Библиотека / Детская Литература / Егоров Борис : " Время Ранних Разлук " - читать онлайн

Сохранить .
Время ранних разлук Борис Андрианович Егоров
        Повесть «Песня о теплом ветре» и многие рассказы, вошедшие в книгу, посвящены московским комсомольцам, которые накануне Великой Отечественной войны по призыву партии пошли в артиллерийские спецшколы. Им было по пятнадцать лет. Они успели попасть на фронт. Прибыли туда лейтенантами и с боями прошли от подступов к Москве до вражеской столицы и до столиц освобожденных Советской Армией стран Европы, стали закаленными и стойкими воинами.
        В книгу вошли также этюды-новеллы о зарубежных встречах автора.
        БОРИС ЕГОРОВ
        ВРЕМЯ РАННИХ РАЗЛУК
        ПЕСНЯ О ТЕПЛОМ ВЕТРЕ
        ПОВЕСТЬ
        АЛЕШИНЦЫ ЕДУТ НА ПАРАД
        Когда мне приходится рассказывать свою биографию, я всегда думаю: с чего начать?
        Обычно говорят: родился в таком-то году. Но биография человека начинается, по-моему, не со дня рождения, а позже — хотя бы с тех пор, как он помнит себя.
        Я вспоминаю детство, и перед моими глазами возникает моя улица, мой дом. Воронцовская улица, дом 36.
        Он стоит напротив часового завода. Этого завода раньше не было. Была фабрика папиросных гильз Катыка. Завод построили уже при мне. Серое здание из стекла и бетона, увенчанное круглой башней с часами.
        В дни праздников оно ярко иллюминировалось. На фасаде горело множество электрических ламп. «Да здравствует XII годовщина Октября!»
        Может быть, отсюда, с 1929 года, и начинается моя биография. Мне тогда было пять лет.
        Каждый год 6 ноября вечером я сидел у окна и смотрел на праздничные огни. «Да здравствует XIII…», «Да здравствует XIV…»
        В ночь с 6 на 7 ноября я никогда не спал. Сколько меня ни уговаривали лечь, я не соглашался, не отходил от окна: боялся проспать конницу, артиллерию. Ночью по Воронцовской улице из Алешинских казарм двигались на парад войска. Я мог пожертвовать всем ради того, чтобы видеть, как мимо нашего дома проходят конники. Они в буденновских островерхих шапках, с шашками. Я смотрю на них, и у меня от волнения перехватывает дыхание.
        А утром наша улица звенит музыкой: идут демонстранты. Идут рабочие автозавода, первого шарикоподшипникового. Поют «По морям, по волнам», «Там, вдали за рекой…». Поют боевую песню о лихих эскадронах приамурских партизан.
        Вместе с ребятами нашего двора я ношусь среди праздничных колонн.
        А потом я пошел в школу.
        Она находилась на Крутицком валу, в переулке, рядом с военными казармами. Во время перемен мы, мальчишки, смотрели с четвертого этажа, как на большой площадке, на плацу, скачут кавалеристы, как легко и красиво всадники берут барьеры.
        Мы горячо обсуждали конные соревнования не только на переменах, но и на уроках. Иногда платились за это «удочками» — тройками. Для повышения успеваемости к нам в порядке шефства прикрепляли девочек. Девочки учились старательнее.
        Однажды мой брат принес из библиотеки книжку о гражданской войне, о бойцах-комсомольцах.
        Я читал ее, и у меня было то ликующее настроение, какое приходило ко мне, когда я видел алешинцев, отправлявшихся на военный парад. Только мне было уже не пять и не шесть лет, а четырнадцать с гаком.
        Я читал не отрываясь до тех пор, пока не перевернул последнюю страницу. А потом долго не мог успокоиться: передо мною снова и снова мелькали люди, с которыми я только что познакомился и которые стали для меня родными, близкими, но вместе с тем такими недосягаемыми. И тут я решил: должен немедленно вступить в комсомол.
        Но ведь мне откажут: мне только четырнадцать, а в комсомол принимают с пятнадцати.
        Ждать я не мог и поэтому, достав из комода свою метрику, вооружился бритвой и резинкой… Через несколько минут мне было уже пятнадцать.
        Позже, когда мне нужно было получать паспорт, я очень волновался: посмотрит на мою метрику работник паспортного стола и скажет: «Гражданин, ваш документ не внушает доверия…»
        Но больше всего я волновался в феврале 1939 года, когда меня принимали в комсомол.
        К счастью, подделку в райкоме не заметили, и вскоре я получил комсомольский билет.
        Я всегда буду помнить этот год — тысяча девятьсот тридцать девятый. Этот год вошел в мою жизнь не только тем, что я стал комсомольцем. Произошло и другое, что надолго определило мою судьбу: я поступил в артиллерийскую спецшколу.
        Весной, перед концом учебного года, в школе было комсомольское собрание. Разговор шел об одном: партия и комсомол зовут пятнадцатилетних ребят — сегодняшних семиклассников в артиллерийские спецшколы. Перед нами выступил артиллерийский командир со шпалой в петлице.
        Тут же, на собрании, я написал заявление. А артиллеристом я себя чувствовал давно. Недаром ночи не спал, ожидая, когда по нашей Воронцовской проедут алешинцы.
        «РАССТАНЬТЕСЬ С ДЕТСТВОМ»
        Мы надели военную форму 1 сентября 1939 года. На петлицах кителей и гимнастерок — артиллерийская эмблема — два скрещенных орудийных ствола — и буквы «СШ»: спецшкола.
        Мы — это те счастливцы, которые благополучно прошли через вступительный конкурс и «личные собеседования», которые ответили на множество вопросов разным комиссиям и не вызвали сомнений у придирчивых, дотошных врачей.
        Теперь мы в списках, в строю!
        Первая фраза, которую слышим здесь, звучит так:
        - Запомните, наша школа не общеобразовательная, порядки — другие!
        Ее произносит старший политрук Тепляков — тот самый командир со шпалой в петлице, который приходил к нам в «общеобразовательную» на комсомольское собрание. Слово «другие» он многозначительно подчеркивает.
        А военный руководитель школы майор Кременецкий наставительно добавляет:
        - Расстаньтесь с детством. Отныне вы живете по воинскому уставу. Понятно? На вас — военная форма.
        …Каждое утро на этажах огромного здания тонко поет горн.
        Батареи выстраиваются на поверку.
        Командиры по нескольку раз придирчиво обходят строй, и в застывшей тишине коридоров слышатся их отрывистые замечания:
        - Ботинки не чищены…
        - Подворотничок меняли?
        - Старшина, запишите: не гладит брюк… Научить.
        Поверка — начало учебного дня. После нее мы взводами расходимся по классам.
        Что будет дальше — хорошо известно. Придет Ласточкина, преподавательница немецкого языка, — отдавая рапорт, мы называем ее геноссен ляйтерин — и скажет:
        - Сегодня спрашиваю новые сто слов. Кто не назовет одного слова, «отлично» не получит, «аусгецайхнет» не состоится, кто забудет пять, заработает «плохо» и вечером придет пересдавать…
        Пересдавать один немецкий — это еще не страшно. Но если к нему прибавится химия или математика?
        Единственный человек, который никогда не назначает свидания на вечер, это преподаватель физкультуры. У него — свое:
        - Явитесь ко мне в воскресенье, я из ваших мускулов железо сделаю!
        Но воскресенье тоже не очень свободно: днём — стрельба в тире, потом — урок танцев.
        А в понедельник на поверке командир батареи перед строем подведет итог недели. Несколько человек получат благодарность, несколько — предупреждение. К последним будут обращены примерно такие слова:
        - Интересно, зачем вы пришли сюда? Родина тратит на вас огромные деньги, а вы бездельничаете. Сколько умных ребят, настоящих патриотов осталось за стенами нашей школы, а вы занимаете их место!..
        Конечно, командир батареи сам понимает, что берет через край. Ему хорошо известно, что те, кого он отчитывает, не бездельники и не слабые. С тройками в спецшколу вообще не берут. Просто здесь труднее, намного труднее. Но командир не может быть либерален, у него свой принцип: «По головке вас пусть гладят дома, а моя задача — воспитывать».
        «НА ЧЕМ МЫ ОСТАНОВИЛИСЬ В ПРОШЛЫЙ РАЗ?»
        Сегодня после немецкого — история. Историю у нас ведет Орешин. Орешин не только преподаватель, он — директор школы. Директор в спецшколе — штатский, он носит командирскую форму, но без знаков отличия.
        В класс Орешин входит стремительно. Увидев у доски дежурного, торопливо говорит:
        - Рапорт отставить. На чем остановились в прошлый раз?
        - Убийство Марата.
        - Ша! Пошли дальше.
        У Орешина никогда нет планов урока или конспектов. Рассказывая, он высоко поднимает руку, словно произносит речь с трибуны. Голос его звучит то громко-громко, то переходит на шепот. Порою Орешин замолкает, ищет слова. Те слова, которые нас должны тронуть, взволновать.
        Мы сидим не шелохнувшись, только перьями скрипим, записываем. И ничего сейчас на свете для нас не существует, кроме отважного Марата, неистового Робеспьера, пламенного Дантона, кроме тех безымянных парижан, которые штурмовали Бастилию.
        В школе историю я не любил. Что в ней было интересного? Учительница простуженным голосом читала учебник и требовала «наотлет» знать все даты. Это в наших сердцах и умах отклика не находило. Прошлое человечества казалось нам тусклым, серым. Оно сплошь состояло из имен царей, лет их правления, названий войн и реформ. Так от Рамзеса и дальше, через все века.
        И вот мы слушаем Орешина. Похоже, что он хочет увлечь нас своим предметом настолько, чтобы мы стали не артиллерийскими командирами, а историками.
        Историков из нас не вышло, хотя заинтересовались мы этой наукой всерьез. Организовали исторический кружок и читали на нем доклады. Я написал целый трактат о Фердинанде Лассале, где яростно разоблачал матерого оппортуниста.
        Каждый раз на занятия исторического кружка людей приходило все больше и больше.
        Но у Орешина среди преподавателей появились серьезные конкуренты. Первый из них — математик Комаров, который не уставал повторять, что «математика во много крат увлекательнее романов Дюма», Комаров, который по ходу урока рассказывал нам десятки математических анекдотов, курьезов, парадоксов. Он быстро обратил нас «в свою веру», и мы создали еще один кружок — математический.
        Каждый из преподавателей «тащил» нас в свою сторону, и кружки росли, как грибы: химический, литературный, музыкальный, гимнастический. Первенство, однако, «по охвату» оставалось за историческим.
        Мы очень любили Орешина. Несмотря на то, что на уроки Орешин часто опаздывал, у него всегда оставалось пять минут, чтобы поговорить с нами о политике.
        А мы все интересовались политикой. С малых лет слышали мы от взрослых слова, которые они произносили с тревогой и озабоченностью: «международная обстановка».
        Не была она легкой, эта обстановка, когда мы родились, не приносила она радости и в последующие годы. За строчками газетных сообщений то тише, то громче звучала беспокойная барабанная дробь.
        Она была слышна, когда люди со свастикой на рукавах маршировали по рейнским городам. Она стала еще слышнее, когда запылал рейхстаг.
        В тридцать пятом над Абиссинией появились тени «капрони» — итальянских бомбовозов. Потом мы узнали о горе и доблести Испании.
        Искры войны вспыхивают у наших границ: был Хасан, был Халхин-Гол.
        В тридцать восьмом мир облетело черное слово «Мюнхен». Мюнхенский сговор был трагедией Чехословакии, крушением надежд на то, что западные державы не дадут Гитлеру распоясаться. Но они шагнули назад…
        И вот — год тридцать девятый. Прыжок Германии на Польшу. В Европе — война.
        Что произойдет дальше? Где причина предательского поведения правительств Англии и Франции, сорвавших переговоры с нами, посылавших к нам «непредставительных представителей», дипломатов без грамот? Почему гитлеровская Германия пошла на договор о ненападении с СССР? Что этот договор даст нам?
        Мы забрасываем Орешина вопросами. Он отвечает, рассказывает о событиях в мире, рассказывает так, как на обычном уроке.
        Мы слушаем. Это уже не история французской революции. Это тревога наших дней.
        Разговор о международной обстановке, о прогнозах на будущее Орешин заканчивает словами:
        - Может так произойти, что будущее придется решать вам. Недаром мы позвали вас в эту школу…
        ПЕРЕУЛОК МАЯКОВСКОГО, БЫВШИЙ ГЕНДРИКОВ
        Вместе со мной за партой сидит Вася Тучков. Впереди — Владлен Доронин и Леша Курский. Это мои новые друзья.
        Тучков — невысокий светловолосый широкоплечий парень. Спортсмен, футболист. Когда он идет по улице, то без конца пинает ногами камешки, спичечные коробки, ледышки. Это у него называется: «ни минуты без тренировки». Футбол — не единственная страсть Тучкова. Он уже несколько лет занимается борьбой. Поэтому шея у него так развита, что на ней не сходится ни один воротник. Когда командиры делают ему замечания: «Опять воротник расстегнут», он виновато объясняет: «Не могу, иначе удушусь».
        Доронин — медлительный, малоповоротливый, флегматичный. Все, что он делает, делает как бы нехотя. Но он очень талантлив, прежде всего — в математике. Вызывают его к доске, он поднимется и идет вразвалочку, преподаватель возвращает его на место, требует «пройти как положено». «Как положено» у Доронина не получается, но любую задачу он всегда решит. И теорему докажет, даже если не слушал объяснения или пропустил несколько уроков.
        Курский тоже в науках не отстает. За исключением немецкого. В семилетке он учил французский. Пришлось все лето зубрить немецкий. Сейчас ему, конечно, трудно. Но он не унывает. Он вообще никогда не унывает.
        Получая очередную тройку от Ласточкиной, Курский обычно замечает:
        - Вы бы по французскому меня спросили, геноссен ляйтерин. Я бы вам сейчас: ну шантон, ву шантэ…
        - Идите и не паясничайте, — говорит Ласточкина. — Еще одно слово — и придете пересдавать вечером.
        Курский поворачивается и, нарочито прилежно топая, под смех товарищей возвращается к своему столу.
        В глазах Курского всегда светится лукавинка, озорство. Он любит делать смешные сюрпризы, и фантазия его здесь неистощима. Однажды он купил у мальчишек на улице ежа, принес его в школу и положил это колючее существо в полевую сумку Доронина. Ничего не подозревавший Доронин полез в сумку и, уколовшись, закричал. За ежа Курскому пришлось натирать пол во всем коридоре…
        Мы ходим всегда вчетвером. Нас называют «четыре мушкетера». Называют не только потому, что мы неразлучны, — мы первые стрелки батареи. Для нас в тире не жалеют патронов, готовят к соревнованиям на приз горкома комсомола.
        Когда не бывает вечерних занятий или собраний, мы идем в кино, на футбол. Или занимаемся в библиотеке. Всегда в одной и той же — в библиотеке дома-музея Маяковского, в переулке Маяковского, бывшем Гендриковом.
        Однажды приходим сюда — почти все места заняты, ни одного свободного стола.
        - Ничего не поделаешь, рассредоточимся, предлагает Курский.
        Мы «рассредоточиваемся». Я замечаю пустующее кресло в углу зала за маленьким двухместным столиком. За столиком сидит пышноволосая девушка в белой вязаной кофточке.
        Я спрашиваю:
        - Свободно?
        Она поднимает голову, смотрит на меня, держа в зубах кончик карандаша, потом вынимает его изо рта и произносит подчеркнуто безразлично:
        - Свободно.
        Я сажусь, раскладываю свои книги, начинаю читать и вдруг ловлю себя на том, что не читается.
        Смотрю на свою соседку.
        Несколько раз отрываюсь от книги и вижу пышные каштановые волосы, длинные ресницы, чуть шевелящиеся пухлые губы.
        Убеждаю себя: надо читать! Но опять — эти ресницы, эти губы…
        Видимо, девушка чувствует на себе мой взгляд, поднимает глаза. У меня такое чувство, словно я в чем-то провинился и пойман с поличным. Мне жарко. Наверно, я сильно покраснел, потому что соседка, вернувшись к чтению, едва заметно улыбается. Улыбка, похоже, ироническая.
        Смотрю в зал. Вижу Курского. Курский мне подмигивает. Конечно, он все видит.
        Не помню, как начинаю разговор с моей соседкой. Кажется, спрашиваю:
        - Что вы читаете?
        Она отвечает:
        - Учебник. По анатомии.
        - В этой библиотеке таких книг нет.
        - Я принесла с собой.
        - Вы студентка?
        - Нет, еще в школе. До института далеко.
        - А почему — анатомия?
        - Интересуюсь.
        И снова целый час молчания, снова я сижу и смотрю в зал.
        Мои товарищи собираются, выходят. Тучков делает мне знак рукой, чтобы я не поднимался, а Курский опять подмигивает, улыбается. Пошлая и дурацкая улыбка. Совсем неуместная.
        «Мушкетеры» ушли. Девушка закрыла книгу. Я решаю: пора выходить.
        В гардеробе подаю ей пальто и чужим голосом спрашиваю:
        - Можно вас проводить?
        Девушка улыбается — опять эта ирония! — говорит:
        - Если вам так хочется…
        И вот мы идем по Воронцовской.
        Сначала молчим, потом я спрашиваю:
        - А почему же все-таки медицина?
        Вопрос мой, конечно, глупый. Но кто в таких случаях говорит умно?
        - Хочу быть врачом, — отвечает моя спутница.
        - Хирургом?
        - Может быть. К нам в школу недавно приезжали врачи санитарной авиации. Рассказывали, как они летают, как помогают людям. Очень интересно! Представляете, садишься в самолет и летишь в какой-то далекий городок или поселок…
        - Романтика, — говорю я.
        Девушка не понимает, каким тоном произношу я это слово — серьезно или насмешливо. А у меня, по-моему, никакого тона вообще нет и язык деревянный.
        - Вы не романтик? — спрашивает она.
        - Романтик.
        Снова идем и молчим. Глотов переулок, Лавров, Крестьянская застава… Тихо падает снег, матовым светом горят фонари.
        - Ну, я почти дома, — говорит моя спутница.
        - Скажите, а как вас зовут?
        - Инга.
        - А меня — Александр.
        Я уже успокоился, мне стало легче, еще несколько минут, и моя скованность исчезает. Я говорю:
        - Вот и познакомились.
        Но в это время замечаю, что навстречу нам идет парень в распахнутом пальто. Идет и смотрит на Ингу, смотрит в упор. Между нами и им — несколько шагов. Мы отходим на край тротуара. Он — в нашу сторону. Поравнявшись с нами, парень задевает плечом Ингу. Пьяный? Нет, трезвый. По лицу видно.
        - Нельзя ли поосторожнее? — говорю я.
        Парень останавливается, поворачивается ко мне.
        - Ты мне будешь делать замечания? — произносит он брезгливо. — Кадет несчастный!
        Я ничего не думаю, ничего не решаю. Просто сама моя рука разворачивается и бьет нахала по челюсти. Удар, наверное, очень сильный, потому что парень падает.
        Поднимаясь с тротуара, он угрожающе цедит сквозь зубы:
        - Я из тебя котлету…
        Смотрю на него, примериваюсь. Он — более рослый и, может быть, сильнее меня. Но отступать нельзя.
        - А не хочешь бляхи попробовать? — спрашиваю его, снимая с шинели ремень. Ремень с тяжелой медной бляхой на конце — испытанное оружие.
        Вокруг нас собираются люди. Улица была почти пустынной. Но так всегда случается: в любопытных недостатка нет.
        Единой в мнениях толпа не бывает. Она немедленно раскалывается на два спорящих лагеря. Одни поддерживают одну сторону, другие — другую. И у тех и других абсолютно веские аргументы. Очевидцы, свидетели!
        На этот раз спор разгореться не успевает. К нам подходят двое военных с красными повязками на рукавах — комендантский патруль.
        - Товарищ курсант, ваше удостоверение!
        Я предъявляю.
        - Так-так… Крылов Александр, шестая артиллерийская. Хорошо. Кто у вас политрук? Тепляков, кажется? Доложите ему, что вы допустили драку на улице…
        Неудовлетворенная толпа расходится. Парня в распахнутом пальто уже нет, он исчез. Мы с Ингой идем дальше.
        Ну зачем все это произошло? Был такой хороший вечер! И вот теперь я должен докладывать Теплякову…
        А может быть, лучше командиру батареи? Тот немного покричит, в крайнем случае выговор объявит, а Тепляков…
        К Теплякову мы, учащиеся, относимся с особым уважением: у него — орден боевого Красного Знамени. Такой высокой награды ни у кого из наших командиров нет. Во время боев с японскими захватчиками у озера Хасан Тепляков заменил убитого командира роты и поднял бойцов в атаку.
        Тепляков строг, но всегда справедлив. Если накажет «несправедливый» командир — переживается легче: пытаешься сам для себя найти хоть маленькое оправдание… А тут оправдаться трудно: Тепляков «отвесит» ровно по заслугам.
        - Ну вы, надо сказать, драчун, — говорит Инга.
        - А как я, по-вашему, должен был поступить?
        Инга смеется. Глаза у нее узкие, восточные. И когда она смеется, остаются одни щелочки.
        - Знаете, Инга, у нас в спецшколе по воскресеньям танцы. Можно вас пригласить? У вас есть телефон?
        Инга говорит «можно», потом прощается со мной у подъезда, и я слушаю, как удаляются ее быстрые шаги.
        К ТОРЖЕСТВЕННОМУ МАРШУ!
        Самое трудное время в спецшколе — это подготовка к военным парадам.
        Прежняя учебная нагрузка остается целиком. Но к ней прибавляется новая — несколько часов строевой подготовки каждый день после занятий.
        Шагают все четыреста человек, но на парад пойдут только двести: каждая спецшкола на параде представлена одной «коробкой» — двадцать человек в ширину, десять в глубину.
        На ноябрьский парад нас, новичков, не пустили. В майском мы можем участвовать, но для этого нужно иметь отметки по всем предметам не ниже «четыре», а по военным дисциплинам — стрелковому делу, артиллерии, химзащите — только «пять».
        Правда, по военным дисциплинам у нас никто не отстает, Если учащийся получит по физике или литературе тройку, ему сочувствуют. Но заимей тройку по военному делу, и ты будешь окружен презрением. Не знать устройства полковой пушки или не разбираться в топографии — позор. Твои же товарищи скажут:
        - Слабак.
        Мы, четыре «мушкетера», были уверены, что на парад нас возьмут. Только немного опасались за Курского: вытянет ли он немецкий?
        Но нашли выход. Его предложил Тучков:
        - Моя мама работает переводчицей в «Интуристе». Я уже говорил с ней. Два раза в неделю она будет с тобой заниматься, Лешка. А всякие там «ну шантон, ву шантэ» забудь. Иначе не видать тебе Красной площади.
        - А если в математике отстанешь, — добавил Доронин, — так и быть — дам списать контрольную…
        …Мы шагаем. Сначала во дворе школы, потом на соседнем стадионе, потом на Краснохолмской набережной.
        Нас учат десятиклассники.
        - Товарищ старшина, — докладываю я десятикласснику Исаеву, — взвод для занятий построен. Дежурный Крылов.
        Исаев осматривает нас, чуть пренебрежительно говорит:
        - Так, так… пуговицы не чищены… Ремень болтается. Эх, вы!
        А мы стоим и думаем: «Давно ли ты сам такой был?»
        За два месяца строевой подготовки мы разбиваем свои ботинки так, что их и в ремонт не примут. Перед парадом дадут новые.
        Генеральная репетиция — на центральном аэродроме. Учебный парад принимает Маршал Советского Союза Семен Михайлович Буденный.
        Перед началом построения к нам обращается директор Орешин:
        - Ну, молодцы, не опозорьте знамени нашей школы. Если пройдете плохо, на парад не пустят. Докажите, что шестая…
        Орешин говорит самые обычные слова, но голос у него взволнованный, и это волнение передается нам.
        Генеральная проходит удачно. Буденный жмет командирам руки, благодарит нас за хорошую подготовку.
        А потом настает 1 Мая.
        Рано-рано мы собираемся у Чистых прудов. Отсюда спецшколы двинутся по Кировской к площади Дзержинского, идут вниз, к площади Революции, и через Исторический проезд входят на Красную площадь.
        Часы на Спасской башне бьют десять. Нарком обороны объезжает части, выстроенные для парада.
        - Здравствуйте, товарищи молодые артиллеристы!
        Потом парад слушает его речь. А дальше перекличкой, разноголосицей разносятся по площади слова команды:
        - К торжественному маршу! Побатальонно! Дистанция на двухлинейного. Первый батальон — прямо! Остальные — направо!
        И вот мы идем по Красной площади. Старательно печатая шаг, проходят мимо Ленинского мавзолея тысяча двести комсомольцев — сводный полк артиллерийских спецшкол. Оркестр играет наш марш:
        Мы в нашу артиллерию
        Служить пойдем…
        С трибун нам рукоплещут. Не потому, что мы очень хорошо идем, а потому, что мы самые молодые участники военного парада.
        ИНГА
        В воскресенье вечером урок танцев.
        Учитель громким эстрадным голосом дает распоряжение:
        - Пригласите дам на танец. И-и-и раз!
        Мы с Ингой танцуем, Доронина и Курского в зале нет: они на танцы не ходят. Оправдываются: мы в спецшколу пришли не танцам учиться.
        Оркестр умолкает. Все расходятся к стенкам.
        И вдруг возникает неожиданный эпизод. Со стены падает огнетушитель: кто-то случайно поддел его плечом, и он сорвался с крюка. Извергая густую пену, огнетушитель бешено крутится на паркете. Струи извести поливают стены, платья и мундиры. Слышится девичий визг.
        Тучков подбегает к огнетушителю и направляет струю в угол. Тучкову кричат «ура». Танцы прерываются. Мы с Ингой выходим на улицу.
        - К набережной?
        - Да.
        Мы любим ходить по новым московским набережным, стоять у гранитных парапетов, смотреть, как играют на воде огни домов. Мимо нас проплывают последние вечерние катера. Чтобы не скучать, капитаны крутят пластинки. Шульженко поет песни, Яхонтов читает стихи.
        - Ты любишь стихи? — спрашивает Инга.
        - Люблю.
        - Прочти что-нибудь.
        Я читаю:
        Под насыпью, во рву некошеном
        Лежит и смотрит, как живая,
        В цветном платке, на косы брошенном…
        - Я тоже люблю Блока, — тихо произносит Инга. — А у меня дома стихи не любят. Брат смеется, говорит, что я витаю в высших материях, а он реалист.
        - А что делает реалист? Учится?
        - Он у нас гений, вундеркинд. Экстерном сдал экзамены за десятый класс и из восьмого сразу перешел в десятый.
        - Да, это не каждый… — соглашаюсь я.
        - Наш папка всегда говорил: «Из Игоря большой толк выйдет».
        - Говорил? — переспрашиваю я.
        - Да, — произносит Инга грустно. — Он умер два года назад. Шел с работы, поздно вечером — он всегда набирал себе много работы, — упал на улице… сердце…
        - Он очень вас любил?
        - Очень. Как приходит — так с каким-нибудь подарком. Куклы, книжки, конфеты — это мне. А Игорю — разные конструкторы. Один раз ездил в командировку во Францию и привез оттуда Игорю настоящий паровоз. Маленький. У него под котлом горит сухой спирт. Такой кусочек, как сахар-рафинад.
        - А Игорь увлекается техникой?
        - Угу. Чего-то все изобретает… Ну, теперь ты расскажи что-нибудь. — Как обычно, быстро и резко меняет она тему разговора: — Что у вас в школе нового?
        - Сегодня было последнее занятие. Тепляков поздравил с окончанием учебного года.
        - Тепляков? Это ваш политрук? Ты мне ничего не говорил, как ты доложил ему о драке на улице…
        - Как было, так и доложил. Только собирался долго. Прихожу к нему, он улыбается снисходительно-насмешливо: «Учащийся Крылов, кажется, набрался смелости. Я вас слушаю».
        - А он знал о драке?
        - Значит, знал.
        - Что он сказал дальше?
        - Отчитал. Не за драку, а за то, что я не доложил вовремя…
        Мне перед Ингой стыдно, что так произошло. Она может подумать: «А где-то ты все-таки трус».
        Инга смотрит на часы:
        - Уже поздно, пора домой.
        Так она говорит каждый раз, перед тем как нам расстаться. Я ненавижу эту фразу. Нет, совсем не поздно! Я еще ничего не успел сказать.
        - Инга, милая, походим еще немножко! — говорю я и беру ее за руку. — Ты знаешь, мне с тобой…
        Инга смотрит на меня диковато, испуганно. Потом предлагает:
        - Давай послушаем тишину.
        Для чего? Чтобы я не продолжал дальше?
        Город засыпает. Прохожих на улицах почти нет. Издалека доносится шум трамвая.
        Мы возвращаемся.
        Инга молчит. О чем она думает?
        Неожиданно произносит:
        - А Тучков герой. Сам облился этой известкой, зато других спас. В том числе меня…
        Я завидую Тучкову. Почему я был так далеко от проклятого огнетушителя? Находился бы близко, как Тучков, обязательно кинулся бы на этот бушующий красный цилиндр.
        - Мы теперь с тобой долго не встретимся, Инга.
        - Почему?
        - Уезжаем в лагеря. Завтра с зубными щетками в девять ноль-ноль быть у подъезда школы…
        КУВШИНКИ
        - Орудия к бою!
        Мы выбегаем из укрытий, расчехляем полковую пушку. С нами, как всегда, старшина Исаев.
        Старшеклассники чувствуют себя уже кадровыми военными, нам спуску не дают.
        Исаев смотрит на секундомер, командует:
        - Отставить! Медленно работаете. Повторим.
        Мы огорченно расходимся. Мы знаем, что, если будем «медленно работать», нашему взводу скинут несколько очков, и мы проиграем соревнование.
        Правда, очки можно наверстать на других занятиях, но это очень трудно. В общую сумму зачетов входит все: и стрельба из пистолета, и кросс, и быстрота построения. Отстанет один человек от взвода, не выдержав марш-бросок, взвод теряет пять очков, промахнется из пистолета — три, проиграем встречу в волейбол — двадцать.
        - Орудие — к бою!
        Лагерная жизнь всегда полна неожиданностей. Полтора месяца идет военная игра. Она тщательно, по деталям разработана в штабе сбора и хранится в тайне. В тихий послеобеденный час вдруг раздается сигнал тревоги. Или ночью, когда весь лагерь спит, в небо взлетает красная ракета…
        Пока мы со старшиной Исаевым занимаемся огневой подготовкой, к окопам, где стоят полковые пушки, подходит майор Кременецкий.
        - Отставить занятия! Старшина, ко мне!
        Майор вручает старшине конверт.
        - Распечатать через тридцать минут, — говорит майор. — Вольно! Отдыхайте!
        Мы лежим на спинах на траве, смотрим в небо. По небу плывут белые-пребелые облака. Когда всматриваешься в них, ни о чем не думаешь, все забывается. Пройдет несколько минут, и незаметно сам для себя закрываешь глаза, засыпаешь.
        Но сейчас, конечно, никто не заснет: всех мучает секрет запечатанного конверта. Что в нем?
        Старшина командует «подъем». Мы спешно выстраиваемся. Исаев вскрывает конверт, отдает приказание:
        - Взять винтовки, скатки и противогазы. Выступаем в поход. Марш-бросок на десять километров. Конечный пункт — деревня Кувшинки.
        Сначала мы идем ускоренным шагом по лесной дороге, потом — бежим. Дорога то опускается в овраги, то поднимается круто вверх. По сухой земле громко стучат наши ботинки.
        Сзади меня окликают. Оборачиваюсь на ходу. Это Тучков.
        - Троицкий отстает, давай поможем. Останови Доронина.
        - Владик!
        Троицкий действительно выдыхается. По его лицу и движениям видно: далеко парень не побежит.
        Тучков отбирает у него винтовку, я — скатку, Доронин — противогаз.
        - Ну-ну, жми веселей, — кричит Тучков. — Мы тебя живого или мертвого доставим.
        Бросок заканчивается хорошо. Наш взвод прибывает в деревню Кувшинки первым.
        Исаеву и нам объявлена благодарность.
        Исаев горд. В таких случаях он всегда говорит не без некоторой рисовки: «Мое воспитание!» Исаева командиры любят: в нем, высоком, стройном, всегда подтянутом и аккуратном, угадывается хороший будущий военный.
        После команды «Вольно» Исаев снимает пилотку, расчесывает волосы. Мы тоже снимаем пилотки и обмахиваем ими свои круглые стриженые головы. Младшим командирам можно не стричься, нам — обязательно под нулевку. Горечи это доставляет не мало. В лагере — еще туда-сюда: никто не видит, все свои, а в Москве таким лысым явиться на урок танцев…
        Взвод отпускают в лагерь, Курский запевает:
        Помню городок провинциальный,
        Тихий, захолустный и печальный…
        Когда он оканчивает куплет, взвод дружно, с лихими выкриками подхватывает припев:
        Таня, Танюша, Татьяна моя,
        Помнишь ты знойное лето это?
        Обычно мы поем эту песню, когда нам кажется, что поблизости нет майора Кременецкого. Но он словно из-под земли вырастает, едва только услышит «Танюшу».
        - Отставить песню! Кто запевала? Курский?
        Майор подходит к Курскому, спрашивает:
        - Что вы улыбаетесь, как майская роза?
        У Кременецкого несколько таких острот. Еще он может сказать: «…как лошадь на овес». Старый военный, большой любитель музыки, человек, который отлично знал и блестяще преподавал нам артиллерию, почему-то любил такие остроты. Говорят, что он сам смеялся над их бессмысленностью.
        - Чему вы улыбаетесь? За пение нестроевой песни понизим взводу балл. О Танюшах только и думают!
        А потом — еще одна неприятность. И снова в виновниках — Курский.
        Есть у нас один ученик, по фамилии Шумаков. Человек как человек и учится неплохо, но когда идет в строю — закрывает глаза. То ли спит, то ли удовольствие от шагания испытывает.
        Когда мы проходим лесом, Курский делает шаг в сторону, не предупредив Шумакова, что впереди дерево. Шумаков врезается в сосну, набив на лбу шишку.
        Тучков трет Шумакову лоб.
        - Терпи, казак. А Курскому всыплем. Только не спи на ходу. Это, как видишь, вредно.
        Навстречу нам попадается строй. Полувзводом идут пожилые люди — полковники, подполковники. Двое первых тащат на себе станок и кожух «максима».
        - Что-то на них нагрузили? — удивляется Доронин.
        - Это называется: тяжело в учении — легко в бою, — поясняет, как всегда, находчивый Курский.
        - Но ведь в бою им пулеметы не таскать…
        - Отставить разговорчики! Кто там бубнит? — кричит Исаев.
        В лагере меня ждет радость. Пришло письмо от Инги. Я сижу на скамейке у теннисного корта и читаю: «Дорогой Саша, очень скучаю по тебе. Вспоминаю…»
        До меня доносится голос дежурного:
        - Учащийся Крылов, к старшему политруку.
        Тепляков встречает меня, приветливо улыбаясь.
        Я докладываю, он курит папиросу, приглашает сесть.
        Начинается разговор, цели которого я поначалу понять не могу.
        - Как ваша учеба?
        - Хорошо как будто, товарищ старший политрук.
        - Это верно, хорошо. Смотрел по взводному журналу. Довольны, что пошли в нашу школу?
        - Очень.
        - Комсомольские поручения имеете?
        - Стенгазету делал, в бюро состою…
        - Любите общественную работу?
        - Что поручают — выполняю.
        - Как с родителями живете? Кто у вас дома?
        - Мать, отец. Мама работает в книжном киоске. Папа — счетовод. Еще есть старший брат, Леонид, он в институте учится…
        - …и еще у вас есть одна особа, за которую вы готовы идти в бой и даже нести взыскания, — добавляет Тепляков. — Я ничего плохого не говорю. В бой, если дело правое, всегда идти нужно! Вот мы хотим предложить вам повоевать еще на одном участке…
        - Я не понимаю.
        - Сейчас я объясню. От нас перешел в другую спецшколу комсорг дивизиона, отсекр. Товарищи предлагают вас…
        - Не знаю, смогу ли.
        - Легко, конечно, не будет: четыреста комсомольцев… И учиться надо не хуже других. Но я думаю, сил у вас хватит! Если надо — помогу. Договорились? Вечером явитесь на бюро.
        Выхожу из дивизионного красного уголка. Мне и хорошо и плохо. От волнения сухо во рту. Правильно ли, что согласился? А если бы не согласился? Значит, струсил бы?
        После бюро возвращаюсь в расположение батареи. Звучит сигнал отбоя. Мои товарищи, уставшие за день, уже спят. В лагере тихо. Слышно только, как кричит ночная птица и звенит в овраге родник.
        Говорю дневальному:
        Отойду на минутку к буфету.
        «Буфетом» мы называем родник. Он всего в ста шагах. В нем самая вкусная вода, самая чистая, самая холодная.
        Там, где родник выходит из земли, сделана запруда.
        Наклоняюсь к маленькому озерцу и пью с ладоней. А озерцо блестит, посеребренное лунным светом.
        «РАССКАЖИТЕ, ТОВАРИЩ МАЙОР…»
        И снова осень, снова зима…
        О лагере, о ночных походах, о кострах, над которыми шипели наши солдатские котелки, можно только вспоминать.
        …Над нами звезды. Рядом пляшет пламя костра, а мы поем:
        Не забыть нам годы боевые
        И привалы у Днепра.
        Завивался в кольца голубые
        Дым махорки у костра.
        Поем мы эту песню, и у нас такое чувство, словно мы сами когда-то в далекие годы седлали боевых коней в приднепровских степях и ходили в лихие атаки.
        К концу срока лагерь нам надоедает, хочется скорее в Москву, домой…
        А сейчас при одном только напоминании о лагере мы немедленно переносимся туда, в Кувшинки.
        Но за окнами метет метель, и холодный ветер раскачивает матовые шары фонарей.
        Снова Ласточкина требует назвать сто немецких слов. А Комаров не устает повторять, что математика — увлекательнее романов Дюма.
        Это он говорит по привычке. Нас агитировать нечего. Троечников у Комарова нет, а на логарифмической линейке мы работаем, как машины.
        Иногда на занятия заходит майор Кременецкий.
        Посидит, посмотрит, скажет:
        - Ну, ну, продолжайте. Учтите, это ваш будущий хлеб. С этой линейкой всю жизнь топать будете.
        А нам самим уже прекрасно известно, что к чему.
        Поначалу мы боялись майора. Он казался нам очень суровым, замкнутым. А потом увидели, что человек он добрый, а внешняя суровость — это, наверное, от долгой воинской службы.
        Только что он стоял перед строем, читал нам нотации, был строг и непроницаем. Но звучит команда «Вольно, разойдись», мы окружаем Кременецкого, он уже другой.
        - Расскажите, товарищ майор, как вы воевали в Испании.
        - О чем вам еще вспомнить? — спрашивает майор. — Вроде я обо всем уже говорил. Хотя нет, вот один случай.
        И наступает тишина. Мы слушаем его чуть нестройную, сбивчивую речь. Боевые эпизоды, в которых он участвовал, для нас не история, не прошлое, а то, с чем, может быть, очень скоро придется встретиться каждому спецшкольнику, или, как мы говорим, сокращенно — спецу.
        ЦВЕТЫ И СНЕГ
        В комсомольской комнате, бережно завернутое в чехол, стоит знамя. Оно присуждено нашей школе Московским комитетом комсомола. Когда все шесть школ идут по городу на Красную площадь, впереди — наша, знаменосная.
        Знамя — наша большая гордость. Надо сохранить его у себя, не отдать соперникам. А соперники — серьезные, постоянно наступают на пятки, отстают от нас всего на несколько очков.
        И потому каждый раз, о чем ни идет разговор на комсомольском бюро, он неминуемо возвращается к знамени.
        Если мы в чем-то сдали, если произошла оплошность — у нас тревога: останемся ли мы знаменосцами?
        Придирчивые судьи и комиссии все учитывают. В последнее время нам не очень везет: не отличились на тактических занятиях, неудачно выступили на соревнованиях по химзащите.
        И вдруг — совсем уже ЧП.
        Был лыжный кросс. Мы шли десять километров кольцевым маршрутом. Наш одноклассник Троицкий, чтобы «не переутомиться», решил схитрить. Вскоре после старта отстал, а потом, когда все ушли вперед, пересек кольцо по диаметру и стал поджидать товарищей. Первым он, конечно, не пошел, пропустил перед собой десять-двенадцать человек и… снова на лыжню.
        Мы кипим от злости. Вызванный на бюро Троицкий молчит, стоит, опустив голову. Спрашиваем:
        - Совесть есть у тебя?
        - Какая совесть? Он чуть не стал чемпионом мира, только не захотел из скромности, — мрачно шутит Тучков.
        Члены бюро говорят, перебивая друг друга:
        - Это похоже на дезертирство!
        - С того дезертиры и начинают.
        Троицкий после этих слов молчать уже не может.
        - У меня нога болела. Я бы во время не уложился…
        - А так ты уложился, и вышло, что наша школа ни одного очка не потеряла…
        - Конечно, — говорит Троицкий, чувствуя, что у него есть хоть какое-то оправдание…
        - Не подвел, значит?
        - Брось, Троицкий, врать, — взрывается Тучков. — Пей меньше чаю, ешь меньше котлет и не бери талончики у врача на освобождение от физкультуры.
        - А что ему эти рецепты?
        - Как что? — переспрашивает Тучков. — Поручите мне физвоспитание этого типа. Я из него человека сделаю!
        - Постой, постой, Тучков, — говорю я. — Пусть Троицкий скажет, что нам делать?
        По толстым веснушчатым щекам Троицкого текут слезы.
        - Э-э! Еще нюни распускаешь?
        - Что нам делать, Троицкий?
        - Ну, накажите меня… Взыскание дайте…
        - Хорошо. Вынесем выговор, строгий даже.
        - А как с общим зачетом? Судьи не заметили твоего поступка. Комиссия считает, что в нашей школе все до одного показали хорошее время… О твоей проделке узнали только мы. И то случайно.
        - Я сказал: накажите меня. А зачем же всю школу?..
        - Ты предлагаешь, чтобы мы промолчали?
        - Ну да, — снова горячится Тучков, — он обманул нас, а мы должны скрыть все и обмануть других… Мы вроде соучастниками будем.
        - И после этого он говорит, что осознал…
        В комсомольскую комнату входит Тепляков. Он знает, о чем идет разговор, и, едва опустившись на стул, спрашивает:
        - Так что вы, Крылов, хотите делать с Троицким?
        - Товарищи предлагают строгий.
        - Строгий все-таки не советую. А дальше?
        - Напишем письмо в судейскую коллегию. Так, мол, и так, в нашей школе мы обнаружили… вскрыли…
        Члены бюро опускают головы, хмурятся.
        - Может, у кого другое мнение? — спрашивает старший политрук. — А? Нет? Ну что ж, как ни горько, придется написать. А вы расскажите об этом по батареям, по взводам.
        Говорит Тепляков спокойно и даже улыбается. «Почему он улыбается? Откуда спокойствие, если все мы так взволнованы? — думаю я и вдруг нахожу ответ: «Если бы мы были спокойны, тогда бы он взорвался…»
        Мы с Тучковым выходим из школы. Морозный, безветренный мартовский вечер. Громыхают трамваи. Кричат мороженщицы: «Кому эскимо на палочке в шоколаде! Кому эскимо…»
        Светятся рекламы магазинов: «Одна банка консервированной кукурузы заменяет пять куриных яиц!», «А я ем повидло и джем!», «Снова на экранах фильм «Чапаев»!»
        - Сколько раз смотрел «Чапаева»? — спрашивает меня Василий.
        - Шесть.
        - Я — семь. Но и сейчас бы пошел… Только завтра контрольная. Ты домой?
        - Нет, в библиотеку.
        - Ага, опять свидание? Ну-ну, не делай вид, что не так. Слушай, Сашка, зайдем ко мне.
        - Тороплюсь.
        - Ненадолго. Я тебе конспекты забыл принести. Вот и возьмешь. Кстати, у меня, кажется, сейчас Курский. Он еще немецким с мамой занимается…
        Дома у Тучкова мы застаем только его старшую сестру — худенькую девушку с очень тонкими чертами лица и большущими голубыми глазами. Она сидит у патефона и слушает «Челиту». На коленях — книга.
        - Как всегда, Ольга свою медицину учит под музыку, — говорит Василий. — Знакомьтесь. Это мой друг Саша, а это, как я уже сказал, Оля.
        Ольга мягко, чуть застенчиво улыбается, протягивает мне руку. Потом снимает с патефона пластинку.
        - Медиком будете? — спрашиваю я.
        - Да. Педиатром. Детским врачом, — отвечает она, — А вы, как и Вася, военным? Ну, вам, мальчишкам, это нравится… Романтика! А я стану обыкновенным, ординарным участковым врачом.
        - Интересно, — замечаю я.
        - Что интересно?
        - То, что вы будете врачом.
        - Разве это так необычно?
        - Нет, совсем нет. Очень многие девушки хотят стать врачами.
        - Это он про свою Ингу! — восклицает Василий.
        На столе в вазе живые цветы.
        - О! У вас цветы!
        - Это мама иногда с приемов приносит, — говорит Ольга.
        Василий радостно хлопает себя рукой по животу, кричит:
        - Эврика! Сашка, возьми для Инги цветы! Будешь настоящим кавалером. Оля, отбери ему самые хорошие. Он должен преподнести их своей даме!
        Ольга наклоняется над вазой и протягивает мне два цветка гвоздики — белый и красный.
        Я прощаюсь и, едва закрыв дверь, бегу по лестнице, бегу так быстро, что сталкиваюсь с кем-то, извиняюсь. Мне вдогонку слышатся слова:
        - Сумасшедший! Псих!
        Ингу я застаю в гардеробе библиотеки. Она уже надевает пальто.
        - Вот тебе цветы! — говорю я, запыхавшись.
        Наверно, я делаю это так неуклюже, что несколько человек оборачиваются и насмешливо-снисходительно смотрят на меня.
        Глаза у Инги блестят, губы чуть шевелятся. Я заметил, что, когда она взволнована, у нее всегда шевелятся губы. Словно она что-то произносит. Только беззвучно.
        - Куда пойдем? На набережную?
        - Не знаю, — говорит Инга и смеется.
        Сзади нас раздается автомобильный гудок. Оборачиваюсь: такси.
        - Инга, поедем на такси в центр!
        - Ой, что ты? Я никогда на такси не ездила.
        - И я тоже. У меня есть три рубля!
        Я поднимаю руку.
        В машине темно. Только близко-близко, рядом-рядом светятся глаза Инги.
        - Инга, можно я тебя поцелую?
        Инга смеется, говорит «нет». Конечно, это не «нет», а «да», но я робею, у меня нет сил перешагнуть невидимую, незримую черту, за которой начинается новое, другое. Я очень люблю Ингу. И потому волнуюсь, тревожусь. Притронуться губами к ее щеке… А вдруг это не «да», вдруг это ее обидит?
        Мы выходим из такси на площади Ногина и по улице Разина идем к Кремлю.
        Инга вертит в руках гвоздики, щекочет себя ими по щекам. Отбегает от меня, залезает на небольшой сугроб и сажает в белый снег цветы. Отходит чуть в сторону, кричит:
        - Сашка, ты посмотри, как красиво! Цветы в снегу!
        Прохожие останавливаются. Я говорю:
        - Инга, идем.
        Она возвращается, топает ногами, сбивая с ботиков снег.
        - Правда, красиво? Нет, ты скажи!
        - Очень!
        - Я ненормальная, да? Подержи цветы и книгу, я еще стряхну снег.
        Беру ее книгу.
        - Все не оставляешь медицину?
        - Нет. Знаешь, я не сказала тебе: я начала переписку с теми врачами, которые у нас выступали в школе.
        - Которые летают?
        - Да. Специальный авиаотряд. Вот! Очень много интересного. Хочешь расскажу? Впрочем, не надо. В другой раз дам почитать. Хотела взять их письма сегодня, а Игорь куда-то запрятал…
        - Почему?
        - Он против. Вчера села писать врачам, а он говорит: «Опять не делом занимаешься, лучше английский зубри». Воображала! С ним стало просто трудно. Говорит, что я дура и что это у меня со временем пройдет.
        - Инга, можно я смахну с твоих ресниц снежинки?
        - Ага! Ну-ка! — бойко говорит она и подставляет мне свое лицо.
        …А вот и Красная площадь. За строгими, молчаливыми зубцами стены, подсвеченными снизу, — круглый купол Дворца, и над ним — красный флаг.
        - Помнишь, у Брюсова? — спрашиваю я:
        Красное знамя, весть о пролетариате,
              Извиваясь кольцом,
        Плещет в голубые провалы вероятия
              Над Кремлевским дворцом…
        - Не люблю Брюсова: он какой-то холодный. Слушай, а когда ты на параде, то где стоишь? Укажи мне место?
        - Вон там.
        Инга смеется:
        - Какой ты важный! Так серьезно сказал: «Вон там». — Потом другим тоном, чуть грустным, говорит: — Уже поздно, пора домой.
        - Нет, нет, Инга, сегодня не пора!
        - Не спорь: тебе надо готовиться к занятиям. Наверно, и не приступал.
        - Успею.
        Бьют куранты. Мы слушаем, как мерно и торжественно растекается над площадью перезвон наших главных часов.
        ПАРОХОД «МЕНЖИНСКИЙ»
        У причала московского Южного порта стоит большой белый двухпалубный пароход «Менжинский». На корме играет духовой оркестр из наших спецов: школа отправляется в летние лагеря. На этот раз не в Кувшинки. «Менжинский» проплывет по Москве-реке и Оке, а потом пристанет к маленькому дебаркадеру под Рязанью.
        Играет музыка. Шумит толпа на пристани: это провожающие. С палубы парохода в толпе я вижу Ингу. Она сняла косынку, машет ею.
        Инга пришла в порт задолго до того, как нам был назначен сбор. Еще никого, кроме нас, не было. Мы сидели на скамеечке на берегу, под кустами пыльной сирени, смотрели на маслянистую воду.
        - Саша, значит, я не увижу тебя целое лето…
        - Сорок пять дней.
        - Ой, как долго. Мне будет грустно-грустно. А ты знаешь, какой у тебя будет адрес?
        - Нет. Но я в первый же день напишу. И во второй, и в третий.
        - О чем я подумала? Вот так мы с тобой много-много раз смотрели на воду… Сейчас она мне не нравится…
        - Это что? Гадание на воде?
        - Ты не слушай меня. Я говорю глупости. Сегодня двадцать первое июня, плюс сорок пять…
        - Плюс сорок пять, и я вернусь. Видишь вот ту телефонную будку? Из нее я тебе буду звонить.
        - А я буду сидеть, ждать. Впрочем, ты меня можешь не застать: экзамены в институте. Может, еще не примут…
        - Примут, Инга, примут.
        - А я тоже уверена, что примут. Это я так. Знаешь, мечты, если они крепко задуманы, сбываются. Вот я решила быть врачом…
        - Ты хорошая. Я тебя очень люблю!
        Инга закрывает глаза, глубоко вздыхает.
        - Повтори, Сашка!
        - Я тебя очень люблю.
        Она встряхивает головой, смеется.
        - А за что?
        - За то, что ты, когда смеешься, вот так щуришь глаза. За то, что ты ни на кого не похожа, за то, что ты фантазерка, за то, что ты переменчивая, знакомая и непонятная… И за то, что у тебя такие губы, что мне ужасно хочется их целовать…
        Я наклоняюсь к Инге, но в это время слышу приближающиеся шаги. По дорожке идет Доронин. Потом, увидев нас, он сворачивает в сторону.
        - Это твой товарищ? Как его зовут?
        - Владик.
        - Владик, Владик! — кричит Инга. — Идите к нам.
        Доронин подходит, козыряет, снимает фуражку, держит ее у локтя.
        - Это очень галантно, — замечает Инга. — Каким вас красивым манерам учат… Если бы я была мальчишкой, я бы, наверно, пошла в вашу школу.
        А на пристани уже трубит горнист.
        Дивизион выстраивается на поверку лицом к «Менжинскому».
        - Крылов, — выкрикивает старшина.
        - Я.
        - Доронин… Тучков… Курский…
        После переклички строем по двое проходим по трапу. «Менжинский» дает гудок. «Капельдудкины», как мы называем оркестрантов, с особым старанием играют марш: «Мы в нашу артиллерию…»
        «Менжинский» разворачивается и выходит на середину реки.
        Мимо нас плывут изрытые птичьими гнездами берега Москвы-реки, потом — Оки.
        После ужина дают отбой, но спать никому не хочется. Лежим, болтаем. Восхищаемся «Менжинским», его салонами, каютами, рестораном. Все это нам в новинку.
        - Любят нас, спецов, раз такой пароходище дали, — замечает Курский.
        Сверкая огнями, идет «Менжинский» по Оке.
        Разговоры в каютах и на палубах затихают далеко за полночь.
        А потом, лишь мы засыпаем, резкий толчок. Такой, что мы едва не падаем с полок. Выбегаем из каюты. Что случилось?
        Занимается рассвет. Над рекой плывет пар, берегов не видно.
        На палубе мы сталкиваемся с матросом.
        - На мель сели.
        Ждем, когда придет буксир.
        Время течет медленно.
        Видим взволнованного Курского.
        - Немцы перешли нашу границу, — тревожным шепотом говорит он. — Это что же — война?
        - Откуда ты узнал?
        - Капитан парохода по радио принял.
        - Может, пограничный инцидент?
        - Нет. Я сам слыхал, как капитан говорил с Тепляковым.
        На наши плечи ложатся чьи-то тяжелые руки. Оборачиваемся — Тепляков. Лицо у него бледное, и глаза такие, каких я не видел никогда, — мрачные, суровые. Сколько я знаю Теплякова, он всегда улыбался — то весело, то грустно, то насмешливо.
        - Война, ребята… Немцы бомбили Минск, Киев…
        И все-таки еще не верится.
        Война. Мы готовились к ней, мы видели, как год-два назад строились в Москве бомбоубежища, мы пели песню «Если завтра война…», мы знали, что она придет. И все-таки она пришла неожиданно.
        Пароход пристает к дебаркадеру. Мы сбегаем по трапу и сразу же на берегу — построение.
        - Война.
        Это говорит майор Кременецкий.
        Теперь уже всем все ясно… И никто, сколько ни пытайся, не успокоит себя: может быть, произошел пограничный инцидент, конфликт. Война.
        В лагере мы живем недолго. Снова за нами приплывает «Менжинский».
        Только это уже не тот пароход, что совсем недавно стоял у пристани московского Южного порта. Стекла у него выбиты, на стенах, которые раньше были белоснежными, — черная копоть: «Менжинский» побывал под бомбежкой.
        КОГДА НАС ПОШЛЮТ НА ФРОНТ?
        На фронтах неудачи. Но это, наверно, ненадолго. Скоро мы соберемся силами, обескровим гитлеровцев и погоним назад. Но «скоро» не наступает.
        Что же происходит? В сводках Информбюро мы не находим разъяснения.
        Газеты сообщают, что уничтожено триста танков врага; что за два дня взято в плен пять тысяч фашистов; что немецкий солдат Альфред Лискаф перешел на нашу сторону и обратился к солдатам райха с призывом свергнуть режим Гитлера; что одна кавалерийская часть захватила пятнадцать верховых лошадей, а сын начальника Житомирской электростанции задержал диверсанта, сдав его постовому милиционеру.
        Упоминаний о сданных городах нет. Но называются направления, на которых идут бои: минское… псковское… И вдруг: «Захватив Днепропетровск, фашисты зверски расправились с жителями…»
        Мы слушаем радио. А когда оно умолкает, слушаем, как в висках стучит кровь.
        Год-два назад Орешин, отвечая на наши вопросы о будущем, говорил: «Будущее, возможно, придется решать вам». И вот пришло грозовое, смертельно-тяжелое время, когда будущее решается. Решается сегодня. И если Сегодня не добиться перелома, если не склонить чашу весов в нашу пользу, то Завтра не придет. Его не будет!
        А мы сидим на месте, в школе. Приказано продолжать военные занятия и дежурить на крышах.
        Спецы не дают прохода Кременецкому.
        - Товарищ майор, разрешите обратиться?
        - Разрешаю. Только если с тем же вопросом, отвечать не буду: все сказано!
        «Тот же вопрос» майору надоел. Его уже задавали военруку тысячу раз: «Когда нас пошлют на фронт?»
        На фронт нас не посылают. Говорят: «Вы будете нужны потом, пока учитесь». Когда «потом»? Мы убеждены, что нужны сейчас. Нам всем по семнадцати. Мы знаем винтовку и пулемет, мы учили топографию и тактику, мы можем сегодня же стать у орудий — быть наводчиками, заряжающими, работать за любой номер артиллерийского расчета. И если сегодня такой тяжелый час…
        - И если сегодня такой тяжелый час, — говорит на комсомольском собрании Владлен Доронин, — мы не можем быть в тылу! Враг к Москве приближается! Я предлагаю записать в решении, что мы просим командование…
        Доронин, всегда такой медлительный, неповоротливый, на этот раз не похож на себя: он энергично жестикулирует, стучит рукой по трибуне.
