт воду в норку. Серёжа берёт Мурзика за ошейник и отводит в сторону, чтобы не мешал, а сам передаёт палочку Пете. И вот нора полна воды. Вдруг оттуда быстро-быстро забулькали пузырьки, и на поверхности показалась голова суслика. Он фыркает, нахлебавшись воды. А Петя точным коротким ударом — раз! — палкой по голове. И суслик готов.
        Мальчики кладут добычу в мешок и идут дальше. Иногда сусликов оказывается два-три, потому что норы у них длинные, с несколькими ходами. Если Петя не успеет уложить всех и какой-нибудь из зверьков пустится бежать, тогда Серёжа отпускает Мурзика.
        Ну, тут уж суслику не удрать!
        Бывает — разъярённый суслик, спасая свою жизнь, огрызнётся на собаку, показывая два длинных жёлтых зуба. Суслики больно кусаются. Но у Мурзика зубы покрупнее, а челюсти у него словно железные. Не пройдёт и минуты, как он расправится с грызуном.
        Так за день ребята добудут пятнадцать, а то и двадцать сусликов.
        Дома Петя умело снимает с них шкурки и натягивает для просушки на доски, прибив по краям гвоздиками. Сережа ему помогает. Затем ребята тщательно моют руки с мылом. Это обязательно, потому что грызуны могут передать человеку болезни.
        А когда выпадает снег и охота прекращается, братья несут в кооператив целый мешок шкурок. В кооперативе за них можно получить всё, что хочешь. Петя берёт книги, тетради и конфеты. Остальное получает деньгами, а деньги несёт домой и отдаёт маме, она-то лучше знает, что купить.
        Грызунов уничтожают и другие ребята в нашем селе, но их добыча всегда меньше, потому что нет у них такой умной собаки, как Мурзик.
        Вместе с Мурзиком Петя и Серёжа поймали за осень пятьсот сусликов, а суслик очень вредный грызун. За год каждый суслик съедает шестнадцать и больше килограммов зерна!
        Сосчитайте-ка, сколько Петя и Серёжа со своим Мурзиком спасли хлеба.
        На охоте
        Володя проснулся, чувствуя, что кто-то легонько, но настойчиво трясёт его за плечо. Он открыл глаза. В полумраке комнаты видна была только полоса света, пробивающегося сквозь приоткрытую дверь из кухни, да улыбающееся лицо склонившегося над ним отца. Володя подумал, что это во сне, и, закрыв глаза, уткнулся носом в подушку. Но откуда-то издалека, как будто из другой комнаты, до него долетели слова:
        - Ты что же, не будешь вставать? А сам говорил пойдёшь на охоту. Буран давно встал, тебя ждёт.
        Услышав слова «на охоту» и «Буран», Володя окончательно проснулся. Он упёрся руками в мягкую подушку, которая так и манила к себе теплом и недосмотренными снами, оттолкнулся от неё, сел и свесил ноги. Через несколько минут он уже умылся, выпил молока и был готов.
        Потихоньку притворив дверь, чтобы не разбудить мать и сестрёнку Надю, Володя с отцом вышли из дома.
        На улице на Володю налетел Буран — белый пёс с чёрными пятнами на боках, с длинными, отвислыми ушами.
        - Ладно, ладно, не балуй, — проговорил Володя строгим голосом, потрепав собаку по спине.
        На дворе было ещё совсем темно. Осеннее небо закрыто тяжёлыми лохматыми тучами. Тучи плыли так низко, что, казалось, они цепляются своими рваными краями за верхушки высоких деревьев и давят на них, отчего деревья гнутся и скрипят своими голыми ветвями, стонут, жалуясь кому-то на неприветливую осень. Володя, глядя на эти тучи, на деревья, зябко поёжился.
        Безлюдная в этот час улица деревни уходила вдаль, погружённая в предутреннюю дремоту. Над крышами домов не видно ни одного дымка — хозяйки ещё не проснулись. Только где-то далеко запел петух, но и он смолк, словно устыдился своего раннего пробуждения.
        Охотники спустились к реке, там стояла лодка. Над водой стлался туман, за которым не видно было противоположного берега. Тянуло сырым ветерком. Володя поднял воротник пальто.
        Буран с разбегу прыгнул через борт и уселся на носу лодки. Володя сел на переднюю скамью. А отец, оттолкнув лодку, вскочил на корму и заработал веслом, сильно загребая. Вода, тихо переговариваясь, журчала. Володя, прислушиваясь к её говору, смотрел на удаляющийся берег.
        Берег постепенно отодвигался всё дальше и дальше. Вот кромка его совсем растаяла.
        Доплыв до середины реки, отец повернул лодку и направил её вниз по течению.
        Далеко за кормой Володя увидел частые светлые точки. Они мерцали, как бы маня к себе. «Это лампочки на гидростанции», — догадался он. Оттуда доносился отдалённый шум. Гидроэлектростанцию построили два года назад. Володя там бывал много раз — приходил к отцу; интересно было смотреть, как он управляет электрической машиной.
        Но вот огоньки, мелькнув в последний раз, исчезли за поворотом. Лодка мягко скользнула по прибрежному песку и зашуршала по гальке.
        - Ты что, не уснул ли? — спросил отец, поднимаясь на ноги и кладя весло на дно лодки.
        Вытащив лодку на песок, они поднялись по тропинке на крутой обрывистый берег и быстро пошли по луговой дороге. Буран весело залаял в предчувствии охоты и пустился вперёд. У Володи от недавнего сна не осталось и следа. Он быстро шагал за отцом, помахивая поднятым прутиком. Придорожная мокрая от росы трава хлестала его по ногам. Отец Володи — ярый охотник. Весной и осенью, в охотничьи сезоны, он всё свободное время проводит на озёрах. Он говорит, что охота хорошо укрепляет здоровье, и потому часто берёт с собой и сына. Володя тоже любит охоту и мечтает о собственном ружье. Двуствольное казалось ему недосягаемым, и он соглашался на простую переломку. Отец как-то сказал ему, что по окончании семилетки подарит ружьё. До седьмого класса было ещё три года, и пока что Володя ходил на охоту без ружья. Иногда отец давал ему выстрелить из своей знаменитой тульской двустволки. В такие дни Володя был очень счастлив.
        - А вот и наше место, — сказал отец, подходя к озеру. Озеро протянулось на восток длинной светлой лентой. На невысоком берегу темнел ивняк, низко склонившийся к спокойной воде, покрытой жухлыми листьями. Возле берегов на мелких местах виднелись островки камыша.
        Володя влез в маленький шалашик, сооружённый заранее отцом у самого берега, и стал располагаться там поудобнее, отвалил охапку сухого камыша, которым была закрыта длинная щель — бойница. Через неё открывался вид на озеро.
        Выглянув в бойницу, Володя увидел отца. Он стоял по колена в воде, расставлял чучела уток. Чучела были так искусно сделаны, что Володя залюбовался. «Совсем, как живые», — подумал он. Раскрашенных деревянных уток действительно можно было принять за настоящих.
        Ветерок пробегал по озеру, рябил воду, и утки, покачиваясь, как бы плыли. Неподалёку стоял Буран и, не обращая внимания на поддельных уток, жадно лакал воду.
        Расставив чучела, отец вышел на берег, топнул высокими охотничьими сапогами, стряхнул воду и посмотрел на восток. Там небо было уже чистым от туч и подёрнулось бирюзой. А над кустами протянулась тоненькая ещё бледная полоска зари.
        - Самое время, — проговорил отец, разгладив большие, прокуренные усы.
        Подойдя к шалашу, он вполз в него на четвереньках и улёгся рядом с сыном, просунув в щель бойницы ствол ружья.
        Володя разостлал мешок и разложил на нём патроны так, чтобы было удобнее брать их при стрельбе.
        Буран лежал в ногах, положив голову на лапы, чутко подрагивая ушами. Кругом стояла тишина, та предутренняя тишина, когда слышно даже, как вдалеке шуршат под лёгким ветром камыши.
        Из-за озера, донеслись приглушённые расстоянием выстрелы. Володя напряжённо вслушивался. Вдруг: — Кря-кря-кря! — донеслось откуда-то из-за камышей.
        Оглянувшись, Володя увидел, как насторожился Буран. Он почуял добычу. В воздухе засвистели крылья, и утка шлёпнулась на воду рядом с чучелами. Что-то говоря по-своему, она раза два окунула голову в воду и стала плавать, как среди старых знакомых.
        Боясь пошевелиться, Володя смотрел то на утку, то на отца.
        - Стреляй же скорей! Стреляй! — нетерпеливо шептал он.
        Но отец не торопился. Прошло две-три минуты, а мальчику казалось, что утка плавает перед ними не меньше часа, вот-вот снимется и улетит. А отец всё не стрелял. Володя отлежал ногу и стал постепенно вытягивать её, боясь зашуметь, но вдруг замер, услышав над головой характерный свист многих крыльев. Утка, отплыв от чучела, крякнула, поднялась над водой, но, как бы раздумав, снова села. И вся стая, услышав её призыв, описала полукруг и опустилась рядом. Тогда один за другим грянули выстрелы. У Володи зазвенело в ушах. Не успел он опомниться, как отец, выскочив из шалаша, вновь пальнул по поднявшейся уже стае. Буран помчался и с разбегу плюхнулся в воду. Через несколько минут он уже стоял у шалаша и, отряхиваясь, разбрызгивал по сторонам целый дождь холодных капель. Несколько капель попали Володе на шею, отчего по спине побежали мурашки. Четыре вытащенные из воды утки лежали на траве.
        Вскоре прилетела вторая утиная стая. Отец только успевал стрелять. В ногах у Володи лежало теперь не меньше пятнадцати уток.
        Отец передал ему ружьё. Не успел Володя как следует расположиться с ружьём, как послышался знакомый всплеск воды. «Прилетели», — сообразил он.
        Действительно, на воде маячило больше десятка тёмных силуэтов. Которые из них настоящие? Чучел было восемь. Теперь плавало двенадцать. Но отличить чучела от настоящих уток неопытным глазом было трудно — все сероватые, у некоторых еле заметные светлые и тёмные полоски по бокам.
        «Вот, наверно, эти», — решил Володя. И стал тщательно выцеливать, ловя на мушку двух крайних птиц. Затаив дыхание, он нажал на спуск. Трах! В плечо сильно толкнуло! Трах! — и опять толчок. С воды с криками взметнулись четыре тёмных силуэта. Буран, взвизгнув, кинулся вперёд. Мальчик, дрожа от нетерпения, смотрел на озеро. Там плавало семь уток. Восьмая колыхалась на зыби кверху брюшком. Буран, вытянув шею и отфыркиваясь, подплывал к ней. И вот уже добыча у него в зубах. Мальчик выскочил из шалаша. Собака принесла и положила перед ним на траву… безголовое чучело.
        Володя, ничего не понимая, смотрел на «добычу». Потом поднял чучело, повертел его в руках. Собака стояла возле молодого охотника и, склонив голову на бок, заглядывала ему в глаза, сочувственно помахивая хвостом.
        Бросив ненужное теперь чучело, Володя отвернулся и, сжав кулачки, чуть не заплакал от досады. Отец поднял с земли безголовую деревянную утку, осмотрел её и сказал:
        - Молодец, сынок. Девять дробинок в боку и плюс оторванная голова. Это не так уж плохо.
        - Чего же тут хорошего, — шмыгнул носом Володя, — ведь не настоящая же. Сам не знаю, как получилось.
        - Ничего, — ответил отец, — тут и опытному глазу трудно разобраться, когда и утки и чучела все в куче. А стреляешь метко.
        На востоке небо совсем порозовело. Вот-вот выглянет солнце. С дальних озёр доносились частые выстрелы.
        - Идёт охота, — прислушиваясь, проговорил отец.
        - Ты следи, — сказал он, — а я закурю.
        Но не успел он свернуть папироску, как Володя выстрелил два раза в подлетевших уток. Одна закружилась на воде и утихла, вторая поднялась и, низко скользя над озером, упала в камыши. Буран долго искал её. Володя следил, как качаются верхушки камыша, раздвигаемого собакой.
        - Неужели не найдёт? — проговорил он.
        - Найдёт, — улыбнулся отец, разглаживая прокуренные усы. — Не такая собака Буран, чтобы не достать утку. Он чистокровный сеттер. Если даже утка на дне будет и то достанет.
        Он не ошибся. Вскоре Володина добыча — два острохвоста лежали на берегу. Когда солнце выглянуло из-за ивняка, у охотников вышли почти все патроны.
        - Давай собираться, — сказал отец, посмотрев на часы. — К восьми нужно успеть на работу.
        К их приходу дома уже был готов завтрак. Володя, обжигаясь горячим чаем, захлёбываясь, рассказывал матери и сестрёнке про охоту и про то, как он подстрелил деревянную утку. Сестрёнка долго смеялась. А Володя сказал ей:
        - Не смейся. Ты бы и в чучело не попала.
        - Ну да, не попала бы! — возражала Надя, заливаясь смехом. — Я и не стала бы в него попадать.
        - Ничего, — улыбнулся отец, — на охоте как на охоте. Всякое бывает.
        На медведя
        На ступеньках крыльца сидит крутоплечий дед. Серебристая, как степной ковыль, борода закрывает ему половину груди. Щуря под мохнатыми бровями выцветшие от времени глаза, посасывая коротенькую трубочку, он греется на солнышке.
        А солнце то спрячется на минуту за край облака, то снова выглянет, разбрасывая зайчики на свежевыкрашенные ступеньки крыльца и на лысину деда.
        Но вот облако уплыло, и яркие лучи солнца залили всё ровным тёплым светом. Благодать. Сняв с ног новые калоши, дед ставит пятки на горячий песок, ещё сильнее щурит глаза и улыбается.
        Неподалёку от него играют дети. Возле двери амбара они поставили большой лист фанеры. На фанере нарисован углём зверь с когтистыми лапами и зубастой пастью. Зверь стоит на задних лапах. Это медведь. Ребятишек четверо. Они играют в охотников, по очереди подкрадываются к «медведю» и стреляют из лука. Командует ими, высокий загорелый парнишка в голубой майке — Федя Шмелёв — внук деда.
        Он был с отцом на настоящей охоте и считает себя заправским таёжником. Его серые, широко открытые глаза под рыжими густыми бровями следят за движениями товарищей. И если он замечает ошибку, то тут же поправляет неумелого «охотника».
        - Давай, Минька! Твоя очередь, — говорит он пухлому карапузу в кепке с длиннущим козырьком, из-под которого выглядывает только его облупившийся от загара нос.
        Минька радостно улыбается, поправляет наехавшую на глаза кепку, поддёргивает за лямку штанишки и берёт лук. Согнувшись, то и дело поправляя кепку, он крадётся между деревьями. «Деревья» — это расставленные перед амбаром поленья: толстое сучковатое берёзовое полено — это берёза, сосновое — сосна.
        Минька подполз совсем близко к амбару. Привстав на одно колено за «деревом», он накладывает на лук длинную стрелку из ивового прутика с блестящим наконечником. Он тщательно выцеливает «медведя», закрывая то левый, то правый глаз и прикусив кончик языка. Ребята лежат на траве и наблюдают за ним. Федя видит, что Минька замешкался, хмурится и кричит ему:
        - Стреляй! Уснул, что ли? Медведь ждать не будет.
        Минька сильней натягивает тугую тетиву и разжимает пальцы правой руки. Стрела, «вжикнув», унеслась к цели, но не долетела и уткнулась в землю.
        - Э-э! Плохо, — говорит Федя.
        Подбежав, он берёт у смущённого Миньки лук.
        - Подходить к зверю надо вот так! — Федя, неслышно ступая, крадётся между «деревьями». Быстро вскинув лук, стреляет. Стрела впивается в чёрный кружок на груди «медведя».
        - Хорошо! — кричат все ребята. — Прямо в сердце! — И осматривают попадание.
        Минька зашёл с другой стороны фанеры, потрогал пальцем кончик высунувшейся стрелы, огорчённо шмыгнул носом, поддёрнул штаны. Сегодня он ни разу не попал в цель. От возбуждения и обиды его круглые щёки разгорелись, словно он долго сидел около огня.
        Вслед за Федей стреляют Гриша и Лёнька. У одного стрела воткнулась в брюхо «медведя», у другого — в грудь.
        - Неплохо — одобряет их главный охотник.
        Минька, повернув кепку козырьком на затылок, чтобы не закрывала глаза, стреляет ещё три раза. Два раза — мимо, один раз попал в лапу.
        - Ничего! Хоть в лапу, а всё-таки попал, — говорит вихрастый Лёнька, подбадривая малыша.
        Минька доволен, сияет. Как же! Вчера даже в фанеру ни разу не попал, а сегодня вон — прямо в лапу!
        Охота окончена. Ребята собирают стрелы, переносят дрова к поленнице.
        Наведя полный порядок, они подходят к деду, усаживаются — кто на крыльцо, кто прямо на песок и просят рассказать что-нибудь про охоту.
        - Да что рассказать, — говорит дед, зевая, и выбивает трубку о резные перила. — Вот, разве про то, что опасно ранить медведя. Я за вами наблюдал — Минька попал в лапу. Стало быть, ранил. А если ранил, то надо непременно добивать, потому что раненый зверь опасен. Так и прёт прямо на охотника и подминает под себя. А у него ведь сила медвежья. Охотиться же нужно всем вместе. А то у вас Минька стреляет, а вы разлеглись. Это не дело. Надо помогать друг другу.
        Дед снова набивает трубку и, раскурив её, продолжает:
        - Был у меня такой случай. Лет сорок пять назад. Состоял я в батраках тогда у местного купца Патрикеева. Патрикеев этот скупал у охотников по дешёвке пушнину и увозил в город. Там продавал дороже. Из города привозил порох, дробь и все охотничьи припасы. И опять продавал охотникам дороже, чем сам покупал. Страшно разбогател на этом. А у меня батька в ту пору умер. Осталась мать да три сестрёнки. Всем надо есть, всех надо обуть, одеть, а я — самый старший. Вот, думаю, поработаю на купца, скоплю денег и куплю ружьё. Буду охотиться. Ну, было мне годов двадцать с небольшим. Сила была, и ворочал я, как лошадь. Прошёл год, а заработок мой кот наплакал. Только семье кое-как на хлеб. Вижу, прирабатывать надо, а то никогда ружья не купишь. Стал я по праздникам в лес бегать, ловушки, капканы на зверьков ставить. То зайца поймаю, то белку. Шкурки коплю. Думаю, после продам Патрикееву.
        Однажды наткнулся я на берлогу. Снежок выпал и «босоногий мужик» в берлогу залёг. Стал я думать, как его взять? Да как-то проговорился. Узнал Патрикеев про мою находку и решил сам поднять зверя. А мне пообещал рубль серебром, чтобы я показал, где зверь лежит.
        Дед опять выбил трубку, засунул её в карман, подвигал лохматыми бровями и продолжал:
        - Значит, собрался Патрикеев на охоту, взял своего сына. А сын, хотя и здоровенный дылда был, но с заскоком, как говорится, — покрутил дед узловатым пальцем около виска. — Вот и говорит мне хозяин: «Веди, Микишка, заработаешь. Одному тебе всё равно не осилить зверя». Ну, делать было нечего, пришлось вести.
        Федя вставил:
        - А ты бы не вёл, дедушка.
        - Да как же не поведёшь? — горько усмехнулся дед, — хозяин мог с работы выгнать. Да… Вот, значит, встали мы утром на лыжи и к обеду подошли к берлоге. У хозяина с сыном ружья, у меня рогатина. Оно, конечно, нужно было народ собрать, чтобы легче взять зверя, да всё жадность купеческая, одному добычей завладеть надо. А я из-за этого чуть жизни не решился.
        Старик на минуту умолк, пожевал губами, глядя куда-то вдаль, и продолжал:
        - Была с нами хозяйская собачонка, Дамка. Вот Дамка почуяла зверя и ну лаять, ну лаять. А «босоногий-то мужик» услышал и выскочил из берлоги. Он с осени чутко лежит, если какая опасность — сразу уходит. Ну, значит, Патрикеев-то стоит за разлапистой пихтой, сын — за другой. А я с противоположной стороны за толстый кедр затаился. Патрикеев хлоп из ружья и попал вот так же, как Минька, в лапу медведя. Тот и взревел диким рёвом на весь лес! Да и попёр на хозяина. Патрикеев дёргает, дёргает затвор у берданки, а перезарядить не может. Или со страху это, или патрон в стволе раздуло — не знаю. А сын — чик, чик! — осечка. Купец видит, что медведь его сейчас под себя подомнёт, и кричит мне: Никитушка, выручай! Подкатывайся, голубь, подкатывайся. Никитушкой меня назвал, а раньше всё Микишкой кликал. Я оттолкнулся от кедра-то и покатил на лыжах к медведю. Целю в него рогатиной.
