Из-за девченки Иван Зюзюкин
        Повесть была напечатана в журнале "Юность" в №1 за 1983 год в разделе "проза"
        Из-за девченки
        повесть
        журнальный вариант
        Неровная линейка
        Рано утром первого сентября Рублев глянул в окно: неба затянуло чем-то похожим на грязноватую марлю. Уже собрался в школу, и — здрасьте! — пошел мелкий, угнетающе беззвучный дождь. Пришлось срочно надевать нейлоновую куртку с капюшоном, которую прислали с оказией дорогие родители. Куртка ему активно не нравилась: траурно-черная, с белыми иероглифами на спине. Ходи и думай, что там написано...
        Но вот он вышел из дома (с ума сойти какого длинного, прозванного поэтому «китайской стеной»), и на душе стало немного легче. Не одному ему топать по такой мокреди. Из всех шестнадцати подъездов валил учащийся народ — от бодреньких зародышей из первых классов до высоченных, чуть ниже Останкинской телебашни десятиклассников... Бон и Севка Барсуков, дворовый его приятель, на что лентяй несусветный, и тот решил сегодня не опаздывать. Что значит первый день учебы.
        Салютнул Севке рукой.
        — Как жизнь?! — издалека спросил Барсуков.
        — В полосочку, — уклончиво ответил Рублев и подался в свою сторону.
        Они с Севкой учатся в разных школах. Его, Рублева, родители устроили в специальную. Нижайший поклон им за это...
        Около школы сиротливо мокли жиденькие березки — детища весенних воскресников. Под скатами крыши, недовольно потряхивая головами, сидели голуби. А в самой школе уже происходило могучее коловращение классов. На всех этажах и лестничных переходах стоял невероятный гвалт. Говорили сразу все, и все при этом друг друга слушали.
        Что-то крича, бегали, сплачивали ряды учителя. Они широко открывали рты, но их, как в немом кино, не было слышно... Из-за непогоды линейку решено было проводить не во дворе, как обычно, а в самой школе. Пришлось ученические ряды вписывать в прямоугольник холла, фланги распределять на втором этаже.
        — Восьмой «А» строится у раздевалки! — услышал Рублев и нехотя стал пробиваться сквозь галдящую, смеющуюся толпу к своим.
        Весь его сурово-снисходительный вид как бы отрезвлял: чему радуетесь, как папуасы? Сегодня попрыгаем, почешем языки, а уже завтра застонем от учебной перегрузки. Набавили часов по английскому. Ввели факультативы по истории, литературе. Перспектива такая, что не разгуляешься...
        Он не выспался и был не в духе. Лег поздно: в последний день каникул до одури крутил любимые диски и записи. А в четыре утра его разбудил телефон. По леденящему душу вою в трубке догадался, что разговор будет вестись через спутник. Пока операторы двух материков искали место, чтобы скрестить свои радиошпаги, он придавил телефон ухом и уснул.
        — Сынуля! — вдруг позвал его отец. Рублев обалдело отлепился от подушки. Отца нигде не было. Его голос, как жук в спичечной коробке, скребся в трубке. — Ты слышишь меня, сынуля?!
        — Ага! — заорал он.
        — Поздравляем с началом учебного года! Учись на одни пятерки!
        — Ланна, — пообещал сынуля. И спросил: — Как вы там?
        Как они живут, как чувствуют себя? Можно сказать, ничего. Жара спадает. Меньше стало москитов. Монтаж идет своим ходом. Недавно дирекция завода устроила для них поездку в джунгли. Ехали на слонах... Есть также новость, которая, наверное, не обрадует его: им продлили визу. Но пусть он раньше времени не горюет. У них там в следующем году открывается девятый класс. Так что надо теперь лишь дотерпеть до весны...
        Потом трубку взяла мать. Послушала сверхлаконичные ответы сына и через тысячи разделявших их миль со вздохом отметила:
        — Все еще заикаешься...
        — Это тебе п-показалось, мамуля, — успокоил он ее.
        В это время телефонистка предупредила, что время разговора истекло. Мать попрощалась, и в трубке стало тихо, как в гробу.
        — Они звонили? — заглянула в его комнату проснувшаяся, со сна еще более старая бабуля.
        — Они, — коротко ответил он и натянул на голову одеяло.
        — Когда приезжают?
        — Скоро. Примерно через год...
        Больше она ни о чем не спросила. Лишь огорченно вздохнула, зачем-то помянула господа и ушла к себе.
        После звонка он, как ни старался, не мог уснуть. Не то чтобы расстроился. Просто стало не по себе. В принципе он уже привык жить без них. Уезжали-то они всего на один год. А прошло два с половиной. Ну и ладно. Если им продлили визу, значит, у них все в ажуре. Пусть работают, пусть катаются на слонах. А ему и тут неплохо. Бабуля (родители ее за день до своего отъезда привезли из деревни и поселили с ним) оказалась замечательной старушкой. Жить его, слава богу, не учит. В дневнике не копается. Да и что она в нем со своими тремя классами поняла бы? Где, с кем и до какого часа он пропадает — сама говорит: «Не мое дело». То есть рассуждает, как передовой современный человек! А туда поедешь, отец с матерью с утра до вечера будут обрабатывать: не сутулься, не читай во время еды, не носи такую прическу, не... И нзчнет-ся самая настоящая не-жизнь...
        — Здорово, Колюня! — услышал Рублев за спиной знакомый, с чуть окающим, немосковским выговором голос. Обернулся.
        — К-коробок? — Глазам своим не поверил, как изменился Валерка Коробкин, его одноклассник и дружок. Загорел, вытянулся, усики появились, и стал еще красивее, чем был. Готовый кадр для загса! — Ну ты и дал свечу! — Протянул руку и изобразил великое страдание, когда Валерий легко давнул ему кисть. — Поделись с другом, что ты такое летом ел?
        — Ничего особенного, — простодушно улыбнулся Коробкин. Он и раньше многие Колюнины шуточки принимал за чистую монету.
        — Я тебе летом раз пять звонил. Где ты был?
        — Я?.. В своей родной Заверняевке был…
        — Представь, и я с бабулей в деревню ездил! — обрадозался Колюня, что не один он скучно пропел лето. — Но больше не поеду. Там, понимаешь, почти одни старухи остались...
        — А я вот так доволен! — показал Валерий выше головы. — Почти полторы сотни на сенокосе заработал...
        — Ух ты! — Колюня завистливо оглядел Коробкина с ног до головы. — Гульнем?
        — Чего? — не понял его Валерий.
        — Я говорю: новенькая в нашей школе появилась.
        — Где?
        — За тобой стоит... слева, с цветами...
        Новенькая одиноко стояла среди толпы с букетом сиреневых астр. Она была красивой девчонкой. Это Колюня сразу усвоил. А на ее длинную, изящно изогнутую шею он даже засмотрелся, разговаривая с дружком. Он видел такие шеи на старинных картинах, в кинофильмах на исторические темы, а в жизни еще не встречал. Кажется, их называют лебедиными. И глазища у этой девчонки, отметил он сразу, люкс. Большие, темные, с симпатичной раскосинкой. В них, как в зеркале, все хорошо отражается в цвете. Вот поднесла она к лицу астры — и глаза ее стали сиренево-темными...
        — Ничего богиня? — толкнул он в плечо Валерия.
        Тот обернулся, бросил короткий, боязливый взгляд на новенькую и сказал:
        — Так себе. Тонкая очень...
        — Сам ты урод! — возмутился Колюня.
        — А чего в ней? Одни глаза...
        — А шея, идиот? А волосы?
        — Как хочешь, она не в моем вкусе...
        — Вот и видно, что ты с сенокоса вернулся!
        — А при чем тут это?
        — При том, что ни черта в женщинах не понимаешь!
        — Ты у нас большой знаток...
        — Представь! — не хотел кончать спора Колюня. — Посмотри на нашу Светку, — кивнул он на проходившую невдалеке от них одноклассницу Зарецкую. — Идет гордая, неприступная. А на уме что? Одна любовь!
        — Глупости говоришь, — защитил одноклассницу Валерий. — Она совсем не такая...
        — Ты чего?! Юмора не понимаешь?
        — А, — махнул рукой Валерий, — тебя не поймешь, когда ты серьезно, когда просто болтаешь.
        — Чего ты разорался?! — оскорбился Колюня, хотя, если быть справедливым, из них двоих орал один он. — Плевал я хоть на ту, хоть на эту. Они меня не интересуют...
        — Плевал?! — Валерий понизил голос и посмотрел по сторонам. — Думаешь, я не знаю, кто в прошлом году в класс принес фотографию голой женщины? Скажи спасибо, что я на совете промолчал.
        — Валера, — шаркнул ногой Колюня, — ты спас мою честь.
        — Считай, что мы квиты, — еле стерпел Валерий издевку. — Помнишь, попались у «Метрополя», а ты все взял на себя?
        Колюня помнил. Это было в шестом классе, Около этой гостиницы они выменивали у иностранных туристов советские почтовые марки на фломастеры. Когда их обоих привели в дружину, Колюня сразу вывел Коробкина из игры, сказав, что тот просто стоял рядом.
        — А знаешь, почему я тогда все взял на себя? — Рублев злобно усмехнулся. — Чтобы ты рта не открывал. Как честный маменькин сынок, мог все испортить. А я, если помнишь, насвистел им про то, про се, капнул слезкой на протокол, и нас отпустили...
        — Знаешь что?! — Коробкин вдруг всей своей покрупневшей за лето фигурой угрожающе надвинулся ка Колюню. — Еще раз назовешь меня маменькиным сынком — я тебе морду набью...
        ...В это же самое время в кабинете директора школы происходило объяснение. Выражаясь языком дипломатических протоколов, в нем принимали участие директор Всеволод Николаевич, оба завуча и предместкома Ольга Михайловна, она же ботаника и зоология, с одной стороны, и Наталья Георгиевна, литература и русский язык, — с другой.
        — Поймите, это невозможно: оставить класс на целый год без руководства! — с расширенными глазами внушала Ольга Михайловна — женщина, несмотря на чрезвычайную полноту, очень энергичная и настойчивая. — Придется вам, Наталья Георгиевна, расстаться с вольной казацкой жизнью и взять этот класс...
        — Не могу, — подчеркнуто любезно ответила ей учительница. — У меня ребенок…
        — У Людмилы Сергеевны тоже ребенок, — строго напомнила ей одна из завучей, — Но она руководит, да еще каким классом! И в школе с ними работает и в походы ходит. Чего вам рассказывать? Сами знаете...
        — Людмиле Сергеевне легче: у нее есть муж, — еще любезнее ответила Наталья Георгиевна, человек, сразу видно, сложного характера. — Кроме того, позвольте вас спросить, почему вопрос об этом вы ставите сегодня, первого сентября, а не весной когда у меня была возможность поискать работу в другой школе?
        — Интересная вы женщина! — изумилась завуч. — Кто же знал, что Агнесса Петровна уйдет в декрет?
        — Скажите лучше, — догадалась Ольга Михайловна, — что не хотите руководить!
        — Если вам это доставит удовольствие — да, — не замедлила с ответом Наталья Георгиевна.
        Всеволод Николаевич сидел за своим столом и в перепалку женщин не вступал. Он заранее знал, чем все кончится, но не мешал сторонам высказать свои точки зрения и излить чувства.
        — В чем-то я понимаю Наталью Георгиевну, — взял наконец слово директор. — Она хороший специалист, любит свой предмет и хочет сосредоточить на нем все свое внимание... — Директор скользнул взглядом по лицам заместительниц, чтобы угадать их настроение. — Предлагаю такое решение: этим классом руководить буду я...
        На только что белых, отвердевших от волнения щеках Натальи Георгиевны выступил румянец благодарности.
        — Но совсем, Наталья Георгиевна, — продолжал он говорить, поглаживая себя по седенькой головке, — отстраняться от воспитательной работы мы вам не позволим. Придется в этом году заняться подготовкой и проведением смотра художественной самодеятельности учащихся. Как вы на это смотрите?
        Некоторое время учительница сраженно молчала.
        — Я согласна, — не поднимая глаз наконец ответила она. — Но давайте назовем это как-нибудь иначе. Смотр в прошлом году, в позапрошлом… это уже всем навязло, Фестиваль искусств — годится?
        — Господи! — радостно колыхнулась Ольга Михайловна, Смотры были закреплены обычно за ней, — Не все ли равно, как это называть?
        — Считаю вопрос решенным, — поглядел на часы Всеволод Николаевич и встал.
        До начала линейки оставалась одна минута.
        ...Рублев и Коробкин несколько увлеклись выяснением отношений. В решительный момент к ним подбежала легкая, как девчонка, их классная руководительница.
        — Эй, друзья? — заглянула она тому и другому в глаза. — Вы это что?
        — По одному вопросу разошлись, Людмила Сергеевна, — с мрачной ухмылкой доложил ей Рублев.
        — По какому? — встрепенулась она.
        — По женскому.
        — Рублев... — неодобрительно покачала она головой. — Я думала, за лето ты станешь серьезнее... А это что такое?! — вытащила она из его кармана и показала дорожные шахматы.
        — Сейчас... — Рублев близоруко склонился и с надеждой спросил: — Шахматы?
        — Трепло несчастное, — не сдержала улыбки учительница. Вернула шахматы и предупредила: — Если я услышу, что вы играете на уроках, я вас мигом рассажу!..
        Заметив, что Всеволод Николаевич уже стоит у микрофона и ждет полной тишины, она впихнула поссорившихся дружков в шеренгу и побежала к толпе учительниц, которые выстроились за директором.
        — Дорогие ребята! — с чувством начал Всеволод Николаевич. — Сегодня чудесный день!..
        Вся линейка отозвалась взрывом развеселого хохота: за окном от дождя и хмари было темно, как в сумерках.
        — Я знал, что вы именно так отреагируете, — хитро глянул на ряды школьников директор. — Но день-то действительно чудесный! Первый день нового учебного года. Мы начинаем борьбу за прочные знания, за крепкую дисциплину...
        До конца линейки на Колюниных устах играла недоуменная улыбочка. Ну и психом заделался Коробок! Совсем перестал понимать шутку. И это после каникул и здорового физического труда на сенокосе! А что будет потом? Ой-ой... В то же время Колюня сам не вполне понимал, из-за чего он прицепился к Валерию. Может, попадись ему под руку кто-нибудь другой — он бы на другом отыгрался? Что-то с настроением происходит. На днях ехал в автобусе, опустил пятак в кассу, а билета не получил. Так это его взбесило, что стал кулаком бить по автомату, словно тот личным врагом был. Бил, пока какой-то здоровенный дядя не схватил за ворот -и на следующей остановке не вытолкал на тротуар.
        Колюня и друг его единственный
        Внешние данные Рублева таковы. Рост — типичный для акселератов наших дней, что-то около 180 см. Фигура худощавая, вернее сказать, костлявая. Плечи, локти, колени заострены. Каждый позвонок на спине проглядывает шипом, Волосы ярко-рыжие, нос вздернутый. Глаза точно такого же блекло-голубого цвета, как, прошу простить за сравнение, у много раз стиранных джинсов.
        В детстве его как только не называли. И Колькой, и Ником, и Рублем, и Копейкой. Но вот все отсеялось и навсегда закрепилось, как припечаталось: Колюня. Это имечко он получил за свой острый язычок. Хотя из-за заикания почти каждая фраза у него рождается а муках. По лицу пробегает судорога, голову бросает из стороны в сторону... Зато у Рублева всегда в запасе секунда-две, чтобы подобрать слово поточнее и поострее и потом поглубже вогнать его в душу противника!..
        Все было бы ничего, жалься он лишь в порядке самообороны. Увы, Колюня обычно нападал первым. И жалил с удовольствием и написанным на лице убеждением, будто для того и родился на свет, чтобы указывать другим на их недостатки.
        В классе было несколько человек, которых он прямо-таки жаждал переделать. К ним можем смело причислить Караева и Мазаева — дружных, жизнерадостных, но не слишком-то озабоченных самообразованием мальчишек, за созвучие фамилий и родство душ прозванных (Колюней же!) Братьями Карамазовыми. Рублев изо всех сил — не стесняясь даже шуток с бородой — старался доказать им, что они серые. «Братья! — однажды на переменке, перед сочинением, обратился он к ним за помощью. — Не помните, что говорил Пушкин о Льве Толстом?» «Братья», возбуждая мозговую деятельность, стали быстро-быстро растирать виски. И лишь когда в классе все начали давиться от хохота и сползать под парты, сообразили: Колюня их разыграл...
        Много он попортил крови Оле Самохваловой, председателю совета отряда, а затем комсоргу класса, деятельной девчонке с вечно пылающими щеками и тяжеловатой для ее возраста статью. Колюня постоянно привязывался к ней из-за сумки, с которой она ходила в школу. Сумка в самом деле не отличалась изяществом, формой и размерами напоминала больше хозяйственный баул. Но Олю она устраивала. Сразу после уроков, помогая матери (отец от них ушел к другой) растить сестренку и братика, она заходила в продмаг и отоваривалась. И никакие Колюнины намеки на то, что с такой сумкой лучше на базар ходить, чем в школу, не воспринимала. Но сильнее всего Колюню выводили из себя Олины старания сделать его примерным мальчиком. Из-за этого он боялся попадаться ей на глаза. А уж коль попадался, она обязательно поручала ему что-нибудь. То останься с ней после уроков и помоги выпустить стенгазету. То поднатаскай ее туповатого соседа по парте Витька Перовского по русскому. То... В таких случаях Колюня всегда начинал с превознесения Оли как человека.
        — С-сначала, Олька, дай сказать, что я о тебе думаю. Душа горит...
        — Очень надо! — отворачивалась она, чуя с его стороны какую-нибудь каверзу.
        — Самая порядочная девчонка в классе.
        — Прекрати! — требовала она, но не слишком категорически.
        — Д-добрая, сознательная. За что ни возьмешься, все п-получается...
        — Кому сказала?! — замахивалась она сумкой-баулом, от ее щек исходила уже пожарная опасность.
        Колюня умолкал лишь для того, чтобы прокричать:
        — А раз ты такая, сама и делай!
        И заходился идиотским, похожим на икоту смехом.
        В шестом классе он выделил и приблизил к себе Валерия Коробкина. Почему именно его? Подобно многим людям, Колюня выше всего ценил в других то, чего остро не хватало ему самому, Валерий с малых лет отличался взрослостью. У него была ясная цель: стать астрофизиком. Немногословный, он не спорил о том, чего не знал, и о том, что знал наверняка. Этим он и был симпатичен Колюне, который, увы, не обладал ни одним из этих достоинств.
        Колюня, приходя к Валерию, первым делом списывал у него по физике и математике, предметам, в которых он ни черта не понимал. Но долго не задерживался. У Коробкиных была однокомнатная квартира, и на Колюнину психику сильно давило присутствие матери Валерия, дворничихи дома. (С Коробкиным-отцом, горьким пьяницей, она развелась и уехала от него в Москву.) Женщина рано постаревшая, раздражительная, она то и дело шпыняла сына, а если тот не давал повода, принималась за Колюню.
        У Рублевых, в трехкомнатной, друзья делали, что хотели! Готовили уроки под музыку, играли в шахматы, валяясь на паласе, смотрели телевизор — и .никто им ничего не говорил. Колюня разрешал Валерию, сколько душе угодно, рыться в стеллажах и брать с собой книги, каких в районной детской библиотеке век не дождешься.
        В седьмом классе Людмила Сергеевна устроила Валерия в астрокружок при Московском планетарии. А некоторое время спустя членом этого кружка стал и Колюня. Начали друзья через всю Москву два раза в неделю ездить в планетарий. Колюня написал о Валерии и кружке родителям. Те возрадовались: наконец-то у сынули проснулся какой-то интерес! И, не имея возможности чем-то другим поддержать его увлечение астрономией, расщедрились и прислали телескопическую трубу с отличной цейссовской оптикой. Теперь Валерий пропадал у Рублевых допоздна: чередуясь друг с другом, они наблюдали луну, звезды и ближайшие планеты. Правда, Колюне это занятие скоро надоело.
        После случая у «Метрополя» прекратились его визиты к Коробкиным. Мать Валерия запретила Колюне переступать порог. Но это было не все. Она также сходила в школу и изложила Людмиле Сергеевне свой взгляд на Рублева: с жиру бесится мальчишка, у таких, как он, избалованных детей, нет никаких стремлений, кроме как все брать от жизни и ничего не давать ей взамен. Попросила классную отсадить сына от Рублева и предупредила: «Втянет Валерия еще в одну авантюру, я пойду к депутату и попрошу принять меры...»
        Все свои естественные, но несбывшиеся мечты о семейном счастье эта женщина перенесла на сына, сочетая материнскую заботу о нем с неукротимой строгостью. Дошла до министра и устроила Валерия в спецшколу и при малейшей тревоге за его судьбу приводила в движение почти что всю государственную машину, себя во многом ущемляла, но для сына ничего не жалела. Так что трудно сказать, кто же из них, Колюня или Валерий, сильнее был избалован...
        Но даже она, невзлюбив Рублева, не могла им помешать. Валерий и после случая у «Метрополя» дружил с Колюней, бывал у него дома. И классная, хотя имела право, не стала их рассаживать. Наоборот, она считала: эти двое, каждый по своим причинам, нуждаются друг в друге...
        Обряд рассаживания
        Первым уроком в восьмом «А» по расписанию была история, но все началось с физики. В этой школе, как и во всякой другой, учителя сговариваются меж собой, чтобы первый урок провести в своем классе.
        Людмила Сергеевна вошла в класс не одна.
        — Ребята, это наша новенькая! — с широкой улыбкой, словно лично ей был преподнесен хороший подарок, представила она ученицу с букетом сиреневых астр. И тут же спохватилась: — Фамилию знаю: Малышева, а как тебя звать?
        — Екатерина...
        — Катя то есть? — умилилась классная. — Как хорошо! У нас есть и Тани, и Оли, и Светы... А ты будешь первой и единственной Катей...
        Новый человек в классе — всегда событие. Что за птица прилетела к нам? Откуда? Почему?.. Девочки восьмого «А» в упор разглядывали Малышеву пристально-ревнивыми взглядами, мальчики исподволь, но заинтересованно.
        Один Колюня не глядел на нее. Он разозлился на новенькую. Обязательно было в их класс приходить? В школе еще три восьмых... Он поискал глазами Коробкина. Ага, сел впереди, спиной к нему. И не оглянется. Нет, все же один раз посмотрел — когда увидел новенькую. Посмотрел коротко и, как показалось Колюне, насмешливо: вот, мол, явилась, как по заказу, начинай с ней свои шуры-муры...
        — Ты где училась до нашей школы? — Классной это самой надо было знать, классу тоже полезно.
        — Долго рассказывать! — улыбнулась новенькая. Ее, чувствовалось, не очень-то смущала новая обстановка. — У меня отец военный. Жили в Сибири, на Дальнем Востоке, в Казахстане...
        — Поездила ты! — отметила классная. — А в Москву надолго?
        — Не знаю, — дернула плечиками Катя. — Мне здесь нравится. Но вдруг папу опять куда-нибудь переведут?
        — Папу переведут, а она с мамой шиш отсюда уедет, — вырвалось у Колюни.
        В классе стало тихо-тихо.
        — Рублев, как это некрасиво! — возмутилась классная. — Я бы на твоем месте сейчас же извинилась...
        — А это не я, а мой внутренний голос сказал, — попробовал он отвертеться, хотел еще что-то сказать, да запутался.
        — Ляпнул, и самому стыдно, да?.. Простим тебя по случаю нового учебного года.
        Думая, где посадить новенькую, классная оглядела ряды и про себя отметила, что Коробкин и Рублев сели за разные парты. Поцапались-таки дружки...
        — С кем тебя посадить? — раздумывая вслух, сказала она.
        Но тут ее внимание привлекли громкие голоса с улицы. Глянула в окно и увидела директора школы, руководившего выгрузкой нового оборудования для школьного радиоузла. Прежнее, купленное экономным Всеволодом Николаевичем у какой-то организации почти задарма, никуда не годилось. Во время передач динамики исторгали хрип, завывание, шуршание, никто не понимал ни слова ни на русском, ни тем более на английском. Зато смеху в школе и анекдотов про радиоузел было предостаточно...
        — Так где же тебя посадить? — вновь задалась тем же самым вопросом классная. — Посажу-ка я тебя с Рублевым. Правда, он у нас плохо воспитан, но я почему-то уверена, ты на него будешь хорошо влиять...
        Кто такой Рублев, новенькая уже знала: вон тот рыжий, с прической, похожей на воронье гнездо. Его выпад не очень-то задел ее. Опять куда-то переезжать, менять школу, заводить новых подруг — этим она уже сыта... Положила астры на стол учительницы и пошла на указанное ей место.
        Едва до сознания Колюни дошло, что она сейчас сядет рядом, он вскочил и закричал:
        — Людмила Сергеевна, что я вам плохого сделал?!
        — Это он у нас так острит, — с горестной улыбкой пояснила классная новенькой и попросила Ко-люню подвинуться и освободить половину парты.
        — А почему один я должен сидеть с девчонкой? — снова возопил он.
        И только тут классная заметила, что на этот раз мальчишки и девчонки сели порознь. Даже Витек Перовский, тоненький и нежный мальчик, привязанный к Оле Самохваловой, как младший брат к старшей сестре, сел за другую парту.
        — Вы это что?! — напустилась классная на всех сразу. — Сами для себя устроили раздельное обучение? Глупость какая!.. С тебя-то, Рублев, мы и начнем. Пожалуйста, подвинься!.. Кому я сказала?!
        — Людмила Сергеевна! — без спросу встала и взволнованно заговорила Эмма Гречкосей, еще один постоянный объект Колюниных сатир. — Я считаю, у Рублева нет морального права сидеть рядом с девочкой. Знаете, что он в прошлом году сказал? Девчонка не совсем человек. У нее вместо мозгов — пшенная каша.
        — Не ври! — вышел из себя Колюня. — Я не всех имел в виду, а только тебя...
        — Да?! — Эмма, кажется, только этого и ждала. — А что ты про Свету Зарецкую говорил? Забыл?
        — Что она чокнутая?
        — Рублев!
        — А разве нет? — настаивал он на своем. — Все нормальные во время переменки бегут в буфет или в туалет. А она чем занимается?
        Света Зарецкая обладала, пожалуй, самой яркой наружностью в восьмом «А». На нее, как на лампочку в пятьсот ватт, нельзя было долго смотреть — до того красивы и загадочны были ее огромные, чуть навыкате глаза. Но, как ни странно, она больше других девчонок в классе была озабочена внешностью. Все знали: чтобы не располнеть, как ее мать, Света уже с шестого класса села на диету. На переменках она общалась главным образом с зеркальцем: карандашиком подводила глаза, втирала в щеки какие-то кремы...
        — Эмма, сейчас не время разбирать, когда и по какому поводу Рублев высказался, — нахмурилась классная. — Сейчас от него требуется одно: чтобы он...
        К этому времени Кате Малышевой надоело стоять в позе бедной родственницы около парты. Она резко повернулась и пошла к выходу. И выбежала бы из класса, не прегради ей дорогу Людмила Сергеевна.
        — Катя!.. — Она взяла ее за плечи и с улыбкой, не обещавшей ничего хорошего, повела к парте Рублева. — Сейчас он подвинется...
        — Хоть расстреляйте! — побелев, вцепился в парту Колюня.
        — Людмила Сергеевна! — встал и с опущенной вниз головой сказал Валерий Коробкин. — Сколько можно заниматься этой ерундой? Если она не против, пусть садится рядом со мной...
        У классной аж перехватило дыхание.
        — Молодец, Валера!.. Это поступок настоящего мужчины, я просто другого слова не подберу... А ты, Рублев... Я даже не знаю, как тебя назвать!..
        — Дурак и не лечится! — подсказала Эмма Гречкосей.
        — Еще короче: хам! — предложила Света Зарецкая.
        — Довольно, — подняла руку классная и пошла к доске. — Начнем урок. Я хочу предупредить вас: физика в восьмом — сложный предмет...
        И, к удивлению всех, урок начался. Классная попросила открыть тетради, записать тему. Ее рука, дробно постукивая мелом, забегала по доске...
        Колюня сидел с отрешенным видом и ничего не записывал. Он открывал для себя нового Коробка. Удружил Валера. Век буду помнить... Зачем он это сделал? Что новенькая его не интересует, это ясно. Подвинулся и даже не посмотрел на нее. И сейчас уже весь в физике, рыщет головой вслед за рукой классной. Хуже всего, когда тебе сделают подлянку, а за что — не знаешь...
        Девченки в колюниной жизни
        Почти не сомневаюсь: название этой главки у многих вызовет только смех. Дескать, маловероятно, чтобы на такого злостного грубияна, как Рублев, польстилась хоть одна, а тут — девчонки во множественном числе!..
        И все же, что бы там ни говорилось, они сыграли в его жизни заметную роль. Кто знает, не они, так он, может, и не стал бы Колюней?..
        Он высмеивал, третировал девчонок изо дня в день. Чего он добивался?.. Косвенно на этот вопрос отвечает эпиграмма, помещенная в классной стенгазете. (Номер был посвящен Международному дню женщин и подготовлен, как это часто бывает, одними девочками.)
        Зачем Рублев старается,
        Над нами потешается!
        Это он под шумок
        Проявляет свой умок...

    С. З.
        Если Света Зарецкая, чей красивый и мстительный профиль проглядывает сквозь прозрачные инициалы С. 3., права в своем заключении, интересно также бы узнать: перед кем именно Рублев проявлял себя?
        Немало людей в классе подозревало, что Оля Самохвалова неравнодушна к нему. Уж очень она, оставаясь непримиримой к его недостаткам, самоотверженно вовлекала в общественную работу этого рыжего вредину! Но сам Колюня никаких поводов для таких подозрений не давал. Оле Самохваловой от него доставалось не меньше, чем Зарецкой или Гречкосей...
        Но на самом деле Рублеву хотелось нравиться сразу многим девчонкам, в том числе и тем, которых он третировал. И хотя все девчонки класса, кроме Оли, с презрением отворачивались в сторону, как только Рублев начинал упражняться в остроумии, это его ничуть но смущало. Он был твердо убежден, что они таким манером пытаются скрыть восхищение его остроумием. И, как ни прискорбно это отмечать, в чем-то он был прав. Едва Колюня открывал рот и, подобно многим заикам, с заброшенной назад головой начинал с шумом втягивать в себя воздух, в классе воцарялась тишина. Всем хотелось услышать, что ляпнет этот тип Рублев. По части внимания к себе он превосходил всех, включая и Олю Самохвалову, каждое слово которой ло идее должны были ловить все. Случалось, после уроков, когда надо было сделать важное объявление, а класс неудержимо рвался в раздевалку, Оле удавалось — с риском порвать голосовые связки! — перекричать всех и остановить бегство. «Все меня слышат?» — уточняла она в обстановке полной тишины, Но тут начинал судорожно втягивать в себя воздух Колюня Рублев...
        В седьмом классе он решил обзавестись девчонкой. Конечно же, не для того, чтобы оттачивать на ней свое остроумие. Хотел в собственных глазах вырасти и в глазах тех, кто считал его способным лишь языком молоть.
        Третируя девчонок, он со временем понял, что без них, увы, нормальной жизни быть не может. К примеру, тебе надоело общаться с такими же, как ты сам, детками, хочется посидеть в компании людей постарше и послушать их умные речи. Но приходить без девчонки туда, где, наперед знаешь, будут одни пары, — весь вечер чувствовать себя неполноценным. Кто бы на тебя и как ни посмотрел, все равно во взгляде прочитаешь вопрос: «А тебе чего здесь надо, мальчик?» Другое дело, когда за столом сидишь со своей девчонкой. Протягиваешь соседу сигареты, и тот не делает козьей морды, не спрашивает: «А тебе разрешают курить?» «Пэлл Мэлл»!» — уважительно покачает он головой, разглядывая пачку. «Пэлл Мэлл», — небрежно подтвердишь ты. И между вами уже возник контакт. Опять ни о чем не спрашивая, сосед наливает тебе и твоей девчонке. И кто бы знал: не эта дрянь в рюмке, которой в хороших домах полы красят, дорога, а то, что тебе налили ее ровно столько же, сколько и всем.
        Колюня, Колюня...
        Или — выдался хороший вечерок. Уроки приготовлены, либо решено вообще не браться за них. Что делать? Киснуть дома? А для чего такое великое изобретение, как телефон? Позвонил своей девчонке, сговорился с ней поехать, допустим, на Горького. Людей повидать, себя показать... Идти от «Национала» до Белорусского — все равно что плыть по реке, текущей сразу туда и обратно. Тебя толкают, ты толкаешь. Все как и должно быть. С девчонкой не обязательно разговаривать. Можно просто идти и идти. Она несет на себе твою руку и даже часть предплечья. Ты своим видом всем показываешь: лучше, чем она, девчонки встретить невозможно, и пусть только кто-нибудь плохо посмотрит на нее...
        Убедив себя, что заиметь свою девчонку совсем неплохо, Колюня стал ждать подходящего случая. Но вдруг ему показалось, что он поступит не по-товарищески, если оставит в стороне своего дружка Валерия. Тому ведь тоже, наверное, надоело в деточках ходить и мамочку во всем слушаться. И вот однажды, когда Коробкин зашел, чтобы поменять книги, Колюня предложил ему заключить наступательный союз.
        — Вдвоем пристать — раз плюнуть! — горячо убеждал он дружка. — Представь: впереди нас по улице идут две богини. Одна блондинка, другая — брюнетка. Ты заходишь слева, я — справа. «Здравствуйте, девочки! Это что за город? Москва?! Неужели? А мы только что с Командорских островов: морские котики, туманы... Кстати, меня зовут Колюней, а его Валерием. А вас как?» И — дело в шляпе...
        Нет, друг Валерий так и не понял, для чего ему приставать к незнакомым девчонкам. Набрал для себя охапку журналов «Техника — молодежи», для матери — «Человек и закон» и ушел. А Колюне стало ясно: придется опираться на собственные силы...
        Долго его мучил вопрос: какую девчонку выбрать? Не нарваться бы на дурочку вроде той, что живет через один подъезд — на почве несчастной любви выпила пригоршню димедрола, еле откачали. С такой свяжешься — потом не развяжешься...
        Всех одноклассниц он сразу же отвел как возможных претенденток на звание «своей». У него было такое чувство, что за годы совместной учебы и неутихающей вражды он до какой-то степени породнился с ними. Да и в душе-то сознавал: ни одна из них никуда с ним не пойдет. Самохвалова? У этой на уме только уроки и магазин. Самое большее, на что согласится, — чтобы он после уроков помогал ей отовариваться и тащил баул от универсама.
        В конце концов он присмотрел хорошенькую девчонку из параллельного седьмого. Она чем-то запоминала артистку Галину Польских в молодые годы. Заранее придумал несколько остроумных фраз, чтобы сразу расположить к себе. Однажды вышел следом за ней из школы с загадочно поднятым воротником пальто, в надвинутой на лоб вязаной шапочке с бомбошкой нa макушке. Дождался, когда она попрощается с подружками и пойдет одна. Чтобы поравняться с ней, осталось сделать шагов пять. Но тут у него вне плана незнакомо и страшно застучало сердце, все перед глазами, как в сильный ливень, поплыло, в горле стало сухо, точно он вместе с воздухом заглотнул крылышко засушенной бабочки из гербария. Галина Польских в молодые годы, что-то почувствовав, остановилась и с робкой надеждой поглядела на него. Колюня же, словно в этом и заключалась цель его преследования, на ходу ударил ее сумкой и, неуклюже топая, побежал дальше с прыгающей бомбошкой на голове...
        Колюня, Колюня...
        И когда классная потребовала, чтобы он подвинулся и уступил место новенькой, у него снова все поплыло в глазах. Он даже не взглянул на Малышеву. Но от одного ее присутствия Рублева, как стрелку компаса близ рудных залежей, затрясло. Правда, он успокоился, как только новенькая села за другую парту. Но тут он явственно услышал; «Трус несчастный! Такой шанс упустил!..» Оглянулся по сторонам, желая выяснить, кто же это его так сильно приложил? Но все уже были заняты делом и забыли про него. Приложил Колюню его «внутренний голос»...
        Взаимовыгодная сделка
        Хорошо, когда дежуришь по классу не ты, а кто-то другой. Дежурный, как бы он ни старался, всегда на нерве и уязвим для упреков. Завести его ничего не стоит...
        — Кто сегодня дежурный?!
        — Мы! — Братья Карамазовы с неохотой прервали углубленное изучение очередного выпуска «футбола-Хоккея». — А что?
        — Они еще спрашивают! — в притворной истерике забился Колюня. — По моей парте ползает муха! Уберите ее, уберите!..
        — Больной, — сделали Братья общее заключение и, продолжая подведение итогов футбольной недели, забубнили, как молитву: — «Кайрат» выиграл у «Пахтакора», московское «Торпедо» у минского «Динамо», «Арарат» проиграл «Шахтеру»…
        У всех свои заботы, свои интересы.
        — Люди! Кто еще не сдал мне фотокарточки на комсомольский билет — сда-вай-те! — заклинала Оля Самохвалова. — Малышева! — окликнула она новенькую — та нескольким девочкам класса что-то рассказывала. — Когда принесешь?
        — Завтра!..
        — Последняя муха сезона! Яркий представитель класса насекомых! — самого себя забавляя, устроил аукцион Колюня. — Сто рублей! Кто даст больше? Сто рублей — раз, сто рублей — два...
        — ....и еще в этой книжке есть раздел про Венеру Милосскую как идеал женской красоты, — делилась впечатлениями о прочитанном Малышева. — Девчонки, ни в жизнь бы не поверила, что это про нее! Но я же своими глазами читала!..
        — Ну, Катя! — Света Зарецкая от нетерпения даже топнула. — У тебя одни междометия. А конкретно? Какой у нее был рост?
        — Сейчас вспомню. Метр шестьдесят... с чем-то...
        — Такая коротышка?! — не поверила ей высоченная староста класса Наташа Спринсян. — У меня уже сейчас метр семьдесят семь...
        — Сто рублей — десять!
        Эмму Гречкосей, толстушку и сластену, волновал другой параметр красоты Венеры.
        — В талии у нее было шестьдесят шесть, — сообщила ей Катя.
        — Ура! — возликовала Эмма. — У меня пока меньше!..
        — Ничего, — осадила ее Света Зарецкая, — скоро догонишь и пере...
        Тут Света издала пронзительный вопль и застыла с видом, будто ей за ворот бросили голого гада. На самом деле брошена была полудохлая муха.
        ...Черт знает что! Девчонки превратились в злющих ведьм. Чокнутая Зарецкая из-за мухи кинулась на него, вцепилась в волосы и заставила кланяться ей в ножки десять раз и столько же — извиняться. Три раза он вполне чистосердечно попросил прощения. А чокнутая продолжала вместе с волосами выдирать у него мозги и приговаривать: «Извиняйся и изменяйся!» Спринсян и Гречкосей активно помогали ей. Одна Малышева сообразила, что это жуть как больно, и прекратила пытку...
        Разочарованный в жизни и в людях, с горящей от таски головой, он сел рядом с Валерием Коробкиным. Будущий астрофизик всухомятку ел бутерброд с вареной колбасой и листал какую-то книгу впечатляющей толщины. На его половине парты, отделенной от другой прочерком красного карандаша (дело рук Валерия), лежали клеммы, моточки проволоки тонкого сечения, конденсаторы, похожие на значки, и прочее. Один конденсатор, самый красивый, Колюня тут же без спроса прицепил к своей груди.
        — К-когда я ем, я глух и нем? — деловито спросил он Коробкина.
        Но ответа не получил. Тогда он съел у него бутерброд с сыром. Валерий, сглотнув слюну, продолжал листать книгу.
        — История техники! Том первый!.. — забрал у него книгу Колюня и заахал: — Какую литературу читает человек! Того и гляди изобретет колесо, а если поднатужится, то и велосипед...
        — Ты подошел, чтобы это сказать? — сурово спросил Валерий.
        — Шуток не понимаешь.
        — Глупых — не понимаю…
        — Т-ты тоже не всегда афоризмами выражаешься. «Морду набью», — напомнил ему Колюня про первосентябрьскую линейку. Красным карандашом подправил кое-где стершуюся линию раздела парты. — Но я нe злопамятный... Сбежим с последнего?
        — С труда? — глянул в расписание Валерий. — Не могу. Надо одну детальку для оси склонения выточить.
        — А после уроков что делаешь? — не отступал Колюня.
        — Домой пойду,
        — Жаль. У меня есть идея: в киношку сходить...
        — Сегодня?
        — На шестнадцать. В Дом культуры.
        — Не могу. В это время придет машина. С матерью баки грузить будем. А что за фильм?..
        — Лучше спроси, кто с нами пойдет! — Колюня придвинулся к нему поближе и шепнул на ухо: — Твоя соседка!
        — Без меня! — тотчас отпрянул и стал еще суровее Валерий.
        — Ну, Коробок!
        — Я же сказал: не могу. Баки грузить будем...
        — Один раз в жизни о чем-то попросил! — тихо и с отчаянием простонал Колюня.
        — Ладно, — уступил Валерий. — Но с одним условием: ты мне продашь трубу. Тебе она все равно не нужна.
        — Договорились! — Колюня признательно сжал его руку.
        — Всю сумму не могу сразу. Отдам частями.
        — О чем разговор?! — засмеялся Колюня. — И чтобы ты не передумал, держи, паря, все три билета. Встречаемся у входа!..
