Денискины рассказы (сборник) Виктор Юзефович Драгунский
        Классика в школе
        Перед вами книга из серии «Классика в школе», в которую собраны все произведения, изучающиеся в начальной и средней школе. Не тратьте время на поиски литературных произведений, ведь в этих книгах есть все, что необходимо прочесть по школьной программе: и для чтения в классе, и для внеклассных заданий. Избавьте своего ребенка от длительных поисков и невыполненных уроков. В книгу включены «Денискины рассказы», изучаемые в начальной школе.
        Виктор Драгунский
        Денискины рассказы
        Англичанин Павля
        - Завтра первое сентября, - сказала мама, - и вот наступила осень, и ты пойдёшь уже во второй класс. О, как летит время!
        - И по этому случаю, - подхватил папа, - мы сейчас «зарежем арбуза»!
        И он взял ножик и взрезал арбуз. Когда он резал, был слышен такой полный, приятный, зелёный треск, что у меня прямо спина похолодела от предчувствия, как я буду есть этот арбуз. И я уже раскрыл рот, чтобы вцепиться в розовый арбузный ломоть, но тут дверь распахнулась, и в комнату вошёл Павля. Мы все страшно обрадовались, потому что он давно уже не был у нас, и мы по нём соскучились.
        - Ого, кто пришёл! - сказал папа. - Сам Павля. Сам Павля-Бородавля!
        - Садись с нами, Павлик, арбуз есть, - сказала мама. - Дениска, подвинься.
        Я сказал:
        - Привет! - и дал ему место рядом с собой.
        Он сказал:
        - Привет! - и сел.
        И мы начали есть, и долго ели, и молчали. Нам неохота было разговаривать. А о чём тут разговаривать, когда во рту такая вкуснотища!
        И когда Павле давали третий кусок, он сказал:
        - Ах, люблю я арбуз. Даже очень. Мне бабушка никогда не даёт его вволю поесть.
        - А почему? - спросила мама.
        - Она говорит, что после арбуза у меня получается не сон, а сплошная беготня.
        - Правда, - сказал папа. - Вот поэтому-то мы и едим арбуз с утра пораньше. К вечеру его действие кончается и можно спокойно спать. Ешь давай, не бойся.
        - Я не боюсь, - сказал Павля.
        И мы все опять занялись делом, и опять долго молчали. И когда мама стала убирать корки, папа сказал:
        - А ты чего, Павля, так давно не был у нас?
        - Да, - сказал я. - Где ты пропадал? Что ты делал?
        И тут Павля напыжился, покраснел, поглядел по сторонам и вдруг небрежно так обронил, словно нехотя:
        - Что делал, что делал… Английский изучал, вот что делал.
        Я прямо опешил. Я сразу понял, что всё лето зря прочепушил. С ежами возился, в лапту играл, пустяками занимался. А вот Павля, он время не терял, нет, шалишь, он работал над собой, он повышал свой уровень образования. Он изучал английский язык и теперь небось сможет переписываться с английскими пионерами и читать английские книжки! Я сразу почувствовал, что умираю от зависти, а тут ещё мама добавила:
        - Вот, Дениска, учись. Это тебе не лапта!
        - Молодец, - сказал папа, - уважаю!
        Павля прямо засиял:
        - К нам в гости приехал студент, Сева. Так вот он со мной каждый день занимается. Вот уже целых два месяца. Прямо замучил совсем.
        - А что, трудный английский язык? - спросил я.
        - С ума сойти, - вздохнул Павля.
        - Ещё бы не трудный, - вмешался папа. - Там у них сам чёрт ногу сломит. Уж очень сложное правописание. Пишется Ливерпуль, а произносится Манчестер.
        - Ну да! - сказал я. - Верно, Павля?
        - Прямо беда, - сказал Павля, - я совсем измучился от этих занятий, похудел на двести грамм.
        - Так что ж ты не пользуешься своими знаниями, Павлик? - сказала мама. - Ты почему, когда вошёл, не сказал нам по-английски «здрасте»?
        - Я «здрасте» ещё не проходил, - сказал Павля.
        - Ну вот ты арбуза поел, почему не сказал «спасибо»?
        - Я сказал, - сказал Павля.
        - Ну да, по-русски-то ты сказал, а по-английски?
        - Мы до «спасибо» ещё не дошли, - сказал Павля. - Очень трудное пропо-ви-сание.
        Тогда я сказал:
        - Павля, а ты научи-ка меня, как по-английски «раз, два, три».
        - Я этого ещё не изучил, - сказал Павля.
        - Что же ты изучал? - закричал я. - За два месяца ты всё-таки хоть что-нибудь-то изучил?
        - Я изучил, как по-английски Петя, - сказал Павля.
        - Ну как?
        - Пит! - торжествующе объявил Павля. - По-английски «Петя» будет «Пит». - Он радостно засмеялся и добавил: - Вот завтра приду в класс и скажу Петьке Горбушкину: «Пит, а Пит, дай ластик!» Небось рот разинет, ничего не поймёт. Вот потеха-то будет. Верно, Денис?
        - Верно, - сказал я. - Ну, а что ты ещё знаешь по-английски?
        - Пока всё, - сказал Павля.
        Арбузный переулок
        Я пришёл со двора после футбола усталый и грязный, как не знаю кто. Мне было весело, потому что мы выиграли у дома номер пять со счётом 44:37. В ванной, слава богу, никого не было. Я быстро сполоснул руки, побежал в комнату и сел за стол. Я сказал:
        - Я, мама, сейчас быка съесть могу.
        Она улыбнулась.
        - Живого быка? - сказала она.
        - Ага, - сказал я, - живого, с копытами и ноздрями!
        Мама сейчас же вышла и через секунду вернулась с тарелкой в руках. Тарелка так славно дымилась, и я сразу догадался, что в ней рассольник. Мама поставила тарелку передо мной.
        - Ешь! - сказала мама.
        Но это была лапша. Молочная. Вся в пенках. Это почти то же самое, что манная каша. В каше обязательно комки, а в лапше обязательно пенки. Я просто умираю, как только вижу пенки, не то чтобы есть. Я сказал:
        - Я не буду лапшу!
        Мама сказала:
        - Безо всяких разговоров!
        - Там пенки!
        Мама сказала:
        - Ты меня вгонишь в гроб! Какие пенки? Ты на кого похож? Ты вылитый Кощей!
        Я сказал:
        - Лучше убей меня!
        Но мама вся прямо покраснела и хлопнула ладонью по столу:
        - Это ты меня убиваешь!
        И тут вошёл папа. Он посмотрел на нас и спросил:
        - О чём тут диспут? О чём такой жаркий спор?
        Мама сказала:
        - Полюбуйся! Не хочет есть. Парню скоро одиннадцать лет, а он, как девочка, капризничает.
        Мне скоро девять. Но мама всегда говорит, что мне скоро одиннадцать. Когда мне было восемь лет, она говорила, что мне скоро десять.
        Папа сказал:
        - А почему не хочет? Что, суп пригорел или пересолен?
        Я сказал:
        - Это лапша, а в ней пенки…
        Папа покачал головой:
        - Ах, вот оно что! Его высокоблагородие фон-барон Кутькин-Путькин не хочет есть молочную лапшу! Ему, наверно, надо подать марципаны на серебряном подносе!
        Я засмеялся, потому что я люблю, когда папа шутит.
        - Это что такое - марципаны?
        - Я не знаю, - сказал папа, - наверно, что-нибудь сладенькое и пахнет одеколоном. Специально для фон-барона Кутькина-Путькина!.. А ну давай ешь лапшу!
        - Да ведь пенки же!
        - Заелся ты, братец, вот что! - сказал папа и обернулся к маме. - Возьми у него лапшу, - сказал он, - а то мне просто противно! Кашу он не хочет, лапшу он не может!.. Капризы какие! Терпеть не могу!..
        Он сел на стул и стал смотреть на меня. Лицо у него было такое, как будто я ему чужой. Он ничего не говорил, а только вот так смотрел - по-чужому. И я сразу перестал улыбаться - я понял, что шутки уже кончились. А папа долго так молчал, и мы все так молчали, а потом он сказал, и как будто не мне, и не маме, а так кому-то, кто его друг:
        - Нет, я, наверно, никогда не забуду эту ужасную осень, - сказал папа, - как невесело, неуютно тогда было в Москве… Война, фашисты рвутся к городу. Холодно, голодно, взрослые все ходят нахмуренные, радио слушают ежечасно… Ну, всё понятно, не правда ли? Мне тогда лет одиннадцать-двенадцать было, и, главное, я тогда очень быстро рос, тянулся кверху, и мне всё время ужасно есть хотелось. Мне совершенно не хватало еды. Я всегда просил хлеба у родителей, но у них не было лишнего, и они мне отдавали свой, а мне и этого не хватало. И я ложился спать голодный, и во сне я видел хлеб. Да что… У всех так было. История известная. Писано-переписано, читано-перечитано…
        И вот однажды иду я по маленькому переулку, недалеко от нашего дома, и вдруг вижу - стоит здоровенный грузовик, доверху заваленный арбузами. Я даже не знаю, как они в Москву попали. Какие-то заблудшие арбузы. Наверно, их привезли, чтобы по карточкам выдавать. И наверху в машине стоит дядька, худой такой, небритый и беззубый, что ли, - рот у него очень втянулся. И вот он берёт арбуз и кидает его своему товарищу, а тот - продавщице в белом, а та - ещё кому-то четвёртому… И у них это ловко так цепочкой получается: арбуз катится по конвейеру от машины до магазина. А если со стороны посмотреть - играют люди в зелёно-полосатые мячики, и это очень интересная игра. Я долго так стоял и на них смотрел, и дядька, который очень худой, тоже на меня смотрел и всё улыбался мне своим беззубым ртом, славный человек. Но потом я устал стоять и уже хотел было идти домой, как вдруг кто-то в их цепочке ошибся, загляделся, что ли, или просто промахнулся, и пожалуйте - тррах!.. Тяжеленный арбузище вдруг упал на мостовую. Прямо рядом со мной. Он треснул как-то криво, вкось, и была видна белоснежная тонкая корка, а за нею
такая багровая, красная мякоть с сахарными прожилками и косо поставленными косточками, как будто лукавые глазки арбуза смотрели на меня и улыбались из серёдки. И вот тут, когда я увидел эту чудесную мякоть и брызги арбузного сока и когда я почуял этот запах, такой свежий и сильный, только тут я понял, как мне хочется есть. Но я отвернулся и пошёл домой. И не успел я отойти, вдруг слышу - зовут:
        «Мальчик, мальчик!»
        Я оглянулся, а ко мне бежит этот мой рабочий, который беззубый, и у него в руках разбитый арбуз. Он говорит:
        «На-ка, милый, арбуз-то, тащи, дома поешь!»
        И я не успел оглянуться, а он уже сунул мне арбуз и бежит на своё место, дальше разгружать. И я обнял арбуз и еле доволок его до дому, и позвал своего дружка Вальку, и мы с ним оба слопали этот громадный арбуз. Ах, что это была за вкуснота! Передать нельзя! Мы с Валькой отрезали большущие кусищи, во всю ширину арбуза, и когда кусали, то края арбузных ломтей задевали нас за уши, и уши у нас были мокрые, и с них капал розовый арбузный сок. И животы у нас с Валькой надулись и тоже стали похожи на арбузы. Если по такому животу щёлкнуть пальцем, звон пойдёт знаешь какой! Как от барабана. И об одном только мы жалели, что у нас нет хлеба, а то бы мы ещё лучше наелись. Да…
        Папа отвернулся и стал смотреть в окно.
        - А потом ещё хуже - завернула осень, - сказал он, - стало совсем холодно, с неба сыпал зимний, сухой и меленький снег, и его тут же сдувало сухим и острым ветром. И еды у нас стало совсем мало, и фашисты всё шли и шли к Москве, и я всё время был голодный. И теперь мне снился не только хлеб. Мне ещё снились и арбузы. И однажды утром я увидел, что у меня совсем уже нет живота, он просто как будто прилип к позвоночнику, и я прямо уже ни о чём не мог думать, кроме еды. И я позвал Вальку и сказал ему:
        «Пойдём, Валька, сходим в тот арбузный переулок, может быть, там опять арбузы разгружают, и, может быть, опять один упадёт, и, может быть, нам его опять подарят».
        И мы закутались с ним в какие-то бабушкины платки, потому что холодюга был страшный, и пошли в арбузный переулок. На улице был серый день, людей было мало, и в Москве тихо было, не то что сейчас. В арбузном переулке и вовсе никого не было, и мы стали против магазинных дверей и ждём, когда же придёт грузовик с арбузами. И уже стало совсем темнеть, а он всё не приезжал. Я сказал:
        «Наверно, завтра приедет…»
        «Да, - сказал Валька, - наверно, завтра».
        И мы пошли с ним домой. А назавтра снова пошли в переулок, и снова напрасно. И мы каждый день так ходили и ждали, но грузовик не приехал…
        Папа замолчал. Он смотрел в окно, и глаза у него были такие, как будто он видит что-то такое, чего ни я, ни мама не видим. Мама подошла к нему, но папа сразу встал и вышел из комнаты. Мама пошла за ним. А я остался один. Я сидел и тоже смотрел в окно, куда смотрел папа, и мне показалось, что я прямо вот вижу папу и его товарища, как они дрогнут и ждут. Ветер по ним бьёт, и снег тоже, а они дрогнут и ждут, и ждут, и ждут… И мне от этого просто жутко сделалось, и я прямо вцепился в свою тарелку и быстро, ложка за ложкой, выхлебал её всю, и наклонил потом к себе, и выпил остатки, и хлебом обтёр донышко, и ложку облизал.
        Бы…
        Один раз я сидел, сидел и ни с того ни с сего вдруг такое надумал, что даже сам удивился. Я надумал, что вот как хорошо было бы, если бы всё вокруг на свете было устроено наоборот. Ну вот, например, чтобы дети были во всех делах главные, а взрослые должны были бы их во всём, во всём слушаться. В общем, чтобы взрослые были как дети, а дети как взрослые. Вот это было бы замечательно, очень было бы интересно.
        Во-первых, я представляю себе, как бы маме «понравилась» такая история, что я хожу и командую ею, как хочу, да и папе небось тоже бы «понравилось», а о бабушке и говорить нечего. Что и говорить, я всё бы им припомнил! Например, вот мама сидела бы за обедом, а я бы ей сказал:
        «Ты почему это завела моду без хлеба есть? Вот ещё новости! Ты погляди на себя в зеркало, на кого ты похожа? Вылитый Кощей! Ешь сейчас же, тебе говорят! - И она бы стала есть, опустив голову, а я бы только подавал команду: - Быстрее! Не держи за щекой! Опять задумалась? Всё решаешь мировые проблемы? Жуй как следует! И не раскачивайся на стуле!»
        И тут вошёл бы папа после работы, и не успел бы он даже раздеться, а я бы уже закричал:
        «Ага, явился! Вечно тебя надо ждать! Мой руки сейчас же! Как следует, как следует мой, нечего грязь размазывать. После тебя на полотенце страшно смотреть. Щёткой три и не жалей мыла. Ну-ка, покажи ногти! Это ужас, а не ногти. Это просто когти! Где ножницы? Не дергайся! Ни с каким мясом я не режу, а стригу очень осторожно. Не хлюпай носом, ты не девчонка… Вот так. Теперь садись к столу».
        Он бы сел и потихоньку сказал маме:
        «Ну как поживаешь?!»
        А она бы сказала тоже тихонько:
        «Ничего, спасибо!»
        А я бы немедленно:
        «Разговорчики за столом! Когда я ем, то глух и нем! Запомните это на всю жизнь. Золотое правило! Папа! Положи сейчас же газету, наказание ты моё!»
        И они сидели бы у меня как шёлковые, а уж когда бы пришла бабушка, я бы прищурился, всплеснул руками и заголосил:
        «Папа! Мама! Полюбуйтесь на нашу бабуленьку! Каков вид! Грудь распахнута, шапка на затылке! Щёки красные, вся шея мокрая! Хороша, нечего сказать. Признавайся, опять в хоккей гоняла? А это что за грязная палка? Ты зачем её в дом приволокла? Что? Это клюшка? Убери её сейчас же с моих глаз - на чёрный ход!»
        Тут я бы прошёлся по комнате и сказал бы им всем троим:
        «После обеда все садитесь за уроки, а я в кино пойду!» Конечно, они бы сейчас же заныли и захныкали:
        «И мы с тобой! И мы тоже хотим в кино!»
        А я бы им:
        «Нечего, нечего! Вчера ходили на день рождения, в воскресенье я вас в цирк водил! Ишь! Понравилось развлекаться каждый день. Дома сидите! Нате вам тридцать копеек на мороженое, и всё!»
        Тогда бы бабушка взмолилась:
        «Возьми хоть меня-то! Ведь каждый ребёнок может провести с собой одного взрослого бесплатно!»