        Ребята, раскрыв рты, внимательно слушали. От других они слыхали, что дед в молодости побывал под медведем, но сам дед рассказывал об этом впервые. Миньке, видимо, сделалось страшно. Он подсел ближе к деду и, скосив глаза, посматривал на стоящего возле амбара «медведя».
        - Так вот. Целю я в медведя, а он увидел меня и кинулся в мою сторону. Бежит быстро. Он только кажется неуклюжим, но его на лошади не догонишь. Голова у него опущена и грудь закрыта, потому, что на задние лапы он ещё не поднялся.
        Мне колоть-то и некуда. А в голову ведь не уколешь, она у него, как чугунная. Подкатился я к нему, а он ка-ак лапой даст! У меня рогатина пополам. Я остановиться не могу, — немного под горку было. И приехал таким макаром прямо к нему в лапы.
        Тут словно целая гора на меня навалилась. Придавил он меня, как котёнка, и давай рвать когтями. Я было к ножу, а и рукой не могу под ним шевельнуть.
        - А что же те охотники? — не выдержал Федя.
        - Э-э! — протянул дед, — их и след простыл. Какой им интерес из-за батрака жизнью рисковать. Конечно, если бы навалились все разом, так и топорами могли, бы зарубить зверя. Но им своя рубашка ближе к телу, как тогда говорили. Вот и удрали. Раньше так часто случалось, — вздохнул старик. — А вот, к примеру, сейчас мой сын Иван уже шесть медведей убил, а такого случая, чтобы его хотя один подмял — не было. Потому что теперь охотники друг друга выручают. Не может быть того, чтобы товарища в беде бросили, так как охотятся коллективом, дружно, и всё у них заранее намечено — кому что делать. А в ту пору такого слова, как коллектив, мы и не слыхивали.
        Старик снова умолк, задумался о чём-то далёком. Но думы его прервал нетерпеливый Лёнька.
        - А что же дальше, дедушка Никита?
        Дед провёл ладонью по лицу, как бы отгоняя грустные мысли, погладил серебристую бороду и продолжал:
        - Что дальше? Тут бы мне и конец был. Выручила Дамка. Вцепилась она медведю в «штаны», значит — за ноги начала хватать его. А медведь не любит, когда его сзади хватают. Сел он и давай отмахиваться от собаки. Ревёт! А я тем временем нож высвободил и р-раз ему в брюхо! Так и распорол до самой грудины. Вылез я из-под него весь в крови. И его тут кровь и моя. Он мне всю голову избороздил, — и дед показал на лысый череп, с которого спускались на лоб три тёмных шрама. Один особенно глубокий шёл по всему лицу и пропадал в седой бороде.
        - До дому я добрался кое-как. Провалялся с месяц в постели и к купцу больше работать не пошёл.
        - А куда медведя девали? — спросил Лёнька.
        - За ним Патрикеев съездил. Себе взял. А мне дал рубль, — усмехнулся дед.
        - Вот какой этот Патрикеев! — вскрикнул, сжав кулаки, Лёнька. — Его потом прогнали из села?
        - Сына его раскулачили и выселили после революции. А сам он умер лет за пять до этого. Ну, да не о нём речь. Мы же об охоте говорили.
        Ответственное задание
        Весной и летом лучше всего вставать ранним утром. Если проснёшься поздно, когда солнце уже нагрело комнату, то потом болит голова, нет аппетита и вообще какая-то вялость и лень нападают. Весь день тогда ходишь сонный. В таких случаях даже зарядка плохо помогает.
        Другое дело, когда встанешь вместе с солнцем. Только первые весёлые лучи брызнут из-за крыш — и ты на ногах! Сначала, конечно, не хочется отрываться от подушки. Думаешь — дай ещё сосну минут десять. Но соберёшься с мужеством, сбросишь одеяло, раскроешь окно и, вдохнув полной грудью утренний воздух, начинаешь «заряжаться».
        Пулемёт, миномёт или там пушку зарядить нетрудно — вложил пулемётную ленту или снаряды и готово. Человеку же нужно заряжаться силой и энергией. А такой пилюли, чтобы проглотил и стал сильным, ещё не придумали. Вот тут и приходится махать руками, ногами, бегать, приседать, прыгать. В общем, минут десять-пятнадцать заниматься гимнастикой. Замечательное занятие! А кто гимнастикой не занимается, тот хилый человек — он скоро сделается морщинистым и, наверное, лысым. Чтобы не быть таким, я встаю рано.
        Вот и сегодня — встал чуть свет. И очень хорошо сделал: во-первых, я много увидел и узнал, а во-вторых, получил большое и ответственное задание, о чём и постараюсь рассказать.
        Пока я делал зарядку и обтирался холодной водой, показалось солнце. Я скорей надел рубашку и на улицу, а оттуда в сад.
        А там — красота! Ни единой пылинки в воздухе ещё нет. Город спит. У солнца лучи чистые, словно умытые. Они так и играют на влажных от росы крышах, на заборах, на листве деревьев. И все деревья стоят, будто позолоченные. Даже серебристый тополь и тот стал золотым. А на траве роса блестит, как будто и трава обливалась водой после зарядки и ещё не успела обтереться.
        Капли большие-большие, и в каждой капле маленькое солнце.
        Посмотрел я, и радостно мне стало, думаю: «Хорошо, что проснулся рано, днём такого не увидишь».
        Тут где-то справа от меня, за черёмухой, белой от цветения, точно её снегом обсыпали, засвистела птичка.
        - Фити-фити, фю-фи, фю-фи, — что-то вроде этого.
        Я иду, не останавливаюсь. И вдруг эта птичка ка-ак пустит трель! Я так и присел от неожиданности.
        - Это же соловей! А я-то, растяпа, не узнал сначала.
        А соловей, конечно, рад утру и восторженно встречает солнце. Он-то уже не проспит!
        Осторожно ступая по траве, чтобы не обрызгаться, и стараясь не шуметь, я стал обходить черёмуху. А соловей всё пел, как он пел! Ни у одного музыкального инструмента не слышал я таких чистых и красивых звуков.
        Звуки соловьиной песни нежны, как прикосновение лёгкого весеннего ветерка, и свежи, как это утро. А какая в них сила!
        Я ещё не видал певца, и мне стало казаться, что это поют деревья, трава, весь сад, славя солнце и утро.
        Мне хотелось и самому запеть, громко, во всю силу, насколько позволяет грудь.
        И вдруг… в соловьиную песню ворвалось хриплое:
        - Ме-а-а-у…
        Как будто кто-то, издеваясь над певцом, провёл гвоздём по ржавому железу.
        Я вздрогнул. Вздрогнул, наверное, и соловей. Пение оборвалось на высокой и вместе с тем очень мягкой ноте, которую он обычно заканчивает быстрым щёлканьем, словно на крохотной берестяной трещоточке.
        Я оглянулся и увидел за деревьями на крыше большеголового рыжего кота. Это он и внёс свою ноту в соловьиную песню.
        Ух и рассердился же я, но потом подумал, и для кота весна — праздник, пусть поёт. Но кот больше петь не стал. Пожмурясь на солнце, он, как тень, скользнул по крыше и прыгнул в сад.
        А соловей успокоился и засвистел снова.
        Думаю: «Дело плохо! Из кота певец никудышный. Сейчас пойдёт и съест соловья». И я поспешил предупредить беду.
        Вскоре отыскал певца. Он сидел на невысокой яблоне и, подняв кверху головку, распевал. Хоронясь за кустом сирени, я стал его разглядывать (раньше никогда не видел, только слышал издали). Соловей оказался совсем не таким, каким я его представлял. Если б он не пел, то никто бы, наверное, на него и внимания не обратил — обыкновенная серенькая птичка, не больше воробья, только носик потоньше да подлиннее. Но когда он пел, то поднимал головку, взмахивал изредка крылышками и тогда казался больше. Он даже закрывал глаза, видимо, прислушиваясь к своему пению, а перья на горлышке трепетали, как живые. — Вот это птаха!
        Наблюдая за соловьём, я совсем забыл про рыжего кота. А он уже взобрался по стволу и, растянувшись на толстом суку, полз к певцу.
        Кот двигался медленно и мягко. Это был теперь узел мускулов, покрытый рыжей шерстью. Он извивался гибким телом и не спускал жадных прижмуренных глаз со своей жертвы.
        «Ах ты, рыжий разбойник!» — подумал я и вложил пальцы в рот, чтобы свистнуть. Но тут кот как-то неловко кувыркнулся и стал падать вниз, обрывая цепкими когтями листву яблони… Соловей улетел.
        «Что за чудо! — думаю, — оступился он, что ли?»
        Но чудес нет, а кошки не оступаются. Это я понял, когда неподалёку от меня выглянула из-за куста голова мальчишки с маленькими оттопыренными ушами. Я сразу догадался, что это Витёк Абдалкин, который живёт в соседнем доме. Он вышел из кустов, держа в руках рогатку и высматривая между деревьев, куда убежал рыжий разбойник.
        Увидев меня, Витёк сделал равнодушное лицо и поспешно сунул рогатку в карман.
        - Здорово ты его сшиб, — улыбнулся я.
        Витёк снисходительно посмотрел на меня, а потом взглянул на дерево, на котором минуту назад сидел кот, и сказал:
        - Прямо в башку! Жаль! Галькой стрелял. Надо бы чугункой, напрочь бы снял. Мне его не жалко, рыжего бандита.
        - Да ты же сам рыжий, — рассмеялся я, глядя на его лицо, по которому расплылись веснушки каждая величиной с копеечную монету.
        - Я не рыжий, я веснушчатый, — с достоинством возразил Витёк.
        - Тут дело не в том, что кот рыжий, — продолжал он, усаживаясь под яблоней. — Этот кот кровожадный, как фашист.
        Я сел с ним рядом, достал папиросы, закурил и предложил мальчику, испытывая его. Он презрительно глянул на пачку и крутнул головой:
        - Некурящий. Бросил.
        - Давно бросил?
        - Давно, лет пять.
        - Вон оно что! — удивился я. — Сколько тебе сейчас?
        - Уже десять.
        «Уже десять» он произнёс так, как произнёс бы «уже тридцать пять».
        - Ого, да ты парень в годах! Молодец, что бросил.
        - Конечно, — кивнул он. — Я и курил-то раза два только. Ничего хорошего. Тошнит. Во рту противно.
        - Это верно, — поддакнул я.
        - Да и пожар можно устроить, — подумав, добавил он. — Один мальчишка сарай поджёг на соседней улице. Все дрова погорели и куры тоже. Прятался, значит, и заронил дурак. И вообще, — продолжал он, ковыряя босой пяткой землю, — курят, по-моему, только глупые.
        Я усмехнулся и спросил:
        - Это ко всем относится?
        - Ну, там уж старым людям можно, — ответил он снисходительно.
        - А я не старый, значит, глупый?
        Витёк посмотрел на меня внимательно и пожал плечами:
        - А я знаю? Раз молодой и куришь — значит, глупый.
        «Вот, — подумал я, — посадил меня мальчишка в галошу!»
        Достав папиросы, я смял всю пачку и выбросил. Он с сожалением посмотрел на неё и сказал:
        - Папиросы не жалко. А зачем же такую красивую коробку мять? Отдали бы лучше мне. Пригодилась бы.
        Но тут опять прилетел соловей и робко запел.
        Витёк встал, вытащил из кармана рогатку и сказал:
        - А этого рыжего кота я всё равно пристрелю.
        - Зачем? — вступился я. — Он больше сюда не придёт.
        - Ну да! — возразил Витёк. — Вы его не знаете. Он в прошлом году всех соловьят в гнезде сожрал. И соловья. А какой был соловей! — протянул он. — По тридцать три колена выводил! Ведь соловей у птиц, это как у нас Лемешев.
        - А ты слышал Лемешева? — спросил я.
        - А как же. У нас дома радио и патефон. Я каждый раз кручу, когда мамы нет.
        - А разве мать не любит музыку?
        - Почему не любит? Любит. Только она не любит, когда пластинки ломаются.
        - Потом соловей ведь не только поёт, — продолжал Витёк. — Он и разных вредителей в садах уничтожает. Вот я в книжке читал, что каждая пара синиц с птенчатами могут съесть всех вредителей с сорока яблонь. Так же и соловей. А этот кот только за птицами и охотится. Уничтожал бы мышей, — ему бы никто слова не сказал. А то нет! Дай ему птичку, да ещё соловья. Обрадовался, что у него гнездо низко.
        - А где гнездо? — спросил я.
        - Идёмте, покажу.
        Витёк провёл меня в заросли сирени и бузины.
        - Вон, — показал он рогаткой.
        Я хотел подойти ближе, но из-под куста навстречу мне вылезла большая остромордая собака и зарычала.
        Собака была грязно-белая, со стоячими ушами, с мохнатым хвостом и вся в репьях.
        - Цыц, Зяблик! Назад! — по-хозяйски крикнул Витёк.
        Собака вернулась под куст.
        Я расхохотался.
        - Вот так Зяблик! Это целый коршун, а не зяблик!
        - Ну да, коршун, — недовольно возразил Витёк, — как бы не коршун. Это — Зяблик. Он очень умный. Я его выучил охранять гнёзда в саду. Никого не подпустит! Он днём сторожит, и как увидит кота — так и кидается, особенно на того рыжего. Я его специально научил, потому он и в репьях весь, что всегда по саду носится, — объяснил Витёк, выдирая репьи из мохнатого хвоста Зяблика.
        - Мы с ним защитники птиц, — улыбнулся он и потрепал Зяблика по лохматой голове. — Посмотрите — тут несколько гнёзд. Одно соловьиное. Есть малиновка, синицы. А во-он там, — показал он рукой на старую ветлу, — воробьи живут. Их тоже охраняем. Хотя они петь не умеют, но личинок разных едят здорово, я сам видел. И майских жуков прямо на лету ловят.
        Я всё-таки хотел подойти поближе и посмотреть, как прикреплено гнездо и что в нём. Но Витёк, притянув меня к себе, предостерегающе зашептал:
        - Нет, нет, что вы! Там соловьиха на яйцах сидит. Нельзя её пугать.
        И мы с Витей пошли из сада. Пройдя шагов двадцать, я свернул к себе в дом.
        - Дядя Антон! — окликнул меня Витёк. — У меня к вам просьба, не так, чтобы большая… — он нерешительно потоптался босыми ногами по траве и выпалил: — Я перешёл в четвертый класс. У меня всё четыре и пять. Вот. И я скоро уезжаю в пионерский лагерь. Не можете ли вы, дядя Антон, покараулить гнёзда от кошек? Это нетрудно: только на ночь капканы ставить около кустов, я покажу где. А на день их убирать. Вы же рано встаёте?
        - Рано, — кивнул я.
        - Ну вот. А днём мама будет Зяблика пускать в сад.
        - А долго ты в лагере будешь? — спросил я.
        - Да нет же. Всего месяц. Вам только тридцать раз поставить да тридцать раз убрать капканы.
        Видимо, заметив на моём лице грустное выражение, он горячо добавил, размахивая руками:
        - Да вы не бойтесь, дядя Антон! С Зябликом я вас познакомлю. Он умный. Хороших людей он не трогает. Я вам и рогатку оставлю. Она мне всё равно в лагере ни к чему. Даже совсем подарю, если хотите. И стрелять выучу. Знаете, как я из неё метров на двадцать копчика в лёт саданул. Чуть не попал! Ух, и здорово же он напугался. Теперь больше не прилетит за птенцами… Дядя Антон! — и Витёк с надеждой посмотрел мне в глаза.
        - Идёт! — немного подумав, ответил я.
        Обрадованный мальчуган протянул мне руку:
        - Ну вот. И вы теперь будете защитником птиц.
        А город уже просыпался, шумел, гудел, начинался трудовой день.
        Солнце поднялось высоко, трава обсохла. Соловей давно молчал. Я подумал: «Ну, теперь, наверное, уже самые сони просыпаются». Пожалел их. И заспешил домой завтракать.
        Хорошо вставать рано!
        Дозор
        Это было в начале 1944 года. Рота лейтенанта Смирнова вела бой на подступах к небольшой белорусской деревеньке. Фашисты в ней сильно укрепились, на чердаках домов наставили пулемётов, а за деревней в оврагах спрятали миномёты. Они вели непрерывный огонь, не давая нашим бойцам подняться в атаку. Темноту ночи прорезали во всех направлениях светящиеся пули. Они летели разноцветными огнями: то красными — трассирующие, то изумрудно-зелёными — зажигательные. На горизонте справа и слева полыхали пожары. Это фашисты, отступая, жгли наши сёла и деревни. А рота лейтенанта Смирнова никак не могла подняться. Но вот подвезли нашу артиллерию — бога войны. После первых же её залпов огонь врага ослабел. Наши бойцы ворвались в деревушку. Фашисты, убегая, всё же успели поджечь некоторые дома.
        Из одного дома нёсся страшный крик. Там кто-то горел. Высокий сержант с крупным обветренным лицом, в прожжённой на спине шинели, остановился, услышав этот крик. Он прислонил к забору длинное противотанковое ружьё и, подняв с земли небольшое бревно, стал колотить им в закрытую дверь. Дверь вылетела, и он скрылся в дыму. Весь дом был охвачен пламенем. Казалось, вот-вот рухнет крыша.
        Около горящего дома остановилось ещё несколько солдат. Лейтенант, увидев их, спросил:
        - В чём дело?
        - Крик донёсся, товарищ лейтенант, — пояснил молоденький солдат с белёсыми усиками, — гитлеровцы кого-то закрыли: живьём жгут. Сержант Яшин проник в дом на выручку.
        - Правильно, — кивнул лейтенант и, приказав белоусому солдату остаться и помочь сержанту, скрылся с остальными в темноте, где трещали удаляющиеся выстрелы.
        А Яшин в это время был в самом пекле пожара. Вскочив в сени, он никого не увидел. Распахнул дверь, ведущую в дом. Но оттуда понесло таким жаром, что сержант невольно попятился. В густом дыму ничего нельзя было разобрать. Закрыв лицо рукавом, он пошёл ощупью. Дым ел глаза, набивался в нос, в рот, Яшин кашлял, но всё шёл вперёд, вытянув перед собой свободную руку и время от времени спрашивая:
        - Кто тут живой? Эй, кто тут есть?
        Но никто не отзывался. У сержанта от жары начала лопаться кожа на губах, лице.
        - Эй! Кто тут? — закричал он громче, глотая едкую гарь. Никакого ответа. «Сгорели, видимо, — решил сержант. — Нужно выбираться, а то крыша обвалится, задавит…» — и повернул к выходу. Но тут где-то сбоку он услышал жалобные стоны.
        Белоусый солдат, которого оставил командир роты в помощь сержанту, видя, что тот долго не выходит из дому, забеспокоился и тоже кинулся в дом. Но навстречу ему, окутанный клубами дыма, выскочил Яшин. В руках он держал небольшую собачонку. Волосы и брови у него обгорели. На лице краснели пятна ожогов. Глаза, изъеденные дымом, слезились. Белоусый кинулся к нему и стал тушить тлеющую шинель. В это время стропила крыши подгорели, и она рухнула, подняв в тёмное небо тучи искр и багрового дыма.
        - Как раз успели! — крикнул Яшин, глядя на догорающий дом и поглаживая спасённую собачонку.
        Прижав её к груди, он взвалил на плечо своё длинное ружьё и направился крупным шагом догонять подразделение. Рота в это время окопалась около хутора, где засели фашисты. Солдаты, увидев Яшина, окружили его, разглядывая собаку.
        Это была обыкновенная чёрненькая дворняжка с белыми пятнами на груди и на правом боку. Во многих местах шерсть подпалилась. А пушистый хвост обгорел. Из глаз непрерывно текли слёзы. Скуля и повизгивая, она тыкалась холодным носом в широкую ладонь сержанта.
        - Ну, ну! — ласково говорил он. — Поджарили было тебя фашисты. Ладно, мы с ними рассчитаемся. Всё припомним.
        - А что мы с собакой будем делать? — спросил кто-то.
        - Лечить надо, — ответил Яшин. — Не бросать же теперь животное. Тем более от наших врагов пострадало.
        Все согласились:
        - Правильно, бросать собаку нельзя.
        И стали придумывать ей кличку. В несколько минут придумали их не менее десятка. Но Яшину всё не нравилось.
        - Да-а, — пробасил низкорослый пулемётчик Огурцов, собачке имя надо особенное, так как она много пережила. Хозяев, наверно, угнали в плен, а её вот чуть не сожгли. Тут надо особенное имя, — подумав, опять добавил он.
        Белоусый солдат глядел куда-то вдаль, что-то шептал губами. Он вспоминал свою далёкую деревню, вечерний лай собак и где-то далеко-далеко еле слышную, радующую сердце, гармонь. Он — семнадцатилетний парень — шагает ночью по деревенской улице навстречу весёлой песне. А рядом с ним бежит вот такая же чёрная собачонка. И от него и от собачонки на снегу длинные голубые тени.
