Библиотека / Детская Литература / Блэкмор Ричард : " Ричард Додридж Блэкмор Лорна Дун " - читать онлайн

Сохранить .

        Ричард Додридж Блэкмор - Лорна Дун Ричард Додридж Блэкмор
        Глава 1
        Начатки образования
        Я, Джон Ридд, фермер из Орского прихода, что в графстве Сомерсет [1 - Приход — низшая церковная организация в христианской церкви; местность, где живут члены этой организации. Графство — административно-территориальная единица в Англии. Ор — небольшой приход на севере графства Сомерсет. Сомерсет — графство на юго-западе Англии.], кое-что повидал на своем веку и кое-что совершил в наших краях, и потому, любезные читатели, если вам по нраву простая история, рассказанная простым языком, я всецело к вашим услугам.
        Читающий эту книгу должен иметь в виду, что пишу я ее для того, чтобы люди как следует узнали о нашем при­ходе, что сам я — бесхитростный, не Бог весть как образованный человек, никаких языков, кроме родного, не знающий и что все мудреные слова, какие мне известны, вычитаны из Библии да из мастера[2 - Мастер — в 17 веке в Англии в сочетании с именем и фамилией употреблялось в том же значении, что и современное «мистер».] Вильяма Шекспира. Тут, одним словом, я малосведущ, но вот фермерское свое дело, будьте уверены, я знаю назубок, и уж тут мне пальца в рот не клади.
        Отец мой был зажиточным — по здешним эксмурским меркам — человеком[3 - Эксмур — лесистая долина, поросшая вереском, на северо-западе графства Сомерсет.] и владел самой большой и лучшей из трех ферм, на которые разделен наш приход. Будучи великим почитателем всякой учености и умея без ошибки подписывать собственное имя, он послал меня, своего един­ственного сына, в школу в Тивертон, что в графстве Девон­шир[4 - Девоншир — графство на юго-западе Анг­лии.]. Основал ее в 1604 году достопочтенный Питер Бланделл, торговец одеждой из Тивертона, и потому школа на­зывается Бланделл-Скул.
        К двенадцати годам я уже читал по-латыни Цезаря — с помощью английского перевода — и уже начал изучать греческий, хотя все — кроме моей матушки — считали ме­ня большим тугодумом.
        Если вы сомневаетесь, что я учился в Бланделл-Скул, потому что от давних тех премудростей у меня в памяти мало что осталось, сходите в школу и увидите собствен­ными глазами: там на одной из парт, за которой я сидел, вырезано мое имя — «Джон Ридд». И, быть может, именно сейчас, в эту самую минуту, мой юный внук сидит на том же месте и, вооружившись, как я в свое время, перочинным ножом, усердно продолжает летопись нашего достойного рода.
        
        Глава 2
        Моя последняя драка в Бланделл-Скул
        Я покинул Бланделл-Скул 29-го ноября 1673 года, в тот день, когда мне исполнилось двенадцать лет. Ниже я расскажу, почему и как это произошло.
        Дело было в четверг. В пять часов пополудни школьники высыпали во двор, и «дневные мальчики», то есть те из нас, кто жил в семьях и приходил в школу по утрам, стали расходиться по домам. Двойные железные ворота закрылись за ними, и мы, шесть-семь человек, — все ученики младших классов, — жившие при школе постоянно, с за­вистью глядели им вслед, вцепившись в железные прутья. Солнце мало-помалу уходило за горизонт, а мы все глядели за ворота, потому что хотели увидеть, как мимо нас под охраной солдат проведут лошадей, груженных товара­ми. «Дневные мальчики» заверяли, что караван прибудет в Тивертон до темноты, потому что они слышали, будто мастер Фаггус, известный разбойник, преследует отряд по пятам. Мастер Фаггус был моим родственником, так что слава о нашем семействе гремела нынче по всем дорогам и докатывалась даже до Лондона. Школьные мои приятели поминутно спрашивали меня, что я обо всем этом думаю, но я отмалчивался и пожимал плечами, хотя, конечно же, болел за родственника всей душой и втайне надеялся, что ему удастся отбить лошадей у отряда.
        Вдруг один из мальчишек, Робин Снелл, оттолкнул меня от ворот и ударил в живот. Недолго думая, я тут же дал ему по физиономии. Тогда, склонив голову, Снелл на­нес мне такой удар в грудь, что у меня даже дыханье пере­хватило. И не успел я прийти в себя, как мальчишки уже постановили, что между нами непременно должен состояться поединок. Но прежде они решили дождаться, когда мимо ворот проведут лошадей, а уж потом идти на то место, где мы обычно лупили друг друга при свидетелях и по всем правилам. А поскольку стало смеркаться, мальчишки при­думали расставить по краям ринга горящие свечи.
        Лошади показались на дороге внезапно. Но шли они с другой стороны, и было их всего две, и на той, что покруп­нее, ехал краснорожий детина по имени Джон Фрай, старший работник на ферме у моего отца.
        - А скажите, добрые господа, — крикнул он, подъезжая к порогам, — где тут наш Джон Ридд?
        - Да вот же он, — ткнул пальцем в мою сторону какой-то карапуз.
        - Ну-ка, ну-ка, — промолвил Джон Фрай, — покажи-ка мне его,
        Тут мальчишки устроили невообразимый галдеж, и на меня указало сразу несколько пальцев.
        - Эй, Джон! — крикнул я. — Ты зачем сюда приехал? Праздники начнутся только через две недели в среду. Тебе ли этого не знать?
        - Да знаем мы про это, мистер Джен [5 - Джен (а также Джек) — просторечные варианты имени Джон], знаем, — ответил Джон, наклонившись в седле. Он говорил каким-то странным тоном, отводя от меня глаза. — Мы про это пом­ним, да вот матушка твоя запасла для тебя целую кучу яблок, а старая Бетти печет сейчас знатные пудинги. И, за­меть, все это тебе, парень, все до крошечки.
          Тут Джон Фрай осекся. Хорошо зная Джона, я встревожился, почувствовав, что за этим кроется что-то неладное.
        - А отец? Он-то как? — спросил я, отшвыривая мальчишек налево и направо, потому что они все время мешали нам говорить и липли на ворота, как мухи на мед. — Джон, а, отец, что, в городе? Ведь это он всегда приезжает за мной и никогда не перепоручает этого другому.
        - Батюшка твой встретит нас на полпути, — ответил Джон. - Он не смог выехать из дому, потому что там сейчас готовятся к Рождеству.
        Беседуя со мной, Джон пристально рассматривал лошадиную холку, а я, зная Джона как своих пять пальцев, чувствовал, что он лжет. Но мне уже было все равно, что и как он говорит, потому что сердце мое вдруг стало тяжелей свинца и я, прислонившись к воротному столбу, понял, что уже ни с кем не хочу драться. Я даже не щелкнул по носу свою маленькую лошадку по имени Пегги, которую Джон. Фрай привел с собой и которая во время разговора все пыталась протиснуть мордочку сквозь толстые прутья ворот.
        — Пойдем, Джон, — сказал один из мальчишек. — Ро­бин врезал тебе, а ты врезал Робину. Забыл, что ли?
        — Заплати долг, прежде чем уезжать, — сказал, подхо­дя ко мне, один из старших школьников. — Ты должен, Ридд, поставить точку в этом деле.
        — Должен! Должен! Наподдай Снеллу, если товарищи просят! — выпалил мне чуть ли не в ухо один низкорос­лый мальчуган, который был в нашем классе предводите­лем, потому что слыл за большого умника.
        Все мальчишки хотели, чтобы я схватился со Снеллом, но у меня на душе было так неспокойно, что драться не хо­телось вовсе. Я смотрел то на одного, то на другого своего товарища, не решаясь что-либо предпринять. Драки я не боялся: я уже три года учился в Бланделл-Скул и дрался я здесь, по меньшей мере, раз в неделю, и потому мои то­варищи хорошо знали, чего стоят мои кулаки. Все дело в том, повторяю, что свинцовая сердечная тяжесть не давала мне думать ни о чем, кроме родного дома. Все остальное стало несущественным.
        — Нет, — сказал я, стоя спиной к воротному столбу, — не буду я нынче с тобою драться, Робин Снелл. Подожди, пока я вернусь.
        — Тогда ты трус, Джон Ридд! — разом закричали с полдюжины мальчишек.
        Я ничего не ответил, поглядывая то на Джона Фрая, то на его лошадь по имени Смайлер, то на маленькую Пегги. А Джон, пряча глаза, рассматривал мои сжатые кулаки.
        — Ну что, драться мне или нет, Джон? — спросил я, наконец. — Если бы не твой приезд, я бы ему всыпал.
        — Полагаю, лучше драться, Джен, — шепотом ответил Джон Фрай через прутья ворот. — Тебе еще не раз придет­ся постоять за себя, так что начинай прямо сейчас. Попро­си, паренек, швейцара, чтобы впустили меня, а я присмот­рю со стороны, чтобы все было по-честному.
        К этому времени о предстоящей схватке узнали все старшие школьники. Шестеро-семеро из них прибежали во весь дух на место поединка, и я не мог ударить перед ними лицом в грязь. Более того, сейчас, в присутствии Джона Фрая, я должен был отстоять и честь нашей семьи, и славу Эксмура.
        До этого дня никому еще не удавалось одолеть меня в драке, хотя за три школьных года мне пришлось выдер­жать более шестидесяти боев. Побеждал я отчасти благо­даря своей природной силе, отчасти потому, что, начиная бой, я уже не знал, где и когда остановлюсь. Но сегодня, похоже, победа впервые должна была достаться не мне, потому что драться мне не хотелось ни вот столечко, а Робин Снелл был самым здоровенным из всех мальчишек, с каким мне приходилось иметь дело.
        Помня о мягкосердечии матушки, я никогда не расска­зывал ей, как часто дерусь, а отец, если бы узнал, задал бы мне хорошую трепку. Поэтому-то Джон Фрай вообра­зил, что это мой первый бой, и когда ему открыли ворота, он прошел мимо меня, приговаривая: «И что же это я тебе присоветовал, Джен! Эх, попутал нечистый!» Но я ему ска­зал, что все уже решено и отступать невозможно.
        Место для боя было не сказать чтобы очень простор­ным, но для того, чтобы померяться силами, его было пре­достаточно. Старшие ученики — школьная аристократия — стали вокруг по краям ринга, а малышне милостиво разре­шили лечь прямо на землю и понаблюдать за боем, копо­шась между ног старших ребят.
        Мне было интересно, что чувствовал сейчас Робин Снелл, хотя, скорей всего, он не чувствовал ничего, потому что горазд был драться когда и с кем угодно. А у меня сердце колотилось так, словно хотело вырваться из грудной клетки, и жарко становилось при мысли о том, какие удары примет сейчас на себя мое бедное тело.
        Мальчишки помогли мне раздеться. Я стащил с себя кожаную куртку и положил ее на шапку, потом снял жи­лет и положил его на куртку. Я попросил одного из учени­ков присмотреть за моими вещами, и помню, с какой гор­достью он взялся услужить мне. Затем на ринге появился Робин Снелл. Он начал кружиться вокруг меня так резво, что я едва успевал поворачиваться, следя за его передви­жениями. К тому же, он оказался на несколько дюймов вы­ше меня. Но я все думал о странном поведении Джона Фрая и о том, почему он приехал за мной так рано, и начинать бой у меня не было ни малейшего желания.
        — Сойдитесь и пожмите друг другу руки! — закричал один из старших учеников, подпрыгивая от удовольствия. — Пожмите друг другу руки, щенки, и покажите, на что вы способны!
        Робин схватил мою руку и, бросив презрительный взгляд, ударил меня по лицу.
        — Да что ж ты делаешь, паршивец? — возмутился Джон Фрай. — А ну-ка, дай ему сдачи, Джен, чего стоишь? Во-во, так ему, так, добавь еще на закуску!
        Как раз в этот момент я изо всей силы нанес Робину удар справа. Удар, к великой радости зрителей, раззадорил нас обоих. Тумаки Робина градом обрушились на меня. Мальчишки что-то орали, но что, я так и не разобрал. По­зднее Джон Фрай рассказал мне, что во время нашего боя юные питомцы Бланделл-Скул ругались и божились не ху­же взрослых. Наконец, первый раунд закончился, и я, тя­жело дыша, ушел в свой угол, испытывая огромное жела­ние махнуть на все рукой и признать поражение.
        Один из старших учеников усадил меня к себе на ко­лено.
        — Глубже дыши, — посоветовал он, — и, главное, помни: не всегда конец боя похож на его начало. Часто бывает совсем наоборот.
        — Время! — воскликнул мальчишка, взявший на себя роль судьи. Я же, признаться, не успел ни толком отдох­нуть, ни перевести дыхание. Господи, как мне хотелось еще хоть чуточку посидеть на колене моего приятеля!
        — Время! — закричал другой мальчишка. — Считаю до трех: если не поднимешься, значит, ты трус, и твое место среди девчонок. Итак, один, два...
        Не успел он сказать «три», как я, жарко и часто дыша, вырос перед своим врагом, держа боевую стойку.
        — Разделайся с ним, Робин! Пусть знает, как связы­ваться с таким, как ты! — выкрикнули из толпы.
        Но разделаться со мной оказалось не так-то просто. Я ускорил темп боя и, уходя от ударов Снелла, стал ата­ковать его при каждом удобном случае. Я вертелся, делал обманные финты, полагаясь не только на ловкость рук — они у меня были в ссадинах и кровоподтеках, — но и на ловкость ног. Я твердо решил провести бой так, чтобы за­служить одобрение того старшего школьника, что напутст­вовал меня перед этим раундом, и, честное слово, в жизни я не был так счастлив, как в тот миг, когда, снова сев ему на колено, я услышал его слова:
        — Молодец, Джек, хорошая работа! Дыши глубже, Джек, и ты победишь!
        А между тем Джон Фрай, обращаясь то к одному, то к другому ученику, спрашивал, не пора ли прекратить побо­ище, потому как, неровен час, Робин Снелл может выши­бить мне мозги. Но, узнав, что за плечами у меня более шестидесяти боев, необычайно расхрабрился и, подойдя ко мне, когда я, тяжело дыша, сидел на колене старшего уче­ника, шепнул мне на ухо:
        — Не сдавайся, Джен, не возвращайся в Эксмур без победы!
        И снова я сжал кулаки. Либо Робин Снелл свалит меня окончательно, либо я его отделаю так, что он запомнит этот бой на всю жизнь. Преисполненный решимости, я ри­нулся в наступление. Робин, уверенный в победе, криво усмехнулся, и я возненавидел его за эту усмешку. Он уда­рил меня левой рукой, а я ответил правой, угодив ему пря­мо между глаз, что ему крепко не понравилось. Я больше не боялся его и не щадил его так же, как не щадил себя. Я дрался яростно, но расчетливо, и сердце мое оставалось холодным. Я дрался, зная, что скорее умру, чем опозорю родной край. Что было после, я вспоминаю с трудом. Пом­ню только, что одолел-таки Робина Снелла, а потом по­мог отнести его, жестоко избитого, в спальню Бланделл - Скул.
        
        Глава 3
        Тропа Дунов
        Мы с Джоном Фраем остались в Тивертоне на один день, чтобы отдохнуть и перековать лошадей, чему я был страшно рад, потому что тело у меня болело неимоверно. Ранним утром следующего дня мы отправились домой. Джон Фрай по-прежнему не желал выкладывать начистоту, почему он приехал за мной так рано, и всю дорогу плел россказни про моего отца, а я, не веря ни одному его слову, молча уповал на то, что дома не случилось ничего худого.
        В Далвертон мы прибыли в полдень. Здесь жил мой дя­дя, брат матери, но в это время дня мы не стали его навещать, остановившись в гостинице «Белая Лошадь». Меня, сказать по правде, эта остановка в гостинице удивила, по­тому что в городе нам нужно было задержаться всего-то на каких-нибудь два часа, ровно на столько, чтобы успеть накормить и напоить лошадей перед тем, как отправиться через болота.
        Те, кто путешествовал в те времена из Тивертона в Орский приход, знают, что дорога между ними была долгой и трудной, за исключением той поры, когда наступали холода и болота замерзали. Но зима в том году выдалась теплая, и дорога с трудом угадывалась из-за глубокой грязи и ухабов, наполненных водой.
        В Далвертоне я пообедал так, что и теперь, много лет спустя, у меня разыгрывается аппетит при одном лишь упоминании о далвертонском обеде. Мои одноклассники, отпрыски богатых семейств, частенько рассказывали мне о пироге с наперченной бараниной, и у меня от их расска­зов только слюнки текли. А нынче, поди ж ты, Джон Фрай, едва ступив на порог гостиницы, зычным голосом, каким он созывал эксмурских овечек, потребовал:
        — Пирог с наперченной бараниной для двух путешественников, да поживее, — чтоб через пять минут было го­тово!
        Никто, конечно, не подал ему волшебного пирога ни че­рез пять, ни через десять, ни даже через двадцать минут, но когда пирог, наконец, поставили посреди стола, дух от него шел такой, что я мысленно возблагодарил Бога за то, что в желудке у меня было довольно места для этакой бла­годати.
        Когда обед закончился, а Пегги и Смайлер наелись и напились досыта, я, будучи любителем воды и мыла, отпра­вился к водокачке, стоявшей посреди двора. Джон Фрай то­же было поплелся за мной, но поскольку он мылся только по воскресеньям, он не решился покинуть пределы гостини­цы и замер при входе, опершись о дверной косяк.
        В это время во двор вышла горничная со стаканом в руке. Приподняв платье, она направилась к водокачке, где плескался я, щедро обливая голову, плечи, руки и грудь. Увидев меня без рубашки, горничная сказала:
        — Подойди ко мне, славный мальчуган. Какие у тебя голубые глаза, какая белая кожа — прямо как снег. Но ка­кой-то злодей наставил тебе синяков. Как, должно быть, тебе сейчас больно!
        Все время, пока она говорила, она мягко касалась моей груди тонкими загорелыми пальцами, а я по ее манерам и акценту понял, что она иностранка. Стоя перед ней, я не­сколько переборол свое смущение, рассудив, что по-английски я говорю все же лучше, чем она. Мне очень хотелось набросить на себя куртку, но я не знал, как бы это сделать поделикатнее, чтобы не предстать в глазах женщины гру­бым невежей.
        — Извините, сударыня, мне нужно идти, — сказал я. — Джон Фрай ждет меня в дверях гостиницы. Вечером мы должны быть дома.
        — Да-да, конечно, поезжай, милый. Скоро я, кажется, последую за тобой. Но скажи, дорогой, далеко ли отсюда до Уош... Уош...
        — До Уотчетта, сударыня, — подсказал я. — Дорога ту­да долгая, очень долгая и такая же плохая, как до нашего Орского прихода.
        - А, так вот где ты живешь, малыш. В один прекрас­ный день я приеду навестить тебя. А сейчас, пожалуйста, покачай воды, чистой воды для баронессы.
        Я с готовностью исполнил ее просьбу, но она, однако, раз пятнадцать вылила на землю, пока, наконец, не сочла, что шестнадцатый стакан — это как раз то, что нуж­но, Затем она попрощалась со мной и напоследок захотела поцеловать меня, но мне всегда было неловко от таких нежностей и потому, проскользнув под ручкой водокачки, я тут же удрал в гостиницу.
        Перед тем, как покинуть «Белую Лошадь», я сбегал в город и купил сладостей для моей сестренки Анни. Вскоре мы вновь оседлали лошадей и поскакали по дороге, кото­рая, проходя через весь Далвертон, тянулась на север. Пегги и Смайлер бодро поднимались в гору, и было видно, что после хорошей порции бобов им теперь никакая дорога не страшна.
        Внезапно, свернув за угол, мы увидели большую рос­кошную карету, которую катили в гору шестеро лошадей. Джон Фрай, очутившись позади кареты, живо стянул с се­бя шляпу, а меня настолько заворожил, вид чудо-кареты, что лошадку свою я остановил, но шапку, по примеру Джо­на, так и не снял.
        На переднем сидении кареты, окно которой было полуоткрыто, сидела та самая горничная-иностранка, что пытались поцеловать меня у водокачки. Рядом с ней сидела маленькая темноволосая девочка необыкновенной красоты. Ни заднем сидении кареты сидела стройная дама, одетая очень тепло, и платье на ней было какого-то весьма прият­ного и нежного тона. Около нее вертелся живой, непосед­ливый мальчуган двух — трех лет, с любопытством глазев­ший на все и вся. Сейчас, например, увидев пони, мою маленькую Пегги, он проявил к ней такой интерес, что за­ставил даже леди, свою мать, — если она была ему ма­терью, — обратить внимание на пони и на меня.
        Я невольно снял шляпу перед прекрасной дамой, а она, прижав ладонь к губам, послала мне воздушный поцелуй. Другая женщина, горничная любезной дамы, занятая де­вочкой, повернулась, чтобы посмотреть, кого это приветст­вует ее госпожа. Горничная взглянула мне прямо в лицо, и я уже хотел было снять шляпу и перед ней, но, странное дело, взглянула она так, словно не только не видела меня прежде, но и вовсе не желала видеть впредь. Должно быть, ее обидело то, что тогда, у водокачки, я не позволил ей лишний раз приласкать себя. Я пожал плечами, послал Пегги в галоп и скоро догнал Джона Фрая.
        Я стал расспрашивать его о ехавших в карете и о том, как могло случиться, что мы не заметили, когда эти люди покинули гостиницу. Но Джон был не Бог весть какой краснобай, — разговорить его можно лишь после галлона сидра, — и поэтому в ответ он лишь буркнул что-то насчет «проклятых папистов»[6 - Галлон — единица объема и емкости (вместимости); в Англии — 4,546 л, Сидр — некрепкое яблочное вино.Паписты — приверженцы римского папы; так протестанты Англии презрительно звали католиков.], присовокупив, что знать их не зна­ет и никаких дел иметь с ними не хочет. Я же про себя по­думал, что вовремя догадался сбегать в город за сладостя­ми для Анни, потому что при виде такого богатого выезда шестерней немудрено было позабыть вообще обо всем на свете.
        Карета скрылась из виду. Мы свернули на узкую троп­ку и должны были смотреть в оба, чтобы не сбиться с пути, потому что дорога становилась все хуже и хуже, пока не пропала совсем. Мы с трудом продвигались вперед, не зная, сможем ли вообще добраться до дома.
        На вересковую пустошь опустился плотный туман. Сколько себя помню, такого густого тумана прежде я ни­когда не видывал. И ни звука, ни ветерка вокруг. Мертвая тишина... Вскоре стало совсем темно. Мы уже не видели ничего, кроме холок наших лошадей, да еще землю (можно было разглядеть кое-где, потому что в тех местах, где за­держалась вода, земля была чуть светлее окружающего мрака. Джон Фрай дремал в седле, и я видел сквозь ту­ман, как покачивалась на ходу его воскресная шляпа.
        — Где это мы сейчас? — спросил он, внезапно проснувшись. — Мы должны были проехать мимо старого ясеня, Джен. Ты его не заметил по дороге?
        — Нет, Джон, — ответил я, — не видел я никакого ста­рого ясеня. Я вообще ничего не видел.
        — Может, слышал чего?
        — Ничего, кроме твоего храпа.
        — Да, большого же ты дурака свалял, Джен, да и я ничем не лучше, — заметил Джон Фрай. — Однако тихо, паренек, тихо, тебе говорю. А теперь слышишь?
        Мы остановили лошадей и прислушались, приставив ла­дони к ушам. Вначале мы не слышали ничего, кроме тя­желого дыхания лошадей и тихих звуков одинокой ночи, внимая которым хотелось ни о чем не думать и ни о чем не знать. Затем раздался негромкий звон, глухой и печаль­ный, и я коснулся рукой Джона Фрая, чтобы лишний раз убедиться и том, что я не затерян в этой ночи и что рядом со мной, не отставая и не забегая вперед ни на шаг, сле­дует живое человеческое существо.
        В тумане показалась виселица. На ней, чуть покачива­ясь, висел мертвец, закованный в цепи.
        — Это что, Джон, кого-то из Дунов вздернули? — спросил я.
        - Типун тебе на язык, Джен! Никогда не говори такого про Дунов. «Дунов вздернули!» Экий ты, прости Гос­поди!
        - Нo кто же он, этот, который в цепях? — спросил я.
        - Он жил на той стороне вересковой пустоши, а овец крал на этой. Рыжий Джем Ханнафорд, так его звали. Впрочем, эта история — не нашего ума дело.
        Мы приблизились к подножью виселицы, от которого в разные стороны расходились четыре дороги. Выехав на перекресток, мы теперь точно знали, где находимся. Джон весело понукал Смайлера: он был рад, что выбрался на до­рогу, ведущую к дому. А у меня все не выходил из головы Рыжий Джем, и мне захотелось побольше узнать о нем, о его жене и детях, если они у него вообще были. Но Джон больше не желал говорить об этом.
        — Придержи язык, паренек, — грубо оборвал он меня. — Сейчас мы невдалеке от Тропы Дунов, в двух милях от хол­ма Данкери-Бикон, самого высокого места во всем Эксмуре [7 - «Бикон» дословно означает «сигнальный огонь», «световой маяк», «буй», «бакен». Данкери-Бикон находится приблизительно в 8 км от береговой полосы. Высота — 521 м над уров­нем моря.]. Ежели случится, что Дуны рыщут где-нибудь побли­зости, нам с тобою придется изрядно поползать на собст­венных брюхах.
        Он говорил о Дунах — кровавых Дунах из Бёджворти [8 - Беджворти — малонаселенная часть Эксмура, выходящая к морю по границе между Сомерсетом и Девонширом.], грозе двух графств, Девоншира и Сомерсетшира, — разбой­никах, изменниках и убийцах. Меня прямо затрясло в сед­ле, когда я снова услышал, как звенят цепи на мертвом разбойнике позади нас, и представил себе, как живые раз­бойники подстерегают нас впереди.
        — Но послушай, Джон, — прошептал я, — неужели Ду­ны заметят нас в таком тумане?
        — Господь еще не создал такого тумана, что застил бы их бесстыжие глазищи. А вот и долина.
        Я хотел было пересечь Тропу Дунов на полном скаку, но Джон остановил меня:
        — Не горячись, паренек, если хочешь свидеться с ма­терью.
        «Странно, — подумал я, — почему он вспомнил о матери и не упомянул об отце?»
        Мы начали осторожно спускаться вниз по склону глу­бокой узкой долины. Там, на самом дне ее, проходила тро­па Дунов. Мы скакали по густой траве и нас почти не бы­ло слышно, но от страха нам казалось, что стук копыт раз­носится по всем окрестностям. Затем мы перебрались на другую сторону и начали подниматься по склону, и уже почти достигли вершины, как вдруг я услышал на Тропе Дунов конское ржание, мужские голоса и бряцание оружия. Шум нарастал с каждой минутой. Я схватил Джона за руку.
        — Ради Бога, Джен, слезай с Пегги и отпусти ее на все четыре стороны, — прошептал Джон Фрай, что я и сделал, потому что к тому времени Джон уже слез со Смайлера и лег на землю. Не выпуская поводьев из рук, я еле слышно пополз в сторону Джона.
        — Брось поводья, тебе говорят, — лихорадочно зашеп­тал Джон, — Может, они примут Пегги и Смайлера за ди­ких пони и все обойдется, а не то быть нам с тобою нынче на том свете!
        Я бросил поводья, тем более, что туман начал расхо­диться и на фоне неба нас хорошо было видно снизу. Джон лежал в небольшой впадине, и я вполз к нему тихо, как мышь, и замер около него.
        На тропе, всего лишь ярдах в двадцати ниже нас, пока­зался первый всадник. Ветер, дувший в долине, разогнал перед ним ночной туман, и внезапно в четверти мили от нас вспыхнул яркий костер и вересковая пустошь окраси­лась в малиновый цвет.
        — Это на Данкери-Бикон, — шепнул Джон Фрай так близко, что я почувствовал, как шевельнулись его губы. — Зажгли сигнальный огонь, чтобы указать Дунам дорогу до­мой. С вечера, видать, когда уходили на промысел, приста­вили к костру часового. Постой, что ты делаешь? Ради Бога...
        Больше я уже не мог вытерпеть. Я выполз из впадины, сполз вниз и залег за кучей камней футах в двадцати над головами всадников, умирая от страха и любопытства.
        Пламя костра яростно рванулось ввысь, изгибаясь на ходу, и мне вдруг почудилось, что небо, тяжко нависшее над ним, заколебалось. Гигантский красный сноп прорвал темноту, залив насупленные просторы боковым светом, и каждая морщина четко обозначилась на земле, словно бы угрюмый лик пустоши исказился от гнева из-за внезапного пробуждения.
        Сигнальный огонь высветил холмы и долины во всей ок­руге и особенно скалистый проход и узкую долину подо мной, по которой всадники двигались молча, не оглядываясь по сторонам. Это были высокие мужчины могучего те­лосложения в кожаных жилетах и сапогах с высокими го­ленищами. На них были железные шлемы; грудь каждого покрывали широкие железные полосы; позади каждого ви­сели добыча, притороченная к седлу. Их было более тридцати. Они ехали, нагруженные овечьими тушами, двое подстрелили оленя, а у одного из них поперек седла лежал ма­ленький ребенок. Я не видел, жив он или мертв, но видел, как болталась из стороны в сторону его поникшая головка. Нет сомнения, подумал я, они похитили ребенка ради его платьица, а его взяли с собой, потому что не хотели задерживаться в пути для того, чтобы раздеть несчастного. Платьице и впрямь было невиданной красоты: везде, где на него падал свет, оно сверкало так, словно было сдела­но из золота из драгоценных камней. Господи, что же они сделают с малышом, подумал я, неужели сожрут?
        И мне так захотелось разглядеть ребеночка, добычу этих зверей во образе человеческом, что я встал из-за ук­рытия, прижался к скале и вдруг, не сдержавшись, в глу­пой своей храбрости крикнул в сторону Дунов. Двое тут же развернулись на месте. Один направил мушкет туда, откуда донесся крик, но его напарник сказал, что это, должно быть, привидение, и посоветовал беречь порох. И не знали в тот миг ни они, ни тем более я, что в один прекрасный день это «привидение» обложит их черное логово со всех сторон и разрушит его до основания.
        Когда опасность миновала, Джон Фрай, все еще дро­жавший от страха, подошел ко мне и сердито сказал:
        — Из-за твоей глупости, Джен, моя молодая жена мог­ла остаться вдовой. Кто бы тогда позаботился о ней и сы­нишке? Дать бы тебе хорошего тумака, чтобы ты слетел от­сюда прямо на Тропу Дунов, да уж ладно, Бог с тобой...
        Вот и все, что сказал Джон Фрай, вместо того, чтобы возблагодарить Господа за чудесное спасение. Упреки его я выслушал молча, потому что мне самому было ужасно стыдно за свой проступок. Вскоре мы разыскали Пегги и Смайлера, мирно щипавших траву неподалеку.
        Когда мы подъехали к дому, отец не вышел мне навст­речу, хотя собаки подняли такой лай, что он не мог не до­гадаться о моем прибытии. И снова мне почудилось, что в доме неладно, и сердце мое замерло, и мне стало трудно дышать. Никто не зажег фонаря на стене у коровника, ни­кто не прикрикнул на собак: «Тихо, вы, расшумелись!», ни­кто не воскликнул: «А вот и Джон приехал!»
        Может быть, в доме гости, подумал я, те, кто заблудил­ся на вересковой пустоши. Такой уж у моего отца харак­тер: путника, потерявшего дорогу, он не оставит даже ради собственного сына. Почувствовав ревность и обиду, я на­щупал в кармане новую трубку, которую купил для него в Тивертоне, и решил, что он ее не получит до утра.
        Нет, что-то тут не так, подумал я. Шестое чувство подсказывало мне, что в доме сейчас только свои. Я ступил на порог и вошел в дом. Никто не сказал мне, что отца нет в живых, но я уже знал это, и, зная, не проронил ни слезин­ки. Я молча спустился в подвал, где хранились дрова, и никто не остановил меня, не промолвил ни слова, и я ос­тался один, наедине со своим горем.
        Наверху было тихо, но внезапно там раздался шум, и с каждым разом он становился все громче. Это, сидя друг возле друга, плакали мать и сестра. Это плакали самые до­рогие для меня люди, и все же в ту минуту я был не в со­стоянии видеть даже их, и я сидел один, в темноте, до тех пор, пока они не позвали меня, потому что им нужна была моя помощь по дому.
        
        Глава 4
        Матушка посещает Долину Дунов
        Дуны из Беджворти убили моего отца в субботу вече­ром, когда он возвращался домой с рынка в Порлоке [9 - Порлок — городок на севере графства Сомерсет.]. Он был не один: рядом с ним скакали еще шесть фермеров. Это были рослые, сильные мужчины, и никто из них не был пьян, все, как говорится, в здравом уме и твердой памяти. Внезапно у них на пути встал незнакомый всадник. Он был высок, могуч и вооружен до зубов, и фермеры сразу поняли, что перед ними — один из Дунов. Трясясь от страха, все шестеро безропотно отдали ему свои кошельки.
        Один только мой отец, подняв над головой тяжелую дубину, бросился на разбойника. Тот ловко увернулся и, при­шпорив коня, сделал вид, что отступает. Отец рванулся вдогонку, но разбойник издал вдруг пронзительный свист, и не успел отец остановить коня, как вдруг, словно из-под земли, выросла — верховые и спешенные — целая дюжина Дунов. Но отца это не обескуражило. Он был так силен и дрался так яростно, что перевес в стычке был даже какое-то время на его стороне. Четверо злодеев, бездыханные, уже валялись на земле, остальные, повернув коней, броси­лись наутек, и тогда тот, что стоял в отдалении, где отцов­ская дубина не могла его достать, прицелился из пистолета и выстрелил. А дальше... Язык не поворачивается про это рассказывать.
        Когда Смайлер прискакал домой, вся спина его была залита кровью. Отца нашли на следующее утро: он лежал мертвый на вересковой пустоши. Так моя матушка стала вдовой, а дети ее — сиротами. Нас у нее было трое, но она не могла рассчитывать на нас, потому что мы были еще слишком малы и сами нуждались в ее заботах.
        Я, Джон Ридд, был самым старшим, и я сразу понял, что главная ответственность за будущее нашей семьи ляжет на мои плечи. Сестричка Анни была на два года младше меня, и еще у нас была маленькая Лиззи.
        И вот теперь, когда я вернулся домой и узнал о тяжкой потере, — кажется, еще ни один мальчик на свете не любил своего отца так, как я любил своего, — матушка моя совер­шила нечто такое, что во всей округе ее сочли просто су­масшедшей. В понедельник утром, — отец лежал еще непо­хороненный, — не сказав никому ни слова, она отправилась пешком к тому месту, которое у нас называли Воротами Дунов.
        Не было там, сказать по правде, никаких ворот, а был узкий проход между скал и тьма там стояла непроглядная. Часовой не выстрелил в матушку; ей только завязали гла­за, и кто-то, взяв ее за руку, повел вперед, а другой после­довал за ними, подгоняя ее сзади дулом тяжелого мушкета. Дорога была долгой и каменистой, — это все, что запомни­ла тогда матушка. Потом с нее сняли повязку, и, оглядев­шись вокруг, она не поверила собственным глазам.
        Она стояла в самом начале глубокой зеленой долины — правильный овал между гор — и скальный гранит высотой от восьмидесяти до ста футов плотно окружал это место со всех сторон. Около матушки журчала прозрачная горная река. Она выходила из-под земли и стекала прямо в доли­ну. На ее берегах росли трава и деревья, а далее, вниз по течению, по обеим ее сторонам стояли одноэтажные дома, сложенные из камня, и первый из них — потом выяснилось, что в нем жил сам глава рода — представлял собой нечто вроде двойного жилища, крылья которого были соединены деревянным мостом, переброшенным через реку. Матушка насчитала четырнадцать домов, и чутье подсказало ей на­правиться в тот, что резко отличался от остальных. Что и говорить, дивная картина открылась взору моей матушки, и казалось, что в безмятежной этой долине, где всеобщий покой и тишину нарушали только бег и журчание воды, должны были жить мирные, простые люди, занятые обыч­ным человеческим трудом, — но не было здесь ни единого честного дома: в каждом жили убийцы.
        Двое разбойников проводили матушку вниз по крутым и скользким ступеням, вырубленным прямо в скале, и довели до дома главаря. Дрожа от страха, она встала у порога, ре­шив, несмотря ни на что, выложить все, что было у нее на душе.
        Но, подумалось вдруг ей, кто это дал мне право, мне, жене простого фермера, задевать этих высокоблагородных людей только потому, что людская молва сочла их убий­цами ее мужа? (Дуны действительно были из древнего ари­стократического рода, и в Эксмуре об этом знали стар и млад.)
        И тут она снова устремилась мыслями к покойному му­жу, снова вспомнила, как он, здоровенный, веселый и бо­родатый, обнимал ее своей крепкой рукой, как он нахва­ливал ее жареную свиную грудинку, — и слезы снова по­катились градом из ее глаз.
        В этот момент на пороге дома показался высокий ста­рик — сэр Энсор Дун. На руках у него были рукавицы са­довника — ни дать ни взять, обыкновенный труженик, хло­почущий по хозяйству — но его упрямо сжатый рот, его пронзительные глаза, его горделивая осанка и в особеннос­ти его властный голос говорили о том, что этот человек — не простой смертный.
        Он взглянул на матушку большими черными глазами, и она невольно сделала перед ним реверанс.
        — Добрая женщина, ведь вы не из наших? Кто привел вас сюда? — спросил он с таким участием и доброжела­тельностью, что после всего пережитого матушка усмотре­ла в его манерах скрытую издевку.
        — Мерзавцы! Негодяи! Головорезы! Я пришла, чтобы спросить с вас за своего мужа!
        Гнев душил матушку, и она больше не смогла произнести ни слова, и лишь с ненавистью взглянула на своего со­беседника.
        - Сударыня, — сказал сэр Энсор учтиво — ибо джентльмен всегда джентльмен, даже если это джентльмен с большой дороги, — сударыня, прошу прощения, но я плохо вижу. Если бы не это, я, возможно, сразу узнал бы, с кем говорю. Но как бы там ни было, если мы захватили вашего мужа в плен, мы освободим его без выкупа.
        На сей раз вежливость сэра Энсора растрогала матуш­ку, но при этом окончательно выбила ее из колеи.
        - Дайте мне немножко поплакать, — жалобно попросила она.
        Сэр Энсор понял, что не угадал, зачем пришла матуш­ка. И пока она всхлипывала, он осторожно расспросил ее, в чем дело, и, узнав, что у нее убили мужа, не рассердил­ся, когда она вновь разразилась рыданиями, а дал ей вво­лю выплакаться.
        — Видит Бог, сэр Энсор, — сказала матушка, — я не хо­чу ни на кого возводить напраслину. Но я потеряла мужа — лучшего из всех, каких Господь когда-либо посылал женщине — и я знала его с той поры, когда он был вам по пояс, а я — по колено.
        Матушка снова зарыдала: в эту минуту она подумала о том, что теперь уже никто не вытрет слезы на ее щеках так, как это мог сделать только мой отец.
        — Я этого дела так не оставлю, я с этим разберусь не­медля, — пообещал старый разбойник, несколько тронутый стенаниями матушки, хотя, конечно, он уже догадался, кто перед ним и как обстояло дело, с которым пришла к нему матушка. — Сударыня, если что не так, то, верьте слову Дуна, я сделаю все возможное, чтобы помочь вам. Войди­те в мой дом, отдохните, а я задам вам еще несколько во­просов. Как звали вашего доброго мужа и где произошло несчастье?
        Матушка вошла в дом. Сэр Энсор указал ей на кресло, приглашая сесть, но матушка из скромности не воспользо­валась его любезностью.
        — В субботу утром, сэр, я была женой, а в субботу ве­чером стала вдовой, а детки мои — сиротами. Мужа моего звали Джон Ридд, сэр, и всякий знает — не было человека добрее и рассудительнее ни в Сомерсетшире, ни в Девон­шире. Он возвращался домой с рынка в Порлоке, и он вез мне в подарок новое платье и гребень для волос, — о, Джон, как ты был добр ко мне!
        — Дело серьезное, сударыня, — мягко промолвил сэр Энсор. — Мальчики мои бывают несдержанны, чего греха таить, но я в жизни не поверю, что они могли намеренно причинить кому-либо вред. И все же... И все же мне понят­но ваше горе, и дела этого, повторяю, я так не оставлю. Каунселлора [10 - Каунселлор — прозвище, буквально означающее «советник»; здесь, однако, подразумевается не чин, но подчеркивается искушенность и хитроумие человека, способного дать дельный совет.] ко мне! — крикнул он, приоткрыв дверь, и тут же по долине — от поста к посту — покатилось: — Каунселлора к капитану [11 - Капитан — в значении «командир», «предводитель».]!
        Когда Каунселлор появился на пороге, от одного взгля­да на него у матушки душа ушла в пятки. Хотя он был не­сколько ниже сэра Энсора, своего отца, чувствовалось, что это — человек громадной физической силы. У него была длинная седая борода, доходившая ему до кожаного пояса, и мохнатые брови, прикрывавшие большие карие глаза. Ко­гда он поднял их на отца, из-под его бровей вспыхнули злые огоньки, и матушке стало совсем не по себе. Каунсел­лор стоял перед сэром Энсором, теребя шапку в руках. Ма­тушка заставила себя взглянуть на него, но он сделал вид, что не заметил ее.
        — Каунселлор, — обратился к нему сэр Энсор Дун, — вот эта леди...
        — Она не леди, сэр, она всего лишь простолюдинка, — угрюмо возразил Каунселлор.
        — Эта леди, — твердо повторил сэр Энсор, — хорошо известная в здешних местах, обвиняет Дунов в том, что они убили ее мужа, убили беззаконно и несправедливо.
        — Вот именно — убили, убили! — воскликнула матуш­ка. — И это — чистая правда, сэр.
        — Правда — единственное, чего я хочу добиться, сударыня, — заметил старик. — Я хочу узнать ее, и пусть восторжествует справедливость!
        — Изложите дело, — сухо проронил Каунселлор.
        — Дело в том, — отозвался сэр Энсор, — что достойный супруг этой женщины был убит в прошлую субботу вече­ром по дороге домой, когда он возвращался с ярмарки в Порлоке. Поправьте меня, сударыня, если что не так.
        — Все так, сэр, — кивнула головой матушка, — именно вечером в субботу на прошлой неделе. Иногда мне кажется, что это случилось всего лишь час назад, иногда — что с той поры прошел уже целый год.
        — Его имя? — осведомился Каунселлор.
        — Джон Ридд, если я правильно понял, — ответил сэр Энсор. — Каунселлор, мы часто слышали об этом достой­ном и мирном человеке, который никогда не вмешивался в наши дела, и потому, если к убийству приложил руку кто-то из наших, клянусь, негодяю не поздоровится! Каунсел­лор, расскажи, как на духу, что там произошло.
        — О, Каунселлор, — воскликнула матушка, — сэр Каунселлор, вы будете справедливы, я вижу это по вашим главам; скажите мне, кто это сделал, чтобы я взглянула в ли­цо этому чудовищу!
        Страстная речь матушки нисколько не подействовала на длиннобородого разбойника. Он чуть отступил к двери и сказал:
        - Всю историю можно рассказать в нескольких словах. Четверо-пятеро самых наших благонравных джентльменов отправились на небольшой рынок в Порлоке. Накупив кое-каких товаров для дома — и заплатив за них, кстати сказать, весьма недешево, — они двинулись в обратный путь. По дороге они решили дать отдых лошадям. К тому време­ни совсем стемнело, наступила ночь. И вот тут-то, откуда ни возьмись, на них напал разбойник громадного роста и большой физической силы. Наши люди, конечно же, не за­хотели отдавать дорогие покупки без боя, и разбойник, разъяренный их сопротивлением, вышиб дух из четверых человек, и тогда наш храбрый и благородный Карвер[12 - Карвер — прозви­ще, буквально означающее «резчик»; подчеркивается жестокость разбойника, способного зарезать кого угодно.], до которого не дотянулась рука злодея, разрядил в него пистолет и тем спас братьев и собственную жизнь.
        Матушка выслушала ужасную ложь, не шелохнувшись. Да и что она могла сделать в этом логове? Она взглянула на Каунселлора так, что от ее взгляда, казалось бы, у того земля должна была разверзнуться под ногами, но вместо этого Каунселлор разверз свои огромные глазища и немигающим взором уставился на матушку. Не вынеся его взгляда, матушка резко повернулась в сторону сэра Энсора, и ей вдруг показалось, что на губах старого Дуна мель­кнула усмешка, а в глазах — веселые зайчики,
        — Все Дуны — джентльмены, — степенно промолвил сэр Энсор, напустив на себя такой вид, словно он ни разу не улыбнулся с самого детства. — Мы всегда готовы объясниться, какую бы напраслину ни возвели на нас местные жители. И еще знайте: мы не держим зла на вашего покой­ного мужа, иначе сейчас мы бы потребовали конфискации его имущества. Так я говорю, Каунселлор?
        — Если бы не ваше прощение, отец, его земельный на­дел следовало бы немедленно отобрать, — согласился Каунселлор.
        — Каунселлор, мы прощаем Джона Ридда, — подтвер­дил сэр Энсор, обращаясь к нему, а потом — к матушке. — Сударыня, мы прощаем вашего мужа. Как знать, может быть, в ту ночь супруг ваш и сам не ведал, что творил. Эль в Порлоке крепкий, а в наш век раздоров, преступнос­ти и беззакония даже честный человек может использовать оружие во зло ближнему.
        Голова матушки пошла кругом. Она сделала глубокий реверанс перед разбойниками, так, словно ее правота и впрямь зависела от ее манер, потом, сбитая с толку, тороп­ливо вытерла слезы и вышла на свежий воздух, боясь, что скажет что-нибудь невпопад.
        За порогом дома ее встретили часовые. Они снова завя­зали ей глаза и вывели ее из долины через Ворота Дунов.
        
        Глава 5
          Дуны
        Если не рассказать всю правду, как есть, то у честных людей, живущих там, где нет никакой иной власти, кроме власти закона, может сложиться превратное мнение о на­ших краях. Чтобы этого не произошло, я должен объяснить, как и почему у нас появились разбойники.
        Году примерно в 1640-м, когда волнения в Англии при­вели ко всеобщему взрыву [13 - Имеется в виду начало Английской буржуаз­ной революции 17 века.], крупные поместья в Шотлан­дии были внезапно конфискованы. Бывших владельцев пус­тили по миру, и всяк бывал радехонек, не получив веревку на шею впридачу.
        Сэр Энсор Дун и его двоюродный брат лорд Лорн сов­местно владели поместьем на севере страны, причем лорд Лорн был на несколько лет старше сэра Энсора. Сэр Энсор был женат на дочери лорда Лорна, но они, несмотря на столь тесное родство, враждовали, как два медведя в одной берлоге, и всяк ждал смерти другого, чтобы завладеть всем поместьем. Но поместье, как я уже говорил, конфисковали.
        Лишенный земли, лорд Лорн по-прежнему оставался довольно зажиточным человеком, а сэр Энсор в одночасье стал нищим, обремененным многочисленным семейством. Сэр Энсор считал, что во всех его несчастьях виноват лорд Лорн. Будучи католиком, сэр Энсор надеялся найти поддер­жку при дворе [14 - Хотя король Карл I официально признал господство англиканской церкви, его личные симпатии склонялись к католицизму, что, конечно, не было секретом для его подданных.], куда в одни прекрасный день он и направился, чтобы найти управу на своего тестя. Однако, прибыв во дворец, сэр Энсор убил некоего человека, который, как ему сообщили, приложил руку к конфискации его имущест­ва. Этим он лишил себя возможности получить какую бы то ни было поддержку со стороны короля, и, более того, он был объявлен вне закона. Тогда сэр Энсор обратился к сво­им многочисленным друзьям, обладавшим и властью, и состоянием, потому что был твердо уверен, что те придут ему па помощь. Богатые друзья, однако, отделались полезными советами, и потерю друзей сэр Энсор пережил так же тяже­ло, как и потерю земли.
        Отчаявшись, он решил обосноваться в какой-нибудь части страны, где его никто не знал, и, к великому нашему несчастью, выбрал юго-запад Англии. Найдя здесь место, которое, по его мнению, было прямо-таки создано для него, он поселился здесь со своей семьей и несколькими родственниками. Это место, прозванное впоследствии До­линой Дунов, было со всех сторон окружено скалами; его легко было защищать и невероятно трудно штурмовать.
        Вначале мы, местные жители, помогали Дунам кто чем мог: приносили бекон, сидр, баранину и прочее, да и Дуны первое время вели себя по-людски. Вскоре, однако, приезд Дунов потерял свою новизну, и, к тому же, добрый наш на­род здраво рассудил, что даже джентльмен обязан рабо­тать или платить тому, кто работает на него. В такой пло­дородной долине, говорили люди, грех не пахать и не се ять. И тогда молодые Дуны, подросшие к тому времени, все необходимое стали забирать без спросу.
        Вначале Дунов было не более дюжины, но они плоди­лись и размножались просто на диво. То ли оленье мясо по­шло им на пользу, то ли эксмурская баранина, а может, свежий ветер с вересковых пустошей подействовал на них самым живительным образом, но чем быстрее здоровели Дуны, тем быстрее увядала их дворянская честь. Когда они пожаловали в наши края, с ними были несколько женщин их круга, но время шло, и они стали похищать дочерей на­ших фермеров. Неволей иль волей попадали наши девушки в Долину Дунов, но, справедливости ради, должен признать, что слезы на их румяных щечках задерживались ненадолго.
        Большинство наших мужчин, по сравнению с Дунами, выглядели просто недомерками. Конечно, физической силы нашему брату тоже было не занимать, но ростом, статью и обхождением мы не шли ни в какое сравнение с Дунами.
        Если бы, в ответ на разбой, все честные люди договори­лись между собой и выступили разом, думаю, проклятую долину можно было бы взять штурмом, а незваных гостей выкурить из лесной дубравы. Но, отдавая должное благо­родному происхождению Дунов и жалея их за пережитые невзгоды, сквайры [15 - Сквайр — сокращенная форма от «эсквайр». Почетный дво­рянский титул, в обиходе часто употребляется как равнозначный тер­мину «джентльмен»; титул, присоединяемый также к фамилии земель­ного собственника (ставится после фамилии).], фермеры и пастухи первое время толь­ко ворчали и предпочитали смотреть на безобразия сквозь пальцы, не принимать их всерьез. А сыновья и внуки сэра Энсора Дуна между тем подрастали, не чтя законов, не зная милосердия. И только когда их руки обагрились кровью, когда, заслышав самое имя «Дун», женщины стали прижимать к себе детей, а мужчины бледнеть от страха, тогда им стало не до смеха, и мы поняли, что дело зашло слишком далеко.
        Кроме того, Дуны — я уже упоминал об этом — были, как на подбор, высокими, плечистыми, ладными, и любой из них мог поднять за один раз целых четыреста фунтов [16 - Фунт — примерно 0,45 кг. 400 фунтов — примерно 180 кг.]. Если бы сын или внук старого Дуна, достигнув двадцати лет, не смог бы, стоя на полу босыми ногами, покрыть со­бою двери дома сэра Энсора, коснувшись плечами дверных косяков, а лбом — притолоки, его должны были бы выпро­водить за Ворота Дунов и отпустить на все четыре стороны добывать себе хлеб честным путем. Двери те, к слову ска­зать, были шесть футов и один дюйм в высоту, и два фута два дюйма в ширину [17 - Фут — 0,3048 м, дюйм — 2,54 см. Таким образом, двери дома сэра Энсора были примерно 182 см в высоту и 65 см в ширину.]. Я не только слышал, но и знаю — ибо с Дунами мне пришлось столкнуться довольно близ­ко, — что никто из сыновей и внуков старого сэра Энсора — за исключением, пожалуй, только Каунселлора, которого оставили в долине за его ум, да еще двух — не более — молодых людей из их рода, — так вот никто из них не про­валился на этом испытании и ни разу их не выталкивали
за ворота Дунов на тяжкую стезю честной жизни.
        Не скажу, чтобы я был большого мнения об этих молод­цах, потому что если бы меня в мои двадцать лет присло­нили к дверям сэра Энсора, так я вообще, пожалуй, ушел бы с дверями на плечах, хотя в ту пору я еще не вошел в спою полную силу. Я это говорю к тому, что лишь по срав­нению с обычными мужчинами нашей округи Дуны выгля­дели настоящими великанами. Кроме того, их сызмальства обучали стрельбе из тяжелого карабина, и у них любой мальчишка мог попасть в голову кролика с расстояния в восемьдесят ярдов [18 - Ярд — 3 фута или 91,44 см. 80 яр­дов — свыше 73 м.].
        Итак, после всего, что я рассказал, любой из вас, любезные читатели, поймет, почему после смерти моего отца местные власти не осмелились предать дело огласке. Мы похоронили отца в скорбном молчании — молчали все, кроме моей матушки, а она рыдала, не переставая, — мы похо­ронили отца на маленьком кладбище нашего Орского при­хода.
        
        Глава 6
          Я учусь стрелять
        Мало что осталось у меня в памяти от той зимы — ведь в ту пору я был совсем мальчишкой — но я хорошо помню, как недоставало мне отца, когда я в одиночку гу­лял по вересковой пустоши, и особенно тогда, когда я ставил в снегу силки на кроликов и обучал всяким штукам нашу овчарку. Я частенько поглядывал на отцовское ружье, старинное ружье испанской работы, которым отец очень гордился. Я вспоминал о том времени, когда отец брал меня с собой, собираясь подстрелить кролика или благородного оленя, и потому вид ружья не вызвал у меня ничего, кроме горьких слез, и продолжалось это до тех пор, пока однаж­ды Джон Фрай не снял его со стены и не сказал:
        — Жаль, что батюшка твой не взял с собой эту штуко­вину в тот вечер, когда схватился с Дунами. Уж тогда-то он непременно спровадил бы на небеса парочку-другую него­дяев, вместо того, чтобы отправиться туда самому. Э, па­ренек, да ты весь в слезах! Извини: кабы вовремя смек­нул, нипочем не завел бы этого разговора.
        — Джон Фрай, я не плачу. Дай мне ружье, Джон.
        — Дать тебе ружье? Да ты его и к плечу-то не приста­вишь, оно для тебя еще слишком тяжелое.
        — Это я-то не приставлю? Много ты понимаешь, Джон, — сказал я, беря ружье в руки. — Ну-ка, с дороги, Джон! Ты сейчас как раз напротив дула, а ружье, может статься, заряжено.
        Джон Фрай резво отскочил в сторону, а мне захотелось пальнуть разик по дверям амбара, но Джон Фрай тут же отобрал у меня ружье и не позволил мне к нему прикасать­ся до тех пор, пока не опробовал его самолично, подстре­лив из него здоровенную крысу. С того дня я начал обу­чаться стрельбе из большого ружья, отказавшись от бландербасса [19 - Бландербасс — короткоствольное ружье с большим раструбом.], предложенного мне Джоном Фраем. Мало-помалу я весьма понаторел в этом деле; во всяком случае, по дверям амбара я уже палил без промаха.
        Наступил декабрь. Две недели прошло с тех пор, как отец сошел в могилу, и всякий раз, спуская курок, я мыс­ленно посылал пулю в того, кто убил моего отца. Ружье было очень тяжелым, и каждый выстрел давался мне с ве­личайшим трудом. Глядя на мои муки, Джон Фрай как-то ухмыльнулся и заметил, что его, мол, удивляет то, что ружье в моих руках вообще выстреливает. Но я усердно упражнялся, не обращая внимания на его подначки, и насту­пил день, когда у меня не осталось ни крупинки пороха.
        — Мамочка, — обратился я к матушке в этот день сразу после обеда, когда она, глядя на меня, уже готова была сказать (она говорила это семь раз в неделю): «Скоро ты ростом догонишь отца. Подойди и поцелуй меня, ми­лый!» — мамочка, если бы ты только знала, как мне нужен один шиллинг!
        — Джек, пока я жива, лишний шиллинг у меня для те­бя всегда найдется. Однако для чего тебе деньги, дорогой?
        — Купить кое-что в Порлоке, мамочка.
        — Что же ты собрался покупать, сынок?
        — Может быть, я когда-нибудь расскажу тебе об этом, но, извини, не сейчас. Поверь, если я о чем и умалчиваю сегодня, так это только ради твоего блага и ради сестер.
        — Нет, вы только послушайте его! Еще и молоко на гу­бах не обсохло, а рассуждает, как шестидесятилетний. Ну ладно, поцелуй меня, Джек, и вот тебе шиллинг.
        В то время я, как и всякий мальчишка, — если, конеч­но, это настоящий мальчишка, а не слюнтяй, — не любил целоваться и терпеть не мог, когда целовали меня. Но мне так нужен был порох, что я, пересилив смущение, поцело­вал матушку, осмотревшись перед этим вокруг, чтобы на­ша старая служанка Бетти Максворти, не дай Бог, не уви­дела меня в эту минуту.
        Матушка подарила мне полдюжины поцелуев и единст­венный шиллинг, а второго я попросить не решился. Я вы­бежал из дома с заветной монетой в кармане, вывел Пегги им конюшим, оседлал ее и, не предупредив матушку, поска­кал по дороге, ведущей в Порлок. После гибели отца матушка так боялась той дороги, словно там за каждым де­ревом прятался убийца, и не отпускала меня гулять по ней дальше, чем за сотню ярдов от дома. Честно говоря, я и сам боялся дороги на Порлок многие годы. Но в тот самый первый раз, когда я отправился по ней самостоятельно, я не почувствовал вначале никакого страха, потому что за спиной у меня был бландербасс Джона Фрая. Я зорко по­глядывал по сторонам, но до самого Порлока я не встретил никого, кроме овцы, пегого теленка да самого обыкновенного оленя, выглянувшего на минуту из леса. Прибыв в Пор­лок, я направил Пегги прямо к лавке мастера Пука.
        Когда я со своим бландербассом появился на пороге, мастер Пук дремал за прилавком, укутавшись в шерстяной плед. Мастер Пук был робким человеком, единственным желанием которого было жить в мире и согласии со все­ми и каждым, а я, надо сказать, был в ту пору выше и крупнее большинства мальчишек моего возраста. Когда мастер Пук открыл глаза и увидел перед собой вооружен­ную персону, он тут же юркнул под прилавок, прикрыв го­лову здоровенной сковородой: ему явно почудилось, что сами Дуны надумали почтить его своим визитом. Сказать по правде, ошибка лавочника польстила мне чрезвы­чайно.
        — Чего вы так испугались, мастер Пук? Неужели вы полагаете, что я не умею обращаться с огнестрельным оружием? — спросил я, в шутку направляя на лавочника свой бландербасс.
        — Господи, Джон Ридд, мальчик мой дорогой! — узнав меня, залепетал мастер Пук. — Убери ружье и ты полу­чишь лучшее из того, что найдется у меня в лавке.
        Лавочник мечтал только о том, чтобы я поскорее убрал­ся со своим бландербассом. Никогда в жизни — ни до, ни после этого — не покупал я порох так дешево, так что за один-единственный шиллинг я купил его целых два пакета, таких больших, что пришлось навьючить их на Пегги, и впридачу я приобрел здоровенный кусок свинца. Мало это­го, мастер Пук насыпал мне большой кулек конфет для Анни, и это, я полагаю, было от чистого сердца, потому что сестренка у меня была такая хорошенькая, такая добрая и славная девочка, что в нашем Орском приходе ее знали и любили все.
        Когда я покинул Порлок, было еще светло. Тяжелые пакеты с порохом бились один о другой у меня за спиной, и мне все казалось, что от этого они могут взорваться в любой момент, да так, что я только полечу вверх тормаш­ками через холку Пегги.
        А потом над холмами поднялась луна. Я порадовался ей, потому что вокруг стало немного светлее, но тут же струхнул, потому что по земле побежали длинные тени, и в каждой мне стало мерещиться невероятное страшилище. Я поминутно хватался за коротенький свой бландербасс, го­товый выстрелить в любого обидчика и моля Бога, чтобы мне и в самом деле не пришлось сразиться с настоящими разбойниками. Когда я проезжал мимо того места, где Дуны убили моего отца, я похолодел от страха и, припав к холке Пегги, закрыл глаза.
        Однако я не встретил на дороге ни души, доехав до са­мого дома, где меня встретила горько плачущая матушка и служанка старая Бетти.
        — А теперь иди за мной, — шепнул я сестренке Анни, как только закончился ужин, — и если никому не разболта­ешь, я тебе кое-что покажу.
        Я хотел, чтобы Анни подержала мне специальный ковш, где у нас плавили свинец перед тем, как он превращался в блестящие круглые пули, но Бетти все время подгляды­вала за мной, и мы никак не могли начать работу до тех пор, пока Бетти не отправилась спать. Ей показалось, буд­то я что-то где-то собрался припрятать. Она вообще не до­веряла мужчинам, потому что лет сорок-пятьдесят назад не­кий джентльмен пообещал на ней жениться, да так и не женился, и с той поры Бетти решила, что все мужчины от колыбели до самой могилы только тем и занимаются, что лгут женщинам, а те и вовсе дурехи, потому что в ответ на мужские сказки готовы тут же развесить уши.
        
        Глава 7
        В каменном желобе
        Наша ферма Плаверз-Барроуз, что означает Ржаночьи Холмы [20 - Т. е. ферма расположена на холмах, где водятся ржанки — птицы подотряда куликов: зуйки, чибисы, вальдшнепы, кречётки и др.], расположена на косогоре у подножья мрачной горы, покрытой бедной растительностью. На этом фоне на­ша ферма представляется райским местечком: трава здесь ярко зеленая, сочная, разбит фруктовый сад, а ручей, хотя его не сразу разглядишь в траве, слышен везде и повсюду. Река Линн [21 - Линн — река, по которой названы две девонширские деревеньки — Линмут и Линтон.] протекает прямо через двор фермы, и наши чудесные луга лежат по обе стороны, а потом Линн сво­рачивает на участок Николаса Сноу, что граничит с нашим земельным наделом.
        Вниз по течению, в двух милях от фермы, в Линн впа­дает другая река — Беджворти [22 - Беджворти (Беджворти-Стрим, Беджворти-Вотер) — местное на­звание Восточного Линна — притока р. Линн — в той его части, где эта речка протекает через Долину Дунов.], и Линн, обретая полноводье, становится настоящей рекой. Здесь много рыбы, и чем дальше уходишь вниз, тем больше рыбы можно пой­мать, потому что дальше Линн становится глубже, а чем глубже дно, тем больше на нем корма для рыбы. Летом, когда матушка отпускала меня с фермы, я приходил сюда с Анни — ей без меня на ферме было скучно — и на червяч­ка, насаженного на крючок, мне удавалось наловить целую корзину форели и всякой другой рыбы, что водится в здеш­них местах. Из всего, чем мне забивали голову в Бланделл-Скул, я научился только двум полезным вещам: рыбной ловле и плаванию. Кстати, насчет плавания — эту науку мне преподали самым жестоким образом. Ученики старших классов сталкивали нас, малышню, в реку, где поглубже, одного за другим, а потом наблюдали с берега, как мы бес­помощно идем ко дну и как, всплывая, мы отчаянно бьем руками по воде и пускаем
пузыри. Что и говорить, когда стоишь на берегу и тебе ничто не угрожает, то полюбовать­ся на это барахтанье — одно удовольствие. Меня сталкивали в воду только один раз, потому что во второй, третий и все последующие разы я прыгал туда сам: наплескавшись в Линне во время каникул, я не боялся реки, протекавшей около школы. Хочу подчеркнуть: не дома, а именно в Бланделл-Скул я научился плавать как следует, потому что мучители из старших классов не оставили мне иного выбора.
        Когда я отправлялся удить рыбу вниз по течению Линна, я часто брал Анни с собой. Случалось, я даже переносил ее на спине с одного берега на другой, если дно было глу­боким и каменистым. Мы с Анни обследовали на Линне многие места, но к Беджворти мы не осмеливались подхо­дить. Мы знали, что она глубокая и что в ней полно рыбы, но мы знали также и то, что она вытекает из Долины Дунов и что до входа в Долину здесь рукой подать — всего какая-нибудь миля или около того. Но однажды — мне уже было четырнадцать лет, и, помню, в тот день я надел но­вую пару штанов и синие шерстяные чулки, связанные матушкой, — так вот однажды я побывал и на Беджворти.
        Матушке в ту пору нездоровилось, и она даже переста­ла есть. Меня это чрезвычайно обеспокоило, и я припомнил, как один раз я привез ей из Тивертона банку соленых голь­цов [23 - Голец — маленькая пресноводная рыбка, длина тела до 25 см, вес до 120 г; предпочитает быстро текущие реки, особенно горные.], и они ей так понравились, что она сказала, что за всю жизнь не ела ничего вкуснее. Может, ей просто хоте­лось сделать мне приятное, а может, ей и впрямь понрави­лось мое угощение, но думаю все же, что она не слукавила, и, как бы там ни было, я решил наловить для нее гольцов и засолить их так, как это делали в Тивертоне.
        Дело было в день святого Валентина [24 - День святого Валентина —14 февраля, праздник влюбленных.] году в 1675-м или 1676-м. Я вышел из дома в первой половине дня, не сказав никому ни слова и не пригласив Анни составить мне компанию, потому что вода в реке была в ту пору просто ледяной. Зима в тот год была долгая, и снег еще лежал то там, то сям, по обоим берегам реки, но в воздухе уже чув­ствовалось первое дыхание весны.
        Нет, никогда я не забуду тот день, не забуду нестерпи­мо холодную воду, когда я, сложив башмаки и чулки в ме­шок, а мешок подвесив на шею, брел по мелководью. Курт­ку я оставил дома, а рубашку, перед тем, как войти в воду, снял и завязал рукава вокруг плечей. О ловле сетью или на крючок нечего было и думать, здесь годилась только ос­трога — острые вилы, привязанные к концу палки. Итак, положив в карман кусок хлеба и вооружившись острогой, я вступил в ледяную воду, пытаясь внушить себе, что она ужасно теплая. Более мили прошел я вниз по течению Линна, не перевернув ни одного камня — гольцы имеют обыкновение прятаться под камнями, я знаю их повадки, — не поймав ни одной рыбки.
        Я все шел и шел, время от времени выходя из воды, чтобы растереть коченеющие ноги. Так я прошел две ми­ли, и внезапно вышел на открытое пространство, где по обеим сторонам реки тянулись зеленые луга и Беджворти отдавала Линну свои прозрачные воды. Дойдя до этого мес­та, я остановился, потому что ноги у меня совсем онемели. Я выбрался на берег, чтобы хоть чуточку согреться, и по­чувствовал, что сильно проголодался. Я жадно набросился на холодный бекон и чудесный серый хлеб, испеченный Бетти. Я ел и думал о том, как стыдно мне будет перед Анни, когда, вернувшись домой, я скажу ей, что не поймал ни единого гольца, а подняться вверх по течению Беджворти мне было страшно: я ни на минуту не забывал о том, что там — владения Дунов.
        Однако по мере того, как уменьшался мой голод, росла моя храбрость, и я вспомнил, что отец сотни раз твердил мне о том, как стыдно быть трусом. И потому, окончатель­но согревшись к тому времени, я сказал себе: «Если отец видит меня сейчас, пусть знает, что я не забываю его заве­тов». Я снова повесил мешок на шею и закатил штанины как можно выше колен, потому что в Беджворти было глуб­же, чем в Линне. Перейдя Линн, я вошел в Беджворти, сумрачную от густых зарослей, нависавших на ней зеленым шатром. Я почувствовал, что дно здесь не такое каменис­тое; солнце играло над головой, поминутно прорываясь через растительный занавес. Глубокие и темные места по- прежнему пугали меня, но я обнаружил здесь столько голь­ца, форели и другой рыбы, что вскоре позабыл и о време­ни, и об опасности, и даже восторженно вскрикивал, когда мне удавалось поймать особенно крупного гольца, и лишь эхо отвечало на мои вскрики, да срывались с места потре­воженные птицы.
        А деревья по сторонам сходились все теснее и теснее, и все плотнее и плотнее закрывали от меня небо ветвистые своды леса, и я, оторвавшись от своего занятия и оглядев­шись вокруг, поежился при мысли о том, что вместо того, чтобы отведать рыбки, я, пожалуй, нынче и сам могу уго­дить к ней на ужин.
        Солнце стремительно уходило за вершины коричневых холмов, и вода с каждой минутой становилась все холоднее, и я уже чуть было не заплакал от страха, как вдруг кусты на моем пути приоткрылись, и я увидел перед собой большую темную заводь, по краям которой кипела белая пена.
        Пловец я был отменный и глубоководье меня не пугало, и хоть вымок я только наполовину, не считая рук и плечей, но лезть в эту огромную заводь у меня не было никакого желания. Одного взгляда на нее было достаточно для то­го, чтобы отказаться от мысли нырнуть в нее даже в жар­кий летний день, потому что место это слишком уж напо­минало преисподнюю. Я зябко передернул плечами и подался вперед, заметив, что тоненькие ниточки пены по­стоянно расходятся кругами, а середина заводи остается спокойной.
        Вскоре, однако, я понял, в чем причина этого явления и откуда доносится этот постоянный шум, который вначале привел меня в недоумение. Я осторожно прошел по краю заводи и обнаружил, что нахожусь у подножья водопада. Длинная и гладкая, словно стекло, струя воды падала со скалы высотой сто или более ярдов. Две отвесные гранит­ные стены, отстоявшие друг от друга на шесть футов, обра­зовывали желоб, по которому вода стремительно катилась вниз.
        Господи, как мне в эту минуту захотелось домой, к ма­тушке и сестрам! И все же я решил двигаться дальше. Не в храбрости тут было дело, — ибо в моем положении что вперед идти, что назад, было одинаково опасно, — на мое решение повлияло обыкновенное мальчишеское любопытст­во. Одним словом, я был готов полезть, как говорят, хоть к черту па рога, лишь бы узнать, почему поток устремляет­ся так, а не иначе, и посмотреть, что делается на вершине водопада.
        Повесив корзинку с рыбой на шею и не оглядываясь по сторонам, потому что я уже начал бояться собственной бо­язни, я сполз со скалы и ступил в поток. В следующее мгновение земля ушла у меня из-под ног и я упал в воду, крепко ударившись головой о камни. Голова у меня пошла кругом, и я уже подумал, что пришел мой конец, и я был недалек от истины, но меня спасла моя короткая острога, не давшая течению увлечь меня вниз, в черную заводь. Опираясь на нее, я с грехом пополам снова встал на ноги и сказал себе: «Джон Ридд, чем быстрее ты вернешься обратной дорогой, тем лучше будет для тебя же». И тут я с ужасом обнаружил, что путь назад для меня отрезан, и мне нужно лезть на вершину водопада, если я не хочу, что­бы меня окончательно смыло в проклятую заводь.
        Крепко зажав острогу в правой руке, я начал медленно подниматься по гранитному желобу. Вода шумела и бур­лила вокруг меня, и продвигаться било так трудно, что мне показалось, будто я прополз уже, по меньшей мере, полми­ли, хотя, как я узнал впоследствии, желоб был длиной две сотни ярдов. Скала была скользкая, а напор воды так вы­сок, что я уже почти не надеялся добраться до вершины. Но теперь, когда я остался один на один со своим ужасом, он оставил меня, и я сосредоточил все мысли на том, чтобы достичь цели, сделав для этого все от меня зави­сящее.
        Вода заливала меня на шесть, самое большее на девять дюймов, и я все время видел, как белели мои ноги на фоне темного потока. То и дело мне попадались уступы, словно самой природой предназначенные для того, чтобы, уцепившись за них, я мог немного передохнуть. Я поднимался все выше и выше. Прежняя моя храбрость стала возвращаться ко мне, и я подумал, что еще никто до меня не отважился пройти этим путем, и мне стало интересно, что бы на это сказала матушка. Потом я вспомнил об отце, и мне показа­лось, что боль, терзавшая мои ноги, стала понемногу сти­хать.
        Шаг за шагом я осторожно продвигался наверх, и ру­ки мелькали у меня перед глазами, и больше всего на свете мне хотелось выпрямить свои полусогнутые ноги. Недалеко от вершины я поскользнулся и больно ударился коленной чашечкой.
        В эту минуту течением меня чуть было не снесло вниз, потому что по телу моему внезапно пробежала судоро­га, и я громко закричал от боли. Страх заставил меня сделать невероятное усилие и превозмочь неожиданное оце­пенение. Я снова собрался с силами и с удвоенной энерги­ей продолжил восхождение.
        Господи, как близка была вершина! И снова обожгла мысль: неужели не доползу? Руки и ноги, занятые непре­рывной работой, кружились, как мельничные крылья, и в отдельные моменты я удерживался на скале, опираясь толь­ко на носки. Я карабкался, не смея оглянуться назад. Я уже не чувствовал, как болят мои ноги и как бешено сту­чит мое сердце; я уже приготовился к смерти, и мне было бесконечно жаль, что, претерпев такие муки, я все равно должен буду покориться неизбежному. Взглянув наверх, я увидел над собой яркий свет и устремился на него, вложив в рывок последние силы. Прилив свежего воздуха ударил мне в лицо, и я потерял сознание.
        
        Глава 8
        Мальчик и девочка
        Когда я пришел в себя, в правой моей руке была горсть земли и молодой травы, за которую я в отчаянии ухватил­ся в самый последний момент, и — о чудо! — маленькая де­вочка, сидя на коленях около меня, растирала мне лоб но­совым платком.
        — Ну, слава Богу, — прошептала она, когда я, открыв глаза, взглянул на нее. — Сейчас тебе лучше, правда?
        Никогда в жизни не слыхал я голоса более нежного, не видел ничего более прекрасного, чем эти большие черные глаза, смотревшие на меня с жалостью и любопытством. По природе я не краснобай, и поначалу я не нашелся, что ска­зать, но лишь пристально разглядывал ее длинные темные волосы, и в том месте, где они коснулись земли, я заметил первую примулу, предвестницу весны. (И до сих пор, когда я вспоминаю ту девочку, у меня стоит перед глазами эта примула.)
        Мне показалось, что и девочка любуется моим лицом, и впоследствии она призналась, что я ей в самом деле понра­вился в тот раз, но в пору нашей первой встречи она была слишком мала, чтобы разобраться в собственных чувствах.
        Я с усилием приподнял голову и, опираясь на локти, сел, не выпуская остроги из левой руки. От радости девоч­ка даже захлопала в ладоши. Я же, стыдясь своего девон­ширского диалекта, не решался с ней заговорить, подумав, что стоит мне раскрыть рот, и я тут же перестану ей нра­виться.
        - Как тебя зовут? — спросила девочка так, словно у нее не было и тени сомнения в том, что она имеет право расспрашивать меня. — Как ты здесь оказался? Что это у тебя мокрое в мешке?
        — Это гольцы для моей матушки. Если хочешь, я и те­бе оставлю несколько.
        — Ты так старался не выпустить мешок из рук, а в нем всего лишь рыба! Посмотри: ноги у тебя избиты в кровь, и мне бы нужно их перевязать. А почему на тебе нет ни чу­лок, ни башмаков? Неужели матушка твоя так бедна, бед­ный мальчик?
        — Нет, — ответил я, задетый за живое. — Мы совсем не бедны, мы вообще могли бы купить весь этот луг, если бы захотели. А чулки и башмаки у меня тут же, в мешке.
        — Но ведь и они промокли насквозь! Давай я перевяжу тебе ноги. Не бойся, я сделаю это очень осторожно.
        — Не беспокойся, когда я вернусь домой, я смажу ноги гусиным жиром. Почему ты на меня так смотришь? Знаешь, ты не похожа ни на одну девочку из всех, каких я ви­дел. Меня зовут Джон Ридд. А тебя?
        — А меня — Лорна Дун, — проговорила она тихо, слов­но боясь своего же ответа, и опустила головку так, что я мог видеть только ее лоб и ресницы. — Меня зовут Лорна Дун, и я думала, ты это и так знаешь, и тут никакие вопро­сы не нужны.
        Я встал и, взяв ее за руку, попытался заглянуть ей в глаза, но она все время отворачивалась. Маленькая, совсем еще, кажется, несмышленыш, она уже стыдилась своего имени. А я — я не мог отвести от нее взгляда, когда она внезапно вздрогнула, и по щекам ее покатились крупные медленные слезы.
        — Не плачь, — попытался я успокоить ее, — ты-то ведь ни в чем не виновата. Я отдам тебе всю свою рыбу, Лорна, а для матушки наловлю еще, но ты не плачь и не сердись на меня.
        Всхлипывая, она поднесла свои маленькие нежные ручки к глазам и взглянула на меня так жалостно, что я не удержался и... поцеловал ее! Потом, вспоминая об этом, я никак не мог понять, почему я так поступил: ведь я же терпеть не мог целоваться, как и всякий мальчишка, если — я уже говорил и еще повторю — это настоящий мальчишка, а не слюнтяй. Теперь-то я знал: я был очень растроган, по­тому что девочка живо напомнила мне хрупкий весенний цветок.
        Нет, она не поощрила меня на новый поцелуй, как сде­лала бы моя матушка, допусти я по отношению к ней такие нежности. Она вытерла губки, отвернулась и, поглаживая платьице, всем своим видом дала понять, что я допустил неслыханную вольность. Я густо покраснел и, стоя перед ней, разглядывал свои ноги, готовый провалиться сквозь землю от стыда. Хотя она вовсе не была гордячкой и зада­вакой — это было видно по ней — но я-то знал, что по сво­ему происхождению эта крошка — на тысячу голов выше меня. Я — сын фермера до мозга костей и сам будущий фермер, а она — каждый пальчик ее руки и каждый стежок ее платья твердили о том, что передо мной будущая гос­пожа.
        И все же я поцеловал ее, маленькую девочку лет вось­ми, и она, чувствуя и свое, и мое смущение, устремила при­стальный взгляд туда, где Беджворти срывалась с гранит­ной стремнины, образуя горный водопад.
        Я не знал, что сказать, а она и не пыталась прийти ко мне на помощь. Почувствовав обиду, я начал собирать ве­щи, стараясь делать это шумно, чтобы она, наконец, очну­лась и поняла, что я ухожу. Я надеялся, что она станет от­говаривать меня, но она не делала этого, а я, глядя в чер­ный, как ночь, поток, знал, что обратная дорога по только что пройденному пути для меня — почти верная гибель.
        Я обернулся к девочке и тихо позвал:
        — Лорна!
        — А я думала, ты уже ушел. Зачем ты пришел сюда? Разве ты не знаешь, что с нами сделают Дуны, если заста­нут тебя со мной?
        — Вздуют обоих как следует или всыпят мне одному: тебя-то навряд ли посмеют бить всерьез.
        — Нет, они убьют нас обоих и сбросят сюда, в эту реку. Я часто смотрю на воду, и она предсказывает, что я буду похоронена в ней.
        — Но за что им меня убивать?
        — За то, что ты нашел дорогу сюда. А сейчас уходи — пожалуйста, уходи! Они могут убить нас в любой момент. И еще... Ты мне очень понравился (здесь мне захотелось сказать ей то же самое), — правда, очень понравился, и я буду звать тебя просто Джоном, если ты не против. Но сейчас ты уходи, уходи, Джон, пожалуйста. А когда твои ноги заживут, ты сможешь прийти сюда и рассказать, как ты себя чувствуешь.
        — И я тебе скажу, Лорна... Ты мне тоже очень понра­вилась: ты мне нравишься совсем как сестренка Анни и ку­да больше, чем Лиззи. Я еще никогда не встречал такой де­вочки, как ты, и я приду сюда завтра, и ты приходи. Я при­несу тебе яблок и птичку, которую нашел, когда у нее бы­ла сломана лапка... Ты знаешь, у нашей собаки такие слав­ные щенки...
        — Не надо. Джон, Дуны не позволят мне держать щен­ка. В нашей долине нет ни одной собаки. Дуны говорят, что от собак столько шума...
        — Да что ты, Лорна, щенки совсем крохотные! Дай мне руку, я покажу, какие. Я принесу тебе самого хоро­шенького.
        — Тихо! — внезапно сказала она. В долине раздался чей-то крик, сердце мое громко застучало, а личико Лорны исказилось от ужаса. Она прижалась ко мне и взглянула на меня так, что я решил про себя: либо спасу ее, либо ум­ру, и ужасно пожалел, что не взял с собой отцовского ружья. Моя храбрость передалась девочке, и щеки у нее стали такими же розовыми, как у меня.
        — Пойдем со мной вниз, к водопаду, — сказал я, — Я унесу тебя отсюда, а матушка позаботится о тебе.
        — Нет, нет, — сказала она и снова заплакала, когда я взял ее за руку. — Я скажу тебе, что делать. Дуны сейчас разыскивают меня, а ты — ты видишь вон ту пещеру в скале?
        Ярдах в пятидесяти от нас я увидел то, о чем говорила Лорна. В вечерних сумерках я едва разглядел пещеру.
        — Да, вижу. Но Дуны заметят меня, когда я побегу ту­да через луг.
        — Там... там... — Лорна едва могла говорить, — есть вы­ход из долины. Боже, они все ближе и ближе... я уже вижу их...
        Посмотрев на реку, а потом на меня, девочка побеле­ла, как снег.
        — Боже, боже, — повторила она и, не в силах сдер­жаться, горько заплакала. Я повел ее за кустарник, что рос около реки — там нас не было видно — и, живо подхватив свой мешок и острогу, спрятал их в птичье гнездо, пустовавшее рядом, у кромки воды.
        Вдалеке, вверх по течению, я увидел дюжину здоровен­ных мужчин, спускавшихся к воде с другого берега. Огне­стрельного оружия при них не было, и они шли, веселые и беззаботные, как на праздник.
        — Королева, королева! — закричали они издалека. И снова: — Королева, королева! Куда же подевалась наша маленькая королева?
        - Они всегда зовут меня «королевой». Пройдет неко­торое время, и я должна буду ею стать, — шепнула Лорна, и я почувствовал, как ее нежная щечка коснулась моей об­ветренной щеки. — Их королевой, — добавила она. Я услы­шал, как рядом с моим сердцем бьется ее маленькое сер­дечко. — Ой, посмотри, они уже спускают в реку ствол де­рева и скоро будут на этом берегу. Еще немного, и они нас заметят.
        — Погоди, — осенило меня. — Кажется, я знаю, что де­лать. Я спрячусь в воде, а ты сделай вид, что спишь.
        — Да-да, вон там, на лугу, — поняла она с полуслова. — Бедный, как, должно быть, тебе сейчас станет холодно! И не вздумай больше сюда приходить, — шепнула она через плечо, отправляясь вверх по косогору. — Только я буду приходить па это место — иногда. Ой, вот они!
        Едва успев взглянуть туда, куда она указала, я мигом очутился в воде, выставив голову на поверхность между двух больших камней. Тьма сгущалась между холмами, и белый туман опустился на реку, но я, затаившись в воде, видел все, как на ладони, потому что страх сделал меня зорким: мне все казалось, что разбойники вот-вот обнару­жат и схватят меня.
        Все это время Дуны шумели и ругались на чем свет стоит, и эхо, вторя им, наполняло долину их голосами. Я был в отчаянии, но когда я увидел ярдах в тридцати-сорока от себя Лорну, прилегшую у скалы и притворив­шуюся спящей, и увидел, как ее прекрасные волосы, слов­но две темные волны, упали на ее личико и маленькое свет­лое платьице, я успокоился и стал ждать, что будет дальше.
        А дальше было вот что. Дуны высадились на берег, и один верзила, завернув за скалу, обнаружил Лорну. С ми­нуту он постоял рядом, любуясь ею, а потом взял на руки и поцеловал так звонко, что даже мне стало слышно. Будь у меня с собою отцовское ружье или, на худой конец, бландербасс, я бы, ей-Богу, выпустил бы хороший заряд в это­го подлеца!
        — Вот она, наша королева! Вот королева, дочь нашего капитана! — закричал верзила своим товарищам. — Возвра­щайтесь к своей бутылке, пьяницы! Я нашел девочку, я ее и привезу. Никто не смей касаться!
        Он посадил Лорну на могучее плечо, и, заграбастав ру­чищей ее крохотные ножки, с триумфом ушел восвояси. Глядя на это, я так разозлился, что даже высунулся из во­ды, и Дуны непременно заметили бы меня, если бы не то­ропились вернуться к своей бутылке. Когда разбойники по­дошли к краю луга, быстро темневшего в вечерних сумер­ках, Лорна обернулась и помахала мне рукой, а я помахал ей в ответ.
        Вот она и ушла от меня, дорогая моя девочка. Волне­ние мое улеглось, и мне снова захотелось ее увидеть. Но сейчас об этом нечего было и думать, нужно было поскорее выбраться отсюда, чтобы успеть к ужину.
        Я заполз под куст, чтобы согреться и растереть свои дрожащие ноги. И когда окончательно стемнело, я понял, что сейчас самое время уходить.
        Я выжал штаны, а затем пополз к пещере, на которую мне указала Лорна. Я добрался до входа и с опаской во­шел внутрь, боясь, как бы мне навстречу не прогремел раз­бойничий выстрел. Но в пещере не было никого. Я заметил несколько выбоин, грубо вырубленных в скале вместо сту­пеней. Но выбоины были узкими, отстояли друг от друга далеко, а утес был таким крутым, что все эти открытия не слишком меня порадовали. Вцепившись в скалу и обломав ногти, я ухитрился сползти на животе до первой ступеньки, затем, помогая себе острогой, прыгнул на вторую ступень­ку, а добраться до третьей оказалось труднее всего, и я ни­почем бы не добрался, если бы не заметил в тени скалы подвешенную веревку. Я крепко ухватился за нее, и мало- помалу спустился до самого низа. Не помню, как мне уда­лось найти дорогу домой, пробираясь через лес Беджворти, но знаю, что заслужил в тот вечер хорошую трепку за то, что вел себя так неосмотрительно — Дуны ведь могли оставить от меня мокрое место — и за то, что извозил в грязи добрую пару шерстяных штанов.
        Когда я вернулся домой, все работники с нашей фермы уже сидели за столом. Анни и Лиззи уговаривали мужчин приступить к ужину, матушка, ожидая меня, беспокойно поглядывала на двери, а Бетти хлопотала у огня, ворча, готовя и пробуя кушанье одновременно. Я заглянул за дверь с видом побитой собаки, не решаясь войти в дом, по­тому что знал, что мне полагается за все, что я нынче на­творил. Но добрый взгляд моей матушки, а также запах колбасы, которую поджаривали на огне, придали мне храбрости, и я переступил порог.
        Все хотели узнать, что я делал весь день и весь вечер, но я не сказал никому ни словечка, больше всего опасаясь сварливого языка Бетти. Я с аппетитом поужинал, отде­лавшись от расспросов окружающих ничего не значащими фразами.
        После этого дня, полного всевозможных приключений, я стал относиться к своим занятиям стрельбой еще серьез­нее. Не то чтобы я надеялся перестрелять всех Дунов одного за другим или мечтал устроить это, — я по натуре во­обще не мстителен, — нет, мне просто захотелось овладеть оружием по-настоящему и научиться пользоваться им, как плугом, молотком или рыбацким неводом.
        Я попадал теперь в амбарную дверь не только из отцов­ского ружья испанской работы, но даже из коротенького бландербасса Джона Фрая, и начал уже мечтать о новом, более совершенном ружье, чтобы шума от него было по­меньше, а точности при стрельбе — побольше. Но потом наступило время стрижки овец, затем сенокос, затем убор­ка зерновых и копание овоща под названием «батат» (в на­ших местах его только начали выращивать, но он уже всем пришелся по вкусу) [25 - «Батат» переводится «сладкий картофель», но американские комментаторы творчества Р. Д. Блэкмора предполагают, что в данном случае речь идет о картофеле обыкновенном.], затем мы начали делать сидр и го­товиться к приходу зимы.
        Так в делах и заботах прошел целый год. Все дни я проводил на открытом воздухе, либо работая на ферме, либо занимаясь охотой и рыбной ловлей, а иногда прихо­дилось с утра до вечера не слезать с седла в поисках за­блудившейся лошади или коровы.
        Страхом, что я натерпелся в тот вечер в Долине Дунов, я был сыт по горло — и надолго. Теперь я уже не отважи­вался в одиночку, без Джона Фрая, выходить в поле, в лес или к дальней изгороди фермы. Мало-помалу я расска­зал Джону обо всем, что случилось со мной в тот день, не упомянув только о Лорне. Во-первых, я понимал, что Джон не тот человек, с которым можно говорить на такие темы, а во-вторых... Нет, не то чтобы я не думал о Лорне и не хотел повидаться с нею вновь, но ведь я был тогда всего-навсего мальчишка, и потому я презирал девчонок, считая, что они не в состоянии жить своим умом, и действовать мо­гут только по чужой указке. Так считал не только я, но и все мои сверстники. Когда мы собирались вместе и разго­вор заходил о девчонках, все соглашались с тем, что эти жеманницы и плаксы годятся только на то, чтобы быть у нас на побегушках.
        И все же, сказать по правде, моя сестренка Анни значи­ла для меня куда больше, чем все мальчишки нашего при­хода, вместе взятые, хотя в ту пору я не отдавал себе в этом отчета и высмеял бы любого, кто бы сказал мне это. У Анни было славное личико и деликатные манеры, и мно­гие в округе считали, что наша Анни — ни дать ни взять вылитая леди и даже лучше, потому что не задается и не важничает. У нее были пухлые розовые щечки и глаза го­лубые, как весеннее небо, и была она стройна, как молодая яблонька, и всякий, глядя на нее, не мог удержаться от счастливой улыбки. Потом, когда она выросла, она стала на редкость прелестной девушкой — высокая, с лебединой шеей и ослепительно белыми плечами, на которые падали кудри чудесных каштановых волос. Но и в ту пору ее оба­яние не шло ни в какое сравнение с красотой Лорны Дун.
        
        Глава 9
        Том Фаггус
        Случилось это в ноябре месяце (мне, замечу в скобках, шел тогда пятнадцатый год, я быстро прибавлял в силе, и еще помню, в наших краях прошли тогда сильные дожди и вода в Линне поднялась на несколько футов). Однажды вечером наши утки подняли ужасный шум, и мы с Анни выбежали во двор посмотреть, что там случилось. Утки кругами носились по двору и тревожно крякали. Я сообразил, что в их утином царстве случилось что-то неладное. Анни догадалась об этом быстрее меня и тут же пересчитала на­ших питомцев. Их оказалось тринадцать, а должно было быть четырнадцать. В поисках пропажи мы перешли на другую сторону обширного двора, где у реки возвышались два могучих ясеня. В этом месте прямо через реку была по­ставлена изгородь, чтобы наши коровы не забредали на лу­га соседа мастера Сноу. Здесь мы увидели, что наш старый белый селезень, родоначальник многочисленного пернатого семейства, умудрился застрять между прутьями изгороди, и сейчас крякал не переставая, умолкая лишь в тот момент, когда шальная волна накрывала его с головой.
        Почтенный селезень, попав в столь неожиданный пере­плет, выглядел так уморительно, что я прямо покатился со смеху, меж тем как Анни, стоя рядом, плакала и в отчая­нии заламывала руки, потому что была не в состоянии вызволить бедную птицу. Я уже было хотел броситься в воду, хотя, признаться, предстоявшее купание в мутном потоке восторга у меня не вызывало, как вдруг из-за угла изгоро­ди по другую сторону реки показался незнакомый всадник.
        — Эй! — крикнул он издалека. — Марш отсюда, паре­нек! Течение смоет тебя, как соломинку. Селезня вытащу я, мне это большого труда не составит.
        С этими словами он наклонился вперед и что-то сказал своей лошади, стройной молодой кобыле земляничной мас­ти. Та опустила голову, словно бы говоря ему, что то, о чем он просит, ей не нравится, и если она это сделает, то только из уважения к нему, своему хозяину. После этого кобыла стала осторожно сходить в воду, словно бы ожидая, что хозяин вот-вот передумает и вернет ее на берег, но вместо этого он чуть сжал коленями ее бока, посылая впе­ред, прямо в речной поток. Напор воды становился все сильнее, и кобыла повернула голову назад, призывая чело­века подумать еще раз, но тот снова настоял на своем. То­гда кобыла, отбросив последние сомнения, отважно двину­лась вперед. Она вошла в воду по самые плечи, но внезап­ная волна ударила ее так, что она не устояла на месте, но тут же, не растерявшись, забила передними копытами по воде, меж тем как всадник, быстрый, как молния, пере­гнулся в седле и ловко подхватил селезня левой рукой. В следующее мгновение всех троих понесло вниз по тече­нию, причем всадник, откинувшись назад, лег плашмя на спину лошади.
        Проплыв ярдов тридцать-сорок, они выбрались на бе­рег прямо на огороде, где у нас росла зимняя капуста. Мы с Анни бросились со всех ног к незнакомцу, не зная, как его и благодарить, но он не обратил на нас никакого внима­ния до тех пор, пока не объяснил четвероногой подруге, с какой стати он послал ее в бурные хляби.
        — Пришлось тебе малость побарахтаться, милая, — ска­зал он, ласково похлопав кобылу по щеке (к этому времени он уже слез на землю, все еще держа под мышкой нашего селезня). — Но на то была особая причина, а иначе, поверь, Винни, я не стал бы гнать тебя в воду.
        Лошадь взглянула на человека любящими глазами, ти­хонько фыркнула, и нам стало ясно, что эти двое прекрасно поняли друг друга. Затем незнакомец опустил селезня на землю и тот, помахав крыльями и стряхнув воду с перьев, отправился на встречу с обеспокоенными родственниками. И только после того, как страсти на птичьем дворе улег­лись окончательно, незнакомец повернулся к нам и, одарив нас широкой улыбкой, обратил, наконец, на нас свое вни­мание.
        Он был невысокого роста, примерно с Джона Фрая или чуть выше, но весьма крепкого телосложения, и ноги у него были слегка согнуты от постоянной верховой езды. У него был короткий нос, пронзительные голубые глаза и борода, которая меня, мальчишку, ввела в большое заблуждение: незнакомец показался мне стариком, а ему, как выясни­лось, было всего двадцать четыре года. У него был весе­лый, беззаботный характер, и со стороны можно было поду­мать, что ничто в этом мире он не воспринимает всерьез.
        — Ну, мальчики-девочки, что уставились? — спросил он, беря за подбородок мою хорошенькую сестренку и окиды­вая меня сверху до низу оценивающим взглядом.
        — Какая у вас прекрасная лошадь, сэр! — воскликнул я, и затем, расхрабрившись, — ведь я уже считал себя почти взрослым — спросил незнакомца: — Не разрешите ли мне прокатиться на ней?
        — Прокатиться? И ты думаешь, она тебе подчинится? Да она никого, кроме меня, к себе не подпускает! Нет, об этом и думать не смей: Винни попросту свернет тебе шею.
        — Свернет шею? Мне? — воскликнул я с возмущением: Винни стояла около хозяина, такая смирная и кроткая, что мне показалось, будто незнакомец решил посмеяться надо мной. — В Эксмуре не было и нет такой лошади, которую бы я не объездил за полчаса. Вот только снимите с вашей Винни седло и увидите, что будет!
        Выслушав меня, незнакомец запустил руки в карманы и присвистнул. Анни вцепилась в меня обеими руками, умо­ляя не делать глупостей, но это разозлило меня еще боль­ше, между тем как незнакомец звонко расхохотался, всем своим видом показывая, что полностью согласен с Анни. При этом он не произнес ни слова, чем разобидел меня окончательно.
        — Да отстань ты, Анни! — не на шутку рассердился я. — Неужели вы думаете, сэр, что я в самом деле сошел с ума? Доверьте мне свою лошадь, и уж я ее объезжу, будьте уверены.
        - Да это еще как сказать, малыш. Скорее уж она объездит тебя, — ответил незнакомец. — Впрочем, если тебе ну­жен этот спектакль, почему бы ему не состояться? Только отойдем подальше от огорода, иначе мы передавим всю ка­пусту твоей матушки. Двор около дома — лучшее место: там на земле полно соломы, так что гордыня твоя будет наказана сравнительно мягко. Я, видишь ли, родственник твоей матушки и приехал навестить ее. Меня зовут Том Фаггус, меня в этих краях все знают, а это моя кобыла Винни, особа тоже небезызвестная.
        Какого же дурака я свалял, не узнав его с самого на­чала! Том Фаггус, знаменитый разбойник, и его удивитель­ная кобыла земляничной масти! Она была не менее знаме­нита, чем ее хозяин, и оттого желание мое прокатиться на ней удесятерилось, хотя при этом, конечно, стало немножко страшновато, — не из-за того, что она могла со мною сде­лать, а из-за того, что сесть на такую кобылу было для ме­ня слишком большой честью, тем более, что ходили слухи, будто она была вовсе не кобылой, а самой что ни на есть настоящей ведьмой.
        Мастер Фаггус подмигнул кобыле, и она, полная жизни и грации, подошла к нему, поражая безупречной статью, гордая и покорная лишь тому, кого, полюбив, вознесла высоко над собой.
        — Ты еще не отказался от своей затеи? — спросил Том Фаггус. Оба — хозяин и лошадь — насмешливо взглянули на меня.
        — А она может брать препятствия? — ответил я вопро­сом на вопрос, не обращая внимания на их подначки. — Здесь, на этом берегу, есть отличное местечко. Вот бы по­пробовать, сэр!
        Мастер Фаггус чуть слышно хмыкнул, затем повернулся к Винни, выразительно указав ей глазами на меня, и мне показалось, что лошадь тоже хмыкнула.
        — Отличное местечко для того, чтобы, извини за выра­жение, сесть в лужу, — сказал Том Фаггус, усмехаясь, — Впрочем, тебе от этого большого ущерба не будет: мы, как-никак, свойственники, и мне ли не знать, что лбы у моей родни твердокаменные.
        — Пустите меня к ней! — потребовал я, разозлясь так, что и словами не передать. — Снимите седло! Если эта тварь будет вести себя как полагается, я не стану испыты­вать на прочность ее ребра!
        На этот раз настал черед разозлиться мастеру Фаггусу. Пока мы спорили, к нам подошел Джон Фрай и еще шес­теро работников с нашей фермы. Присутствие свидетелей докрасна раскалило Тома Фаггуса, и от его недавней сим­патии ко мне не осталось и следа. Причем тут симпатия, когда на карту поставлена репутация его кобылы! Да и я был хорош, нечего сказать: руки-ноги куда как жидковаты, а бычьего упрямства хоть отбавляй!
        Видимо, та же мысль пришла в голову и Тому Фаггусу. Как ни возмутило его мое нахальство, но он подозвал к себе Винни и сказал ей неожиданно спокойным голо­сом:
        — Полегче с ним, дорогая. Сбрось поаккуратнее на со­лому этого свиненка, и будет с него. Даст Бог, еще поум­неет.
        С этими словами он снял седло, и я в мгновение ока взлетел на Винни.
        Вначале кобыла вела себя спокойно, словно ей понра­вилось, что на спину ей легла такая легкая ноша, меж тем как я, дурачок, вообразил, будто она не куролесит потому, что чувствует: наездник кое-что смыслит в выездке, и спра­виться с ним будет непросто.
        — Н-но! — закричал я на Винни, заметив, что публика, собравшаяся во дворе, малость заскучала. — Н-но! Покажи, на что ты способна!
        Я сжал пятками лошадиные бока. Кто-то из работников подбросил в воздух свою шляпу. Ожидая команды хозяина, Винни упруго вздыбила передние ноги, а затем Том Фаггус издал громкий свист, и лошадь, подобрав ноги, изогну­ла спину дугой. Я почувствовал, что сейчас-то она и задаст мне жару, но отступать было поздно, оставалось лишь мужественно выдержать предстоящее испытание.
        Вначале коварная красавица вскинула голову и разби­ла мне нос так, что сразу дала сто очков вперед самому Робину Снеллу из Бланделл-Скул (читатель, вероятно, пом­нит историю моей последней драки в этом заведении?). За­тем она глубоко опустилась на передние копыта, а круп задрала чуть ли не в поднебесье, рассчитывая на то, что я кувыркнусь через ее голову, как с горки. Обнаружив, одна­ко, что хитрость не удалась, она понесла меня с места в карьер, и, честное слово, ни до, ни после этого не довелось мне более нестись над землей с такой скоростью. Прокля­тое животное, она несла меня прямо к каменной стене, ог­раждавшей ферму.
        - Прыгай, Джек, прыгай! — услышал я пронзитель­ный крик Анни. Я подумал, что сейчас мы оба — и я, и ло­шадь — расшибемся в лепешку, однако в последний момент Винни отвернула от стены, но так, что левым коленом я проехался по гранитной кладке, как по грубому напиль­нику.
        — Ах ты, черт! — взвыл я от боли и досады, увидев, что шерстяные штаны порваны безнадежно. — Ну, гляди у ме­ня: если нынче я отправлюсь на тот свет, то только вместе с тобой!
        А Винни между тем, перемахнув через ворота, поскака­ла прямо на луга, и я, прильнув к ее шее, проклял день и час, когда появился на свет. Все быстрее и быстрее уходи­ла земля из-под лошадиных копыт, и все чаще и чаще би­лось мое сердце, и я уже начал задыхаться, не в силах вынести эту ужасную гонку.
        И все же, несмотря ни на что, — даже на то, что раз­вязка этого поединка была не за горами и результат не­трудно было предугадать, — я уже знал, что я молодец, по­тому что продержаться на спине земляничной красавицы так долго — и это уже победа. Ветви деревьев нещадно хлестали меня по лицу, и спина моя разламывалась от бо­ли, и я уже мечтал только об одном — лечь и умереть на месте, — как вдруг со стороны, где стоял наш дом, раздал­ся знакомый свист, и кобыла остановилась, как вкопанная. Затем, развернувшись на месте, она полетела на зов хозя­ина — плавно, бесшумно и стремительно, как ласточка. Сколько изящества и грации было в ее движении! Винни была воистину королевой в своем роде, и я выпрямился, по­пытавшись изобразить горделивую осанку, но силы мои бы­ли уже на исходе, и когда Винни, порхнув через ворота, снова очутилась на нашем дворе, я тут же ослабил хватку и стрелой полетел на солому.
        — Неплохая работа, малыш, — стоя надо мной, добродушно заметил Том Фаггус. — Дай срок: мы с Винни еще сделаем из тебя хорошего наездника. Я и не думал, что тебя на столько хватит...
        — Я бы продержался куда дольше, сэр, если бы она не вспотела. Бока были такие скользкие...
        — Твоя взяла, — признал Том. — Кобылка моя многим спеси поубавила, но ты не сплоховал. Не сердись, Джек, за то, что я смеялся над тобой. Винни мне все равно что лю­бимая девушка, хоть, может быть, сравнение не совсем точ­но, потому что и дюжина этих кривляк не стоит одного ее копыта. Ты разбил бы мое сердце, если бы победил. Никто, кроме меня, не сладит с моей Винни.
        — Тогда вам тем более должно быть стыдно, Том Фаг­гус, — воскликнула моя матушка, внезапно появившись на пороге дома и удивив всех окружающих, потому что никто и никогда не видел ее такой рассерженной. — Вы оценили жизнь моего сыночка во столько же, во сколько оценили собственную, а она-то для вас не стоит ломаного гроша! Джон — единственный сын своего отца, честного и добропо­рядочного человека, не вам, пьянице и разбойнику, чета! Да я собственными руками утоплю вас вместе с вашей дурац­кой лошадью, если с головы моего сына упадет хоть один во­лосок! Ах, мальчик мой, мальчик! Что бы я делала без тебя! Ты не сломал руку, Джонни?
        Ругая своего знаменитого родственника, матушка выти­рала кровь и грязь с моей физиономии, а Том Фаггус, зная, что женщине в такую минуту лучше не перечить, напустил на себя скорбный вид, силясь показать, будто его и вправ­ду мучают угрызения совести,
        — Ты только посмотри на его куртку, матушка! — ужаснулась Анни. — Посмотри на его штаны...
        — Да при чем тут штаны и куртка, глупая девчонка! — пуще прежнего рассердилась матушка. — Нашла о чем го­ревать! Вот тебе за это!
        И тут случилось неожиданное — пощечина для Анни на лету превратилась в затрещину для Тома. Давешний спаси­тель старого селезня проявил завидную ловкость во второй раз: он не только успел загородить Анни от матушки, он еще и поцеловал Анни — да так, что ее нежные голубые глаза, где только что сверкнули крупные слезы, внезапно засияли от счастья.
        Тут уж матушка и вовсе пришла в неистовство.
        — Грех вам, грех, Том Фаггус, после всего, что наша семья сделала для вас! Ведь это мы в свое время вынули вашу шею из петли, а теперь вы — хороша благодар­ность! — удумали за это сжить со света моего мальчика! Никогда больше ваша кобыла не переступит порога нашей конюшни! Благодарю за верную службу тебя, Джон Фрай, и остальную компанию. Трусы вы и больше никто, ежели в такую минуту бросили на произвол судьбы хозяйского сы­на. Я знаю, вы потому допустили такое бесчинство, что сами боитесь этой паршивой лошаденки!
        Работники выслушали матушку, раскрыв рты от удив­ления. Нет, матушка и впрямь была сама не своя, потому что таких речей — повторяю — никто от нее отродясь не слыхивал. Мужчины молча положили лопаты на плечи и стали расходиться по домам, чтобы рассказать женам о ру­готне матушки как о невероятном событии. Винни тоже с удивлением посмотрела на матушку, не понимая, из-за че­го разгорелся сыр-бор, а потом, разобравшись, в чем дело, тихонько подошла ко мне и, склонив голову, извинилась за то, что поступила со мной так неучтиво.
        — Винни переночует в нашей конюшне, — твердо сказал я, меж тем как Том Фаггус, не проронив за все время ни слова, начал надевать на Винни седло. — Матушка, ты слышишь, что я говорю: Винни переночует в нашей конюш­не, а если нет, то я не отойду от нее ни на шаг, и где будет в эту ночь она, там буду и я. Только благодаря ей я узнал нынче, что значит настоящая лошадь и настоящие скачки.
        — Молодой человек, — сказал Том Фаггус, по-прежнему собираясь в дорогу, — ты смыслишь в лошадях больше, чем кто-либо в Эксмуре. Я с первого взгляда на тебя почув­ствовал, что ты не спасуешь перед моей Винни, и, как ви­дишь, я не ошибся. Но разве женщинам можно что-то втол­ковать? До свидания, Джон, не поминай лихом. Помни, я горжусь тобой, и приехал сюда, чтобы рассказать тебе ку­чу всяких историй, от которых у тебя бы волосы на голове дыбом встали, да, уж видно, не судьба... У меня со вчераш­него дня и маковой росинки во рту не было, потому что все, что у меня было в котомке, я отдал одной несчастной вдо­ве, но я лучше умру от голода на вересковой пустоши, чем останусь ужинать там, где от меня отреклись.
        Тяжело вздохнув, он уселся на Винни, и лошадка снова подошла ко мне — попрощаться. Затем Том снял шляпу, молча кивнул матушке, а мне сказал:
        — Отвори ворота, кузен Джон. Ты так усердно коло­тил Винни, что ей, бедняжке, уже не перемахнуть через за­бор.
        Он уже выезжал со двора, как матушка вдруг всплес­нула руками и опрометью бросилась за ним. Том сделал вид, что не видит ее, но я заметил, что он чуть придержал Винни в поводу.
        — Погодите, кузен Том, — запыхавшись, сказала матуш­ка. — Одно словечко перед тем, как вы уедете от нас.
        — О чем говорить! — воскликнул Том Фаггус, и лицо его исказилось такой болью, что от прежнего весельчака и жизнелюба не осталось и следа. — Разве это вы — вы, моя добрая кузина Сейра? Нет, мне иной раз кажется, что все беды мира ополчились против меня с той поры, как я поте­рял любимого кузена Джона Ридда. «Том, — говорил он мне, — будет нужда, приходи на нашу ферму, и моя жена позаботится о тебе». «Да, — отвечал я ему, — я знаю, она и моей матери это обещала, но люди часто думают обо мне дурно, и, боюсь, кузина Сейра одного с ними мнения». Господи, какой это был человек, какой человек! Вот уж кто понимал меня с полуслова и знал мне настоящую цену! С тех пор, как я потерял кузена Ридда, мне кажется, я по­терял самого себя.
        Он тронул поводья, но матушка остановила его.
        — Ах, Том, так и во мне душа на живую нитку дер­жится с тех пор, как не стало Джона!
        И матушка разразилась горькими слезами.
        — Понимаю, кузина Сейра, как не понять! — восклик­нул Том. Он спрыгнул с Винни, подошел к матушке и взволнованно проговорил: — Может, я в чем-то и дурной человек, но я знаю, что такое добро и умею ценить его. Скажите мне только слово, и... — Он гневно потряс кула­ком в сторону Долины Дунов.
        — Да полно вам, Томас, уймитесь вы, ради Бога! — ис­пуганно прервала его матушка, но не из страха перед Дунами, а из страха за меня, потому что страстно не желала, чтобы после гибели отца жажда мести возобладала в моей душе над всеми остальными чувствами. «Лучший судья — Господь», — любила повторять она.
        Я, со своей стороны, никогда не упускал Дунов из виду, но и не торопился воздать им их же кровавой мерой, — отчасти из-за наставлений матушки, отчасти по мягкости характера, отчасти же потому, что отец, по моему разуме­нию, и сам успел в какой-то степени отомстить за себя, когда прошелся дубиной по разбойничьим головам.
        Том Фаггус снова направился к кобыле и сказал на про­щание:
        — Доброй ночи, кузина Сейра, доброй ночи, кузен Джек. Мне еще ехать и ехать, а в котомке — ни крошки. Нет мне ни пищи, ни крова в этой части Эксмура, а ночь обещает быть темной. Каждому свое: мальчику — забава, а мне — наказание, чтобы впредь неповадно было...
        Но матушка, задержав Тома во второй раз, пригласила его отужинать с нами, чем Бог послал.
        Глава 10
        Почему Том Фаггус вышел на большую дорогу
        Итак, Том Фаггус остался с нами ужинать. Его штаны повесили сушить у огня, а взамен ему выдали лучшие шта­ны Джона Фрая. Джон был на седьмом небе: впоследствии он неоднократно рассказывал всем желающим о чудесной причастности своих штанов к великому человеку. Именно к великому: сейчас уже не всякий помнит о Томе Фаггусе, но в ту пору его знал в наших краях каждый встречный-попе­речный, и молва о нем докатывалась даже до Бриджуотера.
        Том Фаггус, веселый, жизнерадостный человек, был незлоблив и доброжелателен к людям, и если, к примеру, человек, у которого Том только что отобрал кошелек на боль­шой дороге, не бранился, но, напротив, воспринимал происшествие с юмором, Том, не задумываясь, возвращал разбойничью добычу. Но как бы там ни было, а деньги у людей он отнимал силой, и потому закон был против него. Я никак не мог взять в толк, — пока не повзрослел и не на­жил кое-какого добра собственными руками, — почему тру­дягу Тома звали вором и грабителем, а король-лежебока мало того, что был первым человеком в государстве, но вся­кий подданный, отдавая ему свои денежки, должен был при этом еще и благодарить его величество, если тот соизволил их принимать. (Том Фаггус грабил, не рассчитывая, по крайней мере, на благодарность своих жертв!)
        В пору малолетства я ничего толком не знал о том, что творилось на душе у моего кузена, но я помню, что за сто­лом у матушки был испуганный вид, и она то и дело пре­рывала гостя и шепотом умоляла его не болтать лишнего при детях, на что кузен всякий раз соглашался и заливал клокотавшее в нем возмущение обильной выпивкой.
        —А теперь пойдем и навестим Винни, Джек, — сказал он после ужина. — Вообще-то я сажусь за стол только по­сле того, как вдосталь напою Винни и задам ей овса, но сегодня ты ее изрядно погонял, и ей нужно было остыть после бешеной скачки. Сейчас она, подружка моя дорогая, томится без меня в конюшне, а она не привыкла к долгим ожиданиям.
        Я с радостью пошел за Томом, а Анни украдкой юрк­нула следом за нами.
        Побывав у Винни, мы вернулись домой и сели у очага. Щурясь на огонь, Том Фаггус начал рассказывать нам всякие истории, которых, как оказалось, знал великое множество. Рассказывал он, правда, не о себе, а о том, что приключилось с другими, и речь его, свободная и выразитель­ная, текла, не прерываясь. Он говорил на разные голоса, и люди всякого возраста, пола и звания представали перед нами, как живые. Он проделывал это без улыбки на лице и рассмешил матушку так, что на ней лопнул новый кор­саж стоимостью десять пенсов. Мы, дети, визжали от восторга, катаясь по полу, и только старая Бетти ворчала на кухне, глядя на это бесчинство.
        С чувством глубочайшего смущения пишу я сейчас о Томе Фаггусе, нашем умном, храбром и великодушном То­ме, потому что я не знал тогда, то ли гордиться своей близостью к нему, то ли стыдиться такого родства. В общем, говоря по совести, все зависело от того, среди какого люда приходилось мне толкаться в том или ином случае. Среди мальчишек, например, я пыжился, как петух, и взахлеб рассказывал о подвигах кузена Тома, а среди богачей на­шей округи, среди судейских и зажиточных торговцев из Порлока, - словом, среди людей благонамеренных и состоятельных, — я даже заикаться не смел о том, что нахожусь в свойстве с великим разбойником. Прислушиваясь к ним, я жалел и порицал Тома Фаггуса.
        Когда-то Том Фаггус занимался кузнечным делом в городке Нортмолтон в Девоншире, холмистой местности на границе Эксмура. Он умел читать и писать, у него был участок земли, стоивший сто фунтов, и две сотни овец. Рано осиротев, он усердно трудился с восхода до заката, и вскоре весьма преуспел в искусстве подковывать лошадей, и даже завоевал за свое умение золотую медаль. Увы, люди ревнивы к чужим успехам, и конкуренты люто возненавидели Тома за его золотые руки. И когда он пошел в гору и вот-вот должен был жениться на любимой девушке, некий богатый джентльмен, проживавший по соседству, затеял с Томом тяжбу, и бесконечные хождения по судам довели Тома до полного разорения.
        Все его имущество пошло с молотка, у него отобрали даже кузницу. Том не стал дожидаться, когда констебли отведут его в тюрьму, а оседлал лошадь и поскакал туда, где жила его любимая. Но когда он прискакал к ее дому, девушка не вышла ему навстречу, а вышел тот, кого Том про­чил себе в тести, вышел и прогнал Тома прочь от порога.
        Он был зажиточным горожанином, членом городского сове­та и, зная о несчастьях Тома, не захотел родниться с несостоятельным должником.
        Что оставалось бедному Тому? Он посмотрел на все че­тыре стороны света и сказал: «Люди — волки, а с волками жить — по-волчьи выть». Сказал — и отправился на боль­шую дорогу.
        Но Том не был бы Томом, если бы в точности последо­вал этому девизу, ибо, страдая, он не разучился сострадать. На его совести не было ни одной загубленной жизни, он не грабил бедняка, не обижал женщину. Он щедро жертвовал в пользу церкви, и родину любил не напоказ, а искренне, всей душой, как только можно любить мать, давшую жизнь.
        Вот почему все проклинали Дунов, но уважали То­ма, несмотря на его беззаконное ремесло, — если им, конеч­но, не доводилось встречаться с ним один на один в без­людном месте. Сирые и убогие благословляли его за день­ги, которые он раздавал им, отнимая у тех, кому в этой жизни повезло несравненно больше, а мальчишки, помощ­ники конюхов в придорожных гостиницах, почитали его вторым после Господа Бога.
        Я потому так подробно рассказываю о Томе Фаггусе, что хочу, чтобы читатель понял его до конца и воздал ему по справедливости. Я также хочу отвести тень от его доб­рого имени, имени моего кузена, страстно полюбившего мою... Но эту историю я расскажу как-нибудь после.
        Во второй раз Том навестил нас три месяца спустя, ран­ней весной. Он привез мне в подарок отличный новый ка­рабин, но матушка не позволила мне притронуться к ружью, пока не взяла с Тома слово, что карабин куплен, а не украден. Том, не моргнув глазом, заверил ее, что тут все честно, хотя, между нами говоря, это еще вопрос, мож­но ли считать честной покупку, совершенную на отнятые деньги. Как бы там ни было, от подарка я был в неопису­емом восторге, а Том Фаггус, к тому же, выучил меня ез­дить на Винни, встретившей меня как старого друга. И сно­ва мы сидели у огня, и снова Том представил в лицах кучу всякого народа, но в этот приезд все внимание Тома было приковано к Анни, и оно было ей приятно, потому что Том ей очень нравился. Том сказал ей, что он ее крестный отец; но, конечно же, он приврал, потому что разница в го­дах между ним и Анни было всего-навсего десять лет. По­том он засобирался в дорогу, и Винни, блеснув земляничными боками, унесла вдаль нашего необычного родствен­ника.
        Годы моего отрочества протекали безмятежно, один день походил на другой, и кроме встречи с Томом Фаггусом, — событие, согласитесь, выдающееся, — мне из тех лет почти не о чем вспомнить. Прежние забавы кончились. Я начал помогать матушке по хозяйству, и всякий раз, ко­гда я вспоминал о Лорне Дун, моя встреча с ней в разбой­ничьей долине все больше казалась мне мечтой, фантазией, чем-то таким, о чем давным-давно пора забыть. Каждый год я прибавлял четыре дюйма в высоту и два дюйма в ши­рину, и уже не было в Эксмуре мужчины крупнее меня. Из-за этого я стал предметом насмешек на ферме и во всей округе, и мне было так стыдно, что я даже боялся взглянуть на себя в зеркало.
        Матушки же моя, напротив, гордилась моим быстрым возмужанием, и если и посмеивалась, то только над моими глупыми страхами.
        Но больше всего мне было стыдно не за свой рост, а за свою сестру Лиззи. Девочка она была маленькая, худенькая и при этом умная и острая на язык, и невозможно было угадать, что ей взбредет на ум в следующую минуту. Я уже тогда недолюбливал таких особ, а с годами вообще научился держаться от них подальше.
        A вот Анни, другая моя сестра, всем была хороша. Я мог часами неотрывно смотреть на нее, когда она сидела у ог­ня, и в эти минуты я вспоминал своего дорогого отца. Она любила собирать волосы на затылке, и ей это было очень к лицу, но мне больше нравилось, когда они свободно па­дали на ее белоснежные плечи, и малиновые зайчики от затопленного очага весело плясали по всей этой красоте. Радости и печали мгновенно отражались на лице Анни, и я мог долго беседовать с ней, не произнося ни слова.
        А что же Дуны? А Дуны по-прежнему благоденствовали потому что никто и пальцем не смел пошевелить против них, а на бесчисленные проклятия они попросту не обращали внимания. Время от времени местные жители отваживались подавать наверх слезные жалобы, и один-два раза их прошения попадались па глаза самому королю, но король отпустил по этому поводу какую-то остроумную шутку, которая так понравилась и ему, и его придвор­ным, что на радостях он простил высокородных разбойни­ков.
        Повстречай я того из Дунов, что убил моего отца, я избил бы его до полусмерти, но, честное слово, я никогда не выпалил бы в него из ружья, если бы он сам не напал на меня или кого-нибудь из моих близких с огнестрельным оружием.
        Зимой, когда мне был уже двадцать один год, в наших местах случилось нечто странное, нечто такое, от чего у всех жителей Орского прихода мурашки забегали по телу. Никто не мог объяснить, что это такое, и оттого станови­лось еще страшнее, и все сошлись на том, что все это (а что именно, я расскажу через несколько строк) — продел­ки дьявола.
        Зима в тот год была мягкая, и снега выпало очень мало. По ночам — хоть глаз выколи, на небе — ни звездочки, и все дни напролет густой туман окутывал окрестные холмы. На вересковой пустоши водилось множество всякой дичи, но мужчины, боясь заблудиться в сизоватой мгле, не ре­шались выходить на охоту.
        Я же, по великой молодости и по великой глупости, а также потому, что больше всего на свете боялся уличить себя в трусости, решил, наперекор всему, сходить на пус­тошь с ружьем, подаренным Томом Фаггусом. Одному Богу известно, чем могло закончиться это предприятие, но неоп­ределенность только подогрела мой азарт. Матушка, не в силах отговорить меня от задуманного, велела одному из работников непрерывно звонить в большой колокол, в ко­торый мы били, созывая овец. Я бродил по пустоши, а спа­сительный колокол звенел сквозь густой туман, не вызывая у меня, неблагодарного дуралея, ничего, кроме раздраже­ния, потому что живо напоминал мне о школьном колоко­ле в Бланделл-Скул.
        Впоследствии я не однажды слышал, что никогда еще на нашем побережье не было выпито столько заморского вина, как в ту туманную зиму. Кому-кому, а уж нашим контрабандистам было в мутной мгле сплошное раздолье, и они своей выгоды не упустили.
        Но ни контрабанда, ни, тем более, чужая выгода, меня не волновали. Что меня волновало и даже страшило — при­чем не меня одного, — заставляя поближе садиться к огню, а ночью накрываться одеялом с головой, так это странный, таинственный звук, какой-то нечеловеческий стон, напол­нявший окрестности после захода солнца. Непонятно было, откуда он исходил: то, казалось, из самого чрева земли, то — прямо с поднебесья. Трижды услышал я его в вечер­ней туманной мгле, и с той поры уже никакими силами не смог заставить себя прогуляться ночью по двору хотя бы до конюшни, но лишь сильнее полюбил тесный людской круг да разговоры при свечах под милым родительским кровом.
        