        Четыреста человек, со всею силою хлопая в ладоши, поддерживают его. Зал гудит.
        - Товарищ Крылов, успокойте собрание! — кричит мне политрук Тепляков. — Дайте мне слово.
        Зал затихает. Тепляков говорит не с трибуны, а с края сцены, приподнявшись на несколько ступенек. Говорит резко, всем тоном отвергая любые возможные возражения.
        - Товарищи, прошу не митинговать! Почему вы отклонились от повестки дня? Вы обсуждаете вопросы учебы, а как вас использовать — доверьте командованию. И еще раз напоминаю: раз вы в военной школе, тем более в военное время — выполняйте приказ!
        После собрания все молча расходятся. В школе остаются караул, связные и дежурная команда ПВО.
        В этой команде, в числе других, мы с Васей Тучковым.
        - Полезем наверх, — говорит Тучков.
        Мы поднимаемся по узкой скрипучей винтовой лестнице на площадку над крышей. До войны на этой площадке стоял телескоп. Десятиклассникам показывали планеты. Это у них в программе.
        С площадки далеко виден город — от ближних домов, оконные стекла которых заклеены бумажными крестами, и до далекого тревожного дымного горизонта.
        Над Москвою уже повисли «колбасы» аэростатов.
        Внизу под нами улицей движется воинская часть — автомашины, пушки, кухни, фургоны. Мы, провожаем глазами колонну. У площади она замедляет движение: площадь перегорожена противотанковыми «ежами». Оставлен только узкий проход.
        - Может, вон там где-то едет мой отец, — говорит Василий.
        - Его только что призвали?
        - Нет, не призвали. Сам пошел. Третьего дня подал заявление, а вчера получил повестку. Жаль, с Олей попрощаться не успел. Она переживает…
        - А с тобой?
        - Попрощались. Пожал мне руку, фотокарточку дал.
        Василий достает из нагрудного кармана кителя маленькую фотографию.
        На ней лицо пожилого человека, доброе, чуть усталое, со спокойным взглядом.
        - А вы с Олей на него похожи.
        - Ага, — улыбается Василий. — Плохо, что мы с отцом не вместе пошли. Если бы не эта школа! А у тебя отец где?
        - Дома. Болеет. Второй месяц не встает. Каждый день — неотложка…
        - Худо. А мать?
        - В книжном работала, а теперь закрыли…
        У моей матери образование маленькое: она окончила всего два или три класса церковноприходской школы. В годы нэпа работала то на разгрузке овощей — поденно, то мела трамвайные пути. Была безработица. Тех, кто хотел попасть на фабрику или завод, биржа труда посылала сначала отбывать трудовой минимум на пристанях и товарных железнодорожных станциях. Катали бревна, таскали торф, разгружали картошку.
        После этого мама получила возможность работать на текстильной фабрике. Небольшая фабричушка, принадлежавшая нэпману Фрадкину, находилась недалеко от нашего дома — около Таганки.
        Старший брат уже ходил в школу, а меня деть было некуда. Мама брала меня с собой. Я бегал по фабричному дворику, играл со шпулями или «занимался делом» — перематывал пряжу на обыкновенном примитивном веретене. За эту работу Фрадкин иногда давал мне серебряную монетку. Так что могу сказать: в детстве я работал на капиталиста.
        Когда я стал школьником, мама ушла с фабрики.
        Вместе со мной мама «переходила из класса в класс». Я учусь в первом — она занимается общественной работой с младшеклассниками. Я учусь во втором — районо посылает ее на курсы внешкольной работы. Я в третьем — мама заведует пришкольной детской площадкой, потом — библиотекой, потом идет в книжный магазин, дальше — снова на курсы, уже книготорговские.
        Последние годы перед войной она работала в книжном киоске парткабинета Кировского района.
        Приходили к ней слушатели семинаров, пропагандисты, агитаторы. Спрашивали, какая есть литература по историческому материализму или какую книгу купить по дарвиновской теории.
        Мама тут же предлагала нужную книгу. Я всегда удивлялся: откуда у нее такие знания? Она отвечала: «А я в каждой книжке предисловие читаю…» Но ведь и в предисловии надо разобраться.
        Я у мамы в киоске бывал часто: приходил посмотреть новые книги. Те, которые меня интересовали, я завертывал в газету и брал с собой.
        Последний раз — совсем недавно, перед закрытием магазина и киоска — я взял драму К. Паустовского «Поручик Лермонтов».
        Мне очень понравилась эта пьеса. И запомнилась песня, которую пел часовой, охранявший арестованного Лермонтова:
        Высох колос в поле сиротливом.
        Плачет мать по сыновьям своим,
        Плачет мать по сыновьям служивым —
        По хлебам пустым.
        Тужит мать, что зори больно жгучи,
        Застят глаз горючею слезой.
        Да и как не плакать — царь могучий
        Пригрозил войной.
        Теперь война, и все матери плачут.
        Город начинает опускаться в черноту. Сначала в ней тонут маленькие домишки, потом те, что побольше. Последние блики ушедшего дня виднеются на шпилях и башнях. Но и они вскоре умирают.
        Некоторое время темнота и тишина держат все в своей власти. Но вдруг воздух разрывает долгий щемящий вой сирен. Откуда-то из открытого окна доносится голос радиодиктора:
        - Граждане, воздушная тревога!!!
        В фруктовом саду, что рядом с нашей школой, начинает бить зенитная батарея. Вспышки выстрелов пляшут на стенах домов. Потом слышится нарастающий надсадный вой и вслед за ним тяжелое сотрясающее: а-а-ах!
        - Фугасная! — говорит Тучков. — У Таганки…
        И снова вой, даже не вой, а свист. Не сильный, но многоголосый.
        - Зажигалки!
        На мостовой, на крышах, в саду вспыхивают одновременно десятки ярких, слепящих костров.
        В их свете мечутся люди.
        Костры вскоре гаснут, и только где-то в одном месте пламя разгорается все больше. В небо вымахивает столб красного дыма. На улице слышна автомобильная сирена. Это торопятся пожарные…
        - Сегодня на нашей крыше без происшествий, — спокойно замечает Тучков.
        - Ты не увеличил боевого счета, — шучу я. — Но не огорчайся: три зажигалки за тобой записано…
        ЗАПАД — ПОД МОСКВОЙ…
        - Занятия отменяются, — объявляет нам майор Кременецкий. — С сегодняшнего дня будем ездить в Голицыне — рыть противотанковый ров. Вопросов нет?
        Вопросов нет.
        - Тогда — на вокзал!
        … Мы едем на запад. Западный фронт — почти под Москвой.
        И потому по пригородным дорогам мимо старых деревянных дач с резными карнизами мчатся зеленые военные машины. На перекрестках стоят солдаты-регулировщики. А в сторону Москвы бредут понурые фигуры беженцев.
        Когда-то этой дорогой мы ехали в лагерь. Теперь смотрим на знакомые места и не узнаем их. У самого железнодорожного полотна — черные воронки от бомб. Здания фабрик и мастерских — закамуфлированы, раскрашены, на них нарисованы деревья. Зеленые деревья. А уже осень…
        В Голицыно нас встречает военный инженер.
        - Теперь вы в моем распоряжении. Разберите лопаты!
        Лопат не хватает, но мы организуем пересменку.
        Инженер отводит нам пятьдесят метров рва. Мы кричим: «Мало!» Просим увеличить задание.
        Расстегнув кители, приступаем к работе.
        Изо рва наверх летят комья желтой липкой глины.
        - Нажимай, братва! — кричит Курский. — Это вам не задачки решать — тут работать надо!
        Курский, как всегда, озорно улыбается, подмигивает товарищам.
        - Чего улыбаешься, как лошадь на овес? — спрашивает Доронин, не без успеха подражая голосу майора Кременецкого.
        Все смеются.
        В работе незаметно проходит час, другой. И вдруг команда:
        - Воздух!
        Невдалеке тявкает зенитка.
        Над нами на бреющем полете пролетает немецкий самолет. Он желтый, на крыльях — черные кресты.
        Метрах в ста рвется бомба, слышится крик.
        Самолета уже не видно, надо рвом проплывает редеющее облако разрыва.
        Кто кричал? По цепочке передают:
        - Ранило одного… Из третьей батареи. Легко.
        Мимо нас пробегает с сумкой санитар.
        - Почему отложили лопаты? Отставить разговоры! За работу! — командует Кременецкий.
        И опять изо рва летят комья глины…
        Вечером возвращаемся в Москву. С вокзала из автомата звоню Инге.
        - Приходи ко мне, — говорит она.
        Дома у Инги я никогда не был. Знаю ее подъезд, знаю окна. Сколько раз смотрел на них, ожидая, когда она выйдет. Знаю лестницу, дверь с табличкой «Хрусталевы», деревянный почтовый ящик, на который наклеен заголовок «Вечерней Москвы». В этот ящик я бросал записки.
        Однажды, когда я опускал конверт, открылась дверь и я столкнулся с мамой Инги — невысокой полной женщиной.
        - Вам что, молодой человек?
        Я знал, что Инги дома нет, но мне ничего не оставалось, как спросить:
        - Инга дома?
        - Нет.
        - Извините.
        - Может, ей что-нибудь передать? — спросила мама и, покосившись на почтовый ящик, улыбнулась такой обезоруживающей улыбкой, что ответить ей я ничего не мог. Вниз по лестнице я бежал втрое быстрее обычного.
        - Приходи сейчас, — повторяет Инга. — Я очень по тебе соскучилась.
        Я нерешительно топчусь в телефонной будке. Как можно ехать немедленно, сейчас? Я весь в глине. Надо бы зайти домой, но уже поздно.
        - Извини, Инга. Только я ужасно грязный. Мы сегодня рыли ров.
        Инга смеется.
        - Это даже очень интересно: я тебя таким не видела. Приходи. Я жду.
        И вот дверь открывается. На пороге не Инга, а мама. Она не спрашивает: «Вам кого, молодой человек?» Она улыбается. И тут же выбегает Инга.
        - Здравствуй!
        Я снимаю фуражку, прохожу в комнату. Вижу за письменным столом толстощекого, высоколобого юношу с большим чубом.
        - А это мой брат — Игорь, — говорит мне Инга. — Познакомьтесь.
        Игорь поднимается со стула, вяло, словно нехотя, протягивает мне руку: моему приходу он, видимо, не рад.
        Мы сидим в комнате втроем — мама на кухне, — разговор не вяжется.
        - Что ты сегодня делал, Саша? — спрашивает Инга.
        - Землю рыли. Недалеко…
        - О, это очень заметно по твоим ботинкам и брюкам! А нашего Игоря сегодня вызывали в военкомат. И освободили. По состоянию здоровья.
        - Инга, — раздраженно обращается к ней Игорь, — перестань! Кому это интересно?
        Мы все молчим. Потом Инга спрашивает меня:
        - Хочешь чаю?
        Я голоден, как дистрофик, но отрицательно мотаю головой.
        - Тогда на улицу выйдем?
        - Выйдем.
        - Ну, расскажи еще что-нибудь, — говорит Инга, прижимаясь к моему плечу. — Или лучше почитай стихи! У тебя это здорово получается…
        - Вчера на дежурстве прочитал сборник Долматовского. Правда, сразу не припомню.
        - Ну, ну… Что помнишь?
        И я читаю:
        Есть в первой любви обреченность разлуки,
        Но в памяти шрам остается навек:
        Ведь форму свою сохраняют излуки
        Давно обмелевших и высохших рек…
        - Красиво, но очень грустно, — говорит Инга. — Слушай, как живут твои друзья — «мушкетеры»?
        - А ты помнишь, как растут цветы из снега?
        - Помню.
        - Они ни у кого, Инга, не растут. Только у тебя.
        Больше нам поговорить не удается: ревут сирены. Воздушная тревога! Десятки прожекторов, которые таились до сих пор в густой темноте, включаются разом. Голубые лучи их беспокойно обшаривают осеннее небо.
        Перед нами вспыхивает огонек карманного фонаря, и мы слышим раздраженный голос:
        - В бомбоубежище! Не знаете, что ли?
        Это милиционер.
        В бомбоубежище мы, конечно, не пойдем. Поэтому со всех ног бежим от милиционера.
        Милиционер свистит, и его свист сливается вдруг с другим — страшным, воющим, давящим, с каждой секундой все более громким.
        Мы падаем на газон, нас оглушает взрыв, нас подбрасывает.
        Бомба взорвалась совсем рядом.
        - Не бойся, Инга.
        - А я и не боюсь, когда с тобой…
        ШЕСТНАДЦАТОЕ ОКТЯБРЯ
        Несколько дней подряд по радио передают почти только музыку.
        Но вот музыка прерывается. Диктор немногословен: «За истекшие сутки вели бои… На ближних подступах к Москве отражали атаки…» И снова музыка.
        Утром 16 октября дивизион выстраивается во дворе школы. Майор Кременецкий принимает рапорт у дежурного.
        Сейчас, как обычно, он скажет, какое у нас задание на день.
        Но Кременецкий не торопится, несколько минут ходит вдоль строя, заложив руки за спину, потом говорит:
        - Школа эвакуируется… Идите по домам. Пять часов на сборы. Тех, кто опоздает, будем считать дезертирами.
        Каждый из нас, спецов, ко всему был готов, и если бы сегодня школу бросили на передний край — это бы не застало нас врасплох.
        И вдруг — эвакуация…
        - Вопросов нет? — спрашивает Кременецкий.
        Вопросов нет. Куда — нам все равно не скажут. Да и какое это имеет значение — куда. Главное, что мы оставляем Москву в часы очень трагические. Нам дано лишь время на сборы. Нарушить приказ не посмеет никто.
        - Пошли! — машет мне рукой Владлен Доронин.
        Но мне уходить пока нельзя: звонили из райкома комсомола, просили подготовить для сдачи комсомольские документы.
        Собираю бумаги. В комсомольскую комнату входит Тепляков.
        - Почему вы не идете домой? — спрашивает политрук.
        - В райком надо, дела сдать. Может, Орешин разрешит взять свою машину?
        - Машину у нас, Крылов, отобрали для штаба обороны, — говорит Тепляков. — А Орешин уже не директор.
        - Как?!
        - Орешин назначен комиссаром дивизии народного ополчения. Час назад он уехал на передовую прямо из дома. Только мне успел позвонить. Директором будет майор Кременецкий!
        Сколько событий произошло за это утро! И вот еще одно.
        Трудно представить нашу школу без Орешина. Но в штабе решили, что он нужнее там, в дивизии ополченцев. Конечно, лучше комиссара, чем Орешин, трудно найти.
        - А вы когда домой пойдете? — спрашиваю Теплякова.
        - Не успею, — говорит он. — Но я уже собрался. Все мое тут. Я же холостяк. Ну, торопитесь, Крылов.
        Я бегу по городу. Везде — суета. С пятого этажа какого-то учреждения через окна выбрасывают тюки бумаг, их тут же грузят на автомашины. Навстречу мне идут люди со странной ношей: у кого несколько пар ботинок, у кого скатанный в рулон отрез материала. Только потом узнаю: заводы закрываются и раздают рабочим свою продукцию…
        Дома меня встречает мама. Тревожится, спрашивает, боясь услышать страшное и неотвратимое:
        - Ну что?
        - Уезжаем…
        - Собрать тебя?
        Приходит соседка, говорит маме:
        - Они уже близко… Я подготовила книги, которые надо сжечь…
        На постели поднимается отец. Я думал, он спит. Вчера у него опять был тяжелый приступ.
        - Ивановна, убирайся! — кричит он. — Сталин Гитлеру Москву никогда не отдаст!
        Голова отца падает на подушку, и я еще раз слышу его голос, в последний, как потом оказалось, раз:
        - Вон!
        Мой отец был простым, рядовым человеком, из тех, кто на анкетный вопрос «происхождение» писал: «из мещан». Да, он был из мещан. Он ходил молиться в церковь. Он рос и воспитывался до революции, и многое у него осталось от прошлого.
        Но он не был человеком прошлого.
        Я не знал никого из родных и близких, кто так радовался бы успехам страны, кто был бы так одержим ими, как мой отец.
        Когда в 1938 году проходили первые выборы в Верховный Совет, к нам пришел агитатор, рабочий часового завода. Он сел за стол и стал рассказывать о том, какая хорошая советская власть.
        Отец слушал, а потом сказал фразу, которую я навсегда запомнил:
        - Советская власть — лучший за себя агитатор.
        Некоторые родственники считали его чудаком. Приглашали его в гости, а он отвечал:
        - Не могу сегодня: челюскинцев встречаю.
        Встречал он и Чкалова, и Громова, и ни одно московское торжество не могло пройти без его участия.
        Особенно он любил воздушные праздники.
        Вставал рано, поднимал меня, и мы вместе отправлялись на Тушинский аэродром.
        Половину пути висели на трамвайной подножке, остальную шли пешком. После этого у меня сильно ломило ноги, но я не жаловался. Был строгий уговор: «Не пищать!»
        И вот я слышу:
        - Ивановна, убирайся! Вон!
        Другого от отца ожидать было нельзя.
        Я должен прощаться, трогаю руку отца, но он не чувствует. Ему опять плохо.
        - Посидим перед дорогой, — говорит мама.
        Она плачет. Хочу ее успокоить, но у меня не получается.
        Старший брат уже уехал из Москвы вместе с автозаводом, где он работает, окончив институт. Теперь уезжаю я. Мама остается одна с тяжело больным отцом. Что будет через месяц-два — неизвестно. Неизвестно даже, что будет завтра.
        - Ну иди, не опаздывай. Храни тебя бог.
        Я смотрю на часы: времени почти не остается. Надо успеть попрощаться с Ингой.
        Увидев меня с вещевым мешком, Инга испуганно всплескивает руками:
        - Уезжаете?
        - Уезжаем. Но это ненадолго.
        - Ты пиши мне, пиши. Не забывай!
        Инга вытирает мокрое от слез лицо платочком и говорит:
        - Возьми этот платочек. А фотографию я пришлю. Мы будем всегда рядом. Ты торопишься? Да? Ну, поцелуй меня. Крепче!
        Я бегу по улицам в школу, и в ушах звенит прощальное: «Поцелуй меня. Крепче!»
        ПО ВАГОНАМ!
        И вот команда:
        - По вагонам!
        Это вечер. Это Казанский вокзал.
        Черное осеннее небо, и в нем мигающие звездочки зенитных разрывов.
        Тревога не отменяется уже несколько часов. Прожекторы выхватывают из темноты серебристый крестик — фашистский бомбардировщик. И снова гремят зенитки.
        - По вагонам!
        Вагоны самые примитивные — «телятники» с нарами. К нашему подходят трое мужчин.
        - Товарищи, не можете ли пустить нас? Мы бы совсем не мешались, сидели бы у двери.
        Курский спрашивает:
        - Вам далеко?
        - Не очень.
        - А вещей много?
        - Так, чуть-чуть. Три чемодана и несколько пакетиков.
        - А в пакетиках что?
        - Продукты.
        - Какие?
        - Разные.
        - Ну все-таки? А то устрою проверку.
        - Концентраты, шоколад, крупа. То да се…
        - И сколько весит каждый пакетик?
        - Килограммов тридцать-сорок…
        - Ого, это уже мешок из-под картошки! И таких мешочков у вас…
        - Всего пять.
        - Курский! — кричит Доронин. — Брось этот идиотский разговор.
        - Почему идиотский? Все-таки, может, пустим? Откликнемся? Проявим чуткость?
        В голосе Курского звучат всегдашние озорные нотки. — Пусть залезают, шоколадкой угостят, — поддерживает Курского Tучков.
        Наши попутчики, не ожидая, когда окончится разговор, тащат мешки.
        Вагоны вздрагивают, эшелон без свистков и предупреждений отходит от платформы.
        Утром просыпаемся — стоим в открытом поле. Стоим, наверное, давно. Паровоз даже не пыхтит.
        В вагон влезает Курский.
        - Товарищи, наш бронепоезд на запасном пути.
        Бронепоезду суждено стоять очень долго: мы уступаем дорогу всем составам, которые идут на запад. Они идут один за другим через каждые несколько минут. В приоткрытые двери вагонов видны люди в дубленых полушубках. Это сибирские стрелки.
        - Вот дадут прикурить фрицу! — уверенно произносит Тучков.
        - Наверняка, — подает голос один из наших попутчиков.
        Мы как-то забыли о тех, кого пустили в свой вагон, а теперь поворачиваем головы в их сторону.
        - Вы от какой организации выступаете? — любознательно спрашивает Курский толстого усатого мужчину в бурках и полупальто.
        - Едем, как и вы…
        - Ха-ха! Многовато вам на дорогу шоколаду дали. Вы научные работники? Или из филармонии?
        Усатый и его спутники молчат.
        - Молчите? — не успокаивается Курский. — Тогда, значит, шахматисты…
        - А я видел, как они на прошлой станции торговали этим шоколадом, — говорит Тучков. — Прямо на перроне.
        - Почему же им не торговать? Сами недоедают… Худеют.
        По вагону ползет едкий смешок.
        На следующей станции «шахматисты» выходят на перрон. Курский задвигает за ними дверь… За стенкой вагона раздается голос толстяка:
        - Товарищи, откройте. Мы возьмем свои вещи. Мы остаемся здесь. Товарищи!
        - Все понял. Перехожу на прием, — отвечает Курский. — Только тут дверь заело… Тучков, помоги открыть!
        Курский и Тучков, кряхтя, налегают на дверь в… обратном направлении.
        Поезд трогается.
        Слышится умоляющее: «Товарищи!»
        - Сейчас будет порядок! — обещает Курский.
        Дверь «удается» открыть, но очень ненамного. Курский и Тучков по-прежнему надсадно кряхтят.
        В щелку видно, как по платформе за вагоном бегут трое. Но догнать вагон они уже не могут.
        Курский отодвигает дверь шире, кричит:
        - Сколько было чемоданов?
        - Три, — отвечают бегущие.
        - Получайте.
        На платформу летят чемоданы.
        - А наши пакетики?!
        - Не слышу.
        - Па-ке-ти-ки!
        - Пакетики арестованы. Куда их сдать? В ясли или в детсад?
        Добежав до края платформы, трое в бессильной ярости потрясают кулаками.
        - Ну, Курский, это уж слишком, — говорит Доронин.
        Курский смеется.
        - А почему слишком? Награбили где-то, собаки. И еще нам продавать хотят. Сейчас всем выдам по конфетке. Остальное в фонд обороны. Так, мушкетеры? Вопросы есть? Принято единогласно.
        Горит в вагоне печка «буржуйка». Блики огня пляшут на нарах. Кто-то запевает «Раскинулось море…». В маленькие окошки со второго этажа нар видна унылая пустынная снежная равнина. День гаснет рано. Над равниной, густея, стынут сумерки. Поезд замедляет ход.
        Станция. Открываем дверь. На перроне горят огни. Нам, москвичам, отвыкшим от света, кажется, что люди всегда жили при затемнении. И вдруг — яркий свет фонарей!
        Тучков кричит:
        - Доронин, твоя очередь за кипятком! А я побегу спросить, что по радио было…
        Доронин приносит дымящийся кипяток. Ребята тянутся за кружками, неторопливо сползают с нар. Возвращается Тучков.
        - Ну как, брат Тучков?
        - Худо, брат Курский…
        ПЯТЬ БОЕВЫХ ПАТРОНОВ
        Мы живем в далеком сибирском городе на берегу реки Ишим. Город большой, но одноэтажный. Маленькие белые домики глубоко врыты в землю. Так теплее: не продувают ветры.
        А ветры здесь с ног валят. Начнутся — и пошло вокруг свистеть-кружить на целую неделю.
        В Сибири все так же, как и в европейской части страны. Только сильно увеличено в масштабе. Если морозы — то жгучие, если жара — то палящая, если дожди — то ливневые, если разливы — до самого горизонта. Звезды на небе тоже большие-большие, лохматые, как на картинках в детских книжках.
        В городе всего два двухэтажных дома. В одном мы живем, в другом учимся. Кровати в комнатах в три этажа. Классы тоже не очень просторные. А где теперь просторно? Вся земля сжалась.
        Однажды утром мы выходим, как обычно, на поверку. И вдруг:
        - Поздравляю вас, товарищи! Немцы под Москвой разгромлены!
        Мы кричим «ура», над строем поднимается облако пара. Мороз очень крепкий, холод гуляет под нашими шинелями.
        Резво бежим в учебный корпус, настроение праздничное.
        В коридоре ко мне подходит Курский, тащит за рукав в сторону, шепчет:
        - Сашка, знаешь, какое несчастье? У Тучкова отца убили… Только сейчас телеграмма пришла. Вася еще не знает.
        - Крылов, Курский — ко мне! — слышим мы голос старшего политрука.
        Тепляков просит нас Тучкову ничего не говорить, разговаривать с Василием он будет сам. Телеграмма, такая, как эта, не первая. Похоронные в школу уже приходили. Но Тучков «мушкетер», наш друг. Я вспоминаю: мы сидим на крыше и Вася показывает мне фотографию отца. «Не призвали, а сам пошел. Третьего дня подал заявление, вчера получил повестку…»
        На уроке астрономии все шумят. К астрономии мы относимся скептически: «Что там о звездах говорить, когда идет война?» А преподаватель стучит кулаком по столу, требует тишины и рассказывает, что недалеко то время, когда человек сможет запустить искусственные спутники Земли.
        Спутники для нас — чистая фантастика. Мы считаем нашего астронома чудаком. Он далек от жизни, и небесные дела его волнуют больше, чем земные. Но сегодня вдруг мы узнаем неожиданную новость: астроном написал уже несколько рапортов с просьбой отправить его на фронт. Мы смотрим на него другими глазами. Но на уроке по-прежнему шумно. И Тучков — как все. Он еще ничего не знает о телеграмме, которая пришла из Москвы.
        В перерыве мне передают записку: «После занятий быть в горкоме комсомола».
        Когда я возвращаюсь из горкома, мне встречается Доронин.
        - Сашка, Тучков себе места не находит. Ему плохо. У него парализовалась половина лица.
        - Где он?
        - Побежал в учебный корпус. Ему в караул заступать.
        - Тучкова освободить надо.
        - Не хочет.
        Утром, после подъема, в коридоре меня подзывает Тепляков.
        - Собирайте, Крылов, бюро комсомола, Неотложный вопрос.
        - Что случилось, Александр Сергеевич?
        По лицу Теплякова видно, что он очень расстроен.
        - Ваш Тучков выбросил обойму патронов из винтовки…
        Я еще ничего не понимаю.
        - Говорит, что в карауле потерял. На самом деле врет. Я знаю, для чего он это сделал: за утерю боевых патронов — трибунал и фронт…
        - Александр Сергеевич!
        - Не спорьте. Он сделал это нарочно. Собирайте членов бюро.
        - А обойма?
        - Призовите комсомольцев, чтобы искали. Разве можно такой позор допустить — Тучкова судит трибунал?!
        На бюро Тучков сидит злой, красный. Моргает одним глазом, другая сторона его лица неподвижна. Спрашиваем:
        - Василий, зачем это? Куда ты бросил обойму?
        Мы все понимаем тяжелое состояние Тучкова. Все готовы ему помочь. И прежде всего — Тепляков. Мне и некоторым членам бюро известно, что Тепляков предлагал ему деньги на поездку в Москву. Пусть успокоит мать, разделит ее горе и вернется. Тучков отказался. Для Теплякова это не было неожиданностью. Василий — парень гордый, такую дорогую помощь он принять не может. А кроме того, что даст поездка на несколько дней в Москву? Слезы при встрече, слезы при прощании.
        - Василий, где патроны?
        - Потерял.
        - Это неправда. Случайно ты не мог потерять.
        В разговор вступает Тепляков.
        - Послушайте, Тучков. Тут собрались ваши товарищи, которые…
        - Наказывайте. Потерял!
        - Не накажем. Я знаю: вы хотите завтра же на фронт. Но поймите, Тучков, каждому из нас там еще быть. Каждому останется и достанется…
        Тучков молчит, старший политрук продолжает:
        - Я, как начальник, должен немедленно подать рапорт выше. Тогда вас будут судить… Но пока я этого не сделаю. На фронт с позором не идут. Я жду, что скажет комсомольское бюро.
        Бюро высказывается единогласно: Тучков поступил сгоряча, он еще не осознал всего, мы должны вмешаться. Пусть учащиеся выйдут на дорогу, по которой разводят караул, и ищут в снегу злополучную обойму.
        Тучков остается в учебном корпусе. Мы уходим и поднимаем на ноги первую батарею.
        Целый час ищем выброшенные патроны.
        Появляется военный патруль гарнизона.
        - Что тут происходит? — спрашивает пехотный капитан Теплякова.
        Тепляков отвечает очень спокойно:
        - Часы обронил один товарищ…
        Снова ищем, тычем палками в снег.
        Ищем до тех пор, пока не приходит Кременецкий и не дает нашим поискам «отбой».
        - А как же патроны? Так и не найдем?
        - Сейчас найдем, — успокаивает Кременецкий. — Тучков бросил их около склада, у березы. Сознался. Стыдно стало.
        ЛЕДОХОД НА ИШИМЕ
        Знаете ли вы, какая весна в Сибири?
        Она приходит постепенно, медленно, не торопясь. Где-то в южных районах страны зацветают сады, где-то люди уже выходят на поля. А здесь только редкая, скупая капель. Только чуть-чуть отсыревают тротуары.
        На солнце порою вроде бы и пригревает, но отойдите в сторонку, и вы почувствуете порывы неласкового холодного ветра.
        Это еще не весна. Надо подождать.
        Весна долго набирает силы, терпеливо копит их.
        Если выйти на высокий обрывистый берег Ишима, можно увидеть степь и далекий-далекий горизонт. В степи река делает большую петлю — излучину.
        Зимой река спит. Просыпается она только к маю. Но, проснувшись, немедленно заявляет о себе бурным, неукротимым половодьем. Излучины не видно, кругом — штормящее, седое от барашков море. И высокие берега становятся совсем не высокими: так поднимается вода.
        Плещется Ишим, крутит воронки, кидает на берег огромные тяжелые льдины.
        На земле лежит белый-пребелый кусок льда. Его греет солнце. И вдруг — музыка: лед начинает звенеть. В воздухе слышится тонкое, хрустальное «динь-динь-динь…».
        Лед распадается на кристаллы. Кристаллы крупные, длинные и все такой точной правильной формы, словно их специально изготовил многоопытный мастер-гранильщик.
        «Динь-динь-динь…»
        Весна пришла.
        - Ребята, вы когда-нибудь видели такое чудо? — спрашивает Курский, поднимая ледяной кристалл.
        - Нет, не видели. На Москве-реке этого не бывает.
        Ишим неистовствует, и нам очень сродни его настроение. Мы сидим под обрывом, до которого вода еще не дошла, и жжем тетради. Надоевшие нам тетради. Теперь они не нужны. Школа окончена раньше срока.
        Высоко вымахивают языки огня. Ветер рассеивает вокруг бумажный пепел, подхватывает целые горящие листы.
        По узенькой тропинке к нам спускается майор Кременецкий:
        - Что вы тут, черти-корнеты, творите?
        Голос у него нестрогий, даже добрый.
        - Да вот с тетрадками расправляемся, товарищ майор.
        - Ну, ну… А артиллерию тоже жжете? — понятливо улыбаясь, говорит Кременецкий.
        - Нет, по артиллерии мы все тетрадки оставили…
        Приложив ладонь к глазам, Кременецкий долго разглядывает реку, затопленную степь. Мы стоим, молчим. Потом кто-то произносит обычное:
        - Расскажите, товарищ майор…
        Что еще может рассказать майор? Из его биографии нам, кажется, все уже известно. Но нет. Недавно мы случайно узнали, что Кременецкий воевал в этих сибирских местах — подавлял кулацкий мятеж.
        Где только не был наш майор, какие карты не держал в руках! А нам, «корнетам», пока никаких карт, кроме Больших и Малых Вязем, и видеть не приходилось.
        - Помню, был вот такой же ледоход… — начинает Кременецкий.
        Дальше идет рассказ о том, как притаившееся кулачье и недобитые белые офицеры-колчаковцы подняли мятеж против молодой Советской республики, как сражались с ними коммунисты и комсомольцы. И в их рядах был молодой Сергей Кременецкий.
        Наверху, над обрывом, звучит горн. Надо собираться. Сегодня у нас торжественное построение и выпускной вечер.
        Поднимаемся на «Ишимскую набережную». Идем, как говорится, вольным строем.
        - Может, «Танюшу» запоем? — предлагает Курский.
        - Я вам дам «Танюшу», — немедленно откликается Кременецкий.
        Но он, конечно, ничего не «даст»: мы выпускники.
        Тон у Кременецкого по-прежнему шутливый, добрый.
        - О Танюшах скучаете, корнеты? — спрашивает он. — Пишут вам Танюши?
        - Пишут, — отвечает Курский. — Особенно много Крылову.
        Я толкаю Курского в бок.
        А сам думаю об Инге. Она вместе с мамой и братом Игорем уже в Казани. Почти каждый день приходят от нее письма в красивых довоенных конвертах. Теперь таких не выпускают.
        - А как настроение? — спрашивает Кременецкий. — Вот у вас, Тучков? Не болеете больше?
        - Нет, товарищ майор.
        - Ну, герой. Передовик!
        Передовик — одно из любимых слов Кременецкого. Но произносит он его всегда по-разному: то серьезно, то шутливо, то иронически.
        …Школа — все три батареи — выстраивается на спортплощадке около учебного корпуса.
        - Дивизион, смирно! Слушай приказ!
        Это приказ о выпуске. Мы — первая батарея — больше не спецы. Мы — кандидаты в курсанты.
        Вторую и третью батареи — восьмиклассников и девятиклассников — распускают. Наша, первая, идет в ДК — Дом культуры. В ДК — торжественный вечер.
        Играет сводный духовой оркестр. Выступают с напутствиями наши наставники и преподаватели. Потом дают слово мне — комсомольскому секретарю.
        Как и те, кто выступал передо мной, я говорю всего несколько слов. Лишние слова могут только снизить торжественность момента.
        - Спасибо вам всем, товарищи, от нас, комсомольцев. Спасибо, товарищ майор Кременецкий, спасибо, старший политрук Тепляков. Мы благодарны всем, кто нас учил. Мои товарищи просят передать вам, что мы готовы на все испытания и везде, куда бы нас ни послали, будем воевать по-гвардейски!
        Снова играет оркестр. Старший политрук поднимает тост за победу, желает нам быть смелыми, бесстрашными.
        Несколько дней спустя Тепляков провожает нас в училище. Мы уже разместились по вагонам, паровоз дает гудок, состав вздрагивает, трогается. И мы видим, как остается на платформе коренастый человек в старой поношенной шинели со «шпалой» на петлицах, человек, который плачет…
        Прощаться с Тепляковым мне было тяжелее, чем другим: я работал с ним рядом, был его помощником. И если Тепляков так и не попадет на фронт до конца войны, я скажу: он был ее самым активным участником. Он учил нас быть правдивыми и честными, он учил нас быть серьезными и добрыми. Он подарил нам частицу своего сердца, большого сердца коммуниста.
        ТОВАРИЩ КУРСАНТ
        Училище встречает нас буднично. Прямо со станции ведут в баню. Таков закон военного времени: все начинается с бани, именуемой санпропускником.
        Мы снимаем свои спецшкольные кителя, брюки и идем туда, где шипит пар и гремят жестяные шайки.
        Нам дано тридцать минут.
        Через тридцать минут мы возвращаемся в раздевалку. Нас ожидает большое огорчение: завхоз спецшколы, который ехал с нами до училища, всю форму увез обратно. Она, конечно, нам не нужна, но каждый хотел бы оставить ее на память.
        Я подхожу к деревянной скамейке. На ней лежит полотенце, вышитое руками мамы, платочек, подаренный Ингой, и логарифмическая линейка. Это все мое имущество…
        - Что надевать? — шумит Курский. — Что нам дадут?
        - Все тута, — отвечает старшина-сверхсрочник. — На одевание десять минут.
        Перед нами груда брюк и гимнастерок, куча разноцветных обмоток. Каждый хватает, что ему ближе.
        - Товарищ старшина! — снова кричит неугомонный Курский. — У меня одна обмотка коричневая, другая — зеленая. Других не осталось.
        - Одевайтесь! Потом обменяетесь с товарищами.
        - Товарищи, — не утихает Курский, — меняю одну зеленую на одну коричневую.
        - Отставить разговоры!
        Теперь мы — курсанты. Мы не спецы. Нам не говорят: оставьте детство. Предполагается, что мы его давно уже оставили. Вместе с нами учатся люди по возрасту вдвое старше нас. Это либо фронтовики, либо те, кто уже не первый год в армии, — сверхсрочники. Из их числа назначены младшие командиры.
        Мы живем с ними дружно. Но бывают и столкновения.
        На уроке артиллерии рядом с Дорониным сидит сержант Кондратюк. Нам дано задание сделать баллистические расчеты. Пишем на бумаге бесчисленные цифры, грызем в отчаянии карандаши.
        Кондратюк беспрестанно заглядывает в тетрадь Доронина, шепчет ему:
        - Убери локоть. Мне не видно.
        - А что ты у меня списываешь? — возмущается наглостью Кондратюка Доронин. — Будешь на фронте командиром батареи — списать не у кого…
        Это говорит тот Доронин, который в спецшколе советовал Курскому: «Ты зубри немецкий, а математику спишешь у меня…»
        Судя по этому, с детством мы действительно расстались.
        Кондратюк шипит:
        - Не грубите мне. Доложу лейтенанту.
        - А я сам ему доложу, — невозмутимо отвечает Доронин.
        - Он с вами говорить не будет.
        После занятий Доронина вызывает командир взвода лейтенант Мефодиев.
        - Почему грубите младшим командирам?
        - Товарищ лейтенант, я… — начинает Доронин.
        - Молчите. И не оправдывайтесь.
        - Я…
        - Молчите. И два наряда вне очереди!
        Доронин медленно поворачивается.
        - Не так! Повернитесь как положено, — командует лейтенант.
        Потом мы успокаиваем Доронина:
        - Не огорчайся.
        - А я и не огорчаюсь, — говорит он с деланным равнодушием. Мне что — два наряда это трудно? Если бы Кондратюк попросил, я бы ему помог. А так нахально лезть…
        - Ну хватит! Не все люди ангелы.
        Курский улыбается, ободряюще подмигивает:
        - Что ты — нежный цветок? Майская роза?
        Нет, мы не розы. Случайная обида нас не повергнет в отчаяние. И настроение не испортится. Даже если по дороге встретится старший лейтенант Дроздов.
        Дроздов — строгий ревнитель порядка, его олицетворение. Он всегда прямой и стройный, от него исходит медно-гуталиновое сияние: каждая пуговица на его шинели искрится, пряжка ремня пускает солнечные зайчики, сапоги блестят. А кругом вода, грязь и глина… Как он умудряется не запачкаться — не понятно. От него и пылинки, наверно, сами отлетают. Никаких дисциплин, кроме строевой, Дроздов не преподает. Про него, как дошло до нас, один офицер сказал:
        - Коля Дроздов в артиллерии не гений. Он и глазомерную с трудом рубает…
        Глазомерная подготовка данных для артиллерийской стрельбы — самый простейший вид расчетов. Азы. Арифметика. Но совершенствованием ее Дроздов, видимо, не очень озабочен: у него есть своя стихия.
        …Наш взвод идет из бани строем по двое. И вдруг слышим впереди звонкий сухой дроздовский голос:
        - Кто ведет строй? Ко мне!
        Старший сержант бежит навстречу окрику. Мы догадываемся, в чем дело: идем по дощатому тротуару, а не по мостовой.
        Тротуар приподнят на сваях, на нем сухо, а мостовая — сплошное болото. Неужели нам, только что отмывшимся от грязи и надевшим чистые обмотки, сворачивать на мостовую?
        Так и есть. Сержант командует:
        - Кру-гом! И назад до бани. Оттуда — по мостовой.
        - Пошли опять в баньку попариться, — горько усмехается Курский. — Ребята, споем, что ли?
        Нет, петь мы не будем, хотя сержант всеми силами старается выжать из нас песню, надсадно кричит: «Запевай!»
        Дроздов в своей роли: он непорядка не допустит. А непорядки, по его мнению, кругом. Всякого, кто ниже его по званию, не говоря о курсантах и рядовых, он обязательно при встрече остановит:
        - Вы меня неправильно поприветствовали… Документы, удостоверение! Так-так.
        И вдруг нам читают приказ: старшему лейтенанту Дроздову досрочно присвоено звание капитана…
        …Дроздов шел по городу. Навстречу ему попался лейтенант. Лейтенанта он, конечно, остановил. За нечеткое приветствие. Тот начал пререкаться и грубить. Дроздов предложил ему пройти в комендатуру. Лейтенант отказался. Дроздов достал из кармана свисток — свисток всегда при нем, — и на сигнал подошел патруль. Лейтенанта задержали. Он оказался никаким не лейтенантом, а очень опасным человеком…
        После чтения приказа мы идем на занятия. Они начинаются рано утром и кончаются вечером. Ежедневно по двенадцати часов. Слушаем лекции, выполняем команды, отвечаем на вопросы.
        Урок по материальной части.
        - Курсант Крылов, расскажите о подъемном механизме двухстатрехмиллиметровой гаубицы!
        Артиллерия.
        - Что такое прямой выстрел?
        Автотракторное дело.
        - Вы знакомы с системой зажигания?
        Штыковой бой.
        - Коротким — коли!
        Топография.
        - Взять планшеты, надеть шинели. Идем в поле.
        Химзащита.
        - Надеть противогазы!
        Ох, эти противогазы! Они нам надоели больше всего на свете: вечно болтаются на боку. Раз в неделю, по средам, — химдень. От подъема до отбоя все курсанты в противогазах. Снимаем их только во время обеда.
        Обед короток. Едва успели сесть, проглотить прозрачный гороховый суп — и уже команда: «Встать! Надеть противогазы!»
        А как быть с яблоками, которые нам дали на третье? Яблоко можно есть и на ходу. К этому мы приспособились. Кладем его в маску противогаза и, постепенно поворачивая языком, откусываем. Солдат ко всему приноровится.
        Кончаются занятия, и приходят минуты «личного времени». Каждый день их ровно пятьдесят.
        Мы пишем письма, перечитываем те, что получили.
        Мама теперь в Москве одна: папа умер. Она похоронила его холодным февралем сорок второго года на Рогожском кладбище. Рабочий кладбища — старик-инвалид — запросил за рытье могилы тысячу рублей. Могилу пришлось долбить самой.
        Я снова и снова пробегаю глазами расплывшиеся от слез строчки. Вижу отца, больного, тяжело больного человека, слышу его последние слова: «Ивановна, вон! Сталин Гитлеру Москву никогда не отдаст!» Я его и запомнил таким — гневным, рассерженным, убежденным.
        Я пишу маме. Пишу Инге. Она вместе с матерью и Игорем по-прежнему в Казани.
        Мы ставим точки на своих коротких солдатских письмах и кидаемся на газеты.
        Вести в них недобрые.
        Пережито жестокое лето. Надежд оно не оправдало, утешений не принесло. Военные сводки — одна другой хуже: «оставили Ворошиловград», «бои у Ростова», «отражали атаки в районе Новороссийска».
        Теперь враг подошел к Волге. Бои идут в Сталинграде.
        Снова, как и осенью сорок первого, радио передает одну музыку…
        По училищу проходит слух, что нас не доучат, пошлют под Сталинград. Командование этот слух опровергает.
        Нам снова приходится настраивать себя на продолжение учебы. А ей и конца не видно. Кажется, никогда не вылезем мы из этого маленького уральского городка, разбросанного по склонам холодных, неприветливых гор.
        - Товарищ курсант, расскажите о разведке пути.
        - Товарищ курсант, объясните…
        «Товарища курсанта» спрашивают в день сто раз. И все он должен объяснить, показать, описать, решить, собрать, разобрать, начертить.
        И тем не менее день, когда Товарищ курсант перестанет быть курсантом и когда к нему вопросов больше нет, такой день настает!
        Светит весеннее солнце. Искрятся сосульки на крышах. Сумерки, холода отступили.
        Мы стоим в строю и слушаем приказ: «Присвоить звание лейтенанта с рекомендацией в гвардию Доронину, Крылову, Курскому, Тучкову». В гвардию рекомендуют тех, у кого круглые пятерки по всем дисциплинам, остальные — просто лейтенанты, некоторым, Кондратюку, например, дали младшего. Не вытянул.
        - Товарищ младший лейтенант, вы меня неправильно приветствуете, — ехидно замечает Кондратюку Курский, — придется с вами позаниматься…
        Мы — Тучков, Курский, Доронин и я — идем в административный корпус получать назначения. Нам всем четверым дают пакеты, на которых написаны три слова: «Юго-Западный фронт».
        ПЕСНЯ О ТЕПЛОМ ВЕТРЕ
        Фронт.
        Каждый из нас представлял его по книгам, по фильмам, по газетам.
        Фронт встретил молодых офицеров душной тишиной долговременной обороны.
        Из Сватова нас послали в Ворошиловград. Из Ворошиловграда совсем недалеко — в район села Боровского.
        Боровское стоит на песках. Северный берег Донца — сплошные дюны, на несколько километров.
        Здесь, в дюнах, в бревенчатом блиндаже находится командный пункт третьего дивизиона пушечного артиллерийского полка.
        В этом дивизионе мы будем служить — Тучков, Курский и я, Доронин — в соседнем.
        Оставив вещевой мешок в траншее, вхожу в блиндаж. Мне сказали: там сейчас командир дивизиона капитан Красин.
        Красин — атлетического сложения человек в гимнастерке с расстегнутым воротом — сидит за дощатым столиком над картой.
        Я докладываю:
        - Лейтенант Крылов для прохождения службы явился.
        Красин жмет мне руку, приветливо улыбается, спрашивает:
        - Что вы думаете делать?
        Отвечаю:
        - Воевать.
        - Ну, тогда принимайте пока топографический взвод. Там командир болен — малярия…
        Страшная, проклятая малярия! Я с ней познакомился очень скоро — с желтой комариной болезнью, которая валила с ног на Северном Донце многих.
        - Вы на фронте в первый раз? — спрашивает Красин.
        - В первый.
        - Посмотрите, как выглядит оборона, — говорит он и приглашает меня к стереотрубе.
        В стереотрубу виден город Лисичанск.
        Поворачиваю трубу вправо, влево. Дома, терриконы шахт, вышки, содовый завод, улицы. И все мертво. Никакого движения, никакой жизни.
        - А теперь полистайте боевые донесения.
        Я читаю донесения. Все они, как и положено по уставу, начинаются одной и той же фразой: «Передний край обороны проходит по реке Северный Донец…»
        Пока я читаю донесения, в блиндаж входит… старший лейтенант Исаев.
        - Крылов?! — радостно кричит он и бьет меня ладонью по плечу. — Вот уж не думал, что здесь встретимся!
        - Вы знакомы? — интересуется Красин.
        - Конечно! — трубит Исаев. — Он же из спецов! Можно сказать, мой подопечный.
        - А вы в этом дивизионе? — спрашиваю Исаева.
        - Нет, начальником штаба во втором.
        Мы вспоминаем школу, лагеря, Кувшинки, «Таню-Танюшу», знакомых ребят.
        - А Курский где?
        - Здесь. Только что ушел. И Тучков. И Доронин. Доронин будет служить у вас, во втором.
        - А Троицкий, этот рыжий? «Чемпион» по лыжам…
        - Папа в Ташкенте устроил…
        Исаев разводит руками:
        - Другого и ожидать нельзя было.
        Разговаривая, я кошу глазами на капитана Красина.
        Он отложил в сторону карту, достал кусок дерева, большой нож и что-то вырезает.
        Заметив мое любопытство, говорит:
        - Вот из этого сучка человечек получится. Тут все почти уже сделано природой. Чуть поправить только…
        Потом, бывая у командира дивизиона, я всегда видел его за работой. То он сидел над планшетом, с линейкой и целлулоидным кругом, то фигурку из дерева вырезал, то писал. И всегда был удивительно спокоен. Вот уж действительно чувствовал себя человек в любой обстановке как дома!
        Это и понятно. Красин — кадровый военный. Провел кочевую, полную неожиданных перемен жизнь офицера. Воевал с японцами, несколько раз награжден.
        Мы со старшим лейтенантом Исаевым продолжаем говорить о спецшколе, о Кременецком, Теплякове, о геноссен ляйтерин Ласточкиной. Красин нас прерывает:
        - Я думаю, вечер воспоминаний окончен, — мягко улыбаясь, говорит он. — Вам, лейтенант Крылов, надо приступать к работе. Берите топографов, теодолиты, мерные ленты, планшет и к шестнадцати ноль-ноль сделайте привязку боевого порядка.
        Привязка — малопривлекательная вещь. Это многочасовой кропотливый труд. Надо найти перекресток дорог, церковь или тригонометрическую вышку — любую точку, которая имеет на карте определенные координаты, — и шагать, шагать от нее по всем батареям — от одной к другой, — вымеривая расстояния и углы, шагать не прямо, а зигзагами, как позволяет местность, рельеф. И все это нужно для того, чтобы с точностью до нескольких метров определить местоположение батарей и наблюдательных пунктов.
        В шестнадцать ноль-ноль я прихожу к капитану Красину, сообщаю координаты боевых порядков.
        Командир дивизиона берет карту, наносит на нее батареи. Потом бросает циркуль, долго смеется. Смеется громко, раскатисто.
        - Лейтенант, все три батареи нашего дивизиона стоят на суше, а у вас они то на озере, то в болоте. Как вы объясните это странное явление?
        Как объяснить? Я сгораю от стыда, беспомощно топчусь на месте, как школьник. Вот уж не думал, что произойдет такая ошибка. Топографической привязкой я занимался в училище, для меня это не новость. И вдруг такой просчет в первый день на фронте.
        - Лейтенант Крылов, как вы объясните? — настаивает Красин.
        - В углах, наверно, напутал, товарищ капитан.
        - А почему?
        Я молчу.
        Красин смеется.
        - Вы сегодня слишком волновались, а офицер должен быть хладнокровным. Вы и сейчас волнуетесь. Перестаньте. Честно признаюсь, поначалу когда-то тоже врал…
        Мне становится легче.
        - Не впадайте в панику, — продолжает Красин. — И не думайте, что все так легко и просто. Научитесь.
        Я выхожу с командного пункта. Метров сто можно пройти в рост: противник не видит.
        Слышу песню. Ее поет нежный девичий голос:
        Теплый ветер дует,
        Развезло дороги.
        А на Южном фронте
        Оттепель опять.
        Тает снег в Ростове,
        Тает в Таганроге.
        Эти дни когда-нибудь
        Мы будем вспоминать.
        Осматриваюсь. Поет молоденькая девчонка. Она сидит на бревне около входа в траншею. Полненькая, курносая, светловолосая. В зеленой гимнастерке с полевыми погонами, в зеленой юбке, с холщовой сумкой через плечо. На сумке — красный крест.
        - Загляделись, товарищ лейтенант? — слышу над самым ухом басовитый голос.
        Со мной говорит молодой черноглазый сержант. Вид у сержанта бравый, пилоточка сдвинута набекрень так, что неизвестно, как на голове держится. Сержант улыбается.
        - Вы только что прибыли? — спрашивает он.
        - Да.
        - Не к нам в девятку?
        - Нет, в топовзвод. А вы из девятой батареи?
        - Из девятой. Разведчик Валиков. А знаете, кто это поет? Санинструктор нашего дивизиона — Любка. Только не очень смотрите на нее: старший лейтенант Исаев вам этого не простит…
        Нас опять Одесса
        Встретит, как хозяев,
        Звезды Черноморья
        Будут нам сиять.
        - Вам нравится песня? — спрашивает сержант.
        - Нравится.
        - Это наша любимая. Наша главная на Южном фронте.
        Любка слышит разговор, поднимается с бревна, подходит к нам, говорит мне:
        - Здравствуйте. Еще один новый южанин?
        В ее словах слышатся гордые нотки бывалого фронтовика, ветерана и патриота Юго-Западного.
        У Любки глаза смеются, в них много бойкости и задора. А в движениях — несмотря на ее полноту — резкости и угловатости.
        Наш разговор прерывается появлением Тучкова и Курского.
        - Крылов, куда ты пропал? Ах, тебе уже не скучно!
        Узнаю, что Тучкова назначили командиром взвода управления в седьмую батарею, Курского — в восьмую.
        А я топограф. Это мне совсем не по душе. Топография, по моему убеждению, занятие для стариков, а не для молодых. Но Красин сказал, что мое назначение временное. Буду ждать.
        Слышится резкий, нарастающий свист.
        - Ложись! — кричит сержант Валиков.
        Через несколько мгновений вокруг нас с тяжелым треском разрываются снаряды.
        Приподнимаю голову. Перед глазами плывет рыжий дым, на зубах песок. Почему у меня полный рот песку?
        Рядом со мной Курский. Он смеется.
        - Тучков! А ты цел? Ну хорошо. Поздравляю, мушкетеры, с боевым крещением.
        ЧТО-ТО МЫ ЗАСТОЯЛИСЬ…
        Боев почти нет. Наш фронт по-прежнему в обороне.
        Дни идут один за другим, повторяясь во всех деталях.
        Ровно в шесть утра в небе появляется «рама» — немецкий самолет «фокке-вульф-89». «Рамой» его прозвали за то, что у него два фюзеляжа и один хвост.
        Монотонно и противно жужжа, «рама» облетает наши позиции — производит фотосъемку. «Рама» — прежде всего разведчик.
        Повсюду поднимается пальба. По «раме» бьют из винтовок, спаренных пулеметов, противотанковых ружей.
        У каждого вида оружия — свой изобретатель. Но кто придумал самодельный зенитный агрегат, для борьбы с самолетами «фокке-вульф», неизвестно.
        Агрегат очень простой, но грозный: в землю вкапывается столб, на столб надевают колесо от простой телеги, к колесу привязывают противотанковое ружье. Получается своеобразная турель.
        Ружье закреплено надежно. Прицеливаясь, стрелок поворачивает его на колесе. И порой случается так, что «рама» после нескольких выстрелов по ней падает на землю и взрывается.
        Но попасть в этот проклятый самолет даже опытному стрелку очень трудно.
        «Рама» летит дальше и, завершая рейс, сбрасывает четыре бомбы. Всегда только четыре. Бомбы она кидает на деревни и хутора — туда, где много людей.
        Едва «рама» исчезает, начинается артиллерийский обстрел.
        Потом короткий перерыв и снова обстрел.
        На этот раз фашисты стреляют агитационными снарядами. Гитлеровская пропаганда рассчитана на идиотов. Фашистские листовки умоляют: «Сдавайтесь нам в плен! Мы обещаем вам свободу ремесла и частного промысла… Каждому, кто перейдет на нашу сторону, мы гарантируем земельный надел». Рядом — иллюстрация: бородатый русский крестьянин в длинной рубахе и закатанных по колено штанах пашет землю сохой; соху тянет рогатый вол…
        Истратив дневной запас листовок, фашисты умолкают. Наступает тишина.
        Наши стереотрубы смотрят на немцев, немецкие — на нас. Тысячи настороженных, изучающих глаз.
        Свободные от дежурств сидят в блиндажах. Пишут письма — фронтовые треугольники. Бланки писем расчерчены пунктирами. Пунктиры указывают, как складывать треугольник. Кроме того, на бланках есть текст: «Выше черты не писать», «Ниже черты не писать». А наверху — красными буквами: «Смерть немецким оккупантам!»
        Много на этом листочке не напишешь, но зато ценишь и взвешиваешь каждое слово, как в телеграмме.
        А потом на треугольник ляжет штамп: «Проверено военной цензурой». И повезут это письмо полевые почты. Пройдет несколько дней, а может быть, и неделя, прежде чем оно попадет в сумку почтальона.
        Почтальона и ждут и боятся: что он принес — живое письмо или похоронную — «пал смертью храбрых»?
        Письмо это будут читать десятки раз, изучат каждую строчку, чтобы узнать больше, чем в нем написано. Но больше не узнаешь. Разве расскажет фронтовик, что ему очень худо, что его треплет малярия, что открылась старая рана? Нет. Как всегда, он напишет: «Чувствую себя хорошо». В конце письма не преминет пообещать: «скоро вернусь». Но скоро ли? И вернется ли?
        Отправив письма, бойцы неторопливо крутят цигарки, рассказывают друг другу истории из мирной жизни, нещадно ругают союзников, которые опять, несмотря на свои заверения и клятвы, медлят с открытием второго фронта.
        Наступает ночь. Передовая озаряется неровным конвульсирующим светом ракет. Немцы беспокоятся, нервничают, боятся наших разведчиков — охотников за «языками», поэтому беспрестанно пускают ракеты. Стрельба ракетами сопровождается длинными пулеметными очередями. Из пулеметов бьют трассирующими. Видимо, для устрашения.
        Но у русского солдата нервы крепкие. Он сидит в окопе, в блиндаже, старательно высекает огонь из «катюши» — кремня, к которому приставлен ватный фитиль, — и озабоченно думает об одном: «Когда же дадут приказ о наступлении? Что-то мы застоялись…»
        ЛЮБКА
        О том, когда начнется наступление, узнают за несколько часов. Но то, что оно скоро ожидается, в батальонах и дивизионах знают за много дней.
