Деревянный хлеб Альберт Анатольевич Иванов
        Повесть посвящена послевоенным годам, взрослению подростков в это трудное время, когда перед ними со всей остротой встали вопросы морального выбора.
        «Следователь спросил:
        - Вы понимаете, что чуть не убили его?.. Вы знали его раньше?
        Он не сразу ответил:
        - Давняя история… Это началось в тысяча девятьсот сорок седьмом году…»
        Альберт Иванов
        Деревянный хлеб
        Повесть
        Пять ослепительных минут он жил, как безумный, сразу в двух мирах. Неразделимо и безнадежно смешались в нем двенадцатилетний мальчик и тридцатидвухлетний мужчина.
    Ф. Скотт Фицджеральд.
    «Три часа между самолетами»
        Следователь спросил:
        - Вы понимаете, что чуть не убили его?.. Вы знали его раньше?
        Он не сразу ответил:
        - Давняя история… Это началось в тысяча девятьсот сорок седьмом году…
        Где они жили
        Город стоит у реки, на высоких овражистых холмах. По холмам взбираются домики. Над домиками торчат остовы колоколен и соборов Митрофановского и Алексеевского монастырей, огрызки заводских труб, похожие на минареты, и развалины бетонного элеватора: своей махиной они придавили все вокруг, даже дом Саньки. А выше города — только серое, голубое или белое небо и желтое солнце, когда оно есть.
        Санька с мамой и бабушкой жили на горе, в кирпичном доме. Он был очень большой — четырехэтажный, еще дореволюционной постройки. Высоченные потолки да еще крутая крыша. Такие большие дома обычно называют зданиями. Но жильцы назвали казармой.
        В казарме обитал кто попало: кто туда попал — если точнее. И рабочие, и служащие, и продавцы, и даже один случайный сапожник, почти что миллионер.
        Дом был бесконечный — в триста двадцать два Санькиных шага.
        Вечером, при свете единственной лампочки, концы узкого коридора скрывались в космической тьме. Страшно идти вечером в уборную — надо строго держаться середины коридора: у ста дверей, слева и справа по пути, стоят вверх дном звонкие мусорные ведра. Заденешь — не оберешься грохоту!
        Только один человек, пожалуй, не боялся ходить в темноте по коридору — сапожник. Когда он веселым возвращался домой, каждое ведро салютовало его приходу, и он с колокольным звоном шествовал к своей комнатухе.
        Лампочки в уборной не было, и Санька отрывал от обитой толем двери клочок смолья на факел. Толь ярко вспыхивал и чадил. Пламя шевелил ветер, вползая сквозняком через пролом от снаряда. Стены были необыкновенной толщины, и сапожник утверждал, что даже не проснулся при прямом попадании снаряда в казарму. «Укус клопа сквозь ватное одеяло, — говорил он. — Не дом — дот!»
        Отца у Саньки не было. Отец погиб на фронте, когда Саньке только исполнилось пять лет. Но мама и бабушка столько о нем рассказывали, что Саньке казалось: он даже помнит, как отец, отмечая институтский диплом, на радостях заснул в шкафу. Хотел сделать гостям сюрприз — пусть поищут. Его с трудом нашли утром. Это случилось в 1933-м, а Санька родился в 1936 году.
        Мама работала в библиотеке, а бабушка трудилась дома. Она каждый день мыла общую кухню, величиной с маленькое футбольное поле, весь бесконечный коридор и шесть ступенек лестницы до подъезда. Все хозяева на их первом этаже платили ей в день за труды по пятнадцать копеек. 15 копеек х 100 = 15 рублей, по-сегодняшнему — рубль пятьдесят. А в месяц значит, выходило 15 рублей х 30 = 450 рублей. Мама получала на две с половиной сотни больше, но она работала весь день, а бабушка управлялась часа за четыре. Да еще исправно приходила небольшая пенсия за отца — жить можно.
        Бабушка иногда уговаривала маму выйти замуж: «У тебя столько знакомых, Нина. К тебе ведь мужики ходят в библиотеку, ты как на бугре».
        Мама ничего не отвечала.
        Бабушка начинала ворчать, но видно было, что она довольна. Больше всего на свете бабушка, наверно, боялась, что мама вдруг выйдет замуж и она останется одна.
        Она была старшая, и Санька с мамой должны были ее слушаться. Когда бабушка хотела настоять на своем, она всегда смотрела на портрет Санькиного отца, и получалось так, что будто бы они это решили с ним вдвоем. Ведь он же был ее сыном.
        Ребят в доме жило множество: одних пацанов человек сто. Поэтому мальчишки других, не таких больших домов с ними не связывались. Против целой армии не попрешь!..
        Но объединялись ребята только в особых случаях. Разбили однажды пацаны соседнего барака одно из двух окон в коридоре казармы — с ног сдувает! — так им в бараке все стекла расколотили. Потом взрослые обоих домов передрались. Да и начали пороть своих сыновей. Почти из-за каждой двери рев несся, дом зычно вопил ста глотками, шлепанье ремней сливалось в какой-то барабанный гул — люди на улице останавливались. Саньку тогда пороть не стали, но бабушка сказала: «Ты тоже ори, от соседей неудобно…»
        А обычно армия ребят делилась на свои группки, компании друзей-одногодков. Ну конечно, в компанию мог затесаться кто-нибудь на год младше или старше, но не больше. Пятнадцатилетние считали тринадцатилетних молокососами, а те — одиннадцатилетних, а они — десятилетних — и так вплоть до самых что ни на есть грудных детей.
        Его друзья
        У Саньки был только один друг в доме — Витька Коршунов, по прозвищу Коршун. В этом году он перешел в пятый класс и имел свидетельство об окончании начальной школы, отпечатанное на хрустящей денежной бумаге с разводами. Его семья недавно вернулась из Польши, где отец, пока не демобилизовали, служил в саперных войсках. Там Витька учился в специальной русской школе, сначала в самой Варшаве.
        «В Праге еще ничего, — говорил он. — А вся Варшава разрушена похлеще нашего!» Их-то город был разрушен почти полностью. «В какой еще Праге? — смеялись ребята. — Прага в Чехословакии!» — «Неучи географические, — усмехался Коршун. — Это другая Прага, Варшавский пригород. По-ихнему, предместье. У поляков город называется «място», вроде нашего «место». Дошло? Дзенькуе бардзо, панове, — и важно переводил: — Большое спасибо, товарищи».
        Коршун был известен всем пацанам своим обгорелым пузом. Кожа на животе у него коричневая, сморщенная. Такую кожу ребята видели в бане у бывших танкистов.
        «Немцы много мин в Варшаве оставили, — рассказывал Витька. — Мы их с саперами разряжали. И я раскопал заряженный огнемет, сбоку проволочка, заденешь — как полыхнет горючей смесью на двадцать метров — одни угольки! Я проволочку перерезал, а вторую, дурак, не заметил! Вот и задело слегка».
        «Врешь?!» — изумлялись ребята.
        «Я же не говорю, что мне за это медаль дали, — усмехался Витька. — Не дали мне медаль, не дали. А говорите, вру…»
        Но Саньке по секрету рассказал, что и почему. Русские мальчишки там делали взрыв-пакеты: насыплют пороху в газету, сомнут в шар, гвоздем дырку провертят, туда кусочек фосфора от зенитного патрона — и кидай. Как ахнет! И дыму!..
        А учитель однажды их заметил, Витька сдуру и сунул взрыв-пакет за пазуху… Еле его потом загасили. «Думал, в клочья меня разнесет, — странно хвалился он. — Обошлось. Заряд слабый. В другой раз помощней сделаю!»
        Второй Санькин друг, Юрка Куницынский, жил во дворе Алексеевского монастыря. «В склепе феодала», — как любил говорить книголюб Юрка. В самой настоящей «усыпальнице действительного тайного советника князя Н.Б. Григорьева». Там еще внятные следы от бронзовых букв остались. Семейство у этого князя было большое. Юркин отец, инвалид, когда пришел c фронта, два дня надгробные памятники выкорчевывал. Оставил только мраморного ангела в углу, с бронзовой надписью на плите постамента: «Спи спокойно». Раньше Юрка с мамой ютились в землянке, а отец забрал их и переселился в княжеский склеп, соорудил печку, сколотил топчаны, а стены и пол наглухо закрыл дощатыми щитами, кругом же сплошной мрамор. «Холодина, как в могиле! — ругался отец-столяр. — Зато на нас не капает».
        В этом году, как и Сенька, Юрка перешел в четвертый класс. Он был круглым отличником. «Главное — знанья, — говорил он. — Я вот уже «Трех мушкетеров» прочитал, а их, слышал, в институте учат!..»
        Юрка был помешан на книгах, даже в кино почти не ходил, деньги на них собирал. У него на полке уже четырнадцать книг: «Избранное» Г.Уэллса (очень интересная), «Зверобой» Ф.Купера (очень интересная), «Черная Индия» Жюля Верна (очень интересная), «Человек-амфибия» А.Беляева (очень интересная), «Гамлет» В.Шекспира (неинтересная), «Дети подземелья» В.Короленко («Это про меня», — говорил Юрка), «Робинзон Крузо» Д.Дефо (самая интересная) и еще какие-то совсем неинтересные… А «Трех мушкетеров» дал им почитать на одни сутки четырнадцатилетний «кровопивец» Колька Пожарин, тоже с первого этажа казармы. Дал на сутки за три рубля. Деньги Юрка, Санька и Витька собрали вместе и читали по очереди. Весь день. Санька и Витька не дошли до конца, а Юрка успел: ему книга еще и на ночь по жребию вышла. У Санькиной мамы в библиотеке были сотни книг, но этой… Там вообще одни скучные взрослые книги. А уж Александр Дюма и не снился. Редкость!
        У Саньки дома тоже было много книг: двадцать шесть и брошюры. Но это мамины книги, научные, а хороших только три: «Таинственный остров» Жюля Верна в трех томах (очень, очень интересная).
        На книжках Санька с Юркой и подружился, а потом подружил и Витьку с Юркой. Услышав фамилию Куницынский, Коршун с уважением сказал:
        - Польская. Может, ты поляк?
        - Нет, я русский, — обиделся Юрка и на всякий случай добавил: — Чистокровный.
        - Чистокровными только лошади бывают и псы, — заметил Витька. — Верно, родом из поляков, но только об этом не знаешь.
        - И отец не знает? — вспылил Юрка.
        - И отец, — настаивал Витька. — Из глубины веков пришло… А ты не злись, поляки тоже с фрицами здорово воевали. С саблей против танков!
        Подружились с Юркой на книжках и из-за них же чуть не поссорились. Нехорошо вышло.
        Стоял тогда Санька на обжигающем куске льда среди других таких же мучеников. Он стискивал зубы, кривясь, и старался не поднимать пальцы ног, потому что болельщики ложились на землю и пристально следили: нет ли зазора между подошвами и льдом, вдруг кто-то жилит, держась только на пятках.
        Возле базара в длинном приземистом доме размещалась артель инвалидов, которая делала, кажется, ячменную брагу. С огороженного двора всегда тянуло резким запахом брожения. Сквозь щели в заборе был виден цементный бассейн, заполненный жомом — густой коричневой кашей отходов. Она дышала и пузырилась. Пригородные совхозы присылали сюда телеги с огромными железными корытами за жомом для свиней. А еще сюда постоянно приходила летом полуторка городского холодильника с увесистыми ледяными глыбами: отжатый из распаренного ячменя сок необходимо охлаждать. После разгрузки машин у ворот оставались небольшие, истекающие прохладой куски льда. Пацаны становились на них босиком: кто дольше всех простоит, тот победитель — самый стойкий, самый выносливый. Так, казалось бы, из ничего и возникали послевоенные игры мальчишек.
        Стоял вот так, терпел Санька как на раскаленной сковородке.
        Один соперник не выдержал, сошел. Затем — другой.
        Над ними смеются. Они что-то доказывают. Кто-то, оправдываясь, показывает всем царапинку на подошве.
        Сверху припекает солнце, снизу — лед. Нет, не выдержать, никак больше не выдержать. Не победить Саньке еще трех очумело застывших напротив мальчишек. Летом все пацаны ходили босиком, а эти, наверно, и зимой босые шлялись! Если б сейчас был конец каникул, а не начало, он бы им доказал — к осени подошвы становятся задубелыми, твердыми, как дерево. Жаль, правда, что не у него одного. Сколько ж можно терпеть! Досчитаю до пяти — и все! Один, два, три…
        Тут, к счастью, и появились из-за угла Юрка и Витька, машут ему: скорей сюда!
        Санька как бы нехотя сошел со льда, не ощутив земли, а лишь чувствуя, как, покалывая, слабеет пожар в ногах. Он заковылял к друзьям, оглядываясь на болельщиков и разводя руками — ничего, мол, не поделаешь, срочные дела.
        Дела и впрямь оказались срочными. Он даже про ноги забыл. Друзья сообщили, что какой-то пацан с ходу продаст «Избранное» Уэллса: «Война миров», «Человек-невидимка» и фантастические рассказы.
        - Как у тебя? — обрадовался Санька, взглянув на Юрку. У того ведь была такая же книга, и он ему страшно завидовал.
        - Ага. Только подержанная.
        - За сколько?
        - За ту же цену, — как-то озабоченно ответил Юрка.
        Санька сразу помчался к матери на работу и выклянчил деньги. Не то чтобы она не одобряла его собирательство книг, а по-своему разумно считала: зачем тратиться, когда в его распоряжении целая библиотека, где она работает. Но ведь хорошая книжка — не чужая, а своя! — вызывает особое чувство: ее можно в любой момент перечитывать, листать, любоваться — и просто знать, что она постоянно стоит на полочке этажерки. Даже ночью всегда при тебе. Да и в библиотеке книги нудные.
        Мать отругала его за то, что он пришел босым. Еще подумают: ему надеть нечего, а дома новые сандалии давно стоят. Но ведь было уже тепло и все мальчишки так ходили. Не в кино же он заявился: туда без сандалий нельзя — ноги отдавить могут.
        Ребята поджидали его на улице у входа в библиотеку.
        - Достал? — деловито спросил Коршун.
        - Вот! — показал деньги Санька, уже предвкушая, как возьмет желанную книгу в руки. — Пошли.
        Но Витька напустил загадочного тумана: мол, мальчишка тот незнакомому продавать не станет, и вообще он живет у черта на куличках, книга не его, еще надо вынести ее тайком от родителей… Короче, Санька получит Уэллса только вечером, а если по какой-либо важной причине покупка не удастся, он, Виктор Коршунов, вернет ему деньги.
        - Ты что, не веришь? — насупился Витька, насмешливо глядя на него.
        Санька хотел было отказаться, сказать, что на таких условиях мать запретила бы ему это делать, но, исподлобья взглянув на выжидающие лица друзей, нехотя отдал деньги.
        Витька с Юркой повернулись и молча зашагали по пыльной улице.
        Неожиданные трудности только разожгли нетерпение. Весь долгий день Санька слонялся по городу сам не свой, надеясь как бы невзначай встретиться с друзьями: и возле их домов походил, и на реку смотался, и все безуспешно. Уже не о книге он думал — о деньгах. Как бы не пропали! Ну и влетит, если тот пацан вдруг надует Витьку!
        Однако к вечеру Коршун принес обещанную книгу, вручил и почему-то сказал:
        - Ты ее береги.
        - Я все книги берегу, — весело обиделся Санька. — Каждую в белую бумагу оборачиваю.
        - Вот-вот, и ее в белую оберни, — посоветовал Витька. И пошел.
        - Спасибо! — крикнул вслед Санька.
        - Не за что, — вежливо откликнулся Коршунов.
        Когда мать вернулась с работы, Санька похвастался книгой.
        - Вполне в приличном состоянии, — определила она. — Только кое-где подклеить надо.
        И умело сделала все сама.
        Той книгой Санька владел дней десять. Как-то утром он снова стоял у артели на куске льда, вновь появились Витька с Юркой и опять, к счастью для его ног, отозвали в сторону.
        - Бери деньги — неловко протянул мятые рубли и трешки нахмуренный от смущения Юрка. — И верни Уэллса.
        Санька попятился и спрятал руки за спину, растерянно бормоча:
        - Почему?.. Ни за что!
        Тогда Коршун отвел его в сторону и выложил всю правду. Оказалось, Юрка проиграл Пожарину в азартную игру «орел или решка» большие деньги — 15 рублей. Пожарин по-хорошему предупредил: через день не вернешь долг, буду бить, пока честно не рассчитаешься. А откуда взять? Наскребли только пятерку. А остальные? Юрка и набрел на спасительную мысль — продать Саньке свою книгу, а затем… выкупить. Можно было, конечно, загнать Уэллса чужому, но чужой ведь не вернет, когда Юрка вдруг разбогатеет. А тут приехала сегодня Юркина тетка из деревни и подарила ему червонец на кино и мороженое. Такая удача! Понятно?
        - Не верну! — упорствовал Санька. — Если на то пошло, я его выручил!
        - Ты бы выручил, — с иронией протянул Витька, — если б не книжка.
        - Да откуда у меня деньги? — возмутился Санька.
        - Именно — откуда? Что, пошел бы к мамочке и попросил: Юруля в орлянку проигрался, выручи его! Она бы тебя так шуганула! Вот и Юрка, и я тоже не могли у своих попросить.
        На это возразить было нечего. Но Санька решил не сдаваться.
        - Все равно нечестно. Уговор дороже денег!
        - Что ж ему теперь, без Уэллса быть? — вконец рассердился Коршун. — Ты себя на его место поставь, пся крев!
        - Ну, поставил. Я бы обратно требовать не стал. И вообще, я столько не проигрываю.
        - А все-таки, — настаивал Витька.
        - Иначе дружба врозь! — напряженным голосом крикнул издали Юрка.
        И Санька сдался.
        Правильно мать говорит: «Ложь порождает ложь». Через день она заметила, что на полке нет Уэллса. Санька промямлил: дал почитать товарищу, ты его, мол, не знаешь.
        А еще два дня спустя робко сказал:
        - Украли у него.
        - Что украли?
        - Уэллса… Он в горсаду на лавочке читал и забыл. Вернулся — нет. Стырили.
        - Не стырили, а украли.
        - Я и говорю — украли! — в отчаянии повторил Санька. И торопливо полез в карман: — Он и деньги за нее вернул, все до копейки. Ты не бойся.
        - Да не боюсь я, — внезапно рассмеялась мать. — Жалко, ты без книжки остался. — И неуверенно сказала: — А деньги, не знаю, удобно ли, что ты их взял…
        - Удобно, удобно! — замахал он руками. — У него отец много получает, всегда на книжки дает. Он в порядке.
        Мать помрачнела, отвернулась и глухо произнесла:
        - Деньги себе оставь. Может, где увидишь такую же и купишь. Или другую. Я тебе всегда на книги буду деньги давать, — и резко вышла в коридор.
        Санька удивленно глянул ей вслед.
        Только теперь, уже взрослый, он, вспоминая, понял, почему она так поступила.
        Страшный человек Пожарин
        Утром им довелось пойти, как обычно, купаться на весь день. Родичи послали их собирать молодую крапиву для супа.
        Они спускались к реке по крутой и длинной, как бы семенящей коротеньким шажком, лестнице.
        Сколько ракушек! Пустые, шершавые, пронзительно-белые изнутри, высятся они кучами по обе стороны лестницы. Ракушки шелестят, поют на ветру. Ракушки похожи на беззубые раскрытые рты, вымытые временем до самых костей. Не повезло им в те самые длинные четыре года — от сорок первого до сорок пятого. Перед войной на мелководье у моста они лежали вроде бы недвижно, с куцыми хвостиками своих теней. Их спины обрастали водяным мхом, мягким, как птичий пух. Но по дну за ними извилисто тянулись следы бесконечных путешествий. Ракушки были подвижны в своей неподвижности, словно жили в другом измерении. Попав в соленый кипяток, они испуганно, с чмоканьем раскрывали створки. И нож выворачивал наружу их слизистые упругие тела.
        На берегу оставались костяные кучи, а редкие извилистые следы их уцелевших сородичей вели с мелководья на глубину. Во время войны ракушки научились ползать быстрее, затаиваться на дне затонов и недоверчиво выжидать. Возможно, они и знали, что война окончилась, но все же избегали риска. Сколько человек спасли они от голода — кто сосчитает! Их опять стало много только год спустя.
        Бесчисленные изломы воды сверкали мгновенными вспышками, по зыбкой плоскости реки полз черный квадрат парома.
        Крапива была замечательная, густая, кустистая! Сплющенные ее ветки, будто отштампованные прессом, просовывались между узкими ступеньками деревянной лестницы, семенящей с холма к реке. Вероятно, крапива выросла за ночь. Кто же заметит под лестницей?..
        - Чур моя! — завопил Санька, размахивая пустым мешком. — Я первый увидел!
        Ребята заглянули под лестницу. Вверх и вниз под ней простирались дремучие джунгли. Желтые линии солнца, падающего сквозь щели ступенек, перечеркивали крапиву, словно пошинковали на ровные доли. Молодая, нежно-зеленая на свету.
        - Молчок! Ни-ко-му! — сразу предупредил Витька Коршун.
        Они стали рвать. Крапива напрасно сопротивлялась изо всех сил, и Санька чувствовал, как под землей лопаются от напряжения нити ее корней. Обстреканные руки покраснели и покрылись мелкими белыми волдырями, твердыми на ощупь.
        Ребята наполнили мешки и начали карабкаться к дому по косогору — наискось ближе. Дом вырастал в небо, и скоро уже можно было различить каждую кирпичную завитушку на его фасаде.
        - И сразу на речку, — пыхтя, сказал Витька.
        На обрезе холма сидел четырнадцатилетний «кровопивец» Колька Пожарин, он сосал огрызок белого сахарного турнепса, чтобы растянуть удовольствие, и похлопывал палочкой по голенищам своих сапог. Рядом лежал, опершись головой на локти, лупоглазый Ленька Пашков, по прозвищу Рыба-лоцман. Когда он где-нибудь появлялся, — жди Пожарина. Высматривал, вынюхивал и бежал шептать своей Акуле.
        - Крапива? — деловито спросил Пожарин и развернул свой пустой мешок. Встал и встряхнул его. — Каждый вали, чтоб полный.
        Ребята стояли и смотрели на него снизу вверх.
        - А ты сам, а ты сам!.. — вдруг заверещал Юрка и умолк.
        - А до речки далеко, — лениво сказал Пожарин, прищурившись. Еле заметно дрожали уголки век. — Далеко катиться. Пинок правой — и там! Ну? Давай сюда!
        Он вырвал мешки из безропотных рук, набил до отказа свой, пузатый, а похудевшие, раскрутив, бросил вниз. Мешки повисли на кустах бузины. Рыба-лоцман загоготал.
        - Дзенкуе бардзо, — мрачно сказал Витька.
        Ребята глядели, как удалялся грабитель Пожарин. Сначала верхний край косогора скрыл его по пояс, потом по шею — голова была словно отрубленная — и исчез.
        - Ладно, айда за мешками, — шевельнул желваками Коршун.
        И опять пришлось рвать крапиву.
        … Бабушка скоблила ножом добела половицы в коридоре.
        - Во сколько! — похвастался Санька. — Мировая крапива! На, а я пошел.
        - Домой отнеси, — рассердилась бабушка. — Куда на мокрое кидаешь?
        Когда Санька нес мешок к себе, вновь увидел Пожарина. Он стоял у своей двери и торговался с мамашей:
        - Дай трояк на кино.
        - Другие уже работают, — безнадежно выговаривала ему невидимая за полуоткрытым входом мать.
        - А я?.. Крапивы сколько! Все руки пожег! А хлебные карточки кто достает?!
        - Сядешь ты, — понизила голос мать.
        - Жди-жди, дождешься, — угрюмо сказал Пожарин. — Плакать будешь.
        - Буду, — как-то безответно согласилась мать.
        Санька прошел мимо них к себе и толкнул свою дверь. Тут многие не запирались, если были в доме: на кухне или еще где поблизости.
        - Духовушку дай пострелять, — крикнул Саньке Пожарин. — Пульки есть.
        - Вечером, — жалобно отозвался Санька. Духовое ружье было единственным его сокровищем.
        - Учти, Санька, я устал ждать. — И Пожарин, получив три рубля из протянутой руки матери, зашагал к выходу.
        Он и прежде то на день выпросит ружье, то на два, а недели две продержит. Отдавал — когда Санька бабушкой пригрозит: хватились, мол, дома, где оно?..
        Как ненавидел его Санька!.. Он бы его убил, если было бы из чего, если бы за это ничего не было потом и если бы он смог, вот так смог убить человека, пусть даже и Пожарина. Санька не знал, как это сделать, и смутно чувствовал, что это невозможно, но все равно думать об этом было приятно. Пожарин был старше всех ребят, живущих в казарме. И Санька так его боялся, что тот даже снился во сне в компании с «фиксатой» шпаной, с которой водился наяву. Компашка эта, к счастью, постепенно редела: сажали то одного, то другого за всякие дела.
        Страшный человек Пожарин! Сейчас-то вдуматься — ему было всего четырнадцать. Но тогда — уже четырнадцать! Старше на целых три года! Сильнее вдвое. Вчетверо. В неизвестно сколько! Он мог с Санькой сладить одним мизинцем. Десять пальцев Саньки наверняка сильнее одного мизинца даже Пожарина, но не забывай: мизинец Пожарина соединялся с сильной рукой, он — маленькая часть большого Пожарина. Хочешь сейчас, через много лет, увидеть его вновь? Сфотографируй хоть сам себя, отпечаток любого мужчины на фотопленке напомнит тебе его сразу. Эти лица на негативе, где все наоборот: белое — это черное, черное — белое, белые волосы и белые глаза, черное лицо и черные зубы.
        Он всегда будет бояться его — Санька. Страшный человек навечно останется для него большим, сильным и страшным. Стоит только мысленно вернуться в те далекие дни, вот он — сразу захолонет сердце, и по спине прошмыгнут ледяные мурашки. А узнаешь ли его? Да. Это он. Любое мужское лицо на негативе.