        Но я бы увильнул, я сказал бы:
        «А на эту картину людям после семидесяти лет вход воспрещён. Сиди дома, гулёна!»
        И я бы прошёлся мимо них, нарочно громко постукивая каблуками, как будто я не замечаю, что у них у всех глаза мокрые, и я бы стал одеваться, и долго вертелся бы перед зеркалом, и напевал бы, и они от этого ещё хуже бы мучились, а я бы приоткрыл дверь на лестницу и сказал бы…
        Но я не успел придумать, что бы я сказал, потому что в это время вошла мама, самая настоящая, живая, и сказала:
        - Ты ещё сидишь? Ешь сейчас же, посмотри, на кого ты похож? Вылитый Кощей!
        «Где это видано, где это слыхано…»
        На переменке подбежала ко мне наша октябрятская вожатая Люся и говорит:
        - Дениска, а ты сможешь выступить в концерте? Мы решили организовать двух малышей, чтобы они были сатирики. Хочешь?
        Я говорю:
        - Я всё хочу! Только ты объясни: что такое сатирики?
        Люся говорит:
        - Видишь ли, у нас есть разные неполадки… Ну, например, двоечники или лентяи, их надо прохватить. Понял? Надо про них выступить, чтобы все смеялись, это на них подействует отрезвляюще.
        Я говорю:
        - Они не пьяные, они просто лентяи.
        - Это так говорится: «отрезвляюще», - засмеялась Люся. - А на самом деле просто эти ребята призадумаются, им станет неловко, и они исправятся. Понял? Ну, в общем, не тяни: хочешь - соглашайся, не хочешь - отказывайся!
        Я сказал:
        - Ладно уж, давай!
        Тогда Люся спросила:
        - А у тебя есть партнёр?
        - Нету.
        Люся удивилась.
        - Как же ты без товарища живёшь?
        - Товарищ у меня есть, Мишка. А партнёра нету.
        Люся снова улыбнулась:
        - Это почти одно и то же. А он музыкальный, Мишка твой?
        - Нет, обыкновенный.
        - Петь умеет?
        - Очень тихо… Но я научу его петь громче, не беспокойся.
        Тут Люся обрадовалась:
        - После уроков притащи его в малый зал, там будет репетиция!
        И я со всех ног пустился искать Мишку. Он стоял в буфете и ел сардельку.
        - Мишка, хочешь быть сатириком?
        А он сказал:
        - Погоди, дай поесть.
        Я стоял и смотрел, как он ест. Сам маленький, а сарделька толще его шеи. Он держал эту сардельку руками и ел прямо целой, не разрезая, и шкурка трещала и лопалась, когда он её кусал, и оттуда брызгал горячий пахучий сок.
        И я не выдержал и сказал тёте Кате:
        - Дайте мне, пожалуйста, тоже сардельку, поскорее!
        И тётя Катя сразу протянула мне мисочку. И я очень торопился, чтобы Мишка без меня не успел съесть свою сардельку: мне одному не было бы так вкусно. И вот я тоже взял свою сардельку руками и тоже, не чистя, стал грызть её, и из неё брызгал горячий пахучий сок. И мы с Мишкой так грызли на пару, и обжигались, и смотрели друг на дружку, и улыбались.
        А потом я ему рассказал, что мы будем сатирики, и он согласился, и мы еле досидели до конца уроков, а потом побежали в малый зал на репетицию. Там уже сидела наша вожатая Люся, и с ней был один парнишка, приблизительно из четвёртого, очень некрасивый, с маленькими ушами и большущими глазами.
        Люся сказала:
        - Вот и они! Познакомьтесь, это наш школьный поэт Андрей Шестаков.
        Мы сказали:
        - Здоруво!
        И отвернулись, чтобы он не задавался.
        А поэт сказал Люсе:
        - Это что, исполнители, что ли?
        - Да.
        Он сказал:
        - Неужели ничего не было покрупней?
        Люся сказала:
        - Как раз то, что требуется!
        Но тут пришёл наш учитель пения Борис Сергеевич. Он сразу подошёл к роялю.
        - Нуте-с, начинаем! Где стихи?
        Андрюшка вынул из кармана какой-то листок и сказал:
        - Вот. Я взял размер и припев у Маршака, из сказки об ослике, дедушке и внуке: «Где это видано, где это слыхано…»
        Борис Сергеевич кивнул:
        - Читай вслух!
        Андрюшка стал читать:
        Папа у Васи силён в математике,
        Учится папа за Васю весь год.
        Где это видано, где это слыхано —
        Папа решает, а Вася сдаёт?!
        Мы с Мишкой так и прыснули. Конечно, ребята довольно часто просят родителей решить за них задачу, а потом показывают учительнице, как будто это они такие герои. А у доски ни бум-бум - двойка! Дело известное. Ай да Андрюшка, здурово прохватил!
        А Андрюшка читает дальше, так тихо и серьёзно:
        Мелом расчерчен асфальт на квадратики,
        Манечка с Танечкой прыгают тут,
        Где это видано, где это слыхано —
        В «классы» играют, а в класс не идут?!
        Опять здурово. Нам очень понравилось! Этот Андрюшка просто настоящий молодец, вроде Пушкина!
        Борис Сергеевич сказал:
        - Ничего, неплохо! А музыка будет самая простая, вот что-нибудь в этом роде. - И он взял Андрюшкины стихи и, тихонько наигрывая, пропел их все подряд.
        Получилось очень ловко, мы даже захлопали в ладоши.
        А Борис Сергеевич сказал:
        - Нуте-с, кто же наши исполнители?
        А Люся показала на нас с Мишкой:
        - Вот!
        - Ну что ж, - сказал Борис Сергеевич, - у Миши хороший слух… Правда, Дениска поёт не очень-то верно.
        Я сказал:
        - Зато громко.
        И мы начали повторять эти стихи под музыку и повторили их, наверно, раз пятьдесят или тысячу, и я очень громко орал, и все меня успокаивали и делали замечания:
        - Ты не волнуйся! Ты тише! Спокойней! Не надо так громко!
        Особенно горячился Андрюшка. Он меня совсем затормошил. Но я пел только громко, я не хотел петь потише, потому что настоящее пение - это именно когда громко!
        …И вот однажды, когда я пришёл в школу, я увидел в раздевалке объявление:
        ВНИМАНИЕ!
        Сегодня на большой перемене
        в малом зале состоится выступление
        летучего патруля
        «Пионерского Сатирикона»!
        Исполняет дуэт малышей!
        На злобу дня!
        Приходите все!
        И во мне сразу что-то ёкнуло. Я побежал в класс. Там сидел Мишка и смотрел в окно.
        Я сказал:
        - Ну, сегодня выступаем!
        А Мишка вдруг промямлил:
        - Неохота мне выступать…
        Я прямо оторопел. Как - неохота? Вот так раз! Ведь мы же репетировали? А как же Люся и Борис Сергеевич? Андрюшка? А все ребята, ведь они читали афишу и прибегут как один? Я сказал:
        - Ты что, с ума сошёл, что ли? Людей подводить?
        А Мишка так жалобно:
        - У меня, кажется, живот болит.
        Я говорю:
        - Это со страху. У меня тоже болит, но я ведь не отказываюсь!
        Но Мишка всё равно был какой-то задумчивый. На большой перемене все ребята кинулись в малый зал, а мы с Мишкой еле плелись позади, потому что у меня тоже совершенно пропало настроение выступать. Но в это время нам навстречу выбежала Люся, она крепко схватила нас за руки и поволокла за собой, но у меня ноги были мягкие, как у куклы, и заплетались. Это я, наверно, от Мишки заразился.
        В зале было огорожено место около рояля, а вокруг столпились ребята из всех классов, и няни, и учительницы.
        Мы с Мишкой встали около рояля.
        Борис Сергеевич был уже на месте, и Люся объявила дикторским голосом:
        - Начинаем выступление «Пионерского Сатирикона» на злободневные темы. Текст Андрея Шестакова, исполняют всемирно известные сатирики Миша и Денис! Попросим!
        И мы с Мишкой вышли немножко вперёд. Мишка был белый, как стена. А я ничего, только во рту было сухо и шершаво, как будто там лежал наждак.
        Борис Сергеевич заиграл. Начинать нужно было Мишке, потому что он пел первые две строчки, а я должен был петь вторые две строчки. Вот Борис Сергеевич заиграл, а Мишка выкинул в сторону левую руку, как его научила Люся, и хотел было запеть, но опоздал, и, пока он собирался, наступила уже моя очередь, так выходило по музыке. Но я не стал петь, раз Мишка опоздал. С какой стати!
        Мишка тогда опустил руку на место. А Борис Сергеевич громко и раздельно начал снова.
        Он ударил, как и следовало, по клавишам три раза, а на четвёртый Мишка опять откинул левую руку и наконец запел:
        Папа у Васи силён в математике,
        Учится папа за Васю весь год.
        Я сразу подхватил и прокричал:
        Где это видано, где это слыхано —
        Папа решает, а Вася сдаёт?!
        Все, кто был в зале, рассмеялись, и у меня от этого стало легче на душе. А Борис Сергеевич поехал дальше. Он снова три раза ударил по клавишам, а на четвёртый Мишка аккуратно выкинул левую руку в сторону и ни с того ни с сего запел сначала:
        Папа у Васи силён в математике,
        Учится папа за Васю весь год.
        Я сразу понял, что он сбился! Но раз такое дело, я решил допеть до конца, а там видно будет. Взял и допел:
        Где это видано, где это слыхано —
        Папа решает, а Вася сдаёт?!
        Слава богу, в зале было тихо - все, видно, тоже поняли, что Мишка сбился, и подумали: «Ну что ж, бывает, пусть дальше поёт».
        А музыка в это время бежала всё дальше и дальше. Но Мишка был какой-то зеленоватый.
        И когда музыка дошла до места, он снова вымахнул левую руку и, как пластинка, которую «заело», завёл в третий раз:
        Папа у Васи силён в математике,
        Учится папа за Васю весь год.
        Мне ужасно захотелось стукнуть его по затылку чем-нибудь тяжёлым, и я заорал со страшной злостью:
        Где это видано, где это слыхано —
        Папа решает, а Вася сдаёт?!
        - Мишка, ты, видно, совсем рехнулся! Ты что в третий раз одно и то же затягиваешь? Давай про девчонок!
        А Мишка так нахально:
        - Без тебя знаю! - И вежливо говорит Борису Сергеевичу: - Пожалуйста, Борис Сергеевич, дальше!
        Борис Сергеевич заиграл, а Мишка вдруг осмелел, опять выставил свою левую руку и на четвёртом ударе заголосил как ни в чём не бывало:
        Папа у Васи силён в математике,
        Учится папа за Васю весь год.
        Тут все в зале прямо завизжали от смеха, и я увидел в толпе, какое несчастное лицо у Андрюшки, и ещё увидел, что Люся, вся красная и растрёпанная, пробивается к нам сквозь толпу. А Мишка стоит с открытым ртом, как будто сам на себя удивляется. Ну, а я, пока суд да дело, докрикиваю:
        Где это видано, где это слыхано —
        Папа решает, а Вася сдаёт?!
        Тут уж началось что-то ужасное. Все хохотали как зарезанные, а Мишка из зелёного стал фиолетовым. Наша Люся схватила его за руку и утащила к себе. Она кричала:
        - Дениска, пой один! Не подводи!.. Музыка! И!..
        А я стоял у рояля и решил не подвести. Я почувствовал, что мне стало всё равно, и, когда дошла музыка, я почему-то вдруг тоже выкинул в сторону левую руку и совершенно неожиданно завопил:
        Папа у Васи силён в математике,
        Учится папа за Васю весь год…
        Я даже плохо помню, что было дальше. Было похоже на землетрясение. И я думал, что вот сейчас провалюсь совсем под землю, а вокруг все просто падали от смеха - и няни, и учителя, все…
        Я даже удивляюсь, что я не умер от этой проклятой песни. Я, наверно бы, умер, если бы в это время не зазвонил звонок…
        Не буду я больше сатириком!
        Двадцать лет под кроватью
        Никогда я не забуду этот зимний вечер. На дворе было холодно, ветер тянул сильный, прямо резал щёки, как кинжалом, снег вертелся со страшной быстротой. Тоскливо было и скучно, просто выть хотелось, а тут ещё папа и мама ушли в кино. И когда Мишка позвонил по телефону и позвал меня к себе, я тотчас же оделся и помчался к нему. Там было светло и тепло, и собралось много народу, пришла Алёнка, за нею Костик и Андрюшка. Мы играли во все игры, и было весело и шумно. И под конец Алёнка вдруг сказала:
        - А теперь в прятки! Давайте в прятки!
        И мы стали играть в прятки. Это было прекрасно, потому что мы с Мишкой всё время подстраивали так, чтобы водить выпадало маленьким: Костику или Алёнке, - а сами всё время прятались и вообще водили малышей за нос. Но все наши игры проходили только в Мишкиной комнате, и это довольно скоро нам стало надоедать, потому что комната была маленькая, тесная и мы всё время прятались за портьеру, или за шкаф, или за сундук, и в конце концов мы стали потихоньку выплёскиваться из Мишкиной комнаты и заполнили своей игрой большущий длинный коридор квартиры.
        В коридоре было интереснее играть, потому что возле каждой двери стояли вешалки, а на них висели пальто и шубы. Это было гораздо лучше для нас, потому что, например, кто водит и ищет нас, тот, уж конечно, не сразу догадается, что я притаился за Марьсемённиной шубой и сам влез в валенки как раз под шубой.
        И вот, когда водить выпало Костику, он отвернулся к стене и стал громко выкрикивать:
        - Раз! Два! Три! Четыре! Пять! Я иду искать! Опять!
        Это считалось как бы вторым звонком. Мишка сейчас же залез на подоконник, Алёнка - за шкаф, а мы с Андрюшкой, выскользнули в коридор. Тут Андрюшка, недолго думая, полез под шубу Марьи Семёновны, где я всё время прятался, и оказалось, что я остался без места! И я хотел дать Андрюшке подзатыльник, чтобы он освободил моё место, но тут Костик крикнул третье предупреждение:
        - Пора не пора, я иду со двора!
        И я испугался, что он меня сейчас увидит, потому что я совершенно не спрятался, и я заметался по коридору туда-сюда, как подстреленный заяц. И тут в самое нужное время я увидел раскрытую дверь и вскочил в неё.
        Это была какая-то комната, и в ней на самом видном месте, у стены, стояла кровать, высокая и широкая, так что я моментально нырнул под эту кровать. Там был приятный полумрак и лежало довольно много вещей, и я стал сейчас же их рассматривать. Во-первых, под этой кроватью было очень много туфель, разных фасонов, но все довольно старые, а ещё стоял плоский деревянный чемодан, а на чемодане стояло алюминиевое корыто вверх тормашками, и я устроился очень удобно: голову на корыто, чемодан под поясницей - очень ловко и уютно. Я рассматривал тапочки и шлёпанцы и всё время думал, как это здорово я спрятался и сколько смеху будет, когда Костик меня тут найдёт.
        Я отогнул немножко кончик одеяла, которое свешивалось со всех сторон до пола и закрывало от меня всю комнату: я хотел глядеть на дверь, чтобы видеть, как Костик войдёт и как он будет меня искать. Но в это время в комнату вошёл никакой не Костик, а вошла Ефросинья Петровна, симпатичная старушка, но немножко похожая на бабу-ягу.
        Она вошла, вытирая руки о полотенце.
        Я всё время потихоньку наблюдал за нею, думал, что она обрадуется, когда увидит, как Костик вытащит меня из-под кровати. А я ещё для смеху возьму какую-нибудь её туфлю в зубы, она тогда наверняка упадёт от смеха. Я был уверен, что вот ещё секунда или две промелькнут, и Костик обязательно меня обнаружит. Поэтому я сам всё время смеялся про себя, без звука.
        У меня было чудесное настроение. И я всё время поглядывал на Ефросинью Петровну. А она тем временем очень спокойно подошла к двери и ни с того ни с сего плотно захлопнула её. А потом, гляжу, повернула ключик - и готово! Заперлась. Ото всех заперлась! Вместе со мной и корытом. Заперлась на два оборота.
        В комнате сразу стало как-то тихо и зловеще.
        Но тут я подумал, что это она заперлась не надолго, а на минутку, и сейчас отопрёт дверь, и всё пойдёт как по маслу, и опять будет смех и радость, и Костик будет просто счастлив, что вот он в таком трудном месте меня отыскал! Поэтому я хотя и оробел, но не до конца, и всё продолжал посматривать на Ефросинью Петровну, что же она будет делать дальше.
        А она села на кровать, и надо мной запели и заскрежетали пружины, и я увидел её ноги. Она одну за другой скинула с себя туфли и прямо в одних чулках подошла к двери, и у меня от радости заколотилось сердце.
        Я был уверен, что она сейчас отопрёт замок, но не тут-то было. Можете себя представить, она - чик! - и погасила свет. И я услышал, как опять завыли пружины над моей головой, а кругом кромешная тьма, и Ефросинья Петровна лежит в своей постели и не знает, что я тоже здесь, под кроватью. Я понял, что попал в скверную историю, что теперь я в заточении, в ловушке.
