Библиотека / Детская Литература / Капица Петр : " Мальчишки Ежики " - читать онлайн

Сохранить .

        Мальчишки-ежики Петр Иосифович Капица
        Повесть о комсомольцах двадцатых годов и первых пионерах, об индустриальном строительстве, о ленинградских ребятах-фабзавучниках, которые делают первые шаги в своей трудовой биографии.
        Петр Капица
        Мальчишки-ежики
        Мальчишки и яблоня
        Городишко был небольшим. Его разделяли на три части река и железная дорога.
        Громачевы поселились за железной дорогой у кромки леса. Здесь, на окраине городка, всегда было тихо, только по утрам, едва лишь светало, зычно пела пастушеская труба — и улицы, переулки наполнялись звяканьем колокольцев, ботал, блеянием, мычанием.
        Прежде Громачевы жили на колесах — в раскачивающейся теплушке, которая странствовала вместе с ремонтной бригадой по фронтовым железнодорожным узлам.
        С малых лет Ромка и Дима знали, как басовито завывают немецкие цеппелины, что такое бомбежка и артиллерийские обстрелы. Игрушками у них были отстрелянные гильзы, свинцовая шрапнель, осколки снарядов, бомб.
        Им запомнились тряские переезды и вечерняя ласка матери. Уложив троих братишек на нарах в один ряд, она сама вскарабкивалась наверх и устраивалась с малышкой Ниной у стенки. Притихнув, мальчишки ждали, когда мать перестанет возиться с сестренкой и начнет укрывать их, да не просто, а погладив каждого и несколько раз поцеловав. От ласкового прикосновения ее рук и губ становилось легко и радостно на душе.
        Зимой дощатая теплушка, в которой ютились еще три семьи железнодорожников, так промерзала, что к заиндевевшей стенке пристывали не только наволочки, одеяла, но и кудряшки малышей.
        Первым в вагоне простудился и умер от воспаления легких младший мальчишка — Алешка. Стали кашлять и другие обитатели теплушки. Отец и его товарищи, опасаясь, что холода погубят их жен и детей, упросили начальство отправить семейные вагоны под Петроград, где, по слухам, можно было найти свободное жилье. Но слухи не оправдались. На небольшой узловой станции Л. вновь прибывших сумели поселить только в сыром подвале. Здесь было еще хуже, чем в теплушке.
        Вызванный телеграммой Громачев застал жену и дочь в постели. В отчаянии он сумел уговорить стрелочника сдать две комнатки в своей избенке. Но уже было поздно. Заболевшие угасли почти одновременно: девочка — утром, а жена — в сумерки.
        Когда оба гроба увезли на кладбище, в доме принялась хозяйствовать Анна — сестра жены. Так что мачехой у Ромки и Димы стала не чужая женщина, а кровная тетя.
        Анна была женщиной решительной, она заставляла называть себя мамой Аней и круто расправлялась, если не выполнялись ее прихоти. Братишкам невольно приходилось говорить ей «мама», но словом «ты» они никогда не приближали ее к себе: обращались к ней только на «вы». И это Анне нравилось, потому что так было заведено у господ, у которых прежде она служила в горничных.
        Михаил Андреевич Громачев, несмотря на воинственно закрученные вверх кончики усов, был человеком добрым и покладистым. Он редко сердился на сорванцов, и если брался за ремень, то лишь по настоянию Анны, и стегал не больно, хотя замахивался свирепо. Зато сама Анна была щедра на подзатыльники, оплеухи и порки.
        Старший Громачев неделями пропадал в поездках. Он мечтал стать машинистом, но мешало малое образование: Михаил Андреевич учился всего две зимы. Чтобы удержаться хотя бы в помощниках машиниста, ему приходилось кочегарить и соглашаться на дальние поездки.
        Мальчишкам на всю жизнь запомнился смешанный запах горелого угля, железа и мазута, которым насквозь был пропитан отцовский сундучок и дорожная промасленная одежда.
        Анна осталась жить с мужем сестры не потому, что полюбила Громачева, просто никто другой ей в ту пору не подвернулся, а женщине хотелось обзавестись своим домом и семьей. К тому же она дала слово умирающей сестре вырастить мальчишек. Длительные отлучки мужа ее не огорчали, она лишь корила его за малые заработки и неумение устроиться в жизни.
        Рядом с двором, в котором обитали Громачевы, высилась пустующая вилла питерского богача, куда-то исчезнувшего после революции. Сад и виллу охранял бородатый дворник Трофим Фоничев, живший в бревенчатом домишке за каретником.
        Весной местный Совет, не зная, куда девать все прибывавших и прибывавших беженцев, решил заселить пустующие дачи питерских богачей.
        К вилле подъехали на подводах пять семейств поляков, литовцев и белорусов. Это была голытьба, потерявшая свой скарб. Война их не только выгнала с насиженных мест, но и разорила.
        Дворник Трофим встретил непрошеных жильцов у ворот, держа в руке топор.
        - Не пущу! — тряся бородой, предупредил он. — Без хозяина не велено.
        Его принялись урезонивать:
        - Чудила, ты что — про революцию ничего не слышал? Конец богачам! Твой, видно, давно за границу драпанул, не вернется больше.
        Но Фоничев был непреклонен.
        - Зарублю! — угрожал он. — Не позволю голодранцам загаживать дом.
        Пришлось посылать за милицией.
        К вилле пришел член исполкома с двумя стрелками, носившими красные повязки на рукавах.
        - Ты что же это приказа комитета рабочих и солдатских депутатов не выполняешь? — грозно спросил исполкомовец. — Хочешь, чтоб мы тебя на месте как буржуйского холуя расстреляли? А ну положи топор и проваливай!
        Топора Трофим не бросил, но и больше перечить не стал, отдал ключи и сказал:
        - Ты в ответе будешь. За каждую вещь взыщу. Все они у хозяина записаны.
        В тот же день Трофим отгородился от беженцев забором из горбылей. Он сделал проезд к воротам, взял себе огород, каретник и сарай, а чужакам оставил лишь калитку и частицу сада, заросшего одичавшими лупинусом и шиповником.
        Новые жильцы сняли с веранды щиты, распахнули ставни. И сразу вилла ожила, стала зрячей.
        Во дворе появились босоногие, замурзанные ребятишки. Девчонки забрались на погреб, поросший травой, стали собирать подснежники, а мальчишки, повиснув на раскрытой калитке, принялись кататься вперед и назад.
        Приехавшие говорили на забавной смеси русского, польского и литовского языков. Ромка с Димкой их вначале плохо понимали, но потом освоились и сами научились говорить на жаргоне западных беженцев.
        У беженцев не было ни столов, ни стульев, ни кроватей. Они спали вповалку на соломенных матрацах. Обедали на перевернутых ящиках, сидели на кругляшах, отпиленных от старых пней. Каждую мелочь — утюг, примусную иголку, противень, каталку, ручную мельницу для кофе — они выпрашивали у соседей.
        Огородов беженцам не дали, поэтому они без стеснения раскопали всю улицу перед виллой, оставив лишь узкий проезд, и на своих полосках посадили картофель.
        Замурзанные дети соседей всегда были голодными. Они обсасывали пахнувшие медом головки клевера, грызли сочные дудки, вывешивающие гроздья белых цветочков, похожих на пену. Дрались из-за щавеля и съедобных корешков.
        Ромка с Димкой тоже были драчливыми бесенятами, минуты не могли просидеть спокойно, норовили схватить то, что не дозволено, вскарабкаться туда, куда запрещено. Если они падали и ушибались по своей вине, то старались не плакать.
        В ту пору их все интересовало. Ради познания они готовы были сунуть в рот уголь, стекляшку, пуговицу, известь, пролезть в самую узкую щель, лизнуть на морозе металлическую ручку двери, тронуть пальцами раскаленную плиту, спрыг-нуть с крыши, разбить камнем заржавленный патрон. Лишь чудо и провидение спасало мальчишек от взрывов, отравлений и гибели.
        Анна чуть ли не каждые два дня устраивала братишкам «баню»: сняв с них рубашки и штанишки, порола ремнем, чтобы не пачкались и не рвали одежду, затем отмывала в лохани с их голов, рук и ног смолу, сажу, чернила и надевала чистую одежду.
        Ромка с Димкой почти всегда чувствовали себя голодными и страдали от недостатка сладкого. Вместе с беженцами они ходили за земляникой и приглядывались к соседским садам, где уже начали наливаться сливы и груши.
        Особо их внимание привлекала коробовка — небольшие оранжево-румяные яблочки, почти медовой сладости. Они поспевали раньше других летних сортов, но их трудно было добыть. Хитрые хозяева не разводили коробовку, чтобы не привлекать внимание мальчишек к саду. Да и яблоки вырастали мелкими, не товарными. Выгодней было выращивать зимние сорта: антоновку, титовку, анисовку.
        У Трофима Фоничева кудрявая коробовка росла среди большого картофельного поля, обрамленного с двух сторон полосами низкорослого овса. Здесь кустарники заболоченной рощицы подходили к самому забору. Никто из мальчишек не решался пробраться к одинокой яблоньке, так как во время отлучек Трофима по участку расхаживала рослая овчарка Фульда, спущенная с цепи. Лишь Рома с Димой не боялись ее, так как еще щенком они подкармливали собаку костями и супом. Увидев братишек, Фульда обычно виляла хвостом и даже ластилась. Опасались они только Фоничева. Трофим за свое добро мог убить человека. Говорили, что бродягу, который на рынке стащил у него торбу с овсом, бородач так ударил кулаком по виску, что у того выскочил глаз и повис на жилке.
        Но если хочется сладкого, пойдешь на любой риск. Рома с Димкой выжидали, когда Фоничев запряжет в телегу толстоногого битюга и укатит со двора. Едва скрип колес замолкал, они бегом устремлялись к кустарнику. Там внизу были оторваны две заборины. Мальчишки осторожно раздвигали их и, поглядев, не ходит ли по участку жена Трофима Матреша, пролезали в огород.
        В огороде действовали с оглядкой, не спеша: сперва на четвереньках пробирались вдоль овса, огибали полоску, выходили на картофельное поле и, выбрав борозду пошире, терпеливо ползли по ней почти на животе, да так, чтобы не помять ботву.
        Добравшись до яблони, братишки поворачивались на спину и некоторое время отдыхали, глядя в небо. Страх и длительное ползание обессиливали их.
        Коробовка росла странно: темный ствол, едва показавшись от земли, разветвлялся на четыре тонких. На нижних ветвях яблочки зрели с запозданием, зато на верхних румянились, быстро становились прозрачными.
        Подниматься во весь рост было опасно: хозяйка могла заметить воришек из окна, выходившего на огород. Поэтому Ромка придвигался к яблоне и босой ногой легонько толкал один из стволов. От сотрясения самые спелые и сочные яблоки отрывались и падали на рыхлую землю.
        Братья их подбирали ползком и, спрятав за пазуху, с такими же предосторожностями покидали огород и сдвигали на место заборины.
        Постепенно Громачевы очистили бы всю яблоньку, но Трофим, видно, почуял неладное. Однажды, оставив где-то битюга с телегой, он в неурочное время вернулся домой и в окно приметил, что кто-то легонько встряхивает яблоньку. Боясь, что воры уйдут, Трофим выпустил на огород Фульду и заорал:
        - Вперед! Ату их! Взять!..
        И, схватив палку, сам ринулся к яблоне. Но она росла далеко от дома. Задав стрекача, ребята успели добраться до забора. Здесь овчарка догнала их и… не тронула, а лишь игриво затявкала. Ромка и Дима без помех прошмыгнули в дырку и помчались к густым зарослям ольшаника…
        Минуты через две они услышали внезапный вой и визг Фульды. Разъяренный Трофим с ходу принялся бить собаку за то, что она упустила воров. Если бы он нагнал мальчишек, то и им досталось бы не меньше.
        Часа три Рома с Димкой не возвращались домой, боясь, что Трофим поджидает их с палкой где-нибудь на улице. Но ни у калитки, ни во дворе никого не было. И Фульда у соседей не звенела цепью. «Значит, Трофим уехал, раз собака спущена с цепи», — решили ребята.
        На кухне они застали жену Трофима Матрешу. Соседка, плача, жаловалась Анне:
        - Покалечил мой изверг Фульдочку… Всю палку об нее изломал за то, что воров не тронула! Хребет, видно, перешиб… ходить, бедняга, не может, лежит на огороде и стонет.
        - А вы где бегаете? — набросилась на ребят Анна. — Недокличешься вас. Видели, кто к соседям за яблоками лазал?
        - Это не с нашей улицы, — соврал Ромка. — Чужие.
        - Мой ирод тоже говорил… Хитро очень лазали, с умом, — вставила Матреша. — Энто дело не малышей.
        Ребята вместе с женой Трофима пошли взглянуть на Фульду.
        Собака лежала на траве невдалеке от лаза и тяжело дышала. Глаза у нее были тусклыми, а черный нос запекся. Димка жалостливо погладил морду, и овчарка лизнула ему руку.
        У Ромки невольно навернулись слезы, ведь собака пострадала из-за них. Мальчишки попытались было поднять Фульду. Собака застонала.
        - Оставьте ее, не трогайте, — сказала Матреша. — Подохнет, наверное, ничего есть не хочет.
        Димка принес Фульде мозговую косточку, выпрошенную у Анны, а Рома — супу. На косточку собака даже не взглянула, а суп начала было лакать, но ее тут же вырвало.
        К вечеру Фульда, казалось, заснула. Димка потрогал ее и попятился. Собака стала твердой. От нее веяло таким холодом, что ребятам стало страшно.
        - Сдохла, — сказал Димка и захныкал.
        С той поры мальчишки возненавидели бородатого извозчика.
        На другой день, как только Трофим уехал со двора, Ромка побежал к беженцам и по секрету сказал, что Фульда сдохла и пока Фоничев не заведет новую собаку, можно вволю наесться спелой коробовки.
        Он привел всю ватагу к лазу. Храбрые мальчишки не захотели лезть в узкую дыру. Раскачав подгнивший столб, они повалили забор и всей оравой ринулись в образовавшийся проход. Впереди по огороду мчались рослые мальчишки, а за ними — мелюзга.
        Вскоре вся коробовка была облеплена сорванцами.
        Затрещали ветви, посыпались на землю яблоки. За каких-нибудь три минуты дерево начисто было обобрано, а полоски овса вытоптаны…
        Утром озлобленный Трофим пришел с топором и под корень срубил яблоню.
        Так была отомщена Фульда.
        Хуторская школа
        В гражданскую войну стало еще голодней. Отец не появлялся дома по две-три недели. Лишь иногда с кондукторами товарных поездов он присылал то деньги, то кусок сала, то мешок жмыхов. Жмыхи подсолнуха были жесткими и колючими, но по вкусу напоминали пересохшие пряники.
        Мальчишки ломали большую плитку на мелкие куски и с удовольствием сосали и грызли их.
        Анна говорила, что она надеется только на огород, и ежедневно заставляла мальчишек полоть и поливать грядки, на которых росли лук, морковь, свекла, брюква и репа. Кроме того, у нее было целое поле картофеля.
        Осенью с юга стала доноситься артиллерийская пальба, похожая на далекий гром. Соседка приглушенным голосом сообщила Анне, что на Питер с английскими танками и пушками идет генерал Юденич. Слухи были не напрасными. В один из дней местные власти и учреждения спешно погрузились в вагоны, собранные в один эшелон, и покинули городок. На путях не осталось даже маневрового паровоза.
        На несколько часов городок как бы замер, вслушиваясь.
        Обычно в двенадцать часов раздавался сиплый гудок лесопилки, но и он замолк в этот день.
        После обеда по улицам промчались конники белогвардейской разведки. И когда с высокой колокольни Покровской церкви стали видны отряды, вступавшие на окраины по трем дорогам, зазвонили колокола.
        По Покровскому проспекту на белых конях гарцевали знаменосец и два трубача. Мальчишки, увязавшиеся за ними, видели, как на церковной площади попы, купцы и бывшие царские чиновники встретили белую армию с хоругвями и преподнесли на блюде хлеб и соль.
        Часть конников ушла дальше, а часть осталась за железной дорогой. Во двор к Громачевым на постой вкатились полевая кухня и два крытых фургона.
        Увидев солдат с погонами, Анна велела мальчишкам молчать, ничего не говорить об отце. Сама же приветливо вышла к белогвардейцам, показала им, в каком колодце вода лучше, и открыла свой ледник. Солдаты перетащили туда две свиных туши, бочонок с соленой рыбой и кадушки с капустой.
        Тотчас задымила походная кухня, и повар стал готовить ужин. Ездовой и Анна помогали ему. Вскоре запахло тушеным мясом и кашей. Во двор цепочкой пошли солдаты с манерками и котелками.
        Повар оказался не скупым: он и Анне наполнил кастрюлю гречневой кашей.
        Анна позвала мальчишек ужинать. Те явились на кухню, но за стол не сели.
        - Не будем есть белогвардейскую еду, — сказал Ромка.
        - Вот глупыши. А вам не все равно, чья она? Лишь бы сытной была, — сказала Анна и, попробовав кашу, добавила:
        - Вкуснятина!
        Мальчишки же, насупясь, продолжали стоять у стенки. Их упрямство рассердило мачеху.
        - А ну, садитесь без разговоров! — приказала она. — А то я вас сейчас вместо гречневой — березовой угощу.
        Ее угрозы никогда не были пустыми. Чтобы избежать затрещин, братья не спеша вытащили из ящика стола деревянные ложки и стали есть с таким видом, точно давились сухой кашей, хотя она была разваристой и приятной на вкус.
        Насытясь, Анна бросила ложку и строго приказала:
        - Съесть все до дна, чтобы крупинки не осталось. Противно смотреть на этих сычей! Для них стараются, услуживают всякой швали, а они тут еще фанаберию показывают. Если и я так надуюсь — подохнете от голода.
        За глаза Анна ругала нежданных постояльцев, а при них улыбалась и готова была угождать. Вечером она даже сбегала к соседке Нюре за самогоном, который выменяла за кусок сала, полученный от повара.
        Уложив ребят спать, Анна подсела к выпивавшим солдатам и пела с ними песни. Их громкие пьяные голоса мешали мальчишкам уснуть.
        - Отец приедет — все расскажу, — шепнул Ромка брату. — Пусть знает, какая она.
        На другой день белые с утра стали сгонять жителей к высокой железнодорожной насыпи. Было объявлено, что здесь казнят большевистских агитаторов, оставленных красными.
        Мальчишки, прибежавшие к месту казни, с насыпи наблюдали за приготовлениями.
        Схваченных агитаторов привели босыми, в окровавленных рубахах. Внизу у насыпи их поджидал священник в сверкающем на солнце облачении. Красные отказались исповедоваться и отвернулись от него.
        Священник отошел в сторону, и тотчас же перед большевиками выстроились солдаты с короткими кавалерийскими винтовками. Офицер громким голосом принялся зачитывать приговор, но один из красных агитаторов перебил его и обратился к толпившимся жителям.
        - Граждане… Советские люди! — закричал он. — Не верьте белым псам. Они продались мировой буржуазии. Смотрите, все у них английское! За тридцать серебреников распродают Россию. Травите и убивайте из-за угла предателей золотопогонников…
        Договорить ему не дали. Грохнул винтовочный залп. И когда пороховой дым рассеялся, все увидели, что трое красных корчатся на земле.
        Женщины завизжали, в голос заплакали.
        Агитатор, который не закончил речь, уперся руками в землю, пытаясь подняться. Но его повалил навзничь новый трескучий залп.
        Из ропщущей толпы послышались выкрики:
        - Живодеры! Убийцы!
        Обозленные солдаты принялись прикладами разгонять толпу. Мальчишки перебежали на другую сторону полотна, скатились с насыпи вниз и бегом припустились домой.
        Белогвардейцы не долго бесчинствовали и пьянствовали в городке. Ночью повара и ездового подняли по тревоге. Со стороны вокзала донеслась частая пальба. Она приближалась. Солдаты в такой спешке запрягали лошадей, что забыли захватить с собой продукты из ледника.
        - Не зря я им прислуживала — пожива осталась, — радовалась утром Анна. — Капусты и солонины на всю зиму хватит.
        Отец приехал не сразу, а лишь после того, как разгромленную под Петроградом армию Юденича прогнали за кордон в Эстонию. Он привез трофейных белых галет, два солдатских ранца, обшитых кожей, и букварь.
        - Ну, мальчуганы, вам пора уже в школу, хватит лоботрясничать, — сказал отец. — Вымойтесь как следует и оденьтесь в чистое. Пойдем к учителю.
        Анна принарядила мальчишек, и они вместе с отцом пошли в школу, которую все называли «хуторской».
        Деревянное, вытянутое здание школы находилось почти у края леса. Оно желтело среди красноватых стволов высоких сосен.
        У крыльца Громачевых встретила толстая сторожиха с подоткнутым подолом. Она мыла коридор.
        - Вам к господину директору надо… Они в учительской, — сообщила старуха и, расстелив у порога мокрую тряпку, добавила: — Только ноги вытирайте… у нас строго.
        Директором школы оказался небольшой и щуплый очкарик, носивший темный костюм и крахмальную манишку с бабочкой.
        Поглядев на замасленную куртку железнодорожника и босоногих мальчишек, директор уверенно сказал:
        - Вам наша школа не подойдет. Она предназначена для зажиточных хуторян. У нас платят за обучение и за пансионат. Кроме того, родители завозят дрова и продукты питания.
        - Значит, для богачей существуете?.. Кулацких сынков учите? — переспросил старший Громачев. — А где же для нас, пролетариев?
        - В городе есть приходская школа, гимназия и реальное училище, — охотно принялся пояснять очкарик.
        - Но это же где-то у моста? Мальчишкам придется через железную дорогу бегать. Чего доброго, под поезд попадут.
        - Да, конечно. Я вам сочувствую, но ничем помочь не могу.
        - Так что же выходит — мы зря революцию делали? Здесь остаются старые порядки — наши дети опять образования не получат?..
        - По этому поводу поговорите с властями, — посоветовал директор. — Я не уполномочен отвечать на подобные вопросы.
        - Поговорю конечно, так не оставлю, — погрозился отец.
        Отослав мальчишек домой, Громачев отправился в исполком. И там в отделе народного образования он шумел долго, пока не добился решения открыть в школе за железной дорогой бесплатные классы для местной бедноты.
        Директор школы конечно был недоволен решением властей. Главными учениками у него по-прежнему оставались хуторяне. Они жили в левом крыле здания и, появляясь в классах за пять минут до звонка, усаживались за первые парты и ждали повышенного внимания к себе. Так оно и повелось: к доске учителя чаще всего вызывали деревенских, а местных лишь изредка.
        Божий закон уже был отменен в школах. Вместо молитв поп-расстрига учил ребят пению. Собрав всех в большой класс, он стучал смычком по кафедре, требуя внимания. Затем, как бы для себя, вполголоса напевал: «Дай-нарай, не дай нам хлеба-а-а!» И, уловив нужный тон, начинал энергично пиликать на скрипке. «Во поле березонька стояла…» Мальчишки подхватывали песню и орали так, что лицо учителя болезненно кривилось, словно в его чуткое ухо влетела жужелица.
        Сердито грозя смычком, он говорил:
        - Не рвите глотки. После вашего пения даже ослиный рев может показаться ангельским благовестом.
        Постепенно он разделил ребят на «козлов», не имевших ни слуха, ни голоса, на «хористов», обладающих слабыми «голосишками», и на «солистов», разливавшихся соловьями.
        Мальчишки, если это были не маменькины сынки, норовили попасть в «козлы». «Козлов», чтобы они не мешали поющим, часто выставляли за двери. А там можно было выскользнуть на улицу и повоевать шишками, которых было полно под соснами.
        Первое, что потрясло Ромку в школе, — это чудо превращения букв в слова. Молчаливые закорючки, похожие на букашек, вдруг заговорили по-человечьи.
        Ромка, как зачарованный, практиковался складывать буквы повсюду: с упоением читал вслух вывески на улицах и про себя — надписи на заборах, так как знал о существовании слов, за произношение которых взрослые дерут уши.
        Как-то зимой за три пулеметных патрона он выменял сказку об Иванушке-дурачке. Сказка была смешной, она так понравилась братьям, что они стали охотиться за цветастыми книжечками, не жалея для обмена самодельных игрушек.
        Раздобыв книжку, Громачевы сперва подолгу рассматривали картинки, а затем, примостясь на краешке стола, где горела лампа, Ромка вполголоса читал ее братишке. Димка обычно сидел против него и с горящими глазами ловил каждое слово.
        - А ты громче читать не умеешь? — как-то спросила мачеха. Оказывается, Анна тоже прислушивалась к чтению.
        Ромка стал читать громче. Сказки увлекли и мачеху. Если вечером не было книжки, она спрашивала:
        - Что ж это вы не позаботились?
        - Нам не на что обменивать, — жаловался Ромка.
        - Ладно, я вам помогу, — пообещала Анна.
        Однажды она принесла две толстых, сильно потрепанных книжки: сказки Христиана Андерсена и братьев Гримм.
        Боясь, что ребята порвут книжки, Анна спрятала их на верхней полке шкафа и сказала:
        - Без меня не читать. Если будете трогать — выпорю.
        С этого дня Ромка и Димка с нетерпением ждали того часа, когда Анна освободится от своих дел, вычистит ежиком стекло семилинейной керосиновой лампы и зажжет свет.
        Получив книжку, Рома с замирающим сердцем усаживался за стол, так как не знал, в какой сказочной стране в этот раз будет путешествовать. Читал он не торопясь, стараясь четко выговаривать слова. А его слушатели сидели рядом и тоже вглядывались в текст, точно следили, чтобы он чего-нибудь не пропустил.
        Сказки были о незнакомых странах, о троллях, волшебниках, принцах и принцессах, о королях, пиратах и разбойниках. После чтения мальчишки долго рассматривали картинки.
        Если ночь была вьюжной, Рома с Димкой, как только гасла лампа, натягивали на головы одеяла и прислушивались к вою ветра, который, как злые духи, колотился в дом, бренчал вьюшкой в трубе, стучал ставнями, тряс и скреб о стекла окон. Казалось, что в дом, окруженный разбойниками, пытаются пролезть колдуны и ведьмы.
        Мальчишки так и засыпали, прижавшись друг к другу, боясь высунуть голову наружу.
        В лунные ночи Рома долго не мог заснуть, потому что грезил: видел себя на белом коне то дровосеком, то принцем, то храбрым и добрым разбойником, помогавшим бедным людям. И на его шляпе развевалось белое страусовое перо. Он храбро дрался со злыми, закованными в латы рыцарями, отбивался от косматых колдунов, топтал конем и колол пикой волков, спасая тоненьких, почти невесомых принцесс, одетых в легкие как паутинка одежды.
        Окруженный врагами, Рома шел с гордо поднятой головой на плаху. Вокруг плакали люди. Но он не просил пощады, а, поднявшись на помост, бросал золотое кольцо палачу и говорил: «Будь мужчиной, пусть твоя рука не дрогнет». После таких слов площадь оглашалась рыданиями и молитвами. А Рома стоял невозмутимо, хотя его взор был затуманен… Гонец обычно опаздывал… Он еще издали кричал:
        - Остановите казнь, принц Ромуальд помилован! Можно освободить!
        И тут уже Ромка по-настоящему плакал, умиленный своей стойкостью и выдержкой.
        Сказки облагораживали души ребят. Даже Анна, щедрая на затрещины и оплеухи, не хотела походить на несправедливых озлобленных мачех и сдерживала себя. Она так пристрастилась к вечерним чтениям, что огорчалась, если не было новой сказки, и просила прочесть «Девочку со спичками». Видно, она воображала себя девочкой, замерзающей под Новый год, потому, что, не стесняясь ребят, хлюпала носом.
        Привокзальные торговцы
        Разбитая армия генерала Юденича давно откатилась в Эстонию, но остатки ее — дезертиры, называвшие себя «зелеными», и не успевшие бежать белогвардейские офицеры — прятались еще на хуторах и в лесах. Чтобы поживиться чем-нибудь, они устраивали неожиданные набеги на деревни и окраины города.
        По ночам нередко раздавались пронзительные гудки депо или лесопилки, вызывавшие по тревоге чоновцев — комсомольцев, получивших для борьбы с бандитами винтовки и охотничьи ружья. До утра порой слышалась пальба. А днем обыватели узнавали об ограбленных и убитых.
        Опасаясь ночных нападений, зажиточные хозяева возводили высокие заборы с деревянными кронштейнами, хитро опутанными колючей проволокой, окна наглухо закрывали ставнями, ворота держали на запоре, а во дворах сажали на цепи злобных псов.
        Мальчишки в те годы чаще всего играли в казаки-разбойники, в красных, зеленых и белых. У них были деревянные сабли, рогатки, пращи и подсумки для камней.
        На Тверской улице сколотилась ватага отчаянных девчонок и мальчишек для набегов на чужие сады. Днем ребята приглядывались, где растут вкусные яблоки, а как только наступали сумерки, отправлялись за добычей.
        Обычно четверо мальчишек со школьными сумками пробирались в сад, а остальные оставались за забором, чтобы поглядывать по сторонам.
        Наполненные яблоками сумки немедля перебрасывались через забор девчонкам, а те, не мешкая, уносили их в безопасное место. В случае погони без сумок легче удирать, и добыча никогда не пропадала.
        Порой яблок у ребят оказывалось столько, что съесть их в один вечер было невозможно. Приходилось делить добычу на равные части и прятать. Ромка с Димкой опасались приносить яблоки домой, обычно оставляли их за дровами в сарае.
        Однажды Анна позвала их и стала допытываться:
        - Вы куда прячете ворованные яблоки?
        Мальчишки конечно стали отпираться и делать вид, что не понимают, о каких яблоках идет речь. Анна взяла ремень.
        - Сейчас же принесите все! — приказала она.
        - У нас нет ничего, — хныкая, продолжал отпираться Ромка.
        - Мы не воровали, — вторил ему Димка.
        Анна принялась стегать мальчишек ремнем, приговаривая:
        - Не врите… не врите!.. Фрида созналась матери и про вас сказала.
        Фрида и Антон были детьми польки Анели, которая чаще других соседок забегала к Анне просить чего-нибудь в долг.
        «Значит, Фридка предала, — понял Ромка. — Ну, это ей так не пройдет!»
        Дольше отпираться и злить мачеху было рискованно. Братья покорно пошли к тайнику, принесли немного яблок и положили в кухне на стол.
        - Это все? — спросила Анна.
        Пришлось сходить второй раз и принести все, что осталось.
        «Что же теперь она сделает?» — в страхе думали мальчишки, полагая, что Анна изобьет их до полусмерти. А мачеха и не собиралась наказывать. Повесив ремень на гвоздь, она отобрала самые крупные яблоки, уложила их в корзинку и сказала:
        - Идите на вокзал к скорому поезду… и продайте их.
        Ромка обрадовался, что не будет порки, и спросил:
        - А какими деньгами брать?
        В те времена было выпущено множество бумажных денег. Все они имели свои клички: «лимоны», «дензнаки», «червонцы» — и беспрерывно обесценивались. Запутаться в расчетах было нетрудно.
        - Берите «дензнаками», по десять тысяч за штуку, — сказала Анна. — Соседские Фрида и Антон тоже пошли. Приглядитесь, как они торгуют, и делайте то же самое.
        Дальние поезда стояли на станции минут по двадцать. Пока смазчики обстукивали длинными молотками колеса и паровоз набирал воду и уголь, пассажиры выскакивали из вагонов и покупали у местных теток соленые огурцы, печеные яблоки, ржаные лепешки, простоквашу, молоко, творожные катыши, яйца.
        Дальний поезд запаздывал. Ромка с Димкой стали искать место в длинном ряду торговок, выстроившихся невдалеке от вокзала у палисадника. Сердитые тетки не давали им пристроиться, выталкивали и говорили:
        - Не путайтесь под ногами! Огольцы у вагонов торгуют.
        Фрида и Антон тоже не нашли себе места, они уныло сидели около водокачки с корзиной и ждали поезда. Братья подошли к ним.
        - У-у, предательница! — сказал Ромка Фриде. — Ты зачем своей матке про яблоки рассказала?
        - Матка сама увидяла бялый налив. «Кто дал?» А цо мне мувить? Я отповедяла: «Ромка дал». Я не знала, цо она до вас пуйде.
        - В следующий раз не возьмем с собой, так и знай! — пригрозил Ромка ей. — А ябедничать будешь, вздуем.
        - Я венцей не бенде, — пообещала Фрида.
        В это время с грохотом подкатил поезд. Ребята бегом устремились к вагонам. Пассажиры с чайниками, бутылками, флягами в руках соскакивали с подножек и мчались, кто к кипятильнику, кто — к торговкам. На ребят пассажиры не обращали внимания. Только старуха, боявшаяся далеко отойти от вагона, заглянула к ним в корзинку и скривилась:
        - Зеленые. Энтих не прокусишь.
        Мальчишки полезли под вагон на другую сторону состава и стали предлагать яблоки пассажирам, выглядывавшим из окон. Те приценивались и возмущенно говорили:
        - Такие маленькие, а уже шкуродеры.
        Молодая женщина в очках, узнав, какой сорт яблок, спустила на пояске сумочку с деньгами. Ромка выбрал пяток самых крупных плодов.
        Из соседнего окна высунулся наголо бритый мужчина.
        - А сколько за все возьмете? — весело спросил он.
        - Двести тысяч! — подсчитал Димка.
        - А за половину не пойдет?
        - Нет, не велено.
        - Ладно, покупаю все. Давайте свою корзину.
        Обрадовавшись, мальчишки поспешили поднять корзину вверх. Пассажир с бритой головой подхватил ее рукой и скрылся в вагоне.
        Ромка с Димкой терпеливо ждали, когда покупатель вернет им корзинку и заплатит деньги, а он словно забыл про них, не показывался ни на площадке, ни в окне.
        Уже к составу прицепили пыхтящий паровоз, смазчики перестали проверять буксы и стучать по колесам. Пассажиры бегом возвращались на свои места в вагоны. Тут ребят охватило беспокойство.
        - Дяденька, скорей! — крикнул Ромка. — Сейчас поезд тронется!
        А бритоголовый все не показывался. Тут братья поняли, что он нарочно медлит, так как намерен оставить корзинку и яблоки у себя. Это их напугало. В два голоса принялись они голосить:
        - Дяденька, миленький, отдай корзинку! Нам попадет… нас будут бить… Отдай!
        Паровоз выпустил облако пара, дернул вагоны и медленно начал набирать скорость. Мальчишки побежали с вагоном рядом и в два голоса заплакали.
        Пассажирам, видно, стало жалко ребят. Ромка слышал, как, возмутясь, они принялись стыдить бритоголового. И это заставило того высунуться из окна.
        - Ишь сопли распустили, байстрюки! — выругался бритоголовый и, бросив корзинку, добавил: — Ловите свои деньги!
        Братья подхватили корзинку и нашли в ней лишь пятнадцать тысяч «дензнаками».
        Фридку тоже обдула какая-то пассажирка: заплатила только за половину яблок. Девчонка размазывала слезы, она боялась с такими деньгами вернуться домой.
        Ромка предложил:
        - Давайте украдем еще яблок и продадим. Тогда не попадет.
        Они так и сделали: забрались в чужой сад у вокзала, нарвали белого налива и вынесли к другому дальнему поезду.
        В этот раз они уже были опытней: корзину из рук не выпускали, раньше получали деньги и лишь потом отдавали пассажирам яблоки.
        Денег у них набралось больше, чем нужно было отнести домой. На остаток они купили у торговки сладостями всем по леденцу.
        Посасывая леденцы, ребята возбужденными и радостными вернулись домой.
        - Молодцы, мальчата! — похвалила Анна. — Только уговор: никому ни слова о том, какие яблоки продаете, даже своим мальчишкам не говорите.
        В сумерки, когда мальчишки позвали Громачевых полакомиться черешней, росшей на Косой улице, братишки сказали, что их не отпускают из дому. А сами, как только стемнело, вместе с Фридкой и Антоном пробрались в сад попа, в который никто не лазал, так как боялись, что за это бог накажет.
        В поповском саду собак не было. Отец Анатолий знал, что прихожане не полезут в его владения. Поэтому ребята легко пробрались к самой веранде. Здесь росли «королевские» яблоки — желтые, почти прозрачные. От одного вида во рту накапливалась слюна.
        Никто из поповской семьи не заметил, как трое мальчишек и девчонка, сорвав самые крупные яблоки, осторожно выбрались из сада и скрылись в темном переулке.
        На другой день Анна и Анеля вновь послали ребят торговать к скорому поезду.
        «Королевские» яблоки пассажирам понравились. Они их быстро расхватали.
        Ребята заработали столько, что смогли купить себе ирисок и мороженого.
        Так, наверное, продолжалось бы долго, если бы сменившийся после поездки Громачев не приметил своих мальчишек, предлагавших пассажирам яблоки. Он подошел ближе и, заглянуЬ в корзинки, спросил:
        - Кто вас послал? Откуда яблоки взяли?
        - Мы сами нарвали, — похвастался Дима. — Мама Аня велела продать.
        - А ну, живо домой, — приказал отец. — И чтоб я вас тут больше не видел.
        Придя домой расстроенным, Громачев стал выговаривать жене:
        - Ты что же меня и себя позоришь — детишек ворами и торговцами делаешь? И как такое в голову могло прийти?
        Анна не смутилась; подбоченясь и сощурив глаза, она вдруг закричала:
        - А ты почему не спросишь, как я все время выкручивалась? Твоей получки на хлеб и спички не хватает. А нам ведь есть, пить, одеваться и обуваться надо. Себя мне пойти продавать?
        - Все так живут. Лучше я дежурство лишнее возьму, придумаю что-нибудь, но нельзя ребятишек портить.
        - А ты мне не выговаривай, — зашлась Анна. — Ты что мне даешь? Какую я от вас радость вижу? Хожу как чумичка, обноски перешиваю. В горничных и то лучше одевалась. Туфельки на каблуках и наряды имела. И муж ты мне никакой. В три недели раз вижу…
        Громачев уже не рад был, что затеял разговор, а Анна не унималась:
        - Не буду я больше обмывать, обшивать и кормить твоих щенят. Довольно! Сам занимайся ими, а я буду жить отдельно и делать, что вздумаю. Не нуждаюсь я в вас, одной спокойней…
        Бросив все, что она готовила на плите, Анна накинула платок и куда-то ушла. Громачеву самому пришлось доваривать зеленые щи и картошку.
        Анна пропадала весь день и спать домой не пришла. Утром, собираясь на дежурство, Громачев сходил к жене дворника Матреше и попросил приглядеть за мальчишками.
        Анна вернулась, как только муж ушел на дежурство. Она пришла не одна, а с беженкой Анелей. Вместе они принялись просеивать муку, замешивать тесто, варить яйца и нарезать зеленый лук для начинки.
        В духовке стряпухи напекли груду пирожков. Мальчишки надеялись, что им дадут по парочке, но не дождались.
        Уложив пирожки в застланные полотенцами корзинки, Анеля спросила:
        - Як зробим — хлопцев пошлем, чи сами?
        - Мой — детей не разрешает, — ответила Анна. — Видишь ли, ему стыдно перед товарищами. А что жена в обносках ходит — хоть бы что. Назло ему сама пойду. Пусть все видят, что не может одеть и прокормить.
        - То добже. Тэраз не до гонору. Я так же бы зробила.
        Повязав цветастые платки, подруги подхватили корзины и поспешили к скорому поезду.
        Теплые пирожки с вкусной начинкой не пришлось расхваливать. Попробовав, пассажиры брали их нарасхват. Даже толпа скопилась около торговок.
        Принеся домой полные карманы «дензнаков», подруги вывалили скомканные бумажки на стол, принялись их разглаживать и укладывать стопками. Подсчитав выручку, они обрадовались. Никогда еще им не перепадало столько денег.
        - Тшеба зараз же яск и крупчатки достать, — сказала Анеля. — Если так пуйде — за лето богачками станем.
        В тот же день, раздобыв у спекулянтки муки, а у Матреши яиц, они допоздна пекли пирожки и понесли их горячими к ночному поезду.
        Вернулись подруги под утро и опять подсчитывали деньги.
        Новое прибыльное дело вызвало такой азарт, что Анна и слушать не стала попреков мужа.
        - Считай, что мы с тобой разошлись, — сказала она. — Ведь не венчаные, можем расстаться, когда вздумается.
        - Для чего тебе венчание? — не мог понять Громачев. — И как же мальчишки? Ты же сестре давала слово вырастить.
        - Сдуру дала, а теперь каюсь. Лучше одной быть.
        Разыгрывая перед Громачевым бесшабашную спекулянтку, не признающую родства, Анна во время его отлучек все же поглядывала за мальчишками: готовила обеды и даже оставляла пирожки на завтраки и ужины. Но времени для домашних дел у них с Анелей оставалось мало. Опасаясь, что дети избалуются, они уговорили Матрешу, ходившую чуть ли не ежедневно в лес, брать с собой по грибы и ягоды девочку и мальчишек.
        Матреша своих детей не имела и, видно, скучала с нелюдимым бородачом Трофимом. Она охотно брала в лес ребят соседок и там терпеливо показывала, какой гриб где растет и как отличить съедобный от поганки.
        Это была добрая и веселая женщина. В лесу она распевала песни, аукалась с ребятами, а если кто заплутается, отыскивала и велела ходить с ней рядом.
        У мальчишек лес вызывал любопытство и охотничий азарт. Казалось, что за каждым пригорком и кустом их ждет большой белый гриб, длинноклювая птица или черноглазый пушистый зверек. Иногда они набредали на неоперившихся птенцов и бурно радовались неожиданной добыче. Но Матреша не позволяла разорять гнезда.
        - Не трогайте птенчиков, они в ваших руках подохнут, а их родители, бедные птахи, плакать будут.
        Даже лягушек она жалела и отнимала от мальчишек:
        - Пусть скачут на воле.
        Теплый грибной дождик вызывал у нее умиление.
        - Это сеянец, — говорила Матреша. — Голову можно не прикрывать. Видите… и ласточки его не боятся.
        Она показывала рукой вверх. Задрав головы, ребята наблюдали, как в небе кружат и с писком проносятся стремительные птички.
        - Это они в мороси купаются, — по-своему объясняла суету ласточек Матреша. — Такой дождик пьют грибы, деревья, травы. Примечайте, они даже не отряхиваются, на себе капельки держат. Чего же нам-то прятаться? На дождике и дети быстрей растут.
        Ну, а если дождь усиливался, она прятала ребят под лапником густых елей. Домой они возвращались сухими.
        Собранные детьми лисички, маслята, красные, свинухи и белые грибы вместе с жареным луком и рисом шли у стряпух в начинку для пирожков. Начинка получалась сочной и вкусной. Другие торговки не умели так делать, поэтому пирожки Анны и Анели по-прежнему шли нарасхват.
        Начинающих торговок охватил азарт. Каждое утро они поднимали ребят чуть свет с постелей и, дав по пирожку, снаряжали в лес. Матреша не всякий раз могла ходить с ними, у нее были свои заботы по хозяйству. Ребята без нее находили едва приметные тропки в вереске, продирались сквозь заросли папоротника, пересекали ручьи, гати и выбредали на холмы, поросшие высокими соснами. Здесь росли толстоногие боровички, маслята. Иногда ребята натыкались в ольшанике на острые пни, сплошь обросшие веснушчатыми опятами. Тогда они набивали ими корзинки доверху и в глубь леса не шли, а сворачивали в болото. Там на кочках росла крупная и сладкая брусника. Ее можно было срывать горстями.
        Иногда кто-нибудь из них натыкался на медянку или серую гадюку. Сразу раздавался крик:
        - Змея… змея! Скорей ко мне!
        Увидевшему гадюку полагалось следить, чтобы хитрая тварь не уползла, не спряталась. Остальные же хватали палки, выламывали хлысты и мчались на крик, а увидев извивающуюся змею, спешили хлестнуть ее, норовя отрубить хвост. Без хвоста она ползти не могла.
        В брусничнике и на порубках змей было много. Непонятно, как никто из босоногих ребят не наступил ни на одну из них. Ведь они обычно смотрели не под ноги, а больше вперед и по сторонам.
        Наевшись до отвала ягод, ребята не спешили домой, а шли купаться на речку.
        Удивительно притягательную силу в детстве имеет петляющая среди полей и песчаных осыпей русская речка! Мальчишки и девчонки с разбегу бросаются в нее и словно попадают в прохладное объятие ласкового волшебника, наполняющего их силой и радостью. Дети способны без конца плескаться в бегущей воде. Неважно, что тела их, остывая, покрываются гусиными пупырышками, ведь можно на время выскочить на горячий песок, вываляться в нем и, полежав под лучами солнца, вновь с разбегу нырнуть в воду и, преодолевая течение, плыть на противоположный берег…
        Обычно Фрида, Ромка, Антон и Дима купались до тех пор, пока не становилось так холодно, что зуб на зуб не попадал. Тогда, попрыгав то на одной, то на другой ноге, чтобы вытряхнуть из ушей воду, они натягивали на посиневшие и трясущиеся тела одежонку и бегом возвращались домой.
        Мельничные голуби
        Появилось непонятное для мальчишек слово НЭП — новая экономическая политика Советской власти.
        Мгновенно изменился рынок. Больше трех дюжин новых ларьков выстроились в два ряда на площади за пожарной каланчой. В ларьках продавались откуда-то взявшаяся мануфактура, изделия жестянщиков, сапожников, гончаров, деревообделочников. Появились кустарные папиросы «Пушка», леденцы, сахарная вата, пирожные…
        В центре городка открылись частные пивные, ресторан с биллиардной, два кинотеатра и карусель. Новых хозяйчиков называли нэпманами.
        Владелец ресторана «Пале-Рояль», отведав на рынке пирожков Анны и Анели, пригласил обеих к себе на работу. Анеля тотчас же согласилась, а Анна, не желая терять самостоятельности, отказалась. Муку она стала добывать у мельника Лийва, которого крестьяне называли Ян Янычем.
        Обрусевший эстонец походил на моряка-голландца. Он начисто сбрил усы, а сивую бородку оставлял почти на шее под подбородком.
        Лийв всегда был запачкан мучной пылью, сосал погасшую трубку и говорил по-русски с сильным акцентом. Вместо «б» и «в» произносил «п» и «ф», искажал и другие буквы.
        Продавая муку, Ян Яныч разрешал Анне брать осевки и сметать мучную пыль с лотков и сит.
        Отправляясь на мельницу, Анна всякий раз брала с собой Ромку, чтобы Ян Яныч поменьше распускал руки. Мельник то и дело щипал ее за бока. Анна, не желая ссориться, терпела эти «ухаживания» и лишь иногда с укоризной скашивала глаза в сторону Ромки: нехорошо-де, мальчик видит.
        Однажды Ян Яныч попросил Анну и Ромку помочь ему поохотиться на голубей. Набрав в карманы зерна, Лийв рассыпал его узкой дорожкой, ведущей к мельнице. Затем распахнул створки ворот и спрятал за одной Анну, за другой — Ромку.
        Голуби не заставили себя долго ждать. Они слетались к мельнице со всех сторон и сразу же набрасывались на рассыпанный овес.
        Ромка слышал, как птицы хлопали крыльями и клевали зерно. Некоторые из них так увлеклись добычей, что, забыв об опасности, перескакивали порог и пробирались к лоткам.
        Тут раздался негромкий свист Лийва. Одновременно Анна с Ромкой толкнули створки ворот и с грохотом их захлопнули. Птицы, оставшиеся на мельнице, заметались, стремясь вырваться из западни, но уже было поздно.
        Вместе с Громачевыми Лийв прошел через небольшую калиточку вовнутрь мельницы. А там, схватив длинную палку, начал глушить голубей.
        Ошалевшие птицы метались меж балок, бились в запыленные стекла окон. Стремились пролететь в люки, пролезть в любую дыру, лишь бы увернуться от ударов палки и вырваться на волю.
        Лийв ловко сбивал их на землю, двумя пальцами откручивал им головы и велел Анне подбирать тушки в мешок.
        Нескольким голубям удалось удрать от преследования через открытый люк на чердаке. Ян Яныч послал Ромку наверх поймать их живьем.
        Обрадованный поручением, мальчишка по лестнице поднялся на чердак и начал охотиться за перепуганными птицами. Но их не так-то легко было поймать. Голуби перелетали с балки на балку и поднимали такую пыль, что Ромка чихал.
        Наконец ему удалось загнать их в тесный угол, под накат крыши, здесь птицы уже не могли увернуться от его рук. Схватив двух сизых самцов, Ромка прижал их к груди и счастливым спустился вниз. Но там никого не было. Мельник и Анна куда-то исчезли.
        Остановясь около жерновов, мальчишка настороженно стал вслушиваться, но, кроме журчания воды под полом и поскрипывания колеса, ничего больше не услышал.
        Не найдя ни Анны, ни мельника, Ромка выпустил голубей и ушел домой.
        Анна вернулась часа через два.
        - Куда же вы делись? — спросил Ромка.
        - А мы тебя искали, — ответила Анна.
        Но он понял, что она солгала. Это видно было по глазам.
        Анна принесла в мешке более двух дюжин голубей. Переодевшись, тут же принялась ощипывать мертвых птиц, а Ромке с Димкой велела принести сухих дров и растопить плиту.
        Выпотрошенных голубей Анна опалила над пламенем и натерла солью. Потом тесно уложила одна к другой тушки на противни и поставила в духовую.
        По всей кухне вскоре распространился запах жаркого. Зарумянившиеся, поджаристые голуби оказались очень вкусными. Ромке с Димкой досталось только по крылышку, потому что весь улов Анна решила продать.
        Рано утром, уложив противни в санки, она увезла голубей на рынок.
        Вернулась Анна домой раньше обычного румяной и веселой.
        - Вот это товар! — восхищалась она. — Нарасхват брали! Надо еще к Яну Янычу сходить.
        Ромку она с собой больше не взяла.
        Вернулась Анна поздно вечером. Бросив мешок с голубями на пол, она пожаловалась:
        - Устала я. А ну-ка, Ромка и Димка, садитесь к лохани, ощипывайте. Мне одной не управиться.
        Безголовых голубей неприятно было ощипывать. Пух летел по кухне, лез в нос, забивал дыхание.
        Мальчишки возились с голубями долго. Лишь к ночи Анна поставила тушки жариться в духовую.
        Утром братья ушли в школу невыспавшимися и голодными. Анна пожалела дать им по крылышку. Такой она стала жадной.
        Когда братья вернулись из школы, Анна уже продала жареных голубей и возилась в кухне с потрохами птиц. Она их почистила и вымыла. Набралась гора шеек, сердечек, пупков и печени. Заложив потроха в большую кастрюлю, налила доверху воды, бросила горсть сушеных корешков и сварила бульон.
        Бульон получился не хуже куриного. Ребята хлебали его с удовольствием.
        - Шеек и печенку не брать, — приказала Анна. — Завтра попробую торговать.
        Утром она не пустила Ромку в школу.
        - Одевайся потеплей, — сказала она, — поедем на базар.
        Наполнив бидон бульоном, она завернула в полотенце поварешку, деревянные ложки, полдюжины чашек и все уложила в таз. Кроме того, Анна взяла с собой флажок с подставкой, который ей подарил на счастье Лийв, и жаровню с древесным углем.
        Санки она тащила сама. Ромка только должен был их подталкивать и смотреть, чтобы не опрокинулись бидон и жаровня.
        На рынке Анна заняла место в «обжорном ряду». Разогрев на жаровне бульон, она поставила на стол флажок, в подставке которого находились соль и перец, и принялась выкрикивать:
        - А кому куриного с потрохами!.. Бульончика горячего.
        Желающие вскоре нашлись. Это были озябшие питерские маклаки в солдатских ватниках и штанах. Купив у соседки по ломтю хлеба, они попросили налить «со дна пожиже».
        Уплетая горячий бульон, маклаки пошучивали:
        - Чтой-то курочки у тебя махонькие… Потроха как у воробышков. Не из ворон ли сварила?
        - От ворон получишь такой наваристый, как же! — отбивалась Анна. — Это из цыплят да голубей. А ну, кому еще, налетай!
        Съев по порции, маклаки попросили еще.
        - Вкусно варишь, хозяйка, — сказал один из них. — Давненько такого супчика не хлебал. Прямо консоме, как в ресторане.
        Занявшись добыванием голубей, стряпней и торговлей, Анна весь день была занята, а вечером валилась с ног от усталости. Улегшись в постель, она требовала перенести лампу на тумбочку и читать вслух у ее изголовья.
        Ромка брал очередную затрепанную книгу, садился на табурет и читал до тех пор, пока не улавливал ровного дыхания или всхрапов. Тогда он осторожно закрывал книгу, переносил лампу на стол, гасил ее и, раздевшись в темноте, вскакивал в постель, согретую Димкой.
        В голодальнике
        Директор хуторской школы Витоль Робертович Щупак, как все коротышки, любил властвовать и показывать свою грозность. За каждую провинность Щупак ставил учеников в угол «столбом» около дверей учительской либо после уроков запирал в классе на ключ, а сам уходил отдыхать. Возвращался он в школу часа через три и отчитывал наказанных таким бесцветным и невыразительным голосом, что слушать его было муторно. За неказистый вид и придирчивый характер мальчишки прозвали директора «Щупариком».
        Чаще всего без обеда оставались Громачевы и братья Зарухно — Нико и Гурко, так как хорошее поведение они не считали доблестью. Кроме того, дома у них никто не проверял тетрадей и не принуждал готовить уроки. А разве по собственной воле сядешь за стол?
        Братья Зарухно и при желании не могли заниматься дома, потому что жили, как на постоялом дворе. Под открытым навесом у них почти всегда стояли чужие повозки и кони, а в сенях и большой комнате толклись хуторяне, привозившие картофель, мясо и овощи на базар, цыгане-барышники и местные перекупщики.
        На краю длинного стола у Зарухно с утра до вечера стоял горячий пофыркивающий паром самовар. Здесь заезжие пили чай, развернув тряпицы с салом, шанежками, деревенскими сырами и маслом, «вспрыскивали» самогоном торговые сделки.
        Хозяин дома Сашко Зарухно, курчавый цыган с чуть выпуклыми бедовыми глазами, слыл мастером на все руки: сапожничал, чинил хомуты и сбрую, лудил котлы и кастрюли. Но больше всего он любил барышничать на конных ярмарках и «вспрыскивать» сделки. Сильно опьянев, Сашко всегда пел одну и ту же песню:
        Да э калинова, малинова э роща, терны хуланы!
        Одой лодлэ сы, дой лодлэ сы е рома.
        Да умирай, умирай мири хорошо, о терны хуланы…
        - О чем он поет? — как-то поинтересовался Ромка.
        - Про своих… про цыган, — ответил Нико.
        - А ты умеешь по-цыгански говорить?
        - Нет, не могу, только понимаю.
        Отца своего братья и две сестренки — Катькэ и Мыца — называли «дадо», а мать — «дайори», хотя она не была цыганкой, а местной «чухонкой». Так на базаре прозывали эстонцев. Говорили, что в молодости Миля Кулома славилась хорошим голосом и красотой. Из-за нее Сашко Зарухно покинул табор, осел в этом приземистом эстонском доме и превратил его в заезжий двор.
        Родив четырех детей, эстонка поблекла и не следила за собой: ходила растрепанной, в грубошерстных домотканых платьях. Да и некогда ей было наряжаться. Кроме ребят она должна была ухаживать за коровой, овцами, курами, поросятами и частыми гостями. Многие из своих дел Миля перекладывала на ребят. Поэтому мальчишки дома и не готовили уроки.
        Однажды, оставшись без обеда в закрытом классе, Ромка, Нико и Гурко повытаскивали тетради, полученные от прилежных девчонок, и, Наскоро «скатав» то, что не удосужились сделать своевременно, уселись играть в перышки. Братья Зарухно довольно быстро обыграли Громачева. Не зная, чем себя занять, они облазали все парты. Но разве оставит кто свой завтрак? Желудки ныли, очень хотелось есть.
        Дом Зарухно стоял невдалеке от школы. Если бы хоть один из братьев мог выбраться из запертого класса, то он бы раздобыл вареной картошки или жмыхов, которыми кормили поросят.
        Наказанные ученики внимательно стали осматривать окна. Они были наглухо заколочены. А в узкую форточку и головы не просунешь.
        - Может, через фрамугу выберемся? — предложил Нико.
        Недолго раздумывая, ребята придвинули парту к двери. Над ней была застекленная фрамуга, через которую в коридор проникал дневной свет. Став на парту, Нико сказал брату:
        - Лезь наверх.
        Цепкий мальчишка легко взобрался ему на плечи и, дотянувшись до фрамуги, откинул крючок.
        Фрамуга поддалась толчку, только чуть скрипнули железные петли.
        Осторожно, чтобы не разбить стекла, Гурко перелез на другую сторону и, повиснув на руках, спрыгнул в коридор.
        Он пропадал недолго и вернулся с полной шапкой мелкого картофеля, сваренного в мундирах. Но тут выяснилось, что без лестницы ему не вернуться в класс.
        - Поищи, нет ли где ящика или стремянки, — предложил Нико.
        Гурко походил по школе, но лестницы нигде не обнаружил.
        «Что делать? — задумались ребята. — Если вернется Щупарик и увидит, что одного ученика не хватает, — сидеть всем до ночи».
        Они читали, что узники, убегавшие из тюрем, пользовались веревочными лестницами. Нико приказал брату раздобыть побольше веревок.
        Гурко еще раз сбегал домой и вернулся со старой шлеей и клубком веревок, снятых на чердаке. Закинув все в класс, он уселся на пол в коридоре и стал ждать. А Нико и Ромка принялись вязать веревочную лестницу.
        На изготовление лестницы ушло много времени. Когда мальчишки спустили ее в коридор, то на крыльце послышались шаги Щупарика. Гурко с обезьяньей ловкостью вскарабкался по лестнице, пролез через фрамугу и очутился в классе. Мальчишки мгновенно сняли лестницу и, забросив ее на печку, втроем подвинули парту на место.
        Торопливо открыв ключом дверь, Щупарик с подозрением взглянул на школьников и спросил:
        - Что тут за грохот был?
        - Мы парту чуть подвинули.
        Внимательно оглядев класс и не заметив никаких нарушений, Щупарик сел за стол.
        - Показывайте тетради! — приказал он.
        Ребята послушно выложили тетради. Наморщив лоб, Щупарик проверил то, что они скатали с девчоночьих тетрадей, и удовлетворенно сказал:
        - Вот видите, как полезно оставаться без обеда. А теперь — марш из класса! И чтоб завтра тетради были в полном порядке, иначе опять оставлю.
        Мальчишки не заставили себя уговаривать. Подхватив сумки, они выскочили на улицу.
        С этого дня, как только Щупарик оставлял их без обеда, мальчишки, став один другому на плечи, доставали с печки веревочную лестницу, перебрасывали ее через фрамугу в коридор и шныряли по школе.
        Однажды дверь в учительскую оказалась открытой. Они прошли в длинную и узкую комнату и увидели шкафы, заполненные учебниками, тетрадями и классными журналами. В одном застекленном шкафу Ромка разглядел детские книжки и предложил:
        - Давайте возьмем по одной.
        Нико Зарухно умел открывать замки. Повертев согнутым гвоздем в замочной скважине, он открыл дверцы шкафа. Многие книжки были с картинками, но еще больше иллюстраций оказалось в журналах. Взяв себе по сброшюрованному комплекту журналов, они заперли шкаф и вернулись в «голодальник».
        Ребята листали журналы и разглядывали картинки до прихода Щупарика, а когда они услышали звяканье ключей, то спрятали все три комплекта в сумки и унесли домой.
        Прочитанные журналы они не вернули в шкаф, а обменялись меж собой комплектами. Теперь если троицу оставляли без обеда, то мальчишки не скучали, а пробирались в учительскую, брали в шкафу книжки и читали их.
        Но не каждый день учеников оставляют без обеда. Книжки прочитывались быстрей, чем обрушивались на ребят громы и молнии Щупарика. Где же раздобыть новые? Хорошо, что у каждого школьника водилось по две-три интересных книжки. Можно было прочитанного Фенимора Купера обменять на Майн Рида, Александра Дюма — на захватывающие цветастые книжечки про знаменитых сыщиков — Ната Пинкертона, Ника Картера, Шерлока Холмса.
        Мальчишкам нравились книжки, которые заставляли тревожно стучать сердца; они их читали запоем, забыв обо всем окружающем. А взрослые словно сговорились мешать им: на уроках учителя отнимали посторонние книги, а дома родные выискивали всякие дела, чтобы оторвать от чтения, А если сынишка делал вид, что ничего не слышит, то вырывали книжку из его рук и в лучшем случае запирали в ящик комода, в худшем — выбрасывали в горящую печь. С книжками приходилось прятаться в сарае, на чердаке или в лопухах на пустыре, где никто не мешал.
        Самым жадным к чтению был Гурко Зарухно. Он родился позже Нико на два года, но в школе не отставал от старшего брата — учился в том же классе. Гурко не читал, а прямо «глотал» содержание книжек: взглянет на страницу — и одним разом ухватит самое важное, да не просто, а запомнив подробности. На день ему не хватало двух толстых книг. Он даже разговаривать стал не по-обычному, а замысловатыми фразами приключенческих романов:
        - Пусть лопнут все тросы в моей голове! Я не пойму: говорите ли вы правду или оскорбляете недостойной шуткой?
        - Запомните: человека, побывавшего в опасных передрягах, столкновение с вами может лишь позабавить. Но если вы меня, милорд, тронете, то я вынужден буду размозжить вам голову тем способом, какой сочту лучшим.
        И мальчишки его не трогали, так как были ошеломлены изысканностью речи. Даже для глупых девчонок Гурко запоминал приятные фразы.
        - Мисс, вы меня поражаете, — говорил он. — Я никогда не встречал такого кладезя премудрости и источника глубоких размышлений. Из всех француженок, которых я встречал, вы нравитесь мне больше всех.
        Падким на комплименты девчонкам курчавый Гурко нравился. Даже дежурные, выгоняя на переменке всех из классов, оставляли его в одиночестве наслаждаться чтением.
        Ромка с Нико конечно не могли угнаться за Гурко, хотя пропускали в книгах описание природы и длинные рассуждения героев. Наконец они потребовали, чтобы и он читал медленней, и не позволяли ему обменивать еще неизвестные им книги. Поэтому Гурко то и дело наведывался после уроков в учительскую и пополнял свою тайную библиотеку на чердаке. До поры до времени никто пропажи не замечал.
        Цыганские плавильни
        Раз или два в месяц, когда Сашко Зарухно не барышничал или в доме кончались запасы картофеля, брюквы и зерна, на поляну вытаскивались накопленные во дворе кастрюли, котлы — и начиналось лужение. В такие дни Нико и Гурко в школу не приходили.
        Надев длинные брезентовые передники, они накаляли на кострах очищенные кислотой, еще не луженые котлы и расплавляли белый металл. А их отец в защитных очках и войлочной шляпе походил на старого дьявола, орудующего железными скребками и кистями.
        Когда начиналось лужение, над поляной стоял такой смрадный чад, что невозможно было разглядеть людей. Метались только какие-то тени, и в сторону откатывались котлы, сиявшие внутри свежей полудой.
        Ромка любил смотреть на эту адскую работу и не раз, пропуская уроки, торчал на поляне.
        Отец Зарухно не любил праздных зевак. Он и Ромку приспосабливал раздувать угли ручными мехами и плавить металл.
        Оловянные обломки, которые мальчишка бросал в закоптелый казанок, медленно таяли, превращались в жидкое варево, похожее на ртуть, покрытую пепельной пленкой.
        По окончании работы Сашко Зарухно выносил на улицу жбан квасу и, поблескивая белками, говорил:
        - А ну, чавалы, хлебните! После такой работы полагается промывать требуху.
        Но как ни промывалось горло, жирная сажа сразу не отставала, и на другой день ребята еще откашливались черными сгустками.
        Иногда котлы валялись не лужеными, потому что негде было достать олова. Зарухно скупал на толкучке старую оловянную посуду, подсвечники, подставки для ламп, ладанки и даже игрушечных солдатиков, лошадей и петушков. Но и этого ему пе надолго хватало. Нико и Гурко вынуждены были бродить по свалкам и, вороша всякий хлам, отыскивать белый металл, луженую латунь, медь и обломки соединений свинцовых труб.
        Цветной лом, принесенный мальчишками, старый цыган разбирал на кучки и, чтобы сыновья запомнили, пояснял:
        - Тут свинец, тут баббит, а тут алюминий. Каждый металл надо плавить в отдельности, не смешивать. А вот из этой кучки можно по слезинке добыть олово.
        Из старой жести Зарухно устраивали плавильные печи и закладывали в них металлический лом. Когда он накалялся до критической температуры, то на жести появлялись блестящие капельки, которые скатывались в желобок, а из него в земляную формочку и застывали треугольными слитками.
        Алюминий и латунь ребята конечно расплавлять не умели: костер не мог дать такой температуры. Алюминием занимался Сашко Зарухно. У него был заведен специальный горн, с коксом и мехами. Расплавленный металл цыган разливал по гипсовым формочкам. У него получались очень легкие ложки, красивые пепельницы и расчески. Крестьяне охотно давали за них сало, зерно и горох.
        Однажды цыганскую плавилку увидел ученик из школы второй ступени Антас Перельманас. Заглянув в лунку с расплавленным свинцом, он спросил:
        - Вы не могли бы мне залить несколько биток?
        Тяжелые битки необходимы для игры в бабки. Ребята знали, что этот хитрый пройдоха сам в бабки не играет, битки будет продавать или обменивать на что-нибудь более ценное. Он таскал сумку, наполненную заманчивыми для мальчишек вещами. Иногда Перельманас устраивал лотереи, в которых разыгрывались перочинные ножики, увеличительные стекла, почтовые марки разных стран и акварельные краски. Поэтому они поинтересовались:
        - А что дашь?
        - По ириске за каждую битку.
        - Ладно, «Ржавая сметана», тащи свои бабки, сделаем, — пообещал Нико.
        «Ржавой сметаной» Перельманаса прозвали потому, что он был альбиносом. На его голове росли совершенно обесцвеченные волосы, а кожа на лице и шее, точно покрытая пятнышками ржавчины, имела, как у всех рыжих людей, розоватый оттенок.
        «Ржавая сметана» принес дюжину просверленных бабок. Зарухно залил отверстия свинцом. Получились очень увесистые битки — мечта игроков в бабки. За свою работу мальчишки получили двенадцать ирисок.
        - А куда вы деваете латунь и медь? — спросил Перельманас. — Я бы мог у вас купить.
        - Проваливай, не продается, — сказал ему Нико.
        Видя, что с цыганами не столкуешься, «Ржавая сметана» дождался Ромку и по дороге к дому заискивающе спросил у него:
        - А ты сумеешь сделать плавилку?
        - Сколько угодно, — похвастался Громачев. — Даже алюминий сумею плавить.
        - Вижу, что ты мастер, — польстил Антас. — Хочешь заработать коробку ирисок?
        Сладостей в те годы было мало, стоили они дорого, потому что государственные конфетные фабрики еще не работали, ириски, маковки, халву и леденцы изготовляли нэпманы. Родителям нэпманские сладости были не по карману.
        За коробку ирисок всякий мальчишка пошел бы в батраки. Ромка конечно согласился.
        На другой день в гуще ольшаника у железнодорожной насыпи Громачев с Перельманасом нашли удобную поляну. Натаскали старых кирпичей, жести, сухостоя, углей и соорудили две печи.
        - А где мы металл найдем? — поинтересовался Ромка.
        - Это уж не твоя забота, — сказал «Ржавая сметана». — Твое дело плавить.
        Оказывается, Антас собрал целую ватагу мальчишек и, дав им в долг по ириске, послал собирать металлический лом. Вскоре на поляну стали прибывать выброшенные кастрюли, водопроводные краны, дырявые примуса, подсвечники и много другого хлама. «Ржавая сметана» на месте оценивал притащенное и тут же расплачивался ирисками. Заложив ириски за щеку, мальчишки вновь устремлялись на поиски свалок и помоек.
        Рассортировав металлический хлам, Ромка с Антасом стали выплавлять олово. Его оказалось немного. Зато свинца у них получилось более десяти слитков.
        Очищенную латунь, медь и алюминий Антас складывал в старый ящик. Металлического лома собралось столько, что они вдвоем не смогли поднять. Антасу пришлось нанять возчика — гундосого Миньку Старикова, который прикатил из дома тачку.
        Гундосый булыжником плющил на плоском камне тонкостенные изделия, чтобы они занимали меньше места, укладывал их в мешки и вместе со слитками увозил в сарай Перельманасов.
        В летние каникулы беспрерывно дымили и чадили плавильные костры. До полудня мальчишки трудились в ольшанике, а затем бежали на речку смывать с себя копоть и сажу.
        По вечерам они собирались около клуба железнодорожников, где показывали старые фильмы. Киноленты у железнодорожников были затрепанными, они то и дело рвались, но ребята смотрели картины по нескольку раз с трепетом и волнением.
        В городе существовали и настоящие кинотеатры «Прогресс» и «Сатурн», которые принадлежали нэпманам. В них шли новые кинобоевики, но билеты стоили так дорого, что ребята и не стремились туда попасть.
        В клубе железнодорожников за билет кассирша брала всего лишь пять тысяч рублей, но и такие деньги мальчишкам нелегко раздобыть. Всякий раз они с надеждой смотрели на «Ржавую сметану», а тот давал в долг лишь тем, кто трудился на него, или подхалимам. Так у Антаса завелись телохранители, которые беспрекословно выполняли все его капризы и награждали зуботычинами тех, кто называл альбиноса «Ржавой сметаной». Кличка, оказывается, не нравилась Перельманасу. Он пожелал, чтобы все называли его по имени, а кто забывал об этом, делался его врагом и рассчитывать на ссуду конечно не мог.
        В клубе железнодорожников иногда можно было проскользнуть в зал и бесплатно, требовалось только набраться храбрости и юркнуть за спинами тех, кто предъявлял билеты. Контролерами обычно стояли добродушные дежурные железнодорожники, ленившиеся гнаться за мальчишками и выгонять.

* * *
        Когда у Антаса накопилось много слитков, он приказал добыть ему две «провизионки».
        Провизионки — бесплатные проездные билеты — выдавались семьям железнодорожников. По провизионке могли ездить взрослые и дети. Одну провизионку стащил дома Ромка, другую — Юра Хряков. За них Антас пообещал покупать билеты на все кинокартины.
        В Петроград Антас поехал не один, он взял с собой гундосого: тот был самым сильным из мальчишек, мог поднять пять пудов. Латунь и выплавленный свинец они погрузили в вагон.
        В Петрограде наняли извозчика и отвезли на Александровский рынок. Там в подвале был скупочный пункт.
        Антас, видно, получил много денег, потому что вернулся из Питера в новых штанах, сандалиях и привез полный ящик ирисок.
        Расплатившись с мальчишками, он потребовал, чтобы они с утра вышли на сбор металлолома.
        И опять зачадила фабрика, выплавлявшая олово, свинец, баббит.
        Кладоискатели
        Спускаясь с железнодорожного полотна, Ромка увидел внизу братьев Зарухно, они шли навстречу. Поворачивать назад было поздно. Сделав вид, что не замечает их, Ромка хотел проскочить стороной, но Гурко преградил ему путь.
        - Карамба! — воскликнул он. — Если за тобой не гонится нечистая сила, значит, она вселилась в самого. Стоп! Во имя святого Патрика.
        - Сэр, где вы изволили пропадать? — схватив Громачева за шиворот, спросил Нико.
        - О пресвятая дева! У меня было много дел в ранчо мачехи, — в тон ему ответил Ромка.
        - Тогда у нас вопрос: какие шакалы разработали наши золотые россыпи? Мы не могли найти ни крупинки.
        - Вот именно! — добавил Гурко, и в последующем разговоре он только наблюдал за Громачевым и давал пояснения, как это делают авторы книг: — Словно раненный в сердце, отступник пошатнулся, и мороз пробежал по его коже.
        - Это работа «Ржавой сметаны», — сказал Ромка. — Ирисками он соблазнил индейцев всего округа.
        - И вас, сэр, в том числе?
        - Х-м, х-м. Отступник съежился от пристального взгляда, словно на него навели дуло пистолета, — продолжал свое Гурко.
        - Да, мне очень нравятся ириски, — сознался Ромка. — Но моя совесть чиста: ни одной тайны я не нарушил.
        - Перед лицом опасности притворство было забыто, — бубнил Гурко. — Отведав легкой наживы, он далеко зашел в своих желаниях. Но при всей своей алчности, отступник обладал храбрым сердцем.
        - Жива ли еще наша прежняя дружба? — вдруг спросил Нико. — Радостно ли забьются наши сердца при встрече, или из уст вырвется боевой клич?
        - Жива. Слово мушкетера, — поклялся Ромка. — Меня облапошили, как глупую обезьяну, которой подсунули пустой орех.
        - Подобная откровенность похвальна, — заметил Гурко.
        Смилостивился и строгий Нико.
        - В твоих жилах течет кровь, которой покровительствует судьба, — сказал он. — Мы намеревались включить тебя в опасную экспедицию. Готов ли ты на смерть и подвиг?
        - Да. Но мне бы не хотелось вновь стать болваном и трижды идиотом, чтобы работать на других и не получать даже ирисок. Ведь все достанется вашему отцу?
        - Нет, мы разделим драгоценности поровну, так как хотим иметь деньги на кино. Отец только получит свою долю олова, потому что это он надоумил нас искать клады на пожарищах. Самый большой пожар, когда жгли дома буржуев, он видел у озера. Там горели дома, которые назывались виллами. Их двери, окна и стены были украшены бронзой. Настилы балконов и трубы в ванных сделаны из свинца и спаяны оловом. Возможно, что там расплавилось и серебро. Вот где надо тайно делать раскопки.
        В тот же день, захватив обоих Громачевых, Зарухно отправились на разведку к озеру Облино. Там на высоком полуострове среди дубов, черемух и кустов сирени стояли закопченные и потрескавшиеся остовы когда-то красивых каменных вилл. Но добраться к ним было трудно. Перешеек перегораживал высокий, из железной сетки забор, поверху опутанный колючей проволокой, и каменные ворота, около которых ходил на цепи большой пес.
        На полуострове жили прежний сторож сгоревших вилл и его глухая жена. К себе они никого не пускали, так как оберегали огороды, яблони и заросли малины и смородины.
        Старуха никогда не покидала полуострова, а старик отлучался: то ставил в дальнем конце озера сети, то, сгорбясь от тяжести, пешком три версты нес на рынок овощи или рыбу и там менял на соль, зерно и порох.
        Когда-то вокруг полуострова дно было очищено, углублено и на берегу построены купальни. Но за годы, прошедшие после пожара, озеро постепенно заросло у берегов болотными травами, водяными лилиями, покрылось толстым ковром, сплетенным из плавающих растений. Медленно наращивая толщину, мохнатый ковер покрыл отмели и ямины, превратив их в опасное болото с вечно пузырящейся водой, словно здесь непрестанно варилась чертова уха.
        Прохода через болото мальчишки не нашли. Даже легкий Димка провалился по пояс. Дважды пришлось вытаскивать его из булькающей тины.
        - И на плоту не переправишься по этим зарослям, — сказал Нико. — Придется строить мостки.
        - А где мы бревна возьмем? — полюбопытствовал Димка.
        - Жердей достаточно. Только было бы, за что держаться, тогда пройдем, — уверил Нико.
        На следующий день мальчишки пришли к озеру с веревками, с двумя лопатами, ломиком и топором, завернутыми в мешки. Срубив в прибрежных зарослях пяток засохших сосенок И несколько высоких березок, очистили их от ветвей — получились длинные и гибкие жерди.
        Волоком перетащив жерди к намеченной переправе, они дождались, когда рыбак на лодке отправился в дальний конец озера. Тут мальчишки уже не мешкали: разделись догола и, увязая по грудь в тине, стали проталкивать вперед жерди и привязывать их парами друг к дружке. Получились длинные мостки. Но пройти по ним не удалось даже Димке — жерди глубоко погружались. Они могли лишь служить поддержками при переправе с берега на берег.
        Перетащив на полуостров одежду и инструменты, мальчишки оделись и осторожно, почти на четвереньках поднялись наверх.
        Собака не залаяла. До ворот было далеко. Она, видно, пришельцев не учуяла.
        Прячась за кусты акации и сирени, мальчишки пробрались к крайней развалине. От прежней белокаменной виллы здесь остались лишь три потрескавшиеся и закопченные стены, полуразрушенный кирпичный стояк дымохода и несколько ступеней мраморной лестницы. Холмики щебня в большом шестиграннике, окруженном гранитным фундаментом, поросли малиной, иван-чаем и лопухами.
        Малина начала поспевать. Димка и Гурко кинулись лакомиться покрасневшими ягодами. Но Нико пригрозил пальцем и зло зашипел:
        - Не трогать! Скажут, что воровать пришли, а мы кладоискатели.
        Оставив Димку наблюдать из кустов, ребята прошли к стояку дымохода, где по расчетам Нико должны были быть кухня и ванная. Расчистили от лопухов площадку и начали долбить ломиком и лопатами землю.
        Раскапывать осколки кирпича, спекшейся штукатурки и расплавленного стекла было трудно. Ломик то и дело натыкался на покореженное железо, закопченные камни, полусгнившие головешки. Лишь минут через десять мальчишки наткнулись на латунную задвижку от оконной рамы и две медных петли.
        - Пойдут в дело, — сказал Нико. — Тут, видно, окно было. Давайте вон там — на сажень дальше.
        В новом месте копать стало еще трудней, потому что попадались осколки фаянсовых и мраморных плиток.
        Через час или полтора мальчишки все же вырыли довольно объемистую яму. Неожиданно ломик Ромки вонзился в ноздристый слиток металла.
        Вытащив его на поверхность, Нико взвесил в руке и определил:
        - Олово со свинцом… фунтов десять. Тут, видно, свинцовые трубы проходили.
        Он был прав; вскоре мальчишкам стали попадаться обломки фаянсовой раковины, оплавленные куски свинцовых труб, латунные краники, крюки, вешалки…
        Вырыв широкую траншею, они наткнулись на покатый край медной колонки.
        - Вот это добыча! — воскликнул Нико. — Отец говорил, что красной меди не достать… за нее дорого платят.
        Раскапывать почти саженную колонку у мальчишек уже не хватило сил.
        - Лодка! — крикнул вдруг Димка. — Старик возвращается.
        Прикрыв раскопанное место валявшимися кусками заржавленного кровельного железа, мальчишки собрали выкопанный металл и уложили по равной доле в мешки. Ноша оказалась тяжелой.
        - С таким грузом — только в гости к водяному, вмиг на дно утащит, — заметил Гурко.
        - Да-а, — протянул Нико, — вплавь с железным грузом не пойдешь.
        - Может, корыто возьмем? — предложил Димка.
        - Какое корыто?
        - Вон то деревянное, что у колодца.
        Раздумывать было некогда. Ромка с Нико пробрались к колодцу и обнаружили там долбленку, в каких обыкновенно поят поросят или коров. Корыто было довольно легким, они без труда перенесли его к мосткам и там, как на лодке, переправили груз на другой берег.
        Оставив младших братьев стеречь добычу, Ромка с Нико вернулись на полуостров и отнесли корыто на место. Они ведь собирались продолжать раскопки, поэтому все должно остаться таким, каким было до их прихода. Выпрямив ветки кустарника, они двумя булыжниками притопили мостки и прикрыли их концы тиной.
        Слиток братья Зарухно отдали отцу, а обломки свинца, бронзы, латуни и меди мальчишки решили продать, чтобы купить билеты в «Сатурн». Хозяин этого кинотеатра вывесил по городу большие афиши, извещавшие о том, что на днях начнет демонстрировать тридцатидвухсерийный американский боевик «Таинственная рука».
        Билеты стали вдвое дороже, а всем хотелось увидеть фильм до конца.
        На толкучке железными изделиями торговали только три человека. Первым долгом мальчишки решили показать свой товар жестянщику. Тот, заглянув в мешки, сказал:
        - Могу взять свинец. Хотите двадцать тысяч?
        Этого мальчишкам показалось мало. Они пошли к торговцу скобяными изделиями. Тот долго рылся в мешках и выбрал себе только краники, медные петли и ручки.
        - Получайте двадцать пять косых, — сказал он и хотел уже бросить отобранное к себе в ящик, но Нико остановил его.
        - Не пойдет. Всем по сто двадцать пять тысяч давай.
        Торговец, ничего не говоря, бросил товар обратно в мешок и отвернулся. Он был суровым стариком.
        Пришлось все тащить татарину, хотя надежды получить больше не было.
        Татарин содержимое мешков высыпал на коврик, долго копался в металле, взвешивая на руке каждую вещь, потом сузил глаза и спросил:
        - Где воровали?
        - На старом пожарище выкопали, не воровали, — ответил Нико.
        - Где такой пожарище?
        - Ишь какой! Узнаешь и сам пойдешь. Это наша тайна.
        - Хорошо, товар берем. За все триста сорок тысяч даем.
        Это уже были приличные деньги, но Нико решил торговаться.
        - Нам четыреста тысяч давали — и мы не отдали. В Петрограде в два раза больше дадут. У нас еще есть колонка от ванной из красной меди.
        - Если притащишь колонка, могу червонцами заплатить.
        - Сперва расплатись за это. Мы посмотрим, какой ты купец.
        Поторговавшись еще немного, татарин хлопнул по руке Нико и отсчитал четыреста сорок тысяч рублей.
        - Смотри, колонка никому не отдавай. Вези прямо в мой дом.
        И татарин сказал; где его можно найти вечером.
        Мальчишки сосчитали, что полученных денег им хватит только на четыре похода в кино. Чтобы посмотреть до конца американский боевик, нужно было еще достать миллион пятьсот шестьдесят тысяч.
        Димка заметил, что рыбак с полуострова сейчас находится на базаре: торгует вяленой рыбой. Это было ребятам на руку. Не мешкая, они забежали во двор Зарухно, вытащили тележку и, погрузив на нее ломик, лопаты и рогожу, покатили к озеру.
        Спрятав тележку в кустах, мальчишки вчетвером переправились на полуостров. Здесь братья Зарухно принялись откапывать колонку, а Громачевы стали ковыряться в захламленной земле, там, где, по предположению Нико, должна была находиться кухня.
        В новой яме то и дело попадались расколотый кафель, кирпичи, затвердевшие головешки, спекшееся стекло. Вдруг ломик Димки наткнулся на что-то металлическое. Вскоре Громачевы вытащили медную кастрюлю с длинной ручкой.
        Нико выскреб из нее землю, повертел ее и определил:
        - Чистая медь. Если положить полуду, можно продать как новую. Ищите еще, ведь не одна же кастрюля была у хозяйки.
        Вскоре колонка была откопана. Чтобы не накапливать металл в опасном месте, Нико вместе с Димкой сходили за старым корытом, перекатили колонку к воде и переправили на другой берег.
        Пока они возились на переправе, Ромка с Гурко откопали еще две кастрюли поменьше, медный тазик, погнутый кофейник и чугунную сковородку.
        Они так увлеклись раскопками, что не заметили, когда вернулся рыбак. Он появился перед ними неожиданно, словно вырос из земли.
        - Вы что тут делаете? — спросил старик.
        - Червей копаем… будем рыбу удить, — соврал Нико.
        - А кто позволил сюды пролезть?
        - Никто. Озеро не ваше, — заметил Гурко.
        - Я сейчас тебе покажу «не ваше»! — повысил голос рыбак и, схватив палку, замахнулся, но не ударил, так как на него с лопатой пошел Нико, а Ромка сжал в руке ломик. И старик струсил.
        - Ах, вот вы какие разбойники! — изумился он. — На людей нападать? Сейчас я вас солью из берданки… и собаку спущу!
        И он торопливо заковылял к дому. Мальчишки конечно мешкать не стали. Подхватив выкопанную кухонную утварь, они бегом спустились к мосткам, побросали все в корыто и, поддерживая его, двинулись по воде к противоположному берегу.
        Когда они были уже у другого берега, на горке показалась огромная лохматая дворняга. Тяжело дыша и хрипя, собака спустилась к воде и залилась грохочущим лаем. Она не собиралась гнаться за мальчишками по трясине, так как, видимо, было очень стара. В ее рыхлой и слюнявой пасти они не приметили зубов.
        Рыбак приковылял лишь после того, как мальчишки спрятали добычу в кусты. Подняв в правой руке ружье, он выкрикнул:
        - Если еще раз увижу, каждому по заряду бекасинника всажу!
        И для устрашения выстрелил.
        Постояв некоторое время на берегу и никого не видя вокруг, старик еще раз тряхнул берданкой и, взяв собаку за ошейник, поковылял прочь.
        Выждав еще немного, мальчишки погрузили добычу на тележку и вчетвером покатили к городу.
        По пути оживился Гурко и заговорил по-книжному:
        - Милостивые джентльмены, мы уже умеем запугивать аборигенов. Не пора ли нам объединиться под знамя кладоискателей и дать себе устрашающее имя? Например: «Четыре Мустангера».
        - Не годится, — возразил Нико. — Какая это тайна, если будут знать, что нас четверо? А если кто новый присоединится?
        - А может, назовемся гиенами облинских лесов? — предложил Дима.
        Но на его предложение даже никто не отозвался.
        - У меня есть другое… из песни: «Мы ребята-ёжики».
        Это название ребятам понравилось. Оно было устрашающим и в то же время в сокращенном виде звучало невинно: «Мрё».
        - Враги сразу не расшифруют. Это очень ценно, — рассуждал Гурко. — Мы будем сыщиков водить за нос. Надо только определить, какими будут герб и знамя. Тайна и верность — вот наш девиз!
        Мальчишки не возражали и тут же поклялись: ни при каких обстоятельствах не выдавать друг друга и все делить по-братски.
        - Денег надо добыть на все сеансы, — сказал Нико, взяв на себя роль атамана. — Татарину всю добычу сразу не повезем. Лучше продавать по частям, он больше заплатит.
        - Атаман прав, из этого торгаша надо выжать по червонцу на брата. С нами бог и нечистая сила! — воскликнул Гурко.
        Свернув с дороги к дому Зарухно, мальчишки всю кухонную утварь свалили за сараем и прикрыли дровами. К татарину повезли только колонку и пару чугунных сковородок.
        «Шурум-бурум» жил невдалеке от рынка в полукаменном домишке, первый этаж которого был из кирпича, а верх — деревянный.
        Татарин и дома ходил в выцветшей тюбетейке и не снимал с себя двух не то пальто, не то курток, не имевших застежек. Велев затащить колонку в широко распахнутые двери подвала, старьевщик пришел с молотком. Обстукав колонку, он взвесил ее на больших весах и сказал:
        - А-яй, совсем плохой! Один червонец мало будет?
        Червонец не обесценивался, он был твердой валютой, обеспеченной золотом. За один червонец давали пятьсот тысяч «дензнаками». Быстро подсчитав, сколько получится билетов в кино, Нико ответил:
        - Мало. Меньше трех не уступим. Можем в придачу подкинуть сковородки.
        - Зачем твой сковородки? Чертей жарить? Красный цена два червонца.
        - Ладно, уступлю пятерку, — продолжал торг Нико.
        Но «Шурум-бурум» выложил на ящик только два червонца.
        - Смотри, больше не имеем.
        Он вывернул карманы.
        - Жаль, что у тебя деньги кончились, — вздохнув, сказал Нико. — А мы хотели другой товар предложить — кастрюли из меди. Если полудить, можно продавать как новые.
        - Почему кончились? — возмутился татарин. — Будет, если нада. Тащи свой кастрюля. Я хорошо плачу, больше никто не даст.
        Кухонную утварь мальчишки привезли татарину на другой день и выторговали еще один червонец и семьсот тысяч «дензнаками». Теперь они были богачами: могли купить билеты на все серии американского боевика и у каждого еще оставались «дензнаки».

* * *
        На две первых серии братья Зарухно и Громачевы пошли вместе. Около «Сатурна» пришлось пробиваться сквозь толпы мальчишек, пытавшихся проскочить без билетов. Но у входа и выхода стояли глазастые контролеры, которые бесцеремонно хватали пробившихся храбрецов за шкирку и так отбрасывали в сторону, что второй раз никому не хотелось совершать подобный полет.
        Тут же околачивался и «Ржавая сметана» со своими телохранителями. Он закупил самые дешевые билеты первого ряда и выдавал их только тем, кто клятвенно обещал расплатиться в ближайшие дни. Антас задержал и Громачевых.
        - Могу устроить пару билетов, — шепнул он. — Но с условием, что вы у себя дома проверите чердаки и кладовые — нет ли чего-нибудь завалявшегося из олова, свинца и меди… Притащите — получите еще по билету.
        - А мы сами умеем деньги получать, — ответил Ромка. — Ты лучше верни провизионку.
        - Цыганам продался, да? — спросил «Ржавая сметана».
        Это услышал Нико. Он схватил Антаса за грудки и, встряхнув, грозно сказал:
        - Если завтра не вернешь ему провизионку, разнесем твою фабрику. Понял?
        Но тут на него наскочили Гунявый с Зайкиным. Они хотели скрутить Зарухно руки за спину, но Нико не дался: резким движением стряхнул с себя противников и предупредил:
        - Близко не подходить, порежу! А ты, «Ржавая сметана», не забудь сказанного. Если не выполнишь, телохранители не спасут… Клянусь святым Патриком! Мы люди решительные.
        - Под этим мундиром бьется благородное и бесстрашное сердце вождя команчей, — ткнув пальцем в вельветовую жилетку брата, возвестил Гурко. — Атаман слов на ветер не бросает. Благоразумней будет выполнить его требования, прийти с поклоном и подарками. Адью, милорды!
        Оставив растерявшихся телохранителей «Ржавой сметаны», мрёвцы с гордым видом направились к кассе, купили четыре билета, беспрепятственно миновали цепь контролеров, прошли в зал и уселись на места.
        Кинобоевик захватывал зрителей с первых же кадров своей таинственностью, стрельбой и погонями. Главным героем был неуловимый человек в маске. Его лица никто не видел, опознавали только по скрюченной руке в кожаной перчатке, похожей на когти хищной птицы.
        Каждая серия обрывалась на самом интересном месте. Жаль было покидать кресло. Хотелось смотреть без конца. Но вспыхнул свет, и билетеры принялись подталкивать в спину мальчишек, желавших остаться еще на сеанс.
        Когда мрёвцы вышли с толпой зрителей из душного кинотеатра, то решили немедля смастерить себе, маски, раздобыть тяжелые кольты и сделаться либо сыщиками, либо гангстерами.
        Целый месяц город сотрясала кинолихорадка. Мальчишки готовы были продаться в рабство, чтобы раздобыть билет на две очередных серии. Они обшаривали чердаки и кладовые у родных, знакомых и тащили «Ржавой сметане» дырявые кастрюли, помятые самовары, колченогие примуса, бронзовые лампы, подсвечники, гильзы охотничьих патронов, тазы для варки варенья.
        Антас расплавлял добычу и возил на продажу в Питер. Возвращать провизионку он и не думал. За это его следовало проучить. Мрёвцы стали готовиться к набегу. Каждый сделал себе черную маску и завел перчатку, в пальцы которой были вшиты куски свинца.
        К этому времени у мрёвцев уже был свой знак. Изображение они позаимствовали с торгового флажка Анны: рисовали зеленую елку, а на ее фоне — пять белых бубенчиков ландыша.
        Поздно вечером, надев на себя маски, они устроили набег на плавильные печи «Ржавой сметаны». Разметав жесть и утопив в болоте кирпичи, Нико прибил к стволу сосны листок со своим знаком, а внизу приписал: «Первое предупреждение».
        Он уверен был, что «Ржавая сметана» объявит им беспощадную войну, а тот прислал парламентера. Гундосый пришел к Громачевым во двор и отдал Ромке сильно потрепанную провизионку, большую плитку ирисок, завернутую в бумагу, и записку:
        «Рома, надеюсь, теперь все улажено? Я предлагаю дружбу. Сдавайте свой металл не «Шурум-буруму», а мне. Платить буду лучше. Если согласны, встретимся в шесть часов вечера у лодочной станции. Выкурим трубку мира и обо всем поговорим.
    Антас»
        Прочитав послание, Ромка сказал, что ответ будет после обеда, а сам поспешил к братьям Зарухно. Записка их озадачила.
        - Не хотят ли они устроить засаду и проучить нас? — стал гадать Нико. — «Ржавая сметана» может собрать большую шайку.
        - Клянусь всеми чертями, у них нет таких храбрецов! — возразил Гурко.
        - Найдутся. «Ржавая сметана» способен подкупить даже взрослых, чтобы нам при всех надрали уши. Зачем позориться? Нужно выдержать фасон. Ответим так: «Милорд, предчувствие не обмануло нас. Мы тоже считаем дело улаженным. В дополнительных переговорах нет нужды. Заверяем вас в почтении… Мрё». Получится не хуже, чем у дипломатов. Пусть знают, что нас нелегко запугать и обвести вокруг пальца.
        Мудрость атамана покорила мальчишек. Ответ Гурко написал на свежей бересте красивым почерком и внизу нарисовал свой знак.
        Березовый свиток в тот же день был вручен Антасу, и за железной дорогой наступило мирное сосуществование кладоискателей.
        Лесные бандиты
        Осень — конец летней вольницы, пора заготовок на зиму. Зимогоры, имевшие лошадей, семьями отправлялись в леса по грибы и ягоды. Они захватывали с собой постели и еду на несколько дней.
        Наладив цыганскую кибитку, по гатям в глубь болот укатили почти всей семьей и Зарухно. Ухаживать за коровой и овцами осталась одна Миля.
        Громачевым негде было достать коня с телегой, поэтому Анна будила мальчишек, когда еще было темно, наскоро поила их молоком, прилаживала на спины кузовочки, давала по малой корзинке и говорила:
        - А ну, поспевайте за мной. В лес надо попасть раньше Других.
        В старых отцовских сапогах она шагала быстро и споро. Чтобы не отстать от нее, мальчишки бежали вприскочку. Земля по утрам покрывалась инеем. Подошвы ног пощипывало. Но хуже становилось на лесных тропах. Вереск и травы роняли ледяную росу. Израненные, побитые о корни пальцы ног словно обжигало кипятком. Болячки размокали, кровоточили.
        - Ничего, — успокаивала Анна. — В бору подсохнут.
        В бору они расходились в разные стороны. Натыкаясь на целые семьи черноголовых и толстоногих боровичков, Димка с Ромкой не радовались, как при Матреше, не подзывали один другого полюбоваться, а торопливо срывали и шли дальше, приглядываясь ко всякому бугорку. Они спешили наполнить кузова, чтобы раньше вернуться домой.
        Дома Анна растапливала плиту и, нанизав боровички на гладко выструганные лучины, укладывала рядами на поставленные ребром кирпичи сушиться.
        Ребятам роздыха не было: Анна заставляла их собирать в рощице щепки, обломки корней, хворост и до позднего вечера подкладывать под плиту, чтобы ее чугунная поверхность дышала на грибы жаром.
        А чуть свет — они опять отправлялись в лес.
        Когда белых грибов стало меньше, Анна повела ребят в сырые лиственные леса, где росли грузди, рыжики и волнушки.
        - Срезайте любые солонухи, какие попадутся, — требовала она. — Зима будет голодной, надо побольше запасти.
        Мальчишки срезали болотные и боровые горькушки, колпачки, зелянки, свинухи. Набивали ими кузова и корзинки до отказа, а потом, изнывая от тяжести, тащились по лесным дорогам домой. Это был трудный путь: пот заливал глаза, ныли плечи и ноги. Ребята отдыхали почти каждую версту, а дома, освободясь от ноши и попив водицы, валились на кровать и засыпали.
        Вволю поспать не удавалось. Через час Анна будила их, посылала то к колодцу носить воду для замачивания солонух, то за метелками перезревшего укропа, листьями черной смородины и чесноком.
        От соседки Анна узнала, что Фоничевы, пробыв в лесу, вернулись домой без коня и кузовов. Ей было известно, что Трофим и Матреша на телеге отправились через гати в дальние леса. Но что с ними приключилось, почему они закрылись в домике и не показываются, никто не знал.
        Вечером Анна надумала пойти к Матреше. Пробравшись через лаз во двор Фоничевых, она несколько раз постучала в дверь. Ей никто не отозвался. Тогда она принялась стучать в кухонное окно. Только после этого в сенях послышались шаги и дверь открылась. Перед нею стояла не круглолицая Матреша, а сильно поседевшая изможденная женщина с тревожно бегающими глазами.
        - Матрешенька, что с тобой?
        - Ой, милая, не спрашивай!
        И соседка залилась слезами. Она не повела Анну в дом, а шепнула:
        - Мой ирод извел меня. Все корит: «Не потянула бы за грибами, коня бы не лишились». Сам едва ходит, а все кулачищами тычет. Изверг!
        Анна привела безутешную соседку к себе, дала ей валерьяновых капель и стала допытываться, что же с ними было. Матреша, то плача в голос, то переходя на шепот, принялась рассказывать:
        - Напали мы на грибные места. Все бочонки и кадушку заполнили. И ягод собрали много. Едем к дому. Верст пятнадцать осталось, не больше. Вдруг слышим окрик: «Стой!» Из лесу выходят шестеро мужиков с ружьями. На ремнях ножи и бомбы висят. Рожи черные, обросшие. «Что везете?»- спрашивают. «Вот малость грибков на зиму и ягод насбирали», — отвечаю. Один из них — ну прямо леший! — заглянул в корзину, в бочонки и командует: «Поворачивай, все сгодится! Заложим запас на зиму». Моему бы Трофиму молчать, а он — хвать топор, ощерился и кричит: «Не отдам, не подходи!» Они его окружили и требуют: «Кидай топор!» Он ни в какую. Тогда они огрели его колом по голове и принялись ногами пинать. В кровь избили. Потом к дереву привязали и надо мной измываться стали. Звери, прямо звери! А я кричать боюсь, думаю: убьют обоих. Потом ударили меня, что ли… Очнувшись, увидела: коня и телеги уже нет. И бандитов след простыл. Один Трофим привязанный к дереву стоит, сычом на меня смотрит и кричит: «Чего раскинулась, развязывай, стерва!» И до сих пор матерится. Уйду я от этого изверга…
        - А в милицию не заявляли? — спросила Анна. — Пусть их поймают.
        - Какое! Что ты! — замахала руками Матреша. — Они же ему пригрозили: «Если вякнешь кому, дом подпалим и живьем зажарим». Мы и выйти-то боимся.
        После рассказа Матреши Анна и Анеля больше в лес не ходили, но ребят продолжали посылать за солонухами.
        Месть мрёвцев
        В школу ребята обычно не шли, а мчались вприпрыжку, точно спеша на поезд, который вот-вот отойдет. Одни — потому что боялись опоздать и остаться за дверями, другие — оттого что не имели обуви. А осень выдалась холодной: по утрам трава и дорожки покрывались инеем.
        У братьев Громачевых — Ромы и Димы, — несмотря на приближающуюся зиму, не оказалось ботинок. Тут невольно побежишь вприпрыжку, так как голые ступни обжигало холодом. Хорошо, что в школе был заведен строгий порядок: босоногих на крыльце поджидала сторожиха, она заставляла мыть ноги в лохани с теплой водой и вытирать застиранной мешковиной. Только с чистыми ногами разрешалось проходить в гардеробную.
        Теплая вода согревала настывшие ступни ног, побитые о кочки припухшие пальцы краснели, а огрубевшие пятки приятно пощипывало. В гардеробной, натянув на босые ноги самодельные тряпичные тапочки, ребята проходили в классы.
        Темнеть стало рано. Вечера тянулись неимоверно долго.
        Братья Зарухно и Ромка опять увлеклись книгами и продолжали таскать их из учительской.
        Летом Анна пропадала на толкучке допоздна, теперь же она приходила, как только наступали сумерки, заставляла ребят стаскивать с себя бурки, шерстяные чулки, ватные штаны, которые надевала, чтобы не простыть на ветру.
        На варку бульонов и заготовку начинки для пирожков у нее уходило немного времени. Накормив ребят ужином, она ставила на табурет около своей постели лампу, раздевалась, залезала под одеяло и требовала:
        - А ну, Ромка, почитай!
        Ромка садился на скамеечку около лампы и громким внятным голосом читал. Сказки уже не интересовали Анну, она требовала других книг. «Королеву Марго» и «Трех мушкетеров» Александра Дюма слушала с увлечением, но когда Ромка принес выпуски тонких книжечек о сыщиках Нате Пинкертоне и Нике Картере, стала зевать, ворочаться на постели.
        - Надоело про драки и убийства, нет ли у тебя еще про любовь?
        Но Ромку любовные романы не интересовали, да и не знал он, где их добыть.
        - Ладно, сама достану, — пообещала Анна.
        На другой вечер она принесла сильно потрепанный бульварный роман «В когтях негодяя». Ромка неохотно раскрыл его и унылым голосом принялся читать. Он надеялся, что Анна заскучает. Но не тут-то было. Глупейшую историю о том, как наивная девица влюбилась в синеокого прожигателя жизни, она слушала с тревогой, проливая слезы и хлюпая носом. А мальчишки изнывали от скуки. Осоловевший Димка клевал носом, у Ромки слипались веки. Он путал слова, пропускал строки. Рассердись, Анна взбадривала его подзатыльником и требовала перечитывать непонятую ею страницу. Она готова была слушать любовную муть без конца.
        Димка уходил спать, а Ромка вынужден был страдать до глубокой ночи. Он так уставал, что затрещины больше уже не взбадривали его, и язык начинал заплетаться. Тогда Анна, сердито отняв книжку, толкала его в спину и говорила:
        - Иди, засоня, дрыхни.
        Бульварные романы так увлекли мачеху, что она, словно одержимая, добывала книжки, продававшиеся на толкучке из-под полы. Вместе с мачехой Ромка постигал тайны гаремов, женских монастырей, трущоб Гонконга, вертепов Марселя и никак не мог понять: что в них привлекает Анну? Кому интересна нудная любовная волынка? Ему казалось, что герои романов заняты бессмысленными и весьма скучными делами. Но отказываться от чтения Ромка не мог, так как за неподчинение был бы выпорот и оставлен без ужина. А когда послушно садился за книгу, Анна становилась ласковой и припрятывала ему что-нибудь вкусное.
        Для мальчишек было счастьем, если мачеха застревала где-нибудь на весь вечер, тогда они зажигали лампу и всласть читали свои книжки.
        Вскоре полки книжного шкафа в учительской столь поредели, что не приметить этого было невозможно. Директор школы, подсчитав, сколько книг не хватает, забил тревогу. Сперва он собрал на совет учителей, а потом обратился с речью к мальчишкам из старших классов.
        - Дети, из учительской пропало много книг, — начал он доверительным тоном. — Может, кто из вас брал почитать? В таком случае нужно немедленно возвратить их на место. Даю три дня. Наказание будет не строгим. Но кто утаит, — пусть пеняет на себя: отправлю в милицию или в колонию несовершеннолетних преступников. Ясно?
        - Ясно, — хором ответили ученики.
        Никто конечно не сознался и книг в школу не принес.
        Директор вызвал милицию. Два милиционера часа три ходили по школе, осматривали окна, лупой водили по замкам, хмурились, качали головами. Они даже не сумели обнаружить на печке веревочной лестницы братьев Зарухно.
        - Вот так сыщики, — посмеивался Гурко. — Им надо Шерлока Холмса почитать. Может, пошлем в милицию пару выпусков?
        - Не радуйся, — остановил его Нико. — Может, они засаду собираются устроить. Больше в учительской книг не трогать.
        Но как же жить без чтения такому глотателю книг, как Гурко? Младший Зарухно стал носить прочитанные томики в школу и тайно обменивать их у мальчишек на неизвестные книги.
        Однажды на уроке рисования учительница накрыла за чтением тринадцатилетнего увальня — картавого Вовку Бочана. Отняв от него томик Фенимора Купера, она отнесла его в учительскую. Книжка попала в руки директора. Полистав ее, на шестнадцатой странице Щупарик обнаружил школьный штамп. Он немедля вызвал к себе Бочана.
        - Где ты взял эту книгу? — спросил он.
        Вовка, не желая подводить младшего Зарухно, сказал:
        - Она не моя. Я нашел ее в парте.
        Щупарик конечно не поверил, отвел увальня в пустующий класс и предупредил:
        - Если не скажешь правды, домой не выпущу. Отправлю в милицию.
        И запер Бочана на ключ. Гурко удалось поговорить с Вовкой через открытую форточку. Он его предупредил:
        - Если выдашь, — покалечу. Отпирайся. Говори то, что сразу придумал.
        И Бочан, не желая быть покалеченным, не сдался Щупарику, как тот его ни допрашивал. Он словно попугай картавил свое: «Нашел в парте».
        Директор вынужден был выпустить упрямца на волю. Учителям же он велел строже следить за теми, кто тайно читает на уроках, книжки отнимать и немедля передавать ему.
        Перед весенними каникулами за чтением попались долговязый Антошкин и Гурко Зарухно. От Гурко директор конечно ничего не узнал, так как младший Зарухно вдруг онемел. А вот Антошкин оказался трусом: он расплакался и сознался, что книжку выменял на увеличительное стекло у Ромки Громачева.
        В этот же день Гурко и Ромка очутились в «голодальнике». Ожидая, когда за ними придет милиционер, они сговорились от всего отпираться, твердить только одно: «Нашли за печкой в школьной уборной».
        В сумерках в школу пробрался Нико и закинул «узникам» через фрамугу узелок с хлебом и картошкой.
        - Может, нам взять веревочную лестницу и убежать? — спросил у него Ромка.
        - Ни в коем случае, — рассердился Нико. — Тогда станет ясно, кто таскал книги. Если будете отпираться, вас скорей выпустят.
        Нико ушел. А Ромка с Гурко, заправившись картошкой с ржаным хлебом, почувствовали себя бодрее.
        Через час или два послышалось звяканье ключей. В класс вошел Щупарик. Усевшись против мальчишек, он стал смотреть на них в упор с таким видом, точно выбирал: каким способом лучше всего прикончить провинившихся?
        Они же, выражая смирение перед роковой неизбежностью, директорский взгляд выдержали и даже изобразили готовность положить головы на плаху.
        - Вы тоже свои книжки в парте нашли? — предупреждая ответ, ехидно спросил Щупарик.
        - Нет, — возразил Ромка. — Мы нашли их за печкой в уборной.
        И тут вдруг директор как бы подобрел.
        - Ну что ж, чудесно, мальчики, — сказал он. — Хоть и не верю вам, но прошу об одном одолжении. Скажите своим приятелям, что я даю два дня сроку. Сумеете за это время собрать книжки — преследовать не стану, не сумеете — отдадим обоих под суд и деньги взыщу с родителей. Из школы, разумеется, исключим.
        Кому же хочется ввязывать в свои проделки родителей? На мальчишеском совете было решено: все оставшиеся книги тайно вернуть в школу.
        На другой день вечером Ромка Громачев и братья Зарухно, сгибаясь под тяжестью мешков, пробрались к школе. Нико проник в учительскую и, открыв окно, стал принимать книги. В это время из тьмы появился директор. Оказывается, вместе со сторожихой он сидел в засаде.
        - Вот вы как действовали, голубчики! — словно радуясь, воскликнул он. — Не вздумайте только убегать! Сопротивление усугубит вину.
        И мальчишки сдались на милость директора. Он же обещал не карать тех, кто добровольно отдаст книжки.
        Щупарик заставил ребят расставить книги на полках так, как они стояли, затем отвел их в «голодальник» и строго сказал:
        - Ночевать будете здесь. Утром вызову милицию.
        - Но вы же сказали, что не будете преследовать, — напомнил Нико.
        - С ворами у честных людей сделок не бывает, — заметил директор. — Умейте отвечать за свои проступки.
        Он запер двери класса на ключ и ушел домой.
        Мальчишки ждали от Щупарика всяких каверз, но вероломство их потрясло. Дал слово и не сдержал. Такому больше доверяться нельзя, он всегда предаст.
        Горестно просидев в темноте, мальчишки задумались: что же предпринять? Если они не придут ужинать, то родители всполошатся, начнут искать и, может быть, раньше Щупарика обратятся в милицию. Обязательно надо показаться.
        - Давайте выберемся отсюда и сходим домой, — предложил Нико. — Поужинаем и как бы пойдем спать. Полежим немного и вернемся в школу.
        Так они и сделали: с помощью веревочной лестницы выбрались из «голодальника», разошлись по Домам, поужинали и улеглись спать. А когда раздался ночной гудок лесопилки, покинули свои постели, потихоньку вышли на улицу и встретились у школы.
        Здесь они стали обсуждать: как отомстить за вероломство Щупарику?
        - Мы ведь заперты на ключ, да? — спросил Нико у товарищей и, слыша насмешливое хмыканье, добавил:
        - Нас нет на воле. Если что случится вне школы, никто заключенных не обвинит. На суде это называют алиби. Так что мы можем навредить как хотим. У меня есть предложение ударить по самому больному — по теплицам. А чтобы Щупарику попало от жены, оставим свой знак с запиской: «Привет от школьников!»
        Ребята примечали, что некоторые учителя после уроков превращались в неприметных и скучных людей. Дома они выносили помои, рубили дрова, таскали воду, копались в навозе. Это уже были не громовержцы и оракулы, а забитые женами мелкие служащие.
        Не лучше был и директор школы. Придя домой, он снимал свой черный костюм, рубашку с манишкой и надевал какие-то задрипанные брючишки, заношенную кофту, длинный клеенчатый передник и дырявую шляпу. В таком виде Щупарик был жалок, походил на огородное пугало.
        При жене он вел себя безропотно, в голосе не было рокочущих нот, так как в доме властвовала потомственная огородница — дородная женщина, почти гвардейского роста. Ее приданым были застекленные теплицы, подогреваемые торфом. В теплицах выращивались рассада и цветы для продажи. Со своего огорода директорская жена получала доход, в несколько раз превышавший зарплату мужа, поэтому к его должности огородница относилась без всякого уважения. В доме на Щупарика наваливалась работа батрака: он безропотно носил воду в теплицы, в тачке возил торф и навоз, копался в земле.
        Набив карманы камнями, мальчишки подобрались к директорскому дому, который находился невдалеке от школы. Наклеив на высокий и плотный забор свой знак с запиской, они первый залп из рогатки дали по теплице. Потом принялись швырять камни как попало. В доме услышали звон разбиваемых стекол. Одно из окон вдруг распахнулось. Высунувшаяся из него белая фигура в чепце грубым голосом завопила:
        - Это кто там хулиганит? Шкоды проклятые! Виля, чeгo ты там копаешься? Лови их, они из твоей школы!
        Соскочив с забора, ребята бросились бежать. Вернувшись в школу, они быстро пробрались в «голодальник», забросили веревочную лестницу на печку и улеглись на скамейках спать.
        Минут через пятнадцать в школу ворвался разъяренный директор. Он, видно, не надеялся застать сорванцов на месте, поэтому удивленно спросил:
        - Вы здесь, негодники? Кто из вас выходил на улицу?
        - Как же выйдешь, если вы заперли нас? — обиженно заметил Нико. — С голоду тут подохнешь.
        Но его жалоба не тронула директора.
        - Если не вы били стекла, то кто-то из вашей банды, — настаивал он. — Назовите имена! Это за вас мне мстят, да?
        - Откуда мы знаем! Мы никого не просили, ни с кем не разговаривали, — ответил Ромка.
        - Так я вам и поверил! Если не назовете негодяев, сгною в тюрьме! Кто еще состоит в вашей банде?
        Тут заговорил Гурко фразами, вычитанными из книг:
        - Ваши подозрения причиняют нам боль. Я не думаю, что вы льстите нам, так как слишком горячо говорите. Вы шутите, сеньор, или хотите нас напугать?
        - Что такое? — не понял его Щупарик. — Ты что мелешь, негодник?
        - Точно раненный в сердце, юноша пошатнулся, — продолжал декламировать Гурко. — Но ни один мускул не дрогнул на его лице. Он не побледнел, нет, и не обнаружил никаких признаков отчаяния, естественного в такую минуту. Он только смог сказать: «Стыдитесь, капитан, так себя в порядочном обществе не ведут!»
        Директор опешил. Изысканную книжную речь он принял за издевательство и грубо оборвал Гурко:
        - Ты впрямь негодяй! Смеешь делать замечания взрослым? И кому — директору школы!
        - Я не из тех, кто сносит оскорбления! — став в позу оскорбленного, ответил Гурко. — Выбирайте оружие — шпаги или пистолет?
        Будь Витоль Робертович начитанней, чуть снисходительней и добрей, он бы понял, какой источник питает фантазию младшего Зарухно, и смог бы ответить подобной же фразой из Майн Рида или Александра Дюма, но он никогда не увлекался приключенческой литературой и понятия не имел, где герои говорят таким языком, поэтому заорал:
        - Я сейчас выберу оружие! Схвачу швабру и отлупцую за наглость. А может быть, вы втроем решили на меня напасть?
        Неизвестно, что ему померещилось в темноте, но он вдруг стал пятиться к двери и предупредил:
        - Знайте: за нападение на учителя — тюрьма!
        Выскочив в коридор, Щупарик мгновенно запер дверь на ключ и вызвал сторожиху.
        - Эти мерзавцы угрожали мне. Не выпускайте их до прихода милиции.
        - Карамба! Он, видно, тронулся, — заметил Нико.
        - Спятил с ума, не иначе, — поддержал брата Гурко.
        - А ты молодчина, — похвалил Ромка младшего Зарухно. — Разговаривал, как настоящий Джеральд.
        - Я могу и по-мушкетерски, — похвастался Гурко. — Тысяча чертей! Мой главный недостаток, как и у Портоса, — неумение держать язык за зубами. Даже в аду на сковородке меня не заставят молчать.
        Следователь Живнин
        Рано утром ребят разбудил милиционер.
        - А ну, малые граждане, вставайте. Только не вздумайте убегать, за ухо поведу, — предупредил он.
        Измятыми, еще не стряхнувшими с себя сонливое состояние, ребята поплелись за милиционером. На крыльце он пропустил их вперед и скомандовал:
        - Ходче! Мне некогда с вами валандаться.
        Мальчишкам пришлось прибавить шагу. Полагая, что их ведут в тюрьму, Ромка сожалел: «Жаль, веревочную лестницу не захватили. С нею при случае можно было бы убежать из камеры».
        Конвоир привел ребят не в общую приемную уездной милиции, а в небольшую комнату следователя угрозыска. Здесь их встретил высокий парень, на котором был обыкновенный серый пиджак и ослепительно белая русская рубашка. Расстегнутый ворот обнажал сильную и загорелую шею.
        - Что за орлы? — как бы удивясь, спросил он.
        - Те, что книги воровали и на директора школы напали, — пояснил милиционер.
        - Ну-ка, покажитесь, какие вы! — сказал парень и, внимательно поглядев на каждого насмешливыми глазами, заключил:
        - Обыкновенные сорванцы. Ничего особенного. Наверное, и без милиционера пришли бы сюда, да?
        - Мираж, сэр, сами бы не явились, — предостерег его от скоропалительных выводов Гурко. — Эта конура не для джентльменов.
        - Ах, вот оно что! — как бы смутился хозяин тесной комнаты. — Прошу прощения. Может быть, мы пройдем в кабинет начальника?
        - К чему лишние церемонии, — продолжал свое Гурко. — Снимайте с нас скальпы здесь.
        - Зачем же сразу скальпы? Для начала мы выкурим трубку мира, — в тон ему ответил следователь.
        Он сходил в коридор, принес скамейку, поставил ее у стены и пригласил ребят сесть. Устроившись за столом напротив, следователь минуты три не спускал со школьников испытующего взгляда.
        - Хочу понять: хорошие вы ребята или испорчены так, что вас надо отправить в колонию?
        - Мы конечно не злодеи, как думают некоторые, — ответил Гурко. — Но можем постоять за себя. Нам не хотелось бы уйти из школы с позорным пятном.
        - Так что же вы натворили? Почему директор не справился с вами, а обратился в милицию?
        - О, это грустная история. О ней можно говорить только шепотом, так как мы будем вынуждены оскорблять высокопоставленное лицо.
        - Обходитесь пока без оскорблений, — поспешил вставить следователь. — Надеюсь, вы мне поможете распутать клубок? Говорят, что у вас создана пиратская команда. Кто же предводитель?
        - Гнусный поклеп, — запротестовал Нико. — Я не предводитель пиратов, клянусь святой девой.
        - Так что же привело вас сюда?
        - Пагубная страсть к чтению, — сознался Гурко. — В начальных классах учителя заставили нас выдолбить букварь. Мы научились складывать слова и… пошли на преступление: без спросу брали из учительской самые интересные книги.
        - У вас нет школьной библиотеки?
        - Книги, как вы поняли, есть, но Щупарик их прячет, никому не дает.
        - Кто такой Щупарик?
        - Ради бога, не задавайте лишних вопросов и никогда вслух не произносите этого имени!
        - И много книг вы «зачитали»? — продолжал интересоваться следователь.
        - Нужно ли говорить, что мы привезли их обратно и хотели тайно уложить на место?
        - Говорите. Это интересно.
        - Мы не знали, что гнусный обманщик изберет тропу войны. Он устроил засаду и не позволил нам с честью выйти из скверной истории.
        - И вы в отместку напустили на его владения отряд головорезов?
        - Отнюдь, сэр. Ни банды, ни отряда не существует. Но мы отомщены. О несчастная мисс Щупак, зачем она выбрала в мужья обманщика! Больше не скажу ни слова. Мой язык от возмущения прилипает к зубам.
        Следователь ухмыльнулся и сказал:
        - Не могу уловить: словами какого писателя ты разговариваешь?
        - И лошадь, и всадник темными силуэтами вырисовывались на светящемся небе, — переменив тон на торжественный, продекламировал Гурко. — Лошадь была безупречна, как изваяние тончайшей работы. Очертания всадника видны были только от седла и до плеч, ноги терялись в тени животного. Однако поблескивающие шпоры показывали, что ноги у всадника были, но…
        Тут следователь жестом остановил Гурко. И в тон ему подхватил:
        - Три раза птицы садились на него: сначала на правое плечо, потом на левое и наконец на то место, где должна быть голова. Майн Рид, «Всадник без головы», так?
        Ромке тоже захотелось блеснуть своей незаурядной памятью, он вспомнил забавное высказывание одного из героев книги «Юные охотники».
        - Конго не умеет стрелять. Но Конго знает, как ее прикончить. Он просит одного: чтоб ему не мешали. Стойте здесь, молодые хозяева, а Конго пусть сам делает свое дело. Опасности нет. Конго боится только, что вы броситесь ему на помощь, а львица такая злая! Конго это нипочем. Для него чем, она злее, тем лучше — значит, она не убежит.
        - О, да вы прямо артисты! — похвалил следователь. — Книги не зря побывали у вас в руках. Память у всех отменная. И головы, по-моему, довольно ловко сидят на плечах.
        - Вы оказываете нам честь, сообщая это, — галантно поблагодарил Гурко и закончил фразами из «Трех мушкетеров»:
        - «Сердце молодого гасконца билось столь сильно, что готово было разорвать грудь. Видит бог, не от страха, — он и тени страха не испытывал, — а от приятной вести».
        Вместе со следователем мальчишки наперебой вспоминали забавные страницы из книг и так увлеклись этим делом, что забыли, зачем их привели в милицию.
        - Вы мне нравитесь, ребята, — наконец сказал следователь, — хотя и забыли, что находитесь не в прериях, а в трудовой советской школе, которая обязана сделать вас образованными людьми. Вольница и дикарские выходки недопустимы! Что же теперь прикажете с вами делать?
        - Отправляйте в колонию несовершеннолетних преступников, — обреченно сказал Нико.
        И двое других склонили головы.
        - Не могу, — признался следователь. — Меня назовут пожирателем юнцов. Я ведь тоже в душе мушкетер, но умею себя сдерживать. А если я поверю вам и отпущу, не подведете меня?
        - Слово гасконца, — сказал Гурко.
        - Обещаем, — прикладывая руку к сердцу, повторили Нико и Ромка.
        - Благодарю, — сказал следователь. — Ваша клятва принята. Хотите стать настоящими мушкетерами?
        - Хотим.
        - Знаете, где находится спортплощадка всеобуча?
        - Знаем.
        - Я жду вас там в понедельник… в шесть вечера. По пути, пожалуйста, никого на дуэль не вызывайте, прежде научитесь владеть шпагой. А сейчас можете отправляться в школу. Вы свободны.
        - А директор пустит?
        - Это будет зависеть от того, сумеете ли вы извиниться и правильно оценить свое поведение. Вас могут и наказать. Наказание примите, как мужчины, не дрогнув. Вы же не команчи, а советские школьники. Старайтесь сдерживать себя и хорошо учиться. Лодырей и людей, не умеющих сдерживать себя, я не терплю. Если у вас есть верные друзья, — приводите. Меня зовут Николаем Викторовичем Живниным. Да, кстати! Кто на заборе наклеил этот привет от школьников и что обозначает рисунок? — взяв в руки листок со знаком «Мы ребята-ежики», поинтересовался следователь.
        Опасаясь, что история с побитым стеклом теплиц изменит доброе отношение Живнина, Нико ответил дипломатично:
        - Это наш герб. Рисовал его Ромка. А кто наклеивал? Пока тайна. Мы вам потом все расскажем.
        - Ну что ж, желаю удачи.
        И следователь каждому пожал руку.
        На улицу ребята вышли ошеломленными. Вот так так! Вместо колонии для несовершеннолетних преступников — доверие и свобода! Но где-то в душе они сожалели, что так легко отделались. Ведь они готовились полностью испытать все горести и лишения графа Монте-Кристо.
        Помощник агента
        В понедельник братья Зарухно и Громачевы ровно в шесть часов явились на спортплощадку всеобуча. Живнин поджидал их. Он провел мальчишек в раздевалку и спросил:
        - Трусы и майки имеете?
        - Трусы есть, а с майками плохо, родители не покупают.
        - Ясно. Раздевайтесь до трусов. А тапочки захватили?
        - Тапочек тоже нет.
        Это Живнину не понравилось, и он сказал:
        - К следующему занятию сшейте тапочки. У нас босиком не полагается.
        Из портфеля он вытащил свои тапочки, показал, как надо их выкроить и сшить. Затем разделся, натянул светлые рейтузы, футболку и скомандовал:
        - Пошли.
        В большом зале около брусьев и турника занимались взрослые парни, я в дальнем конце на низкой скамейке сидело двенадцать мальчишек. Они по одному выходили на дорожку, разбегались, отталкивались ногами от трамплина и, сжавшись в комок, перепрыгивали «козла». Около мата их подхватывал высокий, гладко причесанный мужчина в полосатой футболке.
        - Сразу фехтованию не обучают, — объяснил Николай. — Сперва укрепляют мышцы и развивают ловкость. Будете заниматься в детской группе у Александра Александровича Григорьева. Здесь его зовут Сан Санычем.
        - Мы его знаем, — сказал Ромка. — Он левый форвард в сборной города.
        - Верно, — подтвердил Николай, — но беда в том, что он вас не знает.
        Когда физкультурники кончили прыгать, Николай Викторович подошел к инструктору и сказал:
        - Я тебе привел ребят, о которых говорил.
        - Ага, очень хорошо, — посмотрев на пришельцев, произнес Григорьев. — Мы их быстренько испытаем. Видали, как ребята прыгали? — спросил он. — Выходите на дорожку и разбегайтесь. Я тут подхвачу.
        Мальчишкам не раз приходилось играть в чехарду, поэтому через «козла» они перепрыгнули словно лягушки, лишь Димка зацепился левой ногой и чуть не растянулся на брезентовом мате, но его подхватили сильные руки инструктора и поставили на ноги.
        После прыжков через «козла» группа перешла к брусьям. Мальчишки, занимавшиеся с осени, одним движением выжимались, легко вскидывали ноги и, как наездники, оказывались верхом на брусьях. Сделав несколько махов всем телом, они перелетали через брус, соскакивали на землю и, приседая, вытягивали руки вперед.
        Нико умел с ходу взлетать на живого мчавшегося коня, а тут вдруг опозорился: не смог выжаться. На брусья вскарабкался, вихляя всем телом. Это вызвало смех.
        Слабаками оказались и Гурко с Ромкой, только тощий Димка правильно вскинул вверх свое тельце, но раскачиваться струсил и неловко соскользнул на землю.
        - Чтобы догнать группу, вам придется отдельно потренироваться, — сказал Сан Саныч. — Ребята покажут, какие упражнения мы уже усвоили.
        Повторяя то, что умели делать «старички», братья Грома-чевы и Зарухно так натрудили мышцы, что на следующий день с трудом поднялись с постелей и чувствовали себя изломанными. Но они не отступили: пришли на следующее занятие. Кроме того, в своем дворе Зарухно соорудили из жердей брусья, а вместо качелей повесили самодельную трапецию. Теперь они могли тренироваться не только в спортзале, но и дома.
        Видно, Живнин переговорил с директором школы, потому что Щупак перестал придираться к Ромке и братьям Зарухно. Он даже как бы не замечал их. Впрочем, и сами ребята больше не давали повода для наказаний: меньше озорничали и старались учиться не хуже других. Ведь за «неуды» Сан Саныч не допускал к занятиям в спортзале, а если плохих отметок набиралось много — отчислял из группы. Приходилось тянуться.
        Больше всего ребята любили оставаться после занятий в спортзале и совершать «воздушные путешествия». По правилам игры полагалось обойти как можно больше снарядов, ни разу не спускаясь на пол. Сперва мальчишки на одних руках поднимались к трапеции. Держась только ногами, раскачивались, пока не удавалось ухватиться за кольца, с колец переходили на канат, потом — на шведскую стенку, с нее — на шест, по шесту вновь поднимались до потолка и по наклонной лестнице спускались. Некоторые даже умудрялись еще кувырнуться на брусьях, пробежаться по «коню», перескочить на «козла», а с него на шест. Это развивало цепкость, смелость, силу в руках.
        Однажды во время «воздушных путешествий» Николай Викторович позвал Ромку в раздевалку и там задал вопрос:
        - Ты сам придумал знак вашей четверки или его где-то видел раньше?
        - Видел, — признался Ромка. — Такой флажок у Анны, его ей мельник подарил. Я срисовал елку и ландыш.
        - А кто такая Анна?
        - Наша мачеха.
        Расспросив, что делает Анна и часто ли бывает у мельника, Николай Викторович посоветовал:
        - Больше своего знака нигде не рисуйте. Понял? Вы уже запутали одного следователя.
        - Как запутали? — полюбопытствовал Ромка.
        - А вот так, навели на ложный след. Человек мог месяц ненужными розысками заниматься. Хорошо, я вспомнил знак, который вы всюду развешивали.
        - А кого ищет ваш следователь?
        - Это тебе ни к чему знать.
        Но разве от Ромки так просто отвяжешься?
        - Не бойтесь, я умею хранить тайны. Честное слово.
        И Живнин сдался.
        - Ты что-нибудь о банде Серого слышал? — спросил он.
        - Как же! Бандиты у Фоничевых коня забрали и Матрешу насиловали.
        - У каких Фоничевых? Когда?
        - Да осенью. Еше снег не выпал.
        И Ромка рассказал все, что знал. Живнин заинтересовался:
        - Где твои Фоничевы живут? Ты обязательно сведи меня к ним, а то у нас мало сведений об этих бандитах. Надо узнать, как каждый из них выглядит.
        Не дожидаясь конца занятий, они пошли к Фоничевым. По пути не то в шутку, не то всерьез Николай сказал:
        - Ну вот, теперь ты будешь моим помощником. Хочешь?
        - Как доктор Ватсон, да? Хочу, конечно хочу, — обрадовался Ромка.
        Фоничевы их встретили неприветливо и настороженно. А удостоверение агента уголовного розыска привело их в смятение.
        - Никакого Серого ни я, ни моя жена не знаем, — не глядя в глаза, за обоих ответил Трофим. — Так что зря пожаловали к нам.
        - Да вы не бойтесь. Бандиты ведь всем угрожают, да руки коротки. Теперь вы будете под нашей охраной, — принялся убеждать их Живнин.
        - Милиционера в дом посадите, что ли? — зло спросил Трофим.
        Живнин не ответил ему, продолжал свое. Он знал, чем пронять извозчика.
        - Нам известно, что вас ограбили. Если вы намерены вернуть своего коня и подводу, то должны описать, какой он был масти и как выглядела подвода. Иначе как мы их вернем вам?
        Это, видно, подействовало на жадного Фоничева, но он не хотел, чтобы были хоть какие-нибудь свидетели.
        - А чего мальчонка тут путается? — спросил он недовольно. — Пусть выйдет, нечего ему слушать.
        - Выйди, Рома, — попросил Николай, — подожди меня на улице.
        Ромка, неохотно вышел, доплелся до калитки и там стал ждать Живнина.
        Тот пробыл у Фоничевых больше получаса и вышел довольным.
        - Ну как, не отпирались больше? — спросил Ромка.
        - Все выложили с подробностями. Теперь мы будем различать бандитов по приметам.
        - А вы меня возьмете ловить их? — попросил Ромка.
        - Навряд ли. Бандиты вооружены. Недавно одного выследили, так он пальбу открыл… живьем не дался. У него-то и нашли носовой платок, на котором вышит ваш знак — на фоне елки ландыш.
        - А нашим ребятам можно об этом сказать? — спросил Ромка.
        - Пока нельзя, потерпи.
        Самогонщики
        Измотанная дневными заботами, Миля Зарухно любила по вечерам отдыхать за картами. Она не гадала, как цыганка, и не раскладывала пасьянсов, а играла в грубую мужскую игру «очко». Для карт Миля завела особые деньги. Она их никогда не смешивала с хозяйственными, которые получала от мужа.
        Обычно все торговые сделки маклаков заканчивались вспрыскиванием: на столе появлялся самогон или брага. Подвыпившие хуторяне и перекупщики, жаждущие острых ощущений, не прочь были испытать счастье. И тут они слышали голос Мили. Вытащив из кармана фартука засаленные карты, она спрашивала:
        - Кто желает сыграть по маленькой? Присаживайтесь.
        Охотники почти всегда находились. Они устраивались за малым столом, вытаскивали из кармана мелочь и клялись:
        - Вот проиграю это — и ша! Иначе без штанов останешься.
        Миля только ухмылялась, клятвам она не верила, сама же играла спокойно, не азартничая.
        Мальчишек взрослые не подпускали к игре. Подростки могли лишь стоять за спинами сражающихся и молча наблюдать, как те стремятся набрать двадцать одно очко.
        Гурко и Нико больше всего следили за игрой своей дай-ори, любившей банковать. Поставив пятьдесят тысяч «дензнаками», Миля ловко раздавала карты и подбивала игроков на крупные ставки.
        - А ну, покажите, не вывелись ли мужчины!
        И мужчины показывали себя. То и дело слышалось:
        - На всю иду… ва-банк!
        Если сумма в банке была небольшой, Миля молча выкладывала карту, а если накапливалось много денег, твердо говорила:
        - В долг не даю. Где обеспекция?
        И храбрец, забыв о недавней клятве, вытаскивал червонец из неприкосновенного запаса и выкладывал на стол рядом с банком. Лишь после этого получал карту, но сразу не открывал ее, а, наложив на старую, медленно выдвигал краешки, чтобы не «спугнуть очки».
        Если к десятке приходила «картинка», то игрок, облизывая сохнувшие губы, прикупал еще карту и вновь медленно вытягивал ее. Все следили за выражением его лица: озарит ли его радость, или оно останется мрачным. Чаще всего игроки в досаде бросали карты.
        - Перебор, — упавшим голосом говорили они. — К тринадцати туза — настоящая буза.
        Стремясь отыграться, партнеры теряли контроль над собой, шли по банку на плохой карте, и Миля конечно легко обыгрывала их. Если ей удавалось снять крупный банк, то ребята, волновавшиеся за свою дайори, получали по двадцать пять тысяч на кино.
        Миля Зарухно так пристрастилась к картам, что если не было взрослых партнеров, то призывала мальчишек сразиться с ней.
        Мальчишки играли на спички, но азартничали не менее взрослых. Взрослые, если они проигрывали, могли поставить на кон свою одежду, сбрую, не проданные товары, а с мальчишками Миля поступала круто. Обычно она говорила: «Отец бил не за то, что играл, а за то, что отыгрывался». И больше карты не сдавала. Разжалобить ее было невозможно.
        «Очко» со своими волнениями, удачами и неудачами притягивало и Ромку. Иногда он «примазывался» к взрослым — тайно добавлял «дензнаки» к большой ставке. И в этом «примазыванки» ему везло.
        К Зарухно часто заходил выпить и сыграть в очко инвалид с деревянной ногой, которого звали все Веней-сапожником. Этот сорокалетний бедолага, умевший тачать фасонистые дамские сапожки с высокими и тонкими каблучками, в дни загулов мог пропить не только свою одежду, но и обувь заказчиков. Поэтому модницы, принеся заготовки, почти поселялись в его избушке-развалюхе. Они приходили с вязаньем или с каким-нибудь другим делом, садились рядом и ждали, когда Веня забьет последний гвоздик. Некоторые даже готовили бобылю завтраки и обеды, только бы он не отрывался от работы. А если дня не хватало, заказчицы забирали незаконченные сапожки домой, а утром возвращались с ними на дежурство. Расплачивались они только после примерки, когда сапожки были на ногах.
        Ромка любил наблюдать за смелыми ставками бесшабашного инвалида. Однажды, когда шла крупная игра с перекупщиками, к сапожнику пришел бубновый туз. Веня хотел ударить по банку, но у него не хватало денег на покрытие крупной суммы. И Ромка решил примазать все свои деньги, припрятанные на кино.
        К тузу они прикупили короля.
        - Как быть? — шепотом спросил у него Веня. — Пятнадцать маловато.
        - Бери еще, — посоветовал Ромка. — Авось шестерку даст.
        - Нет, брат, там крупная идет, — возразил сапожник и уже с наигранным весельем сказал банкующему:
        - Хватит, сумей набрать столько же.
        Шла действительно ненужная им карта — восьмерка. Но у банкующего на столе была девятка. Получилось семнадцать очков.
        - Казна, — печально сказал тот. — Ваша взяла.
        Он не знал, что у инвалида недобор. Ромка, видя, как все его деньги уплывают в общую кучу, не смог удержать слез.
        Сапожник тоже расстроился.
        - Постой, — сказал он. — Без пиджака останусь, а этот банк сорву.
        Карта к нему пришла неважнецкая — дама. И Веня все же снял с себя пиджак, поставил его на кон и твердо сказал:
        - Баш на баш! Прикупаю две карты.
        К нему пришла десятка и шестерка, набралось девятнадцать очков. Но их не хватило: банкующий набрал двадцать. Уходя в нательной рубашке домой, Веня подтолкнул Ромку и сказал:
        - Пошли, дело есть.
        По пути он спросил:
        - Ты Нюру-самогонщицу знаешь?
        Как не знать, Анна не раз посылала за самогоном. Это вонючее питье нужно было проносить спрятанным под рубаху либо в корзине. За самогоноварение сажали в тюрьму.
        - Так вот, — продолжал инвалид, — Нюрку нужно выследить. Сама она аппарата не имеет. Самогон ей чухны из хуторов привозят. Они там на отшибе из всякого дерьма его гонят, а здесь лопатой деньги гребут. Но попадаться не хотят, за своим товаром в лес приглашают. Я как-то пробовал поглядеть, но где мне за Нюркой угнаться! Упустил хитрюгу. А ты парнишка шустрый. Только не попадайся. Нам главное не Нюрка, а чужие. Если подглядишь, где они свой товар прячут, будем с деньгой. Понял?
        Роль разведчика Ромку устраивала. Он только спросил:
        - Может быть, взять ребят с собой?
        - А вот это уж ни к чему, — возразил Веня. — Только вдвоем.
        Они условились, что удочки и червяков Ромка заготовит с вечера. Веня разбудит его на рассвете, после первых петухов, и они как бы пойдут на рыбалку.
        С вечера Ромка долго не мог заснуть, все обдумывал, как он будет ловко следить. Казалось, не успел он уснуть, как послышалось звяканье стекла. Это инвалид едва слышно стучал ногтем в окно.
        Быстро одевшись, Ромка выскочил во двор. Еще едва светало. Дорожки и трава были мокрыми от росы.
        - Э, брат, босым негоже, — заметил Веня. — Я тут тетке одной поршеньки сделал. Пойдем, оденешь их. Заказчице скажу, что размачивал для мягкости.
        Захватив удочки, он привел его обуваться к своей развалюхе.
        Со двора они вышли раньше Нюрки. И лишь войдя в лес, стали ее поджидать у тропы.
        Не успел сапожник выкурить цигарку, как самогонщица показалась на опушке. Голова ее была по-деревенски повязана платком, а за спиной виднелся кузовок.
        - Пойдешь следом, — гася цигарку, шепнул Веня. — Чтоб ни одна ветка не хрустнула. Помни: важней всего чухны. Как выследишь, прибегай на Кривое озеро, я буду у ручья.
        Выйдя на тропу, Нюрка пошла быстрей. Ромка двинулся следом, норовя идти по зеленому мху, скрадывавшему шум шагов.
        Самогонщица часто останавливалась и прислушивалась: не идет ли кто за ней? Ромке приходилось притаиваться за кустами, за стволами деревьев.
        Так он прошел за ней до развилки шоссе. Здесь кончался булыжник и ответвлялись две проселочные дороги. Нюрка свернула влево и зашагала по малонаезженной колее, вившейся среди заболоченных полей, поросших густым кустарником. Кисея тумана еще не сошла с болот. Ромке легко было двигаться неприметно.
        Подойдя к дремучему лесу, в котором огромные разлапистые ели создавали полумглу, Нюрка неожиданно исчезла. Мальчишка хотел было сделать перебежку, чтобы не упустить ее из вида, как вдруг услышал звяканье уздечек и фырканье лошади.
        Он припал к земле и, прячась за молодыми елочками, почти ползком подобрался к двум высоким валунам. Тут, прижимаясь к замшелому камню, Ромка высунул голову и сквозь ветви куста разглядел деревенскую подводу. На ней сидели два человека: мужчина и женщина в серых домотканых куртках и охотничьих сапогах. Они, видимо, завтракали, потому что Нюрка пожелала им приятного аппетита.
        Мужчина сразу же соскочил с подводы и, вытащив из сена большую бутыль, оплетенную лозой, отошел к зарослям ельника.
        Вскоре до слуха Ромки донеслось бульканье переливаемой жидкости Женщина, сидевшая на подводе, приподнявшись на колени, вертела головой во все стороны и прислушивалась.
        Минут через десять хуторянин помог Нюре приладить на плечи кузов, затем всыпал в него для маскировки немного картофеля и, проводив ее до дороги, стоял там до тех пор, пока она не удалилась на изрядное расстояние.
        Быстро вернувшись к подводе, хуторянин вытащил из сена еще более объемистую бутыль, оплетенную лозой, захватил из ельника меньшую и понес их в глубь болота.
        Ромка хотел было красться за ним, но одумался. Место впереди оказалось открытое, его могла заметить эстонка. И за валуном опасно было оставаться: возвращаясь, мужчина мог заглянуть туда.
        Мальчишка переполз в ельник и уже из зарослей стал наблюдать за мужчиной.
        Хуторянин прошел далеко. За чахлыми деревцами Ромка примечал мелькание его серой куртки. Потом и она сгинула среди березок.
        Напрягая зрение, мальчишка всматривался, но самогонщик долго не показывался. Только минут через пятнадцать он как будто вырос из-за кочки.
        Сломав для приметы одну из березок, мужчина быстрым шагом вернулся к лошади, снял с ее морды торбу с овсом и, взяв за уздечку, вывел на дорогу. Здесь он вскочил на подводу и покатил в сторону города.
        Не мешкая, Ромка прошел к сломанной березке. В углублении за бугром обнаружил самогон, прикрытый мхом и валежником.
        Начатую бутыль, в которой еще оставалось не менее полуведра мутноватой жидкости, он перепрятал: перенес к поваленной ветром ели и запихал под ветви. А полную бутыль поднять не смог. Для него она была слишком тяжелой. Как же хуторянин таскал такую тяжесть? Видно, сильный. Попадись — убьет.
        Ромка помчался к Кривому озеру за Веней-сапожником.
        Инвалид заждался его. Поймав на удочку пару плотичек и трех окуньков, он поставил жерлицы и, закурив, в беспокойстве корил себя, что на столь опасное дело послал мальчонку, а не пошел сам.
        Увидев Ромку невредимым, сапожник в радости воскликнул:
        - Ого, прилетел! Ну, как дела?
        Мальчишка так запыхался, что не мог вымолвить слова.
        - Попался, да? Гонятся за тобой? — допытывался Веня. — Вон стань за то дерево. Я их дубиной встречу.
        - Не! — наконец удалось выговорить Ромке. — Увидел… Знаю, где прячут. Идем скорей, а то чухны вернутся.
        Веня, ковыляя за ним, принялся расспрашивать, как Ромке удалось выследить самогонщиков. А тот, гордясь своей удалью, отвечал как бы нехотя, словно для него такие дела были привычным занятием.
        - Молодец, — похваливал сапожник, — верно действовал, по-нашенски. Будь война, я бы тебя в разведчики взял.
        Вернувшись к болоту, Ромка показал, где спрятана большая бутыль. Инвалид не утерпел, тут же зубами вытащил деревянную затычку, обернутую тряпицей, и прямо из горлышка попробовал крепость самогона.
        - Первач, — определил он и хлебнул еще раз.
        Опасаясь, что Веня упьется, Ромка сам заткнул бутыль и строго сказал:
        - Давай унесем отсюда… и быстрей. Если чухна догонит, — убьет. Он здоровенный.
        Ромка помог сапожнику взять бутыль на плечо и перенести на другую сторону болота. Там они сели отдохнуть.
        Веня, не совладав с собой, опять хлебнул первача.
        Ромкины опасения оправдались: после третьего глотка сапожника развезло. Он уже не мог поднять бутыль на плечо. Вдвоем они потащили ее волоком по бурой слежавшейся хвое. На пригорке инвалид остановился перевести дух.
        - В горле сохнет, — сказал он. — Смочить надо.
        - Больно часто у тебя сохнет, — сердито заметил Ромка. — Не смей больше лакать, упьешься!
        Но разве остановишь Веню, когда столько спиртного в его руках? Накренив бутыль, он стал на колено, а деревянную ногу вытянул. После изрядного глотка руки сапожника дрогнули… бутыль выскользнула из них и покатилась вниз, поливая толстой струей землю.
        Ромка нагнал бутыль уже в самом низу и, когда поставил ее на попа, увидел, что самогону осталось только на донышке. Теперь он мог сам поднять бутыль. Но как быть с Веней? Не оставлять же его пьяного в опасном месте? Чтобы избавиться от ноши, Ромка разыскал глубокую выемку под корягой, выгреб из нее сгнившие листья, опустил в яму плетенку с бутылью и прикрыл сухой хвоей.
        Сделав пометку на белом стволе березы, мальчишка вернулся к неподвижному инвалиду. Тот лежал в неудобной позе, ткнувшись носом в землю. Ромка растолкал его и начал просить:
        - Вставай… Пошли домой!
        Веня не скоро поднял голову. Осоловело поглядев по сторонам, он спросил:
        - А где самогон?
        - Самогонки нет, ты всю вылил, — соврал мальчишка.
        Ромка помог инвалиду подняться, но тот самостоятельно уже не мог держаться на ногах. Пришлось быть живой подпоркой. Повисая на Ромке, Веня едва передвигал ноги.
        Мальчишка измучился, пока они добрели до тропы. Здесь сапожник заартачился:
        - Дальше не пойду! Спать хочу, не мешай… Беги домой один.
        Уложив инвалида в папоротник, Ромка побежал за помощью к братьям Зарухно.
        Нико встретил его у калитки. Узнав, зачем прибежал Громачев, Нико свистнул брату и начал по-атамански распоряжаться:
        - Ты, Ромка, слетай домой и принеси какие есть бутылки. Только чистые. Гурко, готовь тележку и поищи воронку.
        Не прошло и получаса, как мальчишки, погрузив в тележку кузовки, наполненные пустыми бутылками, покатили в лес.
        - В самом опасном месте оставлена меньшая бутыль, — по пути объяснил Ромка. — Первой надо забрать ее. Только не подумают ли чухны на Нюрку?
        - Ну и пусть! — сказал Нико. — Тебе что — самогонщицу жалко?
        - Не жалко, но чего она зря будет страдать.
        - Можно снять с нее подозрение, — рассудил Гурко. — Оставим чухнам записку. Будто мы из банды Серого.
        - Во! Правильно, — обрадовался Ромка.
        По всем признакам эстонцы еще не возвращались на болото. Мальчишки быстро перелили самогон в небольшой бидончик, а пустую бутыль водворили на старое место. Гурко на листке бумаги написал: «Собака-ищейка унюхала ваш самогон. Спасибо от всей банды за то, что много оставили, когда-нибудь отблагодарим. Атаман Серый».
        Эту записку он привязал к горлышку оставленной бутыли.
        Затем мальчишки перенесли тележку и кузова на другую сторону болота и уже собрались двинуться по старому следу, как услышали с дороги скрип колес. Они притаились и стали наблюдать.
        Хуторянин приехал не один: с ним на телеге сидели два перекупщика, которые не раз приходили к Зарухно.
        К сломанной березке сперва подошел хозяин. Мальчишки видели, как он поднял пустую бутыль и, недоумевая, стал разглядывать записку. Эстонец не умел читать по-русски. Он подозвал перекупщика. Тот прочитал записку и, с опаской оглядевшись, что-то стал объяснять…
        И тут вдруг Гурко взбрело засунуть два пальца в рот и пронзительно свистнуть. Нико съездил ему по шее, заставив умолкнуть. Он полагал, что мужчины сейчас кинутся разыскивать их, а те испуганно переглянулись, поспешили к подводе. Тогда мальчишки уже втроем огласили лес свистом.
        И взрослые верзилы, приняв озорников за пьяных бандитов, поторопились удрать. Мальчишки слышали, как они принялись нахлестывать коня. Телега затарахтела на неровной дороге.
        Вволю нахохотавшись, ребята пошли разыскивать вторую бутыль. По пути Гурко заглянул под корни ели, видимо, поваленной ветром.
        - Ребята! Здесь тоже что-то спрятано! — крикнул он. — Смотрите!
        И Гурко замахал серебристым обрывком парчи.
        Мальчишки подошли к яме, прикрытой кучей зеленых ветвей, и принялись их растаскивать. Вскоре они добрались до взрыхленной земли, из которой торчал край позолоченной иконы. Вытащив ее, они руками раскопали мох, перемешанный с землей, и наткнулись на большой узел. В парчовом стихаре была завернута церковная утварь: серебряные чаши, подсвечники, кресты, обломки украшений. Тут же лежала церковная кружка, наполненная нательными крестиками и ладанками.
        - Кто-то церковь обокрал, — догадался Нико. — Надо быстрей заявить. Беги, Ромка, в милицию, а мы покараулим.
        - В милиции могут не поверить, — сказал Ромка. — И вам здесь оставаться глупо: воры увидят — живьем не выпустят.
        - Верно, — согласился Нико. — Тогда давайте оставим все как было, отвезем самогон и вместе сходим в милицию.
        Они так и сделали: уложив церковную утварь на прежнее место, присыпали землей и закидали лапником. Затем отыскали вторую бутыль, погрузили ее на тележку и покатили домой.
        Сапожника мальчишки нашли на той же поляне, где его оставил Ромка. Он спал, пуская пузыри.
        - Пьян в стельку, — определил Гурко. — Будить не стоит.
        Ради смеха Нико с Ромкой сняли с тележки большую бутыль, осторожно перелили из нее самогон в малые посудины и, оставив лишь чуточку на дне, уложили бутыль в объятия сапожнику.
        - Пусть милуется! Подумает, что сам все выпил.
        Привезенный самогон мальчишки спрятали на чердаке и условились никому о нем не говорить. Если родители или гости пошлют к Нюрке-самогонщице, ведь можно будет к ней не бегать, а свой принести. Деньги на кино пригодятся.
        Подозреваемый
        В милицию мальчишки не пошли, а решили все рассказать Живнину. Они знали, что он живет за рекой на Луговой улице, но не знали, в каком доме.
        - Ничего, найдем, — уверил Нико. — В окна будем заглядывать.
        Придя на Луговую улицу, они, стараясь не всполошить собак, принялись заглядывать в окна. Сквозь щели в занавесках мальчишки видели, как одни заречники ужинают, а другие моют ребятишек, готовят постели. Так они проверили восемь домов. В девятом, окна которого были раскрыты, Ромка наконец заметил Живнина.
        Николай сидел за столиком и так сосредоточенно писал, что не услышал, как Ромка прокрался к окну и вскарабкался на завалинку.
        - Здравствуйте, Николай Викторович, — шепотом сказал Громачев. — Я к вам по срочному делу.
        Узнав своего «помощника», Живнин в ту же минуту погасил лампу и вполголоса пригласил войти.
        Чтобы не потревожить соседей, Ромка пролез в комнату через окно и в нескольких словах рассказал о кладе, найденном в лесу.
        - Эге! Значит, успели перебросить сюда, — словно обрадовавшись, воскликнул Николай. — А мы-то целую неделю вокруг Шестиозерья сновали. Думали, воры украденное по воде сплавят, чтобы ищейка не унюхала. Это хорошо, что вы наткнулись. Кто еще с тобой был?
        - Нико и Гурко. Позвать их?
        - Подожди. Кроме меня, вы никому об этом не рассказывали?
        - Нет, вам первому.
        - Очень хорошо. Не зря я тебя в помощники выбрал. Теперь зови своих ребят.
        Когда пришли братья Зарухно, Живнин пошел с ними на кухню, там зажег свет и развернул карту уезда. Вместе с ребятами он нашел на ней лесную развилку дорог, вытянутое кишкой болото и примерно то место, где лежала с выдранными корнями елка. Пометив его красным кружком, Живнин поблагодарил мальчишек и предупредил:
        - Дома о лесном кладе — ни гу-гу! И среди приятелей помалкивайте. Ворье всюду уши имеет.
        - А нам с вами нельзя? — попросился Гурко. — Мы за собакой ходить будем. Я пять верст могу пробежать.
        - Сегодня наша ищейка работает в другом месте, так что бегать не нужно. А засаду мы без вас устроим. Лучше отправляйтесь спать, а когда понадобитесь, я вас вызову.

* * *
        Веня проснулся, когда в лесу уже светила луна. Голову сапожника словно стискивал обруч. Во рту пересохло так, что язык не ворочался. От ночной прохлады трясло.
        Не понимая, где он находится, сапожник стал ощупывать землю вокруг себя. Потом, колыхнув бутыль и услышав всплеск, вспомнил, зачем он пришел в лес и кто с ним был.
        - Где ж я мог мальчонку потерять? — попытался вслух размышлять Веня, но голос не подчинялся ему: из горла вырвалось лишь слабое шипение. И тяжелая голова плохо работала.
        Веня попытался встать, но его так качнуло, что он ткнулся носом в жесткие елочные колючки.
        «Без опохмелки не встать», — решил он.
        Подтянув к себе бутыль, Веня откупорил ее зубами и выпил все, что было на донышке. Его передернуло от резкого запаха самогона, но тут же щекочущее тепло приятно разлилось внутри. Оно будоражило застоявшуюся кровь.
        Поправив на культе ремешки деревянной ноги, Веня подполз к тонкой осине и, держась за нее, поднялся.
        «Куда теперь идти? — не мог сообразить он. — И где же я все-таки мальчишку оставил?»
        - Ром… Ромка! — крикнул он.
        Язык у сапожника уже довольно сносно ворочался и голос был звонким, но никто ему не откликнулся. Только в кустах фыркнул ежик и затопал в сторону.
        «Видно, ушел домой, — заключил Веня. — Поплетусь и я».
        Нащупав тропу, сапожник заковылял по ней и запел песню: «Ночка темная, я боюся, проводи меня, Маруся…»
        Не успел Веня спеть и одного куплета, как перед ним выросла темная фигура рослого человека, сидевшего в засаде.
        - Ни с места! Руки вверх!
        Яркий луч фонарика ослепил инвалида, но он не испугался, стал хорохориться:
        - Ты кто такой, чтоб меня слепить? Лесничий, что ли?.. Не боюсь, где хочу, там и гуляю.
        - Не шевелиться! — предупредил незнакомец, и Веня увидел в его руке маузер. Как ни был пьян сапожник, все же сообразил, что с ним не шутят.
        - Ты кто, бандит или милиционер? В меня больше стрелять нельзя. Я и так инвалид.
        Неожиданно на тропе появился еще один человек и с укором сказал:
        - Зря шум поднял. Надо было пропустить.
        - Так он же горлопанил, товарищ Живнин, — стал оправдываться милиционер. — Может, предупреждал кого.
        - Это мы сейчас выясним. Что вы здесь делаете? — обратился к задержанному Николай.
        - Блуждаю, — ответил сапожник. — Разве нельзя в лесу честному человеку заблудиться?
        - Я с вами шутки шутить не намерен. Имя? Фамилия? Где проживаете?
        - Вы что, никак Веню-сапожника не знаете? Вот так милиция! Да спроси за железной дорогой кого хочешь, он тебе и дом покажет, и про мою работу наговорит.
        - Вы его знаете? — спросил Живнин у милиционера.
        - Знаю, — ответил тот. — Не раз за буйство утихомиривал.
        - Так что же вы все-таки в лесу делали? — принялся за свое следователь. — Может, на свидание к кому шли?
        - Во, правильно! — обрадовался Веня. — С Нюрой свидеться хотел. Я с ее бидончиками любовь кручу. — И ему вдруг вздумалось опять затянуть старую песню:
        - «Провожала, жалко стало…»
        Но закончить ее не удалось, так как милиционер, заткнув кляпом раскрытый рот, зашипел:
        - Нишкни!
        - Уложите его спать, — приказал Живнин. — Пусть протрезвится.
        Вене связали руки и уложили на сухой мох под соснами. Он попытался было высвободиться и, ничего не добившись, устало затих.

* * *
        «Случайно или умышленно появился сапожник в лесу? — размышлял Живнин, сидя в засаде. — Его могли напоить воры и направить по тропе, а сами идти на расстоянии и прислушиваться. Неопытный милиционер попался на примитивную удочку. И я не учел все варианты при инструктаже. Чго же теперь предпринять: забрать краденое и выждать?»
        Проснувшись, Веня попробовал шевельнуть здоровой ногой — она ему не подчинялась. Руки тоже словно прилипли к телу и затекли. Выплюнув изо рта остатки кляпа — какие-то волокна, — сапожник жалобным голосом попросил:
        - Ребятки! Нет ли чего опохмелиться? Рукой и ногой шевельнуть не могу.
        - Развяжите его, — приказал Живнин. — И дайте попить.
        Милиционер, развязав Веню, приложил к его рту горлышко фляги. Полагая, что его угощают спиртным, сапожник присосался к фляге, запрокинул голову и… содрогнулся. От теплой, пахнувшей болотом воды его чуть не вырвало.
        - Фу, какая гадость! — воскликнул он и, сплюнув, закашлялся.
        Живнин начал допрос издалека:
        - Где ногу потерял?
        - Под Ямбургом… Бандиты Булак-Балаховича раздробили.
        - Значит, был бойцом Красной Армии?
        - А то как же! Взводом разведки командовал, именные часы имею, — принялся хвастать Веня.
        - Где же эти часы?
        - Пропил, — сокрушенно признался сапожник. — А все из-за гада мельника, которого Ян Янычем кличут. Лийв — фамилия его. Он прикидывается добряком, а сам оборотень, кулацкая морда! До войны я у него на все руки был. Приводные ремни сшивал, мешки ворочал, жернова запускал. А пришел без ноги, он даже осевок пожалел. «Не годишься теперь мне. Да и платить нечем». Ишь гад какой! А сам крестьян, которые зерно привозят, батрачить заставляет. И вроде не кулак, наемной силы не имеет. Но я его еще выведу на чистую воду.
        Видя, что арестованный сильно уклонился от вопроса, Живнин его перебил:
        - Кто вас вчера напоил?
        - Никто, сам малость выпил.
        - Где самогон брали?
        - Нашел в лесу. — Заметив, что ответ вызвал ухмылку не только у следователя, но и у милиционеров, сапожник для убедительности добавил:
        - Не верите, Ромку спросите, он со мной был.
        - Какой Ромка?
        - Соседский мальчишка. Мы с ним рыбу пошли ловить и заметили, как чухны самогон прячут.
        Говоря про это, Веня не хотел подводить Нюрку, ведь ее товар мог ему еще пригодиться.
        - А когда вы церковный клад нашли? — полюбопытствовал Живнин.
        - Какой клад? Никакого клада не видал. Я живцов ловил, жерлицы ставил.
        Николай на всякий случай решил проверить, не выдумывает ли сапожник. Милицейские лошади были скрыты в зарослях ольхи. Один из милиционеров сбегал в низину и привел двух коней.
        Живнин помог Вене вскарабкаться на спокойного гнедого жеребца, а себе взял молодого, горячего.
        Отдохнув за ночь, кони, выбравшись на проселок, понеслись вскачь. Николаю пришлось придерживать своего Вихря, чтобы не потерять в пути еще не протрезвевшего сапожника.
        К озеру они прискакали быстро. Живнин, соскочив с коня, хотел было помочь Вене, но тот сам соскользнул на землю. Ведь он когда-то был лихим кавалеристом.
        Жерлица у ручья оказалась размотанной. Отвязав дрожащими руками рогатку от кола, Веня дернул шнур, но живой тяжести не ощутил. Пустой крючок шел, цепляясь за траву.
        - Видно, щуренок сожрал наживку, — определил сапожник и, смотав шнур, направился к другой жерлице.
        У крутого берега, где дно было песчаным, попался горбатый окунь фунта на два. Веня вываживал его недолго: двумя рывками угомонил, а третьим вытянул на траву и оглушил подвернувшимся обломком коряги.
        На третьей жерлице сидела крупная рыба: шнур был натянут, а кол притоплен.
        - Эту я с плота ставил, — сказал Веня, — так до нее не доберешься. Подмоги, а? — обратился он к Николаю.
        Тот охотно разыскал плот, сам подгреб к жерличному колу и вытащил на плот утомленную щуку-утятницу.
        - Ну и крокодила поймал! — обрадовался Веня. — Фунтов пятнадцать потянет. Хошь, половину отдам? — предложил он.
        - А мне-то за что? Это твой улов. Не надо мне щуки, спасибо, — отказался Живнин.
        Наломав длинных и гибких веток ивняка, Николай сплел хлыст, пропустил его под жабры щуке и повесил добычу на седло у стремени. Щука оказалась такой длинной, что хвост ее волочился по земле. Пришлось ее подтягивать выше.
        - Ты что же — арестуешь меня вместе со щукой? — поинтересовался Веня.
        - Зачем? Просто я возьму от тебя подписку о невыезде.
        Подсадив инвалида на коня, Живнин вскочил на своего Вихря и направился в город.
        Подозрительные гости
        Почти всю ночь Ромке снилось, что он вел на поводке рвущуюся вперед собаку-ищейку, гнался с нею по лесу за бандитами и стрелял из нагана, который ему подарил за храбрость Живнин.
        Утром Анна даже не дала ребятам поесть. Быстро нагрузила тележку и заставила тащить.
        Громачевы раньше обычного прикатили к обжорному ряду, и все же многие торговки уже суетились у столов. Анна первым делом застелила край стола клеенкой и выставила прибор с флажком. Затем принялась вытаскивать ложки, вилки, ножи и чашки…
        На ярмарку съехалось много крестьян. Казалось, что вся площадь от края и до края заполнена телегами, бричками, двуколками. А с двух сторон прибывали все новые и новые возы…
        Крестьяне распрягали лошадей, надевали им на морды торбы с овсом или сеном, раскладывали товары: мед, масло, творог, сыры, сало, молодой картофель, ранние овощи, ягоды, изделия из кожи, дерева, бересты, лыка. Меж возов сновали первые покупатели.
        В толпе Ромка приметил бородатого детину в серой грубошерстной куртке, подпоясанной солдатским ремнем. Он шел вдоль столов обжорного ряда и приглядывался к выставленным котлетам, пирожкам, творожным катышкам, жареной рыбе, соленьям. Подойдя к столу Анны, детина расправил флажок прокуренными когтистыми пальцами, полюбовался вышитым ландышем и спросил:
        - А он чего выставлен? Продаешь?
        - Не лапай, не продажный! На счастье стоит.
        - Ну, если на счастье, то и мне, видно, повезет. В долг накормишь?
        - Много тут таких! — продолжала какой-то странный разговор Анна.
        - Да не очень, всего двое. А пока возьми для Ян Яныча задаток.
        Детина сунул под прибор с флажком свернутую бумагу. Ромка заметил, что это не деньги, а скорей записка, сложенная фантиком. Не разглядывая этот фантик, Анна спрятала его под передник и с наигранной усмешкой спросила:
        - Так сколько вам пирожков подать?
        - А все, что найдешь, — негромко ответил бородатый. — В накладе не оставим.
        - А не объешься?
        - Не бойся, у меня дружок водятся.
        Бородатый махнул кому-то рукой. Из-за ларьков вышел долговязый парень с берестяной котомкой, одетый по-деревенски. Усы у него едва намечались, а волосы были длинными, они лохмами выбивались из-под фуражки со сломанным козырьком. Видно было, что парень давно не стригся.
        Ни слова не говоря, долговязый уселся рядом с бородатым за стол, зажал меж ног котомку и, сняв фуражку, перекрестился.
        Анна налила парням по большой миске бульона и выставила тарелку пирожков.
        Гости, видно, сильно проголодались: они жадно хлебали бульон деревянными ложками, а пирожки, казалось, глотали не разжевывая. Тарелка мгновенно опустела. Наполняя другую, Анна предупредила:
        - Лишку не переберите, худо станет.
        - Ничего, у нас желудки верблюжьи, на три дня запас берут, — ответил бородатый и, понизив голос, попросил: — Пока мы здесь угощаемся, сходила бы к мельнику. Нам чикаться некогда, ответ нужен.
        Анна окликнула Ромку.
        - Побудь за меня, — велела она ему. — Если еще захотят бульону, — подлей. А пирожки пусть все берут. Я новых принесу.
        И она, подкрасив помадой губы, ушла.
        Расстегнув вороты рубашек, третью порцию бульона парни хлебали не спеша. Каждый из них съел не менее двух дюжин пирожков.
        Насытившись, бородатый принялся шарить рукой в кармане куртки. Вытащив щепотку каких-то крошек и табачной пыли, он огорченно сказал:
        - Эх, елка-палка, курево кончилось! Паренек, может, у тебя найдется закурить? — обратился он к Ромке.
        - Нет, я некурящий.
        - А свои деньги водятся? — не унимался гость.
        - Своих нет, но мне братишка даст, если надо. Он на кино копит.
        Бородатый оживился.
        - Купил бы ты нам хороших папирос да пару бутылочек самогона, я бы тебе за это вот такую штуку дал.
        Он сунул руку за пазуху и вытащил что-то зажатое в кулаке. Поглядев по сторонам, не наблюдает ли кто за ними, бородач под полой куртки разжал кулак. На широкой ладони, сияя никелем и перламутровой ручкой, лежал миниатюрный пистолет.
        - Дамский монтекристо, — шепнул он. — Шестизарядный. Жаль, патрончиков нет. Но ты тут в городе достанешь.
        У Ромки от вида пистолета даже дух захватило. А слово «монтекристо» напоминало о романе Дюма. Это оружие, наверное, из подземных кладовых. Надо немедля достать все, что требует бородач.
        - Дай подержать, — попросил Ромка.
        - Потом, — отвел его руку гость. — Ты сперва достань, что я прошу, а тогда уж и подержишься.
        - Хорошо, подождите меня.
        Ромка подозвал Димку.
        - У тебя деньги с собой? — спросил он.
        - С собой, — ответил Димка. — Я на карусели хочу покататься и сахарной ваты купить.
        - Нашел на что тратить! — не одобрил его намерений Ромка. — Тут мне настоящий пистолет монтекристо предлагают. Вместе стрелять будем. Отдай деньги, бери корзину и — бегом к нашему тайнику. Возьмешь две бутылки самогона и принесешь сюда.
        Схватив кошелку, в которую Анна складывала приборы, Димка умчался к дому. Ромка, подсчитав деньги, подошел к гостям и спросил:
        - Каких папирос купить?
        - Самых что ни на есть лучших, — ответил бородач. — Толстых и сладких.
        - «Пушку», что ли?
        - Во-во! Пачки по три на брата. И пару кремешков для зажигалки. Хватит у тебя денег?
        - Хватит, — гордо ответил Ромка.
        Мальчишка сходил к табачному ларьку и принес шесть пачек «Пушки», два кремешка и коробок спичек.
        - Ну, ты прямо колдун! — похвалил его бородатый и предложил папиросу, но Ромка отказался.
        Гости с наслаждением выкурили по папиросе, выпуская дым через ноздри. Затем долговязый, затоптав окурок в землю, уложил оставшиеся пирожки в свою котомку и, ни слова не говоря, ушел за ларьки.
        Бородач тоже поднялся.
        - Пойду потолкаюсь, — как бы самому себе сказал он. Но Ромка преградил ему путь.
        - А как же пистолет?
        - Получишь, когда все отдашь, — ответил бородатый. — А мамке скажи, что я через часок вернусь.
        И он, закурив новую папиросу, исчез в пестром водовороте толкучки.
        «Обманет, — решил Ромка. — Зря я ему папиросы отдал».
        Вскоре вернулся запыхавшийся Димка. Он был не один, с ним пришли братья Зарухно. Они принесли две бутылки, завернутые в коричневую бумагу.
        - Зачем тебе самогон? — спросил Нико.
        Ромке не хотелось говорить о пистолете, но пришлось сознаться и высказать свои опасения.
        - Очень у него глаза бесстыжие, верить нельзя.
        - А мы последим за ним, — пообещал Нико. Ты просигналь, когда он явится, или Димку пришли. Мы у карусели будем.
        Не успели они отойти, как появилась раскрасневшаяся Анна.
        - Где гости? — спросила она.
        - На толкучку пошли, сказали — скоро вернутся.
        Анна принесла из дому остатки пирожков и стала на керосинке разогревать бульон.
        Бородатый пришел, когда за столом закусывали какие-то железнодорожники. Он поманил к себе Анну и тихо спросил:
        - Ну, как?
        - Записки не написал, — вполголоса ответила Анна. — Сказал, что ждет на старом месте после одиннадцати.
        - Осторожный, черт, — не то похвалил, не то ругнулся бородатый. — Ты бы нам еще пирожков да деньжат немного. А то ходим по ярмарке и облизываемся, словно нищие. И товарищи угощения ждут.
        - А я-то с какой радости раскошеливаться должна? — как бы поразилась Анна. — Мое дело маленькое: снесла — и помалкивай. За утреннее не знаю, кто расплатится. Он ни копейки не дал.
        - Не прикидывайся сиротой, не обеднеешь. Хочешь, сейчас кой-чего дам? Только сумеешь ли загнать?
        - Покажи.
        Бородатый направился за ларьки. Ромка, мигнув Димке, нагнал его.
        - Самогон уже здесь, — сказал он негромко.
        - Молодчага, — похвалил детина. — Давай сюда.
        Димка передал две бутылки. Бородатый спрятал их в карманы и зашагал дальше. За ларьком его, оказывается, поджидал долговязый. Взяв от него котомку, бородач что-то шепнул напарнику и повернул к обжорному ряду.
        - А пистолет? — спросил Ромка.
        - Какой пистолет? — осклабился гость. — Это же зажигалка. Она мне самому нужна.
        - Зачем же вы папиросы и самогон взяли?
        - В нашем деле не обманешь — не выпьешь. — И он загоготал, словно сказал нечто остроумное, но тут же поспешил успокоить:
        - Ты не беспокойся, я с мамашей за все расплачусь.
        - Я не хочу, чтоб ты с мамашей… она не должна знать.
        - Ну, тогда не рыпайся и жди, когда у меня монета заведется.
        Грубо отстранив с дороги мальчишку, детина подошел к столу и поставил котомку у ног Анны.
        Та присела на корточки и, сделав вид, что возится с керосинкой, принялась внимательно разглядывать содержимое котомки.
        Возмущенный Ромка велел Димке немедля сбегать за ребятами.
        - Скажи им, — шепнул он, — что этого бродягу нельзя упускать из виду. Бородатый, наверное, не только обманщик, но и вор.
        Сам же он подошел к столу и стал прислушиваться, о чем говорит Анна со своим гостем. Лицо и шею мачехи покрывали розовые пятна, какие выступали у нее, когда она сильно волновалась.
        - Откуда это у тебя? — допытывалась она.
        А бородатый нагло смотрел ей в глаза и, усмехаясь, отвечал:
        - Из собственного имения… фамильное серебро… архиерейское.
        - Нет, знаешь, я хочу спокойно спать, — продолжала бормотать Анна. — Забирай и уходи.
        Бородатый хотел взять котомку, но Анна остановила его. Видно, жадность одолела ее.
        - Ладно, беру, — наконец согласилась она. — Только ты ни слова.
        - Нашла кого учить.
        Анна опять уселась на корточки, переложила из котомки что-то завернутое в портянки, постелила на дно газету и высыпала остатки пирожков. Затем она отсчитала четыре червонца и сунула их в руку гостя. Тот, не глядя, положил деньги в карман, вскинул на плечо котомку и, буркнув «покеда», вразвалку пошел меж столов в другой край площади, где располагались крестьянские возы.
        Братья Зарухно и Димка пошли за ним следом.
        Выйдя на край площади, бородатый отыскал двуколку с пегой лошаденкой, привязанной к телефонному столбу. Бросив на воз котомку и выложив самогон, он взял небольшую охапку сена и запихал его в сетку, повешенную на морду лошади. Затем стал поглядывать на вывески ближайших домов. Ему, видно, нужна была парикмахерская, потому что, увидев ее, он потрогал бороду и поскреб рукой гриву на затылке.
        Прикрыв сеном оставленные на возу вещи, бородатый отправился в парикмахерскую.
        Ребята тотчас же сошлись в одно место.
        - Что будем делать? — спросил Нико.
        - Надо забрать самогон и котомку. И не отдавать, пока он не вернет деньги за папиросы, — сказал Ромка.
        Они так и сделали. Ромка остался дежурить у дверей парикмахерской, а ребята подобрались к возу, вытащили из-под сена бутылки, котомку и спрятались с добычей за пустые ящики лабаза.
        Бородатый пробыл в парикмахерской не менее получаса и вышел оттуда помолодевшим: борода была сбрита начисто, вместо усов под носом темнела только коротко постриженная щеточка, а укороченные и напомаженные волосы лоснились в гладкой прическе.
        «Может, это не он?» — взяли сомнения Ромку. Он заглянул в стеклянную дверь парикмахерской, но там остался лишь недавно пришедший толстяк. Ромка свистнул.
        - Ты что за мной следом ходишь?
        - Не отстану, пока деньги за папиросы не отдашь.
        - Ходи, ходи. Но если схвачу за ноги, — о столб башкой тресну!
        - А кто тебе котомку вернет?
        - Спер, когда меня не было, да?
        - Угу.
        Не веря мальчишке, детина подошел к двуколке, пошарил руками под сеном и, не найдя там ничего, поманил к себе Ромку.
        - Иди, не бойся, — сказал он. — Твоя взяла. Бери.
        И он протянул зажатый в кулаке пистолет. Но, когда мальчишка приблизился, детина быстрым движением схватил его за горло и так стиснул, что у Ромки перехватило дыхание.
        - Показывай, куда спрятал?
        Сильные пальцы не разжимались. Мальчишка не мог глотнуть слюну, в глазах выступили слезы. Ромка, наверное, потерял бы сознание, если бы в это время не выскочили из укрытия ребята.
        - Отпусти! — приказал Нико. — А то сейчас милицию позову.
        Детина ослабил нажим пальцев, но Ромку из рук не выпускал.
        - Я сам вас сейчас в милицию сдам, — пригрозил он. — Ишь ворья развелось.
        - Ах, сдашь? Ну, пошли тогда в милицию, — предложил Нико.
        Детину, видно, не устраивала встреча с милиционерами, и он примирительно сказал:
        - Ладно, ребята, не будем ссориться из-за пустяков. Тащите мое барахло. Я вам должок отдам.
        - Сначала отдай, — настаивал Ромка. — Я тебе больше не верю.
        Детина неохотно отдал мальчишке пистолет. Сразу же ребятд принесли все, что утащили с воза, и положили на место.
        - Значит, теперь мир? — заискивая, спросил детина. Открыв коробку папирос, он протянул мальчишкам:
        - Закуривайте.
        Никого из ребят папиросы не соблазнили. Отойдя к пожарной каланче, они стали разглядывать пистолет. Это была не зажигалка, а настоящий монтекристо.
        - Курок только чуть расхлябан, — заметил Нико. — Чинить придется.
        - Ничего. Где бы только патронов достать? — радовался Ромка.
        - Я знаю, у кого они есть, — вспомнил Гурко. — Козел в школу приносил. У его отца мелкокалиберка.
        В это время Димка заметил, как к двуколке подошел долговязый, бросил в нее чем-то набитый мешок и стал отвязывать коня.
        - Эх, упустили! — досадуя, сказал Нико. — Дураки, с пистолетом завозились.
        - Все равно бы их не задержать, — рассуждал Гурко. — Смотрите, что я на возу под сеном нашел. — И он вытащил из кармана гранату-лимонку. — Там и вторая была.
        - Так они же настоящие бандюги! Может, сам Серый. Надо скорей к Николаю Викторовичу пойти, — настаивал Ромка, но тут же спохватился:
        - Да, а что мы скажем, если он спросит: «А какие у вас дела с ними были?»
        - Лучше тогда не говорить, — заключил Нико. — Граната самим пригодится.
        - А если хотите, мы можем их выследить, — предложил Ромка. — Я знаю, с кем они сегодня увидятся.
        Уговорившись вновь встретиться вечером, мальчишки разошлись.
        Когда Ромка с Димкой вернулись в обжорный ряд, Анна на них накинулась:
        - Где вас черти носят? Не докричишься. Отвезите тележку домой. Сегодня торговать нечем.
        Ребята молча принялись укладывать в тележку посуду, корзинки. В это время появился «Шурум-бурум». Он отвел мачеху в сторону и сказал:
        - Берем, но не за тот цена. Крестика и угодника много. Даем восемь червонцев.
        - Мало, — качнула головой Анна. — Я ювелиру отдам. Ведь позолоченное серебро.
        Татарин накрыл полой кафтана руку Анны и хлопнул по ней. Сделка состоялась. «Шурум-бурум» вытащил потертый бумажник и отсчитал девять червонцев.
        Анна сразу повеселела. Еще бы! До этого ей не доводилось в один день столько зарабатывать.
        - Если опять красный товар будет, — таскай мне, — сказал «Шурум-Бурум». — Беру оптом, тебя не обижу. Только смотри, чтоб шито-крыто.
        Утопленник
        Живнин доставил инвалида к самому дому. Оставшись в одиночестве, Веня ощутил недомогание. Его знобило. «Никак простудился? — подумал он. — Надо бы переодеться да для согрева выпить чего-нибудь. Иначе я не человек. Где бы хоть глоток достать? — стал соображать сапожник. — Может, у Ромки осталось?»
        Взвалив на себя щуку, сапожник заковылял к дому Громачевых. По пути его обступили ребятишки, игравшие на улице. Им еще не доводилось видеть такую огромную рыбу, хвост которой тащился по траве.
        - Дяденька, где вы ее поймали?
        - В канаве плавала… На лягушку взялась, — выдумывал Веня, лишь бы отвязаться от сорванцов.
        В доме Громачевых дверь была заперта. Уложив щуку в тень и укрыв ее листьями лопуха, Веня уселся на ступеньки и закрыл глаза. Ему тошно было смотреть на сияющий, яркий день.
        Братья Громачевы застали Веню спящим. Растолкав его, Ромка предложил:
        - Вставай, мы тебе поможем дойти.
        Сапожник оттолкнул его.
        - Ты что же меня в лесу бросил? — укорил он. — Нехорошо друзей оставлять.
        - Я хотел помочь, — стал оправдываться Ромка, — но ты был пьян… отталкивал и дрался. Потом повалился спать.
        - Ну, если так, из-вини… выпимши дурею, могу зашибить и обидеть, — принялся костить себя Веня и тут же заискивающе спросил — А у тебя ничего не осталось? Хоть малость… Горит все внутри… Помираю.
        - Н-нет, всё у тебя осталось. Ты сначала к бутыли прикладывался, а потом все по горке разлил. Там теперь и поганки расти не будут…
        - Ладно; не бухти, без тебя тошно, — остановил его Веня. — Лучше подумай, кому эту крокодилу продат^.
        Сапожник не спеша снял со щуки листья лопуха. Рыба еще не заснула, жабры ее едва приметно колыхались.
        - Ну и ну! — поразился Ромка. — На Кривом озере поймал, да?
        - А то где же! — подбоченясь, зафасонился сапожник. — Я везучий, если поставлю живца, так самая крупная берется…
        В это время с рынка пришла Анна. Подивясь на щуку, она спросила:
        - Что делать с ней будешь? Такая на поджарку не годится, стара больно. Только фаршировать! И то какой-ни-будь рыбешки добавлять надо.
        - Бери на продажу, — предложил Веня. — За два стакана самогона уступлю.
        Анна повернула щуку на другой бок, заглянула в пасть и сказала:
        - У меня есть денатурат. Сама очищала, хотела на калгане- настоять, говорят — от ревматизма помогает. Если хочешь, могу дать.
        - Давай, — согласился сапожник. — Только нет ли у тебя луковки или чесноку? Так эту заразу нутро не примет.
        Анна отнесла на кухню щуку и вынесла полбутылки синеватого денатурата, корку хлеба, дольку чесноку и стопку.
        Веня тут же натер чесноком хлебную корку, налил полную етбпку денатурату и, зажав пальцами нос, опрокинул в рот. Глотнув, он некоторое время стоял с открытым ртом, словно прислушиваясь к действию спиртного, затем, крякнув, принялся нюхать чеснок и жевать корку.
        Стопка денатурата оказалась чудодейственной: она не только оживила сапожника, но и пробудила в нем старую тягу к рискованным похождениям. Подманив к себе Ромку, он шепнул:
        - Ты не дуйся на меня. Деньги у нас с тобой будут. Это точно, головой ручаюсь. У меня гремучая штучка одна заготовлена. Хочу Ян Янычу свинью подложить, а заодно рыбкой поживиться. Отпрашивайся у мамки на рыбалку с ночевкой.
        Насолить мельнику было давним желанием Ромки, к тому же он вспомнил, что к Ян Янычу придут нынешние рыночные гости. Их надо выследить. Поэтому мальчишка спросил:
        - А помощники нам не нужны? Тут ребята собирались к запруде пойти.
        - Кто такие?
        - Зарухновские… Нико и Гурко.
        - Эти ничего, подойдут. А они умеют язык за зубами держать?
        - Умеют.
        - Тогда зови. И не мешает тележку захватить, а то некуда будет рыбу девать.
        Анна, задумавшая напечь для продажи расстегаев, охотно отпустила Ромку на рыбалку, лишь Димку оставила дома и предупредила:
        - Если что поймаете, приносите утречком пораньше. Рыбеха в дело пойдет.
        Часа через два ребята собрались у сапожника. Он им показал железную банку, наполненную артиллерийским порохом, похожим на макароны. В банке была просверлена дырочка и в нее вставлен бикфордов шнур.
        - Давно я эту адскую банку готовлю, — приглушая голос, сказал Веня.
        - Значит, рыбу глушить будем? — спросил догадливый Гурко.
        - Зачем? У меня хитрей задумано, — возразил сапожник и принялся объяснять: — Еще до войны на мельнице колесо ремонтировали и на запруде творило обновляли. Озеро тогда все спустили в речку. Рыбы поймали столько, что на десяти подводах увезти не смогли! Я подглядел: ниже затвора рабочие в грунт чугунной бабой дубовые сваи вбивали. Лишь в одном месте оконце оставили, оно с двух сторон трехдюймовкой заделано. Вот если в этом месте мою банку приладить, то от взрыва получится дыра, в которую пойдет рыба. У выхода ее, конечно, не удержишь. Напор сильный. Придется, как в старые времена, на конце деревянного водоската железную сетку ставить. У меня такая припасена.
        - А мельник не заругается? — зная решительный характер Лийва, спросил Ромка.
        - Как не заругается? Вопить будет! — заранее злорадствуя, стал уверять сапожник. — А мы ему скажем: «Озеро не твое, а народное. Всякий теперь ему хозяин. Тебе желательно воду задерживать, а мне — спускать».
        - А он милицию не позовет?
        - Не посмеет. Сам будет запугивать или ублажать. А за милицией не побежит, мельницу стеречь останется. Я этого кулачину знаю. Он всегда боялся, что подожгут или нашкодят. А охотничье ружье у него отняли, так что опасаться нечего.
        Мальчишки не опасались, наоборот — им не терпелось скорей увидеть, как грохнет «адская» банка и толстой струей хлынет озерная вода.
        - У нас еще граната есть, — сказал Нико.
        - А ну, покажи.
        Взяв от Зарухно гранату, сапожник осторожно стал вертеть ее в руках и разглядывать.
        - Чека… запал на месте. Да это же боевая лимонка! — удивился Веня. — Вы где ее взяли?
        - Нашли, — соврал Нико.
        - С таким оружием играть опасно, — сказал Веня и спрятал гранату за пазуху.
        Понимая, что с инвалидом пешком до запруды не скоро доберешься, мальчишки усадили сапожника в тележку, впряглись все трое и покатили по наезженной мельничной дороге.
        На окраинном пустыре, где вместо дачи остался лишь кирпичный фундамент, Веня попросил остановиться. Здесь в кустах боярышника у него был припрятан пролет металлической сетки, свернутой валиком. От долгого лежания под открытым небом сетка покрылась ржавчиной.
        Мальчишки с трудом взгромоздили ее на тележку. Сапожник, видя, что места ему не осталось, предложил:
        - Вы поезжайте, я пешком теперь доберусь. Сгружайте все у дальнего крыла запруды.
        Летом, пока крестьяне выращивали рожь, жито и овес, мельница редко работала. Молчаливой она была и в этот вечер. Лишь у водосброса лишняя озерная вода переливалась через заслон, струилась по замшелому деревянному скату и падала в обширный омут, вспенивая его края.
        Проехав оба запрудных мостика, мальчишки уселись на траву отдыхать.
        Солнце уже готовилось скрыться за дальним лесом. В ивовых зарослях почти все пернатые жители угомонились, только на холме, поросшем березами, неизъяснимо печальным голосом отсчитывала чьи-то годы кукушка.
        В оконцах озера, среди круглых листьев лилий и в камышах то и дело всплескивали щуки и в легкой ряби прыгала рыбья мелочь. А удильщиков, которые обычно собирались у запруды на вечерний клев, не было видно.
        - Никак мы одни? — удивился Гурко. — Вот лафа! Можно взорвать всю запруду, и никто не увидит.
        Безлюдью обрадовался и пришедший сапожник.
        - Никто не помешает, — сказал он и начал распоряжаться — Ищите потолще колья. Надо смастерить стойки для сетки.
        Вытащив из ящика с инструментами топор, он принялся отесывать кругляк, валявшийся у дороги.
        Мальчишки спустились к омуту, прошли к отмели и там, среди плавника, нашли несколько кругляшей.
        Притащив их сапожнику, они спросили:
        - Хватит?
        - Вполне. А сейчас, кто пошустрей, сбегай на разведку. Не понимаю, почему мельник не является. Ведь слышит, что я рублю.
        К флигелю, в котором обитал Ян Яныч, побежал Гурко и вскоре вернулся.
        - На дверях замок висит, — сообщил он. — И мельница заперта. Видно, ушел куда-то.
        - Клево, расчудесно, — заключил Веня. — Придет Лийв и удивится: откуда дыра в запруде? А мы можем прикинуться удильщиками. Пусть доказывает, что это дело наших рук.
        - Скажем, что тут какие-то дядьки рыбу глушили, — вставил Нико.
        - И это болтнуть можно. Только теперь не мешкать. Помогайте мне стойки ставить. Тащите все на водоскат.
        Веня взял привезенный моток веревок, распутал его и, оставив два длинных конца, середину привязал к свае.
        - Кто у вас покрепче? — спросил он у мальчишек и тут же сам указал на Нико — Ты поплечистей. — И, передав старшему Зарухно конец веревки, приказал: — Обвяжись у пояса, чтобы не смыло.
        Другим концом сапожник опоясался сам. Затянув узел, он взял гвозди, топор и приковылял по скользким, замшелым доскам почти на край настила. Нико притащил туда стойки и подпорки. Вместе они принялись устанавливать их и приколачивать.
        Гурко с Ромкой тем временем подкатили тяжелую сетку и расправили во всю длину. Сетка оказалась длинной — почти четырехсаженной.
        За каких-нибудь полчаса была построена прочная преграда, имевшая наклон к левому борту водосброса.
        - Вода и мелкая рыбешка без препятствий проскочат, а крупная стукнется носом, забьется и… сюда покатится, — любуясь своим сооружением, стал объяснять сапожник. — Только сачки подставляй. Ну, а теперь — все марш отсюда наверх! — приказал он мальчишкам.
        Веня пробрался под мостиком к деревянному творилу запруды и начал подрубать в прочном основании оконце. Трехдюймовая намокшая доска не поддавалась острию топора: она брызгалась и пружинила, точно резиновая, крошилась волокнистыми щепками. Веня долго возился с нею. Наконец снизу донеслось:
        - Нико, давай «адскую» банку.
        Уложив самоделку в нишу так, чтобы наружу свисал бикфордов шнур, Веня протянул Нико свою зажигалку и виновато сказал:
        - Мне быстро не удрать. Действуй без меня, но по команде. Как шнур загорится — пулей вылетай отсюда и ложись в канаву… до взрыва не высовываться.
        Сапожник не спеша выбрался наверх, уселся в канаве и, подозвав туда Гурко и Ромку, крикнул:
        - Нико! Поджигай!
        Заставив мальчишек улечься, он пригнулся сам.
        Нико возился на водоспуске минуты две. Выбравшись наверх, он прыгнул в канаву и повалился на ребят.
        Взрыв был несильным: словно лопнула пустая бочка. Но когда мальчишки взбежали на мостик, то увидели, что снизу бьет толстая и длинная струя воды. Она ударялась в середину сетки и рассыпалась сверкающим серебром.
        Струя становилась все толще и толще. Видимо, пробитое взрывом оконце постепенно расширялось. Клокочущая вода почти на всем протяжении, сотрясая сетку, заливала ее доверху. Небольшой вспененный поток скатывался влево. Но рыба не поблескивала, не билась в сетке.
        Захватив большой сачок, Веня спустился вниз. Остановясь у края водостока, он с опаской поглядывал на расширяющийся водопад и, полагая, что шум падавшей воды заглушает его голос, выкрикивал:
        - Мелочь наскрозь проскакивает! А крупная должна тягу почувствовать! Ее течением подхватывает. Рты не разевайте… готовьте сачки!
        Мальчишки, захватив запасные сачки, подошли ближе к сапожнику. Ждать им пришлось недолго. Минут через семь-восемь в металлическую сетку влетела крупная рыба и стала биться, искать проход…
        - Лещ, — определил Веня. — Фунта на три!
        Скачущую плоскую рыбу струей сносило влево. Вскоре она свалилась в подставленный сачок.
        - Вот как их подцепляют! — выкрикнул Веня и, вытряхнув леща на траву, принялся распоряжаться: — Ромка, тащи кузов! Гурко, нарви осоки или крапивы… нужен подстил рыбе.
        - Еще… еще выскочили! — завопил Нико, увидев пару извивающихся язей.
        Веня позволил ему самому подхватывать добычу. Потом в сетке сразу очутилось не меньше дюжины крупных плотиц и окуней. Мальчишки едва успевали подцеплять их сачками и укладывать в кузов…
        И в это время на мостике появился запыхавшийся мельник. Не понимая, что творится на водосбросе, он заорал:
        - Вы что там делаете? Кто запруда разрешил трогать? Фон отсюда!
        - Не ори! — крикнул Веня, но его голос заглушил шум падавшей воды.
        Сапожник хлебнул из бутылки денатурату и вскарабкался наверх. Держа в руке топор, он выпятил грудь перед мельником и сказал:
        - Озеро народное, а не твое. И рыба всеобщая!
        - Это ты, Феня, тут кулиганишь? — удивился Ян Яныч и сердито добавил:
        - Я тебя в милицию отпрафлю!
        - А ну, попробуй!
        Мельник не стал пререкаться с пьяным, а бросился бегом вниз, к водостоку, желая узнать, что натворил его бывший батрак. Увидев, откуда хлещет вода, он схватился за голову.
        - Ах, подлец! Чем он такой тыра сделал? — спросил разъяренный мельник у мальчишек.
        Но те, занятые вылавливанием скатывавшихся одна за другой рыбин, отмолчались. Да и в их ответе Ян Яныч не нуждался. Вернувшись к инвалиду, он вновь принялся угрожать:
        - Если озеро упежит, я тепя в тюрьма посажу: иск польшой сделаю…
        А Веня лишь ухмылялся. Он успел допить денатурат.
        - Не пугай! Пуганые. Я — батрак, а ты — буржуй-кулачина — угнетатель пролетариата. Инвалида на работу не взял, на произвол судьбы бросил. За это теперь по головке не погладят. Так что неизвестно, кого еще засудят. Могут мельницу передать на артельное пользование…
        - Хватит чепуха полтать! — перебил его Лийв. — Помоги аварийный щит спускать.
        - А мне, может, не желательно, — продолжал хорохориться Веня. — Я свежую рыбу добываю на продажу и… пропитание. Пока не наловлю возов пять, не рыпайся, не прикрою.
        Мельник один прошел на подъемник и принялся возиться с цепями талей, на которых висел запасной щит. Но блоки так поржавели, что не желали крутиться.
        Веня тоже пробрался к талям, но не помогать, а мешать закрыть дыру. Он оттягивал цепи, хватался за блок.
        Рассерженный мельник зарычал:
        - Не мешай… Упирайся отсюда!
        И оттолкнул Веню локтем. Такой грубости от прежнего хозяина сапожник вынести не мог.
        - Ах, ты вот как… драться? — выкрикнул он и, схватив Ян Яныча за грудь, хотел стащить с мостков.
        Выбежавший наверх Нико видел, как в ярости мельник толкнул сапожника. И тот, не удержавшись на одной ноге, спиной рухнул в воду…
        В одно мгновение течение подхватило инвалида и утянуло вниз. Мельник испугался.
        - Поже мой, поже! — закричал он. — Шеловек упал… Все сюда!
        Струя воды, хлеставшая в сетку, вдруг опала. Оттуда, где была в запруде дыра, выбивались лишь тонкие струйки.
        Отдав свой сачок Гурко, Ромка вскарабкался по насыпи к затвору и не мог понять, что творится на запруде.
        Ошалевший от страха Ян Яныч сбегал к мельнице за багром и, вернувшись, принялся шарить им по дну протоки.
        - Дети, ко мне! — задыхаясь, взывал он. — Перите пагор под навесом… Помогите искать!
        Нико разыскал еще один багор и первым нащупал тело сапожника. Веню втянуло в дыру, которую он сам устроил в запруде.
        Зацепив баграми за одежду, общими усилиями они вытащили сапожника из воды. Веня не шевелился и не дышал.
        - Из него надо вылить фода, — сказал мельник и, схватив утопленника поперек туловища, приподнял вверх ногами н начал трясти.
        Когда вода перестала выливаться изо рта и ноздрей инвалида, мельник уложил его на бревенчатый настил моста и, прижимая руки к груди и разводя их, попробовал наладить дыхание. Но, как ни старался взмокший от усилий Ян Яныч, Веня не оживал. Лицо его посинело.
        - Дети, вы заметили… Федь он был ошень пьян? — заискивающе спросил у мальчишек испуганный мельник. — Феня хотел сделать Польше сброс и нечаянно упал. Как мне жаль мой бедный друг!
        - Ничего вам не жаль, — хмуро ответил Ромка. — Мы слышали, как вы на него орали.
        - Мальшик, не надо фыдумывать! Я скажу тфой мама, она будет наказывать за франье…
        - Он не выдумывает, — заступился за него Нико. — Ты дрался и толкнул, — убежденно добавил он.
        - Ах ты трянь такой! — вскипел Ян Яныч. — Это он с фами пришел портить. Зачем привели пьяного шеловека?
        - Ребята, быстрей сюда! — закричал Гурко. — Рыба опять пошла!
        Но его брату и Ромке было не до рыбы. Они самостоятельно принялись оживлять сапожника. Мокрая одежда мешала. Ромка снял рубаху, а Нико рывком стянул брюки и… вместе с ними деревянную ногу.
        Обнаженная, израненная шрамами и потертостями культя еще была мягкой и теплой, а плечи и грудь начали синеть. Жизнь уходила из Вени.
        В отчаянии Ромка быстрей задвигал руками и стал просить:
        - Дядя Веня, вздохни… Хоть разок! Ты слышишь меня? Попробуй дышать!
        Но ничего не помогало, сапожник не дышал, и еердце его не работало.
        Мельник же тем временем опустил до дна подъемный щит. И озеро перестало уходить в речку. Вода лишь обильно струилась из боковых щелей.
        Гурко ничего не знал о случившемся. Боясь, что Лийв спустится вниз и отнимет добычу, он по земле оттащил кузовок с рыбой подальше в кусты и прикрыл его ветками. Затем младший Зарухно поднялся по откосу наверх и подошел к мосту. Увидев голое распростертое тело сапожника и суетившихся над ним ребят, Гурко встревожился:
        - Упился, да? От денатурата худо?
        - Какое! Его мельник утопил, — в сердцах ответил Нико. — Мы запарились. Откачиваем, откачиваем, а он ни разу не шевельнулся.
        - Дайте я попробую.
        И Гурко сменил уставших ребят. Но, сколько он ни старался, Веня не оживал, тело его все больше и больше твердело.
        Солнце уже давно село за лес. На озеро спускались сумерки. Неожиданно к мельнице подкатила двуколка с пегой лошадью. На ней прикатили рыночные знакомые Ромки.
        К приезжим поспешил мельник. Поглядывая в сторону утопленника, он что-то сказал им.
        Тотчас же с двуколки соскочил детина, продавший монтекристо. Вместе с мельником он подошел к мальчишкам и здесь неподдельно удивился:
        - Ах, вот тут кто? Старые знакомые! Этих мы знаем. На ярмарке по возам шарили… воровством промышляют.
        - Не ври, — обиделся Ромка. — Сам ворюга… обмануть хотел.
        - Тиш-ш… потише! А то схвачу за нос и, как кутенка, — в омут.
        - Смотрите, какой кулиган, — фзрослым групит! — ужаснулся Ян Яныч. — Привезли пьяный свинья. Скандалил, плотину потрыфал… Не мог на ногах тержаться. Я издали витал, как Феня в воду падал. Пока допежал — от него на фода мелкая круга. Я искал пагор, долго щупал. Феню тыра фтянул. Пока тащили, фремя ушел. Теперь жифой не сте-лаешь.
        Во время этого рассказа детина качал головой и восклицал: «Ай-яй-яй! Ну и натворили!»
        - Куда же вы теперь утопленника денете? — наконец спросил он у мальчишек.
        Те молчали. Они действительно не знали, что теперь делать с Веней.
        - Вот что, парняги, — заговорил детина. — Вы его привезли, вам и дальше возиться. Советую уложить в тележку и укатить отсюда. А там можете бросить его в речку или в ручей. Только одежду и деревянную ногу на берегу оставьте. Всякий подумает: спьяну полез купаться и не выкарабкался на одной ноге. А мы его не видели и вас не знаем.
        - На нас свалить хотите, — буркнул Нико.
        Не обращая внимания на возражения мальчишек, мельник и детина уложили утопленника в тележку, кинули в нее деревянную ногу, одежду сапожника и стали подталкивать ребят:
        - А ну, впрягайтесь! Чтоб духу вашего здесь не было! Иначе свяжем и в одной телеге с ним в милицию отправим. Живо… Живо! Нечего тут околачиваться!
        Они даже помогли выкатить тележку на дорогу за мельницу, и там детина пригрозил:
        - Если вернетесь, покалечу!
        Мальчишки по инерции еще некоторое время тянули тележку, потом растерянно остановились.
        - Куда мы его повезем? — спросил Ромка. — Ловко же они нас сплавили. Теперь будем мы виноваты.
        - Пусть лопнут все тросы в моей голове, если я что-либо понимаю! — воскликнул Гурко.
        - Я думаю, что они в милицию не пойдут, — вставил Нико, — не в их интересах. А нам надо быстрей отвезти Веню в больницу, — может, его еще оживят.
        Ребята вновь впряглись и прибавили шагу. Минут через двадцать они добрались до больницы.
        Дежурный врач, осмотрев утопленника, спросил:
        - Вы зачем сюда привезли? Он же мертв.
        - Нам велели. Думали — оживите.
        - А милицию вызвали? — поинтересовался врач. — Протокол составили?
        - Нет.
        - Без распоряжения милиции мы утопленников не принимаем.
        - Куда же нам теперь его девать?
        - Отвезите родственникам.
        - У него родственников нет, он жил один.
        - Тогда вернитесь на то место, откуда взяли, и вызывайте милицию.
        И врач больше не стал разговаривать, повернулся и ушел. Мальчишки приуныли. Уже стемнело. Им не хотелось тащиться с покойником к мельнице, да и было страшновато.
        - В милицию повезем, что ли? — спросил Нико.
        - Зачем? Там ведь Николая не будет. А без него не поверят, — высказал сомнение Ромка.
        - Давайте лучше его здесь оставим, — предложил Гурко. — Я знаю, где покойницкая. Когда бабушку хоронили, мы за ней сюда приезжали.
        - Верно, — поддержал брата Нико. — Оставим и никому не скажем. Пусть ищут каких-то мальчишек. Здесь нас никто не знает. Даже фамилий не спросили, бюрократы плешивые!
        Так они и сделали: потихоньку подкатили к больничному погребу и огляделись. Сторожа поблизости не оказалось. Дверь в морг была закрыта лишь на засов.
        Нико осторожно отодвинул железину и широко распахнул дверь. Изнутри на него пахнуло карболовкой и еще чем-то неприятным. Ромка и Гурко не решались втаскивать тележку во мглу погреба. Они боялись наткнуться на мертвецов.
        Нико пришлось зажечь спичку и шепотом скомандовать:
        - Вкатываем.
        Мальчишки двумя рывками втянули тележку в морг, общими усилиями опрокинули ее и тотчас же выбрались на волю и захлопнули двери.
        Свирепость и ласка
        Второй день Живнин жил в лесу. Выбрав себе наблюдательный пост невдалеке от поваленной ели, он лежал в шалашике, замаскированном зеленью, и не мог понять, почему не являются за добычей похитители.
        «Может, засаду приметили? Мы конечно зря нашумели с пьяным инвалидом, — рассуждал он. — А вдруг покупателя на ярмарке подходящего ищут? Не будут же они церковную утварь таскать с собой. Надо еще подождать».
        Утром из города прискакали на смену два милиционера. Они поделились новостью. Вчера вечером какие-то мальчишки доставили в больницу труп утопленника и убежали. В трупе опознали Веню-сапожника. Следов насилия на инвалиде не обнаружено.
        Эта весть озадачила Живнина. «Неужели Веня-сапожник все-таки был связан с грабителями? Те, наверное, видели, как мы возвращались на конях со щукой-утятницей, и, боясь, что пьянчуга проболтается, решили избавиться от него».
        Взяв одну из прибывших лошадей, Николай поскакал в город. По пути решил завернуть к сапожнику.
        Дверь дома инвалида была распахнутой. В единственной комнате сидели милиционер и понятые. Они делали опись имущества.
        У сапожника ценностей было немного: сапожный инструмент да набор колодок.
        Живнин вышел во двор. В группе любопытных мальчишек и девчонок, стоявших у забора, он приметил Ромку Громачева. Поманив мальчишку к себе, Николай спросил:
        - Ты не знаешь, куда делся сапожник?
        - Знаю, — не теряясь, ответил Ромка. — Я его сам в мертвецкую отвез.
        - Значит, неизвестные мальчишки — это вы? Ну и ну! Почему же вы никому ничего не сказали, а убежали?
        - Как никому? — возразил Ромка. — Мы доктору говорили. Он не захотел принимать. «Родственникам везите», — говорил. А в темноте страшно с покойником ездить. Ну, мы потихоньку и отвезли его в мертвецкую.
        - Где же вы его подобрали?
        Ромка рассказал, как все случилось, не забыв упомянуть о рыночных парнях и о записке к мельнику.
        - Почему ты сразу в милицию не пошел?
        - А с кем там говорить? Вас же не было. А другие милиционеры не верят. Да и доносить нехорошо.
        - И это говорит мой помощник! А я еще собирался рекомендовать тебя в пионеры. А ну, поедем к мельнице, свидетелем будешь.
        Николай посадил Ромку в седло, уселся позади сам и погнал коня рысью.
        Ян Яныча они увидели издали: эстонец смазывал на запруде подъемное устройство. Гостям мельник конечно не обрадовался. Отставив в сторону банку с машинным маслом, он выжидательно смотрел на приехавших.
        Живнин поздоровался с ним и сказал:
        - Я из уголовного розыска. У вас тут вчера человек утонул. Нам бы хотелось узнать подробности.
        - Хромой Феня был пьяный. Смотрите сами, что он стелал.
        Ян Яныч повел агента уголовного розыска к водостоку и показал свежую заплату в прочной части затвора.
        - Он немножко сумасшедший… разрыф телал. Вот такой дыра. — Мельник руками показал большой круг. — Я ед-фа затержал фода и заколотил досками. Потом пьяный Феня пошел наферх ломать потъемник. Но на одной ноге не мог стоять и упал… Его фтянуло в сфой дыра.
        - А вот этот мальчиг говорит, что вы его в воду толкнули.
        - Этого мальшика тут не пыло… Он фнизу рыпу форо-фал. У меня свидетели, они фее скажут.
        - Да, кстати, кто помогал вам запугивать мальчишек и выталкивать их отсюда вместе с утопленником?
        - Это проезжие, я их не снаю. И я не толкал мальшиков, они фрут.
        - Как же я ваших свидетелей вызову, если вы их не знаете? — продолжал допытываться Живнин.
        - Простите, я не потумал… был ошень расстроен, не фзял адреса. Может, они сами к фам приетут.
        - Какие у вас были отношения с погибшим?
        - Никаких. Когда-то он рапотал на мельнице, но это пыло дафно. Теперь он только прихотил сканталить. Гофорил, что озеро не мое и рыпа наротная. Грозился ломать мельница.
        - А почему вы его к себе на работу не взяли?
        - Он пришел пез нога. И я теперь патракоф не имею, сам трутовой шеловек.
        Живнину хотелось конечно спросить о полученной записке и с какой целью торговка обжорного ряда держит на столе флажок мельника, но опыт подсказывал: «Не спеши, рано раскрывать карты. Он преждевременно насторожится, найдет способ предупредить сообщников и начнет заметать следы. Полезней прикинуться формалистом, который хочет побыстрей избавиться от нудного дела».
        Живнин со скучающим видом тут же на запруде составил короткий протокол о происшествии и попросил мельника подтвердить правильность изложенного. Лийв, нацепив на нос металлические очки, внимательно прочитал текст и словно нехотя поставил короткую подпись.
        - Меня, наферное, пудут еще фызывать милиция?
        - Навряд ли, — успокоил его Живнин. — Дело ясное: человек был пьян. Мало ли что взбредет мальчишкам…
        - Да, да, спасыпо, — поблагодарил мельник. — Может, фы зайдете на чашевку кофе?
        - С удовольствием, но, к сожалению, спешу.
        Попрощавшись, Николай усадил на коня Ромку и вместе с ним двинулся в город.
        - Почему вы его не арестовали? — по пути спросил Ромка.
        - Рано. Он нам еще понадобится. Пусть все остается как было. А где сейчас твоя мачеха?
        - На рынке. Где же ей быть?
        - Мельник, наверное, сегодня же на тебя пожалуется, — предупредил Николай. — Сумеешь вытерпеть побои и не сказать того, что знаем мы с тобой?
        - Сумею, — пообещал Ромка. — Я лишь про рыбалку расскажу. Она знает, что мы с Веней пошли.
        Потом Николай стал интересоваться, как внешне выглядели приезжие парни, их лошадь, двуколка. И тут Ромка, вспомнив про «лимонку», решил предупредить агента.
        - У них оружие есть, — сказал он. — В двуколке под сеном Нико две гранаты видел. Одну взял и сапожнику отдал.
        - Ах, вот он чем запруду взламывал! — буркнул Николай. — Теперь все ясно. Значит, тех парней голыми руками не возьмешь.
        - Ни-ни, — подтвердил Ромка. — У них, наверное, пистолеты и обрезы есть.
        Но про свой монтекристо он не упомянул.
        Вскоре на дороге показались двое мальчишек. Шлепая босыми ногами по размолотой колесами пыли, они бежали плечо в плечо, как марафонцы, и громко сопели носами. Это были братья Зарухно.
        - Стоп! — крикнул им Ромка. — Вы куда?
        - Здравствуйте, Николай Викторович! — в один голос приветствовали братья Живнина. И лишь затем Нико удостоил Ромку ответом:
        - Мы за тобой заходили. А ты укатил и про рыбу, наверное, забыл?
        - Ой, правда! — спохватился Ромка.
        - Всегда так — только о себе думаешь, а рыба протухает.
        - Да я не виноват…
        - Ладно, ребята, довольно ссориться, — прервал их Живнин. — У меня к вам дело. Раз вы идете к запруде, то поглядите, что делает мельник. Только незаметно, как полагается разведчикам. К запруде подходите не по дороге, а вдоль речки, кустарниками. Уйдите, когда у водослива появится рыбак со складной бамбуковой удочкой.
        - Можно и мне с ними? — спросил Ромка.
        - Валяй, — разрешил Николай. — Только не показывайся больше Ян Янычу, все дело испортишь.
        Рома соскользнул с коня и присоединился к братьям Зарухно, а Живнин поскакал дальше.
        Дойдя до поворота на мельницу, мальчишки сошли с дороги, перешли вброд речку и меж кустов стали пробираться к запруде.
        В самых густых зарослях они наткнулись на двух стреноженных лошадей, пасшихся на небольшой полянке. Одна из них была каурая, другая — пегая. На каурой обычно разъезжал мельник. Откуда же взялась пегая?
        - Это та, рыночная! — стал уверять Гурко. — У ней тоже один глаз был в белом пятне, другой — в черном. Где-нибудь и двуколка спрятана.
        Но ни двуколки, ни ее следов мальчишки нигде не нашли.
        У водослива Гурко вытащил из кустов спрятанный кузовок. Рыба, уложенная на осоку, выглядела свежей, но в дневной жаре могла испортиться.
        - Надо потроха вытащить и головы отрезать, — сказал Нико. — Вот тебе, Ромка, нож. Займись чисткой, только не мочи рыбу. А мы проберемся к огороду мельника и поглядим, что он делает.
        Братья Зарухно ушли, а Ромка занялся неприятным делом: соскоблив чешую, вспарывал ножом рыбьи животы, вытаскивал неприятно пахнувшие внутренности и отрезал головы. Откуда-то налетели синие мухи. Они садились на грязные руки, словно куры, копались в потрохах. От них приходилось укрывать рыбу крапивой и отбиваться веткой.
        Когда неочищенной рыбы оставалось немного, появился Нико.
        - Мельник только что из дому выкатился, — сказал он. — Гурко пойдет сзади, узнает, куда этот кабан направился.
        Нико помог Ромке дочистить рыбу, уложить в кузовок и прикрыть лопухами. Потом они вдвоем спустились к речке, вымыли руки и, раздевшись догола, выкупались.
        В это время на запруде появился человек в потрепанной соломенной шляпе. Усевшись на мостик у водослива, он стал разматывать леску на складной бамбуковой удочке.
        - Агент, — шепнул Нико. — Теперь нам можно уходить. Надо только предупредить его.
        Нико подошел к удильщику и спросил:
        - Вы Николая Викторовича знаете?
        - Угу, — буркнул тот, не поднимая головы.
        - Мельника сейчас нет дома, — продолжал Нико. — В кустах пасутся две лошади. Пегая — чужая, у Ян Яныча такой не было.
        - Ясно, — чуть слышно ответил удильщик. — А вы уходите, нечего тут крутиться.
        Подхватив кузовок, мальчишки кустами вышли на дорогу и направились к дому Громачевых.
        У калитки их встретил встревоженный Димка.
        - К нам мельник приходил, — шепотом, как величайший секрет, сообщил он. — Анну Антоновну спрашивал. Я ему не сказал, что она на рынке.
        - Он и без тебя знает, — нахмурясь, ответил Ромка. — Видно, фискалить пошел.
        - Ты куда-нибудь смотайся, чтоб под горячую руку не попасть, — посоветовал Нико.
        - Домой-то все равно вернешься, — обреченно сказал Ромка. — Анна не простит.
        - Хочешь, я тебе всю рыбу оставлю? — предложил Нико. — Знаешь, как это на хозяек действует?
        - Нет, не надо, — запротестовал Ромка. — Отдай только мою долю.
        Выложив на крыльцо чуть не половину рыбы, Нико ушел. А Дима, видя потускневшие глаза брата, без лишних разговоров разогрел на примусе суп, вытащил на стол хлеб, миски, ложки.
        Ромка, хотя был голоден, все же обедал без всякого аппетита и не без тоски соображал: не надеть ли ему на себя побольше одежек для смягчения ударов ремня? Соседские мальчишки советовали во время порки орать во все горло, тогда не так чувствительны удары. Но он помнил: крик Анну еще больше злит. Значит, лучше молчать и напрягать все мышцы. Когда мускулы твердеют — боль остается на поверхности, не проникает внутрь.
        Анна пришла с рынка раньше обычного. По розовым пятнам, выступившим на ее лице и шее, мальчишки поняли, что она явно не в духе. Бросив корзинку и сумку в сенях, мачеха скинула с себя рыночную одежду и, как бы готовясь к стирке, надела старенький легкий сарафан. Потом она прошла к забору, отломала длинную верхушку желтой акации и, очистив ее от мелких веток и листьев, вернулась в комнату с довольно толстым хлыстом.
        Ромка с Димкой, наблюдавшие за ней, уселись за книги и сделали вид, что они весь день были такими паиньками.
        - А ну-ка, Димка, проваливай отсюда! — сказала Анна. — Мне надо с Ромкой поговорить.
        В нетерпении мачеха не стала ждать, когда Димка уберет книги на место. Схватив мальчишку за плечо, она грубо вытолкала его за дверь. Затем, щелкнув хлыстом по столу, приступила к допросу:
        - Ты почему мне ничего не сказал про Веню-сапожника и побежал в милицию?.. Кто тебе позволил ездить с агентом и возводить на Ян Яныча напраслину?
        - А зачем он Веню столкнул? — буркнул Ромка.
        - Ян Яныч столкнул? — возмутилась Анна. — Ты это и агенту сказал?
        - А что же, я врать буду?
        - Он еще оправдывается! Ах ты, гадина паршивая! Да без Ян Яныча мы бы с голоду сдохли. Тебе бы ему руки целовать, а не выдумывать черт знает что!.. На первый раз я только одну шкуру с тебя спущу…
        И она принялась хлестать по худым мальчишеским плечам узластым и колючим хлыстом. Ромка, сжавшись в комок, из всех сил напрягал мышцы. Все же жгучая боль словно кипятком обжигала его.
        - Вот тебе… Вот тебе, подлец! — распаляя себя при каждом ударе, выкрикивала Анна. — За старое… и за новое… На! На!..
        Не слыша воплей и мольбы о пощаде, мачеха била по голове, икрам, локтям…
        Ромка, не в силах терпеть боль, расслабил мышцы и, дав волю слезам, закричал:
        - Сама подлая, не смей драться… не смей!
        Он попытался вырвать из рук Анны хлыст, но рослая мачеха с такой силой рванула его, что выдрала на Ромкиных ладонях клочки кожи. Не давая мальчишке опомниться, она пинком сбила его с ног, и, придавив коленом к полу, принялась стегать по спине, голове, ушам…
        - Я покажу тебе «подлую»! — задыхаясь, грозилась она. — Изувечу паршивца… ты у меня кровью изойдешь!..
        Угрозы были не пустыми. У Ромки уже гудело в голове, саднило лицо и ныли кости Извиваясь, он с трудом вывернулся из-под мачехи и, вскочив на ноги, завопил:
        - Не имеешь права бить! Ты мне никто… Уходи к своим бандитам!
        - Что?.. Ты что сказал, ублюдок! — Злобные глаза ее сузились, лицо налилось кровью, в уголках рта выступила слюна. — Убью!
        Ромка ринулся напролом, стремясь вырваться на улицу, но споткнулся… Упав, ударился лицом об угол кровати и разбил губы и нос. Мачеха продолжала хлестать его, пока не размочалила свой хлыст. Отбросив остатки хлыста, она схватила попавшуюся под руки палку и пустила в ход ее…
        Дима, видевший небывалое избиение в открытую дверь из сеней, в первые минуты от страха и жалости дрожал и в голос плакал. Но когда Анна толстой палкой ударила брата по окровавленному лицу, он не вынес этого и очертя голову бросился на выручку. Прыжком повиснув на руках взбесившейся мачехи, он стал упрашивать:
        - Миленькая, золотенькая, не убивай!.. Он больше не будет. Не бей… не надо!
        - И ты, сопляк, против меня! За руки держать?..
        Резким движением она отбросила Димку на пол и так злобно стала избивать его палкой, что мальчишка, вереща, завертелся юлой.
        Прежде Ромка никогда бы не позволил себе наброситься на Анну, а тут, решив, что она и впрямь взбесилась, запустил обе руки в ее густые волосы и, чтобы спасти брата, зубами вцепился в шею.
        Анна, стремясь сбросить насевшего на нее мальчишку, не рассчитала движения и, споткнувшись о Димку, грохнулась на пол и раскинула руки.
        Падая, она, видно, ударилась затылком о порог, потому что потеряла сознание. Испуганные мальчишки кинулись в сени за водой. Из ковшей они стали обрызгивать ее лицо.
        Анна открыла глаза и, обведя диким взором комнату, вспомнила, что тут произошло.
        - Ах, вот вы как со мной! — выкрикнула она и, схватив обоих, подмяла под себя и принялась душить, месить кулаками…
        Мальчишки, отбиваясь от нее, пустили в ход не только ноги и руки, но и зубы…
        Неизвестно, чем бы кончилась эта дикая и ожесточенная драка, если бы на пороге не появился отец, вернувшийся из длительной поездки. Кинув свой походный сундучок, он бросился растаскивать дерущихся.
        Мальчишки сразу же прекратили драку и лишь, размазывая кровавые сопли, сопели и всхлипывали. Мачеха же, войдя в раж, продолжала кидаться, но теперь колотила отца.
        - Вот… вот тебе, проклятый! — визгливо выкрикивала она. — За твоих щенков… За все муки!
        Стиснув запястья ее рук, отец с трудом угомонил Анну. Его лицо было расцарапано, но он не сердился, а упрашивал мачеху:
        - Ну, прекрати, хватит… как тебе не стыдно!
        А Анна не слушала его и грозилась:
        - Уйду или повешусь! Больше не могу. Довольно на щенков и такого растяпу, как ты, жизнь губить! Лучше сдохнуть, отравы напиться…
        Ее угрозы покончить с собой на ребят никак не действовали, а отца, видно, пугали, потому что он начал ласково приглаживать ее растрепанные волосы, стирать со лба пот, целовать. Ромке и Димке тошно было смотреть на отца. С презрением отвернувшись, они убежали к умывальнику обмывать расквашенные носы.
        Все тело у Ромки горело и ныло. От холодной воды саднили рубцы и царапины на лице, а кровь не останавливалась.
        - Давай уйдем из дому, — предложил Ромка. — Пусть они здесь целуются.
        - А где мы будем жить и обедать? — спросил Димка.
        - Построим в лесу шалаш или землянку. Рыбу закоптим… грибы пойдут… картошки на чужих огородах накопаем.
        - А зимой?
        Да, зимой действительно деваться будет некуда. Неужели придется смириться: целовать руку мачехи и просить прощения? Хуже этого ничего не придумаешь.
        - Давай послушаем, — предложил Димка. — Чего они там утихли?
        Анна еще не угомонилась. Из сеней в открытую дверь мальчишки увидели, как она вытягивала из фанерного шкафа свои платья и швыряла их в чемодан. Отец стоял каким-то жалким и растерянным. В волнении пощипывая правую ноздрю, он урезонивал мачеху.
        - Будет… уймись, Анна. Они же малые дети. Хочешь, я их накажу сам?
        - А чем ты лучше своих щенков? Что хорошего я от тебя вижу? Ни ласки, ни денег. Сама себя кормлю и одеваю, да еще должна ваше грязное шмотье стирать. В кино два года не была… Продыху нет.
        - Не уговаривай, папа, плюнь! — вдруг расхрабрясь, вмешался в разговор Ромка. — Пусть уходит к своему мельнику.
        - Ах ты, шпион проклятый! — истерически закричала Анна и в бешенстве, схватив палку, кинулась в сени.
        Но дверь перед ней захлопнулась. Ромка и Димка успели выскочить на крыльцо и кубарем скатиться на дорожку.
        Гнаться за быстроногими мальчишками было бессмысленно. В ярости мачеха вдогонку выкрикнула:
        - Вернитесь только… своими руками задушу!
        После такой угрозы даже при отце опасно было возвращаться домой.
        - Надо тебе сунуться!.. Не мог помолчать? — стал укорять Димка брата. — Что теперь делать?
        - Отец должен за нас заступиться, — уверенно сказал Ромка. — Мы для него родные, а она нет.
        - Много ты знаешь. Они с Анной сейчас помирятся, и она сделает все, что захочет.
        Но отец с мачехой не помирились. Вскоре Анна вышла с чемоданом и узлом в руках. Пнув ногой подвернувшееся ведро, она решительно зашагала по дороге на мельницу.
        Проводив ее страдальческим взглядом, отец посмотрел на притихших мальчишек и с укором сказал:
        - Что же вы натворили, ребята? Теперь она к нам больше не вернется.
        - Не бойся, проживем, — насупясь, ответил Ромка, чувствуя, как все его тело горит и саднит. — Не очень-то она нами занималась. Как ты уедешь, так и ее дома не сыщешь.
        - Все ж таки нехорошо вы с ней, — продолжал выговаривать отец. — Она же вам вместо матери. Малолеток растила. Вы ее уважать… слушаться должны. А у вас вон до чего дошло — оба на нее накинулись.
        - Если бы не накинулись, она бы Димку искалечила. Смотри, как она меня…
        Ромка попробовал задрать рубашку, но та прилипла к телу. От острой боли у мальчишки потемнело в глазах…
        - Тебе что, дурно? — подхватив на руки, спросил отец.
        В ответ Ромка лишь застонал. Старый Громачев внес его в дом, уложил в постель и осторожно стянул с мальчишки рубашку и штаны. И тут даже видавший виды Громачев поморщился. Все тело сынишки было исполосовано вздувшимися багровыми рубцами, кровоподтеками и ссадинами.
        - Ого-го-о! — посочувствовал отец. — Настегала же она тебя! Ну, а у тебя, малый, как? — обратился он к Димке.
        - Меня не успела так…
        - Тогда живей неси холодной воды и какие есть полотенца.
        Намочив полотенца в свежей колодезной воде, отец отжал их и начал обкладывать ими спину Ромки.
        От холодных компрессов боль как бы унялась, но тело охватил такой озноб, что у Ромки зуб на зуб не попадал…
        - Эк тебя залихоманило! — сокрушался отец. — Не заболел бы! Кто за тобой смотреть будет?
        Осторожно прикрыв сына одеялом, старый Громачев сел возле кровати и, раздумывая о своей жизни, понуро опустил голову.
        Притворство
        Мельник встретил Анну сухо.
        - Ко мне, насофсем? — удивился он.
        - Да, больше домой не вернусь. Избила мальчишек и с мужем вдрызг разругалась.
        Анна ждала, что Ян Яныч обрадуется. Ему очень нужна была хозяйка, ведь он жил бобылем. Но эстонец насупился и хмуро стал раскуривать трубку.
        - Ты вроде недоволен? — изумилась она.
        - Как мошно пыть дофольный, когда не так делаешь. Меня хотят опфинить ф упийстве… Надо угофарифать, просить мальчишку, а не испифать. От его слоф зафисит наша жизнь. Тепе лучше скорей фернуться домой и ласкать… я не знаю, что телать, угофарифать его дафать другие показания. Иначе пудет плохо. И фоопще тепе надо жить тома, ко мне хотить ретко.
        - Но мне надоело, я не могу больше обстирывать их и кормить.
        - Нато терпеть. Постарайся, чтобы мальшик гофорил: «Ничего не знаю». Иначе тепе и мне — тюрьма.
        Ян Яныч помог Анне донести чемоданы до улицы, на которой жили Громачевы, и здесь еще раз напомнил:
        - Путь топрой… приласкай, поглать. Надо уметь притфоряться.
        —