        Неужели были такие люди, которых боялся сам Пожарин? Не было таких. А если и были такие, то их не было, раз не сохранила память. Живо только то, что помним. Он помнил. Белые глаза? Черный скошенный зуб? Лицо на негативе.
        Страшный человек Пожарин — сапоги, брюки с напуском, большая гимнастерка с подворотничком, пришитым черными нитками. Улыбка белых зубов до черноты — на солнце.
        Юрка скрывается
        Неподалеку от Санькиного дома, напротив заново отстроенного трампарка, нетронуто простирались развалины элеватора. Это был словно свой город в разрушенном, разбросанном городе — как монолит, единое целое. Повсюду громоздились серые рваные глыбы бетона, красные кирпичные груды, согнутые стальные балки в окалине, скрюченные рельсы, ржавая арматура, горы белесого щебня… Местами развалины вздымались из общего хаоса на несколько этажей неприступными скалами.
        Порой здесь особенно резко свистел ветер, летящий с холмов к реке, и тогда повсюду хлопали и хлюпали клочья листового железа, звенели голые металлические прутья, неслись какие-то гулкие вздохи из чугунных труб — в этой сумятице разнобойных звуков чудились бормотания чьих-то голосов, шум и перестук загадочной работы, идущей, казалось, где-то под землей, в потаенных засыпанных подвалах.
        Темными вечерами Санька страшился даже проходить мимо, огибал стороной. Развалины вздымались утесами, в сквозных окнах холодно мигали звезды, точно далекие огоньки в глубине бескрайних помещений. Луна будто вылезала прямо из щербатой массивной трубы, торчащей в небо.
        А днем сюда иногда забирались и шныряли пацаны, добывая цветной лом: медные краны, свинцовые кабели, оловянную проволоку, цинковые пластины… За все это прилично платили на приемном пункте вторсырья — не то что за обычные железяки.
        В одну из таких вылазок Санька с Юркой случайно набрели в лабиринте развалин на глухую бетонную комнатку с круглым проемом узкого входа, рядом с ним валялся сорванный с петель люк. Странно, что тут никто не жил. Впрочем, ничего странного — попробуй разыщи! Они сделали комнатку своим тайным убежищем: застелили пол травой, сколотили из обломков досок что-то вроде столика и пары табуреток, и получился у них штаб не штаб, а как бы каюта. За входом-иллюминатором свистел в синей выси ветер, раздувая невидимые паруса, скрипели снасти, звякала корабельная оснастка, и казалось, что каюта покачивается на бегущих волнах. Свое убежище они скрывали от чужих и своих, прятали в нем найденную медь и свинец, полеживали там на сене, глядели на круглый клочок неба и вслух мечтали о том, как станут моряками. Непременно военными. Кажется, в Ленинграде или в Одессе есть военно-морское училище, после школы они поступят туда и будут курсантами. О вступительных экзаменах и наверняка небывалом наплыве желающих Санька и Юрка как-то дружно умалчивали. Зато они охотно, с мучительной приятностью, предвкушали, как вернутся
домой на каникулы — в бескозырках, тельняшках, бушлатах и в брюках-клешах с широким ремнем и пряжкой, на которой пылает якорь.
        Пожарин, завидев их, лопнет от злобной зависти! А когда они станут офицерами и им доверят носить кортик, Пожарин вообще исчезнет, трусливо прячась и стараясь не попадаться на глаза. Сразу докумекает: с вооруженными людьми лучше не связываться.
        - Да что там! — восклицал Юрка. — Прикажу любому милиционеру, враз его арестуют — и в тюрьму! Я офицер, значит, могу запросто приказать.
        - А за что арестуют-то? — осторожно засомневался Санька.
        - Как — за что?! — изумился Юрка. — Кто у нас крапиву отнимал? Кто нам не давал проходу?
        - За это не сажают, — с сожалением ответил Санька.
        - Ну, а за карточки? — И Юрка сам себе ответил: — Совершенно свободно могут посадить!
        - Могут, — кивнул Санька.
        Хлебные карточки, которые не раз у них отнимал Пожарин, — дело серьезное. Еще хуже, чем кража. Если узнают, по головке не погладят. Уж лучше что-нибудь из одежды стянуть, легче влетит.
        За хлебом на всю семью — сколько человек, столько и карточек, — обычно посылали ребят. Это была утомительная, но и приятная обязанность. Хоть и отстоишь долгую очередь, зато потом можно съесть довесок. Хлеб-то был весовой, сразу точно не взвесишь. А еще можно и отрезать себе ломтик, если на семью из трех человек выходит неполная буханка. От целой же отхватить кусочек — сразу заметно.
        У Пожарина, как у всякого подлеца, была своя система. Он брал у запуганных младших пацанов только иждивенческие хлебные карточки, на которые давали меньше, чем на рабочие. Значит, и наказание жертвам будет меньше — не выдадут. Как-нибудь отвертятся, скажут, что по пути домой не удержались и свою личную долю слопали. Карточки были сроком на месяц, с талончиками на каждый день. Одних мальчишек Пожарин обирал в первых числах, других в дальнейшие дни — купит хлеба по чужой карточке, затем ее вернет. Хуже приходилось тем, кто, по системе Пожарина, попадал на конец месяца. Он мог запросто присвоить себе карточку с талончиками аж на два последних дня. Тогда его жертвы врали родителям, что потеряли.
        Где-нибудь в маленьком поселке его метод не прошел бы — там продавщица всех в лицо знает. Враз бы заметила чужие фамилии. А в городе-то ей что — людей много. Отрежет талончики на сегодня, наклеит их на отчетный лист и продаст любому сколько положено. Граммов триста всего — на иждивенческую, зато по законной, а не спекулятивной, как на базаре, цене.
        Никак не минуешь поборов Пожарина, будешь реветь в три ручья за углом магазина, а потом дома и будешь молчать о Пожарине… Мама, мама, не посылай в магазин, опять потеряю. Мама, мама!.. Молчи, все стерпи, иначе не будет тебе жизни на улице. Радуйся, не скоро наступит вновь твоя очередь! Пусть ревут другие, ожидая дальнейшую свободу от дани, широко ограниченную четырьмя замечательными неделями. Пожарин жесток, но справедлив, он не ошибается, он хорошо помнит: у кого — когда — справедливый человек. Он станет приветливо здороваться при встрече и ободряюще похлопывать по плечу: если кто тронет, скажи мне!
        Надежный защитник. Нарвутся на тебя чужие ребята, не жалей глотку: только троньте, Пожарину скажу! Отвяжитесь, Пожарина позову! Слышите? Большого сильного человека с нашей улицы, из нашего дома…
        Витьке Коршуну они свою каюту пока не показывали.
        Как-то пришли и обнаружили: кто-то мазутом исчеркал все стены ругательствами, словно в уборной. Не соскоблишь.
        Санька читал, что вот так лисы выживают чистюль-барсуков из нор. А лисы занимают освободившуюся жилплощадь. Да только они, хитрюги, потом убирают за собой, а здесь тот проныра, кто это сделал, сам теперь не станет бывать. Противно.
        С тех пор Санька с Юркой и не приходили в каюту.
        Однажды Юрка пропал. Исчез. Испарился.
        Вечером явилась к Саньке Юркина мать, чуть не плачет: послала за хлебом, магазин давно закрыт, уже темно, а он все еще не вернулся. Отец по городу бегает, то и дело домой заглядывает, но Юрки нет и нет. Может, Санька что знает, они же дружки?
        Санька сразу понял, в чем тут причина. Сегодня — Юркин день очередной дани Пожарину. Боится без хлеба домой идти, прячется где-то. А что, если?..
        - Я не знаю, — промямлил Санька. — Могу поискать.
        - Поздно, — встревожилась бабушка. — Сам потеряешься. Я с тобой пойду.
        - Тогда я не пойду. Еще чего! Будешь меня за ручку водить!
        - Пусть сам, — взглянула на Саньку мать.
        - Да я не один, — оживился Санька. — Я Витьку позову. Со мной отпустят.
        - Ну, разве что с тобой… — усмехнулась бабушка.
        Юркина мать заспешила к себе: вдруг он придет, никого не застанет и уйдет родителей искать?!
        Витьку с Санькой и впрямь сразу отпустили. Правда, его отец тоже собрался было увязаться за ними.
        - Дзенькуе бардзо, — хмыкнул Витька. — Большое спасибо.
        И отец остался.
        Санька повел Витьку к элеватору, торопливо рассказывая про каюту.
        Вдвоем было не так страшно в развалинах. Тем более Коршун захватил с собой трофейный немецкий фонарик «Diamand». Мировой фонарь! Никелированный рефлектор. Почти плоская лампочка, стеклышко у нее сверху лепешечкой. А главное, батарейки не нужны. Снаружи торчит специальная скобка на рычажке. Жмешь на нее пальцами, фонарик жужжит, и вспыхивает свет. Двойная польза: и ток даешь, и силу кисти развиваешь.
        Луч фонарика выявил из тьмы вздыбленные руины, сверкали осколки стекол и обрывки жести; бездомная собака очумело бросилась прочь.
        - Дай мне, — переведя дух, попросил Санька желанный фонарик-жучок. — Ты все равно дорогу не знаешь, показывать надоело. Я сам быстрей найду.
        Чуточку подумав, Витька дал.
        Свет на мгновение померк, и Санька, вовсю нажимая на рычажок, снова раздвинул темноту. Теплый фонарик басовито ворчал в его руке, и он готов был вот так нажимать и нажимать пусть всю ночь до онемения пальцев.
        - А Пожарину это припомнится, — вдруг произнес Витька, карабкаясь по осыпающейся каменной куче.
        - Нет, — уныло возразил Санька. — Юрка его тоже не выдаст.
        - Что же, прикажешь мне за вас отвечать? Меня-то с карточками Пожарин не трогает.
        - Еще увидим, — многозначительно заметил Санька.
        Дорогу-то он знал хорошо, но пришлось поплутать: даже при свете фонарика развалины выглядели непривычными, чужими и, несмотря на присутствие Витьки рядом, зловещими.
        Наконец они добрались до входа в каюту. И хотя Санька был на все сто уверен, что беглец там — куда ж ему еще деться? — все-таки оторопел, когда внезапно донесся дрожащий голос Юрки:
        - Кто т-там?
        - Мы там! — рявкнул Коршун.
        Сначала Юрка трусливо всполошился, затем обрадовался, признав своих, вновь испугался, боясь, что друзья привели родителей, снова обрадовался, поняв, что они одни. Неожиданно стал хныкать, сбивчиво бормотать про карточки, проклинать Пожарина и клясться: домой не пойду, отец выпорет, навсегда здесь поселюсь, ну и жизнь пропащая!
        - Пошамать не захватили? — вдруг деловито спросил он. — Хоть хлеба кусочек, а?
        - Хорошо тебе! — возмутился Коршун. — Сам хлебом швыряется, словно лишним!
        Юрка опять забубнил:
        - Это тебе хорошо, ты Пожарина плохо знаешь, легко тебе говорить, а на моем месте…
        - На твоем месте, — перебил его Витька, — фигу бы он от меня получил, а не карточки.
        Юрка горестно поник.
        Коршун забрал у Саньки фонарь, осветил каюту и нежданно похвалил беглеца:
        - А ты смелый… Не сдрейфил. В этой каморке — как в большом гробу.
        - Мне не привыкать, — сразу приободрился Юрка. — Дома поначалу тоже было страшно.
        Коршун, вероятно, как и Санька, вспомнил о склепе феодала, где жила Юркина семья, и неопределенно произнес:
        - Да уж…
        - А как там мои? — спросил Юрка.
        - Ну… — замялся Санька.
        - Нет, не пойду! — вновь решительно заявил Юрка. Он настолько переживал, что только сейчас заинтересовался фонариком: — Сила! Можно подержать?
        - Держи, отшельник.
        Юрка восторженно зажужжал фонариком, повторяя:
        - Силен!.. Там моторчик, да?
        - Моторы от бензина работают или от электричества, — снисходительно заметил Коршун.
        - Ну, и он — от тока.
        - Ты сам ток даешь. Ручной привод на генератор, — важно разъяснил Витька, — а попросту — на маленькое динамо.
        - Откуда знаешь? — шмыгнул носом беглец.
        - Моя же вещь, — ответил, удивляясь его наивности, Коршун.
        - Ни за что не вернусь, — снова вспомнил беглец свое горе.
        - Слыхал? — обернулся Витька к Саньке. — Раз он так часто твердит, значит, домой вернется. Проверено, — протянул он.
        - Дома бить будут… — тяжко вздохнул Юрка.
        - Не будут, — отрезал Коршун.
        Он сказал так уверенно, что Юрка тут же заторопился домой, цепляясь за спасительную надежду: Витька вроде бы слов на ветер не бросает, не тот человек.
        Коршун помедлил, рассуждая о том, что можно, конечно, Юрке и остаться в каюте на месячишко-другой. Родителей, мол, тоже проучить неплохо, чтобы не давали волю рукам, завели, понимаешь, манеру: чуть что — драться. Можно и еду Юрке тайком приносить: картошку вареную, хамсу, хлебные довески, воду в бидоне, то-се…
        Юрка притих. Такое будущее, очевидно, его не очень-то устраивало.
        - А лучше бы ему в тюрьму угодить, — насмешливо продолжал Коршун. — Мы бы ему на законном основании, не скрываясь, передачки носили. Ладно, не бойся, — закончил он, важничая. — Последствия, так и быть, беру на себя!
        И они двинулись в обратный путь.
        Санька тоже подначивал горемыку:
        - Зря возвращаешься. Представляешь, сколько бы шуму было! Милиция, собаки-ищейки! Слава какая!
        Юрка даже прибавил шаг, всерьез опасаясь, что его вдруг заставят вернуться в каюту ради какой-то славы.
        Уже в монастыре, возле склепа, Коршун приказал Юрке спрятаться за деревом.
        - А ты со мной, — велел Саньке. — И, чур, помалкивай!
        Они поднялись по мраморным ступеням, и Витька постучал в медную дверь, которую только чудом не утащили пацаны в приемный пункт металлического вторсырья.
        - Войдите!.. Открыто!.. — донеслись всполошенные голоса Юркиных родителей.
        И ребята, приоткрыв массивную дверь, протиснулись внутрь.
        Помещение освещала керосиновая лампа. Статуя белого мраморного ангела отбрасывала блики. Родители Юрки встревоженно поднялись из-за пустого стола навстречу.
        - Не нашли?.. — тихо сказала мать.
        - Его найдешь, — буркнул отец и снова сел. — Плачет по нему мой ремень!
        - Не советую, — как-то по-взрослому негромко предупредил Коршун. — А не то он вновь убежит.
        - Нашли! — ахнула мать. — Где он? Ничего ему не будет! Ничего!
        - Не обманываете? — недоверчиво спросил Витька.
        - Слушай, ты что тут распоряжаешься! — взорвался Юркин отец. Но видно было, что и ему полегчало. — Чего он натворил, выкладывай.
        - Карточки потерял.
        - И только, — просияла мать.
        - А голову он не потерял? — усмехнулся отец. — Понятно… Ремня испугался.
        - А вы разве никогда раньше ремня не пугались? — прищурился Витька.
        - Я раньше карточки никогда не терял! А он их сколько за один год посеял!
        - Да в твое время и карточек не было, — рассмеялась мать.
        - Не было?.. А после Гражданской!
        - Хватит! — прикрикнула Юркина мать. И кивнула ребятам: — Зовите бродягу. И сами — по домам! Ваши тоже волнуются.
        Витька и Санька вышли во двор.
        - Иди, бродяга, — громко сказал Коршун. Юрка появился из-за дерева и неуверенно направился к двери.
        - Никто даже спасибо не сказал, — деланно сокрушался Витька. — Воспитаньице.
        Утром Юрка бодро пожаловался друзьям:
        - Обманщики! Все же отец успел меня ремнем огреть, два раза!
        Санька удивился тому, что ответил Коршун.
        - Я тебе на всю катушку бы выдал! Сам его довел!
        И еще он заявил:
        - Карточки Пожарину больше не давайте.
        Они согласились: ведь не скоро придется. Легко обещать то, что пока далеко, что будет только когда-то…
        Что сказал Коршун
        Промчались уже две недели каникул, когда Витька зазвал их вечером в разрушенный собор и сказал:
        - Так и быть, беру вас в свою бригаду…
        - Развалины расчищать? — сострил Юрка.
        - БУСПИН, — таинственно, по буквам, произнес Коршун.
        - Согласен! — выпалил Санька.
        - На что? — хмыкнул Витька.
        - Ага, — кивнул Юрка. — На что?
        - На все, — отрезал Санька. — Я на все согласен.
        - А ты? — спросил Витька Юрку.
        - Смотря на что, — уклончиво ответил Юрка. — Воровать я не согласен.
        - Значит, и ты согласен, — убежденно сказал Витька.
        - Нет-нет! — испугался Юрка. — Я — нет!
        - Уже согласился, — добродушно сказал Витька. — Я так и думал. БУСПИН!
        - Бригада… уркаганов… своих… парней… и… на… них? — запинаясь, догадался Юрка.
        - На кого — на них? — разъярился Витька Коршун. — У меня одно «Н»!.. А что «на них» — это уж верно, и «свои парни» — тоже верно, и «бригада» — верняк! Только не уркаганов. БУСПИН! — повторил он. — Бригада уничтожения спекулянтов, паразитов и негодяев! Согласны?
        - Согласны… — выдохнули пораженные Санька и Юрка в один голос.
        - Дзенькуе бардзо, панове, — потряс им руки Коршун. — А я уже думал…
        - Я еще вперед него был согласен, — поспешил сказать Санька, — когда еще не знал!
        - Три ха-ха, — и Юрка рассмеялся с какой-то дрожью в голосе. — Ну, БУСПИН, а с кем? И как?
        - А так! — сказал Витька Коршун. — Завтра идем за порохом. А с кем… я знаю с кем. И вы узнаете.
        За порохом
        Они шли на дальнюю вырубку, в лес, что начинался за разрушенным СХИ — сельскохозяйственным институтом, и Юрка всю дорогу допытывался у Витьки Коршуна: зачем им порох? И против кого применять: фамилия, где живет, чем занимается? Как следователь!
        - Сначала порох, потом фамилия, — не сдавался Витька. — Трусишь?
        - Трушу. Но когда я трушу, я обязательно делаю. Значит, я смелый. В книгах почитай! Пожарина подорвем? — неожиданно спросил он.
        - Подорвем. Только для начала не Пожарина. А можно и его, сделаем бомбочку, кинем ночью в форточку и, пшепрашем пана, просим товарища — ку-ку! — на небо крылышками.
        Ребята враз остановились.
        - Может, не надо, — робко промямлил Санька. — У него там еще мать и дядька. Не надо, Вить, а?
        - С ума сошли! — разъярился Коршун. — Этого он еще не заслужил. Мелкая тварь.
        - Мелкая-то мелкая, — немного успокоился Юрка. — А сам перед ним дрожишь, как перед большой.
        - Я от злости дрожу, — спокойно ответил Витька. — Я не его боюсь, а за себя боюсь. Вот схватил бы его тогда на бугре за ноги и вниз — он бы шею сломал, а я куда? В малолетнюю колонию? Охота мне из-за какого-то… Уж лучше что-нибудь придумаю… — последнее он сказал очень уверенно. — Я хочу ему такое выдумать, чтоб он на всю жизнь запомнил! А так пусть живет, верно?
        - Да, пусть себе живет, — великодушно согласился Санька.
        - Пусть, — разрешил Юрка.
        Так они подарили жизнь Пожарину, но оставили за собой святое право мести.
        Показались руины СХИ — тихо было здесь, лишь тараторили незримые кузнечики в пыльных зарослях сорняка. Из обрубков дубов торчали осколки, их уже затягивало наростами, более светлыми, чем стволы.
        Развалинам не было конца, раньше СХИ занимал несколько кварталов — целый городок: разные факультеты, общежития, столовые, бани.
        А вот бани уцелели, окна были наполовину заложены кирпичом — не хватило стекла, по стенам петляли кружева причудливых сырых пятен, из трубы валил дым. На пороге стоял голый человек с полотенцем на бедрах, обмахиваясь березовым веником, как веером, и жадно дышал, от него валил пар.
        За банями стоял лес, изрытый воронками и укрытиями для орудий и танков, одиночными стрелковыми ячейками, изломанными окопами и ходами сообщения. Окопы успешно зарастали травой.
        По лесу шла неторопливая дорога с глубокими глинистыми колеями, глина была твердая, сухие комочки хрустели под ногами, как семечки. У дороги, в папоротнике, валялась каска с темной влагой на самом донышке. Когда-то она была почти полна водой: ярко-желтый на ржавчине круг показывал ее прежний уровень. Из нее выпрыгнула лягушка и замерла, готовая драпать без оглядки в любое мгновение.
        За каской шумел родничок. Уже по одному его зябкому журчанию было видно, что вода очень холодная. Хлебнув глоток, Санька сразу почувствовал во рту все зубы, как будто их раньше не было вовсе.
        Дорога вывела на обширную вырубку. Здесь когда-то стояла немецкая батарея. Тут прежде было много чего подходящего, даже и после войны: снаряды, динамитные шашки, патроны. Потом все вывезли, прошлись с миноискателями, сосны спилили на телеграфные столбы и густо засадили вырубку крохотными саженцами елочек, плечом к плечу. Вырвешь елочку, как репку, а там под корнями порох: длинные или короткие коричневые трубочки, похожие на макаронины.
        Отличный порох, артиллерийский. Прямо залежи!
        - Жалко елочки, — смущенно сказал Юрка. — Тут лес зашумит, — и уточнил: — Ну, в будущем.
        - И мы тут гулять будем, — поддакнул Витька, — с внуками.
        - С кем? — удивился Юрка.
        - С тем, — передразнил его Коршун. — Ты что ж думаешь, навечно в четвертом классе остаться?
        - Я никогда не поженюсь, как Натти Бумпо — зверобой и как Д’Артаньян.
        - Если бы никто никогда не женился, то бы их и нас на свете не было бы.
        - Я и не просил, — проворчал Юрка.
        - А жить нравится, да? Ходишь, дышишь?.. Чего рассопелся? Я и сам никогда не поженюсь, — вдруг признался Витька. — Ладно уж, вырывай эти елки-палки через одну, их все равно к Новому году вырубать будут на продажу, иначе все задохнутся.
        - Ага, — обрадовался Юрка. Ему и правда было жалко елочки.
        Набрали полную кошелку пороха. Она приятно оттягивала руку.
        - Ну, теперь о деле давай, — сел на пень Санька. — Порох-то, вот он.
        - Тетку Лысую на базаре знаете?
        Кто же не знал эту тетку?! Она вечно отиралась на рынке, торговала вкусными жареными семечками, разными овощами и самодельными авоськами. Однажды в воскресный базарный день, в самую жару, она развязала концы своей неснимаемой косынки, а ее возьми и унеси ветер.
        Весь базар так и ахнул — лысая. Солнечное сияние!
        Половина базара хохотала, половина ругала смеявшихся: «Нашли над чем потешаться!» Два дня о тетке в их казарме болтали: «Женщина, а лысая!» Ребята раньше полагали, что женщины вообще не лысеют, не могут они. «Не умеют», — как говорил Витька Коршун. С тех пор тетка и стала знаменитой.
        - Так это она в хлеб чурки замешивает! — заявил Коршун.
        - А ты точно знаешь, что она? — осторожно спросил Юрка. — Она и так несчастная.
        - Несчастная! — взвился Витька. — Это моя мать и твоя несчастные! Буханочки-то, помнишь, какие купили?.. А волосы у нее, видать, от испуга выпали. Каждую минуту трясется, как бы милиция не забрала — нашел кого жалеть.
        - От испуга могут, — подтвердил Санька. — Я однажды весь вечер и всю ночь боялся. Не помню чего. Ну, чего-то, что утром должно было быть, — это я помню. Просыпаюсь утром — вся подушка в волосах! Свободно облысеть можно от страха.
        - Во-во, это она от того, что чурки в хлеб кладет, — снова забубнил Коршун.
        Санькина и Витькина мамы — не первые и не последние, кто в буханках, купленных на базаре из-под полы за бешеные деньги, обнаружили аккуратно обструганные деревянные чурки.
        - Они ж не у нее покупали, — вдруг растерянно сказал Санька. — Мама говорила: мужик какой-то неприметливый, в кепке, похожий на всех.
        - Что она, чокнутая?! Всегда найдет, через кого на базаре толкнуть — за такую-то цену. А потом, наверно, с ним делится. У нее там дома пекарня целая!
        - Ты уверен? — все еще сомневался Юрка. — Она?
        - А ты у нее дрова колол? — сухо спросил Витька.
        - Не-а…
        - А я да-а, — сказал Коршун. — Она мне за это десятку дала. Полдня топором отмахал, — он сплюнул. — Я у нее семечки на базаре покупал, попросила дрова поколоть. «Не обижу», — говорит. Она у реки на отшибе живет. Петухи, куры, одинокий индюк с красной соплей. А в сарае, — он торжествующе поглядел на друзей, — под рядниной, целая стеночка из чурочек сложена, почти точь-в-точь хлебных!
        - А как же ты увидел под рядниной-то? — выпытывал Юрка.
        - Я любопытный, — высокомерно сказал Витька Коршун. — Поднял и посмотрел.
        - Надо заявить. Пойдем и заявим. В письменном виде!
        - Мы пойдем, — снисходительно заметил Витька. — Но не заявим. Любишь ты чужие горбы, любишь. Она не дура, — он на секунду задумался. — Хоть она и дура, но не такая полоумная. Скажет, что купила на топку по случаю. «Приметы?» — спросят ее. «Усатый, бородатый, не из нашего города», — сразу ответит она. И ищи-свищи! У вас та чурка сохранилась? — спросил он Саньку.
        - Сожгли.
        - И наши сожгли…
        - Милиция наблюдение установит, — вновь забубнил Юрка. Витька и Санька даже вздрогнули. — Десять человек с биноклями…
        - Один с подзорной трубой, — поддакнул ему Витька.
        - А что? И пять проводников с овчарками-ищейками, — каким-то затихающим до полного молчания голосом закончил Юрка.