        Сколько я буду тут лежать? Счастье, если час или два! А если до утра? А как утром вылезать? А если я не приду домой, папа и мама обязательно сообщат в милицию. А милиция придёт с собакой-ищейкой. По кличке Мухтар. А если в нашей милиции никаких собак нету? И если милиция меня не найдёт? А если Ефросинья Петровна проспит до самого утра, а утром пойдёт в свой любимый сквер сидеть целый день и снова запрёт меня, уходя? Тогда как? Я, конечно, поем немножко из её буфета, и когда она придёт, придётся мне лезть под кровать, потому что я съел её продукты и она отдаст меня под суд! И чтобы избежать позора, я буду жить под кроватью целую вечность? Ведь это самый настоящий кошмар! Конечно, тут есть тот плюс, что я всю школу просижу под кроватью, но как быть с аттестатом, вот в чём вопрос. С аттестатом зрелости! Я под кроватью за двадцать лет не то что созрею, я там вполне перезрею.
        Тут я не выдержал и со злости как трахнул кулаком по корыту, на котором лежала моя голова! Раздался ужасный грохот! И в этой страшной тишине при погашенном свете и в таком моём жутком положении мне этот стук показался раз в двадцать сильнее. Он просто оглушил меня.
        И у меня сердце замерло от испуга. А Ефросинья Петровна надо мной, видно, проснулась от этого грохота. Она, наверное, давно спала мирным сном, а тут пожалуйте - тах-тах из-под кровати! Она полежала маленько, отдышалась и вдруг спросила темноту слабым и испуганным голосом:
        - Ка-ра-ул?!
        Я хотел ей ответить: «Что вы, Ефросинья Петровна, какое там «караул»? Спите дальше, это я, Дениска!» Я всё это хотел ей ответить, но вдруг вместо ответа как чихну во всю ивановскую, да ещё с хвостиком:
        - Апчхи! Чхи! Чхи! Чхи!..
        Там, наверное, пыль поднялась под кроватью ото всей этой возни, но Ефросинья Петровна после моего чиханья убедилась, что под кроватью происходит что-то неладное. Здорово перепугалась и закричала уже не с вопросом, а совершенно утвердительно:
        - Караул!
        И я, непонятно почему, вдруг опять чихнул изо всех сил, с каким-то даже подвыванием чихнул, вот так:
        - Апчхи-уу!
        Ефросинья Петровна как услышала этот вой, так закричала ещё тише и слабей:
        - Грабят!..
        И, видно, сама подумала, что если грабят, так это ерунда, не страшно. А вот если… И тут она довольно громко завопила:
        - Режут!
        Вот какое враньё! Кто её режет? И за что? И чем? Разве можно по ночам кричать неправду? Поэтому я решил, что пора кончать это дело, и раз она всё равно не спит, мне надо вылезать.
        И всё подо мной загремело, особенно корыто, ведь я в темноте не вижу. Грохот стоит дьявольский, а Ефросинья Петровна уже слегка помешалась и кричит какие-то странные слова:
        - Грабаул! Караулят!
        А я выскочил и по стене шарю, где тут выключатель, и нашёл вместо выключателя ключ, и обрадовался, что это дверь. Я повернул ключ, но оказалось, что я открыл дверь от шкафа, и я тут же перевалился через порог этой двери, и стою, и тычусь в разные стороны, и только слышу, мне на голову разное барахло падает.
        Ефросинья Петровна пищит, а я совсем онемел от страха, а тут кто-то барабанит в настоящую дверь!
        - Эй, Дениска! Выходи сейчас же! Ефросинья Петровна! Отдайте Дениску, за ним его папа пришёл!
        И папин голос:
        - Скажите, пожалуйста, у вас нет моего сына?
        Тут вспыхнул свет. Открылась дверь. И вся наша компания ввалилась в комнату. Они стали бегать по комнате, меня искать, а когда я вышел из шкафа, на мне было две шляпки и три платья.
        Папа сказал:
        - Что с тобой было? Где ты пропадал?
        Костик и Мишка сказали тоже:
        - Где ты был, что с тобой приключилось? Рассказывай!
        Но я молчал. У меня было такое чувство, что я и в самом деле просидел под кроватью ровно двадцать лет.
        Девочка на шаре
        Как-то мы всем классом пошли в цирк. Я очень радовался, когда шёл туда, потому что я был в цирке только один раз, и то очень давно. Главное, Алёнке всего только шесть лет, а вот она уже успела побывать в цирке целых три раза. Это очень обидно. И вот теперь мы всем классом пришли в цирк, и я думал, как хорошо, что я уже большой и сейчас, в этот раз всё увижу как следует. А в тот раз я был маленький, я не понимал, что такое цирк. В тот раз, когда на арену вышли акробаты и один полез на голову другому, я ужасно расхохотался, потому что подумал, что это они так нарочно делают, для смеху, ведь дома я никогда не видел, чтобы взрослые дяденьки карабкались друг на друга. И на улице тоже этого не случалось. Вот я и рассмеялся во весь
        голос. Я не понимал, что это артисты показывают свою ловкость. И ещё в тот раз я всё больше смотрел на оркестр, как они играют - кто на барабане, кто на трубе, - и дирижёр машет палочкой, и никто на него не смотрит, а все играют как хотят. Это мне очень понравилось, но пока я смотрел на этих музыкантов, в середине арены выступали артисты. И я их не видел и пропускал самое интересное. Конечно, я в тот раз ещё совсем глупый был.
        И вот мы пришли всем классом в цирк. Мне сразу понравилось, что он пахнет чем-то особенным, и что на стенах висят яркие картины, и кругом светло, и в середине лежит красивый ковёр, а потолок высокий, и там привязаны разные блестящие качели. И в это время заиграла музыка, и все кинулись рассаживаться, а потом накупили эскимо и стали есть. И вдруг из-за красной занавески вышел целый отряд каких-то людей, одетых очень красиво - в красные костюмы с жёлтыми полосками. Они встали по бокам занавески, и между ними прошёл их начальник в чёрном костюме. Он громко и немножко непонятно что-то прокричал, и музыка заиграла быстро-быстро и громко, и на арену выскочил артист-жонглёр, и началась потеха! Он кидал шарики, по десять или по сто штук, вверх и ловил их обратно. А потом схватил полосатый мяч и стал им играть. Он и головой его подшибал, и затылком, и лбом, и по спине катал, и каблуком наподдавал, и мяч катался по всему его телу, как примагниченный. Это было очень красиво. И вдруг жонглёр кинул этот мячик к нам в публику, и тут уж началась настоящая суматоха, потому что я поймал этот мяч и бросил его в
Валерку, а Валерка - в Мишку, а Мишка вдруг нацелился и ни с того ни с сего засветил прямо в дирижёра, но в него не попал, а попал в барабан! Бамм! Барабанщик рассердился и кинул мяч обратно жонглёру, но мяч не долетел, он просто угодил одной красивой тётеньке в причёску, и у неё получилась не причёска, а нахлобучка. И мы все так хохотали, что чуть не померли.
        И когда жонглёр убежал за занавеску, мы долго не могли успокоиться. Но тут на арену выкатили огромный голубой шар, и дядька, который объявляет, вышел на середину и что-то прокричал неразборчивым голосом. Понять нельзя было ничего, и оркестр опять заиграл что-то очень весёлое, только не так быстро, как раньше.
        И вдруг на арену выбежала маленькая девочка. Я таких маленьких и красивых никогда не видел. У неё были синие-синие глаза, и вокруг них были длинные ресницы. Она была в серебряном платье с воздушным плащом, и у неё были длинные руки, она ими взмахнула, как птица, и вскочила на этот огромный голубой шар, который для неё выкатили. Она стояла на шаре. И потом вдруг побежала, как будто захотела спрыгнуть с него, но шар завертелся под её ногами, и она на нём вот так, как будто бежала, а на самом деле ехала вокруг арены. Я таких девочек никогда не видел. Все они были обыкновенные, а это какая-то особенная. Она бегала по шару своими маленькими ножками, как по ровному полу, и голубой шар вёз её на себе, она могла ехать на нём и прямо, и назад, и налево, и куда хочешь! Она весело смеялась, когда так бегала, как будто плыла, и я подумал, что она, наверно, и есть Дюймовочка, такая она была маленькая, милая и необыкновенная. В это время она остановилась, и кто-то подал разные колокольчатые браслеты, и она надела их себе на туфельки и на руки и снова стала медленно кружиться на шаре, как будто танцевать. И
оркестр заиграл тихую музыку, и было слышно, как тонко звенят золотые колокольчики на девочкиных длинных руках. И это всё было как в сказке. И тут ещё потушили свет, и оказалось, что девочка вдобавок умеет светиться в темноте, и она медленно поплыла по кругу, и светилась, и звенела, и это было удивительно - я за всю свою жизнь не видел ничего такого подобного.
        И когда зажгли свет, все захлопали и закричали «браво», и я тоже кричал «браво». А девочка соскочила со своего шара и подбежала к нам поближе, и вдруг на бегу перевернулась через голову, и ещё, и ещё раз, и всё вперёд, и вперёд. И мне показалось, что вот она сейчас разобьётся о барьер, и я вдруг очень испугался, и вскочил на ноги, и хотел побежать к ней, чтобы подхватить её и спасти, но девочка вдруг остановилась, раскинула свои длинные руки, оркестр замолк, и она стояла и улыбалась. И все захлопали изо всех сил и даже застучали ногами. И в эту минуту девочка посмотрела на меня, и я увидел, что она увидела, что я её вижу, и что я тоже вижу, что она видит меня, и она помахала мне рукой и улыбнулась. Она мне одному помахала и улыбнулась. И я опять захотел побежать за ней, и я протянул к ней руки. А она вдруг послала нам всем воздушный поцелуй и убежала за красную занавеску, куда убегали все артисты. И на арену вышел клоун со своим петухом и начал чихать и падать, но мне было не до него. Я всё время думал про девочку на шаре, какая она удивительная и как она помахала мне рукой и улыбнулась, и больше
уже ни на что не хотел смотреть. Наоборот, я крепко зажмурил глаза, чтобы не видеть клоуна с его красным носом, потому что он отвлекал меня от той девочки. Она всё ещё мне представлялась на своём голубом шаре.
        А потом объявили антракт, и все побежали в буфет пить ситро, а я тихонько спустился вниз и подошёл к занавеске, откуда выходили артисты. Мне хотелось ещё раз посмотреть на эту девочку, и я стоял у занавески и глядел - вдруг она выйдет. Но она не выходила.
        А после антракта выступали львы, и мне не понравилось, что укротитель всё время таскал их за хвосты, как будто это были не львы, а дохлые кошки. Он заставлял их пересаживаться с места на место или укладывал их на пол рядком и ходил по львам ногами, как по ковру, а у них был такой вид, что вот им не дают полежать спокойно. Это было неинтересно, потому что лев должен охотиться и гнаться за бизоном в бескрайних пампасах, оглашая окрестность грозным рычанием, приводящим в трепет туземное население, а так получается не лев, а просто я сам не знаю что.
        И когда кончилось и мы пошли домой, я всё время думал про девочку на шаре.
        А вечером папа спросил:
        - Ну как? Понравилось в цирке?
        Я сказал:
        - Папа! Там в цирке есть девочка. Она танцует на голубом шаре. Такая славная, лучше всех! Она мне улыбнулась и махнула рукой! Мне одному, честное слово! Понимаешь, папа? Пойдём в следующее воскресенье в цирк! Я тебе её покажу!
        Папа сказал:
        - Обязательно пойдём. Обожаю цирк!
        А мама посмотрела на нас обоих так, как будто увидела в первый раз.
        …И началась длиннющая неделя, и я ел, учился, вставал и ложился спать, играл и даже дрался, и всё равно каждый день думал, когда же придёт воскресенье и мы с папой пойдём в цирк, и я снова увижу девочку на шаре, и покажу её папе, и, может быть, папа пригласит её к нам в гости, и я подарю ей пистолет-браунинг и нарисую корабль, идущий на всех парусах.
        Но в воскресенье папа не смог идти. К нему пришли товарищи, они копались в каких-то чертежах, и кричали, и курили, и сидели допоздна, я после них у мамы разболелась голова. И папа сказал мне, когда мы убирались:
        - В следующее воскресенье, даю клятву Верности и Чести.
        И я так ждал следующего воскресенья, что даже не помню, как прожил ещё одну неделю. И папа сдержал своё слово, он пошёл со мной в цирк и купил билеты во второй ряд, и я радовался, что мы так близко сидим, и представление началось, и я начал ждать, когда появится девочка на шаре. Но человек, который объявляет, всё время объявлял разных других артистов, и они выходили и выступали по-всякому, но девочка всё не появлялась. А я прямо дрожал от нетерпения, мне очень хотелось, чтобы папа увидел, какая она необыкновенная в своём серебряном костюме с воздушным плащом и как она ловко бегает по голубому шару. И каждый раз, когда выходил объявляющий, я шептал папе:
        - Сейчас он объявит её!
        Но он, как назло, объявлял кого-нибудь другого, и у меня даже ненависть к нему появилась, и я всё время говорил папе:
        - Да ну его! Это ерунда на постном масле! Это не то!
        А папа говорил, не глядя на меня:
        - Не мешай. Это очень интересно! Самое то!
        Я подумал, что папа, видно, плохо разбирается в цирке, раз это ему интересно. Посмотрим, что он запоёт, когда увидит девочку на шаре. Небось подскочит на своём стуле на два метра в высоту.
        Но тут вышел объявляющий и своим глухонемым голосом крикнул:
        - Ант-рра-кт!
        Я просто ушам своим не поверил! Антракт! А почему? Ведь во втором отделении будут только львы! А где же моя девочка на шаре? Где она? Почему она не выступает? Может быть, она заболела? Может быть, она упала и у неё сотрясение мозга?
        Я сказал:
        - Папа, пойдём скорей узнаем, где же девочка на шаре?
        Папа ответил:
        - Да, да! А где же твоя эквилибристка? Что-то не видать! Пойдём-ка купим программку!..
        Он был весёлый и довольный. Он оглянулся вокруг, засмеялся и сказал:
        - Ах, люблю… Люблю я цирк! Самый запах этот… Голову кружит.
        И мы пошли в коридор. Там толклось много народу, и продавались конфеты и вафли, и на стенах висели фотографии разных тигриных морд, и мы побродили немного и нашли наконец контролёршу с программками. Папа купил у неё одну и стал просматривать. А я не выдержал и спросил у контролёрши:
        - Скажите, пожалуйста, а когда будет выступать девочка на шаре?
        Она сказала:
        - Какая девочка?
        Папа сказал:
        - В программе указана эквилибристка на шаре Т. Воронцова. Где она?
        Я стоял и молчал.
        Контролёрша сказала:
        - Ах, вы про Танечку Воронцову? Уехала она. Уехала. Что ж вы поздно хватились?
        Я стоял и молчал.
        Папа сказал:
        - Мы уже две недели не знаем покоя. Хотим посмотреть эквилибристку Т. Воронцову, а её нет.
        Контролёрша сказала:
        - Да она уехала… Вместе с родителями… Родители у неё - «Бронзовые люди - 2 Яворс». Может, слыхали? Очень жаль… Вчера только уехали.
        Я сказал:
        - Вот видишь, папа…
        Он сказал:
        - Я не знал, что она уедет. Как жалко… Ну что ж… Ничего не поделаешь…
        Я спросил у контролёрши:
        - Это, значит, точно?
        Она сказала:
        - Точно.
        Я сказал:
        - А куда, не известно?
        Она сказала:
        - Во Владивосток.
        Вон куда! Далеко. Владивосток. Я знаю, он помещается в самом конце карты, от Москвы направо.
        Я сказал:
        - Какая даль.
        Контролёрша заторопилась:
        - Ну идите, идите на места, уже гасят свет!
        Папа подхватил:
        - Пошли, Дениска! Сейчас будут львы! Косматые, рычат - ужас! Бежим смотреть!
        Я сказал:
        - Пойдём домой, папа.
        Он сказал:
        - Вот так раз…
        Контролёрша засмеялась. Но мы подошли к гардеробу, и я протянул номер, и мы оделись и вышли из цирка. Мы пошли по бульвару и шли так довольно долго, потом я сказал:
        - Владивосток - это на самом конце карты. Туда, если поездом, - долго проедешь…
        Папа молчал. Ему, видно, было не до меня. Мы прошли ещё немного, и я вдруг вспомнил про самолёты и сказал:
        - А на «Ту-104» за три часа - и там!
        Но папа всё равно не ответил. Он молча шагал и крепко держал меня за руку. Когда мы вышли на улицу Горького, он сказал:
        - Зайдём в кафе «Мороженое». Смутузим по две порции, а?
        Я сказал:
        - Не хочется что-то, папа.