        Знают потому, что телефоны звонят чаще, совещаний созывается больше, производится передислокация. Черт знает почему, но все чувствуют: на днях пойдем вперед.
        Меня вызывает капитан Красин.
        - Ну, как дела, молодая гвардия?
        - Хорошо. Привязка наблюдательных пунктов и батарей произведена точно.
        - Спасибо вам, Крылов. Спасибо вашему взводу. Привязка точная, по стрельбам вижу, — улыбаясь, говорит командир дивизиона. — Но с сегодняшнего дня топографию оставляйте. Вы назначаетесь начальником разведки дивизиона…
        Начальник разведки — это офицер, которого в любое время дня и ночи могут вызвать и спросить: положение на переднем крае? Что сообщили «языки»? Что характерно в поведении противника? Где расположены вражеские батареи? Удалось ли засечь доты?
        Начальник разведки и подчиненные ему люди вместе с пехотным батальоном врываются в расположение противника и корректируют огонь. Иногда разведчики вообще остаются по ту сторону передовой и шлют со своего скрытого пункта радиограммы в дивизион или артполк.
        Разведчики — это кочевники. Разведчики — это люди, чья жизнь каждую минуту сопряжена с опасностью и риском.
        - Вот ваше первое задание, — продолжает Красин. — Поезжайте в городок Лисхимстроя, заберитесь на самое высокое здание — это кажется химинститут, — сидите, наблюдайте. В разведданных кое-что не совпадает… Вечером мы дадим несколько выстрелов с ложной позиции. На эти выстрелы ответит немецкая батарея, которую нам засечь не удалось. Со стороны городка должно быть виднее. — Красин думает, пыхтит трубкой, потом продолжает: — С вами поедет лейтенант Тучков, командир взвода управления седьмой батареи. Их батарея как раз на правом фланге. Тучков берет солдата со стереотрубой. Все.
        - Разрешите идти?
        - Нет, постойте, я чуть не забыл: тут, в блиндаже, у телефонистов, наш санинструктор Люба. Захватите ее, довезите до штаба полка. А Тучков вас будет ждать на перекрестке дорог.
        Я выхожу с наблюдательного пункта дивизиона. Белое солнце, белые пески. На мгновение зажмуриваюсь, чтобы не слепило. Открываю глаза — опять все бело. Слишком долго был в полумраке.
        Телефонисты помещаются совсем близко — метрах в пятидесяти.
        Снова слышу песню:
        А когда не будет
        Гитлера в помине
        И когда к любимым
        Мы придем опять,
        Вспомним, как на запад
        Шли по Украине…
        Любка дает концерт телефонистам. Удивительное это существо — Любка! Она и споет и спляшет. И не боится ничего.
        Не проходит дня, чтобы кого-то не убило, кого-то не ранило. И Любка, как «Скорая помощь», должна мчаться на место катастрофы. Места катастроф всегда опасны. Но Любка доберется хоть куда — бегом или ползком. Сотни ран перевязала она и много раз записала в донесениях с поля боя: «смерть».
        А потом возвращалась в штаб, приходила из-под обстрелов, из-под бомбежек и никому не рассказывала, как тащила по дюнам раненого, как видела последнюю полустеклянную улыбку в глазах обреченного.
        - Тяжело воевать, мужики? — спрашивала она, сбрасывая с себя санитарную сумку.
        И ни один «мужик», конечно, не мог сказать, что ему тяжело.
        Иногда Любка предлагала:
        - Кому письмо написать? Только не любовное…
        А самой Любке писать было некому: мать погибла в Минске в первый день войны, брат убит на фронте, а отец пропал без вести. Никого на свете нет у Любки, и в любви ей не везет. Любила майора Казанцева — погиб, сама похоронила. Но где же тот живой человек, с которым можно быть рядом и которому можно все доверить?
        В Любке души не чает старший лейтенант Исаев. И если он не видит ее несколько дней, то с попутными присылает записки, трофейные конфеты, шоколад, примитивные военторговские духи.
        Любка читает записки Исаева, и на глазах у нее блестят слезы.
        - Тяжело воевать, мужики?
        Как будто только мужики воюют!
        Опять песня, песня о Южном фронте.
        - Люба! — кричу я, приоткрыв дверь в блиндаж. — Вам надо в штаб?
        Песня утихает. Любка выходит из блиндажа.
        Дальше двигаться надо осторожно. Из Лисичанска нас хорошо видят. Могут открыть огонь. Немецкие артиллеристы любят охотиться за одним человеком. Ради чего — непонятно. Опять-таки для устрашения, наверно.
        Охотятся они неумело, бьют в белый свет как в копеечку, выбрасывают десятки снарядов. По теории вероятности один из них всегда может оказаться для жертвы роковым…
        Едва мы с Любкой проходим двести или триста метров, как слышим свист.
        Нас заметили.
        Свист нарастает. Мы падаем. Где-то в стороне раздается: «Ах! ах! ах!»
        Куда укрыться? Место самое неудобное: ровное-ровное. Невдалеке видим окопчик. Неглубокий, совсем маленький. Ползем к нему.
        - Любка, ныряй! — говорю я, приблизившись к окопчику.
        Теперь Любка в относительной безопасности.
        Для меня места в окопчике почти нет. Я останавливаюсь.
        - А вы? — кричит Любка. — Давайте-ка ко мне!
        Я молчу.
        - В окоп! — кричит она строго. — Или я вылезу.
        И снова: «Ах! ах! ах!»
        - Любка, не смей! Назад!
        Любка смеется, говорит с отчаянной уверенностью:
        - Меня не убьют. Меня никогда не убьют!
        Лицо ее вдруг становится серьезным.
        - Лейтенант, не валяйте дурака.
        Я втискиваюсь в окопчик. Мы лежим рядом, прижавшись друг к другу.
        - Все равно вас может задеть, — говорит она. — Не держитесь на локте, обнимите меня. Вот так!
        Разрывы звучат совсем близко. Поют и жужжат осколки.
        Обстрел на какое-то время прекращается. Но мы из своего малонадежного укрытия не выходим. Конечно, за нами по-прежнему наблюдают. Попробуй поднимись — и в воздухе снова засвистят снаряды.
        Я чувствую Любкино дыхание, чувствую, как колышется ее грудь. И рядом, совсем рядом, ее теплые розовые губы.
        - Нервничаете? — спрашивает Любка.
        - Совсем нет.
        - А все-таки?
        - Нисколько.
        - Так и поверю.
        Рядом с нами, близко-близко, опять рвутся снаряды. Над окопчиком ползет едкий удушливый дым. Мы кашляем, зажимаем носы. Один из снарядов взрывается в нескольких метрах, нас присыпает песком с бруствера.
        - Надо бежать! — кричит мне Любка в ухо. — Только в разные стороны. Я налево, вы направо.
        Что ж, решение верное. Больше в окопчике оставаться нельзя.
        Мы поднимаемся, делаем бросок, и вот уже окопчик позади. Теперь спасение — в ногах. Надо бежать и падать, падать и бежать, менять направление, стараться обмануть «охотников».
        Сначала немцы растерялись: выбирали, за кем погнаться. Погнались за Любкой. Меня оставили.
        Пробежав около полкилометра, я скрываюсь за кустарником, здесь тихо. А в той стороне, где Любка, разрывы гремят беспрестанно. Что с ней?
        Ползу на гребень песчаного холма. На гребне растут какие-то колючки. Меня здесь не заметят, а видно мне хорошо. Достаю из чехла бинокль.
        И сразу в окуляре — Любка. Бинокль шестикратного увеличения, так что я вижу даже ее лицо.
        Любка уже пробежала равнинку и приближается к холмам. Еще несколько минут, и она станет недосягаемой для глаз фашистских артиллеристов.
        Любка бежит легко. Осталось ей совсем чуть-чуть. Но в это мгновение вокруг нее — сразу четыре разрыва. Любка исчезает в дыму. Неужели все? Неужели это конец? Дым еще не рассеялся, и снова четыре шара разрывов.
        Ветер несет в сторону Северного Донца черно-рыжее облако.
        Любки не видно. Не знаю почему, начинаю считать: «Раз, два, три, четыре, пять…»
        И вдруг она появляется на вершине, на гребне песков, делает несколько прыжков и… опять исчезает.
        Я спускаюсь с холма и кустарником бегу Любке навстречу. Не может быть, чтобы ее задело.
        Любку застаю сидящей в ложбинке, около маленького озерца.
        Увидев меня, она говорит безразличным голосом, чуть в нос:
        - Отдыхаю.
        - Жива? Молодец!
        - Что? Что? — спрашивает Любка и вертит мизинцем в ушах. — Я, наверное, оглохла, но это пройдет.
        - Не ранена, царапин нет? — кричу я.
        - Нет, не волнуйтесь, — отвечает Любка. — Я же вам говорила: меня никогда не тронет. И не ранена и не поцарапана. Только грязная, как кочегар. Лейтенант, отвернитесь. Я сниму гимнастерку. Помыться надо.
        Слышу, как за моей спиной в озерце плещется Любка, плещется долго. Потом так же долго одевается.
        - Я вас задерживаю, лейтенант?
        - Ничего, подожду.
        - У вас тоже, между прочим, не вид победителя. Советую последовать моему примеру.
        - Уже можно обернуться?
        - Да.
        Засучив рукава, я умываюсь.
        Любка, видимо, совсем пришла в себя.
        Спокойно, как будто ничего серьезного не случилось, она говорит:
        - Сволочи, не стыдно так девчонку пугать?!
        И у меня появляется ощущение, что все волнения ушли, ничего не произошло, ничего не было.
        - Пошли, Люба.
        В МЕРТВОМ ГОРОДКЕ
        Условленная встреча происходит на перекрестке дорог.
        Под кроной древнего дуба стоит грузовик ГАЗ-АА. В кузове — Тучков и ефрейтор из его взвода.
        Мы с Тучковым обнимаемся, хлопаем друг друга по плечам.
        Любка садится рядом с шофером.
        Довозим ее до штаба полка и сворачиваем на дорогу, ведущую в городок Лисхимстроя.
        Шофер попался лихой, «газик» мчится, словно на автомобильных гонках. Мы торопимся. За день надо выбрать наблюдательный пункт, хорошо сориентироваться, изучить немецкую оборону, заполнить журнал разведки, а ночью засечь батарею.
        - Как жизнь, мушкетер? — спрашивает меня Тучков.
        - Все хорошо, Вася.
        - Пишут тебе?
        - Пишут. Мама, Инга…
        - А что Инга пишет? Про любовь есть?
        - Есть.
        - Ну, значит, все в порядке. А я вот тоже только что письмо получил.
        - От кого?
        - От Оли.
        - Где она?
        - В Москве. Оканчивает медицинский. Без пяти минут врач. Помнишь ее?
        - Конечно.
        Олю я видел только один раз, но и сейчас отчетливо представляю эту худенькую девушку с очень тонкими чертами лица и большущими голубыми глазами.
        …Оля сидит у патефона и слушает «Челиту».
        - Ай-я-яй-яй!
        Что за девчонка!
        На все тотчас же сыщет ответ,
        Всегда смеется звонко.
        - Она детским врачом будет, Оля? — спрашиваю я Тучкова.
        - Нет. Всех перекрещивают в хирургов.
        Интересно: Оля, хрупкая застенчивая Оля, с тонкими руками — хирург.
        Нас крепко подбрасывает на ухабе, и из зарослей и холмов мы выезжаем на гладкую равнину.
        Впереди — несколько тревожных, смертельно опасных километров. О том, что ждёт нас на этих километрах, меня предупреждал капитан Красин. Подъезды к городку кругом простреливаются. Лучше было бы отправиться сюда ночью. Но время не терпит, задание срочное.
        Дорога избита снарядами. Ехать трудно, и все-таки, лавируя между воронками, мы мчимся вперед.
        Надеемся проскочить. Но это не так просто: впереди и сзади уже рвутся снаряды, нас взяли на прицел.
        На прицел взять нетрудно. Немецкие артиллеристы десятки раз били по этой дороге, у них здесь все примеряно.
        Нам можно полагаться только на мастерство водителя. Он и вправду искусник: то разгоняет машину, выжимая полный газ, то неожиданно резко тормозит. Пока немцы перезаряжают орудия, пока они вносят коррективы, можно мчаться вперед. Но вдруг надо сделать неожиданную остановку: ведь немцы, ведя стрельбу, принимают во внимание определенную постоянную скорость.
        Снаряды рвутся то впереди, то сзади нас.
        Молодец, водитель!
        Мы въезжаем в городок. Новый, аккуратный, молодой городок, выстроенный, наверное, всего за несколько лет до войны.
        Оставив машину на южной стороне улицы, выходим.
        Городок мертв. В нем ни души.
        Идем проспектами, заглядываем в дома — пусто.
        Есть здесь хотя бы один живой человек? Оказывается, есть.
        Навстречу попадается пожилая женщина с растрепанными седыми волосами, на плечах — рваная шаль.
        - Вы начальник? — скрипучим голосом обращается она к Тучкову.
        - Маленький, — неопределенно говорит он.
        - Родной, скажи, только правду. Если вы будете опять отступать, я должна собраться…
        - Нет, мы отступать не собираемся, — заверяет Тучков.
        Женщина смотрит недоверчиво и вдруг переходит на крик:
        - Не обманывайте! Не обманывайте! Вы знаете, с кем говорите? Я — комендант города… Я город не отдам!
        Потом она резко поворачивается и бежит прочь, размахивая шалью.
        Сумасшедшая.
        Около универмага Тучков предлагает:
        - Зайдем?
        - Давай.
        Первый этаж — гастроном.
        Бредем мимо прилавков, стеклянных будочек касс.
        - Сашка, ты знаешь, сколько любительская колбаса до войны стоила?! — восклицает Тучков.
        Он берет с прилавка картонную табличку-ценник, читает с пафосом:
        - «Колбаса любительская…»
        - Брось, — говорю я. — Не отравляй настроения.
        Со стены на нас шаловливо смотрит розовощекий мальчишка Мурзилка с большущей ложкой в руках. «А я ем повидло и джем!»
        - Да-а, — мечтательно протягивает Василий. — Вот жизнь была!
        Теперь, после долгих месяцев войны, довоенная жизнь нам представляется идиллией, хотя была она порою и нелегкой. В детстве мы узнали, что такое продовольственные карточки и ордера на ширпотреб. Радовались тому, что в универмаге «выбросили» резиновые тапки или что в продовольственном «дают» крупу.
        С завистью глядели на пышные витрины «Торгсинов». В этих магазинах продавали не на деньги, а на боны. Чтобы получить боны, надо сдать золото или серебро. И сдавали. Кто колечко, кто бабушкину брошь, кто дедушкин подстаканник, преподнесенный ему «благодарными сослуживцами» в день юбилея.
        На «Торгсинах» жили «бывшие», припрятавшие золотишко. Остальным туда можно было пойти раз или два: не так часто у дедушек были юбилеи.
        В последние предвоенные годы всего стало больше. Но до достатка было далеко. И все-таки мы не печалились. Мы строили заводы и создавали воздушный флот. Торжествовали по поводу открытия очередной электростанции и спуска на воду нового корабля. И еще много мечтали. И верили: до мечты рукой подать.
        - Ну, пошли, — тороплю я Тучкова.
        Мы проходим еще несколько кварталов и оказываемся около химинститута.
        Мертвая, колючая тишина. Слышно только, как бьется о стенку здания раскачиваемая ветром оторванная водосточная труба.
        Входим в институт и оказываемся в библиотеке. В бывшей библиотеке. Гитлеровцы устроили здесь конюшню.
        Книг на полках и стеллажах почти нет. Они сброшены на пол и погребены под толстым слоем навоза.
        Жарко! Навоз преет, жужжат мухи.
        Лезем наверх, на чердак.
        Ефрейтор из взвода управления устанавливает стереотрубу. Несколько часов подряд мы пристально разглядываем немецкую оборону, делаем записи в журнале.
        Смеркается. Мы сидим у стереотрубы. Взлетают ракеты над Северным Донцом. Неумолчно, взахлеб трещат пулеметы. Но вот мы видим вспышки орудийных выстрелов и вслед за ними доносится «Тук, тук, тук…». Это и есть разыскиваемая батарея!
        Проходит несколько мгновений, и невдалеке от нас слышатся разрывы снарядов.
        Снова вспышки. Теперь стереотруба уже точно направлена на них. Утром, когда рассветет, мы увидим в перекрестье объектива, где находится эта проклятая батарея… К трубе больше не прикасаться: можно сбить «крестик».
        В артполк мы возвращаемся опять под обстрелом. Бог знает как, но мы остаемся целы. Целы, хотя немецкая батарея вела за нами дьявольскую охоту. Проскочили!
        У штаба полка — Любка и старший лейтенант Исаев.
        Увидев нас, они торопливо прощаются. Исаев уходит в штаб, а Любка кричит:
        - Подвезите, мужики!
        Я помогаю Любке подняться в кузов. Она садится в уголочек. Молча теребит ремешок санитарной сумки.
        - Люба, что ты сегодня такая грустная? — беспокойно спрашивает Тучков. — Что с тобой?
        - Ох, ребята, не знаю даже, как вам и сказать.
        - А ты говори как есть.
        - Ну хорошо! Пока вас не было…
        Любка умолкает, ищет слова.
        - Ну?
        - …убит лейтенант Курский.
        Нас эта весть ошарашивает так, что мы сразу и не верим ей. Но раз Любка говорит, значит, правда…
        - Убит? Как? Где?
        - Сегодня утром. Послали его в батальон, в пехоту, Разведка боем была. Ну и не вернулся…
        - Остался на той стороне Донца?
        - Ранило, утонул. Говорят…
        - Как «говорят»? С ним разве никого не было?
        - Был сержант, но его тоже…
        Курский? Заводила, запевала, «мушкетер» — вдруг убит… Убит, не успел даже по-настоящему повоевать!
        Я смотрю на Тучкова, Тучков — на меня. Мы только что были с ним под обстрелом, но до сих пор не почувствовали, что смерть рядом, что она ходит так близко.
        Мы доезжаем до перекрестка, спрыгиваем с машины, молча жмем друг другу руки и расходимся в разные стороны. Тучков — к себе на батарею. Я — на наблюдательный пункт дивизиона.
        Красин встречает меня восклицаниями:
        - О-о! Явился! Ну, докладывай, молодая гвардия.
        Я докладываю. Капитан слушает меня, делает пометки на карте. Наносит на планшет обнаруженную батарею.
        - Ну что ж, спасибо за новости, — говорит он. — У нас тут тоже есть новость: получен приказ о наступлении…
        «УРАГАН» СОСТОИТСЯ
        Наступление начинается всегда одинаково. Утром, едва рассветет, по всем телефонам разносится необычная команда. Она состоит всего из одного слова — «Ураган», «Береза» или какого-либо другого. Приказ, полученный в пакете заранее, офицеры знают. Раз «Ураган» или «Береза» — действовать в соответствии с приказом. А в приказе написано: «В 6.55 — артнаступление».
        После того как становится известно, что «Ураган» состоится, идет сверка часов. Старшие командиры сообщают время младшим. Время у всех должно быть одинаково, для того чтобы точно в 6.55, секунда в секунду…
        А пока еще ночь и команд нет. Пока ожидание.
        Я знаю: сегодня не усну.
        И не только потому, что первый раз в своей жизни участвую в наступлении. Есть еще и другая причина: малярия. В этих местах, где дюны чередуются со стоячими тухлыми озерцами, малярией болеют почти все. Более коварной болезни мне неизвестно. Южная малярия изматывает человека методично, по строгому графику. Она дает декаду на отдых, а потом начинает трепать — бросает то в жар, то в холод. Больной малярией ничего не ест, зато пьет акрихин и становится желтым. За десять дней трепки можно осунуться так, что и родные не узнают. Но акрихин малярии не помеха, она продолжает свое изнуряющее действие и неукоснительно соблюдает расписание. Ей известно даже, какие дни четные, а какие нечетные.
        Чем занимаются на фронте, когда не спится? Отвечают на письма. Я получил письмо от Инги. Инга пишет из Казани, что брат ее Игорь внезапно, не болея, умер. Инга пишет, что мать не находит себе места, хватается за голову, кричит в отчаянии: «Это я во всем виновата».
        - Как успокою я Ингу? Чем помогу ей?
        В блиндаж, чуть пригнувшись, входит капитан Красин.
        - Почему не спите, Крылов?
        - Так, — неопределенно говорю я, привстав. — Настроение — бодрствовать.
        - Сидите, сидите. А я вот тоже не сплю: малярия. Как хорошо, что у нас нет градусников. Наверное, такое бы показали!
        Красин притрагивается ладонью к моему лбу.
        - У вас тоже температура. Но держитесь: самая высокая будет завтра. Готовьтесь! А что вы пишете?
        - Письмо.
        Красин садится верхом на табуретку-самоделку.
        - Матери?
        - Нет.
        - Девушке?
        - Да.
        - Почему же вы слов не находите? Сочинения в школе писали? Напишите, что вы ее любите, что Красин — есть такой воинский начальник — вами доволен, что… Подождите, случилось что-нибудь?
        - У нее несчастье. Брат умер.
        - На фронте?
        - Нет, в Казани.
        - Сколько ему лет?
        - Мой ровесник.
        - Ай-яй-яй! — удрученно качает головой Красин. — Чем же он болел?
        - Не знаю. Вот только одна строчка: «Мама кричит в отчаянии: «Это я во всем виновата».
        - Он не в армии?
        - Нет. Его не брали. Несколько раз проходил комиссии — признавали негодным. Парень он был очень способный: в одно лето сдал экзамены за девятый класс и из восьмого перешел в десятый…
        - Это, конечно, талант, — соглашается Красин. — Только к чему такая спешка? Успеть поступить в институт, чтобы в армию не взяли?
        - Может быть.
        - Вы видели его?
        - Видел.
        - Болезненный парень?
        - Нет, крепче меня, наверное. Толстощекий такой.
        Красин напряженно думает, сдвинув брови.
        - Да, Крылов, печальное дело, тяжелое. Такой крепкий, такой здоровый. И вдруг — не годен. И вдруг… Что ж, по-разному у людей судьбы складываются. А я вот вспомнил сейчас, как перед войной пришлось мне райвоенкомом работать. Недолго, правда. Я поначалу сопротивлялся: куда вы меня, строевого офицера, в контору? А потом, знаете, полюбил я эту «контору». Многим она путевку в жизнь дала. Сколько ребят хороших через нее прошло! Одни — на действительную, другие — в училища. Ну, в училища поступали, конечно, сливки. Я и теперь с двумя своими крестниками переписываюсь. Офицерами стали. Огонь, воду и медные трубы прошли.
        Я слушаю Красина, а сам думаю.
        Почему же «гений и вундеркинд» Игорь так боялся серой шинели? Еще школьником он расчетливо старался избегать ее в будущем. Это и есть «реализм», «жизненная трезвость», противостоящая «мальчишескому романтизму»? Неужели его мама перед военной комиссией намешала своему сыну в стакан какой-то зловредной химии? Но не рассчитала дозу… И вот теперь «во всем виновата».
        - Скажите, Крылов, почему вы пошли в армию? Вы ведь добровольно?
        - Добровольно. По комсомольскому призыву. И Тучков тоже, и Доронин, и Курский.
        - А Курского вы хорошо знали?
        - Как же? Вместе в спецах ходили!
        Я рассказываю капитану Красину о том, как мы учились в спецшколе, как уезжали из Москвы, как Курский разыграл спектакль с «пакетиками», обставив «шахматистов».
        Красин задумчиво слушает, пыхтит трубкой, приговаривает:
        - Жаль, жаль, жаль… — Спрашивает: — А вы родителям его написали?
        - Написал.
        - Хороший был офицер. Мы его к награде представили. К сожалению, посмертно. Во время разведки боем он лег за пулемет на том берегу Донца и не пускал наседающих немцев.
        - А почему он лег за пулемет?
        - Так там сложилась обстановка…
        Я еще долго пишу письмо Инге, рву бумагу: ничего не получается. Как только начинаю писать об Игоре, чувствую: не те слова, фальшь, сам себе не верю…
        На какой-то час-полтора засыпаю.
        Перед рассветом меня будит сержант-разведчик: требует Красин.
        У Красина собрались командиры батарей: седьмой — Полотнянников, восьмой — Лесовик, девятой — Бахтадзе.
        Заканчивая совещание с ними, командир дивизиона спрашивает:
        - Все ясно?
        - Все, товарищ капитан.
        - Можете идти.
        Красин сосредоточенно курит. Я смотрю на него. Вид у капитана бодрый, как будто не было ни бессонной ночи, ни приступа малярии.
        - Ну так вот: «Ураган» состоится, — говорит он, — состоится сегодня, второго сентября. Берите одного разведчика, радиста — и во второй пехотный батальон. Держите связь с моим пунктом. После артнаступления начнется атака, форсирование реки. Вы переправляетесь вместе с пехотой на тот берег и идете вперед. Если батальон встретит доты или замаскированные самоходки — дайте их координаты. Это наши цели.
        В пехотном батальоне знакомлюсь с командиром.
        - Хижняк, — представляется он.
        Это крепкий рыжий деревенский парень в вылинявшей добела гимнастерке и новенькой, щеголеватой фуражке, сделанной, видимо, на заказ: должен же, черт возьми, офицер чем-то отличаться от рядовых!
        - Помогать пришел, браток? — спрашивает Хижняк. — Люблю пушкарей: с ними оно надежнее.
        Хижняк говорит бодро; чувствуется, парень отчаянный.
        - Тут от вас, артиллеристов, вчера у нас один мужик был. Ну, сорви голова! Погиб он. Фриц в реке его прикончил…
        У меня сразу мелькает: «Курский».
        - Лейтенант?
        - Лейтенант.
        - Фамилию запомнили?
        - Как не запомнить — он мне, можно сказать, всю первую роту спас… Курский.
        - Это когда была разведка боем?
        - Она самая, чтоб ей ни дна ни покрышки.
        - А что он сделал? Я товарищ его.
        - Что он сделал? — переспрашивает Хижняк, собираясь с мыслями.
        Но узнать о подвиге Курского мне не удается. Земля вздрагивает, с перекрытия блиндажа сыплется песок: артиллерия дала первый залп.
        Хижняк смотрит на часы, говорит:
        - Точно. Секунда в секунду.
        Перед нами за рекой взметаются дымы разрывов. Сначала их можно различить, потом они сливаются, и плотная, черная мгла затягивает передовую.
        «Молотьба» продолжается долго, затем разрывы снарядов удаляются в глубь немецкой обороны, вспыхивают красные огни ракет: «Вперед!»
        Северный Донец переплываем на плоту вместе с Хижняком.
        Немцы почти не сопротивляются, они подавлены. Несколько раз тявкнуло малокалиберное орудие и замолчало.
        Мы — на южном берегу, на который до боли в глазах смотрели в бинокли и стереотрубы несколько месяцев подряд.
        Атака поначалу идет стремительно, но вдруг задыхается.
        Над нашими головами свистят пули: бьют два тяжелых пулемета.
        Командир батальона выползает на бугорок, знаком зовет меня к себе.
        С бугорка видно, где залегли бойцы. Некоторые пытаются приподняться, пробежать вперед, но тут же падают: снова и снова секут пулеметы.
        - А я вижу, где они! Вижу! — кричит Хижняк. — Смотри на перекресток дорог! Заметил? Два бугра! Справа и слева. Доты, туды их!
        Так и есть, доты. Их уже засекли минометчики. Рядом с немецкими дотами возникают несколько жидких разрывов мин. Но разве доты минами сокрушить?
        - Поможешь, браток?
        - Сейчас.
        Сползаю вниз. Рация включена, слышу голос Красина, передаю координаты дотов. Определить их просто: перекресток дорог обозначен на карте.
        Красин кричит:
        - Кидаю «чушки». Следи за разрывами!
        Едва успеваю вернуться к командиру батальона, как рядом с перекрестком вырастают столбы дыма. Когда дым столбом — это фугасы, от осколочных снарядов разрыв другой: он похож на большой пышный куст или на шар.
        Фугас от нашей пушки-гаубицы делает воронку огромную — в ней всадник с лошадью скроется…
        «Чушки» упали очень точно. Красину перекресток дорог в стереотрубу виден как на ладони.
        Следующие снаряды ложатся совсем у цели.
        Солдаты батальона пробуют идти в атаку. Пулеметы молчат.
        - Стой! Скажи пушкарям «стой»! — кричит Хижняк. — Теперь моих задеть можно.
        Пехотинцы обходят пулеметы с флангов.
        Через пять-десять минут мы уже на перекрестке. Два бугорка оказались не дотами, а обыкновенными блиндажами с двухслойным накатом. Около одного из них фугас разорвался так близко, что блиндаж завалило, другой — целый. Пулеметы брошены в траншее. Немцы поначалу хотели их прихватить, но заторопились…
        Убегать им пришлось спешно, поэтому бросили не только пулеметы, но и все несложные принадлежности своего быта: котелки, фляги, противогазы «лошадиная морда», ранцы и порнографические буклеты — гармошки из мелованной бумаги, на которых в рисунках рассказано о том, как ведут себя Гансы и Гретхены, когда они наедине.
        Теперь Гансам, конечно, не до буклетов. Наступление идет быстро. Уже в первые дни его нами взяты города Лисичанск, Верхнее, Пролетарск, Кадиевка, Енакиево, Краматорск. Мы идем на запад!
        ЭХ, ДОРОГИ!
        Вся фронтовая жизнь — на колесах.
        Колеса пушек, колеса «газиков», «студебеккеров», подвод, гусеницы танков и тракторов с утра до вечера прокручивают километры.
        Где идет война? Больше всего на дорогах и по дорогам.
        Фронтовые дороги по «калибру» и значению различны. Одни именуются шоссейками, грейдерами, большаками, бетонками, другие — проселками, грунтовками, тропками.
        И на всех — движение.
        О, фронтовая дорога с твоей жирной, чавкающей грязью, взорванными мостами и смертельным коварством дремлющих до поры мин!
        О, фронтовая дорога, сорок тысяч раз обруганная, проклятая водителями за неисчислимое количество объездов, бродов и зыбких переправ!
        Фронт неумолимо передвигается на запад, и тебе, лейтенант Крылов, чуть ли не каждый день выдают новые карты.
        Это не Большие и Малые Вяземы, многократно изученные в школе и училище. Это карты земель, для тебя незнакомых. Но ты к этому уже привык. Ты читаешь только что полученную карту, как старую, давно известную книгу, и о какой-то Пятихатке или Большихе говоришь, словно жил в них с самого детства.
        - Пятихатка? Большиха? Это та самая, что на опушке леса за мостом? Мы остановимся в ней завтра…
        Крутятся колеса, шлепают гусеницами по грязи тракторы…
        И вот ты в Большихе. Большихи, украинской деревни, оказывается, уже нет: она сожжена оккупантами. Нет ни белых хаток, ни вишневых садов — одни только торчащие черные печи да запах гари. И ни одного жителя: все они немцами расстреляны и аккуратно рядками положены на землю около своих домов — головами к крыльцу, к порогу. Так выглядит провозглашенная оккупантами «свобода ремесла и частного промысла».
        Это встречи горькие, тяжелые. Но бывают и будут веселые, светлые. Ты, лейтенант Крылов, займешь наблюдательный пункт на верхнем этаже краматорской школы. Вместе с капитаном Красиным ты будешь много часов смотреть в стереотрубу, чтобы не пропустить ни одного движения противника.
        А потом ты услышишь стук, и в дверь войдет русоволосый голубоглазый мальчишка с ведром каши.
        Хорошая, чудесная, великолепная каша — пшено с тыквой!
        И мальчишка скажет:
        - Вы тут сидите с утра и ничего не кушали. А мамка все беспокоилась и меня послала…
        Ты погладишь этого мамкиного посланца по голове и в знак благодарности разрешишь ему посмотреть в стереотрубу.
        И он увидит, как мчатся по косогору отступающие немецкие артиллеристы. Шестерка лошадей тянет орудие.
        А после того как мальчик убежит, к тебе придет молодая, очень нервная, преждевременно поседевшая женщина и скажет:
        - Сколько мы вас ждали! Но ждали не все. Были такие, которые приспособились. Посмотрите на тот желтенький дом, который в садике. Там живет девчонка, у которой немцам всегда было весело.
        Ты придешь в этот дом и увидишь кудрявую девушку, сидящую со скучающим видом за маленьким столиком. А на столике в металлической оправе — портрет любимого. А любимый — самый большой подлец и мерзавец — эсэсовец. Девушка и не скрывает, что он из СС. Она к нашему приходу портрет не убрала, не спрятала: любовь. Слепая, глупая, идиотская, предательская.
        Никогда я не думал, что хоть одна советская девушка может полюбить врага. А оказывается, были такие. И про них даже песню сложили — горькую, обидную песню.
        Ее пел на мотив «Спят курганы темные…» сержант Богомазов.
        …Шлепают по грязи траки гусениц, крутятся колеса пушек.
        Фронтовая дорога… Ты увидишь на ее обочинах трупы врагов, сотни трупов. Они лежат — в мышиных мундирах, вцепившись пальцами в русскую землю! Вот чего им не хватало — смерти на далеких неведомых равнинах в придорожном бурьяне и в буйной крапиве.
        Где-то на неизвестном перекрестке тебя встретит генерал — член военного совета армии и вручит тебе партийный билет. А потом на таком же перекрестке ты увидишь танк КВ, на броне которого написано: «Даешь Берлин!» И сердце твое радостно застучит: значит, наши от Берлина близко, значит, войне скоро конец!..
        Фронтовая дорога. Кажется, она бесконечна. Дни и ночи, дни и ночи. Крутятся колеса автомашин, шлепают по грязи траки гусениц. Мы наступаем!
        ДЕРЕВНЯ АЛЕКСАНДРТАЛЬ
        Под деревней Александрталь-Пады, бывшей немецкой колонией, завязывается долгий тяжелый бой.
        Мы занимаем Александрталь к вечеру. Занимаем, но вскоре сдаем. Немцы приготовили сюрприз: уходя они оставили в подвалах домов и в каменных бункерах автоматчиков.
        Когда передовые подразделения продвинулись чуть дальше и в деревню приехали обозы, автоматчики вышли из подвалов.
        За оплошность приходится расплачиваться дорого. Кто-то недоглядел, прохлопал, и вот теперь… В деревне — стрельба, неразбериха. На дороге — пробка, затор. Повозки, автомашины, орудия покидают Александрталь.
        Перестрелка идет до полуночи, потом затихает: мы оставляем деревню. Слишком велики потери, слишком ощутим слепой неожиданный удар. Надо опомниться, собраться с силами.
        Утром бой возобновляется. Немцы выпускают двух «тигров». Раньше на нашем фронте этих танков мы не встречали.
        Огромные, похожие на паровозные тендеры, черные машины выползают из-за бугра.
        И сразу по всем телефонам, по траншеям, по окопам слышится тревожное:
        - «Тигры»! «Тигры»!
        Бьют противотанковые орудия — «сорокапятки». «Тигру» это не угрожает. Он ползет вперед, и в стрелковой роте возникает смятение.
        На людей необстрелянных, новичков большой черный танк с нарисованной на боку желтой оскалившейся кошачьей мордой производит устрашающее впечатление.
        «Тигры» углубляются в нашу оборону и ведут стрельбу болванками. Болванки противно свистят, шлепнувшись на землю, рикошетят, дальше летят кувыркаясь, со звуком «ф-р-р-р».
        Радист долго налаживает связь с дивизионом, кричит в трубку: «Двадцатый, двадцатый!»
        «Двадцатый» — капитан Красин.
        Наконец в трубке слышится голос Красина. Я докладываю, что чуть правее окраины деревни Александрталь появились «тигры». Красин отвечает:
        - Я их вижу. Распорядился.
        Рядом с «тиграми» возникают столбы разрывов. Это наши! Один из танков останавливается, крутится на месте: повреждена гусеница. Танковая атака захлебнулась.
        И вдруг происходит удивительное и неожиданное: действующий «тигр» прекращает обстрел нашей пехоты и движется к своему собрату.
        Между ними метров сто — сто пятьдесят. «Тигр» здоровый разворачивает свою пушку в сторону «тигра» раненого. Несколько мгновений, и звучат три выстрела. «Тигр» убивает «тигра», чтобы последний не достался нам…
        Над убитым «тигром» вьется дымок. Уцелевший уходит в тыл.
        Атака приносит успех: мы снова вступаем в деревню Александрталь-Пады. Но еще рано радоваться победе. В небе появляются «юнкерсы». Полсотни «юнкерсов», строго соблюдая строй, пролетают над Александрталем. На кого сбросят они свой груз?
        «Юнкерсы» медленно разворачиваются, возвращаются.
        Едва мы — разведчик, радист и я — успеваем подбежать к бункеру, как земля начинает судорожно колотиться, подпрыгивать… Все гудит и стонет.
        Бомбежка длится недолго. «Юнкерсы» улетают. Мы выходим из бункера.
        Горят дома, сараи. Горит «газик» на дороге. Около него раненая лошадь. Увидев нас, она мотает головой, словно зовет на помощь.
        Мы подходим к ней: перебита нога, разворочен живот. Плохо дело, Сивка-Бурка.
        Едкий тошнотворный ползучий дым окутал Александрталь.
        - Пора на связь, — предупреждает радист.
        Примостившись у полуразрушенной каменной стены, включаем рацию.
        - Крылов, Крылов, где ты? — кричит Красин. — Слушай меня внимательно. Немедленно иди на НП девятки и принимай это хозяйство. Остальное узнаешь на месте… Повтори.
        Что же мне предстоит узнать на месте? Что ранен или убит командир девятой батареи Бахтадзе? Он был здесь, в деревне; его НП находился на крыше большого красного кирпичного дома на окраине.
        Красно-кирпичного дома я не нахожу: бомба угодила прямо в него. Ко мне подбегает разведчик из девятой — Валиков.
        - Товарищ старший лейтенант, идемте.
        - Что произошло, Валиков?
        - Комбата нашего сильно ранило. В живот. Только что отправили. Любка увезла. Нас чуть всех не накрыло. Еле успели с этого чердака оборваться. Еще бы полминуты, и нам — крышка, хана. А Бахтадзе во дворе прихватило… Не успел прыгнуть в щель.
        Валиков ведет нас во двор. Здесь на поваленном дереве сидят командир взвода управления девятой батареи лейтенант Бородинский и несколько бойцов. Бородинского я знаю уже несколько месяцев. Мы вместе ездили на разведку пути, вместе выбирали наблюдательные пункты, дежурили в батальоне, ожидая, когда приведут очередного «языка».
        Бородинский — человек тихий, неторопливый, спокойный, даже чуть стеснительный. Но он из тех, которые никогда не растеряются, не оплошают, делают все хоть и медленно, но верно.
        Однажды я встретил Бородинского в штабе дивизиона. Он сидел в маскхалате, сосредоточенно рассматривал карту.
        - Далеко собрался? — спросил я его.
        - Да нет. Так, дельце тут одно есть. Сегодня на Донце — разведка боем. Сказали: сходи погляди…
        «Сходи погляди…» — это у него прозвучало так, словно человека посылают за какой-то мелочью, словно не предстоит ему под пулеметным огнем форсировать реку, словно там на берегу не ждут его тысячи опасностей и неизвестно ему, что из разведки боем возвращаются не все… «Сходи погляди…»
        Кроме Бородинского я знаю шустрого боевого разведчика Валикова. С остальными предстоит знакомиться. Батарея — большой коллектив, или, как говорят на фронте, хозяйство.
        «ТРУДНАЯ ДЕВЯТКА»
        …Коптит на столе лампа, сделанная из артиллерийской гильзы. Дрожит, трепещет ее огонек. В открытую дверь блиндажа врывается прохладный октябрьский ветер. Закрыть дверь нельзя: задохнемся от табачного дыма.
        Старший сержант Богомазов бренчит на балалайке, поет частушки. Частушки он может петь бесконечно, ни разу не повторившись.
        Иногда Богомазов откладывает балалайку в сторону, спрашивает:
        - Ну, еще какие будете слушать? Скобарские? Вологодские? Вятские?
        Все частушки в его памяти расположены по полкам, в строгом порядке.
        До войны он был плотником, строительным рабочим, долго кочевал по разным краям и областям, всего понаслышался. Учился Богомазов всего пять лет, но память у него крепкая, наблюдательность тонкая: все подметит. И потому знает он и частушки и местные слова и может в точности воспроизвести разные говоры и наречия.
        Богомазов — бывалый солдат, опытный разведчик и хороший стрелок. Если его посылают в штаб отнести боевое донесение, то по дороге он обязательно подстрелит зайца. Вернется, бросит зайца у входа в землянку, подмигнет товарищам не без хвастовства:
        - Посмотрите! Я ему, косому, опять в левый глаз попал.
        С такими, как Богомазов, на войне легко.
        Видавших виды, обстрелянных солдат в батарее много: разведчик Валиков, связист Седых, командиры орудий Татушин и Квашня. Есть помоложе — такие, как радист Кучер, секретарь батарейной комсомольской организации, — хороший, честный и очень наивный парень.
        И все-таки девятая батарея считается трудной. Красин предупреждал меня об этом, даже рассказал мне историю «девятки». Когда полк формировался, в девятой людей хватило только на половину состава. Штаб армии дал распоряжение: откомандировать от каждого артиллерийского подразделения по одному человеку. Кого откомандировали — понятно…
        Это я вижу на первом же построении, знакомясь с батареей.
        …Иду вдоль строя, бойцы называют свои фамилии.
        - Рядовой Таманский.
        Спрашиваю:
        - Отчего у вас шрам на носу? Ранение?
        Таманский молчит, потом говорит нехотя:
        - Это на гражданке. Финкой. Подрался с корешами.
        - Рядовой Козодоев.
        - У вас татуировка на шее?
        - Старая, лагерная.
        - Сидел?
        - Сидел.
        - За что?
        - На поездах работал. Между Ашхабадом и Ташкентом. Но потом завязал.
        Не очень крепко завязал Козодоев. Как только наступление, он умоляет меня: «Отпустите вперед». И я однажды отпустил. Он исчез со своим автоматом в самом пекле боя, а вернувшись, раздавал солдатам трофеи — часы, зажигалки. Себе же ничего не оставил…
        - Товарищ старший лейтенант, пошлите меня в маленькую разведку, — нудно канючит Козодоев.
        - Сидите на месте, Козодоев, если вам не хочется быть в штрафной.
        - А что мне штрафная? Мне где ни воевать! Я любой приказ — кровь из носу.
        Приказы он выполняет точно, как бы ни были они трудны. И при этом любит, чтобы его похвалили: за что-то казнит он себя в душе и очень хочет, чтобы видели люди в нем человека, сказали о нем доброе слово.
        …Коптит на столе лампа-самоделка. Бренчит на балалайке Богомазов.
        Мчится Гитлер из России,
        Зло на всех ругается.
        Посмотреть хотел Москву,
        А Москва кусается.
        Частушки. Простые, нехитрые песенки-коротушки, припевки, прибаски, как их называют в разных областях. Богомазов может петь бесконечно, а мы бесконечно можем слушать эти задорные строчки о встречах и расставаниях, о разборчивых невестах и бахвалах-женихах, о строгих родителях и добрых подружках-товарушках.
        Извини, моя милая,
        Что гостинца не принес.
        Положил в сенях на лавочку —
        Не знаю, кто унес.
        Эта — нежная, ласковая. И поется она спокойно, ровно, негромко. Милый извиняется: «положил в сенях на лавочку…».
        Меня тятенька и маменька,
        Как розан, берегут.
        Каждый вечер у калиточки
        С поленом стерегут.
        С первого взгляда кажется, что частушки-коротушки похожи друг на друга, но стоит послушать такого исполнителя, как сержант Богомазов, чтобы убедиться и почувствовать, как разнятся они и по мотивам и по «заходам». И в каждой — своя неожиданность.
        Богомазов не только поет. Иногда он поднимается, чтобы топнуть несколько раз ногой, выкинуть коленца. Пляшет он легко, кривые его ноги в коричневых обмотках способны вообще не касаться земли. Плясун словно по воздуху летает. И в руках — балалайка. Впрочем, инструмент для Богомазова не важен — балалайка ли, мандолина, гитара, гармошка или даже двухручная пила.
        Что, ты, милка, редко ходишь —
        Редко-наредко-редко.
        Через редкое свиданье
        Позабыть тебя легко.
        Ветер дует-то,
        Поддувает-то,
        Милый любит-то,
        Забывает-то.
        Моя милка невелика,
        Точно куропатка.
        На работу кое-как,
        Целоваться падка.
        Вот ведь какие они, частушки — фигурные, резные, кружевные! Меткие, хлесткие, с подковыркой, озорные! А озорного русский человек, особенно солдат, никогда не чуждается.
        Кем эти частушки сочинены? Давно ли ходят по свету? Ходят, живут для того, чтобы давать людям доброе, светлое настроение, бодрить. Частушка может быть и грустной, но скучной — никогда. Скучную не поют, и она умирает.
        Поиграл-попел Богомазов — и сразу дышится легче, и мысли всякие тяжелые рассеиваются.
        Я выхожу из блиндажа в траншею. Смотрю, как дрожат в небе немецкие ракеты.
        Из глубины траншеи доносятся приглушенные голоса. Разговаривают двое.
        - Меня из института отчислили, а так бы и не призвали…
        - Вояка из тебя, конечно, липовый. А ты все же старайся. Кто не старается, пропадет. Вот я, например, цель себе поставил: орден получу, в партию вступлю, в колхоз вернусь — председателем буду.
        Подхожу к разговаривающим. Они тотчас умолкают. При вспышке ракеты вижу лица: сержант Вяткин и рядовой Порейко. О Порейке что говорить? Маменькин сынок, рос в домашней теплице. Бывший чистюля, ныне заросший щетиной. Не бреется по неделям, боится холодной воды.
        Но то, что я услышал от старательного сержанта Вяткина, для меня большая неожиданность.
        ОГОНЬ — НА МЕНЯ!
        31 октября утром меня вызывает к телефону майор — теперь уже майор — Красин.
        - Как дела, Крылов?
        - Хорошо. Собираюсь двигаться на мельницу.
        - На мельницу вы не пойдете. С этого ветряка мало что видно. Ваш НП — высота девяносто пять и четыре…
        - Но она же еще у немцев?..
        - Сейчас их оттуда вышибут… Тяните нитку от батареи к высоте, а оттуда — ко мне. Бородинского пошлите в штаб.
        Мы идем к высоте. Богомазов, Валиков, Таманский, Вяткин и я. Козодоев и Седых разматывают катушки с кабелем.
        - Поторапливайтесь, орлы-цыпленки! — кричит им Валиков. — Немцы убежать могут.
        - Ишь ты, какой быстроногий, — отвечает Козодоев. — Смотри сам не умри по дороге.
        Валиков не умрет. Он привык к тяжелой ноше: стереотруба, тренога, автомат. Про себя он говорит: «На меня навьючить можно сколько хочешь. Такая работа…»
        Да, война — это работа. Как и всякая. Только с техникой безопасности здесь, конечно, хуже.
        Навстречу нам попадаются трое — два конвоира и пленный. У пленного немца — перекошенное лицо, злые, ненавидящие глаза, кулаки сжаты. Словно он еще продолжает драться.
        - Откуда ведете?
        - С высоты девяносто пять.
        - Она уже наша?
        - Наша.
        Вскоре мы поднимаемся на курган. Это и есть высота 95,4. Видно отсюда далеко. Все немецкие тылы этого участка — под нами. Село Благовещенское, деревня Днепровка, даже город Никополь виден. За сорок километров!
        На высоте повсюду следы недавнего боя, и кажется, брошенные немцами винтовки и автоматы еще не остыли.
        - Работай, братва! — командует старший сержант Богомазов.
        Пока братва работает, к нашему кургану подъезжает «виллис» командующего артиллерией корпуса.
        Командующий — полковник Ковалев — долго смотрит в бинокль, восхищенно цокает языком, говорит:
        - Хорошо обосновались. Отсюда самого черта достать можно.
        И вдруг мы слышим:
        - Немцы!
        Это крикнул дежурный у стереотрубы Валиков.
        - Где немцы? — спрашивает полковник.
        - А вот посмотрите: к нашему кургану идет лесопосадка. Они в ней. Отсюда метров шестьсот… Разрешите покажу.
        - Да, какие-то люди, неопределенно говорит полковник, — но это наши. Немцев здесь быть не может. Передовая отсюда уже в трех километрах, как мне доложили…
        - Немцы, товарищ полковник! По шинелям вижу.
        Я сажусь за стереотрубу.
        Да, немцы. Откуда они?
        Потом станет известным, что высота находилась на стыке двух дивизий, что дивизии не обеспечили взаимодействия флангов. Одна пошла левее, другая правее, возник разрыв. В него и пролезли гитлеровцы.
        Это будет ясно потом. А сейчас вопрос: откуда немцы?
        Мы еще сомневаемся. Может, все-таки наши? Люди идут к нам по полезащитной полосе, по кустарнику, так что рассмотреть их трудно.
        На склоне кургана разрывается мина. Они! Валиков не ошибся.
        - Принимайте бой, — говорит мне полковник. — Высоту не сдавать. Пока из вас жив хоть один, она наша!
        Полковник видит: нас всего несколько человек, их — много, их — сотни. Силы неравные. Но сдавать высоту 95,4, господствующую высоту на большом участке фронта, нельзя!
        Ковалев сбегает по траншее вниз, садится в машину, уезжает. Он будет наблюдать бой с ветряной мельницы — с той самой, на которую я собирался идти утром. Она недалеко, всего в километре позади.
        Рядом с нами рвутся еще несколько мин. Я делаю расчеты, передаю по телефону, командиру на батарею.
        Снаряды ложатся точно, в самую лесопосадку. Падают люди, взлетают вверх вырванные с корнями кусты акаций.
        Но немцы не останавливаются. Уменьшаю прицел, снова и снова кричу в трубку: «Огонь!»
        Совсем недалеко — метрах в ста от кургана — скирда соломы. Они подошли к ней. Атаковать не торопятся, начинают обходить высоту, окружать нас.
        И в этот момент случается самое страшное, что может только произойти: теряется связь с батареей. Порыв на телефонной линии…
        Теперь мы не артиллеристы. Мы пехотинцы. Вся надежда на автоматы. Но поднимается ветер, песок попадает в затворы, и автоматы отказывают. На нашем вооружении остаются несколько немецких винтовок, десятка три гранат.
        Богомазов, Таманский, Валиков и Седых бьют из винтовок, едва успевая щелкать затворами.
        - Я их сейчас! — в остервенении кричит Богомазов. — В левый глаз!!
        Меня тянет за рукав Козодоев:
        - Есть связь с дивизионом. Красин на проводе. Майор просит доложить обстановку.
        Я кричу:
        - Огонь — на меня!
        - Ты с ума сошел, Крылов? Что происходит?
        - Огонь — на меня! На высоту девяносто пять и четыре!
        Красин все еще не верит.
        - Ты отвечаешь за свои слова?
        - Огонь, — хриплю я, сорвав голос.
        Дальше слышу, как Красин по коммутатору связывается с батареями.
        - Седьмая? Полотнянникова.
        - Ранен.
        - Как ранен? Я только что с ним говорил. Кто у телефона?
        - Тучков.
        - Тучков, принимайте командование батареей. И немедленно огонь по высоте девяносто пять и четыре!
        - Она же наша! Там Крылов.
        - Огонь, сказали вам, и не спрашивайте!
        - Восьмая? Лесовик? Лесовик, слушай…
        Курган вздрагивает от взрывов, снаряды падают вокруг нас.
        Под разрывами своих «чушек» мы еще никогда не были.
        Лежим на дне траншеи оглохшие, кашляющие от едкого дыма.
        Трогаю рукой лицо — кровь. Ранен? Нет, это из ушей…
        Не знаю, сколько длилась канонада. Помню лишь, что я без конца повторял про себя: «Бей, Тучков, бей, выручай!» И вдруг — тишина. Сразу! Как взрыв! Обстрел высоты прекратился.
        Слышу, словно из-за толстой двери, голос Богомазова:
        - Комбат, они бегут!
        Немцы бегут от нашего кургана. Я и не знал, что их так много. Туча!
        А за тучей — самозванные преследователи: Козодоев и Таманский.
        Я вижу, как Козодоев догоняет гитлеровца, стреляет ему из автомата в спину.
        Немцы бегут. Мы в безопасности.
        Поднимаюсь на самую верхушку кургана и только сейчас понимаю, как они были близко.
        Первый труп лежит от меня метрах в четырех-пяти. А сколько же всего их? Считаю. Тридцать девять…
        Тридцать девять фашистов лежат вокруг макушки кургана, присыпанные землей.
        Они чуть-чуть, совсем немного не добрались до нас. Они уверенно шли вперед, зная, что нас горстка. Такой маневр огнем был для них сюрпризом, он и решил все.
        Восстанавливается связь с батареей.
        Вдогонку отступающим немцам «девятка» снова шлет снаряды. Пока они пробегают двести метров, батарейцы успевают перезарядить орудия, и бегущие попадают под новый залп…
        Кто-то сзади ударяет меня по плечу. Полковник Ковалев!
        Ковалев жмет мне руку, жмет руки Богомазову, Валикову, Седых. Потом говорит:
        - Я все видел с мельницы. Дайте мне список, кто был на высоте. Представляю к награде.
        Я составляю список, Богомазов помогает мне.
        И только сейчас обнаруживается, что одного человека не хватает. Не хватает сержанта Вяткина. Где Вяткин?
        Связист Седых говорит:
        - Он побежал исправлять порыв провода… Я было кинулся, да он опередил…
        Конечно, Вяткин сделал хорошее дело: восстановил связь. Но он же не связист, а разведчик, и на линию должен был идти Седых.
        Хитрый Вяткин: нашел удобный предлог, чтобы уйти с кургана. Мне вспоминается: «Орден получу, в партию вступлю, в колхоз вернусь — председателем буду…»
        На курган Вяткин решил, видимо, пока не возвращаться. Время, чтобы вернуться, прошло.
        Ковалев прощается с нами, еще раз говорит «поздравляю» и вдруг замечает Козодоева и Таманского, которые не спеша бредут к высоте, нагруженные трофеями — флягами, автоматами, пистолетами.
        - Это что? — вскипает полковник. — Как у вас, старший лейтенант, поставлено воспитание?!
        Что я могу ответить? Козодоев и Таманский вели себя в бою отважно. Я в них был уверен: не подведут. А что касается воспитания — у меня еще не было времени их воспитывать. Я сам узнал их совсем недавно.
        Напряжение рассеивает появление Любки.
        Не обращая внимания на полковника — женщине в армии кое-какие дисциплинарные нарушения прощаются, — она кричит:
        - Раненые есть?
        Раненых нет. Мы выиграли тяжелый, рискованный бой, не потеряв ни одного человека.
        - Похоронная команда пришла! — шутит Валиков, кивая в сторону Любки.
        Любка сбрасывает с плеча санитарную сумку.
        - Черти, дайте воды. У кого есть во фляге? Я к вам так бежала…
        Козодоев услужливо протягивает ей флягу. Любка нюхает, брезгливо морщит нос.
        - Это коньяк или ром… Не пью.
        Несколько минут она молчит, приходит в себя, а потом весело спрашивает:
        - Ну как, мужики? Трудно воевать?
        Мужикам трудно, а Любке не легче. В тяжелое положение мы попали. Сразу и не опомнишься. Но угроза миновала.
        Вызываю через дивизионный коммутатор Тучкова:
        - Спасибо, мушкетер! Наша всегда берет!
        В трубке обрадованно гудит тучковский голос:
        - Сашка! Живой! Как мы тебя не угробили! Ну, значит, жить тебе сто лет.
        КОТЕЛОК ГОРОХОВОГО СУПА
        Несколько дней наш наблюдательный пункт находится на высоте 95,4. Потом нас «выселяют». Здесь обоснуются командующий артиллерией и наш командир полка — подполковник Истомин.
        А «девятке» отведут место поскромнее, в кукурузном поле.
        Наступает глухая оборона. Немцы во что бы то ни стало хотят удержать никопольский плацдарм — последний кусок земли на левом берегу Днепра. Время от времени идут слухи, что они даже готовят наступление, думают прорваться на Крым.
        Попытки выбить их с плацдарма успеха не приносят.
        С утра гремит артиллерия, посылают свои залпы «катюши», к середине дня все становится ясным: позиции прежние.
        И опять — мелкая перестрелка. Опять дрожащие огни ракет.
        Мы сидим в блиндаже.
        - Кого послать за супом? — спрашивает меня Богомазов. Он сейчас старший во взводе управления, остался за Бородинского. Бородинского положили в госпиталь: малярия, «тропичка». Как ни крепился Бородинский, как ни терпел он, как ни пересиливал себя — пришлось сдаться. Температура — сорок два, бред, беспамятство.
        Кого же послать за супом? Кто должен взять на спину термос, пройти или проползти поле под пулеметным огнем, под разрывами мин, добраться до батарейной кухни и потом снова вернуться на наблюдательный пункт?