        Глава 11
        Мастер Рубен Хакабак
        Мастер Рубен Хакабак — многие далвертонцы помнят его и доныне - был дядей моей матушки, приходясь ее матери родным братом. Он был процветающим торговцем и владел лучшей лавкой в городке. Ко времени, о котором идет речь, у него уже не оставалось никаких родствен­ников, кроме нас и внучки по имени Рут Хакабак, и потому матушка сочла своим христианским долгом поддержать с ним дружеские связи и пригласить к нам в гости. В ту зи­му почтенный джентльмен решил встретить Новый год с нами, но не потому, что ему нравилась деревенская жизнь, а потому, что матушка взяла с него обещание, что он навестит нас, прибыв на ферму Плаверз-Барроуз собственной персоной, а дядюшка Бен чрезвычайно гордился тем, что никогда не нарушал данного им слова. Поэтому, когда закончилась рождественская распродажа, он оседлал лошадь и, передав дела внучке и старшему приказчику, отправился в Орский приход.
        Мы договорились, что дядюшка прибудет к нам в последний день декабря после полудня. Дуны, по нашим расчетам, будучи людьми порочными и потому ленивыми, под праздник должны были встать поздно, и пока они валялись в постелях, дорога к нам была безопасной. Откуда нам было знать, что эти негодяи устроили пир за сутки до Нового года и спать не ложились вовсе, а утром последнего дня старого года отправились погулять по окрестностям в поис­ках новых приключений.
        Ожидая дядюшку, мы перенесли обед на час дня (что, признаться, меня не слишком обрадовало), а в шесть вечера у нас должен был состояться праздничный ужин, на ко­торый мы пригласили нашего доброго соседа Николаса Сноу с тремя его дочерьми. Джон Фрай, чурбан неотесанный, пустил слух, будто я по уши влюблен во всех троих и не знаю, на какой остановить свой выбор, и хотя это было сущей выдумкой, но на соседских девушек и впрямь было любо-дорого посмотреть: высокие, статные, красивые. Этих Сноу мы пригласили не только потому, что жили с ними в мире и согласии много лет, но и потому, что наш преста­релый дядюшка до смерти любил пострелять глазками в обществе таких вот молодых леди, и, в-третьих, потому, что во всем нашем приходе Николас Сноу был единственным мужчиной, курившим трубку, а дядюшка Бен был наверху блаженства, когда, подсев поближе к огню, мог покурить и час, и два, и вообще сколько душе угодно, не проронив при этом ни словечка, но для полного счастья ему нужно было, чтобы кто-то, сев напротив, подымил с ним за ком­панию.
        Вернувшись со скотного двора до часу дня, я ожидал застать дядюшку у очага за любимым занятием, однако встретил меня не дядюшка, а наша старая Бетти. В руке у нее была крышка от кастрюли.
        — Он еще не прибымши, — объявила она.
        — Ты хочешь сказать, что дядюшка Бен еще не при­ехал, Бетти?
        — Я хочу сказать, что он еще не прибымши. Полагаю, его сцапали Дуны.
        Бетти сказала это не без некоторого злорадства, потому что терпеть не могла дядюшку Бена: за многие годы наш скуповатый свойственник не подарил ей ни пенни, и, кроме того, когда он гостил у нас, Бетти не позволяли обедать вместе со всеми за общим столом.
        — Ах, Джонни, Джонни, — воскликнула матушка, выхо­дя из гостиной на кухню, — я так рада, что ты, нако­нец, вернулся. Я чувствую, случилось что-то неладное.
        Вся эта история мало-помалу стала меня раздражать. Во-первых, мне становилось не по себе, когда меня называ­ли «Джонни». Во-вторых, я не любил, когда матушка на­девала дешевые украшения, потому что на ферме они мне казались неуместными, но как раз сегодня матушка надела на запястья несколько браслетов, давнишний подарок дя­дюшки.
        — Ну, и что, по-твоему, могло случиться?
        — Да полно тебе дуться, Джонни! Понимаешь... эти люди... — матушка никогда не называла Дунов по имени, — эти люди могли захватить и твоего дядюшку Бена, и его лошадь, и все, что при нем...
        — Тогда «этим людям» не позавидуешь, матушка: дядя откроет лавочку прямо у них в долине, и поскольку делец он, каких поискать, он ограбит своих обидчиков дочиста.
        — И это все, что ты можешь сказать, Джон? Как ты бессердечен! И, к тому же, посмотри, сколько всего наготовлено. Неужели все труды насмарку?
        В том-то и дело, матушка! Вспомни: мы договори­лись, что если дядюшка не прибудет к назначенному сроку, то после часа дня мы садимся обедать без него. Чего же ждать? Кому станет легче, если еда пропадет? После обеда я отправлюсь навстречу дядюшке, — а его обнаружить в таком густом тумане — все равно что иголку в стоге сена отыскать. И ты думаешь, я стану заниматься этим на пустой желудок?
        - Господи, Джон, и в мыслях не было!
        Итак, мы сели обедать, сожалея, что дядюшки Бена нет с нами и оставив ему его долю на случай, если он все же объявиться. Ни ржания, ни стука лошадиных копыт по-прежнему не было слышно, и я, прихватив ружье, отправился искать запропастившегося родственника.
        Сначала я спустился по тропинке к подножью холма. Затем я вышел к Линну, перешел его вброд, вышел на другой берег и стал подниматься по косогору, пока не вышел на вересковую пустошь. Вокруг меня стоял густой туман, но в три часа дня было еще более или менее светло, и я прошел по протоптанной дорожке мили еще приблизительно три. Места, признаться, были на редкость пустынными, а взять с собой собаку я, дурья голова, не догадался. Ну ничего: я уже не ребенок, чтобы шарахаться от каждого куста, карабин заряжен, а случись что, силы во мне хватит на двоих.
        Вечерело. Туман становился все гуще, и уверенность моя постепенно убывала, пока и вовсе не сошла на нет. Наконец, я понял, что сбился с пути, и нужно сесть и опре­делиться. Я прислонил ружье к гранитному валуну и задумался над тем, что делать дальше. Если с дядюшкой Беном в самом деле что-то случилось, я ему уже ничем не помогу. Нужно искать дорогу назад и позаботиться о собственной безопасности хотя бы ради матушки и сестер.
        Внезапно вдалеке раздался топот лошадиных копыт, причем скакала не одна лошадь, а целый табун. Я придви­нул карабин поближе — на всякий случай. Однако лошади, невидимые в тумане, проскакали куда-то мимо, и снова наступила тишина.
        Я уже было хотел выругать себя за излишнюю боязли­вость, как вдруг прямо у меня под ногами раздался не то стон, не то грохот, — тот самый ужасный звук, что пугал нас той зимою, но на этот раз звук был куда сильнее, потому что раздавался совсем рядом. Я онемел от страха, воло­сы на голове встали дыбом, а сердце застучало часто-час­то... Я вытер пот со лба, умоляя Господа, чтобы и на этот раз пронесло, и желание у меня было только одно: понять, где я сейчас нахожусь и бежать домой сломя голову, бе­жать, не останавливаясь.
        Грохот прекратился, и я, переведя дух, тронулся в путь. Однако вскоре мне снова пришлось остановиться, потому что до моего слуха донесся низкий звук, похожий на овечье покашливание. Волей-неволей я прислушался, хотя забо­тило меня сейчас только одно — поскорей добраться до до­ма, потому что блужданиями по вересковой пустоши я был уже сыт по горло. Но любовь к животным — ко всем жи­вотным — была у меня в крови, и я пошел туда, откуда раздавался шум, чтобы, если не дай Бог что, вызволить бедную тварь из передряги. Шум раздавался все громче, и я уже явственно различил сухой кашель, который со свис­том вырывался из глотки живого существа.
        — Господи, помилуй! — донеслось сквозь туман. — Господи, спаси и помилуй мою душеньку! И куда это меня за­несло, Господи!
        Послышался протяжный стон. Я бросился вперед и тут же уперся в морду дикого горного пони. К нему был при­вязан человек — ноги к шее, голова на крупе лошадки — а руки свисали вниз, подобно стременам. Пони был страшно напуган и тщетно пытался сбросить с себя непривычный груз.
        Увидев меня, лошадка попыталась дать деру, но я пой­мал ее и крепко прижал к себе. Тут она вознамерилась лягнуть меня, но я стукнул ее по носу, и она успокоилась.
        — Глубокоуважаемый сэр, — обратился я к несчастно­му, распростертому на лошадиной спине, — не бойтесь, я не причиню вам никакого вреда.
        — Помоги мне, добрый человек, кто бы ты ни был, — взмолился незнакомец, не глядя на меня, потому что был не в состоянии поднять голову. — Я знаю, тебя послал Все­вышний, и ты не ограбишь меня, тем более что меня только что обобрали до нитки.
        — Боже, дядюшка Бен! — вскликнул я, не веря собственным глазам. Я был так изумлен, что чуть не выпустил пони из крепких объятий. — Это вы, мастер Рубен Хакабак!
        — Я честный торговец, — простонал дядюшка, — я живу в Далвертоне. Ради Бога, развяжи меня, добрый человек, и я вознагражу тебя, когда вернусь домой, — если мне во­обще суждено туда вернуться. Однако давай договоримся, что лошадка эта — моя, как и та, что угнали разбойники.
        - Дядюшка Бен, неужели вы меня не узнаете? Да это же я, ваш племянник Джон Ридд!
        Не дожидаясь, пока обалдевший родственник придет в себя, я разрезал веревки и посадил его на пони, как полагается, но дядюшка так ослабел от переживаний, что был уже не в состоянии удержаться на лошадиной спине. Тогда я втащил дядюшку к себе на плечи, а веревку обмотал вокруг лошадиной морды так, чтобы пони, вопреки желанию нового хозяина, не улизнул на свободу. После этого мы двинулись к нам на ферму Плаверз-Барроуз.
        Я так и не понял, узнал меня дядюшка или нет, а тот, почувствовав себя в безопасности, тут же уснул. Он захрапел так громко, что можно было подумать, будто источник ужасного шума, нагонявшего страху на всю округу каждую ночь, находился именно в Далвертоне.
        Когда я добрался до дома, матушка и сестры тут же усадили дядюшку поближе к теплу. Я с наслаждением расправил плечи, потому что комплекция дядюшки (как, впрочем, и его казна) была довольно внушительной. Он отряхнул сюртук, потом, приходя в себя, прошелся по кухне и, удостоверившись, что попал к своим, упал в кресло и проспал до самого ужина.
        Я слышал, как время от времени дядюшка бормотал во сне: «Я знаю, он женится на моей Рут, непременно женится. А уж завещаю я им столько, что им до десятого поко­ления хватит…»
        Когда дядюшка проснулся, я оставил его на попечение матушки и Анни, которые сбились с ног, поднося ему самое вкусненькое, а сам отправился в конюшню посмотреть пойманного пони. Лошадка, в самом деле, была хороша; за такой стоило погоняться, и впоследствии она нам здорово пригодилась в хозяйстве.
        Странным человеком оказался мой дядюшка Бен. Он был груб и резок с окружающими, и, по-моему, ему просто нравилось поступать наперекор тому, что от него ожидали. В глазах его было столько недоверия к людям, как буд­то все только и думали, как бы половчее оставить дядюш­ку в дураках. Наша открытость и простота были ему не­понятны, и мне кажется, что оттого, что в нашем приходе ему не с кем было померяться хитростью и поторговаться, он чувствовал себя не в своей тарелке.
        Конечно же, не кто иной, как Дуны, ограбили нашего дядюшку, а ограбив, вздумали еще и позабавиться. Они забрали его спокойную старую лошадь и привязали его к ди­кому необъезженному пони. Два или три часа гоняли они лошадку по туманной пустоши, отвечая на стоны дядюшки издевательским смехом, а когда проголодались, решили вернуться, бросив дядюшку на произвол судьбы.
        Дядюшку страшно возмутило это происшествие, и он никак не мог понять, почему именно ему выпала сомнитель­ная честь распотешить Дунов накануне Нового года.
        — Ей-богу, не заслужил я такого обращения, — горест­но причитал он, — и я этого дела так не оставлю. Шестьде­сят пять лет прожил на белом свете, а в такую мерзкую пе­ределку попал впервые!
        Даже чудесный праздничный пудинг не отвлек его от жалоб и стенаний, и вся надежда теперь была у нас на соседа — фермера Николаса Сноу.
        Вечером — дело было первого января — Николас Сноу пожаловал к нам со своими красавицами дочерьми. Вече­ром прошлого дня мы послали им записку с извинениями и просьбой отложить свой визит на сутки, пояснив, что при­чина тому — непредвиденные обстоятельства. Увидев моло­дых леди, дядюшка тут же вспомнил о своих городских ма­нерах. Девушки, зная, что перед ними известный богач, по­началу чувствовали себя скованно, но поскольку они более или менее часто бывали в благородном обществе и успели усвоить кое-какие правила хорошего тона, они быстро пре­одолели свое смущение, и не прошло и десяти минут, как они уже вовсю флиртовали с дядюшкой. Все четверо хохо­тали во все горло и были явно довольны друг другом, а ма­тушка ревниво поглядывала в их сторону, завидуя наход­чивости и самообладанию дочерей Сноу и мысленно при­знавая, что нашей скромнице Анни до них далеко.
        Когда ужин закончился, мы отправили всех девушек и гостиную и закрыли за ними дверь. Потом мы сели на кух­не у огня послушать, что скажет нам дядюшка Бен, но он дал возможность матушке говорить первой.
        — Мастер Сноу, — начала матушка, — вы уже, конечно, знаете, какие лишения претерпел мой близкий родственник, приехавший к нам на ферму из Далвертона. Времена сей­час ужасные, и меня саму беды не обошли стороной...
        - Ты отвлекаешься от главного, Сейра, — нетерпеливо заметил дядюшка Бен, увидев слезы на глазах матушки и поняв, что сейчас она в сотый раз начнет пересказывать обстоятельства гибели моего отца, между тем как его, моего дядюшку Бена, жгла в эти минуты такая обида, что он просто не желал слышать, как другие в его присутствии жалуются на собственное горе. — Меня ограбили в вашем приходе, и я опозорю вас, устроив скандал на всю Англию! Меня ограбили в ваших местах, значит, Орский приход и ответит за это безобразие. И если вы еще сводите концы с концами, то, клянусь, я вас, орских жителей, всех пущу по миру, но заставлю возместить ущерб полностью, даже если для этого мне придется выставить на торги вашу старую церковь!
        Дядюшка явно хватил через край. Сосед Сноу, матушка и я с недоумением переглянулись между собой, и я едва удержался от соблазна покрутить пальцем у виска. Словно бы почувствовав это, дядюшка перенес всю злость на меня.
        - A ты, мой дорогой племянничек, — воскликнул он, — пугало и тупица! Обсосок ты поросячий, вот ты кто! Тебе, на бедность твою, я завещаю только свои стоптанные башмаки. Будешь их донашивать и смазывать жиром до конца своей жизни!
        - Ради Бога, - миролюбиво заметил я, — коль скоро вы наш гость, дядюшка, я с удовольствием смажу их вам и без завещания.
        Сказал я это так, как бы между прочим, но, как вы, любезные читатели, увидите дальше, я заработал на этом две тысячи фунтов стерлингов.
        - Что касается нашего прихода, — сказала матушка, задетая за живое, - то приход как-нибудь сам за себя постоит, а вот с мальчиком моим я вам не позволю говорить подобным тоном. Можете ему вообще ничего не завещать, лишь бы оставили его в покое, - вы, которого он сам мог оставить одинешенького на вересковой пустоши прошлой ночью. Вам жизнь спасли, а вы, вместо благодарности, поносите меня и моих детей. Стыдно, сэр!
        - Полагаю, Сейра, твои детки испорчены постольку, поскольку испорчен вообще весь род людской, — глубокомысленно заявил дядюшка, не уточнив, однако, к какому роду относит самого себя.
        В этот момент наш долготерпеливый сосед Николас Сноу поднялся с места, решив, что ему пора сказать свои слово в защиту родного прихода.
        — Мастер Хакабак, — промолвил он, тыча в дядюшку дымящейся трубкой, — будучи глубоко возмущен тем, что вы сказали об этом приходе — именно об этом и никаком ином — я беру на себя смелость утверждать, сэр, что вы — лжец.
        Закончив речь, Николас Сноу прижал руку к груди и церемонно поклонился мне и матушке, давая понять, что высказав то, что от него ожидали, за дальнейшее не отве­чает. Конечно, он был прав — по существу, — но его поддер­жку мы с матушкой восприняли как медвежью услугу: дядюшка, при всех его, так сказать, завихрениях, был чело­веком в годах да к тому же еще и нашим гостем, и назы­вать его в нашем доме лжецом другому гостю было не­уместно, хотя дядюшке в его лавке приходилось выслуши­вать, надо полагать, и не такое.
        — Полно вам, — примирительным тоном сказала матушка, — самое последнее дело — изругать друг друга последними словами. Давайте выслушаем дядюшку Бена еще раз. Скажите, уважаемый родственник, что, по вашему мнению, мы должны сделать, чтобы смыть этот позор с нашего прихода и возместить вам стоимость потерянного имущества?
        — Да плевать мне на имущество, — неожиданно заявил дядюшка, меняя гнев на милость, — плевать я на него хотел, хотя влетело оно мне в кругленькую сумму. Но я тре­бую, чтобы наглые разбойники были наказаны.
        — Но-но, полегче! — предостерег Николас Сноу. — До леса Беджворти-Вуд рукой подать, а вы говорите о Дунах такие вещи!
        — Значит, вы просто трусы! — воскликнул дядюшка, бросив, однако, на двери беспокойный взгляд. — Нет, с вами, эксмурцами, каши не сваришь. Какое уж тут возмещение... Плакали мои денежки! А вам, мастер Сноу, я вот что скажу: вы не годитесь в подметки даже моему младше­му приказчику. — Тут дядюшка, разгоряченный собственной речью, снова начал браниться: — Трусы вы все! И не вздумайте возражать: мне теперь до вас вообще никакого дела нет!
        Мы и сами видели, что возражать дядюшке бесполезно. Однако старая Бетти принесла вина, и после того, как было изрядно выпито, дядюшка несколько смягчился и решил, что обошелся с нами слишком круто. Потом девушек снова пригласили, и они, наполнив комнату веселым щебетом, окончательно растопили сердце старого брюзги.
        Когда вечеринка подходила к концу, дядюшка встал и, обведя взглядом присутствующих, торжественно провозгласил:
        — Вот мое окончательное мнение о вас: хотя вы, эксмурцы, на подъем тяжелы и подраться не горазды, но на­род вы, я вижу, не конченый. Во всяком случае, меня еще нигде так не кормили и не поили, как у вас!
        Здесь растроганный дядюшка залился слезами и, усев­шись в кресло, снова потребовал вина. Девушки со всех ног бросились исполнять его желание, и проворнее всех оказалась, конечно, Анни.
        
        Глава 12
        Дядюшка Бен разрабатывает военную операцию
        На следующий день дядюшка Бен напустил на себя таинственный вид и, сообщив матушке, что ему нужно отправиться в одно очень опасное место, попросил ее дать ему кого-нибудь в провожатые. Матушка всерьез восприняла россказни дядюшки, и мне стоило больших трудов уговорить ее отпустить меня вместе с ним. Каково же было мое разочарование, когда выяснилось, что опасное предприятие, на которое отважился дядюшка, было всего-навсего визитом к барону де Уичхолсу, нашему судье: дядюшка вздумал подать ему жалобу на Дунов. Знай я заранее о намерениях своенравного родственника, я бы непременно втолковал ему, что жаловаться Хью де Уичхолсу на Дунов - совершенно бесполезно.
        Дядюшка, полагаясь исключительно на свой ум, конечно же, ничего не добился: барон отказался принять его рассказ на веру, а дядюшка не смог доказать, что его ограбил не кто-то иной, а именно Дуны.
        Вечером, ложась в постель, дядюшка Бен сказал мне: Ты, племянничек, был чуток внимателен ко мне, не то что другие. К тому же, ты не говорун и, значит, на тебя можно положиться. Так вот, попомни мое слово: барон не захотел браться за это дело, но я от своего не отступлюсь. Есть у меня в колоде еще одна карта: я отправлюсь к само­му королю или к тому, кто выше короля и при этом зна­ет меня лично. Я тебе пока не назову имени этого человека, но, будь уверен, если ты хоть раз предстанешь пред его грозные очи, ты его до конца дней своих не забудешь. (То была чистая правда: впоследствии мне пришлось иметь де­ло с могущественным судьей Джеффризом [26 - Джеффриз, Джордж (1648 —1689), барон (с 1685 г.), главный королевский судья (лорд-канцлер). Приобрел печаль­ную известность как инициатор т. н. «кровавых ассиз» (ассизы — вы­ездные сессии суда присяжных), расправой над участниками восстания герцога Монмута в июле 1685 г. (см комм. 41 и 307). После «славной революции» 1688 г. попытался бежать, но был арестован и умер в заключении.].)
        — И когда вы предполагаете встретиться с этим человеком? — спросил я.
        — Может, весной, а может, и летом, когда поеду в Лон­дон по делам. Дай срок: он еще вытряхнет душу из ваших баронов и сквайров. Однако я уже и так задержался в ва­шей Богом забытой дыре, — дольше, чем намеревался в самом начале, и задержался бы еще на один день, но — при одном условии.
        — Жаль, дядюшка, что наши места для вас «Богом за­бытая дыра». Кстати, какое условие вы имеете в виду? Мы можем снова позвать фермера Сноу и его прекрасных...
        — Этих расфуфыренных молочниц? Нет уж, слуга покорный. Я от них совсем оглох. Достаточно будет и одной Анни. Она добрая, славная девочка, и, надеюсь, она когда-нибудь навестит меня с внучкой в Далвертоне. А условие мое такое, племянничек: завтра, не говоря никому ни сло­ва, ты проводишь меня до того места, откуда хорошо просматривается Долина Дунов, чтобы я мог прикинуть, отку­да их лучше всего будет атаковать, когда пробьет их последний час. Сделаешь это для меня? Я заплачу тебе, парень.
        Я обещал ему сделать все, что в моих силах (конечно же, не за деньги). На другой день я отослал работников на самый дальний участок фермы, а сам, посадив дядюшку Бена на мою старую Пегги, двинулся с ним на запад сразу же после завтрака. Я прихватил с собой заряженное ружье: в те недобрые времена это было нелишне. В дороге дя­дюшка не отпускал меня от себя дальше, чем на три ярда, и пока мы двигались по косогору, говорливый родственник пугливо безмолвствовал.
        — Да не бойтесь вы, дядюшка Бен, — нарушил я тягостное молчание. — Я тут каждый дюйм знаю, как своих пять пальцев, и пока я с вами, вам ничего не угрожает.
        — Боюсь? Я? — встрепенулся дядюшка. — Много ты обо мне понимаешь, мальчишка. Ах, Боже, какая красивая примула!
        Примула! Я тут же подумал о Лорне Дун, маленькой девочке, которую встретил семь лет назад. Как там она?
        Здесь дядюшка прервал мои мысли, потребовав, что­бы я держался поближе к Пегги: мы входили в лес Беджворти-Вуд. Место тут было совершенно мрачное и безжиз­ненное, лишь редкие птицы время от времени перелетали у нас над головами. Дорога становилась все круче, и насту­пил момент, когда моя маленькая Пегги уже не в состоя­нии была продвигаться дальше. Мы спрятали ее в укром­ном месте и начали взбираться по склону вверх.
        Вокруг не было ни единой тропинки, и это придало нам бодрости, потому что все указывало на то, что Дуны не бродят в этих местах. Горный кряж, по которому мы карабкались, словно изгородь, ограждал Долину Дунов. Под ногами было мокро, скользко, каждый ярд давался с боль­ший трудом, и мне пришлось забросить ружье за спину, потому что одной рукой я помогал себе, а другой подталкивал дядюшку Бена. Наконец мы взобрались на вершину гранитного гребня, где проходила окраина леса. Долина Дунов была видна отсюда, как на ладони. Перед нами, ярдов на триста вниз, простирался крутой каменистый склон, скользкий и пустынный, без единого деревца или травинки. Впервые в жизни оценил я, какую крепость воздвигла здесь сама Природа, защищая долину от непрошеных гостей. Все это я видел и раньше, но тогда, семь лет назад, что я мог понять, перепуганный мальчишка, мечтавший только о том, чтобы побыстрей унести отсюда ноги!
        Гранитный гребень, на котором мы стояли, уходил от нас влево и вправо, образуя гигантскую подкову, а далее, с расстояния приблизительно в одну милю, навстречу ей как бы в зеркальном изображении изгибалась другая подкова, причем между их сходящимися концами оставалось два узких прохода. Один из них именовался Воротами Дунов, а на противоположной от него стороне долины где-то между скал затерялась та самая пещера, через которую я в детстве выскользнул из Долины Дунов.
        Между двумя гребнями лежала изумительной красоты зеленая долина - безупречный овал - а по ее дну протека­ла извилистая река. Черные обрывистые утесы, стоя пле­чом к плечу, замерли па страже, этого райского уголка, где, казалось, с первого дня творения не трещали морозы и не бушевали холодные ветры. Даже сейчас, когда тучи обло­жили небосвод, долина по-прежнему сияла, залитая восхо­дящим солнцем.
        Дядюшка Бен потянул ноздрями воздух, словно принюхиваясь к разбойничьему гнезду, взглянул, прищурившись, на противоположную сторону долины, а затем перевел взгляд на меня.
        — Ну и дураки же они, эти Дуны! — промолвил он, наконец. — Ты посмотри, ведь их можно выкурить отсюда за полчаса. Три пушки на этой стороне, три — на противоположной, и ты увидишь, как забегают эти негодяи под пере­крестным огнем. Да, милый, видывал и я сражения на сво­ем веку, и не одно, и был бы теперь генералом, если бы там, наверху, прислушивались к моим советам...
        Но я уже не слышал его. Внезапно мое внимание при­влекло то, что ускользнуло от зорких глаз новоявленного «генерала». Я уже давно разглядел маленькое отверстие в скале, через которое бежал однажды, спасая свою жизнь. С того места, где я стоял, оно казалось не больше кроличь­ей норки. Так вот, глядя на это место, я вдруг увидел кро­хотную человеческую фигурку, что, подойдя к пещере, чуть задержалась около входа и затем вошла внутрь. Она промелькнула так быстро, что я едва успел отдать себе от­чет в том, что произошло.
        Кровь ударила мне в лицо, и сердце бешено застучало в груди. Семь долгих лет прошло со дня нашей первой и единственной встречи, я вырос, окреп и возмужал, и она, должно быть, совсем забыла меня, и сам я уже многого не помнил, но в эту минуту я почувствовал: каких бы страда­ний не посулило мне грядущее, я стою сейчас перед лицом своей судьбы, и имя ей — Лорна Дун.
        
        Глава 13
          Лорна
        На следующий день дядюшка отправился в свой разлюбезный Далвертон, одарив нас туманными обещаниями на­счет устройства моей дальнейшей судьбы. Мне не сиделось на месте, я горел желанием что-то предпринять, и только поход в Долину Дунов сулил мне опасности и приключения, которых мне так недоставало в нашем мирном краю. Я еле дождался новой пары штанов, заказанных лучшему портно­му Порлока: на этот раз я хотел одеться подобающим об­разом.
        Штаны подоспели как раз к Валентининому дню, и я, восприняв это как знак судьбы, нашел палку длиной семь футов, прикрепил к ней острогу и стал выглядеть примерно так, как выглядел в другой день Святого Валентина, но только семь лет назад. Затем, не сказав никому ни слова, я вышел из дома через черный ход и, миновав наш неболь­шой сад, спустился к Линну.
        Я двинулся прямиком через чащу и скоро вышел на берег Беджворти невдалеке от большого черного водоворота. Я с удивлением обнаружил на этот раз, как тут было мелко, хотя омут по-прежнему был темен и загадочен, как и полагается всякому омуту. И по гранитному желобу было все так же трудно взбираться, но вода, что в прошлый раз была мне по колено, сегодня едва достигала лодыжек. Добравшись до вершины, я огляделся вокруг, щурясь от яркого дневного света.
        Зима в этом году была очень мягкая, и долина, насколько я мог разглядеть сквозь кусты, расцвела так, словно весна уже вполне вступила в свои права. И неудивительно: прикрывая со всех сторон от порывов холодного ветра, до­лина рано воспряла к жизни, жадно вбирая солнечный свет и тепло. Но прислушиваясь к звукам природы и с восторгом вглядываясь в картины, что она разворачивала передо мной, я вдруг услышал иные звуки, и они показались мне слаще щебета на утренней заре. То была песня, старинная любовная песня, и всякий, кто слышал ее, мог и плакать, и смеяться, внимая ее словам.
        Я себя меж людьми,
        Словно тайну, таю.
        Оцени и прими
        Неприметность мою.
        Я не блеск, не огонь,
        Но во все времена
        На таких вот тихонь
        Не спадала цена.
        Пусть в любовном бреду
        Ты захочешь огня,
        И обрушишь беду,
        И покинешь меня, —
        Я и месяц, и год
        Пережду этот бред.
        Все сгорит, все пройдет,
        А любовь моя — нет.
        Ты поймешь, как найдешь
        Головешки и дым:
        Бедный медный твой грош
        Был твоим золотым!
        Я обратил внимание на глубокую выразительность и богатство женского голоса. Все это время я сидел, притаившись за скалой, боясь испугать чудесную певицу. Наконец, не вытерпев, я выглянул и увидел ту, ради которой мог бы стать на колени даже в ледяную воду.
        Она приближалась ко мне со стороны реки, идя по лужайке, покрытой примулами. Головка ее была покрыта вен­ком из фиалок, и волосы падали вниз тяжелой и плавной волной. Мне даже страшно стало смотреть на такую красо­ту, настолько земным и обыденным показался я себе в этот миг. Едва соображая, что я делаю, я вышел из-за скалы и предстал перед ней, боясь поднять глаза.
        Она испугалась и, не узнав меня из-за моего большого роста, вот-вот была готова убежать. Тогда я упал перед ней на траву (так было семь лет назад в тот же самый день) и произнес только два слова:
        — Лорна Дун!
        Лишь после этого она узнала меня и, все еще дрожа от страха, улыбнулась, подобно солнышку, когда оно пробивается сквозь ивовые листья.
        — Помните, — спросил я, — как вы привели меня в чувство после глубокого обморока, а потом пришел громадный мужчина и унес вас на своем плече? Помните, как вы ук­радкой оглянулись и махнули мне рукой на прощание?
        — Конечно же, я все помню, потому что здесь вообще редко кто бывает, кроме... — Здесь она запнулась, а потом сказала с упреком: — Однако вы, похоже, забыли, сэр, как здесь опасно!
        Она взглянула на меня, и, вглядываясь в ее огромные нежные глаза, я понял, что всю жизнь любил их и всю жизнь чувствовал свое ничтожество перед ними. Я не нашелся, что сказать ей, и снова опустил глаза. Я стоял, ожидая, когда опять зазвучит музыка ее голоса, а она, ка­залось, и в малой степени не представляла, что сейчас про­исходит во мне.
        — Я думаю, — сказала она, глядя в сторону, — вы не знаете, насколько опасно это место и какие нравы царят в долине.
        - Я все знаю, и мне было страшно здесь все время, по­ка… пока сюда не пришли вы.
        Она была еще слишком молода, чтобы ответить в той минере, которую именуют «кокетливой», и, кроме того, ей в эту минуту было не до кокетства: ей было действительно страшно — страшно за мою жизнь, и страх этот в самом деле исподволь начал передаваться и мне. Поэтому, поду­мал я, сейчас мне и вправду лучше уйти и ни о чем больше не говорить с ней — до следующего раза. И все же после стольких лет мне было трудно удалиться, не сказав ей несколько слов на прощание.
        - Мистрисс Лорна, я чувствую, вы правы. Если меня пристрелят на этом месте, это будет горем для вас, а мою матушку так просто убьет. Прошу вас, вспоминайте обо мне хоть иногда, а я вам принесу свежих яиц, потому что наши молодые курочки начали нестись.
        - Спасибо вам от всей души, — ответила Лорна, — но для этого вовсе не обязательно навещать меня. Вы можете класть их в мою маленькую гранитную беседку, куда я прихожу почитать и когда мне становится невмоготу от Дунов.
        - Только покажите, где это! Я буду приходить туда трижды в день.
        - Нет, мастер Ридд, беру свои слова обратно, иначе беда станет неотвратимой.
        Потом она улыбнулась. Она протянула мне свою белую ручку, и я нежно коснулся ее. Возвращаясь домой, я был готов схватиться с любым, кто заявил бы на Лорну свои права.
        Я любил Лорну - мою Лорну! Как любил — этого я не мог тогда объяснить, да и теперь бы не нашел подходящих слов, потому что перед тем, что я чувствовал, сникли бы самые высокие слова, если бы у меня повернулся язык их произнести. Но язык у меня, славу Богу, не повернулся, потому что с красноречием у меня всегда было, как гово­рится, туго.
        Всю неделю после похода в Долину Дунов я был сам не свой, и, занимаясь обычным крестьянским трудом, я пытался не думать о Лорне. Я отдалился от окружающих, и потерял аппетит и за столом только притворялся, что ем и пью, и при этом смущался, что красна девица, на каждый заданный мне вопрос. Когда кто-то, обращаясь ко мне, называл меня «хозяином», я страшно сердился, потому что мне казалось, что так меня зовут в насмешку, и все вокруг и вправду стали подтрунивать надо мной, заметив мою рас­сеянность. У меня хватило ума ни с кем всерьез не поссо­риться: я знал, что когда люди кого-то не понимают, они всегда поднимают его на смех. Я никому ничего не дока­зывал, но в глубине души я презирал окружающих, считая их существами низшего порядка, потому что никто из них никогда не видел моей Лорны. Я — повторяю — начал дичиться ближних, и было это, конечно, прискорбно, хотя, с другой стороны, не так уж и плохо, потому что, стремясь забыться, я с особым рвением погрузился в хозяйственные заботы.
        В первых числах марта погода неожиданно изменилась. Задул холодный восточный ветер, угрожая погубить моло­дые побеги. Я ставил изгороди, окапывал поля рвами, и рез­кий ветер дул мне в лицо, но, напрягаясь, я чувствовал, что сил во мне среди неустанных забот день ото дня становится все больше. Каждый порыв ветра, каждое дерево и каждый куст, и в особенности нежные примулы, напоминали мне о Лорне.
        Как бы ни было холодно на дворе и какой бы пронзительный ветер ни задувал в полях, было нечто такое, что беспокоило меня каждый день и час и что переносить было несравненно тяжелее. Одна мысль не давала мне покоя: когда же я должен отправиться в Долину Дунов в следую­щий раз? Кроме того, мне не хотелось появляться там, при­падая к земле и по-воровски прячась за каждой кочкой. Не хотелось мне также обнаруживать свою неучтивость, придя туда слишком рано и без приглашения, и, в довершение ко всему, лицо и руки у меня так обветрились, что один их вид мог, как мне казалось, отвратить от меня Лорну на­всегда. Но восточный ветер дул не переставая, лицо и руки становились все грубее и грубее, и мне пришло в голову, что, может быть, и ручки Лорны обветрились от такой по­годы, если она выходит на улицу, и когда мы встретимся, я спрячу ее ручки между своими ладонями и попытаюсь ото­греть их.
        Господи, разве я мог доверить кому-нибудь свои мысли! Увы, никто-никто не знал тогда, какую печаль баюкал я в своей душе!
        Я рано ложился спать, надеясь, что сон поможет мне забыть о моих тревогах. Я подолгу работал в поле, чтобы тяжкий труд вытянул из меня молодую силу, и, надо сказать, это как-то помогло мне пережить две последующие недели.
        Но вот погода снова изменилась, прошли дикие холода, и с юга подул теплый ветер, и тогда мысли о Лорне стали неодолимыми, и уже ничто не могло их рассеять. Зазелене­ли поля, загуляли по холмам широкие полосы света и тени, и уже появились первые листочки на столетних вязах, и на стволе одного из них я вырезал инициалы «Л» и «Д». И когда я понял, что без Лорны мне жизни нет, а бездействие дарует мне встречи с нею только во сне и в мечтах, я ре­шил снова пойти в Долину Дунов и найти ее во что бы то ни с тало. Я одел лучшее, что у меня было, и решил, что на­ряд мой вполне соответствует предстоящему свиданию. Правда, это было лишь мое мнение, потому что и на этот раз посоветоваться мне было не с кем. Какое там посоветоваться! Я переодевался и охорашивался не дома, а, изви­ните, в амбаре, потому что глазки у моей сестры Лиззи были такими же острыми, как ее язычок.
        На этот раз я задумал взять с собой ружье, и уже было снял его со стены, решив, что если уж Дуны удостоят меня доброй пули, то глупо будет не ответить им тем же. Однако, вспомнив, насколько крут и скользок гранитный желоб, я, подумав, что навряд ли сохраню порох сухим, и потому отправился в путь, вооружившись одной лишь крепкой палкой.
        Ночью пошел сильный дождь, водопад бурлил и клокотал, и мне стоило больших трудов взобраться на вершину желоба, но я успел проникнуть в Долину Дунов еще до тем­ноты. Я был так рад, что выбрался наконец на сухое место, я так ждал встречи с Лорной, что... Словом, так получилось, что я… уснул. (Этого бы, конечно, не произошло, если бы перед походом в Долину Дунов меня не угораздило вы­пить полгаллона сидра).
        Время от времени я открывал глаза и тут же снова засыпал. Проснулся я внезапно: я почувствовал, как на меня упала чья-то тень. Открыв глаза (на этот раз — окончательно), я увидел, что между мною и заходящим солнцем стоит Лорна Дун.
        - Мастер Ридд, вы с ума сошли!
        Она потянула меня за руку, пытаясь растеребить и окончательно вывести меня из дремотного состояния.
        - И нисколечки не сошел, а просто немножко уснул, — проворчал я, и, опустив глаза, чтобы лишний раз не смущать Лорну и дать ей подержать мою руку подольше.
        - Уходите, уходите отсюда скорее! Дозорные будут здесь с минуты на минуту. Быстрее, мастер Ридд, давайте я вас спрячу!
        — Шага не сделаю, пока вы не назовете меня «Джо­ном», — ответил я, хотя, как вы представляете, любезные читатели, струхнул не на шутку.
        — Да не мешкайте же, Джон, — то есть мастер Джон Ридд, — хотя бы ради тех, кому вы дороги!
        — Я многим дорог, — многозначительно сказал я, да­вая понять Лорне, что кое-что стою в глазах других лю­дей. — Однако, если опасность угрожает мне одному, то я, пожалуй, не стану торопиться.
        Не в силах более выслушивать мои разглагольствова­ния, Лорна молча схватила меня за руку и, беспокойно по­глядывая на верхний ярус долины, повела меня в свою ма­ленькую беседку, устроенную в скале. Внутри беседки я увидел ступени, вырубленные прямо в граните, и вспомнил, как выбрался по ним из долины семь лет назад. За это вре­мя из меня вымахал такой детина, что я с трудом пролез в расщелину, и когда ухитрился это сделать, то разом очу­тился в славной, почти круглой комнатке восемнадцать — двадцать футов в поперечнике, поросшую внутри мхом и папоротником. Потолка не было; прямо над головой парили редкие апрельские облака. Пол был устлан травой, смешан­ной со мхом и примулами, а по краям стояло несколько больших камней, служивших стульями.
        С удивлением и печалью осмотрел я убежище Лорны, а она вдруг с какой-то особой легкостью — легкость была вообще присуща всем ее манерам — повернулась ко мне и спросила с милым озорством:
        — А где же ваши свежие яйца, мастер Ридд? Или ваши куры перестали нестись?
        Я нахмурился: Лорна передразнила мой девоншир­ский диалект, а я терпеть не могу, когда меня передраз­нивают.
        — Вот они, — хмуро сказал я, решив, однако, не слиш­ком подавать виду, что обиделся. — Я бы принес вдвое боль­ше, мистрисс Лорна, но побоялся разбить их по дороге.
        С этими словами я вытащил из кармана и выложил пе­ред ней на мох — одно за другим — две дюжины куриных яиц. Я положил их рядышком, как говорится, скорлупка к скорлупке, и попросил Лорну пересчитать их, а она, бросив на меня быстрый взгляд, внезапно расплакалась.
        — Господи, да что же я такого сделал? — спросил я, совершенно растерявшись. — Может, я вас чем-то обидел?
        — Нет, что вы, как раз наоборот, мастер Ридд, — отве­тила Лорна, вытирая слезы. — Я плачу оттого, что вы так добры ко мне: ведь я не привыкла к доброте.
        Я побоялся сделать что-то такое, от чего станет еще ху­же, и решил помолчать, и оказалось, что это как раз то, что нужно, потому что это дало ей возможность выгово­риться. Мне было бесконечно жаль ее, и, честное слово, я не хотел бередить ей душу лишними вопросами. Я уставился в пол, чтобы она не подумала, будто я разглядываю ее, но всем существом я чувствовал каждое ее движение.
        Лорна чуть отошла в глубину комнаты, а потом вдруг повернулась и, чуть вздохнув, приблизилась ко мне. Тень тревоги залегла в ее нежных глазах. Она наклонилась, гор­дая посадка ее головы как бы исчезла, и в этот миг Лорна стала для меня роднее и желаннее, чем когда-либо.
        - Мастер Ридд, - промолвила она, и музыка ее голоса была достойной только ее прекрасных губ, — мастер Ридд, я-то вас ничем не обидела?
        Сейчас мне было совсем нетрудно привлечь ее к себе и поцеловать. Но едва эта мысль мелькнула у меня в голове, как мне тут же стало стыдно, потому что воспользоваться доверием и беззащитностью Лорны было бы величайшей низостью с моей стороны. Похоже, она догадалась, какие тайные желания бродят во мне, но она знала, что не в при­мер той малютке, какою она была семь лет назад, она уже не позволит мне ничего подобного. Тысячи мыслей пронеслись в моем мозгу в этот миг, и я, переборов себя, сказал себе: «Джон Ридд, с этой одинокой девочкой ты будешь вести себя благороднее самого благородного джентльмена».
        Лорна - я почувствовал это — оценила мою сдержанность: у нее не было тогда ко мне любви и она ни о чем таком не думала - так, во всяком случае, мне казалось. В глазах ее полных доброты и участия, таилась какая-то необыкновенная сила, словно бы она, Лорна, могла добиться всего, стоило ей лишь захотеть. И вот, повторяю, воздав должное моей скромности, Лорна села рядом со мной на дерн и без утайки рассказала о себе все, что я захотел узнать, все, кроме одного, кроме самого важного для меня - что она думает о Джоне Ридде.

        Глава 14
          История Лорны
        - Не знаю, смогу ли я выразить все, что хочу, так, что­бы стать понятной для вас. Я не знаю, когда эта история началась и где ее середина, и то, что я чувствую, о чем ду­маю теперь, мне, пожалуй, тоже будет трудно объяснить. Когда я прошу окружающих помочь мне разобраться в том, что есть правда и что есть ложь, меня поднимают на смех, а иногда и попросту гонят прочь от себя.
        Только два человека на всем свете хотя бы иногда выслушивают меня и на свой лад пытаются мне помочь. Один из них — мой дедушка, сэр Энсор Дун, другой — мой дядя, мудрый человек, которого все у нас зовут Каунселлором, то есть советником, человеком, способным дать совет. Мой дедушка очень стар и ведет себя грубо со всеми, кроме меня. Я уверена, он мог бы ответить мне, что есть правда и что есть ложь, но он и думать об этом не хочет, а дядюш­ка Каунселлор считает, что такие вопросы вообще не сто­ят того, чтобы давать на них ответы.
        Среди женщин у меня также нет ни в ком опоры, и по­сле кончины тетушки Сабины, которая пыталась хоть че­му-то выучить меня, я осталась совсем одна. Много лет убеждала она местную молодежь выслушать ее, она пыта­лась рассказать ей о Боге, давшем начало всему и вся, она пыталась внушить ей понятие о чести, но, увы, все бы­ло напрасно. Честь! Бедная женщина, это было ее любимое слово. Ее даже прозвали — «Старая Тетушка Честь». Она часто говаривала, что я — ее единственное утешение, и теперь я вижу, что и она была для меня тем же, и когда ее не стало, я почувствовала, что потеряла в ней больше, чем мать.
        Родителей своих я не помню, но мне сказали, что моим отцом был старший сын сэра Энсора Дуна, храбрейший и лучший из всех сыновей. Вот почему меня считают наследницей этого разбойного гнезда, и иногда — в шутку — называют принцессой или королевой.
        Живущие здесь, да и я сама, должны были бы быть счастливы. Наша долина защищена и от зимнего холода, и от летней жары; и трава здесь сочная, и родники здесь чистые, а цветов — каких душе угодно — видимо-невидимо. Утром мне легко и весело, но наступает вечер, и небо гне­тет меня своей печалью, и каждое облако сулит мне безыс­ходное одиночество.
        Кто я? Почему я здесь? Никто не говорит мне об этом. А вокруг — насилие и разбой. И никто-никто не возьмет меня за руку и не поведет за собой, никто не на­учит уму-разуму. Господи, за что мне это вечное проклятие!
        Она заплакала. Я не знал, что ей сказать. Я почувство­вал, что сейчас мои утешения совсем некстати, и поэтому молча вытер ей слезы.
        — Мастер Ридд, — всхлипывая, продолжила Лорна, — простите мне мою слабость. Со мной это бывает нечасто, и это тем более непростительно, что вы у меня в гостях и я должна бы вас развлекать. У вас есть матушка, которая заботится о вас, есть сестры, есть родной дом, — как это мило! Они — Дуны — грабят и бесчинствуют, и пытаются скрыть это от меня, и не могут, а у меня от их медвежьей деликатности, — если понятие «деликатность» вообще умест­но в отношении Дунов, — становится все чернее и гаже на душе.
        Я часто думаю и не могу понять, за что мне выпала та­кая доля — унаследовать это преступное логово. И еще: я всего лишь молодая, ничем не выдающаяся девушка, а между тем сын дядюшки Каунселлора страстно желает на мне жениться и считает это для себя великой честью, — и это мне тоже непонятно.
        Нам бы с вами, мастер Ридд, не было бы здесь так спокойно, если бы я в свое время не оговорила для себя одно преимущество: нижний ярус долины, где находится моя каменная беседка, считается как бы моей собственностью и сюда, кроме меня, могут заходить только дозорные, а также мой дедушка сэр Энсор, дядюшка Каунселлор и его сын по прозвищу Карвер, что означает «резчик» и «жестокий человек».
        Вижу по вашему лицу, Мастер Ридд, вы слышали о Карвере Дуне. По силе и храбрости ему нет равных среди на­ших молодых людей, и в этом смысле он вполне достоин быть сыном дядюшки Каунселлора, но от своего отца он отличается какой-то особой необузданностью и безрассудст­вом.
        Когда наши люди, оседлав коней, покидают долину, никому из них, - понимаете, никому! — я не желаю, чтобы он воротился целым и невредимым, но Дунам все нипочем, потому что округа боится их, как огня, и никто не смеет встать у них на пути. Никого из старших я не люблю и никого не уважаю, за исключением дедушки Энсора, которо­го я и люблю, и боюсь одновременно. Нет здесь ни одной женщины, на которую я могла бы положиться, кроме од­ной девочки, которую я когда-то спасла от голодной смерти.
        Она корнуоллка по имени Гвенни Карфекс. Отец ее, уг­лекоп из Корнуолла [27 - Корнуолл — графство на юго-западе Англии.], явился в Эксмур в поисках работы. Она видела его в последний раз, когда он, дав ей хлеба и сыра, спустился по приставной лестнице под землю (она не помнит, где это было), а она осталась ждать его на поверх­ности. Отец не вернулся к ней, а она, проблуждав по окре­стностям три дня (а может, и долее), легла на землю, что­бы умереть.
        В тот самый день я возвращалась от тетушки Сабины. Она доживала свои последние дни в жалкой хижине, сто­явшей в маленькой безлюдной долине недалеко от нас. Туда, незадолго до ее кончины, отвезли ее Дуны, и перед смертью она пожелала увидеться со мной. Мне было позво­лено навестить ее, потому что даже Дуны не смеют нару­шать последнюю волю умирающего. Я возвращалась от тетушки, исполненная великого горя, и случайно обнаружила Гвенни в густой дубраве. Скрестив руки, она лежала на го­лой земле, и дыхание в ней еле теплилось. Я попыталась поднять ее, но это мне оказалось не под силу и тогда я, приподняв ей голову, стала кормить ее из рук. После это­го девочке стало лучше.
        Гвенни, глупышка, приняла меня за ангела, и всю до­рогу, пока мы шли домой, она ожидала, что я вот-вот взмахну крыльями и улечу. Я привела ее в долину, и она стала моей служанкой. Она, похоже, не боится даже самых буйных из наших мужчин, и, глядя на их безобразия, гово­рит, что разбойникам лучше знать, как себя вести, раз уж они избрали для себя такое ремесло. Задорная и бойкая на язык, она каким-то непостижимым для меня образом за­ставила этих чудовищ считаться с собой, и как-то само со­бой получилось, что она стала пользоваться в долине боль­шей свободой, чем многие и многие в этих местах. Иногда, когда луна светит особенно ярко, Гвенни выбирается из до­лины на поиски своего отца. Она до сих пор верит, что он жив, и только ждет подходящего случая, чтобы прийти за своей доченькой.
        Знаете, о чем я часто думаю? Я думаю о том, чтобы бросить все и убежать подальше от этого страшного места. Я знаю, мне это может стоить жизни, но я готова рискнуть. Если бы не дедушка, я давно бы это сделала, и лишь мысль о том, что он останется здесь в полном одиночестве, удерживает меня в Долине Дунов.
        Я читала и почти готова поверить в то, что есть на све­те страны, где люди живут в мире и согласии со своими соседями. Они идут на работу утром, уверенные в том, что и вечером будут живы и встретят детей под родимым кровом, а когда отходят ко сну, густеющая тьма не вызывает в них ни страха, ни отчаяния.
        Увы, мастер Ридд, я не знаю, где искать эти блаженные края! Однажды я чуть было не выбралась отсюда, но исто­рия эта закончилась так ужасно, что я содрогаюсь при од­ном лишь упоминании о том, что тогда произошло.
        С минуту она молчала, а потом продолжила:
        - Нет, не буду я вам ничего рассказывать, иначе этот кошмар встанет у вашего изголовья, и вы на долгие годы потеряйте покой и сон.
        Отказ, однако, лишь подстегнул мое любопытство (глупых мальчишек хлебом не корми, но дай выслушать исто­рию пострашнее!), и я упросил Лорну продолжить свой рассказ, не подумав о том, скольких душевных мук ей может стоить моя просьба.
        - Как-то вечером — это случилось летом прошлого года, — начала Лорна, — я гуляла здесь, в нижнем ярусе долины. Я плела венок для дедушки: он очень любит, когда я возвращаюсь к ужину веселая и с цветами. Над венком пришлось изрядно потрудиться, но он получился таким, каким я его задумала, и мне очень понравилась моя работа. Когда стало смеркаться, я заспешила домой, чтобы тьма не застала меня в дороге. Я шла по узкой тропинке, как вдруг на повороте из-за деревьев вышел какой-то муж­чина и шепотом попросил меня остановиться. Я была так напугана, что у меня не достало сил даже на то, чтобы закричать.
          Мужчина был мне совершенно незнаком, но он - я это сразу почувствовала - был так вежлив и обходителен, что я быстро успокоилась и приготовилась выслушать то, что он мне скажет. Он сообщил мне, что зовут его Алан Брандир и что он - мой двоюродный брат и опекун, хотя он всего лишь на три года старше меня. Я попросила его говорить потише, чтобы, не дай Бог, разбойники не услы­шали его. Алан был хрупкого телосложения, и я подумала, случись что, любой Дун переломит его легко, как тростинку.
        - Я предпринял путешествие единственно ради вас и прекрасно знаю, куда попал, но за мою безопасность мо­жете не беспокоиться: я отменно владею холодным оружи­ем и к тому же я лучший бегун Шотландии, — заверил Алан. — Отец мой приходится родным братом вашей матушке, он лорд и пользуется большим влиянием при дворе короля Карла II [28 - Карл II (29.05.1630, Лондон, —6.02.1685. там же) — ко­роль из династии Стюартов. После казни его отца Карла I (1649) был провозглашен королем Шотландии. В мае 1660 г. взошел на английский трон. Его правление характеризовалось феодальной реакцией и стремлением к восстановлению абсолютной монархии.]. Он велел мне изучать законы, но мне это скоро прискучило и я решил отправиться на поиски приключений. По шотландским законам, мой отец является вашим опекуном, и поскольку, к несчастью, он потерял слух, право опекунства перешло к его сыну, то есть ко мне. Вот я и явился сюда, чтобы вытребовать вас и забрать с собой.
        Пока мы говорили, поднялась буря, сверкнула молния, и в этот момент я вспомнила о своем дедушке, сэре Энсоре Дуне.
        - Без разрешения сэра Энсора я никуда не уйду, — ска­зала я. — Алан, пожалуйста, покиньте долину как можно скорее тем же путем, каким пришли сюда.
        - Да, мне пора возвращаться, — согласился Алан Брандир, — но ничего: скоро я снова навещу вас.
        - А вот этому не бывать! — раздался вдруг громовой голос и из-за ближайшего дерева выдвинулась громадная фигура Карвера Дуна.
        Бедный Алан вскрикнул от неожиданности, но тут же, вспомнив о моем присутствии, устыдился своей растерянности и двинулся на Карвера, а тот, охватив его тонкое те­ло, словно гигантский паук, даже не дал ему выхватить шпагу из ножен. Тщетно бился Алан в его объятиях: с тем же успехом ребенок, похороненный заживо, мог бы попытаться сдвинуть собственный надгробный камень. Карвер утащил Алана Брандира вглубь леса и убил его. Эго было год назад, но мне кажется, что после того случая я приба­вила в возрасте сразу на десять лет.
        Лорна заплакала. Тут только до меня дошло, что я вообще не должен был задавать ей никаких вопросов. Я видел, что страх уже овладел ею, и рассказ лишь усугубил его. Чем я мог помочь ей? Сказать несколько ободряющих слов, чтобы она почувствовала, что есть на свете кто-то, кто понимает ее и кого заботит ее состояние? Но она, — я видел это, — думала сейчас как раз не о себе, а обо мне, о моей безопасности. А я... Мрачнел вечерний небосвод, и мрачнела моя душа, потрясенная рассказом Лорны, и пока я убеждал Лорну, что ей не из-за чего волноваться, ее страх в какой-то мере передался и мне.
        Я возвращался домой совершенно подавленный, потому что знал теперь истинное положение Лорны, и это лишь прибавляло мне беспокойства за ее судьбу. Кроме того, думал я, она племянница самого лорда Брандира, так за­чем ей нужен сын простого фермера? Сейчас я ужасно злился на себя за то, что не открылся ей до того, как она начала рассказывать о себе. Но, с другой стороны, что бы это изменило? Мы не виделись целых семь лет, и потому, будь я даже сам лордом в десятом колене, глупо было на­деться, что в ней теплилось хоть какое-то чувство ко мне со дня пашей самой первой встречи, когда она была сов­сем девочкой. Но — какое высокое происхождение, какая изумительная красота! Пройдет совсем немного времени, и кто-то другой, равный ей и с благородными манерами, завоюет ее сердце раньше меня. При мысли об этом я не­вольно сжил кулаки.
        Нет, самую большую глупость я совершил тогда, ког­да из великой жалости к плачущей Лорне пообещал ей, что не стану слишком часто досаждать ей своими визитами. На деле эго означало, что я должен появиться в Долине Дунов никак не раньше, чем через месяц. Однако я дого­ворился с ней, что если ей понадобится моя помощь, она положит свою черную шаль на белый камень у входа в свою беседку. Это место не было видно из долины, но хо­рошо просматривалось с того места, где мы однажды побывали с дядюшкой Беном.
        Между тем работа на ферме продолжалась своим чередом. Большую часть марта и в начале апреля дул сухой ветер, а потом па целых две педели зарядил теплый дождь. Много весен встретил и проводил я с той поры, но такой весны я уже не пережил никогда: она была прекрасна! Как знать, быть может, это моя любовь сделала ее такою?
        Нет нужды говорить о том, что последовавший вслед за тем месяц показался мне томительным и медленным, как никакой другой. Ни поле, ни ферма, ни тревога матушки, ни мои собственные думы о судьбе сестры, — ничто не мешало мне ежедневно подниматься на вершину заветного утеса с единственной мыслью — нет ли какой весточки от Лорны. Сердце мое не знало покоя ни в расцветающих долинах, ни у прозрачных ручьев, ни тогда, когда я смотрел на овечьи стада и на телочек, пасущихся на взгорье. Копался ли я в борозде среди первых побегов будущего урожая, останавливался ли на минуту, чтобы поглядеть, как солнце золотит гранитные утесы, колеблющиеся в далеком мареве, снимал ли шляпу, чтобы вытереть пот со лба, когда солнце погружалось в море, катившее свои серые воды ни­же уровня эксмурских полей, — мысли мои занимало одно и то же, и чувство, что я испытывал, было почти похоже на страх.
        
        Глава 15
        Королевское приглашение
        Тревога матушки из-за моего здоровья усилилась десятикратно, когда она убедилась, что ем я только раз в день, меж тем как раньше я делал это трижды, причем с неиз­менным аппетитом. Матушка была в отчаянии и уже нача­ла поговаривать о том, чтобы послать в Порлок к аптека­рю. Анни выбивалась из сил, придумывая для меня всякие кушанья, и даже Лиззи напевала мне песенки, чтобы от­влечь меня от невеселых дум. Одна только старая Бетти ворчала, советуя домашним не принимать мое состояние близко к сердцу и дать мне немного поголодать.
        Как-то после полудня, когда я заканчивал свою работу (это случилось за пять дней до окончания месячного срока, в течение которого я не должен был приходить в долину), я увидел всадника, направлявшегося к нашим воротам. Вначале я подумал, уж не Том ли Фаггус пожаловал в на­ши края, но когда всадник приблизился, я увидел, что это не Том, и решил, что это, должно быть, какой-то проезжаю­щий сбился с пути и хочет спросить дорогу.
        Доскакав до ворот, всадник остановился и, размахивая каким-то белым предметом, громко закричал:
        — Я — гонец его величества! Эй ты, верзила, подойди-ка сюда, да поживее! Именем короля!
        Такое обращение мне не понравилось, и я подошел к воротам вразвалку, не торопясь, потому что еще не родился человек, который мог бы чего-то добиться от меня криком.
        — Это ферма Плаверз-Барроуз? — спросил гонец, — Господи, как я устал! Последние двадцать миль всякий встречный-поперечный твердил мне, что до места осталось каких-нибудь полмили. С ума они посходили, что ли? Если и ты начнешь мне рассказывать ту же сказочку, клянусь, и намну тебе шею, даже если ты будешь трижды здоровее меня!
        — Сэр, ваши мытарства кончились, — промолвил я. — Это и есть ферма Плаверз-Барроуз, добро пожаловать! На ужин у нас овечьи почки и свежий эль, только что из бо­чонка.
        — Овечьи почки — хорошая штука, — обрадовался королевский гонец. — За последние десять дней я и паршивого кусочка мяса на зуб не попробовал. Народ тут у вас — не приведи Господь: только скажешь «Именем короля!», как каждый трактирщик норовит подбросить тебе самый худший кусок. Всю дорогу передо мной скакал какой-то па­рень по имени Том Фаггус, и уж его-то потчевали лучшим да еще и до земли ему кланялись. Вези я с собой что-ни­будь ценное, он бы в любой момент ограбил бы меня за ми­лую душу. Ну ничего: я еще доживу до того времени, когда этот молодчик запляшет в пеньковом галстуке!
        С этими словами королевский гонец заехал во двор, вынул ноги из стремян и спрыгнул на землю. У него были резкие, мужественные черты лица, он был среднего роста, на вид — лет сорок или около того. На нем был темно-коричневый костюм для верховой езды, весь покрытый на­шей эксмурской грязью, однако весьма ловко сидевший на нем, не то что изделия наших деревенских портных на местной простецкой братии, и плечи его покрывал плащ из красной кожи. Я взглянул на него сверху вниз, и мне по­казалось, что он видит во мне деревенщину и сущего тупицу и потому презирает от всей души.
        - Анни, принеси ветчины! — крикнул я сестре, когда она, привлеченная стуком копыт, появилась па пороге дома. - Нарежь также оленины: джентльмен отужинает у нас.
        - А ты, я вижу, парень что надо, — смягчился посланец короля. Когда я буду докладывать наверх, тебе это зачтется. При условии, конечно, что ужин будет действитель­но ужин, а не звук пустой. Пусть приготовят так, чтобы даже Том Фаггус позеленел от зависти. Послушай, а эта юная леди не забудет о твоем поручении?
        - Не забудет, не забудет. Она сделает все так, чтобы Вы, ваша милость, остались довольны.
        - Тогда веди мою лошадь в конюшню, а я войду в дом, - сказал гонец. Однако погоди: я, кажется, совсем забыл о деле. Хотя я голоден и вымотался, как сто чертей, я не имею права ни есть, ни пить, ни располагаться на от­дых до тех пор, пока не увижусь и не поговорю с неким Джоном Риддом.
        — Не беспокойтесь, сэр, вы уже встретились и погово­рили с ним. Джон Ридд — это я.
        — Джон Ридд, именем короля Карла Второго, получи данные тебе предписания! — торжественно провозгласил гонец.
        Он протянул мне тот самый белый предмет, которым размахивал у ворот, и я увидел перед собой пергаментный лист, перевязанный шелковой нитью, согнутый и скреплен­ный восковыми печатями на каждом углу. Гонец велел мне взломать печати, что я и сделал, и, развернув лист, я уви­дел наверху собственное имя, написанное большими буква­ми. Я оробел и был потрясен так, что не дай мне Бог пе­ренести такой удар еще раз, в мои нынешние годы.
        — Читай, читай, дурачок, — попытался ободрить меня гонец его величества, — читай, если, конечно, читать уме­ешь. Пергамент не кусается, а мой ужин, поди, уже давно готов и стынет на столе. Ну, что уставился на меня? Читай, тебе говорю!
        — А позвольте узнать, как вас зовут, сэр? — вдруг ни с того ни с сего спросил я, словно сейчас это имело какое-то значение.
        — Джереми Стикльз меня зовут, парень. Я всего лишь бедный чиновник королевского суда. Сейчас я голоден, как волк, но я не возьму в рот ни крошки, пока ты не прочтешь документ.
        Совестливость одержала верх над моей робостью, и я начал читать, что было написано в пергаменте. Там содер­жалось обращение к «нашему доброму подданному Джону Ридду», каковому вменялось в обязанность отложить в сто­рону свои дела, самолично явиться в Вестминстер[29 - Вестминстер — район в центральной части Лондона. Вестминстер-Холл (Дворцовый холл) — один из самых больших средневековых залов Западной Европы, где проходили заседания различных судов.] и, пред­став перед мировыми судьями, дать показания по делу, угрожающему покою и благоденствию нашего всемилостивей­шего короля Карла. В конце документа чьим-то торопли­вым почерком было приписано: «Расходы будут оплачены», ниже стояла подпись «Дж...», а дальше я не разобрал.
        Пока я читал, мастер Стикльз с явным удовольствием разглядывал мою смущенную физиономию, потому что иного он от меня не ожидал, а я, со своей стороны, блестя­ще оправдал его расчеты. Не зная, что делать дальше, я еще раз взглянул на королевское предписание, повертел его так и этак и беспомощно развел руками. Голова шла кругом... Я подумал, что письмо, возможно, связано с моим походом в Долину Дунов. Моя бестолковость проняла мастера Стикльза до такой степени, что его удовольствие быстро перешло в огорчение.
        — Не бойся, сынок, — с укором сказал он, — никто тебя у нас не съест. Главное — говори правду. Как вести себя с судейскими, я тебе потом расскажу, если, конечно, ужин придется мне по душе.
        — Мы делаем все, что в наших силах, сэр, — отозвался я, - чтобы наши гости оставались довольными.
        Когда матушка увидела пергамент, ей сделалось дурно и она упала на постель с ее любимым покрывалом, укра­шенным цветами, которые она вышила собственной рукой. Придя в себя, она уже не могла заняться никаким делом и лишь горестно причитала о том, что король, прослышав, какой у нее рассудительный, спокойный и трудолюбивый сын (первый силач Англии, шутка сказать!), ныне решил отнять у нее самое дорогое ее сокровище.
        Мастер Стикльз усмехнулся и высказался в том духе, что, дескать, королю для полного счастья не хватает при дворе только Джона Ридда. Тут матушка поняла, что все ее страхи пустые, улыбнулась и сказала:
        - Так и быть, я отпущу моего Джона, но его величество встретится с моим сыночком не ранее, чем через две недели.
        С того дня у матушки только и было на уме, что моя поездка в Лондон. Втайне она уже возмечтала о том, что в Лондоне у меня заведутся могущественные покровители и я сделаю блестящую карьеру, а я тем временем погрузился в самые черные думы. Что скажет обо мне Лорна? Ме­сяц со дня нашей последней встречи был уже на исходе. Наверняка она ожидает, что я приду к ней через несколько дней, потому что верит, что я не нарушу своего слова. Как она будет разочарована! Мысль об этом сверлила мозг и не давала покоя, и, не имея возможности незаметно ускользнуть из дома, я проворочался с боку на бок всю ночь до утра, меж тем как Джереми Стикльз, лежа на соседней кровати, храпел за нас двоих. И все же, подумал я, дело важное, государственное, и если мне доверяют, я обязан исполнить свой долг. Кто знает, что хочет спросить меня король о Дунах (а я чувствовал, что Дуны имеют к этому неожиданному вызову прямое касательство), и кто знает, что обо мне подумает король, если я откажусь ехать к нему? До меня дошло также, что я смогу сообщить Лорне только о том, что уезжаю из дома, причем весьма дале­ко, а по какой
причине, этого я ей открывать не вправе. Но разве можно рассказать о длительной отлучке, не ука­зав причин?
        Ломая голову над этой неразрешимой задачей, я уснул тогда, когда нормальным людям положено вставать. Я не явился к завтраку, и матушку это встревожило не на шут­ку, но мастер Стикльз заверил ее, что так бывает со всеми, кто получает королевские предписания, так что волновать­ся ей нет никакого смысла.
        — Итак, мастер Стикльз, когда же мы тронемся в путь? — спросил я в тот же день после полудня, когда мы вышли во двор. — Вашей лошади нужно как следует отдох­нуть, сэр, да и мой Смайлер изрядно потрудился сегодня, а другая лошадь меня не выдержит.
        — Через несколько лет, Джек, — заметил королевский гонец, окинув меня с головы до ног одобрительным взглядом, — тебя вообще не выдержит никакая лошадь.
        (К этому времени мастер Стикльз был уже накоротке со всем нашим семейством и запросто звал меня «Джек», Элизу — «Лиззи» и — что мне совсем не понравилось — на­шу красавицу Анни — «Нэнси»).
        — А это уж как Богу будет угодно, — ответил я доволь­но резко. — Если же какая лошадь и пострадает от моего веса, так это будет моя лошадь, а не ваша. До Лондона путь неблизкий, и я хочу знать, когда мы отправимся в до­рогу. Дело, как я понимаю, не терпит отлагательств.
        — Так оно и есть, сынок. Однако матушке твоей нужно время, чтобы снарядить тебя как полагается. Распорядись, чтобы нынче вечером закололи жирного индюка — это нам с тобой к завтрашнему обеду, — а на ужин пусть при­готовят оленье мясо. В пятницу утром, обратив взоры к до­роге, мы отправимся в Лондон, покорные воле его вели­чества.
        — Но послушайте, сэр, — заметил я с некоторой тревогой, — если дело его величества можно отложить до пятни­цы, то почему бы не отложить его до понедельника? У нас есть шесть молодых свиней, в пятницу им как раз испол­нится шесть недель. Шесть для нас чересчур много, а одну мы вполне можем зажарить. И вам не жаль будет перепо­ручить эту работу женщинам?
        — Сынок, — ответил мастер Стикльз, — сроду я не видел такого гостеприимного дома, как ваш, так что покинуть вас слишком поспешно было бы с моей стороны величай­шей неблагодарностью. И потому я тебе вот что скажу: христианам негоже отправляться в дальнюю дорогу в пятницу. Молодую свинью мы с тобой выберем завтра в пол­день, а отведаем ее на обед в пятницу. После этого мы со­берем все необходимое и выступим в субботу утром.
        Вот это уже было немного лучше: суббота была первым днем, когда мне — после месячной разлуки — было удобнее всего появиться в Долине Дунов. Однако, как я ни пытал­ся уговорить мастера Джереми Стикльза, он ни в какую не соглашался выехать в Лондон позднее субботы. Прий­ти на тот заветный утес, откуда Долина Дунов была вид­на, как на ладони, — это было для меня единственной воз­можностью если не повидаться с Лорной, то хотя бы уви­деть ее издалека.
        Но напрасно ходил я на знакомое место. Я вглядывался в долину до рези в глазах, я сидел тихо, почти затаив ды­хание, так что кролики и белки безбоязненно резвились вокруг меня, но белый камень по-прежнему белел, не покры­тый черной шалью, и венок на девичьей головке так и не оживил нелюдимую разбойничью долину.
        
        Глава 16
        В Лондоне
        Путешествие в Лондон в те времена было опасным предприятием с непредсказуемыми последствиями. Конечно, риск значительно уменьшался, когда путешествовал знат­ный господин с многочисленными слугами: в этом случае о последствиях приходилось задумываться самим разбойникам. И все же для бедняка эти джентльмены с большой дороги были куда меньшим злом, нежели хозяева небольших постоялых дворов, праздношатающаяся солдатня и тому подобная публика, словно бы самой природой пред­назначенная для того, чтобы мирному путнику жизнь, как говориться, не казалась медом.
        Покинуть Плаверз-Барроуз, не попрощавшись с Лорной, — мысль об этом разрывала мне душу. Но не только у меня было тяжело на сердце в эту минуту: когда настало время прощаться, матушка и Анни чуть было разом не уда­рились в слезы. Тогда я, призвав на помощь все свои спо­собности к лицедейству (отмеренные мне Всевышним до­вольно скудно), бодро пообещал, что вернусь на следующей неделе с таким титулом и должностью, что в Орском при­ходе чертям тошно станет. Матушка и сестренка улыбну­лись, а я, послав им воздушный поцелуй, пришпорил Смайлера, чтобы поскорее скрыться с глаз долой.
        Джереми Стикльз из кожи вон лез, чтобы развеселить меня своими шутками, прибаутками и рассказами о слав­ной английской столице. Вначале я слушал его невнима­тельно, но мало-помалу он втянул меня в свои разговоры, и как-то само собой получилось, что все мои мысли обра­тились к конечной цели нашего долгого похода, и я захо­тел поскорее увидеть самый главный город моей страны, куда призывала меня воля первого человека Англии. До­рога быстро сдружила меня с мастером Джереми Стикльзом, и он был страшно доволен тем, что нашел во мне благодарного слушателя.
        До сих пор мне неудобно было описывать свою внеш­ность, но сейчас я просто не могу не упомянуть о том, что, одетый во все новое, я выглядел хоть куда, и лучшие мои вещи были сложены в мешок, притороченный позади седла. Я ехал, сожалея о том, что меня не видит Лорна. Появись она сейчас на этой дороге, подумал я, вот бы подивилась она, какая на мне дорогая одежда! И немудрено: перед отъездом матушка позвала к нам в дом всех лучших порт­ных нашей части Эксмура, и за три дня они одели меня, как они уверяли, во все самое модное. В восторге были все, кроме Джереми Стикльза: он морщил нос и делал вид, что ничего не видит и не слышит.
        К обеду мы уже были в Порлоке, где перекусили с мо­им старым добрым другом мастером Пуком, бывшим скром­ным лавочником, а ныне весьма преуспевающим торговцем. Съестного мы взяли с собой из дома предостаточно, но ре­шили не притрагиваться к нему до тех пор, пока не прое­дем знакомые места, где мы всегда сможем пообедать у кого-нибудь из моих многочисленных друзей. В первый день мы даже не вспомнили о наших запасах, потому что, добравшись до Данстера [30 - Данстер — городок на пути между Порлоком и Бриджуотером.], остановились на ночь у од­ного богатого дубильщика, родственника моей матушки. Oн тепло встретил нас и пообещал вернуть старину Смайлера в Плаверз-Барроуз, дав ему, бедняге, один день роз­дыху.
        Это было долгое и утомительное путешествие, хотя до самого Бристоу [31 - Бристоу — старинное произношение названия города Брис­толь.] дороги были в довольно приличном состоянии. Нас было всего двое, и не однажды мрачные личности всех мастей и оттенков, преграждая нам путь, инте­ресовались, что нам дороже — жизнь или кошелек, — но, узнав, что имеют дело с родственником самого Тома Фаггуса, почтительно кланялись и тут же исчезали в близлежа­щем лесу. Не было по дороге дома, где бы не сочли за честь принять у себя таких гостей, несмотря на то, что на шляпе у моего приятеля красовалась красная королевская кокарда.
        Дело кончилось тем, что мастер Джереми Стикльз снял кокарду и сказал:
        — Спрячу-ка я эту штуковину, сынок. Твое родство с мастером Фаггусом сейчас важнее во сто крат, чем эта красивая игрушка. Подумать только: человек, моривший меня голодом на пути из Лондона, кормит нас на обратном пути!
        Ночь застала нас вблизи Лондона. Джереми Стикльз решил, что нам следует заночевать под открытым небом, потому что скакать по ночам через поля здесь опасно, а о Томе Фаггусе, надо полагать, здесь и слыхом не слыхали. Я согласился с мастером Стикльзом, тем более что на Лондон, подумал я, лучше любоваться не ночью, а днем. Но наступил рассвет, и любоваться, как выяснилось, стало не на что; город, не в пример нашему чудесному Эксмуру, показался мне уродливым и грязным. Нет, лавки здесь оказа­лись побогаче и вывески над ними были куда затейливее эксмурских, но стоило мне остановиться, чтобы разобрать, что на них написано, как меня тут же грубо толкал какой-нибудь прохожий, который, судя обо мне по себе, тут же выразительно клал руку на эфес шпаги. Часто бывало, что владелец лавки, пытаясь обратить мое любопытство в свою пользу, выскакивал за дверь и кричал, нахально хватая меня за рукав:
        - Рады вам, сэр, сверх всяких мер! Покупайте свобод­но, что душе угодно! Покупайте, покупайте, покупайте!
        Единственное, что мне понравилось, так это река Темза, а также Дворцовый зал и церковь Вестминстера. Вот уж где чудес видимо, а еще больше невидимо! Но, Боже мой, какие тут шумные улицы, как грохочут кареты по мосто­вым, как, следуя перед ними, бесцеремонно расталкивают слуги всех встречных и поперечных! Честное слово, не однажды мечтал я поскорее вернуться к своим овцам, когда, теряя терпение в этом людском водовороте, еле сдерживал себя, чтобы не дать воли своим здоровенным деревенским кулакам.
        Тогда, летом 1683 года, более девяти с половиной лет со времени, когда погиб мой отец и началась эта история, между королем и Лондонским Сити случился великий спор. Король и те, кто стоял за его спиной, соря денежками без меры и счета, хотели и дальше жить той же беспечальной жизнью, и для этого они задумали присвоить себе право раздавать высшие должности в Сити по своему усмотре­нию. Горожане, однако, воспротивились этому, указав, что это право принадлежит им и что это оговорено в Хартии Лондонского Сити [32 - Хартия — на­звание некоторых документов значительного общественно-политического содержания, Сити — исторический центр Лондона, самоуправляю­щийся административный район.]. В настоящее время дело разбиралось в королевском суде.
        Дело это, похоже, только и занимало здешних судей, потому что то, из-за чего я прибыл в Лондон, никого не интересовало, и я, попав в самую гущу политических страс­тей, не понимал, нужен ли я тут вообще кому-нибудь. Где-то в середине июня судьи вынесли решение: Лондонский Сити должен уступить свои права королю. Сразу же после этого были арестованы лорд Вильям Рассел и мастер Алджернон Сидни [33 - Лорд Вильям Рассел (1639 —1683), один из лидеров вигов (о ви­гах см. комм. 40), яростный противник режима абсолютной мо­нархии, который попытался восстановить Карла II. Приговорен к смерти и обезглавлен в июне 1683 г. Алджернон Сидни (1622 —1683) — полити­ческий писатель, один из культурнейших людей своего времени, убеж­денный республиканец, один из вождей парламентской армии в период гражданской войны. После реставрации Стюартов вынужден был эми­грировать. Получил разрешение вернуться в Англию только в 1677 г. Обвинен в заговоре против короля. Процесс над ним Джеффриз (см комм. 26) превратил в судебный фарс. Приговорен к смерти и обезглавлен в июне 1683 г.]. Их заключили в Тауэр [34 - Тауэр — (англ. —
башня) — замок-кре­пость в восточной части Лондона на берегу Темзы. Вплоть до 17 в. служил одной из королевских резиденций. Здесь же (до 1820 г.) на­ходилась главная государственная тюрьма.], обвинив в заго­воре против короля. Это вызвало великое брожение среди горожан, потому что арестованных любил и уважал про­стой народ.
        Шел второй месяц моего пребывания в Лондоне. Я жил за свой счет, поселившись в доме зажиточного меховщика. Я не отказывал себе ни в еде, ни в питье, и хоть я не из привередливых, но мне было с чем сравнить, и я постоянно замечал, что масло здесь не такое свежее, как в наших кра­ях, а молоко так просто вода. Впрочем, все это были мело­чи, а вот что беспокоило меня всерьез, так это солидный счет за кров и стол, который мне подавали каждую суб­боту после полудня.
        Наконец, чувствуя, что деньги мои подходят к концу, а помощи ждать неоткуда, я решил, не тратя больше времени на мелкую чиновничью мошкару, обратиться непосредст­венно к судьям и настоять на том, чтобы они либо сняли с меня допрос, либо отпустили восвояси. (Должен пояснить вам, любезные читатели, что на следующий день после того, как я прибыл в Лондон, я подписал в присутствии нотариуса бумагу, где обязался в любое время и по первому требованию суда дать интересующие его показания.)
        В тот день, когда в Линкольнз-Инн [35 - Линкольнз-Инн — одна из старейших судебных корпораций Лондона. В 17 в. территория, занимаемая Линкольнз-Инн, была северо-западной окраиной столицы.] должны были обезглавить лорда Рассела, толпы народа двинулись посмотреть на это кровавое зрелище, а я отправился в Вестмин­стер. Во дворце никого не было. Я постучал подряд в три двери, за которыми в иные времена кишмя кишели чиновиики и ходатаи неустанно сновали взад и вперед, но мне никто не ответил. Я бы еще долго блуждал по обезлюдевшим коридорам, но какой-то старик-служитель сказал мне, что судейских нынче нет и не будет, потому что все отпра­вились в Линкольнз-Инн.
        Однако через несколько дней мне повезло несколько больше, потому что на этот раз чиновничья братия сидела на своих обычных местах. Но и на этот раз мне пришлось просидеть в приемной около двух часов, прежде чем из канцелярии не вышел какой-то важный господин и не осведомился, по какому делу я пришел. Я объяснил, что мне нужно к главному судье его величества. Тогда господин ввел меня в комнату и приказал младшему клерку разо­браться со мной. Младший клерк разбираться не стал, а отправил меня к просто клерку, а просто клерку, видимо, тоже было недосуг, и он молча ткнул пальцем в сторону старшего клерка.
        Представ пред ясные очи старшего клерка, я с любопытством подумал, в какую же сторону ткнет его указующий перст, но он, на мое счастье, оказался человеком без фан­тазий, и поэтому сразу приступил к делу.
        Вникнув в мое повествование, он глубоко вздохнул и нахмурился так, словно я его чем-то жестоко обидел.
        — Итак, Джон Ридд, — спросил он строго, — как я понимаю, ты хочешь встретиться с лордом главным судьей, именно с главным и никаким иным?
        - Да, сэр, я желаю этого уже более двух месяцев.
        - Что ж, будь по-твоему. Но помни: ни слова о том, что тебе пришлось здесь так долго задержаться, иначе у те­бя будут большие неприятности.
        — Неприятности? — удивился я. — За то, что я проторчал здесь столько времени и против своей воли?
        Старший клерк не удостоил меня ответом. Он провел меня через короткий коридор к дверям, прикрытым портьера­ми, и шепнул мне на ухо: Когда лорд главный судья подвергнет тебя пере­крестному допросу, не мычи, не мямли, а отвечай ему громко, внятно, правдиво — как на духу. И не вздумай путаться в показаниях. Судей будет трое. На тех, что по кра­ям, не обращай внимания, а вот с тем, что посередине, дер­жи ухо востро и не вынуждай его дважды задавать свой вопрос.
        Я поблагодарил чиновника за совет. Он приподнял портьеру, втолкнул меня в комнату и бесшумно закрыл за мной дверь.
        
        Глава 17
        Лорд главный судья
        Комната, в которой я очутился, была не сказать, что­бы большой, но потолки в ней были довольно высокие. В комнате сидели трое судейских, одетые в меха, и на го­ловах у них красовались громадные седые парики. Одна­ко вместо того чтобы заниматься извечной писаниной, судейские оживленно переговаривались между собой и звонко смеялись, и тот, что сидел посередине, похоже, был душой всей компании: когда я вошел, он рассказывал что-то такое, от чего остальные надрывали животики, задирая ноги чуть ли не к потолку. Из-за париков трудно было угадать возраст почтенных господ, но, судя по голосу, са­мым молодым из них был тот, кто выкладывал веселую историю, и он-то и был здесь главным.
        Я было собрался представиться им, но лорд главный судья, опередив меня, громко спросил:
        — Ты ко мне? Кто ты?
        - Меня зовут Джон Ридд, ваша милость, — таким же громким голосом ответил я. — Я живу в Орском приходе в графстве Сомерсет. Я прибыл в Лондон более двух месяцев назад с королевским гонцом по имени Джереми Стикльз. Мне было велено неотлучно находиться здесь и быть готовым в любой момент дать показания по делу мне не известному, но касающемуся покоя и благоденствия нашего всемилостивейшего короля Я уже трижды видел его на здешних улицах, но он ничего не сообщил мне о своем покое и благоденствии. Ежедневно, кроме воскресений, я прихожу в Вестминстерский дворец, но никому до меня дела нет. Ныне, представ перед вашей милостью, я прошу отпустить меня домой.
        — Браво, Джон! — усмехнулся лорд главный судья. — Готов поклясться, что это твоя самая длинная речь в жизни. Да, я помню это дело, потому что занимался им лично. Сходу, однако, я к нему подступиться не могу, потому что подзабыл кое-какие детали. — Затем, с явным удовольствием оглядев мою фигуру, его милость сказал: — Хороши лондонские чиновники, нечего сказать! «Никому дела нет!» Не заметить такого молодца, это все равно что не заметить лондонский Тауэр! Ну и ну! Так ты говоришь, что проживаешь в Лондоне уже более двух месяцев? Однако это безобразие: за это время твое содержание влетело королю в кругленькую сумму.
        — Извините, ваша милость, но влетело, как вы изволили выразиться, не королю, а моей матушке. Я живу в Лон­доне за собственный счет и не получил из казны ни пенни.
        — Это еще что такое, Спанк? — Его милость крикнул так, что в углу вздрогнула паутина. — Спанк, почему расходы этого человека не оплачены?
        — Милорд, милорд, — лихорадочно зашептал Спанк, — ошибочка вышла — не доглядели, — вы же знаете, милорд, у нас в последнее время творились дела поважнее.
        — За что же вы получаете жалованье, Спанк? Я знаю: вы прикарманили денежки. Не отвечайте — еще слово, и я прикажу арестовать вас.
        Излив гнев, лорд главный судья успокоился и, обращаясь ко мне, сказал:
        - Джон Ридд, с тобой поступили несправедливо. Нет, нет, слышать ничего не хочу! Сейчас ты последуешь за мастером Спанком, а потом доложишь мне, по совести ли с тобой поступили.
        Затем его милость повернулся к Спанку и взглянул на него так, что тот, как мне показалось, готов уже был отвалить мне, по меньшей мере, фунтов десять, чтобы только выпутаться из этой истории.
        - Завтра ты снова придешь ко мне, — снова обратился ко мне лорд главный судья, — и прежде чем мы присту­пим к делу, ты мне подробно отчитаешься о своих финансовых средствах. Ступай, Джон Ридд, коль судья говорит! — Неожиданно срифмовал его милость и усмехнулся, довольный своей шуткой.
          На этом наша первая встреча закончилась. Я с облегчением вздохнул, потому что если когда-либо я видел, чтобы из каждого человеческого глаза выглядывало по раз­гневанному черту, то я видел это в тот самый день, когда заглянул в глаза его милости лорду главному судье Джеффризу.
        Мастера Спанка как ветром сдуло в прихожую. Когда я вышел в коридор, он уже мчался мне навстречу с тугим мешочком из желтой кожи.
        — Уважаемый мастер Ридд, — залепетал Спанк, — заберите все — все, что тут есть, но замолвите за меня доброе словечко его милости. Вы ему понравились, и это для вас великий шанс, не упустите его. Ей-Богу, мы всякое пови­дали, но вы первый, кто отвечал ему, не путаясь и не запи­наясь, глядя ему прямо в лицо, и это как раз то, что ему нравится больше всего. Если вы останетесь в Лондоне, мас­тер Ридд, при покровительстве его милости вы быстро сде­лаете карьеру. И умоляю вас, мастер Ридд, помните, нас, Спанков, в семье шестнадцать человек, и наше благополу­чие будет зависеть от того, что вы завтра скажете его ми­лости.
        Мешочка от Спанка я, однако, не принял, сочтя это своего рода взяткой, потому что Спанк даже не поинтере­совался, велики ли мои расходы. Поэтому я попросил его убрать деньги до завтрашнего утра, когда я представлю ему счет за еду и жилье, заверенный и подписанный моим хозяином.
        — Повторяю, мастер Ридд, — заметил на это Спанк, — вам выпал великий шанс: вы понравились великому человеку. Но на вашей честности вы в наших краях далеко но уедете. Лорд главный судья не поможет вам, если вы ни поможете себе сами.
        Наутро я встретил мастера Спанка, поджидавшего меня у входа в кабинет лорда главного судьи, и передал ему счет от хозяина. Едва взглянув на счет, Спанк расхохотался:
        — Просите вдвое больше, мастер Ридд!
            — Не надо мне вдвое больше: заплатите, как есть.
        Чиновник криво усмехнулся и, дав мне столько, сколько я просил, шепнул:
        — Сегодня он сидит один, и у него отличное настроение.
        С этими словами Спанк приподнял портьеру, открыл дверь, и я снова предстал лицом к лицу перед судьей Джеффризом.
        Его милость перебирал какие-то бумаги и с минуту или две не обращал на меня внимания, хотя и знал, что я здесь, рядом. Я ожидал, что он взглянет на меня, чтобы отвесить ему низкий поклон. Наконец, его милость отложил бумаги и сторону и устремил на меня пытливый, пронзительный взгляд.
        — Я пришел, — сказал я, — как вы мне вчера приказали, ваша милость.
        — Такому, как ты, много не наприказываешь, — заме­тил его милость с добродушной усмешкой, а затем, оглядев меня, как в прошлый раз, с любопытством поинтересовал­ся: — Послушай, а сколько в тебе весу?
        — Дома я весил двести сорок фунтов, ваша милость, но после лондонской жизни я наверняка заметно поубавил.
        — Ну ладно, Джон, приступим к делу.
        Здесь его милость совершенно преобразился: насупил­ся, нахмурил тяжелые брови, словно и сам не смеялся ни разу в жизни, и другим того не позволит.
        — Я готов отвечать, милорд, — сказал я, — если буду знать то, о чем меня спросят, и если вопрос не будет противоречить моим понятиям о чести.
        — А я бы посоветовал тебе, парень, отвечать на все вопросы, какие тебе зададут. К тому же, на кой тебе сдалась честь? Итак, правда ли, что в ваших местах свили гнездо разбойники и грабители, которых боится вся округа?
        — Да, милорд, чистая правда!
        — Но ведь есть же у вас там шериф, черт побери! По­чему он их не перевешает? Мог бы, на худой конец, пере­слать их на расправу мне, если у самого руки не доходят!
        — Полагаю, боится, милорд. Связываться с ними небезопасно, а место, где они поселились, труднодоступное. И хоть нет у них ни чести, ни совести, люди они все весьма благородного происхождения.
        — Благородного происхождения? Ха! Лорд Рассел был птицей куда как высокого полета, и что же? Зачитали при­говор, и зашагал на плаху, как миленький! Как зовут этих негодяев и сколько их числом?
        — Их зовут Дуны из Беджворти-Вуд, ваша милость. А числом их около сорока, не считая женщин и детей.
        — Сорок Дунов! Вор на воре! Да еще плюс женщины и дети, черт побери! И давно они поселились в ваших краях?
        — Приблизительно лет тридцать тому назад, милорд, и может, и сорок. Они свалились на нашу голову еще до ве­ликой войны [36 - Т. е. до гражданской войны 1642 —1649 гг.], задолго до тех времен, что остались у меня в памяти.
        — Понятно, Джек. То есть задолго до того, как ты появился на свет Божий. Это хорошо, что ты говоришь правду: если я кого ловлю на противоречиях, лжецу остается упо­вать только на милость Божию. Мне нужны свои люди на западе страны, и ты мне еще пригодишься, когда я разде­лаюсь с предателями здесь, в Лондоне. А правда ли, что рядом с вами живет семья по фамилии де Уичхолс?
        Он спросил это совершенно неожиданно, словно хотел застать меня врасплох, и, спросив, взглянул мне прямо в глаза.
        — Да, милорд, есть такие. Но барон де Уичхолс живет совсем не рядом с нами.
        — Ах, так он еще и барон! Подумать только! Этот мошенник собирает налоги в свою пользу, а не в пользу короля. Денежки оседают у него в кармане, так сказать, в самом начале пути. Ну ничего, я с этим еще разберусь, дай срок. Эти негодяи, этот пьяный сброд из Западной Англии еще попляшет под мою дудку!
        Услышав такое заявление, я не выдержал и решил вступиться за честь земляков.
        — Ваша милость, — начал я, — хотя вы являетесь глав­ным судьей и стоите на страже справедливости, но судите вы о наших людях совсем не справедливо. В нашем Орском приходе проживает добрый и законопослушный народ, и с той поры, как я приехал в великий город Лондон, я не встретил здесь никого, кто был бы честнее, обязательнее и порядочнее, чем наши соседи. Народ у нас миролюбивый, и мы не выставляем напоказ...
        — Довольно, славный Джон, довольно! Скажи-ка, слы­шал ли ты и подозреваешь ли де Уичхолса в том, что он — в сговоре с Дунами из Беджворти-Вуд?
        Он проговорил это медленно и снова, как в прошлый раз, заглянул мне прямо в глаза, и меня его взгляд бук­вально заворожил: я не мог сказать ни словечка, потому что мысли у меня разбежались от неожиданности, а отвести глаза от его милости я тоже был не в состоянии.
        — Достаточно, — нарушил молчание судья Джеффриз, — тут и без слов все понятно. Ясное дело, тебе такое и в голо­ву не могло прийти. Скажи, встречался ли ты когда-либо с человеком по имени Том Фаггус?
        - Да, сэр, и неоднократно, Это мой родственник, и я боюсь, что он намерен...
        Я хотел сказать, что Том Фаггус намерен жениться на Анни — мне это стало ясно, как божий день, когда он по­бывал у нас в последний раз, — но положение его непроч­ное, а жизнь полна случайностей... Вот какие мысли стре­лой пронеслись у меня в голове, но в последний миг я сдержался, решив не впутывать в это дело Анни.
        — Том Фаггус — добрый человек, — промолвил судья Джеффриз, и на его широком квадратном лице появилась улыбка, говорившая о том, что судья уже встречался с мо­им родственником. — Мастер Фаггус ошибается в вопросах о праве собственности, — продолжил судья, — но в целом он человек исключительно прямодушный: предоставляет счет адвокатских расходов, причем оплаченный, из чего видно, что он не собирается играть с законом в кошки-мышки. Тем не менее, мы обязаны взыскать с него судебные издержки как со стороны, проигравшей дело, поступая с ним, как с любым другим просителем в аналогичной ситуации.
        — Да-да, конечно, сэр, — поспешил согласиться я, ни­чего, по правде сказать, не понимая в этой тарабарщине.
        — Боюсь, они его там вздернут, — неожиданно сказал лорд главный судья, понизив голос и перейдя на нормаль­ный язык, — так и передай ему от меня. Я-то его пальцем не трону, но меня на все не хватает, а за всеми горе-законниками не уследишь. Том, я знаю, был человеком щедрым, и не раз задавал отличные обеды, но кое-кто из наших судей забыл старую хлеб-соль. Скажи ему, пусть изменит имя, или пойдет в священники, или выкинет еще какую-ни­будь штуку в этом роде, чтобы и впрямь не загреметь на виселицу. Думаю, стать священником — лучший вариант, потому что, я знаю, Том Фаггус — отличный лицедей, а церковную десятину можно собирать, не вылезая из седла. Спрошу тебя еще кое-что, и будем считать, что в настоящее время ты мне больше не нужен.
        Сердце мое радостно забилось: Господи, неужели я, наконец, избавлюсь от проклятого Лондона!
        — Не ведутся ли в вашей части графства какие-либо подстрекательские или бунтарские речи против его величества? — спросил судья Джеффриз.
        — Что вы, милорд, ни единого словечка! Мы молимся за него в церкви, мы славим его под нашими мирными кры­шами, надеясь, что Господь услышит нас и пошлет ему здо­ровья. Только в такой связи мы и говорим о короле, и ни о чем другом речи нет: много ли мы, простые люди, знаем о его величестве?
        — Ну вот и хорошо; так оно и должно быть. А вообще, чем меньше судишь да рядишь о высоких материях, тем лучше. Но мне известно, что в Тонтоне, и ближе к вам, в Далвертоне, и, совсем рядом с вами, в Эксмуре, происхо­дят такие дела, что верховной власти давно пора вмешаться и навести там порядок. Однако, я вижу, ты об этом ни­чего не знаешь. Что тебе сказать, Джон? Ты мне понравил­ся: никто еще не был со мной столь откровенен и чисто­сердечен, как ты, никто не говорил правды, не пряча глаза от страха, и вот что я тебе скажу: если ты, не дай Бог, вле­зешь в какие-нибудь темные дела, даже я не смогу выта­щить тебя из петли. Держись подальше от Дунов, подаль­ше от де Уичхолса, подальше от всякого такого, что вне твоего разумения. Я, признаться, хотел сделать тебя своим доверенным лицом, своим орудием, но теперь вижу, что для этого ты слишком прям и простодушен. В ваши края я по­шлю человека более искушенного в жизни, Но если я ког­да-нибудь обнаружу, что ты стал чужим орудием и дейст­вуешь с противной стороны, тебе несдобровать. И еще запомни: о нашем разговоре ты не должен рассказывать никому.
        Здесь лорд главный судья взглянул на меня так сурово, что при всей своей благодарности за предупреждения, я был готов провалиться сквозь землю, лишь бы побыстрее исчезнуть из этой комнаты. Мое состояние не ускользну­ло от внимания судьи Джеффриза. Моя испуганная фи­зиономия развеселила его, лицо его помягчело, и он ска­зал:
        — Ступай, Джон. Я буду помнить о тебе, да и ты, надо полагать, не забудешь обо мне до конца дней своих.
        — Спасибо, милорд, счастлив отбыть в родные края, потому что, вы понимаете, самый сенокос сейчас, да и...
        — Довольно, Джон. Можешь быть свободен.
        Глубоко вздохнув, я вышел.
        Хотя, по выражению его милости судьи Джеффриза, я был теперь свободен, вернуться домой оказалось для меня не так-то просто. Денег оставалось всего ничего, и добрать­ся до Орского прихода я мог теперь только на своих двоих, да и то при условии, что решусь выпрашивать подаяние по дороге.
        После всего, что вам теперь обо мне известно, любез­ные читатели, вы, конечно, скажете, что когда речь зашла о возмещении моих лондонских расходов, я повел себя и высшей степени глупо. Не знаю, может быть, и так. Умный и или глупый, я такой, каким уродился, и другим мне уже не бывать.
        Получив с мастера Спайка за кров и за стол (на пять­десят шиллингов меньше того, что матушка давала мне на дорогу), я перво-наперво расплатился с долгами, и боль­шую часть того, что осталось, потратил на подарки для ма­тушки, Анни, Лиззи, Бетти, Джона Фрая и его жены, а так­же для семейства Сноу. И поскольку от вас, любезные читатели, я ничего скрывать не должен, то, так и быть, при­дется признаться в том, что для Лорны я тоже купил кое-что. (Правда, когда в лавке мне сказали, сколько это «кое-что» стоит, со мной чуть дурно не сделалось.)
        Что и говорить, большого дурака я свалял, — не потому, конечно, что потратился на своих близких, друзей и сосе­дей, — а потому, что не предусмотрел других расходов, кро­ме тех, что были включены в счет хозяина.
        К великому моему удивлению, когда я принес еще один счет за трехдневное пребывание под крышей меховщика, а также за неделю пути от Лондона до Орского прихода, мастер Спанк не только отказался встретиться со мной, но и выслал мне записку на голубой бумаге с такими словами:
        «Кто может, да не хочет,
        Над тем весь мир хохочет.
        Кто не живет обманом,
        Тог век с пустым карманом.
        Убирайся к дьяволу, Джон Ридд!»
        Прочитав записку, я пришел к выводу, что потерял расположение главного судьи Джеффриза и что мое свидетельство он, скорее всего, счел не стоящим внимания.
        Да, велико было мое разочарование! И к сенокосу я уже не поспею, и жатва на носу, и черные дрозды, не чувствуя хозяйской руки, совсем, поди, обнахалились и клюют нашу вишню почем зря, и матушка плачет обо мне дни и ночи, и ее некому утешить... И — самое главное — как там Лорна? Может, совсем забыла меня, может, утопилась в черном омуте, а может, и вовсе вышла замуж за Карвера Дуна. Едва это последнее пришло мне в голову, как мне снова им хотелось увидеться с мастером Спанком и вытрясти из него его подлую душу, невзирая на его многочисленное се­мейство. Увы, привратник не пустил меня дальше порога, сказав (хозяин наверняка подучил его), что мастер Спанк, перетрудившись на ниве правосудия, изволил отбыть на морские воды для поправления здоровья. Делать было нечего, и на следующий день я решил, за­рядив ружье, выступить в путь, хотя бы весь приход под­нял меня на смех за то, что по дороге домой мне пришлось побираться. Дальнейшие события, однако, избавили меня от этого унижения. У меня еще оставались последние пол­кроны, и я вышел, чтобы купить на них пули и порох: в те времена они были в дороге
нужнее хлеба и башмаков. Но едва я вышел на улицу, как тут же столкнулся носом к но­су с добрым моим приятелем Джереми Стикльзом, который как раз направлялся ко мне, решив повидаться со мной по­сле долгой разлуки. Я провел Джереми в свою комнатушку и рассказал ему все как есть, и королевский гонец чрезвы­чайно удивил меня тем, что вовсе ничему не удивился.
        — Что же ты хотел, Джек, — заметил он, — на этом мир стоит. Они выжали из тебя все, что им было нужно, какой же им смысл содержать тебя и дальше? Говорю тебе, Джек, все люди лжецы, и меньше всего лжет тот, кто не корчит из себя правдолюбца.
        Для меня эта истина прозвучала слишком туманно, тем более, что я никогда не считал себя лжецом — даже в мыс­лях.
        — Пять фунтов я тебе дам, — пообещал Джереми Стикльз, выведя меня из печальной задумчивости, — а по­том постараюсь выколотить их из подлеца Спанка. Я бы тебе и десять фунтов дал, но извини, друг, в последнее вре­мя я и сам на мели. Да не тычь ты мне под нос свои счета, не тычь! И расписка мне твоя тоже не нужна. Ей Богу, Джон Ридд, ты меня просто смешишь!
        Я готов был целовать ему руки. Кто бы мог подумать, что в Лондоне, самом недоверчивом городе на грешной зем­ле, найдется человек, который ссудит мне целых пять фун­тов, даже не потребовав за это расписки! Меня это так по­трясло, что я даже всхлипнул: телом я громадный мужчи­на, а душой — сущее дитя. Поймите правильно, любезные читатели, — не пять фунтов растрогали меня, а то, что мне их дали на слово, поверив в мою порядочность.