        Он сказал:
        - Там подают воду, называется «Кахетинская». Нигде в мире не пил лучшей воды.
        Я сказал:
        - Не хочется, папа.
        Он не стал меня уговаривать. Он прибавил шагу и крепко сжал мою руку. Мне стало даже больно. Он шёл очень быстро, и я еле-еле поспевал за ним. Отчего он шёл так быстро? Почему он не разговаривал со мной? Мне захотелось на него взглянуть. Я поднял голову. У него было очень серьёзное и грустное лицо.
        Друг детства
        Когда мне было шесть или шесть с половиной, я совершенно не знал, кем же я в конце концов буду на этом свете. Мне все люди вокруг очень нравились и все работы тоже. У меня тогда в голове была ужасная путаница, я был какой-то растерянный и никак не мог толком решить, за что же мне приниматься.
        То я хотел быть астрономом, чтобы не спать по ночам и наблюдать в телескоп далёкие звёзды, а то я мечтал стать капитаном дальнего плавания, чтобы стоять, расставив ноги, на капитанском мостике, и посетить далёкий Сингапур, и купить там забавную обезьянку. А то мне до смерти хотелось превратиться в машиниста метро или в начальника станции и ходить в красной фуражке и кричать толстым голосом:
        - Го-о-тов!
        Или у меня разгорался аппетит выучиться на такого художника, который рисует на уличном асфальте белые полоски для мчащихся машин. А то мне казалось, что неплохо бы стать отважным путешественником вроде Алена Бомбара и переплыть все океаны на утлом челноке, питаясь одной только сырой рыбой. Правда, этот Бомбар после своего путешествия похудел на двадцать пять килограммов, а я всего-то весил двадцать шесть, так что выходило, что если я тоже поплыву, как он, то мне худеть будет совершенно некуда, я буду весить в конце путешествия только одно кило. А вдруг я где-нибудь не поймаю одну-другую рыбину и похудею чуть побольше?
        Тогда я, наверное, просто растаю в воздухе как дым, вот и все дела.
        Когда я всё это посчитал, то решил отказаться от этой затеи, а на другой день мне уже приспичило стать боксёром, потому что я увидел в телевизоре розыгрыш первенства Европы по боксу. Как они молотили друг друга - просто ужас какой-то! А потом показали их тренировку, и тут они колотили уже тяжёлую кожаную «грушу» - такой продолговатый тяжёлый мяч, по нему надо бить изо всех сил, лупить что есть мочи, чтобы развивать в себе силу удара. И я так нагляделся на всё это, что тоже решил стать самым сильным человеком во дворе, чтобы всех побивать в случае чего.
        Я сказал папе:
        - Папа, купи мне грушу!
        - Сейчас январь, груш нет. Съешь пока морковку.
        Я рассмеялся:
        - Нет, папа, не такую! Не съедобную грушу! Ты, пожалуйста, купи мне обыкновенную кожаную боксёрскую грушу!
        - А тебе зачем? - сказал папа.
        - Тренироваться, - сказал я. - Потому что я буду боксёром и буду всех побивать. Купи, а?
        - Сколько же стоит такая груша? - поинтересовался папа.
        - Пустяки какие-нибудь, - сказал я. - Рублей десять или пятьдесят.
        - Ты спятил, братец, - сказал папа. - Перебейся как-нибудь без груши. Ничего с тобой не случится.
        А я на него обиделся за то, что он мне так со смехом отказал. И мама сразу же заметила, что я обиделся, и тотчас сказала:
        - Стой-ка, я, кажется, что-то придумала. Ну-ка, ну-ка, погоди-ка одну минуточку.
        И она наклонилась и вытащила из-под дивана большую плетёную корзинку; в ней были сложены старые игрушки, в которые я уже не играл. Потому что я уже вырос и осенью мне должны были купить школьную форму и картуз с блестящим козырьком.
        Мама стала копаться в этой корзинке, и, пока она копалась, я видел мой старый трамвайчик без колёс и на верёвочке, пластмассовую дудку, помятый волчок, одну стрелу с резиновой нашлёпкой, обрывок паруса от лодки и несколько погремушек, и много ещё разного игрушечного утиля. И вдруг мама достала со дна корзинки здоровущего плюшевого Мишку.
        Она бросила его мне на диван и сказала:
        - Вот. Это тот самый, что тебе тётя Мила подарила. Тебе тогда два года исполнилось. Хороший Мишка, отличный. Погляди, какой тугой! Живот какой толстый! Ишь как выкатил! Чем не груша? Ещё лучше! И покупать не надо! Давай тренируйся сколько душе угодно! Начинай!
        И тут её позвали к телефону, и она вышла в коридор.
        А я очень обрадовался, что мама так здорово придумала. И я устроил Мишку поудобнее на диван, чтобы мне сподручней было об него тренироваться и развивать силу удара.
        Он сидел передо мной такой шоколадный, но здорово облезлый, и у него были разные глаза: один его собственный - жёлтый стеклянный, а другой большой белый - из пуговицы от наволочки; я даже помнил, когда он появился. Но это было неважно, потому что Мишка довольно весело смотрел на меня своими разными глазами, и он расставил ноги и выпятил мне навстречу живот, а обе руки поднял кверху, как будто шутил, что вот он уже заранее сдаётся…
        И я вот так посмотрел на него и вдруг вспомнил, как давным-давно я с этим Мишкой ни на минуту не расставался, повсюду таскал его за собой, и нянькал его, и сажал его за стол рядом с собой обедать, и кормил с ложки манной кашей, и у него такая забавная мордочка становилась, когда я его чем-нибудь перемазывал, хоть той же кашей или вареньем, такая забавная милая мордочка становилась у него тогда, прямо как живая, и я его спать с собой укладывал, и укачивал его, как маленького братишку, и шептал ему разные сказки прямо в его бархатные твёрденькие ушки, и я его любил тогда, любил всей душой, я за него тогда жизнь бы отдал. И вот он сидит сейчас на диване, мой бывший самый лучший друг, настоящий друг детства. Вот он сидит, смеётся разными глазами, а я хочу тренировать об него силу удара…
        - Ты что, - сказала мама, она уже вернулась из коридора. - Что с тобой?
        А я не знал, что со мной, я долго молчал и отвернулся от мамы, чтобы она по голосу или по губам не догадалась, что со мной, и я задрал голову к потолку, чтобы слёзы вкатились обратно, и потом, когда я скрепился немного, я сказал:
        - Ты о чём, мама? Со мной ничего… Просто я раздумал. Просто я никогда не буду боксёром.
        Заколдованная буква
        Недавно мы гуляли во дворе: Алёнка, Мишка и я. Вдруг во двор въехал грузовик. А на нём лежала ёлка. Мы побежали за машиной. Вот она подъехала к домоуправлению, остановилась, и шофёр с нашим дворником стали ёлку выгружать. Они кричали друг на друга:
        - Легче! Давай заноси! Правея! Левея! Станови её на попа! Легче, а то весь шпиц обломаешь.
        И когда выгрузили, шофёр сказал:
        - Теперь надо эту ёлку заактировать, - и ушёл.
        А мы остались возле ёлки.
        Она лежала большая, мохнатая и так вкусно пахла морозом, что мы стояли как дураки и улыбались. Потом Алёнка взялась за одну веточку:
        - Смотрите, а на ёлке сыски висят.
        «Сыски»! Это она неправильно сказала. Мы с Мишкой так и покатились. Мы смеялись с ним оба одинаково, но потом Мишка стал смеяться громче, чтобы меня пересмеять.
        Ну, я немножко поднажал, чтобы он не думал, что я сдаюсь. Мишка держался руками за живот, как будто ему очень больно, и кричал:
        - Ой, умру от смеха! Сыски!
        А я, конечно, поддавал жару:
        - Пять лет девчонке, а говорит «сыски»… Ха-ха-ха!
        Потом Мишка упал в обморок и застонал:
        - Ах, мне плохо! Сыски…
        И стал икать:
        - Ик! Сыски. Ик! Ик! Умру от смеха. Ик!
        Тогда я схватил горсть снега и стал прикладывать его себе ко лбу, как будто у меня уже началось воспаление мозга и я сошёл с ума. Я орал:
        - Девчонке пять лет, скоро замуж выдавать. А она - «сыски»…
        У Алёнки нижняя губа скривилась так, что полезла на ухо.
        - Я правильно сказала! Это у меня зуб вывалился и свистит. Я хочу сказать «сыски», а у меня высвистывается «сыски»…
        Мишка сказал:
        - Эка невидаль! У неё зуб вывалился! У меня целых три вывалилось да два шатаются, а я всё равно говорю правильно! Вот слушай: хыхки! Что? Правда, здорово - хыхх-ки! Вот как у меня легко выходит: хыхки! Я даже петь могу:
        Ох, хыхечка зелёная,
        Боюся уколюся я.
        Но Алёнка как закричит. Она громче нас двоих:
        - Неправильно! Ура! Ты говоришь «хыхки», а надо «сыски»!
        А Мишка:
        - Именно, что не надо «сыски», а надо «хыхки»!
        И оба давай реветь. Только и слышно: «Сыски!» - «Хыхки!» - «Сыски!»
        Глядя на них, я так хохотал, что даже проголодался. Я шёл домой и всё время думал: чего они спорили, раз оба не правы. Ведь это очень простое слово. Я остановился на лестнице и внятно сказал:
        - Никакие не сыски. Никакие не хыхки, а коротко и ясно: фыфки!
        Кот в сапогах
        - Мальчики и девочки! - сказала Раиса Ивановна. - Вы хорошо закончили эту четверть. Поздравляю вас. Теперь можно и отдохнуть. На каникулах мы устроим утренник и карнавал. Каждый из вас может нарядиться в кого угодно, а за лучший костюм будет выдана премия, так что готовьтесь. - И Раиса Ивановна собрала тетрадки, попрощалась с нами и ушла.
        И, когда мы шли домой, Мишка сказал:
        - Я на карнавале буду гномом. Мне вчера купили накидку от дождя и капюшон. Я только лицо чем-нибудь занавешу, и гном готов. А ты кем нарядишься?
        - Там видно будет.
        И я забыл про это дело. Потому что дома мама мне сказала, что она уезжает в санаторий на десять дней и чтоб я тут вёл себя хорошо и следил за папой. И она на другой день уехала, а я с папой совсем замучился. То одно, то другое, и на улице шёл снег, и всё время я думал, когда же мама вернётся. Я зачёркивал клеточки на своём календаре.
        И вдруг неожиданно прибегает Мишка и прямо с порога кричит:
        - Идёшь ты или нет?
        Я спрашиваю:
        - Куда?
        Мишка кричит:
        - Как - куда? В школу! Сегодня же утренник, и все будут в костюмах! Ты что, не видишь, что я уже гномик?
        И правда, он был в накидке с капюшончиком.
        Я сказал:
        - У меня нет костюма! У нас мама уехала.
        А Мишка говорит:
        - Давай сами что-нибудь придумаем! Ну-ка, что у вас дома есть почудней? Ты надень на себя, вот и будет костюм для карнавала.
        Я говорю:
        - Ничего у нас нет. Вот только папины бахилы для рыбалки.
        Бахилы - это такие высокие резиновые сапоги. Если дождик или грязь - первое дело бахилы. Нипочём ноги не промочишь.
        Мишка говорит:
        - А ну надевай, посмотрим, что получится!
        Я прямо с ботинками влез в папины сапоги.
        Оказалось, что бахилы доходят мне чуть не до подмышек. Я попробовал в них походить. Ничего, довольно неудобно. Зато здорово блестят. Мишке очень понравилось. Он говорит:
        - А шапку какую?
        Я говорю:
        - Может быть, мамину соломенную, что от солнца?
        - Давай её скорей!
        Достал я шляпу, надел. Оказалось, немножко великовата, съезжает до носа, но всё-таки на ней цветы.
        Мишка посмотрел и говорит:
        - Хороший костюм. Только я не понимаю, что он значит?
        Я говорю:
        - Может быть, он значит «мухомор»?
        Мишка засмеялся:
        - Что ты, у мухомора шляпка вся красная! Скорей всего, твой костюм обозначает «старый рыбак»!
        Я замахал на Мишку:
        - Сказал тоже! «Старый рыбак»!.. А борода где?
        Тут Мишка задумался, а я вышел в коридор, а там стояла наша соседка Вера Сергеевна. Она, когда меня увидела, всплеснула руками и говорит:
        - Ох! Настоящий кот в сапогах!
        Я сразу догадался, что значит мой костюм! Я - «Кот в сапогах»! Только жалко хвоста нет! И спрашиваю:
        - Вера Сергеевна, у вас есть хвост?
        А Вера Сергеевна говорит:
        - Разве я очень похожа на чёрта?
        - Нет, не очень, - говорю я. - Но не в этом дело. Вот вы сказали, что этот костюм значит «Кот в сапогах», а какой же кот может быть без хвоста? Нужен какой-нибудь хвост! Вера Сергеевна, помогите, а?
        Тогда Вера Сергеевна сказала:
        - Одну минуточку…
        И вынесла мне довольно драненький рыжий хвостик с чёрными пятнами.
        - Вот, - говорит, - это хвост от старой горжетки. Я в последнее время прочищаю им керогаз, но, думаю, тебе он вполне подойдёт.
        Я сказал «большое спасибо» и понёс хвост Мишке.
        Мишка, как увидел его, говорит:
        - Давай быстренько иголку с ниткой, я тебе пришью. Это чудный хвостик.
        И Мишка стал пришивать мне сзади хвост. Он шил довольно ловко, но потом вдруг ка-ак уколет меня!
        Я закричал:
        - Потише ты, храбрый портняжка! Ты что, не чувствуешь, что шьёшь прямо по живому? Ведь колешь же!
        - Это я немножко не рассчитал!
        Да опять как кольнет!
        - Мишка, рассчитывай получше, а то я тебя тресну!
        А он:
        - Я в первый раз в жизни шью!
        И опять - коль!!!
        Я прямо заорал:
        - Ты что, не понимаешь, что я после тебя буду полный инвалид и не смогу сидеть?
        Но тут Мишка сказал:
        - Ура! Готово! Ну и хвостик! Не у каждой кошки есть такой!
        Тогда я взял тушь и кисточкой нарисовал себе уcы, по три уса с каждой стороны - длинные-длинные, до ушей!
        И мы пошли в школу.
        Там народу было видимо-невидимо, и все в костюмах. Одних гномов было человек пятьдесят. И ещё было очень много белых «снежинок». Это такой костюм, когда вокруг много белой марли, а в середине торчит какая-нибудь девочка.
        И мы все очень веселились и танцевали.
        И я тоже танцевал, но всё время спотыкался и чуть не падал из-за больших сапог, и шляпа тоже, как назло, постоянно съезжала почти до подбородка.
        А потом наша вожатая Люся вышла на сцену и сказала звонким голосом:
        - Просим «Кота в сапогах» выйти сюда для получения первой премии за лучший костюм!
        И я пошёл на сцену, и когда входил на последнюю ступеньку, то споткнулся и чуть не упал. Все громко засмеялись, а Люся пожала мне руку и дала две книжки: «Дядю Стёпу» и «Сказки-загадки». Тут Борис Сергеевич заиграл туш, а я пошёл со сцены. И когда сходил, то опять споткнулся и чуть не упал; и опять все засмеялись.
        А когда мы шли домой, Мишка сказал:
        - Конечно, гномов много, а ты один!
        - Да, - сказал я, - но все гномы были так себе, а ты был очень смешной, и тебе тоже надо книжку. Возьми у меня одну.
        Мишка сказал:
        - Не надо, что ты!
        Я спросил:
        - Ты какую хочешь?
        - «Дядю Стёпу».
        И я дал ему «Дядю Стёпу».
        А дома я скинул свои огромные бахилы, и побежал к календарю, и зачеркнул сегодняшнюю клеточку. А потом зачеркнул уж и завтрашнюю.
        Посмотрел - а до маминого приезда осталось три дня!
        Не пиф, не паф!
        Когда я был дошкольником, я был ужасно жалостливый. Я совершенно не мог слушать про что-нибудь жалостное. И если кто кого съел, или бросил в огонь, или заточил в темницу, - я сразу начинал плакать. Вот, например, волки съели козлика, и от него остались рожки да ножки. Я реву. Или Бабариха посадила в бочку царицу и царевича и бросила эту бочку в море. Я опять реву. Да как! Слезы бегут из меня толстыми струями прямо на пол и даже сливаются в целые лужи.
        Главное, когда я слушал сказки, я уже заранее, ещё до того, самого страшного, места, настраивался плакать. У меня кривились и ломались губы и голос начинал дрожать, словно меня кто-нибудь тряс за шиворот. И мама просто не знала, что ей делать, потому что я всегда просил, чтобы она мне читала или рассказывала сказки, а чуть дело доходило до страшного, как я сразу это соображал и начинал на ходу сказку сокращать. За какие-нибудь две-три секунды до того, как случиться беде, я уже принимался дрожащим голосом просить: «Это место пропусти!»