        - Придумал! — крикнул он, улыбаясь и потерев кулаком глаза. — Дозор! Назовём пёсика Дозором. У меня дома такая собачка, ох и умница!
        Обожжённое лицо Яшина осветила улыбка.
        - А и верно, — кивнул он, — пусть будет Дозор!
        - Он у нас дозорную службу будет нести, — не унимался солдат, теребя белёсый ус, обрадованный тем, что с ним согласились.
        И все бойцы тоже заулыбались:
        - Правильно. Имя самое подходящее, — и разошлись по своим окопам.
        С тех пор прошло немало времени. Снег на полях стаял. Наступили тёплые дни. Рота провела не один десяток боёв, продвигаясь на запад. Дозор обжился у солдат. Когда они находились на марше, растянувшись по дорого колонной, Дозор бежал впереди. Он поправился. На опалённых мостах отросла новая шерсть. Пушистый хвост завернулся калачиком и лежал на спине. Солдаты, глядя на шуструю собачонку, улыбались. Они любили её. И собака были со всеми ласкова. Но особенно крепкая дружба была у неё с сержантом Яшиным. Он напоминал Дозору его прежнего хозяина, так же от него пахло хлебом и махоркой, и руки у него были такие же мозолистые, грубые и ласковые — руки крестьянина. Когда большая рука Яшина гладила Дозора, собака закрывала глаза и начинала тихо скулить, вспоминая, наверное, прежнего хозяина и те дни, когда было так хорошо и спокойно — нигде не стреляло, не гремело, не горело…
        Как-то на рассвете подразделение поспешно заняло оборону на опушке леса. Гитлеровцы по ней вели беглый огонь из миномётов. Яшин лежал в неглубоком окопчике со своим ПТР. Рядом сидел Дозор. Он не боялся обстрела» и только когда мина завывала совсем близко, повизгивал и смотрел на своего друга, как бы предупреждая об опасности. Вскоре пошли в атаку чёрные фашистские танки. По ним открыли артиллерийский огонь. Три танка вспыхнули после первых же выстрелов. Но несколько машин прорвались к самым окопам. Из окопов полетели гранаты, гулко забили противотанковые ружья. На Яшина шёл огромный танк. Он был совсем близко. Уже отчётливо виднелись белые кресты. Сержант, тщательно прицеливаясь, стрелял. Но танк не останавливался.
        - Эх, — крякнул Яшин, размазывая на лбу выступивший пот. — Лобовая броня, крепкая, не берёт пуля. И гранаты нет под рукой. Раздавит, окаянный, — говорил он, соображая, что предпринять.
        Дозор всё время жался к нему и не спускал глаз с приближающейся чёрной громадины. За своё пребывание с солдатами он видел много разных машин — пушки, тракторы, автомобили, тягачи. Видел и реактивные установки, которые страшно гремели, изрыгая языки пламени и дыма. Но когда они гремели, солдаты были веселы» улыбались. Весел был тогда и Яшин. Видел Дозор и танки, но те были не чёрные: зимой они были белые, а весной стали серыми, и на их башнях были красные звёзды… И никогда те танки не двигались ни на Яшина, ни на других солдат. А этот черный шел прямо на Яшина… Дозор понял, что это — враг. Он зарычал и, вздыбив шерсть, с громким лаем выскочил навстречу стальному чудовищу. Собака видела, что её хозяину грозит опасность, и решила защитить его. Сержант не успел и моргнуть глазом, а Дозор был уже возле танка. Танкисты, видимо, заметили метнувшуюся им навстречу тень. Возможно, они решили, что это человек с гранатами.
        А они знали, каков русский человек в бою! А может быть, и видели собаку. Но бывают ведь собаки-подрывники, которые со специальной миной бросаются под танки и рвут их.
        Неизвестно, что подумали вражеские танкисты, но только они резко повернули в сторону. Этим воспользовался сержант и быстро всадил несколько пуль в бок танка — туда, где броня значительно тоньше. Подбитая машина повернула обратно и, дымя, стала удирать. Дозор долго преследовал его торжествующим победным лаем. Метров через сто танк остановился. Кругом горели такие же чёрные машины со свастикой. Остальные, беспорядочно отстреливаясь, торопились скрыться.
        Когда Дозор с довольным видом вернулся к Яшину, тот лежал на спине, запрокинув голову. На груди его расползалось красное пятно. Пёс жалобно заскулил, обежал вокруг и стал теребить друга за гимнастёрку. Потом принялся лизать лицо и руки.
        От прикосновения тёплого мягкого языка Яшин очнулся. Увидев над собой острую мордочку, он с трудом поднял руку и погладил собаку.
        - Подбили танк-то. Молодец ты, выручил, — тихо проговорил он, морщась от боли.
        После боя раненых отправили в тыл. Яшин простился с Дозором, строго-настрого наказав белоусому солдату беречь его.
        - Это не простая собака, — говорил он, — это геройское животное. Да, геройское! Если бы не она, мне бы — конец. Жаль расставаться, да в госпиталь не пустят с собакой.
        Погладив на прощанье Дозора, Яшин пошёл, поддерживаемый санитарами.
        Дозор, привязанный на ремешок, тихо скулил, глядя вслед своему другу. А сержант долго оглядывался, пока не скрылся за поворотом убегающей в лес тропинки. Не знали ни Яшин, ни Дозор, что больше им не увидеться.
        Вскоре из госпиталя пришло письмо. Сержант писал о своём здоровье, обещал скоро вернуться и просил беречь собаку.
        Белоусый солдат ответил, что они здорово бьют фашистов, что о Дозоре он заботится сам, а внизу приписал: «Приезжай быстрее, а то скоро перейдём границу и без тебя дойдём до Берлина. Пока всего хорошего. Желаем полного выздоровления. С гвардейским приветом, твои друзья Иван Вершинин, Семён Огурцов и Дозор».
        Наступила осень. Потянулись серые дождливые дни. А потом пошел снег. Наши войска, двигаясь на запад, целыми сутками не выходили из боёв. Бойцы, обвешанные гранатами, коробками с пулемётными лентами, с трудом вытаскивали из размокшей земли натруженные ноги. Лица солдат посерели, обросли. Побриться было некогда. Только Дозор был неутомим. Он по-прежнему бежал впереди, обнюхивая землю. Но иногда и он переставал резвиться. Может быть, вспоминал своего далёкого раненого друга. Тогда Дозор жался к молодому солдату Ивану Вершинину, который теперь нёс на плече ружьё сержанта. Как-то вечером роте приказали занять высоту. Солдаты отрыли глубокие траншеи и, поужинав, повалились усталые, скованные крепким сном. До этого не спали почти трое суток.
        Только на флангах взводов дежурили сторожевые посты.
        Шёл мокрый снег. Он ложился толстым слоем на шинели, таял, попадая за воротник, и бежал по спине ледяными струйками. Из-за падающего снега нельзя было различить высокого дерева, стоящего в десяти метрах от окопов. Кругом тихо.
        Посты сменились несколько раз. И несколько раз лейтенант сам проверял часовых.
        - Ночка мне не нравится, — говорил он, — будьте начеку. Могут подойти незаметно.
        Пришла очередь и молодому солдату Вершинину заступать на пост. Он проверил автомат, прицепил к ремню две гранаты и пошёл на дежурство. Дозор был с ним. Прошло около часа. Небо стало проясняться, но снег валил по-прежнему.
        «Скоро смена, — подумал Вершинин, поёживаясь от холода. — Эх, покурить бы, дымком согреться», — мелькнула у него мысль, и он привалился спиной к мокрой стенке окопа. Но на посту курить не положено, и солдат отогнал эту мысль. Чтобы не задремать, стал прохаживаться по окопу. Дозор ходил за ним по пятам.
        Вдруг он навострил уши. Зарычал.
        - Ты что? — спросил Вершинин, прислушиваясь. Ни малейшего звука. Только тихо падает снег. Он хотел уже поругать собаку, но та вдруг вскочила на бруствер и, заливаясь пронзительным лаем, исчезла в летящем снегу. И сразу белую пелену разрезали языки огня. Лай прекратился.
        - Тревога! — громко закричал Вершинин и, отстегнув с пояса гранаты, швырнул их одну за другой. Потом дал длинную очередь из автомата. Хотя вся рота крепко спала, но чуткое ухо солдат услышало тревогу. Все мигом вскочили и открыли огонь по врагам.
        Бой длился недолго, но Огурцов успел расстрелять две пулемётные ленты. Фашисты под прикрытием снега и темноты хотели подкрасться незамеченными, но, получив дружный отпор, откатились, бросив на склоне своих раненых. Скоро рассвело. Вершинин заволновался, не видя около себя собаки.
        - Ребята! Дозора нет! Пошли на поиски.
        Несколько человек вылезли за ним из окопов. Но искать долго не пришлось. Дозор лежал, простреленный пулями. Он ещё был жив. Когда фашисты срезали его из автоматов, то он отполз в ямку. Здесь его и нашли. Вершинин поднял его на руки и отнёс в окоп.
        Их окружили солдаты. Пришёл лейтенант.
        - Подстрелили собаку! — тихо проговорил он. — Помогла она в тёмную ночь. — Лейтенант склонился и погладил Дозора по голове.
        А Дозор лежал на коленях у Вершинина. Он не скулил, а только смотрел на людей понимающими, грустными глазами, как бы прощаясь с ними.
        - Дозорушка, милый, — говорил Вершинин, склоняясь к собаке. — Что я теперь скажу Яшину?
        Дозор пошевелил хвостом и тяжело вздохнул в последний раз.
        Рассказ пограничника
        Ночью границу перешёл враг. Мой товарищ, ефрейтор Вторушин, на рассвете обходя свой участок, заметил на поседевшей от росы траве тёмную полосу. Полоса уходила в глубь нашей территории и пропадала в низкорослом кустарнике. Вторушин сигнализировал на заставу.
        Я на заставе был проводником служебной собаки Сильвы.
        Капитан Тесленко приказал мне:
        - Младший сержант Баширев, задержать нарушителя и доставить на заставу.
        Я ответил, как положено по уставу, проверил оружие и, прихватив Сильву на поводок, вышел к месту нарушения.
        Сильва обнюхала всё ещё тёмную полосу в траве и взяла след. Она очень умная собака. Понимает меня с полуслова. И даже когда я ничего не говорю, а только подаю знак рукой, знает, что ей делать. С Сильвой на заставу мы прибыли почти одновременно: я — из колхоза, а она — из Ленинграда. Её вырастили пионеры одной школы, а затем передали в клуб служебного собаководства, откуда она и попала на границу.