        Богомазов? Нет. Он весь день не отходил от стереотрубы. Валиков? Он только что вернулся из пехотного батальона. Козодоев? Он перетаскал, размотал и смотал за день добрую дюжину катушек.
        И все они голодные — не ели ничего с утра.
        Пойдет связист Порейко: у него работы не было.
        - Я идти отказываюсь… — говорит Порейко.
        - Как отказываетесь? — спрашиваю я. — Это приказ.
        - Понимаю, что приказ, но не пойду.
        - Вы больны?
        - Нет.
        Двадцатилетний парень, заросший рыжей щетиной, нахохлившись, тупо смотрит вниз.
        - Боится он, перетрухал малость, — замечает Козодоев. — Тут стреляют близко. А мама далеко.
        - Эх ты, Мечик, голова твоя — два уха! — укоризненно говорит Валиков.
        Валиков дал Порейке кличку Мечик — по имени труса-белоручки из фадеевского «Разгрома».
        Повторяю:
        - Берите термос и идите!
        Порейко топчется на месте.
        - Пойдете?
        - Не…
        - Вы целый день отдыхали, были на батарее, товарищи ваши работали. Вы хотите, чтобы пошел кто-то из них? Вам не стыдно?
        Порейко молчит.
        - Будете выполнять приказ?
        - Я… не могу, — уже тише отвечает Порейко.
        Он весь тут — трус, эгоист, студент, отчисленный за неуспеваемость и потому лишившийся спасительной брони!
        О своей неуспеваемости Порейко создал легенду. Он объяснял товарищам — впрочем, товарищей у него нет: кто согласится с ним на дружбу, если он смотрит на всех пренебрежительно, разговаривая, цедит слова сквозь зубы? — он объяснял, что в институте к нему просто придрались, отомстили за смелую критику. Каких от него смелых поступков можно ожидать вообще? Просто плохо учился.
        Теперь попал на фронт. Оказался в иной среде, где много простых, порою полуграмотных, малокультурных людей. Но простые, малокультурные умываются, а он — нет.
        - Хоть стреляйте — не пойду!
        - За отказ выполнить команду на поле боя стреляют, — поясняю я и вынимаю из кобуры пистолет. Оттягиваю затвор. Навожу пистолет на Порейко. Вижу, как начинает дергаться его голова, как безумно расширяются зрачки. Порейко шарахается в сторону и с криком «а-а-а!» бежит по траншее прочь. Стреляю ему вслед, но выше головы, в воздух…
        - Разрешите я сбегаю, — вызывается Валиков. — Мечик потопал умирать.
        Валиков возвращается часа через полтора — без фуражки, промокший: идет дождь со снегом.
        - Валиков, где твоя фуражка?
        - Ах, черт, посеял в кукурузе. Не мог найти. Темно уже. Ну, ничего, перейду на зимнюю форму одежды: есть шапка установленного образца. (Валиков любит иронически цитировать слова из приказов и уставов.)
        Валиков улыбается, и все улыбаются. Этот шумный, черноглазый парень очень быстро передает окружающим свое хорошее настроение. Иногда и скажет совсем не смешное, а вокруг смеются: такая у него интонация. В ней, наверно, весь секрет.
        Валиков снимает со спины термос, говорит мне:
        - Ваше задание выполнено. Только термос не полный. Случилась авария. Ползу через бугор и вдруг чувствую, что мне горячо. А это суп гороховый вытекает. Скидываю термос, смотрю — в нем дырка. Шальной пулей пробило. Пришлось затыкать подручными средствами.
        Богомазов стаскивает с Валикова мокрую шинель и вдруг говорит:
        - Постой, тут не только термос задело, но и тебя, кажется…
        На гимнастерке у плеча расплылось темное красное пятно.
        - Раздевайся. Ребята, у кого есть индивидуальный пакет?
        Рана, к счастью, небольшая — царапина.
        - Тебе больно, Валиков? Ты чувствовал, когда чиркнуло?
        - Нет. Вот как суп горячий тек — чувствовал.
        - Ну, ничего страшного. Это заживет.
        - На мне как на собаке.
        По котелкам разливают суп. Звякают о котелки ложки.
        - Добавки сегодня не будет, — горестно вздыхая, замечает Таманский. — Придется ждать до утра.
        - Насчет добавок, славяне, бросьте, — советует Валиков. — Знаете, какая на это точка зрения у повара? Подхожу я к кухне — стоят наши братцы батарейцы за добавкой. А повар Потапыч говорит: «Удивляюсь я на солдата: съест котелок, просит второй, а то еще и третий. А я лично скушал утром стакан сметаны, и мне до сих пор ничего есть не хочется». Ему отвечают: «Эх ты, Потапыч! Ты своего супа никогда не пробовал. Через него все дно насквозь видно… Как дистиллированная вода».
        Слушая Валикова, мы не замечаем, как в землянку тихо возвращается Порейко.
        - Ребята, а мне малость не дадите? — спрашивает он осторожно, вкрадчиво.
        Все молчат, переглядываются.
        - Ты — живой? — удивляется Валиков. — Ну, живому человеку отказать нельзя. В термосе вроде немного осталось… Но могу дать только с разрешения старшего лейтенанта.
        Я молча киваю, смотрю на Порейко. Дрожащими руками — обеими — он берет котелок с остатками горохового супа и уползает в темный угол землянки.
        - Закурим, — предлагает Богомазов. — У кого табачок позлее? И балалаечку мне дайте. Какие будете слушать частушки?
        Никому я не скажу,
        Зачем на линию хожу.
        Примечаю паровоз,
        Который милого увез.
        - Подожди, Богомазов, совсем забыл: старшему лейтенанту письмо есть, — говорит Валиков. — Не сразу вспомнил. Мне на батарее хлопцы передали. Только, конечно, поплясать надо…
        Фронтовой традиции нарушать нельзя: пришло письмо — пляши.
        Богомазов играет русского, я топаю сапогами, как могу, и получаю от Валикова конверт.
        Почерк Инги. Она давно не писала. Последний раз письмо было какое-то странное. Короткое и холодное, просто деловое: очень занята, много домашних дел в связи с болезнью матери…
        В конверт вложен необычно маленький листок бумаги. И на нем всего несколько слов. Я читаю их и ничего не могу понять, не могу поверить в то, что написано. Буквы прыгают. «Больше мне не пиши. Я вышла замуж. Не поминай лихом. Инга…»
        Значит, Инги больше нет? Инги Хрусталевой для меня не существует? Есть другая Инга — чужая, с чужой фамилией? Постой, постой, подумай еще, Сашка, нельзя же так быстро!.. А что думать? «Я вышла замуж…»
        В ушах у меня шумит, голову сжало. Передо мной то возникает, то пропадает Инга. И вдруг я слышу ее голос — настоящий, ни на чей не похожий:
        «Сашка, смотри, как красиво! Цветы и снег!»
        «Ты пиши мне, пиши, не забывай!»
        «Садишься в самолет и летишь в какой-то далекий городок или поселок. Романтика!»
        «Сашка, я не увижу тебя целых сорок пять дней…»
        «Цветы и снег!..»
        Цветов нет. Остался только снег. Мокрый, противный, он падает на раскисшие приднепровские поля. На те места, которые в сводках именуют: «район юго-восточнее города Никополя».
        Я смотрю, как бьется огонь в железной печке. Старший сержант Богомазов, встревожившись, спрашивает:
        - Убили кого-то?
        - Убили.
        - Ребята, спать! — командует он. — Концерт отставить!
        Мы сидим с ним около печки вдвоем. Достаю из планшетки фотокарточку Инги, платочек, который она подарила. Он до сих пор еще пахнет духами.
        - На каком фронте убили? — спрашивает Богомазов и протягивает руку за фотографией.
        - В Казани…
        Я бросаю фотографию в печку. Она свертывается трубкой, дымит, потом вспыхивает.
        - А-а-а! Вот что! — догадывается Богомазов. — Так вы не печальтесь. Не переживайте. Знаете, сколько таких карточек сгорело в железных печках с сорок первого года? Бабам верить нельзя. И потом — война.
        Дежурный телефонист Козодоев зовет меня к аппарату.
        - Сашка, слыхал, что случилось? — доносится из трубки.
        - Кто это говорит?
        - Тучков. Не узнаешь, что ли?
        Я действительно не узнаю: он говорит не своим голосом.
        - Что случилось, Василий?
        - Звонил Исаев. Владика царапнуло… В госпиталь отправили.
        - Как царапнуло?
        - Крепко. Наверно, без руки останется… Во время артналета под Белозеркой. Снаряд разорвался у входа в блиндаж.
        Владлен Доронин… Еще один «мушкетер». Только что был его портрет во фронтовой газете. Под портретом писали, что Доронин отличный артиллерист, прекрасно справляется с должностью старшего на батарее, пример для комсомольцев дивизиона.
        Голос Тучкова куда-то пропадает. Я кричу в трубку:
        - Вася! Василий! Коммутатор!
        Молчание. Порыв на линии.
        Близко рвется снаряд. Потом другой. Начинается ночной артналет на нашем участке.
        СЛУЖУ СОВЕТСКОМУ СОЮЗУ!
        Другие армии идут вперед, мы пока на месте. Те же землянки и окопы, те же деревни впереди. И та же мерзкая погода: мокрый снег, дождь.
        Уже середина января, а зимы все нет. Днем на солнце даже пригревает.
        Вместе с Валиковым мы шлепаем по раскисшей дороге к высоте 95,4, на наблюдательный пункт подполковника Истомина.
        Курган теперь не похож на тот, каким был в день первого боя. У него обжитой вид: добротные блиндажи в несколько слоев наката, укрепленные досками траншеи, маскировочные сети.
        Смотрю на часы: не опаздываем. Подполковник Истомин любит точность, аккуратность и к тем, кто эти правила нарушает, очень строг.
        Однажды он заехал на «восьмерку». Лесовик стал показывать ему, как расположилась батарея.
        Объясняя, Лесовик прошел вперед, и Истомин увидел, что у командира батареи оторвана пуговица на хлястике шинели.
        Подполковник остановился и раздраженно сказал:
        - Дальше я не пойду. Нет у вас порядка на батарее. Какой же может быть порядок, если сам командир ходит с оторванным хлястиком?
        Когда командир дивизиона докладывал Истомину, что боевой приказ выполнен, цель подавлена или уничтожена, это не значило, что от Истомина немедленно последует благодарность.
        Иногда подполковник говорил:
        - Что уничтожена — вижу. Но стреляли вы малокультурно. Понимаете? Воевать надо красиво. Это же искусство!
        Как воевать красиво — Истомин показывал сам. Приходил на наблюдательный пункт батареи. Садился за планшет, запрашивал шифрограмму метеосводки; делал расчеты, подавал команду на батарею.
        При этом шутя говорил командиру:
        - На полчаса я вас освобождаю от ваших обязанностей. Командовать батареей буду я.
        Никто не мог так точно взять цель в вилку, так безупречно удержать пристрелочные снаряды на одной линии, так быстро поразить цель, как Истомин. Когда он вел огонь, лицо его всегда было спокойно, а глаза светились увлеченностью, азартом.
        Окончив стрельбу, он надевал шинель, брал в руки стек, с которым никогда не расставался, и на «виллисе» или верхом на лошади уезжал в штаб.
        …Я вхожу в блиндаж. Истомин читает газету — «Звездочку». Увидев меня, поднимается, делает несколько шагов навстречу.
        - По вашему приказанию старший лейтенант Крылов явился.
        - Вольно, Крылов, — говорит подполковник. — Я вызывал вас для того, чтобы по поручению командующего и от имени Президиума Верховного Совета вручить вам орден Красного Знамени. За бой на этой высоте.
        Подполковник поздравляет меня и прикрепляет к моей гимнастерке орден.
        Я отвечаю:
        - Служу Советскому Союзу!
        - Очень рад, Крылов, что ваш подвиг высоко отмечен. Отмечен старейшим и самым высоким боевым орденом. Его носили Фрунзе, Котовский…
        Потом подполковник приглашает меня сесть за стол, спрашивает:
        - Сколько вам лет?
        - Девятнадцать.
        - Член партии?
        - Комсомолец.
        - Где учились?
        - Сначала в Москве, в артиллерийской спецшколе.
        - В спецшколе? Кто командовал ею?
        - Майор Кременецкий, старший политрук Тепляков.
        - Подождите, подождите… — задумывается подполковник, — я их обоих, кажется, знаю. Кременецкого по Испании. А Тепляков был у Хасана… За высоту Заозерную у него тоже Красное Знамя. Вместе в Кремле получали. Ну что ж, хорошие у вас были наставники.
        Прощаясь, подполковник Истомин говорит:
        - Верю в вас, надеюсь. Готовьтесь к новым боям.
        БАТАЛЬОНЫ УТОПЛЕННИКОВ
        Новые бои наступают скоро.
        В начале февраля мы начинаем наступление.
        Оно проходит стремительно: нашему фронту помог сосед — Третий Украинский. Его войска вышли к Днепру недалеко от Никополя и отрезали пути отхода на запад семи немецким дивизиям.
        Гитлер издал приказ: любой ценой удержать плацдарм.
        Но приказ остался невыполненным.
        Семь немецких дивизий отступают. Через несколько дней тысячи немцев мы загоним в днепровские плавни. Они погибнут там под нашим орудийным огнем или утонут… Они будут тонуть в камышах целыми батальонами. Батальоны и полки утопленников — вот чем закончится для гитлеровцев «Никопольская операция».
        Семь немецких дивизий бросают технику и вооружение.
        На дорогах — завязшие в грязи автомашины, транспортеры, пушки.
        На нашем фронте — теперь он называется Четвертым Украинским — опять оттепель, опять веет теплый ветер.
        Мы неотвязно преследуем отступающего противника, «сидим у него на плечах». Но двигаться трудно. Один трактор пушку не тянет. Не тянут и два. Цепляем по три. Тащим пушки по грязи волоком. Черная, маслянистая грязь выше осей.
        Дивизион вступает в деревню Днепровку.
        Здесь назначен короткий привал, он вызван необходимостью: надо подтащить отставшие орудия.
        После нескольких месяцев сидения в землянках бойцы первый раз видят деревню, настоящие дома.
        - Поспим часок в хате! — радуется, потирая руки, Козодоев.
        И вдруг — строгий, повелительный голос Любки:
        - Отставить! В дома никому заходить нельзя!
        Любка — представитель медицинской службы, пусть не очень большой, но ее надо слушаться.
        Спрашиваю:
        - Что такое?
        - Вши и блохи. Я уже успела обследовать много домов. Пойдемте, товарищ старший лейтенант!
        Мы заглядываем в самый ближний дом. Внутри, в комнатах сооружены деревянные двухъярусные солдатские нары, на нарах — солома.
        - Как они тут только спали? — разводит руками Любка. — Посмотрите: аж солома шевелится. Если вы позволите хоть одному бойцу зайти в дом, я доложу в медсанчасть.
        Нет, я, конечно, не позволю: научен.
        Месяца два назад санитарная комиссий нашла у одного из бойцов батареи в нижнем белье вошь.
        Откуда эта гадость взялась? Только накануне все бойцы прошли полевую баню, жарили гимнастерки и брюки на костре — в железных бочках из-под горючего, каждый получил новое белье. И вдруг такая «находка». Врачи пишут рапорт, и я, как командир батареи, получаю выговор за «нарушение формы № 20». Форма № 20 — борьба с насекомыми.
        Короткая стоянка в Днепровке — и мы буксируем пушки дальше.
        Захлебываются в грязи тракторы, надрываются, глохнут моторы.
        Командир отделения тяги сержант Пяткин докладывает: «Два трактора выходят из строя, нужны запчасти…»
        Запчастей нет, взять их неоткуда. Я говорю:
        - Может, что-нибудь сообразите сами?
        Пяткин пожимает плечами.
        - Раз надо — поехали…
        Потом я вижу, как трактористы режут ножницами железный лист, проволоку, хлопочут с инструментами около своих машин — и тракторы снова гудят, идут вперед.
        Вот он, русский мужик, — сметливый, упрямый, терпеливый. «Раз надо — поехали». И ползут тракторы бог знает на чем. И тянут пушки с утра до вечера. Не важно, что с запчастями туго и траки то и дело отлетают на ходу. На остановке Пяткин и его трактористы что-нибудь придумают… Раз надо.
        «ПОСТАВЬТЕ В НЕБЕ КЛЯКСУ!»
        Над нами поют жаворонки.
        Лето, жаркое лето.
        Мы недалеко от Карпат.
        После взятия никопольского плацдарма наш полк вывели из боев и оставили в тылу на переформировку.
        Из полка сделали пушечно-артиллерийскую бригаду. Она больше его ровно вдвое: раньше в каждой батарее было две 152-миллиметровые гаубицы-пушки, теперь четыре.
        К трем огневым дивизионам добавился четвертый — дивизион артиллерийской инструментальной разведки. Это — глаза и уши бригады. На нескольких пунктах дивизиона АИР стоят звукозаписывающие аппараты для засечки батарей противника.
        Когда формирование бригады было окончено, ее послали на Западную Украину, под Луцк.
        Фронт был здесь тихий, и мы почти совсем не вели боев. Смотришь в бинокль — крестьяне пашут нейтральную полосу.
        Нейтральная полоса — несколько километров шириной. Мы ее не занимаем.
        Немцев впереди почти нет. Редко-редко услышишь выстрел.
        Тишина. Весна. Солнце. Глубокое голубое небо.
        Позади наблюдательного пункта пенятся буйным цветом вишневые сады села Ческе Красув.
        А потом поступил приказ: бригада перебрасывается в Прикарпатье.
        Грузились в Луцке на товарной станции. Комендант станции майор административной службы недоуменно разводил руками, говорил подполковнику Истомину:
        - Ничего не понимаю. Ваша бригада из Луцка едет к Карпатам, а вечером я должен принять точно такую же бригаду, которая из-под Карпат прибывает в Луцк. Ничего не понимаю…
        Подполковник Истомин посмотрел на него с высоты своего гвардейского роста, похлопал несколько раз стеком по сапогам, сказал пренебрежительно:
        - Вот это специально и делается для того, чтобы ты ничего не понял…
        Любопытный комендант больше вопросов не задавал.
        Две артбригады меняются местами. У одной тракторы быстроходные, и ей лучше действовать на равнине, у другой, у нашей, скорости меньше: она будет в горах.
        Над нашим наблюдательным пунктом поют жаворонки и жужжит вездесущая настырная «рама».
        Кратковременная оборона.
        Она проходит по полям, напоминающим бедное одеяло, сшитое из разноцветных кусочков: наделы единоличников.
        Это не Россия с неоглядными колхозными нивами, это не старая наша Советская Украина, — это земли, которые воссоединены с Украиной в 1939 году.
        А в сорок первом началась война.
        Для перемен времени было мало.
        И потому многое кажется здесь нам в диковинку.
        В диковинку бедность. В диковинку то, что люди ходят в грубых домотканых рубищах, подпоясавшись веревкой. В диковинку, что пашут сохой… А у нас в артиллерийской бригаде кто сидит на тракторах? Вчерашние колхозные механизаторы.
        Для них соха — музейный экспонат. Так же как и дома, которые топятся по-черному, через дверь. Дома без труб. Оказывается, в панской Польше существовал налог на трубы… Бедняки не могли его платить и топили по-черному.
        В каждом доме на стенах религиозные картины, статуи святых на полочках. Религиозность фанатическая.
        Однажды мы ездили на подводе в разведку пути, остановились на развилке, чтобы уточнить маршрут и стали вдруг свидетелями такой картины. Идет по дороге крестьянка с тяжелым мешком, с нею ребенок. Мимо проезжает роскошный тарантас, запряженный парой лошадей. В тарантасе — толстенные, важные, надутые мужчина и женщина. Такие мне и моим ровесникам знакомы только по старым карикатурам, высмеивающим толстопузых буржуев.
        Крестьянка подходит к нам, просит: «Подвезите».
        Валиков помогает ей положить мешок на подводу, потом верный своей привычке немедленно вступать в разговор с незнакомыми, спрашивает:
        - Что же вы тот тарантас не остановили? Вон, который впереди? Не посадили бы?
        Женщина отвечает:
        - О-о, это я не могу. Это паны.
        - Подумаешь какое дело, — нарочито простецки говорит Валиков. — Почему они паны, а вы нет?
        - Так богу угодно, — кротко произносит крестьянка.
        Мы сидим на НП и обсуждаем этот случай.
        - Вот теперь я понял, в чем вред религии, — с наивной убежденностью произносит радист Кучер.
        - А ты что, не понимал раньше? — стараясь быть серьезным, спрашивает Богомазов. — Как же тебя комсоргом избрали?
        Кучер не чувствует иронии, кипятится:
        - Как не понимал?! Понимал. Но это же по книгам. А тут своими глазами такое видишь, что возмущаешься.
        Тебе многим еще предстоит возмущаться, Кучер. Пройдет еще несколько дней, и ты увидишь, как вражеская артиллерия откроет огонь по группе крестьян на дороге. Вместо того чтобы спрятаться в канаву от осколков, крестьяне падут на колени и начнут молиться, широко осеняя себя крестным знамением и низко склоняя головы…
        Непроизвольно, сам по себе возникший разговор о религии прерывается. Кто-то кричит мне из траншеи, что к нам на пункт идет подполковник Истомин.
        Я встречаю его у входа, докладываю, он просит показать журнал наблюдений, цели на планшете. Подходит к стереотрубе, долго разглядывает немецкую оборону и неожиданно говорит:
        - Посмотрите, впереди на пригорке церквушка. Правее ее, ноль двадцать, и выше, ноль пятнадцать, наведите трубу. Так… Что вы видите?
        - Небо.
        - Вот в этом месте неба поставьте кляксу.
        Надо произвести разрыв в воздухе.
        Подполковник хочет создать так называемый «фиктивный воздушный репер». Репер будет обозначен на планшете уколом булавки. И все цели — видимые и невидимые, — которые появятся потом в районе этого укола, можно будет накрывать быстро и наверняка, не делая сложных расчетов, внеся лишь небольшие поправки.
        А сейчас придется попотеть! Снаряд с дистанционным взрывателем — проще говоря, с часовым механизмом — должен взорваться на заданном направлении, на заданной дальности и на заданной высоте…
        Пока я колдую над планшетом, таблицей стрельбы и метеосводкой, подполковник связывается с майором Красиным:
        - Девятая дает разрыв в воздухе. Засекайте стереотрубами.
        Потом Истомин вызывает командира дивизиона АИР: разрыв будет «слушать» звукоразведка.
        Я чувствую, как у меня стучит сердце. Волнуюсь: не оплошать бы. Говорю по телефону лейтенанту Резниченко, командиру огневого взвода:
        - Первое орудие еще раз проверь сам.
        Истомин смотрит на часы.
        - Не нервничайте, старший лейтенант, не торопитесь.
        - Я готов.
        - Готов? Передайте на пункты: «Внимание!» — и открывайте огонь.
        - Огонь!
        Сзади за лесом раздается щелчок выстрела. Слышно, как, шурша, пролетает над нами снаряд.
        Множество глаз будут сейчас искать разрыв. В его район повернули свои всеслышащие уши аппараты звукозасечки.
        В небе появляется жирная черная клякса. Чуть правее и выше того места, куда наведен крестик стереотрубы.
        - Недурно, Крылов, недурно, — говорит Истомин. — Вам нужен будет еще только один снаряд. Думал, больше. Опустите разрыв и дайте его левее.
        - Огонь!
        Снова в небе жирное пятно.
        - Стой! — командует Истомин. — Записать установки! Крылов, ставлю вам «пять»! Сейчас уколем.
        С пунктов дивизионов передают координаты разрыва. Данные визуальных наблюдений и звукоразведки совпадают.
        Наношу местоположение репера на планшет и делаю укол ножкой циркуля. Чтобы укол не потерялся, обвожу его карандашным кружочком.
        Резниченко докладывает установки, на которых был сделан второй выстрел. Теперь от этого репера, как от печки, можно танцевать в любую сторону.
        «Танцевать» приходится очень скоро, через несколько часов. Майор Красин передает по телефону:
        - С окраины деревни, левее церквушки, ведет огонь немецкая кочующая батарея. Перенесите на нее огонь от воздушного репера. Снарядов даю мало. Учтите, со своего НП смотрит Истомин…
        Немецкую батарею «девятка» накрывает хорошо.
        Спустя два дня, когда мы снова пошли в наступление, я был на окраине деревни, где эта батарея располагалась.
        …В саду среди яблонь и вишен лежат стволы орудий, щиты, колеса, орудийные гильзы. Лежат еще не убранные трупы — люди и лошади. Ко мне подходит старик крестьянин.
        - Как только ваши начали стрелять, германцы стали запрягать лошадей. Бежать хотели. Но запоздали. Так и полегли.
        В саду двадцать глубоких воронок почти в рост человека. Снаряды легли один к одному.
        Но это будет известно через два дня, а пока мы знаем лишь то, что батарея замолчала: она подавлена или уничтожена.
        - Спасибо, Крылов! — кричит по телефону подполковник Истомин. — Наши утренние труды не пропали даром! Клякса была поставлена не зря. Авы, наверное, сердились: вот, мол, приехал Истомин экзаменовать… выдумывает разные задачи, как в артиллерийской академии. Авы знаете, война — это тоже академия.
        Я понимаю, что хочет сказать Истомин. Я могу даже угадать, что он может сказать дальше: «воевать надо красиво, это искусство, а не драка…», «достоинство артиллериста — прежде всего в его культуре», «будьте немножечко аристократами — в хорошем смысле этого слова».
        ГДЕ-ТО ДАЛЕКО-ДАЛЕКО КАЗАНЬ…
        Майор Красин приказывает мне срочно явиться в штаб дивизиона.
        - Посидим вместе ночку. Надо готовить «огни». Тут наши штабисты зашились.
        «Огни» — это расчеты по всем вероятным целям: по обнаруженным батареям противника, по перекресткам дорог, по мостам, по оврагам, где может скопиться немецкая пехота. «Огней» — каждый из них под своим номером — обычно бывает очень много, десятки. И если по какой-то цели потребуется вдруг ударить — все расчеты готовы заранее, они известны командирам орудий, нужно назвать только номер «огня».
        Готовить «огни» — вещь очень долгая, надо сидеть не разгибаясь с циркулем, угломером и таблицей стрельбы несколько часов.
        Уже поздно, давно наступил вечер, и темнота непроглядная. Дорога через лес. Мы идем с Валиковым в нескольких шагах и друг друга не видим. Ни звезд, ни луны, только светятся стрелки компасов на руках.
        Но вот впереди какой-то непонятный холодный свет. Словно тлеют оставшиеся от костра угли. Валиков спрашивает:
        - Знаете, что это такое? Гнилушки. Сейчас мы с вами положим по одной гнилушке за края пилоток и друг друга не потеряем.
        Мы и так, конечно, не потеряемся. Но предложение Валикова мне нравится. Хитрец, всегда что-нибудь придумает.
        Иду и вижу, как впереди или чуть в стороне мерцает валиковский огонек.
        Можно было бы светить и карманным фонарем, но это опасно: лес еще не прочесан от бандеровцев.
        Мы добираемся до штаба, Валиков сразу отправляется спать, я иду к Красину.
        Прежде чем садимся работать, Красин говорит:
        - Тут для вас письмо есть. Видно, долго ходило: все в переадресовках…
        От кого письмо? Обратный адрес: «Казань. В. Доронину»… Адрес на конверте написан крупными кривыми буквами — старый адрес полевой почты пушечно-артиллерийского полка.
        Разрываю конверт, читаю: «Привет мушкетеру!»
        Красин видит, как я взволнован, спрашивает:
        - От кого письмо?
        - От Доронина. Лейтенант Доронин из второго дивизиона. Вместе учились, вместе в полк приехали.
        - А? Его под Белозерной ранило? Читайте, читайте!
        «…Пишу тебе, Сашка, из Казани. Здесь я долго провалялся в госпитале. Ранения оказались нелегкими. Врачи боролись за мою правую руку, но ее все же пришлось отнять. Так что я стал левшой. Никак не мог научиться писать левой. Только теперь начинает получаться… В общем я выжил… Выписался из госпиталя, но пока остаюсь в Казани: здесь у меня родственники, приехала мама. Скоро начну работать: предлагают преподавать военное дело в школе. Это, конечно, не радость. На фронт бы вернуться! Но что поделаешь!»
        Грустные строки. И соглашаться с ними не хочется.
        - Как учился Доронин? — спрашивает Красин.
        - Хорошо, очень хорошо. Особенно по математике.
        - Ну что ж! Если у него хорошая голова — поступит в университет, на математический. Успокаивать, конечно, всегда трудно. Но вы ему напишите письмо пободрее. Пусть не отчаивается.
        Красин выходит из комнаты, говорит:
        - Вам десять минут, настраивайтесь на работу.
        Я продолжаю читать письмо: «Передай привет Тучкову и Исаеву… Напиши о себе… Желаю боевых успехов… Владик».
        Но письмо не окончено: к нему есть приписка. Она начинается внизу страницы странными словами: «Долго думал, писать тебе об этом или кет, и все же решил: напишу…»
        О чем же «об этом»?
        Я переворачиваю листок, скольжу глазами по строчкам, пытаясь прочесть все сразу. Вижу только: «Инга… Инга…»
        «Недавно здесь, в Казани, я встретил на улице Ингу. Я ничего не знал о том, что между вами произошло, и поэтому кинулся к ней. Инга была очень растеряна. Я даже спросил, узнала ли она меня. Узнала, спросила: «Вас зовут Владик?» Но сказала таким странным тоном, что я тоже растерялся. Спросил про тебя, и она ответила: «Мы не переписываемся: я вышла замуж».
        Я окаменел. Мы стояли молча. Потом она, наверное для того, чтобы заполнить паузу, что-то говорила. Что брат умер, что мать тяжело больна, что вообще за это время все сложилось трудно.
        Меня ни о чем не спрашивала.
        Потом подошел мужчина средних лет, в меховом пальто и сказал: «Инга, пойдем».
        И они ушли.
        Зачем я пишу тебе про это? Ты переживаешь, наверно. Не надо. Не такая она, какой тебе казалась. Не выдержала экзамена. Просто жизнь себе решила устроить как полегче… Так уж, видно, воспитана. Не вешай носа, мушкетер…»
        - Ну, десять минут кончились, — слышу я за спиной голос Красина.
        Он садится напротив меня, спрашивает:
        - Крылов, что с вами? Ну-ну! Давайте работать, работать, работать!
        …Где-то далеко-далеко Казань. И встречается случайно с Ингой однорукий солдат. Улица, идут люди. К Инге подходит какой-то мужчина… Муж. А почему Доронин так сразу узнал ее? Он видел ее однажды в библиотеке. И еще в Южном порту, в последний день перед войной. «Владик, Владик, идите к нам!»
        - Так приказ выполнять будем? — снова спрашивает Красин.
        Будем, конечно будем. Сейчас для меня самое время работать. Очень хорошо, что есть работа! Все равно не спать. '
        Я не замечаю, как проходят часы, как рассветает. Красин гасит керосиновую лампу, говорит:
        - Все! Спасибо. Отдаю на машинку. Возвращайтесь на свой НП, отдыхайте. Будете писать в Казань — Доронину, привет от майора Красина.
        Снова идем с Валиковым лесом. Скоро наш НП, его видно с опушки. Между лесом и ним — равнинка. Равнинна простреливается, и ее надо обойти стороной, оврагом.
        В овраге — наша батарейная промежуточная телефонная станция, небольшая землянка.
        Не доходя до землянки, слышим шум, голоса.
        - Это, наверно, Кучер агитацию проводит, — высказывает догадку Валиков.
        И правда Кучер.
        - Конечно, сам виноват, — кричит он.
        Кто виноват?
        Через узкую дверцу мы с Валиковым протискиваемся в землянку.
        - Разрешите доложить? — обращается Седых. — Порейко убило.
        …Был порыв телефонной связи. Седых и Порейко вышли на линию, двигались кустарником, по оврагу. Где-то не очень близко упал шальной немецкий снаряд. Порейко со страху бросился в противоположную сторону, побежал к НП, чтобы прыгнуть в траншею. На равнинке, по которой можно двигаться только ползком, его скосил немецкий пулеметчик…
        - Сам виноват, — повторяет Кучер. — Испугался, не знал, куда побежал.
        - Знал, — оспаривает Седых. — Бежал к НП, хотел укрыться. Но ведь этим он демаскировал НП. Хорошо, если фрицевские корректировщики не заметили, куда он бежал. Как вот дадут из пушек по нашему курганчику…
        Спрашиваю:
        - Сейчас связь с НП работает?
        - Работает, исправил, — отвечает Седых. — Но я туда не пошел: лишнее хождение.
        - А Порейко… далеко от кустарника?
        - Нет, недалеко. Я подползал к нему. Думал помочь надо. Вот документ из кармана взял, письмо из дома.
        Обратный адрес: «Свердловск… М. Я. Порейко». Достаю письмо из конверта. «…Милый мой мальчик… я читаю нашим соседям твои письма… Горжусь, что ты настоящий фронтовик… Я знаю, как тебе трудно… Береги себя. Твоя мама».
        Уже девятый час. Я опаздываю послать боевое донесение в штаб. Богомазов докладывает мне по телефону обстановку, пишу донесение. В штаб с ним пойдет Валиков: больше послать некого, разведчиков с НП трогать нельзя.
        - Вот вам донесение, — говорю я Валикову, — вот письмо матери Порейко. В штабе знают, что с ним делать.
        - Это нам все известно. Пошлют извещение: «Пал смертью храбрых»…
        ОТСТАВШАЯ ПУШКА
        На одном из привалов, когда вся батарея оказалась в сборе — а это в боевых условиях случается редко, — идет импровизированный концерт.
        Перед началом концерта выступает заместитель командира дивизиона по политической части Савельев. Он говорит, что наши армии успешно продвигаются на запад, что победа близка, цитирует письмо гитлеровского генерала Крейха: «Германия больше не воюет во имя победы, она воюет во имя глупого командования, она больше не идет к победе, она идет к поражению, к тотальному поражению».
        Крейх был расстрелян гестаповцами. Другие генералы Гитлеру верят, на что-то надеются. А надежд у них быть уже не может. Фашистский рейх катится к катастрофе.
        После политинформации читает стихи из фронтовой газеты наш комсорг — радист Кучер.
        За рядом — сверкающий ряд.
        Российское грозное войско
        Встает на предгорьях Карпат.
        Под веселый смех выступает сержант Богомазов.
        Кто-то кричит ему:
        - Смотри, только не повторяться!
        Богомазов заключил с Валиковым пари: если он споет одну частушку во второй раз, то отдает Валикову недельную норму табака.
        Эх, онежским бережком
        Шли мы с миленьким дружком.
        «Я люблю тебя, хорошая», —
        Шептал мне на ушко.
        В середину круга выходит Любка. Она сегодня целый день на нашей батарее. Первым номером Любка поет, конечно, «Теплый ветер».
        С этой песней мы шли по Украине. Это песня нашей юности. Любкиной, моей, Кучера, Бородинского, Тучкова, Валикова. И еще многих-многих. Больше половины дивизиона — комсомольцы. Одним восемнадцать, другим двадцать. И так сложилась судьба их, что в жизнь, во взрослую жизнь они вступают с автоматом на груди, с гранатой у пояса и с песней о теплом ветре.
        Объявляется следующее выступление.
        - Сержант Татушин. Письмо домой…
        Это уже не стихи, не песни. Татушин читает письмо, которое он написал родителям.
        Он рассказывает о себе, своем фронтовом житье-бытье, о том, что он встретил и увидел в последнее время на дорогах войны. Пишет о товарищах из огневого взвода, их отваге, их мужестве, их крепкой солдатской дружбе.
        Те бойцы, чьи фамилии названы в письме, приосаниваются. Батарейцы весело подмигивают им: «Поздравляем, мол, с такой похвалой, но не зазнавайтесь».
        Последние слова письма: «…во мне сейчас столько зла и ненависти, что фашистов хочу громить еще сильнее, чем раньше. Там, где идет наша «девятка», гитлеровцам — смерть! И не укроются они, и не спрячутся, и не убегут. Мы их — гвардейским огнем, вашей уральской сталью!»
        Родители Татушина получат это письмо, прочтут его много раз своим родным и знакомым, а потом передадут в редакцию областной газеты. Оно будет напечатано. И на него из далекого тыла с Урала придет горячий отклик ровесников: с «девяткой» захотят дружить комсомольцы машиностроительного завода. Завяжется переписка, а к Новому году рабочие-комсомольцы пришлют личному составу «девятки» свои подарки — кисеты, махорку и другие мелочи, столь необходимые в походном быту. Порой у солдата и иголки нет…
        Походный концерт, как бывает нередко, прерывается на середине. Звучит команда: «Заводи моторы!»
        Орудия выстраиваются в колонну, и вскоре мы опять движемся по шоссе.
        Впереди — город Долина.
        Пока еще никто не знает, что именно здесь немцы захотят отыграться за свои последние поражения.
        Город Долина уже наш. Красин посылает меня вместе с разведчиком Валиковым и радистом Кучером на дальнюю окраину, туда, где наши части глубоко вклинились в немецкую оборону.
        Располагаемся в деревянном одноэтажном деревенском домике, за ним — кукурузное поле. По полю в ложбине проходит передовая.
        Рассмотреть что-либо с чердака невысокого домика трудно. Поле покатое, кукуруза в рост человека. Впереди тихо. Ни одного винтовочного выстрела. Словно вымерло все.
        Может быть, немцы ушли, оставив слабый заслон?
        Через каждые пятнадцать минут мы связываемся по радио Сдивизионом, с Красиным, спрашиваем: «Что нам делать?»
        Красин говорит: «Ждите, указания будут».
        Мне запомнился этот день — 30 июля.
        Указаний не поступает, и постепенно обозначается что-то непонятно-зловещее.
        Справа от нас и чуть сзади — за гребнем холма — возникает бой, идет сильная перестрелка. Потом мы слышим шум боя уже за нашими спинами…
        Немцы в лоб в контратаку не пошли, они пошли с фланга — там, где линия фронта делает уступ, — и постепенно отрезают передовые части от тыла.
        Снимается с позиций и быстро уезжает артиллерийский истребительно-противотанковый полк. Вслед за ним «виллисы» берут на крюки мелкие пушки — «сорокапятки».
        Докладываю Красину обстановку. Он отвечает, что приказа об отходе нет, просит связаться через десять минут.
        - Мне это дело не нравится, — озабоченно говорит Валиков. — Что-то подозрительно мертво все. Пойду-ка посмотрю.
        Кучер снова вызывает по радио Красина.
        Красин спешно приказывает, даже не требуя повторить свои слова:
        - Немедленно снимайтесь, уходите оттуда!
        Запыхавшись, возвращается Валиков, хрипит:
        - Немцы подходят к нашему дому!
        Кучер сворачивает рацию, спрашивает меня:
        - А антенну снимать?
        - Плюнь на антенну! — говорит Валиков, хватая аккумуляторы. — Голова твоя — два уха! Тебя сейчас вешать будут на этой антенне!
        Мы выпрыгиваем в окна и бежим через дорогу к канаве, густо заросшей кустарником. Вслед нам трещат несколько автоматных очередей. Когда мы прыгали с подоконников, немцы уже поднимались на крыльцо…
        Канава старая, глубокая. На дне ее — застывшая вонючая жижа. Мы ползем по ней, распугивая лягушек. Ползем километр, полтора.
        Совсем близко, над нами, слышится тяжелый шум мотора, лязг гусениц. Валиков осторожно приподнимается, чуть-чуть раздвигает листву и быстро отползает назад.
        - Немецкий бронетранспортер…
        Транспортер с гитлеровскими солдатами проезжает дальше. Нас не заметили. Только бы какая деревенская собака сдуру не затявкала!
        Через полчаса мы уже за городом на крутом шоссе, ведущем к нашим. Немцев здесь еще нет, но опасность не уменьшилась: шоссе простреливается артиллерией и минометами.
        До перевала добираемся благополучно. На перевале стоит одинокий домик, неподалеку от него, у дороги, в кустарнике — окопы.
        Прыгаем в один из них: надо осмотреться. Достаю из футляра бинокль.
        - Вот черт, антенну оставили! — сокрушается Кучер.
        Валиков, как всегда, шутит:
        - Куплю тебе новую.
        Рядом с нами раздаются голоса. Оборачиваюсь, вижу незнакомого грузного полковника и высокого усатого майора.
        - Где же они? — беспокойно спрашивает полковник майора. — По часам они должны были уже пройти эту высоту…
        Из дальнейшего разговора я понимаю: «они» — это автомашины с пушками. Истребительно-противотанковый полк с левого фланга перебрасывается на другой участок. На правом, где мы были, не осталось никого. Дорога пока еще свободна… И она единственная, где можно проскочить, не оказавшись в западне.
        Полковник опускается на бруствер окопа, развертывает карту, говорит майору, чертя по ней ногтем:
        - Мы пойдем вот сюда.
        Далеко внизу показываются «доджи» с пушками.
        - Наконец-то! — облегченно вздыхает полковник.
        Машины движутся так быстро, что через несколько минут они уже проскакивают мимо нас по гребню перевала и моментально скрываются в лесу за склоном.
        - Двадцать первая… Двадцать вторая… Двадцать восьмая… — считает полковник. — Тридцать четвертая… Тридцать пятая… Так, так, так… А где же последняя — тридцать шестая?
        В это время с немецкой стороны доносятся звуки, похожие на рыдающий крик ишака.
        - Слышите? — спрашивает меня Валиков. — Шестиствольные минометы… Реактивные…
        Едва Валиков успевает сказать эти слова, как на перевал обрушивается шквал огня. Мы лежим в окопчике, и нас кидает из стороны в сторону. Кидает, душит, давит. Наконец налет прекращается. Мы поднимаемся.
        Около окопчика тлеет черная трава. Дымятся посеченные осколками кусты. Одинокого домика будто и не существовало: его разнесло в щепы.
        И вдруг я вижу полковника. С размозженной головой он откинулся к стенке окопа, и руки его все еще держат карту…
        В нерассеявшемся дыму разрывов через высоту проскакивает отставшая тридцать шестая машина…
        «НЕМЕЦКИЙ ЗОЛЬДАТ СДАЕТСЯ ПЛЕН»
        Немцы в Долине оставались недолго. Дерзкой контратакой с фланга они оттянули свое отступление на считанные часы.
        И вот мы снова в Долине. Не останавливаясь идем дальше. И наносим врагу жесточайший разгром. Гитлеровцам и их союзникам устроена настоящая русская баня с крутым паром.
        …Едем лесной дорогой. На обочинах, на полянах — несметное число перевернутых повозок, сотни орудий — разбитых и целых, сгоревшие и еще тлеющие грузовики, сожженные «пантеры» и «тигры». И очень много бумаги. Когда немцы отступают, они оставляют после себя целые бумажные поля. Зачем они везут с собой столько бумаги — исписанной и чистой — непонятно. Бумага разбросана кругом: листы приказов и куски газет, дневники и штабные донесения. Словно они только и занимаются с утра до вечера тем, что пишут приказы, инструкции и рапорты.
        По краям дороги тянутся цепочки немцев и мадьяр. Они идут с поднятыми руками. Идут без конвоиров. Чуть поодаль надсадно кричат раненые.
        Немцы и мадьяры — те, что еще не выстроились в колонны пленных, — жгут костры, греются.
        - Ну что, орлы-цыпленки, война кончилась? — кричит Валиков группе встречных пленных. — Прикурили?
        Один из немцев отвечает по-русски, стараясь как можно выше поднять руки:
        - Гитлер капут! Немецкий зольдат сдается плен.
        - Сволочь ты! Раньше небось не говорил «Гитлер капут!»
        Горит лес, горят дома крохотных деревенек. Тяжелый, смрадный дух вызывает тошноту. И вдруг небо расчерчивают стремительные зигзаги молний. Начинается гроза. Под грозовым ливнем пожары угасают. Пахнет паром. Настоящая парилка!
        А навстречу все идут и идут немцы с поднятыми руками, спрашивают:
        - Где плен?
        Много им пришлось протопать, чтобы в конце своего бесславного пути задать вопрос: «Где плен?»
        Наступление не замедляется ни на час, наконец приходит день, когда мы подъезжаем к торопливой горной речке.
        Я останавливаю автомашину, говорю разведчикам и связистам:
        - Запомните, сегодня 25 октября 1944 года. Сейчас мы пересекаем государственную границу Советского Союза. Остались последние сантиметры нашей земли…
        Бежит по камням горная река, звенит, пенится вода. Холодный осенний ветер срывает с деревьев последние одинокие желтые листья. Они падают в воду и уносятся потоком.
        Мост взорван. Переезжаем реку вброд. Наша задача — разведать путь для всей бригады.
        Едва «газик» выбирается на другой берег, как откуда-то из ближних домов раздается несколько автоматных выстрелов. Радиатор машины «парует»: его пробило. Вода вытекает, дальше ехать нельзя.
        Выпрыгиваем из машины и идем на проческу села, заглядываем во все дома, на чердаки, в сараи. Результатов проческа не дает, и через полчаса снова собираемся у машины.
        Бородинский, Богомазов, Валиков, Кучер — все здесь, кроме Козодоева.
        Ждем, курим, помогаем шоферу залатать радиатор. Недалеко слышатся выстрелы. Потом появляется взлохмаченный Козодоев.
        - Пристрелил я его, гада, — довольно ухмыляясь, говорит Козодоев и скидывает с плеча немецкую офицерскую сумку, автомат и пистолет «парабеллум».
        - Где ты его нашел?
        - Я — да не найду?! — похваляется Козодоев.
        - А все-таки?
        - Он тикал огородами. Я — за ним. Ну, думаю, не отпущу, стервец! И вдруг он пропал. Оказывается, в обратную сторону рванул, чтобы меня обмануть. Дурак, по траве надо было бежать: следов не видно. А он — дорожкой. А на дорожке его каблучки так и отпечатались. За одним сараем нашел. Притулился к стенке, отдыхает. Тут я ему и врезал. Хотел живым притащить, но в голову попал…
        Я раскрываю сумку убитого немца. В ней — карты, неотправленное письмо, толстая тетрадка в кожаном переплете — дневник. Немец без дневника, куда заносится все вплоть до сведений о съеденном и выпитом, — это не немец.
        Ну что ж, мы пересекли речку не просто так — у нас есть боевые трофеи. Карту, письмо и дневник убитого гитлеровца я немедля отправляю в штаб. А рядового Козодоева представлю к награде.
        Немец, встретивший нас в деревне, видимо, прикрывал отступление своего подразделения. Наша пехота этой деревней не проходила. Стремясь взять противника в «мешок», она продвигалась выше, по горам…
        ГОРЫ ПОД ДОЖДЕМ
        Горы, горы…
        Горы под дождем.
        Дожди размыли дороги. От них раскисла глина на склонах. Поднялись бурливые речушки.
        Гудит в лесу ветер. Белыми клочьями лежит в лощинах туман.
        В одном старом справочнике, который мне попался случайно на брошенной охотничьей вилле, я прочитал: «Карпаты — излюбленное место туристов, край щедрой природы. Восхождения на горы доставляют путешественникам неизменное, ни с чем не сравнимое удовольствие».
        Эти слова без улыбки сейчас не вспомнишь. Восхождения на горы приносят нам очень мало радости. Особенно если их надо делать по нескольку раз в день.
        Повезло нам здесь только в одном: едва попали в горы, как у всех разом исчезла малярия, словно и не было ее никогда.
        Война идет и в долинах, и в ущельях, и наверху — за облаками.
        Бывает так, что пробрались пехотинцы на вершину горы и радируют: «Взяли, она наша». А какая она наша, если ниже бродят немецкие автоматчики? Их выбили с одного места, они обошли гору вокруг и вернулись с другой стороны…
        Остаются в горах и террористические группы. Их быстро не выловишь. Бандиты нападают на тылы, на обозы, на старичков коноводов.
        А солдатам-старичкам в этой горной войне роль принадлежит особая. Через лесистые горные хребты они доставляют в батальоны мины. На лошадь навьючивают шесть восьмидесятидвухмиллиметровых мин, по три с каждого бока. Идет коновод, карабкается на кручи, месит ногами глину, тянет за собой лошадку. Доберется до батальона, сдаст груз и обратно.
        Рейсов надо сделать много. Что такое шесть мин? Батарея их выбрасывает в воздух чуть ли не одним залпом.
        Однажды мы с Бородинским поднялись на гребень хребта, чтобы выбрать наблюдательный пункт.
        Стоим на тропинке, смотрим в бинокли. Вдруг слышим сзади треск сучьев, пыхтение.
        Оборачиваемся: из-за кустов появляется старичок. Щеки заросли рыжей щетинкой. Гимнастерка расстегнута: жарко лезть в гору. Обмотки до самого верха в глине. За старичком, натужно пуская из ноздрей пар, карабкается лошаденка. На боках, как бутылки, позвякивают мины.
        Старичок выбирается наверх, останавливается, вытирает пилоткой пот с лица, глубоко вздыхает и, глядя в горную даль, ни к кому не обращаясь, грустно-раздумчиво произносит:
        - Извели меня Карпаты!
        Карпаты всех нас извели: горы и дожди.
        О причине дождя местные жители говорят:
        - Как тильки хмара за гору зачипается — дождь кропыт.
        Слишком часто она зачипается! И нам, артиллеристам, это забот доставляет множество: едва отроешь орудийные окопы, как в них уже полно воды.
        «Девятка» расположилась у подножья горы Чертеж.
        Несколько суток мы не спали: то в боях, то в дороге.
        - Может, отдохнуть дадим батарейцам? — спрашивает лейтенант Резниченко.
        Я не успеваю ответить: к нам подъезжают на «виллисе» подполковник Истомин и майор Красин.
        Поздоровавшись, Истомин задает мне вопрос:
        - Скажите, вы были на горе Чертеж?
        - Был.
        - Можно на нее поднять пушку?
        Вопрос столь неожиданный, что я даже переспрашиваю:
        - Нашу?
        - Ну да, нашу. Не «сорокапятку» же, конечно…
        Подумав, отвечаю:
        - Крутизна почти сорок пять градусов… Дорога идет по краю пропасти, прямо вверх, без петель. Дорога узкая… Высота тысяча сто восемьдесят шесть метров…
        - А все-таки можно? — с надеждой на мой утвердительный ответ спрашивает Истомин. — Понимаете, Крылов, если мы вытянем два орудия на вершину горы, решим большую боевую задачу. Немцы отсюда удара не ждут. Они считают хребет Большой Буковец своей стеной. А мы со стены и шарахнем. Неожиданно! Да таким калибром! И еще: отсюда увеличивается дальность стрельбы. Если они уйдут, быстрее возьмем Ужгород… Ну как? Можно?
        - Можно. Только…
        - Что — только?
        - Нужны саперы: деревья порубить, дорогу чуть расширить. Мы, конечно, и сами постараемся…
        - Саперы будут, — говорит Истомин. — А сейчас позовите вашего командира тяги. Посоветуемся.
        Подходит старший сержант Пяткин.
        Ему Истомин задает тот же вопрос, что и мне: «Можно?»
        Пяткин молчит, переминается с ноги на ногу, потом говорит:
        - Как прикажут. Но дорогу надо посмотреть.
        - Один трактор не потянет? И два тоже? '
        - Будем цеплять по три… Но у нас нет столько троса. А трос нужен длинный.
        - Трос пришлю сегодня же. Это все?
        - Нет, не все, товарищ подполковник. С запчастями плохо. Смотришь на трактор — и прямо жаль его, беднягу, становится. Все ведь на живую нитку делаем. Сам удивляюсь, как только едем. А машина требует…
        - Конкретно, конкретно.
        - Ну что — конкретно? Сразу не скажу. Знаете что, товарищ подполковник, я на бумажке напишу. Самую малость! Если нам кое-что подкинут, мои ребята не откажутся ночку поработать, хоть и забыли, когда спали. Они поработают. Они машину любят…
        Истомин уезжает. Красин остается на батарее.
        - Давайте проведем открытое партийное собрание, — предлагает он. — Пригласим комсомольцев, всех бойцов. Нужно разъяснить задачу.
        Восемьдесят человек — личный состав батареи, накинув плащ-палатки, сходятся под обрывом. Здесь не так дует ветер, а дождь, к счастью, кончился.
        Собрание открывает секретарь партийной организации батареи командир первого орудия Татушин.
        - У нас на учете было двадцать коммунистов, теперь — двадцать один, — сообщает он, — принят в партию старший лейтенант Крылов.
        Красин поздравлял меня с приемом в партию несколько дней назад, но сейчас на собрании он опять крепко жмет руку.
        Собрание не затягивается. Командир дивизиона рассказывает о боевой задаче, обращает внимание на ее трудность, а в конце, как принято в таких случаях, говорит:
        - Мы надеемся и верим, что «девятка» приказ выполнит достойно.
        Выступления тоже коротки. Пяткин поднимает обе руки, выпачканные смазкой и грязью.
        - Вот видите, товарищи, мы уже работаем. Отделение тяги дает слово…
        - Может, помочь надо? — спрашивает Кучер. — Мы без дела…
        - Дела хватит всем, — замечает Красин. — По горло.
        Восемьдесят человек озабоченно обсуждают, как поднять на гору высотой 1186 метров девятитонные орудия…
        Завтра пушки должны уже быть там.
        День летит быстро. Надо еще раз пройти по дороге, уточнить путь, выбрать место огневой позиции, начать рытье окопов для орудий, погребка для снарядов. Нужно строить укрытия, блиндажи.
        Вместе с майором Красиным, Пяткиным, лейтенантом Резниченко и Татушиным мы спускаемся с горы.
        - Да, хлипкая дорога, — огорченно замечает Пяткин. — Особенно неприятно вот это!
        «Вот это» — обрыв, который начинается в трех шагах от дороги. За обрывом — пропасть. Дна ее не видно: она наполнена густой дремотной дымкой.
        Нам встречаются саперы. Они уже приступили к делу.
        Люди работают везде: и на вершине, и на дороге, и внизу.
        Богомазов и Валиков отесывают топорами чурбаны. Рядом — гора щепок и опилок.
        - Зачем это? — спрашивает Красин.
        - Чтобы тормозить орудия, на случай если у трактора крюк лопнет или что… — живо поясняет Богомазов. — Если орудие отцепится, колеса сразу упрутся в этот башмак. И хода назад нет! Башмак будет волочиться по земле, позади колес. По краям вобьем два костыля, продернем цепь, привяжем за ось…
        - Тормоз Вестингауза! — смеется Валиков.
        Красин одобрительно качает головой.
        - Изобретатели!
        Мимо нас с лопатами, стереотрубой и прочим инструментом проходят Козодоев, Таманский и сержант Вяткин.
        - Куда вы, славяне? — спрашивает Валиков, отложив топор.
        - На гору, НП оборудовать, — отвечает Таманский.
        Первый раз за все время боев наблюдательный пункт «девятки» будет находиться не впереди орудий, а рядом с ними.
        - Вяткин, а ты тоже туда? — не может угомониться Валиков.
        - Туда же, — серьезно, чуть хмуро говорит Вяткин. — Не видишь, что ли?
        - Ну, ну, давай. Надеюсь, с этой высоты ты не сбежишь…
        Рядом работает другая группа. Гремит по походной наковальне молот, визжат пилки.
        Красин интересуется:
        - А эта команда чем занята?
        - Эта команда, — говорю я, — под руководством командира второго орудия Квашни делает приспособления, чтобы трактора не буксовали…
        - А как они будут выглядеть?
        - А вот, — показывает Квашня. — Толстая проволока длиной метр с лишним. На конце привязывается через дырку кусок железяки. Когда трактора станут подниматься в гору, по бокам рядом с гусеницами пойдут наши хлопцы. Чуть трактор забуксует, ему и сунут под гусеницы эти железяки. Проедет трактор — выдергивай из грязи железяки за проволоку и иди дальше…
        Подготовкой к подъему на гору Чертеж Красин остается доволен. Но чувство беспокойства его, как и меня, конечно, не оставляет всю ночь.
        - Крылов, Давайте-ка еще посмотрим, что там, на дороге.
        И мы идем вверх, в лес, шаря по раскисшей дороге карманными фонарями.
        …Утро. Туман поредел. Но моросит дождь. Опять «хмара за гору зачипила».
        Решаем не ждать, когда дождь кончится. Подаю команду:
        - Моторы!
        Ровно, сыто урчат тракторы. Натягиваются тросы. Поезд весом в двадцать пять тонн начинает восхождение, вернее, восползание на гору Чертеж.
        Каждый трактор, как и было задумано, сопровождают бойцы с «железяками». Здесь вся батарея — и огневики, и разведчики, и радисты.
        Орудие увязает в глиняной каше по самые оси, но первый подъем — относительно пологий — проходит хорошо.
        Дальше подъем круче. Трактористы жмут на полный газ, включают первую скорость, но поезд еле ползет.
        Лопается трос между вторым и третьим трактором. Третий трактор, не удержавшись на тормозах, сдает назад, выворачивает у орудия стрелу. Ломается сцепной палец и… орудие, отцепившись, идет вниз. Его тормозит только «башмак», придуманный Богомазовым, да брусья, подброшенные бойцами под передок.