        Мама, конечно, пропускала, перескакивала с пятого на десятое, и я слушал дальше, но только совсем немножко, потому что в сказках каждую минуту что-нибудь случается, и, как только становилось ясно, что вот-вот опять произойдёт какое-нибудь несчастье, я снова начинал вопить и умолять: «И это пропусти!»
        Мама опять пропускала какое-нибудь кровавое преступление, и я ненадолго успокаивался. И так с волнениями, остановками и быстрыми сокращениями мы с мамой в конце концов добирались до благополучного конца.
        Конечно, я всё-таки соображал, что сказки от всего этого становились какие-то не очень интересные: во-первых, очень уж короткие, а во-вторых, в них почти совсем не было приключений. Но зато я мог слушать их спокойно, не обливаясь слезами, и потом всё же после таких сказок можно было ночью спать, а не валяться с открытыми глазами и бояться до утра. И поэтому такие сокращённые сказки мне очень нравились. Они делались такие спокойные. Как всё равно прохладный сладкий чай. Например, есть такая сказка про Красную Шапочку. Мы с мамой в ней столько напропускали, что она стала самой короткой сказкой в мире и самой счастливой. Мама её вот как рассказывала:
        «Жила-была Красная Шапочка. Раз она напекла пирожков и пошла проведать свою бабушку. И стали они жить-поживать и добра наживать». И я был рад, что у них всё так хорошо получилось. Но, к сожалению, это было ещё не всё. Особенно я переживал другую сказку, про зайца. Это короткая такая сказочка, вроде считалки, её все на свете знают:
        Раз, два, три, четыре, пять,
        Вышел зайчик погулять,
        Вдруг охотник выбегает…
        И вот тут у меня уже начинало пощипывать в носу, и губы разъезжались в разные стороны, верхняя направо, нижняя налево, а сказка в это время продолжалась… Охотник, значит, вдруг выбегает и…
        Прямо в зайчика стреляет!
        Тут у меня сердце проваливалось. Я не мог понять, как же это получается. Почему этот свирепый охотник стреляет прямо в зайчика? Что зайчик ему сделал? Что он, первый начал, что ли? Ведь нет! Ведь он же не задирался? Он просто вышел погулять! А этот прямо, без разговоров:
        Пиф-паф!
        Из своей тяжёлой двустволки! И тут из меня начинали течь слезы, как из крана. Потому что раненный в живот зайчик кричал:
        - Ой-ой-ой!
        Он кричал:
        - Ой-ой-ой! Прощайте, все! Прощайте, зайчата и зайчиха! Прощай, моя весёлая, лёгкая жизнь! Прощай, алая морковка и хрустящая капуста! Прощай навек, моя полянка и цветы, и роса, и весь лес, где под каждым кустом был готов и стол и дом!
        Я прямо своими глазами видел, как серый зайчик ложится под тоненькую берёзку и умирает… Я заливался в три ручья горючими слезами и портил всем настроение, потому что меня надо было успокаивать, а я только ревел и ревел…
        И вот однажды ночью, когда все улеглись спать, я долго лежал на своей раскладушке и вспоминал беднягу зайчика и всё думал, как было бы хорошо, если бы с ним этого не случилось. Как было бы по-настоящему хорошо, если бы только всё это не случилось. И я так долго думал об этом, что вдруг незаметно для себя пересочинил всю эту историю:
        Раз, два, три, четыре, пять,
        Вышел зайчик погулять,
        Вдруг охотник выбегает…
        Прямо в зайчика…
        Не стреляет!!!
        Не пиф! Не паф!
        Не ой-ой-ой!
        Не умирает зайчик мой!
        Вот это да! Я даже рассмеялся! Как всё складно получилось! Это было самое настоящее чудо. Не пиф! Не паф! Я поставил одно только короткое «не», и охотник как ни в чём не бывало протопал в своих подшитых валенках мимо зайчика. И тот остался жить! Он опять будет играть по утрам на росистой полянке, будет скакать, и прыгать, и колотить лапками в старый трухлявый пень. Этакий забавный, славный барабанщик!
        И так я лежал в темноте, и улыбался, и хотел рассказать маме про это чудо, но побоялся её разбудить. И в конце концов заснул. А когда проснулся, я уже знал навсегда, что больше не буду реветь в жалостных местах, потому что я теперь могу в любую минуту вмешаться и перевернуть всё по-своему, и всё будет хорошо. Надо только вовремя сказать: «Не пиф! Не паф!»
        «Он живой и светится…»
        Однажды вечером я сидел во дворе, возле песка, и ждал маму. Она, наверно, задерживалась в институте, или в магазине или, может быть, долго стояла на автобусной остановке. Не знаю. Только все родители нашего двора уже пришли, и все ребята пошли с ними по домам и уже, наверно, пили чай с бубликами и брынзой, а моей мамы всё ещё не было…
        И вот уже стали зажигаться в окнах огоньки, и радио заиграло музыку, и в небе задвигались тёмные облака - они были похожи на бородатых стариков…
        И мне захотелось есть, а мамы всё не было, и я подумал, что, если бы я знал, что моя мама хочет есть и ждёт меня где-то на краю света, я бы моментально к ней побежал, а не опаздывал бы и не заставлял её сидеть на песке и скучать.
        И в это время во двор вышел Мишка. Он сказал:
        - Здоруво!
        И я сказал:
        - Здоруво!
        Мишка сел со мной и взял в руки самосвал.
        - Ого! - сказал Мишка. - Где достал? А он сам набирает песок? Не сам? А сам сваливает? Да? А ручка? Для чего она? Её можно вертеть? Да? А? Ого! Дашь мне его домой?
        Я сказал:
        - Нет, не дам. Подарок. Папа подарил перед отъездом.
        Мишка надулся и отодвинулся от меня. На дворе стало ещё темнее.
        Я смотрел на ворота, чтоб не пропустить, когда придёт мама. Но она всё не шла. Видно, встретила тётю Розу, и они стоят и разговаривают и даже не думают про меня. Я лёг на песок.
        Тут Мишка говорит:
        - Не дашь самосвал?
        - Отвяжись, Мишка.
        Тогда Мишка говорит:
        - Я тебе за него могу дать одну Гватемалу и два Барбадоса!
        Я говорю:
        - Сравнил Барбадос с самосвалом…
        А Мишка:
        - Ну хочешь, я дам тебе плавательный круг?
        Я говорю:
        - Он у тебя лопнутый.
        А Мишка:
        - Ты его заклеишь!
        Я даже рассердился:
        - А плавать где? В ванной? По вторникам?
        И Мишка опять надулся. А потом говорит:
        - Ну была не была! Знай мою доброту! На!
        И он протянул мне коробочку от спичек. Я взял её в руки.
        - Ты открой её, - сказал Мишка, - тогда увидишь!
        Я открыл коробочку и сперва ничего не увидел, а потом увидел маленький светло-зелёный огонёк, как будто где-то далеко-далеко от меня горела крошечная звёздочка, и в то же время я сам держал её сейчас в руках.
        - Что это, Мишка, - сказал я шёпотом, - что это такое?
        - Это светлячок, - сказал Мишка. - Что, хорош? Он живой, не думай.
        - Мишка, - сказал я, - бери мой самосвал, хочешь? Навсегда бери, насовсем! А мне отдай эту звёздочку, я её домой возьму…
        И Мишка схватил мой самосвал и побежал домой. А я остался со своим светлячком, глядел на него, глядел и никак не мог наглядеться: какой он зелёный, словно в сказке, и как он, хоть и близко, на ладони, а светит, словно издалека… И я не мог ровно дышать, и я слышал, как быстро стучит моё сердце, и чуть-чуть кололо в носу, как будто хотелось плакать.
        И я долго так сидел, очень долго. И никого не было вокруг. И я забыл про всех на белом свете.
        Но тут пришла мама, и я очень обрадовался, и мы пошли домой. А когда стали пить чай с бубликами и брынзой, мама спросила:
        - Ну, как твой самосвал?
        А я сказал:
        - Я, мама, променял его.
        Мама сказала:
        - Интересно! А на что?
        Я ответил:
        - На светлячка! Вот он, в коробочке живёт. Погаси-ка свет!
        И мама погасила свет, и в комнате стало темно, и мы стали вдвоём смотреть на бледно-зелёную звёздочку.
        Потом мама зажгла свет.
        - Да, - сказала она, - это волшебство! Но всё-таки как ты решился отдать такую ценную вещь, как самосвал, за этого червячка?
        - Я так долго ждал тебя, - сказал я, - и мне было так скучно, а этот светлячок, он оказался лучше любого самосвала на свете.
        Мама пристально посмотрела на меня и спросила:
        - А чем же, чем же именно он лучше?
        Я сказал:
        - Да как же ты не понимаешь?! Ведь он живой! И светится!..
        Расскажите мне про Сингапур
        Мы с папой поехали на воскресенье в гости, к родным. Они жили в маленьком городе под Москвой, и мы на электричке быстро доехали.
        Дядя Алексей Михайлович и тётя Мила встретили нас на перроне.
        Алексей Михайлович сказал:
        - Ого, Дениска-то как возмужал!
        А тётя Мила сказала:
        - Иди, Денёк, со мной рядом. - И спросила: - Это что за корзинка?
        Я сказал:
        - Здесь пластилин, карандаши и пистолеты…
        Тётя Мила засмеялась, и мы пошли через рельсы, мимо станции, и вышли на мягкую дорогу; по бокам дороги стояли деревья. И я быстро разулся и пошёл босиком, и было немного щекотно и колко ступням, так же как и в прошлом году, когда я в первый раз после зимы пошёл босиком. И в это время дорога повернула к берегу, и в воздухе запахло рекой и ещё чем-то сладким, и я стал бегать по траве, и скакать, и кричать: «О-га-га-а!» И тётя Мила сказала:
        - Телячий восторг.
        Когда мы пришли, было уже темно, и все сели на террасе пить чай, и мне тоже налили большую чашку.
        Вдруг Алексей Михайлович сказал папе:
        - Знаешь, сегодня в ноль сорок к нам приедет Харитоша. Он у нас пробудет целые сутки, завтра только ночью уедет. Он проездом.
        Папа ужасно обрадовался.
        - Дениска, - сказал он, - твой двоюродный дядька Харитон Васильевич приедет! Он давно хотел с тобой познакомиться!
        Я сказал:
        - А почему я его не знаю?
        Тётя Мила опять засмеялась.
        - Потому что он живёт на Севере, - сказала она, - и редко бывает в Москве.
        Я спросил:
        - А кто он такой?
        Алексей Михайлович поднял палец кверху:
        - Капитан дальнего плавания - вот он кто такой.
        У меня даже мурашки побежали по спине. Как? Мой двоюродный дядька - капитан дальнего плавания? И я об этом только что узнал? Папа всегда так - про самое главное вспоминает совершенно случайно!
        - Что ж ты не говорил мне, папа, что у меня есть дядя, капитан дальнего плавания? Не буду тебе сапоги чистить!
        Тётя Мила снова расхохоталась. Я уже давно заметил, что тётя Мила смеётся кстати и некстати. Сейчас она засмеялась некстати. А папа сказал:
        - Я тебе говорил ещё в позапрошлом году, когда он приехал из Сингапура, но ты тогда был ещё маленький. И ты, наверно, забыл. Но ничего, ложись-ка спать, завтра ты с ним увидишься!
        Тут тётя Мила взяла меня за руку и повела с террасы в дом, и мы прошли через маленькую комнатку в другую, такую же. Там в углу приткнулась узенькая тахтюшка. А около окна стояла большая цветастая ширма.
        - Вот здесь и ложись, - сказала тётя Мила. - Раздевайся! А корзинку с пистолетами я поставлю в ногах.
        Я сказал:
        - А папа где будет спать?
        Она сказала:
        - Скорее всего на террасе. Ты знаешь, как твой папа любит свежий воздух. А что? Ты будешь бояться?
        Я сказал:
        - И нисколько.
        Разделся и лёг.
        Тётя Мила сказала:
        - Спи спокойно, мы тут, рядом.
        И ушла.
        А я улёгся на тахтюшке и укрылся большим клетчатым платком. Я лежал и слышал, как тихо разговаривают на террасе и смеются, и я хотел спать, но всё время думал про своего капитана дальнего плавания.
        Интересно, какая у него борода? Неужели растёт прямо из шеи, как я видел на картинке? А трубка какая? Кривая или прямая? А кортик - именной или простой? Капитанов дальнего плавания часто награждают именными кортиками за проявленную смелость. Конечно, ведь они во время своих рейсов каждый день наскакивают на айсберги, или встречают огромных китов и белых медведей, или спасают людей с терпящих бедствие кораблей. Ясно, что тут надо проявлять смелость, иначе сам пропадёшь со всеми матросами вместе и корабль погубишь. А если такой корабль, как атомный ледокол «Ленин», - погубить жалко небось, да? А вообще-то говоря, капитаны дальнего плавания не обязательно ездят только на Север, есть такие, которые в Африке бывают, и у них на корабле живут обезьянки и мангусты, которые уничтожают змей, я про это читал в книжке. Вот мой капитан дальнего плавания - он в позапрошлом году приехал из Сингапура. Удивительное слово какое: «Син-га-пур»!.. Я обязательно попрошу дядю рассказать мне про Сингапур: какие там люди, какие там дети, какие лодки и паруса… Обязательно попрошу рассказать. И я так долго думал и
незаметно уснул…
        А в середине ночи я проснулся от страшного рычания. Это, наверно, какая-то собака забралась в комнату, учуяла, что я здесь сплю, и это ей не понравилось. Она рычала страшным образом, откуда-то из-под ширмы, и мне казалось, что я в темноте вижу её наморщенный нос и оскаленные белые зубы. Я хотел позвать папу, но вспомнил, что он спит далеко, на террасе, и я подумал, что я никогда ещё не боялся собак и теперь нечего трусить. Всё-таки мне уже скоро восемь.
        Я крикнул:
        - Тубо! Спать!
        И собака сразу замолчала.
        Я лежал в темноте с открытыми глазами. В окошко ничего не было видно, только чуть виднелась одна ветка. Она была похожа на верблюда, как будто он стоит на задних лапах и служит. Я поставил одеяло козырьком перед глазами, чтобы не видеть верблюда, и стал повторять таблицу умножения на семь - от этого я всегда быстро засыпаю. И верно: не успел я дойти до семью семь, как у меня в голове всё закачалось, и я почти уснул, но в это время в углу за ширмой собака, которая, наверно, тоже не спала, опять зарычала. Да как! В сто раз страшнее, чем в первый раз. У меня даже внутри что-то ёкнуло. Но я всё-таки закричал на неё:
        - Тубо! Лежать! Спать сейчас же!..
        Она опять чуточку притихла. А я вспомнил, что моя дорожная корзинка стоит у меня в ногах и что там, кроме моих вещей, лежит ещё пакет с едой, который мама положила мне на дорогу. И я подумал, что если эту собаку немножко прикормить, то она, может быть, подобреет и перестанет на меня рычать. И я сел, стал рыться в корзинке, и хотя в темноте трудно было разобраться, но я всё-таки вытащил оттуда котлету и два яйца - мне как раз не было их жалко, потому что они были сварены всмятку. И как только собака опять зарычала, я кинул ей за ширму одно за другим оба яйца.
        - Тубо! Есть! И сразу спать!..
        Она сначала помолчала, а потом зарычала так свирепо, что я понял: она тоже не любит яйца всмятку. Тогда я метнул в неё котлету. Было слышно, как котлета шлёпнулась об неё, собака гамкнула и перестала рычать.
        Я сказал:
        - Ну вот. А теперь - спать! Сейчас же!
        Собака уже не рычала, а только сопела. Я укрылся поплотнее и уснул…
        Утром я вскочил от яркого солнца и побежал в одних трусиках на террасу. Папа, Алексей Михайлович и тётя Мила сидели за столом. На столе была белая скатерть и полная тарелка красной редиски, и это было очень красиво, и все были такие умытые, свежие, что мне сразу стало весело, и я побежал во двор умываться. Умывальник висел с другой стороны дома, где не было солнца, там было холодно, и кора у дерева была прохладная, и из умывальника лилась студёная вода, она была голубого цвета, и я там долго плескался, и совсем озяб, и побежал завтракать. Я сел за стол и стал хрустеть редиской, и заедать её чёрным хлебом, и солить, и славно мне было - так и хрустел бы целый день. Но потом я вдруг вспомнил самое главное!
        Я сказал:
        - А где же капитан дальнего плавания?! Неужели вы меня обманули!
        Тётя Мила рассмеялась, а Алексей Михайлович сказал:
        - Эх ты! Всю ночь проспал с ним рядом и не заметил… Ну ладно, сейчас я его приведу, а то он проспит весь день. Устал с дороги.
        Но в это время на террасу вышел высоченный человек с красным лицом и зелёными глазами. Он был в пижаме. Никакой бороды на нём не было. Он подошёл к столу и сказал ужасным басом:
        - Доброе утро! А это кто? Неужели Денис?
