Подростки Борис Семёнович Ицын
        ЮНЫЙ ЧИТАТЕЛЬ!
        Советская власть дала тебе многое: возможность получить образование, уверенность в завтрашнем дне — то, что люди называют счастьем. Но оно, твое счастье, досталось дорогой ценой. За него боролись и гибли лучшие люди нашего народа. И часто дети, подростки были серьезными помощниками в этой борьбе.
        О трех подростках — детях рабочих и их подругах — верных друзьях челябинских революционеров и повествует книга Бориса Семеновича Ицына «Подростки».
        На фоне исторических событий повесть рассказывает о крепкой дружбе мальчиков и их подруг, девочек, связанных общим делом.
        Насыщенная большим содержанием, жизнь ребят постепенно делает их настоящими помощниками большевиков-подпольщиков.
        Подростки




        ГЛАВА I
        СКАЗ СТАРОГО ФЕДОСЕИЧА
        Валька старался идти как можно медленнее. Ребята, возбужденные победой, умчались вперед, а он нарочно отстал.
        На душе было скверно. Сердце щемяще ныло.
        «Убежали, — тоскливо думал мальчик. — Им что! Их ругать не будут, а меня…»
        Он тяжело вздохнул и вытер кулаком кровь, сочившуюся изо рта.
        «Лучше бы пять зубов выбили, а то…»
        Валька еще раз взглянул на рубашку. Новая, она была разорвана у ворота.
        «И зачем я только вырядился? Господи, что делать?» — он едва не плакал.
        Вдали прокатился паровозный гудок. Его совсем близко повторило эхо.
        «Пассажирский, — подумал мальчик. — Отец уже дома. — Сердце сжалось сильнее. — Еще не ужинали. Спать лягут не скоро, не переждешь».
        Поглядел на небо. Солнце садилось и багровые отсветы золотили высокую заводскую трубу, верхушки сосен в далеком бору. На востоке зажглась первая вечерняя звезда.
        «Ну почему именно мне порвали в драке рубашку, а не Кольке или Митьке Механику?» — подумал Валя о своих приятелях. — «Митька, он хитрый, что-нибудь обязательно придумал бы, отвертелся от наказания. Не зря его Механиком прозвали. Такой парень — сразу сообразит. А я ничего не придумаю. Разве догнать Митьку, может, посоветует что? Да где там! Механик, поди, давно на поселке хвастает ребятам, как он ловко одному колупаевскому нос расквасил…
        Тоже друг, — убежал и хоть бы что! Как бы сделать, чтобы не попало? Домой не идти? Нельзя! Завтра все равно придешь, еще хуже влетит. Хорошо бы сейчас сразу вырасти. Идти, идти, да и вырасти! Тогда пришел домой, скинул рубашку и никаких! Пусть себе мать ворчит. Драться с большим небось не стали бы».
        Валя брел задворками, вдоль огородов. Брел медленно, стараясь оттянуть время. А мысли все возвращались к тому, что произошло.
        Вот утром прибежал он на заводскую площадь в новой голубой рубахе. Как завидовали ему ребята! К оврагу, где спрятались колупаевцы, он бежал впереди и, наверно, все мальчишки любовались им. А потом… как он налетел, как дал одному, тот так и перевернулся! И дернул же черт противного колупая схватиться за расстегнутый ворот рубахи. И вот…
        Самое неприятное было то, что, увидев разорванную рубаху, Валентин рассвирепел. Он кинулся на обидчика, нарушив всякие правила кулачного боя, дал ему подножку, пнул лежачего. А потом, когда на него налетел еще кто-то, он стал даже пинаться, словом, окончательно осрамил себя как кулачный боец.
        Слава кулачного бойца! Какой парнишка из поселка не мечтал о ней?! Первый мастер драться на кулачках пользовался всеобщим уважением. О лучших из них рассказывали были и небылицы.
        Ходить стенкой на стенку исстари было любимым развлечением не только в деревнях, но и в городах. По первому льду сходились на Миассе городские и зареченские. Городские приглашали к себе прославленных бойцов из Никольского поселка и Колупаевки.
        Да и «задирами», которые выходили на лед первыми, брали не просто случайных ребятишек, а известных в городе и поселке драчунов. И это считалось честью.
        Поглядеть на кулачные бои сходились и съезжались со всего города. В проведении этих побоищ был свой порядок, свои неписанные, но строгие правила. Нельзя было драться без рукавиц, и, боже сохрани, что-нибудь вложись в рукавицы: свинчатку, гайку — за это, если узнается, и свои, и чужие изобьют до полусмерти.
        Вначале на лед выходили ребятишки. Они задирали друг друга, дразнили, награждали всякими обидными кличками и, наконец, сходились стенка на стенку. Как только одна стенка начинала отступать, на поддержку ей выходили парни. И сразу навстречу им вставала стенка вражеской стороны. Тут уж бои были поинтереснее. Зрители начинали входить в азарт, подбадривая бойцов криками, свистом.
        Кое-кто из купцов держал пари за стенку в целом или за своего любимого бойца. Однако наибольший азарт начинался, когда шли в драку мужики, бойцы многоопытные, тренированные. Правда, иной раз драчуны увлекались, вскипали яростью, и тогда полицмейстер или пристав, которые обычно бывали среди зрителей, давал знак дежурным городовым, и драчунов разгоняли. Но до этого дело доходило крайне редко.
        Валька в прошлом году был в городской стенке среди ребятишек-задир. Зареченским тогда досталось. Их загнали на гору, оттеснили до самой толкучки.
        После драки седобородый боец, выпив поднесенную ему чарку водки, подошел к Валентину и, потрепав его по затылку, сказал:
        - Глядел я на тебя, шустрый ты, правильно бился. Выйдет из тебя толк, гляди, и человеком станешь. Попомнишь тогда слова Савелия Архипова.
        Савелий Архипов, кулачный боец, которому было уже за шестьдесят, был одним из знаменитых людей в городе. О нем ходили легенды, вроде той, в которой рассказывалось, как он остановил закусившего удила рысака и едва не разбившего пролетку с ехавшим в ней богачом Горюновым. Архипов, говорят, уцепился за оглоблю пролетки да как хватит жеребца кулачищем по храпу, тот аж присел на задние ноги. Так это было или не так, сказать трудно, но и Горюнов, и многие городские богачи при встрече со стариком здоровались с ним за руку.
        И вот вся Валькина слава полетела вверх тормашками ив-за проклятого колупая, разорвавшего рубаху.
        Мысль о рубахе вернула мальчика к действительности. Ох, будет ему сегодня! Отец так этого не оставит, задает хорошую выволочку.
        Что-то черное бросилось под ноги. Это Шарик, прыгает, повизгивает, хвостом виляет, ластится…
        «Уже и дом? Как скоро! Ну, будь, что будет!»
        Валя на секунду остановился и посмотрел на избу. Маленькая, с покосившимся крыльцом, под старой, кое-как залатанной крышей, она показалась ему неуютной, чужой. Так не хотелось переступать порога. Вот сейчас, только войдет в избу, тут ему и… Но делать нечего. Мальчик вздохнул, прошел через темные сени, рывком распахнул дверь и остановился на пороге, опустив голову.
        - Хорош! — услышал он суровый голос отца.
        - Валька, поганец! — всплеснула руками мать. — Рубаху-то, рубаху какую ухайдакал!
        «Началось!» — подумал мальчик и почувствовал неожиданное облегчение.
        - Хорош, хорош! — еще раз проговорил отец, не спеша поднялся из-за стола и стал снимать ремень.
        Десятилетняя Валькина сестренка Наташа, резавшая хлеб, выронила нож и зажмурила глаза.
        В этот момент в избу вбежала соседка Дарья Тропина, растрепанная и перепуганная.
        - Аким Семенович, голубчик… Марьюшка, — закричала она, едва переступив порог, — что же теперь делать я буду? — и в изнеможении опустилась на лавку.
        - Что случилось? С Михайлой что? — в один голос спросили Аким и Марья.
        - Увели! Обыск сделали и увели… — она заплакала в голос, утирая слезы подолом широкой кофты.
        Мать крестилась на икону. Отец торопливо надевал картуз.
        - Наташка! — стараясь казаться суровым, сказал Валентин сестренке, когда шаги родителей затихли за окном. — Возьми вот, зачини, только матери не напоминай.
        - Ох, Валька, и угораздило же тебя. Влетит теперь, — проговорила девочка, рассматривая рубаху.
        - Молчи, знай, — буркнул Валентин. — Дай-ка лучше поужинать. — Он взял краюху хлеба, густо посолил ее и тут вспомнил, что с утра не ел.
        «Теперь, чай, не попадет, — подумал он. — Отцу с матерью не до меня, а там забудется». — Он жадно глотал тепловатые щи. На сердце стало легко, хотелось смеяться, а то и запеть. Но он сдержался. Не ровен час, отец с матерью вернутся. — «Вот здорово! — продолжал думать он. — Вовремя Дарью принесло. Повезло, одним словом!»
        Быстро поужинав, успокоенный и довольный, он уснул на своем жестком тюфячке.
        Проснулся Валентин среди ночи, разбуженный голосами отца и матери.
        «Про рубаху, верно, говорят», — испуганно подумал он.
        Но отец и мать говорили о чем-то другом и, должно быть, важном. Мать вполголоса спросила:
        - За что ж его?
        - Кто его знает, — ответил отец, помолчав.
        Они зашептались. Мать заговорила быстро-быстро, отец изредка отвечал ей. До мальчика доносились только отдельные слова: «засудят… оправдается… пронюхали… полиция… в лесу». Несколько раз повторили одно и то же незнакомое слово — сходка.
        Затем мать начала уговаривать отца. Валя слышал, как она шептала: «Не ходил бы… не связывался… по миру пойдем».
        Отец молчал, лишь иногда коротко успокаивал жену:
        - Знаю… знаю… не вожусь я, — и добавлял: — спи, старуха, спи…
        Наконец родители замолчали. Отец, казалось, заснул, а мать еще долго ворочалась, вздыхая.
        Мальчик ничего не понял из этого разговора, но почувствовал, что речь шла о чем-то серьезном и таинственном.
        «Что это за сходка такая? Сходка… значит сходятся. Но почему за это засудить могут? Разве в лес ходить нельзя? С кем это отец обещал не водиться?»
        Мысли эти утомили мальчика, и он незаметно заснул.
        Утром Валя первым долгом бросился к приятелю своему, Митьке-Механику. Тот сидел под навесом и мастерил самострел — деревянное ружье с канавкой вместо ствола и луком. Для лука Механик приспособил старый зуб от конных граблей. Митя всегда что-нибудь мастерил, за то и прозвище свое получил. Он лучше всех в поселке делал рогатки, змейки, самострелы и самопалы из старых берданочных патронов.
        Вале не терпелось поведать приятелю об аресте Михайлы. Но торопиться не полагалось. Он не девчонка — сразу все выбалтывать. Нужно разговаривать степенно, солидно, как подобает взрослому мужчине.
        Мальчик сел на лежавшее полено и посмотрел на приятеля. Тот молча прорезывал бороздки для лука. Его слегка веснушчатое лицо было покрыто капельками пота, белобрысые брови нахмурены, голубые глаза серьезны. За левой щекой бугром шевелился язык.
        - Мастеришь? — спросил Валя.
        - Помалу.
        - Самострел?
        - Самострел.
        Валя помолчал немного и с безразличным видом произнес:
        - Михайлу арестовали.
        - Знаю, — сказал Митя, не поднимая головы.
        Это ошеломило Валентина.
        - Откуда знаешь-то? — воскликнул он, схватив приятеля за руку.
        - Брат Данила говорил.
        - Данила? А он откуда знает?
        - Стало быть знает.
        - А я знаю, за что его!
        - Ага, — протянул Митя, — за сходку.
        Валентин был обескуражен. Шел сообщить такую новость, а тот все знает. Он, поди, знает и что такое сходка. Одно слово — Механик.
        Спросить, однако, он не решился. Любопытство — дело не мужское. Обождать надо, может, глядишь, и сам скажет.
        Механик перестал мастерить. Он сосредоточенно смотрел перед собой, слегка прищурив левый глаз и закусив нижнюю губу. Валентин понял: приятель о чем-то задумался. Но о чем?
        - Далеко понесет? — показав на самострел, спросил Валя, чтобы не молчать.
        - Прут тугой, сажен, может, на двести.
        - Брешешь!
        - Собаки брешут. Увидишь.
        - А метко бьет?
        - С сосны воробья ссажу.
        - А вот чирка не убьет!
        - Чирка? Сказал! Крякушу возьмет, если близко.
        Валя свистнул. Механик возмутился.
        - Спорим! Айда в лес, попробуем!
        - Айда завтра! С утра и пойдем. Можно в лесу заночевать… А сходки всегда в лесу бывают, — помолчав, не совсем уверенно проговорил Валя.
        - Ага! — согласился приятель. Покончив с самострелом, он теперь строгал тонкие и длинные березовые стрелы. — К Федосеичу зайдем. Давно не бывали.
        - Мамка вчера все отца уговаривала: не вяжись, говорит, с ними, — произнес в раздумье Валя.
        - Вот и я говорю: Данилка наш тоже, наверно, с ними. Гулять не гуляет, да и дома не сидит. Все, поди, на сходках.
        - Что они там делают? — не выдержал Валя.
        - Кто их знает! Путаники, одним словом.
        На другой день ребята собрались в лес. И хотя они ничего не говорили друг другу, оба понимали, что идут не самострел пробовать, а к Федосеичу — узнать от старика о том, что так их заинтересовало.
        Отправились, конечно, с ночевкой. Вышли пораньше, шагать было верст семь.
        Утро стояло тихое. Маленькие домишки точно вросли в землю. Мягкая прохладная пыль покрывала дорогу. Босые ноги ребятишек быстро посерели.
        Сразу за крайней улицей начался березняк. Приятели шли по узенькой тропинке. Молодая поросль хлестала их по рукам, по лицу, цеплялась за платье. Белоствольные березы низко опустили ветви. Солнечные зайчики светлыми пятнами лежали на траве, на стволах берез, пробегали по одежде ребятишек.
        - Митяй, а помнишь, как нынче зимой Никодим Павлович все допытывал на русском, на кого похожа береза?
        - А Васька еще сказал: на дерево.
        И ребята засмеялись, вспомнив урок русского языка, на котором они учили, что такое сравнение.
        - А, верно, Митяй, на кого похожа эта береза? — и Валя показал на толстую старую березу, почти до самой земли склонившую ветви.
        - На тятькину бороду.
        - Тю! Зеленая-то! Садитесь, Губанов, кол! — подражая Никодиму Павловичу, пробасил Валя.
        - Кошельников! — Мите понравилась эта неожиданная игра. — Скажите, на что похожа береза в лесу?
        - На мамку, когда она пол метет, — подумав немного, ответил тот.
        - Садитесь, Кошельников, — двойка!
        Мальчикам было весело. Они вышли на небольшую, залитую солнцем полянку.
        - На что похожа эта полянка? — в один голос закричали приятели.
        - На блюдце!
        - На комнату!
        - На дворец лесного царя!
        Ребята присели на пеньки. Валя посмотрел вокруг.
        - Вот где в сыщики-разбойники играть! Вовек не сыщешь.
        - Да, тайное место, — согласился Митя и, помолчав, добавил: — Вот, поди, в таком месте и сходки бывают.
        Мальчики переглянулись.
        Вдруг Митя нагнулся.
        - Смотри, курили! — В траве действительно лежал окурок. — Люди были!
        Приятели заинтересовались и стали осматривать полянку. Они ходили, нагибаясь, раздвигая ногами траву, шарили руками, пытаясь отыскать что-нибудь, что могло помочь разгадать тайну этой поляны.
        Вот Валя нашел обрывок газеты, а Митя спичку. Следов костра не было видно. Значит, или курили, или с фонариками сидели. На одной из веток висел клочок материи, — ребята решили, что это какой-нибудь условный знак. Вдруг Валя вскрикнул: в траве он обнаружил старую, позеленевшую револьверную гильзу.
        - Не иначе, сходка была! — почему-то полушепотом проговорил он.
        И, увлекшись, ребята стали строить предположения, одно другого таинственнее и занимательнее. Воображение рисовало им, как глубокой ночью, с потайными фонарями, тихонько крадутся по лесу вооруженные люди.
        Теперь друзья уже не ходили, а ползали по полянке, разыскивая новые доказательства своих предположений и изредка перекидываясь словами.
        - Костер, костер! — крикнул Митя.
        Валя бросился туда. Около остатков костра валялись пустые бутылки из-под водки, яичная скорлупа, обрывки бумаги, шкурка от колбасы.
        Мальчики посмотрели друг на друга…
        - Гулянка, — разочарованно протянул Механик.
        Валя даже плюнул…
        Вся таинственность исчезла. Ребята пошли дальше. Полянка больше не представляла никакого интереса. Не спасала положение даже револьверная гильза. Мало ли кто револьверы имеет, — всякий чиновник, любой унтер, а их, унтеров, сейчас сотни. Каждый день эшелоны проходят. Неделями у переселенческого пункта солдаты живут в палатках. На солдат да на офицеров и смотреть уже надоело.
        Березовый лес кончился. Теперь приятели молча шагали по сосновому бору. Густые кроны над их головами почти переплелись, образуя зеленый шатер. Было прохладно и сумрачно. Похрустывала прошлогодняя хвоя, покалывая босые ноги.
        На одной из больших полян решили попробовать самострел. Действительно, носил он далеко. Валя насчитал 140 шагов, пока дошел до места, где упала стрела. Конечно, это не двести сажен, но все же очень неплохо.
        Стреляли в вышину, вдаль, в цель. Один раз даже дятла подкараулили, да Валя поторопился, промазал.
        Бор начал редеть. Вот блеснула серебряная лента реки. Солнце поднялось уже высоко и пекло по-настоящему. На берегу раскаленный песок жег ноги.
        Ну как тут не искупаться, не поплавать в чистой, прохладной воде, не порезвиться одним на просторе! Мальчики, не сговариваясь, начали раздеваться. Живой, точно ртуть, Валентин разделся первым. Он подошел к воде, ногой попробовал, не холодна ли она, и крикнул:
        - Чур не мне воду греть!
        - Ладно, — согласился Механик, медленно вошел в воду, но вдруг повернулся, присел и, ловко скользнув ладошкой по поверхности воды, обдал приятеля фонтаном брызг. Тот от неожиданности охнул и кинулся за Механиком, но Дмитрий был уже далеко, плыл, широко взмахивая руками. Наплававшись до усталости, они оделись и, посидев немного на полянке, отправились дальше.
        …Избушка Федосеича стояла на крутом берегу, под двумя большими соснами. Федосеич, высокий, чуть сутулый старик, с большой белой бородой, лохматыми сивыми бровями и огромной шапкой седых волос, сидел у порога, потрошил большим охотничьим ножом жирную рыбину.
        - А, гости, — улыбнулся старик. — Ко времю, ко времю. На уху попали. Ну, ребятишки, помогай: воду тащи, костер запаливай. Живо!
        Приятели засуетились. Пока Митя разжигал костер, Валя принес воды. Потом помогали Федосеичу чистить картошку и варить уху. Федосеич молчал. Он любил поговорить, но в свое время, вечерком, сидя у костра. Ребята знали эту привычку, и хотя языки у них давно чесались, они крепились — выдерживали характер.
        Молча поели наварной ухи, Федосеич из-под руки глянул на солнце.
        - Ну, ребятишки, ровно сыты? Мало спустя, надо на отмель сплавать. Там золото, сказывают, — попытать на ваше счастье. А там по вечеру и перемет глянем. Забирай струмент.
        Ребята захватили большой ковш, жестяную банку и деревянный лоток. Старик тем временем принес запасные крючки на поводках и привязал к лодке плетеную корзинку — садок для рыбы.
        Поехали версты за три вверх по реке на песчаную отмель.
        Приятели, конечно, сели на весла.
        - А ну, разом! — время от времени покрикивал Федосеич, улыбаясь в седые усы.
        Мальчики дружно гребли, старик помогал, сильно и широко взмахивая коротким рулевым веслом. Мимо медленно плыли берега, то высокие и скалистые, поросшие сосной и березой, то низкие и песчаные.
        На косе приятели, затаив дыхание, следили, как старик промывал желтый мелкий песок. Он слегка потряхивал лоток и осторожным кругообразным движением выплескивал воду с песком. После промывки на дне осталось несколько красновато-желтых золотинок.
        - Ишь ты, — бормотал в усы Федосеич. — Обедняла коса, помалу оказывает.
        Он осторожно собрал золото и сложил его в замшевый мешочек, висевший на шее рядом с медным крестом.
        Ребята следили за работой молча. Они знали: золоту нельзя радоваться, нельзя удивляться, а еще хуже — в это время выругаться.
        - Золото обидчиво: рассердится, уйдет, — говорили не то в шутку, не то всерьез старатели.
        Ребята не отходили от старика и даже сами сделали по две промывки. Золота, правда, у них в лотке оказалось мало. Зато радости было много.
        - Притомились, люди, с непривычки? — сказал Федосеич, когда солнце стало спускаться к горизонту. Он сложил в лодку нехитрый свой инструмент, и они поехали перемет проверять.
        Пока, не торопясь, плыли, пока перемет проверяли и заново ставили — живицу на крючки сажали, спустился теплый летний вечер. Из-за леса поднялась полная луна. Не гребли. Лодка медленно плыла по течению, вода с тихим журчанием плескалась о ее борта, а впереди, на темно-синей глади, лежала золотая дорожка.
        Приятели решили, что время самое подходящее: старик сейчас расположен поговорить.
        - Михайлу Тропина, соседа, вчерась увели, — как бы вскользь заметил Валя.
        - Ишь ты? — неопределенно произнес старик.
        - Ей-бо! Обыск сделали и увели, — добавил Митя, — за сходку.
        - Федосеич, а что это за сходка такая? — не вытерпев, спросил Валентин.
        - Сходка? — старик помолчал. — Ишь ты!
        - Федосеич, голубчик, скажи!
        - Греби, греби, нажимай! — сурово пробасил старик.
        Ребята замолчали и взялись за весла. Обидно стало. Зря, выходит, по жаре тащились, зря целый день ездили.
        «Ишь, пострелы, — смышленые. Знают, у кого спросить. Ко мне прибежали», — улыбнулся старик в усы, заметив, что ребята надулись. Когда приехали к избушке и поужинали у костра, он спросил неожиданно:
        - Михайлу, выходит, за сходку взяли?
        - За сходку, Федосеич, за сходку! — в один голос воскликнули обрадованные ребята.
        - Ишь ты, — прикинулся тот удивленным. — А кто это знает, что за сходку, может, за что за другое?
        - Данилка сказывал.
        - А у нас тятька с мамкой чего-то шептались, да все про Михайлу, да про сходку.
        - Дела…
        Мальчики еще раз решили попытать счастья.
        - Федосеич, а Федосеич, ты скажи, что это за сходка такая?
        - Ишь ты. Сходка? Ну, известно, чего. Народ, значит, сходится — и все тут.
        - А зачем сходится?
        - Зачем, зачем!. За делом, конешно, ну и там, поговорить разное.
        - А пошто за это сажают? — Валя от нетерпения не мог на месте сидеть.
        - Во пострелята! По то и сажают, что разное говорят.
        Старик замолчал, потом, кряхтя, поднялся, принес из избы ивовую вершу и сел поближе к костру чинить ее.
        - Федосеич, — тихонько попросил Валя, — ты бы рассказал нам про это.
        - Дедушка, ну расскажи, — поддержал приятеля Митя.
        - Долгой сказ, ребята. Скоро спать надо. На свету перемет смотреть, а кичиги[1 - Кичиги — три звезды в созвездии Ориона.] вон как высоко зашли.
        - Ничего, дедушка, выспимся.
        - Про нонешнюю жизнь я мало знаю, — негромко проговорил старик. — Все больше про старину.
        Он замолчал, пристально посмотрел на ребятишек, пожевал губами и уселся удобнее, к костру поближе. Придвинулись к огню и мальчики.
        Ярко пылали, потрескивая, смолевые сучья. Желтые языки пламени лизали их, прыгали с ветки на ветку, точно рыжие белочки, взбирались все выше и выше и вдруг вырывались к темному небу. Тогда сразу отскакивала густая пелена ночи, вспыхивала золотом белая борода Федосеича, становились медно-красными лица ребятишек, а из темноты точно подбегала к костру молодая сосеночка. Но снова опадали желтые языки, и сразу ночь подступала к костру, погружала в полумрак лица людей, и снова отступала, убегала в темноту молодая сосеночка.
        Неподвижно сидят мальчики, затаив дыхание, не сводя глаз с костра. Хочется скорее услышать рассказ Федосеича, но они не решаются торопить старика. А тот тихо-тихо, точно сам с собой разговаривая, начинает рассказ:
        - Тому времени и счет пропал… Мне восьмой десяток пошел, а я от дедов слыхивал еще в те поры, когда вроде вас, мальчонкой был. Жизнь, она, ребятки, сроду горька. Сейчас не сладка, а в те поры и вовсе житья не было. Народ маялся, а хозяева на маете этой богатство себе добывали. А как робил народ! В горе, аршинов на сорок под землей… Опять же на заводской работе, на огненной, стояли…
        - На какой? — не понял Валя.
        - На огненной… Только на той работе подолгу не дюжили. В кричне постой-ка да крицу поворочай, а она известно — чугун раскаленный, пудов в тридцать весу. Вот ее молотами и отковывают, железо, значит, делают. Поди, поработай — кожа сваривалась, грудь пропадала, руки, ноги дрожали. Ну, хорошо — это в кричне. В другие от р?на до п?здна руду били, тоже нелегкое дело. Камни самоцветные, кразелиты, шерлу искали. Которы золотишком промышляли — не на себя — на хозяина. Иной золото в руках держит, а сам сухой корке рад. Вот она, жизнь-то прежняя. Да и нонче не краше, разве что огненной работы нет, а все одно — трудовой человек спину гнет, руки бьет, а хозяин деньги в карман кладет…
        - А Данилка про это не сказывал! — не утерпел Митя.
        - Не сказывал, потому несмышленыш ты, да и сказывать-то с умом надо, таких рассказчиков не жалуют хозяева… А ты слушай дальше, может, и поймешь чего. Сейчас хозяин жилы тянет, а в те поры иные заводчики хуже зверя были, а прихвостни ихние, мастера да управители, и того пуще лютовали. Иной в заводском или, там, в рудном деле ничего не маракует, зато человека изувечить — первый мастер. Ну, хорошо. Только у народа тоже терпенью мера есть. Какой человек терпит, терпит, апосля расправит спину, рассчитается с тем самым зверем, — да и ну в бега. Тайга да горы, ребятки, не мачехой, а маткой родной были. Так-то. Вот, скажем, и я, — через то самое в лес подался.
        - Убил! — в один голос воскликнули ребятишки.
        - Цыть вы, пострелята, — рассердился старик, — нешто я убивец? Да не о том сказ.
        - Терпели, терпели люди, говорю, да в бега и ударялись. Это те, которые потише. А которые посурьезнее, те в ватажки сбивались да с хозяевами расчеты сводили. Ко батюшке Омельяну Иванычу подались многие.
        - Это Пугачев, который атаманом был? — спросил Митя.
        - Вот вот! Но и до Омельяна Иваныча народ по ватажкам сходился, а первый, знаменитый по Уралу атаман был Рыжанко Золотой. Был тот Рыжанко ростом высок и статен, лицом белый, взглядом так скрозь и пробирает, а волосы, что твое золото чистое. За те волосы его Золотым-то и прозвали.
        - Он, поди, сильный был? — глаза Вальки загорелись.
        - Сказывают, силы человек был непомерной и храбрости отчаянной, иначе кто б его за атамана признавать стал? Да и атаман тот не простой человек был. Еще до бегов, бывало, сгрубит какому начальству, пороть его прикажут, розог, как надо, наготовят, а розга его не берет: лежит Золотой — улыбается. Говорили, что и пуля его не брала.
        - Почему?
        - Потому — слово такое знал. Ну, хорошо. Атаманил, значит, Золотой на Чусовой реке. Много купчишек да управителей он на тот свет поотправлял. Справедливый был: хоть под кафтаном, хоть под рясой плохого человека разберет, а хорошего ни в жизнь не тронет; работный люд, беднота всяко у него заступничество находили. Так-то! Золота, серебра, самоцветов, оружия всякого поотбирал — не считано, не видано. Оружье и золото в горе, в потайной пещере, укрыл до времени.
        - А та пещера и сейчас есть? — спросил Митя, затаив дыхание.
        - А ты вперед не забегай, о том мой сказ будет…
        …Вот раз случай-то какой вышел. С дозорного места, что над Камой и посейчас виднеется, приметили атамановы товарищи — лодка плывет, управитель заводчика Ширяева, злодея, с какими-то людьми едет, а управитель тот и сам — собака не последняя. Ну вольница, ясное дело, лодку остановила. Разговор короткий, дело простое. Что надо — себе взяли, управителя прикончили да — в воду!
        Плавно лилась складная речь старика. Ребята сидели, боясь шелохнуться. Они заслушались и теперь уже не перебивали Федосеича вопросами. Валя, не мигая, смотрел на костер и, казалось, в пламени его видел стройного, красивого, могучей силы атамана…
        Видел, как прискакал Золотой на завод к злодею Ширяеву, как убил пса сторожевого, неслыханного и невиданного, с изумруд-камнем в глазах, как нашел Золотой супостата Ширяева за тремя дверьми: первой — медной кованой, второй — серебра белого и третьей — золота чистого. Убил Золотой того заводчика, а сам спустился в подвалы тюремные и освободил рабочих, цепями железными к колодкам каменным прикованных, а на цепь посадил приказчиков да барских угодников.
        А Федосеич продолжал все так же, не торопясь:
        - Сделал атаман Золотой дело великое, освободил людей от цепей вечных и ушел на покой, про клад свой никому не сказав. Много раз людишки потом до кладу того добирались, да все зря. Чтоб ту пещеру открыть, слово особое, заветное знать надо, дорогое имячко. Вот и думают люди: не отгадают ли того дорогого имячка — оружье да богачества несметные получить и на пользу тому люду, что муку терпит, оборотить. Только пока час не придет, не откроется та гора тайная, не увидят люди счастья своего. Бывали знаки, бывали… Сказывают, при Омельяне Иваныче рабочие на той горе стали тайком собираться. В те поры вроде как знак подавался, — да не открылась гора. Так-то, ребятки, не простой это сказ. Шевелить надо умишком, что к чему.
        Замолчал старик. Молчали и ребята.
        - Может, на сходки-то и ходят искать клад Золотого, да имячко дорогое обдумывать, — высказал, наконец, свою догадку Валя.
        - Поди, про хозяев толкуют, что и как с ними поделать, да в ватажки собираются, — Механик, прищурив левый глаз, смотрел на огонь костра.
        - А вы понимайте да помалкивайте! — старик сверкнул глазами из-под седых бровей. — Слово — оно серебро, а молчание — золото.
        Ребята снова притихли.
        Первый не выдержал Валька.
        - Федосеич, — он оглянулся в пустую ночь, — а, Федосеич! У нас сестра Ленка, однако, того… с ними.
        - А у нас Данила, брат.
        - Цыть вы! — прикрикнул дед. — Знать знай, да про то не бай. Спать, пострелята, спать!
        ГЛАВА II
        ТАИНСТВЕННАЯ НАХОДКА
        Утром ребята поднялись до свету. Быстро похлебали ухи и отправились восвояси. Им не терпелось наедине впечатлениями поделиться.
        Медленно шагали они лесом и все говорили об атамане Золотом, таинственной горе и дорогом имячке.
        - Знаешь, Валька, что я придумал, — вдруг сказал Митя, — давай, — он пригнулся к уху приятеля, — будем как атаман Золотой. Ватажку соберем. Только зря драться не будем. Черт с ними, с колупаевскими, мы фараонов бить будем!
        - Побьешь их, как же! Их много.
        - И нас будет много. Всем нашим ребятам расскажем.
        - И Даниле вашему скажем?
        - Погодить надо: кто знает, может, он ничего не слышал. Да не проболтался бы. К нему присмотреться следует.
        - А кому мы скажем? Кольке Осипову можно?
        Митя подумал.
        - Кольке? Ему про все можно и про Золотого, и про сходки.
        - А Степке Аршиннику?
        - Степка парень неплохой, а только нельзя ему.
        - Почему?
        - К его отцу околоточный в гости ходит. Вдруг Степка проболтается.
        - Верно, — согласился Валька. — А потом — Золотой купцов и хозяев не любил, а у Степкиного отца лавка, значит, он купец. А Сеньке?
        - Сенька — плакса, некрепкий.
        - Верно! Тут таких надо, чтоб ни про сходки, ни про Золотого в жизнь не сболтнули, кто ни спрашивай!
        - Само собой! — Митя помолчал немного. — А мы клятву будем брать.
        - Точно. Вот такую: провалиться мне на этом самом месте, лопни мои глаза…
        - Ну, уж скажешь! Тут надо особенную.
        Они задумались. Митя шагал, закусив губу и первым нарушил молчание.
        - А если так… — он сделал паузу, собираясь с мыслями, — так… Надо взять щепотку земли и сказать: «Именем атамана Золотого клянусь всю жизнь бороться с богатеями, помогать бедному люду. О таком деле нашем никому чужому не сказывать. Пусть ножами режут, в железа куют, на своем стоять до конца дыхания». Ну, как?
        - Вроде ничего. — Валентин подумал. — Только если еще прибавить так: «Изменникам дела нашего — смерть!»
        - Правильно. Три раза смерть!
        И они в один голос произнесли: «Смерть! Смерть! Смерть!»
        - И знак тайный придумать надо, — сказал Валентин. — Кинжал в сердце.
        - Нет, в сердце не надо. А кинжал — хорошо. Даже два кинжала, крест-накрест.
        - Атаман больше саблей острой воевал… Две сабли крест-накрест!
        - А над ними солнце…
        - Половина солнца, которое восходит.
        - Точно! И внизу под саблями буквы «А. З.»
        - Идет!
        - Решено!
        И ребята еще раз повторили клятву. Она им определенно нравилась. А если еще говорить глухим голосом, так даже мороз по коже подирает, особенно, когда смерть три раза.
        Приятели шагали, не разбирая дороги, захваченные этим разговором, не замечая красоты окружающего леса.
        - Валька, — после небольшой паузы проговорил Митя, — а может, та гора и пещера где здесь!
        - Федосеич сказывал, Золотой на Каме да на Чусовой был.
        - А может, сюда на покой-то ушел, про то никому не известно. Поищем?
        - Айда! — согласился Валя.
        Они шли сейчас мимо старых каменоломен. Место было глухое, в стороне от дорог и тропинок. Скалы изрыты небольшими пещерами. Ребята заглянули в некоторые из них, но ничего интересного не нашли.
        - Постой, — сказал Валя, — я вот заберусь повыше, не увижу ли чего.
        И он вскарабкался на большой камень, обломок скалы, вокруг которого густо рос шиповник и молодой сосняк.
        - Красиво как! Видать отсюда дале… — голос мальчика неожиданно оборвался.
        Митя глянул наверх и опешил: приятеля на скале не было.
        - Митька! — вдруг раздался откуда-то глухой голос. — Механик, выручай!
        Митя в три прыжка очутился на камне, где только что стоял неожиданно исчезнувший Валька. У самого края он увидел следы оползня — часть почвы, покрывавшей камень, обвалилась.
        - Валька, где ты? — крикнул что есть силы Механик.
        - Тут темно, — раздалось из густых зарослей шиповника. Только сейчас Митя заметил, что среди зарослей, казавшихся непроходимыми, вилась узенькая неторная тропка.
        - Сейчас! — крикнул он и бросился вниз в заросли. Шиповник больно оцарапал босые ноги, голые по локоть руки, лицо. Внизу, под нависшим камнем, зияло отверстие небольшой пещеры. Из нее-то и слышался Валин голос. Митя, недолго думая, юркнул туда же. Он чиркнул спичкой. Слабый огонек осветил низкие своды, но даже при свете спички было видно, что пещера значительно глубже тех, в которых побывали ребята.
        Спичка, догорев, обожгла пальцы.
        - Айда, вылазь! — сказал Механик приятелю.
        - Погоди, — возразил тот. — Осмотреть надо. Пригодится, собираться с ватажкой будем.
        - И верно, — от волнения Митя даже заговорил шепотом. — Я сейчас, мигом.
        Он выбрался наверх и вскоре вернулся, держа в руках несколько сухих сосновых веток. Дрожащий свет самодельных факелов осветил пещеру.
        - Смотри, смотри! — закричал Валя. В углу под камнем лежала аккуратная стопочка тоненьких книжек.
        Они схватили их и выбрались из пещеры.
        - Тоже находка, — разочарованно произнес Митя. — Книжонки!
        - А ты думал: золото?
        - Да и неинтересные! Читай: «Пауки и мухи».
        - И верно! Какой интерес про мух читать!
        - А, может, там еще что осталось?
        Второй, более тщательный осмотр пещеры принес ребятам новую находку: стопу печатных листовок. Озираясь, вышли мальчики из пещеры. Прочли одну. Интересно. В листовке было напечатано почти то же, о чем говорил Федосеич: про хозяев, про рабочих, да про жизнь тяжелую.
        Ребята пристально посмотрели друг на друга.
        - Да это хоть и не про Золотого, и не его это гора, а клад интересный! — сказал Митя.
        - Не иначе тут и сходка бывает, про это самое толкуют, — Валя показал на листовки. — Зачем только тут книги про мух спрятали?
        Митя не отвечал. Он внимательно читал. Это заинтересовало и Валентина.
        - А ну-ка, валяй вслух!
        Ребята присели тут же, в зарослях, и Митя вполголоса стал читать книжку. Она оказалась совсем не про мух. Понятнее, чем листовка, она рассказывала про тяжелую жизнь рабочих, про богачей-кровососов.
        - Н-да-а! — протянул Валентин. — За такое, ясно, могут в тюрьму посадить.
        - Что же с ними делать-то? — помолчав немного, спросил он приятеля.
        - Отнесем домой, спрячем, а там посмотрим, с Колькой посоветуемся.
        Ребятишки со всех ног ринулись домой. Спрятав книжки и листовки на сеновале и наскоро пообедав, они побежали к Осиповым.
        Николая застали на крыше. Он гонял голубей.
        - Колька, слазь! — крикнули приятели в один голос.
        - Чего еще? Видишь — только взмыли. Сядут — слезу.
        - Да брось ты!
        Валентин сделал таинственное лицо. Это заинтересовало Николая. Он бросил шест, которым старательно размахивал, и быстро спустился к ребятам. — Ну?
        - Не ну, а пойдем куда-нибудь.
        - Говори здесь, — вишь, скоро сядут!
        - Нельзя сразу, дело тайное, — полушепотом произнес Митя.
        - А что я, девчонка? — нахмурился Николай. — Про тайное дело болтать буду?
        Валентин с Дмитрием переглянулись.
        - Без клятвы нельзя. Тут, может, смертью дело пахнет, — таинственным шепотом проговорил Валентин.
        - Клянись, Никола! — решительно сказал Дмитрий. — Повторяй за мной.
        Николай повторил за другом слова клятвы.
        Приятели пробрались за баню. Торопясь, перебивая друг друга и поминутно оглядываясь, мальчики рассказали о ночевке у Федосеича, об атамане Золотом и своей находке.
        Николай был поражен. Его серые глаза смотрели на ребят вначале с любопытством, потом с недоверием и, наконец, в них заблестела решимость. Он то и дело потирал левой рукой ежик своих рыжеватых волос. Это было первым признаком волнения. Мальчик не перебивал друзей. Да это было и нелегко сделать. Те сыпали словами, по нескольку раз повторяя самые интересные места. Он только успевал удивляться: ого!.. ух ты!.. здорово! — да поворачивал голову от одного к другому.
        - И я с вами! Идет? — заявил он сразу же, как только ребята закончили свой беспорядочный рассказ и сообщили о решении создать ватажку и действовать, как атаман Золотой.
        - Только смотри! — предупредил Механик. — Клятву помни, чтобы никому ни слова!
        - Знаю! Могила!
        Все трое после этого пошли к Губановым, забрались на сеновал и еще раз пересмотрели свое сокровище.
        - Здорово написано, — прочтя листовку, заявил Николай, — понятно.
        - Это почище сказок, — подмигнул Валя. — Что же нам с ними делать? — спросил он после небольшого молчания.
        - Данилке разве отдать? — предложил Механик.
        - Вот еще! — даже обиделся Валя. — Для твоего Данилки летел я с камня в пещеру? Как же, держи карман шире!
        - Раздать народу, — сказал Николай, — пусть почитают.
        Но Механик возразил:
        - А как раздать? По секрету надо. За такие листовки как раз и угодишь в тюрьму, как Михайла.
        - Давайте разбросаем по улице: кто хочет — поднимет, — предложил Николай.
        - Ветром разнесет — зря пропадут.
        Ребята замолчали. Валя пристально глядел в дальний угол сеновала.
        - Придумал! — воскликнул он. — Мы их на заборы приклеим.

* * *
        Ночевали все трое у Механика на сеновале. Проснувшись на рассвете, ребята решили сбегать посмотреть, читают ли расклеенные ими ночью листовки. Солнце только всходило. На улице еще пахло предутренней свежестью. Звучал рожок пастуха, и резко, как выстрел, хлопал его кнут. Мычали коровы, блеяли овцы — хозяйки выгоняли их в стадо.
        Ребята увидели, как из дому вышел Данила, старший брат Механика. Чтобы не попадаться ему на глаза, приятели спрятались за сараем, а потом, крадучись, пошли следом за парнем. Данила работал кузнецом на заводе Столля. Сегодня он поднялся рано и шел на работу не спеша, наслаждаясь прохладой летнего утра. На улицах было пустынно. Шагал Данила, размахивая руками и слегка раскачиваясь на ходу, — так, обычно, ходят решительные и сильные люди. Недалеко от площадки, на которой стоял столлевский завод, он заметил наклеенный на заборе белый четырехугольник.
        «Приказ какой, что ли? — подумал парень подходя ближе, и вдруг остановился, пораженный. В серых глазах его промелькнуло сначала удивление, потом растерянность, испуг. На заборе была наклеена листовка. Он даже глаза протер — не поверил. Но сомнений быть не могло, под листовкой стояла знакомая подпись:
        К о м и т е т Р С Д Р П ( б о л ь ш е в и к о в ).
        Ребята с напряженным вниманием следили за Данилой. Теперь настала их очередь удивляться. Парень быстро сорвал листовку и почти бегом бросился вдоль по улице.
        - Сдурел он, что ли? — недоуменно спросил Николай.
        - А ты говорил, что он с ними, — повернулся Валя к Механику.
        - Поймешь их, путаников! Смотрите, опять сдирает.
        Действительно, Данила поспешно срывал листовки и, озираясь, прятал их в карман. Он недоумевал: кто, когда провел расклейку? Что это: анархический выпад? Провокация? Еще раз оглядел площадь. Листовок больше не было видно. Он пошел на завод.
        Не успели ребята обсудить странное на их взгляд поведение Данилы, как снова увидели его. Он быстро шагал по направлению к станции. Вид у него был озабоченный и расстроенный. Вскоре мальчики потеряли его из виду.
        А Данила минут через пятнадцать уже подходил к небольшому домику на одной из крайних улиц Порт-Артура, поселка, который недавно вырос за полотном железной дороги. Степана Антипина, слесаря депо, он застал еще дома.
        - Выйдем на минутку, — не поздоровавшись, сказал Губанов.
        - Что так?
        - Смотри, — уже в сенях показал Данила листовку. — Я с забора содрал, расклеил кто-то.
        - Кто же? — черные брови Степана сошлись над переносицей. Карие глаза испытующе смотрели на товарища, а на широких скулах играли желваки.
        - Я тебя об этом спросить хотел. То ли провокация, то ли товарищи расклеили?
        - А кому расклеить? Кроме меня да товарища Андрея никто не знает, где они спрятаны. Разве?.. — он посмотрел многозначительно на Данилу, — разве Андрей того…
        - Ты думаешь? — встрепенулся Данила. — Ну-ка, я слетаю к нему. Если что, тогда… — он не договорил.
        - А как же с заводом? — побеспокоился Степан.
        - Мастера видел, больным сказался. Фельдшер Шаров подтвердит. Ну, я побежал.
        Василий Николаевич Кольчугин — по кличке Андрей — жил на окраине города. Когда запыхавшийся от быстрой ходьбы Данила подошел к небольшому, в три окна домику, хозяева его, очевидно, еще спали: ставни были закрыты.
        Данила тихонько постучал.
        - Вам кого? — открыв дверь, спросила молодая, невысокая, белокурая женщина.
        - Господин Кольчугин дома?
        - Он спит.
        - Будьте добры, разбудите.
        - По какому делу?
        Данила замялся. В это время в дверях показался сам хозяин дома. Он был в нижней рубашке. Штрипки его узких форменных брюк смешно, как стремена, болтались над босыми ногами. Он щурил голубые близорукие глаза и одной рукой приглаживал всклокоченную каштановую шевелюру.
        - Э-а!.. — зевнул он. — В чем дело? Кто там? — потом, подойдя поближе и узнав Данилу, удивился: — Вы? Что такое? Ну, проходите, проходите, а я только вставать собрался, слышу голоса, кого, думаю, черти несут! — он слегка засмеялся. — Машенька, открой, голубушка, ставни!
        Как только женщина скрылась за дверью, Данила подал Кольчугину листовки.
        - Вы, что ли? — неприветливо спросил он.
        - Что? — не понял Кольчугин.
        - Вы, спрашиваю, расклеили?
        Василий Николаевич посмотрел на парня, потом — не то шутя, не то серьезно — потрогал его лоб, затем опять посмотрел на Данилу и произнес: — Ну и ну!
        - Послушайте, — разгорячился Данила. — В чем же дело, наконец? Ведь листовки-то наши?
        - Наши. Да расскажите, наконец, толком, в чем дело?
        Данила быстро, в общих чертах рассказал утреннее происшествие.
        Кольчугин задумался…
        - Предупредите Елену! Надо быть готовым к арестам. Я съезжу проверю, не обнаружен ли наш склад листовок, нужно сегодня же под вечер перевезти в укромное место штемпельную мастерскую Обыск будет и, несомненно, очень скоро. Возможно, кроме вас, видели листовки и другие… Да, кто-то сделал огромную гадость. Возможно, в наших рядах есть провокатор.

