Библиотека / Детская Литература / Василевская Галина : " Я Еду На Верблюде " - читать онлайн

Сохранить .

        Я еду на верблюде Галина Онуфриевна Василевская
        В книжке рассказывается о том, что увидел, услышал и пережил двенадцатилетний мальчик Миколка Павлов во время путешествия в Египет, где его отец работает на строительстве Асуанской плотины.
        Галина Онуфриевна Василевская
        Я еду на верблюде
        
        В Асуан
        Думаете, все было так просто? Сел в самолет и прилетел в Асуан? Как бы не так. Сначала я завоевывал право на путешествие. А потом… Все интересное было потом. Но если бы я съездил только в один лишь Асуан, и то считал бы, что мне повезло.
        Живу я в Минске, а папа мой живет и работает в Асуане. Асуан от Минска далеко, дальше, чем от Москвы, даже дальше, чем от Артека. В Артек, если получишь путевку, можно сесть в поезд и поехать или на самолете полететь. А в Асуан так просто не попадешь. Ты можешь умирать от желания поехать туда, можешь по ночам не спать, думать об этом путешествии — и все равно не поедешь. Потому что Асуан находится на другом материке, в Африке, и добираться туда надо через несколько стран и даже через три моря.
        И вот я еду в Асуан.
        Мой папа помогает строить там одну из самых высоких в мире плотин.
        В прошлом году папа сказал мне:
        - Закончишь успешно пятый класс, будешь хорошим парнем — возьму тебя на каникулы в Асуан.
        Думаете, легко мне было? Пятый класс это вам не какой-нибудь там четвертый. Тут и предметы новые и учителя. По каждому предмету другой учитель.
        Сколько фильмов я не посмотрел. Сколько раз на каток с друзьями не сходил. От телевизора убегал в другую комнату. Все уроки учил, чтобы хоть тройку не схватить. А эти тройки, как нарочно, так и лезут в дневник. Только зазеваешься, а она тут как тут. Сядет на краешке и усмехается нахально, словно говорит:
        - А я уже здесь. Попробуй меня выбросить.
        И вправду, попробуй. Ничего не выйдет. Резинкой потрешь — дырка будет. Это специально из такой бумаги дневники делают, чтобы стирать отметки трудно было.
        Так что лучше не пускать тройки ни в дневник, ни в тетрадь. И я старался.
        А когда по истории начали проходить древний Египет — тут уж в моем дневнике одни пятерочки красовались.
        А как же иначе! А вдруг и я увижу те самые пирамиды, о которых в учебнике написано и которые стоят на земле пять тысяч лет. Даже трудно представить себе — пять тысяч лет!
        Что такое «хороший парень» — папа не сказал. Да я сам додумался.
        Начал с того, что слушался маму, мыл посуду, чистил пылесосом ковры. Но я понимал, что этого мало. Я хотел, чтобы папа гордился мной, и решил совершить героический подвиг.
        Каждый день после школы я приходил на мост через Свислочь, стоял часами и ждал: а вдруг кто-нибудь случайно упадет в воду. Тогда я сразу брошусь и спасу этого человека. Про меня напишут в газете. Я получу медаль, стану знаменитым и пошлю эту газету папе.
        Целую неделю ходил я на мост. Никто не тонул. Зато мама начала интересоваться, где это я пропадаю, почему так поздно возвращаюсь из школы.
        И я понял: чтобы совершить подвиг, нужно много свободного времени. А у меня времени не было.
        Тогда я придумал другое. Идя из дому и домой буду приглядываться: а может, кто-нибудь потеряет кошелек и там будет много денег и будут важные документы. Я найду и дам объявление в газету: «Пионер Микола Павлов нашел кошелек. Прошу обратиться по адресу…»
        Но кошельков никто не терял. А когда я с мамой шел по улице, мама сказала:
        - Не горбись, будешь сутулым. Иди прямо.
        Идти прямо и искать кошелек невозможно.
        Я вспомнил о подвиге на пожаре и начал глядеть на крыши домов, чтобы первым заметить дым.
        - Чего ты задрал голову, — сказала мама, — иди как человек, не лови ворон.
        С мамой не поспоришь. Даже папа этого не делает. Я шел и думал: никто не тонет, не теряет кошельки, нет пожаров…
        Потом в книжке я прочел слова Юлиуса Фучика: «Герой — это человек, который в решающий момент делает то, что он должен сделать».
        Эти слова я выучил на память. Я повторял их, когда шел в школу и из школы, написал их на листе бумаги большими буквами и приклеил над своим письменным столом. Я решил, что мой «решающий момент» еще не наступил, но когда он наступит, я сделаю то, что должен буду сделать.
        Папа приехал неожиданно. Писал, что сможет выехать только в конце июня, а сам приехал в мае. Хорошо, что в школе уже заканчивались занятия.
        Прихожу я однажды из школы, а у меня на письменном столе стоит верблюд. Не настоящий, конечно, а игрушечный верблюжонок из светло-желтой кожи, с длинными прямыми ногами. На горбу седельце малиновое с золотой шелковой бахромой. С носа красная кисть свисает, глаза-пуговички блестят на солнце.
        Увидел я верблюжонка и догадался, откуда он.
        - Папа приехал! Папа приехал! — закричал я.
        Выхватил из портфеля дневник и побежал к папе.
        - Вот смотри! — сказал я, показывая папе дневник. — Я еду в Асуан! У меня нет ни одной тройки!
        Папа сначала посмотрел на меня, потом на маму и засмеялся:
        - Посмотрим. Может и поедешь.
        И я поехал. Правда, не сразу. У папы в Минске были еще какие-то долгие дела. То он должен был кого-то увидеть, то с кем-то поговорить. С мамой у него были бесконечные и, по-моему, совсем ненужные разговоры: что взять с собой, какие рубашки, чтобы мне не было жарко. Как будто не все равно, из чего они сшиты — из льна или не из льна. Я могу ехать совсем без рубашки. В Африке ведь тепло.
        Наконец мы едем, я и папа. Сперва поездом в Москву, а оттуда самолетом «Москва — Каир».
        Мне везет
        Самолетов на аэродроме не сосчитать. На многих из них написано не по-русски, поставлены непонятные знаки. Порт международный. Вот и наш самолет, который полетит в Каир.
        - Папа, смотри, наш самолет самый большой. Правда?
        - Правда, большой, — соглашается папа.
        - И самый быстрый, если самый большой?
        - И самый быстрый.
        - А почему наш самолет самый большой и самый быстрый?
        - Потому что в нем летишь ты, а ты ведь спешишь.
        Ох эти взрослые! Ты всерьез говоришь, а им все шутки. Я решил, что до самого Каира вопросов задавать больше не буду. Посмотрим, кому раньше надоест молчать.
        Сел я в самолет возле окна и приготовился смотреть вниз. А тут зажглись огненные буквы, ими на разных языках было написано: «Не курить» и «Пристегнуться ремнями». И еще по радио это самое на разных языках повторили.
        Мы с папой вообще не курим. А пристегнуться пришлось. Сразу стало неудобно смотреть в окно. Но я все же кое-как повернулся и стал смотреть на аэродром. За окном ходили рабочие в комбинезонах, копошились под самолетами.
        Наш самолет еще стоял на земле, а все равно было интересно смотреть. Интересно было, когда он тронулся с места и земля сперва медленно поплыла назад, потом все быстрей, все быстрей, и вот уже только мелькает трава по сторонам взлетной дорожки, и совсем незаметно самолет отрывается от земли. Вдруг чувствуешь, что земли под колесами самолета уже нет, и ты уже летишь в воздухе, словно птица, нет, словно ракета, набирая скорость, вперед, вперед и ввысь.
        Так летел я. Как в сказке. И летел — в сказку.
        В Москве шел дождь. Над городом плыли серые тучи. Было пасмурно, как осенью. Наш самолет пробился сквозь тучи, как сквозь густой темный туман. Сверху тучи стали похожи на снежное поле и на какие-то причудливые снежные горы — будто кто-то порвал их на части, и они, порванными, застыли. Порванные снежные горы-сугробы. Такого на земле никогда не увидишь.
        Не успел я оглядеться, как за окном самолета тучи исчезли, словно кто-то стер их гигантской рукой. Светило яркое солнце. Папа, который поверх моего плеча тоже смотрел вниз, только успевал называть:
        - Тула. Вон за городом большой парк, даже не парк, а лес. Это Ясная Поляна. Здесь Лев Толстой жил… А это — тургеневские места, они в его книжках описаны… А вот это — Харьков… Это Запорожье… А вон голубой уголочек — это Азовское море. С левой стороны все море видно…
        Как я жалел, что сижу в самолете справа, а не слева, и не вижу всего Азовского моря. А больше всего завидовал пилотам, которые сидят в кабине и видят все справа, и слева, и впереди.
        А так я не успевал разглядеть ни Харькова, ни Запорожья, ни уголочка Азовского моря. И если в Москве я радовался, что наш самолет самый быстрый, то теперь хотел бы, чтобы самолет летел тише и ниже, чтобы можно было побольше разглядеть и запомнить, а потом рассказать дома друзьям.
        Потому что кто ж еще из моих друзей может лететь вот так, как я, и столько видеть сразу, за каких-нибудь два-три часа.
        Ну разве это не сказка!
        - Берег Черного моря видишь? — спрашивает папа. — Видишь белую полоску у берега? Это пена прибоя. А вон лодки рыбаков вышли на промысел.
        Гляжу на ту пену, на маленькие игрушечные лодки. А потом на синей воде снова вижу белые лоскутки пены, словно кто-то разбросал по воде снег.
        - И это прибой? — спрашиваю.
        - Нет, это от ветра на волнах белые гребешки… А вот уже и турецкий берег.
        Я прижимаюсь лбом к стеклу, чтобы ничего-ничего не пропустить. Вглядываюсь вниз и вижу зеленые поля, маленькие домики деревень. Потом не стало ни полей, ни домиков, а только желтел внизу песок, потом желтый песок вдруг сразу стал красным.
        - Папа, смотри, красный песок!
        - Это краснозем…
        Не успеваю насмотреться на краснозем — я же никогда раньше его не видел, — как снова попросили всех пристегнуться к креслам, потому что самолет сделает посадку в Анкаре.
        - Везет тебе, — говорит папа.
        - Почему? — не понимаю я.
        - Во-первых, что летим днем и ты все видишь. А во-вторых — самолет не каждый раз останавливается в Анкаре.
        Я вовсе не против того, чтобы мне везло.
        Чужая земля
        - Сейчас ты будешь идти по чужой земле, — говорит папа.
        Никогда в жизни я не ходил по чужой земле. Земля, по которой я хожу уже двенадцатый год, — моя земля. И улицы мои, и город, где я живу, — мой. И пионерский лагерь, куда я еду летом, и лес, где я собираю ягоды и грибы. Все мое. И про то, что все это мое, я подумал только теперь, после того, когда папа сказал о чужой земле. Раньше просто ходил, играл, бегал. И ни о чем не думал.
        А тут… буду идти по чужой земле. Какая она, чужая?
        Я крепче сжимаю папину руку, и мы выходим из самолета.
        Ступеньки трапа, асфальт дорожки. Там, где асфальта нет, колышется под ветром, пригибается к земле зеленая трава. Когда вращаются винты самолета, поднимается такой ветер, что не только траву пригибает — фуражку с головы сорвать может.
        На аэродроме много самолетов с непонятными надписями и знаками. Как и в Москве, аэропорт этот тоже международный. Возле самолетов снуют люди в замасленных комбинезонах. На головах у них вместо фуражек фески с кисточками, из-под которых видны черные волосы. У всех только черные. Светлых, как у меня или у моего папы, нет ни у кого.
        В аэропорту продают сувениры. Мне сразу бросились в глаза кинжалы. Изогнутые турецкие кинжалы с разрисованными рукоятками. Сколько их! Лежат под стеклом и словно просятся: «Возьми меня, никогда в жизни не захочешь расстаться со мной».
        А серебряные шампуры-шпаги, на которых жарят шашлыки, просто стоят в вазе наверху витрины, и только, как букет цветов, торчат из вазы витые ручки. Остальные сувениры неинтересные. Подумаешь, носки вышитые, браслеты или кольца. Все это вместе взятое не стоит и одного кинжала.
        И все не просто лежит, все продается. И кто-то ведь покупает эти кинжалы и ходит с ними по улице! Я представил себе, как прихожу в класс с таким кинжалом на поясе. Все ребята сбегаются ко мне и просят, чтобы дал его хоть в руках подержать. А я не даю, еще чернилами запачкают. Витька, мой друг, обижается: «Мою черепаху, Аэлиту, я тебе давал подержать, а она ведь живая. Ей же вредно. И то я дал. А ты…» — он не договаривает, и мне вправду становится стыдно. Я подаю ему кинжал вместе с ножнами: «На, гляди, подумаешь, Аэлита…»
        - Пошли, разбойник, вижу, что тебя заинтересовало, — говорит папа.
        А мне совсем не хочется никуда идти. Я, кажется, стоял бы здесь весь день и смотрел на кинжалы.
        - Пошли, угощу лимонадом.
        Папа берет меня за руку и, как маленького, ведет от прилавка.
        Высокий тонкий стакан с лимонадом подает мальчик в белом, вышитом чем-то блестящим костюме и белой феске с кисточкой.
        Папа берет два стакана, один с лимонадом для меня, другой с чем-то белым для себя. Я сперва попробовал из папиного стакана — не понравилось. Похоже на кефир, только тягучее и пахнет неприятно.
        А лимонад сладкий и холодный, и все-таки не такой, как наш.
        Я пью и думаю: вот я сижу на чужом стуле, в чужом городе, на чужой земле. И эта чужая земля такая же, как и наша. И трава на ней такая же растет, и люди возле самолетов ходят в черных комбинезонах. Только говорят иначе, на чужом, непонятном языке, только подают лимонад приезжим в аэропорту мальчики, а в магазинах продаются кинжалы.
        «Добра-добра, Миколька»
        Вы были когда-нибудь в бане, дышали горячим воздухом, от которого, кажется, вот-вот дух захватит? Такое же чувство было у нас, когда мы попали в Каир.
        Солнце жгло так, словно собрало всю свою жару и спустилось поближе к земле, чтобы отдать ее здесь, на этом клочке земли. И хоть бы облачко его прикрыло, хоть бы ветерок подул. Так нет же. Ничего. Раскаленный огненный шар над головой и раскаленный асфальт под ногами. А ты — посередине. И делай, что хочешь. Можешь терпеть — терпи. Не можешь — убегай. Куда хочешь убегай, иначе расплавишься.
        Я удрал. Удрал туда, где можно было спрятаться от солнца — в аэропорт. Над головой не жгло, и от стен словно и вправду веял холодноватый ветерок.
        - Ничего, сынок, привыкай. В Асуане будет еще жарче. Тут только тридцать девять.
        Я со страхом поглядел на папу:
        - А разве… может быть еще жарче?
        - Может.
        Я вздохнул.
        - Хочу тебя предупредить, — снова сказал папа, — не удивляйся, что бы ты ни увидел.
        - Как не удивляться? — не понял я.
        - Ну, если увидишь что-нибудь такое, чего ты дома не видел, делай вид, что тебя ничего не удивляет, будто все для тебя привычно. И никуда отсюда не уходи, я скоро вернусь.
        Честно говоря, я не совсем понял, что сказал папа. Но уточнять было поздно, потому что папа быстро прошел в какую-то комнату, и я остался возле чемоданов один.
        И тут… Ну попробуй сделать вид, что ты не видишь, если глаза сами глядят.
        Мимо меня прошли две женщины в длинных, до самых пят, черных платьях. На голове у них было по два платка: внизу белый, а сверху — черный. Они прошли не подымая глаз от земли. Я не удивился.
        Потом прошла еще женщина, тоже в черном платье до пят и — ну чудеса! — на лице ее была черная маска. Самая настоящая маска. Даже на маскараде у нас таких не надевают. Там только глаза закрывают, а тут все лицо до подбородка. У хоккеистов такие. Только у хоккеистов светлые. Вратари надевают их, чтобы лицо от шайбы защитить. Так ведь там шайба. Она же как пуля летит. А тут от чего лицо прятать?
        И я представил себе, как по улицам ходят женщины, а все, кто не встретит их, швыряют им в лицо чем попало. И поэтому женщины закрывают лицо маской.
        «А может, — подумал я, — может, у этой женщины траур, и она оделась во все черное, чтобы все знали, как ей тяжело и печально. Потому она и спрятала свое лицо».
        Прошла еще одна женщина тоже в черном. Лицо ее было укутано черным платком. Только глаза блестели. Потом еще одна прошла. Как им, наверное, жарко!
        А мужчины ходят в белых длинных, до пят, рубашках-халатах. Потом я узнал, что называются они галабии. На некоторых мужчинах были белые рубахи, такие же, как на мне и на моем папе, тоже с закатанными рукавами.
        Я ничего не понимал. Мужчины носят белое, женщины черное. Мне очень захотелось сейчас же все выяснить, расспросить у папы: почему женщины ходят в черном? Но папы рядом не было.
        Возле меня пробежал мальчишка в длинной светлой полосатой рубашке, на руке он держал пачку газет, одной газетой размахивал и что-то выкрикивал.
        Потом кто-то осторожно тронул меня за руку.
        - Сэр, кока-кола.
        Я оглянулся. Кого это назвали «сэр»?
        Возле меня стоял мальчик в длинной голубой полосатой рубахе. Одной рукой он держал за ручку маленькую колясочку, на которой стоял ящик с небольшими бутылочками из толстого темного стекла. В другой его руке была такая же бутылочка. Мальчик протягивал ее мне.
        - Кока-кола, сэр.
        Никто никогда не называл меня «сэр».
        - Я не «сэр», я Миколка, — сказал я.
        - Сэр Миколька? Рашен?[1 - Рашен — русский (англ.).] — спросил мальчик и вдруг засмеялся так, что на темном лице заблестели все его белые зубы, весело закивал кудрявой головой.
        - Добра-добра, Миколька!
        Я снова удивился: откуда здесь, в Каире, мальчик знает наше белорусское слово «добра»?
        Мальчик ловко откупорил бутылку, сунул ее мне в руки, и не успел я опомниться, как он побежал дальше со своей колясочкой, выкрикивая слово, которое, видно, ему очень нравилось:
        - Добра-добра, добра-добра!
        А я стоял, держал в руках бутылку и растерянно озирался. Где папа?
        Удивительный город
        Мчится автобус. Ветер врывается через открытые окна и даже в ушах гудит, даже глаза режет — больно смотреть. А не смотреть нельзя — я еду по Каиру.
        Широкая улица. В несколько рядов мчатся машины с козырьками над ветровым стеклом. Они обгоняют автобус и проскакивают так близко от него, что, кажется, вот-вот царапнут по боку, зацепят — и быть беде. А они пролетают мимо, как стрелы, пущенные из лука, и ничего не случается, все в порядке. Только когда шофер чувствует, что не проскочить, — он в самый последний момент нажимает на тормоза. Они пищат во все свои железные голоса, и машина останавливается, как вкопанная. Только на мгновение. И тут же снова срывается с места.
        От этого стремительного потока машин у меня кружится голова. И вдруг я чуть не крикнул от неожиданности: в этой бешеной суматохе едет… велосипедист. Едет, спокойно лавируя среди машин, уверенный, что ничего с ним не может произойти. Одной рукой он держит руль велосипеда, а другой придерживает на голове огромный, как велосипедное колесо, поднос. На подносе возвышается гора серых, размером с тарелку лепешек.
        - Папа, что это?
        - Человек везет хлеб, — спокойно ответил папа.
        Автобус обгоняет машина с открытым багажником. В багажнике сидят, обнявшись, две темнолицые девочки. Они смеются и всем, кто смотрит на них, машут руками.
        Мне показалось, что они машут мне тоже, и я помахал им в ответ.
        И снова черно-белый живой поток машин.
        А среди потока — тележка на двух огромных колесах, арба. На арбе лежат овощи и сидит мальчик. А везет арбу маленький ослик с синими бусами на шее.
        Машины внезапно останавливаются на перекрестке. Я смотрю вперед и замираю: дорогу переходит верблюд. Живой верблюд с длинными ногами и длинной шеей. На единственном горбу верблюда прикреплено седло, нет, не седло, а настоящий трон, покрытый ярким покрывалом.
        Там, на самом верху этого трона, сидит человек и гордо смотрит с высоты вниз на людей, на машины.
        «Вот бы так прокатиться!» — я даже млею от зависти.
        Верблюд не спеша скрывается за домами, мы мчимся дальше.
        Одни дома по обе стороны улицы почти такие же, как в наших городах, только с большими закрытыми от солнца балконами, а рядом — совсем не похожие на наши, с круглыми куполами-крышами. Некоторые дома вовсе без крыш, просто ровная площадка со столбами, к которым привязаны веревки и сушится белье, видны спинки железных кроватей, бегают дети. Значит, там, наверху, люди живут под открытым небом.
        А между домами на улице у тротуаров растут пальмы, высокие, стройные, с голыми стволами, и только сверху, с конца ствола веером расходятся длинные прутья с тонкими листочками. И оттуда, сверху, свисают, будто в авоськах, желтые плоды.
        - Папа, что это? — показываю я на авоськи.
        - Финики.
        На тротуаре возле дома стоят на коленях, низко склонив к земле головы, мужчины, много мужчин.
        - Что они делают? — снова спрашиваю я у папы.
        - Молятся, — отвечает папа, — теперь послеполуденная молитва, сегодня пятница, в мечети всем не хватило места. Иногда люди всю улицу занимают, и тогда машины не ходят.
        Наш автобус сворачивает на улицу, вдоль которой течет река.
        - Это Нил, — говорит папа.
        Нил широкий, берега его одеты в серый гранит.
        Я гляжу на реку. Гляжу из окна автобуса, и мне не верится, что эта река — Нил, что я уже в Африке. Мне кажется, будто все это я вижу в кино. Сижу в зале, а на экране незнакомый город, верблюды, река. Вот только горячий воздух врывается через раскрытые окна автобуса и солнце слепит глаза…
        - Асуанский гранит, — говорит папа.
        Слово «асуанский» он произносит так, словно сам добывал тот гранит, в который одет Нил.
        По истории в школе я учил, что древние греки называли Нил «рекой жизни» и что вообще «Египет — это дар Нила». Значит, если бы не было Нила, не было бы здесь ни этих домов, ни быстрых машин, ни людей в удивительной одежде. Не было бы ничего.
        По Нилу плывут лодки, груженные тюками с хлопком. Лодки по самые края бортов сидят в воде, а над ними, как крылья гигантской птицы, развеваются большие белые паруса.
        «Удивительный город, — думаю я, — на крышах домов живут люди, ишаки носят бусы, машины уступают дорогу верблюдам, а на тротуарах молятся».
        Сюрприз
        - Ты любишь сюрпризы? — спрашивает папа.
        Мы сидим в ресторане, ждем, когда нам подадут обед. А пока что я пью холодную воду, в которой плавают прозрачные кусочки льда. От холодного льда сводит челюсти, но я все равно пью, и мне кажется, что никогда не напьюсь. Папа не отбирает стакан и не говорит: «У тебя заболит горло». Он спрашивает о каких-то сюрпризах.
        - Хм, — хмыкаю я, наливая из кувшина воду в стакан и стараясь, чтобы туда попал кусочек льда. — Кто не любит сюрпризов?
        - А если они неприятные?
        - Неприятных сюрпризов не бывает, — уверенно говорю я.
        - Бывает, — возражает папа.
        Он молчит, и я молчу. Наконец я не выдерживаю и спрашиваю:
        - Так про какой сюрприз ты говоришь?
        - Куда мы едем? — спрашивает папа, не ответив мне.
        - В Асуан.
        - Правильно, — говорит папа и снова молчит.
        - А где сюрприз?
        Папа смеется, и я предчувствую уже, что сюрприз будет интересный.
        - Не хочешь говорить, не надо было и начинать.
        - Ну не обижайся. Сегодня отдохнем, а утром поедем… — папа делает многозначительную паузу, смотрит на меня так, что у меня начинает быстро-быстро биться сердце, — к пирамидам.
        Я даже поперхнулся кусочком льда, который держал во рту. А папа продолжает, будто ни о чем особенном не говорит.
        - Начнем с пирамид. А потом… Путешествие так путешествие, — машет он рукой, — посмотрим все, ради чего в эту страну со всего света туристы едут. Будем и мы туристами.
        - И все посмотрим, и… в пустыне будем?
        - Все. Я же сам еще ничего не видел. Читал много, а видеть не довелось, все занят был. В отпуск к тебе с мамой ездил. Тоскливо тут одному без вас. А теперь — две недели у меня еще есть. Как ты думаешь, двух недель нам хватит?
        Ну у кого еще есть такой папа, как у меня?
        Я еду на верблюде
        Вчера первый раз в жизни увидел я живого верблюда на улице Каира. А сегодня за городом, где начиналась пустыня, их лежал целый караван. Да, да, лежал. А бедуины, кочевники пустыни, перебивая друг друга, приглашали нас сесть на верблюдов, чтобы ехать к пирамидам. Как будто для этого надо приглашать.
        Нет, такое бывает только в сказке.
        А рядом стоял автобус, на котором мы приехали сюда, за город, в пустыню Гиза. И некоторые туристы (ну и чудаки!) не выходили из автобуса, собирались ехать в нем и дальше, к пирамидам.
        - На чем поедешь? — спрашивает папа.
        Он еще спрашивает!
        Я побежал к верблюдам. Я уже забыл обо всем на свете, даже о жаре. А солнце палило здесь еще больше, чем в городе. Но что там солнце, если можно прокатиться на верблюде. Я выбрал самого большого, с самым высоким троном-седлом.
        Верблюд лежал, высоко подняв вверх маленькую голову на могучей длинной шее. Задних ног совсем не было видно, а передние он подогнул под себя, сложил их, как карманный ножик. Верблюд покрыт ярким ковром с длинными красными кистями, из-под которых поблескивают стремена. А на седло наброшен кусок коричневого меха, похожего на медвежью шкуру.
        Все свое богатство нацепил бедуин на верблюда. Чтобы украсить. Чтобы любому захотелось на нем проехаться.
        И я выбрал этого верблюда.
        - Бисмарк, — сказал бедуин, ласково похлопывая своего красавца.
        - Папа, — закричал я, — я поеду на Бисмарке!
        Папа рассмеялся и предупредил:
        - Осторожней. Это был коварный и воинственный канцлер. Хоть и говорил, что Германии надо дружить с Россией, а не воевать.
        Бисмарк спокойно лежал, пока я взбирался на его трон. Бедуин что-то говорил мне, но я ничего не понимал. Тогда он взял мои руки и крепко охватил ими небольшой рожок, что торчал спереди седла. Я понял — надо держаться.
        Бедуин потянул за уздечку, верблюд качнулся, на шее у него зазвенел колокольчик, наклонился вперед и вдруг выбросил из-под себя длинные задние ноги.
        Дыбом встала земля.
        Как я удержался и не полетел через голову свою и верблюда — не знаю. Передо мной, перед моими глазами, совсем близко был желто-белый песок. Еще минута — и я уже сидел прямо, а возле самой моей ноги белела чалма высокого бедуина. Он потянул за уздечку, верблюд послушно тронулся с места.
        Верблюдов называют кораблями пустыни. Я ждал, что сейчас поплыву, как на корабле. И в кино я не раз видел караваны верблюдов, и мне казалось, что они будто плывут в песках.
        А теперь я сам еду на верблюде. И могу со всей уверенностью сказать, что корабль этот не плывет, а скачет. Йоги верблюд переставляет медленно, но каждый шаг отдается в его горбу. Я это чувствую очень хорошо. Меня бросает то вперед, то назад, как маятник в настенных часах. Я стараюсь держаться и ногами и руками. Все мои мысли только об одном — не упасть. Может, если б ноги мои были длиннее, я доставал бы до стремян, и сидеть было бы надежней.
        Но все равно я счастлив. Я еду на верблюде к пирамидам.
        Немного освоившись и приспособившись к шагам верблюда, я поднял глаза. Внизу слева осталась стоянка верблюдов. Наш караван подымается в гору. По обе стороны дороги-насыпи желтеет песок. Ветра нет. Мелкие песчинки поблескивают на солнце так, как блестит и переливается миллионами звездочек снег у нас дома в солнечный зимний день.
        Далеко слева зеленеют пригороды Каира. Там течет Нил. А справа, вплоть до самого горизонта, сколько видит глаз, тянется бесконечное желтое море. Пустыня. Где-то там, далеко-далеко, она сливается с небом, и не разобрать, где кончается песок и где начинается небо. И мне уже кажется, что небо над пустыней тоже желтое. Может, от яркого солнца? А может, это песок отражается в небе?
        Верблюд остановился. Опустился на передние ноги. Потом лег. Шатаясь, я слез с седла. Оно мне уже не казалось пышным троном. Земля закачалась под ногами, словно я и вправду сошел с корабля.
        Я поднял голову. Передо мной возвышались огромные каменные горы.
        Так вот вы какие, пирамиды!
        Путешествие в пирамиду Хефрена
        Я стоял, смотрел и не мог тронуться с места: таким маленьким казался я себе перед этими громадинами. Пирамиды Хеопса и Хефрена, отца и сына, великих фараонов. Египетские цари назывались так.
        Ко мне подошел папа. Он приехал на автобусе.
        - Будешь ходить с нашей советской группой туристов. Я договорился, — сказал он.
        Солнце стояло высоко в небе, и возле пирамид совсем не было тени, не было где спрятаться ни нам, туристам, ни гиду, женщине, которая должна была обо всем рассказывать.
        Прежде всего она на чистом русском языке сказала, что зовут ее Клеопатра Андреевна.
        - Андреевна? — переспросил кто-то. — Так вы русская?
        - Русская, — ответила гид.
        - А живете здесь?
        - Я родилась в Каире.
        - А в нашей стране были?
        - Еще нет. Очень хочу побывать.
        - Так приезжайте.
        Она засмеялась:
        - Боюсь холода.
        - Летом у нас тепло.
        - Когда к нам приезжают друзья, — вмешался в разговор мой папа, — то даже в самый лютый мороз им никогда не бывает холодно.
        - Значит, я приеду к вам зимой.
        Я вглядывался в нее, в человека, который никогда не видел нашей страны, а называет себя русским. Впервые в жизни вижу такого человека. Я старался угадать, сколько ей лет и когда она родилась: до революции или после? Угадать было трудно, и только по ее подвижности, по быстрой походке (я едва успевал за ней) я решил, что ей все же еще нет пятидесяти лет.
        Она подождала минутку, чтобы все подошли поближе, и начала говорить коротко, быстро, потому что, видно, и ей было жарко стоять под открытым солнцем, хоть она и привыкла, хоть и родилась здесь, в Каире.
        - В прошлом столетии на египетскую землю пришел Наполеон со своими солдатами и учеными. Пирамиды его поразили. И он высчитал, что из камней, которые пошли на пирамиду Хеопса, можно было бы возвести трехметровую стену вокруг Парижа… Хефрен — первый из древних фараонов, который начал себя называть сыном Ра, это значит, сыном солнца. Строил пирамиду Хефрен 31 год. Хеопс — 20 лет. Глыбы, из которых сложена пирамида Хеопса, весят от 2,5 до 30 тонн. Высота пирамиды равна высоте пятидесятиэтажного дома. Она занимает площадь около пяти гектаров. На строительстве пирамиды Хеопса погибло полмиллиона человек… А теперь спустимся в пирамиду Хефрена. Только не расходитесь, идите за мной, чтобы не заблудиться.
        «Наверное, она ошиблась, — подумал я. — Разве можно спускаться в пирамиду? И как в ней можно заблудиться?»
        Но гид говорила правду.
        Узкая нора-шахта, пробитая в камнях, вела вниз. Даже мне пришлось пригнуть голову, чтобы не стукнуться о верх шахты. Под ногами были доски с перекладинами. Иначе все бы покатились, как с ледяной горки. Деревянные перила были прикреплены к стене. Я уцепился за них руками.
        Согнувшись, шли долго-долго. Уже заболела шея, заныло под коленками, а светлый проем виднелся еще далеко внизу — там шел проводник с фонарем.
        Клеопатра Андреевна остановилась там, где начинался поворот.
        - Кто знает, как освещались пирамиды в древности? — спросила она.
        Все молчали.
        - Тогда я вам скажу. Там, наверху, — показала она на вход в пору, — стоял человек с металлическим зеркалом в руках и посылал сюда луч солнца. Другой человек, который стоял здесь, на повороте, ловил луч своим зеркалом и передавал его дальше. Потом еще и еще. И так до самой гробницы.
        Мы немного отдохнули и пошли дальше.
        Просто спускаться и то было трудно. А как приходилось тем, кто пробивал эту нору? Да только ли нору? Внизу, глубоко под землей, был высечен целый большой дворец. Нам показали комнаты для мебели, для вещей, которыми пользовался фараон при жизни и которые будто бы могли понадобиться ему на том свете. Сколько комнат-ловушек видели мы, пока спускались в пирамиду. Провалится в такую глубокую западню вор и останется там навсегда. Потому что выхода из нее не было. Сколько обманных ходов-лабиринтов показывали нам, которые вели в сторону от главного зала, где стоял саркофаг с мумией фараона.
        Наконец мы в этом зале. Проводник показал в стене возле самого пола дыру диаметром, может, в полметра, которую пробили грабители около пяти тысяч лет назад. Через эту дыру они пробрались в зал, сдвинули тяжелую мраморную крышку саркофага и ограбили мумию.
        С того времени так и остались дыра в стене и сдвинутая крышка. А инженеры и теперь гадают, как смогли грабители в таком маленьком помещении сдвинуть тяжелую крышку? Какими рычагами они пользовались?
        Поднимаемся по деревянным ступенькам, сделанным для туристов, и заглядываем в высокий из красноватого мрамора саркофаг. Он пуст. На дне его лежит пыль тысячелетий.
        И еще одно поражает в этом помещении — вентиляция. В стене, на потолке нет никаких отверстий. А дышится намного легче, чем там, наверху, у подножия пирамиды.
        Потом мы бесконечно долго поднимаемся по ступенькам, по совсем другим переходам и наконец выходим возле самой вершины пирамиды.
        Далеко внизу стоят маленькие автобусы. Верблюды — как муравьи. А рядом, совсем близко, — вершина пирамиды Хеопса.
        Клеопатра Андреевна все время с нами и все время говорит. Пока мы поднялись наверх, я узнал, что пирамиду Хеопса называли «Блистающей». Она была покрыта полированными черными гранитными плитами. И когда всходило и заходило солнце, плиты сверкали, блестели в его косых лучах.
        Блестящий черный конус в желтой пустыне.
        Возле пирамиды находился красивый храм, где жрецы совершали всякие обряды, чтобы мертвому фараону хорошо жилось на том свете. А чтобы он не голодал — каждый день перед статуей ставили еду и напитки. Потом сами все и забирали, потому что не будет же каменная статуя есть и пить.
        Похоронить свою мумию вблизи от фараона считалось великой честью. И пирамиду окружало кладбище с богатыми гробницами придворных вельмож.
        Мертвый город из мрамора и гранита. Теперь города нет. Пирамиды стоят в пустыне. И полированных плит нет — содрали для строительства Каирских мечетей.
        142 метра — высота пирамиды Хефрена. Она на 5 метров ниже пирамиды Хеопса. Так захотел сын, чтобы не унизить величие своего отца.
        Безносый Сфинкс
        Однажды фараона Тутмоса IV ночь застала неподалеку от пирамид. Ночь в Египте наступает быстро, и сразу становится темно. А фонарей тогда не было. Идти же по пустыне впотьмах — тут хоть фараон, хоть кто заблудиться может. Как у нас в лесу, только еще страшней. Потому что в лесу можно залезть на дерево, чтобы спрятаться от диких зверей. А где спрячешься в пустыне, когда вокруг сплошной песок? Лег фараон спать на песке. И приснились ему боги. Боги сказали ему, что на том месте, где он спит, в песках спрятано чудо. И они, боги, приказывают ему открыть это чудо для людей.
