Сохранить .

        Сын Сарбая Шукурбек Бейшеналиев
        Остросюжетная повесть народного писателя Киргизии о том, как в труде идет становление характера растущего человека. Мальчик-подросток учится в школе, мечтает стать трактористом, но находит свое призвание, когда случай приводит его чабаном в отару. В основе повести реальный прототип.


        Ракмат — слово благодарности
        У героя этой книги юного пастуха Ракмта Сарбева и у ее автора, киргизского писателя Шукурбка Бейшеналиева, немало общего. Оба родились спустя всего десятилетие с той поры, как в горы Тянь-Шаня пришла Советская власть. Отчим домом обоих была войлочная юрта скотовода, а первыми жизненными впечатлениями — запах овечьей кошмы, заменявшей постель, изумрудная зелень летнего пастбища «джайло», слепящая белизна снега на крутых изломах горных вершин, ржание табунов и блеяние отар и заунывные звуки комза, под струны которого седобородые сказители-«манасчи» напевно повествовали о благородных деяниях древних богатырей Манса, Семетя и Сейтка, защищавших родной край от чужеземных завоевателей.
        «Над этим гениальным эпосом плачет каждый киргиз, — говорит о „Манасе“ ровесник Шукурбека Бейшеналиева автор „Белого парохода“, „Ранних журавлей“ и „Плахи“ Чингиз Айтматов. — Но это слезы не только боли, от сострадания к погибающим героям, а и от радости, от гордости за величие их духа и подвига, от счастья узнавания себя».
        Поколению Айтматова и Бейшеналиева героические народные сказания были особенно понятны. Ведь через детство этого поколения прошел огненный смерч небывалой войны, опалил голодом, ранил гибелью близких, принес и боль, и сострадание, но также и сознание ранней ответственности, и гордость, радость победы.
        Когда гитлеровцы напали на нашу страну, Шукурбек учился в 6-м классе. После уроков ребята спешили на фермы, допоздна помогали овцеводам. Летом, заменяя ушедших на фронт, пасли скот на джайлоо. Но Шукурбеку казалось, что он делает не все от него зависящее, чтобы помочь фронту. И он пишет в газету «Колхозник» очерк о том, как женщины его аила, собравшись после тяжкой дневной работы, шьют при свете очага рукавицы и другие теплые вещи для воюющих солдат. Очерк был напечатан рядом с поэмой знаменитого писателя Тоголка Молд. Уже в наше время Ш. Бейшеналиев напишет роман «Стальное перо» — об этом удивительном человеке, поэте, просветителе, одном из первых создателей киргизской письменной литературы, которого всегда считал своим учителем.
        Но это произойдет через много лет. А пока, окончив в 1943 году восемь классов, Шукурбек едет в Нарын на краткосрочные учительские курсы и возвращается в родной аил учителем. В семнадцать лет он директор семилетки. Экстерном заканчивает педагогическое училище. И пишет стихи, рассказы, собирает народные сказки, пословицы, поговорки.
        В двадцать лет начинающий писатель приезжает в столицу республики город Фрунзе и поступает на литературный факультет педагогического института. Теперь его произведения появляются на страницах республиканских газет и журналов. А в 1950 году за повесть «Настоящая дружба» ему присуждается первая премия республиканского конкурса за лучшую книгу для детей. Автора принимают в Союз писателей.
        Но первая настоящая удача приходит к Бейшеналиеву несколько позже, в 1953 году, когда выходит его повесть «Благодарность». В ней уже не придуманные приключения, не условные фигуры хороших и не совсем хороших мальчиков и девочек, а картины подлинного труда колхозников и участия в этом труде живых аильских ребят. Не оставляя журналистскую, комсомольскую, общественно-организаторскую работу, Ш. Бейшеналиев становится известен как детский писатель далеко за пределами Киргизии. Его книги издаются в Москве, переводятся на языки других советских республик, выходят за рубежом.
        В небольших книжках для малышей — «Белый верблюжонок», «Рогатый ягненок», «Чинара», «Бодливый без рожек» — Бейшеналиев поэтично и просто показал, как осваивает ребенок окружающий мир, какие трудности и радости ждут его на этом пути. Чувство радости жизни, поэтичный взгляд на природу, умение передать неповторимые национальные особенности быта и человеческих характеров присущи книгам Бейшеналиева для подростков: «Кычан», «Маленькая всадница», «Аманат».
        Если герой первой из названных повестей пионер 30-х годов Кычн Джакыпов (лицо исторически реальное, невымышленное) живет в период острых социально-политических конфликтов, трагически изломавших его судьбу, то музыкально одаренный школьник 60-х годов Амант и его сверстница, юная монгольская всадница Бадм, — дети времени, особенно остро ощутившего нужду в человеческом единстве, понимании, сотрудничестве.
        По-киргизски Аманат — это, как сказано в повести, «самый щедрый дар, какой один человек может принести другому». Имя, данное герою, оправдывается, когда он примиряет деда и бабушку с матерью и отчимом. Победа «маленького человека, сумевшего принести мир и покой сразу в две семьи и слить их в одну», — не результат слепого случая, а закономерное торжество человечности. Торжество разума, терпимости, любви мудрого умения судить мир не только «со своей колокольни», но и встать в положение другого человека. И еще — это победа музыки, искусства, которое распахивает сердца навстречу друг другу, облагораживает и соединяет их.
        В отличие от Кычана, Аманату не приходится сталкиваться с теми, кто озлобленно мечтает о возвращении старых дореволюционных порядков. Но и для поколения Аманата революционная борьба продолжается. Только в новых формах. Это борьба за нравственный, духовный рост личности. Борьба со всем, что разделяет людей, противопоставляет их друг другу: невежеством, эгоизмом, самоуверенной односторонностью, национальной, культурной или профессиональной ограниченностью. Это борьба с собственными недостатками. И как всякая борьба, она требует мужества, упорства, сильной воли. Но главное — любви, уважения к человеческому достоинству, душевной чуткости и терпения, умения сострадать и сорадоваться. Эти рожденные временем нравственно-психологические черты и определяют особенности характера Аманата. Писатель показывает сложный процесс взросления личности, стремящейся к гармонии между собой и окружающим миром.
        Повесть «Сын Сарбая», которую вам предстоит прочесть, — одно из лучших произведений Ш. Бейшеналиева. Это первая часть романа о судьбе потомственного чабана Ракмата Сарбаева (вторая книга называется «Испытание славой», в ней рассказывается о Ракмате-взрослом, колхозном бригадире, Герое Социалистического Труда). А в «Сыне Сарбая» речь идет о рождении и детстве Ракмата, о тех испытаниях, что выпали на его долю в войну и в тяжкие первые послевоенные годы.
        Для понимания книги большое значение имеет внутренний спор юного Ракмата с отцом. Проживший полжизни в дореволюционной Киргизии в нищете и бесправии, Сарбай неграмотен, суеверен, робок. Неискоренимо въелся в его душу страх — перед бедностью, судьбой, власть имущими. Честный, беззаветный труженик, вечный работник, даже в унижении не теряющий человеческого достоинства и гордости, Сарбай, однако, не позволяет себе ни в работе, ни в личной жизни переступать границы чужой начальственной воли. Один лишь «грех» знает перед аллахом Сарбай: «Пост не соблюдал и работал в праздники».
        Иное дело — Ракмат. Родившийся в новое время, учившийся в советской школе, он видит больше и дальше, чем отец. Он не согласен с отцом: «Ты говоришь — мы племя униженных. А вот и нет, а вот и нет! Мы племя возвышенных… уже твой отец — мой дедушка Бекб — возвысился над бями и манпами…»
        Действие книги развивается по принципу нарастающих добрых перемен. Однако, как вы заметите, это не парадное шествие под гром победных труб в лучах незаходящего солнца. Да и само движение героя выражено не столько внешне, сколько внутренне. Обстоятельства послевоенных лет, нужда семьи в работнике и кормильце не позволяют Ракмату осуществить его мечту — выучиться на тракториста. Он, как и отец, становится чабаном.
        Но разве не подтверждается таким образом правота старого Сарбая, причисляющего свой род к «племени униженных»: наше, мол, дело овец пасти и не противиться року. Однако в отличие от отца, Ракмат, придя на горное пастбище, видит вокруг себя и дальше и больше, чем отец, деды и прадеды. Как сказано в книге, он «с помощью книг и школы научился понимать отдельные движения и шорохи как общую жизнь земли», «умел видеть в сердце Тянь-Шаня, на хребте Терскя, и понимать, как расположен вокруг него весь другой огромный мир с его странами и городами».
        Это постепенное, связанное с учебой, вдумчивым чтением, духовным саморазвитием формирование философского, «высокого», мы бы сказали, государственного взгляда на окружающее и сделает в будущем Ракмата работником нового типа, представителем как бы совсем новой, хотя и древнейшей пастушьей профессии.
        В том, что Ракмат — человек незаурядный, с большими резервами внутреннего роста, с талантом во всякое дело вносить дух творчества, инициативы, убеждает стремительное взросление героя, его умение извлекать быстрые и верные уроки из школы жизни. Одновременно с физическим возмужанием происходит нравственный рост Ракмата: он учится любви и нежности ко всему живому, нелегкому и непростому искусству дружбы и доброты.
        В «Сыне Сарбая» немало волнующих страниц. И самые поэтичные из них посвящены труду, созиданию. Труд человека явлен у Бейшеналиева во всей его социальной конкретности, в тончайших и глубоких взаимодействиях героя с окружающей реальностью.
        С рождения Ракмат живет в тесном общении с природой. Овец возле него много больше, чем людей. От внешнего мира — от дождя, снега и ветра, от солнца и звезд, от пахучих трав и горных потоков, шумящих в камнях, — его отделяет лишь тонкий войлок юрты. Природа для него не пейзаж. Благодаря прямым, кровным связям с нею он осуществляется в своем каждодневном труде скотовода как человек, как личность.
        В книге есть сцена, где описывается, как в голодное время Ракмат ловит в капкан горного козленка, «киика», и как, будучи единственным мужчиной в аиле, по просьбе женщин — солдаток, перерезает ему ножом горло. Ему мучительно, до слез, до отвращения к себе, жалко это беззащитное маленькое существо. Но в аиле истощенные люди забыли вкус мяса. Выбор, стоящий перед героем, — это выбор прежде всего нравственный. Любовь к живому неделима. Если кто-то безжалостно может лишить жизни зверя, он будет безжалостен и к человеку. Нет двух правд: либо жалеть и никогда, ни при каких условиях не убивать, либо убивать, не жалея. Ракмат еще пока неосознанно для себя приходит к единственной правде: даже убивая по необходимости, защищаясь или борясь за жизнь, жалей! И тогда ты никогда не убьешь с удовольствием, никого не лишишь жизни без нужды. Правда эта сурова, но она и человечна. Именно ее несет в себе книга Бейшеналиева.
        Писатель рассказывает, как Ракмат на пастбище мнет, выкручивает, растягивает, тискает шкурку убитого козленка, чтобы сделать из нее бурдюк. И «чем мягче делалась кожа, тем чаще Ракмат вспоминал живого козленка, его красивые, плавные движения, умоляющие скорбные глаза. Но вот удивительно — жалость и угрызения совести куда-то пропали, выветрились, а нежность и даже как бы благодарность к козленку остались в душе и согревали добрым чувством».
        Размышляя о происшедшей в нем перемене, Ракмат самостоятельно приходит к высокой мудрости, достойной тех языческих времен человечества, когда люди чувствовали природу как живое существо и были по-настоящему благодарны ей за все, что она им давала. Ракмат мысленно обращается к выделанной шкурке, словно ее прежний владелец мог слышать и понимать его слова: «Знал бы ты, козлик, как мне было трудно прирезать тебя… Но ты ведь не совсем умер, не пропал, в память о тебе осталась нужная людям вещь. Бурдюк из твоей кожи долго-долго будет мне служить. Я буду его беречь, носить в нем еду и питье. С каждым глотком айрна или кумыса буду вспоминать о тебе…»
        Человеческие чувства универсальны, неделимы. Тот, кто способен вот так благодарно думать о том, что перешло в вещь, стало ею, тот и человеку благодарен. Ведь люди тоже, хотя и по-иному, переходят в сотворенные ими вещи — тысячи и миллионы вещей, составляющие цивилизацию, культуру, всю рукотворную природу, окружающую нас с рождения. Во всем этом не просто труд. Здесь талант и здоровье, надежды и нервы, радости и печали, пот, слезы и кровь бесчисленных знаменитых и безымянных создателей, мастеров своего дела.
        Давая возможность читателям прочувствовать эту важную истину, писатель рассказывает, как женщины шили бурдюк. Весь аил собрался поглядеть на красно-рыжий округлый мешок. И на лицах людей были улыбки. «Наверно, нет ничего радостней, — комментирует это событие автор, — как завершение дела и появление на свет новой красивой и добротной вещи». Ракмат даже руки протянул к бурдюку, будто к новорожденному. «Вещь родилась. И он в этом участвовал. Его глаза участвовали, его руки, его волнение, его слезы».
        Зачем я так подробно останавливаюсь на этих эпизодах? Чтобы привлечь ваше внимание как читателей книги Ш. Бейшеналиева к моральному истоку всякого труда. Труд совершается человеком и совершенствует самого человека. Но только в том случае, когда работа отвечает своему смыслу, то есть предназначена для людей.
        Сейчас мы живем неизмеримо богаче, чем герои «Сына Сарбая». В руках человека могучая техника, которая пришла и на отдаленные пастбища Киргизии. Но мы все чаще бываем недовольны тем, как сделаны окружающие нас новые вещи. Мы жалуемся на их низкое качество. Не оттого ли это происходит, что вещи часто делаются как бы ради самих себя, без смысла, а значит, и без души? Ракмату Сарбаеву такое отчуждение вещи от ее предназначения, труда от вещи и человека от труда неведомо и непонятно. Так в нем еще в детские годы прорастает будущий Герой Труда. Так в повести о Ракмате проявляется народное трудовое начало.
        Народность Бейшеналиева не в подражании фольклору, хотя по страницам его прозы и рассыпаны щедро жемчужины народного языка, юмора и мудрости в виде многочисленных киргизских пословиц, поговорок, загадок, песенных строк. Не уповает писатель и на этнографическую экзотику. Народна жизнь, художественно отображенная писателем. Народны взятые им из глубин этой жизни, правдиво и сочно нарисованные характеры. