Компас Борис Степанович Житков
        Житков Борис Степанович
        Компас
        Борис Степанович Житков
        Компас
        Было это давно, лет, пожалуй, тридцать тому назад. Порт был пароходами набит - стать негде.
        Придет пароход - вся команда высыпет на берег, и остается на пароходе один капитан с помощником, механики.
        Это моряки забастовали: требовали устройства союза и чтоб жалованья прибавили.
        А пароходчики не сдавались - посидите голодом, так небось назад запроситесь!
        Вот уже тридцать дней бастовали моряки. Комитет выбрали. Комитет бегал, доставал поддержку: деньги собирал. Вполголода сидели моряки, а не сдавались.
        Мы были молодые ребята, лет по двадцать каждому, и нам черт был не брат.
        Вот сидели мы как-то, чай пили без сахара и спорили: чья возьмет?
        Алешка Тищенко говорит:
        - Нет. Не сдадутся пароходчики, ничто их не возьмет. У них денег мешки наворочены. Мы вот чай пустой пьем, а они...
        Подумал и говорит:
        - А они - лимонад.
        А Сережка-Горилла рычит:
        - Кабы у них с этого лимонаду пузо не вспучило. Тридцать дней хлопцы держатся, пять тысяч народу на бульваре всю траву задами вытерли.
        А Тищенко свое:
        - А им что? Коров на твоем бульваре пасти? Напугал чем!
        И ковыряет со злости стол ножиком.
        Тут влетает парнишка.
        Вспотелый, всклокоченный.
        Плюнул в пол, хлопнул туда фуражкой, кричит:
        - Они здесь чай пьют!..
        - Лимонад нам пить, что ли? - говорит Тищенко и волком на него глянул.
        А тот кричит бабьим голосом:
        - Они чай пьют, а с "Юпитера" дым идет!
        Тищенко:
        - Нехай он сгорит, "Юпитер", тебе жалко?
        - С трубы, - кричит, - с трубы дым пошел!
        Тут мы все встали, и Сережка-Горилла говорит:
        - Это не дым идет, а провокация.
        Парнишка плачет:
        - Черный! Там дворники под котлами шевелят. Пошли!
        Выскочили мы, пошли к "Юпитеру".
        Верно, из пароходной трубы шел черный дым, а кругом - и на сходне, и на пристани, и на палубе - кавалеры в черных тужурках. Рукава русским флагом обшиты, и на поясе револьверы. Не подойти.
        - Союзники русского народа, - объясняет парнишка.
        Будто мы не знаем, что такое "союз русского народа" - полицейская порода.
        Когда мы на бульвар пришли, только и разговору, что про "Юпитер". Стоит народ, и все на дым смотрят.
        Взялся капитан с дворниками в рейс пойти, сорвать матросскую забастовку. Капитан - из "русского народу", и охрану ему дали: двадцать пять человек. Дворники не дворники, а уголь шевелят здорово. На руль помощников капитан поставит, в машину - механиков...
        - Очень просто, что снимутся, - говорит Тищенко, - а в Варне заграничную команду возьмут - и пошел.
        Сережка вдруг оскалился, говорит:
        - Не пустим!
        - Ты ему соли на корму насыпь, - смеется Тищенко.
        - Знаем, как насолить, - говорит Сережка. - Пойдем... - И толкает меня под бок.
        Вышли мы из толпы.
        Сережка мне говорит:
        - Ты не трус?
        - Трус, - говорю.
        Он помолчал и говорит:
        - Так вот, приходи ты сегодня в одиннадцать часов на Угольную, я около трапа тебя ждать буду. И никому - ничего.
        Пальцем помахал и пошел прочь.
        Чудак!
        Прихожу в одиннадцать на Угольную пристань. Фонари электрические горят, и от пристани на воду густая тень ложится - ничего не видать под стенкой. Дошел до трапа, на ступеньках сидит Сережка-Горилла. Сел я рядом.
        - Что, - спрашиваю, - ты, дурак, надумал?
        - Полезай, - говорит, - в тузик вон у плота, дорогой обмозгуем.
        Рассмотрелся, вижу плот и тузик.
        Пошел я по плоту, - не видать, где плот кончается. Ступил на воду, как на доску, и полетел в воду. Самому смешно: шинель вокруг меня венчиком плавает, и я - как в розетке.
        А вода весенняя, холодная.
        Я в туз. Пока вылез, хорошо намок.
        Разделся я до белья - и холодно и смешно. Стал грести, согрелся.
        - Ну, - говорит Серега, - начало хорошее. А сделаем мы вот что: я на "Юпитере" путевой компас из нактоуза выверну и тебе в мешке спущу.
        - А как подойдем? Трап ты спросишь у охранников?
        - Нет, - говорит, - там угольная баржа о борт с ним стоит, какого-нибудь дурака сваляем.
        - Сваляем, - говорю.
        И весело мне стало. Гребу я и все думаю, какого там дурака будем валять. Как-то забыл, что "союзники" там с револьверами.
        А Сережка мешок скручивает и веревку приготавливает.
        Обогнули мол. Вот он, "Юпитер", вот и баржонка деревянная прикорнула с ним рядом. Угольщица.
        Гребу смело к пароходу.
        Вдруг оттуда голос:
        - Кто едет?
        Ну, думаю, это береговой, - флотский крикнул бы: "Кто гребет?"
        И отвечаю грубым голосом:
        - Та не до вас, до деда.
        - Какого деда там? - уж другой голос спрашивает.
        А на такой барже никакого жилья не бывает, никаких дедов, и всякий гаванский человек это знает.
        А я гребу и кричу ворчливо:
        - Какого деда? До Опанаса, на баржу, - и протискиваю туз между баржой и пароходом.