* * *
        А виновники переполоха ходили унылые и раздосадованные. Вчера ночью они так смело, так ловко расклеили листовки и вот — на тебе! Данила все испортил… Обидно!
        Пробродив почти до обеда, ребята разошлись по домам. Вечером снова собрались у Губановых на сеновале, поговорить, что делать с остатками своей находки.
        - Ерунда, эта ваша находка, — сказал пренебрежительно Николай.
        - Золотой такими пустяками не занимался. Воевать надо, — решил Валя.
        - А их куда денем? — кивнув в угол сеновала, где лежали книжки и оставшиеся листовки, спросил Митя.
        - Выбросить в огород, — посоветовал Николай.
        - А то на улицу — пускай их ветром разнесет, — поддержал его Валя.
        - Может, Даниле отдать? — предложил Механик.
        - Возиться с добром! — решил Николай. — Сжечь, и все тут.
        - Это дело, — согласились ребята.
        Они совсем собрались было на огород бежать, костер запаливать, благо, на дворе уже стемнело, как вдруг Митя воскликнул:
        - Смотрите, Данилка-то!
        Ребята увидели, что из дверей вышел Данила. В руках он держал что-то смутно белевшее в темноте. Оглянувшись, он прошел под навес, взял лопату и отправился на огород.
        - Зарывать что-то пошел, — прошептал Митя.
        - Выследить надо, — решил Николай.
        - С соседнего двора — в траву, да и подкрадемся, — предложил Валентин.
        Приятели соскочили с сеновала, перелезли через забор на соседний двор, шмыгнули на огород, бесшумно перемахнули через плетень и упали в траву. Они ползли на животах, подтягивались локтями, упирались носками в землю, стараясь подкрасться как можно ближе. Несколько раз то один, то другой вставал на колени, всматривался, затем подавал знак другим и все трое пробирались дальше, пока, наконец, не подползли настолько близко, что смогли рассмотреть, чем был занят Данила.
        Тот вырыл яму. Что он прячет? Золото? Деньги? Оружие? Данила отложил лопату и взял сверток. Валя машинально сорвал цветок полыни, растер его, понюхал и вдруг… чихнул.
        Данила вздрогнул, выронил сверток и обернулся. Совсем близко от него из полыни торчали три головы. Он инстинктивно схватил лопату, но, вглядевшись, узнал братишку и его приятелей.
        - Вы чего? — Данила шагнул к ним. — Кыш, отсюда! — он взмахнул лопатой.
        - Ну-ну, не очень! — поднялся из полыни Николай. — Маши, да не замахивайся!
        - Митька, сейчас же марш домой!
        - Не шуми, не шуми! — солидно пробасил Митя и нагнулся к рассыпавшемуся свертку. В темноте белели книжки. — Не видали мы такого добра — книжек! У самих воз!
        - Чего воз? — не понял Данила.
        - Чего, чего! — передразнил Валя. — Закапывай, закапывай, прячь свое богатство! Не бойся, не стащим.
        Ребята повернулись, чтобы уйти.
        Данила понял, что попал в неприятное положение. А если мальчишки проболтаются?
        - Ребята! — крикнул он.
        - Ну? — оглянулись они.
        - Айда сюда!
        - Чего надо? Некогда нам, — предупредил Митя.
        - Говори, да живо, — поддержал Валя.
        Парень подошел к ним вплотную.
        - Ребята, вы смотрите — того, не проболтайтесь.
        - Маленькие! — обиделся Механик.
        - Вы еще многого не понимаете, но если узнает кто… — Данила махнул рукой.
        - Не понимаете, не понимаете! — передразнил Николай. — Может больше твоего понимаем!
        Мальчики вернулись к тому месту, где лежали книжки. Митя поднял одну из них. Это была уже знакомая ребятам брошюра «Пауки и мухи».
        - А, про мух, — засмеялся мальчик. — То-то ты и прячешь. Знакомая штука: Валька, сбегай, принеси наши книжки, пусть не задается!
        Валя бросился на сеновал, и через несколько минут в руках у изумленного Данилы оказалась целая дюжина книжек. Парень от удивления не мог и слова вымолвить.
        - Видал сколько! — гордо произнес Николай. — А ты боялся! Бери, друг, сколько душа хочет, да смотри не проболтайся, хотя мы не из трусливых.
        - Где вы их взяли?
        - Где взяли, там не оставили, — сострил Механик.
        - Это еще не все, — и Валя вытащил из кармана несколько листовок.
        - Так это вы клеили? — догадался Данила.
        - Ну, а если и мы? Тебе какое дело? Тебя, что ли, спрашивать будем?
        - Слушайте, вы, расклейщики! — уже миролюбиво заговорил парень, видя, что ребят не испугаешь и руганью толку не добьешься. — Давайте говорить по-честному. Расскажите: где взяли, когда, кто научил вас расклеить. Все по порядку, словом.
        Мальчики переглянулись.
        - Сказать? — спросил Николай.
        - Пусть поклянется, что никому не скажет, тогда можно, — предложил Валентин.
        - Клянись! — приказал Дмитрий брату.
        - Вы что, белены объелись! — вспылил тот.
        - Клянись, говорят, тогда расскажем.
        - Пошли вы к чертям! — окончательно рассердился Данила.
        - Пошли! — спокойно сказал Митя, и все трое повернулись, чтобы уйти. — Ну его! Только время понапрасну тратишь.
        - Куда?! — Данила бросился к брату и схватил его за плечи. — Не смей! Говори, где взял?
        - Ну, ну, не очень! Пусти, говорят! — Митя попытался вырваться.
        - Брось! — вдруг крикнул Николай. — Не тронь наших! — он с ловкостью кошки прыгнул вперед и, схватив лопату, замахнулся. — Расшибу!
        Данила отскочил.
        - Сдурел — брось!
        - Я те брошу!
        Парень попятился и споткнулся о лежащие на земле книжки. Это отрезвило его. Что же он делает? А вдруг кто-нибудь из соседей, привлеченный шумом, завернет на огород?
        - Ну, ладно, ладно, не шумите! — он быстро собрал книги, тщательно обернул их и положил на дно ямы.
        - Дай-ка лопату! — сказал он Николаю.
        - Ищи-дураков, сам закопаю, — и он быстро забросал яму.
        - Так и быть, поклянусь, — решил Данила, поняв, что другого выхода нет. — Честное слово, не проболтаюсь, только вы расскажите все по порядку.
        Но ребят это не удовлетворило. Они заставили парня повторить свою клятву. Тот покорился. Да и клятва заинтересовала его. Об атамане Золотом он, конечно, слышал. Сказ этот передавался из уст в уста. Но какое отношение к сказу имели листовки? Он решил не спеша во всем разобраться.
        - Вот так-то лучше! — примирительно сказал Механик.
        - Ну то-то. Ведь вам тоже доверять-то не очень можно, — смилостивился Николай.
        - Смотри, не выдай! — еще раз предупредил Валентин.
        Парень улыбнулся.
        - Вы бы не выдали, а мне это не с руки. Ну, рассказывайте. Да лучше не здесь — на сеновал пойдем, что ли?
        Таинственным полушепотом поведали ему ребята обо всем подробно — об атамане Золотом, случайной находке, расклейке листовок.
        Данила только головой качал.
        - Эх, вы, пострелята, пострелята! Разве так можно? Да знаете ли вы, что едва не погубили целую организацию? Какую? А вот слушайте меня внимательно:
        …Есть на свете бедные и богатые: рабочие — такие, как мы, и хозяева — такие, как наш заводчик Столль. Хозяину надо больше денег, вот он и прижимает рабочих. Сейчас вы, например, играете, веселитесь, а завтра меня, или, скажем, Акима, или Колькиного отца выгонит хозяин — вы и останетесь без куска хлеба. Тогда куда? Рабочих много, а заводов не очень. Попробуй, получи работу.
        …Чтобы жить бедным людям стало хорошо, чтобы рабочий не мог остаться без куска хлеба, нужно прогнать хозяев, но за хозяевами — сила: полиция, солдаты, казаки, жандармы…
        Данила увлекся. В нем заговорил профессиональный агитатор. Он рисовал картины бесправия, нищеты, произвола. Рассказал и про кровавую расправу над рабочими в соседнем городе Златоусте, которую учинили полтора года назад полиция и казаки.
        Мальчики слушали, затаив дыхание.
        - Вот и поймите, ребята, — продолжал Данила, — чтобы прогнать хозяев, чтобы победить, рабочие должны объединиться, все стать заодно, для чего ими нужно руководить, направлять их, учить. Это и делает организация, партия трудового люда. Поняли? Вот вы нашли листовки, расклеили их, не подумав, а делать это надо умеючи, осторожно, с толком. Полиция, увидев листовки, всполошится, могут начаться обыски, аресты, а те люди, которые борются против богатых и царя, не будут готовы к налету полиции и попадут ей в лапы. В таком серьезном деле дисциплина нужна, порядок твердый. Ничего не делай один, самостоятельно, не спросив старших руководителей.
        - А кто их знает, где они? — спросил Валя.
        - Вам их и знать не надо. Показали находку хотя бы мне.
        - Да мы думали, может, ты и сам не знаешь, — проговорил Николай.
        - А ты скажи, Данила, ты что — из этих? — не утерпел Митя.
        - Из этих или из тех — пока не ваша забота. Вы язык за зубами держите, чтоб ни про листовки, ни про пещеру, ни про меня и слова мои никому ни звука.
        - А то мы не знаем!
        - Чай клялись!
        Все помолчали.
        - Данилка, — шепотом спросил Механик. — Я так понимаю, раз такие книги у тебя, значит, ты с ними. Да?
        - Ну, довольно об этом, ребята, — парень потрепал брата по плечу. — Отправляйтесь спать. И запомните хорошенько: ничего не делать не спросясь, язык держать за зубами.
        Ребята заартачились: ими командовать?! Ну нет! Они вольные атаманцы и никто им не указ.
        - Ну-ну, не ершитесь. Обдумайте все, что я вам сказал. И помните: не спросясь, вы можете наделать таких глупостей, не то, что вам, а и нам несдобровать. Ну, отправляйтесь спать!
        В эту ночь почти до рассвета не спали приятели.
        ГЛАВА III
        В КОЛЬЦЕ ВРАГОВ
        Через несколько дней вернулся из тюрьмы Михайла. Когда ребята узнали об этом от Пашки, сына Михайлы, они побежали к Тропиным.
        Изба Тропиных была полна народу. Пришли Аким Семенович, отец Вали, Данила, несколько рабочих с завода, из депо. Пришли соседки. Ребятишки прошмыгнули на кухню, забрались на печь и через перегородку, не доходившую до потолка, стали смотреть и слушать.
        Михаил Трофимович, плотный мужчина, лет пятидесяти пяти, с черной, чуть седеющей бородой, рассказывал о своем аресте подробно и не торопясь. Его слушали внимательно, не перебивая, и только иногда вставляли замечания или дружно смеялись над находчивостью Михайлы.
        «Привели меня сначала в полицейское, что на Исетской. Я еще по дороге обратился к уряднику:
        - Господин урядник, за что, мол, меня?
        - Ладно, — говорит, — меньше разговаривай, узнаешь там.
        Ну, пришли. Допрашивают: кто такой? чей? откуда? — и сейчас же в чижовку. Камера маленькая, темная, а народу — ступить негде. Как вошел, сразу со всех сторон крики, шум, ругань. Кому-то я на ногу наступил, кого-то толкнул, — всем, словом, помешал. Ну, ночь кой-как просидел, покормил паразитов. Светать стало. Смотрю, ну и компания? Нищие, оборванцы, избитые, пьяные… Сижу. Разговор с одним мужичком из Долгой деревни завел. Он — пьяный — жену зарезал, вот неделю и сидит.
        - А ты за что? — спрашивает он меня.
        …Решил на случай придумать, что ни есть. Сам, говорю, не знаю. Убивать — не убивал, воровать — не воровал. Вот разве за то, что на заводе нож от плужка к рукам прибрал.
        Слушатели дружно захохотали.
        - Ай да Михайла! Вором решил прикинуться.
        Михайла улыбнулся и продолжал тем же спокойным тоном:
        - Так к обеду время подошло. Заходит городовой, фамилию мою называет, собираться велит.
        - Прощай, — говорю соседу, — видать, выпускают — ошибка вышла. — А сам думаю — «в тюрьму!» Пошли. Ну, идем. Смотрю — Болгарскую прошли, тюрьму миновали. Ага. В жандармское!
        …Идем, а я и говорю: хорошо в лесу, ваше благородие! Это я городового-то «благородием» величаю. Хорошо, говорю, приятно, и душа отдыхает. А он мне: «Шагай, шагай! А то как двину — вся приятность отлетит».
        …В жандармском посадили меня в одиночку. Я уже знаю о чем допытываться будут».
        Рассказ Тропина захватил ребятишек. Они слушали, затаив дыхание. А Михайла продолжал все так же, не громко и не спеша.
        «Просидел я тут не больше суток. На допрос вызвали. Сидит сам ротмистр. Начинает это он сразу:
        - В воскресенье у Миасса в бору был?
        - В воскресенье, говорю, ваше благородие, был.
        Он аж улыбнулся. Поймал, дескать. А я продолжаю:
        - И в прошлое, и в позапрошлое был. Потому, ваше благородие, воздух в лесу легкий, опять же птички чирикают, говорю.
        Он посмотрел на меня этак исподлобья: — Кто еще был? Говори! Что делали? Да все по порядку!
        - По порядку? Можно, ваше высокоблагородие, и по порядку. Я, значит, кузнец. Работа наша вам, конечно, известно, тяжелая, все в кузне да в кузне. Жар, духота, копоть, дома не очень отдохнешь, — баба, ребятишки — четверо их у меня: старшенький, говорю, Пашка, десяти годков, а меньшой, Анютке, всего третий с Покрова пошел…
        …А он как на меня зарычит: — Не о том спрашиваю тебя! В лес зачем ходил? Кто еще с тобой был?
        Я и давай ему расписывать. Бор, говорю, сосновый у нас, старый, — сосна к сосне. Иное дерево в обхват не обхватишь, а воздух чистый-чистый, думаю, в раю господнем не чище. А знаете ли вы, ваше превосходительство, как птицы у нас поют.
        …Как он заревет на меня: — Я тебе дам чистого воздуха, запоешь! Знаешь, мерзавец, за что арестован?
        - Не могу знать, ваше высокопревосходительство!
        - А зачем в лес ходил?
        Я тут даже вроде рассердился.
        - Чего вы, ваше благородие, обсказать мне все как есть не даете. Я же вам по порядку, как приказано, доподлинно разъяснить хочу… — И опять начинаю ему антимонии про лес, да про свою работу разводить, а чуть он меня перебьет, я опять свое начинаю.
        …«Играли мы так в кошки-мышки не знаю сколько, только он как вскочит, наконец, как затопает, а сам побагровел, усы топорщатся, чисто, кот рассерженный. Вызвал жандарма: «Уведи, кричит, его!» А сам платком лоб утирает — умаялся бедняга».
        Дружный хохот слушателей заставил Михайлу на минуту замолчать. Передохнув, он продолжал, все так же хитро поблескивая глазами.
        «Ну, в тот день меня не беспокоили, а назавтра опять началось: он свое, а я — свое. Отдыхать, мол, в лес ходил, дело это дозволенное. А под конец с таким простым видом и говорю:
        - Ежели, мол, интересуетесь, то в воскресенье приезжайте на Миасс, к архиповской мельнице, я беспременно там буду, с субботы пойду. Места покажу, залюбуетесь! Опять же, если с супругой и детками приехать изволите — ягоды покажу, деткам рыбалку устрою. Искупаться захотите, такое местечко выберу — нырнете — дна не достанете?
        - Ох-хо-хо!.. — грохнули гости.
        Данила хлопнул кузнеца по плечу.
        - Удружил! — сквозь душивший смех произнес он. — Дна не достанете!
        Михайла долго не мог окончить рассказа. Наконец, улучил минутку:
        «Ну, бился ротмистр со мной, бился два дня, а на третий вызвал жандарма и говорит: «Отпусти этого дурака». Пошел я домой и думаю: «Дурак-то не я, а ты, ваше благородие».
        Долго еще смеялись гости, а хозяин сидел и тихонько улыбался в бороду.
        Наконец стали расходиться. Выскочили из избы Тропина и приятели. На дворе стояла июльская ночь. На небе горели бледные серебряные звезды. Теплый ночной ветерок ласково обдувал разгоряченные лица, успокаивал. Не хотелось идти спать. Где-то на соседней улице негромко играла гармонь, совсем рядом позванивала балалайка. Издали доносились девичьи голоса. В такие ночи все дышит спокойствием и тихой радостью.
        Мальчики не спеша дошли до губановского дома и сели на скамейку у ворот.
        - Хитрый мужик дядя Михайла, — медленно и тихо, точно про себя, произнес Валя.
        - Да, ловко он жандарма опутал, дурачком прикинулся.
        Ребята помолчали.
        - Хорошо бы нам так… в полицию попасть, — мечтательно прошептал Валентин.
        - Ничего, попадем, когда большие вырастем, — успокоил приятеля Митя.
        - Мы бы тогда их, ух как обманули! — Валя помолчал. — Ждать только больно долго. Давай, Митька, попадемся в полицию.
        Тот подумал.
        - Н-е-т, попадаться не стоит, — произнес он в раздумье, и уже решительнее добавил: — Совсем никогда попадаться не надо. Как атаман Золотой. Пусть ловят, а ты р-раз и нету. Убежал в лес, а там в каменухе такие пещеры: пять лет ищи — не сыщешь.
        - Это верно, — согласился Валя.
        В ночной тишине зацокали копыта казачьего разъезда.
        - Слышь — вот они и едут. Каждую ночь объезжают, ироды. Пойдем. Ну их! Нарвешься, вытянут нагайкой.
        Хитрость дяди Михайлы долго служила темой для разговора приятелей. Теперь они узнали, за что сажают в тюрьму, узнали многое, о чем с недавних пор начали догадываться.

* * *
        Ребята были в затруднении и не могли решить: драться им в это воскресенье с колупаевцами или нет. Как бы поступил атаман Золотой? Ну ясно. Обязательно бы пошел врагов громить.
        Тут Митя высказал сомнение. На Золотого кивать нечего. Ведь среди колупаев ни купцов, ни заводчиков, ни приказчиков хозяйских нет. Не пошел бы на них Золотой.
        Но с другой стороны, рассудили ребята, колупаевцы чужие. Спокон веку между чужими были драки. Потом колупаи и сами задирают.
        - А рубашку им простить? — спросил Валентин.
        И ребята решили: идти!
        И они, присев на лавочку у ворот дома Губановых, стали подробно обсуждать предстоящую встречу со своими извечными противниками. За этим занятием и застал их Данила, возвратившийся с работы. При его приближении ребята замолчали.
        Парень подсел к ним, не торопясь, закурил. Мальчики выжидательно смотрели.
        - На станцию часто бегаете? — спросил Данила.
        - Без малого каждый день.
        - Пехотинца от кавалериста отличите?
        - Спрашиваешь!
        И действительно, через город на восток ежедневно шли эшелоны. Ребята за это время успели повидать все рода войск. Они точно знали форму пехотинца и кавалериста, а сапера никогда не путали с батарейцем, по цвету лампас отличали донского казака от оренбургского.
        - Так вот, вы должны пойти на переселенческий пункт. Найдите там фельдшера Шарова. Попросите у него бинт и вату, запомните: бинт и вату. Он спросит вас, для кого это? Вы должны ответить: для дяди Никиты Проскурякова, ему нужно делать перевязку. Поняли? Повторите!
        Ребята повторили все слово в слово. Выходило убедительно. Данила остался доволен.
        - Слушайте внимательно дальше, — продолжал парень: — Шаров даст вам небольшой пакет. Из дому захватите корзину, положите в нее с полдесятка яиц да бутылку молока. Спрячьте на дно корзинки пакет, яичками его прикройте. Соображаете? — Ребята молча кивнули головами. — С этой корзинкой отправляйтесь на станцию. На дальнем тупике… ты должен знать его, Валька.
        - Найду, — уверенно ответил тот.
        - Так вот, на дальнем тупике стоят вагоны, часть эшелона пехотного Смоленского стрелкового полка. Запомните хорошенько: Смоленского стрелкового. Вроде нашего озера Смолино. Запомнили?
        Механик не выдержал:
        - Ну, чего ты толкуешь, ровно маленьким? Ты говори, чего делать надо.
        - Не горячись! В таком деле забудешь немного — потеряешь много. Там не будешь ходить да расспрашивать. Не очень-то разрешат разыскивать, где какой полк стоит.
        - Ну его, говори, — сказал Николай. — Ты, Митька, не мешай. Это тебе не шуточки.
        - Разыщите там вольноопределяющегося Лагунова. Да вы больно-то не расспрашивайте, — еще раз предупредил Данила. — Этот Лагунов — высокий такой, белобрысый, а на левой руке, на среднем пальце, кольцо у него, — вот и приметы все. Если кто спросит, чего бродите, кого ищете, скажите: вольноопределяющийся один тут просил молочка да яичек принести, вчера у нас на базаре брал. Когда разыщете, скажите ему: «Господин вольноопределяющийся, молочка надо?» Он ответит: «Оно у вас кислое?» А вы ему: «Кислым не торгуем». Он попросит: «Мне бы яичек». И тогда отдайте пакет, что Шаров вам дал, поняли? Повторите!
        Ребята несколько раз прорепетировали, как они будут разговаривать с Шаровым и Лагуновым. Убедившись, что мальчики усвоили все, Данила отпустил их.
        Наутро ребята довольные и гордые от сознания, что получили серьезное поручение, отправились на переселенческий пункт.
        Найти фельдшера Шарова было нетрудно. Он приветливо встретил ребятишек, слегка удивившись, зачем это их принесло, а потом, когда все условные фразы были произнесены, передал им пакет и сказал:
        - Вот за это молодцы! Так-то лучше, чем по улицам собак гонять. Вырастете — поймете, какое большое дело вы делали.
        - Мы и сейчас понимаем, — с гордостью заявил Валентин.
        - Ну, если понимаете, тогда смотрите в оба, чтобы ни-ни, ни в чем не оступиться!
        - Будьте спокойны, — произнес Николай, как всегда немного растягивая слова.
        Приятели пошагали на станцию. Пакет Митя сунул на дно корзинки.
        Разыскать Лагунова из Смоленского стрелкового полка было не таким простым делом, как думали ребята. Теплушек разных на путях стояло много, где какой полк, часто и сами железнодорожники понять не могли, а солдат всяких частей и родов оружия — столько, что глаза разбегались. Как узнать, где этот Смоленский стрелковый?
        Приятели решили спросить. Валя пошел к вагонам, а Николай с Механиком остались в стороне — посмотреть, что будет.
        В тени одного из вагонов сидел сивоусый, маленького роста пехотинец и чинил рубаху. Валя подошел к нему.
        - Дяденька, тут стоит Смоленский стрелковый полк?
        - Пошел отседова! — закричал солдат. — Я тебе дам, смоленский. Какое тут твое дело?
        Валя ни с чем вернулся к ребятам.
        - Погоди, не так надо. — Николай подумал немного, потирая ежик своих рыжеватых волос. — Я сейчас.
        Он взял из корзинки яйцо и в ближайшей лавочке обменял на две папиросы.
        Держа папиросу в зубах, Николай подошел к одной из теплушек. В дверях сидел, лениво болтая ногами, ухарского вида солдат.
        - Землячок, — солидно произнес Николай, — огонек найдется?
        - Огонек? Ишь ты, курильщик! Да еще и папиросы!
        - Могу угостить, — Николай вынул из кармана вторую папиросу.
        - Поди ж ты, богач какой! — удивился солдат. — Ну, давай, коли так. Огонек найдется.
        - Мы челябински, не таки как ваши смоленски, — подделываясь под тон солдата, заметил мальчик.
        - А как ты знаешь, что мы смоленски?
        - Неуж по погонам не узнать: номер-то он зря, што ли, — врал без зазрения совести Николай, изо всех сил удерживаясь, чтобы не закашлять от папиросы. — Вашего брата нынче тут, что саранчи — привыкнешь.
        - Ай, соврал: наша часть Витебска, смоленски вон те, три дальни теплушки, а сам я и не витебский, из-под Калуги, не угадал брат челябинский, — не вышло.
        Солдат довольно засмеялся, засмеялся и мальчик.
        - Ну, прощай покуда.
        - Заходи паренек: от папироски мы никогда не прочь. Хороши.
        - Бери, служивый, и эту — бычка, — Николай ловко откусил и выплюнул огрызок мундштука. Он был рад отделаться от папиросы: его начало мутить с непривычки. — Ну, прощай!
        Довольный своей хитростью, Николай солидно пошагал дальше, сделав приятелям незаметный знак: идите, мол.
        Ребята двинулись следом.
        Все шло, как нельзя лучше. Но тут неожиданно произошло событие, которое едва не погубило все дело.
        Навстречу ребятам по путям шел молоденький подпоручик. Он был слегка навеселе, что-то насвистывал, помахивая тоненьким прутиком.
        - А, молочко! — протянул он, поравнявшись с Митей, — кстати, кстати. А ну, — остановил от Митю: — Оно не кислое?
        Ребята от неожиданности оторопели. Уж не Лагунов ли это? Спрашивает — кислое ли молоко. Они переглянулись. Нет, это подпоручик, а тот вольноопределяющийся. И потом не так спросил, как надо.
        Механик сообразил первый.
        - Непродажно, — буркнул он.
        - Как непродажно? А что вы тут бродите? Воровать?..
        - Зачем воровать, ваше благородие, — вмешался Валентин, — мы продавать ходим.
        - Продавать? — рассердился офицер, — а говоришь: непродажное.
        - А у нас один дяденька уже купил, задаток дал, — попытался вывернуться Митя.
        - Какой такой дяденька? Тут никаких дяденек нет.
        - Солдат один.
        - Солдат? Солдатам покупать молоко не положено! Врешь, мерзавец! Давай сюда, говорят, бутылку!
        Николай, наблюдавший эту сцену, подбежал к ребятам.
        - Ваше благородие!
        - Ну, чего еще? — обернулся тот.
        - Ваше благородие, эвон там пьяный солдат мотается.
        - Какой еще пьяный, где?
        - За той вон линией…
        - Ах, негодяй! Вот я ему! — офицер повернулся и пошагал.
        Ребята шмыгнули за вагон.
        Лагунова они отыскали быстро. Мальчики как-то сразу узнали его, хотя никогда не видели. У вагона стоял молодой, высокий, белокурый солдат. Потому, как сидела на нем чистенькая гимнастерка, по его гладко выбритому лицу да и по кантам на погонах можно было сразу узнать вольноопределяющегося. Ребята вгляделись внимательнее. Сомнений не могло быть: на среднем пальце левой руки блестело обручальное кольцо.
        Приятели, хорошо заучившие все, что им говорил Данила, без запинки переговорили с Лагуновым.
        - Ну и ну! Молодцы! — ласково сказал он. — Идемте со мной. — Они прошли вдоль вагонов, миновали тупичок и присели на куче полусгнивших шпал.
        Убедившись, что поблизости никого нет, Митя передал солдату пакет. Тот в это время пил молоко прямо из горлышка и ловко сунул пакет в карман.
        - Ну, спасибо, молодцы! В воскресенье приходите к Чертовым баракам. Будьте там ровно в обед — в 12 часов. Там трактирчик есть, «Свидание друзей», маленький такой, серый домишко. Вы сядьте на лавочку напротив. Я из окошка увижу, выйду. На меня внимания не обращайте, будто я и вовсе незнаком вам. Понятно? Проходя мимо вас, я закурю и выброшу вот эту коробку из-под папирос «Араб». Вы подберите ее и передайте тому, кто вас сегодня послал. А теперь — домой, да живее. Молоко я выпил, больше сидеть нельзя.
        - Эй, други! — вернул он отошедших ребят. — О нашей встрече никому ни слова и меня, чур, не узнавать. Где бы ни встретили, не здороваться. Мы с вами не знакомы.
        - Не беспокойтесь, — Митя, оглянувшись, подмигнул Лагунову, — товарищ… — добавил он шепотом: — Мы ученые.
        Солдат засмеялся.
        - Ну, ну, бегите домой, ученые! Дал бы я вам на гостинцы да солдатское дело известное…
        Но ребятам было не до гостинцев. Гордые и счастливые от удачного выполнения первого серьезного задания, мальчики со всех ног пустились домой.

* * *
        Данила был доволен ребятами: для связи лучше не найдешь. Подозрений они не вызывали, а язык за зубами держать умели, поэтому он одобрил план Лагунова, и приятели стали готовиться к воскресному походу к Чертовым баракам. О драке с колупаевцами теперь, конечно, и думать не приходилось.
        Одно смущало ребят: на Чертовы бараки идти надо было через вражий край. Попробуй избежать драки! Даниле сказать? Ну нет! Еще подумает, что они струсили.
        До Колупаевки шли спокойно и смело, но едва показались первые землянки, ребята в нерешительности остановились. Как быть? Драка задержит, да и неизвестно еще, прорвутся ли, может, придется пятки смазывать.
        - Задворками пойдем, — предложил Валя.
        - Только бы туда добраться, а там не страшно, — сказал Николай.
        Ребята пошли в обход дворов. Это было значительно дальше. А нужно спешить. Но бежать нельзя: не дай бог, кто увидит! На оба поселка трусом прослывешь, на улицу не выйдешь — и свои и чужие засмеют. — Ведь не объяснишь, что к чему. Нервы ребят были напряжены. С минуты на минуту можно нарваться на врагов. Достаточно, чтобы их увидел какой-нибудь карапуз, игравший возле двора. Он мигом поднимет крик, и драки не миновать. У мальчиков замирали сердца от малейшего стука, и они едва сдерживались, чтобы не побежать. Нет, это была не трусость. Ребята бывали во всяких переделках. В своем кругу они считались хорошими драчунами, а такое признание не вдруг завоюешь. Втроем они могли бы, не моргнув, выдержать налет пяти-шести колупаевцев. Но не сегодня.
        Неожиданно из-за угла вывернулись двое ребятишек, лет по шести.
        - Шматри, чужие. — Мальчишка, что был пониже ростом, локтем толкнул другого в бок.
        - Задираться будем? — вместо ответа спросил тот.
        - А где наши? Айда, Алешке шкажем.
        Приятели слышали этот разговор. Они как раз проходили мимо воинственных карапузов, проходили смирно, как самые примерные мальчики, стараясь даже локтем не задеть маленьких хозяев. Задень такого — беда! Как из-под земли вырастет целая толпа. Изобьют, и сам виноват будешь: не задевай, не обижай маленьких.
        - Сейчас своих приведут… — прошептал Николай, не поворачивая головы.
        - Провалим все дело, — упавшим голосом тихо проговорил Валентин.
        Механик молчал. Прищурив левый глаз, закусив губу, он смотрел куда-то вдаль, лихорадочно соображая, что делать.
        Карапузы исчезли, и пока никто не показывался.
        Наконец, вот оно — условное место — маленький серый домик с вывеской «Свиданье друзей».
        «Будет свидание», — почему-то подумал Валя, оглядываясь. Пока все было спокойно. Колупаевцы не показывались.
        Из раскрытых дверей трактира несся обычно пьяный галдеж. Кто-то пел, кто-то ругался, все громко, по-пьяному, разговаривали, перебивая друг друга.
        Ребята сели на лавочку у дома напротив. Время тянулось медленно. Из трактира никто не выходил.
        - А ну, как солдат задержится, а эти нагрянут, — прошептал Валентин.
        - Сиди, брат. Держись, — успокоил Николай. Но по его голосу чувствовалось, что сам он встревожен не меньше.
        Вдруг из-за угла показались малыши. Их было уже трое.
        - Идут! — шепнул Валя Николаю.
        - Вижу, — ответил тот, нервно потирая голову левой рукой.
        - Сейчас задирать начнут, — прошептал Механик.
        - Драться будем или удирать? — Валентин посмотрел на друзей.
        Маленькие задиры медленно, вразвалку приближались. Они не спешили. Знали — никольцам деваться некуда. Вот из-за угла показались ребята постарше, их было человек пять. Трое приятелей замерли. В них проснулся мальчишеский азарт. Что бы там ни было, но если колупаевцы заденут, они ринутся в драку…
        В это время из дверей трактира вышел знакомый вольноопределяющийся. Он медленно перешел дорогу. Около ребят задержался. Вынул из кармана коробку папирос «Араб», достал последнюю, закурил и выбросил коробку.
        - Ой, какая красивая коробка! — воскликнули все трое и бросились поднимать ее.
        Колупаевцы даже остановились от удивления. Еще бы! Трое известных драчунов, один из которых, Колька, славился как голубевод — в ребячьем понимании серьезный человек — вдруг, точно маленькие, кинулись за пустой коробкой из-под папирос!
        - Тю, — презрительно произнес Алешка Щербатый — атаман ватаги колупаевцев. — Смотри, Петька, никольцы коробки старые собирают. Мы им покажем, как на наш край ходить. Айда!
        Приятели не знали, как им вырваться. Драться? Нельзя! Вдруг в драке коробку отнимут или изорвут. Тогда как? Можно было догнать Лагунова и пойти с ним. Он бы их не дал в обиду. Но нельзя показывать, что они знакомы. Ребята с тоской посмотрели вслед удаляющейся фигуре. Лагунов шел, слегка покачиваясь, как полупьяный.
        Неожиданно у Механика созрел план.
        - Ребята, давайте ссориться, — шепнул он приятелям.
        - Зачем? — удивились те.
        - Мы с Валькой вроде из-за коробки драться начнем, у Кольки ее вырывать. А он пусть бежит. Одного колупаи не тронут. А мы вырвемся. Не убьют до смерти.
        - Правильно! — сказал Валя. — Беги ты, Механик.
        - Почему я? — запротестовал Митя.
        - Не разговаривать, ну! — шепотом приказал Николай. — Вырывайте у меня коробку, живо. Они близко.
        И вот перед глазами наступавших ребятишек произошла такая сцена, что они от неожиданности даже остановились: трое закадычных приятелей стали вдруг драться из-за какой-то коробки. Колупаевцы дружно захохотали, заулюлюкали.
        Митя вдруг изловчился, вырвал коробку, толкнул Николая и пустился наутек, прямо мимо колупаевцев. Те охотно пропустили его. Какой смысл бить убегающего!
        - Эй, догоняйте, барахольщики, своего, а то коробку упрет, — кричали колупаевцы. — Чего стоите? Бегите, встретим!
        Ребята, конечно, не двигались. Они незаметно осматривались, приняв на всякий случай боевые позы. Все равно им было не до драки. Пусть колупаевцы думают, что хотят. Надо прорываться. Выход был только один: бежать наперерез врагу, в проулок, потом через поле, и небольшое болото в лес.
        Мальчики сорвались с места и помчались. Колупаевцы сразу и не сообразили в чем дело, а когда бросились в погоню, между ними и никольцами было уже значительное расстояние.
        - Держи их, держи! Тю, тю! — улюлюкали, кричали, свистели преследователи. Каждый из них хотел одного: догнать убегавших и поколотить так, чтобы раз и навсегда отучить ходить на чужой край.
        Приятели бежали не оглядываясь: нельзя было терять ни секунды. Вот и последние землянки поселка, сейчас болото, а там и лес. По болоту преследователи вряд ли будут гнаться: сразу за болотом — никольская земля.
        В это время над головой ребят засвистели камни. Приятели припустили, что есть силы. Валя чувствовал, что еще немного, и он упадет. В груди резало, во рту пересохло, в висках стучало.
        - Ой! — крикнул Валентин от тупого удара в спину. Охнул и Николай: камень угодил ему в ногу.
        - Садись! — крикнул он приятелю. Камень просвистел над самой головой.
        Ребята присели в болоте, — камни со свистом летели, шлепались в грязь, шуршали по высокой траве. О том, чтобы бежать дальше, не могло быть и речи.
        - Ползем, — сказал Николай, и они поползли, прячась в высокой траве, не обращая внимания на жидкую грязь. Каменный град стих. Но ползти было трудно — мешали кочки, противно пахло болотной водой. Едва они поднялись, чтобы бежать, камни посыпались снова. Пришлось опять броситься в траву. Так, переползая и перебегая под градом камней, приятели, наконец, подбежали к лесу. У обоих горели и ныли затылки, Николай слегка прихрамывал.
        Механик поджидал ребят по ту сторону железнодорожной ветки, в безопасности, на своей — Никольской — земле. Он встретил ребят громким смехом. Те было обиделись…
        - Да вы… взгляните на себя! — сквозь смех проговорил Митя. Они были с ног до головы вымазаны болотной грязью. — Умойтесь вон у колодца.
        Но сейчас им было не до того. Не терпелось осмотреть коробку, которая так недешево им досталась. Она была пуста. Даже нигде ничего не было написано. Зачем же Лагунов послал ее. Уж не перепутал ли он? Вот будет обидно-то, за зря натерпелись такого.
        Но их опасения оказались напрасными. Когда они, умывшись у колодца, пришли к Губановым, Данила при них же разрезал крышку, — там между двумя слоями картона лежал листок чистой бумаги.
        - Зажги, — приказал Данила брату, подавая спички.
        - Ты что, сжечь хочешь?
        Однако Данила бумагу не сжег. Он только подержал ее над горящей спичкой, и изумленные ребята увидели, как на бумаге стали появляться желтые буквы.
        - Видали? — улыбнулся Данила. — Ну, а что тут написано — не вашего ума дело.
        - Данилка, скажи, как это? — взмолился братишка.
        Данила посмотрел на ребят.
        - Ну, ладно! скажу за вашу верную службу. Только, чур, самим не девать, а то попадетесь. Тащи, Митька, соль.
        - Чего? — не понял тот.
        - Соль, говорю, да чистое перо, новое возьми, чтоб не в чернилах.
        Митька мигом принес все необходимое.
        Данила растворил соль в воде и написал что-то на чистой бумажке, потом, дав листку просохнуть, подержал его над спичкой, и ребята прочли написанное крупными желтыми буквами:
        «Атаманцы — молодцы!»
        Приятели были в восторге. Еще бы! Вот это тайна, так тайна! Из-за этого стоило рисковать и идти через Колупаевку. Тем более, что они не очень пострадали. Грязь отмылась, а синяки да шишки дело привычное, заживут!
        ГЛАВА IV
        НОВОЕ ЗНАКОМСТВО
        Теперь ребята решили твердо, что и как там не думай, а со своими исконными врагами, колупаевцами, посчитаться нужно, и стали ждать удобного случая.
        Но непредвиденное обстоятельство опять разрушило их планы. Старшая сестра Вали, Елена, всю эту неделю шила в городе у учительницы Нины Александровны Кочиной, и они договорились в воскресенье ехать по ягоды. Узнав, что у Лены есть сестренка, дочь Нины Александровны, Вера, попросила, чтобы девочку тоже взяли. Брату Елена предложила поехать за кучера.
        Приятели долго обсуждали — ехать Валентину или нет. Решили — ехать. Не Елене же кучерить. А драку отложили.
        Весь вечер в пятницу приятели решали, как ехать — одноконной или парной запряжкой. Выходило, что на одной ехать — ниже Валькиного достоинства, и следует попросить у дяди Михайлы в корень буланого меринка-иноходца, а в пристяжку игреневую кобылку у другого соседа — Петрова.
        В субботу ребята хлопотали целый день. Нужно было смазать тарантас дяди Михайлы, привести в порядок сбрую, промазать ее дегтем, а под вечер выкупать лошадей.
        Купание лошадей! Кому оно не покажется заманчивым. Весть о том, что Валька на паре повезет в лес городскую барыню, мигом облетела поселок, и купать лошадей поехали целой гурьбой.
        Сразу за полотном железной дороги начинался городской выгон. Пересекавшая его прямая и накатанная дорога упиралась в густую березовую рощу, в которой было большое озеро Смолино. Вода в нем соленая: ни рыбы не половить, ни напиться. Только и можно, что выкупаться. Вода была особенная, лечебная, от ломоты в костях помогала.
        Как только выехали на выгон, Валя предложил: — А ну, вперегонки!
        И кавалькада помчалась. Вцепившись в гривы, ослабив поводья, ребята неистово заработали босыми, черными от загара и пыли пятками, закричали, засвистели, загикали. Привычные к этой забаве лошади сразу хватили карьером.
        Валя мчался на иноходце. Маленький, с толстой шеей, конек летел, распластавшись над дорогой, и, кажется, не касался земли. Вот Валя догнал Николая. Тот ехал на шустрой забайкалке, низкорослой, немолодой, но на редкость выносливой. Вот отстал на своем карем жеребчике сын извозчика Володька. Впереди на огромном томском жеребце — Степка Аршинник. Жеребец скачет тяжело, но податливо — большими чуть не двухсаженными прыжками. И его догоняет Валя. Вот морда иноходца поравнялась с лоснящимся крупом жеребца, вот рядом спина седока, вот лошади идут ухо в ухо, еще несколько секунд — и Аршинник начинает отставать. Впереди — только игреневая кобылка, на которой мчится Механик. Но ее нелегко достать: она, вытянув шею, прядет ушами, и летит как пуля, кося глазом на наседающего иноходца. А тот все увеличивает и увеличивает мах. Дорога рябит в глазах у ребят, кустарники шарахаются назад, и только далекий сосновый бор, кажется, состязается с ребятами: он бежит, не отставая, вперед и вперед. От быстроты захватывает дух, кружится немного голова, и сладко сжимается сердце.
        Ребята влетели в рощу и сдержали лошадей: озеро близко, разгоряченные кони должны отдохнуть. Лошади перешли на рысь. Плавно закачался под Валькой иноходец.
        Вот и берег. Раздеться и снова вскочить на лошадей — дело одной минуты. А теперь в воду! Босые пятки колотят по крутым бокам лошадей.
        Лошади фыркают, мотают головами и осторожно, точно боясь оступиться, заходят все глубже и глубже. Вода щекочет ребятам подошвы, поднимается по щиколотку А когда она доходит до колен, лошади всплывают. Ребята сейчас же спускаются в воду. Плывут они по-казачьи: с правой стороны лошади, левой рукой держась за гриву. Но вот Валя выпускает гриву, скользит рукой по мокрому крупу и цепляется за хвост. Лошадь тащит его за собой, мальчик начинает бултыхать ногами, каскадами летят брызги. Смех, крики далеко разносятся по зеркальной глади огромного озера. Лошади делают большой крюк. И когда они подплывают к мелкому месту, ребята снова уже сидят верхом, веселые, освеженные купанием.
        …Пока ребятишки купали на озере лошадей, младшая сестра Вали, Наташа, дома тоже готовилась к поездке. Надо было подготовить рубашку брату. Она разожгла утюг и, сбрызнув водой аккуратно починенную рубашку, тщательно разгладила ее. Теперь брату есть в чем по ягоды ехать, а то хоть старую, полинявшую надевай.
        Надо было подумать и о себе. Из ящика девочка достала ботинки. Купленные на рост, они уже два года служили ей. Носки слегка загнулись кверху, но ботинки были еще вполне хорошие. Наташа до блеска начистила их ваксой. Черные чулки, серое ситцевое платье — вот и весь наряд.
        Остается приготовить корзину для ягод, а в другую собрать провизию, сварить вкрутую десятка два яиц, положить картошки, не забыть соли, чаю, захватить чайник, кружки.
        …Готовились к поездке и в доме Кочиных. Вера с утра носилась по комнатам. Дел у нее было по горло. Во-первых, она не могла решить, какое ей надеть платье. Наконец, выбрала простенькие, ситцевое, голубое с крапинками. Потом она долго думала, что лучше: платок или панамка, панамка или платок? Для ягодницы больше подходит платок, но панамка удобнее, и потом, Вера это прекрасно знала, панамка ей больше к лицу.
        Одиннадцатилетняя модница долго примеряла перед большим зеркалом то платок, то панамку. Правда, прежде чем подойти к зеркалу, она плотно прикрыла дверь и убедилась, что мама занята на кухне с Дусей. Неудобно, если мама увидит ее перед зеркалом. После смерти папы, вот уже два года, мама всегда такая грустная, и нередко девочка замечала на глазах ее слезы.
        Но Вере не до грусти. Завтра — в лес по ягоды. В лес! В лес! В лес! Девочка закружилась по комнате, выделывая замысловатые пируэты.
        - Вера! — раздался из кухни голос Нины Александровны, — Верочка!
        Девочка остановилась, еще раз быстро осмотрела себя в зеркало и побежала на кухню.
        - Какую возьмешь под ягоды корзинку? — спросила мать. — Дуся советует поменьше.
        - Почему?
        - А потому, барышня, — сказала Дуся, что ягоды брать — дело азартное: пока полную корзинку не наберешь, ни за что не бросишь. Вот с большой-то и притомитесь, а поменьше — наберете полную, и хорошо. Все равно всей ягоды не выберешь.
        - Ну, ты, Дуся, всегда что-нибудь выдумаешь! Я никогда, никогда не устану. Мамочка, возьмем самую большую корзину: на всю зиму варенья наварим.
        - Смотрите, барышня, только в понедельник, чур, не жаловаться.
        - Вот еще! Нет, нет, мамочка, обязательно большую, обязательно!
        Мать засмеялась.
        - Ну ладно, ладно, и даже две взять можем, а вы, Дуся, завтра под вечер наймите на бирже ломового извозчика — Верины ягоды везти.
        - Ай, мама, — обиделась девочка, — ты всегда смеешься! Вот увидишь, сколько я завтра наберу ягод.
        - Посмотрим, что будет завтра, но вот я сегодня вижу, что ты уже нарядилась.
        Вера смутилась.
        - Я, мама, только примерила.
        - Примерила! — Нина Александровна погрозила пальцем. Но глаза матери не были сердитыми, они ласково смотрели на девочку.
        - Помогай, детка, провизию собирать.
        Вскоре все было собрано, и Вера заскучала от безделья.
        Ох, как медленно тянется время!
        «Ку-ку, ку-ку, ку-ку» раздалось из зала: это били старинные часы с кукушкой и огромными медными гирями.
        «О, господи, только три часа. Сколько же еще маяться до десяти, когда придет пора спать ложиться?»
        Вера вышла во двор. Она покормила кур, бросила им пригоршню проса. Понаблюдала, как смешно большой красный петух скликал свою семью, как жадные куры отгоняли назойливых воробьев. А время тянулось и тянулось.
        Она вернулась в дом. Тишина комнат удручала ее.
        «Почитать разве? » — девочка взяла свою любимую книжку — томик стихов Некрасова. Открыла наугад — «Саша». Нашла знакомое место:
        …Саше случалось знавать и печали:
        Плакала Саша, как лес вырубали,
        Ей и теперь его жалко до слез.
        Сколько тут было кудрявых берез!
        Там из-за старой нахмуренной ели
        Красные грозды калины глядели,
        Там поднимался дубок молодой.
        Птицы царили в вершине лесной.
        Понизу всякие звери таились.
        Девочка задумалась… А какой лес здесь? Кудрявые березы? Колючие елки? Лохматые сосны?
        Чтобы скоротать время, она несколько раз выходила на улицу. Все одна и та же скучная и знакомая картина. В обе стороны тянулась почти пустынная в эти часы Уфимская. Кочины жили в самом центре, недалеко от реки. Но и это место не было особенно оживленным. Весь городок был тихим, захолустным. Только на базарной площади, против которой стояла квартира Кочиных, иногда бывало оживленно и шумно.
        Утром Вера проснулась очень рано. В щели ставней пробивались лучи восходящего солнца. Девочка накинула халатик, сшитый недавно мамой, и выбежала на парадное крыльцо.
        Влажный воздух обдал Веру бодрящей свежестью. Улица лежала умытая утренней росой. В сторожкой тишине плыли звуки далекого рожка, в Заречье играл пастух.
        - Ой, ой, — спохватилась Вера. — Надо будить мамочку. Скоро могут приехать.
        Вера не ошиблась. Едва они с мамой оделись и выпили по стакану чая, как по улице загромыхал тарантас, и Валя лихо осадил пару у самого подъезда.
        Девочка выскочила на парадное крыльцо.
        - Какая прелесть! — она даже руками всплеснула. В просторный удобный тарантас была впряжена пара крепких лошадок. Дуга коренного и шлея пристяжки украшены разноцветными тряпочками и зеленью.
        В тарантасе сидела улыбающаяся Лена и с ней, очевидно, сестренка, темноволосая, смуглая, черноглазая девочка.
        На козлах, вытянув руки, как настоящий кучер, сидел стройный мальчик, такой же смуглый, черноглазый, как и девочка. На нем была сатиновая рубашка и белый пояс с кистями.
        Все это Вера рассмотрела быстро, одним взглядом. Она даже заметила, что мальчика портил картуз с большим козырьком, какой обычно носили ученики городского училища.
        - Заходите, заходите, — сказала она, подходя к Елене, — мама сейчас, а я уже готова.
        Спрыгнув с тарантаса, Елена поздоровалась с Верой и показала ей на Наташу.
        - Познакомьтесь, Вера, это моя сестра, Наташа.
        Вера по привычке сделала книксен[2 - Приседание, поклон.]. Наташа проворно соскочила с тарантаса и поздоровалась. Девочки сразу оживленно заговорили. Еще бы, у них было столько общих серьезных вопросов. Надо было решить, какую лучше взять корзинку, сколько можно в день набрать ягод…
        Валентин сидел хмурый, недовольно слушая болтовню девочек.
        - Ой, — вдруг спохватилась Наташа, — познакомьтесь. — Это брат мой, Валя. — Вера посмотрела на него с некоторым интересом и любопытством.
        Мальчик не мог сразу решить, как ему быть. Он не знал, здороваются ли с девочками за руку. Кивнул на всякий случай головой.
        - Нет, здравствуйте! — немного капризно сказала Вера и, подойдя вплотную, протянула руку.
        - Осторожно, об деготь измажетесь, — вместо приветствия сказал Валя, однако руку подал.
        - Ха-ха-ха, — тоненько и звонко расхохоталась Вера. За ней засмеялась и Наташа. — Это у вас такое «здравствуйте!» — И она, повернувшись, побежала в дом.
        «Вот вертихвостка девчонка, — рассердился Валя, — ха-ха-ха, да хи-хи-хи. Подумаешь, городская, вырядилась… приседает. У, пигалица!»
        - Эй, эй, не балуй! — крикнул он на лошадей, хотя они стояли спокойно.
        - Валя! — раздался Верин голос. Мальчик вздрогнул и оглянулся.
        Вера стояла у раскрытого настежь окна. На темном фоне комнаты ее светлые волосы выделялись особенно ярко. Глаза блестели весело и задорно. Девочка улыбалась, и от этого на щеках ее появились две маленькие ямочки.
        «Нет, она не пигалица», — подумал мальчик о некоторым даже удовольствием.
        - Идите в дом, — позвала девочка.
        - Нельзя, кони уйдут.
        - Ну, как знаете. — Вера сморщила носик и захлопнула окно.
        «Вот сорока, — опять с досадой подумал Валя. — Зачем только и поехал. Будет трещать всю дорогу… да, поди, еще и мать барыня… Связался… Копаются долго!»
        Стали, наконец, садиться. Валя слышал, как зазвенел голосок Веры, как подружившаяся с ней Наташа, смеясь, что-то рассказывала. Вышла Елена. Мальчик и головы не повернул. Вот, должно быть, из дому вышла сама барыня.
        - Какая прелесть лошади! — раздался низкий, слегка глуховатый голос. — Ай, да кучер, молодец!
        «У, толстая барыня… — все еще не оглядываясь, подумал мальчик. — Сейчас садиться будет — тарантас накренится. Коней с такой загонишь в мыло».
        Он оглянулся. С парадного крыльца спускалась высокая, стройная женщина в скромном, темно-синем платье. Ее каштановые густые волосы были собраны под шелковым шарфом в большой узел. Она так ласково улыбалась, что Валя не выдержал и тоже улыбнулся.
        «Ишь ты! — подумал он, — вот так барыня, и на барыню не похожа».
        - Ну, здравствуй, Валя! — Нина Александровна протянула мальчику руку. — Выезд у тебя замечательный, горюновскому не уступит.
        Валя был польщен. У Горюнова были первые рысаки в городе.
        - Я сяду рядом с Валей, — неожиданно заявила Вера. — Мы поместимся, да?
        Мальчик молча подвинулся. Вера села рядом.
        - А ну, милые, — солидно пробасил Валя, — трогай! — и шевельнул вожжами. Лошади с места взяли дружной рысью.
        Выехали за мост. Мимо бежали низенькие, утопавшие в зелени домики Заречья. Вскоре въехали в густую березовую рощу, тянувшуюся по обе стороны широкой дороги.
        «Прокачу, пока не жарко», — подумал Валя. Ему захотелось немного созорничать.
        - А ну, милые, наддай! — и он вожжой вытянул иноходца вдоль спины. Тот рванулся и прибавил ходу. Пристяжная, откинув голову, перешла на галоп.
        Вера испугалась. Она зажмурила глаза и, схватив Валю за руку, чтобы не свалиться с козел, прижалась к нему. Это мешало править. Он хотел отодвинуться, да некуда было. Выдернуть руку? А если и впрямь упадет? Что бы сделали на его месте Колька или Механик? Как поступил бы атаман Золотой?
        Валя решил не отдергивать руку. Нельзя же, чтобы девочка упала. И на всякий случай попридержал лошадей.
        Подъехали к реке. Места здесь были живописные. Этот берег низкий, пологий, порос густой, никогда не кошеной травой, а противоположный — гористый. Среди зелени лесов чернели скалы, уступами спускавшиеся к реке.
        - Бродом сейчас поедем, — предупредил Валя, — на той стороне самое ягодное место. В прошлом году здесь наши втроем пять ведер клубники взяли.
        Вера, которая, осмелев, снова спокойно сидела рядом, от удивления даже руками всплеснула.
        Дорога спустилась в реку. Лошади, осторожно ступая, вошли в воду.
        Вере снова стало страшно. Колеса погружались все глубже и глубже. Вода разбивалась о вертящиеся спицы. Если смотреть на них, то казалось, что тарантас и лошади плывут против течения. У девочки закружилась голова.
        «А вдруг перевернемся!» — с ужасом подумала она и искоса посмотрела на Валю. Тот сидел совершенно спокойно и уверенно правил лошадьми.
        «Какой храбрый мальчик, — подумала Вера. — И картуз вовсе не безобразный».
        А тарантас продолжал погружаться. Вот уже не видно передних колес. Вода подошла под самый короб.
        - Не зальет? — с ноткой неуверенности в голосе спросила Нина Александровна. — А то вся провизия намокнет.
        - Сейчас конец, — уверенно сказал Валя.