        Он так увлекся переговорами с Коробкиным, что не заметил, как в класс со стопкой тетрадей вошла высокая, прямая, как штык, Наталья Георгиевна. Она с нарочито покорным видом ждала, когда Рублев заметит ее присутствие.
        — Я могу начинать урок? — вежливо осведомилась она у него.
        — Ага... — И Колюня прытко побежал на свое место.
        Корова в разрезе
        Не только девчонок доводил Колюня Рублев. Учителей тоже. Правда, не будем слишком сильно наседать на него за это. Совсем не действовать на нервы учителям ученик не может — такова жизнь. Тем более что, досаждая учителям, Рублев чаще всего ничего против них не имел. Ему нравилось смешить и их и своих соучеников. Он мог, к примеру, нарочно опоздать на звонок, а затем энергичным шагом войти в класс и, замахав на товарищей руками, великодушно попросить их: «Сидите! Чего там...» — хотя, как вы догадываетесь, никто и не собирался вставать. «Ничего смешного, Рублев», — стыдила его учительница под хохот и прыскание всего класса. Да и сама еле сдерживала улыбку. Мало того. Ему приказывалось побыстрее сесть на место, а кто-нибудь из соучеников, развивая образ Колюни — Великого, но Скромного Деятеля, — услужливо раскатывал перед воображаемую ковровую дорожку. А тот рад стараться! Шел меж рядов, ласково кивая всем, на ходу раздавал автографы...
        Но я бы погрешил против истины, представив своего героя всего лишь неистощимым но выдумку весельчаком. Таких-то даже самые строгие учителя, хотя и поругивают, в душе любят... Увы, Колюня и по отношению к своим наставникам был Колюней... Для наглядности приведу всего один случай (и, чтобы меня не упрекнули в распространении образцов дурного поведения, им и ограничусь). Итак, идет урок зоологии, Проводит его знакомая нам Ольга Михайловна. Как учительница, она очень старательна, знает свой предмет так, что когда объясняет, предположим, строение речного рака, то смотрит на класс, а указкой, не оборачиваясь, точно попадает раку, изображенному в разрезе, во все его части, даже в глаз. Эту снайперскую точность она выработала за многие годы преподавания и а силу необходимости следить, не занимаются ли посторонними делами ученики в то время, когда она с ними делится знаниями. Вот на такой ее поразительной способности Колюня на том уроке и сыграл. Он был дежурным по классу и вовремя не повесил схему коровы в разрезе, за что и был резко раскритикован Ольгой Михайловной. Он начал с виноватым видом рыться в
шкафу и искать схему. Между тем учительница, лицом устремленная к классу, уже приступила к основным признакам отряда парнокопытных. И она долго не могла понять, почему ученики корчатся от смеха, стоит ей, как обычно не глядя, показать, где у коровы рога, копыта, сычуг и другие органы. Она не знала, что за ее спиной висит уже пройденный рак в разрезе...
        Но двух учительниц он никогда нe трогал. Классную Людмилу Сергеевну и только что вошедшую в восьмой «А» Наталью Георгиевну.
        Колюня, Колюня...
        Автора! Автора записки!!!
        «Успокоились!..» Этой фразой, будто бы заимствованной из руководства по аутотренингу, Наталья Георгиевна всегда начинала свои уроки.
        — Поговорим о ваших первых в этом году сочинениях... Общий уровень грамотности невысокий. Кое-кто из вас за лето забыл, что предлоги всегда пишутся отдельно. Правда, это не помешало вам уверенно излагать свои мысли. Про некоторых даже можно сказать, что они стали мыслителями, — Наталья Георгиевна повернулась вокруг своей оси и отыскала взглядом Братьев. — Возьмем, к примеру, Караева и Мазаева. Они написали сочинение в соавторстве, что я в своей педагогической практике, честно говоря, встречаю впервые. Если вы не возражаете, я зачитаю кое-какие места из их, несомненно, философского труда...
        Класс, предвкушая удовольствие, заерзал на партах.
        — Итак, сочинение на тему «Взрослые мы или дети?», План сочинения: «Классики о детях». «Право на труд и учебу». «Если хочешь быть здоров», «Заключение». Строго говоря, две трети сочинения написаны во славу футбола и хоккея. Авторы, как видно, предпочитают спорт всем другим видам деятельности.
        Восьмой «А», в том числе и Братья, буквально упивались язвительно-ироническими комментариями Натальи Георгиевны, и она это знала.
        — Тему сочинения авторы, собственно, раскрывают в самом конце. Послушайте, что они пишут. «На вопрос «Взрослые мы или дети?» ответить не можем. Это знают наши родители и учителя. Когда тебе в новогоднюю ночь хочется до конца досмотреть «Голубой огонек» или летом вместо пионерского лагеря поехать со стройотрядом в Сибирь, тебе говорят: «Еще маленький». Когда же не хочется идти в школу или проходить диспансеризацию, тебе говорят: «Ты уже большой и должен иметь сознание...» Вам это нравится? — обратилась Наталья Георгиевна к классу.
        Восьмой «А» одобрительно зашумел, кто-то даже большой палец показал.
        — Я не сомневалась: вам понравится. А что, по-вашему, я поставила за это сочинение?
        — Петуха?
        — Четыре?
        — Да, я поставила им четверку. — Она сделала многозначительную паузу и добавила: — Четверку на двоих.
        Класс разочарованно и недовольно загудел.
        — Ты что-то хотела сказать? — заботливо наклонилась Наталья Георгиевна над Катей Малышевой.
        Та встала и сказала:
        — Мы считаем, что за такое сочинение нельзя ставить двойку. Ребята написали то, что думали, а за это нельзя наказывать.
        — Садись, — рукой помогла ей сесть Наталья Георгиевна. — Во-первых, не рано ли ты начинаешь говорить от имени всех? В школе-то без году неделя... А во-вторых, они сделали девятнадцать ошибок. Это — вдвоем! На четырех страницах!.. И по поводу их жалоб на взрослых я скажу: демагогия. Вы большие, и вам уже скучно в пионерском лагере? Но вы же поехали! Вы хотели узнать, что такое романтика, и отправиться в Сибирь? Но — не отправились! И знаете почему? Вам нравится быть детками. Поднимите руки, кто из вас этим летом был на юге?.. Полкласса! А почему бы и нет? Папы и мамы обеспеченные, да и боятся оставить деток одних на время отпуска — детки могут с голоду помереть... А теперь поднимете руки, кто этим летом хоть рубль заработал?.. Коробкин... Самохвалова... И все!.. Но, извините, я забыла, у нас не классный час, а урок литературы. — Она порылась в стопке тетрадей и раскрыла одну из них. — Лучшее сочинение, на мой взгляд, написал Рублев. — Она не сразу нашла, где он сидит. — Чувствуется, летом много читал, думал. Простой, лаконичный стиль. — Она долистала сочинение до конца. — Одна маленькая ошибка при
переносе слова. Пять...
        Наталья Георгиевна опять собрала сочинения в стопку, постучала ею об стол и отдала Спринсян для раздачи после урока.
        — Тема нашего урока «Недоросль» — комедия Дмитрия Ивановича Фонвизина.
        В то время, когда она раскрывала историческое своеобразие эпохи, в которую создавался «Недоросль», в воздушном пространстве класса появился самолет. Белый, из линованной бумаги. На его дельтовидных крыльях было написано: «Малышевой». Взлетев под самый потолок, он на мгновение, словно размышляя, не случится ли каких неприятностей во время приземления, замер, а затем сразу перешел в пике и упал около парты адресата.
        Малышева из записки успела понять, что некто, подписавшийся Фантомасом, вместе со своим другом приглашает ее на «Анатомию любви» в ДК...
        — Если не ошибаюсь, ты получила авиаписьмо? — быстрым шагом с протянутой рукой к ней подошла Наталья Георгиевна. — Дай, пожалуйста, почитать...
        Малышева, покраснев, встала, убрала записку за спину и замотала головой.
        — Я не могу. Записка личного характера.
        — Ты считаешь, на моих уроках можно заниматься устройством личной жизни?
        — Я этого не говорила, — смело взглянула Малышева.
        — Мне не доверяешь, сама зачитай вслух.
        — Нет, я не буду этого делать.
        Наталья Георгиевна была возмущена упрямством Малышевой, но не выдала своих чувств. Будь это не новенькая, а другая ученица, Наталья Георгиевна бы сразу поняла, кто послал записку.
        — Что ж, проведем маленький опрос, — сказала она с невозмутимой улыбкой. — Кто автор записки? — Она повернулась к партам, где мальчики сидели погуще. — Ты?.. Ты?.. Вы?.. — дошла очередь до Братьев Карамазовых.
        Те переглянулись, подмигнули друг другу и, взлетев над партой, отрапортовали: «Так точно: мы!»
        — Оказывается, вы не только спортом увлекаетесь, — с той же улыбкой сказала она. — Конечно, не подумайте, что я вам запрещаю проявлять внимание к девочкам. В вашем возрасте это так естественно. Но я не позволю, чтобы вы на моем уроке посмеивались над Митрофанушкой, сами будучи Митрофанушками. Тем более меня не устраивает роль госпожи Простаковой. Попрошу из класса...
        Братья снова переглянулись, обнялись, как идущие на смерть, и, печатая шаг, удалились с урока.
        — Твой дневник, — попросила у Малышевой Наталья Георгиевна. Заметив, что ее сосед недовольно сморщился, она поинтересовалась: — Тебе, Коробкин, что-то не нравится?
        — А в чем ее вина? — встал он и наклонил голову в сторону Малышевой. — Я бы тоже не отдал записку.
        — Садись... О твоем рыцарстве я наслышана, хотя и не уверена, что оно полностью бескорыстно. Я знаю, что твоя соседка вела себя благородно и что читать чужие записки неэтично. А этично, по-вашему, играть на уроке в крестики-нолики, что сейчас с упоением делают Мишулин и Боровский? А подводить глаза, как Зарецкая, жевать пирожок, как Гречкосей, в то время, когда я объясняю тему? Да я и тебя хочу спросить: у нас сейчас урок литературы идет или производственная практика? V тебя парта или склад запчастей?
        Она давно видела, что руку тянет Рублев. Уже воздух втягивает...
        — Н-насчет записки... — не дожидаясь разрешения, начал он.
        — Достаточно! — властно перебила она его. — Мне деньги платят не за дискуссии с вами. И, согнав с лица все признаки недовольства и волнения, возобновила урок: — Мы остановились на том, что существовавшая в то время система отношений в обществе неизбежно порождала в представителях правящего класса и их детях эгоизм, потребительское отношение к жизни, духовную пустоту и чванство...
        После литературы по расписанию было еще два урока. Но Колюня сразу после звонка на переменку как бы дематериализовался. Малышева встретила Братьев в буфете и в два счета выяснила, что те пострадали безвинно. Она сокрушала окаменелый коржик, запивала его компотом и недоумевала: кто же вокруг этой записки столько туману развел? Пойти в кино на дневной сеанс с двумя и даже с одним мальчишкой — что в этом особенного?
        ...Бабуля была дома, Рублев обрадовался этому: будет с кем поболтать, душу отвести. Сидение за партой в одиночку угнетающе действовало на него. Да и забыть про инцидент с запиской тоже не мешало. Хотел публично признаться, что ее послал он, да Наталья помешала. «А ты и рад», — откровенно сказал ему «внутренний голос».
        — Половина учителей болеет, — опередил Колюня вопрос бабули, почему вернулся из школы так рано. — Да и как им не болеть? С нами, наглыми, железные нервы надо иметь. Скорее бы переводили на машинное обучение, что ли...
        — Есть сейчас будешь или потом?
        — Так устал — даже есть не хочется. И некогда. Уроки, общественная работа...
        Бабуля никогда точно не знала, правду эта балаболка говорит или, как всегда, дурь выламывает. На всякий случай она пошла разогревать щи, отбивную котлету и допекать пирог с яблоками. Колюня же, напевая боевой мотивчик, ногой открыл дверь в свою комнату, ногой же и закрыл.
        Бросил сумку на стол, подошел к зеркалу. Ну, Рублев, ну, рыжий прохвост, заварил ты кашу с этим культпоходом в кино! Смешнее всего будет, если Валерку, здорового лба, и ее пропустят, а тебе посоветуют прийти попозже, с паспортом. Фильм-то: дети до шестнадцати не допускаются. Боятся, вдруг детки узнают то, что они давным-давно знают. Нет, дудки, я уже не маленький. Маленьким меня школьная форма делает. А как облачусь во все фирменное, у билетерши дыхание перехватит от почтения. Он открыл дверцу шифоньера. Вельветовый пиджак с борцовскими плечами — вот что его состарит сразу лет на пять!
        — Обед я приготовила, — заглянула к нему бабуля. — А сама пошла в хозяйственный. Порошок, сказывают, выбросили. Ты дома будешь?
        — Нет, скоро ухожу на выставку японской графики, — соврал он и сам не понял зачем. — Кстати, дайка трешечку на мороженое...
        — На мороженое?.. Совсем меня за дуру считаешь...
        Но деньги, затребованные внуком — куда денешься, — выдала. Отец с матерью, уезжая, оставили для него хорошенькую сумму: по тридцать рублей в месяц на карманные расходы. Она была против такого баловства. Невестке побоялась, а сыну сказала: «Вы вроде как откупаетесь от него...» Хотела утаить эти деньги и сберечь их для внука — пригодятся, когда станет большим. Но тот знал про них и тратил, на что хотел. Прошлой зимой позвал товарищей из школы на день рождения. Она приготовила им поесть, пирог испекла, фруктовой воды по бутылке на человека поставила и, согрешив, купила для них бутылку шампанского. Не дай бог, думала, сами uero-то покрепче купят. Они еще за стол не сели — сразу включили какую-то оголтелую музыку, такую громкую, что у нее на кухне стаканы по столу поехали. Лечатся они от чего-то ею, что ли? Сидеть с ними — она еще не выжила из ума — не стала. Пошла к соседке. В одно время с ней из квартиры Вышел и Валерий. Этот парнишка ей нравился. Смирный. Суждения как у взрослого. «Что мало был?» — спросила она. «Скоро по учебной программе астрономия, — с заботой в голосе ответил он. — А с ними
разве посмотришь?» Через час она вернулась — их никого уже не было, убежали на улицу. На столе, кроме бутылки из-под шампанского, стояла еще одна, она не поняла, из-под чего. Было накурено. Телевизор работал на полную мощность, пластинка на проигрывателе крутилась без звука. Ох, горе ты мое! Беспечный он, непутевый. Скорее бы уж отец с матерью взяли его к себе.
        Перед кино Колюня решил подкрепиться. Слазил в холодильник. И прежде чем с кружком полукопченой колбасы плюхнуться в кресло, включил магнитофон. «Гуд бай, май лав, гуд бай!» — неправдоподобно высоким для своего могучего телосложения тенором пел и оплакивал расставание с любимой грек Демис Руссос на английском языке. Песня Колюне нравилась. Он подпевал Руссосу, заодно отрабатывал произношение, чему, кстати, весьма способствует одновременное прожевывание колбасы...
        ...Валерий подошел к ДК за пятнадцать минут до начала сеанса. Повертел головой туда, сюда: Рублев еще не пришел. Соседка по парте (он не сразу узнал ее в цветастой, как у цыганки, юбке и туфлях на высоком — закачаешься — каблуке) подошла чуть позже его и тоже теперь посматривала по сторонам. Коробкин отошел за угол и решил не выходить оттуда, пока не придет инициатор этого культпохода — Рублев.
        А тот не появлялся! И это все сильнее и сильнее злило Валерия. Сколько уже раз он зарекался иметь какие-то дела с Колюней. Не в то, так в другое вляпаешься. Вот и сегодня из-за него дома вышла неприятность. Хотел уйти в кино по-тихому, но мать не проведешь. «Ты куда вырядился? Эгоист! Весь в отца!..» И пошло — поехало...
        — Привет! — услышал он удивленно-радостный возглас Малышевой. — Кого угодно ожидала здесь встретить, только не тебя...
        Не зная, что сказать, Валерий побагровел.
        — Если не секрет, что здесь делаешь? — пришла она к нему на выручку.
        — То же самое, что и ты — жду третьего...
        — Да?! — Катя озадаченно склонила голову к плечу (с такой длинной и гибкой шеей, как у нее, нет ничего проще) и посмотрела на него точно птица из-под крыла. — А где же третий?
        — Рублев? Сейчас придет...
        — Рублев?! — Катины глаза изумленно распахнулись и на миг застили Валерию весь белый свет. Его неопытная душа невольно подалась к ней, но опаленная темным пламенем глубоких зрачков, тотчас отпрянула назад. — Никогда бы не подумала, — хихикнула Катя. — Мне рассказывали, он ненавидит нас, девчонок...
        — Слушайте вы его...
        — Зачем же он записку посылал? Не мог просто так пригласить?
        Валерий снова загляделся на Катю. Какие у нее красивые в серебряном свете солнца волосы! Такие легкие, точно они ничего не весят. Ветра нет, а летают с плеча на плечо. В школе он за ней не замечал такого. Но в школу она приходит в школьной форме, с «конским хвостом»...
        — Что же он не идет? — вдруг забеспокоился Валерий. — Уже первый звонок...
        — Ты меня спрашиваешь?.. А между прочим, если мальчишка пришел с девчонкой в кино, он обязан ее развлекать...
        — Как?! — с ужасом поглядел на нее Коробкин. — Анекдоты рассказывать? Я ни одного не помню...
        — Я ехала сюда и думала, что в Москве мальчишки понаходчивее, — опять хихикнула она. — Но Вообще-то, если не хочется разговаривать, лучше молчать.
        — Сейчас Рублев придет — с ним весело станет, — с тоской пообещал Валерий. — Кстати, уже второй звонок...
        — У тебя есть сигареты? — неожиданно спросила она.
        Пораженный ее вопросом, он замотал головой и спросил:
        — А ты что, куришь?
        — Нет. Просто я хотела узнать, куришь ли ты...
        — Даешь, — расплылся он в беспредельно широкой улыбке.
        — А если б курила, то что?
        — Да курят обычно еще те…
        — Глупость какая, — не согласилась она с ним. — У меня мама курит. А я могу поклясться, что она очень порядочная женщина...
        В это время зазвенел третий звонок.
        — Пойдем в зал? — спросила она.
        — Может, еще подойдет? — опять затосковал Валерий. — Неудобно без него...
        Катя без слов вытянула из его руки билеты, подошла к кассе, где стояло несколько человек.
        — Кому билеты? — громко обратилась она к ним. — Десятый ряд, середка!
        — Ты чего?! — подбежал к ней Валерий.
        — Ничего. — И снова спросила очередь: —Кому билеты?
        — Ну и черт с ним! — в сердцах воскликнул Валерий, имея в виду инициатора Колюню, схватил Катю за руку и потащил в кинозал, где уже медленно мерк свет...
        После кино Валерий решил позвонить Рублеву. Накрапывал дождь. Катя тоже вошла в будку и встала напротив Валерия. И пока он набирал номер, разговаривал с Рублевым, заплетала волосы в косу и, не таясь, разглядывала его лицо. Ей нравился этот мальчишка, Даже тем, что неразговорчив, чуть важничает, тоже нравился. Лицо у него симпатичное. Чистое, спокойное! Нос почти сросся со лбом, как у древних римлян, подбородок чуть выдается вперед — где-то она читала, это признак сильной воли. А глаза у него почему-то невеселые, даже когда улыбается. Интересно, знает ли он сам, что немножко похож на артиста Богатырева, который ей очень понравился в «Мартине Идене»?..
        — Ты чего не пришел? — начал Валерий свой разговор с вопроса. — Фильм, правда, так себе, но смотреть можно…
        — А ты не догадываешься, почему? — хмурым голосом ответил Колюня.
        — Честно говоря, нет…
        — Я и не собирался идти. Для тебя, балда, старался.
        — А кто тебя просил об этом?!
        — В классе уже все, кроме тебя, знают: она в тебя влюблена.
        — Потише ори... — скосил Валерий глаза на Катю. Та с задумчивой улыбкой смотрела на него и заплетала косу.
        — Она рядышком? — догадался Колюня. — Видишь: все на мази! Действуй дальше...
        — Захочу, тебя не спрошу...
        — Но когда пойдете в загс, — продолжал язвить Колюкя, — возьми меня своим свидетелем. Все-таки я вас свел. За одну парту посадил, в кино вдвоем отправил…
        Стой Рублев рядом, Валера бы ему за такие шутки закатал. Но рядом стояла девчонка. Она тянула руку к трубке.
        — С тобой Катя хочет поговорить, — сказал Валерий Колюне, но тот уже бросил трубку.
        — А что ты ему хотела сказать? — не поднимая глаз, поинтересовался Валерий.
        — Хотела попросить, чтобы он нас сейчас в гости позвал, Говорят, у него много хороших записей...
        — У него всего навалом.
        — А мне вдруг так захотелось музыки!..
        — Я не пойду, — твердо сказал Валерий, — По-моему, он сегодня не с той ноги встал...
        — А почему он не пришел в кино?
        — Сказал, что для нас с тобой старался. Но я не верю в это...
        Дождь уже перестал накрапывать.
        — Странный он какой-то... — Катя вышла из будки, следом за ней и Валерий. — Что ни делает, все только хуже для себя. Вы с ним, я слышала, давно дружите... Что он за человек?
        Валерий не ответил. То ли не захотел, то ли не расслышал ее вопроса.
        — До скорого? — остановилась она на перекрестке.
        — До свидания, — торопливо пожал ей руку Валерий и быстрым шагом пошел в противоположную сторону.
        Катя чуть не плакала от обиды... Что за тип?! Кино смотрели вместе. А как проводить — даже не предложил! Она еще приняла его за Мартина Идена наших дней. Самый настоящий пень — вот он кто!..
        И у Валерия было тяжело на душе. Еще когда они выходили из Дома культуры, он подумал: надо проводить ее... В будке глянул на часы и увидел, что опаздывает. «Чтоб ровно через два часа был как штык!» — с таким условием мать отпустила его в кино. И если он не явится вовремя, крику будет полная квартира... А он больше всего на свете не любит скандалы...
        И вдруг его будто что-то толкнуло в спину. Он обернулся и увидел, что Малышева понуро идет в свою сторону прямо по лужам. И не как-нибудь, а босиком! Без туфель она стала совсем маленькой… Что было духу, бросился следом за ней.
        — Ты чего? — спросил он, поравнявшись. — Простудиться надумала?
        Она даже не взглянула на него.
        — Слышишь?! Обуйся…
        — Иди куда шел...
        Тут он заметил, что шпилька одной туфли обломилась и держится на честном слове. Остановил Катю, снял с себя туфли и опустился перед ней на колени, чтобы обуть ее.
        — Не трогай меня! — стала она вырываться. И чуть не упала.
        — Стой смирно!
        — Я не корова, чтоб ты со мной так разговаривал!
        Валерий только подбавил масла в огонь.
        — Будешь брыкаться, — мрачно предупредил он, — на руках понесу.
        У дверей квартиры она сказала ему:
        — Зайдем к нам. Я дам тебе сухие носки...
        — Здесь подожду, — ответил он, глядя в потолок.
        — Ну и чудик ты, — улыбнулась она и силком втолкнула его в квартиру.
        Мать возилась на кухне.
        — Ма! Я не одна! — просунулась туда Катя.
        — Кто еще?
        — Мальчишка из нашего класса, мы с ним в кино ходили. — И тихо напомнила: — Я тебе о нем рассказывала...
        Мать выглянула из кухни. Строго оглядела Валерия с головы до ног.
        — Это что, новая мода ходить в одних носках? — спросила она его.
        — Здравствуйте! — сказал Валерий, ничего не объясняя ей.
        — Здравствуй, здравствуй... — закивала Катина мать. — По правде говоря, я представляла тебя другим. Калибром поменьше и другой расцветки.
        — Ты все перепутала, ма! — залилась смехом Катя. — Это Валерий Коробкин, мой сосед по парте...
        — Предупреждать надо, — чуточку обиделась мать. И вернулась на кухню.
        Катя провела Валерия в комнату, дала ему сухие носки, а сама побежала к матери.
        — Скажи: он симпатичный?
        Мать глянула с усмешкой.
        — Красавец!
        — Я серьезно.
        — Хорошее лицо. Волевое...
        — Ой, мамка! — задохнулась от удовольствия Катя, благодарно прижалась щекой к щеке матери. — Я решила: он будет моим другом.
        — Как это будет?
        — Сегодня поняла, что и я ему нравлюсь. Я-то уже дней десять как вся втюренная в него...
        — Так... продолжай...
        — Все! — удивленно посмотрела на нее Катя. — Он нравится мне. Я нравлюсь ему. Что еще нужно?
        — Немного. Школу окончить.
        — Знаешь, будь он двоечником и хулиганом...
        — У тебя и такие были. Не в этом дело. Уж больно ты влюбчивая.
        Катя показала ей язык и, напевая что-то, понеслась к Валерию.
        Да, он был не первым ее увлечением. Далеко не первым! Уже в третьем классе она объявила родителям, что один мальчик хочет на ней жениться. «И ты дала согласие?» — не повел бровью отец. «Нет, — грустно потрясла косичками Катя. — Я сказала, что люблю другого».
        Она с малых лет охотно принимала все знаки внимания мальчиков — от ударов портфелем по спине до записок с приглашением на каток. Все их ухаживания воспринимала как должное. «Ой, ма! — могла она, бросив портфель на пол, сообщить с порога. — На какого красивого мальчишку из девятого класса я сегодня положила глаз!..» Мать не всегда понимала: поддразнивает ее дочь или за этим кроется что-то серьезное...
        Если честно, Катя в первую очередь заинтересовалась Колюней. Что-то угадала в нем своим детски-женским сердцем. Даже успела матери обрисовать его... И вдруг на парте, за которой сидела, она обнаружила красную разграничительную черту. Это ее задело. Такого в жизни еще не было, чтобы не она, а ей указывали на место! Стала краем глаза всматриваться в своего нелюдимого соседа, пытаясь понять, что он за фрукт. Валерий, чувствуя ее взгляд, отворачивался. Катя поклялась, что он провел, он же и сотрет эту самую черту!..
        И вот он у нее в гостях... К ужину подоспел отец, военный в звании майора. Когда к дочери приходил кто-нибудь из одноклассников, он любил смущать их каверзными вопросами.
        — Что предпочитаете, молодой человек? — спросил он, приоткрывая бар. — Сухонькое? Вермут?.. А может, водочку?
        — Шутите, — сдержанно улыбнулся Валерий.
        — А что, — улыбнулся и Катин отец, — скажешь, ни разу не пробовал?
        — Один раз было, — не скрыл Валерий. — Я еще в школу не ходил. Выпил целую рюмку не помню чего. Чтобы отцу поменьше досталось. И чуть не умер после этого. До сих пор от одной мысли воротит...
        — Ничего не скажешь, яркое воспоминание детства… — с сочувствием посмотрел на него отец, закрыл бар, и они стали говорить на другие темы.
        — ...Я пойду, — первым встал из-за стола Валерий.
        — Еще чашечку чая? — предложила Катина мать.
        — Спасибо, — отказался он, — говорят, пить много жидкости вредно.
        Это его заявление у всех Малышевых вызвало улыбку.
        — А хотите, — обращаясь ко всем, сказал Катин отец, — я сейчас быстро помою машину и покатаю вдоль Москвы-реки? А под конец заедем в кафе-мороженое и…
        — Я не могу, — не дал ему даже договорить Валерий. — У меня сегодня астрокружок.
        — И никак нельзя пропустить?
        Валерий сурово покачал головой.
        — Сегодня моя очередь наблюдать. Не могу...
        Когда он ушел, отец сказал дочери:
        — А товарищ-то у тебя... с характером.
        — Разве это плохо? — не поняла Катя.
        — Что ты... — задумчиво поглядел на нее отец. — Наоборот, очень даже хорошо.
        — Он немного неуклюжий, — добавила от себя мать, — но, по-моему, добьется в жизни всего, чего захочет...
        ...А что же в то время, когда у Малышевых пили чай, делал Колюня? Подложив под голову руки, он лежал в вельветовом пиджаке на тахте и думал о судьбе. Ему колоссально не повезло! Чтобы поход в кино состоялся, все до мелочей продумал и предусмотрел. Кроме одного — что бабуля, уходя, случайно прихватит и его ключи и запрет квартиру снаружи...
        Было нестерпимо досадно. Он такие возлагал надежды на этот культпоход! Наконец-то у него появится своя девчонка. Малышева вполне соответствовала его представлениям о «своей». Лицо, фигура — приятно посмотреть. Характер что надо: веселая, не выламывается, как многие девчонки. И, что самое привлекательное, незлопамятная. Подулась на него пару дней за то, что не захотел пустить ее за свою парту, и перестала. Сколько уже раз подходила к нему с тетрадями по русскому и английскому. «Проверь, чего я тут наляпала...» Пожалуйста, мисс Малышева! Проверит, исправит и молча вернет тетрадь. Несколько раз — или это ему лишь показалось? — он ловил на себе ее задумчиво-изучающий взгляд. Верно, взгляд не расписка, к делу не приобщишь. Но он порождает надежды! Коробка Колюня взял в кино для компании, чтобы чувствовать себя посвободнее. В следующий раз решил обойтись без него.
        И вот сам остался с носом. Бабуля, бабуля! Как будто нарочно закрыла квартиру...
        Вечером он долго ворочался в постели, простынь в скатку сворачивал — «внутренний голос» не давал покоя. Он подсказывал Колюне, что между Коробкиным и Малышевой что-то произошло. Но что именно?! В худшем случае, тюфяк Коробок после кино проводил ее до дома и бегом к своей скандальной мамочке, к своим электродам, катодам, анодам...
        Перед тем как уснуть, Колюня утопил клавишу приемника, всегда настроенного у него на волну «Маяка». «Уймитесь, волнения страсти! Усни, безнадежное сердце...» — отчаянно и грозно загремел шаляпинский бас в Колюниной келье. От этих слов старинного романса, затаенного плача музыки и раскатов могучего, как океан, голоса у Колюни пробежали по спине мурашки. «Минует печальное время...» — из далеких, невозвратных времен долетело до него предсказание, и он забылся сном, внезапным, как порыв ветра перед грозой...
        Сладкий дождь
        На следующий день Колюня дежурил в классе. На большой переменке ворвался в класс со шваброй в одной руке и ведром воды в другой. Рыжие волосы пламенели и устрашающе торчали во все стороны. На груди вместо передника болталась старая географическая карта, на которой большинство стран Африки еще не освободилось от колониального гнета.
        — А ну! — зычно крикнул он. — Все выметайтесь, я начинаю работать!
        Несколько человек сидели за партами и методом скорого чтения учебника постигали перед физикой законы электричества.
        — Кому сказал: выметайтесь! Хватит нам по чистоте быть на последнем месте!..
        Чтобы все видели, как он решительно настроен, Колюня поднес швабру к лицу Светы Зарецкой.
        — Считаю: раз, два, три...
        Света поглядела на него, плюнула от полноты отрицательных чувств и вышла из класса.
        — Вас это, голуби, тоже касается, — заявил он Коробкину и Малышевой, склонившимися над одним учебником.
        — Не мешай, а? — взмолилась Катя. — Если Валерка не объяснит мне сейчас этот параграф, я погорела...
        — Мне какое дело? — Колюня громыхал ведром, чавкал шваброй. — Г-гу-лять надо меньше, г-голуби...
        — Пойдем отсюда… — Коробкин захлопнул учебник и встал. — Все равно не отстанет, я ого знаю...
        Класс опустел, и с Колюни схлынула деловая горячка. Заводить уже некого было. Рублев наедине с самим собой не похож на Рублева на публике. И кто бы в эту минуту заглянул ему в лицо — худенькое, веснушчатое, несчастное, от недосыпа чуть синеватое, — никогда бы не подумал, что он способен кого-то обидеть. Его бы не обидели!
        Вот и звонок на урок. В класс на полных правах один за другим вбегали, через ведро перелетали акселерированные восьмиклассники. А Колюня продолжал нехотя возюкать шваброй по полу.
        И — хлясь! — тряпкой провел по чьим-то белым туфлям.
        — Вот спасибо-то! — изумленно-горестно ахнула классная, посмотрев, во что превратил он ее ноги. — Но скажи: за что?
        — Я нечаянно! — вскричал Колюня да так громко, что она ему сразу поверила.
        Он бросил швабру, достал белый, бабулиной утюжки платок и, как заправский чистильщик сапог, оттер туфли, вернул им первозданную белизну. Классная просияла. К ней вернулось хорошее настроение, которое ее редко покидало.
        — Знаешь, какой я сегодня слышала разговор? — доверительно, но так, чтобы и другие слышали, сообщила она Колюне. — Наталья Георгиевна предлагает послать тебя на олимпиаду по литературе. Она прямо горой за твою кандидатуру...
        У Колюни от этой новости глаза сделались квадратными. Поехать на олимпиаду хорошо. Но если привезешь последнее место?
        — Людмила Сергеевна! — вступила в разговор Оля Самохвалова. — Подействуйте на Рублева. Он от всех поручений отказывается. А у него скоро комитет и, я боюсь, он там засыплется...
        — Без поручения его нельзя оставлять, — рассудила классная. — Что у нас там по плану, Оля?
        — Турпоход и подготовка к фестивалю искусств...
        — За что ты хочешь отвечать? — взяла классная Колюню за плечи и внимательно-внимательно посмотрела ему в глаза. — За турпоход или за подготовку?
        Колюня откровенно спросил:
        — А ни за что нельзя?..
        — Нельзя, — так же откровенно сказала она ему. — За что-то все же надо отвечать.
        — Т-тогда за подготовку.
        — Это потому что до фестиваля еще далеко?
        — Точно! — поразился он тому, как она правильно прочитала его мысли. — А откуда вы узнали?
        Она и на уроке не оставила его своим вниманием: вызвала отвечать. И Колюня точно ждал этого, вышел из-за парты и рысью устремился к доске. Весьма средний ученик по физике, он на этот раз блеснул. Привлек дополнительный материал, рассказал о гипотезе одного ученого...
        — Садись, — сказала ему классная, и даже задним партам было видно, какую твердую, во всю клетку крупную пятерку она выводит в журнале. — Что ты умница и мог бы учиться у меня только на отлично, я это всегда знала...
        Колюня пошел на место, как триумфатор. Перед ним катилась-раскатывалась красная ковровая дорожка. Тысячи рук тянулись к нему с цветами и тетрадями для автографов, а он шел и ни на кого не глядел, разве что Эмме Гречкосей показал язык. Но вот он подошел к своей парте. И разом исчезли улыбающиеся, восхищенные лица, цветы, дорожка. На парте лежал синий неиспользованный билет в кино, столбик мелочи и записка из двух слов: «Полный расчет».
        Твердый от чересчур прилежной позы затылок Валерия Коробкина говорил сам за себя...
        В турпоход Колюня решил не ходить. Дело это добровольное, каждый проводит воскресенье, как он хочет, и неучастие в походе не сможет записать ему Самохвалова как отказ от поручения.
        В турпоход вместе со своим классом Колюня не хотел идти из-за Коробкина. Совсем обнаглел, паря. От Малышевой не отстает ни на шаг. Носит ее портфель, помогает надевать пальто, угощает конфетами, мороженым... И больше никого близко не подпускает... Типичный собственник. Не понимает бедняга, что живет в двадцатом веке и своим поведением смешит умных людей...
        Колюня, Колюня...
        Утром в воскресенье он открыл глаза — намечался славный денек. Солнце било в окно так, что стекла чуть слышно звенели; воробьи, расселившиеся в «китайской стене», расчирикались во всю мочь. Колюня подкинул ногами одеяло, быстро оделся, затолкал в рюкзак все, что надо, взял фотоаппарат, сорвал со стены гитару и побежал к месту сбора...
        Они прошли по намеченному маршруту без особых приключений, если не считать, что Эмма Гречкосей провалилась в болото. На ее вытаскивание и переодевание ушло несколько минут. Классная, заядлая туристка, стояла, ждала и недовольно поглядывала на часы. Колюня достал для Эммы шерстяные носки. Гречкосей уперлась, не хотела от него принимать никакой помощи. «Да? — пригрозил ей Колюня. — Тогда весь день травить буду...»
        Они пришли на берег лесного озера. У всех так и пооткрывались рты при виде его красоты. Круглая чаша воды, чистой, темной, до весны погруженной в сон. Ни души, ни ветерка, ни всплеска. На краях чаши тесно толпились мощные дубы и березы с пооблетевшей листвой, сквозь них нелюдимо проглядывали черные, готического стиля елки...
        — М-меняю квартиру в Москве вон на тот шалаш!.. — первым нарушил тишину Рублев. И начал щелкать затвором фотоаппарата...
        Но любоваться красотами природы стоя уже ни у кого не было сил. Свалили рюкзаки на землю и тут же безгласными трупами попадали на них...
        Правда, скоро кто-то простонал:
        — А есть-то как хочется!
        — Ага! — живо согласились с ним остальные.
        — Мальчики собирают дрова, разводят костер, чистят картошку, — распорядилась классная. — А я и девочки немного поспим.
        За что она и нравилась классу — не по летам была наивна.
        Мальчики ничего не слышали. Встали одна за другой девочки. Мальчики, чтоб нечего не видеть, закрыли глаза. Совесть заговорила только в одном... В Рублеве! Встал, разделся до пояса и в порядке разминки замахал костлявыми руками, да так быстро, что чуть не взлетел над озером.
        Он вытаскивал из лесу коряги, и весом и размером намного превосходившие ого.
        — Подожди! — испугалась за его жизнь Оля Самохвалова, когда он схватился за комель здоровенной, поваленной ветром березы. — Давай вместе понесем!
        — Отойди, а то зашибу! — как добрый молодец, закричал он и поволок березу один.
        На мальчиков трудовые подвиги Колюни действовали раздражающе.
        — Внимание, внимание! — лежа изображали репортеров известные лентяи и завистники Мишулин и Боровский. — Говорит и показывает телестудия восьмого «А»! Небывалый производственный подъем охватил дохлятину Рублева! Товарищи решили не отставать от него...
        Товарищи, не вставая, с гримасами крайнего напряжения сил передавали по цепочке тоненький прутик лозы — их общий вклад в костер. Кто-то неосторожно передал его в руки классной. Та встала и с выразительным свистом рассекла им воздух. Мальчики повскакивали.
        Вскоре дров было достаточно. Но Колюня не мог остановиться.
        — Чего встал на дороге?! — двинул он корягой в спину Коробкина, который, смеясь и размахивая руками, что-то рассказывал Малышевой,
        Удар в спину Валерию не понравился.
        — Врачу давно показывался? — рванулся он к Колюне, но был остановлен Малышевой.
        В завершение своих подвигов Колюня с распростертыми руками упал вниз лицом на густой ковер усыхающих пахучих трав. Он даже вцепился в них, чтобы нe умереть от усталости и не улететь в царство небесное. Мимо него и даже через него ходили, кто-то проверял его пульс. Он ни на что не обращал внимания, глупо улыбался в траву и слушал ее нашептывания...
        Перед раздачей пищи классная восславила Рублева и потребовала, чтобы ему было выдано по две порции как первого, так и второго блюда, а в зеленом чае вообще не ограничивать. Исполняя ее волю, Самохвалова несколько даже перестаралась. И опять Колюня всех удивил. Сам еще не наелся, а уже пошел по кругу с миской каши и кормил всех алчных и ненасытных. И, верный себе, кое-кого оставил с напрасно разинутым ртом.
        Когда все материальные потребности были удовлетворены и настала очередь духовных, классная объявила:
        — Поем по кругу! Я и Света Зарецкая — жюри. Кто ничего нам не споет, пойдет мыть посуду...
        Валерий Коробкин, оказалось, ни одной песни, кроме «Жил-был у бабушки серенький козлик», не знал. Да и то не все куплеты помнил. Света, нарушая все правила, помогла ему допеть до конца. Братья Карамазовы, естественно, спели дуэтом. Эмма Гречкосей без борьбы пошла мыть посуду.
        — Рублев, твоя очередь...
        — А за репертуар не будете ругать? — потупив глаза, спросил Колюня.
        — Смотря какой... — заерзала на рюкзаке классная.
        — Песня про любовь. Но не бойтесь — она на английском.
        — Испугал. У меня про это уже сынишка поет...
        Колюня хлебнул холодного зеленого чая, чтобы сделать связки влажными и певучими, провел пальцами сначала по своему сердцу, потом — по струнам гитары...
        Конечно, он сам понимал, куда ему до Руссоса! Но если петь не в полный голос, гитаре давать звучать самую малость, получается ничего. В походах он пел и прежде, но всегда пародийно, лицом и голосом изображал роковые страсти и за свое исполнение получал только ругань и насмешки. А тут распелся…
        — Кто бы мог подумать?! — первой оценила его исполнение классная, когда Колюня умолк. — Да ты же у нас соловей, Рублев!
        Колюня а ответ сорвал с головы фуражечку и положил ее у своих ног. Каждый бросал в нее какую мог мзду: еловую шишечку, конфетку, копейку... Катина рука, он заметил, бросила похожую на крест латунную штуковину, которая неведомыми путями попала сюда, на берег озера.
        Пришлось Колюне петь на «бис». На этот раз он спел ту же самую песню, но на русском языке.
        Срок настал
        Петь «прощай» любви…
        Расстаться нам с тобою суждено...
        Ты не плачь,
        Сердце мне не рви —
        Тебя хранит оно...
        Прощай, любовь моя!
        Тобою полон я,
        И это будет так, пока ты будешь ждать меня...
        Прощай, моя любовь!
        Твой взгляд печальней слов,
        Но верь, моя любовь,
        Мы будем вместе вновь...
        Нам с тобой
        Светят две звезды —
        Они горят во мгле ночи, как две свечи…
        Две звезды —
        Это я и ты!
        Любовь — наш свет в ночи...
        Все время, пока Колюня пел, он чувствовал, что Малышева смотрит на него. Она и в самом деле смотрела — сквозь кисть огненно-красной рябины. И еще ему чудилось, что взгляд ее горек и нежен, как эта лесная ягода в октябре...
        В то самое время, когда Колюня своим голосом услаждал слух и сердца одноклассников, в мире резко потемнело. Никто, кроме Эммы Гречкосей, усердно драившей песком миски и ложки, не заметил, как темная туча, похожая на грандиозную, вполнеба амебу, тихо подползла к солнцу, сначала как бы принюхалась к нему, а затем обволокла и проглотила. В ее влажной утробе тотчас загромыхало, розовый свет молний еле пробивался сквозь густеющую черноту.
        — Мама родная, что сейчас будет! — ужаснувшись, вскочила классная. — Все взяли плащи?.. Нет?.. Растяпы! Я же говорила: возьмите, обещали дождь...
        Но восьмиклассники будто только и ждали дождя, чтобы в открытую заявить о своих симпатиях. Братья Карамазовы растянули над собой плащ-палатку и пригласили под нее Наташу Спринсян и Эмму Гречкосей. Пошла одна Наташа. Валерий Коробкин распростер свою куртку, как крыло, над Малышевой.
        Колюня не взял с собой плаща. Но у него был выстреливающий зонт марки «Три слона». Нажмешь на кнопку — и над тобой вспухает черный купол, словно рассчитанный на то, чтобы под ним укрылись двое. По зонту даже капли дождя били с почтением — до того он был красивым... Пока дождь только расходился, Колюня стоял под зонтом один. Но когда на лес и озеро обрушился косой шрапнельный ливень, Колюня подошел к Малышевой, и потеснив Коробкина, отдал ей ползонта.
        Дождь угрожал затопить весь мир. Деревья, белый пар от костра, фигурки мальчишек и девчонок, съежившихся под плащами, озеро, взрытое черной оспой ливня, — все плыло и колебалось... Душа Колюни ликовала. Сыпь, дождь, лей, хоть еще сутки, хоть еще двое! Пусть будут перекрыты дороги, размыты мосты! А мы будем стоять под «Тремя слонами» и молча слушать музыку дождя!..
        Валерий Коробкин сказал:
        — Шел бы ты отсюда, а?
        — Хочется, иди сам, — ласково улыбнулся ему Колюня.
        — Тебя же сюда никто не звал!
        — Мальчишки, прекратите! — взмолилась Катя. Она потянула Колюню за руку и, чуть не плача, попросила его: — Встань поближе, ты же совсем мокрый...
        Колюня в ответ отдал ей зонт, а сам запрокинул голову вверх и стал ртом ловить капли дождя. Они были холодными и сладкими. Но он этому ничуть не удивился...
        Колюня, Колюня...
        В электричку садились уже затемно. Вагон брали штурмом. Колюня ехал в тамбуре. Случайно или нет — кому какое дело? — рядом с ним оказалась Малышева. Они сидели на своих рюкзаках всю дорогу среди чьих-то корзин, сумок, велосипедов. Коробкина во время штурма затащило в середину вагона. Он стоял и, несмотря на все попытки Светы Зарецкой завладеть его вниманием, с потерянным видом вертел головой — искал Малышеву.
        — Это правда, что ты уже почти три года живешь без родителей? — Из-за лязга колес Катя кричала Колюне в ухо.
        — Правда, — кивнул он, отталкивая кого-то, кто пытался сесть ему на голову. — А что?..
        — Тяжко?
        — Мне? — уточняя, ткнул он пальцем в себя. — Не жизнь, а малина...
        — А вот меня родители еще ни разу не оставляли одну... В гости идут — берут с собой, в отпуск едут — тоже...
        — Боятся?
        — Наверное.
        — И правильно делают.
        — В каком это смысле? — засмеялась она и занесла над ним кулак.
        — В хорошем, хорошем! — поспешил заверить ее Колюня.
        И в это самое время на него доверительно сел мужчина с корзиной яблок, судя по всему, садовод Подмосковья.
        — Гражданин? — поинтересовался Колюня из-под него. — Вам так удобно?
        Садовод в ответ недовольно приподнялся и корзину с яблоками поставил на Катю. Колюня боднул его в спину.
        — Припадочный, что ли? — ругнулся садовод, но корзину с Кати все же убрал.
        — Скажи, а почему ты тогда не пришел в кино? — спросила Катя.
        Колюня достал из корзины яблоко, вытер и отдал Кате, а себе достал другое.
        — Я же сказал ему, почему.
        — Он не поверил. Я тоже...
        — Ну и правильно сделали... Не пришел потому, что не мог выйти из дома. Вот и все.
        — Ты не много потерял...
        Колюня сморщился и бросил недоеденное яблоко.
        — Кислое? — не поверила она. — А мое, попробуй, сладкое.
        Он осторожно откусил.
        — Действительно, сладкое, — признал.
        — А ты ревнивый? — вдруг спросила она.
        — Я? Откуда мне знать?..
        — А он ревнивый... Нельзя хорошего слова ни о ком сказать. Сразу начинает искать недостатки...
        — Любишь ты о нем поговорить, — отметил Колюня.
        — Ты первый, с кем я так откровенно... Серьезно, с тобой интересно разговаривать. Про тебя всякое говорят, а ты, по-моему, не хуже других, а в чем-то и лучше...
        — П-продолжай... — разрешил ей Колюня.
        Когда они выдавливались из тамбура на перрон, садовод сказал им вслед с упреком:
        — Сопляки еще, а разговоры совсем как у взрослых. Неловко даже слушать...
        Глубокое умозаключение садовода развеселило Колюню и Катю. Выбравшись из вагона, они плюхнулись на свои рюкзаки и покатились со смеху. Такими веселыми их и увидел Валерий Коробкин.
        Не сказав ни слова, он подошел, подал Кате руку, оправил на ней, как на маленькой, куртку, взвалил себе на плечо ее рюкзак, и они, не дожидаясь остальных, пошли по перрону и вскоре растворились в его толчее...
        Колюня рта не успел раскрыть — все произошло так быстро. Он тоже встал. Горбатый из-за рюкзака, растерянно посмотрел им вслед. Но ни обиды, ни досады он в ту минуту не испытал — уже умел довольствоваться малым. Какую глупость сделал бы он, если бы не пошел в поход! Разве можно забыть, как она смотрела на него, когда он пел: «Две звезды — это я и ты! Любовь — наш свет в ночи...»
        Он тоже вскоре откололся от всех, шел вразвалочку и, точно любимые стихи, повторял в двух лицах диалог в тамбуре. И так увлекся этим, что забрел в незнакомый квартал и, блуждая среди его редких огней, долго не мог сообразить, где он и даже кто он... И весь остаток вечера был весел, возбужден, подробно рассказывал бабуле, где они были, как он отличился на заготовке дров, какой потом сыпанул дождь и так далее, и нахваливал, чего за ним раньше не водилось, бабулино поварское искусство. Под конец ужина его слегка зазнобило, но птицы золотого дня, запевшие в его душе утром, пели в нем и когда он засыпал... Ночью он проснулся от страшного землетрясения. А на самом деле его бил и сотрясал дикий озноб. Зубы выстукивали морзянку, и бабуля, когда он разбудил ее, долго не могла понять, что же с ним.
        Под утро она вызвала «Скорую».
        Врач послушала его легкие, нашла хрипы и сказала, что у него двустороннее воспаление легких. Зная, что иные пациенты лечь в больницу боятся больше, чем умереть, она предупредила, что вопрос о госпитализации не подлежит обсуждению.
        — Никуда я не поеду, — твердо сказал Колюня.
        — Хочешь, чтоб я вызвала санитаров?
        — Вызывайте. А я в окно выпрыгну. Отвечать будете...
        Врач разозлилась, сказала бабуле, что она ей не завидует, и, выписав, какие нужно, лекарства, ушла.
        Адски болела голова. Он весь пылал от температуры свыше сорока и временами бредил, зачем-то требовал у бабули сразу два зонта. Она почти не отходила от его постели, боялась, как бы внук не сгорел от высокой температуры.
        — Умрешь, что я родителям скажу? — плакала и ругала она его за то, что не поехал в больницу.
        — Ты что, бабуля? — хрипел Колюня. — Я да умру?
        Он действительно не боялся ни отека, ни удушья, ни даже самой смерти. Настроение у него было хорошим: редкий случай, когда в больном теле по какой-то причине жил здоровый дух...
        Через три дня температура снизилась. Колюня попросил есть.
        Бабуля решила приготовить пельмени и только сделала фарш и завела тесто, в квартиру кто-то позвонил. В глазок она увидела Валерия Коробкина и незнакомую ей девчонку в белом пушистом берете.
        — Как он? — спросил Валерий первым делом.
        — Есть попросил...
        — Значит, уже не умрет, — пошутил Валерий и, пропустив впереди себя Катю, прошел к Колюне.
        Бабуля добавила в тесто еще муки, чтобы угостить тех, кто пришел и кто еще придет: звонила утром Оля Самохвалова и предупредила, что после школы принесет уроки.
        — Как дела? — спросил Валерий Колюню и положил на тумбочку кулек яблок сорта «Джонатан». Да неловко положил. Кулек лопнул, и желто-красные яблоки, точно хулиганы при свистке милиции, рассыпались и попадали на пол. Валерий, не дождавшись ответа, полез собирать их.
        — Температура высокая? — спросила Катя.
        — Нет, уже почти нормальная.
        — А вид такой, словно весь горишь.
        Она оглядела Колюнину келью с осторожным любопытством. Остановила свой взгляд на висевшей над дверью ритуальной маске с печально и злобно ощеренным ртом. Поежилась и спросила:
        — Кто это?
        — Дух мести, — пояснил Колюня. — Кажется, из Габона...
        — Ешь. — Валерий собрал и положил яблоки на стол. — Тут все волшебные. Какое ни съешь, сразу выздоровеешь...
        — А какое из них отравленное? — в своем стиле пошутил Колюня.
        Валерий так и не сказал, какое. Он засмотрелся на футляр с трубой. Колюня понял.
        — Забирай, — сказал он. — Пока я добрый...
        — Можно? — оживился Валерий. — Я тебе все до копейки отдам.
        — Конечно. — Колюня глянул куда-то вдаль внезапно заблестевшими глазами, — За кино же ты полностью рассчитался...
        Кате не нравился их разговор.
        — Нет, у тебя есть температура, — повторила она. Привстала и прохладными, мягкими, как лепестки розы, губами прикоснулась к Колюниному лбу.
        Валерий к тому же месту приложил руку,
        — Совершенно холодный.
        — Сам ты холодный... — Она снова хотела дотянуться до Колюни, но Валерий, дернув ее за руку, не дал.
        — Ты чего? — смерила она его взглядом.
        — А я тебе по дороге объяснял. Или я, или... сама знаешь, кто.
        Колюня лежал под одеялом не шелохнувшись. Они ссорились! Из-за него...
        — Как ты разговариваешь со мной?! — возмутилась Катя.
        — Не нравится? — Волевой подбородок Валерия затрясся. — Тогда я ухожу!
        — Я и не звала тебя сюда, сам напросился... — сказала она вслед.
        Валерий хлопнул дверью с такой силой, что дух мести сорвался с гвоздочка и упал.
        — Жуть какая, — сказала Катя про маску, вешая ее на место. — А глаз не оторвешь.
        — Нравится? — Колюня от нее не мог глаз оторвать. Белый берет очень шел к ее темным волосам. В нем она была вылитым олененком. — Хочешь, возьми себе на память.
        — Что ты! — смутилась она. — Я сказала без всякой задней мысли.
        — Ну, говорю же, возьми!..
        Она поглядела в окно и сказала:
        — Я пошла, ладно?
        — Сядь! — скорее приказал, чем попросил он. — Что ты на праздники делаешь?
        — Еще не знаю...
        — С родителями будешь отмечать?
        — Вряд ли...
        — Давай вместе отметим. У меня есть приятель. Севка Барсуков. Он со своей девчонкой придет. Посидим, послушаем музыку...
        — Валерку, я поняла, ты не позовешь?
        — А ты уже соскучилась по нему?
        Она ушла от прямого ответа.
        — А почему ты думаешь, что я подойду вашей компании?
        — Потому что ты естественная девчонка. Что думаешь, то и говоришь. Не строишь из себя, как, например, Светка. Короче, с тобой легко... — Колюня сам себе удивился. Никогда еще и ни с одной девчонкой он не разговаривал так запросто и так уверенно! Он даже в собственном голосе уловил незнакомые ему нотки...
        Малышева недобро усмехнулась.
        — А я-то думала, Рублев, ты еще совсем мальчик. А Валерка, выходит, прав.
        — Дальше говори...
        — Думала, мы можем быть с тобой друзьями...
        — А что? Нет? — Только сейчас Колюня услышал хрипы. Но не в легких, в сердце. — Можем. Но без него, понимаешь?
        — За счет Валерки — никогда. Я его люблю. Слышал это?!
        Она встала, бросила духа мести и пошла к дверям.
        — Постой! — с прерывистым, как у ребенка после долгого плача, всхлипом крикнул Колюня. В дурацком положении был он — раздетым ни встать, ни догнать ее, ни загородить дорогу. — Постой, говорю! Возьми трубу и отдай ему...
        — Пусть сам придет и возьмет.
        — Он сюда больше никогда не придет! И я не понесу ему...
        Она постояла у дверей, кусая губы. Потом взяла трубу и тихо сказала:
        — Выздоравливай. До свидания.
        — Чао! — выбросил он голую руку из-под одеяла.
        Бабуля вкатила стол-тележку с блюдом пельменей, источавших вкусный курчавый пар. Среди них был «счастливый». И уж она бы сделала так, чтобы он достался внуку. А теперь и стараться не надо: товарищи, она проглядела, ушли. Все счастье одному ему...
        Колюня, укрывшись с головой, лежал под одеялом молча и неподвижно, прямой, как покойник.
        — С маслом или уксусом будешь? — спросила она.
        — Ни с чем не буду, — глухо ответило одеяло.
        — Опять не угодила, — проворчала бабуля. — Чего же тебе хочется?
        — Умереть.
        — Чего?!
        — Не трогай мгня! Я сплю.
        — Оля придет. Что ей сказать?
        — Что она мне надоела...
        Опя Самохвалова оказалась легкой на помине. Сказала, что очень спешит («В универсаме выбросили гречку. Вам не надо?»), оставила для Колюни уроки и записку. В записке она сообщала, что за дежурство в классе санитарный пост школы поставил ему «отлично» и что его, теперь уже совершенно точно, пошлют на олимпиаду... А что она видела Катю Малышеву, выбегавшую из подъезда с футляром под мышкой, это она оставила при себе...
        «И тайно, и злобно оружия ищет рука!»
        Ночью опять поднялась температура. В ушах гулко шумела горячая кровь. Из глаз в темноту уплывали, сцепившись, красные, синие, зеленые кольца. Во рту было сухо и жарко.
        — Бабуля... — Еле удалось отодрать язык от раскаленных зубов. — Бабуля!..
        — Кричать зачем? Я здесь...
        — Посмотри, что у меня под тахтой лежит. Загорелся свет. Бабуля, вся седая, в белой ночной рубашке похожая на привидение, осенила себя крестом и кряхтя полезла под тахту. Достала оттуда и поднесла к его глазам желто-красное яблоко.
        — И больше ничего.
        — Не ешь его! Оно отравленное.
        — Будет глупости болтать, — осерчала она. — Спи.
        На его лоб легло мокрое полотенце.
        Свет погас. Полотенце впитывало в себя все ночные кошмары. Разноцветные кольца стали распадаться на светящиеся тачки, вот и вовсе исчезли...
        Днем приходила врач. Послушала его и сказала, что ничего не понимает.
        — Легкие и сердце у тебя уже в порядке. А состояние, сама вижу, тяжелое...
        «А чего тут понимать?» — лежал и про себя думал Колюня, пока врач измеряла его давление. Такое состояние из-за плохого настроения. И за него он должен благодарить своих одноклассников — Коробкина и Малышеву. Называется, навестили...
        — Если не хочешь иметь осложнений, раньше времени не вставай...
        Раньше времени? Да лучше бы вообще никогда не вставать! Лежать, лежать, не есть, не пить, остановить дыхание — и до скорой встречи на том свете!..
        Обида, горечь, возмущение лихорадили кровь, туманили голову Колюни.
        Что оставалось ему делать после того, как Малышева сказала, что любит другого? На что еще было надеяться? На чье плечо опереться?
        День-два он ждал: она позвонит и скажет, что погорячилась. И это было бы самым сильным утешением для него! Но — не дождался! И тогда он, пристроив телефон на груди, сам стал названивать ей. Но едва она брала трубку, бросал свою! Таким отчаянным способом он хотел — не говоря — сказать ей:
        — Ну позвони же-е-е-е!..
        И как-то раз после нескольких сеансов этой (телепатической по сути) связи у него над самым сердцем, подобно небесному грому, раздался звонок!
        Он в мгновение ока сорвал трубку.
        — Привет... — Звонил Коробкин. Он с самого начала взял шутливый тон. — Спишь, что ли, с телефоном? Так быстро взял трубку...
        Колюня весь похолодел.
        — Что надо?!
        — Все еще болеешь?
        — Предположим...
        — Я тебе чего звоню? Ты не можешь подождать с деньгами за трубу? Мать купила новый холодильник, истратила свои и мои. Но летом я опять поеду в деревню, заработаю и отдам...
        — Могу выписать дарственную.
        — Нет, так не пойдет. Лучше я займу у кого-нибудь и тебе отдам.
        — Не надо!.. Когда откроешь на небе луну, назовешь ее в честь меня. И мы будем квиты...
        — Хочешь завести меня? Не выйдет... Ты лучше пой. Это у тебя здорово получается. Про любовь, про свет в ночи...
        Колюня сбросил с себя аппарат на пол и зарылся лицом в подушку...
        В те дни в нем шла активная душевная борьба. Точнее говоря, ее вели «внутренний голос» Колюни, его совесть, и «дух мести», с которым больной, лежа в постели, не расставался теперь, словно малыш с любимой игрушкой. Вот как яростно и непримиримо спорили между собой Внутренний Голос (ВГ) и Дух Мести (ДМ).
        ДМ. Совести у Коробка ни на грош! Неужели он забыл, что говорил о Малышевой вначале?
        ВГ. Совесть в таких делах ни при чем. Можешь мне на слово поверить.
        ДМ. Ненавижу Коробка! Даже тень его ненавижу!..
        ВГ. Бесишься... А толку?
        ДМ. Ты прав! Пора переходить от слов к делу. Отравить? Нет, это грязная работа. Самое лучшее устроить ему «темную». Разукрасить его, как пасхальное яичко. Неплохо выбить передний зуб. Пусть она тогда любуется на его прекрасный портрет. Ха-ха-ха!..
        ВГ. Слушать тебя противно...
        ДМ. (искренне) Не понял!
        ВГ. (безнадежно) Руками тут не поможешь...
        ДМ. А ноги на что? Изучив некоторые приемы каратэ, так можно обработать — ого-го!..
        ВГ. Ставим на этом точку. Пока я его совесть, этому не бывать.
        ДМ. (багровея) На его месте я бы поскорее отделался от тебя. Зануда ты страшная, а не совесть! И на самом деле ты его враг номер один. На каждом шагу, за каждую мелочь угрызаешь. Нет, я верю: придет время, ученые найдут средство против тебя! Станут делать прививки или будут, как аппендикс, удалять.
        ВГ. Не желаю слушать твой бред. На «темную» накладываю вето.
        ДМ. Ладно. Есть еще одна неплохая идея. Пусть «темную» устроит Севка. Он верный товарищ. Не откажется. И так отделает, что Коробок будет всю жизнь — ха-ха-ха! — работать на аптеку...
        ВГ. И на это я накладываю вето.
        ДМ. (разъяренно) Совести у тебя нет, совесть!.. Это из-за тебя на земле столько разбитых сердец и неудачников. Я не камень, мне жалко тех, кому не повезло в любви. Но я уважаю силу! Счастье достается только сильным.
        ВГ. И честным…
        ДМ. А ты что делаешь с ним? Расшатываешь характер! Вот и вырастет он лопухом. Каждый, кому не лень, будет у него из-под носа уводить девчонок...
        ВГ. Зато совесть будет чиста.
        ДМ. Жалости у тебя никакой!.. Ему который день есть совсем не хочется, грудь болит, словно на нее горячий утюг поставили. А ты, знай, поешь одно... Не делай из него христосика! Поручи его мне, мы с ним та-а-кое придумаем!..
        Дух Мести воодушевленно поет отрывок из «Сомнения»:
        Как сон неотступный и грозный,
        Мне снится соперник счастливый...