        Утром фараон приказал рабам копать песок. Копали, копали и выкопали огромную голову в царском украшении. Только один нос на лице этой головы был размером с человека. Отошли подальше, присмотрелись — лицо фараона Хефрена.
        Еще копали. Думали, что найдут статую фараона, а откопали каменного сфинкса — фантастическое существо с головой человека и туловищем льва. Сфинкс — это символ силы и мудрости.
        Так говорит легенда.
        По-египетски «сфинкс» означает «живое отражение». Конечно же, отражение не лишь бы кого, а фараона.
        Сфинкс Гизы — самая большая скульптура в истории человечества. Это природная скала, которая напоминает туловище льва, который подкрадывается к добыче. Только голова сфинкса высечена из камня и приставлены передние ноги.
        Время, ветер, солнце выбелили, выветрили скалу, и теперь видны пласты, из которых она сложена. Пласты эти мне кажутся окаменевшими костями.
        Лицо фараона. Какое выражение было у этого лица, если арабы назвали его «отцом ужаса»? Солдаты Наполеона стреляли в это лицо из пушек и разбили его.
        Раненый, безносый сфинкс смотрит на пустыню.
        Чем больше вглядываешься в его лицо, тем больше кажется, что оно оживает. И уже не замечаешь царапин и повреждений: они кажутся морщинами и шрамами.
        Я смотрю на сфинкса, и папа смотрит. Мы оба молчим. Потом папа спрашивает:
        - Видишь тревогу на его лице?
        Я вглядываюсь и как будто и вправду вижу тревогу на лице сфинкса.
        - А о чем он тревожится?
        Я не знаю, о чем может тревожится сфинкс — каменная глыба с живым человеческим лицом, — и молчу. А папа говорит, чтобы я сам понял, чтобы научился самостоятельно думать перед произведениями искусства.
        - Может, сфинкс задумался о прошлом? Может, о будущем? А может, думает о жизни человеческой… Сколько он повидал на своем веку. И, может, о чем-то хочет предупредить людей и тревожится, что бессилен сделать это… А люди его не понимают. Не понимают и называют сфинкса загадкой…
        Я слушаю папу и думаю, что, может, все и вправду так, может, потому и стреляли в сфинкса солдаты Наполеона, чтобы он не смотрел на них такими странными глазами. А он все равно смотрит. Смотрит и по-прежнему вызывает у каждого, кто стоит перед ним, какую-то непонятную тревогу.
        Пустыня поглотила город
        Теперь мы уже садимся в автобус вместе с нашими туристами. И на пирамиды я смотрю из окна автобуса. Чем дальше мы от них отъезжаем, тем более величественными они кажутся. Мне грустно расставаться с ними.
        - Понравились пирамиды? — спрашивает папа.
        - Я хочу еще побыть здесь, — вырвалось у меня.
        Папа не стал доказывать мне, что я говорю глупости.
        - Видишь домик? — показал он из окна автобуса на домик с кружевными верандами, который находился недалеко от пирамид. — Это Мена Хауз. Хочешь, мы приедем сюда обедать?
        Я закивал головой в знак согласия, хотя и не знал, что такое Мена Хауз. Главное, что мы еще вернемся сюда.
        Тут Клеопатра Андреевна взяла в руки маленький микрофончик и начала говорить о том, что мы увидим через несколько минут, о Мемфисе — городе, который поглотила пустыня.
        Слова ее поразили меня. Как это пустыня может поглотить город? Ведь пустыня не живая. Я пробую себе представить, как это случилось, и вот уже будто вижу пустыню, только не такую, как в Гизе, а пустыню в виде громадного зверя, у которого лапы из песка, огромная голова — тоже из песка. Он такой же желтый, этот зверь, как песок пустыни, и сливается с песком пустыни. Пасть у него такая, что если разинуть ее, то можно проглотить все: человека, дом, даже целый город.
        Вот какой зверь — пустыня. И мне уже хочется, чтобы нечто подобное рассказала Клеопатра Андреевна.
        Я вслушиваюсь в ее слова.
        - Было это давно, когда Верхний и Нижний Египет только-только объединились, чтобы вместе сражаться с общими врагами — чужеземцами. Объединил их фараон Менес. И на границе двух Египтов основал столицу. Город Менеса — Менефис — Мемфис. Потом в этом городе жили Хеопс и его сын Хефрен.
        - Так Менес еще более древний, чем Хеопс? — удивляюсь я. Мне казалось, что Хеопс — самый древний фараон.
        - Да, Менес более древний, — отвечает Клеопатра Андреевна. — Фараоны жили в роскоши. Они посылали своих воинов в походы против соседних стран, чтобы захватить богатства и рабов и стать еще более богатыми и могущественными.
        Клеопатра Андреевна рассказывает, как тяжело жилось простым людям при фараонах. Так тяжело, что они не выдержали и подняли восстание. Я про это знаю — в школе учил. Единое государство распалось на мелкие отдельные княжества, которые начали воевать между собой. Наконец одному князю из города Фивы удалось снова всех объединить. Столицей страны стал город Фивы.
        В новую столицу переехали богатые люди из Мемфиса. За ними покинули город художники, мастера, потом и все остальные.
        Опустели дворцы Мемфиса. Опустел город. Ветер пустыни гнал песок на город, гулял по пустынным улицам. Песок заползал в дома через двери, через раскрытые окна. Дома разрушались. Их заметало песком. Ветер заровнял песок, и стало ровное чистое песчаное поле. Словно и не было здесь никогда города.
        Так пустыня поглотила город.
        Шли годы, проходили столетия. О Мемфисе все забыли. Ни о чем не знали б и теперь, если бы не археологи, которые раскопали руины храма в бывшем городе и нашли статую — свидетеля былой его славы.
        Высеченная из одной глыбы розового гранита статуя фараона Рамсеса II весила восемьдесят тонн.
        И вот мы идем по земле этого древнего города. Земля твердая, как камень. Всю до капли влагу у земли отобрало солнце. Выжгло. Вытянуло. Выпило. Земля высохла, местами потрескалась. Когда ступаешь — у ног поднимаются маленькие облачка пыли.
        Видели мы статую. Теперь она лежит в музее, который построен специально для нее. Лежит, а не стоит, потому что у нее отбиты ноги.
        - А кто отбил у статуи ноги? — спрашиваю я. Мне жаль, что такая большая статуя лежит без ног.
        - Может, во время очередного бунта простые люди именно таким образом высказали свое отношение к фараону, — отвечает Клеопатра Андреевна и ведет нас на второй этаж музея, чтобы оттуда лучше рассмотреть статую.
        Она говорит обо всем безразлично, как бы между прочим. Ну, конечно же, группы туристов у нее меняются каждый день, и каждый день она рассказывает об одном и том же. И, наверное, ей надоело это, ведь история не меняется. А для меня каждое ее слово звучит как открытие и вызывает столько мыслей, что я не успеваю в них разобраться.
        Мы поднимаемся по лестнице и сверху глядим вниз.
        - У Рамсеса II красивые черты лица, — говорит Клеопатра Андреевна. — Сколько величия во всей его осанке, сколько гордости!
        А я вижу раскрытые каменные глаза, которые смотрят в небо, широченные плечи. У фараона длинная узкая борода, и даже на статуе видно, что она прикреплена к лицу.
        - Это козлиная борода — признак ума, — объясняет Клеопатра Андреевна. — Ее подвязывали и имели право носить только фараоны. Вы еще не раз увидите такие бороды и у статуй, и у сфинксов с лицами фараонов. Кстати, здесь у музея стоит такой сфинкс.
        Мы идем к сфинксу. Он гораздо меньше, чем сфинкс в Гизе, и у него очень добродушное лицо, хоть и с козлиной бородой. Может, потому он и остался невредимым, без единой царапины, что ни у кого не вызывал враждебных чувств.
        Видели мы рощицу финиковых пальм, которую посадили как раз на том самом месте, где находился центр древнего города.
        На песчаной равнине на окраине бывшей столицы находится Саккара. Не Сахара — большая африканская пустыня, а Саккара — некрополь Мемфиса, а проще говоря — кладбище. Правда, это не обычное кладбище, не современное, а древнее, самые древние во всем Египте подземные гробницы. Сверху над ними виднеются плиты, которые называются мастабы. Они сделаны или из утрамбованной высохшей, как камень, земли, или из камня и похожи на плоские скамьи.
        Это кладбище очень чтят в стране. Туристы приезжают сюда посмотреть его, потому что по этим гробницам, по рисункам на их стенах и узнали ученые о жизни в древнем Мемфисе. И еще сюда приходят, чтобы посмотреть на пирамиду фараона Джосера. Это самая древняя из всех пирамид не только в Египте, но и во всем мире. Потому что, оказывается, и еще есть страны, где древние люди строили пирамиды. Но самые первые были построены в Египте.
        Пирамида Джосера сделана из мастаб. Шесть мастаб — каждая последующая меньше предыдущей — поставили одну на другую, и образовалась ступенчатая пирамида. Но этим ступенькам, как считали древние люди, душа фараона поднималась на небо, как по лестнице.
        Священные быки
        От пирамиды Джосера мы идем дальше в пустыню. Мелкий песок набивается в сандалии, режет между пальцами. Хочется остановиться и вытрясти его. Но никто этого не делает, и я тоже не делаю, потому что бесполезно: через минуту снова повторится то же самое.
        Впереди то в одном месте, то в другом возвышаются мастабы. Доходим до развалин древнего храма. Возле богатых гробниц, возле пирамид древние египтяне всегда строили храмы, чтобы было где молиться и приносить жертвы богам.
        Есть храм — значит, здесь похоронена важная особа. Останавливаемся. Это Серапеум — кладбище священных… быков.
        Я ни на шаг не отстаю от Клеопатры Андреевны, ловлю каждое ее слово. Мне кажется, что если я что-нибудь пропущу — это обязательно будет самым главным, самым важным, и я уже потом ничего не пойму.
        Клеопатра Андреевна рассказывает про священных быков.
        - Звали быка Апис. Он жил в храме, ему служили жрецы. Потому что Апис — это бог Птах, который в виде быка спустился на землю. Страна в те далекие времена делилась на области — номы. Каждый ном имел своего бога. Главным богом страны был бог главного города — столицы.
        Богом Мемфиса был Птах, покровитель искусства и ремесел. А Мемфис являлся столицей. Значит, бог Птах в то же время был главным богом Египта.
        Поэтому Апис — земное воплощение Птаха — считался священным. Не каждый бык мог быть Аписом. 28 его примет знали только жрецы.
        Когда рождался Апис — народ радовался. Значит, будет счастье всем. Это же Птах отметил город своей милостью. Всю свою жизнь Апис проводил в храме, его пасли на специальном лугу, который находился рядом.
        Когда Апис погибал, его бальзамировали, а мумию хоронили в подземной гробнице, хоронили так, как богов-фараонов. Потому что Апис, согласно верования египтян, — тоже бог. Умерла только его земная оболочка, а душа переходит в тело другого быка. Надо только найти этого другого. Жрецы Мемфиса отправлялись в путешествие по стране, чтобы отыскать его. Когда находили — украшали быка цветами и разноцветными лентами и вели в храм. Их сопровождала целая процессия. Люди пели и танцевали от радости, что Апис найден. Торжественная церемония продолжалась целую неделю.
        …По наклонному ходу идем в склеп мумий Аписов. Построил его фараон Рамсес II. Темный коридор-туннель тянется почти 400 метров. Его удлиняли несколько раз. По обе стороны в скале высечены просторные помещения. В каждом стоит огромный полированный гранитный саркофаг, черный или красный. На стенах — иероглифы. По синему потолку — звезды, как ночью на небе.
        Мы осматриваем стены, потолок, пустые саркофаги. Конечно, было бы интересней, если б тут лежал этот самый Апис с золотой маской на морде. Но быков нет, нет и драгоценностей, с которыми их хоронили. Потому что и до этих гробниц добрались грабители.
        Откуда же теперь про Аписов знают люди?
        - История жизни и смерти Аписов написана на стенах гробницы, — говорит Клеопатра Андреевна. — Кроме того, один неограбленный саркофаг сохранился до наших дней. Его открыли египтологи. Они и рассказали нам, что несколько тысячелетий назад быки считались священными животными и люди поклонялись им, как богам.
        Как птица стала богом
        Не только быки были священными в древнем Египте. Видели мы потом и мумии священных кошек, баранов, разных птиц и крокодилов. Но я расскажу только одну легенду, о которой мы услышали во время своего путешествия: о мудрой птице Ибис, о том, как ока стала богом.
        Давным-давно люди, работая в поле, заметили, что там, где по полю ходят ибисы (птицы немного похожи на наших аистов) и выклевывают червей из молодых початков, кукуруза вырастает высокая и урожай дает большой.
        А там, где ибисов нет, черви поедают кукурузу, и она гибнет.
        В стране было много голодных людей. Чтобы не умереть с голоду, они ловили ибисов и съедали их.
        Один умный крестьянин, поля которого перестали давать урожай, потому что голодные люди уничтожали ибисов, пошел к фараону и сказал:
        - Прикажи людям, чтобы не трогали ибисов. Иначе все мы умрем от голода. Нет птиц — нет кукурузы, И скоро всем нам нечего будет есть.
        Под страхом смерти фараон приказал не трогать птиц.
        Но голодные думали иначе: какая разница, от чего умереть — от плетей фараона или от голода? И все равно ловили птиц и ели их.
        Тогда фараон позвал к себе самого мудрого советника и сказал ему:
        - Придумай что-нибудь.
        Советник думал, думал и придумал.
        - Если люди не боятся смерти, надеясь на лучшую загробную жизнь, надо устрашить их наказанием после смерти.
        - Как? — спросил фараон.
        - Прикажи изловить самого большого ибиса, сделай из него мумию и покажи народу. Потом пусть скульптор сделает статую красивого юноши с головой ибиса. Тоже покажи ее народу и скажи, что это бог мудрости. Назови его Тот. Потому что это действительно мудрая птица, которая совершает мудрые дела.
        Обрадовался фараон.
        - Да будет так. Я скажу: «Кто убивает ибиса, тот поднимает руку на бога мудрости, и вечное тому будет проклятье».
        Смерти голодные люди не боялись, а вечного проклятья испугались. Перестали они убивать и поедать ибисов, а начали поклоняться им.
        «Ушебти»
        Папа сдержал слово. Обедали мы в отеле Мена Хауз, который находится у подножия больших пирамид. Этот отель арабы считают самым шикарным и самым экзотическим, потому что нигде во всем мире нет другого такого отеля, который бы находился в пустыне. Пусть себе считают. Для меня главное, что еще раз увижу пирамиды.
        В отеле нам рассказали, что во время последней мировой войны здесь находился штаб английской ближневосточной армии, и именно здесь встречались Рузвельт и Черчиль.
        Меня те встречи не интересуют. Меня теперь больше интересует то, что происходило тысячи лет назад. Из всех наук, какие есть на свете, самой интересной мне теперь кажется археология. Хоть сегодня я готов взять в руки лопату и копать, копать, не обращая внимание на жару, чтобы откопать засыпанный город или найти еще что-нибудь, чего еще никто никогда не находил.
        Мы ели протертый суп, в котором не плавало ни единой крупинки, потом мясо, нарезанное тонкими ломтиками и политое каким-то необычным соусом.
        - Тебе нравится мясо? — спросил у меня папа.
        - Мясо как мясо, — безразлично ответил я, глядя в окно на пирамиды.
        - Это мясо верблюда.
        - Ты нарочно заказал?
        - Дома же ты никогда такого не попробуешь, — улыбнулся папа.
        После его слов у меня совсем пропадает аппетит. Я отодвигаю в сторону тарелку и начинаю жевать желтые финики и запивать их водой с апельсиновым соком. Вообще финики я не очень люблю, но эти — не сушеные — ароматные и вкусные.
        Я жую финики и думаю про пирамиды, про Мемфис, про священных быков. Никогда не поверил бы, если б кто-нибудь дома сказал, что буду думать про каких-то там быков. А вот думаю. Я вспомнил, что в кармане моем лежит маленькая фигурка, которую папа купил в Мемфисе. Достал ее, начал разглядывать. Фигурка напоминает запеленатую куклу с мужским лицом и длинной узкой бородой. Она сделана из серого пористого камня, и кажется, будто пролежала в земле много столетий.
        - Ушебти, — сказал араб, когда продавал.
        Что такое «ушебти», я не знаю. Разглядываю фигурку и думаю, что, наверное, это какой-нибудь талисман, если с такой гордостью произносил это слово продавец.
        - Это талисман? — спрашиваю я у папы.
        - Не совсем, — отвечает он. — Может, кто и считает «ушебти» теперь талисманом, а вообще это фигурка — ответчица.
        Я не знаю, что такое «ответчица», и папа рассказывает мне о том, что сам вычитал в книжках.
        Когда умирал фараон — бог на земле, — никто не говорил даже, что он умер, а говорили — «ушел в горизонт». И вот на том свете, который находится где-то «в горизонте» царствует бог мертвых Осирис. Там такая же жизнь, как на земле, только вечная. И там есть поля, которые надо обрабатывать. И там выращивают урожаи. Но, чтобы обработать поле и вырастить урожай, и там надо трудиться.
        И когда Осирис, забыв или проглядев, что перед ним фараон — это значит, тоже бог, — вдруг прикажет ему идти работать, тогда фараон вместо себя пошлет на работу «ушебти», фигурку-ответчицу, которых положили в гробницу великое множество. У каждой фигурки его лицо, лицо фараона.
        Прикажет Осирис землю копать — есть «ушебти» с лопатой. Прикажет воду носить — наготове «ушебти» с ведрами. Когда-то фигурки вырезали из дерева ушебти. Поэтому их так и назвали. Потом фигурки стали вытачивать из камня, а название «ушебти» так и осталось.
        А еще раньше, когда не были придуманы «ушебти», мертвый фараон забирал с собой в «вечную жизнь» рабов. Их убивали.
        «Хорошо, что придумали «ушебти», — думаю я, мне жалко людей, которых убивали только потому, что умер их властелин.
        Так вот что такое «ушебти». И вот почему папа сразу купил фигурку, как только увидел ее. Он знал, что она означает. Конечно, наша «ушебти» не была в гробнице фараона. Ее сделали теперь. Но ничего. У меня есть «ушебти», и я знаю, что это такое.
        «Чистим-блистим»
        В тот день туристы, к которым мы присоединились, больше никуда не собирались идти, и мы поехали в гостиницу, предварительно договорившись, что завтра утром встретимся с ними возле Каирского музея.
        Мы приняли холодный душ.
        - Если ты не ляжешь отдохнуть, я не пойду с тобой гулять по Каиру, — сказал папа.
        Что мне оставалось делать? Пришлось лечь.
        На стене висел ящик, похожий на радиоприемник.
        Это конденшен. Он подает в комнату охлажденный воздух. Конденшен был включен, и из него веял легкий ветерок.
        Я нажал другую кнопку. Подул холодный ветер.
        - Замерзнешь, — сказал папа.
        - Хм, — не поверил я. — В Африке — и замерзну!
        Я лег так, чтобы ветер дул мне в лицо, и закрыл глаза.
        - Как хочешь, — сказал папа и прилег на своей кровати.
        Я вспомнил школу, моего друга Витьку, попробовал представить себе, что он сейчас мог бы делать. В одном я был уверен — он не лежит в постели, не отдыхает.
        Я лежал и думал, что как раз в эту минуту, когда я валяюсь в постели, на улице, возможно, происходят какие-то важные события. А я их не увижу. Может, по улице пройдет, нет, не пройдет, промчится на легкой колеснице… древний фараон. Египет — страна сказки. Тут все может случится, как в сказке. Мальчишки, конечно, побегут за ним следом. Взрослые окаменеют от неожиданности. И всюду: на улицах, в домах — будут одни каменные статуи. Статуя бежит, статуя спорит с соседкой, статуя молится…
        А что, если бы я вдруг стал фараоном? Мчался бы я в колеснице по городу или несли бы меня рабы на высоких носилках под шелковым балдахином, а вокруг меня стояли бы рабы с опахалами и махали, махали, чтобы мне не было жарко… Нет, рабов я не хочу. Я бы сам махал опахалом, как веером…
        Снова я стал думать о чем-то не о том. Это у меня привычка такая с детства. Как начну фантазировать, так заберусь в такие дебри, что забуду с чего и начинал.
        Мне стало холодно. Я уже думал, что не выдержу и сдамся: совсем выключу конденшен. Но тут с улицы донесся крик и звон меди. Может, в Каире так сзывают на цирковое представление? Я хотел спросить у папы — папа спал.
        Тогда я подумал, что ничего не случится, если на несколько минут выйду на улицу, погляжу, что там происходит, и сразу же вернусь обратно.
        «Что я, в конце концов, маленький?» — подзадоривал я самого себя, уже идя по коридору отеля.
        У стен длинного коридора, как в музее, стояли рыцари в доспехах и держали в руках копья. А в конце коридора во всю стену было зеркало. В нем я увидел курносого мальчишку с белыми волосами, который с решительным видом шагал мне навстречу.
        Через минуту я был на улице, на набережной Нила. Под окнами нашего отеля стоял человек с большим медным кувшином. В другой руке он держал медную кружку, которой ударял по кувшину. Никто к нему не подходил, никто ни о чем не спрашивал. Человек постоял, заглянул в кувшин, тот, наверное, был почти пуст, потому что человек спустился к реке, зачерпнул в кувшин воду, потом снова поднялся на улицу и начал предлагать ее прохожим. Кое-кто останавливался, пил, давал за воду монету и шел дальше.
        Продавец увидел, что я смотрю на него, подошел и протянул кружку. Я покачал головой, мол, не хочу пить. Тогда он показал рукой на отель, из которого я только что вышел, предлагая пойти вместе с ним. Я понял, что он хочет, чтобы я взял деньги, думая, что у меня нечем заплатить.
        У меня действительно не было с собой денег. Но если б даже и были, я не стал бы пить грязную воду из реки. Ведь я видел, где он брал. Но продавец не отходил от меня, а идти в отель я не мог, потому что боялся, что он пойдет за мной. И я пошел по набережной. Араб шел следом. Может, он просто решил идти в эту сторону, потому что впереди зазеленели деревья, и, значит, там была тень. А где тень, там не так жарко.
        Набережная тянется через весь город. Нил делит его на две части. Я подошел к высокой развесистой пальме. Под пальмой спит египтянин, спит, наверное, давно, потому что солнце повернуло и уже светит ему в лицо. Человек открыл глаза, оглянулся, поискал, куда убежала тень, переполз за ней следом и снова захрапел.
        А вокруг ходят люди, спокойно обходят его, стараясь не наступить на босые ноги, которые выглядывают из-под галабии.
        Проезжают трамваи, со всех сторон их облепили люди. Держатся за двери, за раскрытые окна и, кажется, просто за стенки. Только развеваются под ветром длинные полосатые галабии. И на автобусах такая же картина — не видно ни окон, ни дверей. Продавца воды уже нет поблизости. Я и не заметил, когда он исчез. Значит, можно возвращаться домой. Я повернул назад, как вдруг…
        - Чистим-блистим! — доносится из конца аллеи. — Чистим-блистим! Чистим-блистим! — Все ближе, ближе.
        К мужчине, который сидит на скамье и читает газету, подбегает мальчик в полосатой серой от пыли галабии. Через плечо у него перекинут длинный ремень, на ремне висит деревянный ящик со щетками и бутылочками.
        - Чистим-блистим, сэр! — обращается он к мужчине.
        Человек вовсе не собирался чистить свои ботинки, они у него чистые. Но ему, как видно, стало жаль маленького чистильщика, который целый день в такую жару бегает по городу, предлагает свои услуги, чтобы заработать несколько пиастров. И он согласился.
        Мне захотелось узнать, откуда мальчику известны русские слова. Я подумал, что, возможно, его научил кто-либо из работников нашего посольства, который постоянно чистит у него ботинки. А может быть, он услышал их от какого-нибудь случайного туриста. Это «чистим-блистим» понравилось ему и осталось в памяти.
        Я остановился недалеко от маленького чистильщика в тени какого-то большого куста и стал внимательно наблюдать за ним.
        Мальчик поставил ящик на землю, достал из него щетки и ваксу и, сказав: «шуруй-шуруй!», взялся чистить ботинки.
        Он, пока работал, все о чем-то говорил с человеком. Я прислушался. Говорили они по-английски. Я немного понимаю этот язык, потому что мы изучаем его в школе. И вот здесь, в Каире, прячась в тени пышного куста, я впервые пожалел, что относился к иностранному языку не так, как следовало бы.
        Не потому пожалел, что хотел послушать, о чем они говорят, нет. Просто мне самому хотелось поговорить с мальчиком. Он был не таким курчавым, как мальчик в аэропорту, продававший кока-колу. Но и у него короткие черные волосы немного завивались. Я дал себе слово, что когда вернусь домой и снова пойду в школу, то буду так изучать языки, что даже четверка никогда в моем дневнике не появится.
        Мальчик почистил ботинки, получил плату, повесил ящик на плечо и направился… прямо ко мне. Во время работы он ни разу не взглянул в мою сторону, и я думал, что он меня не видит. А вот же видел.
        Я стал внимательно разглядывать куст, возле которого стоял, будто только этим и занимался все это время. Мальчик остановился возле меня, сказал:
        - Чистим-блистим, сэр!
        - Я не сэр, а Миколка, — сказал я точно так же, как говорил в аэропорту, и поглядел на чистильщика.
        Большие черные, как сливы, глаза с удивлением смотрели на меня.
        - Рашен?! — обрадовался мальчик.
        - Йес, — ответил я по-английски.
        Мальчик засмеялся. И я засмеялся. Он снял с плеча ящик, перевернул его — получилась удобная табуреточка, предложил мне сесть на нее, а сам сел на землю, скрестив по-турецки ноги.
        Показывая на свою грудь, мальчик сказал:
        - Абду.
        Я закивал головой, поняв, что это его имя.
        Мешая русские и английские слова, я спросил у Абду, откуда он знает русский.
        - Школа, — ответил Абду по-русски.
        - Ты изучаешь русский язык?
        - Ага.
        Как все просто. А я и не думал, что в Каире в школах изучают русский язык.
        - Во всех школах у вас изучают русский язык? — спросил я.
        - Нет. Я учусь — читаю и пишу, — похвастался Абду. — А папа не ходил в школу. И мама не ходила. Не умеют читать, не умеют писать.
        - А почему они раньше не учились? — спросил я.
        Он удивленно посмотрел на меня.
        - Революция.
        Мне стало стыдно: как же это я забыл. Ведь у нас тоже до Октябрьской революции дети простых людей не могли учиться.
        - Мой папа строит Асуан, — сказал я, чтобы как-то перевести разговор.
        - Добра-добра, — закивал он головой.
        Точно так, как говорил в аэропорту маленький продавец кока-колы.
        - Теперь у тебя каникулы? — спросил я.
        Абду кивнул головой.
        - И ты всегда во время каникул чистишь обувь?
        Он снова кивнул головой.
        - Помогаю папе.
        - Твой папа тоже чистит обувь?
        - Нет.
        Абду немного подумал. Глаза его загорелись, он взял меня за руку и сказал:
        - Сук. Пойдем. Там брат и папа.
        Я начал отказываться, сказал, что мне надо в отель.
        - Близко, — уговаривал меня Абду. — Мы быстро. Сук.
        Что такое Сук, я не знал. И мне так не хотелось расставаться с новым другом, что я согласился.
        Сук — старый базар
        Мы пришли на базар. Только потом я понял, что это базар. А сначала думал, что мы оказались на окраине города, в старой его части.
        Так оно и было: старый город и старый базар.
        Кривые узкие — только и разъехаться двум арбам — улочки застроены просто невероятным образом.
        Был домик из темного камня и глины. В кем стало тесно хозяину, и он надстроил что-то на крыше. Его не интересовало, как будет выглядеть и надстройка и все строение. Лишь бы ему было удобно. Потом еще надстроил, потом еще. И вот стоят такие удивительные дома в три, в четыре этажа с причудливыми балконами, с полотняными козырьками над окнами от солнца и с мачтами телевизионных антенн на самом верху.
        Абду вел меня по узкой улочке, где продавали изделия из кожи: в витринах стояли синие, красные, коричневые пуфы с тисненными на них золотом пирамидами, верблюдами и профилями головки царицы Нефертити. Сумки, чемоданы разных размеров. Пахло выделанной кожей и чем-то горелым.
        Потом Абду повернул в другую улочку, где торговали золотыми вещами, бусами, браслетами. Потом, как мне показалось, мы пошли обратно, только по другой тесной улочке. В окнах всюду были выставлены ковры.
        Тут продают. Тут и делают то, что продают.
        Наконец Абду остановился возле маленького магазинчика, над дверями которого висели разные медные вещи. Он начал быстро-быстро о чем-то говорить с мальчиком, который был чуть побольше его, с такими же короткими, не очень курчавыми волосами. Я догадался, что это и есть его старший брат.
        - …Руси, Асуан, — закончил разговор Абду, показывая на меня.
        Мы вошли в магазин.
        Чего там только не было! На полках стояли пузатые блестящие кувшины, в которых продают воду на улицах, подносы, чайники, кофейные сервизы. С потолка свисали кувшины с длинными узкими горлышками. Точно такие, как на рисунках в книжках про Хоттабыча. Ими были увешаны все стены.
        Из боковушки вышел мужчина.
        Абду что-то сказал ему. Я разобрал только слово «Асуан». Мужчина приветливо пригласил меня пройти в дом.
        Так я познакомился с семьей Абду, с его братом Сулейманом и отцом, которого звали Абдарады Мохаммед Тимби.
        Мы сидели в мастерской среди листов меди и еще не совсем готовых кувшинов. На маленьком низком столике — чашечки с густым черным кофе.
        Хозяин курил кальян — длинную изогнутую трубку, сделанную таким образом, чтобы дым, прежде чем попасть к курильщику, проходил через холодную воду.
        Абду был у нас переводчиком. Отец Абду спрашивал у меня про Асуан: был ли я там, что видел. Я ответил, что еще не был, но еду туда, что папа мой работает там уже два года.
        Отец Абду сказал, что Асуан — это свет (он показал на лампочку под потолком), это хлеб, это богатство для всех. И он рад, что видит сына человека, который строит Асуан. Он встал и торжественно двумя руками пожал мне руку.
        Когда появлялся покупатель, Сулейман выходил в магазин, а потом снова возвращался к нам.
        Отец что-то сказал Абду по-арабски. Тот обрадовался и кивнул мне головой в сторону магазина.
        - Пошли.
        Мы вернулись в магазин. Абду подвел меня к небольшому прилавку. Под стеклом там лежали каменные жуки. Тут были и маленькие, с нашу копейку, и большие, размером в кулак.
        Я разглядывал жуков и удивлялся: для чего они?
        - Скарабей, — сказал Абду.
        Он взял маленького жука и положил мне на палец. Потом перевернул его и показал на брюшке высеченные иероглифы.
        - Это тебе, на счастье.
        Я поблагодарил и положил подарок в карман. Я еще не знал тогда, что такое скарабей.
        Абду провел меня еще в одну комнатку, где на полу и на столике лежали куски камней.
        - Гранит, мрамор, песчаник, — говорил Абду, показывая на камни.
        Некоторые камни, уже немного обработанные, напоминали своими очертаниями жуков.
        - Сулейман делает, — похвалился Абду.
        Услышав свое имя, Сулейман вошел в комнату. Он взял камень, взял резец и показал мне, как он делает жука. А Абду объяснял:
        - Скарабей должен быть таким, словно его только что достали из гробницы…
        - А зачем? — не понял я.
        - Ведь это же скарабей.
        Абду посмотрел на меня, как на чудака. Потом, вспомнив, что я только что приехал в их страну, рассказал мне притчу про скарабея.
        Я перескажу ее, возможно, не слово в слово, а так, как запомнил.
        Притча про скарабея
        Давным-давно, когда на земле только появились первые фараоны, люди еще не знали, что жуки, которые ползают по дорогам и катят перед собой шарики из навоза и земли, что эти самые жуки — священные.
        Когда самый первый фараон умер, его похоронили как бога, так как все считали, что фараон — это бог на земле. Сделали мумию, чтобы сохранить тело фараона для «вечной жизни», сердце вынули и положили в специальный сосуд. И похоронили сердце в особом помещении. Потом замуровали все ходы и выходы в гробницу, чтобы ни одна живая душа не могла проникнуть в новый дом фараона, потревожить его сон.
        С того времени прошел не год, не два, а, может, столетия. Люди боялись даже подходить к тому месту, где похоронен бог. Через некоторое время выросли дома новых богов. И на них люди поглядывали со страхом только издалека. Но нашлись такие, что не побоялись подойти к месту захоронения фараона.
        Это были воры.
        Они забрались в гробницу и ограбили мумию, унесли золото, драгоценные камни, все, что взял с собой для «вечной жизни» фараон.
        Когда жрецы узнали об этом величайшем преступлении и спустились в гробницу, то увидели, что сердце фараона — не тронуто. А у сердца, как верные стражи, сидят окаменевшие жуки. У каждого жука на брюшке высохшие лапки — словно магические иероглифы.
        Сказали тогда жрецы, что жуки эти священные, что сии владеют магической силой и отводят злую руку. И когда хоронили последующих фараонов, то клали окаменевших или сделанных из камня жуков-скарабеев не только возле сердца, но и в мумию, чтобы и к мумии никто не мог прикоснуться.
        С того времени никто и пальцем не смел тронуть жука, который полз по дороге. Люди считали, что он священный и приносит в дом счастье…
        Теперь я знал, что такое скарабей. И меня совсем не огорчало, что мой «древний» скарабей не из гробницы фараона, а сделан Сулейманом. Наоборот, я был очень рад подарку моих новых друзей в Египте.
        Притча про арбуз
        - У вас такие сказки или легенды, что даже не разберешь, где правда, а где выдумка.
        - А зачем разбирать? Сказки надо слушать. Ты любишь сказки?
        - Кто же не любит сказок?
        Абду рассмеялся и, крикнув: «Подожди!» — выбежал из комнаты.
        Через несколько минут Абду вернулся и положил на стол, на красивый поднос, большой полосатый арбуз. Разрезал его ножом и подал мне ярко-красный ломоть.
        - Ешь.
        У Абду все время хитро блестели глаза.
        - Вкусный? — спросил он у меня.
        - Конечно, вкусный, — ответил я.
        - И сладкий?
        - Конечно, сладкий.
        - А знаешь, где впервые вырос арбуз?
        Я пожал плечами.
        - В Египте! — с видом победителя сказал Абду.
        Вот оно что! Чтобы рассказать мне еще одну сказку, Абду бегал на соседнюю улицу за арбузом. Так я услышал еще одну интересную историю.
        …Однажды, это было очень давно, во дворец фараона приполз большой змей. Он подполз к фараону и стал так жалобно смотреть на него, что фараон спросил у жрецов:
        - Что нужно этому ползуну?
        Жрецы понимали язык птиц, зверей, растений. Они посмотрели на змея и сказали фараону:
        - Люди отобрали у него подругу жизни.
        Фараон пожалел змея. Он приказал:
        - Привести сюда заклинателей, и пусть они принесут всех змей, изловленных за последние дни.
        Привели заклинателей. Каждый из них стал показывать своих змей. Увидел большой змей свою подругу, свистнул от радости. Отдали ее ему.
        На следующий день змей снова приполз к фараону и положил к его ногам черное семечко.
        Приказал фараон посадить это семечко в землю, поливать его водой и внимательно следить, чтобы ничего с ним не произошло. Вырос из того семечка большой круглый шар. Разрезали. Красный внутри.
        Приказал тогда фараон привести к нему охотника, желающего попробовать этот плод. Никто не хочет есть его. Все боятся.