* * *
        Остановились в березовой роще близ реки. Девочки моментально схватили корзины и бросились в глубь рощи.
        - Дети, дети, — окликнула их Нина Александровна, — не убегайте далеко, заблудитесь.
        - Найдем, если заблудятся. Я все места тут знаю, — успокоил Валя, распрягая лошадей.
        - Я пойду с ними, — сказала Елена.
        Вера первая увидела несколько ягод клубники.
        - Ягода, ягода! — закричала девочка в восторге.
        - Ну, Вера, какая же это ягода, — возразила Наташа, — эту и рвать не стоит. Вот смотри, — она выбрала полянку подальше. На первый взгляд казалось, что на ней — одна зеленая трава. Но стоило только присмотреться и становилось видно, что вся полянка сплошь усеяна прекрасной спелой клубникой.
        Вера набросилась на ягоду. Она почти ничего не собирала в корзинку, а все в рот. И когда у Наташи и Елены в корзинках было уже немало клубники, в Вериной на дне лежало всего несколько штук.
        Ягодницы увлеклись и шли все дальше, пока Елена не заметила, что Вера с непривычки утомилась. Они повернули обратно и шли не торопясь, продолжая брать клубнику.
        Нина Александровна, между тем, занялась приготовлением обеда. Валя, стреножив и пустив на траву лошадей, стал помогать. Он принес воды, быстро и умело разжег костер.
        Они разговорились. Нина Александровна расспрашивала мальчика об отце, матери, об учении, о приятелях.
        Валя охотно рассказывал подробности своей жизни. С увлечением описал Механика и Николая. Говорил о драках, о порванной рубашке и дяде Михайле. Он немного колебался, стоит ли говорить, что Михайлу арестовали, но Нина Александровна так не походила на других барынь, которых видел Валя, что ему захотелось рассказать и об этом. Хотелось очень рассказать о находке в лесу, но не решился: помнил клятву…
        Рассказ мальчика вызвал у Нины Александровны невольную потребность говорить о себе. Тишина окружающего леса, потрескивание костра, огонь которого на солнечном свете казался невидимым — все это располагало к откровенности. Обычно скрытая и молчаливая, она поведала мальчику то, что говорила только своей дочери в зимние долгие сумерки, когда они сидели вдвоем у топящейся печки. Рассказ молодой женщины захватил Валю.
        …Муж Нины Александровны был учителем, сначала в деревне, потом в этом маленьком тихом городке. Отсюда его и сослали в далекий холодный Туруханск, где, пробыв три года, он умер от чахотки, не дожив до освобождения всего неделю.
        Валя очень удивился. Значит, таких людей, о которых говорил Данила, много, и это не только рабочие, но есть среди них и учителя? А как сама-Нина Александровна?
        Валя хотел расспросить молодую женщину, но тут подошли ягодницы.
        У Веры, конечно, ягод было меньше всех. Лена и Наташа подсмеивались над ней, девочка была заметно огорчена, но старалась не показать этого.
        Вале стало жаль Веру. После рассказа Нины Александровны он почувствовал к девочке симпатию. «Ничего, — подумал он, — после обеда рыбачить пойдем, забудет про ягоды».
        Пообедав, Валя вырезал три тонких, длинных и гибких удилища. Вера сразу заинтересовалась.
        - Что вы хотите делать? — спросила она.
        - Угадайте!
        - Удочки!
        - Верно.
        - Рыбу удить! Рыбу удить! — захлопала в ладоши Вера.
        Валя из-под сиденья тарантаса вынул лески.
        - А чем наживлять будем? — спросила брата Наташа.
        - Есть чем, не беспокойся! — и мальчик извлек из-под того же сидения банку с червями.
        Рыба клевала хорошо. Валя за несколько минут поймал штук пять блестящих, серебристых чебаков и сероспинных пескарей. Хорошо ловилась и у Наташи, а Вера никак не могла научиться быстро и вовремя выдергивать удочку из воды. Девочка или слишком торопилась, или опаздывала. Валя только успевал насаживать червей, и каждый раз рыба, обманывая неопытную Веру, съедала наживку. Девочка нервничала.
        Валя решил помочь ей. Когда он убедился, что у него клюнуло надежно и рыба не сорвется, он передал удилище девочке.
        - Тащите!
        Вера рванула удилище, и в воздухе затрепетал чебачок.
        - Поймала, поймала! — закричала Наташа и захлопала в ладоши. — Молодец, молодец!
        - Ну, да! — разочарованно протянула Вера, — это не считается: не я поймала, это на Валиной удочке, а я хочу сама, на своей.
        - Давайте, — сказал Валя, — я научу.
        Он подошел к девочке и вместе с ней взялся за удилище, и только хотел объяснить, как нужно ловить рыбу, как подсекать ее, тащить, как вдруг поплавок ушел глубоко под воду.
        - Тяните, тяните! — закричала Вера.
        Валя от неожиданности сильно рванул. Удилище согнулось дугой и, не выдержав, переломилось. Дети только ахнуть успели. Обломок удилища нырнул и запрыгал, быстро удаляясь от берега.
        - Уйдет, уйдет, уйдет, — засуетилась Вера. Она протягивала руки, точно могла схватить прыгавший и метавшийся по воде обломок.
        - Валька, удочкой ее, удочкой! — Наташа попыталась закинуть свою удочку на уплывавший обломок, но было уже поздно, леска не доставала.
        Не давая себе отчета в том, что он делает, мальчик как был в одежде и в сапогах, бросился в воду и поплыл за обломком. Он быстро нагнал его и, схватив, повернул к берегу. Плыть было неудобно, пришлось обломок удилища взять в зубы. Мальчик слышал, как на конце лески трепетала крупная рыба. Одежда намокла и стала тяжелой, сапоги тянули книзу, а течение все сносило и сносило его. Вале пришлось выгребать против течения к тому месту, где бегали перепуганные девочки.
        Мальчик чувствовал, что силы покидают его, пожалуй, и не выбраться. Он решил смерить дно. Перехватив обломок в руку и затаив дыхание, он с головой ушел в воду и с огромным облегчением почувствовал, что ноги коснулись дна. Вынырнув и проплыв немного, он встал на ноги, а через минуту уже осторожно подтягивал леску. И вот в руках у него затрепетал большой окунь. Так с окунем в руках он и выбрался на берег.
        - Мой, мой, мой! — закричала Вера. Она схватила обеими руками рыбу, прижала ее к груди и, не обращая внимания на то, что платье намокло и запачкалось, со всех ног бросилась к взрослым. За подругой побежала и Наташа.
        Валя остался один. Он стал стягивать сапоги.
        «Не везет», — мелькнула горькая мысль. Мальчик отложил в сторону сапоги и стал снимать мокрую, липнувшую к телу рубашку. «Убежала… вот и старайся… Человек из-за ее рыбешки чуть не утонул, а ей хоть бы что… известно, девчонка…»
        - Валя, — вдруг совсем близко раздался Верин голос. Мальчик вздрогнул, выронил рубашку и, непонятно почему, смутился.
        - Ой, рубашку запачкали, — воскликнула Вера. — Ничего, ничего, я сейчас сполосну ее. — И девочка с деловым видом принялась полоскать запачканную песком рубашку. — Ну, вот и все, пусть высохнет! — Вера развесила ее на кусте.
        Смущение Валентина прошло. Он, закатав мокрые штаны, стал наживлять нового червяка. — Мы еще одного такого вытащим! — уверенно заявил он.
        - Нет, скоро снова по ягоды. Мы пойдем вместе, да? — улыбнулась девочка. Вдруг она сразу стала серьезной: — Валя, а это что у вас такое? — спросила она.
        Тут только мальчик заметил, что Вера пристально смотрит на его левую руку, на которой вчера он нарисовал химическим карандашом тайный знак атаманцев — две перекрещенные сабли, под ними солнце, а внизу буквы «А. З.». Рисунок во время неожиданного купания расплылся, поэтому Вера сразу разобрать его и не смогла.
        - Это… это… так… ничего…
        - Нет, скажите, скажите? Что у вас тут написано? Ну, расскажите, я вас очень прошу!
        Валя молчал. Сказать? А клятва?
        - Ну, я жду… — уже с нетерпением сказала Вера. — Слышите, жду, рассказывайте! — она даже слегка топнула ногой.
        Валя вспыхнул. Что? Ему приказывать? Ногой топать? Нет, уж, дудки!
        - Дайте сюда… — он вырвал из рук девочки рубашку и быстро надел ее.
        - Ну, и не надо… Задавала, — Вера презрительно посмотрела на мальчика. — Подумаешь… Фу-ты ну-ты! Не очень нужно! — она скорчила рожицу, — воображаешь много, скверный мальчишка…
        - Чего!? Скверный мальчишка!? — и он, рассвирепев от такой обиды, бросился к девочке с кулаками.
        - Ма-ма! — закричала та.
        - Не кричите! — сам испугавшись своего гнева, прошептал он, — не трону.
        Ему стало стыдно. Перед глазами промелькнул образ строгой и ласковой Нины Александровны. А вдруг она слышала? Ой, срам-то какой! Он схватил сапоги и бросился в лес.
        Его душило раскаяние, гнев и еще какое-то незнакомое чувство: не то тоски, не то тревоги.
        Валентин бежал все дальше и дальше. В ушах все еще стоял крик девочки. Наконец, выбившись из сил, он упал под большой березой в густую траву и лежал без движения, уткнувшись головой в землю, боясь даже подумать, как он будет глядеть в глаза Нине Александровне и Вере, когда придется ехать домой.
        Вера была ошеломлена не меньше Вали. Она поняла, что поступила скверно, напрасно обидела мальчика.
        Она попыталась оправдать самую себя. «А почему он не сказал? Противный, противный!» Но это не помогло. Казалось, какой-то другой голос шептал:
        «А зачем ты требовала, может, ему нельзя сказать? Подумаешь, раскапризничалась!»
        «А почему он упрямый?» — опять сказал первый голос.
        «И тебе нельзя было требовать. Кто просил тебя совать свой нос в чужую тайну?»
        «Так ведь интересно же!»
        Вера тряхнула головой, чтобы отогнать эти мысли, и медленно побрела к своим.
        Как они встретятся? Куда он убежал? Какой вспыльчивый, однако! Она ни за что больше рядом с ним не сядет, когда поедет домой. А что сказать, если мама спросит: почему? Как не выдать, что они поссорились? Придумать она ничего не могла, и это окончательно расстроило ее.
        Девочка подошла к костру. Вали не было. Где же он?
        - Верочка, а мы тебя ждем, — подбежав к ней, сказала Наташа, — по ягоды идти. А Валька где?
        - Там остался, на берегу, рыбу еще ловит, — быстро нашлась девочка.
        - Ну и пусть рыбачит, пошли!
        Вера собирала ягоды без азарта, лишь бы виду не показать. Настроение ее испортилось. Было стыдно и досадно.
        Валя пришел перед самым отъездом. Он молча сводил лошадей на водопой и так же молча стал запрягать. На его угнетенный вид никто не обратил внимания. Все были утомлены и молчали, как это обычно бывает после дня, проведенного на свежем воздухе, в лесу или в поле и полного впечатлений.
        Когда стали усаживаться, Вера села вместе с Ниной Александровной.
        - Там не очень удобно, — не дожидаясь вопроса матери, сказала она. — Всю дорогу боялась упасть.
        Рядом с Валей уселась Наташа. Мальчику было безразлично. Всю дорогу он угрюмо молчал, изредка пошевеливая вожжами.
        Вот у самого города они обогнали стадо, вот въехали в Заречье, вот, прогромыхав по деревянному мосту, подъехали к дому Кочиных.
        Чтобы не прощаться с Верой, Валя соскочил с козел и стал перетягивать супонь. Он слышал, как, прощаясь, Вера приглашала Наташу в гости, как Нина Александровна просила Елену на этих днях зайти — сшить Вере новую гимназическую форму.
        - До свидания, Валя! — крикнула Нина Александровна.
        - До свидания, Нина Александровна! — ответил мальчик, возясь с супонью.
        - Валя! — Он оглянулся. Рядом стояла Вера.
        - До свидания, Валя! — девочка протянула руку. Он неожиданно для себя схватил эту маленькую ручку и крепко пожал ее.
        - До свидания, Ве… — и он запнулся, — Верочка! — и быстро вскочил на облучок. Вера тоже чуть не бегом поднялась на крыльцо.
        - Эй, вы, красотки! — Он лихо стегнул по лошадям, и те так рванули, что Елена с Наташей схватились за сидение.
        - Осторожней, — крикнула Елена, — как рванул!
        Но Валя рассмеялся, оглянувшись. На высоком крыльце стояла стройная женщина в темно-синем платье, а рядом с ней девочка.
        Мальчик сорвал с головы картуз и помахал им…
        ГЛАВА V
        УЧЕНИК СЛЕСАРЯ
        Незаметно подкрался сентябрь. Он позолотил листву берез, развесил блестящую серебряную паутину. Отдохнувшие за лето ребятишки пошли в школу. Но Вале не пришлось сесть за парту.
        Еще в августе, после одной дождливой и ветреной ночи, отец слег. Застарелый ревматизм, принесенный из солдатчины, обострялся и приковал его к постели. Марья растирала мужа спиртом, парила в русской печи муравьев, настаивала разные травы — ничего не помогало.
        Валя ежедневно выпрашивал у соседей лошадь и привозил бочку соленой смолинской воды — в ней Аким прогревал больные ноги. Облегчения было мало. Становилось очевидным, что зиму Аким не работник.
        Дела шли все хуже и хуже. Уже снесли на базар всех гусей и с десяток кур. Второе воскресенье Елена ходила на толкучку, продавала кое-что из вещей, хотя особого достатка в семье никогда не было.
        - Хоть бы Вальку куда пристроить, — однажды за обедом сказала мать.
        Аким лежал на кровати.
        - Учиться надо парню. Наработается, успеет, — неуверенно проговорил отец.
        - Ох, Акимушка, не знаю я, что ли? Зиму проработает, а там ты поокрепнешь. На будущий год он и в школу пойдет.
        Аким промолчал. Вечером разговор возобновился.
        - В депо бы определить Вальку, учеником, што ли? — спросила мать.
        - Сходи к мастеру, попроси. Да яичек захвати, еще там чего… Мастер уваженье любит. Ты уж не жалей. Знаешь ведь его, ирода. На кого ненароком глянет, человека — как обухом по голове, а ежели что не по его — со свету сживет. Наше дело теперь зависимое. Попроси. Может, и возьмет парнишку.
        - Валя! — позвал он сына немного погодя. — Рано тебе, сынок, в кабалу. Да, вишь, свалило меня, — как бы извиняясь, проговорил Аким. — Придется работать. Мастерам-то не перечь. Они — сила… Думал, доживем мы с тобой до хорошего времени, когда работа всем будет, издеваться над нашим братом перестанут, да, видать, мне-то не дожить, ну, а ты как раз, пожалуй, подрастешь к тому времени. Тогда жизнь пойдет, ого!.. — он помолчал. — Корми, сын, семью, ежели не встану. А как встану — сменю тебя, — и он отвернулся лицом к стене.
        В субботу, после вечерни, мать пошла к мастеру. Она уложила в корзину десятка два яиц — к базару прикопила, — огурцов, помидор. Посмотрела — мало. Скрепя сердце, поймала прикорнувшую на нашесте курицу Пеструшку и тоже понесла мастеру.
        Вернулась мать поздно.
        - Велел в понедельник приходить. Из-за отца, говорит, берем… Тридцать лет работал… Я насчет пенсии заикнулась, да куда там, и слушать не захотел… Не могу, говорит, не могу… И хлопотать не буду. Всех на пенсии брать — денег не хватит. Вот, говорит, если бы ему ноги отрезало — ну, тогда твое счастье: дали бы, пожалуй, и десятку в месяц. Горько мне от таких слов стало, отругать бы, да про Вальку вспомнила, смолчала.
        Мать вытерла глаза концом головного платка.
        В понедельник провожали Валю в депо на работу.
        Мать завязала в узелок еще пяток яиц — мастеру гостинец — да Вале на обед кусок хлеба положила. Отец дал двугривенный.
        - Может, за водкой погонят, работу обмывать. Против обычая не пойдешь — покориться придется, — сквозь зубы сказал он. — Наше дело теперь такое…
        Валька пошагал. Вот знакомые пути. Вот депо.
        Через огромные открытые настежь ворота он вошел внутрь здания. Вошел и остановился. Грохот оглушил его. От пара, копоти, дыма и пыли в депо было так темно, что он не мог разобрать, куда идти. Стало жутко, но, пересиливая страх, мальчик двинулся вперед и почти налетел на черную громаду паровоза, возле которого работали люди.
        Валентин тронул рукой одного из рабочих.
        - Дяденька! — крикнул он, и сам своего голоса не услышал. — Дяденька, где мастера Врублевского найти?
        Рабочий что-то ответил. Валя видел, как шевелились губы говорившего, но слов не услышал.
        - Не слышу! — крикнул он что есть силы.
        Рабочий засмеялся и показал рукой на ворота.
        Валя выбежал из депо и огляделся. Нигде никого не было. Как найти мастера? Какой он из себя, этот Врублевский.
        В это время к депо подошел невысокий, толстый, краснолицый господин.
        - Дяденька, — обратился к нему мальчик, — а где мне мастера Врублевского найти?
        - А зачем он тебе? — спросил мужчина.
        - Я, дяденька, на работу пришел.
        - На работу? А что это? — показал тот на узелок.
        - Это мамка мастеру гостинцев послала.
        - Ну, давай! Не видишь, что ли, — я мастер и есть. Чей ты?
        - Кошельников я, Валька.
        - Акима сын?
        - Его, дяденька.
        - Ну идем! И запомни: я тебе не дяденька. Зови меня теперь: господин мастер. Понятно? — он двумя согнутыми пальцами ухватил Валентина за нос и так сжал, что у того слезы покатились градом. Мастер довольно захохотал.
        - Шагай за мной, и еще раз говорю, запомни — меня зовут: господин мастер.
        Они вошли в депо. Снова грохот оглушил мальчика. Он с трудом поспевал за мастером и почти бежал, боясь потерять того из виду. Было тревожно и жутко. С каждой минутой росло желание повернуться, убежать и никогда не приходить сюда.
        Но понемногу глаза привыкли к полутьме, и Валя стал различать, что делается вокруг. Вначале он увидел высокие окна, сквозь которые пробивался мутный свет. Вот вырисовались силуэты трех длиннотрубных пузатых паровозов. Возле них работали люди. Дальше вдоль стен стояли верстаки с тисками.
        Стал Валя различать и отдельные звуки. Вот бухает тяжелая кувалда, стучат молотки по металлу, шипит паровоз, и звонко настукивает по зубилу стоящий у тисков рабочий, мимо которого они проходят.
        Мастер подошел к одному из рабочих и слегка тронул за плечо. Тот оглянулся. При виде мастера лицо его приняло угодливое выражение. Он заулыбался, закивал своей козлиной бородкой, хитрые глазки заблестели.
        «Ну и рожа, — подумал Валя, — видать сразу: подлиза и мастера трусит».
        Врублевский что-то сказал рабочему, тот заулыбался еще угодливее и закивал головой. Мастер нагнулся и крикнул: «У него учиться будешь!» Потом, неизвестно за что, шлепнул Вальку по затылку и пошел.
        Мальчик посмотрел на своего «учителя». Едва Врублевский отошел, тот изменился до неузнаваемости. Маленькие глазки стали злыми, морщинистое лицо — надменным, брови нахмурились.
        Даже не верилось, что всего минуту тому назад это самое лицо было таким добреньким, угодливым. Рабочий нагнулся к самому лицу мальчика и, обдав его запахом винного перегара, крикнул:
        - Сбегай! — он выразительно щелкнул себя по воротнику. — Живо! — и, повернув, слегка толкнул в спину.
        Валя побежал. Он бежал мимо темных громад паровозов, мимо суетившихся около них людей. Выскочив за ворога, он на мгновение зажмурился от яркого света, ударившего в глаза, и полной грудью вдохнул свежий воздух осеннего утра.
        Как здесь хорошо! А там! Неужели в этом чаду и грохоте теперь быть ему с утра до вечера? Может быть, не возвращаться? Убежать домой или к ребятам в училище? Но, вспомнив больного отца, он только вздохнул. Нет, нужно работать.
        Валя не торопился и вернулся в депо только к обеду. Грохот стоял все такой же. Но мрак немного отступил. Лучи поднявшегося высоко солнца все-таки пробили эту гущу пара и копоти. То здесь, то там на полу, на верстаке, на черном боку паровоза вспыхивали светлые четырехугольники.
        Низкий протяжный гудок проплыл под крышей депо, и когда он смолк, Валю поразило, как неожиданно стали четкими и громкими человеческие голоса.
        Рабочие присаживались на верстаки, на скаты колес, на старые паровозные части, развязывали узелки со скудным обедом. Обычно у всех это был круто посоленный кусок черного хлеба. Кое-кто похрустывал луковицей, некоторые — соленым огурцом. Человека три, как успел разглядеть Валя, достали из кармана сотки с молоком. Большинство же черпало сырую мутную воду из стоявшего на верстаке ведра.
        Валя почувствовал, что голоден. Мастер вырвал у него узелок, в котором были и те два куска хлеба, что мать положила на обед. Мальчик проглотил голодную слюну и потуже затянул ремень.
        Валин «учитель» приготовился покушать с удовольствием. Он уселся на верстак, расправил ладонью усы. Ловко ударив ладонью под дно косушки, вышиб пробку и опрокинул горлышко в рот. Валя видел, как на вытянутой жилистой шее шевелился большой волосатый кадык.
        - Эй, дядя Антон!
        Рабочий оторвался от косушки. Мальчик оглянулся. Перед ним стоял высокий, широкоплечий молодой парень. Под темными пушистыми усами блестели крупные зубы. Карие глаза пристально и чуть-чуть сурово смотрели то на рабочего, то на Валю.
        - Новичка обмываешь?
        - Ага, — пробурчал Антон, снова опрокидывая косушку.
        - Брось, дядя!
        Подошедший взял из рук пьяницы косушку, в которой было еще немного вина и выплеснул его. — Вот так-то! И запомни, если еще раз пошлешь мальчишку за водкой, — пеняй на себя. А ты не вздумай больше бежать.
        - А твое какое тут дело? — вскипел Антон. — Подумаешь, указчик нашелся. Мой ученик, мои и деньги, а ты не суйся.
        - Ну, это ты брось! — спокойно произнес парень. — Деньги-то твои? — спросил он Валентина.
        - Мои, тятька дал.
        - Видал, дядя? — все так же спокойно проговорил парень, — и нечего тебе на учениках выезжать.
        - Ну, а ты чего встрял? — Антон соскочил с верстака.
        Вокруг них стал собираться народ. Рабочие окружили спорящих. Кое-кто вставлял реплики, кое-кто посмеивался. Для одних такая стычка была развлечением, другие видели в этом борьбу с безобразным пережитком заводского быта. Таких, правда, было меньшинство. Однако все чаще и чаще за последнее время стали раздаваться в депо голоса протеста против обычая «обмывать» новичков, издеваться над ними, против грубости мастеров.
        Антон, слегка захмелев, рассвирепел. Он наскакивал на парня чуть не с кулаками, однако тот оставался спокойным, и это бесило Антона.
        - Ты что, начальник? Ты что, указчик? — кричал он. — Ученика обучать запрещаешь?!
        Парень улыбнулся.
        - Так обучать, — запрещаю.
        - Ну и учи сам…
        - И научу не хуже тебя!
        - Не тебе мастер препоручил, а мне.
        - Вы с мастером одна шайка.
        - Что! Ты мастера ругать, ты против начальства? Бунтовать? Смотри, скажу…
        Из толпы вышел пожилой рабочий и вплотную подошел к Антону.
        - Ну, это ты заврался, — спокойно, но как-то по-особому грозно проговорил он. — Донесешь — сам знаешь.
        Антон перетрусил.
        - Да чего вы, язви вас, пристали к человеку, — закричал он фальцетом. — Ну, скажи ты, пристали и пристали, чисто банные листы, — и, потоптавшись на месте, он повернулся к верстаку.
        - Вот что, жук, — ласково сказал парень мальчику, — ты ему не поддавайся, а вздумает бить — приходи ко мне.
        Снова раздался гудок, и рабочие разошлись. Загрохали кувалды, застучали молотки, зазвенели ключи.
        Вечером Валя пришел домой разбитый. В ушах звенело, стучало, визжало, точно он принес с собой все депо. Болели руки и ноги, хотя особой работы он не делал, но Антон немало гонял его, приказывая принести то одно, то другое.

* * *
        Постепенно мальчик втянулся в работу, привык к шуму и полумраку депо. Тело перестало болеть. Вечерами не чувствовал особой усталости, только не хотелось есть да очень клонило ко сну. Засыпал, едва прикоснувшись головой к подушке.
        Молодой слесарь, что вступился за Валю, работал поблизости. Антон все время косился на него, но мальчика не трогал. Валя узнал, что слесаря зовут Степаном. Несколько раз они разговаривали, иногда домой ходили вместе: Степан жил в поселке Порт-Артур, им было по пути. Валентин во время редких встреч с Николаем и Механиком много рассказывал ребятам о Степане, с восхищением описывая своего нового знакомого.
        - А он, Степан-то твой, не в организации? — однажды спросили Валю приятели, когда тот еще и еще раз рассказывал, какой у них Степан: мастера не боится, к его словам все рабочие прислушиваются.
        - Кто его знает, не скажет ведь!
        - Узнай, осторожно расспроси.
        - А то я не знаю!.. Придет время…
        Степану тоже нравился черноглазый, смышленый мальчик. Между ними завязалась дружба. Теперь они с работы ходили вместе ежедневно.
        Шагая не спеша по шпалам, они разговаривали. Степан расспрашивал Валю о доме, об отце, о том, нравится ли ему работа. Иногда сам рассказывал о рабочих депо, о мастерах. Из этих рассказов Валя узнал много интересного.
        Пан Врублевский, мастер депо, был всесильным, ему никто не смел перечить. По одному его слову человека увольняли, а поступить куда-нибудь было нелегко: наплыв народу большой, безработица. Многие по году и больше устроиться нигде не могут, хоть волком вой. Два других мастера — из медницкого цеха и из вагонных мастерских — не лучше Врублевского: тоже что хотят, то с рабочими и делают.
        - Хорошо, что ты в медницкий цех не попал, — говорит Степан: — работа там — чистый ад. У нас копоть, а там зелень в воздухе висит — удушье, жар, что твое пекло. А мастер — такая гадюка. Он частенько отсылает учеников с работы прямо к себе на квартиру — картошку чистить или с его ребятишками нянчиться, и никаких тебе разговоров или, того хуже, жалоб. Да и Врублевский от него не отстал. Тоже учеников гоняет, куда хочет.
        - А я бы не пошел!
        - Ишь ты, храбрый какой! А тебя бы выгнали да другого бы на твое место взяли, такого же черномазого да шустрого.
        - А он, пущай, тоже не ходит, я бы ему так и сказал — не ходи, и третьему бы сказал, и четвертому, со всеми ребятами поселка бы сговорился, вот ему и брать некого.
        Степан рассмеялся.
        - В том-то, милый, и дело, что не все так думают. Если бы все были заодно, так нам не то, что мастер, а сам царь-государь не страшен. Но сколько мы ни стараемся, а пока добиться этого не можем. А ты, вишь, какой прыткий: «сговорюсь со всеми ребятами поселка». Легко у тебя выходит.
        Валя пытливо посмотрел на своего спутника. Оглянулся — дорога была пустынна.
        - Значит ты тоже? — спросил он вполголоса.
        - Что тоже?
        - Из этих, из революционеров?
        - Сдурел… Орешь! — Степан даже оглянулся.
        - Ничего я не ору… Да ты не бойся, я ведь тоже, — с таинственным видом проговорил Валентин.
        - Что тоже? Заладил свое: «тоже» да «тоже». Ну, чего ты «тоже»?
        - Революционер.
        Парень раскатисто захохотал.
        - Ну что ты ржешь, ровно жеребец? — обиделся мальчик. — Гляди, коли не веришь. Только смотри не проболтайся! — Он закатал рукав рубашки: — Это тайный знак атаманцев. Мы против богатых и… — он оглянулся — царя! Вот!
        И мальчик рассказал о своих приятелях, об атамане Золотом, о помощи взрослым, однако не назвал ни фамилии Лагунова и места, где все происходило, ни имени Данилы. Степан заинтересовался.
        - А ты Данилу Губанова знаешь?
        - Данилу-то? Еще бы, сосед наш. Митьки-Механика брат.
        - А-а, понимаю! Значит, вы и есть те ребята, о которых Данила говорил.
        - А ты откуда Данилу знаешь? — Валька старался не выказать удивления. Где-то в глубине сознания он понимал, что затеял опасный разговор. А вдруг Степан… Он не знал еще точно, кем может оказаться Степан, и говорил, как ему самому казалось, так, что тот ни о чем догадаться не мог.
        - Знаю, брат, знаю лучше, чем думаешь. Ну, а ты, — он помолчал немного — болтай поменьше, да и тайным знаком не хвастайся, а то нарвешься на кого-нибудь.
        - Не нарвусь, будь спокоен. Я к тебе не один день присматриваюсь и даже видел, — тут он понизил голос, — как ты раз за тендером книжку одному парню потихоньку передавал.
        - Тише, ты! — опять оглянулся Степан. — Ну, и пострел, ну, и пострел! Я-то думал ни один человек не видел. А там никого не было поблизости?
        - Был бы кто, я тебе сразу бы знак подал. Да ты не бойся. Молчать умеем лучше вашего.
        После этого разговора дружба между молодым рабочим и мальчиком окрепла еще больше. Валя даже несколько раз помогал Степану — бегал в медницкий цех, чтобы передать записку пожилому вагранщику Никите. Но сам он это даже и за дело не считал: так себе, пустяки. А настоящей работы, таинственной и рискованной, не было. И приятели, вспоминая историю с Лагуновым, скучали. Много раз мальчик говорил об этом Степану.
        - Потерпи немного, Валька, скоро много работы будет, всем хватит.
        И Валя с приятелями ждали. А пока вечерами Степан вел с Валей интересные разговоры о жизни, о людях, которые хотят ее сделать лучше, светлей. В этих рассказах он впервые услышал имя Ленина, узнал, что есть такая партия, которая за рабочий класс, что она готовит настоящую, правильную революцию, как говорил Валька приятелям, передавая эти беседы.
        Рассказы Валентина захватывали приятелей больше, чем сказ Федосеича об атамане Золотом. Они стали понимать, что впереди их ждет не игра, а настоящее, большое дело. И с нетерпением ждали.

* * *
        Валя часто вспоминал Веру. Хотелось увидеть ее, да не знал как. Сбегать к гимназии, подождать, когда она домой пойдет — времени не было, на квартиру сходить — предлога не придумаешь. Так бы и не увиделись, но помог случай.
        Произошло это в конце сентября, в одно из воскресений.
        В этот день Елена сказала Вале:
        - Пойдем со мной, поможешь коробку с шитьем донести.
        Мальчик удивился — обычно сестра никогда не просила помогать ей, но, поразмыслив, решил, что дело, очевидно, не в шитье.
        Они прошли в Порт-Артур. У ворот маленького домика Валя немного подождал сестру. Она вышла с большой круглой картонкой в руках.
        - Дай понесу, — сказал Валя.
        - Сейчас не нужно. В городе понесешь.
        От вокзала до города решили ехать на дилижансе. Для Вали это было впервые. Дилижанс, напоминавший собой домик на колесах, запряженный парой серых лошадок, должен был вот-вот тронуться. В нем уже сидели трое: толстый седобородый старик в поддевке, сухощавая женщина в чепце и черной блестящей, вышитой стеклярусом, пелерине и маленький, слегка полнеющий человек в темных очках и котелке.
        Мальчик заметил, как Елена, уже занесшая было ногу на ступеньку, вдруг на какую-то долю секунды заколебалась, но сразу же решительно шагнула и села напротив господина в котелке. Валя примостился рядом с сестрой. Мальчику бросились в глаза усы человека в котелке: черные, маленькие, они были закручены в колечки.
        Пара низкорослых степных лошадок тронула мелкой рысью. Дилижанс закачался, заскрипел, загрохотал и, прыгая по неровной дороге, медленно покатился к городу.
        Валя смотрел в окно. Мимо плыли, точно золотом осыпанные, березы. Пешеходы некоторое время двигались рядом с экипажем, но постепенно отставали, точно их кто тянул назад. Мальчик засмотрелся. Вдруг что-то упало. Он оглянулся. Это человек в котелке уронил трость. Потянувшись за ней, он сильно толкнул картонку, стоящую у Елены на коленях. Но девушка успела схватить ее. Вале показалось, что сестра слегка побледнела.
        - Извините! — Мужчина с усиками приподнял котелок.
        - Пожалуйста! — мило улыбнувшись, сказала Елена.
        Теперь Валентин окончательно уверился, что в коробке не только шитье.
        Из дилижанса вышли у пересыльной тюрьмы. Елена быстро зашагала по Уфимской.
        - Оглянись незаметно, идет? — не поворачивая головы, тихо сказала Елена брату.
        Тот понял. Навстречу им шел мальчик. Валька пристально поглядел на него и даже повернул голову вслед. Человек в котелке шагал за ними.
        - Идет! — так же тихо и тоже не поворачивая головы к сестре, сказал он.
        - Следит. Идем сюда, — шепнула девушка. Они свернули в первые попавшиеся ворота. Двор, к счастью, был пустым. — Зайди быстро куда-нибудь за угол, вынь из картонки книги. Спрячь под рубашку. Я выйду, а ты пережди немного и беги к Кочиным. У них меня подождешь… Понял?
        - А чего не понять? Давай коробку!
        Он быстро отошёл за один из сараев. Оглянулся. Нигде не было видно людей, ни окон, из которых его могли бы заметить. Раскрыл коробку. Под шелковым платьем лежало около десятка тоненьких книжек. Мальчик быстро рассовал их за брюки вокруг талии, застегнул пояс. Нет, так он слишком толст. Жаль, что не одел куртку, хотя день был не из теплых. Но раздумывать и сожалеть было некогда. Мальчик надел пояс на брюки, а рубашку выпустил поверх них. Теперь ничего не было заметно.
        Мальчик отдал картонку сестре.
        - Получай и шагай. Обо мне не беспокойся. Забор невысокий.
        Перелезть через забор, даже с книгами за поясом, было для Вальки делом одной минуты. И вскоре он уже подходил к дому Кочиных. Вот знакомое крыльцо. Но тут мальчик в нерешительности остановился. Что он скажет Нине Александровне? Зачем пришел? А как быть с поясом? Одеть поверх рубашки? Тогда станет заметно: за поясом что-то есть. Можно ли у Кочиных вынуть книги? Разве подождать Елену на улице? А вдруг кто заметит, что у него под рубашкой что-то спрятано? Могут позвать городового — мало ли, подумают, украл что…
        Мальчик поднялся на крыльцо. На двери он увидел серебристый кружок с надписью: «Прошу повернуть». Догадался — это звонок. Повернул небольшую рукоятку, услышал резкий звонок, и через минуту дверь ему открыла Дуся. Она не узнала Валентина, которого видела мельком.
        - Тебе, мальчик, кого?
        - Нина Александровна дома? — окончательно смутившись, спросил он.
        - Нет, нету, — ответила Дуся, прикрывая дверь.
        - Я подожду, мне очень надо.
        - А зачем ты к ней?
        - Да надо, — не зная, как объяснить свое неожиданное появление, проговорил мальчик. — Сестра послала, Елена.
        - Батюшки! — всплеснула руками Дуся. — Так ты же Валька! Я тебя и не узнала, вырос-то как! Ну, проходи, проходи. Нина Александровна не скоро придет, но ты с Верочкой побудь. Она дома, одна, скучает. Ты и передашь ей, что надо.
        Валя огляделся. Они стояли в небольшой прихожей. Из нее во внутренние комнаты выходило трое дверей.
        - Верочка! — крикнула Дуся весело, приоткрыв одну из дверей. — К тебе гости!
        - Кто там? — Дверь открылась, и на пороге прихожей появилась Вера. Она была в розовом платьице, веселая, светлокудрая.
        Несколько секунд Вера стояла молча, затем рванулась вперед, обрадовавшись неожиданному гостю, протягивая обе руки.
        - Здравствуйте, здравствуйте, Валя! Проходите. Мамы дома нет, но вы можете подождать. Вы ведь к маме? Она скоро!
        Войдя в гостиную, Валя растерялся. Светлая, просторная комната, мебель в белых чехлах, большие портреты на стенах — все это было непривычным и как-то сразу смутило Валю, но особенно привел его в расстройство большой ковер. Мальчик не мог решить: ходят по такому ковру в сапогах или нет.
        А еще ему некуда было девать руки. Он вспомнил, что не снял картуз, и неуклюже сорвал его с головы. И эта рубаха без пояса!
        Вере мальчик показался неожиданно смешным. Девочка испугалась, что не выдержит, засмеется и обидит мальчика. Она напустила на себя серьезность и села в кресло.
        - Присаживайтесь, — тоном взрослой произнесла она, полукруглым движением руки показав мальчику на кресло против себя. Этот жест она видела однажды у начальницы гимназии. — Вы по делу?
        Валентин, стараясь ступать по ковру как можно осторожнее и потому шагая очень неуклюже, подошел к креслу и остановился.
        - Садитесь, садитесь, пожалуйста, — предложила Вера еще раз.
        - Я не могу, — хриповатым от волнения голосом проговорил он и еще больше смутился.
        - Что не можете? — не поняла девочка.
        - Садиться не могу! — с отчаянием произнес Валентин. И тут же почувствовал, что смущение начинает проходить.
        - Са-дить-ся не мо-же-те! — протянула Вера. Ее голубые глаза округлились от удивления.
        - Чего вы уставились на меня? Ну да, садиться не могу, сгибаться мне нельзя… — Вале стало немного досадно. И в самом деле, чего она глаза вытаращила? Попробовала бы сама сесть на его месте.
        - Ха-ха-ха! — звонко рассмеялась девочка. — Ха-ха-ха! Сесть не можете? Нельзя сгибаться? Вы что, аршин проглотили?
        - Не аршин, а книги.
        Девочка принялась так хохотать, что невольно заразила и мальчика.
        - Слушайте, Вера, — подошел Валя к девочке, когда они оба немного успокоились. — Я пришел к вам по очень важному делу, — он оглянулся с таким видом, что девочка сразу стала серьезной. — Я жду у вас Елену, и нужно, чтобы никто не знал об этом.
        Девочка насторожилась.
        - С улицы меня не увидят? — все больше входя в роль заговорщика таинственным полушепотом спросил мальчик, взяв Веру за руку.
        - С улицы? — голос Веры звучал немного испуганно. — С улицы здесь могут увидеть. Пойдемте в мою комнату. Там окна выходят в садик. Там никто, никто не увидит вас.
        Мальчик смело зашагал за девочкой, не обращая внимания на ковер. Сейчас он чувствовал себя по меньшей мере самим атаманом Золотым.
        - Ну, рассказывайте… — начала было Вера, как только они вошли в ее комнату.
        - Тс! — прижал палец к губам Валя. — Тс! Тайна…
        - Какая тайна, какая? Скажите?
        - Да разве о тайнах говорят?
        Девочка передернула плечиками. Она опять, как в тот раз, в лесу, хотела рассердиться, но сдержалась.
        - А почему вы без пояса? — спросила она, чтобы перевести разговор.
        - Без пояса? В этом-то и есть тайна.
        - Валя, Валечка, ну скажите же, скажите. Я никому, ей-богу, никому ни словечка. Пожалуйста, миленький.
        Мальчик опешил… «Валечка, миленький» так никто никогда его не называл.
        - Это очень большая тайна и, потом, не моя, — все еще не сдавался он. — Вы должны дать честное слово, что никогда, никому не скажете, ни одному человеку.
        - Честное-расчестное!
        - Нет, этого мало. Вы должны поклясться. Повторяйте за мной! — Он стал торжественно произносить слова клятвы атаманцев. Вера повторяла за ним. Ей было жутко. Глаза девочки округлились, голос стал глухим от волнения.
        - Ну, смотрите же… — строго сказал Валентин, — никому ни слова.
        - Сядемте сюда, — сказала Вера, все еще под впечатлением клятвы. — Вот сюда, на диван.
        - Тогда обождите. — И к удивлению Веры он стал вытаскивать из-под рубашки книги. Одна, две, три! Скоро их набралось целый десяток.
        - Это революционные книги, — многозначительно произнес мальчик, — за них в тюрьму посадить могут.
        - Я знаю. У меня папу в Сибирь сослали. Мама рассказывала, — она наклонилась к уху мальчика. — Такие книжки я тоже раз видела, только давно. Папа у нас был ре-во-лю-цио-нером!
        - Ага! Мне Нина Александровна говорила.
        - Мама? Вам? Ну вот, а я бы побоялась рассказать об этом.
        - Ваша мама сразу поняла, какой я… А теперь и сесть можно. Ну, слушайте.
        Мальчик стал рассказывать Вере обо всем: о своих приятелях, Федосеиче с его сказом, неожиданной находке, рассказал и о помощи революционерам. Однако и тут он не назвал ни имени, ни точных фактов. В его рассказе перемешивалась правда с вымыслом, от которого Валя не мог избавиться, и его богатое воображение несколько преувеличивало приключения трех друзей. Он рисовал своих приятелей такими красками, что изумление и плохо скрытое восхищение не сходило с лица девочки. Мальчики казались ей героями, по сравнению с которыми она чувствовала себя маленькой, слабой.
        - Валя, — спросила она, когда тот кончил свой рассказ, — а девочки могут быть вместе с вами? Тоже помогать… им.
        - Можно! — сказал он, немного подумав. — Ведь наша… — Валя чуть не сказал «Елена», да во время спохватился и замялся. — Вам можно. Только не сразу. Я один не могу. Надо с ребятами поговорить.
        На лице девочки появилось разочарование. Валя это заметил.
        - Вы не обижайтесь, Вера… Я скажу ребятам… они обязательно согласятся, непременно. Я познакомлю вас с Митей и Николаем. Только… слышите, никогда, никому не говорите о нашей тайне. Смотрите! Вы же клятву давали.
        Девочка прижала руки к груди.
        - Да что вы, Валя! Никогда, никому! Даже, — она замялась, — маме.
        Это успокоило мальчика.
        - Валя, — немного помолчав, сказала Вера, — станем друзьями! Будем теперь говорить друг другу «ты».
        - Ладно, — обрадовался мальчик.
        Первые несколько минут они смущались, часто сбивались на «вы», но вскоре это прошло, и они разговорились весело и непринужденно, точно и впрямь уже давно были закадычными друзьями. Вера рассказывала мальчику о гимназии, учителях, о подругах.
        - Знаешь, Валя, я подберу хороших-хороших девочек, вы с ними познакомитесь все трое, и потом мы будем помогать организации.
        Мальчик согласился.
        - И нашу Крысу надо проучить. Ладно?
        - Кошку принести?
        Девочка засмеялась.
        - Ты не шути. Это мы математичку Крысой прозвали. Такая маленькая, остроносенькая и злющая… Вот бы ее проучить.
        - Проучим!
        За разговором они не заметили, как пролетело время, и пришла Елена. Девушка удивилась, когда увидела, что книги сложены на диване.
        - Ты зачем Вере книги показывал, зачем выложил! — сказала Елена брату, когда они вышли и направились в Заречье. — Расскажет кому-нибудь, неприятности могут быть.
        - Не расскажет, — уверенно заявил Валентин. — Знаю, что делаю, не маленький. — А ты как думала, я целый день их за поясом таскать буду? Ни согнуться, ни сесть. Ты бы еще дольше пропадала!
        - Ничего себе пропадала! Сама я, что ли?
        - А что было-то?
        - Задержали.
        - Да ну?
        - Вот тебе и ну. Нагнал ведь меня этот в котелке. Я уж мост перешла и только свернула на толкучку, чтобы скрыться, он и подошел. «Пожалуйте, мол». Сопротивляться не станешь. Привел в участок. Обыскали. Ничего не нашли. Я им такую истерику закатила — даже извинились. — Девушка засмеялась.
        Домой вернулись поздно. Наскоро поужинав, Валя побежал к Механику.
        - Сбегаем к Кольке — новость есть. И через несколько минут приятели втроем уже сидели около амбарушки во дворе Губановых.
        Волнуясь и спеша, Валентин рассказал, как они ловко обманули сыщика.
        - Засунул я книги за пояс, перемахнул через забор и по Азиатской к Миассу, а там — к Кочиным. Помните, еще в лес ездил с девочкой.
        - Долго сидел у них?
        - Не очень.
        - Играли?
        Валя смутился.
        Как он признается ребятам, что рассказал Вере обо всем? Ведь он нарушил клятву.
        - Девочка здорово хорошая, — Валентин помолчал. — Такая… на наших девчонок и вовсе не похожая.
        - Ты это к чему? — спросил Николай.
        Валя окончательно смутился. Ребята переглянулись.
        - Ага! — понимающе протянул Митя.
        - Так, так! — поддакнул Николай.
        Валя по-своему понял их слова.
        - Да вы не думайте, она клятву дала… Она никому не скажет… увидите.
        - Что? О чем не скажет? Ты разболтал, да? — В голосе Механика послышалась угроза.
        - Я… я… я… — Валя не знал, как оправдаться перед друзьями.
        - Что заякал? — рассердился Николай. — Проболтался?
        - Да вы чего расходились! — собрался, наконец, с мыслями мальчик. — Вы послушайте, а потом ругайтесь. Поневоле пришлось сказать. Может, не скажи я, такое бы получилось!
        - Ты брось выдумывать!
        - Не виляй!
        - Вот, ей-богу же! Ну, чего пристали?
        - Тогда рассказывай толком, — сказал Николай.
        - Да не бреши, — предупредил Дмитрий, — а то! — и для пущей выразительности он поднес кулак к носу товарища.
        - Да ну тебя! — отмахнулся тот. — Вы слушайте. Ведь с книгами ни встать, ни сесть: мешают. Пришлось выложить книги. — Елена вон сколько не приходила. Ну, а про книги объяснить пришлось… Да вы не бойтесь, про вас я ничего не говорил.
        - И ты все врешь, Валька, все врешь. Обязательно рассказал.
        - Рассказал, да? — угрюмо спросил Николай. — Ну, говори, выкладывай начистую!
        - Немножечко, я так только… сказал, что у меня приятели хорошие есть.
        - Эх, ты, длинноязыкий!
        - С тобой и дружить нельзя!
        - Да что вы, ребята? Во-первых, она не сболтнет. И у нее отец был революционером. Он в Сибири помер. А потом я же сказал ей, что примем в нашу компанию, если только вы согласитесь.
        - Революционер, говоришь? Это здорово. — Митя подумал немного. — А насчет девчонки еще посмотреть надо.
        - Все равно, болтать незачем было…
        - Я и не болтал, а что же делать было? Книги же! Да вы сами увидите: она молодец девчонка.
        - Увидите, увидите! А где увидим? Может, сюда прибежит? — съязвил Митя.
        - Или в гости позовет? — усмехнулся Николай.
        Валя задумался:
        - Я вот увижу ее, договорюсь.
        - Посмотрим. А теперь айда! Спать надо.
        Приятели отправились по домам. У Вали гора с плеч свалилась. Рассказал, и сразу на сердце легче, а то ведь, как никак, клятву-то он нарушил — проболтался.
        ГЛАВА VI
        ПОДДЕЛКА В ДНЕВНИКЕ
        На другой день после разговора с Валей Вера пошла в гимназию в приподнятом настроении. Она казалась себе не просто маленькой гимназисткой, а почти взрослой девушкой, которой доверена страшная и волнующая тайна.
        Уроки были неинтересными. После скучного закона божьего и тревожного диктанта в класс явилась самая нелюбимая учительница, математичка «Крыса». Вера сегодня совсем не могла слушать ее скрипучий голос и вникнуть в смысл того, что она говорила.
        Девочка стала внимательно рассматривать подруг, прикидывая в уме, которой из них можно будет доверить свою новую тайну. Ей очень хотелось немедленно, на первой перемене, поделиться с кем-нибудь, но она сдержалась, понимая, что дело это серьезно, да и клятву помнила.
        Девочка обвела взглядом соседние ряды. Вот на первой парте, как и она сама, только в крайнем ряду слева — Зина Коробова. Она всегда такое лицо делает, точно для нее нет на свете ничего приятнее математики. И так — на всех уроках. Ведь не слушает и никогда ничего не знает, а хитрущая: можно подумать, что самая прилежная из всего класса. «Крыса» любит Зинку. Веру взяло зло на Коробову. Дернуть за косу? Далеко сидит. А был бы скандал! Зинка обязательно пожаловалась бы. Вера решила не смотреть на Коробову. Отвернулась и подумала: вот кому нельзя доверить революционной тайны, обязательно выдаст.
        Рядом с Зиной — Люся Домбровская. Эта, действительно, учится! Пятерочница, и никогда не подлизывается, не фискалит. Но ей не до тайны. Она много занимается.
        Вера посмотрела на первую парту справа. Вот Ленка — хохотушка, Нюся-сорванец. Не поворачивая головы, лишь скосив глаза, можно увидеть и вторые парты. Впереди подружки: Валя и Тося, даже на уроках сидят, чуть не обнявшись. Под партой за руки держатся, — подумаешь дружба!
        За ними — кумир всех учителей — Сонечка. Ее никто Соней и не зовет, обязательно — Сонечка или Софочка. Ну, еще бы, Горюнова! Отец — владелец магазинов, попечитель гимназии. Вот и носятся с ней.
        «Ишь ты, расселась, — с неприязнью подумала Вера. — Платье — не платье, фартук — не фартук. Губки надула — недовольна чем-то. А Мария Петровна Соньку не любит, — вспомнила Вера преподавательницу ботаники. — Нет, не то, чтобы очень не любит, а так, как всех. Зря пятерку не поставит. Не то, что Крыса.
        Вера так задумалась, что не заметила, как в классе наступила неожиданная тишина. Учительница замолчала и глядела на Веру.
        Соседка по парте — черноглазая смуглянка Фатьма — незаметно подтолкнула девочку. Вера опомнилась, посмотрела на учительницу и встретилась с ее злыми глазами. — Кочина, повторите!
        Вера встала. О чем сейчас говорили? Что делать? Стыдно ведь так столбом стоять. Вера вдруг закашлялась. Фатьма сообразила, в чем дело. Приподняв крышку парты, девочка раскрыла учебник и показала пальцем. Двух слов, которые Вера прочла в раскрытой книге было достаточно, чтобы хотя и с запинкой, но ответить.
        - Садитесь и слушайте, — протянула учительница. — И не отвлекайтесь. Посмотрите хотя бы на Коробову — слушает, а вы…
        «Выслужилась», — со злостью подумала про Коробову Вера.
        - Задумалась я, — уловив момент, шепнула она Фатьме.
        - Бывает, — также шепотом ответила та.
        «Славная она, — подумала Вера про свою соседку, — вот, наверное, кому можно все рассказать…» — ей нравилась эта черноглазая, серьезная девочка. Правда, тесной дружбы между ними почему-то не было.
        Вера еще раз внимательно посмотрела на девочку. «Аккуратная!» И действительно: поношенная форма, как всегда, вычищена и разглажена. На правом локте, чуть заметная заплатка. Рукава форменного платья, из которого девочка выросла, аккуратно надставлены. Вера вспомнила, что Фатьма, как хорошая ученица, по бедности освобождена от платы за учение.
        Девочка забыла, что хотела слушать объяснение учительницы, и опять задумалась: «Надо еще ближе познакомиться с Фатьмой, в гости ее пригласить».
        - Галеева, к доске! — Крыса кончила объяснять и теперь начала спрашивать.
        Вера вздрогнула. «Ой, сейчас меня», — и с ужасом вспомнила, что не выучила урок. В субботу отложила на воскресенье, а там пришел Валя, до уроков ли было?
        Девочка незаметно, под партой схватилась правой рукой за левый каблук, а глазами стала лихорадочно искать сучок на парте. Если на него сейчас положить палец — не вызовут. В это верили все гимназистки.
        Фатьма без запинки рассказала урок и быстро решила пример.
        - Садитесь!
        - Четверка, четверка, — зашептала Вера, не меняя позы, когда подруга села за парту. Вера была специалисткой по отгадыванию отметок. Сидя на первой парте у самой кафедры, девочка научилась почти безошибочно по движению руки определять, какую отметку ставят в журнале. Подруги знали это, и перед каждым уроком Вера получала то от одной, то от другой задание подсмотреть, сколько поставят. Только у географа Пушкарева даже Вера не могла определить, какую отметку он ставит, — крючки, точки, крестики — и ничего не разберешь. Кажется, пятерка, а в дневнике потом оказывается двойка. В гимназии так и звали двойки: пушкаревские пятерки.
        Между тем учительница продолжала вызывать к доске, и Вера с упорством отчаяния не меняла позы. Она хваталась за каблук каждый раз, когда подруги шли на место.
        - Горюнова! — чуть улыбнувшись, вызвала учительница.
        Сонечка не торопясь встала, капризно передернула плечами и направилась к доске.
        Учительница задала вопрос.
        Девочка молчала.
        - Вы забыли? Ну, хорошо, может быть вы знаете это?..
        Но и новый вопрос не помог. Девочка продолжала молчать. Не спасли положение и наводящие вопросы учительницы.
        - Подскажи, — одними губами неслышно сказала Сонечка Фатьме, когда учительница уткнулась в журнал.
        Фатьма молчала.
        - Подскажи! — зло блеснула глазами Сонечка. — Ну!
        Фатьма упрямо сжала губы.
        - Садитесь, мадемуазель Горюнова. Очень плохо вы сегодня приготовили урок, — протянула учительница с кислой улыбкой. — Почему же это вы, а?
        Сонечка еще больше надула губки. Ничего не ответив, она с независимым видом отправилась на свое место. Вера ясно разглядела, как учительница, помедлив немного, поставила двойку. Улучив момент, когда и учительница, и сидевшая у стены классная дама — «Каланча», как прозвали ее девочки, — не могли видеть, Вера из-под парты показала Соне два пальца.
        Учительница искала по журналу, кого бы вызвать.
        - Чур, не меня, чур, не меня! — прошептала Вера.
        - Кочина! — Вера охнула. Каблук не помог.
        Но вдруг все вздрогнули. По классу пронесся крик… еще и еще. Послышались всхлипывания. Все оглянулись на Соню. Она рыдала, уронив голову на крышку парты. Всхлипывания раздавались все чаще и чаще, и девочка забилась в истерике. Все перепугались. К Соне бросились учительница и классная дама. Гимназистки соскочили со своих мест. Растерявшаяся Крыса махала над плачущей девочкой журналом, точно веером. Классная дама суетилась около парты.
        - Что вы, Соня, Сонечка? — растерянно спрашивала учительница.
        - Валерия Алексеевна, — подбежала к ней Коробова. — Не ставьте ей двойку… она в следующий раз лучше ответит… у нее голова болела.
        - Хорошо, хорошо — и учительница, быстро подойдя к кафедре, зачеркнула двойку. Сонечкина истерика мгновенно прекратилась.
        И тут прозвучал звонок. На перемене Вера гуляла по коридору одна, задумавшись. Притворная истерика Горюновой, растерянность учительницы произвели на девочку тяжелое впечатление. Она негодовала на несправедливость. Разве на прошлой неделе маленькой болезненной Саше эта же самая «Крыса» не поставила двойку? Разве девочка не плакала целый день неутешными слезами, боясь огорчить больную мать? Кто обратил внимание на ее слезы? Крыса и ухом не повела, да и подруги не заметили. А тут подумаешь: переполошились.
        В конце перемены, когда девочки стали возвращаться в класс и усаживались на места, Соня подошла к Вериной парте. Это было удивительно. Важничавшая девочка никогда не только не дружила с Верой и, тем более с Фатьмой, но и не разговаривала даже. Она их просто не замечала.
        Следом за Соней потянулись ее подруги.
        - Эй, ты! — Соня посмотрела на Фатьму сверху вниз, — почему не подсказала мне?
        - Так, — ответила Фатьма, не поднимая головы от книги, которую она перед этим раскрыла.
        - Не такай, когда к тебе обращаются! — крикнула Соня. — Другим подсказываешь, а мне не хочешь? — Она вырвала у девочки из рук книгу и швырнула ее на пол.
        Фатьма вскочила.
        - Я не обязана подсказывать тебе! — Фатьма старалась говорить спокойно. — И ты не бросай книгу. Дай ее сюда!
        - Что!? — Соня даже побледнела от возмущения. — Уж не заставишь ли ты меня подать книгу в твои прелестные ручки? — она захохотала притворно, но очень искусно.
        - Ты бросила книгу, ты и должна ее поднять, — еле сдерживая гнев, сказала Фатьма.
        - Да как ты смеешь, татарка паршивая! — закричала Софочка. — Вы только подумайте, — повернулась она к своей свите: — каково нахальство у этой девчонки! Я ей должна поднять книгу! Я! Хотя, может быть, ей нельзя нагибаться — платье по швам расползется.
        Девочки, окружавшие Горюнову, захихикали.
        Веру до глубины души возмутило это издевательство, но она сдерживала себя. С Фатьмой теперь творилось что-то ужасное: губы ее стали бледными, глаза горели, руки дрожали.
        Соня заметила это.
        - Удивляюсь, — проговорила она, обведя глазами гимназисток. — Зачем таких принимают, одеться не во что, а лезут в гимназию. Разве это платье? У нас такой тряпкой полы бы мыть не стали. Нищая, за наш счет учится.
        - Молчи, пожалуйста, молчи! — только и могла прошептать Фатьма.
        Кто-то из девочек снова засмеялся. Фатьма не выдержала и, упав головой на парту, зарыдала.
        - Замолчите немедленно! — Вера вскочила. — Как вам не стыдно! Подай ей книгу, Горюнова! Сейчас же, иначе… — вид у девочки был такой грозный, что Соня попятилась, а Зина Коробова быстро подняла книгу.
        - Если еще раз обидишь Фатьму, смотри…
        - Ты угрожаешь мне? — закричала Соня. — Я начальнице пожалуюсь!
        - Ну и жалуйся, известная ябеда. Ябеда-беда!
        - Не смей! — затопала ногами Соня.
        - Гордячка!
        - Не смей! — срываясь на визг закричала Горюнова.
        - Да будет вам, — вмешалась Люба Петренко, одна из самых спокойных, уравновешенных девочек в классе. — Чего распетушились? Сейчас учительница придет. — Она взяла Веру за локоть.
        - Сядь, остынь, Кочина. А ты, Горюнова, не задевай. Поняла?
        Веру всю трясло от негодования.
        «Проучить ее надо, вот что», — думала она. — Я Валю попрошу.