        Глава 18
        Теперь я знаю: Лорна любит меня!
        Я истер ноги в кровь и все же прошел путь от Лондона до Данстера за каких-нибудь шесть дней. В полях уже начали убирать пшеницу. Хотя пяти фунтов вполне хватило на то, чтобы платить в дороге за кров и стол, и еще не­сколько шиллингов осталось для путников, что были беднее меня, я хорошо помню, сколько Джереми Стикльз платил за лошадей, когда мы ехали в Лондон, и потому ни на ка­кой способ передвижения, кроме пешего, не рассчитывал. Когда вечером на подходе к Данстеру я увидел его крыши и стены здешнего старинного замка, я с радостью почувствовал, что грязная наша столица не идет с сельским этим раем ни в какое сравнение. Кроме того, здесь жил дубиль­щик, родственник моей матушки, у которого мы с Джереми Стикльзом останавливались на ночлег по пути в Лондон, и двери его дома снова широко открылись для меня, и здесь, в кругу близких, лондонские мои приключения стали забываться, как дурной сон.
        Наутро матушкин родственник дал мне самого выносливого коня из всех, что были у него в конюшне, а его до­чери, стоя в дверях, пожелали мне доброго пути, и когда я отъехал, они послали мне вслед воздушные поцелуи. Что и говорить, я был горд и счастлив оттого, что, столь много повидав в большом мире, я снова вернулся к тем, кому принадлежал по крови и по крепкой крестьянской сути, оттого, что я еще больше полюбил их простые лица и бесхитростные сердца.
        Лишь одно место на земле было (и есть) краше Данстера — мой родной дом. У первого же барана, который бросился мне в глаза, когда я проезжал по вересковой пустоши, на боку красовалось мое клеймо — «Д. Р.», и душа моя возрадовалась так, что... (Не всякому поэту под силу пере­лить это чувство, а я-то ведь простой фермер, так что я луч­ше отставлю в сторону всякие красивости и расскажу, что было дальше). Я закричал: «Эй, Джем!» (так звали бара­на) — и, представьте себе, умная животинка тут же приз­нала меня, хотя конь подо мной был не с нашей фермы. Я пе­регнулся в седле, потрепал Джема за ухом и дал себе клятву, что никогда не изведу его на бифштекс, котлеты и тому подобные отбивные. А когда я отъехал, он с радост­ным блеянием помчался к остальным «Д. Р.», чтобы сообщить им о возвращении молодого хозяина.
        Я отпустил повод, и конь, переводя дух после долгого перехода, пошел медленно, не торопясь. Мне не хотелось спешить. Я хотел сполна насладиться видом родимых мест, открывавшимся передо мной. Вот пруд, где мы купаем на­ших овечек. Вот куча торфяных брикетов, где я прячу еду, когда хочу пообедать прямо в поле. А вон там — куст, где Анни обнаружила большой пчелиный рой (мы их потом приручили). Далее — угол каменной изгороди, а за ней — широкое поле.
        И вдруг я увидел Анни. Она стремительно подбежала ко мне и от радости чуть не стащила меня с коня. Господи, она даже поцеловала дуло моего карабина!
        — Я знала, что ты приедешь! Ах, Джон, Джон! Я при­ходила сюда каждую субботу по вечерам, я ждала тебя. Сейчас я могу выплакаться вволю, и ты, пожалуйста, не ме­шай мне, Джон, потому что я так счастлива, так счастлива! А вот ты, Джон, не реви — иначе что подумает матушка? — И Анни единым духом вскарабкалась на коня позади меня.
        О чем подумала матушка, не скажу, не знаю. Да и навряд ли она вообще о чем-то думала в течение более получаса, потому что все старалась покрепче обнять меня, и все плакала, и поминутно благодарила Господа за эту встречу.
        Ну вот, кажется, и все, любезные читатели, рассказано о блистательном возвращении Джона Ридда. Матушка всплакнула снова, а за ней и Анни, и даже маленькая Элиза наморщила носик и захныкала, когда я упомянул о том, что остался без денег на обратную дорогу. Они были обескуражены тем, что ни один столичный клерк пальцем о палец не стукнул, чтобы поддержать меня в трудную минуту, но, утешая и себя, и меня, они наперебой стали убеждать меня, что отныне еще больше любят меня за то, что я и в чужих краях не покривил душой, а остался та­ким, каким они знали меня всегда.
        Затем я развязал мешок и раздал всем подарки, какие привез из Лондона. Лучший подарок — книга — достался Анни. Был у меня подарок и получше этого, но он предна­значался Лорне и о нем я не сказал никому. Всю дорогу я вез его у себя на груди, надеясь, что Лорна полюбит меня, потому что подарок для нее побывал у моего сердца. В этот вечер мы, как всегда, собрались все вместе за обеденным столом, и во всем приходе не было в этот вечер счастливее семьи, чем наша.
        Одному Богу было известно, как мне хотелось поскорее узнать о том, как поживает Лорна, и что с ней, и скучала ли она обо мне, но я не мог пренебречь своим долгом по отношению к матушке и сестрам, ускользнув из дома на следующий день, оказавшийся воскресным. После завтрака все мужчины, женщины и дети нашего прихода, разодевшись, как на ярмарку, пришли к нашему лому, чтобы узнать, в добром ли здравии мастер Джон, и правда ли, что король берет его себе телохранителем, и что теперь делать с кожаным поясом, который я завоевал на соревнованиях по борьбе за звание чемпиона западных графств. Странное дело, это последнее интересовало всех больше всего, и никто не спросил, кто теперь будет управ­лять фермой и платить им жалованье.
        Поздоровавшись с каждым за руку (мне пришлось это делать дважды), я объявил:
        — Чемпионского пояса не уступлю никому. Буду но­сить его во славу Орского прихода до тех пор, пока хватит силы и здоровья подтверждать свой высокий титул. В тело­хранители меня никто не приглашал, а если бы даже при­гласил, я бы ни за что не согласился.
        Кто-то из толпы заявил:
        — Король совершил большую глупость, если в наши смутные времена, когда от проклятых папистов честным людям проходу нет, не разглядел в мастере Джоне надеж­ную охрану для своей особы!
        На это я чуть было не ответил, что король вовсе не боится папистов, а, наоборот, якшается с ними почем зря, но вовремя вспомнил предупреждение судьи Джеффриза н прикусил язык.
        Во время воскресной службы прихожане только и де­лали, что глазели на меня. Дочери фермера Сноу хотя и не последовали общему примеру, но я заметил, что они искоса поглядывали на меня, когда я не глядел в их сто­рону. Эксмурцы же так увлеклись моей персоной, что даже забыли вовремя опуститься на колени, и пастору пришлось не раз и не два напомнить людям о том, куда и зачем они пришли. Когда я покашливал, переворачивал Библию, кланялся и даже когда я говорил «аминь», соседи важно переглядывались между собой, что должно было означать — «Посмотрите, всему этому он научился в Лондоне и не иначе, как у самого короля!»
        (Забегая вперед, скажу, что перегляды эти быстро со­шли на нет, и народ даже начал сердиться на меня, когда понял, что, навидавшись городских чудес, я не стал ни наряднее, ни бойчее, ни речистее, словом, не стал тем, что называют «столичной штучкой».)
        На следующий день, в понедельник утром, занявшись, как всегда, работой по хозяйству, я начал думать, как бы мне уйти в Долину Дунов незамеченным. В первый день недели это было почти невозможно, потому что и в этот день — я знал это — все, в том числе и матушка, будут пристально наблюдать за мной, задавая один и тот же воп­рос: чему я научился, каких манер нахватался в Лондоне? Но меня не было дома так долго, и Лорна и без того, на­верное, считает меня бесстыжим обманщиком, так неуже­ли же я пропущу еще один день?
        Не однажды думал я о том, чтобы рассказать матушке о Лорне, о том, как я люблю Лорну. Не однажды я возвращался к этой мысли, но всякий раз откладывал свое намерение на неопределенное будущее: меня сдерживала другая мысль — о том, что отец погиб ужасной смертью от руки Дунов. Матушка лишь опечалится, узнав, кого я прочу ей в невестки, и никакими силами не смогу я пере­убедить ее. И тогда я решил — поскольку открыться мне так или иначе все равно предстояло — поговорить с матуш­кой после того, как я уверюсь в том, что Лорна любит меня. Конечно, первое время матушка будет страшно сокрушаться, но какое же это будет облегчение для меня — ничего не скрывать, не таиться, не прятаться по углам! И все же... До Лорны мне было далеко, как до луны, и то, что я так любил ее, не давало мне уверенности в ее от­ветном чувстве.
        Я решил попытать счастья. Выйдя на жатву с нашими работниками, я начал работать так, что скоро оставил их далеко позади себя. Оказавшись едва доступным для сторонних глаз, я огляделся по сторонам и... дай Бог ноги!
        Сначала, сам не знаю почему, я понесся на заветную скалу, и первое, что я увидел, — белый камень, покрытый черной шалью. С Лорной что-то случилось! Но когда — вчера? позавчера? месяц назад? Может быть, я безнадеж­но опоздал со своей помощью? Какое несчастье! Рискуя свернуть себе шею и не обращая внимания на ушибы и царапины, я ринулся вниз и мчался до тех пор, пока не добежал до гранитного желоба.
        А дальше... Я взобрался на вершину с таким лихора­дочным нетерпением, словно от того, как скоро я одолею эту скользкую крутизну, зависело все мое счастье. Доли­на — как всегда — дышала бесконечным покоем. Птицы во множестве носились и щебетали вокруг меня, и листва сверкала в косых лучах августовского солнца, но я, стоя за скалой, ничего не видел и не слышал, потому что все мысли мои и внимание были поглощены совсем другим.
        Наконец в тени деревьев показалась легкая изящная фигурка. Не думая об опасности, я бросился навстречу Лорне.
        Не знаю, о чем она подумала в тот момент. Может, увидев меня, она по-женски догадалась о предстоящем объяснении, и это испугало ее, может, были на то другие причины, но ни в единой черточке ее лица не прочел я радостного удивления. Заметив это, я резко остановился, а затем медленно приблизился к ней и сказал:
        — Мистрисс Лорна, я увидел шаль на белом камне и понял, что нужен вам.
        — Были нужны. Но с той поры минуло более двух ме­сяцев.
        Сказав это, она взглянула в сторону с таким видом, словно между нами все кончено. Дыхание замерло у меня в груди, и я почувствовал себя жестоко ограбленным: пока меня не было, кто-то завоевал ее сердце, — так, во всяком случае, я истолковал и ее тон, и ее слова. Не сказав ни слова, я хотел было повернуться, чтобы уйти, но неждан­ное горе приковало меня к месту, и я не смог сделать ни шагу. Лорна тоже собралась уходить.
        И в этот момент случилось то, чего я никогда себе не позволял, но потрясение было столь велико, что я уже был не в силах совладать с собой: я всхлипнул! Лорна, услы­шав необычный в моих устах звук, живо обернулась, под­бежала ко мне, и в ее прекрасных глазах отразились жа­лость, доброта и великое удивление, словно бы она впер­вые открыла для себя, что я испытываю к ней не просто симпатию, а нечто во много раз большее. Она протянула мне руки, я осторожно взял их и прижал к своей груди.
        — Мастер Ридд, я вовсе не хотела сделать вам боль­но, — нежно прошептала она. — Однако уйдемте отсюда: мы стоим на свету, а Дуны в последнее время следят за мной особенно пристально. Пойдемте в тень, Джон.
        Господи, она сказала «Джон»! От радости я готов был, кажется, прыгнуть прямо в пучину.
        Казалось, она не шла, а плыла по траве, а я следовал за ней, боясь только одного — потерять ее. Она шла впе­реди, а я, вглядываясь в ее прелесть и грацию, не мог насытить своих счастливых глаз.
        Она привела меня в знакомую беседку, и на этот раз я не заметил окружавшего меня уюта: я видел перед со­бой только эту девушку, легкую, как пушинка, которая, стоя передо мной, все не решалась взглянуть на меня. Вдруг мельком, словно бы невзначай, она взглянула на меня, но тут же, покраснев, она опустила пушистые ресницы. Она стояла почти рядом, но я и пальцем не смел коснуться ее. Я знал, что за этими ресницами скрывается не только ее смущение, но и вся моя последующая жизнь до последнего смертного часа.
        Наконец, она медленно подняла глаза, и я прочел в них и робость, и сомнение.
        — Вы любите меня? — спросил я, поражаясь собствен­ной смелости.
        — Вы мне нравитесь. Очень, — ответила она и снова опустила глаза.
        — Нравлюсь? Но я спросил, любите ли вы меня, Лорна, — больше жизни, больше всего-всего на свете.
        — Нет, так я вас не люблю. Да и откуда бы ему по­явиться — такому чувству?
        — Я не знаю, откуда. Но мне хотелось, я надеялся...
        — Джон, милый, вы самый храбрый, самый добрый, самый отзывчивый из всех, кого я знаю, и вы мне очень, очень нравитесь, мастер Ридд, и, поверьте, я думаю о вас почти каждый день.
        — Нет, Лорна, мне этого мало, потому что я думаю о вас каждое мгновение своей жизни. Ради вас я готов ос­тавить дом, близких, ради вас я бы расстался с собствен­ной жизнью. Любите ли и вы меня так?
        — Так — нет. Конечно, нет. Вы мне очень нравитесь, когда в ваших речах нет нелепостей и сумасбродства. Мне нравится, когда вы приходите ко мне, такой огромный, что, кажется, могли бы заполнить собою всю нашу долину. Мне нравится думать о том, что даже Карвер Дун, по­пади он к вам в руки, оказался бы жалкой тряпичной куклой. Вот таким вы мне нравитесь, а что до большего... К чему говорить о большем, когда я оставила сигнал бо­лее двух месяцев назад, а вы объявились только сейчас? Если вы так любите меня, то почему позволяете другим поступать со мной, как им заблагорассудится?
        - Как им заблагорассудится! Господи, Лорна, уж не заставляют ли вас выйти замуж за Карвера Дуна?
        — Нет, мастер Ридд, успокойтесь. На вас лица нет, даже смотреть страшно.
        — Но вы еще не вышли замуж за Карвера? Да гово­рите же скорей, не терзайте мне душу!
        — Нет, конечно, нет, мастер Ридд. Разве была бы я тогда здесь, разве позволила бы вам говорить со мной подобным образом, и держать меня за руку, и смешить, и пугать, и, словом...
        — Но ведь Дуны хотят, чтобы вы вышли замуж за Карвера? Скажите всю правду, как есть.
        — Да, хотят, но они и вполовину не такие нетерпели­вые, как вы, Джон. Мне ведь, как вы знаете, всего семна­дцать лет, Дуны желают, чтобы я дала слово и официаль­но была помолвлена с Карвером в присутствии моего дедушки сэра Энсора. Похоже, их что-то обеспокоило. У нас тут есть один юноша по имени Чарльворт Дун — все зовут его Чарли — своенравный, легкомысленный и дерзкий молодой человек. Так вот, мой дядюшка, сэр Каунселлор, вообразил, что всякий раз, проходя мимо дедушкиного дома, Чарльворт слишком засматривается на меня.
        Услышав такое, я тут же воспылал ненавистью к Чар­ли — еще большей, чем к Карверу Дуну.
        — Я ему засмотрюсь, — прорычал я, сжав кулаки, — я ему покажу, где раки зимуют!
        — Мастер Ридд, — всплеснула руками Лорна, — да ведь вы хуже Карвера Дуна! А я-то считала вас мягким, добродушным человеком. Дуны хотят, чтобы я пообещала и даже поклялась, что выйду замуж за самого старшего из двоюродных братьев, то есть за Карвера Дуна, который вдвое старше меня — ему тридцать пять лет. Вот почему, мастер Ридд, я подала вам знак, накинув черную шаль на белый камень. Дуны не однажды указывали мне на то, как это важно для мира в нашем роду и для моего собственного блага. Но я и слышать ничего не хотела — и не хочу, — хотя дядюшка Каунселлор пустил в ход все свое красноречие, дедушка снова и снова просит хорошенько все обдумать, а Карвер кривит такие улыбки, что у меня мурашки по коже ползут. И Карвер, и его хитроумный батюшка хотят силой сломить мое упрямство, но сэр Энсор решительно против этого. Поэтому они вынуждены отложить свои планы на будущее, но я знаю, они ни перед чем не остановятся, когда почувствуют, что дедушка слаб и немощен и не сможет им помешать. У меня и так немного было свободы, а теперь и половины от нее не оста­лось. За мной подглядывают, меня стерегут на
каждом шагу, и если бы не сметливость и отвага моей дорогой Гвенни Карфекс, я бы сейчас не смогла встретиться с вами. Сейчас она — мой главный защитник, и с нею од­ной - раз уж остальные меня оставили — я надеюсь одо­леть всех своих врагов.
        Слезы упрека и скорби наполнили ее нежные черные глаза. Тогда, вместо оправдания, я коротко рассказал ей о том, как меня вызывали в Лондон. Услышав новости и увидев, что я ей привез из столицы,- а привез я жемчуж­ное колечко, украшенное сапфиром, — она заплакала еще горше, а затем приблизилась ко мне и села рядом. Я при­поднял ее левую ручку, и не успела она понять, что я де­лаю, как я надел ей колечко на палец.
        — Какой вы, однако, хитрый, мастер Ридд! — зардев­шись, сказала Лорна. — А я-то думала, что вы слишком простодушны, чтобы додуматься до такого. Какая сноров­ка! Недаром в тот день, когда мы встретились впервые, вы занимались рыбной ловлей.
        — Но поймал ли я вас, моя маленькая рыбка? А мо­жет, это всего лишь пустая надежда, которой я буду те­шить себя до конца дней своих?
        — Ни то и ни другое, Джон. Вы мне очень нравитесь, и все же вы меня еще не поймали. Если же вы будете сдержанней и терпеливей, привязанность моя возрастет. Что же до пустых надежд, то это удел других, а не ваш, хотя и вам я не сказала своего последнего слова.
        Слезы все еще блистали в ее глазах, но на этот раз она плакала еще и потому, что ей страстно хотелось лю­бить меня так, как любил ее я. И она, полусмеясь, полу­плача, коснулась губами моего чела, на котором лежала печать тревоги, сомнения и неистребимого желания. За­тем она сняла колечко с белоснежного пальчика и протя­нула его мне, и, заметив, как вытянулось мое огорченное лицо, трижды поцеловала меня и, вложив колечко мне в руку, тихо и серьезно сказала:
        — Джон, я не смею сейчас принимать это, потому что боюсь обмануть вас. Я постараюсь полюбить вас так, как вы того заслуживаете и ждете от меня. Сохраните это колечко до лучших времен. Что-то подсказывает мне, что они наступят — и очень скоро.
        Тысячу раз поцеловал я руку, которую она вытянула перед собой, чтобы сдержать мой порыв, тысячу раз по­клялся, что не мыслю жизни без нее. И в глазах ее, опу­шенных черными ресницами, было столько света, что я отвел взгляд, покоряясь всевластию ее победоносной кра­соты.
        — Дорогая, дорогая, жизнь моя, любовь моя, — шеп­тал я, погружаясь в облако ее волос, — долго ли мне ждать, долго ли надеяться, долго ли сомневаться в том, что ты сможешь полюбить простого, невежественного фермера?
        — Не смей так говорить о себе! Ты вовсе не невежда, ты знаешь куда больше меня. Ты учился в лучшей школе Западной Англии, ты учил греческий и латынь. Никто из Дунов, кроме дедушки Энсора и дяди Каунселлора, не сможет похвастаться таким образованием. А если я и сме­юсь над твоим девонширским диалектом, то смеюсь я только в шутку, Джон. У меня и в мыслях не было оби­деть тебя.
        — Что бы ты ни говорила, ты ничем не обидишь меня, пока не скажешь: «Уходи, Джон Ридд, я полюбила дру­гого».
        — Никогда-никогда не скажу я этого, и, значит, никогда не обижу тебя. А теперь извини, Джон, тебе пора возвращаться к матушке. Я никогда и ничем не огорчу ее, потому что крепко полюбила ее по одним твоим рас­сказам.
        — Если ты взаправду полюбила мою матушку, — лу­каво заметил я, — то лучший способ доказать ей это — по­любить меня.
        Лорна озорно засмеялась и ничего не сказала. Да и зачем? И без всяких слов я уже знал, что Лорна Дун лю­бит меня.
        
        Глава 19
        Праздник урожая
        Хотя мы договорились с Лорной не встречаться два месяца — «один — ради тебя, другой — ради меня», — шеп­нула она мне на ухо, — по сигналам, что она посылала мне ежедневно, я знал, что она вне опасности.
        — Теперь я ничего не боюсь, — сказала она мне при расставании. — Конечно, Дуны за мной следят, но ведь и Гвенни не спускает с них глаз. Пока у меня есть дедушка, который не допустит насилия, пока маленькая Гвенни сле­дит за теми, кто следит за мной, и пока ты, Джон, готов прийти мне на помощь в любой момент, если, не дай Бог, случится наихудшее... Словом, никогда у одинокой Лорны Дун не было такой надежной защиты, как теперь. Ах, не жми мне так руку, Джон: ты и сам не знаешь, какой ты сильный!
        А потом наступила пора — золотая пора! — хлебной жатвы. Пшеничные поля стелились сплошным ковром по широким холмам, обрываясь у кромки густых дубрав. Та­ких урожаев у нас не видывали с той поры, как мой отец в последний раз повесил на стену свой гигантский серп. С той поры, как в расцвете жизненных сил пал владелец этого мирного орудия, ни один эксмурец, даже самый здоровенный, не смог с ним совладать. И вот теперь я снял отцовский серп со стены, где матушка с гордостью храни­ла его все эти годы, а матушка, глядя на меня, не знала, радоваться ей или горевать в эту славную минуту.
        Весь приход собрался у нас на дворе, потому что в этом году все должны были выйти на жатву именно с на­шей фермы — об этом мы заранее договорились с двумя другими фермерами. Ход мы начали по обычаю, что из­давна заведен в наших краях. Впереди процессии шел преподобный Бауден — приходская Библия в руке, серп за поясом. Мы — всего около шестидесяти человек шли следом за ним. Когда мы подошли к большим воротам, выходившим в поле, священник открыл их и вышел в поле — один. Он прочел несколько стихов из Библии и сре­зал три добрых пригоршни пшеницы. Затем приходский причетник затянул псалом, и мы — стих за стихом — про­пели псалом после него. Когда пение закончилось, священ­ник хлебнул сидра, и жатва началась.
        Мы, мужчины, шли впереди вдоль сплошной стены спелой пшеницы, — ноги широко расставлены, левая рука согнута, в правой, словно меч, сверкает серп, — а женщи­ны, следуя за нами, подхватывали срезанные колосья и связывали их в снопы.
        Не знаю, любезные читатели, поверите ли вы мне или поднимите на смех, но и здесь, среди моря пшеницы, че­рез которое я быстро продвигался, действуя знаменитым серпом, перед моим мысленным взором стоял дивный образ Лорны. Может быть, именно в эту минуту она шла по долине, но мог ли я знать это наверняка? Господи, поче­му я не птица! Я засмотрелся на облако, повисшее над Долиной Дунов. Пролиться бы мне каплей дождя, пре­кратиться бы мне в дуновение ветра, чтобы коснуться ее щеки и запутаться в ее длинных волосах!
        Однако, что же это я, размечтавшись, стою один-одинешенек посреди несжатого поля, а гигантский серп, на­клонившись долу, праздно покоится в моей руке? А что делают работники? Ах, вот оно что: воспользовавшись тем, что я ничего не вижу и не слышу, они ушли под навес, туда, где стояли кувшины с сидром. Они вытащили хлеб и мясо, и если я мог верить своим глазам (затуманенным образом Лорны), работники принялись за обед, меж тем как церковные часы не пробили еще и одиннадцати.
        — Джон Фрай, прохвост ты этакий! — в гневе закри­чал я, схватив Джона за шиворот и подняв его высоко над землей, — Джон Фрай, что все это значит?
        — А то и значит... Да отпусти же ты, говорить невоз­можно!
        Джону и впрямь было не до шуток: я схватил его так неожиданно, что он не успел вынуть изо рта гусиную ножку.
        — Видишь ли, твоя милость... (Джон присвоил мне этот титул после того, как я вернулся из Лондона. Джон вбил себе в голову, будто король назначил меня членом городского совета и будто я держу это в секрете и нико­му не хочу рассказывать.) — ...Мы увидели, что твоя ми­лость стоит вся из себя в размышлении насчет того дела, которое поручил тебе король, и сочли, вишь ли, за луч­шее, не теряя времени, приступить к обеду прямо сейчас.
        С этими словами он придвинул мне большую ложку жареного картофеля, и я с благодарностью принял ее, предоставив людям действовать так, как им хочется.
        Обед удался на славу, и полдень застал нас за усерд­ной работой. Ни один жнец не обогнал меня в этот день на пшеничном поле, а к заходу солнца выяснилось, что за все время мы убрали никак не меньше двух акров. Вытерев серпы и смахнув пот со лба, мы отправились к нам на ферму в предвкушении доброго ужина.
        За столами яблоку негде было упасть. Не задавая ма­кушке лишних вопросов, я молча принялся нарезать мясо и добавлять к нему подливу, потому что у жнецов и их жен аппетит разыгрался не на шутку. Анни, засучив рукава, сновала между работниками, подкладывая то одно­му, то другому картофельное пюре с топленым свиным салом и капустой. Даже Лиззи, оставив свои книжки, раз­ливала пиво и сидр, а матушка накладывала на оловян­ные тарелки куски баранины и пудинг с черносливом. У Бетти не было лишней минутки, чтобы, по обыкнове­нию, поворчать: она меняла кушанья, подавала мясо, ору­довала кочергой в печи, потом снова становилась к печи и все готовила, готовила, готовила... Джон Фрай и паль­цем не пошевелил, чтобы помочь ей, и, сидя рядом со сво­ей женушкой, шевелил лишь ножом и вилкой — женушка поминутно подкладывала ему в тарелку, — усиленно изо­бражая из себя почетного гостя. Бедная Бетти, ей при­шлось отдуваться в этот вечер, по меньшей мере, за чет­верых!
        Когда, наконец, все было съедено подчистую и наста­ло время веселых возлияний, работники водрузили на ка­минную доску пшеничный сноп, перевязанный пестрыми ленточками, затем каждый поднял рог с пенящимся пи­вом и все хором затянули подходящую для такого случая песню — нашу Эксмурскую Песню Урожая. В первый раз у нас получилось весьма слаженно, потому что мы под­певали церковному хору, а преподобный Бауден отбивал такт пивной кружкой. Ниже, любезные читатели, я при­вожу эту песню полностью на тот случай, если какой фер­мер из нынешних захочет узнать, что же пели его деды и прадеды, и если потом, много лет спустя после того, как я отойду в мир иной, ее задумают спеть по обычаю пред­ков. Я переложу песню на общепринятый язык, чтобы да­леким моим потомкам не пришлось ломать голову из-за местного диалекта.
        Эксмурская Песня Урожая
        1
        Завершается день, и вечерняя тень
        Побеждает на светлом просторе.
        Мы глядим с восхищеньем во взоре,
        Как желтеют пшеница, овес и ячмень.
        Припев:
        За литое зерно, золотое зерно
        Грех ли пить, если пить понемногу?
        Мы снопами давно завалили гумно
        С благодарностью Господу Богу!
        2
        Хлебный колос ядрен, он серпом покорен.
        Он лежит на скрипучей повозке.
        Тяжело на пшеничной полоске,
        Но работою жнец не смущен, не смущен.
        Припев:
        За пшеницу — до дна! Хлеб во все времена
        Человеку — и жизнь, и подмога.
        Хоть устала спина, но душа все сильна
        Благодарностью Господу Богу!
        3
        И ячмень — хоть куда; у него борода
        И рыжа, и жестка, и колюча.
        Ах, судьбина его неминуча:
        Он падет под серпом, как всегда, как всегда.
        Припев:
        За ячмень — наливай! Будет с пивом наш край:
        Ячменя тут сбирают помногу.
        Хлебный снят урожай; жни ячмень, поспешай,
        И, закончив, скажи: «Слава Богу!»
        4
        Погляди на овес, он поспел, он подрос.
          То-то радости нашим лошадкам!
        Быть им сытым, здоровым и гладким.
        Перед Богом за них с нас особенный спрос.
        Припев:
        Сжат ячмень; в аккурат остается нам, брат,
        И овсы подобрать, а в итоге
        За старанья стократ воздается нам, брат:
        Мы счастливы в работе и в Боге!
        5
        Завершается день, и вечерняя тень
        Побеждает на светлом просторе.
        Мы глядим с восхищеньем во взоре,
        Как желтеют пшеница, овес и ячмень.
        Припев:
        За литое зерно, золотое зерно,
        За обилие жизни и хлеба,
        Как дедами давно было заведено,
        Мы восславим молитвою Небо!
        Во второй раз — пастор Бауден к тому времени уже ушел — песня у нас также получилась совсем неплохо. Но когда мы затянули ее по третьему разу, то при всем том, что пьяных среди нас не было, мы уже не могли отличить один куплет от другого, потому что пока часть из нас вы­водила середину, другие уже бодро заканчивали следую­щий куплет. Словом, получилось кто в лес, кто по дрова, и рев вокруг стоял неимоверный.
        Морщиться по поводу нашего бестолкового пения было бы несправедливо, и, более того, его следовало бы всяче­ски приветствовать, потому что шло оно от самого сердца, и Всевышний, внимая нашей благодарности, не мог за­подозрить нас в лицемерии: урожай в этом году взаправ­ду выдался на славу. Мы засеяли пшеницей больше зем­ли, чем в прошлом году, и с каждого акра сняли урожай вдвое больше прежнего, и среди всеобщего праздничного столпотворения я то и дело думал — не мог не думать — о том, как бы сейчас порадовался мой отец, глядя на все это. Я взглянул на матушку — народ пил за ее здоровье уже двадцатый раз — и увидел печаль на ее лице, и по­нял, что она думает о том же.
        Дым, шум, гам, — все стояло коромыслом. Я еле вы­брался из толпы веселящихся и вышел во двор. Луна сто­яла высоко в небе. Прохладный ночной ветерок дохнул мне в лицо и грудь. Я прошел через двор и отправился на могилу отца.
        Я уже давно вышел из того возраста, когда боятся чертей и домовых, но когда я увидел, что Анни, одетая в лучшее свое платье, сидит на могильной плите, я неволь­но вздрогнул.
        — Что ты тут делаешь? — строго спросил я, раздра­женный тем, что эта пигалица чуть не испугала меня.
        — Ничего, — коротко ответила Анни.
        — Как это ничего? — возмутился я. — Мисс Анни, из­воль ответить, зачем ты пришла сюда в эту пору, без­дельница? Почему я должен один развлекать гостей?
        — Да уж я вижу, как ты их развлекаешь, Джон, — уп­рекнула меня Анни. — А что, позволь спросить, делаешь здесь в это пору ты? У тебя тут тоже, вроде бы, нет ни­каких дел.
        Впервые в жизни сестренка дерзила мне так отчаянно. Изумленный ее отпором, я почувствовал, что если и даль­ше буду требовать от нее ответа, мы с ней попросту пос­соримся. Я повернулся и пошел прочь от нее. Анни живо поднялась на ноги и, догнав меня, схватила за руку. Обер­нувшись, я увидел, что милая ее мордашка залита сле­зами.
        — Погоди, Джон, я тебе все-все расскажу, только ты, пожалуйста, не сердись, Джон.
        — «Не сердись!» — Я пожал плечами. — Да ради Бога, Анни, почему я должен сердиться, если у тебя есть лич­ные секреты? Нынче любая даже самая маленькая дев­чонка воображает, что имеет право знать то, чего другие знать не должны.
        — А у тебя, Джон, разве нет ничего сокровенного за душой? Разве нет? Вот ведь и ты сейчас вышел один, ночью...
        — Послушай, Анни, — попытался я урезонить сестру, — давай не будем спорить, тем более в таком месте. Что ты сравниваешь: мне иной раз приходят на ум такие мысли, какие вашей сестре и не снились.
        — Так ведь и у меня, Джон, бывают на уме такие мыс­ли. Ах, Джон, я бы давно тебе все рассказала, если бы ты взглянул на меня чуточку подобрее и пообещал простить меня. Господи, кто бы знал, какая я несчастная!
        Она сказала это так, что у меня тут же отпала охота важничать перед ней. Мне стало жаль ее, и, к тому же, мне ужасно захотелось узнать, что бы такое она могла мне рассказать. Я позволил ей поцеловать себя и увести к столетнему ясеню, стоявшему неподалеку, потому что на том месте, где были мы, я не мог добиться от нее ни сло­вечка. Но даже тогда, когда мы укрылись в тени разве­систой кроны — даже тогда она не знала, с чего начать, и я видел, что она уже начинает сомневаться, стоит ли ей вообще говорить со мной о своих делах. Прошла минута, другая, третья... Она прижалась щечкой к шершавой ко­ре дерева и заплакала.
        — Да прекратишь ты это когда-нибудь? — не выдер­жал я, наконец, и слова мои прозвучали суровее, чем я хотел, потому что я знал: дай ей волю, она тут проплачет всю ночь.
        — Ладно, не буду, — сказала Анни, смахивая слезы. — Тебе сейчас надо бы помягче со мной, Джон, но я знаю, ты не со зла. И все же, будь на моем месте другая — не знаю, кто, и не имею права этого знать, — и будь у нее на душе так же тяжело, как у меня сейчас, я знаю, Джон, ты бы поцеловал ее, ты был бы внимателен и чуток к ней, как никогда.
        У меня даже дыхание остановилось от этих ее слов; она в точности описала, как бы я вел себя, если бы пере­до мной стояла Лорна. Некоторое время я пробыл в за­мешательстве, не в силах вымолвить ни слова, и я даже подумал, уж не колдунья ли моя сестренка, и если даже и колдунья, то как бы мне исхитриться и сделать так, что­бы последнее слово осталось все же за мной.
        — Судя по тому, что ты сказала, Анни, — начал я, — у тебя уже есть кое-какой опыт в таких делах, и я, твой старший брат, хочу узнать — узнать прямо сейчас, не схо­дя с этого места, — кто же это позволяет себе с тобой та­кие вольности?
        — Вот видишь, какой ты, Джон: еще ничего не зна­ешь, а уже говоришь со мной таким тоном. И вовсе ника­кие не вольности, — родственники имеют право вести себя так, тем более, если один из них — крестный отец дру­гого...
        Тут Анни внезапно остановилась, сообразив, что уже выдала свою тайну.
        — Больше всего я боялся, что кончится именно этим, — сказал я самым печальным — каким только мог — голо­сом. — Я знаю, он много раз бывал на нашей ферме и де­лал все, чтобы не попасться мне на глаза. Тайком, украдкой, исподтишка украл сердце молоденькой девуш­ки, — что может быть недостойнее для мужчины!
        — Джон, дорогой, а разве ты сам не делал ничего та­кого? Не делал ни разу в жизни?
        — Да ведь он — заурядный разбойник! — выпалил я, не обратив внимания на расставленную ловушку. — У него нет ни клочка земли, его могут повесить в любой день...
        — Джон, — тихо промолвила Анни, — а разве Дунов не могут повесить в любой день — как заурядных разбой­ников?
        Дуны! Проклятые Дуны! Вопрос прозвучал, как рас­кат грома. Я подскочил, словно подстреленный кролик, бросился в ворота и, примчавшись на кухню, попросил фермера Николаса Сноу дать мне табаку и одолжить за­пасную трубку. Потом я сделал первую в своей жизни затяжку, и, надо сказать, мне здорово полегчало.
        К тому времени большинство жнецов разошлись по домам, чтобы наутро встать вовремя. Кое-кого вели же­нушки, а кто-то и сам поддерживал захмелевшую супругу.
        Я уже почти докурил трубку, решив, что завтра вече­ром я проделаю то же самое, и удивляясь, почему же я раньше чурался этой благодати, и тут до меня дошло, что, хотя сестренка вела себя не лучшим образом, негоже мне было оставлять ее ночью одну, да еще в таком состоянии. Кроме того, мелькнуло у меня в голове, ради блага Лорны я должен выведать, насколько Анни или кто-либо дру­гой посвящен в нашу тайну.
        Подумав об этом, я тут же встал и, не выпуская труб­ки из рук, пошел к Анни. Бедняжечка, она вернулась на могилу отца и, сидя на ней, всхлипывала этак тихонечко-тихонечко, чтобы не привлекать ничьего внимания. Я неж­но, как мог, поднял ее и прижал к себе, и приласкал, и попытался успокоить. Мог ли я стыдить ее, мог ли ска­зать ей хоть одно дурное слово, когда всю эту карусель, ясное дело, раскрутил Том Фаггус и с ним-то и нужно бы­ло разобраться в первую очередь? Мало-помалу Анни от­таяла и повеселела, а потом попросила прощения за то, что доставила мне несколько неприятных минут.
        Я попытался расспросить ее поподробнее о ее теперь уже несекретных для меня делах, но она свела разговор в сторону и заговорила обо мне. Долго мы ходили вокруг да около, и, в конце концов, я понял главное: Анни ни­чегошеньки не знает, а только подозревает, что я влюбил­ся, но имя моей возлюбленной ей неизвестно. Придя к та­кому выводу, я с облегчением вздохнул и снова начал до­пытываться насчет Тома Фаггуса.
        — Анни, бедная, неужели ты и впрямь пообещала ему, что станешь его женой?
        — Джон, у тебя нет ни малейшей причины воротить нос от Салли Сноу, — заведомо невпопад ответила мне эта лукавая девчонка, сделав вид, что пропустила вопрос мимо ушей.
        — Подумать только, не спросить ни матушки, ни ме­ня! Честное слово, Анни, я был о тебе куда лучшего мне­ния! — заметил я в том же духе, не давая ей уклониться от разговора о Томе Фаггусе.
        — Нет, правда, Джон, матушка очень хочет, чтобы ты женился на Салли. Несчастная девушка, она готова це­ловать землю, по которой ты ходишь!
        — Это твой воздыхатель, надо полагать, наговорил тебе три короба насчет земли, которую он готов целовать потому, что по ней ступала твоя нога, а ты, небось, и уши развесила, дурочка?
        — Поверь, Джон, Салли в самом деле от тебя без па­мяти. Когда ее батюшки не станет, ей по завещанию отой­дет половина их фермы. Иногда она ведет себя заносчиво, но ты не думай, это она понарошку, чтобы ты обратил на нее внимание. А еще, Джон, она знает толк в молочном хо­зяйстве и печет такие пироги, что просто пальчики...
        — Анни, перестань городить чепуху. Я хочу знать всю правду о тебе и Томе Фаггусе. Ты в самом деле собралась идти за него замуж?
        — Я? Господь с тобой! Разве я могу выйти замуж раньше, чем женится мой дорогой брат? Кто же тогда позаботится о нем, кто зажарит для него оленье мясо луч­ше меня? Разве что Салли, не так ли, Джон? Пойдем до­мой, и немедленно, я приготовлю тебе отличный кусок. За ужином ты, поди, так ничего и не съел: тебе нужно было потчевать гостей.
        Что правда, то правда. Эту негодницу все равно не переколпачишь, а есть мне хотелось зверски. Я покорно пошел за ней следом, а она, прекрасно зная, что застичь меня сейчас врасплох проще простого, остановилась у во­рот фермы и сделала вид, что платьице ее за что-то заце­пилось, а когда я бросился помогать ей, она взглянула мне прямо в глаза — на небе в это время сияла полная луна — и внезапно спросила:
        — А твоя возлюбленная сможет зажарить оленину, Джон?
        — Навряд ли, — небрежно заметил я, не ожидая под­воха. — Она ведь не какая-нибудь судомойка.
        — Она, наверное, и вполовину не такая хорошенькая, как Салли Сноу, так ведь? — снова спросила Анни.
        — Что ты! Да она в десять тысяч раз краше деся­ти тысяч Салли Сноу, вместе взятых! — с жаром возра­зил я.
        — Посмотрел бы ты, какие у Салли чудесные глаза, — не унимаясь, продолжила Анни.
        — Посмотрела бы ты, какие глаза у Лорны Дун, — сказал я, — и ты бы век не посмотрела в сторону Салли.
        — Ах, Лорна Дун, Лорна Дун! — воскликнула Анни, и я почувствовал, что ее испугало это открытие, но все же она не удержалась и от радости, что ей удалось вы­ведать мой секрет, звонко захлопала в ладоши. — Так это Лорна Дун похитила сердце моего бедного Джонни! Я, пожалуй, запомню это имя: оно такое необычное. Хо­тя нет, я лучше запишу его где-нибудь. Дай-ка мне твою шляпу, я запишу имя на ее полях.
        — Оплеуху бы тебе сейчас дать хорошую, лиса ты этакая, — ответил я, выходя из себя, — и я тебе ее дам, ес­ли будешь шуметь на всю округу. Впрочем, нет, оплеуху я припасу для мастера Фаггуса.
        — Ой, нет, нет, Джон, пожалуйста, только не это, — закричала вдруг Анни, хватая меня за рукав и посерьез­нев так, словно ее внезапно подменили. — У тебя такая тяжелая рука, Джон, и Том никогда не простит тебя. Он добрый, отходчивый, но такую обиду не спустит даже он. Обещай мне, Джон, что ты никогда не ударишь его, а я поклянусь тебе, чем хочешь, что сохраню твой секрет втайне от всех, даже от матушки и даже от самого кузе­на Тома.
        — И от Лиззи, пуще всего от Лиззи, — горячо поддер­жал я, слишком хорошо зная, что из-за вышеупомянутой особы, случись что, мне придется пережить самые круп­ные неприятности.
        — Да, конечно же, и от маленькой Лиззи, — согласи­лась Анни. — В ее возрасте лучше не знать о таких вещах. Ни одна живая душа не узнает того, что ты мне доверил, Джон, хотя отныне я буду страшно волноваться, когда поздно ночью ты будешь возвращаться от этих страшных людей.
        — Ну что же, — сказал я, — слово не воробей, выле­тит — не поймаешь... Теперь ты знаешь мою тайну, а я — твою. Когда же это дойдет до ушей матушки — а ведь нам все равно, рано или поздно, придется признаться ей во всем, — я, по правде сказать, не знаю, кто из нас двоих окажется в худшем положении. Я, куда ни шло, еще вы­терпел бы постоянные упреки, но матушкиных печальных слез я не перенесу.
        — Со мной точно такая же история, — сказала Анни. Вздохнув, она тут же просияла и окинула меня нежным взглядом. — Теперь, дорогой мой братик, мне будет куда как легче на душе, потому что я смогу помочь тебе. Уве­рена, что твоя возлюбленная стоит того. Послушай, а мо­жет, она неравнодушна к нашей ферме?
        — Да что ты! — Я буквально задохнулся от возму­щения.
        — Тогда все в порядке, — сказала Анни, давая понять, что ей достаточно и этих трех кратких слов и что дальней­ших многословных заверений ей не потребуется. — Ви­дишь ли, я подозреваю, что Салли Сноу приглянулась на­ша маслобойня и наши кувшины со сливками. Она так много расспрашивала меня об оттенке нашего молока и о наших лугах...
        — Значит, ты совершенно права, Анни: это как раз и есть та самая земля, которую Салли готова цело­вать...
        — ...А также все, что по ней движется и мычит, — по­целовав меня, лукаво подхватила Анни. — Салли была в восторге от нашей лучшей коровы, но — увы! — наша кра­савица ей теперь нипочем не достанется!
        Взявшись за руки, мы вошли в дом. Сидя в кресле, фермер Николас Сноу почивал глубоким сном, нимало не подозревая, что честолюбивые планы его и его близких пошли прахом не далее как пять минут назад. Анни под­мигнула мне и с этакой ехидной улыбочкой спросила:
        — Признайся, Джон, а ведь тебе сейчас куда прият­нее было бы увидеть здесь, в гостиной, твою Лорну, сто­ящую рядом с матушкой, нежели этих, как их зовет дя­дюшка Бен, расфуфыренных молочниц?
        — Ой, и не говори, Анни. Дай я тебя поцелую: ты просто читаешь мои мысли.
        — А Лорна тебя любит по-настоящему, всем серд­цем? — спросила Анни, испытующе взглянув на меня.
        — Я бы этого не сказал, — чистосердечно признался я. — Я ей нравлюсь, и она начинает привыкать ко мне. Что до любви... Мне кажется, она еще просто не доросла до этого чувства. Какой может быть спрос с полуребенка, если она говорит, что любит только своего дедушку? Но ничего: придет время, и, я надеюсь, она полюбит меня.
        — Да, конечно, — согласилась Анни, — непременно. Не сможет не полюбить.
        — А впрочем, как знать, — заметил я, но не потому, что всерьез засомневался в Лорне, а потому, что захотел, чтобы Анни лишний раз укрепила меня в моей увереннос­ти. — Девушки — такие странные существа...
        — И вовсе не странные, — возразила Анни. — Что лю­бить, что коров доить: самое главное — знать, как к делу подступиться. Мой тебе совет — не оставляй Лорну на­долго одну. И какой же ты был дурень, что не открылся мне раньше! Странно, что Лорна еще не махнула рукой на такого недотепу. Ладно, отправляйся, братец, в гости­ную, а я приготовлю для тебя оленье мясо. Кстати, Джон, как раз нынешним вечером Салли задумала дать тебе решительный бой. Полюбуйся, какой на ней шейный пла­ток: я бы постыдилась нацепить на себя такую тряпку! И еще — ты обещал, что пальцем не тронешь бедного То­ма, ты помнишь об этом?
        — Да не трону, не трону, если об этом так просит моя дорогая сестричка!
        
        Глава 20
        Дядюшка Бен снова пожаловал в гости
        Анни чуть подтолкнула меня, потому что я постеснялся войти в гостиную после всего, что узнал насчет Салли. Но я все же переступил порог и даже решил, что поуха­живаю за Салли — немного, самую малость, — чтобы хоть сколько-нибудь попрактиковаться в учтивом обращении с женским полом. Однако, когда я увидел, как нарядно разодеты молодые леди, как церемонно они присели пере­до мной, когда я услышал, как они пересказывают пос­ледние придворные сплетни, как обсуждают последние наряды герцогини такой-то и профиль графини такой-то — и все это вместо того, чтобы толковать о масле, сливках и яйцах, в которых они, безусловно, знали толк, — я понял, что кроме соседей, к нам пожаловал в гости кто-то со сто­роны.
        Так и есть: на диване у окна дремал не кто иной, как дядюшка Бен, а рядом с ним, зорко поглядывая по сто­ронам, тихо сидела маленькая девочка. Матушка подвела меня к дядюшке, и тот, не вставая, подал мне руку, про­бормотав что-то насчет того, что я здорово подрос с той поры, как мы виделись в последний раз.
        — Как ваше здоровье, дядюшка? — осведомился я.
        — Нормально, племянничек, — ответил дядюшка Бен, — хотя вы, фермеры, устроили здесь форменный тарарам.
        — Извините, если потревожили вас, сэр, — вежливо сказал я, — но я понятия не имел, что вы пожаловали к нам. Кроме того, как вы знаете, у нас сейчас убирают урожай.
        — Да, да, убирают, — язвительно заметил дядюшка, — А еще больше бездельничают и предаются пьянству. А вот это — моя внучка и наследница, — здесь дядюшка вырази­тельно посмотрел на матушку, — моя наследница, малень­кая Рут Хакабак.
        — Весьма рад видеть тебя, Рут, — сказал я девочке, подавая ей руку, в которую она так и не решилась вло­жить свою крохотную ладошку. — Рад приветствовать те­бя в Плаверз-Барроуз, моя добрая кузина Рут.
        Кузина Рут встала, сделала реверанс и со страхом — так, во всяком случае, мне показалось — взглянула на ме­ня большими карими глазами.
        — Пойдем на кухню, малышка, я подброшу тебя до самого потолка, — предложил я ей, чтобы хоть как-то ободрить ее. — Я проделываю такие штуки со всеми ма­ленькими девочками, и тогда им отлично видно, какие у нас замечательные колбасы и окорока подвешены к бал­кам.
        Тут дядюшка Бен покатился со смеху, а Рут густо покраснела и отвернулась.
        — Да знаешь ли ты, сколько ей лет, олух ты эта­кий? — внезапно перестав смеяться, с раздражением спро­сил дядюшка. — В июле ей исполнилось семнадцать.
        — Первого июля, дядюшка, — прошептала Рут, не оборачиваясь, — но многие этому не верят.
        Тут матушка, как всегда бывало в таких случаях, при­шла мне на помощь и сказала:
        — Конечно, мой сыночек уже не сможет ни подбро­сить, ни покачать мисс Рут на колене, но зато он сможет потанцевать с ней. Джон, дорогой, мы хотели открыть кухонную дверь настежь и устроить танцы по случаю жатвы, да все тебя дожидались. Ты пойдешь в паре с Рут, дядюшка Бен в паре с Салли, мастер Кебби — с Полли, а сосед Николас Сноу, если мне удастся разбудить его, пойдет в паре с нашей замечательной миссис Кебби. Лиззи нам поиграет.
        — А кто будет танцевать с вами, сударыня? — галант­но осведомился дядюшка Бен. — Нет, я полагаю, нам сле­дует распределить пары по-иному. Я двадцать лет не тан­цевал и сейчас с места не сдвинусь, если хозяйка и вла­делица урожая останется без партнера.
        — Мастер Хакабак, — вмешалась Салли Сноу, — мистрисс Ридд была так добра, что назначила меня идти в паре с вами, а потому будет лучше, если ее кавалером будете вы, а моим кавалером на весь вечер будет Анни. Мне, признаться, с девушками танцевать приятнее.
        — Обо мне не беспокойтесь, мои дорогие, — успокоила матушка. — Священник обещал прийти к нам снова, и я жду его с минуты на минуту. Он обещал танцевать со мной, а также привести партнера для Анни. Так что на­чинайте без меня, а я присоединюсь к вам после.
        Никто не захотел с ней спорить. Лиззи ударила по клавишам, и женские каблучки тут же пришли в движе­ние. Я закружил маленькую Рут, за нами последовали остальные. Еще немного, и моя нахмуренная партнерша начала улыбаться; глазки ее так и засверкали.
        Все шло как нельзя лучше, одного только я не мог понять: почему это матушка, всегда старавшаяся свести меня с Салли Сноу, поступает сегодня совсем наоборот и не дает мне побыть рядом с Салли ни секундочки, и де­лает все, чтобы весь вечер я был около Рут Хакабак, и при этом так нахваливает меня Рут, что я просто готов провалиться сквозь землю от стыда, хотя все, что говорит обо мне матушка, — чистая правда.
        Но вот проплыла в танце наша Анни — легкая точеная фигурка, распущенные прекрасные волосы окутали ее личико, — и нет здесь ни одной краше ее, никто ей не ровня, не соперница. Но я был несказанно удивлен, уви­дев, с кем она идет в паре, и Анни, перехватив мой взгляд, покраснела и опустила глаза. Вел ее за руку сквайр Марвуд де Уичхолс. Мне, конечно, и в голову не могло прий­ти, что священник непременно должен был привести сюда Тома Фаггуса, но если бы Том появился рядом с Анни, я бы, пожалуй, этому не удивился, потому что после всего, что я узнал от Анни, я пребывал в полной уверенности, что теперь-то уж она должна танцевать только с Томом и ни с кем больше. В перерыве между танцами я шепо­том выложил ей все, что думаю на счет ее поведения, и она, выслушав меня, не стала спорить, а только ска­зала:
        — Занимайся своими делами, Джон, и пусть нам обо­им будет весело. Ведь и ты танцуешь не с Лорной, но, как я вижу, вполне счастлив.
        Танцевали мы допоздна. Матушка была так весела, что и слышать не хотела о том, что на дворе полночь-заполночь и всем давно пора спать. Она одобрительно по­глядывала на сквайра Марвуда, который о чем-то ожив­ленно беседовал с Анни, затем переводила взгляд на ме­ня и Рут Хакабак, у которой от прежней скованности не осталось и следа. Бедная матушка, ее так радовало про­исходящее; она даже не подозревала, что у ее детей сов­сем иные виды на собственное будущее!
        Утром мне нужно было встать до рассвета, и потому, чтобы лишний раз не беспокоить матушку, я решил вовсе не ложиться в постель, а переспать на сеновале, где было и свежо, и прохладно. Полюбовавшись на полную луну, сверкавшую над желтым морем пшеницы, я уже было дви­нулся к сеновалу, как вдруг, стоя в тени конюшни, я уви­дел, как через двор, между мною и воротами, крадется некто — приземистый и, насколько я мог заметить, с до­вольно полным брюшком. Мне бы, дуралею, надо было бы сразу отправиться вслед за этим подозрительным гуля­кой, но вместо этого я начал раздумывать о том, кто бы это мог быть, поскольку все наши гости давно уже почи­вали, а жнецы еще раньше разошлись по домам.
        Наконец, мне пришло в голову, что этот человек не из наших, хотя, должен отметить, при его появлении не тявкнула ни одна собака, и, во-вторых, я решил, что это непременно была либо девушка, либо женщина, и только после этого я надумал побежать за полуночной кумуш­кой. Увы, пока я прикидывал так и эдак, ее и след про­стыл. Никого не обнаружив, я решил подстеречь таинст­венную гостью в следующую ночь и, завалившись на се­новале, проспал сном праведника до самого утра.
        Я терялся в догадках — да и вам, любезные читатели, полагаю, было бы небезынтересно узнать, — что же при­вело мастера Хакабака из Далвертона в наши края как раз в такое время года, когда идет бойкая распродажа одежды и когда мы, заботясь об урожае, не могли с долж­ным вниманием позаботиться о нашем капризном родст­веннике. И еще меня удивило то, что дядюшка пожаловал к нам со своей внучкой, а не с отрядом драгун, как пообе­щал в прошлый раз.
        Визит его причинил нам кучу неудобств, и он ясно это видел, но уезжать от нас явно не торопился. Пользуясь положением почетного гостя, он основательно располо­жился в нашем доме, и каждое утро, выводя из конюшни Долли, пони нашей Анни, он навьючивал позади седла мешок со снедью, навешивал перед собой два тяжелых кавалерийских пистолета и отправлялся неведомо куда. При этом он надевал на себя самую поношенную одежду, словно бы ожидал, что его ограбят, и никогда не брал с собой ни своих золотых часов, ни кошелька с день­гами.
        Девушки живо приметили за ним эти странности и все рассказали мне (а иначе откуда бы мне обо всем этом было узнать, если я и сам порой не бывал дома с восхода до заката?), и попросили меня проследить за передвиже­ниями дядюшки. Я наотрез отказался от этого поручения, во-первых, потому, что ради этого нужно было потерять целый день (а день в такую пору, как говорят, круглый год кормит), но, главным образом, потому, что подслуши­вать и подглядывать было (и есть) глубоко противно моей натуре. Девушки, зная мой характер, не стали меня уговаривать, но зато однажды утром я обнаружил, что Джон Фрай не вышел на работу, а жнецы сказали, что он куда- то исчез еще до завтрака.
        Вечером того же дня я вернулся домой уставший и голодный и не обнаружил на месте ни одной из молодых леди. Анни должна была в это время готовить для меня ужин, Лиззи обычно сидела у огня и читала, а маленькая Рут сидела рядом и выглядывала из окошка. Никого, как ветром сдуло! Я отправился к ним в комнату, будучи, как вы понимаете, не в лучшем расположении духа. Распахнув двери, я увидел к вящему своему гневу и удивлению, что вся троица тесно сомкнулась вокруг — кого бы вы дума­ли? — ну конечно же, вокруг Джона Фрая, а этот прохвост, вцепившись в здоровенный жбан пива, потягивает из него и с жаром повествует о каком-то своем подвиге, нисколь­ко не сомневаясь в том, что именно он и есть герой ми­нувшего дня, причем никто из прекрасных слушательниц, судя по их восторженному виду, не оспаривает притязаний этого болтуна и бездельника.
        — Молодец, Джон! — громко сказала Анни. — Ну про­сто молодец! Ладно, не тяни, рассказывай, что было дальше.
        — Что вся эта ерунда значит? — рявкнул я так, что все четверо вздрогнули. — Джон Фрай, либо я немедленно отправлю тебя к твоей женушке, либо ты объяснишь, какая чума занесла тебя в эту комнату!
        Джон Фрай втянул голову в плечи и беспокойно взгля­нул в сторону молодых леди, ища у них поддержки.
        — Это тебя чума занесла в нашу комнату, — отчека­нила Лиззи, глядя мне прямо в глаза. — Какое ты имел право вваливаться к нам без приглашения?
        — Ну хорошо, мисс Лиззи, — сказал я, — полагаю, что уж матушка-то это право имеет.
        Я было повернулся, чтобы позвать матушку, зная, что она всегда примет мою сторону, но тут Анни схватила ме­ня за руку, а маленькая Рут загородила двери.
        — Сядь, Джон, — велела Анни, — сядь и успокойся. Мы расскажем тебе обо всем, хотя и сомневаюсь, что-то, что мы задумали и сделали, придется тебе по вкусу.
        Я сел, взял себя в руки, и вот что рассказали мне де­вушки. Во-первых, таинственные экспедиции дядюшки Бена возбудили в молодых леди такое любопытство, что терпеть собственное неведение относительно планов и на­мерений дядюшки стало свыше их сил. Во-вторых, им уда­лось выяснить, что и Рут знает об этом ровно столько, сколько они сами, но, как и они, хотела бы знать намно­го больше. Справедливо рассудив, что ум хорошо, а три лучше, девушки сели в круг и быстро разработали опе­рацию, предназначив мне роль главного исполнителя. Когда я отказался шпионить в их пользу, они тут же на­шли мне замену в лице мастера Джона Фрая, посулив ему за услуги немного денег. Как раз в то самое утро, когда он не почтил своим присутствием наше ячменное поле, девушки дали ему пони и послали следом за дядюш­кой Беном и Долли.
        Следуя за дядюшкой на приличном расстоянии, Джон Фрай не терял его из виду до тех пор, пока дядюшка не доехал до Топи Колдуна, где Джон внезапно потерял дя­дюшку из виду. Спрятавшись за дерево, Джон затаился и засаде. Прошло некоторое время, и вдруг в основании де­рева, что росло неподалеку, показалась белая шляпа с высокой тульей, а под ней чья-то физиономия, затем шея, плечи... В Эксмуре есть поверье, что казненные преступ­ники собираются как раз в таких вот зловещих местах, как Топь Колдуна, чтобы воскреснуть из мертвых. Джону Фраю показалось, что выглянувший из-под земли, как из преисподней, ну прямо ни дать ни взять вылитый разбой­ник, которого повесили на прошлой неделе, а когда Джон вспомнил, что случилось это ровнехонько девять дней назад, он, не помня себя, бросился в седло и погнал пони что есть мочи прочь от этого проклятого места.
        Когда Джон Фрай закончил душераздирающее повествование, молодые леди посетовали на то, что он не остался в укрытии подольше, потому что тогда бы он смог рассказать им побольше, а я напустил на себя весьма суровый вид и сказал:
        — По-моему, Джон, ты все это выдумал, по меньшой мере, наполовину.
        — Да, мастер Джон, — согласился Джон Фрай, — я, случается, привираю — кто из нас без греха? — но нынче я выложил только то, что видел собственными глазами. Господь свидетель, на боковую я пойду с чистой совестью.
        - Извини, Джон, — примирительно сказал я, — я верю, что ты говоришь правду, но только, пожалуйста, об этом — никому ни словечка.

        Глава 21
        Неожиданная помощь
        После предупреждения судьи Джеффриза и намеков Джереми Стикльза, а также из-за слухов и домыслов, будораживших наши края по базарным дням, история, рассказанная в тот вечер Джоном Фраем, и моя уверен­ность в том, что на этот раз он ничего не выдумал, встре­вожили меня необыкновенно. Мои родные, а также наши соседи, все мы доподлинно знали о том, что в Тонтоне, Бриджуотере и даже в Далвертоне весьма недовольны ко­ролем и высказывают сожаление о тех днях, когда в стране правили пуритане [37 - Пуритане — так во 2-й пол. 16 в. — 1-й пол. 17 в. называли английских протестантов (о протестантах см. комм. 40), недовольных половинчатостью церковной реформы.], но в ту минуту, когда я, пред­став пред грозные очи судьи Джеффриза, заявил, что в нашем Орском приходе ничего подобного не происходит, я был убежден, что сказал правду, чистую правду, ничего, кроме правды.
        Ныне моя уверенность дала большую трещину, осо­бенно после того, как я узнал, что под покровом ночи в Линмуте высадился вооруженный десант, и когда эхо, вольготно гулявшее по нашим холмам, донесло до слуха каждого эксмурца тяжелую поступь марширующих ба­тальонов. Любой заговорщик, которому понадобилось бы втайне собрать огромную массу повстанцев, использовав для связи сигнальные огни, зажигаемые на возвышенных мостах, не смог бы найти края лучше, чем наш Эксмур с его глубокими узкими долинами, пролегшими между хол­мами и тянущимися от береговой полосы далеко в глубь материка. Но далее если предположить, что против его величест­ва короля Карла II (или против его католических советников и особенно против его брата Джеймса) и в самом деле что-то затевается, то зачем, спрашивается, было встревать в это дело мастеру Хакабаку, богатому и осмот­рительному человеку, знакомому с лордом главным судьей лично? — спрашивал я себя и не находил ответа. Дядюш­ка Бен был так скрытен, что невозможно было ручаться наверняка, на чью сторону, в случае чего, он встанет. Мне было хорошо известно, что он ненавидел
папистов, хотя он не слишком распространялся на этот счет. Знал я также и то, что он побывал в армии Кромвеля [38 - Кромвель, Оливер (1599 — 1658) —выдающийся деятель английской буржуазной революции 17 в. Провел военную реформу (1645 г.), на ее основе создал регулярную парламентскую армию. Под его руководством войска парламента одер­жали победу над роялистами в первой (1642 —1646 гг.) и второй граж­данской войне (1648 г.). В то же время жестоко подавил национально-освободительное движение в Ирландии и Шотландии, а также демо­кратические выступления народных масс Англии. Вел войны с Гол­ландией и Испанией. В 1654 г. был провозглашен лордом-протектором. Военная диктатура Кромвеля продолжалась до его смерти — в 1658 г.]. (Впрочем, люди говорили, что он был там не солдатом, а маркитантом, поставщиком продовольствия.) Знал я и то, что дядюшка употребит все свое влияние и с готовностью выложит кругленькую сумму, лишь бы отплатить Дунам за свое позорное унижение, хотя в этот раз имя Дунов ни разу не сорвалось с его губ.
        А что же сами Дуны? На чьей стороне будут они, если, не дай Бог, разразится война? Лорна как-то сказала, что они придерживаются католического вероучения (если по­нятие «вера» вообще применимо к этим негодяям). С дру­гой стороны, они не были в восторге от нынешнего короля, отец которого выгнал их из родных мест и лишил собст­венности. Таким отчаянным людям, как они, терять было нечего, и я не видел ничего невозможного в том, чтобы, отставив в сторону всякие соображения религиозного по­рядка, Дуны примкнули к протестантскому восстанию, чтобы не только воздать врагам за былые обиды, но и вернуть себе отнятое состояние.
        Должен, правда, заметить, что это сейчас я так просто и ясно излагаю свои былые сомнения о минувшей смут­ной поре, а тогда у меня в голове была сплошная каша, и я попросту не знал, что я должен делать ввиду надви­гавшихся событий. Матушка моя была столь неискушена в вопросах политики и столь добра ко всем и каждому, что я страшно опасался, что ее рано или поздно засудят за то, что она предоставляет убежище тем, кто не в ладах с властями. Я прекрасно знал, что появись у нас на пороге какой-нибудь бедолага и крикни: «За мной гонятся, спрячь­те меня, ради Бога!», — матушка, не раздумывая, предоста­вит ему кров и стол, и так же поступят мои сестренки, а что касается меня, то я не мог себе представить, что по­ступил бы здесь как-нибудь иначе. Ясно одно: во время волнений и мятежа наше совестливое семейство должно было, так или иначе, пострадать в числе первых.
        Таковы были мои тягостные размышления, а между тем дядюшка Бен покинул нас так же внезапно, как по­мнился в наших краях. К великой радости матушки, он оставил у нас Рут, пообещав забрать ее, как только до­рога до Далвертона станет безопасной. Рут тоже сияла от счастья, стараясь не выдавать своих истинных чувств в присутствии дяди. В Далвертоне на ее хрупких плечах лежали все заботы о доме и, кроме того, ей еще нужно было присматривать за приказчиками, и о том, чтобы пожить хоть немного ради себя, не могло быть и речи. Поселившись у нас, она ожила, воспряла духом с первого же дня, покоренная простосердечием и дружелюбием на­шего семейства.
        К тому времени сбор урожая кончился, и я снова на­чал думать о встрече с Лорной. Я попросил Анни пере­дать Салли Сноу, что сердце мое занято другой и что поделать с этим я ничего не могу, и Анни-умница испол­нила это поручение как нельзя лучше.
        В тот день, когда минуло ровно два месяца со дня моей последней встречи с Лорной, я положил в карман жемчужное колечко, забрал все свежие яйца, какие толь­ко нашлись в доме, и взял полторы дюжины форелей, пойманных в нашем ручье. Договорившись с Анни, как она объяснит мое отсутствие, если я задержусь допоздна, я отправился в долину.
        Прошел час, другой, третий... Лорны все не было. Она должна была прийти сегодня в нижний ярус долины на обычное место, но как я ни вглядывался вдаль, я не ви­дел даже слабого намека на то, что Лорна идет на свида­ние. В довершение ко всему мой скромный подарок — связка форелей и корзинка свежих яиц — утащил — ну надо же было такому случиться! — проклятый Карвер Дун.
        Я положил свои скромные подношения у воды, при­крыв их листьями, чтобы сохранить до прихода Лорны в свежем виде. Наблюдая из укромного места под деревом и перекатывая колечко в кармане, я почти забыл о по­дарке, как вдруг я увидел, как с верхнего яруса долины медленно спускается какой-то мужчина. На нем была шляпа с широкими полями, кожаный жакет и тяжелые сапоги с высокими голенищами. На плече у него лежал длинный карабин. Мне нечего было противопоставить разбойнику, кроме своей дубины, и потому я счел за благо отступить за скалу.
        Затем я снова увидел его, и поскольку между нами было примерно ярдов пятьдесят и еще не стемнело, и смог разглядеть черты его лица. Вообще-то я мало смыс­лю в том, какого мужчину считать красивым, а какого нет, но было в нем что-то такое, от чего кровь застывала в жилах. Не сказать, чтобы лицо у него было ужасным, наоборот, я бы даже назвал его довольно-таки симпатич­ным, исполненным силы, воли и решительности. Но не бы­ло в нем ни тепла, ни тени улыбки, ни естественной человеческой живости, и голубизна его глаз поблескивала стальным отливом, и в глазах этих царила одна только холодная жестокость.
        «И вот этот-то парень претендует на руку Лорны!» — мелькнуло у меня в голове, и мне страстно захотелось, чтобы он повернулся в мою сторону, и я весь напрягся, готовый обрушить на него свою дубину. Подойди он бли­же, нашу с ним судьбу решило бы не огнестрельное ору­жие, а природная физическая сила. Карвер Дун обошел место кругом (видимо, нынче был его черед стоять на ча­сах) и направился к реке.
        Затем он прошелся вдоль берега, и тут я увидел, что рыба и корзинка с яйцами, прикрытые листьями, привлек­ли его внимание. И пока он в задумчивости стоял над моим подарком, размышляя, что бы это все значило, я, но простоте душевной, решил, что мои визиты в Долину Дунов через несколько минут перестанут быть тайной. Однако, к моему удивлению, Карвер Дун пришел в веселое расположение духа, и до меня донесся его хриплый смех:
        — Ха-ха, Чарли-красавчик! Рыбак Чарли пытается поймать золотую рыбку Лорну! Теперь-то я понимаю, почему ты зачастил на рыбалку и кто обчистил курятник Каунселлора!
        С этими словами он забрал мою — мою! — рыбу и лучшие яйца Анни и отправился прочь по своим делам. Гос­поди, как мне хотелось выскочить из своего укрытия и задать ему хорошую трепку! Но благоразумие велело мне застыть на месте и молча перенести столь ничтожную потерю — в противном случае я рисковал благополучием Лорны и собственной жизнью: Карвер Дун мог попросту застрелить меня.
        После того, как он скрылся из виду, я еще долго оста­вался в своем укрытии, надеясь, что Лорна все же придет на свидание, но, убедившись, что надежды мои нынче не оправдаются, я заторопился домой, преисполненный ве­ликой печали. То было начало осени; ветер с горестным плачем блуждал по вересковой пустоши; урожай был со­бран, и недавние золотые нивы превратились в сплошное унылое жнивье; ранние сумерки тяжким бременем легли на мое сердце... И все же еще целых две недели приходил я сюда каждый вечер, чтобы встретиться с Лорной, и вся­кий раз надежды мои оказывались тщетными. Но что озадачило меня больше всего, так это то, что белый ка­мень по-прежнему не был покрыт черной шалью, как мы когда-то договаривались на случай опасности, и это озна­чало, что Лорне по-прежнему ничто не угрожало.
        С каждым разом мне все больше становилось не по себе. Терзаемый неизвестностью, я уже готов был штур­мовать Ворота Дунов, и наверняка попытался бы осуществить свой безумный замысел, если бы Анни не умолила меня не делать этого.
        Однажды — это было вечером — я заметил, что Бетти ведет себя в высшей степени странно. Когда рядом никого не было, она делала какие-то таинственные знаки, прижимая пальцы к губам и указывая себе через плечо. Я был настолько погружен в свои невеселые мысли, что решил вначале, что у старой ворчуньи не все дома, и не стал обращать внимание на ее ужимки.
        Тогда Бетти, проковыляв как-то мимо меня, ткнула меня прутиком, и когда я с удивлением поднял на нее глаза, она подошла ко мне вплотную и шепнула мне на ухо:
        — Лорна Дун!
        Я прямо оторопел, услышав бесценное для меня имя из уст Бетти, а Бетти, сделав вид, что не замечает моего состояния, преспокойно принялась чистить большой гор­шок. Затем она сказала:
        — Ну-ка наклони голову.
        Я наклонился, и она шепнула:
        — Приходи утром, дурень. Она попросила передать тебе, что по вечерам не может выходить из дома.
        Господи, как я обрадовался! От счастья я чмокнул Бетти в морщинистую щеку, и это ей явно понравилось, однако она, сделав шаг назад, нахмурилась, притворившись, будто ей не по нраву такие вольности.
        Конечно же, на следующее утро, едва взошло октябрьское солнце, я отправился через лес к потоку Беджворти, а оттуда — к подножью водопада. Когда я поднялся на вершину гранитного желоба, солнце уже сияло во всей своей красе, наполняя долину светом и надеждой. Радость нахлынула на меня гигантской волной, когда я увидел вдалеке идущую Лорну — мою Лорну! — и была она чище утренней росы и ярче солнышка. Она спускалась сюда, в нижний ярус долины, не подозревая о том, что я наблюдаю за ней. Погруженная в это блистательное утро, она плыла, подобно серебряному облачку. Мне показалось постыдным подглядывать за ней исподтишка, и я вышел навстречу, и она, увидев меня, бросилась ко мне, счастливая, и румянец на ее щеках стал еще ярче.
        — Наконец-то ты пришел, Джон. А я уже подумала, что ты совсем забыл меня. Они — Дуны — по вечерам держат меня взаперти, и я не могла подать тебе сигнал. Од­нако пойдем в беседку, здесь тебя могут увидеть.
        Оглушенный радостью, я не знал, что ей ответить, и потому я молча последовал за ней в ее маленькую бесед­ку, где до этого бывал уже дважды. Я почувствовал, что сейчас наступит величайшая минута в моей жизни — сей­час Лорна признается в том, что любит меня.
        А она — она сделала вид, что не понимает моего со­стояния, не понимает, что означает мой взгляд, полный ожидания, и попыталась заговорить о чем-то другом — по­стороннем, малозначащем.
        — Нет, не затем я пришел сюда, — нежно прошептал я. — Ты же знаешь, что я хочу спросить у тебя.
        — Если ты пришел только для того, чтобы что-то спро­сить у меня — спрашивай, что же ты медлишь? — прогово­рила она твердым голосом, и все же я заметил, как дро­жат ее губы.
        — Я медлю потому, что мне страшно, а страшно мне по­тому, что вся моя жизнь зависит от твоего единственного слова, потому что то, что ты сейчас рядом со мной, зна­чит для меня больше, чем весь мир вокруг меня, больше, чем десятки тысяч таких миров!
        Я проговорил это мягким, низким голосом. Я видел, что волнение Лорны нарастает с каждым мгновением, но она стояла передо мной, не поднимая глаз и не проронив ни словечка.
        — Я любил тебя всю свою жизнь, — продолжил я. — Когда ты была маленькой девочкой, я обожал тебя, когда ты подросла, я боготворил тебя, а сейчас — сейчас я люб­лю тебя так, что язык не вымолвит, а сердце не утаит. Я так долго ждал... Я знаю, я из простого крестьянского рода и тебе не ровня... Но все равно, я не могу больше ждать, я пришел за ответом.
        — Ты был предан мне все эти годы, — чуть слышно промолвила Лорна, по-прежнему не поднимая глаз и гля­дя на мох и папоротники, — и я знаю: я должна вознагра­дить тебя.
        Я покачал головой.
        — Не за этим пришел я сюда, Лорна. Я не хочу, что­бы ты полюбила меня против воли, из жалости, муча и принуждая себя. Я хочу, чтобы ты отдала мне всю свою любовь целиком, или мне не нужно от тебя ничего. Я хо­чу, чтобы ты отдала мне свое сердце так же, как забрала мое.
        Лорна слушала меня, не перебивая, потому что — я чувствовал это — она хотела слушать меня еще и еще. Но вдруг ресницы ее дрогнули, и я увидел ее глаза — огром­ные, любящие, нежные. Она обвила руками мою шею и, прижавшись маленьким своим сердечком к моей груди, сказала:
        — Ты победил меня, любимый, и теперь я никогда уже не буду принадлежать себе. Я твоя — отныне и навеки.
        Не помню, что я ей сказал после этого. Помню толь­ко, что когда она подставила мне губы для поцелуя, я, позабыв обо всем на свете, прижал ее к себе так, что у нее, бедной, в ту минуту, наверное, дыхание перехва­тило...
        — Все, — мягко, но решительно сказала Лорна. — Все, любимый. Я останусь здесь с моей любовью к тебе, а ты должен быть далеко, очень далеко, до тех пор, пока... по­ка я не позову тебя.
        Я надел ей кольцо на безымянный палец, и на этот раз она не сняла его, а отставила руку, любуясь его красо­той. Но глаза ее были полны слез.
        — Всегда ты так, — с укором сказал я, привлекая ее к себе. — Но раз ты плачешь, это верный признак того, что ты не хочешь, чтобы я уходил слишком далеко, и я не уйду, и отныне никто не обидит, не опечалит тебя, и ты будешь жить в мире и счастье, и я охраню тебя от всех бед.
        Она вздохнула — это был протяжный, печальный издох, — опустила глаза долу, и крупные слезы покати­лись по ее щекам.
        Не бывать этому, - сказала она, прижав руку к сердечку, — никогда, никогда, никогда... Кто я такая, что­бы мечтать о счастье? Вот ведь и сердце мне твердит: никогда, никогда, никогда...
        
        Глава 22
        Два признания
        Нет, ее слезы не вогнали меня в тоску. Лорна любит меня! — мысль об этом не могли отравить никакие жало­бы, никакие вздохи.
        Я попрощался с Лорной и заторопился домой, чтобы открыться, наконец, матушке, тем более что и Лорна по­обещала, что расскажет о нашей любви своим близким. Я бы уже давно рассказал обо всем матушке, но я знал, что нарушаю ее планы в отношении Рут Хакабак, знал, что ей будет нелегко отказаться от лелеемых замыслов, но знал я также и матушкину отходчивость и потому на­деялся, что сердиться на меня она будет недолго и скоро, как это уже не раз бывало, примет мою сторону.
        Увы, все получилось не так, как я хотел. Вернувшись домой, я увидел, что к нам на завтрак пожаловал Том Фаггус. Нет, он не балагурил, как всегда, а сидел, молча уткнувшись в тарелку, и это было на него непохоже, но по тому, как он украдкой поглядывал на Анни, а ей не сиделось на месте и глядела она только на него, я понял, что разговор предстоит нелегкий, и от всей души пожалел бедную матушку.
        После завтрака мне нужно было вспахать один из на­ших дальних участков, и я предложил Тому прогуляться вместе со мной. Том отказался, и я не стал настаивать, предоставив ему возможность поговорить с матушкой, хо­тя, сказать по правде, я был не в восторге от того, что нашим зятем может стать человек с подмоченной репута­цией. Я положил обед в заплечный мешок и отправился на работу, решив провести в поле весь день.
        Когда я вернулся, сквайра Фаггуса уже не было в до­ме, и это показалось мне плохим знаком, ибо если бы ма­тушка, узнав о намерениях Тома, дала свое согласие, она непременно пригласила бы его на ужин, чтобы отметить столь знаменательное событие. С первого взгляда стало ясно, что дело у Тома не выгорело, а тут еще Лиззи, вы­бежав мне навстречу, затараторила:
        — Ой, Джон, ты знаешь, у нас такое случилось, такое случилось! Матушка вся не своя, а Анни так просто все глаза выплакала. А знаешь, почему? Нипочем не догада­ешься, а я так уже давно подозревала...
        — Мне эти загадки ни к чему, — проворчал я, напуская на себя равнодушный вид, чтобы эта девчонка не вообра­жала о себе слишком много. — Ты подозревала, а я давно обо всем знал. Но ты, видать, не слишком огорчилась, ус­лышав новости.
        — А что мне, плакать, что ли? Мне нравится Том Фаггус. Он — единственный, кого я считаю настоящим мужчи­ной в наших краях.
        Да, ниже пояса ударила меня Лиззи, ничего не ска­жешь. Мастер Фаггус завоевал ее благосклонность своей ненавистью к Дунам, и эта ненависть, надо сказать, была мне непонятной, потому что, насколько мне было извест­но, Дуны не сделали ему ничего плохого. Может, с его стороны это было лишь ревностью к тем, кто превзошел его в разбойном деле? Как бы там ни было, я не стал пререкаться с Лиззи, зная, что мое молчание досадит ей больше, чем слова.
        В дом мы вошли вместе. Матушка тут же послала за мной, но я, задержавшись около заплаканной Анни, по­пытался, как мог, успокоить ее.
        — Джон, миленький, замолви за меня хоть одно доб­рое словечко, когда пойдешь к матушке, — всхлипывая, по­просила она, беря меня за руку и умоляюще глядя на меня.
        — Замолвлю, котенок, обязательно замолвлю. И не одно словечко, а целую сотню. Не бойся, сестренка: я рас­скажу сейчас матушке о своем выборе, а он, по сравнению с твоим... Вот увидишь, не пройдет и пяти минут, как ма­тушка позовет тебя к себе, и назовет самым лучшим, са­мим послушным своим ребенком, и превознесет кузена Тома до небес, и пошлет за ним верхового, а уж потом... А потом за меня вступишься ты, но, боюсь, тебе придется потрудней.
        — Нет, Джон, прошу тебя, братик, не рассказывай ей о Лорне, то есть, повремени, не делай этого хотя бы сего­дня!
        — Нет, сестричка, именно сегодня и именно сейчас — чтобы покончить с этим сразу и навсегда.
        — Но подумай о матушке, Джон. Сначала одна но­вость, и тут же — за ней — другая. Такого удара матушка не перенесет.
        — Перенесет — вот увидишь: клин клином вышибают, а уж матушку я знаю, как свои пять пальцев. Сначала она страшно рассердится на тебя, потом на меня, потом на обоих вместе. Затем — мысленно — она начнет сравни­вать нас, чтобы решить, кто же бессовестней, затем снова сравнит, чтобы определить то лучшее, что сулит каждому из нас его выбор, а затем, прикинув и так, и этак, матуш­ка придет к выводу, что мы не бессовестные хотя бы уж потому, что мы — ее дети. Затем, поразмыслив еще какое-то время, она решит, что она несколько погорячилась и вспомнит о том, как мы всегда были добры к ней, и о том, как любили нашего отца. После этого она вспомнит, как любила она, когда была такой, как мы, повздыхает, не­много поплачет, потом улыбнется, пошлет за нами и про­стит нас, своих самых любимых, самых дорогих деточек.
        — Господи, Джон, и откуда ты все это знаешь? — вы­тирая слезы, с изумлением и улыбкой спросила Анни. — И с чего это люди взяли, что ты — недалекий малый? Ведь ты говоришь чистую правду. Скажи, Джон, откуда ты все это знаешь?
        — О чем ты говоришь, Анни? — ответил я. — Да я был бы распоследним дурнем, если бы, прожив на свете столь­ко лег, не разобрался в собственной матери!
        Беседу свою с матушкой описывать не стану: все по­лучилось именно так, как я сказал.
        После полудня матушка сидела в саду на скамейке, склонив голову на мой кожаный жилет, обняв Анни за талию правой рукой и не зная, кого из нас жалеть больше. Она еще не простила тех, кто похитил сердца ее дето­чек — Тома Фаггуса и Лорну, — но к этому времени она уже думала о них чуть получше, а о своих птенчиках — и того лучше.
        Ныне, сидя на садовой скамейке под сенью огромного ясеня, мы уже чувствовали, что матушка смягчилась, и единственное, что от нас сейчас требуется, — дать ей вы­говориться вволю, и мы слушали ее, не перебивая и не обижаясь на то, что она говорит с нами, как с малыми детьми.
        Итак, после всех треволнений большая часть препятствий между Анни и Томом рухнула. Что до меня, то, вы­ложив матушке все начистоту, я снял, наконец, тяжкий камень с души, и удовольствоваться приходилось пока только этим, потому что частые встречи с Лорной были все так же невозможны, как и прежде.
        Как-то Лорна сказала, что больше всего на свете ей хотелось бы жить спокойной и непритязательной жизнью, и когда я передал это матушке, она тут же начала думать изо всех сил, как бы вырвать Лорну из-под власти Дунов и, взяв ее под свою опеку, по меньшей мере, на год, на­учить ее сбивать масло, делать сметану, творог, словом, научить всем премудростям фермерского хозяйства.
        В общем-то, в том, чтобы выкрасть Лорну из Долины Дунов, не было ничего невозможного. Но, во-первых, со­гласится ли Лорна покинуть своего дедушку, пока он жив? Во-вторых, где я возьму полк солдат, чтобы защитить ее от разбойников? Разве Дуны, обнаружив пропажу, не бро­сятся тотчас же на поиски своей королевы и, найдя ее у нас, разве не перебьют нашу семью, не сожгут наш дом перед тем, как с торжеством водворить ее на прежнее место?
        Всеми этими сомнениями я поделился с матушкой, и она со вздохом признала, что мне ничего не остается, как только денно и нощно присматривать за Лорной со сто­роны, следить за тем, что делают Дуны, разгадывать их планы и ждать, ждать, ждать — ждать своего часа.
        Здесь матушка неуклюже намекнула на то, что пока суть да дело, я мог бы влюбиться в какую-нибудь другую богатую наследницу, с которой и хлопот будет меньше и которая будет для меня синицей в руке, а не журавлем в небе. Единственное, чему она рада, заметила матушка, так это тому, что расстроились планы дядюшки Бена же­нить меня на его маленькой Рут, рада потому, что дядюшка обозвал меня трусом, рада, сказала она, заканчи­вая, что ее невесткой не станет карлица-внучка этого старого скряги.
        Увы, бедная Рут Хакабак слышала весь разговор! Последовала жаркая перепалка, и тут мы убедились, что характер у Рут куда как тверже, чем мы предполагали. Она заявила, что после того, как она узнала, что матушка думает о ней и о ее дедушке на самом деле, она не оста­нется под нашим кровом ни дня, ни часа.
        На следующий день она покинула нас, и я проводил ее до Эксфорда [39 - Эксфорд — городок в графстве Сомерсет на р. Экс, расположен примерно на полпути между Порлоком и Далвертоном.], а дальше вверил ее заботам Джона Фрая.
        Она простилась со мной со слезами на глазах, но при этом она отправила со мной доброе послание матушке, пообе­щав снова приехать к нам на Рождество. Меня несказан­но обрадовала отходчивость Рут, потому что в этой раз­молвке матушка была всецело неправа, но никогда бы не призналась в этом.
        Прошел месяц. Существенного в моей жизни ничего не произошло, за исключением того, что, проводив Рут, я тут же встретился с Лорной и рассказал ей о том, что от­крылся матушке. Когда Лорна услышала, что вся наша семья с нетерпением ждет ее на ферме Плаверз-Барроуз и что матушка с Анни хотят выучить ее фермерскому хо­зяйству, она покраснела и сказала, что пока дедушка жив, она не оставит его, но даже если бы она была свободна, добавила она, что из того? Ведь она принесет беду под крышу любого дома, который примет ее. Да, она была права, и я не смел этого отрицать, и Лорна, заметив, что я расстроен, постаралась утешить меня. Она сказала, что мы должны надеяться на лучшие времена, а потом спро­сила, как долго я буду ждать ее.
        — Будь моя воля, не ждал бы ни одного дня, — про­молвил я, и голос мой дрогнул от нежности. Лорна в сму­щении отвернулась. — Но я готов ждать всю жизнь, — про­должил я, — если уж такова моя недобрая судьба. А сколь­ко бы ты могла ждать меня, Лорна?
        — Пока ты любишь меня, Джон. Ты связал свою жизнь с моей и в знак этого подарил мне колечко. Когда вокруг меня будут чужие и я не смогу носить его, я буду лелеять его у своего сердца. Но я тоже свяжу себя с то­бой и тоже подарю — не колечко, нет, а большое кольцо, такое большое, что носить его впору великану, и, значит, тебе оно будет как раз. Посмотри, какое оно необычное: на нем какие-то древние знаки, а вот здесь, похоже, изо­бражен кот, сидящий на дереве. Это кольцо красовалось в центре моего старинного ожерелья. Дуны было забрали его у меня, но дедушка заставил их вернуть отнятое. Гос­поди, да на тебе лица нет! Возьми себя в руки, Джон, и скажи, что ты об этом думаешь?
        — Думаю, что твое кольцо стоит полусотни таких, как то, что я подарил тебе, и потому я не смогу принять его.
        — Если ты не возьмешь знак моей любви, я верну те­бе твое жемчужное колечко.
        И она посмотрела на меня так решительно, что я вы­нужден был немедленно ей подчиниться. Я надел ей на палец свое колечко, а ее золотое «великанское» кольцо на­дел себе на мизинец.
        Я потому так подробно рассказываю об этом кольце, что оно, любезные читатели, играет важную роль в исто­рии Лорны. Я спросил Лорну, где теперь ожерелье, ко­торое она носила в детстве и откуда было вынуто кольцо. Она ответила, что сейчас она едва ли это знает, но она помнит, что когда ей было что-то около десяти лет, де­душка попросил ее отдать ожерелье на хранение ему, пока она не станет взрослой и не сможет сама заботиться о своих драгоценностях. Однако он отдал ей кольцо, сказав, что она должна гордиться им. И вот теперь она сняла его с груди и отдала его Джону Ридду, своему избраннику, своему суженому.
        Но прежде, чем я привык к кольцу, и прежде чем ок­ружающие привыкли видеть его на моей руке, и прежде чем я снова увиделся с Лорной, в наших краях произошли события, разом нарушившие привычное течение на­шей спокойной жизни.
        
        Глава 23
        Джереми Стикльз вводит меня в курс дела
        В ноябре, когда мы сеяли пшеницу, к нам пожаловал новый гость. Это был мастер Джереми Стикльз, мой доб­рый друг, что так выручил меня в коварной столице, за­служив за это бесконечную благодарность моей матушки. Он устроил у нас свою штаб-квартиру, договорившись с нами о том, что мы, при необходимости, предоставим ему всегда и во всякое время помощников, провиант и лоша­дей. Мы знали, что он действует по приказу короля и что по всему графству у него рассредоточены вооруженные от­ряды, находящиеся в прямом его подчинении. Знали мы также и то, что он не ложится спать, не положив рядом тяжелого пистолета или острой сабли. Его полномочия давали ему право требовать помощи от чиновников, миро­вых судей и вообще ото всех добрых и законопослушных подданных его величества.
        При всем его уважении к прекрасному полу, ни одной из наших женщин Джереми Стикльз не доверил своих секретов, а вот что касается меня... Убедившись в том, что я не из болтливых, а также нуждаясь в моей помощи на ближайшее будущее, он как-то отозвал меня в укромное место и вдали от людских глаз выложил мне почти все, предварительно взяв с меня слово, что до тех пор, пока мы не сделаем дела, я буду нем, как рыба.
        (Все это было давным-давно, любезные читатели, и к тому времени, когда я пишу эти строки, все уже всё за­были, за исключением разве что тех, кому крепко доста­лось в те смутные времена, — словом, сегодня я могу рас­сказать вам об этом деле, не нарушив того давнего своего обещания.)
        Как-то вечером, когда я возвращался с поля, я встре­тил по дороге мастера Стикльза, который по обыкновению блуждал где-то ночи напролет, а нынче, видимо, решив отдохнуть после трудов праведных, также возвращался в Плаверз-Барроуз. Мы разговорились. Я съехидничал на­счет его скрытности, и тогда он, ни слова не говоря, посмотрел вокруг — мы в этот момент были на дворе фер­мы — и повел меня на клеверное поле, решив, по-видимо­му, что на открытом пространстве нас никто не подслу­шает.
        — Я думаю, — сказал он, — ты имеешь право знать, что все это значит, если тебе доверяет сам лорд главный судья, хотя, доложу я тебе, его милость нашел, что малый ты не шибко сообразительный.
        — Ну вот и слава Богу, — заметил я. — Мало буду знать — не скоро состарюсь.
        — Все шутки шутишь, — ухмыльнулся Джереми. — Поклянись, что то, что ты сейчас услышишь, ты не переска­жешь никому ни под каким видом.
        — Клянусь.
        — Ну так вот. Мне доверили чрезвычайно важное де­ло. Для этого дела нужны ум, решительность, храбрость, хладнокровие и при этом — незапятнанная честь. Вот по­чему советники его величества остановили свой выбор на мне и, клянусь, лучшего человека они бы не нашли. Ты, Джон, хотя и побывал в Лондоне, но, увы, в делах госу­дарственных ты, что тогда, что теперь, ни бельмеса не смыслишь.
        — Зато по ночам сплю спокойно, — заметил я, — Слы­шал я про вигов, слышал
        про тори и про всяких там про­тестантов [40 - Виги — Политическая партия в Англии (17 —19 вв.), выражавшая интересы обуржуазившейся дворянской аристократии, крупной торговой и финансовой буржуазии; предшественница англий­ской либеральной партии. Виги или виггаморы (от шотл. «виггом» — «извозчик») — кличка, данная английскими захватчиками шотландским горцам, которые повели борьбу за независимость после присоединения Шотландии к Англии при Кромвеле (1654 г.). Тори — политическая партия в Англии, представлявшая интересы крупных землевладельцев-дворян; предшественница современной партии консерваторов. Первоначально ториями или «ворами» английские колонизаторы презрительно навивали ирландских партизан, боровшихся против английского гнета после подавления восстания в Ирландии в 50-х гг. 17 в. По-ирландски слово «тори» буквально означает «отдавай мне свои деньги». Как политический термин впервые было использовано предположительно в 1679 г. Протестанты — последователи протестантизма; протестантизм — общее название различных вероучений, возникших в ходе Реформации в 16 в. как протест против
римско-католической церкви, напр. люте­ранство, кальвинизм.], но вникать в эту тарабарщину не стал.
        — Правильно, Джон, пусть у короля голова болит от политики. Он, кстати, не в пример собственному батюшке, и сам живет, и другим дает. Кстати, ты, поди, много слы­шал в столице насчет герцога Монмута? [41 - Монмут, Джеймс Скотт, известный также как Фицрой и Крофтс (1649 — 1685), герцог, внебрачный сын Карла II от леди Люси Уолтерс.]
        — Да как тебе сказать? Слышать-то слышал, но знаю о нем не больше любого девонширца, то есть почти ни­чего. Знаю, что человек он не робкого десятка и собой недурен, знаю, что тори выжили его из Англии и что мно­гие хотят, чтобы он вернулся в Англию и правил вместо Джеймса, герцога Йоркского [42 - Герцог Йоркский (14.10.1633 — 5.11.1701) — второй сын Карла I, брат Карла II. В период Английской буржуазной революции находился в изгнании (с 1648 по 1660 гг.), служил во французской и испанской армиях. Вернулся в Англию пос­ле реставрации Стюартов в 1660 г. Командовал английским флотом в войнах с Голландией. После смерти Карла II (1685 г) стал королем под именем Якова (Иакова, Джеймса) II.].
        — С тех пор, как ты вернулся домой, многое измени­лось. Тори сглупили, отправив лорда Рассела на эшафот, так что виги нынче снова поднимают голову. В стране такая неразбериха, что не приведи Господь: от маленькой искры может разгореться большой пожар. Король стянул в Лондон громадное войско и намеревается увеличить его еще, но в провинции он бессилен: солидного ополчения [43 - Ополчение — вооружен­ные отряды, набираемые среди гражданского населения и созываемые в условиях чрезвычайного положения в подкрепление регулярным вой­скам. Были сформированы в Англии в 17 в. в каждом графстве и сыг­рали важную роль в гражданской войне, сражаясь на стороне парла­мента.] тут не соберешь. Ну что, смекаешь, к чему я клоню, Джон?
        — По правде сказать, нет. Не вижу я связи между герцогом Монмутом и Джереми Стикльзом.
        — Ладно, подъедем к делу с другого боку. Виги, ви­дишь ли, не смогли провести свой билль через парла­мент [44 - Имеется в виду билль (законопроект) «Об исключении герцога Йорк­ского из права престолонаследия». Борьба в парламенте вокруг билля «об исключении» продолжалась в течение двух лет (1679 —1681 гг.). Билль запрещал герцогу (католику) занимать трон в королевстве, где государственной была не католическая, а англиканская церковь. При­нятый парламентом, этот билль никогда не стал законом из-за проти­водействия короля Карла II.], и поскольку за кровь, что они пролили, им придет­ся держать ответ, они готовы на любое безрассудство, по­тому что терять им нечего. Если они поднимут восстание и победят, вся власть окажется у них в руках.
        — Но послушай, — попытался возразить я, окончатель­но заплутав в дебрях высокой политики, — ведь вся власть у короля, как же виги могут на нее притязать?
        — Нет, Джон, ты безнадежен. Любой пятилетний мальчишка давно бы уже все раскумекал, а ты... Ну лад­но, не дуйся, это моя вина: я должен был учесть наперед, кому придется втолковывать прописные истины.
        — Нет, мастер Джереми, вы за мое тугодумие не в ответе. Это я должен просить у вас прощения: парламент­ские кошки-мышки выше моего разумения.
        — Оно и к лучшему, парень. Значит, совесть всегда будет чиста. Ладно, не буду забивать тебе голову партий­ными склоками и объясню суть дела в нескольких словах. Я прибыл сюда для того, чтобы следить, не затевается ли где тайный заговор, причем не столько против короля, сколько против его законного наследника Джеймса, брата короля.
        — Вот теперь-то я все понял! Но, мастер Стикльз, то же самое вы могли сказать мне и час назад.
        — Нет, парень, с подходцем-то оно, пожалуй, лучше. Э, гляди-ка, да у тебя шляпа набок съехала: должно быть, башку распирает от мозгов, что я туда вложил! И еще запомни: в этом деле одна награда — пинки, оплеухи да подзатыльники. И потому послушай того, кто желает те­бе только добра — будь всегда на стороне победителей, а от побежденных держись подальше.
        — Конечно, мастер Стикльз, — с жаром поддержал я, — если бы я знал, кто нынче победитель, я бы так и сде­лал, — ради блага Лорны, — то есть, я хотел сказать, ради моей дорогой матушки, сестер и ради процветания фермы.
        — Ха! — воскликнул Джереми Стикльз. — Лорна, говоришь? Какая такая Лорна? Это, что, имя твоей за­знобы?
        Я покраснел до корней волос. А Джереми прямо-таки покатился со смеху, заметив, что я стал сам не свой от смущения.
        — Занимайтесь своим делом, сударь, — промолвил я, беря себя в руки и напуская на себя высокомерный вид. — Вынюхивайте то, что вам положено, сколько душе угодно. Наш дом к вашим услугам. Но ежели я когда замечу, что вы полезли и в мои дела, клянусь, всех королевских сол­дат не хватит для того, чтобы уберечь вас от моей руки — а для вас у меня и мизинца хватит!
        Выкатив грудь колесом, я рыкнул на мастера Стикльза так, что от его молодечества и, как он выразился, «не­запятнанной чести», не осталось и следа: он отшатнулся от меня и в страхе прикрыл лицо руками, словно я и впрямь осмелился бы ударить человека намного слабее и ниже себя ростом.
        Тут я фыркнул и, резко повернувшись, отправился на работу в поле, чтобы охладить свой гнев перед тем, как предстать перед внимательным взором матушки. Тем же вечером я попросил — и не один раз — прощения у Дже­реми за свою глупую вспышку, на что он сухо заметил, что ничего особенного не произошло, так что и каяться мне не из-за чего. Но я-то знаю — и тогда знал, — что если люди так говорят, значит, они ничего не забыли и ничего не простят.
        Хотя между мастером Джереми и мною пробежала тогда не сказать чтобы большая кошка, а так, маленький черный котенок, впоследствии, когда я отдалился от Дже­реми со всеми его делами, это сыграло не последнюю роль. По в те дни я прямо горел от стыда, вспоминая о том, как помог мне Джереми в Лондоне, и воображая, каким пар­шивцем, должно быть, я предстал в его глазах, распла­тившись за все хорошее дурацкой ссорой.
        Прошло, однако, совсем немного времени — буквально несколько дней, — и мне представился случай сослужить Джереми хорошую службу и тем хотя бы частично загла­дить свою вину перед ним. Но — обо всем по порядку.
        В делах моих наступил такой разор и неразбериха, что мне стоило больших усилий совладать с собой и не показывать на людях, как мне тяжело приходится. Преж­де всего, внезапно и безо всякого предупреждения Лорна перестала передавать мне свои сигналы. Каждый день приходил я на заветный холм, и видел их, и это питало мои самые светлые надежды, потому, когда несчастье обрушилось на меня, в первое время я отказывался верить своим глазам. Когда же я убедился, что они меня не обманывают, мрак, охвативший мою душу, перешел в непроглядную тьму.
        Трижды взбирался я по гранитному желобу и трижды приходил в нижний ярус долины. Зарядили унылые осен­ние дожди, и река, протекавшая через долину, помутнела и вышла из берегов. Часами сидел я в своем убежище, весь превратившись в зрение и слух, но мои обостренные чувства не подарили мне чудесного образа Лорны и звука ее легких шагов.
        Однажды я отважился зайти далеко в долину, туда, где не бывал прежде и где Лорна обрела и потеряла сво­его молодого родственника. Прикрытый вечерним тума­ном, я двигался вверх по течению реки, пока не дошел до крайнего дома, в котором, как мне рассказывала Лорна, проживал Карвер Дун. Это был мрачный приземистый дом, грубо сложенный из дерева и камня. Огни в доме были погашены. Движимый любопытством и ревностью, я подошел к нему совсем близко, благо что на небе было темным-темно, и никакой Дун не смог бы сейчас взять меня на мушку.
        Я прислушался. Тишина в доме стояла мертвая, и сердце у меня прямо запрыгало от радости: больше всего на свете я боялся услышать в этом ненавистном логове голос Лорны. Для верности я обошел дом вокруг, внимательно осмотрел окна и двери, и впоследствии, как вы уви­дите, моя дотошность оказалась небесполезной.
        Итак, изучив место и подходы к нему, а также изгиб реки и кусты у дверей, я вдруг так расхрабрился, что ре­шил двинуться еще дальше и осмотреть всю деревню, од­нако яркий красный свет, горевший в доме, расположен­ном на сорок ярдов выше Карверова жилища, образумил меня. Там пировала и надрывала глотки компания раз­бойников, и было им так весело, словно все законы Анг­лии были на их стороне.
        Возвращаясь в тот вечер домой, я решил в следую­щий раз проникнуть в Долину Дунов через верхний ярус и предпринять все возможное, чтобы узнать, что случилось с Лорной. Господи, кто бы знал, как мне было тогда тяжело! У меня было такое чувство, словно все беды мира собрались вместе, чтобы в одночасье обрушиться на мою бедную голову. Джереми Стикльз во мраке ночи следил за всеми и вся; дядюшка Бен явно что-то замышлял, но никто не знал, что; незнакомец в белой шляпе выгляды­вал на свет Божий прямо из-под земли, и я совершенно не мог понять, что творится на Топи Колдуна и что вооб­ще значила эта чертовщина; сестра Анни обещала выйти замуж за джентльмена с большой дороги, и матушка была в полном расстройстве; в довершение ко всему, Лорну — мою Лорну! — похитили и укрыли неведомо где. Я хоть и не считал себя великим болваном, но и среди великих умников не числил, и я знал, что при всем моем желании меня не хватит на то, чтобы распутать все узлы и разгадать все загадки, и поскольку долгие размышле­ния и почесывание в затылке были не в моем характере, я решил действовать, действовать, действовать...
        
        Глава 24
        Отчаянное предприятие
        Задуманное было во много раз опаснее всего, что я предпринимал до сей поры, и все же я твердо решил — либо узнать, что случилось с Лорной, либо умереть.
        Для того, чтобы попасть в Долину Дунов через верх­ний ярус, нужно было изрядно покружить между холма­ми, прилегающими к долине с южной стороны, где распо­лагались Ворота Дунов. Чтобы лишний раз не привлекать к себе внимания своих и чужих, я не стал седлать лошадь, и отправился в путь-дорогу пешком.
        Вечер еще только начинался, но когда я вышел на разбойничью тропу, в округе почти стемнело. И все же, прежде чем войти в долину, я счел за благо подождать, пока сумерки не превратятся в самую настоящую ночь.
        То ли природа в непонятной милости своей лишний раз позаботилась о Дунах, то ли сами Дуны позаботились о себе, не полагаясь на милости природы, но вход в долину представлял собой совершенно открытое место — ни де­ревца, ни кустика вокруг. Всякий вошедший в долину без приглашения неминуемо подставлял голову под разбой­ничьи пули. Луна всегда была мне верной помощницей, но на этот раз наша верная дружба дала неожиданный сбой, и в ту минуту, когда я подошел к долине, луна пре­дательски залила окрестности ярким светом. Я отступил в тень с правой стороны дороги, чтобы внимательно осмот­реть тройной вход, освещаемый косыми лунными лучами.
        Вдоль и поверх трех каменистых проходов над арка­ми угрожающе нависал громадный срубленный дуб. В нужный момент его можно было обрушить вниз и, на­крыв десять-двадцать человек разом, остановить продви­жение кавалерии. За дубом в двадцати футах над землей тянулся каменный выступ, укрывшись за которым, три десятка человек могли вести фланговый огонь вдоль всей дороги по наступающему противнику. Но самая коварная уловка Дунов заключалась в том, что в долину вели три прохода, причем хозяева, естественно, не расставляли ни­каких дорожных знаков. Ходили слухи, что в случае опас­ности Дуны меняют вход в долину ежедневно, перекрывая один проход и оставляя свободными два других, но так, что они неминуемо приводили в пропасть.
        И вот я предстал перед роковыми арками, не зная, которая из них сулит жизнь и какие — неминуемую смерть.
        Вдруг меня осенило. До меня дошло, что в мирное время аркой жизни — если ее можно было так назвать — почти наверняка была средняя, и потому, прихватив здо­ровенную дубину, я решительно двинулся через средний проход. Тьма вокруг стояла непроглядная, и я шел впе­ред, держась за стену, и я чуть не выругался, споткнув­шись и пребольно ударившись о пушку, выставленную здесь в узком проходе, однако тут же сообразил, что иду верной дорогой, потому что ставить орудие на ложном направлении Дунам не было никакого смысла.
        Продолжая идти наощупь, я медленно дошел до угла. Теперь я уже не смог бы отступить, даже если бы захо­тел: в нескольких шагах от меня сидели часовые, и если бы они расставили фонари как полагается, они подстре­лили бы меня, как цыпленка.
        Похоже, их было всего двое. У каждого был длинноствольный тяжелый карабин, но не в руках, как требовал устав караульной службы, а в углу, прислоненный к сте­не (это лишний раз подтверждало, что для Дунов ника­кой устав не писан). Я скользнул вдоль стены и замер в тени, наблюдая за разбойниками. Устроив себе на посту беспечальную жизнь, негодяи были явно довольны собой. Поставив фонарь в угол, они сидели в нише скалы и, потягивая из оловянных кружек, играли в какую-то игру. У каждого торчала во рту длинная глиняная трубка — новенькая, сделанная на последний лондонский манер, и каждый время от времени удовлетворенно похохатывал, когда ему казалось, что выигрыш на его стороне. Один, сидевший ко мне спиной, был явно здоровее своего парт­нера. Другой сидел, обратившись ко мне лицом, и вгляды­ваясь в эти глаза, губы и брови — благо ночной фонарь стоял совсем рядом, я должен был отметить, что красоты и самоуверенности их владельцу было не занимать, и мне стало не по себе при мысли, что этот парень живет где-то совсем недалеко от Лорны. По их выкрикам я понял, что его зовут Чарли — или Чарльвортом Дуном,
а его здоровенного напарника — Фелпсом.
        Я прислушался к разговору. Разговор шел на повы­шенных тонах, и я почувствовал, что между часовыми вот-вот должна вспыхнуть ссора. Тем лучше, подумал я: сейчас полетят оплеухи, и тогда нетрудно будет пройти незамеченным.
        Я уже устал торчать в проходе, прислушиваясь к их перебранке, как вдруг Чарли, воскликнув «Моя взяла!» потянулся к деньгам. Фелпс живо оттолкнул протянутую руку, и тогда Чарли плеснул из недопитой кружки прямо ему в лицо, но не попал, и выпивка, угодив в свечу, по­гасила ее. Раздалась ругань, хохот, и пока часовые об­суждали, что им предпринять, я воспользовался оказией и миновал опасное место.
        Я был счастлив! На меня вдруг нахлынуло такое ве­селье, что я, пренебрегая опасностью, обернулся и ухнул по-совиному, как научил меня Джон Фрай. Эхо столь устрашающе повторило мою шутку, что один из разбой­ников, судя по звукам, выронил трутницу [45 - Трутница — приспособление для зажигания огня.], а другой схватился за ружье. Глупое это озорство могло печально закончиться для меня, однако, как говорится, Бог про­нес, и я услышал, как один сказал другому:
        — Проклятие! Что это было, Чарли? Я, признаться, так струхнул, что потерял трутницу, да и огниво со всеми причиндалами куда-то запропастилось.
        — А я, приятель, не боюсь никаких сов. Подай-ка мне фонарь и оставайся здесь, а я тем временем схожу и раз­добуду другую трутницу: ведь мы еще не закончили игру.
        — Дело говоришь, парень! Топай прямехонько к Кар­веру: остальные, небось, дрыхнут и видят десятый сон. Только у окошка там не слишком застаивайся. Королева тебе все равно ничего не ответит, а Карвер, неровен час, нарвет тебе уши.
        — Так уж и нарвет! А что касаемо королевы...
        Последовал град непристойностей, и затем я услышал, как Чарли направился в мою сторону. Проходя мимо, он задел мое колено, но к счастью — для него — не заметил этого. Если бы он обернулся, я уложил бы его на месте, и только хмель спас его от смерти.
        Итак, он ушел от меня целым и невредимым. Тут толь­ко до меня дошло, что о лучшем проводнике мне и мечтать не приходится: Чарли неверной стопой направлялся туда, куда я стремился сейчас всей душой — к окошку Лорны. Крадучись я последовал за ним по крутой извилистой тропе, хватаясь за перила, поставленные на поворотах.
        Он привел меня на луг, где речка, бившая из-под зем­ли, устремлялась куда-то вниз. Я знал — Лорна мне рас­сказывала, да и матушка описала в свое время, — что дом предводителя шайки, «капитана», как они его называли, стоит на краю деревни и потому должен быть первым на нашем пути. Здесь Чарли остановился, вложил пальцы в рот и просвистел, а потом снова продолжил путь.
        Странную мелодию вывели его нечестивые уста и не­чистые руки, такую странную, что она помимо моей воли тут же задержалась в моей памяти. Я тихонько повторил ее про себя и при этом успел запомнить, как расположены дома и как прекрасна долина при лунном свете. Река с сонным бормотанием катила между домами, разделяя их, подобно улице, на два ряда, окруженная по обеим сторо­нам густыми зарослями ивняка и сплошной стеной отвес­ных гранитных скал. Рай, воистину маленький рай дышал вокруг меня мирным покоем!
        Мастер Чарли вошел в деревню, и я, не отступая от него ни на шаг, но, по возможности, оставаясь в тени, во­шел в нее следом за ним. Когда я проходил мимо дома сэра Энсора, сердце мое громко застучало от восторга и умиления: там, среди других окон, было одно, самое вы­сокое, и свет в нем горел, несмотря на поздний час. Здесь, здесь живет моя любимая, подумал я, потому что именно здесь остановился молодой шалопай, чтобы вывести свою странную мелодию. Господи, да ведь если Лорна по-прежнему живет в доме своего дедушки, значит, ее не вы­дали за негодяя Карвера! Эта догадка окрылила меня, и я заторопился следом за Чарльвортом Дуном, держась, однако, поближе к деревьям. Внезапно двери самого даль него дома распахнулись — я заметил это, выглянув из-за корявого ствола, — и на пороге появился Карвер Дун собственной персоной, без шляпы, голый по пояс. При свете ночного фонаря, который он поднял над головой, мне бро­силось в глаза, какой густой черной шерстью заросла его громадная грудь и руки.
        — Кому это я занадобился в такую пору? — проворчал он, — Небось, какой-нибудь молодой бездельник таскает­ся за девчонками, и нынче ему не терпится, чтобы я ему ребра пересчитал!
        — Все самые смазливые девчонки — твои, мастер Карвер, не так ли? — со смехом отвечал Чарли. — Нам, моло­дым бездельникам, только и остается, что глотать слюнки, глядя на девчонок со стороны!
        — Я из тебя дух вышибу и скину в речку, ежели еще раз увижу в этих местах!
        — Зря волнуешься, Карвер, я сюда не из-за бабы пожаловал. К тому же, ты встал с левой ноги, и набивать­ся к тебе в компанию — себе дороже станет. А пришел я потому, что мне понадобился огонь для фонаря да стакан­чик виски, ежели у тебя найдется.
        — А почему у тебя свет погас? Счастье твое, что не я нынче проверяю часовых.
        — Между нами пролетела здоровенная сова, и Фелпс так испугался, что брякнулся оземь и выбил свечку из фонаря.
        — Складно врешь, Чарли, ой, складно! Ну ничего: утром я тебя выведу на чистую воду. На, забирай свечку и топай отсюда!
        Сунув свечку Чарли, Карвер с треском захлопнул дверь перед его носом, и Чарли снова поплелся на пост, и я слышал, как он пробормотал, проходя мимо меня:
        — Худые нас ожидают времена, ежели эта скотина сделается капитаном.
        Я был ни жив ни мертв, когда, стоя в тени под окош­ком Лорны, я чуть слышно произнес ее имя. Дом был одноэтажным, и с этой стороны было только два кривых окна. Надо сказать, что Дуны сами строили себе жилища, и каменщики они были никудышные. Столярное дело им было и вовсе не по плечу, и потому оконные перепле­ты они попросту крали у соседей во время ночных набе­гов.
        Я не посмел позвать громче, потому что заметил, как на скале с западной стороны появился часовой, а тот, за­метив меня у дома, подошел к краю скалы и крикнул:
        — Эй, ты кто? Отвечай, или стрелять буду! Считаю до трех: раз, два...
        До него было полсотни ярдов — не более. Положение мое было отчаянным, и тут губы сложились у меня как бы сами собой, и я просвистел ту самую мелодию, ту стран­ную мелодию, что давеча услышал от Чарли, и часовой, к моему удивлению, не только опустил карабин, но и по­приветствовал меня.
        Много лет спустя я узнал, что эта мелодия была па­ролем Карвера Дуна, и Чарли воспроизвел ее, чтобы по­дозвать Лорну к окну. Часовой же принял меня за Кар­вера, сочтя, что тот явился на свидание под окно Лорны, и не стал перепроверять, свой тут или чужой, потому, во-первых, что от скалы до этого места было, как говорится, идти и идти, и, во-вторых, он не пожелал встревать в личные дела Карвера Дуна. Между тем часовой, подняв шум, сам того не желая, сослужил мне добрую службу, потому что Лорна тут же подошла к окну и, желая узнать, что там случилось, отодвинула занавеску. Она открыла окно, взглянула в сторону скалы и, не обнаружив там ни­кого, кроме одного из неусыпных Дунов, печально вздох­нула.
        — Лорна, Лорна, ты не узнаешь меня, Лорна? — горя­чо зашептал я, не показываясь, однако, ей на глаза, что­бы не испугать ее внезапным своим появлением.
        Нет, она не узнала меня по шепоту и уже было по­спешно захлопнула окно, и тогда я, перехватив ставню и потянув ее на себя, предстал перед Лорной.
        — Джон! — воскликнула Лорна. (Молодец Лорна: у нее даже в такой момент хватило самообладания не крик­нуть слишком громко). — Господи, Джон, да ты с ума со­шел!
        — Конечно, сошел: ведь от тебя, любимая, не было никаких вестей. Ты знала — знала, что я приду, и вот я здесь.
        — Да, знала. И все же... Джон, ты так жарко целуешь мою руку! Но посмотри — видишь, какие толстые решетки поставили Дуны на мое окно?
        — Вижу, родная, вижу. Что мне решетки! Я... Но что же это я целую все ту же ручку? Убери ее и протяни мне другую...
        Лорна протянула мне вторую ручку, но я слукавил и не отпустил первую, а стал исступленно целовать обе, и я почувствовал их ни с чем не сравнимый трепет, когда прижал их к своему сердцу.
        — Отпусти, Джон, а то я заплачу, — попросила Лорна, меж тем как слезы давно уже катились по ее щекам. — Ты ведь знаешь, мы никогда не сможем принадлежать друг другу: все против нас. Я принесу тебе одни лишь не­счастья. Оставь... Оставь меня и попытайся больше не думать обо мне.
        — И ты тоже обо мне забудешь, Лорна?
        — Да, Джон — если ты сделаешь то, что я прошу тебя. Во всяком случае, я попытаюсь изгнать тебя из своей па­мяти.
        — Изгнать — если только я сделаю то же самое. Но я не сделаю этого, Лорна. Слышишь — даже не попытаюсь! И потому тебе незачем забывать меня.
        Я попытался говорить с ней как можно бодрее, пото­му что голос ее был прекрасен, как всегда, но печален, как никогда.
        — Давай все же попытаемся сделать все, чтобы ты стала моей, а я — твоим. Если мы сделаем все, что в на­ших силах, мы преодолеем все.
        Она не ответила: рыдания застряли у нее в горле и мешали ей говорить.
        — Но что все это значит? — спросил я. — Почему ты взаперти? Почему не подавала мне сигналов? А твой де­душка — неужели он уже не на твоей стороне? Скажи, тебе что-то угрожает?
        — Мой бедный дедушка очень болен. Боюсь, ему уже недолго осталось жить. Каунселлор и его сын хозяйнича­ют нынче в долине, и я не смею ступить за порог этого дома. Когда я вышла, чтобы выставить сигнал для тебя, Карвер попытался задержать меня по дороге, но я убе­жала от него. Маленькой Гвенни не позволяют покидать долину, и потому я не смогла послать тебе письмо. Все что время я была сама не своя: я боялась, ты можешь подумать, что я тебе неверна. Если хочешь вызволить меня, приглядывай за этим домом днем и ночью. Этих тиранов ничто не остановит, если мой бедный дедушка... Как горько думать о том, что он умирает в полном оди­ночестве, и нет рядом с ним сына, чтобы позаботиться о нем, и нет дочери, чтобы утереть его слезы!
        — Но у него много сыновей, — даже слишком много, — попытался возразить я, но тут же осекся. — Почему же никто из них не приходит к нему в такие дни?
        — Не знаю, честное слово, не знаю. Он вообще очень странный человек, и любят его немногие. Нынче после полудня он из-за чего-то поругался с Каунселлором, так, веришь ли, дедушка просто почернел от гнева... Однако ты так долго стоишь здесь, ты рискуешь головой, а я все о себе да о себе. Какая бессовестная! Ой, а что это за тень промелькнула вон там?
        — Летучая мышь, дорогая. Самец. Полетел искать свою милую. Ладно, я не задержусь надолго: ты вся дро­жишь. И все же — как мне оставить тебя здесь, Лорна? Что ты будешь делать без меня?
        — Но ты должен — должен! Я умру, если с тобой что-то случится. Я слышу, сюда идет старая нянька. Это, верно, дедушка послал за мной. Отойди от окна.
        Однако это оказалась всего лишь Гвенни Карфекс, маленькая служаночка Лорны. Лорна подвела ее к окну и представила ее мне.
        — Гвенни, я так рада тебе! — сказала Лорна. — Я всег­да хотела представить тебя своему, как ты его называ­ешь, «молодому человеку». Сейчас довольно темно, но ты все равно сможешь разглядеть его. Запомни его хоро­шенько, Гвенни.
        — Ого! — с удивлением воскликнула Гвенни, стано­вясь на цыпочки, чтобы выглянуть из окна. — Да он здо­ровее любого Дуна! Я слышала, он положил на обе ло­патки чемпиона нашего Корнуолла. Не беспокойтесь, хозяйка, уж такого-то молодца я запомню и узнаю из тысячи. Ладно, вы тут милуйтесь, а я пойду постерегу, чтобы вас не застукали.
        Н-да, служаночка, конечно, выразилась оч-чень неделикатно, и все же я был весьма благодарен ей за то, что она оставила нас наедине.
        — Она — самое странное существо в мире, — тихо сме­ясь, заметила Лорна, — И при этом — самое преданное, самое неподкупное. Если кто-нибудь скажет тебе, что она предала меня, не верь этому. А теперь — перестань «ми­ловаться» со мной, Джон, ты же знаешь, я и так люблю тебя больше, чем смогу выразить словами. Иди, иди, мой добрый, мой славный, мой милый Джон, иди, мой родной, иди, если любишь меня.
        — Как же я могу уйти, когда ничто еще не решено? — спросил я, возвращаясь с небес на грешную землю. — Как я узнаю, если тебе снова будет грозить опасность? При­думай что-нибудь, ты ведь такая сообразительная. При­думай — и я уйду, потому что мне невмоготу смотреть, как тебя трясет от страха из-за меня.
        — Я уже давно думаю об этом, — торопливо прогово­рила Лорна, — и кое-что придумала. Погляди на то дере­во — его хорошо видно на фоне скал. Ты всегда сможешь найти высокое место, и, глядя сверху, пересчитать гра­чиные гнезда на его ветвях — сейчас их ровно семь. Но пусть это будет безопасное место, милый...
        — Конечно, конечно, я исходил окрестности вдоль и поперек и такое место я всегда найду.
        — Гвенни лазает по деревьям, как кошка. Нынешним летом она поднималась на это дерево каждый день, на­блюдая за птенцами и не давая мальчишкам разорять гнезда. Сейчас там нет ни яиц, ни птенчиков. Если ты увидишь на дереве только шесть грачиных гнезд, значит, я в опасности и мне нужна твоя помощь. Если их будет пять, значит, Карвер взял меня силой.
        — Боже милосердный! — невольно вырвалось у ме­ня, едва я подумал, что такое и впрямь может слу­читься.
        — Не бойся, Джон — печально прошептала Лорна. — Я знаю, как остановить Карвера или, по крайней мере, спастись от него. Если он все же овладеет мной, и мы в течение этого несчастного дня сумеем повидаться, ты най­дешь меня целой и невредимой. После этого я буду либо среди живых, либо среди мертвых, смотря как сложатся обстоятельства, но как бы там ни было, никогда, клянусь, никогда не совершу я ничего такого, из-за чего тебе при­шлось бы, глядя на меня, гореть от стыда.
        Милое мое личико, милый мой голосок! Сколько достоинства, сколько гордости было в ней в ту минуту.
        — Благослови тебя Боже, дорогая! — только и смог произнести я, и она, обращаясь ко мне, повторила те же слова низким, печальным голосом.
        Я зашел за дом Карвера и растворился в тени, отбра­сываемой восточной грядой. Теперь, когда я знал дерев­ню, как свои пять пальцев, я отправился прямехонько по знакомой тропе, но не к гранитному желобу (спускаться по нему в ночную пору было бы слишком опасно) и не к тому месту, где стояла беседка Лорны, — нет, я нашел со­вершенно новый — третий — путь в долину, (но об этом — как-нибудь в другой раз).
        Итак, я повидал Лорну. Гора свалилась у меня с плеч, Но, честное слово, легче мне не стало. Одно мне было ясно: если Лорна не выйдет за Джона Ридда, значит, она не выйдет ни за кого. Часто с той поры сидели мы с матуш­кой, обсуждая мои запутанные дела, и всякий раз ма­тушка соглашалась со мной в том, что средь множества горестей и бед единственное мое утешение — верность Лорны.
        
        Глава 25
        Везение Джереми
        Пожив в Лондоне и Норидже [46 - Норидж — город в графстве Норфолк к северу от Лондона. В 17 в. был одним из крупнейших городов Англии.], мастер Джереми Стикльз, видать по всему, вообразил о себе невесть что и совершил великую ошибку, решив, что мы, деревенские жители, уж такие простодырые, такие безмозглые, что из нас веревки вить можно. Когда я пригрозил ему расправой, если он, вынюхивая измену, полезет и в мои дела, он решил поискать кого посговорчивей и тут же нашел тако­го человека в лице Джона Фрая. Каждый день только и было слышно: «Джон, сбегай и приведи мою лошадь!» «Джон, посмотри, мои пистолеты заряжены?» «Джон, сту­пай в конюшню, мне нужно тебе что-то сказать», — пока в один прекрасный день я не сказал мастеру Стикльзу, что если Джон у него на побегушках, то, стало быть, не грех бы и заплатить ему за труды.
        Мне и в голову прийти не могло, что Джон Фрай когда-нибудь разболтает Джереми Стикльзу о человеке в белой шляпе, которого он видел на Топи Колдуна, пото­му что этот болван поклялся в свое время на острие ножа, что не скажет никому ни словечка, пока не получит на это полное мое согласие. Но сейчас — я почувствовал это — Джон выложил Джереми все начистоту и даже — я нисколько в этом не сомневался — гораздо больше того, что рассказал мне, сестрам и малышке Рут в прошлый раз. Деяния дядюшки Бена повергли мастера Стикльза в неописуемое удивление, потому что кого-кого, а уж его-то он считал самым верным подданным его величества.
        Обо всем этом я узнал, когда Джереми вновь почув­ствовал ко мне доверие, а его он почувствовал после того, как я спас ему жизнь.
        Семь грачиных гнезд. Семь грачиных гнезд. Я не сво­дил с них глаз и потому взял на себя всю работу на за­падном участке нашей фермы. Это место было ближе всего к Долине Дунов, и отсюда проще всего было доби­раться до того холма, откуда, глядя вниз, я мог считать гнезда на ветвях заветного дерева.
        Однажды сквайр Фаггус — нынче все стали называть его именно сквайром — явился к нам как раз в обеденное время, и не успел я и глазом моргнуть, как он подружил­ся с мастером Джереми Стикльзом. Том привел свою зна­менитую кобылу, чтобы показать ее Анни, а потом, объ­яснив земляничной красавице, как он любит Анни и попросив Винни войти в его положение и вести себя хо­рошо, он посадил на нее Анни и долго катал сестренку по двору, сияя от удовольствия. В последнее время он вооб­ще был на седьмом небе от счастья, потому что ему уда­лось купить участок земли, заплатив за него в десять раз меньше того, что он стоил на самом деле. Он хвастался всем и каждому, что высочайшее прощение было дарова­но ему несколько месяцев назад, но он никак не выберет время, чтобы съездить за королевской грамотой в Лон­дон, но, как бы там ни было, теперь-то уж к нему не прицепится ни один судейский крючок.
        В тот день он все говорил Анни — а та верила каждо­му его слову, глядя на него во все глаза, — что вот, мол, судейские оттяпали у него землю, а он снова оттяпал ее у них, и это куда как справедливо, потому что, выходит, именно за счет судейских он теперь снова стал уважае­мым членом общества. Он сказал, что немедля отправит­ся в Лондон за королевским прощением, а затем вернется к своей любимой Анни и так далее, и тому подобное, — а дальше начались любовные шушуканья и всяческие се­креты, каких мне знать не положено.
        Я встал из-за стола, — пусть нашепчутся досыта! — и отправился на западный участок, горестно думая о том, как славно складывается жизнь у Тома и Анни и как зыбки мои надежды на счастье. Я усердно работал до самого вечера, вырубая молодые деревца там, где они росли чересчур густо. Самое время было возвращаться к ужину, тем более, что за эти несколько часов я нагулял зверский аппетит, неустанно махая топором и не слыша ничего, кроме журчания ручейка, и не видя никого, кроме зайцев и птиц, составивших мне компанию, с которой можно бы­ло коротать время, не отвлекаясь от работы. Солнце за­катилось за темную дубраву, шумевшую на холме, и про­зрачный ручей, лепетавший среди травы и папоротника, сделался чернее черного в надвинувшихся сумерках.
        Итак, я тщательно обтер топор и нож — я вообще тер­петь не могу, когда орудия труда находятся в небреже­нии — и стал прикидывать, стоит ли еще раз сходить туда, откуда видны семь грачиных гнезд, или все же не стоит, потому что в такой темноте все равно уже ничего не разглядишь. Все это время я раскладывал и связывал в пучки колья и жерди, вытесанные из стволов вырублен­ных деревьев, и делал я это так тихо, что даже слабый ручеек, протекавший неподалеку, заглушал все звуки, издаваемые моей работой. Этим-то, вне всякого сомнения, я спас себе жизнь, которой — я об этом и понятия не имел — в те минуты угрожала смертельная опасность.
        Когда я связывал последний пучок жердей, я увидел, как из-за изгороди появились трое человек, и заметил, что каждый имел при себе здоровенный карабин. Шли они открыто, не таясь, и чувствовалось, что в наших краях они объявились не случайно. И тут меня прошиб холод­ный пот, когда мне вдруг показалось, что ищут они имен­но меня.
        Хорошо еще, что я услышал их раньше, чем они уви­дели меня, и что в тот момент я стоял в ложбине, где по­зади меня был густой кустарник. Отступить и спрятаться в него у меня уже не было времени, и тогда я инстинктив­но пригнулся и лег на землю плашмя среди папоротников. Я лежал, затаив дыхание, а зловещая троица между тем подошла к проходу в изгороди, где я только что работал, и стала внимательно осматривать это место. Борец, ат­лет, здоровяк, каких поискать, я был совершенно беспомо­щен, и лишь покров папоротников защищал меня в эту минуту. В сумерках раннего вечера я увидел три фигуры своих убийц, но ужаснули меня не они, а те три ружей­ных ствола, из которых смерть могла вырваться каждое мгновение.
        — Здесь кто-то работал, — раздался глухой голос Карвера Дуна. — Прыгай, Чарли, да осмотри все вокруг хо­рошенько: нам не нужны свидетели.
        — Подай руку! — потребовал Чарли, тот самый моло­дой человек, красивый и самоуверенный, что в прошлую ночь стоял на посту у Ворот Дунов. — Берег такой крутой, черт бы его побрал!
        — А, ерунда! — воскликнул третий, и я с величайшим удивлением узнал голос Марвуда де Уичхолса. — Здесь рубил кустарник какой-то фермер, и парня давно уже след простыл. Гляньте-ка, здесь не увидишь даже кролика.
        Тут только я перевел дух, возблагодарив Бога за то, что куртка в этот момент была на мне и я не оставил ее там, где работал.
        — Сквайр прав, — подтвердил Чарли. — Здесь взаправ­ду никого нет, капитан.
        — Никто не ходит рубить заросли в одиночку, — про­должал молодой де Уичхолс. — Всяк берет с собой собаку, чтобы та отпугивала привидения, Но вокруг — ни че­ловека, ни собаки.
        — На этой ферме живет один здоровенный парень, — пробормотал Карвер Дун. — Ежели когда я наткнусь на него, мне придется свести с ним кое-какие счеты. У него вырос на нас большой зуб, потому что мы убили его отца. Прошлой зимою он собирался привести сюда полк сол­дат — про нашу душу, значит, —но потом побоялся. И еще он побывал в Лондоне. Как пить дать, под нас копает, сволочь.
        — Если ты имеешь в виду этого дурня Джона Ридда, — отозвался молодой сквайр, — то это такая деревен­щина и такая простота, что с ним и счеты сводить грех. «Под нас копает!» Да у него на это ума не хватит. Его, кроме единоборств, ничто не интересует. Здоров, как бык, и мозгов меньше, чем у цыпленка.
        — Как только увижу этого быка, так всажу ему пулю промеж рогов, — промолвил Карвер и криво усмехнулся.
        — Вот уж дудки, капитан. Я не хочу, чтобы ты его убивал. Во-первых, он, как-никак, мой старый школьный товарищ, а во-вторых, у него есть хор-рошенькая сестра. Родственничек у них тут один имеется, Том Фаггус, вот этот — совсем другое дело: он в тысячу раз опаснее любо­го Джона Ридда.
        — Посмотрим, посмотрим, — проворчал Карвер, — Ду­рак Джон Ридд или умный, но ежели он встанет на моем пути, он не жилец на этом свете. Вперед, ребята! Поторо­пимся, иначе тот, кто нам нужен, уйдет от нас. А тогда я с вас обоих шкуру спущу.
        — Не беспокойся, капитан, и не пори горячку, — живо отозвался Чарли. — Дай-то мне Бог быть так же уверен­ным в том, как я проживу этот год, как я уверен в том, что до конца этого часа его уже не будет в живых. Пом­ни, ты обещал, что первый выстрел — за мной: ведь он оскорбил меня.
        — Будь по-твоему, — сказал Марвуд, и вся компания пошла прочь от меня вдоль живой изгороди.
        Теперь, когда изгородь разделила нас, я уже не слы­шал, о чем они говорят, однако я мог бы заползти в невырубленные заросли задолго до того, как они дошли бы до ближайшего прохода, и затаиться там до ночи. Но — слова Карвера Дуна преисполнили меня таким гневом, появление сквайра Марвуда в компании Дунов возбудили во мне такое любопытство, и — кроме этого — угрозы в адрес незнакомого человека вызвали во мне такую жалость к обреченному, что я, позабыв о собственном страхе и грозившей мне опасности, последовал за негодяями. Я крался вдоль изгороди с внутренней ее стороны, они шли с внешней стороны, но я держался так близко около них, что слышал даже, как сучки трещали у них под но­гами.
        Нет, в тот вечер я был готов, прости Господи, молить­ся на папоротники, потому что, когда я дошел до второго прохода в изгороди и мне снова негде было спрятаться, я снова залег в папоротники, и они снова скрыли меня с головой. Убийцы тоже дошли до прохода, а затем встали, топчась на месте и не зная, какой тропой идти дальше.
        — Встретим его здесь, — заговорил Карвер. — Засядем за изгородью, а когда он будет спускаться с холма, поже­лаем ему доброго вечера: одна пуля в грудь, две — в го­лову.
        — Нет, капитан, так дело не пойдет, — вполголоса отозвался Чарли. — Может статься, он тут вообще не по­явится, пока не стемнеет, и тогда мы не сможем подойти к нему близко. К тому же, возвращаться домой он будет не тут, а во-он там, левее отсюда, а от той тропы изго­родь отстоит слишком далеко. Верно тебе говорю: дума­ешь, понапрасну, что ли, следил я за ним столько времени и не знаю, по каким дорогам его носит?
        — Ладно, парень, сделаем по-твоему. Но помни: еже­ли не добуду его жизнь, заберу твою.
        — Семь бед — один ответ.
        Я услышал, как они, спотыкаясь и чертыхаясь, нача­ли спускаться с холма, крутого и скалистого с этой сторо­ны, а затем, выглянув из зарослей, я увидел, как они вхо­дят в рощицу при дороге, по которой мастер Джереми Стикльз имел обыкновение почти каждый вечер возвра­щаться на нашу ферму. Теперь-то я, наконец, понял, ради кого гуляла здесь эта опасная компания в такую пору. Если бы не ужас, охвативший меня, и не мое тугодумие, я должен был бы догадаться об этом гораздо раньше.
        Последовать с этой стороны холма за ними, воору­женными до зубов, означало для меня верную гибель. Только одним способом мог я предотвратить преступление: как можно скорее, сколько станет сил, обежать во­круг холма, перейти через ручей и, перехватив Джереми по дороге, задержать его, не дать идти дальше.
        Так я и сделал. О, это была ужасная гонка! Я бежал, содрогаясь при мысли, что в любой момент могу услы­шать эхо выстрелов, загремевших в долине. Я перешел вброд речку Беджворти невдалеке от Долины Дунов и начал взбираться на холм с противоположной стороны Сердце мое бешено стучало. Бог его знает, почему Дже­реми ездил по этой дороге и не предпочел более прямого пути, — в те минуты я думал только о том, чтобы спасти ему жизнь.
        Я поспел вовремя. Не обращая внимания на дуло тя­желого кавалерийского пистолета, направленного прями в мою голову, я схватил коня мастера Стикльза под уздцы.
        — Джереми, Джерри! — еле выдавил я из себя, задыхаясь после бешеной беготни. (Честное слово, ни один лошадь не скачет так резво, как пришлось пробежаться мне в тот проклятый вечер!).
        — Вовремя ты подал голос, Джон Ридд! — воскликнул мастер Стикльз, не убирая пистолета. — Впрочем, я дол­жен был узнать тебя по твоим необъятным размерам. Что ты здесь делаешь?
        — Я здесь, чтобы спасти вам жизнь. Ради Бога, не двигайтесь дальше! Там, в рощице, вас поджидают трое с длинными карабинами.
        — Я знаю, в этих краях за мной уже давно охотятся. Вот почему я тут же взял тебя на мушку, Джон. Отойди-ка в сторонку. Отдышись и расскажи все по порядку.
        Джереми Стикльз был человеком большой храбрости, присутствия духа ему было не занимать, — иначе ему бы не поручили столь опасного дела, — однако и он вздрог­нул, когда я выложил ему все, как есть.
        - Н-да, эти ребята суетились нынче впустую, Джон Ридд, — проговорил Джереми, — И все же они уйдут безнаказанными: мне не под силу привести сейчас моих муш­кетеров из Гленторна или из Линмута и накрыть этих мерзавцев на месте. Трое Дунов, вооруженных карабинами и готовых на любую пакость, — нет, знаешь, для нас дво­их это будет многовато. Одно я теперь понимаю: нам сле­дует атаковать их раньше, чем мы намеревались. Спасибо за великие твои труды, Джон. Теперь я твой друг навеки. Дай руку, парень, и прости от всего сердца, ежели все последнее время я бросал на тебя косые взгляды. Быть может, когда вся эта заваруха закончится, то, что ты нынче сделал для меня, тебе зачтется — еще ой как зачтется!
        
        Глава 26
        Смута
        На следующий день Джереми Стикльз отозвал меня в сторону и выложил начистоту все свои ближайшие планы, рассказал о себе все до конца (на этот раз без «подход­цев!»), но перед этим я честно предупредил его, что кое-что из того, что он мне доверит, я использую для собст­венных целей, а также ради блага родных и близких. Джереми с готовностью согласился, взяв, однако, с меня слово, что я не буду действовать во вред его планам и уж, конечно же, о них не узнает ни одна живая душа.
        То, о чем рассказал мне Джереми Стикльз, вкратце сводилось к следующему. Недовольство королем, или, точ­нее сказать, неприязнь к его брату Джеймсу, герцогу Йоркскому, а также опасение, что трон унаследует като­лик, а не протестант, — все это имело место и прежде, но в последнее время стало проявлять себя с особенной си­лой. Для всеобщей смуты, охватившей Англию, было множество и других причин: высокомерие тори, занявших тепленькие местечки у кормила государства, жестокость герцога Йоркского, продажность суда, упразднение древ­них прав и привилегий (как, например, в случае с Лондонской
        хартией), а также вмешательство французского короля в английские дела[47 - Проматывая огромные суммы и постоянно нуждаясь в деньгах, Карл II, не желая зависеть в этом вопросе от парламента, пренебрег национальными интересами Англии и поступил на содержа­ние к французскому королю. 22 мая 1670 г. Карл II заключил в Дувре тайный договор с Людовиком XIV. Согласно договору, Людовик XIV обещал ежегодно выплачивать Карлу II 200 тыс. ф. ст., если тот бу­дет поддерживать Францию в борьбе против Голландии, а также ока­жет «содействие» в деле «восстановления католической религии в Анг­лии». В 1676 г, Карл II согласился получать от Людовика XIV еже­годно 100 тыс. ф. ст. за отказ от права заключать договоры с другими государствами без согласия французского короля. Весной 1681 г. было заключено соглашение о ежегодной пенсии Карлу II в размере 5 млн. ливров.]. И это вот великое неспокойство грозило прорваться наружу, и если бы это случилось, ты­сяча главных судей Джеффризов и миллион Джереми Стикльзов ничего не смогли бы с этим поделать. Во всех городах Сомерсетшира и в половине городов Девоншира множество
народа готово было выступить против властей. Тонтон, Бриджуотер и Далвертон угрожали Лондону не­повиновением, если папист посмеет взобраться на протес­тантский трон. С другой стороны, непохоже было, чтобы кто-то взаправду вступил в открытую борьбу, пока ны­нешний король находится у власти. Вот почему политика торийских лидеров свелась к тому, чтобы не спускать глаз со своих противников и не давать им собраться с силами, быть постоянно в курсе их планов и затеваемых выступ­лений, и, дождавшись, когда от слов они начнут переходить к делу, нанести им удар, решительный и беспощадный. Джереми Стикльз как раз и был послан к нам в качестве торийского наблюдателя, или, как сказали бы и его адрес виги, торийского шпиона.
        Во-первых, он должен был следить за выплатой нало­гов и таможенных пошлин в портовом городке Линмут, а также далеко за его пределами по всей береговой полосе, где, как говорят, контрабанда цвела и процве­тала.
        Во-вторых, ему вменялось в обязанность следить за действиями грабителей, разбойников и прочей пестрой публики, поставленной вне закона, чтобы точно знать, куда, случись что, их качнет, — в сторону короля или в сторону римского папы,
        В-третьих, — но это дело было уже чисто политичес­ким, — он должен был наблюдать за передвижениями мест­ного ополчения (из чего видно, что власти предержащие не слишком доверяли этому роду войск), изучать умона­строение дворянства, следить, не ведется ли в наших кра­ях сбор оружия и добровольное обучение военному делу, всячески препятствовать (а если потребуется, то и силу применить) ввозу пороха, — короче говоря, следить за вра­гом и не давать ему поднять голову.
        Однако, назначив Джереми представителем короля и выделив ему средства и людей, правительство допустило серьезный просчет, дав ему всего-навсего два десятка мушкетеров и при этом рассредоточив их по всему побе­режью для несения караульной службы. Правда, он мог использовать ополчение, но в силу политических причин (повторяю, ополченцам правительство не очень доверяло) он мог прибегнуть к этому лишь как к крайнему средству. И все же, если в нужный момент ему удалось бы поста­вить ополченцев под ружье, он имел право бросить их против Дунов, потому что преступления этих аристокра­тов с большой дороги носили не политический, а чисто уголовный характер.
        — Как видишь, Джон, — сказал Джереми Стикльз в заключение, — работы по горло, а наличных сил почти никаких. Сейчас, по правде сказать, я страшно жалею, что взвалил на себя такую обузу. Не осилить мне столько дел сразу, не осилить. А вот что касается Дунов, тут у меня есть кое-какие шансы на успех, и я еще надеюсь выбить их из долины, перебить всех до одного и сжечь их дерев­ню к чертовой матери. Что ты об этом думаешь, Джон Ридд?
        — Сжечь деревню Дунов? — в недоумении переспро­сил я. — Перебить их всех? А вы подумали, Джереми, ка­кая это будет жестокость с вашей стороны?
        — Жестокость? Вот те на! Да после этого, по мень­шей мере, три графства вздохнут с облегчением. Конечно, наша округа так привыкла к Дунам, что и не чает, как что можно обходиться без них. Конечно, вас бодрит мысль о том, что вас могут укокошить после захода солнца по дороге домой. Конечно, вы просто прыгаете от ра­дости, когда, воротившись к своим баранам, вы обнару­живаете всех до единого в целости и сохранности, меж тем как вы уже приготовились к тому, что не найдете в овчарне ни одного. Но ничего: когда я наведу здесь поря­док, вы мало-помалу привыкнете к непроходимой скуке — к тому, что можно спокойно спать в своей постели, к то­му, что никто не бесчестит и не уводит силой ваших сестер и невест. А потом, когда эта, с позволения сказать, скука войдет в вашу плоть и кровь, вы поймете, что когда вас не грабят, это так же приятно, как тогда, когда вас оби­рают до нитки!
        — Как бы там ни было, но, боюсь, из вашего замысла выйдет такое, что хуже не придумаешь, — заметил я, после некоторого размышления. — Ни одного Дуна в наших кра­ях? У меня этот ужас даже в голове не укладывается!
        — Ну тогда ты самый что ни на есть правоверный то­ри, — со смехом воскликнул Джереми Стикльз. — Ты ве­ришь в священное право разбойников, когда они в неизре­ченной милости своей тащат у тебя твоих тучных, откормленных овец. Уж на что я твердолобый тори, Джон, но твоего лба пушкой не прошибешь. Ага, хмуришься! На­верное, жалеешь о том, что тебя больше не будут грабить.
        И он снова засмеялся, а я, стоя рядом, подумал о том, что смеяться тут не над чем. Разве мы не любим того, что нам привычно и знакомо, и разве внезапные перемены не приводят нас в замешательство и расстройство? Да, если не считать потери фермы, кончины короля или, ска­жем, смерти нашей старой Бетти, ничто не расстроило бы меня и моих близких больше, чем гибель Дунов из Беджворти. Я подумал о том, какие невзгоды выпадут при этом на долю Лорны. Если солдаты и ополченцы начнут штурмовать Долину Дунов, что станет с ней? Вот какие мысли жгли мое сознание, и потому, когда Джереми снова изложил мне свой план, превознеся до небес мою силу, храбрость и сметливость (вот ведь какой льстец!), и в довершение ко всему заявил, что я ему в этом деле за­меню, по меньшей мере, четверых, я оборвал его на полу­слове и сказал:
        — Мастер Стикльз, заявляю вам раз и навсегда: та­ким делам я не пособник. И не потому, что не верен сво­ему королю, а потому, что у меня есть особые — личные причины. Строя планы, помните: я не нанесу Дунам ни одного удара и не возьму под стражу ни одного плен­ника.
        — Ты не нанесешь ни одного удара убийцам своего отца! — воскликнул обескураженный Джереми.
        — Да, мастер Джереми, ни одного удара, — пока не узнаю, кто именно убил моего отца.
        — Ну хорошо, Джон, — примирительным тоном сказал Джереми Стикльз, — я знаю твое упрямство и знаю, что ежели тебе что стукнет в голову, так его уж не выбьешь оттуда никакими силами. Значит, говоришь, у тебя есть личные причины? Ладно, будь по-твоему. А ты все же приходи посмотреть на наш спектакль. Потеха, я тебе скажу, будет на славу. Многие фермеры отыщут в долине своих дочерей, а парни из Порлока — своих невест. Может, для тебя какая красотка сыщется, ежели только...
        — Хватит, мастер Джереми, не люблю я шуток на эту тему!
        — Ну что ты, право, раскипятился? Хватит, так хва­тит. Одно только я тебе скажу, и не в шутку, а всерьез. Мы вытащим твоего старого двуличного дядюшку Хакабака из Далвертона и заставим его штурмовать Долину Дунов в первых рядах, и это так же верно, как то, что меня зовут Джереми Стикльз. Я слышал, он не раз клял­ся, что был бы готов лично штурмовать это черное гнездо, ежели бы у него за спиной была дюжина мушкетеров. Нынче мы предоставим ему такую возможность, и пусть-ка он докажет королю свою верность, которая нынче стоит под большим вопросом!
        — Когда вы собираетесь дать бой Дунам? — спросил я.
        — Пока об этом говорить рано, — ответил Джереми Стикльз, — Сначала я должен обшарить весь край вплоть до Тивертона, собрать силы и раздобыть снаряжение и боеприпасы. Я решил использовать ополчение, причем не только в пешем строю: ежели Дуны предпримут кавалерийскую атаку, я противопоставлю им собственную конницу, которая должна будет отрезать Дунам путь к отступлению.
        Чем дольше я слушал Джереми Стикльза, тем больше становилось мне не по себе, и все, в основном, из-за Лорны. Ну хорошо, положим, штурм удался. Что станет с ней? Кто убережет ее от озверевших солдат, если, ска­жем, до этого ей не причинят вреда сами Дуны? Были у меня и другие опасения, которые, конечно, не шли ни в никое сравнение с мыслями о судьбе Лорны, но легче от того становилось не намного. Кто защитит наш хлеб, на­ших овец, наш скот и наших тучных свиней от мародеров в солдатской форме и от ополченцев, которые вообще не признают никакой дисциплины?
        Тучи надо мной и моими близкими с каждым днем ста­новились все мрачнее, но и между ними брезжил радост­ный просвет. Том Фаггус вернулся из Лондона, гордый и счастливый, как никогда. Он привез с собой пергамент­ный свиток с королевским прощением, и мы с необычай­ным восторгом принялись рассматривать столь важный документ, тем более что никто из нас не смог прочитать в нем ни словечка. Том Фаггус и сам признался, что ему легче было бы украсть полсотни кошельков, чем осилить в этой диковинной грамоте хотя бы строчки.
        
        Глава 27
        Глупец и глупышка
        А далее произошло событие, подвергшее мою любовь к Лорне серьезнейшему испытанию. Я готов был встре­титься лицом к лицу с Карвером Дуном и его отцом, я мог бы заглянуть в пасть голодного льва, но, честное сло­во, никогда, будучи в здравом уме и твердой памяти, — никогда не решился бы я на встречу с сэром Энсором Ду­ном, перед которым трепетали даже самые отчаянные им Дунов. И все же я был вынужден пойти на это. Вот как это случилось.
        Однажды утром я отправился, как обычно, на то место, откуда я считал грачиные гнезда, и — Боже, что это? — обнаружил, что верхнее гнездо исчезло: на дереве осталось только шесть гнезд. Снова и снова вглядывался я в дере­во, тер глаза и вглядывался снова, — нет, никакого сомне­ния: Лорна зовет меня, Лорна в опасности, с Лорной что-то случилось.
        Что делать? Явиться в долину открыто, средь бела дня? Погибнуть глупой смертью? Но кому от этого станет легче? Господи, что же делать, не сидеть же сложа руки! Я добежал до ближайшего места, откуда, оставаясь неза­меченным, можно было часами наблюдать за долиной, и залег в кустах, с нетерпением ожидая, что будет дальше
        Увы, мое нетерпение не ускорило хода событий. В той части долины, что просматривалась с моего места, не дви­галось ничто, кроме речки да нескольких похищенных ко­ров, у которых был такой печальный вид, словно бедные твари взаправду осознавали беззаконие, учиненное над ними. Мне в моей засаде только и оставалось, что дуть себе на пальцы, потому что начинался мороз, великий мороз, оказавший столь значительное влияние на судьбу Лорны, и мою, и на судьбы всех пяти миллионов людей, населявших тогдашнюю Англию, мороз, какого я не ви­дывал прежде и, Бог даст, не увижу больше никогда.
        В засаде, к счастью, я сидел не один. Со мной была наша лучшая овчарка, старый верный Уоч. Если бы не он, в тот день я наверняка остался бы без обеда. Я привязал записку к ошейнику Уоча и отправил его прямиком к Анни. Менее чем через час он воротился назад, высунув язык и гордо махая хвостом. К его ошейнику был привязан большой платок, а в платок завернуты большой ло­моть хлеба и кусок бекона. Я не стал писать, что я соби­раюсь делать: зачем волновать сестричку заранее?
        Когда стало темнеть и я было собрался двинуть в до­лину, петляя между холмами, как вдруг Уоч издал низ­кий, протяжный вой. Я мигом нырнул в тень и приказал ему замолчать. Справа от того места, где я прятался, из лощины, густо поросшей кустарниками, прямо на меня двигалась маленькая человеческая фигурка. Кто это? Я вспомнил, что когда-то я уже видел этого человека в Плаверз-Барроуз. Тогда, в Плаверз-Барроуз, ярко светила луна, и я... Господи, да ведь это же Гвенни, Гвенни Карфекс, служаночка и верная помощница Лорны! Вот это встреча! А Гвенни между тем, заметив меня, вздрогнула, но скорее от испуга, чем от удивления, и, живо приблизив­шись ко мне, все еще сидевшему в засаде, положила на меня обе ручонки так, словно мы были знакомы с ней, по меньшей мере, лет двадцать.
        — Молодой человек, — без обиняков заявила она, — ты пойдешь со мной. Я шла за тобой на вашу ферму. Старик при смерти и не может умереть или, вернее сказать, не сможет умереть, не переговорив с тобой.
        — Не переговорив со мной! — Удивлению моему не было предела. — О чем сэр Энсор Дун собрался беседо­вать со мной? Неужели мистрисс Лорна все ему рассказала?
        — Все до капельки, когда увидела, что старик уже не жилец на этом свете.
        От этой новости меня бросило и в жар, и в холод: я понял, что если не решусь на встречу с сэром Энсором, я потеряю Лорну навсегда. Итак, чему бывать, того не ми­новать. Я отправил Уоча домой и последовал за Гвенни. Мы быстро спустились в лощину, откуда она только что пришла. Мы спустились на самое ее дно и вошли в рощу, окруженную громадными гранитными валунами, и здесь, в самой глубине зарослей, в самом их темном углу, Гвен­ни нашла узенькую дверь, которую можно было принять за ствол дерева даже на близком расстоянии. Толкнув ее, девочка быстро двинулась по тесному проходу, и я вошел за ней, стараясь не отставать, и было это не просто: во­круг хоть глаз выколи, и к тому же мне пришлось со­гнуться в три погибели.
        Проход, к счастью, оказался коротким. Вскоре мы вы­шли наружу и оказались в самом верхнем ярусе Долины Дунов. Направляясь к дому того, кого тут называли «ка­питаном», мы наткнулись на парочку Дунов, стоявших на берегу речки.
        Гвенни что-то сказала им, и они, сумрачно взглянув на меня, дали мне пройти. Нет нужды говорить о том, что, когда девчушка открыла дверь в дом, сердце мое готово было разорваться на куски от ужаса перед встречей с сэром Энсором и от радости при мысли о том, что, мо­жет быть, сейчас я увижу Лорну.
        Но вот я вошел, и страх мгновенно забыт: Лорна, неж­ная, трепещущая, прильнула к моей груди, и я, стараясь успокоить ее, думаю только о ней. Она извинилась за то, что вынудила меня прийти на встречу с сэром Энсором, а я ответил, — и это, конечно же, было величайшей ложью, — что я не боюсь ни сэра Энсора, ни его гнева, коль скоро я завоевал любовь его внучки.
        Собравшись с духом, — я чувствовал, ей это было нелегко, — Лорна взяла меня за руку и повела в холодную темную комнату. Мы вошли. На столе горело две свечи. Я не стал осматривать внутреннее убранство, заметив только, что окно комнаты было открыто. Я увидел перед собой сурового старика. Лицо его было отмечено печатью смерти. Нет, он не лежал в постели, вялый и безжизнен­ный, но сидел в кресле, прямой и строгий, покрытый красным плащом, свободно наброшенным на него. Седые во­лосы рассыпались по плащу, бледные пальцы неподвижны, и только большие черные глаза, устремленные ни меня, ясно говорили о том, что властная его душа по-прежнему кипела и клокотала в его немощном теле.
        Я едва заставил себя взглянуть на него, так я боялся прочесть на его лице близкую кончину. Чернота его ор­линых очей подавляла скромную голубизну моих бедных глаз. Я низко поклонился старику и постарался унять дрожь в теле. Лорна, решив, что лучше всего оставить нас наедине, вышла из комнаты, и меня, конечно, это совсем не обрадовало.
        — Итак, — промолвил старик, и мне показалось, что голос его доносится со дна могилы, — ты и есть великий Джон Ридд?
        — Да, ваша честь, меня зовут Джон Ридд, — выдавил и из себя. — Надеюсь, нынче вы чувствуете себя лучше.
        — Скажи, парень, а ты вообще соображаешь, что ты делаешь?
        — Да, ваша честь, я понимаю, что задумал срубить деревце не по себе.
        — Разве ты не знаешь, что Лорна Дун принадлежит к одному из немногих знатнейших и стариннейших родов Северной Европы?
        — Об этом я слышу в первый раз, но я всегда знал о ее высоком родстве с Дунами из Беджворти.
        Глаза старика полыхнули огнем. Он пронзил меня Взглядом, стараясь понять, не насмехаюсь ли я над ним, но, увидев мою нахмуренную физиономию и убедившись в том, что мне не до шуток, он усмехнулся краешком рта и спросил:
        — А знаешь ли ты о своем низком родстве с Риддами из Орского прихода?
        — Сэр, — ответил я, — Ридды из Орского прихода вдвое честнее вас, мошенников Дунов.
        — Я бы этого не сказал, Джон, — добродушно заметил сэр Энсор, хотя я ожидал, что его взорвет от ярости. — Если бы это было так, твой род мог бы считаться самым старинным в Европе. А теперь послушай меня, парень, послушай, паяц, шут гороховый, честный дурак, или как там тебя еще. Послушай, что тебе скажет старик, которо­му жить осталось всего ничего. Ничего не бойся, ничему не верь, ни на что не надейся. А уж любить в этом ми­ре — и вовсе самое что ни на есть пустое дело.
        — Полагаю, вы не совсем правы, ваша честь, — мягко возразил я, — иначе вся наша жизнь на этой земле была бы сплошной печальной ошибкой, сэр.
        — Поэтому, — продолжил сэр Энсор, не обращая внимания на мои слова, — хотя недельку-другую тебе придется погоревать (так бывает, когда теряешь любимую иг­рушку), но я лишь прибавлю тебе покоя и счастья (если они вообще существуют на этом свете), когда запрещу тебе встречаться с этой глупой девчонкой. Я вообще счи­таю, что всякий брак — это комедия и фарс, даже если муж и жена — люди одного круга, а уж если они из раз­ных слоев общества, так это и вовсе трагедия. Я все ска­зал. Упрашивать, уговаривать — не в моих правилах. В присутствии Лорны ты дашь мне честное слово, что впредь никогда не будешь встречаться с ней и — более того — навсегда выбросишь ее из головы. А теперь позови ее. Я очень устал.
        Не сводя с меня своих огромных глаз, горевших ле­дяным огнем, он поднял руку и указал на дверь. Меня оскорбило такое обхождение, но я не мог не подчиниться и, поклонившись, отправился искать Лорну.
        Она сидела у окна и тихо плакала, прислушиваясь к журчанию речки. Я обнял ее своей огромной, тяжелой ру­кой, желая успокоить ее и спросить, о чем она сейчас ду­мает. Она кротко взглянула па меня, и слова застряли у меня в горле. Да и не нужно было никаких слов: Лорна сразу поняла меня, и мы, взявшись за руки, молча пошли к сэру Энсору.
        Да, сэр Энсор был несказанно удивлен, что и говорить. За сорок лет своего капитанства он привык ко всеобщему страху и подчинению, и, к тому же, он был уверен (да так оно и было), что перед тем, как он послал меня за Лорной, он нагнал на меня большого страху. Но теперь, ког­да Лорна — моя Лорна! — стояла рядом со мной, я уже не боялся ни смерти, ни ада, а уж сэр Энсор и вовсе был не в счет.
        Я поклонился ему и замер на месте. Уважая его воз­раст и благородный титул, я молчал, ожидая, что скажет сэр Энсор. В комнате наступила тревожная тишина.
        — Глупцы! — воскликнул, наконец, сэр Энсор. Глаза его были полны гнева и презрения. — Вы оба — просто глупцы!
        — Как знать, может, мы вовсе не такие глупцы, как кажется со стороны, — снова мягко возразил я. — Но даже если вы и правы, и мы оба глупцы, это значит, что мы вполне подходим друг другу.
        — Однако, Джон, — с удивлением вскинул брови сэр Энсор, и на его бескровных губах заиграла легкая улыбка, — а ты вовсе не тугодум-деревенщина, за которого я принял тебя вначале.
        — Господи, ну конечно же нет, дедушка, миленький, он новее не такой! — воскликнула Лорна. — Никто не знает, какой он на самом деле, мой Джон, потому что он такой скромный. Никто его не знает... Кроме меня, дедушка.
        С этими словами она повернулась и, привстав на цы­почки, поцеловала меня.
        - Я кое-что повидал в этом мире, — медленно прогово­рил сэр Энсор, меж тем как я стоял перед ним, донельзя смущенный и при этом невероятно гордый поцелуем Лорны, — но это выходит за рамки всего, что я видел, и почти всего, что я слышал. Это более приличествует южному климату, нежели эксмурским туманам.
        — С позволения вашей милости, это приличествует всему миру, — с самым смиренным видом сказал я, по-преж­нему не в силах прийти в себя от смущения, — и уж если это случается, этого уже не остановит никакая сила.
        Сэр Энсор сидел, откинувшись в. кресле, и пока я го­ворил, он коротко откашлялся, потом глубоко вздохнул, и мне подумалось, что сейчас, в эту минуту, он вспомина­ет свою невозвратную юность и свой молодой задор.
        - Глупцы! — промолвил, наконец, сэр Энсор. — Вот и оставайтесь глупцами — оба. Это лучшее, что я могу пожелать вам, мальчишка и девчонка. Да-да, именно так: оставайтесь мальчишкой и девчонкой, пока не доживете до собственных внуков.
        В его голосе почувствовались горечь и усталость, и он отвернулся, чтобы не видеть нас, и седые волосы, словно саван, разметались по его плечам.

        Глава 28
        Смерть сэра Энсора
        Моя беседа с сэром Энсором продолжалась совсем недолго, и теперь мне страстно захотелось узнать о нем как можно больше, и потому я молил Бога, чтобы этот гордый старик прожил еще хотя бы неделю, а может быть и доль­ше. Увы, он был слишком хорош для этого мира (так часто говорим мы о тех, кто покидает нас навечно), и я верю, что по природе своей он не был жестокосердным человеком. Да, он причинил ближним немало зла, но ведь и ближние его не щадили. А ведь сколько людей сеет вокруг себя одно только зло, меж тем как судьба неуклон­но воздает им только добром! Как бы там ни было, любезные читатели, давайте будем помнить о том, что ста­рый сэр Энсор был, по крайней мере, храбрым и вежли­вым джентльменом.
        Смерть сэра Энсора оплакивали не только Дуны и женщины, которых они когда-то увели силой, но и все местные жители и многие мировые судьи на несколько миль за пределами Эксмура. Всеобщая скорбь охватила нас не только из-за страха, что сэру Энсору унаследует человек, и вмале не обладающий его добрыми качествами (увы, это было более чем вероятно!), но также и потому, что мы искренне восхищались железной волей сэра Энсо­ра и сочувствовали невзгодам, выпавшим на его долю.
        Нет, я не стал лгать, убеждая всех и каждого, что сэр Энсор Дун дал согласие на мой брак с Лорной. Не было этого. Правда, в последней обращенной к нам речи он упомянул о наших внуках и какой-нибудь дотошный за­конник мог бы усмотреть в этом косвенное благословение. Как знать, может, сэр Энсор и вправду собирался благо­словить нас, но так уж случилось, что буквально на сле­дующий день сэра Энсора не стало, и он, отходя ко Всевышнему, уже не был обращен к нам своими последними мыслями.
        В этот день какое-то шестое чувство подсказало мне, что я должен прийти к смертному одру сэра Энсора, меня потянуло туда, как магнитом, и убедившись в том, что на ферме все в порядке, я сказал матушке, что непременно должен посетить дом сэра Энсора в Долине Дунов.
        В доме сэра Энсора было людно. Одни входили, дру­гие выходили, но когда на пороге появился я, окружаю­щие расступились, считая мое присутствие здесь вполне уместным, потому что такова была воля всех женщин до­лины. Что касается Карвера и Каунселлора, то они были столь заняты собственными делами, связанными с пред­стоящим капитанством, что даже не сочли для себя обя­зательным (по крайней мере, пока там был я) прийти по­прощаться с умирающим человеком.
        Сэр Энсор никого и не звал к себе — даже священника — и умирал, думая о чем-то своем, и в эти последние часы лицо его было радостным и безмятежным. Одна женщина, глядя на сэра Энсора — и, по-видимому, хорошо иная его привычки, — сказала, что судя по выражению его глаз, он хочет, чтобы Лорна встала по одну сторону его кровати, а я — по другую. За час или два до кончины, когда лишь Лорна и я оставались около него, он окинул нас долгим печальным взором, словно хотел что-то сде­лать для нас и горько сожалел, что теперь уже — слишком поздно. Лорна надеялась, что он захочет благословить нас, но в ответ на обращенные к нему слова сэр Энсор только нахмурился. Затем рука его упала, но при этом сэр Энсор загнул указательный палец.
        — Он хочет, чтобы ты что-то вытащил из-под него, дорогой, — прошептала Лорна. — Поищи со своей стороны.
        Я проследил взглядом, куда указывает палец, и стал шарить под матрасом, пока не нащупал что-то твердое с острыми краями. Я вытащил эту вещь и вложил ее в руку сэра Энсора. Темную комнату озарили яркие всполохи.
        — Господи, да ведь это — мое стеклянное ожерелье! — воскликнула Лорна в великом изумлении, — мое ожерелье, которое он всегда обещал отдать мне и кольцо из которо­го сейчас у тебя, Джон. Дедушка держал его у себя, по­тому что его дети хотели отнять у меня ожерелье. Можно, я надену его сейчас, дедушка?
        И здесь Лорна, не выдержав, заплакала, потому что старик уже не в силах был ответить ей и изъявил свое согласие лишь едва заметным кивком. Надев ожерелье, Лорна, однако, через пять минут сняла его и передала мне. Я спрятал его у себя на груди во внутреннем карма­не жилета: так оно было надежнее. Умирающий просле­дил за мною взглядом и, похоже, согласился с моими дей­ствиями.
        Тело сэра Энсора еще не было предано земле, как раз­разился мороз — величайший мороз нашего столетия, по­правший своей железной десницей и каменной стопой все живое вокруг. Несколько крепких мужчин сломали три добрых кирки, прежде чем им удалось вскрыть твердое коричневое чрево земли, где должен был навеки упокоить­ся сэр Энсор. Похороны старого разбойника явили собой величест­венное и трогательное зрелище. Но ни одна слеза не была пролита по нему в этот день (плакала только Лорна), ни один вздох не проводил его к месту последнего приста­нища.
        Печальную церемонию я наблюдал со стороны; мое происхождение и вероисповедание не позволили мне при­нять участие в ней. Для меня, быть может, было бы ра­зумнее вообще убраться отсюда подобру-поздорову, пото­му что от этих диких и необузданных людей можно было ожидать чего угодно и, случись что, мне бы не помогли ни мои кулаки, ни мои молитвы. К тому же, — это мне сооб­щила Гвенни, — Карвер и Каунселлор поклялись спровадить меня на тот свет. Но пока старый капитан умирал, они, соблюдая внешние приличия, не смели задевать меня, а когда его не стало, не в их интересах было идти на открытый конфликт с Лорной, потому что ссора с ней могла вдребезги разбить все их далеко идущие планы в ее от­ношении: поклонников среди молодежи у Лорны было пре­достаточно.
        После похорон я отправился домой через вересковую пустошь, и душа моя преисполнилась великой печали. Мороз пробирал все сильнее, и я прибавил шагу, чтобы разогреться от быстрой ходьбы. Снег еще не выпал, и земля, коричневая и твердая, напоминала сплошную черствую корку. Туман, окутывавший окрестности послед­ние три недели, рассеялся, и на смену ему пришел резкий пронизывающий ветер.
        В первую же ночь после похорон сэра Энсора подня­лась такая метель, о какой я сроду не слыхивал, не чи­тал и даже не думал, что такое бывает на самом деле. Не помню, когда, в котором часу ночи она началась, потому что после ужина мы сразу легли спать: холод давал о себе знать даже в доме, и нам было не до разговоров. А ветер за окном стонал и сетовал, разнося по свету бес­конечные жалобы. В наших краях годами не было боль­шого снега, и потому мы не сделали ничего, чтобы защи­тить свое хозяйство на случай снежной бури.
        Была глубокая ночь. Я лежал в постели, и внезапно меня словно обухом по голове ударило: я вспомнил, что накануне вечером старый пастух, отужинавший с нами, предсказал сильный снегопад и великую беду для нашего овечьего и коровьего стада. Лет шестьдесят назад, сказал он, все началось с такого же вот мороза, и когда спал холодный промозглый туман, стоявший целыми днями, по­дул резкий восточный ветер и на третью ночь выпало столько снега, что на фермах полегла половина овец, а на воле погибло множество благородных оленей и лесных пони [48 - Такой мороз был в Англии в 1625 г.]. Шестьдесят лет назад это было, повторил он, но и доныне он не забыл, как отморозил в ту пору пальцы обеих ног, выкапывая овец из сугроба на той стороне Данкери-Хилл. Матушка, слушая гостя, молча кивала головой, потому что и она слышала о том знаменитом мо­розе от своего отца — моего деда — и он рассказывал ей, как трое человек замерзли тогда насмерть и как потом, когда их готовили для последнего омовения, было трудно снять с них шерстяные чулки, заледеневшие на них до прочности железа.
        Вспоминая, как старик поглядывал при этом по сторо­нам, и прислушивался к ветру, и тряс бородой, я беспо­койно заворочался в постели, тем более что в комнате с каждым часом становилось все холоднее. И я решил; на следующий день непременно упрячу всю живность под на­вес — каждую овцу, каждую лошадь и корову, а также всех кур и гусей — упрячу и задам им корма до отвала.
        Увы, эти добрые намерения пришли мне на ум слиш­ком поздно! Проснувшись утром, я уже знал — многолет­няя привычка, — который теперь час, хотя в комнате было по-прежнему темно, словно бы на улице и не рассветало. Я тут же бросился к окну и сначала даже не сразу сооб­разил, что происходит снаружи. Оконное стекло наполо­вину было завалено снегом, и куча снега набилась туда, где железная рама была пригнана неплотно.
        Боясь, как бы старая рама, не дай Бог, и вовсе не сло­малась, я распахнул окно и тут же понял, что если я хочу спасти наших овечек, за работу нужно браться немедлен­но, не теряя ни единой минуты. Вся земля, насколько хва­тало глаз, была в снегу. Падающий снег висел в воздухе плотной завесой, и ни единой живой души вокруг, один только снег, снег, нескончаемый снег…
        Я затворил окно, торопливо оделся, и когда я появил­ся на кухне, там никого не было. Даже Бетти, наша самая ранняя пташка, и та досматривала в эту пору свой деся­тый сон. Я решил поднять на ноги Джона Фрая и еще двух человек, но легко было задумать да куда труднее выпол­нить, потому что едва я открыл двери дома, как я сразу же провалился в снег до колен, а от падавшего снега вокруг не было видать ни зги. И все же я добрался до поленницы дров и разыскал там толстую длинную жердь, которую вытесал незадолго до того. С этим нехитрым при­способлением пробиваться сквозь толщу снега было не­сравненно легче, и вскоре я забарабанил в двери Джона Фрая так громко, что он решил, будто это сами Дуны явились по его душеньку, и выставил из окна бландербасс.
        Джону вовсе не улыбалось приниматься за дело в столь ранний час, и он начал отнекиваться, заявляя, что жена будет им страшно недовольна, но я развеял его со­мнения, пообещав, если он и дальше будет препираться, вытащить его из постели силой и усадить к себе на плечо, в чем мать родила. Через пять минут он был на пороге. Вскоре мы достучались до остальных, а затем, прихватив лопаты, совки и длинную веревку, вчетвером двинулись откапывать овец.

        Глава 29
        Жестокая зима
        Став гуськом, мы медленно пробивались вперед. Я шел впереди, а остальные, стараясь не потерять меня из виду, продвигались следом. Хрипло дыша, мы с трудом отвое­вывали каждую пядь, и Джон Фрай стонал так, словно в нашей компании ему приходилось тяжелее всех. Он был уверен, что пришел его смертный час, и если бы жена и детки могли услышать его в эту пору, они наверняка оглохли бы от его «последних» наставлений. Впрочем, над ним было грех насмехаться: снег с каждой минутой валил все гуще и гуще. Хлопья, правда, были уже не такие крупные, как, скажем, час назад, но зато уж теперь меж­ду ними не было никакого просвета. Уоч, мой добрый вер­ный пес, весело следовал за нами, временами совершенно исчезая из виду, потому что даже на ровных местах снег доходил ему по самую спину, а то и по уши. Поминутно спотыкаясь, падая, смеясь, а порой и чертыхаясь, мы все же дошли до широкого луга, что простирался у подножья холма, где за оградой мы держали большинство наших овец.
        Не было под холмом нашего стада! Ни единой овеч­ки! То есть, я хочу сказать, не было видно ни одной ов­цы, и только в восточной части поля взгорбился громад­ный сугроб, высокий, что твой амбар, и широкий, как жилой дом. Ветер ходил ходуном вокруг снежной горы, и она медленно, словно живая, перекатывалась с места на место.
        Те, кто не держит овец, наверное, с удовольствием по­глазели бы на это удивительное явление, а для нас, поте­рявших тут целое стадо, зрелище было совершенно непри­влекательным. Уоч начал скрести передними лапами и выть на сугроб, забегая то с той, то с другой его стороны: он уже понял, что было погребено в его гигантском осно­вании.
        Мы яростно врубились в белую плоть. Лопаты так и замелькали в наших руках. Всяк из нас, работая на сво­ем месте, вырыл вокруг себя нечто вроде пещеры, с каж­дым разом все глубже проникая в самое чрево горы. Мы уже вырыли достаточно длинные проходы, а потом вдруг все вместе остановились и прислушались; из-за мощной стены снега, словно последний крик надежды, донеслось слабое «ммэ-э-э!» Я узнал голос: это был Джем, наш са­мый крупный и самый сильный баран, тот самый Джем, который первым встретил меня, когда я возвращался из Лондона. Мы снова заработали лопатами и вскорости вы­зволили его из белой неволи. Уоч, опекая старинного при­ятеля, радостно облизал его с головы до ног. А потом по­казался второй баран, по прозвищу Том-Забияка. Едва выбравшись на свет Божий, он тут же, как ни в чем не бывало, выставил рога и бодро двинулся на Уоча.
        Копая дальше, мы добрались и до остальных овец. Бедные твари стояли в сугробе так плотно, словно бы их запекли в этот чудовищный пирог. Поразительно: дыхани­ем и теплом своих тел овечки растопили снег вокруг себя и под его мощной толщей образовалось пустое простран­ство, где они и скучились в ожидании нашей подмоги. Двое-трое самых слабеньких погибли от тесноты и недо­статка воздуха, а прочие — их было более шестидесяти, — хотя и окоченевшие от холода, остались целы и невре­димы.
        — А как мы уведем их отсюда? — спросил Джон Фрай в великой тревоге, когда мы откопали уже с дюжину овец. (Копать, замечу в скобках, приходилось очень осто­рожно, чтобы снежная крыша не обрушилась на живот­ных, все еще томившихся в плену). — Как мы перегоним их через такие сугробы?
        — Присмотри-ка за этим местом, Джон, — ответил я, когда мы, опершись о лопаты, стали в круг, чтобы хоть минуточку передохнуть после тяжкой работы. — Присмот­ри и пока не выпускай их отсюда. Овцам лучше пере­ждать тут. Уоч, дружище, ну-ка помоги Джону!
        Уоч весело поднял короткий хвост, и я послал его через узкий проход в громадную снежную пещеру. Затем, выбрав двух самых породистых и тучных овец из первой дюжины освобожденных пленниц, я схватил одну под левую, а другую под правую руку, понес их в другую ов­чарню, расположенную па вершине холма, и запустил их под навес. Шестьдесят шесть овец перенес я таким спосо­бом, забирая по паре каждую ходку, и с каждым разом идти было все труднее и труднее, потому что снег по-прежнему шел не переставая, и сугробы становились все глубже и глубже. Я не позволил работникам даже дотрагиваться до овец: я решил помериться силами с самой стихией. И когда вокруг завьюжило и природа словно бы пустилась во все тяжкие, чтобы поставить меня на место, меня вдруг охватил такой бешеный восторг, что я понял: я скорее умру, чем отдам стадо на милость победительнице! Немало лет минуло с той поры, но и по сей день люди рассказывают эту быль, как легенду, однако даже самые преданные мои почитатели не в силах передать то, что испытал я тогда среди снега и ветра.
        Снег валил три дня и три ночи. Если бы я не проторил дорожку от крыльца на двор и не расчищал бы ее все это время, к нашему дому невозможно было бы подсту­питься. На кухне — темно, как в погребе, несколько окон­ных переплетов под тяжестью снега ввалились внутрь. Пищу мы вынуждены были готовить при свечах, а печь не могли вовсе: в печи было так холодно, что об этом нечего было и думать.
        А потом, когда снег покрыл землю сверх всякого веро­ятия, и холмистый наш край превратился в равнину, и деревья стали ломаться от неимоверной тяжести, огрузившей их ветви, на небе показалось яркое солнце, но оно не согрело нас, но лишь показало нам, какие потери мы по­несли. Шутка сказать: замерзала даже вода в кувшине, стоящем у огня. Мороз косил людей, как чума, и многих мы не досчитались в ту зиму. Часто я слышал звук — ни до, ни после этого не доводилось мне слышать ничего ужаснее, — это был звук дерева, которое мороз разрывал изнутри. Наше большое ореховое дерево потеряло в ту зи­му три ветви, а старый дуб, стоявший на перекрестке, разворотило так, словно в него угодило пушечное ядро.
        (Но зачем я все это вам рассказываю? Те, кто не ви­дел ничего подобного, только поморщатся и не поверят мне, а если и поверят, то только тогда, когда к нам снова нагрянет такая же вот зима, а этого может никогда боль­ше не случиться).
        Свирепые морозы отвадили Тома Фаггуса от нашего порога на несколько недель. Анни места себе не находила, а меня это, признаться, вовсе не расстроило. Не хотел я такого мужа для своей сестры — не хотел, хотя Том те­перь снова стал землевладельцем и, к тому же, получил королевское прощение.
        С той поры, как ударили морозы, мое природное доб­родушие как рукой сняло, потому что, несмотря на все наши усилия, мы потеряли половину нашего скота. Каж­дое утро, заходя в конюшню, я очищал лошадиные морды от длинных сосулек, выросших за ночь. Но изо всех бед самой нестерпимой — по крайней мере, для меня, — была та, что я не мог получать вести от Лорны. И даже не снег, выпавший за три дня, был тому препятствием, а то, что он падал и падал не переставая. Обычно он шел весь день, к ночи снегопад стихал, и на небе высыпали звезды, яркие, как бриллианты, и мороз трещал особенно ярост­но, и каждый звук, колебавший воздух, резал слух, слов­но взрыв артиллерийского снаряда. А потом наступало утро, и снегопад возобновлялся с новой силой.
        Однажды утром Лиззи, забежав на кухню, где я рас­тапливал гусиный жир, (я мазал им лицо и руки), звонко поцеловала меня, — то ли потому, что пожелала согреть свои милые губки, то ли потому, что узнала нечто не­обыкновенное, и ее распирало от гордости, и ей захотелось непременно поделиться этими знаниями с кем-нибудь.
        — Жаль, — заметила она, — что ты почти ничего не читаешь.
        — Много ли проку в чтении, — возразил я, — когда кры­ша прогибается от снега, а на поверхности торчит один дымоход!
        — Самое время сесть и почитать, Джон, - настави­тельно сказала Лиззи. — Знания помогают нам выходить из величайших затруднений.
        — Аминь, — ответил я, скорчив постную мину. — Ты, что, проповедник, священник? Впрочем, кем бы ты ни бы­ла, до свидания.
        С этими словами я повернулся к выходу, но Лиззи, вцепившись в меня обеими руками, заставила меня сесть и выслушать ее.
        - Джон, дорогой, сейчас не до шуток. Нынешней ночью я чуть не замерзла в своей постели, а наша Анни так и вовсе превратилась в сосульку. Потрогай мои руки. Чувствуешь, какие холодные? А теперь послушай, что я вычитала о заморских краях, где климат в десять раз хуже нашего и где выжить могут только умные, сметли­вые люди.
        — Не смогу я, сестричка, выслушать тебя сейчас. Мне еще кучу дел надо переделать. А вот после завтрака я, пожалуй, послушаю насчет твоих заморских климатов. Ну, я пошел. Не забудь сварить кофе для матушки.
        Лиззи выглядела несколько обескураженной, но она знала, что дел у меня действительно невпроворот, и согла­силась чуточку потерпеть, потому что прочитанные книги не лишили ее, слава Богу, здравого смысла.
        После завтрака она сказала мне, что прочитала книж­ку о так называемых «арктических регионах», где никогда не бывает тепло и никогда не тает снег, но где люди при­думали одну хитрую штуку и приспособились жить не хуже нашего. Им не в диковину, когда у них выпадает столько снега, сколько нынче выпало у нас, и когда это происходит, они надевают на ноги особые снегоступы и запросто ходят, где вздумается, не боясь провалиться. Лиззи показала мне на картинке, как выглядит это изоб­ретение: очень легкое, очень прочное, сработано из ребер животных и шкур, натянутых на них; пять футов в длину, один в ширину, и концы спереди и сзади загнуты кверху. Все я узнал от сестры — что, как, чего и сколько, — но не рассказала она, хитрая лиса, только одного — как трудно на этом ходить.
        За работу я принялся сразу же, и, изрядно провозив­шись, смастерил-таки пару снегоступов, почти, можно сказать, как в книжке. Вначале я совсем не мог ходить на них, поминутно задевая ими друг о дружку, спотыкаясь и доставив Лиззи и Анни несколько веселых минут. Тогда я снял свое изделие и еще раз помозговал над ним, по­просив Лиззи принести книжку. Сравнив рисунок со своей работой, я исправил в ней кое-какие ошибки, кое-что переделал, затем снова надел снегоступы, вышел за порог и — совсем другое дело! - пересек двор и, представьте се­бе, ни разу не упал. Лодыжки после этого путешествия болели у меня не­имоверно, и все же на следующий день я продолжил осво­ение необычной ходьбы и уже к вечеру передвигался так, словно родился в тех краях, про которые мне прочитала Лиззи. Когда Джон Фрай увидел, как я на исходе дня спускаюсь с холма, он в страхе бросился бежать, зарыв­шись головой в ближайший сугроб. Он решил, что я украл у ведьм два решета, на которых, как утверждает молва, эти зловредные леди имели обыкновение летать над хол­мами каждую субботу в полночь.
        На следующий день я объявил матушке, что надумал сходить в Долину Дунов. Я не хотел идти туда, не спросившись у матушки, а заявить о своем желании у меня долгое время язык не поворачивался. И тут матушка не то что удивила, а прямо-таки разобидела меня. Она ска­зала, что видела, как все последние дни я всеми помысла­ми рвался к той, которая стала для меня дороже всех на свете, и что ей, матушке, легче отпустить меня в долину, чем видеть, как я страдаю. Это было несправедливо: все последние дни я никуда не рвался, потому что рвал жилы на работе, и кому как не матушке было это знать. Я хо­тел было упрекнуть ее, но чувство сыновнего долга возо­бладало во мне, и я подумал, что пустяковая размолвка лишь усугубит матушкину душевную смуту, меж тем как поводов для огорчения было в эту зиму и без того предо­статочно. Я сдержался и, поблагодарив матушку за раз­решение, надел снегоступы, сунул в рот короткую трубку и отправился в долину.

        Глава 30
        Пытка голодом
        Самое большее, на что я мог надеяться, шагая по холмам и долинам (сейчас они почти сровнялись), это взойти на вершину знакомого холма и взглянуть оттуда на Долину Дунов.
        Я продвигался, где скользя, а где вышагивая по сне­гу, мимо деревьев, сгибавшихся под его тяжестью, и все­ленская белизна, окружавшая меня, резала мне глаза, но я с гордостью подумал о том, что никто в нашем графст­ве не осилил бы и сотой доли того пути, который я уве­ренно преодолевал на своих снегоступах. И хотя величай­шие морозы трещали сейчас каждую ночь, твердой корки на снегу не было, потому что он никогда не таял. Он ле­жал, мягкий и пушистый, как будто выпал несколько минут назад. Там, где не было сугробов, глубина по­крова была, по меньшей мере, три фута, а глубина сугро­бов — от двадцати-тридцати до пятидесяти и даже ста фу­тов.
        Наконец, я взобрался на свой наблюдательный холм (как я стал его называть) и взглянул оттуда па прекрас­ную Долину Дунов. Летом она походила на вазу, напол­ненную зелеными растениями, а сейчас окружающие ска­лы ушли в снег наполовину, и оттого долина напоминала гигантскую белую миску. Ни клочка травы, ни единой черной ветви, — все там было белым-бело.
        То, что я увидел, поразило меня: то, что и эта чудес­ная долина может когда-нибудь замерзнуть, как-то не укладывалось в голове. Но едва взглянув на нее, я сразу подумал о том, что окошки в доме Лорны теперь не раскрываются, как у меня, потому что некому сейчас там взяться за лопату и покидать снег около них. И еще я подумал, что Лорне сейчас нужны одеяла, одеяла — куча теплых одеял! Эта мысль подстегнула меня, и я прибавил шагу. В долине не было видно ни одного Дуна. Кроме того, сомнительно было, чтобы ружье могло выстрелить при такой погоде, и к тому же я знал, что ни один чело­век не угонится за мной без снегоступов, — словом, по все­му по этому я задумал проникнуть в долину, съехав в нее прямо со скал.
        И тут снова пошел снег, и он помог мне осуществить задуманное: человек, просидевший взаперти несколько дней кряду, — а Дуны, судя по всему, носа из дома не вы­совывали, — тщетно попытался бы теперь разглядеть хоть что-нибудь сквозь плотную снежную кисею, — он был слеп, как крот.
        Я встал на край утеса, согнул ноги в коленях и... Не успел я сообразить, что произошло, как обнаружил, что благополучно съехал на самое дно долины. Добрые мои снегоступы не дали мне провалиться в сугроб, на котором я стоял, и, выпрямившись, я снова огляделся по сторонам и, убедившись лишний раз в том, что мороз убрал с мо­его пути всех Дунов до единого, бодро зашагал через до­лину.
        Если бы Лорна выглянула сейчас из окошка, она бы наверняка не узнала бы меня в моих чудо-башмаках и огромном жилете из овечьей шерсти, сплошь покрытом снегом. Дом Лорны частично ушел под снег, хотя и не так глубоко, как наш, а я, воспользовавшись слепящей белиз­ной, царившей вокруг, осмотрел все окна, желая узнать, есть ли кто в доме или нет. Стекла, однако, были покры­ты таким толстым слоем льда, что невозможно было уз­нать, что делается внутри дома, и я вынужден был подойти к двери и постучать, хотя в ответ оттуда вполне, мог грянуть выстрел карабина. Но этого, слава Богу, не про­изошло, и я услышал звук шагов — кто-то вышел в прихожую, — шепот, а затем кто-то срывающимся голосом спросил через замочную скважину: — Кто там?
        — Это я, Джон Ридд, — ответил я. За дверями раздал­ся легкий смех, снова зашептались, затем дверь приот­крылась на пару дюймов и тоненький голосок произнес:
        — Просунь палец, молодой человек. На нем должно быть золотое кольцо. Но помни: если это не то кольцо, я стащу его, и назад ты его уже никогда не получишь.
        Посмеявшись над «страшной» угрозой Гвенни, я про­сунул мизинец в щель. Гвенни тут же впустила меня в дом и закрыла дверь в мгновение ока.
        — Что все это значит, Гвенни? — спросил я, поскользнувшись из-за громадных своих снегоступов, но призем­ляясь не на сугроб, а прямо на пол.
        — А то и значит, что здесь твою девушку прячут, — бойко ответила служаночка. — Нас здесь заперли, и мо­рят голодом, и впускать нам никого не велено. Жаль, мо­лодой человек, что тебя нельзя есть, а то бы я живо оста­вила от тебя рожки да ножки!
        Шутки шутками, но глаза ее блеснули таким голод­ным блеском, что я только и мог произнести: «Господи, помилуй!» Я вытащил большой кусок хлеба, что прихва­тил с собой на всякий случай, и передал его Гвенни. Та буквально выхватила его из рук и метнулась с ним на вторую половину дома, как я понял, к своей госпоже. А я тем временем начал снимать снегоступы, удивляясь, по­чему Лорна не вышла мне навстречу,
        Наконец, Гвенни позвала меня, и я нашел свою лю­бимую такою, какою не видел никогда. Голод, холод, а также мое появление, необычайно взволновавшее ее, — все это оказалось для нее непосильным бременем. Она поте­ряла сознание и ныне сидела передо мной, откинувшись в кресле, белая, как снег за окном. Гвенни, приводя ее в чувство, попыталась вложить ей в рот корочку хлеба.
        — Принеси воды или снега! — велел я, глядя на эти пустые хлопоты. — Ты, что, не знаешь, что нужно делать при обмороке?
        — Я в Корнуолле про такие дела слыхом не слыхива­ла, — призналась Гвенни. — Это что — что-то вроде крово­течения?
        — Пойди загляни в мою сумку, — сказал я, усмехнув­шись, потому что сердиться на Гвенни все равно было бессмысленно, — там у меня еще есть хлеб, поешь.
        Бедную голодную девочку не пришлось упрашивать дважды. Она тут же вытащила из сумки кусок хлеба, разломила его, и не успел я привести Лорну в чувство, как Гвенни уже проглотила свою порцию.
        — А я уж и не надеялась повидаться с тобой, — сла­бым голосом проговорила Лорна, открывая глаза. — Дума­ла, умру, а ты и не узнаешь о моей кончине.
        — Ах, Лорна, — воскликнул я, напуская на себя беспечный вид, чтобы шуткой хоть как-нибудь приободрить Лорну (хотя, как вы понимаете, у меня в ту минуту на душе кошки скребли), — а ведь ты любишь меня куда мень­ше Гвенни: та готова просто съесть меня.
        — И непременно съем, прежде чем протяну ноги, — смеясь ответила Гвенни. — Я как посмотрела на твои тол­стые румяные щеки, молодой человек, так сразу вспомни­ла про бифштекс.
        — Съешь и вторую половину хлеба, Гвенни. А для твоей госпожи у меня найдется кое-что получше. Ну-ка, Лорна, полюбуйся и понюхай: это испекла Анни, так что и завзятому привереде придраться тут будет не к чему.
        Я развернул перед девушками платок с большим слад­ким пирогом и начал рассказывать, из чего и как такие пироги делают — берут изюм, миндаль и прочее в том же духе, мелко нарубают, потом добавляют сахар, все это смешивают и начиняют пирог.
        Как ни была голодна Лорна, но она не притронулась к яствам, пока не поцеловала меня и не заставила Гвенни взять себе добрый кусище. Когда бедные девушки, нако­нец, насытились, я спросил, что тут происходит.
        — Печальные дела тут происходят, Джон, — ответила Лорна, — и я не вижу никакого выхода. Мы обе будем голодать до тех пор, пока я не позволю Дунам сделать с гобой то, чего они давно от меня добиваются.
        — То есть, пока ты не выйдешь за Карвера Дуна и пока он не сживет тебя со света, медленно убивая каждый час.
        — Медленно? Нет, Джон, быстро, очень быстро. Я ненавижу его так страстно, что не проживу с ним под одним кровом даже неделю.
        — Так оно и есть, — кивнула Гвенни, — она его ненави­дит, но я — я ненавижу его в два раза больше.
        Я сказал, что так это больше продолжаться не может, и девушки согласились со мной, но что им оставалось де­лать? Даже если Лорна решится бежать со мной и жить в Плаверз-Барроуз, снег вокруг стоял горами и неизвест­но было, сможет ли хрупкая девушка вынести трудную дорогу.
        Нужно было решаться. Я знал, что ставлю на карту жизнь и благосостояние всей своей семьи, потому что оз­веревшие Дуны не остановятся ни перед чем, когда обна­ружат пропажу. Но — нужно было решаться.
        — Скажи, — обратился я к Лорне, — если я вывезу те­бя отсюда целой и невредимой, ты согласишься жить у нас на ферме?
        — Конечно же, дорогой. — Лорна прямо расцвела на моих глазах. — Что лучше — сидеть здесь и ждать смерти пли уехать с тобой?
        — Гвенни, а у тебя хватит смелости на побег? Ты последуешь за своей госпожой?
        — Да что же мне, тут оставаться, что ли? — возмути­лась Гвенни, и я понял, что и здесь в уговорах нет ни­какой нужды.
        Я начал лихорадочно соображать. Отлагательств дело не терпит. Если что-то делать, то делать нужно быстро. Когда Каунселлор понял, что добром ему ничего не добить­ся, он приказал морить Лорну голодом до тех пор, пока она не уступит. Он со своим сынком Карвером, сменяя друг друга, следили, чтобы мимо этого дома мышь не проскочила, но нынче вечером затевалось великое пир­шество в честь нового капитана, и разбойники наверняка ослабят свою всегдашнюю бдительность.
        — Погляди-ка, Джон, какой костер они разожгли, — сказала Лорна, надышав для меня маленькое пятнышко на заледеневшем стекле.
        Я взглянул. Далеко внизу по течению реки (впрочем, сейчас уместнее было говорить не о течении, а о замерзшем русле) горел огромный костер, освещавший всю до­лину багровым заревом. Именно это последнее заставило было меня перенести задуманное на следующую ночь, од­нако я тут же сообразил, что упустить такой случай было бы с моей стороны непростительной глупостью. Не прой­дет и трех часов, как Дуны будут пьяны, а поскольку впе­реди у них еще целая ночь и для последующих возлия­ний времени хоть отбавляй, к утру Дуны будут мертвецки пьяны. Огонь через несколько часов начнет слабеть, ночной холод усилится, но тем теснее соберутся разбойники у костра. И еще, подумал я, когда эти животные перепьются, смогут ли эти двери и эти стены уберечь Лорну от их бесчинства?
        Эта мысль подстегнула меня: я понял, что не должен более терять ни минуты.
        — Через два часа я буду здесь, — пообещал я. - За­двиньте засов, и пусть Гвенни встанет у дверей. Пока Ду­ны едят и пьют, вам ничто не угрожает. Лорна, свяжи в узел все, что ты хочешь забрать с собой. Когда я вернусь, я постучу три раза: один раз громко и дважды — немного погодя — тихо. Ждите.
        Попрощавшись с Лорной, я повторил Гвенни все, что сказал ее госпоже, а дерзкая девчонка только кивнула головой и ответила:
        - Молодой человек, пойди и поучи свою бабушку.

        Глава 31
        Похищение Лорны
        Пока отчаянный план зрел в моей голове, мне каза­лось, что выскользнуть из долины можно только через Ворота Дунов: не полезу же я с двумя девушками по от­весным скалам! Но теперь, возвращаясь домой самым коротким путем, то есть по тем же скалам, я подумал, не навестить ли мне то место, через которое я в свое время впервые попал в долину, — да-да, тот самый гранитный желоб в нижнем ярусе Долины Дунов. Я и на минуту не мог себе представить, что старый приятель сможет сослу­жить мне службу, потому что и в погожий день я не стал бы спускаться между его уступами, но какое-то непонят­ное любопытство возобладало надо мной, и, придя к же­лобу, я, к великому своему удивлению, обнаружил, что в нем почти нет снега. Ныне он весь был покрыт льдом, а в тех местах, где я когда-то приостанавливался и отдыхал перед дальнейшим подъемом или спуском, виднелись пуч­ки сухой травы.
        Это было каменное ложе, самой природой предназна­ченное для того, что я задумал. Правя санками, в кото­рые я намеревался посадить Лорну и Гвенни, я мог бы живо скатить их вниз, на ровное место. Однако я опасал­ся, что, во-первых, громадный ком снега, сорвавшись сверху, мог похоронить всех нас под собою, и, во-вторых, скатившись на огромной скорости, мы могли угодить пря­мо в водоворот: его середина по-прежнему не замерзала, и, глядя сверху, я видел, как она зловеще чернеет на самом дне.
        Прибежав домой быстро, насколько достало сил, и едва успев отдышаться, я попросил матушку до моего следующего возвращения поднять всех на ноги, разжечь огонь, приготовить еды, чтобы хватило не на двух человек, а на целую дюжину, вскипятить как можно больше воды, а также проветрить и согреть нашу лучшую постель. До­рогая моя матушка только посмеивалась, видя, как я возбужден, но я видел, что и она порядочно возбуждена. За­тем я отдал самые строгие распоряжения Анни, но почув­ствовав, что хватил лишку, сказал ей несколько ласковых слов и поцеловал ее. Меня даже хватило на мелкую лесть в адрес Лиззи, потому что я побоялся, как бы она не за­упрямилась в столь ответственный для меня момент и не отказала в помощи.
        Потом я хлебнул бренди (не для храбрости, а чтобы взбодрить себя перед тяжелой работой) и прихватил бутылочку с собой (мало ли что может случиться с моими подопечными в такую погоду!). Кроме того, я снова взял еды, чтобы подкормить голодных девушек. Потом я выка­тил новые легкие санки для пони и положил на них шерстяное одеяло и две-три меховые куртки. О том, чтобы запрячь пони, нечего было и думать: он бы тут же ушел копытами в снег, — и потому я впрягся в санки сам, во­оружившись при этом длинной тяжелой палкой. Я быстро двинулся вперед, и легкие санки, словно собачонка, бодро понеслись следом за мной.
        Полная луна ярко светила мне в спину, и то немногое, что еще не было занесено снегом, отбрасывало на его по­верхность длинные тени. Я торопился, как мог, стараясь при этом шуметь как можно меньше, и благодарил Бога за то, что в этот решающий в моей жизни час мне не ме­шали ни вьюга, ни снегопад. Судя по многим признакам, мороз ночью должен был быть ужасным, и я, согревая себя на ходу, вовсю работал руками и ногами. Я думал только об одном: выдержат ли мороз Лорна и Гвенни?
        Я осторожно втащил санки на вершину обледенелого желоба и оставил их в нижнем ярусе долины, там, где когда-то в детстве, отправившись на рыбалку, впервые встретился с Лорной. Затем, стараясь держаться поближе к скалам, я стал подниматься к дому Лорны.
        Костер все еще полыхал, но от пламени исходило боль­ше тепла, чем света, и младшее поколение Дунов, затеяв веселую возню, резвилось у огня. Старшее поколение пи­ровало в двух приземистых домах неподалеку.
        Я безнаказанно прошел мимо этой публики, но чем ближе я подходил к дому Лорны, тем внимательней при­ходилось озираться по сторонам. Наконец, подойдя к са­мым дверям, я снял снегоступы и, как было условлено, сильно стукнул в дверь. В доме — ни света, ни шороха, Послышался чей-то стон. Может, мне показалось? Я еще раз постучал — громче прежнего — и, не получив ответа, навалился на дверь плечом. Дверь подалась в мгновение ока. То, что я увидел в комнате Лорны при лунном свете, привело меня в неистовую ярость.
        Лорна стояла в углу за зеркалом, вытянув руки пе­ред собой, а на полу посреди комнаты барахталась Гвен­ни Карфекс. Она крепко вцепилась в лодыжку какого-то мужчины, и тот тщетно пытался освободиться от Гвенни. Другой, придвинувшись к Лорне почти вплотную, держал­ся за спинку кресла, готовый вот-вот отшвырнуть с пути последнее препятствие. Недолго думая, я сгреб негодяя, поднял его в воздух и швырнул прямо в окно. Раздался ужасный звон и треск. Незваный гость вылетел на улицу, благо что на окне не оказалось металлической решетки. Второго негодяя я схватил за шиворот и, чуть сдавив ему горло, вытащил наружу. Яркий лунный свет упал на его физиономию, и она показалась мне очень знакомой. Ба, да это Марвуд де Уичхолс! Вот так встреча! Я не стал вышибать из бывшего однокашника последний дух, а по­просту затолкал его в сугроб. Снег тут же сомкнулся у него над головой. Затем я осмотрел второго парня, того, что выкинул из окошка. Он лежал без сознания и весь в крови. Ага, Чарльворт Дун, если не ошибаюсь!
        А теперь — ходу, Джон, ходу! Я надел снегоступы, изял Лорну на руки, приказал Гвенни не отставать и бе­гом помчался к саням. Гвенни, конечно, не смогла угнать­ся за мной, но к тому времени, когда я, усадив Лорну в санки, укутал ее меховыми полушубками, подоспела и Гвенни с двумя мешками за спиной. Я усадил ее рядом с Лорной, а затем, бросив последний взгляд на долину, столкнул санки в обледенелый гранитный желоб.
        Санки полетели вниз по крутому, опасному пути, а я, прицепившись сзади, как мог, гасил скорость всей массой огромного своего тела.
        Мы благополучно миновали черный водоворот, и вско­ре санки вынесло на луговину. Я впрягся и потащил их дальше, причем не без труда, потому что дорога в этих местах была ухабистая. Гвенни хотела спрыгнуть и по­мочь мне, толкая санки сзади, но я решительно отказался, потому что мороз, как я и ожидал, был уже к тому вре­мени страшенный, и я побоялся, что Гвенни, покинув Лорну, лишит ее своего живого тепла.
        В дороге Гвенни отморозила нос, потому что не удо­сужилась вовремя спрятать его в меховой полушубок. Волей-неволей мне пришлось остановиться, что само по себе было очень опасно: луна нещадно заливала нас своим светом, и не заметить нас в эту минуту на луговине мог разве только слепой. Я начал растирать нос Гвенни сне­гом, как научила меня Лиззи, и пока я тер, Гвенни хны­кала с таким видом, будто нос ей отморозил именно я. Лорна, ослабевшая от голода, лежала без движения, и я со страхом подумал, как бы она, не дай Бог, не впала в тот тяжелый, так называемый «снежный сон», от которого пет пробуждения.
        Поторапливайся, Джон!
        Я снова впрягся в санки, рванул с места так, что Лорна наверняка вылетела бы из них, если бы ее не удержали крепкие ручонки Гвенни. Через час мы уже были дома, и все собаки фермы приветствовали нас нестройным, но радостным хором.
        Сердце мое трепетало от волнения, а щеки горели карче, чем костер. Дунов, Понравится ли Лорне наша ферма? Понравится ли Лорна матушке? Но Лорна не промолвила ни словечка: она лежала, не поднимая тяже­лых век. Матушка тоже ничего не сказала: узнав, что я привез Лорну, она разразилась бурными рыданиями.
        Санки стояли у открытых входных дверей. Гвенни выпрыгнула из них, и там оставалась только Лорна. Все наши столпились на пороге. Впереди всех, конечно, была Бетти с огромной метлой, за ней — Анни и матушка, а Лиззи стояла чуть поодаль. Взяв матушку за руку, я подвел ее к саням.
        — Ты должна взглянуть на нее первой, — сказал я. — Посмотри, может быть, ты признаешь в ней свою дочь?
        Когда матушка отогнула воротник мехового полушубка, руки ее задрожали. Лорна спала. Матушка наклонилась, поцеловала ее в лоб и сказала:
        — Благослови тебя с ней Господь, Джон!
        И снова заплакала.
        — А теперь, полагаю, мы должны ее малость потревожить, — сказала Бетти озабоченным участливым тоном. — Ну-ка, Анни, бери ее под руки, а я возьму за ноги.
        Они подхватили Лорну и внесли ее в дом. Все жен­щины бросились к Лорне, и я понял, что моя помощь ей больше не нужна. Вернувшись к саням, я сгреб Гвенни в охапку и принес ее на кухню. Здесь я поставил перед ней горшок с беконом и горохом, и Гвенни, набросившись на еду, стала уписывать ее за милую душу.
        Я спросил ее, почему она позволила двум пьяным пар­ням ввалиться в дом, и когда она рассказала, как было дело, мне осталось винить в этом только себя самого. Любезные читатели, видимо, помнят, что мы договорились об одном громком стуке и двух потише. Так вот, когда нелегкая принесла тех осоловелых негодяев, один из них, пьяный, что называется, в дым, стукнул громко, а другой, что потрезвее, постучал дважды — чуть повежливее и по­тише. После этого Лорна бросилась к дверям и с готов­ностью отодвинула засов.
        Обо всем этом Гвенни рассказала мне с набитым ртом и облизывая ложку. А затем из гостиной известили, что Лорна пришла в себя. Я немедленно встал, но прежде чем уйти, посоветовал Гвенни, пока она среди нас, попри­держать язычок и не слишком доверять женским сло­вам.
        Лорна сидела в кресле у огня, обложенная подушками. Глаза ее были широко раскрыты, но, судя по всему, она не понимала, что происходит.
        — Выйдите все, кроме матушки, — сказал я тихо, но достаточно твердо.
        Когда все вышли, матушка сказала:
        — Мороз по-прежнему у нее в мозгу, Джон, Я слыша­ла, такое бывает.
        — Она узнает — непременно узнает меня, — убежденно сказал я. — Нужно просто посидеть рядом, а остальное придет само собой.
        Я был уверен: Лорна узнает меня среди миллионов людей, только не нужно мешать ей. И я сел подле Лорны, возложив дальнейшее на природу, время и волю самой Лорны. И сейчас же глаза ее, смотревшие на меня с со­мнением и как бы издалека, засветились нежностью и добротой, а потом вспыхнули от любви и доверия. Ее ма­ленькие ручки наощупь отыскали мои — огромные, надеж­ные, сильные, — и, затрепетав, замерли между моими го­рячими ладонями.
        Так мы и сидели, боясь пошевелиться, боясь даже ото­рвать взгляд друг от друга, преисполненные покоем, сча­стьем и надеждой на то, что мир будет милостив к нам... Рядом раздался всхлип, а потом матушка попыталась сде­лать вид, что она только закашляла. Поняв, кто перед ней, Лорна встала на ноги и стремительно бросилась к старинному дубовому креслу, где с клубком пряжи и спи­цами сидела матушка.
        Лорна, взяв работу из рук матушки, отложила ее в сто­рону и, преклонив колени, возложила руки матушки себе на голову, взглянув на матушку с покорностью и смире­нием.
        — Благослови тебя Господь, прекрасная мистрисс, — проговорила матушка, склоняясь над Лорной. — Благосло­ви тебя Господь, мое дорогое дитя!
        Так Лорна нашла кратчайший путь к сердцу матуш­ки, — как когда-то нашла к моему, — и это был путь жа­лости и сострадания ближних, осененный красотой, моло­достью и добротой самой Лорны.
        
        Глава 32
        Лорна на ферме Плаверз-Барроуз
        Джереми Стикльз, задумав атаковать Дунов, отбыл собрать войска куда-то на юг. Он покинул нас еще до на­ступления холодов, а потом, когда ударили морозы, ни о каких военных действиях уже и речи быть не могло. Ска­зать по правде, меня нимало не заботило, как долго про­стоит такая погода, потому что еды и топлива в доме было предостаточно. Я вообще не желал скорого возвращения мастера Стикльза, потому что его появление в нашем до­ме было чревато сумятицей и неразберихой. Дуны же, — я был уверен в этом, — не явятся за Лорной до тех пор, пока не растает снег. Конечно, о том, куда подевалась их королева, они разнюхают, причем довольно скоро. Марвуд де Уичхолс, водивший с ними дружбу, почти наверня­ка узнал меня и обо всем рассказал Карверу Дуну. Я с удовольствием представил себе, как взбесился Карвер, узнав, кто умыкнул у него из-под носа ту, которую многие годы прочили ему в невесты и которую он чуть не уморил голодом, когда она пошла против его воли. Повторяю, я был совершенно уверен в том, что вся эта шайка не скоро нагрянет к нам в гости, и я не однажды говорил Лорне, что у нас на ферме она в полной
безопасности и что здесь ей не просто рады, но в глазах всей Плаверз-Барроуз она подобна майскому цветку.
        Я не в состоянии передать и сотой доли правды о том, как у нас полюбили Лорну. Она покорила всех мягкостью, обходительностью и каким-то особенным умением выслу­шать всякого, кто приходил к ней со своими горестями и тревогами, и способностью облегчить чужую душу одним лишь безмолвным сочувствием. Ее полюбили так, что я уже начал испытывать нечто вроде ревности. Матушка не знала, как угодить ей, Анни почти боготворила ее, и даже острая на язык Лиззи не задевала ее своими колкос­тями, особенно когда узнала, как много книг довелось прочесть Лорне.
        Когда Лорна появлялась на кухне, Джон Фрай и Бет­ти терялись от смущения и любопытства. Во-первых, они отродясь не видывали никого из рода Дунов в такой бли­зи, во-вторых, они глубоко чтили ее происхождение, в-тре­тьих, им не терпелось узнать как можно больше о люби­мой девушке мастера Джона, которая, по их выражению, попала на ферму Плаверз-Барроуз прямо с облаков. Сло­мом, когда Лорна появлялась на кухне, это значило, что обед наверняка подадут с опозданием.
        Увы, Лорне полюбилось ходить именно на кухню, и никакими силами нельзя было выманить ее оттуда. Не то чтобы у нее была какая-то особая склонность к стряпанью, как, скажем, у нашей Анни, — нет, ей, собственно, правилась не стряпня и не ее, так сказать, результаты, — ей нравилась сама обстановка кухни; она любила смот­реть на огонь, весело пляшущий в большой печи, на коп­ченые окорока, свисающие с потолочных балок, любила вдыхать аппетитные запахи, витавшие вокруг, — словом, нее то, что можно описать одним-единственным словом — домашность. А может, кто знает, ее тянуло сюда еще и по­тому, что тут из-за нее больше всего ахали и охали: ведь девушки так падки на лесть!
        Потому всякий, кому нужна была Лорна, наверняка мог найти ее на нашей старой кухне, где она чувствовала себя так, словно все здесь было знакомо ей с детства, а мне казалось, что только появление Лорны вносит жизнь и цвет во всю эту будничность. Если вам, любезные мои читатели, интересно было бы узнать, насколько девушки, сохраняя верность чувства, меняются с изменением их жизненного уклада, вы должны были бы взглянуть на мою Лорну после того, как она, позабыв прошлые тревоги, две недели прожила под нашим деревенским кровом. Мо­жет, эти перемены объяснялись тем, что рядом был я, — хотя многие, судя обо мне со стороны, считали и считают меня простачком и тугодумом, — а может, на то были какие-то иные причины, — я тут ничего не утверждаю, а лишь высказываю свои скромные предположения. Да и, сказать по правде, не часто мы виделись с Лорной в эти дни, потому что мне нужно было следить, как идет молотьба, и более половины работы сделать самому.
        Вы знаете, как ночь переходит в день и как солнце пробивается сквозь хмурые облака, вы знаете, что значит тьма смерти и свет жизни, но все это вряд ли сравнимо с чудесным преображением Лорны. Ее чистый молодой ум, не находивший выхода под гнетом обстоятельств, вспыхнул ярким пламенем, а ее высокий дух воспрянул и воспарил, увлекаемый теплом всеобщей любви.
        Внешне Лорна тоже очень изменилась. Может быть, мир и лад, царившие в нашей семье, повлияли на нее жи­вительным образом, может быть, повлиял наш воздух, на­ши вода и бекон, но моя Лорна с каждым днем становилась все краше.
        Я мог поцеловать ее только раз в день, один-единственный раз, потому что больше не позволяли приличия: Лорна была в нашем доме гостьей. Я мог выбирать: либо поцеловать ее утром до завтрака, либо вечером, перед тем как пожелать ей доброй ночи. Каждую ночь я давал себе слово не целовать ее утром, чтобы весь день, работая в поле, мечтать о том, как я поцелую ее вечером. Но мог ли я дождаться вечера, встречая любимую с первыми лучами солнца, когда нас никто не видел, а ее смеющиеся глаза и губы, готовые к поцелую, были совсем-совсем рядом?
        Эта зима была самой долгой из всех, какие отсвистелн и отбушевали в наших краях с времен незапамятных. С середины декабря до второй недели марта морозы не спадали ни на одну ночь. И все же именно эта зима по­казалась мне самой короткой и самой восхитительной, и я думаю, Лорна чувствовала то же самое.
        Но наступил март, и по всему было видно, что погода вот-вот переменится. Сначала рассеялся туман, и холмы снова обрели четкие очертания. Исчезла маска тяжелых серых облаков, месяцами закрывавшая лик небесный, и он снова обратился к земле первозданной голубизной. Потом задул южный ветер и зачастили дожди, холодные, но при­ятные своей свежестью для кожи и глаз.
        Когда пошел первый дождь, мы выбежали из дома и, вытянув языки, стали ловить его, словно малые дети. Гу­си и утки устроили радостный галдеж и промаршировали по двору, громко хлопая крыльями.
        Лорна в жизни не видела ничего подобного, и мы тщетно пытались удержать ее дома и убедить, чтобы она не выбегала во двор в легких шерстяных башмачках.
        — Ах вы, мои дорогие, ах вы, мои дорогие! — без уста­ли повторяла она уточкам. — Какие они замечательные умницы, Джон! Посмотри, как вышагивает селезень, как важно он командует своим семейством!
        — Лорна, любимая, сейчас я вынужден скомандовать тебе, — сказал я, вглядываясь в ее лицо, такое прекрас­ное в ее детски-восторженном возбуждении. — Немедлен­но отправляйся домой, сядь у огня и погрейся: мне совсем не нравится твой кашель,
        — Ну Джон, ну миленький, ну еще одну минуточку, ну пожалуйста, Джон! Я хочу посмотреть, как тает снег.
        — Никаких «посмотреть»! Немедленно домой! — строго сказал я, и счастливый оттого, что у меня появился лишний предлог прикоснуться к Лорне, подхватил се на руки, внес в дом и усадил на ее любимое место — в глубокое кресло у печи, и сел рядом, и долго сидел около нее, а потом пришла Анни и сказала, что домашним нужен мой совет.
        Никакого совета никто от меня не ждал, просто у нас так принято было говорить, когда кто-то хотел, чтобы я для него что-то сделал. Мне и вправду было самое время приниматься за работу, потому что дождь, похоже, заря­дил не на шутку и грозил затопить все вокруг. У той две­ри, где, столпившись, мы любовались нашими утками, уже образовалась приличная лужа, потому что отводные ка­навки по-прежнему были забиты льдом.
        С лужей я управился играючи, а вот для того, чтобы спасти от затопления конюшню и хлев, потрудиться при­шлось изрядно. Я проработал всю ночь, пытаясь спасти коров и лошадей, переживших эту проклятую зиму. Я знал, что если, не дай Бог, наш ослабевший скот ока­жется по колено в воде, для него это — верная гибель, а мы и так потеряли его за зиму столько, что нужда уже всерьез подумывала, как бы поселиться в нашем доме на долгие годы.

        Глава 33
        Сквайр и предприниматель
        Да, самое время было засучивать рукава, — и для то­го, чтобы наверстать упущенное за долгие месяцы моро­за и снега, и для того, чтобы приготовиться к нападению Дунов, которые наверняка были бы рады сжечь нас при первой возможности прямо в постелях. В поле работы бы­ло мало, потому что едва только земля освободилась от снега, поверхность ее раскисла так, что о распашке нечего было и думать. Однако много работы было по дому, да и за скотом нужно было присмотреть, так что свободной минуты у меня теперь не было ни одной.
        Лорну теперь в доме было не застать. Она убедила себя в том, что мы делаем для нее гораздо более того, на что она вправе рассчитывать, и потому она должна собственными руками и тяжким трудом зарабатывать се­бе на жизнь. Тщетно было убеждать ее в том, что нам от нее ничего не нужно, и когда мы сказали ей, что из ее трудов все равно ничего путного не выйдет, она лишь горько разрыдалась. Она настояла на своем и начала работать в саду матушки еще до того, как там сошел снег.
        Как ни приятно было смотреть на Лорну, работавшую с таким усердием, словно от нее зависело все наше благосостояние, мы, то есть я и матушка, смотрели на занятия Лорны без особого восторга, и на то были свои причины.
        Во-первых, Лорна была слишком хороша и хрупка для этой грубой работы, и пусть ее щечки румянились на свежем воздухе, ее маленькие ножки, увы, постоянно про­мокали. Во-вторых, нам невыносима была сама мысль о том, что Лорна работает за кусок хлеба. И в-третьих, — и это было самое худшее, — рядом с матушкиным садом бы­ло множество укромных мест, где нетрудно было затаиться и откуда можно было выследить Лорну и даже — об этом было страшно подумать — застрелить ее.
        Презрев дожди и дорожную слякоть, сквайр Фаггус почтил нас, наконец, визитом, прискакав на своей знаме­нитой кобыле земляничной масти. Четыре месяца он не виделся с Анни, и, как вы понимаете, им было о чем пого­ворить. Мы оставили их наедине, а потом, когда решили, что они уже достаточно наговорились, матушка и я во­шли в комнату, чтобы узнать, какие новости привез Том. Мы отослали Анни на кухню готовить обед, и как только дверь за ней закрылась, сквайр Фаггус обратил на нас все свое внимание.
        Том Фаггус не только привез хорошие — очень хоро­шие — новости, но он и пересказал их так, что пока он их выкладывал, мы с матушкой просто животики надрывали от смеха. Прежде всего он поведал о том, как ловко на­дул судейских, купив земельный участок прошлой осенью. Земля ему, как казалось, досталась неплодородная, скуд­ная да к тому же еще на косогоре, но зарядили дожди и участок совершенно преобразился, превратившись в чу­десное пастбище. И Том сразу понял, чем для него лучше всего заниматься на его ферме — разведением скота.
        Будучи одним из тех, кто умеет извлечь выгоду из че­го угодно, Том обратил себе на пользу даже недавние жуткие холода, не принесшие другим ничего, кроме разо­рения и смерти. Он подучил Винни, и она, выходя на во­лю морозными вечерами, быстренько заводила себе друзей среди диких пони. Не было случая, чтобы она, возвращаясь ночью, не вела за собой по меньшей мере два десятка пони, доверчиво трусивших за ней. Тому, конечно же, не составляло большого труда в пять минут заманить их к себе в загон, потому что перед его изумительным ржанием не могло устоять сердце даже самой дикой ло­шади. Все это время он хорошо кормил животных, дожи­даясь весны, когда он намеревался объездить их. Ныне на его ферме было более трех сотен пони, и, как сказал Том, любо-дорого смотреть на них, когда они пьют, жуют и переминаются с ноги на ногу.
        Я спросил Тома, как он собирается прокормить такой табун в такую холодную погоду, и он, не моргнув глазом, заявил, что его лошадки питаются сеном и древесными опилками. В этом — весь Том: он любит поводить за нос местных людей, чтобы лишний раз выставить себя таким умником, каких свет не видывал.
        Потом я спросил Тома, что он задумал делать со все­ми этими лошадьми. Том ответил, что он с легкостью пре­кратит их в денежки. Объездив пони, лучших он оставит себе, а остальных отправит в Лондон, где у него имеются обширные связи среди лошадиных барышников. На лоша­дей нынче большой спрос, и он совершенно уверен в том, что каждая принесет ему доход в среднем никак не менее десяти фунтов. Я крепко засомневался, выйдет ли из этой затеи хоть какой-то прок, но, как показали дальнейшие события, прав оказался все-таки Том Фаггус.
        Затем Том настоял на том, чтобы мы назначили день его свадьбы с Анни. Матушка взглянула на меня, ожидая, что я скажу, я взглянул на матушку, ожидая от нее того же, и поскольку нынче причин для отказа у меня не было никаких — Том явно шел в гору, — я сказал, что мы долж­ны предоставить Анни право самой решить, когда она ос­тавит родной дом. После этого Том отправился к Анни, и я пошел искать Лорну, чтобы сообщить ей о приезде нашего родственника.
        Нам казалось, что Лорна ни за что не сядет с Томом за один стол из-за его подмоченной репутации, но Лорна так заинтересовалась нашим знаменитым свойственником, что объявила следующее: она с превеликим удовольствием отобедает с Томом Фаггусом за одним столом, если он сам не откажется от ее компании, памятуя о мрачной репута­ции Дунов. Более того, подчеркнула Лорна, ее отказ был бы величайшей несправедливостью по отношению к Анни, которая сделала ей столько добра, что она просто оскор­бит Анни, если не сядет за стол с ее будущим супругом (Ай Лорна, ай умница, подумал я про себя; как говорится, не прибавить, не убавить!)
        Затем Лорна ушла переодеться, сказав, что не выйдет к столь уважаемому человеку в простом садовом фарту­ке, и когда она появилась к обеду, все на ней было самое что ни на есть чистое и сидело так, что и представить се­бе невозможно.
        Матушка, глядя на Лорну, не смогла удержаться от восхищения, сказав, что, когда Лорна надевает лучшие свои вещи, она становится похожей на принцессу. Но, после того как сквайр Фаггус отвесил весьма галантный поклон и получил в ответ весьма изящный реверанс, вни­мание его привлекло лицо и ожерелье Лорны, причем в то и в другое он стал вглядываться так пристально, что Лор­на вспыхнула от смущения, а я — от гнева, и, честное сло­во, не будь сквайр Фаггус нашим гостем, я бы задал ему на этот раз хорошую трепку.
        Желая нарушить воцарившееся неловкое молчание, я громко объявил, что обед готов, гаркнув при этом так, что эту новость услышала, наверное, половина нашего при­хода. Матушку очень насмешила моя выходка, и чтобы я не удумал отколоть еще какое-нибудь коленце, она тут же, без промедления, пригласила всех к столу. Обед, к слову сказать, удался на славу. Когда обед закончился и девушки ушли в свою комнату, а за столом остались только матушка, Том и я, сквайр Фаггус задал вдруг неожиданный вопрос, причем, как я понял, он постарался застать нас врасплох, чтобы не оставить нам времени на увертки.
        — Знаете ли вы историю этой прекрасной девушки, добрая матушка? — спросил он.
        — Знаю, конечно, — ответила матушка, взглянув на меня с улыбкой, — но далеко не все: ведь если Джон не захочет чего-нибудь рассказать, так из него этого клеща­ми не вытащишь.
        — И вовсе нет, матушка, — обидчиво заметил я. — Ты знаешь о Лорне почти все, слово в слово, из того, что знаю я.
        — Да-да, Джон, — поторопилась заверить матушка, почти все, слово в слово, и я знаю, что ты никогда не лжешь. Но осталось еще несколько несказанных слов, и они-то, может статься, и есть самые важные для меня.
        Я промолчал. Не было у меня никаких секретов, и я не желал их иметь, да и не было мне особого смысла таить­ся от матушки, но, в общем-то, кое в чем она была права, потому что, ради ее же спокойствия, я умолчал о смерти бедного Алана Брандира, кузена Лорны, о связи Марвуда де Уичхолса с Дунами и об угрозах Карвера Дуна в от­ношении меня.
        — Ну полно, полно, — сказал Том Фаггус, одаряя нас одной из наиприятнейших своих улыбок, — вы прекрасно поняли друг друга, насколько это вообще возможно меж­ду двумя близкими людьми. Ах, будь у меня матушка, как знать, может быть, жизнь моя сложилась бы совсем по-иному!
        Том вздохнул, а добрая моя матушка совсем пригорюнилась: после таких вздохов Тома она не чувствовала к нему ничего, кроме жалости и сострадания. А Том между тем вынул из кармана свою резную табакерку и предло­жил мне один табачный лист, свернутый в трубочку. Он взял уголек и стал разжигать трубку, а я, чтобы не по­пасть впросак, стал внимательно следить за тем, что он проделывает со своим табачным листом.
        Пока мы раскуривали трубки, Том сказал, что совер­шенно уверен в том, что прежде видел лицо Лорны, но было это много-много лет назад, когда она была совсем ребенком, и он никак не припомнит, когда и где это было. Особенно запомнились ему ее глаза: никогда — до сего дня — ни прежде, ни после этого не видел он таких глаз.
        — Бывали ль вы когда-нибудь в Долине Дунов? — спросил я.
        — Я слишком дорожу своей жизнью для таких про­гулок, — покачав головой, ответил Том.
        Я предложил ему стакан бренди в надежде, что это освежит его память, а он, опрокинув стакан, сразу сде­лался таким умным, что, не переводя дыхания, объявил нас с матушкой такими глупцами, каких свет не видывал.
        — Приняв к себе Лорну, — сказал он, — вы поставили на карту ваши жизни и кровли над вашими головами, а Лорна, при всей ее редкой красоте, стоит ли она того, что­бы из-за нее так крупно рисковать?
        — Среди многих изумительных качеств и добродете­лей Лорны, — заметил я, — красота занимает отнюдь не главное место. В конце концов, вы, сквайр Фаггус, могли бы и не лезть со своими советами, когда вас о них не про­сят, — закончил я на повышенных тонах.
        — Браво, Джон Ридд! — расхохотался сквайр. — Дура­ком родился, дураком помрешь. Ну-ну, не обижайся, род­ственник, она и вправду такая необыкновенная девушка, что будь я на твоем месте, я бы тоже свихнулся до конца дней своих. И все же не позволяй этому беспомощному ребенку ходить в вещице стоимостью в половину нашего графства.
        — Лорна стоит всего графства, — горячо возразил я, — и всей Англии вместе взятой. И потом, на ней нет ни­чего ценного, кроме колечка, что я подарил ей, а ему цена...
        Здесь я остановился, потому что матушка взглянула на меня, прищурив глаза и явно ожидая, что сейчас-то уж я назову стоимость колечка, которую она сто раз пыта­лась вызнать у меня, но я все молчал, как рыба.
        — Фи, подумаешь, колечко! — воскликнул Том Фаггус с таким презрением, что я просто покраснел от злости. — Из-за колечка я б в прежние времена погнушался бы ог­рабить прохожего. Но вот ожерелье... Понимаешь, ты, болван, это ожерелье стоит всей вашей фермы, всего со­стояния вашего дядюшки Бена, а также всего Далвертона впридачу.
        Я не поверил своим ушам.
        — Неужели эта вот стекляшка, которой она владеет с детства...
        — Ну как же, «стекляшка»! Тоже мне, знаток выис­кался! Да это же лучшие бриллианты, какие я когда-ли­бо видел, а уж их-то через мои руки прошло, дай Бог!
        — Нет, в самом деле, — воскликнула матушка, вспых­нув от волнения, — вы наверняка ошибаетесь, потому что молодая леди должна была бы знать, что носит на груди целое состояние!
        Меня чрезвычайно порадовало то, что матушка назва­ла Лорну «молодой леди»: она сознательно сказала так и пику Тому, назвавшему Лорну «беспомощное дитя».
        — Уж поверьте мне, — сказал Том тем тоном, который Анни называет «весьма благородным», а по мне так про­сто хвастливым, — уж поверьте мне, дорогая матушка и ты, простофиля Джон, что бриллиант я могу оценить с пер­вого взгляда. В прежние времена ради такой вот штуко­вины я, не моргнув глазом, остановил бы на дороге даже карету, запряженную восьмеркой лошадей. Увы, миновали веселые денечки... А здорово же это было, особенно при лунном свете!
        — Мастер Фаггус, — с достоинством начала матуш­ки, — до сих пор вы не позволяли себе говорить о вашей прежней жизни и прежнем, с позволения сказать, ремес­ле подобным тоном. Боюсь, однако, что бренди...
        Тут матушка запнулась, потому что бренди был ее собственным, а Том был нашим гостем.
        — Вот что я вам скажу, мастер Фаггус, — продолжила матушка, — так или иначе, но вы завоевали сердце моей дочери, а искренним раскаянием и многочисленными обе­щаниями начать новую жизнь добились моего согласия на ваш брак. Анни моя старшая дочь и после Джона, мо­его дорогого мальчика, я люблю ее больше всех на свете и потому я возьму назад свое согласие: я не допущу, что­бы моя девочка связала жизнь с человеком, тоскующем о большой дороге.
        Произнеся столь длинную речь, она подошла ко мне и зарыдала на моем плече. Я был готов взять Тома за нос и перебросить его самого и его Винни через ворота нашей фермы, и непременно сделал бы это, если бы матушка позволила мне, потому что если меня задеть, так мне во­обще удержу нет, хотя вывести меня из себя стоит боль­ших усилий.
        Однако долго сердиться матушка не может, и с по­мощью Анни Том вскоре снова вошел в доверие к матуш­ке. Анни, защищая своего суженого, попавшего впросак, сказала, что, по ее мнению, любому молодому человеку вообще свойственна тяга к приключениям, и потому не­удивительно, что спокойная и размеренная жизнь посте­пенно стала надоедать ее любимому Тому.
        Словом, любезные читатели, спустя недолгое время матушка уже жалела, что обошлась с Томом столь круто, и предположила, что Том, возможно, был прав насчет ожерелья. Она вышла, чтобы позвать Лорну и осмотреть ожерелье еще до темноты.
        Лорна вошла в комнату. Матушка подвела ее к свету, чтобы Том как следует разглядел украшение. Оно свисало с гордой, лебединой шеи Лорны, словно капли росы с бе­лого гиацинта, и меня рассердило то, что у Тома появи­лась возможность безнаказанно пялить глаза на Лорнину красоту. Словно бы прочитав мои мысли, Лорна отвер­нулась, сняла ожерелье и передала его матушке. Том Фаггус нетерпеливо схватил его, приняв от матушки, и поднес к окну,
        — Сколько бы вы за него хотели, мистрисс Лорна? — спросил он.
        — Я не собираюсь продавать ожерелье, сэр, — ответи­ла Лорна. — Мой дедушка очень им дорожил, и я думаю, оно когда-то принадлежало моей матушке.
        — Что бы вы сказали, мистрисс Лорна, если бы вам предложили за него сто тысяч фунтов?
        Лорна спокойно взяла ожерелье из рук сквайра Фаггуса, проводившего бриллианты восхищенным взглядом, а потом подошла к матушке с такой светлой улыбкой, ка­кой прежде ни у кого, даже у самой Лорны, я никогда не видывал.
        — Моя дорогая, моя добрая матушка, — прошептала она, — примите это от меня, — ведь вы примете, не так ли? — и я буду безмерно счастлива, потому что все дра­гоценности мира не стоят и тысячной доли вашей доб­роты.
        Матушка стояла, не зная, что сказать. Конечно, ей и в голову не могло прийти, что когда-нибудь ей подарят что-либо подобное, но, с другой стороны, она прекрасно понимала, как обидится Лорна, если она не возьмет ее подарка. И тогда, как всегда, она обратилась за советом ко мне, а я — я был так растроган благородством Лорны, что слезы выступили у меня на глазах, и я бросился вон из комнаты, сказав, что схожу посмотреть, не забрался ли кот на маслобойню.
        Когда я вернулся, ожерелье снова перекочевало в ру­ки Тома, и он, обращаясь к собравшимся, а особенно к Анни, которая была без ума от его учености, читал лек­цию о драгоценных камнях. Он сказал, что каждая грань такого камня должна быть строго выверена, а каждый угол строго выдержан. От этого, подчеркнул он, зависит стоимость камня. Бриллианты, что он держал в руке, бы­ли, по его мнению, совершенным образцом безупречной ювелирной работы. Он высказал уверенность, — и я не мог с ним не согласиться, — что такое ожерелье наверняка принадлежало одному из знатнейших и богатейших се­мейств Англии.
        Я увидел, как печально стало лицо Лорны, и догадал­ся, о чем она сейчас думает: она явно была уверена в том, что это ожерелье досталось Дунам во время одного из разбойничьих налетов, и что сквайр Фаггус знал это, и что только по этой причине матушка отказалась принять его в подарок.
        Больше мы не стали говорить об ожерелье, и с той поры прошло немало времени, прежде чем мы вернулись к этой теме. Но с того дня моя любимая перестала носить его, потому что теперь она знала ему цену и не знала, как оно все-таки попало к ней. На следующий же день она пришла ко мне и, стараясь выглядеть веселой и беззабот­ной, попросила меня снова спрятать его подальше.
        Том Фаггус покинул нас в этот же день. В общем-то, мы с ним расстались довольно мирно: он отбыл восвояси, считая меня дураком, а я постарался не думать о нем хуже, чем он был на самом деле.
        Едва только Том скрылся из виду, а слезы Анни еще не успели просохнуть, как на пороге появился — кто бы вы думали? — мастер Джереми Стикльз собственной персо­ной, весь покрытый грязью с ног до головы, не в лучшем расположении духа, но счастливый оттого, что вернулся, наконец, в нормальное человеческое жилье.
        — Черт бы побрал этих парней! — загремел он. — Нет, мы только полюбуйтесь, в каком виде королевский комис­сар возвращается в свою штаб-квартиру! Анни, душень­ка, прикоснись, милая, своей волшебной ручкой вон к той сковородке. Будь я проклят, если за последние сутки у меня побывала во рту хотя бы маковая росинка!
        — Конечно, конечно, сэр, — с готовностью отозвалась сестра, потому что ей нравились мужчины с хорошим ап­петитом. — А у нас еще и печь не остыла, и это очень кстати. Ну-ка, Бетти, живо неси мне все, что нужно. Что будете есть, сэр, — свинину, баранину или оле­нину?
        - Оленину, милая, какой может быть разговор? — от­ветил Джереми. — Я не пробовал ее с той поры, как уехал от вас, и все это время я частенько ее вспоминал — даже во сне видел. Ей-Богу, Джон, уж лучше мечтать о куске мяса, чем скакать сломя голову по вересковой пустоши и мечтать о том, чтобы оторваться от погони. За мной гна­лись три здоровенных Дуна, Джон, таких здоровенных, что, видать по всему, даже у ихних лошадок подгибались ноги. Кабы не это, сцапали бы они меня, как пить дать. Послушай, Джон, будь другом, сходи и посмотри на моего коня, не надо ли чего, ладно?
        Итак, я отправился в конюшню, а Джереми Стикльз, расположившись со всеми удобствами, остался дома. Конь его, сказать по правде, действительно нуждался в моих заботах. Бедняга, он едва стоял на ногах от усталости, грязный, потный, и пар, валивший от него, наполнял всю конюшню. Ко времени, когда я закончил чистить, мыть, поить и кормить коня, его хозяин, расправившись с обе­дом, пришел в хорошее настроение и даже предложил Анни поцеловать ее, как он выразился, «из чистой благодар­ности». После этого он рассказал нам свою историю — длинную и захватывающую.
        Не стану вдаваться в подробности и пересказывать все дословно, потому что к истории Лорны дела мастера Джереми Стикльза имеют весьма отдаленное касательст­во. Итак — вкратце — с мастером Стикльзом приключи­лось следующее.
        Он возвращался в Орский приход в сопровождении одного-единственного солдата. Они ехали из небольшого городишка, что в графстве Девоншир. Дороги совсем раз­везло, и все мосты оказались под водой. Переплывая че­рез реку, затопившую берега, Джереми Стикльз и его напарник внезапно увидели трех Дунов, и в тот же миг прозвучало три выстрела, и солдат был тут же убит. Не теряя присутствия духа, Джереми дал шпоры коню и, выбираясь из воды, послал коня прямо на того Дуна, ко­торый целился в него из карабина. Джереми лег плашмя на спину своего коня и промчался мимо Дунов на полном скаку. Их лошади были привязаны к воротам, стоявшим поодаль вверху на холме, и Дуны, сами того не желая, дали Джереми хорошую фору. Увы, на этом его преиму­щества и закончились. Туман, как назло, рассеялся, и Джереми нетрудно было поймать на мушку. Вокруг — ни деревца, ни кустика, — куда спрячешься? Громадные на­носы тающего снега заполнили лощины, и, минуя одну из них, Джереми чуть было и вовсе не попал в западню. Его конь, проломив ледяную корку, стал проваливаться в сугроб, и тогда Джереми, встав на голову коня, выбрался на
поверхность, и, более того, ему удалось вытащить следом за собой и бедное животное. Только он выкарабкался из этой беды, как сзади невдалеке от него раздались кри­ки преследовавших его разбойников. И снова две пули просвистели у него над головой, и снова он отправил коня в галоп. Но к тому времени лошади Дунов, измученные весом своих седоков, начали отставать, и поскольку Дже­реми весил намного меньше любого Дуна, конь его был в куда лучшем состоянии. В конце концов, Джереми добрался до берегов Линна, дальше дорога была ему хоро­шо знакома, и вот, наконец, он появился в Плаверз-Барроуз, целый, невредимый и голодный, как волк.

        Глава 34
        Самооборона
        Наступил вечер. Джереми не стал рассказывать о результатах своей поездки, пока женщины были рядом с нами. Потом мы, как водится, ушли в укромное место, и там я узнал от Джереми все как есть, однако перед этим Он предупредил, что Лорна ничего не должна знать о его делах, и я согласился, что так оно действительно будет лучше.
        Мастер Стикльз горестно посетовал на погоду, сказав, что все это время она пакостила ему, как могла, испортив все дороги на много миль вокруг. Ему понадобилось це­лых восемь дней, чтобы добраться из Эксетера в Пли­мут [49 - Расстояние между этими городами — всего около 40 миль, но местность — холмистая, труднопроходимая.], где он нашел только батальон одного из королев­ских конных полков и две пехотных роты. Однако у ко­мандиров был приказ не покидать южного побережья Англии, и потому, при всем своем желании дать хороший урок Дунам, они, то есть командиры, не посмели пере­двинуть свои части вглубь материка. Посовещавшись, они дали Джереми в напарники того самого солдата, которого потом застрелили Дуны.
        Тогда Джереми обратился в городские советы графства с просьбой позволить ему использовать местное опол­чение. Однако чиновники, зная, как трудно будет собрать людей в такое время года, предпочли отказать Джереми Стикльзу, выдвигая при этом любые мыслимые и немыс­лимые отговорки. Кроме того, девонширцы утверждали, что Беджворти протекает по территории Сомерсета, а люди из Сомерсета кивали на Девоншир. Слушая жалобы Джереми, я тоже покивал головой, — с искренним, прав­да, сочувствием, — потому что в этом хитроумном вопросе обе стороны были и правы и неправы одновременно: гра­ница двух графств проходит как раз по Беджворти.
        Дабы прекратить бессмысленные прения, мастер Стикльз предложил обоим графствам объединить свои усилия и сокрушить банду разбойников, позоривших и гра­бивших земли по обе стороны Беджворти, не признавая никаких географических условностей. Тут возразить было нечего, однако ни одно из вышеупомянутых графств не пожелало выступить первым. Вот почему представитель короля вернулся без единого солдата, заручившись только обещанием, что ему дадут в помощь две сотни человек, когда дороги чуть подсохнут.
        Тут только мне стало жаль, что я не задержал Тома Фаггуса, потому что с его умом и храбростью он стоил полудюжины таких, как мы. Я рассказал мастеру Стикльзу, в каком положении мы тут все оказались в связи с тем, что я перевез на ферму Лорну Дун, а также рассказал все, что вообще знал о Лорне. Джереми Стикльз согла­сился со мной, что в таком случае нам нечего было и на­деяться на то, что разбойники не попытаются штурмовать ферму, особенно теперь, когда они точно знали, что Дже­реми вернулся в Плаверз-Барроуз. Он похвалил меня за то, что я спрятал все зерно в таком месте, где Дуны днем с огнем его не сыщут, и посоветовал, чтобы все вхо­ды в дом были укреплены немедленно и чтобы по ночам кто-то постоянно нес при них караул.
        — Срочно отправляйся в Линмут и приведи оттуда солдат для охраны фермы! — сказал он в конце нашей до­верительной беседы.
        Я так и сделал. Зная, что долины по-прежнему затоп­лены, я решил двинуться той дорогой, что проходила че­рез холмы. Выйдя из дома и пройдя вниз по течению Линна, я нашел отмель и заставил коня переплыть это место (здесь иногда можно вообще перейти на другой берег пешком). Я увидел, что все долины, уходящие вглубь материка, превратились в русла широких рек, а по правую руку от края и до края, насколько хватало глаз, ревело и бушевало море. Я стал спускаться с холмок в направлении Линмута, и тут вдруг на меня напал ве­ликий страх: мне показалось, что мое путешествие было напрасным. Линн ревел и пенился, ломая о скалы вековые стволы, а деревянный пешеходный мостик был уже давно снесен. Те, кого я искал, были наверняка на той стороне взбесившейся реки.
        Пройдя берегом бурного потока, я вышел на песчаный пляж и вдруг — о счастье! — на другой стороне реки я увидел какого-то человека, и хотя он наверняка не понял ничего из того, что я ему кричал, — ревущая река заглу­шала каждое слово, — но я все же дал ему понять, что хо­чу переправиться на ту сторону. Он позвал на помощь другого человека и с его помощью столкнул в воду лод­ку, затем они вышли далеко в море, обогнули устье взбешенной реки и причалили на моей стороне.
        Тот, другой, представился сержантом Блоксемом, стар­шим помощником мастера Стикльза. После того, как я объяснил, в чем дело, он вернулся назад и привел с собой своих товарищей — при оружии, но без лошадей, потому что лошадей они вынуждены были оставить на месте. Все­го собралось четыре человека, что, конечно, было не так уж много, но и то, слава Богу, хоть какая-то помощь. За­ручившись поддержкой мужественных парней, я заторо­пился обратно, а ополченцы двинулись пешком, но не той же дорогой, а вверх по течению Линна и перешли реку вброд напротив вересковой пустоши.
        Парни сделали большой круг, поэтому я прибыл в Плаверз-Барроуз на два часа раньше них. Они же подня­ли на холме флаг, просигналив двум своим часовым, которые вскоре прибыли и присоединились к ним, и, таким образом, под ружьем оказалось уже шесть человек.
        Хорошо, что я вернулся быстро, как только мог, пото­му что, когда я вошел в дом, там царили великое смяте­ние и всеобщий страх. Я спросил, что случилось, и Лорна, сохранившая хладнокровие больше других, ответила, что по всем виновата она одна.
        Вот что она рассказала. Вечером она сошла по косо­гору в сад, чтобы посмотреть, как распускаются ее гиа­цинты. Линн кипел и пенился, заливая берега. Лорна шла близко к кромке воды, как вдруг с другой стороны грянул выстрел. Пуля впилась в мягкую землю прямо у ног Лорны. Лорна в страхе упала на траву, не в силах крикнуть или пошевелиться, и тогда из-за кустов вышел Карвер Дун и сказал низким голосом — спокойно и самоуверенно:
        — На этот раз я промахнулся — намеренно и по своей воле, потому что так мне было нужно. Но если ты завтра не вернешься в долину, помни: смерть твоя — здесь, ви­дишь, вот здесь, и она тебя уже заждалась.
        И он указал на ствол карабина, а затем повернулся и пошел прочь, ни разу не обернувшись.
        Ну что ж, подумал я, выслушав рассказ Лорны, зна­чит, война объявлена.
        И мы стали готовиться к ночной атаке, выставив для нашего маленького, но прожорливого гарнизона свинину, ветчину и баранину, а также выкатив из погреба бочонок сидра.
        Перед тем, как девушки ушли спать, Лорна пришла к матушке и стала просить, чтобы мы разрешили ей вернуть­ся в Долину Дунов.
        — Девочка моя, разве тебе у нас плохо? — спросила матушка с великой нежностью, потому что давно уже ста­ла относиться к Лорне, как к собственной дочери,
        — Ах нет, что вы, мистрисс Ридд, что вы! Я в жизни не знала такого мира, и покоя, и такой доброты, пока не оказалась у вас. И я не могу ответить вам черной неблаго­дарностью, ввергая вас в пучину бед. Позвольте мне уй­ти: вы не должны платить столь высокую цену за мое счастье.
        — Деточка моя дорогая, мы ничего не платим, — воз­разила матушка, — Да, нам нынче грозит опасность, но, поверь, не только из-за тебя. Спроси у Джона, он тебе скажет. Он у меня великий политик, а это дело и есть са­мая настоящая политика.
        Лорна пришла ко мне, и я прочел в ее взгляде тысячу вопросов. Я не стал отвечать ни на один, заметив лишь, что если атака состоится, то атаковать нас будут вовсе не из-за нее, и что если ночью она услышит шум, пусть укроется с головой, закроет свои прекрасные глазки и по­старается уснуть.
        — А разве нельзя избежать сражения? — спросила Лорна.
        — Полагаю, никакого сражения не будет, - ответил я, — но если мои расчеты не оправдаются, что ж, будем драться.
        — Хочешь, я тебе скажу, Джон, что я обо всем этом думаю? Хоть, впрочем, это всего лишь мои фантазии, так что, может, не стоит мне...
        — Нет, отчего же, дорогая, я выслушаю тебя с инте­ресом: ведь ты читаешь Дунов, как открытую книгу.
        — Тогда подумай вот о чем. Ты знаешь, вода в реках поднялась нынче выше обычного. Долина Дунов сейчас наверняка затоплена, и все дома оказались в воде. По­нимаешь, к чему я клоню?
        — Ах ты, хитрюга, ах ты, моя маленькая лисичка! А мне-то, глупому, это и в голову не пришло. Ну конеч­но же, это так, и по-другому и быть не может. Вода, ско­пившаяся во всем Беджвортском лесу и в долинах, распо­ложенных выше него, громадные завалы тающего снега в самой долине, — все это может вытечь только через один проход, — через мой знаменитый гранитный желоб. Зна­чит, долина ушла под воду, по меньшей мере, на двадцать футов. Да, много еще есть на свете недогадливых людей, Лорна, но самый недогадливый из них — перед тобой!
        — А еще я помню, — продолжила Лорна, — как когда-то шел долгий проливной дождь. Он шел всю осень и всю зиму, и воды тогда в наших комнатах было на два фута, и мы вынуждены были переждать это время, поселившись на скалах...
        — Ясно мне только одно, — задумчиво промолвил я, — такого потопа никто из ныне живущих не помнит и никто из наших потомков уже не увидит. Три месяца — снег, снег, снег не переставая, а сейчас, последние две недели, льет, как из ведра. Неужели все это стечет за несколько дней? И это при том, что реки все еще забиты льдом. По­мяни мое слово, мистрисс Лорна, твоя милая беседка уш­ла сейчас под воду футов на шесть.
        — Моя беседка отслужила свое, — сказала Лорна, смутившись и покраснев, — и теперь моя беседка здесь, Джон. Но мне горько думать о бедных женщинах, кото­рых это ужасное наводнение выгнало из родных домов. Одно только хорошо: в такую пору Дуны не смогут вы­ставить против нас слишком много народу.
        — В том-то и дело! — воскликнул я. — Умница! И за­меть: за Джереми Стикльзом гналось всего-то навсего трое Дунов. Нет, если они сунутся, мы их побьем, непре­менно побьем. Да и дом наш они не подожгут, потому что крыша промокла насквозь.
        Спать в этот вечер мы отпустили наших женщин довольно рано. С нами остались только Гвенни Карфекс и старая Бетти. Они могли пригодиться — при условии, что до того времени они не успеют повздорить.
        После разговора с Лорной опасений за исход нашего де­ла у меня почти не осталось. Пока дома Дунов затопле­ны, вряд ли они пошлют против нас больше восьми, в крайнем случае десяти человек. На ферме их встретят восемь человек, включая меня и Джереми Стикльза, при­чем все хорошо вооружены, да еще плюс трое наших ра­ботников, да еще наш приходский священник и местный сапожник. (Эти были вооружены серпами и вилами.)
        Господи, чего бы я только не дал, чтобы сойтись в эту ночь с Карвером Дуном и рассчитаться с ним за все! Я не собирался оставаться в доме или ходить дозором вокруг него, и потому спрятался в скирде, стоявшей на направлении, откуда вероятнее всего должна была последовать атака Дунов.
        Долго я сидел в стогу сена, держа наготове свое луч­шее ружье и положив рядом здоровенную дубину, а затем тяжкий сон исподтишка навалился на меня, и, несмотря на все мои благие намерения, я крепко уснул.
        
        Глава 35
          Дуны нападают
        Непохоже было на то, что разбойники атакуют усадь­бу до восхода луны, потому что передвигаться во тьме по долине, залитой водой, было бы слишком опасно. И все же уснуть в засаде, устроенной Дунам, — с моей стороны это было непростительной оплошностью, и Дуны наверняка изжарили бы меня живьем в том же стогу, если бы в эту ночь Лорна последовала моему примеру. Она чуть косну­лась моей руки, и я, схватившись за дубину, вскочил, как встрепанный, готовый сокрушить на своем пути кого угодно.
        — Кто это? — ошеломленно воскликнул я.
        — Джон, дорогой, это меня ты собрался ударить этой штукой? — раздался рядом любимый голос. — Осторожнее, после твоего удара я уже никогда не оправлюсь.
        — Это ты, моя девочка, — сердце мое, преисполненное нежности, застучало, казалось, на всю округу, — это ты не слушаешься меня и не спишь по ночам? Немедленно в дом! Спи и ни о чем не думай.
        — Но разве я смогу уснуть сейчас, когда тебя могут убить под моим окном? К тому же, сейчас самое время ждать беды, потому что луна уже взошла. Если Дуны решились на злодейство, они наверняка уже в пути.
        Лорна, как всегда, была права. Луна действительно сияла высоко в небе, высвечивая все окрестные долины, затопленные водой. Дальнейший сон означал верную ги­бель, причем не только для меня, но и для всех нас.
        - Часовой, стоящий позади дома, спит крепким сном, — продолжала Лорна, — Гвенни сказала мне, что он храпит уже два часа. Я полагаю, пусть лучше девушки постоят в карауле: они не так устали, как мужчины. Уга­дай, где сейчас малышка Гвенни?
        — Наверняка отправилась в Долину Дунов, — бухнул и наугад, неуверенный, конечно, что попал в точку, но убежденный в том, что у этой отважной корнуоллской девчонки хватило бы духа и не на такое,
        — А вот и нет, — сказала Лорна, — хотя, сказать по правде, она собиралась сделать это. Сейчас она — на вер­шине дерева. Оттуда прекрасно видно, что делается в ок­руге на расстоянии до полумили. Как только Дуны по­явятся, она немедленно даст нам знать.
        — Стыд-то какой! — возмутился я. — Мужчины спят, а девушки становятся солдатами! Сейчас я сам полезу на то дерево, а ты уж, пожалуйста, отзови Гвенни. Ступай в постель, дорогая, а я постараюсь больше не клевать но­сом.
        — Джон, милый, не гони меня, — печально сказала Лорна, — бывали опасности и пострашнее этой, но мы с тобой все равно оставались вместе.
        — Лорна, голубка, ну пойми, не могу я тебе позволить остаться тут. Не мо-гу. Какой из меня боец, если я все время буду думать о том, что ты стоишь под пулями? Ну хорошо, если не хочешь расставаться, давай запремся в погребе и пусть Дуны сожгут все остальное дотла.
        Лорна засмеялась.
        — Ты прав, Джон, — сказала она, — от меня здесь бу­дет больше вреда, чем пользы. Хорошо, я пойду домой, но спать я все равно не лягу. Обещай мне, что не станешь рисковать попусту, не пойдешь на Дунов в открытую и побережешь себя хотя бы ради меня.
        — Можешь быть спокойной, Лорна: я буду вести огонь из-за стога сена.
        — Вот это правильно, дорогой. И на дерево тебе, по­жалуй, лезть не надо.
        — Ладно, не полезу, иначе Дуны сразу заприметят ме­ня. А теперь иди и больше не отвлекай меня. Чем дольше ты пробудешь в доме, тем вернее я тебя уберегу.
        — Пусть тебя убережет Господь, любимый, — сказала Лорна и побежала домой. Я закинул карабин за плечо и решил не присаживаться и уж тем более не ложиться до самого утра: мне было стыдно за свою беспечность.
        Я обошел стога, заглянул на конюшню и уже было со­брался окликнуть Гвенни, а эта воструха уже успела слезть с дерева и предстать передо мною.
        — Дуны, десять человек, переправились через реку, — затараторила она. — Сейчас крадутся вдоль живой изго­роди. Кабы мне ружье, я бы залегла у ворот и подстрели­ла бы ихних никак не менее трех, молодой человек.
        — Ладно, хватит болтать, Гвенни. Живо дуй домой и предупреди мастера Стикльза и остальных ребят, а я ос­танусь тут и покараулю у стога.
        Может, с моей стороны было неправильно придавать стогам столь важное значение, но подпустить к ним Дунов, чтобы они потом бахвалились, что сожгли все наше се­но, — эта мысль привела меня в бешенство. Поэтому я опять притаился за скирдой клевера, держа в руках кара­бин и дубину.
        Разбойники, сняв ворота с петель, въехали в усадьбу так спокойно, словно их сюда пригласили. Они тут же открыли конюшню и, выведя оттуда наших добрых лоша­док, поставили на их место своих — некормленных, исху­давших. В этот момент я заметил наших солдат, ожидав­ших в тени дома сигнала открыть огонь. Джереми Стикльз, делая предостерегающие жесты, сдерживал нетерпение подчиненных, чтобы действовать наверняка, когда против­ник подойдет поближе.
        — Эй вы, твари ленивые, — донесся глухой голос Карвера Дуна, — двое — вперед: посветите нам, когда мы на­чнем резать им глотки. Запомните одно: любого, кто до­тронется до Лорны, убью на месте. Она принадлежит мне. Здесь есть еще две девицы, с ними делайте все, что угод­но. Да, кстати, мамаша, я слышал, по-прежнему довольно аппетитная бабенка. Долго мы терпели обиды этих крестьян. Убивайте всех — мужчин, женщин, детей, а потом сожжем это проклятое место дотла.
        Пока он говорил, я поднял ружье и прицелился прямо в его сердце. Вот он, у меня на мушке, весь в моей власти. Нажму на курок — и нет Карвера Дуна, Был да вышел весь. Ну, что же я медлю? Что медлю, чего жду?..
        Нет — хотите, верьте, хотите, нет, — не смог я нажать на курок. Не смог — и все тут. Никогда не отнимал жизни у человека, никогда не наносил ему телесного ущерба, не считая пустяковых синяков во время борцовских состязаний. И потому я опустил карабин и припод­нял дубину, считая, что ее удар будет более милосердным.
        В это время двое молодых разбойников двинулись с горящими факелами к тому месту, где стоял я. Один, остановившись в ярде, не более, от меня, собрался было поджечь стог, и пламя его факела выхватило меня из темноты. Не раздумывая, я ударил его дубиной по локтю и ясно услышал, как хрустнула сломанная кость. Взревев от боли, разбойник выронил факел и упал на землю. Напарник его, все еще не видя меня и не понимая, что происходит, с удивлением уставился на него, и тогда я, вырвав факел из рук второго разбойника, ударил его этим факелом прямо по физиономии. Он бросился на меня, но я одолел его одним борцовским приемом, который знал с детства, и, сломав ему ключицу, уложил его.
        Этот небольшой успех так воодушевил меня, что я уже хотел было выйти из укрытия и вызвать на поединок Кар­вера Дуна, однако вовремя вспомнил, что сей благород­ный джентльмен отнюдь не благородный рыцарь и в от­вет на мой вызов попросту пристрелит меня. Что вся моя сила против силы свинца и пороха? Кроме того, я вспом­нил, что обещал Лорне; кто ее защитит, если негодяи раз­делаются со мной?
        Пока я колебался, внезапный сноп огня озарил наш дом и густой коричневый дым навис над полем сражения. Это шестеро солдат, дождавшись, когда Дуны, освещае­мые лунным светом, подойдут как можно ближе, разом открыли огонь по приказу Джереми Стикльза. Двое не­годяев тут же упали, сраженные наповал, остальные за­мерли каждый на своем месте, не зная, что предпринять - о такой встрече они не помышляли ни сном ни духом.
        Долее оставаться в своем укрытии я уже был не в си­лах. Я вышел из-за стога, перебежал через двор и дви­нулся к самому Карверу Дуну, которого узнал по его гро­мадному росту. Я схватил его за бороду и воскликнул:
        — И ты еще называешь себя человеком!
        Разбойник остолбенел от растерянности. Никто и ни­когда за всю его черную жизнь не осмеливался не то что поступить, но даже взглянуть на него так, как я, никто не помышлял о том, чтобы встать с ним вровень, и уж тем более одержать над ним верх. Взревев от ярости, он вы­хватил из-за пояса пистолет и направил его на меня, но я тут же выбил его из рук. Пистолет отлетел в сторону.
        — Карвер Дун, — проговорил я, едва сдерживая гнев, — запомни, что я тебе скажу. Ты оказался в дураках, пото­му что не ставил меня и в грош. Ты опытнее, хитрее, из­воротливее меня, и тут мне за тобой не угнаться, но зато я мужественнее тебя. Ты — злодей, ты — подлец, ты — грязь человеческая! Вот и лежи в грязи — там твое место!
        С этими словами я сделал ему подсечку и в мгновение ока уложил его на обе лопатки. Видя своего атамана в столь плачевном положении, остальные разбойники бро­сились наутек, но один из них опомнился и выстрелил в меня. Часть разбойников села на лошадей до того, как подоспели наши люди, другая часть дала тягу пешим хо­дом, и среди этих последних оказался и Карвер Дун, который живо встал на ноги и с проклятиями припустил за остальными, в то время как я ощупывал небольшую рану что получил от выстрелившего в меня разбойника.
        Можно было подводить итоги. Мы захватили шестерых разбойничьих лошадок и двух молодых пленников, тех, что я подстерег возле стога. Еще двоих Дунов мы похоро­нили позднее на сельском кладбище, не отслужив по ним никакой службы, и они упокоились навек безо всяких надежд на Царствие Небесное. Я горячо помолился Богу, благодарный за то, что не я спровадил их на тот свет, ибо я считал (и считаю), что отнять жизнь у ближнего сво­его — независимо от того, достоин он смерти или нет, — есть наитягчайшее бремя изо всех, какие только могут лечь на человеческую совесть.
        Я горел желанием броситься следом за разбойниками и попытаться взять их в плен как можно больше, но Дже­реми Стикльз не позволил мне этого, сказав, что в таком случае преимущество может перейти на сторону разбой­ников. Кто зиает, может быть, у них остались в резерве еще кое-какие силы, и когда мы, увлеченные преследова­нием, оставим Плаверз-Барроуз без защиты, они возьмут ферму голыми руками и, предав ее огню, уведут с собой наших женщин. Поняв, какими бедами чревата наша контратака, я с готовностью подчинился Джереми. И еще я понял - никогда еще Думы не получали такого отпора с той поры, как стали именоваться «Лордами Эксмура» Я знал, что сейчас, в эту минуту, Карвер Дун клянет своих бандитов за беспечность, хотя вина за неудачу цели ком и полностью должна была быть возложена на него. А его соучастники, выслушивая ругань командира, навер­няка думают о том, что будь жив старый сэр Энсор, они бы никогда не дожили до такого позора.
          Сейчас я уже не припомню, кто устроил великий шум из-за моей пустяковой раны, — матушка, Анни или Лорна, — но помню, как мне было неловко оттого, что женщи­ны принялись обращаться со мной, как с малым дитятей. Пуля — свинцовый шарик — чиркнула мне по виску чуть выше брови, и порох слегка опалил мне лицо, и потому рана моя выглядела куда страшнее, чем была на самом деле. Вся эта возня с обмыванием, перевязкой, оханьями, аханьями и причитаниями вогнала меня в такую краску, что я не смел поднять глаза на Джереми Стикльза и его сотоварищей.
        Джереми не стал испрашивать у властей официаль­ный ордер на арест и своею властью решил отправить на­ших пленников в Тонтонскую тюрьму. Я предложил ему отпустить их на свободу, взяв с них слово, что они станут на путь исправления, на что мастер Стикльз буркнул: «Держи карман пошире!», а потом заявил, что я, дескать, совсем отстал от жизни и ничего не смыслю в современ­ных законах. Я не стал спорить с представителем его ве­личества, и тогда Лорна, встав на колени перед Джереми Стикльзом, попыталась вымолить прощение для Дунов. Джереми, смущенный ее отчаянным великодушием, отве­тил, что теперь уже все равно ничего не изменишь: к это­му времени уже все графство знало, что двое пленных Дунов провели целую ночь на ферма Плаверз-Барроуз, привязанные к яблочному прессу. Анни перевязала руку тому, которого я ударил дубиной, и я помог ей. Потом она натерла топленым свиным салом лицо того, которого я опалил факелом, а я, как мог, вправил ему ключицу. К утру за Дунами пришел конвой. Солдаты проводили их в Тонтон, где их вскоре и повесили.
        На следующий день мы получили с побережья столь сильное подкрепление, что не только перестали опасаться новой атаки, но уже и сами начали подумывать о том, чтобы напасть на Дунов, не ожидая, когда подойдет еще и ополчение. Однако нам пришлось бы драться по колено и воде, и потому мы сошлись на том, что нам следует дождаться, когда вода сойдет совсем, а до той поры установить неусыпное наблюдение за Долиной Дунов.
        
        Глава 36
        Встреча веселая, встреча печальная
        Единственное, о чем я теперь помышлял — и об этом знала вся округа — это жениться на Лорне (если, конеч­но, она не будет против), а после этого уделить нашей ферме столько сил и внимания, чтобы уже ничто и никог­да не угрожало благополучию нашего семейства. В том, чтобы обеспечить близких, я не видел больших труднос­тей: Анни должна была вот-вот выйти замуж за Тома Фаггуса, а там, глядишь, кто-нибудь пленится и нашей Лиззи, потому что и она у нас выросла премиленькая, хо­тя, между нами будь сказано, не такая хорошенькая, как Анни. Более того, я был почти уверен, что нас ожидает небывалый урожай трав и зерновых, потому что, как ска­зано в старой поговорке.
        Дожди зарядили, на фут половодье,
        Не будет ни травки, ни хлеба в угодье.
        Но снега три фута даруются небом,
        Чтоб горя не знать нам с травою и хлебом!
        Правда, мы потеряли много скота, но цены на продовольствие подскочили неимоверно, так что деньгами мы не потеряли ничегошеньки. Что греха таить, частенько мы ворчали и одно время даже искренне верили, что нам при­дется голодать, но, подсчитав убыток и прибыток, убеди­лись в том, что эта зима не отняла у нас ни зажиточнос­ти, ни удачи, но, более того, прибавила нам сметливости и предусмотрительности.
        Матушка моя стояла на том, что Лорна еще слишком молода, чтобы я мог помышлять о браке с ней. Было и еще одно препятствие, связанное с тем, что мы с Лорной принадлежали к разным конфессиям, то есть у нас с ней было разное вероисповедание. Семейство наше еще со вре­мен королевы Елизаветы было протестантским, и потому Лорна — католичка — должна была перейти в нашу веру и отречься ото всех и всяческих папистов. Лорна, однако, и слышать ничего не хотела о том, чтобы отказаться от веры своих предков.
        — Я люблю тебя, и мне вовсе не нужно, чтобы ты ме­нял веру, — сказала она. — Почему же ты, если ты любишь меня, толкаешь меня на такую измену?
        Я не знал, что ей ответить, тем более, что, честно ска­зать, не видел я особой разницы в этих наших верах.
        Лорна пришла в нашу маленькую церковь, где препо­добный Бауден возобновил службу, когда растаял снег, и сказала, что ей здесь очень нравится. Все жители нашего прихода, кто в состоянии был передвигаться, а также по­ловина из тех, кто проживал по соседству с Орским при­ходом, пришли в то воскресенье в нашу церковушку. Люди, не смевшие и близко подойти к нам, когда Дуны угрожали нам огнем и мечом, оделись в лучшее, чтобы увидеть, как леди Дун идет в церковь. Лорну это ни­сколько не смутило: она даже не подозревала, что все эти люди соберутся только ради того, чтобы посмотреть на нее.
        Теперь, когда дом наш был в безопасности и рана на лбу затягивалась, мне поручили съездить к Рут и пригла­сить ее к нам. В одно прекрасное весеннее утро, когда воздух наполнили птичьи песни, я весело поскакал в Далвертон, взяв с собой оружия и боеприпасов столько, что хватило бы на целый взвод.
        До полудня оставалось еще два часа, меж тем как я уже стоял у дверей дядюшки Бена и громко стучал в них кулаком. На стук вышла сама Рут. Увидев меня, она за­рделась, как ясное солнышко, и я, не удержавшись, сделал ей самый изысканный комплимент, на какой был спосо­бен, от чего Рут зарделась еще больше. Она взглянула на меня такими любящими глазами, что, честное слово, не влюбись я много лет назад в Лорну, с этой минуты и на всю оставшуюся жизнь я полюбил бы Рут Хакабак.
        — Имею честь приветствовать в вашем лице свою до­рогую родственницу, мисс Рут, — церемонно сказал я и поцеловал ее, как того требовали всяческие манеры и пра­вила хорошего тона, каких я нахватался в свое время в Лондоне. Я всего лишь показал ей свою столичную вы­учку, но она зарделась в третий раз, да так, что уж и небу, поди, стало жарко, и глаза ее наполнились таким светом, что я от смущения начал топтаться на месте и без нужды озираться по сторонам.
        (Матушка моя, перед тем как мне тронуться в путь, уединилась со мной так, чтобы никто из девушек нас не услышал, и наказала мне: я должен сделать все, чтобы Рут со мной было приятно. Ныне я, как мог, следовал ее наставлениям.)
        Рут так и не услышала от меня о Лорне, а я не знал, как бы поделикатнее о ней сообщить. Рут привела меня на кухню, где все сверкало, и блестело, и царила идеаль­ная чистота, и, запинаясь на каждом слове, сказала, что счастлива видеть меня у них в Далвертоне, а я все глядел на нее и все думал, какая она все-таки прелесть. Один-два раза я попытался рассказать ей, какие дела творятся у нас в Плаверз-Барроуз, как мы сражались и победили Дунов, и что их королева живет теперь у нас в доме, но Рут пере­путала все имена, и я никак не мог втолковать ей, кто такая Лорна, и кто такая Гвенни Карфекс, и единст­венной, о ком она пожелала узнать что-нибудь но­венькое, оказалась Салли Сноу. Нет, как вам это понра­вится?
        — А что поделывает дядюшка Бен? — спросил я кузи­ну Рут (мы привыкли называть его именно так, хотя родст­во наше было весьма отдаленным). — Почему со дня на­шей последней встречи мы не получили от него никаких известий?
        — За последние полгода дедушка так изменился, что я и сама не знаю, что о нем подумать, — ответила Рут, — Часто, не сказавшись никому, он уезжает из дому в лю­бое время дня и ночи, и никто не знает, где он и когда вернется, и одевается он при этом, как простой ремеслен­ник. Самое худшее, это то, что если ему засядет в голову какая-нибудь идея, ее не выбьешь оттуда никакими си­лами.
        Рут вздохнула.
        — Он же укорачивает себе век, кузен Джон, — продол­жила она. — Ничто ему не мило в этой жизни. Он только курит трубку и целыми днями рассматривает осколки ко­ричневых камней, которые пригоршнями достает из кар­манов. Он так гордился своей лавкой, а нынче он забросил все дела, полностью передоверив их старшему при­казчику и мне.
        — Что же станет с вами, дорогая Рут, если со стари­ком, не дай Бог, что-нибудь случится?
        — Не знаю, честное слово, не знаю, — чистосердечно ответила Рут, — мне и подумать об этом страшно. Как бы там ни было, все зависит только от него, от моего де­душки.
        — Все, дорогая Рут, зависит только от вас, — сказал я, — потому что в будущем весь мир ляжет у ваших ног.
        — Да-да, я знаю, на что вы намекаете, но сама мысль об этом мне невыносима. Когда, бывает, мы с ним повздо­рим и он грозит не завещать мне ни гроша, я всегда от­вечаю ему, что богатство для меня еще страшнее бедности, и он все не верит, что я говорю серьезно. Вы только подумайте, кузен Джон, как странно! он не верит ни од­ному моему слову!
        — Это вовсе не странно, — ответил я, — если знать, как он ценит деньги. И знайте, вам никто не поверит, пока... Пока не заглянет в ваши правдивые и прекрасные глаза, дорогая.
        Я сказал Рут именно то, что думал, не имея в виду ничего иного. Что мне всегда нравилось в Рут, так это ее спокойный прямой взгляд и ее большие карие глаза. А сейчас эта маленькая девушка опустила их долу и отвела их в сторону, не сказав ни слова.
        — Пойду присмотрю за лошадью, — сказал я, чтобы сменить тему разговора.
        К обеду дядюшка Бен не вернулся. За стол мы сели втроем: третьим был старший приказчик, мужчина лет пятидесяти или более того, по имени Томас Кокрам. У не­го, как мне показалось, были свои, причем весьма серьез­ные, виды на маленькую Рут.
        Когда обед закончился, Рут под благовидным предло­гом избавила нас от присутствия мастера Кокрама, не предложив ему даже стакана вина. Вместо этого она ве­лела ему проверить кое-какие счета перед приходом дя­дюшки Бена.
        Затем Рут повернулась ко мне и просто, безыскусно сказала:
        — Вы провели сегодня в дороге все утро, кузен Ридд, а впереди еще долгая дорога домой. Что-то скажет доро­гая тетушка Ридд, если я отпущу вас, не дав вам выпить чего-нибудь на прощание? Все ключи при мне, а у дедуш­ки, говорят, лучшее вино в Западной Англии. Что предпочитаете — портвейн или херес?
        — Сказать по правде, прекрасная кузина, по вкусу я их совсем не различаю — разве что по цвету, — ответил я, — однако, «портвейн» звучит благороднее и богаче, и потому пусть будет портвейн.
        Маленькая моя кузина духом слетала в заветный погребок и вернулась с черной бутылкой, покрытой пылью и паутиной. Откупорив бутылку, она налила искрящегося розового вина, издававшего нежный запах свежих фиалок. Вино мне понравилось так, что... Словом, я даже не заметил, как пробежало время. Первый стаканчик Рут про­пустила вместе со мной, а от второго и всех последующих отказалась наотрез, следя, однако, за тем, чтобы мой не оставался пустым никогда, и, надо признать, это ей удалось как нельзя лучше.
        — Что значит эта маленькая капелька для мужчины такой силы и стати, кузен Ридд? — приговаривала она, и всякий раз прекрасные розы расцветали на ее милых щеч­ках. — Говорят, голова у вас такая крепкая, что вы не пья­неете ни от какого вина!
        — Так оно и есть, — ответил я. — Однако же, удиви­тельная у вас память, дорогая Рут: прошло столько вре­мени, а вы — ну надо же! — не забыли такую мелочь.
        — Это еще что: я помню всякое слово, что вы когда-либо произнесли, кузен Ридд, потому что говорите вы ма­ло, а голос у вас — глубокий-преглубокий... А сейчас вы должны прикончить вторую бутылочку.
        — Должен, значит, должен, — не стал возражать я, — терпеть не могу гордецов и упрямцев. Кстати, сколько вам исполняется в следующий ваш день рождения?
        — Восемнадцать, дорогой Джон, — ответила Рут, и мне так понравилось, что она назвала меня «Джоном», что я чуть было не поцеловал ее опять. Но в этот момент я вдруг вспомнил о Лорне — моей Лорне — и подумал о том, в какую бы ярость пришел я, если бы какой-нибудь дру­гой мужчина поцеловал бы ее вот так же, как я сейчас собирался поцеловать Рут, и, сдержавшись, я откинулся в кресле, ожидая прибытия другой бутылочки.
        — А помните, как мы танцевали в тот вечер? — спро­сил я, когда Рут открывала вторую бутылку. — Не хотели бы вы приехать к нам снова и потанцевать на моей свадь­бе, кузина Рут?
        Бедняжечка, она чуть не выронила бутылку. Она наполнила мой стакан, и щечки ее стали бледными.
        — Вы, кажется, что-то спросили меня? — чуть слышно пролепетала она.
        — Да нет, ничего особенного, Рут. Я только хотел ска­зать, что все мы очень любим вас. Я намерен жениться в самом ближайшем будущем. Вы приедете помочь нам?
        — Конечно... конечно, кузен Ридд, если... если дедуш­ка позволит мне оставить дела на это время.
        Она отвернулась, подошла к окну и тяжело вздохну­ла. А я — я просто не знал, что делать, но, обдумав поло­жение, решил, что с моей стороны мужественней и поря­дочней всего было бы выложить ей все начистоту. В конце концов, она даже не знает имени моей будущей жены и думает, что это Салли.
        Собравшись с духом, я рассказал Рут, как все было — год за годом, не пропуская никаких подробностей. Я рас­сказал ей о своей любви к Лорне и о бесчисленных опас­ностях и преградах, стоявших и по-прежнему стоящих между нами. Я рассказал, какой бедной, беспомощной и одинокой была Лорна, и какой печальной была ее моло­дость до тех пор, пока я не выкрал ее из Долины Дунов. И когда я кончил, она тихо спросила меня, не поднимая Головы:
        — А она любит вас, кузен Ридд? Говорила ли она вам, что любит вас... любит всем сердцем!
        — Говорила... — промолвил я таким же тихим голо­сом, — Неужели вы думаете, что происхождение могло убить в ней чувство?
        Ничего не ответила Рут. Она встала, прошлась по ком­нате, а потом, зайдя за мое кресло, нежно поцеловала ме­ня в голову. Слезы, кипевшие в ее душе, вырвались нару­жу и покатились по ее щекам.
        — Я надеюсь, вы будете очень счастливы в вашей... в вашей новой жизни, — чуть слышно прошептала она. — И вы обретете то счастье, какое заслуживаете, и будете счастливы настолько, насколько сможете осчастливить других... Господи, я, кажется, совсем забыла о своих обя­занностях! Извините: дедушка не выходит у меня из головы, и оттого на сердце у меня так тяжко... — Она смахнула слезу. — Вы мне только что пересказали такой чудесный роман, а я даже не налила вам стакан вина. Налейте себе сами, дорогой кузен, а я через минуточку вернусь.
        Она вышла из комнаты и когда воротилась вновь, я подивился ее самообладанию: никто бы не подумал, что она только что плакала, и лишь холодные дрожащие ру­ки выдавали ее волнение.
        Дядюшка Бен так и не появился в этот день, и Рут, обещавшая приехать к нам и прогостить две недели, сказала на прощание, что ничего у нее, пожалуй, не выйдет, потому что она представить себе не может, как она оста­вит дедушку одного, и я подумал, что она права и не стал настаивать на своем.
        
        Глава 37
        Каунселлор наносит нам визит
        Я ехал домой в этот вечер, всей душой сострадая бед­ной Рут и нимало не догадываясь о том, что мне самое время было печалиться о собственных неурядицах. Я въехал во двор, когда едва стемнело, и Лиззи, выйдя мне навстречу, сказала:
        — Не входи в дом, Джон, пока... — тут Лиззи указала на дверь в матушкину комнату, — ...пока я не поговорю с тобой.
        — Силы небесные! — воскликнул я, будучи и без того не в духе, — что тебе еще взбрело в голову? Я, мирный, спокойный человек, неужели я не заслужил ни мира, ни покоя?
        — Да тебе-то и беспокоиться нечего, как, впрочем, и мне, — заверила Лиззи. — Речь идет о мистрисс Лорне Дун и... Словом, это очень важно.
        — С этого и надо было начинать, — рассердился я, на­чиная терять терпение. — Если это очень важно и, судя по тому, что ты ходишь вокруг да около, очень неприятно, то самой важной и неприятной новостью может быть та, что Лорна разлюбила меня и не желает видеть.
        — Ну, уж на этот счет можешь быть спокоен, Джон. Лорна только и знает, что твердит о твоих бесконечных достоинствах. Ты уж извини, Джон, но я устала ее слу­шать.
        — Сочувствую тебе, сестренка, — усмехнулся я, — ибо этот предмет для разговора — неисчерпаемый.
        — Нисколько в этом не сомневаюсь, — сухо ответила Лиззи, не принимая моего добродушного тона. — Но сей­час не время для шуток, и, боюсь, тебе еще придется хлеб­нуть горя, Джон, хлебнуть до самого дна. Скажи, пожа­луйста, тебе знаком громадный человек с бородой белой, как снег, и такой густой, что ее не расчешешь никакой расческой?
        — Так-таки никакой? А ты бы все же взяла его за бо­роду и расчесала... Да, такой человек мне знаком, и хотя я не видел его ни разу в жизни, я знаю его по чужим опи­саниям. Итак, где моя Лорна?
        — Твоя Лорна сейчас с Анни и, сдается мне, плачет горькими слезами. Она знает, что этот великан здесь, и знает, что он хочет повидаться с ней. Но она сказала, что не согласится ни на какую встречу, пока не вернется ее дорогой Джон.
        — Что за манера подавать самые обычные новости в самом отвратительном свете! — снова вскипел я. — Да раз­ве кто-нибудь когда-нибудь полюбит тебя, злобная кошка? Хватит с меня! Сейчас же пойду и улажу это дело.
        Я был почти уверен, что человеком, о котором толко­вала Лиззи, был сам Каунселлор, и его-то, сказать по правде, я опасался куда больше, чем его сына Карвера. Не ожидая от его визита ничего хорошего, я отправился прямо к Лорне и, взяв ее за руку, повел ее, мятущуюся и дрожащую, в матушкину комнату на встречу с нашим ужасным гостем.
        Матушка моя, стоя в дверях, поминутно делала реве­рансы, меж тем как Каунселлор с важным видом излагал ей свои мысли о государстве и земельной собственности. Он притворился, что не замечает меня, но, увидев Лорну, тут же бросился к ней, протянув обе руки.
        — Дорогое мое дитя, драгоценная моя племянница! Господи, как же ты похорошела! Мистрисс Ридд, отдаю вам должное: ваши заботы сотворили истинное чудо. На­вряд ли даже ее величество королева выглядит так по-королевски! Нет, честное слово, изо всех добродетелей гостеприимство — наипрекраснейшая и наиромантичнейшая. Лорна, душенька, поцелуй своего дядюшку. Ты же знаешь, это — привилегия немногих.
        Знаю, дядюшка, но, чувствую, вы опять нанюхались табаку, и это отравляет мне даруемую привилегию.
        — Ты права, дитя мое! Какое у тебя острое обоняние! Впрочем, в нашем роду это наследственное. У твоего де­душки тоже был замечательный нюх. Ах, дедушка, де­душка! Какая потеря, какая невозвратимая потеря, доро­гая мистрисс Ридд! Как сказал один из наших великих поэтов, — кажется, Мильтон, — «Таких людей мы не уви­дим боле».
        — Извините, сэр, — вмешался я в разговор, — но Мильтон не смог бы написать так выразительно и просто. Это — строка из великого Шекспира.
        — Ошибочка вышла, — отозвался Каунселлор, едва кивнув мне головой. — А это, значит, сынок ваш, мистрисс Ридд, Джон-великан, Джон-борец, и, как теперь выясня­ется, читатель и почитатель классики. Ах, сколько воды утекло, сударыня, и как изменился мир с той поры, когда я был молодым! Все проходит, все идет к своему концу, и только женская красота не увядает никогда и с каждым годом обретает все новые краски.
        Здесь старый лукавец поклонился матушке, и та, засмущавшись, как девочка, сделала очередной реверанс, и в эту минуту она и вправду похорошела прямо на глазах.
        — Хотя я не очень точно ссылаюсь на наших великих поэтов, — продолжил Каунселлор, — я все же не ошибусь, если скажу, что этот молодой фермер стал центром вни­мания нашей бедной крошки. Я же, со своей стороны, дол­жен отметить, что она ему вполне подходит. Я никогда не придавал большого значения разнице в происхождении, воспитании и тому подобным вещам. Полагаю, мое мне­ние по этому вопросу будет вам небезынтересно, потому что ныне я являюсь законным опекуном этой молодой леди, хотя я и не имел чести утвердить свое опекунство, так сказать, в официальном порядке. Батюшка ее был старшим сыном сэра Энсора, а я, стало быть, был млад­шим, и потому считаю свое опекунство неоспоримым, и, выступая здесь в качестве лица, правомочного решать судьбу своей подопечной, именно в этом качестве я и вы­ражаю свое полное и безусловное согласие, мистрисс Ридд, на брак молодой леди с вашим сыном. Какая прекрасная пара из них получится! И если бы вашего бога­тыря да к нашим молодцам...
        — Ой, нет, сэр, только не это! — встрепенулась матушка. — Об этом даже не мечтайте. Я его воспитала таким честным...
        — Честным? Гм! Тогда — другое дело. Тогда ему сре­ди Дунов делать нечего. А впрочем, может, он переступит через свои предрассудки, сударыня?
        — Да что вы, сэр, какое там! Ведь он еще эканьким был, а уж и тогда яблочка чужого тронуть не смел, когда его дурные мальчишки подбивали на разбой. Нет, сударь, Джону себя не переломить.
        — Увы, — отозвался Каунселлор, печально покачав седой головой, — очень боюсь, что этот случай - неизлечимый. Я видел много таких случаев и знаю, что говорю. И если это так, то это — ужасно, потому что человек с идеями подобного рода совершенно ни к чему не пригоден.
        — Что значит «не пригоден»! — запротестовала матушка. — Да он у меня за троих ворочает.
        — Я говорю, сударыня, о пригодности высшего порядка — о мощи ума и сердца. Самое главное на грешной земле — это иметь широкий взгляд на вещи. И если уж мы заговорили о сердце, то о чем это, спрашивается, думает моя племянница Лорна, если она не подходит ко мне и не целует меня за то, что я дал согласие на ее молодые прихоти?
        Принимая вызов, Лорна сделала шаг вперед и в упор взглянула на дядюшку.
        — За что же я должна благодарить вас, сэр?
        — Как это за что? Я тебе уже объяснил, дорогая моя племянница: за то, что я убрал самое тяжкое изо всех препятствий, лежавших между тобой и предметом твоего влечения.
        — Я была бы вам признательна, дядюшка, будь я уве­рена в том, что вы поступаете так из любви ко мне, и если бы я не знала, что по-прежнему есть нечто такое, что вы все еще скрываете от меня.
        — И все же мое согласие тем более достойно похвалы и носит более чем либеральный и чистосердечный харак­тер, что существует некоторый факт, перед которым спа­совали бы более слабые умы, расценив его как непреодо­лимую преграду для твоего супружества.
        — О каком факте вы говорите, сэр? Вы уверены, что это то, что я должна знать?
        — На мой взгляд, да, моя добрая племянница. Этот факт образует, по моему разумению, прекрасную основу для неизменной гармонии матримониального состояния. Вы, двое молодых людей, получите редкостное преимуще­ство, смысл коего в том, что вы сможете начать супруже­скую жизнь с предмета, представляющего общий интерес для дискуссии, и всякий раз, когда вы наскучите друг другу...
        — Не понимаю вас, сэр. Почему вы сразу не можете сказать, что вы имеете в виду? — спросила Лорна, стараясь пробиться к сути сквозь красноречие дядюшки.
        — Прости, дорогое дитя, но я еще чуть продлю твое состояние неизвестности и беспокойства; Видишь ли, крошка, любопытство является самым могучим и самым восхитительным изо всех женских инстинктов, и если при всем том ты желаешь встать на твердую почву сугубой реальности, то, пожалуйста, вот она. Твой батюшка убил отца твоего дорогого Джона, а отец дорогого Джона убил твоего батюшку.
        Сказав это, Каунселлор откинулся в кресле и прикрыл глаза от лучей, исходивших от многочисленных свечей. Он был явно из породы тех людей, которые предпочитают раз­глядывать сами и терпеть не могут, когда кто-то другой разглядывает их со стороны, а матушка с растерянным видом устремила взгляд на нас обоих.
        Чувствуя, что первым нарушить это молчание придется все-таки мне, я обнял свою любимую за талию и подвел ее к Каунселлору.
        — Сэр Каунселлор Дун, — громко и четко промолвил я, — вам хорошо известно, что в свое время свое согласие на наш союз дал сэр Энсор Дун.
        (До сих пор не могу понять, что это мне взбрело тогда в голову утверждать подобное.)
        — Согласие на что, добрый фермер Джон? На то, чтобы ваши отцы перерезали глотки друг другу?
        — Нет, конечно же, не на это, сэр, не на то, чему я все равно не верю. Он согласился на любовь между мной и Лорной, и ваше известие не разрушит эту любовь до тех пор, пока, кроме ваших слов, не появятся и другие свиде­тельства. И даже если они появятся — что из того? Наш союз нерушим, пока Лорна думает так, как я, а я — так, как Лорна!
        При этих словах Лорна чуть коснулась меня, словно хотела сказать: «Ты прав, дорогой. А ну скажи ему еще что-нибудь в том же духе». Но я промолчал. Я знал: мно­гословие только повредит делу.
        Матушка выжидательно посмотрела на меня. То, что сказал Каунселлор, так поразило ее, что она уже была не в состоянии сказать что-то сама. И как раз в этот момент в глазах Каунселлора вспыхнул вдруг великий гнев, и вся его выдержка оказалась бессильной потушить запылав­ший огонь.
        — Джон Ридд! — воскликнул он, вытянув перед собой руку, — да ты понимаешь ли, кого берешь себе в жены? Вы тут, что, привыкли жениться на аристократках?
        — Что касается привычек, ваша милость, — спокойно заметил я, — с той поры, как Дуны поселились в Эксмуре, нас уже ничем не удивишь. Стянуть кошелек, прирезать чужую овцу, — до прихода Дунов это считалось у нас са­мым тяжким преступлением, и те бедняки, что его совер­шили, были повешены. Но с той поры, как Дуны пришли на нашу землю, мы привыкли ко всему.
        — Ах ты, мошенник! — взорвался Каунселлор, и глаза его налились кровью от ярости. — Ты, подлый крестьянин, тварь низкопородная, ты еще смеешь обсуждать и осуждать нас, благородных людей! И я еще трачу время на беседу с этой деревенщиной!
        — Если вы, ваша милость, соизволите выслушать меня, — промолвил я самым смиренным тоном, на какой только был способен, потому что не хотел говорить гру­бостей в присутствии Лорны, — то я вам вот что скажу: я убежден, что если наши отцы взаправду так ненавидели друг друга, и никто не одержал победы, и борьба их за­кончилась взаимным поражением, значит, мы тем более должны быть умнее их, и пусть в нашем поколении воцарят любовь и добрая воля...
        — Лорна Дун, — сурово промолвил Каунселлор, — не стой рядом с отпрыском того, что убил твоего отца. Ска­жи — скажи немедленно и при всех, — неужели ты счита­ешь, что убийство — это столь приятное, милое и славное дело, за которое и осуждать-то — грех?
        — Нет, тысячу раз — нет! — страстно воскликнула Лорна, не подчинившись дядюшке и не отнимая от меня сво­ей руки. — Пускай — пускай, пребывая столько лет среди своих не в меру кротких родственников, я привыкла ко всякому насилию, я еще не настолько отучилась отличать правду от лжи, чтобы воспринять ваши слова с тем же легким сердцем, с каким вы их произнесли. Вы полагаете, что ваша новость послужит счастливым основанием для нашего будущего союза. Я так не считаю, более того, я вообще не верю ни одному вашему слову. Девять десятых из того, что говорилось и говорится в Долине Дунов, — ложь. Вы же сами постоянно твердите о том, что между правдой и ложью — разница небольшая. Не хочу обижать нас, дядюшка, но, повторяю, я вам не верю. Сумей вы даже доказать свою правоту, это все равно ничего бы не значило: если мой Джон на мне женится, я буду принад­лежать ему навеки.
        Окончив столь длинную речь, Лорна в бессилии упала мне на руки, с легкостью подхватившие долгожданную ношу.
        Воцарилось молчание. И вдруг...
        — Старый негодяй! — вскипела моя кроткая матушка, потрясая кулаком перед носом Каунселлора. — Что толку в нашем дворянстве, ежели вы себе такое позволяете! Уму непостижимо! У вас на языке только те слова, что ранят, а тех слов, что исцеляют, вы просто не знаете. Вот я сейчас возьму бутылку и разобью ее о вашу проклятую голову! Какой прок от таких вот Каунселлоров?
          Моя дорогая матушка изрыгала проклятия, не помня себя от гнева, а Каунселлор, подавшись на несколько ша­гов назад, выглядел несколько опечаленным, что, при его закоренелом бесстыдстве, было довольно странно.
        — Любимая моя, девочка моя дорогая, — обратилась матушка к Лорне таким тоном, какого я, проживи я хоть до ста лет, никогда не забуду. — Крошка моя, да врет он все, ей-Богу, врет! Ты и Джон, вы созданы друг для дру­га, а ежели что и лежит между вами, так пропади оно пропадом! Ну взгляни на меня, овечка моя маленькая, взгляни и скажи хоть что-нибудь! Посмотри: вон он, твой Джон, вот она я, а что до Каунселлора, так пусть его дьявол с собой утащит!
        Я изумился матушкиным словам, потому что все это было так непохоже на нее, и как я ни любил ее до сих, я полюбил ее еще больше, когда она вышла из себя. В эту минуту в комнату вбежала Анни, за нею Лиззи, и вес получилось так, словно шестое чувство подсказало им, что именно сейчас они нужны тут более всего. Каунсел­лор, бессердечный разбойник, был все же из знатного рода, и потому, почувствовав неуместность своего даль­нейшего пребывания в комнате, вышел из нее, пригласив меня следовать за ним. Я с готовностью направился к вы­ходу: когда вокруг так много женщин, честное слово, мне становится как-то не по себе.
        Мы расположились на кухне. Я налил Каунселлору крепкого виски, разбавленного теплой водой, и подал си­гару нашего бравого Тома Фаггуса, и все это потому, что Дун, сидевший передо мной, был как-никак нашим гостем и имел полное право рассчитывать на то, что его примут под этим кровом именно как гостя.
        Он закурил и завел разговор о женщинах вообще, за­явив, что природа начисто отказала им в здравом смысле
        — Самое ужасное то, — сказал он, пуская колечки и потолок, — что всякий раз, когда ты пытаешься втолко­вать женщине что-то разумное, она тут же впадает в гнев. Нет уж, сынок, ожидать разумения от нее, неразумной, неразумно уже само по себе.
        — Не знаю, сэр, — ответил я, — но весь мой опыт ограничивается общением лишь с матушкой да сестрами.
        — Не скромничай, сынок, — лукаво усмехнулся Каунселлор, потягивая из стакана. — А впрочем, если ты понял мать и сестер, ты раскусил тысячи и тысячи таких, как они. А теперь к делу, Джон, — сказал он, допив второй стакан. — Если не обращать внимания на кое-какие пустя­ки, то в целом семейство у вас замечательное. Посуди сам: ведь вы спокойно могли сдать меня солдатам, а вместо этого ты сейчас вовсю стараешься напоить меня допьяна.
        — Плохо стараюсь, сэр, — заметил я, — давайте я вам еще налью стаканчик. Видите ли, не так уж часто к на­шему огоньку присаживается такой вот высокородный джентльмен. Вы уж простите, что нынче вечером моя се­стра Анни не смогла прислуживать вам за столом.
        — Сынок, — ответил Каунселлор, становясь поближе к огню, чтобы я мог убедиться в том, что он совершенно трезв, — а ведь я нынче вечером собирался напасть на ва­шу ферму. Спросишь, почему не напал? А потому, сынок, что вы спутали мне все карты. Не тем, что, скажем, пере­хитрили меня, — какие уж тут хитрости с вашей сторо­ны? — и не тем, что я полюбил вас — какая уж тут любовь с моей стороны? — а тем, что вы попросту, без выкрутас приняли меня как человека, которому можно верить, приняли радушно, угостив добрым вином и табаком. Дав­ненько не было у меня столь приятного вечера.
        — Ваша милость, — сказал я, — мне так приятна ваша похвала, что я и не знаю, как вам на нее ответить. По­верьте, сэр, первым и главным залогом крепкого сна в этом доме является сознание того, что гость, побывавший у нас, остался доволен.
        — Тогда, Джон, вы заслужили на эту ночь крепкий здоровый сон, потому что ублаготворить меня не так-то просто. И хотя ныне семья наша занимает не столь высо­кое положение, как прежде, я все-таки еще в достаточной степени джентльмен, чтобы испытывать удовольствие тог­да, когда добрые люди пытаются мне его доставить.
        
        Глава 38
        Каунселлор колдует над сметаной
        В эту ночь Каунселлор то ли в самом деле не смог вернуться домой без провожатого (выпил-то он все же изрядно), то ли сделал вид, что не может, но так или ина­че, он остался у нас ночевать, и мы предоставили ему одну из самых лучших кроватей в нашем доме. Я, со своей сто­роны, никак не мог понять, то ли он действительно почув­ствовал какую-то симпатию к нашему семейству, то ли повел тонкую игру, чтобы обвести нас вокруг пальца. Не сразу дошел до меня также истинный смысл того, что рас­сказала мне Лорна на следующее утро. А рассказала она вот что. Ночью она проснулась от странного шума: ей показалось, будто кто-то ходит по ее комнате около ко­мода и гардероба. Когда она села на кровать и прислуша­лась, шум тут же прекратился. Решив, что это, должно быть, возятся мыши, она не придала случаю особого зна­чения, легла и снова уснула.
        После завтрака Каунселлор отправился с Анни в мо­лочную, чтобы своими глазами увидеть, как мы делаем нашу знаменитую сметану, которой он перед этим отведал целую миску. Болтая о том о сем, Каунселлор как бы между прочим заявил, что осуждает тех, кто наговаривает лишнего на Тома Фаггуса, и Анни, почувствовав расположение к собеседнику, решила, что Каунселлор не толь­ко милый обходительный джентльмен, но и еще весьма справедливый человек.
        О том, как делают сметану, она рассказала ему во всех подробностях: о том, как ее нагревают, затем охлаж­дают и, наконец, о том, как она густеет.
        — А вы слышали, милочка, - спросил Каунселлор, наслаждаясь познавательной беседой, — что ежели ниткой бусин или чем-то в этом роде провести над сметаной, не касаясь ее поверхности, то сметаны станет в три раза больше?
        — Нет, сэр, в первый раз слышу, — широко раскрыв глаза от удивления, простодушно ответила Анни. — Вот что значит читать умные книги! К тому же, это легко прове­рить. Схожу-ка я к себе да принесу свое коралловое оже­релье. Это же не будет колдовством, ведь так?
        - Конечно, нет, милочка, — убежденно ответил Каунселлор. — К тому же, вам нечего опасаться: эксперимент я проделаю сам. Однако кораллы не годятся и вообще ни­что цветное в дело не пойдет. Бусинки должны быть из самого обычного стекла, и чем ярче они будут сверкать, тем лучше.
        — Есть у нас в доме такая вещь! — радостно восклик­нула Анни, захлопав в ладоши. — Яркая-преяркая и совсем бесцветная, пока на нее не упадет луч солнца или свечи. Эта вещь есть у Лорны ожерелье из старинного стекла или, может, не стекла, а чего-то другого, потому что все говорят, что эта вещь — драгоценная. Думаю, Лорна с радостью одолжит ее нам. Сейчас я сбегаю и принесу оже­релье. Подождите минуточку.
        — Милочка моя, навряд ли эти старинные стеклышки вполовину столь яркие, сколь ярки ваши чудесные глазки. Да, кстати, Анни, вы никому не должны говорить, зачем вам ожерелье и что я собираюсь с ним делать, и вообще упоминать о нем, иначе чары разрушатся. Принесите оже­релье, не сказав никому ни слова, если знаете, где оно лежит.
        — Еще бы не знать, — пожала плечами Анни, — обычно Джон хранил ожерелье у себя, но на прошлой неделе Лорна забрала его и с тех пор надевает, когда кто-нибудь приходит к нам в гости. Ценное оно или нет, не знаю, однако, сэр, не повредим ли мы его, водя им над сметаной?
        — Да что вы, Господь с вами! - запротестовал Каунселлор. — Ведь оно пойдет на доброе дело. И уж поверьте мне, душенька, никакое доброе дело в этом мире не остается без воздаяния.
        Высказав эту бесценную истину, Каунселлор взглянул на Анни с таким благостным видом, что она, как она призналась впоследствии, готова была расцеловать его, но побоялась, что подобные вольности могут обескуражить высокородного гостя. Итак, выполнив все условия Каунселлора, она принесла ему ожерелье Лорны и, прежде чем передать его из рук в руки, приподняла его у себя над головой, чтобы Каунселлор мог сполна наглядеться на его красоту.
        — О да, старинная вещь, — отметил Каунселлор, не выказав при виде ожерелья ни интереса, ни восторга. — Эта вещь мне хорошо знакома. Ну что ж, за неимением луч­шего, сгодится и это. Итак,
        Начинаем по порядку:
        Трижды три дает девятку,
          А четверку — дважды два.
          Кринкум, кранкум, трын-трава!
        Чего это вы так испугались, глупенькая?
        — Дорогой сэр, но ведь это самое что ни на есть колдовство! Настоящее колдовство: ведь вы же говорили стихами! Боже, что скажет матушка! И разве после этого я попаду на небо? Ой, а ведь я и вправду вижу сметанку!
        — Ну конечно, а что же еще? Но вы не должны заглядывать сюда, иначе чары рассеются и дьявол улетит с этой кастрюлей и перетопит всех коров, чье молоко оказалось в кастрюле!
        — Господи, как ужасно, сэр! И зачем вы ввели меня в такой грех?
        — А теперь, — зловещим шепотом промолвил старый пройдоха, — никому ни слова. И чтобы ни вы и никто другой не входили в молочную, по меньшей мере, три часа, За это время чары свершат свою работу, вся кастрюли, до самого дна, будет полна сметаны, и вы еще не раз по­благодарите меня за то, что я открыл вам свой секрет, Подумайте только, ведь вы же заработаете на этом целое состояние! Ожерелье положите под ту маленькую каст­рюльку и не поднимайте ее один день и одну ночь. Да не бойтесь вы, милая, с вами ничего не случится, если вы в точности выполните все, что я говорю.
        — Ой, конечно, конечно, скажите только, что делать дальше.
        — Дальше? Ступайте в свою комнату, запритесь на засов и молитесь три часа.
        Затем Каунселлор засобирался в дорогу. На проща­ние он расшаркался перед матушкой в столь изысканной манере, что когда он скрылся из виду, она сказала:
        — Вот ведь как бывает на свете, детки. Врут люди по­чем зря, то есть, я хотела сказать, возводят напраслину на человека только за то, что у него манеры лучше, чем у них. И почему это, Лорна, ты прежде не рассказывала нам о своем чудесном дядюшке? Ты заметила, Лиззи, как лежат его серебряные волосы на бархатном воротнике и какие у него белые руки? А помнишь, когда на прощании он пожал мне руку и не смог от волнения промолвить ни слова, как он в эту минуту многозначительно промолчал? Ах, Лиззи, ты прочитала мне кучу всяких чудесных книг про разных там рыцарей и про их возлюбленных, но вот пришел сэр Каунселлор... Ах, ну разве это можно сравнить с твоими историями!
        — Вам бы лучше замуж за него выйти, сударыня: тогда бы он сполна заплатил вам за ваше восхищение, — ска­зал я, входя в комнату, и тут же, не сдержавшись, выпа­лил то, о чем до поры до времени лучше было бы помолчать: — Он украл сто тысяч фунтов стерлингов!
        — Ты с ума сошел! — воскликнула матушка и поблед­нела, как полотно.
        - Еще бы не сойти: он унес с собой ожерелье Лорны. Теперь даже пятьдесят таких ферм, как наша, не возместят ей потери.
        Последовало долгое молчание. Матушка взглянула на Лиззи, не смея поднять глаз на меня, Лиззи уставилась на меня совершенно безбоязненно, а я — я был вне себя от гнева. И даже не стоимость украденного ожерелья привела меня в неистовство, а бесконечная глупость всех и каждого из нас и мысль о том, как опечалится Лорна, узнав о пропаже фамильной драгоценности. А осознание того, что Каунселлор попрал священные законы гостепри­имства, довела меня до белого каления.
        Но тихо вошла в комнату моя любимая, тихо подошла ко мне и, положив руку мне на плечо, испуганно взгляну­ло на меня, но тут же опустила глаза, и вздохнула, и я без слов понял, что в гневе своем я был похож сейчас на самого Сатану, и я глубоко устыдился, что от ярости за­был самого себя.
        — Джон, дорогой, — сказала Лорна, — не заставляй меня думать, что ты переживаешь из-за моих денег боль­ше, чем я сама.
        Я вывел ее из комнаты, чтобы с глазу на глаз объяс­нить, как все получилось, но она даже не захотела слу­шать меня.
        — Твой долг — быть сейчас около матушки: ведь это жестокий удар для нее, а не для меня.
        «Лорна, чудо мое, — подумал я, — сколько лет я тебя знаю, а ты все не перестаешь удивлять меня».
        Нет, не смог я пойти к матушке в эту минуту, потому что гнев мой еще не остыл, и тогда вместо меня к матуш­ке пошла Лорна.
        Она приблизилась к матушке, взяла ее за обе руки и сказала:
        — Матушка, дорогая, если вы в печали, то, значит, в печали и я.
        Бедная моя матушка, уткнувшись Лорне в колени, горько заплакала, а я... С той поры, как Том Фаггус назвал мне истинную цену ожерелья Лорны, мне впервые стало легко на душе, потому что теперь никто не мог за­подозрить меня в том, что я хочу жениться на Лорне только из-за ее денег. И еще я подумал, что, может быть, теперь, когда Лорна лишилась целого состояния, Дуны, наконец, оставят нас в покое.
        Анни, сестренка моя легковерная, вот уж чье горе бы­ло действительно неописуемым! Бедная девочка была на­столько уверена, что ожерелье по-прежнему находится под кастрюлькой, что с гордостью предложила мне пойти на кухню и проверить, так это или нет, если я, конечно, посмею нарушить волшебное заклятие. Ей и в голову не пришло, что я давно уже его нарушил, заглянув под зло­счастную кастрюльку. Мы вместе пошли на кухню, я при­поднял кастрюльку, и Анни, взглянув на пустое место, побелела, как снег, и, едва держась на ногах, со стоном оперлась о стену. Лорна, любившая ее так, словно знала ее с самого детства, утешала ее, как могла, проклиная все бриллианты на свете.
        В ту же ночь Джереми Стикльз (о его отсутствии Каунселлору наверняка было известно) воротился на ферму, привезя с собой оружие и боеприпасы, необходимые для решительного штурма Долины Дунов, так что теперь уже и мы, и противники наши ясно понимали, что война между нами становится неотвратимой. Это, в свою очередь, зна­чило, что готовиться к обороне Дуны будут тщательно, а защищаться — отчаянно.
        Странно было видеть и слышать, и почти невозможно было объяснить поведение сотен мирных поселян, точив­ших вилы и похвалявшихся при этом так, словно каждый из них успел прикончить, по меньшей мере, с десяток Ду­нов, меж тем как еще год назад они боялись не то что сказать, но даже прошептать хоть слово против Дунов. Всеобщая вера в победу крепла день ото дня с той поры, когда люди, к вящему своему удивлению, узнали о том, как жестоко были побиты Дуны на ферме Плаверз-Барроуз.
        Джереми Стикльз от души посмеялся над новым спо­собом Анни делать сметану, а когда узнал, что исчезли драгоценности, и узнал их стоимость, разом помрачнел и, поманив меня пальцем, незаметно отвел в сторону.
        — Сынок, — сказал он, — после того, что ты рассказал мне насчет драгоценностей, то, о чем я, кажется, дога­дался некоторое время тому назад, сегодня уже начинает походить на правду. Дай слово, что никому не расска­жешь того, что узнаешь от меня.
        — Даю.
        — Этого достаточно. Я слишком хорошо тебя знаю, чтобы брать с тебя какую-то особую клятву, хотя у меня даже есть право привести тебя к присяге. То, что я тебе расскажу, парень, тебя, с одной стороны, испугает, но, с другой стороны, облегчит тебе душу. Я читаю тебя, как книгу, Джон, и вижу, что перед тем как украсть ожерелье, старый негодяй сказал что-то такое, что необычайно встревожило тебя. Ты старался не думать об этом, ты даже попытался не принять этого всерьез, и все это единственно ради покоя женщин, и все же это гнетет тебя куда больше, чем само ограбление.
        — Если бы я поверил Каунселлору, горе просто придушило бы меня к земле. Но я не верю... Однако, что это меняет? Все, что наговорил тут Каунселлор, настолько противоречит нашему укладу, что просто выбивает меня из колеи. Только подумаю о Лорне, подумаю о том, как целую ее, как тут же вспоминаю о том, что ее отец отнял жизнь моего отца.
        — Только подумай, — подхватил Джереми, подражая моим интонациям, — только подумай, как Лорна любит тебя, Джон, как целует тебя, Джон, и как все время вот так же твердит себе: «Отец этого человека убил моего отца». Ты смотришь на дело только со своей колокольни, но постарайся взглянуть на него глазами Лорны. О Гос­поди, как же все мужчины односторонни!
        — Да, тут с какой стороны ни гляди, все равно ни­чего хорошего не выйдет. Признаюсь вам, Джереми, как на духу: я попытался примириться с этим — и потому, что хотел таким образом расстроить планы Каунселлора, и потому, что Лорне нужна была моя поддержка, и потому, что вела она себя так мужественно и отнеслась ко мне так благородно. Но должен вам сказать по секрету, мне не стыдно признаться в том, что женщина переносит такие передряги куда легче, чем мужчина.
        — А это потому, сынок, что когда она любит по-настоящему, ее жизненные силы выходят за границы вероятия, меж тем как ума-то, быть может, ей как раз по-прежнему и не хватает. Ну а теперь, когда я освободил твою душу от тайного бремени, вынесешь ли ты новое бремя, которое я возложу на нее?
        — Сделаю все, что смогу, — ответил я.
          - А больше и сделать невозможно, — сказал Джереми Стикльз и начал свой рассказ.
        
        Глава 39
        Джереми открывает тайну Лорны
        — Ты знаешь, сынок, — сказал Джереми, выпуская большой клуб дыма и поудобнее устраиваясь в кресле, — что мне было вменено в обязанность (и если бы не твоя великая доброта, то служба моя стала бы просто невыно­симой) ознакомиться с вашим краем как можно присталь­нее и разузнать здесь все и о каждом. Край ваш сам по себе необычен, и народ ведет себя совсем не так, как при­нято в Лондоне. Это объясняет многое из того, что озада­чивало меня, и более всего ваше добросердечие по отно­шению к новоприбывшим, и отсюда становится понятно, почему вы так долго терпели тиранию Дунов.
        — Ну уж нет, мастер Стикльз, — возмутился я, — тут вы несправедливы! Да взять хотя бы вас: вы у нас почти уж год обретаетесь, а против Дунов надумали выступить только после того, как они вас обстреляли.
        — Сынок, — возразил Джереми Стикльз, — считай, что возражения твои «ушли в молоко». Не попал ты в точку, и все тут. Однако, ежели хочешь услышать мою историю, то не перебивай, пожалуйста. Когда сюда прибудут сол­даты, у нас с тобой неделями не будет свободной минутки, чтобы сесть и поговорить. Итак, месяцев шесть, а то и семь назад, во всяком случае, задолго до того, как нача­лись эти проклятые морозы, как-то после полудня ехал я верхом из Далвертона в Уочетт...
        — Из Далвертона в Уочетт! — воскликнул я. — Знако­мые места! Знаете, я запомнил...
        — Запомни, Джон: еще одно твое слово, и от меня ты не услышишь больше ни одного. Итак, ехал я из Далвер­тона в Уочетт, зверски устав, потому как народ там у вас исключительно глупый, и я ничего не смог разузнать у них насчет твоего драгоценного дядюшки Бена, кроме того, что он богобоязненный человек и что им жаль, что я не похож на него. Я, конечно, тоже свалял дурака, надеясь выжать из них хоть что-нибудь, и, боюсь, от моих вопро­сов было больше вреда, чем пользы, потому что стоило мне у кого-то спросить о ком-то, как первый наверняка уже бежал ко второму, чтобы предупредить того о нашем разговоре.
        — Ага! — не сдержался я, — наконец-то до вас дошло, что мы тут вовсе не такие недотепы, за каких вы приняли нас вначале!
        - Я ехал верхом из Далвертона, — продолжил Джере­ми Стикльз, не обращая внимания на то, что я его снова перебил (и это подействовало на меня сильнее, чем тыся­чи предостережений). День клонился к закату, и я по­рядком устал. Дорога (если это можно было назвать до­рогой), окруженная с обеих сторон гранитными скалами, вдруг резко пошла под уклон и вывела меня на берег мо­ря. Оглядевшись, я заметил невдалеке уютный домик. Желтый песок подступал прямо к его порогу. Справа в миле (или чуть более того) от меня был виден Уочетт, и я подумал о том, с каким удовольствием я расположился бы здесь на ночлег. Я посмотрел на угрюмую тьму, в ко­торой шумело и клокотало море, на огни городка, подмигивавшие так дружески, так приветливо, и мне нестерпимо захотелось покоя, тепла, человеческого жилья. Я тронул поводья и направил свою старую лошадь к дверям того домика, оказавшегося небольшой гостиницей. На мой стук кто-то вышел в прихожую, осмотрел меня из оконца, затем засов со стуком отодвинули и меня весьма любезно встретила на пороге владелица заведения. С первого взгляда я понял, что передо мной добрая женщина,
при­чем родом не из наших краев. Я лишний раз убедился в этом, отметив, что она подождала, когда я заговорю первым, чего англичанка делать бы не стала.
        — Не могу ли я остановиться у вас на ночь? — спросил я, учтиво снимая шляпу перед хозяйкой, потому что передо мной стояла самая настоящая дама, а не какая-нибудь провинциальная простушка. — Моя лошадь устала, да и сам я еле на ногах держусь. Кроме того, мы оба го­лодны.
        — Да, сэр, пожалуйста, я к вашим услугам. Что до еды, сэр, то изысканного и обильного ужина я вам пред­ложить не смогу. Рыбного у меня нет: наши рыбаки се­тей нынче не забрасывали, потому что, вы видите, море уж очень неспокойное. Однако у меня есть — как вы это называете? — такое трудное слово, никак не могу запом­нить, — соленое свиное мясо.
        - Бекон! — воскликнул я. — Что может быть лучше? Да еще бы к нему с полдюжины яиц и кварту свежего эля... Эх, да что там! Сударыня, от ваших слов у меня слюнки текут и я уже просто бешусь от голода. Как при­кажите это назвать — жестокостью или гостеприимством?
        - Ну, с вами все в порядке! — ответила хозяйка с веселой улыбкой, полной южного огня и света. — Вы не то что местные мужчины: у вас, простите, есть кое-что в го­лове и, к тому же, вы умеете смеяться.
        — Но искуснее всего, сударыня, я орудую ножом и вилкой. Этим, надеюсь, я удивлю вас еще больше, чем рассудительностью.
        Хозяйка громко рассмеялась и повела плечами так, как несвойственно нашим женщинам, затем позвала ма­ленькую девочку и велела ей отвести мою лошадь в ко­нюшню. Однако я сказал, что за лошадью присмотрю я сам, а девочку попросил отправить на кухню, чтобы она побеспокоилась насчет бекона и яиц.
        То ли мой природный ум, то ли мои городские манеры, то ли знание света, а может, мой добрый аппетит и лю­бовь к чесноку, — это уж ты сам решай, Джон, — но, воз­можно, все это вместе представило меня в глазах моей очаровательной хозяйки в самом выгодном свете. Когда я говорю «очаровательной», я имею в виду ее манеры, ум и более всего умение готовить, потому что внешняя ее красота увяла много лет назад. Она сказала, что во всем виноват проклятый местный климат. Между прочим, дол­жен тебе признаться, сынок, с иностранками разговор у меня клеится куда как складнее, чем с вашими деревен­скими девицами.
        Я поинтересовался, какие странные обстоятельства вынудили столь умную и красивую женщину поселиться в этой гостинице, стоящей на отшибе, где ничего и никого вокруг, кроме морских волн да скучного мужа, крутивше­го день-деньской гончарный круг в Уочетте. И еще: что означал герб над входными дверями — кошка, сидящая на сломанном дереве?
        Когда она узнала, что перед ней — представитель ко­роля, государственный чиновник, она с готовностью выло­жила мне все. Много дней мечтала она о том, чтобы в этих краях появился кто-нибудь из столичного суда, по­тому что местная администрация и слышать ничего не хотела, заявляя ей, что она сумасшедшая, безнравствен­ная женщина да к тому же еще и иностранка.
        Она заверила меня, что по доброй воле никогда бы не поселилась на долгие годы в этой ненавистной стране дождей и тумана. Почему же так не задалась жизнь? И вот что она мне рассказала.
        Хозяюшка моя оказалась итальянкой. Она родилась в горах, и после неудачной любовной истории пришла и Рим в поисках счастья. Звали ее Бенита, а что до фамилии... Сейчас это уже не имело никакого значения. Будучи живой и сообразительной девушкой, она быстро нашла работу в большой гостинице, где ее оценили по достоинству, и она, продвигаясь по службе, начала через неко­торое время посылать деньги домой своим родителям. Она вполне могла бы процветать и далее, и хорошо выйти за­муж под родным итальянским небом, и стать счастливой женщиной, но однажды в Рим приехало богатое аристо­кратическое семейство из Англии. Иноземцы хотели уви­деть папу. Были они добрыми католиками, уважавшими ближних своих, но один из них испортил жизнь осталь­ным, предпочитая заботиться только о собственном благе. Между родственниками вспыхнул жестокий спор, причем сестра одного из членов семьи, умершего незадолго до этого, была замужем как раз за тем дворянином, что затеял шумный скандал. Единственное, что поняла тогда Бенита: причиной для ссоры послужил раздел земельного имущества.
        Вскоре совместное проживание приезжих англичан ста­ло невозможным.
        Бенита видела, что денег у них куры не клюют, и поэтому, когда они предложили ей остаться у них, чтобы присматривать за детьми, она с радостью согласилась, нимало не задумываясь о последствиях. Кроме того, пока англичане жили в гостинице, она так привыкла к их крош­кам, так полюбила их милые рожицы и уморительные проделки, что разлука с детьми разорвала бы ее доброе сердце.
        Итак, в один прекрасный день она до отказа набила старый башмак золотыми монетами и, отправив его отцу, покинула Италию с английским семейством.
        Вначале все шло замечательно. Милорд был весел и никогда не садился в карету, пока под рукой оставалась хотя бы одна свежая лошадь. Он скакал впереди, наслаждаясь бирюзовым небом, а Бенита — Бенита никогда в жизни не видела столь замечательного человека, невин­ного, как ребенок, шумно радовавшегося всему, что попадалось ему на глаза, и неизменно желавшего, чтобы другие люди разделили с ним его радость.
        Они миновали Северную Италию и вошли в пределы Южной Франции — когда в каретах, когда в повозках, а когда и попросту на мулах, и всегда-всегда они были счастливы, и ничто не омрачало их путешествия. Дети оста­вались в добром здравии и без умолку щебетали всю дорогу, особенно девочка, старшая из двух (девочке было шесть лет, мальчику — два годика).
        Однажды милорд — кстати сказать, весьма еще моло­дой человек, — скакал впереди всех, чтобы первым увидеть прекрасный вид, открывавшийся в этих местах на Французские Пиренеи. Он прямо горел желанием поскорей насладиться этим зрелищем, и даже лошадь, казалось, танцевала под ним от нетерпения. Послав воздушный по­целуй жене, чадам и домочадцам, он ударил лошадь пят­ками и скрылся за поворотом.
        Близкие долго ждали его возвращения, но милорд с той минуты словно в воду канул, и лишь через несколько дней его бездыханное окровавленное тело было найдено непода­леку, и милорда похоронили тут же, на маленьком дере­венском кладбище.
        Несчастная миледи осталась здесь еще на полгода, отказываясь верить в то, что милорд мертв и уже никогда-никогда не вернется. Когда наступила осень и у подножья Пиренеев выпал снег, осиротевшая семья отправилась в Англию.
        Они высадились в Девоншире — это было десять-одиннадцать лет назад, — и пробыв несколько дней в Эксетере, наняли карету и отправились в Уочетт, на север Сомерсет­шира. Там, по соседству с городишком, у миледи был скромный домик, где она по-прежнему надеялась встретиться со своим мужем. Бедная, она все еще надеялась, что он жив. Кроме детей, с ней были двое слуг и две слу­жанки, включая Бениту. Дороги в ту пору уже порядком развезло, и колеса часто погружались в глубокую грязи до самых осей. Тяжелая карета сломалась, и решено было починить ее в Далвертоне. На ремонт ушло более трех часов, и для путников разумнее было бы заночевать в городке, но баронесса и слушать ничего не хотела. Она должна быть дома нынче же вечером, и все тут.
        Словом, они снова двинулись в путь, и тяжелая карета медленно поползла в гору. Миледи с детьми и Бенитой ехали в карете, а другая служанка и двое слуг (у каждо­го в руке — здоровенный бландербасс) сидели снаружи. Сколько ни предупреждали в Далвертоне о здешних разбойниках и бродягах, миледи всякий раз отвечала: «Ни­чего, я немного знаю этих людей, и уверена, они никогда не ограбят леди».
        Карета с трудом продвигалась сквозь грязь и туман пока не стемнело, и когда путники добрались до прибрежного откоса всего лишь в миле от Уочетта, они, как выразилась Бенита, встретили свою судьбу.
        Солнце уже село, но серебряное сияние, исходившее от моря, высветило скалы, серый песок и группу всадников, вставших на дороге под скалой, чтобы напасть на них. Слуги, хлестнув лошадей, направили их в сторону моря, и лошади, проваливаясь в толщу песка, потащили карету, выбиваясь из последних сил. Слуги взвели курки бландербассов и откинулись назад в своих седлах. Все это время леди храбро и безмолвно стояла в карете, пряча детей за спиной, а слуги все правили и правили в море, пока пе­редняя пара лошадей не зашла в воду по грудь. Прокли­ная возниц, не принявших боя, дюжина разбойников вы­скочила из-за скалы и окружила карету, когда волны уже начали захлестывать ее. Всадники обрубили поводья и захватили головную пару лошадей, обезумевшую от стра­ха перед морем и темнотой. Карета готова была вот-вот опрокинуться в воду, как вдруг леди воскликнула: «Я знаю этого человека! Он — наш давний враг!» Предвидя, что все имущество сейчас отберут, Бенита вынула самое рос­кошное из драгоценностей, изумительное бриллиантовое ожерелье, надела его на девочку и набросила на нее пальтишко, надеясь укрыть ожерелье от
разбойничьих глаз. В это время огромный вал с ревом повалил карету на бок и вода хлынула в окна неудержимым потоком.
        Что случилось после этого, Бенита не знала. Дверь ударила ее по голове, и она потеряла сознание, а когда пришла в себя, она обнаружила, что лежит на песке, и что разбойников и след простыл, и что один из слуг при­водит ее в чувство, поливая ей лоб морской водой. Бенита встала на ноги и, пошатываясь, направилась к своей гос­поже. Та одиноко сидела на прибрежном камне с мертвым мальчиком на руках. Увы, прежде чем первые лучи солн­ца пробились сквозь ночную мглу, несчастная женщина соединилась со своим горячо любимым мужем на небесах. Ее похоронили на маленьком кладбище в Уочетте, и ее сына и наследника похоронили рядом с ней.
        — Вот и вся печальная история, — сказал Джереми, стараясь говорить бодрым голосом. — Налей-ка мне виски, сынок. Нет ничего лучше стакана доброго виски, когда мужчина становится совсем уж чувствительным. Налей и себе, Джон: ты явно приуныл.
        Джереми говорил со мною, посмеиваясь и похохатывая, но я видел, что в глазах у него засверкали слезы, и почувствовал, что и мои глаза сейчас на мокром месте.
        — Как же звали ту леди? - спросил я, — Что стало с маленькой девочкой? Почему Бенита осталась в Англии?
        — Ну, парень, — развел руками Джереми, — совсем ты меня вопросами засыпал — прямо как женщина! Более того, ты, пожалуй, даже превзошел их сестру. Ну хорошо, сделаем твой последний вопрос первым, как заведено у женщин, и попытаемся ответить на него. Бенита осталась в Англии потому, что ей некуда было деться. Дуны — если это и в самом деле были Дуны - вытащили из кареты все — и сухое, и мокрое - и Бенита осталась без единого пенни в кармане. Она вынуждена была и думать забыть о том, чтобы вернуться в Италию, и поселилась на эксмурском берегу. Она вышла замуж за гончара — отчасти потому, что он предоставил ей свой кров, отчасти потому, что вообще хорошо отнесся к ней, - а теперь у них трое детей, и ты можешь съездить в Уочетт и навестить ее.
        - Я все понял, Джереми, хотя вы явно скомкали свой ответ. А теперь второй вопрос: что стало с маленькой де­вочкой?
        — Послушай, но ведь ты же просто болван! — возму­тился Джереми. — Ты же знаешь об этом больше, чем кто бы то ни было во всем королевстве!
        — Если бы знал, не стал бы спрашивать.
          - Ясно, как Божий день, — сказал Джереми Стикльз, — что эта маленькая девочка - Лорна Дун.
        
        Глава 40
        Первый штурм Долины Дунов
          Не надо, любезные читатели, думать, что я и впрямь был таким тупицей, каким представил меня Джереми Стикльз. Я в самом начале догадался, а потом твердо уверился в том, что той девочкой, дочерью несчастных родителей, была именно Лорна, и вопросы я задавал только для того, чтобы за разговорами и расспросами унять свою душевную боль.
        Когда Джереми описал тяжелую карету и тех, кто в ней находился, упомянул о поломке в окрестностях Далвертона и о тех местах, по которым эти люди продолжи­ли свой путь, о времени дня, погоде и времени года, серд­це мое зажглось нестерпимым огнем, и картины прошлого встали передо мной так, словно все это случилось только вчера: служанка миледи, выглядевшая не так, как наши женщины, водокачка на постоялом дворе, карета, медлен­но едущая в гору, прекрасная леди и очаровательный мальчик, но лучше всего я запомнил маленькую девочку, темноволосую, удивительно прелестную, девочку, у кото­рой уже тогда был нежный, кроткий взгляд Лорны.
        Но когда Джереми упомянул об ожерелье, накинутом на шейку девочки, и о том, что после разбойничьего на­падения девочка пропала, перед моим внутренним взором сразу же вспыхнул сигнальный огонь, и я увидел унылую вересковую пустошь, Дунов, по-хозяйски неторопливо едущих по ней, и беспомощного ребенка, лежащего по­перек разбойничьего седла. И когда я вспомнил, что как раз в тот день я вернулся домой, чтобы принять участие в похоронах отца, до меня вдруг впервые дошло, что имен­но тот день для обоих нас — одновременно — стал самым черным днем нашего детства.
        По каким-то лишь ему ведомым причинам Джереми Стикльз скрыл от меня имя бедной леди, матери Лорны. Я не стал задавать ему третий вопрос, догадавшись, что смогу теперь легко найти на него ответ и без помощи королевского комиссара. Сказать по правде, я вообще боялся услышать это имя, потому что чем древнее и благороднее оно было и чем крупнее было состояние, с ним снизанное, тем меньше оставалось шансов у меня, просто­людина Джона Ридда, взять в жены такую девушку, как Лорна. В ее верности я не сомневался, но люди, общество, могли создать вокруг нас такие условия, что я сам как честный человек вынужден был бы отказаться от нее. При этой мысли у меня даже дыхание перехватило.
        — О том, что я тебе рассказал, — предупредил Джере­ми, — знать не должен никто — ни Лорна, ни твоя матуш­ка, и вообще никто-никто.
        — Но, предположим, нас с вами обоих подстрелят при штурме долины, — ибо я теперь твердо решил идти с вами в бой плечом к плечу неужели же Лорна так ничего об этом и не узнает?
        — Обоих подстрелят! — всплеснул руками Джереми Стикльз. — Не трави мне душу, парень, а то, гляди, впрямь накаркаешь. Нет-нет, на линию огня выйдут только солда­ты, а я по-генеральски буду наблюдать за ними с холма. Тебя же я определю себе в адъютанты и оставлю где-ни­будь рядом за деревом, если найду достаточно большое, чтобы спрятать тебя за ним.
        Я засмеялся. Я знал, что Джереми храбр и хладнокро­вен в таких опасных переделках, и, к тому же, будь сей­час на его месте завзятый трус, и тот бы не стал с такой откровенностью рассказывать, как он собирается спасать свою шкуру в предстоящем сражении.
        — Но, — продолжил Джереми, все еще усмехаясь, — кое-какие меры предосторожности все же нужно предпри­нять, потому как чем черт не шутит. Все, что я рассказал, я изложил в письменном виде, оставив инструкции насчет того, когда и при каких условиях письмо мое должно быть вскрыто, и так далее, и тому подобное. Все, парень, боль­ше об этом — ни слова. После виски выкурим по сигаре и пойдем посмотрим на моих желтеньких.
        «Желтенькие», как называл Джереми сомерсетширское ополчение из-за желтой отделки на их мундирах, спускались сейчас в долину, направляясь к нашей ферме. Дисциплиной тут и не пахло, и потому солдаты Джереми Стикльза поглядывали на новоприбывающих свысока.
        А те шли кто во что горазд, гогоча во все горло, и, собравшись, наконец, у нас во дворе, построились кое-как в шеренгу, поприветствовали королевского комиссара нестройными голосами.
        — А куда подевались ваши офицеры? — спросил Дже­реми, внимательно осмотрев разношерстную компанию. Вы, что же, явились без командиров?
        В ответ компания только заухмылялась, бросая на Джереми многозначительные взгляды.
        — Скажете вы мне, черт побери, или нет, где ваши офицеры? — вскипел Джереми, которого мало-помалу стала раздражать вся эта нелепица.
        — Видите ли, сэр, — ответил, наконец, за всех один коротышка, — мы сказали офицерам, что они нам теперь не нужны, потому что сюда прибыл человек от короля, и он-то и возьмет нас под свою руку.
        — Вы, что же, хотите сказать, негодяи, — воскликнул Джереми, не зная, смеяться ему или ругаться на чем свет стоит, — что ваши офицеры оставили вас на произвол судьбы?
          - А что же им оставалось делать? — пожал плечами коротышка. — Мы отослали их домой, и они только были рады унести ноги.
        — Ну и ну! — сказал Джереми, обращаясь ко мне. — Интересная получается история, не правда ли? Здесь шестьдесят человек — сапожники, фермеры, штукатуры, портные и медники, и никого, кто бы мог поддержать среди них порядок, — никого, кроме меня и тебя, Джон. Уверен, никто из них с двух шагов не попадет в амбарные двери. С такими вояками Дуны наверняка перестреляют нас всех, как зайцев.
        Обстановка, что и говорить, складывалась невеселая. Однако нашим светлым надеждам суждено было возро­диться, когда час спустя на ферму прибыло ополчение из Девоншира. Это были здоровенные парни, которые рва­лись в бой и не отослали домой своих офицеров, а при­шли на место сбора в боевой колонне, готовые побить не только Дунов, но и при необходимости и самих сомерсетцев впридачу, потому что любой из девонширцев способен был поколотить трех «желтеньких» и с радостью бы это сделал во славу своей красной отделки на мундире.
        — Неужели вы полагаете, мастер Джереми Стикльз, — спросил я, с изумлением глядя на многочисленное воинство, — что мы, моя вдовая матушка и я, скромный молодой фермер, способны прокормить всю ораву, всех этих ваших «желтеньких» и «красненьких», пока они не возьмут штурмом Долину Дунов?
        — Конечно же нет, сынок, — не моргнув глазом, ответил Джереми, — Пусть Анни ежедневно подает мне счет, а я буду его удваивать. Попомни мое слово, Джон: эта весенняя жатва принесет тебе, противу осенней, тройной урожай. И пусть тебя в свое время обвели вокруг пальца в Лондоне, нынче ты получишь свое сполна в деревне.
        Нет, я был убежден, что честный человек так посту­пать не должен. Посоветовавшись с матушкой, мы решили, что все счета будут подаваться от ее имени.
        — Ежели король станет платить нам в полтора раза больше, чем заплатил бы любой другой человек за то же самое, это и будет как раз то, что нужно, — сказала ма­шина, и в этом был свой резон, потому что, как говорится в старой пословице,
        Король и прихвостни двора
          В количествах несметных
        Дают в итоге полтора
        Обыкновенных смертных.
        И все же у меня не было ни малейшего желания по­кушаться на казну его величества, но никакие мои угово­ры на матушку не подействовали, и тогда я велел Анни, чтобы цены, проставляемые ею в счетах, были на треть ниже рыночных цен и чтобы конечный результат был, та­ким образом, вполне справедлив.
        «Желтых» и «красных» было всего числом сто двадцать человек да еще плюс пятнадцать солдат регулярной ар­мии. Когда началась муштра, все графство столпилось на ферме и вокруг нее, привлеченное столь редким в наших краях зрелищем, и нам, признаться, эти зеваки досаждали куда больше, чем солдаты и ополченцы. С девонширскими офицерами тоже была сплошная мука, и мы не раз по­жалели, что их люди не поступили с ними так, как сомерсетцы со своими командирами. Этих господ невозмож­но было отвадить от нашего дома. Охраняя трех наших прехорошеньких девушек (третьей я считал Лиззи, пото­му что даже она могла быть очень милой, когда ей хоте­лось завладеть чьим-то вниманием), мы с матушкой сле­дили в оба за юными отпрысками благородных семейств. Часто я не мог сомкнуть глаз до утра из-за того, что мо­лодые люди, недвусмысленно посвистывая, всю ночь топ­тались под нашими окнами, а когда я выходил во двор, чтобы прогнать ухажеров, вокруг уже не было ни души, и только кот, как ни в чем не бывало, таращил глаза: и что мне неймется в такую рань?
        Но вот настал момент, когда мы с матушкой вздохнули с облегчением: Джереми Стикльз отдал, наконец, приказ выступать в поход. Приходской хор, распевая псалмы, прошел с нами часть пути. Преподобный Бауден, пообещав не покидать нас, пока мы не сойдемся с противником на пистолетный выстрел, шагал во главе колонны. Сельские ребятишки высыпали на улицу, чтобы посмотреть, с ка­ким молодецким видом взрослые дяди маршируют па войну.
        Два пушечных ствола мы положили в лодку, и лошад­ки втащили их на холм, как на параде: дело обошлось без ругани, понуканий и щелканья кнутом.
        Мы условились, что каждое подразделение будет со­стоять исключительно из одних земляков. Поэтому, когда мы достигли вершины холма, славные сыны Девона («красные») промаршировали по тропе, ведущей к Воро­там Дунов, и свернули на запад, чтобы атаковать долину с гребня гранитных скал. Это было то место, где часовой когда-то окликнул меня в ту ночь, когда я, спеша на свидание к Лорне, рискнул проникнуть в долину через роковой проход. Тем временем «желтые» зашли с восточной стороны и заняли возвышенность, с которой когда-то я бросил взгляд на разбойничье гнездо в компании дядюш­ки Бена и с которой дерзко въехал к Дунам на диковинных снегоступах в ту пору, когда наш край терзали жесточайшие морозы. Этим ребятам было приказано установить пушку в лесных зарослях и не высовывать носа, пока девонширцы не займут позицию на противоположной стороне долины.
        Третью пушку отдали в распоряжение пятнадцати сол­дат регулярной армии. «Красные» и «желтые» выделили им в подкрепление по десять человек, вооруженных кир­ками, и эта группа числом в тридцать пять человек долж­на была штурмовать сами Ворота Дунов. Предполагалось, что разбойники, попав под перекрестный огонь с востока и запада, не смогут организовать здесь значительную обо­рону. Джереми Стикльз и я шли в бой в этой штурмовой колонне. Одновременная трехсторонняя атака ста тридца­ти пяти человек, не считая девонширских офицеров, должна была принести победу.
        Когда план кампании отпечатался в моем мозгу во всей своей гениальной простоте, я не удержался от потока восторженных слов в адрес «полковника Стикльза», как его стали с недавних пор называть офицеры и солдаты его маленькой армии.
        — Я, конечно, заслуживаю самой высокой похвалы, — ответил Джереми без тени скромности, — однако в успехе не уверен, потому что дисциплина и выучка большинства оставляет желать лучшего, меж тем как Дуны осваивали ратное дело, как говорится, с младых ногтей.
        Вам, любезные мои читатели, не следует ожидать от меня исчерпывающего описания сражения, потому что я был на одном лишь его участке, да и того, что происходи­ло вокруг меня, во всех подробностях не запомнил. Одна­ко лиха беда начало, расскажу, как сумею.
        Итак, мы, тридцать пять человек, заняли позицию в том месте, где тропа, ведущая к Воротам Дунов, делает крутой поворот. Пушку зарядили по самое жерло, и при мысли о том, как она изрыгнет все, чем ее набили, стано­вилось не по себе. Кроме лошадок, что приволокли сюда это чудовище, тут же находились и те, кого кое-кто из наших привел с собой из дома. Доброжелатели, сочувствую­щие и зеваки из окрестных сел путались у нас под ногами и хватали под уздцы эту бесполезную кавалерию, берясь присмотреть за ней и тем внести посильный вклад в общее дело. Друзья и соседи, тщательно готовившиеся к предстоявшей схватке, в последнюю минуту покинули наши ряды, но не разошлись, а остались досмотреть, чем все это кончится, и теперь во множестве толклись рядом, предвкушая наш грядущий триумф.
        Бух-бух!
        Наконец-то!
        Пушечные выстрелы, донесшиеся издалека, означали только одно: ядра «красных» и «желтых» полетели в До­лину Дунов (мы, во всяком случае, были уверены, что они полетели именно туда). Обогнув скалу, скрывавшую нас, мы двинулись вперед, ожидая, что ворота никто не защи­щает и что, выпалив по ним из орудия, мы сметем перед собой все преграды. «Ура!» — закричали мы, воодушевлен­ные близостью легкой победы.
        Но не успело грозное эхо отгреметь среди окрестных скал, как вдруг раздался пронзительный свист и тут же разом — залп дюжины разбойничьих карабинов. Несколь­ко наших рухнули на землю, остальные яростно и неудер­жимо рванулись вперед, увлекаемые Джереми и мной.
        — Давай, давай, ребята! — закричал Джереми. — Еще одна перебежка, и мы сядем им на головы!
        Наши ответили ему восторженным ревом, ибо Джере­ми воззвал к чужой храбрости, не прячась за чужими спи­нами, и мы хлынули под гранитную арку, достигнув ее прежде, чем Дуны успели перезарядить карабины. Но едва первые из нас очутились под каменными сводами, как позади нас раздался ужасающий треск, вопли людей и ржание лошадей: огромный ствол дерева обрушился на нас, похоронив под собой пушку, двух человек и перебив спину жеребцу. Другая лошадь, барахтаясь, тщетно пы­талась подняться на ноги.
        Не помня себя от ярости, я зычно крикнул «Вперед!» и устремился в узкий проход. Пятеро-шестеро наших бро­сились за мной и впереди всех — Джереми Стикльз. И тут вновь загрохотало, и навстречу нам полыхнул гигантский сноп огня: это впервые заговорила артиллерия Дунов. Я схватил вражеского канонира за шиворот и швырнут его прямо перед собой. Орудийный расчет бросился наутек и скрылся за тяжелыми дубовыми дверями. Двери со стуком захлопнулись. Я в бешенстве схватил орудие обеими руками и бросил его вслед отступившим. Толстенные дубовые доски треснули, и медное чудовище намертво застряло в дверях.
        Я оглянулся. Серый пороховой дым, клубясь в прохо­де, застилал от меня моих товарищей, но сквозь его густую пелену я услышал тяжкий стон, и он больно отозвался в моем сердце. Я поспешил назад и стал искать Дже­реми, мечтая только об одном: застать его в живых.
        Вскоре я нашел его и еще троих наших, пораженных роковым выстрелом у самого порога разбойничьей цитадели. Двоих убило наповал, двоих ранило. Это их стон остановил меня в пылу и горячке боя, и одним из них, слава Богу, оказался Джереми Стикльз. Я тут же начал помогать несчастным, и о дальнейшем наступлении уже не могло быть и речи.
        Джереми ранило в рот: два его зуба лежали у него на бороде, а одну губу оторвало напрочь. Я приподнял ему голову и попытался сдержать кровотечение, а он лишь молча и жалобно взглянул на меня...
        Не знаю, сколько еще просидел бы я в этой каменной щели с дорогим моим другом, беспомощным, как дитя, но тут до моего слуха донесся крик мальчишки, бежавше­го к нам по проходу, перепрыгивая через убитых и ра­неных:
        - Все пропало! Скорее уходите отсюда! «Красные» и «желтые» бьют друг друга почем зря, а Дуны бьют и тех, и этих. Мастер Ридд, уходите, а то и вам худо придется!
        Мы, немногие из оставшихся в живых, с недоумением переглянулись, потрясенные новостью. В нас еще тепли­лись слабая надежда, что на других участках наступление развернется успешнее, чем на нашем, но то, что мы толь­ко что узнали, не укладывалось в голове. Почему девонширцы и сомерсетцы истребляют друг друга? Почему их оружие не обращено против Дунов?
        Воевать далее было бессмысленно. Мы скатили в речку орудийный ствол, вытащив его из лодки, служившей подобием лафета, поместили сюда Джереми Стикльза и еще двоих раненых, впрягли уцелевших лошадок и поло­жили конец страданиям тех бедных тварей, которым не повезло в бою.
        Мы вернулись домой в глубокой печали, зная, что раз­биты в пух и прах, но твердо уверенные в том, что нашей вины в том нет. Женщины наши, судя по всему, были с нами согласны, потому что встретили нас с восторгом, благодарные нам за то, что мы возвращаемся к ним жи­выми.
        Вспоминать о том дурацком штурме мне и доныне неприятно, и потому, не вдаваясь более в подробности, замечу лишь, что причиной поражения стал дух раздора и зависти, царивший между «красными» и «желтыми». Про­живая на границе двух графств, я не причислял себя ни к тем, ни к этим и потому мог судить о событиях вполне беспристрастно. Вначале их изложила одна сторона, за­тем, совершенно все переиначив, другая, затем, в самых крепких выражениях, обе вместе. Единодушны они были только в желании снова выступить в поход и отомстим, Дунам за пережитый позор. Я внимательно выслушал и тех, и других, и пришел к выводу, что подлинная картина боя складывалась следующим образом.
        Прежде чем занять позицию в западной части долины, девонширцы («красные») должны были проделать долгий кружной путь между холмами. Зная, что соратники («жел­тые») припишут будущую победу себе, если им позволят открыть огонь первыми, доблестные девонширцы, заметив, что у сомерсетцев уже все готово и осталось только поднести фитиль к орудию, не стали утруждать себя точной наводкой. Кое-как пристроив орудие на косогоре, они придали ему весьма общее направление, положившись в остальном на милость Божию. Господь, однако, не стал вмешиваться во внутренние дела Девоншира, и пушка, забитая до отказа черепками от разбитых горшков и старыми дверными ручками, выстрелила в сторону несчаст­ных сынов Сомерсета, убив одного из них и ранив двоих.
        Сомерсетцы не стали ждать извинений от союзников и ответили им тем же. Мало того, заметив, что их выстрел нанес большой урон, повалив на землю пятерых «красных», они отметили сомнительный свой успех всеобщим злорадным воплем. (Брр, какая мерзость: даже вспоминать противно!). Короче говоря, бой разгорелся не на шутку, и ополченцы не жалели пороха, стараясь преус­петь во взаимном уничтожении. Хорошо еще, что их разделяла долина, а то не многим удалось бы уцелеть, чтобы поведать миру об этом побоище.
        Тогда Дуны, — вот уж кто, наверное, посмеялся в тот день! — отозвали своих людей с галереи и, выйдя из до­лины через тайный проход (через тот самый, которым когда-то воспользовалась Гвенни, проводя меня к Лорне), атаковали сомерсетширцев с тыла, уложив на месте всю орудийную прислугу — четырех человек. Остальные бросились наутек, и тогда разбойники, захватив еще неостывшую пушку, скатили ее к себе в долину. Итак, из трех пушек, что были у нас на вооружении еще утром, домой вернулась только одна: ее приволокли на себе девонширцы, чтобы было чем похвастаться вечером.
          Таков был печальный конец нашего отважного предприятия, и всяк сваливал вину на другого, и все горели желанием поправить дело. При этом все сошлись на том, что беда приключилась из-за преподобного Баудена: он поднялся на гору в шляпе, но без рясы. (При чем здесь пастор Бауден? Мне это, признаться, до сих пор непонятно.)

        Глава 41
        Час от часу не легче
        Двое девонширских офицеров, приняв команду над потрепанным войском, приказали людям разойтись по до­мам. Напоследок они отметили храбрость, выказанную обеими сторонами, а также их верность королю и англий­ской конституции. Девонширцы ушли, а наши друзья из Сомерсета задержались у нас еще на два дня, чтобы от­дохнуть и позлословить в адрес соседей.
        Джереми Стикльз метался в постели, мучаясь от боли и кусая простыни безгубым ртом. Он глядел на нас с таким видом, словно хотел сказать: «Господи, ну дайте же мне умереть! Может, хоть тогда мне немного полегчает». А мы, громко беседуя меж собой (так, чтобы он мог слышать), все твердили о том, как отважно он вел себя в бою, и от этих разговоров бедный Джереми с каждым разом становился все бодрее.
        Рана Джереми поставила меня в очень трудное поло­жение. Во-первых, я не мог теперь рассказать матушке и Лорне о том, что девушка, которую я люблю, вовсе не родня тем, кто убил моего отца, а мой отец не нанес ни­какого ущерба ее семье. Мне страстно хотелось рассказать им всю правду, потому что, как я заметил, после визита Каунселлора между матушкой и Лорной, а также между ними и мной возникло некоторое отчуждение. И хотя никто из нас не поверил старому разбойнику, его сло­ва не прошли для нас бесследно.
        Во-вторых, ранение Джереми Стикльза лишило солдат регулярной армии командира. Их осталось в живых де­сять человек, и Анни избаловала их так, что под конец мы уже не знали, как им угодить. Когда они требовали форели, они получали форель, когда им хотелось олень­его мяса, ветчины или семги, все это немедленно появля­лось на столе. Даже раненые ели с отменным аппетитом, и только Джереми, вынужденный пить через трубку и стеснявшийся своего бессилия, не проявлял за принятием пищи особого рвения. Однажды я рассказал солдатам, какие гольцы водятся у нас в Линне, и ребята тут же по­требовали включить гольцов в рацион. Вооружившись, как в старые добрые дни, острогой, я отправился на реку и вернулся домой с целой корзиной рыбы. Словам, жало­ваться нашим постояльцам было не на что, и может, имен­но поэтому они никогда не были нами довольны и все со­ревновались между собой, изобретая всяческие прихоти, одну чудней другой.
        Все это, однако, было терпимо, а вот что беспокоило нас по-настоящему, так это то, что рано или поздно сол­даты покинут нас, и наш дом, наша ферма, все наше иму­щество и сами жизни наши попадут в зависимость от Дунов, на милосердие которых рассчитывать нам не при­ходилось. После неудачного штурма эти негодяи стали героями дня, и людская молва, падкая на преувеличения, разнесла весть о том, что Дуны отразили натиск пятисот человек и потому достойны всяческого поклонения и самых щедрых даров. Мирные обыватели Девона и Сомерсета начали носить дань к Воротам Дунов так часто, что разбойники не успевали разносить ее по своим кладовым. Это-то до поры до времени и спасало нас от мести пре­ступного клана.
        Неожиданно возникла еще одна причина, заставившая меня лишний раз почувствовать, как мне сейчас необхо­дима помощь Джереми Стикльза. Однажды у наших во­рот появились двое незнакомцев. Они пришли пешком, раздетые до пояса, и вид у них был весьма жалкий. Вначале мы отнеслись к ним с подозрением, полагая, что Дуны затеяли против нас очередную пакость, но оказа­лось, что перед нами — чиновники лорда-канцлера, посланные в Эксмур с бумагами, касающимися Лорны Дун. Откуда лорд-канцлер и присные его узнали о Лорне, для меня до сих пор остается загадкой, однако случилось то, что случилось — история Лорны дошла до Высокого суда, и столичные крючкотворы, пронюхав о ее богатстве, на­думали поживиться за ее счет.
        Чиновники перво-наперво отправились в Долину Дунов, где их изрядно подраздели, а потом отправили на на­шу ферму. Мы любезно приняли нежданных гостей, на­кормили их, и они предъявили нам свои бумаги. Одна из них была адресована мистрисс Лорне Дун и предписывала ей отправиться в Лондон с посланцами Высокого суда, как только те разыщут ее. Второй документ, адресованный тем, под чьим покровительством могла оказаться Лорна, обязывал их немедленно отпустить ее.
        С гневом, страхом и скорбью восприняли мы с матушкой вести из столицы. Времени на раздумья у меня уже не оставалось, и тогда я, придя к Джереми Стикльзу, по­просил его разрешения рассказать матушке все, что я узнал от него о родителях Лорны. Джереми молча кивнул головой. Матушка выслушала мой рассказ со слезами и удивлением, а потом мы оба призадумались, не зная, как поступить дальше, и снова мы почувствовали, как не хватает нам сейчас Джереми Стикльза, не хватает его знания света и в особенности знания дворца правосудия.
        — А теперь мы должны пойти и все рассказать Лор­не, — решительно заявил я.
        — Ну что ж, сынок, тогда пойди и расскажи ей все сам, — ответила матушка с печальной улыбкой, и, судя по ее растерянному виду, она и сама не знала, чем все это может кончиться.
        Взяв оба пергаментных свитка, я пошел искать Лорну. Я нашел ее в ее любимом месте, в матушкином садике, за которым она ухаживала с великим старанием. Когда я приблизился к ней, она подняла глаза и взглянула на ме­ня, и сердце мое невольно сжалось в предчувствии слов, что я должен был вот-вот произнести.
        — Любимая, — начал я, — найдешь ли ты в себе достаточно сил, чтобы выслушать одну ужасную вещь, после чего, быть может, когда просохнут твои слезы, ты почувствуешь огромное облегчение?
        — Что все это значит? — с тревогой спросила Лорна, обеспокоенная моим тоном. — Ты решил отказаться от меня, Джон?
        — Нет, что ты, что ты! — горячо возразил я. — Разве мой отказ сделает тебя счастливее? И все же, Лорна, ты так далека — так далека от меня в этом мире, что я не смею рассчитывать на твою руку. Может быть, когда ты услышишь то, что я расскажу, ты сама скажешь: «Джон, мы должны расстаться».
        — Вот как? — Лорна покраснела от возмущения. - Мой глупый, мой ревнивый Джон, как мне наказать тебя за твои слова? Какой лукавый смущает тебя, мой отважный рыцарь? Господи, неужели ради тебя я должна забыть о том, что цветы цветут, и земля вращается, и только смотреть на тебя, и повторять каждую минуту: «Джон, я люблю, люблю, люблю тебя»!
        И она озорно взглянула на меня, и это «тебя» прозву­чало в ее устах так мелодично, что я уже готов был броситься к ней и прижать ее к своей груди, но, вспомнив о ее происхождении, сдержался, чему она, готовая ответить на мой порыв, нимало удивилась.
        — Мистрисс Лорна, — сказал я, с трудом подбирая слова, — вы... вы должны вести себя сообразно вашему высокому титулу, а я... а на меня... а на меня вы теперь вообще не должны смотреть иначе как с жалостью.
        — Именно с жалостью я и буду смотреть на тебя, Джон, — ответила Лорна, пытаясь засмеяться, — если ты и дальше будешь городить всякую чепуху. — (Моя робость и невольное обращение к ней на «вы» неприятно поразили ее.) — Я начинаю думать, что ты и твои близкие уста­ли от меня, и вы теперь ищете предлог отослать меня назад, вернуть меня в прежнее мое несчастное состояние. Если так, скажите без обиняков, я сама уйду!
        Я видел, что Лорна готова вот-вот заплакать, и толь­ко природная гордость препятствует ее слезам. И эти непоявившиеся слезы, эта ее беззащитность глубоко тро­нули меня, и с этой минуты я начисто забыл и о ее высоком титуле, и о своем низком происхождении.
        — Родная, любимая, — воскликнул я, — самая прекрасная на свете, разве я смогу отказаться от тебя, Лорна?
        — Джон, дорогой мой — самый дорогой на свете, если ты так любишь меня, почему же я должна расстаться с тобой? — спросила Лорна.
        Тут уж я не смог — не захотел — сдержаться и, при­жав ее к себе, крепко-крепко поцеловал. Господи, да будь она хоть четырежды графиней, будь хоть самой королевой Англии, — она моя, моя, всей душой, всем сердцем моя, и ничто, и никто не сможет встать между нами!
            — А теперь, Лорна, — сказал я, не выпуская любимую из объятий, — я расскажу тебе одну трогательную историю.
        - Никакая история меня не растрогает, если она не о тебе и не о моей бедной матушке.
        — Она как раз о твоей бедной матушке. Достанет ли у тебя сил выслушать мой рассказ? — спросил я, удивля­ть, почему в такую минуту Лорна не вспомнила о своем отце.
        - У меня достанет сил выслушать все что угодно. Но, хотя и я уже давно забыла свою матушку, я бы все равно не хотела услышать о ней что-то дурное.
            — Она-то не сделала ничего дурного, а вот ей причи­нили много зла. Лорна, ты родилась в несчастливой семье.
        — Лучше уж в несчастливой, чем в бесчестной, — ответила Лорна с обычной своей живостью. — Скажи мне, что я не из Дунов, и я — я полюблю тебя еще больше.
        — Ты не из Дунов, Лорна, теперь я знаю это наверняка. Но из какого ты рода, — этого я не знаю.
            — Но мой отец... твой отец...
        - Твой батюшка погиб в Пиренейских горах от несчастного случая, а твою матушку убили Дуны. Точнее говоря, не убили, а приблизили ее конец и отняли тебя у нее.
        Услышав эту внезапную трагическую новость, Лорна в бессилии откинулась на скамейке. Лицо ее стало мертвенно-бледным, но потом оно мало-помалу обрело свой прежний цвет. А я между тем проклинал себя в душе за то, что не нашел нужных слов, не сумел подготовить Лорну, и вывалил все сразу, бестолочь такая. Грудь ее бурно вздымалась от волнения, и все же она сжала мою руку, побуждая продолжить свой рассказ.
        Остальное Лорна выслушала, почти не выдав себя ни словом, ни жестом, и лишь ее тихие вздохи, ее глаза, ее нежные пальчики, которыми она по-прежнему время от времени сжимала мою руку, говорили мне о том, как от­дается в ней каждое мое слово. И только тогда, когда я кончил, она, наконец, дала волю слезам, оплакивая горькую участь своих родителей. Но ни единой жалобы, ни единого упрека вышним силам не сорвалось с ее уст: случившееся она восприняла как неизбежность, рок, судьбу.
        — Лорна, дорогая, — не выдержал я, ибо мужчины хуже переносят пытку временем, чем женщины, — неужели ты совсем не хочешь знать, какой у тебя настоящий титул?
        — Зачем? — спокойно и печально ответила Лорна - Зачем, если мне не с кем его разделить?
        — Бедная моя! — невольно вырвалось у меня.
        — Джон, — порывисто воскликнула Лорна, — ты... только ты... Вся моя жизнь — твоя!
        — Я не могу поверить, — еле слышно, почти шепотом, проговорил я в маленькое прекрасное ушко, — ...не могу поверить, что ты и вправду любишь меня так, что готова поступиться всем на свете.
        — А ты — разве ты не смог бы поступиться всем ради меня? — спросила Лорна, отойдя от меня на шаг и пытливо всматриваясь в мое лицо. — Разве ты не мог бы ос­тавить свою ферму, свою матушку, сестер, дом, — оставить все это ради меня, Джон?
        — Смог бы — смог, ни минуты не раздумывая. И ты знаешь — знаешь это, Лорна.
        — Да, знаю. И потому я так тебя люблю.
        Нет, ее ясные чистые глаза не лгали никогда и не лгали сейчас, и весь мир, глядевший на нас, был тому свиде­телем. Я знал: каким бы высоким ни было положение Лорны, мы никогда не расстанемся, и она всегда будет моей.
        И я повел ее в дом, и она упала на руки матушке, и обе залились счастливыми слезами, и Анни, стоя рядом, кусала губы, готовая в любую минуту присоединиться к ним.
        Потом, когда все успокоились, мы устроили семейный совет и решили, что если Джереми Стикльз не поправится до такой степени, чтобы хоть что-то произнести своим обезображенным ртом, я, не откладывая дела в долгий ящик, отправляюсь в Уочетт.
        Увы, несмотря на все наши старания, Джереми Стикльзу день ото дня становилось все хуже, а однажды его просто залихорадило, и виной этому стала наша Лиззи. Через нее он узнал то, что матушка и Анни тщательно скрывали от него, а именно: сержант Блоксем, старший помощник мастера Стикльза, настрочил пространный отчет обо всем, что произошло, не забыв упомянуть о ранении своего начальника, и отправил свое сочинение прямиком в Лондон, вручив его чиновникам лорда-канцлера.
        Пока Джереми Стикльз был прикован к постели, сержант Блоксем быстренько прибрал власть к рукам и взял под свою команду оставшихся в живых солдат. Затем, желая послужить отечеству и показать свою образованность, он три ночи кряду просидел над своим сочинением. Узнав о том, что Лиззи кое-что смыслит в изящной сло­жности — так, во всяком случае, считала она сама и, нимало в том не сомневаясь, раззвонила о своих талантах всем и каждому, — бравый вояка принес ей на суд свою писанину. Уединившись с ним на заднем дворе, Лиззи присела на бревно и, убедившись в том, что их никто не потревожит, выслушала доклад сержанта с глубоким вниманием. Сделав свои вставки и беспощадно вымарав все, что сочла нужным, Лиззи составила столь изящный и вместе с тем столь пылкий отчет, что сержант тут же, можно сказать, не отходя от бревна, по уши влюбился в эту чертовку.
        Итак, отчет, как я уже сказал, был отправлен в Лондон с чиновниками, которым мы восполнили недостающий гардероб и дали с собой продовольствия на три дня. Посланцы лорда-канцлера одолжили у нас пару лошадей и двинулись в Данстер. Там они их оставили и наняли свежих лошадей до самого Лондона. Они пробыли у нас так недолго, что мы расстались с ними безо всякого огорчения, тем более что огорчения с избытком доставлял нам бедный Джереми Стикльз.
        После того, как новости об отчете Блоксема дошли до его слуха, Джереми, по меньшей мере, две недели пролежал в постели, находясь между жизнью и смертью. Я, как мог, старался ободрить его. Я честил на все корки про­ныру Блоксема, ругая его так, как не ругал сам Джереми, и добрый Джереми, ошеломленный моей горячностью, почти простил своего лукавого подчиненного и после этого быстро пошел на поправку.
          Господи, кто бы меня-то поддержал в те дни! Не зная, что готовит мне грядущее и как скоро заберут от нас Лорну, я собрался с духом и в один прекрасный день выехал в Уочетт. Я скакал по дороге, вооруженный до зубов, не испытывая ни малейшей боязни перед Дунами, потому что даже эти отпетые наглецы присмирели после того, как я пробил их дубовые двери орудийным стволом. Кроме того, ходили слухи, будто они решили, что я заго­воренный, и ни ядра, ни пули меня не берут: все знали, что я прошел сквозь пищальный огонь и ни единый во­лос не упал с моей головы. Однако я отдавал себе отчет в том, что Карвер Дун был слишком умен, чтобы всерьез относиться к подобным бредням, и при мысли о нем меня охватывало чувство безотчетного страха, хотя я готов был в любую минуту сойтись с ним лицом к лицу.

        Глава 42
        Старая нянюшка Лорны
        Когда я постучался в дверь маленькой приморский гостиницы близ Уочетта, никто не ответил мне, не впустил внутрь. Я долго ждал, поглядывая на море, а потом, видя, что лошадь моя держится из последних сил, решил снова побеспокоить хозяев. После моего повторного стука прошло еще некоторое время, а затем женский голос спросил через замочную скважину:
        — Кто там?
        — Мальчик с водокачки, — весело представился я, помните — это было много лет назад — сломанную карету в Далвертоне?
        — О да-да, конечно, помню. Помню и мальчика с чудесной белой кожей: кажется, это было только вчера. Много, ох много раз хотелось мне повидаться с ним!
        С этими словами женщина отперла дверь и тут же в страхе отпрянула назад, увидев перед собой здоровенного верзилу.
        — Нет, вы не тот маленький мальчик. Это невозможно. Зачем вы обманываете меня?
        — Сударыня, я не только тот маленький мальчик, что накачал вам тогда воды, но я еще и пришел, чтобы рассказать вам о вашей маленькой девочке.
        — Ну что ж, тогда входи, мой маленький большой мальчик, — сказала женщина, и ее черные глаза потеплели.
        Я вошел в прихожую и внимательно посмотрел на хозяйку. Конечно, прошло много времени, и она, как и я сам, очень изменилась, но лицо ее было по-прежнему прекрасно и светилось живым насмешливым умом. Словом я взглянул на нее, она — на меня, и каждый еще раз убедился в том, что его собеседник является именно тем, за кого себя выдает.
        Мадам Бенита Оудам провела меня в небольшую комнатку, где стояли два кресла и стол. Когда мы сели, она усмехнулась и вдруг, неожиданно для меня, спросила:
            — Сошли ли с вас те ужасные синяки, что, помнится, так поразили меня в тот день на постоялом дворе?
        Рассуждать о своих синяках, хотя бы и в шутку, мне, в тот момент хотелось меньше всего, и потому, сразу же направив разговор в серьезное русло, я попросил мадам Бениту рассказать о вечере того ужасного дня, когда я впервые повстречался с ней. Она рассказала мне то же, что и Джереми Стикльз, дополнив историю кое-какими подробностями и особенно там, где речь шла о Лорне.
        — А вы бы узнали ее сейчас? — спросил я, удивленный тем, как хорошо запечатлелась в ее памяти Лорна в возрасте пяти лет. — Вы бы узнали ее сейчас, встретив не ребенка, а взрослую девушку?
        — Думаю, что да, — ответила мадам Бенита. — Конеч­но, пока не встретишь человека, трудно ручаться наверняка, но коль скоро речь идет о моей питомице, думаю, я должна ее узнать.
        — Нынче она превратилась в высокую стройную моло­дую леди, прекрасную настолько, насколько вообще мо­жет быть прекрасной земная женщина. Мне бы хотелось, сударыня, сходить в Уочетт, а затем переночевать у вас в гостинице. Послушайте, давайте прямо завтра съездим к нам в Орский приход, и вы повидаетесь со своей «маленькой» девочкой!
        Я взял с хозяюшки обещание поехать к нам на следующий день при условии, что удастся уговорить ее мужа составить нам компанию. Чувствуя, какой решительный и твердый характер у мадам Бениты, я нимало не сомневался в том, что мистер Оудам всецело пребывает под каблуком у своей жены и потому был уверен, что все получится, как я задумал. Поэтому я отправился в Уочетт, чтобы побывать на могиле у матери Лорны и нанять повозку для завтрашнего путешествия.
        Подходящую повозку я нашел без особых хлопот, но с тем, другим делом, у меня возникли неожиданные трудности, причем такие, что я чуть было не отказался от первоначальных планов. Бенита сообщила мне, что отцом Лорны был граф Дугал, и я подумал, что в крохотном городишке любой прохожий укажет мне могильный камень, под которым похоронена графиня Дугал.
        Все, однако, оказалось не так просто, потому что лорд Дугал никогда не жил в своем доме в Уочетте и фамилию владельца дома никто из местных жителей толком не знал. Более того, узнав о смерти графа, некий его богатый род­ственник поспешил завладеть домом и, чтобы не возбуждать лишних кривотолков, постарался вообще замять, это дело. Бедную графиню похоронили недалеко от ее дома, и никто не поставил ей памятника, никто, кроме Бениты, не пролил над ней горькой слезы.
        Если бы я сказал Бените, что хочу сходить на могилу графини, и попросил бы хозяюшку сопроводить меня, у меня бы не возникло никаких затруднений. Увы, я отправился в Уочетт один и был наказан за свою непредусмот­рительность: местные жители — ох, ну и глупый же народ! — решили, что я пожаловал в их края только затем, чтобы побороться с каким-нибудь уочеттским здоровяком. Дело в том, что я действительно участвовал во мно­гих соревнованиях и потому мою персону знали девять человек из десяти на сорок миль вокруг Орского прихода. (Замечу, кстати, что борьба — это добрая молодецкая за­бава, не требующая, на мой взгляд, ни великого ума, ни большой физической силы. В борьбе самое главное иметь уравновешенный характер. Я еще в отрочестве клал на лопатки зрелых мужей, и все только потому, что мои соперники быстро выходили из себя. Однако слава сла­вой, а на личную жизнь право имеет каждый — даже чемпион по борьбе).
        Когда я появился на улицах приморского городка, выяснилось, что весь Уочетт желает поглазеть на Джона Ридда куда больше, чем Джон Ридд желает поглазеть ни Уочетт. Всяк считал своим долгом затащить меня в бли­жайшую пивную, и если бы я заявил, что направляюсь на кладбище, меня бы, мягко говоря, не поняли.
        — Послушай, разве ты девонширец? — ревниво вопрошали хлебосольные мои почитатели. — Да ты с головы до пят — истинный сомерсетец!
        После чего уочеттцы садили меня в очередной раз за стол и заставляли есть и пить за их счет, что я и делал волей-неволей, причем делал за двадцатерых, что, ко всеобщему ликованию собравшихся, и было решающим доводом в пользу моего сомерсетского происхождения.
        И все же, несмотря на трагикомизм положения, на кладбище мне все равно нужно было идти. Посудите сами, любезные читатели, разве мог я вернуться домой, не выполнив то, что обещал Лорне? Чем я перед ней оправ­даюсь? Своей дурацкой популярностью? Уж если в Уочетте никто не слышал о графине Дугал, то меньше всего мне хотелось, чтобы здесь знали о Джоне Ридде.
        День был безнадежно потерян, но зато вечером Бенита подробно описала мне место, где похоронена ее бедная госпожа, и приметы, по которым я смогу найти могилу. На следующее утро я встал до восхода солнца, беспрепятственно дошел до кладбища, и когда на небе заиграли первые лучи рассвета, я уже стоял у холмика, поросшего травой, у большого гранитного валуна, принесенного с берега. На камне были грубо выбиты две буквы — «Л» и «Д» (то есть «леди Дугал»). Вне всякого сомнения, это сама Бенита, в меру своих скромных возможностей, позаботилась о том, чтобы память о матери Лорны не исчезла бесследно с лица земли.
        Я накопал немного земли и травы для Лорны, срезал побег от того дерева, что выросло над могилой графини и вернулся в гостиницу Бениты, названную ею «Лесной кот». От Уочетта до Орского прихода путь был неблиз­кий, поэтому мы постарались отправиться в путь как мож­но раньше.
        Первой, кто встретил нас у ворот фермы, была Лорна. Она вышла нам навстречу с непокрытой головой в простом белом платьице, оживленная и радостная. Она бросилась к повозке, затем остановилась, с изумлением и недоверием вглядываясь в лицо Бениты.
        Старая нянюшка сразу узнала ее.
        — Глаза! Глаза! — воскликнула Бенита, перегибаясь через перила повозки.
        Лорна по-прежнему всматривалась в Бениту, не ре­шаясь подойти поближе. Было видно, что она вот-вот вспомнит, кто перед ней, но для того, чтобы узнать Бениту окончательно, ей не хватало именно этого самого «вот-вот». Бенита, почувствовав это, сказала несколько слов по-итальянски, и тогда Лорна с криком «Нита! Нита!» бросилась к нянюшке и с бурными рыданиями уткнулась ей в грудь.
        Одно только это, безусловно, доказывало, из какого благородного рода была Лорна, хотя у нас уже, из-за легковерия Анни, не было драгоценного ожерелья. Но Бе­ните было знакомо большое кольцо от ожерелья, и она сказала, что дикий кот на дереве, выгравированный на кольце, — герб дома Лорнов.
        Отец Лорны был знатным дворянином, а мать была еще знатнее его, потому что ее предками были великие шотландские вожди из Лорна. Между ними и кланом Дунов вспыхнула жестокая распря, и хотя дочь графа Лорна вышла замуж за сэра Энсора Дуна, мир между кланами так и не воцарился. Я и по сию пору, любезный читатели, не разобрался в перипетиях той борьбы (это - дело профессиональных законников), но — в конечном счете — Лорна стала прямой наследницей громадного состо­яния семьи Лорнов, а Дуны похитили и вырастили ее в своем кругу, намереваясь соединить ее законным браком с Карвером Дуном и тем самым завладеть всем состоянием. Будь у них деньги, они всегда смогли бы доказать, что их разбой и бесчинство вполне совместимы с закон­ностью и благородством побуждений. Ныне даже ребенку известно, что с деньгами можно добиться чего угодно - даже выдать черное за белое. Если бедняк крадет овцу, его отправляют на виселицу, пусть хоть десять ребятишек умирают у него дома с голоду, а если выродок из благо­родных врывается в чужой дом с огнем и мечом, то его еще нужно благодарить за это, как за оказанную честь.
        И пока мы думали-гадали, чем же все это кончится (давешние посланники лорда-канцлера не выходили у нас из головы), в нашем семействе случилось нечто важное, приковавшее к себе все наше внимание: Анни решила-та­ки идти замуж за Тома Фаггуса.
        Несмотря на то, что дела у нашего родственника явно шли в гору, ни у матушки, ни у меня душа не лежала к этому браку, и потому мы еще раз попытались отговорить Анни. Несмотря на королевское прощение и всеобщее ува­жение в округе, которое снискал Том Фаггус, мы не хотели отдавать нашу умницу, красавицу и мастерицу на все руки за человека, неравнодушного, как нам казалось, к крепким напиткам. Анни же, влюбленная не на шутку, ни в какую не хотела признавать Тома пьяницей, и в ответ на наши увещевания отвечала, что при такой трудной рабо­те, как у Тома, пропустить стаканчик-другой — не великий грех. Однажды, выслушав наше мнение о своем избран­нике, она зажала уши и, бросившись к себе в спальню наверх, долго-долго плакала. Чем упорнее настаивали мы на своем, тем сильнее укреплялась Анни в своей решимос­ти выйти за Тома, и, боюсь, наши уговоры только ускорили дело. В один прекрасный день Том Фаггус заявился к нам собственной персоной и заговорил таким тоном, слов­но подстерег нас на большой дороге.
            — Ну вот что: либо-либо, — решительно сказал он, — я люблю девушку, а девушка любит меня. Позволите вы нам или нет, мы все равно поженимся. Сколько раз при­водилось мне, бросив все свои дела, скакать по холмам очертя голову ради охов и вздохов, ради того, чтобы ус­ушать в очередной раз: «Том, я должна подождать, пока матушка не даст своего согласия». Вы, Ридды, славитесь своей прямотой. Я выложил все, как есть, а теперь извольте и вы ответить мне без увиливаний и отгово­рок.
        Я взглянул на матушку. Я уже готов был вышвырнуть Тома через окно, но матушка сдержала меня, коснувшись меня рукой, и промолвила:
            — Хорошо, буду с вами откровенной, как и полагается Риддам. Мой сын и я всегда были против этого брака. Нет, мы не боимся, что вы снова выйдете на большую дорогу, ибо нынче вы человек состоятельный. Однако мы боимся, что вы будете пить и сорить деньгами. Сколько вокруг несчастных жен — не счесть! Неужели и нашу лю­бимицу ждет та же участь? Поверьте, мне трудно гово­рить об этом под крышей собственного дома, где мы с вами выпили так много...
        Здесь матушка запнулась, почувствовав, что косну­лась опасной темы.
        — ...Выпили так много спирта, сидра и пива, — вме­шался я в разговор. — Ну что же ты, матушка? Ведь мы, Ридды, народ откровенный.
        — ...Выпили так много спирта, сидра и пива, — твердо повторила за мной матушка, а потому вдруг, святая простота, смягчилась и сказала: — Да нет, вы не подумайте, Том, нам не жалко. Для вас — всегда пожалуйста.
        Сказать по правде, после такого приема я не отведал бы и капли в чужом доме, но у Тома, видать, на этот счет были свои понятия, поэтому он весьма любезно улыбнулся и, как ни в чем не бывало, заявил:
        — Я знаю, добрая матушка, что для меня — всегда пожалуйста. А раз так, то позвольте еще раз воспользоваться вашим добрым ко мне отношением.
        Он налил себе виски и добавил в стакан теплой воды.
        - Добавьте еще немного виски, Том, — предложила матушка, протягивая бутылку.
        — Да, Том, добавьте еще, — поддержал я матушку, - а то выпивка получилась совсем слабенькой.
        — Если и бывают на этом свете трезвые люди, — торжественно провозгласил Том, — то один из таких людей - перед вами. Итак, матушка, свадьба на следующей неделе? Вы не возражаете? Кстати, вы собирались устроить большую стирку? Думаю, по срокам одно другому не по­мешает.
        — Какой вы предусмотрительный, Том, — просияла матушка. — А вот мой Джон никогда бы об этом не подумал.
        — Конечно, не подумал бы, — гордо заметил я. — Ког­да придет мое время жениться на Лорне, я не стану за­глядывать к Бетти в календарь.
        Короче говоря, Том Фаггус перехитрил нас обоих. Мы послали за фермером Николасом Сноу, чтобы он посове­товал матушке, как лучше подготовиться к свадьбе и за­садил своих дочерей за шитье.
        Такой свадьбы в Орском приходе не видывали с той поры, когда женился мой отец. Красота и добросердечие Анни издавна были на устах всех, кто проживал по соседству с нами, и надарили ей всего столько, что этим можно было бы до отказа набить приличную лавку.
          Теперь самым главным для матушки было убедить дядюшку Бена прибыть на наше семейное торжество. Однако, сокрушалась матушка, если я преуспею в этом, я непременно забуду обо всех шпильках и лентах, заказанных мне девушками. Я заверил ее, что сделаю все без упущений, и отправился в Далвертон, обремененный столькими просьбами, поручениями и пожеланиями, что будь на моем месте кто-то другой, трижды памятливей меня, и он не сумел бы запомнить и удержать в голове все сказанное, и вынести этот непомерный груз дальше ворот.
        
        Глава 43
        Дядюшка сватает мне Рут
        Дядюшки Бена не было дома. Рут приняла меня доброжелательно, не выразив, однако, при этом особой радости. Она была уверена, что дядюшка вернется во второй половине дня и попросила меня подождать его. Чтобы не терять времени даром, я отправился в город и выполнил все данные мне заказы, — во всяком случае, те, что сумел припомнить. Как раз к этому времени старый джентльмен въехал во двор на своей лошадке и, увидев меня, не так обрадовался, как удивился. Но если он удивился, то я, в свою очередь, был совершенно поражен тем, насколько он изменился со дня нашей последней встречи. Вместо здорового, упитанного и ухоженного старика, блиставшего благородной сединой, передо мной стояло иссохшее, трясшееся, совершенно разбитое существо со спутанными жиденькими волосенками, беспорядочно свисавшими с его морщинистого лба. Но более всего изменились его глаза. Если раньше в них светились живость, любопытство и сарказм, то теперь в них поселились ужас и недоверие.
        «Что бы это значило? — подумал я. — То ли старик потерял все свое состояние, то ли пристрастился к бутылке».
        — Входи, входи, Джон Ридд, — сказал дядюшка Бен, — Мне надобно с тобой потолковать. На улице слишком хо­лодно и чересчур светло. Входи, парень.
        Я последовал за ним в маленькую темную комнатуш­ку, совсем непохожую на светлую комнату Рут. Там не было ничего, кроме высокой конторки, пары стульев и табурета с длинными ножками.
        — Садись на табурет, — буркнул дядюшка. — Тебе при твоем росте как раз будет впору. Погоди минуточку, нам тропиться некуда.
        С этими словами он вышел за другую дверь, быстро затворил ее за собой и, сказав приказчикам, что на сегодня все дела сделаны, распустил их по домам.
        Затем он снова появился в комнате, чуть пошатываясь от работы, тревоги и верховой езды с самого утра.
          - Что и говорить, Джон, что и говорить, — проговорил им, когда я поднялся навстречу, чтобы помочь ему дойти до кресла, — комнатка у меня темная и мрачная, но знал бы ты, сколько сотен фунтов стерлингов я сделал в ней, Джон.
        — Вот и прекрасно, сэр, — весело отозвался я, — и сделаете еще больше, и дай вам Бог наслаждаться ими как можно дольше!
        — Что, паренек, смерти моей ждешь, не дождешься? - едко осведомился дядюшка и уставился прямо на меня. - Многие того хотят. Что, в самую точку попал, Джон?
        — Да успокойтесь вы, — попытался я утихомирить дядюшку, чувствуя, что если разговор будет и дальше продолжаться в том же духе, то добром он не кончится, - успокойтесь и не задавайте мне глупых вопросов. Вы же знаете лучше, чем кто бы то ни было, дядюшка, что у меня сроду не было таких мыслей, а если не знаете, то мне вас очень жаль. Живите долго, живите до ста лет, жи­вите столько, сколько сил хватит.
        — Ну а если бы, к примеру, ты узнал, что у меня есть золото или что мне известно, где и как его добывать, и что после того, как я отойду в мир иной, тайна эта будет принадлежать тебе, стал бы ты тогда желать моей смерти или нет? — спросил дядюшка и, привстав с места, сно­ва начал сверлить меня взглядом.
        — Знаете, дядюшка, ни в какую точку вы не попали - ни прежде, ни теперь. За все золото мира я не отдал бы и дня вашей жизни.
        Дядюшка опустил глаза и, погрузившись в кресло, глубоко задумался.
        — Послушайте, дядюшка, — сказал я, — у вас такой усталый вид, что сразу видно: вы нынче у черта на кулич­ках побывали. Может, мне принести вам доброго вина? Кузина Рут знает, где его найти.
        — Откуда тебе знать, где я нынче побывал? — встрепенулся дядюшка, и глаза его засверкали от гнева. — Близко ли, далеко ли, — тебе-то какое дело? А что до ку­зины Рут... Известно ли тебе, Джон Ридд, что относишься ты к ней прескверно? Она в тебе души не чает, а ты на нее — ноль внимания.
        Ай да дядюшка! Я был поражен до глубины души, не тем, что он сообщил мне о любви Рут, а тем, что он вообще знал об этом. Я глядел на него, не в силах вы­молвить ни слова, и вид у меня, наверное, был весьма глупый.
        — Стыдно, очень стыдно, молодой человек! — вос­кликнул дядюшка, и в его голосе послышались победные нотки. — Ты самый большой из всех дураков, живущих на свете. Чем тебе плоха Рут? Какого тебе, прости Господи, еще рожна нужно? Да, не вышла она у меня росточком, ну и что с того? Молодцы покраше тебя брали в жены девушек еще меньше ростом. А о достоинствах Рут и говорить не приходится: один ее дюйм стоит всех твоих се­ми футов со шляпой впридачу!
        Насчет моих семи футов дядюшка, конечно, малость хватил, потому что во мне никогда не было более шести футов восьми дюймов [50 - Иными словами, рост Джона Ридда, по мнению дядюшки Бена, должен был составить 2 м 44 см, а Джон считал, что в нем — всего лишь 2 м 3 см.]. Как бы там ни было, я терпеть не могу, когда про меня говорят, будто я великан и, зна­чит, не такой человек, как все. Я хотел было сказать дядюшке пару теплых слов, но ради Рут решил попридержать язык.
        Дядюшка Бен, однако, не унимался.
        - Ага, молчишь! Хочешь, чтобы я тебе и далее толковал про то, как моя бедная Рут любит тебя, хочешь потешить свое тщеславие. Есть ослы, считающие, что ты — самый красивый мужчина в Англии. Из этого сле­дует только одно: нынче все английские девушки — у тво­их мог!
        Это уж было слишком. Не сказав ни слова, я покло­нился старому джентльмену и вышел. Однако, когда я отправился за своей лошадью, в дверях конюшни меня встретила заплаканная Рут.
        — До свидания, дорогая, — промолвил я, когда она при моем приближении отвернула головку в сторону.
        — Ах, кузен Ридд, — сказала Рут, —вы сами не представляете, сколько горя и боли оставите здесь после себя. Неужели вы не видите, что дедушка нынче раскапризничался, как ребенок? Поверьте, не пройдет и четверти часа, как он будет злиться на себя за то, что обошелся с вами так дурно. Это раньше он был твердым, как кремень, а нынче он так размяк, что за его колкостями и резкостями раскаяние следует почти тотчас же.
        Ну что мне оставалось делать? Я снова завел лошадь в стойло, задал ей еще одну меру овса, и гнев мой понемногу улегся. Я вернулся домой вместе с Рут.
        Дядюшка встретил меня с деланным равнодушием. Я извинился перед ним за то, что, возможно, чем-то обидел его по нечаянности, и дядюшка в знак примирения послал Рут в погребок за бутылкой вина.
        Поскольку времени рассиживаться у меня уже не бы­ло, бутылку мы распили сразу же и безо всяких церемоний. Это явно развязало язык дядюшки, и после трех-четырех стаканов он пододвинул свое кресло поближе ко мне и выслал Рут из комнаты, придумав для нее какое-то поручение.
        — Пью, Джек, — провозгласил он, — за твое здоровье и за то, чтобы у тебя была добрая и послушная жена.
        — Пью, дядюшка, — подхватил я, — за ваше здоровье и здоровье дорогой Рут. Живите долго, чтобы перепробовать все вина в вашем погребке. За вашу жизнь и ваше здоровье, сэр!
        — А теперь, Джон, послушай, что я тебе скажу и не перебивай меня, — сказал дядюшка, кладя мне на колено свою морщинистую руку. — Я не пытаюсь силой затащить тебя под венец с Рут, и в то же время, если у тебя на нее есть виды, то я не против. Попомни мое слово: такой случай редко выпадает парню из твоего сословия. (Дядюшка Бен смотрел на фермеров свысока). В любом слу­чае, я решился доверить тебе свою тайну, решился по двум причинам. Во-первых, мне стало невыносимо носить ее в себе в одиночку, и, во-вторых, я знаю, что если ты пообещаешь, то слово твое верное. Более того, ты — мой ближайший родственник, — если, конечно, не считать жен­щин, — и ты как раз тот человек, который поможет мне в моем предприятии.
        — Да, конечно, я помогу вам, сэр, — заверил я дядюш­ку с некоторой нерешительностью, боясь, что дядюшка втянет меня в какой-нибудь заговор, — если то, что вы задумали, не противоречит законам нашего королевства.
        — Ха-ха! — Дядюшка прямо-таки покатился со сме­ху. — Ты, видать, думаешь то же, что и остальные, такие, как шпион Стикльз и вся его солдатня. Значит, мы про­вернули все так умненько, что даже самых близких людей обвели вокруг пальца. Даже ты не понял, чем мы занимаемся, хотя, как мне показалось однажды, ты устроил за нами слежку. А теперь скажи, паренек, как ты думаешь, кто это так страшно шумит по ночам в Эксмуре?
        — Либо какая-нибудь ведьма, — ответил я, — либо сам сатана.
        — А вот и нет! Все устроил старый дядюшка Бен! - С этими словами дядюшка сбросил с колен шерстяной плед и встал передо мной в полный рост.
        — Ах вот оно что! — воскликнул я, напрягая ум до пределов, отпущенных мне природой. — Тогда капитан Стикльз был совершенно прав, утверждая, что вы бунтовщик, сэр!
        — Конечно, совершенно прав. Разве такой проницательный человек, как Джереми Стикльз, может ошибиться в отношении такого старого дурака, как я? Ну что ж, пойдешь и посмотришь, Джон, какие заговоры мы плетем против государства. Отныне я доверяю тебе во всем. Толь­ко дай слово, что никому ничего не скажешь, а особливо - своей матушке.
            — Даю, — пообещал я, хотя, признаться, я не любил держать секретов от матушки. Однако меня разобрало та­кое любопытство, что я махнул рукой на свои правила, и, к тому же, в глубине души я был уверен, что мой дорогой дядюшка малость повредился в уме.
            — Ну-ка, плесни мне еще стаканчик, сынок, — просияв, воскликнул дядюшка. В эту минуту он помолодел лет на десять. — Ты станешь моим партнером, а с твоей силищей ты заменишь нам пару лошадей. Пойдешь со мной, посмотришь на мой «шум», паренек. С сегодняшнего вечера ты — богач.
        — Но куда я пойду и где я это увижу? Где я найду это, сэр?
        — Приходи, — ответил дядюшка, наморщив лоб, и я заметил, что в этот момент легкая тень сомнения все же пробежала по его лицу, — приходи на Топь Колдуна, — один, конечно, — я буду ждать тебя там завтра в десять часов утра.
        Зная, что слово свое дядюшка держать умеет, я постарался прийти на следующее утро на Топь Колдуна в точно назначенное время. Место это произвело на меня крайне тягостное впечатление, и мне стоило больших тру­дов выбросить из головы мрачные мысли. Кстати сказать, перед тем как отправиться на утреннюю прогулку по бо­лотам, я загнал в ружье добрую дюжину крупных дро­бин.
        Выйдя с Плаверз-Барроуз пешком и в одиночку, я предпочел добираться до места встречи кружным путем. Я тронулся в путь примерно в восемь утра, не сказав домашним, куда и зачем иду, и прибыл на то самое место, которое Джон Фрай когда-то описал моим сестрам и Рут.
          Я горел желанием проникнуть в самое сердце тайны (если таковая вообще существовала). Еще раз осмотрев ружье, я храбро двинулся вниз по крутому склону с твердой решимостью вогнать весь заряд в первую попавшуюся ведьму или чародея. К моему удивлению, все вокруг было тихо, и когда я дошел до края огромного черного болота, там не было не только дядюшки Бена, но и вооб­ще ни одной живой души, кроме меня. Чтобы как-то скоротать время, я засел в нишу ближайшей скалы и начал вспоминать старинные легенды, где так или иначе гово­рилось о болотах.

        Глава 44
        Эксмурская легенда
        Давным-давно, в стародавние времена, поселился в наших местах злой колдун. Он построил на скале замок, выходивший сразу на восемь сторон света, и никто, ни человек, ни животное, не могли появиться на вересковом пустоши без ведома колдуна. Вздумай он убить и ограбить путника или отведать дикого быка или оленя на обед, стоило ему лишь навести на них свою волшебную черную книгу, как всякое живое существо, повинуясь колдовско­му зову, само приходило в замок чародея.
        Весь Эксмур денно и нощно молил Господа избавить его от такой напасти. И вот однажды, когда колдун совсем растолстел от легкой добычи и чрезвычайно возгордился своим огромным животом, он распахнул одно из восьми окон замка, то, что выходило на юго-восток, и увидел вдали одинокого всадника. Это был пилигрим, возвра­щавшийся на родину из святых мест.
        — Слишком тощий, чтобы угодить ко мне на обед, - сказал колдун, вглядываясь в путника, — однако я все равно затащу его к себе: у пилигримов, бывает, водятся боль­шие денежки.
        С этими словами колдун направил на всадника свою волшебную книгу с языческими заклинаниями, а тот все ехал своей дорогой, размышляя о Господе, и ничего не почувствовал, пока вдруг не услышал ржание своего коня. Праведный человек, не в пример простым смертным, мог поступить, несмотря на колдовские чары, как ему угодно, — ехать дальше или отвернуть в сторону, — и он остановил коня, размышляя. А колдун между тем, решив покуражиться над беззащитным, как ему казалось, путником, громко пукнул, и хотя до замка было пять миль, пилигриму почудилось, будто рядом раздался гром небесный.
          - Ах, вот ты как, — разгневался пилигрим, — ну погоди, сейчас я тебя проучу!
        И он двинулся через пустошь и болото к восьмиуголь­ному замку колдуна. А тот, развалившись в кресле, с ухмылкой наблюдал, как святой человек пробирается к его замку, и все гадал, что там в кожаной сумке у при­шельца: денежки или бутылка доброго вина? А когда пи­лигрим приблизился к замку, колдун выглянул из окна и промолвил медовым голосом:
        - Входите, входите, добрый сэр!
        - Нет, — ответил пилигрим, — не войду, недобрый сэр. Здесь, в сумке, кости тех, кого ты погубил, и твои кости туг же будут!
        — Ох, не зли меня! — воскликнул колдун и тут же, как бы невзначай, спросил: — Сколько миль ты проехал сегодня?
        Мудрый праведник догадался, что если он назовет любое число, то злой волшебник сможет одержать над ним верх, и потому, вспомнив, что Бог любит Троицу, и желая трижды предохранить себя от козней чародея, он ответил:
            — Девять миль.
        Хозяин замка понял, что хитрость не удалась, но не отказался от черных замыслов и, подумав, задал другой вопрос:
        Где это он и она
        Всегда и во все времена
        Трутся бочком о бочок,
        А прочим об этом — молчок?
        - В огороде на грядке, — потупив очи от смущения, ответил святой человек:
        Когда огурец с огурчихой
        Любовью заняты тихой,
        Тогда от страсти их вечной
        Множится род огуречный!
        И волшебник понял: ему не перехитрить праведника.
        — Ты задал мне два недостойных вопроса, — промолвил снятой человек, по-прежнему опустив очи долу, ибо в этот миг перед его внутренним взором предстала прекрасная огурчиха, — а я тебе задам всего лишь один вопрос, зато достойный. Ответь, кому из людей ты сделал добро с той поры, как Создатель счел возможным твое существование на этой земле?
        Долго думал колдун, но ничего не смог ответить.
        — Ну вспомни же — вспомни хоть одно доброе дело, - снова промолвил святой, наставляя крест на колдуна в надежде, что это, быть может, оживит его память. — Подумай и ответь: ведь это нетрудно сделать и ребенку.
        И тут земля заходила у них под ногами, и окна замка потемнели и окрасились в кровавый цвет. И праведник вошел в замок, надеясь спасти чародея.
        — Уж если мне должно сказать тебе чистую правду, прохрипел чародей, с опаской поглядывая на своды окон­ных проемов, — то я смогу назвать только одного человека, которому я сделал добро.
        — Одного вполне достаточно. Говори скорей, пока земля не разверзлась у тебя под ногами. Назови имя этого человека, и крест мой спасет тебя, — коснись большим пальцем его перекладины.
        — Нет, это не в моих силах, великий праведник, О дьявол, смилуйся надо мной!
        А между тем замок уже оседал у них на глазах и тьма густела над ними с необычайной быстротой.
        — Твоя сила кончилась с последним твоим заклинанием, — промолвил праведник, и золотой нимб воссиял во­круг его головы. — И все же назови хоть одно имя, мой друг, назови, возложив на себя крест, — и ты спасен. Ты видишь, все рушится вокруг нас. Дорогой брат, кто этот человек?
        — Это — я сам! — воскликнул нечестивый колдун.
        — Тогда тебе ничто не поможет!
        С этими словами праведник вознесся ввысь, а замок и даже скала, на которой он стоял, провалились во чрево земное, и ничего не осталось на том месте, кроме черной трясины, поросшей камышом. А праведник построил ча­совню на западе в трех милях от трясины, и доныне там возлежат его святые мощи, и там же спустя много лет упокоилась тетушка Лорны Сабина и дед Лорны — сэр Энсор Дун.

        Глава 45
        Тайна дядюшки Бена
        Но вернемся к моему повествованию, любезные чита­тели. Пока я размышлял над тем, стоит ли верить этой занятной истории, на другой стороне трясины показался всадник. Он вырос внезапно, словно из-под земли, и меня это, хотя и несильно, но все же испугало. Однако я тут же узнал дядюшку Бена и двинулся к нему в обход, сделав огромный крюк вокруг болота, и пока я не оказался на противоположной стороне, дядюшка Бен не промолвил ни слова.
        — Ага, дурачок, испугался, — заметил он, пожимая мне руку и пристально вглядываясь в мое лицо. — А ведь мне нужен не только сильный и скромный, но и храбрый мо­лодой человек. После того, что я услышал о сражении у ворот Дунов, я подумал, что уж храбрости-то тебе — не занимать стать.
        — Так оно и есть, — заверил я, — но это когда я вижу своего врага. Другое дело — ведьмы и колдуны.
        — Да ну тебя, болван! — не сдержался дядюшка. — Здесь есть только одна ведьма — костлявая и с косой, а остальных можешь в расчет не брать. Ну-ка, привяжи мою лошадку, Джон Ридд, и, будь добр, подальше от трясины. Хорошее место мы выбрали для входа, ничего не ска­жешь. Двое верховых, выслеживавших нас, провалились тут в тартарары вместе с лошадьми и теперь долбят руду на том свете.
        С этими словами дядюшка Бен начал спускаться вниз, ухватившись за лошадиную гриву, как делают все, у кого с годами слабнут ноги, как делаю и сам я сейчас, когда пишу эти строки. Я было предложил ему свою руку, но он с раздражением оттолкнул ее.
        — А теперь следуй за мной - шаг за шагом, — велел дядюшка, когда я привязал его лошадь к дереву. — Почва тут, в общем-то, твердая, однако, нет-нет да и заходит вдруг ходуном. Уж я-то знаю, бывал здесь много раз.
        Не промолвив больше ни слова, он повел меня по топ­ким местам к большому круглому отверстию, походивше­му не то на колодец, не то на шахтный ствол, укрепленный по краям деревянными брусьями. Я, склонный к то­му, чтобы все же считать увиденное колодцем, подивился тому, что соорудили его в таком неподходящем месте, ок­руженном болотной жижей со всех сторон. По краям отверстия возвышались небольшие кучки коричневого камня, и это сразу навело меня на мысль об историях, связанных с корнуоллскими шахтами, и о том, что когда-то в Кум-Мартине отлили серебряную чашу и отправили ее в дар королеве Елизавете.
        — У нас было три таких выхода на поверхность, — ухмыльнулся дядюшка, заметив, как я, заглянув в отверстие, невольно отпрянул в сторону, таким глубоким оно оказалось, — однако какой-то мошенник вздумал за нами следить и оказался тут в тот самый момент, когда один из наших парней выглянул на свет Божий. Мошенник, конечно, перепугался до смерти и, уверен, больше не сунет­ся в эти края. Вначале мы грешили на тебя, Джон, но те­перь я вижу, мы ошибались.
        При этих словах дядюшка украдкой стрельнул в меня своими острыми глазками.
        — Еще как ошибались, дядюшка, — обидчиво заметил я, — я счел бы за низость следить за кем-то из близких. Более того, подозревать меня в этом, дядюшка Бен, само по себе тоже низость.
        — Не знаю, не знаю, — пожал плечами дядюшка, — человек ты молодой, здоровый, и в голове у тебя полно романтики и всякого такого. Мне семьдесят лет, и я сужу о людях так, как их понимаю. Ну что, пойдем посмотрим на колдунов, если твоя храбрость не оставила тебя.
        — Считайте, что нет у меня никакой храбрости, сэр, отозвался я, — если я не решусь побывать там, где бывае­те вы.
        Тогда дядюшка сделал мне знак и велел поднять тя­желую деревянную клеть, лежавшую в неглубокой яме на расстоянии примерно в один ярд от входа в шахтный ствол. Я опустил клеть в ствол, и она повисла над пропастью, покачиваясь на огромном поперечном бревне, по­ложенном на уровне земли. Веревка, перекинутая через ворот в центре бревна, уходила вниз, теряясь из виду в невообразимой глубине.
        — Я спущусь первым, — сказал дядюшка, — У тебя слишком большой вес, и двоих нас веревка может не выдержать. Когда клеть снова поднимется на поверхность, ты последуешь за мной, если, конечно, к тому времени не передумаешь.
        Затем дядюшка свистнул кому-то вниз, оттуда раздался ответный свист, он забрался в клеть или в корзину, как он ее называл, и начал спускаться. Веревка весело побе­жала вокруг ворота, и вскоре дядюшка Бен скрылся из виду.
        Спускаться в шахту мне, честно говоря, страшно не хотелось. И когда дядюшкина «корзинка» снова поднялась, наверх, я лишь огромным усилием воли заставил себя ступить в нее, и при этом зубы мои, как я ни кре­пился, продолжали отбивать предательскую чечетку. Сту­пни в «корзинку», я судорожно ухватился за веревку, боясь, что дно провалится под тяжестью моего веса.
        Стены шахтного ствола быстро потемнели вокруг меня. Клеть стремительно понеслась вниз, и не успел я и глазом моргнуть, как она ударилась о земную твердь, да так жестоко, что не уцепись я за веревку, ушибов и ссадин было бы не счесть. Я огляделся. Среди непроглядной тьмы невдалеке от меня горели два больших факела. Один из них держал дядюшка Бен, а другой — какой-то низкорос­лый крепыш, лицо которого мне показалось очень знако­мым.
        — Приветствуем тебя в царстве злата, — иронически усмехаясь, провозгласил дядюшка Бен. — Стены этой шахты еще не видели такого здоровенного труса, не так ли, Карфекс?
        — Все они так, когда спускаются в первый раз, — кив­нул головой тот, кого дядюшка назвал Карфексом.
        Выбираясь из клети, я пребольно ударился о ее край, и это рассмешило дядюшку Бена. Растирая ушибленное место, я, насколько позволяло освещение, стал осматриваться вокруг. Я не заметил ничего, кроме небольшого туннеля с опорами в начале и в конце, а дальше все то­нуло во мгле. Не понимая, чего от меня тут ждут, я ре­шил подождать, пока кто-нибудь не заговорит первым.
        - Похоже, ты разочарован, Джон, — заметил дядюшка Бен, весь синий при свете горящих факелов. — А ты, что, думал, тут своды из золота, стены из золота и пол — тоже из золота?
        - Ха-ха! — поддержал дядюшку Карфекс. — Знамо де­ло, подумал: поглядите-ка на него!
        - И ничего я не подумал, — огрызнулся я, раздосадованный таким приемом. - Просто я ожидал увидеть здесь еще что-то, кроме грязи и мрака.
        -Ну что ж, пойдем, парень, мы покажем тебе кое-что получше, — сказал дядюшка, — А то, понимаешь, досталась нам тут одна работенка, а кишка у наших тонка...
        Дядюшка повел меня по узкому проходу и привел к серому валуну, огромному, как дубовый гардероб моей матушки. Рядом валялось несколько кузнечных молотов с поломанными ручками.
        — Вот тебе! — воскликнул дядюшка, пнув в сердцах бессловесный камень. — Ну, родственничек, настал твой час. Про тебя, Джон, всякое говорят, так что покажи, ни что ты способен. Возьми самый большой молот и расколи это чудовище надвое. Мы уже бьемся над ним две недели и все без толку. Все наши пытались и так, и эдак, — ничего не получается.
        — Сделаю все, что смогу, — сказал я, снимая куртку и жилет, словно собираясь с кем-то бороться. — Но, боюсь, этот камешек и мне не по силам.
        — Конечно, не по силам, — поддержал меня Карфекс. — Здесь нужен непременно корнуоллец, причем здоровенный корнуоллец, а не такой коротышка, как я. Не родился еще за пределами Корнуолла человек, способ­ный расколоть этот валун.
        — Ну как же, как же! — насмешливо отозвался я, — Имел я дело с вашими корнуолльцами, потому что не раз клал их на обе лопатки. Ладно, не будем спорить об этом, — здесь не время и не место. Однако, давайте дого­воримся: если я разобью камень, то и мне достанется ка­кая-то часть золота, что таится внутри него.
        — Ты что, думаешь, золото выпадет, как зернышко из ореха, глупец? — рассердился дядюшка.- Расколешь ты камень или нет, черт побери! Я начинаю думать, что нет, хотя ты и из Сомерсета.
        По тому, как он взглянул при этом на Карфекса, и почувствовал, как дядюшка Бен гордится своим графст­вом и как он будет разочарован, если с камнем у меня ничего не получится. Поэтому, недолго думая, я схватил молот, забросил его как можно дальше за спину, а потом изо всей силы ударил им о середину валуна. Эхо прокатилось по всем галереям, так что все горняки сбежались к нам посмотреть, что происходит. Карфекс, однако, только усмехнулся: камень по-прежнему лежал, целехонек. Дядюшка Бен не находил себе места от злости, а горняки-корнуолльцы, стоявшие вокруг, скалили зубы, не скрывая своего торжества.
        — Инструмент слишком легкий, — сказал я, озираясь по сторонам. — Эй, кто-нибудь, принесите кусок крепкой веревки!
        Затем я взял два самых тяжелых молота и привязал их к третьему, которым только что размахивал, в расчете на то, что это усилит удар. Скрепив крепко-накрепко все три молота между собой, я подмигнул дядюшке Бену и покрутил сдвоенный молот над головой, чтобы выяснить, смогу ли я с ним управиться. И хотя я не был земляком большинства присутствовавших, честные парни по достоинству оценили мою силу, приветствуя меня одобритель­ными криками. Всем хотелось посмотреть, чем закончится единоборство между мною и этим, как выразился один из горняков, «бесстыжим каменюкой».
        И снова я вскинул молот над головой, и снова откинул его далеко назад. Сокрушительный удар потряс гранитную плоть валуна, и на этот раз камень не выдержал. Он рас­кололся надвое, и на его изломе заиграли искорки золота.
            — Ну, что теперь скажешь, Саймон Карфекс? — ликуя, спросил дядюшка. — Попробуй, найди в Корнуолле хоть одного, кто способен на такую штуку!
        — Найду и поболе, — не полез за словом в карман Карфекс, — однако для парня, который родился за пределами Корнуолла, это совсем неплохо.
        Я не стал вмешиваться в эту извечную распрю. Я был просто рад, что покорил гранитную громадину, слишком тяжелую, чтобы тащить ее по галереям, и слишком твердую, чтобы разбить ее обычным способом. Между тем горняки живо убрали камень, унеся его половинки одну за другой.
            — Ты сослужил нам добрую службу, парень, — сказал дядюшка Бен, подождав, пока все разойдутся. — А сейчас я тебе открою самую что ни на есть тайную тайну. Но в действии я покажу тебе эту штуковину только один раз, потому что в это время суток она не должна подавать голос.
        Все, что он сказал, было выше моего понимания, и я молча последовал за дядюшкой, желая только одного: по­скорее выбраться из этой преисподней. А дядюшка между тем провел меня по узким переходам в подземный зал, и здесь, у подножья вертикального шахтного ствола, передо мной предстало совершенно невообразимое сооружение, напоминавшее с виду большую кофемолку, какую я когда-то видел в Лондоне, но только в тысячу раз больше.
            — Скажи, чтобы загрузили машину, — велел дядюшка Бен Саймону Карфексу, — да покрутили бы колесо. Пусть Джон посмотрит и, может, что-нибудь в этом поймет.
        — В такое время дня! — сокрушенно развел руками Саймон Карфекс, — Стоило ли ради этого осторожничать все это время!
        Однако он подчинился дядюшке и засыпал верх машины кусками горной породы. Затем дюжина мужчин нава­лилась на колесо и сдвинула его с места. И сразу же раз­дался такой ужасный шум, что я, зажав уши, бросился к шахтному стволу.
        — Довольно, довольно! — закричал дядюшка, когда я почти оглох. — Мы размололи валун, что ты разбил. Ко­нечно, о том, что ты видел, Джон, никому ни слова, но с нынешнего дня ты не будешь бояться шума, который мы устраиваем после захода солнца.
          Что и говорить, хитро было задумано: если уж невозможно было заглушить ужасное эхо, ему давали возмож­ность свободно вырываться через шахтный ствол, запус­кая камнедробилку ближе к ночи, когда душераздирающие звуки, устрашая окрестности, отбивали у местных жителей всякое любопытство к этим диким местам.

        Глава 46
        Лорна покидает нас
        Много соблазнительных легенд гуляло в ту пору в Эксмуре (да и сейчас нет-нет да и услышишь байку от местного старожила) о золотых самородках, но мне эта погоня за великим богатством всегда казалась ненадеж­ным и опасным делом. Да и сам мастер Хакабак признал­ся мне, что пока что он и двое его компаньонов больше вложили золота в эту землю, чем извлекли его на поверхность. Тем не менее, он был уверен, что успех не за горами, и все затраты окупятся сторицей, и настаивал на том, чтобы я присоединился к их компании и начал работать под землей, позаботившись о том, чтобы матушка ничего не заподозрила. Я спросил, как им удалось проработать столько времени, оставаясь незамеченными. Дядюшка ответил, что частью это объясняется невежеством местных жителей, верящих во всяких ведьм и чародеев, частью — мерами предосторожности, соблюдаемыми золотодобытчи­ки. Все приспособления, инструменты и машины они привозили по ночам, а слухи о мятеже и ужас, который Дуны вселили здесь в старых и молодых, заставлял людей держаться подальше от этих мест. Визардз-Слау, то бишь Топь Колдуна, тоже, надо сказать, помогла скрыть
работу от чужих глаз, приняв в свои хлипкие недра пустую породу и землю, выброшенные из шахты на поверхность. Однажды, незадолго до штурма Долины Дунов, золотодобытчикам едва удалось ускользнуть от Джереми Стикльза, ибо до ушей бравого капитана, конечно же, до­шла история, рассказанная Джоном Фраем, и Джереми, взяв с собой полдюжины солдат, решил прочесать окрестности. Однако один из горняков, поставленный в качестве часового, вовремя заметил их и поднял тревогу. Место у входа в шахту искатели золота успели привести в такой вид, словно здесь и впрямь не ступала нога человека, а когда сюда нагрянул Джереми с солдатами, все уже попрятались под землей. Солдаты, прибыв на место, ничего подозрительного не обнаружили и были рады уйти подобру-поздорову подальше от этого опасного места, и единственным результатом их экспедиции было то, что Джон Фрай лишний раз подтвердил свою репутацию неисправимого выдумщика и болтуна.
        Того, что я испытал, пробыв под землей один только день, мне с лихвой хватило на целый год, и я был уверен, что теперь уже никогда в жизни, даже ради золота, не войду в проклятую клеть. Когда я рассказал Лорне о том, как я побывал в шахте, — Лорне я доверялся во всем, словно бы она и не была женщиной, — она больше всего заинтересовалась Саймоном Карфексом.
            — Он — наверняка отец нашей Гвенни! — воскликнула Лорна в необычайном возбуждении. — Человек, который исчез под землей и которого она ищет по сей день. Жаль будет, если окажется, что он намеренно бросил свое дитя. Нет, в это трудно поверить!
        Много добра сделала для меня Гвенни в этой жизни, и теперь мне сам Бог велел ответить ей тем же. Я попро­сил Лорну ни о чем пока не говорить девушке, пока я не докопаюсь до правды в этом деле.
        Через несколько дней я снова пришел туда, куда, как мне казалось, никогда больше не приду ни за какие бла­га. Часовой узнал меня, и клеть подали тотчас же. Когда я опустился на самое дно, Карфекс снова встретил меня у шахтного ствола.
        — Я пришел поговорить с вами, Саймон Карфекс, сурово начал я, — но думаю, вы не стоите того, чтобы кто-то из-за вас беспокоился.
        — Тогда не стоит беспокоить себя пустыми разговорами, — усмехнувшись, заметил Карфекс и язвительно добавил: — Стоит ли суетиться из-за меня такой выдающейся персоне, как вы?
        — Вы тут ни при чем, — ответил я, не обращая внимания на тон Саймона Карфекса. — Речь идет о вашей дочери, которую несколько лет назад вы оставили умирать на дикой пустоши.
        Саймон с недоумением взглянул на меня бесцветными усталыми глазами, а затем, дрожа всем телом, закричал хриплым срывающимся голосом:
        — Ложь! Чудовищная ложь! Никогда бы я не оставил свое дитя на вересковой пустоши умирать голодной смертью!
        При этом Саймон Карфекс с такой яростью потряс киркой, что я понял — он говорит правду.
        — Возможно, я ошибаюсь в отношении вас, Саймон, — меняя тон, подчеркнуто мягко сказал я. — Если это так, простите. Но разве не вы пришли из Корнуолла с малень­кой девочкой по имени Гвенни, которая предположитель­но является вашей дочерью?
        — Да, она была моей дочерью, последним и единст­венным ребенком, выжившим из пяти. Ради нее я отдал бы эту шахту и все золото, что мы в ней найдем, впридачу.
        — Вы получите ее без шахты и золота, если докаже­те, что покинули ее ненамеренно.
        — Намеренно! Я — покинул Гвенни! — Негодованию Карфекса не было предела. — Мне сказали, что она умерла и ее похоронили, и половину своего сердца я похоро­нил рядом с ней. Если те, кто сообщил мне это, солгали, значит, они негодяи и, значит, они взяли на душу величайший грех!
        — Саймон, вам солгали, и эти люди, конечно же, негодяи. Ваша дочь жива и здорова и находится у нас. Пойдемте со мной, и вы встретитесь с ней.
        — Готовьте корзину! — крикнул Карфекс своим товарищам, и эхо разнесло его голос по всем галереям. Однако силы тут же оставили его. Он в изнеможении присел на землю, и сквозь грязную мешковину, прикрывавшую его тело, я увидел, как часто вздымается его грудь.
        Пока нас поднимали на поверхность, мы не перекинулись ни единым словом. И потом, идя по холмам к нашей ферме, мы молчали всю дорогу, и я, понимая, что сейчас творится в душе мастера Карфекса, не пытался разгово­рить его. Более того, только такую любовь я признавал и признаю доныне — молчаливую.
        Когда мы пришли на ферму, я отвел мастера Карфекса в коровник, чтобы не испугать Гвенни его внезапным появлением, а затем отправился на поиски самой Гвенни.
        Я нашел ее на кухне, где она, как обычно, вела войну с нашей Бетти.
        — Пойдем-ка со мной, Гвенни, — сказал я. — У меня есть к тебе послание от Господа.
        - Не говори мне о Господе, молодой человек, — отрезала Гвенни, — он совсем забыл меня.
        - А вот и не забыл, глупышка. Пойдем, посмотрим, кто тебя ждет в коровнике.
        Гвенни поняла — поняла мгновенно. Она все поняла, едва взглянув мне в глаза. Гвенни не умела как-то по-особенному выражать свои чувства, но какое сейчас это име­ла значение? Бедное ее сердечко забилось часто-часто, и слова медленно, словно бы с опаской, покинули ее уста.
        — Ах, Джон, ты слишком хороший человек, чтобы насмехаться надо мной...
        У меня тоже не нашлось подходящих слов. Я молча махнул ей рукой, приглашая следовать за собой, и она, приподняв юбчонки — дорога была грязная, — побежала за мной. Подойдя к коровнику, я широко распахнул двери, пропустил Гвенни впереди себя, а потом ушел, оставив ее наедине с отцом.
        Надо ли говорить о том, что Лорна радовалась этой встрече так, словно это не Гвенни, а она обрела родного отца. Что до меня, так и я, любезные читатели, не бесчувственный...
        Как выяснилось, Саймон Карфекс действительно пришел из Корнуолла с малолетней дочерью. Он попросил ее подождать его с часик, пока он не разузнает поподробнее насчет работы и не подыщет жилье для себя и нее где-нибудь по соседству. Однако компаньоны дядюшки Бена, пригласившие его из Корнуолла, где он славился как рудознатец, задумали свое предприятие в глубокой тайне и не хотели, чтобы дети горняков жили поблизости. Они три дня усердно поили Саймона, а когда он протрезвел и спросил о дочери, они сказали, что она подошла слишком близко к шахтному стволу и, упав в него, убилась насмерть, и, поскольку, мол, Саймон Карфекс был в это время пьян до бесчувствия, они похоронили девочку без него.
        Итак, нисколько не желая наносить ущерб планам дядюшки Бена, я все же серьезно навредил ему из самых добрых побуждений: Саймон Карфекс был столь же сча­стлив оттого, что нашел родную дочь, сколь и возмущен тем, какую бессердечную шутку сыграли с ним чужие люди, и в этом я не мог с ним не согласиться. Это в самом деле было в высшей степени мерзко, тем более, что сами «шутники» были людьми семейными.
        Что до меня, я не горел желанием идти в горняки, и средства, какие дядюшка Бен вложил в золотоискательство, не получив отдачи, лишь укрепили меня в неприятии подземного труда. Нет, не по мне это было — копаться и земле, подобно крысе, и искать злато — этот желтый корень зла, — нет, моя судьба была куда завиднее: ходить за плугом, возделывая собственное поле. Более того, в то лето ни о каких делах подземных вообще не могло быть речи, потому что между сенокосом и сбором зерновых меня отозвали из дому на соревнования по борьбе, и я не мог отказаться, не рискуя потерять чемпионского титула, ко­торый завоевал ради вящей славы своего графства.
        В Корнуолле в ту пору объявился великан необыкновенных размеров. Икра у него была двадцать пять дюймов в окружности, ширина плеч — два фута с четвертью, грудь в обхвате — семьдесят дюймов, ладонь — один фут в длину, и чтобы вам, любезные читатели, все сразу стало ясно без дальних слов, скажу для наглядности, что ни рынке не нашлось весов, на которых можно было бы взвесить этого молодца. Так вот теперь этот парень, — точнее говоря, не он сам, а его прихлебатели, потому что сам он оказался человеком весьма скромным, — этот парень прислал мне заносчивый вызов, приглашая либо встретиться на ковре в городке Бодмин первого августа, либо верну и, свой чемпионский пояс через посыльного.
        Не скрою, вначале мне стало не по себе. И немудрено: когда я, раздевшись до пояса, измерил свою грудь, оказалось, что в обхвате она всего лишь шестьдесят дюй­мов, икра в окружности — без малого двадцать один дюйм, плечи — два фута, рост — только шесть и три четверти фута. Тем не менее матушка не сомневалась в том, что я совладаю со своим соперником; Лорна была того же мнения, и потому я решил принять вызов и попытать счастья. Кроме того, корнуолльцы пообещали, если я одержу верх над их чемпионом, оплатить мне все расходы и выдать сто фунтов призовых, — настолько они были уверены в своем парне.
        Что было дальше, подробно рассказывать не буду, потому что эта история и так уже навязла у меня на зубах. Как-то я угостил кружкой пива одного грамотея и, между прочим, рассказал ему, как тогда дело было, а он, грамотей то есть, должно быть, в благодарность за угощение, сочинил из моей истории песню, которая возьми да и придись по вкусу девонширцам, да так, что ее там по сию пору знает и стар, и млад. Скажу только, что детина и впрямь оказался таким, каким его описывали, способ­ным устрашить любого. Полагаясь на свой опыт и проворство, я все же решил попробовать уложить его на лопатки, но когда я обхватил его руками, мне показалось, что у этого человека нет костей: я смял его тело, словно тесто! Я поспешил закончить поединок как можно быст­рее, чтобы и впрямь не искалечить соперника. Парень покорно лег на спину и улыбнулся мне, а я, аккуратно прижав его к земле, попросил у него прощения.
        Пустячное это событие наделало, однако, шума, и моя известность возросла, хотя такая победа, согласитесь, никакого удовольствия доставить не могла. Если уж бороться, то бороться по-настоящему и с настоящим борцом, а не с... — не при том парне будь сказано, - ...а не с огородным пугалом. Как бы там ни было, я получил свою причитаемую сотню фунтов и решил все до последнего пенни потратить на подарки матушке и Лорне. (Что до Анни, она к тому времени уже была замужем и жила своим домом.)
        Итак, побывав в Корнуолле, я проделал путь от Оукхемптона до Орского прихода пешком, чтобы на этом сэкономить хоть немного денег для своей будущей свадьбы, состояния Лорны я решил не касаться: мало оно или велико - но не мое.
        Когда я добрался до дома, матушка встретила меня на кухне. Она была так рада тому, что я вернулся жив и здоров, что даже не спросила меня о деньгах. Лиззи также была со мной мягче и добрее обычного, особенно после того, как я отсыпал ей в миску для пудинга пригоршню золотых гиней. Но по тому, что матушка и Лиззи нет-нет да и поглядывали на меня, отводя глаза в сторону всякий раз, когда я устремлял на них вопросительный взгляд, к понял, что в доме что-то неладно.
        — Где Лорна? — спросил я, наконец. Видит Бог, и всячески оттягивал этот вопрос, словно бы предчувствуя, что ответ не сулит мне ничего хорошего. — Я бы хотел, чтобы она пришла и полюбовалась на мои денежки. Прежде она сроду не видывала их столько сразу.
        — Увы! — промолвила матушка, тяжело вздохнув. - Она увидит их куда больше, чем ей понадобится для нор­мальной жизни. Встретишься ты теперь с ней или нет, отныне это будет зависеть только от ее воли, Джон.
        — Что все это значит? Вы что, поссорились? Почему Лорна не вышла ко мне? Да говорите же, не томите!
        — Полно, Джон, не будь таким нетерпеливым, — уре­зонила меня матушка, и тон ее был совершенно спокойным, потому что в глубине души она всегда втайне ревновала меня к Лорне. — Не будь меня дома, к примеру, целую неделю, ты бы, небось, дождался меня, не бросаясь из угла в угол, ведь так, Джон? А ведь матушка - твой лучший друг, сынок. Разве кто-нибудь может занять ее место? — При этих словах матушка отвернулась и заплакала.
        Эти туманные намеки совершенно вывели меня ни себя.
        — Послушай, Лиззи, — сказал я, — в тебе еще сохранилась капля разума. Скажи, где сейчас Лорна?
        — Леди Лорна Дугал, — надменно отчеканила Лиззи, — изволила отбыть в Лондон, братец Джон, и назад, похоже, уже не вернется. Так что нам теперь следует привыкать жить без нее.
        — Ах ты, маленькая... — воскликнул я, а как именно я обругал свою зловредную сестрицу, повторить не решусь, ибо слишком уважаю своих читателей, чтобы оскорблять их слух столь низкими выражениями. — Лорна, моя Лорна — уехала! И даже не попрощалась со мной! Я знаю, это ваша злоба вынудила ее уехать.
        — Ну да, много ты знаешь, — возразила Лиззи. — Какой смысл нам, людям низкого сословия, любить или ненавидеть тех, кто стоит над нами так высоко? Леди Лорна Дугал уехала потому, что не могла не уехать, и слезы при этом она лила так, что способна была разбить с десяток сердец, — если сердца вообще разбиваются, Джон.
        — Лиззи, миленькая, хорошенькая, — взмолился я, пропуская ее колкости мимо ушей, — расскажи мне, как все было и что сказала Лорна — каждое словечко!
        - Это не займет много времени, — холодно отозвалась Лиззи, — Леди беседовала в основном с матушкой и с Гвенни Карфекс. Но поскольку Гвенни уехала с ней, по­стольку, увы, братец... Однако леди оставила письмо для «бедного Джона», — так она назвала тебя из сострадания, Господи, как она была прекрасна в том платье, что привезли для нее специально из Лондона!
        - Где письмо, лиса?
        - Письмо на маленьком шкафчике, что стоит в изголовье постели леди Лорны, в том самом шкафчике, где она имела обыкновение хранить украденное ожерелье.
        Ни слова не говоря, я бросился в комнату Лорны. По­ловицы жалобно затрещали у меня под ногами.
        Письмо было безыскусным, теплым, любящим, — таким, что грех было желать лучшего. Кое-что из него я ним приведу, а кое-что, касавшееся исключительно нас двоих, утаю, ибо при всей своей откровенности, не все, любезные читатели, хотел бы я выставлять на всеобщий суд и обозрение.
        Лорна писала:
        «Любовь моя, ты, который спустя недолгое время должен был стать моим господином! Не суди меня слишком поспешно за то, что покидаю тебя, не простившись: я не в силах уговорить людей, приехавших за мной, подождать с отъездом, а когда ты вернешься, я не знаю. У меня объявился дядюшка, лорд Брандир, который ждет меня сейчас в Данстере, боясь ехать сюда, в нашу часть Эксмура. Меня воспитали в разбойничьем гнезде, и, похоже, теперь мне суждено расплачиваться за это, проживая под неусыпным наблюдением канцлерского суда его величества. Дядюшку назначили моим опекуном, и я должна буду находиться на его попечении до двадцати одного года. Я падала перед этими людьми на колени, я твердила им, что мне не нужно ни титула, ни состояния, умоляя их оставить меня там, где они нашли меня и где я впервые узнала, что такое счастье. Но они только смеялись надо мной, называли меня «дитя» и сказали, что об этом мне следует заявить лорду канцлеру. Им дали соответствую­щие предписания, и они должны неукоснительно следовать им, и, к тому же, мастеру Стикльзу приказано было содействовать этим людям в качестве королевского
комиссара. А затем — а затем, хотя душа у меня разрывалась от того, что я так и не сказала тебе: «До свиданья, Джон», и все же порадовалась тому, что тебя здесь не было, и дело обошлось без лишних споров. Я уверена в том, что ты бы так легко не отдал свою Лорну людям, которым никогда-никогда не будет она нужна и дорога так, как тебе».
        Здесь любимая моя заплакала, и следы от ее слез остались на бумаге. Затем — несколько слов, таких душевных, таких теплых, что... Нет уж, любезные читатели, их и вам не открою, это уже совсем наше — личное. Она закончила письмо следующими благородными строками:
        «В одном ты должен быть уверен — ни титул, ни со­стояние, ни сама жизнь, — ничто не заставит меня изменить тебе. Много невзгод и опасностей пережили мы с то­бой, но никогда мы не сомневались друг в друге, и я знаю — так будет всегда. Не верь, если тебе скажут, что я способна на ложь».
        И — подпись:
        «Твоя — и только твоя — Лорна Дугал».
        Не знаю, от блаженства или от скорби, но слезы из глупых моих глаз хлынули потоком на письмо Лорны.
        «Все кончено!» — горько сказал мне мой ум.
        «Поверь, все еще будет прекрасно!» — сказало мне сердце.
        Глава 47
        Я не нахожу себе места
        Потрясенный, не понятый никем, не имеющий — да и не ждущий — поддержки ни от кого, я почувствовал нечто похожее на привязанность к нашему доброму коню по кличке Кикумс. Так случилось, что Кикумс оказался едва ли не единственной лошадью, способной выдержать мой вес, и по какой-то непонятной причине наша взаимная привязанность вспыхнула именно тогда, в те дни, недели и месяцы моего великого горя. И я не мог ездить ни на какой другой лошади, и Кикумс не желал подставлять спину никому, кроме меня. Этот славный конь был ревнив, как пес, и грозил затоптать и покусать любого, кто приближался к нему, когда я был в седле.
        Жатва проходила нынче без особой радости, не то что всего лишь год назад. Урожай был богаче, но худшего ка­чества. Я работал, как вол, весь световой день, а мрачные размышления о своей судьбине откладывал до темноты. Но проходила ночь, и я, истомленный трудом, уже не мог думать о Лорне, перебирая в памяти ее жесты, слова и поступки, я лишь мечтал о ней, и светлый образ ее представал перед моим внутренним взором, благословляя мой покой до первой утренней зарницы. Тягостно и одиноко было мне в родном доме без Лорны и Анни, и после ужина мне уже не хотелось, как в прежние време­ни, посидеть у огня и покурить трубочку.
        Лиззи никогда не сочувствовала моей любви к Лорне, И хотя — я уже говорил об этом, — Лиззи могла предстать на редкость приятной особой, когда ей того хотелось, сейчас ей не хотелось, и она предстала на редкость неприятной особой, насмехаясь над Лорной и отпуская, — по поводу без повода, — в ее адрес колкие шуточки.
        Матушка охладела ко мне и заметно отдалилась от меня. Я было вообразил, как она придет ко мне со свои­ми уговорами и ласками, и предчувствовал, с какой досадой их восприму, но она не пришла, и оттого мне стало еще досадней.
        Вот и получилось, что мне не с кем стало поговорить о Лорне, тем более, что капитан Стикльз отправился куда-то на юг, а что касается Джона Фрая... Можно ли бы­ло открыть душу этому простофиле и подкаблучнику? И вот, почувствовав, что оставаться со своим горем наедине мне уже невмоготу, я сразу же, как только сжали пше­ницу, на следующее же утро, в пять часов, оседлав Кикумса, отправился в Моллендский приход, где прожи­вала моя любимая сестренка Анни. Я уехал, не сказавшись матушке, в надежде, что она, взволнованная моим внезапным исчезновением, подобреет ко мне после моего возвращения.
        Кикумс так бодро понес меня вперед, что уже к девя­ти часам я был у Анни. Она встретила меня на пороге дома.
            — Ну, сестренка, как к тебе относится Том? — первым делом спросил я, обнимая Анни.
        - И ты еще спрашиваешь? - с мягким укором ото­звалась Анни, а потом вдруг улыбнулась и глаза ее засияли от счастья, — Том — самый добрый, самый... одним словом, самый лучший из всех мужчин. Не хмурься, Джон, не строй из себя ревнивца. Всяк из вас хорош по-своему, но у моего мужа есть особый дар: благородство характера.
        Сказав это, она взглянула на меня с видом человека, открывшего нечто чрезвычайное, дотоле ему совершении неизвестное.
        — Чертовски рад слышать это, — сказал я. — Сделай так, чтобы он никогда не опускался ниже нынешнего уровня и не давай ему ни капли виски.
        — Да-да, конечно, братец, — торопливо промолвила Анни, явно не желая говорить на эту тему. — А как там Лиззи? Кажется, сто лет прошло с той поры, как мы виделись с тобой в последний раз, и за это, полагаю, нужно благодарить твою Лорну.
        — Можешь благодарить ее за то, что видишься со мной теперь, — с досадой сказал и я, видя, что по лицу Анни пробежало облачко тревоги, добавил: — Можешь также благодарить и самое себя, потому что я знаю, какая ты у меня добрая, и потому только с тобой я могу говорить о Лорне. Все женщины в нашем доме с ума посходили. Даже матушка относится ко мне совершенно постыдно. А что касается Лиззи...
        Здесь я остановился, подыскивая какое-нибудь выражение, достаточно сильное, однако, не настолько, чтобы оскорбить слух Анни.
        — Ты хочешь сказать, что Лорна уехала от вас? - с великим изумлением спросила Анни.
        — Уехала? Не то слово: я вообще больше никогда не увижу ее.
        Видя, в каком я состоянии, Анни ввела меня в дом, и мы уединились в комнате, где нам никто не мог помешать. Я огляделся вокруг, и как ни был я расстроен, я не мог не заметить, с каким отменным вкусом построен и обставлен дом. Мы, эксмурцы, народ простой: было бы тепло да сытно, а там хоть трава не расти. Сквайр Фаггус, напротив, умел ценить красоту, ибо повидал мир и побывал в кругу сильных мира сего. Умница, золотые ру­ки, он был на голову выше своих соседей, и это, собственно, в свое время чуть было и не разорило его. Тогда же он позаботился о том, чтобы все лошади его арендаторов были подкованы, и это мгновенно вызвало всеобщую зависть. Пошли сплетни, пересуды, ему начали ставить палки в колеса, и пришлось бедному Тому искать простора для своих талантов на большой дороге. Зато теперь дела его двинулись резко в гору, — его лошадки гарцевали по всему Лондону, — и вчерашнее злоречие, побежденное его удачливостью, пело ему сегодня восторженные гимны на всех перекрестках.
          - Господи! — воскликнул я в восхищении, забывая на минуту о своих горестях. — Ничего подобного нет у нас на Плаверз-Барроуз, да и у дядюшки Бена в Далвертоне — тоже. Надеюсь, Анни, все это приобретено честным трудом? — неуклюже пошутил я, стараясь хоть как-нибудь развеять одолевшую меня тоску.
        - Разве усидела бы я на этом стуле, не будь он моим собственным? — ответила Анни, покраснев, но не обидевшись на меня, потому что она прекрасно поняла мое состояние. — Но что случилось, Джон? И щеки у тебя ввалились, и сам ты на себя не похож. Нет, кажется, мне действительно придется вернуться домой, если женщины обращаются с моим братом так дурно. Мы всегда держались вместе, Джон, и ты знаешь, так оно всегда и будет.
        — Милая моя сестренка, — с чувством промолвил я, и ком подкатил у меня к горлу, — никто не понимает меня так, как ты. Лорна сделала для меня так много, а другие...
        - Как? А матушка? Джон, неужели матушка для те­бя это — «другие»?
        - Нет-нет, конечно же, нет, но, понимаешь, матушка смотрит на меня как на часть самой себя и считает, что умом и сердцем я всегда обязан следовать за ней, а своих помыслов и забот у меня нет и быть не должно.
        Что и говорить, в тот день я наворчался всласть, а когда на душе стало чуть легче, я рассказал Анни во всех известных мне подробностях, как от нас уехала Лорна.
        - Нет, не увидеть мне ее больше, — горестно повто­рил я, заканчивая свою историю.
          - Не говори так, — сказала Анни, — все у тебя будет хорошо, и Лорна от тебя не откажется. Поверь мне, это не пустые слова: я женщина и я знаю, что говорю.
        - Так что мне теперь делать? — спросил я.
        - Об этом я посоветуюсь с моим дорогим Томом, — ответила Анни, к моему удивлению и прискорбию.
        Что же, ее дорогой Том знал мир, особенно его теневую часть, но все же мне не улыбалось действовать в отношении леди Лорны Дугал сообразно тому, какое реше­ние примет мастер Фаггус. Однако я не стал огорчать Анни и выкладывать ей все, что думаю о ее муженьке, и когда пришло время обеда, печальная моя история была пересказана хозяину дома.
        Рассказ мой, увы, не вызвал у Тома должного сочувствия, но лишь послужил поводом лишний раз показать нам, ничтожным людишкам, что его, Тома, не смутишь им при каких обстоятельствах.
        — Я знал, что все так и будет, — не моргнув глазом, заявил он, — и если бы вы, друзья мои, удосужились посвятить меня в это дело раньше, я бы уже давным-давно пролил на него свет.
        Из дальнейших расспросов выяснилось, что свет, который собирался пролить мастер Фаггус, довольно мутен, ибо давнее знакомство Томаса с Лорной ограничивалось тем, что он остановил карету ее матери у деревушки Боулхем на Бэмптонской дороге за день до того, как я повстречал леди Дугал с детьми на выезде с постоялого двора в Далвертоне. Не обнаружив в карете никого, кроме женщин и детей, Том Фаггус учтиво позволил графине следовать дальше (о драгоценном ожерелье он, конечно, не ведал ни сном, ни духом). Последовал взаимный обмен любезностями, и графиня вручила Тому бутылку бургундского вина. Том, весьма понаторевший в том, как следует вести себя в высшем свете, тут же вытащил пробку зубами и, сняв шляпу, опорожнил бутылку за здоровье женщины.
        — Да, настоящая была леди, уж я-то знаю в этом толк, — сказал Том, заканчивая свой рассказ. — Я, ей-Богу, люблю дам из высшего света!
        Анни, не претендуя на принадлежность к сливкам общества, с подозрением посмотрела на супруга, а затем переборов себя, тихо сказала:
        — Да, Том, и, чувствую, многие из них любили тебя.
        Замечание жены лишь подлило масла в огонь, и сквайр Фаггус, махнув рукой на приличия, продолжил свое хвастовство. Тут уж меня пробрало окончательно, и я, решив осадить не в меру расходившегося родственника, сказал:
        - Опомнитесь, дорогой Том, ваши разбойные дни давно миновали. Вы женились на дочери честного человека, и подобные речи не для ее ушей. Ежели вы были правы, грабя людей на большой дороге, то, стало быть, и я буду прав, ограбив вас. Вы знаете, мне не составило бы огромного труда привязать вас к камину и, выведя ваших коней из конюшни, погрузить на них все ваше добро. Разве, поступив так, я не вышел бы за рамки вашей разбойничьей справедливости? И ежели все и вся сваливать на имущественное право, то с какой, собственно, стати ваше кресло принадлежит исключительно вам и никому больше? Умный-то вы умный, Том Фаггус, а все же глупец, ель скоро путаете свои преступные наклонности с фер­мерством. Нет уж, сэр, либо то, либо другое, потому что питаться тем и тем одновременно — никак не получится. А уж хвастаться своими успехами у женщин в при­сутствии жены... Э, да что там говорить!
        Здесь я закончил свою речь, и, признаться, она меня утомила больше, чем десять раундов спортивной борьбы. Я не стал бы читать Тому строгих проповедей, но уж очень мне хотелось высказать ему всю правду в глаза, и Том, надо отдать ему должное, выслушал меня, не перебивая. Он стоял, опершись о камин, словно бы и впрямь привязанный к нему, но не моими руками, а моими словами. Он стоял, прижав ладонь к груди с таким видом, что Анни, подойдя к нему, погладила его по щеке и взгля­нула на меня отнюдь не по-сестрински.
        - Хорошую ты мне задал трепку, Джон, — промолвил, наконец, Том хриплым голосом, подавая мне дрожащую руку. — Еще никто на свете не осмеливался говорить со мной таким тоном, и ни от кого другого я не потерпел бы таких слов. Но как бы там ни было, все, что ты сказал, чистая правда, и я поразмыслю над этим, когда ты уйдешь. И если бы за всю жизнь ты не совершил ничего хорошего, то сегодня, Джон, брат мой, ты бы с лихвой восполнил все прошедшие годы.
        II он отвернулся, чтобы скрыть свое волнение, и снова Анни приласкала его, и снова взглянула на меня, но на этот раз так, словно я убил нашу матушку. Огорченный тем, что зашел слишком далеко, я молча вышел, оседлал Кикумса и, с облегчением вздохнув, вылетел из усадьбы на вересковую пустошь.
        Поймите, любезные читатели, единственно только ради родной Анни я выбранил ее супруга столь бесцеремонно и резко. Все мы в нашем семействе знали, что если бы над Томом одержали верх его прежние привычки, это разбило бы сердце Анни, и для того, чтобы этого не про­изошло, нужно было не потакать Тому, не льстить ему, но представить ему его прошлое в истинном — неприглядном — свете, а отнюдь не в героическом, к чему, как понял, у сквайра Фаггуса была явная склонность.
        Однако полно о нем. Кикумс вынес меня на вольный простор, и когда неприятный осадок, оставшийся во мне после визита к Анни, улегся, я снова почувствовал свое одиночество.
        Куда податься? Где меня поймут?
        И я решил податься в Далвертон.
        Правда, это удлиняло мое путешествие на восемь миль, но для такого сильного молодого коня, как Кикумс, выдерживавшего мой вес, это были сущие пустяки. Я уехал от сквайра Фаггуса и Анни гораздо раньше, чем намеревался, и у меня еще оставалась уйма времени. Решено — я еду в Далвертон.
        Когда я появился в городке, Рут как раз шла по улице с корзинкой в руке, возвращаясь домой с рынка.
        — Здравствуйте, кузина Рут! — поприветствовал я ее, — А ведь вы здорово подросли за последнее время, честное слово, подросли!
        Рут просто расцвела от такого комплимента и, несмотря на все мои предостерегающие знаки, протянула мне ручку. Но едва ее пальчики коснулись меня, как Кикумс повернулся к ней и цапнул ее за левую руку. Бедняжечка, она вскрикнула от боли не своим голосом. Я ударил Кикумса в глаз изо всей силы, и этот глаз закрылся навсегда. Увы, упрямый конь по-прежнему не отпускал руку. Я снова ударил его, на этот раз в челюсть, а затем подхватил малышку правой рукой и посадил на седло впереди себя. Кикумс, шатаясь от побоев, попятился назад. Проклятый конь, я готов был просто убить его, потому что Рут, очнувшись в седле, тут же потеряла сознание.
        Правой рукой я натянул поводья так, что чуть не оторвал Кикумсу нижнюю челюсть, и одновременно вонзил ему шпоры в бока, словом, преподал ему хороший урок, и потому, когда мы доехали до вершины холма, где стоял дом дядюшки Бена, бедный конь был рад-радешенек остановиться. Каждая жилка его мощного тела билась и трепетала, и огромная голова бессильно опустилась вниз.
        Я тут же соскочил с коня и, подхватив Рут, отнес ее к ней в комнату. Испуганная и ослабевшая, она медленно пришла в себя, и я, обрадованный, что все обошлось, по-родственному поцеловал ее.
        - Милая, — сказал я, — как он вас, однако, искусал! Покажите-ка мне вашу бедную ручку.
        Рут, не жеманясь, закатила рукав и обнажила ручку скорее для того, чтобы самой посмотреть, что там случилось, чем для того, чтобы разжалобить меня. Я взглянул. Чуть выше локтя виднелись кровавые отметины, оставленные зубами Кикумса. Ужасно! Я поднес раненую ручку своим губам, чтобы остановить кровотечение и высосать из раны яд. Рут, к моему великому удивлению, поспешно отдернула руку. Я знал, что укус лошади опаснее укуса собаки и даже кошки, но в своей торопливости я упустил из виду, что Рут может неправильно истолковать мои действия. Однако опасность была столь велика, что я решил не обращать внимания на ее чувства.
            — Не глупите, кузина Рут, — сказал я, охватив ее руками так, что она уже не в состоянии была пошевелиться. - Яд все больше проникает в вас с каждой минутой, неужели вы думаете, я делаю все это ради собственного удовольствия?
        Когда она поняла свою ошибку, ее личико залила краска такого стыда, что мне и самому стало неловко смот­реть на нее.
        Я отсасывал кровь из раны до тех пор, пока укушенное место не побелело.
        Когда дядюшка Бен вернулся домой и обнаружил у себя нежданного гостя, он взглянул на меня весьма недружелюбно, — не только потому, что я отказался копать золото, но и потому, что я послужил причиной ссоры между Саймоном Карфексом и дядюшкиными компаньонами, обманом разлучившими Карфекса с собственной его дочерью.
        — Дедушка, да ведь я кузену Ридду жизнью обязана! — со слезами на глазах воскликнула Рут и показала раненую руку. Взор дядюшки Бена потеплел: на всем белом свете маленькая внучка была единственным существом, которое он любил, любил без памяти.
        Чтобы хоть как-то развеселить Рут, я подробно описал ей, какая красивая мебель в доме у Анни, а потом, совсем незаметно для меня самого, так получилось, что я рассказал Рут о собственных невзгодах и о внезапном отъезде Лорны.
        - Больше я ее никогда не увижу, и мне нужно сделать все, чтобы забыть ее: благородный титул ставит ее слишком высоко надо мной, — закончил я свой рассказ, стараясь произнести последние слова как можно равнодушнее.
        Нет, наверное, мне вообще не стоило упоминать о Лорне, но в лице Рут было столько доброты и участия, что я просто не смог остановиться.
        — Вы не должны говорить так, кузен Ридд, — мягко сказала Рут, отводя от меня глаза. — Никакая, даже самая благородная леди, не может стать выше мужчины — чис­того, храброго, сильного. И если ее сердце стоит того, чтобы им обладали, она никогда не позволит вам бросить ее из-за того, что она богата и знатна.
        В последних словах Рут послышалась горечь, и я почувствовал, что ей все труднее поддерживать разговор, но Боже мой, с кем еще в то время я мог поговорить так, как с ней! И я спросил ее, лишний раз доказав этим, какие мы, мужчины, в сущности, себялюбцы:
        — Дорогая кузина, что же вы мне посоветуете?
        — Мой совет, — сказала Рут, поднимая на меня глаза, и во взгляде ее я прочел не робость, а великую гордость, - мой совет — делайте то, что должен делать всякий мужчина, если он хочет завоевать сердце прекрасной девушки. Если она не может послать вам знак и не может вернуться к вам, потому что не вольна в своих поступках, последуйте за ней сами, не отступайтесь от нее, ухаживайте за ней, дайте ей почувствовать, что вы не из тех, кого можно забыть, и тогда, быть может, она снизойдет... то есть, я хочу сказать, смягчится...
        — Смягчится? Но я никогда не давал ей повода быть со мной суровой. Никогда — даже мысленно — я не отказывался от нее. И разве я смог бы? Разве ее сравнишь с кем-нибудь?
        — Тогда сделайте все, чтобы она думала о вас то же самое... Все, больше я не в силах подавать вам советы. Рука... болит нестерпимо. Жаль, что вы проделали столь долгий путь: этого можно было бы и не делать. Простите меня, кузен Ридд, и не сочтите неблагодарной. Передайте привет Лиззи. Господи, комната плывет под ногами...
        С этими словами бедная Рут упала на руки вовремя подскочившей Салли, горничной. Только теперь до меня дошло, как страдала Рут в течение всего нашего разговора.
        Дав слово Рут, что я непременно проведаю ее и заберу Кикумса с собой, как только закончится жатва, я вышел из дома и широким шагом двинулся в Плаверз-Барроуз через вересковую пустошь.
          Нет слов передать радость матушки, потерявшей всякую надежду на скорую встречу со мной, когда я, наконец, появился на пороге родного дома. А она-то думала, что я, обиженный ее холодностью, бросил все и отправился в Лондон на поиски Лорны.