        - Так тебе и поверили, Юрочка, — ласково сказал Коршун, — может, ты уже забыл: БУСПИН? Ну, а порох тогда зачем?
        - Забыл, — растерянно заморгал Юрка, уставившись на кошелку. — Но я вспомнил.
        - А раз вспомнил, вот тебе первое задание…
        Домой они возвращались той же дорогой. У родника валялась та же каска, из нее выпрыгнула, кажется, та же лягушка. На пороге бани стоял тот же человек с веником, а может, и не тот. У голых нету особых примет.
        Первое задание Юрке
        Юрка ушел на задание, а они остались на берегу реки. И утро не наступило, и ночь уже прошла. Темнота слабеет, как чернила, в которые непрерывно подливают воду. И все кругом выступает из сумерек, словно отчетливей заполняя само себя.
        Санька с Витькой стоят на берегу, поеживаясь от холодка речного пара. И медлят, прежде чем войти в реку. И вовсе не потому, что в воде холоднее — в воде теплее. Грустно почему-то… Теперь-то он знает почему.
        Так получается: окунешься, считай, день уже наступил и утро уже не утро. Вернее, не такое, когда вот так стоишь у реки и все просыпается. Иногда кажется, что и сам ты еще не проснулся, и беззвучные всплески рыбы, и черные лодки на берегу в прозрачной тяжелой росе.
        Они побрели по мелководью к омуту. И мокрое тепло реки, не успевшее остыть за ночь, медленно поднималось по ногам, животу и груди… Санька нырнул, ощутив воду всем телом, каждым волоском, и вынырнув, оттолкнулся от упругой поверхности, выбросился чуть не по пояс и с диким криком снова ушел в глубину. Снова вынырнул и восторженно заколотил руками по воде, отбивая ладони, они становились горячими.
        Вздымались и оседали пенистые взрывы, рядом бесился Витька Коршун, он тоже что-то орал; откликались берега и гулкие понтоны моста — такой шум, словно пришел купаться взвод солдат, которых редко выводят на реку.
        Устав, лежали, раскинув руки, из воды торчали только лица… И пусть течение несет до самого моря или просто куда-нибудь в неизвестность. Говорят: плохо плыть по течению. А если в конце пути ждет море, тогда как?
        Их снесло под железнодорожный мост, вверху отчаянно грохотал литерный поезд, и оглушительные металлические звуки бешено метались, запутавшись в стальных сетях подвесных опор. Командированные люди спешили в Москву подписать срочные бумаги. На крыше последнего вагона кто-то сидел, он помахал рукой.
        Река отпустила их у песчаной косы и побежала дальше…
        На другой стороне реки в редком ивняке мелькали белые спины коров, и невидимый пастух стрелял кнутом. А еще дальше виднелись красивые башенки старой усадьбы, стоящей на лугу, оттуда доносились скучные голоса моторов — там находилась городская авторота. Над башенками кружили птицы, то рассыпаясь в стороны, то смыкаясь в черную тучу.
        Задышал, застучал, заскрежетал, зазвенел, заохал земснаряд, вытаскивая из-под воды бесконечные ковши-черпаки, ударил из длинной трубы по берегу плотной серой струей; она пронзительно шелестела песком, который несла вместе с водой.
        Из-за поворота широченной заводи, взрытой местами рябью, как от наскоков налетающего дождя, показался буксирчик с баржами, загудел непомерным басом, и разводной понтонный мост переломился надвое, освобождая проход.
        Утро наступило бесповоротно.
        Санька и Витька бежали назад по берегу. Кулики, чем-то кормясь, разгуливали у кромки воды, они подпрыгивали в воздух, растопырив крылья, и удирали низко над землей. Они летели как-то волнисто, взмах — вверх, проваливались вниз, взмах — вверх, опять вниз… Затем резко взмывали, пропуская ребят вперед, и возвращались на прежнее место кормиться.
        Санька и Витька свернули за кусты к своей одежде.
        - А-а, ваше? — испугался Рыба-лоцман, выдергивая быструю руку из кармана Витькиных штанов. — Гляжу, чья-то одежа лежит…
        - Я тебе погляжу, пся крев! — задыхаясь, сказал Коршун. Он с разбегу метнул ему ногой песок в глаза и ударил его головой в грудь.
        Ворюга шлепнулся плашмя, Санька мгновенно стал выкручивать за спину руки.
        - Я же не знал! — взвыл Рыба-лоцман и задергался.
        - Ну его, — остыл Витька, даже не проверив свои карманы. — Цело все.
        - Да ты посмотри, — посоветовал Санька.
        - А у меня ничего не было…
        Санька отпустил… Рыба-лоцман, ругаясь, зашел в воду и стал промывать глаза.
        - Откуда же я знал? — бормотал он, не оборачиваясь, и пригрозил: — Кольке Пожарину скажу.
        И только это сказал, как неподалеку, из-за длинной гряды песчаных бугров, давно намытых земснарядом, появился сам Пожарин. Он шагал в город. Рыба-лоцман унесся за ним, догнал, показывал рукой на обидчиков. Но Пожарин не останавливался, Рыба-лоцман забегал вперед, в точности следуя маршруту Акулы.
        Санька и Витька смотрели им вслед с облегчением, радуясь, что Пожарин уходит.
        - Что-то Юрки долго нет, — медленно сказал Санька, думая совсем о другом.
        - Может, засыпался? — не сразу произнес Коршун.
        Они сели и смотрели на реку, как сквозь стекло. Противная дрожь страха затихала в них, пока не прошла, и тогда они ясно увидели радостную реку в великолепии вставшего во весь свой круглый рост солнца.
        Витька оглянулся на дом Лысой Тетки: крыша с трубой высовывалась над буграми песка, теми самыми, из-за которых недавно возник Пожарин.
        - Я на разведку, — встал Коршун. — Сиди здесь, шмотки карауль.
        - Я лучше с тобой, — вскочил Санька. Он испугался: а что, если вернется Пожарин!
        Они все еще препирались, когда послышался свист. Юрка бежал к ним, проваливаясь в рыхлом песке, как в снегу, и отчаянно размахивал своими брюками и рубахой.
        - Сматывайтесь! — завопил он.
        И Витька с Санькой сразу стартовали по берегу. Юрка их так бы и не догнал, если бы они не остановились за железнодорожным мостом.
        - Вам хорошо, — заныл Юрка, почему-то стуча зубами, — а я чуть не пропал! — Он прыгал по берегу, судорожно вдевая ногу в штанину.
        Что случилось с Юркой
        Такое случилось!
        Юрка, как знаменитый следопыт Натти Бумпо, пошел к Лысой Тетке на разведку. «Поместье» — дом в четыре узких окна и веранда, времянка, длинный сарай, всякая другая дощатая мелочь, окруженные забором, — располагалось среди незатопляемых рекой песков.
        - Подступы, — говорил Юрка, — простреливаются на все триста шестьдесят градусов. — И почему-то сказал: — Поэтому кругом ни одной собаки.
        Можно подумать, что Лысая Тетка только тем и занимается, что отстреливает из снайперской винтовки бродячих собак.
        Задание у Юрки было четкое: выявить, кто к Тетке ходит. Подозрительных брать на зарубку в мозгу: они-то, может, и есть те самые мошенники, что торгуют «деревянным хлебом» из ее тайной пекарни на рынке.
        Для начала Юрка обошел вокруг «поместья» три раза, приглядываясь, где лучше спрятаться для пристального наблюдения. Тетке это не понравилось. Ей не понравилось, что этот странный мальчишка с вороватым видом три раза обошел ее участок, на котором буйно зеленели редиска и лук, — она следила за ним в окно. Поздно он ее заметил. Тут бы она его и хлопнула из снайперской винтовки, но винтовка, наверно, была надежно спрятана под полом, и поэтому она закричала в форточку мощным голосом, от которого форточка то открывалась, то закрывалась:
        - Я милицию позову!
        Юрка испугался и залег за дикорастущим на песке кустом.
        - Вижу! Вижу! — заверещала Тетка. — Не хоронись! Я щас по телефону позвоню!
        По телефону… Домашних телефонов в городе, наверное, было два-три, не больше.
        Юрка пополз задом, как рак, за песчаную гряду.
        - Все равно вижу! — торжествовала она. — От меня не скроешься.
        Юрка поднажал. Воображаемые пули завизжали, взметая песок перед самым его носом. И вот Юрка уже за грядой, во впадине, в мертвой непростреливаемой зоне. Вдогонку ему Лысая Тетка бросает гранату — это разрывает воздух своим грохотом проснувшаяся землечерпалка на реке. Что делать? Секунда-другая — и Тетка огромными скачками пересечет открытое пространство и возьмет его, Юрку, в штыки. «В багинеты! — как пишут в старых романах.
        Военная хитрость! Юрка раздевается. Одежду — в песок. Пригнувшись, мчится в сторону. Падает плашмя как лягушка. И делает вид, что загорает. Как раз вовремя.
        - Мальчик, а мальчик! — зычно раздается коварный голос. Тетка стоит на пригорке с винтовкой наперевес, похожей на метлу, то есть с метлой наперевес, похожей на винтовку. — Ты мальчика не видел?
        - Какого? — невинно отвечает Юрка.
        - Такого, — она поднимает руку вровень с метлой. — Глазами так и шныряет!
        - Аа-а… — «вспомнил» Юрка. — Он к вашему дому с другой стороны побежал.
        Тетку словно ветром сдуло. Несколько раз она пыталась на полном ходу вскочить на метлу и полететь, как баба-яга. А может, обман зрения. Может, она просто спотыкалась о метлу.
        У Юрки созревает молниеносный план. На такой скорости Тетка обежит свою полугектарную усадьбу не меньше, чем секунд за шесть. Ровно три секунды понадобилось ему, чтобы ворваться к ней во двор. Еще две — он влезает по лестнице в ржавую пустую бочку, стоящую на подпорках со ступеньками у самого забора: самодельный душ. Секунда — он уже сидит в бочке, а Тетка только появляется во дворе. Слышно ее шумное, тракторное дыхание.
        В бочке тепло и сухо, сиди хоть весь день. Юрка поднимается на цыпочки и смотрит в дырочку, их тут много светится по верхнему краю бочки: вместо выпавших заклепок. Отличный круговой обзор! Еще когда Юрка обходил участок, бочка эта сразу ему приглянулась; он даже легонько постучал по ней палочкой и убедился, что пустая.
        Тетка, обежав «поместье», в сердцах шваркает метлой оземь. И начинает заниматься хозяйством: кормит своих трех кур и одинокого сопливого индюка.
        И тут… Юрка чуть не шлепнулся на дно бочки, но, к счастью, сообразил, что это прозвучит очень гулко.
        Во дворе появляется — Пожарин! Здоровается с Теткой… Входят в дом… Стоят у окна… Пожарин передает ей пачку денег. Тетка пересчитывает их тридцать раз.
        Кажись, сто тыщ и шесть рублей!
        Тетка возвращает ему половину пачки…
        Пятьдесят тыщ и трешку!
        Они оба загадочно довольны, они секретно улыбаются, они таинственно похлопывают друг друга по плечу.
        Пожарин идет в сарай, открывает дверь, берет рубанок и начинает обстругивать на верстаке те самые «хлебные» чурочки…
        Приходит Тетка и ласково смотрит на него, как мать на сына.
        - Устал, — говорит Пожарин. — На завтра хватит.
        Она дает ему, не считая, еще рублей десять за труды.
        - Приду под покровом ночной темноты, — обещает он.
        Целует ей руку, она делает реверанс.
        Пожарин уходит в город. А Тетка идет к колодцу. Громко жужжит, разматываясь с барабана, быстрая цепь.
        Тетка почему-то посматривает на бочку душа. Юрка даже приседает — ему чудится, что он встретился с ней взглядом. Тихо скрипит, наматываясь на барабан, медленная цепь, поднимая с километровой глубины колодцы ведро. Тетка ставит его на сруб колодца, вода плеснула на руку. Она отдергивает руку и лихорадочно дует на пальцы, как после ожога первой степени.
        - Клянусь! — говорит Юрка. — В воде колыхались куски льда!
        Ужас! Тетка тащит ведро к душу. Лезет по лестнице. Сейчас, сейчас… сейчас.
        Она, поднатужившись, подняла ведро обеими руками. И на Юрку обрушился обжигающий водопад! Куски льда застучали по голове, он взвыл и стремительно возник из бочки!
        Тетка с душераздирающим криком сверзлась с лестницы, расплющив ведро в лепешку. Юрка спрыгнул вниз, отбив пятки, и, с налету проломив ограду, унесся прочь.
        Выхватив из песка одежду и, размахивая ею, как флагом бедствия, он помчался к друзьям.
        - Спасайтесь!
        Вот что было с Юркой.
        Она открывает огонь
        Санька таращил глаза на возбужденного Юрку, не зная, чему верить, а чему нет. Но Коршун сразу ухватил суть:
        - Мы тоже Пожарина видели, он откуда-то вон оттуда шел. Значит, это он помогает ей деревянный хлеб сбывать? Твоей разведке цены нет!
        Юрка засиял:
        - Конечно, бесценная разведка. Тетка ему две сотни заплатила — ясно за что.
        - Ты же говорил: пятьдесят тыщ и трешку, — проворчал Санька. — Трепач. Бочка, лед…
        - А ты мою голову потрогай, — обиделся Юрка. — Мокрая и ледяная. А откуда? Я ж не купался!
        Санька придирчиво посмотрел на его голову. Она была мокрая. Затем недоверчиво потрогал. Она была холодная.
        - Но не ледяная же? — заспорил Санька.
        - Видали? — разволновался Юрка. — Так пока я бежал, она же подсогрелась! Тебя бы так, из колодца!
        - Все, — отрубил Витька Коршун. — Ты, Сань, сгоняй за кошелкой с порохом. А мы с ним обсудим, что и к чему.
        - А чего я?.. Я тоже хочу обсуждать, — сказал Санька. — Пусть он и сгоняет.
        - Я уже сгонял, — мудро заметил Юрка.
        - Ну, чего ты торгуешься?!
        - А ты чего командуешь? — насупился Санька. — Сам сбегай.
        - За меня не бойсь, — нахмурился Витька. — У меня и так самая опасная задача. — Ладно, — согласился Санька и нехотя убежал.
        Кошелка с порохом была спрятана в бурьяне возле той лестницы, где они недавно промышляли крапиву. Он развел руками заросли — кошелка была на месте.
        Схватил и побежал с ней назад.
        Витька и Юрка сидели молча, ждали. Видать, уже все обсудили. «Озадачили себя», — как любил говорить Витька.
        Коршун раскрыл кошелку, словно хотел убедиться, то или не то ему принесли. Порох пронзительно пах полынью.
        - Настоечка, — напряженно улыбнулся Витька. — А теперь я и тебя озадачу: будешь с Юркой Тетку отвлекать.
        - Он — из бочки, — хихикнул Юрка. — А я — из-за ограды.
        - Нашел дурака. Уж лучше ты, тебе привычней…
        - Все, — опять сказал Витька. — Будете отвлекать снаружи оба. Идите себе вокруг как ни в чем не бывало. А затем лезьте во двор, она вас все равно не догонит.
        Поднялся ветер, он шуршал жесткими листьями мать-и-мачехи, заворачивая их белой изнанкой. Землечерпалка по-прежнему грохотала ковшами, и холмик на том берегу, по которому била ее густая струя, стал заметно выше.
        Друзья двинулись к дому Лысой Тетки. Юрка и Санька шагали обреченно, не спеша, оттягивая роковой момент, а Витьке все время приходилось замедлять шаг, он сердито смотрел на них и рвался вперед. Может, и ему было страшно, и именно поэтому он спешил, чтобы поскорее встретиться с опасностью лицом к лицу. Одни от испуга медлят, другие спешат… Но и те, и эти, вероятно, храбрые, раз все-таки идут.
        Витька залег за песчаной грядой, напротив входа во двор. А они, настороженно глядя на окна дома, пошли в обход «поместья». И только, свернув за угол, полезли через ограду, в окне выросла Лысая Тетка… с настоящим двухствольным охотничьим ружьем в руках.
        - Редисочки захотелось?! — завопила она. — Лучку?!
        Санька с Юркой тикать.
        Б-бах! Б-бах!.. Гулкое эхо выстрелов раскатилось по саду, реке и, вероятно, по всему городу.
        Санька и Юрка опомнились только на самом верху косогора, почти у самого дома.
        - Я же говорил, с в-винтовкой! — удивлялся своему предвидению вконец ошалевший Юрка.
        А Санька вдруг застонал и лег на живот. Его брюки сзади были усеяны дырочками, точно сито.
        - А-а-а, — стонал он, подняв страдальческое лицо.
        Юрка побелел и стал осторожно стаскивать с него брюки, трусы — посыпалась соль…
        - Не смертельно, милорд, — повеселел Юрка и закатился смешком: — С солью патроны!.. Знаешь, и кровь выступила — точечками, — деловито сообщил он.
        Санька продолжал стонать и скрипеть зубами.
        - Хочешь, ножиком повыковыриваю? — сочувственно предложил Юрка.
        - Иди ты… Тебе бы так!
        - Товарищ называется… — произнес Юрка. — Я к нему по-хорошему, а он меня посылает. Хотел бы, чтобы и мне досталось?
        - Ы-ы-ы… — продолжал ныть Санька.
        - Пройдет. Рассосется… Соль — она даже полезная. Давай подорожника положу.
        Юрка слюнил листья подорожника и заклеивал ранки. Саньке сразу стало легче. Жжение утихало, листья приятно холодили горящую кожу.
        Юрка осторожно натянул ему штаны:
        - Полежи — и ништяк. — Словно «ништяк» тогда означало что-то среднее между «ничего», «порядок» и «отлично».
        На косогор вскарабкался расстроенный Витька и сунул кошелку в густые лопухи.
        - Ништяк? — спросил Юрка.
        - Не вышло, — нахмурился Коршун. — Сарай у нее на замке.
        Напугал ты ее до смерти своей разведкой. Живой? — уставился он на Санькины брюки.
        - Помираю, — слабо признался пострадавший.
        - Дробины? Соль?
        - Соль, — поспешно ответил Юрка.
        - Помоги, — кивнул ему Витька. Они взяли и поставили страдальца на ноги.
        Обхватив их за плечи, Санька, деревянно переступая, послушно проковылял с ними на пустырь. Здесь его осторожно опустили на траву. Витька развел крохотный костерчик и накалил на нем булавку, которой застегивал рубаху. Санька, притихнув, следил за ним.
        - Будем оперировать пациента, — хладнокровно заявил Витька.
        Пациент сразу вскочил, но его повалили на живот, и Юрка оседлал ему спину по приказу свирепого Коршуна.
        - Будешь дергаться, насквозь проткну, — недобро предупредил Витька.
        Санька безропотно подчинился и впал в какое-то полуобморочное состояние. Было больно, и было не больно, и снова больно…
        - Вставай, — прорвался в ушах голос Витьки. — Как новенький!
        - Спасибо, — Санька, морщась, встал.
        А Юрка и Витька внезапно повалились в траву и стали, хохоча, кататься с боку на бок.
        - Я предупреждал, — отдышавшись, сказал Коршун. — Опасное дело.
        - Кровопролитное, — поддакнул Юрка. И они опять повалились в траву.
        Губы у Саньки невольно задрожали, и он тоже засмеялся. Он смеялся сквозь слезы, и поэтому мир вокруг был какой-то радужный, окрашенный в цветные полосы.
        - В следующий раз крышку от кастрюли подложи, — посоветовал Витька.
        И река, и степь, и небо
        Дома Санька обедал стоя.
        - На солнце обгорел, там кожа непривычная, — покраснев, объяснил он маме и бабушке. Хорошо, что еще успел переодеться и теперь щеголял в залатанных лыжных штанах.
        - Жарко тебе в них, — покачала головой мама.
        - А чего ж единственные брюки трепать, — по-хозяйски ответил сын. — Не напасешься!
        Маму его ответ устроил, но бабушка смотрела на него недоверчиво. Поэтому он на всякий случай ей подмигнул: у него с бабушкой были особые отношения. Она в нем «души не чаяла» — излюбленное ее выражение.
        Когда мама ушла на работу, бабушка разыскала брюки и начала ахать, охать и эхать:
        - Ох, кто ж тебе их так источил! Ах, и где же ты так продырявился? Эх, какие брюки были!
        - Маме скажем: их моль побила. Это ж чистая полушерсть — не сегодня, так завтра побьет!.. А изнутри большую латку поставь, чтоб не расползлись, — посоветовал он.
        - Тебе бы голову залатать, — рассердилась бабушка. — Пустая она у тебя, слышно, как ветер свистит. И когда ты поумнеешь?
        - Завтра, — серьезно ответил Санька.
        Дверь отворилась, и в комнату просунул голову Пожарин.
        - Выдь на минутку.
        «Неужели он узнал, что мы узнали, что он знает Тетку, а она знает нас, и вот он узнал…» — замельтешили в «пустой» Санькиной голове беспокойные мысли.
        Ни жив ни мертв, он вышел в коридор.
        - Долго мне твою духовушку ждать? — ужасающе спокойно сказал Пожарин.
        - Духовушку?! — обрадовался Санька. Раньше это требование приводило его в содрогание. — Пожалуйста! Хоть сейчас! Сию минуту!
        Пожарин остолбенело глазел на него, не понимая такой глупой радости: у него духовое ружье забирают неизвестно на сколько дней и, может, еще не вернут, а он сияет.
        - Бабушка! — распахнул дверь Санька. — Можно, я ему свое ружье пострелять дам? — И, не дожидаясь ответа, сорвал со стены духовушку. — На, тренируйся сколько влезет! Скоро вернешь?
        - Ага, — пробормотал Пожарин. — Завтра…
        А в коридоре процедил Саньке:
        - Понятно. Тайком не мог? Думал, не верну? Думал, зажилю, а потом скажу: не брал, где свидетели? Хитер.
        - Я не хитер, я и не думал…
        - Хитер, — с уважением повторил Пожарин, удаляясь с ружьем под мышкой, — а дурачком прикидывается.
        …Витьки Коршуна дома не было. Сколько Санька к нему ни заходил, его не заставал.
        Под вечер он, морщась на каждом шагу, пошел в Алексеевский монастырь к Юрке.
        Люди копошились в развалинах, складывали годные кирпичи в штабели и тут же из этих самых кирпичей что-то строили. Центральную улицу, начинающуюся от монастыря, можно было принять за чудом уцелевшую. Ровненькие шеренги старинных трехэтажных домов с колоннами и причудливой лепниной. Но улица эта странная, не сразу заметишь, что люди идут по ней насквозь, никуда не заходят, ниоткуда не выходят, из пустых окон вылетают птицы.
        Эти дома — будто обложки уже несуществующих книг. Одни только фасадные стены, за которыми ничего нет, кроме груд кирпича и скрученных рельсовых балок.
        Один такой «дом» особенно нравился Саньке. Высокий, с полукруглым фронтоном, а на нем — обширная мозаичная картина: Петр Первый строит свой флот. Мелкие плиточки — голубые, как море, которого Санька никогда не видел, и желтые, как золото, которого Санька не видал и подавно. Когда он вырастет, он узнает, что эта мозаика — работы знаменитого Врубеля. Фасад этот ломали долго — такой прочный! — он мешал тогдашнему движению десятку «эмок» разных учреждений. Потом в городе постепенно снесут почти все, что хоть как-то уцелело за время войны: старые церкви, особняки…
        Но будущее было далеко, а настоящее — вокруг, и Санька, входя в Алексеевский монастырь к Юрке, полагал, что эти стены и башни простоят тут еще сотни лет. У них такой вид, словно их не строили, а они попросту появились сами по себе, как скалы или там деревья.
        Он поднялся в усыпальницу. Мраморный ангел с ласковой грустью смотрел на него из угла: «Спи спокойно».
        Юркина мама варила суп из вымоченной воблы — этот запах ни с чем не спутаешь.
        - Гуляет, — сказала она.
        И Санька пошел искать Юрку.
        Возле угловой башни толпились ребята. Он подбежал. Мальчишки залезали в темную дыру подземелья, там мелькал свет фонарика и жутко гудели усиленные пустотой голоса: «Ого-го-го!.. У-у-у!.. А-а-а!»
        - Ха-ха-ха! — одиноко хохотал кто-то, сладко ужасаясь собственной смелости.
        - Чего там, а? — засуетился Санька, протискиваясь вперед.
        - Куда прешь? — развопились пацаны. — Последним пришел, а лезет! В очередь становись!
        Внезапно мальчишку, уже опустившего ноги в дыру, резко вытолкнули снизу — в полном молчании, обдирая руки, поспешно полезли наружу пыльные фигуры.
        - Там, там… — бормотал чумазый мальчишка, в котором Санька с трудом узнал Юрку, — скелеты…
        Мальчишки бросились в сторону от зияющей дыры. Новость пронеслась по монастырю, сбежались взрослые. Юркин отец полез вниз.
        - Я тут свинцовую трубу раскопал, — рассказывал всем Юрка. — Стал копать дальше, а у самых ног как все обвалится! Гляжу — черепа!
        Отец вылез быстро. Глаза у него были мрачные.
        - Ну, что там? Что? — наступали на него.
        Он закрыл дыру в подземелье ржавым куском железа и тяжело сказал:
        - Люди там… Ребятам не давайте смотреть.
        И ушел, припадая на покалеченную ногу.
        Потом приехали милиционеры и военные. Чужих попросили на улицу. Саньку тоже выгнали, хоть он и доказывал, что свой, что с Юркой живет.
        - Вот с ним, с ним! Видите? — показывал он на него.
        - Отойди, — сказал милиционер, поставленный у ворот монастыря.
        Толпа становилась гуще, Саньку оттеснили сначала от ворот, затем в самую толчею, и он, чтобы не задавили, выбрался в задние ряды. Но и тут его толкали, наступали на ноги.
        Приехали большие крытые «студебеккеры» и с ревом исчезли во дворе монастыря.
        - Тут раньше гестапо было, — рассказывала в толпе какая-то женщина. — Каждую ночь крики, выстрелы…
        Санька выбрался из толпы и влез на дерево, и перед ним появился двор. С грузовиков сгружали странные ящики, десятки длинных ящиков. Нет, нет, это не ящики!..
        Хоронили на следующий день. По центральной улице несли бесконечные гробы, новые, некрашеные, на одном из них, заметил Санька, завивалось прозрачное колечко стружки, а от солнца на тесаных досках выступали капельки смолы. Взрывались звоном медных литавр вопли оркестра. За погибшими шел весь город.
        Зарыли в братской могиле, на холме, отсюда были видны: почти вся река, почти все поле, почти все небо.
        И река эта, и поле за рекой, и небо откликнулись громким криком на воинский салют.
        Они размышляют о жизни
        Дремучий ивняк петлял узкой полосой вдоль реки, повторяя малейшие ее изгибы. А позади шла степь, разделенная одинокой пыльной дорогой; она заросла лопухами, подорожником, молочаем, васильками, белыми ромашками, желтыми одуванчиками, мелким диким чесноком, зверобоем, полынью, редкой крапивой, репейником с головками нежных цветов, соломенными пуками какой-то высокой выгоревшей травы, длинными кустистыми растениями с метелками, похожими на старый укроп. В степи можно найти загадочные съедобные растения, стебли у них пушистые, в пятнышках, а под плотной шкуркой — белая сердцевина невозможной вкусноты, она так и хрумтит на зубах. Сотни трав и цветов жили в степи, и, верно, нет такого человека, который бы знал все их названия.
        Степь уходила в бесконечность, спускаясь отдохнуть во влажные овраги, заросшие горькой бузиной, и затем снова медленным шагом брела сразу во все стороны. Словно лужицы или озерца встречались песчаные плешины с крохотными рифами ракушечника. И если к реке спешил ветер, степь останавливалась, взъерошив растения, и песок стучал колким дождиком по веткам ивняка и прибрежной воде.
        Было утро… Они лежали на песке, на том берегу, у понтонного моста. Когда на мост вступала машина, в понтонах хлюпала вода, будто кто-то там бил в ладоши.
        Говорили и молчали о жизни и смерти. Даже Тетку забыли. Точнее, не так забыли, как забывают, когда потом приходится вспоминать. Просто отодвинули куда-то в ближний угол своей памяти, чтобы не маячила сейчас перед глазами. Это, наверно, похоже на перестановку мебели в комнате. Раньше перед тобой стоял шкаф, а сейчас — зеркало, и в нем ты прежде всего видишь самого себя, а шкаф — за спиной, в ближнем углу.
        - Если меня не убьют, — говорил Юрка, — сам я никогда не умру. Не верю я в это. А если очень-очень не веришь, тебя смерть не возьмет!
        - Старики верят, — задумчиво спорил Санька. — Будешь стариком и поверишь. Вот хотел бы ты стать девчонкой?
        - Что? — оскорбился Юрка. — А девчонки тут при чем?
        - Ну, хотели бы они стать мальчишками?
        - Еще б!
        - Врут они. Не хотели б! Раз они девчонки, значит, они не могут этого сильно хотеть. Не умеют. Бантики, фантики, куколки… А старики, так они верят, что помрут, потому что они старые, — доказывал Санька. — У них все в мозгу изменяется. Моя бабушка говорит: «Как я плясала молодая! Ни за что не верила, что постарею. И вот, пожалуйста. Скоро на вечный покой». Понял? Я об этом всю ночь думал. Смерть, она не сразу приходит, она в тебе поселяется, когда ты родился, и вместе с тобой растет. Ты растешь, и она растет. А как ты совсем вырастешь, ты и помрешь. Дошло?
        - Вырастешь? — недоумевал Юрка, утопая в Санькином словесном омуте.
        - А как же! Все старые — очень взрослые, а смерть — это когда ты стал самым взрослым, больше не можешь, больше тебе уж некуда. Вот любая старушка взрослее тебя, значит, она раньше тебя помрет.
        - А если от опасной болезни? — озадачился Юрка.
        - Ладно, опоментайтесь, панове. Опомнитесь, — угрюмо прервал Коршун. — Когда мы вырастем, таблетки иль порошки изобретут — никто помирать не будет.
        - Даже от пули? — восхитился Юрка.
        - Ага.
        - От пули-то, может быть, — размышлял Юрка. — А от снаряда?
        - Цо ты хцешь! Что ты хочешь?! Склеют. Живую врачебную воду придумают.
        - А от бомбы? — выпытывал Юрка.
        - От бомбы — нет, — расстраивался Санька. — Одна пыль останется.
        - А-а, от бомбы пусть, прямое попадение редко бывает, — вдруг повеселел Юрка. — Главное, от пуль и осколков вылечат. Уже и сейчас лечат, если несмертельная рана. А тогда и подавно: старое сердце вынут, и нате вам новое. Пойду я доктором учиться, — загорелся он. — А что? Свой врач! Я для вас что хочешь!
        - А может, и их оживят… — Витька смотрел на далекий холм с братской могилой. — Вдруг такая наука будет? По одной косточке всего определят и поставят на ноги: живи. Их в первую очередь, они герои. Скажут: «Живите, дорогие товарищи, на здоровье».
        - Но всех на свете умерших оживлять не станут, а по выбору, — твердо сказал Санька. — Моего отца, погибшего на войне. Бабушку и маму, если они… Ну, и нас: меня, тебя и тебя. Всех наших родичей, других хороших людей. А вот Пожарина — нет и жадоб-спекулянтов — нет, они сами за три щеки жрут, а ты — голодай! И всех фашистов — нет! Пусть под землей прут!
        - Конечно! Еще бы! — поддержали его друзья. — Драгоценные лекарства на них тратить!
        И так приятно было считать себя бессмертным. Они еще совсем молодые, а врачи уже стараются, изобретают, ищут. И обязательно найдут. Сколько уже разных лекарств понапридумано. Ну, хотя б через двадцать лет да найдут! И вообще, если от пуза питаться, можно сто пятьдесят лет прожить — научно доказано. Не вечно же по карточкам хлеб давать будут.
        Захлюпали понтоны, машины и телеги пошли чаще, мост колотила беспрерывная дрожь. Солнце накрыло знойным куполом реку, город и поле — от горизонта до горизонта наступил день.
        Обмен
        Здесь, возле моста, обычно собиралось много пацанов. Свои, дворовые компании, раздельно полеживали на песочке, купались, играли в «отмерного». Это была ТА игра! Что-то взявшая от чехарды, что-то от прыжков через «коня». Проводится черта, и все, присев, прыгают разом с места, как лягушки. Кто неудачно окажется ближе всех, тот и «отмерной». Он становится у черты, согнувшись и крепко уперев руки в колени. С гиком прыгают через него мальчишки, гулко отталкиваясь ладонями от спины, и отмеряют ему новое расстояние по самому дальнему прыжку. Все дальше отходит он… А когда уже невозможно через него перемахнуть — слишком далеко стоит он от начальной черты! — разрешается делать двойной прыжок. Но это лишь в том случае, если «отмерной» согласится. Он имеет право попробовать свои силы и перескочить через кого-нибудь, кто временно займет его место, — одним махом. Не вышло, опять становись — все теперь будут прыгать двойным на законном основании.
        Затем снова все останавливаются, совещаются и предлагают тройной прыжок. И так можно до бесконечности.
        Ну, конечно, если кому-то не повезет, не сумел перемахнуть, сам теперь становись «отмерным», и игра вспыхнет вновь.
        Бывали случаи, когда подбирались такие лихие прыгуны, что как бы загоняли «отмерного» от самой первой черты далеко в степь…
        Вот Саньке пришлось быть «отмерным» часа два — чуть в обморок не упал. Спасало лишь то, что ему разрешали разок-другой окунаться в реке.
        А какие начинались свары, когда на одну игру сходились разные компании! Пацаны выгораживали своих, жилили, кричали:
        - Я тебе дам!
        - А я тебе как дам!
        - Я тебе еще не так дам, свои не узнают!
        - А я тебе так дам, что своих не узнаешь!
        Пожарин любил стравливать компании пацанов:
        - Эй ты, дай вон тому!
        А потом с наслаждением смотрел «кино»: начинается драка, вмешиваются дружки с обеих сторон. Побоище!.. Он хохочет, от восторга хлопая себя по голым коленкам:
        - Так его! А его так!
        Он, гогоча, с размаху падает на кучу малу, внизу вопят, пищат и воют, пытаясь вырваться.
        Вмешиваются взрослые, орут с моста:
        - Хулиганье! Шпана! Милиция!
        Куча мала распадается, помятые, исцарапанные пацаны разбегаются, расходятся и расползаются, грозят друг другу кулаками, мрачно кричат: «Еще встретимся!», словно не встречаются каждый день на реке, а видятся раз в год.
        Как-то Санька нашел в песке финку и подарил Пожарину: хотел подольститься. Лезвие было стальное, тонкое и сгибалось почти колесом. Рукоятка набрана из множества прозрачных плексигласовых женских пуговиц, плотно подогнанных одна к другой; она разноцветно светилась на солнце. Пожарин обрадовался и похвалил: «Ты — молоток!» — молодчина, значит.
        Наверно, финку потеряли цыгане в длинных ярких рубахах, подпоясанных узкими ремешками, потому что никто из больших ребят назад не требовал, хотя Пожарин ею хвастался.
        Цыгане часто располагались привалом у моста, прежде чем рассосаться по городу. Мужчины начищали сапоги и щелкали кнутами, разгоняя собак, которые сразу сбегались невесть откуда. Женщины, став на корточки у реки и окуная в воду гребни, терпеливо расчесывали свалявшиеся черным войлоком длинные волосы. А замурзанные бесштанные цыганята, выпятив пузо, разгуливали всюду на тонких ногах, покрытых цыпками, и зорко высматривали, что стырить.
        Пацаны с ними не связывались, боялись отведать кнута. А вот зачем цыганам кнуты? Санька никогда не видал у них коней. «Они своих баб лупят со скуки, — объяснял Колька Пожарин. — А кони-то у цыган есть, ворованные. Они их далеко оставляют, сюда только приведи. Милиция отымет запросто! Щас коней мало, в деревне коровами пашут, а то и танком».
        Проклятая финка… Если бы знать…
        … Они возвращались домой по мосту, повыше поднимая босые ноги и осторожно ставя на всю ступню, доски настила — ершистые, занозистые, такую щепочку вгонишь — взвоешь.
        У конца моста к вечеру собирались деды и бабки, они безмолвно стояли, как сваи, с ивовыми прутьями и крапивой, терпеливо поджидая малолетних внуков, которым строго-настрого запрещалось ходить так далеко, на тот берег. Старики и старушки с неожиданно молодой резвостью ловили внуков, бросавшихся врассыпную, и радостно драли за то, что они свободно могли утонуть, но, к счастью, не утонули. Сколько раз подслеповатая бабушка хватала вместо Саньки, когда он был еще дошкольником, кого-нибудь вроде похожего и охаживала крапивой по заплясавшим ногам. «Я чужой!» — отбиваясь, вопила жертва. Бабушка растерянно выпускала, и Санька тогда подходил смело, потому что гнев у нее прошел и она теперь не будет на нем вымещать свои страхи. Он поднимался с бабушкой по лестнице, залетая вперед, и виновато улыбался — задабривал. Она карабкалась молча, но, как только останавливалась передохнуть, поносила его всячески: «Ах, чтоб тебе пусто было, мы с ума посходили, а ему байдуже, мать тебе покажет, безотцовщина, штаны дегтем вымазал — стирать не настачишься, Игорек — через два дома — чуть не утонул, еле откачали, и откуда
ты на мою голову навратился, рожа твоя немытая, когда же наконец это кончится!» Солнце уходило к закату — тени с каждым шагом удлинялись вниз по ступенькам, словно Санька и бабушка растягивали их за собой, пока не перечеркивали длинными полосами всю лестницу сверху донизу…
        У лестницы Санька, Юрка и Витька внезапно увидели Пожарина и высокого усатого дядьку, по прозвищу Три Поросенка. Прозвище он заработал из-за трех поросят, что обитали у него в сарае во дворе. Три Поросенка понавез им гору вкуснющего турнепса, и они целыми днями хрюкали и жевали, неимоверно поправляясь, — с такой-то пищи. Это был тот самый сапожник, который каждую ночь, возвращаясь в казарму, опрокидывал десятки ведер в коридоре, весело добираясь по стенам к своей комнате. Но сейчас он был трезвым, хмурым и почему-то оглядывался.
        Ребята поздоровались.
        - Привет, — осклабился Пожарин, а Три Поросенка ничего не сказал.
        Санька, Юрка и Витька, охваченные одной и той же мыслью, напряженно поднялись на несколько ступенек, еще на несколько, еще… И одновременно обернулись.
        Пожарин и сапожник направлялись явно к дому Лысой Тетки.
        - Жебы их нагла кров зеляла, злодеи, — процедил Коршун. — Чтоб они задохнулись кровью, воры! Видали? Одна компашка, — протянул он. — Завтра мы…
        - Их вон сколько — с Теткой! — прервал его Юрка.
        - Слушай, друг, — презрительно заметил Витька. — Нас тоже трое. Придумаем. А не хочешь, как хочешь.
        - Конечно-конечно, — заюлил Юра. — Я хочу.
        Они остановились возле казармы.
        - Завтра в семь ноль-ноль утра общий сбор на макушке твоего замка, — приказал Коршун.
        - Чего?
        - На колокольне замка.
        - А это не замок, это монастырь.
        - Все равно крепость. До видзэня, панове.
        Вечером Коршун заглянул к Саньке и дал ему новое задание. Оно было непростым, но в случае удачи БУСПИН могла получить большие преимущества.
        Витька хорошо озадачил его, и поэтому Санька, подкараулив коридоре Пожарина, знал, что с чего начать.
        - Ружье давай, бабушка на тебя грозится!
        - «Грозится», — передразнил его Пожарин. — Не мог тогда втихаря взять?!
        - Да ты сначала отдай, я дома скажу: вот, вернули. А потом тайком принесу.
        - Молоток, — улыбнулся Пожарин.
        - Но при одном условии: ты мне в обмен свой бинокль дашь поносить, — с трусливой смелостью попросил Санька.
        - Запомни, я свои вещи никому не даю, — заявил Пожарин. — Но тебе дам. Цени! — подчеркнул он. — А поцарапаешь, жить не захочешь.
        - Не поцарапаю. Я с ним просто так ходить буду, на шею повешу, даже смотреть в него не стану! — зачастил Санька.
        - Идет, — согласился Пожарин.
        И меня состоялась…
        Когда Санька лег спать и закрыл глаза, он вдруг вспомнил тот разговор на берегу о жизни, смерти и подумал — или теперь ему, давно взрослому, кажется, что он тогда именно так думал? — река, наверно, тоже живая, как люди, собаки и кони. Она движется, бежит, а ночью вроде бы спит, хоть и не останавливается; река впадает в море и умирает, растворяясь в нем, но она не может прерваться и исчезнуть: ведь за ней безотрывно текут ее дети — притоки. И вся Земля, наверно, тоже издавна живая; она кормит деревья, траву и всех-всех нас…
        Из открытого окна веяло ветерком, доносились смутные голоса, шаги, и отдаленно всхрюкивали прожорливые чушки в сарае сапожника.
        «А в остальном, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо!» — прорывался сквозь дремоту патефонный голос Утесова.
        Усталый вечер. Все устало вокруг и отходит на покой.
        «Нет, правда, а что, если Земля живая и дышит океанами-легкими, а реки — это вены, а люди — ну, вроде бы микробы?.. Она ведь такая большая, Земля, что даже увидеть ее всю разом невозможно! Вот разве наши микробы подозревают, что мы — это мы, что мы живые? А любопытно, у микробов микробы есть?» — уже совсем засыпая, подумал Санька и улыбнулся, но уже во сне.
        Может, он и правда не думал тогда так дословно, но, когда он стал взрослым, ему почему-то казалось, что он помнит все это: и голос Утесова, и шелест шагов на улице, и себя самого — он лежит на кровати у окна, но еще не спит и думает о том, что Земля — живая.
        Далекое становится близким
        На колокольню Алексеевского монастыря вела головокружительная железная лесенка, снизу похожая на зигзаг молнии. Над головой перекрещивались темные дубовые балки с могучими кольцами, в старые времена державшие гулкие колокола; перезвоны колоколов ребята слышали только раз, когда смотрели фильм «Александр Невский», вновь выпущенный после войны на экраны.
        Сквозь люк попадаешь в звонницу, пол сложен из бревен, покрытых досками.
        Звонница открыта всем ветрам, четыре сводчатых проема, каждый величиной с ворота, глядят на все четыре стороны света. Звонница плывет в небе…
        - Здесь будет наш наблюдательный пункт, — сказал Коршун. Говорил же, согласится Пожарин. Давай бинокль.
        Санька снял ремешок с потной шеи и предупредил:
        - Если хоть оцарапаешь, жить не захочу. Это не я, это он сказал.
        - Гвозди им забивать не будем, — усмехнулся Юрка и тоже потянулся к биноклю: — Дай поглядеть, а?
        - Еще успеешь, — Витька забрал бинокль. — Каждый наблюдает за домом Тетки по три часа. Чур, я первый! Вот дневник дежурства, — он достал из-за пазухи тетрадку.
        На обложке было красиво выведено красным карандашом: «Дневник дежурств на НП за ЛТ с даха».
        - НП — наблюдательный пункт, — обрадованно догадался Юрка.
        - ЛТ… ЛТ… — нахмурил лоб Санька. — Лысая Тетка.
        - Во-во. Страшило. Страшилище.
        - А «дах» что? — спросил Юрка.
        - Дах — крыша, по-польски. Можно сказать при всех: «Айда на дах!» И никто не поймет. Дневник будем прятать сюда, под доски. Тайник, ясно? Отдежурил, запиши все самое важное, число, время.
        - Часов нет, — заметил Санька.
        - На, — Витька протянул ему бинокль и показал, куда глядеть.
        Уличные часы показывали 8.35.
        - Блеск! — воскликнул Санька.
        - А мне? А мне? — заныл Юрка.
        - Блеск! — тоже воскликнул он, когда посмотрел на часы.
        - И если кто куда ушел, напиши в дневнике, чтоб не искали. Бинокль тоже здесь спрячем.
        - Может, не надо? — заволновался Санька. — Стянут.
        - А где же мы его брать будем? — удивился Витька. — Вдруг тебя в магазин пошлют или еще что!
        - Ладно, — вздохнул Санька. — Только в тряпочку его заворачивайте, а не то стекла заденете.
        - Без тебя знаю, — Коршун достал из кармана полотняный мешочек. — Годится?.. Все. Вы свободны. Смените меня, — и он снова посмотрел в бинокль на часы, — в 11.40. — И зачем-то добавил: — Ноль-ноль.
        Он направил бинокль на далекий домик у реки.
        - Как в микроскоп!.. ЛТ во дворе!.. Даже замок на сарае вижу!.. Теперь вижу Пожарина, — сказал он. — Видел бы он, как за ним в его же бинокль наблюдают, ха-ха-ха…
        Санька и Юрка вытягивали шеи.
        - Да ты не туда смотришь, — внезапно зашептал Юрка.
        - Туда. Я сейчас на дом наш смотрю, — спокойно сказал Коршун. — Пожарин у окна макароны ест. — Затем уточнил: — С постным маслом.
        - Дай поглядеть, а? — снова заныл Юрка.
        - В свое дежурство наглядишься. Идите, идите отдыхайте.
        - Пошли на велике покатаемся, — уныло сказал Саньке Юрка.
        У него был настоящий мужской велосипед — по частям собирал на свалках. Сначала нашел раму вместе с шестерней, багажником и одним колесом. Потом — цепь и звонок. Руль выгнул из тонкой трубки. Труднее всего было отыскать второе колесо. Но он все-таки заимел: выменял у Рыбы-лоцмана за шесть подшипников и билет в кино на «Багдадского вора». Жила он, Рыба-лоцман, за ржавое колесо столько взял! А камеры с покрышками и педали подарил Юрке отец в день рождения — купил на толкучке. Вместо седла прикрутили веревкой подушку-думку. Ну а гаек всяких хватало. Велосипед покрасили, спицы выпрямили и почистили наждаком, а цепь продержали неделю в банке с керосином и смазали автолом. Едешь и почти не скрипит. Мощный велосипед — троих может везти запросто: один — на «седле», другой — на багажнике, третий — на поперечной раме.
        Спустившись с колокольни и выкатив из склепа велосипед, Санька и Юрка сразу начали ссориться: кто первый погоняет? И решили кататься вдвоем.
        - Ты меня возишь, я — тебя, — примирительно сказал хозяин.
        И покатили. Санька бойко крутил педали, а Юрка важно восседал на раме. За ними бежали монастырские мальчишки.
        - Прокати! Прокати!
        Некоторые, самые бойкие, отталкивая друг друга, пытались на ходу оседлать багажник. Санька поднажал, и мальчишки остались позади. Тоненько пела цепь. Улица, весело подпрыгивая, летела навстречу. Поворот, поворот, снова поворот — дзинь-дзинь-дзинь!..
        - Родимчик вас забери! — резво отпрыгнула назад, на тротуар какая-то бабка.
        Пролетела мимо казарма, и Санька резко затормозил: Юрка чуть не перелетел через руль, велосипед завихлял и остановился.
        - Сбесился?! — взвыл хозяин.
        Санька больно ткнул его в бок:
        - Сам ты… Вон!
        В глубину улицы впереди них медленно удалялся на кряхтящем женском велосипеде Три Поросенка, к багажнику у него была привязана пузатая котомка. Сверкнув спицами, он повернул за угол; взвилась шелковая занавесочка с бахромой на заднем колесе его новенького велосипеда — мужские что-то давно уже не «выбрасывали» в продажу — и он исчез.
        - Живо за ним! — всколготился Юрка.
        И они покатили за сапожником. Он снова свернул за угол.
        - Видишь, следы его покрышек в пыли отпечатались. Особый узор, ни с чем не спутаешь, — бубнил Юрка. — Мы идем по следу, как два следопыта Натти Бумпо, или лучше так: я — Бумпо, а ты — Чингачгук, он даже лучше в следах разбирался.
        Они тоже свернули за угол. Сапожник ехал вниз по извилистой дороге, ведущей к понтонному мосту.
        - Как думаешь, что в котомке?
        - Деревянный хлеб. Чего ж еще! — тут же ответил Санька.
        - Верно, — сказал Юрка. — Видишь, из котомки углы выпирают.
        Дорога шла под гору, одеваясь на повороте булыжным покрытием, и руль так заплясал под руками, как будто Санька стремительно бил ладонями сразу два мячика о землю. Велосипед мчался вниз, и теперь не надо было крутить педали, а только притормаживать, чтобы не врезаться в заборы или, еще хуже, в сапожника.
        Три Поросенка не повернул к ЛТ, он поехал к мосту.
        - Ясненько, — сказал Юрка. — Видать, с вечера у нее отоварился, а теперь по деревням — торговать. Ты не устал?
        - Устал. А что?
        - Я просто… — беззаботно заметил Юрка. — Хотел с тобой поменяться. Ты же на подушке сидишь, а я на раме. Все на свете себе отбил. И в голове сотрясенье, не веришь?
        - Верю. У тебя в голове ужа давно сотрясенье.
        - Ну да! С самого первого поворота, — наивно сказал Юрка.
        - Ну нет! С самого первого дня рождения.
        - Садись на раму, садись. Я тебя сейчас так прокачу, завоешь!
        Санька охотно поменялся местами. Ему только того и надо было. Вот если б одному погонять!.. А так уж лучше сидеть на раме и в ус не дуть.
        Юрка со злости дал такую скорость, что почти догнал сапожника. И в городе, и на мосту следовать за ним было совершенно безопасно; люди кругом, движение, но на другом берегу тот погнал через поле по чуть приметной тропинке, и они решили выждать. Только когда разрыв увеличился метров на двести, они тронулись в путь. Саньке приходилось часто слезать, потому что попадались песчаные места и велосипед с двумя седоками начинал буксовать.
        В конце концов он пошел пешком, тропинка превратилась в забытую дорогу с коварными колеями, засыпанными пылью.
        - Не отставай, — оборачивался Юрка, ловко лавируя по дороге от колеи к колее. — Упустим.
        Повезло ему — катается, а ты пыхти пешком по жаре.
        Пыльные ловушки кончились, и Санька снова занял место на раме.
        Три Поросенка пропал где-то вдали.
        - Из-за тебя проворонили! — сокрушался Юрка.
        - А ты сильнее педали можешь крутить? — посоветовал Санька. — Как я, сто оборотов в секунду!
        Юрка ничего не ответил, он вовсю заработал ногами.
        Город позади стал маленьким, холмы под ним будто осели. Издали он выглядел совершенно целым. Санька видел, как на белой колокольне монастыря пронзительно вспыхивает солнечный зайчик от бинокля Коршуна.
        Юрка остановился. Здесь поле понижалось, дорожка раздваивалась, словно разорванная пополам на две узкие тропинки, ведущие к двум недалеким деревенькам. Домики скучились вокруг церквушек.
        - Упустили, — горестно выдохнул Юрка.
        Он соскочил с велосипеда, пробежался по одной тропинке, глядя под ноги. Вернулся по другой… Опустился на четвереньки и так пробежался опять, точно собака приникнув носом к земле.
        - Нашел! — внезапно завопил он так громко, что над церквушками обеих деревень взвились суматошные галки. А может, они взвились сами по себе.
        Санька присел на корточки рядом с Юркой — на песчаной плешинке, величиной с ладонь, четко отпечатался узорный след велосипеда сапожника.
        - А ты говорил! Я как Натти Бумпо! — ликовал Юрка. — Вон туда он уехал, туда!
        И друзья снова помчались — к той деревне, что справа.
        Дома отступили от церквушки, она стояла на кладбище, среди очень густых деревьев. Саньке всегда было неприятно глядеть на деревья кладбищ. Они там обычно большие, в узлах, как в бородавках, редко встретишь дупло или сухие ветви; все деревья какие-то хищные, жирные, с мясистыми влажными листьями, даже в засуху. А ведь кладбища, слышал Санька от бабушки, располагают в высоких сухих местах.