* * *
        Каждую субботу девочкам выдавали на руки дневники, а в понедельник они сдавались классной даме с подписью родителей.
        В этот понедельник на большой перемене Вера, как и все девочки, сдала свой дневник. Она получила на прошлой неделе тройку по математике. Маму это, правда, огорчило, но девочка обещала исправить отметку и теперь старательно учила уроки, внимательно слушала объяснения.
        На четвертом уроке классная дама почему-то не присутствовала. Появилась она в конце урока. Девочки, приветствуя ее, как полагалось, встали.
        - Садитесь! Извините, Анна Александровна, я вынуждена вас перебить, — обратилась она к учительнице русского языка. — Кочина, пожалуйте к начальнице.
        Вера посмотрела на классную даму в недоумении. Что такое? Зачем? К начальнице обычно вызывали за провинность или по важному срочному делу. Девочки тоже удивились. Только Соня и Зина переглянулись незаметно и многозначительно.
        Хотя Вера не знала за собой никакой вины, сердце у нее сжалось, когда она подошла к высоким дверям кабинета начальницы гимназии.
        Кабинет был просторный и совсем не заставленный мебелью. Пушистый ковер, большой письменный стол в дальнем от двери углу, несколько стульев вдоль стен, три больших картины и огромный до потолка портрет царя — вот и вся обстановка. Эта строгость почти ничем не заполненной комнаты вызывала у гимназисток особый, чуть ли не суеверный страх.
        В учительскую, где было столько народа, девочки не боялись заходить. Но сюда… даже мимо дверей кабинета старались быстрее пройти.
        Вера оробела, едва зайдя в кабинет. Она почувствовала, как от волнения начала мелко-мелко дрожать жилка под левой коленкой, и остановить эту дрожь девочка не могла, как ни старалась. Опустив голову, Вера медленно пошла по пушистому ковру. Комната казалась бесконечной. Там, далеко в самом углу, за большим письменным столом сидела женщина с бесстрастными холодными серыми глазами.
        Девочка сделала реверанс. Он вышел неуклюжим, и Вере показалось, что начальница поморщилась.
        - Ученица третьего нормального класса Кочина Вера, — сказала классная дама.
        - Я слышала о вас неплохие отзывы, — сказала начальница глуховатым голосом, которого боялась вся гимназия.
        Вера подняла глаза. Лицо начальницы было суровым и слегка брезгливым. Казалось, что серые глаза ее пронзают насквозь. Девочка почувствовала, что сейчас бьется не только жилка под коленкой, но начинает дрожать нижняя челюсть и стучат зубы.
        Начальница выдержала паузу. Она знала, как это действует.
        - Однако вы занялись такими вещами, которые никак не вяжутся с понятием о честности и благородстве, чему учат вас наставники и родители.
        Она опять сделала паузу. Вера замерла, не понимая, в чем ее обвиняют. И что она тянет? Говорила бы скорей! А противная коленка дрожит и дрожит. И как тут холодно! Зубы выбивают дробь. Господи, скорее бы отпустили в класс!
        - Госпожа начальница, — прерывающимся голосом проговорила Вера.
        - Вы хотите просить извинения? Это хорошо, но сознание вины не может избавить от заслуженного наказания.
        «Вины? Наказания? О чем она говорит?» — Вера вдруг почувствовала, как у нее перестали стучать зубы, прекратилась дрожь под коленкой и появилось чувство досады и раздражения. Что она тянет, эта скрипучая старуха? Говорила бы! Вера знает — она ни в чем не виновата. А если это насчет Соньки, то пусть и ту приведут сюда.
        - Но я же ничего не знаю! О какой вине вы говорите, госпожа начальница? — уже смелее, полным голосом спросила Вера.
        - Как?! — возмутилась начальница. — Вы отрицаете свою вину?
        - Какую вину?
        - Какую? Это ваш дневник?
        - Да. Это мой дневник.
        - Так! Вы начинаете признаваться! Отлично. А это что? — она раскрыла дневник и показала его девочке.
        Вера не сразу поняла, в чем дело, и недоуменно посмотрела на начальницу.
        - Что вы уставились на меня? — окончательно потеряв душевное равновесие, почти выкрикнула начальница гимназии. — Что это, я вас еще раз спрашиваю? — И она указала пальцем на отметку по арифметике.
        Вера почувствовала, что у нее холодеют руки и подгибаются ноги.
        - Это… это, — она не могла вымолвить ни слова.
        - Что «это… это»? Боитесь признаться. То, что вы совершили — подделка, обман родителей и наставников! Переправить тройку на пятерку. Да вы понимаете, что это такое?
        - Но это не я, я не переправляла!
        - Не вы!? Как вы смеете лгать! — начальница ударила дневником по столу и поднялась, грузно опершись руками о стол.
        Вера лихорадочно соображала. Может быть, это не ее дневник? Но мамина подпись. Так ведь мама видела тройку. Откуда взялась эта грубо подрисованная пятерка!
        - Я не лгу, поймите вы наконец! — Вера даже забыла от обидной напраслины, где находится, и повысила голос.
        - Молчать! — взвизгнула начальница. — Как ты смеешь дерзить, скверная девчонка!
        - Вы не имеете права оскорблять меня напрасно, — Вера уже не могла сдержаться. Она подалась вперед, к самому столу. Так они стояли друг против друга — старая надменная аристократка с лицом красным от злости и маленькая девочка, одна из сотен гимназисток, чья судьба была в руках этой старухи.
        - Что? Я не имею права?! Вон отсюда! — взвизгнула начальница. — Исключу! Чтобы сегодня же твоего духу не было в гимназии. Уведите ее с глаз моих! — крикнула она растерявшейся классной даме и почти упала в покойное мягкое кресло.
        Вера поняла. Объяснить она ничего не сумеет. Слушать ее не будут. Не хватало еще, чтобы за руку увели отсюда. Она резко повернулась и, подняв голову, быстро пошла к двери впереди классной дамы.
        Урок кончился. Весть о вызове Кочиной к начальнице облетела весь этаж, и у дверей кабинета, откуда, хотя и приглушенно, был слышен крик начальницы, собралась толпа гимназисток.
        Выйдя из кабинета, Вера почти бегом бросилась вперед. Подруги молча расступились. Вбежав в класс, Вера резким движением откинула крышку своей парты и стала лихорадочно собирать книги. Руки дрожали, ремни путались, она никак не могла их застегнуть.
        - Вера… Кочина… Верочка… Кочка, — наперебой кричали окружившие ее подруги. — Куда ты, что случилось?
        Вера молчала. Она боялась разжать крепко стиснутые зубы. Чувствовала — ей не удержать рыданий.
        - Дай застегну, — протискавшись сквозь толпу, сказала Фатьма. Она ни о чем не стала расспрашивать подругу, быстро собрала книги, застегнула ремни и подала сумку девочке. Вера не решилась даже сказать спасибо. Скорее отсюда, от этих любопытных глаз, от назойливых расспросов! И она выбежала из класса.
        Идти по коридору было еще неприятнее: гимназистки в недоумении останавливались и с бесцеремонностью простодушной юности рассматривали ее. Почему она уходит домой после первого урока? Заболела? Но она почти бежит…
        Вера, действительно, спешила, шла быстро, не глядя ни на кого, низко опустив голову, шла и слышала, как за ней двигалась толпа одноклассниц. И это было самое страшное. Она не хотела никаких расспросов. Скорее, скорее в раздевалку, там хоть народу поменьше.
        - Что это вы, барышня? — спросила полная, розовощекая дежурная по гардеробу.
        - Так, — прошептала девочка, все еще боясь разрыдаться. Она, торопясь, с трудом попадая в рукава, надела пальто, машинально, по привычке, застегнула его на все пуговицы и даже поправила перед зеркалом форменную шапочку — «пирожок».
        На улице даже случайные прохожие смущали ее. Девочке казалось, что они пристально смотрят на нее и удивляются, почему гимназистка в такое неурочное время спешит домой?
        Вера ни на чем не могла сосредоточиться. В голове ее, как назойливая муха, билось одно слово: дрянная, дрянная, дрянная. К кому это относилось, Вера не давала себе отчета: то ли к ней, то ли к начальнице, то ли еще к кому… Но слово вертелось в мозгу, давило на него, казалось, даже мешало идти. Девочка не имела силы отогнать его, подумать о том, что случилось. Теперь рыдания уже не подступали к горлу. Она чувствовала пустоту в груди и огромную усталость. Ей даже трудно было шагать. Она пошла медленнее.
        «Дрян-ная… дрян-ная…», — в такт шагам билось в голове привязавшееся слово. Вера снова пошла быстрее. Главное — скорее домой, там мучившее ее слово отступит. Нужно только быстро, чтобы Дуся не заметила, пройти в свою комнату и лечь на диван. Тогда можно сосредоточиться и все обдумать, пока мама не придет. Домой, домой, чтобы не расплакаться на улице. Ей вдруг стало себя так жалко, что рыдания снова подступили к горлу.
        ГЛАВА VII
        МАСТЕР ВЗБЕШЕН
        Почти у самого дома Вера остановилась от неожиданности. Что это? Кто идет навстречу? Да это же Валя, ей богу, Валя! Девочка вдруг обрадовалась, сама не зная чему.
        Мальчик был изумлен не менее ее. Он никак не ожидал такой встречи.
        - Вера! — он подбежал и схватил ее за руку. — Я… с работы, чумазый… Мастер послал домой к себе…
        - Валя! — девочка даже не слышала его слов. — Валя! — больше она не могла ничего вымолвить. Схватив мальчика за руку, она вместе с ним через черный ход вихрем влетела в кухню, промчалась мимо Дуси и вбежала в свою комнату. И тут больше не могла себя сдержать, швырнула книги, шапочку и, упав на диван, дала волю душившим рыданиям.
        Мальчик был в недоумении. Что с ней? Почему она так горько плачет? Вера лежала лицом вниз. Ее пушистая коса свешивалась почти до полу и вздрагивала, как вздрагивали и маленькие плечи.
        - Вера, ну, Вера же! — Он подошел к девочке и присел рядом с нею на диван. — Не надо плакать, не надо. — Валя чувствовал, что еще немного — и он сам заплачет. Что же делать, как ее утешить?
        Валя стал осторожно гладить девочку по рукаву.
        - Не плачь, не плачь, расскажи, о чем ты? Революционеры не плачут — двинул он в ход свой последний козырь.
        - Да… да, — подняла заплаканное лицо девочка, — меня исключили… исключили меня… — и она снова упала головой на подушку и зарыдала еще сильнее.
        - Исключили? — удивленно протянул мальчик. — Как так? Почему исключили?
        Он помолчал.
        - Ну, и пусть исключили… а ты не плачь! Это ничего. Это… — он остановился, не зная что сказать. — Не исключат, не смеют! — Мальчик обрадовался найденному слову. — Ну да, не смеют, потому мы им…
        Валя замолчал. Он понял, что говорит не то.
        - Мы им отомстим, да? — Вера подняла голову. В глазах ее появилась какая-то надежда.
        - Ага, отомстим! Вот увидишь! Пусть только попробуют. — Валентин теперь и сам верил в то, что говорил. — Да ты слушай, слушай, что я скажу. Перестань плакать.
        Он обнял подругу за плечи и насильно усадил рядом с собой. Девочка продолжала плакать, уткнув лицо в ватную куртку мальчика, пахнущую мазутом и гарью паровозного депо.
        - Ты слушай, глупенькая. Мы Даниле скажем, мы всей организации скажем. Ты не бойся ее, начальницу-то! Она покается, что исключила тебя. Мы ей. У, гадина… самодержавная.
        Вера стала понемногу успокаиваться.
        - А как маме скажу? — вдруг вспомнила она.
        - А ты никак не говори. Я скажу, — окончательно почувствовав себя настоящим защитником, заявил Валентин. — Ты мне расскажи все по самой правде, а я уж придумаю, что и как. Да ладно тебе плакать-то!
        Мальчик так вошел в роль утешителя, что стал ладошкой левой руки вытирать девочке слезы, опять обильно покатившиеся по щекам, правой осторожно и ласково поглаживая ее по волосам.
        - И пальто снять надо. Зачем в пальто сидеть?
        Он помог расстегнуть пуговицы и снять пальто.
        - Вот молодец! А ну покажись мне, плачешь или нет.
        Немного успокоившаяся девочка подняла заплаканное лицо, и вдруг Валя громко и неудержимо захохотал.
        - Что ты? — удивилась Вера.
        - Ты поглядись, поглядись в зеркало, — сквозь смех сказал Валентин.
        Он схватил подругу за руку и потащил в гостиную к большому трюмо. Из зеркала на девочку глянуло уморительное полосатое лицо, такое, что и она рассмеялась, несмотря на большое, правда, уже выплаканное горе. Валя переусердствовал… Он забыл, что у него и руки и тужурка были в мазуте и копоти.
        - Вот и не плачешь, хорошо, хорошо! — воскликнул он. — Ух ты, морда полосатая, — и неожиданно для себя и Веры схватил ее за плечи и расцеловал в обе щеки.
        - Что ты делаешь?.. С ума сошел! Я же чумазая.
        - Ну и я тоже, — засмеялся Валя.
        - Умыться надо. Пойдем!
        Ребята побежали.
        - Тужурку сними, — сказала Вера, — опять измажемся.
        Умывание окончательно успокоило девочку, и дети, взявшись за руки, снова уселись на диване в Вериной комнате.
        - А теперь расскажи, что у тебя там… в гимназии.
        Лицо девочки снова помрачнело.
        - Я… у меня в дневнике тройка на пятерку переправлена.
        - А зачем переправляла?
        - Да это не я переправляла.
        - А кто?
        - Не знаю кто. Разве, — она задумалась, — разве Сонька. Ну, конечно, Сонька, больше некому. И как я раньше не догадалась! Надо было начальнице так и сказать. Конечно, мы же с ней поссорились. Это обязательно Сонька, сама или Зинка.
        - Какая Сонька? Какая Зинка? Ты расскажи толком, а то у вас, у девчонок, ничего не поймешь.
        - У вас, у девчонок! — передразнила Вера. — А у вас, у мальчишек? Какая Сонька? Одна у нас — Горюнова. Знаешь?
        - Это у которого рысаки? Знаю, как же.
        - Ну да, его дочка. У нас учится. Такая гордячка и злюка. Она подругу мою обидела. Фатьму Галееву.
        - Это у отца которой магазины?
        - Да никакие не магазины! У нее и отца-то нет, а мать поденно шить ходит.
        - Ну, это уж ты завралась! Швейкины дочки в гимназии не учатся.
        - Вот какой глупый! Раз говорю — учится, значит — учится!
        - А почему у нас со всего поселка один Степка, сын лавочника, в реальном?
        - Почему, да почему? Пристал! Потому что потому, кончается на «у» и не говорится никому. Понял? И не перебивай, пожалуйста, тебе ничего рассказывать нельзя. Ты слушай и все!
        - А ты говори толком.
        - А ты молчи! — девочка зажала мальчику рот и вдруг увидела, что Валя краснеет. Она опустила руку и сделала серьезное лицо.
        - Ну, вот я с Сонькой поругалась, чуть не поколотила ее. А девчонки, не все, конечно, крутятся и крутятся около нее, угождают, а она ломается. Мне Люба говорила, что Сонька хвасталась: проучу, говорит, Верку Кочину. Вот, наверно, она и переправила отметку. Теперь меня исключат, — девочка снова стала грустной.
        - За это не исключат, — неуверенно попробовал утешить ее Валя, и, видя, что девочка не верит ему, хочет возразить, быстро проговорил. — Конечно же не исключат! Ты начальнице расскажи все, как есть, Соньке и попадет.
        - Как же! Соньке никогда не попадает. Ее все учительницы любят и начальница любит.
        - Ну и пусть не попадет, мы сами ее проучим.
        - А как проучите?
        - Как-нибудь придумаем, дай срок. Ты только ее покажи мне.
        В коридоре раздался звонок. Вера вздрогнула.
        - Мама пришла, — воскликнула она и выбежала из комнаты. — Мама, мама, — не дав Нине Александровне снять пальто, проговорила взволнованно Вера, — меня из гимназии исключили. — И она прижалась к матери.
        - Что ты, о чем? — не поняла Нина Александровна.
        - Из гимназии меня исключили, понимаешь? Ну, выгнали.
        Нина Александровна так и застыла, держа в руке каракулевую круглую шапочку.
        - Да нет, Нина Александровна, не то она говорит, — Валя вышел из дверей гостиной. — Не то! Здравствуйте! — опомнившись, проговорил он.
        - А, Валя, здравствуй, здравствуй! Да расскажите же мне толком, что случилось.
        - У нее кто-то отметку переправил… — начал было Валя.
        - Начальница тебе прийти велела, — перебила Вера. Дети стали рассказывать, мешая друг другу, и только минут через пять Нина Александровна поняла, наконец, в чем дело и стала собираться в гимназию.
        Вера должна была идти с ней, да и Валя вспомнил, что ему пора.
        Пока Нина Александровна одевалась, дети условились, что они будут встречаться на катке, по воскресеньям, под вечер.
        - Приходите с коньками все трое. Я хочу с мальчиками познакомиться, — сказала Вера.
        Шагая по улице, Валя задумался: «На каток пойти не шутка, а где коньки взять? Не идти же с деревянными колодками, в которых врезаны стальные полосы. Нельзя ли у кого из деповских достать?»
        Мысли перекинулись на депо, и мальчик только сейчас вспомнил, что должен был пойти к мастеру на квартиру. «Ох, и влетит завтра», — у него сердце сжалось от одной мысли о предстоящем нагоняе.
        Валя не ошибся. На другой день в обеденный перерыв, когда он сидел рядом со Степаном на верстаке и с аппетитом уплетал хлеб с хрустящей луковицей, подошел мастер.
        - Ты где был вчера, пся крев?
        Валька вздрогнул. Он знал: если мастер произносил свое любимое ругательство, значит, он в крайнем раздражении. В такие минуты перед ним трепетали даже взрослые рабочие, а у мальчика и душа в пятки ушла. Он не знал, что ответить, и только смотрел на мастера во все глаза и часто, часто моргал.
        - Встать, когда с тобой разговаривают! — крикнул мастер и так рванул Валю за руку, что тот слетел с верстака, больно ударившись плечом о большие тиски. Степан тоже соскочил.
        - Где ты был, негодяй, тебя спрашиваю! — еще раз крикнул мастер.
        - Я… я, — начал было Валя.
        Растерянный вид мальчика окончательно взбесил Врублевского.
        Бац! Мастер ударил мальчика по щеке. Валя дернул головой, почувствовав обжигающую боль. Бац — голова метнулась в другую сторону. Мастер хотел схватить Вальку за ухо, но тот пригнулся, прыгнув в сторону, и бросился бежать.
        - Стой, стой, тебе говорят, дрянной мальчишка, быдло, скот! Стой! — кричал мастер.
        Валентин и не думал останавливаться. Он считал себя уже в полной безопасности, как вдруг почувствовал, что кто-то схватил его и крепко держит за плечи. Он оглянулся и увидел над собой искаженное злобой, ехидное лицо Антона, своего «учителя».
        - Убегаешь? Нехорошо так, нехорошо. Нельзя убегать, когда мастер зовет. — При этих словах Антон так сжал руку мальчика повыше локтя, что тот даже присел от боли.
        Мастер, увидев, что ученик пойман, шагнул к нему. Толстое усатое лицо налилось кровью, глаза были свирепыми.
        - Где был, спрашиваю, пся крев? — и он занес над головой мальчика кулак. Валя зажмурил глаза и присел.
        - Не смей! — крикнул Степан, одним прыжком очутившись около озверевшего мастера. — Стой, гад! Оставь мальчишку!
        - Чего, чего! — Мастер повернулся к нему. — Указывать, мне? — Он замахнулся на парня.
        - Ну, ты, шкура! — Степан ловким и сильным движением отвел занесенную руку. Мастер отпрянул.
        - Ты… ты… — уже не кричал, а хрипел мастер, лицо которого стало сизым. Он готов был броситься на Степана. Но неожиданно кулаки его разжались, и только толстые пальцы дрожали. Он увидел перед собой толпу рабочих, лица которых были сейчас неузнаваемо суровыми и полны такой решимости, что гнев мастера как рукой сняло.
        - Вы что? Вы что? — залепетал Врублевский, пятясь от страшной, молчаливой толпы. Потом он повернулся и, мелко семеня ногами, быстро пошел, почти побежал, к выходу…
        Обычно, едва стихал вечерний гудок, в депо не оставалось никого, а сегодня задержалось человек пятнадцать. Они сгрудились около Степана. Остался и Валя. Его не прогнали. К нему привыкли, знали как хорошего, не болтливого парнишку.
        - Осадить надо! — раздумывая над чем-то, сказал пожилой слесарь с густыми, чуть тронутыми сединой усами.
        - Не осадить, а проучить, — вставил курчавый, белозубый, весь черный от сажи, кочегар.
        Рабочие заговорили разом:
        - Точно крепостные!
        - До рукоприкладства дошел!
        - Зверюгой стал!
        - Проучить беспременно!
        - Рассчитаться!
        - На тачке вывезти!
        Степан молчал и слушал.
        - А вот это правильно, — подхватил он, — на тачку да и вывезти!
        - Что вы, что вы, братцы, как можно на тачку? — выставил свою козлиную бородку из-за плеча кочегара Антон. Он, оказывается, тоже не ушел.
        - Ты чего тут, гнида? — обернулся к нему кочегар. — Брысь отсюда, зашибу! — и он поднял свой огромный, с детскую голову, кулак.
        - Петро, оставь! — крикнул Степан. — Руки марать не стоит! А ты, — он пристально посмотрел на Антона, — марш отсюда, да смотри, попридержи язычок.
        Антона как ветром сдуло, — точно растаял в полумраке депо.
        - Нет, братцы, с тачкой теперь не выйдет, — сказал, подумав, Степан. — Может, этот Иуда и не донесет — струсит, но ежели вывезем мастера да дознание начнется — завалит всех.
        - А я бы и его, подхалима, заодно, — взмахнул кулаком кочегар.
        - Ну, это ты, того, лишку хватил: всех учить, времени не хватит.
        - Так рассуждать, только баловать. Его не проучить, на шею сядет, — не сдавался парень.
        - Ничего, мастера проучим, будьте спокойны. Что-нибудь сообразим, — сказал Степан. — Но с тачкой сейчас не время. Пошли, ребята, неровен час: этот лизоблюд разъезд приведет.

* * *
        Давно пропел утренний гудок, а в депо стояла непривычная тишина. Только отдельные рабочие возились у паровоза или стояли у тисков, лениво и нестройно позванивая молотками о зубила. Большинство столпилось у стены. Там же был и Валя.
        Он протискался вперед и остановился, раскрыв от изумления и восторга рот. На стене висела неизвестно кем нарисованная карикатура, красочная, яркая, большая, во весь лист серой оберточной бумаги. На ней был изображен Врублевский. Его толстая фигура чем-то напоминала зверя, лицо — оскаленную морду бульдога. Длинными когтистыми руками он держал за шиворот мальчика. Сзади стоял рабочий с грязным мешком, который он готов был набросить на голову мастера, а рядом — тачка-углевозка. Под рисунком четкими крупными буквами было написано: «Помни!»
        Постояв немного в толпе у карикатуры, Валя побежал к дверям — смотреть, не покажется ли мастер.
        - Идет! — крикнул он минуты через две, еще издали увидев ненавистную фигуру Врублевского.
        Рабочие быстро разошлись, и депо заработало обычным темпом. Казалось, ничего и не случилось. Только лица у всех в этот день были несколько оживленнее, чем всегда.
        Врублевский, не торопясь, подошел к пузатому паровозу, посмотрел на работавших возле него, затем направился в свой обычный обход. Он вышагивал вдоль верстаков, высматривая, нельзя ли у кого-нибудь забраковать работу и записать штраф. Делал иногда отрывистые замечания. Валя незаметно наблюдал за ним, сгорая от нетерпения.
        Вот мастер дошел до самой стены, остановился около пожилого седоусого слесаря Папулова, что-то сказал ему, поднял глаза и остолбенел.
        Мальчик видел, как мастер даже попятился. Наверное, целую минуту он обалдело глядел на стену, не понимая, что это значит. Столбняк прошел так же неожиданно, как и начался. Врублевский закричал, заругался, пробрался по узкому проходу к стене и стал срывать карикатуру. Однако бумага не отдиралась. Он царапал ее, продолжая ругаться. Он уже устал, сломал себе ноготь, а карикатура была только поцарапана в двух-трех местах.
        - Снять! — фальцетом завизжал Врублевский, видя тщетность своих попыток, — сию минуту снять!
        На мастера было страшно смотреть. На лбу и шее вздулись синие веревки вен. Обычно мутные глаза теперь горели и, казалось, готовы были выскочить из орбит. Усы прыгали на сизом лице от нервного подергивания щеки. Руки тряслись, как у больного лихорадкой. Он брызгал слюной и кричал все тем же фальцетом, пронзительно и бессмысленно: — снять! снять! снять!
        Все работали молча, никто даже головы не повернул. Тогда мастер подскочил к старику Папулову, который был ближе всех.
        - Сними, слышишь! — крикнул он.
        Папулов молча отложил молоток и, повернувшись к Врублевскому, посмотрел на него пристальным, тяжелым взглядом.
        - Кому говорят! — Врублевский замахнулся было, но еще раз взглянув в лицо Папулова, сразу обмяк и, грузно повернувшись, зашагал к выходу.
        Минуты через три в цех прибежала уборщица вагонов Марья, растерянная и взволнованная. Из-под синей косынки выбились каштановые волосы. Видно было, что, напуганная мастером, она бежала сюда без оглядки, однако все-таки остановилась, чтобы рассмотреть карикатуру. Застыв с тряпкой в одной руке и ведром в другой, она смотрела на рисунок.
        - Любуйся, любуйся, — бросил кто-то от тисков.
        - Не влюбись, Марья, — пошутил другой.
        - Мастер, мастер! — крикнул в шутку Степан.
        Марья испуганно подскочила к стене и с ожесточением стала оттирать присохшую бумагу. По цеху пронесся хохот. И в смехе этом нашло выход напряжение последних дней.
        Мастер три дня не появлялся в депо.

* * *
        Нине Александровне удалось доказать начальнице гимназии, что Вера не виновата. Начальница после некоторого колебания согласилась не поднимать вопроса об исключении девочки, если та попросит извинения.
        Когда мама сказала об этом, Вера хотела возразить ей. Она же не грубила, а просто пыталась доказать, что не виновата и ее возмутило несправедливое обвинение… Но, взглянув на мать, смолчала — лицо Нины Александровны было таким печальным…
        С тяжелым сердцем входила она в кабинет начальницы.
        - Простите меня, госпожа начальница, — наклонив голову, тихо проговорила она, — я была груба с вами. Этого больше никогда не будет.
        - Можете идти. Постараюсь вам поверить.
        Веру еще в коридоре окружили девочки. Начались расспросы. Но Вера молчала. Ее все еще душила обида, которая снова вспыхнула, как только она вошла в кабинет. Знала, начни рассказывать — расплачется. Успокоилась только в классе, увидев вокруг знакомые, сочувственные лица подруг. И тогда она смогла рассказать, что произошло.
        Девочки зашумели… Кто же мог это сделать?
        - Я знаю, девочки, — произнесла самая маленькая в классе Аня Голубкова, — я видела, как Зина Коробова вынула дневник из парты Кочиной и переправила отметку, когда в классе почти никого не было.
        - Врешь, врешь, я не переправляла. Я ей отдала, это она переправила, — крикнула Зина, указав на Софочку Горюнову.
        Люба Петренко вскочила на парту.
        - Объявить Соньке бойкот… Не разговаривать с ней…
        Класс одобрительно зашумел. Горюнова, хлопнув дверью, выскочила в коридор.
        Девочки держались своего решения. Теперь все сторонились Сони и Зины и больше группировались около Любы и Веры, ставших коноводами класса. Вера, Фатьма и Люба стали дружить крепко, преданно, как это могут девочки одиннадцати-двенадцати лет. Они вместе учили уроки, подолгу сидели у Кочиных, разговаривая, читая…
        Однажды Вера сказала подругам:
        - Скоро, девочки, каток на Миассе расчистят, кататься пойдем, — она помолчала. — У меня знакомый мальчик есть, Валя, в Никольском поселке живет… Он на каток придет со своими товарищами.
        Подруги заинтересовались. Вере пришлось рассказать о поездке в лес, о том, как Валя два раза был у них, однако она ни словом не обмолвилась о тайне, которую доверил Валя, хотя и очень хотелось ей рассказать об этом подругам.
        ГЛАВА VIII
        ИХ СТАЛО ШЕСТЕРО
        Наконец наступил долгожданный день открытия катка. Собственно, никакого открытия не было. В одну из суббот, когда лед на Миассе достаточно окреп, к реке подъехало двое дровней, запряженных сытыми, стоялыми лошадьми. Рослые, усатые пожарные расчистили на гладком льду большое поле. Затем они вкопали в снег кругом этого поля десятка три небольших обрубков, облили водой и заморозили, чтобы крепче стояли, прибили к ним широкие гладко обструганные доски, и скамейки для отдыха были готовы. Позади скамеек шел высокий снежный вал, огораживавший каток, вход на который был свободным для всех желающих. Это традиционное и единственное развлечение для жителей уездного Челябинска ежегодно устраивала городская управа.
        Мальчики готовились к открытию катка. Самым сложным было — найти коньки. Они были только у Николая. Свои старые «Галифакс» он обменял на новенькие блестящие «Снегурочки» с кокетливо загнутым носком. Правда, зареченский Ванька содрал за них втридорога, потребовав в придачу голубку-турмана, но Николай согласился.
        Механик для себя и для Вали на один день достал коньки у приятелей в школе. В качестве арендной платы пришлось отдать новый карандаш, пару перьев и резинку, — но что было делать? Коньки были неважные, старенькие, заржавленные, тупые. Валя в субботу задержался в депо и часа полтора очищал их наждаком да точил напильником.
        В воскресенье приятели прибежали на каток раньше девочек, они хотели попробовать, как будут кататься на настоящих стальных коньках.
        Первые шаги на льду были не из удачных для Вали и Мити. Николай катался уверенно, во-первых, у него уже были коньки, хотя и бегал он на них по накатанному снегу, а, во-вторых, он целую неделю тренировался на своих «Галифаксах», прежде чем сменять их. А вот Валя как вышел на лед, так и растянулся. Механик упал несколько раз. Но вскоре дело пошло на лад. Пригодился опыт катания по снегу на деревянных колодках со стальной полосой. Они мало чем отличались от обычных коньков, и ребятам надо было только освоиться с гладкой поверхностью льда.
        На катке народу было немного. Бегали какие-то ребятишки, неумело переставляя непослушные ноги. Робко катались две девочки-подростки, да с солидным видом скользили по льду три реалиста в длинных темно-зеленых шинелях с блестящими желтыми пуговицами.
        - Не пришли? — спросил Николай, оглядев каток.
        - Нет еще.
        - Поди не придут? — усомнился Митя.
        - Придут, не бойся.
        - А, может, одна придет?
        - Зачем одна, сказала втроем, значит, втроем и придут.
        Наконец Валя увидел Веру и ее подруг. Девочки спускались с крутого берега, держа в руках блестящие «Снегурочки». Вера и Люба имели свои, новые, а для Фатьмы достали у подруг.
        Валя не сразу узнал Веру. Она была в коротенькой синей шубке, отороченной беличьим мехом, и в круглой каракулевой шапочке. Люба и Фатьма были в осенних пальто и в форменных гимназических «пирожках».
        Валя с ухарским видом раскатился навстречу подругам, но, не добежав шага три, споткнулся и упал прямо на снежный вал, окружавший каток.
        - Ха-ха-ха, — раскатился по катку смех девочек.
        - С фокусом я, — не растерялся Валя, — чтобы посмешить вас. — И он стал вытряхивать снег, набившийся в рукава и даже за воротник.
        - Знакомьтесь: мои подруги, — проговорила Вера.
        - Валька… Валентин Кошельников.
        - Люба Петренко.
        - Фатьма Галеева.
        По гимназической привычке они, прежде чем протянуть руку, сделали книксен.
        Вся группа направилась к первой скамейке. Осторожно вышагивая на коньках по льду, Валя внимательно и незаметно рассматривал Вериных подруг. Обе — и черноглазая смуглянка Фатьма и высокая, розовощекая с темными косами Люба — показались ему симпатичными.
        - Я сейчас познакомлю вас с ребятами, — и, заложив два пальца в рот, он так свистнул, что девочки даже уши зажали.
        Николай и Митя только и ждали этого сигнала. Однако они направились к девочкам не спеша, чтобы не показать нетерпения и сохранить свое мальчишеское достоинство. Старались катиться как можно красивее. Однако чувствовали они себя неловко — им никогда не приходилось знакомиться с девочками, да еще гимназистками.
        Валя подкатил им навстречу. Он чувствовал себя героем дня и, видя, что ребята смущаются, решил подбодрить их.
        - Да ну, чего вы! Айда смелее! — И, схватив друзей за руки, он почти подтащил их к девочкам.
        - Колька, то есть я хотел сказать Николай Осипов, — представил он своего друга, который застенчиво и неуклюже пожал руки девочек, уже надевших коньки.
        - А это Дмитрий Губанов, по-нашему Митька-Механик.
        - Почему Механик? — спросила Вера, пожимая руку мальчика.
        - А потому, что он все может.
        - А что вы можете? — спросила Фатьма, подняв на мальчика черные, чуть раскосые глаза.
        - Я могу… — начал было Митя, но смутился и замолчал.
        - Он может сделать все, что хотите, — поспешил выручить приятеля Валя. — Лучше всех мастерит самопалы, самострелы, змейки и даже колодки.
        - Ой, как сразу много всего, — засмеялась Вера, — мы все равно не поймем, что значит эти ваши само…
        - Самопалы, — подсказала Фатьма.
        - А вы что умеете делать? — Люба лукаво посмотрела на Николая. — Вы тоже механик?
        - Нет, я не механик.
        - Значит, вы ничего делать не умеете?
        - Я умею голубей гонять, — неожиданно угрюмо произнес мальчик.
        - Что? — не поняла Люба.
        - Собак гонять? — переспросила Вера, точно не расслышав.
        Девочки засмеялись.
        Николай почувствовал, как в нем закипает злоба. Смех гимназисток обидел его. «Вечно этот Валька глупость какую-нибудь придумает. Тащились за пять верст, чтобы смех девчачий слушать». Он решил повернуться и уйти.
        Валя понял, что происходит с приятелем.
        - А вы не смейтесь, — сказал он девочкам. — Голубей держать — это уметь надо. Попробуйте поухаживать за ними, гонять их каждый день. Вы бы посмотрели только его голубятню! У него штук десять настоящих чистокровных турманов, а один даже есть почтовый!
        - А что значит почтовый? — спросила Люба.
        - Который почту носить может. Николай, расскажи им, как голуби почту носят.
        - Очень просто, — все еще угрюмо проговорил Николай. — Летом покажу.
        - А вы, Коля, не обижайтесь, расскажите! — просто и вместе с тем ласково попросила Люба, понявшая, что мальчик обиделся.
        - Почтаря можно научить летать, скажем, от меня к вам, а от вас ко мне. Он уж больше никуда не сядет, с дороги не свернет, его и приманить нельзя. Он — голубь умный. Ну, вот привяжешь ему записочку, он и доставит без ошибки.
        - А далеко он лететь может? — спросила заинтересованная Фатьма.
        - Далеко, верст за сто, а то и больше.
        Разговор сделался общим. Николай забыл свою обиду и, рассказывая о любимом занятии, увлекся. Он даже руками показывал, как у него кувыркаются турманы.
        Продолжая весело разговаривать, дети взялись за руки и выехали на середину катка. Девочки тоже за год отвыкли от коньков, и мальчикам пришлось их поддерживать. Это окончательно сдружило детей, и вскоре они разговаривали уже как старые знакомые.
        Валя улучил момент и отъехал с Верой в сторону. Ему хотелось узнать — не проговорилась ли девочка.
        - Ты подругам не разболтала? — как можно суровее спросил он.
        - Ой, что ты? Зачем же я буду…
        - Ну ладно, а то мне и так попало. Ребята ругались, зачем я рассказал тебе про все.
        - Очень ругались?
        - Хоть не очень, а поворчали.
        - А теперь можно рассказать?
        - Надо посмотреть, с ребятами посоветоваться. А девочки народ надежный, не разболтают?
        - Ни за что! За них я, как за себя, ручаюсь. Они мои самые верные подруги.
        - Тогда другое дело. Словом, видно будет, не сейчас же говорить, — и они подкатили к остальным.
        Когда, немного покатавшись, они решили отдохнуть, Вера предложила игру — отгадывать названия. Разбились по парам. Николай стал с Фатьмой, Вера с Митей, а Люба с Валей. Последняя пара отгадывала. Остальные, чтобы их не подслушали, отъехали подальше и выбрали себе названия. Первыми покатили к отгадывающим Митя и Вера.
        - Угадайте, — сказала Вера, — я на «к», а он на «р».
        Люба и Валя посоветовались.
        - Класс и ручка — сказали они.
        - Не угадали, не угадали!
        Подъехала вторая пара.
        - Она на «ф», а я на «н».
        - Фартук и ножик, — немного подумав, сказал Валя.
        - Нет, нет, нет, — засмеялись Фатьма и Николай, — не угадали. Это значит: Фатьма и Николай.
        Все засмеялись.
        - Это неправильно, — запротестовала Люба. — Имена нельзя загадывать.
        - Нет, можно, можно!
        - Ну, ладно, хватит вам спорить! — сказал Механик. — Теперь снова мы. Угадывайте, мы сейчас наоборот, я на «к», а она на «р».
        - Кафедра, — сказала Люба.
        - Опять не угадала.
        - Я еще не отгадывал, — заявил Валя, заметив, как Вера провела пальцем по ладошке.
        - Резинка, — заявил он, заранее уверенный в успехе.
        - Угадал, разлучил! — Вале показалось, что девочка рада этому.
        Вера и Валя поехали сговариваться.
        - Угадайте, — через минуту заявили они, подъезжая: «а» и «з».
        - Арбуз и заря.
        - Не отгадали, не отгадали. Атаман и Золотой!
        Механик изумленно посмотрел на приятеля.
        - Дурак… — негромко выругался стоявший рядом Николай и толкнул Валю кулаком в бок.
        - Глупости какие-то выдумали, — сказала Фатьма. — Это кто же угадает? Так можно придумать и золотой, и медный, и железный. Прилагательные нельзя.
        Уже серые ноябрьские сумерки окутали каток, когда друзья решили разойтись по домам. Только сняв коньки и поднявшись на крутой берег, они почувствовали, как устали.
        До дома Кочиных шагали молча. Молча и распрощались. Девочки поднялись уже на крыльцо, когда Вера крикнула:
        __ Приходите в следующее воскресенье на каток, обязательно! — и, махнув на прощание рукой, скрылась.
        - Пойдем, да? — после небольшого молчания спросил Валентин.
        - Можно.
        - Сходим.
        - Ну, как вам? — спросил снова Валя после паузы.
        - Ничего! — неопределенно протянул Николай.
        - Еще разок-два сходим, посмотрим, — решил Механик.
        Ребята замолчали. Разговор не вязался, усталость брала свое. Вдруг Митя остановился.
        - Вон глядите, впереди! — ребята взглянули, но ничего особенного не заметили. По пустынной в этот час Уфимской впереди них шагали два маленьких реалиста.
        - Не видите? — спросил Митя. — Наши коньки понесли.
        Николай понимающе свистнул и подмигнул Механику.
        - Правильно, надо свои коньки взять, не на чужих же кататься. Пошли.
        Валентину разъяснять не пришлось. Мальчики прибавили ходу. Когда они подошли близко к реалистам, один из них оглянулся. Это не входило в расчеты ребят, реалисты могли пуститься наутек. Не дав им опомниться, Николай и Механик одним прыжком очутились около и ловким движением нахлобучили им папахи по самые уши. Валя быстро вырвал коньки из рук опешивших мальчиков. Дмитрий с Николаем дали им подножку, и те уткнулись головами в сугроб. Приятели помчались, что было духу, и когда реалисты поднялись, они никого не увидели. Заревев от испуга и огорчения, они, и не подумав о преследовании, торопливо пошагали домой.
        Свернув за первый угол и пробежав квартала два, никольцы остановились за высоким парадным крыльцом, чтобы перевести дух.
        - Ловко! — сказал Механик.
        - Чисто сработали, они и охнуть не успели! — согласился Николай.
        - Вроде, как Атаман Золотой, — поддержал ребят Валя.
        Они пошагали, теперь уже не спеша. Знали, никто за ними не погонится.
        - Значит, в то воскресенье пойдем, — полувопросительно произнес Митя, искоса взглянув на приятелей.
        - А то как же? Обязательно! — ответил Валя. — Они ждать нас будут. Помочь девочкам надо.
        - Что так? — спросил Николай.
        - Да в гимназии у них ерунда идет.
        - Какая? — заинтересовались приятели.
        - Девчонка там одна, Сонька, поругалась с Верой, потому что та за Фатьму заступилась, которую Сонька всяко оскорбила. Ну, а Сонька в отместку у Веры в дневнике отметку подделала. Что было! Чуть из гимназии не исключили.
        - Соньку?
        - Тю, чудной ты, Никола, Веру. Сонька — дочка Горюнова, ее разве тронут.
        - А ты откуда знаешь?
        - Вера рассказывала.
        Митя засмеялся.
        - Ты чего? — удивились приятели.
        - Ловко, а мне Фатьма про то же говорила.
        - А как поможем? — спросил Николай.
        - Об этом подумать надо.
        Они замолчали. Почему-то сегодня разговор не клеился и не только из-за усталости.
        - А все-таки неладно вышло, — проговорил задумчиво Механик, — с коньками-то.
        - Золотой же отбирал, — неуверенно проговорил Валя.
        - Так Золотой же у богатых, — сказал Николай, — и не для себя, а для людей.
        - Мы просто как разбойники, — сказал Митя. — Данила за такое не похвалит.
        - Вернуть, что ли? — Валя посмотрел на коньки.
        - Вернешь теперь. Ищи ветра в поле.
        - Вот что, ребята, — решительно сказал Николай. — Больше так ни-ни! Идет? Чтоб никогда!
        - Ну ясно, — в один голос ответили приятели.
        До самого дома шли молча.

* * *
        В депо жизнь текла ровно. Ничего за последнее время не произошло. После истории с карикатурой мастер, казалось, совершенно не обращал внимания на Валентина, и тому жилось довольно сносно, никто даже не ругал. Только работать приходилось больше, чем прежде. На Востоке гремела война. Рабочие депо были объявлены мобилизованными. Работали поэтому от темна до темна. Должны были платить так называемые мобилизационные деньги, но дальше обещаний дело не пошло.
        Валя еще больше сдружился со Степаном и фактически учился у него, а не у Антона.
        Дома у Кошельниковых дела шли все хуже и хуже. Хотя Акиму стало немного лучше, но в путевые сторожа он не годился: еле передвигался, а на другую работу попасть было нелегко. По городу бродили сотни здоровых мужчин, искавших хотя бы поденную работу.
        Даже те, кто работал и не по одному году, могли с минуты на минуту оказаться за бортом, остаться без куска хлеба.
        На заводе Столля, где работал Данила, некоторые цехи были три и даже четыре дня в неделю закрыты, а рабочим платили поденно. Данила, правда, как квалифицированный кузнец получал помесячно, но Степан не раз говорил Валентину, что и такие, как Данила, могут оказаться за воротами завода.
        - Найдут кого получше или не потрафит в чем-нибудь мастеру Данила, а то и просто не понравится он управляющему, когда тот по заводу пойдет, и вышвырнут, как ненужную тряпку, а на его место десяток найдется.
        После таких разговоров, дома, когда Валя смотрел на больного отца, на уставшую, изможденную мать, ему становилось тоскливо. В этот момент мальчику хотелось уйти из этой низенькой избушки с маленькими, насквозь промерзшими окошками. Но и на улице чувство тоски не проходило. Низкие домики, заваленные снегом, походили на сугробы. Полуразрушенные заборы, голые редкие деревья в жалких палисадниках — все нагоняло на мальчика тоску. Он боялся, что его, как ученика, могут выкинуть в любую минуту, а ведь даже небольшой его заработок был ощутимым подспорьем к тому, что приносила домой Елена. Было отчего затосковать. И только когда он с приятелями бежал на каток, все казалось ему другим. Не такими убогими становились избушки поселка, а одноэтажные городские домики казались даже уютными и красивыми.
        Всю неделю он жил ожиданием воскресенья, ожиданием встречи на катке. Ничто не могло помешать приятелям отправиться в эту далекую, но приятную прогулку. Их не смущало, что до катка было пять верст.
        А когда снег на дороге слежался, стал твердым и накатанным, ребятишки еще дома одевали коньки, и тогда они были у Миасса через 30 —40 минут. Правда, коньки от снега немного тупились, но после каждой поездки Валентин охотно точил все три пары. Девочки тоже аккуратно приходили на каток. И как-то само собой получилось, что только первые два воскресенья они катались гурьбой, придумывая общие игры и развлечения. Потом они, не сговариваясь, разбились на пары — так и катались: Валя с Верой, Коля с Любой, Митя с Фатьмой.
        Никто из них не видел в этом ничего предосудительного. Они все были подлинными друзьями, все одинаково уважали каждую из трех девочек, но если приходилось кататься или играть парами, у каждой из девочек был свой, постоянный партнер. Мальчики, конечно, понимали, что если о их дружбе узнают поселковые ребята — начнут дразнить. Приятели никогда не говорили об этом между собой, но каждый был уверен, что скажи ему, кто угодно, что-нибудь обидное о подругах — он бросится в драку один на десяток сорванцов.
        Однажды Николай доказал это на деле. В одно из воскресений Люба, катаясь, споткнулась и упала. Пробегавший мимо нее паренек лет четырнадцати, рослый и широкоплечий, захохотал и крикнул:
        - Эй ты, корова, научись сперва кататься!
        Не успел он рассмеяться своей грубой шутке, как Николай налетел на него и с разбегу ударил по зубам. Мальчик в этот момент был так страшен в своей ярости, что парень поспешил убраться подобру-поздорову.
        На катке дети забывали обо всем: о времени, холоде, усталости. Они то катались молча, взявшись за руки, то вдруг ни с того, ни с сего начинали хохотать, кружиться по льду, иногда устраивая хороводы, то так же неожиданно становились задумчивыми. Тогда, обычно звонкие, голоса звучали глуше, задушевнее, и шестеро друзей подолгу сидели на широких скамейках катка, негромко разговаривая. Сидели до тех пор, пока не замерзали ноги, и пальцы не начинали ныть от холода. И тогда снова мчались пары по ледяному полю.