* * *
        В горестных раздумьях Ромка уснул. Сон его походил на обморок. Мальчишка лежал бледным, дышал открытым ртом.
        Проснулся он от резкого запаха жареной рыбы. Ему почудилось, что на кухне по-прежнему хлопочет Анна. Там по-всегдашнему хлопали дверцы плиты, скреб сковородку нож, звякали конфорки и трещало масло…
        «Ведь Анна уходила от нас, — вспомнил Ромка, — неужели она вернулась?»
        Он лежал на боку с открытыми глазами и, затаив дыхание, вслушивался в шумы кухни: попробовал было повернуться на спину, но от боли чуть не вскрикнул. Все тело словно было стянуто жгутами, сплетенными из крапивы и колючего репейника. От малейшего движения они как бы сильней врезались в тело.
        Вскоре треск, звяканье и скребки на кухне затихли. В комнату вошла раскрасневшаяся Анна. Ромка не успел зажмуриться, и она заметила, что мальчишка больше не спит.
        - Прости меня, дуру, — виноватым голосом попросила она. — Я не хотела так… Сам виноват, не надо было грубить. Покажи, как там спина? — Она повернула Ромку на живот и, разглядывая исполосованную спину, стала причитать: — Ох ты, мой миленький… Бедный мой! Ну и нахлестала ж я тебя! Но ничего… опухоль уже спадает. Сейчас кремом помажу, все пройдет.
        Она принесла баночку пахучего крема, принялась дуть на больные места и осторожно смазывать рубцы.
        - Ты не догадываешься, почему я так обозлилась? — спросила она. — Ведь из-за того, что ты наболтал, я могу попасть в тюрьму. Потому что от меня Веня получил денатурат, напился и пошел драться. Прежде чем распускать язык, надо было подумать. Ты ведь не хочешь, чтобы я очутилась за решеткой? Тогда молчи. Или говори: «Ничего не видел, ничего не знаю». Особенно про мельника. Он не дотрагивался до Вени. Ты этого не видел. Обещаешь мне?
        «Саму драку я действительно не видел, — опасаясь вновь вызвать гнев Анны, подумал Ромка. — Лишь Нико разглядел, как они толкались. Пусть он и рассказывает». И он с легкой душой пообещал:
        - Ладно, ни про кого не скажу.
        - Ну и молодчина! Умница, — похвалила Анна.
        Она принесла мягкую фланелевую рубашку и помогла Ромке натянуть ее на плечи.
        - Иди поешь свежей рыбки, — предложила она. — Скорей поправишься.
        В кухне за столом уже сидели отец и Димка. Они с аппетитом уплетали поджаристых окуней и ельцов с картофелем. Анна, присев на табурет, заговорила:
        - Как приятно, когда вся семья за столом! Хоть не очень-то вы меня жалеете и любите, но, оказывается, не могу я без вас. — И она стала тут же выдумывать, что заставило ее вернуться — Дошла я до речки, села на берегу, плачу и думаю: «Утоплюсь, не для кого мне жить. Все против меня… И идти некуда. Нет ни матери, ни сестры». Вгорячах разделась… Один лишь крестик на теле остался. Вошла по горло в воду и думаю: «Сейчас опущусь на колени, вдохну полную грудь воды и не всплыву». И тут словно кто-то в ухо шепчет: «А как же мальчики? Они еще глупые. Ты же слово давала вырастить их. Они же пропадут без женского глаза. Смирись! Бог терпел и людям велел…» Чувствую — нет во мне больше ни зла, ни обиды. «Если утону, какой же я перед богом предстану?» Умыла я лицо… попила водицы холодной и, словно после причастия, вышла на берег. Быстрей оделась, чтоб нечистый опять не попутал, — и к вам…
        Погоня
        На рассвете, когда Живнин собирался снять засаду, на лесной дороге появилась двуколка с пегой лошадью. На ней прикатили два парня, о которых говорили мальчишки.
        - Приготовиться! — шепотом скомандовал милиционерам Живнин.
        Вкатив в ельник, парни привязали лошадь. Долговязый остался у повозки на стреме, а усатый с мешком в руках вышел на болото. Поглядывая по сторонам, он, пригнувшись, подобрался к поваленной ели и торопливо стал разбрасывать лапник.
        Какой-то метки, видимо, не оказалось на месте, потому что усатый вдруг вскочил и побежал к повозке.
        - Стой! — выбежав на болото, крикнул Живнин. — Стрелять буду!
        Но первым начал стрелять из ельника долговязый. Пули просвистели где-то рядом. Живнин, укрывшись за толстым стволом сосны, крикнул милиционерам:
        - Обойти, не выпускать на дорогу!
        Но было поздно. Отстреливаясь, бандиты выкатили из ельника, и, нахлестывая коня, устремились к дороге.
        - На коней! — приказал Живнин.
        Один из милиционеров успел вскочить на коня раньше его и поспешил следом за повозкой. Николай бегом вывел своего Вихря на поляну, взлетел на него и помчался вдогонку.
        Двуколка, поднимая пыль, неслась далеко впереди. Слышны были выстрелы. «Наш стреляет или они?» — не мог понять Живнин и гнал коня во весь опор.
        Вскоре он заметил, как лошадь, на которой скакал милиционер, засбоила и, хромая, замедлила бег. Николай обошел ее слева и, вытащив из кобуры наган, дважды выстрелил. Затем прибавил скорости и начал настигать повозку. Расстояние между ними сокращалось.
        - Стой! — вновь потребовал он. — Стой, стреляю!
        Но его приказы на бандитов не действовали. Усатый продолжал нахлестывать ошалевшую лошадь, а долговязый, сидя к напарнику спиной, отстреливался из обреза.
        На крутом повороте двуколка вдруг накренилась. Проехав на одном колесе, она зацепилась за валун и свалилась набок. Бандиты вылетели из повозки, но мгновенно вскочили на ноги. Они хотели было погнаться за лошадью, волочившей опрокинутую повозку, но одумались, кинулись в лес.
        В том месте, где двуколка опрокинулась, на земле валялись рассыпанные патроны и — среди клочьев сена — две гранаты-лимонки.
        - Не упускать усатого! — сказал Живнин подоспевшим милиционерам. — Постарайтесь взять живьем. Я иду за длинным.
        И он с наганом в руке кинулся в погоню.
        Усатый бандит, прячась за стволы деревьев, то и дело стрелял из пистолета. Он прикрывал заметно хромавшего напарника.
        «Ранен или подвернул ногу? — не мог определить Живнин. — У него, кажется, никакого оружия не осталось».
        Видя, что с напарником не спасешься, усатый прекратил стрельбу и помчался в сторону — к зарослям ольхи и березняка. Милиционеры устремились за ним, а Николай, понимая, что тот отвлекает погоню на себя, продолжал преследовать долговязого.
        Бандит не просто хромал, а волочил правую ногу. Карабкаясь на косогор почти на четвереньках, он дважды падал и соскальзывал вниз. Живнин настиг его в седловине и с ходу сбил с ног. Но противник оказался вертким, он мгновенно поднялся и, выхватив из ножен финку, пригрозил:
        - Сунься только, лягавый, кишки выпущу!
        «Зачем лезть на рожон?» — подумал Живнин и, заметив, что штанина на правой ноге долговязого потемнела от крови, предложил:
        - Брось нож! Тебя перевязать надо… Кровью изойдешь.
        - Ишь добренький! — оскалясь, произнес долговязый и, сильно побледнев, повалился на землю. Он был без сознания.
        Опасаясь, что бандит изойдет кровью, Живнин распорол его штанину и, выдрав полоску из нижней рубахи, перевязал продырявленное пулей бедро.
        Стрельба уже умолкла. Живнин поднялся на вершину холма и стал вглядываться в лес. Милиционеров нигде не было видно, только у дороги стояли на привязи три оседланных коня, а много дальше за поворотом — пегая лошадь. Ее опрокинутая двуколка, видно, за что-то зацепилась на обочине.
        Живнин окликнул помощников. Вскоре ему ответил один из милиционеров:
        - Сейчас выйдем!
        - Нужна ли помощь?
        - Обойдемся-я!
        Минут через пять из зарослей показались милиционеры. На зеленых ветвях они волочили безжизненное тело усатого бандита.
        - Убили? — спросил Николай.
        - Сам, гад, подорвался, — сказал пожилой милиционер. — Когда патроны кончились, он выхватил гранату и шумит: «А ну, мильтоны, назад! Не подходи!» Да, видно, передержал: в руке она у него и грохнула…
        Погрузив мертвого и раненого на двуколку, милиционеры повезли их в больницу.
        После доклада Живнина начальник Угрозыска спросил:
        - Теперь что же — мельника и торговку будешь брать?
        - Нет, — ответил Живнин. — Прошу разрешения их пока не трогать. Бандиты ведь не знают, что случилось с посыльными. Им придется вновь пользоваться связной и услугами мельника. Лучше установить наблюдение — может, они вовсе не из банды Серого.
        - Да, да, конечно, — согласился начальник. — Надо найти людей, которые могут опознать бандитов. Только долго не тяни.
        Из милиций Живнин отправился к Фоничевым и пригласил Матрешу и Трофима пойти с ним в больницу и поглядеть на взятых бандитов. Не те ли нападали на них?
        Фоничевы неохотно собрались и пошли с ним. По пути Трофим осведомился:
        - Если опознаем, лошадь и телегу мне вернут?
        - А как же! Обязательно.
        Матреше сначала показали раненого бандита. Она боязливо подошла к койке, поглядела на лежащего и, выйдя из палаты, растерянно сказала:
        - Такого, вроде бы, тогда в лесу не видела.
        Трофим дольше разглядывал разметавшегося бандита и твердо сказал:
        - Не знаком он нам. Те постарше были.
        В морге же никаких сомнений не оставалось.
        - Энтот… Нахальные зыркала даже мертвый не закрыл, — злобно сказал Трофим. — Бандюга чертов.
        - Узнаю… Он насильничал и мужа бил, — трясясь, подтвердила Матреша и в голос заплакала.
        Муся Мальченко
        В спортзале Живнин, увидев Ромку в рубашке со спущенными рукавами, спросил:
        - Ты почему одет не по форме?
        Тот смутился и, потупясь, сказал:
        - Мне дома влетело за то, что с вами ездил на мельницу. Стыдно ребятам показывать.
        Задрав рубаху, Ромка обнажил исполосованную спину.
        - Ого-го-го! — сочувствуя, произнес Николай. — За одно это следовало бы ее посадить за решетку. Не думал, что твоя мачеха способна так зверствовать. Объяснила, за что бьет?
        - Да. И мне пришлось дать честное слово, что я больше ничего не скажу о мельнике.
        - Понятно. Ну что ж, раз дал слово — держи! Хотя твоя мачеха не достойна, чтобы проявляли благородство. Кстати, позавчера вечером она ходила куда-нибудь с чемоданом?
        - Да. Хотела от нас совсем уйти… даже утопиться. Потом ей кто-то на ухо шептал. Она передумала.
        - Любопытно, — ухмыльнулся Живнин. — Она у вас редкая выдумщица.
        Из спортзала Живнин отправился в больницу. Температура у долговязого понизилась, но он отказался назвать имя.
        «Этот не скоро расколется, — понял Живнин. — Боится мести. Мы грозимся лишь тюрьмой, а сообщники по банде — смертью. Для него лучше молчать».
        Он не стал терять времени и распорядился, чтобы долговязого из больницы под конвоем перевезли в тюремный изолятор, а то еще, чего доброго, убежит из палаты и известит банду о провале.
        Надо было придумать что-то решительное. Но что? Серый конечно захочет узнать, куда запропастились двое из банды. В ближайшие дни он пришлет кого-нибудь. Посланец, видно, заглянет на рынок. Там надо поставить своего человека. Мужчина не годится, вызовет подозрение. А где найти женщину, чтобы согласилась торговать в обжорном ряду? Мальчишек втравлять в это дело больше не хотелось.
        Размышляя об этом, Живнин вспомнил, что за последнюю неделю он ни разу не повидал Мусю Мальченко и очень мало сделал для пионерского клуба.
        Николай был членом бюро укома комсомола. Ему, Гене Турбину и Мусе Мальченко товарищи поручили найти помещение и организовать в городе отряд пионеров. Геня уже уехал в Ленинград на курсы пионервожатых, а Николай с Мусей раздобыли помещение — бывший магазин для новобрачных, в котором продавали подвенечные платья, фаты, свечи, кольца, крестики, иконы. Это каменцое здание с огромными зеркальными витринами следовало срочно отремонтировать и приспособить под клуб.
        По пути Живнин заглянул в швейную мастерскую, в которой Муся Мальченко была организатором комсомольской ячейки. К нему вышла девушка в пестрой юбчонке и белой кофточке. Ему милы были ее вздернутый носик и чернинка в глазах. Прикрывая рот ладошкой, Муся спросила:
        - Что-нибудь стряслось?
        - Эге, не могу без тебя обходиться, — ответил Николай и хотел добавить: «Зря ты от меня щербинку скрываешь, ты мне и с ней нравишься», — но смолчал.
        - Не выдумывай! — смутилась девушка. — Ты, наверное, насчет пионеров пришел? Из обрезков кумача уже тридцать галстуков сшито… и еще столько же смастерим.
        - А как с клубом?
        - Девчата потолки побелили, окна и полы намыли. Теперь дело за тобой: надо найти монтеров и мебель. Там сесть не на что и свет не горит.
        - Я уже договорился с ребятами с электростанции. А насчет мебели — железнодорожники помогут. Они на вокзальном складе поломанные стулья и скамейки обнаружили. Отремонтируют.
        - Что же ты целую неделю не показывался? — осмелилась спросить Муся.
        - Оперативка заела. Дни и ночи по лесам болтался. Кстати, не порекомендуешь ли ты девчонку, которая согласится в обжорном ряду торговать?
        - Навряд ли. Наши девчонки гордые, не захотят срамиться. А для чего тебе?
        - За одной торговкой нужно понаблюдать. Она, видно, связная у бандита Серого.
        Муся задумалась.
        - Знаешь, кто подойдет? Тетя Паша. Днем старушка свободна, потому что уборкой лишь вечером занимается, когда все уходят. Серый ее сестру искалечил и дом поджег.
        - Познакомь меня с ней.
        Муся повела Николая в гладильную, где тетя Паша разогревала утюги.
        Старушка и не стала отнекиваться, согласно закивала головой:
        - Пойду. Оладушками попробую торговать. Они у меня завсегда вкусные.
        Прощаясь с Мусей, Николай передал ей список будущих пионеров и предложил:
        - Давай соберем ребят в субботу… часа в четыре. Я своим гимнастам скажу, а девчата пусть детей коммунистов оповестят и своих сестренок, братишек приведут.
        - Уже известно — некоторые родители не пустят детей. Кто-то распустил слух, что мы записываем ребят в безбожники.
        - Слух, в сущности, не клеветнический. В конечном счете оно так и получится. Будем надеяться, что запрет создаст повышенный интерес к отряду. И ребят сплотит. Опасность порождает смелых. А когда мы с тобой расхрабримся вместе пойти в кино? — не отпуская руку Муси, вдруг спросил он.
        - После пионерского сбора, — прикрывая рот ладошкой, ответила Муся и опять зарделась.
        - Идет. Заранее куплю билеты.
        И Живнин счастливым зашагал к железнодорожному депо. Там он разыскал комсомольцев, взявшихся отремонтировать мебель, и попросил их все сделать к субботе.
        Возвращаясь к себе на работу, Николай наткнулся на забавное происшествие. У переезда железнодорожный охранник задержал никем не управляемую лошадь с телегой. В дымину пьяный хозяин лежал на подводе и, уткнувшись носом в сено, спал. Растолкать ломового извозчика не удалось. Не зная, что делать, охранник стал привязывать лошадь к телеграфному столбу. Но тут появился стрелочник.
        - Да переведи ты ее через переезд и отпусти, — посоветовал он. — Лошадь — животное умное, завсегда дорогу домой найдет.
        Этот совет вызвал у Живнина внезапную мысль: «А не использовать ли нам пегую лошадь? Ведь она куда-то приведет. Может, это база бандитов».
        Загоревшись новым планом поимки Серого, он поспешил поделиться им со своим начальником. Тот, зная необузданную фантазию молодого сотрудника, настороженно выслушал его до конца и, ухмыльнувшись, спросил:
        - Один думал?
        - Нет, со стрелочником, — в тон ему шутливо ответил Живнин.
        - Слушай, Николай, мы уже взрослые люди! Ты предлагаешь детскую игру в «холодно — жарко». Лошадь отправить на поиски бандитов! Курам на смех. В Питере узнают — нас в идиоты произведут.
        - А не пошлете, скажут — вернейший шанс упустили.
        - Хорошо. Предположим, я согласился — и пегая куда-то тебя привела. А там говорят: «Лошадь украли бандиты». На этом все и кончится.
        - Но мы ничего не теряем, — не сдавался Живнин. — А за какую-нибудь ниточку можем уцепиться.
        - Ты понимаешь, на какой риск идешь? — понемногу начал сдаваться начальник. — Ведь в лесу могут встретить тебя не один, не два, а целая шайка. Думаешь, пощадят? Тут мы и последние ниточки потеряем.
        - Полагаю, что вы сумеете снарядить в лес не одного человека? Ведь поимка Серого — важнейшая задача. Это не карманник и не домушник — весь уезд в напряжении держит. Бандитов надо ошеломить неожиданностью и добить…
        В конце концов Живнину удалось уговорить начальника — и тот согласился послать в лес вооруженный отряд из четырех человек. На сборы осталось немного времени — часть угасавшего дня, вечер и ночь.
        Живнин еще побывал на электростанции, попросил комсомольцев наладить свет в пионерском клубе и прислать на сбор братишек и сестренок.
        Потом он поужинал в буфете на вокзале и, возвращаясь домой, надумал заглянуть к Мусе. Благо это было по пути. Но не пойдешь же на свиданье к девушке с пустыми руками! По дороге, словно сорванец, Николай перелез через забор в клубный сад и наломал сирени.
        В Мусиной комнате окно было раскрыто. Стараясь не производить шума, он осторожно подкрался к нему и положил букет на подоконник. Девушка, готовившаяся ко сну, уловила шорох. Испуганно всматриваясь в темноту, шепотом спросила:
        - Кто это?
        Николай, прижавшись к стене, молчал. «Чье имя она назовет?» — тревожась, ждал он.
        - Николай, ты? — окликнула девушка. — Чего прячешься? Выходи!
        Пришлось выйти и признаться.
        - Ты чего прячешься?
        - Попрощаться пришел, да вижу — не вовремя. Я на несколько дней пропаду. Оперзадание.
        - Опасное?
        - Ну, что ты, пустяковое. Скоро вернусь. Субботнее кино за мной.
        Он хотел было протянуть ей руку на прощание, но девушка предложила:
        - Подожди. Целый вечер корпела над шитьем… пройдусь немного.
        Накинув жакетку, она вышла на улицу. Николай подхватил ее под руку, потянул к реке.
        - Куда ты ведешь? Я ведь только на минутку.
        Живнин привел ее к двум березкам над обрывом. Здесь они остановились и стали прислушиваться к вечерним голосам. Кругом было тихо, только изредка с писком проносились летучие мыши.
        - Боюсь я их, — зябко передернув плечами, сказала Муся.
        - А ты прикрой белую кофточку, а то вцепится, — посоветовал Николай.
        Помогая девушке продеть руки в рукава жакетки, он обнял ее и, прижав к себе, решил поцеловать. Но в волнении не нашел губ и чмокнул в нос.
        Муся прыснула, но сразу же прикрыла рот ладошкой и постаралась скрыть неуместную смешливость. Затем, как бы в наказание, она легонько шлепнула его по щеке. Это, конечно, была не пощечина, а ласковое прикосновение, от которого у Николая радостно забилось сердце.
        На бандитском хуторе
        Николай пришел домой почти на рассвете. Бессонная ночь не утомила его, наоборот — воодушевила, наполнила ликующей радостью: «Любит Муська, любит меня!»
        Он вдруг ощутил, что очень проголодался. На цыпочках пройдя в кухню, Николай нашел на столе кувшин молока, оставленного хозяйкой, и с жадностью начал пить, закусывая краюшкой хлеба.
        Пора уже было собираться в путь. Сбросив с себя городскую одежду, Николай надел старые синие галифе, кирзовые сапоги, вылинявшую сатиновую рубашку и грубошерстную куртку, чтобы не сильно отличаться от хуторян. Затем, спрятав в карман бинокль, запасные патроны и пистолет, поспешил в условленное место встречи.
        Город еще не просыпался, улицы и переулки были пустынны. На окраине, где начиналась лесная дорога, Живнина поджидала двуколка с пегой лошадью и трое верховых — переодетых милиционеров.
        Проверив, взят ли трехдневный запас фуража, хлеба и сала, Николай покатил в глубь леса. Верховые следовали за ним на некотором расстоянии.
        Подъезжая к разветвлению дорог, Живнин привязал вожжи к повозке, чтобы лошадь, без его воздействия, самостоятельно могла выбрать направление. Почуяв свободу, пегая прибавила ходу и без всякого колебания свернула вправо.
        Дорога предстояла длинная, лошадью управлять не требовалось. Николай откинулся спиной на сено и, глядя вверх на полоску синего неба, стал вспоминать, что говорила ему сегодня Муся. И вновь его охватило небывалое теплое чувство к ней.
        Бессонная ночь, покачивание повозки и монотонное поскрипывание колес вскоре спутали его мысли. Сон одолел Николая и унес в блаженную мглу…
        Живнин спал почти четыре часа. Его с трудом растолкал один из милиционеров.
        - Пегая дальше не идет, ждет чего-то.
        Лошадь остановилась на поляне у ручья. Живнин ополоснул холодной водой лицо и стал осматриваться. На этом месте хуторяне, видимо, устраивали привалы, потому что заметны были следы костра. Вокруг валялись яичная скорлупа, обглоданные кости, обрывки тряпок, бумаги.
        - Понятно, почему пегашка остановилась, — сказал Николай. — Пить хочет и овса просит. Тут, конечно, она не раз останавливалась.
        Спешившись, милиционеры напоили коней и, дав им корм, вытащили из сумок вареный картофель, сало, хлеб и соль, уселись завтракать.
        Чаепития они не устраивали, обошлись холодной водой из родника, обнаруженного поблизости.
        Вновь садясь в двуколку, Живнин предложил верховым отстать на большее расстояние, чтобы прежде времени не вызывать у лесовиков тревоги.
        Условившись о сигнале и о том, как действовать в случае нападения, Николай зачмокал губами и скомандовал:
        - Но… Но! Пошла, пегашка!
        Неуправляемая лошадь бодро двинулась с места, вброд пересекла ручей и потянула двуколку в гору.
        С двух сторон стоял высокий и сильно захламленный лес. Где-то здесь Трофим и Матреша Фоничевы запасали грибы и были ограблены. Поглядывая по сторонам, Николай прислушивался, но, кроме писка пичуг, его слух ничего не улавливал. И топота милицейских коней не было слышно.
        Через час или полтора дорога спустилась в низину, где через обширные болота была проложена гать. По ней пегашка, навострив уши, шагала настороженно, потому что ее подкованные копыта то и дело проваливались и разъезжались на раскисших, неошкуренных бревнах и полусгнивших жердях, из-под которых фонтанчиками выбивалась ржавая вода.
        Милиционеры, опасаясь, как бы кони не поломали ноги на бревнах гати, спешились и отстали еще больше.
        На преодоление болота ушло много времени. Когда отряд вновь выбрался на твердую дорогу, солнце уже склонялось к западу.
        Версты через две Николай уловил запах дыма. Пегашка заметно прибавила шагу.
        Вскоре Живнин увидел картофельное поле, а за ним — старый, почерневший стог сена.
        Придержав коня на опушке леса, он дождался верховых и предложил новый план:
        - Давайте отпустим лошадь одну и проследим, куда она пойдет и что будут делать хуторяне.
        Они не стали распрягать пегашку, а лишь вытащили из повозки мешок с остатками овса и свою еду. Все это вместе с оседланными конями милиционеры упрятали в густых зарослях ивняка в стороне от дороги. Один из них остался караулить, а двое направились с Живниным следить за отпущенной лошадью. Та шла уверенно, с поднятой мордой, изредка пофыркивая и размахивая хвостом, словно радуясь приближавшемуся отдыху.
        Вскоре показался хутор. Живнин в бинокль разглядел высокий дом, срубленный из толстых бревен, покрытый дранкой, обширный двор, окруженный хозяйственными постройками, кур, бродивших у колодца, собаку, лежавшую у раскрытых ворот, и лохматого щенка, трепавшего какую-то тряпку.
        Щенок встретил лошадь лаем, а его мамаша — рослая дворняга — лишь поднялась, чтобы пропустить двуколку.
        Пегая лошадь вошла во двор и остановилась у колодца. Вышедшая на крыльцо старуха поспешила к повозке и, никого не обнаружив в ней, что-то крикнула.
        К колодцу прибежал белобрысый парнишка, а за ним приковылял высокий старик с трубкой в зубах.
        Оглядев лошадь и двуколку, они что-то обсуждали и поглядывали по сторонам.
        Напоив лошадь из ведра, парнишка перелез через изгородь и зеленеющим полем побежал к березовой роще.
        Оставив милиционеров наблюдать за хутором, Живнин опушкой леса поспешил за парнишкой. Поднявшись на холм, поросший березками и осинками, он увидел вдали второй хутор и какие-то приземистые постройки у петляющей речки. Дальше двигаться за парнишкой было рискованно. Вся земля здесь была распахана и засеяна клевером, викой, овсом, рожью. Местность просматривалась на две-три версты.
        Улегшись на вершинке холма, с которого хорошо были видны оба хутора, Живнин продолжал следить за парнишкой. Тот перемахнул еще через одну изгородь и задами прошел в дом с голубыми наличниками.
        Минут через пять вместе с парнишкой из дому вышли двое мужчин. Взрослые направились к первому хутору, а подросток по тропе побежал дальше.
        «Видно, где-то третий хутор, — подумал Николай. — Всю банду собирают».
        В бинокль он хорошо разглядел приближающихся мужчин. Один из них, обутый в высокие охотничьи сапоги, нес короткую кавалерийскую винтовку. Он явно был хуторянином. Другой же больше походил на городского жителя. Его френч цвета хаки был подпоясан широким офицерским ремнем. Справа свисала деревянная кобура маузера. На голове красовалась лихо заломленная фуражка с лакированным козырьком.
        «Наверное, сам Серый», — рассуждал про себя Николай. Фоничевы, описывавшие внешность главаря насильников, упоминали френч с широкими нижними карманами и фасонистую фуражку с оранжевым околыш-ком. Околыш сейчас был неопределенного цвета. Но он мог выцвести.
        «Надо брать, — решил Живнин. — А то, если все соберутся в одном месте, нам их не одолеть».
        Он покинул холм и опушкой леса вернулся к товарищам. Одного из них он немедля отправил за милиционером, сторожившим лошадей, и велел не мешкая обходить хутор с тыла, а с другим пробрался ближе к воротам и продолжал наблюдать.
        Пришедшие на хутор бандиты выслушали старика и принялись внимательно осматривать двуколку. Они заметили, что задний борт ее был продырявлен в нескольких местах. Главарь ножом выковырял застрявшую в доске пулю и, держа на ладони, разглядывал ее.
        Велев милиционеру держать бандитов на прицеле, Живнин вышел из кустов и, остановясь в воротах, спросил:
        - Ваша повозка?
        - Наша, — ответил старик. — А ты откуда взялся?
        - Я пришел вас арестовать, — ответил Живнин.
        Высокий хуторянин мгновенно вскинул винтовку, но главарь удержал его.
        - Погоди, не дергайся, — как бы досадуя, сказал он и с вежливой ухмылкой осведомился:
        - А у вас разрешение на арест имеется?
        - А как же, — ответил Николай.
        - Пожалуйста, предъявите.
        Бандит явно издевался над ним и умышленно тянул время, чтобы выяснить, в одиночку ли действует Живнин.
        - Девохин! — окликнул Николай.
        - Есть Девохин! — отозвался милиционер, зашедший с другой стороны хутора.
        - Взять на прицел того, что с винтовкой.
        - Кемко!
        - Есть Кемко.
        - Действовать, как условились. Сумцову — прикрыть меня!
        Отдав эти распоряжения, чтобы создать впечатление, будто хутор окружен, Живнин потребовал от главаря:
        - Сдать оружие.
        - Первому встречному именное оружие не сдают. С кем имею честь? — продолжал свою игру бандит. — Может, вы не тот, за кого выдаете себя. Предъявите документы.
        Живнин вытащил наган.
        - Сдать оружие!
        Бандит, ухмыляясь, ждал, чтобы вначале была выполнена его просьба. Тянуть время было опасно, и Живнин, вызвав Сумцова, приказал:
        - Обезоружить и обыскать!
        - Вынужден подчиниться насилию, — сказал бандит и начал расстегивать кобуру. Затем неожиданно ударил ногой милиционера в пах и выхватил маузер.
        Живнин успел выстрелить раньше бандита, но и тот разрядил в него обойму. Они упали на землю почти одновременно.
        Высокий хуторянин попытался убежать огородами, но его настигла пуля Кемко.
        Серый, несмотря на ранение в грудь, попытался перезарядить маузер, но оправившийся Сумцов ногой вышиб из его рук пистолет и, обшарив одежду, доложил:
        - Больше оружия нет!
        - Связать, — распорядился Живнин.
        Не смейте руки крутить, — запротестовал Серый. — Сперва рану перевяжите! Ведь кровью изойду.
        - Черт с тобой, — сказал обозленный Кемко. — Одним бандитом меньше будет.
        Милиционеры отнесли Живнина на крыльцо и, сняв с него куртку и рубашку, осмотрели раны. Две пули бандита попали в живот, а одна — застряла в бедре. Отверстия были небольшими, кровь едва сочилась.
        - Не возитесь со мной, — сказал Николай. — Сперва подготовьтесь к встрече. Бандюги из третьего хутора могут нагрянуть в любую минуту. Заприте старика и старуху… поставьте наблюдателя. Если бандитов набежит много, Серого пристрелите. Он опасней всех.
        Двое милиционеров пошли выполнять его распоряжение, а третий, перевязав раны Николая холстом, найденным в доме, принес на крыльцо маузер.
        - Возьмите на всякий случай, — сказал Сумцов. — Я его зарядил.
        Чувствуя, как с каждым вздохом уходят силы, Николай подумал: «Неужели умру? А что же будет с Мусей? Вот нелепость!»
        Подвинув к себе маузер, Живнин закрыл глаза, чтобы сосредоточиться и понять, откуда исходит тупая боль, растекающаяся по низу живота. «От поясницы, — установил он. — В печень или почку угодил… кровь, видно, заливает. Надо бы скорей в больницу. Нет, могут всех истребить в лесу, лучше здесь отбиваться…»
        Когда вновь послышалась стрельба, Николай с трудом открыл глаза, взял в руку маузер, но поднять пистолета не смог…
        Клятва комсомольцев
        В субботу огромные зеркальные окна пионерского клуба засияли чистотой, отражая в стеклах пешеходов. Двери и подоконники были побелены, кафельный пол вымыт до глянца, стены украшены флажками и лозунгами.
        «ЮНЫЙ ПИОНЕР ВЕРЕН РАБОЧЕМУ КЛАССУ».
        «ПИОНЕР — ДРУГ И БРАТ КОМСОМОЛЬЦУ И ДРУГОМУ ПИОНЕРУ».
        Девчонки и мальчишки, по-праздничному одетые, сходились сюда со всех концов города. Одни самостоятельно, другие с братьями и сестренками, третьи — с мамашами, бабками и дедками.
        На другой стороне улицы толпились любопытные. Здесь застревали тетки, возвращавшиеся с базара, и старухи богомолки, направлявшиеся в церковь. Они с неприязнью смотрели на клуб.
        - Антихристово племя, безбожники! — бормотали они. — В таком магазине бесчинство устраивают. Тут же иконы и кресты продавались.
        Сан Саныч привел своих гимнастов строем. Мальчишки, одетые в чисто выстиранные, хорошо отглаженные футболки и синие трусы, босиком, четким строем шагали по мостовой и пели: «Мы — молодая гвардия рабочих и крестьян».
        Народу собралось столько, что всех клуб не вмещал. Взрослые и комсомольцы толпились на панели у входа.
        Братья Громачевы и Зарухно устраивались на скамейке у стенки, старались сидеть чинно, хотя это им давалось не легко: руки так и тянулись дернуть за косичку проходившую девчонку или щелкнуть по затылку знакомого мальчишку. Они с трудом сдерживали себя.
        От громких разговоров, окликов, писка и смеха в зале стоял гомон, как на птичьем базаре.
        Только когда за столом, покрытым малиновой скатертью, появились секретарь укома комсомола, Гоша Вострецов, Муся Мальченко и Геня Тубин, шум несколько стих. Первым, пригладив чуб, заговорил вожак комсомольцев:
        - Ребята! Прошу тишины! Ша!
        Он был одет в матросскую форму и так энергично взмахивал руками, что мальчишки и девчонки в любопытстве смолкли.
        - Во многих городах уже существуют пионеры, — сказал Вострецов. — У нас же первый отряд родится сегодня. Кто такие юные пионеры? Это младшие братья комсомольцев. Вступая в ряды коммунистической организации, они дают клятву быть верными рабочему классу и упорно бороться за новую жизнь. Наш город небольшой, но в нем много людей темных, запуганных церковниками, а иногда и просто враждебных советскому строю. В лесах еще прячутся недобитые бандиты белых и зеленых. Не всякий осмелится в таких услових открыто носить красный галстук. Но честь и хвала тем, кто не струсит и смело понесет наше знамя. Кое-где вас встретят шипением, проклятьями, а может, и побоями. На пионеров будут наговаривать родителям, запугивать их. Но мы с вами станем жить спаянной и дружной семьей по правилу: один за всех, все за одного. И нас никто не одолеет. Мы победим!
        Потом выступил Геня Тубин. Он объяснил, что в пионеры вступают добровольно, и кто сегодня еще не готов носить красный галстук, пусть, не стесняясь, скажет.
        - Мы знаем, что многим ребятам еще надо посоветоваться с родителями, а некоторым придется вступать тайно, — сказал Тубин. — Но мы уверены, что в отряд придут самые смелые и стойкие, которых никто не собьет с пути.
        Послеч речей ребята по одному стали подходить к Мусе Мальченко. Она повязывала на шею новенький красный галстук и торжественно говорила:
        - Бороться за дело рабочего класса — будь готов!
        И только что принятый пионер, салютуя, вскидывал руку к голове и отвечал:
        - Всегда готов!
        Едва девушка успела раздать галстуки, как в клуб прибежала ее запыхавшаяся подружка и взволнованно что-то зашептала на ухо.
        Ребята заметили: Муся побледнела и, прижав левую руку к груди, простонала:
        - Ой… ой! Как же это?
        Глаза ее наполнились слезами. Она безвольно опустилась на стул, точно ноги больше не держали ее.
        - Не верю… Не может быть! — словно сама с собой, горестно заговорила она. — Он жив… должен жить!
        Неожиданно Муся вскочила и, забыв о ребятах, кинулась на улицу. Мальчишки, не понимая, что случилось, устремились за ней.
        Панели по обеим сторонам улицы на большом протяжении были запружены жителями города. Ромка с крыльца увидел, как посреди мостовой медленно двигались четыре крестьянских подводы, окруженные верховыми милиционерами. На передней, устланной папоротником и зелеными ветвями березы, лежал в белой рубахе и синих галифе Николай Живнин. Его восково-бледное лицо с открытыми глазами освещало солнце. Казалось. что Николай жив, что о6ессилев, Муся, растолкав пешеходов, подбежала к подводе и бросилась на грудь убитого.
        - Коля… Коленька! — закричала она. — У тебя глаза открытые. Ты живой, ты не убитый!
        Подруги из швейной мастерской, боясь, что Муся попадет под колеса, подхватили ее и повели рядом с подводой.
        На некотором расстоянии от них двигалась вторая телега, на которой сидели со связанными руками пойманные бандиты. Женщины подбегали к ним, плевались и норовили чем-нибудь ударить злобно огрызавшихся лесовиков. В бандитов летели камни, комки земли, палки. Милиционеры с трудом сдерживали ярость горожан, готовых устроить тут же на улице самосуд.
        На двух последних возах лежали трупы, покрытые старыми рогожами, и оружие бандитов.
        Люди, не знавшие Живнина в лицо, спрашивали:
        - Кто это убит? Почему его впереди везут?
        - А где главный атаман? Где Серый? — хотелось знать обывателям.
        - Под рогожами лежит, — отвечали милиционеры. — Сдох Серый, больше не оживет.
        Около зданий укома партии и комсомола подвода с Живниным остановилась, а остальные возы, окруженные милиционерами, продолжали двигаться к тюрьме, которая находилась на соседней улице, невдалеке от моста.
        Толпа разделилась. Большая часть осталась у первого воза, а любопытные ребятишки и разъяренные обыватели, оглашая улицу криками и свистом, продолжали шагать рядом с пойманными бандитами.
        Братья Громачевы и Зарухно остановились около укома. Они пробились поближе к подводе. И тут Ромка узнал рослого битюга. Это был конь Трофима.
        Из укома комсомольцы вынесли красное знамя и покрыли им Живнина. Тот же Вострецов, только что произносивший речь на пионерском сборе, поднялся на телегу.
        - Дорогие земляки! Граждане! Товарищи комсомольцы! Мы все видим, какое совершилось злодейство, — сказал он. — Убит наш дорогой друг и товарищ Коля Живнин. Его молодую жизнь оборвала пуля бандита. Коля был верным сыном партии. Не щадя своей жизни, он смело боролся с преступным миром. Николай всегда был честен, доброжелателен и светел в своих помыслах. Благодаря ему сегодня в нашем городе родился первый пионерский отряд. Мы назовем его именем погибшего героя. Пусть незапятнанное имя Коли Живнина живет в детских сердцах…
        От этих слов Муся Мальченко разрыдалась в голос. Заплакали и другие комсомолки. А секретарь укома продолжал:
        - Нам дорого обошлась поимка Серого. Не стало умного, веселого и всегда подтянутого Коли Живнина. Мы клянемся собрать комсомольцев и закончить его дело.
        Больше никто не выступал. Повозка тронулась с места и точно поплыла в толпе. Кумачовое знамя на зеленом фоне выделялось ярким пятном, а лицо Николая было торжественно-спокойным. Опустив голову, в скорбном шествии шагали комсомольцы и пионеры. Никогда еще на этой улице не было столько кумачовых косынок и красных галстуков.
        Нико, тронув за рукав Ромку, шепнул:
        - Давай попросимся в отряд добровольцев и поедем ловить бандитов.
        - Не возьмут, — ответил тот. — Лучше мельника выследим. Он ведь тоже бандит.
        Вместе со всеми они проводили Живнина до ворот больницы, а там, отдав салют, пошли к себе за железную дорогу.
        В новых галстуках ребята выглядели нарядными. Ромка спросил у братьев Зарухно:
        - Вы покажете галстуки дома?
        - А то как же! Нас не заругают. Отец, наверное, обрадуется. В наши годы он был бродягой и ничего такого не видел.
        - А нам, наверное, попадет от Анны. Я галстук в карман спрячу, — признался Димка.
        - Не смеешь! — прикрикнул на него Ромка. — Мы должны быть такими же храбрыми, как Николай.
        Анна уже была дома. Галстуки ее не поразили и гнева не вызвали. Она лишь спросила:
        - А кого это у вас там хоронили?
        - Не хоронили, а только везли, — ответил Ромка. — Это тот следователь, с которым я на мельницу ездил. Он не побоялся умереть, чтобы поймать Серого. Теперь целый отряд комсомольцев будет ловить бандитов. Говорят, что сообщники Серого и в городе прячутся.
        - Выдумают тоже! — сердито заметила Анна. — Что за глупости. Какие могут быть сообщники?
        Ромка приметил, как на лице и шее мачехи выступили розовые пятна. В таких случаях лучше было молчать, но он не удержался и похвастался:
        - А мы трофимовского битюга и телегу видели. Их у бандитов отняли.
        И тут Анна не совладала с собой: стукнув по столу кулаком, закричала:
        - Я сказала: не суйся не в свое дело! Иначе опять излуплю до полусмерти.
        Велев мальчишкам сидеть дома, мачеха ушла на мельницу и пропадала там часа три. Вернувшись с покрасневшими и опухшими глазами, растопила плиту, сожгла в ней рыночный флажок и стала готовить ужин. Мальчишки слышали, как мачеха несколько раз всхлипнула.
        Ночной набат
        Ночью Громачевых разбудил набат. Увидев, что в той стороне, где находилось озеро, полнеба окрасилось в розовый цвет, Анна испуганно вскрикнула:
        - Мельница горит! Что ж там такое? Боже мой!
        Торопливо одевшись, она выбежала на улицу.
        Набат продолжал тревожно гудеть, созывая добровольцев пожарной команды. Мальчишки, слыша, как топочут пробегавшие мимо дома люди, не могли улежать в постели. Наскоро одевшись, они выскочили на улицу и побежали к мельнице.
        По пути Громачевых обогнали грохочущие пожарные повозки, освещенные факелами. На передней, где был насос и сидели пожарники в касках, беспрестанно звонил колокол.
        Мальчишки припустились за Пожарниками, но догнать мчавшихся во весь опор сытых коней конечно не смогли.
        Когда Громачевы прибежали к пожарищу, дом Ян Яныча и мельница со всех сторон были охвачены пламенем. На безветрии сухие Доски и балки горели высоким, ярким костром. Трескучие струи воды, летевшие из брандспойтов, не могли загасить пламени. Ни к дому, ни к мельнице невозможно было подступиться: несло таким жаром, что в десяти саженях начинала тлеть одежда. Люди успели только растащить по бревнам хлев и деревянный сарай.
        Около горящей мельницы собралось множество народа. Зеваки громко обсуждали случившееся. Один из них гадал:
        - Видно, с горящей трубкой Ян Яныч уснул. Дом сухой. Вмиг все заняло.
        - Чепуху мелете! — возражали другие. — Мельница бы сразу не занялась. Ведь до нее саженей двадцать. Тут поджог. Кто-то хотел насолить Ян Янычу. А может, ограбили. Бандитов полно по лесам. Вон сколько их днем привезли.
        - Вранье все. Никто не поджигал, — вступали в спор более рассудительные. — Ни коня, ни брички в сарае пожарники не нашли. Сам, видно, поджег, чтобы никому не досталось, и удрал. Грехи какие-то пожаром заметает.
        Первой рухнула драночная крыша мельницы. Вверх поднялся такой сноп искр, что они осыпали даже далеко стоящих зевак. Вскоре на части развалился и приземистый домишко. Пожарники почти ничего не сумели спасти.
        Громачевы вернулись домой, когда на востоке занималась розоватая полоска зари. Анны в постели не было. И на пожаре мальчишки ее не видели.
        - Куда она могла деться? — недоумевал Ромка. — Неужели с мельником убежала?
        - Не болтай, быстрей ложись, пока не попало, вон она идет, — сказал Димка.
        Ребята залезли под одеяло и притворились спящими.
        Громачевы проснулись от стука в окно. За стеклом виднелась чумазая физиономия Гурко. Он ключом стучал в нижний уголок стекла.
        Дима соскочил с постели и открыл окно.
        - Эх вы, засони! — укорил Гурко. — Все проспите. Мы с пожара идем. Мельница дотла сгорела.
        - Вы сами засони, — возразил Дима. — Мы ночью на пожар бегали и видели все с самого начала.
        - К тюрьме пойдете? — спросил Гурко.
        - А что там?
        - Говорят, пойманных бандитов показывают.
        - Сейчас оденемся.
        Мачехина кровать была аккуратно застелена. Значит, она не спала всю ночь.
        Плита оказалась холодной. И на кухонном столе не было никакой еды. Отрезав по куску хлеба, братишки густо посыпали их солью и вышли на улицу.
        Гурко и Нико, оказывается, тоже не завтракали. Поделившись хлебом, мальчишки пересекли насыпь железной дороги и направились к реке.
        У желтой тюремной стены для всеобщего обозрения были выставлены трупы трех бандитов. Рядом с ними лежали винтовки, обрезы, пистолеты, разнокалиберные патроны, гранаты, бомбы, пики и топоры. На бандитах висели таблички с их именами и кличками.
        Больше всего народу толпилось около Серого, лежащего в английском френче и галифе цвета хаки.
        - И ничего особенного в ём! — удивлялся какой-то деревенский парень. — Я бы такого в драке на одну руку взял!
        - Чтой-то, когда Серый орудовал, тебя не видно было, — ехидно заметил дядька с жидкой бородкой. — Наверное, под печкой сидел, тараканов пугал?
        - Я могу и тебя пугнуть, — ерепенился парень. — Ишь насмешник нашелся!
        - Серый — это кличка, а не фамилия, — стал вслух объяснять высокой женщине, человек в пенсне. — Он из офицеров. Говорят, у Булак-Балаховича служил, связь с заграницей имел… Не простой бандит.
        - Жаль, не всех перестреляли, — сказал жестянщик, несший ножницы для резания жести и свинцовый молоток. — Живые опять шкодить будут, нового атамана выберут.
        - Навряд ли, — возразил ему железнодорожник. — Добровольцы пойдут их вылавливать, да и на допросах кой-кого выдадут.
        - А что они все какие-то скорченные? — спросил Димка.
        - Скорчишься, если тебе в кость или в пузо пуля угодит, — заметил, видимо, бывший солдат с пустым рукавом, заправленным за ремень.
        Среди толпившихся Ромка вдруг увидел мачеху и рядом с ней — Фоничевых. Матреша, надвинув на глаза ситцевый платок, повязанный по-деревенски, разглядывала бандитов с боязливой настороженностью, точно они могли подняться и наброситься на нее. Зато Трофим дал себе волю.
        - Будь проклят, рожа бандитская! — ругал он Серого. — Трудового коня схарчил.
        - Ваш битюг живой, — сказал Ромка. — Я его вчера видел.
        - Врешь, — не поверил бородач. — Откеда моего коня знаешь?
        - Трошенька, что ж ты Рому не признаешь? Он же нашинский сосед, — упрекнула Матреша мужа. — Громачевский сынок.
        - Да разве всех мальчишек упомнишь, — отмахнулся Трофим и стал выпытывать: — Так где ж ты коня видел? Кто на ем ехал?
        Ромка рассказал, как вышагивал битюг, везя на высокой телеге покрытого знаменем Живнина.
        - И телега, видно, моя, — обрадовался Трофим и тут же предложил: — Сходим с тобой в милицию. Свидетелем будешь. Да не зазря — на мороженое заработаешь.
        - Мне мать не разрешает свидетелем быть, — ответил Ромка.
        Анна стояла рядом, но не слышала разговоров.
        - Аннушка, милая, — обратилась к ней Матреша. — Разреши Ромушке с моим в милицию сходить.
        - А? Что? В милицию? Зачем в милицию? — словно очнувшись, стала спрашивать мачеха. Она ничего не понимала, а разобравшись, переполошилась:
        - Нет, незачем ему в милицию ходить. Мало ли чего мальчишка наболтает. Да ему и не поверят. Взрослого в свидетели берите.
        - Может, ты, Аннушка, сама пойдешь?
        - Нет, нет, — точно испугавшись, стала отнекиваться Анна. — Что вы… некогда мне по милициям ходить. Я на рынке все бросила.
        Схватив Димку и Ромку за руки, она поспешила увести их подальше от тюрьмы. На углу около базарной площади мачеха строго приказала:
        - Бегите домой… чтоб духу вашего тут не было. Если увижу, уши оборву!
        Но мальчишки не скоро в этот день попали домой. Как только Ромка с Димкой расстались с мачехой, их нагнали братья Зарухно.
        - Пошли в пионерский клуб, — предложил Гурко. — Узнаем, когда сбор будет.
        У здания укома комсомола мальчишки наткнулись на парней и девушек, выносивших венки и знамена.
        - Куда это? — спросил Нико у комсомольца.
        - Коле Живнину. Сегодня похороны.
        В пионерском клубе уже собралось человек двадцать ребят. Многие принесли полевые и садовые цветы.
        - А вы где пропадали? — спросил у братьев Геня Тубин. — Я за вами девочек посылал. Цветы нужны.
        - Так мы сейчас… вмиг нарвем, — сказал Нико.
        - Не в чужом ли саду? — поинтересовался вожатый.
        - Угу, в чужом, — сознался Нико.
        - В красном галстуке через забор полезешь? — изумился Тубин.
        - Не-е, — поспешил заверить Нико, — галстук я в карман спрячу.
        - Отставить цветы! — строго сказал вожатый. — И помните: пионер по чужим садам не лазает и без спроса ничего не берет.
        - Понятно, — хмуро буркнул Нико, и вожатый понял, что пионерские обычаи не очень-то ему по нутру.
        - Обойдемся без ваших цветов, — сказал он. — Понесете венок из елок и бумажных цветов, который девочки сплели.