        Глава 48
        Тучи сгущаются
        Всех, кто жил по-соседству, удивляло то, что Дуны до сих пор не напали на нас и не покончили с нами раз и навсегда. Теперь мы почти полностью зависели от их милости, потому что нашу ферму защищали только сержант Блоксем и трое его людей. Капитан Стикльз со всеми своими солдатами отбыл, согласно приказу, в южном направлении, оставив лишь тех, кто был нужен для сбора налогов и защиты береговой полосы между Линмутом и Порлоком от контрабандистов.
        Сержант Блоксем вошел во вкус и еженедельно строчил отчеты из Плаверз-Барроуз, пользуясь всякой оказией, чтобы доставить свои сочинения из глубинки в столицу. И хотя мы не садили сержанта за стол рядом с собой и не кор­мили его лучшим, что было в доме, как капитана Стикльза (ибо капитан, как-никак, был королевским комиссаром), тем не менее, жилось ему у нас припеваючи, и в каждом своем отчете он весьма высоко отзывался о нас как о верных подданных, душой и сердцем преданных королю и короне. Сержант Блоксем, сказать по правде, едва ли мог мниться о нас хуже, тем более, что большинство его от­четов сочиняла Лиззи, щедро уснащавшая их перлами своего литературного стиля. Матушка с великим неодобрением относилась к тому, что Лиззи подолгу задерживалась в шорницкой, где и составлялись отчеты по пятничным и субботним вечерам, и настаивала на том, чтобы при сем неизменно присутствовала наша Бетти. И все же матушка гордилась тем, что Лиззину писанину читает сам король, и все мы нетерпением ожидали чего-то великого, чем, как нам казалось, непременно должна была закончиться эта история. (Отчеты действительно
сослужили нам великую службу, но награда пришла к нам с совершенно неожиданной стороны, когда в следующем году нас обвинили в укрывательстве мятежников под своим кровом.)
          Но почему все же Дуны не трогали нас? Причина заключалась в том, что они готовились к отражению второго, куда более решительного и грозного штурма своей цитадели. Ясно было, что на поражение, которое Дуны нанесли войскам и ополчению, власти не посмотрят сквозь пальцы. И хотя раздоры, потрясавшие правительство все лето и осень того года, затянули это дело[51 - Имеется в виду подавление т.н. «протестантского заговора», после чего в столице началась ожесточен­ная политическая борьба. Осенью 1684 г. правительство было реорга­низовано в полном составе.], тем не менее, приказ о поимке и привлечении разбойников к суду был отдан и доставлен по назначению. А затем внезапно умер король Карл II [52 - Карл II скончался от апоплексического удара 6 февраля 1685 г. в возрасте 54 лет на 26-м году своего правления.], что привело ко всеобщему замешательству и помрачению многих умов.
        Впервые мы услышали эту новость в воскресенье, на восьмой день февраля, 1685 года. Я решил после обеда отправиться верхом прямо в Порлок, чтобы узнать наверняка, в самом ли деле король умер или все-таки жив. В Порлоке я выяснил, что новости были неложными. Женщины городка пребывали в великой печали, ибо покойный король, неравнодушный к прекрасному полу до последнего своего дня и часа, пользовался их особой любовью [53 - У Карла II было 14 незаконнорожденных детей от нескольких любовниц, причем все дети были возведены в герцогское достоинство. В народе Карла II прозвали «Старый Роули» — по кличке жеребца из королевской ко­нюшни, имевшего многочисленное и породистое потомство.]. А мужчины толковали меж собой о том, что может последовать за этим печальным событием. Те же мысли занимали и меня, когда я, понурый и подавленный, возвращался домой и думал о том, каким образом кончина короля может отразиться на моих близких и на мне.
        Во-первых, события были чреваты великой смутой, меж тем как у нас было заскирдовано двадцать девять стогов сена, соломы и зерновых. Во-вторых, по всему было видно, что в наших краях вот-вот вспыхнет мятеж, хотя никто не говорил об этом в открытую, Дуны, подумал я, вот уж кому раздолье в такие неспокойные времена. А Лорна, — что будет с ней, как превратности времени могут повлиять на ее судьбу? Вспомнив о Лорне, я совсем пал духом, потому что с той поры, как мы с ней расстались, от нее не было ни единой весточки.
        Иногда мне приходило в голову, — а может, кто-то упорно хотел внушить мне это со стороны? — что леди Лорна ведет себя по отношению к нам некрасиво, потому что, хотя в те дни еще не существовало почтовой службы (так мы называем службу по доставке писем, действующую ныне в наших краях в пределах до двадцати миль), она вполне могла посылать письма с солдатами, которые направлялись в Лондон и возвращались обратно. Ни единого письмеца от нее не дошло до нас, ни единой весточки о том, жива ли она и не грозит ли ей какая опасность в Лондоне. Впрочем, насчет последнего можно было не беспокоиться, ибо мы не единожды слышали от солдат, что нынче при дворе и среди простого люда только и разговоров, что о богатстве, красоте и приключениях леди Лорны Дугал.
        «Лорна предпочла мигание звезд ровному солнечному свету», — подумал я, возвращаясь домой на закате дня той ранней весной, неприкаянный и одинокий.
        «Нет, как бы ни сложилась жизнь, я не сдамся», — ре­шил я, проезжая мимо того места, где много лет назад мой дорогой отец погиб в неравной схватке с Дунами.
          «Надо смотреть на вещи трезво и судить о них здраво», - попытался я внушить себе, однако слишком мало было у меня времени, чтобы это безусловно ценное правило вошло в мою плоть и кровь, и, спустившись с холма, я не почувствовал себя мудрее.
          Словом, когда я добрался до дома, единственное, что я мог сообщить матушке вполне определенно, так это то, что король действительно почил в бозе и что сомневаться в этом, увы, не приходится.
        Домашним моим, однако, было в ту пору не до меланхолии. Матушка и Лиззи задумали перещеголять дочерей фермера Сноу и пошить траурные одежды наряднее, чем у них. В их распоряжении было всего сорок восемь часов, и они метали стежок за стежком, торопясь окончить работу к сроку.
        Мы проносили траур по усопшему королю ровно три месяца и одну неделю, как и положено благонамеренным подданным, и уже готовились надеть на себя обычное платье, как вдруг все вокруг нас забурлило и до нас стали доходить слухи, один тревожнее другого, о бунтах, заговорах и тому подобных напастях. Мы узнали, что в Шотландии идут бои, что на континенте покупают корабли, а в Дорсете и Сомерсете — оружие. Солдаты держали наш маяк в постоянной готовности, чтобы вовремя подать сигнал морскому десанту. Ходили также слухи, что новый наш король — Джеймс — отслужил «высокую мессу» [54 - Отслужив «высокую мессу» Джеймс (Яков, Иаков) II показал свою приверженность католической вере, хо­тя государственной церковью Англии была англиканская.] в Вестминстерском аббатстве. Многие мои земляки, как, впро­чем, и я сам, будучи людьми умеренными, недолюбливали Джеймса, но все же решили не вмешиваться в события, подождать и посмотреть, чем-то вся эта круговерть обернется дальше.
        Какие политические страсти ни бушевали вокруг нас, нам, слава Богу, удалось пожить до середины июня обычной мирной жизнью. Мы по-прежнему пахали землю и бросали в борозду зерно, мы пасли скот и перемывали друг другу косточки, как заведено было от веку, и единственным, что внесло заметное оживление в жизнь нашей семьи, было рождение мальчика у Анни, чудесного малыша с голубыми глазками, которого назвали Джоном в мою честь и пригласили меня стать его крестным отцом. Малыш не выходил у меня из головы все дни напролет, и всякий раз, когда Лиззи или матушка, нарушив ход моих мыслей, внезапно спрашивали меня: «Джон, о ком ты думаешь? Ну скажи хоть словечко!», — я неизменно отвечал: «О маленьком Джоне Фаггусе» — и они оставляли меня в покое.
          Тринадцатого июня, в субботу [55 - 13 (по нашим, отечест­венным, источникам, — 11) июня 1685 г. — день, когда герцог Монмут высадился в Дорсетшире, в г. Лайм-Риджис, откуда он начал поход против правительственных войск.], я отправился в соседний городишко Брэндон: новости в наших краях впервые узнавали в тамошней кузнице. Собравшиеся обсуждали нынешний сенокос и жаловались на то, что кто-то повадился воровать овец, и пора бы изловить наглеца, и примерно наказать его, как вдруг из-за угла показался верховой. Увидев, что нас около кузницы собралось с полдюжины, он развернул голубое знамя [56 - Голубой цвет был символом про­тестантов. Во время гражданской войны парламентские войска носили голубые кокарды, а сторонники короля — алые.] и громко закричал:
        — Монмут и протестантская вера! Да здравствует Монмут и долой папство! Монмут, старший сын доброго короля! Долой подлого убийцу! Долой узурпатора и к дьяволу всех папистов!
        — Ты что мелешь, болван? — обратился я к всаднику, не выказывая, впрочем, никакой враждебности, потому что человек этот был слишком мал ростом, чтобы затевать с ним ссору всерьез.
        — А ты что, папист, что ли? — грубо ответил всадник, не удостаивая меня пространным ответом. — На-ка, возьми вот это да почитай.
        Он протянул мне пергаментный свиток, пышно озаглавленный «Декларация» [57 - Декларация (манифест) была написана от имени герцога одним из его сподвижников вигом Фергюссоном. Монмут обещал предоставить избирательное право всем мелким земельным собственникам, гарантировал религиозную веротерпимость для всех сект (но при этом обещал не допустить возврата католицизма), ежегодный созыв парламента, упразднение регулярной армии и замену ее милицией. В доку­менте утверждалось, что мать Монмута, леди Люси Уолтерс, была обвенчана с Карлом II, и поэтому герцог имеет все права на английский престол. Программа Монмута получила широкий отклик народных масс, ненавидевших режим Якова II. Маленький отряд герцога —150 человек — за короткий срок вырос в почти 15-тысячную армию, кото­рая, однако, была плохо вооружена и плохо обучена.]. Я заглянул в свиток и, увидев, что там сплошное вранье, бросил его в огонь, разожженный кузнецом. Более того, я еще подкачал мехи, чтобы свиток сгорел как можно скорее, и никто не посмел мне перечить, потому что все последние дни я был не в настроении, а силу мою здесь знали давно.
        Всадник тронул поводья и поехал дальше, что-то бормоча себе под нос. Он остановился около придорожной пивной, и когда кузнец перековал наших лошадей, некоторые из нашей компании поскакали следом за тем человеком, потому что нам не терпелось узнать последние новости, хотя человек тот крепко нам не понравился. Когда мы вошли в пивную, приезжий, установив голубой флаг посреди буфета, с жаром поучал собравшихся, стараясь перетянуть их на свою сторону.
        - А вот и мастер Джон Ридд пожаловал, — широко улыбаясь, нараспев сказала хозяйка, довольная тем, что клиентов нынче было хоть отбавляй, и все наперебой требовали эля и сидра. — Мастер Ридд человек бывалый, его даже в Лондоне принимали, — шутка сказать! Ежели Джон Ридд скажет, что новостям можно верить, то, стало быть, так оно и есть. Итак, сэр, правда ли, что герцог Монмут высадился на английском побережье?
            — Не сомневаюсь в том, что это чистая правда, — ответил я, прежде чем отпить из кружки. — Увы, это слишком даже правда, мистрисс Пагзли. Говорю «увы», потому что множеству простого народа это будет стоить жизни. Однако, думаю, никто из нашего прихода и из соседнего Брэндона не пострадает, если люди будут следовать моим советам.
        Я был уверен, что действительно смогу помочь беднякам и что они поступят так, как скажу я, не только потому, что я имел кое-какое образование и мне довелось два месяца пожить в Лондоне, но также и потому, что в наших краях, где каждый человек на виду, я прослыл человеком, который действует медленно, но верно, а из десяти наших для девятерых это — наилучшая рекомендация.
        Прошло две недели, и каждый день, принося очередные новости, все более тревожил и баламутил людей. Мы узнали, что герцог Монмут провозглашен королем повсеместно в Дорсете и Сомерсете [58 - Оба эти графства стали основными центрами восстания. Из Дорсетшира Монмут двинулся в Сомерсет и в Тонтоне провозгласил себя королем, разослав копии своей Деклара­ции во все соседние города.], что он выиграл несколько больших сражений — при Эксминстере, Бриджпорте и где-то еще, что западные графства, все как один, поддержали его и что их ополчения в полном составе влились в ряды его сторонников. С другой стороны, до нас дошли слухи, что герцог Монмут разбит в пух и прах и что на допросе он заявил, что он, дескать, такой же папист, как и сам король, и потому не чувствует за собой никаких грехов.
          Мы с нетерпением ожидали возвращения капитана Стикльза, чтобы получить от него достоверные новости, но Джереми Стикльз все не появлялся, и, более того, от нас забрали даже сержанта Блоксема. Бравый сержант подчинился приказу с большой неохотой и отбыл на новое место, доверив нашей Лиззи собственное сердце и свою обширную писанину. Всем солдатам было приказано двигаться ускоренным маршем в Эксетер на соединение с силами герцога Альбемарла [59 - Герцог Альбемарл во время восстания Монмута был поставлен во главе королевских войск.], и если в Эксетере его не окажется, двинуться следом за ним и догнать по дороге. Одним словом, нас оставили без защиты, на милость Дунов и иных врагов.
        События эти, однако, беспокоили меня постольку-поскольку, ничуть не влияя на мой всегдашний аппетит. Вна­чале я воздерживался от высказываний на политические темы, не желая стать посмешищем, если мои прогнозы не оправдаются, но дальнейшие события втянули меня в свой кровавый водоворот, и перед этим оказался бессилен мой здравый смысл.
        Однажды в полдень или чуть попозже — это было в первых числах июля — я пришел домой с сенокоса за сид­ром для наших работников. Косить в тот год было необыкновенно тяжело, потому что лето выдалось необыкновенно сырое — даже для нашей промозглой страны. Дождь шел почти каждый день, а выкосить угодья, хочешь не хочешь, нужно было во что бы то ни стало. О стоговании нечего было и думать, но мы надеялись, что со временем погода улучшится.
        Во дворе стояла небольшая повозка. «Кто это к нам пожаловал?» — подумал я. Когда я появился на кухне, расчесывая волосы на ходу, я увидел там Анни с моим крестником на руках. Она сидела бледная и заплаканная, и, увидев меня, не смогла вначале вымолвить ни слова.
        — Какой ты здоровенький да розовенький! — обратился я к мастеру Джону Фаггусу, показав ему «козу». — Чудесный мальчуган!
        Анни, услышав похвалу, покраснела от удовольствия, ожила и заговорила так, словно век не покидала родного дома.
        — Господи, да тут совсем ничего не изменилось! Kто бы знал, как я люблю нашу старую кухню! Джонни, золотко мое, ну-ка посмотри вокруг. Нравится? Но кто бросил сюда сковороды? Сковороды совсем заржавели — вот ужас! И почему это книга — грязнущая книга — там, где должны лежать чистые ножи? Ох, Лиззи, Лиззи, Лиззи!
        — Давай не будем об этом, — сказал я. — Пусть все ле­жит, как есть. Лиззи ты все равно не переделаешь, а вот матушку расстроишь в два счета. Дело закончится неминуемой ссорой с Лиззи, которая весьма большого мнения о своем умении вести домашнее хозяйство.
        — Ба! — воскликнула Анни, выразив в одном-единственном слоге свое мнение об этой добродетели Лиззи. — Впрочем, Джон, ты совершенно прав. Я постараюсь ни во что не вмешиваться, хотя мне это будет ой как нелегко. Пойми, я вложила в дом столько сил и забот, и видеть, как все идет вкривь и вкось... Однако оставим это. Джон, миленький, я в такой тревоге, что и не передать, и разговор о Лиззи — так, для отвода глаз.
            — Не плачь, сестренка, — попытался я успокоить Анни. — Выкладывай все, как на духу. Твоя печаль — моя печаль, и вдвоем, глядишь, нам будет легче. Ну, что у тебя там?
            — Джон, мой Том ушел вместе с мятежниками. Ты должен найти его и вернуть домой.
        
        Глава 49
        Анни заключает перемирие с Дунами
        Меня глубоко тронули слезы Анни, и все же...
        — Нет, сестренка, — сказал я, — я не смогу покинуть матушку и Лиззи, оставив их один на один с Дунами.
        — И это единственное твое возражение, Джон? — спросила Анни. — А если бы ты был уверен, что с ними ничего не случится, ты бы согласился отправиться на поиски Тома?
        — Погоди, — остановил я ее, — не торопись. Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Тут нужно все хорошенько обдумать и взвесить.
        — Нет, никогда ты не любил Лорну по-настоящему! Немудрено, что ты так легко отказался от нее: у тебя на уме только скирды сена да снопы овса.
          - Сестренка моя дорогая, думаешь, если язык у меня не подвешен, так, значит, я совсем бесчувственный? Думаешь, если ты без памяти любишь Тома Фаггуса и своего малыша, то моя любовь не идет с твоей ни в какое сравнение? Думаешь, если я не твержу о своих чувствах с утра до ночи и не гримасничаю, чтобы все видели, как я стра­даю, значит...
        Тут я прервался, почувствовав, что и без того произнес речь длинную сверх обыкновения.
        — Ой, прости меня, Джон, прости, миленький, я совсем не хотела тебя обидеть!
        — Хорошо, я отправлюсь на поиски твоего мужа, — сказал я, чтобы сменить тему разговора, потому что даже Анни я не решился бы рассказать о том, как я на самом деле люблю Лорну, — Я сделаю это при условии, что, пока меня тут не будет, ты устроишь так, что Дуны пальцем не тро­нут матушку, Лиззи и нашу ферму. Даже ради твоего Тома я не оставлю их на произвол судьбы. Пусть сено и овес сгорят синим огнем, но и волос не должен упасть с головы матушки и даже с маленькой Лиззи, при всей твоей к ней неприязни.
        — Ну что ты напустился на меня, Джон, ведь я всего лишь слабая женщина! Ну подумаешь, сказала невпопад, зачем же каждую глупость принимать так близко к серд­цу? Ради Бога, верни Тома домой, а потом можешь бранить меня, сколько душе угодно, я лишь буду благодарить, тебя, стоя на коленях.
        — Я не обещаю вернуть Тома домой, но я обещаю сделать все, что в моих силах, если только буду уверен, что во время моего отсутствия с матушкой ничего не случится.
        Анни задумчиво посмотрела на меня, потом на малыша, и сказала:
        — Хорошо, я рискну ради моего ребенка.
        — То есть, как это «рискну»? Что это значит? — в недоумении спросил я.
        Анни ничего не ответила. Она доверху наполнила сид­ром мои жбаны и сказала:
        — А теперь отправляйся к своим косарям, братец, да потрудись нынче на славу. Поцелуй крестника перед уходом.
        По мелочам я всегда уступал Анни, и поскольку сейчас тем более не из-за чего было спорить, я поцеловал ребенка и, подхватив жбаны с сидром, отправился в поле.
        Когда я вернулся домой с работы, на дворе стояла ночь, вокруг стелился густой туман, и дождь, проклятущий, лил, как из ведра. Промок я, конечно, насквозь, и сердце у меня просто заныло от счастья, когда, переступив порог, увидел Анни, снующую у плиты, а не Лиззи, вечно обложенную своими книжками и мечтающую неизвестно о чем вместо того, чтобы спроворить что-нибудь на ужин устало­му и голодному брату. Матушка сидела в углу, украдкой поглядывая на Анни и не смея похвалить ее, чтобы не сердить Лиззи. Лиззи, впрочем, не выказывала никакой ревности, потому что ее, соскучившуюся по старшей сестре, тянуло к ней, как никогда прежде, и чудесный малыш, уснувший на коленях Лиззи, лишь усилил это чувство. Вот поэтому Анни было позволено вдосталь похлопотать около плиты, чем она с успехом и воспользовалась.
        — Первое, что ты должен будешь сделать утром, — сказала Анни, когда матушка и Лиззи оставили нас вдвоем, - это воротить домой моего разбойника, как ты и обещал.
        — Да ну тебя, — поморщился я, не принимая шутки, — я обещал тебе лишь отправиться на поиски твоего благоверного, да и то лишь при условии, что ты отвадишь Дунов от нашего дома.
        — Сказано — сделано. Письменное обязательство тебя устроит? — С этими словами Анни положила мне на колени какой-то свиток, наслаждаясь моим совершенным недо­умением.
        То, что я прочел, не веря собственным глазам, оказа­лись официальным обязательством Дунов не нападать на ферму Плаверз-Барроуз на время отлучки мастера Джона Ридда по особому поручению. Диковинная эта бумага бы­ли подписана не только самим Каунселлором, но также и другими Дунами. Я не был уверен наверняка, подписал ли бумагу Карвер, потому что никакого «Карвера» среди про­чих я не встретил. И немудрено: «Карвер», если вы помните, любезные читатели, всего лишь прозвище, и я, не пом­ня случая, чтобы Лорна назвала его по имени, понятия не имел, как нарекли этого разбойника при крещении.
          Имея на руках такие заверения, я уже не мог отнекиваться от обещания, и Анни, уверенная в том, что слово мое нерушимо, рассказала мне, как она раздобыла столь изумительный документ. Я, конечно, всегда знал, что Анни умница и не трусиха, но только теперь я осознал, что воля женщины не имеет преград, когда на карту поставле­ны ее вера и любовь.
        Перво-наперво Анни заставила себя нынче днем выгля­деть безобразно. Было это нелегко, но она припомнила, как нечестно поступил с нею Том, бросив все и примкнув к восставшим, и лицо ее исказилось от гнева. Она оставили спящего мальчика на попечение Бетти и уехала из дому, не сказав ни слова никому, кроме того старика, что привез ее утром из Моллендского прихода.
        Анни велела старику доставить ее до Ворот Дунов и подождать, пока она не вернется. Затем, набросив на себя замызганный старушечий платок и надвинув его на глаза она окликнула часового, сказав ему надтреснутым дрожащим голосом, что ей нужно передать сэру Каунселлору нечто важное, и попросила часового проводить ее к нему
        Она застала сэра Каунселлора дома, и когда другие Дуны вышли из комнаты, она сбросила с головы грязный платок. Затем, подойдя к зеркалу, она принялась тщательно расчесывать свои прекрасные волосы, и пока она охорашивалась, старик хохотал от души, пораженный столь необыкновенным преображением. Приведя себя в надлежащий вид, Анни подошла к разбойнику и поцеловала его.
        — А у меня к вам дело, достопочтенный сэр Каунселлор, — весело начала она.
        — Вижу, — лукаво отозвался Каунселлор. — Эх, будь и хоть вполовину моложе...
        — За вами должок, сэр, — продолжила Анни, — ведь вы меня ограбили.
        — Святая правда, милочка. Однако вы зашли так далеко, что это может обидеть кое-кого из наших людей. И все же, и все же... — Каунселлор на минуту задумался, а потом усмехнулся и сказал: — И все же — кто устоит ве­ред столь очаровательным кредитором?
        — Вы должны — вы обязаны помнить, как мы приняли вас у себя в доме, сэр. Мало того, мы бы и проводили вас с подобающим уважением, однако вы предпочли уда­литься в одиночку.
        — На то были веские причины, деточка. После того, как сливки поднялись, у меня в кармане очутился чудес­ный попутчик. Ха-ха, это было удачное колдовство, ничего не скажешь! А что, я вам сильно навредил тогда, моя пре­лесть?
        — Боюсь, что да, сэр, — ответила Анни. — Если бы не вы, разве была бы я сейчас так несчастна?
        При этих словах Анни сделала вид, что плачет, зная, что сэр Каунселлор на дух не переносит женских слез.
        — Полноте, вы вовсе не несчастны, милочка. Я слышал, вы вышли замуж за весьма благополучного джентльмена с большой дороги. Увы, здесь вы совершили ошибку, потому что были достойны кого-нибудь из Дунов. Боюсь, никто от­ныне не оценит, с каким искусством вы жарите свиную грудинку.
        — Не беспокойтесь, сэр, мой муж — человек со вкусом, — гордо ответила Анни. — Однако мы все время ходим вокруг да около, а пришла я узнать вот что: возьметесь ли им помочь мне в моем деле?
            — Почему бы и нет, сударыня? — с галантным видом отозвался старый пройдоха. — При условии, конечно, что то, о чем вы попросите, не превысит моих скромных воз­можностей.
        — Не превысит, — заверила Анни и рассказала Каунселлору, зачем пришла.
        Каунселлор погрузился в молчание, взвешивая все за и против. Рассудив, что хоть Лорны и нет в нашем доме, но бесценное ожерелье все равно при нем, он согласился не причинять ущерба нашему дому вплоть до моего возвращения. Были, однако, и другие причины, побудившие Каунселлора столь живо согласиться на просьбу Анни. Дело в том, что он не знал тогда, что на нашей ферме не оста­лось ни единого солдата и, кроме того, часть его людей ушла в лагерь Монмута, так что и Долина Дунов остава­лись в тот момент практически без защитников. Как я узнал впоследствии, Дуны решили отставить в сторону воп­росы веры и присоединиться к восставшим, тем более, что они, Дуны, были на ножах с нынешним правительством, ко­торое, пребывая у власти, в покое их все равно не оставит. Воинственной молодежи не терпелось проявить себя в предстоявших сражениях: солдаты, квартировавшие у них под боком, долгое время не давали простора их разбой­ничьим талантам.
        Анни, однако, ничего не знала об этом и расценила письменное обязательство Каунселлора как знак его благорасположения к ней. Поэтому она от души поблагодарила Каунселлора, решив про себя, что его уступчивость стоит украденного ожерелья, а Каунселлор, проявив рыцарскую учтивость по отношению к своей отчаянной гостье, обеспе­чил ей надежный эскорт, проводивший ее до самой повозки.
        Как бы я сам ни смотрел на это дело, мне, повторяю, было уже не открутиться от данного Анни обещания. Анни, умница, заставила плясать под свою дудку и Дунов, и меня.
        — Ну что ж, — горько сказал я, думая о своем, — я ведь не то что Лорна и от своего слова не отступлюсь никогда.
        — Не смей так говорить о Лорне! — сердито оборвали меня Анни. — За ее честность я ручаюсь так же, как за свою и твою, Джон.
        Эта ее вспышка разогнала мои мрачные мысли, и Анни окончательно перетянула меня на свою сторону.
        Утром, не сказавшись никому, я тронулся в путь. Я вос­седал на славном своем Кикумсе, что с некоторых пор взирал на мир одним-единственным глазом, и, честное слово, старинный мой строптивый приятель был мне дороже десяти послушных скакунов. Прихватив добрый запас бекона и пороха, я отправился на поиски Тома Фаггуса, совершенно не зная ни местности, куда направлялся, ни даже того, в какой ее части искать своего сумасбродного родственника. Новости, что я узнавал по дороге, были самыми противоречивыми, и мне стало казаться, что и у герцога Монмута тоже нет твердого плана действий, и он попросту перекочевывает с места на место, останавливаясь там, где можно получить продовольствие и подкрепление. Мне ничего не оставалось, как по-прежнему продвигаться впе­ред, потому что только так я мог хоть что-то разузнать о том, что творится вокруг. Путь мой лежал на юго-восток, до Далвертона было рукой подать, и потому я решил навестить Рут, чтобы услышать от нее самые последние новости и сверить свой маршрут с картами и планами, висевшими на стене в гостиной дядюшки Бена.
        Рут, узнав, в какое пекло несет меня нелегкая, ударилась в слезы.
        — Я плачу при мысли о том, каково сейчас вашей бедной матушке, — всхлипывая, объяснила она.
        И она с жаром начала говорить мне об опасностях, подстерегающих меня на поле боя, и об ужасах, ждущих меня за тюремной решеткой.
        — Рут, милая, ну что это вы меня заживо отпеваете? — с укором сказал я. — Бог не выдаст, свинья не съест. По­желайте-ка мне лучше на прощание счастливого пути.
        В ответ на это Рут словно бы преобразилась. Она заго­ворила вдруг так весело и оживленно, что меня, признаться, это даже покоробило: я подумал, что Рут, в сущности, совершенно равнодушна ко мне.
        — Вы сильный человек, кузен Ридд, — сказала она, Вы все преодолеете. На чьей стороне вы будете сражаться?
        — Разве я не говорил вам, кузина Рут, что не собираюсь ни к кому присоединяться... Во всяком случае, до тех пор, пока...
        - До тех пор, пока не выяснится, куда ветер дует? Ай да Джон Ридд!
          - Ничего подобного. К чему такие поспешные суждения? Конечно же, я на стороне короля.
            — Однако, не настолько, чтобы сражаться за него. Вы готовы пить за его здоровье и орать за него на всяких сбо­рищах, когда... когда станет известно наверняка, кого нынче можно считать королем.
          - Сегодня вы просто несносны, кузина Рут. Совсем как Лиззи: вроде бы ничего обидного не сказали, но зато каждое словцо — с подковыркой.
          Какая муха укусила ее? Холодно попрощавшись, я вы­шел из дому, сел на Кикумса и поскакал своей дорогой.

        Глава 50
        Битва при Седжмуре
        Кикумс, напоенный и накормленный, вынес меня из Дилвертона бодрой рысью. Прием, оказанный мне Рут, озадачил меня, потому что это было совсем не то, чего я ожидал. Я-то надеялся на трогательное и теплое прощание… Что за притча? К чему бы такая язвительность? Долго я думал над смыслом происшедшего, но так ни до чего не додумался, и решил, что у женского пола вообще семь пятниц на неделе, так что ломать мне голову не из-за чего.
        Многое повидал я на своем пути и во всякие переделки попадал, но, честное слово, любезные читатели, потщись я все это здесь описать, уверяю, даже самые терпеливые из вас, утомленные моим многословием, возмутятся и воскликнут: «В своем ли он уме? Сколько можно описывать дороги, переправы и постоялые дворы? Сидел бы себе дома, вписывал бекон с яйцами и не высовывал носа за ворота фермы!» Признавая справедливость возможных упреков, я воздержусь от излишних подробностей и расскажу только о том, что имеет к моей истории самое непосредственное отношение, показывает, каков я есть на самом деле, и подтверждает доброе имя нашего прихода.
        О том, как я, гонимый ложными слухами, носился места на место, а иногда и вовсе сворачивал подальше, чтобы не нарваться на королевских солдат, говорит простое перечисление городов, где я побывал, — Бат, Фрум, Уэллз, Уинкантон, Гластонбери, Шептон, Брэдфорд, Эксбридж, Сомертон и Бриджуотер. В Бриджуотер я прибыл в ночь на воскресенье, насколько я помню, четвертого или пятого июля. Кикумс и я были счастливы, наконец, добраться до места, где можно было получить за деньги мясо и овес, поскольку оба мы измотались вконец, мы надеялись здесь же немного передохнуть.
        Отдохнуть здесь, однако, не было почти никакой возможности: город был наводнен солдатами герцога [60 - Герцог Монмут занял Бриджуотер после неудачной попытки взять штурмом Бат в на­чале июля 1685 г.], если их вообще можно было назвать солдатами, потому что половина из них отродясь не бывала на военной службе, о том, с какой стороны браться за ружье, имела самое общее представление [61 - Войска Монмута состояли частью из ополчения графств, ча­стью из добровольцев — членов пуританских сект, преимущественно из ремесленников, шахтеров, сельскохозяйственных рабочих и т. д.]. Ходили слухи, что именно в эту ночь они собирались атаковать королевскую армию, или, как они ее называли, «армию папистов». Однако, наученный к этому времени горьким опытом, я перестал обращать внимание на слухи и после тщетных поисков Тома Фаггуса среди необученных солдат я вернулся на постоялый двор и бросился в постель, что называется, без задних ног.
        Посреди ночи хозяйка разбудила меня. Я кинулся к открытому окну и услышал отдаленные раскаты мушкетных выстрелов и барабанную дробь. Господи, да ведь Том Фаггус может сейчас быть именно там! Одна пуля, один удар шпаги, и моя сестренка — вдова, а крестник Джон — беспомощный сирота. Я живо оделся, разбудил Кикумса (добрый мой приятель мирно посапывал в стойле) и, готовый к самому худшему, поскакал туда, откуда доносился шум битвы.
        Я скакал на пушечный гром и хриплое пение труб, разносившиеся над открытыми болотами Седжмурской равнины. Я слышал, я чувствовал всем своим существом, что битва происходит где-то рядом, но вокруг стоял густой туман, места были совершенно незнакомые и всякий раз, когда нам с Кикумсом казалось, что мы вышли на верную дорогу, вода неожиданно и неизменно вставала у нас на пути, а луна, скудно разливавшая свет над широким пространством, была нам плохой проводницей.
        Наконец, когда я совсем уже было потерял надежду сориентироваться между бесчисленными ручейками и рыхлыми кочками, поминутно оседавшими под копытами Кикумса, я выбрался вдруг на твердую землю и поскакал по направлению к небольшой деревушке, очертания которой едва угадывались в смутной промозглой мгле. Только что здесь грелись солдаты королевской армии, — их костры по-прежнему горели у околицы, — но внезапная атака мятежников согнала их с места и рассеяла по округе. Какой-то молодой человек, взявшийся мне помочь, провел меня кружными путями в арьергард мятежной армии. Было уже четыре часа утра, и солнце, медленно поднимаясь над равниной, все ярче и отчетливей высвечивало картину трагедии, разыгравшейся здесь минувшей ночью.
        Господи, лучше бы мне тут век не появляться! То, что я увидел, навсегда врезалось в мою память, и до сих пор, когда, случается, я остаюсь наедине с самим собой и ночная мгла медленно отсчитывает свои бесконечные часы, эти кровавые сцены встают передо мной со всеми подробностями, и всякий раз они потрясают мое сознание, заставляя заново пережить кошмары прошлого.
        Я увидел толпу, охваченную единственным желанием — поскорее унести ноги, толпу, покрытую грязью, потом и кровью, толпу, проклинающую каждый сучок на своем пути, каждый труп, лежавший у нее на дороге. Я увидел мертвецов, застывших с улыбкой благородного мужества на устах, устремив в небо голубые взоры. Я увидел и тех, кто испытал перед кончиной невероятные муки и замер с перекошенным лицом, не в силах преодолеть своих страда­ний. Большинство убитых и умирающих были простыми парнями, крестьянами и рабочими, привычными не к шпаге и мушкету, а к косе и кирке.
        Я поскакал туда, откуда бежали несчастные, — там смерть по-прежнему трудилась, не покладая рук, — и отступавшие, крича мне вслед на полудюжине диалектов, чтобы я не делал глупостей, потому что неприятельская артилле­рии уже вышла на позиции и вот-вот откроет огонь, — кати­лись по равнине неудержимой волной.
        Бой кончился; начиналась бойня.
        - Монмуту — крышка![62 - Монмут был наголову разбит в битве на Седжмурской равнине близ Бриджуотера (в графстве Сомерсет­шир) 6 июля 1685 г. Герцог позорно бежал, а его войско, даже без предводителей, продолжало некоторое время мужественно сражаться. В битве погибло 300 солдат королевской армии и около тысячи повстанцев. После поражения Монмута в стране началась свирепая расправа с восставшими. Герцога схватили через несколько дней после битвы и доставили в Лондон. После жалких и тщетных попыток вы­молить прощение у Якова II Монмут был казнен. «Кровавые ассизы» Джеффриза (см. комм. 26) превзошли жестокосердие королевских солдат. Малейшая связь с восставшими грозила обвиняемому смертной казнью. Около 330 человек было повешено, свыше 800 сос­лано на о. Ямайку и продано в рабство.] — закричал здоровенный шахтер, вооруженный киркой. — Драться дальше нет смысла. Возвращайся домой, парень!
        Я остановил лошадь, не желая подставлять голову под шальную пулю. Несколько раненых протянули мне руки, и я спрыгнул на землю, желая хоть чем-нибудь им помочь и проклиная себя за то, что ничего не смыслю в лекарском ремесле.
        Внезапно я почувствовал, как кто-то прикоснулся к мо­ей щеке теплыми губами. Я обернулся и увидел перед собой лошадиную морду. Я торопливо поднялся и... Боже, да ведь это Винни! Голубушка моя, она смотрела на меня так печально, что одного ее взгляда было достаточно, чтобы расплавить даже каменное сердце. Она повернулась туда, где гремела и полыхала битва, и звонко заржала, а затем взглянула на меня в упор, словно спрашивая: «Ты меня понимаешь?» У меня было такое чувство, как будто в это мгновение Винни изо всех сил пыталась заговорить по-человечьи. Я приблизился к ней и ласково похлопал ее по крутому боку, но это было явно не то, что она от меня ожидала. Тогда я попытался влезть в ее пустое седло, но она тут же отбежала от меня и остановилась невдалеке, Я понял, что снова не угадал, чего она хочет. Меж тем земляничная красавица, развернувшись на месте, взглянули на меня так выразительно, что до меня, наконец, дошло: Винни хочет, чтобы я последовал за ней!
        Итак, я снова влез на Кикумса и поскакал за Винни. Ее звонкое серебряное ржание, не сравнимое ни с каким другим, победно разнеслось над полем, предупреждая хозяина о том, что Винни спешит к нему на помощь.
        Трах-та-ра-рах! Ядро разорвалось всего в каком-нибудь дюйме от задней ноги Винни, обдав ее черной грязью. Честное слово, я перепугался куда больше, чем Винни. Она же, быстрая, как мысль, успела наклониться над горячим смертоносным гостинцем и понюхать его, что бы из пороховой вони извлечь хоть какие-нибудь вести о Томе Фаггусе.
        Нет, одно дело сойтись с врагом лицом к лицу, — тут бы я не сплоховал, — но когда такой вот штуковиной тебя хо­тят превратить в сплошное месиво... Брр! За какой-нибудь ничтожный холмик, за рощицу молодых дубков я готов был отдать в ту минуту всю траву, что накосил за год. Конечно, кое-кто попеняет мне за малодушие (особенно после того, как я решил, что без весточки от Лорны вообще жить не стоит), но что было, то было, из песни слова не выкинешь. Там, в Долине Дунов, гневный и воодушевленный, и пошел против пушки с голыми руками, но здесь, на Седжмурской равнине, я готов был землю рыть носом от страха, потому, что здесь мне умирать было не за что.
        Войско Монмута редело на глазах. Уже три четверти простых простолюдинов, вооруженных косами, кирками, кузнечными молотами, полегли в поле, а остальных добивали солдатские пули. В этот момент королевская конница на полном скаку окружила с двух сторон беззащитную толпу, и сабли, взлетев над головами восставших, обрушились, на людей с хищным блеском.
        Винни подалась влево, и я, не оглядываясь, поскакал за ней.
        
        Глава 51
        Я спасаю Тома, а Джереми спасает меня
        Винни привела меня к низкому черному навесу, построенному, скорее всего, для хранения сена, и, тихонько заржала, прислушалась. Она, — это было видно по всему, — ожидала, что хозяин откликнется на ее зов, но вокруг бы­ло тихо, и встревоженная Винни двинулась под соломенную крышу. Я соскочил с Кикумса и пошел следом за Винни. Там, в полумраке, я увидел того, ради кого отправился в самое пекло битвы. Винни, преисполненная бесконечной нежности, стояла над телом Тома Фаггуса. Да, это было лишь его тело, и я отвернулся, не в силах сдержать слез. Но Винни не поверила в смерть хозяина. Она мягко ощупала губами его бледное лицо, затем подняла голову и взглянула на меня, словно хотела сказать: «Он жив».
        Видя такое дело, я набрался храбрости и, подойдя к раненому Тому, приподнял его. Он слабо застонал. В его левом боку зияла большая открытая рана. Я перевязал ее, как мог, стараясь остановить кровотечение до того, как мы найдем здесь какого-нибудь лекаря. Затем я дал Тому не­множко слабого бренди с водой, и он, выпив всю порцию залпом, показал мне знаками, что хочет еще. Не зная, можно ли ему давать столько бренди в подобных обстоятельствах, я предложил ему обыкновенной воды, полагая, что он слишком слаб, чтобы разбираться в том, что ему дают. Но тут-то было. Том живо обнаружил обман и, насупив­шись, покачал головой. Даже сейчас, на пороге смерти, он не желал пить то, чем не брезговал наш праотец Адам. Делать нечего, я дал ему еще немного виски.
        Выпив вторую порцию, он почувствовал себя лучше, щеки его порозовели. Он взглянул на Винни и узнал свою верную спутницу. Опершись о мою руку, он сел и обвел мутным взглядом полутемный навес. Рассудок, притупленный нечеловеческой болью, медленно возвращался к нему.
        — Что с Винни? — чуть слышно прошептал он.
        — Жива-здорова.
        Услышав ободряющую новость, Том глубоко вздохнул и сказал:
        — Если так, то и со мной все в порядке. Посади меня на нее, Джон. Она и я — мы умрем вместе.
        Меня несказанно удивил его фатализм (так, во всяком случае, я истолковал тогдашнее его поведение). Он и раньше высказывал нечто подобное, но я никогда не относился к этому серьезно, считая, что этот умник попросту напус­кает на себя блажь. Но что мне было делать в тот момент? Даже если он удержится в седле, он все равно истечет кровью по дороге, и сажать его на лошадь в таком состоянии — значит, попросту убить его.
        — Ну вот что, голубчик, — с трудом промолвил Том, запинаясь на каждом слове, — если ты не сделаешь то, о чем я прошу, я сорву к дьяволу все твои повязки и больше не приму от тебя никакой помощи!
        Пока я колебался, мимо нас бурей пронесся эскадрон королевских кавалеристов. Лишь тонкая перегородка укры­вала нас от их глаз, налитых кровью.
        — Ну вот, самое время, — сказал кузен Том, когда всадники скрылись из виду. — Если я последую за ними Джон, я спасен, — спасен, если подо мной будет моя Винни. Винни и я, — мы умрем вместе.
        Видя, что с ним ничего не поделаешь, я снял с него шейный платок и туго перетянул его бок. Затем я посадил его на Винни и, вдев его дрожащие ноги в стремена, ска­зал:
        — Наклонись вперед, Том, тогда кровь течь не будет.
        Том приник к холке своей красавицы, и глаза его засветились великой радостью: когда он с Винни, любая беда нипочем!
        - Благослови тебя Господь, Джон, я спасен, — прошептал Том Фаггус. — Кто сравнится с моей Винни? Миля ее галопа стоит десяти лет жизни. Береги себя, Джон Ридд!
        И земляничная красавица, легкая, как ласточка, в мгновение ока скрылась за горизонтом.
        «Итак, — подумал я, глядя на Кикумса, — все устроилось, как нельзя лучше. А как мне теперь выбраться отсюда подобру-поздорову, когда вокруг полно солдат? — вот вопрос. В общем-то, я, как всегда, сделал глупость, влип­ши в историю. Недаром Том сказал на прощание: «Береги себя!» Как же, убережешься тут! Вот выгляну из тюремного окна с веревкой на шее, что тогда подумает обо мне Лорна?»
        И я остался там, где судьба застала меня, потому что перед обратной дорогой Кикумсу нужно было хорошенько отдохнуть. Есть хотелось зверски, но сон начал одолевать меня. Я решил выкурить трубочку и проспать до полудня, пока жаркое солнце, достигнув зенита, не разбудит мух, во множестве дремавших вокруг меня.
        Проспал я часа три или более того. Проснулся я оттого, что кто-то грубо и бесцеремонно тряс меня за воротник. Открыв глаза, я зевнул во весь рот и, осмотревшись, увидел вокруг себя человек двадцать королевских пехотин­цев.
            — Навес — не ваш, — сказал я. — Какое дело привело вас сюда, ребятки?
            — А такое дело, что тебе конец, — ответил один из солдат. — Потому как приведет оно тебя во-он на то дерево, разбойник!
        — Хотите узнать дорогу отсюда? — осведомился я спо­койным тоном.
            — Дорогу мы тебе сами покажем, — прорычал солдат. — На тот свет, — многозначительно подхватил другой.
        — Но на рай не рассчитывай, — закончил третий.
            — Если уж на то пошло, — сказал я, — отложили бы вы, ребятки, свои железки в сторону да схватились бы со мной по-честному. Идет?
        Компания эта сразу пришлась мне не по душе, и мне захотелось преподать им хороший урок. Рожи у них были не христианские, а какого-то странного кофейного цвета [63 - Речь идет о солдатах из полка Перси Керка (о нем см. комм. 64) Незадолго до описываемых событий полк вер­нулся из Танжера (Северная Африка, Марокко) — отсюда и «нехри­стианский» загар солдат. Уже там, за морем, и солдаты, и командир прославились беспримерной жестокостью, но, словно в насмешку, на их полковом знамени красовалось изображение Пасхального Агнца, и потому солдаты Керка получили прозвище «агнцы».], а уж бороды грязнущие — сил нет. (Мне, как оказалось впоследствии, вообще лучше было бы их не задирать.)
        Туземнорожие просто покатились со смеху, услышав, что я бросаю вызов всей ораве. Но я-то знал, что преиму­щество на моей стороне, потому что нас разделяло некое подобие изгороди, и ребятки эти больше двух зараз выста­вить против меня не могли. Мне же, чтобы не утихомирить их парочку, нужно было очень захотеть. Но я не захотел. Я отложил в сторону свой карабин и два пистолета, и солдаты, перекидываясь зловещими шуточками, прислонили свое оружие к стене и начали закатывать рукава. Затем наступило некоторое замешательство.
        — Начни-ка ты первым, Боб, — донеслось из толпы. - Ты среди нас самый здоровый. Дик пойдет за тобой. Берегись, парень, сейчас мы тебе покажем!
        — Я его сотру в порошок, — пообещал Боб, — но помните, что в честь полковника Керка и его славных парней каждый из вас выставит мне стакан виски.
        С этими словами Боб бросился на меня, и Дик — следом за ним. Борец из Боба был не ахти какой: он двинулся на меня, не зная, куда девать собственные руки. Я дал ему хорошего подзатыльника, а затем, схватив за шиворот и штаны, швырнул его прямо на головы его товарищей. На­парник его, между тем, горя желанием показать, на что он способен, кинулся на меня, но поскольку веса в нем было меньше, чем в Бобе, я отправил его следом за Бобом, не удостоив даже подзатыльника.
        Боб и Дик, жестоко помятые, тут же выбыли из строя, а у остальных пропало желание связываться со мной. Потрясенные моим отпором, солдаты отхлынули от изгороди и отступили, вполголоса переговариваясь и не зная, что предпринять, а я, не давая им опомниться, ринулся в са­мую их гущу, словно сторожевой пес на стадо овец. Застигнутые врасплох, солдаты шарахнулись в разные стороны, а я рванулся к выходу, стараясь не споткнуться о кого-нибудь из них. Я успел прихватить свой карабин, а два пистолета, увы, остались там, под навесом. Вырвав у солдат Керка пару пистолетов, — прямо из-за пояса! — я мигом восстановил свой прежний арсенал и, взлетев на Кикумса, взявшего с места в карьер, махнул рукой на прощание, а эти подлецы, забыв прежний уговор, стали палить мне вслед. Нет, слава Богу, все обошлось, а ведь действительно могли вздернуть без суда и следствия, это уж как пить дать. (Краем глаза я даже успел заметить дерево, на котором мне предстояло закончить путь земной.)
        Кикумс, конечно, не Винни, но и он скакал в тот день будь здоров. Еще бы: ведь мы возвращались домой! Никто, думал я, не упрекнет теперь меня в том, что
        я не исполнил своего долга и не спас Тома (если его вообще можно было спасти) в тот момент, когда тяга к приключениям подавила в нем остатки здравого смысла и ввергла в эту аван­тюру. А уж как матушка-то мною будет гордиться!...
        Я представил, какой славный ужин ждет меня нынешним вечером, и вспомнил, что не ел со вчерашнего дня. Чувство голода нарастало во мне с каждой минутой, и я, не в силах думать ни о чем другом, представил себе нашу кухню, окорока и колбасы, свисающие с потолка, шипящую сковородку...
        Проклятие!
        Увлеченный столь соблазнительными видениями, я и не заметил, что на всем скаку влетел в расположение королевских войск, и было уж их не два десятка, а столько, что нечего было и думать, что и теперь я отделаюсь так же дешево, как в прошлый раз. Солдаты встретили меня, сидя вокруг бочек с сидром, установленных вдоль дороги и оттого напоминавших артиллерийскую батарею.
            — Победа! Победа! — загалдели солдаты. — Слезай с лошади да выпей с нами. Экий ты разбойнище, право слово!
            — Никакой я не разбойник. Меня зовут Джон Ридд. Я сторонник короля, и есть хочу — умираю!
        Эти парни оказались на редкость гостеприимными, и мигом устроили мне такой обед, что я, столько напереживавшись за истекшие сутки, набросился на него, как гово­рится, с весельем и отвагой, — только за ушами затрещало. Мало этого, мне поднесли еще замечательного табаку, но когда мы, развалившись на траве, отдыхали после трудов праведных, к нам подошли другие, также из полка Керка, умы, те самые, кого я так славно отделал под старым на­осом.
        Н-да, эти бродяги испортили нам все удовольствие. Мои новоявленные приятели, с которыми я успел подружиться за бочкой сидра, начали наперебой божиться, уверяя од­нополчан, что я не мятежник, а вовсе даже честный подданный короля, такой честный, каких свет не видывал, а что доброты во мне да кротости, так и вовсе никакими сло­вами не опишешь. Услышав о моей кротости, туземнорожие пришли в ярость, и поскольку обе стороны к тому времени уже изрядно поднабрались, ссора быстро перешла в драку.
        Мне бы, дураку, убраться подобру-поздорову, но видя, как жестоко волтузят друг друга эти вояки, наставляя шишки и синяки в мою честь, я заколебался, решив, что улизнуть отсюда в такую минуту — великое свинство. Но именно в эту минуту раздался топот лошадиных копыт, и рядом с дерущимися — шпага наголо, лицо покраснело от гнева — вырос офицер на коне. После первых же его слов мне
        стало ясно, что это — сам полковник Керк [64 - Перси Керк, командир Первого Танжерского полка, получил от генерала Февершема (о Февершеме см. комм. 65) приказ сосредоточить свои силы в Бриджуотере. Из Бриджуотера Керк совершил карательную экспедицию в направлении на Тонтон, где он со своими головорезами стал лагерем у постоялого двора «Белый олень». Напротив дверей «Белого оленя» возвышался большой указательный столб, предлагавший путникам стол и ночлег, и полковник Керк решил превратить этот символ гостеприимства в виселицу. Несчастные пленники, которых он пригнал в цепях из Бриджуотера, были повешены здесь без суда и следствия. Очевидцы рассказывают, что когда повешенные стали дергаться в предсмертных конвульсиях, Керк приказал бить в барабаны, чтобы усугубить эффект этого мрачного зрелища. Впоследствии Керк получил нагоняй свыше, но не из-за своей жестокости, а из-за своей снисходительности: он все чаще стал прояв­лять ее с той поры, как понял, что многие его жертвы готовы заплатить хорошую цену за его милосердие. В этом Керк не был одинок: сам Джеффриз — и другие судьи — брали взятки с
заподозренных; придворные дамы тоже брали немалые суммы, обещая склонить суд в пользу обвиняемых.].
        — Эй, болваны! — заорал он. — Так-то вы транжирите мое время и мои денежки, вместо того, чтобы поймать мне сотню пленников да вытрясти из каждого по десять фунтoв? А это что за парень? Эй, кто ты и сколько твоя мать сможет выплатить за тебя?
        — Матушка моя ничего платить не будет, — ответил я. — Я, ваша милость, не мятежник, а честный фермер, вер­ный своему королю.
        — Ха-ха! Фермер, говоришь? Как раз фермеры-то и платят самой звонкой монетой. Но ты, видать, не из таких. Сейчас мы отправим тебя на то дерево, посмотрим, может быть, оно заплодоносит.
        Полковник Керк сделал знак своим людям, и не успел я подумать о сопротивлении, как веревки туго обвились во­круг меня. Трое, встав слева от меня, и трое — справа, повели меня на казнь. Лицо полковника было твердым, как дубовая доска. Кое-кто из солдат, может, и пожалел меня в душе, но он не мог ослушаться приказа, не рискуя сам угодить в петлю. Я обратился к полковнику, умоляя не ме­шать невинного человека, сослужившего добрую службу его величеству королю.
        — Дайте-ка ему по зубам! — приказал полковник Керк, и Боб, которого я первым вздул под старым навесом, взял­ся выполнить приказ с великим усердием, однако я, ожи­дая неминуемого удара, подставил зубы так, что костяшки пальцев моего недруга разбились о них в кровь, не причинив им значительного урона.
        Я не смогу описать и половины того, о чем я подумал, когда мы пришли к роковому дереву, где уже висели двое человек, столь же, должно быть, невинных, как и я.
        — Посмотри на них! — приказал мне полковник, но я отвернулся, потому что взглянуть на такое было свыше мо­их сил.
        — Трус! — рявкнул полковник. — Отдам штаны этого мерзавца любому, кто плюнет ему в физиономию!
        Боб храбро выступил вперед, рассчитывая не только на мои штаны, но также и на крепость веревок, связывавших меня. На беду для него, моя правая рука на мгновение оказалась свободной, и я врезал ему по роже так, что вышиб из него дух с одного удара. Стража со страху отпрянула от меня, а полковник Керк, почернев от гнева, крикнул — Расстрелять негодяя и бросить в ближайшую ка­наву!
        Солдаты подняли ружья и прицелились, ожидая команды. А я — я был настолько подавлен сменой событий, что мысли о смерти просто не полезли мне в голову. Нет — я лихорадочно подумал о Лорне, и о матушке, и о том, что скажет каждая из них, узнав о моей смерти. Кто-то и в та­кую минуту держится молодцом, но у меня вид был отнюдь не геройский. Я заслонил лицо руками и прикрыл сердце локтями в глупой надежде защитить их от пуль. И вдруг я отчетливо услышал, как дышит земля под моими ногами, и каждая травинка на ней, и каждый солдат, положивший ни курок указательный палец. Холодный пот выступил у меня на лбу, когда полковник, продлевая свое жестокое удовольствие начал медленно выговаривать слово «пли».
        Я уже видел, как сомкнулись его губы, произнося звук «п», как вдруг какой-то всадник, свернув с дороги и пустив коня в карьер, встал между мною и карательной коман­дой.
        — Это что еще такое, капитан Стикльз? — взревел Керк. — Как вы смеете, сэр, вставать между мною и моим законным пленником?
        — Погодите, полковник, — закричал мой старый друг Джереми срывающимся голосом, и в эту минуту (и долгие годы спустя) голос его показался мне слаще ангельского, — погодите — ради собственного блага!
        Похоже, у него были для полковника Керка столь важ­ные вести, что тот приказал солдатам опустить ружья и ждать впредь до его распоряжения. Керк и Джереми Стикльз отошли в сторону. Тщетно силился я расслышать, о чем они говорят, но мне показалось, что имя главного судьи Джеффриза прозвучало в разговоре несколько раз.
        — Тогда передаю его в ваши руки, капитан Стикльз, — промолвил, наконец, Керк, и громко, словно бы призывая всех в свидетели, сказал: — При этом вся ответственность за этого пленника возлагается на вас!
        — Разумеется, полковник, — ответил Джереми Стикльз, склонившись в поклоне и прижав руку к груди. — Джон Ридд, вы мой пленник. Ступайте за мной, Джон Ридд.
        Солдаты, не развязав меня, повернулись на месте и по­шли прочь. Кое-кто был рад моему спасению, а кое-кто горько сожалел, что не увидел, как я, бездыханный, валя­юсь в канаве.
        Когда Джереми снял с меня веревку и руки мои снова стали свободными, я, проходя мимо полковника Керка, учтиво дотронулся до своей шляпы, отдавая должное чину и положению этого человека, но он даже не посмотрел и мою сторону, занятый другим пленником, из которого тоже рассчитывал вытрясти денежки.
        Я жарко поблагодарил Джереми за чудо, которое он только что совершил, а он, чуть не плача от боли (после ранения он был еще очень слаб), сказал:
        — Долг платежом красен, Джон. Ты спас меня от Дунов, а я тебя — от тех, кто в тысячу раз хуже них. Пусть твоя сестра Анни знает об этом.

        Глава 52
        Снова в Лондоне
        Что и говорить, Кикумс был, конечно, совсем не то что Винни. Нет, кое-какое чувство у него ко мне было, a вот истинной преданности... Эх, да что там говорить! Видя, что дела у хозяина совсем плохи, знаете, как поступил этот мошенник? Махнул хвостом на мои проблемы да и при пустил прямиком в Плаверз-Барроуз поближе к теплому стойлу и к полной кормушке. А впрочем, есть ли смысл обижаться на него за это? Таков мир, и с этим ничего не поделаешь.
        Ладно, пропади он пропадом, этот предатель, но мне стало не по себе при мысли о том, что подумает матушка, увидев лошадь без всадника, и я подумал, что пускай уж лучше его перехватят по дороге королевские солдаты, чем эта скотина — футы-нуты ножки гнуты! — заявится на ферму, повергнув в отчаяние самых дорогих моему сердцу людей.
        По дороге в Бриджуотер Джереми сказал мне:
        — Если ты не хочешь отправляться на все четыре стороны, спасая свою жизнь, у меня в запасе остается для тебя один-единственный шанс — как можно скорее отдать приказ, чтобы тебя доставили в Лондон в качестве подозреваемого. Через несколько часов ты попадешь в лапы к лорду Февершему [65 - Лорд Февершем, Луи Дюрас (ок. 1640 -1709), граф, английский генерал.], который, хотя и вполовину не столь кровожаден, как полковник Керк, однако столь же бессовестен, и цену, уж будь уверен, заломит куда круче.
        - Никому ничего я платить не буду, — твердо сказал я, - и скрываться по-прежнему не собираюсь. Еще час назад и, пожалуй, удрал бы, но только ради матушки и ради нашей фермы. Но теперь, когда я арестован и имя мое известно, бежать нет смысла. Если я это сделаю, ферму конфискуют, и матушка с Лиззи пойдут по миру. Более того, не причинил короне никакого ущерба, не поднял оружия против короля и не желал успеха его врагам. Я не хотел, чтобы Монмут стал королем Англии, а если кто кого и обзывает папистом, так мне на это наплевать: паписты те же люди, не хуже и не лучше нас. Если потребуется, чтобы я предстал перед судом, я готов.
            — Тогда тебе нужно отправляться в Лондон, парень. Здесь суда и в помине нет: мы вешаем добрых людей без осoбыx формальностей. Так что не худо бы поторопиться, Джон. Лорд Черчилль считается с моим мнением, и нам нужно повидаться с ним до того, как за дело возьмется лорд Февершем. Лорд Черчилль человек здравомыслящий, и если что его растрогает, так это не твои убеждения, а твои денежки [66 - Лорд Черчилль. Джон (1650 —1722), с 1702 г. — герцог Мальборо. Выдающийся англий­ский полководец и государственный деятель. Назначенный заместите­лем Альбемарла, 6 июля 1685 г. наголову разбил войска Монмута в битве при Седжмуре, явившейся последним крупным сражением на английской земле. Герцог Мальборо прославился также исключительным корыстолюбием и взяточничеством.].
        Благородного джентльмена, стяжавшего лавры за многочисленные победы на континенте, мы, к счастью, застали на месте. Он принял нас весьма учтиво, и будучи сам молодым человеком приятной наружности, хотя и не столь солидной комплекции, как я, он взглянул на меня с друже­любным интересом. Мне понравилось его лицо, хотя, между нами говоря, я почувствовал в нем некоторую фальшь. Он без колебаний подписал мне пропуск, с которым я мог бес­препятственно предстать перед Судом королевской скамьи [67 - Суд королевской скамьи или Королевский суд - суд под председательством короля. Просуществовал в Англии до 1873 г.] в Вестминстере. Вновь, как и в прошлый раз, ответственность за меня и мои действия была возложена на Джереми, ехавшего в столицу с докладом о текущих делах.
        Мы решили не испытывать судьбу и ехать в Лондон тотчас же, не нарываясь на дальнейшие неприятности. Благодаря этому мне не довелось увидеть кошмарных кро­вавых сцен, ставших обычным явлением в наших краях в течение следующих двух недель после нашего отъезда. Мы доскакали (Джереми Стикльз раздобыл мне лошадь) до Уэлза, где мы остановились в первую ночь, а наутро мы отравились дальше в сопровождении нескольких пеших солдат. Так, медленно, но верно, мы добрались до столицы, заглянув по дороге в Рединг и Бат.
        При виде Лондона я забыл о пережитом, и сердце мои потеплело от нахлынувших чувств. Лондон восхитил моим множеством огней — факела горели здесь почти на каждом углу — и громадными вывесками. Но более всего я растрогался при мысли о том, что на одной из этих улиц живет моя Лорна и что, гуляя по ним, она, быть может, хотя бы иногда вспоминает о днях, проведенных на ферме Плаверз-Барроуз. Нет, я не стану ей навязываться, но мне хотелось, по крайней мере, узнать, что она намерена делать даль­ше, — уж на это-то, памятуя о нашей старой дружбе, я имел право. Если она не захочет знаться со мной, между нами все кончено. Я не какой-нибудь Ромео, вздыхать и плакать от любви не стану, и никто не догадается, как мне на самом деле тяжело — никто, кроме Анни.
        Но если Лорна любит меня по-прежнему, — а я в глубине души надеялся, что это так, — тогда... Тогда меня ничто не остановит. Ее титул, положение, богатство, — будь оно проклято все, если оно отнимает у меня мою любимую!
        Думая об этом, я ежеминутно переворачивался с боку на бок, не в силах уснуть в гостиничной постели. Я остановился в самом центре Лондона, а когда пришла ночь, миллионы блох, ошалев от радости, слетелись полакомиться здоровенным фермером и отделали меня так, что на следующий день мне было стыдно показывать прохожим свою физиономию.
        На следующую ночь я остановился у бедной вдовы, шотландки. В доме было чисто, но когда после ужина я заявил вдове, что я еще бы чего-нибудь поел, она посмотрела на меня, как на сумасшедшего, хотя я готов был сполна заплатить за каждый лишний кусок. Жилище пришлось сменить снова. Я вернулся к старому своему хозяину, меховщику по фамилии Рамсак. Он прекрасно помнил меня и с готовностью предоставил мне прежнюю мою комнату, и поскольку он был безмерно рад встрече, плату за помещение он увеличил на два шиллинга.
        С Джереми Стикльзом мы условились, что из дома я буду уходить только в определенное время, потому что, объяснил он, в Вестминстер меня могут вызвать в любой момент и я всегда должен быть у Джереми под рукой. Зачем вызвать, я не знал, но надеялся, что все будет хорошо, однако мне стало не по себе, когда я понял, что большую часть дня я вынужден буду сидеть дома и возможностей разыскать Лорну у меня почти не останется.
        По этой и по многим другим причинам, — одной из которых была моя собственная гордыня, — получилось так, что прошло почти пять недель, прежде чем я встретился с Лорной. И все же я многое узнал о ней за это время, при­чем не от кого иного, как от моего домохозяина. Его часто вызывали в аристократические дома снять мерку и показать готовые образцы, и поэтому он знал, что делается в высшем свете не хуже, чем то, как выделывается лисья шкурка. Стоило мне намекнуть на леди Лорну Дугал, как на лице старого меховщика появилась сладчайшая улыбка и мне сразу стало понятно, что я ему напомнил о весьма — весьма! — высокородной особе. Моя физиономия при этом уныло вытянулась, потому что сразу стало понятно: чем выше положение Лорны, тем труднее мне будет на ней жениться. Меховщик — умильное выражение по-прежнему не покидало его лица, — заявил, что о леди Лорне он знает все.
        — Вам может показаться, мастер Ридд, что поскольку ее милость из Шотландии, она не столь знатна по сравне­нию с нашей английской аристократией. Если вы так полагаете, то вы ошибаетесь, сэр. В жилах леди Лорны Дугал течет лучшая шотландская кровь, а ее пращурами были древние скандинавы. Матушка ее была из наиблагороднейших: ее предки — лорды Лорн, и они благороднее самих Аргайлов [68 - Аргайлы — шотландский королевский род. Женни фон Вестфален, жена Карла Маркса, была из Аргайлов,]. А ее отец был потомком короля Дугала, который сражался против Александра Великого.
        Описывая Лорну, мастер Рамсак впал прямо-таки в логический экстаз, меж тем как я — в еще большее уныние.
        От меховщика же я узнал, что королевский суд назначил графа Брандира, дядю матери Лорны, опекуном Лор­ны. Графиня Дугал была дочерью и единственным ребен­ком последнего лорда Лорна, на сестре которого был женат сэр Энсор Дун, меж тем как сам опекун женился на сестре графа Брандира. У лорда Брандира был загородный дом в Кенсингтоне [69 - Кенсингтон — в описываемые времена — пригород Лондона к юго-западу от столицы.], где его племянница жила вместе с ним, когда ее величество, которая очень полюбила ее, не требовала ее к себе ко двору. Теперь, когда король начал посещать мессы в часовне Уайтхолла [70 - Уайтхолл в 17 веке королевский дворец в Вестминстере на северном берегу Темзы.], — а не в Вестминстерском аббатстве, как утверждали слухи, — он приказал открывать двери настежь, чтобы всякий мог видеть торжественное богослужение прямо из прихожей, едва переступив порог храма.
        - Леди Лорна бывает там почти каждое воскресенье, ибо их величества весьма чувствительно относятся к тому, чтобы во время мессы присутствовала вся знать католического вероисповедания: это производит хорошее впечатление на подданных.
        Среди тамошних привратников у моего меховщика были знакомые, и в одно из воскресений он устроил так, что меня пропустили в прихожую знаменитой часовни.
        Стоя в толпе народа, я с нетерпением ждал появления королевской четы. Мне, безвестному человеку низкого происхождения, велели отступить подальше и занять место в темном углу, пропустив вперед тех, кто был «получше» меня.
        Вначале в прихожую вошли король и королева. Их сопровождали несколько джентльменов, — все сплошь, вне всякого сомнения, высшая знать. Когда августейшая пара с этими джентльменами прошла в часовню, начали входить леди, одна прекраснее другой, одетые, как в сказке, и тол­па смотрела на них во все глаза раза в три внимательнее, чем на мужчин. Леди и вправду стоили того, чтобы на них посмотреть, и более всех того стоила моя любимая — моя Лорна.
        Она вошла скромно и застенчиво, опустив глаза, зная о бесцеремонности придворных волокит и о том, в какую огромную сумму оценили ее состояние. На ней было ослепительно белое платье самого простого покроя и безо всяких украшений, потому что главным украшением здесь была она сама.
        Ее походка и то, как она касалась своей юбки каким-то совершенно невесомым движением, так, что и незаметно было, как она подхватывает край платья, то, как она держала прекрасной ручкой красную розу, ее лебединая шея, колыхание ее прекрасных пышных волос, — все это даже с расстояния в девяносто ярдов говорило о том, что передо мной не кто иная, как Лорна Дун — Лорна Дун моей ранней любви в те дни, когда она краснела при одном упоминании ее имени, а ныне — леди Лорна Дугал, стоящая вы­ше всякого упрека и выше моей бедной любви.
        Всем своим сердцем, всеми своими помыслами я устремился к ней. Боже всемогущий, неужели она так и пройдет, не заметив меня? Неужели в нашей любви не было шестого чувства?
        И она заметила меня, — заметила по странной случайности. А может, в том была наша с ней судьба?
        Она шла, по-прежнему опустив очи долу, не видя ничего, кроме мраморного пола, не в силах вынести бремени всеобщего восхищения, выражаемого порой довольно сме­ло всякий раз, когда она поднимала свои прекрасные глаза, и некто, — возможно, намеренно — наступил на край ее белого платья.
        С, живостью, порожденной всем ее лондонским опытом, когда такие вот дерзкие знаки внимания подстерегают на каждом шагу, она подняла глаза, и в это мгновение взгля­ды наши встретились.
        Я взирал на нее со страстным желанием и с некоторым упреком, и во взгляде моем было куда больше гордыни, чем смирения, и она ответила мне тем церемонным поклоном, какие я ненавидел больше всего на свете, но зато я лишний раз убедился, что даже чопорность становится при­влекательной, когда за дело берется моя Лорна. И когда она поспешила вперед, догоняя процессию, щеки ее горели пламенем точно так же, как и мои, и в глазах ее сверкали крупные слезы.
        Я был счастлив: Лорна, увидев меня, даже не попыталась, как говорили в высшем свете в те времена, поставить меня на свое место.
        Я смотрел вслед Лорне до тех пор, пока любимые ее очертания не растворились в толпе. Но и потом я не ушел из часовни, а остался посмотреть на пышное католическое богослужение.
        Я стоял, стараясь запомнить все увиденное: богатые шелка, огромные свечи, цветы, полированное дерево с вы­веденными на нем чудесными узорами, — словом, все, составлявшее убранство часовни. И вдруг я заметил сухощавого желтобородого человечка, пробиравшегося вдоль сте­ны прямо ко мне. Приблизившись, он не сказал ни слова, но с беспрестанными умилительными вздохами взял меня за руку и внезапно хитро подмигнул мне, что никак не шло ему, ибо благочестивые взоры его застилали восторженные слезы, исторгнутые религиозным чувством. На моей ладони, как бы сам собой, затрепетал маленький листок бу­маги.
        Я заплатил человечку, и он отошел с самым довольным видом, а я погрузился в записку.
        Не прочтя и трех строк, я уже знал, что любим. Любимая моя писала мне так, словно я был ей ровня и даже знатнее, выше нее. Вам, любезные читатели, я не скажу, что именно было написано в той записке. Не обессудьте: заплатив свои кровные шиллинги и пенсы за мою книгу, вы не заполучили права заглядывать ко мне в душу. Единственное, что могу сказать, — и для вас будет достаточно, Лорна написала, что ждет встречи со мной.

        Глава 53
        Лорна — все та же Лорна
        Направляясь в Кенсингтон в понедельник вечером, я чувствовал, что с той поры, как мы сняли последний урожай пшеницы на ферме Плаверз-Барроуз, мне еще никогда не было так хорошо. Лорна не назначила мне времени в той записке, но я решил не ждать более того, что требовали приличия. В субботу вечером я отправился по адресу и разыскал особняк, но стучать в такую пору мне было неудобно, особенно после того, как на углу мне сообщили, что граф Брандир дома.
        Переулки и поля между Чаринг-Кросс и деревней Кенсингтон в те времена кишмя кишели разбойниками и грабителями, однако моя солидная комплекция и здоровенная дубина заставляли этих джентльменов держаться от меня подальше. Было еще довольно светло, и видя вдали вокруг себя Челси, Баттерси, Тайберн и другие деревни, берег Темзы, а также немногочисленные каменные особняки то там, то сям между фермами, — я почувствовал себя не столь одиноко. И тут на меня, что называется, накатило, и я запел песню на самом что ни на есть эксмурском диалекте, повергая в изумление всех, кого я встретил по дороге в тот день.
        Когда я дошел до загородной резиденции лорда Брандира, естественная моя скромность не позволила мне появиться у парадных дверей, через которые заходят гости, и потому я появился у черного входа, через который ходят слуги. И тут меня ждал сюрприз. На мой стук двери открыла — кто бы вы думали? — маленькая Гвенни Карфекс. А ведь я, признаться, почти забыл о ее существовании. Госпожа ее, конечно, видела, как я подходил к дому, и послала девушку встретить меня. Обрадовавшись старой знакомой, я было поцеловал ее, но она, в смущении отпрянув, засеменила передо мной, показывая дорогу, ни разу при этом не обернувшись и не перекинувшись со мной ни словечком.
        Она привела меня в маленькую комнатку, весьма изящно обставленную, и в поведении ее не было ничего, кроме формальной учтивости и внимания, которое она уделила бы любому посетителю, оказавшемуся на моем месте.
          «Н-да, — подумал я, — если и госпожа будет вести себя подобным образом, то уж лучше мне было бы сидеть сейчас у меховщика».
        Но не успела эта мысль до конца промелькнуть в моем сознании, как я услышал легкие быстрые шажки. Господи, да ведь это Уоч! Собаченька моя родная, узнал меня?.. И сердце мое громко застучало от сладкого предчувствия.
        Почти тотчас же тяжелые бархатные портьеры раздви­нулись, и на пороге показалась Лорна. Она была все в том же белоснежном платье, в котором я давеча видел ее в часовне, и я, лелеявший в памяти каждую черточку ее лица, замер, словно бы увидел ее в первый раз.
          Она тоже замерла в дверях, как бы позволив мне полюбоваться собою, но увидев, как я взволнован, тут же бросилась ко мне. Она протянула мне руку для поцелуя, и я поднял ее к губам со страхом, воспринимая саму возможность прикоснуться к Лорне за непомерную милость.
            — И это все? — прошептала она, и в следующее мгновение она уже плакала на моей груди.
            — Лорна, дорогая... Леди Лорна! — воскликнул я, растроганный до глубины души, и, не в силах совладать с собой, привлекая ее к себе все ближе и ближе. — Я люблю, — я вас так люблю... Но делаю то, что не положено.
            — Но почему — почему?
            — Я и без того сдерживаюсь, как могу, — ответил я, не поняв истинного смысла ее вопроса. — Никакой другой мужчина не смог бы, вот так же, держа вас в объятиях, не поцеловать вас.
            — Другой... Но почему же не целуете меня вы... то есть ты, Джон?
          Этого было достаточно. Целых пять минут мы не могли оторваться друг от друга. «Джон, я счастлива!» «Лорна! Лорна!» — только и было слышно в маленькой комнатке.
        А потом... Ни за что не догадаетесь, что было потом. Едва оправившись от упоительного потрясения, Лорна устроила мне... форменный допрос!
        — Мастер Ридд, вы обязаны говорить правду, всю правду, ничего, кроме правды [71 - Эта фраза является частью присяги, произно­симой свидетелями перед дачей показаний в суде.]. Я бываю в суде и с легкостью смогу вывести вас на чистую воду, сэр. Итак, почему в течение более чем года вы ни разу не вспомнили о вашем старинном друге мистрисс Лорне Дун?
        Комический этот допрос давался ей с трудом, потому что — я это явно почувствовал — она и в самом деле была очень обижена.
        — По той простой причине, — ответил я, — что мой старинный друг — моя единственная любовь — и сам ни разу не вспомнил обо мне. Я даже не знал, где его искать.
        — Что?! — Лорну так поразил мой ответ, что она непременно упала бы, если бы я вовремя не подхватил ее. Снова и снова пришлось повторить мне, что я не получил, не получил, не получил от нее ни единого письма, ни единой записки, ни даже самой маленькой весточки, не считая тех строк, с какими она обратилась ко мне, покидая нашу ферму.
        — Бедный, бедный Джон! Представляю, что ты думал обо мне все это время. Какое чудо, что при всем том ты не женился на этой маленькой простушке (хотя, впрочем, она может быть очень славной девушкой — ведь я ни разу не видела ее) мистрисс Рут — не помню как ее фамилия...
        — Рут Хакабак — достойная девушка, — сказал я, — и у нее нет подруг, кроме Анни. Именно она убедила меня не обращать внимания на высокое положение леди Лорны и верить лишь ее сердцу.
        — Тогда Рут — мой лучший друг, и она вполне достой­на тебя, Джон. Запомни, дорогой: если смерть разлучит нас, постарайся жениться на малышке Рут, когда забудешь меня. А теперь поговорим о бессовестной предательнице. Я о многом догадывалась и мне часто приходило в голову... Что и говорить, обманула она меня так ловко, что впору только руками развести.
        С этими словами Лорна позвонила в колокольчик, и в комнату вошла маленькая Гвенни Карфекс, перепуганная и насупленная.
        — Гвенни, — обратилась к ней Лорна властным го­ном, — пойди и принеси мне письма, которые я в разное время посылала на имя мистрисс Ридд.
        — Да откуда я их возьму, коли они вами отправлены? Приходят тут всякие, напраслину возводят...
          - Ну-ка, Гвенни, посмотри мне в глаза, — сурово потребовал я, потому что после целого года душевных мук мне было не до шуток.
          - Не хочу я смотреть на тебя. Думаешь, ежели лез целоваться, так я теперь непременно должна на тебя зенки пялить?
        Мы с Лорной чуть не прыснули со смеху.
            — Скажи мне, Гвенни, — спросила Лорна, снова принимая строгий вид, — если ты считаешь, что задерживать чужие письма это честно, то честно ли прятать чужие деньги?
        - Прятать? — вспыхнула Гвенни. — Да как вы могли такое... Сейчас он получит все до последнего пенни!
        И Гвенни бросилась было вон из комнаты, но Лорна вернула ее назад.
            — Послушай, Гвенни, — совсем мягко сказала Лорна, — если чужие деньги
        прятать нечестно, то нечестно было прятать и письма, которые были бы дороже золота для тех, кто сделал для тебя столько добра. Если не скажешь прав­ду, я пожалуюсь твоему отцу,
            — Да ладно вам… Так и быть уж... — пробурчала про себя странная девчонка, выходя из комнаты. Я же, со своей стороны, был так рад, что все это время Лорна оставалась верна своему чувству, что готов был простить Гвенни и за то, что она уже натворила, и за то, что еще натворит хотя бы и за тысячу ближайших лет.
            — А ведь я так доверяла ей, — сокрушенно сказала Лорна, — и вот — на тебе! Одна из причин, за что я так люблю тебя, Джон (не говоря обо всех прочих), в том, что ты никогда не лгал мне и, я знаю, никогда не солжешь.
            — Не знаю, не уверен. Мне кажется, я способен на лю­бую ложь, — лишь бы ты стала моей.
        - Что ж, может быть, ты и прав. Но — по отношению к другим людям. Что же до нас двоих... Нет, мне ты никогда не солжешь!
          Между тем в комнату вошла Гвенни и молча, с угрю­мым видом, бросила на стол кожаный мешок.
            — Подойди и забери свои письма, Джон, — сказала Лорна. — Что касается Гвенни, — голос Лорны снова стал строгим, — то она предстанет перед лордом главным судьей Джеффризом!
        Я, конечно, понимал, что Лорна никогда этого не сделает, но счел, что несносную девчонку не худо было бы припугнуть. Гвенни и вправду испугалась, но, признаться, мы с Лорной явно недооценили храбрость маленькой корнуоллки. А Гвенни между тем, взобравшись на небольшой круглый табурет, произнесла такую речь:
        — Можете отвести меня, если вам будет угодно, к великому лорду Джеффризу. Я лишь исполнила свой долг - и не более того. Да, я поступила бесчестно, я нагородила кучу всякой всячины, но это — ради вашего же блага, мистрисс Лорна. И вот — награда за труды.
        — И это так ты отблагодарила мастера Ридда за все хорошее, что он для тебя сделал! — возмутилась в ответ Лорна. — Кто, рискуя жизнью, спустился в шахту и свел тебя с твоим отцом, которого ты потеряла на долгие годы? Кто? Отвечай, Гвенни!
        — Вот этот вот... верзила Джон Ридд, — сквозь зубы процедила Гвенни.
        — За что ты меня так, Гвенни? — спросил я, понимая, что Лорна не задаст такого вопроса, потому что ничего, кроме грубостей, от Гвенни ожидать не приходилось, и ее ответ доставил бы мне только лишнюю боль.
        — Потому что ты ниже нее, потому что она не должна выходить замуж за простого фермера, будь он хоть корнуоллец. Подумай, какие у нее поместья, какой титул… Посмотри на себя, — ну кто ты рядом с ней?
        - Можешь идти, Гвенни, — сказала Лорна, краснея от легкого гнева. — И знай, что целых три дня ты не должна показываться мне на глаза... Только так и можно наказать ее, — прибавила Лорна, когда Гвенни с оглушительным ревом покинула комнату, размазывая по щекам обильные слезы. — Теперь три дня она не притронется к еде и кроме горьких рыданий ты от нее ничего не услышишь. Так что, Джон, если ты хочешь, чтобы я была твоей «и в печали, и в радости»[72 - Эти слова произносятся во время свадебной церемонии.], ты должен брать меня вместе с Гвенни.
        — Я готов взять тебя хоть с пятьюдесятью таких Гвенни, даже если бы каждую из них трясло от ненависти при одном только упоминании обо мне. Однако, знаешь, не верю я, чтобы эта девочка и в самом деле питала ко мне столь ядовитое чувство.
            — Ну, конечно же, нет, милый, — смеясь, поддержала меня Лорна. — Подобное чувство ты вообще вызывать не способен!
        А потом мы, как говорят в народе, сели рядком да поговорили ладком, — о себе, о наших общих делах и том, что скажут люди, когда Лорна, став полновластной хозяйкой своей судьбы, откажется от титула и высокого положения. Говорила, в основном, Лорна, а я все больше отмалчивался, чтобы после не упрекнуть себя за то, что из-за собственных корыстных интересов я попытался в чем-то убедить Лорну. Конечно, любезные читатели, всем здравомыслящим людям и всякому человеку среднего возраста (о, этот средний возраст, — кому, как не ему, знать, в чем высшее благо неразумной молодости!) слов Лорны было бы вполне достаточно, чтобы объявить ее сумасшедшей.
        На ферме Плаверз-Барроуз мы вполне могли бы обес­печить Лорне беспечальную жизнь, но совсем другое дело - быть владелицей целого графства и видеть у своих ног самых блестящих кавалеров государства. Нет, я ре­шил отмолчаться: пусть сама решает, в чем ее счастье.
        — Джон, милый, — воскликнула Лорна, читая мои сокровенные мысли, — зачем ты напускаешь на себя безучастный вид? Думаешь, я в чем-то сомневаюсь? Я решила, что ты станешь моим мужем, еще когда... Нет, я не скажу, как давно это было, потому что ты будешь смеяться, хоть, впрочем, почему бы и не сказать? Это было еще тогда, когда ты впервые появился в Долине Дунов с гольцами для своей матушки, промокший до последней нитки. Ко­нечно, я была еще слишком мала, чтобы сказать себе: «Я буду его женой», но я прочла тогда в твоих глазах: «Я буду ее мужем», и твой взгляд врезался мне в душу на всю жизнь. Мы любим друг друга целую вечность, а титул и богатство — мелочи, не стоящие внимания. Им ли, встав между нами, отравлять наше будущее?
        — Нет, Лорна, не такие уж это мелочи. Откажись от них — и весь белый свет станет презирать тебя за безрассудство. А я... Да ведь всякий сочтет меня мошенником, который, воспользовавшись твоей неопытностью и велико­душием, принес тебя в жертву своему себялюбию.
            — Не знаю, как тебе это объяснить, Джон, может, то, что я скажу, глупо, но я действительно так думаю и мне­ния своего не изменю. Только, пожалуйста, не перебивай меня, пока не выслушаешь до конца. Мы не сможем быть счастливы порознь — только вместе. Что же нас разделя­ет? Всего лишь положение в обществе — и ничего больше. Я не более образована, чем ты, Джон, а может, и того менее. Конечно, мои предки пользовались большей извест­ностью, чем твои, но ведь это, в сущности, ничего не зна­чит. В твоем роду — двадцать пять поколений честных и мужественных фригольдеров [73 - Фригольдеры — пожизненные или наследственные держатели земли в феодальной Англии.], и хотя у тебя нет рыцарского герба, разве герб оправдывает дворянскую низость, с которой мне приходится сталкиваться здесь на каждом шагу? Твои манеры... Ты добр и скромен, и в этом ни одни из наших вельмож не сравнится с тобою: нет среди придворных ни доброты, ни скромности. У нас с тобой разная вера... Но мы верим друг другу — и этого достаточно. Дуны — вот они могут помешать нам, — но ты сможешь защитить меня от них, я знаю. Высокое положение,
какой в нем прок? Какая радость в том, что тебе завидуют? Вот уж год прошел, как я здесь, но не было дня, чтобы душу мою не омрачал новый горький опыт. Знал бы ты, Джон, как я ненавижу эту жизнь, как я ее ненавижу! Изо всех, кого я тут знаю, есть только двое, не считая моего дяди, кто не завидует мне и не порочит моего имени, глядя мне вслед. Как ты думаешь, кто эти двое?
        — Первая — Гвенни, — ответил я.
        — Да, первая — Гвенни. А вторая — королева. Пер­вая — гораздо ниже меня (так, во всяком случае, считает она сама), вторая — слишком высоко надо мной. Дамы… Их трясет при одном лишь упоминании обо мне, меж тем, как многие из них и голоса-то моего не слышали ни разу. Кавалеры... Ну, этим от меня не нужно ничего, кроме денег и поместий. Джон, родной мой, как бы тебе ни было трудно со мной, не покидай меня! Если ты уйдешь от меня, если ты сейчас уйдешь, я не смогу удержать тебя, но знай: сердце мое будет разбито.
        — Милая моя, любимая моя, самая лучшая в мире, как же я тебя покину? Все мои страхи прошли, все мои страхи...
        — И ты еще говоришь о страхе после всего, что мы пережили вместе? Полно говорить глупости, милый, хотя, признаться, весь прошедший год таких вот милых глупо­стей мне и недоставало. Дядюшка мой вернется домой менее, чем через полчаса, и сейчас тебе лучше уйти. Я скажу ему, что ты был у меня и что я хочу, чтобы ты снова навестил меня.
        С этими словами она поцеловала меня, и я сбежал вниз по широкой лестнице, оглушенный нахлынувшим им меня счастьем.
        Глава 54
        Джон — уже не прежний Джон
        Трудно описать, что творилось со мной в те дни и дол­гое время спустя после нашей встречи. Я отбросил все мысли о будущих трудностях, чувствуя себя счастливей­шим из смертных с самого сотворения мира. Я не думал даже об урожае и о заботах, одолевавших матушку.
        Получив от меня письмо с моим лондонским адресом, матушка переслала мне большой запас провизии, деньги и прочее. Капитану Стикльзу она послала полбока вяленой оленины, Лорне — здоровенную гусыню, свежих яиц, бутылку шерри-бренди, а также восемь фунтов свежего домашнего масла. Мне, помимо всего прочего, она прислала длинное письмо со множеством добрых советов, изложен­ных прекрасным литературным языком и переписанных замечательным почерком Лиззи. Если бы я удосужился их прочесть, они принесли бы мне немалую пользу, но я, скользнув по ним глазами, начал читать с того места, где говорилось о том, как обстоят дела у нас на ферме. Ма­тушка сообщила, что некто, узнав, что у Бетти припрятано в чулке целых пять фунтов стерлингов, сделал ей предло­жение. Дуны, как явствовало из письма, вели себя тихо, и несколько окрестных приходов решили кормить их в те­чение всей жатвы, чтобы фермеры, работая дотемна, мог­ли безбоязненно возвращаться домой. Это устроило и тех, и других, избавив обе стороны от лишних хлопот, но Лиззи писала, что, по ее мнению, Дуны едва ли бы утихомири­лись надолго и вели бы себя сейчас
тише воды ниже тра­вы, если бы полковник Керк, обнаружив шестерых из них в рядах мятежников, не отправил бы их на виселицу. Из этого же письма я узнал, что Том Фаггус снова дома и почти оправился после своей ужасной раны. Страдания укротили его неуемность, и он дал себе торжественную клятву никогда более не выходить на тропу войны, но от­ныне посвятить свою жизнь неустанным заботам о семье и доме. Никаких других важных новостей в этом простран­ном письме больше не сообщалось, за исключением того, что цены на подковы снова поднялись и что Бетти разбила голову своему ухажеру, ударив его кулаком, набитым монетами. В углу письма было приписано, что небезызвестный сержант Блоксем назначен собирать подати, а также ловить участников мятежа в наших краях.
        Лорна пришла в восторг от гусыни, масла и шерри-бренди, а ее дядюшка, граф Брандир, признавшись, что такого шерри-бренди он в жизни не пил, решил поподробнее разузнать у молодого человека из провинции о том, как готовят эту божественную благодать. Благородный джентльмен, престарелый и глухой, так и не разобрался в отношениях между Лорной и мной. Для него я был всего лишь замечательным юношей, вырвавшим Лорну из лап Дунов, которых он ненавидел всем сердцем. Узнав, что двоих из них я вышвырнул через окно, он похлопал меня по спине и заявил, что отныне двери его дома всегда будут широко открыты для меня, и выразил сожаление, что познакомился со мной только сейчас, иначе я мог бы приходить к ним в гости куда как чаще.
        Такая доброта со стороны его светлости, как вы понимаете, оказалась для меня более чем кстати, и все же я решил не злоупотреблять его гостеприимством. Что касаем­ся секретов шерри-бренди... Я готов был помочь графу Брандиру всем, чем смогу, и, как оказалось впоследствии, действительно помог, причем дважды, но шерри-бренди был тут ни при чем. Впрочем, обо всем по порядку.
        Однажды Лорна, необычайно взволнованная, сказала мне:
        — Я расскажу ему, Джон; я непременно должна рассказать ему, Джон! Как низко с моей стороны держать его в неведении!
        Я подумал, что Лорна имеет в виду нашу любовь, которую мы уже трижды пытались, если так можно выра­зиться, «вкричать» дядюшке в уши, но он так ничего и не понял, и потому я сказал:
        — Хорошо, дорогая, давай попытаемся еще раз.
        Лорна взглянула на меня — и глаза ее сказали больше, чем язык. «Господи, какой ты недогадливый!» — прочел я в них. Зная, однако, как я досадую на собственное тугодумие, и в том, что мне приходится обнаруживать его лишний раз, удовольствия для меня, мягко говоря, мало, Лорна тут же пришла ко мне на помощь и сказала подчеркнуто мягким тоном:
        — Я говорю о его бедном сыне, Джон. Какая-то неве­домая сила подсказала дядюшке много лет назад, что с сыном стряслась беда, и дядюшка, не надев ничего теплого, не надев даже шляпы, отправился на поиски единст­венного своего детища. Дул пронизывающий ветер, и как раз тогда-то дядюшка и потерял слух. Мне кажется - я верю, — если дядюшка поживет на ферме Плаверз-Барроуз хотя бы месяц, слух вернется к нему. Ему чуть более семидесяти, но разве это возраст? Я надеюсь, ты будешь слышать меня и тогда, когда тебе будет под восемьдесят, Джон.
        — Все в руках Божьих, Лорна, но мы, я думаю, еще поговорим об этом, когда обоим нам перевалит за пятьдесят. Я сделаю для дядюшки все, что ты хочешь, но... Пред­ставь, что мне когда-нибудь стукнет семьдесят лет, брр! Ты, впрочем, будешь прекрасна всегда, в любом возрасте!
        — Только для того, кто любит меня, — быстро ответила Лорна, комически сморщив лицо, чтобы на ее чистом, безмятежном челе проступили глубокие морщины. — Посове­туй, скажи: должна ли я довести, наконец, до сведения дядюшки эту ужасную новость?
        — Вначале мне нужно узнать, в каком состоянии его светлость пребывает теперь и в какой степени горечи и невзгоды повлияли на его рассудок.
        — Бедный мой дядюшка до сих пор верит, что в один прекрасный день его горячо любимый сын вернется к нему, так верит, что всю свою собственность переписал на сына. В доме для него приготовлена спальня, а бутылка люби­мого вина Алана всегда стоит в леднике. Дядюшка попро­сил меня сделать для сына пару домашних тапочек, сняв мерку с его башмаков, а если дядюшка узнаёт, что в горо­де появился какой-нибудь новый сорт табака, — дядюшка, к слову сказать, не выносит даже запаха табачного дыма, — он отправляется даже на другой конец Лондона, только бы раздобыть эту диковинку для Алана. Ты знаешь, как он глух, но стоит кому-нибудь произнести имя «Алан» даже за закрытыми дверями, дядюшка тут же раскланивается с гостем, не считаясь ни с какими титулами, и бежит в ко­ридор, и самолично осматривает его с начала до конца, не позволяя делать этого никому другому. Он не верит, что может умереть, так и не повидавшись с сыном.
        — Ужасно! — вырвалось у меня.
        — Он хочет, чтобы его сын женился на мне, он всю жизнь мечтает об этом. А я... Я должна быть около дядюш­ки и ждать, когда живой и невредимый Алан появится на пороге дома и сделает мне предложение. Вот и скажи после этого, безумен мой дядюшка или нет?
        — Лорна, я сам был бы сумасшедшим, если бы назвал безумным того, кто так страстно надеется.
        — Тогда скажи, что мне делать, — ведь я-то знаю, что Алан Брандир убит в Долине Дунов.
        — Но если ты скажешь об этом его светлости, — сказал я, тщательно взвешивая каждое слово, — ты убьешь его.
        — Знаю... — сказала Лорна, тяжело вздохнув. — Поте­рять единственную надежду, когда тебе за семьдесят... Нет, никогда и ничего я ему не скажу.
        Так я помог графу Брандиру в первый раз. То, что я сделал после этого, было куда менее важно, но граф, не зная о первой моей услуге, второй моей услугой был по­трясен до глубины души. Я не очень люблю рассказывать эту историю, потому что мое участие в ней вознесло меня на столь головокружительную высоту, что и до сих пор я чувствую некоторое отчуждение между мной и моими друзьями, хотя, видит Бог, я делаю все, чтобы они не сочли меня зазнайкой. И все же, поскольку история эта стала, так сказать, исторической, потому что к ней имел отношение сам король, а также потому, что многие увидели меня в ложном свете (ближайшие соседи — в особенности), я постараюсь, насколько это в моих силах, преодолеть свою неложную скромность и рассказать, как все было на самом деле.
        Как-то в разговоре Лорна мельком упомянула о том, что ее дядюшка хранит свои деньги в громадном металлическом сундуке с двойной крышкой, кучей замков и изображением родового герба. Мало того, ящик прикован к стене тяжелой цепью, чтобы его невозможно было выта­щить из помещения. Лорна сказала, что ящик, безусловно, полон, потому что она видела, как дядюшка ходит полюбоваться на свои сокровища, и ей не однажды приходило в голову, что дядюшкины деньги могут стать для нас мо­гучим подспорьем, когда мы поженимся.
        — Мои руки — вот мое подспорье, — сказал я. — Слы­шать ничего не хочу о дядюшкином сундуке!
        Как-то сентябрьским вечером, когда дни становились все короче и короче, я вышел от графа Брандира и огля­нулся, чтобы еще раз бросить взгляд на дом, где живет моя любимая. В этот момент ярдах в ста от черного входа я заметил двух парней разбойничьего вида, которые, притаившись в кустах, явно вели наблюдение за домом графа.
        «Грабители», — мелькнуло у меня в голове. Первым моим желанием было остаться, посмотреть, что они наме­реваются делать, и, по возможности, не подпустить их к графскому заветному сундуку. Однако я тут же сообразил, что злодеи почти наверняка видели, как я вышел из дома, как оглянулся и как вышел на дорогу, ведущую в Лондон, и потому, прибавив шаг, ушел достаточно далеко, чтобы скрыться у них из виду, а потом свернул на ближайший постоялый двор и просидел там до темноты. Затем, за два часа до полуночи, я вернулся к дому графа и залег в кустах с восточной стороны. Темень стояла непроглядная, зато отсюда можно было хорошо услышать любой подо­зрительный шум, с какого бы входа он ни раздавался.
        «С фасада, пожалуй, не полезут», — подумал я.
        Так оно и оказалось. Когда погасли все огни и в доме воцарилась полная тишина, я услышал негромкий свист из-за деревьев неподалеку от меня, и тотчас же между мною и белой стеной промелькнули три темные фигуры. Грабители направились прямо к окну, — кто-то осторожно поднял оконную решетку изнутри, — послышался шепот и короткий звук, похожий на звук поцелуя, и разбойная троица полезла в дом.
        — Ах, мерзавцы! — сказал я про себя. — И злодейство-то похуже тех, что свершаются Дунами: тут дело пахнет еще и предательством.
        Размышлять о нравственном долге было, однако, не к месту и не ко времени. Я прокрался вдоль стены и про­ник в дом через то же открытое окно следом за незваны­ми гостями. Я крался по дому, страшно досадуя, что у меня нет никакого огнестрельного оружия, только дубина, которую я прихватил на обратном пути, поклявшись, что уж на этот раз Лорну никто не ограбит. Из-за нас, из-за Риддов, лишилась она единственного своего богатства, брил­лиантового ожерелья, так что я теперь любой ценой должен был спасти сундук, который рано или поздно все равно достанется Лорне, если, конечно, воры не доберутся до его сказочного чрева.
        Я двигался бесшумно, как кошка, — для того, кто занимается борьбой, это совсем нетрудно даже при собствен­ном весе двадцать стоунов [74 - Стоун — 6,33 кг. 20 стоунов — 126,6 кг.], — следуя за неверным огонь­ком свечи, подрагивавшей в руке подлой служанки. По дороге служанка завела воров в кладовую и дала им че­го-то выпить, и я услышал, как они закряхтели и зачмо­кали от удовольствия.
        Не буду долго останавливаться на этом, — хотя воры, добравшись до кладовой, готовы были, кажется, застрять в ней навечно, — скажу только, что из кладовой нечистая компания направилась к спальне графа Брандира. От служанки воры, конечно, узнали, что граф ничего не слышит, и поэтому пнули дверь без особых церемоний, ожидая, что она широко распахнется перед ними. Но не тут-то было: граф крепко заперся на ночь. Две-три минуты воры сопе­ли и пыжились впотьмах, а потом, отойдя от двери, стали плечом к плечу и, выломив дверь с разбегу, ворвались и спальню с факелом и оружием.
        Когда я добежал до двери и ворвался в комнату, и увидел, что один негодяй приставил тяжелый кавалерийский пистолет ко лбу его светлости, а двое других тщетно пытаются взломать металлический сундук.
        — Отдай ключи, — потребовал тот, что с пистолетом,
        — Не отдам, — твердо сказал граф, когда до него до­шло, чего от него хотят. — Не отдам, и все тут. Все это принадлежит Алану, моему мальчику. Только ему. А другим не достанется ни пенни.
        — Тогда прощайся с жизнью, лорд, — прохрипел вор, — Считаю до трех. Раз, два...
        В тот момент, когда прозвучало «три!», я ударил дубиной по стволу снизу, а второй удар обрушил на голову злодея, и он тут же распростерся на полу, не подавая бо­лее признаков жизни. Двое подельщиков, опомнившись, бросились на меня, один с пистолетом, другой с кортиком. Опасаясь огнестрельного оружия больше, чем холодного, я мигом сорвал с постели тяжелый бархатный балдахин и накинул его на нападающих, и пока они срывали его с себя, я живо поднял с пола бездыханного их товарища и загородился им, как щитом. Первый же выстрел в мою сторону, оказавшись последним, прикончил разбойника окончательно, а утихомирить оставшихся двоих для меня уже не составило больших трудов. Я привязал их одного к другому и, оставив их на попечение прибежавшего дво­рецкого, отправился на поиски констеблей. Нашел я их часа через три и, слава Богу, не пьяных, а слегка навеселе, так что у них было еще достаточно сил и разума, что­бы препроводить связанных моих пленников в тюрьму.
        Утром разбойники предстали перед магистратом. И вот тут-то начались чудеса. Видите ли, любезные читатели, окажись эти двое обыкновенными разбойниками и даже отъявленными убийцами, я ни за что не поднялся бы на целую ступень общественной лестницы и не вырос бы в глазах своих земляков, но этих парней кто-то опознал в суде, и оказалось, что они — протестанты-лжесвидетели, оказавшиеся не у дел, подручные Оутса, Бедлоу, Карстэрза, действовавшие заодно с Дейнджерфильдом, Тербервиллем и Дагдейлом [75 - Речь идет о так называемом «католическом заговоре», который, по выражению английского историка Д. Огга, был «блестящей мистификацией». В августе 1678 г. бывший католический священник, перешедший в англиканство, Титус Оутс, че­ловек с темным прошлым, проживший долгое время во Франции и Испании и завязавший там связи с иезуитами, обратился в Тайный совет, сообщив о том, что имеет сведения о заговоре католиков, кото­рым якобы руководят из Рима. По его словам, число заговорщиков достигало 200 тыс. чел. Цель заговора — убить Карла II серебряными пулями или отравить с помощью придворного врача и возвести на трон
герцога Йоркского. Число «заговорщиков» намного превышало коли­чество католиков, проживавших тогда в стране (13,6 тыс.), но в «заго­вор» поверили, потому что герцог Йоркский, брат короля, а также са­ма королева были католиками. По всей стране прокатилась волна антикатолической истерии. Власти обыскивали дома католиков, день и ночь на улицах Лондона дежурили вооруженные отряды милиции. Парламент принял серию репрессивных законов — «Об удалении като­ликов из обеих палат парламента», «О принятии эффективных мер для подавления роста католицизма в стране», «Об удалении из Лондона и его окрестностей всех католиков», «О лишении католиков права вести торговлю или дело в Лондоне» и ряд других. Знаменитый «Закон о неприкосновенности личности» («Хабеас Корпус Акт») от 27 мая 1679 г. (ныне — один из основных конституционных актов Великобритании) был принят в связи с этими событиями и был направлен «против абсолютной монархии и открытого или скрытого католицизма» (Ф. Эн­гельс). Герцог Йоркский, лидер католиков, став королем Англии через семь лет (в феврале 1685 г.) под именем Якова II, был, безусловно, рад
отомстить протестантским провокаторам.], — словом, из компании тех, кого ко­роль ненавидел лютой ненавистью, но до сих пор никак не мог поймать. Едва эта новость стала известной за стенами суда, как тут же, откуда ни возьмись, набежала целая дюжина доброжелателей, которых я прежде в глаза не видывал, и, принеся мне свои, как они утверждали, искренние поздравления, попросили меня не забывать их на будущее.
        Магистрат наговорил мне кучу похвал, — раз в десять больше, чем стоило бы на самом деле, — а затем не счел за труд изложить историю моих подвигов письменно, с тем, чтобы с ними мог ознакомиться сам король. Слушанье де­ла еще не закончилось и подсудимых еще не отправили в тюрьму, как на меня набросились новые доброхоты, — на этот раз числом более двадцати, — и всяк от щедрот своих предложил ссудить мне сотню фунтов, чтобы я смог ку­пить себе придворное платье, прежде чем предстать перед его величеством.
        В тот же день я получил приглашение прибыть во дво­рец. Однако перед этим король призвал к себе графа Брандира, чтобы услышать историю из его уст, и его светлость, хотя и не без преувеличений, рассказал, как было дело, впрочем, короля не столько занимали подробности про­исшествия, сколько он пожелал лишний раз убедиться в том, что на этот раз клятвопреступление действительно породило самый настоящий разбой.
        Убедившись, что все обстоит именно так, его величество с удовлетворением потер руки и приказал немедля оп­робовать особые колодки собственного его изобретения. Он снизошел до того, чтобы лично смазать маслом меха­низм, и выразил опасения, что в Лондоне не найдется никого, кто смог бы пустить новинку в ход, но решил, что лучше все же испытать одного-двух заплечных дел масте­ров из тех, что под рукой, чем дожидаться палача из Эдин­бурга.
        Итак, меня призывал сам король. Взволнованный до­нельзя, я облачился в лучшее свое платье, нанял модного парикмахера, а также выпил полгаллона [76 - Полгаллона — около 2,25 литра.] эля, и только после этого руки у меня перестали трястись. Отправляясь во дворец, я учтиво раскланялся со своими доброжелате­лями, пожелав в душе никогда более не встречаться с ними.
        Представ перед августейшей четой, я согнулся в нижайшем поклоне и замер, не смея разогнуться, и лишь когда его величество обратился ко мне, я поневоле поднял го­лову.
        — Я тебя уже где-то видел, молодой человек, — сказал король. — Такого великана забыть невозможно. Где это было? Скажи, тебе это лучше знать.
        — Если будет угодно вашему величеству, — ответил я, удивляясь тому, что я еще способен не только что-то соображать, но и отвечать, — это было в королевской ча­совне.
        — Ах, вот как, в королевской часовне! — улыбнулся король, и его смуглое лицо, с которого не сходило кислое выражение, стало почти симпатичным. — Приятно, что наш самый высокий и сильный подданный к тому же еще и добрый католик. Придет время — и оно не за горами, - когда вся Англия будет горда, исповедуя единственную, истинную веру!
        Здесь король задумался и умолк. Я подумал, что на счет «единственной, истинной» он, конечно, хватил через край, но противоречить ему не стоит.
        — Так вот он каков, наш добрый гигант Джон Ридд, - промолвила королева и выступила вперед, заметив, что ее царственный супруг погрузился в молчание, — добрый гигант, о котором я так много слышала от моей дорогой Лорны.
        — Итак, Джон Ридд, — подхватил его величество, прервав размышления о «единственной, истинной», — ты сослужил великую службу королевству и нашей религии. Ты спас графа Брандира, доброго католика и благородного человека, но, самое главное, ты поймал двух подлейших псов, двух еретиков, и заставил их пристрелить третьего. Блистательно! Непостижимо! А теперь проси у нас всего, чего хочешь, — конечно, в пределах разумного. Итак, какое у тебя главное желание?
        — Ваше величество, — сказал я, — матушка моя всегда считала и считает до сих пор, что поскольку я обучался в Бланделл-Скул в Тивертоне, я вполне имею право на дворянский герб. Герб — это то, о чем она мечтает.
        — Каков молодец! Нет, каков молодец! — весело воскликнул король, обращаясь к королеве. — Скажи, парень, а в каком ты звании?
        — Я фригольдер, — ответил я, несколько смутясь, - фригольдер в двадцать пятом колене. Мой далекий предок получил нашу ферму в дар еще от Альфреда Великого [77 - Альфред Великий (ок. 849 —ок. 900) — король англосаксонского королевства Уэссекс с 871 г.; в борьбе против дат­чан объединил ряд соседних англосаксонских королевств на юго-запа­де Англии, построил могучий флот.], — так, во всяком случае, говорят люди. За последние три года мы сняли три добрых урожая и сможем заплатить за герб. Хотя, честно говоря, мне лично он не нужен.
        — Будет тебе герб, — улыбнулся король. И тут же придя в восторг от собственного юмора, добавил: — Большой-пребольшой, подстать тебе. Неимоверно большой, ибо размеры его должны символизировать древность твоего верноподданного рода и многочисленность рати, которую ты поверг во прах.
        И пока я размышлял над его словами, король сделал знак людям, стоявшим в дальнем углу комнаты, и они принесли ему небольшой меч. Затем король приказал мне опуститься на колени, что я и сделал, предварительно вытерев перед собою пыльный пол (жаль было пачкать совершенно новые штаны). Король легонько ударил меня по плечу лезвием меча и торжественно провозгласил:
        — Встаньте, сэр Джон Ридд! [78 - В этой сцене описывается церемония посвящения в рыцари.]
        Церемония столь изумила меня, что выбила из колеи окончательно. Я встал, беспомощно огляделся вокруг, но при этом почему-то вдруг в голове у меня промелькнула лукавая мысль: «Интересно, что сказали бы соседи Сноу, узнав про все это?» И тут же, противу всяческих правил придворного вежества, я сказал:
        - Весьма вам обязан, сэр. Но что мне теперь делать с этим?
        