* * *
        Однажды в воскресенье Валя, проснувшись, увидел, что на дворе метель. Низко нависло серое зимнее небо. Ветер выл, поднимая и крутя снежную пыль. Снег сыпал сверху, взметался, летел отовсюду. В этом вихре плясавших снежинок, слепивших глаза, нельзя было даже разобрать дороги. Ветер трепал что есть силы шубенку Валентина, который, несмотря на метель, пошел к Губановым. Он не представлял себе, как целый воскресный день сидеть дома.
        Механик тоже бродил по избе расстроенный. Приятели ничего не сказали друг другу, но по тому, как не клеился разговор, как оба смотрели на замороженные окна и не знали, чем заняться, было видно, что их гнетет одна и та же тоска, одна и та же досада на потерянный день.
        Вскоре пришел и Николай. И он не мог высидеть дома. Мальчик был весь в снегу. Снежинки таяли на его лбу, на носу, на рыжеватых бровях.
        - Метет? — спросил Валя, точно метель могла так скоро стихнуть.
        - Метет, проклятая! — раздосадованно ответил Николай, стряхивая снег с шапки. Потом он взял березовый голик и стал с остервенением сбивать снег с валенок.
        Взглянув на валенки приятелей, Валя вспомнил, что по привычке надел сегодня сапоги, в которых были пластинки для коньков.
        - Зря ведь это я, — показал он на свои сапоги. — Не придется сегодня.
        - Да уж, — согласился Николай, — не покататься, — и он, не снимая полушубка, присел на лавку.
        - Не то, что не покататься, а и не добраться до Миасса, — проговорил Валя, не скрывая своей досады.
        - Почему не добраться? Добраться-то можно. — Николай повернул лицо к окну. — Только незачем. Никто сегодня не придет на каток.
        - А кто его знает? — неопределенно протянул молчавший до сих пор Митя. — Им там рядом. Может, попробовать сходить?
        - Думаешь, придут? — встрепенулся Валя.
        - Вряд ли, — Николай помолчал. — А сходить здесь — плевое дело, недалеко. Только не покатаешься — замело.
        - Айда, слетаем! Хоть так, без коньков, — решительно предложил Механик, точно речь шла о том, чтобы перейти через дорогу. Он быстро надел валенки.
        Митина решимость не удивила приятелей. Каждый из них рвался в город, и они были уверены, что добежать до катка по знакомой дороге даже в такую погоду — дело пустяковое.
        По пути забежали к Кошельниковым, Валентин надел валенки. Наташа спросила брата, куда он собрался в такую метель.
        - Мы к Степке! — соврал тот.
        Ребята тронулись. По улице, хотя и с трудом, но можно было идти, но когда вышли на большую, открытую со всех сторон базарную площадь, сразу почувствовали, что значит метель. Ветер со свистом налетел, едва не сбивая с ног. Дышать было трудно. Кое-как перебравшись через площадь, запыхавшиеся ребятишки остановились в затишье, у забора.
        - Повернем, что ли? — крикнул Николай.
        - Кажись, стихает?. — отозвался Митя.
        - А я вовсе и не замерз, — похвастал Валентин.
        - Ну, факт, и я тоже, — сказал Коля растирая озябшие руки.
        - Скоро по тракту пойдем, там лес, тише, — успокоил себя и приятелей Дмитрий.
        Они постояли еще немного и, собравшись с силами, ринулись вперед. Разговаривать было невозможно — захватывало дыхание, да и слова улетали, терялись в вое ветра.
        Мальчики шагали упрямо, хотя чувствовали, что идут напрасно, что безрассудно тащиться в такую погоду в город — никто из девочек не придет к Миассу. Продвигались медленно. Приходилось отвоевывать у ветра каждый аршин дороги, идти согнувшись, иначе ветер сшибал с ног. Но ребят толкало вперед упрямство. Никто не хотел первым признаться, что дальше идти не может. Вместе с тем, есть какое-то особенное удовольствие бороться с разгулявшейся стихией. Испытываешь радость победы, преодолевая ветер, который хлестал в лицо пригоршнями сухого, обжигающего снега, забирался за полушубок, пронизывал насквозь. Чтобы отогреть мерзнувшие носы, ребята прикрывали их рукавицами, но сейчас же замерзали руки. Ноги то скользили по чисто выметенной обледенелой дороге, то вязли, чуть не по колено, в рыхлых сугробах.
        Иногда, чтобы отогреть лицо, ребята поворачивались спиной к ветру и медленно пятились, рискуя ежеминутно споткнуться и шлепнуться затылком в сугроб или, что еще хуже, упасть на твердый дорожный лед, но с чисто ребячьим упрямством продолжали двигаться вперед.
        Они совсем выбились из сил, пока добрались до городского шоссе, проложенного в березовом лесу. Здесь было тише. Правда, и здесь ветер, прорываясь между деревьями, с воем проскакивал через дорогу, пронизывая ребят до костей. Но дорога была почти не переметена. Мальчики пошагали быстрее. Можно было немного перевести дух. Они взглянули друг на друга. Из опушенных инеем воротников выглядывали красные лица с обледенелыми бровями и ресницами.
        - Живы? — крикнул Николай.
        - Помаленьку!
        - Ползем, ползем дальше! — подбодрил Валентин.
        Они повернулись спиной к ветру, чтобы плотнее запахнуть полушубки, и совсем было собрались трогаться дальше, когда Николай воскликнул.
        - Смотрите, едет!
        Ребята увидели, что их догоняет дилижанс, ни в какую погоду не прекращавший своих рейсов.
        Знакомый Вале домик с плоской крышей, двумя окошечками с обеих сторон и с одной дверью теперь стоял на больших розвальнях, запряженный уже не парой, как летом, а тройкой. Маленькие косматые лошади, все в инее, белые, точно мукой осыпанные, понуро трусили. На козлах сидел кучер, закутанный в огромный тулуп.
        - Повезло! — крикнул Коля. — Цепляйся, братцы!
        - Карету подали, — пошутил Митя.
        И когда дилижанс поравнялся с приятелями, они ловко примостились на широких, выступавших из-под домика полозьях и небольшой площадке, предназначенной для багажа.
        Ребята чувствовали себя превосходно, высокий кузов защищал их от ветра. Медленно убегала назад поскрипывавшая дорога, и, не торопясь, словно не желая унижать своего достоинства, пятились голорукие березы.
        Соскочили с дилижанса у тюрьмы. Добежать до Миасса по защищенной от ветра заборами Уфимской улице было уже не так трудно. Не прошло и пятнадцати минут, как приятели очутились у моста. На катке, конечно, никого не было. Да и катка не было. На том месте, где еще вчера блестело ледяное зеркало, ветер подымал тучи снега. Около деревянных свай моста намело огромные сугробы. Пронизывающий ветер заставил мальчиков повернуть назад.
        И сразу пропала вся энергия. Было досадно возвращаться. Дорога до дома казалась такой длинной, что ребята не знали, как они преодолеют ее. Не утешало и то, что ветер теперь будет попутным. Приятели почувствовали, как сильно они промерзли и устали, пожалуй, домой и к вечеру не доберутся.
        И ребята злились на ветер, на погоду, даже на девочек.
        «Мерзлячки, — с раздражением думали они. — Мы тащились вон откуда, а они и носа боятся высунуть».
        И, точно отвечая на эти мысли, Митя сказал:
        - А может, и они приходили, да на таком ветру долго не прождешь.
        И ребятам стало немного совестно, что они рассердились на подруг.
        Мальчики поплелись восвояси.
        Вот и дом Кочиных. Валентин замедлил шаги и неожиданно присел на ступеньку крыльца, полузанесенного снегом.
        Приятели изумленно остановились.
        - Ну вот еще выдумал? — догадавшись, в чем дело, проговорил Николай. — Все равно не увидят. Окна-то позаморозило.
        Механик молча уселся рядом с Валей. Николай упрямо тряхнул головой, нахлобучил шапку и зашагал. Ребята поднялись за ним.
        В это время раздался дробный стук в окно. Мальчики оглянулись. Сомнений быть не могло. Это стучали им. Досаду, раздражение и Колькино упрямство как рукой сняло. Ребят снова охватило знакомое чувство радости и оживления… И только вихрем ворвавшись через черный ход в кухню, они опомнились и остановились в нерешительности. Вот это здорово! Влетели, как домой!
        Дуся даже руками всплеснула.
        - Батюшки-светы, неужели с поселка прибежали!
        Но отвечать было некогда. В кухню вбежала Вера, смеющаяся, радостная.
        - Молодцы, молодцы! — кричала она, смеясь и тормоша ребят, тянула их в комнаты, не давая даже стряхнуть снег с шапок и валенок.
        - Да постой ты, егоза! — стараясь казаться сердитой, проворчала Дуся, подавая ребятам березовый голик. — Пусть хоть ноги-то обметут, наследят ведь, мамочка придет, недовольна будет.
        «Нины Александровны, значит, нет дома, — подумал Валя, — ну, что ж, нашим легче».
        В гостиной мальчиков встретили смеющиеся Фатьма и Люба.
        - Мы знали, мы знали, что вы придете, — не скрывая своей радости, проговорили они, здороваясь с мальчиками.
        - Все время в окно смотрели, — созналась Вера, — не знаю только, как проглядели, когда вы на каток шли.
        - Мы на стекло дышали, дышали, — засмеялась Люба, — вот и прозевали вас.
        - А лед на стеклах толстый, пока протирали, все пальцы обморозили, — поддержала подругу Фатьма.
        - Вера чуть нос не приморозила к стеклу, — засмеялась Люба, за ней и все остальные.
        - Все равно не увидели бы. Мы шибко бежали, старались ближе к забору, где ветру меньше.
        - А не занесло вас снегом?
        - Как добрались?
        - Не замерзли? — наперебой спрашивали девочки.
        Вера спохватилась.
        - Ну, конечно же, замерзли. Идите сюда, к печке поближе.
        - Чего тут мерзнуть… — Валя смутился от внимания девочек.
        - Тут близко, рукой подать! — поддержал его Механик.
        - А не страшно было идти в такой буран? — спросила Люба.
        - Какой может быть страх?
        - Нам повезло, мы с полдороги на дилижансе ехали, — сказал Коля.
        - Прицепившись на полозьях, — уточнил Митя, и все снова засмеялись.
        - Пойдемте в мою комнату, — предложила маленькая хозяйка.
        Вера стала показывать свою библиотеку. Тут были вишневые тисненые книги «Золотой библиотеки», объемистые тома Некрасова, Пушкина, Кольцова, Надсона, книги Клавдии Лукашевич с яркими обложками, изящно изданные повести Лидии Чарской, скромные, но бросавшиеся в глаза своими названиями, приложения к журналам — книги Майн-Рида, Фенимора Купера и других детских любимцев.
        Все заинтересовались картинками и с восторгом рассматривали неуклюжие пароходы из «Квартеронки» и «Тома Сойера», смелых ковбоев и грозных индейцев, изображением которых были полны захватывающие романы Фенимора Купера и Густава Эмара.
        - А я, — мечтательно проговорил Валя, — стихи люблю, в школе учил. Хорошо, читаешь — будто поешь:
        Что, дремучий лес,
        Призадумался?
        Грустью темною
        Затуманился?
        - И я люблю. Только не такие. Вот слушайте, — Вера встала, откинула назад голову и, протянув руку вперед и вверх, продекламировала:
        От ликующих, праздно болтающих,
        Обагряющих руки в крови,
        Уведи меня в стан погибающих
        За великое дело любви.
        - Это из Некрасова. Хорошо, правда?
        - А мне больше нравится Пушкин, — сказала Фатьма.
        Товарищ, верь, взойдет она,
        Заря пленительного счастья…
        - Вот классная дама услышит! — перебила подругу Люба и улыбнулась.
        Вера повернулась к мальчикам: — А вы знаете какие-нибудь стихи? Очень-очень интересные, такие, чтобы… чтобы… — она замялась, не зная, как выразить свою мысль. — Ну, какие классные дамы не любят.
        - Революционные? — спросил Валя.
        Девочки переглянулись.
        - Ну да, такие. — Вера сказала это, понизив голос почти до шепота.
        - Это что, стихи! — сказал Митя. — Вот мы знаем историю, так историю. Был такой атаман… — и он стал рассказывать историю атамана Золотого. Когда он начал, Николай и Валя переглянулись, однако останавливать не стали.
        Девочкам очень понравилась эта история. А Митя, не закончив рассказа, неожиданно проговорил:
        - Но атаман Золотой давно умер, а есть такие люди, которые, как атаман Зо…
        - Митька, сдурел! — крикнул Валентин, вскакивая с места.
        - Ну, ну, — огрызнулся разошедшийся Механик. — Вера знает, а им нельзя? Почему? Как ты думаешь, Никола, можно им? Ведь мы их уже хорошо знаем, да?
        Коля промолчал, и это молчание Митя понял, как поддержку.
        - Но ведь Вера слово дала! — не сдавался Валентин.
        - Ну и что? И они дадут. Девочки, — обратился он к Фатьме и Любе, то, что мы вам расскажем… — он посмотрел на приятелей. — Расскажем ведь?
        - Ну ясно. — Коля кивнул головой. — Только, чтоб они не проболтались.
        - Расскажите, мальчики, расскажите! Они не проболтаются! — поручилась Вера за подруг.
        - Смотрите, никому ни слова, ни отцу, ни матери, ни сестре, ни брату, ни подруге закадычной без общего согласия ничего не говорить про это.
        - Что мы, болтушки, что ли? — в один голос воскликнули Люба и Фатьма.
        - И все-таки, — сказал Николай решительно, — пусть они клятву дадут нашу, атаманскую.
        - А мы не знаем, какая она, — проговорила Фатьма.
        - А вот какая. — И Николай произнес клятву. Произнес он ее глуховатым голосом, и последние слова прозвучали как-то особенно жутко. Фатьма даже побледнела слегка.
        - А знаете, — задумчиво проговорил Валентин, — клятва эта теперь не годится.
        - Почему? — недоуменно спросил Дмитрий.
        - Атаманцы — вроде игры. А мы помощники организации. Нам надо другую клятву…
        - Пожалуй, так, — согласился Дмитрий. — Да и потом девочки не смогут быть атаманцами, как-никак, ватажка — дело не женское.
        Валентин задумался.
        - А если начать так: «Клянемся преданностью революционерам-большевикам…» — он замолчал, подыскивая слова.
        - Что никогда не выдадим нашей тайны, — вставил Николай, посмотрев на приятелей.
        - Будем верны своему долгу, — добавил Дмитрий.
        - Будем готовы на все, чтобы выполнить задание партии, — завершил клятву Валентин.
        Все согласились.
        Торжественная клятва была произнесена гимназистками, и вот мальчики, перебивая друг друга, рассказали, как они помогают взрослым, которые тоже против богатых, против царя и полиции.
        Девочки были потрясены рассказом ребят, засыпали их вопросами и решили, что тоже будут помогать революционерам, если им разрешат.
        Когда эта тема иссякла, Вера напомнила Вале его обещание проучить начальницу гимназии. Подруги подробно рассказали обо всем, что произошло между Фатьмой и Софочкой Горюновой, о подделке отметки, и все вшестером стали разрабатывать план мести, один другого замысловатее и фантастичнее.
        Наконец, все согласились на одном: мальчики напишут короткие листовки, нарисуют карикатуры (Валя рассказал случай в депо), а девочки все это принесут в гимназию и разложат по партам. Взрослым решили не говорить. Опять Данила ворчать будет.
        ГЛАВА IX
        ПЕРЕПОЛОХ В ГИМНАЗИИ
        К выполнению задуманного шестеро друзей готовились почти месяц. Решили, что девочки проберутся в гимназию в последний день зимних каникул, шестого января.
        Мальчики писали листовки, делали рисунки.
        Собственно, рисовал один Николай. Митя подписывал под рисунками текст. Часть карикатур придумали сами ребята, а часть — девочки.
        Они были разнообразны, эти ядовитые рисунки. Тут было и изображение крысы, лизавшей тарелку с надписью: «Софочка Горюнова» (придумала Люба). Была тут и кошка с человеческим лицом, с надписью «начальница», гнавшаяся за маленькой мышкой с двумя косичками (придумал Митя).
        Валя внимательно посмотрел на этот последний рисунок.
        - Дописать малость надо, — сказал он.
        - Чего дописать-то? — спросил Коля, не поднимая головы от очередного рисунка.
        - Стихи. Вот слушайте:
        Кошка хочет мышь
                        поймать,
        Да никак не может.
        Тут не трудно угадать —
        На кого похоже.
        - Здорово! — восхитился Митя.
        - Это ты правильно написал, — похвалил приятеля Коля.
        Написали и несколько листовок. В них ребята призывали гимназисток бороться против самодурства учителей, высмеивали таких, как Крыса, Каланча, говорили, что нужно слушаться только хороших учителей, вроде естественницы Марии Петровны и историка Алексея Михайловича.
        Все листовки кончались призывом:
        «Девочки, объединяйтесь! Защищайте свои права!»
        Листовки и карикатуры передавали девочкам на катке. Подруги тоже не теряли времени даром. Им нужно было сделать слепок ключа. Все ключи были у швейцара — старого солдата Агапыча, такого сурового на вид, что девочки не знали, как к нему подступиться. Однако способ был найден.
        Однажды подруги принесли в школу осьмушку табаку, купленную в лавочке по дороге. Вбежав в школу, они не стали даже снимать пальто, а Вера подошла к Агапычу. Тот, как всегда, стоял у дверей, посматривая на большие часы, — не пора ли звонить.
        - Послушайте, — вполголоса обратилась к нему Вера. — Можно вас на минуточку, на одну только минуточку?
        Агапыч посмотрел на лукавое, улыбающееся лицо девочки, крякнул, расправил пышные усы с подусниками и пробасил:
        - Говорите, барышня, слушаю.
        - Нет, нам по секрету, — и она отошла к подругам.
        Старик не то поворчал, не то покряхтел и нехотя отошел от дверей.
        - Мы сейчас по улице шли и вот нашли это, — проговорила Вера, вынимая осьмушку.
        - А нам не надо, понимаете, совсем не надо, — помогла подруге Фатьма.
        - Вот вы и возьмите, пожалуйста, — попросила Люба.
        - Да зря вы, барышни, ей-богу, зря, — нерешительно протянул он, растроганный не столько подарком, сколько заботой этих симпатичных девочек.
        - Берите, берите, пожалуйста! — и Вера положила табак в его большую загрубевшую руку.
        - Вы знаете, Агапыч, — сказала Люба, — а завтра я вам еще трубку принесу, ей-богу. У меня есть совсем новая трубка. Правда, правда! У папы их много, а из этой он не курил и не будет курить. Она у меня в детской и лежит, я поменьше была, все в пушку играла. — Девочки засмеялись.
        Осьмушка табаку и обещанная трубка сделали свое дело: растроганный старик, провожая девочек после уроков домой, открыл дверь и посмотрел на них такими добрыми глазами, что подругам на секунду стало даже совестно: ведь он не догадывается, чем вызвано это неожиданное к нему внимание. Но они отогнали раздумье. Так требовало дело.
        Наутро Агапыч получил хорошую трубку с костяным мундштуком. Его расположение было завоевано окончательно. Теперь предстояло главное. Перед концом большой перемены, минуты за две до звонка, Вера, вскочив на подоконник, стала в форточку вытряхивать салфетку, в которой она принесла завтрак. И вдруг салфетка вырвалась из рук растерявшейся девочки и упала на снег, шагах в десяти от окна. Вера и Люба кинулись на первый этаж. Они подбежали к швейцару.
        - Агапыч, голубчик, откройте нам запасной выход, — наперебой стали они просить старика. — Салфетка упала за окно, я в форточку крошки высыпала, — проговорила Вера и посмотрела на часы, — время самое подходящее, сейчас пора звонок давать.
        - Сейчас, сейчас, барышня, — засуетился старик, желая услужить этим славным девочкам. Он взглянул на часы, схватил колокольчик. — Погодите, ужо, вот позвоню, барышни, и через пять минут пойдем.
        - Ой, поднимет кто-нибудь! — с притворным испугом воскликнула Вера. — И нам тоже на урок.
        - А мы сами, — предложила Люба, будто осененная счастливой мыслью. — Вы дайте ключик, и мы мигом сбегаем.
        - Снег там, холодно. Я сам схожу.
        - Да ничего, мы быстро.
        - Звоните, звоните! — воскликнула Люба. — Пора ведь!
        Старик растерянно взглянул на часы, быстро подал девочкам большой ключ и затряс переливчато зазвеневшим колокольчиком. — Да закрыть не забудьте! — только и успел он крикнуть умчавшимся девочкам.
        Через минуту, когда старик только что кончил звонить и пошел им навстречу, девочки вбежали, размахивая салфеткой. Они вернули старику ключ. Он больше им был не нужен. Сделано два четких восковых слепка.
        В воскресенье на катке девочки получили очередную партию самодельных листовок, а мальчики — слепки ключа. Через неделю им вручили сделанный Валей ключ. Оставалось проверить — подходит ли он. Труды не пропали даром. Ключ подходил.
        Вечером 6 января Вера и Люба прибежали в Пушкинский сквер, недалеко от гимназии. Фатьма уже дожидалась их. У всех в муфтах были листовки. Когда еще больше стемнело, они направились на Большую улицу к гимназии…
        Вот и знакомый забор. Теперь надо, не спеша, осмотреться. Прошлись по улице. Никого. Прошлись еще раз. Оглянулись. Маленькая калитка открыта. И вот они во дворе.
        Девочки замерли. Им показалось, что у противоположного забора кто-то стоит. Они вглядываются. Тень определенно шевелится. Пропали! Бежать! Выручила хладнокровная Люба.
        - Это тень от дерева, — прошептала она. — Приглядитесь. — Успокоившись, девочки пошли, слегка согнувшись, вдоль забора. Вот и нужная дверь. Теперь самое рискованное: пробежать как можно быстрее освещенное уличным фонарем место. Девочки приготовились.
        - Бежим! — и Люба бросилась вперед, а за ней, пригнувшись, так же быстро одна за другой проскочили светлое пятно Фатьма и Вера… Ключ легко повернулся в скважине, и они вошли в здание.
        Перед ними лежал длинный высокий коридор, величественный и жуткий в этот час вечерней тишины.
        Люба кивнула головой: это означало «идем». Они тронулись крадучись вдоль стены, стараясь ступать на носки и сдерживая дыхание.
        Вот и лестница. Все так же осторожно, друг за другом стали они подниматься по мягкой дорожке.
        Люба шла первой. Она поднялась на площадку и вдруг резко остановилась, оторопев. У противоположной стены в темноте стояла и смотрела на нее девочка, лица которой рассмотреть было нельзя. У Любы похолодели руки и ноги. Выглянув из-за спины подруги перепугались и Вера с Фатьмой. Напротив них стояли три девочки.
        «Бежать, бежать!» — мелькнула мысль. Вера отпрянула. И, о ужас! То же сделала и девочка напротив.
        - Ззз-ер-ккаллло, — прошептала Вера, заикаясь от непрошедшего волнения. — Понимаете, девочки, зеркало, — еще раз прошептала она и шагнула вперед. И тогда девочки окончательно увидели, что это действительно их отражение в большом, стоявшем на площадке лестницы, зеркале, про которое они совсем забыли.
        Это происшествие немного развеселило их, уменьшило чувство страха.
        Вот и классы. Половинки дверей, как обычно, открыты. Тихо вошли девочки в классные комнаты, бесшумно разложили в парты листовки. Осторожно, знакомой дорогой двинулись назад.
        И только благополучно выйдя из калитки, они вдруг почувствовали, как устали, какой опасности подвергали себя.
        - Уф, хорошо! — проговорила Вера, шагая по улице и глубоко вдыхая морозный воздух.
        - Гора с плеч! — сказала Фатьма.
        - Скорее, скорее домой! Хватиться нас могут, — заторопила подруг Люба.

* * *
        7 января девочки шли в гимназию со смешанным чувством любопытства и страха. Прибежали они все трое вместе, пораньше.
        Агапыч удивился.
        - Что так спозаранку, барышни?
        - Соскучились, — ответили девочки на ходу, приветливо улыбнувшись старику.
        Они хотели видеть все, что произойдет в гимназии. Все, от начала до конца, и шли по коридорам не спеша, то и дело останавливаясь у больших окон.
        Ждать пришлось недолго. Вот из дверей четвертого класса выскочила гимназистка. Она размахивала бумажкой.
        - Девочки, девочки, — крикнула она стоявшей в коридоре группе своих подруг, — смотрите, в парте… картинка про начальницу.
        - Где, где? — группа бросилась в класс, и через минуту из открытых дверей послышались удивленные голоса:
        - А у меня-то, у меня-то… смотрите!
        В классе хлопали крышки парт.
        Подобная сцена повторилась и в другом конце коридора.
        Шум, крик, стук крышек нарастали. Из учительской выглянула помощница классной наставницы. Ее еще розовое с морозу лицо было недовольно.
        - Что за шум? — крикнула она.
        - Девочки, девочки, смотрите, смотрите, — раздался крик и в классе, где учились Фатьма, Вера и Люба. Это Зина Коробова нашла у себя в парте листовку.
        - Мария Николаевна, Мария Николаевна! — закричала она минуту спустя и со всех ног бросилась в учительскую.
        - Ябеда побежала, — шепнула Вера, и почему-то ей сейчас стало по-настоящему страшно. — А что, как узнают? — шепнула она Любе.
        А в коридоре творилось что-то невообразимое Мария Николаевна, Крыса, Каланча, Агапыч бегали от класса к классу, выхватывали у девочек из рук листовки. Гимназистки кричали, смеялись, кто-то перепуганно плакал, а в конце коридора несколько голосов распевали:
        Кошка хочет мышь
                        поймать,
        Да никак не может.
        Тут не трудно угадать —
        На кого похоже.
        По коридору из своей квартиры, которая находилась на третьем этаже, забыв обычную чопорность, бежала начальница гимназии. Ее лицо было красно от гнева, волосы растрепались. В руке она комкала несколько листовок, очевидно, принесенных ей кем-нибудь из классных дам.
        Затрещал звонок, поданный раньше времени. С шумом и смехом девочки повалили в классы. За ними торопливо пошагали классные дамы.
        - Девочки, девочки, — слышалось из классов. — Не берите в руки эту гадость! Мы соберем, соберем. — И классные дамы бегали вдоль рядов, вынимая из парт двумя пальчиками, с брезгливыми минами, злополучные листовки.
        Вечером девочки с ребятами встретились в Пушкинском сквере. Они подробно рассказали обо всем.
        Ребята задумались. Не очень ли они увлеклись?
        - Наверно, в полицию заявят, — высказала догадку Фатьма.
        - А если сторож догадается, зачем мы ключ брали? — спросила с испугом Вера.
        - Да, уж если полиция возьмется, она дознается, — безнадежно махнув рукой, решил Митя.
        Ребята замолчали и весь вечер об этом не сказали больше ни слова, но на душе у всех было тяжело. И только по дороге домой Митя произнес:
        - А помнишь, Валька, мы хотели с тобой в полицию попасть? Вот, пожалуй, и угодим.
        Дня два крепились ребятишки, ежеминутно ожидая, что за ними придет полиция, и, наконец, не выдержали, рассказали обо всем Даниле. Парень только головой сокрушенно покачал.
        - Эх, вы, горе-мстители! Говорил я вам, чтобы без моего ведома ничего не делали. Ну трудно ли было посоветоваться? Теперь, если оплошность какую допустили, неприятности будут.
        - Какую оплошность? — спросил Митя.
        - Может, где на тетрадном листе, на обороте какая фамилия была написана или еще что. Жандармы, конечно, крепко возьмутся за это дело. Да и на девочек подозрение может пасть. Исключат с волчьими билетами. Начальница, ясно, это дело так не оставит.
        - Ну, да не вешайте носов! — решил все же успокоить ребят Данила, видя, что те не на шутку перетрусили. — Может, ничего и не будет. Вообще-то нынче жандармам не до вас: работенка поважнее есть. А вам наука. Запомните раз и навсегда: если хотите быть настоящими помощниками, исполняйте только то, что поручит вам организация, и еще раз повторяю, никогда, ничего не делайте самовольно.
        - Да ты нам с осени ничего не поручал.
        - Потерпите, ребятки, немного, — парень улыбнулся, — работа будет — держись только!
        Данила не ошибся, когда говорил, что начальница гимназии так этого дела не оставит. Крыса в разговоре с начальницей высказала подозрение, не замешана ли в этом деле Вера Кочина? Свое подозрение она подкрепила еще и тем, что отец Кочиной умер в ссылке, — возможно, и мать была из неблагонадежных. О происшествии был извещен жандармский ротмистр Барткович. Он дал распоряжение установить наблюдение за гимназией, не встречаются ли гимназистки с кем из подозрительных. Ознакомление с листовками позволило жандармам прийти к выводу, что листовки написаны школьным почерком и что в этой истории была больше всех заинтересована гимназистка Кочина или ее подруги. Впрочем, могло быть и не так, кто-то просто решил использовать этот случай, чтобы раздуть скандал политического характера, и привлек к писанию листовок двух учеников, поскольку все листовки были написаны двумя почерками, определенно принадлежащими мальчикам.
        Одиннадцатого января вечером должен был собраться педагогический совет, на котором надо было решить, какие принять меры.
        Начальница гимназии не без основания считала ученицу Кочину если не прямой, то косвенной виновницей, а этого было достаточно, чтобы над головой Веры собралась гроза. Девочку ожидало самое страшное: исключение из гимназии без права поступления в другое учебное заведение, то, что Данила назвал «волчьим билетом».
        Но гроза не разразилась. Педагогический совет не собрался, и ротмистр Барткович забыл про слежку за гимназией: он вынужден был послать своих агентов на другую работу.
        Над страной пронесся первый шквал надвигающейся революции.
        ГЛАВА X
        НАРОД НЕГОДУЕТ
        К вечеру в понедельник десятого января по городу поползли тревожные и пока еще неясные слухи. На городском телеграфе были получены первые сведения о событиях в столице. В депо узнали обо всем от телеграфистов, железнодорожников.
        Из ребят раньше всех новость услышал Валентин. Во вторник, когда начался обеденный перерыв, Степана куда-то вызвали. Мальчик не обратил на это внимания, но, когда к концу перерыва Антипов вернулся, Валя не узнал своего друга. Обычно такой сдержанный и спокойный, Степан был крайне взволнован. Оглянувшись, он вскочил на скат паровозных колес.
        - Товарищи! — крикнул он что было силы. Все оглянулись. — Товарищи, — повторил он, сорвал с головы картуз и, зажав его в кулаке, рубанул рукой воздух. — Слушайте, слушайте!
        Необычное, запретное слово «товарищи» заставило всех встрепенуться. Обедавшие рабочие соскочили со своих мест и окружили Степана плотным кольцом.
        В это время над цехом, заглушая шум, проплыл гудок. Перерыв кончился, но никто не начал работать, никто из окружавших слесаря не ушел. Наоборот, от черных махин паровозов бежали машинисты, кочегары, клепальщики.
        - В воскресенье, — крикнул Степан, как только стих гудок, — в Питере произошла кровавая бойня. Полиция и войска расстреляли безоружных, беззащитных рабочих.
        В цехе наступила гнетущая тишина. Так бывает в лесу перед грозой.
        - Рабочие пошли к царю просить милости и заступы, — продолжал Степан. — Они пошли за попом Гапоном с женами и детьми, а их, — голос Степана дрогнул, — а их пулями встретили, по приказу царя в толпу стрелять стали, убивая стариков, детей, женщин.
        Толпа дрогнула. По цеху прокатился грозный рокот людского негодования.
        - Гады! Сволочи! Что делают! — вспыхивали то там, то здесь гневные выкрики.
        - Да, товарищи, — продолжал Степан, перекрикивая шум, — «царь-батюшка» велел стрелять в беззащитных людей. Самодержавие с помощью попов устроило кровавую бойню, чтобы запугать народ, силу свою жестокую показать. Теперь все видят, что с самодержавием нужно бороться не крестом да молитвой, а с оружием в руках. Мы никогда не забудем этого страшного дня, этого кровавого воскресенья!
        - Не забудем, не простим! Хватит терпеть, — снова вспыхнули крики возмущения. Ропот разрастался. По адресу самодержавия неслись проклятия, угрозы и громче всего призыв:
        - Бороться! Бастовать! Бросай работу!
        В цех вскочил было привлеченный шумом Врублевский, но, увидев, что происходит, тут же убежал.
        Долго еще шумели рабочие. Но постепенно рокот человеческих голосов затих, и железнодорожники разошлись по своим местам, хмурые и подавленные.
        - Пойдем, — сказал Вале Степан. — Нужно столлевцев предупредить, Данилу вызвать.
        Валентину не пришлось повторять дважды. Он сорвался с места и пулей вылетел из депо. За ним крупно зашагал Степан.
        - Иди к заводу, я сейчас! — на бегу крикнул мальчик.
        Он свернул к железнодорожному училищу, вихрем влетел в двери и мимо ошеломленного сторожа пронесся прямо к классу. Шел урок, но мальчик не стал долго раздумывать.
        Он распахнул дверь класса: — Господин учитель! Отпустите Осипова и Губанова, у них дома беда, — не моргнув глазом соврал он.
        Николай и Дмитрий выбежали, не услышав даже, что сказал учитель.
        - Что случилось, в чем дело?
        - Скорей, скорей, — все расскажу.
        И на бегу, по дороге к заводу, поделился он с приятелями страшной новостью.
        У ворот завода сидел сторож.
        - Дедушка! Мне брата вызвать надо — Данилку Губанова, он в кузнечном.
        - Чего, чего! — не понял сторож.
        - Мамка у нас помирает, — крикнул Митя первое, что пришло ему в голову. Сторож пропустил его. Мальчик быстро отыскал низкое кирпичное здание кузницы. Грохот молотков и кувалд оглушил его, а огонь и дым горнов мешали видеть окружающее. Однако, осмотревшись, он увидел брата.
        Данила стоял у небольшой наковальни, держа длинными клещами нагретую докрасна полосу железа. Небольшим кузнечным молотком на длинной ручке он слегка ударял по раскаленной заготовке, и тотчас на это место обрушивал кувалду молотобоец. Пламя горна обдавало кузнеца красноватым светом, и от этого парень казался выше, крупнее, могучее. Позванивал молоток кузнеца, ухала кувалда подручного, искры сыпались, как звезды, разлетаясь веером, и удивительно было, как не обжигали они работающих.
        Митя пробрался между наковален, остерегаясь летящих искр, и подбежал к брату.
        - Бросай! — крикнул он, дернув брата за рукав старой, заплатанной, прилипшей к телу рубахи.
        - А… ай! — услышал он только окончание своего крика. Все остальное утонуло в грохоте кузницы.
        Данила недоуменно посмотрел на братишку, пожал плечами и, крикнув что-то молотобойцу, пошагал за мальчиком.
        - Да оденься! — сказал Митя, когда они вышли из цеха. — Тебя Степан за воротами ждет.
        Данила вернулся, чтобы взять полушубок и шапку.
        - Только скорее! — вдогонку брату крикнул мальчик.
        За воротами поджидал их подошедший Степан. Быстро и взволнованно рассказал он товарищу о событиях в столице.
        - Сволочи! — прошептал Данила. — Мерзавцы!
        - Народ волнуется. У нас прямо так и кричали — бастовать. Ты действуй! Расскажи людям правду. Наших собери, сочувствующих: готовиться надо. Может, бастовать придется. А я в город на чаеразвеску, на мельницу, на винокуренный. Держись, брат! Прощай! — И, крепко пожав Даниле руку, Степан быстро зашагал прочь.
        Ребята побежали домой. И Николай, и Дмитрий, конечно, не пошли в школу, и Валентин про депо не вспомнил.
        Подробности Кровавого воскресенья Валя узнал через два дня.
        Под вечер в депо на горячий ремонт вошел паровоз, только что прибывший из Перми. Не успел паровоз остановиться, как из него выскочил чумазый, весь в саже, кочегар. Быстро и размашисто шагая, поминутно оглядываясь, ища кого-то, он направился к верстакам.
        - Алексей! — окликнул его Степан.
        - Степан! — обрадовался тот. — Айда сюда! — и он что-то шепнул подошедшему к нему слесарю. Валя видел, как Степан подошел еще к нескольким рабочим, и все они, побросав работу, направились поодиночке к прибывшему паровозу. Мальчик шмыгнул за ними. Рабочие знали его, поэтому никто не сказал ни слова, когда Валя вместе со Степаном забрался в тендер. От дыма, копоти и пара в этой части депо было темно, как ночью. Один из рабочих зажег факел. Неверный, красный свет заплясал по черным стенкам тендера, по суровым и строгим лицам рабочих.
        - Слушайте, братцы, прокламацию, — сказал кочегар.
        Прокламация рассказывала страшную правду о питерском расстреле рабочих. Валя слушал, эти простые и вместе с тем грозные слова, затаив дыхание.
        - Всем рассказать надо! — произнес седобородый слесарь Михей, когда кочегар кончил чтение. — Обязательно рассказать!
        - Размножить и распространить, — предложил человек, держащий факел.
        - Размножить, черта в ступе! — с досадой произнес молодой смазчик. — На днях наши на казаков нарвались. Гектограф пришлось в колодец бросить. Другой скоро ли сваришь?
        - Ну, значит, от руки переписать надо, — решил молчавший до сих пор Степан. — У тебя одна? — спросил он кочегара.
        - Две.
        - Вот и ладно, — произнес Михей: — одну Степа возьмет, одну я. Напишем за ночь, а завтра на рассвете у меня в Порту встретимся.
        В ту ночь ребята не спали. Они вместе с Данилой, Степаном, Еленой до четырех часов утра переписывали листовки.
        Перед рассветом Данила и Степан унесли написанное в Порт-Артур к старому слесарю, которого в организации звали «Отцом».
        Вздремнув часа три, ребята наскоро перекусили и побежали на станцию. Там было необычно оживленно. Рабочие толпились у пакгаузов и складов, на стенах которых были расклеены рукописные прокламации. Белели они и на доске для объявлений. По перрону бегал растерянный станционный жандарм.
        - Расходись! — кричал он еще издали, подбегая то к одной, то к другой кучке народа. Бежал он, смешно семеня ногами, поддерживал левой рукой путавшуюся в ногах шашку, а правой для чего-то разглаживая пушистые сивые усы.
        При его приближении толпа расходилась, но сейчас же собиралась у другой прокламации. Пока вспотевший от беготни и волнения блюститель порядка сдирал одну листовку, десятки людей успевали прочесть другую.
        Из депо вышли два паровоза. Один из них направился под поезд, другой на маневры: на тендере обеих машин белели листовки. Совершенно потеряв голову и не соображая, что он делает, жандарм погнался за паровозом. Громкий и дружный смех толпы заставил его остановиться. И тут, должно быть, сообразив, что не то делает, он солидно кашлянул в кулак и побежал звонить по телефону.
        Через полчаса на станцию прибыл отряд жандармов под командой поручика. Плотный, невысокого роста, с небольшими, лихо закрученными усиками, в новенькой щегольской шинели, поручик явно храбрился, но по всему было видно, чувствовал себя не в своей тарелке. Он нервно теребил темляк шашки, без нужды то и дело поправлял кобуру и шагал преувеличенно твердо и четко, как на параде.
        Едва только небольшой отряд показался у здания вокзала, весь народ точно ветром сдуло. Рабочие ушли в депо. Шмыгнули туда и ребятишки.
        Отряд направился в мастерские текущего ремонта. Тут и обычно-то стоял мрак от дыма, копоти и пара, а сейчас рабочие постарались особенно. На всех паровозах, стоящих на горячем ремонте, кочегары отчаянно зашуровали топки. Машинисты принялись травить пары, а стук начался такой, что даже привычного человека оглушал.
        Это было так неожиданно, что жандармы, войдя в депо, сразу растерялись. Поручик выхватил из кармана платок и прикрыл им рот и нос. Вдруг грохот точно по команде стих.
        - Господа! — опомнившись, крикнул поручик во всю силу легких. — Прошу соблюдать порядок и работать, — офицер продолжал кричать, поражаясь удивительной тишине и все еще не различая ничего в полумраке. — Вам понятно, господа?
        И вдруг чей-то молодой, насмешливый голос прокричал:
        - Вам понятно, товарищи? Тогда не верьте этой жандармской шкуре.
        - Что!? — грозно крикнул поручик.
        - А то! — ответил из темноты другой голос. — Поворачивай оглобли, царский опричник!
        Это было сигналом. Молчавшее депо ожило. Отовсюду послышались крики, угрозы.
        - Молчать! — захлебываясь от злости, закричал поручик, но голос его потонул в новом взрыве криков.
        - Молчали, будет! Сам молчи! — неслись отовсюду из полутьмы возмущенные голоса. — Убирайся, кровопийца! Долой самодержавие! Да здравствует революция!
        Рассвирепевший офицер выхватил револьвер. Прогремели один за другим два выстрела, и где-то вверху тоненько звякнуло разбитое стекло.
        Наступившая сразу после выстрелов тишина прорвалась новой бурей криков. Ребята заметили, как к паровозу, стоящему на горячем ремонте, около которого сгрудились жандармы, прокралась сгорбленная фигурка. Мгновенье, и паровоз зашипел, обдавая жандармов клубами горячего пара. Привыкшие к темноте, ребята увидели, как под потолком, по железным балкам, проползло несколько фигур, и неожиданно вниз полетели гайки, болты, куски железа. И сейчас же фигурки с ловкостью кошек метнулись к стенам. Оглушенные, окутанные паром жандармы не могли понять, откуда летят в них эти гайки да болты. Они выхватили револьверы. Загремели беспорядочные выстрелы.
        Николай нагнулся и схватил молоток. Почти не целясь, швырнул его в жандармов, которые копошились в облаке пара всего в нескольких шагах от ребятишек, спрятавшихся за паровозом. Молоток попал в цель: с одного из жандармов слетела шапка, и он схватился за затылок. Гайки, зубила, молотки, полосы железа, обломки рессор летели со всех сторон. Жандармы не успевали увертываться от этого страшного града. Беспорядочные выстрелы смолкли, и ребята увидели, как побежали к выходу жандармы. Когда они были уже у выхода, Валя тоже удачно запустил в спину одного из убегавших длинный и довольно тяжелый болт.
        После этого жандармы долго не рисковали заглядывать в депо. Два дня в депо не заходил даже мастер Врублевский. И только по перрону теперь уже ходил не сонный городовой, а наряд казаков-оренбуржцев.
        Мальчики не помнили себя от радости. Прежде всего они сбегали в город и рассказали своим приятельницам-гимназисткам о стычке с жандармами и своем участии в ней. Затем они дня три подряд вспоминали подробности и даже похвастались кой-кому из наиболее надежных поселковых ребятишек. Впрочем, скрыть происшедшее в депо было нельзя. О нем знали не только в поселке, но и в городе. Тот факт, что отряд жандармов, пусть и не очень большой, отступил перед рабочими, ребята рассматривали чуть ли не как победу революции. И даже поспорили с Данилой.
        - Трусы вы! — кричали они в азарте. — Надо собраться всем, да и побить полицию.
        - Не порите горячку, — улыбаясь, успокаивал ребятишек Данила. — Дело-то только начинается. А полиция, она еще когти покажет, будьте уверены. Надо арестов ожидать.
        И Данила готовился к возможному визиту полиции. Ребята по его заданию уже два раза бегали на другой конец города к Восточному бульвару, передавали маленькому, бледнолицему сапожнику небольшие свертки. Они знали — это были книги.
        Данила около недели не ночевал дома. Но все было спокойно. Парень перестал ждать обыска и теперь на ночь приходил домой. В депо тоже все утихомирилось. Только Степан не каждый день ходил с Валей домой. Раза два-три в неделю он один уходил в Порт-Артур. Мальчик догадался, что где-то проходят собрания организации, но ничего не спрашивал, понимал — любопытство в таком деле неуместно.
        Январь подходил к концу. Стояла пасмурная безлунная ночь. Митя поздно вернулся от Коли — ребята учили уроки, надо было нагонять, они пропустили почти неделю занятий.
        Утомленный мальчик быстро уснул. В середине ночи раздался громкий и настойчивый стук в дверь. Проснувшись, он увидел, как старший брат в одном нижнем белье торопливо перебирал какие-то бумаги, рвал их на мелкие кусочки и осматривался, ища места — куда бы бросить. Мать, стоя посреди комнаты, крестилась часто и торопливо трясущейся рукой. Стук повторился. Митя понял, в чем дело.
        - Давай! — он подскочил к брату. — А сам одевайся.
        - В плиту и сожги! — шепнул ему Данила, подавая клочки мелко разорванных бумаг.
        Мальчик бросился к плите, открыл ее и, схватив всегда лежавшие на месте, в печурке, спички, поджег бумагу. Ему было почему-то холодно, точно после купания в ветреный, пасмурный день.
        - Сейчас, сейчас, чего ломитесь, — открыв двери в сени, крикнул Данила спокойным голосом. — Надо хоть одеться-то.
        - Открывай немедленно!
        - Открой, мама, — сказал Данила, натягивая брюки. — Дай-ка, спички на место положу, — все так же спокойно продолжал он. Но когда Митя подавал брату коробок и коснулся его руки, он почувствовал, что рука эта холодна, как лед.
        Перепуганная мать вернулась в комнату. Сразу за ее спиной мальчик увидел белые от инея, точно в муке, усы, обмерзший мерлушковый воротник и запотевшее пенсне полицейского пристава.
        За приставом вошли трое рослых городовых, а за ними, смущенно покашливая, сосед Никифор Назаров, вынужденный присутствовать при обыске в качестве понятого.
        В избу хлынул морозный воздух. Пламя лампочки мигнуло и затрепетало. По бревенчатым стенам запрыгали уродливые тени. Комнатка сразу стала темной и маленькой. Тяжелые, кованые сапоги городовых стучали по деревянному полу.
        Растерявшаяся мать изогнувшись, точно для поклона, подала приставу стул. Тот сел. Один из городовых стал около дверей. Двое других молча смотрели на пристава, все еще протиравшего пенсне. Данила казался совершенно спокойным, и только по тому, как долго не мог он застегнуть пуговицу на воротнике рубахи, мальчик понял, что брат волнуется.
        Из черного кожаного портфеля пристав вынул лист бумаги.
        - Фамилия? — скучающим, бесцветным голосом спросил он, поглядев на парня поверх очков.
        - Губанов, — спокойно и не торопясь ответил тот.
        - Имя?
        - Данила.
        - Кличка! — неожиданно спросил пристав.
        Данила непонимающе посмотрел на него.
        - «Андрей»? — уже грозно смотря на парня, спросил полицейский.
        - Чего? — не понял Данила.
        - «Андрей» — твоя подпольная кличка?
        - Никак нет. Данилой зовут.
        - Не притворяйся! — Пристав стукнул по столу кулаком с такой силой, что стоящая на нем лампа подпрыгнула и чуть не погасла. Мать в ужасе закрестилась и концами головного платка стала вытирать слезы.
        - Кличка как? Ну! — сердито крикнул пристав.
        - Я знаю! — неожиданно рванулся вперед мальчик, напуганный окриком пристава.
        И не успел оторопевший Данила ничего предпринять, как Митя выпалил:
        - Тилиликины мы!
        - Что? — удивился пристав.
        - Не обращайте внимания, ваше благородие, — улыбнувшись, сказал Данила. — С перепугу он. Это действительно кличка, уличная. У нас все больше по уличным кличкам друг друга называют. Дедушка у нас косноязычный был, его «Тилиликой» прозвали, а нас, значит, Тилиликиными кличут теперь.
        - Дурак! — сердито буркнул пристав. — Начинай обыск, — крикнул он городовым и нервно забарабанил по столу длинными сухими пальцами.
        Городовые, неловко ворочаясь в толстых, на вате, шинелях; начали обыск. Прежде всего они перерыли постель Данилы, заглянули под кровать, потом осмотрели посудный шкафчик, один слазил в подполье, другой пошарил даже на божничке, за иконами.
        Данила больше не волновался. Он знал, ничего не найдут.
        Успокоился и Митя. С обычным ребячьим любопытством следил он за тем, как перерывали мамкину постель. Мальчик теперь был даже доволен.
        «Ничего не найдут, Данилку не заберут, — думал он, — зато завтра я расскажу ребятам про обыск. Ведь никто — ни Валька, ни Колька не видели настоящего обыска. Пашка Тропин не в счет. Когда отца арестовали, Пашка с перепугу ничего разобрать не мог. Уревелся весь. А я вот все, как есть все запомню, до самой капельки. Вот ребята рот разинут! Обыск — это тебе не писание листовок.
        И тут Митя похолодел. Он почувствовал, как пальцы ног и рук стали чужими — онемели, по спине мороз побежал, сердце точно оборвалось и упало. Он едва удержался, чтобы не вскрикнуть. Он вспомнил: когда переписывали прокламации, на одной посадил кляксу и не выбросил, не порвал, хотя Данила велел. Решил: «пригодится», сунул в карман штанов и забыл. От страха показалось, что листовка в кармане шевелится.
        «А что если обыскивать всех начнут? Несдобровать Даниле. Что делать? Что делать?
        Он рванулся вперед, схватил шапку и шубу.
        - Стой! Куда ты? — крикнул пристав.
        - Я… я… я, дяденька, — сообразив, что надо делать, заскулил он, скорчившись и прижав руки к животу. — Мне на минутку…
        - Свириденко, проводи мальчишку! — приказал пристав. — А то чего доброго… — и он захохотал.
        Митя был доволен. Пусть провожают хоть два Свириденки, не уследят.
        В избу Митя вошел радостный и сияющий.
        - Полегчало? — спросил пристав и опять засмеялся.
        - Так точно, ваше благородие, — весело ответил мальчик.
        - Оно и видно!
        Обыск, конечно, не дал никаких результатов. Городовые заглянули и в плиту. Пепел от бумаг Данила успел перемешать с золой. Ее городовые осматривали тщательно — не найдется ли хоть клочок бумаги, но напрасно.
        Ничего не обнаружили и при личном обыске. У Мити в карманах, которые он спокойно предоставил в распоряжение полицейского, оказались только огрызок карандаша да крошки хлеба.
        - Собирайтесь! — сказал пристав Даниле.
        Данила стал одеваться, и опять мальчик заметил, как чуть-чуть вздрагивали пальцы брата, когда он застегивал свой дубленый полушубок.
        Мать молчала. И только когда сын шагнул через порог и за ним вышел, согнувшись и приподняв шашку, городовой, она сорвалась с места, бросилась к двери и, припав к косяку, зарыдала громко, с причитаниями. У Мити катились слезы из глаз. Он не вытирал их, стоя посреди комнаты и растерянно теребя подол рубашки.
        В семье Губановых начались тяжелые дни. Никаких сбережений, конечно, не было. Единственная, выращенная буквально на руках телка пошла за бесценок уже на второй неделе после ареста Данилы.
        В школу Митя ходить перестал. Хотел поступить куда-нибудь, да не мог. Мать толкнулась было на завод, но там уже знали, что Данила арестован, и, конечно, отказали.
        Целые дни теперь мальчик был один. Мать уходила в город с рассветом и возвращалась поздно ночью. Ей удалось через Елену найти работу — стирать белье в нескольких семьях небогатых чиновников… Кое-как на пропитание хватало.
        Примерно через неделю после ареста Данилы к Губановым прибежал Валя.
        - Передачу Даниле нести можно в субботу, — крикнул мальчик еще с порога. — Он в тюрьму переведен.
        - Откуда знаешь? — Даже эта невеселая весть обрадовала Дмитрия. Больше всего пугала неизвестность.
        - Степан сказал. Организация дозналась. Его посадили за это… за — как его? — за… а…
        - Ну, чего заакал! Говори толком.
        - Забыл! Слово какое-то шибко не русское.
        - Ох и пустоголовый ты, Валька! — рассердился приятель. Ему хотелось узнать, за что арестовали брата.
        - Завтра спрошу Степана и запишу, — сказал сконфуженно Валя и, чтобы прекратить неприятный разговор, добавил: — готовьте передачу.
        - А что передавать?
        - Степан говорил, всякую пищу можно, нельзя только бумагу, ножик и вилку.
        - А ножик почему нельзя?
        - Почем я знаю! Нельзя, значит, нельзя.
        - А ты бы спросил.
        - Да ну тебя, отвяжись! Спросил, спросил! Было мне время расспрашивать. И так с работы удрал. Мастер сейчас опять зверюгой стал — у нас теперь в депо целых два ирода ходят. Ладно, некогда мне! Бегу. Мастер хватится — выгонят. — Валя приосанился и заговорил тоном взрослого хозяйственного человека, каким раньше разговаривал отец. — Выгонят, кто семью кормить будет? Не вдруг теперь где работу найдешь, по себе, чай, знаешь! А в субботу удеру — вместе передачу понесем. — И он выскочил из дверей и вприпрыжку побежал в депо.
        На следующий день Степан предупредил, чтобы продукты для передачи прежде принесли к нему.
        Много интересного узнали приятели у Степана, когда тот на их глазах готовил передачу.
        Фамильный чай перепаковывали в новые этикетки, которые доставали через рабочих чаеразвески Кузнецова. На этикетках этих Степан писал что-то молоком и раствором соли. Затем снизу в пробке, которой закупоривалось молоко, он вырезал отверстие и, вложив туда мелко исписанную папиросную бумажку, снова аккуратно заделал отверстие.
        - Теперь сливками замажем, — сказал он, — и ни одна душа не догадается. — Раньше, — продолжал Степан, сахар головами посылали, высверливали и снова заделывали. В такие отверстия небольшие стальные пилки колечком свернутые вкладывали, пронюхали про это жандармы, запретили головами сахар передавать. Но всего им не раскрыть. Мы тоже кое-что придумывать умеем.
        - Степан, — спросил, немного помявшись, Валентин, когда передача была подготовлена. — Я слово забыл.
        - Какое?
        - За что Данилу посадили.
        - За пропаганду революционных идей. Кто-то донес…
        …Ребята скоро освоились с несложной техникой передач. Они ходили регулярно в среду и в субботу. К мальчикам вскоре привыкли надзиратели и даже сам унтер.
        Механик сразу подметил его слабую струнку. Унтер любил похвастать своей хитростью и сообразительностью.
        - Знаю я вас, шельмецов! — говорил он, ухмыляясь в усы. — Вы с передачей хотите… того. Не выйдет! Сахар я колю. Ежели бумажка какая — над огонь ее. Хлеб прощупываю. Нет, пока Семен Полушкин тут, политикам не сбежать.
        Ребята ахали, удивлялись, расспрашивали, — одним словом, всячески старались завоевать расположение унтера. Однажды они принесли запеченную в калаче записку и очень волновались. Но сейчас же завели с унтером длинный разговор. Полушкин по привычке прикинул калач на руке и, продолжая толковать с ребятами, передал его надзирателю.
        ГЛАВА XI
        СВЯЗНЫЕ, ЧАСОВЫЕ, ДОЗОРНЫЕ
        В начале марта приятели получили задание — обойти несколько квартир в поселке и в городе и передать хозяевам квартир, что Семен Алексеевич и Марья Игнатьевна приглашают их девятого марта пожаловать в гости, к 12 часам.
        Ребята понимали, что приглашение — условный знак, пароль (они уже знали это слово). И что приглашают, конечно, не в гости, а на сходку. Приятели просили разрешения прийти, но ни Степан, ни Елена, с которой ребята нередко теперь беседовали, как прежде с Данилой, не соглашались взять их на это первое общее собрание городской, заводской и железнодорожной организаций.
        - Успеете, ребятки, — говорил Степан. — А сейчас делайте то, что поручено, это очень важно.
        В этой работе впервые участвовали и девочки.
        Гимназисток тщательно готовила Елена. Она заставляла их раз по десять повторять, что нужно говорить, кого спрашивать и кого опасаться. Все следовало держать в памяти: фамилии приглашаемых, их приметы, адреса. Никаких записок иметь при себе было нельзя.
        И вот дети отправились в качестве связных. Все шло благополучно, только Вера попала в такое положение, которого не могли предвидеть ни Елена, ни Степан, никто другой. Ей надо было сходить в три дома. В двух уж она побывала. А вот и третий. Девочка позвонила. Дверь открыла симпатичная, немолодая женщина с каштановыми волосами, чуть тронутыми сединой.
        - Мне нужно видеть хозяина квартиры, — сказала девочка, — я должна передать ему приглашение.
        - Проходите! — Женщина улыбнулась. — Алеша сейчас выйдет, вам придется немного подождать.
        Вера присела в мягкое кресло. В комнате было уютно. На стенах висели картины, в простенке стоял большой шкаф, через стеклянные дверцы которого были видны корешки книг.
        - Вы меня ждете? — вдруг прозвучал удивительно знакомый голос. Вера оглянулась и остолбенела: перед ней стоял Алексей Михайлович — учитель истории. Он был тоже немало удивлен.
        - Я… я… — залепетала девочка, — я, кажется, адресом ошиблась, Алексей Михайлович…
        - А куда вы шли?
        - Оренбургская, 26.
        - Правильно, вы туда и пришли.
        - Но… я… я, — все еще не придя в себя полушепотом проговорила она, — я, наверное, не к вам шла.
        - Почему! — Алексей Михайлович улыбнулся. — Может быть, и ко мне. Вы, кажется, хотели передать какое-то приглашение.
        - Да, я хотела сказать, что Семен Алексеевич и Мария Игнатьевна просят вас девятого марта пожаловать в гости к 12 часам, — как зазубренный урок, одним духом выпалила девочка. Она ожидала всего: что Алексей Михайлович не поймет, в чем дело, что он рассердится на неизвестное-приглашение. Но ни того, ни другого не произошло. Алексей Михайлович подошел к ней, обнял за плечи и тихонько произнес:
        - Ай да Кочина, ай да Кочка! Так, кажется, вас в классе зовут? Молодчина! Только, — он сразу стал серьезен, — больше уж вы ко мне с поручениями не приходите, ладно? И никому о нашей встрече в гимназии не рассказывайте. И даже виду не показывайте. Вы у меня не были, и я вас сегодня не видел. Хорошо? Обещаете мне это?
        - Обещаю! — пролепетала окончательно смущенная девочка и, попрощавшись, торопливо вышла.
        Об этом Вера, конечно, рассказала Любе и Фатьме, ведь любая из них могла, если еще придется оповещать людей, попасть на квартиру к Алексею Михайловичу. Девочка предупредила подруг, и они не подали вида, когда встретились с Алексеем Михайловичем в гимназии, и, конечно, никому не промолвили там ни слова. Только Елене сказала Вера, чтобы снова их не послали по этому адресу, а то, мало ли что…
        В тот вечер, когда было назначено собрание, Валя долга не мог заснуть. Он видел, как сестра ушла часов в 10 и вскоре вернулась.
        - Ты чего так быстро? — спросил брат.
        - Ничего, спи!
        Валентин не стал расспрашивать сестру, но понял: что-то произошло. Назавтра, однако, не пересилив любопытства, он, улучив момент, спросил Степана, почему так рано пришла домой Елена.
        - Плохо, брат, собирали. Провокатора, что ли, просмотрели. Кто-то, похоже, сообщил полиции. Правда, и нас вовремя предупредили, успели разойтись. Казаки, говорят, приехали, покрутились, покрутились, да ни с чем и: уехали.
        Этим коротким разговором Степан, сам того не зная, загадал ребятам новую загадку: кто такой провокатор?
        Ребята долго ломали голову, наконец, Валентин пристал к Степану. Тот объяснил ему.
        - Покажи нам провокатора. Мы ему!
        - Чудак! — засмеялся парень. — Провокатора узнать — самое трудное. Если бы мы знали кто это, то давно бы…
        И парень сделал такой выразительный жест, что у мальчика по спине холодок прошел.