* * *
        На похороны Живнина собралась добрая половина города. Железнодорожники прислали духовой оркестр, который при выносе тела заиграл траурный марш. Скорбные звуки, разнесшиеся с больничной горы, поплыли над улицами.
        Красный гроб, установленный на дроги, покрыли венки из живых цветов.
        Позади дрог в первом ряду шли Муся Мальченко и другие комсомолки из швейной мастерской. Девушки были все в черных платьях, с красными гвоздиками на груди. Если бы подруги не подхватили Мусю под руки, когда грянул оркестр, она, наверное, повалилась бы в пыль мостовой. Ноги временами отказывали ей, Муся с трудом их передвигала.
        Ромке, который шел позади, еще не доводилось видеть такого молчаливого горя. И Мусины подруги плакали безмолвно, лишь мокрые щеки выдавали их.
        Траурная процессия растянулась чуть ли не на полверсты. Кроме пионеров, комсомольцев, старых большевиков, агентов угрозыска и милиционеров к шествию присоединились все, кому ненавистны были насильники. Из переулков и боковых улиц подходили все новые и новые люди.
        Оркестр не умолкал до самого кладбища. Дроги остановились у ворот. И здесь все смешалось. Комсомольцы подхватили гроб на руки и понесли на плечах.
        У свежевырытой могилы Геня Тубин сказал:
        - Мы, Коля, знаем, как тебе не терпелось скорей увидеть в нашем городе ребят в красных галстуках. Ты многое сделал, чтобы у нас появились юные пионеры. Поэтому мы все пришли провожать тебя в последний путь. Прощай, наш друг. Ты останешься в наших сердцах.
        Суд
        Ночью у Громачевых был обыск. Милиционеры перетрясли постели, спускались в погреб, были на чердаке, в сарае, но больше всего рылись в вещах Анны.
        - Где у вас флажок? — спросил у нее сотрудник угрозыска.
        - Какой флажок? Нет у меня никакого флажка, — сказала Анна. — Может, вам нужна тряпочка, которой я прикрываю от пыли приправы? Так вот она.
        Мачеха показала розовую салфетку.
        - Не придуряйся, — остановил ее милиционер. — Мы за тобой давно следим. Лучше вытаскивай без разговоров, чтобы нам зря не перетряхивать твои тряпки.
        Так как Анна флажок сожгла, то они конечно его не нашли и, видимо, обозлились.
        - Одевайся, — приказал сотрудник угрозыска. — Пойдешь с нами.
        - Это что же — арестуете меня? — каким-то не своим, будто осипшим голосом спросила Анна.
        - Да, имеем ордер на арест, — и милиционер показал мачехе сложенную пополам бумажку. — Разрешается захватить с собой белье, полотенце, мыло и зубную щетку, — добавил он и, подойдя к мальчишкам, поинтересовался: — А вы что ж — одни останетесь?
        - Нет, у нас отец есть, — ответил Ромка. — Он должен утром приехать.
        - Скажите отцу, чтобы обязательно зашел в угрозыск.
        Ничего не взяв из вещей, милиционеры подождали, пока Анна увяжет в узелок белье, и лишь затем предложили:
        - Пошли.
        Уходя, мачеха даже не взглянула на мальчишек.
        В начале девятого часа в доме появился отец со своим сундучком, пахнущим паровозом. Узнав о ночном обыске, он оторопел:
        - За что же ее?
        Ромка рассказал о флажке и о мельнице.
        - Ничего такого не могло быть, — строго заметил отец. — Не выдумывай. Ты еще сопливый, чтобы в таких делах разбираться.
        Видно, своими догадками Ромка отбил у отца аппетит. Хлебнув несколько ложек бульона, он отодвинул тарелку и сказал:
        - Пойду узнаю, что ей предъявлено. Может, напрасно забрали.
        Старый Громачев не стал переодеваться, так в рабочей, испятнанной мазутом одежде и пошел.
        Вернулся он хмурым, уставшим, будто постаревшим на несколько лет. Ничего не говоря мальчишкам, машинально разделся и улегся отдыхать.
        Чтобы не мешать ему, братья вышли на улицу и там стали раздумывать: что делать с монтекристо, купленным у бандита?
        - Я все боялся, что найдут его, — сказал Дима. — И нас тоже арестуют.
        - Где же ты его держал?
        - Сперва под подушкой, а как пришли с обыском, — спрятал за ремнем под рубашкой.
        - А если бы тебя ощупали?
        - Я бы сказал, что нашел.
        - Так бы тебе и поверили! Могли в тюрьму посадить и из пионеров выгнать. Надо пистолет утопить, — предложил Ромка. — Все равно патронов не достать.
        - Что ж, мои деньги ни за что ни про что пропали? — сопротивлялся Дима. — Давай лучше спрячем в дупло.
        Они так и сделали: завернули монтекристо в промасленную ветошь, набрали в банку сырой глины и вдвоем вскарабкались на старую черемуху, росшую у фоничевского сарая. Димка запихал в узкое дупло пистолет, а Ромка глиной замазал отверстие.
        Не успели мальчишки спуститься на землю, как из дома Фоничевых донеслись крики, хлесткие удары. Во двор выбежала с распущенными волосами Матреша, за ней — Трофим. Изврзчик нагнал жену у грядок и принялся стегать собранными в жгут вожжами.
        - Чертова борода, не смей драться! — закричал Ромка с дерева.
        - Милицию позовем! — пригрозил Дима.
        А Трофим словно был глухим. Сбив жену с ног, он продолжал стегать ее и приговаривать:
        - И в дом не смей… Твое место в хлеву со свиньями.
        Злобно пнув жену сапожищем, он ушел в дом, с грохотом захлопнув дверь.
        Мальчишки, видя, что Матреша неподвижно лежит меж грядок, спустились с дерева, расширили лаз — на случай, если придется удирать, — и подползли к избитой соседке.
        - Тетя Матреша, не плачьте, — сказал Дима. — Уходите к нам… сейчас папа дома, он не позволит Трофиму драться…
        - Ой, миленькие мои, вы-то хоть не смотрели бы, как он зверствует. Не для детей это…
        Мальчишки помогли ей подняться и повели в свой дом. Отец усадил Матрешу на топчан и дал ей валерьянки.
        - Чего это на вас Трофим кидается? Пьян, что ли?
        - Да нет, трезвый. Все насильниками меня попрекает, поганой зовет. Сперва на чистую половину не пускал, а сейчас нигде жить не позволяет. Твое место, говорит, в хлеву, со свиньями…
        - А вы у нас живите, — предложил старый Громачев. — Я в поездах по три дня пропадаю, хоть за мальчишками присмотрите.
        - А что же Анна?
        - Нет у нас Анны. Ночью ее арестовали и не скоро выпустят. Был я в милиции — говорят, мельник ее связной сделал. С Серым на пару действовал.
        - Господи, сколько горя от этого Серого! В каждом доме слезы. Застращали они, видно, ее. Ах, несчастная Аннушка! Может, передачу ей снести?
        - Пока следствие не кончится, передавать ничего нельзя, — печально сказал отец. — Мне вот на дежурство пора.
        - Да я с радостью останусь, — соглашалась Матреша. — Да вот, боюсь, мой ирод стекла перебьет.
        - Ничего, если выбьет, сам и вставит. Управу на него найдем. Ишь, вздумал в наше время женщину избивать!
        Матреша не вернулась к Трофиму, осталась жить у Громачевых.
        На другой день утром из фоничевского хлева послышалось поросячье повизгивание и громкое хрюканье. Пара хряков, привыкших вовремя получать теплое пойло, настойчиво напоминала о себе.
        Трофим, приметив, что его жена хлопочет у колодца в чужом дворе, подошел к забору и, никак не называя ее, грубо напомнил:
        - Кто за тебя наших свиней кормить будет? Оглохла, что ли?
        - А у меня свиней нет, — ответила Матреша. — И слушать ничего твоего не желаю. Довольно натерпелась.
        - Вон оно как! — изумился Трофим. — Он не ждал от кроткой Матреши решительного отпора. — Значит, по рукам пошла, бандитская шлюха? Ну, погоди! Я тебя после этого и в хлев пущать не стану!
        - Не больно нуждаюсь, — отозвалась Матреша. — Чем ты-то лучше бандитов? Как злодей кидаешься, готов с живой шкуру содрать. Да не ощеривайся, не боюсь! Попил моей кровушки, будя! Хозяйствуй сам. Лучше в батрачки пойду, чем твои кальсоны грязные стирать. Противен ты мне пуще Серого!
        Она гордо повернулась и пошла прочь. Трофим оторопел. Столь строптивой ему еще не доводилось видеть жену.
        Обозлясь еще больше, он схватил валявшиеся под ногами вилы и запустил их в Матрешу. Но не попал… вилы воткнулись в землю прямо перед ней. И Матреша не вздрогнула, не взглянула на них.
        Через некоторое время из фоничевского хлева послышался пронзительный предсмертный визг сперва одного хряка, затем такой же вопль другого. Разъяренный извозчик вымещал свою злобу на ни в чем не повинных тварях, лишь бы досадить ушедшей жене.

* * *
        Судили бандитов в зале городского клуба. Анну приводили под конвоем вместе с бандитами и усаживали за барьер рядом с хуторянкой — любовницей Серого. Мачеха, казалось, была очень подавлена арестом и допросами. Она сидела по-тупясь, с безжизненным взором. А если смотрела в зал, то никого не замечала. Ни Ромке, ни Димке не удалось встретиться с ее взглядом. Даже Матреше она не ответила на низкий поклон.
        Длинное обвинительное заключение было для мальчишек скучным. Ромка с трудом уловил суть.
        Серый, оказывается, был белогвардейским офицером. Он собрал банду не с целью грабежа и насилий, а для выполнения заданий заграничного центра. Его лесовики занимались контрабандой и были проводниками. Они встречали тех, кто пробирались из-за кордона вредить Советской власти, и переправляли по болотам бегущих в буржуазную Эстонию. У Лийва существовало тайное убежище. Нарушители границы появлялись у него под видом крестьян, привезших зерно на помол, жили в замаскированной комнате на чердаке мельницы и, уловив подходящий момент, переодевались в городскую одежду и отправлялись в глубь страны.
        Анна конечно ничего этого не знала. Ей отводилась роль обыкновенной связной. Если в обжорном ряду красовался ее флажок, — значит, с Лийвом ничего не стряслось, можно подойти и передать записку. Без предупреждения появляться на мельнице не разрешалось. Паролем были носовые платки с вышитыми на них елкой и ландышем.
        Судья спросил у Анны:
        - А в случае ареста Лийва что вам предписывалось?
        - Мне ничего не предписывалось, — отпиралась Анна. — Ян Яныч подарил флажок на счастье и сказал: «Если со мной что-либо случится, ты немедля убирай флажок, иначе в торговле не будет счастья».
        - И вы поверили?
        - А то как же. Мне с этим флажком везло.
        - У мельника Лийва вы не встречали незнакомых людей? — спросил прокурор.
        - В доме — нет, а на мельнице много бывало незнакомых крестьян.
        - Какие сведения вы передавали Лийву?
        - Никаких. Я только приносила записки, которые получала чаще всего от незнакомых людей.
        - Какой был пароль?
        - А что такое «пароль»?
        - Ну, какие-то слова они предварительно говорили?
        - Спрашивали, для чего стоит флажок, а я отвечала: «На счастье».
        - Вас никогда не интересовало, что таится в записках? — продолжал спрашивать прокурор.
        - Однажды посмотрела, но ничего не поняла — видно, было написано по-эстонски.
        У адвоката тоже были вопросы:
        - Скажите, пожалуйста, кто-нибудь оплачивал вам время, потраченное на доставку записок?
        - Нет, я это делала задарма.
        - Мельник Лийв в свои дела вас посвящал?
        - Никогда.
        - Но разве вы не догадывались, с кем он связан?
        - Нет, и в голову не приходило. Я думала, что это земляки-эстонцы в записках спрашивают, когда им приезжать на помол.
        - Извините, Анна Антоновна, вы какую школу кончали?
        - Никакой. Я умею только расписываться.
        - Благодарю вас. У меня вопросы исчерпаны, — сказал адвокат судье и уселся на место.
        Анну больше не допрашивали. В делах банды Серого ее роль оказалась незначительной. И это огорчило Ромку. Он-то полагал, что она — предводительница банды.
        Когда стали допрашивать свидетелей и вызвали Матрешу, судья поднялся и предложил мальчишкам покинуть зал.
        - Пионерам на суде делать нечего, — сказал он. — Больше сюда не приходите.
        Поэтому мальчишкам не удалось побывать в день приговора на суде. Из семнадцати обвиняемых Анна получила самый малый срок — четыре года тюрьмы.
        Матреша собрала теплую одежду мачехи, выстирала и заштопала ее старые чулки и, все увязав в узел, снесла в тюрьму.
        Корреспонденты
        В доме Громачевых словно поселилась добрая фея, началась не похожая на прежнюю жизнь.
        Матреша оказалась хлопотливой хозяйкой. Она минуты не могла посидеть без дела: то стряпала, то намывала, то гладила или штопала. Мальчишкам залатала все старое белье, связала по паре веревочных тапочек и подшила их кожей. На пионерские сборы выпускала Димку и Ромку только тщательно осмотренными, в отглаженных рубашках и штанах.
        При ней мальчишки-ежики словно оттаяли: не слыша раздраженного визгливого голоса мачехи, избавясь от ее затрещин, оплеух и унизительных порок, они как бы сами подобрели, сделались более серьезными и покладистыми. Не войдешь же в сверкающую намытыми полами комнату с заляпанными, грязными ногами? Не наденешь на грязную шею белоснежную рубашку. Опрятность как бы стала девизом дома Громачевых.
        Димке Матреша уделяла особое внимание. Уж больно мальчишка был тощим и бледным. Не зря соседские девчонки прозвали его лягухой.
        - Видно, малокровие или глисты завелись, — сокрушалась Матреша. — Надо цитварного семя достать, вытравить их, чтоб не мучили.
        Она добывала у жены пастуха парное молоко и по вечерам отпаивала им мальчонку. Варила какие-то целебные травы и давала утолять жажду. Хоть Димка еще и оставался тощей лягухой, но ребра у него уже не торчали, как прежде, и лицо несколько округлилось.
        На третий день после ареста Анны Ромка сходил в пионерский клуб и, рассказав о происшедшем вожатому, спросил:
        - Нас теперь выгонят из пионеров?
        - Арестовали ведь не вас, а мачеху, — сказал Тубин. — Вы-то при чем? К тому же вас рекомендовал Живнин. И отец у тебя кто? Рабочий?
        - Помощник машиниста.
        - И мать, наверное, другой была.
        Вожатому и невдомек было, что мальчишки уже побывали на скользком пути. Лишь Живнин сумел понять романтические натуры сорванцов и найти им новое увлечение. Не будь Николая — неизвестно, чем бы они кончили.
        - Чем же ты хотел бы заняться в нашем отряде? — спросил Тубин.
        - Не знаю. Я умею только рисовать, читать вслух и запоминать.
        - Пока мне понадобится только твое умение рисовать. Сумеешь стенную газету выпускать?
        - А что это такое?
        - Ну, обыкновенная газета со статьями, заметками и карикатурами… только она на стене висит. Кого бы ты взял себе в помощники?
        Вспомнив умение Гурко говорить языком книжных героев, Ромка решил, что и писать он сможет с той же сноровкой, поэтому первым назвал его имя, а вторым — Арви Юварова — скуластого черноглазого мальчишку, продававшего вразнос газеты. Они ему показались самыми подходящими сотрудниками.
        На пионерском сборе, когда выбирали совет дружины, была утверждена и редколлегия стенной газеты «Юный пионер». Ромка получил десять листов полуватмана, коробку красок, несколько кисточек, перьев и карандашей.
        Чтобы поразить всех, первый номер газеты Ромка и Гурко готовили тайно в доме Громачевых. Мальчишки склеили два больших листа: на одном поместили передовицу, написанную Тубиным, краткую биографию и фотографию Николая Живнина, заметки санитарного звена и шефов — девушек швейной мастерской, — на другой были карикатуры и происшествия: Основным добытчиком материала для этого листа стал Арви Юваров. Бегая с газетами по всему городу, он был свидетелем многих происшествий.
        Ромка изобразил двух красноносых пьяниц — стрелочника Ватрушкина и скорняка Сырцова. Замахиваясь палками, со зверскими лицами они гнались за панически убегавшими женами. Под карикатурой сообщались адреса драчунов и какие увечья они нанесли.
        На другом столбце изысканным стилем Гурко красочно описывалось, как жена телеграфиста, приревновав мужа к билетной кассирше, сперва попыталась облить соперницу серной кислотой, а затем сама проглотила горсть каустической соды. Едкий натр так прожег ее язык, что он чудовищно распух и высунулся изо рта чуть ли не на три вершка.
        Тут же была помещена иллюстрация: лежащая в гробу женщина с высунутым толстым языком.
        Дальше шли рассказы о торговке овощами, откручивающей головы соседским курам, пробравшимся на ее огород, и о знахарке, продающей темным женщинам приворотное зелье, от которого чуть не умер регент церковного хора.
        Под рассказами Ромка нарисовал летящих во все стороны обезглавленных кур и регента, приложившегося к бутылке, в которой плавал зеленый чертик.
        Самая крупная карикатура была на начальника военизированной железнодорожной охраны. Он стоял в длиннющей шинели перед удивленным паровозом и выпускал изо рта голубые пузыри.
        История была забавной. Начальник охраны, оставив вместо себя дежурить рябого помощника, пошел в гости к его жене. Рябой, не будь дураком, передав дежурство стрелку, ночью явился домой. Застав начальника у жены, он не дрался и не скандалил, а предложил мирно распить бутылку водки. Для закуски рябой принес серое стиральное мыло и нарезал его, как сыр, кусками. Начальник попытался было отказаться от угощения, но под угрозой револьвера вынужден был пить и закусывать мылом. После четвертой стопки его стало корчить от колик в животе и мыльных пузырей, выходивших изо рта.
        Кроме того, в отделе происшествий сообщалось о торговках, подравшихся на рынке; о стороже банка, бежавшем по городу в кальсонах, потому что у него в бане утащили одежду, об охотнике, заряжавшем при свете свечи патроны дымным порохом, обжегшем себе лицо и устроившем пожар; о мальчишке, родившемся с шестью пальцами на руках.
        Прибив стенгазету на деревянный щит для городских объявлений, который стоял на улице рядом с пионерским клубом, Ромка и Гурко стали ждать, как их работу расценят обыватели.
        Время было раннее. Люди торопливо пробегали мимо. Потом какой-то грамотей остановился и с рассеянным видом начал разглядывать карикатуры и читать подписи. Добравшись до происшествий, он хохотнул и, подозвав проходившего мимо приятеля, вслух прочел историю о мыльной закуске.
        Вскоре у пионерской газеты скопилась толпа гогочущих мужчин и женщин. Заметки вслух перечитывались и тут же обсуждались.
        - Ай да пионеры! Ну и дают.
        Ромка и Гурко были довольны. Их творение, наверное, еще бы долго будоражило горожан, если бы не прошел мимо культпроп укома — высокий очкарик в серой толстовке. Любопытствуя, по какому поводу толпятся люди, он протолкался к стенгазете — и хмурым выбрался из толпы.
        Заметив двух мальчишек с красными галстуками, очкарик подошел к ним и спросил:
        - Где ваш вожатый?
        - Еще не приходил, — ответил Ромка.
        - А кто газету вывесил?
        - Мы, — гордо признался Гурко. — Раньше всех встали и принесли.
        - А почему же вы ее на улице повесили?
        - А клуб еще закрыт.
        - И предварительно ее никто не читал? — продолжал допытываться очкарик.
        - Нет.
        - Раз это ваша инициатива, то сейчас же снимите стенгазету и принесите в уком партии.
        Сказав это, он зашагал дальше, а мальчишки кинулись выполнять приказание, — но женщины удержали их:
        - Да погодите вы, дайте дочитать!
        Только минут через пятнадцать Ромке и Гурко удалось снять стенгазету и свернуть в рулон. И вот тут появился Геня Тубин.
        - Покажите: чего вы настряпали? — потребовал он.
        Открыв ключом дверь, Тубин прошел в клуб и там, расстелив газету на столе, принялся читать ее. Мальчишки молча следили за вожатым. Тот старался быть серьезным и сосредоточенным, но, добравшись до происшествий, не смог скрыть улыбку. Кончив читать, Геннадий схватился за голову.
        - Ну и намылят же мне за вас шею! Наверное, на бюро вызовут. Чего вам взбрело все сплетни городские собрать? Разве это пионерское дело?
        - В каждой газете происшествия печатают, — ответил Ромка.
        Вожатый ушел, а мальчишки остались убирать клуб: подметать пол, обтирать пыль.
        Тубин вернулся из укома расстроенным, но не унывающим.
        - Выговор схлопотал, — сказал он. — Придется редколлегию создавать… Сам в нее войду… еще нам дают сотрудника местной газеты…
        - А нас что — прогонят, да? — спросил Ромка.
        - Да нет, вроде даже похвалили. Говорят, ребята способные, пишут смешно и рисуют здорово, только их учить надо. Так что собирайте материал для следующего номера.
        Юных корреспондентов в ту пору выбирали на пионерском слете. Ромка и Гурко после первого номера стенгазеты стали знаменитостями. Их имена выкрикнули первыми и дружно проголосовали.
        Став корреспондентами, мальчишки решили писать по очереди. Первую заметку, изорвав половину тетради на черновики, написал Ромка. Он расхвалил своих пионеров за то, что те залатали маленьким детдомовцам прохудившуюся одежду и починили игрушки.
        Эта заметка была напечатана в местной газете. Гордясь своей первой корреспонденцией, Ромка купил три номера газеты и, подарив один из них Гурко, сказал:
        - А тебе надо продернуть «Ржавую сметану». Он ведь эксплуататор, наживается на труде мальчишек.
        В тот же день, как заправский репортер, Зарухно узнал у мальчишек, что на свалках цветных металлов больше не осталось, что Антас стал подбивать храбрецов добывать их на артиллерийском полигоне. Там на стрельбище и вокруг воронок в лесу можно было найти свинцовые колпачки, позеленевшие гильзы, картечь, медные пояски и белый металл.
        В изломанный лес полигона лишь раз в неделю пропускали грибников. Вместе с ватагой женщин, приспособив на плечи кузовки, ходили и мальчишки. Но они мало набирали рыжиков и волнушек, потому что ползали вокруг воронок и процеживали меж пальцев землю.
        Иногда они натыкались на неразорвавшиеся снаряды. Хотя артиллеристы предупреждали, что их трогать нельзя, храбрецы все же пытались отвинчивать боеголовки. Из обезвреженного стакана можно было добыть картечь и медь.
        Об опасном промысле Гурко написал в газету. Но его заметку почему-то не напечатали, а отослали в отдел народного образования. Там время было отпускное, и расследованием никто не занялся.
        Почти в конце августа трое мальчишек нашли в лесу неразорвавшийся старый снаряд и стали его развинчивать…
        Взрыв был неожиданным. Прибежавшие к курившейся воронке грибники нашли бившихся на земле окровавленных подростков.
        Грибники принесли покалеченных мальчишек на пост артиллеристов. Пока запрягали лошадь в двуколку, от потери крови двое ребят скончались. Лишь третьего удалось доставить в госпиталь живым.
        Слух о случившемся мгновенно разнесся по городу. Возбужденный Гурко вместе с Ромкой нобежали к Тубину и рассказали все, что знали об Антасе.
        - Что же вы прежде молчали? — укорил их вожатый.
        - Мы не молчали… Я в газету написал, но там мою статью куда-то дели, — пожаловался Гурко.
        - Этого я так не оставлю, — пообещал Тубин. — Покажите: где плавильные печи?
        Мальчишки повели его в Глинковские заросли, но там кто-то успел разрушить плавилки и остатки их столкнуть в пруд. В прозрачной воде нетрудно было разглядеть закопченные кирпичи и прогоревшую жесть.
        - Заметает следы, — определил Тубин. — Его надо дома накрыть.
        Дома они Антаса не застали. Перепуганные родители альбиноса клялись, что не знают, где сейчас находится их сын.
        - Он с шестого класса живет самостоятельно, — уверяли они. — С нами не считается. Собрал чемодан и уехал.
        Розыски ничего не дали. «Ржавая сметана» исчез из города и больше в нем не показывался.
        Разоблачители
        Наступил новый учебный год. В школе, как всегда, пахло мелом, чернилами, карболовкой и… скукой.
        Хуторяне к первому сентября не приехали. Они еще занимались уборкой урожая. Интернатская половина школы пустовала. Директор не позволял учителям двигаться вперед по программе, занимались повторением.
        Мальчишки и девчонки седьмого класса уныло сидели за партами и с тоской смотрели в окна, за которыми сиял под голубым небом огромный мир с его лугами и речками, с лесами и болотами, наполненными таинственными шорохами и всякими неожиданностями. Там были купанье, грибы и ягоды, а здесь — повторение того, что уже осточертело.
        Все меньше и меньше по утрам собиралось учеников в классах. Не решались нарушить дисциплину только пионеры. Братья Зарухно и Громачевы приходили в школу в красных галстуках и стойко высиживали все уроки.
        Заниматься в пустых классах и учителям было неинтересно. Одни из них, дав задание, занимались рукоделием, другие, обложившись бумагами, что-то писали, не обращая внимания на учеников.
        Ребята тем временем играли в перышки, в крестики, обстреливали девчонок жеваными шариками, читали книжки о похождениях знаменитых сыщиков Ника Картера, Шерлока Холмса, Ната Пинкертона. Ромке было тошно от пустой траты времени, и он написал о порядках в школе в газету. Заметку напечатали и поставили подпись «Деткор Р. Гром.».
        В день выхода газеты директор школы по каким-то делам оказался в уездном отделе народного образования. Там, видно, взяли его в оборот, потому что вернулся он в школу отнюдь не в благодушном настроении.
        Вызвав к себе Громачева, Щуп а к некоторое время с интересом разглядывал его через пенсне, затем, указав на газету, спросил:
        - Ты писал эту кляузу про нашу школу?
        Ромка не спешил с ответом.
        - Дайте посмотреть, — попросил он.
        Внимательно прочитав заметку и убедившись, что в ней нет искажений, Громачев гордо выпятил грудь и сознался:
        - Да, я писал, но не кляузу, а правду.
        - Какая же у тебя, сопляка, может быть правда, если ты еще ни в чем не разбираешься…
        Щупарик был разъярен. Стуча пальцем по столу, он принялся объяснять, как должен вести себя ученик, любящий свою школу и преподавателей. Он говорил пространно и занудливо. Ромка смотрел на него чистыми глазами и не улавливал ни слова из того, что вдалбливал ему директор. Он умел выключаться, и Щупак, заметив это, пришел в бешенство. Затопав ногами, он стал выкрикивать, что наказывает ученика пятичасовой отсидкой в «голодальнике».
        - Юных корреспондентов за правду нельзя преследовать, — с достоинством напомнил ему Громачев.
        - Я тебя, подлец, наказываю не за статью, а за нахальное и неуважительное отношение к старшим, персонально — ко мне, к директору.
        - В чем же выразилось мое неуважение?
        - Ты не думай, что я слепец. Даже когда ты молчишь, тебя выдает наглый взгляд. Я все вижу. А сейчас — марш класс. После уроков явишься для извинений и отбывания наказания. Иначе — за поведение двойка.
        У директорского кабинета Ромку поджидали братья Зарухно. Узнав, о чем шел разговор, они решили защитить товарища.
        - Пойду на плаху, но напишу в ту же газету о гонениях против юного корреспондента, — поклялся Гурко. — Пусть Щупарик готовится ко второму удару. Пощады ему не будет.
        - А я соберу подписи всех ребят, — пообещал Нико.
        Когда после уроков Ромка отбывал свои часы в «голодальнике», к нему старым путем через фрамугу пробрался Гурко и положил на парту черновик статьи под названием: «За правду — в «голодальник». В ней на двух страницах сообщалось:
        «Третью Советскую школу в простонародье называют хуторской. И это не зря. Все в ней приспособлено для богатых хуторян — кулаков. И занятия в нашей школе начинаются не как всюду, в сентябре, а после уборки урожая — первого октября. В этот день двор школы будет заполнен подводами, прибывшими из тех мест, где еще недавно укрывались банды Серого. Празднично разодетые хуторяне привезут не только своих чад, но и подарки для учителей. Больше всего их достанется жене директора школы. В ее погребе будут сгружены кадушки и мешки. Кто из хуторян забудет это сделать, — может оказаться без места в интернате. Жена директора всесильна, скупых она не жалует.
        Наш юный корреспондент Р. Гром написал только о том, что местные школьники и учителя в ожидании хуторян вынуждены целый месяц бездельничать. Заметка была напечатана в газете. И в тот же день на юнкора обрушился гнев директора: пионер был оставлен без обеда и заточен в пустой класс.
        Р. Гром не пал духом. Он твердо сказал: «Только мое тело в вашей власти. Вы можете запереть, сжечь или убить, но не завладеть моей совестью. Я погибну, а правда будет жить. Не ждите от меня просьб о помиловании».
        Мы, пионеры отряда имени Николая Живнина, протестуем против измывательства над корреспондентом и просим навести советские порядки в школе».
        - Ну и ловок ты врать! — сказал Ромка. — Разве я вел такой дурацкий разговор со Щупариком? Враки нужно выбросить из статьи. И подредактировать ее не мешает. Что значит «в простонародье»? Так в старых книгах выражались. А вообще-то, молодец, здорово написал!
        Младшему Зарухно не везло: его статья опять не была напечатана. Но все же она сделала свое дело. Первого октября в школе появилась комиссия: три женщины и двое мужчин. Все они с серьезными лицами ходили между прибывших телег и пытались разговаривать с хуторянами. Но те были неразговорчивыми.
        Члены комиссии, посоветовавшись, отправились на дом к директору. Там их встретила дородная Эмма Януаревна. Узнав, что непрошеные гости хотят осмотреть ее погреба и хлев, она подбоченилась.
        - А вы кто такие, чтоб в мои погреба нос совать? Милиция?
        - Нет, мы не милиция. Мы — комиссия наробраза, — вежливо сказал очкарик в кожанке. — На директора школы поступила жалоба. Нам поручено проверить.
        - А почему вы ко мне пришли? — спросила огородница. — Разве и на меня кто жаловался? Дом и пристройки — моя собственность. Я от родителей в наследство получила. Так что проверяйте погреба директора, а не мои. Без милиции — никого не пущу.
        Члены комиссии, не зная, как быть, потолкались во дворе и, вернувшись в школу, пошли искать директора. Он в это время водил по классам хуторян и показывал, что их дети будут рассажены на самые близкие от учительского стола парты.
        Комиссию он встретил с показным радушием и, узнав о грубом поведении Эммы Януаревны, сокрушенно сказал:
        - Что же вы сразу не пришли ко мне? Можно было избежать недоразумений. Да, да, к сожалению… как бы сказать мягче… несколько прямолинейна. Видимо, сказывается грубое воспитание с детства. Прошу простить ее и не обижаться. У меня лично действительно нет никаких погребов и складов. В доме Эммы Януаревны я лишь жилец. В моем ведении — интернатские кладовые. Но они — достояние родителей и поварих.
        - Нам бы хотелось выяснить: случается ли вам получать подарки от хуторян? — стал допытываться председатель комиссии.
        - Не буду скрывать… бывает, бывает, — повторил Щупак. — Но я и мои коллеги их принимаем, чтобы не обидеть сельчан. Позвольте полюбопытствовать: кто мог заподозрить нас в неблаговидных поступках?
        Ему дали статью, подписанную братьями Зарухно, Антоном Милевским и Димой Громачевым. Дочитав ее до конца, Витоль Робертович рассмеялся.
        - И взрослые люди эту мальчишескую выходку приняли всерьез? Даже создали комиссию, — изумился он. — Да знаете ли вы, какие это отъявленные негодяи?
        И Витоль Робертович, сгущая краски, рассказал о хищении книг.
        - Но наказывать ученика за напечатанную в газете заметку непедагогично, — заметила женщина в шляпке.
        - Да разве я позволил бы себе! — горячо возразил Щупак. — Громачев был наказан за непочтение к старшим. Я должен заметить, что все эти ученики, подписавшие статью, — вполне оформившиеся правонарушители. Их нельзя держать в нормальной школе. Они развратят учеников, дурные поступки заразительны…
        Витолю Робертовичу удалось убедить, что статья написана мальчишками из дурных побуждений — желания отомстить ему за частые наказания.
        Не понимая, как такие сорванцы могли стать пионерами, члены комиссии отправились к Тубину. Расспросив его о братьях Громачевых и Зарухно, они сообщили, к каким выводам пришел Щупак. Пионервожатый недоуменно развел руками.
        - Я не знаю педагогических способностей директора школы, — сказал он. — Но вижу, что он мастак наговаривать на ребят и желает опекать только кулацких детей.
        - Ну зачем же так резко? Сгущать краски не будем. В его просьбе есть резон: интернат должен быть школой для сирот и ребят из далеких селений. А смешанный состав усложняет обучение.
        - Но за пионеров, написавших заметки, я буду воевать: не позволю выгонять их из школы. К тому же вам не удалось проверить факты поборов. Не спешите с выводами. Разрешите мне поговорить с ребятами.
        Вожатый вызвал братьев Зарухно и Громачевых.
        - Почему вы написали в газету? — спросил он. — Только без вранья, иначе разговор будет коротким.
        - А чего нам врать? — спросил Гурко. — Первый раз писал Ромка. Он везучий: его статью напечатали. Вторая статья моя. Но мне не везет: мои сочинения не печатают, а посылают на расследование. Я твердо знаю: Щупарик — взяточник. У моей матери остановилась приятельница. Она привезла в школу двух дочек. Но их не приняли, потому что не было подарков.
        - Эта хуторянка еще здесь?
        - Она остановилась у нас. Хочет хлопотать.
        - Сведи меня к ней.
        Тубин сходил к Зарухно и поговорил с опечаленной хуторянкой. Оказывается, существовало негласное правило: кто отдает детей в интернат, — прежде всего договаривается с Эммой Януаревной, сколько и чего нужно привезти в виде подарков.
        - У меня очень долго болел муж, — утирая слезы, продолжала рассказывать хуторянка. — Все ушло на докторов и лекарства. Мне нечего было подарить, а девочек пора учить. Директор сказал, что я слишком поздно привезла их. Хотя приняли мальчишек из соседнего хутора. Если я попрошу его в долг поверить, — примет он моих девочек?
        - Не вздумайте этого делать, — предостерег ее Тубин. — Я сведу вас в наробраз. Нужно разоблачить хапугу. Ваших девочек без всяких подарков примут в интернат.
        - Нет, нет, что вы! Никуда я не пойду. Потом моим девочкам житья не будет.
        Уговорить вдову не удалось. Тубин сходил в милицию. Товарищи Живнина придумали, как можно все выяснить.
        Вечером на школьной улице раздались милицейские свистки. Ловили какого-то воришку, якобы перескочившего за высокий забор огородницы.
        К Эмме Януаревне явились два милиционера. Вежливо козырнув, они попросили показать помещения.
        - Преступник где-то у вас скрылся.
        Перепуганная огородница разрешила им осмотреть сарай и сеновал, но в погреб не пустила.
        - Он все время на замке, — сказала она. — Сюда никто не мог забраться, запор не сорван.
        - Все же разрешите взглянуть.
        - В этот погреб я никого не пускаю.
        - Дайте ключ, — потребовал милиционер.
        Эмме Януаревне ничего не оставалось, как передать ключи.
        Погреб был заполнен бочонками, кадушками с маслом, медом, солениями и ягодами.
        - Откуда у вас эти богатства? — поинтересовались милиционеры.
        - Делаю запасы на зиму, — ответила огородница. — Потом втридорога платишь.
        - Все на рынке закупали?
        - Н-не все, больше заказывала… знакомые крестьяне привозили.
        - Кто они? Из каких деревень?
        Эмма Януаревна, чувствуя, что запутывается, обозлилась.
        - А вам какое дело? Продукты не ворованные, я деньги платила.
        - А нам думается, что никаких денег вы не платили, — заметил милиционер. — А ну-ка, покажите нам подполье и чердак.
        Эмме Януаревне пришлось вести непрошеных гостей по своим владениям. В подполье у нее стояли бочки с соленой капустой, огурцами, лари, наполненные картофелем и овощами.
        Печной стояк на чердаке был превращен в коптильню. В глубокой нише висели окорока, корейка, колбасы.
        - Зачем вам столько на двоих? — спросил милиционер. — Вашими припасами можно роту солдат прокормить.
        Эмма Януаревна, боясь наговорить лишнего, умолкла. Пришедший Витоль Робертович оказался более находчивым.
        - Это продукты общественные… Родители завезли больше, чем могут вместить наши интернатские кладовые. Эмма Януаревна была столь любезна… позволила временно разместить у нее.
        - Покажите кладовые интерната, — попросил милиционер.
        Щупак неохотно повел их в школу — он знал, что интернатские кладовые и погреба не заполнены и наполовину.
        Увидев пустующие лари и полки, милиционер спросил:
        - Почему вы здесь не разместили интернатские продукты?
        - Не понимаю… я был неправильно информирован. Уверяю вас… Какое-то недоразумение…
        Но его словам уже не было веры. Милиционеры составили протокол и опечатали все кладовые и погреба.
        Суда не было, потому что хуторяне, выгораживая Щупака, следователям говорили, что они привезли продукты для общего пользования. Все же отдел народного образования отстранил Витоля Робертовича и на его место прислал нового, толстого и добродушного, директора — Яковлева Николая Николаевича. Ученики мгновенно из инициалов состряпали ему кличку «Янн».
        Успехи и огорчения
        Зимой Геннадию Тубину вдруг вздумалось поставить спектакль. Пионерских! пьес в ту пору еще не было. Он обратился к юнкорам:
        - Вот что у вас я попрошу, ребята. Сделайте, пожалуйста, из «Хижины дяди Тома» пьесу. Нашему драмкружку ставить нечего.
        - Но мы же никогда не писали пьес, — попробовал возражать Гурко.
        - Пустяки. Справитесь, — стал уверять вожатый. — Представьте себе сцену и начинайте разыгрывать. Один говорит за одного, второй за другого. А потом записывайте. Вы же ребята с фантазией. Я бы сам это сделал, да времени не хватает.
        Вначале мальчишки прочли книгу Бичер-Стоу и пришли к выводу, что без сокращения пьесу не напишешь, слишком много будет действий и мелких сцен. Главы надо объединять, а разговоры сгущать и переиначивать.
        Сократив несколько глав, они тут же стали их разыгрывать: Гурко изображал негра, Ромка — белых. Так как мальчишки строго текста не придерживались, то самым трудным оказалось вести запись разыгрываемых сцен.
        Если писал Ромка, то ему думалось, что чернокожие не должны говорить, как команчи, а проще и ясней. А Гурко не нравилась по-мушкетерски напыщенная речь белых. Мальчишки горячились, спорили, пока кто-нибудь не бросал перо.
        - Я этого писать не буду. Так не говорят, пиши сам.
        Гурко стал записывать свои реплики, Ромка — свои. Получалась путаница и разнобой, а главное — слишком медленно продвигалась работа.
        - Надо у Гени попросить машинистку, — наконец сказал Ромка. — Мы будем разыгрывать, а она пусть отстукивает. Так будет живей.
        - Верно, — согласился Гурко. — При ней, может, меньше будем спорить.
        Тубину конечно никто не дал ни профессиональной машинистки, ни машинки. После бесцельных хлопот вожатый уговорил старосту драмкружка Зину Цветкову, умевшую быстро писать, помочь мальчишкам.
        Зина была неказистой девочкой с тощими косичками. Гурко прозвал ее «краснокожей», потому что кожа на ее шее была пупырчатой и имела красноватый оттенок. Кроме того, девочка часто шмыгала носом, точно страдала хроническим насморком. Зато писала Зина отменно: четкие буковки, похожие на отборные зерна, быстро укладывала в четкие строчки.
        При ней Ромка и Гурко не отвлекались на споры и на память разыгрывали эпизоды. А Зина, склонив голову и шевеля языком, записывала.
        Разыгравшись, мальчишки входили в раж и очень живо изображали героев.
        - Молодцы! Настоящие артисты! — восклицала Зина. — Записывайтесь в наш драмкружок. Мы дадим вам главные роли.
        - Очень-то надо! — возражал Ромка. — У нас есть свое занятие — мы юнкоры.
        Гурко же был не прочь стать артистом, но не драматическим, а цирковым. Так что уговоры Зины не повлияли на свежеиспеченных драматургов.
        Не дописав до конца инсценировку, они прочли ее на драмкружке. Ребятам их творение понравилось. Они тут же распределили роли и стали репетировать первые сцены.
        Чтобы закончить третий акт, Ромка и Гурко все вечера проводили с Зиной Цветковой. А так как они никогда не были прилежными учениками, то их жизнь весьма усложнилась.
        До пятого класса всему обучали один или два учителя, а в шестом и седьмом на каждый предмет появился свой преподаватель. Все они норовили задавать домашние упражнения и чуть ли не ежедневно проверять их.
        Мальчишкам приходилось пораньше приходить в школу и списывать упражнения у девчонок.
        Самой аккуратной ученицей в классе была Алла Стебниц. Ромка часто просил у нее тетрадку. Девочка ему не отказывала. Но всякий раз, протягивая приготовленное домашнее задание, краснела.
        Алла была странной девочкой. Она всегда гордо держала голову и смотрела вдаль, точно прислушивалась к какому-то зову. Мальчишки-старшеклассники пытались с ней заигрывать, но Алла избегала разговоров с ними. А к Ромке относилась с сочувствием. Всякий раз, когда он входил в класс, на лице Аллы вспыхивал легкий румянец, вернее не румянец, а какое-то внутреннее свечение, и взгляд ее спрашивал: «Сегодня моя тетрадь тебе не нужна?» И если Ромка так же неприметно глазами сигналил: «Спасибо, обойдусь», — она успокаивалась и больше не поворачивала голову в его сторону.
        В январе Громачев приметил, что Алла по утрам перестала посылать ему приветственные сигналы. Девочка сидела за партой какая-то подавленная и грустная, словно завявший цветок. На перемене он подошел к ней и спросил:
        - Никак ты на меня дуешься?
        - Я не дуюсь, просто вижу, что ты шепчешься и дружишь с этой противной Цветковой, — потупясь ответила она.
        - Вот глупая! — укорил ее Ромка. — Мы же с Гурко книгу переиначиваем на инсценировку, а Зинка переписывает, ну, вроде машинистки или стенографистки.
        - Правда?
        - Честное пионерское. Пьесу уже репетируют, а она у нас не кончена. Запарились совсем.
        - Хочешь, я буду тебе помогать?
        - Это как же?
        - Ты дашь мне тетрадки для домашних упражнений, а я буду в них переписывать все, что приготовлю сама.
        - Но почерк-то у меня другой, сразу узнают.
        - Я уже пробовала писать твоим почерком. Левой рукой вроде получается.
        - Что же, у меня такой паршивый почерк? — изумился Ромка.
        - Ага, буквы неровные… прыгают и валятся. Но ты можешь сказать, что дома писал не торопясь.
        - Ладно, валяй. Кому из учителей захочется вглядываться в мой куриный почерк.
        С этого дня у Ромки отпала забота о домашних заданиях. Алла аккуратно выполняла обещание: все делала сама и, придя в класс совала ему в парту тетради, а после уроков уносила их домой.
        Однажды она пришла в школу огорченной. Отдав Ромке тетради, негромко сказала:
        - Бабушка недовольна мной. Она говорит, что мы поступаем неразумно. «Твой мальчик ничего не будет знать, — говорит она. — Вскоре он пожалеет, что воспользовался твоей добротой. Лучше занимайся с ним дома». Ты будешь ходить к нам?
        Ромке не хотелось показываться ее бабушке. «Еще женихом назовет». И он спросил:
        - А кто твоя бабушка?
        - Она художница. Пишет акварелью и маслом.
        - Мне же неудобно ходить, да и некогда, — начал отнекиваться Ромка. — Потом должен писать. Знаешь, я, наверное, стану писателем.
        - Ты серьезно?
        - Да, — сказал Ромка. — Только мне мешает школа. Вставай по утрам и ходи каждый день.
        - Как же без школы? — не могла понять девочка. — Писатель должен быть образованным.
        - Должен, но ему не обязательно ходить в школу. Максим Горький без всякой школы всему научился.
        Этот аргумент показался девочке убедительным, и она шепнула:
        - Пусть бабушка ругается, я буду тебе по-прежнему помогать.
        И Ромка, занимаясь всем чем угодно, меньше всего уделял времени урокам. Первое время его спасали хорошая память и запас слов, которыми он мог пустить пыль в глаза, создать впечатление, что знает предмет, но не может заучить сухие формулировки. Когда его вызывали к доске, он стоял навострив уши и ждал подсказок. Громачеву шептали с разных сторон. Его слух не все улавливал, и иногда Ромка нес такую несусветную чушь, что класс покатывался со смеху.
        Вместе с классом смеялся и Громачев, чтобы преподаватель подумал, что он умышленно повторил глупую подсказку. А Стебнид в такие минуты сидела пунцовой, она страдала, переживая его провал.
        Извинившись за подхваченную подсказку, Ромка выкручивался из неловкого положения и, получив троечку, был доволен.

* * *
        Спектакль, показанный пионерами в Зимнем театре, имел успех. На сцену вызывали не только драмкружковцев, игравших в «Хижине дяди Тома», но и авторов инсценировки.
        Удача вознесла Ромку. Слыша отовсюду похвалы, он решил, что стал уже опытным литератором.
        Риск
        По вечерам Ромка зажигал семилинейную лампу и писал до глубокой ночи. В школу приходил невыспавшимся, с опухшими и красными глазами и почти ничего не слышал из того, что вдалбливали в головы его одноклассникам. Когда кто-нибудь из учителей называл его фамилию, он вскакивал и растерянно хлопал глазами, не зная, что ответить.
        - Громачев, ты никак на уроках спишь? — строго спросил физик.
        - Я сегодня не выспался, — честно признался Ромка. — Спросите в следующий раз.
        - Следующего раза не будет, — предупредил учитель. — По этому разделу у тебя круглый ноль.
        - Ты хоть немножко учи, — посоветовала Алла Стебниц. — Тебя же выгонят из школы.
        - Да, могут выгнать, но я иду на риск, — ответил Ромка, и в глазах его светилась решимость. — Вас мне все равно не догнать. Но когда меня напечатают, то учителям станет, стыдно, что они ставили мне двойки и «баранки».
        Алла, хоть и сомневалась в будущем успехе, все же спрашивала:
        - Может, тебе помочь? Давай черновики, я буду переписывать.
        - Не надо, а то сама отстанешь. Я один буду пробиваться. Ты читала «Мартина Идена» Джека Лондона?
        - Нет.
        - Прочти. Там такой же парень, как я, только немного старше.
        За несколько недель, словно одержимый, Ромка написал семь небольших рассказов и более двадцати стихотворений. По мере готовности он переписывал свои произведения начисто, запаковывал и отсылал в редакции журналов и, как Мартин Иден, ждал банковского чека и авторского номера журнала.
        Время шло, а ему никто не отвечал. Не надеясь на честность и внимание издателей, Ромка по вечерам заходил в читальню клуба железнодорожников и с волнением перелистывал поступившие журналы.
        Однажды Матреша показала ему большой конверт со штампом журнала «Красная деревня». У Ромки захватило дух. С бьющимся сердцем он надорвал конверт и… вытащил листки с собственными стихами. К ним была приколота записка:
        «Уважаемый товарищ Громачев!
        Ваши стихи к печати не пригодны. Они не оригинальны. Кроме того — слабы рифмы, не соблюден размер, неясен замысел. Если хотите сочинять, то больше читайте современных поэтов, повышайте свою культуру, расширяйте кругозор. Если будете посылать новые стихи, — сообщите, где вы работаете».
        Ромку принимали за взрослого неуча. Внизу стояла неразборчивая подпись литературного консультанта. Видно, это его рука испачкала зелеными и красными чернилами рукопись, жирно подчеркивая неудачные рифмы, исправляя орфографические ошибки.
        Ромку, ожидавшего успеха, сначала ошеломило неприятное письмо. Ему было стыдно и горько. «Что я скажу Алле Стебниц? — подумал он и тут же решил: — Не покажу. Может, в других редакциях напечатают. Так было и с Мартином Иденом».
        Он не сдался, не пал духом. Вечером опять зажег лампу и принялся сочинять. И некому было его остановить. Неграмотная Матреша, полагая, что Ромка усердно готовит уроки, ставила на стол горшок с молоком и совала краюху хлеба, намазанную маслом.
        Ромка жевал хлеб, запивал молоком и сочинял почти до рассвета.
        Следующая неделя принесла новые огорчения: вернулись стихи и рассказы из четырех журналов. Словно сговорившись, все твердили одно и то же: написал о том, о чем уже давно написано, слишком мал запас слов, он повторяется, пишет не очень грамотно.
        «Учитесь, учитесь, учитесь!» — советовали литературные консультанты.
        «Что же теперь делать? Как быть?» — всерьез задумался Ромка. Надо решать: следует ли писать, не глядя ни на что, или прекратить и усесться за учебники? Он смог бы догнать класс, если бы вот так же по ночам сидел за грамматикой, физикой, алгеброй и геометрией. Но на него учителя уже махнули рукой и перестали вызывать к доске.
        Об этом скоро узнает Тубин. Пионеров, которые плохо учатся, он вызывает на совет дружины. А там конечно не похвалят. Но жалко было бросать сочинительство. Может, не стоит сдаваться, а пойти на позор, муки, лишения и добиться своего? Грамматику он осилит. Это не такое неодолимое дело. Самые тупые девчонки-зубрилы научились писать без ошибок. Если понадобится, он словно стихи выучит учебник грамматики.
        Почему в редакциях решили, что у него мал запас слов? Ведь в пионерском отряде ни у кого так не подвешен язык, как у Ромки и Гурко. Это даже замечают учителя, которые ставят тройки. Но, видно, для литератора этого мало. Ну и что же? Если понадобится, Ромка сумеет накопить тысячи новых слов. Он будет много читать, узнавать, что обозначают незнакомые слова, запоминать их и пускать в оборот.
        С учителями не сложилось доверительных отношений. У людей, которые смотрели на него строго и с подозрением, неловко было спрашивать о книгах. Двоечник — и вдруг интересуется бог знает чем?
        Бабушка у Аллы Стебниц закончила Академию художеств. Она конечно знает, сколько книг уже вышло в свет и какие из них нужно прочесть. Ромка попросил Аллу исподволь все выведать. И девочка выполнила его просьбу. На другой день она пришла в школу и, отозвав его к дальнему окну в коридоре, сообщила:
        - Бабушка говорит: если все книги сложить вместе, то получится самый высокий горный хребет. Одному человеку, даже если он проживет тысячу лет, не осилить и миллионной доли. Только в Питерской публичной библиотеке хранится несколько миллионов книг и рукописей.
        - Как же в редакциях узнают, что написано другими?
        - Бабушка думает, что ни один человек этого не знает. Есть каталоги, много специальных книг, энциклопедий. В них записано в сжатом виде все, что знает человечество.
        На уроке математики Громачев подсчитал, сколько книг он прочтет за сорок лет. Вышло немного — не более пяти тысяч томов.
        - Я тоже подсчитала, — на перемене сказала Алла. — У меня получилось еще меньше. Но бабушка говорит, что существует партитурный способ чтения. Овладев им, можно прочесть в три раза больше.
        - Что значит «партитурный»?
        - Так умеют читать дирижеры оркестров. Их взгляд схватывает весь лист.
        - О, у нас так умеет читать Гурко. Надо научиться.
        Ромка попробовал читать Жюля Верна, медленно перелистывая страницы «Парового дома». Смысл он улавливал, но удовольствия от чтения не получал.
        Как выйти из создавшегося положения? Все твердят — учиться и учиться. Не попробовать ли подтянуться в школе? В ней ведь тоже вбивают в головы то, что спрессовано учителями за многие годы.
        Перестав писать по ночам, Ромка за многие школьные годы впервые серьезно засел за учебники. Но было поздно, уже подходил к концу учебный год. Некоторые учителя, когда он поднимал в классе руку, словно досадуя говорили:
        - Тебя спрашивать бессмысленно, ты ведь многое пропустил. Лучше готовься к переэкзаменовке.
        Особенно изощрялась завуч, преподававшая в старших классах русский язык. Встречая Ромку, она скептически смотрела на него и спрашивала:
        - Ты еще долго будешь позорить свой класс?
        Ее вопросы всегда были обидными.
        - Нет, не долго, — не без дерзости ответил он. — Скоро я его прославлю.
        - Своим невежеством или еще чем-нибудь?
        - Поэмой в тысячу строк!
        - Вот что, друг мой, — продолжала завуч. — Я отвечаю за ваш русский язык. Представляю, что ты городишь в своих стихах! Прекрати хотя бы рассылать их по редакциям… не позорь школу. Ты даешь мне слово?
        - Я вам отвечу стихами, — обидясь, сказал Ромка. И, повернувшись, ушел с гордым видом.
        Завуча не зря прозвали «Циркульной пилой», а для маскировки сокращенно — «Цирпилой». У этой придиры язык был хлеще плетки. Не одному Ромке она устраивала словесные порки. Только при добродушном директоре «Цирпила» сдерживалась и разговаривала с учениками вкрадчиво-мягким голосом. Ее следовало проучить, и Ромка написал короткую эпиграмму:
        «Цирпила» с «Янном» без изъяна,
        а без «Янна» — обезьяна».
        Стихи мгновенно распространились по всей школе и конечно скоро попали в руки завуча. Кто же посмел сравнить ее с обезьяной?
        В пятницу последним уроком был русский. Когда прозвенел звонок, «Цирпила» попросила Ромку остаться.
        В опустевшем классе, едва сдерживая гнев, она спросила:
        - Пакостные стихи — это твой ответ мне?
        - О каких стихах вы говорите? — поинтересовался Ромка.
        «Цирпила» шипящим голосом прочла двустишие. И взглядом хотела прожечь мальчишку насквозь.
        - Хорошие стихи! — похвалил Ромка. — Мне таких не написать. А чего вы сердитесь? Я бы похвалил автора.
        - Ты не только лгун, но и наглец, друг мой, — заметила «Цирпила». — Не забывай: смеется тот, кто смеется последним. Готовься распрощаться со школой. Мы разгильдяев не выпускаем.
        - Но одного-то можно? — не сдавался Ромка.
        «Завуч злопамятна, она не простит, — понимал Ромка. — На переэкзаменовке мне несдобровать».
        И вдруг как раз в эти трудные дни пришло небольшое писмецо.
        «Уважаемый товарищ Громачев!
        Ваш рассказ «Из-за пустяка» будет напечатан в одиннадцатом номере журнала «Резец» в разделе «Первые опыты». Рад поздравить с успехом. Присылайте свои новые произведения, с удовольствием прочтем.
    Секретарь редакции Дмитрий Витязев».
        На этот пустяковый рассказик Ромка меньше всего рассчитывал. Он ведь из озорства в первых строчках написал: «Очень люблю я рыбу удить, поэтому и рассказ с рыбалки начинаю». А дальше, чуть посмеиваясь над собой и героем, поведал, как глуповатый рыбак обжег на костре руку и лечился у знахарки.
        Ромке хотелось выскочить на улицу, задерживать всех встречных и показывать письмо. Но он сдержал себя. Радостью надо поделиться только с очень близкими людьми. Показать Матреше? Она, наверное, от умиления прослезится, но ничего не поймет. Димке на творения брата наплевать, его интересуют почтовые марки. Отец в поездке. Остается Алла Стебниц. Да, первой ей! Она больше всех волновалась и страдала за него.
        Ромка никогда не был в доме Стебниц и не знал, как вызвать Аллу. Сначала он стал свистеть, но никто не показывался. Тогда он поднялся на крыльцо и дернул ручку звонка. Где-то в глубине дома тоненько залился колокольчик.
        Дверь открыла высокая седая женщина. Она пристально смотрела на смутившегося парнишку.
        - Вам кого?
        - Мне Аллу.
        Женщина едва приметно улыбнулась и тут же поинтересовалась:
        - Это вы свистели?
        - Я, — признался Ромка.
        - Так девочек не вызывают, что о нас с внучкой подумают соседи. Проходите, пожалуйста, Алла сейчас занимается музыкой.
        Она пропустила Ромку в большую комнату, в которой стояло пианино и стены были увешаны картинами. Алла, глядя на ноты, ударяла пальцами по клавишам. Увидев Ромку, она бросила играть и обеспокоенно спросила:
        - Сегодня был школьный совет? Выгнали, да?
        - Нет, еще терпят, — весело ответил Ромка. — Мне теперь чихать на них.
        И он показал Алле письмо, полученное из Ленинграда.
        Девочка, вчитываясь в строчки, зашевелила губами, затем вскинула глаза на Ромку. Они у нее сияли.
        - Ромушка, теперь я тебе все прощаю! Победа! — закричала она и, схватив Громачева, закружила по комнате.
        Бабушка надела очки и тоже прочитала письмо.
        - Ну, что ж, — сказала она. — С первым успехом! — И протянула ему, как взрослому, руку. — На пути у тебя еще будет много преград. Но первая преодолена. Очень важно в начале получить толчок, узнать, что ты не бездарь. Мне нравятся люди упорные, знающие, чего они хотят в жизни, смело идущие на риск. Но ты не обольщайся. Помни: писатель — это человек большой культуры и обширных знаний. В школе у тебя какие отметки?
        - Неважные. Пятерки по физкультуре и рисованию, остальные — тройки, двойки и, наверное, нули.
        - Н-н-да! — произнесла бабушка. — Значит, теперь для тебя самое важное — не бросать этюдника, как говорят художники, и упорно, я бы сказала — со злостью, вгрызаться в науки. Иначе — гибель, попадешь в неудачники, а это самое жалкое и отвратительное племя завистников.
        - Бабушка! — взмолилась Алла. — Надо праздновать, а ты завела серьезные разговоры.
        - Прости, внученька, ты права, — согласилась бабушка. — У меня уже самовар поставлен, вытаскивай на стол все вкусное.
        Обе хозяйки засуетились.
        На столе появились попискивающий самовар, варенье, блинчики, мед, домашнее печенье и самодельное вино из крыжовника.
        Ромка был усажен на почетное место. Старая художница наполнила рюмки вином и сказала:
        - За ваши успехи, дети! Пусть ваша дружба будет прочной!
        Ромка пировал недолго. Алле еще нужно было заниматься, и ему не мешало побыть одному и обдумать, как действовать дальше.
        Дома у калитки Ромку встретил брат Димка.
        - Тебя Тубин ищет, — сказал он. — Велел, как увижу, привести в отряд.
        Не заходя домой, Ромка отправился в пионерский клуб. Геннадия он нашел в маленькой комнате. Вожатый встретил его не очень приветливо.
        - Ты что же меня подводишь? — с упреком спросил он. — Я побывал в вашей школе. Картина неприглядная: некоторые пионеры учатся хуже неорганизованных ребят. Позор, да и только! Что же, нам теперь исключить тебя или всем отрядом подтягивать?
        - Исключайте, — уныло ответил Ромка.
        Не таясь, он рассказал о столкновениях с «Цирлилой», о стихах, которые пустил по школе.
        - То-то она на тебя так взъелась! — словно обрадовавшись, воскликнул Тубин. — Говорит: «Ваш Громачев — разгильдяй и закоренелый бездельник. Таких не только нельзя держать в пионерах, а нужно исключать из школы». Может, мне стоит заступиться и поговорить с ней?
        - Нет, не надо. Меня невозможно защитить. Я действительно редко готовил уроки. И в классе выключался: не слушал, что говорят учителя. Днем и ночью думал о стихах и рассказах.
        - Худо, брат, в трудное положение ты себя и нас поставил! Что же предпринять?
        Ромка вытащил из кармана конверт и молча протянул его вожатому. Тот развернул письмо и, прочитав его, хлопнул Ромку по плечу.
        - Молодчина! Большевики никогда не пропадают. Добился-таки! Я бы на твоем месте, раз ты хочешь стать писателем, поехал бы в Питер и поступил на завод и влился в рабочую среду. Выковал бы себе пролетарскую психологию!
        Странные существа девчонки
        В пятнадцать лет ты еще не взрослый и уже не мальчонка. Нечто среднее.
        Ромке хотелось самостоятельности и вольной жизни, но он опасался оторваться от дома. Что там ждет впереди? Кто поможет, если рядом не будет доброй Матреши, Димы, отца, братьев Зарухно и Аллы?
        Алла вдруг стала ему ближе всех. Когда на последнем уроке зачитали список тех, кто перешел в восьмой класс, и его фамилии не оказалось, она, опечаленная, подошла к нему и предложила:
        - Хочешь, все лето буду заниматься с тобой?
        - Нет, — твердо сказал он. — Зачем же тебя наказывать, когда во всем виноват только я. Переэкзаменовка меня не спасет. «Цирпила» сумеет поставить такие преграды, что я непременно провалюсь. Зачем же нам портить лето? Пусть каникулы будут каникулами.
        Но сам-то он переживал, только вида не показывал. Ведь стыдно оказаться среди тупиц и олухов, когда Фридка, у которой лишь ветер в голове, беспрепятственно на троечках перешла в следующий класс. Не останется он на второй год в седьмом классе. Не бывать этому!
        Заикаясь от смущения, Ромка признался отцу, что запустил уроки и не перешел в восьмой класс.
        - Не хочу бездельничать — повторять то, что уже проходил, пойду работать, — сказал он.
        - Зачем же работать без специальности, — заметил отец. — На машиниста учись. Самое милое дело. В месткоме путевки в железнодорожный фабзавуч есть. Взять тебе?
        - Возьми, — согласился Ромка, и сам под диктовку отца написал заявление.
        В ожидании вызова он держался среди ровесников с таким видом, точно не школа вынудила его расстаться с ней, а он сам не желал больше удостаивать ее своим присутствием.
        - Довольно штаны на парте протирать, пора делом заняться, — солидно говорил он ребятам, словно уже трудился на заводе и был самостоятельным.
        Многие мальчишки завидовали его решимости. А «краснокожая» Зина Цветкова даже сказала:
        - Я знаю, ты будешь летчиком или артистом.
        - Очень-то надо. Найдутся другие дела, — ответил Ромка.
        Он продолжал ходить в гимнастический зал, с братьями Зарухно играл в футбол и баскетбол, а по вечерам бывал в саду клуба железнодорожников или в кино.
        Однажды, после веселого фильма с Патом и Паташоном, Алла попросила проводить ее домой.
        Вечер был тихим и теплым. Мимо с писком проносились не то стрижи, не то летучие мыши. Стебниц была в белой кофточке. Опасаясь, как бы какая-нибудь из мышей не вцепилась в нее, Алла то и дело озиралась. А Ромке казалось, что она боится чего-то другого. Ему еще не доводилось провожать девочек, поэтому он зашагал в некотором отдалении, облизывая пересыхающие губы, и не знал, что говорить. Первой нарушила молчание Алла.
        - Когда уедешь, наверное, забудешь меня?
        - Нет, не забуду. Хочешь… поклянемся дружить всю жизнь.
        - Хочу. Но чем мы скрепим клятву?
        - Кровью.
        - Я согласна.
        Алла остановилась под электрическим фонарем, протянула левую руку и, прикусив губу, ждала.
        Ромка вытащил перочинный ножик и острием царапнул ее запястье, затем такую же царапину сделал и себе. Смешав кровь, он торжественно сказал:
        - Клянусь!
        - Клянусь, — повторила она.
        Соблюдая заведенный в школе ритуал, Ромка напомнил:
        - Клятву надо закрепить.
        - Я могу, — смутилась девочка, — но мне придется рассказать бабушке, что мы целовались. Ты, наверное, не захочешь, чтобы она знала об этом?
        - Ну, если бабушка, тогда конечно.
        - К тому же у меня губы потрескались, — продолжала оправдываться Алла. — Потрогай… не бойся.
        Он слегка дотронулся до ее чуть запекшихся губ. И тут девочка неожиданно прикусила его палец. При этом сделала испуганные глаза, словно ожидая наказания.
        Другую девчонку за такое озорство Ромка схватил бы за нос и заставил кланяться, просить прощения, а Стебниц он не тронул. Лишь сунул укушенный палец в рот и дурашливо сосал его.
        Алла хихикнула.
        - Ах, так? — воскликнул Ромка и, крепко обхватив шею, не поцеловал, а скорее — куснул девчоночьи губы. — Вот тебе!..
        - И не больно… вовсе не больно, — сказала девочка, отталкивая его от себя.
        Дальше они пошли уже не рядом, а на некотором расстоянии друг от друга.
        У калитки Громачев, никогда не просивший прощения у девочек, тихо сказал:
        - Ты меня прости. Сама виновата, что я снахальничал, бабушке хоть не рассказывай.
        - Нет, скажу. Пусть знает, какой ты!
        - Тогда больше к вам не приду.
        - Ладно, промолчу, — пообещала она и вдруг с лукавством спросила:
        - А тебе-то хоть приятно было?
        - Дух захватило!
        - Значит, клятва состоялась?
        - Друзья на всю жизнь!
        Алла чмокнула его в щеку где-то у глаза и, скороговоркой проговорив: «Завтра встретимся у речки», — убежала.
        Прячась в тени акаций, Ромка постоял еще немного у калитки. Уши у него горели, точно кто их надрал.
        «Странные существа эти девчонки, — бредя домой, рассуждал он. — Попробуй пойми, когда они злятся, а когда довольны».
        Дома к концу подходил ужин. Отец с Матрешей утирались полотенцами, пили вприкуску чай. Их лица так раскраснелись, что казалось, будто они вышли из бани.
        - Ты что так поздно? — спросил отец. — Матреше лишние хлопоты.
        - Да пусть, мне не трудно лишний раз подать, — заступилась она и, достав из духовки жареный картофель, поставила на стол перед Ромкой. — Кушай, а то завтра наголодаешься.
        - Да, — подтвердил отец, — завтра тебе надо на врачебный осмотр. Поедем вместе. Ложись пораньше спать.
        Новые знакомые
        Поездка занимала около четырех часов. Кому нужно было попасть в Ленинград утром, тот должен был встать с первыми петухами. Казалось, не успел Ромка уснуть, как Матреша уже принялась тормошить его.
        - Пора вставать. Надень все новое.
        На стуле лежали синие трусы, белая майка, а на спинке стула висели толстовка и аккуратно наглаженные брюки.
        Быстро одевшись, Ромка почистил зубы, вымыл лицо и уселся с отцом завтракать. Матреша подала им гречневую размазню и разогретое молоко.
        На вокзал они пришли за пять минут до отхода поезда. Войдя в спальный вагон, отец предложил:
        - Ложись на полку. Чего зря терять четыре часа… доспим.
        Отдых в тряском вагоне для отца был делом привычным, он быстро заснул. А Ромке не спалось, он лишь ворочался на неудобной полке и грезил. То ему мерещилась Алла в школе: из своего угла в классе она посылала едва уловимый привет. То девочка, похожая на тонкую синюю стрекозу, повисала в струистом воздухе и, осторожно опустившись, не шла, а плыла по зеленому лугу, гордо держа голову. То в сумерках он видел ее небольшой носик и темные вопрошающие глаза. Девочка как бы спрашивала: кто ты мне? И лицо ее озарялось тревожным румянцем…
        Во всех видениях Алла Стебниц была какой-то воздушной, неземной.
        Она конечно придет сегодня на речку и будет ждать. И, не дождавшись, обидится. Надо было хоть с Димкой записку послать. Впрочем, правильно сделал, что Димку не впутал в свои тайны. Зачем вызывать идиотские вопросы и насмешливые взгляды? Ведь ничего особенного не случилось. Подумаешь, проводил до калитки! Все мальчишки провожают девчонок и не делают из этого события. Тоже кусака! Чуть палец не оттяпала.
        Он дотронулся до пальца, рассчитывая ощутить боль, но на нем не было никаких отметин. «Может, мне все это во сне привиделось?» — подумал Ромка и, спустившись с полки, стал смотреть на пробегающие мимо склады и многоэтажные кирпичные здания.
        Утро в Ленинграде было пасмурным и каким-то унылосерым. Над темной водой Обводного канала поднимался неприятно пахнувший пар. На каменном мосту звенели трамваи, цокали копыта битюгов, тащивших тяжелые возы, рокотали моторы грузовиков. С другой стороны доносились паровозные гудки и какой-то неясный гул.
        «Как в этом шуме живут! — думалось Ромке. — Тут и дышать-то нечем».
        Они прошли с отцом в поликлинику железнодорожников.
        В большой приемной уже сидело человек пятнадцать подростков. По их виду нетрудно было догадаться, что все они приезжие. Ни разу не одеванные куртки, рубахи и штаны на них топорщились.
        Отец подвел Ромку к регистраторше. Та записала фамилию и велела ждать вызова.
        Свободных кресел не оказалось. Громачевы подошли к подоконнику.
        - Мне ждать некогда, — понизив голос, сказал отец. — Через полчаса дежурство. Как пройдешь осмотр, — не валандайся, уезжай. Провизионка при тебе?
        - При мне, — пощупав карман, неохотно ответил Ромка. — Что ты все учишь? Маленький я, что ли?
        - Большой конечно, — ухмыльнулся отец. — Вот тебе на пирожок и мороженое.
        Дав сыну немного мелочи, он подхватил свой сундучок и поспешил в депо на дежурство.
        Оставшись стоять у окна, Ромка из коридора разглядывал будущих соучеников. Все пареньки ждали вызова с чинными и постными физиономиями, словно они прибыли на похороны. Эти крепыши конечно не были тихонями, об этом говорили веснушчатые лица с облупленными носами, царапины, рубцы и выцветшие на солнце волосы.
        В девятом часу стали появляться местные подростки. Они входили шумными группами, с регистраторшей вели себя развязно и спрашивали:
        - А нельзя ли без очереди? Нам некогда, трамвай ждет.
        - Вон, видите, люди с рассвета сидят. На ночных поездах прибыли, — принимая их шутки всерьез, сердито отвечала регистраторша.
        - Да это какие-то хмыри! — поглядев на сидящих, посмеивались питерцы. — Скопские, что ли?
        А приезжие, нахмурившись, отмалчивались. Они не решались вступать в словесную перепалку.
        - Глухонемые, что ли? — недоумевал чернявый парнишка. — Молчат, как чучелы. И этот, будто мышь на крупу, надулся, — кивнул он в сторону Ромки.
        Громачев, смерив его не то презрительным, не то соболезнующим взглядом, отвернулся.
        - Смотрите, знаться не хочет, — удивился питерец. — Ах, вот почему! — словно догадавшись, воскликнул он. — У них кепочка новая!
        Он взял с подоконника кепку Громачева, повертел ее на пальце и вдруг крикнул:
        - Костька, лови!
        Описывая дугу, кепка полетела к невысокому, плечистому парнишке. Тот не стал ловить ее руками, а подцепил носком ботинка, отфутболил третьему — кривоногому крепышу — и окликнул:
        - Тюляляй… принять!
        Ромка пытался перехватить кепку, но куда там! Парнишки с жонглерской ловкостью то левой, то правой ногами перебрасывали ее друг дружке. Заметно было, что питерцы, потешавшиеся над ними, сыгрались в одной футбольной команде. Не желая выглядеть смешным, Ромка пошел на хитрость: как бы утеряв интерес к кепке, он со скучающим видом стал рассматривать плакаты на стене, а затем, сделав неожиданный выпад, сорвал фасонистую мичманку с головы чернявого и, вертанув ее, поддал ногой.
        Мичманка сверкнула лакированным козырьком, взлетела под потолок и, планируя, шлепнулась в лужицу около бака с водой.
        Питерцы ахнули, видя этакое надругательство над мичманкой — вожделенной мечтой каждого парнишки. А хозяин ее сначала онемел. Сжав кулаки, он грозно надвинулся на обнаглевшего провинциала, толкнул его плечом и сквозь стиснутые зубы произнес:
        - За порчу мичманки ты у меня схлопочешь! А ну… сейчас же поднять и отряхнуть!
        Но Ромка и не подумал подчиниться заносчивому питерцу. Приготовясь к отпору, он с достоинством ответил:
        - Сначала верни мою кепку. Не я, а ты начал хулиганить. А потом посмотрим, кто от кого схлопочет.
        - Ах, он еще и грозится! — возмутился чернявый. — Придется тебя отесать. А ну, выйдем на минуточку в садик!
        - Я с такими сморчками не дерусь. Мараться не хочу.
        - Тогда я тебя за шиворот выволоку!
        - Попробуй!
        - Э-эй! Петухи! — вдруг стал между ними рослый скуластый парень с насмешливыми глазами. — Вы оба, как я заметил, довольно сносно грубите, но на сегодня, может, хватит? Место не очень подходящее. Да и о другом хотелось бы с вами поговорить. Будем знакомы… Юра Лапышев — центрохавбек Павловской детдомовской команды. А вы из каких?
        - Левый инсайд первой команды Балтийской улицы — Вовка Виванов, — представился чернявый. — А вот его зовут Костькой Кивановым, — показал он на плечистого коротышку. — Мы оба Ивановы, но для отличия прибавили к своим фамилиям первые буквы имени. Он у нас правый инсайд. А Тюляляй, или, вернее, Тюляев, — центровой.
        - Понятно, — сказал детдомовец, пожимая им руки. — А ты? — обратился он к Ромке.
        - Играл хавбеком в первой пионерской.
        - Ну и чудесно! Давайте в фабзавуче футбольную команду соберем.
        - В фабзавуч еще надо попасть, — заметил Тюляев. — На сто двадцать мест — триста сорок заявлений. По здоровью пройду, а на экзамене завалят. Я всего пять классов кончил.
        - Сколько тебе лет?
        - Шестнадцать. Для школы переросток.
        - Ну и мне столько же. Только я в восьмом учился. Держись меня, — посоветовал Лапышев, — пройдешь. У наших детдомовцев кое-что придумано. Не одного уже протаскивали. И ты проскочишь.
        - Хорошо бы, — обрадовался Тюляев. — А то матка каждый день пилит, на биржу гонит. Там нашему брату один ответ: «В чернорабочие не годишься, мал, обучайся специальности».
        - А много людей ходит на биржу?
        - Ой, тысячи! С большими разрядами люди по году околачиваются.
        Во время этого разговора Виванов принес кепку и, почистив ее, протянул Ромке. Пришлось и Ромке поднять мичманку, вытереть носовым платком козырек и вручить хозяину.
        - Мир!
        - Мир.
        Ромка протянул руку. Виванов хлопнул по ладони, крепко пожал ее и предложил:
        - Пошли на осмотр вместе.
        Когда начали выкликать фамилии, Громачев пропустил свою очередь и пошел на прием позже, вместе с новыми знакомыми. В раздевалке им велели снять с себя все и голышами впустили в длинный зал, где за белыми столиками сидели медики.
        Подростков ощупывали, обслушивали, заставляли показывать язык, дышать и не дышать, читать крупные и крохотные буковки. Чаще всего врачи произносили «годен», лишь щуплых недоростков посылали на рентген либо говорили им: «Пока к экзаменам не допущен, наберись сил, подрасти».
        Все питерцы, назвавшиеся футболистами, первый барьер прошли благополучно. Радуясь этому, они сговорились с детдомовцами из Павловска сдавать экзамены в одной группе.
        В вагоне Ромка по-отцовски вскарабкался на верхнюю полку и, положив под голову кепку, улегся спать.
        Громачев не стал болтаться в незнакомом городе. В ожидании поезда он съел Матрешины бутерброды с вкусной прокладкой сала и малосольных огурцов и запил лимонадом, купленным в буфете.
        В этот раз он заснул быстро и никаких снов не видел.
        Первые свидания
        Вечером Ромка не знал, куда себя деть. Он поплелся по темной улочке, на которой жили Стебниц. Еще издали он увидел что-то белевшее у калитки. Сердце его забилось учащенно. «Она или не она?»
        Неслышными шагами он подкрался ближе. Это была Алла. Девочка стояла у калиточного столба и, глядя вверх на едва проклюнувшиеся в темной сини звезды, что-то шептала.
        - Алла, я здесь, — едва слышно произнес он. — Ты кого ждешь?
        Словно не доверяя слуху, она медленно повернула голову и, увидев в нескольких шагах его, испуганно скользнула за калитку и щелкнула щеколдой.
        - Ой, как напугал меня! Просто чудо: ты вырос как из-под земли. Оказывается, наши желания можно передать на расстоянии. Только надо очень хотеть. Я трижды позвала тебя и… ты здесь.
        - То-то я почувствовал, словно меня кто за шиворот потянул! — отозвался Ромка.
        - Ты не смейся. Бабушка говорит, что такое бывает с близкими людьми. На этом основаны предчувствия.
        - Может, она и права. Я ведь тоже хотел тебя увидеть.
        - Ага! Теперь веришь, что есть такая сила? А где же ты пропадал?
        - Ездил на осмотр в Ленинград.
        - Значит, покидаешь нас?
        - Но я буду часто приезжать, чтобы увидеть тебя.
        - Аллочка! — раздался в это время голос бабушки. — А тебе не пора домой?
        - Иду, — отозвалась девочка, а Ромке шепнула:
        - Приходи завтра на речку.
        Новые товарищи
        Экзамены проходили в школе железнодорожников у Балтийского вокзала. Здесь в большом зале толкались не только парнишки, но и подростки-девочки. Многие из них были крепко сбитыми, толстоногими. Они Ромке не понравились.
        «Лучше Аллы нет», — определил он. Стебниц стала для него эталоном изящества и девичьей красоты.
        В школьном зале было людно и шумно. Парнишки, с которыми Ромка познакомился на медосмотре, собрались у крохотной сцены. Среди них выделялся Юра Лапышев. Увидев Громачева, он замахал рукой и крикнул:
        - Давай сюда, дело есть!
        Когда Ромка подошел, Лапышев вполголоса спросил:
        - В чем чувствуешь слабину?
        - Пока ни в чем, — ответил Ромка. — Подзубрил.
        Он не солгал. Хотя по вечерам с Аллой не встречался, но добрую половину дня проводил с ней либо на речке, либо на заднем крыльце, куда девочка выносила свои аккуратные тетради для повторений.
        - Молоток, — похвалил его Лапышев. — Тогда будешь другим помогать. Вот, знакомься… наш будущий вратарь — Кузя Шмот. В геометрии и алгебре плавает, как топор. Будешь опекать: сядешь с ним в один ряд. Когда решишь задачу, то передашь ему черновик. Только незаметно, иначе сам погоришь.
        Кузя Шмот был тощим и неуклюжим. Лицо его казалось небрежно вылепленным из грязновато-розовой глины, которой не хватило на приличный мужской нос. Оно напоминало большой кулак, показывающий «фитьку». Оттого, что «фитька» выполняла роль носа, она немного задиралась вверх.
        - Хорошо, — согласился Ромка. — Пусть он не теряет меня. Искать не буду, самому надо сосредоточиться.
        - Не потеряю, — сказал Шмот. — Я глазастый. — И, видно радуясь предстоящей помощи, тыльной стороной руки потер свою «фитьку». Она у него сплющивалась влево и вправо, словно не имела хрящей.
        Хуже дело обстояло с Тюляевым. На прошлогодних экзаменах в фабзавуч «Треугольника» он в диктовке сделал двадцать две ошибки. В слове «еще», состоящем из трех букв, сделал пять ошибок, написал «истчо». Такому шпаргалки не передашь. Лапышев на всякий случай привел детдомовского эрудита — парнишку, который готовился поступать в техникум. За две пачки папирос «Сафо» тот согласился пройти в класс, сесть вместо Тюляева за парту, написать диктовку и сдать от его имени.
        Опекать Киванова и Виванова взялся сам Лапышев. Для экзаменов записаться можно было в любую группу. Детдомовец все рассчитал по времени, составил график и действовал, как диспетчер.
        Видя, что ребята в нерешительности толкутся у дверей обществоведа, он первым послал к экзаменатору Гро-мачева.
        Обществоведение принимал невысокий сизоносый преподаватель с красноватыми рачьими глазами, скрытыми за стеклами пенсне.
        - Так-с, значит, товарищ Громачев… Ромуальд Михайлович? Что вы, милейший, мне расскажете о Парижской коммуне?
        Ромка обрадовался этому вопросу, так как еще весной его попросили написать в стенгазету стихотворение ко дню Парижской коммуны и он прочитал две брошюры. Поэтому ответил бойко, без запинки. И получил пятерку.
        Выйдя в зал, Громачев молча поднял перед Лапышевым растопыренную пятерню.
        - Молоток, — похвалил тот. — Иди в седьмой «б» на математику. Шмот, следуй в кильватер.
        Шмота била лихорадка.
        - Только ты понятливей пиши, особенно знаки, — попросил он. — В них я больше всего путаюсь. Не все задачки присылай сразу, а по одной. Вот тебе для черновика.
        И он сунул в руку Ромке специально нарезанные тонкие полоски бумаги.
        В седьмом «б» им выдали по два листка со штампом месткома, чтобы нельзя было их подменить, и велели садиться за парты. Шмот уселся позади Громачева. От Тюляева он знал: задачи раздадут по рядам, чтобы соседи по парте не могли списывать друг у друга.
        Списав с доски две задачи по алгебре и одну по геометрии, Шмот, нахмурясь, принялся изучать их. Задачи оказались непонятными. Бессмысленно было ломать голову над ними. Погрустневший юнец с волнением ждал помощи. Щеки и уши у него так горели, что казалось, сейчас вспыхнут ярким пламенем.
        Минут через пять под парту просунулась рука Громачева и, дотронувшись до коленки, передала свернутую в трубочку шпаргалку.
        Шмот развернул ее и переписал в листок со штампом.
        Так он разделался со всеми задачами и одним из первых понес сдавать их математику. Тот, поставив в списке у его фамилии крестик, предупредил:
        - Кончившим в классе оставаться запрещается. Будьте любезны покинуть.
        Шмот вылетел в зал чуть ли не вприпрыжку.
        Громачев поднялся много позже его. Чтобы не вызывать подозрений, он сдал листки двенадцатым.
        К этому времени вернулись ребята с диктовки. Лапышевский эрудит снял с себя куртку Тюляева и сказал:
        - В диктовке одна умышленная ошибка. Слово «цирк» я через «ы» написал. Без ошибки опасно: подумают, не ты писал. Прошу расплатиться.
        Тюляев в обмен на куртку отдал ему две пачки «Сафо» и благодарно пожал руку.
        - Спасибо, кореш, теперь я проскочу.
        Экзамены можно было сдавать в течение двух дней. Но Ромка не хотел оставаться на ночевку в общежитии и записался в группу, которая сдавала русский язык после обеда.
        В полдень представитель дорпрофсожа всем экзаменующимся выдал талоны на обед. В столовую Ромка пошел с лапышевскими ребятами. Там на радостях Шмот купил на всех три бутылки лимонада, а себе и Ромке принес мороженого. За мороженым сбегали и Киванов с Вивановым. Перед Лапышевым они поставили две порции. Но Юра одну из них подвинул Тюляеву.
        - Угощайся, — сказал он. — Ты на папиросах разорился.
        Так обед превратился в пиршество, хотя еще неизвестно было, пройдут ли они приемную комиссию.