        Котомка
        У домов дорожка снова раздвоилась на тропки, словно притянутые двумя улочками деревни. Юрка снова пробежался на четвереньках, опустив нос к земле.
        - Нашел! — опять завопил он. И опять помчались.
        - Что — нашел? — с интересом спросил лохматый дед из-за плетня.
        Юрка затормозил. Они увидели сапожника. Три Поросенка расположился совсем недалеко от них, на ступеньках магазина; он сжимал коленями стальную лапу и колотил молотком по каблуку башмака. На траве сидела очередь: с ботинками, туфлями, сапогами.
        - Что — нашел-то? — нетерпеливо повторил дед.
        - Ничего, — вздрогнул Юрка. — Эту… ну… пуговицу.
        - А орешь, — осудил дед. — Глотка твоя воробьиная!
        Через много лет, почему-то вспомнив этого деда, Санька подумал: почему тот сказал «воробьиная», а не «петушиная» или какая-нибудь «орлиная»? Видно, он знал, о чем говорил: не о громогласности Юркиного крика, а о его пустозвонстве. Отыщет воробей на дороге зернышко и так расчирикается, бросаясь с налету, будто нашел целый мешок пшеницы.
        Три Поросенка осмотрел башмак, как бы придираясь к своей работе, и отдал человеку из очереди. Человек бережно положил на ступеньку три куриных яйца.
        - Следующий! — выкрикнул сапожник. — Поторопись, у кого куры завелись!
        - Вот тебе и хлеб… — хмыкнул Санька. — Яйца выколачивает.
        В низинке, за магазином, поблескивала местная речка, от нее веяло прохладой и ленью.
        - Пошли… искупаемся? — предложил Юрка и повел велосипед за руль мимо сапожника.
        - А я тебя знаю, — прошамкал Три Поросенка, в губах он сжимал гвоздики.
        - Нет, не знаете, — испуганно сказал Юрка. — Не знаете. И я вас не знаю.
        - Не тебя, — сапожник показал молотком на Саньку, — его знаю. А тебя где-то видел, — уточнил он.
        - Не видели, — упорствовал Юрка.
        А Санька, как конспиратор, тоже глупо и растерянно забубнил:
        - И меня не знаете, я вас не знаю.
        Сапожник чуть не поперхнулся гвоздиками, вынул их из губ и изумленно спросил:
        - А разве ты это не ты?! Разве не в нашем коридоре живешь?!
        - Ах, это вы? — деланно удивился Санька. — А я-то гляжу, на кого похож! — повернулся он к Юрке.
        - Не узнал, — удивился и Три Поросенка. — Богатым буду.
        - Будете, — покосился Санька на куриные яйца.
        Сапожник подмигнул, кинул в рот гвоздики, небрежно, как семечки, и вытолкнул языком шляпки наружу.
        - А вы чего сюда?.. — прошамкал он.
        - Мы рыбу ловить приехали, — быстро ответил Санька.
        - А удочки у вас где?
        - В кармане, — нашелся Юрка. — Донки!
        И, дернув друга за руку, заспешил к речке.
        Очередь безучастно посмотрела им вслед.
        Речка оказалась небольшой, вся в кувшинках и зарослях. Стайка красноперок, шевеля яркими лепестками плавников, чутко отошла от берега. Повсюду из воды торчали колья: затон был вкривь и вкось перегорожен бесчисленными вентерями.
        Проплыл на лодке мужчина, вентерь горбился у его ног сетчатыми кругами ивовых прутьев, сетка высыхала пятнами, под кормой устало елозил пузом по днищу черный слизистый сом.
        - Сомяра! — уважительно заметил Юрка.
        Прошел по другому берегу парень с ружьишком, на поясе у него болтались кряквы и чирки.
        - Че, охотничий сезон по радио объявили? — хохотнул мужчина в лодке.
        - Не-а, — усмехнулся парень. — Так то ж вороны, не видишь?
        - Вижу, — уплывая, откликнулся мужчина и развел руками: — Вот с такими шеяками!
        Санька и Юрка осторожно искупнулись у берега. Попробуй поныряй — враз в вентерях запутаешься.
        Где-то хлопали выстрелы… Скользили мимо плоскодонки и выдолбленные из толстенных бревен лодки-долбленки с сетями на днище.
        Четверо мужиков, в трусах и фуражках, с черными от загара лицами, шеями и кистями рук, вытягивали из затона приволочку — бредень метров этак в пятьдесят длиной. Щуплый парнишка метался по отмели и, вздымая буруны, загонял рыбу. Одноногий дядька тяжело скакал на костыле по песку и колотил длинной палкой по прибрежным зарослям куги.
        - Эй, пацаны! — натужно взголосил он. — Загоняй! Че глазеете?
        Санька и Юрка, позабыв обо всем на свете, бросились помогать. Река заходила ходуном. Заколотили палки по тростнику. Будто смерч пронесся — зелеными вениками поникли сломанные стебли. И вот мужики, тянущие бредень вплавь, почувствовали под ногами дно и начали сводить крылья.
        На отмель, взмучивая песок, тяжело выползала мотня бредня, в ней ошалело метались круглые золотые караси и черно-зеленые короткие щуки. Мужики с лихим криком вытащили бредень на берег.
        Щуплый паренек и дядька на костыле складывали рыбу в большущую корзину, а мужики закурили, достав кисеты и бумагу из-под сухих фуражек.
        - Держи, — одноногий дядька кинул Юрке и Саньке пяток карасей. Подумал и добавил несколько щучат.
        - Жирно больно, — зыркнул паренек.
        Мужики взвалили приволочку на плечи и цепочкой направились вниз по берегу. Паренек навьючился их одеждой, связанной в узлы, и побрел следом. А одноногий дядька зашкондылял с корзиной. И не заметил, как из нее выпрыгнул толстый карась. Санька поднял его, карась был тяжелый, он вздрагивал в руке и безголосо разевал рот. Санька взглянул на Юрку, догнал одноногого и бросил карася в корзину.
        Они нанизали свою рыбу на гибкий ивовый прут с рогатулькой внизу.
        - Килограмм, — заявил Юрка.
        - Десять.
        - Все равно повезло. Уху будем есть. Мои ахнут!
        Солнце стояло уже высоко, отсюда город казался игрушечно близким: прямо над пригорком, скрадывающим дальние холмы, торчали — уже на том берегу — купола церквей и куцая колокольня Алексеевского монастыря.
        И тут, казалось, отовсюду раздались вопли и вой, звон и грохот. Плотная туча черных дроздов с громким шелестом ливня просвистела чуть ли не над самыми макушками ребят. Дрозды облепили вишню в ближнем саду, из дома выскочила старуха с тазом и колотушкой. Она тонко заверещала, как раненый заяц, и гулко забарабанила. Дрозды разом взмыли и ринулись в соседний сад, почти что оголив дерево от густо сверкавших ранее красных точек.
        - А-а-а-а!.. И-и-и-и-и-и!.. У-у-у-у! — неслось изо всех садов, трещали трещотки, гремели тазы и кастрюли. Кто-то прямо из окна дома затряс веревки с консервными банками, опутавшие весь сад. Дрозды черным смерчем метнулись за речку и притаились в ивняке.
        - Во дают! — восхитился Юрка. — А я думал — бомбежка!
        Теперь домой Санька повез хозяина велосипеда. Они проехали мимо сапожника, и Юрка нарочно выставил напоказ, для пущей конспирации, кукан с рыбой. Но Три Поросенка даже не поднял головы. Он азартно выколачивал из деревни яйца, которым на базаре цены нет.
        Ребята вновь вспомнили про деревянный хлеб и всю дорогу переругивались:
        - А ты сам сказал: хлеб, мешок оттопыривается!
        - А ты чего ж?!
        - А я, а я!..
        - А ты, а ты!..
        И только в городе они спохватились: Витька!
        …Витька сидел на колокольне, как забытый на посту солдат, и глядел в бинокль.
        - Ну, как съездилось в Роево село? — не повернув головы, сказал он.
        - Мы думали, он хлеб повез, — робко сказал Санька.
        - А почему не дрова? Кто же в деревню хлеб возит? Дурьи головы! — Витька по-прежнему не отрывал бинокль от глаз.
        - Что ж ты нам не сказал? — по-глупому спросил Юрка, растерявшись от столь простой догадки.
        - А я пулемет забыл.
        - Какой?.. Зачем? — оторопел Юрка.
        - Чтоб вас у моста остановить. Очередью, — Коршун опустил бинокль. — Вкатываю каждому за прогул по тройному дежурству вне очереди, — сказал он, записывая приказ в дневник.
        - Почему ж тройное? — вяло заспорил Санька. — Двойное. Ты же только шесть часов отмаячил.
        - Могу вам еще по одному вкатить, за тупость, чтоб поумнели, — Витька протянул тетрадку ребятам. — Читайте.
        - Да мы уже видели, прогул нам записал, — протянул Юрка. — Ну и ладно! С биноклем-то я сколько хочешь согласен дежурить!
        - Вы мои наблюдения посмотрите! — возмутился Витька.
        В дневнике было написано:
        «8.40 — Пожарин завтракает.
        8.50 — Два дурня Ю. и С. следуют на велосипеде за 3 П.
        9.00 — П. выходит из дома.
        9.14 — Два дурня Ю. и С. едут по мосту за 3 П.
        9.25 — П. приходит к ЛТ.
        9.30 — Два дурня Ю. и С. гонят по полю за 3 П.
        9.32 — ЛТ открывает сарай.
        9.48 — Два дурня Ю. и С. продолжают преследование.
        9.51 — П. выходит из сарая ЛТ с котомкой.
        10.13 — П. лезет по косогору, прячась за кустами.
        10.22 — П. проникает с тыла во двор казармы.
        10.25.30 сек. — П. тайно отодвигает секретнуюдоску в хлеву 3 П. и забирается внутрь!
        10.26 -10.30 — Два дурня Ю. и С. теряют и снова берут след. Спросить Ю., когда это его так натаскали в Обществе служебного собаководства?
        10.31 — П. тайком вылезает из хлева 3 П. без котомки, задвигает за собой доску и, не хоронясь, уходит домой.
        10.33 — Два дурня Ю. и С. гонят в село Роево.
        10.44 — Два дурня Ю. и С. беседуют с 3 П. в Роевом селе, интересуясь, что у него в мешке?»
        - Мы не интересовались, — пробурчал Юрка. — Мы ему пыль в глаза пускали.
        - Читайте дальше, — сурово сказал Витька. «10.46 — Обманув 3 П. какой-то глупостью:
        вроде «Мы рыбу приехали ловить!», два дурня Ю. и С. идут к реке. Ха-ха-ха! Без удочек!
        10.49 -13.40 — Два дурня Ю. и С. плавают, загорают и ловят рыбу бреднем».
        - Мы не ловили! — обиделся Юрка. — Мы помогали…
        - Читай дальше, — сурово сказал Витька. — А мне рыбки принесли? Не забыли?
        - Ага… Ясно, принесли, — взглянули на свой кукан Юрка и Санька.
        «13.40 -13.58 — Два дурня Ю. и С. ловят ворон на берегу».
        - Каких ворон? — виновато сказал Санька. — Мы на дроздов глядели, как они вишни тырят.
        «13.58 -14.39 — Два дурня Ю. и С. приезжают в город и вспоминают обо мне».
        Юрка и Санька мрачно засопели. И ничего не сказали.
        «14.45 — Два дурня Ю. и С. поднимаются на НП и узнают, что в лес не возят дрова, а в деревню хлеб».
        - Ну, — торжествовал Витька. — Как я все раскусил?
        - С биноклем любой бы нас раскусил, — пробурчал Юрка.
        - Да при чем тут вы? — Витька постучал пальцем по лбу. — А котомка в хлеву у сапожника?!
        Два дурня так сильно переживали свой позор, что не обратили особого внимания на запись о котомке, которую Пожарин спрятал в сарае сапожника.
        - Котомка… Котомка? — вдруг ахнул Санька. — Котомка!
        - Ты — настоящий Натти Бумпо! — воскликнул Юрка.
        Вновь идут по следу
        Санька зашел за Юркой, и они вдвоем забрались на колокольню. Рано утром к Саньке заскочил Коршун и наказал: с Пожарина и сапожника глаз не спускать. Вдруг понесут котомку еще куда-то или кто-нибудь зайдет за ней. Мало ли что.
        Следить и следить!
        Юрка захватил бинокль первым и стал зорко глазеть то на окна Пожарина, то на сарай сапожника.
        - А ту котомочку надо бы нам проверить, — внезапно сказал он.
        Санька даже расстроился: почему ему самому это раньше не пришло в голову?
        - Там и доску можно отодвинуть, — бубнил Юрка, — и в сарай пролезть незаметно.
        - Что же ты не пролез незаметно? — поддел его Санька.
        - Один?! — изумился тот. — А если б меня Три Поросенка застукал?
        - А если б он нас троих заловил? — в тон ему сказал Санька.
        - С троими он бы не сладил, — вывернулся Юрка. — А меня одного тюкнул бы по макушке — и кранты. Слышь, я могу сегодня вечером покараулить, а вы туда слазите. В случае чего, свистну.
        - Свистеть и я умею. Умный какой!
        Юрка ничего не ответил и вновь уткнулся в бинокль…
        - Пожарин! — встрепенулся он. — С большой корзиной, а в ней мешок!
        - Может, котомка?
        - Что я — слепой? Пустой мешок.
        Санька перехватил у него бинокль.
        Все точно. Пожарин удалялся от парадного казармы с корзиной и мешком.
        - Так… Скрытно иди за ним.
        - Один? — опять изумился Юрка.
        Пришлось спрятать бинокль и идти вдвоем.
        К счастью, они не потеряли Пожарина.
        Он, не таясь, прошел по главной улице — в сторону, совсем противоположную реке. Значит, не к ЛТ. Миновал стороной толчею рынка и направился к водокачке, ее башня с прорехой от снаряда под крышей монументально вздымалась ввысь.
        Санька и Юрка следовали за ним на почтительном расстоянии.
        - Опять ходи и ходи, — ворчал Юрка. — Вчера за сапожником, сегодня…
        - Сам виноват, — оборвав его, засмеялся Санька. — Ты же его высмотрел.
        - А ты и рад. Я… — опять начал было он.
        И умолк.
        Пожарин скрылся за водокачкой.
        Они заспешили следом. У самой башни помедлили и пошли не спеша, как бы мимо, в лес, подступавший здесь к городу.
        Но оказалось, и Пожарин шагал в лес, только левее их. Его рубашка мелькнула среди деревьев и исчезла. В лесной чаще прятаться было легко. Друзья осторожно передвигались от ствола к стволу, высматривая уходившего вглубь Пожарина.
        - Хорошо бы иметь ученую собаку, — бубнил Юрка, — такую, как в цирке, помнишь?
        К ним в город иногда наезжал цирк шапито. На праздничной арене под высоким зеленым шатром однажды показывали умного пуделя, который складывал из кубиков с буквами заданные слова.
        - Послали бы собаку за Пожариным, а она бы потом сложила нам кубики: где он был и что делал.
        - Не смогла бы. Она только несколько слов знает.
        - Что? — даже остановился Юрка. — Ей же сами зрители разные словечки говорили.
        - Так это подсадные, — улыбнулся Санька.
        - Какие?..
        - Помощники дрессировщика. Они заранее подучены. Никому не дают сказать, вперед всех выскакивают!
        - Врешь, — оторопел доверчивый Юрка.
        - Ты вот пробовал тому пуделю хоть одно словечко загадать?
        - Не успел, — насупился Юрка.
        - То-то!
        - Постой!.. А помнишь, Пожарин приказал слово «дурак» сложить?
        - Дурак ты и есть. Его подкупили: думаешь, почему он каждый день в цирк ходил и в первом ряду сидел? Пропускали бесплатно, чтоб нужные вопросы задавал!
        - Не знаю, не знаю… А что собаки очень умные, все знают. Если их дрессировать, они… А где Пожарин? — внезапно растерялся Юрка.
        - В цирке, — съязвил Санька, вертя головой по сторонам.
        Пока спорили, Пожарин пропал.
        Уже не скрываясь, они заспешили вперед.
        Нигде нет!
        - Все ты! Говорящая соба-а-ка… — передразнил Санька.
        Лес поредел, и они вышли к заброшенной каменоломне.
        Эту каменоломню Санька навсегда запомнил. Столько раз бывал он здесь с пацанами: находил на кусках известняка отпечатки таинственных доисторических растений, окаменелые ракушки с хитрыми завитками; встречали суровые обкатанные валуны, которых притащили сюда древние ледники; копались в россыпях морской гальки, послюнишь голыши — они разноцветно заблестят на солнце…
        Ребята считали, что тут можно найти и драгоценные камни — а что, можно! — да только искать не переискать. Они замучили школьного географа своими находками, принося ему обломки, усыпанные сверкающими кристаллами кварца, шпата и даже хрусталя, жадно выпытывая: не алмазы ли, не рубины, не изумруды ли? Он терпеливо объяснял, радуясь их пытливости и понимая, что та каменоломня дает им по истории Земли знаний больше, чем любой учебник. Но, после того как географ стал водить туда классы и там проводить уроки, мальчишки быстро потеряли к этому месту живой интерес.
        - А может, Пожарин ценные камни тут выискал? Напал на жилу? — сказал Юрка.
        Каменоломня тянулась далеко…
        Они обошли всю, забираясь в разные ее ответвления, но Пожарина нигде не было. Выходит, ни на какую жилу он не напал.
        Устав, друзья сели на огромный гранитный валун.
        - Ухайдакался, — вздохнул Юрка. — А на рыбалке я никогда не устаю. Целый день с удочкой ходишь, и хоть бы хны.
        - Это когда клюет. А когда не берет рыба, еще как устаешь. Ноги подламываются.
        - Верно, — согласился Юрка. — Если у рыбы жор начинается, я могу месяц простоять!
        Они встали и побрели обратно, уже не надеясь найти Пожарина.
        Он их нашел сам.
        - Привет! — послышался громкий голос.
        Они разом оглянулись. Пожарин приближался к ним по тропинке, тяжело удерживая на плече чем-то наполненную корзину. Сверху ее бугром прикрывала ряднина мешка.
        - А ну, сюда! — велел он.
        Ребята послушно подошли.
        - Камни искали? — ухмыльнулся он. — За них не платят.
        Их неожиданная встреча обернулась тем, что Санька с Юркой строго по очереди — Пожарин справедлив! — потащили тяжеленную корзину в город.
        - Ранние опята! — хвастался Пожарин. — Такую вырубку вынюхал, косой их коси! Хорошо, что вас встретил. Думал, не допру. Что бы я без вас делал!
        Ох, как посматривали следопыты друг на друга.
        А Пожарин налегке вышагивал впереди, выстругивая знакомой финкой ореховую палочку.
        Друзья до того умаялись, что под конец стали нести корзину вдвоем, взявшись за обе ручки по сторонам.
        Слава богу, им пришлось нести лишь до базара. Тут Пожарин великодушно забрал ее и растворился в людской суете. Проныра, лишнюю копейку не упустит. Ну, чего там могут стоить сейчас грибы? Любой сходить может. Но ведь и то правда: не у всех время есть, да и места надо знать. А Пожарин… «Маленькая птичка по зернышку клюет», — говорит Санькина бабушка.
        Витьке о своем конфузе они решили ничего не говорить.
        Он уже был на НП с биноклем и встретил их словами:
        - С базара пришли? Где Пожарин? — Выходит, не видел, как они позорно тащили корзину. Заметил только, что они с рынка шли.
        - Там он, — махнул рукой Санька.
        - Ранними опятами торгует, — зачастил Юрка. — Здоровенная корзина! Ух и тяжелая!
        Санька толкнул его, и Юрка начал с ходу выкручиваться:
        - На вид такая тяжелая. Большущая-пребольшущая!
        - А может, под грибочками в корзине еще что-то?
        - Нет, — поспешил сказать Санька, чтобы Юрка снова не приплел лишнего. — Мы видели: он в лес ходил, пустая была корзина.
        - Сегодня вечером, — помедлив, сказал Коршун, — залезем в сарай к сапожнику и проверим котомочку.
        - Во! — воскликнул Юрка. — Скажи! — потребовал он у Саньки. — Нет, ты скажи! Я еще утром это придумал!
        - Ты — сегодня утром, а я — вчера вечером, — спокойно ответил Витька.
        - А чего ж мы вчера не полезли?
        - Могли спугнуть.
        - А сегодня спугнуть не можем? — съязвил Юрка.
        - Можем. Но надо было убедиться, что за котомкой больше никто не придет. Подождем до вечера, понаблюдаем.
        - Вдруг ее уже нет! — выпалил Юра. — Вдруг ее прошлой ночью унесли. Если ты такой мудрый, вчера вечером нужно было в сарай залезть.
        Коршун немножко смутился.
        - У тебя котелок варит, — похвалил он. — Я-то хотел как лучше.
        Юрка напыжился:
        - Если она еще там, то и сегодня ночью могут ее унести.
        - А я что предлагаю! — разозлился Коршун. — Вечером и пощупаем!
        И неожиданно подмигнул им:
        - Что, братцы, тяжелая была корзина?
        Санька с Юркой так и раскрыли рты. А Витька захохотал.
        Играют в прятки
        Все дальнее, особенно детство, вспоминается с радостной грустью, словно ты жил только тогда, а сейчас способен лишь на воспоминания. Раньше ты просто чувствовал все, но не понимал, а сейчас стараешься понять, как ты чувствовал…
        Свет в городе отключали рано, в десять вечера. Окна казармы начинали тускло мерцать от керосиновых ламп. Сумерки медленно наступали издали. Растворив очертания дальних домов, крадутся по улице от дерева к дереву, размывая их четкий рисунок, затем гасят лица близких прохожих, а следом той же дорогой сгущается тьма. Неумолимо, метр за метром… Вот уже исчезла колонка, которая стоит рядом, и вот видна только твоя рука, если ее поднести к глазам. Подожди, подожди… Снова подними руку — она черная. Опять подожди — и она сольется со всем большим невидимым миром вокруг. Теперь он слышится звуками: деревья — шелестом листьев, колонка — стуком капель по железному стоку, люди — шагами и покашливанием, а ты сам себе — дыханием и трепетом сердца.
        Смутно-светлые вечера, когда со всех сторон набегают волнами сумерки, наслаиваясь друг на друга… Почему вечером еще светло, хотя солнце уже село? Земля вращается, она закрывает нам солнце своим круглым боком. Но и утром, и днем, и вечером нас настигают не мгновенные лучи. Свет от солнца идет к нам почти восемь минут. Выходит, мы живем как бы прошлым светом. Безостановочно летит время… Но зачем думать об этом? Живи, пока ты живой, и играй, если ты маленький.
        А самая лучшая игра, когда темно, — в прятки. В тот вечер они играли во дворе казармы. Собралось человек десять, и даже Рыба-лоцман пожаловал без Пожарина.
        Посчитались, водить выпало Рыбе.
        - Давайте по-новой, — сразу заныл он. — Вы нарочно на меня посчитали! Я Пожарину скажу! Он вам покажет!!
        Ведь мелкая тварь, а чувствует Акулу за спиной.
        Кое-кто перепугался:
        - Да пусть… Можно по-новой… Чего там…
        Но Коршун мрачно сказал:
        - А ну води! Как дам по шее!
        Рыба поспешно завилял:
        - А я что? Я ничего, я вожу, прячьтесь-прячьтесь.
        У Витьки был план: вроде бы играем в прятки, а на самом деле втихаря проникаем в хлев сапожника и…
        - …Пощупаем котомочку, — сказал он. — Если что, ничего не знаем, в прятки играли, видим — на сараюшке доска открытая, вот и влезли спрятаться.
        - Раз-два-три-четыре-пять… — забубнил Рыба, уткнувшись в стену дома и обхватив руками голову.
        Быстрый топот ног — пацаны разбегаются кто куда по двору. И только самые отчаянные остаются прямо за спиной водящего.
        - Я иду искать! Кто не спрятался, я не виноват! — выкрикивает он.
        - Палочки-выручалочки! — вопят отчаюги, тут же из-за его спины шлепая ладонями по стене.
        - В другой раз не выйдет! Застукаю! — возмущается Рыба, разобиженный тем, что его так ловко провели.
        Витька, Юрка и Санька осторожно крались вдоль сарая сапожника, ощупывая доски. Тишина… Лишь изнутри доносится хриплое урчание хрюшек.
        - Дома кашу не варить, а по городу ходить! — кричит кто-то. Это означает, что Рыба не ищет, а слоняется у стены дома, как пес на привязи.
        - Да где ж эта доска, черт? — вздрагивающим голосом шипит Юрка.
        За хлевом — топот ног, крики:
        - Палочки! Палочки! Палочки!
        - Я вперед, я тебя застукал! — вопит Рыба.
        - Не жиль! Иди-иди, трое остались! — отвечают ему.
        - Вот она… — шепчет Витька. Они ныряют в сарайчик, задвинув за собой доску.
        Хрюкают, рычат, сопят, чавкают, топчутся и пихаются поросята сапожника, подъедая снизу гору турнепса, которая иногда осыпается на них с деревянным стуком, вызывая недовольный взвизг. Вероятно, они уже здорово выросли: голоса как у совсем взрослых свиней. Мама читала однажды еще маленькому Саньке сказку про трех поросят, забавных, веселых и не жадных. Наверное, то были довоенные поросята. А эти жрали так, будто знали, что кругом голод.
        - Питнемся? — тихо говорит Юрка.
        - Губа у них не дура, — сочно захрустел во тьме Витька.
        Санька счищает перочинным ножиком жесткую кожуру корнеплода. Турнепс такой же вкусный, как репа! Слаще сахарной свеклы! Да, губа у чушек не дура, конечно. Так наворачивают…
        - Ищите быстрей, — прошамкал Коршун. — Натти Бумпо, где ты?
        - Я здесь, — отвечает с верха кучи такой же тихий шамкающий голос Юрки. — Лезьте сюда, здесь вкуснее. Крупные! Вот, вот и вот — по кило! Ой… — пискнул он. — Котомка лежит!
        Витька и Санька лезут к нему. Мимо сарая торопливо пробегают шаги.