        Глава 55
        Сэр Джон снова дома
          Герб получился большой и цветастый. Перед тем, как приступить к работе, меня спросили, что следует изобразить на щите, но на все мои пожелания тут же махнули рукой. А я всего-то и хотел, чтобы на одной половине была породистая дойная корова, на другой — добрая лошадь, а внизу — стадо овечек. Так нет же: в одном углу оказался лен в золотом поле, несколько черных воронов — в другом (хотя я толковал о ржанках), и эдакий злющий кабан (или, как говорят поэты, вепрь) — в третьем. Я буквально взмолился, убеждая художников вставить хоть что-нибудь мирное, и они, сжалившись надо мной, согласились подрисовать пшеничный сноп в самом низу.
        Герб привел меня в восторг, потому что даже у де Уичхолсов не было ничего подобного.
        Все думали, что за работу заплатит король, но его величество наотрез отказался выделить на это хотя бы пенни. Выручила меня королева: узнав, что денег у меня осталось всего ничего, она сказала, что если герб дал мне его величество, то платить мне ничего не нужно и все расходы она возьмет на себя.
        Лорна осмотрела герб с величайшей гордостью и сказала, что в его тени меркнет вся ее древняя слава. С той поры, полушутя-полувсерьез, она стала называть меня «сэр Джон», да так часто, что я, не выдержав, почти рассердился на нее, и от этого она вдруг ударилась в слезы, а я рассердился окончательно, но — на самого себя.
        Деньги у меня действительно подходили к концу, и мысли о нашей ферме начали все более и более одолевать меня. Кроме того, мне не терпелось предъявить матушке свежеиспеченный герб и собственную персону. Я воспользовался влиянием, которое Лорна имела на королеву, и добился того, что мне дозволили, наконец, отбыть домой.
        Вначале власти намеревались удержать меня в Лондо­не впредь до возвращения лорда Джеффриза после кровавых расправ, что он учинил в графствах, принявших учас­тие в мятеже, но судьба моя, сложившись столь счастливо, дала мне возможность воздержаться от встречи с лордом главным судьей, причем без пагубных последствий для себя, чему я был несказанно рад, потому что даже у лон­донцев застыла кровь в жилах, когда до них стали дохо­дить слухи о варварских пытках, какие его светлость применяет в восставшем краю.
        Граф Брандир не знал, как выразить мне свою благодарность, — не только за спасение своей жизни, но и спасение того, что он ценил куда выше, — состояния, накопленного для лорда Алана.
        Провожая меня в дорогу, Лорна плакала не переставая, и горе ее послужило мне лишней наградой за все мои прошлые невзгоды. Она надавала мне кучу подарков для матушки, Анни и Лиззи. Ей казалось, хотя она и не говорила этого вслух, что в моем отъезде не было никакой нужды, и я вполне мог бы задержаться до самой зимы, но я знал, что матушка, — да и не только она, а вообще все обитатели нашей фермы, — сочтут, что я, ссылаясь на выс­шие государственные интересы, провожу время в Лондоне в лени и праздности, соря деньгами налево и направо и надеясь, что урожай перекочует с поля в амбар как-нибудь сам собой, и что ничто не удерживает меня нынче вдали от дома, кроме жажды пустых приключений. Так, наверняка ворчали сейчас домашние, думая обо мне, но я был уверен, что попреки разом сменятся восхищением, когда я покажу им свой замечательный герб.
        Так оно и вышло, и, более того, на Орском постоялом дворе был задан в мою честь грандиозный обед, в котором участвовал весь Орский и все соседние приходы. И если на следующий день я почувствовал себя несколько нездо­ровым, то это — от переизбытка добрых пожеланий и доб­рого вина.
        Нет нужды говорить, что местные, так сказать, природ­ные джентри[79 - Джентри — мелкопоместное дворянство в Англии.] долгое время смотрели на меня с откровен­ным презрением, видя во мне всего лишь наглого выскочку, Но мало-помалу до них дошло, что я не настолько глуп, чтобы вести себя с ними как равный с равными, что я, как и прежде, работаю на ферме, участвую в борцовских соревнованиях, по-прежнему снимаю шляпу перед членами магистрата, — и тогда некоторые джентльмены искренне пожелали свести со мной знакомство. Когда же я, от всей души и безо всякой язвительности, поблагодарил их за эту честь и все же отказался от их компании, объяснив, что им будет неловко рядом со мной, а мне — рядом с ними, они пожали мне руку, заверив, что они на меня не в обиде, ибо в том, что я сказал, есть свой резон, и хотя, великодушно заявили они, им будет меня недоставать, они все же дождутся времени, когда я, став старше, смогу оценить себя по достоинству.
        Наступила зима, но Дуны не бедствовали: двадцать овец в неделю, одного тучного быка, двух упитанных оленей, шестьдесят бушелей [80 - Бушель — 36, 35 литра. 60 бушелей — 2181 литр.] муки, кроме того, эль, свечи и прочее, все что ни потребуется, получали они от нас и, казалось бы, зачем разбойничать, когда добыча сама идет в руки? Но нет, Дунам этого было мало. Они стали выговаривать своим данникам, что и мясо-то плохое, и масло прогорклое, и то не так, и это нехорошо, а однажды ночью Дуны совершили на нас очередной набег и похитили двух девушек из местных. Не успели мы опом­ниться после этого бесчинства, как нас потрясли иные новости, куда более худшие: в один из февральских вече­ров, часов около шести, вооруженные Дуны похитили жену арендатора Марджери Бэдкок и убили ее ребенка.

        Глава 56
        Чаша переполнилась. Второй штурм Долины Дунов
        Осенью прошлого года, когда я был в Лондоне, край наш нещадно трясло и лихорадило. Несколько высших офи­церов из армии Монмута, которую этот горе-полководец бросил на произвол судьбы, не дождавшись кораблей из Франции, укрылись в эксмурских лесах. Среди них оказался некий майор Уэйд. Побывав в нашем доме несколько раз, он очень приглянулся нашей Лиззи. За три месяца до моего возвращения его захватили на ферме близ Брэндона. Фермер, давший ему приют, повесился от страха в ожидании ареста. Матушка же моя, благодаря сержанту Блоксему и его докладу, где наше семейство было представлено с самой лучшей стороны, избежала наказания.
        Власти, преследуя нас за доброту и человечность, не желали палец о палец ударить для того, чтобы оградить нас от разбоя и насилия Дунов. Чаша нашего терпения переполнилась. Разве мужчина смеет называть себя мужчиной, когда его жена и дети предоставлены милости лю­бого чужака, поправшего родимый порог?
        Фермеры, арендаторы, всяк мало-мальски способный носить оружие — эти люди потянулись ко мне, и мы стали собираться в кузне и в брэндонской пивной. Все сошлись на том, что руководство и организацию дела должен на себя взять я. Я посоветовал им идти за помощью в маги­страт, но люди, горько усмехнувшись, сказали, что бывали там и довольно часто. Я сказал, что не прошел воинской выучки, но они ответили:
        — Постарайся возглавить нас в бою, а мы постараемся не разбежаться у тебя за спиной!
        Ну что ж, это прозвучало убедительно, тем более, что горе Марджери Бэдкок я воспринял как свое собственное: давным-давно, много лет назад, еще до того, как я посту­пил в Бланделл-Скул, что в Тивертоне, я ходил с Мард­жери в воскресную школу и одно время даже всерьез мечтал, что когда-нибудь она станет моей возлюбленной и моей женой, хотя Марджери была на три года старше меня. И все же я не мог напасть на Дунов внезапно, без объявления войны: пока я был в Лондоне, они неукосни­тельно соблюдали договор. Ни мои близкие, ни наше хозяйство, — никто и ничто не подверглось их нашествию, — так мог ли я нанести им удар в спину, хотя за все свои кровавые подвиги они стоили самой страшной кары?
        Между тем возбуждение среди моих земляков возрас­тало день ото дня, и когда я понял, что никакие отговорки и проволочки уже не помогут и за дело следует браться немедленно, я выдвинул следующее условие: пусть Дуны отпустят мистрисс Марджери и выдадут того, кто убил ее ребенка, в противном случае я стану во главе вооружен­ной экспедиции и сделаю все, чтобы стереть разбойничье гнездо с лица земли.
        Но кто пойдет к Дунам, чтобы предложить им наши условия? Желающих не оказалось. Тогда я решил идти в долину сам, поскольку то, что на языке военных именуется «ультиматумом», было моей затеей.
        Итак, однажды после полудня я появился у Ворот Дунов, без оружия и с белым флагом, сооруженным из Лиззиного носового платка. Двое Дунов, выслушав, что мне от них нужно, согласились без насмешек и пререканий схо­дить за капитаном при условии, что я останусь на месте и не стану вынюхивать и высматривать, какие есть проходы в их логово. Я с готовностью согласился. Помилуй Бог, любезные читатели, зачем мне это было нужно, когда эти самые проходы я и без того знал, как своих пять пальцев! Я остался ждать, где стоял, опустив одну руку в карман, перебирая там горсть зерна — образец для продажи на рынке, — а другой рукой опершись о скалу.
        Часовые вернулись очень скоро, сообщив, что капитан Карвер явится на переговоры, как только выкурит трубку. Ждать пришлось долго. Наконец, в каменном проходе раздалось эхо тяжелых шагов и на свет Божий показался громадный Карвер Дун. Он не сказал мне ничего обидного, но взглянул с таким пренебрежением, что, право, лучше бы уж оскорбил самым черным словом.
        — Чего вам надобно, молодой человек? — спросил он таким тоном, словно видел меня в первый раз.
        Несмотря на ненависть, которую всколыхнула во мне его физиономия, я сдержался и кратко перечислил ему злодеяния, совершенные его молодчиками за последнее время, а также условия, на каких можно уладить дело. Иначе...
        Карвер Дун презрительно усмехнулся. Отвесив мне издевательский поклон, он сказал:
        — Сэр Джон, ваша бедная голова явно пошла кругом от той великой чести, что выпала на нее. Не в наших пра­вилах выдавать то, что принадлежит нам, а уж родственников — тем более. Мы не тронули ни вашей фермы, ни ваших женщин. Вы отняли у нас нашу королеву — мы вам и это простили. Мы позволили вам отлучиться из дому, спасти кузена-разбойника и вернуться домой с дворянским титулом. Чем вы отвечаете нам? Тем, что устраи­ваете великий шум из-за пустячной шалости наших юнцов. Негодяй вы неблагодарный после этого, вот вы кто!
        — Нет, сэр, — смиренно ответил я, — я пришел к вам с миром именно потому, что хочу доказать вам свою благодарность. Сколько ни свершил я дурных дел на своем веку, они не идут с вашими ни в какое сравнение. Да, я похитил вашу королеву, но ведь это вы пытались уморить ее голодом, убив перед этим ее мать и брата. И потом — разве не ваши люди убили моего отца? Кто из нас лучше, пусть Бог рассудит, но я знаю, что ты подлый, низкий негодяй, Карвер Дун!
        Последние слова вырвались из меня как бы помимо моей воли, и мне тут же стало стыдно, и я было уже хотел извиниться, но Карвер Дун, выслушав меня, сказал - с подчеркнутой надменностью:
        — Ты сам выбрал свою судьбу, Джон Ридд, я предо­ставил тебе для этого все возможности. Я всегда делаю все, что в моих силах, для тех, кто низко пал, но, должен тебе признаться, сэр Джон, или как там тебя, ниже тебя в моих глазах не падал еще никто!
        И это — мне, мне, который на всю жизнь усвоил главное правило: выплачивай каждому то, что должен, выплачивай до последнего пенни. Земля закачалась у меня под ногами от такой несправедливости. А с каким презрением он сказал мне «сэр Джон», низведя меня до уровня жалкого ничтожества!
        - Прощай, Карвер Дун, — сказал я, стараясь говорить спокойно. — День нашей мести — не за горами.
        - Болван, он уже настал! — неожиданно воскликнул Карвер, метнувшись в сторону, в нишу скалы прямо у входа. — Огонь!
        Живость и ловкость, обретенные мною во время борцовских баталий, в тот день спасли мне жизнь. Едва последнее слово сорвалось с губ Карвера, как я уже был за скалой. Все произошло так быстро, что те, кто целился в меня, не успев сообразить, что перед ними уже никого нет, спустили курки, и оглушительный залп потряс окрестные скалы. Я бросился бежать со всех ног, и вслед мне, к счастью, не прогремело ни единого выстрела: Дуны не успели перезарядить карабины.
        Итак, я решился возглавить своих земляков, и на этот раз — без колебаний. Но и на этот раз я выставил одно условие: сохранить — по возможности — жизнь Каунселлору Дуну. Конечно, он был негодяем не меньше других, но хоть не таким свирепым, как остальные, и, кроме того, вступив в свое время в переговоры с Анни, он обошелся с ней достаточно великодушно. Честное слово, я еле-еле уговорил своих будущих подчиненных, потому что, постоянно разглагольствуя о том, как он чтит закон и ценит благоразумие, изо всех Дунов сэр Каунселлор возбудил в этих бесхитростных людях наибольшую ненависть.
        Том Фаггус, совершенно оправившись от своей раны, присоединился к нам и стал моим заместителем.
        — Послушай, принимай команду на себя, — предложил я, — я с радостью уступлю тебе первенство.
        — Нет, — сказал Том Фаггус, — ты лучше всех знаешь театр военных действий и, к тому же, после всех почестей, оказанных тебе при дворе, можно считать, что ты здесь выполняешь поручение короля.
        Прибыл и дядюшка Бен, дабы ободрить нас своим советом и своим присутствием, прибыл с целой толпой склад­ских рабочих, которых привел из Далвертона. К этому времени он и его компаньоны купили у короны лицензию на разработку недр, нужды в секретности не было уже никакой, и поэтому дядюшка пообещал, что, когда день штурма будет назначен, он поставит в строй двадцать, а то и больше своих молодцов-шахтеров.
          План штурма мы составили — лучше не бывает. Кому первому пришел он в голову, дядюшке Бену, Тому Фаггусу или вашему покорному слуге, сейчас уже трудно сказать, но думали мы сообща, и на славу сейчас претендуем каждый. Людям не нужна правда, они с легкостью судят о человеке по его репутации, и поскольку все вокруг решили, что столь дьявольскую штуку может выдумать, только джентльмен с большой дороги, людская молва от­дала все лавры Тому Фаггусу.
        А теперь я расскажу, в чем заключался план. Дуны, жадные до денег, выпивки и женщин, буквально лезли на стенку, узнав о том, что где-то можно раздобыть золото высшей пробы. Этим-то мы и решили их соблазнить, по­тому что устрашить их своими военными приготовлениями у нас не было никакой надежды: эти прирожденные вояки, глядя сверху на наши любительские поползновения, громко хохотали и показывали на нас пальцами. С чего бы, и вправду, бояться им необученных пахарей после того, как они наголову разбили королевских солдат и ополчение двух графств. Мы, с нашей стороны, понимали, что Дуны по-своему правы. Мы отдавали себе отчет в том, что коль скоро регулярные войска потерпели поражение, то нам, крестьянам, вооруженным чем попало, можно было победить только за счет продуманного плана и слаженности действий.
        Основная наша идея заключалась в том, чтобы выманить часть разбойников из логова, а потом неожиданно напасть на оставшихся. Для этого был пущен слух, что к шахте дядюшки Бена, что на Топи Колдуна, хранится большое количество добытого золота. Когда слух достигнет Дунов, Саймон Карфекс под покровом ночи проберется к Каунселлору и, рассказав ему, как жестоко обошлись с ним владельцы шахты (а обошлись они с ним, как вы помните, и впрямь не по-христиански, и поскольку это знали все, а прошлого все равно уже было не вернуть, мм решили обернуть это дело на общую пользу), сообщить Каунселлору о том, что он, Карфекс, решил отомстить, своим хозяевам. Карфекс пообещает рассказать Каунселлору, когда будут перевозить золото, из которого Карфекс отдаст Дунам три четверти при условии, что Дуны пошлют не менее двадцати человек, чтобы перебить конвой. Перед этим Карфекс должен был задержать Дунов в условленном месте и, пользуясь темнотой, налить им воды в оружейные стволы.
        Рассчитывая на ночной штурм, мы не стали заниматься муштрой, а попросту показали, как держать мушкеты, и заставили наших бойцов привыкнуть к звуку выстрела.
        Штурм был назначен в ночь с пятницы на субботу, во-первых, потому что это время приходилось на полнолуние и, во-вторых, в пятницу после полудня из Далвертона нам должны были доставить порох.
        Дядюшка Бен отказался вступить в ряды отважных мушкетеров, предоставив эту честь другим. Мы не настаивали: нам достаточно было и тех складских рабочих, что он привел с собой. Это воинство, набив руку на выбивании пыльных ковров, а ныне вооруженные дубьем, дрекольем и всем, чем Бог послал, обещало показать чудеса храбрости. Дядюшкины горняки, пройдя все круги подземного ада, готовы были устроить Дунам ад на земле и ждали боя, сгорая от ненависти к врагу, как и все, кто жил на три­дцать миль вокруг проклятой долины.
        Фермеры, у которых были добрые лошади, должны бы­ли дать нам знать, когда Дуны отправятся грабить мнимый караван с золотом. Когда они удалятся достаточно далеко и их не станет слышно со стороны долины, часть наших людей должна будет подойти к Воротам Дунов и всеми своими действиями заставить поверить Дунов, что именно здесь — направление нашего главного удара. На самом же деле мы ударим совсем с другого конца, пробравшись в до­лину по гранитному желобу. Для этого я подобрал крепких молодых ребят, умеющих хорошо лазать по скалам, — гор­няков, рабочих и пастухов. Мы раздобыли веревки, крючья; сам я должен был полезть первым, и я нисколько не сомне­вался, что мы успешно доберемся до вершины водопада, где я когда-то впервые встретил Лорну.
        На этот раз все мы готовились к предстоящему сраже­нию с единственной мыслью — победить или умереть. Не было среди нас никого, кто бы не пострадал от Дунов. Один потерял жену, другой — дочь, у третьего свели со двора любимую корову, и редкий среди нас не мог предъ­явить Дунам счет, по меньшей мере, за один сожженный стог сена. И что удивило меня тогда (но не удивляет те­перь), так это то, что потерявшие меньше всех громче всех жаловались на свои убытки. И то ли ложь их была слишком велика, чтобы подкрепить ее разумными довода­ми, то ли была она слишком мала, чтобы беспокоить Бога, призывая его в свидетели, но они знали, что победителей не судят и после победы никто не станет ловить их на слове, доискиваясь правды, и потому вруны тоже хотели разбить Дунов — хотя бы для того, чтобы после, греясь в лучах славы, врать еще больше.
        Луна взошла над холмами, когда я с моими ребятами подошел к подножью водопада Беджворти. Начать восхождение мы должны были после мушкетного выстрела Джона Фрая. Джон должен был засесть на холме слева от нас, как раз на том самом месте, откуда я часами следил за долиной, ожидая, когда появится Лорна. Для пущей громкости Джон забил в ствол шерстяную пулю, чтобы дать нам знать о начале боя у Ворот Дунов, который навер­няка услышит он, но не услышим мы — из-за шума падаю­щей воды.
        Ждать пришлось долго. Луна восходила на небосклон все выше и выше, и все гуще становился туман, оседавший на лугах меж холмов и скал. Сигнала не было. Молчал Джон Фрай, молчал его бландербасс.
        Я уже начал нервничать. Уснул он там, что ли? Пусть другие убивают и других убивают — Джону хоть бы хны...
        Выстрел!
        Молодец, Джон, не подвел! Извини, друг, что плохо о тебе подумал...
        — Сигнал, ребята! Держитесь за веревку, ружья ство­лами кверху, а то перестреляем друг друга. Я иду пер­вым; Айк, старина, ты полезешь следом за мной. Помни, ребята, лезть только вверх, только вверх! Кто вздумает лезть напопятную, разобьется и костей не соберет, а то и загонит в себя собственный заряд!
        Еще больше я боялся, как бы эти недотепы не под­стрелили меня самого. Случись кому не так схватиться за ружье, и я, идя первым, первым же получаю пулю в спину. Том Фаггус и дядюшка Бен посоветовали лезть с заряженными ружьями, потому что, дескать, наверху, в темноте, люди могут и не зарядить мушкеты как следует. Дядюшке бы с Томом самим вести за собой этих растяп, посмотрел бы я...
        Одно ружье при подъеме в самом деле выстрелило, но, слава Богу, никто не пострадал. Кроме того, заваруха на другом конце долины уже началась, и никто не обратил внимания на наш одиночный выстрел. Том Фаггус, как мы и договаривались, шумел во всю, изображая готовящуюся атаку, но при этом не показываясь из-за укрытий, меж тем как мы, перебегая с места на место, быстро просочились в долину. И не успел Каунселлор толком сообразить, что происходит, как у него в тылу запылал подожженный нами дом негодяя Карвера Дуна. Я оговорил для себя особое право первым поднести факел к жилищу этого мерзавца, и должен признаться, я потирал руки от удовольствия, когда увидел, как густые клубы дыма и огня повалили из дома того, кто не один мирный кров обратил во прах на своем веку.
        Невинных женщин и детей мы не тронули, и прежде чем предать огню разбойничьи дома, мы вывели оттуда всех, кто там находился. У Карвера, как оказалось, было не то десять, не то двенадцать жен, и, видимо, поэтому он перенес потерю Лорны сравнительно легко. В толпе я приметил славного мальчугана, любимого сына Карвера, и среди жара, смрада и копоти, среди плача, крика, паники и торжествующей мести, сердце мое, непривычное к звер­ству, опомнилось и затрепетало от жалости. Я согнулся в три погибели, и ребенок, сообразив, что этот здоровенный дядька совершенно беспомощен перед ним, крохой, живо вскарабкался мне на спину и, звонко смеясь, оседлал меня с видом победителя.
        Мы подожгли еще три дома, а потом велели женщи­нам бежать к Воротам Дунов за своими мужьями, и жен­щины, которым среди этой жуткой яви показалось, что нас тут целая сотня, бросились искать помощи у своих кор­мильцев.
        Немедленно, как я и рассчитывал, Дуны отступили в глубь долины, оставя у Ворот трех человек. Все шипело, трещало, стонало, рушилось. В долине было светло, как днем.
        Я не мог не злорадствовать, видя, как эти всегдаш­ние гордецы и тщеславцы торопливо оставляли позиции и спешили к своим гибнущим очагам. Но я видел, что оста­лось их не более дюжины, и не было в тот миг никого прекраснее и отважнее на всем белом свете, чем Дуны, и не было никого отчаяннее и жесточе, чем они. Да, их ос­талось совсем мало, и я, взяв на мушку их старшего, — это оказался Чарли — уже был не в силах стрелять. Они были совсем недалеко от нас, и каждый, освещаемый со всех сторон, был виден, как на ладони, и никто из них, ослепленный сплошной стеной огня, не видел нас. Может, взять их в плен? Зачем? Ведь завтра их все равно повесят. И все равно я уже не мог стрелять, и остановить своих ребят я тоже не мог.
        А ребята мои уже не ждали от меня никаких команд. Те, кого они ненавидели столько лет лютой ненавистью, были перед ними, и глупо было упускать такой случай. Дюжина мушкетов рявкнула по команде старого Айка, и половина Дунов прекратила существование на грешной земле.
        Видел я на своем веку бойню и пострашнее этой, но то, что творилось сейчас на моих глазах, всколыхнуло все мое существо, и я уже готов был загородить собой Дунов и пасть от пуль своих же товарищей, лишь бы прекратить это смертоубийство, но следующее мгновение совершенно отрезвило меня, и я, придя в себя, увидел, что все идет так, как надо: истошные вопли женщин переполняли долину, малиновые бревна со стуком и скрежетом падали в реку, а Дуны, оставшиеся в живых, бросались на нас, подобно демонам, бешено стреляя куда попало и не замечая нас, паливших из-за кустов, но вдруг, заметив, побросали на землю разряженные ружья и пистолеты и, выхватив сабли, двинулись на нас врукопашную.
        На какой-то момент, мы, хотя нас было вдвое больше, попятились, ошеломленные бешеным натиском. И снова я залюбовался Дунами — какие молодцы! — и снова я прекратил стрельбу, но на этот раз была тому еще одна причина: среди шума и ярости битвы я искал глазами Карвера, искал и не находил. А потом, когда уже и наши порохов­ницы опустели и в воздухе замелькали одни лишь кулаки и сабли, я и вовсе думать забыл о Карвере Дуне, заботясь лишь о том, чтобы вовремя нанести удар и самому не пропустить удара, но то, что при этом увидел я краем глаза, я потом, много-много лет спустя, все не мог забыть: я увидел, как муж Марджери Бэдкок убивает Чарли Дуна.
        Ночь расплаты, ночь огня и страданий прошла, как и всякая другая. И когда наступил бледный мартовский рас­свет, никого из Дунов уже не было в живых, никого, кроме Каунселлора и Карвера, которых мы не нашли среди мертвых. Все дома Дунов сгорели, и река тут же погасила горячий пепел и унесла его вниз.
        
        Глава 57
        Каунселлор и Карвер
        Придя в долину на следующий день, мы были столь же полны ликования, сколь и тревоги. Во-первых, что было делать с женщинами и детьми, оставшимися без крова и без куска хлеба? Во-вторых, что мы ответим мировым су­дьям, а случится, и самому лорду Джеффризу, когда выяс­нится, что мы взяли закон в собственные руки и уничто­жили банду разбойников, не имея на то никаких официальных полномочий? В-третьих, что делать с богатой добычей, свалившейся на нашу голову? (Бриллиантовое ожерелье Лорны, замечу в скобках, мы так и не нашли.)
        Многие — слишком многие — предъявили права на имущество Дунов. Всякий, кого они когда-либо ограбили, хо­тел вернуть потерянное и получить еще что-то сверх того — за нанесенный ущерб. Бароны требовали все; того же потребовал королевский комиссар в Порлоке; участ­ники сражения также рассчитывали на все имущество, и даже священники нескольких окрестных приходов загово­рили о своей доле.
        Кончилось тем, что хранителем и распорядителем разбойничьего добра назначили меня. Я долго думал, что предпринять, и то, что я решил, мало кому понравилось, но несомненные преимущества в моем плане были. А план был такой — не платить ни пенни баронам, священникам, и даже королевскому комиссару, но, возместив эксмурцам недавние потери, те, что можно было доказать, остальное же отправить в Вестминстер, в казначейство. Идея была хороша тем, что все заявители — от баронов до священни­ков включительно — должны были доказывать свои права на разбойничье добро не мне, а суду.
        Осуществляя свой план, я, нимало о том не догадываясь, получил могущественного сторонника в лице всесиль­ного лорда Джеффриза. Он был воистину первым человеком в нашем королевстве, потому что после мятежа Монмута он безо всякого разбирательства повесил пятьсот че­ловек, где девять из каждых десяти были ни в чем не повинны. Король, благодарный Джеффризу за подавление бунтовщиков, предоставил ему высшую правительствен­ную должность и свободу действий.
        В то время я ничего не знал о возвышении лорда Джеффриза, но если бы и знал, я не стал бы действовать по-другому, потому что поставил своей целью передать все имущество именно правительству, а не конкретному государственному чиновнику. В действительности же все полу­чилось как раз наоборот. Став во главе того, что именуется «законом», лорд Джеффриз положил награбленное Дунами — стоимостью около пятидесяти тысяч фунтов стерлингов — себе в карман, чему и возрадовался, ибо заимел целое состояние, не ударив пальцем о палец.
        Вначале мы не знали, что делать с женщинами и деть­ми. Некоторых я привел на нашу ферму, и на первое вре­мя мы, то есть я, матушка и Лиззи, обеспечили их всем, чем смогли. То же сделали и многие другие фермеры. Мы поддерживали своих подопечных, пока те, оправившись от пережитого, не встали на ноги, не нашли себе места и жизни. Кого-то из женщин забрали к себе их родители, кого-то — их прежние мужья или — кто знает? — их прежние возлюбленные. Другие отправились искать счастья и Северную Америку, в Новый Свет, прослышав, что в тамошних европейских поселениях большая нехватка белых женщин. Многие женщины разбрелись по английским городам, а те, что были попроще и повыносливее, нашли себе работу на деревенских полях. И только очаровательный малыш Карвера Дуна, потерявший свою мать, остался с нами в Плаверз-Барроуз.
        Мальчик следовал за мной везде и повсюду. Он полюбил меня с той силой, с какой его отец — возненавидел, и я, почувствовав чистоту и отвагу его крохотного сердечка, привязался к нему, как к родному. Он сказал, что его зовут Энси, то есть Энсор. Вне всяких сомнений, его назва­ли в честь прадеда — старого сэра Энсора Дуна.
        Однако, как я ни любил бедного ребенка, мысль о том, что его отец, жестокий и необузданный Карвер, скрылся во время боя в долине и по-прежнему разгуливает на свободе, не давала мне покоя. Голодный, бездомный и от­чаянный, великан, прекрасно владеющий любым оружием и опьяненный чувством мести, — такой человек мог наделать еще немало великих бед. В том, что он исчез, виноваты были горняки (я еще расскажу, как это получи­лось), но в том, что исчез Каунселлор, виноват я и только я.
        После того, как молодые Дуны, предприняв безнадежную атаку, сложили буйные головы на той самой земле, которую они безнаказанно бесчестили многие годы, я заметил вдруг среди высокой луговой травы что-то белое, издалека напоминающее овечью голову. Это «что-то» двигалось в предрассветных сумерках так пугливо, так осто­рожно, что я, заподозрив неладное и перекрывая ему дорогу к узкому каменному проходу, куда оно явно напра­влялось, - этот проход я называл «Дверями Гвенни», — двинулся наперерез странному существу. Увидев меня, су­щество остановилось и отвернуло резко в сторону. Тогда я бросился к нему со всех ног. Только приблизившись, я по­нял, что белое — это растрепавшиеся седые волосы Каунселлора, ползшего по траве, стараясь уйти незаме­ченным.
        — Джон, — сказал он, подымаясь с земли и загляды­вая мне прямо в глаза, — сэр Джон, отдаюсь под ваше покровительство.
        — Беру вас под свое покровительство, высокочтимый сэр, — ответил я. — Однако должен заметить, что столь низменный способ передвижения не соответствует ни ва­шему титулу, ни вашему возрасту, ни вашему человече­скому достоинству. Впрочем, не о том речь... Сэр, я не со­бираюсь ограничивать вашу свободу!
        — Ты — замечательный парень, Джон, — просияв и мгновенно изменив тон, сказал Каунселлор. — Ей-Богу, замечательный и благородный. Я это с самого начала го­ворил. С твоим благородством ты украсишь любое со­словие.
        — Я отпущу вас при двух условиях, — сказал я, крепко беря его за руку, потому что он уже было попытался шмыгнуть в «Двери Гвенни», считая, что своим краснобай­ством он подвел черту нашему разговору. — Во-первых, вы должны мне ответить — честно и откровенно, — кто убил моего отца.
        — Скажу тебе честно и откровенно, Джон, как бы горько мне ни было признаваться в этом. Его убил мой сын Карвер.
        — Я так и думал. Предчувствие мне подсказывало, что это именно он, — промолвил я. — Но вашей вины в том нет: ведь вас даже не было рядом, когда совершилось это злодейство.
        — Скажу больше, Джон: будь я рядом, убийства вооб­ще бы не произошло. Я, видишь ли, всегда был против насилия. А теперь позволь мне удалиться. Сам понимаешь, после такого признания не то что уйти — убежать хо­чется.
        — Уйдете, уйдете, сэр Каунселлор, — я же обещал. Од­нако, вот вам второе мое условие: верните бриллиантовое ожерелье леди Лорны.
        — Увы, Джон, его у меня нет. Сейчас оно у Карвера, Да и зачем оно мне? Подумай сам, к чему мне, старику, эта побрякушка? Отпусти, дай уйти с миром, — совесть моя перед Господом чиста.
        При этих словах Каунселлор исподлобья взглянул на меня и зябко передернул плечами. Старый, жалкий, се­дой, как лунь, он стоял передо мной, заливаемый лунным светом, и в эту минуту казался воплощением искренности. Но его плечи… То, как он ими повел, породило во мне смутные сомнения.
        Извинившись за применение грубой силы, я запустил руку за пазуху сэру Каунселлору и вытащил оттуда оже­релье Лорны, сверкнувшее при луне так, словно новая плеяда звезд высыпала на небе. Старик, не помня себя, бросился на меня с ножом, но я небрежно повел рукой, и удар пришелся в сторону. Тогда Каунселлор упал на колени и в отчаянии воздел руки.
        — Джон, сынок, ради всего святого, не отнимай у меня последней радости! Это мое — мое! Господи, знал бы ты, как я люблю эту вещь! За эти камни я готов, кажется, отдать собственную жизнь. Долгими часами любил я всматриваться в них и видеть в них отражение неба. От­дай — отдай мне ожерелье или убей меня здесь же, на месте!
        Прекрасные седые волосы разметались по его благородному челу, а его мужественное лицо отметила сильная, неподдельная страсть. Я был глубоко тронут, и, хотите верьте, хотите нет, я был уже готов вернуть ему драгоценность, но честность Риддов, завещанная мне двадцатью пятью поколениями, заговорила во мне, и я сказал:
        — Сэр Каунселлор, я не могу отдать вам то, что мне не принадлежит. Покажите мне, какой бриллиант вам дороже всего, и я уж — возьму грех на душу — подарю вам его.
        Поняв, что лучших условий я не предложу, сэр Каунселлор указал дрожащим пальцем на любимый бриллиант. Я отогнул ножом золотую оправу и положил ему на ладонь то, что он просил. Каунселлор благоговейно принял дар, потом резко повернулся и сломя голову бросился к «Дверям Гвенни». Мгновение — и он скрылся в каменном проходе, исчезнув из моей жизни навсегда. Что сталось потом с несчастным разбойником, о том ведает лишь Господь всемогущий.
        А теперь вернемся к Карверу Дуну. Вот что расска­зали мне отважные наши рудокопы.
        Как было обговорено заранее, Саймон Карфекс встре­тил два десятка Дунов, вознамерившихся захватить обе­щанный караван с золотом, в лесу Беджворти, у старого заброшенного дома, принадлежавшего некогда одному богачу, убитому Дунами много лет назад. Карфекс ввел их в дом и велел им ждать до прихода каравана.
        — Кстати, я тут кое-что разыскал, — сообщил Саймон Карфекс Карверу Дуну, — Под разбитым камином контрабандисты спрятали старинное вино. Скоротаем время, пока не подойдет караван. Поставьте часового, и попробуем что оно такое на вкус.
        Дуны согласились с Саймоном, и вскоре все были более или менее пьяны. Пока они пили, Саймон налил им воды в мушкеты. В разгаре шумного пира великан Карвер под­нялся со стаканом в руке, чтобы произнести очередной тост, как вдруг двери с треском распахнулись, и в зал с мушкетами наперевес ворвалась толпа рудокопов. Каж­дый Дун немедленно был взят на мушку. Дуны тут же похватали отставленное оружие, нажали на курки, но в ответ раздались лишь сухие щелчки.
        — Нас предали! — крикнул кто-то из разбойников.
        — Драться до последнего! — крикнул другой.
        Да, они дрались до последнего, как и подобает мужчи­нам, и все, как один, погибли под кровом того, кого сами когда-то предали смерти, и вместе с ними погиб молодой де Уичхолс, который, несмотря на мольбы отца, разделил судьбу с Дунами.
        Я сказал «все, как один...». Нет, как раз один-то и спасся: Карвер Дун — отчасти благодаря своей чудовищ­ной силе, отчасти, вероятно, потому, что умел сохранять великое хладнокровие в минуты великой опасности.
        Рад отметить (хотя какая уж тут может быть радость!), что в этом сражении погибли от пуль и скончались от ран всего восемь шахтеров и столько же наших людей погибли в долине. Мы заплатили шестнадцатью нашими жизнями, чтобы избавиться от четырех десятков Дунов, каждый из которых за последние год-два отправил на тот свет не менее трех человек.
        Но Карвер остался на свободе. Жестокий, сильный, коварный, готовый на все, словно голодный волк в стаде овец. И никто не взял на себя вину за его исчезновение, ни шахтеры, что сражались в лесу, ни фермеры, что бились у Ворот Дунов, видевшие, как он уходил за горизонт, скача во весь опор, но не посмевшие остановить его.
        Глава 58
        Кровь на алтаре
        А потом события замелькали с такой быстротой, что дай мне Бог припомнить сейчас хотя бы половину из них. Память, увы, подводит меня иной раз, причем довольно крепко, но что за беда? Любезные читатели, надеюсь, прос­тят меня, тем более, что мы с самого начала договарива­лись: я буду описывать только то, что имеет к моей исто­рии, истории Лорны Дун, самое непосредственное отноше­ние, а остальные подробности — по боку.
        Итак, мы взяли штурмом проклятую долину. Что же было после — самое важное? Самое важное — неожидан­ный приезд Лорны, моей любимой, единственной и не­повторимой Лорны. Она приехала, блистая здоровьем и радостью, вернулась к нам, словно птица в родное гнездо. Она вернулась, наполнив веселым шумом наш дом, и если солнышко по-прежнему всходило над знакомым холмом, мне казалось, что живым его воплощением на нашей греш­ной земле и была моя Лорна.
        Матушка, сидя в старинном кресле, едва успевала вы­тирать слезы, глядя на Лорну, и даже завидущие глазен­ки Лиззи как-то потеплели, увидев Лорну после долгой разлуки. А я... Можете считать меня сумасшедшим, но я забросил свою любимую шляпу на амбар, а потом поце­ловал жену Джона Фрая, пригрозившую мне за такие вольности дать в следующий раз по лбу щипцами для сахара. Но до следующего раза, как говорится, еще дожить нужно.
        — Господи, как я люблю запах вересковых пустошей! - беспрестанно повторяла Лорна, бродя по знакомым местам, — Меня он просто пьянит! Теперь я знаю наверняка: я родилась, чтобы стать невестой фермера, так же как Лиззи — невестой солдата. А теперь, поскольку вы меня ни спрашиваете, я скажу вам то, что хотела продержать в секрете до завтрашнего утра. Я — сама себе хозяйка. Что вы на это скажете, матушка? Нет, вы только подумай­те: я — сама себе хозяйка!
        — Если так, то долго это не продлится, — ответил я вместо матушки, видя, что она несколько растерялась, не поняв, что Лорна обрела, наконец, право самостоятельно распоряжаться своей судьбой. — Если ты стала себе хо­зяйкой, то твоим господином вот-вот стану я.
        — Сказано веско и откровенно, — улыбнулась Лорна. — Но не рановато ли, Джон? Впрочем, чему бывать, того не миновать.
        С этими словами Лорна прильнула к моей груди и всплакнула — немножечко.
        Поздно вечером, когда все улеглись спать, я долго курил трубку у своей постели, размышляя о свалившемся на меня счастье. Самые родовитые кавалеры Англии, ду­мал я, должны сейчас завидовать мне, потому что меня полюбила самая благородная девушка на свете. Но стою ли я ее? Не слишком ли я прост для нее, не слишком ли буднична моя фермерская жизнь? Но — будь что будет: жизнь покажет, по себе ли я срубил деревце.
        Утром Лорна, надев самое свое простое платье, — оно еще сильнее подчеркнуло ее царственную осанку - расска­зала нам, что с ней произошло после моего отъезда из Лондона.
        Когда я, обремененный рыцарским званием и гербом, покинул столицу, его светлость лорд главный судья Джеффриз вернулся в нее с триумфом и славой, перевешав тех, кто был слишком беден, чтобы выкупить свою жизнь, и король, восхищенный подвигами своего верного слуги, до­верил ему большую государственную печать. Как раз в это время скончался старый граф Брандир, и с той поры Лорна попала в зависимость от лорда-канцлера Джеффриза. Он, конечно же, был наслышан о богатстве Лорны и о том, что всем благам мира она предпочла супружество с простым фермером Джоном Риддом, и лорд Джеффриз, растроганный этими обстоятельствами (из которых первое, конечно же, взволновало его куда меньше, чем второе), снизошел до того, что нанес Лорне личный визит. Получив от нее кругленькую сумму наличными, его светлость по­обещал Лорне дать официальное согласие на ее брак со мной, при условии, что король не станет возражать про­тив этого.
        Его величество возражать не стал, потому что в его глазах я был добрым католиком, а ее величество также не стала препятствовать браку, потому что захотела сде­лать Лорне приятное своей благосклонностью. Было огово­рено, что по достижении Лорной совершеннолетия, когда она вступит во владение всем своим имуществом, она вы­платит солидный налог короне, а часть имущества пере­даст церкви. Кроме того, его величество вознамерился са­молично продиктовать условия брачного контракта Лорны, (конечно, не бесплатно). Таким образом, после Джеффриза, короля и церкви Лорне не оставалось почти ничего. (По­том, правда, когда нынешнего короля изгнали, а новый король не стал заботиться ни о блеске и славе католиче­ской церкви, ни о собственном кармане [81 - Здесь говорится о Вильгельме III Оранском (1650 —1702), штатгальтере (правителе) Нидерландов с 1674 г., английском короле с 1689 г. Призван на англий­ский престол в ходе государственного переворота 1688 —1689 гг. (т. н. «славной революции»).], это решение было признано недействительным, незаконным и заслу­живающим осуждения, но деньги, что присвоил лорд-канц­лер,
пропали для меня и Лорны безвозвратно).
        Нет, в то время мы не думали о деньгах, мы думали друг о друге. Более того, Лорна даже усмотрела в этом вымогательстве юмористическую сторону, лукаво заметив, что если я не раздумаю брать ее в жены, то я возьму бесприданницу.
        — А то, что останется, — добавила она, — я раздам ближайшим своим родственникам. Негоже, согласись, невесте простого фермера приносить в дом такое состояние.
        — Поступай, как знаешь, — ответил я. — Повторю лишь то, что говорил прежде: наше состояние — это не твой достопочтенный сундук, а мои руки и моя голова.
        Пастор Бауден, решив разделить с нами приятные хло­поты в связи с предстоящей свадьбой, рьяно взялся за дело. Все шло как нельзя лучше, но какая-то тайная печаль снедала Лорну все это время. Это чувство, нараставшее в ней по мере приближения торжества, передалось и мне, и я решил махнуть рукой на полевые работы и подольше оставаться с Лорной наедине, чтобы с ней, не дай Бог, и в самом деле не случилась какая беда.
        Недавний бой в Долине Дунов, мое командирство, ис­чезновение Каунселлора и Карвера, — они, по всеобщему твердому убеждению, отправились прямо в преисподнюю, - все это сделало мою персону знаменитой, как никогда прежде. На тридцать миль вокруг только и было разговоров, что о свадьбе, и люди уже начали стекаться в наш Орский приход, чтобы в назначенный день и час поглазеть на мой рост и полюбоваться на красоту Лорны.
        И вот этот день наступил. Добрая моя матушка превзошла самое себя, предусмотрев каждую мелочь торжественной церемонии, а когда Анни, Лиззи, сестры Сноу и Рут Хакабак (ее мы тоже убедительно попросили разде­лить с нами нашу радость) вошли в церковь, они, каза­лось, заполнили своими пышными платьями каждый сво­бодный уголок, так что я, ступив под своды храма, уже не знал, куда бы поставить свои ножищи. Когда церемония началась, Лорна взяла мою левую руку в свою правую и, как-то странно взглянув на меня, прижалась ко мне робко-робко, словно беззащитный воробышек, и мне от всей души захотелось, чтобы венчание закончилось как можно скорее.
        Любимая моя была в ослепительно-белом платье прос­того покроя. Она была прекрасна так, что я не посмел бросить на нее даже мимолетного взгляда, но я чувствовал, что сейчас, в эти мгновения, ее снедает смертная тоска, и я знал, что никто из присутствующих даже не подозревает об этом. Я не поднял на нее глаз до тех пор, пока не сказал «да», когда пастор, как и полагается, спро­сил, согласен ли я взять ее в жены. И когда мы обменялись поцелуями, и пастор благословил нас, и Лорна устреми­ла на меня свои несравненные взоры, в которых сейчас было все — покой, утешение и обещание бесконечного сча­стья, я, знавший Лорну с самого детства, взглянул на нее как бы впервые.
        И вдруг...
        Короткий звук выстрела прогремел под сводами церкви, и когда я склонился над Лорной для жениховского поце­луя, она вздрогнула и стала медленно оседать передо мной. Кровь ее заалела на желтом древе алтаря... Лорна лежала у моих ног и, с обожанием глядя на меня, хотела что-то сказать, но уста уже не слушались ее. Я поднял Лорну и позвал ее по имени, но все было напрасно. Лишь яркая кровь, по-прежнему вытекавшая из ее раны, пока­зывала, что жизнь еще не совсем покинула ее. Последним усилием Лорна обвила мне шею руками, но я чувствовал, что это непрочное объятие с каждым разом становится все слабее и слабее. Затем Лорна издала долгий вздох на моей груди, говоря жизни последнее прости, и мертвящий холод стал постепенно вступать в свои права. Я переложил Лор­ну на руки матушки и, заклиная собравшихся не оскорб­лять шумом последних мгновений Лорны на этой земле, выбежал из церкви, пылая мщением.
        Только один человек мог сделать это — только один. И я знал, кто. Я взлетел на Кикумса, неоседланного, но с уздечкой, и послал его с места в карьер туда, куда ускакал мой враг. Кто указал мне дорогу — Бог ведает. Должно быть, великая ненависть столь же путеводна, сколь и великая любовь. Скача вперед, я знал только одно — Карвер от меня не уйдет.
        Оружия при мне не было. Платье мое, в котором я только что стоял перед алтарем, было залито кровью моей невесты. Я скакал, не помня себя от горя и ярости, и только одно хотел я знать в эти минуты, — есть справедливость в этом мире или нет.
        Люди, попадавшиеся мне на пути, что-то кричали мне, а я их и слышал, и не слышал: их крики казались мне не громче шепота. Вскоре я доскакал до скальной гряды Блэк-Барроу-Даун. Вдалеке передо мной на большом чер­ном коне скакал какой-то человек. Я знал: это — Карвер Дун.
        «Больше одного часа вместе нам на земле не про­жить, — сказал я себе. — А кому жить, кому умереть — пусть рассудит Господь».
        Что у Карвера против меня? Огромная природная сила, карабин, — если он успел перезарядить его после вы­стрела в Лорну, — пара пистолетов и тяжелая кавалерийская сабля. Нет, все равно я убью его!
        Я скакал по широкой вересковой пустоши, то не видя под собой никакой земли, то замечая на ней каждый листочек. Только раз обернулся Карвер и только раз взглянул на меня, и все же я заметил, что он не один: перед ним в седле было нечто, отвлекавшее на себя его внимание и не позволявшее ему оглянуться лишний раз. Возбужденное мое воображение подсказало невероятное: Карвер увозит Лорну! — и этот бред наяву продолжался до тех пор, пока сцена в церкви не обрушилась на мой разгоряченный разум и сердце, словно тяжкий занавес, падающий в финале трагедии. Я скакал через валуны и канавы на обезумевшем коне, и кровавая сцена снова и снова представали перед моими глазами, но, придя в себя, я уже хладнокровно воспринял невыносимую действительность, как будто все это произошло не со мной, а с кем-то другим.
        Карвер свернул на узкую тропу между скал, на ту самую, по которой когда-то крался Джон Фрай, выслежи­вая дядюшку Бена. Однако, прежде чем скрыться между гранитными великанами, Карвер развернул своего скакуна и с ненавистью взглянул на меня. В этот момент нас раз­деляло не более сотни ярдов. И вдруг я увидел, что в седле перед Карвером сидит маленький мальчик. Энси, дружок! Мальчик тоже узнал меня и, плача, протянул ко мне ру­чонки, испуганный видом отца, разъяренного неотступным преследованием.
        Пришпорив усталого коня, Карвер положил руку на рукоять пистолета. Ага, значит, карабин перезарядить он не успел. Я исторг радостный крик прямо из глубины сердца. Господи, да что мне его пистолеты! У меня не было шпор, но Кикумс и не нуждался в них, потому что он по-прежнему выглядел свеженьким, словно его только что вывели из конюшни. Я знал: если Карвер направит коня к крутому холму, где тропа раздваивается, я его настигну немедленно. Карвер тоже понял это и, не имея возможности ни развернуться, ни открыть огонь в скальном про­ходе, он погнал коня по дороге на Топь Колдуна.
        «Ах, вот как, — подумал я. — Ну и нахлебаешься же ты сегодня болотной жижи, Карвер!»
        Я преследовал своего врага настойчиво, но осмотри­тельно, не спеша, но и не позволяя ему уйти от погони. До меня донесся хриплый смех Карвера: он решил, что я боюсь приблизиться к нему.
        — Хорошо смеется тот, кто смеется последним, — процедил я сквозь зубы.
        Приподнявшись на спине Кикумса, — без стремян — я ухватился за толстенную ветвь старого дуба, свесившего пышную крону с гранитного утеса, и, потянув на себя, отломил ее от ствола. (Много воды утекло с той поры, но и по сей день старожилы с изумлением указывают на это дерево и, хотите верьте, хотите нет, больше всех тому геркулесову подвигу удивляюсь я сам).
        Карвер Дун свернул резко в сторону и остановил коня у самого края черной бездонной трясины. Сейчас, подумал и, он двинется на меня. Нет, вместо этого он поскакал вдоль границы, отделявшей твердь от болотной хляби, на­деясь найти дорогу, чтобы перебраться на другую сторону. Такая дорога — между утесом и трясиной — действительно была (и доныне есть), но найти ее мог только тот, кто хорошо знал эти места, или тот, у кого было достаточно времени, чтобы осмотреться. Но, увы для Карвера, не было у него ни знаний, ни времени, и потому этот путь для него был отрезан. Тщетно покрутившись на месте, он в очередной раз развернул коня и вдруг, прицелившись, вы­стрелил в меня и тут же во весь опор двинулся в мою сторону — на прорыв.
        Он попал в меня; куда — я не заметил, но до того ли мне было в тот момент? Боясь, что он ускользнет от меня, я перегородил ему дорогу так, чтобы он не вырвался из ловушки, и дубовой ветвью ударил по голове изо всей силы его скакуна. И прежде чем сабля Карвера коснулась меня, и всадник, и конь повалились на землю, чуть было не оп­рокинув и моего Кикумса.
        С минуту Карвер лежал на земле, не в силах поднять­ся. Я соскочил с коня и, откинув волосы назад, начал закатывать рукава, словно мне предстояло схватиться на борцовском ковре. Я ждал... Между тем маленький Энси подбежал ко мне и, охватив ручонками мою ногу, взглянул на меня с таким ужасом, что я и сам, глядя на него, чуть не перепугался.
        Ни за что на свете не хотел я на глазах мальчугана убивать его преступного отца.
        — Энси, дорогой, — мягко сказал я, — сбегай во-он за ту скалу и нарви колокольчиков, ладно? А потом мы пода­рим их прекрасной даме.
        Мальчик побежал, куда я ему указал, но на полдороге обернулся, и я, скорчив ему гримасу, махнул рукой: беги, мол, дальше. Энси звонко засмеялся и пуще прежнего припустил к скале. Я проводил его взглядом, пока он не скрылся из виду.
        Тысячу раз мог я убить одним ударом злейшего своего врага, пока он лежал на земле в беспамятстве, но не сде­лал этого, потому что не мог запятнать честь двадцати пяти поколений Риддов.
        Между тем Карвер начал приходить в себя. Застонав, он приподнялся на локтях и посмотрел вокруг, пытаясь понять, куда подевалось его оружие. (Я отбросил его далеко в сторону.) Затем, встав на ноги, он взглянул на меня тем взором, каким привык нагонять страх на своих противников, лишая их воли к сопротивлению.
        — Я не хочу делать тебе зла, парень, Я и без того достаточно наказал тебя, — заносчиво сказал он. — Прощаю тебя, потому что ты был добр к моему маленькому сыну. Иди и благодари Бога, что уходишь целым.
        Вместо ответа я дал ему пощечину, — не крепко, а так, чтобы разозлить его. Я не хотел говорить с таким челове­ком.
        Между нами и трясиной было ровное место. Я молча кивнул ему, указав глазами туда, где должен был состо­яться поединок, и он, не сказав ни слова, пошел, куда я ему указал.
        Мы встали друг против друга. Я дал ему время отды­шаться, успокоиться и начать бой, когда ему будет угодно. Думаю, он уже понял, что его песенка спета. Он мог по­чувствовать это по тому, как напряглись мои мускулы и развернулась моя грудь, по тому, как я принял боевую стойку, но более всего по тому, как сурово взглянули на него мои глаза, в которых он должен был прочесть имя своего победителя. Могучие его икры дрогнули, и щеки стали пепельно-серыми.
          Заметив это, я, каким негодяем он ни был, предоставил ему последний шанс, выставив левую руку, как делал всегда, когда имел дело с более слабым соперником, и позволил ему провести захват. Признаться, с моей стороны это было чересчур великодушно, потому что я забыл о своей пистолетной ране и о сломанном нижнем ребре. Карвер же, обхватив меня за пояс, стиснул меня так, как никто и никогда в жизни не стискивал.
        Ребро мое, Боже! Схватив Карвера за руки, я медлен­но разъял его страшные объятья, а потом схватил за глотку. В обычной борьбе это запрещено, но о правилах пришлось забыть, потому что Карвер сам было потянулся к моей глотке, и тут уж, как говорится, стало не до шуток. Тщетно он дергался, напрягался, извивался и корчился, тщетно бил меня окровавленными кулаками по лицу, тщетно бросался на меня всем телом, скрежеща зубами. Не выдержав всей моей мощи, обрушенной на него, — Господь в тот день был на моей стороне — он уже через две минуты подчинился моей воле, и его глаза, ненавидящие глаза, полезли из орбит.
        — Я не причиню тебе зла! — воскликнул я, невольно повторив его же недавние слова. — Карвер Дун, моя взяла. Признай поражение и поблагодари Бога, что остался жив. Признай — и я отпущу тебя на все четыре стороны. Иди и кайся, если осталась в тебе хоть капля души!
        Но было уже поздно. Слишком поздно. Черная топь схватила его за ноги. Сцепившись в смертельном объятии, мы оба, к нашему ужасу, не обратили внимания, на чем стоим. Я сам едва успел выскочить на твердый берег, ког­да Карвер начал погружаться в зловонную бездну. Он вскинул бороду, простер руки, и взгляд его нельзя было передать словами. Я смотрел на его гибель, не двигаясь с места: после всего, что я пережил за день, силы вне­запно оставили меня, и я, едва волоча ноги, пошел прочь от проклятого места, меж тем как Карвер, стиснутый врагом посильней меня, медленно погрузился в трясину за моей спиной.
        
        Глава 59
        Лорна возвращается к жизни
        Когда Энси вернулся ко мне с колокольчиками, только свежее черное пятно на поверхности мерзкой жижи напо­минало о его отце.
        Изнывая от боли — телесной и нравственной, — сгорая от стыда за пережитый страх, я с трудом взобрался на Кикумса и взглянул сверху вниз на Энси.
        «Неужели этот живой, очаровательный мальчуган вырастет и станет таким, как его жестокий отец? — подумал я. — Неужели и ему выпадет на долю насильственная смерть?»
        В этот момент мальчик поднял головку, словно го­воря:
        «Нет, конечно же, нет».
        Но вслух он сказал:
        — Дон, — он никак не мог выговорить «Джон», — Дон, как хорошо, что этот гадкий дурной человек ушел отсюда. Веди меня домой, Дон, веди домой!
        «Даже собственное дитя отвергло его», — подумал я и содрогнулся при этой мысли.
        Я не мог оставить Энси одного у трясины до той поры, пока кто-нибудь из наших не придет за ним, и не мог из-за раны посадить его перед собой на коня. Я потерял много крови, голова кружилась, и слабость в теле была такая, что даже Энси, бодро шагавший рядом с Кикумсом, мог бы побороть меня сейчас одной левой. У коня моего, к счастью, тоже был необыкновенный упадок сил, и он не вытряс из меня душу по дороге, потому что двигался мелким шагом кротко, как овечка. Когда мы подъехали в ферме, все поплыло у меня перед глазами, и мне показа­лось, что голоса людей, выбежавших мне навстречу, доно­сятся откуда-то издалека.
        Ни о чем я не думал тогда — только о смерти Лорны.
        Когда Кикумс подошел к конюшне, я буквально сва­лился с него на землю, и Джон Фрай, с удивлением взгля­нув на меня, взял Кикумса под уздцы и повел его внутрь.
        Женщины выбежали на крыльцо.
        Кое-как дотащился я до дома, и матушка, заставив меня опереться о нее, с трудом ввела меня в комнату.
        — Я убил его, — еле ворочая языком, сказал я, — так же, как он убил Лорну. Дай мне взглянуть на мою жену, матушка. Хотя бы и мертвая, она все равно моя.
        — Вам не следует к ней ходить, дорогой Джон, — сказала Рут Хакабак, выступая вперед, потому что ни у кого на присутствовавших не хватило смелости перечить мне в ту минуту. — С ней Анни, Джон.
        — Что она там делает? Позвольте мне взглянуть на свою покойную жену, а потом и самому умереть.
        Женщины, пошептавшись, отступили назад; кое-кто, не выдержав, всхлипнул, потому что на меня в ту минуту было страшно смотреть. Одна лишь Рут осталась около меня. Опустив глаза, вот-вот готовая разрыдаться, она, переборов себя, вложила свою крохотную ручку в мою трясущуюся ладонь, а другой, коснувшись моего разорван­ного жилета, чуть слышно прошептала:
        — Джон, она не мертва. Она еще вполне может вы­жить. Но сейчас вы не должны ее видеть.
        - Есть хоть какая-нибудь надежда для нее? Для нее а, значит, для меня?
        — Только Богу это ведомо, дорогой Джон. Однако сей­час один ваш вид убьет ее. Ступайте и попросите, чтобы вас перевязали.
        Я подчинился Рут, как маленький ребенок, повторяя по дороге:
        — Будьте благословенны, Рут, за все добро, что вы ныне творите!
        Тысячу раз должен был я благословить Рут в те мину­ты, потому что, как я узнал впоследствии, если бы не она, Лорна сразу же скончалась бы на месте. Мне рассказали, после того, как я покинул Лорну, переложив ее на руки матушки, Рут решительно и твердо взяла дело в свои руки.
        Она велела немедля доставить Лорну домой, приспособив для этого двери церковной кафедры и подложив подушку под ее поникшую голову. Рут самолично разрезала свадебное платье Лорны, вытащила ужасную пулю, а затем омыла рану ледяной водой и тем остановила кровотечение. Все это время моя любимая была без сознания, бледная, словно сама смерть. Кто-то из женщин сказал, что Лорны уже нет в живых, но Рут все лила ей на лоб холодную воду, ожидая, не дрогнут ли длинные ресницы ее мраморных век. Затем Рут приложила ухо к слабо бьющемуся сердцу Лорны и велела женщинам принести испанского вина. Затем Рут приподняла голову Лорне, осторожно разомкнула ее сжатые зубы, влила ей в рот лож­ку вина, погладила нежное горлышко Лорны и стала ждать; затем влила еще немного вина.
        С удивлением и даже некоторой ревностью смотрела Анни на происходящее: уж она-то всегда считала себя многосведущей во всяческих врачеваниях, но про то, что проделывала сейчас Рут, — Анни могла поклясться в этом - ни в каких книгах не было написано. Но Рут столь выразительно взглянула на нее исподлобья, что Анни тут же отошла в сторону, предоставив Рут поступать так, как она сочтет нужным. И в тот самый момент, когда все вокруг решили, что Рут положительно сошла с ума и ее лучше не трогать, тем более что она не в состоянии причинить мертвому телу большого вреда, горлышко Лорны шевельнулось, и послышался ее глубокий вздох: Лорна была жива.
        Дни проходили за днями, а Лорна все пребывала у порога смерти, и если она не переступила роковой черты, то только благодаря искусству, терпению и нескончаемым заботам Рут. Анни, к счастью, редко заглядывала сюда и не вмешивалась в дела Рут. В противном случае, при всей своей осведомленности, она могла больше навредить, чем помочь. При всем при том самолюбие Анни нисколько не пострадало: доктор, оказавшийся в церкви во время свадебной церемонии, вправив мне сломанное ребро, оставил меня полностью на попечение Анни. И когда у меня случилось великое воспаление, хлопот и тревог у нее стало хоть отбавляй. Тоном, не терпящим возражений, тот доктор объявил, что бедная Лорна мертва, и тогда Рут отказалась вообще иметь с ним какие бы то ни было дела. Она все взяла на себя и, благодаря Господу, добилась исцеления.
        То ли добрый уход Рут, то ли природное здоровье Лорны, то ли покой и безмятежность, окружавшие Лорну, — она еще не знала о моем ранении — пусть до истинных при­чин доискивается высокомудрый доктор, вынесший приго­вор Лорне, — я лишь знаю то, что Лорна выздоровела и встала на ноги, причем намного раньше меня.
        А я... А я тем временем лежал в своей комнате, не веря никому и ничему. Я был уверен, что Лорна давно покоится на кладбище, и матушка с сестрами лгут во спасение, что­бы я не отправился следом за Лорной. Мысли — черные мысли о том, что мне предстоит жить без Лорны, растрав­ляли мне ум и бередили душу, и я метался по постели до тех пор, пока боль, исходившая от сломанного ребра, не обжигала меня нестерпимым огнем. Матушка, глядя на меня, плакала и жаловалась на судьбу: едва утихла в ней великая скорбь по любимому мужу, утраченному десять лет назад, как вот уж и сыну, последней ее надежде и опо­ре, не сегодня-завтра предстоит угаснуть в самом расцвете жизненного мая. Что и говорить, неисповедимы пути Господни!
        Однако хватит обо мне. Расскажу о том, что случилось с Лорной.
        Однажды ранним утром я сидел у себя в спальне, и на­строение у меня, как всегда, было подавленное. Еще бы! Я не мог сойти вниз по лестнице, и в доме не было такого силача, чтобы помочь мне, даже если бы я и вправду со­гласился на чью-нибудь поддержку. Кроме того, было уже шесть часов, а я в это время привык собираться на работу, но вместо этого я лежал теперь, изнывая от безделья. Чтобы хоть чем-то занять себя, я, превозмогая боль, надел свое воскресное платье из уважения к доктору, который должен был нынче пожаловать ко мне для очередного кровопускания (он делал его дважды в неделю).
        Я взглянул на свою правую руку и не поверил, что это — рука Джона Ридда. Я увидел перед собой все те же громадные мускулы, объемлющие такие же громадные кос­ти, и все те же широкие голубые вены ветвились вдоль моей руки, но сама рука была белым-белешенька, а что касается ее силы, то маленький Энси Дун по-прежнему имел все шансы вызвать меня на поединок и одержать верх после недолгой схватки. Усмехнувшись, я попробовал поднять таз для кровопусканий, но из этого ничего не вышло.
        Интересно, что сейчас делается на дворе, в поле, в са­ду? Розы, должно быть, в самом цвету, вишни с каждым днем все краснее, и первый выводок дроздов вылетел полюбоваться на них. Незрелые побеги пшеницы дрожат на ветру, а холмистые луга подернулись молодой травой. Я же, беспомощный калека, сижу взаперти, не видя ничего этого, и, что самое худшее, я уже никогда не смогу лелеять и растить эту благодать.
        Вдруг кто-то постучал в двери моей сумрачной комна­ты, и я, полагая, что пришел доктор, попытался встать и отвесить поклон. К моему удивлению, на пороге появилась малышка Рут, ни разу не навестившая меня с той поры, как меня поручили заботам ученого доктора. Одета она была так восхитительно, что я, грешным делом, вообразил, будто она явилась, чтобы завоевать мое сердце теперь, когда Лорны уже нет в живых. Она приблизилась ко мне, и вдруг, увидев таз, с тревогой взглянула на меня.
        — Вы в состоянии принимать гостей, кузен Ридд? — спросила она. — Я знала, что вы слабы, дорогой Джон, но мне и в голову не могло прийти, что вы умираете. Почему мне никто не сказал? Зачем здесь этот таз?
        — У меня и в мыслях не было умирать. Скажете тоже, кузина Рут... Что же касается таза, так это доктор...
        — Что! Вы хотите сказать, он пускает вам кровь? Бед­ный кузен! И давно доктор проделывает это?
        — Дважды в неделю все последние полтора месяца. Только это и помогло мне выжить.
        — Только это и сведет вас раньше срока в могилу. Вот тебе! — Рут с негодованием оттолкнула ножкой широкий таз. — Ни единой капли вашей крови они больше не про­льют! С доктором и так все ясно, но Анни-то, Анни, — неужели у нее зашел ум за разум? А Лиззи — с ее книгочейством? Нет, с такими сестрицами вы долго не протянете!
        Рут, кроткая, спокойная Рут — я впервые видел ее в таком гневе.
        — Дорогая кузина, — попытался я урезонить ее, — доктору виднее. Анни твердит об этом изо дня в день. В конце концов, его специально учили...
        - Учили убивать людей? У короля Карла была тьма любовниц, но в гроб его загнали не женщины, а два десятка докторов.[82 - Кончину Карла II ускори­ли многочисленные кровопускания придворных врачей.] Джон, дорогой, доверьтесь мне: я спасла жизнь Лорны, спасу и вашу, тем более, что ваш случай куда проще.
        - Вы спасли жизнь Лорны — моей Лорны? Что вы этим хотите сказать?
        — Только то, что сказала, кузен Джон. Я, правда, этим не хвастаюсь, но Лорна говорит, что это именно так.
        — Ничего не понимаю, — сказал я, в изнеможении отки­дываясь на спинку кровати, — все женщины такие лгуньи!
        — Я вам когда-нибудь лгала? — воскликнула Рут, сде­лав вид, что сердится. — Матушка ваша еще может при­сочинить, когда решит, что так будет лучше для дела, да и сестры ваши воспитаны в тех же правилах, но я... Нет, Джон Ридд, на меня вы возводите напраслину!
        Я взглянул на Рут. Если когда-нибудь глаза женщи­ны излучали бесконечную искренность, то это были глаза Рут Хакабак. В голове у меня шумело, а сердце, измучен­ное большой потерей крови, билось слабо-слабо.
        — Ничего не понимаю... — только и смог повторить я.
        — Может, вы что-нибудь поймете, когда я покажу вам Лорну? Я боялась делать это ради вас обоих, но сейчас она уже вполне здорова, и, хочу верить, вы придете в себя, кузен Джон, когда увидите перед собой собствен­ную жену.
        Рут, милая, она по-прежнему любила меня, потому что печальны были ее последние слова, едва прикрытые напускной веселостью.
        Рут быстро сбежала вниз, и не успел мой воспален­ный мозг осознать, что происходит, как она вернулась, причем не одна, однако, тут же вышла, закрыв за собой дверь.
        Передо мной стояла Лорна.
        Нет, она не стояла. В следующее мгновение она бро­силась ко мне, опрокинув дюжину банок с микстурами и пиявками, и прижалась к моим бессильным рукам теп­лой молодой грудью.
        Жизнь вернулась ко мне. Только теперь я почувствовал всю ее радость и полноту, только теперь проснулось во мне желание жить. Нет, не описать мне тех дней. Да и зачем? Кто чувствовал так, как я тогда, тот не красноречив. Слезы Лорны, губы Лорны, стук сердца Лорны убе­дили меня раз и навсегда, что мир хорош и устать от не­го невозможно.
        Глава 60
        Глава последняя — самая счастливая
        Рассказать мне вам, любезные читатели, осталось совсем немного.
        От доктора мы отказались немедленно. Заботы моей дорогой жены и здоровая пища сделали свое дело: преж­няя сила мало-помалу стала возвращаться ко мне. Смеш­но сказать, но больше всего на свете Лорна любит сидеть рядом со мной и наблюдать, как я ем, причем это одно­образное представление ей никогда не надоедает. Мы идем с ней по жизни долгие годы, деля печали и радости, и когда она, обняв меня, бродит со мной по зеленым эксмурским холмам, мы в любую минуту знаем, о чем ду­мает каждый.
        Я по-прежнему фермерствую, но при нынешнем моем солидном положении мне уже нет нужды выкладываться до изнеможения. У Лорны огромное состояние, но мы почти ничего из него не тратим, разве что в тех случаях, когда приходится помогать какому-нибудь бедному соседу. Время от времени я покупаю Лорне дорогое платье, и она по-детски радуется ему, но, походив в обнове день-другой, она снова надевает привычное простое платье, и от этого я люблю ее еще больше. Наблюдая за Лорной, я все больше убеждаюсь в том, что благородная безыскусность ее манер объясняется тем, что половиною своего аристократического величия она сама пренебрегла за ненадобностью, а вторую его половину решила при­беречь для наших детей.
        Несколько слов о Томе Фаггусе.
        После его участия в битве при Седжмуре королевское прощение потеряло силу, и мой неугомонный родственник вновь оказался вне закона. Однажды солдаты подстерег­ли его на Барнстеплском мосту, перекрыв ему пути спе­реди и сзади. Тогда Том шепнул словцо своей земляничной красавице, и она, не задумываясь, перемахнула через парапет прямо в пенную воду и, отплыв подальше от зло­получного места, выбралась с хозяином на берег в ни­зовьях реки. В другой раз, зная о пристрастии Тома к горячительным напиткам, власти устроили ему засаду в придорожном трактире, но Винни, услышав зов хозяина, вышибла дверь и, подмяв под себя двух констеблей, вы­несла Тома из западни.
        Эксмурские барды сложили две баллады об этих двух выдающихся побегах Тома, и поскольку баллады эти поют у нас стар и млад, не стоит мне, любезные читатели, утомлять вас, подробно пересказывая то, что и без того у всех на слуху. Могу лишь сообщить, что для третьей баллады Том Фаггус повода не дал: до нас дошли вести, что его, в конце концов, поймали и, препроводив в Тонтонскую тюрьму, вскоре повесили. Вести, слава Богу, ока­зались ложными. Сопровождаемый верной женой и чу­десной земляничной красавицей, а также пользуясь восхи­щением и сочувствием целого графства, Том удалился туда, где закон не мог дотянуться до него, и когда, нако­нец, на трон взошел новый король, Том Фаггус получил новое прощение [83 - Вступив на английский трон в декабре 1688 г., Вильгельм III Оранский объявил всеобщую амнистию тем, кто преследовался по политическим мотивам при прежнем режиме.], или, как говорят судейские, амнистию. После всех мытарств Том окончательно вернулся на стезю законопослушания, респектабельности и относительной трезвости, неустанно внушая своим многочисленным по­томкам, что порядочность есть первейшая
из всех челове­ческих добродетелей.
        У нас с Лорной тоже много детей. Матушка моя совершенно счастлива и нисколько не ревнует меня к Лорне, потому что внуки и внучки не оставляют ей времени для подобных глупостей.
        Расскажу о Лиззи.
        Мы все были приятно удивлены, когда в один прекрас­ный день она заявила, что выходит замуж за капитана (капитана!) Блоксема, и другого ей никого не нужно, ибо изо всех мужчин, каких она встречала на своем веку, он единственный способен оценить хорошо составленное письмо, да и сам, если нужно, за словом в карман не по­лезет. И поскольку свежеиспеченный жених должен был занять место капитана Стикльза (Джереми Стикльз по­шел на повышение) и отныне сбор налогов в наших кра­ях возлагался на него, никто из нас не стал возражать, и мы от всей души пожелали молодым счастья.
        Маленького Энси я отправил за собственный счет в Бланделл-Скул, изменив ему фамилию, чтобы не осложнять мальчугану жизнь. Я дал ему имя Энси Джонс и надеюсь, что он станет гордостью нашей семьи. Надежды мои небеспочвенны: когда Энси вырос и возмужал, храб­рый и предприимчивый дух Дунов взыграл в нем, и мы с Лорной купили ему офицерский патент. Пережив множество приключений и преодолев тысячи преград, Энси стяжал блестящую военную славу в Нидерландах, но это уже, как говорится, совсем другая история. Он считает меня своим отцом, и на титул Дунов, принадлежащий ему по праву, не претендует.
        Рут Хакабак по-прежнему не замужем. После кончины дядюшки Бена она унаследовала все его состояние, за исключением двух тысяч фунтов стерлингов, завещанных дядюшкой «достойному рыцарю сэру Джону Ридду за чистку сапог наследодателя». Дядюшка оставил Рут кучу денег, которые, однако, дала ему не шахта, а лавка и предоставление ссуд под проценты. Золотоносная жила, на которую так рассчитывали предприниматели, внезапно кончилась, и прибыль от шахты оказалась равной затра­там на нее. Все заинтересованные стороны понесли ощу­тимые убытки, но никто, слава Богу, не разорился окон­чательно и с сумой по миру не пошел. На смертном одре дядюшка Бен признался, что истинный источник всех его сокровищ — Рут. Я знаю человека, который вполне досто­ин ее руки, и хотя годы не прибавили ей молодости, он преданно любит ее — так, как я люблю Лорну. Я очень надеюсь и с каждым разом убеждаюсь все больше, что когда-нибудь он добьется ее согласия, и хотя я не боль­шой охотник до танцев, но ради свадьбы дорогой Рут я сделаю исключение, если, конечно, полы окажутся достаточно крепкими, чтобы выдержать мои прыжки и        О Лорне, счастье моем на всю оставшуюся жизнь, я не говорю. Время над ней не властно, и с годами красота ее обретает все новые и новые черты. И если порой легкие тучки набегают на наш небосклон, — чего в жизни не бывает! - и мне хочется хоть немного умерить веселую живость моей супруги, я напоминаю ей о забытой печали, и уста мои произносят два слова — «Лорна Дун».
        Конец
        notes
        Примечания
        1
        Приход — низшая церковная организация в христианской церкви; местность, где живут члены этой организации. Графство — административно-территориальная единица в Англии. Ор — небольшой приход на севере графства Сомерсет. Сомерсет — графство на юго-западе Англии.
        2
        Мастер — в 17 веке в Англии в сочетании с именем и фамилией употреблялось в том же значении, что и современное «мистер».
        3
        Эксмур — лесистая долина, поросшая вереском, на северо-западе графства Сомерсет.
        4
        Девоншир — графство на юго-западе Анг­лии.
        5
        Джен (а также Джек) — просторечные варианты имени Джон
        6
        Галлон — единица объема и емкости (вместимости); в Англии — 4,546 л, Сидр — некрепкое яблочное вино.
        Паписты — приверженцы римского папы; так протестанты Англии презрительно звали католиков.
        7
        «Бикон» дословно означает «сигнальный огонь», «световой маяк», «буй», «бакен». Данкери-Бикон находится приблизительно в 8 км от береговой полосы. Высота — 521 м над уров­нем моря.
        8
        Беджворти — малонаселенная часть Эксмура, выходящая к морю по границе между Сомерсетом и Девонширом.
        9
        Порлок — городок на севере графства Сомерсет.
        10
        Каунселлор — прозвище, буквально означающее «советник»; здесь, однако, подразумевается не чин, но подчеркивается искушенность и хитроумие человека, способного дать дельный совет.
        11
        Капитан — в значении «командир», «предводитель».
        12
        Карвер — прозви­ще, буквально означающее «резчик»; подчеркивается жестокость разбойника, способного зарезать кого угодно.
        13
        Имеется в виду начало Английской буржуаз­ной революции 17 века.
        14
        Хотя король Карл I официально признал господство англиканской церкви, его личные симпатии склонялись к католицизму, что, конечно, не было секретом для его подданных.
        15
        Сквайр — сокращенная форма от «эсквайр». Почетный дво­рянский титул, в обиходе часто употребляется как равнозначный тер­мину «джентльмен»; титул, присоединяемый также к фамилии земель­ного собственника (ставится после фамилии).
        16
        Фунт — примерно 0,45 кг. 400 фунтов — примерно 180 кг.
        17
        Фут — 0,3048 м, дюйм — 2,54 см. Таким образом, двери дома сэра Энсора были примерно 182 см в высоту и 65 см в ширину.
        18
        Ярд — 3 фута или 91,44 см. 80 яр­дов — свыше 73 м.
        19
        Бландербасс — короткоствольное ружье с большим раструбом.
        20
        Т. е. ферма расположена на холмах, где водятся ржанки — птицы подотряда куликов: зуйки, чибисы, вальдшнепы, кречётки и др.
        21
        Линн — река, по которой названы две девонширские деревеньки — Линмут и Линтон.
        22
        Беджворти (Беджворти-Стрим, Беджворти-Вотер) — местное на­звание Восточного Линна — притока р. Линн — в той его части, где эта речка протекает через Долину Дунов.
        23
        Голец — маленькая пресноводная рыбка, длина тела до 25 см, вес до 120 г; предпочитает быстро текущие реки, особенно горные.
        24
        День святого Валентина —14 февраля, праздник влюбленных.
        25
        «Батат» переводится «сладкий картофель», но американские комментаторы творчества Р. Д. Блэкмора предполагают, что в данном случае речь идет о картофеле обыкновенном.
        26
        Джеффриз, Джордж (1648 —1689), барон (с 1685 г.), главный королевский судья (лорд-канцлер). Приобрел печаль­ную известность как инициатор т. н. «кровавых ассиз» (ассизы — вы­ездные сессии суда присяжных), расправой над участниками восстания герцога Монмута в июле 1685 г. (см комм. 41 и 307). После «славной революции» 1688 г. попытался бежать, но был арестован и умер в заключении.
        27
        Корнуолл — графство на юго-западе Англии.
        28
        Карл II (29.05.1630, Лондон, —6.02.1685. там же) — ко­роль из династии Стюартов. После казни его отца Карла I (1649) был провозглашен королем Шотландии. В мае 1660 г. взошел на английский трон. Его правление характеризовалось феодальной реакцией и стремлением к восстановлению абсолютной монархии.
        29
        Вестминстер — район в центральной части Лондона. Вестминстер-Холл (Дворцовый холл) — один из самых больших средневековых залов Западной Европы, где проходили заседания различных судов.
        30
        Данстер — городок на пути между Порлоком и Бриджуотером.
        31
        Бристоу — старинное произношение названия города Брис­толь.
        32
        Хартия — на­звание некоторых документов значительного общественно-политического содержания, Сити — исторический центр Лондона, самоуправляю­щийся административный район.
        33
        Лорд Вильям Рассел (1639 —1683), один из лидеров вигов (о ви­гах см. комм. 40), яростный противник режима абсолютной мо­нархии, который попытался восстановить Карла II. Приговорен к смерти и обезглавлен в июне 1683 г. Алджернон Сидни (1622 —1683) — полити­ческий писатель, один из культурнейших людей своего времени, убеж­денный республиканец, один из вождей парламентской армии в период гражданской войны. После реставрации Стюартов вынужден был эми­грировать. Получил разрешение вернуться в Англию только в 1677 г. Обвинен в заговоре против короля. Процесс над ним Джеффриз (см комм. 26) превратил в судебный фарс. Приговорен к смерти и обезглавлен в июне 1683 г.
        34
        Тауэр — (англ. — башня) — замок-кре­пость в восточной части Лондона на берегу Темзы. Вплоть до 17 в. служил одной из королевских резиденций. Здесь же (до 1820 г.) на­ходилась главная государственная тюрьма.
        35
        Линкольнз-Инн — одна из старейших судебных корпораций Лондона. В 17 в. территория, занимаемая Линкольнз-Инн, была северо-западной окраиной столицы.
        36
        Т. е. до гражданской войны 1642 —1649 гг.
        37
        Пуритане — так во 2-й пол. 16 в. — 1-й пол. 17 в. называли английских протестантов (о протестантах см. комм. 40), недовольных половинчатостью церковной реформы.
        38
        Кромвель, Оливер (1599 — 1658) —выдающийся деятель английской буржуазной революции 17 в. Провел военную реформу (1645 г.), на ее основе создал регулярную парламентскую армию. Под его руководством войска парламента одер­жали победу над роялистами в первой (1642 —1646 гг.) и второй граж­данской войне (1648 г.). В то же время жестоко подавил национально-освободительное движение в Ирландии и Шотландии, а также демо­кратические выступления народных масс Англии. Вел войны с Гол­ландией и Испанией. В 1654 г. был провозглашен лордом-протектором. Военная диктатура Кромвеля продолжалась до его смерти — в 1658 г.
        39
        Эксфорд — городок в графстве Сомерсет на р. Экс, расположен примерно на полпути между Порлоком и Далвертоном.
        40
        Виги — Политическая партия в Англии (17 —19 вв.), выражавшая интересы обуржуазившейся дворянской аристократии, крупной торговой и финансовой буржуазии; предшественница англий­ской либеральной партии. Виги или виггаморы (от шотл. «виггом» — «извозчик») — кличка, данная английскими захватчиками шотландским горцам, которые повели борьбу за независимость после присоединения Шотландии к Англии при Кромвеле (1654 г.). Тори — политическая партия в Англии, представлявшая интересы крупных землевладельцев-дворян; предшественница современной партии консерваторов. Первоначально ториями или «ворами» английские колонизаторы презрительно навивали ирландских партизан, боровшихся против английского гнета после подавления восстания в Ирландии в 50-х гг. 17 в. По-ирландски слово «тори» буквально означает «отдавай мне свои деньги». Как политический термин впервые было использовано предположительно в 1679 г. Протестанты — последователи протестантизма; протестантизм — общее название различных вероучений, возникших в ходе Реформации в 16 в. как протест против римско-католической церкви, напр. люте­ранство, кальвинизм.
        41
        Монмут, Джеймс Скотт, известный также как Фицрой и Крофтс (1649 — 1685), герцог, внебрачный сын Карла II от леди Люси Уолтерс.
        42
        Герцог Йоркский (14.10.1633 — 5.11.1701) — второй сын Карла I, брат Карла II. В период Английской буржуазной революции находился в изгнании (с 1648 по 1660 гг.), служил во французской и испанской армиях. Вернулся в Англию пос­ле реставрации Стюартов в 1660 г. Командовал английским флотом в войнах с Голландией. После смерти Карла II (1685 г) стал королем под именем Якова (Иакова, Джеймса) II.
        43
        Ополчение — вооружен­ные отряды, набираемые среди гражданского населения и созываемые в условиях чрезвычайного положения в подкрепление регулярным вой­скам. Были сформированы в Англии в 17 в. в каждом графстве и сыг­рали важную роль в гражданской войне, сражаясь на стороне парла­мента.
        44
        Имеется в виду билль (законопроект) «Об исключении герцога Йорк­ского из права престолонаследия». Борьба в парламенте вокруг билля «об исключении» продолжалась в течение двух лет (1679 —1681 гг.). Билль запрещал герцогу (католику) занимать трон в королевстве, где государственной была не католическая, а англиканская церковь. При­нятый парламентом, этот билль никогда не стал законом из-за проти­водействия короля Карла II.
        45
        Трутница — приспособление для зажигания огня.
        46
        Норидж — город в графстве Норфолк к северу от Лондона. В 17 в. был одним из крупнейших городов Англии.
        47
        Проматывая огромные суммы и постоянно нуждаясь в деньгах, Карл II, не желая зависеть в этом вопросе от парламента, пренебрег национальными интересами Англии и поступил на содержа­ние к французскому королю. 22 мая 1670 г. Карл II заключил в Дувре тайный договор с Людовиком XIV. Согласно договору, Людовик XIV обещал ежегодно выплачивать Карлу II 200 тыс. ф. ст., если тот бу­дет поддерживать Францию в борьбе против Голландии, а также ока­жет «содействие» в деле «восстановления католической религии в Анг­лии». В 1676 г, Карл II согласился получать от Людовика XIV еже­годно 100 тыс. ф. ст. за отказ от права заключать договоры с другими государствами без согласия французского короля. Весной 1681 г. было заключено соглашение о ежегодной пенсии Карлу II в размере 5 млн. ливров.
        48
        Такой мороз был в Англии в 1625 г.
        49
        Расстояние между этими городами — всего около 40 миль, но местность — холмистая, труднопроходимая.
        50
        Иными словами, рост Джона Ридда, по мнению дядюшки Бена, должен был составить 2 м 44 см, а Джон считал, что в нем — всего лишь 2 м 3 см.
        51
        Имеется в виду подавление т.н. «протестантского заговора», после чего в столице началась ожесточен­ная политическая борьба. Осенью 1684 г. правительство было реорга­низовано в полном составе.
        52
        Карл II скончался от апоплексического удара 6 февраля 1685 г. в возрасте 54 лет на 26-м году своего правления.
        53
        У Карла II было 14 незаконнорожденных детей от нескольких любовниц, причем все дети были возведены в герцогское достоинство. В народе Карла II прозвали «Старый Роули» — по кличке жеребца из королевской ко­нюшни, имевшего многочисленное и породистое потомство.
        54
        Отслужив «высокую мессу» Джеймс (Яков, Иаков) II показал свою приверженность католической вере, хо­тя государственной церковью Англии была англиканская.
        55
        13 (по нашим, отечест­венным, источникам, — 11) июня 1685 г. — день, когда герцог Монмут высадился в Дорсетшире, в г. Лайм-Риджис, откуда он начал поход против правительственных войск.
        56
        Голубой цвет был символом про­тестантов. Во время гражданской войны парламентские войска носили голубые кокарды, а сторонники короля — алые.
        57
        Декларация (манифест) была написана от имени герцога одним из его сподвижников вигом Фергюссоном. Монмут обещал предоставить избирательное право всем мелким земельным собственникам, гарантировал религиозную веротерпимость для всех сект (но при этом обещал не допустить возврата католицизма), ежегодный созыв парламента, упразднение регулярной армии и замену ее милицией. В доку­менте утверждалось, что мать Монмута, леди Люси Уолтерс, была обвенчана с Карлом II, и поэтому герцог имеет все права на английский престол. Программа Монмута получила широкий отклик народных масс, ненавидевших режим Якова II. Маленький отряд герцога —150 человек — за короткий срок вырос в почти 15-тысячную армию, кото­рая, однако, была плохо вооружена и плохо обучена.
        58
        Оба эти графства стали основными центрами восстания. Из Дорсетшира Монмут двинулся в Сомерсет и в Тонтоне провозгласил себя королем, разослав копии своей Деклара­ции во все соседние города.
        59
        Герцог Альбемарл во время восстания Монмута был поставлен во главе королевских войск.
        60
        Герцог Монмут занял Бриджуотер после неудачной попытки взять штурмом Бат в на­чале июля 1685 г.
        61
        Войска Монмута состояли частью из ополчения графств, ча­стью из добровольцев — членов пуританских сект, преимущественно из ремесленников, шахтеров, сельскохозяйственных рабочих и т. д.
        62
        Монмут был наголову разбит в битве на Седжмурской равнине близ Бриджуотера (в графстве Сомерсет­шир) 6 июля 1685 г. Герцог позорно бежал, а его войско, даже без предводителей, продолжало некоторое время мужественно сражаться. В битве погибло 300 солдат королевской армии и около тысячи повстанцев. После поражения Монмута в стране началась свирепая расправа с восставшими. Герцога схватили через несколько дней после битвы и доставили в Лондон. После жалких и тщетных попыток вы­молить прощение у Якова II Монмут был казнен. «Кровавые ассизы» Джеффриза (см. комм. 26) превзошли жестокосердие королевских солдат. Малейшая связь с восставшими грозила обвиняемому смертной казнью. Около 330 человек было повешено, свыше 800 сос­лано на о. Ямайку и продано в рабство.
        63
        Речь идет о солдатах из полка Перси Керка (о нем см. комм. 64) Незадолго до описываемых событий полк вер­нулся из Танжера (Северная Африка, Марокко) — отсюда и «нехри­стианский» загар солдат. Уже там, за морем, и солдаты, и командир прославились беспримерной жестокостью, но, словно в насмешку, на их полковом знамени красовалось изображение Пасхального Агнца, и потому солдаты Керка получили прозвище «агнцы».
        64
        Перси Керк, командир Первого Танжерского полка, получил от генерала Февершема (о Февершеме см. комм. 65) приказ сосредоточить свои силы в Бриджуотере. Из Бриджуотера Керк совершил карательную экспедицию в направлении на Тонтон, где он со своими головорезами стал лагерем у постоялого двора «Белый олень». Напротив дверей «Белого оленя» возвышался большой указательный столб, предлагавший путникам стол и ночлег, и полковник Керк решил превратить этот символ гостеприимства в виселицу. Несчастные пленники, которых он пригнал в цепях из Бриджуотера, были повешены здесь без суда и следствия. Очевидцы рассказывают, что когда повешенные стали дергаться в предсмертных конвульсиях, Керк приказал бить в барабаны, чтобы усугубить эффект этого мрачного зрелища. Впоследствии Керк получил нагоняй свыше, но не из-за своей жестокости, а из-за своей снисходительности: он все чаще стал прояв­лять ее с той поры, как понял, что многие его жертвы готовы заплатить хорошую цену за его милосердие. В этом Керк не был одинок: сам Джеффриз — и другие судьи — брали взятки с заподозренных; придворные дамы тоже брали немалые
суммы, обещая склонить суд в пользу обвиняемых.
        65
        Лорд Февершем, Луи Дюрас (ок. 1640 -1709), граф, английский генерал.
        66
        Лорд Черчилль. Джон (1650 —1722), с 1702 г. — герцог Мальборо. Выдающийся англий­ский полководец и государственный деятель. Назначенный заместите­лем Альбемарла, 6 июля 1685 г. наголову разбил войска Монмута в битве при Седжмуре, явившейся последним крупным сражением на английской земле. Герцог Мальборо прославился также исключительным корыстолюбием и взяточничеством.
        67
        Суд королевской скамьи или Королевский суд - суд под председательством короля. Просуществовал в Англии до 1873 г.
        68
        Аргайлы — шотландский королевский род. Женни фон Вестфален, жена Карла Маркса, была из Аргайлов,
        69
        Кенсингтон — в описываемые времена — пригород Лондона к юго-западу от столицы.
        70
        Уайтхолл в 17 веке королевский дворец в Вестминстере на северном берегу Темзы.
        71
        Эта фраза является частью присяги, произно­симой свидетелями перед дачей показаний в суде.
        72
        Эти слова произносятся во время свадебной церемонии.
        73
        Фригольдеры — пожизненные или наследственные держатели земли в феодальной Англии.
        74
        Стоун — 6,33 кг. 20 стоунов — 126,6 кг.
        75
        Речь идет о так называемом «католическом заговоре», который, по выражению английского историка Д. Огга, был «блестящей мистификацией». В августе 1678 г. бывший католический священник, перешедший в англиканство, Титус Оутс, че­ловек с темным прошлым, проживший долгое время во Франции и Испании и завязавший там связи с иезуитами, обратился в Тайный совет, сообщив о том, что имеет сведения о заговоре католиков, кото­рым якобы руководят из Рима. По его словам, число заговорщиков достигало 200 тыс. чел. Цель заговора — убить Карла II серебряными пулями или отравить с помощью придворного врача и возвести на трон герцога Йоркского. Число «заговорщиков» намного превышало коли­чество католиков, проживавших тогда в стране (13,6 тыс.), но в «заго­вор» поверили, потому что герцог Йоркский, брат короля, а также са­ма королева были католиками. По всей стране прокатилась волна антикатолической истерии. Власти обыскивали дома католиков, день и ночь на улицах Лондона дежурили вооруженные отряды милиции. Парламент принял серию репрессивных законов — «Об удалении като­ликов из обеих палат парламента», «О принятии
эффективных мер для подавления роста католицизма в стране», «Об удалении из Лондона и его окрестностей всех католиков», «О лишении католиков права вести торговлю или дело в Лондоне» и ряд других. Знаменитый «Закон о неприкосновенности личности» («Хабеас Корпус Акт») от 27 мая 1679 г. (ныне — один из основных конституционных актов Великобритании) был принят в связи с этими событиями и был направлен «против абсолютной монархии и открытого или скрытого католицизма» (Ф. Эн­гельс). Герцог Йоркский, лидер католиков, став королем Англии через семь лет (в феврале 1685 г.) под именем Якова II, был, безусловно, рад отомстить протестантским провокаторам.
        76
        Полгаллона — около 2,25 литра.
        77
        Альфред Великий (ок. 849 —ок. 900) — король англосаксонского королевства Уэссекс с 871 г.; в борьбе против дат­чан объединил ряд соседних англосаксонских королевств на юго-запа­де Англии, построил могучий флот.
        78
        В этой сцене описывается церемония посвящения в рыцари.
        79
        Джентри — мелкопоместное дворянство в Англии.
        80
        Бушель — 36, 35 литра. 60 бушелей — 2181 литр.
        81
        Здесь говорится о Вильгельме III Оранском (1650 —1702), штатгальтере (правителе) Нидерландов с 1674 г., английском короле с 1689 г. Призван на англий­ский престол в ходе государственного переворота 1688 —1689 гг. (т. н. «славной революции»).
        82
        Кончину Карла II ускори­ли многочисленные кровопускания придворных врачей.
        83
        Вступив на английский трон в декабре 1688 г., Вильгельм III Оранский объявил всеобщую амнистию тем, кто преследовался по политическим мотивам при прежнем режиме.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к