        Так с ней миновали мы кустарник, который растянулся почти на полкилометра. Вышли к небольшому болоту. Здесь след терялся. Нарушитель путал, стараясь скрыть свои следы от собак, поэтому и побрёл по воде. Но мне знакома повадка врага: сообразив, что он выйдет где-нибудь в стороне, я взял вправо. И вот мы уже на противоположном берегу. Тщательно осмотрел кочки, траву, но ничего подозрительного не заметил. Сильва тоже не нашла следа. Пришлось свернуть по краю болота влево. В поисках потеряли около часа. Солнце, выглянув из-за леса, пригревало. Роса испарилась, и обсохшая трава везде была одинакова.
        Теперь след не заметишь, вся надежда на собаку. Однако она тоже ничего не находила.
        - Сильва, ищи, ищи, — показал я на землю.
        Сильва поняла меня и, махнув хвостом, стала обнюхивать траву. Не знаю, сколько прошло времени, но только мне казалось, что оно бежит очень уж быстро, а мы топчемся на одном месте безо всякого результата. Нарушитель-то ведь не ждёт. Так обогнули почти всё болото. До того места, где мы впервые вошли в воду, осталось метров триста. И вот, когда уже казалось, что наши поиски ни к чему не приведут, я заметил недалеко от берега на кочке маленький кустик. Кустик самый обыкновенный, только одна веточка у него надломлена и примята к траве, а неподалёку след, уже наполненный водой. Через несколько метров след вывел на берег.
        Нарушитель, пройдя немного по воде, вернулся обратно. Он решил, что пограничники кинутся на противоположный берег и потеряют след, и в этом, к сожалению, не ошибся, сумев выиграть время. Видно, опытный диверсант. Но уйти ему всё-таки не удалось.
        Сильва снова взяла след. Моё волнение, должно быть, передалось и ей. Она шла быстро — торопить не приходилось. Повернув туда, откуда мы пришли, след уходил немного в сторону от болота. И вот мы снова обогнули болото, только значительно дальше от берега. Прошли километра три. Почти бегом пересекли открытое поле и углубились в лес. Я еле успевал за собакой, держась за натянутый поводок.
        В лесу, ещё попетляв немало, нарушитель пошёл напрямик.
        Сильва рвалась всё сильнее. Я понял, что враг близко, и стал постепенно подбирать поводок, уменьшая бег собаки. Наган держу наготове. Вдруг — выстрел, чувствую, как с головы слетела фуражка.
        «Вот он», — мелькнула мысль.
        Быстро падаю за дерево. Но тут меня будто палкой ударили по плечу. Правая рука повисла, как плеть. Всё-таки я успел отстегнуть поводок и перехватить наган в левую руку. Сильва кинулась вперёд. Я даже не успел скомандовать. Но собака сама знала, что делать. Щёлкнули ещё два выстрела. Это нарушитель пытался попасть в собаку.
        «Не убил ли?» — думаю.
        Осторожно выглядываю из-за дерева, выставив вперёд руку с наганом. Вижу, ноги торчат из-за куста, согнутые в коленях.
        Я мигом туда. Подбегаю, а Сильва рвёт его.
        Кричу:
        Фу! — что значит — назад, — оставь его живого!
        А он горло руками загораживает и только ногами брыкает. Сильва, хотя и разъярилась, но меня, конечно, послушалась. Отпустила. Подобрал я с земли пистолет, прижал врага к земле коленом, обыскал. Оружия больше нет.
        - Вставай! — приказываю.
        А он побелел весь, как снег, и бормочет:
        - Уберите вашего зверя.
        Я говорю:
        - Сам ты зверь. Границу переходить не боишься, а теперь дрожишь, как овечий хвост. Вставай!
        С врагами много говорить не положено. И я больше ни слова, только наган навёл в переносицу. Он на наган не смотрит, лишь на Сильву косится и трясётся да губами дёргает. Повели мы его. Он впереди — «руки сушит», то есть кверху поднял, Сильва за ним следом, а я сзади. Иду, а кровь у меня из плеча всё сильнее течёт.
        Вышли из леса. Тут солнце припекать стало. Жарко. В глазах у меня какие-то круги появляются, то тёмные, то оранжевые. Плечо заныло. Вначале я боли не чувствовал. Приложу холодный наган барабаном ко лбу — так легче. Кругов в глазах меньше, но кровь сильнее течёт. Весь рукав намок, и на груди тёмное пятно расходится. А впереди — то один человек, то двое идут — двоит в глазах. Крови много вышло. И жарко очень. Голова гудит. Что делать? Не дойду… Если упаду, Сильва со мной может остаться, нарушитель уйдёт. Выстрелить ему в спину, пока не поздно. Но нельзя. Приказано живым доставить на заставу. А мне всё хуже и хуже. Тогда я снял с головы фуражку, дал её собаке, скомандовал:
        - Домой, Сильва.
        Она поняла, но посмотрела на меня, а потом на задержанного, мол, как с ним быть? Я ей кивнул головой, дескать, всё будет в порядке, и ещё раз сказал: «Домой!».
        Она махнула хвостом и понеслась к заставе.
        Думаю: «Увидят её там одну, да ещё с моей фуражкой, поймут, что случилась какая-то беда».
        Когда Сильва скрылась, нарушитель осмелел, опустил руки и оглянулся через плечо. Но я так посмотрел, что он сразу же понял меня без слов и опять задрал руки. А меня тошнить начало и ноги совсем ослабли. Наган стал тяжёлым, словно целый пулемёт в руке. Так и тянет вниз руку. Вижу я, что точка, силы кончаются.
        Командую:
        - Ложись!..
        Тот помялся немного, но лёг. Я сел неподалёку. Жаль, что не придётся доставить врага на заставу, но делать было нечего. Через минуту он бы ушёл. Я стал ловить на расплывающуюся мушку его бритый затылок. В это время послышался лай Сильвы.
        Я опустил наган. Скоро Сильва подлетела и лизнула меня в закрывающиеся глаза.
        Капитан, обеспокоенный долгим нашим отсутствием, послал помощь — троих пограничников. Сильва встретила их около болота и привела прямо ко мне.
        Двое солдат подхватили меня под руки, а один повёл нарушителя. Он оказался крупным шпионом той страны, которая больше всех точит на нас зубы.
        Налёт
        Если вам, ребята, придётся побывать в селе Вагай, там, где колхоз имени Павлика Морозова, и вы спросите, где живёт Вася Макаров, у которого собака по кличке Налёт, вам укажут точный адрес. Укажет и самая древняя старуха, бабка Маланья (а ей, говорят, на прошлой неделе уже сто двадцать лет исполнилось); укажет и любой сельский карапуз.
        Вы, может быть, удивитесь, и спросите, что это за известность у Васи и его собаки? Или, возможно, в этом селе только у одного Васи есть собака?
        Нет, в Вагае, как и в любом другом селе, в каждом дворе, конечно, есть собаки, разные там шавки, шарики, тузики, бобики и другие дворняжки. Есть и много охотничьих. Однако они не мешают Налёту быть единственным в своём роде. Он — чистокровная русская борзая.
        Вагай — сибирское село, и борзых здесь никогда не держали. Налёта привёз Васин отец, когда ездил на курорт в Крым. Возвращаясь обратно, он купил совсем ещё маленького, длинноногого щенка где-то в Пензенской области. Через год из этого неуклюжего щенка вырос красавец-пёс, с вытянутой длинной мордой, широкой грудью, глядя на которую, можно представить, какие в ней объёмистые лёгкие. Не лёгкие, а кузнечные мехи. Живот поджарый, подтянутый, ноги длинные, стройные. Люди, которые никогда не видели борзых, нередко спрашивали Васиного отца:
        - Фёдор Осипович, вы что же плохо кормите свою собаку? Живот-то у ней подвело.
        Фёдор Осипович щурился, отчего от уголков глаз на виски разбегались веером тоненькие морщинки и всё лицо становилось весёлым, с затаённой где-то в глубине глаз хитрецой, и отвечал:
        - Совсем не кормлю. Она же охотничья. Вот и пусть охотится, если есть хочет.
        - Да ну! Не может быть, — не верили ему. — Вы так любите животных, привезли щенка чуть ли не за тридевять земель, да чтобы не кормить! Не поверим.
        Фёдор Осипович сгонял с лица лукавую улыбку и серьёзно отвечал:
        - Такое у собаки сложение. Её хоть закорми, она толще не будет. А я кормлю её нормально.
        С осени Фёдор Осипович натравлял Налёта на охоте, приучал его брать зайцев, лисиц. Налёт скоро постиг то, что от него требовалось, и зимой с ним стали ходить на охоту. Но и на охоту ходили не как с другими собаками. С ним охотились без ружья. Знакомые, видя, что Фёдор Осипович пошёл с Налётом за село, спрашивали:
        - Далеко направились?
        - На охоту, — отвечал Васин отец.
        - На охоту? — удивлялись его ответу. — Это как же вы охотиться будете, где же ружьё?
        И опять Фёдор Осипович хитро улыбался и, показывая на собаку, говорил:
        - А вот оно. Русская борзая.
        Люди удивлённо смотрели ему вслед, недоуменно пожимали плечами.
        - Интересно, как ты из такого ружья стрелять будешь? — насмешливо говорили некоторые.
        Но стрелять Васиному отцу незачем. Подняв в чистом поле зайца, который за ночь обгрыз десятка два стволов прибрежного тальника и осинника и теперь отлёживался, хоронясь где-нибудь в меже, Васин отец спускал с поводка Налёта. Заяц, заметив погоню, удирал изо всех заячьих сил. А кто не знает, что зайцы бегают очень быстро. Но ещё быстрее бегает Налёт. Ведь недаром у него такая широкая грудь, такие стройные длинные ноги и весь он такой поджарый. Заметив своими зоркими глазами удирающего зайца, он срывался с места и… начиналась погоня. Налёт не бежал, нет, он, как стальная пружина, сжимался и разжимался, то вытягиваясь в одну прямую линию, то собираясь и выгибая дугой белую в рыжих пятнах спину. А Васин отец бежит по следам, оставленным зайцем и Налётом, которые уже во-он где — на краю поля.
        И вот минут через двадцать заяц лежит у ног Фёдора Осиповича, а Налёт как ни в чем не бывало сидит рядом и даже не смотрит на добычу, лишь облизывает морду длинным розовым языком.
        Когда Фёдор Осипович проходит по селу с зайцем за спиной, люди, увидев его, смотрят вслед уже без недоверчивых улыбок и не пожимают плечами, а только молча переглядываются, да иногда кто-нибудь скажет: «Вот тебе и без ружья! Что значит русская борзая! Всем собакам сто очков вперёд даст».
        Несколько раз Налёт брал лисиц. Лисица не заяц, она хищник и имеет большие острые клыки, но куда ей тягаться с Налётом! У него мёртвая хватка. Он знает, как брать лисиц и как брать другого зверя. Лису, например, он хватает сзади ушей. Клыки у него такие, что Васе, когда он захотел посмотреть их и поднял у собаки губы, сделалось страшно. Мальчик знал, конечно, что Налёт не укусит его, а всё-таки он поскорее отошёл от собаки и даже зажмурился. Ведь недаром крупная русская борзая в одиночку берёт волка. Налёту, правда, не приходилось ещё встречаться с волком, но, надо думать, и он не подкачает. Вот какой Налёт! Но не только этим он заслужил уважение и известность. А чем же? Сейчас вы узнаете.
        Летом на реке стали строить плотину. Река около села была неширокая, к осени её перегородили, а к середине зимы закончили монтаж колхозной электростанции.
        Фёдор Осипович работал на монтаже, и дела у него много было. На гидростанцию привезли из города новенькое упакованное в ящики оборудование.
        Вася часто спрашивал отца: скоро ли он пойдёт на охоту.
        - Скоро, скоро, — отвечал тот, — вот монтаж закончим и пойдём.
        Но когда к середине зимы закончился монтаж, работы не убавилось. Стали проводить в дома свет, а потом потянули линию в соседний колхоз, и Фёдор Осипович целыми днями не бывал дома.
        Налёт жил без дела, каждый день провожал тоскливым взглядом хозяина, когда он уходил из дома и не брал его.
        Вася после уроков частенько бегал на реку. Многие ребята там катались на собаках. Васе тоже хотелось покататься на Налёте, но отец говорил, что охотничью собаку это портит. Он посоветовал сходить на охоту. Вася очень обрадовался. Проходили они с Налётом долго — до самого вечера. Но или Вася не знал мест, где водятся зайцы, или просто не удалась его первая вылазка, только вернулись они домой с пустыми руками. И решив, что носиться за собакой на коньках куда интереснее и приятнее, чем бродить с ней по полям, засыпанным глубоким снегом, Вася ослушался отца.
        В первый же день зимних каникул он взял с собой на реку Налёта, привязал за ремешок и до самого вечера с увлечением носился за ним на коньках. Вася даже не заметил, как постепенно разошлись по домам товарищи. Быстро сгущались зимние сумерки. «Ещё прокачусь вон до той чёрной точки на льду и тогда домой», — решил он.
        Он крикнул Налёту: — Ату! Ату! Вперёд! — и помчался к намеченному месту. Налёт полетел, казалось, совсем не касаясь лапами льда. Длинный хвост развевался по ветру. Вася низко пригнулся: по сторонам мелькали берега. От скорости рябило в глазах. У-у-у! — выл в ушах ветер. Радостно замирало сердце. Не в силах сдержать своего восторга, мальчик торжествующе кричал:
        - Вперёд, вперёд! Ура!
        Вдруг Вася потерял опору под ногами. Ничего ещё не успев понять, он почувствовал, как обожгло всё тело. Захлёбываясь, он понял, что это вода. Вынырнув, уцепился за кромку льда. Тёмное пятно, которое он видел издалека, оказалось прорубью. Собака проскочила мимо неё. Вася же, не успев свернуть, сорвался в воду. Бултыхая ногами, он чувствовал, как вода с силой сгибает их и подтягивает под лёд, стараясь унести его. Руки скользили, обдираясь в кровь об острые края проруби. Нестерпимый холод сковал всё тело. «Утону», — мелькнула у Васи мысль. И тут он увидел Налёта.
        Собака не могла отбежать от проруби, ремешок, надетый на руку мальчика, не пускал её. Да она и не думала оставлять в беде своего маленького друга. Видя, как мальчик отчаянно барахтается в воде, Налёт скулил и метался по краю проруби. Собрав остатки сил, Вася крикнул:
        - Налёт, вперёд, вперёд… — и голова его скрылась.
        Поняв, что нужно делать, собака рванулась и, царапая когтями гладкий лёд, натянула ремешок. Голова мальчика, теперь уже без шапки, вынырнула на поверхность. И опять Вася, отплёвывая воду, стал карабкаться, повторяя еле слышно:
        - Вперёд, вперёд, Налётка!
        Собака напрягала все силы, но лапы её скользили, не находя опоры, — сделав несколько шагов вперёд, она катилась обратно. Скоро совсем стемнело. Вася продолжал бороться со смертью. Подняв голову, он увидел, что в небе заблестели первые далёкие звёзды, а в стороне над рекой вспыхнули огни гидростанции.
        - Папа! — отчаянно крикнул мальчик, глядя на знакомые огоньки. Но его слабый голос чуть слышно прозвучал в морозном воздухе.
        Налёт, изогнув шею, оглядываясь, смотрел на мальчика. Потом, видимо, сообразив что-то, быстро метнулся к проруби, схватил Васю за воротник и лёг у самой кромки льда. Так, не выпуская воротника из зубов, Налёт стал медленно пятиться назад. Теперь Вася уже не мог своей тяжестью стянуть за собой огромную собаку, распластавшуюся на льду, и Налёт, отползая от проруби, уже не скользил обратно, как это было вначале.
        Вася, помогая собаке, опять ухватился за кромку льда, потом опёрся о него локтями и начал подтягиваться. Наконец ему удалось забросить ногу на гладкий, как стекло, лёд. Тяжело переводя дыхание, он несколько секунд полежал неподвижно, собираясь с силами, не выпуская из руки судорожно зажатого поводка. Затем вытянул другую ногу и сел около проруби. Налёт отряхнулся, стал прыгать и лизать Васе лицо, теребя его за рукав.
        Но Вася совсем обессилел. Он просидел, не шевелясь, несколько минут, а Налёт стоял рядом и весело помахивал хвостом. Но видя, что его молодой хозяин не двигается, Налёт сел рядом, подняв кверху голову, и протяжно завыл.
        Отец Васи только что пришёл с работы. Хлопнув дверью, в дом вбежал Васин товарищ Коля.
        - Тётя Нюра! — крикнул он Васиной матери. — Васьки под лёд провалился!
        - Ой! — мать испуганно всплеснула руками.
        - Вы не бойтесь. Он живой. Вытащили, — торопливо говорил Коля. — Его дядя Максим спас.
        Отец без шапки побежал на улицу.
        В дверях показался колхозник Максим Петрович с Васей на руках. Услышав, что сказал Коля, он возразил:
        - Собака спасла. Если бы не она, так и я не увидел бы Ваську. Она голос с реки подала.
        Мать, не зная, что ей делать, металась по комнате и всё приговаривала: Ой… ой… да как же это?
        Отец быстро раздел мальчика, принялся растирать его спиртом.
        - Ремешок бы… не оборвался… — еле слышно прошептал Вася.
        - Ничего, — сказал отец, — теперь не оборвётся.
        А через полчаса отец и Максим Петрович в горячей бане нещадно хлестали Васю вениками.
        - Вот так тебе, вот тебе, — приговаривал отец. — Не катайся, где не следует, тем более один. Да слушайся отца.
        Барахтаясь в проруби, Вася простудился. На другой день он лежал в постели, укрытый ватными одеялами, с компрессом на горле. А Налёт, растянувшись на полу, внимательно смотрел на него умными глазами.
        Вот с тех пор в селе Вагай все знают Налёта.
        Беспокойный отец
        Генка только что позавтракал и, примостившись на лавке возле окна, листал книжку с картинками, прислушиваясь к разговору родителей.
        Мать, убирая со стола, говорила отцу:
        - Выдумываешь ты всё разные пустяки, председатель-то правильно говорит. Соглашайся и иди сторожем в правление. Ночь просидишь да печи протопишь, и работа вся. А дров я тебе носить буду или вон Генка, — глянула мать в сторону сына.
        Генка шумно втянул носом воздух и непонятно было, соглашается он с матерью или нет.
        Отец только сердито хмыкнул и, толкнувшись обеими руками об пол, отъехал от печи, где он стоял, а вернее — сидел. Дело в том, что у Генкиного отца не было ног. Раньше, Генка смутно припоминал это, отец был очень высокий, а вот теперь, через год после войны, его привезли совсем низенького, он был ниже Генкиного плеча. Чтобы передвигаться, отец смастерил тележку на четырёх колёсиках и, сидя на ней, отталкивался деревяшками.
        Остановившись у порога, отец оглянулся.
        - Ты, Дарья, ничего не понимаешь, — махнул рукой, и выкатился в сенки, хлопнув дверью.
        Мать тяжело вздохнула, насухо вытерла клеёнку, по которой рассыпались узоры из голубых васильков и листьев, накинула старенькую шаль и, взяв в кухне ведро, пошла в хлев.
        Генке жаль было отца, который, несмотря на совсем здоровые руки, не мог работать, как отцы у других ребят. Но и мать он жалел. Одной ей приходилось трудно. Отцу, конечно, платили пенсию, но пенсия была небольшая. Ему предлагали различные сидячие работы в колхозе. Шорником, сапожником, хотели послать на курсы счетоводов, но отец всё не соглашался. Генка слышал даже, как один из членов правления, Замятин, сказал на собрании про отца: «То ему не нравится, другое не подходит, он сам не знает, что ему надо. Нечего с ним канителиться, вот и всё!»
        Генкин отец тогда сильно обиделся и даже хотел побить Замятина, но его уговорили. И вот сегодня утром он сказал матери: — Мне нужна такая работа, на которой бы я мог людей видеть.
        Было за полдень, но мать не собирала обедать. За это время Генка вычистил в сараюшке у кур и уток, дочитал книжку, сбегал по просьбе матери в магазин и теперь ему очень хотелось есть. Но отец ещё не возвратился, а в доме у них был порядок: по воскресеньям садиться за стол только тогда, когда вся семья в сборе.
        Вернулся отец в третьем часу. Молча умылся и также молча хлебал щи. Мать ничего не спрашивала, только изредка поглядывала ему в лицо, сидя за столом напротив. Генка заметил, что отец, должно быть, устал, но чем-то доволен. Глаза у него были весёлые, ел он как-то торопливо, точно хотел скорее разделаться с обедом.
        Наконец, отодвинув тарелку, он улыбнулся, отёр широченной ладонью рот и сказал, обращаясь к матери, видимо, продолжая утренний разговор.
        - Не бывать тому, чтобы Андрей Козлов, гвардейский разведчик, занимался стариковским делом — хомуты чинил или печки топил! У меня и на фронте была подвижная специальность и здесь я должен двигаться. На сидячем деле с тоски сдохну, как ястреб в клетке. — Он помолчал минуту и продолжал. — Сегодня с председателем был в районе у начальника почты.
        Мать повернулась от печки, куда она ставила кастрюлю.
        - Хочу в колхозные почтальоны поступать, — продолжал отец.
        Генка улыбнулся и удивлённо поднял брови.
        - В почтальоны? — протянула недоуменно и как-то растерянно мать. Потом отставила в угол ухват и, сев на лавку, заплакала.
        - Чего же это ты выдумываешь, Андрюша, ведь у почтальона вся работа в ходьбе, куда же ты…
        Но отец не дал ей закончить. Он сдвинул брови и, опустив глаза на васильки, рассыпанные по клеёнке, проговорил:
        - Подай-ка кисет, Генка. — Потом долго свёртывал папироску, а прикурив, посмотрел на мать: — Не плачь. Всё будет в порядке. Скоро, говорят, инвалидам коляски такие давать будут, с моторами. Вроде автомашины, значит. Ну мне, конечно, дадут. Вот я и буду ездить. Председатель мне лошадь давал, да я отказался. Зачем лошадь на таком деле держать, она может и потяжелее груз везти, чем почта. А я хочу попробовать другой транспорт. А… — Он раза два затянулся и, пустив дым через нос, закончил: — Уж очень интересно мне, как это получится.
        И Генка видел, как сощурились его глаза.
        Через несколько дней отец привёл двух больших лохматых собак неопределённой породы. Генка очень обрадовался, увидев их, но мать была недовольна, говорила, что лучше лишнюю свинью завести, чем кормить этаких зверей. А отец только посмеивался и молчал.
        Несколько дней отец сшивал ремни, верёвки, и когда всё было готово, надел на собак сбрую. Генка понял, что собачья упряжка повезёт почту. Эта выдумка очень обрадовала его, и он рассказал о ней всем ребятам на селе. Им тоже это понравилось, только Генкина мать не разделяла восторга. Она даже рассердилась и сказала:
        - Глупости всё это. Где это видано, чтобы люди на собаках ездили? Да тебя засмеют все.
        Генка заступился за отца и объяснил, что на севере всегда ездят на собаках и даже очень быстро, потом принёс книжку о Чукотке и прочитал матери. Но и это её не убедило. — Написать всё можно, — сказала она.
        Собаки были молодые. Одну звали Рыжий, по её масти, а другую, чёрную, — Додоном. Накинув на них ремни, отец ездил по двору на своей тележке, держась руками за верёвки и направляя собак длинной палкой. Учил он собак долго, до самой осени. Сначала они слушались плохо, тянули в разные стороны, дрались. Но к осени стали ходить дружно, послушно. К этому времени отец смастерил из старых лыж лёгкие санки. И вот когда выпал снег, он запряг собак, уселся в санки и, выехав со двора, направился в другой конец деревни — к правлению.
        Товарищи Генки давно уже были около ворот и побежали, смеясь и крича, за санками. Отец разогнал собак и помчался так быстро, что ребята еле поспевали за ними. Генка бежал вместе со всеми и весело смеялся, радуясь, что останавливаются все прохожие, глядя на необычную упряжку, смеются, показывая на неё руками. Изо всех дворов выскакивали собаки и, увидев упряжку, заливались лаем, но ребятишки отгоняли их снежками. А отец весело помахивал палкой, всё убыстряя и убыстряя бег Рыжего и Додона. Наконец ребятишки запыхались от бега, пошли шагом. Когда они подошли к правлению, Рыжий и Додон, высунув языки, не обращая внимания на окружающих, уже спокойно лежали на снегу. Генка видел, что собаки довольны. Отец тоже был доволен, он сидел на санках и, посмеиваясь, курил папироску. Его обступили мужчины, женщины, с любопытством рассматривали собак. Замятин, на которого когда-то рассердился Генкин отец, удивлённо крутил головой.
        - Ну и придумал ты, Андрюха. Я слышал, что ты в почтальоны собираешься, но думал, ты на лошади хочешь ездить.
        - Нет, — улыбнулся отец, — я на своём транспорте, на восьминогой машине. — И опять все рассмеялись, особенно это название понравилось ребятишкам.
        На другой день отец уехал в райцентр, когда Генка ещё спал. Вернулся он к обеду. Привёз в правление кипу газет, письма, журналы. Дома он распряг собак, налил две миски супу, накрошил хлеба, картошки и, только накормив их, умылся и стал обедать сам.
        Так прошла половина зимы. Отец почти каждый день ездил в райцентр, привозил почту, а потом, если оставалось время, занимался дома по хозяйству, и Генка видел, что он доволен своей работой.
        Теперь уже никто не удивлялся, увидев на улице собачью упряжку. Мать тоже больше не сомневалась, можно ли ездить на собаках, и только ребятишки по-прежнему были неравнодушны. Они всё так же бегали за упряжкой, которую с первого выезда называли восьминогом, некоторые из них стали запрягать своих собачонок в санки, подражая Генкиному отцу.
        Однажды отец заболел. Генка вызвался съездить за почтой, уговорив отца дать ему собак. По деревне Генка ехал, не оглядываясь по сторонам, только небрежно отмахивался палкой от назойливых дворняжек да, важно откинувшись на санках, посвистывал. Товарищи его давно отстали, хотя все ещё долетали их крики: — Прокати-и, Генка-а!
        Но Генка никого не взял с собой, ведь он ехал по делу, а не на прогулку. Часа через три добрался до села без особых происшествий, если не считать того, что ехал он не напрямик, через поле, как ездил отец, а по большаку, и напугал встречную лошадь.
        Генка нарочно выбрал большак, тут всегда было оживлённо, ехали машины, подводы, и, конечно, все встречные должны были завидовать ему. И правда, с машин ему махали руками, что-то кричали, смеялись. Но Генка только деловито посвистывал на собак. У самого села ему встретилась подвода. Лошадь, должно быть, никогда не видела ещё собачьей упряжи и захрапела, шарахнулась в сторону. Сидевшая в розвальнях незнакомая женщина чуть не вывалилась и долго ругала собак и самого Генку.
        Получив по записке отца почту, Генка поехал домой уже не по большаку, а полем. Здесь у отца была проложена своя дорога. Тропа, утрамбованная собачьими лапами, и по бокам две полосы от лыж уходили через всё поле, пропадая где-то в перелеске. Собаки бежали легко, дорогу они знали, и совсем не надо было править. Генка удобнее откинулся на решётчатую спинку санок и представлял себя охотником чукчей. Вдруг он увидел, как в стороне от лыжни мелькнуло что-то рыжее. Генка сначала подумал, что это собака, но, присмотревшись, понял — лисица. Ему ещё никогда не приходилось видеть живых лисиц. Рыжий зверь метнулся от дороги и, стеля свой пушистый хвост, быстрыми скачками пошёл в сторону. Генка обеими руками насунул поглубже шапку, завернул в сторону собак, чтобы они увидели лисицу, закричал:
        - Р-ию, Додон, Рыжий. Рию-у… Вперррёд…
        Собаки заметили лису и, повинуясь Генкиной команде, метнулись с дороги. Снег был крепкий, они не провалились и пошли так быстро, что у Генки зарябило в глазах.
        Генка разгорячился и, привстав на колени, сильно свистел в пальцы, подбадривая собак. Но расстояние между ними и лисой не уменьшалось, а напротив, как казалось мальчику, зверь уходил всё дальше и дальше. Он увидел, как лиса свернула в сторону, тогда и он круто повернул собак, пошёл ей наперерез. Так пролетел метров двести и совсем потерял лису из виду. Не понимая, куда она девалась, Генка растерянно оглядывался по сторонам. Неожиданно он полетел вниз головой и, барахтаясь в глубоком снегу, понял, что лиса нырнула в овраг.
        Когда Генка поднялся на ноги, вытряхивая снег из рукавов, не было уже ни лисы, ни собак. На дне оврага валялся лишь мешок, из которого высыпались письма, газеты… Сверху по стенкам оврага катились комки снега, засыпая журнал «Молодой колхозник».
        Перепуганный Генка сложил почту обратно в мешок, выбрался из оврага и стал звать собак. Однако их нигде не было. «Ушли по оврагу», — подумал он и принялся звать их, идя по полю, кричал так, что заболело горло. От мысли, что лиса может увести собак в лес, Генке сделалось страшно. Как сказать об этом отцу? Ведь он так любил Рыжего с Додоном, ведь на них затрачено столько труда, и только благодаря им отец может работать. Представив, что собаки зацепились санками за деревья и теперь их, беспомощных, рвут волки, Генка заплакал. Так он шёл, шмыгая носом, перекидывая мешок с почтой с одного плеча на другое. Идти было тяжело, ноги часто проваливались в глубоком снегу, а дорога осталась где-то в стороне.
        До деревни Генка добрался, когда начало смеркаться. Оставив почту в правлении, поплёлся домой. Но велика была его радость, когда, открыв калитку, он увидел Рыжего. У Генки сразу же прошла обида на собак, и он бросился обнимать растянувшегося на крыльце пса. Тут из сенок выскочил Додон и стал крутить лохматым хвостом, как бы извиняясь, и всё норовил лизнуть Генку в губы.
        - Ну, что случилось, почтальон, привёз почту? — встретил Генку отец.
        - Привез, — кивнул Генка и стал раздеваться. Когда он рассказал всё, отец не стал ругаться, а только неодобрительно покачал головой, потом проговорил:
        - Лис я не видел, а зайцев встречал. — И стал тихонько напевать, видимо, что-то соображая. Через несколько дней он привёз из райцентра ружьё.
        - Это к чему тебе? — удивилась мать.
        - Рыбу ловить, — улыбнулся отец. После этого он не ездил из деревни без ружья и до конца зимы подстрелил четырёх лисиц и больше десятка зайцев. Весной в правление колхоза приехал уполномоченный по заготовке пушнины и вручил Генкиному отцу грамоту, на которой было написано: «Андрею Ивановичу Козлову, охотнику-спортсмену, за успешную добычу пушного зверя».
        Отец несколько раз перечитал про себя грамоту и, пожав руку уполномоченному, сказал серьёзно:
        - На следующую зиму займусь охотой на лис основательно, а может, и волки попадутся.
        - Ну! — усомнился Замятин, разглядывая грамоту, — волк это, брат, тяжёлая статья. Его трудно взять.
        - Не слезая с кровати, — усмехнулся Генкин отец, и все находившиеся в правлении тоже рассмеялись. И Генка почувствовал в этом смехе одобрение и поддержку своему беспокойному отцу.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к