        ВГ. (морщась) Потише, я не глухой... Злоба затемняет тебе рассудок. Ты все твердишь: Коробок, Коробок... А что, только в нем дело? Ты же был тут, когда она сказала: я люблю его. С этим что поделаешь?
        ДМ. (небрежно) Слушай ты ее больше!.. Это она тебе сказала. А ему еще нет.
        ВГ. Все-то ты знаешь...
        ДМ. Я же как-никак дух... Малышева еще в самой себе и в своих чувствах не разобралась. А уже любит напускать на себя: я такая взрослая, просто дальше некуда...
        ВГ. Все-то ты понимаешь...
        ДМ. Представь! В таких темных делах, как любовь, страсть, ревность, я разбираюсь получше многих...
        ВГ. И на здоровье. А я буду молча страдать.
        ДМ. Делать нечего? И нашел из-за кого... Если она выбрала Коробка, значит, она его стоит...
        ВГ. Еще одно плохое слово про нее... И я вытрясу из тебя дух!
        ДМ. Охо-хо... Нервы, нервы...
        ...Рублев встанет через две недели. Все анализы у него будут в норме. Останутся хандра, подавленное настроение. Но за это справки, увы, не дают...
        В тот день, когда Колюня пошел в школу, выпал первый снег и ударил легкий, с солнечно-голубой искрой морозец. Все частные автомашины, осадившие «китайскую стену», стали одного цвета — белого — и одной марки: пухлые снежные шапки стерли различия между «жигулями», «москвичами» и «запорожцами».
        — Рублев!
        Колюня оглянулся. Его догоняла Наталья Георгиевна. В новой шубе из искусственного меха. Наверное, первый раз надела ее.
        — Наконец-то ты выздоровел...
        Видишь, Рублев, есть же на свете люди, которые думают о тебе, рады, что ты оклемался!
        — У нас полным ходом идет подготовка к фестивалю. Не забыл, что ты в своем классе ответственный?
        — П-припоминаю, — кисло улыбнулся Колюня.
        — И ты уже знаешь, с чем ваш класс выступит?
        Шуба Натальи Георгиевны на свету помигивала, как новогодняя елка, разноцветными огоньками.
        — Сами напишем и сами поставим маленькую комедию... Можно?
        — А про что, если не секрет? — поинтересовалась Наталья Георгиевна.
        — Про тех, кто в школе не тем, чем нужно, занимается...
        — Что ж, если это будет смешно и остро, я «за»!
        Ока одобрительно хлопнула ого по плечу и прибавила шагу, догоняя свою подругу англичанку Галину Романовну...
        Трагедия с комедией
        Сочинять обещанную пьеску Колюня начал с Братьями Карамазовыми. Те взялись за работу с восторгом. Им обоим страстно хотелось, чтобы в классе перестали относиться к ним, как к обалдуям. Но, быстро загоревшись, они столь же быстро остыли и вышли из авторского триумвирата. Правда, перед этим рассказали, кому только могли, о замышляемой постановке.
        К удивлению самого Колюни, пьеска писалась быстро. Словно он ее, как профессиональный драматург, вынашивал годами, а затем сел за стол и в несколько вечеров выплеснул на бумагу. И хотя первое полугодие уже подходило к концу и по многим предметам надо было срочно выправлять положение, он, придя из школы, первым делом садился писать, потом быстро ел, делал уроки и опять писал... Он и чувства, дотоле ему неизвестные, испытывал в те вечера, особенно когда какая-нибудь сценка, на его взгляд, получалась хорошей. Радостно выскакивал из-за стола, выходил в чем был в лоджию и прикладывал к лицу хлопья мягкого, в темноте синего снега. Усталость тут же проходила. Колюня возвращался к столу, с лица на бумагу падали капли талой воды, чернила расплывались и буквы делались ветвистыми, как узоры мороза на оконном стекле... Иногда ему казалось, что сквозь чащу строчек с той стороны листа бумаги на него с укором смотрят чьи-то темные с раско-синкой глаза. И это его еще сильнее подзадоривало...
        В школу он приходил в хорошем настроении. Как ни в чем не бывало здоровался и с Валерием и с Катей. К тем, кого прежде любил заводить, не приставал и вообще стал серьезным, торжественным и погруженным в самого себя.
        Колюня, Колюня!..
        Свою шуточную пьеску (она уместилась в тонкой ученической тетради) он назвал в стиле А. Н. Островского: «Любовь зла — полюбишь и козла!» В скобках написал: «Детям до шестнадцати лет». В основу своего сочинения положил немудреную сказочку про добродетельную многодетную козу, ее доверчивых козлятушек-ребятушек и коварного серого волка. Конечно, он внес в сказку много своего, ввел новые персонажи, а традиционным придал такие черты, каких у тех отродясь не бывало. Так, помимо козы и козлятушек, в пьеске фигурировали ученый козел и молодая козочка, довольно ветреная особа. По-новому трактовал Колюня образ серого волка. Он у него был вегетарианцем, вовсе не покушался на жизнь козлятущек. Главным для волка было доказать, что серый-то не он, а козел и что все влюбленные козы близоруки и глупы. Самой невыигрышной обещала быть роль козла. Увешанный амперметрами и другими физическими приборами, он на протяжении всей пьески стоял посреди зеленого лужка и с тупым видом поглядывал то на жену-козу, то на козочку-вертихвостку, всячески завлекавшую его, и время от времени бекал и мекал.
        Так получилось, что Рублеву пришлось быть и, режиссером постановки, и художником-оформителем, и костюмером. Репетиции устраивались два раза в неделю. Проходили они не бесконфликтно, но всегда весело и ощутимо сблизили между собой весь режиссерско-исполнительский состав. Постановка раз от разу становилась все лучше и обещала быть гвоздем фестиваля искусств.
        На один из последних прогонов («генералку» Колюня решил провести перед самым началом фестиваля) пришла классная. Она села в последнем ряду. В актовом зале было холодно, она накинула на плечи пуховую шаль, спрятала под нее руки и смотрела прогон неподвижно, как сфинкс. Колюня вначале оглядывался на нее, пытаясь по лицу понять, нравится ей или нет, потом увлекся, забыл про нее и полностью вошел в роль режиссера.
        — Козел! — непререкаемым голосом маэстро указал он Мишулину, исполнителю этой роли. — Я не верю тебе! Сильнее тряси бородой... Это уже лучше!.. Козлятушки! — тут же он набросился на Братьев: —Вы что? С бороздки съехали? Еще не родились, а уже выбежали на лужок...
        Когда очередь дошла до эпизода, в котором чадолюбивый серый волк укладывает спать козлятушек, Колюня на несколько минут покинул пульт режиссера: серого волка он играл сам. Поднялся на сцену, перековал голос и под гитару спел колыбельную «Мама, роди меня обратно!», сочиненную участниками постановки совместно.
        Репетиция закончилась. Вопреки ожиданиям Колюни и всей труппы классная не стала хлопать. Постукивая каблучками маленьких туфелек, она медленно прошла через весь зал, поднялась на сцену.
        — Вам нравится? — обвела она взглядом всех.
        — А вам нет?! — забеспокоились Братья Карамазовы и вместе с ними остальные.
        — Играете вы здорово... А сейчас все по домам. Останется один Рублев...
        Она дождалась, когда ребята выйдут, взяла из реквизита спектакля два стула, сама села и Колюню усадила напротив себя.
        — А что ты, сам думаешь про свою пьесу? — спросила она, еще сильнее кутаясь в шаль.
        — Не фонтан, — смело поглядел на нее Колюня. — Но кое-что получилось.
        — Кое-что... — со значением повторила она. — А ты знаешь, вчера вечером ко мне домой приходила мать Светы Зарецкой. Догадываешься, по какому поводу?.. Она сказала, что Света в последние дни какая-то нервная, не спит и плачет по ночам. И мама нашла у нее под подушкой бутылку с уксусной эссенцией...
        — Чего это она? — испуганно поднял голубенькие глазки Колюня.
        — Света догадалась, про кого твоя пьеска...
        — Про кого?! — Колюня удивленно привстал.
        — Рублев... — с укоризной поглядела она в его возмущенное красное лицо. — Талантов у тебя много. И артист из тебя неплохой. Но ты или себя переоцениваешь, или людей недооцениваешь, что в общем-то одно и то же. И Коробкин с Малышевой обо всем догадались. Но у них нервы покрепче, чем у Светы. Хорошо держатся ребята.
        — Людмила Сергеевна!!!
        — Сядь и помолчи... Мы с тобой на сцене, но играть нам не перед кем. Думаешь, я не знаю, что с тобой происходит? Знаю... Но разве насмешкой над их чувствами ты поможешь своему горю?..
        Колюня убито молчал.
        — Не сердись на меня. — Она вытащила руку из-под шали и дотронулась до него. — Если хочешь знать, у меня, когда я училась, была история, похожая на твою. Я уже сколько лет замужем, мать, а тот мальчишка нет-нет да приснится... Честно признаться, я до сих пор его люблю... А он и тогда и сейчас любит другую... Это больно, с этим невозможно смириться. Почти невозможно... А жить-то надо, и человеком оставаться надо. — Она погладила его руку. — Страдай, злись, рви, мечи! Но человеком, миленький, оставайся...
        Колюня заплакал и сказал:
        — Не про них я писал! Честное слово!.. Просто у меня так вышло...
        — После всего, что было, думаешь, они поверят тебе?..
        — А вы? Вы мне верите?
        — Честному слову верю... Но постановку придется снять. Спектакль не получился...
        — Не получился?! Или?..
        — Или, Рублев, или... — Она положила руку на его рыжее воронье гнездо...
        На следующий день на переменке его окликнула Наталья Георгиевна и попросила, чтобы он обязательно разыскал ее после уроков... Он нашел ее в буфете. Она сидела за учительским столом одна и доканчивала первое.
        — Садись, — показала она глазами на стул. — Тебе взять чего-нибудь?
        Он торопливо отказался. Наталья Георгиевна принялась за второе и между делом спросила:
        — Страдаешь?
        — Из-за чего? — весь сжался он.
        — Что постановку сняли...
        Он вздернул плечи и, не зная, что ей ответить, долго держал их приподнятыми.
        — Можешь мне на слово поверить: я ее отстаивала, как могла. Сколько мне ваша классная ни толковала, я так и не поняла, что ты порочного написал. Кто-то мог узнать себя? И что? Как говорили в Древнем Риме: каждому — свое... Но ваша классная, прости за откровенность, трусиха. Привлекла на свою сторону директора, завучей, и в результате я оказалась в меньшинстве... Но будет обидно и несправедливо, если ты останешься в стороне. В какой-то степени вся эта история с постановкой задевает и меня. — Она отодвинула тарелку в сторону и спросила: — Что ты еще умеешь? Стихи, случайно, не пишешь?
        — У меня есть только одно двустишие: «Бегали по улице жареные курицы».
        — Потрясающая чепуха! — засмеялась она и принялась за компот, — Постой! Кто-то мне говорил, что ты прилично поешь...
        — У меня много врагов...
        Колюне вдруг нестерпимо захотелось есть. Он отщипнул кусочек хлеба и запихнул его в рот.
        — Но одну мою просьбу ты, надеюсь, выполнишь... Если можешь, прекрати жевать...
        Колюнины челюсти покорно замерли.
        — Фестиваль состоится в первое воскресенье после каникул и займет весь день. Через каждые два часа будем устраивать двадцатиминутные перерывы. Я предлагала делать их покороче, чтобы скорее управиться, но наша администрация считает, что деткам надо дать расслабиться... И вот, чтоб столько времени не пропадало впустую и хоть что-то в голове у деток осталось, я решила: пусть в перерывы на всех этажах звучит литературно-музыкальная композиция. Фестиваль так фестиваль, верно? Радиоузел у нас теперь, слава богу, работает прилично.
        — Я больше ничего делать не буду! — торопливо предупредил ее Колюня.
        — А кто тебе сказал, что мне этот фестиваль нужен больше всех? — обиделась Наталья Георгиевна. — Но мероприятие надо провести? Надо... Мальчик ты литературно одаренный, текст напишешь за один вечер, музыку подберешь еще быстрее... Да проглоти ты, а то вид как у повешенного... А в день фестиваля, сидя у микрофона, покажешь, на что способен...
        — Не получится у меня это! — затосковал Колюня.
        — Что ты лим хочешь сказать? — воззрилась на него Наталья Георгиевна. — Что я напрасно себе и завучам трепала нервы, когда решался вопрос, кого послать на олимпиаду?..
        Тут в буфет вошла ее подружка Галина Романовна, и она ей замахала рукой. Колюня понял: аудиенция окончена, надо освобождать место за столом.
        Трагедия с комедией помножилась на несчастье с бабулей. За неделю до Нового года она поскользнулась на улице и больно ушиблась. Врачи приговорили ее к постельному режиму. Это случилось, когда у Колюни на руках уже был билет. Он хотел на каникулы уехать к двоюродному брату в Ленинград — подальше от всего и всех.
        Билет пришлось сдать и заделаться, как он самого себя назвал, «внуком милосердия». Теперь надо было не только в школу ходить, но и, подобно Оле Самохваловой, продукты доставать. Наконец-то он узнал, где находится приемный пункт прачечной — в их доме, но раньше он его просто не замечал — и каково это — дозвониться в диспетчерскую жэка и вызвать сантехника... Вершиной его подвижнической жизни в эти дни стало кормление бабули, Чтобы она поскорее поправилась, ожесточенно тер морковку, давил клюкву.
        Он метался между школой и домом, с ведома старосты Спринсян сбегал с некоторых уроков, чтобы проведать бабулю. В эти дни много, до одури занимался по вечерам. Не будем приукрашивать нашего героя: много занимался не потому, что хотел выбиться в отличники, — забыться хотел.
        Однажды, наглядевшись на его хмурый, усталый вид, бабуля расплакалась. Да так, словно ей было не за шестьдесят, а всего лет пять — громко и безутешно.
        — Ты чего? — перепугался Колюня.
        — Из-за меня маешься, — заливалась она слезами и бичевала себя: — Чай, я не слепая... Ой, дура я, дура. Зачем согласилась жить здесь? Жила бы у себя, старая ворона...
        — Тебе здесь плохо?
        — Почему плохо? — еще пуще загоревала она. — Хорошо! Здесь и снабжение не то, что у нас. И квартира у вас — лучше не надо... А все равно я здесь не живу, а мучаюсь...
        Это было для Колюни откровением. Он ведь видел, что у нее за жизнь в деревне. Дом-развалюха, огород, маленький сад — и все. Видел, как она, отмахиваясь от едкого дыма, по утрам подолгу растапливала отсыревшую печь. На себе испытал, что такое таскать воду с другого конца деревни, где был колодец. Телевизор она первый раз увидела в Москве. А зимой, когда дорогу заметает, в этой глухой деревеньке в десять дворов жизнь становится еще труднее и однообразнее... А оказалось, бабуля душой там, а здесь, под одной крышей с ним, мучается.
        — И церковь мне здешняя не нравится. Шумно. Вокруг машины ходят. Поп молодой, а поет казенно. А у нас, ты видел, она маленькая да стоит на горочке, среди... — бабуля совсем залилась, — березонек.
        — Раз так, уезжай.
        — А ты?
        — В интернате буду жить.
        — Разве я позволю? — замахала она на него веснушчатыми руками.
        Колюня больше не стал с ней спорить — ушел к себе. Включил магнитофон и погрузился в клокотание музыки, включенной на полную катушку.
        Никому он не нужен на этом свете...
        Мильон терзаний…
        Нет, не в музыку погружался Колюня — в свое безбрежное и бездонное горе-несчастье, и это но только метафора, Где бы он ни был, куда бы ни шел, горе окружало его, как вода в открытом море, со всех сторон, и он плыл в нем, плыл... Из его горя состояли дома, улицы, мглистое небо декабрьского утра, полчища каркающих ворон, невидимо летевших над городом, когда Колюня понуро плелся в школу, закинув за плечо сумку с учебниками и тетрадями. О несчастье возвещали резкие, как удар хлыста, звонки на урок и с урока. О нем истошно кричали первоклашки, путавшиеся под ногами на переменках. Казнью был каждый вызов к доске. Он учил, он знал урок, но, чтобы учительница поверила ему, надо было вставать из-за парты, идти сквозь строй взглядов к доске, поворачиваться лицом к классу — и к тем двоим тоже — и что-то говорить, говорить...
        Глаза бы его ни на что не смотрели! Все вокруг — из-за сильных холодов, что ли? — было серым, сухим, твердым. Случалось, он не сразу узнавал родной дом. Прежде «китайская стена» играла на солнце голубой облицовкой, а теперь она выглядела так, будто была нарисована простым карандашом на серой бумаге.
        Весь мир был несчастье...
        Пока еще ходил в школу, готовил уроки дома, дни не казались бесконечно длинными, какими они стали в каникулы. Время неожиданно превратилось в его врага. Лишь теперь до него дошел ужасный, прежде ускользавший смысл выражения «убить время». Это означало — убить себя. Время проходило через него непрерывным, физически ощутимым потоком. Иногда ему казалось, что он состоит не из материи, а из медленного, мучительного, как пытка, времени...
        Легко было классной говорить — оставайся человеком. А если у человека болит и ноет, не переставая, сердце? И боль эта походит на зубную: она нигде и везде?!.
        В последний день старого года Колюня зашел в поликлинику и пожаловался врачу на плохое самочувствие. От врача, энергичной, с румянцем во всю щеку женщины, веяло уже не только лекарствами, но также яблоками и шампанским. Тем не менее она выслушала его внимательно и все его жалобы занесла в историю болезни. Этот рыжий угрюмый мальчишка пришел к ней не за справкой — в школах, она помнила, начались каникулы и, следовательно, он не симулирует.
        — Я пятнадцать лет работаю врачом и замечаю, что чисто детских болезней становится все меньше, — делилась она своими наблюдениями, когда Колюня раздевался до пояса. — Растете вы теперь быстро, будто боитесь куда-то опоздать, и жалуетесь-то почти на то же самое, что и мы, взрослые. На сердце, бессонницу, плохой аппетит...
        Но и простое прослушивание и срочная электрокардиограмма показали: сердце Колюни в норме и работает, как швейцарские часы... На всякий случай врач посоветовала ему пить корвалол и настойку пустырника.
        — Печать поставишь в регистратуре, — сказала она, протягивая ему рецепты. — Передай родителям, чтобы следили за твоим питанием.
        — Лана, — вяло пообещал ей Колюня и выбросил рецепты, не дойдя до регистратуры.
        Еще она посоветовала ему подольше спать, гулять и ни о чем грустном не думать. Спать он и без ее советов спал, не думать о грустном не мог, а гулять подолгу начал. Чаще всего, когда на улице еще или уже было мало людей. Выходя из подъезда, надвигал на глаза вязаную шапочку (бомбошку отрезал и выкинул), руки — в карманы и ходил до седьмого пота. В нем жила смутная надежда, что, петляя между домами по два-три часа, он оторвется от преследующей его хандры или если но всю, так хоть часть выгонит с потом. А иногда ему начинало казаться, что облегчение принесет большая высота. Он заходил в чужие дома, лифтом поднимался на последний этаж, выбирался на крышу и в полном одиночестве стоял там, пряча лицо в воротник от едкого, перехватывавшего дыхание холодного ветра. Перед ним простиралось и тонуло в морозной мгле плоскогорье крыш бесчисленных домов огромного города, Синие поезда метрополитена, выходя из-под земли, торопливо перебегали из туннеля в туннель. По дну разверзавшейся под Колюней пропасти шли, вернее безногими шариками катились прохожие. С большой высоты все выглядело игрушечным и забавным. Все,
кроме его несчастья…
        В жизни Колюни наступила странная пора: он перестал понимать, что для него лучше, что хуже. К слову сказать, не мог дождаться, когда же наконец начнутся зимние каникулы. Тогда не надо будет шесть раз в неделю входить в клалсс и видеть, как эти двое, склонившись друг к другу, сидят за партой — Малышева вечно не успевала сделать все уроки дома, Коробкин ее выручал. Быть с ними в одном помещении стало пыткой! Он плюхался на свое место — за партой так и сидел один, — доставал, чтобы никого и ничего не видеть, книгу, читать ее читал, а про что она, не понимал. И только чей-нибудь тычок в спину воспринимал правильно: в класс вошла учительница, надо вставать...
        Но вот каникулы наступили. И никогда бы они не начинались! Не видеть ее каждый день оказалось еще тяжелее, чем видеть, пусть даже рядом с другим! Пока видел, хоть какие-то надежды появлялись. Вот сегодня они в кабинете физики сели за разные столы, а после уроков она пошла домой одна. Кажется, поссорились. Надолго? А вдруг навсегда?! О, если бы... Права была классная или нет, запретив постановку, но Света, за жизнь которой опасались, действовала точно по фабуле Колюниной пьесы. Она настойчиво атаковала эту парочку то приглашениями в театр, где ее мать заведовала билетами, то зазывала к себе домой — короче, старалась во что бы то ни стало украсить своим присутствием их досуг. И временами Колюне мнилось, что Светкина настойчивость Коробкину вовсе не противна. Что, если ей удастся отколоть Коробкина от Малышевой?