        Наконец пришел один старик.
        - Мне сто лет, — сказал он. — Все равно умирать скоро. Давайте, попробую это чудо.
        Ел старик и похваливал.
        - Вкусно.
        Съел половину, лицо его порозовело.
        - Давайте еще, — говорит, — весь съем.
        - Нет, приходи завтра, — сказали ему жрецы.
        На другой день пришел старик, доел арбуз и сказал:
        - Сил у меня теперь еще на сто лет хватит.
        Собрали тогда все семечки из арбуза, посадили в землю. И выросло много-много арбузов.
        С того времени все едят их и все хвалят…
        Мне не хотелось расставаться с новыми друзьями. Но надо было. Абду и Сулейман проводили меня до отеля.
        Стемнело, на улицах зажглись фонари. Из кафе на тротуар вынесли столики, за ними сидели мужчины, пили кофе. Одни мужчины. На набережной, прямо на дороге, тоже продавали кофе и чай. А чтобы издалека было видно, что там продают, — возле пузатого медного кувшина-самовара была прикреплена керосиновая лампа. Ишак вез арбу — над арбой тоже висела лампа. Меня все это удивляло. Друзья объяснили:
        - У машины есть фары. Они светят. А где взять фары ишаку?
        И правда, где взять фары ишаку?
        Подошли к отелю. Я пригласил друзей зайти к нам, но они не зашли. Тогда я попросил подождать меня. Сбегал в номер и принес наши сувениры: маму-матрешку с детьми-матрешками, ракету и деревянные разрисованные ложки. Каждому по ложке.
        По лицам моих друзей я увидел, что подарки им понравились.
        Каирский музей
        Не буду рассказывать, как меня встретил папа, что он мне говорил. Это неинтересно. Все папы в таких случаях встречают сыновей одинаково. И они правы.
        В Каире живет четыре миллиона человек. Потеряться в таком городе не трудно.
        Я пообещал папе, что больше без его разрешения никуда один не пойду. Назавтра утром мы были возле Каирского музея. Нас встретила Клеопатра Андреевна.
        Во дворе музея почти на каждом шагу продавались сувениры. И почти на каждом сувенире был профиль Нефертити. Папа рассказал мне, что Нефертити была женой фараона Эхнатона. За красоту ее называли богиней. И правда, даже на сувенирах у нее красивое лицо и какие-то особенные глаза, такие, что все время хочется в них смотреть.
        И еще во дворе я увидел большой гранитный саркофаг. Разве ему не хватило места в музее?
        Я спросил об этом у папы.
        - Наверное, — пожал он плечами.
        - Нет, нет, — вмешалась в разговор Клеопатра Андреевна. — В саркофаге похоронен француз Огюст Мариэтт.
        - Француз в древнем египетском саркофаге? — удивился папа. — Как это могло случиться? Разве он жил во времена фараонов?
        - Он жил всего сто лет тому назад. Но сделал чрезвычайно много для Египта.
        - Что же он такое сделал? — папа мой стал уже завзятым туристом.
        - Он основал музей египетских древностей.
        - И только?
        - Но вы не представляете, что это значило для Египта. — Клеопатра Андреевна посмотрела на часы. — Ну хорошо, пока соберутся все, я расскажу вам, если вас это интересует.
        История интересовала не только нас с папой. И Клеопатра Андреевна начала свой рассказ.
        - Представьте себе, — сказала она, — молодого ученого, сотрудника Луврского музея, который приезжает в нашу страну в командировку, чтобы привезти отсюда несколько древних папирусов. Задание не сложное. В то время из Египта можно было увозить все, что захочешь, что найдешь сам, если у тебя есть желание взять в руки лопату и копаться в земле, или купить за гроши у человека, не имеющего понятия о ценности продаваемой им вещи.
        Итак, Мариэтт приехал и увидел, как бесцеремонно грабятся древнейшие ценности, принадлежащие Египту. Эти ценности гибнут от неумелого, небрежного обращения с ними, тонут во время кораблекрушений. Но никому до этого нет дела. Египет — колония. Колонию можно грабить.
        Немецкая экспедиция в пирамиде Джосера нашла позолоченный череп и позолоченную ступню — все, что осталось от самого древнего из всех известных фараонов. Корабль вместе с этими и другими не менее ценными находками затонул по дороге в Пруссию.
        Почти в это же время у испанских берегов затонул английский корабль, вывозивший из Египта базальтовый саркофаг фараона Микерина, созданный руками камнерезов три тысячи лет до нашей эры.
        Три обелиска времен фараона Рамсеса II, на которых описаны его подвиги, украшают площади Рима. Один стоит в Париже. Гигантская статуя фараона находится в Британском музее. Там же — белоснежный мраморный саркофаг отца Рамсеса II — фараона Сети I.
        Белый обелиск, созданный в честь первой женщины-фараона Хатшепсут возвышается на площади Согласия в Париже. Статуя царицы стоит в Метрополитен-музее Нью-Йорка.
        Ценнейшие сокровища вывез Наполеон из Египта. Но французы вынуждены были почти все, даже камень, найденный возле Розетты, с помощью которого были впоследствии расшифрованы египетские иероглифы, отдать в Британский музей. Потому что Англия завладела Египтом, он стал ее колонией.
        Многие музеи мира имели египетские отделения. Не было только музея в самом Египте…
        Мариэтт папирусы не купил. Зато он добился от властей Египта согласия на основание музея, который бы не только собирал и сохранял экспонаты, но и контролировал все, что вывозится из Египта. С этого времени находки, обнаруженные при раскопках, считаются собственностью страны. Вы думаете, что это не много? — спросила Клеопатра Андреевна у папы.
        - Нет. Это много! Я же не знал.
        - Поэтому я вам и рассказала. Когда Мариэтт умер, благодарные египтяне поставили ему памятник в саду Египетского музея. Сюда же перевезли прах ученого.
        Я смотрю на древний саркофаг и думаю, какой молодчина этот Мариэтт.
        Затем мы идем осматривать многочисленные залы музея. Здесь собрано все, что было найдено в пирамидах и гробницах, что не дал вывезти в другие страны Мариэтт: папирусы, жертвенники, статуи фараонов, их одеяния, статуэтки разных богов.
        Из поминального храма в Гизе, который находился у ног Великого Сфинкса, переехала в музей статуя фараона Хефрена. Черный мраморный фараон сидит сложив руки на коленях. Царский головной убор ниспадает на плечи. К лицу подвязана козлиная борода, за плечами распростер свои крылья сокол.
        Клеопатра Андреевна обращает наше внимание на сокола:
        - Вам он ничего не говорит — птица, и все. А древние египтяне сразу бы сказали: это фараон, сын бога, род его древний и ведет свое начало от самых первых царей.
        И объяснила:
        - Главным богом, царем на небе, как говорят мифы, был бог Ра. А первый царь на земле — Гор, сын Ра. Фараон — тоже сын бога, — чтобы показать древность своего рода, перед именем ставил титул «Гор». Это значит самый, самый древний. А сокол — земное воплощение Гора.
        Услышав это, я стал иначе смотреть на произведения древних художников. Начал обращать внимание на незаметные с первого взгляда мелочи.
        Вот, например, на этой же скульптуре левая нога фараона немного выступает вперед. Это, оказывается, не случайно, и это — признак высокого сана.
        - У всех статуй, находящихся в музее, левая нога выступает немного вперед. А вот у одной — правая, — снова рассказывает Клеопатра Андреевна. — Наверно, этот вельможа повздорил со скульптором, и скульптор ему отомстил. Месть была страшной, ибо, согласно верований древних египтян, человеку, оказавшемуся после смерти в царстве мертвых, приходилось объяснять богам, почему его так неправильно показали. Его ждали многие неприятности.
        Статуя Тутмоса IV, откопавшего сфинкса, тоже не такая, как все. Тутмос IV стоит вместе с матерью, обняв ее за плечи, а в руке держит ключ жизни (крестик с закругленным верхом). Это означает, что он царской крови, что мать его — принцесса, а он владеет вечной жизнью.
        Вот бронзовый Анубис, страж мертвых, в виде шакала. Вот переписчик с такими живыми глазами и таким лицом, что, кажется, он вот-вот заговорит.
        Невозможно рассказать обо всем, что есть в музее. В нем хранится около 50 000 предметов.
        Наконец мы попали в ту часть музея, где находятся сокровища гробницы Тутанхамона. Здесь дежурит специальный наряд полицейских, и туристов впускают только небольшими группками.
        Имя фараона Тутанхамона теперь известно не только египтологам. Гробница Тутанхамона — единственная из всех неограбленных гробниц. Ее открыл в 1922 году английский археолог Говард Картер, затративший на ее поиски 16 лет.
        Кто такой Тутанхамон? Было известно, что это зять фараона-реформатора Эхнатона и его красавицы-жены Нефертити и что умер он совсем молодым, когда ему было около 18 лет.
        Мы в зале, где размещены сокровища юного фараона.
        Сколько тут золота! Позолоченные саркофаги, гроб, в котором находилась мумия и который сам похож на мумию. Он из чистого золота и весит более ста килограммов.
        Позолоченные кресла тонкой резьбы, в которых сидел юный фараон. Позолоченная кровать с фигурами зверей. Сверкающие золотом колесницы, на которых он мчался. Его любимые вещи и просто вещи, которые он носил, которыми пользовался…
        А его царский трон! Он сделан из дерева и весь обшит золотом. Ножки трона — лапы льва. Золотые львиные головы поддерживают сидение. На ручках — крылатые змеи, свившиеся кольцом, и крыльями своими держат картуши (овальные круги) с именем Тутанхамона.
        Но самое удивительное, пожалуй, — спинка трона. На ней — красочная картина из жизни юного фараона: фараон сидит в кресле в царском одеянии, перед ним склонилась его жена, а между ними солнце, которое протягивает к ним свои руки-лучи.
        Все золото, золото, золото…
        И тут я увидел настоящие «ушебти». Вот на столе под стеклом лежит маленькая фигурка фараона в высоком головном уборе и держит в скрещенных руках царские регалии. И еще много-много фигурок, разрисованных и не разрисованных, сделанных из дерева и камня, запеленатых, как мумии, и все с лицом фараона.
        Клеопатра Андреевна называет цифру: 413. Столько «ушебти» было в гробнице. Еще множество маленьких медных мотыг, коромысел, корзин, сосудов для воды… Несколько залов в музее заставлены вещами, которые брал с собой для «вечной жизни» юный фараон.
        Путешествие мумий
        Мне не терпелось поскорей попасть в зал мумий. Клеопатра Андреевна не просто с уважением, а даже с каким-то трепетом, говорила об этом зале. Чтобы мумии лучше сохранились, там поддерживается постоянная температура воздуха, там холодней, чем в других помещениях музея. Она рассказывала, что когда сюда перевозили мумии, от изменения температуры у одной из мумий поднялась рука. Человек, который оказался этому свидетелем, от страха потерял сознание.
        Чтобы попасть в этот зал, мы бегали покупать специальные билеты.
        Потом ждали возле дверей, пока все соберутся. Я поглядывал на высокие двери и гадал: что я за ними увижу, какие они, эти мумии, эти фараоны, называвшие себя при жизни богами. Люди падали ниц при их появлении и не смели поднять глаза на них, даже не имели право поцеловать след на земле, оставленный ногой земного бога.
        Имя царя не произносилось. Оно, как и имя бога, обладало магической силой. Назовешь — и что-нибудь случится. Лучше не называть. Поэтому царя называли «фараон», что означает «большой дом». Наверное, потому, что жил фараон в самом большом доме.
        И вот этот зал и эти боги. Они лежат на специальных столах под стеклом в четыре ряда. Два ряда у стен, два — посередине, один возле другого. Мумий так много, что не знаешь, на какую глядеть. Фараоны всех эпох. Мумии туго запеленаты, как пеленают обычно маленьких детей. Запеленаты широкими бинтами, почерневшими от времени.
        У некоторых мумий разбинтованы лица, у некоторых оголены руки, ноги. Чтобы можно было посмотреть, увидеть, какие они. Они высохли, эти руки, ноги, лица, и стали темно-коричневыми.
        Мы идем от одной мумии к другой. Все темноволосые. Только Рамсес II Великий и тут выделяется. При жизни он был блондином, немного рыжеватым. И теперь на большом черепе видны пряди рыже-седых волос. Он прожил до глубокой старости, управлял страной 67 лет. У него было 111 сыновей и 68 дочерей. Он был высоким, стройным, худощавым. Мумия его почти двухметровая, каждый палец на руке аккуратно обернут, чтобы его тело сохранилось для «вечной жизни».
        У одной мумии на груди разрезаны бинты и видна усохшая ямочка там, где должно быть сердце. Бинты разрезали грабители, когда искали слиток золота, который, как они предполагали, положили мертвому фараону вместо сердца.
        - Иногда действительно клали золото, — говорит Клеопатра Андреевна, — но чаще — больших каменных скарабеев.
        Как оказались мумии фараонов в музее, если в пирамидах, в гробницах археологи находили пустые саркофаги?
        Этот вопрос интересует всех туристов.
        Клеопатра Андреевна рассказала о том, как путешествовали мертвые фараоны. Рассказала, когда мы уже вышли из зала мумий.
        Началось все с того, когда в 1881 году директор Каирского музея получил письмо от американского египтолога, писавшего, что туристы привезли в Америку папирус, купленный в Луксоре. Настоящий древний папирус был захоронен в гробнице вместе с фараоном в XI веке до нашей эры. Как раз этот период был меньше всего известен египтологам, потому что ничего от тех времен не было найдено.
        В Луксор срочно выехал сотрудник музея. Ученый вел себя там, как богатый турист, который не жалеет денег на приобретение древних ценностей: и покупает, и в меру торгуется, и сдачи не берет.
        Через несколько дней ему предложили маленькую статуэтку какого-то бога. Ученый чуть не подскочил от радости, увидев ее. Но торговался, хотя статуэтку из рук уже не выпускал. Больше того, он намекнул, что мог бы купить что-нибудь и больших размеров, например, мумию или саркофаг.
        Прошло несколько дней, и к богатому туристу привели старика, с которым будто бы можно было договориться относительно более крупных покупок. Старика звали Абд-Эль-Расул.
        Ученый немедленно вызвал полицию. Но как он ни уверял шерифа, что старик знает, где спрятаны древние сокровища, доказательств у него не было. Старика отпустили.
        От неудачи, от переживаний ученый заболел. Он был уверен, что этот старик все знает. Так оно и было. Только прошло еще много времени, пока старик наконец сдался и рассказал, что уже шесть лет вся деревня владеет тайником мумий. Вместе с заместителем директора музея они пошли в тайник. Недалеко от храма царицы Хатшепсут старик показал расщелину в скале. Узкая двенадцатиметровая каменная труба вела вниз. Спустились на веревках. Потом поползли по норе, тянувшейся 60 метров. Потом снова долго спускались вниз и наконец увидели камеру.
        Без богатых саркофагов, разбинтованные и ограбленные, растерзанные и беззащитные, один подле одного лежали фараоны. Имена многих из них так и остались неизвестны.
        Построил тайник жрец-царь Херихор в XI веке до новой эры, чтобы сберечь от грабителей ценные мумии.
        На бинтах некоторых мумий жрецами было записано все их путешествие.
        Рамсеса II перенесли в гробницу его отца Сети I. Когда и сюда добрались воры — мумию Великого фараона укрыли в гробнице царицы Имхапп. Потом вместе с другими мумиями она оказалась в могиле Аменхотепа I. Только после этого жрец Херихор построил тайник. И мертвые фараоны покинули Долину царей.
        В тайнике было 37 мумий: Сети I, Рамсес II, три Тутмоса, Нефертити и другие. Их погрузили на пароход и началось последнее путешествие мертвых фараонов. На всем пути от Фив-Луксора до Каира на берегах Нила пароход встречали люди. Крестьяне стреляли из ружей, салютовали фараонам. Женщины посыпали головы песком в знак величайшего горя. Словно не тридцать-сорок веков тому назад умерли эти фараоны, а только теперь.
        Почему в мечети спят на полу
        Все туристы шли смотреть знаменитую мечеть султана Мухаммеда-Али. Пошли и мы с папой. Мечеть эта славится своими минаретами. Говорят, что другая, подобная ей, есть только в Стамбуле в Турции. Но у стамбульской четыре минарета, а у Каирской два.
        Минарет — это как в наших церквях колокольня. И роль почти ту же выполняет. Только в церкви на молитву колокола зовут, а на минарет взбирается муэдзин (религиозный служитель) и оттуда кричит. Несколько раз в день. Раньше он просто кричал, а теперь кричит в микрофон. Механизация!
        По дороге в мечеть Клеопатра Андреевна показала нам на высокий дом, над ровной, словно срезанной, крышей которого возвышался тоненький хилый крестик.
        - Это коптская церковь, — сказала она. — Кто хочет — может зайти.
        Кто такие копты, я не знал. А туристы вдруг заговорили:
        - Зайдем обязательно.
        - Нельзя же побывать в Каире и не зайти к коптам.
        - Если идти, так всем.
        Все вместе мы повернули к коптской церкви.
        Встретил нас священник. Звали его Шануда Ханна, что означает — «раб бога». Он не просто священник, он ученый-филолог, археолог и коптолог. Об этом он сразу сообщил нам. Сказал и кто такие копты. Современные копты — это египтяне-христиане, которые до сего времени гордятся чистотой своей египетской крови. А слово «копты» происходит от древнегреческого «египтяне» в арабском произношении.
        Перед площадкой, с которой произносятся проповеди, на длинной нитке, прикрепленной к потолку, висели большие страусовые яйца. Почему они здесь висели, я не знал, а спросить постеснялся.
        Но об одной интересной детали узнал. Оказывается, фигурку креста копты переняли от египетского ключа жизни, символа жизни. Только верх изменили. У египтян верх ключа — продолговатое кольцо, которое можно на палец надеть. От коптов этот крест распространился по всему свету.