        У него было столько голоса, что я даже удивился, где он у него помещается.
        Папа сказал:
        - Да, эти сто граммов веснушек - вот это и есть Денис, только и всего. Познакомьтесь. Денис, вот твой долгожданный капитан!
        Я сразу встал. Капитан сказал:
        - Здоруво!
        И протянул мне руку. Она была твёрдая, как доска.
        Капитан был очень симпатичный. Но уж очень страшный был у него голос. И потом, где же кортик? Пижама какая-то. Ну, а трубка где? Всё равно уж - прямая или кривая, ну хоть какая-нибудь! Не было никакой… Я сел за стол.
        - Как спал, Харитоша? - спросила тётя Мила.
        - Плохо! - сказал капитан. - Не знаю, в чём дело. Всю ночь на меня кто-то кричал. Только, понимаете ли, начну засыпать, как кто-то кричит: «Спать! Спать сейчас же!» А я от этого только просыпаюсь! Потом усталость берёт своё, всё-таки пять дней в пути, глаза слипаются, я опять начинаю дремать, проваливаюсь, понимаете ли, в сон, опять крик: «Спать! Лежать!» А в довершение всей этой чертовщины на меня стали падать откуда-то разные продукты - яйца, что ли… По-моему, я во сне слышал запах котлет. И ещё всё мне сквозь сон слышались какие-то непонятные слова: не то «куш», не то «апорт»…
        - «Тубо», - сказал я. - «Тубо», а не «апорт». Потому что я думал - там собака… Кто-то так рычал!
        - Я не рычал. Я, наверно, храпел?
        Это было ужасно. Я понял, что он никогда не подружится со мной. Я встал и вытянул руки по швам. Я сказал:
        - Товарищ капитан! Было очень похоже на рычание. И я, наверно, немножко испугался.
        Капитан сказал:
        - Вольно. Садись.
        Я сел за стол и почувствовал, что у меня в глазах как будто песку насыпано, колет, и я не могу смотреть на капитана. Мы все долго молчали.
        Потом он сказал:
        - Имей в виду, я совершенно не сержусь.
        Но я всё-таки не мог на него посмотреть.
        Тогда он сказал:
        - Клянусь своим именным кортиком!
        Он сказал это таким весёлым голосом, что у меня сразу словно камень упал с души.
        Я подошёл к капитану и сказал:
        - Дядя, расскажите мне про Сингапур.
        Рыцари
        Когда репетиция хора мальчиков окончилась, учитель пения Борис Сергеевич сказал:
        - Ну-ка, расскажите, кто из вас что подарил маме на Восьмое марта? Ну-ка ты, Денис, докладывай.
        - Я маме на Восьмое марта подарил подушечку для иголок. Красивую. На лягушку похожа. Три дня шил, все пальцы исколол. Я две такие сшил.
        А Мишка добавил:
        - Мы все по две сшили. Одну - маме, а другую - Раисе Ивановне.
        - Это почему же все? - спросил Борис Сергеевич. - Вы что, так сговорились, чтобы всем шить одно и то же?
        - Да нет, - сказал Валерка, - это у нас в кружке «Умелые руки» - мы подушечки проходим. Сперва проходили чёртиков, а теперь подушечки.
        - Каких ещё чёртиков? - удивился Борис Сергеевич.
        Я сказал:
        - Пластилиновых! Наши руководители Володя и Толя из восьмого класса полгода с нами чёртиков проходили. Как придут, так сейчас: «Лепите чёртиков!» Ну, мы лепим, а они в шахматы играют.
        - С ума сойти, - сказал Борис Сергеевич. - Подушечки! Придётся разобраться! Стойте! - И он вдруг весело рассмеялся. - А сколько у вас мальчишек в первом «В»?
        - Пятнадцать, - сказал Мишка, - а девочек - двадцать пять.
        Тут Борис Сергеевич прямо покатился со смеху.
        А я сказал:
        - У нас в стране вообще женского населения больше, чем мужского.
        Но Борис Сергеевич отмахнулся от меня.
        - Я не про то. Просто интересно посмотреть, как Раиса Ивановна получает пятнадцать подушечек в подарок! Ну ладно, слушайте: кто из вас собирается поздравить своих мам с Первым мая?
        Тут пришла наша очередь смеяться. Я сказал:
        - Вы, Борис Сергеевич, наверное, шутите, не хватало ещё и на май поздравлять.
        - А вот и неправильно, именно что необходимо поздравить с маем своих мам. А то это некрасиво: только раз в году поздравлять. А если каждый праздник поздравлять - это будет по-рыцарски. Ну кто знает, что такое рыцарь?
        Я сказал:
        - Он на лошади и в железном костюме.
        Борис Сергеевич кивнул.
        - Да, так было давно. И вы, когда подрастёте, прочтёте много книжек про рыцарей, но и сейчас, если про кого говорят, что он рыцарь, то это, значит, имеется в виду благородный, самоотверженный и великодушный человек. И я думаю, что каждый пионер должен обязательно быть рыцарем. Поднимите руки, кто здесь рыцарь?
        Мы все подняли руки.
        - Я так и знал, - сказал Борис Сергеевич, - идите, рыцари!
        Мы пошли по домам. А по дороге Мишка сказал:
        - Ладно уж, я маме конфет куплю, у меня деньги есть.
        И вот я пришёл домой, а дома никого нету. И меня даже досада взяла. Вот в кои-то веки захотел быть рыцарем, так денег нет! А тут, как назло, прибежал Мишка, в руках нарядная коробочка с надписью: «Первое мая». Мишка говорит:
        - Готово, теперь я рыцарь за двадцать две копейки. А ты что сидишь?
        - Мишка, ты рыцарь? - сказал я.
        - Рыцарь, - говорит Мишка.
        - Тогда дай взаймы.
        Мишка огорчился:
        - Я всё истратил до копейки.
        - Что же делать?
        - Поискать, - говорит Мишка, - ведь двадцать копеек - маленькая монетка, может, куда завалилась хоть одна, давай поищем.
        И мы всю комнату облазили - и за диваном, и под шкафом, и я все туфли мамины перетряхнул, и даже в пудре у неё пальцем поковырял. Нету нигде.
        Вдруг Мишка раскрыл буфет:
        - Стой, а это что такое?
        - Где? - говорю я. - Ах, это бутылки. Ты что, не видишь? Здесь два вина: в одной бутылке - чёрное, а в другой - жёлтое. Это для гостей, к нам завтра гости придут.
        Мишка говорит:
        - Эх, пришли бы ваши гости вчера, и были бы у тебя деньги.
        - Это как?
        - А бутылки, - говорит Мишка, - да за пустые бутылки всегда деньги дают. На углу. Называется «Приём стеклотары»!
        - Что же ты раньше молчал! Сейчас мы это дело уладим. Давай банку из-под компота, вон на окне стоит.
        Мишка протянул мне банку, а я открыл бутылку и вылил черновато-красное вино в банку.
        - Правильно, - сказал Мишка. - Что ему сделается?..
        - Ну конечно, - сказал я. - А куда вторую?
        - Да сюда же, - говорит Мишка, - не всё равно? И это вино, и то вино.
        - Ну да, - сказал я. - Если бы одно было вино, а другое керосин, тогда нельзя, а так, пожалуйста, ещё лучше. Держи банку.
        И мы вылили туда и вторую бутылку.
        Я сказал:
        - Ставь её на окно! Так. Прикрой блюдечком, а теперь бежим!
        И мы припустились. За эти две бутылки нам дали двадцать четыре копейки. И я купил маме конфет. Мне ещё две копейки сдачи дали. Я пришёл домой весёлый, потому что я стал рыцарем, и, как только мама с папой пришли, я сказал:
        - Мам, я теперь рыцарь. Нас Борис Сергеевич научил!
        Мама сказала:
        - Ну-ка, расскажи!
        Я рассказал, что завтра я маме сделаю сюрприз. Мама сказала:
        - А где же ты денег достал?
        - Я, мам, пустую посуду сдал. Вот две копейки сдачи.
        Тут папа сказал:
        - Молодец! Давай-ка мне две копейки на автомат!
        Мы сели обедать. Потом папа откинулся на спинку стула и улыбнулся:
        - Компотику бы.
        - Извини, я сегодня не успела, - сказала мама.
        Но папа подмигнул мне:
        - А это что? Я давно уже заметил.
        И он подошёл к окну, снял блюдечко и хлебнул прямо из банки. Но тут что было! Бедный папа кашлял так, как будто он выпил стакан гвоздей. Он закричал не своим голосом:
        - Что это такое? Что это за отрава?!
        Я сказал:
        - Папа, не пугайся! Это не отрава. Это два твоих вина!
        Тут папа немножко пошатнулся и побледнел.
        - Какие два вина?! - закричал он громче прежнего.
        - Чёрное и жёлтое, - сказал я, - что стояли в буфете. Ты, главное, не пугайся.
        Папа побежал к буфету и распахнул дверцу. Потом он заморгал глазами и стал растирать себе грудь. Он смотрел на меня с таким удивлением, будто я был не обыкновенный мальчик, а какой-нибудь синенький или в крапинку.
        Я сказал:
        - Ты что, папа, удивляешься? Я вылил твои два вина в банку, а то где бы я взял пустую посуду? Сам подумай!
        Мама вскрикнула:
        - Ой!
        И упала на диван. Она стала смеяться, да так сильно, что я думал, ей станет плохо. Я ничего не мог понять, а папа закричал:
        - Хохочете. Что ж, хохочите! А, между прочим, этот ваш рыцарь сведёт меня с ума, но лучше я его раньше выдеру, чтобы он забыл раз и навсегда свои рыцарские манеры.
        И папа стал делать вид, что он ищет ремень.
        - Где он? - кричал папа. - Подайте мне сюда этого Айвенго! Куда он провалился?
        А я был за шкафом. Я уже давно был там на всякий случай. А то папа что-то сильно волновался. Он кричал:
        - Слыханное ли дело выливать в банку коллекционный чёрный «Мускат» урожая 1954 года и разбавлять его жигулёвским пивом?!
        А мама изнемогала от смеха. Она еле-еле проговорила:
        - Ведь это он… из лучших побуждений… Ведь он же… рыцарь… Я умру от смеха.
        И она продолжала смеяться.
        А папа ещё немного пометался по комнате и потом ни с того ни с сего подошёл к маме. Он сказал:
        - Как я люблю твой смех.
        И наклонился и поцеловал маму.
        И я тогда спокойно вылез из-за шкафа.
        Сестра моя Ксения
        Один раз был обыкновенный день. Я пришёл из школы, поел и влез на подоконник. Мне давно уже хотелось посидеть у окна, поглядеть на прохожих и самому ничего не делать. А сейчас для этого был подходящий момент. И я сел на подоконник и принялся ничего не делать. В эту же минуту в комнату влетел папа.
        Он сказал:
        - Скучаешь?
        Я ответил:
        - Да нет… Так… А когда же наконец мама приедет? Нету уже целых десять дней!
        Папа сказал:
        - Держись за окно! Покрепче держись, а то сейчас полетишь вверх тормашками.
        Я на всякий случай уцепился за оконную ручку и сказал:
        - А в чём дело?
        Он отступил на шаг, вынул из кармана какую-то бумажку, помахал ею издалека и объявил:
        - Через час мама приезжает! Вот телеграмма! Я прямо с работы прибежал, чтобы тебе сказать! Обедать не будем, пообедаем все вместе, я побегу её встречать, а ты прибери комнату и дожидайся нас! Договорились?
        Я мигом соскочил с окна:
        - Конечно, договорились! Урра! Беги, папа, пулей, а я приберусь! Минута - и готово! Наведу шик и блеск! Беги, не теряй времени, вези поскорее маму!
        Папа метнулся к дверям. А я стал работать. У меня начался аврал, как на океанском корабле. Аврал - это большая приборка, а тут как раз стихия улеглась, на волнах тишина - называется штиль, а мы, матросы, делаем своё дело.
        - Раз, два! Ширк-шарк! Стулья по местам! Смирно стоять! Веник-совок! Подметать - живо! Товарищ пол, что это за вид? Блестеть! Сейчас же! Так! Обед! Слушай мою команду! На плиту, справа по одному «повзводно», кастрюля за сковородкой - становись! Раз-два! За-певай:
        Папа только спичкой
        чирк!
        И огонь сейчас же
        фырк!
        Продолжайте разогреваться! Вот. Вот какой я молодец! Помощник! Гордиться нужно таким ребёнком! Я когда вырасту, знаете кем буду? Я буду - ого! Я буду даже о-го-го! Огогугато! Вот кем я буду!
        И я так долго играл и выхвалялся напропалую, чтобы не скучно было ждать маму с папой. И в конце концов дверь распахнулась, и в неё снова влетел папа! Он уже вернулся и был весь взбудораженный, шляпа на затылке! И он один изображал целый духовой оркестр и дирижёра этого оркестра заодно. Папа размахивал руками.
        - Дзум-дзум! - выкрикивал папа, и я понял, что это бьют огромные турецкие барабаны в честь маминого приезда. - Пыйхь-пыйхь! - поддавали жару медные тарелки.
        Дальше началась уже какая-то кошачья музыка. Закричал сводный хор в составе ста человек. Папа пел за всю эту сотню, но так как дверь за папой была открыта, я выбежал в коридор, чтобы встретить маму.
        Она стояла возле вешалки с каким-то свёртком на руках. Когда она меня увидела, она мне ласково улыбнулась и тихо сказала:
        - Здравствуй, мой мальчик! Как ты тут поживал без меня?
        Я сказал:
        - Я скучал без тебя.
        Мама сказала:
        - А я тебе сюрприз привезла!
        Я сказал:
        - Самолёт?
        Мама сказала:
        - Посмотри-ка!
        Мы говорили с ней очень тихо. Мама протянула мне свёрток. Я взял его.
        - Что это, мама? - спросил я.
        - Это твоя сестрёнка Ксения, - всё так же тихо сказала мама.
        Я молчал.
        Тогда мама отвернула кружевную простынку, и я увидел лицо моей сестры. Оно было маленькое, и на нём ничего не было видно. Я держал её на руках изо всех сил.
        - Дзум-бум-трум, - неожиданно появился из комнаты папа рядом со мной.
        Его оркестр всё ещё гремел.
        - Внимание, - сказал папа дикторским голосом, - мальчику Дениске вручается сестрёнка Ксения. Длина от пяток до головы пятьдесят сантиметров, от головы до пяток - пятьдесят пять! Чистый вес три кило двести пятьдесят граммов, не считая тары.
        Он сел передо мной на корточки и подставил руки под мои, наверно, боялся, что я уроню Ксению. Он спросил у мамы своим нормальным голосом:
        - А на кого она похожа?
        - На тебя, - сказала мама.
        - А вот и нет! - воскликнул папа. - Она в своей косыночке очень смахивает на симпатичную народную артистку республики Корчагину-Александровскую, которую я очень любил в молодости. Вообще я заметил, что маленькие детки в первые дни своей жизни все бывают очень похожи на прославленную Корчагину-Александровскую. Особенно похож носик. Носик прямо бросается в глаза.
        Я всё стоял со своей сестрою Ксенией на руках, как дурень с писаной торбой, и улыбался.
        Мама сказала с тревогой:
        - Осторожно, умоляю, Денис, не урони.
        Я сказал:
        - Ты что, мама? Не беспокойся! Я целый детский велосипед выжимаю одной левой, неужели же я уроню такую чепуху?
        А папа сказал:
        - Вечером купать будем! Готовься!
        Он взял у меня свёрток, в котором была Ксенька, и пошёл. Я пошёл за ним, а за мной мама. Мы положили Ксеньку в выдвинутый ящик от комода, и она там лежала спокойно.
        Папа сказал:
        - Это пока, на одну ночь. А завтра я куплю ей кроватку, и она будет спать в кроватке. А ты, Денис, следи за ключами, как бы кто не запер твою сестрёнку в комоде. Будем потом искать, куда подевалась…
        И мы сели обедать. Я каждую минуту вскакивал и смотрел на Ксеньку. Она всё время спала. Я удивлялся и трогал пальцем её щёку. Щека была мягкая, как сметана. Теперь, когда я рассмотрел её внимательно, я увидел, что у неё длинные тёмные ресницы…
        И вечером мы стали её купать. Мы поставили на папин стол ванночку с пробкой и наносили целую толпу кастрюлек, наполненных холодной и горячей водой, а Ксения лежала в своём комоде и ожидала купания. Она, видно, волновалась, потому что она скрипела, как дверь, а папа, наоборот, всё время поддерживал её настроение, чтобы она не очень боялась. Папа ходил туда-сюда с водой и простынками, он снял с себя пиджак, засучил рукава и льстиво покрикивал на всю квартиру:
        - А кто у нас лучше всех плавает? Кто лучше всех окунается и ныряет? Кто лучше всех пузыри пускает?
        А у Ксеньки такое было лицо, что это она лучше всех окунается и ныряет, - действовала папина лесть. Но когда стали купать, у неё такой сделался испуганный вид, что вот, люди добрые, смотрите: родные отец и мать сейчас утопят дочку, и она пяткой поискала и нашла дно, оперлась и только тогда немного успокоилась, лицо стало чуть поровней, не такое несчастное, и она позволила себя поливать, но всё-таки ещё сомневалась, вдруг папа даст ей захлебнуться… И я тут вовремя подсунулся под мамин локоть и дал Ксеньке свой палец и, видно, угадал, сделал, что надо было, она за мой палец схватилась и совсем успокоилась. Так крепко и отчаянно ухватилась девчонка за мой палец, просто как утопающий за соломинку. И мне стало её жалко от этого, что она именно за меня держится, держится изо всех сил своими воробьиными пальчиками, и по этим пальцам чувствуется ясно, что это она мне одному доверяет свою драгоценную жизнь и что, честно говоря, всё это купание для неё мука, и ужас, и риск, и угроза, и надо спасаться: держаться за палец старшего, сильного и смелого брата. И когда я обо всём этом догадался, когда я понял
наконец, как ей трудно, бедняге, и страшно, я сразу стал её любить.
        Старый мореход
        Марья Петровна часто ходит к нам чай пить. Она вся такая полная, платье на неё натянуто тесно, как наволочка на подушку. У неё в ушах разные серёжки болтаются. И душится она чем-то сухим и сладким. Я когда этот запах слышу, так у меня сразу горло сжимается. Марья Петровна всегда как только меня увидит, так сразу начинает приставать: кем я хочу быть. Я ей уже пять раз объяснял, а она всё продолжает задавать один и тот же вопрос. Чудная. Она когда первый раз к нам пришла, на дворе была весна, деревья все распустились и в окна пахло зеленью, и, хотя был уже вечер, всё равно было светло. И вот мама стала меня посылать спать, и, когда я не хотел ложиться, эта Марья Петровна вдруг говорит:
        - Будь умницей, ложись спать, а в следующее воскресенье я тебя на дачу возьму, на Клязьму. Мы на электричке поедем. Там речка есть и собака, и мы на лодке покатаемся все втроём.
        И я сразу лёг, и укрылся с головой, и стал думать о следующем воскресенье, как я поеду на дачу, и пробегусь босиком по траве, и увижу речку, и, может быть, мне дадут погрести, и уключины будут звенеть, и вода будет булькать, и с вёсел в воду будут стекать капли, прозрачные, как стекло. И я подружусь там с собачонкой, Жучкой или Тузиком, и буду смотреть в его жёлтые глаза, и потрогаю его язык, когда он его высунет от жары.
        И я так лежал, и думал, и слышал смех Марьи Петровны, и незаметно заснул, и потом целую неделю, когда ложился спать, думал всё то же самое. И когда наступила суббота, я почистил ботинки и зубы, и взял свой перочинный ножик, и наточил его о плиту, потому что мало ли какую я палку себе вырежу, может быть, даже ореховую.
        А утром я встал раньше всех, и оделся, и стал ждать Марью Петровну. Папа, когда позавтракал и прочитал газеты, сказал:
        - Пошли, Дениска, на Чистые, погуляем!
        - Что ты, папа! А Марья Петровна? Она сейчас приедет за мной, и мы отправимся на Клязьму. Там собака и лодка. Я её должен подождать.
        Папа помолчал, потом посмотрел на маму, потом пожал плечами и стал пить второй стакан чаю. А я быстро дозавтракал и вышел во двор. Я гулял у ворот, чтобы сразу увидеть Марью Петровну, когда она придёт. Но её что-то долго не было. Тогда ко мне подошёл Мишка, он сказал:
        - Слазим на чердак! Посмотрим, родились голубята или нет…
        - Понимаешь, не могу… Я на денёк в деревню уезжаю. Там собака есть и лодка. Сейчас за мной одна тётенька приедет, и мы поедем с ней на электричке.
        Тогда Мишка сказал:
        - Вот это да! А может, вы и меня захватите?
        Я очень обрадовался, что Мишка тоже согласен ехать с нами, всё-таки мне с ним куда интереснее будет, чем только с одной Марьей Петровной. Я сказал:
        - Какой может быть разговор! Конечно, мы тебя возьмём, с удовольствием! Марья Петровна добрая, чего ей стоит!
        И мы стали вдвоём ждать с Мишкой. Мы вышли в переулок и долго стояли и ждали, и, когда появлялась какая-нибудь женщина, Мишка обязательно спрашивал:
        - Эта?
        И через минуту снова:
        - Вон та?
        Но это всё были незнакомые женщины, и нам стало скучно, и мы устали так долго ждать. Мишка рассердился и сказал:
        - Мне надоело!
        И ушёл.
        А я ждал. Я хотел её дождаться. Я ждал до самого обеда. Во время обеда папа опять сказал, как будто между прочим:
        - Так идёшь на Чистые? Давай решай, а то мы с мамой пойдём в кино!
        Я сказал:
        - Я подожду. Ведь я обещал ей подождать. Не может она не прийти.
        Но она не пришла. А я не был в этот день на Чистых прудах и не посмотрел на голубей, и папа, когда пришёл из кино, велел мне уходить от ворот. Он обнял меня за плечи и сказал, когда мы шли домой:
        - Это всё ещё будет в твоей жизни. И трава, и речка, и лодка, и собака… Всё будет, держи нос повыше!
        Но я, когда лёг спать, я всё равно стал думать про деревню, лодку и собачонку, только как будто я там не с Марьей Петровной гуляю, а с Мишкой и с папой или с Мишкой и с мамой. И время потекло, оно проходило, и я почти совсем забыл про Марью Петровну, как вдруг однажды… пожалуйте! Дверь растворяется, и она входит собственной персоной. И серёжки в ушах звяк-звяк, и с мамой чмок-чмок, и на всю квартиру пахнет чем-то сухим и сладким, и все садятся за стол и начинают пить чай. Но я не вышел к Марье Петровне, я сидел за шкафом, потому что я сердился на Марью Петровну.
        А она сидела как ни в чём не бывало, вот что было удивительно! И когда она напилась своего любимого чаю, она вдруг ни с того ни с сего заглянула за шкаф и схватила меня за подбородок.
        - Ты что такой угрюмый?
        - Ничего, - сказал я.
        - Давай вылезай, - сказала Марья Петровна.
        - Мне и здесь хорошо! - сказал я.
        Тогда она захохотала, и всё на ней брякало от смеха, а когда отсмеялась, сказала:
        - А чего я тебе подарю…
        Я сказал:
        - Ничего не надо!
        Она сказала:
        - Саблю не надо?
        Я сказал:
        - Какую?
        - Будённовскую. Настоящую. Кривую.
        Вот это да! Я сказал:
        - А у вас есть?
        - Есть, - сказала она.
        - А она вам не нужна? - спросил я.
        - А зачем? Я женщина, военному делу не училась, зачем мне сабля? Лучше я тебе её подарю.
        И было видно по ней, что ей нисколько не жаль сабли. Я даже поверил, что она и на самом деле добрая. Я сказал:
        - А когда?
        - Да завтра, - сказала она. - Вот завтра придёшь после школы, а сабля - здесь. Вот здесь, я её тебе прямо на кровать положу.
        - Ну ладно, - сказал я и вылез из-за шкафа, и сел за стол и тоже пил с ней чай, и проводил её до дверей, когда она уходила.
        И на другой день в школе я еле досидел до конца уроков и побежал домой сломя голову. Я бежал и размахивал рукой - в ней у меня была невидимая сабля, и я рубил и колол фашистов, и защищал чёрных ребят в Африке, и перерубил всех врагов Кубы. Я из них прямо капусты нарубил. Я бежал, а дома меня ждала сабля, настоящая будённовская сабля, и я знал, что, в случае чего, я сразу запишусь в добровольцы, и, раз у меня есть собственная сабля, меня обязательно примут. И когда я вбежал в комнату, я сразу бросился к своей раскладушке. Сабли не было. Я посмотрел под подушку, пошарил под одеялом и заглянул под кровать. Сабли не было. Не было сабли. Марья Петровна не сдержала слова. И сабли не было нигде. И не могло быть.
        Я подошёл к окну. Мама сказала:
        - Может быть, она ещё придёт?
        Но я сказал:
        - Нет, мама, она не придёт. Я так и знал.
        Мама сказала:
        - Зачем же ты под раскладушку-то лазил?..
        Я объяснил ей:
        - Я подумал: а вдруг она была? Понимаешь? Вдруг. На этот раз.
        Мама сказала:
        - Понимаю. Иди поешь.
        И она подошла ко мне. А я поел и снова встал у окна. Мне не хотелось идти во двор.
        А когда пришёл папа, мама ему всё рассказала, и он подозвал меня к себе. Он снял со своей полки какую-то книгу и сказал:
        - Давай-ка, брат, почитаем чудесную книжку про собаку. Называется «Майкл - брат Джерри». Джек Лондон написал.
        И я быстро устроился возле папы, и он стал читать. Он хорошо читает, просто здорово! Да и книжка была ценная. Я в первый раз слушал такую интересную книжку. Приключения собаки. Как её украл один боцман. И они поехали на корабле искать клады. А корабль принадлежал трём богачам. Дорогу им указывал Старый Мореход, он был больной и одинокий старик, он говорил, что знает, где лежат несметные сокровища, и обещал этим трём богачам, что они получат каждый целую кучу алмазов и брильянтов, и эти богачи за эти обещания кормили Старого Морехода. А потом вдруг выяснилось, что корабль не может доехать до места, где клады, из-за нехватки воды. Это тоже подстроил Старый Мореход. И пришлось богачам ехать обратно несолоно хлебавши. Старый Мореход этим обманом добывал себе пропитание, потому что он был израненный бедный старик.
        И когда мы окончили эту книжку и снова стали её всю вспоминать, с самого начала, папа вдруг засмеялся и сказал:
        - А этот-то хорош, Старый Мореход! Да он просто обманщик, вроде твоей Марьи Петровны.
        Но я сказал:
        - Что ты, папа! Совсем не похоже. Ведь Старый Мореход обманывал, чтобы спасти свою жизнь. Ведь он же одинокий был, больной. А Марья Петровна? Разве она больная?
        - Здоровая, - сказал папа.
        - Ну да, - сказал я. - Ведь если бы Старый Мореход не врал, он бы умер, бедняга, где-нибудь в порту, прямо на голых камнях, между ящиками и тюками, под ледяным ветром и проливным дождём. Ведь у него не было крова над головой! А у Марьи Петровны чудесная комната - восемнадцать метров со всеми удобствами. И сколько у неё серёжек, побрякушек и цепочек!
        - Потому что она мещанка, - сказал папа.
        И я хотя и не знал, что такое мещанка, но я понял по папиному голосу, что это что-то скверное, и я ему сказал:
        - А Старый Мореход был благородный: он спас своего больного друга, боцмана, - это раз. И ты ещё подумай, папа, ведь он обманывал только проклятых богачей, а Марья Петровна - меня. Объясни, зачем она меня-то обманывает? Разве я богач?
        - Да забудь ты, - сказала мама, - не стоит так переживать!
        А папа посмотрел на неё и покачал головой и замолчал. И мы лежали вдвоём на диване и молчали, и мне было тепло рядом с ним, и я захотел спать, но перед самым сном я всё-таки подумал:
        «Нет, эту ужасную Марью Петровну нельзя даже и сравнивать с таким человеком, как мой милый, добрый Старый Мореход!»
        Тайное становится явным
        Я услышал, как мама сказала кому-то в коридоре:
        - Тайное всегда становится явным.
        И когда она вошла в комнату, я спросил:
        - Что это значит, мама: «Тайное становится явным»?
        - А это значит, что, если кто поступает нечестно, всё равно про него это узнают, и будет ему стыдно, и он понесёт наказание, - сказала мама. - Понял?.. Ложись-ка спать!
        Я почистил зубы, лёг спать, но не спал, а всё время думал: как же так получается, что тайное становится явным? И я долго не спал, а когда проснулся, было утро, папа был уже на работе, и мы с мамой были одни. Я опять почистил зубы и стал завтракать.
        Сначала я съел яйцо. Это ещё терпимо, потому что я выел один желток, а белок раскромсал со скорлупой так, чтобы его не было видно. Но потом мама принесла целую тарелку манной каши.
        - Ешь! - сказала мама. - Безо всяких разговоров!
        Я сказал:
        - Видеть не могу манную кашу!
        Но мама закричала:
        - Посмотри, на кого ты стал похож! Вылитый Кощей! Ешь. Ты должен поправиться.
        Я сказал:
        - Я ею давлюсь!..
        Тогда мама села со мной рядом, обняла меня за плечи и ласково спросила:
        - Хочешь, пойдём с тобой в Кремль?
        Ну ещё бы… Я не знаю ничего красивее Кремля. Я там был в Грановитой палате и в Оружейной, стоял возле Царь-пушки и знаю, где сидел Иван Грозный. И ещё там очень много интересного. Поэтому я быстро ответил маме:
        - Конечно, хочу в Кремль! Даже очень!
        Тогда мама улыбнулась:
        - Ну вот, съешь всю кашу, и пойдём. А я пока посуду вымою. Только помни - ты должен съесть всё до дна!
        И мама ушла на кухню.
        А я остался с кашей наедине. Я пошлёпал её ложкой. Потом посолил. Попробовал - ну невозможно есть! Тогда я подумал, что, может быть, сахару не хватает? Посыпал песку, попробовал… Ещё хуже стало. Я не люблю кашу, я же говорю.
        А она к тому же была очень густая. Если бы она была жидкая, тогда другое дело, я бы зажмурился и выпил её. Тут я взял и долил в кашу кипятку. Всё равно было скользко, липко и противно. Главное, когда я глотаю, у меня горло само сжимается и выталкивает эту кашу обратно. Ужасно обидно! Ведь в Кремль-то хочется! И тут я вспомнил, что у нас есть хрен. С хреном, кажется, почти всё можно съесть! Я взял и вылил в кашу всю баночку, а когда немножко попробовал, у меня сразу глаза на лоб полезли и остановилось дыхание, и я, наверное, потерял сознание, потому что взял тарелку, быстро подбежал к окну и выплеснул кашу на улицу. Потом сразу вернулся и сел за стол.
        В это время вошла мама. Она посмотрела на тарелку и обрадовалась:
        - Ну что за Дениска, что за парень-молодец! Съел всю кашу до дна! Ну, вставай, одевайся, рабочий народ, идём на прогулку в Кремль! - И она меня поцеловала.
        В эту же минуту дверь открылась, и в комнату вошёл милиционер. Он сказал:
        - Здравствуйте! - и подошёл к окну, и поглядел вниз. - А ещё интеллигентный человек.
        - Что вам нужно? - спросила мама.
        - Как не стыдно! - Милиционер даже стал по стойке «смирно». - Государство предоставляет вам новое жильё, со всеми удобствами и, между прочим, с мусоропроводом, а вы выливаете разную гадость в окно!
        - Не клевещите. Ничего я не выливаю!
        - Ах, не выливаете?! - язвительно рассмеялся милиционер. И, открыв дверь в коридор, крикнул: «Пострадавший!»
        И к нам вошёл какой-то дяденька.
        Я как на него взглянул, так сразу понял, что в Кремль я не пойду.
        На голове у этого дяденьки была шляпа. А на шляпе наша каша. Она лежала почти в середине шляпы, в ямочке, и немножко по краям, где лента, и немножко за воротником, и на плечах, и на левой брючине. Он, как вошёл, сразу стал заикаться.
        - Главное, я иду фотографироваться… И вдруг такая история… Каша… мм… манная… Горячая, между прочим, сквозь шляпу и то… Жжёт… Как же я пошлю своё… фф… фото, когда я весь в каше?!
        Тут мама посмотрела на меня, и глаза у неё стали зелёные, как крыжовник, а уж это верная примета, что мама ужасно рассердилась.
        - Извините, пожалуйста, - сказала она тихо, - разрешите я вас почищу, пройдите сюда!
        И они все трое вышли в коридор.
        А когда мама вернулась, мне даже страшно было на неё взглянуть. Но я себя пересилил, подошёл к ней и сказал:
        - Да, мама, ты вчера сказала правильно. Тайное всегда становится явным!
        Мама посмотрела мне в глаза. Она смотрела долго-долго и потом спросила:
        - Ты это запомнил на всю жизнь?
        И я ответил:
        - Да.
        Третье место в стиле баттерфляй
        Когда я шёл домой из бассейна, у меня было очень хорошее настроение. Мне нравились все троллейбусы, что они такие прозрачные и всех видать, кто в них едет, и мороженщицы нравились, что они весёлые, и нравилось, что не жарко на улице и ветерок холодит мою мокрую голову. Но особенно мне нравилось, что я занял третье место в стиле баттерфляй и что я сейчас расскажу об этом папе - он давно хотел, чтобы я научился плавать. Он говорит, что все люди должны уметь плавать, а мальчишки особенно, потому что они мужчины. А какой же это мужчина, если он может потонуть во время кораблекрушения или просто так, на Чистых прудах, когда лодка перевернётся?
        И вот я сегодня занял третье место и сейчас скажу об этом папе. Я очень торопился домой, и, когда вошёл в комнату, мама сразу спросила:
        - Ты что так сияешь?
        Я сказал:
        - А у нас сегодня было соревнование.
        Папа сказал:
        - Это какое же?
        - Заплыв на двадцать пять метров в стиле баттерфляй…
        Папа сказал:
        - Ну и как?
        - Третье место! - сказал я.
        Папа прямо весь расцвёл.
        - Ну да? - сказал он. - Вот здорово! - Он отложил в сторону газету. - Молодчина!
        Я так и знал, что он обрадуется. У меня ещё лучше настроение стало.
        - А кто же первое занял? - спросил папа.
        Я ответил:
        - Первое место, папа, занял Вовка, он уже давно умеет плавать. Ему это не трудно было…
        - Ай да Вовка! - сказал папа. - Так, а кто же занял второе место?
        - А второе, - сказал я, - занял рыженький один мальчишка, не знаю, как зовут. На лягушонка похож, особенно в воде…
        - А ты, значит, вышел на третье? - Папа улыбнулся, и мне это было очень приятно. - Ну, что ж, - сказал он, - всё-таки что ни говори, а третье место тоже призовое, бронзовая медаль! Ну а кто же на четвёртом остался? Не помнишь? Кто занял четвёртое?
        Я сказал:
        - Четвёртое место никто не занял, папа!
        Он очень удивился:
        - Это как же?
        Я сказал:
        - Мы все третье место заняли: и я, и Мишка, и Толька, и Кимка, все-все. Вовка - первое, рыжий лягушонок - второе, а мы, остальные восемнадцать человек, мы заняли третье. Так инструктор сказал!
        Папа сказал:
        - Ах, вот оно что… Всё понятно!..
        И он снова уткнулся в газеты.
        А у меня почему-то совсем пропало хорошее настроение.
        Хитрый способ
        - Вот, - сказала мама, - полюбуйтесь! На что уходит отпуск? Посуда, посуда, три раза в день посуда! Утром мой чашки, а днём целая гора тарелок. Просто бедствие какое-то!
        - Да, - сказал папа, - действительно это ужасно! Как жалко, что ничего не придумано в этом смысле. Что смотрят инженеры? Да, да… Бедные женщины…
        Папа глубоко вздохнул и уселся на диван.
        Мама увидела, как он удобно устроился, и сказала:
        - Нечего тут сидеть и притворно вздыхать! Нечего всё валить на инженеров! Я даю вам обоим срок. До обеда вы должны что-нибудь придумать и облегчить мне эту проклятую мойку! Кто не придумает, того я отказываюсь кормить. Пусть сидит голодный. Дениска! Это и тебя касается. Намотай себе на ус!
        Я сразу сел на подоконник и начал придумывать, как быть с этим делом. Во-первых, я испугался, что мама в самом деле не будет меня кормить и я, чего доброго, помру от голода, а во-вторых, мне интересно было что-нибудь придумать, раз инженеры не сумели. И я сидел и думал и искоса поглядывал на папу, как у него идут дела. Но папа и не думал думать. Он побрился, потом надел чистую рубашку, потом прочитал штук десять газет, а затем спокойненько включил радио и стал слушать какие-то новости за истекшую неделю.
        Тогда я стал думать ещё быстрее. Я сначала хотел выдумать электрическую машину, чтобы сама мыла посуду и сама вытирала, и для этого я немножко развинтил наш электрополотёр и папину электробритву «Харьков». Но у меня не получалось, куда прицепить полотенце.
        Выходило, что при запуске машины бритва разрежет полотенце на тысячу кусочков. Тогда я всё свинтил обратно и стал придумывать другое. И часа через два я вспомнил, что читал в газете про конвейер, и от этого я сразу придумал довольно интересную штуку. И когда наступило время обеда и мама накрыла на стол и мы все расселись, я сказал:
        - Ну что, папа? Ты придумал?
        - Насчёт чего? - сказал папа.
        - Насчёт мойки посуды, - сказал я. - А то мама перестанет нас с тобой кормить.
        - Это она пошутила, - сказал папа. - Как это она не будет кормить родного сына и горячо любимого мужа?
        И он весело засмеялся.
        Но мама сказала:
        - Ничего я не пошутила, вы у меня узнаете! Как не стыдно! Я уже сотый раз говорю - я задыхаюсь от посуды! Это просто не по-товарищески: самим сидеть на подоконнике, и бриться, и слушать радио, в то время как я укорачиваю свой век, без конца мою ваши чашки и тарелки.
        - Ладно, - сказал папа, - что-нибудь придумаем! А пока давайте же обедать! О, эти драмы из-за пустяков!
        - Ах, из-за пустяков? - сказала мама и прямо вся вспыхнула. - Нечего сказать, красиво! А я вот возьму и в самом деле не дам вам обеда, тогда вы у меня не так запоёте!
        И она сжала пальцами виски и встала из-за стола. И стояла у стола долго-долго и всё смотрела на папу. А папа сложил руки на груди, и раскачивался на стуле, и тоже смотрел на маму. И они молчали. И не было никакого обеда. И я ужасно хотел есть. Я сказал:
        - Мама! Это только один папа ничего не придумал. А я придумал! Всё в порядке, ты не беспокойся. Давайте обедать.
        Мама сказала:
        - Что же ты придумал?
        Я сказал:
        - Я придумал, мама, один хитрый способ!
        Она сказала:
        - Ну-ка, ну-ка…
        Я спросил:
        - А ты сколько моешь приборов после каждого обеда? А, мама?
        Она ответила:
        - Три.
        - Тогда кричи «ура», - сказал я, - теперь ты будешь мыть только один! Я придумал хитрый способ!
        - Выкладывай, - сказал папа.
        - Давайте сначала обедать, - сказал я. - Я во время обеда расскажу, а то ужасно есть хочется.
        - Ну что ж, - вздохнула мама, - давайте обедать.
        И мы стали есть.
        - Ну? - сказал папа.
        - Это очень просто, - сказал я. - Ты только послушай, мама, как всё складно получается! Смотри: вот обед готов. Ты сразу ставишь один прибор. Ставишь ты, значит, единственный прибор, наливаешь в тарелку супу, садишься за стол, начинаешь есть и говоришь папе: «Обед готов!»
        Папа, конечно, идёт мыть руки, и, пока он их моет, ты, мама, уже съедаешь суп и наливаешь ему нового, в свою же тарелку.
        Вот папа возвращается в комнату и тотчас говорит мне:
        «Дениска, обедать! Ступай руки мыть!»
        Я иду. Ты же в это время ешь из мелкой тарелки котлеты. А папа ест суп. А я мою руки. И когда я их вымою, я иду к вам, а у вас папа уже поел супу, а ты съела котлеты. И когда я вошёл, папа наливает супу в свою свободную глубокую тарелку, а ты кладёшь папе котлеты в свою пустую мелкую. Я ем суп, папа - котлеты, а ты спокойно пьёшь компот из стакана.
        Когда папа съел второе, я как раз покончил с супом. Тогда он наполняет свою мелкую тарелку котлетами, а ты в это время уже выпила компот и наливаешь папе в этот же стакан. Я отодвигаю пустую тарелку из-под супа, принимаюсь за второе, папа пьёт компот, а ты, оказывается, уже пообедала, поэтому ты берёшь глубокую тарелку и идёшь на кухню мыть!
        А пока ты моешь, я уже проглотил котлеты, а папа - компот. Тут он живенько наливает в стакан компоту для меня и относит свободную мелкую тарелку к тебе, а я залпом выдуваю компот и сам несу на кухню стакан! Всё очень просто! И вместо трёх приборов тебе придётся мыть только один. Ура?
        - Ура, - сказала мама. - Ура-то ура, только негигиенично!
        - Ерунда, - сказал я, - ведь мы все свои. Я, например, нисколько не брезгаю есть после папы. Я его люблю. Чего там… И тебя тоже люблю.
        - Уж очень хитрый способ, - сказал папа. - И потом, что ни говори, а всё-таки гораздо веселее есть всем вместе, а не трёхступенчатым потоком.
        - Ну, - сказал я, - зато маме легче! Посуды-то в три раза меньше уходит.
        - Понимаешь, - задумчиво сказал папа, - мне кажется, я тоже придумал один способ. Правда, он не такой хитрый, но всё-таки…
        - Выкладывай, - сказал я.
        - Ну-ка, ну-ка… - сказала мама.
        Папа поднялся, засучил рукава и собрал со стола всю посуду.
        - Иди за мной, - сказал он, - я сейчас покажу тебе свой нехитрый способ. Он состоит в том, что теперь мы с тобой будем сами мыть всю посуду!
        И он пошёл.
        А я побежал за ним. И мы вымыли всю посуду. Правда, только два прибора. Потому что третий я разбил. Это получилось у меня случайно, я всё время думал, какой простой способ придумал папа.
        И как это я сам не догадался?..
        Что любит Мишка
        Один раз мы с Мишкой вошли в зал, где у нас бывают уроки пения. Борис Сергеевич сидел за роялем и что-то тихо играл. Мы с Мишкой сели на окно и сидели тихо, чтобы не мешать, а он нас не замечал и продолжал играть. Мне очень нравились радостные и приветливые звуки, и я долго мог бы так сидеть и слушать. Но Борис Сергеевич закрыл крышку рояля, увидел нас и весело сказал:
        - О! Какие люди! Сидят, как два воробья на ветке! Что скажете?
        Я спросил:
        - Что это вы играли, Борис Сергеевич?
        Он ответил:
        - Это Шопен. Я его очень люблю.
        Я сказал:
        - Понятно. Вы учитель пения, поэтому и любите разные песенки.
        Он сказал:
        - Это не песенка. То, что я играл, больше чем простая «песенка».
        Я спросил:
        - Что же это?
        Он серьёзно ответил:
        - Му-зы-ка. Шопен - великий композитор. Он сочинил чудесную музыку. А я люблю музыку больше всего на свете.
        Он посмотрел на меня внимательно и спросил:
        - Ну а ты что любишь? Больше всего на свете!
        Я ответил:
        - Я много чего люблю.
        И я рассказал про собаку, и про то, как я строгаю, и про слонёнка, и про лань с розовыми копытами, и про древних воинов, и про лошадиные лица, и про всё, всё…
        Он слушал меня внимательно, а потом сказал:
        - Удивительно! А я и не знал. Ты ещё маленький, а любишь так много! Целый мир!
        В наш разговор вмешался Мишка.
        Он сказал:
        - А я ещё больше Дениса люблю!
        Борис Сергеевич засмеялся и сказал:
        - Очень интересно! Теперь твоя очередь, что же ты любишь?
        Мишка подумал немного и начал:
        - Я люблю булки, батоны и кекс. Я люблю хлеб, торт и пирожные. Пирожки люблю тоже, с мясом, джемом, капустой и рисом. И горячо люблю кильки, икру и картошку, особенно жареную. Можно и варёную.
        Варёную колбасу люблю очень сильно - могу съесть на спор целый килограмм. Копчёную колбасу люблю больше всего! Очень люблю макароны с маслом, сыр - с дырочками и без дырочек, с красной коркой или с белой - всё равно.
        Люблю яблоки, котлеты, суп из фасоли, зелёный горошек, мясо, сахар, чай, яйца. Так… Про конфеты - говорить не буду. Кто их не любит? Ах, да! Я всей душой люблю мороженое.
        Мишка посмотрел на потолок и вздохнул. Видно, он уже здорово устал.
        Борис Сергеевич внимательно смотрел на него, и Мишка поехал дальше. Он бормотал:
        - Морковь, рыбу, бананы, пирожные, про пирожки я уже говорил. Бульон, компот, колбасу, колбасу я тоже говорил…
        Мишка замолчал. Было ясно, что он ждёт, когда Борис Сергеевич его похвалит. Но тот молчал, только внимательно смотрел на Мишку. Мишка тоже молчал.
        Первым заговорил Борис Сергеевич:
        - Ты многое, конечно, любишь, но всё это какое-то одинаковое, съедобное. Получается целый продуктовый магазин. И только. А люди? Кого ты любишь? А животные?
        Тут Мишка покраснел и сказал:
        - Ой, совсем забыл! Ещё - котят! И бабушку!
        Что я люблю
        Я очень люблю лечь животом на папино колено, опустить руки и ноги и вот так висеть на колене, как бельё на заборе. Ещё я очень люблю играть в шашки, шахматы и домино, только чтобы обязательно выигрывать. Если не выигрывать, тогда не надо.
        Я люблю слушать, как жук копается в коробочке. И люблю в выходной день утром залезать к папе в кровать, чтобы поговорить с ним о собаке: как мы будем жить просторней, и купим собаку, и будем с ней заниматься, и будем её кормить, и какая она будет потешная и умная, и как она будет воровать сахар, а я буду за нею сам вытирать лужицы, и она будет ходить за мной, как верный пёс.
        Я люблю также смотреть телевизор: всё равно, что показывают, пусть даже только одни таблицы.
        Я люблю дышать носом маме в ушко. Особенно я люблю петь и всегда пою очень громко.
        Ужасно люблю рассказы про красных кавалеристов, и чтобы они всегда побеждали.
        Люблю стоять перед зеркалом и гримасничать, как будто я Петрушка из кукольного театра. Шпроты я тоже очень люблю.
        Люблю читать сказки про Канчиля. Это такая маленькая, умная и озорная лань. У неё весёлые глазки, и маленькие рожки, и розовые отполированные копытца. Когда мы будем жить просторней, мы купим себе Канчиля, он будет жить в ванной. Ещё я люблю плавать там, где мелко, чтобы можно было держаться руками за песчаное дно.
        Я люблю на демонстрациях махать красным флажком и дудеть в «уйди-уйди!».
        Очень люблю звонить по телефону.
        Я люблю строгать, пилить, я умею лепить головы древних воинов и бизонов, и я слепил глухаря и Царь-пушку. Всё это я люблю дарить.
        Когда я читаю, я люблю грызть сухарь или ещё что-нибудь.
        Я люблю гостей.
        Ещё очень люблю ужей, ящериц и лягушек. Они такие ловкие. Я ношу их в карманах. Я люблю, чтобы ужик лежал на столе, когда я обедаю. Люблю, когда бабушка кричит про лягушонка: «Уберите эту гадость!» - и убегает из комнаты.
        Я люблю посмеяться… Иногда мне нисколько не хочется смеяться, но я себя заставляю, выдавливаю из себя смех - смотришь, через пять минут и вправду становится смешно.
        Когда у меня хорошее настроение, я люблю скакать. Однажды мы с папой пошли в зоопарк, и я скакал вокруг него на улице, и он спросил:
        - Ты что скачешь?
        А я сказал:
        - Я скачу, что ты мой папа!
        Он понял!
        Я люблю ходить в зоопарк! Там чудесные слоны. И есть один слонёнок. Когда мы будем жить просторней, мы купим слонёнка. Я выстрою ему гараж.
        Я очень люблю стоять позади автомобиля, когда он фырчит, и нюхать бензин.
        Люблю ходить в кафе - есть мороженое и запивать его газированной водой. От неё колет в носу и слёзы выступают на глазах.
        Когда я бегаю по коридору, то люблю изо всех сил топать ногами.
        Очень люблю лошадей - у них такие красивые и добрые лица.
        Я много чего люблю!
        …И чего не люблю!
        Чего не люблю, так это лечить зубы. Как увижу зубное кресло, сразу хочется убежать на край света. Ещё не люблю, когда приходят гости, вставать на стул и читать стихи.
        Не люблю, когда папа с мамой уходят в театр.
        Терпеть не могу яйца всмятку, когда их взбалтывают в стакане, накрошат туда хлеба и заставляют есть.
        Ещё не люблю, когда мама идёт со мной погулять и вдруг встречает тётю Розу!
        Они тогда разговаривают только друг с дружкой, а я просто не знаю, чем бы заняться.
        Не люблю ходить в новом костюме - я в нём как деревянный.
        Когда мы играем в красных и белых, я не люблю быть белым. Тогда я выхожу из игры, и всё! А когда я бываю красным, не люблю попадать в плен. Я всё равно убегаю.
        Не люблю, когда у меня выигрывают.
        Не люблю, когда день рождения, играть в «каравай»: я не маленький.
        Не люблю, когда ребята задаются.
        И очень не люблю, когда порежусь, вдобавок - мазать палец йодом.
        Я не люблю, что у нас в коридоре тесно и взрослые каждую минуту снуют туда-сюда, кто со сковородкой, кто с чайником, и кричат:
        - Дети, не вертитесь под ногами! Осторожно, у меня горячая кастрюля!
        А когда я ложусь спать, не люблю, чтобы в соседней комнате пели хором:
        Ландыши, ландыши…
        Очень не люблю, что по радио мальчишки и девчонки говорят старушечьими голосами!..