        - Нет их нигде! — кричит Рыба почти рядом. Ребята замирают.
        Шаги удаляются…
        - Хлеб! — жарко шепчет Юрка в ухо Саньке. — На ощупь чувствую. Может, вокруг объедим, а чурочки оставим? — Он хихикает. — Подумают на хрюшек.
        Снова за стеной слышатся шаги. На этот раз уверенные, неторопливые. Человек останавливается возле двери. Резким металлическим звуком отзывается замок… Бежать? Куда? Где эта проклятая доска?.. Оскальзываясь на куче турнепса, Санька с Витькой лезут к Юрке и забиваются в угол. Лязгнул пробой и упал зазвенев наземь. С противным скрипом открывается дверь. Кто-то входит. Радостно гомонят хрюшки.
        - Пить захотели, родненькие, — раздается ласковый голос сапожника, страшный от своей близости. — Принес вам, принес, лапушки. Заждались?
        Что-то звякает, хлюпает вода… Булькают, захлебываясь, хрюшки…
        Турнепс дрожит под ногами ребят — сапожник карабкается к ним.
        Он останавливается в каких-то сантиметрах от них — Санька слышит над собой его дыхание. Сапожник чуть отходит в сторону и, очевидно, садится на корточки, потому что сейчас он дышит прямо у Санькиного уха. А Санька не дышит давно, он мертв почти весь, у него живы только глаза, в которых взрываются красным светом белые искры. Не могу, не могу, не могу больше!.. Сапожник поднимается, снова его дыхание шумит вверху. И рот у Саньки медленно, с робкой жадностью, по наперстку, бесшумно пьет воздух. Начинает возвращаться ощущение самого себя, колышется огромное сердце, кровь туго проталкивается по сосудам в гигантской Санькиной голове, что-то стучит, стучит — прекратите! — в больших ушах…
        В сарайчике пронзающе запахло хлебом — очевидно, сапожник поднял и раскрыл котомку.
        - Так, принес… — говорит над ними сапожник и опускает мешок. Как оказалось потом, прямо на колени окаменевшего Юрки.
        Кашлянув, сапожник шелестит чем-то и, чиркнув спичкой, прикуривает, стоя вполоборота к ребятам. И в эти две-три секунды немыслимо яркого света Санька видит белые лица друзей, котомку на коленях съежившегося Юрки и красный от огня, зловещий профиль сапожника. Спичка погасла… Огонек папиросы сжимается и разгорается, выявляя краешки губ. Громко чавкают хрюшки…
        - Кушайте, кушайте, дружочки, — говорит сапожник и спускается с кучи турнепса.
        Опять мимо сарая проносятся шаги.
        - Нету их! Нету! Смылись! — беснуется Рыба.
        - А ты нюхай, нюхай! — хохочут во дворе довольные пацаны. Они-то, ясно, считают, что неразлучная троица надежно схоронилась где-то поблизости и нарочно не бежит к «выручалочке», чтобы как следует его помучить.
        - Я домой пойду, — жалобно говорит Рыба. — Я Пожарину все расскажу!
        - Иди говори, — отвечают ему. — Но только больше никогда к нам играть не лезь, не примем.
        Это подействовало.
        - Ладно уж, — тянет Рыба и орет на весь двор: — Эй вы! Витька! Юрка! Санька! Через десять минут домой ухожу, так и знайте!
        Три Поросенка тщательно гасит окурок о подошву.
        - Кушайте, дружочки, — повторяет он своим чушкам.
        Дверь захлопнулась. Снова гремит пробой, звенит замок… Шаги сапожника удаляются… Друзья дышат так, словно долго просидели под водой, и чутко прислушиваются, все еще боясь стронуться с места. И не напрасно. Тяжелые шаги, обогнув сарайчик, вновь останавливаются возле потайной доски прохода.
        - А все же надо бы заколотить, — сам себе замечает сапожник. — Вдруг разнюхает еще кто, турнепсу не напасешься.
        Шаги постепенно затихают в сторону казармы. Внезапно Юрка тихонько и очень странно захохотал:
        - Кушайте, кушайте, дружочки…
        Его трясло, он хохотал, все так же странно и тихо. Витька схватил его за плечо и потащил к проходу.
        - Кушайте, кушайте, дружочки, — шепотом хохотал Юрка.
        Коршун отодвинул доску и вытолкнул его наружу, Санька протиснулся за ними.
        - Ха-ха-ха! — истерически захохотал на весь двор Юрка. — Кушайте!..
        - Слышу-слышу, — оживился Рыба где-то у казармы.
        - Идет! — закричали пацаны. — Прячьтесь!
        Витька сунул Юрке кулаком в бок, и он пришел в себя. Бегом через двор — к забору. Скатились в давнюю воронку от бомбы. Затаились, притихли.
        Трап-тап-тап-тап!.. — простучали мимо подметки Рыбы.
        Трап-тап-тап-тап!.. — промчался он назад, опасаясь далеко отходить от «выручалочки».
        - Чего под ногами вертишься? — донесся от сарайчика угрюмый голос сапожника, вернувшегося из дома.
        - Я не верчусь, — огрызнулся Рыба. — Мы играем. Застучал молоток. Это сапожник, вероятно, забивал тайный проход.
        - А котомочка-то — вот она, — прошептал Юрка. — Прихватил!
        Витька вырвал ее, развязал, вытащил буханку, они разодрали ее на части, чуть не сломав ногти о спрятанную внутри чурку. Они давились хлебом, глотали, не прожевывая, куски, а сапожник стучал молотком.
        Наконец он ушел. Ни Рыбы, ни пацанов не было слышно…
        - Все, — шепнул Витька, когда Юрка вознамерился взять вторую буханку. — Мы не воры. Мы с ними сражаемся.
        - Так это же не воровство. Трофеи, понял?
        - Нет, — Коршун решительно завязал котомку и спрятал под кучей мусора на дне воронки. — БУСПИН ничего себе не берет.
        - А сам ел, — ехидно заметил Юрка. — За ушами трещало.
        - Ел… Есть хотелось, — виновато признался Витька. — Два дня без хлеба сидим, уговорили продавщицу и на полнедели вперед по карточкам выбрали.
        - И чего же, пусть здесь гниет? — разозлился Юрка. — Разделим на всех, и кранты!
        - А? — с надеждой спросил Санька. Вот бы все ахнули, если бы он принес домой хоть немного хлеба. Да только начнется ведь: откуда взял?!
        - Сказал — нет, — отрезал Витька, сглотнув слюну. — Лучше уж пусть пропадет! — Забыв про игру в прятки, он сказал это довольно громко.
        - Вот вы где! — воскликнул над ними незаметно появившийся Рыба. И умчался.
        Вылетели из воронки. Догнать, догнать, догнать… Собственные ноги, казалось, отстав, бегут где-то позади тебя. Летишь без ног. В ушах — ветер: обогнать, обогнать!..
        Обогнали, чуть не сбив Рыбу с ног. Он так набегался по двору за все время — неудивительно, что отстал.
        - Палочки-выручалочки! — успели все разом. Приплелся Рыба, хватаясь рукой за грудь, и сел у стены.
        - Води по-новой, — ликовали пацаны. — Чего расселся! Становись!
        - У меня сердце, — заявил Рыба.
        Но тут в доме стали открываться окна и властно, равнодушно или просительно понеслось:
        - Колька!.. Саня!.. Дима!.. Леня, домой!
        - Еще чуть!.. Ну, немножко!.. Минутку! — умоляют ребята.
        - Мне домой. Зовут, — Рыба мгновенно вскочил и, сразу забыв про сердце, вихрем исчез в подъезде.
        - Пока, — прощались пацаны. — Пока!
        - Завтра в шесть ноль-ноль утра у воронки, — шепчет друзьям Витька.
        Дома у Саньки гость. Еще не старый майор, а с залысинами. Китель висит на стуле. Майору, маме и бабушке жарко. Они раскраснелись, смеются, бабушка рассказывает что-то нарочито веселое. На столе недопитая бутылка вина.
        - Здравствуйте, — хмурится Санька. Ему вдруг очень захотелось спать, а раздеваться при посторонних он не любит.
        - Мой сын Александр. Знакомьтесь, — говорит мама и смущается. Когда она смущается, у нее такой взгляд из-под ресниц — быстрый.
        - Николай Семенович, — резко встает майор, так что падает стул. Мама и бабушка вежливо смеются.
        Майор, улыбаясь, протягивает руку. Ладонь у него хорошая, сухая, в трещинках морщин. Санька не переносит влажные ладони. Он пожимает ему руку отвернувшись.
        - Он, наверное, есть хочет, — суетится тот, оглядывая стол. — Ну вот, все съели, — и по-мальчишески расстроено шмыгает носом. — Хотя вот остались крабы.
        - Не хочу, — Саньке уже давно надоели эти каждодневные дешевые крабы, отдающие йодом. Других консервов в магазинах не было.
        - Может, еще погуляешь? — предлагает бабушка.
        - Ага…
        - А мне к соседке, — заторопилась бабушка. — Я и забыла.
        Мама как-то беспомощно смотрит им вслед.
        Санька выходит во двор. Теплым-тепло и тише тихого во дворе. Раскрошившееся бревно мерцает гнилушками, в траве мигают светлячки, надрываются где-то сверчки — ни за что их не найдешь! Из подъезда, сладко потягиваясь и сверкая глазами, бредет засоня-кот на ночной промысел. Рабочий день для него наступил.
        Буквально чуть ли не вслед за Санькой из подъезда выходят майор и мама.
        - Спасибо, что зашли, — проговорила мама.
        - Вам спасибо, — сказал майор. — Я завтра зайду в библиотеку.
        - Вы у нас самый начитанный, — смеется мама.
        - Активный читатель, — тоже смеется он. — В такие вот ночи безумства хочется совершать. «Безумству храбрых поем мы песню!» — с выражением продекламировал он.
        Мама не ответила.
        - Саня, — позвала она.
        Санька молчал затаившись.
        - До свидания, — напряженно сказала мама.
        - До свидания, — смущенно ответил майор и оживился. — А это значит: до сви-да-ния, — подчеркнул он и ушел, скрипя новыми сапогами.
        На руке горячее, а на губах соленое — это слезы. Неужели мама и майор поженятся? Ведь он им сто лет не нужен — майор!
        Санькины сны
        Он любил смотреть сны. Любые — страшные и веселые. Он даже научился сам себе их заказывать. Перед тем как задремать, надо думать о том, что увидеть хочется, представлять себе, как наяву, а там заснешь, и все само собой продолжится.
        Вот летит Земля, а навстречу ей — планета маленькая. Ну, пусть с четвертушку нашей. Заденет краем… Но так, конечно, что все люди, где она Землю заденет, живы останутся. И дальше летит. Такая станет жизнь интересная, если ты взрослый уже, лет девятнадцати, и если чужая планета вместе с верными друзьями-товарищами унесет тебя с собой. На ней повсюду — жизнь средневековая, замшелые замки, крепостные рвы с темной рясочной водой, жестокие рыцари в никелированных латах, тощие инквизиторы с запавшими глазами, гордые несчастные рабы, палачи с толстыми веснушчатыми руками в рыжих волосах, глупые колдуны, маги и чародеи — мошенники, в общем, темные. А еще — боевые луки, арбалеты, копья, дротики, мечи двуручные обоюдоострые, кинжалы, стилеты, башни, темницы, цепи, подземные ходы, звон подков, зычные крики труб, клады — много всего всякого! А ты и друзья-товарищи, перед столкновением Земли с неизвестной планетой, возвращались после штурма Берлина домой на военном составе, спали — тут мощный толчок какой-то, все с полок на пол! Что? Кто? Вроде ничего особенного: просто резкая остановка… Успокоились, снова
заснули. А утром видят: рельсы только под колесами состава, он в каком-то ущелье стоит. Где мы? Природа кругом незнакомая, а на небе — три луны, днем светят!
        Слава богу, не пустые! В составе у них чего только нет! На платформах — танк Т-34, американский «виллис», много вагонов-пульманов с оружием, боеприпасами, консервами, сахаром, чаем, папиросами. А вагон с книгами! Библиотека с места на место переезжала, ее и прицепили из жалости к военному эшелону. Три цистерны с бензином — он машинам пригодится. Где его, бензин, взять в средние-то века? Сон у Саньки был запасливый.
        Друзей с ним, ну, десять человек. Двое — Юрка и Витька, а другие семь — один из них врач — на войне подружились. А самый главный у них — старшина усатый, бывалый человек, опытный, но только он всегда будет к Санькиному мнению прислушиваться. Кроме них, два врага в эшелон затесались: Пожарин и Рыба-лоцман. Они потом предадут, танк угонят, на сторону рыцарей станут, иначе с феодалами и сражаться будет неинтересно, слишком легкая победа.
        Первым делом на разведку старшина пошлет Саньку, Юрку и Витьку. Себя в лицо Санька во сне не видел, просто чувствовал: он это он. А Юрка и Витька были такие же, как в жизни, но только намного выше ростом и сильнее. Он, Санька, им тоже не уступал, однажды засел танк в канаве — плечом сзади вытолкнул.
        Так вот найдут они сносную дорогу из ущелья. И на танке. Едут, а навстречу палачи волокут раба на казнь. Затряслись, завидев танк, и на колени! И раб, дурень, вместе с палачами стал. Никогда боевой машины не видели и за дракона приняли.
        Рабу объяснили на пальцах, что его угнетают, а с палачами — разговор короткий. Военно-полевой суд, тройка: Санька, Юрка и Витька. И в КПЗ их — в пустой вагон.
        А дальше давай раскручиваться! Штурм замка! Восстание рабов! Погони! Ура-а-а!
        Главное, сны в чем-то очень правдивые. Не всегда, как ты хочешь, выходит. И холодным потом обливаешься, и коленки дрожат, и устаешь сильно. И не всегда от тебя враг удирает, чаще — ты от него. И в плен тебя берут, и убежать невозможно, и на колени перед врагами становишься, плачешь, а самое страшное, товарищей иногда выдаешь, испугавшись мучений… Но тут же придумываешь им чудесное избавление: или ты их спасешь, или они сами удерут, да еще и тебя спасут. Это уже сказочное. Много сказки и немного жизни — вот что такое сон, кто в них понимает.
        Санька в снах понимал, они ему снились.
        Одно только его огорчало: никак не мог он выстрелить во врагов, не получалось. Заедало и пистолет, и автомат. Трудно убить человека даже во сне. Поэтому все кончалось кулачной дракой или орудийным огнем издалека… Такие сны Санька любил смотреть. А этот сон ему особенно часто снился: про воинский состав на средневековой планете.
        И теперь он, замирая во сне, вновь преследовал предателя Пожарина в лабиринте подземелий королевского замка.
        И вдруг увидел узников. Люди в лохмотьях ползли ему навстречу и кричали чуть слышным шепотом: «Хлеба!» В руках у Саньки буханки из котомки сапожника. И он сам, глотая голодную слюну, отламывает куски и протягивает им. И никакие это не рабы, а обычные побирушки у ворот базара. Миски с медяками и кусочками хлеба.
        Хлеб решили отдать нищим, когда Санька рассказал Юрке и Витьке свой сон.
        Танкист
        Короткая улочка, ведущая к большому Щипному базару… Бабушка говорила, что такое название сохранилось с тех пор, когда на рынке продавали только птицу.
        У Щипного сидели калеки: безрукие, слепые, безногие… Громко стонали баяны, жужжали губные гармошки, а один инвалид даже пиликал на скрипке. Не у всех после такой небывало жестокой войны остались родные. А Дом инвалидов пока был всего один в городе — в бывшем госпитале.
        Хлеб, аккуратно срезанный с чурок, друзья отдали у базара безногому танкисту, он жил в казарме с тетей Олей — парикмахершей. Она приютила его и все время истошно попрекала этим. Танкист выезжал на своей тележке в коридор, отталкиваясь деревяшками, похожими на щетки без волос, и, уткнувшись лбом в стену, горько плакал. Руки у него были сильные, иногда он подтягивался, становился на подоконник и бил стекла, желая выброситься. Сбегались женщины, стаскивали его оттуда, перевязывали порезы и громко ругали парикмахершу. Она появлялась в разгар страстей, кричала: «Вы такие добрые? Возьмите его к себе!» Танкиста никто к себе забрать насовсем не мог, его кормили на общей кухне горячим, на этом все кончалось.
        Получив от ребят хлеб, танкист тут же, не сходя с места, загнал его: деньги были ему нужнее, чтобы задобрить парикмахершу.
        И вдруг прямо перед ним остановились двое военных, таких же молодых, как и он, тоже с наградами на груди.
        - Митька!.. — оторопели они.
        Танкист обхватил их ноги и уткнулся лицом им в колени.
        Обрадованные и расстроенные встречей, военные разбушевались:
        - Ты чего позоришься?! Копеечный побирок! Идиот! Почему не написал?! Вместе в танке горели, а ты!..
        Собрались люди.
        - Решено! С нами поедешь! — Они подхватили танкиста под руки вместе с тележкой — он радостно, бессмысленно улыбался — и так понесли с собой.
        - Повезло человеку, — растроганно сказал однорукий дядька, подвигая оставленную им фуражку с мелочью к себе.
        Ребята проводили фронтовиков до вокзала на транзитный поезд. Танкист, обернувшись к Саньке, сказал: «Оле передай, напишу», — и уехали боевые дружки в мягком вагоне в далекий город с хорошим названием Калач.
        Не хотелось Саньке рассказывать зловредной парикмахерше, но все-таки ж последняя просьба…
        - Там ему не калачи, а пряники будут, — невесело пошутила тетя Оля, вытерла глаза. — А я ему новую гимнастерку купила… — Захлопнула дверь, снова раскрыла и взашей вытурила очередного краснорожего бугая, чтобы всласть погоревать одной.
        В тот день произошло еще одно событие. Утром сапожник обнаружил, что у него взломали сарай.
        - Столько турнепсу унесли! — ужасался он. — Хорошо, что поросят не увели!
        Сапожник ко всем приставал: не видел ли кто, не знает ли чего?.. Никто не видел, ничего не знал.
        Витька потом небрежно сообщил друзьям:
        - Моя работа, панове.
        - Ты даешь! — поразился Юрка.
        - Я-то даю, — гордо сказал Витька. — А вы-то вчера подумали о последствиях?
        - Каких?
        - Котомочку мы унесли? Ну? Заявится утром сапожник в сарай — нет котомочки. Так? Ведь он же держал ее в своих руках, а через пять минут забил доску. Вспомнит: пацаны во дворе в прятки играли. Кого же дольше всех Рыба найти не мог? Нас! А где они, интересно, прятались?..
        Санька и Юрка убито молчали.
        - Вот и пришлось постараться, замок сломал, а мешок турнепса я прихватил для отвода глаз, не обеднеет. Пусть думает, что котомка случайно какому-то ловкачу попалась.
        - И шито-крыто, — просиял Юрка.
        - Ты молоток, — похвалил Санька Коршуна.
        - Кувалда. Млот, по-польски.
        И это не все. Ночью он еще наведался к Лысой Тетке. Да только у нее на сарае запоры, как в государственном банке. Иначе заложил бы такой фугас, что весь город бы чурками засыпало, а на ее доме оказалось бы сразу две крыши!
        - Две? — оторопел Юрка.
        - Вторая — сарайная, от взрывной волны.
        - А тебя что, из дому ночью отпустили?
        - Ага. На ночную рыбалку, — усмехнулся Витька. — Берет плохо, ничего не поймал. Не то что в прошлый раз днем, когда вы мне двух карасей и щуренка дали. Мои сразу на рыбу клюнули. Лови почаще, говорят. Эх, какие щуки в Польше, на Мазурских озерах, ловятся! С руку! — ударился он в воспоминания. — Наша школа прямо на берегу стояла! А на завтрак нам давали горячие теплые пышки!..
        - Зря мы хлеб танкисту отдали, — вздохнул Санька.
        - Зря, — вздохнул Юрка.
        Блатмейстеры, защитнички
        Юрку они с собой не взяли.
        - Слишком болтливый, — сказал Коршун. — Может нечаянно проболтаться.
        - Он может, — поддакнул Санька, гордый доверием. — Помнишь, про пожаринскую корзину он тебе чуть не растрепался?
        - А, — вспомнил Витька. — Тяжелая была корзина!
        И улыбнулся.
        Они шли на стройку к Витькиному отцу. Надо было у него кое-что выпытать: он бывший сапер и насчет всяких пороховых зарядов должен все назубок знать. Коршун справедливо опасался: с той котомкой, которая у них имелась, можно водонапорную башню поднять на воздух, а не то что сарай ЛТ!
        - Не мог у него дома узнать?
        - Еще насторожится. А на стройке дел невпроворот, он нам что хочешь скажет, чтоб побыстрей отвязались.
        Отец до войны окончил строительно-монтажный техникум и теперь работал прорабом. Его бригады уже возвели в городе вторую пекарню, детский сад и даже летнее кафе «Маяк». А сейчас заканчивали важнейший объект — жилой трехэтажный дом, ненамного меньше самой казармы.
        Правда, им повезло — сохранилась кирпичная коробка старого здания, надо было только — ничего себе только! — заново сделать все перекрытия, поставить перегородки между квартирами, накрыть дом крышей, устроить в подвале котельную и провести все коммуникации. Ну, разумеется, вставить все окна, двери, соорудить лестницы. Штукатурные и малярные работы…
        Витька оказался знатоком. Видать, понаслышался от отца и мог со знанием дела просвещать Саньку.
        - Легче новый осилить, — сказал тот.
        - А сколько тысяч штук кирпича надо! — разгорячился Коршун. — А человеко-часов! А фундамент! В горсовете решили: новых домов пока не строить, нужно доводить мало-мальски уцелевшие. Это дешевле, — очевидно, опять повторил он слова отца-прораба.
        Старо-новый дом было видно издали, он сиял оцинкованным железом кровли в тупике разбитой центральной улицы. Высокие полукруглые окна, уцелевшие балконы с узорными металлическими решетками, козырьки над парадными.
        Прохожие останавливались, смотрели.
        - Не дом — игрушка, — восхитился Коршун. — Хотел бы в таком жить?
        - Вас-то поселят обязательно, — подольстился Санька.
        - Смешной ты.
        - Твой же отец строит.
        - Он что, один? По-твоему, если кто на шерстяной фабрике работает или в пекарне, ему отрезы и хлеб в первую очередь?
        - Про отрезы не знаю, а в пекарне, наверно, едят потихоньку.
        - Потихоньку… Ты-то наверняка бы там громко чавкал!
        Витькиного отца они нашли во дворе стройки. Он внимательно смотрел, как рабочие замешивают раствор, и давал умные советы: цементу столько-то, а песку поменьше и еще чуток.
        - Здорово, молодая смена! — воскликнул он, увидев гостей. И взглянул на часы. — Быстрей выкладывайте, с чем пожаловали. Поглядеть?
        Да, Витька хорошо знал своего папашу. Занятой!
        - Понимаешь, — начал Коршун, — у нас с ним спор вышел: какой порох сильней, обычный или артиллерийский?
        - Наш? Немецкий? Эй! — крикнул отец вознице, приехавшему на телеге с досками. — Куда разворачиваешься, идол деревянный? К забору впритык сваливай! Ну? — нетерпеливо обернулся он к ним.
        - Немецкий.
        - Хуже нашего, артиллерийского, — сплюнул отец. — Но помощней обычного.
        - А сколько надо, — осмелел Коршун, — чтобы вон тот сарайчик, — указал он на дощатую прорабскую, — разнести?
        - Эту не надо. Где я, бедолага, в дождь накладные буду подписывать?
        - Килограммов пять, — уверенно заявил доселе молчавший Санька.
        - Полкило за глаза хватит, — попался на удочку Витькин отец.
        Друзья переглянулись. Он нахмурился:
        - Вы что задумали?
        - Ничего, — невинно ответил Коршун.
        - Просто спорили, — подтвердил Санька.
        - Делать вам нечего! — И накинулся на проходившего мимо них человека с рубанком в руке: — Ты столяр или халтурщик? Как ты только умудрился дверную коробку перекосить?
        Это был хромой Юркин отец.
        - Материал сырой, — оправдывался он.
        - Сам ты сырой, идол стоеросовый!
        - У вас все идолы, — обиделся Юркин отец.
        - Скажи спасибо, что поленом не назвал! Тебе бы дрова колоть, а не столярничать! Бракодел!
        Не глядя на них, бракодел направился к верстаку, что-то ворча себе под нос.
        - Ты чего кричишь? Чего ругаешься? Он фронтовик. Раненый! — вступился за него Витька.
        Отец растерялся.
        - У меня все фронтовики. Я сам дважды раненный, — не сразу ответил он. — Прикажешь всем кланяться?
        - Шляпу не уронишь, — буркнул Коршун.
        - Это Юркин отец, — встрял в разговор Санька, — нашего друга.
        - А ты помолчи, блатмейстер. Помощнички пришли! Защитнички выискались.
        Витька повернулся и потянул за собой Саньку:
        - Айда. Бесполезно.
        Уходя, они услышали, как Витькин отец смущенно сказал столяру:
        - Слышь, Степаныч, я погорячился. Виноват. Вконец закрученный!
        - Работа такая, — повеселевшим голосом отозвался Степаныч. — Не бери в голову. Я тоже виноват: скособочил малость.
        - Слыхал, что он говорил? — спросил Витька.
        - Кто? Твой или Юркин? Слыхал: оба виноваты.
        - Идол ты деревянный. Я про наш порох!
        - Вежливый ты. Весь в папашу.
        - С вами, бракоделами, станешь, — проворчал Коршун. Опомнился и рассмеялся.
        - Работа такая, — смеясь развел руками Санька.
        - Наша работа не такая, — серьезно сказал Витька. Нам кособочиться нельзя. Придется для начала граммов триста заложить в чурку.
        - Заложить?
        - Выдолбить внутри и насыпать. А дырку заткнуть.
        - Шуму будет!
        - Пусть ЛТ привыкает. Лишь бы она уцелела.
        - Уцелеть, наверно, уцелеет. Двужильная. Но заикой останется.
        - Так ей и надо, стоеросовой!