* * *
        Еще в начале зимы в депо появился новый слесарь. Он работал рядом со Степаном и жил где-то недалеко от него. Они нередко домой ходили вместе. Нового рабочего звали Владимиром Ивановичем. Это был крепкий, широкоплечий мужчина лет сорока, с серьезным, сильно веснушчатым лицом и густой, темно-рыжей аккуратно подстриженной бородой.
        Владимир Иванович подружился со Степаном, и Вале казалось, что он тоже принадлежит к организации. Мальчик окончательно убедился в этом, увидев, как он и Степан часто прямо с работы отправлялись в Порт-Артур. Вскоре новый знакомец, не стесняясь мальчика, который тоже иногда ходил с ними, стал вести очень смелые разговоры. Он ругал мастера, полицию, жандармов. Из его слов выходило, что у них в Красноярске рабочие действовали смелее, и было уже несколько забастовок и даже вооруженных столкновений с полицией. Рассказывая об этом, он каждый раз начинал упрекать Степана, что они, мол, ничего не делают.
        - Есть у вас оружие? Ну, скажи, есть? — горячился он. — Вы точно в куклы играете, а не к революции готовитесь.
        - А мы и не готовимся. Откуда ты взял?
        - Не готовитесь, не готовитесь! Что же, она сама по-твоему придет?
        Такие разговоры повторялись очень часто. Мальчику нравилось, что такой уже не молодой мужчина, очевидно, опытный революционер, считает его своим, ведет при нем подобные разговоры, а вот Степан отмалчивается, да отшучивается…
        «Мне не доверяет», — с обидой думал мальчик и про себя решил, что когда-нибудь попросит Владимира Ивановича рассказать побольше о работе настоящей организации, сам поведает ему о своих друзьях и попросит дать такое задание, что ух ты! Конечно, про дела Елены и Степана он рассказывать не собирался. Те сами за себя отвечают. Ему хотелось сблизиться с Владимиром Ивановичем, войти в доверие. Может быть, тот сумеет развернуть настоящую работу, может даже и поведет рабочих на вооруженное (звучит-то как!) столкновение с полицией. Тогда, конечно, в руках мальчиков будут уже не молотки, болты или гайки. Такой решительный человек и им даст револьверы. Валентин посвящал друзей в свои мысли, и теперь все их разговоры, главным образом, сводились к тому, какое они выберут оружие. Механик готов был удовлетвориться скромным «лефоше» или «бульдогом», Николай хотел иметь маленький, сверкающий «смит», но Валентин ни о чем, кроме вороненого, курносого «браунинга» и разговаривать не хотел.
        - Ерунда все ваши «лефоше» и «смиты!» Дрянь! «Браунинг» — это да! Вы подумайте — ведь восемь зарядов! Восемь! Поняли!
        Ребята спорили так горячо, точно вопрос об оружии был решен окончательно, и выбор зависел от них самих. Даже девочки, участницы подобных разговоров, и те стали разбираться во всех видах и калибрах оружия, так точно всю жизнь только и делали, что стреляли.
        Мечтая получить револьверы, ребята поручили Валентину как можно скорее переговорить с Владимиром Ивановичем и заявить от их имени, что вся шестерка готова выполнить любое задание этого опытного революционера.
        Валя никак не мог дождаться удобного случая. Только один раз он чуть не добился своего. Стояло начало марта. Снег лежал ноздреватый и серый. Воздух был по-весеннему свежим, крепким, бодрящим.
        Они, как обычно, втроем не спеша шагали с работы. Взглянув на Валю, Владимир Иванович произнес:
        - Хороший из него парень будет. Закаленный. С малых лет привыкает. Только зря вы с такими не работаете. У нас, в Красноярске, такие вот — первыми помощниками были.
        У Вали даже сердце оборвалось. Вот он, подходящий момент.
        «Мы тоже помогаем», — хотел он крикнуть, но Степан неожиданно задал Владимиру Ивановичу какой-то вопрос (Валя даже не расслышал, какой), и разговор переменился.
        «Язва длинноязыкая! — подумал мальчик про Степана. — И поговорить не даст. Тоже друг! Дает разные пустяковые поручения и все как на маленьких смотрит. Небось не хочет дать самую, что ни на есть серьезную работу».
        Он угрюмо замолчал и свернул к себе в поселок, даже не попрощавшись со Степаном.
        На другой день Степан подошел к Валентину. Тот теперь работал самостоятельно.
        - Здравствуй, — сказал он.
        - Здорово! — буркнул Валентин.
        Ему показалось, что в усах Степана спряталась усмешка.
        - А ну, покажи язык! — неожиданно сказал парень.
        Валентин растерялся и высунул язык.
        - Ничего, нормальный. А если шибко расти будет, ты его рашпилем… — И, повернувшись, медленно пошел к своему верстаку.
        «Чего это он? Что в разговоры встреваю? А разве нельзя? Или Владимир Иванович хуже его? Боится, чтобы я кому еще не сболтнул? Без него не знаю! Тебе бы рашпилем язык того… — с обидой подумал мальчик. — Знаю, чай, как с людьми говорить. Вот только случая все не выпадает».
        Однако случай скоро выпал.
        Это воскресенье было холодное. Подтаявший за неделю снежок покрылся корочкой льда. Ребята решили последний раз сбегать на каток.
        Знакомой, много раз хоженой дорогой, пошли они в город. Чем длинней беседа — тем короче путь. А ребята могли бесконечно говорить о главном — об оружии. Вот и город.
        Вдруг Валя остановился.
        - Ребята, смотрите, Владимир Иванович!
        Мальчики рванулись вперед. Вот повезло-то! Сейчас они и поговорят… Догнать надо.
        Владимир Иванович был в полуквартале от ребят. Вот он, оглянувшись по сторонам, свернул за угол.
        - Чего он озирается? — спросил Николай.
        - Не иначе к кому из организации, — произнес полушепотом Валентин.
        Ребята поубавили шаг и пошли следом. Раз он идет по делу, мешать не стоит. Завернув за угол, они увидели, как Владимир Иванович вошел в калитку большого богатого особняка. Мальчики переглянулись. Неужели в таком доме может жить тот, кто заодно с Данилой, Степаном, Еленой? Впрочем, учителя же могут быть в организации, а ведь и они не из бедноты! Ну что ж, можно поговорить, когда Владимир Иванович выйдет обратно.
        - А девочки нас ждать будут, — сказал Николай.
        - Подождут малость, — ответил Валя. — Мы, чай, скоро.
        - Да, может, он надолго. Слушайте, ребята, а если за девочками сбегать. Вот ловко будет! Все шестеро и переговорим. И он увидит, что у нас целая организация, — сказал Митя.
        - Правильно! — воскликнули приятели. — Дуй, Механик!
        И Митя помчался. Минут через пятнадцать он вернулся вместе с девочками, которых застал на катке.
        Ребята еще раз рассказали о неожиданной и такой долгожданной встрече.
        - Теперь скоро, — успокоил подруг Валентин.
        - А в какой он дом вошел? — полюбопытствовала Вера.
        - Напротив, вон в тот.
        - В этот? — Люба была очень удивлена. — А вы не путаете?
        - Чего тут путать!
        - Погодите, но я хорошо помню, я своими глазами видела, как в этот дом, только с парадного крыльца заходила Ната Барткович. Много раз видела, я здесь часто хожу.
        - Ну и что? — спросил Валя.
        - Как что! Она же дочка жандармского ротмистра. Не может же и он быть в организации. Нет, вы что-то перепутали.
        - Постойте, — сказал Николай. — Дом мы не перепутали. Но он зашел во двор. Может быть, там квартиранты живут.
        - И они из организации? — прищурив глаза, спросила Фатьма. — Под носом у жандарма?
        - Так куда же он пошел?
        Тут вмешался Николай. — Конечно в этот дом, только с черного хода. Не пойдет же рабочий с парадного. Может, он примус чинить пошел.
        Валентин был расстроен больше всех. Зачем рабочий, да еще такой, как Владимир Иванович пойдет к жандарму. И примус чинить он не пойдет. Может, перепутали, но дом все-таки богатый…
        - Пойдемте, проверим. — Люба решительно двинулась через улицу. Пошли за ней и остальные. На воротах дома висела табличка «Домовладение Н. Н. Барткович». Митя заглянул в калитку. Другого здания во дворе не было.
        - Может, это дом другого какого Бартковича? — не сдавался Валентин.
        - Я сейчас узнаю, — сказала Вера.
        - Как?
        - До ссоры с Сонькой я несколько раз гуляла с ней по коридору. Была с нами и Ната Барткович. Я сейчас зайду к ней. Скажу, решила спросить, не пойдет ли Ната на каток. А уж если пойдет, тогда вам кататься без меня.
        - Да ладно! — за всех ребят ответил Коля. — Проверить важнее.
        Вера позвонила на парадном крыльце. Дверь открыла нарядная горничная.
        - Скажите, Ната Барткович дома? — спросила Вера.
        - Пройдите, барышня! — в прихожей она помогла Вере снять пальто. — Обождите в гостиной. Я позову барышню.
        Вера прошла в гостиную, присела в кресло. Через минуту влетела Наточка.
        - Вы ко мне? — спросила она, не скрывая удивления.
        - Собралась на каток, да подруга не зашла за мной. Одной скучно. Шла мимо вашего дома и решила пригласить, не пойдете ли?
        - Нет, благодарю вас. Мы сейчас поедем с папой кататься. Мы бы уже уехали, да он занят. Он у нас всегда занят, всегда, даже в праздники к нему приходят на квартиру. Такая работа, такая работа, о, просто ужас! — произнесла она, очевидно, услышанную от матери фразу. — Вот и сегодня, так обидно, совсем собрались, но пришел какой-то рабочий, — это слово она произнесла, брезгливо сморщив носик. — Да вот он уходит, полюбуйтесь.
        Открылась дверь кабинета. Вера успела рассмотреть, что за большим письменным столом, против двери, сидел ротмистр, просматривал какую-то бумагу. Из дверей пятясь и кланяясь вышел мужчина. Когда он, закрыв за собой дверь, обернулся, Вера увидела сильно веснушчатое лицо и темно-рыжую подстриженную бородку.
        - Прощайте, молодая барышня, — сказал он, низко поклонившись Нате, которая только еще больше сморщила носик.
        - Ну, тогда до свидания, — сказала Вера, когда рабочий ушел.
        - Извините, Верочка, уезжаем. Заходите когда-нибудь, буду рада, — сказала она тоном светской дамы и нажала кнопку висевшей над столом сонетки. — Горничная проводит вас.
        В прихожей горничная подала девочке пальто, и та поспешно вышла из дому.
        - Он, ручаюсь, он, — закричала Вера, подбежав к ребятам. — Веснушчатый такой, с темно-рыжей бородой. Да? Он ведь?
        - Без тебя знаем, что он! — глаза Валентина сверкали. — А там-то кто?
        - Да ротмистр же, Барткович! Сама видела. В кабинете сидел, бумагу читал какую-то. А этот пятится, пятится вот так, — начала было показывать девочка. Но ребята ее не слушали. Увидев, что рыжебородый ушел достаточно далеко, они, даже не попрощавшись с девочками, помчались по другой улице, чтобы обогнать Владимира Ивановича и скорее — как можно скорее — спросить у Елены или Степана, что может означать это странное посещение.
        Елены не было дома. Они разыскали Степана.
        - Пока об этом — молчок! — сказал Степан, выслушав рассказ взволнованных ребятишек. — Нужно, чтобы никто не знал, да и сам рыжебородый не догадался. Вот ты и увидел живого провокатора, — Степан пристально посмотрел на Валю. — Сейчас увидел, а раньше — проглядел? Чуть-чуть ему все не выболтал. Я знал, что у тебя на кончике языка вертелось, поэтому тебе и про рашпиль сказал тогда, в депо. А ты надулся, как мышь на крупу. — Он погрозил Валентину, но не строго, а ласково. — Запомните раз навсегда, язык вы должны держать за зубами, иначе вы можете всех подвести.
        Валя сидел весь пунцовый от стыда. «Вот болтун, балаболка! — ругал он себя мысленно. — Вооруженного восстания захотел».
        Совесть продолжала мучать его, когда приятели шагали домой. Да и Дмитрию с Николаем не очень хотелось разговаривать. И они ведь вели себя глупо. Оружие им понадобилось. Нет, чтобы предостеречь Вальку, торопили рассказать все этому… провокатору.
        Так они получили еще один урок конспирации.
        Дня через три Владимир Иванович перестал появляться в депо.

* * *
        После происшествия с Владимиром Ивановичем ребята долгое время старались не попадаться Степану на глаза. Валентин тоже старался раньше Антипова уйти домой, а приходя в депо, сразу становился к верстаку и работал, головы не поднимая. Все трое были уверены, что теперь им никакого дела не доверят, и с сожалением вспоминали, как они выполняли поручения Данилы и Степана.
        Но вот неожиданно Степан сказал Валентину, чтобы ребята пришли к нему на квартиру в субботу вечером. Зачем, Валентин спрашивать не стал. Любопытство — плохой помощник в серьезном деле.
        Ребята еле дождались вечера. У Степана сидел незнакомый мужчина в пенсне.
        - Вот наши помощники, — сказал, улыбаясь, Степан. — Народ проверенный. Их шестеро. Еще три девочки, гимназистки. Несколько раз задания выполняли. Да вы их должны помнить, товарищ Андрей. Это они набрели на наш склад и расклеили листовки.
        - А, как с неба свалившиеся листовки! Помню, помню, как же! Я думал, меня Данила тогда поколотит.
        Ребятам стало стыдно за глупость, которую они тогда сделали.
        А Митя думал: «Андрей? Андрей? — где он слышал это имя? И вдруг вспомнил. Пристав? Конечно, пристав! Так вот кого искала полиция?» Мальчик с особым уважением посмотрел на мужчину в пенсне. Был тот близорук и даже под стеклами пенсне слегка щурил глаза. Черные волосы курчавились. Лицо бледное, продолговатое. Крупные губы и тонкий с легкой горбинкой нос делали его привлекательным, если не сказать больше — красивым.
        После паузы Андрей сказал ребятам:
        - Вот что, друзья! Товарищ Степан за вас ручается. Дело серьезное. Состоится у нас собрание. Где и когда — узнаете потом. А пока вы поможете нам собрать нужных людей, потом будете указывать дорогу приходящим. Слушайте внимательно и запоминайте…
        …Была полночь, когда приятели вышли от Степана. Шагали молча. Радость их была большой, но они понимали, что дело не просто интересное, но и ответственное. И им доверили! Первое участие в собрании организации. Да в каком! «Маевка» — такого слова они еще и не слышали.
        Подготовка велась тщательная. У ребят было много работы. Им пришлось разносить в разные концы города свертки свежих, пахнущих типографской краской листовок. С ними они побывали на квартирах у мельничных рабочих в Заречье, в маленьком домишке на окраине Порт-Артура, у старика-сторожа на чаеразвесочной. Были и на кожевенном заводе. Все сошло гладко, задание ребята выполнили точно — старались не зря.
        Валя часто видел теперь в депо, как старик Михей, Папулов и Степан в обеденные перерывы собирали вокруг себя рабочих.
        Беседы велись вполголоса, а мальчик по заданию Степана обычно сидел на таком месте, откуда он мог видеть, когда мастер или другой кто покажется поблизости. И как только Валя тихонько свистел, в группе рабочих сразу начинался громкий, оживленный разговор, слышались шутки, прибаутки, раздавался смех.
        Однажды Степан снова позвал к себе всех троих. Ставни низенького дома были закрыты, окна завешены сверху донизу. Нигде ни щелки, в которую бы мог проникнуть свет из комнаты.
        Ребята до полночи сидели на лавочке перед воротами. Николай наигрывал на балалайке, и если кто-нибудь приближался к домику, все трое затягивали частушку… Тогда в домике все замолкали и прикручивали фитиль лампы. Время от времени то Валентин, то Дмитрий прогуливались по улице и проулкам вблизи от дома Степана, смотрели, нет ли чего подозрительного. На случай облавы был предусмотрен особый сигнал. Но применить его не пришлось. Собрание прошло благополучно.
        На каждом шагу мальчики сталкивались с подготовкой к маевке.
        Проснувшись однажды среди ночи, Валентин увидел, как Елена вместе с Наташей нашивали большие белые буквы на кумачовое полотнище.
        На квартире у Степана, когда тот вызывал их, ребята несколько раз встречали незнакомых людей, не тех, с кем они поддерживали связь по заданию организации.
        Наконец наступил долгожданный день — Первое мая. Это было воскресенье. Еще с вечера Степан сказал, что будет ждать ребят к девяти часам утра у себя, а девочки к десяти пусть придут к лесным складам, что у Восточного бульвара.
        Мальчики поднялись в этот день вместе с солнцем. Побежали к Степану.
        - Ишь вы, ранние! — засмеялся он. — Сказано к девяти, а они к семи примчались. Ну, ладно, повторим урок, — и он еще раз рассказал, что нужно будет делать.
        Часам к десяти они уже были у дровяных складов. Мальчики оглянулись. Неужели девочки не придут?
        - Не узнали? — раздался знакомый голос. У склада сидели три девочки в ситцевых платьицах и платочках.
        Дружный смех ребят подтвердил, что они действительно не узнали своих подруг.
        - Трогаемся, войско! — скомандовал Степан.
        Вид у Степана был самый праздничный. Кремовая сатиновая рубаха, лакированные сапоги, новый картуз и «тальянка» через плечо. Пошли на торфяное болото — между Пермской и Сибирской железнодорожными линиями. Место было глухое. Проселочная, малоезженная дорога тянулась параллельно Сибирской магистрали. Вдалеке, версты за три, виднелся лес.
        Встретили мужика. Он был с уздечкой, искал лошадь. Ребята заметили, как Степан сильнее растянул свою «тальянку», а мужик чуть приметно взмахнул уздечкой.
        - Эй, дядя, лошадь ищешь? — крикнул Степан.
        - Ищу, не видал ли?
        - Нет, там вроде ничего не видно. А в леске, дядя, был?
        - Был. Там тоже не видать.
        Они пошли дальше.
        - Все спокойно, — сказал Степан. — Это наш. Он место осматривал.
        Ребята переглянулись.
        - Ловко! Вот тебе и мужик с уздечкой! И не подумаешь.
        - А почему вы его прямо не спросили? Ведь здесь все свои? — удивилась Вера.
        - А кто его знает, может, где чужой притаился? Да и меня-то он хорошо не знает, а вдруг я переодетый сыщик? И не только я его спрашивать буду. Не может же он всех в лицо знать. Наконец кто-нибудь посторонний может подойти и случайно поинтересоваться, не ищет ли он лошади, ведь мужик-то с уздечкой. Зато дальнейший разговор позволит узнать, свой или чужой. Осторожность в нашем деле — главное.
        - Вам сейчас в первый дозор садиться, — сказал немного погодя Степан Николаю и Любе, — не забыли, что делать надо?
        - Чего тут забывать, — ответил мальчик.
        - А все-таки повторите!
        - Мы должны сидеть, будто отдыхаем, и смотреть за теми, кто мимо идет, — начала Люба.
        - Если он картуз снимет и снова наденет… — подхватил Николай.
        - А женщина должна платок головной развязать и завязать снова…
        - Да, да. Значит, идет свой, а не сделает — чужой. Тогда я ее оставлю здесь, — Николай показал на Любу, а сам побегу вперед по дороге, чтобы обогнать чужого…
        - По дороге взрослые патрули будут, — не вытерпел и вмешался Валентин. — Они увидят, что мы бежим и разберутся, кто и зачем идет по дороге.
        - Правильно, молодцы, на пять с плюсом! — сказал, улыбаясь, Степан. — Ну, сидите, да будьте внимательны.
        - Ничего: они прозевают, мы с Верой не пропустим, — сказал Валя.
        - А вы прозеваете, мы с Фатьмой есть, — вставил свое слово Механик.
        - Расхвастались! — неодобрительно проговорил Николай.
        - Нельзя на других надеяться, — сказал Степан. — Сами не должны ни одного человека прозевать. А три патруля это на всякий случай, и тут случайность может быть. Посторонний человек снимет картуз, чтобы лоб обтереть, вы его пропустите, но у второго поста он уже не сделает этого.
        Вскоре все шестеро сидели на своих местах. Дежурить было совсем не скучно. По дороге часто проходили то в одиночку, то парами, а иногда и группами по-праздничному одетые мужчины и женщины. Шли с гармошками, балалайками, гитарами, несли корзины с продуктами, — одним словом, — гулял народ, обрадовавшись теплому воскресенью.
        Ребята внимательно следили за прохожими, с минуты на минуту ожидая, что появится чужой. Но все обошлось без происшествий.
        Сидеть пришлось недолго, народ собирался дружно, и вскоре к последнему дозору подошел Степан и четверо друзей, которых Антипов снял с постов.
        - Молодцы, — сказал он, — все идет, как полагается. Ваша работа закончена. Можете бежать вон туда, в лес.
        Все шестеро, схватившись за руки, кинулись было к лесу.
        - Стой! Стой! — крикнул парень. — Эх, вы! Кто же вас пропустит так, безо всяких? Слушайте, да крепко запомните: как только вас остановят, вы говорите: мы сегодня празднуем и радуемся. Поняли?
        - Поняли, — крикнули ребятишки и пошагали к лесу.
        - Эй, пострелы, куда?
        Дети оглянулись. Откуда окрик? Никого как будто поблизости нет?
        - Куда, говорю, разлетелись? — Из придорожной канавы, заросшей невысоким кустарником, поднялся пожилой, незнакомый мужчина.
        Николай шагал немного впереди. Его и остановил незнакомец. Мальчик от неожиданности опешил. Но тут же подбежали остальные и чуть не хором заявили: «Мы сегодня празднуем и радуемся».
        - А, пикетчики! Ну, бегите, бегите.
        Ребята уже к лесу подошли и опять не заметили, как наткнулись на человека, сидевшего в густой поросли молодых берез.
        - Куда? — негромко окликнул он ребятишек. Но теперь они не растерялись, ответили сразу и через несколько минут вбежали на большую, залитую солнцем поляну. Здесь было много народу.
        Ребята присели в сторонке, внимательно разглядывая собравшихся. Для них все было новым и необычным. Чувствовали они себя взволнованно. Еще бы! Сколько мечтали они хотя бы узнать, что такое сходка, а сейчас присутствуют даже на маевке.
        - Вон Елена наша, — не без гордости сказал Валентин, показывая на сестру, сидевшую в группе женщин и девушек под большой березой.
        - А это, смотрите, товарищ Андрей, — показал девочкам Николай.
        - Эх, Данилы нашего, жалко, нету! — вздохнул Митя.
        - Да, плохо ему в тюрьме.
        Ребятам стало грустно. Они вспомнили своего первого друга и наставника.
        - Товарищи! — раздался молодой громкий голос. Посреди полянки, на толстом пне старой березы стоял плечистый, среднего роста мужчина. Его сухощавое лицо было смуглым. Говор, носившийся над поляной, стих. Все повернулись к человеку, стоявшему на пне.
        - Товарищи! — после небольшой паузы повторил оратор. — Поздравляю с первой маевкой челябинских рабочих!
        Сидевшие встали. Встали и ребята. Почти одновременно в разных концах полянки взвились, как языки пламени, алые полотнища знамен.
        - Знамен-то, знамен! — шепотом воскликнула Люба.
        - Раз… два… три… шесть! — сосчитала Фатьма.
        - Тише вы, — шепнул Митя. — Поют.
        И действительно, над поляной вспыхнула песня. Чей-то приятный женский голос начал негромко, но внятно:
        Слезами залит мир безбрежный…
        И сразу десятки голосов громко и сильно подхватили торжественный напев. Ребятам казалось, что они поют громче всех, а голоса звучат мужественно и грозно. От волнения щекотало в горле.
        Песня окончилась, а друзья стояли, не шевелясь, замерев в восторге. Торжественны были и лица окружающих.
        Человек, стоявший на пне, заговорил. Открыто, в полный голос он произносил такие слова, как «революция», «вооруженное восстание», и это было удивительно и радостно.
        Когда оратор кончил, раздались громкие хлопки и снова полилась песня, на этот раз бодрая «Варшавянка». Ребята и ее знали. Они пели вместе со всеми, гордые сознанием того, что участвуют в маевке вместе с революционерами.
        Подошел Степан.
        - Ну, мальчики, — сказал он тихо, когда песня кончилась, — есть для вас новое поручение. В дозор пойдете. Забирайтесь вон на те березы. Видите, с которых парни спускаются. Ты, Валя, на эту, Николай — вон туда, а Дмитрий на ту, что у дороги городской. Смотрите внимательно за дорогой и вокруг. Если увидите полицию, солдат или просто большую группу народа — свистите.
        - А если одного? — спросил Николай.
        - Если один или двое, тревоги не поднимайте. Этих есть кому проверить. Ваше дело предупредить о приближении большого количества людей, чтобы на нас не могли напасть неожиданно. Глядите в оба, не прозевайте! Ну, марш! Живо!
        Ребята не заставили повторять дважды. За несколько минут они вскарабкались до средины берез и сели верхом на толстые сучья, укрывшись за стволами, так, чтобы с дороги их нельзя было заметить. Переплет веток, довольно густой на этой высоте, скрывал их от постороннего глаза, не мешая им видеть, что делается вокруг. Митя сидел лицом к городу. Впереди было пустынно. Далеко, насколько хватал глаз, тянулась, утомляя своим однообразием, серая лента дороги. Он стал внимательно, кусок за куском, просматривать лежащее перед ним пространство. Вначале это ему показалось занятным. Вон там что-то черное шевелится, должно быть, корову или лошадь выгнали на раннюю траву. Вон совсем недалеко в канаве лежит человек, очевидно, часовой. Однако скоро это надоело. Сидеть было не очень удобно и скучно. Он оглянулся. На березах чернели фигуры приятелей, а внизу на поляне, точно цветы в поле — люди в ярких праздничных одеждах. На пне стоял седобородый старик. Он что-то говорил, размахивая руками. Слова его сюда не долетали. Вот он кончил речь. Снова вспыхнула песня, но издалека она уже не казалась такой мощной. Митя
посмотрел на березу, где сидел Николай. Тот тоже оглянулся. Механик показал рукой на дорогу, отрицательно покачал головой, — ничего, мол, пусто.
        Николай махнул рукой.
        «Скучно, ничего интересного, пустое занятие», — понял Митя этот жест.
        Но вот Николай забеспокоился и, показав один палец, стал внимательно всматриваться. Митя понял, что с его стороны идет или едет кто-то. Понял и позавидовал. Эх, надо бы ему сесть на ту березу, все-таки хоть один человек пойдет. Он взглянул на Валю. Тот тоже всматривался и по его виду чувствовалось — что-то заметил. Он даже два пальца к губам поднес, точно свистнуть собирался.
        «Вот, черт, повезло кому», — с досадой подумал Дмитрий, забыв даже, что такое «везение» — опасность для собравшихся. Фартит же людям, а у него! Он взглянул на дорогу и обмер. Даже сердце упало, а руки и ноги задрожали от страха: по дороге из города пылила группа всадников. Она быстро приближалась, и Мите показалось, что он видит, как верховые машут чем-то вроде нагаек или сабель. «Казаки!» — молнией пронеслось в голове и он, заложив два пальца в рот, свистнул и кубарем скатился вниз. На поляне все вскочили.
        - Казаки, верхами, — закричал он, подбегая к Степану.
        Толпа шарахнулась в противоположную сторону, в лес, а к городской дороге бросилось человек двадцать из боевой дружины. Выхватывая на бегу из карманов револьверы, они ложились на опушке в редком кустарнике. Николай и Валентин тоже покинули свои посты и приятели легли позади цепи дружинников. Занятые своим делом, взрослые не обратили внимания на мальчиков, а девочек Елена сразу же увела с собой в лес. Рабочие, не имевшие оружия, быстро набрав палок, камней залегли в дальнем конце полянки. Не было никакой растерянности, все произошло быстро и организованно, чувствовалось, что и к возможному нападению готовились.
        - Без команды, товарищи, не стреляйте! — раздался голос Андрея.
        Лежавшие в цепи теперь ясно слышали топот. Лошади шли, очевидно, мелкой рысью. Ребята увидели, как зашевелилась цепь. Дружинники старались улечься поудобнее, приготовились к отпору. Степан привстал на колени и выглянул из кустов.
        - Ой, смотрите, что он делает! — воскликнул Николай. Действительно, Степан вдруг поднялся во весь рост и шагнул вперед, на ходу засовывая свой «смит» в карман. Дружинники в недоумений вскочили и поляна огласилась громким хохотом. Ребята бросились вперед и, выскочив из-за деревьев, остановились в недоумении. По дороге трусцой ехало человек десять башкиров, завсегдатаев праздничных базаров.
        Степан, подойдя к всадникам, о чем-то переговорил с ними, и те, повернув лошадей, поехали стороной, чтобы не заезжать на поляну.
        - Эх, ты, горе-часовой! — проговорил Степан, подходя к Губанову. — Не разглядел, а тревогу поднял.
        Дмитрий стоял, закусив губу, опустив голову, растерянный, не зная, куда деваться от стыда. Ему казалось, что все вокруг с укором смотрят на него.
        Прерванная маевка продолжалась. Сейчас народ, собравшись тесным кружком, слушал рассказ пожилого человека в пенсне о жизни в далекой якутской ссылке. Рассказывал тот увлекательно, живо и горячо. Слушали его внимательно и пятеро подростков. Только Митя сидел в кустах, в стороне, насупившийся, угрюмый, молчаливый. Ребятам стало жаль друга.
        Валентин подсел к нему.
        - Брось, Митяй! Всякое бывает. Кто их разберет, казаки ли, башкиры ли: пыль ведь.
        - А что, и я бы свистнул. Тут секунда дорога. Окажись казаки, пока разглядывал, знаешь, что могло быть? — сказал Николай.
        Слова друзей мало утешили Механика. И только когда в сумерках шли они домой, мальчик постепенно разговорился и забыл про свою оплошность.
        ГЛАВА XII
        НЕЗАДАЧЛИВЫЕ СТРЕЛКИ
        С наступлением летних каникул для поселковых мальчишек началось горячее время. Занятия в школе кончились, и ребята опять разделились на два враждующих лагеря. Колупаевцы и никольцы дрались теперь каждое воскресение. И только трое приятелей — Валя, Митя и Николай — впервые в этом году ни разу не участвовали в драках и даже с ребятами не играли.
        До того ли было? Начинала осуществляться самая заветная мечта. У них появилось оружие. Да, да у Валентина Кошельникова, Дмитрия Губанова, по кличке Механик, и Николая Осипова появилось настоящее оружие. Тут были «бульдоги», и «смиты», и «велодоги».
        Правда, оружие это ненадолго оставалось в руках ребят.
        Теперь чуть не каждый день они получали то один, то два револьвера. Все это было старое, испорченное оружие, неизвестно откуда добытое и требовавшее тщательного ремонта. Вот ребятишки и таскали его в Заручейный поселок к веселому хромому кузнецу Никанору.
        Какое это счастье — идти и нести за поясом под рубашкой настоящий револьвер. Правда, он испорченный, не стреляет, но зато как это здорово — чувствовать прикосновение холодной стали. Одно огорчало приятелей: нельзя было похвастаться перед ребятами. Вытащить бы из-под рубахи, хотя и неисправный, «смит». Вот бы онемели от восторга поселковые ребятишки. А если бы еще иметь исправные! — Пальнуть бы во время драки с колупаевцами, хотя бы и холостыми.
        Однажды Степан сказал приятелям:
        - Бегите к кузнецу и возьмите три починенных револьвера.
        Вот когда припустили ребята! Ног под собой не чувствовали от счастья! Ведь сегодня они понесут исправные, готовые к бою револьверы.
        Дед Никанор дал им три исправных «смита».
        - Ну, марш! — сказал он, сердито шевеля лохматыми бровями, из-под которых смотрели на ребят ласковые, улыбающиеся глаза. — Да, чур, смотреть в оба, чтоб не нарваться на иродов! Дело-то не шуточное. А это в карманы положите, да смотрите, чтоб ни одного не обронить! — И он дал каждому по десятку патронов.
        Ребята засунули под рубашку револьверы, рассыпали патроны по карманам и отправились. Теперь они не бежали, наоборот, шагали медленно, степенно. К чему торопиться? Прибежишь к Степану — оружие отдавать надо. До темноты долго, еще часа четыре.
        - Айда через кладбище, — предложил Николай. — Ближе, пожалуй.
        И хотя торопиться было некуда и дорога через кладбище не короче, ребята согласились. Очень всем троим хотелось поближе рассмотреть исправные револьверы, а на улице этого не сделаешь.
        На кладбище было тихо. Березы стояли одетые сережками и точно купались в лучах майского солнца. Ребята присели на одну из могил. Не сговариваясь, сразу все трое вытащили револьверы. Даже сердце забилось чаще, когда они почувствовали в ладонях шершавые рукоятки «смитов».
        Валентин вытащил из кармана патроны.
        - Вот как это делается, — сказал он, переломил револьвер, заложил патроны в барабан и поставил его на место. Потом он встал в позу заправского стрелка: отставил правую ногу немного в сторону, левую руку заложил за спину, а правую с револьвером вытянул вперед на уровень прищуренного глаза.
        Приятели, конечно, не отстали. Мигом зарядив свои револьверы, они тоже стали целиться в стволы берез.
        - Видали, — крикнул Валентин, не оборачиваясь. — Учитесь у меня. Целиться надо так… — Он увлекся, нажал гашетку, и вдруг — бах! — прокатился по кладбищу выстрел.
        - Валька, сдурел! — крикнул Механик, но сейчас же и сам нажал гашетку.
        - Ах, вы так! — И Николай, чтобы не остаться в долгу, тоже спустил курок. Выстрелы оглушили и напугали ребят. Они растерянно поглядели друг на друга.
        - Услышат! — почему-то шепотом сказал Николай.
        - Бежим! — крикнул Механик. И все, сунув револьверы под рубашки, кинулись со всех ног бежать. Выскочив с кладбища, они увидели, как от тюрьмы по дороге пылило трое верховых. Приятели свернули с дороги и, юркнув в кусты, отсиживались там часа два и, только убедившись, что их никто не ищет, выскочили из своего убежища и побежали к Степану.
        Степан стал рассматривать принесенное оружие, а мальчики стояли ни живы, ни мертвы.
        - Кто?!
        Все трое молчали, потупившись.
        - Кто, спрашиваю, а?
        - Я! — Валентин шагнул вперед. — Это я первый начал. Попробовать захотелось. Никогда в жизни не стрелял.
        - Мы тоже только попробовали, — в один голос сказали Митя и Коля.
        - Попробовали, попробовали! Да знаете ли вы, что нам каждый патрон на вес золота? А вы вон сколько добра на ветер перевели. Где пробовали! В городе?
        - На кладбище… — пробурчал Валентин, красный от смущения.
        - А если бы задержали вас, тогда как? Вы когда-нибудь подведете организацию. — Он помолчал. — За эту вашу недисциплинированность вы никогда больше не будете переносить оружие.
        Ребят как громом поразило. Этого они никак не ожидали.
        - Мы собирались вам дать еще одно серьезное поручение, но теперь не придется, а жаль: вы бы могли его хорошо выполнить. Но озорников, которые каждое серьезное дело могут в игру обратить, мы не можем послать на такое дело.
        Ребята не выдержали.
        - Степан, честное слово, ей-богу, больше никогда не будем, — в один голос закричали они. — Мы это только один раз.
        - Один-единственный, — проговорил Валя, чуть не плача. — Если бы не я первый, они бы ничего…
        - Посмотрим… — неопределенно сказал Степан. — Скоро настанет время, и у вас, может, будет работа, но на оружие не рассчитывайте.
        …Дней пять ребята не знали, куда девать себя. Они потеряли покой, никак не могли примириться с тем, что по глупости лишились доверия. Вечерами они сидели на крылечке у Кошельниковых или без дела слонялись по улице. Состояние было подавленное: ни играть, ни разговаривать не хотелось.
        Особенно скучали Николай и Дмитрий. У Валентина было меньше свободного времени, но и для него вечера были тягостными, пустыми.
        А давно ли, кажется, всего только с год тому назад, каждый свободный час был заполнен играми, озорными развлечениями. Вот и сейчас в прозрачной тишине майского вечера, далеко за огородами, звенят ребячьи голоса — идет игра в сыщики-разбойники. Но трем приятелям не до того. Ну разве будет Валентин с увлечением прятаться от какого-нибудь Степки-сыщика, когда он удирал от настоящего шпика с нелегальной литературой. Интересно ли Дмитрию Губанову изображать арестованного, когда он пережил настоящий обыск и сумел перехитрить самого полицейского пристава. Какое удовольствие сидеть в старой бане и воображать, что это тюрьма, когда они постоянно носят туда передачу. Нет, ребячьи игры их теперь не волновали. Скучно… скучно… скучно.
        Ребята до сих пор бегали в тюрьму, но передачи теперь были неинтересные.
        - Почему, Степан, ты ничего теперь не передаешь Даниле, ни записок ни… — спросил однажды Валентин своего старшего друга.
        Степан улыбнулся.
        - Данила получил все, что надо. А зря не стоит гусей дразнить.
        Вынужденное безделье томило ребят. Они решили что-нибудь придумать. Но почему-то ничего интересного не приходило в голову даже изобретательному Механику. Да и что придумаешь? Можно, конечно, устроить какую-нибудь пакость станционному жандарму, да что толку! Снова драться с колупаевцами ребят тоже не тянуло.
        Степан, очевидно, понял состояние ребят. Он видел: Валентин избегает его, ходит все время хмурый, недовольный, да и работает не так, как прежде.
        - Валька, — сказал однажды Степан, — не удирай раньше меня. С работы пойдем вместе.
        - Ну, говори, что задумали! — сразу начал Степан, когда они отошли от депо и поблизости никого не было.
        - Ничего! — пробурчал мальчик.
        - Да брось ты дуться-то! Надо привыкать ответ держать. В партии будешь, там не так, брат, влетит, если заслужишь. Большевики не должны падать духом. — Он оглянулся. — Сядем, товарищ Кошельников, — тихо и серьезно произнес он, спускаясь с насыпи и усаживаясь на траве.
        Мальчик недоуменно взглянул на него: что он смеется, товарищем называет? Но Степан не смеялся.
        - Ну, так вот, слушай, товарищ Кошельников. Ругал я вас потому, что считаю хорошими ребятами, надежными, смелыми. По-моему, вы уже отыгрались, взрослыми стали. Из вас могут настоящие большевики вырасти.
        У Валентина даже дыхание перехватило.
        Степан еще раз оглянулся и прислушался. Стояла чуткая вечерняя тишина. В такие минуты каждый звук за версту слышится.
        - Победы добиться, всего себя надо отдать, — продолжал Антипов негромко. — Большевик себе не принадлежит. Его жизнь — служение народу, партии, поручения которой он обязан выполнять безоговорочно. Ясно?
        - Ясно, — почти шепотом отозвался Валентин.
        - Любого из нас в любую минуту может ждать тюрьма, каторга, и каждый пойдет на все, лишь бы дело общее победило. Большевик не может сказать, получив задания: «не хочу, не могу». Да, брат, железная у нас дисциплина. А иначе нельзя…
        Он помолчал.
        - Первое время у нас в организации разные люди были. Иные только числились в партии, а для революции палец о палец не ударяли. Как до серьезного доходило, такой — голову под крыло. Ему бы все по-мирному, по-тихому, забастовки, чтоб без политических требований, с восстанием бы пообождать. Такие в силу рабочего класса не верили. С этим покончено. Большевики от таких отмежевались раз и навсегда, те в меньшевиках теперь… Понял?
        - А то нет!
        - Оружие видел?
        Валентин покраснел.
        - Ладно, про то забудем. Так вот, дружину боевую укреплять будем.
        - Нас в дружину? — Мальчик даже привстал.
        - Ну и порох! — Степан засмеялся. — Какой же ты дружинник? Да ты не обижайся, я ведь тебе все, как взрослому рассказал. И рассказал для того, чтобы ты понял и дружкам своим разъяснил, что помощь большевикам — не игра, а работа и не легкая, опасная. Она осторожности и серьезности требует.
        - А мы разве не понимаем: помогали ведь!
        - То еще цветочки были, а ягодки впереди.
        Они помолчали немного, и Степан спросил:
        - А как ты думаешь: Дмитрий Губанов на серьезное дело может?
        - Митька-то! Ну, как же! Вон, когда Данилу арестовали, он что устроил? Листовку за сараем выбросил, так прикинулся, хитрущий он парень.
        - Так. А Николай Осипов?
        - Этот деловой. Самый смелый в поселке. Могила, в жизнь не проболтается.
        - А как же у вас всякое там получалось?
        Валя помолчал, потом решительно тряхнул головой:
        - Так это все больше я. С листовками первый раз — я, в гимназии — я, да и с оружием — я! Но только, честное слово, никогда этого не будет. Поверь, товарищ Антипов.
        Степан пристально посмотрел мальчику в глаза.
        - Руку, товарищ Кошельников.
        Валентин горячо пожал сильную, загрубевшую от работы руку слесаря.
        - Ну, а девочкам доверять можно?
        - А то как же! Они любое задание выполнят. Потом, знаешь, что я тебе скажу, — он опять зашептал, — у Веры Кочиной отец в ссылке умер, революционер он был. Раз я у них одного незнакомого видел, такой большеволосый, с бородой. Вера по секрету говорила — скрывается, бежал.
        - Да, про Верину маму я лучше тебя знаю. Кто, кто, а уж Нина Александровна Кочина нам известна. Она, правда, не большевичка, но немало услуг организации оказала. Да и этому, как ты говоришь, большеволосому мы тоже помогли за границу уехать. Но я спрашиваю не про Нину Александровну, а про девочку.
        - Ни-ни, и не сомневайся! Вроде нас. Нет, даже лучше.
        - Вот то-то, разве, что лучше, — засмеялся Степан. — Ты вот что, расскажи своим орлам обо всем, посоветуйтесь и, если на настоящее дело решитесь, приходите ко мне… Получите уже задания посерьезней. Но, запомни, и ребят предупреди — никаких фортелей! От тех, кто дисциплину нарушает, да еще потом и сердится, пользы нам никакой, и мы их исключаем из организации. Понял, товарищ Валентин? — и Степан, сорвав с головы мальчика картуз, взъерошил его густые каштановые волосы.
        - Все ясно! — крикнул Валентин и, сорвавшись с места, помчался, ног под собой не чуя. Он спешил к друзьям.
        Ребята даже не сразу поверили Валентину.
        - Вот это здорово, коли не брешешь! — воскликнул Механик.
        - Да, это, брат, дело настоящее, — поддержал приятеля Николай. — Только, если набрехал, Валька, — берегись!
        - Берегись, берегись, неужели я буду… дело-то серьезное. Это вам не игра!
        Ребята насилу дождались следующего вечера и, встретив Валентина и Степана у ворот депо, пошли вместе с ними. Степан, как взрослым, рассказал им подробно о дружине и о предстоящей забастовке, а возможно даже о вооруженном восстании. Доверие заставило ребят подтянуться, и они внимательно выслушали новое задание — отнести часть прокламаций на архиповскую мельницу и в чаеразвесочную. Ребят там уже знали многие революционно настроенные рабочие и поэтому поручение было выполнено быстро и без всяких происшествий.
        Вскоре Степан наказал Валентину, чтобы все шестеро в воскресенье, под вечер, пришли на берег Миасса к рощице, верстах в трех от моста. Валентин знал это место. Они как-то ходили туда со Степаном. Оно было за чертой города. Река здесь протекала по пустырю, вдали от дорог.
        - Девочки пусть оденутся попроще. И чтобы у всех удочки были. Это ты обеспечишь!
        Ребята не заставили себя ждать. Когда Антипов пришел в назначенное место, мальчики сидели у воды, внимательно наблюдали за поплавками, а девочки возились с уловом, готовя рыбацкую уху, варить которую научил их всезнающий Механик.
        Подсев к ребятам, Степан тоже закинул удочку. Уха сварилась. Дмитрий, Валентин и Николай быстро осмотрели окрестности, и только тогда все уселись вокруг котелка с ухой и вынули ложки.
        - Дело на этот раз, друзья, особенно серьезное. — Степан помолчал. — Даже опасное. Надо быть отважным и очень осторожным. Ничем себя нельзя выдать. Если провалитесь, ни вам, ни нам несдобровать. Но и лучше вас никто не сделает. Подумайте, и, если не чувствуете, что справитесь, или робеете, не стесняйтесь, откажитесь. — И он объяснил, в чем дело. Нужно было перенести оболочки баббитовых бомб из поселка в город, там их будут начинять взрывчаткой.
        - Мальчик, идущий с девочкой, да еще с гимназисткой, не вызовет подозрения, — продолжал Антипов. — Носить будете по очереди, то одна пара, то другая, то третья — тоже не так подозрительно.
        Никто из ребят, конечно, не отказался. Они разбились на пары: Валя был с Верой, Николай с Любой, а Митя с Фатьмой.
        Дело шло на лад. Ребята брали на квартире у одного старого литейщика оболочки из баббита, величиной чуть больше утиного яйца, укладывали их в корзину, накрывали тряпкой, а затем доверху наполняли корзину овощами. Шагать было не близко, но за разговорами незаметно доходили до небольшого домика на Азиатской улице. Там встречали их курчавый, белозубый, похожий на цыгана, студент и реалист-старшеклассник.
        - А, пирожное принесли! Замечательно, замечательно, покушаем, — каждый раз одинаковой шуткой встречал их студент.
        Работа подходила к концу. Степан говорил, что еще раза два всего и сходить-то придется. На этот раз Николай взял ношу потяжелее, и они с Любой направились окольными путями к знакомой квартире.
        Ребята никогда не ходили одной и той же дорогой, Николай решил пройти по глухой Оренбургской улице.
        Вот и нужный двор близко. В это время из-за угла показалось трое ребятишек. Один из них, проходя мимо, слегка толкнул Николая плечом. Тому бы пройти мимо, но он, забыв про корзину, ловким движением левой руки столкнул мальчишку с тротуара.
        - Ах, ты пихаться! — в один голос воскликнули все трое задир.
        - А вы?
        - Дай ему, Васька! — крикнул парнишка постарше.
        Васька размахнулся и ударил Николая в плечо.
        - Возьми корзинку! — крикнул тот Любе.
        Завязалась неравная драка. Николай дрался ловко, но против троих ему приходилось туго. Люба не знала, что делать, она бегала около дерущихся и кричала со слезами в голосе:
        - Ребята, мальчики, бросьте! Коля, бежим! — Наконец она не выдержала и своим маленьким кулачком ударила по спине одного из ребятишек и сейчас же, испугавшись, бросилась бежать.
        - Кешка, догони девчонку! — крикнул старший мальчик, очевидно, коновод, — мы им обоим всыплем.
        Средний из ребятишек кинулся за Любой.
        Николай испугался не на шутку за Любу и того, что мальчишка может вырвать корзинку, уронить ее… Он оттолкнул обоих драчунов и бросился следом за Кешкой, который преследовал девочку.
        Это была странная картина. По улице бежала перепуганная девочка, изнемогая под тяжестью корзины. Ее догонял белобрысый парнишка, за ним бежал Николай, и дальше опять погоня — двое разъяренных задир.
        Люба чувствовала, что вот-вот упадет. Корзина, казалось, притягивала ее к земле. Ноги подкашивались, во рту пересохло, под ложечкой так кололо, что девочка не могла дышать. Вот она завернула за угол. Преследователь был близко, она отчетливо слышала не только топот, но и его свистящее дыхание.
        Неожиданно Люба бросилась наискосок, через улицу и подбежала к стоящему на перекрестке городовому.
        Кешка остановился буквально в нескольких шагах.
        - Он… он… — проговорила девочка, задыхаясь, — он… дерется!
        Тогда преследователь круто повернул и столкнулся с Николаем. Тот успел крепко ткнуть врага в подбородок и подлетел к Любе.
        - Ты драться? — пробасил городовой и схватил Николая за шиворот.
        - Я? — изумился мальчик. — Да я…
        - Нет, он мой… мы шли с ним. За ним тоже бежали…
        - А, — протянул городовой. — Их уж и след простыл, идите себе спокойно.
        - Они за углом… — не могла успокоиться Люба.
        - Я провожу вас, — сказал городовой. Николай взял корзинку и двинулся поспешно вперед. За ним пошла Люба, а следом степенно зашагал бравый городовой.
        Люба совсем избавилась от испуга, а Николай только сейчас по-настоящему стал бояться. Шутка ли, а ну, как городовому придет на ум узнать, что в корзине? Ведь видно, что она тяжелая. Тут и попасться можно. Хотя бы отстал городовой. Николай прибавил шагу. Люба поняла его.
        - Спасибо, господин городовой, — сказала она. — Мы теперь сами дойдем.
        - Ну, шагайте!
        На всякий случай Николай и Люба сделали большой круг, пробродили около часу и только тогда прошли на квартиру к веселому студенту.
        Вскоре задание было выполнено. Ребятам, правда, хотелось носить и заряженные бомбы, но Степан не разрешил. И начиненные оболочки возвращались по другой цепочке.