        Сережка окликает:
        - Опанас! Опанас!
        С парохода помогают:
        - Дедушка, к вам приехали!
        Залез я на баржу, с борта прыгнул на уголь и пошел в нос. А нос палубой прикрыт.
        И говорю громко:
        - Дедушка, дедушка, это мы. Какой вы, к черту, сторож! Вас палкой не поднять, - и шевелю уголь ногой.
        Смотрю - и Сережка лезет ко мне.
        Чиркнул спичку. А я стариковским голосом шамкаю:
        - Та не жгите огня, пожару наделаете, шут с вами.
        Сережка, дурак, смеется. А с парохода говорят:
        - Да, да, не зажигайте спичек, мы вам фонарь сейчас дадим.
        И затопали по палубе.
        Сережка говорит мне:
        - А дурак ты, дедушка, ей-богу, дурак!
        Я выглянул из-под палубы. Смотрю, уже фонарь волокут.
        Я скорей к ним.
        К мокрому белью уголь пристал - самый подходящий вид у меня сделался, это я уже при фонаре заметил.
        Сидим мы с фонарем под палубой и вполголоса беседуем.
        Я все шамкаю.
        - Лезь, - шепчет Серега, - в туз, а как уйдут с борта - стукни чуть веслом в борт.
        Я полез в туз.
        Вдруг Серега громко говорит:
        - Так вода, говоришь, у тебя в носу оставлена, дедушка?
        А я знаю, что он один там, и отвечаю из туза:
        - В носу, в носу вода!
        - Так заткни, чтоб не вытекла! Не тебя спрашивают, - говорит Серега.
        На борту засмеялись. А Серега зашагал по углю в корму. Потом вернулся. Опять прошел на корму, и все смолкло.
        Смотрю - один только человек остался у борта.
        - Эй, - говорит, - фонарь-то потом верните.
        И отошел. Стало тихо.
        Я подождал минут пять и стукнул веслом в баржу.
        Бережно, но четко: стук!
        И тут заколотилось у меня сердце.
        Я прислушивался во все уши, но, кроме сердца своего, ничего не слыхал.
        Глянул вверх - через щели в барже светит фонарь.
        Прошел человек по палубе.
        Перегнулся через борт и спрашивает, как начальник:
        - Это что за лодка?
        А я чувствую, что скажу слово - голос сорвется. Молчу.
        Он опять. Крикнул уже:
        - Что это за лодка? Эй, ты!
        Тут ему кто-то из ихних ответил:
        - Это сюда, на баржу, к старику, свои приехали.
        - Ага, - говорит и отошел.
        Опять стало тихо. Я уж вверх не гляжу, смотрю по борту парохода.
        Вдруг что-то вниз ползет серое по черному борту.
        Я замер. Дошло до воды - стало.
        Мешок.
        Вся сила ко мне вернулась.
        Не брякнул я, не стукнул. Протянулся тузом по борту вперед, ухватил мешок - здорово тяжелый - и осторожно опустил в туз.
        В это время туз качнуло; глянул - Сережка уже стоит на корме.
        Он по той же веревке слез, на которой и мешок опустил.
        Я взялся за весла и стал потихоньку прогребаться вперед.
        В это время с парохода кто-то крикнул:
        - Эй, дед, фонарь давай! Заснул?
        И мы слыхали, как кто-то спрыгнул на баржу.
        Я чуть приналег посильнее.
        Фонарь стал метаться по барже.
        На пароходе закричали, заголосили.
        Бах, бах! - щелкнули два выстрела.
        - Эх, навались!
        Мы уже огибали мол.
        Сережка оглянулся и сказал:
        - Шлюпка за нами - навались!
        Я рванул раз, два - и правое весло треснуло, я повалился с банки.
        Вскочил, смотрю - Сережка гребет по-индейски обломком весла; как он успел на таком ходу ухватить обезьяньей хваткой обломок весла - до сих пор не пойму.
        Мы завернули за мол в темную полосу под стенкой и забились между большим пароходом и пристанью, как таракан в щель.
        Мы видели, как из-за мола вылетела белая шлюпка.
        Гребли четверо. Гребли вразброд, бестолково.
        Орали и стреляли.
        Через полчаса мы прокрались под стенкой к своей пристани.
        Наутро пришли мы с Серегой на бульвар.
        Еще пуще раздымился "Юпитер".
        - Снимается, снимается анафема, - говорит Тищенко. - Капитан там аккуратист - все уж в порядке.
        А тут сбоку подбавляют:
        - Лиха беда начать - все пароходы вылезут. Наберут арапов, охрану поставят - и айда. Завязывай!
        Тут какой-то вскочил на скамейку и начал:
        - Товарищи! Не надо паники. Сотня арапов весны не делает, - и пошел и пошел.
        А мы с Сережкой переглядываемся.
        Снялся "Юпитер". Вышел из порта.
        Ну, думаю, через полчаса пойдет капитан курс давать, глянет в путевой компас...
        Погудел народ и приуныл. Сели на землю и трут затылки шапками. Всем досада.
        Мы с Сережкой ушли, так никому и слова не сказали.
        Зашли в трактир, чаем пополоскались.
        Дружина прошла строем, что на охране парохода была.
        Серьезно идут, волками по сторонам смотрят.
        Часа три прошло.
        Вдруг вой с бульвара, да какой! Ну, думаем, полиция орудует на бульваре.
        Бросились бегом.
        Смотрим - все стоят, в море смотрят и орут.
        А это "Юпитер" идет назад в порт. Увидал его народ, вой поднял.
        А Серега мне говорит:
        - Смотри же, ни бум-бум, чтоб никто ничего!
        Я так до сего времени и молчал.
        Ну, теперь уж и сказать можно...