* * *
        В среду у доски для объявлений с утра толпилось много народу. Здесь были не только подростки, но и родители. Одни бурно радовались, другие стояли унылыми. Две девчонки плакали.
        Свою фамилию Ромка нашел в списке сразу. Тюляев, Шмот и оба Иванова тоже отыскали себя. А Лапышев даже не стал пробиваться к доске объявлений.
        - Знаю, что принят, — сказал он. — Меня поспешили отчислить из детдома, со вчерашнего дня уже в общаге живу. Комнату с балконом выбрал. Кто хочет жить со мной, — берите направление, а то каких-нибудь хмырей подселят.
        Пока Ромка со Шмотом ходили к секретарю приемной комиссии за направлением — в общежитие, Лапышев подобрал еще двух жильцов, умевших играть в футбол.
        Общежитие находилось на Обводном канале за электростанцией. В сером шестиэтажном здании два верхних этажа принадлежали фабзавучу. Девичья половина — общая кухня, столовая и комендантская — находилась на самой верхотуре, а мальчишки занимали двенадцать комнат на пятом этаже.
        Лапышев, по праву первого жильца, выбрал самую светлую комнату с балконом.
        - Холодновато тут будет, больно стекол много, — хозяйственно сказал новый знакомый Лапышева с конопатым деревенским лицом, сплошь усыпанным веснушками. — Лучше бы другую комнатенку подыскать.
        - Не замерзнешь, — возразил Лапышев. — Это тебе не в деревне, тут паровое отопление. Батареи зимой так накаляются, что сможешь портянки сушить.
        Но конопатый отнесся к его словам с недоверием и выбрал себе койку в противоположном от балконной двери углу.
        Ромке понравилось место у окна. «На подоконнике можно будет читать и писать, никто не помешает», — подумал он.
        Шмот поселился рядом. Их разделяла общая тумбочка.
        Получив у коменданта матрацы и постельное белье, ребята под наблюдением умелого Лапышева одинаково заправили свои койки и уселись отдыхать.
        - Ну, а теперь давайте знакомиться, — предложил детдомовец. — Меня зовут Юркой Лапышевым. Матери и отца не имею. В Ленинграде есть тетка. Окончил восемь классов.
        Ромка так же коротко рассказал о себе.
        - Буду машинистом либо литейщиком, а может, еще кем-нибудь, — добавил он.
        Шмота, оказывается, звали не Кузей, а Казимиром. Жил он в семье брата, в Стрельне. Два года отсидел в шестом классе. Готов учиться любому делу, только бы ни от кого не зависеть.
        Потом поднялся светловолосый почти безбровый парнишка с застенчивым девичьим румянцем. Он говорил с белорусским акцентом:
        - Мне, хлопцы, пятнадцать стукнуло. У хате кликали Юзиком. По бацьку фамилия Ходырь. Учился семь рокоу. Цаперь желаю працевать монтажником…
        Конопатый слушал всех, хитро поблескивая глазами, и ухмылялся. Сам он не собирался делиться своими секретами. Но Лапышев не дал ему отмолчаться.
        - А ты чего улыбаешься? — спросил он. — Всех выслушал, а сам темнить будешь?
        - А я вас не просил. Мне интересней молчать. Может, заставите штаны снять и голым показываться?
        - Вот чего не надо, того не надо! — перебил его Лапышев. — Навряд ли мы что интересное увидим. Но я должен предупредить: если хочешь с нами жить, не хитри, не придуряйся. А не хочешь — ищи койку в другом месте.
        - А кто ты такой, чтоб приказывать? — не унимался конопатый. — Может, я не желаю тебя слушать. Тоже начальник нашелся!
        - Вы знаете, он прав, — спохватился Юра. — В каждой комнате должен быть свой староста, а мы не выбрали. Называйте имена.
        - Я за тебя голосую, — вставил Ромка.
        - Я тоже, — добавил Шмот.
        - Э-э! Погодьте, — потребовал конопатый. — Вы все друг дружку уже знаете, а меня не выслушали. Так несправедливо.
        - Ты же сам упирался, як бык, — заметил Ходырь.
        - Ничего не упирался. Выслушайте и меня. Я из мшинских. Четыре года учился в деревне, три на станции Дивенская. Имя и отчество у меня одинаковые — Тит Титович, а фамилия — Самохин. Вы все на чьей-нибудь шее сидели, а я уже на железной дороге работал… Козлом.
        - Кем? Кем? — недоумевая, спросил Лапышев.
        - Козлом, говорю. Есть такая должность — ходить по путям и выщипывать с корнем траву меж шпал, чтобы они не гнили. Ничего не буду иметь против, если меня в старосты выберете.
        - Э, нет! — запротестовал Шмот.
        - Давайте голосовать по очереди, — потребовал Ромка.
        По большинству голосов старостой комнаты был выбран Лапышев. Он пошел к коменданту и принес большой медный чайник, графин и два стакана.
        - Это наше общее имущество, — сказал он. — У кого, ребята, есть с собой шамовка? Давай, вываливай на стол!
        Ромка вытащил из карманов два яблока и бутерброды с котлетами, которые сунула ему утром Матреша.
        Ходырь раскрыл свой фанерный баул и вытащил из него домашнюю колбасу, сало и пирог с рыбой.
        У Шмота и Лапышева ничего с собой не было. Они поглядывали на Самохина. А тот со скучающим видом сказал:
        - Чевой-то аппетиту нету. Разве пирожка попробовать?
        - А ты свой сундучишко открой, — подсказал ему Ромка. — У тебя же под замком все протухнет.
        - Так уж и протухнет! — не поверил Самохин. Но на всякий случай все же ключиком открыл свой сундучишко.
        По комнате разнесся запах жареной курятины. Самохин оказался человеком запасливым. Он вытащил картофель, отваренный в мундире, малосольные огурцы, банку шкварок и целиком зажаренную курицу.
        - Это мне надолго, — сказал он. — Если всем желательно курочки отведать, давайте в складчину прикончим ее.
        - Сколько же твоя курица стоит? — спросил Лапышев.
        - А по полтинничку с каждого, — ответил Самохин. — Вот и вся цена.
        - Ладно, я один покупаю твою поджарку и угощаю всех, — сказал Лапышев.
        Отдав Самохину два рубля, он послал Шмота за кипятком и стал делить курицу на пять частей. Ромка вместо тарелок подсовывал чистые листы, вырванные из тетрадки.
        - A y кого есть заварка и сахар? — поинтересовался Самохин.
        Ни плиточного, ни простого чая у новых жильцов не оказалось. Сахару тоже не было.
        - Не годимся мы еще для самостоятельной жизни, — заключил Лапышев. — Впрочем, можем приготовить пунш. У кого есть кружки, — ставьте на стол.
        Кружки нашлись у Ходыря, Самохина и Шмота. Громачеву и Лапышеву достались стаканы.
        Детдомовец достал из своего ранца бутылку кагора, налил каждому по полстакана и разбавил горячим кипятком. По комнате распространился приятный запах. Шмот понюхал свою кружку и воскликнул:
        - О, я такое вино в церкви на причастии пил! Вкуснота.
        - Ты что, верующий? — удивился Ромка.
        - Да нет, мамка в бога верила. Она больной была…
        - Прошу поднять бокалы, — предложил Лапышев, — и выпить за новоселье и за то, чтобы наша будущая футбольная команда никогда не проигрывала.
        Ребята чокнулись кружками и выпили по большому глотку. Питье оказалось приятным. Оно теплом растекалось по внутренностям и вызвало такой аппетит, что за каких-нибудь полчаса из всего, что было выложено на стол, остались лишь крошки пирога да банка топленого сала. Увидеа это, Ходырь погрустнел:
        - Хлопцы, а мне матка все это на неделю дала. Что будем робить?
        - Не унывай, — успокоил его Лапышев, — говорят, как только распределят нас по цехам, аванс выдадут. Первый год по двадцать два с полтиной отхватим!
        - Не жирно — меньше рублика в день, — рассудил Самохин. — Придется ремешок подтягивать.
        - Давайте вместе питаться, — предложил Лапышев. — Меньше мороки будет. У кого есть деньги?
        - Поначалу давайте по три рубля соберем, — предложил Шмот. — Больше я не припас.
        - А чего ты тогда на чужую еду навалился? — ехидно спросил Самохин. — Видно, за двоих есть будешь? Тогда с нас по полтора рублика.
        - Ладно, не жмотничай, — сказал Лапышев, — выкладывай трешку.
        Собрав пятнадцать рублей, он спросил:
        - Кого заведующим хозяйством выберем?
        Все молчали. Кому охота с едой и деньгами возиться.
        - Я могу взяться, — вдруг согласился Самохин. — Только чтоб полное доверие… без жалоб. На пятнадцать рублей не разгуляешься. Хватит только до аванса. В общем, я подсчитаю, сколько чего пойдет на каждого. Если кто обжористей — доплату возьму.
        - Вот это ни к чему, — заметил Лапышев. — Мы же коммуной будем жить. А в коммуне с такими мелочами не считаются. Ну, а теперь довольно о делах. У кого есть бутсы? Надевай, пойдем на футбольное поле. Нас, наверное, уже ждут.
        Настоящие бутсы оказались только у Лапышева. Всем остальным переобуваться не пришлось, натянули на себя лишь старенькие футболки и гурьбой спустились вниз.
        Футбольное поле оказалось недалеко — на следующем углу. Здесь когда-то были дровяные склады лесопромышленников, пригонявших с Ладоги плоты и баржи с дровами. После революции остался захламленный пустырь, заросший бурьяном. Железнодорожники в один из субботников очистили его, выровняли и соорудили спортивный городок с раздевалками и скамейками вдоль футбольного поля.
        Когда появилась лапышевская ватага, над полем уже взлетали два мяча. Собралось человек двадцать подростков, которые толпились у одних ворот.
        - Давайте на две команды разобьемся, — предложил Лапышев. — На фабзавучников и дворовых.
        Одни стали присоединяться к детдомовцу, другие становились в сторону. Фабзавучников набралось двенадцать человек, дворовых тринадцать. Чтобы было поровну, лишнего сделали судьей. Ему дали свисток и часы.
        Фабзавучников на поле расставил Лапышев, сам занял место центрохава. Он оказался ловким и быстрым игроком: помогал нападению и успевал прибегать на защиту.
        Нападение у фабзавучников было напористое. Особенно — Тюляев и оба Ивановы. Они сыгрались в дворовых командах, пасовками запутывали рослую защиту, прорывались к штрафной площадке и били по воротам. Ромка, как правый хавбек, только изредка подбирал отбитые мячи и посылал их Лапышеву — главному распасовщику.
        Тут же выяснилось, что Самохин, поставленный на левом краю, совсем не умеет играть в футбол. Даже в неподвижный мяч он не мог с разбегу попасть ногой.
        Ходырю — левому хавбеку — приходилось играть за двоих.
        В перерыве рассерженный Лапышев спросил:
        - Самохин, ты почему себя футболистом назвал? Соврал, да?
        - Ага, — сознался тот, — думал, бесплатную форму дадут. Но ты не сумлевайся, я ухватистый, выучусь.
        - Учатся не во время игры. На второй тайм становись третьим к защите. Если не сможешь останавливать мячи, то хоть мешай бить по воротам.
        Во втором тайме будущие фабзавучники разыгрались. Они уже стали понимать друг дружку, шли в наступление широким фронтом и, пробившись к воротам, обстреливали их с ходу. За пятнадцать минут они забили три гола.
        Противники не сдавались. У них тоже были неплохие футболисты, умевшие прорываться на штрафную площадку. Но у фабзавучников в воротах стоял Шмот. Он оказался непробойным: брал мячи и в прыжке и в падении. За все девяносто минут пропустил только один гол.
        Уставшими и довольными собрались футболисты у раздевалки. И здесь заметили, что они все похожи на трубочистов. Черная пыль, поднятая во время игры, осела на потные лица и ноги.
        На такое грязное тело, не помывшись, не наденешь чистой рубахи и штанов. Душа же на стадионе не было. Около водопроводного крана уже толпились питерцы. Они по очереди мыли лица и ноги.
        Чтобы не терять времени на ожидание, Лапышев с двумя Ивановыми и Тюляевым принялись «кикать» — учиться пасовать в одно касание и с лету бить по воротам. Их мячи подбирали «загольные» — мальчишки, пришедшие поглазеть на футбол. Самохину же не терпелось скорей попасть домой. И он предложил:
        - Чего тут валандаться. Идем ополоснемся в речке.
        За ним увязались Ходырь, Ромка и Шмот. Держа штаны под мышкой, они пересекли трамвайную линию и по откосу спустились к Обводному каналу. На берегу фабзавучники разделись и, не долго раздумывая, один за другим бултыхнулись в мутный канал…
        Всплыли они почти одновременно и, сплевывая неприятно пахнувшую воду, стали жаловаться:
        - Фу, какая гадость! Знал бы — не полез. Ну и купанье в городе!
        - Не вода, а помои теплые.
        - Шмот, смотри, у тебя что-то в волосах повисло, — заметил Ромка.
        Шмот провел по лицу рукой — и оно стало черней, чем было. Жирная грязь залепила глаза и пальцы.
        - Ой, щиплет! — завопил Шмот. — Помогите выбраться.
        Ромка кинулся выручать пострадавшего и сам запутался в какой-то пузырчатой дряни.
        Отплевываясь и кляня коварный канал, парнишки выбрались на берег и увидели, что их тела стали грязней, чем были. Животы и плечи покрылись черной грязью, отсвечивающей перламутром.
        - Гет глупство, что у хлопцев не спытали, яка река, — сокрушался Ходырь.
        - Это нефть, братцы, — определил Самохин. — Надевать одежду опасно, не отмоешь.
        Взглянуть на несчастных купальщиков останавливались пешеходы. Прибежали и футболисты.
        - Ну и чучелы! — потешались они.
        - Шмот! — окликнул вратарь дворовых. — Ты что, в помойке на голове стоял?
        - Какая же водица на вкус? — интересовались насмешники. — В канал все уборные стекают.
        - Вас теперь и керосином не отмоешь.
        К Обводному каналу прибежал и Лапышев. Увидев понурых друзей, укорил:
        - Эх, вы… пошехонцы! Нашли где купаться.
        - Кто знал, что воду тут загадили, — оправдывался Самохин. — Теперь одежду не наденешь, смердеть будет.
        - А вы не одевайтесь, — посоветовал Лапышев. — Так в баню пойдем. Она здесь недалеко.
        Подобрав одежду и ботинки, в одних трусах, шлепая босыми ногами, приунывшие купальщики двинулись за своим капитаном на Боровую улицу. За ними увязалась вся ватага футболистов.
        Странное шествие привлекло внимание не только пешеходов, но и стража порядка. Перед голышами вырос милиционер.
        - Это еще что за выходки? — грозно спросил он. — Сейчас же одеться!
        Сопровождающие весело загоготали, а купальщики, потупясь, не решались одеваться. Пришлось выступить Лапышеву.
        - Они провинциалы… недавно приехали в Питер. Не знали, что в Обводном не купаются. Ну и… вляпались. Я их в баню веду.
        - Н-да, тухлятинкой попахивает, — ухмыльнулся милиционер и посоветовал:
        - Идите не по людным переулкам, а то толпу соберете. А ну, насмешники, разойдись! — прикрикнул он на ватагу мальчишек.
        Несмотря на купленные билеты и мыло, банщик не пропустил неприятно пахнувших голышей в общую раздевалку.
        - Где мазались, там и отмывайтесь, — сказал он.
        Лишь после лапышевской речи он посочувствовал и предложил:
        - Тут у меня отдельная душевая есть для убогих, пусть в нее идут. Только сразу на скамейки не садиться, прежде отмойтесь.
        Фабзавуч
        На другой день Ромка проснулся от громкого самохинского окрика:
        - Эй, артель, не валяйся! Все вставайте. Шмот идет за кипятком. Ходырь нарезает хлеб, Громачев — колбасу.
        - Чего такую рань поднялся? Еще семи нет, — буркнул Лапышев.
        - Лучше не поспать, чем потом охать. Надо первыми в фабзавуч попасть, а то все хорошие специальности расхватают.
        - А которые хорошие? — поинтересовался Ромка.
        - А те, что всюду годятся. Например, столярное дело. Где хошь работу найдешь. А вот литейное или токариое дело — это только на заводе, специальное оборудование требуется…
        - А ты в кого метишь?
        - В мастеровые, чтоб сам себе хозяин и заработки на других не делить.
        Самохин поражал своей рассудительностью и грандиозным житейским опытом, словно он прожил не шестнадцать лет, а не менее сотни.
        - А мне по душе пролетариат, — вставил назло ему Ромка. — Он всегда действует сообща, не имеет ярма собственности, ни перед кем не унижается, не подхалимничает. Свободная птица.
        - Не комната, а прямо скопище мудрецов-философов, — насмешливо заключил Лапышев. — А ну, птицы, поднимайтесь! — скомандовал он.
        Наскоро позавтракав, жильцы шестнадцатой комнаты бегом спустились по лестнице и поспешили к трамвайной остановке. Там уже отходил трамвай, набирая скорость. Они нагнали его и прицепились к подножке задней площадки. Так, вися, они доехали до Балтийского вокзала. Затем около километра прошли вдоль железной дороги до паровозного кладбища. Где-то здесь, за последним пристанищем поржавевших локомотивов, на окраинной улочке находился фабзавуч.
        Парнишки довольно быстро нашли высившееся среди пустырей двухэтажное закопченное кирпичное здание, похожее на вытянутую букву «П», с небольшой вывеской: «Школа ФЗУ Северо-западной железной дороги».
        В этом здании когда-то размещался небольшой заводишко, принадлежавший двум братьям, выполнявшим мелкие заказы по обработке и отливке металлических изделий. Во время войны цеха изготовляли гранаты. Потом хозяева убежали. Заводишко был разорен и заброшен. Лишь недавно его восстановили рабочие железнодорожных ремонтных мастерских.
        Пройдя проходную, парнишки попали на довольно обширный двор, где у доски объявлений уже толпились такие же нетерпеливые новички.
        Всем думалось, что им покажут цеха и спросят: «Кто в какой хочет?» А получилось по-иному. Приемная комиссия сама распределила учащихся по росту, силе и здоровью. Рослые и сильные парни попали в кузнецы, литейщики, паровозчики, а остальные — в слесари-монтажники, токари, столяры, жестянщики.
        «Только бы не в жестянщики», — подходя к доске, подумал Ромка. Он разыскал свою фамилию в списке литейщиков и не знал: ликовать ему или огорчаться? Он ведь научился у Зарухно плавить цветные металлы. Но все почему-то рвались в токари и слесари.
        В список литейщиков попали оба Иванова, Тюляев и Лапышев. Шмот оказался у паровозников, Ходырь — у монтажников, а Самохин — в жестянщиках.
        - Вроде бы не худо самому подойники да корыта делать, — рассуждал конопатый. — Но в наших местах крыш железом не кроют, больше — дранкой.
        Самохин направился к плачущим девчонкам и начал выспрашивать: не пожелает ли какая из них поменяться с ним специальностью? И такая нашлась. Ее внесли в список столяров, а она хотела в токари или жестянщики. Самохин схватил девчонку за руку и потащил в канцелярию, где еще несколько человек канючили, чтобы их зачислили в другие цеха. Не теряясь, он написал заявление с просьбой девчонки обменяться с ним специальностью и первым подал его. Авось выгорит. Он же ничего не теряет от попытки.
        Юру Лапышева, как и Громачева, устраивала специальность литейщика. Да о ней они в сущности мало и думали. Обнаружив среди кузнецов Толю Домбова, с которым когда-то был в детдоме, Юра шепнул Ромке:
        - Вот классный бек! Может так садануть, что мяч от одних ворот к другим летит. Жаль, Самохина в комнате поселили, лучше бы Толю. Свойский парень, не болтун и не жмот.
        Всем конечно не терпелось взглянуть на свои цеха. Громачев с Лапышевым пошли в литейку. Она имела два отсека. В первом обширном помещении высились круглая вагранка и квадратное сушило, против них располагался «волчок» — печь с воздуходувкой, устроенная в глубокой траншее, прикрытой закопченным вытяжным колпаком. Рядом# на железных подставках стояли новые графитные тигли и старые, оплавленные.
        Во втором отсеке цеха размещались верстаки для формовки изделий и шишек. Под потолком, как гигантские жестяные змеи, переплетались трубы вентиляции, и над одним углом нависала объемистая камера, согревающая воздух, поступающий с улицы.
        Вновь испеченных литейщиков встретил низкорослый мужчина с короткой борцовской шеей и такими покатыми плечами, что казалось, будто их у него совсем нет, а руки растут из узкой груди. Он держал прилипшую к губе цигарку и записывал в книгу имена и фамилии учеников.
        Когда собрались все двадцать два человека, мастер попросил внимания и отрекомендовался:
        - Я ваш инструктор по литейному делу. Зовут меня Пал Палычем Фыжовым. Вот здесь вы будете плавить металл и заливать формы, которые изготовите в соседнем помещении. Сегодня получите рабочие номера, спецовки, инструмент и места в шкафчиках. Потом пойдете к кассиру — он выдаст вам аванс. Завтра в двенадцать тридцать быть в цеху без опозданий. Всякое баловство и несерьезность буду пресекать своими наказаниями, а не поможет — передам начальнику школы ученичества, эн-шэ-у. Все. Расходитесь!
        Инструмент и спецовки выдал вагранщик, назвавшийся Гордеем. Это был вислоносый и унылый дядька лет сорока. Кожа на его лице была сизо-красноватой, словно обожженной. Сунув в руки объемистый пакет, он бормотал:
        - Распишись.
        - Чего прежде времени расписываться? Может, спецовка не по росту и инструмент не весь.
        - Обменяешься с кем-нибудь, — ворчливо советовал вагранщик. — А какой тебе надо инструмент? Разве ты его знаешь? Так что не рыпайся, а то останешься без ничего.
        Почти все спеповки, сшитые из толстого коричневого брезента, оказались не по росту. Они топорщились и гармошкой свисали на руках и ногах. Огорченные парнишки, похожие на лилипутов, надевших одежды богатырей, кинулись с жалобами к Пал Палычу.
        Фыжов, ухмыляясь, разглядывал ребят и успокаивал:
        - Сойдет, вам же не на свидание к девчонкам, а работать. Спецовки сшиты на вырост. Подверните рукава и штаны, ну и ладно. Ведь через два-три года бугаями станете.
        - А взять домой и переделать нельзя?
        - Казенное имущество выносить с завода запрещено.
        Пришлось смириться и лишь меж собой обмениваться брюками и куртками.
        На весь цех оказалось двенадцать шкафчиков. Лапышев захватил крайний слева и окликнул Громачева:
        - Давай этот на двоих возьмем. Вешай спецовку.
        А Ромка недоуменно разглядывал выданный инструмент: в ящике лежали распрямленный совок, ножичек, похожий на двухлопастное весло, ложечка, крючки разных размеров, шилья. В списке все они имели незнакомые названия: «гладилка», «карасик», «подъемщики», «солдатики», «душники», «выпары», «трамбовка».
        - Оставь их, — посоветовал Лапышев. — Потом разберемся. Пошли аванс получать.
        Деньги выплачивали в конторе. Надо было сунуть в окошечко кассира рабочий номерок и назвать фамилию. Через несколько минут выдвигался ящичек, в котором лежал номерок и деньги — одиннадцать рублей двадцать пять копеек.
        «Как их теперь рассчитать на пятнадцать дней? — задумывались парнишки. — Ведь можно за три дня прогулять».
        Ребята из шестнадцатой комнаты могли не ломать голову, их завхоз Самохин уже стоял у конторы и требовал:
        - Давайте по десятке на общий стол.
        - Зачем столько? — возразил Лапышев. — Верней взять в столовой талоны на обед. Их уж ни на что другое не потратишь.
        - Обеды по тридцать пять копеек, — заметил Самохин. — Не дороговато ли?
        - А ты что — сам супы станешь варить и котлеты жарить?
        - И сварю. На артель обед дешевле обойдется.
        - Свои кастрюли и сковородки заведешь?
        - Н-да, про них я не подумал, — огорчился Самохин. — Ну, что ж, добавьте еще по рублику, будут вам и талоны.
        После покупки талонов у Ромки от получки осталась лишь мелочь.
        - Где же на трамвай деньги возьмем? — спросил он у товарищей по комнате.
        - Подумаешь, проблема, — беззаботно ответил Лапышев. — Зайцами будем ездить.
        Теория и практика
        Общежитие просыпалось по «петухам».
        «Петухами» обычно были самые аккуратные беспокойные фабзавучники. Они ложились спать вместе с курами, а просыпались, когда по общежитию бродили еще ночные тени. Соскочив с койки, такой «петух» поворачивал электрический выключатель и оглашал комнату первым «кукареку»:
        - Проспали… А ну, вставай… выкатывайся!
        Тотчас же и в соседних комнатах принимались голосить «петухи»:
        - Подъем!.. Довольно дрыхнуть, просыпайтесь!
        «Петухи» дергали за носы, стягивали одеяла, брызгали холодной водой.
        Во всех комнатах скрипели коечные щиты, дыбились одеяла, шлепали по полу босые ноги. В воздухе мелькали штаны, рубашки, свитера.
        - Кто мои сапоги трогал? Левого не найду…
        - Где ремень? Юрка, ты взял?
        - Шмот, твоя очередь за кипятком.
        В туалетных у раковин очередь. Летят струйки воды, мыльные брызги… Под ногами лужицы.
        - Ты чего как утка полощешься?
        - Куда без очереди?
        - Ребята, глянь какое чучело… на ходу спит.
        - Спи-и-ит, — передразнивает хриплым голосом засоня. — Сам только глаза продрал… вон соломинка из носа торчит.
        В комнатах наскоро завтракают: жуют сухой хлеб, ситный. Железные кружки, наполненные кипятком, нагрелись, обжигают губы…
        - Кончай, ишь расселись!
        Кепки внахлобучку, куртки надеваются на ходу. И уже гудит, охает лестница. По ступенькам пулеметный перестук: кованые каблуки перекликаются с гвоздастыми. Бабахает дверь на улицу.
        Вдоль Обводного канала идут, высекая искры, стуча на стыках и оглашая звоном окрестности, тяжелые трамваи, облепленные людьми.
        Трамвайные подножки берутся с боя, ловкостью острых плеч, локтей, коленок.
        - Подвинься чуток… дай хоть одну ногу поставить!
        Если на подножках люди висят гроздьями и некуда приткнуться, — фабзайцы не теряются, существует еще трамвайная «колбаса» — прорезиненная кишка, висящая над буфером. За нее можно ухватиться трем — четырем человекам и с комфортом, не рискуя попасть под колеса, проехать несколько остановок.
        Мчится, звеня и грохоча, переполненный трамвай, поднимая вихри пыли. Холодный ветер хлещет в лицо песком, слепит, пытается сорвать кепку, ворваться под одежду. Но трамвайного наездника этим не проймешь, он цепко держится за любой выступ. Мимо несутся дома, чугунные столбы и баржи на канале.
        У Балтийского вокзала для сокращения пути фабзавучники на ходу покидали трамвай и мчались к перрону, чтобы поспеть вскочить на площадки опустевших вагонов утреннего поезда, который отводился на запасной путь.
        Около переезда маневровый паровоз развивал такую скорость, что страшно было спрыгивать. Но с подножек один за другим с развевающимися полами тужурок слетали словно птицы подростки, и каждый по-своему гасил инерцию: одни скатывались с полотна кубарем, другие по движению бежали метров пятнадцать, третьи падали на четвереньки и растягивались на земле… На ушибы и царапины никто не обращал внимания. По пустырям и мосткам переулков, минуя хлебозавод и конфетную фабрику, наконец добирались к проходной фабзавуча. Здесь, пока не прогудел гудок, можно было замедлить бег и, степенно шагая, показать охраннику рабочий номерок.
        После визгливого и сиплого гудка над кочегаркой начинался рабочий день в классах, в которых преподавались литература, обществоведение, черчение, математика, механика и спецдело.
        Заняв места за столами, фабзавучники обычно долго не могли угомониться: высмеивали неудачников утреннего марафона, делились новостями, разыгрывая сценки, просто вертелись, награждая соседей щелчками, тумаками, затрещинами. На вошедшего преподавателя не обращали внимания. Ученики здесь не вскакивали с мест, как это делалось в школе, а умышленно делали вид, что никого не видят. Педагогу для установления порядка приходилось хлопать в ладоши и повышать голос. На утихомиривание уходило не меньше десяти минут. Для этого нужны были терпение и крепкие нервы, но не у всякого преподавателя они были.
        Большинство педагогов разговаривали с фабзавучниками, как с равными себе — взрослыми. Они не учитывали, что из недавних сорванцов-школьников еще не выветрилось детство: желание озорничать, по-обезьяньи кривляться, ходить на голове и лентяйничать. Уроков конечно никто не учил, разве лишь тихони-девчонки. Но они не делали в фабзавуче погоды. И жизнь преподавателей была нелегкой.
        Молодой инженер, пришедший преподавать механику, видя странную инертность литейщиков, спросил:
        - Вам что, теория не нужна?
        Стоявший у доски рослый фабзавучник Прохоров, просидевший в четвертом и пятом классе четыре года, самоуверенно ответил:
        - А зачем она нам? Теория истребителям нужна, чтобы головы ребятам морочить, а мы руками вкалывать будем.
        - Странная психология! — изумился преподаватель. — Кого же вы истребителями считаете?
        - А тех, кто других учат, а сами ничего не делают… чужим трудом пользуются.
        - Вся группа так думает? — стал допытываться инженер.
        Литейщики понимали, что Прохоров «загнул», что они еще не имеют права величать себя рабочим классом, который все производит, но молчали. Одни из ложного товарищества, другие из любопытства: «Что будет дальше?»
        Не получив вразумительного ответа, инженер отбросил в сторону классный журнал и сказал:
        - Ну, что ж, раз у всех одинаковое убеждение, спорить не буду. Но мне у вас больше делать нечего. В другом месте я проведу время с большей пользой.
        Он повернулся и ушел из класса.
        Выходка преподавателя не испугала литейщиков, скорей смутила.
        - Паша, что ты за чепуху молол относительно истребителей? — спросил Лапышев у Прохорова. — Ты действительно считаешь себя создателем всех ценностей человечества, а других паразитами? А ведь сам-то пока — обыкновенный истребитель жратвы, одежды, инструмента и материалов.
        - А ты пойди и наклепай на меня, — окрысился Прохоров. — Может, разряд прибавят.
        - За такие слова следовало бы по морде съездить, но я воздержусь — не хочу, чтобы из-за какого-то олуха выгнали из фабзавуча.
        - А я не струшу и за «олуха» тресну, — сжав кулаки, пообещал Прохоров.
        Он хотел было ринуться на Лапышева, но его удержали.
        - Хватит вам! Сейчас «Сивуч» придет.
        И в это время в дверях действительно появился заведующий учебной частью — Александр Маврикиевич Александринский. Это был рослый и упитанный мужчина. Гладкая прическа на круглой голове и топорщившиеся под носом усы делали его похожим на ушастого тюленя. Только тюлень, наверное, был менее свиреп.
        Строго взглянув на притихший класс, завуч спросил:
        - Кто-нибудь из вас может вразумительно объяснить, что на механике произошло?
        Литейщики молчали. Кому хочется высовываться перед обозленным завучем? Лишь Ромка, приметив, что взгляд Александринского устремлен на него, поднялся и промямлил:
        - Нам был задан детский вопрос: «Нужна ли рабочему теория?» Мы уже выросли из штанишек… ответ очевиден. Поэтому промолчали. А преподаватель рассердился и ушел. Я думаю, что он поступил непедагогично…
        - Не вам судить, что педагогично, а что непедагогично, — оборвал его завуч. — Кто же из вашей группы против теории? — И он перевел взгляд на Прохорова.
        Тому ничего не оставалось делать, как подняться.
        - Еще кто? — продолжал интересоваться Александринский. — Больше никого? Ну, что ж, Прохоров, я вам иду навстречу — освобождаю от теории. Можете покинуть класс. С завтрашнего дня вы будете числиться помощником вагранщика.
        - Это что ж — разнорабочим?
        - Нет, учеником разнорабочего.
        Завуч шел на столь крутые меры, чтобы наладить дисциплину в классе. Но у него ничего не получилось, потому что одни фабзавучники, закончив семь — восемь классов, скучали на уроках, а другие — не имели достаточного образования, чтобы воспринять преподаваемое. Да и не все преподаватели обладали твердыми и решительными характерами.
        Математику и физику преподавал чудаковатый изобретатель. Он порой даже заискивал перед фабзавучниками, лишь бы те не шумели и не привлекали внимания завуча. Перед ним у доски можно было поломаться:
        - Не успел выучить… На том уроке не понял вас.
        - Ну, хотя бы то, что усвоили, — просил преподаватель.
        - Вы так говорили, что в голове не удержалось, — нагло выдумывали лентяи, — повторите, пожалуйста.
        И математик, боясь, что его обвинят в плохом преподавании, третий и четвертый раз повторял пройденное.
        Замотанный обществовед, прозванный «Глухарем», прибегал в класс в пальто и шляпе. Сбросив на стул верхнюю одежду, он, словно заведенный, принимался «токовать»: говорить хрипловатым и стертым голосом усталого оратора. Впереди сидящие фабзавучники видели, что глаза его скрытые за толстыми стеклами очков, почти сомкнуты, а волосатые уши — заткнуты ватой.
        «Глухарь», видимо, никого из своих учеников не видел и не слышал. Гомон в классе до его слуха, наверное, долетал, как мушиное жужжание. Слушать его было неинтересно и скучно, поэтому одни играли в щелчки, в чепуху, рассказывали анекдоты, другие — открыто дремали, третьи — читали книжки.
        У Ромки на такие случаи всегда были томики стихов, которые он ежедневно брал в библиотеке, и, как «глухарь», он умел отключаться от всего окружающего и читать творения поэтов.
        Чужие стихи порождали какое-то еще незнакомое чувство, чем-то похожее на томление и грусть. Громачев проглатывал по две-три книжки в день и жажду к чтению не утолял.
        Однажды во время черчения Громачев так увлекся стихами Козьмы Пруткова, что не заметил, как перед ним очутился преподаватель черчения Сергей Евгеньевич Мари — всегда подтянутый высокий блондин, носивший толстовки и твердые, ослепительно белые воротники с «бабочкой».
        - Прошу прощения, — сказал он и, взяв от Ромки раскрытый томик, вслух прочитал:
        Осень. Скучно. Ветер воет.
        Мелкий дождь по окнам льет.
        Ум тоскует; сердце ноет;
        И душа чего-то ждет.
        Некоторые литейщики, полагая, что чертежник хочет поизмываться над очумевшим от стихов Громачевым, дурашливо загигикали. Мари их остановил укоряющим взглядом и заключил:
        - Забавные и острые стихи! Очень хорошо, что вы ими увлекаетесь. Только прошу наслаждаться поэзией не на черчении. Иначе отстанете. А о стихах мы с вами поговорим в перерыве.
        Он унес томик с собой и, пока фабзавучники чертили, сидя за столиком, листал его, видимо вспоминая давно прочитанные стихи.
        «Непременно унесет в учительскую, — досадуя, думал Ромка. — Придется книжку выручать у завуча, а он и так на меня косится».
        Но Мари оказался не похожим на других преподавателей. В перерыве он отдал томик Ромке и, поговорив о стихах, поинтересовался:
        - А сами не сочиняете?
        - В школе пробовал, — смущенно признался Ромка, — а здесь еще не освоился.
        - Я тоже любитель поэзии, — признался Сергей Евгеньевич. — Собираю старых и современных поэтов. Если в библиотеке не найдете нужной книжки, обратитесь ко мне. Принесу.

* * *
        На последнем уроке фабзавучники с нетерпением ждали звонка. И как только он раздавался, многие пулей вылетали из класса и мчались в столовку.
        Быстро проглотив суп и минуты за три прожевав мясное блюдо, Ромкины приятели вскакивали из-за стола и мчались на футбольное поле, которое находилось за высоким и плотным деревянным забором против проходной. На нем минут двадцать удавалось «покикать».
        В обеденный перерыв юные футболисты учились останавливать мяч, посланный издалека, точно пасоваться ногами и головой, бить с ходу по воротам. Тренером был Юра Лапышев. Вскоре он сказал:
        - Ребята, я вчера договорился с клубом железнодорожников. Будем играть за пятую команду.
        - Только за пятую? — огорчился Тюляев. — Ну и договорился!
        - А ты в какую хотел? Сначала надо игру показать, а потом фасониться, — осадил его Лапышев. — Мне думается, что новичкам не зазорно играть и в последней команде. Мы всех будем обыгрывать с крупным счетом. И этим прославимся.
        - А форму и бутсы дадут? — поинтересовался Виванов.
        - Трусы и майки бесплатно, а бутсы — с оплатой в рассрочку.
        - У нас же на жратву едва хватает, — напомнил Ромка. — Чем платить будем?
        - Придумаем что-нибудь, — успокоил его Юра. — В случае чего, баржу на Обводном разгрузим. И заработаем.
        После обеденного перерыва начиналась работа в цехах. У токарей слышалось жужжание моторов, шелест трансмиссий и визг резцов. У слесарей — вжиканье пил, рашпилей, стук зубил и ручников. У столяров — поросячий визг циркульной пилы. У кузнецов — буханье молота. И лишь у литейщиков стояла тишина, потому что они — даже стыдно признаться — первое время… играли в песочек.
        В первый день мастер цеха позвал ребят к груде двухэтажных и трехэтажных чугунных ящиков без дна и сказал:
        - Это опоки. В них по моделям формуют изделия. Возьмите по одной, положите вовнутрь половинки моделей и набивайте землей.
        Фабзавучники принялись сеять землю и трамбовать ее в опоках. Работали они с таким усердием, что от ударов трамбовок тряслись верстаки и дребезжали стекла в окнах.
        Жарко становилось с непривычки. Пот росой выступал на лбах и носах. Смахивая его то рукавом, то тыльной стороной руки, парнишки так перемазались, что у некоторых только блестели глаза да зубы.
        - Стоп! — наконец приказал мастер. — Теперь переверните опоки моделью кверху.
        Формовщики стали приподнимать опоки, и у многих земля в них не удержалась — вместе с моделями рухнула на ноги.
        - Тут не ломовая сила нужна, а сноровка, — сказал Пал Палыч и сам утрамбовал землю так ловко, что она держалась в опоке словно приклеенная, как ни поворачивал — не вываливалась.
        Несколько дней формовщики потели на трамбовке. Потом учились вытаскивать модели. Не сразу и не вдруг вызволишь изделие столяров из уплотненной земли. Нужно вбить в нее острый подъемщик, осторожным постукиванием раскачать модель, затем вытащить ее так, чтобы форма не треснула и не осыпалась. А она, как нарочно, обваливалась по краям и внутри.
        Ромка долго бился над техникой вытаскивания модели. Наконец ему удалось вытащить ее почти без разрушений формы.
        Пал Палыч поглядел на работу и, накрыв нижнюю форму верхней, спросил:
        - Как ты расплавленный металл в нее зальешь? Она ведь у тебя со всех сторон закрыта. В каждой опоке только половина формы, а отлить надо целую вещь.
        Ромка видел, как отец братьев Зарухно отливал из белого металла ложки, и смело сказал:
        - Просверлю верхнюю опоку и в дырку жидкий металл волью.
        - Правильно соображаешь, но не разумно, — сказал мастер. — Все делается по-иному, аккуратней. Чтобы форма не обваливалась, мы в ней дырку не пробиваем, а заранее формуем в верхней опоке. Вот тебе литничек. — И он сунул в руки Ромке круглую и длинную деревяшку, похожую на узкую воронку. — Вставишь его в верхнюю опоку, а потом вытащишь — и будет в земле дырка. От нее к форме ходы «карасиком» прорежешь.
        После гудка
        Когда раздавался сиплый гудок, фабзавучников невозможно было удержать на территории завода. Те, кто жили в пригородах, вырвавшись из проходной, устремлялись к вокзалам на рабочие поезда, а живущие в городе — к домашним щам и котлетам.
        Только общежитийцам некуда было спешить. Но и их порой одолевало общее стремление мчаться к дому. Они в потоке неслись к железнодорожному переезду, к трамвайной линии и, повиснув на подножке, добирались к неуютным и шумным комнатам.
        Лишь небольшая часть фабзавучников застревала на заводском футбольном поле. Одни — чтобы погонять мяч, другие — в кулачном бою защитить свою честь.
        Драться в цехах и классах было опасно. За драки на территории завода наказывали. Поэтому как-то сами собой возродились традиции дуэлянтов. Только фабзавучники делали вызов не перчаткой, брошенной в лицо противнику, как в старые времена, а энергичной фразой: «Стыкнемся после гудка. Жду на футбольном поле».
        От кулачного поединка отказывались лишь «слабаки» и трусы, но они обязаны были при всех извиниться, иначе становились презираемыми отшепенцами, которых мог унизить всякий. А смелые парнишки, готовые отстоять свою честь, являлись на поле со своими секундантами.
        Драться можно было голыми кулаками и в рукавицах. Ни ножей, ни камней применять не полагалось. За этим строго следили секунданты и зрители. Нарушители немедля изгонялись и обретали славу подлецов.
        Слова завуча оказались не пустой угрозой. Приказом по заводу Прохоров освобождался от теоретических занятий и был зачислен в помощники вагранщика. Обозленный парень подошел к Лапышеву, толкнул его в грудь и сквозь стиснутые зубы сказал:
        - На футбольном поле за «олуха» ответишь. Стыкнемся после гудка.
        - Принято, — спокойно ответил Юра и попросил двух Ивановых и Ромку быть его секундантами.
        После гудка, надев брезентовые рукавицы, Прохоров и Лапышев вместе с секундантами отправились на футбольное поле. Там уже толкались любопытные фабзавучники и парнишки с соседних улиц. Они образовали широкий круг.
        Секунданты посовещались меж собой и в судьи выбрали Громачева. Он вышел на середину круга и, вызвав бойцов, задал традиционный вопрос:
        - Не желаете ли помириться?
        - Нет, — твердо ответил Прохоров.
        - Считаю себя правым, — отозвался Лапышев.
        - Деретесь до первой крови, — предупредил Ромка. — Лежачих не бьют. Бой!
        И он дважды свистнул.
        Прохоров замахал кулаками, как ветряная мельница, ринулся на Лапышева. Но тот уклонился и, оказавшись справа, хлестко ударил противника по скуле. Это конечно взбеленило Прохорова. Он же был сильней детдомовца и такой наглости стерпеть не мог.
        - Ах, ты вот как! Сейчас у меня юшкой умоешься, приютский ублюдок!
        И он вновь накинулся на Лапышева. Но детдомовец был ловок: получая лишь скользящие удары, он то увертывался, то нырял под руку и успевал наносить в ответ чувствительные затрещины. Это злило Прохорова. А злость, как известно, плохой помощник в кулачных боях. Побеждает тот, кто дерется хладнокровно и обдуманно.
        Теряя обладание, Прохоров подножкой свалил детдомовца и, навалившись на него, в ярости принялся колотить кулаками по голове…
        Это было вопиющим нарушением правил. Ромка пронзительно свистнул и попытался схватить за руку нарушителя. Но Прохоров отмахнулся и лягнул его ногой.
        Судья — личность неприкосновенная. Послышался ропот зрителей. Секунданты кинулись разнимать дерущихся. Киванов и Виванов, схватив Прохорова за шкирку, стащили с Лапышева и отбросили в сторону. Вскочив на ноги, он накинулся на Киванова и сшиб его на землю…
        В таких случаях и зрители не остаются равнодушными, они дружно наказывают наглого нарушителя правил. Несколько парней сбили Прохорова с ног. И один из них, придавив коленкой к земле, приказал:
        - Кончай беситься! Раз не умеешь драться по правилам — не берись. А за хулиганство купают.
        Подхватив Прохорова за руки и за ноги, парни вынесли его за ворота и, раскачав, бросили в канаву с водой. Такими жестокими были правила кулачных боев.
        Ромка, оставшийся на месте, услышал, как завопил Прохоров, оглашая улицу матерной бранью.
        Лапышев, утирая платком расквашенный нос, как бы про себя сказал:
        - Надо учиться боксу, а то всякий олух ни за что ни про что измолотит.

* * *
        В начале вечера общежитийцы носились по коридорам с чайниками, сковородками, кастрюлями. Отовсюду доносились запахи жареного и отварного картофеля, колбасы, копченой селедки, свежего ситного и хлеба.
        В шестнадцатой комнате Самохин заранее готовил бутерброды. Он где-то добывал топленный с луком гусиный или свиной жир и намазывал его вместо масла на хлеб, а сверху укладывал тонкие кружочки «собачей радости» — самой дешевой отварной колбасы.
        К приходу Громачева и Лапышева по два таких бутерброда и по три кусочка сахара уже лежали на их тумбочках. Оставалось только сбегать на кухню за кипятком.
        Быстро вымывшись и поужинав, Лапышев предложил пойти в клуб добывать футбольную форму, а Ромке хотелось побыть в комнате одному, поэтому он посоветовал взять с собой Шмота и Ходыря. Те рады были отправиться куда угодно, так как по вечерам в общежитии было скучно.
        Когда они ушли, Ромка взял толстую тетрадь и стал думать: как похлеще высмеять современных дуэлянтов? Всерьез об этом писать не стоило. Более подошел бы иронический стих. Но какой? Может, за образец взять лермонтовскую «Песню про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова»?
        Как сходились, собиралися
        Удалы бойцы-фабзавучники
        На широко поле, на футбольное
        Отстоять свою честь молодецкую
        Во кулачном бою, во смертельном…
        Только нужно будет подобрать подходящие рифмы и обыкновенную драку представить рыцарским поединком.
        Ромка стал набрасывать черновые строки, но сосредоточиться ему мешали шумные соседи. За стеной справа — словно молотами по наковальне били костяшками игроки в домино, да не просто, а с выкриками и присказками. Слева — наяривала гармошка, а ей вторили гитара, балалайка и дурашливо-пискливые голоса, передразнивающие пение девчонок.
        Пришел с буханкой ситного Самохин. Решив, что Ромка готовит уроки, он сунул нос в тетрадку и спросил:
        - Ты чего пишешь? Может, то, что нам задавали? Дай списать, не жмотничай.
        Пришлось захлопнуть тетрадку и спрятать. Это вызвало подозрение:
        - Заявление на кого-нибудь пишешь?
        - Деться от вас некуда! — сердито ответил Ромка и, схватив кепку, вышел из комнаты.
        В Красном уголке играл патефон. Там девчонки затеяли танцы. Ромка туда не пошел. Чего зря толочься?
        Каждый вечер у него возникала мысль: «Куда деть себя?»
        Хотелось пойти на литературную консультацию в «Резец». Но Громачев не решался появиться в журнале. Ведь там его приняли за взрослого. Увидят, что он еще мальчишка, и, чего доброго, рассказа не напечатают.
        Надо бы ходить в театры, музеи, на лекции. Но для этого нужны деньги. А где их взять?
        «Может, съездить домой? — думал Ромка. — Ездят же каждый день ребята из пригородов. Но они тратят на дорогу не больше часа, а тут придется ночь не спать. Четыре часа туда и четыре обратно. Приедешь поздно. Аллу бабушка не отпустит. Девчонка конечно вовсю занимается. У братьев Зарухно свои дела. И Димку дома не застанешь. Одна лишь Матреша обрадуется и чем-нибудь вкусным накормит. Но ради этого не стоит трястись в темном вагоне. Съезжу как-нибудь в воскресенье».
        Может, просто выйти на свежий воздух и пройтись по городу? И тут же Громачев подумал: «Какой же свежий воздух на Обводном?» Неприятные испарения канала ему напоминали дыхание человека, страдающего несварением желудка и кариозом зубов. Ромка никогда не дышал здесь полной грудью.
        Прошло уже больше месяца, а он никак не мог привыкнуть к запаху грязных камней, заборов, стен, к звонкам трамваев, гудкам машин, заводов, к тяжелому грохоту колес… Ему не хватало тишины и чистого воздуха. Казалось, что весь кислород пожирают машины, заводы, затхлые колодцы дворов и каналы. Чем тут только дышат? Одна гарь да пыль!
        Но он все же спустился вниз в надежде на улице придумать новые строки. На ходу думалось лучше.
        У трамвайной остановки Ромка увидел выходивших из вагона Шмота, Ходыря и Лапышева. Они держали какие-то тючки.
        - Где вы денег на трамвай достали? — поинтересовался Ромка.
        - Нам талоны выдали, — похвастался Шмот. — Теперь будем ездить в вагоне. Пошли форму примерять.
        В комнате они распаковали тючки и разложили на столе черно-красные полосатые футболки, синие трусы и коричневые гетры.
        - Кроме того, выбрали из старья бутсы, — сказал Лапышев. — Я взял даже непарные.
        Ромка подобрал себе пару разнокалиберных, но не сильно разбитых бутсов. Нужно было только подправить шипы.
        Трикотажные футболки годились всем, они хорошо обтягивали тело. Но сатиновые трусы оказались слишком широкими и длинными. После примерки футболисты расстроились. Только Самохин не унывал:
        - А мы сейчас их подрежем и ушьем.
        Он вытащил из своего сундучка шкатулку — в ней были ножницы, нитки, наперсток и подушечка с воткнутыми в нее иголками.
        Вскоре шестнадцатая комната превратилась в портняжную и сапожную мастерскую. Ее жильцы до отбоя подгоняли форму по росту.
        «Колун»
        В воскресенье побудку устроили раньше обычного. Играть предстояло с обуховцами. Футбольное поле находилось за Невской заставой. Первыми в девять утра встречались пятые команды.
        Футболисты, кое-как позавтракав, помчались на трамвайную остановку, где их уже поджидали оба Ивановых, Тюляев и еще несколько игроков, живших с родителями.
        Они все прошли в полупустой вагон и, отдав кондуктору талоны, заняли всю скамейку.
        Трамвай до Обухова тащился долго — больше часа. Заводское футбольное поле в этот ранний час еще пустовало. У дальних ворот паслась коза. Ее хозяйка — сторожиха — открыла парням раздевалку и предупредила:
        - За целость одежи не отвечаю.
        Раздевалка была неуютной: некрашеные скамейки стояли рядами среди голых стен. Ни умывальника, ни зеркала не было. В одном из крошечных окон оказалось разбитым стекло. В такой раздевалке, похожей на сарай, долго не засидишься. Футболисты переодевались и один за другим выскакивали на поле разогреться — покикать в одни ворота.
        Всего приехало двенадцать человек. Один был лишним. Лапышев не знал, кого же сделать запасным. Он взглянул на Самохина, тот понял его и с готовностью согласился:
        - Ладно, покараулю одежду, а потом побегаю.
        Вскоре появились и хозяева поля — местная шкетовня, школьники старших классов. Они были в оранжевых футболках и черных трусах.
        Ровно в девять часов появился судья — лысоватый физрук школы. Установив мяч на белое меловое пятно, он дал длинный свисток.
        Игра началась с бурного наступления фабзавучников, мгновенно прорвавшихся к штрафной площадке. Защитники засуетились, не зная, кого держать. И через две минуты мяч влетел в ворота.
        Взбодренные успехом, фабзавучники не давали противнику опомниться: пасуясь, нападающие двигались широким фронтом. Растерявшимся защитникам противника оставалось только отбиваться: лупить по мячу изо всей силы, лишь бы он дальше отлетел.
        За сорок пять минут первого тайма противнику было забито пять безответных мячей.