* * *
        В депо шла обычная, на первый взгляд, работа. Но Валентин уже давно примечал, что назревают какие-то события. Вот и сегодня: он видел, как утром пришел из медницкого цеха рабочий, пошептался со Степаном, с Папуловым и еще несколькими слесарями. Лицо этого человека было мальчику знакомо. Он долго думал, где видел его и, наконец, вспомнил: в лесу, на маевке.
        Потом два раза уходил Степан. Многие рабочие были заметно возбуждены. Это чувствовалось по отрывистым многозначительным фразам. Казалось, люди чего-то ждут. До обеда, однако, ничего не случилось, и Валя увлекся работой. Свое дело он любил и очень хотел скорее стать таким мастером, как Степан.
        Обеденный перерыв только что кончился, и мальчик взялся было за молоток, как вдруг в депо влетел такой же, как он, двенадцатилетний ученик из товарновагонного цеха и, задыхаясь от бега, закричал громко и взволнованно:
        - Идут наши! Сюда идут! Работу бросили!
        Степан вскочил на паровозный скат.
        - Товарищи, — крикнул он, — бастуем, кончай работу!
        - Шабаш! Бастуем! Конец! — пронеслось по депо. Шум работы мгновенно стих. Степан, а за ним еще с десяток человек кинулись к паровозам. Валя вместе со всеми подбежал к пузатому локомотиву, только перед обедом зашедшему в депо. Седобородый, сухощавый старик-машинист сосредоточенно проверял регулятор и немало удивился, увидев около паровоза слесарей.
        - Тимофеич, — крикнул Степан, — кончай работу, брат! Воронка твоего надо малость того, чтобы не ездил больше.
        - Чего, чего? — не понял старик.
        - Забастовка, Тимофеич! Приводи паровоз в негодность. Смотри, — он показал на стоящие рядом локомотивы. Машинисты спускали пары, сливали воду. Паровозы, точно понимая, что с ними делают, тяжело и продолжительно вздыхали.
        Степан взялся за рычаги управления.
        - Брось! — крикнул Тимофеич. — Уйди, говорю, не смеешь!
        Антипов недоуменно остановился. Он не ожидал этого.
        - Ишь, какой прыткий! — продолжал кричать Тимофеич. — Остановить?! Нет, брат, я на своем паровозе знаешь, сколько лет работаю? С Николаевской на нем сюда приехал, и никто его у меня не останавливал. Понимаешь ты это?
        Степан даже плюнул с досады. Уже все локомотивы были потушены. Люди выходили из депо…
        - Да ты послушай! — крикнул он.
        - И слушать не хочу! Не хозяин ты моему паровозу. Сам справлюсь. А ты беги, вишь, народ тронулся, — и старик подошел к рычагам управления.
        - Ну, милый, — обратился он к паровозу, точно к разумному существу, — отдыхать пока надо. Попорчу я тебя, брат, малость, чтоб не ездил ты. Ничего не попишешь. Нельзя, брат! Народ весь поднялся. Против мира не пойдешь. Так-то! Побудь, братец, инвалидом, а там посмотрим.
        Степан и Валя бросились догонять ушедших. Толпа подходила к мастерским среднего ремонта. Впереди рабочих бежали ученики, Валентин догнал их и вместе с такими же, как он, орущими, свистящими парнишками, влетел в мастерские.
        - Забастовка, забастовка! — кричали ребятишки. Рабочие бросали инструмент, спешили навстречу толпе. Впрочем, не все. Некоторые, особенно пожилые, продолжали работать. Тогда другие подбегали к ним, насильно отбирали инструмент, выкидывали из тисков заготовки и, подхватив под руки упиравшихся, вместе с ними вливались в толпу и двигались дальше.
        Вот и центр всех мастерских — токарный цех. Валентин первый вбежал туда.
        - Дяденька! — крикнул он пожилому рабочему, хватаясь за рукоятку и моментально переводя ремень на шкив холостого хода. — Дяденька, товарищ, шабаш, мы бастуем!
        Ошарашенный рабочий хотел было выругаться, но в эту минуту в цех вошли рабочие.
        - Забастовка! Забастовка! — Слово это, казалось, имело крылья. Оно летело над толпой, обгоняло ее. Оно проникало в сердце каждого. Почти разом замолчали станки и только тихонько, по-пчелиному, жужжала под потолком трансмиссия.
        Цех за цехом останавливал работу. Оставалось одно машинное отделение.
        Рядом с Валей бежал теперь худой, высокий, лет четырнадцати, вихрастый и корявый парнишка — ученик токаря.
        - Телефон! — крикнул он. — Бери ножницы! — Валентин понял сразу: в конторе мастера Врублевского был телефон.
        Ребята быстро отыскали ручные ножницы для резки железа и кинулись со всех ног к конторке. Валентин взобрался на спину нового товарища и мигом перерезал провода. Однако ребята опоздали. Только перед этим перепуганный Врублевский позвонил в жандармское отделение. Об этом сказал Степану рабочий, случайно оказавшийся в конторке. Следовало ожидать прибытия жандармов и, возможно, казаков.
        - Товарищи, скорее к машинному!
        В дверях машинного отделения толпу встретил широкоплечий чернобородый машинист.
        - Стой! — крикнул он. — Не позволю останавливать машины.. Я не желаю бунтовать! И все машинное будет работать!
        Толпа остановилась. Это было первое сопротивление. Степан понял, если машинисты не бросят работы, то и среди бастующих найдутся маловеры и трусы. Кой-кто сразу побежит к станкам. Уступать нельзя. Не долго думая, он, оттолкнув чернобородого, бросился к двигателю. Машинист кинулся было следом за Антипиным, но десятки рук крепко схватили его.
        - Останавливай! — крикнул Степан молодому помощнику машиниста. — Чего стал, разиня? Против рабочего класса?!
        - Мы-то? — Парень испуганно глянул на Степана. — Мы-то завсегда за, — и он быстро остановил машину.
        Депо замерло окончательно. Забастовка началась.
        - Валентин! — крикнул Степан, выйдя из машинного отделения и увидев Кошельникова. — Собери ребят да живо к вокзалу. Смотрите там в оба. Если полиция или жандармы, предупредите. Организуй!
        - Ребята, за мной! — крикнул тот и для верности свистнул, что было силы. Сразу около него сгрудилось человек пятнадцать учеников.
        - Побежим к вокзалу. Ты, — он сказал своему новому приятелю, высокому парню, — останься здесь. Десять человек я расставлю так, чтобы друг друга видели. Мы вперед побежим, смотреть будем. Если нагрянут, махнем да свистнем, а вы сигнал по цепочке передадите. Айда!
        И веселая гурьба помчалась вприпрыжку, растягиваясь постепенно в цепочку. Связь получилась быстрой и надежной.
        В мастерских начался митинг. На паровозные скаты, привезенные для обточки бандажей, положили доски. На эту самодельную трибуну поднялся пожилой рабочий — один из руководителей забастовки.
        - Товарищи, — крикнул он. — Не сдаваться! Пока не уступят, работать не начнем.
        - Правильно! Держись! Не отступай! Верно! — пронеслось над толпой.
        - Дружно будем держаться — никто не страшен, — продолжал рабочий. — Только, товарищи, без дела казакам на нагайки не нарываться.
        В это время толпа зашевелилась и раздалась, пропуская к трибуне маленького, полного, круглолицего начальника станции. За ним шагал Врублевский и кое-кто из администрации депо.
        - Господа! — взобравшись на трибуну, начал начальник высоким, почти писклявым от напряжения голосом.
        - Долой, долой! — пронеслось в толпе.
        - Товарищи! — неожиданно выкрикнул перепуганный начальник станции.
        - Брысь! Проваливай! Какие мы тебе товарищи?!
        Какой-то молодой веселый рабочий вскочил на трибуну и подбежал к незадачливому оратору.
        - Киренский волк тебе товарищ, ваше благородие! — Он дернул козырек форменной фуражки и нахлобучил ее начальнику станции почти на нос.
        Толпа загоготала, заулюлюкала, засвистела.
        Засвистели и замахали в это время и ребятишки, стоявшие в цепочке, а к трибуне подбежал рыжеволосый и восторженно крикнул:
        - Казаки! Казаки едут!
        - Товарищи, — загремел над притихшей толпой голос Степана. — Расходитесь по домам спокойно! Мы вполне успеем уйти. Не бежать.
        Толпа не спеша повернулась и пошла, тут же начав распадаться на группы, группочки, пары — как обычно уходили с работы. Когда казаки прибыли к месту митинга, им ничего другого не оставалось, как повернуть восвояси. Вдали чернели фигуры удаляющихся рабочих.
        Валя догнал Степана.
        - Началось! Началось! — с сияющим лицом повторил мальчик. — Смотри-ка, смотри, — со смехом сказал он, показывая на базарную площадь.
        Точно перепуганные куры, метались торговки и торговцы, они закрывали свои ларьки и лавчонки, складывали с лотков в тележки товар и торопливо уезжали.
        «Забастовка, забастовка!» Это слово теперь носилось повсюду, радуя одних и пугая других. Им, казалось, был заполнен воздух. А кое-где звучало, как колокол, тяжелое и суровое слово «бунт». Его с ужасом произносили бородатые торговцы, истово крестясь при этом на маковки далекой церквушки.
        Не заходя домой, Валентин побежал к приятелям.
        - Забастовали мы, забастовали! — крикнул он с порога, бомбой влетая в избу Губановых.
        Вот когда Валя оказался героем дня. Едва они с Механиком подошли к дому Осиповых, навстречу им выбежал Николай. Слушая сбивчивый рассказ Валентина, он чаще обычного проводил левой рукой по ежику рыжеватых волос. А вскоре приятелей окружила толпа ребятишек, среди которых не было только Степки Аршинника. Отец строго-настрого запретил ему знаться со смутьянами. И снова пришлось юному забастовщику рассказывать о событиях в депо и, конечно, о своей роли во всем. Ведь он собственноручно обрезал телефон в конторке мастера, сам остановил станок в токарном цехе и, наконец, не кому-нибудь, а ему было поручено охранять митинг. Это он догадался расставить ребят цепочкой.
        Рассказ Валентина взбудоражил не только трех приятелей, но и всех Никольских ребятишек. И они гурьбой, во главе с неразлучной троицей, побежали к железнодорожным мастерским.
        Вокзал и мастерские были оцеплены войсками. На станции стояла непривычная тишина, точно все здесь вымерло. Вдали на путях чернело несколько потушенных паровозов.
        До позднего вечера крутились ребятишки около мастерских, не подходя, однако, близко к солдатам, и разбегались каждый раз, когда в их сторону направлялся казачий разъезд. Этих чубатых оренбуржцев ребята боялись, как огня.
        А вечером приятели сбегали в город — поделиться новостями с девочками.
        …На второй день в обед все шестеро были уже на площади недалеко от вокзала. Народу собралось множество. Толпа гудела взволнованно и возбужденно. Она напоминала реку в весенний паводок. Казалось, еще немного — и хлынет эта река, сметая все на своем пути. Как зайцы во время половодья жмутся на каком-нибудь островке, так жались небольшой кучкой представители управления дороги и несколько жандармских офицеров со щеголеватым полковником во главе.
        А в стороне, сдерживая гривастых коней, стояла полусотня казаков. И это еще больше раздражало воинственно настроенную толпу. То тут, то там вспыхивало готовое прорваться наружу возмущение.
        - У, черти, пугают!
        - Не из пужливых!
        Но вот шум стих. Из толпы вышли двое — Степан и Папулов. Они направились к группе офицеров и остановились шагах в пяти от полковника.
        - Мы делегаты рабочих железнодорожных мастерских, — четко и раздельно проговорил Степан.
        Полковник шагнул вперед.
        - Излагайте ваши требования, господа, — чувствовалось, что полковник разозлен, но сдерживается.
        Делегаты стали зачитывать требования. Точно камни в спокойную гладь пруда падали веские и суровые слова рабочих требований:
        - Восьмичасовой рабочий день!
        - Уплата мобилизационных денег!
        - Вежливое отношение к рабочим!
        - Увеличение жалования на двадцать пять процентов всем, без исключения, железнодорожникам!
        - Признание выборных постоянных делегатов от рабочих!
        И как по глади воды, кругами расходился по толпе гул одобрения после каждой прочитанной Степаном фразы.
        Вера, Люба и Фатьма стояли в первых рядах. Черные глаза Фатьмы блестели, ее смуглое лицо было бледно. У Веры, наоборот, горели щеки, ветер растрепал ее белокурые волосы, она нервно теребила подол черного форменного передника. Люба казалась, как и всегда, спокойной. И только руки выдавали ее. Она, сама того не замечая, нервно накручивала на указательный палец распустившийся конец длинной каштановой косы, переброшенной на грудь.
        Делегаты кончили чтение рабочих требований.
        В толпе оживленно заговорили:
        - Вот это по-нашему, по-рабочему.
        - Восемь часов — и шабаш.
        - Главное, чтоб мобилизационные деньги отдали, — горячился смазчик, — а то работай от темна до темна, а денег — шиш.
        - Прибавки обязательно добиваться надо.
        Над площадью стоял гул, напоминавший рокот далекого прибоя.
        Офицеры начали перешептываться, посматривая на казаков. Молодой бравый казачий есаул глядел на полковника, готовый по первому знаку двинуть полусотню на толпу.
        Делегаты заметили это.
        - Мы вас предупреждаем, господин полковник, — сказал Степан спокойно, но так громко, что его услышал народ и казаки, — кровью вы нас не запугаете, и напрасно господин есаул коня горячит, этак и из седла вылететь можно.
        В толпе вспыхнул смех. Полковник, очевидно, понял, что угрозами ничего не добьешься Он решил действовать уговорами. Отчеканивая слова, чтобы не выдать волнения, он стал говорить о том, что забастовка задерживает движение воинских эшелонов на Дальний Восток.
        - Смотрите, господа, — с пафосом воскликнул он, делая широкий жест рукой, — сколько скопилось в вашем городе солдат. Их ждет фронт, их ждет победа! Эти доблестные защитники отечества рвутся на передовые позиции, где истекают кровью их братья, ваши братья! Рвутся и не могут уехать.
        - А ты не рвешься? — прозвучал молодой озорной голос.
        - Ваше высокоблагородие, — крикнул кто-то, — поезжай на фронт, мы тебе целый поезд подадим. — По толпе снова прокатился смех.
        Полковник побагровел.
        - Вас мутят студенты! — крикнул он, не будучи в силах сдержаться. — Они подстрекают, чтобы вы помогали нашим врагам японцам, они…
        - Долой, долой! — загудела толпа. — Хватит петь! Мы знаем, кто наши враги! Нам японцы ни к чему. Вы сами япошкам не уступите, эвон казачье, как воронье слетелось. Дело говори, господин полковник! — гремела толпа, подавшись вперед и плотнее сжимая кольцо вокруг кучки администрации и офицеров. Есаул опять тронул горячую лошадь и даже положил руку на эфес шашки.
        - Долой палачей, жандармов и казаков! — пронеслось над толпой. — Да здравствует революция!
        Дмитрий, Николай и Валентин, не сговариваясь, засунули по два пальца в рот и пронзительно засвистели. Этот свист мгновенно поддержала молодежь и он, пронзительный, сопровождаемый улюлюканием и криками, оглушил полковника и его свиту.
        Полковник поднял руку. Свист и шум постепенно стихли.
        - Рабочие! — крикнул полковник. — Вы во власти черной агитации. Однако для блага нашего отечества мы постараемся прийти к соглашению, чтобы железная дорога могла снова работать бесперебойно. А вас попрошу сейчас разойтись. Ответ мы передадим делегатам.
        - У нас еще одно требование, — сказал молчавший до сих пор Папулов, — пусть казаки уедут, тогда мы сможем разойтись спокойно. Мы не хотим, чтобы наши спины отведали нагаек.
        Полковник подумал немного, затем, повернувшись, что-то сказал поручику. Тот козырнул, щелкнул каблуком и, пробравшись сквозь толпу, побежал, поддерживая шашку, к полусотне. Через несколько минут полусотня уже пылила вдали, а толпа стала расходиться.
        ГЛАВА XIII
        ПОБЕГ ИЗ ТЮРЬМЫ
        Поздно ночью вернулась в этот день Елена домой. Ее приход разбудил Валентина. Теперь сестра ничего не скрывала от домашних. На этот раз она рассказала о большом собрании железнодорожников. Решено было не уступать, держаться до полной победы.
        - Условия предъявили твердые, — взволнованно говорила девушка. — Чтобы жалование прибавили, нанимали или увольняли только с согласия делегатов, выбранных рабочими.
        Аким недоверчиво улыбнулся.
        - Эх, вы, головы горячие! — сказал он. — Да какой же хозяин согласится на такое? Ни в жизнь не станет он рабочих спрашивать, как ему дело свое вести! Выдумаете, тоже!
        - Обязан спросить.
        - Ну, а ежели не спросит?
        - Не посмеет, силу забастовки теперь все знают. Народ сплоченный стал. Вон и крестьяне на помещиков ополчились. Революция назревает, отец.
        Они помолчали.
        - Елена, — спросил Аким, — а как ты думаешь, если сказать вашему делегату, что я тридцать лет работал, да и ноги теперь лучше становятся, — возьмут меня хоть бы ночным сторожем или нет?
        - Я думаю, возьмут.
        - Обязательно возьмут! — сказал Валентин. — Делегатом у нас будет, наверно, Степан. Я его попрошу, он мне друг первый, неужели для такого, как ты, не сделают, тридцать лет — не баран чихал. Ты спи спокойно, как бастовать кончим, ты работать пойдешь.
        Это было сказано таким тоном, что Аким невольно поверил.
        - Ладно, сынок, — проговорил он взволнованно, — ты скажи ему, Степану-то, что я по-настоящему теперь ногами владею. Если путевым сторожем нельзя, пускай хоть в ночные определит.
        Он помолчал и затем, очевидно, вспомнив что-то, произнес тихо, точно говоря сам с собой:
        - Только они, аспиды, не согласятся на этих делегатов.
        Ему никто не ответил. Изба погрузилась в сон.
        Назавтра радостная весть облетела поселок. Из дому в дом, как в гости на светлый праздник Пасхи, ходили рабочие веселые, принаряженные. И говорили об одном: забастовка окончена, администрация согласилась на все требования.
        На следующий день депо заработало по-прежнему. Только в мастерских теперь разгуливали жандармы, часто наведывались казачьи разъезды, но зато дня через два стали выплачивать мобилизационные деньги, которых рабочие не могли получить около года. Делегаты цехов теперь заседали с администрацией, решая вопросы найма, увольнения, назначения жалования. От депо, действительно, был избран Степан Антипов. Валя рассказал ему про отца.
        - Ишь ты, ходатай! — улыбнулся Степан. — Об отце беспокоишься. А мы, брат, и без тебя о таких, как Аким Кошельников помним. Мы добиваемся, чтобы все, кого по болезни уволили, были приняты обратно на работу полегче.
        Дня через три, Аким, очень довольный, вышел снова на работу ночным сторожем при пакгаузах.
        Валентин, как и все рабочие, получил прибавку жалования, кроме того, по настоянию делегатов, подросткам был устроен экзамен, и Валентин Кошельников стал уже не учеником, а настоящим слесарем.
        Валентин и оба его приятеля повзрослели. Мальчики теперь не только слушали беседы старших, почти открыто собиравшихся у Кошельниковых, но и прочли немало интересных книг. Особенно полюбил чтение Валентин.
        …События нарастали. Часто теперь Степан рассказывал ребятам о том, что происходит в стране: о забастовке далеких лодзинских рабочих, восстании на военном корабле, борьбе рабочих Петербурга, — словом, такие вещи, что у ребят захватывало дух, и они мечтали об участии в настоящем сражении.
        Степан только улыбался, глядя на ребятишек.
        - Придет время, все будет, ребята!
        - Ну, орлы, — однажды сказал им Степан. — Снова рыбачить пойдем, только без девочек и вечером попозже. Завтра часов в восемь вечера — ко мне. Ты, Валя, попроси Елену клейстеру заварить. Она знает. А ты, Механик, баночку поудобнее для клейстера этого приспособь, чтоб побольше вошло и незаметно было. Соображаете?
        Ребята, конечно, поняли, что за работа предстоит им, но и виду не подали.
        Вышли под вечер от Степана. Николай нес корзинку с тестом для приманки, с хлебом, да вареной картошки — перекусить у реки, Валентин — удилище, а Митя — банку с червями. Это было его изобретение: крышка, где лежали черви, вынималась, а там, во второй банке побольше, был клейстер.
        Рыболовы направились в город. Они хотели попытать счастье на Миассе, у моста. Там чебак неплохо клевал. Они спешили — к полночи надо было возвращаться. После двенадцати по улицам разрешалось ходить только в одиночку, или вдвоем. Любой городовой имел право обыскать и даже задержать человека, если он ему покажется подозрительным.
        На Миассе они порыбачили, пока не стемнело, и тогда тронулись в обратный путь. Каждый из приятелей нес по небольшой связке рыбы.
        Впереди шагал Механик, — это была разведка. Николай и Валентин шли рядом, один с корзинкой, в которой аккуратной стопочкой лежали листовки, а другой — с баночкой. Крышка с червями была снята и на всякий случай лежала в корзинке. Степан шагал сзади, охранял, чтобы кто с тыла не зашел, не сцапал ребятишек. Так двигались, останавливаясь через каждые 40 —50 шагов и расклеивая листовки на заборах, афишных тумбах, витринах магазинов и дверях лавочек.
        Свой участок, базарную площадь и Уфимскую улицу до тюрьмы, Степан прекрасно изучил. В течение недели, вечерами принарядившись, разгуливал он по Уфимской. Каждый выступ знал у домов, все дворы осмотрел, даже узнал, где собаки есть, а где их нет. На случай, если придется уходить от погони, были известны ему и проходные дворы. Да и в крайнем случае к Кочиным забежать можно. Условлено было, если Митя, шагавший впереди, кашлял, значит, клеить нельзя, навстречу идет кто-то, а если он слегка насвистывал, тогда все в порядке, можно останавливаться и наклеивать листовку. Степан тоже подавал ребятам условные знаки.
        Были придуманы сигналы: «шагать быстрее», «приостановиться», «перейти на другую сторону», «бежать», «прятаться». Но применять их не пришлось. Встречавшиеся казачьи разъезды не обращали внимания на припоздавших рыбаков-мальчишек и на чуть подвыпившего слободского парня, что шагает, слегка покачиваясь, и мурлычет под нос какую-то песенку.
        Расклеивались листовки с таким расчетом, чтобы до утра они оставались в тени и не могли быть замеченными патрулями, ездившими по дороге.
        Шагали быстро. Когда были около тюрьмы, в корзине не осталось ни одной листовки.
        …Вера проснулась рано и вышла на улицу.
        Девочку поразило необычайное оживление. По Уфимской то там, то тут стоял кучками народ. Читали листовки. Растерянные городовые суетились, разгоняя собравшихся и сдирая крепко приставшую бумагу.
        Казаки верхами то и дело наезжали на тротуар. При их приближении народ быстро расходился, но сейчас же скапливался у другой прокламации. Вера заметила также, как в большой толпе, собравшейся напротив, на площади, кто-то, стоя на опрокинутом ящике, ораторствовал, размахивая руками. К толпе галопом помчались трое казаков, но люди мгновенно рассеялись, казаки только и застали, что пустой ящик.

* * *
        Лето пролетело незаметно. Скучать, конечно, было некогда. Механик и Николай теперь нередко целыми днями бегали с поручениями организации, а Валя стал в депо настоящим, активным помощником взрослых. Через него Степан передавал по всем цехам прокламации, тоненькие книжки, а иногда и один-два револьвера. Валентин со всем отлично справлялся. Не раз он ухитрялся незаметно выезжать из депо в тендере паровоза, спрятав под рубашкой пачку прокламаций.
        Ребята теперь прекрасно понимали, что они не в игрушки играют и при малейшей неосторожности могут погубить десятки людей. С девочками они не виделись давно. Вера и Люба уехали в деревню, Фатьма все время была занята. Ее мать поступила в магазин, и на плечи девочки легло все хозяйство — огород, коза, полдесятка кур и наблюдение за четырехлетним братишкой.
        Мальчики тосковали. Они привязались к своим подругам. Не хватало частых походов в город к Кочиным. Время от времени они получали от Веры и Любы письма, писали им сами, придумав несложный шифр. Просто в письме читалась каждая седьмая буква. Это составляло нужную фразу.
        Однажды девочки получили письмо, в котором говорилось:
        «Привет, девочки! А почему не сообщите, как у Любы дела?
        Коля на базар снес еще рыжего чубатого голубя, да сизого. Он за рекой Тишкину Юрке их продал.
        Ульяна Акимовна и мы все, все шлем вам поклоны и вас поскорей ждать будем. У нас-то нового нет, живем не очень, а о вас сейчас все-то думали».
        Такое, не очень складное письмо поселковых мальчишек не вызвало бы подозрение и у самого наблюдательного сыщика. Однако в письме сообщалась важная тайна.
        Девочки, конечно, отсчитали седьмые буквы, не принимая в расчет знаков препинания, и прочли:
        «Данила бежал из тюрьмы, шпикам не найти».
        А было это так. Трое приятелей ночевали у Губановых на сеновале. Они только что уснули. Вдруг Коля, лежавший с краю, почувствовал чье-то легкое прикосновение. Мальчик моментально проснулся.
        - Кто тут? — полушепотом спросил он.
        - Тише, это я, — услышал он знакомый голос, однако чей, спросонок разобрать не мог.
        Услышав голоса, проснулся Дмитрий и сразу узнал брата.
        - Данила! — воскликнул он, бросившись на шею брату.
        - Тише ты! — шепнул парень.
        Восклицание Механика разбудило Валентина. Трос приятелей не знали, как выразить свою радость. Они начали было засыпать Данилу вопросами, да тот остановил их:
        - Не до рассказов сейчас. Меня ищут. Правда, сейчас, наверное, ищут в Олонецкой губернии, но могут быстро разобраться, что к чему, и тогда нагрянут. А как Степан?
        - Пока все в порядке, — ответил Валя.
        - К нему бы сейчас сходить узнать, где сохранились чистые квартиры.
        - К нему рискованно, казаки шныряют.
        - Я, пожалуй, в каменоломни уйду, а вы тут переговорите со Степаном. Договоримся, где и когда с вами встретимся.
        - Придумал! — Механик стукнул себя по лбу. — Зачем в каменоломни? К Федосеичу, вот куда!
        - Дело! — согласился Валентин. И приятели, торопясь, рассказали, кто такой Федосеич, какая у него избушка, какой лес кругом.
        - Там тебя с семью собаками не сыщут!
        - Федосеич так лес знает, что сто человек спрячет.
        - Это, пожалуй, подойдет, — согласился Данила. — Ну, время терять нечего. Дорога каждая минута, ведите к Федосеичу, там обо всем поговорим.
        Митя сбегал в избу. Мать, услышав о Даниле, даже не поверила. А когда убедилась, что мальчик не шутит, стремительно бросилась на сеновал, и, обняв старшего сына, заплакала от волнения и радости.
        Пока Данила успокаивал мать, Митя собрал в дорогу хлеба, луку, картошки, соли, чаю.
        Вышли с большими предосторожностями. Валентин и Николай шагали впереди и внимательно смотрели, нет ли кого подозрительного. Да и войдя в лес, не отказались от предосторожности и даже ступать старались как можно тише.
        Уже брезжил рассвет, когда они подошли к реке. Это были сравнительно безопасные места. Сюда редко кто заглядывал, да еще рано утром.
        - Теперь можно и отдохнуть, — сказал Данила, опускаясь на траву. Плюхнулись на землю ребятишки и примолкли, выжидательно смотря на Данилу. Тот оценил сдержанность подростков.
        - Так вот, молодцы, — после небольшой паузы проговорил парень. — Прежде всего большое вам спасибо за передачи. В тюрьме это большая радость. Когда знаешь, что о тебе кто-то заботится, вроде и срок коротать легче. Еще поддерживают вести с воли, а они, как видите, неплохие.
        - А вы разве знали там, в тюрьме, что делается в городе?
        - Кое-что.
        - Откуда?
        - Новеньких приводили.
        - Вот поди рассказов-то было!
        Данила улыбнулся.
        - Ну, не совсем так. Ведь сидят там по камерам, человек шесть-семь в каждой. А в гости к соседям не сходишь.
        - А ты говоришь: от новеньких узнавали, — сказал Митя.
        - Перестукивались. Через стенки из камеры в камеру по особой азбуке тюремной стучали. Хоть и запрещают, а мы ухитрялись. Или на прогулке несколько слов кто скажет.
        - Или записку передаст, да? — спросил Валя.
        - Карандаш с бумагой в тюрьме редкость, но умудрялись, проносили. Впрочем, мы больше через библию новости передавали.
        - Как через библию? Через какую? — заинтересовались приятели.
        - Через обыкновенную, божественную. Библию охотно дают читать. Надеются, наверное, что мы в бога уверуем да бунтовать перестанем. Вот возьмешь ее и на какой-нибудь страничке легонечко карандашиком и подчеркнешь нужные буквы. Писать, конечно, следует коротко, самое главное. А число, обозначающее страницу, передашь стуком через стенку или на прогулке. Прочитают новости, хлебным мякишем сотрут карандашные пометки, и снова библия, как библия. Понятно, в чем наша секретная переписка?
        - Понятно, — за всех сказал Валентин. — У нас тоже своя такая есть.
        - Ну, отдохнули, — поднялся Данила. — Пошли!
        Федосеича в избушке не застали. Его лодка виднелась на середине реки. Он проверял перемет.
        Пока ожидали возвращения старика, Данила рассказал ребятам самое интересное — историю побега из тюрьмы…
        …К побегу готовились Данила и еще двое политических заключенных. Уголовники решили им помочь. В свою очередь, политические должны были взять с собой одного из главарей уголовников, осужденного на вечную каторгу. Его собирались вскоре отправить в Нерчинск.
        План был сложный, и осуществление его заняло много времени. Душой побега был старик-банщик, осужденный за бродяжничество, отсидевший в разное время леи пятнадцать.
        …Однажды перед поверкой к часовому, что стоял у тюремных ворот снаружи, подбежал какой-то человек.
        - Чего смотришь! — крикнул он. — Эвон за углом двое через забор сбежали.
        Часовой вызвал караульного начальника. Еще несколько прохожих крикнуло:
        - Арестанты убежали!
        Поднялась паника. Поднятые по тревоге солдаты конвойной команды кинулись в погоню. В камерах началась поверка. Действительно, двоих уголовников не досчитались. Их нигде не оказалось. Ничего не дала и погоня. На самом же деле старый бродяга спрятал двоих под полом в бане, которая стояла в глубине двора около забора. Панику у ворот подняли дружки уголовников, которым была передана записка. «Убежавшие» же начали подкоп из бани через переулок в соседний двор. Работали посменно. Один копал, другой землю оттаскивал из подкопа. Приспособление для этого устроили — небольшой ящик на веревке. Тот, который рыл, насыпал ящик земли, дергал за веревку, другой подтаскивал, вываливал землю под полом бани, а ящик обратно отправлял по тому же сигналу.
        Три недели работали арестанты. Уже тюремный забор прошли, переулок почти миновали. Осталось прокопать еще несколько саженей. Но вышел просчет, близко к поверхности земли повели подкоп. Ехала по переулку груженая подвода, колесо у нее и провалилось Все открылось Копальщикам срок прибавили, старика-банщика розгами выпороть хотели, да политические запротестовали, пригрозили объявить голодовку. Администрация тюрьмы испугалась огласки. Порядки в тюрьме стали строже, даже передачи запретили.
        Однако мысль о побеге не покидала Данилу. Тюрьма была пересыльной. Сюда то и дело прибывали этапы, и здесь формировались партии арестантов для отправки в Сибирь. Один такой этап задержался почти на месяц. С этапниками удалось договориться. Данила, его двое товарищей и уголовник, приговоренный к вечной каторге, переменялись одеждой, фамилиями с четырьмя этапниками Те подробно рассказали Даниле и его сообщникам, откуда кто родом, все о своих родных, где и за что судились. Словом, все было предусмотрено. И вот пересыльную партию отправили. Ночью в арестантском вагоне беглецы перепилили решетки и, когда на повороте поезд немного сбавил ход, выпрыгнули из окна. Выпрыгнули благополучно, если не считать, что Данила ушиб плечо.
        Было это под Курганом, и Данила на товарном поезде вернулся в Челябинск…
        Федосеич, приплыв к избушке, искренне обрадовался гостям. Узнав, что парню нужно скрыться от полиции, старик посмотрел из-под лохматых бровей, пожевал губами немного и сказал:
        - А, ну и добро, оставайся на здоровье! Лес — он и дом, и стол, и мать родная.
        Больше о Даниле, о его дальнейшей судьбе не было сказано ни слова, но ребята были спокойны. Они знали — у Федосеича парень в полной безопасности. Даже окажись в лесу полицейские ищейки, беглец будет надежно спрятан.
        Приятели поели с Федосеичем ухи, выкупались, на косе, что напротив была, побаловались немного с лотком, несколько крупинок золота Федосеичу намыли, да и домой побежали.
        Теперь у них еще одно интересное дело прибавилось. По субботам они ходили к Федосеичу, обычно с ночевой. Даниле кое-какую провизию приносили, да вести от Степана. Из разговоров со Степаном и Данилой ребята поняли, что не за горами серьезные события.
        Сходки в лесу были теперь нередкими. На многих из них бывали и ребята. Они то сидели точно рыболовы — стерегли, чтобы сходку врасплох не застали, то залезали на высокие сосны, или, спрятавшись в густой траве, наблюдали за дорогой. Они стали надежными пикетчиками. Не было случая, чтобы хоть раз пропустили постороннего.
        Крупные революционные события происходили одно за другим.
        В конце июня вспыхнула забастовка телеграфистов-железнодорожников. По всей магистрали затормозилось движение. Жандармерия и «хозяева» города встревожились. На востоке еще не отгрохотала война, а такой крупный узел парализован. А тут еще началась стачка рабочих чаеразвесочных фабрик Кузнецова и Высоцкого.
        Вернулись из деревни Вера и Люба. Теперь четверо ребятишек (Фатьма и Валя могли быть с ними только по воскресеньям) хлопотали целые дни. Столлевские рабочие и железнодорожники организовали помощь бастующим, и ребята ходили по квартирам, разнося деньги и продукты.
        Вокруг Нины Александровны Кочиной теперь группировалась часть городской интеллигенции: учителя, служащие контор, банков телеграфисты. Они устраивали лотереи, платные любительские спектакли и концерты. Собранные деньги Нина Александровна через Елену передавала комитету большевиков для поддержки бастующих.
        Лето пролетело. Осенью из трех мальчиков в школу пошел только Николай. Аким Кошельников, правда, работал, но Валентин не настаивал на учении. Снова садиться в третий класс не хотелось: он вырос, да и другая мечта появилась — стать паровозным машинистом. Теперь он работал слесарем на текущем ремонте и между делом к паровозу присматривался.
        Степан обещал через годик устроить учеником к знакомому машинисту.
        Нашел себе заработок и Дмитрий. Ловкий, расторопный, смекалистый, он то товар из лавки по квартирам покупателей разносил, то поденно ходил по дворам хозяев побогаче: где дров наколоть, где поплотничать немного, палисадник поправить, ставню починить. Мог и за маляра средней руки сойти, словом, был, как говорится, мастером на все руки и время зря не терял. Заработок небольшой, но матери — подспорье.
        Однако не было вечера, чтобы трое приятелей не повидались со Степаном, не послушали его рассказов, от которых ума-разума набирались.
        - Да, орлы, — часто говаривал Степан, — вовремя вы родились! С наше проживете, такие ли времена наступят. Жизнь будет — малина!
        И ребята понимали, о чем говорил Антипов. Все чаще и чаще слышали они слово «революция», которое теперь, особенно в семье Кошельниковых, произносили почти без опаски.
        События нарастали.
        ГЛАВА XIV
        ШКВАЛ КРЕПНЕТ
        Полиция и жандармы притихли, в депо они теперь почти не показывались. Зато Валя часто видел, как где-нибудь за паровозом, почти открыто, собирались группы рабочих: Степан или Папулов читали им большевистские прокламации или газету, а то беседовали, отвечая на многочисленные вопросы.
        Однажды, после обеда, в цех пришла группа телеграфистов.
        Шагавший впереди молодой, высокий, сутулый, чахоточного вида человек, все время озирался по сторонам, ища кого-то. К нему подошли, бросив работу, Степан, Папулов и еще несколько деповских. И сейчас же, следом за ними, побросали работу остальные. Люди сразу почувствовали, что телеграфисты пришли неспроста.
        Валентин, конечно, тоже подбежал к собравшимся.
        Высокий телеграфист говорил. Валентин многого не слышал, но понял главное — все железные дороги России забастовали.
        Через час протяжный гудок поплыл над станцией, над поселком. Изо всех цехов выходили рабочие.
        Над толпой, как и тогда, в первый раз, витало знакомое слово: «забастовка» и рядом с ней зазвучало все громче и другое: «революция!».
        Митинг состоялся на площади перед вокзалом. Сюда пришли и столлевские рабочие, и многие жители поселка. Валентин встретился с приятелями, которые не замедлили прибежать на митинг.
        Над толпой поднялся оратор. Ребята узнали Андрея. Они много раз видели его у Степана, а не так давно провожали к Федосеичу, на свидание с Данилой.
        Андрей коротко рассказал о первой всероссийской железнодорожной забастовке.
        - Это — начало решительного боя с самодержавием, — говорил он. — Мы теперь требуем не только экономических уступок. Наша борьба политическая. Наша забастовка — удар по царизму. Это — пролог революции…
        Ему не дали продолжить. Могучее «ура» пронеслось над толпой. Люди размахивали руками, вскидывали вверх картузы. Шум и крики не стихали минут пять. Народ ликовал. Слова Андрея заставляли сотни сердец забиться учащенней.
        Когда митинг закончился и толпа двинулась, в голове колонны взвилось алое знамя. Несколько сильных голосов начали:
        Отречемся от старого мира,
        Отряхнув его прах с наших ног… —
        и тотчас песню подхватили сотни голосов, и полилась она громко и свободно, увлекая вперед, зовя к борьбе.
        Теперь ребятишки, обогнав толпу, шли в первых рядах недалеко от знаменосца и пели вместе со всеми. Они видели вокруг себя лица, полные решимости и воодушевления. Шаг рабочих был широким, твердым.
        И вдруг первые ряды остановились. Прямо на толпу шел отряд жандармов. Ближе, ближе, ближе.
        - Шашки наголо! — раздалась команда. Блеснули лезвия жандармских клинков.
        - Вперед, товарищи! — крикнул Степан, шагавший во главе колонны. Точно птица взмахнула алым крылом — качнулось знамя и поплыло прямо на обнаженные шашки жандармов. Из толпы, обгоняя знаменосца, окружая, заслоняя его, вышла группа рабочих.
        - Боевики, боевики, — зашептал Митя, и ребята узнали многих из тех, кого видели однажды в лесу на тайном сходе боевой дружины.
        - Бежим вперед! — крикнул Николай.
        - Эх, «смит» бы сейчас! — вздохнул Валентин.
        Жандармы были шагах в десяти от боевиков. Казалось, еще минута и блестящие клинки плашмя обрушатся на плечи и спины рабочих Но в этот момент на жандармов посыпался град камней, гаек, кусков железа.
        Жандармы опешили. Рабочие видели, как усатый вахмистр выхватил было револьвер, но к нему сразу подскочило несколько человек, вооруженных ломиками. Степан ударил вахмистра по руке и вышиб у того револьвер. Толпа вихрем налетела на отряд и не успели солдаты опомниться, как у большинства из них были выбиты шашки. Еще минута, и жандармы дрогнули, повернулись и побежали.
        Пока толпа отгоняла жандармов, несколько машинистов и их помощников отцепили все паровозы, стоявшие под поездами или порожняком на путях, спустили пары, слили воду и присоединились к колонне, которая теперь двигалась к заводу Столля.
        Старик, дремавший у проходной будки завода, увидев толпу, даже перекрестился. Группа железнодорожников и тех из рабочих завода, которые были на митинге, прошла в цехи, где еще остались люди. Через несколько минут и над заводом завыл протяжный гудок.
        - Вы слышите? — спросил Митя, по привычке покусывая губу. — Что он гудит?
        - А что?
        - С вам-и-и-и-и!
        - Нет, врешь, — возразил Валя: — И-иду-у-у-ут!
        Ребята засмеялись. Из ворот текла толпа и, возбужденно гудя, вливалась в колонну. Люди поздравляли друг друга, жали руки, кто-то обнимался. Рядом со знаменем железнодорожников уже рдело алое полотнище столлевцев.
        Манифестация направилась в город. Вот и механические мастерские. Они работают. Ворота закрыты, а около них бегает разъяренный хозяин, здоровенный большебородый детина.
        - Не пущу, не пущу! — вопит он, размахивая длинной полосой углового железа. Толпа замедлила движение. Все с любопытством глядели на этого озверевшего человека, который решил в одиночку бороться с огромной колонной по-боевому настроенных людей.
        - Эй, дядя, сбесишься! — крикнули из рядов. В толпе засмеялись. Посыпались шутки, кто-то пронзительно свистнул. Из первых рядов неожиданно метнулась невысокая фигурка. Растерявшийся хозяин взмахнул железиной, но, схваченный за ноги, упал, выронив свое примитивное оружие. Толпа со смехом направилась в ворота. Через несколько минут и рабочие мастерских присоединились к бастующим.
        Колонна двинулась дальше. Вот и винный склад. Тут больше работали женщины. Было ясно, что они сами к забастовщикам не смогут выйти. Ворота были заперты изнутри, а перед входом разгуливали городовые.
        - Фараоны, берегитесь! — раздалось в толпе, и она загудела, как огромный, растревоженный улей.
        - А ну, товарищи, — крикнул Степан. — дружно! Высадим ворота!
        И толпа ринулась к воротам. Откуда-то появилось бревно. Городовые отскочили в сторону.
        Кто-то затянул «Дубинушку». Кто-то кричал в такт.
        - А ну, разом, еще разом, дружно взяли! Еще взяли:
        Зеленая сама пойдет,
        Подернем, подернем, да ухнем!
        И ухнули. Ворота слетели с петель, а побледневший пристав, стоя в стороне, только нервно теребил кончики усов да комкал снятую с правой руки перчатку.
        Манифестация, растущая как снежный ком, двигалась все дальше и дальше. Вот и водокачка. Ее охраняют военные патрули. Но теперь уж и они бессильны остановить движение такой массы народа.
        Сейчас во главе колонны ребята увидели знакомое лицо Семена Захаровича. Это был руководитель, которого в городе знали, которому рабочие крепко верили и готовы были идти за ним.
        Вокруг него сгруппировались боевики. Дружина шагала впереди демонстрантов стройными рядами. Шли в ногу, точно солдаты. Это было так внушительно, что не только наряды, но даже солдатские патрули отступали.
        Забастовщики беспрепятственно остановили городскую электростанцию, чаеразвеску, почту, телеграф. Рабочие повсеместно быстро присоединялись к забастовщикам. Только часть служащих телеграфа отказалась оставить работу. Но с ними разговор был короткий. Дружинники подхватывали упрямцев под руки, выводили их на улицу, а двух, особенно упиравшихся чиновников, продолжавших сидеть за своими столами, так прямо на стульях вынесли из здания и под общий хохот толпы посадили посреди улицы.
        - Пиши, пиши, старайся! — кричали в толпе.
        - Штаны пожалей, господин чиновник!
        - Попробуй, ребята, не приклеились ли к стулу-то?
        - Отойдут к вечеру!
        Со смехом, шутками, прибаутками двинулась колонна дальше.
        Жизнь в городе замерла…
        Испуганные обыватели робко выглядывали из окон, калиток, из-за решетчатых оград палисадников. Магазины закрылись. С базара торопливо разбегались торговцы.
        А манифестация плыла и плыла, мерно качая красными знаменами, извиваясь широкими рядами, заполняя всю главную улицу.
        У моста ребята увидели Любу и Веру. Они подбежали к девочкам.
        - Пошли с нами! — крикнул Валентин.
        - А как обратно? — спросила Вера.
        - Ну, как? Проводим!
        Пятеро ребятишек шагали, взявшись за руки, и с наслаждением, во весь голос, вместе с другими пели волнующую, бодрящую Марсельезу.
        …Нам не надо златого кумира,
        Ненавистен нам царский чертог!
        На следующий день чуть свет приятели были на ногах: на ярмарочной Александровской площади должен был состояться митинг. Об этом ребятам сказал Данила. На днях он вернулся из лесу.
        - К Федосеичу больше не пойдешь? — спросил Митя брата.
        - Пока нет. Тут я нужнее. Сейчас каждый человек на счету. Нас, большевиков, пока еще не так много. А вы, — он засмеялся, — очень тихо растете.
        - Вырастем! — засмеялся и братишка.
        Прежде, чем выйти на площадь, ребята сбегали за девочками. На площади им нашлось дело. Степан дал каждому по большой пачке листовок. И, почти не скрываясь, ребята шныряли в толпе, раздавая листовки. Валя даже нарочно пробежал мимо городового, стоявшего в стороне. Вообще после неудачной для жандармов стычки с железнодорожниками полиция попритихла. Она вместе с жандармерией выжидала. Возможно, должно было подкрепление подойти.
        Ребята, бегая с листовками, присматривались к толпе. В большинстве здесь были рабочие из Никольского поселка и Колупаевки. Были незнакомые, должно быть, с чаеразвески и мельницы. То там, то здесь встречались форменные мундиры чиновников. Отдельной кучкой в стороне стояли лабазники в поддевках. Кое-где вертелись подростки-реалисты. Раза два повстречали никольцы и своих бывших врагов, колупаевских ребятишек. Но теперь ни тем, ни другим было не до драк.
        В одной кучке людей невысокий господин в пиджаке и мягкой шляпе, в пенсне, с бородкой клинышком, что-то доказывал нескольким рабочим. Валя остановился послушать.
        - Это безумие, понимаете, безрассудство, подрывать мощь родины, это измена. Правительство пойдет на уступки, наконец, царь, несомненно, дарует конституцию, будет создан парламент, — господин в шляпе горячился, размахивая руками.
        Стоявший рядом пожилой рабочий пристально смотрел, слегка прищурив глаза, на человека в шляпе и, уловив момент, спросил:
        - А он, парламент-то этот, что? — рабочему человеку жизнь хорошую устроит, а? Или моим ребятишкам хлеба даст?
        - Нельзя же так! — господин почти взвизгнул. — Нельзя все сводить к брюху.
        - А когда брюхо сводит, это можно? — по-прежнему спокойно спросил рабочий.
        Вокруг захохотали. Молодой — картуз на затылке — парень закатывался пуще всех.
        - Вот отбрил, это да! — восторгался он сквозь смех. — Чисто парикмахтер!
        - Неуместный смех, господа, глупый. Через конституцию, через парламент мы придем к удовлетворению своих экономических нужд, — не сдавался господин в шляпе.
        Валентину показался противным этот человек, и мальчик неожиданно для самого себя крикнул:
        - У, меньшевик, предатель проклятый, шкура!
        Господин опешил, а Валя, сам испугавшись своих слов, юркнул в толпу. Убегая, он услышал дружный хохот. Громче всех смеялся парень в картузе. Он повторял, очевидно, казавшуюся ему остроумной фразу:
        - Вот это да, парикмахтер, язви-те!
        Валя пробирался в толпе, раздавая последние листовки, спеша туда, вперед, где возвышалась знакомая фигура Андрея.
        Мальчик остановился в первых рядах. Митинг начался. Говорил Андрей.
        Кто-то тронул Валентина за руку. Он оглянулся. Это была Вера. Лицо ее слегка побледнело.
        - За углом казаки, — прошептала она. — На конях, с нагайками приготовились…
        - Сволочи! — прошептал мальчик. Ему стало немного жутко. Он поискал глазами Степана. Парень оказался близко. Валентин протолкался к нему.
        - Степа! Казаки там, за углом, Вера сказала.
        - Понятно! Мы ждали, — Степан подошел к одному из дружинников, шепнул что-то, тот молча кивнул головой. Валя видел, как Антипов подошел еще к нескольким. И все они молча кивали головами и пробивались сквозь толпу в задние ряды.
        Вдруг мальчик почувствовал, как толпа неожиданно шарахнулась вперед, выбросив его почти к с?мому оратору. Он даже не понял сразу, что произошло, но сейчас же услышал голос Андрея.
        - Товарищи, спокойно! Казаки только угрожают. Они не посмеют тронуть нас. Там есть, кому встретить их. Организованно пойдем сейчас на станцию.
        Это подействовало на толпу. Люди успокоились. Снова поплыли вперед знамена.
        Валентин не сдержал любопытства. Он вскочил на стол, где только что стоял Андрей, и поглядел поверх моря людских голов.
        В хвосте колонны, около последних рядов, гарцевали казаки. Горячие кони плясали на месте. Казаки, в фуражках набекрень, трясли курчавыми чубами и размахивали нагайками, не решаясь, однако, напасть. А колонна, становясь все более стройной, не спеша уходила. В последних рядах шагали боевики. Держа руки в карманах и время от времени оглядываясь, они, однако, не теряли равнения, шли плечо к плечу, как бы плотной стеной охраняя идущих впереди.
        От головы колонны, где пламенем трепетали знамена, снова и снова докатывалась песня.
        Валя, соскочив со стола, бегом догнал приятелей.
        Пришли на станцию. Казаки не отставали: за железнодорожной канавой они спешились и почти вплотную подошли к остановившейся колонне, но никто, казалось, и внимания на это не обращал. Митинг, прерванный на Ярмарочной площади, возобновился Народ удобно расположился на насыпи.
        Да и сами оренбуржцы уже без злобы, скорее с любопытством, ловили слабо долетавшие до них слова ораторов и изредка, пользуясь тем, что есаул подал команду «вольно», перекидывались словами.
        - Чешет, как по писаному, — сказал молодой рябой станичник.
        - Привык брехать, — проворчал стоявший рядом дородный, краснолицый, с большими усами казак. — Вот ужо попадет мне, начешу я ему.
        - Закурить бы, — мечтательно протянул его сосед, молоденький, с ухарским чубом…
        …В это время неожиданно вдали показался паровозный дымок, а через несколько минут стало слышно, как гудят рельсы. Толпа оглянулась. Замолчал оратор. К станции приближался пузатый, длиннотрубный паровозик, надсадно пыхтевший на небольшом подъеме. Откуда в момент всеобщей забастовки мог взяться поезд? Что он вез? Быть может, из Кургана ехали забастовавшие железнодорожники, чтобы помочь, если надо, челябинцам?
        Недоумение возросло, когда вдруг из остановившегося поезда стали выскакивать солдаты и тут же на полотне выстраиваться. Были они с винтовками, скатками на плечах. Стояли молча, замерев с ружьями у ноги. Штыки, матово поблескивая на солнце, торчали, словно редкая изгородь. Наступила напряженная тишина.
        Через несколько минут к группе офицеров, стоящих впереди строя, подошел невысокого роста, плотный, седоусый полковник. Он выслушал рапорт командира вновь прибывающего подразделения и, козырнув, направился к толпе.
        - Господа! — хриповатым басом проговорил полковник. — Предлагаю вам разойтись, иначе вынужден буду применить силу.
        Толпа молчала и не двигалась.
        - Я жду, господа! — повысив голос, повторил он.
        Валя почему-то думал, что толпа, как всегда, ответит криком и свистом. Он даже подмигнул Николаю и Дмитрию и приготовился выкинуть что-нибудь этакое позамысловатее, свистнуть разбойным посвистом, закричать, заулюлюкать. Но толпа по-прежнему молчала, и это молчание было страшнее всяких криков. В нем чувствовался накал, дошедший до предела, упорство, решимость не уступать.
        Это, должно быть, почувствовал и полковник. Он постоял несколько секунд, затем круто повернулся и сделал шаг по направлению к офицерам. Навстречу ему торопливо шагнул поручик. Не доходя до солдат, полковник как-то излишне торопливо махнул перчаткой. Послышалась команда. Нудно затрещал барабан, шеренга солдат дрогнула, ощетинилась склоненными штыками и, грузно шагая, медленно двинулась на толпу.
        Толпа стояла не двигаясь. Солдаты шли. Народ замер. И вдруг чей-то женский голос истерически закричал:
        - Запорют! А-а-а-а!
        И толпа хлынула вниз с насыпи стремительным, неудержимым потоком. Началась паника. Люди кричали, бежали что есть силы, падая и опрокидывая друг друга. Кто-то сбил с ног Механика, но мальчик проворно вскочил и побежал с насыпи, перепрыгивая через упавших.
        Однако паника прошла так же неожиданно, как и началась. Сбежав, люди остановились. А с насыпи спокойно спускались дружинники, как всегда, ровным строем. Они готовы были принять на себя удары солдатских штыков, готовы повернуться в любой момент и вступить в неравный бой. Но солдаты больше не наступали. Увидев, что народ побежал, полковник снова махнул перчаткой, раздалась команда, к солдаты остановились, приставив винтовки к ноге.
        На этот раз демонстрация была разогнана. Но не надолго. Как огонь в сухом сене, исчезая в одном месте, вспыхивает в другом — так и толпа, рассеянная у железнодорожных путей, через некоторое время собралась уже у здания железнодорожного собрания. Нужно было во что бы то ни стало выработать требования и предъявить их администрации. Андрей, Степан, Данила и еще несколько человек посовещались.
        Ребята увидели, как десятка два дружинников направились в сторону станции, а Андрей крикнул:
        - Товарищи, прерванный митинг будет продолжаться.
        Все на площадь.
        И толпа двинулась на соседнюю площадь.
        Ребята оглянулись. Казаков не видно. Их, должно быть, сдерживают дружинники.
        Но вдруг впереди раздался крик. Навстречу демонстрантам из переулка на рысях вылетел новый отряд казаков. Народ заметался. Сзади, прорвав цепь дружинников, вылетела, еще полусотня. Толпа шарахнулась и сжалась в плотный клубок. Ребят придавили. Где-то высоким, надрывным голосом вскрикнула женщина. Валентин увидел, как невдалеке от него, прямо в толпу врезался верховой. Он взмахнул нагайкой, и в воздухе пронесся крик боли. Еще мгновение, и крики послышались со всех сторон. Люди бросились в разные стороны, пытаясь проскочить мимо казаков.
        «Как хорошо, что девочки ушли», — подумал Валя к вдруг почувствовал, что на него сзади надвигается что-то, огромное. Он быстро оглянулся и отскочил. Со свистом пропела в воздухе плеть и глухо ударилась о чьи-то плечи. Валентин растерялся. Бежать? Куда? Всюду метался народ, испуганный, растерянный, отыскивая малейшую возможность вырваться из переулка.
        - Сюда, сюда, черт! — услышал Валентин и увидел, как Механик бежит мимо него к забору. Валя рванулся вслед за ним и сейчас же увидел Николая. Вот и забор, еще минута — и они все трое по ту сторону забора, во дворе незнакомого дома.
        - Ну и влипли! — произнес Митя, едва его ноги коснулись земли. Он был бледен и слегка покусывал губу.
        - Чуть не стоптал, гад! — сказал, переводя дыхание, Валя.
        - А мне съездил разок по плечу. И фуражку я потерял. — Николай по привычке крепко потер свои рыжие волосы ладонью.
        - А что там? — Дмитрий с ловкостью кошки прыгнул на забор. Остальные немедленно последовали за ним.
        Картина на площади несколько изменилась. Правда, казаки все еще гонялись за людьми. Многие демонстранты успели заскочить во дворы или, пробежав меж лошадьми, скрыться. Посреди площади чернело несколько человеческих тел, лежали сбитые с ног казачьими лошадьми. Но то, что ребята увидели в дальнем конце площади, заставило их позабыть обо всем остальном. Там стояли, окруженные казаками, Андрей, Степан, Данила и еще несколько человек. У казаков шашки были обнажены. Молодой есаул держал наготове блестящий «смит».
        - Арестовали! Уведут! — воскликнул Валентин.
        - Пропал Данила теперь! — со слезами в голосе проговорил Дмитрий, увидев среди арестованных брата.
        - Смотрите, смотрите! — закричал Николай.
        Ребята посмотрели по направлению его руки. Из переулка прямо на казаков двигалась большая группа рабочих. Это были дружинники и те, кто успел опомниться от первого испуга. Казаки заметили рабочих. Прекратив преследование одиночек, они повернули коней и галопом помчались навстречу наступавшим. Но дружинники не дрогнули. На казаков посыпался град камней. Ребята видели, как скакавшие впереди кони взвивались на дыбы. Грохнуло несколько револьверных выстрелов. Это вызвало замешательство среди казаков, не привыкших к такого рода отпору. Боевики воспользовались заминкой. Площадь огласилась громким «ура». Камни полетели с новой силой. Перепуганные кони шарахались. Ребята видели, как казак взмахнул шашкой. В ту же минуту кто-то из рабочих стремительно прыгнул вперед, обхватил казака у пояса. Не ожидавший такого нападения всадник мешком свалился на землю, а лошадь громко заржала и понеслась по площади. Еще слетело с лошадей несколько человек. Дружинники пробились уже к середине площади. Вот они пересекли ее и неожиданно атаковали конвой. Столкновение продолжалось не больше минуты. Дружинники отступили и,
рассыпавшись, бросились кто куда. Драться больше не было смысла, главное сделано. Арестованные, воспользовавшись замешательством, кинулись в разные стороны и мгновенно исчезли во дворах и переулках. Казаки растерялись. За кем гнаться: за дружинниками или арестованными? Пока они раздумывали, и те, и другие скрылись. Всадники бросились в ближайшие дворы. Тут уж и ребята не стали дожидаться. Они перебежали через двор, перемахнули еще один забор, потом еще и выскочили на соседнюю тихую улицу. Теперь они были в полной безопасности.
        Вечером Митя долго не мог заснуть. Он думал о Даниле. Если брата арестуют, пропал он тогда. За побег из тюрьмы не помилуют.
        Данила не приходил. Уже на дворе петухи пропели, а брата все не было. Мать тоже не спала. Мальчик слышал, как она вздыхала, ворочаясь на постели. На сердце у Мити становилось все тревожнее и тревожнее и, наконец, он не выдержал, уткнулся в подушку, чтобы мать не услышала, и заплакал. Слезы успокоили, и он уснул. А утром, проснувшись, увидел рядом с собой на подушке курчавую голову брата, сладко спавшего после треволнений вчерашнего дня. Мальчик встал тихонько и, сам не зная почему, осторожно, впервые в жизни поцеловал брата в высокий покатый лоб.
        Прошло несколько дней. Данила целыми сутками не бывал дома, ходил всегда с оружием. И странное дело: за последнее время Механик и его приятели столько видели оружия, что оно их перестало волновать, как прежде. И если они все-таки хотели иметь оружие, то не для бахвальства, а на случай столкновения с казаками или полицией. Но оружия ребятам, конечно, не давали.
        Однажды Данила пришел домой немного раньше обычного. Он был возбужден. Митя это почувствовал сразу. Мальчик знал — раз брат волнуется, значит, случилось что-нибудь важное. Но он не спрашивал — понимал, если тайна — нельзя выпытывать, а надо будет — тот сам скажет.
        И вот однажды, когда матери не было дома, Данила сказал:
        - Ну, товарищ Дмитрий, беги к своим, скажи, что завтра большая демонстрация. Начинаются дела. Царь с перепугу раздобрился, манифест объявил. — Он нервно потер руки и продолжал: — Обещает свободу слова, печати, собраний. Государственную думу выбирать будут. Это конституцией теперь называется. Послушал бы ты, как сегодня на собрании меньшевики да кадеты верещали. Можно подумать, что революция победила. Подачкой довольны. Готовы за куцую цареву конституцию интересы рабочего класса продать.
        Данила широко шагал по маленькой комнатке.
        - Значит, теперь свобода собраний, казаки не имеют права митинги разгонять, да? — спросил младший Губанов.
        - Вот, полюбуйтесь, — парень остановился и, точно разговаривая с кем-то третьим, показал рукой на братишку, — этот тоже уши развесил. Да разве можно волку верить, что он овец стеречь будет? Но мы не овцы, понял, не овцы!
        - Значит, драться будете?
        - А как ты думаешь? Завтра увидишь.
        Митя быстро схватил картуз и бросился из комнаты.
        - К дружкам, что ли? — вдогонку спросил Данила.
        - Ага, к ребятам!
        ГЛАВА XV
        ЦАРЕВЫ СВОБОДЫ
        Даже перевалив за половину, октябрь стоял на редкость хороший. Правда, с утра пораньше крепко подмораживало, но к полудню становилось тепло. Нудные холодные дожди прекратились, а снег еще не выпадал. Деревья сбросили последние листы, и золотисто-желтый ковер покрывал землю в палисадниках и по обочинам дорог.
        Но ребята не замечали всего этого. Они были захвачены событиями. Да и не только они.
        Теперь на улицах поселка всегда царило оживление. Вот и сегодня народ стоял кучками, возбужденно разговаривая. И у всех на устах было одно и то же слово — манифест. Человек тридцать толпилось на паперти поселковой церкви, на дверях которой был вывешен этот манифест.
        Митя с приятелями протискался вперед. Какая-то старушка, глядя на четырехугольный лист, наклеенный на дверях, всхлипывала и поминутно крестилась. Несколько женщин стояли, замерев, и благоговейно смотрели на толстого усатого лавочника, который надевал большие очки в железной оправе и откашливался, готовясь начать чтение.
        - Эй, которые там в задних рядах, скинь шапки, царский манифест читать буду, — предупредил он и начал, растягивая каждое слово:
        «…Божьей милостью, мы, Николай вторый, император и самодержавец всероссийский, царь польский, великий князь финляндский и прочая, и прочая, и прочая.
        Смуты и волнения в столицах и во многих местностях империи нашей великою и тяжкою скорбью преисполняют сердце наше…»
        Старушонка начала всхлипывать еще громче, а молодая женщина с ребенком на руках вздохнула и почему-то вытерла рот рукой.
        - Эй, земляк, плохой из тебя дьяк! — Вперед протиснулся невысокого роста мужичок в рваном пиджаке и засаленной кепке. — Не так читаешь. Слушай, народ православный! — И он высоким, звонким тенорком посыпал скороговоркой:
        «…Божьей хитростью, мы, Николай последний, кровопиец всероссийский, грабитель польский, обиратель финляндский и прочая, и прочая, и прочая…»
        Все это он проговорил быстро, но четко, ни лавочник, читавший манифест до него, ни слушатели не могли опомниться, хотя и слышали все слово в слово. А новоявленный чтец продолжал:
        «…Забастовки и революции в столицах и во многих городах империи нашей великим страхом и злостью преисполняют сердце наше…»
        - Ты это чего же? — спохватившись, рявкнул торговец. — Кощунствовать? Богохульничать? Царя-батюшку срамными словами поносить!? Ах, ты, раз… — и он размахнулся, но мужичок с изумительной ловкостью увернулся, соскочил с крыльца и крикнул:
        - Не имеешь полного права, читал: свобода слова.
        - Я тебе дам, паршивцу, свободу слова! — сбежав с крыльца, закричал торговец и ухватил мужичка за отвороты пиджака.
        Из толпы шагнул молодой парень.
        - Но, но, ты тоже не замай, — он оттолкнул торговца, — может, человек выпимши.
        - Выпимши! Все вы смутьяны, голодранцы!
        Толпа зашумела. Одни приняли сторону торговца, другие пытались заступиться за человека в рваном пиджаке. Из-за угла показался городовой.
        - Господа, что за шум? Расходитесь, расходитесь!
        - Господин городовой, — бросился к нему торговец, — этот богохульник над царским манифестом изгалялся.
        - А ну, в участок! — схватив за рукав, крикнул городовой. — Там разберут. Пожалуйте с нами, господин, — обратился он к торговцу.
        - Не трожь! — рванулся было задержанный.
        Городовой выхватил свисток. Тревожная трель огласила воздух. И сейчас же, точно из-под земли, появились два казака верхами. Народ кинулся врассыпную. Ребятишки юркнули в первые попавшиеся ворота. Не успел только убежать виновник переполоха, его держал городовой, да не тронулся с места торговец.
        Один из казаков наотмашь ударил задержанного нагайкой, тот, охнув, схватился за левое плечо. Городовой толкнул его в спину.
        - Пошли!
        Человек в пиджаке двинулся, понурив голову. За ним шагнул городовой и степенно пошел торговец. По бокам гарцевали казаки.
        Когда эта процессия скрылась за углом, к церкви снова стал стекаться народ. Вышли из своего убежища и ребята.
        - Пошли домой, — предложил Митя. — Все одно не поймешь, что тут к чему.
        Когда мальчики проходили мимо церкви, чей-то громкий голос читал на паперти:
        «…Даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов».

* * *
        У отца Степки Аршинника, поселкового лавочника Парамона Савельевича Пантелеева, собрались гости. Стол был накрыт, как на пасху. Свет большой висячей лампы отражался в десятках графинчиков, рюмок, бутылок, лафитников.
        Гостей собралось много. Хозяйка Анна Макаровна, две девки прислуги и приказчик Антип с ног сбились, подавая кушанья. Стол ломился от жареных, вареных, пареных, холодных, соленых, моченых, маринованных блюд. Парамон Савельевич не пожалел денег. Еще бы! Собрались именитые люди — отцы города. Приехал сам Аникей Сергеевич Голованов — руководитель местного союза Михаила Архангела, организатор черной сотни для борьбы с революционерами, для еврейских погромов. Это был высокий сутулый старик с седой, расчесанной надвое бородой, из-под которой виднелся орден Анны — предмет постоянной гордости Голованова.
        - Кушайте, кушайте, — поминутно повторял хозяин, — милости просим, закусите, чем бог послал.
        Анна Макаровна и Антип наполнили рюмки гостей.
        - Без тоста не того, — протянул Голованов.
        - Тост… тост… просим! — робко и разноголосо откликнулись сидевшие за столом.
        Почетный гость поднялся. Разгладил бороду, поправил, будто невзначай, орден на шее и поднял рюмку.
        - За здравие его императорского величества! — торжественно произнес он.
        - Ур-р-р-р-а! — оглушительно крикнул околоточный надзиратель.
        - Ур-р-р-а! — не очень дружно подхватили остальные.
        Выпили. Тосты следовали один за другим. Хмель развязал языки. Первое смущение прошло.
        Когда в несчетный раз наполнялись рюмки, один из прасолов, осмелев, потянулся к Голованову:
        - С манифестом-с вас, Аникей Сергеевич, со свободами-с!
        - Дурак! — стукнул кулаком по столу Голованов. — Рассуждение имеешь о вещах, в которых не смыслишь!
        Прасол поперхнулся и оторопело сел на свое место.
        От окрика Голованова все стихли. А тот продолжал так же, во весь голос:
        - Глядите на него! Со свободами поздравляет. А в них ли суть царской милости? В них ли главное, на что указуется в манифесте? Понимать надо. Батюшка, — он повернулся к священнику, — почитайте-ка наиглавнейшее… без очков не вижу.
        Священник извлек из кармана рясы сложенную вчетверо бумагу, развернул ее и, водрузив на нос очки, прочел слегка нараспев:
        «Мы, божьей милостью…»
        - Не то, это известно, читайте дальше.
        «Смуты и волнения…»
        - Фу ты, батюшка, какой же вы беспонятный. Про самое главное читайте, что каждому уразуметь надо.
        - Дозвольте, Аникей Сергеевич, — привстал со своего места околоточный, — нам господин пристав насчет главного разъясняли. — Разрешите манифест, батюшка.
        Он взял у священника манифест и, не без труда слагая слова, прочел:
        «…От волнений, ныне возникших, может явиться глубокое нестроение народное и угроза целости и единству державы нашей».
        - За сим следует… (околоточный икнул).
        …Повелев подлежащим властям принять меры к устранению прямых проявлений беспорядка, бесчинств и насилий…»
        - Вот что главное. И мы постараемся в меру сил своих, будьте благонадежны, Аникей Сергеевич.
        - Не то, не то-о! Главный, сокровенный смысл, господа, не в этом. Дай-ко сюда грамоту, сам прочту.
        Он не спеша достал из заднего кармана сюртука черепаховый футляр, вынул очки, водрузил их на переносицу И стал читать:
        «Призываем всех верных сынов России вспомнить долг свой перед родиною, помочь прекращению сей неслыханной смуты и вместе с нами напрячь все силы к восстановлению тишины и мира на родной земле».
        - Вот, милостивые государи, в чем главное. А кто, спрошу вас, верные сыны России, кто истинно русские люди? — он сделал паузу. — Мы, мм-ы с вами, милостивые государи. Это мы должны помочь прекращению сей смуты, постоять за батюшку-царя, за матушку-Россию. Ты, — он ткнул пальцем в сторону хозяина, — ты приведи всех своих молодцов. И твои люди должны быть завтра на месте, — обратился он к лысому, чернобородому лабазнику Мишукову. — Да гирьки, гирьки захватите, — он понизил голос до шепота. — Студентов поучить надо, смутьянов. Дело это богоугодное, царь к нам взывает от милости своей. Это растолковать людям нашим надо, чтобы не дрогнула рука, наказующая противников России. А вы, батюшка, причт приготовьте, хор церковный. С пением пойдем, с хоругвями, во благолепии. А ты, господин околоточный, в оба гляди, чтобы беспорядков каких не учинили смутьяне. А за труды народу не пожалею, две бочки вина выставлю.
        «Боже, царя храни… — затянул неуверенным тенорком один из гостей, и пьяные голоса нестройно запели царский гимн.

* * *
        А через несколько переулков, в небольшой избе Губановых, собрались товарищи Данилы: Степан Антипов, старик Папулов, Василий Тополев, машинист Пермской дороги, несколько рабочих с завода Столля да трое из города: с чаеразвески, с мельницы и кожевенного завода.
        На столе шумит самовар, гости пьют чай вприкуску с пиленым сахаром, и течет мерная, неторопливая беседа.
        - Радость эсеров и меньшевиков по случаю манифеста, — говорит Степан, — должна нас насторожить. Этим краснобаям может поверить кто-нибудь из рабочих, и тогда трудно будет организовать отпор черной сотне. Надо завтра на манифестацию привести как можно больше народа.
        - Наши придут все, — сказал негромко машинист. — Завтра ни один поезд не выйдет из Челябы.
        - В вас мы не сомневаемся, — дружески улыбнувшись Тополеву, сказал Степан. — Я не знаю, как готовы другие.
        - Кузнецы столлевские будут как один, — сказал Данила. — Мама, налей-ка Василию чашечку чайку, а то он сидит перед пустой и скучает, — неожиданно закончил парень.
        Анисья Григорьевна засуетилась и стала наливать чай всем, у кого были пустые чашки.
        - Пейте, пейте, гости дорогие! — проговорила она. — Заслушалась я, старая. Все вот узнать хочется, скоро ли эта катавасия кончится.
        - Скоро, тетя Анисья, скоро теперь: либо мы их, либо они нас, — проговорил Тополев, отхлебывая чай.
        - Если мы их сломаем, победит революция, и тогда начнется новая, прекрасная жизнь, — проговорил Степан, принимая из рук Анисьи Григорьевны чашку чая.
        - Ну, а если все-таки они? — робко спросила она. — Тогда конец? И не увидеть нам, значит, светлых дней?
        - Э, нет! — Степан сдвинул брови и продолжал, обращаясь к собравшимся. — Тогда снова борьба. Может быть только временное поражение. Но мы не должны допустить этого. Не должны отступать. Правда, меньшевики да эсеры могут крепко нам навредить — расколоть единство рабочих. Именно поэтому завтрашняя манифестация и является такой важной. Она должна показать нашу сплоченность. Это следует разъяснить людям.
        - Солдат много пригнали, — сказал один из городских.
        - Потому и нужен народ. Пусть посмотрят, каковы наши силы. Может, одумаются насчет солдат. Да и черную сотню это охладит немного.
        - Черносотенцы уже голову поднимают, — проговорил Данила. — Сегодня у церкви ребята, — он кивнул в сторону младшего брата, что-то строгавшего у русской печи, — видели, как лавочник сдал в полицию Евсея. Вы его знаете, голова у него на плечах не глупая. Только он напрасно вылез. Не тот народ-то собрался читать манифест. Старушки какие-то, черносотенцы. Ему бы среди рабочих так-то посмеяться — дело другое. Однако арест Евсея показывает, как наглеют черносотенцы.
        - Мы ни на минуту не обманывали себя насчет истинного смысла манифеста, — подхватил Степан. — Это, с одной стороны, попытка отвлечь от революции колеблющихся, а с другой — приказ о подавлении революционного движения. Да вот смотрите, — он вынул из кармана типографский экземпляр манифеста. — Так прямо и пишется: «Повелев принять меры», то есть приказал патронов не жалеть… Затем идет болтовня о свободах, а дальше — прямой призыв к погромам, этакое трогательное обращение к верным сынам России!
        - Теперь погромщиков полиция явно не тронет, что бы они ни творили, — сказал после паузы Папулов. — А они уж распояшутся, чувствуя безнаказанность.
        - Но мы постараемся отбить у них охоту, — проговорил молчавший до сих пор городской рабочий. — Чаеразвеска даст три пятерки в боевую дружину.
        - У нас на кожевенном готовы две пятерки.
        - Депо, конечно, даст побольше, столлевцы тоже, — проговорил Тополев. — Во всяком случае, черной сотне, воинам союза Михаила Архангела придется узнать, что такое рабочая самооборона…
        - Нам важно так расставить свои силы, чтобы, если начнется погром, мы могли остановить его как можно быстрее, — произнес Степан. — Я думаю лучше всего сделать так… — и они начали обсуждать порядок манифестации и план действий на случай погрома.
        Разошлись далеко за полночь.
        В эту ночь во многих домах Никольского поселка не спали — готовились к манифестации. Девушки кроили косынки из кумача, делали красные банты, розетки, нарукавные повязки.
        Дружинники чистили оружие.

* * *
        Наутро, чуть свет, ребята были на станции. Они видели, как кучками сходились рабочие. Вскоре над толпой взвились красные знамена. Манифестанты выстроились и двинулись к городу. Шли торжественно и не торопясь. В отличие от предыдущих выступлений на этот раз впереди шагал духовой оркестр. Могучие звуки марсельезы плыли в осеннем воздухе, сзывая все новое и новое пополнение. Ручейками стекались в эту могучую реку отдельные группы участников.
        Ребята пристроились в первых рядах сразу за большими знаменами, на которых золотом горели лозунги:
        - Долой самодержавие!
        - Да здравствует революция!
        - Да здравствует республика!
        - Да здравствует социализм!
        А вот и начало города — мрачный острог. Здесь когда-то стояли ребятишки с передачей для Данилы.
        Колонна у тюрьмы остановилась.
        - Чего это они? — Ребята увидели, как группа рабочих двинулась прямо к конвойной.
        - Смотрите-ка, в тюрьму пошли. Айда и мы! — И ребята помчались следом за рабочими.
        В дверях конвойной стоял начальник тюрьмы, рядом с ним знакомый ребятам унтер и еще несколько человек. Начальник был явно перепуган. Лицо покрыла бледность, губы слегка дрожали. Прижав к груди руки, он уверял делегацию:
        - Господа, поверьте слову офицера, в тюрьме нет ни одного политического заключенного.
        - Дайте нам ключи от камер. Мы сами проверим.
        - Но поймите, господа, без разрешения губернатора я не могу никого пустить в тюрьму. Я сегодня же запрошу Оренбург. Зайдите дня через три, господа.
        Андрей шагнул вперед.
        - Бросьте дурака валять, господин начальник! Дайте ключи или выведите во двор всех заключенных. В противном случае мы попросту ворвемся в тюрьму и проверим камеры сами. Их расположение мы знаем.
        Начальник тюрьмы беспомощно оглянулся. Казалось, он сравнивает силу народа, дожидавшегося решения, и силу конвоя, ждавшего приказания. Колебался он недолго.
        - Выведите всех из камер. Всех до единого, — сказал он унтеру. Тот поспешно повернулся и побежал.
        Делегация прошла в глубь двора. Не отстали и ребятишки, благо унтер признал в них старых знакомых и беспрепятственно пропустил.
        Из массивных дверей выходили арестанты и выстраивались в дальнем углу двора.
        Андрей, Степан и Папулов подошли к шеренге арестантов. Слышно было, как они расспрашивали стоящих в шеренге, медленно двигаясь вдоль нее. Пройдя строй, они убедились, что начальник тюрьмы не обманывал: политических заключенных не было, — незадолго до этого их отправили в Сибирь.
        Делегация пошла обратно.
        - Ишь, как свободно зашли и вышли, — пошутил кто-то негромко, — точно в родной дом.
        - Ну, дом не дом, а школа неплохая, — сказал Андрей, усмехнувшись.
        Колонна демонстрантов двинулась дальше. С музыкой и песнями шла она по улицам города…

* * *
        …Вера обедала, когда неожиданно услышала звуки оркестра. Она схватила пальто, форменную шапочку и, одевшись на ходу, выбежала на улицу.
        Через площадь с Большой улицы шла мощная колонна. Десятки алых полотнищ плыли в воздухе. Гремел оркестр. Шагали стройные ряды манифестантов. Вера стала всматриваться. Она увидела Степана, Андрея. А вот и Данила шагает со знаменем. Увидела девочка и своих друзей — неразлучную троицу: Николая, Валентина, Дмитрия.
        «Товарищи!» — хотела крикнуть Вера, но в это время оркестр грянул «Марсельезу».
        «Догоню», — решила девочка и пошагала по тротуару. Впереди ее шли двое: высокий мужчина в поддевке и другой пониже — в демисезонном пальто и старой потертой чиновничьей фуражке.
        - Поют, играют! Ррре-во-люция! — протянуло тенорком пальто.
        - Безобразие! А полицию как корова языком слизнула! — пробасила поддевка. — Этак, рвань проклятая грабить начнет, бунтовать, а ты и городового не найдешь.
        Вера невольно замедлила шаги. Ей почему-то не захотелось обгонять этих двоих.
        - Свободы захотели, — со злостью проговорил тот, что был пониже.
        - Ненадолго. Есть еще на свете истинно русские люди.
        - Смотрите, смотрите, исключительно голытьба, ни единого интеллигентного лица.
        Они помолчали.
        - Полюбуйтесь! Реалист. Вот негодяй! — воскликнул снова тот, что был в демисезонном пальто.
        - А вы замечайте, замечайте получше, Александр Агафонович. Проследим за ним, а завтра к директору. За демонстрацию ему, мерзавцу, волчий билет безо всяких, — пробасил его собеседник.
        Вера остановилась. А что, если и ее заметят? Ведь она в форменной шапочке. Надо ли рисковать? Что бы сказал Степан? — «Эх, не могла переодеться», — с досадой подумала она, но замедлила шаги и, проводив взглядом демонстрацию, уже возвращавшуюся в сторону станции, отправилась домой.
        …Прошло немного времени. Вера учила уроки. Вдруг она услышала пение, но не такое, как днем, а разухабистое. Девочка выскочила на улицу. В полумраке осеннего вечера она увидела черную массу. Прислушалась.
        Соловей, соловей, пташечка,
        Канареечка жалобно поет, —
        неслось с посвистом и гиканьем. Она поняла — идут солдаты.
        Теперь на улице было оживленно. Люди выходили из квартир, двигались группами по тротуару, переговаривались, громко приветствуя друг друга. Это были торговцы, лабазники, приказчики, нередко встречались чиновники.
        - Мы им по первое число всыплем, — грозился какой-то пьяный парень в картузе, лихо надетом набекрень, и лакированных сапогах бутылками.
        Вера прислушалась, ловила отрывки разговоров.
        Вот мимо прошла группа высоких, как на подбор, мужчин. В середине суетился выделявшийся маленьким ростом человек в поношенном зеленом пальто и старом порыжевшем котелке.
        - В Успенской церкви у иконы богородицы слеза закапала. Слеза! Знамение, господа, знамение! Еще бы…
        Группа удалилась. Шли три женщины. Одна из них — старуха в большом ковровом платке, шамкала:
        - Студенты, матушки вы мои, студенты и нехристи, значит, всему делу повинны, им христианской крови в свою мацу….
        Вере стало страшно. Что такое говорят люди? С кем собираются расправляться?
        Солдаты между тем уже прошли, тускло померцав штыками, и теперь по улице гарцевали три полусотни казаков. Цоканье копыт и лошадиное ржание наполняли воздух.
        Девочка бросилась в дом. Нина Александровна стояла у окна. Лицо ее было непривычно бледно, брови нахмурены. Чувствовалось, что она очень волнуется. Около нее стояла Дуся и тоже, не то со страхом, не то с любопытством смотрела в окно.
        - Иди ко мне, девочка, — сказала Нина Александровна. Она привлекла к себе дочь и укутала ее концом большого пухового платка. — Не выходи, Верочка, из дому.
        - Почему, мамочка?
        - Так. Кто знает, что может быть!
        - А ты видела, мамочка, манифестацию? Там и ребята были, и Степан, и Данила, все, все. Я их видела.
        - Да, родная, вот за них-то я и беспокоюсь.
        - Но они все… — девочка замялась, не зная, сказать ли матери. Решила: сказать, — вооружены.
        - Ну, милая, их оружие ничто против озверевшей толпы, за которой — полиция и армия. — Она помолчала немного. — Давайте лучше пить чай. Дуся, закройте пораньше ставни, пожалуйста. Только одну половинку у среднего окна в гостиной оставьте.
        Это тоже было новостью. Обычно закрывались все ставни, да и не так рано. Но Вера ничего не сказала, только плотнее прижалась к матери, и ей стало так тепло и хорошо. Она почувствовала, что рядом с мамой, такой милой, ласковой, такой взрослой и умной ничего не страшно.
        Чай пили в молчании. Было тихо и на улице. Тишина эта показалась зловещей…
        Время приближалось к вечеру. Чтобы не сидеть в сумерках, пораньше зажгли лампу.
        И вдруг снова, уже в третий раз, послышалось пение. На этот раз оно приближалось из-за реки, медленное, тягучее, гнусавое.
        Вера увидела, как мать вздрогнула и побледнела.
        - Дуся, потушите свет в гостиной, — сказала Нина Александровна, нервно передернув плечами. Девочка почувствовала необъяснимый страх. Сердце сжалось. Стало холодно и неуютно. Задрожал подбородок. Хотела сдержаться и не могла. Непослушные зубы начали выбивать дробь. Вслед за матерью она бросилась к окну, не закрытому ставнем.
        За окном постепенно густел октябрьский вечер. По улице текла огромная черная толпа. Зловеще пылали факелы, бросая кровавые блики на лица и фигуры. В неверном свете сумерек и факелов поблескивали церковные хоругви и оклады больших икон. Пение теперь слышалось отчетливо:
        Боже, царя храни, —
        неслись слова гимна, которые гнусавил этот нестройный огромный хор. И заунывный молитвенный напев напоминал приглушенный вой неведомого зверя, готового прыгнуть.
        И зверь прыгнул. Пение неожиданно прекратилось, и сквозь двойные рамы окна Нина Александровна и Вера услышали изуверский крик толпы:
        Бей нехристей, спасай Россию!
        Толпа метнулась на базарную площадь, где чернели силуэты лавок.
        Через несколько минут улица наполнилась грохотом и ревом — на базаре громили еврейские лавочки.
        Вера, прижавшись к матери, зарыдала. Нина Александровна дрожала. Страх, ненависть и отвращение к этим страшным людям, к погромщикам, душили ее. Она крепко обняла дочь.
        - Пойдем, Верочка, пойдем, детка, от окна. Не будем смотреть на этот ужас. Дай бог, чтобы громилы остановились только на магазинах. А то ведь, озверев, они кинутся избивать несчастных евреев. Как страдает бедный безвинный народ! — Нина Александровна вздохнула и, гладя дочь по голове, повела ее в спальню, куда не так долетал шум бушевавшего погрома.
        - Барыня, — подошла к ним Дуся, — я сбегаю, погляжу!
        Не успела Нина Александровна ничего ответить, как Дуся уже убежала.
        Шум на площади несколько утих. Погром перекинулся дальше на Уфимскую улицу, где стояло несколько еврейских магазинов.
        Дуся вскоре вернулась. Она была взволнована.
        - Что делают, что делают! Грабеж-то какой! — говорила она, всплескивая руками. — Магазины громят. Окна выбивают и тащат, тащат! Ковры, пальто, материю. Мать ты моя, пресвятая богородица! А которые прямо с телегами, и валят, и валят на них, что ни попадя. Лавочки поджигают, а то из мебели костры складывают, от огня все, как в крови.
        Она перевела дух, вытерла концом головного платка раскрасневшееся лицо и продолжала возбужденно рассказывать:
        - Аптекарь-то наш! Подлетели это, значит, к его аптеке. Двери закрыты. «Ломай!» — кричат. А он, аптекарь-то, открывает двери, выходит и говорит:
        - Господа, зачем ломать? Проходите. — А сам и двери настежь. — Только говорит, господа, у меня, известно, аптека, спирту нет, а разные отравы и в жидком виде бывают, не выпил бы кто по ошибке или не съел каких вредных пилюль, а также, извиняюсь, взрывчатые вещества имеются. Как бы кто ненароком не пострадал, а так не жалко уважаемым господам, пусть берут, что угодно.
        Проговорил это и отошел в сторону Стоит, платком лоб вытирает, ровно и не его громить пришли. Тут толпа как повалит вспять, да и подалась дальше.
        - А квартиры еврейские не громят? — с тревогой спросила Нина Александровна.
        - Квартиры пока не трогают. Не до них еще. Но с рассветом дома евреев беспременно громить начнут. Сейчас не разберешь, где христианский дом, где нехристи живут. Крестов не разглядишь.
        - Каких крестов? — спросила Вера.
        - А православные люди на ворогах кресты мелом понарисовали, чтобы значит их не трогали.
        - Никого не убили? — с тревогой спросила Нина Александровна.
        - Еще нет. Много перепуганного народа попряталось, кто где, а то все больше на поселок подаются. Старики, женщины с ребятами..
        Раздался негромкий стук в кухонную дверь. Все вздрогнули. Дуся пошла открывать. Нина Александровна и Вера стояли в дверях, и девочка заметила, как сжались у матери губы, и кровь снова отхлынула от лица.
        Вошедший остановился на пороге. Это был старик-еврей, портной. Вера знала его. Они жили по соседству. Лицо вошедшего было бледно до синевы, как у мертвеца. Черные глаза казались огромными, а длинная, кликом, борода вздрагивала, точно человек сдерживал рыдание.
        Из-за спины его выглядывало такое же белое перепуганное лицо женщины.
        - Вы простите нас, — сказал человек, стараясь сдержать дрожь, — но мы не можем… это слишком ужасно.
        - Проходите, проходите, что за извинения! — засуетилась Нина Александровна.
        - Барыня, — робко проговорила Дуся, — а если те узнают…
        - Дуся, не беспокойтесь. За все отвечаю я одна. Проходите, мой друг, — и она, подойдя к старику, взяла его за руку. — Проходите, у нас безопасно.
        За стариком вошла женщина и трое оборванных ребятишек. Лица их были не по-детски серьезны, они поминутно озирались, пугливо вздрагивая…
        - Горе нам! — произнес портной. — Смерть караулит нас.
        Это было сказано таким тоном, что Вера почувствовала: еще немного, и он заплачет, зарыдает от страха и отчаяния.
        - Мы хотели туда, в поселок, там нет погрома, — проговорил старик, — но далеко, и потом, дети, а на улицах — это… Вы извините нас…
        «Туда, на поселок», — эти слова напомнили Вере друзей, и ей стало спокойнее. «Надо быть мужественной, — подумала она. — Они придут…»

* * *
        Перед рассветом к Губановым прибежал Степан. Еще с вечера было созвано на станции собрание организации. Послали в город делегацию — требовать прекращения погрома. Делегатов казаки избили. Тогда решено было вооружить как можно больше народа, пойти к командованию гарнизона, а пока будут длиться переговоры, своими силами воспрепятствовать погрому, предотвратить массовые убийства.
        - Дмитрий, беги к Кошельниковым! — Степан коротко рассказал о том, что происходит в городе. — Пусть Елена немедленно отправляется на переселенческий пункт, подготовит там все для приема беженцев. Сегодня там лазарет может получиться, вместе с фельдшером Шаровым — вы помните его — они должны приготовить самое необходимое. Наташа пусть собирает женщин на помощь Шарову. Елена ей скажет, к кому сбегать. Передай Акиму, что ему придется ехать на подводе до тюрьмы — беженцев встречать. Лошадей достанем. Да обратно приведи с собой Валентина и Николая — побежите дружинников извещать. Словом — вы наши связные. Ясно?
        - Ясно! — Митя был уже одет и пулей вылетел из избы.
        Первые беженцы, действительно, скоро появились в поселке. Это были большей частью женщины с детьми, жены бедняков, на лачуги которых был готов обрушиться погром.
        Через час у тюрьмы, за городом, куда еще не докатился погром, беженцев уже ожидали подводы. Пожилые рабочие — Аким Кошельников, Иннокентий Осипов, отец Николая и Михайла Тропин встречали женщин-беженок. Они усаживали их на телеги, уговаривали, как умели, и отвозили на переселенческий пункт.
        Бледные заплаканные еврейки прижимали к груди перепуганных, черноглазых ребятишек. Грудные младенцы были завернуты во что попало: в рваные скатерти, шали, старые отцовские рубахи. Детишки не плакали, они только мелко-мелко дрожали и глядели на всех, как затравленные зверьки.
        В больших светлых комнатах переселенческого пункта было приготовлено все, что смогли найти рабочие и их жены. Молодые работницы готовили еду из продуктов, собранных в поселке, кипятили молоко для грудных младенцев, утешали несчастных женщин:
        - Здесь вас не тронут. В город пошла рабочая дружина. Она утихомирит погромщиков.
        …Ребята быстро собрали дружинников и молодых рабочих. Револьверов на всех не хватило. Вооружались, кто чем мог. Доставали дробовики, даже старые кремневые ружья. А у кого и тех не было, брали ломики посподручнее — все не с пустыми руками.
        Организованно, разбившись на несколько отрядов, двинулись дружинники в город. Шли быстро, боялись, что погромщики ворвутся в квартиры, начнутся убийства. Войдя в город, встретили старика и трех женщин с ребятами на руках. Еврейки были растрепаны. У старика на длинной седой бороде запеклась кровь. Увидев идущих навстречу людей, евреи в ужасе остановились. Они решили, что это с поселка тоже идут черносотенцы. Женщины молча опустились на землю, прижав к груди ребятишек. Старик закрыл лицо руками, опустил голову и застыл в позе безвыходного отчаяния и покорности судьбе.
        - Не бойтесь, мы не черносотенцы, — крикнул Данила, подбегая. — Рабочие мы, дружинники, с поселка!
        - В чем дело, отец? Что там в городе? — спросил, подходя, Степан.
        Старик поднял желтое морщинистое лицо. В его глазах застыл ужас человека, только что видевшего смерть. Он долго, пристально смотрел на рабочих, затем произнес тихо и медленно, точно разговаривал сам с собой:
        - Там умирают люди. Они убили мою дочь, громят наши лачуги, точно мы виноваты во всем. — Старик снова опустил голову и закрыл лицо руками.
        Степан послал одного из дружинников проводить евреев до подвод, ожидавших на окраине города.
        Двинулись дальше. Шли ускоренным шагом, почти бежали. Никто не проронил ни слова.
        Группы, которыми командовали Степан и Данила, пошли по Уфимской.
        - Товарищи, — предупредил Степан, — без команды не стрелять. И вообще стрелять только в самом крайнем случае и то вверх. Не расходиться, поодиночке нас могут перебить. За спиной громил — казаки и полиция. Им только повод нужен, чтобы арестовать каждого из нас.
        Уфимская улица — одна из самых прямых в городе. В этот ранний час она была как на ладони, и перед рабочими открылась жуткая картина погрома. Ребят, пришедших с дружиной в качестве связных, охватило волнение, от которого задрожали руки и перехватило дыхание.
        Огромная толпа бушевала около маленького домика. Крик, свист, вой доносились до дружинников. Громилы уже взломали дверь, вышибли окна. Когда боевики подбежали к домику, они услышали душераздирающий крик, казалось, так не мог кричать человек. Группа боевиков вбежала в дом, где уже вовсю хозяйничали громилы. Какой-то молодой парень крушил ломом столы, стулья, переплеты окон.
        - Ни с места! — крикнул Данила. Парень обернулся, поднял было тяжелый лом, но увидев револьвер, быстро метнулся к окну и выскочил на улицу. Валя вместе со Степаном вбежали в соседнюю комнату. Она была в пуху, который, точно снег, покрывал весь пол и летал в воздухе. Валялись наволочки вспоротых перин и подушек. В углу здоровенный пьяный мужик в голубой праздничной рубахе держал левой рукой за горло мальчика еврея, а огромным кулаком правой размеренно бил мальчика по лицу и голове. Делал он это спокойно, не торопясь, с каким-то наслаждением, и при каждом ударе крякал. Голова мальчика, безжизненно откидываясь назад, стукалась об стенку, лицо было залито кровью, руки, как плети, повисли вдоль тела. Подскочив к громиле, Степан ударил его рукояткой «смита» по затылку. Мужик пошатнулся, выпустил свою жертву, но устоял на ногах и, повернувшись, непонимающе и тупо глянул на Степана. Тогда Степан еще раз ударил мужика уже кулаком и, подняв револьвер, крикнул:
        - Убирайся отсюда, или… — вид оружия отрезвил мужика, и он бросился вон из комнаты.
        Валя между тем занялся мальчиком. Он вытер кровь на его лице и, сбегав за водой, облил голову. Прошло несколько секунд, и мальчик вздохнул, слегка приоткрыл один глаз (другой совсем заплыл от опухоли). В это время подоспел санитарный отряд, который организовали из работниц Елена и фельдшер Шаров. Они быстро перевязали мальчика, и дружинники, оставив одного для охраны, пошли дальше. В этом доме боевики вырвали из рук громил еще и старика, которого избивали хулиганы.
        В следующий дом бандиты еще не ворвались. Они били стекла и ломали двери, когда сюда подошли дружинники, которых было меньше, чем бандитов. Пришлось несколько раз выстрелить в воздух, чтобы разогнать убийц. Однако, едва погромщики убежали, на выстрелы тотчас же прискакало несколько казаков. Они, очевидно, были где-то поблизости. Всадники направились было к рабочим, но их решительный, боевой вид быстро охладил пыл казаков. Погарцевав немного, они поехали вдоль улицы, не обращая внимания на крики, несшиеся из еврейских домов.
        Весть о приходе рабочих быстро разнеслась по городу. Теперь, едва заметив дружинников, черносотенцы разбегались, кто куда.
        Отряды Степана и Данилы оставляли по одному человеку около всех еврейских домов, быстро продвигались по Уфимской, стремясь как можно скорее очистить улицу от погромщиков.
        Скоро Базарная площадь. У Вали тревожно ныло сердце. Он знал, что громят только еврейские квартиры, но его беспокоило, что Вера, наверное, перепугана насмерть и ждет их не дождется. И он торопил Степана.
        Дружина подходила к дому Кочиных. Осталось не больше полквартала. И вдруг они услышали крик. С Базарной площади бежала женщина с ребенком на руках. Волосы ее растрепались. Была она босиком и в одном платье. За женщиной гналась толпа. Впереди всех мчался мужик с обломком оглобли в руках. Обезумевшая женщина заскочила на крыльцо к Кочиным и скрылась за парадной дверью. Через несколько секунд на крыльцо вскочил мужик с оглоблей, но дверь оказалась запертой. Толпа, как волна прибоя, налетев на дом, откатилась, точно от скалы, но сейчас же снова кинулась на приступ, не желая упустить свою жертву. Зазвенели разбитые стекла. Мужик с размаху ударил в дверь оглоблей.
        Валя стремительно бросился вперед.
        - Стой, стой, стой! — крикнул Степан, но мальчик ничего не слышал и мчался туда, где бесчинствовала озверевшая банда. Не помня себя, вскочил на крыльцо. Теперь он был лицом к лицу со здоровенным пьяным мужиком, который, казалось, одним ударом мог убить мальчика.
        - Стой, негодяй! — крикнул запыхавшийся Валентин. — Не смей!
        - Чего? — не сразу поняв в чем дело, протянул тот. — Не замай, пащенок! — и он левой рукой отодвинул от себя мальчика.
        Валентин вдруг пригнулся и ударил мужика головой в живот. Тот охнул, выронил оглоблю, схватился было руками за живот, но тут же с размаху ударил мальчика в ухо. Валентин слетел с крыльца прямо под ноги толпе.
        Толпа не сразу поняла, в чем дело, но когда мужик крикнул: — «Бей гаденыша, бей нехристя!», — на мальчика посыпался град ударов. Кто-то пнул его, кто-то ударил палкой. В это время на толпу налетела дружина, и громилы разбежались.
        Степан и Данила бросились к Валентину. Тот лежал окровавленный, потеряв сознание, дышал прерывисто и с хрипом. Из-под расстегнувшейся курточки и разорванной рубахи виднелся огромный кровоподтек на груди.
        На крыльцо выбежала перепуганная Нина Александровна. Степан, поручив свою группу Даниле, поднял Валентина на руки и внес в дом.
        Вера, дрожа всем телом, со слезами на глазах смотрела на своего друга. Дуся бросилась на кухню за водой. Растрепанная и все еще не пришедшая в себя еврейка сидела в кресле, укачивая смуглого мальчика лет двух.
        ГЛАВА XVI
        СЧАСТЬЯ ТЕБЕ, ВАЛЕНТИН!
        Очнувшись, Валя удивленно посмотрел по сторонам. Где он? Почему в постели? Почему над ним склонилась Нина Александровна, Вера? Мальчик попытался улыбнуться им, но распухшие губы заныли. Ему вдруг очень захотелось пить и зашумело в голове. Валя тихо прошептал: — Пить!
        И почти тотчас же он почувствовал приятный освежающий холодок у распухших губ.
        - Вот и очнулся, — сказала Нина Александровна, улыбнувшись. Улыбнулась и Вера. Валя, немного повернув забинтованную голову, увидел сидевших на знакомом Верином диванчике Дмитрия и Николая.
        - Теперь тебе нужно уснуть, — сказала Нина Александровна, наклонившись над мальчиком. — Пойдемте, друзья, дадим герою отдых.
        «Герою? Это он-то герой? Что же случилось?» — Он вспомнил, как ударил головой в живот мужика с оглоблей, а дальше все терялось. «Хорош герой, — подумал он, — разукрасили меня, наверное, на всех чертей похож. Теперь Механик ворчать будет: нарушил дисциплину, кинулся… А Митька всегда прав, золотой он парень, Митька… и Никола тоже…» — мысли становились все бессвязней, и мальчик уснул.
        К вечеру Валя хотел встать, но Нина Александровна не разрешила… И действительно, чувствовал он себя плохо: болело все тело, ныли руки и ноги, голова была тяжелой. Он с большим трудом сел на кровати, чтобы поесть. Морщась от боли в разбитых губах, он выпил куриного бульону и молока. Мальчик в душе был почти доволен, что его избили. Так приятно было лежать в мягкой постели, видеть, как о тебе заботятся. Но самым приятным было, конечно, то, что около него все время хлопотала Вера. Девочка полностью вошла в роль сестры милосердия. Она ежеминутно поправляла одеяло, подушку, спрашивала каждые пять минут — удобно ли ему, не хочет ли он пить? А в перерыве между хлопотами сидела около него на стуле, сложив на коленях руки.
        Николай и Митя ночевали у Кочиных. Вместе с Верой они по очереди сидели у постели уснувшего Валентина, а днем несколько раз бегали смотреть, что делается на улице. Затихнув к ночи, погром на второй день вспыхнул снова, но к вечеру прекратился. Дружинники загнали громил за толкучку, и те разбежались по домам. На улицах появились городовые. Они для виду арестовали несколько хулиганов, тащивших узлы награбленного, и хотели под шумок арестовать кое-кого из боевиков.
        - Да наши не дали, — сказал Дмитрий. — Так и заявили: стрелять будем. Фараоны испугались, отступили.
        Однако черносотенцы не успокоились. Они, а заодно и переодетые городовые, решили напасть на Никольский поселок, разгромить рабочих. Но их встретили железнодорожники и дружинники с завода «Столль и К°», а также помогавшие им солдаты военно-санитарного поезда. После короткой стычки нападавшие отступили.
        Узнав об этом, Валентин расстроился. Какое событие прозевал, вооруженное столкновение! Эх! Да и друзья просидели около него, нянчиться пришлось. Не будь этого, они бы обязательно участвовали в разгроме черносотенцев и полиции.
        Но мальчик недолго оставался в постели. Через три дня фельдшер Шаров снял с него бинты. От побоев остались только синяки на лице и теле, и он вместе с ребятами стал ходить в сторожевую охрану. Вся боевая дружина была разбита на десятки, каждый из которых дежурил раз в пять дней. Да иначе и нельзя было: черная сотня пыталась несколько раз напасть на поселок. Однажды ночью вспыхнул пожар. Охрана заметила несколько человек, побежавших от крайнего дома поселка. Один из них, задержанный дружинниками, оказался торговцем — лотошником из Заречья. Поколотив поджигателя, дружинники опустили его. Сдавать в полицию не имело смысла: ворон ворону глаз не выклюет. Да и пожар не нанес большого ущерба, он был потушен в самом начале. Патрули, однако, усилили внимание. Особенно охранялась теперь дорога из города.
        Однажды ночью ребят разбудила стрельба. Быстро одевшись, они кинулись по направлению к городу. Стрельба не прекращалась. Из домов выскакивали дружинники. Наспех застегивая тужурки, они бежали, надевая патронташи, на ходу проверяя револьверы, заряжая дробовики и берданы.
        Когда ребята прибежали к переселенческому пункту, перестрелка была в полном разгаре. Мальчиков заметили сразу же. Им дали несколько коробок патронов. «Несите в цепь! — крикнул Шаров, — да осторожнее, а то опять перевязывать придется».
        Ребята, схватив патроны, поползли туда, где за невысокой насыпью залегла цепочка дружинников. Иногда ребята слышали, как над их головами свистели пули и тогда еще плотнее прижимались к земле. Вот и цепочка. Дружинники довольны — патроны были на исходе.
        - Ползи, мальцы, еще, — сказал пожилой рабочий, стрелявший из револьвера. — У нас с собой запас небогатый был, а их, чертей, вон сколько наседает.
        - А кто там? — спросил Митя.
        - Черная сотня и казаки.
        Работы ребятам хватило на всю ночь. Несколько раз они бегали на другой конец поселка, приносили оттуда патроны. Один раз Степан послал их к себе на квартиру, где у него был спрятан ящик с фитильными бомбами.
        Несмотря на участие казаков, которых, правда, было всего десятка два, нападающие не могли добиться успеха. У боевиков была удобная позиция: они стреляли из-за насыпи переселенческой железнодорожной ветки, из-за забора, с чердаков бараков. Дорога из города хорошо простреливалась из-за деревьев. По лесу казаки атаковать в конном строю не могли, а пеших дружинники легко обратили в бегство парой фитильных бомб. Помогали рабочим и революционно настроенные солдаты из команды санитарного поезда.
        Едва стало светать, казаки и черная сотня отступили.

* * *
        Шло время. Зима полностью вступила в свои права. Ни черносотенцы, ни казаки не повторяли попыток напасть на поселок. Жандармерия и полиция выжидали. Они исподтишка производили аресты в городе, расстраивая ряды большевиков. Об открытом выступлении больше и думать не приходилось. Город был наводнен казаками и солдатами.
        На железной дороге рабочие все еще удерживали свои позиции. Работали только по 8 часов в день — это было введено по требованию стачечного комитета. Уволенный по решению того же комитета мастер Врублевский был неизвестно где.
        Но вот слухи, один другого тревожнее, поползли по поселку. В Москве было подавлено восстание. Из Питера выехал карательный отряд.
        Однажды, придя на работу, Валентин не застал ни Степана, ни Папулова.
        «Арестовали, наверное», — подумал мальчик и побежал на квартиру к Антипову. Но Степан был дома. Он рвал какие-то бумаги и укладывал свои вещи в небольшой солдатский сундучок.
        - Ты чего это? — изумленно спросил мальчик, останавливаясь на пороге.
        - Уезжаю, брат. Пока… Комитет велел скрываться. Через несколько дней, друг Валентин, может быть поздно, — он подошел к мальчику, обнял за плечи и сел вместе с ним на жесткую постель.
        - Такие вот дела, Кошельников! Расстаемся мы с тобой и, может, надолго. Я перестану быть Степаном Антиповым. Придется менять не только фамилию и имя, но и жизнь. Партия оставляет на подпольной работе. Впереди ждут аресты, тюрьмы, ссылка. Но все это кончится. Нынешний урок не пройдет даром. Рабочие победят, брат, обязательно победят. Вот почему сейчас никак нельзя падать духом или смиряться. Надо только стать осторожнее. И вам надо беречься. Однако не теряйте связи с Еленой. Данила уже ушел. Когда-нибудь вы о нем услышите. Елену мало кто знает как члена организации. Пока с полгода, с год она не будет вести работу, а там посмотрим. А вы, — он повернул голову мальчика к себе и пристально посмотрел тому в глаза, — подрастете, и тогда вам прямой путь в большевики. Так что ли, Валентин?
        Валентин молча кивнул головой. От волнения он не мог говорить — боялся разреветься, что уж никак не к лицу да еще в такую минуту.
        - Вы, ребята, — после паузы медленно проговорил Степан, — хорошо жить будете. На вашу долю большое счастье выпадет — строить новую жизнь. А мы… если в каторге не погибнем, тоже еще поработаем. Ну ладно, — он быстро встал. — Время бежит. Пора! Сейчас я с товарным в Пермь, а оттуда — куда скажут. Передай всем нашим деповским почтение, скажи, мол, Степан Антипов на родину в деревню уехал. Николаю с Дмитрием можешь правду сказать, ребятам верю, — он помолчал немного, — и девочкам тоже.
        Парень замолчал. Они снова присели. Потом Степан встал, надел полушубок, подошел к Валентину, обнял его, поцеловал крепко и быстро, не оглядываясь, вышел. Мальчик остался один посреди комнаты, глядя перед собой пустым, невидящим взглядом, оглушенный неожиданной разлукой. Потом вышел из избы и побрел медленно за поселок, в зимнее поле. Шагал без мыслей и дум, пока не устали ноги. Тогда он присел на какой-то пенек и сидел так, застыв неподвижно, смотря прямо перед собой. И только почувствовав, что сильно промерз и коченеют ноги, встал и, не разбирая дороги, пошел домой.

* * *
        Потянулись однообразные дни. Валя ходил в депо неохотно, работал без интереса.
        Все постепенно вернулось к прежнему, опостылевшему и ненавистному. На станции вновь появились жандармы и стали частенько захаживать в депо. Рабочие хмурились, но молчали. Вскоре пронесся слух, что арестованы делегаты, выбранные во время забастовки.
        Однажды, рано утром, едва Валентин начал работать, он неожиданно услышал:
        - Кошельников, в контору!
        Валя удивился. Однако пошел. В конторе его ожидала ошеломляющая неожиданность. Рядом с начальником станции, тем самым, которому фуражку на нос нахлобучили, сидел мастер Врублевский. У мальчика сердце упало.
        - А, Кошельников, — делая ударение на последнем «о», проговорил мастер. — Это тот самый, пан начальник. Социалист. Он телефон отрезал, он с бунтовщиками якшался. Мне такой не нужен, пан начальник. Это негодный мальчишка.
        Валентин похолодел: «Неужели выгонят совсем? Может, только переведут куда? А то как же без работы-то? Отцу одному трудно».
        А Врублевский продолжал, распаляясь:
        - Не можно, пан начальник, такого паршивца держать на государственной железной дороге.
        - Вы слышали, Кошельников? Можете идти. Вы нам больше не нужны. За расчетом зайдете завтра, но должен вас предупредить, что вам ничего не причитается, дорога удерживает с вас стоимость телефонной проводки. Идите!
        Валентин не сказал ни слова. Он знал — их не убедишь, а тем более не разжалобишь. Да и не станет он унижаться, милости просить. И он повернулся, чтобы уйти.
        - Да, послушайте! — остановил его начальник станции. — Хочу вас предупредить. Ваше имя занесено в списки неблагонадежных рабочих. Такую же можете получить и справку. Так что не трудитесь искать работу. О вас знают. Благодарите бога, что вы несовершеннолетний, иначе были бы сданы под надзор полиции. И помните, молодой человек, ваше будущее — тюрьма, если не виселица!
        Валентин нигде не мог найти работы. Была безработица, и уж если брали подростков, то, конечно, не таких, как Валентин Кошельников, чье имя значилось в черном списке.
        Да и Акима едва не выгнали… Старику пришлось очень долго униженно кланяться и просить начальника станции. Его оставили, однако заявили, что такой сын, как Валентин, может доставить только одни неприятности, и если администрация узнает, что в семье Акима Кошельникова, рабочего казенной дороги, будет хоть один неблаговидный поступок, он, Аким, не сможет оставаться на государственной службе. Все это было сказано таким тоном, что старику пришлось буквально отречься от сынишки.
        - Он у меня, ваше благородие, ослушник. Мы с матерью воспитывали его в вере и почтении к старшим, а он… — старик притворно вздохнул и продолжал: — не извольте беспокоиться, ваше благородие, я мальчишку куда-нибудь отправлю.
        И, действительно, Аким решил, что сыну нужно уехать. Елена теперь почти не имела работы, она только кое-как могла прокормить себя, Наташа еще была маленькой, и лишний рот в семье — непосильное бремя.
        Валя опечалился. Ему не хотелось расставаться с друзьями. Мать плакала украдкой, собирая сыну чиненную-перечиненную одежду. Наташа смотрела на брата печальными глазами, полными тоски и жалости, а Аким ночами не спал, ворочаясь с боку на бок. Отправить мальчика решили в Златоуст к дальнему родственнику. Там не устроится — куда-нибудь в деревню в подпаски весной пойдет. Приятели Валентина повесили носы.
        В последнее перед разлукой воскресенье Николай и Дмитрий пришли к Валентину с коньками. Тот удивленно посмотрел на друзей.
        - На последях, — тряхнул «снегурочками» Механик.
        - И то! Не придется может… А за девочками зайдем? — оживившись, спросил Валя.
        - Само собой.
        Мальчики побежали. Мороз слегка пощипывал лица.
        Порывами налетал ветер…
        - А давно мы не бегали на каток, — проговорил молчавший до сих пор Николай. Он был задумчив, но старался скрыть свою грусть.
        - Вы-то походите, а я… — Валентин глубоко вздохнул.
        - А в Златоусте катка не будет, что ли? — Митя сделал попытку утешить приятеля. — Да, чай, не навсегда уезжаешь. Ну, полгода, год.
        Мальчики замолчали. Слова друга плохо утешили Валентина. Он как-то не задумывался, надолго ли уезжает, а тут представил себе: год не видеть друзей, не видеть девочек.
        Вот и знакомый дом. Дуся, как всегда, хлопочет у плиты.
        - Ровно сговорились, — улыбнулась она. — А у Веры с утра и Фатьма, и Люба.
        Вера, очевидно, услышав разговор, выбежала в кухню.
        - Вот хорошо, что пришли, вот молодцы! — говорила она, пожимая ребятам руки. А в дверях уже ждали друзей улыбающиеся Фатьма и Люба.
        Друзья не виделись давно, с тех пор, как Валя лежал у Кочиных. После долгой разлуки завязался оживленный разговор, многое хотелось рассказать друг другу, и Валентин забыл даже, что ему скоро уезжать. Вспомнил об этом первый Николай.
        - А знаете, девочки, — сказал он, — Валентин наш скоро уезжает.
        - Как? Куда? Зачем? — спросили в один голос подруги.
        - В Златоуст. — Валентин вздохнул. — С работы меня выгнали, как неблагонадежного. Здесь оставаться больше нельзя.
        - Надолго? — Вера пыталась, но не смогла скрыть того, что она расстроена, ее выдал невольно дрогнувший голос.
        - На полгода, на год, — не очень уверенно сказал Митя.
        - Кто его знает. Может, и дольше, а то… и совсем, — Валентин безнадежно махнул рукой.
        Все замолчали, подавленные. Не хотелось верить, что придется расставаться.
        - Знаете что, ребята, — вдруг сказал Валентин. — Мне Степан сказал, что скоро другое время настанет и что головы вешать нельзя. Ведь и Степан, и Данила, и Андрей тоже уехали, но они продолжают свое дело. И это, — он сделал ударение на слове «это», — обязательно будет, свершится! — Все поняли, что он имел в виду. И сразу у всех поднялось настроение.
        - Точно! — поддержал приятеля Механик. — Я с Данилой говорил. А мы, — он понизил голос и все придвинулись поближе, — а мы никогда не должны забывать про «это», никогда. Может, через год, два, ну пусть через три, мы снова понадобимся организации. И тогда работа будет посерьезнее.
        - Правильно, — сказала Люба. — Но теперь надо, чтобы никто нас и заподозрить ни в чем не мог.
        - Вот именно! — сказал Валентин. — Об этом мне и говорил Степан. Когда нужно будет, нам скажут. Организация не забудет о нас. Эх, жалко, меня не будет с вами!
        - Ну вот еще! — Николай погладил бобрик волос. — Приезжать-то домой будешь. Тут на товарном пустяк.
        - И писать нам будешь, верно? — спросила Вера.
        - Ну еще бы!
        - Вот классная дама узнает, — полушутя, полусерьезно проговорила Люба, — будут нам письма, да еще от мальчиков.
        - А мы будем так…
        И они стали уславливаться, как будут переписываться. За разговорами незаметно пролетело время. На каток не пошли.
        Домой Валя вернулся успокоенный, примиренный с неизбежной разлукой. Его утешала мысль, что они будут переписываться, а летом он обязательно, хоть ненадолго, приедет домой, и тогда они увидятся…
        …Ехать Валентин должен был товаро-пассажирским поездом со знакомым обер-кондуктором.
        Провожать мальчика пришли пятеро друзей, Наташа и мать. Все молчали. Объявили посадку. Подошел кондуктор.
        - Ну, малец, — сказал он, — пора!
        Мать обняла Валю, крепко прижала его к груди и не могла сказать ни слова. Крупные, частые слезы катились по ее щекам. Заплакала и Наташа. Валентин молча пожал руки приятелям, стараясь не глядеть на них, боясь тоже расплакаться. У Веры на глазах стояли слезы, и голос девочки дрожал, когда она произнесла негромко:
        - Прощай, Валя!
        Раздался свисток обера, и мальчик вскочил в вагон.
        Он стоял в тамбуре до тех пор, пока фигуры матери, сестренки и друзей не скрылись с глаз. Тогда, взяв с полу узелок, мальчик побрел в вагон.
        - Вон багажная полка свободна, — сказал, подходя, обер-кондуктор, — полезай.
        Валя забрался на самую верхнюю полку, лег лицом вниз и тут только по-настоящему почувствовал, что он едет в новую, неизвестную жизнь, надолго, может быть, на много лет, покидая свою семью, родной поселок, друзей. И, может быть, никогда в жизни больше не увидит Веру.
        Слезы душили мальчика. Он крепился, что было сил, но казалось, еще секунда, и он разревется, как маленький.
        - Не падай духом, товарищ Кошельников, — негромко сказал кто-то рядом.
        Валя быстро приподнял голову. У окна, отвернув от мальчика лицо, стоял мужчина.
        - Спокойнее, Кошельников, спокойнее. Не называй меня по имени. Лежи и слушай.
        Человек на секунду повернул к мальчику свое лицо, и в слабом свете свечи, горевшей в фонаре над дверью, Валентин узнал товарища Андрея.
        - Организация не забыла о тебе, — продолжал Андрей тихо, но внятно. — Запомни златоустовский адрес. — Он несколько раз повторил название улицы, номер дома, описал его приметы. — Спросишь Николая Филипповича Виноградова. Жить советую у него. Это человек хороший, наш человек. Ты у них как родной будешь. — Он помолчал, отошел от окна, посмотрел вдоль полупустого вагона, вернулся на свое место и продолжал: — Что бы ни было, знай твердо: революция не разгромлена. Партия не погибла. Она крепка, она непобедима. Верь и знай, вас, подростков, мы не забудем. От Виноградова со временем услышишь о Степане. Он подаст весточку. Ну, мне пора, я схожу на этом разъезде.
        И он исчез так же незаметно, как появился.
        Валентин как-то сразу успокоился, перестал себя чувствовать одиноким.
        Поезд тащился медленно, подолгу задерживаясь на станции. Особенно долго стояли на глухом разъезде: должен был пройти экстренный поезд — это в Челябинск направлялась карательная экспедиция генерала Меллера-Закомельского.
        notes
        Примечания
        1
        Кичиги — три звезды в созвездии Ориона.
        2
        Приседание, поклон.