        Колеса пушки не вращаются, но многотонная громадина мягко сползает по жидкой грязи на край обрыва, к пропасти…
        - Трос, трос! — кричу я.
        Пяткин и Татушин спешат с запасным тросом. Продеваем его через стрелу передка, тянем к большому толстому дереву. Пока завязываем, орудие продолжает сползать: трос убывает. Но вот он вздрагивает, натягивается струною.
        Бегу к пушке. Ствол ее уже навис над пропастью.
        Смотрю на Татушина. Он бледный-бледный.
        Слышу тревожный голос Красина:
        - Что у вас тут?
        Объяснять нечего: все видно. Красин и не требует ответа.
        - Есть еще сцепной палец? — спрашиваю Татушина.
        - Есть.
        Пяткин подгоняет тракторы. Вытаскиваем орудие на дорогу, освобождаем от троса.
        И снова «Челябинцы» карабкаются вверх.
        Глохнут, захлебываются моторы.
        - Жми, славяне! Немного осталось!
        Славяне «жмут».
        Те, кто не несет подкладок под колеса и гусеницы, упираются в орудие руками. К силе трех мощных машин это почти ничего не добавит, но все-таки хочется помочь…
        Последний подъем — и вершина! Она не острая — конус горы усечен, так что расположиться здесь можно очень удобно.
        Первое орудие закатываем в окоп.
        Через несколько часов рядом с ним становится второе.
        Татушин и Квашня жмут друг другу руки, жмут руки трактористам. Улыбается, принимая поздравления, черный, осунувшийся за эти сутки Пяткин.
        Батарея выстраивается на склоне, чуть ниже вершины.
        Отдаю рапорт майору Красину.
        - Ну и намаялись вы, братцы батарейцы, — говорит Красин. — За честную службу объявляю всему личному составу «девятки» благодарность!
        Сколько дней лил дождь! Сколько дней ходили-плутали по долинам туманы! И вдруг на следующее утро выдалась такая ясная светлая погода, словно вернулось лето.
        Поворачиваю вправо-влево стереотрубу. Словно в диафильме сменяются кадры: деревни, дороги, мосты, речка, горы — ближние и дальние. Все это пока занято немцами.
        - Будапешта там не видно? — спрашивает Богомазов.
        - Будапешта не видно, но остальное у нас под ногами.
        Приходит посыльный с НП дивизиона, передает мне пакет от майора Красина.
        Я знаю, что в этом пакете: цели, по которым сегодня будем бить. Координаты и описания их сообщены армейской разведкой.
        Раскрываю пакет, читаю: «Село Русский Поток — склад снарядов… Батарея… Батарея… Оборонительные сооружения».
        Докладываю Красину по радио о готовности. Он отвечает: «Давай! Работай!»
        Вершина горы Чертеж, словно кратер вулкана, начинает извергать огонь. Два тяжелых орудия дают налеты по вражеским объектам. Гулкое эхо катится по горам и долинам.
        Столб черного дыма висит над селом Русский Поток, недосягаемым для остальной артиллерии. Рвутся склады снарядов. Я вижу, как в районе цели «3» — это батарея — бегают люди. Потом на дорогу выезжает орудие. Значит, удирают. Остальные орудия на дороге не появляются…
        В разгар стрельбы Красин просит перенести огонь по отступающей немецкой пехоте.
        - Видишь, идут? Видишь? — кричит он в радиотрубку.
        - Правее леска?
        - Правее — ну-ну! Вглядись внимательно.
        - Вижу!
        - Давай туда!
        Опять гудит-полыхает наша гора. А там, где бегут толпы немцев, поднимаются вверх густые дымы разрывов.
        Последние снаряды этого дня мы посылаем по объектам, находящимся на предельной дальности. Наша пушка бьет на семнадцать километров. Но отсюда — с такой высоты! — и дальше достать можно. Отсюда и камень летит далеко…
        Стрельба на предельную дальность ведется не на поражение или уничтожение. Это для паники. Чисто психическое.
        Вечером на батарею приходит подполковник Истомин.
        - Хочу часок побыть, Крылов, с вами, с вашими бомбардирами, — говорит он. — Огонь наблюдали с разных пунктов. Хорошо! — Истомин улыбается. — А вы знаете, что самое интересное? В истории артиллерии такого еще не было!
        ЧТО ЖЕ ПРОИЗОШЛО НА ДОНЦЕ?
        - Расскажите, старший лейтенант, о бойцах вашей батареи, об их подвигах.
        Это говорит мне корреспондент фронтовой газеты — пожилой, полноватый человек с погонами капитана.
        Мы сидим у костра на ящиках из-под снарядов. Корреспондент достал блокнот в необычно толстой, как у книги, обложке. В него удобно записывать на коленке. Почему я на это обращаю внимание? Потому, что первый раз в жизни вижу корреспондента.
        Кого же назвать прежде всего? Бойцов орудийных расчетов, разведчиков, связистов? Много хороших людей, каждый чем-то отличился, более половины награждены. Среди них и трудные люди — бывшие уголовники. Козодоев, например. Трудные люди имели бы больше наград, если бы подвиги не чередовались у них с дисциплинарными взысканиями. Это называется: «извините, забылся, оступился».
        Но сейчас я должен назвать лучших. Скажу, конечно, о смелом, зорком и находчивом разведчике Валикове, о точном мастере стрельбы и вечном труженике командире орудия Татушине…
        - Вы давно командуете этой батареей?
        - Год. Но некоторых людей из «девятки» знаю еще с Северного Донца.
        - Ваш полк был на Донце?
        - Да.
        - В наступлении?
        - И в обороне и в наступлении.
        - В каком месте?
        - Против Лисичанска и правее.
        - А другого такого тяжелого артполка там не было?
        - Нет.
        - Интересно! — восклицает корреспондент. — Значит, это мне о ваших ребятах сегодня рассказывали…
        - Кто рассказывал?
        - Один майор из пехотного полка. Я с ним делал статью о взаимодействии пехоты и артиллерии. Как его фамилия? Да, Хижняк.
        Хижняк?! Неужели это тот командир батальона, с которым мы на плотике переправлялись через Северный Донец? Перед самым наступлением он начал рассказывать мне, как погиб Леша Курский, но сказать почти ничего не успел. Я узнал только, что Курский спас его первую роту и погиб в реке… В боевом донесении, которое читал Красин, сказано было тоже очень мало: «Залег у пулемета».
        Что произошло тогда во время разведки боем, знает только Хижняк. Но больше я его не видел: началось наступление, дороги наши разошлись.
        - Скажите, какой он — Хижняк? — прошу я корреспондента. — Такой крепкий, рыжий?
        - Да, да…
        - Мне его очень нужно встретить! Вы сказали, что с ним говорили сегодня. Где этот полк?
        - Недалеко, в деревеньке одной. Во втором эшелоне.
        - А когда он рассказывал об артиллеристах, не упоминал ли такой фамилии — Курский?
        - Курский? — корреспондент листает блокнот. — Курский? Есть! Могу прочитать, что он сказал…
        Но о Леше Курском я хочу слышать из уст очевидца. Надо немедленно поехать в пехотный полк, пока его не перебросили куда-то. Тогда опять мне не разыскать Хижняка.
        - А вы откуда Хижняка знаете? — спрашивает корреспондент.
        - Мы с ним Донец переплывали. В бой вступали.
        - Он говорил об одном артиллеристе из вашего полка, который поддерживал во время наступления его батальон огнем. Кажется, это был начальник разведки дивизиона… Но фамилии припомнить не мог.
        - Это был я…
        Корреспондент страшно обрадован.
        - Тогда можно устроить встречу старых боевых друзей — командира пехоты и командира артиллерии! Поедемте, у меня машина.
        Я звоню Красину, прошу разрешить мне отлучиться на несколько часов — «очень важные обстоятельства: надо повидать старого фронтового друга». Красин разрешает. Мы договариваемся с корреспондентом, что разговор о «девятке» продолжим позже, садимся в его «виллис» и мчимся в деревню, где расположен пехотный полк второго эшелона.
        - Вот тут тормози, — командует корреспондент шоферу. — У белой хатки.
        В белой хатке пусто. Хозяйка говорит, что солдаты пошли по ужгородской дороге. Нам ясно: полк бросили вперед.
        Мы настигаем его через несколько километров.
        Корреспондент указывает мне на рослого майора, шагающего по дороге перед строем.
        - Это он!
        Хижняк узнает меня сразу.
        - А, браток, здравствуй!
        Он такой же, как и прежде. Только правую сторону лица пересек шрам.
        Пригнувшись, Хижняк влезает в машину, говорит еще раз:
        - Здравствуй, здравствуй, пушкарь. Извини только, фамилии твоей не припомню…
        - Крылов.
        - Вот черт! Я товарищу корреспонденту про тебя сегодня рассказывал — как мы на Донце в атаку шли, а фамилии назвать не мог, запамятовал.
        Смотрю на лицо Хижняка, спрашиваю:
        - Крепко царапнуло?
        Майор смеется.
        С тех пор, как мы под Лисичанском были, я три раза в госпитале лежал. Такое наше дело — пехота: месяц воюешь — три в госпитале лежишь…
        Корреспондент просит нас выйти на минутку из машины. Он хочет сделать снимок старых боевых друзей. Позже фотографировать нельзя: начинает темнеть.
        - Постойте, постойте, капитан, — говорит Хижняк. — Как это у немцев? Айн момент. Я продрог, как собака. Тут у меня во фляге коньяк трофейный.
        Майор наливает коньяк в колпачок от фляги, мы поочередно пьем.
        Я тороплюсь начать разговор.
        - Знаете, зачем я к вам приехал? На Донце во время разведки боем погиб мой старый друг — лейтенант Курский. Помните?
        - Как же! Помню. Сорвиголова. Я тогда про него тебе говорил…
        - Но тогда — всего два слова. Я хочу знать подробно.
        - Может, выйдем все же, товарищи, на минутку? — просит корреспондент.
        Мы фотографируемся, потом снова возвращаемся в машину.
        - Курский? — продолжает майор. — Да, он тогда мне всю роту спас. А как это было? Пришел он к нам в батальон перед рассветом — бойкий такой, смешной парень. С ним радист был, сержант. Ну познакомились. Пока сидели, ждали команды, он нам анекдоты рассказывал. Хохоту было! Он всем сразу понравился… Потом поступил сигнал к атаке. Мой батальон проводил разведку боем — надо было немцев прощупать, что у них там, чем встретят на случай наступления. И получилось все у нас не очень гладко. Ночью одна сволочь на ту сторону переплыла.
        Узнали мы про это не сразу, потом. Немцам, значит, известно было, что утром состоится. Пошли в атаку, переплыли Донец — нормально. Молчат фрицы. Стали углубляться — вот тут они нас встретили. Курский, друг ваш, был поначалу со мной рядом. Но когда немцы из тяжелых минометов стали шпарить, у него радиста убило, и рацию — в куски… Не пришлось ему нас «чушками» поддержать… А дальше так получилось, что с нашего берега ракету дали: надо отходить.
        - А Курский в это время был, как и раньше, рядом с вами? — спрашивает корреспондент.
        - Курский? Так, в стороне — метров сто. И в это время немец стал наседать так, что нам, браток, ни туда, ни сюда. Если бежать — сразу всех в реке утопит. Слава богу, с левого фланга их наш пулемет держал, но потом пулеметчика миной прибило, и они прямо в рост пошли… И тут за пулемет залег Курский: близко в окружности ни одного бойца не было. Курский к Донцу бежал, а потом вернулся… Лег за пулемет и сечет, сечет фрицев. А первая рота тем временем на наш берег возвращается… Он последним ушел, когда отстрелялся. Они его посреди реки прихватили… — Майор хлопает меня по плечу. — Крепкий солдат был, твой друг Курский! — Хижняк смотрит на часы. — Ну, мне надо торопиться, пушкарь. Выпьем еще по наперстку на прощание. Может, больше и не встретимся.
        Мы нагоняем пехотный полк, высаживаем из машины майора Хижняка.
        - А теперь давайте про вашу «девятку» рассказывайте, — просит меня корреспондент.
        «Виллис» стоит на обочине шоссе. Мы курим, беседуем, я рассказываю корреспонденту о бойцах девятой батареи, но перед моими глазами — Курский, Леша Курский. Он лежит за пулеметом рядом с убитым бойцом, в кустах на берегу Донца — я знаю эти кусты — и сечет немцев… Этот пулемет стреляет и до сих пор!
        КРАСНЫЕ ОБЛАКА
        27 октября колонна нашей артбригады вступает в Ужгород.
        Город тонет в огне и грохоте. По всем дорогам, идущим к Ужгороду с юга, с равнины, немцы и мадьяры бросаются в контрнаступление.
        Батареи «катюш» непрестанно мечут в небо огненные стрелы.
        Город окружен стеною огня.
        Немецкие атаки захлебываются. К утру становится тише.
        Наконец-то равнина! Горы чернеют сзади — мрачные, чужие, холодные. Как они нам опостылели за полгода!
        Но и здесь, на равнине, не переставая, льют дожди — поздняя осень. Клочковатые серые облака низко проносятся над землей. Мокнут под дождем оголенные виноградники.
        Каждый день, едва только рассветает, начинается отчаянная стрельба. Трещат немецкие зенитки. Они бьют по нашей пехоте, бьют по «илам», которые утюжат передний край. Стрекочут пулеметы. Ахает наша армейская артиллерия. Время от времени слышится скрежетание «эрэсов» — «катюш».
        С наступлением темноты бои стихают, и только зарево пожарищ напоминает о том, что происходило здесь всего несколько часов назад.
        От пожаров облака светятся красным светом…
        Мы оставляем на скирде соломы — это наш НП — одного наблюдателя и идем обсушиться в дом.
        От скирды дом совсем недалеко. Встречают там нас гостеприимно. Хозяева необычные — американец Ион Боднар и его супруга.
        На крыльце около двери прибита медная табличка: «Этот дом принадлежит американскому гражданину Иону Боднару, юридические права которого охраняются по поручению американского правительства швейцарским посольством в Будапеште».
        Так он и благоденствовал, Боднар, за этой табличкой при мадьярах.
        Теперь мадьяр вышвырнули. Пришли мы, и рядом с медной табличкой русский офицер прилепил неказистого вида бумажку с переводом: «Этот дом… охраняется…»
        Когда-то Боднар жил в Нью-Йорке. Был капельмейстером. От прежней профессии у него и сейчас кое-что сохранилось: фуражка и дирижерская палочка… Музыку он оставил. Приехал сюда, потому что «врачи советовали переменить климат», и занялся сельским хозяйством.
        У Боднара шесть гектаров только одной пшеницы, много кукурузы, винограда, большой скотный двор.
        Сам он, так же как и его жена, разумеется, вилы или грабли в руки не берет.
        Боднар целыми днями сидит в качалке на веранде, дымит трубкой и смотрит, как работают в поле батраки. Верный своей привычке, он и сейчас не покидает веранды, хотя бой идет совсем близко. Сидит без опаски, словно медная табличка, прибитая на крыльце, может защитить его и от осколков снарядов.
        - Вот куркуль! Настоящий кулак, капиталист! — кипятится Кучер, шагая по боднаровским владениям.
        - Ты, Кучер, молчи, — охлаждает его Валиков. — Он тебя супом бесплатно кормит. Знаешь, на нашу ораву сколько надо?..
        «Орава» у нас большая: десять человек. Мы входим в дом. Ион Боднар дает распоряжение жене и дочери:
        - Солдатам — жареную свинину и чай, офицерам — курицу и кофе.
        После ужина Богомазов, Козодоев и Таманский вместе с пятнадцатилетней дочерью Боднара — девочкой очень общительной и непосредственной — играют в карты, в дурака. Ей русская игра очень нравится, она визжит от удовольствия.
        Остальным делать нечего. В этом доме только и можно играть в дурака.
        Несколько раз пытаемся завести с хозяином беседу, по несмотря на то, что лейтенант Бородинский неплохо знает английский язык, разговор не клеится. Боднар о политике не говорит. К жизни Советского Союза интереса не проявляет. Остается еще одна тема — литература. Но Боднару неизвестны ни Генри, ни Толстой.
        Мы шарим глазами по стенам: книг в доме нет. Да и к чему они деловому человеку? Деловой человек должен сидеть на террасе и курить трубку…
        Несколько дней повторяется одно и то же: днем — перестрелка, бой, вечером мы в гостях у Боднара.
        Потом получаю приказ: переменить наблюдательный пункт левее по фронту. Такая же скирда, и сзади нее тоже дом. Только не такой, как у Боднара, — плохонький, тронутый снарядами.
        Хозяев нет: их на время боев выселили. В доме остались две деревянные скамьи и «Викториола» — старый проигрыватель с кучей битых пластинок.
        Две все же уцелели.
        Мой друг, не плачь,
        Слезы портят ресницы,
        Тебе не к лицу
        Черный цвет…
        Это поет Кэто Джапаридзе.
        А за окном трещат пулеметы, в черном небе на парашютах висят осветительные ракеты.
        Мы слушаем, молчим. Нам, огрубевшим, зачерствевшим, давно не слышавшим ничего, кроме свиста снарядов и гула разрывов, нам, чей слух изголодался по нежной песне, по музыке, этот жестокий романс — какая-то радость.
        Потом мы заводим другую пластинку, венгерскую. В пустом, полуразбитом доме плачет-рыдает скрипка. Мы ставим эту пластинку без конца.
        Мы возьмем ее с собой в дорогу, и сотни километров будет ехать она с нами на снарядном прицепе.
        - Хорошая у мадьяр музыка! — восторженно говорит Кучер. — Прямо за сердце хватает.
        - Хорошая, — соглашается Валиков. — Если бы еще они не полезли на нас…
        Я слышу за дверью шум. Выхожу на крыльцо. В полусвете видны фигуры Козодоева и Богомазова. Они склонились над какой-то тележкой.
        - Что вы делаете?
        - А это я дрезину по дороге нашел! — бойко отвечает Козодоев. — Иду с батареи, смотрю: на насыпи дрезина валяется. Ну, я ее прикатил…
        - Маленько подремонтировать, послесарить — и порядок, — добавляет Богомазов. — Будем ездить с ветерком. Знай наших!
        Орудия «девятки» стоят на окраине Ужгорода, около железной дороги, НП — тоже у железной дороги. Расстояние — семь километров, так что дрезина действительно пригодится.
        - Дрезина — это хорошо, — говорю я. — А скажите, Козодоев, где Таманский?
        Козодоев не отвечает.
        - Где Таманский? Он должен был вернуться вместе с вами…
        - Отстал, значит.
        - Как отстал? Где вы его оставили?
        Козодоев смущенно вздыхает, говорит:
        - На батарее. Приболел он что-то…
        - Выпил, наверное?
        - Да что там — малость…
        - Вы пили, Козодоев?
        - Пил. Один стакан. Мне же на дежурство…
        - И Таманскому на дежурство. Вы что, не могли его удержать? Товарищ тоже…
        - А если он посылал меня подальше?
        - Посылал, говоришь? Тогда дело совсем плохо.
        Возвращаюсь в дом, чтобы позвонить на батарею. Но меня опережает звонок Резниченко.
        Он говорит, что обнаружил под брезентом спящего Таманского.
        - Как проснется — бегом ко мне, — говорю я. — Так ему передайте. И пусть соберет все свои вещи…
        Со скирды возвращается лейтенант Бородинский, спрашивает обычным безмятежным тоном:
        - А Таманский не вернулся?
        Во мне кипит злость.
        - Пьян ваш Таманский. Болтался по городу, а теперь лежит под брезентом на батарее.
        - Фу ты, леший, — без тени раздражения говорит Бородинский. — Кто же на скирде будет сидеть?
        - Хотите — будите Валикова, хотите — пошлите Богомазова, хотите — сидите сами. Но порядок в своем взводе наведите.
        - Хорошо, я поговорю с Таманским.
        - Поздно, по-моему, говорить. Не первый у него срыв. Откомандирую его — и все. А там найдут, куда послать. В похоронную команду. Ему как раз…
        Рано утром с заспанным, припухшим лицом является Таманский.
        - Где ваш вещмешок? Пятнадцать минут на сборы.
        - А куда меня, товарищ старший лейтенант? — Таманский виновато смотрит вниз, трет пальцем перебитый нос. — Простите, так получилось. К вину не привыкши… Кто знал, что оно такое зловредное?
        - А к чему привыкши? К водке привыкши? Идите и собирайте вещи.
        Таманский поднимает голову, упрямо, решительно говорит:
        - Как хотите наказывайте, но из «девятки» мне уходить нельзя.
        - Как нельзя?
        - Так. Прикажете — хоть на минное поле поползу. Хоть умру. Но только в «девятке»…
        - Бросьте, Таманский. Может, скажете, что вам дорог коллектив? Вам коллектив найдут другой. Будут там ваши кореши…
        - Вы что же, опять прошлым меня попрекаете?
        - А вы его не оставили.
        - Нет, товарищ старший лейтенант, оставил. Давно. Разве я совсем плохой? Разве приказа какого не выполнил? Да я…
        - Идите, Таманский, собирать вещи. И сдайте оружие лейтенанту.
        Таманский поворачивается и уходит. Я сижу один, думаю о том, что произошло. Мне, конечно, жаль Таманского: он хороший разведчик — опытный, умелый. И смелости ему не занимать.
        Но вот — прокол. И не впервой. Вспоминаю, под Никополем Таманский крепко провинился. Продал одной старухе телогрейку за самогон. А потом подослал к этой старухе своего товарища. Тот телогрейку у нее отобрал назад: «Разве вы не знаете, что военное имущество покупать нельзя?» Таманский тогда извинялся, говорил, что он «оступился, забылся», давал слово.
        Нет, с Таманским надо поступить круто. Сегодня — он, завтра, почувствовав слабинку, другой…
        Но у Таманского находятся защитники: лейтенант Бородинский и старший сержант Богомазов. Они долго убеждают меня, что Таманский все осознал, что он сильно переживает, что надо дать ему время исправиться. Обещают, что займутся его воспитанием.
        И я неожиданно для себя соглашаюсь. Но говорю:
        - Вы его воспитать не сумели. Воспитывать будут другие. Таманского посылаю в орудийный расчет сержанта Татушина. Там ему дадут перца.
        В расчете Таманскому будет тяжело. Надо всегда находиться на месте: в любое время дня и ночи может раздаться команда: «Орудие — к бою!» Батарейцы-огневики дело свое считают самым почетным, на другое не променяют. А Таманскому, который любит «вольную», бродячую — пусть и очень опасную — жизнь разведчика, это придется не по нутру.
        Вызываю Таманского, сообщаю ему решение: он и рад и огорчен. Рад, что остается в «девятке», огорчен, что предстоит служить в орудийном расчете.
        - Буду стараться, буду вкалывать вовсю, — обещает он. И тут же спрашивает: — А после можно опять в разведчики?
        - Идите, Таманский.
        Сегодня потише. Идет вялая перестрелка. Немцы и мадьяры подожгли кукурузное поле. Они хотят иметь перед собой гладкую, «выбритую» равнину. Чтобы на случай нашей атаки все впереди простреливалось.
        …На скирде появляется гостья — Любка. Она быстро поднимается по деревянной лесенке, звонко кричит:
        - Вы живы, мужики?
        Из своей санитарной сумки она достает газету:
        - Читайте, поздравляю!
        Я развертываю фронтовую газету и вижу заголовок на всю страницу: «Героическая девятая». Вижу свою фотографию, фотографии Резниченко, Татушина, Квашни, Богомазова, Валикова. В центре страницы — статья майора Красина. Вокруг нее — заметки бойцов.
        Целая страница рассказывает о том, как обороняла «девятка» высоту 95,4, как поднималась на гору Чертеж, как вела за последний год контрбатарейную борьбу.
        - Любка, дай я тебя поцелую! — возбужденно кричит Валиков. — Можно?
        Любка хохочет.
        - Эх вы, мужики! Вам бы только это. Ну ладно, можно. Вот сюда.
        Любка тычет мизинцем в щеку, около ямочки.
        Меня просит к телефону сержант Татушин.
        - Видели газету, товарищ старший лейтенант?
        - Видел, видел. Поздравляю.
        - А мы сейчас провели на огневой коллективную читку, маленький митинг.
        «КРЫЛОВ, СПЛЯШЕМ РУССКОГО!»
        Седьмого ноября комбата 9 вызывают в Ужгород в штаб бригады. «Быть к восемнадцати ноль-ноль». Смотрю на часы. Уже семнадцать. Пора собираться.
        Садимся на дрезину. Валиков и Козодоев лихо, с детским увлечением качают рычаг. Они разгоняют дрезину так, что она легко перескакивает те места, где рельсы повреждены.
        Отступая, немцы делают из железной дороги зубчатку — рвут рельсы небольшими зарядами тола. Получаются зазубрины, выщербины. Или разрушают полотно целиком. Тогда к двум паровозам прицепляют большой крюк. Крюк рвет шпалы пополам.
        Под Ужгородом этой разрушительной техникой они воспользоваться не успели. И зубчатки не сделали. На всю линию два-три зубца.
        Козодоев довольно ухмыляется.
        - Хорошую я штуку достал, товарищ комбат? Что бы мы без нее делали?
        - Без нее полный зарез, — подтверждает Валиков.
        На товарной станции я выхожу. «Команда» дрезины возвращается назад, на НП.
        В штабе встречаю майора Красина, капитана Исаева, Тучкова, других командиров из нашей бригады. Со многими я еще не знаком. Это новички.
        - Зачем вызвали? — спрашиваю Красина.
        Майор таинственно улыбается:
        - Сейчас узнаешь.
        Открывается дверь соседней комнаты. Нас приглашают туда. На большом столе стоят кувшины с вином, на тарелках — хлеб, консервы, виноград.
        Пока мы рассаживаемся, выходит подполковник Истомин.
        - Я пригласил вас, товарищи командиры, — говорит он, — чтобы мы вместе отметили годовщину Великого Октября. Наполните бокалы.
        После первых тостов начинаются разговоры.
        Мы сидим вместе с Тучковым. Он изменился: лицо погрубело, в плечах стал еще шире, голос тверже, движения спокойнее и увереннее.
        Мы можем говорить с ним без передышки, наверное, несколько суток подряд. Конечно, больше воспоминания.
        - Помнишь, как в Москве сидели на крыше, гасили зажигалки?
        - А помнишь, как ты выбросил в снег патроны? Хотел быстрей на фронт…
        - Да. Правильно говорил Тепляков: всем останется, всем достанется.
        - Где-то он сейчас?
        - Мне писали ребята. Встретили его на Первом Белорусском.
        - Это, наверное, после двадцатого рапорта. А Кременецкий по-прежнему в спецшколе.
        - «Что вы улыбаетесь, как лошадь на овес?»
        - А помнишь, как нас муштровал вот этот злодей? — говорю я, кивая в сторону Исаева.
        Исаев улыбается, отвечает:
        - Ничего. Зато толк из вас вышел. Мое воспитание!
        Тучков тихо напевает:
        Таня, Танюша, Татьяна моя,
        Помнишь ты знойное лето это?
        - Скажи, Василий, а где Оля?
        - Во фронтовом госпитале, в Кракове…
        - Хирург?
        - Хирург. Медаль недавно получила «За боевые заслуги». Кто бы мог подумать, тихая, робкая Оля — хирург. Вчера получил письмо. Кстати, там написано: «передай привет Крылову». Приветы я всегда передавать забываю.
        - А я на днях письмо получил от Владика… Перебрался из Казани в Москву, поступил в Московский университет, на физико-математический…
        - Ну, Владька — голова!
        - Пишет, что несколько раз приходил к нашей школе. Кто из нас не придет к ней, если окажется в Москве? Теперь там госпиталь…
        - А Ингу вспоминаешь?
        Я говорю «нет», хотя, конечно, вспоминаю. К чему сейчас этот разговор?
        Подполковник Истомин предлагает поднять тост в память о тех, кто пал в боях с фашистскими захватчиками.
        Мы все встаем. Тучков поворачивается ко мне, шепчет:
        - Сашка, не забудем Лешу Курского, мушкетера, артиллериста и пулеметчика!
        Следующий тост за победу, за разгром гитлеровской, фашистской Германии. '
        Приходит из штабной батареи баянист.
        Мы отодвигаем стол к стенке.
        - Крылов! — кричит мне майор Красин. — Давай-ка спляшем русского!
        И мы пляшем, старательно отбивая чечетку, идем вприсядку, боком. И не знают ни Красин, ни Крылов, что пляшут они в последний раз…
        ШАНДОРНЕ И МАЛЬЧИК ИШТВАН
        В середине ноября фашистская оборона снова прорвана.
        - Крылов, твоя батарея будет головной, — командует по телефону Красин. — Поезжай с Бородинским на разведку пути. Сейчас пришлют тебе «газик».
        «Газик» мчится ровной, гладкой дорогой. Иногда останавливаемся, осматриваем мосты: выдержат ли тяжесть орудий? Или ищем брод. Делаем пометки на карте.
        Над нами низко пролетают «илы» — одна шестерка за другой. Идут поторапливать противника.
        Немцы называют штурмовик ИЛ «черной смертью», «летающим танком».
        Когда летят «илы», гитлеровцы прячутся поглубже. Или дают стрекача.
        «Программа» «илов» всегда одна. Выстроившись друг другу в хвост, они поочередно пикируют на цель, проносятся над землей, едва не задевая за деревья и крыши. Первый заход — расстреливают противника из крупнокалиберных пулеметов; второй — бомбят; третий — бьют из «катюш».
        После этого, весело покачав крыльями, улетают.
        Въезжаем в словацкую деревню. Крестьяне хлопочут около своих домиков, вставляют рамы…
        Бережливый, очень хозяйственный народ! Как только замечают, что к ним приближается линия фронта, выставляют рамы и закапывают их. Закапывают в землю мотоциклы, велосипеды, бочки с вином. Пройдут бои — выкапывают. Так что там, где вчера гремел бой, сегодня — ни одного выбитого стекла…
        По деревне идет староста, бьет в бубен, призывает крестьян нести в подарок советским воинам кур, гусей, вино…
        Словаки встречают Красную Армию очень трогательно.
        Я не видел здесь ни одного неприветливого лица. А раньше, особенно в Прикарпатье, на нашем пути часто встречались неприветливые люди, жившие в дикой нищете, одетые в жалкие рубища, люди, у которых в доме не было ничего, кроме деревянной скамейки и распятия Иисуса Христа, встречали нас порою очень холодно: они были распропагандированы немцами. Немцы внушали им: когда придут русские, всех вас сошлют в Сибирь. А в Сибири — круглый год морозы…
        Многие из гуцулов верили этой легенде. Относились к нам настороженно, даже враждебно. Что ни спросишь — один ответ: «Хиба ж я разумию?», «Нэ бачу».
        В Словакии же я видел людей, целовавших дорожную колею, по которой только что проехали наши пушки. Я видел старика, пришедшего на огневую позицию нашей батареи с ведром вареной картошки и жареным гусем. Старик очень просил принять от него подарок.
        …Деревня остается позади. Мы едем дальше, переезжаем вброд маленькую речку: мост взорван.
        Уже смеркается. Надо остановиться на ночь. Неподалеку от дороги виден большой белый дом с закрытыми ставнями.
        Долго стучим в дверь — никакого ответа. Потом нам наконец открывают, и мы видим на пороге женщину в пышном вечернем платье. Словно войны нет, а мы приехали на званый ужин. Здесь, внутри этих стен, за высокими стрельчатыми ставнями — своя жизнь.
        - Проходите, проходите, — говорит женщина по-русски.
        Так мы с Бородинским очутились в доме мадьяра — владельца мельничного комбината. Самого хозяина мы видели всего один раз. Он прошел по коридору, смотря в сторону, чтобы не здороваться с нами.
        Зато хозяйка очень любезна и приветлива:
        - Что подать господам офицерам? Какао? Бульон с гренками? Бифштекс?
        - Как к вам обращаться?
        - Меня зовут Шандорне. Мой муж — Шандор. В Венгрии, когда женщина выходит замуж, она меняет не только фамилию, но и имя…
        Мы очень устали. Наскоро уничтожаем бульон с гренками — бульон очень вкусный! На батарейной кухне у Потапыча ничего похожего, конечно, не бывает.
        Шандорне стоит поодаль, сложив на груди руки. Смотрит на нас, сострадательно говорит:
        - Какие вы молодые! Прямо дети. У меня сын тоже совсем мальчик, и тоже на войне… Вот его портрет. — Шандорне показывает на стену. Мы видим красивого задумчивого юношу. Правильные черты лица, прямой нос, густые брови.
        - Против кого же он воюет? Против нас? — спрашивает Бородинский.
        - Ох, я не знаю. Теперь ничего не разберешь. Все воюют. Взяли, как вот вас.
        - И давно взяли?
        - Третий год. Я всегда с ужасом думаю о войне. Она губит столько молодых жизней! Это мысли матери. У каждого из вас есть ведь мать. Мать меня поймет.
        - А как зовут вашего сына?
        - Иштван.
        - Вы хорошо говорите по-русски…
        - Я родилась в Петербурге. Мой отец был консулом.
        После ужина мы готовимся спать.
        Шандорне вызывает служанку.
        Служанка стелит на диваны матрацы, простыни, взбивает подушки. Шандорне следит за ее работой и вдруг ударяет девушку рукой по лицу.
        - Что это такое? — возмущенно спрашиваю я.
        Не обращайте внимания. Она разучилась взбивать подушки.
        Служанка уходит.
        - Бить по физиономии — недостойное дело, — замечает Бородинский.
        Шандорне делает вид, что не слышит этих слов. Она старательно взбивает подушки, потом спрашивает:
        - Что будут кушать господа офицеры утром? Яичницу, бифштекс, сливки?
        «Господа офицеры» быстро выбирают меню. Шандорне желает нам спокойной ночи.
        Бородинский поворачивает вслед за ней ключ в двери, говорит:
        - Что-то мне эта пышная цаца не очень нравится.
        Мы ложимся спать, засунув под подушки пистолеты.
        Бородинский несколько минут молчит, беспокойно ворочается с боку на бок, потом встает.
        - Хочу сделать маленький обыск.
        Он передвигает кресла, открывает шкаф, подходит к большому, тяжелому письменному столу. Ящики, кроме одного, не открываются.
        Бородинский долго шарит в нем, находит ключ. Выдвигает остальные ящики, и вдруг я слышу:
        - Крылов, трофей! Вот так штука!
        Он достает эсэсовский кортик — огромный кинжал с красивой рукояткой из кости. С одной стороны эфеса — фашистская свастика, с другой — под тонким стеклом — маленький круглый портрет владельца кортика. Да это же он — «мальчик» Иштван… То же лицо, тот же нос, брови!
        - Ага! — догадливо произносит Бородинский. — Это почетное оружие! Вот какую награду схлопотал у эсэсовцев бедный ребенок.
        - А мама плачет… Терзается.
        - Артистка. Ты знаешь, Крылов, по-моему, этот Иштван где-то здесь… Черта с два он расстанется со своим кортиком. Это же для него отличительный знак. Чин у него, видно, небольшой. Но зато какая награда!
        Утром «господа офицеры» кушают омлет, пьют кофе. Шандорне спрашивает:
        - Что вам подать на обед?
        - Обедать не будем, — отвечаю я. — Мы уезжаем.
        - Так мало побыли у нас?
        - К сожалению.
        - Да, к сожалению, — говорит Бородинский. — Мы бы хотели осмотреть ваш дом.
        Шандорне ведет нас по комнатам.
        - Это бывшая детская. Это гостиная. Здесь, видите, пианино, скрипка. В этой комнате мой сын учился музыке. Как он играл Баха! Но война…
        Осмотрев комнаты, мы выходим во двор, к машине.
        - А все-таки надо слазить на сеновал, — говорит Бородинский, увидев около большого сарая лестницу-стремянку.
        Он поднимается на сеновал первым, я — за ним. Бородинский вдруг кидается на сено и впивается в него руками. Тотчас же раздается выстрел.
        - Он! — кричит Бородинский.
        Из-под сена появляется голова человека. Я бросаюсь на него. Ударяю по голове рукояткой пистолета, хватаю за руки, наваливаюсь.
        На сеновале появляется шофер.
        - Ремень! Вяжи! — кричит Бородинский.
        Мы выворачиваем руки обитателю сеновала, связываем их за спиной.
        Связанный пытается ударить меня головой, но я уклоняюсь и даю ему крепкую подножку. Он падает. Связываем и ноги.
        Да, это Иштван, обладатель почетного эсэсовского оружия, «бедный мальчик», которого война оторвала от занятий музыкой.
        Иштван лежит на сене, громко сопит. Я поворачиваюсь к Бородинскому. Он откинулся к стенке, чуть прикрыл глаза, с лица капает пот, по рукаву гимнастерки течет кровь, рука беспомощно повисла…
        - Ты ранен?
        - Этот гад мне плечо прострелил.
        - Пакета в машине нет? — спрашиваю шофера.
        - Есть. Я в один момент.
        Снимаем с Бородинского гимнастерку, рубашку. Перевязываем плечо. Бинт немедленно становится красным, набухает.
        - Заводи машину, — говорю я шоферу, — сиди с автоматом внизу. Смотри в оба.
        Связанный ворочается, пытается порвать ремни.
        Около люка я вижу вилы. И тут же само собой появляется решение: надо проколоть ими сено. Несколько уколов — и зубцы вил стукаются обо что-то твердое. Раскапываю: полевая военная радиостанция.
        - Ах, вот зачем сидел на сеновале Иштван! Разведчик в нашем тылу. Конечно, радиостанция нужна была ему не для того, чтобы слушать фуги Баха…
        Иштван устроился неплохо. Остался дома, чтобы шпионить. Сначала его никто не видит и не слышит, пройдет месяц, и он покажется: бежал, мол, с фронта, дезертировал. А если немцы сюда вернутся, он в дополнение к кинжалу получит крест.
        Я сбрасываю Иштвана в люк сеновала, помогаю спуститься по лестнице Бородинскому.
        Вместе с шофером кладем Иштвана в кузов машины. В кузов прыгаю и я. Бородинский садится в кабину.
        На крыльце, заломив руки, стоит Шандорне, истерически кричит:
        - Иштван! Иштван! Что вы с ним делаете?!
        Шофер нажимает на газ.
        Ворочается связанный ремнями Иштван.
        Смотрю на него, вспоминаю слова Шандорне: «У каждого из вас есть мать. Мать меня поймет».
        Высох колос в поле сиротливом,
        Плачет мать по сыновьям своим…
        Нет, не высох колос в поле Шандорне. А по Иштвану плакать поздно. Такие, как он, шли в СС, в бандитские отряды Гитлера и думали о том, что они будут убивать других, а их самих пули не коснутся, они будут маршировать по другим странам, а к ним в дом война не постучится. И матери, набожные католички и лютеранки, благословляли их…
        Матери — разные. И наши матери не поймут Шандорне.
        На обратном пути нам встречается штабной «виллис». В нем — капитан Исаев. «Виллис» останавливается. Исаев выпрыгивает из машины, спрашивает, какая впереди дорога. И вдруг видит в кабине Бородинского.
        - Что с ним?
        - Ранило.
        - Куда?
        - В плечо.
        - Снаряд, мина?
        - Пуля.
        Исаев закусывает губу, смотрит в землю, мрачно говорит:
        - Кончил войну еще один. А знаешь, Крылов, нас, командиров, которые шли от Северного Донца, в дивизионах осталось теперь только четверо… Ты, я, Красин и Тучков.
        И, словно подчеркивая свои слова, Исаев поднимает руку с одним загнутым пальцем. Четыре… Еще утром было пять…
        ТАМ, В СВЯТОЙ ДОЛИНЕ
        Уже несколько месяцев мы движемся по дорогам Словакии.
        Прошли города Требишов, Прешов, Кошице, Попрад, Великая Ломница, Кежмарок.
        Нам салютует Москва.
        В сводках Информбюро о нашем фронте пишут: «продолжалось наступление в Трудных условиях горно-лесистой местности в полосе Карпат».
        Мы совсем недолго были на равнине. Опять горы. Опять «полоса Карпат»!
        Особенно нам досталось в Татрах. Горы высокие. Их гранитные зубцы сурово возвышаются над всеми Карпатами. Их заоблачные вершины вечно сияют ослепительной белизной снегов, даже в жаркие июльские дни.
        Но в Татрах трудны не только высоты, тут нам досаждала еще и погода. Были и снежные бураны, были и ветры, валящие с ног, были и лютые морозы, и половодья.
        С утра на ветвях елей лежит снег, щиплет уши мороз, к середине дня журчат ручьи, вечером снова все замерзает.
        …Поднимаемся на высокую гору. На середине подъема — резкий поворот вправо. Один трактор пушку не тянет: дорога заледенела.
        Снизу посылаю второй.
        Второй трактор преодолевает подъем, подходит к первому, но как только начинает разворачиваться, как только становится поперек дороги — обрушивается вниз… Он мчится боком, на ребрах траков, как на коньках.
        Безуспешно тракторист хватается за рычаги, пытаясь повернуть трактор так, чтобы гусеницы стали не поперек дороги, а вдоль: тогда можно чуть-чуть зацепиться.
        На середине дороги тракторист выпрыгивает из машины.
        Неуправляемый трактор с грохотом мчится вниз, к подножию горы, где остановилась вся колонна. Вот-вот он врежется в нее, врежется в орудия, в прицепы со снарядами… На первом прицепе шестьдесят снарядов с зарядами. Вес каждого комплекта — семьдесят пять килограммов… Если все это одновременно взорвется — семьдесят пять, умноженное на шестьдесят?!
        Спасает случайность. В сотне метров от колонны трактор задевает «звездочкой» о бетонный столбик на краю дороги. И долго крутится на месте, как волчок…
        Катастрофы не произошло.
        Снова начинаем подъем. На этот раз рядом с трактористом идут бойцы орудийного расчета, с «железяками» на проволоках. «Железяки», придуманные сержантом Квашней при штурме горы Чертеж, нам пригодились десятки раз.
        Это и называется «наступлением в трудных условиях горно-лесистой местности».
        Но наступление — это бой.
        Каждый день идет тарарам. Каждый день ползут по склонам гор дымы разрывов. И не поймешь, то ли это дым, то ли облака.
        Немцев приходится выкуривать с вершины каждой горы. Сопротивляются они отчаянно. Засядет в ущелье один пулеметчик и проходу никому не дает. А обнаружить его трудно: кругом — нагромождения скал.
        Некоторых мы все же находили. Они были прикованы к пулемету цепью. Они не смогли бы убежать, даже если бы захотели… Это смертники — солдаты, заранее приговоренные к смерти.
        …Подъем, спуск, подъем, спуск.
        Вьется, петляет по горам дорога. Головной в бригаде идет тучковская «семерка». Наша «девятка» за ней.
        Вдруг впереди раздается сильный взрыв, поднимается столб дыма.
        Высоко в небо летит орудийное колесо. Огромное, тяжелое, колесо превращается в маленькую точку…
        Пушка «семерки» подорвалась на мине. Колонна останавливается.
        Мы начинаем объезжать ее. Около накренившегося набок подорванного орудия сгрудились солдаты.
        Я на ходу прыгаю с трактора. На земле около орудия лежат убитые — те, кто сидел на нем: несколько бойцов и майор Красин.
        Смотрю на Тучкова. Он бледный, дышит тяжело, один глаз моргает часто-часто, другой неподвижен… Нервный шок, паралич. Опять, как в тот день, когда Тучков получил телеграмму о гибели отца.
        Спрашиваю:
        - Василий, тебя не задело?
        - Нет.
        - А почему Красин?..
        Тучков, еле поворачивая язык, объясняет:
        - У него штабная машина забарахлила. Остановил нас. Я ему говорил: «Садитесь на трактор». А он сказал: «Люблю прокатиться на пушке, по старой солдатской привычке…»
        По краям дороги стоят шесты с дощечками: «Разминировано». Все мины саперы обезвредили. Эту, проклятую, не нашли. Наверно, была деревянная и зарыта глубоко: миноискатель не почувствовал. Трактор проехал по ней гусеницей — она не сработала, а вот орудие колесом надавило…
        Подбегает Любка:
        - Дайте дорогу, мужики! Раненые есть?
        Раненых нет. Все убиты.
        Тела двух бойцов настолько изуродованы, что и не узнать, кто они. А у Красина — ни кровинки: его тряхнуло взрывной волной.
        Он лежит на спине и смотрит застывшими глазами в хмурое карпатское небо. Под ремнем шинели — обломок тросточки.
        Сегодня утром во время короткой остановки он сидел па подножке своего «газика» и вырезал ножом на палке орнамент.
        - Знаешь, Крылов, — сказал он, — я такую удобную ветку срезал — прямую-прямую. Тросточка из нее получится — загляденье!
        Мы снимаем шапки.
        Подъезжает повозка. На нее кладут убитых.
        Майора Красина и бойцов орудийного расчета хороним на окраине деревни Святого Павла.
        Есть в Словакии такая долина, где все деревни названы святыми именами: Святого Петра, Святого Антония, Святого Матвея.
        В этой долине бьет целебный источник. И за сотни километров с далеких гор приходят сюда больные люди, чтобы избавиться от недугов.
        Красин нашел здесь смерть.
        Над могилой, выдолбленной в мерзлой, каменистой земле, солдаты и офицеры произносят прощальные слова.
        Морозный воздух, неподвижную, омертвелую тишину «святой долины» разрезает салют из автоматов…
        Ко мне подходит капитан Исаев. Удрученно качает головой:
        - Не могу поверить! Сколько огней видел человек, и надо же тут… Когда и война-то кончается. Ну что ж? Пойду сказать, чтобы заводили моторы.
        Исаев делает несколько шагов, оборачивается, грустно, тяжело улыбаясь, показывает мне три пальца…
        НЕ ПЛАЧЬ, ЛЮБКА!
        К нам в гости на наблюдательный пункт «девятки» пришла Любка.
        Как обычно, сержант Богомазов играет на гитаре, Любка поет о теплом ветре.
        На нашем южном фронте действительно веет теплый ветер. Тает снег, с гор бегут бесшабашные весенние потоки. И небо стало добрее: с каждым днем все больше голубизны. И облака выше.
        Валиков ходил в штаб с донесением и принес Любке букетик подснежников.
        Любка поет. Песен она знает много. Голос у нее не ахти какой, но поет она задушевно.
        - Ну ладно, мужики, я устала, — говорит она. — Заведите вашу шарманку. Хочу послушать настоящую музыку.
        «Настоящая музыка» — это наша венгерская пластинка. А шарманка — патефон, который неутомимый «следопыт» Козодоев вытащил из-под кучи барахла на разбитом немецком грузовике.
        Плачет скрипка… Мягчит и будоражит сердца мятущаяся мелодия. В ней столько нежности, может быть неразделенной любви, и столько боли!
        Пластинка уже кончилась, патефон шуршит вхолостую, мы сидим задумавшись.
        - Ну что? Следующую поставить? — спрашивает Богомазов. — «Слезы портят ресницы»?
        - А что мы в тоску ударились? — говорит Валиков. — Любка, спой что-нибудь веселое.
        Любка опускает ресницы, смотрит вниз, отвечает тихо:
        - Не могу, мужики. Что-то мне тяжело стало.
        - С чего бы? Надо радоваться. Скоро войне конец.
        - Вот именно! — запальчиво произносит радист Кучер. — Возьмем Берлин и в крышу самого высокого здания воткнем Знамя Победы!
        - А какое в Берлине самое высокое здание? — провокационно улыбаясь, спрашивает Валиков.
        Он любит задавать Кучеру заковыристые, порою даже нелепые вопросы. И все для того, чтобы поставить паренька в тупик, сбить пафос, с которым всегда говорит Кучер. Кучер в таких случаях сначала тушуется, потом кипятится.
        - С тобой, Валиков, трудно говорить. Тебе только в цирке работать…
        - А что? Кончится война, и пойду в цирк. Возьму себе в помощники Козодоева. Такой номер: как на пустой арене, где ничего нет, найти мотоцикл? Или граммофон?
        Польщенный Козодоев довольно улыбается: его способности «следопыта» еще раз оценены.
        - Нет, Кучер, в цирк я не пойду, — продолжает непринужденно болтать Валиков. — Вернемся с фронта — ты будешь председателем колхоза, а я у тебя пасечником. Самое милое дело — пчелами заниматься. Лежишь на траве, кругом тебя вулыки, жужжат бджолы.
        - Кучеру председателем не быть, — лукаво улыбаясь, говорит Богомазов. — Председателем будет Вяткин. Он давно к этому готовится…
        Козодоев, дежурящий у телефона, делает знак рукой: «тише», кричит в трубку:
        - Слушаю, слушаю! Восемнадцатого? Передаю.
        Я беру трубку.
        - Восемнадцатый.
        Говорит начальник разведки второго дивизиона.
        - Крылов, у нас большая беда… Мне сказали, что Любка у тебя на пункте…
        - Какая беда? При чем Любка?
        Любка слышит, вздрагивает, замирает.
        - Исаева тяжело ранило… Плохо ему. Просит, чтобы Любка прибежала проститься… А то увезут.
        - А что произошло?
        Произошло трагическое. Палатку, где находились Исаев и несколько человек из штаба второго дивизиона, немцы в лесу закидали гранатами… Небольшая диверсионная группа, одна из тех, что остаются в нашем тылу для разбойничьих действий. Сняли часового, бросили несколько гранат и убежали.
        Сейчас капитана Исаева вынесли из леса. Он лежит в охотничьем домике, скоро должна подойти машина.
        Любка плачет, вцепившись руками в волосы.
        - Любка, милая, не плачь, иди скорее, — говорю я. — Валиков, ты пойдешь вместе с ней.
        Любка перестает плакать, только глаза ее, глаза с выражением ужаса, испуга, лихорадочно блестят.
        - Иду, иду, — говорит она, кусая губы.
        Нет теперь у нас в бригаде капитана Исаева, а у Любки нет любимого человека — самого нежного, самого внимательного и заботливого. Виделись они не часто, но Любка постоянно чувствовала рядом его уверенную, твердую мужскую руку. И всегда можно было ему сказать то, что говорят самым родным. А теперь Любка совсем одна на свете.
        Тогда в «святой долине» мы виделись с капитаном Исаевым, как потом оказалось, в последний раз. Он ушел и показал мне три пальца. Теперь я сам себе показываю два…
        «ДЕВЯТКУ» ПЛОХО СЛЫШНО…
        Восемнадцатого срочно требуют явиться в штаб дивизиона для знакомства с новым командиром.
        Идем лесом, спускаемся в ущелье. Невдалеке деревенька. Там штаб.
        - Интересно, какой он, новый комдив? Хорошо бы такого, как Красин… — говорит Валиков.
        А я тоже думаю: какой?
        Валиков остается во дворе, я поднимаюсь на крыльцо, открываю дверь и вижу… капитана Дроздова.
        Он, как и всегда, стройный, подтянутый, сверкающий пуговицами и в начищенных сапогах.
        Узнаю его сразу. Разве забудешь человека, который тысячу раз останавливал тебя в училище: «Вы меня неправильно поприветствовали… Фамилия? Из какого взвода? Дайте курсантскую книжку!»
        Почему Дроздов так поступал? Только ли из чрезмерной любви к уставам или из желания прослыть строгим, требовательным командиром! По-моему, нет.
        Уже окончив училище и попав на фронт, я вспоминал Дроздова и все более утверждался в мысли: он любил унижать людей, подавлять в них человеческое — так, чтобы чувствовал каждый: он всего лишь механический исполнитель и должен, не задумываясь, делать то, что ему скажут…
        Но досаждал нам Дроздов не только дисциплинарными придирками. Он изматывал нас на занятиях во дворе и в поле, постоянно повторяя при этом: «Тяжело в учении — легко в бою». И он придумывал, чтобы нам было как можно тяжелее.
        В артиллерии Дроздов отнюдь не мастак. Как он попал в нашу бригаду? Может, понравился кому-то бравым видом, точностью и аккуратностью. А может быть, в армейском отделе кадров решили: «Ну что ж, раз не один год командовал в училище батареей, то чем же ему командовать на фронте? Дивизионом. Тем более благодарности имеет. Досрочно в звании повышен…»
        Тучков, стараясь сделать это незаметно для других, подмигивает мне: вот, мол, какая нежданная-негаданная история.
        Подполковник Истомин представляет офицерам нового командира дивизиона.
        Дроздов жмет всем руки. Нас с Тучковым узнает.
        - Мы с вами, кажется, встречались?
        - В училище.
        - Ах, да, да! Сколько людей прошло! Забыть можно. В каком взводе были?
        - У лейтенанта Мефодиева.
        - Понятно. Первый огневой дивизион. Чести нашего училища, надеюсь, здесь не уронили…
        Теперь нам предстоит воевать вместе с Дроздовым.
        Рано утром он звонит на НП.
        - Почему я не получил боевое донесение?
        - Вестовой пошел в штаб.
        Через десять минут снова требует к телефону.
        - Где донесение?
        - Вестовой, видимо, уже на подходе.
        - Спит он по дороге, ваш вестовой. Доложите обстановку.
        Обстановку докладываем сорок раз на дню. Когда она Дроздову ясна, он звонит, чтобы сверить часы…
        Иногда спрашивает:
        - Видите, по дороге от села идет подвода?
        - Не вижу.
        - Как не видите? Куда вы смотрите? Вы вообще сидите за стереотрубой или нет?
        - Эта дорога от меня скрыта горой.
        - Не может быть. Смотрите лучше.
        - У меня слева гора.
        - Вам сказано или еще повторять?!
        За стереотрубой Дроздов чаще всего сидит сам. То ли потому, что это ему нравится, то ли потому, что другим не доверяет, то ли потому, что разведчики, коим положено у трубы дежурить, всегда в пути. Несколько раз в день они ходят с котелками и термосом в штаб, на кухню, за восемь километров. Дроздов завел себе в штабе личного повара, по телефону заказывает меню. Общим котлом он не пользуется.
        Кроме повара у Дроздова — адъютант, из разведчиков: сапоги должны блестеть. А вообще-то они и так чистые. Много Дроздов не ходит, на батареях его в лицо знают не все.
        Зато хорошо знакомы с «дроздовками». «Дроздовки» — это ночные тревоги. Проснется случайно Дроздов — поднимает весь дивизион. Называет командирам батарей координаты целей.
        Командиры хватаются за планшеты, за циркули, за целлулоидные круги, высчитывают расстояния, углы, передают команды на батареи, батарейцы расчехляют и наводят орудия. Потом следует приказ: «Отбой! Вернуться в исходное положение».
        Это была проверка готовности…
        Сам Дроздов, подобно Красину или Истомину, не стрелял, но нас, командиров батарей, учил каждый день.
        - Куда к черту вы положили снаряд? Вы правил стрельбы не знаете?
        Мы правила знаем. Только, если вести пристрелку по всем классическим инструкциям, потребуется много снарядов. А нам обычно дают несколько, причем говорят: попади. И попадаем. Потому что есть уже у каждого «шестое чувство», интуиция, опыт. Глаз за многие месяцы успел натренироваться.
        Во время очередной «дроздовки» у меня происходит неприятность: командир дивизиона плохо слышит «девятку».
        По уставу младший тянет «нитку» связи к старшему и отвечает за нее.
        - Крылов, куда ты делся? Почему говоришь, как за сто километров? — сердито кричит Дроздов. — Подвесь линию на шесты!
        - Она на шестах.
        - Врете, не верю. Гоните своих связистов по линии!
        А что гнать? Я хорошо знаю: вся линия подвешена на шестах. Но ведь провод старенький, весь перебитый осколками мин и снарядов, состоит из сплошных узелков. Узелок от узелка в нескольких сантиметрах. Какая тут изоляция! Катушки с проводом мы получили еще на Северном Донце два года назад, свое они уже давно отслужили. Сколько раз просил я штаб дивизиона: дайте новый кабель. Красин обещал.
        - Крылов, ты послал своих бездельников на линию? — бушует Дроздов.
        Я отвечаю, что послал, но такой провод… Прошел дождь, ток идет в землю. Прошу помочь.
        Издалека доносится едва слышимый негодующий голос Дроздова:
        - Распустили вы своих людей!
        С этой фразы Дроздов начинает доклад на партийном собрании дивизиона. Собрание обсуждает состояние связи. Отрицательный пример — «девятка». В других батареях тоже не очень хорошо. Но всех критиковать нельзя. Все — это масса. От массы кого-то надо отделить. Отделяемым и примерно наказуемым становлюсь я.
        Я, по словам Дроздова, не опираюсь на партийную организацию, я не веду политической работы среди бойцов, я не разъяснил им значение победы над фашистской Германией.
        Но что я буду разъяснять телефонистам, если они, не зная сна и отдыха, промокшие и промерзшие, круглыми сутками бегают по этой треклятой линии?
        После командира дивизиона выступает замполит Савельев. Говорит опять то же: «Запустил Крылов политическую работу».
        С Дроздовым Савельев подчеркнуто дружен. Красина он уважал, терпел, но не любил. Может быть, потому, что все остальные Красина очень любили, а на Савельева любви не хватало… Впрочем, если бы Красин был хуже, недалекого и демагогичного Савельева уважали бы не больше.
        Вряд ли надо рассказывать, с каким настроением вернулся я к себе на НП после партийного собрания дивизиона.