* * *
        В следующее воскресенье футболисты выехали на стадион «Красной зари». Они опять выиграли и, проведя почти весь день на футбольном поле, усталыми и голодными едва дотащились до общежития, а здесь их Самохин огорчил.
        - Кроме сухого ситника и сахарного песку, у меня ничего нет. Все кончилось, — сказал он. — И деньги и продукты. Больно шиковали в прошлую неделю.
        - Кто же так хозяйствует? — упрекнул его Лапышев. — Надо по одежке вытягивать ножки — рассчитать на каждый день.
        - С вами рассчитаешь, как же! Что ни вечер — пир горой. Вот и напировались.
        Спорить с Самохиным было бессмысленно, словами голода не утолишь. Лапышев вспомнил про обеденные талоны. Нельзя ли продать их или обменять на еду?
        Собрав у товарищей талоны, он зашел в соседнюю комнату, в которой, за исключением Домбова, жили одни столяры, прозванные «ярунками».
        - А ну, налетай, — сказал Юра, — по дешевке обеды продаю. Вместо тридцати пяти — по тридцать.
        «Ярунки» выламывались: соглашались взять только по двадцать пять, копеек. Пришлось уступить десять талонов по самой низкой цене — не пойдешь же по всему общежитию позориться.
        На вырученные деньги Самохин принес винегрету, жареной печенки, отварного в мундирах картофеля и две буханки хлеба.
        - Несколько гривенников осталось на хлеб со смальцем, — сказал конопатый. — Талонов продавать не буду, без обеда еще хуже.
        - Придумаем что-нибудь, — успокоил его Лапышев. — В случае чего, барахлишко продадим.

* * *
        Когда пусто в карманах, в тумбочках и в общем буфете — значит, «колун».
        «Колун» — это такое время в общежитии, когда все таланты переключаются на искусство добывания жратвы. Руководство в этом деле — старый анекдот о смышленом солдате, сварившем из колуна жирные щи.
        Обычно над общежитием «колун» нависал за два-три дня до получки, а в коммуне шестнадцатой комнаты, прозванной «Футболезней», он возник много раньше. Проданные по дешевке обеденные талоны выручили только в воскресный вечер, усложнив жизнь еще больше: не стало гарантированного обеда.
        Лапышев обшарил все карманы обитателей «футболезни». В результате появилось пять медных монет. Но на них даже не приобретешь и одного обеда. В фабзавуче Юра пошел по цехам к знакомым ребятам и тихо произносил:
        - Покурить захотелось… не хватает только трех копеек. — При этом с беспечностью богача он позванивал в кармане монетами. — Добавь в долг. Покурим.
        К обеденному перерыву в обоих его карманах трезвонила медь. Правда, на полные обеды этих денег не хватало, пришлось взять пять первых и три вторых, поделить поровну, подналечь на хлеб и… все были сыты.
        На ужин таким же способом попытался раздобыть несколько монет Шмот, но его притворство не вызвало доверия.
        - Не подаем, сами нищие, — говорили ребята.
        Вечером, попив кипятку с черным хлебом, «футболезцы» улеглись на койки с книжками. Но какое чтение полезет в голову, когда в животе урчит?
        Лапышев отбросил книжку, поднялся с постели, вытянул из-под койки чемоданчик, порылся в нем и достал единственную ценность — готовальню, подаренную в день рождения в детдоме. Погладив футляр, Юра со вздохом сказал:
        - Отдаю на общее пользование. У кого еще есть ценности? Добавляй.
        Ходырь вытащил из баула новый шелковый шарф и положил рядом с готовальней. К ним присоединились и Ромкины шерстяные носки и перчатки, связанные Матрешей на зиму.
        - Кто пойдет на толкучку и продаст? — спросил Лапышев.
        - Давай попробую, — вызвался Самохин. — Меня к зубному врачу отпускают. Могу сходить на рынок.
        - Валяй. Только к обеду будь на заводе, а то совсем отощаем.
        На другой день Самохин вернулся с толкучки невеселым и выложил перед Лапышевым семь рублей.
        - Вот все, насилу продал, — сказал он, — больше не дают. На эти деньги можно десять обедов купить и по семь-десять копеек на утро и вечер останется. Я свои деньги отдельно тратить буду. Больно вы много едите.
        - Какие свои? — не понял его Лапышев. — Ты что-нибудь собственное продал?
        - Собственного не продавал. Но зря, что ли, на толкучку ходил? За работу полагается, — сказал Самохин. — Вот Шмоту можете не давать. Он участия не принимал. Поделим на четверых.
        - Ну и фрукт ты, Самохин! — изумился Лапышев. — Товарища хочешь обделить?
        - Я за справедливость, — увильнул от прямого ответа Самохин. — Сам же ты говорил: «По одежке вытягивай ножки». Мне надоело за всех маяться. Что я с этого имею?
        - Кулачина, вот ты кто, — определил Лапышев. — Бери свою долю и катись, без тебя обойдемся.
        Дождавшись у столовой остальных ребят, Юра спросил:
        - Кто возьмется хозяйствовать вместо Самохина?
        Все молчали. Никому не хотелось заниматься столь муторным делом.
        - Значит, желающих нет? — огорчился Лапышев. — Ну, что ж, разделим тогда деньги поровну. Будем, как «ярунки», каждый сам себе еду готовить.
        Юре думалось, что товарищи по комнате запротестуют и решат заниматься хозяйством по очереди. А они без возражений взяли полагающуюся долю денег. И даже Шмот не предложил своих услуг.
        Это был первый шаг к развалу коммуны. На пять дней каждый остался сам себе хозяином.
        В первый же вечер Самохин ужинал отдельно. Заварив в жестяной кружке щепотку чая, он достал из тумбочки два баранка, краюху хлеба и домашнего копчения колбасу. Сев спиной к Ромке, который увлекся чтением стихов, стал уплетать свои припасы с хрустом и сопением, словно боялся, что скоро явятся другие обитатели комнаты и попросят поделиться.
        Покончив с обильным ужином, Самохин смел в ладонь крошки со стола и, высыпав себе в рот, ушел на кухню мыть кружку.
        Вскоре появились веселые Шмот, Ходырь, Лапышев и со смехом стали рассказывать, как обманули повара.
        Чтобы не возиться дома с ужином, они пошли в дешевую столовку на Расстанной улице, решив на троих заказать одно рагу с соусом, шесть стаканов чаю и подналечь на бесплатный хлеб.
        Парни уселись за неубранный столик, и тут Лапышев приметил почти нетронутые котлеты. Их покинул из-за плавающей в соусе мухи какой-то брезгливый посетитель. Не долго раздумывая, Юра схватил тарелку и отправился к окну раздаточной. Там, подозвав повара, он возмущенно спросил:
        - Что это вы людей мухами кормите?
        - Т-с-с, молодой человек, одну минуточку.
        Повар взял тарелку, ножиком поворошил муху и, выкинув ее из соуса в ведро, сказал:
        - Какая же это муха? Просто подгорелый лук!
        - У меня свидетели есть, — напомнил Лапышев. — Я этого так не оставлю.
        - Хорошо, молодой человек, не будем спорить. Вам не нравятся котлеты — я могу заменить. Желаете рагу?
        И Лапышев получил большую порцию бесплатного второго.
        - Остроумные вы ребята и… шибко сознательные, — не без ехидства заметил Ромка.
        - А мы и про вас не забыли, — сказал Шмот и вытащил из кармана сверток.
        В четвертушке газетного листа было завернуто четыре квадратика хлеба, намазанных горчицей и густо посоленных.

* * *
        Черный день наступил довольно быстро. Деньги, вырученные на толкучке, незаметно растаяли. Видимо, безденежье вызывало повышенное выделение желудочного сока — все время хотелось есть. Самохин где-то добывал съестное, но он ухитрялся его поедать тайно от других.
        На пятый день «колуна» Лапышев и Громачев пришли с работы голодными. В комнате был только Самохин. Он лежал на койке лицом к стенке, а вокруг витал стойкий запах чесночной колбасы.
        - Тут кто-то домашнюю колбасу жрал, — поводив носом, определил Юрий. — Самохин, как тебе не стыдно в одиночку набивать брюхо? Поделись.
        - Я кусочек завалявшийся нашел… его мыши погрызли.
        - Ври, знаем, какой ты компанейский. Если бы знал, что такой кулачина, ни за что бы в нашу комнату не пустил. Позоришь ты «футболезню».
        - А я могу и съехать. Не больно-то нуждаюсь!
        - Брось, Юра, — сказал Ромка, — у кого ты сознательности добиваешься? Это же будущий Гобсек.
        - Чего-чего? — не понял Самохин, никогда не читавший Бальзака. — Сам-то ты тронутый!
        - Но что же сгоношить? — не унимался Лапышев. — Мой желудок не желает считаться с Гобсеком. Может, на шестой этаж сходить? Девчонки — народ бережливый и доверчивый. Может, в долг угостят?
        - А кого ты там знаешь? — поинтересовался Ромка, потому что сам ни на одну из «фезеушниц» не обращал внимания.
        - Есть одна из нашего детдома. В токарном учится, Ниной Шумовой зовут. Любит самостоятельностью щегольнуть. Но вообще-то девчонка свойская.
        Причесавшись, Лапышев ушел на шестой этаж и минут через десять вернулся.
        - Гром, пошли ужинать. На тебя девчонки сработали. Как только намекнул, что ты стихи пишешь и можешь весь вечер читать, так они сразу: «Зови скорей».
        - А чего ты меня Громом зовешь?
        - Это я для них тебе сокращенное имя придумал. Таинственно громыхающее. Только ты волосы малость пригладь.
        - Я своих стихов никому не читаю. На таких условиях к девчонкам не пойду.
        - Чудила! Там ужин такой, пальчики оближешь. Чужие прочтешь. Они не разберут. И я мандолину возьму, сыграю что-нибудь.
        - А можно и мне с вами? — забыв о недавней перепалке, подхалимски спросил Самохин. — Я ведь могу на балалайке.
        - Обойдемся и без балалайки, — отбился от него Лапышев. — Дожирай свою колбасу. Идем, Гром.
        Взяв мандолину, он поспешил наверх. Ромка неохотно поплелся за ним. Ему стыдно было навязываться в едоки к девчонкам.
        У дверей в третью комнату Юра еще раз привел в порядок волосы и, оглядев Ромку со всех сторон, дал ему свою расческу. У Громачева волосы всегда ершились, не желая лежать ни с пробором, ни зачесанными назад.
        Открыв дверь, Лапышев толкнул Ромку в плечо и провозгласил:
        - Житель «футболезни» и Парнаса — Ромуальд Гром! Оркестр, туш!
        Он сам сыграл на мандолине бравурный туш, чем еще больше смутил Ромку.
        Девчонки — их было четверо в комнате — захлопали в ладоши и засуетились.
        - А ну, небожители, скорей к столу, а то все остынет, — пригласила большеглазая, коротко, почти по-мальчишески постриженная девушка. Она взяла на себя роль гостеприимной хозяйки.
        На столе стояла широкая дымящаяся сковорода с золотистым, хорошо поджаренным картофелем. Рядом виднелись кабачковая икра в миске и разделанный копченый лобан.
        Девушки так разделили свой ужин, что парням досталась львиная доля, а им понемногу.
        - Мы не съедим этого, — запротестовал Ромка, но Лапышев его не поддержал.
        - Не стесняйся, — сказал он. — И не прикидывайся малоежкой. Они знают, что у нас «колун». К тому же девочкам надо талию сохранять.
        - Мы еще о талиях не думаем, — отозвалась Нина Шумова и села рядом с Ромкой.
        На щеках у девушки едва приметно показывались ямочки, а маленький, очень подвижный рот то и дело растягивался в улыбке, обнажая ровные, глянцевито-белые зубы.
        Ее подружки были типичными фезеушницами — крепко сбитыми девчонками с неуклюжими походками подростков.
        Лапышеву понравилась самая крупная из них — Зоя Любченко, прозванная «Слоником». Розовощекая и белокурая, она вся походила на хорошо выпеченную пышку. Ее только несколько взрослила прическа, похожая на домик улитки.
        Две других девчушки были противоположностями. Одна — Муся Кротик — старалась быть неприметной. Она даже улыбалась с закрытым ртом, как это делают девушки с плохими зубами. Ее несколько уродовали десны: когда девушка забывалась, они некрасиво обнажались. Другая — Симочка Изюмова — одевалась броско: носила очень короткие юбки в обтяжку, яркие кофточки с блестками и металлическими блямбочками на груди, серьги. Подкрашивала глаза и губы. Золотой зубик во рту, челка над тонкими выщипанными бровями придавали ей какой-то шпанский вид, хотя она была не менее скромной, чем ее подруги.
        Накормив парней, девчата убрали посуду, отодвинули к стене стол и попросили Лапышева сыграть. Юрий не ломался. Он сыграл на мандолине вальс, польку-бабочку, тустеп, шимми… Девчонки сперва кружились друг с дружкой. Потом Нина вытащила Ромку и заставила его пройтись с нею круг, затем передала его Симочке, а та — Зое.
        Натанцевавшись вволю, подружки уселись отдыхать на свои опрятные койки, заправленные кружевными покрывалами, и Шумова сказала:
        - Хотим стихов!
        - Да, да… про любовь! — поддержали ее девчата.
        - Хорошо, — согласился Ромка. — Только условие: я читаю стихи, а вы отгадываете, кто их написал. Если ошибетесь — отдаете фант.
        Закрыв глаза, он негромким голосом прочитал:
        Видишь, сколько любви в этом нежном, взволнованном взоре?
        Я так долго таил, как тебя я любил и люблю.
        У меня для тебя поцелуев дрожащее море —
        Хочешь, в нем я тебя утоплю?
        - Вот это стихи! — воскликнула Зоя. — Если бы так в жизни было.
        - Наверное, бывает, раз пишут, — неуверенно резюмировал Ромка и спросил:
        - Кто автор?
        - Я много читала стихов, но эти впервой слышу, — созналась Нина.
        - С тебя фант, — потребовал Ромка. — Это стихи Гофмана.
        Нина Шумова покорно отдала фант — кошелечек из бисера. И тут же предложила:
        - А теперь вы, мальчишки, отгадайте.
        Упоительно встать в ранний час,
        Легкий след на песке увидеть.
        Упоительно вспомнить тебя,
        Что со мною ты, прелесть моя.
        - Я пас, — поднял руку Лапышев и без сопротивления отдал фант — гребенку. А Ромка подумал и сказал:
        - Полагаю, что это стихи Александра Блока.
        - Молодчина, — похвалила его Нина. — Никогда не могла бы подумать, что какой-то мальчишка так знает стихи.
        - Вы каких-то незнакомых вспоминаете, — запротестовала Муся. — Давайте тех, кого мы в школе учили.
        Ромка стал читать Пушкина, Лермонтова, Тютчева, но при этом попросил Шумову молчать. Ее подружки, видно, мало знали и классиков, потому что никого не отгадали.
        Когда от всех штрафы был собраны, Лапышев попросил Зою повернуться и, вытаскивая вещь за вещью, спрашивал:
        - Что делать этому фанту?
        И «Слоник» придумывала наказания:
        - Этому спеть песню… перекувырнуться через голову… поцеловать за хорошие стихи Громачева.
        - Нет… Нельзя такое! — запротестовала Муся Кротик, узнав свой фант. — Нехорошо… Я не выполню.
        - Перекувыркивайся за меня, — предложила Симочка. — Я с удовольствием твое исполню.
        Ромка не сумел увернуться, и озорная девушка влепила в щеку такой поцелуй, что у него зазвенело в ухе.
        - Это не по правилам! — смеясь, возмутилась Нина. — Возьми поцелуй обратно.
        - Пожалуйста. — И Симочка подставила свою щеку Ромке.
        Тот едва коснулся к ней. До этого ему не приходилось играть в фанты с поцелуями.
        - Ну и кавалер! — фыркнула Симочка. Ей почему-то хотелось казаться девицей, все уже испытавшей. А может, это было так и на самом деле?
        «Слонику», хотя она сама придумывала наказания, пришлось исполнить песню. Она стала посредине комнаты и каким-то тонким, не своим голосом пропела:
        Ты такой большой, высокий —
        Только веники ломать.
        Проводил меня до дому —
        Не сумел поцеловать.
        Лапышев охотно сделал стойку на руках, а Нина залезла под стол и трижды там прокуковала. Одна лишь Муся оказалась недисциплинированной. «Слоник» в наказание придумала ей кухонную работу.
        - Завтра начистить картошки и поджарить в сыром виде ломтиками. А вы, ребята, раз у вас «колун», приходите ужинать. Мы с удовольствием еще раз прослушаем стихи и потанцуем.
        - А можно еще едоков привести? — спросил Лапышев.
        - Можно, но вместе с вами должно быть не более четырех, — шутливо согласилась «Слоник». — Да чтоб танцевать умели.
        - Будет исполнено.
        У себя в комнате Ромка обнаружил на тумбочке большой пакет. Самохин и Ходырь уже спали, а Шмот сонно буркнул:
        - У коменданта бандероль взял.
        В пакете был журнал «Резец» и письмо Димы.
        «Рома! К нам из редакции пришло два журнала с твоим рассказом. Один журнал я оставил себе, другой посылаю. Напиши, когда приедешь? Привет тебе от братьев Зарухно, Матреши и Аллы.
    Твой брат Дима»
        Увидав свой рассказ напечатанным, да не просто, а с картинкой, на которой был изображен рыбак с перевязанной рукой, Ромка готов был от радости ходить на руках.
        Лапышев, несмотря на поздний час, тут же принялся читать произведение товарища. Полторы странички Юра проглотил вмиг.
        - Молоток! — похвалил он Ромку. — Здорово написал. А ты знаешь, что за это гонорар платят? Не мешало бы получить. Сходи завтра за деньгами.
        - Мне стыдно идти. Я ведь писал не для денег.
        - Вот чудила! Это же полагается. Если бы литераторам не платили, они бы с голоду вымерли. Хочешь, я все разузнаю?
        Первый гонорар
        На другой день, смотавшись с урока физкультуры, Ромка и Юра добрались на трамвайной «колбасе» до Фонтанки и там разыскали издательство, выпускавшее журнал «Резец».
        Редакция журнала помещалась на самой верхотуре, в закутке ответвлявшегося в конце коридора. Здесь было три двери с надписями: «Отв. редактор», «Секретарь и Зав. редакцией», «Литературная консультация».
        Лапышев решил пройти к заведующему редакцией, а Громачев, оставшись в коридорчике, принялся читать объявления. Из них он узнал, что при редакции существует литературная консультация.
        Не успел Ромка дочитать все объявления, как появился Юра.
        - Пошли на третий этаж, а то в кассу опоздаем, — сказал он. — Гонорар давно выписан, нужен только какой-нибудь документ.
        Кассу они нашли быстро. Ромка сунул в окошечко свое удостоверение личности и объяснил, зачем он пришел. Кассирша порылась в ведомостях и на одной из них дала ему расписаться. Затем отсчитала сорок восемь рублей тридцать копеек.
        Громачев был поражен. Он не предполагал, что так много заплатят. И Лапышев ахнул.
        - Я бы на твоем месте каждый день писал, сказал он, — И учиться на литейщика бы не стал.
        - Не очень-то печатают, — возразил Ромка. — Из тридцати всяких произведений только одно взяли. Будешь со мной ходить на консультацию?
        - Обязательно, — пообещал Лапышев. — А сейчас давай деньги разумно потратим. Одежонка у тебя какая-то куцая, мальчишеская. Надо бы тройку — настоящий костюм — купить. Тогда ты сможешь где хочешь показываться.
        Он повел Громачева в магазин готового платья. Там, после нескольких примерок, был найден черный костюм без жилета на Ромкин рост. Он стоил тридцать два рубля.
        Купив костюм, парни прошли в отдел, где продавались рубашки и галстуки. Лапышеву понравилась белая рубаха с твердым воротником. Но Ромка запротестовал:
        - К ней запонки и галстук нужны. Давай лучше купим пару вон тех серебристых свитерков. Они по пятерке стоят.
        Свитера были полушерстяными. Ромка купил один себе, другой — Лапышеву.
        - Это тебе от меня подарок.
        - За что?
        - За хлопоты… в честь дружбы.
        - Возьму, он мне нравится. Но я твой должник, — сказал Юра.
        Осталось еще более шести рублей. По дороге они зашли в парикмахерскую, модно постриглись и наодеколонились. Потом отправились на рынок и купили пряников, орехов, копченой колбасы и четыре бутылки лимонаду.
        В общежитии Ромка оделся во все новое. Лапышев тоже натянул на себя серебристый свитер.
        Пришедшие с работы Шмот и Ходырь пощупали сукно костюма, погладили пальцами свитера и недоуменно уставились на товарищей.
        - Где схапали нову справу? — спросил Ходырь.
        - Кто деньги дал? — поинтересовался Шмот.
        - Отец прислал, — соврал Ромка. — Сегодня мы приглашены на ужин. Помойтесь как следует, приоденьтесь… Пойдем к девчатам.
        В восемь часов, захватив с собой гостинцы — орехи, пряники и лимонад, — футболезцы двинулись наверх. На лестничной площадке их остановил запоздавший Самохин.
        - Вы куда? Подождите меня, я только умоюсь, — попросил он.
        - Не торопись, — ответил Ромка. — Мы без тебя обойдемся.
        - Что значит «без меня»? Я тоже хочу.
        - Но мы не хотим, — стал втолковывать ему Лапышев. — Потому что от тебя чесноком воняет. Не надо было тайно жрать свою колбасу.
        - А что, на всех мне ее делить? — обиженно возразил Самохин. — Это ж домашняя.
        - Ну и сиди с ней, а мы погуляем.
        И Лапышев показал бутылку.
        Оставив ошарашенного Самохина на площадке, парни поднялись на девичью половину и постучали в дверь третьей комнаты.
        - Сейчас… Одну секундочку! — послышался голос «Слоника».
        «Секундочка» растянулась на несколько минут. Самохин, прокравшийся наверх, заметил, куда пошли футболезцы.
        В этот вечер и девчонки приоделись в отглаженные платья. Были тщательно причесаны и напудрены. Лимонаду и гостинцам они обрадовались.
        - Тащите картошку, — распорядилась «Слоник», расставляя разнокалиберные тарелочки, ложки и вилки.
        Нина и Муся торжественно внесли две больших сковородки с золотистыми ломтиками картофеля, поджаренного по-ресторанному.
        - Прошу к столу! — пригласила «Слоник».
        Парни раскупорили бутылки и, разлив лимонад, принялись чокаться.
        - За окончание «колуна». Завтра зарплата.
        - За дружбу!
        В это время раздался громкий стук в дверь. Не ожидая разрешения, вошел комендант общежития.
        - Что это у вас… пьянка? — строго спросил он, шевеля усами. — А ну, не прятать!
        Он кинулся к столу, понюхал все бутылки, кружки и, смутясь, буркнул:
        - А мне один фезеушник донес, что вы вино хлещете.
        - Как его фамилия? — поинтересовался Лапышев.
        - Кто его знает. Конопатый такой… с рыжинкой. В шестнадцатой, что ли, живет.
        - Самохин, — понял Юрий. — Ну и подлец! Мы ему всыплем.
        - Не сметь! — строго предупредил комендант. — За драку — вон из общежития. Бейте где хотите, только не здесь. И вас, девчата, предупреждаю: парней не водить, к одиннадцати часам — чтоб никаких гостей.
        Неожиданное вторжение коменданта не испортило аппетита: парни принялись очищать тарелки, наполненные поджаристым картофелем, а девчата ели пряники, грызли орехи и пили лимонад. При этом смеялись, вспоминая, как грозно шевелил усами комендант.
        Потом Шмот принес лапышевскую мандолину. Начались танцы. Рому на тустеп пригласила Симочка.
        - Ох, какой ты сегодня модный! — сказала она. — Фасонистые мальчики мне нравятся.
        Ромка уже понимал, что если девчонки заглядываются на него, то в этом нет никакого чуда. Так оно и должно быть. Он ведь парень хоть куда. Ему всегда нравились девчонки своенравные, по-мальчишески бесшабашные. Но Симочка обладала иной бесшабашностью — женской. Видно, она знала немало уловок для завлечения парней: то кокетливо шевелила плечиками, то прижималась бедрами так, что он смущался, но не отстранялся от нее — хотелось продолжать эту еще не испытанную игру.
        На второй танец он опять пошел с Симочкой и тут заметил иронический взгляд Нины Шумовой. Оказывается, она наблюдала, как действуют на Громачева уловки подруги.
        «Кто из них лучше?» — не мог решить Ромка. Нина ему нравилась свежим румянцем, ямочками на щеках и улыбкой.
        За Симочкиной манерой танцевать наблюдал и Лапышев. В перерыв он подошел к ней и негромко сказал:
        - Эх, жалко, играть некому. Я бы тебя покружил!
        - А ты на губах сыграй, — предложила девушка. — Руки освободятся.
        И они, напевая, принялись вальсировать. И Симочка к Юре прижималась так же, как и к Ромке. Это уже, видно, вошло у нее в привычку.
        Огорченный Громачев подсел к Нине. А та, разгадав его настроение, продекламировала несколько строк из «Песни Фаины»:
        - Эй, берегись! Я вся — змея!
        Смотри. Я миг была твоя
        И бросила тебя.
        - Это ты про Симочку?
        - Угу.
        Ромка решил ответить стихами Бальмонта:
        - О, как люблю, люблю случайности.
        Внезапно взятый поцелуй,
        И весь восторг — до сладкой крайности…
        Она ответила чуть измененными стихами Федора Сологуба:
        - Зачем любить? Она не стоит любви твоей.
        Пройди над ней, как астероид, пройди скорей.
        - Хорошо, — согласился Ромка.
        И остаток вечера они танцевали вдвоем. А Симочка сидела одна и злилась.
        Стихоправ
        В «футболезне» наступили дни разлада. Каждый отдельно себе покупал еду и приносил кипяток не в чайнике, а в кружках. Ходырь заправлял кипяток медом, присланным из Белоруссии, Самохин — брусничным вареньем, Шмот — пил вприкуску с постным сахаром. Лишь Лапышев и Громачев по очереди покупали хлеб, булку и колбасу на двоих, а кипяток заправляли молотым цикорием.
        Наступила дождливая ленинградская осень. Нудный сеянец сутками не прекращался. Баталии на раскисших футбольных полях кончились. В общежитии было скучно.
        Как-то, придя после работы домой, Ромка устроился на подоконнике сочинять рассказ о маленьких мальчишках. Он так увлекся, что не заметил, как появился в комнате Самохин. Тот несколько минут возился со своим сундучком, вытащил самоучитель и уселся с балалайкой разучивать песню. Он дергал струны и подвывал:
        - По диким степям Забайкалья,
        Где золото роют в горах…
        Пришедшие Ходырь и Шмот, видя сосредоточенные занятия товарищей, решили каждый заняться своим делом: Ходырь принялся выпиливать лобзиком из фанеры рамку, а Шмот вздумал прибить отставшую подметку на ботинке. При этом он напевал:
        - Кочергу себе достану,
        Чертенят волохать стану,
        Почему нет водки на луне?
        Громачев умел отключаться, не слышать того, что творилось вокруг. Но на этот раз безголосое пение и стук молотка мешали ему сосредоточиться. Он терял нити мысли, зачеркивал и вновь восстанавливал строки. Наконец, не выдержал, обернулся к шумящим и спросил:
        - Вы что, нарочно воете? Это же не пение, а черт знает что!
        - Не нравится — не слушай, — ответил Самохин. И громче затренькал, диким голосом затянул:
        - Бродяга, судьбу проклиная
        Тащился с сумой на плечах!
        Чтобы перебить его, Шмот повысил голос:
        - Если рожа не побита,
        Не похож ты на бандита!
        Ромка попробовал заткнуть уши, но и сквозь вату проникали стук молотка и безголосое пение. Обозлясь, он бросил тетрадь и в отместку принялся не читать, а орать стихи:
        - Однажды! В студеную! Зимнюю! Пору! Я! Из лесу! Вышел!
        Ходырь, слыша это, начал стучать об пол табуреткой и хохотать. А Шмот с Самохиным не сдавались и вопили:
        - Пусть она ряба, горбата,
        Но червонцами богата!
        - Ой, здравствуй, ой, здравствуй, мамаша!..
        - Откуда! Дровишки! Из лесу! Вестимо!
        «Ярунки» недовольно застучали в стенку: уймитесь, мол, — а позже устроили такой же тарарам у себя.
        Прибежал встревоженный комендант.
        - Вы что, белены объелись? Прекратите шум! Тут общежитие, а не зверинец.
        - И на балалайке уж играть нельзя! — обиделся Самохин.
        В следующий вечер Ромка не остался в общежитии, а, надев новый костюм, поехал на Фонтанку, в журнал «Резец».
        Был седьмой час. В коридоре и в большой комнате редакции толпились группами пожилые и молодые поэты. Многие из них, видно, приехали прямо с работы, так как были в спецовках, в промасленных куртках, кожанках. Они группками курили, делясь новостями, спорили, вполголоса читали приятелям стихи.
        Ромка здесь никого не знал. Прижавшись к стенке у окна, он с любопытством смотрел по сторонам и прислушивался к разговорам. К нему подошел чубатый парень в кожанке и спросил:
        - Новичок? Стихи сочиняешь?
        - Сочиняю.
        - А ну-ка прочти.
        Ромка смущенно полистал тетрадь и прочитал два стихотворения.
        Парень выслушал его, пощипал себя за верхнюю губу, на которой проступали черные усики, и сказал:
        - А знаешь — ничего… Есть в тебе искорка. Правда, попадаются и подражательные строки. Будем знакомы… — Он протянул руку и представился:
        - Вадим Двоицкий — поэт и технолог… топтатель дорог, читатель вывесок.
        Ромка назвал свою фамилию и, показав на толкущихся в коридоре, спросил:
        - А кого они ждут?
        - Стихоправа. Ярвичем его кличут. По профессии он хирург, но по вечерам стихи по косточкам разбирает. Понимающий мужик, хотя сам не печатается.
        Вскоре появился человек среднего роста с потрепанным портфелем. Сняв пальто, он повесил его на гвоздь у стола, пригладил рыжеватые вьющиеся волосы и веселым голосом окликнул:
        - А ну, налетай, которые тут поэты!
        Начинающие поэты стали заполнять комнату, рассаживаться вокруг стола. Громачев устроился с новым знакомым на подоконнике.
        Ярвич вытащил из портфельчика несколько тетрадок и пачку листков. Покопавшись в них, спросил:
        - Никодим Безбрежный сегодня присутствует?
        - Не столько присутствую, сколько трепещу, — отозвался лохматый парень в потрепанном плаще.
        - Отобрал я вот эту стишину, — сказал Ярвич. — Она показалась мне лучше других, но и в ней есть недостатки. Прошу примечать.
        Носатое лицо «стихоправа» было неказистым: лоб и щеки покрывали розоватые бугорки, словно его искусали комары. Зато стихи он читал отменно. Даже слабые строки слушать было приятно.
        - Стишина звучит, — закончив чтение, сказал Ярвич. — Но кто в ней что уловил? Сознавайтесь!
        Поднялось несколько рук. Начинающие поэты принялись разбирать «стишину». Один сказал, что в ней не всюду выдержан размер и словарь не новый — попадаются штампы, — другой отметил, что природа не отвечает настроению поэта, третьему образы не понравились, показались вычурными, он ратовал за пушкинский стих.
        Резюмируя высказывания, любуясь каждой деталью, отмечая недостатки и достоинства, Ярвич разобрал «стишину» по косточкам. Он умел хвалить с улыбкой и критиковать с такой доброжелательностью и уважением, что на него трудно было обидеться.
        Таким же способом были разобраны стихи еще двух поэтов.
        Ромка сидел с разгоревшимся лицом. Ему еще не доводилось бывать в такой среде и слышать замечания стольких знатоков стихосложения. Боясь пропустить хоть одно слово, он все высказывания примерял к своим стихам. Слишком беззаботно Ромка прежде сочинял, не утруждая себя поисками свежих рифм и единственно нужных слов.
        Прежде Громачеву очень хотелось, чтобы его стихи походили на творения известных поэтов. А здесь он вдруг понял, что легче быть похожим на других, чем ни на кого.
        Литейка — горячий цех
        В литейном цеху заработала вентиляция. Радуясь свежему воздуху, литейщики подбегали к вытяжным трубам и подставляли руки. Ветерок приятно холодил и щекотал пальцы.
        Самый дурашливый из литейщиков — Вадя Маслюков, у которого крупный и вислый нос занимал чуть ли не треть лица, — снял с вешалки свое полотенце, поднес его к самой широкой трубе и закричал:
        - Ребя! Смотри, парусит. Тута одежу сушить можно.
        Полотенце то надувалось парусом, то хлестало концами по краям трубы. Это забавляло Маслюкова, и он изощрялся, как мог. Вдруг носатый испуганно вскрикнул и побледнел. Полотенце сильной струей воздуха втянуло в самую крупную ячейку решетки и унесло…
        Вентилятор загромыхал, тряся всю систему труб.
        - Ребя! Полотенце улетело! — завопил Маслюков. — Выключай ток!
        Рубильник под ловкой рукой Лапышева щелкнул и высек искру. Мотор заглох, и вентилятор перестал грохотать.
        В формовочную заглянул мастер.
        - Кто выключил? Что тут натворили?
        - Маслюковское полотенце труба утянула… На вентилятор намотало.
        - Все забавы у вас! — принялся отчитывать Пал Палыч. — Придется Маслюкову за свой счет чинить вентиляцию. Я нагоняй получать не желаю.
        Тишина в литейке всполошила и главного механика — инженера Черновпадина. Он недолюбливал озорных бузоте-ров-литейщиков, гораздых на всякие проделки. Вбежав в цех, инженер спросил:
        - Почему вентиляцию остановили? Забавляетесь, что ли?
        Он включил рубильник, но, услышав грохот, остановил мотор.
        - Хороши… отличились! — возмутился Черновпадин. — Столько хлопотали, денег кучу ухлопали на вентиляцию, а они в первый же день ее из строя вывели. Кто виновник?
        - Никто, — спокойно ответил мастер. — Само как-то получилось. Полотенце на гвоздике у трубы висело… Тягой его утянуло. Видно, решетка крупновата.
        - Почему полотенце у трубы висело? Его место у раковины, — накинулся на Пал Палыча Черновпадин. — За непорядок в цеху — выговор обеспечен! Я не потерплю разгильдяйства.
        - Виноват, Федор Терентьевич, не учел силу тяги, — оправдывался мастер. — Даю слово… больше не повторится.
        Литейщики онемели. «Вот так Пал Палыч! Только что отчитывал Маслюкова — и не выдал, на себя вину взял. Ну и ну! Свой мужик, с таким не пропадешь».
        Восхищенно глядя на мастера, они не ввязывались в разговор, боясь неосторожным словом выдать Пал Палыча.
        Когда рассерженный главный механик умчался к жестянщикам, Маслюков подошел к мастеру и, схватив его руку, принялся благодарно трясти ее.
        - Спасибо… век не забуду.
        - Ладно, чего там… со всяким бывает, — как бы смутился Пал Палыч. — Только сейчас же наведи порядок в цеху. Начальство может нагрянуть.
        Мальчишки кинулись подбирать разбросанные инструменты, модели, литники и валявшиеся бумажки. Такого мастера нельзя было подводить.
        Начальство в этот день в цеху не появилось. Пришли только монтажники. Они срезали с вентилятора порванное полотенце и выправили лопасти.
        Через час вентилятор опять заработал.
        - Сегодня формуйте аккуратно, — сказал Пал Палыч. — Все пойдет на заливку. Завтра запускаем «волчок».
        На следующий день к общему шуму завода добавилось завывание форсунок «волчка».
        В перерыве между обществоведением и математикой литейщики не стерпели и сбегали в цех взглянуть, как плавится металл.
        Несмотря на вытяжную вентиляцию, цех заполнился сладковатым слоистым чадом. От «волчка» несло сухим зноем. Мастер и вагранщик, надев войлочные шляпы и синие очки, следили за плавкой.
        Синие очки были и у Прохорова, но он неохотно давал их товарищам. В очках весь мир преображался — становился искристо-фиолетовым.
        Заливка началась в четвертом часу. Тигли на талях специальными клещами вытащили из умолкшего «волчка» и поставили в гнездо железных «вилок». На разливку были назначены самые сильные ребята. Они накреняли над литниками опок тигли, а мастер и его помощник направляли струи и командовали.
        Жидкий металл, прикасаясь к холодной формовочной земле, фыркал, разлетался огненными брызгами и уходил в глубь формы, заполнял ее. Когда в выпаре показались красный язычок и пламя, это означало, что форма заполнена. Тотчас раздавалась команда:
        - Стоп! Переходи к следующей!
        Когда кончились заливки, мастер снял очки, шляпу, вытер платком взмокшее лицо и, вытащив бутылку молока, принялся пить из горлышка. Ученики, глядя на него, невольно глотали слюну, их тоже мучила жажда.
        Опорожнив бутылку, мастер ухмыльнулся и сказал:
        - А ну, налетай на молоко! Мы — горячий цех, нам положено.
        В ларе стояли два ящика с молоком. Расхватав по бутылке, литейщики, подражая Пал Палычу, принялись пить молоко прямо из горлышка. Со всех сторон понеслось бульканье и покряхтывание.
        Лица у юношей были потными и закопченными. Но их носы и щеки потемнели не после игры в песочек, а от настоящей работы литейщиков. Сегодня они получили крещение огнем и клокочущим металлом. Многим не терпелось скорей увидеть в металле свое изделие. Мастер не разрешил разнимать опок.
        - Успеете, пусть затвердеет.
        Только минут через пятнадцать он сам поднял крайнюю опоку и вытряхнул из нее перегорелую, посеревшую землю. И все увидели уродца: толстую, обросшую наростами втулку.
        - Слабовато земля утрамбована, — определил мастер. — Металл тяжелый, размыло. Чья работа?
        - Моя, — едва слышно отозвался Тюляев.
        Так были вскрыты одна за другой все опоки. Добрая половина отлитых изделий имела тот или иной брачок.
        - Еще на третий разряд не тянете, — сказал мастер.
        Вор
        Громачев и Лапышев, прибыв вместе в общежитие, были удивлены странным видом Ходыря и Шмота. Парнишки сидели на койках и хмуро, с недружелюбием смотрели на самохинский сундучок, выдвинутый на середину комнаты.
        - Вы никак сундук собрались гипнотизировать? — шутливо спросил Лапышев. — Получается?
        - Получилось, — ответил Шмот, — Вор с нами живет.
        - Ну-у?
        - Нам и не чулось, что он тут тримал, — вставил Ходырь. — Шмот все убачил.
        Рассказ Шмота был коротким. На работе у него разболелись зубы. Мастер отпустил в железнодорожную поликлинику. В зубоврачебном кабинете в дупло зуба ему заложили ватку с болеутоляющим лекарством и велели прийти через день. В цех Шмот не вернулся, а отправился в общежитие. Оказавшись в одиночестве, он собрался было прилечь на койку, как вдруг приметил на постели Самохина два оброненных ключика в одной вязке. «От сундучка, — догадался Шмот. — Что он в нем прячет?» Любопытство заставило Шмота открыть висячий замочек, затем внутренний… Откинув крышку, парнишка ахнул. Сундук был полон пачками чая, мешочками с рафинадом, банками сгущенного молока и вещами, которые еще недавно были общими.
        - Это, наверное, он на весь месяц запас, — возразил Лапышев. — Если вор, то не стал бы здесь хранить.
        - Не веришь? — рассердился Шмот. — Думаешь, клепаю на него?
        Он подошел к сундучку, приподнял его — и все содержимое вывалилось на пол.
        И тут Лапышев обнаружил свою готовальню, а Ходырь — шелковое кашне.
        - Значит, он не продал, а за полцены взял себе, — изумился Юрий. — Ну и пройдоха!
        Здесь валялась сберегательная книжка. На счету было сорок четыре рубля.
        - Значит, в «колун», когда мы голодали, он имел деньги и помалкивал, даже в долг не дал? — вслух соображал пораженный Громачев. — За это проучить надо. В милицию ведь не пойдем?
        - Да какая тут милиция! Темную надо устроить, — предложил Шмот. — И прогнать из комнаты.
        - Глупство, — не соглашался Ходырь, — самих выгонят. Мне давно чулось неладное. Надо почекать, что он скажет.
        «Футболезцы» прямо в ботинках повалились на койки и стали ждать.
        Самохин явился с куском ситника и колбасой. Увидев опрокинутый сундучок, он быстрым взглядом окинул хмурых товарищей и каким-то не своим голосом завопил:
        - Кто посмел замки ломать? Украсть хотели, да?.. Сейчас вот коменданта позову!
        Он не просил прощения, нет! Он нагло обвинял товарищей. «Футболезцы» молча поднялись с коек и со всех сторон обступили Самохина, отрезая ему путь к двери.
        - Ты что сказал? Повтори, — сильно побледнев, велел Лапышев. — Кто из нас вор? Кто хочет тебя обокрасть?
        Ударом ноги Юрий отбросил опустевший сундучишко к стене, чтобы видней были разбросанные вещи.
        - Это все мое! Я берег… копил… А вы в четыре глотки жрали. На чужое кинулись, — слезливо закричал Самохин. — Делить хотите? Не дам!
        Прикрывая скопленное добро, он принялся собирать его в придвинутый сундучок.
        Шмот, ожесточась, вновь ногой опрокинул сундучишко, да так, что с петель сорвалась крышка и по полу запрыгали винтики.
        - Ах, ты ломать! — визгливо закричал Самохин и накинулся на Шмота. Тот толкнул его на Лапышева. Юра затрещиной отбросил к Громачеву. Ромка, в свою очередь, встретил Самохина тумаком… Конопатый отлетел к Ходырю.
        «Футболезцы» без жалости принялись награждать оплеухами сопевшего Самохина. Били за опоганенную дружбу, за обман и жадность. Самохин больше не визжал и не кричал. Защищаясь, он нелепо размахивал кулаками, потом повалился на свое барахло и, как испорченная граммофонная пластинка, принялся повторять одну и ту же фразу:
        - Не отдам… не отдам… не отдам!
        Первым опомнился Лапышев.
        - Кончай! — приказал он. — Больше не трогать. Пусть забирает свое барахло и выкатывается!
        Юрий пошел к «ярункам» и через несколько минут вернулся.
        - Давайте поменяем койки. Живо! — велел он «футболезцам».
        Вмиг из комнаты была выставлена койка Самохина и на ее место притащена домбовская. Так в течение нескольких минут, без вмешательства коменданта, совершилось переселение.
        Толя Домбов оказался парнем компанейским, но немного странным. Он с увлечением читал задачники и книги по геометрии.
        «Шарики… шесть!»
        Киванову oт мастера задание: сделать для втулок дюжину тонких, похожих на колбаски «шишек». Чтобы земля крепче держалась на проволочных каркасах, Киванов смазывал их «белюгой» — разведенной в ведерке глиной.
        Прохоров, болтавшийся без дела, подошел к верстаку, ткнул палеи в раствор и мазнул им по кончику носа Киванова. Тот в отместку окунул в белюгу два пальца и провел ими по спецовке Прохорова. Помощнику вагранщика такая бесцеремонность не понравилась, он опустил всю пятерню в ведерко и вытер ее о щеки и плечи шишельника.
        Киванов стал похож на неопрятного маляра. Этого он конечно стерпеть не мог: взял ведерко с верстака и все его содержимое выплеснул в лицо обидчику…
        Они схватились и, пиная друг дружку кулаками и ногами, покатились по земле. Виванов и Маслюков бросились разнимать драчунов и сами ввязались в драку… Затрещали спецовки, опрокинулся верстак, зазвенело разбитое стекло. Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы не раздалось громкое предостережение:
        - Шарики… Ш-шесть!
        Этот сигнал об опасности к фабзавучникам перешел от блатных. Во дворе показался НШУ — начальник школы ученичества. Он был не один, а с главным механиком и мастером.
        Чтобы не подвести Пал Палыча, литейщики мгновенно прекратили драку, подняли опрокинутый верстак, вытерли обрызганную белюгой стену, быстро подобрали стекла.
        Появившееся начальство увидело цех прибранным, а учеников — корпящими над опоками и шишельными ящиками. За верстаками стояли опрятные пай-мальчики, у которых лица от усердия были потными и красными.
        Главный механик вместе с НШУ осмотрели высокую вагранку и, посовещавшись меж собой, разрешили мастеру плавить чугун.
        Случайно взгляд главного механика наткнулся на трещины в разбитом стекле.
        - Кто это у вас окно высадил?
        - Окно? — Мастер недоуменно взглянул в указанную сторону и, увидев дыру, поспешил заверить:
        - Это нечаянно… когда стремянку переносили…
        - Покрываете своих бузотеров, — недовольно заметил инженер. — Нехорошо. Когда-нибудь они вам отплатят.
        Как только начальство покинуло цех и скрылось за широкой дверью кузницы, Пал Палыч из тихого и почтительного мастера превратился в грозного следователя.
        - Кто набедокурил? Чья работа — окно? — стал допытываться он.
        Литейщики молчали.
        - Значит, окно само разлетелось? — продолжал свое мастер.
        - Подрались они без вас, — не выдержал вагранщик. — Такое устроили, что все вверх тормашками летело.
        - Кто зачинщик?
        - Похоже, что начали оба Ивановых и Прохоров с Маслюковым.
        - Опять Маслюков? Сколько раз я тебя покрывать буду? — спросил Пал Палыч.
        - Не я начинал, я только заступился, — принялся оправдываться Маслюков, но мастер не стал его слушать.
        - Положить бы вас четверых решкой вверх да всыпать так, чтоб сесть не могли, — тогда бы запомнили, что в цеху не дерутся и не шкодят. В наказание всех четверых с завтрашнего утра назначаю на завалочную площадку. Будете работать без смены.
        Наказание литейщикам показалось справедливым. И они с обожанием поглядывали на мудрого мастера, готовые выполнять любые его приказания.
        Пал Палыч выдал новые модели и объяснил:
        - Формы готовить под чугун. Сильно не смачивайте, земля должна быть воздушной.
        На другой день оба Ивановых и Маслюков в класс не явились. Они с утра вместе с Прохоровым и вагранщиком раздували огонь в печи. А когда вагранка загудела, взобрались на завалочную площадку и принялись заполнять объемистое жерло коксом, чугунными чушками, ломом и флюсами — расколотыми известняками.
        В перерывах между уроками любопытные литейщики прибегали взглянуть на работающую вагранку. Они поднимались по трапу на завалочную площадку и смотрели, как трудятся наказанные товарищи. Здесь было хуже, чем в кочегарке. От сильного дутья печь и площадка содрогались, огонь выбивался наружу и порой обдавал завальщиков не только нестерпимым зноем, но и сажей, угарным газом. Измазанные трубочисты, фабзавучники сменялись через каждые десять минут и выходили на воздух очухаться.
        В крохотный глазок вагранки уже можно было разглядеть, как плавится раскаленный добела чугун. Часа через два раздастся сигнальный колокол, призывающий к разливке.
        Некоторые фабзавучники тайно принесли свои модели. Прячась от зорких глаз мастера на самых дальних верстаках, они торопливо изготовляли формы и прятали в темной сушилке.
        Но Пал Палыча трудно провести. Приметив хитрости учеников, он с переносной лампой прошел в сушилку и проверил, что заформовано в спрятанных опоках. В одной была пепельница — обнаженная женщина, лежащая на раскрытом веере, — в другой — отпечаток двух замысловатых кастетов, в третьей — килограммовых гантелей. Формовщики полагали, что мастер накричит на них и растопчет нелегальные формы, но он молча накрыл их и негромко сказал:
        - Этих форм я не видел. К ним прибавлю еще две. Уложите все на площадку вагонетки. Как выдадим чугун, — выкатывайте ее. А после заливки уберите сюда же. Если придет начальство — формы уничтожить. Они были учебные.
        - Ясно, — обрадовались хитрецы, — все будет как по нотам.
        К концу рабочего дня вагранка начала выдавать жидкий чугун. Из пробитой ломом летки по желобу потек раскаленный металл, выпускающий сотни трескучих и легких искр, плывших по цеху.
        Парнишки в одно мгновение выкатили из сушилки вагонетку с олоками. Их залили металлом из первого ковша, и мастер скомандовал:
        - Убрать с дороги!
        Заливка прошла благополучно. Чугуна хватило на все опоки. В цеху стоял горьковатый запах жженой земли.
        Не прошло и получаса, как Маслюков похвастался новым, еще не обработанным кастетом.
        Что отлил себе мастер, никто не видел. Свои отливки он очистил от земли, когда все ушли из цеха.

* * *
        В следующую плавку Ромка спросил Лапышева:
        - Может, и мы с тобой какие-нибудь гантели отольем? Будем бицепсы наращивать.
        - Стоит ли жадничать? Эта забава похожа на воровство. Не понимаю: почему мастер позволяет?
        Вскоре кое-что прояснилось. Мастер пригласил Маслюкова к себе в конторку и попросил вынести с завода несколько нужных ему мелких отливок. Носатому после стольких поблажек неловко было отказаться, и он согласился. Спрятав отливки за пазуху, Маслюков подождал, когда в проходную устремятся фабзавучники, живущие за городом, и в этом стремительном потоке торопившихся парнишек проскочил мимо сторожа.
        За футбольным полем Маслюков стал поджидать Пал Палыча. Здесь на него наткнулись Киванов и Тюляев. Друзья поинтересовались: чего носатый торчит в глухом переулке? И простак Маслюков похвастал:
        - У нас с мастером свои дела. Смотрите, что я для него вынес.
        И он показал еще не обработанные отливки — детали какого-то станка.
        - Смотри не попадись с ними и не треплись, — предупредил Тюляев. — Тебя только из фабзавуча выгонят, а Пал Палыча в тюрьму посадят.
        - Не бойтесь, я хитрый, скажу, что в старом ломе подобрал. Только вы никому ни гу-гу.
        - Ладно, не выдадим, — пообещал Тюляев. — Нам Пал Палыч тоже пригодится.
        И чтобы проверить, не лжет ли Маслюков, парнишки отошли на некоторое расстояние и притаились у забора.
        Через некоторое время действительно в переулке показался мастер. Взяв у Маслюкова отливки, он торопливо зашагал к вокзалу.
        О поступке Пал Палыча Тюляев под большим секретом рассказал Лапышеву, а тот — по дружбе — Громачеву.
        «Хороший человек наш мастер или плохой?» — задумался Ромка. Взрослые часто интересовали его с этой точки зрения. Он к ним приглядывался не как к начальникам, преподавателям, инструкторам, а как к персонажам своих будущих произведений. Пал Палыч пока для него был загадкой.
        Занудный агитатор
        Слякотная погода держалась до конца декабря. И вдруг в одну ночь похолодало: пошел снег, и ртутный шарик в термометре сполз вниз.
        На футбольном поле около общежития открылся платный каток. За вход брали десять копеек, а за коньки напрокат — двадцать. Таких денег у «футболезцев» не было, они задумались: как добыть коньки с ботинками.
        - Я ведь форму еще не сдал, — сказал Лапышев. — Если добудем хоть паршивые коньки, — можно к бутсам присобачить.
        - Я видел коньки у старьевщика на толкучке. Копеек по семьдесят продают, — стал уверять Шмот. — Хотите, схожу. Завтра меня отпустят.
        «Футболезцы» собрали ему два рубля и предупредили:
        - Только «снегурочек» не покупай.
        Шмот побывал на толкучке у Обуховского моста и купил три пары проржавленных коньков «нурмис», кроме того, две дюжины старых винтиков. Чтобы ребята сильно не ругали его за покупку, он наждачной бумагой счистил с коньков ржавчину и напильником наточил лезвия. «Нурмисы» обрели такой вид, что ребята похвалили Шмота.
        - Молодец, почти новые купил, — сказал Лапышев. — Жаль, на всех не хватает, по очереди придется кататься.
        - Давайте жребий бросим, кто первым на каток пойдет, — предложил Громачев.
        Он свернул пять бумажек, бросил в кепку и дал каждому вытащить жребий. Бумажки со словами «каток» достались Домбову, Ходырю и Шмоту.
        Добыв у «ярунков» шило и две отвертки, трое счастливых принялись прикреплять коньки к бутсам. Раздался робкий стук в дверь.
        - Кто там такой вежливый? — окликнул Лапышев. — Входи!
        В дверях появилась смущенная «Слоник».
        - Ребята, помогите к восьми часам собрать мальчишек в Красный уголок, — попросила она.
        - А что там будет — танцы?
        - Нет, из комсомола придут. Меня попросили оповестить. Девчатам я сказала, а вы теперь — мальчишкам.
        - Ладно, я тебе помогу, — согласился Лапышев.
        Он ушел со «Слоником», а Шмот, Ходырь и Домбов, боясь, что их задержат, быстро закончили возню с коньками, вмиг оделись и по одному выскользнули на улицу.
        В Красный уголок пришло больше всего девчат. Парнишки остались на лестничной площадке, чтобы взглянуть: кто явится? Стоит ли терять вечер?
        Вскоре на лестнице показался тощий парень в больших роговых очках, с потрепанным портфельчиком.
        - Ребята, как пройти в Красный уголок? — спросил он.
        - Вот сюда… прямо, — показал ему Лапышев.
        - Среди вас комсомольцы есть? — поинтересовался очкарик.
        - Будущие, — ответил ему Громачев. — Сейчас еще октябрята.
        - С этим не шутят, — строго заметил ему комсомолец и прошел в Красный уголок.
        - Зануда, — определил один из «ярунков». — Лучше в кино пойти, чем такого слушать. Сегодня «Красные дьяволята». Пошли, хлопцы.
        Многие из парнишек исчезли с площадки. Видя это, Лапышев сказал Громачеву:
        - Мне перед «Слоником» неудобно. Других собирал, а сам не покажусь. Пойдем вместе, а?
        Ромке не хотелось терять вечер, но чего не сделаешь по дружбе. Вздохнув, он пошел с Юрой.
        В Красном уголке, невдалеке от двери, сидела Нина Шумова. Около нее пустовало место. Ромка взглядом спросил: «Свободно?» И, сев рядом, шепотом сказал:
        - Для чего нас тут собрали?
        - Точно не знаю, — ответила девушка. — Говорят, что хотят в фабзавуче комсомольскую ячейку создать. Сегодня организационное собрание. Ты вступишь?
        - Да не повредило бы, — отозвался Ромка. — Только мне этот очкарик не нравится. Хмырь какой-то.
        Очкарик достал из портфеля тезисы и, глядя в них, заговорил:
        - Товарищи фабзавучники! Сегодня вы по доброй своей воле пришли сюда на первое организационное, так сказать, собрание. А еще недавно молодежь пробиралась на свои революционные сходки тайком. Молодых рабочих ловили, так сказать, жандармы. Лучшие представители рабочего класса, так сказать, шли в тюрьмы и на каторгу…
        Все это очкарик говорил каким-то унылым, замогильным голосом. Он поносил организацию «Труд и свет». Ругань у него была вялой, бесцветной, от скуки тянуло в сон. Фабзавучники сперва резвились: загибали пальцы, подсчитывая, сколько раз очкарик скажет «и вот, что ли» и «так сказать». Через полчаса они сбились со счета.
        Когда оратор подробнейшим образом перечислил множество различных конференций и съездов, многие уже откровенно позевывали. А те, кто посмелей, — выскальзывали за дверь.
        «Как бы и мне смотаться, — изнывая от скуки, думал Громачев. — Лучше бы книжку почитал. Неужто в комсомоле придется высиживать на таких же скучных собраниях? Нет, на второе такое меня не затянут». Случайно он взглянул в щель приоткрывшейся двери и увидел Шмота, показывающего освободившиеся коньки. Ну, разве тут усидишь?
        - С меня хватит, — шепнул Ромка Нине и, коротким движением пожав ей руку, выскользнул за дверь.
        В коридоре стоял взмокший Шмот.
        - Ты что так быстро? — спросил Громачев.
        - Ноги дрожат… на сегодня хватит. Скоро и Ходырь придет.
        - Вызволяйте Юрку, — велел Ромка. — А то он уже носом клюет.
        Громачев сбегал к себе в комнату, натянул на рубашку свитер, нахлобучил шапку и помчался на каток.
        С катка он вернулся, когда ребята укладывались спать.
        - Чего ж ты, Юра, не удрал? — спросил Ромка. — Я же за тобой послал.
        - Пришлось за всех отдуваться, — ответил Лапышев. — К концу в Красном уголке ни одного парня не осталось. И девчонки посмывались. Семь человек застряло. Вот тебе анкета, заполняй.
        Он протянул Громачеву устав комсомола и анкету, отпечатанную в типографии.
        - А может, мне не хочется ко всяким хмырям, которые речами кишки выматывают, — возразил Ромка. — Я от скуки подохну.
        - Выживешь, — уверил Лапышев, но тут же поправился:
        - Впрочем, неволить не стану, если до комсомола не дорос, — походи в пионерах. Я ведь слышал, как ты октябренком отрекомендовался.
        Он хотел было забрать анкету, но Громачев не отдал ее.
        - Не дергайся, когда рвешься в вожди! Запасайся терпением.
        Лапышев, словно играючи, сумел не только раздать анкеты, но и собрать их. У Юры был врожденный талант организатора.
        Иван Калитич
        «Слоник», собрав у ребят сорок восемь заявлений о приеме в комсомол, повезла их в райком. На заседании бюро удивились:
        - Вот так заворг наш! А говорили: скучный парень, бесполезно посылать. А он ключик нашел к сердцам фабзавучников. Ай да Сусляков! Хотите, мы вам его в освобожденные секретари дадим?
        - Какой Сусляков? Тот, что в общежитие приходил агитировать? — не без испуга спросила «Слоник», а узнав, что это он и есть, стала отбиваться:
        - Нет, оставьте его себе. Нам нужен парень повеселей, а Сусляков ваш — зануда, все мальчишки разбежались.
        - Кто же их агитировал?
        - Юра Лапышев! — с жаром сказала «Слоник», словно в райкоме знали столь знаменитого организатора.
        - Так давай его и выдвинем.
        - К сожалению, он еще не в комсомоле.
        - А может, сама выдюжишь?
        - Я же без году неделя в организации. Весной в Опочке приняли, в ноябре здесь на учет стала. Не осилить мне… опыта нет.
        - Кого же вам дать? — вслух размышлял секретарь райкома, пытливо поглядывая на членов бюро.
        - А знаешь, Гоша, я бы не прочь пойти, — вдруг предложил себя белобрысый с очень бледным лицом парень. — Экспонатом сделался вроде мумии, в музее комсомола торчу. А хочется чего-то живого. Скажу по правде: не без корысти иду, надеюсь подучиться. Я ведь с пятнадцати лет мечтаю в машинисты пробиться. Во сне другой раз вижу, как веду среди леса длинный поезд и дым стелется по зеленым верхушкам. Может, вместе с ребятами экзамен сдам. Довольно в инвалидах ходить.
        - Какой же из тебя машинист? И пристраиваться к юнцам поздновато, — стал урезонивать секретарь райкома. — Ты им больше в партпапаши или наставники годишься.
        А «Слоник» не без тревоги подумала: «Достанется мне от девчат, что от такого старого не отбилась».
        - Почему в партпапаши? — не соглашался белобрысый. — Я не переросток. Мне только двадцать пятый пошел. Впрочем, называйте как хотите, только пошлите в этот фабзавуч. Не подкачаю, ребята, поверьте. Рано меня в старые большевики сплавлять…
        В общем, Иван Калитич — один из первых комсомольцев района — сумел убедить членов бюро рекомендовать его в отсекры фабзавуча.
        Видя, что девушка из фабзавуча не очень обрадована решением бюро, секретарь райкома ей шепнул:
        - Не хмурься, благодарить будешь. Ваня Калитич только на вид блеклый. Это ему в гражданскую войну досталось: на бронепоезде паром обварило. А по характеру он парень веселый и заводной, с ним не соскучитесь, ручаюсь.
        Иван Калитич действительно оказался человеком общительным. Он не кичился своими заслугами, умел выслушивать младших и держался с фабзавучниками так, чтобы они не чувствовали его возраста. Интересовался он всем и сразу же вмешивался, если видел несправедливость.
        «Футболезцам» Калитич пришелся по душе, потому что легко подхватывал шутку, хлестко отвечал и смеялся заразительно. Узнав о дуэлянтах на футбольном поле, он сказал:
        - Видите ли, старики, раньше рабочему парню некуда было молодую силу направить, удаль показать. В драках себе славу добывали. А городовым и жандармам это на руку. Пусть рабочие меж собой дерутся, меньше о политике думать будут. У нас за Нарвской Вася Алексеев жил. Так он нам, мальчишкам, сказал: «Глупо нам меж собой драться да купцов тешить. Пролетариям надо объединяться а не носы друг дружке расквашивать». Алексеев был из тех парней, которые не боялись ни арестов ни высылки.
        Я с двенадцати лет в разогревальщики заклепок пошел. Платили пятнадцать копеек в день. Работа паршивая: угольный чад глаза ест, а чуть зазевался, не успел раскаленную заклепку подать — по шее схлопочешь. Работали по десять — двенадцать часов. Надоело такое терпеть, сговорились все мальчишки и пошли в контору шуметь. Требуем, чтобы по гривеннику прибавили и казенные рукавицы выдали. «Чего? Прибавки захотели?! — заорал обер-мастер. — С этих пор бастовать! Что же из вас дальше будет? Дать канальям расчет и — коленкой под зад!» Выдали нам какие-то гроши и — вон за ворота. А на наши места других мальчишек набрали.
        Обозлился я тогда. Пошел в Емельяновку к Васе Алексееву и стал просить: «Напиши про нас листовку». — «А распространять будешь?» — спросил он. «Буду», — согласился я. Через своих знакомых Алексеев устроил меня на заводскую «кукушку» — куцый паровозик, развозивший по путиловским цехам грузы. Штатный помощник машинисту не полагается, так он меня взял в ученики-подсобники: стрелки переводить, платформы прицеплять, за нарядами бегать. За день «кукушка» не раз за ворота выходила и почти во всех цехах бывала. Вася приспособил меня большевистские газеты и листовки на завод провозить и своим людям раздавать.
        В революцию мне пятнадцать стукнуло. Вместе с ребятами ходил полицейские участки громить, власть свою устанавливать. Установить мы ее установили, а удержать было трудновато! Нашу «кукушку» в первый бронепоезд определили. В сущности это был не бронепоезд, а просто две полуоткрытых угольных площадки с четырьмя пушками. Вышли мы на позицию — и давай по казацким цепям шрапнелью шпарить. Те за Воронью гору откатились. А у нас снаряды кончились и воды для пару не осталось. Пришлось вернуться на завод, две цистерны с водой захватить и вагоны со снарядами.
        Потом наловчились настоящие бронепоезда выпускать. Одним из них Вася Алексеев командовал. Меня в паровозную бригаду взял. Мы Гатчину с ним у белогвардейцев отбивали. И тут меня паром обварило. И осколок-то небольшой, а как фыркнет горячая струя — прямо в грудь.
        - Что вы всё про войну да про революцию, — заметила Симочка Изюмова. — А любить-то умели?
        - Еще как! — оживился Калитич. — Вот у Васи Алексеева подруга была, позавидуешь! Его в судьи на Ушаковскую улицу назначили — она в секретарши пошла, над протоколами корпела. Он на митинг — и она с ним. Да не просто, зажигательной речью поддержйвает. Его на фронт — и она длиннополую шинель надела и наган выпросила. А когда увидела Васю в гробу, на грудь ему упала. Оторвать не могли. Потом осталась одна и застрелилась. Не могла без него жить. Вот как у нас любили!