        Я сперва не хотел идти в мечеть — ведь дома я не хожу в церковь. Но когда увидел знаменитые минареты, то, по совести говоря, не пожалел, что пошел. Минареты, казалось, были сделаны из слоновой кости, резьба на них тонкая-тонкая, словно кружевная.
        На ноги нам предложили надеть парусиновые тапочки, и мы ходили в них по серым полированным гранитным плитам, которыми был выложен большой двор. Меня все время не покидало чувство, что это те самые плиты, которые были сняты с пирамид.
        И мне все время было жаль раздетых пирамид. Сама мечеть из черного мрамора, наверное, из мрамора пирамиды Хеопса.
        - На этом месте был когда-то дворец Салладина. Его взорвали и построили мечеть, — рассказывает Клеопатра Андреевна.
        Мне сразу вспомнилась чудесная сказка «Аладдин и волшебная лампа». Может, это тот самый дворец, который построил джин для Аладдина за одну ночь? Сказочный дворец. Может, он существовал не только в сказке? И его взорвали.
        И мне уже жаль дворца, который уничтожили и которого уже никто никогда не увидит. Только в сказке остался он для тех, кто читает сказки…
        Высоко под потолком, под куполом мечети, висит огромная хрустальная люстра. И кажется, что она все время звенит, поет тоненькими голосами. На полу ковры, шаги заглушаются, тонут в них.
        Вот молится мужчина, шепчет свои молитвы перед отполированной черной гранитной колонной. Потом становится на колени и головой ударяет об пол. В руках у него четки. Человек перебирает их и не обращает никакого внимания на туристов, которые ходят рядом. Немного поодаль у стены другой верующий не молится, а просто спит на полу. И еще один возле другой стены спит.
        - Почему в мечети спят? — спрашиваю я.
        Клеопатра Андреевна отвечает, что любой мусульманин может переночевать в мечети, если он приехал в этот город и ему негде остановиться на ночлег.
        Женщин здесь нет. Их места на втором этаже, за оконцем, которое закрыто решеткой и занавеской. Они не имеют права даже смотреть, как молятся мужчины. Коран, священная книга мусульман, запрещает это.
        Я вспомнил женщин в черной одежде и в масках, которых часто видел на улицах Каира.
        - А почему женщины ходят в черном? — спросил я у Клеопатры Андреевны.
        - Коран повелел им носить черное, чтобы подчеркнуть их бесправие.
        - И теперь?
        Клеопатра Андреевна немного подумала.
        - И теперь есть много верующих, которые стараются все делать так, как учит коран. А вообще, черный цвет делает женщину более стройной…
        И еще я вспомнил, как вычитал в одной книжке, что мужчины-мусульмане каждое утро начинают свою молитву словами: «Благодарю тебя, аллах, что ты не создал меня женщиной».
        Во всем виноват коран.
        Маленький принц
        Асфальтовая дорога разрезает пустыню на две части. Мы с папой едем в город, который был основан Александром Македонским и которого сам Александр никогда не видел. Он умер от лихорадки в очередном военном походе. А город носит его имя — Александрия.
        Я гляжу в окно. Гляжу на желтый песок, который тянется до горизонта. Ищу что-нибудь, на чем может остановиться глаз. Ничего нет. Песок и песок… И вдруг я чувствую, что не просто ищу лишь бы что. Я вглядываюсь, я жду, а может… а может, здесь я увижу Маленького принца. Он ведь в Африке спустился со своей планетки, в этой пустыне. Он здесь искал себе друзей. И здесь он встретил французского летчика, у которого сломался самолет, Антуана де Сент-Экзюпери и рассказал ему про свою маленькую планетку, про свои вулканы, которые он каждый день чистил, и про цветок, беспомощную розу, у которой неизвестно для чего есть четыре шипа.
        Мне бы только встретить его. Я стал бы ему таким другом, что он сам не захотел бы меня покинуть. И он поедет со мной в мою страну. И ему будет хорошо у нас. А на свою планетку он будет летать на космическом корабле. А захочет — пусть берет с собой и свою прекрасную розу. Мы ее не обидим.
        Далеко в песках показался караван. Верблюды, люди… И мне вспомнились слова, сказанные цветком Маленькому принцу о людях: «Их носит ветром. У них нет корней, это очень неудобно».
        Долго в песках виднелся караван. Потом его не стало. Только солнце и песок. От яркого песка заболели глаза.
        Я на мгновение прижмурился, на одно только мгновение. И вдруг в автобусе все зашумели.
        - Смерч!
        - Смерч! — закричали пассажиры.
        Я посмотрел в окно. С земли в небо подымался высокий песчаный столб.
        - Откуда он взялся? И ветра как будто нет, — говорили в автобусе.
        А я знал. Это не смерч. Это Маленький принц обиделся, что я не заметил его, и полетел на свою плакетку.
        Уличный циркач
        Александрия на тысячу лет старше Каира. А кажется, что ее построили совсем недавно. Широкие ровные улицы. Светлые дома. Как и в Каире, улицы обсажены пальмами. Дышится здесь легче. Это от моря. Оно бьется, пенится у ног города. Пяти-, семи-, десятиэтажные дома стоят на самом берегу. От моря их отделяет только широкая дорога.
        Мы гуляем по городу. Любуемся домами, широкими площадями, скверами. На одной из площадей видим большую толпу. Наверное, что-то случилось? Может, кому-нибудь надо помочь?
        Подходим и видим такое, чего я никогда в жизни не видел: выступает уличный циркач.
        На подставке прикреплено колесо, плоское, похожее на обод. В него воткнуты кинжалы, остриями внутрь. Между остриями остается совсем небольшое расстояние. Между кинжалами в дырки обода воткнута пакля.
        Циркач — молодой, по пояс обнаженный араб — с факелом в руке что-то выкрикивал, обходя людей. Словно подзадоривал зрителей и себя.
        Вот он облил керосином паклю на колесе, поджег факелом. Колесо запылало.
        Циркач погасил факел, отложил его в сторону, еще раз попросил всех быть внимательными, разогнался и… нырнул в пылающее колесо, между остриями кинжалов.
        Я закрыл глаза. Казалось, он обязательно порежется о кинжалы, из тела брызнет кровь…
        Но циркач, как змея, проскользнул внутри колеса и встал на ноги.
        Толпа ахнула.
        А он уже ходил по кругу с протянутой рукой. Никто ничего не дал ему: все ждали еще чего-то.
        Тогда он повторил свой прыжок уже с завязанными глазами.
        Несколько человек бросили ему по мелкой монетке…
        Откуда взялись фары
        На острове Фарос стоял на скале маяк. Высокий. А на самом верху его был зеркальный рефлектор. Всю ночь на маяке горел огонь. Рефлектор отражал его. Рыбаки на этот свет возвращались к своему берегу. Моряки издалека видели его и знали: там порт, там найдет пристанище их корабль и они сами. Город Александрия был соединен с островом искусственно насыпанным перешейком.
        Маяк называли чудом света.
        Ни одно вражеское судно, согласно легенде, не могло приблизиться к маяку днем. Рефлектор ловил солнечные лучи и посылал их на вражеские корабли. Корабли горели, словно они были из бумаги, за десятки километров от маяка. А ночью свет рефлектора ослеплял их.
        Маяк был неприступной крепостью. Тысячу лет стоял он, светил и защищал город. Это чудо было создано в третьем веке до нашей эры.
        Потом Александрию завоевало воинственное племя арабов. Арабы захватили с суши маяк и стали угрожать столице Византии Константинополю.
        Византийцы боялись арабов и решили пойти на хитрость. Они распустили слухи, будто под маяком замурованы сказочные богатства. Византийцы надеялись, что эти слухи дойдут до властелина Александрии халифа аль-Валида. И не ошиблись.
        Халиф повелел разрушить маяк. Маяк погас. В городе начались волнения.
        Рыбаки блуждали ночью в море и не могли вернуться домой. Гибли корабли купцов, а корабли врага могли в любую минуту подойти к городу. Им нечего было бояться.
        Когда халифу сказали, что его обманули, он приказал снова поставить маяк. Но сделать это не удалось. Разбился рефлектор.
        Хитрость врагов и жадность халифа погубили чудо острова Фароса.
        Теперь от маяка ничего не осталось. Остатки его обрушились в море во время землетрясения в XIV веке нашей эры.
        Люди забыли и долгое время не знали даже, каким был с виду маяк. По описанию арабов, его представляли как дворец со шпилем. И только совсем недавно по древней монете, на которой был отчеканен маяк, узнали, каким его построил архитектор Састрат. Маяк напоминал гигантский сапог.
        Из легенды про фаросский маяк пришло и живет слово «фара», которое знает каждый.
        «Гора разбитых тарелок»
        Все свободное от экскурсий время мы проводили на море и много плавали. Дома я, конечно, не смогу столько плавать в речке, как в Средиземном море, потому что море это — особенное.
        Помню, пришли мы в первый раз на море. Папа мой хорошо плавает и ныряет здорово. Ну, он сразу к вышке. Полез на самую верхнюю площадку. Оттуда мальчишки-египтяне прыгают в море. И папа прыгнул. А я стою и смотрю, где он выплывет. Он обычно долго под водой бывает. А тут выскочил сразу и глаза вытаращил. Я даже испугался. Неужели, думаю, его там акула за ногу схватила, а может, что-нибудь и того похуже. Вылез папа из воды. Гляжу — цел и невредим. А он как засмеется.
        - Ну и вода, — говорит, — как пустую бутылку выбрасывает.
        Это мой папа — пустая бутылка! А он, наверное, 80 килограммов весит.
        Полез в воду и я. И вправду — чудеса. Можно запросто лежать на воде, перебирая руками, и будешь плыть. И ноги еще наверху будут. И не нужно барабанить ими по воде. Так можно плыть.
        Вот оно какое, Средиземное море. Это в нем такая соленая, такая плотная вода, что можно плавать и загорать одновременно.
        Мы плаваем в море, ходим по городу, смотрим. Папа уже не укладывает меня в постель днем, он сам увлекся туризмом, а может, это потому, что у него осталось мало времени. Скоро на работу, а мы не были еще в древних Фивах, которые теперь называются Луксор.
        Согласно плана, который мы с папой составили для себя, идем сегодня в александрийские катакомбы.
        Здесь нет таких гидов, как Клеопатра Андреевна. Наши гиды в Александрии говорят по-английски или по-французски. Папа мне переводит, он хорошо знает английский язык. Было бы, конечно, гораздо лучше, если бы я сам все понимал. Но ничего пока не поделаешь.
        Что же такое катакомбы и почему в них водят туристов?
        Девяносто лет тому назад, один бедный человек расчищал площадку, чтобы построить себе жилище, и провалился. Провалился в… подземный город. Вытащили едва живого.
        Так были найдены катакомбы — многоэтажное кладбище, находящееся в скале под землей на большой глубине.
        Мы спускаемся в катакомбы.
        В стенах — ниши с урнами, в которых находится пепел сожженных после смерти людей. Гид обращает на это паше внимание. В древнем Египте урн не было. Значит, это уже более позднее время, влияние других стран. Тут же мы видим саркофаги, но не такие, как те, что стоят в Каирском музее или в пирамиде Хефрена. Эти саркофаги гораздо больше. Гид объясняет, что в саркофаг кроме мумии клали вещи покойника. А есть саркофаги и поменьше, где лежали только мумии.
        По специальной наклонной дороге саркофаги спускали к самому низу. Вокруг шахты-колодца вьется винтовая лестница с сотней ступенек. Она предназначалась для тех, кто провожал покойников в последний путь. Люди стояли на этих ступеньках и сквозь оконца смотрели, как на веревках поднимали по шахте-колодцу на второй, на третий этаж саркофаги с мумиями их родных и близких.
        Потом все собирались в отдельной комнате. Там и теперь стоит каменный стол и каменные скамьи вокруг него. Люди приносили с собой еду в тарелках, ели, а потом все тарелки разбивали.
        Эта часть города так и называется «Гора разбитых тарелок». Водят сюда туристов, чтобы показать, какое влияние на египетское искусство оказало римское владычество, как слились в одно оба искусства.
        И теперь в катакомбах стоит статуя мужа и жены. Левая нога у обоих выставлена вперед, как у древних египтян. Фигуры египетские, А головы уже римские, с курчавыми пышными волосами.
        Саркофаги похожи на наши ванны. Это уже римские саркофаги.
        Украшения на них — египетские.
        В катакомбах нам рассказали одну историю. Произошла она во времена правления римского императора Каракалы. Это был очень жестокий император, от которого египтяне много страдали. Нашлось несколько смельчаков, задумавших отомстить императору.
        Каждый день к дому императора приходили четверо-пятеро александрийцев, ругали его, обзывали разными словами и убегали.
        Люди императора никак их не могли поймать. А может, и не хотели. Как сквозь землю проваливались смельчаки.
        Так продолжалось долгое время. Однажды семь человек приехали на лошадях к дому императора. Также всячески его оскорбляли и также исчезли.
        Но Каракала сам проследил за ними. И увидел, как они на лошадях спустились по наклонной дороге в катакомбы. Тогда император приказал закрыть все выходы из катакомб. Никого даже близко не подпускали к ним.
        Когда же наконец люди вошли туда, они увидели только кости коней. Костей смельчаков не обнаружили. Император приказал оставить коней в катакомбах, в святом месте, а тела египтян выбросить собакам.
        Потому и не нашли их люди.
        Луксор
        На вокзале в Луксоре нас ждали черные фиакры — старые обтрепанные коляски. Старые клячи впряжены в них. Старые кучера гордо восседают на высоких козлах.
        Мне здесь все нравится. Я сразу подумал, что эти коляски тоже достали из какой-нибудь гробницы фараона. Когда-то на ней ездил фараон, а теперь еду я. Вот здорово! И пружины провалившегося сиденья уже не кажутся мне такими жесткими.
        Нас везут в отель. Утро. Солнце взошло над пустыней, но еще не печет так безжалостно, как днем, а только немного пригревает. Мы ехали вдоль поля.
        - Вот смотри, — говорит мне папа, показывая на высокие, в рост человека, растения.
        - Кукуруза? — спрашиваю я.
        - Не кукуруза, а сахарный тростник. Сахар из тростника растворяется мгновенно. Ты разве не заметил?
        - Нет, не заметил.
        - Надо обращать внимание на все. А вон растения только пробиваются из земли. Здесь не так, как у нас — сеют весной, а осенью собирают урожай. Здесь одно созревает, и сразу же поле засевают новой культурой. Три, четыре урожая в год снимает крестьянин-феллах со своей земли. А вон там еще только пашут.
        Я слушаю папу и смотрю на мальчика в полосатой галабии, погоняющего буйвола. Буйвол тащит деревянную рогулину.
        Папа словно следует за моими мыслями, сразу же объясняет:
        - Это египетский плуг.
        Мужчины поливают уже обработанное поле. Над полем возвышается кривой короткий журавль, похожий на наш, которым в деревнях достают из колодцев воду. С помощью этого журавля черпают воду из канала и льют в ручей. Ручей течет по полю.
        - Египетский шадуф, — показывает папа на журавль.
        Я вспомнил учебник истории, по которому мы учились в пятом классе, и подумал, что вот так же пахали и так же поливали поля и во времена фараонов. Только над бедняками феллахами и рабами стояли надсмотрщики с плетями и не давали поднять головы, чтобы вытереть пот, заливавший глаза…
        С другой стороны дороги видны дома с плоскими, иногда с круглыми крышами. Смотришь на такую крышу и кажется, что в доме спрятан большой шар, верхушка которого торчит над стенами. И всюду деревья. То высокие голостволые пальмы, то совсем незнакомые деревья с низкими широкими кронами.
        На одной улице мы увидели свадьбу. Возле дома стояло несколько таких же, как и наш, фиакров. На одном — молодежь. Я ищу глазами жениха и невесту и не могу разобрать, где они. Может, их еще только ждут. Музыканты бьют в барабаны, дуют в какие-то дудки. Мелодии никакой, зато громко. Еще на один фиакр взобрались детишки. Их там с десяток, если не больше. Глазенки горят. Дети радуются, что поедут…
        Луксор — город дворцов. Так назвали арабы древние Фивы, когда впервые увидели их. И теперь здесь, в городе и возле города, находится 90 процентов всех египетских древних памятников.
        Статуи, колонны, сфинксы из Луксорского и Карнакского храмов украшают все музеи мира. Осталось здесь только то, что не смогли вывезти колонизаторы.
        Мы подъезжаем к Нилу. Он здесь шире, чем в Каире, и еще более полноводный.
        За рекой темнеют скалистые горы. Наш кучер привык возить туристов, знает, что их интересует, и говорит, показывая на горы:
        - Эль-Курна. Долина фараонов.
        Значит, там находятся гробницы, вечные дома фараонов.
        Всего за несколько дней я стал таким завзятым туристом, что, не зная усталости, могу ходить с утра до вечера, лазить по горам, ходить по глубокому горячему песку и не обращать внимания на палящее солнце. И чем больше я смотрю, тем больше мне хочется видеть.
        Еще издалека видны высокие колонны Луксорского храма. Каждый фараон возле храма предшественника возводил свой, еще более великолепный, с отдельным входом. За это греки назвали Фивы стовратными.
        У входа — слева и справа — высокие, в несколько человеческих ростов колонны. Вверху они соединены между собой. Просто диву даешься, как могли возвести такие колонны три с половиной тысячи лет тому назад! Их не разрушили даже землетрясения.
        Храм, как считали в древности, — это земное жилище бога и души фараона. Луксорский храм был соединен с Карнакским живописной дорогой, по обе стороны которой стояли сфинксы.
        А мы поедем туда на фиакрах.
        Каменный лес
        В каменном лесу Карнака можно заблудиться. От высоких колонн, если смотреть на их верхушки, кружиться голова. Колонн много. И тут же огромные статуи, полуразрушенные стены и залы, залы…
        Чтобы попасть в рай, согласно верований тогдашних египтян, фараон должен был сделать три вещи: увеличить Карнак, высечь свой саркофаг и построить гробницу в Долине царей. Этим, собственно говоря, фараон и занимался всю свою жизнь.