        Они оглянулись и снова полюбовались на дом, который восстанавливали и Витькин, и Юркин отцы. Стекла сверкали на солнце. И можно было легко себе представить, что такой когда-то станет вся улица.
        Чтопо тепебепе нападопо?
        Такая манера тайно разговаривать…
        К каждому слогу в слове прибавляешь другой: согласный звук «п» с предыдущей гласной. Например, слово «что»: прибавь «по» — выйдет «чтопо».
        Все пацаны так в городе разговаривали, когда посекретничать надо, да так лопотали быстро, что взрослые ничего не понимали. «Жаргон! — удивлялась Санькина мать. — Как это вы?..» Но он ей тайну не выдавал. Зовут ребята со двора: «Выпыхоподипи в опорляпянкупу ипиграпать!» — Выходи в орлянку играть! Или хотя бы в жошку. А мать не знает, зачем зовут. От игры в жошку — в других городах: «лянду», «махнушку» — правый ботинок с левого бока быстро снашивается. Еще б! Целыми днями запоем подкидывали ногой вверх круглый кусочек кожи с пушистым мехом и пришитой к нему, продырявленной на манер пуговицы лепешечкой свинца. От ударов ноги жока взлетала этаким парашютиком снова и снова, не касаясь земли. Иные умудрялись до шестисот раз подбивать без передыха. Можно и пара на пару играть, передавая, как устанешь, жошку напарнику. Были такие заковыристые жошки, с шерстью на одной стороне подлиннее: они взлетали по понятной лишь одному владельцу кривой — только держись, пока насобачишься. На деньги играли и просто так. Откуда пришла эта игра — никто не знал. Но в нее играли по всей стране.
        Рано утром Витька зашел за Санькой.
        - Депелопо епесть, — сказал он при его маме. — Дапавапай быпыстрепей!
        Дело есть. Давай быстрей!
        - Головоломка, — покачала головой мама, но поняла, что Саньку срочно зовут. — Скорей возвращайся. В кооперации муку будут давать.
        Обычно муку выдавали под праздник. За талончиками на килограммовый кулек в одни руки выстраивались громадные очереди еще за сутки. Через каждые несколько часов, и ночью тоже, проходили переклички, на них нельзя являться одному, чтобы отметиться за всю семью. Не раз семьей бодрствовали ночью дома у кого-нибудь из знакомых, живущих неподалеку от магазина.
        Санька слышал, что муку решили продавать, не дожидаясь никаких праздников. Она могла испортиться от долгого хранения. Все переклички уже прошли, и самая сутолока начнется в двенадцать, когда муку успеют расфасовать.
        Из раскрытого окна мать неожиданно крикнула Саньке вдогонку:
        - Непе опопапаздыпывапай! — засмеялась. Не опаздывай, значит.
        - Выдал? — нахмурился Витька.
        - Она сама… — опешил Санька. — Библиотекарь. Всю жизнь с книгами.
        - Лападнопо! — придя в себя, откликнулся он. — Ладно!
        Витька привел его на вокзал, шепча по дороге:
        - Я с колокольни в бинокль засек: Пожарин смотался к ЛТ, взял у нее пухлый сверток и передал его двум ханыгам возле пивной. Они на вокзал потопали. Значит, у ЛТ запас, она в сарай не заходила и не пекла. Я внимательно глядел.
        На станции двое ханыг втихаря продавали хлеб проезжим, шепотком договариваясь и отводя покупателей за депо. Понятно, не станут же люди потом из другого города возвращаться, чтобы разыскивать тех, кто их надул?!
        - На базаре теперь боятся… — сказал Витька. — А может, в сарай к Лысой Тетке ночью подкопаться? Подземный ход, а? — внезапно предложил он. — Или доску отковырнуть?
        - Попробуем, — неуверенно ответил Санька.
        …Вечером по всему дому разносился волшебный запах оладий и блинов! Получили муку!
        Санька цапал раскаленные оладьи прямо со сковородки, дул на пальцы, давился… Неужели когда-нибудь наступит такое время, что каждый день без полуторасуточной очереди можно будет лопать оладьи? И неужели будут свободно продавать какие-нибудь консервы, кроме крабов?
        Саперная лопатка
        На ночь он отправился рыбачить с Витькой и Юркой.
        Витька принес в сумке клещи, Юрка заявился с лопатой. Удочек они с собой не брали, взяли для блезиру донки, намотанные на дощечках. А почему, собственно, только для блезиру? Можно потом свободно и порыбачить. И почему — потом? С самого начала можно донки поставить.
        При свете немецкого карманного фонарика «Диаманд» они спустились по кряхтящей на каждом шагу лестнице к реке.
        Закинули у понтонного моста донки, наживив крючки выползками, и направились к Лысой Тетке, выключив фонарик. Вдруг она полуночница? Сразу заметит из окна приближающийся луч, подпустит поближе и ахнет шрапнелью из своей двухстволки!.. Ноги увязали в песке, он быстро насыпался в башмаки и неприятно тер кожу.
        В доме ЛТ темно, загадочно поблескивают от луны стекла.
        Пригибаясь за оградой, они вышли напротив сарая. Перелезли, полюбовались на могучие дверные запоры.
        - Хорошо, что у нее кобеля нет, — тревожно заметил Юрка.
        - Она сама как кобель, — ответил Витька.
        Он принялся тихонько вытаскивать гвозди из широкой доски в задней стене сарая.
        - А зачем же я лопату тащил? — заныл Юрка.
        - Червей копать, — усмехнулся Коршун. — Утром знаешь какой клев!
        Через полчаса — с гвоздями пришлось повозиться! — проход был проделан, и ребята наконец протиснулись в сарай. Витька включил фонарик.
        Вот она, поленница из «хлебных» чурок, накрытая рядниной!
        В сумке у Витьки, кроме клещей, была такая же чурка, наподобие теткиных. Он заранее выдолбил ее, насыпал пороху, наглухо отшлифовал с торца, чтобы незаметней получились зазоры.
        - Вот она удивится, — предвкушал Витька, — когда начнет выпекать свой хлебушек и запечет наш гостинец с начинкой! — Он заменил в верхнем ряду одну из чурок на свою.
        - Угробим же ее! — запоздало спохватился Юрка.
        - БУСПИН. Забыл? Уничтожать! — подчеркнул Коршун.
        - Но не совсем же… — пролепетал Юрка.
        - Ладно. Не трухай. Следить за ней станем по очереди. Как только начнет выпекать, сразу же на огород за луком полезем, она тут же выскочит! Сказку помнишь: «Как выпрыгну, как выскочу…»
        - Ага, — поддакнул Юрка, — «пойдут клочки по закоулочкам!»
        - Вот и хорошо. Эту подпольную пекарню надо ликвидировать!
        Они выбрались наружу. Снова посвечивая фонариком, приставили доску в точности к дырках, оставшимся от гвоздей. Гвозди вначале всовывали руками, затем вжимали по самую шляпку совком лопаты.
        - Вот и лопата пригодилась, — торжествовал Витька, посмеиваясь над Юркой. — Ты что ж, молотком хотел?
        На прощанье, нарвав у Лысой Тетки вишен полную сумку, друзья, отплевываясь косточками, вернулись к мосту. Собрали всякий древесный хлам, разожгли костерчик и сели у донок. Река от пламени костра погрузилась в еще большую тьму. Они молчали, поглядывая на прутья с натянутыми течением снастями. Вода булькала в подмоях, и от этого ритмичного всхлипа хотелось спать.
        Они проснулись, когда уже начало светать. По воде змеился пар, траву гнула к земле роса, мокрые кузнечики выбирались на все еще теплый песок обсушиться.
        На донки сели два больших окуня и заморыш-ерш, меньше червя длиной.
        Часам к пяти утра, когда через мост погнали на тот берег мычащих коров, ребята, поймав десяток окуней и золотистых плотных язьков, сложили их в Витькиной сумке.
        - Гляди! — встрепенулся Коршун.
        Мимо них бодро прошагала к лестнице Лысая Тетка с корзиной овощей, — день был базарный.
        - До обеда все свободны, она не скоро вернется.
        - А вдруг нам целый месяц дежурить придется, пока она еще хлеб печь вздумает? — обеспокоился Юрка.
        - Месяц так месяц, — беззаботно отозвался Витька. — Искусство требует жертв.
        Под жертвою он, очевидно, имел в виду Лысую Тетку.
        В воде отражался косогор с огрызком фабричной трубы. Всяких подвалов, подземелий и подземных этажей в городе после войны было множество. Пацаны не раз лазили туда и просто шныряли по подземельям из любопытства. Однажды они заблудились под разрушенной фабрикой — паутина ходов на разных уровнях, — заглянули в один проем: далеко уходил круглый кирпичный лаз, с железными скобами в стене. Неужели мы так глубоко забрались? — ужаснулись они и полезли вверх, где виднелось небо. Велико же было их изумление, когда они очутились на макушке этого огрызка фабричной трубы, — город лежал под ними!
        Клевать перестало. Друзья смотали снасти, поднялись по лестнице на косогор и… остановились. На огромном валуне — если его столкнуть, он мог с ходу снести всю лестницу и напоследок потопить понтон моста — сидели, покуривая, Пожарин и Рыба-лоцман.
        - Брату Митьке ухи захотелось, — улыбнулся Пожарин, переврав известную фразу из фильма «Чапаев».
        - Иди сам налови! — спрятал сумку за спину Витька, они даже не успели поделить пойманное.
        - Половину мне, — отрезал Пожарин и протянул руку. Рыба-лоцман захихикал.
        Коршун увернулся и помчался к дому. Пожарин догнал и сбил его с ног.
        Санька и Юрка стояли онемевшие, смотрели, как он, вытряхнув сумку, отбирает себе рыбу покрупней.
        - До чего жадны, — бубнил он, складывая оставшуюся мелочь обратно. — На.
        Коршун выгреб и бросил эту рыбу ему под ноги:
        - Бери всю! — закричал он.
        - Жила, — ухмылялся Пожарин.
        Витька внезапно подбежал к Юрке и, вырвав у него лопату, направился к грабителю. Ребята не видели Витькиного лица, но, вероятно, оно было такое, что Пожарин струхнул и тоже бросил отобранную рыбу ему под ноги:
        - Псих! Я ж для понта, шучу, — повернувшись, он засунул руки в карманы и зашагал к притихшему Рыбе-лоцману. Проходя мимо ребят, Пожарин неожиданно пнул Саньку сапогом.
        - Рыболовы… — процедил он.
        Юрка и прихрамывающий Санька подошли к Витьке, собиравшему рыбу.
        - Друзья называются, — ворчал он, не поднимая головы. — На ваших глазах убить могут, вы не пикнете.
        - А ты за меня заступился? — вспылил Санька.
        - Правильно он тебя двинул, — сказал Коршун. — В следующий раз будешь знать, что своих надо выручать.
        - Санька! — окликнул Пожарин. — Бинокль верни!
        - А ты — духовушку!
        - Отдал уже твоей бабке, пульки кончились! А ты, — показал он кулак Витьке, — лучше не попадайся!
        - Я теперь всегда с лопатой ходить буду!
        - Надорвешься!!
        - А у меня саперная лопатка есть! Ею ловчее! — засмеялся Витька.
        Пожарин тоже деланно засмеялся, не нашелся что сказать.
        В тот же день Санька вернул бинокль. Пожарин придирчиво осмотрел, но не нашел к чему придраться.
        - Если б ты его… — многообещающе начал он.
        В конце длинного коридора появился Витька Коршун. Он тогда не шутил, даже издали было видно, что у него в руке саперная лопатка. Он шел, поигрывая ею как тростью.
        Пожарин не спеша повернул было к себе.
        - Куда ты, муй вруг? — гулко захохотал Витька. — Мой враг, на польском. Против лома нет приема? Боишься?
        Пожарин остановился. Витька подошел к ним.
        - Отцовская саперная. — Блестел остроотточенный край стальной лопатки, с рукоятью, окрашенной в зеленый защитный цвет. — Гляди! — Он царапнул ногтем по лезвию. — Целый час мне точильщик на круге точил. Шапку на лету разрубает!
        На рукоятке выделялись какие-то зазубрины, много зазубрин.
        - Чтоб удобней держать!? — хмуро спросил Пожарин.
        - Это отец отмечал, сколько гадов на фронте укокошил, — небрежно ответил Витька. — Со штыком в рукопашной не развернешься, с лопатками саперными в атаку ходили.
        - Мировая лопатка, — холодно заметил Пожарин. — Ты бы еще с саблей пришел! — и удалился.
        - Видал? — подмигнул Коршун. — Иди Юрку на дежурстве смени, он уже давно на песочке дымится.
        Лысая Тетка по-прежнему не пекла хлеб, даже в сарай не заходила. И, появляясь во дворе, на всякий случай подозрительно поглядывала на загорающих невдалеке на песочке ребят. Знала бы она, что они спасают ей жизнь!
        Витька признался Саньке:
        - Знаешь, каждая зазубрина на лопатке — военный мост, отцом построенный.
        Майор
        Лысая тетка не пекла и не пекла хлеб…
        Санька пришел в монастырь, взобрался на штабель бревен и стал смотреть, как Витька с пацанами играют в футбол. Команды, трое на трое, уже набраны, и Саньку в игру не взяли. От нечего делать он стал обдирать с бревен кору и собирать жирных личинок-короедов в консервную банку. Та еще насадка для рыбалки!
        И надо ж было случиться: он невольно расшевелил неустойчивый штабель — нога провалилась, ее намертво зажало между бревнами. Санька завопил. Бревна сжимали ногу так, что, казалось, вот-вот расплющат ее в лепешку.
        Пацаны кинулись к нему, пытаясь раздвинуть бревна, но потревоженный штабель осел, и им не хватало силенок. Плохо было бы дело, если бы неизвестно откуда не взялся майор, мамин знакомый. С его помощью пацаны быстро освободили Саньку.
        Он потирал омертвевшую ногу и чувствовал, как горячим покалыванием в нее возвращается жизнь.
        - Кость цела, — успокаивал его, осматривая, майор.
        Ребята, поохав, снова принялись за футбол, а они разговорились.
        - Твое счастье — я мимо проходил, — закурил майор «казбечину».
        - А зачем вы к маме женихаетесь? — внезапно спросил Санька. — Вы же старый!
        Майор поперхнулся дымом.
        - Мне всего сорок лет!
        - Я и говорю. А маме тридцать.
        - Чепуха. Мне в одиннадцать лет тоже казалось: все, кому даже за двадцать, старые. Это сейчас между мной и твоей мамой вроде бы большая разница. А допустим, мне будет пятьдесят, ей — сорок, затем — шестьдесят и пятьдесят, семьдесят и шестьдесят, а? Тогда подходящая пара?
        - Тогда, конечно… — удивился столь справедливому подсчету Санька.
        - Когда мне семьдесят станет, тебе самому сорок один стукнет.
        - Да-а… — вконец растерялся Санька. — Неужели такое случится?
        - И будет тебе на год больше, чем мне сейчас, — продолжал майор. — Ты не волнуйся, я сто лет проживу, мне в точности вычислили.
        - Кто?
        - Кукушка!.. Не смейся. Проверено.
        И рассказал такую историю. Еще перед войной поехал он раз на рыболовную базу под Москвой: домик там для рыбаков, лодки с грузами на веревках. В комнате с ним на ночлег устроились еще двое, сидят вечеряют. Те двое, видать, приятели. Один из них особенно не понравился ему. Он его сразу скобарем окрестил, жадиной. У рыболовов так принято: стол общий. Как говорится, что в печи — на стол мечи. А скобарь отгородился, отодвинул свою еду. Ну, стали чай пить, перед скобарем пачка с рафинадом лежит. И тут приходит сосед из другой комнаты, просит: можно у вас сахарком разжиться? Мальчонка, мол, мой простыл, ему бы сладкого чаю на ночь.
        Скобарь сразу разворчался: у меня, говорит, все рассчитано, на три дня приехал, надо думать заранее, когда на рыбалку собираешься! А сосед даже заморгал, не понимает: шутит, что ли?.. Выделил ему скобарь один кусочек. Приятелю неудобно стало, под столом ногой скобаря толкает. А у майора, тогда еще лейтенанта, сахару не было, весь бы отдал.
        Сосед ничего не взял и ушел. А скобарь смутился, нехорошо получилось, и давай показывать, какой он добрый: и приятелю, и лейтенанту куски в стакан сует, один за другим, штук по шесть набузовал, не чай, а патока, пить противно. Скобарь все тараторит: мне, дескать, не жалко, да только не любит он всяких растяп, которые забывают что-нибудь необходимое захватить и клянчат потом крючки там, грузики, сахар и чай…
        Ну, утром разошлись они по своим лодкам. Ловит он, тогда еще лейтенант, у камыша, тихо вокруг, лишь кукушка кукует… И неожиданно слышит рядом чей-то голос: «Кукушка, кукушка, сколько лет жить мне осталось?» А кукушка умолкла и — ни ку-ку… Привстал лейтенант и видит: прямо за камышом в протоке тот самый скобарь на лодке сидит и опять спрашивает: «Кукушка, кукушка, сколь…» — «Да такому, как ты, и дня жалко!» — пробасил в ответ лейтенант вместо кукушки. Представляешь!
        А дальше — вытащил скобарь груз-якорь и уплыл на лодке от такого грубого соседства.
        Вечером скобарь не вернулся. Ну, задержался, думают. Ночью тоже его нет. Зачем на берегу ночевать, если есть дом рыбака? Забеспокоились, поплыли с фонарями искать. И что же?
        Нашли. Видать, начал он с лодки под вечер груз вынимать, а тот илом засосало, нагнулся и стал тянуть. Поднимает и веревку на руку наматывает… Не удержал равновесия и бултых вслед за грузом. Так и утонул.
        - Вот какая честная кукушка попалась, — закончил рассказ майор. — А мне она в то утро до ста лет накуковала. Как же ей не верить после всего!
        Майор ушел. Вскоре Саньку взяли в игру: одному из пацанов нечаянно подковали ботинком лодыжку, и он вышел из строя. А Санькина нога уже не так болела.
        Заявился Пожарин с Рыбой-лоцманом, и вратарь Витька Коршун встал поближе к своей саперной лопатке, отмечающей границу ворот.
        - Тоже мне Хомич! — сказал Пожарин, перехватив мяч. — Щас мы тебя испробуем на прочность!
        - Испробуем, — поддакнул Рыба-лоцман, потирая всегда потные ладони.
        - Нам пора, — спокойно выдернул Витька лопатку, и они с Санькой зашагали к реке.
        Остальные пацаны выйти из игры не осмелились. А играть с Пожариным — каторга: он ставил подножки, с размаху толкался плечом, бил по ногам — такого футболиста на стадионе сразу бы дисквалифицировали.
        На лестнице у реки они встретили Юрку.
        - Сам ты за ЛТ беспокоился, — напустился на него Витька, — а пост покинул?
        - За нее пусть Три Поросенка беспокоится. Он ей сейчас помогал какие-то узлы тащить и корзины с редиской и луком. Все на огороде подергала. Наверное, меня боялась. Я слышал, что они на Узловую намылились.
        На Узловой — соседней с городом станции — был свой рынок.
        Ясно: если у Лысой Тетки хлеб давно, загодя напечен, там его легче продать, никто их не знает и потом найти не сумеет.
        …Вечером снова приходил в гости майор. Санька глядел на него теперь совсем другими глазами, размышляя о том, что когда-то майору станет девяносто, а маме, соответственно, восемьдесят. Только он им строго-настрого прикажет, чтобы бабушка жила с ними вместе. Впрочем, бабушку еще надо уговорить, она гордая.
        Ему понравилось: майор ни слова не сказал о бревнах, не хвастался, что спас.
        Конечно, Саньке не хотелось бы, чтобы мама выходила замуж. Но если этого не избежать, как заявил ему умудренный Витька, когда он с ним посоветовался, — то уж пусть будет майор. Из двух зол выбирают наименьшее. За мамой еще ухаживал тощий лектор из «Общества по распространению политических и научных знаний». Он иногда пил у них чай и рассказывал о выдающихся событиях нудным голосом. И чаю на него не напасешься: за вечер он выдувал, пожалуй, ведро. Впервые Санька попробовал настоящий чай только после войны. До этого считал чаем светлый подслащенный кипяток. Он и не подозревал, что чай бывает темным, и не сразу привык к нему.
        Витька Коршун так и сказал Саньке насчет майора и мамы:
        - Это им нужно, а не тебе. Они ж взрослые. Чего ты волнуешься? Вот у меня тоже отчим.
        Санька и не знал об этом! Все считали, что у Витьки — отец. А он никого не разубеждал. Такой!
        - Они, женщины, только говорят, что выходят замуж ради нас, — продолжал Коршун. — Мужчина в семье полезен, а неродной вдвойне. Он тебя всегда от матери защитит, если чего натворишь. Он даже себя виноватым чувствует, что ты не собственный. Свой-то отец выдрал бы тебя за милую душу! Опять же, зарплата в дом. Ругать его будут за всякое, значит, тебе меньше влетит. Лишь бы он не был скнэра — жадина — по-польски.
        - Он добрый, — поспешно сказал Санька.
        Отец Коршуна был сапером до самой смерти в сорок втором году, а отчим — его фронтовым другом. Он приехал в сорок шестом навестить семью погибшего, влюбился в Витькину мать и так вот — поженились они — увез их в Польшу, где прослужил год.
        - Свой отец, понятно, лучше, — загрустил Витька. — Он даже отлупит — не жалко, назавтра забудешь. Да где его взять?
        В кино
        Своих отечественных фильмов тогда выпускалось мало: несколько в год. Крутили заграничные. Афиши так и объявляли: «Заграничный художественный фильм». Перед началом каждой такой картины обязательно шла вступительная надпись: «Этот фильм взят в качестве трофея в результате разгрома немецко-фашистских войск в 1945 году. В фильме разоблачаются волчьи законы капиталистического общества…» — или «феодального общества», «буржуазного образа жизни» и т. д.
        Фильмы не были дублированы, внизу кадров идут субтитры на русском, а герои разговаривали на английском, французском, итальянском, немецком языках… Вероятно, австрийская («заграничная») кинокомедия «Петер» сначала была взята в качестве трофея Германией, прежде чем стала нашим трофеем, а многие американские и английские кинокартины были куплены Германией еще до войны.
        Санька записывал в тетрадку названия этих фильмов и, когда вырос и сам уже имел детей, неожиданно обнаружил ее.
        Поразительно!
        За каких-то три года он просмотрел 153 кинокартины, многие по три-четыре раза. Ковбойские, такие, как «Случай в пустыне», «Путешествие будет опасным», «Мститель из Эльдорадо»; пиратские — «Остров страданий», «Королевские пираты»; о благородных разбойниках — «Приключения Робин Гуда», «Долина гнева»; комедии: «Сестра его дворецкого», «Петер»; исторические — «Мария Стюарт», «Дорога на эшафот», «Башня смерти»; экзотические — двухсерийная «Индийская гробница», четырехсерийный «Тарзан» («Тарзан», «Тарзан ищет Джейн», «Тарзан находит сына», «Приключения Тарзана в Нью-Йорке»); картины, поставленные по романам А. Дюма: «Граф Монте-Кристо», «Расплата», «Три мушкетера», «Железная маска»; шпионские — такие, как «Сети шпионажа»; гангстерские — «Судьба солдата в Америке»; кинокартины ужасов — «Газовый свет»; лирические — «Мост Ватерлоо»; музыкальные, фантастические, фильмы-сказки…
        Словом, получил полное кинообразование по разделу зарубежного довоенного кино. По традиции, сохранившейся до наших дней, кинопрокат давал картинам свои названия. И только впоследствии Санька узнал, что «Путешествие будет опасным» — на самом деле, знаменитый «Дилижанс», а «Сети шпионажа» — не менее известный «Танжер»; даже купленный дублированный в пятидесятых годах итальянский фильм «Дайте мужа Анне Заккео» назвали в прокате «Утраченные грезы»… Кинопрокат любит красивые кассовые названия.
        Титров перед трофейными фильмами не было; имена и фамилии актеров пацаны знали от взрослых, которые помнили их по довоенному кино. Если сядешь в зале рядом с малолеткой, тот тебя измучает вопросами: «Чего он сказал?.. Он кто?.. А где наши, а где немцы?» Малыши хотели знать: за кого болеть, кому сочувствовать. Война была свежа в памяти.
        До войны на центральной улице города находился один кинотеатр «Спартак», а после получилось два. Бомба угодила прямо в зрительный зал, его расчистили от развалин и превратили в «Летний», под открытым небом. Зал со всех сторон зажимали глухие торцы уцелевших домов, холст вешали прямо на стену, а зрители сидели на садовых скамейках, расставленных рядами. Те, кто жил близко, приходили со своими стульями: места не нумерованные, прозевать можно — тогда стой всю картину.
        Больше всего на свете пацаны завидовали одному семейству. В стене, что над кинобудкой, где из кирпичей торчали рельсы когдатошнего балкона, жильцы пробили из своей квартиры окно в «зал», положили на рельсы доски и каждый вечер появлялись бесплатно смотреть кино. Они восседали не шелохнувшись, на табуретках в два рядка: позади — четверо взрослых, впереди — три маленькие девочки. Из самого окна тоже кто-то постоянно выглядывал. Вероятно, соседи, родственники или гости, приглашенные на фильм. Если взглянуть из зала вверх, сквозь луч проектора, кажется — люди висят в воздухе над головой. Надо еще видеть, как уходят жильцы, когда сеанс кончается, потому что настил неустойчив и можно запросто загреметь вниз.
        Второй «кинотеатр» — тот же самый, точнее, широкий коридор, бывшее фойе. Здесь оборудовали зимний зал. У парадного входа, с колоннами и каменными вазами в глубоких нишах, вертелись барыги, они толкали трехрублевые билеты за пятерку. У них были связи с кассой: иначе откуда у каждого пухлые гармошки билетов, иной раз на целый ряд в пятнадцать мест?! У «Спартака» толпами отирались пацаны. На кино у них денег не было. Три рубля — как-никак! Они прорывались, чуть зазевается контролер; перепиливали напильником крючок у двери запасного выхода во время сеанса; скидывались наиболее пронырливому на билет, и тот открывал своим окна, а если забиты, то форточки в туалете и курилке. Или прошныривали, когда валил поток после фильма. Хотя на выходе тоже стоял контролер, там в сумятице пролезть было легче, незаметней. Тем более не окажешься в пустом зале как белая корона: впускали и выпускали из зала почти одновременно.
        При входе, отрывая контроль, предупреждали: сохранять билеты до конца сеанса — с тех пор осталась соответствующая надпись и на нынешних билетах Иной раз на середине картины зажигали свет и начинали гонять зайцев. Пацаны метались по залу, ложились ничком на пол между рядами, резво лазили под стульями либо прятались на дощатой сцене за холстом экрана и оттуда уже не высовывались — плохо, но видно! — лучше не рисковать.
        В тот раз показывали «Маугли».
        Цветной!
        Английский!!
        Фильм!!!
        Щедрый дар режиссера Александра Корда героической России!
        Слава Медведю Балу, одинокому Волку Акеле и Пантере Багире, слава вам, все добрые и благородные звери джунглей, и да сгинут кровожадный Тигр Шер-Хан и подлый Шакал Табаки!
        Санька с Юркой пришли на последний сеанс, билеты кончились. Можно было достать у барыг, но они драли по пять рублей.
        Бесполезно послонявшись у входа, Санька подошел к Юрке. Он стоял на углу и спрашивал у запаздывающих лишний билетик. Санька потоптался рядом и оглянулся на барыг, надеясь на случай: фильм вот-вот начнется, вдруг позовут и отдадут за цену.
        - Пошли домой, — он потерял надежду.
        - Куда? — возмутился Юрка и привычно взголосил: — Ли-и-иш-него нету?
        Лишнего не было.
        - Эй! — неожиданно послышался чей-то свистящий шепот. Из открытой форточки второго этажа, у пожарной лестницы, торчала голова Рыбы-лоцмана. — Мотайте сюда!
        С чего это он такой добрый? Но раздумывать было некогда!
        Юрка мгновенно шмыгнул за боковую колонну и полез вверх. Санька, тревожно оглядываясь, стал карабкаться за ним. На лицо с лестницы чешуйками сыпалась ржавчина, пронзительно пахло сырой известкой, сейчас как схватят снизу за ноги: «Куда?!» — не приведи какой страх, пронеси!..
        Взвизгнула рама, и они очутились в тесной комнатке. Рыба-лоцман сидел в кресле и с опаской рылся в письменном столе. Ой, мама, от страху умру! Милый билетер, появляйся скорей, во всем признаемся!
        - Директорский кабинет, — дрожащим голосом пояснил Рыба-лоцман. — Тут билеты должны быть нештампованные. Свободно годятся… Ушел он, ушел! — успокоил он их. — Кино пошел смотреть, а дверь, дурень, не закрыл. А денег здесь все равно нет, они в кассе.
        - Так здесь и будем сидеть? — хмыкнул Санька.
        - Айда.
        Рыба-лоцман высунулся за дверь и махнул рукой. На цыпочках рысью — по пустому коридору, вниз — по ступенькам, тс-с… влево! Складками висит бархатная портьера — вход в зал, под ней — неподвижные боты стоящей билетерши, волнами выплескивает восточная музыка, доносится рык зверей и шелест джунглей: вправо — другой вход, никого… Юркнули в зал, за последний ряд, и притихли как мышки. Слева кто-то взволнованно дышит, стоя на коленях, и шевелится, вытягивая шею. Затем быстренько перебрались на ступеньки у запасного выхода — здесь никто не застил экран впереди. Ниже сидел какой-то дядька и курил, пряча огонек в кулаке.
        «Лунный свет померк в устье пещеры: большая квадратная голова и плечи Шер-Хана загородили вход. Табаки визжал позади него: «Господин, господин, он вошел сюда!» — так было написано в книжке «Маугли», которую он читал год назад. А теперь Санька все это видит. Замирает сердце уже не от страха за себя, а за голого маленького Маугли.
        - С вас обоих шесть рублей, — прошептал Рыба-лоцман. Вот почему он их провел!
        Сошлись на трояке: билетов-то нет. Вдруг шухер начнется и их выставят?!
        «Шер-Хан делает нам большую честь, — сказал Отец Волк, но глаза его злобно сверкнули. — Что нужно Шер-Хану?»
        - Директор. Он мужик хороший. Никогда не гоняет, — прошептал Рыба-лоцман так, чтобы дядька с папиросой слышал.
        Дядька снова уставился на экран.
        - А ты у него билеты тыришь, — шепотом поддел его Юрка.
        - Я не тырю, — отозвался Рыба. — Не было их. — И в сердцах громко пообещал: — Проведу я вас в следующий раз!
        Директор встал, шагнул к ним и, взяв запищавшего Рыбу-лоцмана за ухо, повел к запасному выходу.
        Юрку и Саньку он почему-то не тронул, и они благополучно досмотрели фильм. Повезло!
        С разобиженным Рыбой они столкнулись на улице.
        - А я вашу тетрадочку на колокольне нашел, — вдруг злорадно прошипел он. — С вами Пожарин еще потолкует.
        Ужас!
        Очевидно, Пожарин приказал ему помалкивать, но он не мог сдержаться. Как же — провел их в кино, а его выставили за дверь.
        Драка
        - Что теперь будет?.. — протянул Юрка по дороге домой.
        - Ничего, — бодрился Санька. — У нас все записи засекречены. Я больше боюсь, что ЛТ ночью хлеб надумает печь.
        - Да… — остановился Юрка у ворот своего монастыря. И заспешил: — Ну, пока.
        Пожарин подкараулил Саньку в подъезде, когда он, не увидев никого возле дома, надеялся свободно проскочить к себе.
        - Приветик, — цепко взял за локоть Пожарин.
        - Сейчас заору! Своих позову!
        - Я тебя тогда так успею чухнуть — свои не узнают! А поговорим, может, и обойдется.
        Санька не стал орать. Пожарин повел его под ручку черным ходом во двор.
        - В тетрадочке вашей на колокольне: НП — наблюдательный пункт? ЛТ — Лысая Тетка? — грозно выспрашивал он. — Три П — Три Поросенка? А одно П — это я, Пожарин? Вы что, следите за мной! Зачем? — процедил он. — Кто вам разрешил за мною следить! Что такое ДХ, а?
        Вот тебе и «пшепрашем пана»! Лучше бы Витька зашифровал свои записи по-польски. Любой же знает, что НП — наблюдательный пункт, да и дальше можно, при желании, свободно догадаться!..
        Пожарин вытолкнул Саньку во двор, где, болтая и посмеиваясь, стояли Рыба-лоцман и несколько пацанов.
        - Руки сам марать не буду, потом потолкуем. А сейчас… — Пожарин показал на Рыбу-лоцмана, — стукнешься с ним один на один, до первой крови? Или слабо?
        Пацаны возбужденно загалдели, становясь в круг. Такие драки не были редкостью и велись честно.
        - Да я его подметкой разотру, — хорохорился Рыба-лоцман, он был покрупнее Саньки.
        - Ну, тронь! — стиснул Санька кулаки.
        - Ты тронь!
        Обычная свара…
        Когда Рыба-лоцман заехал ему по голове, Санька убедился, что кулак у него костистый, тяжелый.
        И тоже замахал кулаками. Раз, раз, раз!.. Удары!.. Как больно! Лицо Рыбы-лоцмана мельтешило перед глазами. Уже и не так жутко было. Страшно только перед началом драки! И еще когда выдыхаешься и чувствуешь: драке нету конца…
        Внезапно кулак у Саньки стал мокрым. А затем: «аа-а!..» — завопил Рыба-лоцман, зажимая рукой нос.
        При свете лампочки над подъездом Санька вдруг отчетливо увидел, как между пальцами у противника сочится кровь. Стали хлопать окна, раздались крики:
        - Черти! Хулиганье! Опять дерутся!
        Пожарин тут же смылся.
        Санька, покачиваясь и ощущая избитое тело, вошел в парадное. Лампочка там была давно разбита, и свет той, что висела снаружи, падал нечетким прямоугольником сквозь стекло двери на стену. Саньке отчего-то показалось, что это приклеен какой-то газетный лист, он даже машинально дотронулся пальцем.
        Примчались его мать, бабушка, родители Рыбы. Крик, шум, подзатыльники!
        - Выкормили бугая! — орали на Санькиных родичи Рыбы. — Вон у него руки по локоть в крови!..
        Но все страсти улеглись — не первый, не последний раз, — драчунов развели по комнатам.
        Находя следы побоев на своих сыновьях, вновь распахивали двери, вновь кричали в коридор, грозясь вызвать милицию и даже медицинскую экспертизу.
        Санька был горд своей победой и упорно молчал на вопрос: «Что вы не поделили?», зная, что так мать и бабушка сами скорее умолкнут, подумав: «Ну, что там могут не поделить мальчишки?»
        Наслышанный о его подвиге, заглянул Витька Коршун. Санька уединился с ним за шкафом, где стоял столик для занятий и куда выходила половина широкого окна, и рассказал ему обо всем. Его даже обидело, что Коршун небрежно похвалил за победу в драке: «Силен!» Больше Витьку озаботила тетрадка, попавшая в руки Пожарина, который так быстро расшифровал в ней почти все, кроме ДХ — деревянного хлеба — и наверняка БУСПИНа. Он боялся, что Пожарин вытрясет из тщедушного Юрки тайну.
        - Хотя бы завтра утром рвануло, — размечтался он, — пока Юрка спит! Если рванет, он потом молчать будет, на за что не признается!
        И словно накаркал…
        Взрыв
        Утром дежурить у «поместья» Лысой Тетки выпадало Коршуну, но Санька увязался за ним: дома неохота сидеть, а выйдешь — обязательно нарвешься на Пожарина. Они же недотолковали. Вероятно, тогда Пожарин надеялся, что Рыба-лоцман накостыляет Саньке и тот станет покладистей.
        Пожарина они по пути не встретили; впрочем, Витьке с его саперной лопаткой он не страшен.
        Дверь в сарай у ЛТ была заперта.
        Они окунулись в реке и разлеглись на песочке, поглядывая искоса во двор.
        Из дома вышла ЛТ. На них она не обратила особого внимания — привыкла, что тут какие-то пацаны загорают! Тем паче ее огород теперь пуст, хоть трактором паши, да и вишни она совсем оголила. Никаких причин для беспокойства.
        Загремев засовами, она открыла сарай и вскоре вышла с чурками в переднике.
        Ребята быстро оделись.
        - Ну, брат, начинается… — проговорил Витька. — Наша верхняя чурочка ей обязательно попалась!
        - А как же мы ЛТ выманим? — опомнился Санька. — За чем же мы к ней полезем, если в саду и огороде нет ничего!
        - Сделаю вид, что вон те грабли у крыльца собираюсь увести.
        Ребята еще выждали… Из трубы пошел дым. Сквозь открытое окно кухни видна хозяйка: кажется, она просто мнет себе руками тесто, а не обволакивает им чурки… затем сажает хлебы на противне в духовку печки.
        - Пора! — Витька вскакивает.
        Летит к ограде, махом через забор, хвать грабли. «Стой!» Лысая Тетка — во двор, Витька — в калитку, Тетка — за ним, пробежка в сторону моста… Он нарочно не нажимает, чтобы прибавить ей прыти. Да еще начинает нарочно прихрамывать и спотыкаться — это пробуждает в ЛТ подспудные силы.
        А он сам-то, Санька, чего? Хватает Витькину лопатку — и прочь отсюда, жахнет еще кирпичом из трубы, как из миномета!
        Взрыв!!!
        Санька оглянулся на бегу: в доме не было окон, трубы — тоже, на ее месте в крыше зияла здоровенная дыра. Неужели труба улетела как ракета? Не дай Бог она грохнет чуть погодя где-нибудь по базарной площади! Но тут Санька догадался: труба обрушилась внутрь дома.
        Так и надо спекулянтке проклятой!
        Дом вдруг густо задымился, ярко замелькало пламя, с пожарной каланчи из города донеслось беспокойное звяканье колокола. Раньше они как-то не подумали, что дом может сгореть. Ну, считали: рванет — и все. И вот на тебе!
        Санька перевел дух только за железнодорожным мостом, вдали от города.
        Узнают — посадят как пить дать! Как пить дать — значит, запросто, воды ведь не жалко. Их тоже не пожалеют.
        Нет, не отбояришься: ЛТ хорошо Витьку запомнила. И найти будет нетрудно: у Пожарина тетрадочка-улика! Уж он-то постарается навести милицию на их вслед: почему они, мол, за ЛТ следили, вот записано?!
        А если вдруг заодно и сарай с чурками сгорит, ничем не оправдаешься. Кто тебе поверит, что ЛТ деревянный хлеб пекла? Да и это еще не причина, чтобы дома взрывать! Отправят в колонию, родня будет всю жизнь Лысой Тетке за дом выплачивать. Ну а на то, что они ей все-таки жизнь спасли, в милиции ответят: «Не затевали бы, спасать не пришлось бы!»
        Санька боялся идти домой до самого позднего вечера… Его вроде бы не искали…
        Пожарин, наверно, не рискнул никуда сообщать о своих догадках, если они и возникли. Впутываться в темное дело с хлебом ему не светило. Короче, он не донес, а причина могла быть только одна: струсил.
        Но случилось худшее…
        Возле казармы Санька встретил Юрку. На нем, как сказала бы бабушка, лица не было. Он, захлебываясь и проглатывая слова, стал рассказывать. Он долго рассказывал, повторял все снова и снова, словно в нем какую-то запруду размыло. А в тяжелой Санькиной голове вспыхивало только одно слово: «Убили».
        Если бы Витька не оставил там свою саперную лопатку, если бы не оставил…
        Было так. Взрыв избавил Коршуна от погони, ЛТ понеслась обратно к дому. Он задами пробрался во двор казармы. И здесь, за сараями, случайно, а может и нет, его встретил Пожарин. Стал избивать. Витька схватил палку, Пожарин вынул финку… Тот самый нож, что подарил ему Санька, чтобы подмазаться.
        Юрка сам ничего не видел, случайно увидел все Рыба-лоцман из окна четвертого этажа казармы. Рыбу уже допрашивали — он тут же побежал сообщать с перепугу об убийстве.
        Подошла мама, прижала Саньку к груди.
        - Это все ваши драки!.. — зарыдала она.
        Похоронили Витьку Коршуна на кладбище возле каменоломни, куда под охраной неделю назад привезли работать немецких военнопленных. Они тоже сняли свои суконные фуражки, как и русские мужчины — кепки. Часовые не снимали пилоток, не положено. Они не знали, что Витька погиб в неравной схватке с врагом…
        Отчим, сжав белые губы, крепко держал обмякшую Витькину мать.
        Юркин отец привез на тачке мраморного ангела с бронзовой надписью на плите: «Спи спокойно». Ангела установили в изголовье могилы.
        С того вечера Пожарин исчез бесследно.
        Санька, уже став Александром Семеновичем, встретился с ним только в тысяча девятьсот семьдесят пятом.
        Встреча
        Прошло двадцать восемь лет.
        Время летит в одну сторону и с каждым годом наращивает скорость, взяв хороший разгон… Александру Семеновичу уже тридцать девять, как когда-то предрекал сорокалетний майор. Самому «майору» — Санькиному отчиму, подполковнику в отставке, — шестьдесят восемь, маме — пятьдесят восемь, а бабушке — почти девяносто. Но она по-прежнему бодрая, разве только на ноги жалуется. Мама частенько побаливает, отчим еще крепок и бодр.
        Александр Семенович с женой и двумя детьми изредка в летние отпуска прилетает в Южно-Сахалинск, куда забросила отчима с семьей воинская судьба. Там прекрасная рыбалка: по пути к Корсакову в озере, выходящем протокой в Охотское море, ловятся крупные дальневосточные красноперы и попадается таймень на свежую селедку.
        В семьдесят пятом слетать на Сахалин не пришлось. В июле послали из подмосковного Ступина, где он жил и работал, в командировку на завод-смежник добывать запчасти — в тот самый город, где прошло детство.
        Здесь он не был лет двадцать. После разлуки город изменился, много нового, начиная с вокзала. На подворье исчезнувшего Митрофановского монастыря — пединститут, вместо «коридорного» кинозала «Спартак» — другой, монументальный кинотеатр со старым гордым названием.
        Было воскресенье, и, оставив чемодан в забронированном номере гостиницы «Россия», он бродил в поисках прежнего города…
        Нашел дом, восстановленный Витькиным отцом. К его удивлению и радости, сохранился и Алексеевский монастырь: ограда, развалины собора, а звонницу даже отреставрировали и повесили табличку «Памятник архитектуры XVI века». Они тогда и не подозревали, что их НП находился в памятнике архитектуры. Иностранные туристы фотографировали их бывший НП, задирая головы.
        На месте Юркиного склепа — яма, заросшая крапивой и лопушьем. Где, интересно, Юрка — Юрий Тихонович, кем он стал?..
        Самое удивительное: фабричная казарма уцелела! Теперь в ней размещалось мужское общежитие строителей, за стеклянной дверью в передней сидела дежурная под грозным объявлением: «Женщинам после 21:00 вход строго воспрещен!» Сараи во дворе исчезли, появились гаражи. С косогора по-прежнему открывался широкий вид на реку, на новый бетонный мост, к нему петляла асфальтовая дорога, а коротким путем туда вела опять деревянная лестница, только тоже новая, окрашенная в приятный зеленый цвет.
        Дом ЛТ заменила пятиэтажка с лоджиями, напоминающая южный санаторий. Рядом, на песчаном берегу, — разноцветные полотняные навесы, сотни загорающих.
        Напротив трампарка, там, где раньше простирались дремучие развалины элеватора, посредине обширного сквера с подстриженной травой, стоял типовой кинозал «Луч», похожий на преувеличенный сарай сапожника 3П, только кирпичный.
        По улицам города проносились чешские бесшумные трамваи. Александр Семенович вспомнил те послевоенные, почему-то, казалось, тогда более яркие, более красные вагончики, похожие на большие игрушки. В их облике среди серого разрушенного города было что-то праздничное. Трамваи стали для пацанов бесплатным аттракционом. «Айда покатаемся!» — они прыгали на подножки на ходу, хватаясь за поручни; ехали с грохотом и звоном, спрыгивали на скорости и поджидали следующий. Кондукторы их ненавидели. Сейчас-то понятно, что не за убыток в тридцать копеек — шею ведь можно свернуть. Самое замечательное — трястись сзади на «колбасе», там ты один. А зимой возьми длинный железный крюк и гоняй себе на коньках за трамваем, цепляясь за поручень.
        Особенно любили пацаны трамвай номер «3» — это был всего один вагон, зато с двумя водительскими кабинами — спереди и сзади. На конечных остановках нет разворотного круга, и, высадив пассажиров, водитель переходил в другую кабину, чтобы вновь повести трамвай обратно. Еще в первом классе Санька однажды стоял возле трампарка и терпеливо ожидал, когда же наконец два трамвая столкнутся — здесь был одноколейный путь. Велико же было его разочарование, когда «тройка» поехала задом, уступая дорогу пришедшему собрату.
        С подножки «тройки» Пожарин однажды столкнул пацана — тот сломал ногу.
        В понедельник утром Александр Семенович надел выходной костюм, галстук и поехал на завод. Секретарша директора сказала, что шеф освободится нескоро.
        Александр Семенович вышел в коридор и скуки ради стал рассматривать стенгазету, доску приказов… Внимание невольно привлекла фамилия Пожарин. «Ответственный за порядок отпуска материалов со склада Пожарин Н.Г.», — прочитал он.
        Н.Г.! Того Пожарина звали Колькой. Неудержимо захотелось найти его и взглянуть. Интересно даже: в этом городе! Все прошедшее сразу вспомнилось, как будто случилось вчера.
        Он заглянул к секретарше и спросил: где найти склад? Она показала через окно.
        На складе повсюду горел свет, на длинных стеллажах лежали те самые запчасти, за которыми он приехал.
        - Вам чего? — раздался голос.
        Александр Семенович обернулся. В уголке за столом с конторской лампой, тоже включенной, сидел человек. На Пожарина он не был похож.
        Александр Семенович объяснил. Конторщик устало сослался на директора.
        - Вы не один такой, — сказал он, прищурившись.
        Этот выжидательный прищур до еле заметной дрожи уголков у век! Может быть, потому, что Александр Семенович именно искал в незнакомце знакомые черточки, он и узнал тот прищур.
        Санька, а не взрослый человек сел на стул напротив Пожарина.
        - Где твой пустой мешок?
        - Какой?
        - Для крапивы. Самому-то — руки обстрекаешь!
        - Не понимаю…
        - Пан фраер? — засмеялся Санька. — Чего, пан, хце? Что, товарищ, хочет? На польском.
        В глазах Пожарина что-то мелькнуло: вспомнил, гад, вспомнил! Он направил лампу на Саньку, тот заморгал.
        - А-а… — Пожарин нагнул рефлектор на гибкой пружине к столу. — Сашок? — Он даже будто обрадовался встрече. — Давно приехал? Нет, нет, нет, — выставил ладони вперед, хотя Санька ни о чем его не просил. — Сегодня ко мне вечером в гости. А кто старое помянет, тому глаз вон! — рассмеялся сухим смехом. — Запчасти я тебе гарантирую.
        Теперь Санька снова стал Александром Семеновичем. Запчасти… Склад… Неужели этот лысеющий усталый тип — страшный Пожарин? Нет, тот остался далеко, потерялся в сорок седьмом. Бесполезно возвращаться в детство, из которого тебя выгнало время… О чем он это говорит?
        - За давностью лет, — говорил Пожарин. — Двадцать восемь лет прошло — ничего не будет. Зря ты так смотришь. Помотало меня, — улыбаясь, покрутил головой, словно с удовольствием вспомнил, как его помотало. — И на лесосплаве, и на шахте. Сидел за пиломатериалы. Семь лет! Так что искупил свое. Вот склад мне доверяют, — повел рукой. — Я ж тогда Витьку вгорячах, маленьким был.
        Маленьким?.. Страшный человек Пожарин никогда не был маленьким!
        Александр Семенович вновь стал прежним Санькой. Все поплыло перед глазами. Неужели он всю жизнь будет бояться Кольку Пожарина? Рука схватила со стола тяжелое пресс-папье. Медленно поднялась рука. Колька вскрикнув, опередил, саданул его лампой — лампочка взорвалась, осколки.
        И тогда Санька ударил!
        …Забрали его на улице; он шел, не разбирая дороги, на кладбище к Витьке Коршуну.
        - Дзенькуе бардзо, — пробормотал он, когда его втолкнули в машину.
        - Пьяный, что ли? — переговаривались милиционеры. — А тот жив?.. В реанимации.
        Александр Семенович не сразу ответил на вопрос следователя:
        - Давняя история…
        - А вы по порядку. Мы не спешим.
        - Это началось в тысяча девятьсот сорок седьмом году. Даже раньше…
        Об авторе
        Альберт Иванов пишет в основном для детей и юношества. Первая его повесть появилась в 1962 году. С тех пор у писателя издано много книг. Читателю хорошо известны такие его книги, как «Король дзюдо», «Обыкновенные приключения Михаила Енохина», «Билет туда и обратно», «Настойчивая погода», «Февраль — дорожки кривые», «Летучий голландец, или Причуды водолаза Ураганова».
        Особое место у Альберта Иванова занимают сказочные произведения: повести «Записки звездочета Сириуса», «Лилипут — сын великана», сборники сказок «Крылья, ноги и хвосты», «Хитрая ворона»…
        С 1975 года по настоящее время вышло более 30-ти книг об удивительных приключениях и злоключениях хомяка Хомы и его лучшего друга Суслика». Итогом этого цикла стал объемный двухтомник «Все о Хоме и Суслике», вышедший в 2008 году и объединивший свыше 250 замечательных сказок о знаменитых друзьях.
        Не оставляет писатель вниманием и реальный мир. Недавно наше издательство «Астрель» опубликовало его проникновенную, подчас жесткую повесть о послевоенном детстве в Германии — «Старая немецкая сказка, или Игра в войну», ранее напечатанную в журнале «Новый мир».
        Как выпускник сценарного факультета ВГИКа писатель успешно работает и в кинематографе. Еще в 1962 году на киностудии «Мосфильм» по новелле А. Иванова был снят фильм «Лестница». На международном киносмотре в Монако картина получила Гран-при «Золотая нимфа». В 1968 году фильм «Семь стариков и одна девушка» (сценарий совместно с режиссером Е. Кареловым) завоевывает Гран-при на кинофестивале в ЮНЕСКО в Варне (Болгария). По его сценариям (иные в соавторстве) поставлены кинофильмы: «Свистать всех наверх!», «Три дня в Москве», «Поговорим, брат…», «Раз на раз не приходится».
        Давно и плодотворно Альберт Иванов работает и в области мультипликации. По его сценариям сделаны мультфильмы: «Раз — горох, два — горох», «Приключения Хомы», «Страшная история», «Клетка», «Хитрая ворона», «Погоня», «Куплю привидение», «Крылья, ноги и хвосты» и другие. В настоящее время анимационная киностудия «Кристмас» продолжает снимать серию картин про Хому и Суслика и уже поставлено десять новых рисованных фильмов.
        В 2009 году наше издательство опубликовало его интереснейшую книгу «Леонид и Василиса». В 2010 году Петербургское издательство «Азбука-классика» опубликовало в серии «Очень прикольная книга» дополненные издания сказочных историй: «Хитрая ворона», «Крылья, ноги и хвосты» и «Сказка десятого этажа». Так что теперь автор — «прикольный».
        «А после того, как мои сказки начали попадать в хрестоматии для первого класса, друзья стали называть меня не иначе как первоклассный писатель», — шутит А. Иванов.
        В 2004 году Альберт Анатольевич Иванов избран действительным членом Академии Российской словесности, затем и членом Президиума этой организации, а вскоре — действительным членом Академии Российской литературы. Награжден Пушкинской медалью «Ревнителю просвещения».
        А.А. Иванов живет и работает в Москве.