* * *
        На первом комсомольском собрании было выбрано бюро. В него вошли Иван Калитич, Зоя Любченко, Юра Лапышев, Нина Шумова и Соня Кугельман — машинистка из конторы. Она стала техническим секретарем.
        На следующий день на доске появились объявления:
        «Товарищи физкультурники!
        Кто хочет играть в баскетбол и ходить на лыжах — записывайтесь у Домбова (кузница)».
        «Ребята, умеющие петь, плясать, читать стихи и просто чудить, записывайтесь в драмкружок у Н. Шумовой (в токарном цехе).
        У нас будет своя живая газета!»
        Объявления провисели несколько дней, но мало кого тронули. Фабзавучники, привыкшие к вольнице, не стремились в кружки, их устраивала бесшабашная, по-своему налаженная жизнь. Они чурались организованных занятий. Когда Калитич собрал членов бюро, то результат был плачевный: записалось в кружки по три — четыре человека.
        - Придется индивидуально обрабатывать, — рассудил Калитич. — Я возьму на себя преподавателей и мастеров. А вы пошуруйте в общежитии и в цехах.
        Живая газета
        На уроке черчения Ромку неожиданно подозвал к себе Сергей Евгеньевич и заговорил, как со взрослым:
        - Громачев, вы мне очень нужны. Я дал согласие руководить живой газетой. Но один не справлюсь. Хотелось бы получить животрепещущий материал. Говорят, вы пишете. Не сочините ли для нас хотя бы две-три сценки?
        Первая возникшая мысль — отделаться от предложения преподавателя. И так почти никакого времени не остается на свои дела, а тут еще корпи по вечерам — сценки пиши.
        - Я в общежитии живу, там негде сосредоточиться, — пожаловался он. — Если пишешь, ребята норовят в тетрадку заглянуть и чуть ли не на плечи сесть. Нет, я не сумею.
        - Если вам нужны условия, я могу помочь, — не отставал Сергей Евгеньевич. — Добудем свободную комнату… да я свою могу предложить. Приезжайте ко мне домой… там книги и полнейшая тишина.
        После таких предложений отговариваться стало неловко. Ромка сознался:
        - Я кое-что набрасывал о наших дуэлянтах, но до конца не дотянул.
        - Ничего, покажите нам со старостой кружка. Вы, наверное, знаете ее… Нина Шумова, из токарного.
        - Знаю. Как доделаю — покажу, — согласился Громачев.
        В тот же день вечером он вытащил черновики и, переписывая стихи начисто, изрядно переделал их.

* * *
        Ромка бегом поднимался по лестнице. На площадке пятого этажа его остановила Нина.
        - Куда так торопишься?
        - Хочу пойти на каток.
        - Нас сегодня к себе приглашает Сергей Евгеньевич.
        - А нельзя ли без меня?
        - Во-первых, невежливо отказывать женщине, — заметила Нина. — Во вторых — взрослый человек ждет, выкажешь неуважение к нему.
        - Ты что, себя женщиной считаешь? — удивился Ромка. — А я принимал за хорошего парня.
        - Спасибо за комплимент. Будь я действительно хорошим парнем, сейчас бы тебя с лестницы вниз головой спустила. Посчитал бы ступеньки. На сборы даю полчаса. Мойся, переодевайся. В семь встретимся здесь.
        Надев новый костюм и свитер, в назначенный час Громачев поджидал на лестнице Шумову. Она спустилась к нему в белой шапочке, белых рукавичках, шубке-дубленке, отороченной по подолу светлым мехом. Не сказав друг другу ни слова, чтобы, не дай бог, кому не взбрело заподозрить, будто они вместе идут гулять, юная пара чуть ли не бегом спустилась во двор и поспешила к трамваю.
        По привычке Ромка доехал бы до нужного места на подножке, но с девчонкой было неловко. Он прошел с ней в вагон и попросил у кондукторши два билета. И Нину это почему-то не удивило, точно так и полагалось.
        Мари жил в семиэтажном доме на Мойке. Шумова и Громачев поднялись на последний этаж и позвонили. Дверь 01 крыл сам Сергей Евгеньевич. В прихожей он помог Нине снять шубку, повесил ее и провел гостей в небольшую комнату, в которой вместо стен от пола и до потолка были стеллажи с книгами.
        - Вот это да! — восхищенно сказал Ромка.
        А Нина вела себя так, словно все это ей было не в диковинку.
        - Вот диван, качалка, кресло… садитесь, кому как удобней, — предложил Сергей Евгеньевич. — Сейчас нам принесут чай, и мы начнем.
        Не успел Ромка вытащить тетрадку со стихами, как в комнату вошла седая женщина, очень похожая на сына, с добрыми, приветливыми глазами. Она внесла поднос с тремя чашками и печенье.
        - Будьте знакомы… Это моя мама, Елизавета Викторовна, — сказал Сергей Евгеньевич. — Нина и Рома, мои коллеги по живой газете… — Представив матери ребят, он попросил:
        - Если они будут приходить без меня, прошу беспрепятственно пропускать в кабинет. В общежитии им мешают сосредоточиться.
        - Понимаю… с удовольствием приму. Пожалуйста, пейте чай, пока не остыл.
        Елизавета Викторовна не осталась в кабинете, незаметно удалилась.
        Громачев, съев печенинку, запил ее вкусным чаем и принялся нараспев читать подражание Лермонтову:
        - Как сходилися, собиралися
        Удалы бойцы — фезеушники…
        Он высмеивал самого себя в роли секунданта и товарищей, отстаивающих свою честь кулаками. Во время чтения стихов Нина прыскала со смеха. Открыто улыбался и Сергей Евгеньевич.
        - Забавно и… зло, — похвалил он. — Эту сценку хорошо бы поставить двухпланово: стихи читать в несколько голосов, а кулачных бойцов изображать мимически, как бы в замедленной съемке. Получится своеобразно. Но стихов маловато, хорошо бы еще что-нибудь.
        - Придумала! — воскликнула Нина. — Предлагаю показать наш типический урок по теории. Вызванный ученик вразвалку, неохотно тащится к доске, а там выламывается, не отвечает, потому что ни бум-бум не знает. Преподаватель же уговаривает его, подсказывает и в конце концов почти все отвечает сам, но нахваливает лентяя: «Молодчина, а боялся выходить к доске. Великолепно ответил! Ставлю «хор.».
        - Это было бы интересно. Но разве у нас есть такие преподаватели? — усомнился Сергей Евгеньевич.
        - Сколько угодно, — поддержал Нину Ромка. — У нас чуть ли не ежедневно такое творится. Эту сценку можно так раздраконить, что в зале животы надорвут. Следует в таком же духе и мастеров показать. Предположим такой тип: он покрывает лодырей и проказников перед начальством. Ребята хвалят его: «Во мастер! Свой мужик, не продаст». В благодарность ученики покрывают проделки мастера, который приходит с похмелья с тяжелой головой и отсыпается в тайных местах. В случае опасности — у них условный сигнал: «Шарики… Шесть!» Кончается тем, что они ездят друг на друге верхом.
        - Да, да, — согласился Сергей Евгеньевич. — Такие сцены следует делать утрированно, в гротесковом плане. А может, устроить перекличку с бурсаками Помяловского?
        - Ой, было бы здорово! — подхватила Нина. — Понимаете, бурсаки в допотопных одеждах, и мы чем-то похожи на них. Колючая будет газета.
        - А нам холку не намылят? — спросил Ромка, уже знавший, какие обиды вызывают насмешливые стихи.
        - Кто? — не поняла Нина.
        - И начальство и… свои ребята.
        - Ну, действительно. Мы же не фискалить будем, а открыто покажем изъяны, высмеем их.
        - Вот за это и надают.
        - Волков бояться — в лес не ходить, — заметил Сергей Евгеньевич. — Придется запастись мужеством и твердо отстаивать свои принципы. Это всегда нелегко, но надо пробовать, если мы хотим быть смелыми общественными деятелями, а не пугливыми обывателями.
        На следующий день Громачев встретил Шумову во дворе фабзавуча. Она была в рабочем синем халатике. Поздоровавшись, Нина с лукавством спросила:
        - Сегодня пойдем творить к Сергею Евгеньевичу?
        - Неловко каждый день надоедать. К тому же у меня сегодня вечер занят.
        - Свидание с кем-нибудь?
        - Ага, с консультацией.
        - С кем? С кем? — не поняла Нина.
        - Туда не на трамвайной «колбасе» ездят, а на Пегасе. С доктором-стихоправом встречаюсь, — пояснил Ромка. — Есть такой в журнале «Резец».
        - Возьми меня с собой, — попросилась Шумова. — Я только послушаю… буду сидеть как мышка, не шевельнусь.
        - Возьму, но не сегодня, — отказал Громачев. Он не хотел, чтобы кто-нибудь из своих был свидетелем разгрома его стихов.
        - Не хочешь — не надо, — надулась Нина. — Но завтрашний вечер целиком освободи для наших дел, а то живгазетчикам нечего репетировать.
        На консультацию в журнал «Резец» собралось человек пятнадцать. Ярвич, вытащив из потрепанного портфельчика громачевскую тетрадь, ухмыльнулся и спросил:
        - Чьи тут стишины?
        - Мои, — поднялся Ромка.
        - Значит, ты и есть Ромуальд Гром? — спросил Ярвич. — А я, прочитав, решил, что ты мужик посолидней. Есть у меня к тебе предварительный вопрос: как ты сам относишься к стихотворению «Край ты мой болотный»?
        Ромка сочинял это стихотворение, стараясь написать не хуже других поэтов. Но вопрос, видно, задан неспроста, и он на всякий случай решил схитрить.
        - Дурачась, на рыбалке сочинял.
        - Как издевка стих имеет право на существование, а если бы ты сказал, что написал всерьез, то я снял бы с тебя брючишки и всыпал бы при всех. Почитай-ка вслух.
        Громачев, краснея и смущаясь, принялся читать:
        Край ты мой болотный,
        Край ты озерной.
        Рос я беззаботным,
        Неслух озорной.
        Вмиг все изменилось:
        Скрылся солнца круг,
        Хмарью озеро покрылось,
        Загрустил я вдруг.
        Закручинился в тиши,
        Стал как сыч смурным.
        И не радуют ерши,
        Ни костровый дым.
        Смеха стихотворение не вызвало. Но сразу с разных мест вверх потянулись руки. Почти все желали высказаться.
        Выступающие двояко разбирали прочитанное произведение: если оно сочинено всерьез, то не всюду выдержан размер, начало похоже на строки некоторых есенинских стихотворений, а середина почти частушечная. Если же сочинена пародия, то в ней не хватает остроты. Неизвестно, кого автор высмеивает. Он просто идет по легкому пути. Пародии пишутся злей и остроумней…
        В общем, наговорили столько, что Ромка сидел с горящими ушами и дал себе зарок больше не читать стихов среди поэтов. Ярвич, видно, понял его состояние, потому что в заключение заговорил с улыбкой:
        - Раздраконили вы нашего Грома в пух и прах. Растерзать своего друга поэта вы всегда горазды. Но я ваши выступления воспринял как самокритику — удары по собственным стишатам. Я умышленно выбрал «Край ты мой болотный». В нем типические огрехи ваших стихотворений, которых у меня накопилось множество. Жаль, что некоторые из вас свои творения оценивают высоким баллом, а чужие — самым низким. А должен сказать, что у Грома я все же уловил искру божью. Он хоть и неопытный, но творец. А это не всякому дано. Я прочту из тетрадки эпиграмму: «Цирпила с Янном — без изъяна, а без Янна — обезьяна». Ведь ловко найдено? Или вот шуточная стишина:
        Щука плыла трепеща,
        Увидала вдруг леща…
        Трепыхнула трепещом
        И погналась за лещом…
        Ярвич поглядел на присутствующих и, приметив на их лицах невольные улыбки, добавил:
        - На первый взгляд — пустяковина. А в ней есть поиск. И даже, можно сказать, бесстрашие. Автор не дрогнул перед неожиданно родившимся «трепещом». Ввел новое слово — и оно у него заиграло…
        Трудно было понять, иронизирует ли Ярвич или говорит всерьез, но Ромка воспрял духом, он уже не чувствовал себя раздетым догола и поверженным.

* * *
        Чтобы не вызвать лишних разговоров, в обеденный перерыв Ромка договорился с Ниной встретиться не на лестничной площадке общежития, а на Мойке, против дома Мари.
        Он пришел к чугунной решетке набережной минут на десять раньше ее. Замерзшая речка была захламлена грудами грязного снега, который дворники сбрасывали за парапет. Стоять здесь было скучно.
        Нина прибежала запыхавшаяся.
        - Прости, — попросила она. — Я ведь шла пешком. Не оказалось мелочи на трамвай.
        - А крупные дома на рояле забыла, — насмешливо вставил Ромка. Он ведь тоже не имел денег на трамвай. До моста проехал на подножке, а по набережной шагал пешком.
        Набравшись духу, они поднялись по лестнице на седьмой этаж и робко нажали кнопку звонка. Дверь открыла Елизавета Викторовна. Сергея Евгеньевича не было дома, но старушка приветливо приняла гостей: зажгла свет в прихожей, чтобы они разделись, затем провела в комнату сына и сказала:
        - Если от торшера света мало, включите настольную лампу. Чернила, перья, бумага — все здесь на столе. Располагайтесь и работайте. А я вам потом чайку принесу.
        Освоясь, Нина вытащила из сумки несколько листков и стала читать свои черновые наброски. Характеры и повадки обществоведа и литератора она объединила, сделала рассеянного преподавателя, очень похожего на обоих.
        Сценка Ромке показалась вяловатой, но он похвалил Нину за смелость обобщения и тут же предложил:
        - Давай добавим еще одного преподавателя, похожего на нашего физика. Пусть первый уходит за журналом, а в класс тут же заглядывает второй и спрашивает: «Не у вас ли я сегодня?» Озорники обрадованно закричат: «У нас, у нас!» Физик входит в класс и спрашивает: «На чем мы остановились в прошлый раз?» — «О том, как вы махновцев обдурачили», — отвечает впередисидящий. «Но это не мой предмет. Я спрашиваю: что мы проходили по плану?» — «Не знаем, — хором отвечают ученики, — лучше расскажите: как вы голышом в плен попали?» — «Что вы, что вы!» — машет руками преподаватель. В ответ поднимаются писк, вой, мяуканье, стук, топот. Преподаватель в панике бросается к двери, выглядывает: нет ли в коридоре грозного завуча? Затем умоляет… «Тише… ну, не шумите так. Я согласен… Расскажу, только помолчите!» Тут появляется первый с другим журналом. Идет дурашливый разговор между преподавателями, в котором выясняется, что они не знают учеников в лицо и не уверены, в тот ли попали класс.
        Нине добавка понравилась. Вместе они стали сочинять и записывать всю сцену. Получилось смешно. Когда пришел Сергей Евгеньевич, они прочли ему уже готовый номер.
        - Это конечно в стиле народных представлений… Забавно… Но какая карикатура на наших преподавателей. Они же мне голову оторвут!
        - Вы же в прошлый раз убеждали нас запастись мужеством, — напомнил Ромка. — Про мастеров я еще хлеще напишу. Отступать уже поздно.
        - Все же я вынужден буду показать Александру Маврикиевичу. Он человек вдумчивый и в педагогике — дока. Что-нибудь дельное подскажет.
        - А мы его воспринимаем по иному. Он для нас самый свирепый. Не зря его «Сивучем» прозвали, — вставил Ромка. — Я бы завучу не показывал.
        - Вы конечно наблюдательные. Всякую мелочь за нашим братом примечаете, но Александринского не разгадали. Свирепость у него показная. В душе же он человек мягкий, даже скорей сентиментальный. Люди, которые любят музыку, не могут быть плохими. А он целые вечера за пианино просиживает, на концертах в филармонии пропадает…
        Ромка с Ниной опять поздно вернулись в общежитие. Как и в первый раз, поднявшись наверх, Шумова попросила согреть озябшие руки.
        Несколько минут они молчали в напряженной тишине, словно вслушивались в биение сердец.
        - Я вся остыла, — шепотом сказала Нина и расстегнула шубку.
        Ромка привлек ее к себе. Тесно прижавшись друг к другу, они стояли не шевелясь, ощущая блаженное состояние от того, что тепло одного переходит к другому.
        Нине в жизни так мало перепадало ласки и нежности, что столь малая близость вызвала желание расплакаться. Но девушка сдержалась, не позволила себе распускаться.
        - Все! Согрелась, — сказала она и, оттолкнув Ромку, убежала.
        Сатириков бьют
        - Мы еще одного энтузиаста живой газеты обрели, — сказал на следующей встрече Сергей Евгеньевич. — Завуч прочитал наш материал и загорелся. Сам предложил сопровождающую музыку подобрать. Аккомпанировать берется и на репетиции ходить. Вот вам и свирепый.
        - А как насчет сцены с преподавателями, не рассердился?
        - Наоборот. Он сторонник более резкой постановки вопроса. Пусть, говорит, панибратствующим и равнодушным стыдно станет. Посоветовал острую сатиру веселыми бытовыми сценками прослоить, с песнями и танцами.
        - Может, «колун» и обжорку в дни получки изобразить? — предложил Ромка.
        - Ой, верно, — подхватила Нина. — Можно показать, как наши девчонки после получки на толкучку ходят, а там их торговцы облапошивают. У модных туфелек после первого дождика картонные подметки отстают, а платья так садятся, что становятся похожими на детские распашонки. Если покажем утрированно — со смеху умрут!
        Постепенно сложился, весь номер живой газеты. Начались репетиции, на которые посторонние не допускались. Всех участников Сергей Евгеньевич предупредил, чтобы прежде времени никому не рассказывали о содержании сцен.
        Но разве тайну долго сохранишь? Кто-то по строжайшему секрету рассказал подружке или другу, а те с таким же предупреждением — своим закадычным друзьям, да еще с собственными добавлениями и комментариями.
        В цеху некоторые ребята стали сторониться Ромки. А Лапышев подошел к верстаку и в лоб спросил:
        - Ты никак меня собираешься продернуть, драчуном показать?
        - Вранье, — ответил Ромка. — Не тебя, а дурацкие дуэли на футбольном поле. Заходи на репетицию, увидишь.
        - Если от меня нет тайн, — то приду с удовольствием, — ответил Лапышев.
        Он пришел на репетицию, прослушал текст и так загорелся, что взялся исполнять роль фезеушного купца Калашникова.
        Но Юра был парнем толковым, обладающим чувством юмора. Хуже обстояло дело с другими. Ромка нашел в кармане спецовки записку, написанную печатными буквами:
        «Громачев! Если не перестанешь продавать своих — устроим темную. Забирай из вашей дохлой газеты кляузу про мастеров. Придуприждаем».
        Ромка показал предупреждение Лапышеву. Тот повертел записку в руках и определил:
        - Так малограмотно могли написать только Тюляев или Прохоров с Маслюковым. Тюляев отпадает. Я за него ручаюсь. Остаются двое. С ними мы как-нибудь справимся.
        Громачев приметил, что и Пал Палыч, проходя мимо его верстака, делается хмурым, не останавливается, как прежде, не дает советов. Он словно перестал замечать его.
        - Пал Палыч, можно ставить мою форму под заливку? — не выдержав игры в молчанку, обратился Громачев.
        Мастер остановился, брезгливо взглянул на громачевское изделие, как на нечто мерзкое, и переспросил:
        - Твою? Твою можешь разбить. Грязно работаешь.
        - Но вы же хуже моей под заливку ставите, — возразил Ромка.
        - Это уж не тебе судить. И вообще — слишком много ты о себе понимаешь. Если учеником ты такой, то каким же станешь, когда специальность получишь? Впрочем, она тебе ни к чему. Таких начальство любит, на другие дела выдвигает.
        - На какие это дела? — спросил Ромка.
        - Вот мой совет тебе, — сказал мастер. — Ни за какие посулы, не продавай своего брата мастерового. Товарищи все видят и все узнают. В прежние времена тех, кто подлаживался к начальству и доносил, белюгой мазали и на тачке из цеха вывозили. Рабочий класс предательства не любит.
        Ромка заметил, что ребята за соседними верстаками перестали работать и прислушиваются к разговору.
        - Да, — ответил Ромка. — Рабочий класс не любит предательства. Вы вспоминаете царские времена, когда хозяином завода был капиталист. Теперь все принадлежит рабочим. Предатель тот, кто делает отливки на сторону и тайно выносит.
        - Ишь ты какой образованный стал! — опешил мастер. — Значит, подглядываешь… за мной следишь?
        - Я не слежу. Об этом все знают. Комсомольцы не одобряют вашего поведения.
        - Не одобряют? — растерялся мастер. — Так, так. Требуют навести порядок? Ну, что ж, могу и прижать. — И он обратился ко всем ученикам:
        - Кто тут себе кастеты и пепельницы формовал? Разбить, изничтожить формы. И чтоб больше посторонних моделей не видел! Ясно?
        - Почему? Пал Палыч? Никто ж не узнает, — стал канючить Маслюков.
        - Не хочу, чтоб всякий сопляк выговаривал. Довольно!
        Он подошел к верстаку, поднял маслюковскую опоку и ударом трамбовки выколотил форму.
        - Кончено! Больше не сметь. Хватит панибратствовать.
        - А мы тут при чем? — с обидой возразил Маслюков. — Он виноват, на него и сердитесь.
        - Все вы хороши! А чуть прижмут — такого наговорите, что за год каши не расхлебаешь. Хватит миндальничать да покрывать.
        И рассерженный мастер, вытерев ветошью руки, куда-то ушел. В цеху некоторое время стояла тишина. Первым подал голос раздосадованный Маслюков:
        - Ромка во всем виноват, надо отучить кляузничать.
        - Громачев правильно мастеру ответил, — сказал Лапышев. — Сейчас не старое время. Да и тогда рабочий класс ворюг не поощрял и блатных порядков не заводил. «Шарики… Шесть!» — это же воровской жаргон. И хулиганов нечего кастетами снабжать.
        - Ишь какой пай-мальчик! — встрял в разговор Прохоров. — А сам, что ли, не дрался? Ромка и тебя продернул… про кулачников написал.
        - И правильно сделал! Дурацкие дуэли высмеивать надо. А людей, которые правила нарушают, не самосудом учить, а в милицию отправлять.
        - Ты что — в легавые пошел?
        - Нет, я комсомольцем стал, чтоб таких, как ты, на чистую воду выводить.
        - Подумаешь, шишка! Мы не таких учили. И вас встретим где-нибудь на темной дорожке. За мной еще старый должок остался.
        Угроза была не пустой. В этот же день после репетиции Громачев и Лапышев собрались на тренировку баскетбольной команды. Из фабзавуча они вышли раньше других и направились к переезду по слабо освещенному переулку.
        Неожиданно из-за угла вышли четверо парней и преградили им путь. «Задирать будут», — понял Ромка и, нащупав в кармане перочинный ножик, зажал его в кулаке. «Отобьюсь», — решил он.
        - Закурить найдется? — спросил самый рослый парень.
        - Некурящие, — ответил Лапышев и хотел было стороной обойти незнакомцев.
        Но рослый парень схватил его за рукав и рывком повернул к себе.
        - Ты, фезеушник, почему такой невежливый? Морда по кулаку соскучилась? Так я живо ее раскрашу!
        - Я вас не задевал… Пропустите! — потребовал Юра.
        - Гляньте, они чипчиллигенция, с нами разговаривать не желают. Какое за это наказание полагается? — обратился рослый к своим дружкам.
        - Дай, Ваничка, ему в ноздрю… Чтоб прилег. А мы тут второго железкой угостим.
        «Только бы не в лицо», — подумал Ромка и, пригнув голову, ждал нападения. В это время рослый, толкнув Юру в грудь, хотел ударить наотмашь. Лапышев, видно, ждал этого. Увернувшись, он отскочил в сторону и предупредил:
        - Лучше не приставайте… худо будет! Сейчас выйдут остальные, стащим в милицию!
        - Вранье! Там одни шмакодявки! — донесся из тьмы голос, похожий на прохоровский. — Бей легавых!
        Ромка встретил набегавшего парня тычком утяжеленного кулака. У того слетела с головы шапка. Но второй нападающий сбил Громачева с ног. Тузя друг друга кулаками, они покатились по земле.
        Двум другим парням не удалось свалить Лапышева. Он ловко отбивался от них ногами. Не зря же Юра был лучшим форвардом. Удары его рабочих сапог с подковками на носках и каблуках были опасны и чувствительны.
        Из проходной в этот час вышли девчонки. Услышав шум драки, они стали звать Калитича на помощь. Раздалась пронзительная трель свистка охранника…

* * *
        Очнулся Громачев от боли в затылке. Словно в тумане он увидел людей в белых халатах и яркий свет. К горлу подкатывалась тошнота. Ромка хотел освободиться от рук, державших его, но ему не дали шевельнуться.
        - Потерпи… Потерпи немного, — попросила женщина. — Сейчас наложат швы.
        Потом ему забинтовали голову и вывезли из хирургической.
        Странное состояние было у Громачева: он все слышал, но не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. И позывы к тошноте не проходили.
        В полубессознательном, бредовом состоянии Ромка пробыл почти два дня. А в воскресенье утром как-то все сразу прошло. Когда санитарка принесла в тазике воду, Ромка сам сумел умыть лицо и вытереться полотенцем.
        Несложные движения все же его утомили. Откинувшись на подушку, он закрыл глаза и уснул.
        Спал он часа три, но, открыв глаза, решил, что сон еще продолжается. У его койки сидели Калитич, Нина и «Слоник».
        - А где Юра? — спросил Ромка. — Что с ним?
        - Молчи! — велел Калитич. — А то нас выгонят. Тебе еще рано разговаривать.
        - А вы негромко. Его не покалечили?
        - Нет, — зашептала «Слоник». — Отделался синяками и порванной курткой. Там, где вы дрались, милиционеры нашли кастет. Юра сразу узнал, такие в вашем цеху отливали. Прохорова и Маслюкова на допрос вызывали. Но они ни в чем не сознались. Вашего мастера по настоянию Вани Калитича уволили.
        - А как живгазета?
        - Полным ходом репетируем. На твои роли дублеров взяли. Желающих больше чем нужно.
        - Хотят так же по башке получить? — пошутил Ромка.
        - Молчи, тебе разговаривать много нельзя, — вмешалась Нина. — Мы тут киселя и морсу принесли. И яблок немного. Поправляйся.
        И она стала выкладывать из сумки в тумбочку принесенные банки и кульки. В дверях палаты показалась медицинская сестра и глазами показала, что гостям пора уходить.
        Нина крепко сжала Ромке руку и, шепнув: «Я без тебя скучаю, выздоравливай скорей», — ушла.
        Оставшись один, Громачев задумался. Ему не первый раз попадало за сочинительство. Может, характер излишне подковыристый? Почему так злятся? Прямо готовы убить. Впрочем, на литераторов всегда нападали, особенно — на сатириков. Чем они упорней отстаивали свои принципы, тем их сильней наказывали. Побеждают сильные духом. Готов ли он к такой жизни?
        Ромка еще недостаточно знал себя и не мог заранее сказать, как бы он поступил в том иди ином случае, но уже твердо был уверен, что не отступится от сочинительства, не бросит его.
        Через неделю в больницу пришли Лапышев и Домбов. Они принесли кучу новостей.
        - В литейке новый мастер, — сообщил Юра. — Он из матросов. Иваном Силычем зовут. Член партии с семнадцатого года. Мужик свой, но без всякого панибратства. Совсем не похож на Пал Палыча. Лестницу трапом зовет, завалочную площадку — мостиком. А когда подавал сигнал на заливку, то крикнул: «Свистать всех наверх!» Ребята Силыча боцманом прозвали.
        - А что с Прохоровым? — поинтересовался Ромка.
        - Это он хулиганов подговорил, — ответил Юра. — Установить было нетрудно. Маслюков и другие ребята кастеты из бронзы отливали, а Прохоров — из чугуна. Тебя ударили чугунным. Сломанную половинку милиционеры нашли. Оказывается, Прохоров всю шпану своей улицы кастетами снабжал. Не ты один покалечен. Его выгнали из фабзавуча и, видно, будут судить.
        - Вот это ни к чему. Ребята и так на нас окрысятся, рассуждал Ромка.
        - Ничего подобного, Прохорова мало кто переваривал. Разве что Маслюков.
        - Ну, а с Пал Палычем как?
        - У следователя никто из ребят относительно посторонних отливок не проговорился. Не хотели Пал Палыча под тюряху подводить. Его уволили только за то, что не сумел в цеху порядка наладить. Легко отделался. Теперь, говорит, маркером в бильярдной устроился.
        - А живгазетчики не разбежались?
        - Наоборот — много новичков пришло. Выступление прошло под аплодисменты. Тебя вызывали. Сначала конечно мы от волнения задыхались и спотыкались, потом разыгрались. Хочешь, покажем, как с Толей бурсаков изображали? Он был Гороблагодатским, а я — Тавлей.
        Сделав зверские физиономии, ребята диким голосом запели:
        Сколь блаженны те народы,
        коих крепкие природы
        Не знали наших мук,
          не ведали наук!
        Затем с прибаутками стали показывать, как надо терзать, стегать и устраивать «волосянки».
        Видно, сценка Лапышеву и Домбову пришлась по вкусу. Они с удовольствием разыгрывали ее. Анатолий даже научился ходить как-то боком и делал такую физиономию, что всех в палате рассмешил.
        Из больницы Громачев вышел осунувшийся. Сбритые волосы еще не отросли.
        - A-а… болящий явился! — шумно встретили его литейщики. — А ну, калека, показывай: какой след наши кастеты оставляют?
        Они окружили Ромку и стали рассматривать шрам.
        - Фу-у! Мы думали, черепушка расколота, а у него шрамик паршивенький! — говорили насмешники.
        - Вам сотрясения мозга мало? — вставил Лапышев.
        - Слушай, а после сотрясения он что, истчо умней станет или вовсе очумелым? — спросил Тюляев.
        - Сам-то ты очумелый. Простой грамматики освоить не можешь. «Истчо»!
        Судя по дурашливым репликам, ребята не считали Ромку виновником перемен.
        - Ах вот ты какой герой! — увидев Громачева, сказал новый мастер. — Я думал, заморыш какой, раз дал себя обидеть. Боевых ран не стыдись. Мы, старая гвардия, гордимся ими. Ты думаешь, прежде среди мастеровых хулиганов не было? Были, да еще какие — с мясниками из «черной сотни» на нас нападали. Приходим в цех после потасовки — у одного глаз подбит, у другого скула на сторону. А не унывали, бывало, дразнили друг друга да посмеивались.
        - А я и не унываю. Меня кастетом не запугаешь.
        - Ну и добро, — заключил мастер. — Так держать!
        Летние каникулы
        Начались дни зачетов. Впереди замаячили каникулы.
        - Ты куда летом поедешь? — спросила Нина Ромку.
        - Домой, наверное, куда же еще?
        - А не хочешь побродить по Военно-Грузинской дороге? Калитич туристскую группу собирает. Проезд на Кавказ у нас бесплатный, деньги понадобятся только на еду.
        - Заманчиво! Надо подумать, — неопределенно ответил Громачев.
        Но стоило заикнуться о Кавказе Лапышеву, как тот взорвался:
        - Ты никак из-за паршивой девчонки товарищей собрался предать? Разве не знаешь, что нас уже третьей командой числят? А может, и за вторую играть придется. И думать не смей!
        Пришлось Нине сказать, по какой причине он не сможет составить компанию в поездке на юг.
        - Ладно, гоняй все лето мяч с твоим противным Лапышевым, а мы горным воздухом подышим! Эх ты, поэт! Там Пушкин и Лермонтов бывали! Орлы парят! А у тебя на уме какое-то киканье!
        Отпуск у Ромки получился каким-то суетливым. Он часто ездил в Ленинград, благо билеты бесплатные, тренировался, играл в футбол и чуть ли не половину ночей проводил в вагонах, на жестких полках. Питался всухомятку.
        С Аллой восстановить прежних отношений не удалось. Она водилась с компанией девятиклассника Андриловича. Эти юнцы в школе держались обособленно. Мальчишки ходили в белых рубашках «апаш», а жеманные девчонки — в белых передниках и кружевных воротничках. Все они, перейдя в девятый класс, воображали о себе бог знает что и к Ромке относились с таким снисхождением, точно он был много ниже их.
        Днем эта компания проводила время на теннисном корте либо играла в крокет, а вечером устраивала танцы. Алла, чтобы хоть немного возвысить Громачева среди своих друзей, как-то предложила разговаривать и острить только стихами. Она знала, что в этом состязании Ромка победит.
        Девятиклассники согласились и некоторое время пытались пикироваться хрестоматийными стихами. Но состязания в остроумии не получилось. Ромка забивал мямливших пижонов хлесткими четырехстишиями. Эта не понравилось Андриловичу. Показно зевнув, он сказал:
        - Скучища, друзья! Давайте лучше потанцуем.
        И Алла, чтобы сгладить неловкость, поддержала его: захлопала в ладоши.
        Мальчишки притащили на веранду граммофон и, поставив пластинку с танго, приглушили свет и разобрали партнерш. Танцевали они манерно: кавалеры размагниченно топтались, а томные девицы, напустив на себя отчужденность, устремляли пустые взоры в стороны.
        «Топчутся, как цапли», — подумал Громачев, оставшись без партнерши. В перерыве он переменил пластинку и, запустив польку, принялся кружить Аллу. Да так, что девятиклассники шарахались в стороны. Это не понравилось Андриловичу. Он остановил Громачева и спросил:
        - Вы что, милейший, спятили?
        - Я бы просил, милорд, не делать мне замечаний, если не хотите очутиться за пределами веранды, — в тон ему ответил Ромка.
        - Это мы еще посмотрим, кто кого выставит…
        Стебниц, опасаясь, драки, подхватила Громачева под руку и увела в сад.
        - Ромушка, не надо… прошу, — уговаривала Алла. — Ты меня ставишь в неловкое положение.
        - А ты брось их к шутам и пойдем гулять вдвоем.
        - Я не могу покинуть… они — мои гости.
        - Ну, что ж, тогда оставайся с ними, а я больше сюда не ходок.
        И Ромка ушел, хлопнув калиткой.
        Утром Громачев решил, что слишком много времени у него уходит на развлечения.
        Им давно был придуман и выношен рассказ о фабзавучниках, нужно было лишь сосредоточиться и все изложить на бумаге.
        Ромка взял чернила, бумагу и поднялся на чердак, где Дима устроил «тихий кабинет». Здесь стоял старый столик, потрепанное кресло, а по стенам и на балках валялись и сохли Матрешины целебные травы, распространяя запах свежего сена.
        Углубись в рассказ, Ромка ворочал неуклюжие фразы так и этак, переставляя слова, вычеркивая, дополняя. Он уже не рвал и не комкал, как прежде, неудачные листки, а, переписывая, брал из них крупицы ценного.
        Увлекшись работой, Ромка не сразу расслышал оклики Матреши.
        - Ромушка, тебе письмо принесли.
        Письмо было от Нины, коротенькое и дружеское. Она восхищалась видом Кавказских гор и дикостью природы.
        «Теперь я лучше понимаю лермонтовскую Тамару и Демона, — писала она. — Жаль, тебя нет с нами, мы бы побродили с тобой на вершинах в поднебесье. Как здесь легко дышится!»
        Хотелось ответить стихами.
        Но сразу переключиться с прозы на поэзию не удалось. Стихи получились слащавыми и пустыми. Они не годились для письма. Ромка взял надсоновские строки и, чуть видоизменив их, написал:
        Погибаю, глупо и безбожно,
        Гибну от нахальной тучи комаров,
        От друзей, любивших осторожно,
        От язвивших слишком глубоко.
        И в конце добавил: «Живу суетливо и не слишком интересно. Участвую в футбольных баталиях, сплю на жестких полках вагонов, дремлю на встречах с прежними друзьями. Отраду нахожу лишь за письменном столом, когда витаю в таком же поднебесье, как у вас на вершинах».
        Производственная практика
        Осенью двор фабзавуча заполнился подростками нового набора. Все они толклись около доски со списками. Одни радовались, другие утирали слезы.
        Среди новичков с видом опытных мастеровых, щеголяя измазанными спецовками, расхаживали монтажники, модельщики, токари и жестянщики. Фасоня, они расхваливали свои специальности и давали неудачникам обещания похлопотать за них. Кузнецы и литейщики вели себя солидней. Они никого не заманивали в свои цеха, а если новички к ним обращались за советом, гордо говорили:
        - Наше дело тяжелое, мозгляк его не осилит.
        На доске объявлений конторщица вывесила приказ:
        «С 15 сентября сего года ученики второго года обучения идут на производственную практику в железнодорожные мастерские. В связи с этим изменить расписание: на теорию отводить два часа, на практику — шесть».
        Началось ликование: наконец-то дадут настоящую работу!
        Собираясь на производственную практику, ребята постриглись, надели новые спецовки и напустили на себя важность: говорили солидно, стараясь басить и меньше вертеться.
        Размеры паровозоремонтных мастерских, вытянувшихся почти на километр, потрясли фабзавучников. Литейный цех оказался обширным, как ангар. Под грязной застекленной крышей, гудя и позванивая, разъезжали два мостовых крана, помогая формовщикам разнимать огромные опоки, а плавильщикам — развозить наполненные расплавленным металлом ковши. Со всех сторон трещали автоматические трамбовки, шипел сжатый воздух. Гудели, каждая по-особому, сталеплавильная печь и вагранка. Здесь люди не говорили, а кричали. В темных очках и широкополых войлочных шляпах плавильщики походили на мексиканцев.
        Фабзавучников мастер усадил в своей конторке. Глядя на подростков боком, словно курица, предупредил:
        - Товарищи огольцы! Цех горячий, строгий. Если будете баловать да бегать по нему — можно угодить в незастывший металл. А это значит — костыли. Можно остаться без ноги или еще хуже… сгореть. Если замечу хоть малое озорство, отниму рабочий номерок. А без него, известно, в мастерские не пустят. Пойдете плакаться к своему начальству. Ясно-понятно?
        Мастер велел фабзавучникам очистить в дальнем углу цеха обширный участок от хлама, затем приказал наносить формовочной земли.
        - Разделитесь на две бригады, выберите старших, — посоветовал «Ясно-понятно». — Первое время будете выполнять простую работу: формовать тормозные колодки. До вас двадцать пять опок в день выставлял вот тот, носатый, — указал он на высокого детину в заношенной спецовке. — Перекроете его?
        - Постараемся, — ответил Маслюков.
        Разделившись на две группы, «футболезцы» выбрали старшим Лапышева, а не игравшие в футбол — спорщика Мотю Седунова. Бригады сходили в конторку и принесли восемь сильно изношенных, с облупленной краской моделей. Они действительно были просты — без всяких выступов и отверстий. Восемь изогнутых брусков. Если приставить один к другому, — получится колесо.
        - Работенка для дикарей из племени ньям-ньям, — определил Виванов. — Вот так производственная практика!
        Но делать было нечего. Чтобы не оплошать, работали не спеша, сменяя друг дружку. Остальные же, усевшись вокруг, кто на пустых опоках, кто на ситах, курили и давали дурашливые советы.
        К гудку в дальнем конце цеха под заливку выстроилось только шестнадцать опок.
        - Негусто, — сказал мастер. — За пару болванок платят по тридцать восемь копеек. Значит, за смену вы заработали шесть целковых с грошами. Всем даже на обед не хватит. Неважнецкие из вас кормильцы!
        На другой день, чтобы не слышать попреков, фабзавучники заполнили весь свой угол готовыми формами. А мастер опять недоволен:
        - Где же тут у вас заливщики пройдут? Мне больше тридцати форм не нужно. Чугуну не хватит.
        В других цехах фабзавучников приняли еще хуже. Старые производственники привыкли работать с подручными: «Ванька, подай… Ванька, сбегай… Ванька, притащи». Чтобы выучиться мастерству, они сами в юности по пять лет были на побегушках. Этого ждали и от новичков. А те заартачились:
        - Мы учиться пришли, а не за папиросами бегать да стружку подметать.
        Многие фабзавучники неприкаянными бродили в цехах. И производственники не обращали на них внимания.
        - К чему мне такой подручный, — говорили некоторые из них. — Он не слушается, грубит, а я тронуть его не смей. Разве так выучишь?
        В механическом цехе для низкорослых токарей отвели угол, где стоял огромный строгальный станок. Мастер закрепил чугунную болванку, приладил к суппорту резец и пустил в ход.
        - Наблюдайте, — сказал он, — учитесь. — А сам ушел.
        Работа на строгальном простая: суппорт движется над болванкой взад-вперед и срезает с нее резцом стружку. Только смотри за станком, а делать ничего не надо.
        Ходили мальчишки с девчонками вокруг станка, ходили… пока не надоело следить за резцом. Копнов от скуки придумал себе занятие.
        - Ребята, глядите, какой я трюк покажу!
        Он взобрался на станину, подождал, пока к нему подойдет суппорт, и разом оседлал его. Сел верхом и разъезжает. Из-под резца искры брызжут и стружка отлетает.
        Других мальчишек зависть взяла, им тоже захотелось перед девчонками удаль показать.
        - Слезай, что ты так долго катаешься!
        Копнов изловчился и прыгнул на цементный пол. Его место занял самый вертлявый токаришко, но не очень храбрый — Вовка Пушко. Устроившись на суппорте, он побледнел, съежился и с опаской поглядывал на вылетавшие искры. Чего доброго, можно в станок угодить.
        - Нет, лучше я в другой раз, — через минуту сказал он.
        - А тоже просился! Вот как надо сидеть, — бравировал Копнов, опять залезая на суппорт.
        В это время из-за станков вышел мастер и крикнул:
        - Вы что, стервецы, делаете? Живо слезай!
        Копнов спрыгнул, да неловко: зацепился карманом за болт! Его потащило к шестеренкам.
        Девчонки завизжали.
        Мастер дернул за приводной ремень, сорвал его со шкива. Суппорт остановился.
        - Паршивцы! — закричал мастер. — Рано вам самостоятельность дают. Сами, подлецы, покалечитесь и других под тюрягу подведете! Вон все из цеха!
        Набедокурили и монтажники. Привели их в депо, где ремонтировались паровозы, поставили в сторонке и сказали:
        - Стойте и смотрите. Привыкайте к паровозному делу.
        А кому охота просто так торчать? Фабзавучники разбрелись по депо, принялись у слесарей работу выпрашивать. Те позволяли парнишкам буксы протирать, чистить от нагара топки и трубы.
        За два дня фабзавучники так извозились, что стали похожи на трубочистов. Паровозники смеялись.
        - Ничего, привыкайте, от мазута еще никто не умирал.
        Фабзавучникам конечно хотелось слесарной работы — пошабрить, пригнать, подпилить. А им продолжали давать самую никудышную работу подсобников. Почисти… керосинцем промой… ветошью протри.
        - Три, три и — дырка, — ворчал Шмот. — Слесарное дело забудем.
        И фабзавучники стали увиливать от грязной работы, шататься без дела по депо, глазеть, как выкатывают обновленные паровозы, а на их место на ремонтную канаву ставят инвалидов.
        Перед обедом в депо пригнали с путей еще теплую «овечку» — на профилактический ремонт. Шмоту захотелось детальнее разглядеть будку машиниста, и он подговорил ребят забраться на паровоз.
        - Ощупать надо. По учебникам учили, а в руках даже регулятора не держали.
        Парнишки огляделись. Рядом никого.
        - Лезем, — предложил Олег Могучих.
        Четверо мигом вскарабкались в будку машиниста. А там Могучих, будто зная больше всех, стал показывать:
        - Это парометр, давление показывает… Трубка эта — водомерное стекло… Этой ручкой кулису переводят… А где регулятор?
        - Вот, — нашел Шмот. — Только как пар пускать?
        - Сейчас покажу. Дай-ка!
        Точно опытный машинист, Могучих схватил регулятор обеими руками и дернул. Паровоз вздрогнул, чихнул паром и заскрипел колесами.
        Фабзавучники переполошились:
        - Пар в нем! В поршни ударил!
        - Давай тормоз!
        - Пусти к регулятору!
        - Испорчен…
        Все четверо стали хвататься за ручки, за кран, за все подряд. А паровоз пыхтел и катил прямо на ворота.
        - Прыгай, ребята!..
        Затрещали ворота. Паровоз врезался в них буферами и продолжал двигаться. Прыгать было поздно. Ворота сорвались с петель и рухнули под колеса.
        Тут паровоз остановился. Пар в котле кончился.
        Прибежали рабочие. К месту происшествия примчался и начальник депо.
        Из паровозной будки выглядывали перепуганные фабзавучники.
        - Кто вам позволил на паровоз лазать? — закричал начальник депо.
        - Ты их еще месяц без работы подержи, — сказал пожилой рабочий. — Они у тебя все депо разворотят. Ребята здоровы!
        У Шмота и его приятелей отобрали рабочие номерки.
        Больше их в депо не пустили. А через день и в литейке праздношатание закончилось происшествием.
        Отформовав свои полсотни тормозных колодок, фабзавучники пошли поглазеть, как идет заливка форм чугуном. Мостовой кран, визжа от тяжести и рассыпая искры, потащил от вагранки большой ковш, наполненный расплавленным металлом. Предупреждающе зазвонил колокол.
        Ребята, желая получше разглядеть, как искрящаяся струя попадает в прожорливую глотку формы и, крутясь в воронке, уходит вовнутрь, так близко подошли к опоке, что услышали в ней сердитое ворчание чугуна. Заполняя пустое пространство, металл тыкался во все стороны, искал лазейку на свободу, фырчал и плевался огнем… И вдруг нашел плохо замазанную щелку в стыке опок. Сначала показался синий язычок, а затем острая струйка хлынула на горелую землю и… на сапог неосторожного фабзайца.
        Тюляев взвыл, помчался по цеху. В горячке он не смог найти воду, плюхнулся прямо в лохань с жидкой белюгой.
        Подошли старики литейщики, велели сапог разрезать: Виванов полоснул его перочинным ножом, сорвал дымившуюся портянку, но поздно. Ступня побурела, покрылась белыми полосами.
        Один из стариков вытащил из кармана кусок пиленого сахара, сунул его в руку Тюляева и посоветовал:
        - Разжуй и приложи. Верное средство от ожога, всегда помогает.
        Тюляев торопливо разгрыз сахар, помазал липкой жвачкой волдыри и опять взвыл — еще больней стало. Пришлось вызвать «скорую помощь».
        Когда санитары унесли Тюляева, мастер собрал фабзавучников в конторке и сердито сказал:
        - Вам было сказано: по цеху не шляться. А вы что? Под раскаленный чугун лезете. Если еще раз кого замечу на заливке, номерок отберу. Завтра из своего угла никуда! Ясно-понятно?
        Говорящий паровоз
        Члены бюро пришли к Калитичу.
        - Что будем делать? — спросила «Слоник». — Отовсюду гонят.
        - Я поговорю в парткоме мастерских, — пообещал Калитич. — Надо стариков пристыдить.
        - Лучше в живой газете продернуть, — предложила Шумова.
        - Можно и в газете, — согласился Калитич. — Только посмешней. Пусть слух о приходе фабзавучников вызовет у старичков желание приобрести подручных. Потом появляетесь вы и задаете дотошные вопросы с научной терминологией, взятой из учебников. Вопросы ошарашивают стариков. Те, чтобы сохранить производственные тайны, начинают плести несусветную чушь, даже названия инструментов засекречивают. Одни скрытничают, другие бедокурят, да так, что станки, плавильные печи и паровозы начинают возмущаться. После тарарама живгазетчики выходят на сцену серьезными и спрашивают: «Товарищи производственники, вы что, «Ванек» ждали? К вам пришла озорная, но грамотная смена. Вы же были молодыми. Не пугайтесь нас, мы не конкуренты, мы ваши братья и дети. Поднимитесь на высшую ступеньку, раскрывайтесь, воспитывайте нас по образу и подобию своему!»
        - Слушай, Ваня, ты прямо гений! — воскликнула «Слоник».
        К Мари они пошли втроем — Калитич, Шумова и Громачев. Сергей Евгеньевич встретил их радушно.
        - С новым предложением пришли? Очень приятно! Раздевайтесь, усаживайтесь поудобней и выкладывайте, что придумали.
        Замысел Сергею Евгеньевичу понравился.
        - Технически все выполнимо, — сказал он. — Мы нарисуем и станки, и пылающие печи, и говорящие паровозы. Они будут передвигаться, как живые. Но мы должны быть не только насмешниками, но и носителями новых идей. А что, если предложить взять с паровозного кладбища в фабзавуч никуда не годный локомотив и оживить? Восстановить весь до малейшей детали своими силами?
        - Самим чертить, самим делать лекала, модели, отливать, ковать, обтачивать, — подхватила Шумова. — Это было бы здорово. Но сумеем ли целый паровозище на колеса поставить?
        - А почему бы и нет? Чертежи я беру на себя. Среди ребят есть великолепные чертежники и копировальщики. Ну, а литейщики и кузнецы подходящие, надеюсь, найдутся? — спросил Мари у Калитича.
        - Сколько угодно, — ответил тот, загораясь новой мыслью. — Самостоятельность ребятам понравится, они будут тянуться.

* * *
        Живгазетчики собирались каждый вечер и допоздна репетировали новые сценки, тут же придумывая смешные реплики.
        В субботу к клубу железнодорожников потекли потоки зрителей. По-праздничному разодетая публика заполняла ряды кресел. Тут были инженеры и мастера с женами, пожилые рабочие, профсоюзные и комсомольские активисты. Пришел и НШУ вместе с начальником дороги и мастерских. Они заняли пустующие кресла в первом ряду.
        Живгазетчики, приникшие к дыркам, проделанным в занавесе, от волнения облизывали пересохшие губы. Опасаясь за свои голоса, они сосали леденцы, пили чай из термоса, глотали медовуху — густой кисель, заправленный медом. Больше других беспокоилась за свое горло Шумова. Ей предстояло в промежутке между сценами выступать с пародиями на знаменитых исполнительниц цыганских «душещипательных» романсов. Она выпила сырое яйцо и оставила про запас другое.
        Вот наконец прозвучал третий звонок. Двери в зал закрылись, погас свет.
        - Все ли на местах? — как можно спокойней спросил Сергей Евгеньевич.
        - Готовы!
        - Занавес!
        Дрожь, охватившая вначале живгазетчиков, после хорового речитатива несколько унялась. Наступила та спасительная бесшабашность, похожая на опьянение, которая помогала одолеть волнение, перевоплотиться в героев, заговорить их голосами.
        Сценки бурсацких похождений и уловок фабзавучников развеселили зрителей. В зале то и дело перекатывались добродушный смех и одобрительные хлопки.
        Нину, которая хорошо поставленным грудным голосом исполнила цыганские пародии, дважды вызывали и проводили дружными аплодисментами.
        Выскочив за сцену, она упала на руки Ромки.
        - Дай чего-нибудь попить… Умираю… сердце выскочит!
        Начались миниатюры о железнодорожных мастерских.
        В зале сначала покашливали, потом затихли. Разыгравшись, живгазетчики столь удачно изображали мастеров, их голоса, что зрители мгновенно узнавали своих ворчунов.
        - Никак Никанорыч? Ей-бо, он! — вслух удивлялся кто-то из стариков. — Завсегда такой.
        - Не радуйся, — отозвался «Ясно-понятно», — он и на тебя малость похож.
        - Курагин… Как есть Курагин!
        Удачи фабзавучников встречали одобрительными выкриками.
        - Давай, ребята, наддай жару!
        А когда появился на сцене живой, вращающий глазищами паровоз я басом принялся стыдить начальников депо, зал разразился хохотом и такой овацией, что артистам пришлось на время умолкнуть.
        Спектакль закончился разудалой песней под стук колес паровоза:
        Машинист — фабзайчонок,
        и помощник — фабзайчонок.
        Вся бригада фабзайчата —
        рассерьезные ребята!
        Проводив после спектакля именитых гостей, за кулисы пришел довольный НШУ. Пожимая руку Калитичу и Сергею Евгеньевичу, сказал:
        - Здорово придумали с паровозом! Начальство с одобрением отнеслось. Обещало дать старый локомотив на растерзание.
        Злополучная модель
        Обещанный паровоз был притащен в старое депо и поставлен на ремонтную канаву. Это была сильно проржавленная и покалеченная в крушении «овечка». Старые паровозники осмотрели «подарок» и пришли к выводу, что паровоз наполовину придется обновлять. Для этого требовался энтузиаст-организатор, чтобы добывать в цехах нужные детали. Кто же возьмется за столь хлопотливое дело?
        Иван Калитич не зря ходил к паровозникам на уроки по спецделу, сидел за партой, делая чертежи, и вел записи. Он надеялся вместе с юнцами постигнуть науку машинистов. Когда возникла идея восстановить руками фабзавучников паровоз, он сказал себе: «Может осуществиться мечта. Решайся! Сейчас или никогда! Надо только не трусить. Не боги горшки обжигают». Он пошел к начальнику школы и попросился в организаторы по восстановлению паровоза.
        - А как же комсомол? — спросил тот.
        - У меня есть хорошие заместители — Зоя Любченко и Юрий Лапышев. Они потянут; Ну и я конечно помогу.
        - Хорошо, — сказал начальник школы. — Для консультации я дам преподавателя спецдела Тройского. Он — паровозный волшебник, локомотивы нутром чувствует.
        С консультантом повезло. Инженер Тронский знал все системы локомотивов и умел ставить диагнозы заболевшим машинам. Кроме того, он любил свое дело и был заражен неуемной энергией, которая передавалась другим.
        По просьбе Калитича вместе с ребятами Тронский принялся разбирать паровоз и определять, каких частей не хватает, какие износились, какие требуют только промывки керосином да очистки. На размонтирование «овечки» он тратил много времени и даже спецдело преподавал не в классе, а в депо, чтоб каждый мог потрогать детали машины.
        Наступило время заняться локомотивом и другим ребятам. Первыми включились столяры. По чертежам они изготовили модели. Модели перешли к литейщикам. Те, чтобы лучше понять чертежи, пришли в депо взглянуть на детали в натуре.
        Паровоза на яме уже не оказалось. Его рама была подвешена на цепях, котел покоился на козлах, а колеса сгрудились на запасных рельсах. Все остальные части машины, промытые и густо смазанные, лежали на деревянных щитах.
        Калитич, выбрав чертежи первоочередных отливок, сказал:
        - С мелочью, старики, надеюсь, справитесь, а вот с этим чудищем, — показал он на треснувший во время крушения паровой цилиндр, — навряд ли. Работенка для квалифицированных формовщиков. Закажу в вашей литейке.
        В литейном цеху заказ паровозников был принят неохотно, потому что оба формовщика, набивших руку на формовке цилиндров, отсутствовали: один заболел, другого призвали на сборы в армию. Модель пошла по рукам стариков. Те вертели ее, интересовались, по какой расценке пойдет, сколько штук понадобится, а затем говорили:
        - Больно заказ мал. Без брака с первого раза не отольешь, а пока обвыкнешься — работе конец. Ничего не заработаешь.
        И передавали модель дальше. Добровольцев в цеху не нашлось.
        «Ясно-понятно» обозлился. Схватив модель, он подошел к носатому Глухареву и приказал:
        - К пятнице две штуки отформуешь. Смелей надо работать, нечего на ломовой работе деньгу зашибать.
        - Смелей… смелей, — передразнивая мастера, ворчал Глухарев, разглядывая модель.
        Наворчавшись, носатый принялся сеять землю. Сито бесом заплясало в его руках. Модель верзила раскачал свинцовой кувалдой, потом выдернул ее, да так неудачно, что один край осыпался.
        Понося мастера яростными ругательствами, Глухарев с трудом восстановил поломанный край и зашпилил его.
        За остаток дня Глухарев с трудом успел приготовить вторую форму.
        После заливки у его опок собрались любопытные. Носатый, выбив кувалдой дымящуюся, горелую землю, поднял клещами еще не остывшую отливку; разглядев ее со всех сторон, простонал:
        - Брак… недолив!
        Те, кто отказались формовать станину, сочувствовали ему и давали советы:
        - Ты бы ее вот так поставил. Сюда шишечку, пару солдатиков… а здесь пришпили, чтобы не рвало.
        - Напору маловато. Выпара и литники нарастить надо и проколов больше, чтобы газ выходил.
        Наслушавшись советов, Глухарев на следующий день в каком-то исступлении сделал три формы и выставил их с наращенными литниками. А после заливки опять каркал:
        - Брак… брак! Холера ее раздери!
        Он схватил ненавистную модель, снес в конторку, отдал мастеру и потребовал:
        - Давай расчет или другую работу. С этим цилиндром запсихуешь — сплошной брак. Без штанов останешься.
        - Ну и мастеров же мне господь бог подкинул! — в сердцах сказал «Ясно-понятно». — Привык по-медвежьи дуги гнуть, вот и наломал дров. Ладно, иди. Завтра подберу тебе что-нибудь по ломовому разряду.
        И модель цилиндра осталась в конторке.
        - Ребята, давайте попробуем, — предложил Лапышев. — Что нам терять? А вдруг получится.
        - Валяй, — подтолкнул его Тюляев, — чем черт не шутит.
        Напустив на себя солидный вид, Юра сходил к «Ясно-понятно» и уговорил его дать трудную модель хоть на один дань.
        С формовкой цилиндра, лапышевская бригада возилась все послеобеденное время. Чтобы газы имели выход, длинной шпилькой ребята искололи землю в верхней опоке, затем с помощью крана сняли ее, закрепили шпильками края формы, и все ломкие места. После этого осторожно раскачали модель и вытащили из земли…
        Срывов почти не было. Но и незначительные изъяны не остались без внимания: в крохотные щербинки земля вмазывалась по крупинкам.
        Взглянув на работу фабзавучников, мастер одобрительно хмыкнул. Он не ожидал такой тщательной отделки. Посоветовав чуть подсушить лампой форму, «Ясно-понятно» похлопал Лапышева по плечу и, скосившись в сторону стариков, шепнул:
        - Утрите им нос, пусть краснеют.
        Форму заливали с такой осторожностью, словно это было изделие тоньше шила. И металла не пожалели — дали ему выплеснуться из выпаров.
        Ребята с трудом выдержали время, положенное на остывание отливки, потом дружно раскрыли опоку и в несколько рук принялись счищать седую землю.
        - Вышла! Вышла, елки зеленые! — первым закричал Тюляев и заплясал.
        Отливка была точным отпечатком модели, оставалось только обрубить литники.
        - Эй, мастера! — обратился «Ясно-понятно» к формовщикам, отказавшимся от цилиндра. — Поглядите, как можно без брака работать.
        - Глухарев! — озорно окликнул Виванов. — Подойди, научись.
        Глухарев подошел, но не учиться, а схватить за грудки обнаглевшего молокососа.
        - Чего орешь, как полоумный? Может, вон энтого захотел? — пригрозил он, поднося к носу Виванова огромный кулачище.
        Носатому не дали обидеть парнишку. На него надвинулась вся бригада.
        - Полегче! — сказал Лапышев. — Отпусти парня! И сам не ори, он тебе не подручный.
        Глухарев откинул Виванова в сторону.
        - Катись и на глаза не показывайся, задавлю, как червяка, — вращая белками и раздувая ноздри, погрозился он. — И ты, бригадир, не пугай, а то сам схлопочешь.
        И он, пнув ногой подвернувшееся сито, взбешенным ушел в душевую.
        К ребятам, прихрамывая, подошел один из друзей носатого; Жестом собрав их в кучу, поучающе сказал:
        - Рабочий рабочего не подводит. Удачей не фасоньтесь. Хвастунов у нас не любят.
        Предупреждение было не напрасным. Утром отлитый цилиндр превратился в груду металлических черепков. Браковщик в поисках «соловья» — пустоты в металле нечаянно разбил его.
        - Ну и подлецы! — возмутился мастер. — Этого я им не прощу. Готовый цилиндр угробить!
        Фабзавучники собрались в кружок. Надо было обсудить: что же предпринять?
        Тюляев с горестным видом вытащил пачку «Пушки» и предложил товарищам закурить. Папиросы взяли те, кто не переносили табачного дыма.
        Увидев понурых фабзавучников, Глухарев громко загоготал и не без издевки заметил:
        - Ишь, задымили! Сейчас в слезы вдарятся, жалиться пойдут. Второго такого им не осилить.
        Говоря это, он ногами утаптывал землю в опоке. На ломовой работе он недурно зарабатывал.
        - Надо носатому нос утереть, — предложил Лапышев. — Давайте два цилиндра отформуем.
        Закончив перекур, парнишки молча принялись просеивать землю и опять заложили в опоку многострадальную модель.
        Взрослые литейщики искоса поглядывали на них и с одобрением говорили:
        - Молодцы, не отступились. Будущая мастеровая гвардия.
        - Сопли помешают, — продолжал свое Глухарев. — Металл только зря изводят.
        Ребята не ушли из цеха, пока не убедились, что отливки получились аккуратными, не хуже первой. Но на этот раз они не плясали, а спокойно металлическими щетками счистили с цилиндра обгорелую землю, спилили литники и сами отнесли отливки на обработку монтажникам.
        Зеленая улица
        Вечером на карнизах дома ворковали голуби. Ночью где-то дико кричали и дрались коты. В открытую форточку врывался влажный воздух, приносивший запах моря и весенней свежести.
        Утром с крыш шумно сорвались сосульки и со звоном разбились на асфальте двора.
        Четыре «футболезца» проснулись без будильника. Сон еще бродил в них. Они потягивались в постелях и охали.
        - Ну и сны, — пожаловался Юра. — Откуда только такая чертовщина берется?
        - Верно, прибачилось такое глупство, што лепей молчать, — согласился с ним Ходырь. — Братцы, а мне пора уже бриться.
        Он вскочил с постели, босиком прошелся по комнате и отыскал в тумбочке доставшуюся от отца в наследство бритву.
        - Сходи за кипятком, — сказал Лапышев. — Все сегодня побреемся.
        Захлопали двери и в других комнатах, хотя не было и семи часов.
        Шмот продолжал спать… Во сне он чмокал губами и что-то бормотал. «Футболезцы» собрались около него, набрали в легкие побольше воздуха и крикнули:
        - Шмот, проснись… весна!
        От неожиданности вратарь скатился с койки на пол и ошалело вскочил.
        - Вы чего пугаете? Такой сон видел! Не дали досмотреть.
        Из кухни Домбов вернулся с вестью:
        - А девчонки встали раньше нас. Физзарядкой занимаются и хором декламируют: «Идет, гудет зеленый шум».
        Налив кипятку, Лапышев взбил кисточкой в кружке мыльную пену и предложил:
        - Подходи по очереди… Поскоблю.
        Бритва в его руках, казалось, легко снимала темневший пушок под носом и на подбородке, но через минуту появлялся приметный след: крошечные капельки крови. Это парнишек не обескураживало. Они же мужчины! Должны терпеть.
        Позавтракав, «футболезцы» надели куртки, кепки и, слыша, как с гомоном спускаются по лестнице девчонки, выбежали из комнаты.
        На лестнице — кто на перилах, кто по ступенькам — вихрем понеслись вниз и, конечно, обогнали девчонок.
        На улице капель. Темный ноздристый снег. Журчание ручейков.
        Солнце вселилось в каждую каплю, искрилось и слепило.
        Нина Шумова тронула Ромку за локоть.
        - Времени много, — сказала она, — идем пешком.
        Взявшись за руки, они зашагали но набережной. Капли брызг серебристыми чешуйками оседали на черных ее чулках.
        - Почему больше не заходите к нам? — спросила Нина. — Могли бы стихи вспомнить, потанцевать.
        - Некогда, над учебниками корпим. Сама знаешь, зачеты приближаются. Лапышев передышки не дает.
        - Захотели бы, так нашли время. Видно, наша компания вам не подходит.
        - Ну, это ты зря! Самая подходящая. Вот выпустим паровоз, тогда с целым оркестром к вам явимся.

* * *
        В фабзавуче пятнадцатиминутный перерыв. Ученики повыскакивали из классов на солнышко, которое уже светило по-летнему.
        Девчонки выстроились во дворе вдоль ярко освещенной стены и, закрыв глаза, вытянули лица навстречу теплым лучам.
        Мальчишки-первогодники от нечего делать принялись кикать на асфальтированной части двора вместо мяча деревянный обрубок. Старшие же толпились около кузницы и открыто курили. Это им уже не запрещалось.
        Неожиданно из проходной выбежал Юра Лапышев и помчался к административному корпусу. Все приметили, что он взмок от бега и принес какую-то волнующую весть.
        - Юра, постой! — окликнул его Виванов.
        Но Лапышев, махнув рукой, стал подниматься наверх, прыгая через три ступеньки, и скрылся в кабинете начальника школы.
        - Что могло случиться? — недоумевали литейщики. — Не зазнался ли Юра, все-таки заместитель отсекра!
        Перерыв подходил к концу, когда Лапышев, высекая коваными каблуками искры, скатился с лестницы и, не удержавшись, последние студентки пересчитал задом и спиной. Охая и хохоча, он с трудом поднялся и закричал:
        - Ребята! Внимание! Как только остановятся моторы и станки, все выходим на улицу! Идем в депо. Сегодня пробный пробег нашего паровоза. Ур-ра-а, ребята!
        Через проходную никто не пошел. Мальчишки настежь открыли ворота. Послышалась команда «Строиться!» Но разве фабзавучников удержишь? Вырвавшись на улицу, они наперегонки помчались к паровозоремонтным мастерским.
        У депо, украшенного флажками и гирляндами, стража — цепь из паровозников.
        - Наберитесь терпения! Пусть все соберутся, — распоряжался председатель месткома Леша Квокарев. Он вскарабкался на погнутый котел, намереваясь закатить «речугу», но его голос заглушил басистый гудок мастерских, извещавший об обеденном перерыве.
        - Расступись… выводят!
        Скрипя, медленно распахнулись высокие ворота. Из сумеречной утробы депо выкатился глазастый, сверкающий свежей краской, живой, дышащий паром «ОВ-75». Его украшали зелень и кумач.
        - У-гу-гу-у-у! — гудком приветствовал Калитич толпу. Лицо его было измазано, но сияло от счастья. Сегодня он сам поведет восстановленный паровоз.
        Оставив «овечку», Калитич спрыгнул на землю и попал в объятия Зои Любченко. «Слоник» при всех расцеловала его и сказала:
        - Спасибо за паровоз! Пусть исполнятся все твои желания!
        - Все… все?.. — как бы не веря, переспросил Калитич.
        - Все, — повторила девушка и смутилась.
        Ребята не поняли, о чем у них идет разговор. Обступив паровоз, они выискивали свои детали и хвастались:
        - Этот медный краник я отливал.
        - Наша поковка!
        - Мы с Колькой модель стругали, а потом уже литейщики и токаря…
        - Эвон наш конус!
        Каждый искал частицу своего труда в пыхтящем великане.
        Шмот лазал под колеса с масленкой. Он еще раз осматривал поблескивающие части локомотива. Как же иначе? Ведь сегодня Шмот будет помогать Калитичу вести «овечку» на первом перегоне.
        Высыпали из мастерских и взрослые производственники. Им тоже любопытно взглянуть на дело рук мальчишек и девчонок.
        Толпа собралась большая. Вот семафор засветился зеленым огоньком и поднял железную руку. Путь свободен — «овечке» фабзавучников зеленая улица.
        Калитич, Тронский и Шмот вскарабкались по железным скобам на паровоз и, помахав руками, дали гудок.
        Выплевывая из трубы кольцами дым и забрызгивая ребят свежим паром, паровоз взмахнул кулисами раз… два… Колеса сперва забуксовали, затем сдвинулись с места и покатили по рельсам.
        Под восторженные выкрики вверх полетели кепки, береты, платки… Некоторые парнишки вприскочку побежали за «овечкой», но вскоре отстали. А паровоз, набирая скорость, прогудел еще раз и скрылся за семафором.
        Главный зачет был сдан: собственными руками ребята оживили локомотив и выпустили работать на линию. Многие стали мастерами своего дела.
        1

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к