        Когда мы шли «домой», Валиков, не уставая, успокаивал меня:
        - Вы не волнуйтесь, товарищ старший лейтенант. Все образуется.
        …Наконец-то наша гора. Я подхожу к землянке, счищаю с сапог глину, сбрасываю промокший под дождем плащ. Очень хочется спать. Вчерашнюю ночь я не спал: штаб распорядился сделать новые расчеты по тридцати вероятным целям. Срок исполнения — к утру. Утром я доложил: все готово. А теперь — связь…
        Вызываю Козодоева.
        - Вот что, Козодоев, идите по линии, налаживайте связь, поднимайте провод на шесты.
        - Только что ходил, проверял. Все на шестах.
        - Идите еще раз. К утру чтобы связь работала четко.
        Козодоев накидывает на шинель плащ, просит разрешения взять мой электрический фонарик.
        - Бери. Только чтобы связь, повторяю, к рассвету была хорошей.
        Козодоев уходит. Я немедленно засыпаю, даже не успев снять сапоги.
        Утром меня будит настойчивый, резкий звук зуммера — полевого звонка.
        Телефонист передает мне трубку, слышу громкий голос Дроздова:
        - Крылов? Вот теперь отлично!
        Трубка кричит, как репродуктор. Я держу ее на расстоянии: она оглушает.
        Разговор окончен, я чувствую себя так, словно гора с плеч свалилась. И вдруг замечаю, что телефонный аппарат, который стоит передо мной, совсем не тот, что был вечером. Не наш аппарат — трофейный. И провод от него идет не наш…
        Прошу позвать Козодоева. Его долго будят, потом он приходит.
        Потерев кулаками глаза, Козодоев докладывает:
        - Ваше приказание выполнено.
        Беззаботно, шкодливо улыбается, говорит:
        - Слышно теперь, кажется, хорошо. Может быть, не очень, но все-таки…
        - Очень хорошо слышно, Козодоев! Спасибо. Скажи, откуда этот аппарат и откуда провод? Ты что, за ночь натянул новую линию?
        Козодоев переминается с ноги на ногу, отвечает уклончиво:
        - Пришлось малость побегать…
        - Где взял аппарат и провод?
        - Это уже дело техники, — говорит Козодоев и машет рукой: какие, мол, тут вопросы?
        - А все-таки?
        - Нашел. Мало ли что на земле валяется…
        - Валяется?
        - Конечно, — весело отвечает Козодоев. — А скажите, товарищ комбат, я ваше задание все-таки выполнил?
        Через несколько дней в штабе дивизиона собираются командиры батарей и взводов управления. Дроздов всех, кроме меня, разносит в пух за плохую связь. А меня ставит в пример и поясняет:
        - Сказалась критика. После партийного собрания старший лейтенант Крылов учел свои ошибки. Он мобилизовал партийную организацию. Он развернул политическую работу…
        ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ АПРЕЛЯ
        В первой декаде апреля 1945 года нашей пушечноартиллерийской бригаде дают команду: «Стоп!» Больше в боях она участвовать не будет. Из девяти батарей восемь приказано остановить. Вперед пойдет только одна. Восемь батарей должны отдать ей оставшееся горючее и снаряды.
        Той, которая пойдет вперед, оказывается «девятка». Она будет придана горно-стрелковой дивизии.
        Мне жмет на прощание руку полковник Истомин, дает строгие и длинные инструкции Дроздов. Обнимаемся и целуемся с Тучковым. Сегодня рано утром он пришел в мою батарею, мы сидели около белого домика в саду и вели, как и всегда, бесконечные разговоры: «А помнишь?», «А помнишь?»
        Мы уже выросли, мы стали кадровыми офицерами-фронтовиками, мы много прошли по пыльным и дымным дорогам войны. Но когда я вижу Тучкова, в памяти всегда возникают наша спецшкола, наши друзья. Мы вспоминаем ту раннюю пору, когда нам настоятельно рекомендовали «расстаться с детством». А оно и так ушло. Само. И очень быстро.
        - Завидую тебе, — говорит Тучков. — У тебя еще есть возможность врезать немцам как следует.
        Валиков, который неизменно со мной, улыбается, воинственно хлопает рукой по ложе автомата.
        - Врежем, товарищ старший лейтенант, со страшной силой врежем! За нами дело не станет.
        У всех у нас очень хорошее настроение. Да и какое другое может быть, если наши русские армии, на удивление всему миру, без передышек движутся на запад, если каждый день, каждую неделю мы штурмуем столицы и города Европы, если в Москве не успевают остывать орудия, салютующие победам!
        Нам, «горцам», конечно, салютов меньше, чем другим. Мы по-прежнему «действуем в трудных условиях горно-лесистой местности в полосе Карпат». Не видно конца этим Карпатам!
        Но «полоса Карпат» выглядит сейчас не так сурово и мрачно, как осенью или зимой. Светит яркое солнце, горы покрылись дикими цветами, воздух прозрачный-прозрачный. И речки журчат веселее.
        Речки со взорванными мостами, с заминированными бродами…
        На что только не пускаются немцы, чтобы задержать наше продвижение. Но помочь им не может ничто. Саперы быстро наводят мосты, обезвреживают мины, и на дорогах, с обочин которых еще не убраны трупы в серых мышиных шинелях, уже стоят по-весеннему улыбающиеся девушки-регулировщицы. Машут красными и белыми флажками. А мимо них мчатся грузовики, танки, «катюши». Стремительно и властно проходит Русская Сила.
        Идет. Бежит. Ползет. Карабкается по кручам горнострелковая дивизия.
        И в ее рядах — наша «девятка».
        За неделю боев мы оставляем позади сто с лишним километров.
        И ни дня без жестоких схваток!
        Когда обстановка осложняется, меня вызывает по радио или телефону командир дивизии полковник Иванов: «Дай-ка, пожалуйста, огоньку, Крылов!» А чаще всего мы находимся с ним на одном наблюдательном пункте.
        За короткое время я хорошо узнаю этого спокойного худощавого человека с тихим, но очень повелительным голосом и своеобразной манерой разговаривать. Он никогда не приказывает и, видимо, совсем не применяет глаголов в инфинитиве. Он говорит: «Будь добр, орудия — на передки и поехали дальше», или «Тут есть нужда в твоих «чушках», я очень попрошу тебя». Но это, разумеется, не просьба. Это приказ, и самый категорический.
        Мы останавливаемся, не дойдя до словацкого города Жилина. Здесь немцы укрепились сильно и бьются остервенело.
        Город Жилина нам быстро не взять. Сводка о том, что мы овладели этим «важным узлом дорог в полосе Западных Карпат», будет передана по радио только 30 апреля…
        Наступит май, падет Берлин, над рейхстагом триумфально заполощется Красное знамя — символ Победы, а в Чехословакии наши войска еще будут добивать группировку генерал-фельдмаршала Шернера.
        Утром 14 апреля полковник Иванов просит меня занять НП на горе 980 метров.
        Четыре орудия — всю батарею — разворачиваю у подножия и вместе с «кочевниками» из взвода управления поднимаюсь наверх. Теперь у «кочевников» новый командир — лейтенант Рябинин. Прислан вместо Бородинского.
        Карабкаемся, пыхтим, шепчем «молитвы», помогаем друг другу длинной веревкой.
        - Что, орлы-альпинисты, тяжко на Эльбрус забираться? — балагурит Валиков. — Есть надо было меньше, суп мешает.
        «Орлы» молчаливо тащат рацию, стереотрубу, телефоны, катушки с проводом. Тяжело взбираться на эту крутую гору.
        А мне к тому же почему-то и не хочется. Вот так, в первый раз не хочется! Сколько мы разных хребтов пересекли и облазили, и никогда не было такого протестующего чувства. Мне даже кажется, что с этой горы будет плохо видно.
        Но нет, видимость отличная. Особенно хорошо просматривается горная долина. А немецкая передовая — окопы, ходы сообщения — видна как на макете, на миниатюрполигоне.
        «Не хочется»… Надо забыть об этом подспудном чувстве!
        Отрываем окоп для наблюдения, окоп для радистов, начинаем копать траншею, но в это время по радио меня вызывает полковник Иванов:
        - Крылов, Крылов! — возбужденно кричит он. — Посмотрите на часовню у дороги. Рядом роща. Из этой рощи выходят немцы. От меня видно хорошо. Если вы тоже видите, наблюдайте. Держите рацию на приеме…
        Часовня и роща мне видны отчетливо: расстояние близкое.
        Спрашиваю Козодоева:
        - Телефонная связь с батареей в порядке? Передайте команду: «Орудия к бою!»
        Немцы идут и идут без конца… Выстраиваются в две колонны — одна чуть позади другой. В каждой уже человек по двести.
        Ведут вьючных лошадей. На лошадях они обычно таскают тяжелые минометы.
        Две колонны стоят среди бела дня на дороге. Откуда такая неосторожность? Они, видимо, уверены, что нам их из-за горы «не достать». Достанем! На то и существуют 152-миллиметровые орудия. На то и называются они не просто пушками, а пушками-гаубицами. Они и на дальность хороши и крутизну по траектории хоть какую возьмут!
        Рация на приеме. Снова в ней голос командира дивизии:
        - Крылов, открывайте по ним огонь! Бейте до уничтожения! Прошу не упустить!
        Колонны начинают отходить в тыл. Я делаю расчет огня на часовню и прибавляю двести метров. Для орудий второго взвода увеличиваю прицел еще на пятьдесят. Для большего охвата колонны по глубине.
        Открываю огонь всей батареей без предварительной пристрелки первым орудием: хочу накрыть противника сразу всеми четырьмя, не испугав предварительно, не дав одуматься.
        Снаряды ложатся удачно. То, что они рассеялись, а не упали кучно, очень хорошо. Немцы не знают, куда деваться: разрывы спереди, сзади, с боков.
        В колоннах возникает сумятица. Я вижу: гитлеровцы пытаются броситься то в одну сторону, то в другую. И в это время на них обрушивается второй залп.
        Немцы бегут в тыл, в глубину. Значит, мне нужно только увеличивать дальность и чуть поворачивать стволы влево. Теперь я их не упущу.
        Назначаю четыре снаряда беглого огня со «скачущим прицелом». Орудийные расчеты работают очень четко и безошибочно, несмотря на большую сложность поданной им команды.
        Поле вымирает на глазах. Теперь по нему бегут десятка два гитлеровцев да несколько лошадей делают огромные круги, словно на ипподроме.
        Последние залпы — рассредоточенный огонь. Орудия бьют на разных установках, чтобы «промолотить» все поле: может, там еще кто-то залег?
        Я не отхожу от стереотрубы. Долго рассматриваю поле. Нет, оно не оживает. Поднялось всего человек десять, бредут неторопливо — то ли раненые, то ли просто обалделые.
        - Врезали, значит! — восклицает Валиков.
        - Что там говорить? В левый глаз попали! — слышится голос Богомазова.
        - Жаль, черт возьми, что батарейцы не видели, куда их «чушки» падали, — сожалеет Козодоев.
        Потом Козодоев меняется в лице, взгляд его насторожен.
        - Товарищ старший лейтенант, — обращается он ко мне, снимая с головы бинт, которым телефонисты привязывают к голове трубку. — Товарищ старший лейтенант, вас просит капитан Дроздов. Кричит что-то…
        Дроздов? Откуда он появился? Ведь командир дивизиона отсюда за сто километров… Значит, приехал проводить «дроздовку» и звонит с огневой позиции.
        - Крылов, что вы тут делали? У вас вся огневая забросана стреляными гильзами? — заикаясь от раздражения, спрашивает Дроздов. — Куда вели огонь?
        Отвечаю как можно спокойнее:
        - По пехоте.
        - Сколько выпустили снарядов?
        - Сорок два.
        - Ты что — мальчишка?! Не знаешь, что на день лимит всего только три? Как я об этом доложу выше?
        Меня взрывает:
        - Докладывайте как хотите. Я вел огонь по приказу полковника Иванова, командира дивизии. Я ему подчинен.
        - Ты подчинен прежде всего мне…
        - Вас тут не было.
        - Ты что — оправдываться? — переходит на визг Дроздов. — За такие штучки трибуналом судят!
        - Вы спросите хотя бы, какие результаты. Тут сотни четыре полегло, если не больше…
        - Вот пойдите к полковнику Иванову и возьмите у него справку, какие результаты… И пусть подпишется, что снаряды израсходованы по его приказу.
        Я молчу.
        - Вы… слышите? — заикаясь, переспрашивает Дроздов.
        - Слышу, но НП я сейчас оставить не могу. К полковнику пошлю лейтенанта Рябинина. Если только он его не прогонит. Так что лучше свяжитесь с полковником сами…
        Голоса Дроздова я больше не слышу, у трубки на батарее опять дежурный телефонист. Командир дивизиона говорить со мной не хочет.
        Вдруг я вижу, что Кучер машет мне рукой, зовет в свой окопчик:
        - Полковник Иванов поздравить хочет, лично!
        Я выползаю на бруствер окопа, и вдруг все кругом взрывается. Меня отбрасывает назад. Чувствую резкий удар по ноге. Поднимаюсь со дна окопа. Вижу тревожные, вопрошающие глаза Валикова.
        - Ничего, — говорю я, — так сто раз было.
        - Какой тут «было»! — говорит лейтенант Рябинин. — У вас вся нога в крови! Козодоев, сигналь на батарею. Там Любка. Пусть внизу встречает. Кучер, радируй! Вызывай машину.
        - Ты что такой шум поднимаешь? — спрашиваю Рябинина. — Дойду сам, это легко, царапина, наверно.
        Тишина. Больше немцы не стреляют. На нашу высоту упал только один снаряд.
        Богомазов и Валиков помогают мне выбраться из окопа. Проползаю метров десять, встаю в рост, иду вниз по склону. Нога начинает ныть, боль стремительно нарастает и вдруг становится такой пронзительной и оглушающей, что дальше я не в силах сделать ни одного шага.
        Снимаю с себя планшетку с картой, отдаю Рябинину:
        - Знаешь, кажется, я отвоевался. Возвращайся на НП, принимай…
        Рябинин покачнулся, и все кругом покачнулось. Откуда-то издалека до меня доносятся голоса Богомазова и Валикова:
        - Ты разрезай брюки, перевязывай.
        - Давай бинт и иди рубить шесты.
        Потом голоса приближаются, я открываю глаза и вижу, как Богомазов работает топором.
        Вместе с Валиковым они берут два шеста, привязывают к ним плащ-палатку. Получаются носилки.
        Где на руках, где волоком Богомазов и Валиков стаскивают носилки с горы. Когда спуск очень крутой, один тянет носилки, другой идет рядом. Шесты царапают концами по земле, подпрыгивают на камнях. Боль из ноги ударяет в голову. Я и вправду отвоевался.
        У подножия горы на дороге стоит «газик». Ко мне кидается Любка.
        - Сашка, плохо тебе? Дай посмотрю. Уже перевязали? В бедро угодило? Ай-яй!
        Любка очень встревожена, на глазах у нее дрожат слезы.
        Меня кладут в кузов «газика».
        Отдаю Валикову пистолет. Теперь он мне ни к чему — мой хороший, точный, надежный «ТТ», с которым я ни на минуту не расставался. Он был всегда со мной — то на ремне, то в кармане, то под подушкой, то в руке… С ним я ходил в разведку, им я отстреливался от немцев на высоте 95,4. В нем я тогда оставил последний патрон для себя… на случай.
        Валиков и Богомазов жмут мне руку.
        Машина бежит по горной дороге. Подъемы и повороты. Нога от сотрясения страшно ноет. Кровь не останавливается — сочится сквозь бинт.
        - Не смотри на ногу, — говорит Любка. — Хочешь спою тебе? Очень больно, Сашка?
        Любка вытирает мой лоб.
        А потом она исчезает… Как же я так с ней и не попрощался?
        САНИТАРНЫЙ ФУРГОН
        Я лежу на столе в большой походной палатке. Надо мной склонилась смуглая девушка в белом халате.
        Это не Любка. Кто же?
        Мягко улыбаясь, она говорит:
        - Ну вот, все в порядке. Мы вам сделали операцию. Пришлось рассечь бедро с двух сторон… Осколок прошел через всю ногу и остановился под кожей. Но вам ничего но угрожает. Теперь надо только лечиться. У вас есть ордена?
        - Есть.
        - Добавьте к своим наградам вот это… — Девушка подает мне рваный кусок стали. На нем запеклась кровь…
        Кусок большой, тяжелый.
        - Возьмите его с собой. На память. Покажете дома. Голова болит?
        - Болит.
        - Пройдет. Это от наркоза.
        Снова носилки. Меня тащат в санитарный автофургон. Там уже полным-полно.
        Фургон трогается, подпрыгивает на ухабе. Раненые кричат. Те, что не потеряли сознания от боли, вовсю бранят шофера.
        Смотрю в туманное слюдяное окошко: едем той дорогой, которой наступала моя батарея. Останавливаемся в Оравском Подзамке. Здесь армейский госпиталь.
        Он размещен в бывшем туристском отеле. Меня кладут у окна. В окно видна круглая красно-кирпичная башня старинного замка. Высокая-высокая. На вершине ее прямо из камней растут деревья. Над ними кружатся птицы.
        Несколько дней подряд я смотрю на эту башню, на деревья, на птиц. Каждый день мне вливают кровь.
        - Запомните фамилию донора, — говорит медицинская сестра. — Вам влили кровь Нины Васильевны Кленовой из Тюмени. Когда вам будет лучше, напишите ей письмо…
        И снова — дорога. Сначала везут автомашиной, потом поездом. На станциях — суета. Около переполненных товарных вагонов бегают поляки. Те, кому не хватило места, влезают на крыши. Достают из карманов цепочки с крючками, а потом опускают крючки вниз, на перрон, цепляют узлы и мешки. Карманные приспособления работают безотказно. Багаж оказывается на крыше вагона…
        Почему так много людей? Откуда они? Поляки едут торговать на чехословацкую границу…
        Поезд останавливается в Кракове. Опять носилки, опять санитарный фургон. Едем по большому, шумному городу. Куда едем? И когда кончится эта дорога? Мой сосед, лежащий рядом на скамье, кричит в голос: растревожились раны за долгую дорогу. Наконец машина тормозит. Я смотрю в маленькое мутное окошко, вижу табличку на доме: «Улица Любомирского».
        Въезжаем в ворота. Нас вносят в большое старое здание. Потом узнаю: это бывшая духовная семинария.
        Пока санитары с носилками поднимаются по лестнице, успеваю прочитать над аркой надпись, сделанную по-латински: «Ora et labora» — «Послушание и труд».
        ВСЕ КРУГОМ БЕЛОЕ…
        Белые стены, белый потолок, белые халаты…
        Не знаю, сколько дней я здесь. Помню только: меня тут опять резали — в который раз! И снова сон, сон…
        Во сне вижу маму. Она стоит за прилавком книжного киоска, говорит мне:
        - Ну что? За книжками пришел? Возьми, вот новая. Паустовский. «Поручик Лермонтов».
        Вижу директора спецшколы Орешина. Высоко подняв правую руку, сверкая глазами, он произносит:
        - Будущее придется решать, видимо, вам: недаром позвали мы вас в эту школу!
        Вижу майора Кременецкого. Кременецкий добродушно смеется, спрашивает:
        - Что вы улыбаетесь, как майская роза?
        Вижу Ингу.
        - Сашка, правда замечательно — снег и цветы?
        Вижу Красина.
        - На фронт приехали? Что собираетесь делать?
        Плачет, рыдает венгерская скрипка…
        Появляется капитан Дроздов.
        - Крылов, вас ранило? В какое положение вы меня ставите? Как я об этом доложу выше?
        Я вздрагиваю и открываю глаза. И новый сон: передо мною — Оля Тучкова. Нежное лицо, большущие добрые голубые глаза… А почему она не в том платье, почему она в военном?
        Нет, это не сон. Ольга — настоящая. Спрашивает:
        - Как вы себя чувствуете, Саша?
        - Спасибо, Оля. Я так рад вас видеть!
        Закрываю глаза. Опять Ольга:
        - Я буду ординарным участковым врачом…
        «ПОКАЖИТЕ, ГДЕ ДОТЫ»
        Белые стены, белый потолок, белые халаты…
        Я лежу в гипсе. Лежу много дней на спине. Никуда не повернуться.
        Медсестра измеряет температуру.
        Спрашиваю: «Какая?» Не отвечая на мой вопрос, она говорит:
        - Сейчас будем завтракать, — и начинает меня кормить с ложечки.
        Что делать человеку в таком положении? Наверное, только подчиняться.
        Вспоминаю моих друзей-«мушкетеров»: Доронина, Тучкова, Курского.
        Курского убило в первые недели, как он пришел на фронт. И все же он успел повоевать! Он погиб, оставив о себе славную боевую память.
        А какая память останется об Игоре Хрусталеве?
        Игорь называл себя «реалистом», нас снисходительно-иронически «романтиками». Он путал романтиков с идеалистами. Идеалист — существо хрупкое, а романтик — борец, он не боится столкновений с «прозой жизни». А «прозы» бывает много.
        Вот, например, Дроздов.
        Был случай, о котором говорить страшно. Два орудия моей «девятки» выставили на прямую наводку за триста метров от немецкой передовой.
        Предстояло наступление. Командир пехотного полка заявил, что он не гарантирует успеха, потому что впереди немецкие доты.
        Тогда командующий артиллерией распорядился выдвинуть на прямую наводку полубатарею — два тяжелых орудия.
        Дроздов послал «девятку».
        Ночью на склоне голого холма, обращенном к немцам, мы вырыли окопы для своих «матушек» — как именовали в телефонных разговорах пушки — погребки для снарядов.
        В окопы затащили две пушки. На выхлопные трубы тракторов предварительно набросили вверх дном пустые ведра: иначе немцы быстро обнаружат нас по огням, которые вырываются из выхлопных труб.
        Чтобы заглушить шум моторов, открыли стрельбу двумя орудиями, оставшимися за холмом.
        Но все это было ни к чему. Рассветет, и немцы увидят наши орудия. Ведь никакой маскировки нет. Поле голое, черное, а брустверы окопов — свежая желтая глина…
        Кто-то предложил натаскать для маскировки ельника. Но откуда вдруг ельник в чистом поле?
        Когда начало светать, я послал к командиру пехотного полка лейтенанта Рябинина: «Покажите, где доты». Не показали, просто не знали. Доты оказались выдуманными для… перестраховки: если прорыв не удастся, можно сослаться на доты…
        Пытаюсь связаться с командиром дивизиона капитаном Дроздовым — не отвечает: порыв провода.
        Посылаю по линии Козодоева. Он уползает под секущим пулеметным огнем. Проходит время — связи нет.
        Я должен немедленно принять решение. Надо открывать огонь. Нас все равно разобьют — молчим мы или стреляем.
        Два орудия бьют по немецкой обороне — по всем бугоркам, по бункерам, по окопам…
        Выпускаем сорок снарядов, двадцать оставляю на самооборону, если пойдут немецкие танки. Это, конечно, с запасом. До передовой — триста метров. Много выстрелов на случай танковой атаки сделать не успеешь. Два-три танка подобьешь, четвертый раздавит тебя…
        Едва «девятка» умолкает, как на нее обрушивается ураган огня. Нас расстреливают несколько немецких батарей.
        Грохот и землетрясение не утихают полчаса. Немецкие снаряды попадают в погребки с боеприпасами. Один за другим раздаются два сильных взрыва.
        Даю команду — отходить за гребень холма, чтобы уберечь людей.
        А отходить уже почти некому. Передо мною бежит Таманский. Потом он падает на землю, скрючивается и вытягивается…
        За гребнем встречаю Козодоева. Он, запыхавшись, рассказывает:
        - Прополз по всей нитке. Ни одного порыва. Дошел до самого аппарата командира дивизиона. Провод был оторван от клемм…
        Не могу смириться с мыслью, что Дроздов оторвал провод, чтобы, сославшись на отсутствие связи, не нести ответственности за «девятку», за ее действия в этом трагически безвыходном положении.
        Вспоминаю дроздовские слова: «Связь у вас теперь хорошо работает. Помогла критика. Вы развернули политическую работу…»
        Никакой новой работы я не разворачивал. Просто приказал Козодоеву, чтобы связь к утру была.
        И приказ он выполнил. А как — об этом я случайно узнал перед самым ранением. Ночью Козодоев вышел на дорогу. По дороге двигался конный обоз с трофеями. Старики извозчики дремали. А Козодоев тихо снимал с подвод немецкие телефонные аппараты и кабель… До рассвета он перетянул линию, а утром все телефоны кричали, как репродукторы.
        Да, Дроздов — это проза. И сержант Кондратюк тоже. И сержант Вяткин: «орден получу, в партию вступлю, в колхоз приеду — председателем стану».
        Но рядом со мной всегда было много замечательных людей.
        И у меня появилась мысль: написать об этих людях книгу. И ничего в ней не выдумывать. Рассказать все, как было. Только чуть изменить фамилии: вдруг где-то ошибусь, о ком-то не скажу. Написать книгу о том, как вступали в жизнь пятнадцатилетние романтики, чем она их встретила. И кем они стали в ней, в жизни.
        ГВОЗДИКИ, ГВОЗДИКИ!
        Я лежу в первом отделении.
        В госпитале их три.
        Первое — это тяжелобольные. В первом отделении кричат по ночам и спят со снотворным. В первом отделении по утрам кого-то недосчитываются. Вечером был человек на койке, и вот она пуста. Санитарки аккуратно застелили ее свежим бельем.
        Нас в палате четверо…
        По соседству со мной — парень с Кубани, Кузя, артиллерист — истребитель танков. Ранен в бок, в пояс. Рана огромная. Каждый день медсестра льет на нее расплавленный парафин, чтобы быстрее затянулась. Не заживает. Она не красная — не гранулирующая, а белая, значит — мертвая.
        Кузя не плачет, не стонет, он всегда улыбается: «Мы, казаки, народ выносливый. Живы будем — не помрем!»
        Кузе строго предписано лежать. Но едва медсестра уходит, Кузя поднимается, идет бродить по палатам. И везде у него находятся земляки, однополчане, однокашники.
        Такой же колоброд его сосед, совсем мальчишка — Круглик. У Круглика страсть — меняться. Выменял новую гимнастерку на рубашку, рубашку — на комбинированный ножик, ножик — на зажигалку, зажигалку — на авторучку, авторучку — на цветной австрийский карандаш… Мена в убыток, но Круглик сияет: «Поглядите, что я сегодня раздобыл».
        Побродит Круглик днем по палатам, а ночью кричит; прибегают сестры, делают уколы.
        Больше всех шумит четвертый обитатель нашей палаты — Виктор, бывший актер, в войну — минометчик. У него ампутирована нога, врачи собираются отнять вторую.
        Когда Виктор в сознании, он увлеченно, много раз повторяясь, рассказывает, как играл Гамлета в краевом театре, а потом, потеряв силы, плачет в бреду, читает Шекспира вперемешку с военными сводками.
        Несколько дней подряд актеру колют пантопон, а однажды утром постель его оказывается пустой…
        …Просыпаюсь и вижу глаза Оли Тучковой. Оля мягко, спокойно улыбается мне.
        Она не в белом халате, не в гимнастерке — в простом цветастом ситцевом платье.
        Значит, сегодня — воскресенье. По воскресеньям врачи могут ходить в штатском.
        Мужчины эту возможность обычно не используют, а женщины случай надеть платье не упустят.
        - Больно, Саша?
        - Так, чуть-чуть.
        - А почему температура высокая? Это ни к чему. Хотите, дам таблетку, чтобы не было больно?
        - Дайте.
        Только потом, через много дней, узнаю, что это была обыкновенная глюкоза.
        А мне от них всегда становилось легче.
        И от уколов, которые делала Оля, боль пропадала, хотя колола она холостым, незаряженным шприцем…
        Рядом со мной на стуле, около кровати, букет гвоздик — белых и красных.
        Гвоздики! Пять лет назад…
        Спрашиваю Олю:
        - Откуда?
        - Это я принесла. Ходила в панскую оранжерею…
        - Она же очень далеко, за городом?
        - Я люблю ходить.
        - Оля, у меня ногу отрежут?
        - Что ты, глупый!
        Оля гладит мой лоб рукой.
        Сегодня мне очень худо: первый день после очередной операции. Голова гудит, к горлу подступает тошнота. То засыпаю, то просыпаюсь, то просто куда-то проваливаюсь.
        За окном — стрельба.
        - Оля, кто стреляет?
        - Это салют Победы, война окончилась…
        …Я пытаюсь напрячь внимание, прислушаться — ничего не выходит. На меня наваливается тишина. И никого в ней нет…
        Белые стены…
        Если бы они не были белыми, они, наверно, не так бы мне надоели.
        Два раза в неделю, когда у Оли свободные дни, она приходит с санитарами, и «больного Крылова» вытаскивают в сад, под кусты жасмина.
        Кузя говорит мне, многозначительно подмигивая:
        - Быстро ты, Сашка, охмурил врачиху.
        А я думаю: если бы не было этой врачихи, я, наверно, умер бы. Температура не спадает, резали уже четвертый раз. В ноге много шелка. Шелковыми нитками перевязаны сосуды. Теперь они дают нагноение. Почти каждый раз во время перевязок Оля зондом ищет в моей ноге нитки… Без всякого наркоза. Боль дикая. Но когда это делают много раз подряд, она притупляется. Привыкаешь, оказывается, и к боли.
        Пряно, густо пахнет жасмином.
        - Саша, ты совсем не такой, как тогда в Москве.
        - Какой же? От меня просто ничего не осталось? Вчера посмотрел в зеркало…
        - Откуда оно у тебя? Зеркала у нас запрещены…
        - Так. Один товарищ дал.
        - Хочешь, я тебе почитаю! Продолжим «Кристофа»?
        Оля читает:
        - «Кристоф менял кожу. Кристоф менял душу. Наблюдая за падением изношенной и отцветшей души своего детства, он не подозревал, что в нем растет другая, более юная и могучая жизнь. На протяжении лет люди меняют не только тела, но и души; и метаморфоза эта совершается не всегда медленно, в обычном течении дней: бывают часы кризисов, когда все обновляется сразу. Прежняя оболочка спадает. В эти тревожные часы человеку кажется, что все кончено. Но все начинается снова. Одна жизнь умирает. Другая уже родилась…»
        Оля кладет рядом со мной свою руку. Я осторожно, словно боясь спугнуть, глажу ее.
        - Больной, волноваться нельзя, — нежно говорит Оля.
        …Меня переносят в палату.
        Буду лежать, буду смотреть на дверь. Может быть, Оля еще раз придет.
        Она входит всегда тихо-тихо, совсем неслышно. Если сплю, она молча стоит или садится у кровати. А я открываю глаза. Я чувствую, когда она на меня смотрит.
        ПОСЛЕДНИЙ РУБЕЖ
        Я просыпаюсь от шума: санитары вносят к нам в палату четвертого. С тех пор как умер Виктор, мы оставались втроем.
        Больной тихо стонет на носилках. Когда санитары проходят мимо меня, я вижу часть его головы. Рыжие волосы. На правой стороне лица — шрам.
        Его кладут слева от меня.
        Отдышавшись, он открывает глаза, поворачивает голову в мою сторону. Да это же Хижняк! Майор Хижняк!
        Он говорит, нисколько не удивившись неожиданной встрече:
        - Здравствуй, пушкарь. Вот видишь: приехал… Мотают меня по госпиталям.
        - Крепко ранило?
        - В живот и в грудь.
        - Когда?
        - Двенадцатого мая. После Победы. Лес прочесывали в горах. Там эти — шернеровцы — остались. Ну, и рубанули меня из автомата. В День Победы думал: «Теперь цел буду!» А вот оно как…
        - Не повезло вам, майор.
        - Не повезло? Мне всегда везло. Я в сорочке родился. Всю войну провоевал и даже после осталось…
        Хижняк говорит: «в сорочке». Что же она ему принесла — эта сорочка? Больше десяти ранений… «Такое наше дело — пехота: месяц воюешь, а три в госпитале лежишь».
        - Такое наше дело — пехота… Трудное это дело. Первая пуля — тебе, первая мина — тебе. И все против тебя: орудия, пулеметы, самолеты, танки. Только успевай окапывайся лопаточкой.
        Войну Хижняк начал рядовым солдатом-пограничником. Первым встретил войну, последним проводил ее.
        - А откуда вы родом, майор?
        - Ты москвич, браток? Тогда наших краев совсем не знаешь. Из-под Омска я.
        - Из-под Омска?! Значит, мы почти земляки! Там наша артшкола была!
        - Артшкола? Где?
        - Есть такой городок на реке Ишим. Два двухэтажных здания, винокуренный завод, все остальное — беленькие домики, врытые в землю.
        Майор молчит, думает, потом говорит:
        - Ну и удивил ты меня, пушкарь! Знаю я такой городок! И жил в нем. Только больше жил я в тайге: у меня отец в лесничестве работал. Хорошо было! Слушай, а пельмени ты наши сибирские ел?
        - Давали в столовой как-то. С капустой.
        - С капустой? — переспрашивает Хижняк и тихо смеется. — С мясом они должны быть! А это, стало быть, пельмени военного времени. Не в ту пору ты, земляк, побывал у нас. Небось не больно понравилось. А ты потом приезжай ко мне. Вот сейчас только бы все это дело нам с тобой форсировать. Помнишь, как… как… на плотике… Донец…
        Хижняк забывается, засыпает.
        Конечно, я никогда не забуду, как перед наступлением я пришел в блиндаж командира второго батальона и увидел крепкого деревенского парня в вылинявшей добела гимнастерке и новенькой щеголеватой фуражке. А потом форсировали Северный Донец, кидали «чушки» на пулеметные гнезда. Это было мое первое настоящее боевое крещение.
        - Слушай, земляк, я что, спал, что ли? — слышу голос Хижняка. — Забылся малость. О чем мы говорили?
        - Как форсировали Донец.
        - А-а-а! Вот-вот! Теперь нам последнее надо форсировать. Переплыть бы как все это… Ох, не люблю в госпиталях лежать! На фронте о себе не думаешь. Знай дело — идти вперед, врага бить. А тут враг в тебе, и куда еще пойдешь — не знаешь…
        - Плохо вам, майор?
        - Худо в общем, даже курить не разрешают… Скажи, тут кто-то лежал до меня на этой койке?
        - Лежал.
        - Выписался?
        - Выписался, — отвечаю я.
        - Ну, значит, и я выпишусь. Я ведь в сорочке…
        НАСТУПАЕТ ДЕНЬ…
        Наступает день, когда санитарка приносит мне костыли.
        Это очень страшно — стать на костыли. Человеку, который пролежал несколько месяцев не поднимаясь, кажется, что, встав на костыли, он обязательно упадет. Он отвык от вертикального положения, голова кружится, словно он забрался на крышу высокого дома.
        - Обними меня за шею, вот так, — говорит Оля. — Бери один костыль, теперь второй… Ну, вперед! Как на танцах, и-и-и-и — раз…
        Десять шагов.
        На другой день — двадцать.
        Потом снимают гипс, и я уже самостоятельно хожу на перевязки. Назначают лечебную физкультуру — ЛФК.
        Это хуже всяких операций. Когда была последняя операция, мне сделали укол в спинной мозг. Ноги отнялись, я их не чувствовал. Меня резали, а я спокойно разговаривал с медицинской сестрой.
        На лечебной физкультуре не заговоришь. Тут — искры из глаз, холодный пот на лбу. Коленная сумка стянулась, нога не гнется. Надо ее ломать — «разрабатывать колено».
        Поломают минут двадцать, а потом целый час лежишь, приходишь в себя.
        Мне разрешают выходить за пределы семинарии — на Любомирскую.
        За оградой — магазинчик, универмаг в миниатюре. В нем есть все — от помидоров до футбольных мячей.
        Торгует в магазинчике один человек — бойкий лысоватый поляк средних лет.
        Для нас этот магазинчик — уже внешний мир.
        Пойдешь за сигаретами или за яблоками — обязательно поговоришь с лавочником.
        - Что нового в польских газетах?
        - Не знаю.
        - Вы их не читаете?
        - Читаю. Но только один отдел: податки.
        - А что такое податки?
        - По-вашему — налоги. Я должен быть в курсе, что с меня возьмут за торговлю…
        - У вас хорошо дела идут?
        - Зарабатываю, — кисло отвечает лавочник. — Выручаю. На жизнь хватает.
        Ему, конечно, вполне хватает. И даже остается. По сравнению с другими торговцами он в выгодном положении: рядом госпиталь, и все злотые, которые получают четыреста раненых офицеров плывут ему в карман.
        У него всегда толпятся наши «семинаристы».
        - Что бы вы сделали, если бы вам удалось поймать живого Гитлера? — спрашивают лавочника.
        - Я бы посадил его в клетку, возил но Европе и брал бы за это деньги…
        - А потом?
        - Потом я бы его убил, — решительно и мужественно говорит лавочник.
        - Хитер мужик, но пропустил момент, — замечает Кузя. — Гитлера ловить надо было раньше.
        Мои прогулки становятся все длиннее. Беру извозчика и еду по городу мимо многочисленных магазинов и рынков-толкучек.
        На толкучках — масса людей. Кто продает несколько карандашей, кто горсть конфет.
        Пока я могу знакомиться с городом только так — сидя в пролетке. Остановиться на площади и разглядывать старый сумрачный костел, любоваться древним Вавелем. Или поехать на берег Вислы.
        Возвращаюсь. У входа встречаю Олю.
        - Где вы так долго гуляете, больной Крылов? — спрашивает она. — Или вы забыли первое слово, которое написано над входом: «Ora» — «послушание»?
        Садимся на скамеечку.
        - А тебе есть письмо!
        Оля дает мне конверт. Обратного адреса нет. Просто «Истомин». Он пишет, что за последний бой — уничтожение живой силы гитлеровцев — старший лейтенант Крылов представлен к ордену Отечественной войны…
        А Дроздов обещал трибунал за нарушение лимита снарядов…
        - Поздравляю, — говорит Оля, и глаза ее — огромные голубые глаза — лучатся радостью. — А мне тоже есть письмо. От Васи. Пишет, чтобы я внимательнее и нежнее относилась к тебе. А я и так очень внимательна. Даже мои коллеги посмеиваются потихоньку по этому поводу.
        Оля прижимается к моему плечу. Я хочу обнять ее. Она легонько отстраняет мою руку:
        - Саша, я на службе.
        Оля еще раз перечитывает письмо брата. Потом мы долго говорим о Василии.
        - Мы ведь четыре года не виделись. Помню его мальчишкой. Расскажи мне что-нибудь про него.
        О Василии я рассказывал Оле уже много. Он храбр, находчив и артиллерист первоклассный.
        После моего ранения Василия Тучкова назначили командиром «девятки». Он расстался со своей «семеркой» и поехал вперед, чтобы войти в подчинение полковнику Иванову, командиру горнострелковой дивизии.
        Воевать Тучкову с «девяткой» пришлось недолго: война кончилась. Но и за эти считанные дни он сумел отличиться.
        Это я знаю из писем Валикова.
        Валиков, мой ординарец, не забывает меня и сейчас. Он пишет мне сам, пересылает письма мамы, даже «организует» почту. На днях я получил очень трогательное письмо с Урала от комсомольцев машиностроительного завода. Оно начиналось словами: «Дорогой старший лейтенант Крылов, ваш разведчик Валиков написал нам, что вы…»
        - Какой славный парень Валиков! — говорит Оля.
        - Славный, очень славный! О нем я столько рассказать могу… Но ты еще успеешь устать от моих рассказов. Олю зовет медицинская сестра.
        Я ковыляю в свою палату.
        Мои товарищи спят. А я спать не могу.
        Думаю об Оле, о Москве, о «девятке», с которой пришлось навсегда расстаться. О «трудной девятке», которая стала частью моей жизни. Слушаю перекличку паровозных гудков.
        Может быть, скоро загудит и мой.
        ТЕПЕРЬ — ДОМОЙ!
        В конце октября меня вызывают на медицинскую комиссию.
        Раны еще не зажили и заживут, как видно, не скоро.
        Но на костылях я двигаюсь легко: привык.
        Лечение можно продолжить в Москве. А краковский госпиталь все равно закрывается.
        Председатель комиссии, майор медицинской службы, предлагает мне еще раз пройти по комнате.
        Шлепая левой стопой по полу, старательно прохожу из угла в угол.
        - Ну вот, молодой человек, оформляйте документы.
        Поезжайте домой. Не забудьте: перевязки — ежедневно. Вернетесь в Москву — сразу на ВТЭК, получите инвалидность, пенсию. Раны затянутся, а вот стопа болтаться будет долго. Нерв задет. Сколько вам лет?
        - Двадцать один.
        - Ну что же, для пенсии возраст не страшный.
        С резвостью, какая только допустима при моем состоянии, оформляю «бегунок». Ничего не должен в библиотеке — расписка, не прихватил с собой шахмат из клуба — расписка. Поставил свою подпись за костыли: «получил в количестве двух». Личное имущество — на руках: вещмешок, две пары белья, зубная щетка, вышитое мамой полотенце — единственная вещь, которая прошла со мной всю войну.
        Вог вроде и все. Не хватает хромовых сапог — их украли госпитальные старички кладовщики.
        Кладовщики — этакие рыженькие усачи типа старых банщиков — народ расторопный. Увидят, что человека привезли в госпиталь в полубреду — значит, можно кое-что царапнуть.
        А потом, когда раненого выписывают из госпиталя, недоуменно разводят руками:
        - Вы хорошо помните, с чем вы приехали?..
        Вместо «утраченных» сапог получаю кирзовые «Б.У.» — бывшие в употреблении. Употребляли их, видимо, долго.
        В кармане — выходное пособие и продаттестат.
        Через Краков на Львов идут эшелоны с углем. В каждом эшелоне один вагон — телятник, для сопровождающих.
        Вот в таком телятнике комендант станции, знакомый Кузи — у Кузи все знакомые, — и определяет мне место. Лучшего не придумаешь!
        Я крепко обнимаюсь с Кузей, прошу передать привет Круглику. Он проводить меня не смог: его, беднягу, опять оперируют.
        А Хижняк переведен в другую палату, и к нему никого не пускают.
        Целуемся с Олей. Здесь можно. Здесь станция, а не госпиталь. Она не врач, а я не больной.
        - Пиши мне, Оленька.
        - Обязательно! Как только свернут госпиталь, я приеду…
        - Я буду каждый день ждать тебя, Оля! Очень, очень! Береги себя!
        Эшелон трогается.
        Долго машу фуражкой.
        Черный паровозный дым мечется над сплетением железнодорожных путей.
        Горит в вагоне печка «буржуйка». Совсем как когда-то в войну…
        Холодно. Уже ноябрь.
        До Львова доезжаю с комфортом. Угольщики кормят меня кашей — пшенным концентратом. Поют песни.
        Так бы до самой Москвы доехать. Но дальше угольный эшелон не идет.
        Мне помогают спрыгнуть на полотно. Хожу-костыляю меж бесчисленных составов, спрашиваю:
        - Не на Москву?
        На Москву почему-то ни один состав не идет. Называют Брянск, Киев, Ленинград.
        А впрочем, какая разница? Главное, чтобы на восток… Несколько сот километров значения не имеют. Прямо ли ехать, крюк ли давать… После стольких лет скитаний. Главное, на восток!
        У вокзала в Киеве — столпотворение. Тысячи демобилизованных. Вокзал закрыт, в него пускают только раненых. А как раненому пробиться к дверям сквозь эту гущу?
        Кое-как пробиваюсь.
        Нахожу медпункт. Он в маленькой душной комнатушке. Вся она пропахла запахом гноя.
        Когда медсестра разбинтовывает мою ногу, меня начинает тошнить.
        - Выпейте рюмку спирта — лучше станет, — предлагает она. '
        Мне и вправду становится лучше.
        Иду на продовольственный пункт. Продукты по аттестату я уже за много дней не получал. Мне дают буханку хлеба с довеском и кусок сала.
        Сало с довеском съедаю сразу.
        А куда деть буханку? Она в мой вещмешок не влезет, а руки заняты…
        Сижу на тяжелой вокзальной скамье. Около меня пожилая уборщица метет пол.
        - Мамаша, — говорю я, — возьмите хлеб.
        У «мамаши» в глазах радость и недоумение. Буханка черного хлеба для нее — счастье.
        Она берет хлеб, говорит «дякую» и торопливо уходит, бросив метлу посреди зала.
        Много часов томлюсь на вокзальной скамье, пока наконец не объявляют по радио, что пришел поезд на Москву.
        Демобилизованные штурмуют вагоны.
        Кого-то придавили. Кто-то кричит.
        Чувствую, меня подхватывают сзади крепкие руки. Оборачиваюсь, вижу усатого старшину.
        - Крепче держи костыли, лейтенант, — говорит он. Сейчас я тебя подброшу.
        Мне уступают место на краешке скамейки. Теперь можно спокойно доехать до Москвы.
        МАМА
        Мои соседи, офицеры-танкисты, достают из чемодана ветчину, хлеб, спирт. Приглашают угощаться.
        На Курском вокзале в Москве — огромный транспарант: «Привет демобилизованным воинам!»
        Здравствуй, родной мой город! Я оставил тебя в тревожную осеннюю ночь сорок первого года. Сколько дней и ночей прошло с тех пор! А теперь кажется: было это совсем недавно.
        На привокзальной площади беру такси — старую обшарпанную «эмку». Когда-то давно вот в такой же машине я ехал с Ингой…
        От Курского вокзала до Воронцовской недалеко.
        Не успеваю опомниться, как я уже дома.
        Стучу.
        Мама открывает дверь, кричит, плачет, кидается ко мне, но тут же отстраняется:
        - Ой, что же я делаю? Ты же упасть можешь. Проходи, проходи, Сашок.
        Когда я уезжал из Москвы, мама была молодой. А теперь она совсем седая и глаза выцвели от слез. Чего ей стоило остаться одной, похоронить папу, ждать от меня писем с фронта, узнать, что я ранен, и теперь встретить вот такого сына — на костылях!
        Мамы прошли с нами всю войну. Вместе, рядом. И когда нам было тяжело, они это чувствовали, хоть мы им об этом и не писали.
        Четырнадцатого апреля, когда меня ранило, мама не спала всю ночь: ей было плохо. Она ничего еще не знала. Письмо из госпиталя пришло только через две недели. Но, видно, сердце у матерей так устроено.
        Мама бегает по комнате, суетится, гремит тарелками, накрывает стол.
        Потом мы долго молча сидим: о чем говорить, с чего начать? Прошел целый век, и все в нем важно, все значительно. Смотрим друг на друга, не замечаем, как смеркается.
        - В этот день, когда ты был мальчишкой, — говорит мама, — то всегда сидел на подоконнике. Ждал артиллерию, конницу…
        Да, сегодня 6 ноября. С вечера я садился у окна и ждал алешинцев. Они двигались на военный парад всегда мимо нашего дома.
        За окнами густо темнеет большое здание с круглой башенкой — часовой завод.
        И вдруг все оно освещается, ярко вспыхивают над крышей слова: «Да здравствует XXVIII годовщина Октября!»
        НЕВЫДУМАННЫЕ РАССКАЗЫ
        ДЕНЬ БЕЗ ВЫСТРЕЛА
        Старший лейтенант Трофимцев писал письмо матери.
        «Дорогая мамочка! Это последнее мое письмо. Если ты его получишь, значит, меня на свете уже нет. Я иду на важное задание. Крепко придется схватиться с фашистами. Отступать дороги нет, живым врагам не дамся. Пусть утешает тебя то, что сын твой погиб доблестно, смертью храбрых. Не плачь и не сокрушайся: не один я остался на поле боя и не одна ты осталась без сына. Но у тебя есть чудесный внучонок. Расти его, милого, смешного Кольку. Живи для него, а когда он станет побольше, расскажи ему о папке. Пусть будет молодцом, настоящим советским человеком…»
        Перед Трофимцевым на самодельном дощатом столике трепетал в плошке слабенький огонек. В глубине землянки в темноте кто-то тихо похрапывал. Кто-то, может быть, видел хороший сон. А старшему лейтенанту теперь не до сна. Спать не придется долго.
        Что еще написать матери? Грустно, что Колька останется сиротой. Когда ему было всего два года, во время бомбежки погибла его мать. Теперь Кольке четыре… И вот новая непоправимая беда обрушивается на плечи мальчишки.
        Нет, этого писать не надо. Слезы только лишние вызывать. И вообще писать больше ничего не надо.
        Может, приветы кому передать? Некому. Все товарищи-ровесники на фронте. А иных и вовсе нет в живых.
        «Прощай, милая! Крепко обнимаю. Твой сын Валерьян».
        Трофимцев сложил письмо в треугольник, взглянул на часы и поспешно вышел из землянки. Он торопился в штаб дивизиона, находившийся неподалеку.
        В штабе Трофимцев был всего час назад. И здесь ему предложили написать вот это письмо… Ему и солдатам его батареи.
        Солдаты пока еще ничего не знали. Да и сам старший лейтенант только что получил задание.
        Шла осень 1943 года. На никопольском плацдарме не прекращались тяжелые бои. Немцы во что бы то ни стало хотели удержать за собой последний кусок земли на левом берегу Днепра.
        Наши войска непрерывно наседали на вражеские позиции, и казалось, вот-вот гитлеровцы начнут откат, но вдруг армейская разведка принесла сообщение, которое заставило думать о другом. В сообщении этом говорилось, что немецкое командование готовит… наступление — прорыв с никопольского плацдарма на юг.
        И сразу утихли бои. Наступила мертвая, щемящая, зловещая тишина. Ни одного выстрела ни с той, ни с другой стороны.
        Наши дивизии перешли в оборону. Саперы строили две линии противотанковых рвов и минировали поля.
        Батареи полка, где служил Трофимцев, вместе с наблюдательными пунктами оттянули назад, за линии рвов. Оттянули и другие подразделения и только одному командиру, старшему лейтенанту Трофимцеву, дали команду «Вперед!»
        - Вы поставите свои орудия в лесопосадке, на пригорке, там, где был ваш наблюдательный пункт, — сказал начальник штаба капитан Савчук. — Расстояние до передовой противника знаете какое? Полкилометра. На нашем переднем крае оставлены только слабые заслоны. Перед вами всего один взвод автоматчиков. Ночью стройте окопы для орудий и бойцов, к утру орудия закатить на позицию. Расчет на бой прямой наводкой. Если пойдут немецкие танки — бейте, сколько подобьете. А потом… — Капитан помолчал, мрачновато сдвинул брови и продолжал: — А потом и вас могут смять… Вас будут бить и расстреливать. Но командованию важно определить, откуда последует огонь, засечь цели. Короче, вы невольно вызываете огонь на себя, а немцы раскрывают свои боевые средства. И еще учтите: отступать вам нельзя. После того как вы проведете свои орудия вперед, все проходы закрываются. Останется только один. По нему ночью вам будут приносить термос с кухни.
        Не раз получал старший лейтенант Трофимцев трудные и неожиданные задания. Но такое он слышал впервые.
        Приказ есть приказ, и его выполняют. Но как выполнить? Ведь срок так мал! Недавно стемнело, значит, в распоряжении остаются один вечер и одна ночь. Окопы, конечно, можно вырыть. Тем более, помощь обещали. А как эти окопы замаскировать? Лесопосадка-то голая: листья облетели. И вообще с маскировкой будет много возни.
        Батарейцы-огневики привыкли стоять на закрытых позициях, где можно и походить, и отдохнуть на свежем воздухе. Это не разведчики или связисты, давно наученные все делать ползком-тайком…
        Много забот роилось в голове старшего лейтенанта Трофимцева, которому на случай немецкого наступления предстояло принять на себя первый танковый удар.
        Пока он думал обо всем предстоящем один, задача его как-то даже страшила, а когда в большом колхозном сарае поблизости от орудий собрал сержантов и бойцов, стало легче. Правда, выслушав задание, батарейцы сначала поопустили головы, но тут Трофимцев спросил:
        - Кто хочет выступить? Кому слово?
        Выступил парторг батареи, командир орудия сержант Савичев:
        - Я думаю, оправдаем… — привычно начал он, но его перебил наводчик ефрейтор Колосков, славившийся точной наводкой, беспечностью и невыдержанностью.
        - Ты всегда так начинаешь. Это твоя работа, парторг.
        На Колоскова зацыкали.
        - А что вы на меня цыкаете? — продолжал Колосков. — И я считаю, что оправдаем. И еще я считаю, что немцы так просто кочевряжатся. Не пойдут они. Им домой пора. А если попрут, знамо дело — дадим прикурить. Что мы, котята? А скажите, старший лейтенант, наши-то нас в обиду не дадут? Огоньком прикроют?
        Трофимцев улыбнулся:
        - Прикроют, обязательно прикроют. Иначе и быть не может.
        Потом Трофимцев помолчал и спросил:
        - Есть ли товарищи, которые по состоянию здоровья или по другим причинам просят освободить их от этого задания?
        И опять вырвался Колосков:
        - Больных нет. Едят все нормально. А какие еще могут быть причины?
        В другой раз старший лейтенант Трофимцев оборвал бы Колоскова, сказал бы, что он не имеет права отвечать за всех: есть младшие командиры. Но здесь обстоятельства сложились так, что пресекать болтовню Колоскова было неуместно.
        Трофимцев обвел взглядом всех, кто стоял перед ним. Нет, никто не просил освобождения от задания. И лица у бойцов не были сумрачными. Они посветлели. Может быть, из-за колосковской реплики: «Что мы, котята?»
        По всему чувствовал Трофимцев: обстановка разрядилась, живее, теплее стало.
        Правда, было в этот вечер и в эту ночь еще несколько очень грустных, очень тяжелых минут.
        Первый раз, когда бойцы сдавали документы — отныне у них никаких документов нет! — и писали «последние письма» родным. Второй раз, когда проходили по временным мостам через противотанковые рвы, оставляя за собой последние метры «твердой» земли. К утру этих мостов уже не будет: саперы разберут их.
        И в третий раз загрустили батарейцы, когда провожали тракторы. Затащив орудия в окопы, тракторы развернулись и ушли. Немцы, к счастью, их не заметили. Заранее предусмотрев маскировку, трактористы, как обычно, набросили на выхлопные трубы машины пустые ведра. Помогла и безлунная ночь. Помогли и наши ночные бомбардировщики, которые своим тарахтением заглушали шум тракторных моторов…
        Тракторы уходили далеко — за рвы, за минные поля. Теперь они орудийным расчетам не нужны. Да и будут ли нужны когда-либо?
        К рассвету оба орудия «закопали». Брустверы окопов обложили дерном. На орудия накинули маскировочные сетки, на сетки набросали травы из оврага. А рядом с каждым орудием находились погребки, в которых лежали ящики со снарядами. На ящиках было написано: «Калибр 152 миллиметра. Бронебойные».
        Когда посветлело, Трофимцеву позвонил по телефону двадцать второй — командир дивизиона. Оп спрашивал, не видит ли «девятнадцатый» коробочек, не кусают ли его комары, хорошо ли он обжил квартиру.
        Если бы немцы подслушали этот разговор — а аппаратура у них для этого была, — то они прекрасно поняли бы: коробочки — танки, комары — пехота, квартира — боевая позиция. Шифр не менялся давно.
        Трофимцев ответил, что квартира хорошая, комары не кусают и что коробочки на глаза не попадались.
        Но в это время из-за горы послышался шум моторов, он с каждой секундой нарастал. Трофимцев безошибочно определил: моторы — танковые.
        Он бросил трубку и побежал по траншее, чтобы проверить готовность расчетов.
        Моторы гудели так, что в окопы с брустверов сыпался песок.
        …Десять минут! Двадцать минут! Час! Полтора!
        Потом моторы стихают и воцаряется прозрачная тишина.
        «Значит, сегодня не пойдут. Значит, надо ждать завтра!»
        И опять ночь. И опять утро.
        А утром снова ревут моторы.
        И снова Трофимцев, согнувшись, бежит по траншее.
        Но вот на часах — десять. Теперь ясно: сегодня тоже не пойдут.
        Какое идиотское положение — сиди и жди! Жди, когда на тебя попрут и будут тебя расстреливать, утюжить, давить гусеницами. Лучше — бой! Лучше — сражение! А тут такая проклятая тишина. Какой день сегодня? Вторник. Значит, ждем уже три дня…
        Темнеет. Старший лейтенант идет по траншее и вдруг слышит разговор:
        - Ты, Семен, герой, как и все мы.
        - А какие мы герои?
        - Дурак! А я считаю — герои. Почему? Мы пошли — знали на что. Когда старший лейтенант задал вопрос: «Кто просит освобождения от задания?» — ни один руки не поднял. Вот так, брат. А теперь сидим и ждем, нервы испытываем. Это тебе не пожар тушить. Там все сразу: увидел — горит и бросился.
        Беседу в окопе прерывает окрик дозорного:
        - Стой! Кто идет? Пароль!
        Тишина. И вслед за ней — очередь из автомата.
        А потом приходит солдат, что сменился в дозоре, и докладывает:
        - Я тут фрица одного порешил. Наверно, нами интересовался…
        Солдат виновато улыбается и, опустив голову, добавляет:
        - Нехорошо получилось, что я его насмерть. Бил-то по ногам, да так как-то вышло, что попал выше. А то языка имели бы. Узнали бы, что они там собираются делать.