        Несчастье хватается за соломинку…
        В каникулы на Колюню гробовой плитой легла неизвестность. Что Малышева будет делать в эти дни? В Москве останется или уедет куда-нибудь? Мильон вопросов, мильон терзаний...
        В школе чем еще было хорошо — он мог подойти к ней как к однокласснице и о чем-нибудь заговорить, услышать се голос, поглядеть в ее глаза. Приходилось, правда, урывать для этого секунды, пока Коробкин бегал в буфет или еще куда-нибудь. «Мисс Малышева! — церемонно раскланивался Колюня и обычно задавал вопрос, на который она не знала, что отвечать. — Это правда, что у любви, как у пташки, крылья?..» Ей не нравилось, как он с ней разговаривал. Пожимала плечами и, вся красная от неловкости, отмалчивалась или просила больше никогда не задавать ей глупых вопросов. И тогда Колюня терял выдержку, шел на всё, чтобы она простила его...
        В каникулы — что было плохо — все разбрелись по своим углам. Каждый теперь жил своей жизнью. Хотя возможность собираться вместе и в каникулы была: классная и Оля Самохвалова предлагали сходить один раз на лыжах и один раз в музей. Куда там! Все обиделись, закричали: не маленькие, сами сходим! Кружа по кварталам, Колюня замечал: ходят. Но не на лыжах и не в музеи, а в обыкновенное кино. И все парами, парами…
        Как при таком положении, не выдавая себя, узнать: Малышева и Коробкин вместе проводят каникулы или порознь?
        Но счастье глупо, о несчастье изобретательно. Колюня набирал номер ее телефона и, услышав знакомый (красивей всякой музыки!) голос, бросал трубку. Она дома! Тут же звонил Коробкину. И он, ура, дома! И только от того, что они были в тот момент не вместе, он с облегчением падал на тахту и блаженно улыбался в потолок...
        Когда бабуля поправилась, он решил, что должен увидеть Катю. Вышел из дома — был морозный, солнечный день, — еще не зная, как он это сделает. Все придумал дорогой — она жила в квартале от него. Подошел к ее дому, из, будки телефона-автомата позвонил ей и пропитым голосом алкоголика спросил, не их ли машину хотят угнать дворовые хулиганы? Маневр удался! В легком халатике она выбежала на балкон, повертела головой, никаких поползновений на отцовский «Запорожец» не заметила и, недоуменно пожав плечами, ушла. Колюне же и этих секунд хватило, чтобы стать счастливым человеком! Он вышел из будки и, ослепленный фарфоровым блеском январского снега, побрел домой, медленно и осторожно, точно нес в себе что-то хрупкое, не имеющее цены... Однажды утром получилось, что бабуля впервые после травмы пошла в церковь, а Колюня в очередной раз — к Катиному дому. Вернулись они домой в разное время, но оба довольные и просветленные...
        И все же вершиной изобретательского искусства Колюни были его встречи и разговоры с Катей... без участия самой Кати!.. В далекие времена подобных результатов добивались лишь опытные маги. Самого человека они не трогали, но образ его и душу умели вызывать к себе в любое время суток. В наш век, когда полно всякой техники, к колдовству прибегают только самые ленивые... Колюня воспользовался эпидиаскопом. Он смотрел слайды, сделанные им после турпохода. И только те смотрел, на которых была Катя. Прикнопил к стене большой лист ватмана и проецировал на него отобранные кадры, превратив таким образом свою комнату в кинотеатр для одного человека. Он увеличивал изображение, насколько позволяли разрешающие способности оптики, и, как только добивался резкости, садился в мягкое кресло и со скрещенными на груди руками подолгу смотрел на ее от сильного увеличения почти неузнаваемое, но все равно прекрасное лицо. Изредка вставал, подходил к экрану поближе и, как ценитель живописи в музее, благоговейно всматривался в рисунок ее губ, разрез глаз, линию бровей, носа, лба. И все слова, какие мог бы ей сказать, будь
она рядом, говорил ее изображению на экране...
        В те дни Колюня искал и находил поводы, чтобы поболтать с бабулей, Ока уже спать хотела, мелко и выразительно крестила рот, позевывая, а он все выспрашивал ее про то, как она жила и работала в колхозе, про деда, убитого еще в финскую кампанию, про своего отца — и очень удивился, когда узнал, что тот в годы войны одновременно учился в школе и работал по ночам подпаском, всегда полуголодный, завидовал коровам, что те могут есть и наедаться одной травой.
        Выспрашивал про весь их, Рублевых, род, тотчас полез искать фотографию прадеда, зубоскала и скомороха, в которого, по мнению бабули, Колюня и пошел.
        Теперь он стал замечать тех, чье существование прежде не считал достойным своего внимания. И если во дворе встречал плачущего малыша, тотчас воспламенялся его обидой и шел вместе с ним восстанавливать попранную справедливость. Собираясь в магазин, спрашивал престарелую соседку, не нужно ли ей что-нибудь купить...
        Он стал до такой степени жалостливым, что однажды, увидев среди зимы невесть отчего проснувшуюся муху, не убил ее!
        Раньше бы он это сделал механически и даже испытал от этого малюсенькое удовольствие. А тут, скованный хандрой, лежал на тахте и с сочувствием следил за ее беспорядочным, тревожным полетом, слушал тоскливое жужжание и про себя думал: пусть летает, пусть живет...
        Севка Барсуков, при всей своей лености человек наблюдательный, быстрее всех сообразил, что за кручина сделала Колюню угнетенным и ко всем радостям жизни безразличным человеком. Под конец каникул он зазвал его к себе и представил ему Веронику из своего класса. Она, как догадался Колюня по Севкиным подмигиваниям, предназначалась ему в подруги.
        Готовая «своя девчонка»! Сбывалась Колюнина давнишняя мечта...
        Знакомясь, Вероника томно протянула ему руку и чем-то оцарапала.
        Колюня на миг выплыл из моря своего несчастья, глянул: у Вероники были длиннющие наманикюренные ногти!
        Колюня тут же представил, что у Вероники и на ногах точно такие же, и сумрачно ухмыльнулся.
        Может, этой ухмылкой, может, чем-то другим он сразу не полюбился Веронике.
        Ей нравились веселые, смелые мальчишки, как, например, Севка.
        А этот рыжий сидит сычом, молчит, из глаз у него, как у врубелевского демона, текут тоска и запредельный холод...
        Посидев немного с ними, Колюня встал и сказал, что ему надо домой.
        Все-таки легче всего ему было наедине с музыкой.
        Она ни о чем не спрашивала, ничего не требовала, а лишь волнами прокатывалась сквозь него, вымывала душевную горечь и заполняла пустоту его одиночества светлой печалью.
        Его кумиром в те дни стал Шаляпин. В неисчерпаемой мощи его голоса Колюня искал и находил силу, чтобы избавиться от тоски. Пластинку с романсом «Сомнение» (раньше такие вещи он считал утехой для слезливых старикашек) он почти стер, проигрывая ее без конца. Любил слушать, стоя лицом к окну.
        Всякий раз ему хотелось представить, какая Катя не на слайдах, а в жизни. Но сеансы домашней магии делали свое дело. Вдали, над домами, видел ее неправдоподобно большое, вполнеба, лицо и тряс головой, чтобы освободиться от этого миража...
        «Разлука уносит любовь...» — затаенно обещал ему шаляпинский голос, измученный страданием. Колюня прижимал лоб к стылому стеклу. И тихонько подпевал Шаляпину...
        Каждому — свое…
        Впервые дни после каникул школа напоминала кулисы театра. Во время переменок и после уроков по ней ходили мальчишки в выцветших, великоватых гимнастерках, девочки в трико с марлевыми крылышками сильфид, учительницы в длинных платьях фей — заканчивалась подготовка к фестивалю искусств.
        Как и намечалось, он состоялся в первое после каникул воскресенье. Колюня с утра занял свое место в радиоузле на четвертом этаже школы. Текст литературно-музыкальной композиции лежал перед ним — он его выучил, чтобы ни разу не запнуться, наизусть, — были наготове все диски и записи... В душе он радовался, что ему не надо сидеть в зале. Там бы пришлось болеть за выступления своих, проявляя патриотизм, оголтело кричать: «Бис! Браво!» А у него не то было настроение, совсем не то…
        Кроме того, он мог там быть отсутствуя, — с актовым залом у него была двусторонняя связь. Щелкнул тумблером — и слушай, кто из какого класса с чем выступает...
        «Владимир Владимирович Маяковский! «Стихи о советском паспорте», Читает...»
        «Ну, ясно, сейчас на сцену выйдет здоровенный десятиклассник. Он эти стихи читает начиная с пятого класса. Постоит, помолчит, делая вид, будто сильно волнуется, а потом как закричит: «Я волком бы выгрыз бюрократизм!..»
        «Выступает сводный ансамбль первых — третьих классов!..»
        А вот и знакомые имена. «Выступает ученица восьмого класса Светлана Зарецкая! Чайковский! «Времена года»... Играй, Светик, не стыдись. Представляю, как быстро и красиво, глаз не оторвешь, твои пальчики сейчас бегают по клавишам. Тянешь белую шею, заглядывая в ноты. Но тебе бы на пюпитр не ноты, а портрет Валерочки поставить — вот бы ты заиграла!.. Только зря ты, Светка, стараешься. Там все глухо, не достучишься до него. Нам с тобой одинаково не повезло. Ни тебе, ни мне не расклепать эту железную парочку...
        И он опять щелкнул тумблером.
        Фестиваль шел как по маслу. Ни один из номеров не сорвался. После каждого выступления, как положено, раздавались аплодисменты, Наталья Георгиевна и приданные ей в помощь учителя были довольны... Через два часа после начала фестиваля был объявлен перерыв. Все ринулись к выходу. Но тех, кто был занят в следующих номерах, Наталья Георгиевна остановила, попросила их еще порепетировать...
        В перерыв школа загудела, застонала от топота сотен ног по лестничным ступенькам.
        — Почему молчит наше радио? — удивилась Наталья Георгиевна. — Кто-нибудь сбегайте, узнайте у Рублева, в чем дело...
        Она выжидательно посмотрела на Валерия Коробкина, занятого в сцене из «Недоросля» в роли Стародума.
        — Как в них сбегаешь? — Красный от натуги, он яростно вгонял ноги в тесные для него ботфорты. — Дали на два размера меньше моего...
        — Извини, я думала, твое благородство распространяется и на нас, учителей...
        — Я схожу, — вызвалась Катя — госпожа Простакова.
        Она постучала в дверь радиоузла. Никто ей не ответил. Вошла и увидела: уронив голову на подоконник, Рублев пригрелся у радиаторов и уснул. От скрипа дверей он проснулся. Поднял голову, дикими глазами уставился на Катю, не понимая, видит ее во сне или наяву.
        — Наталья Георгиевна просила узнать, почему ты не начинаешь передачу...
        Со всей наивностью только что проснувшегося он спросил:
        — А что? Уже перерыв?
        Ее неожиданное появление вышибло у него из памяти весь текст композиции. И, как назло, куда-то затерялась одна из приготовленных кассет.
        — А я слушал, слушал эту тягомотину, — хмуро оправдывался он, роясь на столе, — и задремал...
        — Тебе ничего не понравилось?
        — Все это уже было, — небрежно махнул он рукой и чуть не опрокинул микрофон. — В прошлом году, позапрошлом, позапозапрошлом... Только название новое: фестиваль искусств!..
        — Это Наталья Георгиевна придумала.
        — Ну и что она доказала?.. Что фантазии у нее столько же, сколько у Ольги Михайловны...
        — Злой ты какой... И вид у тебя нехороший. Ты что, все каникулы болел? Тебя нигде не было видно...
        Колюня резко встал, подошел к окну и вцепился в ручку рамы.
        — Болел, — не оборачиваясь, с кривой усмешечкой ответил он. — Не помню точно, как про такую болезнь в одной песне поется... Короче, я болел тобой...
        — Ты меня ненавидел?
        — Думай, что говоришь!.. Я жить без тебя не могу.
        Она покачала головой.
        — Ты неправду говоришь...
        Он что было сил дернул за ручку. Окно с треском распахнулось. В лицо ударил знакомый ему пьянящий холод высоты.
        — А если я сейчас... тогда поверишь?!
        Она оттолкнула его в сторону и захлопнула окно.
        — Начинай передачу! — приказала. — Кому говорю?!
        Колюня покорно сел у микрофона.
        — Дурачок ненормальный! — сказала она ему в спину и, заплакав, закрыла лицо руками.
        В этот момент с грохотом, словно от ударной волны взрыва, распахнулась дверь. В радиоузел ворвался Коробкин. Он щелкнул включателем микрофона и изо всей силы крикнул Рублеву: — Совсем рехнулся?!.
        — Я тебя не понимаю, — спокойно ответил Колюня и встал, готовый к драке.
        — Микрофон был включен! — на крике же объяснил ему Валерий, что произошло. — Все было слышно, о чем вы тут... беседовали...
        — Во всей школе? — помертвела от испуга Катя.
        — Во всей школе... — подтвердил Валерий. Он смерил Колюню уничтожающим взглядом, взял Малышеву за руку и на выходе сказал: — Я тебя сколько раз предупреждал: доведет тебя твой язык!..
        Как только они ушли, Колюня запер дверь на ключ. Что делать дальше, он не знал. В радиоузел кто-то стучал, торкался — он не подавал голоса. Руки у него стали ледяными и дрожали, как у дряхлого старика. Хорошо, чтоб все это было кошмарным сном. Но то был не сон и поправить уже ничего было нельзя...
        Он изгрыз все ногти, думая, как выйти на улицу незамеченным. Что будет потом, его не интересовало. Лишь бы сейчас пройти и никого не встретить. Потянулся к ключу, чтобы открыть дверь, как вдруг в нее кто-то постучал.
        — Рублев! — донесся с той стороны голос классной. — Ты здесь?.. Да не молчи, горе ты мое! Ты здесь?..
        Он стоял перед дверьми с запрокинутым к потолку лицом и, как бы отрицая факт своего присутствия, покачивал головой. Так и не открыл ей...
        Он просидел взаперти почти до конца фестиваля. Наконец осмелился, приоткрыл дверь — на этаже не было ни души — и во весь опор побежал в раздевалку.
        А там какие-то бездельники от души позабавились: перевесили всю одежду, сложили в одну кучу обувь. Час будешь искать свое — не найдешь... Колюня уже хотел было бежать домой без пальто, как вдруг услышал голоса Малышевой и Коробкина.
        — Валерка, один сапог никак не могу найти...
        — А я свою куртку...
        Понятно. Они ушли с фестиваля до того, как в раздевалке начнется столпотворение.
        — Не этот твой?
        — Фасон такой. Но у меня каблук сбит...
        — Моей куртки не видно?
        — Вот она... И рядом его пальто висит.
        — Чье — его?
        — Рублева... А я думала, он сразу домой убежал.
        — Еще о чем ты думала?
        — Не злись... Мне жалко его до слез. Думаешь, ему не влетит за это?
        — Не бойся... Вот твой сапог... Учтут, что он живет без родителей. И что его уже заявили на олимпиаду...
        — Наталья рвет и мечет. О Рублеве слышать теперь не хочет и грозится уйти в другую школу...
        — Классная и англичанка, я видел, уже проводят с ней работу... Встань, я застегну... И вот увидишь: ничего ему не будет. Он мне еще потреплет нервы!..
        С яростью пропела застегиваемая «молния» сапога.
        — Между прочим, ты ему тоже действуешь на нервы...
        — Я тут при чем? Выбирала нас ты.
        — А ты был его другом.
        — И что теперь нам с тобой делать? Мучиться из-за него до десятого класса?
        — Не спрашивай, не знаю... Он так напугал меня, когда открыл окно...
        — Повезло нам... Ну давай пореже попадаться ему на глаза вдвоем. Чтобы, как ты говоришь, не ранить его... Но вообще-то это будет глупо и нечестно с нашей стороны. Ты должна раз и навсегда сказать, что ему не на что надеяться... Пошли. И никакая это не жестокость, а, если хочешь знать, наоборот, доброта...
        — Знаешь, Валерка, я бы обрадовалась, если бы моего отца куда-нибудь перевели. В школу иной раз не хочется идти...
        Они ушли, а Колюня, уткнувшись лицом в чью-то холодную, на поролоне, куртку, еще долго стоял и не двигался...
        На улицу он выскользнул никем не замеченный. Уже была тьма кромешная. Дул ветер, сухой снег сек лицо. К Колюне подбежала бродячая собака, вопросительно задрала морду. Но когда он хотел погладить ее, шарахнулась назад и убежала. И Колюня побежал — обратно в школу. Влетел на второй этаж, где находился кабинет директора.
        Всеволод Николаевич был один. С фестиваля он, оставив вместо себя завучей, ушел. И сейчас сидел за чистым, без бумаг, столом, глядел на свое отражение в полировке и мысленно проклинал себя за то, что доверил ключи от радиоузла Рублеву. На вошедшего в кабинет Колюню он посмотрел мельком и опять погрузил свой взгляд в полировку.
        — Ты смотрел «Карнавальную ночь», Рублев?.. Нет? В этой кинокартине тоже объяснялись по радио...
        — Я не знал, что микрофон был включен, — пролепетал Колюня. — Честное слово, не знал...
        — Что же нам с тобой делать? — вслух задумался директор.
        Колюня угрюмо смотрел на шапочку. Зря он не снял пальто. Весь мокрый от жары.
        — Отправите в колонию, — поднял Колюня пустые глаза, — спасибо скажу...
        — Ну, хватит! — хлопнул директор ладонью по глади стола. — Строить героя перед девчонкой — это ты можешь. А передо мной не надо...
        Колюня согнулся так, будто хотел нырнуть под стол и там отсидеться, переждать грозу. Но Всеволоду Николаевичу не нравилось, когда провинившиеся ученики показывали ему свои затылки. Он вышел из-за стола и за подбородок приподнял Рублеву голову.
        — Сам-то как думаешь жить дальше? — спросил он, охотясь за его глазами. — Вот завтра придешь на уроки. Встретишься с Натальей Георгиевной, товарищами... Что скажешь им? Я знаю, тебе не позавидуешь... — сочувственно покачал седенькой головой директор. — Но для чего ты ко мне пришел? Рассусоливать? Как в любовь играть — мы взрослые. А как отвечать — пожалейте нас, мы еще маленькие?!
        — Вы меня не поняли! Я больше не буду учиться в вашей школе! Переведите меня в другую...
        После этих слов Всеволод Николаевич долго расхаживал по кабинету, изредка поглядывая на Рублева. Правильно сработала голова у парня! Так будет лучше и для него самого и для всех остальных...
        — Допустим, я смогу убедить роно, что тебя надо перевести, — насупленно сказал директор, снова усаживаясь за стол. — Но в районе нет таких школ, как наша. В обычную ты не пойдешь...
        — В любую пойду, кроме нашей!!!
        — Это другое дело... Теперь ступай домой...
        Три дня отсиживался Колюня дома, не ходил в школу, а на четвертый пошел, но уже в другую, тоже с уклоном. Вернее, поехал. Пять остановок на метро с одной пересадкой...
        В учительской первое время было много разговоров о Рублеве. Но обычно они велись в отсутствие Натальи Георгиевны. И если она, еще более прямая, отчужденная, вдруг входила в учительскую, тема разговора немедленно менялась.
        Но однажды неуемная Ольга Михайловна прямо при ней начала возмущаться тем, что Рублева отпустили без обсуждения его поступка.
        — Ольга Михайловна... — умоляюще показывая ей глазами на Наталью Георгиевну, тихо сказала классная. — Я вам уже много раз объясняла: это нельзя назвать поступком, а следовательно, нечего и обсуждать...
        В учительской с утра сияло кроткое зимнее солнце, больше всего его лучей доставалось Наталье Георгиевне — ее стол стоял прямо у окна. Пока шел спор о Рублеве, она с брезгливым видом просматривала тетрадки.
        — А вы, Наталья Георгиевна, как считаете? — склонила над ней грузное тело Ольга Михайловна. — Следует поставить в известность его новую школу, какие у него мысли в голове?..
        Наталья Георгиевна вместе со стулом молча отодвинулась в сторону от Ольги Михайловны, загородившей солнце.
        — Или им уже все можно, — продолжала наступать та, — а нам — только инфаркты и гипертонию наживать?
        Наталья Георгиевна с бесстрастным лицом сказала ей:
        — Ольга Михайловна, у вас даже тень тяжелая. Отойдите, пожалуйста, от меня...
        Отзвуком страстей, вызванных переходом Рублева в другую школу, был визит Оли Самохваловой к нему домой.
        Она вошла в квартиру осторожно, будто боялась, что ее ударят. И почему-то свою знаменитую сумку держала, как ребенка, на руках.
        — Здравствуй! — сказала она с проказливо-виноватой улыбкой.
        — Здорово, — нелюбезо ответил Колюня.
        — Я знаю, тебе неприятно, что я пришла. Но ты имей в виду, я по делу…
        — Проходи, — не оглядываясь, он поплелся в свою комнату. Увлек за собой и Олю. Сам сел, ей не предложил. — Что надо? — спросил он в пол.
        Оля поставила сумку на стол. Теперь до Колюни дошло, почему она так держала ее — ремень с мясом оторван, «молния» поломана.
        — Присаживайся, — наконец-то раздобрился он. — Ты, что, в переделку какую-то попала? — показал он глазами на сумку.
        — Нет, — быстро завертела она головой. — Это дурачок Перовский вцепился и оторвал.
        — Чего это он?
        — Не пускал меня к тебе. А кто он такой, чтобы я ему подчинялась?
        — Скромный же был мальчишка...
        — Скромный, когда в классе, — нахмурилась Оля. — А когда рядом никого, видишь, руки распускает...
        Она вытаскивала один за другим учебники из сумки, пролистывала их до тех пор, пока не нашла листок бумаги, сложенный пополам.
        — Из твоей школы на тебя запросили общественную характеристику... Ты ничего там не натворил? — спросила она, прежде чем отдать ему листок.
        — Когда б успел? — подарил ей взгляд Колюня.
        — Классная думает, что тебе кто-то удружил и сообщил в твою школу про все... — сказала Оля и отдала ему характеристику.
        — Можно посмотреть, что в ней написано?
        — Если интересно, что мы о тебе думаем, — вспыхнула Оля, — пожалуйста...
        Колюня читал и время от времени потряхивал головой. Дочитал, свернул, как было, пополам,
        — Олька, зачем это? Трудолюбивый, исполнительный, пользовался уважением... А?
        — Пойми, тебе сейчас, как никогда, нужна хорошая характеристика...
        — Но это же липа, Олька... Сама сколько раз долбала меня за то, за другое...
        — А вот теперь, когда ты ушел от нас, многие о тебе по-другому говорят. Даже Светка Зарецкая, и та считает, что тебя в классе не хватает... И, пожалуйста, не думай, что характеристику я одна составляла. Всем бюро с четырех до шести сидели...
        — И все были «за»? — невесело засмеялся Колюня.
        — Все!
        — И Коробкин в том числе?
        — Да! Хочешь знать, он больше всех старался, чтобы характеристика была хорошей. Заметил: в ней говорится, что ты надежный товарищ, морально устойчив?.. — Она с торжеством сообщила: — Это его слова!..
        — Лицемер, — еле слышно обронил Колюня.
        Но Оля всегда была чутка к его словам — услышала она и это.
        — Ты не прав! — горячо и поспешно возразила она. — Когда Михайловна узнала про характеристику и подняла в школе шум, не кто-нибудь, а Валерка встал на уроке и сказал ей, что она мстит тебе. И что одной ей кажется, будто этого никто не понимает. Она его за эти слова потащила к директору. А он и директору чего-то наговорил... Нет, я считаю, что он как раз искренний. Может, даже чересчур. Он очень дорожит своими чувствами. Но забывает, что чувства есть и у других...
        Слушая ее, Колюня низко опустил голову.
        — То есть я хотела сказать, что он в то же время большой эгоист. — Чувство справедливости в Оле срабатывало как условный рефлекс, — Правда, классная со мной не согласна. Говорит, что я путаю эгоизм с эгоцентризмом, а это не совсем одно и то же...
        — Нет, ты меня удивляешь! — нервозно перебил ее Колюня. — Столько тебе крови попортил. А ты бегаешь, хлопочешь за меня...
        — Как тебе не стыдно?! Я комсорг. Это моя обязанность! — закричала Оля, вся опять вспыхнула, уши у нее стали розовыми и прозрачными. — Ты правильно против меня выступал, только слова не те подбирал. Мне и классная часто говорит, что я люблю общественную работу, но мало думаю, что она дает людям...
        Колюне стало не по себе: она еще и оправдывается перед ним. И он сказал ей:
        — Брось клепать на себя. Ты девчонка что надо...
        — Ты меня не знаешь, — сразу заторопилась она, стала в беспорядке заталкивать в сумку учебники.
        Колюня тряхнул головой, а что еще сказать — не нашелся.
        — Я пошла. До свиданья... — попрощалась Оля и продолжала стоять.
        — Перовскому передай, — попросил он, — будет еще приставать — схлопочет...
        — Передам, — благодарно улыбнулась она. — Он трусишка, напугается.
        У Колюни перехватило дыхание — до того захотелось сделать для нее что-нибудь хорошее. А что? Он взял свою сумку, выпростал ее на стол. То же самое сделал и с Олиной сумкой. Она сначала не поняла, что он задумал. А когда поняла, вцепилась в свою сумку, точно была инкассатором, а Колюня — грабителем.
        — Пусти! — плачущим голосом требовала она. — Отдай мою сумку!..
        — Мы с тобой махнулись, — не отдавал Колюня. — Поняла?
        — Нет! — продолжала Оля выдергивать свою сумку. — Пусти!
        — Так?! — Колюня схватил со стола характеристику и двумя руками поднял ее над головой. — Слабо порвать на мелкие кусочки?!
        — Нельзя! — взмолилась Оля. — Это же официальный документ...
        Из лоджии он увидел, как она вышла из подъезда и испуганно шарахнулась от тихо ехавшей ей наперерез свадебной машины. Колюнину фирменную сумку она, словно кем-то оброненную вещь, несла на отлете. А как она, свернув за угол дома, побежала и как у нее по щекам полились слезы, этого Колюня уже не видел...
        Здравствуй и прощай!..
        В большом городе переносить одиночество ничуть не легче, чем в маленькой деревне: от себя и своих душевных неустроенностей, как и от угрызений совести, никуда не спрячешься, Но затеряться, сделаться невидимым для друзей и знакомых, коль встречи с ними для тебя тяжелы, — куда проще. Для этого достаточно сдвинуть свои обычные маршруты чуть в сторону — и река твоей жизни побежит по руслу других улиц и переулков, в теснинах других кварталов. Колюня так и сделал: там, где он всегда сворачивал налево, стал заворачивать направо — и наоборот.
        Бывало, он замечал в толпе прохожих кого-нибудь из своей бывшей школы — у того, кто прячется, зрение острое. Тут же сворачивал в другую сторону и шел себе дальше или подходил к столбу, облепленному, как пластырями, объявлениями об обмене квартир, и делал вид, что его сильно интересуют разъезды и съезды... Однажды он торопливо огибал дом, в котором жил Коробкин. Боролся с искушением посмотреть на знакомое окно. И не удержался — взглянул. Возможно, у него просто разыгралось воображение, но он увидел, что окно приоткрыто и что на него ружьем наставлена труба. Колюня резко повернулся к дому спиной, прибавил шагу, но еще долго чувствовал на своем затылке горячий кружок такого же диаметра, как труба...
        Долго, долго шла зима с ее днями, похожими на затяжные сумерки, низким небом и серыми снегами. Но закончилась и она. На помощь Колюне, кроме музыки, пришла весна — известная мастерица превращать ничего не стоящие вещи в шедевры красоты. С домов и деревьев до земли протянулись нити капели. Она трудолюбиво выстукивала вдохновенные монологи в пользу того, что жизнь, как бы там ни было, прекрасна. В хмуром небе Колюниного несчастья появились голубые оконца. Разлука, как весна: одно уносит, другое приносит...
        Это было в теплый майский день... Бабуля прослышала от соседки, что в универсаме продаются соленые помидоры в банках. Не мешкая, засобиралась в магазин.
        — Я сбегаю, — загородил ей дорогу Колюня, пожелавший немного пройтись, вытянул из ее рук авоську и повелел: — Гони мани...
        Бабуля выдала требуемые деньги.
        — Сколько взять? Уан? Ту? — спросил он и, облегчая для бабули понимание английского языка, показал ей сначала один палец, потом — два.
        — Ту, ту! — вынужденная объясняться на чужом языке, закивала бабуля. — Одну-то мы с тобой съедим, а вторую откроем, когда отец с матерью приедут...
        — Уелл... — хлопнул ее Колюня по плечу. — Ю ар зе бест грэнни ин Москоу энд ин итс сабэбс. Я хотел сказать, что ты самая лучшая бабуля в Москве и Московской области.
        — Иди, не болтай, — отмахнулась она и вытолкала внука за дверь. И сама вскоре пошла в промтоварный покупать себе чемодан.
        В те дни она потихоньку собирала вещи. Вскоре должны были приехать в отпуск сын и невестка. Внук сдаст экзамены и уедет с ними, будет жить и учиться два года за границей. А она вернется к себе в деревню. Там ей будет лучше: есть родня и в отличие от Москвы так тихо, что слышно, как в тазу лопаются мыльные пузыри...
        Но жалко было расставаться с внуком... Поначалу-то он ей многим не нравился: балованный, думает только о себе, смеется, над чем можно и над чем нельзя. Родная кровь, да вроде как иностранец: говорит по-русски, а не поймешь, одевается, стрижется — глаза бы не глядели... И только когда слегла, убедилась, что есть у него и душа и сердце. Кормил, поил — в жизни за ней так никто не ухаживал...
        С осени, заметила она, стал он скучным, нервным. То песни поет, то слова от него не добьешься. Но однажды, делая уборку в его комнате, нашла под подушкой фотокарточки, свела в одно все свои наблюдения и поняла — девчонка у него на уме, та самая, что с Валерием Коробкиным приходила к нему, когда болел. Но говорить про свою догадку не стала, даже притворялась, что ничего не знает. Боялась! Взрослые, когда им взаимностью не ответят, пуще смерти боятся непрошеного сочувствия. А дети, если с ними такое стряслось, жалости и вовсе могут не снести. Пусть этот огонь в самом человеке горит — быстрее погаснет...
        Вдруг внук начал ходить в новую школу. Бабуля не спросила даже почему. Может, из той его исключили, может, сам ушел — какое ее дело? Раньше стала подниматься утром, готовить ему завтрак, следила, чтобы проездной не забыл взять... Перед майскими позвонили родители. Он им про то, другое рассказал, а про новую школу — ни слова. Затем ей передал трубку. Она взяла без большой охоты — от телефона у нее всегда начинала болеть голова — и тоже им про школу ничего не сказала. Приедут, пусть сами разбираются, что случилось...
        Из универсама он возвращался тихим шагом. На полпути к дому остановился, чтобы поиграть в игру, которой мы все когда-то увлекались: с закрытыми глазами повернулся лицом к солнцу и стал осторожно впускать в себя его ослепительные лучи. Тотчас вспыхнули, причудливо изгибаясь, оранжевые ветви света, залетали синие райские птицы. Проще простого сотворить такой праздник света — смотреть на солнце сквозь ресницы. И желательно, чтобы ресницы были, как у Коли Рублева, — темнокрасные, загнутые на концах: праздник света будет ярче...
        — Здравствуй! — вдруг услышал он.
        Разлепил ресницы — перед ним с поднятым к небу лицом стояла Малышева. На ней было вьющееся на ветру желтое с синими цветами платье.
        — Что ты там интересного увидел? — спросила она, продолжая глядеть в небо.
        — Л-летающие тарелки.
        — Где?! — Она еще выше запрокинула лицо, и солнце затопило ее зрачки золотисто-зеленым, как в подсвеченном аквариуме, светом. — Я ничего не вижу...
        — Я тоже, — с улыбкой сознался он. Переправил авоську из одной руки в другую и спросил: — Куда держишь путь?
        — Тебя встречаю.
        — Меня?! — потрясенно вытянул он шею.
        — Я позвонила тебе, а твоя бабушка сказала, что ты в универсаме. Тогда я пошла тебе навстречу.
        — Сочинила все.
        — Правда, правда! — поклялась она. И тихо спросила: — Почему в школу не заходишь?
        — А зачем? — дернул он плечами.
        — А у нас — новостей!!! — улыбнулась она. — Отгадай, с кем сейчас сидит Наташка Спринсян... С Мазаевым!
        — А Караев?
        — Как ты, один...
        — Еще что нового? — он поднял лицо опять к небу.
        — Деньги на выпускной собирают. Придешь?
        — Нет.
        — Почему?
        — Силу воли вырабатываю, — усмехнулся он.
        — Скажи, это ты в каникулы звонил и бросал трубку?
        — А то кто же...
        — Ты пугал, что нашу машину угоняют?
        — Сдаюсь, — поднял он свободную руку.
        — А на Восьмое марта открытку без подписи ты прислал?
        — Я-то старался, левой рукой писал.
        — А я сразу догадалась... помнишь, что написал?
        — Не-а... — чуть качнул он головой.
        — А я помню! «В тебя я был немножечко влюблен. Я опоздал лишь на один осенний день. И не пройти к тебе всего один квартал... Я просто рад, что ты живешь на свете!»
        — Набор слов...
        — Неправда! — недовольно отвернулась она в сторону. — Я в тот день вся обревелась... И с Валеркой за то, что он порвал открытку, целую неделю не разговаривала...
        — Зачем вообще показывала?
        — А мы с ним с самого начала договорились ничего друг от друга не скрывать, — призналась она с опущенной головой.
        — Что мы сегодня встретились, тоже не скроешь?
        — Подумаю, — мельком поглядела она на него. — Мне кажется, он боится правды и не доверяет мне. Уже предупредил: если я когда-нибудь изменю ему, то чтобы он про это никогда не узнал. — Она сощурилась, и глаза у нее стали узкими и длинными. — Но этого он не дождется. Я сначала скажу ему, что изменила, и посмотрю, как он поведет себя, и тогда, может, на самом деле изменю...
        — Что вы как маленькие? — скривился Колюня.
        — Да мне не нравится, что мы с ним все время одни, одни... Даже когда в школе...
        — На его месте я бы, наверное, тоже никого не подпускал.
        — Вот и он, когда мы с ним по телевизору смотрели бой оленей, доказывал мне: третий — всегда лишний. Закон природы. — Она сняла с его джинсовой куртки приставшую белую нитку. — Но мы же не олени, люди...
        — Это ты мне говоришь?
        — Какая я эгоистка!.. — вдруг осознала она. — Хотела узнать, как живешь ты, а говорю только про себя и Валерку... Ну, как ты?
        — Я же сказал: вырабатываю силу воли.
        — По-моему, она у тебя уже есть. — Начала наматывать белую нитку на палец, дошла до буквы «В» и бросила.
        Колюне показалось, что на них кто-то смотрит. Оглянулся — никого.
        — Значит, на выпускной не придешь? — повторила она вопрос.
        — Я и на свеем-то, наверное, не смогу быть. Меня родители к себе забирают...
        Не веря, она покрутила головой и спросила:
        — Почему сразу не сказал об этом?
        — Повода не было… И я еще не решил, поеду или нет...
        — Слушай! — вся встрепенулась она. — Мы договорились перед экзаменами сходить всем классом на то же самое место, где озеро. Идем с нами! Всего на один день, а?..
        — Есть примета: на старое место нельзя возвращаться. Будет несчастье… — Он провел рукой по затылку. Было ощущение, что кто-то навел на него увеличительное стекло.
        — А мне так хочется, чтобы все повторилось,.. — размечталась она, — И чтобы мы сидели у костра и чтобы дождь потом пошел… И еще я хочу послушать твою песню...
        — Это была не моя песня. Руссоса.
        — Все равно чья. Мелодию я помню... — Она напела начало песни. — А слова забыла...
        — А это откуда, помнишь? — Он потянул за цепочку и показал ей латунный талисман.
        — Нет, — извиняясь, улыбнулась она.
        — У тебя телефон все тот же?
        — Да!
        — Я пошел, — поднял он руку.
        — Я еще хочу спросить тебя...
        — Знаешь, по-моему, на нас кто-то смотрит и сильно-сильно нервничает...
        — Выдумываешь... — Она даже не оглянулась. — Мы еще увидимся?
        — Скорее всего нет.
        — Писать оттуда будешь?
        — Не буду...
        Она приподнялась на носочки и поцеловала его. Хотела, как сестра брата, в щеку, но Колюня не понял, испугался ее движения, отбросил голову назад, и получилось смешно: поцеловала его в подбородок.
        — Позвони мне, ладно? — сказала она, повернулась и пошла прочь.
        И он пошел, радостно размахивая двумя тяжелыми банками. От одного чересчур сильного взмаха его приподняло над бетонной дорожкой, и дальше он уже не шел; а низко летел над землей и улыбался, как улыбается во сне исцеленный от тяжелого недуга. В грудь приятно толкал латунный талисман...
        Он и в квартиру не вошел, а влетел. Увидел на полу осколки битого стекла и камень. Пока ходил за помидорами, кто-то устроил в его комнате вентиляцию... Но возмущаться и тем более искать виновника не стал: сам когда-то совершал подобные подвиги. Снял со стены гитару, вытер с нее пыль, настроил. Потом набрал номер ее телефона и, когда она взяла трубку, спросил:
        — У тебя есть чем записать? Я продиктую слова той песни и, если хочешь, спою...
        — Ты так решил отделаться от меня? — засмеялась она. — Ладно, я записываю!..
        Он продиктовал слова, потом повесил трубку на гвоздик и сел около нее с гитарой. Чтобы ей лучше было слышно, взял высоко, почти как Руссос, но скоро понял, что сорвется.
        — Возьму ниже, ладно? — сказал он в трубку, и в этот момент через разбитое окно до него донесся ор.
        Такой громкий и дикий, что на том конце провода его услышала Малышева и спросила:
        — Кого там у вас режут?
        — Сейчас узнаю, — пообещал он и вышел на лоджию.
        Около дома, задрав головы к небу, стояли три пацана самого зловредного возраста, восьми-девяти лет, и, испуская омерзительных «петухов», пародировали его, Колюни, пение. Он по-хорошему попросил их замолчать. Пацаны, выставляясь друг перед другом, заорали еще сильнее. Тогда Колюня сорвал с банки крышку, обстрелял пародистов помидорами, одному угодив прямо в рот. И после этого вернулся к телефону-микрофону.
        Допел песню. Потом пристроил около трубки колонку проигрывателя и поставил Шаляпина. А сам закурил. «Какой ты, оказывается, взрослый... — сказала она, послушав Шаляпина. — И еще я поняла: ты очень гордый...» И тут раздался резкий звонок в квартиру. «Подожди секунду! — взмолился он. — Я открою дверь и перезвоню...»
        На лестничной площадке стояли три до предела возмущенные мамы, позади них — заплаканные пародисты, как кровью, перепачканные кумачовой слизью расквашенных помидоров.
        — Посмотри, что ты с ними сделал?! — накинулись на него мамы. — За что?!
        Почти в то же самое время кто-то позвонил в квартиру Малышевых. Катя открыла дверь. На пороге, покачиваясь от горя, стоял Валерий. Все лицо у него было залито слезами.
        — Что с тобой?!
        — Я видел тебя с ним... как на ладошке...
        — Выследил... Войди же. — Она закрыла за ним дверь. Платочком промокнула слезы. — Вот не думала, что ты можешь, как девчонка... Ну прости меня. Я сама не знаю, что нашло на меня. Наверное, весна виновата...
        Валерий заплакал еще сильнее.
        — Да успокойся ты! — стала она его трясти за плечи. — Я совсем, понимаешь, ни капельки ему не нужна. У него все прошло. Честно, честно! Он сам мне об этом сказал...
        ...Кое-как отбившись от мамаш, Колюня бросился к телефону. Ему смерть как хотелось узнать, почему она считает его гордым человеком. Сам-то о себе он думал иначе... Набирая номер телефона, крутил диск с такой силой, что аппарат, словно заводная игрушка, ездил по столу.
        — Наверное, это он!.. — вздрогнула Катя, услышав звонки. Схватила за руку Валерия и подтащила к телефону. — Если это он... скажи, что меня нет дома… нет, чтобы он больше не звонил сюда!..
        Валерий вырвал руку и отвернулся в сторону.
        — Сама скажи, что хочешь.
        Она сняла трубку и осторожно поднесла ее к уху.
        — Алло! Катя! — надрывался Колюня. — Катя!!!
        Она тихо положила трубку на рычаг. И он понял, что на том конце провода с ним не хотят разговаривать. Там все прошло. Или вообще ничего не было. Он взял телефонную книжку, густо-густо зачеркнул номер ее телефона. Но имя — оставил.
        Колюня, Колюня!!!
        Что будет с нашим героем дальше? Не знаю. Поживем — увидим. А сейчас простимся с ним и со всеми, кто вольно или невольно сделал тот год его жизни трудным, неудачным, но, может быть, самым значительным из всех, что он прожил и еще проживет на белом свете...
        Журнал "Юность" №1 за 1983 год
        Рисунки М. Лисогорского.