        Карнакский храм строился две тысячи лет. Начал строительство Рамсес I. Он построил 61 колонну. Его сын Сети I также построил 61 колонну. А сын Сети I — Рамсес II — возвел 12 центральных колонн. Если б восемь взрослых человек взялись бы за руки и стали вокруг одной такой центральной колонны, то, возможно, они смогли бы ее обнять. «А наверху колонны могли бы разместиться сразу пятьдесят человек», — это говорит нам гид. Ему можно верить.
        Заканчивались колонны цветком папируса, символизирующим утро. Между колоннами Рамсес II поставил статуи и стены.
        Высокие пальмы, что растут рядом с колоннами, кажутся тоненькими прутиками.
        В Египте около трех тысяч памятников, посвященных Рамсесу II. Долгое время считали, что все эти памятники возвел он, потому что на всех было начертано его имя.
        Когда же французский египтолог Шампольон разгадал загадку египетских иероглифов и ученые смогли их прочесть, они узнали о другом: Рамсес II Великий был великим обманщиком и не очень честным человеком.
        Он не возводил большинство этих памятников и храмов, а сбивал на многих из них имена своих предшественников и писал свое имя.
        Стены в храмах разрисованы. Краски яркие, словно рисунки сделаны совсем недавно.
        …Фараон побеждает своих врагов. Мы видим сперва битву, потом как фараон возвращается домой после победы, как висят на его царской барке семь плененных царей вниз головами. Их он принесет в жертву главному богу Фив-Луксора — богу Амону.
        …Фараон отдыхает в своем райском саду.
        …Фараон занимается государственными делами: перед ним его приближенные, жрецы, военачальники.
        …Фараон охотится на гиппопотамов.
        Смотришь на разрисованные красками стены и забываешь, что уже более трех тысяч лет сжигает их солнце.
        Совсем недавно ученым удалось выяснить, из чего сделаны такие стойкие краски. Сделаны они из овощей.
        Минуем храмы, статуи, картины и подходим к белоснежному шпилю, который упирается в небо, — обелиск в честь фараона-женщины Хатшепсут.
        Их было два, таких обелиска. Они возвышались над лесом колонн. На них написана история их создания, написана самой Хатшепсут.
        «Эти обелиски из твердого гранита с южных каменоломен. Их вершины из чистого золота, самого лучшего, что можно найти во всех чужих странах. Их можно увидеть у реки издалека; свет их лучей наполняет обе стороны, и когда солнце стоит между ними, поистине кажется, что оно поднимается к краю неба…
        Чтобы позолотить их, я выдала золото, которое измеряли шеффелями, словно это были мешки зерна… Потому что я знала, что Карнак — это небесная граница мира».
        Теперь золота нет. И обелиск остался один. Второй стоит в Париже.
        Но до сего времени считают, что обелиски Хатшепсут — самые великолепные в мире.
        В Карнакском храме когда-то было 86 486 статуй.
        Весь Собор Парижской богоматери может разместиться в одном храмовом зале Карнака.
        О Карнаке говорят, что это каменный архив истории Египта.
        О чем рассказали пятна на стенах
        Картины, картины, картины… Все стены разрисованы ими. И если иногда на одной из стен вместо красно-сине-желтой фигуры человека видишь темное пятно — не обращаешь на это внимание. Но когда такие пятна повторяются часто, невольно задумываешься: почему с таким старанием стирались, сбивались фигуры людей, когда-то здесь нарисованных.
        Гиды рассказывают такую историю.
        У фараона Тутмоса I была дочь Хатшепсут, что означает «первая из прекраснейших». А как же иначе: иной дочь фараона и не могла быть. Боги предсказали Тутмосу, что его дочь станет фараоном. А пока что она выходит замуж за своего брата Тутмоса II.
        Рождаются у них дети — одна дочь, вторая. Но фараону нужен наследник. Тогда он женится на простой девушке, и у них рождается мальчик, которого нарекли Тутмосом III.
        Всего шесть лет царствовал Тутмос II и умер.
        Его трон должен был занять сын. Но сын еще маленький, его обручили с сестрой, дочерью Хатшепсут, и он был объявлен фараоном Египта, а его опекуном назначили Хатшепсут. Хатшепсут это не понравилось. Она считала, что Тутмос III не чистой царской крови, потому что рожден простой женщиной, и не может быть фараоном. И Хатшепсут удалось убедить в этом жрецов.
        Гиды говорят, что это была умная женщина, ибо она сумела уговорить и утихомирить жрецов и стать фараоном.
        Во всей истории человечества Хатшепсут — первая женщина-царь.
        Царствовала она двадцать лет. Была миролюбивой. Любила искусство. Возводила храмы богам, поклонялась им.
        Как и все фараоны, она привязывала себе козлиную бороду. В долине Дейр-эль-Бахри, на западном берегу Нила, у подножия горы Эль-Курна, по другую сторону которой находится Долина фараонов, и до наших дней сохранился храм, построенный Хатшепсут.
        Во всех книжках, где только рассказывается о древней архитектуре (а она была на первом месте среди всех искусств), можно увидеть этот храм.
        Его не строили. Зодчий Сенмут со своими рабочими высек этот храм в гранитной скале: и колоннады, с которых начинается храм, и три террасы разной высоты, из которых он состоит.
        На девятнадцатом году своего царствования Хатшепсут послала научную экспедицию даже к берегам Индийского океана, в Сомали. Оттуда ученые впервые привезли в Египет коров, жирафов, леопардов, хну.
        Люди, даже если они и фараоны, — не вечные. Умерла Хатшепсут. Тутмос III, племянник и пасынок царицы не только не обнаружил ни одной своей скульптуры, ни одного своего портрета на стенах храмов, даже имени своего нигде не увидел.
        Молодой фараон рассвирепел. Он вытащил мумию Хатшепсут из саркофага и бросил в Нил, чтобы ее съели рыбы. Он приказал уничтожить все статуи, которые при жизни воздвигла себе Хатшепсут, сбить со стен рисунки, на которых она была изображена.
        Он лишил ее бессмертия, в которое так верили фараоны.
        Даже оба белоснежных обелиска, возвышающихся в Карнакском храме, приказал разрушить.
        Жрецам удалось уговорить фараона не разрушать их, а лучше построить вокруг каменную стену, чтобы никто и никогда их не увидел.
        Тутмос III построил стену выше обелисков.
        А в 27 году нашей эры произошло землетрясение. Стена обвалилась…
        В 1927 году недалеко от храма Хатшепсут возле Долины фараонов археологи нашли каменоломню. Там валялись разбитые отшлифованные когда-то белые и розовые гранитные глыбы, куски скульптур. Попробовали сложить их. Многих кусков не хватало. Запросили все музеи мира. Остатки скульптур вернулись в Египет.
        Из сложенных кусков получились статуи стройной женщины с красивым разрезом больших глаз, узким прямым носом и маленьким подбородком. Так во второй раз родились замечательные статуи женщины-фараона.
        Рабы-сфинксы
        Тутмоса III называли Великим. Он много воевал, и воевал успешно. Это во времена его фараонства Египет превратился в могущественное государство, которое раскинулось от Сирии до Нубии. Сын Тутмоса III — Аменхотеп II и внук — Тутмос IV также много сделали для того, чтобы укрепить могущество страны. А Эхнатон (Аменхотеп IV), Тутанхамон, Рамсесы уже властвовали на землях, которые впервые начал покорять Тутмос III. Он посылал своих воинов в чужие страны, опустошал их и вместе с сокровищами привозил оттуда рабов.
        Кто были те несчастные, которые потом строили гробницы, долбили камень, на которых пахали землю и которые умирали от непосильного труда?
        История сохранила такой факт.
        Воины Тутмоса III не смогли захватить один город. Город стойко защищался. Тогда египтяне пошли на хитрость. Они послали в город гонца.
        - Мы передумали воевать с вами, — сказал гонец царю, — и в знак мира хотим показать вам булаву самого Великого фараона Тутмоса III.
        Царь города Яфу со своим колесничим отправился в лагерь египтян, чтобы посмотреть на такое великое чудо. Колесничего в лагерь не пустили, царя провели к военачальнику Туцию. Туций показал булаву, а потом ударил ею царя по голове.
        Колесничему приказали передать в город:
        - Царь остался в лагере египтян, египтяне хотят преподнести мужественному городу богатые дары.
        Открылись ворота. Египетские воины внесли в город пятьсот больших кувшинов. Донесли их до центра, поставили на землю. И тут из кувшинов выскочили воины с цепями в руках и начали хватать безоружных мирных жителей. В рабство, в Египет.
        «Может, кто-нибудь вышел на минуту из дому, — думаю я, услышав этот рассказ, — а его схватили, увезли в чужую страну, превратили в бесправного раба, который только и знал, что трудиться днем и ночью голодным, раздетым».
        Рабы строили гробницу. Потом их убивали, чтобы они не смогли рассказать, где находится эта гробница.
        Один из тогдашних способов убийства стал известен совсем недавно.
        В 1943 году случайно откопали в земле сундук. Там лежал секретный папирус. В нем говорилось о шести таинственных рабах-сфинксах.
        Что это за сфинксы, если о них написано в секретном папирусе?
        А через несколько лет произошел такой случай.
        По Нубийской пустыне шел караван. Началась страшная песчаная буря. Дул сильный ветер, гнал песок, подымая его к небу. Караван мог погибнуть, потому что не было где укрыться: вокруг пустыня, глаза людям и верблюдам сечет и слепит песок. Стало темно, как ночью…
        Каравану повезло. Кто-то заметил большой камень, торчавший из земли. Камень был таким огромным, что за ним спрятался весь караван.
        Ветер утих. Когда посветлело, люди увидели, что их спасла гигантская двадцатиметровая каменная голова. Это был сфинкс-человек. К верху головы вели каменные ступени. Поднялись по ним. Увидели отверстие. Заглянули. Сверху свисали кожаные ремни. Заканчивались они петлями, и в них еще держались полуистлевшие кости человеческих ног. А далеко внизу лежали сотни человеческих голов и гора костей…
        Сфинкс — место казни.
        Потом нашли еще пять таких сфинксов. Сколько там погибло людей? За что их пытали, подвешивая за ноги?
        Может, там лежат кости похитителей, грабивших царские могилы?
        Может, так расправлялись с рабами, строившими гробницы?
        Может; этих самых рабов приносили в жертвы богам? Ведь этих же сфинксов называли «рабами».
        Об этом ничего неизвестно.
        А я думаю только об одном — не хотел бы я жить при фараонах.
        Золотой фараон
        Наконец мы едем в Долину фараонов, в самый большой на свете город мертвых. Для «вечной жизни» строили прочно и надежно. Поэтому и сохранились с фараоновских времен пирамиды и гробницы.
        И здорово загорел, и папа называет меня египтянином. Если б я пробыл здесь еще с месяц, то, наверное, вернулся бы домой совсем черным, как настоящий африканец.
        На катере нас перевозят на западный берег Нила. Туда перевозили фараонов, когда «заходила» их земная жизнь.
        За Нилом нас ждет автобус. Мы едем в горы Эль-Курна, Фивские горы. Там фараон Тутмос I, отец Хатшепсут, первый высек в скале свою потайную гробницу отдельно от поминального храма.
        Нам это ни о чем не говорит. Подумаешь, велика разница, где находится храм.
        А для того времени это было что-то вроде революции.
        Высек фараон гробницу и замаскировал вход в нее, чтобы не нашли воры, потому что хорошо знал судьбу пирамид, виденных издалека.
        И вот она, Долина фараонов. Голые, обрывистые скалы. Возле них, словно разбросанные могучим исполином, огромные камни-валуны… Тихо, безлюдно и жутко.
        Хочется идти, двигаться, иначе, кажется, и сам вот-вот превратишься в камень.
        Сегодня мы увидим гробницу юного фараона Тутанхамона. В Каирском музее мы уже осматривали сокровища, вывезенные из этой гробницы. Тутанхамон интересует меня больше других фараонов, может, потому, что его имя еще связано с именем Нефертити, головка которой, сделанная из кости гиппопотама, лежит в моем чемоданчике вместе со скарабеем и ушебти.
        До наших дней в Египте существует культ Нефертити. Не для египтян, конечно, а для туристов. На каких только сувенирах нет ее знаменитого профиля в высоком головном уборе. Она сама придумала этот головной убор, заменявший парик.
        Она была женой Эхнатона, фараона-поэта, известного своими религиозными реформами.
        Он первый перестал поклоняться богам, которым до него поклонялись тысячи лет. Только одного бога он признавал — солнце. Солнце — это Атон. И свое имя Аменхотеп IV, что означает «Амон довольный», он сменил на Эхнатон — что означает «приятный Атону».
        Он построил новую столицу — Ахетатон. Позакрывал храмы и тем самым лишил жрецов богатых доходов, потому что запретил приносить жертвы богу Атону — жертвовать можно было только цветы и духи.
        Тутанхамона раньше звали Тутанхатон. Когда умер Эхнатон, Тутанхатону было 12 лет. В этом возрасте он стал фараоном Великого Египта. Жрецы заставили мальчика вернуться в Фивы, сменить свое имя на Тутанхамон и снова поклоняться всем старым богам и Амону прежде всего.
        Но и этого жрецам было мало. Через шесть лет юный фараон умер, а его место занял верховный жрец, шестидесятилетний Эйе. Некоторые историки считают, что юного фараона отравили.
        Гид рассказывает, что юный фараон любил ловить рыбу, собирал коллекции палок и тросточек.
        Автобус остановился в зеленой Нильской долине возле колоссов Мемнона — двух гигантских статуй из светло-коричневого камня. Это Аменхотеп III со своей женой Тии. Статуи раньше находились в храме. Храм разрушился, а статуи сохранились. Их жжет солнце, обдувает ветер. И хоть климат в Египте сухой, но с течением времени статуи начали разрушаться. В них появились трещины. И по утрам, когда ночная прохлада переходит в жару, одна из статуй начинала мелодично гудеть.
        Чтобы сохранить колосс от дальнейшего разрушения, в нем замазали трещины, и он перестал петь.
        Я считаю ступеньки в гробнице Тутанхамона. Их шестнадцать. Коридор. Потом просторное помещение. Теперь оно пусто. А когда сюда впервые попал археолог Говард Картер, здесь стояли две черные статуи фараона в золотых юбочках и золотых сандалиях. Тут же находились колесницы, кровати, разрисованные сундуки.
        Из этого помещения одни двери ведут в сокровищницу, другие — в зал, где находился фараон. Он в трех — один в одном — гробах и пяти — также один в одном — саркофагах.
        Заходим в зал, где находится саркофаг из темно-желтого с красным оттенком мрамора. Он освещен электричеством. В саркофаге под стеклом — покрытый золотом гроб с мумией.
        Это только называется — гроб. А на самом деле под стеклом я вижу золотого фараона: и лицо его, и руки, которые держат царские регалии.
        На углах саркофага четыре богини-хранительницы распростерли руки-крылья и обняли саркофаг, словно защищая фараона.
        Я вспоминаю миф, прочитанный еще в школе, про доброго бога Осириса. Злой брат погубил его. Вот так же как раз лежал Осирис на своем погребальном ложе. И богиня Исида охраняла его, обхватив руками-крыльями. А потом Осирис воскрес…
        На стенах могильного склепа росписи, фрески.
        …Лодка, в ней лежит мумия. Впереди всех верховные жрецы, которые собираются открыть рот мумии, чтобы туда смогла проникнуть душа, раскрыть глаза, чтобы мумия могла видеть.
        …Мумии фараона дают ключ жизни.
        …12 обезьян на левой стене, каждая из них означает время ночи. Над обезьянами — священная лодка и жук скарабей, который держит в передних лапках солнце.
        В зале тихо. Туристы молчат, словно не решаются потревожить сон золотого фараона. А я все время думаю о том, что фараона отравили.
        Молча выходим из гробницы. Наверху, у входа, охраняемого полицейскими, уже ждут своей очереди другие туристы.
        Садимся в автобус и едем.
        Нет, не хотел бы я быть фараоном.
        Прощай, прошлое
        В Асуан мы едем поездом. Прощайте, фараоны, прощай, прошлое.
        Мне кажется, что здесь, в Африке, я словно повзрослел. Может, это потому, что я очень много повидал за короткое время, о многом передумал.
        Наше купе на двоих. Включен конденшен. Но все равно душно. Вагон разогрелся, пока поезд стоял на станции Луксор. Окна не открываются, потому что горячий ветер все равно не принесет прохлады.
        Папа стоит над умывальником. Вода теплая, но, если смоешь пот, все же становится легче. Папа вытирает лицо полотенцем и рассказывает про Асуан.
        - Тебе понравится этот город, вот увидишь. Подобных ему городов нет. И люди там особенные. Хорошие люди.
        - А в других городах разве плохие?
        - Нет. Но асуанцев я лучше знаю. Они учатся работать. А потом едут в другие города, работают там и учат других. У нас кузница национальных кадров Египта.
        Он говорит «у нас», словно Асуан его родной город.
        Я слушаю папу и смотрю в окно, прижавшись лбом к стеклу. Тогда не так жарко.
        Справа протекает Нил. Он уже без гранита. Берега его отлогие, заросшие кустиками травы. Затем Нил исчезает, мы переехали на другой берег. За окнами вагона мелькают деревни.
        - Папа, ты говоришь, что египтяне строят новую жизнь, что Египет — богатая страна. А живут феллахи, как и при фараонах. И дома у них те же, и поля свои они обрабатывают, как и тысячи лет назад. Почему это?
        Папа смотрит на меня внимательно, потом, улыбнувшись, спрашивает:
        - Историю учил?
        - Учил.
        - А ну-ка скажи, кто первый завоевал Египет.
        - Александр Македонский, — не задумываясь отвечаю я.
        - Двойка, — говорит папа. — Сначала персы. Потом Александр Македонский. А дальше?
        Папа не ждет, пока я вспомню, и говорит:
        - Через триста лет пришли римляне. Их очень удивила высокая культура египтян, их каналы, пирамиды, дворцы. На смену Риму пришла Византия. В седьмом веке нашей эры Египет завоевали арабы. За девять с лишним столетий они смешались с египтянами. В 1517 году Египет захватили турки. А потом пришли французы и англичане.
        Папа достал из чемодана карту, положил на стол и продолжил разговор:
        - Долгое время не только Египет, вся Африка была колонией капиталистов. Вот посмотри, на какие куски она вся изрезана. И почти каждым таким куском владели чужеземцы. Франция, Англия, Испания, Бельгия… Все были здесь хозяевами. А африканцы — рабами. Последний английский колонизатор покинул Египет только в 1956 году. Думаешь, быстро можно залечить такие раны? Теперь ты понимаешь?
        Может быть, первый раз в жизни я почувствовал, что такое колониализм, потому что увидел его последствия своими глазами.
        Я смотрю на карту Африки и думаю, что она похожа на сердце человека. Изрезанное на куски сердце…
        За окном зазеленело. Пошли сады, финиковые пальмы и невысокие, как наши молодые вишенки, апельсиновые деревья. За ними белеют на солнце крыши домов. Это уже новая деревня, новая жизнь.
        Девочка, тоненькая, как тростинка, несет на голове кувшин с водой.
        Стеной стоит кукуруза и сахарный тростник. Лег и качается в пыли на дороге ишак. На спине другого прикреплена большая корзина, и два мальчугана в длинных рубашках-галабиях что-то в нее насыпают. В канале плещутся голопузые малыши.
        А дальше, за зеленой полосой, с одной и с другой стороны подступают к реке горы и пустыня. Справа — Ливийская, слева — Аравийская.
        Радуга над Нилом
        Мы приехали вечером. Нас встречали папины друзья: Иван Безручко из Еревана, Олег Герасимов из Москвы и Ибрагим Сава — асуанец. Они расспрашивали папу о Минске, о том, что там нового, как будто в нашем городе что-то должно было измениться. Мне кажется, что ничего не изменилось, а папа, обрадованный, как и они, встречей, все говорил:
        - Дома выросли новые. Высоченные, словно пирамиды…
        - Как у нас в Асуане, — сказал Ибрагим и рассмеялся. Потом добавил: — И как в Братске.
        Он все время улыбался, Ибрагим, будто хотел похвалиться своими белыми, как чеснок, зубами. Взял в руки самый большой чемодан и никому его не отдавал, нес сам.
        Папа живет недалеко от вокзала в многоэтажном доме, и мы пошли пешком.
        Солнце уже не жгло, спряталось в пустыне, и только в том месте, где оно нырнуло в песок, на небе полыхало и словно дрожало в воздухе красное зарево.
        - Завтра будет жарко, — подмигнул мне папа.
        Я уже закалился, если можно так назвать привычку к жаре.
        Папины друзья распрощались с нами, как только внесли в квартиру наши чемоданы.
        - Отдыхайте, вы устали с дороги.
        Мне не хотелось отдыхать, и я спросил у папы, откуда Ибрагим знает про Братск: читал, что ли?
        Нет, он учился там, практику проходил на Братской ГЭС, чтобы потом строить свою плотину. Он часто вспоминает Братск, нашу страну. Более верного друга, чем он, трудно найти.
        Мы приняли холодный душ и легли в постели. Тихо гудел конденшен. Я все не мог заснуть. Мне хотелось говорить про Асуан — город, благодаря которому я совершил сказочное путешествие в прошлое; про папиных друзей; про Нил, который почему-то обязательно нужно было укротить.
        В Каире, в Луксоре и даже возле Александрии я всегда видел спокойный, широкий, полноводный Нил. И тут же вспомнил, как отец Абду, моего друга из Каира, крепко пожимал мне руку, которая еще ничего в жизни не сделала, благодарил за то, что мой папа строит Асуанскую плотину.
        Я сказал об этом папе.
        Он ответил мне не сразу. Я думал, что папа уже забыл о моем вопросе, хотел напомнить, что не сплю, что жду. Но папа заговорил сам:
        - Нил — кормилец Египта. Ты сам видел: только возле него, возле воды, живут люди. Но Нил — коварный, своенравный, жестокий кормилец. Когда он разливался, выходил из берегов из-за тропических дождей, выпадавших не здесь, а значительно выше, где-то в верховьях реки, может, где-нибудь даже на экваторе, тогда вода мчалась с неудержимой силой. Она все сметала на своем пути: дома феллахов, людей, животных, посевы.
        Люди не знали, что делать с рассвирепевшей рекой, как ее утихомирить, умилостивить. Они думали, что провинились перед рекой, поэтому она и бушует. Вот тогда и пришло жрецам в голову, что нужно задобрить Нил, принести ему жертву.
        Давно это было, еще во времена фараонов. И в бурную, стремительную, мутную воду реки люди стали бросать самую красивую в стране девушку.
        Этот обряд настолько вошел в жизнь, что в некотором роде сохранился даже и до наших дней. Теперь, когда Нил выходит из берегов, под крики людей, под звуки тамтамов, бросают в воду… красиво разрисованную куклу…
        В комнате было темно.
        - Ты спишь? — спросил он.
        Я не ответил. Его рассказ произвел на меня такое впечатление, что я не хотел, не мог говорить. Я думал о том страшном времени, когда красавиц топили в реке. Перед моими глазами ожила страшная картина.
        …На обоих берегах Нила стоят люди, много людей. Жрецы ведут за руки красивую девушку в белом длинном платье невесты, невесты Нила. На голове у нее — венок из цветов. Из глаз текут слезы. Старые жрецы с худыми темными лицами успокаивают ее, говорят, что она должна гордиться, ибо на нее пал выбор стать невестой самого бога Нила. И что будет она жить в роскоши в подводном царстве, в той, новой для нее жизни. И, возможно, она и вправду успокаивалась. А может, и нет. Потом играли на флейтах, свистели на дудках, пальцы музыкантов выстукивали на тамтамах, люди распевали дикие песни. Тут же присутствовал фараон. Красавицу брали за руки, раскачивали и… бросали в реку.
        Захлебываясь в воде, она понимала, что тонет. И не сопротивлялась. А вода несла ее и несла вдоль берегов, мимо людей, кричавших и прыгавших от радости, мимо жизни. И долго еще людской гомон стоял над Нилом…
        И так каждый год. Новый разлив реки — новая жертва. Да и не в одном месте, а повсюду, по всему течению Нила.
        Я думал о страшной той жизни, о дикости и темноте людей. И еще — что это никогда больше не повториться. Люди наконец утихомирили могучий Нил, построили плотину…
        Утром мы ехали на плотину, ехали в автобусе, который вез рабочих-строителей. Мой замечательный гид — папа — рассказывал по дороге:
        - Они выросли одновременно — город и плотина. Всего десять лет назад на месте города были гранитные горы. Суан, по-арабски, — розовый гранит. Асуан — город высотной плотины. В Асуане уже насчитывается сто тысяч жителей. Это не только строители плотины и города. Развивается химическая промышленность, которая дает удобрения сельскому хозяйству; добываются железная руда, мрамор, гранит…
        Живут здесь в основном нубийцы… Ноб означает — золото. Нубийская пустыня богата золотом…
        Я ехал и думал, что уже ничто не сможет меня удивить: столько повидал за последние дни. Подумаешь, плотина — перегородка через реку!
        Было утро, шесть часов. Рабочий день здесь начинается рано. Но зато заканчивается в два часа дня. Дальше работать невозможно. Жара.
        Слева от дороги виднелось легкое ажурное строение. Я узнал его, это вокзал. Сюда приходят поезда из Каира и направляются в Каир. Каждый день пять поездов. На одном из них мы и приехали. Из Каира в Асуан можно также приплыть по Нилу или прилететь самолетом.
        Нас обгоняли машины с зубрами на капоте — наши минские самосвалы.
        Мы выехали за город. Слева и справа гранитные горы.
        - Дорогу пробили в горах, — говорил папа. — Здесь всюду гранит. Пустыня — это гранит, покрытый песком. Три года строили дорогу. Зато более прочной нет, наверное, во всем мире.
        За окном снова пустыня и снова виден караван верблюдов.
        - Может, купить тебе верблюда? — улыбнулся папа, — в воскресенье базар. Верблюд стоит сто фунтов.
        Я понимал, что он шутит. Зачем мне верблюд? У меня есть маленький, игрушечный. Я посмотрю на него и вспомню, как ездил на настоящем.
        На несколько минут автобус остановился возле фараоновских каменоломен.
        - После плотины ты уже не захочешь сюда ехать, — сказал папа. — А посмотреть стоит.
        Мы вышли из машины.
        Еще пять тысяч лет назад здесь добывали гранит для храмов, высекали статуи, колонны, обелиски.
        Один и теперь лежит, обелиск Хатшепсут, — отшлифованная глыба весом 1100 тонн. Обелиск раскололся, когда его подымали, чтобы по Нилу отправить в Карнакский храм.
        Теперь по обелиску ходят туристы.
        Поодаль кладбище тех, кто долбил кирками, шлифовал, гранил камень. Кладбище фараоновских времен…
        Мы едем на плотину. Автобус останавливается, рабочие выходят. А мы с папой едем дальше. Наконец машина останавливается еще раз. Теперь выходим и мы. Делаем несколько шагов, и… перед нами далеко внизу открывается вся плотина.
        Через гранитные туннели, покрытые железобетоном, течет вода. Нет, не течет. Она вырывается с такой могучей силой, что летит вверх, поднимается высоко над Нилом и — падает, кипит, пенится и бушует. Даже страшно смотреть. А над водой — радуга. Все цвета радуги сверкают на фоне ясного, голубого африканского неба.
        - Папа, смотри! Точно как у нас после дождя!
        Папа смеется.
        - А здесь, знаешь, когда был в последний раз дождь? Пятьдесят лет назад.
        Я смотрю на плотину — она очень красивая, из розового гранита, и прямо светится на солнце, — папа называет цифры:
        - 3600 метров длина. На 111 метров возвышается она над водой, а от верха плотины до дна Нила 980 метров. 14 метров ширина дороги, которая идет по плотине.
        - Вот это перегородка!
        - Не надоели тебе цифры? — спрашивает папа.
        Я качаю головой.
        - В таком случае, могу подбросить еще. В Советском Союзе двадцать пять тысяч человек на протяжении десяти лет каждый день работали на Асуан. Техника, машины, оборудование… И главное — трудились от чистого сердца, потому что здесь живут наши друзья.
        Не окинуть глазом строительство. И за день не обойдешь его пешком. Машины носятся и здесь как шальные.
        Вот мы стоим у водозаборника. Далеко внизу по дороге ходят самосвалы, наши минские «зубры». И дорога, по которой они идут, и то место, где мы стоим, — все будет залито водой.
        - Здесь будет дамба, — показывает папа, — а здесь озеро, самое большое в мире искусственное озеро. Пятьсот километров в длину и десять в ширину. В нем будет собираться вода, которая раньше во время наводнений на Ниле затопляла деревни и сносила в море дома феллахов, животных и самих людей. Собранную воду будут равномерно подавать на поля. Теперь воды хватит. И электроэнергии также хватит для всего Египта.
        А пока еще нет ни дамбы, ни озера. Пока еще только вздыбленные горы песка, по которым ходят и ходят машины. Разравнивают, трамбуют. С одного берега Нила на другой мы едем по дороге, которая также будет затоплена водой.
        Фараоны строили пирамиды, чтобы спрятать от людей свою мумию. Свободный народ строит Асуанскую плотину, которая напоит поля водой, а поля накормят людей, людей всего Египта.
        Из камня, который пошел на плотину, можно было бы построить… 17 пирамид Хеопса.
        На яхте
        Неделю я живу в Асуане.
        У меня есть новый друг. Зовут его Ахмат. У него темно-коричневое лицо, короткие курчавые волосы и толстые губы. Он — нубиец.
        Познакомились мы с ним на берегу Нила. Я пошел туда, чтобы посидеть на берегу. Там не так жарко: нет-нет да потянет от воды легким ветерком.
        На воде стояли яхты, груженные тюками хлопка. Африканский хлопок специалисты считают лучшим в мире.
        Мальчик садился в яхту и, увидев меня, предложил:
        - Плиз.
        Когда приглашают, я не отказываюсь. Тем более, что прокатиться на яхте по Нилу очень приятно.
        Ахмат объяснил мне, мешая русские и английские слова, что ему нужно поехать на Слоновый остров, где находится дендрарий — своеобразный ботанический сад. И если я хочу, он может прокатить меня туда и обратно.
        Ветра, кажется, не было, ко, когда Ахмат поднял парус и оттолкнулся от берега, белоснежный парус наполнился воздухом и яхта, накренившись, понеслась к другому берегу и немного вперед. Не доплыв до берега, Ахмат ловко перекинул парус на другую сторону, и яхта поплыла назад, снова к нашему берегу. И также немного вперед. Так мы и плыли, делая крутые зигзаги от одного берега к другому.
        На воде совсем не жарко. Я опустил руку в воду. Она желто-зеленая и более прозрачная, чем в Каире, Ахмат погрозил мне пальцем.
        - Нельзя в воду. Вам нельзя.
        - А вам можно?
        Ахмат засмеялся. Потом нагнулся, взял в лодке черпак, набрал воды из реки и выпил.
        - Нам можно. Вам — нельзя, — повторил он.
        Я хотел не послушаться: было неудобно перед новым другом, что он может даже пить воду, а мне и руку опустить нельзя. Ахмат строго посмотрел на меня. Чтобы не огорчать его, я вынул руку из воды.
        - Почему остров называется слоновым? — спросил я.
        Ахмат показал мне на огромные камни, лежавшие на берегу.
        - Слоны, — сказал он.
        Камни издалека действительно напоминали продолговатые спины слонов.
        - Здесь на острове была когда-то столица Египта, — похвалился Ахмат.
        «Где она только не была, эта столица, — подумал я. — Почти каждый фараон строил себе новую столицу».
        Остров весь зеленый. На нем растут удивительные деревья. Ахмат показал мне дерево, пустое изнутри. Из него делают лодки каноэ и тамтамы — музыкальные инструменты, которые по форме напоминают кувшин. Но это не кувшин, а барабан. Бьют по нему не палочками, а пальцами. Показал кокосовую пальму и манговое дерево, на котором растут вкусные плоды. Сикомору — дерево-дом. С веток сикоморы свисают голые, желтые, будто отполированные корни. Они опускаются к земле и врастают в нее. Со временем толстеют, срастаются, образуя живую стену. И растет удивительное, необыкновенное по своей красоте дерево. Под ним, даже буквально в нем можно жить. Дерево это сослужило добрую службу рабам во времена фараонов. Чтобы отколоть глыбу гранита от скалы, в ней делали небольшую канавку, клали туда ветку сикоморы и заливали водой. Набрякнув, дерево разрывало гранит. Показал мне Ахмат и обезьянье дерево, плоды которого висят, как большие сосиски.
        Около двух часов ходили мы по этому ботаническому саду. Здесь много тени и совсем не жарко.
        Когда возвращались к яхте, я напомнил Ахмату:
        - А как же твое дело?
        Он махнул рукой, и я догадался, что никакого дела у него не было; просто он увидел на берегу мальчика-чужеземца и решил его чем-нибудь поразвлечь. Я сказал об этом Ахмату. Он только рассмеялся.
        По дороге назад Ахмат попросил рассказать о нашей стране.
        Я рассказывал о школе, о моих друзьях, о пионерском лагере, о нашей зиме. Сперва он не мог понять, что это такое. А меня удивляло, что есть люди, которые никогда в жизни не видели снега.
        Мы договорились, что когда я вернусь домой, то пришлю ему фото нашей зимы.
        Ахмат зашел ко мне в гости, потом я побывал у него дома. Раньше, когда еще не был построен город, здесь была деревня, старая деревня. Теперь это окраина города. По улице ходили ишаки, овцы, куры. Дрались петухи. Женщины с кувшинами на голове шли к колонке за водой. Я не переставал удивляться, что кувшины они не придерживают руками. Маленькие низенькие дома-мазанки были без окон и без потолков. Только широкие пальмовые листья наверху прикрывали в доме людей от солнца.
        В такой лачуге дети спали прямо на земле, даже без подстилок. Тут же находилась скотина, тут же на костре в большом чугуне готовили еду.
        Удивительно, но в этих мазанках совсем не жарко.

* * *
        Вот и закончилось мое путешествие. Завтра я покидаю Египет. Еду с папиным товарищем, который возвращается в Минск. А папа остается: плотина еще не достроена и у монтажников много работы.
        Я видел Каир, Александрию, колоннады Луксора и Карнака и, конечно же, — пирамиды.
        Пирамиды и сфинкс всегда были символом Египта. И когда настал час звать народ на борьбу за свободу страны, скульптор Махмуд Мухтар из глыбы асуанского гранита высек скульптуру — сфинкс и египтянка. И назвал ее «Возрожденный Египет».
        Сфинкс не лежит с затаенным тревожным взглядом, как в песках Гизы. Он приподнялся на могучих лапах, весь устремленный вперед. А египтянка, отбросив одной рукой с лица паранджу, другой опирается на сфинкса и смело и гордо смотрит в будущее.
        А теперь, я уверен в этом, у Египта будет еще один символ — Асуанская плотина.
        Прошлое в Египте сливается с настоящим, как песок пустыни с небом.
        Теперь я могу сказать: ничего более величественного, чем Асуанская плотина, я никогда в жизни не видел.
        Что все сокровища фараонов, что все их золото? Когда я смотрел на плотину, на гигантский водопад — у меня кружилась голова от стремительного движения воды.
        Я видел радугу над Нилом, и мне казалось, что ее привезли из Белоруссии строители Асуана: она такая же, как и в Минске после дождя.
        Не встретил я только Маленького принца… А может, я искал его не там — ведь пустыня огромна. Но когда построят плотину — пустыня станет меньше, и тогда, наверное, кто-нибудь встретит его и обязательно с ним подружится. Я очень хочу, чтобы Маленький принц не был одиноким.
        Сам я никогда не был одиноким. И даже здесь, в Африке, я нашел новых друзей: Абду, Сулеймана и Ахмата.
        Они остались в моем сердце.
        notes
        Примечания
        1
        Рашен — русский (англ.).

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к