        - Документы взяли?
        - Вот кое-что из его карманов. Да разве тут что путное будет, раз он в разведку шел?
        И снова рассвет. Опять за горой надрываются танковые моторы. Шесть часов… Семь часов… Восемь… Десять… Бой еще на сутки отложен. Еще один день без выстрела.
        День без выстрела… Тяжелейший день.
        В мирное время Трофимцев представлял войну по кинофильмам. Скачут всадники, трещат пулеметы, дают залпы артиллерийские батареи, кто-то кричит: «Вперед!» И вот — праздник, вот — победа!
        А на войне все не так. Бьют орудия и кричат «Вперед!» только во время наступления. В остальное время — тишина, будни.
        Будни батареи старшего лейтенанта Трофимцева длились уже пятые сутки.
        «Неужели немцы не заметили нашу батарею? — думал Трофимцев. — Сколько ни маскируйся, заметят. Голый пригорок, голая посадка… Конечно, заметили. Но не трогают: сидите, мол, до нужного часа, живите, а мы о вас знаем…»
        Впрочем, обо всем этом Трофимцев думал уже без особого волнения. За время, что он и его бойцы просидели, кутаясь в старые плащ-палатки, в темных холодных блиндажах, острота волнения, острота сознания обреченности притупилась, как притупляется боль. И старший лейтенант и батарейцы его к своему положению привыкли. А кроме того, где-то в сердцах у них пробились, заблестели лучики надежды: «Если ни вчера, ни позавчера ничего не случилось, то, может, и завтра не случится, и… послезавтра».
        Но все испортило ночное появление капитана Савчука. Неожиданно явился вместе с поваром, притащившим термос супа. Инспектировать, что ли, пришел или дух боевой поднимать? Инспектирование инспектированием, но дух после его посещения явно у всех упал. И у Трофимцева тоже.
        - Доложите обстановку, — бросил он старшему лейтенанту, едва втиснувшись в блиндаж.
        - Сидим, — чуть улыбнувшись, ответил Трофимцев.
        - Как это — сидим? А что впереди? Что с флангов?
        По резкому тону вопросов Савчука Трофимцев понял, что его улыбка неуместна, что начальник штаба нервничает и на спокойную беседу не настроен.
        - Передний край проходит по прежней линии, — ответил старший лейтенант, хотя по сути никакого переднего края не было: просто на большой кусок фронта остался взвод автоматчиков, которые на случай наступления противника могли оказать ему первое сопротивление, а главное — радировать или бросить сигнальные ракеты. Но так уж по уставу положено докладывать: «передний край проходит…» — Противник себя не обнаруживает, огня не ведет, — продолжал Трофимцев. — Пытался прощупать нас, выслал разведчиков, при подходе к батарее один немецкий разведчик убит. Об этом я докладывал по телефону.
        Капитан Савчук прошел по траншее, заглянул в орудийные окопы, спросил Трофимцева:
        - Пушки в полной готовности? Механизмы проверяли?
        - Все в порядке, товарищ капитан.
        - Так, так. А погребки для снарядов отрыты далековато.
        - Иначе нельзя по условиям…
        Но Савчук не дал договорить, перебил:
        - Какие условия? Условие одно. Вы должны подбить как можно больше танков, вы должны израсходовать все снаряды, прежде чем вас сомнут. Вы поставили бойцам задачу? Отступать вам нельзя…
        Трофимцев взорвался:
        - Ты уж и со мной говоришь как с покойником! Ты что, хоронить меня пришел? Уходи, Савчук, отсюда, уходи!
        Бойцы, конечно, слышали этот разговор…
        Когда Савчук ушел, Трофимцев записал в свой блокнот: «Снова день без выстрела. Происшествий не случилось». А происшествия были.
        Приступая к выполнению задания, старший лейтенант очень волновался, как поведут себя на открытой позиции бойцы, не привыкшие к переднему краю. Опасения оправдались. Несмотря на тщательный инструктаж о маскировке, то кто-то голову высунет из окопа, то из траншеи в сторону поползет. И вдруг один из новых бойцов повесил на куст сушить портянки.
        Исчерпав средства словесного воспитания, Трофимцев отполз метров на пятьдесят от орудий и стал стрелять из пистолета над своими окопами. Портянки исчезли…
        Шесть суток без сна и покоя. И вот — седьмые. Снова за горой ревут немецкие танки. Пойдут или не пойдут? Стрелка на циферблате часов движется медленно-медленно… А солнце по небу движется еще медленней, солнце, которое стало врагом. Скорей бы темнота!
        Вечером старшему лейтенанту Трофимцеву позвонил из штаба капитан Савчук.
        - Отбой. Собирайся назад.
        Трофимцев даже не сразу понял эти слова, переспросил:
        - Как? Как ты говоришь?
        - Я сказал тебе: отбой. Обстановка изменилась. Забирай своих матушек и двигай ко мне… Проезд обеспечен…
        Ни одного выстрела не сделала батарея Трофимцева за последнюю неделю, ни одного снаряда не израсходовала. Но эта неделя была для него, наверное, самой тяжелой за все годы войны.
        Когда Трофимцев вернулся в штаб, то сразу попросил:
        - Дайте письмо. Разорвать его, скорее разорвать! И всем солдатам письма верните. Не дай бог, вдруг писарь по ошибке отошлет!
        А потом пошел в землянку и стал писать другое письмо.
        В землянке темно. Только слабо трепещет в плошке огонек. Трофимцев не знает, с чего начать, ищет первые слова и вдруг видит себя в осколке зеркала. Кто-то брился и оставил… Видит Трофимцев не себя, а чужого, почти незнакомого человека. Неужели это ты, Валерьян? Нет. Ты всегда был черный. А этот — заросший и небритый, что в зеркале, — другой. Постарше и посветлее…
        «Милая мамочка, извини за то, что в последнюю неделю не собрался тебе черкнуть, такой уж я неаккуратный. Но волнуйся, не беспокойся…»
        ОТСТАВШИЙ ОТ ДИВИЗИОНА
        Его звали Юрием.
        Он лежал в госпитале, в Пензе, в глубоком тылу, после тяжелой операции, после непоправимой беды: ему ампутировали обе ноги.
        Ее звали Алей.
        Она приехала из Москвы и устроилась в госпиталь санитаркой, чтобы выходить Юрия, спасти ему жизнь.
        Вот уже который месяц проводила она у постели больного.
        Нет, она как санитарка хорошо ухаживала и за другими ранеными. Успевала и полы вымыть, и кровати перестелить, и подбежать к каждому, кому помощь нужна. А в остальное время сидела рядом с Юрием.
        И никто не мог упрекнуть ее в чрезмерном внимании к одному, потому что, во-первых, ему было хуже всех, а во-вторых, то время, что она не отходила от него, было ее временем: другие санитарки работали посменно, а она смен не признавала и почти не отлучалась из хирургического отделения. Что только держало на ногах эту хрупкую бледненькую девушку, отчаянно пересиливавшую и горе, и сон, и работу, и усталость?
        Аля приехала в Пензу на следующий же день, как получила страшное письмо, написанное чужой, не Юриной рукой: «Ваш друг был ранен на фронте, остался без ног, состояние его тяжелое… В бреду повторяет ваше имя… Я попросил у медсестры его полевую сумку. В ней были ваши письма. Адрес госпиталя такой…»
        Юрий писал ей почти каждый день с тех пор, как уехал из Москвы, — писал из училища, с фронта. И вдруг — долгий, тревожный перерыв. А за ним — «Ваш друг…»
        Письмо пришло утром, когда Аля торопилась в институт на занятия. На занятия она не пошла, забежала в деканат, оставила заявление, потом была в сберкассе, взяла лежавшие на книжке деньги. Откуда они у нее, у студентки? Это Юрий присылал.
        Когда он, будучи на фронте, узнал из Алиного письма, что у нее умерла мать, написал: «Об одном прошу тебя: крепись! Найди в себе силы! Чаще думай, что я близко, рядом. Конечно, самовнушение самовнушением. Но одиночество будет давить на тебя, напоминать о себе ежечасно, начиная с мелочей. Тебе трудно, и помочь некому. Я буду помогать тебе своими письмами и еще — не сердись, не сердись: так надо! — я буду высылать тебе половину моего аттестата. Деньги тебе очень нужны, здоровьем ты не крепкая. Только не бросай институт…»
        С тех пор каждый месяц Аля получала переводы по военному аттестату, но жила только на свою стипендию. Все полученное относила в сберкассу…
        Теперь они и нужны, эти деньги. Сорок четвертый год. Булка хлеба — сто рублей.
        Весь остаток дня прошел в душной толчее Казанского вокзала. И вечером, когда она наконец была в вагоне, с трудом припоминала, что же произошло в этой толчее, как удалось получить билет. Она стучала в какие-то окошки — большие и маленькие, от одного ее посылали к другому, она кого-то упрашивала, кого-то пыталась обмануть, у кого-то в кабинете по-детски разревелась, перед ней мелькали лица — равнодушные, строгие, унылые, раздраженные, беспомощные, пока не возникло одно спокойное и доброе. Это был военный с красной повязкой на рукаве. Кажется, у него-то она и разревелась. Он дал ей записку. А потом снова окошки, окошки… И с запиской не так просто.
        Главный врач пензенского госпиталя, выслушав сбивчивую речь Али, в свидании с больным отказал.
        Аля упорствовала. Тогда он спросил:
        - Вы жена?
        - Нет.
        - Сестра?
        - Нет.
        - Значит, постороннее лицо…
        - Я не буду посторонней. Я буду работать у вас санитаркой.
        - У меня вакантных мест нет.
        - Я буду работать бесплатно. Это неважно. Может, потом что-то освободится. Вы понимаете, этого человека надо спасти!
        - Вы не доверяете нам, врачам?
        - Доверяю, доверяю. Но спасти этого человека могу только я! Поймите, кроме лекарств и операций есть что-то еще… Лечат не только раны… А я знаю этого человека! Знаю, понимаете? Он должен и будет жить! Хотя вы сказали, что не ручаетесь…
        И вдруг эти Алины слова, прозвучавшие с неистовой, фанатической убежденностью, сразили суховатого, официального врача.
        Позже, когда Аля, работая в госпитале, узнала главного врача ближе — она увидела, что не такой уж он сухой и официальный. Просто он очень устал, его задергали: к больным из разных городов постоянно приезжают родные, каждый день операции, каждый день прибывают новые партии раненых.
        Однажды Аля спросила его:
        - Как же вы все-таки взяли меня тогда санитаркой? По тому, как вы вели разговор, я думала: надежды — никакой.
        Главврач грустновато улыбнулся:
        - Ну, что ж, скажу. Только по секрету. Тем более, дело прошлое. Вы, наверное, думаете, что я принял вас потому, что вы очень горячо меня упрашивали? Меня все упрашивают горячо. Я взял вас в госпиталь потому, что вы сказали замечательные слова: «лечат не только раны…». И еще: «я знаю этого человека, спасти его могу только я!» А накануне вашего приезда этот человек выспрашивал у товарищей по палате — не сохранился ли у кого пистолет?.. А еще накануне пришел его брить парикмахер, так тот у него опасную бритву украсть пытался…
        …Когда Аля впервые вошла в палату, Юрий вздрогнул, посмотрел на нее испуганно и недоверчиво:
        - Это ты, Аля? Или это опять бред?
        - Я, Юрочка, я! Здравствуй!
        - Как ты? Откуда ты? Ты же в Москве.
        - Приехала.
        - Проститься приехала?
        - Как проститься?
        - Ну, так. Видишь какой я? — Юрий чуть улыбнулся, улыбка была жалкой, и он, видимо, почувствовал это, потому что дальше с горечью сказал: — Зачем приехала? Я не хотел, чтобы ты меня видела таким.
        Больше они в этот день не сказали друг другу ни слова. Юрий закрыл глаза. Аля всматривалась в его исхудавшее небритое лицо с острым носом и ввалившимися щеками. И вдруг услышала:
        - Аля… Аля…
        - Что, Юрочка? Что тебе?
        Он не отвечал. Это во сне.
        Утром, увидев Алю около своей постели, он сказал:
        - Извини. Кажется, я немного задремал. Так сколько времени нам дали на свидание?
        - Ровно столько, чтобы ты выздоровел и я взяла тебя с собой в Москву.
        - Как? Ты останешься здесь? Что ты будешь делать?
        - С тобой буду.
        - Нет-нет. Ты учишься. У тебя весенняя сессия на носу. У тебя нет времени. — Потом добавил, помолчав: — А у меня, как говорят, в запасе вечность.
        Они разговаривали так, словно вчера расстались. И Юрия, кажется, уже не удивляло, что перед ним — Аля, которую он горячо любил, которую давно не видел. Отчего это? От притупления чувств, свойственного тяжелобольным? Или это отчужденность, холодок, которые бывают у людей обреченных, мысленно списавших себя с этого света? Или просто хочет он, чтобы Аля уехала — уехала, училась, устраивала свою жизнь и не мучилась с ним? Можно промучиться месяц, а можно и всю жизнь.
        - Как ты разыскала меня?
        - Твой товарищ написал. Наверно, ты его попросил?
        - Нет, Алечка, не просил. И я бы, прости, писать тебе не стал.
        - Так бы и не стал?
        - Нет. Ты бы думала, что я погиб. Помнила бы меня тем мальчишкой… У тебя была бы своя судьба…
        - Ну, ну, Юра, хватит глупостей. Скажи, а кому-нибудь еще ты написал?
        - Нет.
        - Товарищам фронтовым?
        - Нет. Вот скажи, ты сейчас меня жалеешь? Тебе меня жалко? А зачем и кому писать, чтобы меня жалели, сочувствовали, выражали, так сказать, соболезнование? Я хочу жить или на равных со всеми, или… Понимаешь, не могу, чтобы меня жалели… Ты скажешь, что я опять говорю глупости. Но вспомнилось мне, читал: никто никогда в жизни не видел мертвого слона. Когда слон чувствует близкую смерть, он уходит в глубокие джунгли. Наверное, чтобы никто не видел его беспомощным и никто ему не сочувствовал… Тигры тоже уходят… А орел умирает по-другому. Улетает от своих, поднимается высоко, насколько сил хватает, и складывает крылья…
        - Это все очень гордо и красиво, — ответила Аля, кусая губы, чтобы не расплакаться. — Но ты не слон, не тигр и не орел. Ты — мой Юрка. Мой, слышишь?
        Юрий тихо рассмеялся:
        - А знаешь что? Ты меня гипнотизируешь.
        - Ты как-то давно то же говорил.
        Как-то давно… То, что они называли «давно», на самом деле происходило всего несколько лет назад. Но война так удлинила, так растянула время, что год стал чуть ли не веком.
        Они встречали друг друга каждое утро ровно в половине девятого недалеко от Часового завода.
        Он шел на занятия в военную школу, она — в десятилетку.
        Сначала проходили мимо.
        Потом стали здороваться. Потом улыбнулись. А потом как-то… остановились.
        Решили встретиться и вечером.
        Однажды Юрий пригласил Алю к себе домой.
        Родителей у Юрия не было. Мать он совсем не помнил, так рано она умерла, а отец погиб. Уехал в командировку — он был строителем-взрывником — и не вернулся. Юрию стали платить пенсию. Воспитывал его дядя. Хороший, добрый, немного чудаковатый человек, художник но профессии. Он иллюстрировал детские книжки, иногда делал карикатуры для журналов.
        Вот и из Юрки вышел бы художник, да вот беда, в военные пошел, — сокрушенно говорил он Але. — А ведь как рисует! Весь в меня. Только лентяй.
        Однажды они втроем встречали Новый год. Дядя пригласил их за город на дачу в тихом сосновом лесу.
        В двенадцать часов на морозе у живой елки подняли бокалы — с новым счастьем!
        Это была встреча сорок первого. Через полгода дядя ушел на фронт и пропал без вести.
        Не столь давно это было: сейчас — сорок четвертый. После того как Юрий рассмеялся в ответ на Алины слова и сказал о гипнозе, она поняла: первый шаг сделан. Первый шаг, чтобы прорвать блокаду, которой он сам себя окружил.
        И еще сильнее уверилась она в этом со временем, когда отметила, что о слонах, тиграх и орлах Юрий больше речи не заводит.
        А однажды он сказал ей:
        - Знаешь, Алечка, какой сегодня день? Исторический. Первое июля.
        Аля сосредоточенно сдвинула брови, пытаясь вспомнить, что же в этот день произошло.
        - Не старайся, не старайся. Ты не знаешь. Хочешь, расскажу? Четыре года назад в этот день я был арестован.
        - Как арестован? Четыре года назад в этот день ты был в летних военных лагерях?
        - Вот именно там я и был арестован. Так получилось… Вся батарея ушла на занятия. Я остался в нашем палаточном городке — дневалил. И, как говорится, при исполнении служебных обязанностей решил написать тебе письмо. Не мог, не утерпел. И не заметил, как в расположении батареи появился дежурный по части, капитан. Я его увидел только в нескольких шагах. Встал… Встал доложил по форме, что батарея находится на занятиях, происшествий не произошло. Он подходит к тумбочке, берет письмо и говорит: «А это не происшествие?» А потом, когда пробежал глазами, что я тебе писал, совсем вскипятился: «Что вы, говорит, делаете? Как вы могли так поступить? Вы нарушаете! Вы ставите любовь выше устава! Пять суток ареста! Доложите командиру батареи». Я доложил. Тот снял с меня ремень, и я потопал отбывать… Потопал… понимаешь?
        В палате никого не было, больные ушли на прогулку и Аля, счастливая от того, что Юрий возвращается к ней, к жизни, сказала:
        - Горжусь тобой, арестант. А сейчас я хочу поставить любовь выше устава. По нашему госпитальному распорядку санитаркам с больными целоваться нельзя…
        Когда она уходила из палаты, то у самой двери услышала, как Юрий шептал:
        - Встал, доложил… Потопал… Потопал…
        - Юра, ты опять за свое? Помнишь, как ты писал мне после смерти мамы: «Крепись! Найди в себе силы!» Это ты писал?
        - Алечка, милая, извини. Нам с тобою обоим тяжело. Ио ты вот сейчас идешь что-то делать, а я лежу… И мысли опять ползут, как тараканы. Думаю, где-то там ребята воюют, идут вперед… Идут, понимаешь? А я — отставший от дивизиона… И пользы от меня никакой. И делать нечего. Вот дневник завел. Про тебя пишу, про себя. Рисую.
        - Рисуешь?
        - Да, да. Когда тебя нет.
        Аля потрепала Юрия по плечу, спросила полушутя:
        - А общественной работой заняться не хочешь? Мне сегодня поручили стенгазету. Вот и делай в ней карикатуры на фашистов. Дядя твой рисовал карикатуры? Рисовал. А ты весь в него. Значит, и ты суметь должен.
        - Дядя рисовал и племянник — тоже. Это еще в школе было. Чуть ли не с самых первых классов — бессменный стенгазетный редактор.
        Аля принесла Юрию подшивку газет со сводками Информбюро, лист ватмана, тушь, перо.
        - Вот и нашла тебе дело.
        Стенгазета в госпитале выходила чуть ли не через день. Санитарке, которая ее редактировала, и больному офицеру, который делал карикатуры, начальник госпиталя объявил благодарность. Начальник госпиталя, он же главный врач, который спрашивал Алю: «Вы кто — сестра?..»
        Но не это было главной радостью. Радость была впереди.
        Однажды, когда Юрия везли в коляске на прогулку, к нему подошел главный врач:
        - Позвольте мне вас, старший лейтенант, горячо поздравить с успехом!
        - С каким успехом? — удивился Юрий. — Выписывать собираетесь?
        - Выпишем, скоро выпишем. Но я — о другом…
        Главврач протянул Юрию несколько листков. Это были армейские газеты. Они пришли с фронта, из той армии, в которой Юрий служил до ранения…

* * *
        В этот день Юрий записал в своем дневнике:
        «Я развернул эти газеты и глазам своим не поверил: в них были напечатаны мои карикатуры — те, что я рисовал для Али, для ее листка. И над одной из них была заметка о том, что находящийся в госпитале старший лейтенант такой-то остается в строю нашей армии, что теперь он будет художником газеты, и газета просит солдат и офицеров писать ему письма, подсказывать темы для рисунков и карикатур…
        Главврач жмет мне руку, а у меня — слезы из глаз. Ну, по-настоящему расплакался. На фронте себя почувствовал. Я расплакался так, как плакал тогда, когда узнал, что мне отрезали ноги. А теперь их словно снова приставили.
        Спрашиваю главного врача:
        - Кто это сделал? Кто послал мои рисунки на фронт?
        Он говорит:
        - Это Аля ваша придумала.
        Милая Аля, что она сделала! Только теперь я понял, почему она предупреждала меня: «Рисуй не на самой газете, а на маленьких листках. А я их буду наклеивать на большой…»
        Когда я говорил с главным врачом, подошла и Аля. Улыбается, спрашивает меня:
        - Видел, отставший от дивизиона? Видел, Юра?
        А главный врач пожал ей руку и сказал:
        - Вспоминаю ваши слова: «Спасти этого человека могу только я!»
        «Я НАВСЕГДА ОСТАЮСЬ ПОЛИТРУКОМ»
        Поезд шел из Москвы на юг.
        Далеко позади остались столичные пригороды. Промелькнули и исчезли узкие бетонные полоски дачных платформ.
        Реже стали встречаться переезды.
        Горизонт раздвинулся. В окна вагонов ворвался ветер полей.
        Пассажиры успели уже познакомиться друг с другом и вели неторопливые дорожные беседы.
        Напротив меня в купе сидел пожилой мужчина. У него было крупное морщинистое лицо. На лбу, около виска, виднелся небольшой шрам. Годы сильно посеребрили его волосы, но глаза смотрели молодо. Это был добрый и светлый взгляд.
        Я тоже познакомился со своим соседом и узнал, что он едет в Краснодар в гости к своему бывшему однополчанину.
        - Такая у вас крепкая дружба? — спросил я.
        - Крепкая. Не оторвать нас друг от друга.
        Я представил себе, что Андрей Степанович — так звали моего собеседника — едет в гости к такому же пожилому, седому человеку, но ошибся. Товарищ Андрея Степановича, как выяснилось, был намного моложе его, и собеседник мой даже несколько раз назвал его сынком.
        О «сынке» — старшем лейтенанте Романе Стеклове — Андрей Степанович рассказывал увлеченно. Передо мной возник портрет молодого для тех военных лет офицера, человека одаренного, храброго и бесшабашного.
        Андрей Степанович на фронте был заместителем командира дивизиона по политической части или, как раньше называли, — политруком, а Стеклов — командиром одной из батарей.
        Много раз отличался Стеклов в трудных боевых делах, но вершиной его подвига остался бой в Карпатах, когда командир батареи руководил огнем своих орудий из ближнего тыла врага.
        …Наша авиация заметила, что по одной из дорог в горах противник подтягивает силы — пехоту, танки, самоходки. Идут они, разумеется, не сплошным потоком, а партиями, группами, небольшими колоннами. Несколько раз вылетали «илы» бомбить их. Но не висеть же авиации в воздухе постоянно, и задачу переложили на артиллерию: небольшой участок дороги находился в пределах досягаемости огня 152-миллиметровых гаубиц-пушек. А для того чтобы обеспечить точное попадание снарядов, в тылу врага нужен «глаз» — корректировщик.
        Начальник штаба бригады собрал командиров батарей, спросил, кто хочет пойти на это дело. Встали разом все девять. Предпочтение отдали Стеклову: он не только хорошо стрелял, но и имел высокий спортивный разряд. Последнее решило все, потому что предстояло карабкаться на высокие скалы, спускаться по веревке с головокружительных отвесов — пересечь передовую немцев в том месте, где они считают себя самим богом защищенными от наших вылазок.
        Среди бойцов отыскался бывший альпинист.
        И вот двое — офицер и солдат, — захватив с собой радиостанцию, карту, веревку и оружие, отправились в тыл врага.
        А на следующий день в штабе дивизиона приняли сигнал:
        - Я — «Береза», я — «Береза»… Приготовиться к работе.
        И потом в первый раз:
        - Огонь!
        Трое суток провели офицер и солдат на лесистых склонах гор у дороги, трое суток кочевали, чтобы не быть «накрытыми». И трое суток внизу под ними горели танки и грузовики. А затем, разрушив дорогу и сделав завал, они стали уходить.
        Счастливо ушли. Когда они спустились по веревке с высокого отвеса, пересекли ущелье и уже поднимались на последний хребет, услышали далеко позади лай овчарок…
        За этот бой хотели представить Стеклова к высокой награде, но пока составляли документы и ждали отлучившегося на несколько дней командира бригады, который должен был их подписать, — Стеклов сумел проштрафиться, и награду пришлось понизить.
        …Поступил приказ — батареям передислоцироваться; с новых позиций, чтобы немцы не засекли, огня не вести.
        И вдруг поспорил Стеклов со своим лейтенантом — командиром взвода управления, что четвертым снарядом попадет в мост через речку. Мост от наблюдательного пункта находился в трех километрах и в стереотрубу виден был отчетливо. Лейтенант, знавший меткость глаза командира батареи, точность его расчетов и особую «пристрелочную интуицию» Стеклова, все же утверждал, что для того, чтобы попасть в мост, надо сделать не меньше десяти выстрелов.
        Третий снаряд… пробил мост и взорвался под настилом. Мост рухнул. Пари было выиграно.
        Но едва прозвучал третий выстрел, как по всем телефонным линиям загремел голос из штаба бригады:
        - Какой идиот стрелял?
        «Идиот» обнаружился быстро.
        Не прошло и месяца, как Стеклов снова навлек на себя гнев начальства.
        Батареям приказали сниматься с позиций, идти вперед. И вдруг старший лейтенант Стеклов докладывает командиру дивизиона: «Не могу поднять всех снарядов». По расчетам штаба батарея вполне могла увезти с собой на двух прицепах все находившиеся на позиции боеприпасы. Откуда же излишек? Оказывается, Стеклов создал свой личный «НЗ».
        Если давали ему на поражение цели десять снарядов, а он выполнял задачу семью — все равно докладывал: «Израсходовано десять». Три оставались на всякий случай, на случай того, что в другой раз десяти может не хватить и тогда он даст… тринадцать.
        Страховка оказалась излишней, и вот теперь неприятность. Не бросишь же двадцать ящиков — двадцать ящиков по семьдесят пять килограммов, полторы тонны гильз и снарядов, и Стеклов ставит командование в известность: «Все не подниму…»
        Больше других кричит на Стеклова и грозит ему страшными карами политрук — Андрей Степанович. Но он же его и выручает. Обнаруживает «недогруз» в соседней батарее и передает ей снаряды, которые не может увезти Стеклов.
        Вот какой трудный «сынок» у Андрея Степановича!
        …Ветер надувает занавески на вагонных окнах. Мелькают скупыми тусклыми фонариками разъезды и полустанки. Неторопливо ползут по стеклам редкие капли дождя. Ночь. Но мы не спим. Рассказ Андрея Степановича воскресил в моей памяти фронтовую юность. Я тоже тогда был командиром батареи и, может быть, в чем-то походил на Стеклова.
        Все мы были неплохо выучены — спасибо учителям-офицерам! — все умели бить без промашки, все были молоды и горячи и все были далеко не ангелы. Срывались по молодости, делали ошибки. Но ведь это объяснимо, если учесть, что вместо многоопытных кадровых довоенных капитанов батареи вдруг возглавили девятнадцатилетние лейтенанты, только выпущенные из училищ.
        Как хорошо, что поезд идет полупустой! Как хорошо, что в нашем купе кроме Андрея Степановича и меня никого нет! Мы можем говорить и не спать.
        - А что потом с вашим «сынком»?
        - С Ромкой-то? — переспрашивает Андрей Степанович. — Ранен был. Демобилизовался. Работать устроился — художником, которые разную посуду расписывают…
        - Художником?
        - Да, да. Он ведь на фронте все время рисовал. Помню Тамри, словацкую деревушку. Бой за нее третьи сутки продолжался. Прихожу на наблюдательный пункт к Стеклову, а он сидит и рисует в альбом. «Красивая, — говорит, — деревенька». Я поначалу вспылил: «Тут бой, а ты рисованием занимаешься! Почему не у стереотрубы?» А он со злостью отвечает: «У стереотрубы разведчик сидит, все видит и докладывает, а мне что делать, если на весь день ни одного снаряда не дали?» — Андрей Степанович помолчал, потом добавил: — Когда ранило его, «сынка», он со своим разведчиком послал мне альбом на память, в подарок… Альбом, который он еще в Донбассе начал. Ну а потом мы переписывались. Долго рассказывать, как это все происходило. Так чем я отвлекся? Художником он стал? Ну, конечно, специальный художественный техникум окончил. Женился, сын у него родился, сообщил. А потом проходит несколько лет — и получаю письмо от тещи: так, мол, и так, «ваш коммунист, бывший офицер бросил семью и живет один в Архипо-Осиповском, на Черном море. А мы, бедные, обиженные беспартийные люди, не знаем, как поступить…» Очень огорчен был я
поступком Ромки! Но, с другой стороны, неприятно резанули мне глаза слова: «мы бедные… беспартийные…» Юродство какое-то!
        Из дальнейшего рассказа Андрея Степановича я узнал, что, получив письмо, он сразу выехал в Ярославль, где жила семья Стеклова, послушал обиженных и на той же неделе отправился в Архипку, где и встретился со старшим лейтенантом запаса Романом Стекловым.
        Ночь после этой встречи Андрей Степанович не спал, сидел на крылечке дома, курил трубку и размышлял, как же поступить. Все было плохо. Плохо было прежде всего то, что коммунист и бывший боевой офицер опустился.
        …Приехав в Архипку краснодарским автобусом, Андрей Степанович шел по пыльному, разбросанному селу, прохожих не было, миновал ворота с загадочной вывеской «Лесофруктоварочный завод», решил войти в один из домов.
        Постучал — не отвечают. Открыл дверь и очутился в небольшой неопрятной комнате. В углу комнаты тихо хныкал в люльке ребенок. На столе стояла посуда с остатками завтрака, по стенам висело несколько аляповатых картин в примитивных, самодельных рамках. На одной из них была изображена женщина с младенцем на руках, на другой — девушка в очень широкой юбке, в руках она держала поднос, на подносе стояла чашка…
        Пока Андрей Степанович оглядывался, в комнату, поспешно вытирая руки о полотенце, вошла женщина, — видимо, она была занята стиркой, потому что на руках у локтей остались клочки мыльной пены.
        - Вы к кому? — спросила она, оглядывая неожиданного гостя.
        - К вам.
        - Комнату снимать? Мы не сдаем.
        - Нет, не комнату снимать, хотя я человек приезжий и где-то на время обосноваться должен. Но это дело десятое. Скажите, не знаете ли, где тут живет Роман Стеклов?
        Женщина немного подумала, переспросила:
        - Стеклов? Роман? — И вдруг, осененная догадкой, всплеснула руками: — Это Ромка, наверно! Не знаю, Стеклов ли он, а Ромка, в ресторане стены разрисовывает… А гуляют они обычно у соседки. Дом, который дальше…
        - Кто они? — насторожился Андрей Степанович.
        - Как кто? Тут их полно — мастеровые с разных краев. До всех больших городов далеко. Вольготно живут. И расходов мало. Разве что на водку. А так у нас круглый год тепло, шубу покупать не надо…
        «Что за чертовщина? — в недоумении думал Андрей Степанович. — Дно какое-то. Может, она все-таки путает. Может, не тот Ромка?»
        …Из сельского ресторана — аккуратно оштукатуренного добротного кирпичного здания — доносился шум.
        Когда Андрей Степанович перешагнул порог, увидел столики, за которыми сидели небритые краснолицые мужчины — лучше даже сказать мужики — пили водку и пиво.
        Андрей Степанович остановился в нерешительности, но кто-то крикнул ему:
        - Эй, кореш, что застеснялся? Садись с нами!
        Новоприбывший опустился на стул, заказал подошедшей официантке кружку пива, бутерброд и стал знакомиться с соседями но столику. Все они чем-то удивительно были похожи друг на друга. Одинаково одеты — в широких просторных рубахах, — одинаково небриты, одинаково краснолицы и подстрижены одинаково. Но это уже от местного парикмахера.
        Один из сидевших за столиком назвался Володей, другой — Васей, третий — Петей. Так уж величали себя эти великовозрастные «ребята».
        Отпив несколько глотков из кружки и освоившись, Андрей Степанович спросил Володю:
        - А чем вы тут промышляете? Рыбу ловите?
        - Я не рыбак, — ответил Володя, голосом и выражением лица показывая свое пренебрежение к рыбацкой профессии. — Я художник. Понял?
        - Что же вы рисуете?
        - Дрезденскую галерею. Это моя специальность.
        - Дрезденскую галерею? — наивно удивился Андрей Степанович.
        - Да, да. Вот она тут у меня вся в кармане, — и в доказательство достал из брючного кармана пачку открыток — репродукций с картин.
        Андрей Степанович рассеянно перетасовывал колоду почтовых карточек и вдруг на одной из них увидел женщину с младенцем на руках. Под ней было написано: «Сикстинская мадонна». На следующей открытке была изображена девушка в широкой юбке, с подносом в руках… «Шоколадница».
        - Ха! — усмехнулся вдруг Андрей Степанович, посмотрев на Володю. — Так это ваши работы висят здесь в одном доме?
        - Мои, кореш! — с гордостью ответил Володя. — Не только в одном доме. Во многих! И разве лишь в Архипке?
        - У вас тут что — мастерская?
        - Какой к черту мастерская — сарай! А мне и не нужно мастерской. У меня руки золотые, понял? Краски могу разводить хоть на керосине, вместо холста — разорванная рубашка, а грунтовать могу чем хочешь… Тестом!
        - Ну, это вы уж слишком.
        - Ей-бо!
        - Значит, вы копируете картины старых художников и торгуете ими?
        Володя брезгливо поморщился:
        - Что значит «торгуете»? Я не торгую, а продаю. И что значит «копируете»? Я не только копирую, но и добавляю свое… Заметил отличие?
        - Заметил, заметил — не очень копии на оригиналы похожи.
        - Он у нас талант! — возбужденно воскликнул Вася, шлепнув ладонью по столу.
        Андрей Степанович почувствовал интерес к беседе: давно не видел таких оригинальных босяков.
        - И вы тоже талант? — иронически спросил он Васю.
        До захмелевшего Васи ирония, конечно, не дошла, и «талант» немедленно заявил о себе:
        - Вот вы ехали сюда, видели — на поворотах дороги гипсовые медведи стоят? Все мои! И в санаториях медведи мои тоже! Дайте заказ — в момент сделаю. Они у меня из фанеры вырезаны вон там в гардеробе стоят…
        - Как это у вас, художников, называется? — спросил Андрей Степанович. — Трафареты? Шаблоны?
        - При чем тут всякие научные слова? — недовольно произнес Вася. — Мое дело — мишку сработать из материала заказчика… Тут тоже, понимаешь, талант нужен! Вот я тебе дам мои фанерки — что ты с ними делать будешь? Или вот Петькину работу — тоже не выполнишь. Петька — мастер по потолкам. Что хочешь вылепит…
        - Ну, вы ребята с божьей искрой, — снисходительно усмехнувшись, произнес Андрей Степанович. — А скажите, не знаете ли вы Стеклова Романа.
        Все трое дружно загоготали.
        - Ромку? Ха-ха! Он тут совсем недавно, но себя показал. Поглядите на стены — его работа!
        На стенах ресторана в туманной дымке были нарисованы горные пейзажи. И вдруг на одном из них взгляд Андрея Степановича остановился.
        «Постой, постой! Что-то очень знакомое! Да это же Карпаты, Словакия, Тамри… Неужели ты, Ромка, для того воевал, чтобы свой боевой путь изображать на стенах ресторана? Чтобы сидеть в этой кампании?»
        - А вы его родственник? — спросил Андрея Степановича Володя.
        - Некоторым образом…
        - Ну, он где-то здесь. Некуда ему деться…
        Потом тройка, шумно отодвинув стулья, поднялась из-за стола. Андрей Степанович остался один.
        Он сидел, опустив голову, погруженный в свои невеселые мысли. И вдруг кто-то тронул его за плечо.
        Перед политруком стоял старший лейтенант запаса Роман Стеклов.
        - Андрей Степанович?
        - Здравствуй, лейтенант, — холодно сказал Андрей Степанович, так холодно, что сам испугался ледяного своего голоса. — Вот и встретились. Не о такой встрече я думал. Как ты здесь оказался?
        - А вы…
        - Что я? Я к тебе приехал… Посмотреть, как ты тут рисуешь… Да ты садись. Что на вытяжку-то стоишь?
        Стеклов медленно опустился на стул. Андрей Степанович смотрел в упор в его растерянные бегающие глаза.
        - Как ты здесь оказался?
        - Приятель один пригласил поработать. Но это временно, — еле выдавил из себя Стеклов.
        - Знаю, что временно. Мне известно даже, когда это время кончится. Завтра.
        Стеклов вскинул голову, вопросительно глядя на своего наставника.
        - Завтра ты уедешь отсюда вместе со мной.
        Роман пожал плечами, горько усмехнулся.
        - Куда? Домой мне нельзя.
        - Знаю. Был у тебя дома.
        Это сообщение прозвучало для Стеклова так неожиданно, что он даже привстал со стула.
        - Как «были»?
        - Так. Сел в электричку и поехал в Ярославль.
        - Значит, все знаете?
        - Не все, остальное дорасскажешь мне ты… Но прежде всего решаем первый вопрос: завтра ты отсюда уезжаешь. Это мой приказ. Помни, старший лейтенант, я для тебя навсегда остаюсь политруком!
        - Куда же мне ехать?
        - Ко мне поедешь, в Москву. Поживешь, а там придумаем, что делать дальше. Эх, Ромка, Ромка, хороший ты парень, но вот растерялся в жизни. На фронте не терялся, а тут с женой и тещей мир наладить не сумел и отчаялся. Собраться' тебе надо, а не восьмерки выкидывать…
        После этих слов долго молчали. Острота первых минут встречи прошла, и Андрею Степановичу стало очень жаль Стеклова — человека давно знакомого, человека, в которого он верил и который попал в беду.
        - Вы не завтракали, Андрей Степанович? Давайте я закажу что-нибудь. Салат? Яичницу? Пива?
        - Давай, давай, я действительно голоден. Надо подкрепиться.
        - Может, по сто граммов возьмем?
        Андрей Степанович добродушно потрепал Стеклова по плечу — от недавней строгости его уже и следа не осталось, — сказал:
        - Не стоит, Ромка, по сто граммов. Не надо. Сегодня вроде никакой не праздник. Вот когда праздник будет у нас с тобой — хоть сто пятьдесят выпью. А пока — выкладывай про свою жизнь!
        И Стеклов стал «выкладывать». Рассказал о том, как месяц от месяца накалялась в доме обстановка, росла в семье отчужденность, а потом и ненависть. Трудно уже сказать, с чего все началось. Семейные трагедии начала очень часто не имеют. Где-то внутри что-то кипит, зреет, а потом незаметной капли достаточно, чтобы захлестало через край.
        Поначалу Стекловы жили в мире и любили друг друга. Лизе — жене Романа — льстило, что ее муж высокий и красивый, добрый и общительный, что он заслуженный и много раз награжден. Льстило и то, что он — художник.
        А потом со временем увидела Лиза, что у соседок мужья некрасивые и не заслуженные, а живут эти семьи лучше.
        Роман много работал, брал заказы, где мог, и его заработка вместе с тем, что получала жена, для семьи вполне бы хватило. Но не хватало! Не хватало потому, наверно, что Лиза, едва увидев у знакомых модную вазу или подставку для цветов, немедленно бросалась в магазин.
        Не могла пережить она и того, что у соседки вдруг появилось платье лучше и красивее, чем у нее. Томилась, что «другим» дают квартиры, а Роман довольствуется двумя тесноватыми комнатами и не добивается большего.
        Словом, как говорят, любовь кончилась — начинался быт.
        И он — быт — стал еще более трудным, когда Лиза ушла с работы («хочу посидеть дома с ребенком»). Но с ребенком она не сидела, с ребенком сидела теща: Лиза бегала по подружкам, по портнихам и косметичкам.
        А когда вечерами муж приходил с работы, в стенах стекловских комнат все громче звучала старая, избитая пластинка: «На работе, говоришь, был? А мне не важно, где ты был. Факт, что к жене не торопился. Любовницу, может, завел? Ну что ж, тебя полюбят, ты парень клевый». «Сидорчуки сегодня в новую квартиру переселились, а мы так и погибнем в этой конуре. Ты для семьи ничего не хочешь сделать». «Может, ты будешь упрекать меня, что с работы ушла? Какой же ты муж, если семью содержать не способен? Тоже мне — художник!» «Если бы я вышла замуж за другого, то не продавала бы старое платье, чтобы купить новое». «Другие на танцы каждый день ходят, а тебя не вытащишь. Даже показаться негде».
        Роман молча выслушивал эти восклицания, перемежаемые всхлипываниями и слезами, иногда пытался оправдываться. Но в чем он должен оправдываться? Получался какой-то нестройный, растерянный лепет, от которого Лиза кидалась в истерику, кричала в голос. Тогда в комнату врывалась теща, причитая:
        - Что ты делаешь с моей девочкой?!
        И если это каждый день в разных вариациях, если любое слово, сказанное одним из супругов, вызывает у другого подозрение и раздраженность — недалеко и до разрыва.
        И вот — снова жалобы, претензии, слезы.
        Роман встает, говорит:
        - Хватит, надоело!
        - Ах, тебе надоело? Тогда уходи. Видеть тебя не хочу!
        И он надевает кепку, уходит. Уходит из дому, идет к приятелю, а у того на столе лежит билет на поезд:
        - В Архипку еду. Катай со мной. Отдохнешь, поработаешь, забудешься немного.
        …Всю ночь не спал Андрей Степанович в Архипо-Осиповском. Курил трубку, вспоминал то, что выложил ему о своем житье-бытье Роман Стеклов. И еще вспоминал поездку в Ярославль.
        Для Лизы и ее матери появление Андрея Степановича было столь неожиданным, что они растерялись: «Ой, что же вы?.. Как же вы?.. Написали бы… Мы бы встретили… Проходите, проходите».
        Проходить Андрей Степанович не стал: из комнат доносилась музыка, шум. Там сидели гости. Так и разговаривал с ними на крылечке. Неприятный и смутный получился разговор. Теща жаловалась на Романа, который был ей «дороже сына, но оказался подлецом», горевала, что у Лизы «жизнь сломана: кто же ее возьмет с ребенком?» Пыталась всхлипывать, подносила к глазам платок, но слез заметно не было. А Лиза стояла молча, время от времени повторяя одно и то же: «Ничего, переживем».
        Переживем? А зачем было писать письмо? Чтобы кому-то пожаловаться? Для чего сюда приехал он, Андрей Степанович? В письме было сказано: «…не знаем, как поступить…» Знают! Вот гостей принимают, танцуют, веселятся. И не почувствовал Андрей Степанович из разговора, что дом, из которого ушел хозяин, действительно осиротел, что когда-то здесь горела, а теперь угасла любовь. А может, и не было ее, любви? Хоть сказала бы ему Лиза: «Будете ему писать — напишите, чтобы одумался, вернулся…» Вместо этого Андрей Степанович услышал другое: «Будете ему писать — напишите, чтобы не забывал высылать на ребенка…»
        И еще одна фраза, сказанная уже под конец: «… А в райком я все-таки пойду, пусть ему там пропишут». И это называется «не знаем, как поступить»? Ну а если «ему там пропишут», что изменится? Разве только жажда мести будет частично утолена…
        Вначале беседы Андрей Степанович думал: «Не ко времени я пришел. Ну что ж, поговорю немного, а завтра продолжу. Приду, когда у них никого не будет». А потом ему вдруг стало ясно: не надо продолжения, сейчас — в гостиницу за чемоданом и — на вокзал.
        Что произошло дальше — об этом уже рассказано, Андрей Степанович отправился в Архипку, встретил Романа Стеклова, приказал ему свои черноморские художества оставить и временно поселиться у него в Москве. Ослушаться своего политрука Стеклов не мог.
        Мне не терпелось узнать, как сложилась судьба Стеклова после отъезда из Архипки, и я спросил Андрея Степановича:
        - И Роман приехал в Москву, жил у вас?.. Что же он надумал?
        - Мы вместе надумали… — ответил он. — Я сказал ему: «Хватит быть беглецом, не для тебя эта роль. Поезжай в Ярославль и… разводись, раз жизни совместной у вас не получилось. Только учти: сына придется воспитывать тебе. Не надо его там оставлять. Пусть парень с тобой будет. Расти его, командир!» Роман опасался, правда: «Не отдадут». Отдали. Я знал, что отдадут, чувствовал… А пока Роман утрясал все эти дела, списался я со своими знакомыми из Краснодара, и они предложили ему там работу. С жильем устроили. Ну и Мишке внимание, конечно, уделили… Добрые люди. Сердечные. И вот все стало на твердые рельсы. Роман трудится, споро дело у него идет, не раз отмечали. Даже в газетах читал.
        Андрей Степанович помолчал, раскурил трубку, улыбнулся и сказал тем мягким, доверительным тоном, каким сообщают о личных радостях:
        - А Мишка-то в этом году в школу идет!
        - О, большой уже парень!
        - Большой, ладный. Прямо гвардеец! Говорит: вырасту, буду как папа — старшим лейтенантом. Вот я этому «старшему лейтенанту» везу в подарок пистолет. Вещь безопасная, но хлопает, чертяка, здорово!
        …Перед Харьковом Андрей Степанович стал собираться. Я сначала не обратил на это внимания, думал: наверно, он хочет погулять по перрону. А потом дверь нашего купе открыл проводник и вернул Андрею Степановичу билет.
        Я удивился, мне показалось, что произошло недоразумение.
        - Вы же в Краснодар едете, Андрей Степанович? Почему вы в Харькове выходите?
        Мой собеседник рассмеялся:
        - Вообще-то в Краснодар. И даже на целый месяц. Но в Харькове надо сделать маленькую остановочку: есть там у меня еще один «сынок», немного постарше Стеклова…
        На перроне мы распрощались, и я долго смотрел вслед рослому седовласому человеку в высоких армейских сапогах и рюкзаком за плечами.
        ПУСТОЙ РУКАВ
        Я попал в свидетели.
        Я в суде.
        Судья, сидя в кресле, на высокой спинке которого изображен государственный герб, приглашает меня давать показания.
        - Говорите правду, только правду… Вам известно, что за ложные показания?.. Вы должны быть объективны…
        Я никогда ни на кого не подавал в суд. На меня тоже не подавали. Мне уже пятый десяток, и вот — «говорите правду…»
        Я скажу всю правду. Я не дам ложных показаний. Я расскажу все, как видел, но объективно — не могу, буду рассказывать субъективно.
        …Я задержался на работе: было собрание. Со времени обеда прошло уже много часов, и когда собрание оканчивалось, я подумал об ужине. Жена несколько дней назад уехала в командировку. Дома у меня ничего не было, холодильник выключен, и я решил пойти в ближайшее кафе — «Отдых».
        Я, наверное, очень сухо рассказываю? Но ведь это я, читатель, рассказываю не для тебя — для судьи, для народных заседателей.
        Придя в кафе «Отдых», я увидел, что все столики заняты. Свободен был только один. На нем стояло несколько стандартных приборов с солью, перцем и горчицей, несколько пустых бутылок и лежало три-четыре подноса. Видимо, официанты облюбовали этот столик как подсобный.
        Я сказал дежурному по залу, что очень голоден, что долго сидеть не буду, и тогда он проводил меня к этому столику.
        - Садитесь, сейчас здесь уберут, и вы сможете поужинать.
        Вскоре ко мне подошла официантка, и я заказал ужин. Вот, уважаемые граждане судьи, что я заказал. Прошу приобщить к делу счет, который у меня остался: «Салат столичный — 1, яичница с ветчиной — 1, «Боржоми» бутылка — 1, коньяк «Три звездочки» — 100 граммов».
        Официантка долго не подавала, потому что этот стол был для нее «сверх нормы» и за время, пока она отсутствовала, дежурный по залу, или метрдотель, — привел к моему столику еще одного человека.
        - Не помешаю вам? — спросил он. Я кивнул в знак согласия, и он сел рядом.
        Я закурил и предложил ему сигарету, он взял ее левой рукой и попросил спички; я дал ему коробок, он чиркал спичкой тоже левой, и тут я заметил, что правый рукав его пуст… Правой руки у моего соседа не было.
        Официантка принесла то, что я просил, и приняла заказ у моего соседа. Вот что он заказал. Прошу приобщить к делу и его счет. Я взял его со стола, когда началась вся заваруха. Я захватил его потому, что двое, которые пришли потом и сели за наш стол, объявили моего соседа пьяным хулиганом. Читайте «Сосиски с капустой — 1, бутылка кефира — 1, стакан чаю — 1».
        Я очень прошу вас, уважаемые граждане судьи, обратить на это внимание.
        Те двое, которые подсели потом, попросили столичную, потом несколько раз добавляли. Официантка приносила им по небольшому графинчику. Заканчивали они коньяком и черным кофе.
        Приглашали нас угоститься, по мы отказывались и были заняты беседой.
        Мой сосед, или, как вы его называете, обвиняемый Грушин, оказался человеком для меня интересным.
        Я обратил внимание, что он очень внимательно читает четвертую страницу «Вечерней Москвы», где напечатаны объявления о защите диссертаций.
        - Не свою ли ищете? — полушутя спросил я.
        Догадка оказалась верной. Грушин действительно искал свою диссертацию, диссертацию о восстановлении и ремонте железнодорожных путей.
        Он посвятил этой теме, как выяснилось, всю жизнь. Это не его слова, это слова мои. Я говорю их потому, что Грушин сказал мне: «Я был в железнодорожном батальоне и потерял руку в Лисках».
        Что такое Лиски, я знаю. Лиски, узел многих дорог, был прифронтовым городом. Он стал легендой.
        Каждый день почти с рассвета этот узел бомбили эскадрильи «юнкерсов». Они шли волна за волной, высыпая сотни бомб на железную дорогу и город.
        Но потом происходило чудо. Каждую ночь, точнее в предрассветные часы, через Лиски на фронт, который был совсем рядом, один за другим, чуть ли не вплотную шли эшелоны с танками, пушками, боеприпасами.
        И это происходило потому, что существовали железнодорожные батальоны — батальоны вечных тружеников, которые еженощно повторяли одну и ту же работу: восстанавливали уничтоженное несколько часов назад. Засыпали воронки от бомб, укладывали шпалы, рельсы.
        Я был на этой станции Лиски. И пережил эти страшные бомбежки, сидя под землей в бетонированном бункере начальника станции. '
        Как я попал на эту станцию — если суду угодно — расскажу.
        В феврале сорок третьего года я окончил Одесское артиллерийское училище, которое находилось в эвакуации на Урале, в городе Сухой Лог.
        Нам, новоиспеченным лейтенантам, дали два товарных вагона, и в них мы доехали до Пензы.
        Я прошу не прерывать меня, потому что это отвлечение имеет прямое отношение к происшествию в кафе «Отдых».
        В Пензе комендант станции сказал нам, что дальше на фронт пусть едет каждый сам по себе. Мы с ним спорили, мы очень торопились попасть на фронт. Но комендант был неумолим. Он заявил, что от Пензы на фронт идут только полностью сформированные эшелоны. А «частные лица» — это мы-то «частные лица»! — пусть добираются как знают.
        Мы долго ходили по путям, по эшелонам, показывали начальникам свои направления на Юго-Западный фронт, но в теплушки нас никто не пускал.
        Не знаю, как поступили шестьдесят моих товарищей из февральского выпуска Одесского училища, как они доехали до фронта. Мне известна судьба нескольких, что были вместе со мной.
        На товарной станции Пенза остановился санитарный эшелон. Он состоял из теплушек, в которых разместились врачи и сестры, и из открытых платформ. На платформах стояли автофургоны с красными крестами.
        Воспользовавшись моментом смены часовых, мы залезли под машины и ехали так двое или трое, уже не помню, суток. Я лежал под санитарным автомобилем, голова моя была около переднего колеса фронтовой «Скорой помощи» и буквально рядом с моим ухом стоял сапог часового.
        Часовые менялись, докладывали разводящему, что ничего не случилось… Если бы они обнаружили меня и моих товарищей! Они могли бы застрелить нас.
        Мы это понимали. Но нам надо было на фронт!
        Так мы добрались до Лисок. Дальше Лисок эшелон не шел. Санитары поехали на своих машинах, а мы остались.
        К чему говорю я все это, граждане судьи?
        К тому, что хорошо знаю, что такое фронтовой город Лиски. И к тому, как люди ехали на фронт. И к тому, как в Лисках во время бомбежек отрывало им руки.
        Я был в Лисках всего два дня, а подсудимый Грушин — несколько месяцев…
        Но вернусь к событиям в кафе «Отдых».
        Я и подсудимый Грушин закончили ужин, официантка получила с нас деньги, мы продолжали беседу. И вдруг Грушин замолчал. Я не сразу понял причину этой паузы. Я понял это через несколько минут, когда мне стало слышно, о чем разговаривают наши соседи по столу.
        Почему через несколько минут? Потому, что я был контужен на фронте и, извините, плохо слышу.
        Я услышал разговор соседей по столу тогда, когда выключили радиолу. А Грушин, наверное, услышал раньше. Он сидел ближе к круглолицему, с «бабочкой» вместо галстука.
        Впрочем, они были оба с «бабочками», оба друг на друга похожи, оба круглолицые. Только один был с усиками, а другой без усов.
        Так вот тот, который с усиками, очень благодарил безусого.
        - Ты жизнь мне спас, — говорил он. — Иначе лежали бы мои косточки где-нибудь далеко-далеко…
        Безусый довольно улыбнулся:
        - Лежали бы, говоришь? Конечно. Ты же все хорошо помнишь. Наша фронтовая концертная бригада выступала тогда в Челябинске. И вдруг вижу — тебе повестка из военкомата. Я с ней — к руководителю ансамбля. Так, мол, и так, шумовика забирают в армию. Мы без него просто погибнем. А этот наш капельдудкин и ухом не ведет. Готов продать тебя. Тогда я сказал ему, что меня — первую скрипку — уже переманивают в другую бригаду. Если не отстоите шумовика — уйду. И еще кое-кого захвачу. И всей нашей бригаде — ку-ку! И капельдудкин без дела окажется. Тогда он подхватился, сообразил что к чему и — к начальству. Броню тебе в три секунды выбили… Вот так! Ну, давай, чокнемся!..
        Они выпили. Я молчал, и Грушин тоже. На нас увлеченные воспоминаниями соседи внимания не обращали.
        Потом безусый спросил усатого:
        - Как сын?
        - Беда чуть не случилась, — ответил тот. — С первого захода в институт не поступил, не прошел. Целый год дома сидел. И вдруг — повестка, военкомат. А он в другой институт поступает.
        - В какой?
        - Не важно. Нашел я один такой, где конкурс меньше и земляк в приемной комиссии… Так или иначе — повестка на столе, а он уже без пяти минут в институте.
        В это время сосед мой по столу, Грушин, сказал усатому:
        - Мерзавец!
        А усатый повернулся к нему весь красный.
        - Ты что, чужие разговоры слушаешь? Из органов, что ли?
        - Не из органов, — ответил Грушин. — Но я на фронте был. А ты в барабан от повесток отстучался. Теперь сына учишь.
        - Героем себя показать хочешь? — усмехнувшись зло, спросил усатый. — Много нынче этих самых героев. А сам небось в тылу сидел. Так что помолчи… — И тут усатый дернул Грушина за пустой рукав. — Помолчи, если выпил. Понял?
        А Грушин дал ему пощечину левой рукой…
        Считаю, правильно этого дезертира ударил! Что, граждане судьи, я не то говорю? Свидетелю делать заключения не положено? Надо давать только показания? Вот я и даю. Жалею только об одном, что я свидетель, а не обвиняемый. Интересно, как вы будете судить Грушина? И вы одернете его за пустой рукав?..
        КРАСНАЯ ГВОЗДИКА
        В Москве, в квартире, где жила Наталья Ивановна Бражник, раздался звонок.
        «Кто бы это мог сейчас ко мне прийти?» — подумала Наталья Ивановна.
        Было лето, было воскресенье, друзья и знакомые уехали за город, и гостей Наталья Ивановна не ждала.
        Она открыла дверь и увидела на пороге незнакомую молодую женщину.
        - Мне Наталью Ивановну.
        - Это я.
        - Можно к вам?
        Русские слова женщина произносила с трудом, и по ее акценту, и по тому, как она была одета, Наталья Ивановна заключила, что перед ней — иностранка.
        - Проходите, проходите, пожалуйста, — пригласила она.
        - Вы говорите по-французски? — спросила незнакомка.
        По-французски Наталья Ивановна говорила хорошо. Она училась в гимназии, окончила в Петербурге Бестужевские курсы, потом всю жизнь до самой пенсии преподавала литературу, писала учебники. Была человеком очень широких познаний, к тому же живым, умеющим непринужденно и интересно рассказывать.
        Несколько лет перед Отечественной войной она преподавала литературу в Пятой московской артиллерийской спецшколе.
        Это было нелегко, труднее, чем в обычной десятилетке. Ребята, пришедшие сюда и только что надевшие форму, рассуждали так: литература — третий план, пусть учат ее те, кто в МГУ или в педагогический поступать собирается; наше же первое дело — артиллерия, тактика, стрельба.
        А Наталья Ивановна уверяла упрямых, еще не оперившихся «военных», что литература — тоже оружие, что знание ее военному необходимо. И она, разумеется, сумела побороть юношеские предрассудки учеников. Более того, очень увлекла их своим предметом. Увлекла настолько, что они стали издавать рукописный литературный журнал, назвав его по месту расположения школы — «Абельмановская застава».
        А потом ученики, окончившие спецшколу и вслед за ней — как было установлено порядком — артиллерийские училища, юнцы, ставшие лейтенантами, писали ей письма, и письма эти трогали старую женщину до слез. Она вспоминала, как некогда убеждала будущих командиров, что литература — тоже оружие для военного.
        И вот подтверждение этих ее слов. Она сама даже не мыслила, не думала, каким оно будет — это подтверждение.
        …Учился в спецшколе Геннадий Солнцев, воевал па фронте. В 1943 году он оказался в плену, был брошен в Освенцим. Здесь, в заключении, Геннадий познакомился с одним чехом, который впоследствии стал его ближайшим товарищем, они устроили подкоп и из концентрационного лагеря бежали. Много прошли они вдвоем, долго скрывались, прежде чем вступили в словацкий партизанский отряд.
        Геннадия быстро полюбили здесь, и он стал в отряде авторитетным, уважаемым человеком. Словаки помогали ему в изучении их языка, а он учил их русскому, учил своим, необычным способом: в свободное от боев время, в минуты отдыха и затишья он пересказывал им содержание рассказов и повестей Чехова и Горького — своих любимых писателей. Рассказы советского лейтенанта так тронули его товарищей по отряду и они настолько прониклись любовью к слову русскому, к русскому характеру, что партизаны называли свои боевые операции именами Чехова, Горького, именами их героев. Операция «Чехов» — взрыв эшелона, операция «Горький» — взрыв моста. «Мужики» — нападение на склад. «Челкаш» — засада на дороге…
        - Вы говорите по-французски?
        - Да, да.
        Наталья Ивановна провела гостью в комнату, предложила присесть и стала выжидающе смотреть на нее. «Почему пришла к ней эта француженка? Что она скажет ей?»
        - Меня зовут Рози, — чуть улыбнувшись, представилась женщина. — Я из Франции, из города Бордо…
        Потом Рози умолкла, видимо, собираясь с мыслями, нервно теребила руками ремешок сумки.
        - Не знаю даже с чего начать?.. Скажите, Наталья Ивановна, вы преподавали в военном колледже?
        - Преподавала. Он назывался специальной школой.
        - Вы не помните такого ученика — его звали Саша? Саша Малошицкий.
        Много учеников было у Натальи Ивановны. И, конечно, как и у каждого преподавателя, были любимые — те, что вызывали у ней особую симпатию своими способностями, своими человеческими достоинствами. Сашу Наталья Ивановна помнила хорошо — по школе и по письмам, которые он ей писал потом, после школы. Поэтому при упоминании его имени она встрепенулась. По тихому глуховатому голосу француженки, по ее волнению, она почувствовала, что Рози пришла к ней не с доброй вестью.
        - Вы знаете о его судьбе?
        Француженка молча кивнула.
        - Расскажите, Рози, расскажите.
        - Извините меня, я очень волнуюсь. Я волнуюсь с того часа, момента, когда поезд прошел через границу, и я очутилась в России, на родине Саши… Я пришла сказать вам, что Саша… погиб.
        На глазах у Рози заблестели слезы. Она раскрыла сумочку и достала из нее красный цветок гвоздики.
        - Это вам, Наталья Ивановна. Это цветок с могилы Саши. Он очень любил красные гвоздики…
        Наталья Ивановна взяла цветок, и вдруг Саша, живой Саша Малошицкий ясно возник перед ее глазами. Веселый, остроумный, подтянутый парень в зеленом школьном кителе.
        - Где он? Где его могила? Как он погиб?
        - Могила? Могила в Бордо… А где он похоронен, я не знаю.
        - Как? Я не поняла вас…
        - Сейчас поймете, сейчас поймете, — сказала Рози. — Это было во время оккупации. Мы взрывали кабаре, где собрались фашистские офицеры. Нас было пять… Осталась только одна я. Саша и еще трое не вернулись. Они погибли, убиты. Куда их увезли немцы, я не знаю. Я поставила Саше на кладбище памятник и считаю, что там его могила…
        Рози снова раскрыла сумочку и протянула Наталье Ивановне фотографию. На ней была мраморная плита. На плите надпись: «Я всегда с тобой».
        Не знала француженка, что русская женщина, которой она рассказывала о своей любви и трагедии, может быть, лучше всех поймет ее. У Натальи Ивановны был муж, горячо любимый человек, коммунист с 1918 года, который в 1929 году погиб во время конфликта на КВЖД. С тех пор она жила всегда одна, одиноко, а на груди носила медальон с его портретом.
        - Хотите выпить чаю? — предложила Наталья Ивановна. — Давайте попьем чаю, по-русски, с вареньем. Ну, ну, не возражайте.
        …Лейтенант Малошицкий воевал на Первом Белорусском фронте. Будучи раненным, оказался в плену. Гитлеровцы вывезли его в концентрационный лагерь в район города Бордо. Из лагеря Саша бежал, установил связь с участниками Сопротивления, создал группу подрывников из французов и русских. В этой группе была и Рози.
        Так они встретились.
        - Я много слушала Москву тогда, в оккупации. Вместе с Сашей. У меня дома была спрятана радиостанция, — сказала Рози. — Москва казалась такой далекой-далекой… И вот теперь я здесь. Жаль, очень мало времени. Считанные часы. Я ведь не одна — в туристской группе.
        - А как вы меня нашли? — спросила Наталья Ивановна.
        - После гибели Саши у меня осталась его записная книжка. В ней был ваш адрес. И потом он рассказывал мне о вас.
        Разговор шел, как и предложила Рози, по-французски, но иногда она вставляла и русские слова.
        - Вы немного знаете русский?
        - Да, да, это Саша меня учил.
        Чай давно остыл. К нему едва притронулись.
        Рози взглянула на часы, заторопилась, поднялась со стула.
        Наталья Ивановна подошла к ней, и они обнялись.
        - Поклонитесь от меня Сашиной могиле.
        Когда Наталья Ивановна проводила гостью, снова села у стола, задумалась. Виделось ей печальное лицо француженки, слышался ее голос.
        И в который раз вспомнила в этот день старая учительница своих учеников.
        На белой скатерти стола лежал красный цветок гвоздики и рядом с ним фотография памятника: «Я всегда с тобой».
        БОРОДИНСКОЕ СРАЖЕНИЕ
        В Пятой московской артиллерийской спецшколе шли весенние экзамены.
        Преподаватель вызвал к столу ученика и предложил «тянуть» билет.
        - Какая тема вам досталась?
        - Бородинское сражение.
        Ученик сел, чтобы подготовиться, сделал несколько записей на листке бумаги, а затем вышел отвечать.
        Отвечал он нечетко, сбивался, и тогда преподаватель сказал:
        - Я знаю вас как хорошего слушателя, курсанта. Но к этому экзамену вы не подготовились. Ставлю двойку. Экзамен будете пересдавать.
        Пересдавать пришлось дважды. Первый раз — через несколько дней, второй раз — через несколько лет.
        …Шла зима 1942 года. Мела снегами, душила морозами. Лютовала над полями подмосковных сражений.
        Наступая, части Красной Армии подошли к Бородину. И здесь, в районе Бородинского поля, разгорелись тяжелые бои.
        В этих боях участвовала батарея молодого лейтенанта, недавно окончившего артиллерийское училище. Наблюдательный пункт батареи находился в расположении пехоты, у самого переднего края.
        Однажды вечером, когда атаки задохнулись и огонь чуть поутих, лейтенанта вызвали в штаб. Едва он вышел из окопа и сделал первые шаги, как рядом с КП стрелковой роты увидел лежавшего на земле раненого командира. Тронул его несколько раз рукой — раненый в ответ только слабо простонал. Тогда лейтенант взвалил его себе на спину и понес в тыл. Увязал в глубоком снегу. Много раз ложился, пережидал немецкие артналеты.
        Потом лейтенант снова поднимался и шел, шел. Шел, шатаясь от дикой усталости и от тяжелой ноши. Три километра нес он раненого на себе, пока наконец добрался до леса, где раскинул палатки медсанбат.
        Лейтенант вошел в одну из палаток, бережно опустил раненого и при свете «летучей мыши» увидел его лицо. В батальонном комиссаре, которого он принес с передовой, сразу узнал своего бывшего преподавателя, некогда поставившего ему двойку на экзаменах. А раненый открыл глаза и… тоже узнал своего ученика.
        Лейтенант сходил в штаб и попросил, чтобы ему разрешили провести ночь в медсанбате.
        До самого рассвета сидел он у постели раненого, менял компрессы, прислушивался к прерывистому дыханию больного. Сознание, которое пришло к учителю в первые минуты в медсанбате, снова покинуло его. Не вернулось оно и утром, когда лейтенант уходил в бой, в Бородинский бой.
        Надевая шапку, лейтенант сказал медсестре:
        - Вы уж посмотрите… Очень прошу… И поскорее в госпиталь…
        - Это ваш родственник? — спросила сестра.
        - Да.
        Потом лейтенант достал из полевой сумки небольшую книгу и попросил медсестру передать ее больному, когда ему станет лучше.
        - А если до отправления в госпиталь этого сделать будет нельзя, то положите книгу в личные вещи батальонного комиссара.
        Сколько времени прошло — день, два или три, — но вот книга в руках у человека, лежащего на медсанбатовской койке. Это стихи Лермонтова. «Избранное». На первой странице карандашом написано: «Самое любимое — любимому учителю. С.» В книге — бумажная закладка. Она лежит на той странице, где напечатано «Бородино».
        Вот затрещали барабаны —
        И отступили басурманы.
        Тогда считать мы стали раны,
        Товарищей считать.
        Но прежде чем батальонный комиссар перечитал «Бородино», он обратил внимание на слова, написанные тем же карандашом на закладке: «Помните, как вы закатили мне «двойку» за незнание материала 1812 года? Что бы вы мне сейчас поставили на Бородинском поле? С.»
        Кто же они — герои этого рассказа? Учитель — И. Арцис, бывший директор Пятой московской артиллерийской спецшколы, преподававший в ней же историю. Он прошел всю войну, с первых до последних дней ее. Награжден орденом Отечественной войны, орденом Красной Звезды. Ныне он — доцент, читает в одном из московских вузов курс научного коммунизма. А ученик — А. Сибиряков — офицер, отличившийся во многих сражениях Отечественной войны.
        Ветераны не раз встречались, и, конечно, вспоминали Бородинский бой.
        ИДЕЯ
        Наступая, мы заняли одну из деревенек в Воронежской области. Не помню, как она называлась, но это сейчас значения не имеет.
        В сводках Советского информбюро о подобных деревеньках писали: освобождено столько-то населенных пунктов. Такая была принята формулировка, не очень, на мой взгляд, правильная, потому что пункты в большинстве, к великому горю, оказывались не населенными. Нет у домов хозяев: воюют на фронтах, в партизанах, угнаны в Германию, расстреляны оккупантами. Да и домов нет — пепелища одни.
        В деревеньке, о которой я рассказываю, оказалось всего несколько стариков и старух. Жили они в землянках.
        С одним из этих стариков и завязался у нас разговор.
        Услышав русскую речь, он выполз из землянки, снял шапку:
        - Здравствуйте, сынки.
        - Как живем, папаша?
        - Что вам сказать? Раньше говорили: живем — хлеб жуем. А теперь нету его — хлеба-то. Щи из крапивы жуем. Научился под старость лет варить.
        - А старуха-то есть?
        - Нет ее, старухи. Убило ее. Бомбой. Дочь была — забрали дочь в Германию. Сын был в армии — сказали, без вести пропавший. Вот и остался один я. Про меня и немцы забыли — не тронули, сама смерть забыла. Но вспомнит, чую, вспомнит. Не дожить мне до того, когда колхоз наш оперится снова.
        - Хороший был колхоз?
        - О! Богатый! Я в сторожах состоял. Было что сторожить, было! И амбары не пустовали, и скотины — нескольким пастухам не управиться. Вот если бы председатель наш Павел Кузьмич вернулся, начали бы все сызнова. Хоть старики, а поработали бы. Знаете, какой он у нас председатель был? Огонь! И все время у него — идеи.
        - Идеи? — переспросили мы. — А что такое идеи?
        Старик замялся, теребя редкую седую бородку.
        - Как сказать вам? Я человек-то неученый. Не мое это слово. Павел Кузьмич любил его очень. Бывало, соберет нас, колхозников, и скажет: «Есть у меня, односельчане, идея — школу новую строить…» или так: «Имею, говорит, идею породистого быка купить». Клуб перед самой войной заканчивали — только не успели. Вон он, клуб-то, стоит — одни стены черные. Вчера только сгорел. Как они уходили, немцы, так солому вокруг клуба набросали, бензином или чем еще полили и подожгли. Они тут все жгли, что оставалось…
        - Как вы думаете, папаша, какая же идея у немцев?
        - У фашистов-то? У них нету. Идея — это хорошее, доброе дело. А у немцев не могло идей быть…
        Уходя из этой деревеньки, мы снова вернулись к старику. Вернулись потому, что капитан, заместитель командира дивизиона по политической части, сказал:
        - А знаете, у меня есть идея. Давайте-ка этого старика возьмем с собой. Что ему, одинокому, пропадать? Тут райцентр близко. Устроим куда-нибудь.
        Так и поступили.
        Старик поначалу, правда, не соглашался. Но потом уполз в землянку и вернулся со своим имуществом. Оно состояло из рваной телогрейки и закопченного жестяного чайника. С чайником дед расставаться ни за что не хотел.
        Мы усадили его на пушку и двинулись дальше. В райцентре замполит устроил его сторожем местной пекарни.
        ТЕОРИЯ ВЕРОЯТНОСТИ
        Небольшой городок находился недалеко от переднего края. Городок состоял из нескольких сотен беленьких домиков, окруженных садами, и кирхи.
        Во время артиллерийской перестрелки снаряд угодил в самую верхушку кирхи, и кирха загорелась.
        - Посмотри-ка, Трошин, — обратился к батарейному вычислителю один из бойцов. — Посмотри-ка… Верхушка тонюсенькая, как шпиль. И надо же прямо по ней чиркнуть. Как так можно?
        Трошин добродушно улыбнулся, покрутил рыжий ус, ответил:
        - По теории вероятности все можно.
        - А что такое теория вероятности?
        - Как объяснить тебе? Вон их сколько шуршит в воздухе — снарядов. Раз такое большое количество, значит, какой-нибудь и задеть может. Хоть за иглу.
        Трошину каждый день задают вопросы. Какая в ближайшее время будет погода? Что такое магнитный полюс? Как ориентируются птицы во время дальних перелетов?
        Знает Трошин много. Но особенно близки ему две области: математика и птицы.
        Если есть свободное время, на привале например, сядет Трошин на пенек или на ящик из-под снарядов и давай чертить прутиком на песке разные геометрические фигуры.
        - Ну-ка, ребята, решим задачку. Кто скорее сообразит? Назначаю премию — недельную порцию табаку. Отдаю как некурящий.
        И любители потянуть «козью ножку» начинают ломать головы. За такую премию потрудиться стоит!
        Соображают, галдят, и в конце концов объявляется победитель импровизированной олимпиады. Торжественно получив из рук Трошина пачку махорки, он немедленно распечатывает ее и угощает товарищей. Он не запрячет ее в свой вещмешок, он не жмот. Покурят-покурят, а потом бросит Трошин прутик в сторону, выпрямится, прислушается:
        - Какая птица поет?
        - Пеночка.
        - Нет.
        - Малиновка?
        - Нет. Это дрозд. Вот послушайте. Я буду свистеть, а вы запоминайте, какие птицы как поют.
        Не случайно так хорошо знал Трошин математику и природу: до войны много лет он работал землеустроителем-топографом. С планшетом и оптическими приборами шагал по полям и лесным опушкам. И столько птичьих концертов прослушал!
        На войне он с самого начала — с первых дней. И ни разу не был ранен. Удивительно везло ему! Цел-невредим вышел из окружения. Цел-невредим поднимался из окопа после отчаянных бомбежек и обстрелов. В сорок втором пуля пробила ему верх пилотки — голову не задела. В сорок третьем осколок мины разорвал ему полевую сумку и… остался лежать в ней. В сорок четвертом после долгих часов бессменной работы он спал в небольшом кирпичном домике. Утром открывает глаза и удивляется: у самого уха на подушке лежит кирпич, стена в трещинах. Оказывается, ночью в стену угодил снаряд. Пробить стену — не пробил, но стукнул так, что с внешней стороны сделал воронку, а с внутренней отвалил несколько кирпичей.
        …Уже поздно. Перестрелка затихла. Мы, несколько человек, лежим в блиндаже на жестких досках, покрытых соломой. Не спится.
        Кто-то говорит в темноте:
        - Эх, сейчас в дом перебраться бы, поспать по-настоящему!
        Но в дом перебраться рискованно: ночью возможен артиллерийский налет. Не каждый раз снаряд, попав в дом, ограничивается тем, что осторожно отваливает на подушку кирпич…
        - А вы знаете что, ребята? Я пойду в дом напротив, он пустой, хозяев нет, и принесу подушку или матрац, — говорит Трошин.
        Его отговаривают:
        - Не стоит. Ребра к соломе и доскам давно привыкли.
        - А что нам бока отлеживать? Пусть будет комфорт, — шутливо возражает Трошин и исчезает из блиндажа.
        Проходят считанные секунды, и раздается страшный взрыв. Мы выбегаем на улицу. Около крыльца дома, что напротив, лежит на спине Трошин. Крыльцо разворочено. Значит, дом был заминирован, и стоило только тронуть ручку двери, чтобы все взлетело…
        Перешагнуть порог этого злополучного дома Трошину не было суждено. Надо же произойти такой нелепице! Теория вероятности…
        И снова видится мне последняя сцена. Лежит на булыжнике, раскинув руки, уже неживой Трошин. А над ним в безветрии прикарпатской ночи, как высокая, огромная свеча, горит кирха.
        ДВИЖЕНИЕ — ЭТО ЖИЗНЬ!
        В коридоре районной поликлиники полным-полно народу. У каждого кабинета — очередь. Редкие счастливчики сидят на стульях, остальные стоят, прислонившись к стене. Над их головами мерцает табло: «Тише! Идет прием!»
        Предупреждение излишне: больные обычно шуметь не склонны. И если кто-то что-то скажет, то скажет приглушенным голосом, полушепотом:
        - А у меня опять температура.
        - Лечусь, пью разные микстуры. И что-то не помогает.
        - Товарищи, разрешите на минутку к врачу пройти? Мне только бюллетень закрыть. На работу опаздываю.
        «Тише! Идет прием!»
        Идет ли он вообще? Я ведь тоже опаздываю. Время, когда меня должен был принять врач, прошло.
        Я уже много стоял у окна, ходил по коридору, сидел, уступал место другим, снова ходил. За часы ожидания я стал медицински образованным человеком. По плакатам, развешанным на стенах, и по стеклянным вертушкам Дома санитарного просвещения я усвоил, что мухи — переносчики заразы, что глисты лучше всего выводить сантонином или, на худой конец, экстрактом мужского папоротника, что за гипертонией первой степени следует гипертония второй степени…
        Когда я приступил к изучению антиникотинного стенда — курить вредно! — меня окликнули и пригласили в кабинет.
        Врач, пожилая женщина со строгим лицом, холодно поблескивая стеклами пенсне, поинтересовалась, какая у меня утром была температура, предложила высунуть язык, измерила давление, а потом долго записывала свои впечатления в историю болезни.
        Сначала я терпеливо ждал, а устав и почувствовав себя лишним в этом кабинете, даже попытался спросить, можно ли мне идти…
        Окончив литературные занятия, врач сказала, что мне не нужно утомляться, волноваться, надо дышать свежим воздухом. На прощанье она выписала рецепт на таблетки, которые я и так давно ношу с собой.
        - Обязательно принимайте! — напутствовала врач. — И старайтесь лежать, лежать. Вам надо отлежаться.
        Я выходил из кабинета терапевта более больным, чем до того, как перешагнул его порог.
        Мне было совсем худо.
        Когда я притворил дверь и сделал несколько шагов, вдруг за изгибом коридора услышал голос, который, видимо, совершенно не считался с призывом табло «Тише! Идет прием!».
        Голос звучал четко и громко:
        - А вы не считайте себя больным. Больше ходите. Учтите: движение — это жизнь.
        Я остановился от неожиданности: и слова, и голос были мне давно знакомы.
        Это был он! Это был хирург из фронтового краковского госпиталя, который меня лечил, не раз оперировал. А может быть, не он?
        Когда я свернул в соседний коридор, где находилось хирургическое отделение, увидел высокого, широкоплечего, чуть седоватого мужчину в белом халате. Перед ним, понурив голову и жалко сутулясь, стоял больной.
        А врач повторял:
        - Движение — это жизнь! Понимаете?
        Нет, я не ошибся. Это был он. Я хорошо помню его. Помню энергичное, волевое лицо, помню голос, помню манеру разговаривать. Помню, что тогда, в Кракове, у него было звание старшего лейтенанта медицинской службы.
        Небольшое звание, если учесть, что в госпитале были и капитаны, и майоры.
        Но ни одному из них подполковник, главный хирург, не доверял своего места у операционного стола. Главный врач работал буквально день и ночь. За войну, начиная с 1941 года, он сделал тысячи операций… Когда силы его покидали, он говорил:
        - Позовите старшего лейтенанта.
        Магом и волшебником слыл старший лейтенант. Но он оставался всего лишь старшим лейтенантом. В звании его не повышали: был в плену. Хотя и бежал из плена, дерзко, смело бежал. Но ведь был:.. Начальствовать в отделении ему не доверяли по той же причине. А вот жизни человеческие ему доверяли… И как много он их спас!
        - Движение — это жизнь!
        Он, конечно он!
        День в нашем краковском госпитале начинался с того, что ходячие шли в туалет умываться. Отставив в сторону костыли, мы плескались водой, а потом кто-нибудь предлагал:
        - Пошли в котельную. Там сейчас наш врач купается.
        И мы костыляли в котельную.
        А в котельной стоял истопник и из толстого резинового шланга поливал ледяной водой — на Висле только что кончился паводок — нашего врача. '
        Потом военный врач делал обход.
        Это совсем не походило на «Тише! Идет прием!».
        Старший лейтенант здоровался с нами, а затем, широко шагая по палате, подходил к койкам:
        - Как самочувствие? — спрашивал он у двух старичков.
        - Плохо еще, товарищ доктор.
        - Плохо? — улыбаясь, переспрашивал врач. — Не поверю. Зря вы лежите, вам давно пора ходить.
        Я был соседом старичков по койке и тоже знал: им давно пора ходить. И даже слышал, как один другому говорил:
        - Что нам с тобой, Петруха, торопиться? Старухам написали, старухи спокойны. А лишние две недельки полежать здесь не повредит. Курорт!
        Врач, разумеется, этих разговоров не слышал. Но был уверен: пора старичкам подниматься.
        - Как самочувствие?
        - Хуже, чем вчера…
        - Не может быть! Вам надо двигаться. Движение — это жизнь! Сестра, дайте костыли!
        У старичков от испуга — глаза на лбу.
        Медсестра приносит костыли и, ко всеобщему удивлению, старички уверенно шагают по комнате.
        Они тихо симулировали. Но были и такие больные, которые после нескольких месяцев лежания, будучи подавленными болезнью, боялись шага от койки сделать.
        Я тоже боялся. Мне казалось, что равновесие не восстановится. Встану, поднимусь — и тотчас же упаду. Как это люди ходят на двух ногах и не падают?
        Но появлялся старший лейтенант, заражал нас своим неистощимым, брызжущим оптимизмом, и, глядя на него, люди оживали. Люди, которые давно уже не верили в свои силы, просили:
        - А может, и мне костыли? Хочу попробовать.
        - Вам пока нельзя. Подождите недельку.
        Потом старший лейтенант уходил. Мы знали, куда он уходил. В операционную, чтобы сменить у стола главного хирурга.
        А утром снова истопник окатывал старшего лейтенанта ледяной водой из шланга, и он появлялся в нашей палате.
        - Движение — это жизнь!
        И вдруг я услышал эти слова много лет спустя — двадцать лет! — в застойной музейной тишине районной поликлиники.
        Он не узнал меня. Но я ему напомнил Краков, госпиталь. Тогда он потрепал меня по плечу и спросил:
        - А что у вас сейчас болит? С чем пришли сюда?
        Я ответил:
        - Ничего, так, пустяки…
        Рядом с ним я почувствовал себя вполне здоровым.
        Только одно грызло меня: я не помнил его фамилии. А спросить — стеснялся…
        Потом я снова пришел в поликлинику, чтобы встретиться с бывшим старшим лейтенантом, но мне ответили:
        - А он у нас не работает. Он — консультант по особо тяжелым случаям. На днях, кажется, на Урал улетел.
        Спасибо тебе, военный врач! Ты всегда на посту — и на войне, и в мирное время.
        И если я заболею, я не пойду туда, где написано: «Тише! Идет прием!» Я буду ждать тебя. Ты однажды спас меня от смерти. Ты спасешь и в другой раз…
        БАЛЛАДА О ПОЛКОВОЙ ПУШКЕ
        Недавно в моей комнате раздался телефонный звонок — звонок, после которого я долго ходил из угла в угол, а потом не спал всю ночь. Зажег лампу и в тысячный раз рассматривал фотографии своих товарищей по артиллерийской спецшколе, фронтовые газеты, старые, пожелтевшие письма.
        Я ждал этого звонка. Я стал ждать с того дня, как вышла в свет моя повесть, посвященная московским комсомольцам, которые за несколько лет до начала войны по призыву партии пошли в артиллерийские спецшколы.
        Кто же из «спецов» откликнется?
        Сорок фотографий. Вглядываясь в знакомые лица ребят, я вспоминал всегда о том, как мы вместе учились и, конечно, задавал вопрос: «Где же вы теперь, друзья-однополчане?»
        О многих живых мне очень мало известно. А иных уж нет.
        Я знаю, мне не позвонит майор Мамленов, бывший мой друг по школе, парень с Восточной улицы. Командир первого дивизиона майор Мамленов убит на моих глазах и похоронен далеко от Родины.
        Я знаю, не позвонит мне и капитан Исаков, начальник штаба второго дивизиона: тоже убит.
        Не позвонят и другие, что были вместе со мной на одном фронте — на Юго-Западном. Об их трагической судьбе я знаю все…
        А те, кто были направлены на другие участки фронта?
        За годы, прошедшие после войны, я встретил всего лишь несколько «спецов». Встретил и узнал от них имена погибших.
        Но в живых не несколько, конечно, осталось.
        Где же вы, отчаянные московские мальчишки, которые в пятнадцать лет надели военные шинели, а в шестнадцать или семнадцать уже писали рапорты: «Прошу отправить на фронт»?
        И вот — звонок. Со мной говорит Владимир Дергачев. Он не из нашей школы, не из пятой, что была у Абельмановской заставы. Дергачев окончил вторую — на Кропоткинской улице. Сейчас там обычная десятилетка, и «спецы» вместе со своим бывшим командиром — военруком Ефимом Ильичом Левитом решили открыть в ней музей боевой славы артиллеристов, учившихся некогда в этих стенах. И передать этот музей школе — нынешним подросткам, комсомольцам.
        - Инициативная группа нашего музея собирается по понедельникам после работы, — сказал мне Дергачев.
        Вечером в понедельник я приехал на Кропоткинскую, 12, в школу. Спросил вахтера:
        - Где тут собираются бывшие военные?
        А через минуту я входил уже в учебный класс, в котором и сидели «бывшие военные».
        Я сразу узнал Левита, хотя прошло уже много-много лет с того времени, когда «спецы» артшкол проходили лагерный сбор под Москвой. И прошло тоже много лет с предвоенных парадов.
        Учащиеся пяти московских артшкол встречались вместе только на лагерных сборах и на парадах.
        Тогда наши командиры казались нам, совсем еще зеленым, старыми.
        С тех пор прошло четверть века. И вдруг я вижу: время скрывает разницу возрастов. И Левит поседел, и «спецы», его воспитанники, тоже, как и я, поседели…
        Теперь уже не так заметно, кто старше на восемь-десять лет и кто моложе.
        Я помнил Левита, как и других командиров: они всегда стояли перед строем. Но среди сверстников моих из второй артшколы знакомых я не нашел. Нас в то время было много. В каждой школе по четыреста человек.
        И вот сейчас я смотрю на мемориальную доску, установленную в музее боевой славы бывших «спецов».
        На мраморе золотом высечено девяносто шесть имен. Девяносто шесть погибших… А ниже оставлено чистое белое поле, на нем появятся другие имена… Идет розыск живых и мертвых. Судьбы не всех известны.
        А те, кто уцелели в страшной битве, сидят сейчас в школьном классе и думают о том, как сохранить, увековечить память о довоенных «спецах», как передать нынешним школьникам военную и патриотическую эстафету их отцов.
        Сидят за маленькими школьными партами сорокалетние люди, рисуют на ватмане экспозицию будущего музея. Они сделали уже много: собрали фотографии, письма, нарисовали панно, на котором изображен артиллерийский бой, нашли пробитый осколком комсомольский билет своего товарища. Товарища, которого все хорошо помнят, но никогда уже больше не увидят.
        Обратились к скульпторам с просьбой сделать бюсты Героев Советского Союза. Героев из тех, что учились во второй спецшколе, трое. Двое погибших — Тимур Фрунзе и Михаил Либман. Третий — ныне здравствующий Степан Новичков.
        Как быстро жизнь становится историей, но ведь и история становится жизнью. Не только для того создается музей, чтобы увековечить подвиги прошлого, но и для того, чтобы люди нынешнего и будущего повторили и умножили их.
        Сидят за маленькими школьными партами сорокалетние люди, рисуют на ватмане экспозицию будущего музея боевой славы, и вдруг один из них говорит:
        - А если бы мы пушку раздобыли, полковую пушку, на которой мы учились? Какой же артиллерийский музей без пушки?
        А бывший командир второй артшколы Левит — общественный военный консультант музея — отвечает:
        - Не первый раз, ребята, задаете вы этот вопрос. Мы ведь давно ищем такую пушку. Но трудно ее найти…
        Легче найти древний клад, чем пушку нашей юности: они давно сняты с вооружения и пошли на переплавку. Может, где-то в музеях остались. Или на старых артиллерийских складах.
        После встречи со своими ровесниками, бывшими «спецами» второй артшколы, я вернулся домой и смотрел по телевидению фильм о майском военном параде.
        …По Красной площади тракторы тащили огромные ракеты… Мимо Ленинского мавзолея проходили батальоны Советской Армии, маршировали молодые ребята, которым Родина доверила сегодня свое спокойствие, свою безопасность.
        Далеко, очень далеко шагнула за последнее время военная техника. Когда-то высшим достижением ее были прославленные «катюши». Теперь — межконтинентальные ракеты.
        Я смотрю на эту великую мощь и вдруг ловлю себя на мысли: думаю о другом. Я думаю о полковой пушке, о пушке нашей юности. Где найти ее сейчас? Как помочь создателям музея боевой славы? Я думаю об этой пушке потому, что без нее не было бы и сегодняшних ракет.
        Мы учились на ней — простенькой семидесятишестимиллиметровой пушке. Мы стали артиллеристами и пошли в бой. И в великую победу, которую одержал советский народ, одолевший немецко-фашистских захватчиков, внесли свой вклад шесть тысяч московских комсомольцев, добровольцами пошедших в артиллерийские школы.
        Теперь в армии служат их сыновья. Они стоят на посту у ракет, они сидят за пультами электронных машин или у радиолокаторов.
        А где же все-таки найти полковую пушку старого, довоенного образца? Она очень нужна не как оружие, а как источник вдохновения для тех, кому сегодня пятнадцать. Нам тоже тогда было пятнадцать.
        ЗАРУБЕЖНЫЕ ЭТЮДЫ
        ОЗЕРО БАЛАТОН
        В моей памяти и в памяти моих друзей-фронтовиков эти два слова воскрешают жестокие битвы.
        Собираясь в поездку в Венгрию, я узнал, что мне предстоит быть на озере Балатон.
        Путеводителем для туристов я не располагал. У меня был другой путеводитель — сводки Советского информбюро.
        Шесть томов этих сводок — в моей домашней библиотеке. Былые годы, былые сражения…
        Теперь это история. А тогда, во время войны, люди настороженно смотрели на часы, боясь пропустить время, когда по радио читали сводки. Осенью и зимой 1944 года слушали о боях при Балатоне…
        Давно отгремели бои.
        И вот снова я на озере Балатон.
        Озеро Балатон — длинное, вытянутое. Один его берег — ровный, низкий, другой — гористый, высокий. Там стоит древний монастырь. Это — Тихань.
        Когда к пристани Тихань подходит пароход с туристами, навстречу им, обгоняя друг друга, бегут мадьярские мальчишки.
        - Дяденька, хотите, я вам расскажу сказку?
        За сказку мальчику полагается дать один форинт.
        Так было и в тот день, когда я вместе с переводчицей Вирой Шандор ступил на землю монастыря Тихань.
        - Дяденька, можно я вам расскажу сказку? — обратился ко мне один мальчуган.
        - Расскажи.
        И он торопливо начал говорить. Торопливо потому, что сказка длинная, а рядом кафе и там — мороженое…
        Сказка поясняла, почему в озере Балатон все камешки похожи на козлиные коготки. Сказка старая, известная. Она напечатана в учебниках. Но каждый мальчик рассказывает ее, как выяснилось, на свой лад. Такие уж они тут импровизаторы!
        …Давным-давно жила на берегу Балатона ведьма, у которой было стадо прекрасных овец. Гордилась она ими и говорила, что нет им равных на свете.
        Но однажды на берегу Балатона появилась красивая молодая девушка. Она пришла не одна. За ней шли козочки. И у козочек были золотые коготки.
        Злость и зависть охватили ведьму. С той минуты думала она о том, как погубить девушку и заполучить ее богатство.
        Когда девушка вечером сидела на берегу у самой воды, старуха запрягла плуг шестью быками и пропахала канаву такой ширины и глубины, что девушка не могла вернуться к своему стаду.
        Потом поднялась буря, разыгрался Балатон, и девушка погибла в его волнах. Вместе с ней погибли и козочки, которые прибежали спасать ее. В волнах погибла и злая жадная старуха.
        Это было давно. Так давно, что от козочек остались только коготки. И они превратились в камешки…
        Мальчик кончил рассказывать сказку, я дал ему форинт, и он побежал покупать мороженое.
        А я в это время вспомнил о другом мальчике.
        Он также бежал мне навстречу.
        Все мальчики бегают одинаково.
        Это было в разрушенном и сожженном немцами украинском городе Ямполе. Когда мы вошли в него, кругом дымились пепелища, торчали обожженные печные трубы. И вдруг навстречу нам, группе офицеров, выбежал мальчик лет шести-семи. Он был единственным жителем города Ямполя. Единственным!
        Город уничтожен, нет в нем ни души. И вот одна только живая былинка-травинка, живой росточек — маленький мальчик, круглая сирота. Мальчик, неизвестно как оставшийся в живых… Он так же бежал мне навстречу, как бежали эти венгерские ребята…
        В сказке зло наказано. Погнавшись за козочками, жадная старуха попала в волны Балатона и погибла. Пусть зло и в жизни всегда будет наказано, в каком бы обличии оно ни выступало. Пусть ребята всей земли радуются солнцу, едят мороженое, весело болтая ногами, и пусть никогда не повторится то, что я видел однажды в городе Ямполе.
        НИЩИЙ С РЫЖЕЙ БОРОДОЙ
        Долго-долго можно бродить по Будапешту. Любоваться городом с горы Геллерт. Осматривать чудо архитектуры — здание парламента. Шагать по тихим аллеям острова Маргит. Опуститься в метро — старейшее в Европе метро — и совершить поездку под землей в маленьком тесном вагончике, где кондуктор при отправлении запирает дверь на щеколду.
        Пойти в Видам-парк — парк со множеством забавных и рискованных аттракционов, на которых визг и писк стоят с утра до вечера.
        А устав, хорошо присесть за столик в одном из бесчисленных кафе. Их в городе так много, что кажется, весь Будапешт пахнет кофе и шоколадом.
        Потом — дорога. В разные стороны мчатся из Будапешта туристские машины и автобусы. Едут на Север — в Карпаты, везут путешественников на Юг по тихим придунайским городкам, держат путь на юго-запад — к Балатону. И гиды рассказывают, рассказывают…
        Гиды бывают разные. Одни ограничиваются тем, что сообщают: справа вы видите то, а слева это. Другие…
        Впрочем, у меня был гид, наверно, самый хороший — будапештский журналист Бэрнат.
        Каждый дом по дороге ему был известен. И обо всем говорил он с жаром, с увлечением газетчика.
        - Хочешь, я покажу тебе детскую железную дорогу? У вас в Советском Союзе пионерские железные дороги существуют давно. Теперь есть и у нас. Вот увидишь — замечательная дорога! Кстати, познакомлю с чудесными ребятами.
        - Теперь мы едем к замку Бори Ене. Это уникально! Большой замок, с виду похожий на крепость, построен руками одного-единственного человека! Бори Ене был инженером, художником и архитектором и строил замок сорок лет. В честь своей жены. Он очень любил ее! Вы увидите, сколько он сделал ее портретов! Он умер, а она еще жива, ей сейчас лет восемьдесят…
        И мы вместе с Бэрнатом «инспектировали» детскую железную дорогу, побывали в удивительном замке Бори Ене, где на всех лестничных маршах и на стенах, ограждавших замок, стояли выполненные Ене скульптуры. Мы подолгу не отходили от полотен Бори Ене, на которых была изображена его жена.
        Бэрнат познакомил меня с винодельческим институтом в Кечкемете и сказал:
        - Этот институт основал Матиас Янош. Это был очень умный и веселый человек. Он «сочинял» вина и любил угощать ими других. Но однажды по соседству никого не оказалось, кого бы он мог пригласить. И он позвал машинистов с железнодорожной станции; Всю ночь гуляли машинисты у Матиаса Яноша, а на железной дороге возникла пробка… Но это, наверно, была шутка. Во всяком случае, Матиас Янош очень много сделал для славы венгерских вин…
        Вот так мы и путешествовали с Бэрнатом.
        И вдруг однажды на большой улице, улице со множеством магазинов, он сказал шоферу: «Стой!» — и, повернувшись ко мне, произнес:
        - Посмотри на огромного рыжего старика, посмотри на этого нищего, который просит подаяния, запомни его. Я тебе потом расскажу о нем.
        У витрины, ярко освещенной витрины магазина, стоял высокий старик с рыжей бородой. На нем была просторная залатанная рубаха, на плече висела сумка.
        - Эта «достопримечательность» не значится ни в одном справочнике, — пояснил Бэрнат. — Это единственный нищий во всем городе. И знаешь кто он?
        Оказалось, что рослый рыжебородый старик — бывший крупный офицер «внутренней службы» при Хорти, а затем при Салаши. При салашистском режиме, последнем кровавом буржуазном режиме, он имел худую славу карателя.
        Когда в Венгрию пришла Советская Армия, когда рухнул салашистский режим, а затем установился новый, демократический строй, салашист исчез, скрылся. А потом, спустя годы, выплыл.
        Но вскоре его опознали, доложили властям, что бродит по городу нищий и он не кто иной, как бывший садист и изверг.
        Предлагали арестовать его и судить. Но вдруг у кого-то родилась другая мысль о наказании. И она была поддержана. Не надо арестовывать, не надо судить… Против нищего была применена только одна санкция. Ограничили его передвижение по городу, отведя ему определенное место — около витрины красивого большого магазина.
        - Пусть стоит и просит подаяния. Пусть стоит, как живой памятник проклятому прошлому режиму. Это для него больше казни и суда.
        Не знаю, такой ли был ответ и точно ли передал мне всезнающий Бэрнат историю, только я сам видел этого нищего.
        Я видел его не раз, потому что на следующий день, воспользовавшись остановкой в нашем путешествии, вернулся к магазину, долго стоял напротив него, наблюдая за рыжебородым стариком.
        Ему почти никто не подавал. Проходя мимо, люди отворачивались от него.
        А рослый старик с сумой через плечо протягивал к прохожим свою большую дрожащую руку…
        …Слишком много он сделал плохого — этим прохожим. И теперь ему — казнь. Каждый день, с утра до вечера.
        ВЕНГЕРСКАЯ СКРИПКА
        В пустом полуразрушенном доме под Ужгородом бойцы артиллерийской батареи нашли викториолу — проигрыватель и кучу разбитых пластинок. Среди них каким-то чудом уцелели только две.
        Мой друг, не плачь:
        Слезы портят ресницы,
        Тебе не к лицу черный цвет…
        Это поет Кето Джапаридзе.
        А на второй пластинке была записана венгерская скрипка. Грустная, порою даже плачущая скрипка. Плачет скрипка, что лето осталось позади, пришла осень, дожди идут и падают листья. Так она и называлась эта пластинка — «Серебряные листья падают с дрожащих берез».
        А на дворе тоже стояла осень, и тоже падали листья. И по крышам домов и оголенным виноградникам безжалостно хлестал холодный дождь.
        Очень поправилась бойцам эта нежная, сердце щемящая музыка. И один из них сказал:
        - Хорошая у мадьяр музыка! Вот только если бы их не погнали против нас…
        Пластинку заводили бесконечно, а потом вместе с викториолой бережно уложили на стружки, в ящик из-под снарядов. И так до конца войны возили на артиллерийском прицепе. А на привалах доставали, снова и снова включали, слушали…
        Открою секрет: все это произошло в девятой батарее 146-й армейской пушечной артиллерийской бригады — в батарее, которой мне довелось тогда командовать.
        Недавно — то есть двадцать лет спустя — я побывал в Венгрии гостем журнала «Лудаш мати» и рассказал про «Серебряные листья» заместителю редактора Дьердю Фельдешу.
        Фельдеш — коммунист, мой хороший друг, человек доброй, большой души и горячего, щедрого сердца. Он любит нашу страну. Он знает и любит наших людей. Впервые он их встретил тогда, когда однажды темной фронтовой ночью поднялся из окопа и вместе с оружием перешел на сторону Советской Армии.
        Рассказал я ему историю с пластинкой и не знал, конечно, что история будет иметь продолжение. Через день или два он пригласил меня вечером в ресторан. В ресторане на невысокой, маленькой эстраде играл оркестр — шесть молодых цыган во главе с пожилым седовласым маэстро.
        Когда мы сели за столик, маэстро подошел ко мне, взмахнул смычком — и заплакала, зарыдала скрипка… «Серебряные листья падают с дрожащих берез…»
        Это было для меня так неожиданно, что в первые секунды я замер, оцепенел, а потом все завертелось и поплыло в моих глазах. И пет столиков, и нет ни люстр, ни окон, ни эстрады. И я уже там — в той осени. В тех дождях. В маленьком полуразбитом доме. Среди своих бойцов. Плачет-рыдает венгерская скрипка. А за стенами совсем недалеко с тяжелым треском рвутся немецкие снаряды… И в алом от пожаров небе висят на парашютах «фонари».
        …Оказывается, Фельдеш еще днем побывал в этом ресторане, предупредил цыган, что мы придем, и попросил их исполнить старую забытую мелодию. Они ее помнили.
        А потом он приготовил мне еще один сюрприз.
        Я приехал на будапештский аэродром, чтобы лететь в Москву. Ни около аэровокзала, ни в зале регистрации, ни в холле, где пассажиры ждут своего рейса, Фельдеша я не увидел. Я волновался: что произошло? Ведь он хотел приехать проводить меня. Объявили посадку, и мы, отлетающие, вышли на поле, к самолету.
        Когда я был уже в нескольких шагах от трапа, услышал сзади шум. А оглянувшись, увидел Фельдеша, который спорил с администраторами, пытаясь прорваться к самолету. И он все-таки прорвался, подбежал ко мне и сунул в руки узкую квадратную картонную коробку.
        - Извини, что запоздал, — возбужденно сказал он. — Только что привезли. Десять дней по всей Венгрии искал. Наконец друзья в Секешфехерваре нашли.
        - Что это?
        - Увидишь, услышишь.
        Это была та самая пластинка старого довоенного выпуска — «Серебряные листья падают с дрожащих берез».
        И теперь играет в моем доме венгерская скрипка…
        Слушая ее, опять я ухожу в ту осень, в последнюю осень войны… Ухожу в те ветра, что низко над виноградниками гнали обрывки сиротски-серых облаков, ухожу в холодные закарпатские дожди. В последние холодные дожди, потому что после них дожди были уже теплыми, весенними. Это была весна Победы…
        Я пишу эти строки и слышу, как плачет и плачет венгерская скрипка.
        - Хорошая у мадьяр музыка! Хорошо, что они наши добрые соседи!
        СОБЕСЕДНИК
        Это было в городе Опатия, в Югославии, на Адриатическом побережье.
        Я приехал туда из Любляны вместе с сотрудником журнала «Павлиха» Людвиком Бургером.
        Бургер поселил меня в отеле «Бриони», а сам по делам уехал на несколько дней назад, в Любляну.
        Номер в отеле был хороший, уютный. Гостиница стояла на самом берегу, под балконом плескалось море. Вот оно какое — Адриатическое! Зеленоватое и очень прозрачное. С балкона, с набережной или с мостков, проложенных к плавучему ресторану, можно видеть, как по самому дну прогуливаются косяки золотистых рыбешек.
        Удивительное море и город удивительный! Тесно прижавшись друг к другу, на главной улице расположились магазины. Масса сувениров, множество всякой всячины. Если вы останавливаетесь у витрины, рассматривая товары, из двери тотчас же показывается продавец:
        - Вы что-то хотели у нас купить? Приглашаю вас в магазин.
        И город, и море, и солнце радовали меня до восторга. Но вдруг мне стало грустно, тоскливо.
        Видимо, потому, что не с кем было поделиться своими хорошими, добрыми впечатлениями. Слова сказать некому было.
        Так ходил я по Опатии до полудня, а потом вернулся в отель «Бриони» — на обед.
        Уезжая в Любляну, Людвик Бургер сказал мне: «В ресторане твой столик третий от двери».
        Я шел к третьему столику и думал: «Кто же мои соседи?»
        Соседями оказались немцы из ФРГ, пожилая супружеская пара.
        Я быстро убедился, что русских слов они знают не больше десятка. Мои же познания в немецком были немного шире. Когда-то изучал, сдавал экзамены. Но столько времени прошло и столько забыто!
        Поначалу — во время обеда — разговор не клеился. Далеко не гладким был он и за ужином.
        Но на следующий день за завтраком я заметил, что говорю свободнее и вспомнил много выученных в школе слов. К вечеру мой словарный запас настолько восстановился, что немец сделал мне комплимент:
        - Вы обнаруживаете успехи.
        А что оставалось делать? Ведь нельзя же целыми днями молчать. Надо было так мобилизовать свою память, чтобы она непрерывно возвращала забытое.
        Я узнал, что немец по профессии — юрист. Ведет судебные дела между торговыми и промышленными фирмами. Удалось выяснить, что художественную литературу он не читает: некогда. И чужд политике: ею пусть занимаются другие. Правда, несколькими словами о «политике» мы все же обменялись.
        Не помню по какому поводу, немец спросил меня:
        - Вы, конечно, ненавидите Гитлера! И я тоже…
        - А вы почему?
        - Потому что до войны и во время войны мне не доверяли серьезных дел, крупных постов: я не был членом национал-социалистской партии и не мог сделать карьеры. Занимался так… мелкой практикой.
        Как жестоко и несправедливо обойден человек! К миллионам покалеченных гитлеризмом жизней прибавилась еще одна.
        Больше я с ним не разговаривал. К столу старался опаздывать.
        ДНЕВНИК ДЕВУШКИ
        В Белграде меня познакомили с инженером Йовой Петровичем и его женой Душицей Петрович — молодой, очень обаятельной женщиной. Душица — это уважительно-ласковое от Душа. А душа и по-русски и по-сербски означает одно и то же.
        - Вы свободны в воскресенье? Приходите к нам, — пригласили они.
        В воскресенье у Петровичей собрались друзья. Среди них были инженеры, журналисты, бывшие партизаны.
        Меня, как человека, приехавшего из Советского Союза, они встречали радушно. И естественно, очень скоро разговор зашел о том, что утвердило, скрепило дружбу народов СССР и Югославии — о боевом братстве в дни минувшей войны. Вспомнили партизаны былые сражения. Вспомнили, как Советская Армия вступала в Белград.
        А потом разговор перешел на литературу, и меня стали расспрашивать, когда закончит новую книгу Шолохов, что сейчас пишет Симонов, как мне нравятся книги Николаевой и Пановой, работают ли сейчас в жанре рассказа Антонов и Паустовский, широко ли известна у нас Римма Казакова и чем объяснить, что советская мемуарная литература часто «опережает» художественную.
        Я заметил, что на все эти вопросы в столь эрудированной аудитории мне ответить трудно.
        - Какие мы эрудированные? — заметил один из сидевших за столом. — Так, стараемся читать, что достанем. А вот кто у нас эрудированная, так это — Душица.
        Душица залилась румянцем, сказала:
        - Ой, оставьте!
        - Нет, нет, Душица, ты покажи москвичу твой дневник. Ты же сейчас не держишь его в секрете?
        - Покажите, пожалуйста, если можно, — попросил я. — Если только можно…
        Душица пошла в соседнюю комнату и вернулась, бережно держа в руках тетрадь в кожаном переплете.
        «20 октября… 3 ноября… 14 декабря…»
        С обычными дневниками эту тетрадку роднили только даты. Дальше сходство кончалось.
        Это был… роман в стихах. В стихах русских поэтов. Стихами сорока пяти русских поэтов на протяжении семи лет девушка рассказывала о своей жизни, о том, что радовало или огорчало ее, почему ей было грустно или весело.
        Это судьба, рассказанная тысячами строк любимых стихов. И ни одного-единственного слова от автора!
        Вот что из этой книги я запомнил. Брюсов:
        Эта светлая ночь, эта тихая ночь
        Эти улицы узкие, длинные!
        Я спешу, я бегу, убегаю я прочь,
        Прохожу тротуары пустынные…
        Что-то случилось, значит… Ну конечно! Пушкин:
        Все кончено, меж нами связи нет…
        И дальше — Полежаев:
        Зачем игрой воображенья
        Картины счастья рисовать,
        Зачем душевные мученья
        Тоской опасной растравлять?..
        Снова Пушкин:
        Что в имени тебе моем?
        Оно умрет, как шум печальный
        Волны, плеснувшей в берег дальний,
        Как звук ночной в лесу глухом…
        И вдруг — нежно-меланхолический, мягкий Блок:
        Но в камине дозвенели
                  Угольки.
        За окошком догорели
                  Огоньки.
        И на вьюжном море тонут
                  Корабли.
        И над южным морем стонут
                  Журавли.
        Это, наверное, переход к другому настроению. И оно наступает, потому что есенинские строчки звучат иначе:
        О, верю, верю, счастье есть!
        Еще и солнце не погасло,
        Заря молитвенником красным
        Пророчит благостную весть.
        О верю, верю, счастье есть!
        Я читаю этот необычный дневник, и мне кажется, что давно знаком с его автором, женщиной из Белграда, мне хорошо известна ее жизнь и близко ее тонкое, благородное поэтическое сердце.
        Я сказал обо всем этом Душице, сказал ей много хорошего, чего не мог не сказать, спросил, откуда она так знает русский язык и русскую поэзию.
        - Сама учила, друзья помогали.
        И тут кто-то сказал:
        - Душа, Душа, ты сербка, а душа у тебя русская.
        А Душица ответила:
        - У нас у всех душа одинаковая. Потому что мы — родные.
        ПЛЕВЕН СМЕЕТСЯ
        В болгарский город Плевен я приехал на фестиваль сатиры и юмора. Сатирические фестивали стали в стране традиционными. Собираются люди в «Народном читалище» и по нескольку часов слушают, как соревнуются острословы, смотрят сценки в исполнении комедийных актеров, принимают гостей — писателей-сатириков, художников-карикатуристов.
        И это — не концерты. Это действительно фестивали, состязания с почетными призами, с вручением премий. Главный член жюри — публика. Публика сидит на фестивале по десять-двенадцать вечеров, судит и рядит.
        Это похоже на народный праздник, праздник смеха.
        Помню, выступал блестящий мастер юмористического рассказа Генчо Узунов. Зал ловил каждое его слово, поминутно разражался смехом, аплодисментами.
        И именно в эти минуты, минуты всеобщего веселья, перед моими глазами замелькали события прошедшего дня.
        В Плевен я приехал утром. А потом до самых сумерек ходил но этому городу, городу-музею, где каждый камень говорит о русской воинской доблести и о братстве русского и болгарского народов. В парке имени русского генерала Скобелева есть аллея, устланная черными, красными и белыми камнями. Черные символизируют турецкое иго, под которым находился болгарский народ, красные — кровь, пролитую за освобождение Болгарии от этого ига, и белые — свободу.
        Здесь многое осталось так, как было в 1877 году, во время русско-турецкой войны. Здесь, в Плевене, бережно сохранен дом, в котором Осман-паша подписал акт о капитуляции своей армии. Здесь воздвигнут мавзолей, в котором хранятся кости погибших воинов, собранные на поле боя. И над всем этим торжественно-траурным покоем болгары начертали слова немеркнущей благодарности. «Герои, вашите кости сградиха нашата свобода» — «Герои, на ваших костях зиждется наша свобода».
        Но вот другая надпись, уже в стихах и по-русски:
        Вдали от русской матери-земли
        Здесь пали вы за честь отчизны милой.
        Вы клятву верности России принесли
        И сохранили верность до могилы.
        Вас не сдержали грозные валы,
        Без страха шли на бой святой и правый.
        Спокойно спите, русские орлы,
        Потомки чтут и множат вашу славу.
        Отчизна нам безмерно дорога
        И мы прошли по дедовскому следу,
        Чтоб уничтожить лютого врага
        И утвердить достойную победу.
                                                              Сентябрь, 1944 год
        Эти стихи написал военный корреспондент майор Леонид Гореловский. И они озаглавлены: «Героям Плевны — от частей 3-го Украинского фронта победоносной Красной Армии».
        Потомки прошли по дедовскому следу, чтобы освободить болгарский народ — на этот раз от фашизма, от коричневого ига.
        И снова камни… черные, красные и белые.
        Ни один город никогда не волновал так меня, как Плевен. Ни в одном городе не были так крепки рукопожатия и столь остро не чувствовалось братство, братство по крови и братство по оружию!
        И вот Плевен смеется, старый и вечно молодой Плевен.
        Смеется и радуется потому, что новая жизнь пришла на его некогда истерзанную, многострадальную землю. Радуется потому, что никогда так легко и свободно он не дышал. Оттого, что у него хорошее настроение, хорошие и верные друзья.
        ВНИМАНИЕ!
        ТЕКСТ ПРЕДНАЗНАЧЕН ТОЛЬКО ДЛЯ ПРЕДВАРИТЕЛЬНОГО ОЗНАКОМИТЕЛЬНОГО ЧТЕНИЯ.
        ПОСЛЕ ОЗНАКОМЛЕНИЯ С СОДЕРЖАНИЕМ ДАННОЙ КНИГИ ВАМ СЛЕДУЕТ НЕЗАМЕДЛИТЕЛЬНО ЕЕ УДАЛИТЬ. СОХРАНЯЯ ДАННЫЙ ТЕКСТ ВЫ НЕСЕТЕ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ В СООТВЕТСТВИИ С ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВОМ. ЛЮБОЕ КОММЕРЧЕСКОЕ И ИНОЕ ИСПОЛЬЗОВАНИЕ КРОМЕ ПРЕДВАРИТЕЛЬНОГО ОЗНАКОМЛЕНИЯ ЗАПРЕЩЕНО. ПУБЛИКАЦИЯ ДАННЫХ МАТЕРИАЛОВ НЕ ПРЕСЛЕДУЕТ ЗА СОБОЙ НИКАКОЙ КОММЕРЧЕСКОЙ ВЫГОДЫ. ЭТА КНИГА СПОСОБСТВУЕТ ПРОФЕССИОНАЛЬНОМУ РОСТУ ЧИТАТЕЛЕЙ И ЯВЛЯЕТСЯ РЕКЛАМОЙ БУМАЖНЫХ ИЗДАНИЙ.
        ВСЕ ПРАВА НА ИСХОДНЫЕ МАТЕРИАЛЫ ПРИНАДЛЕЖАТ СООТВЕТСТВУЮЩИМ ОРГАНИЗАЦИЯМ И ЧАСТНЫМ ЛИЦАМ.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к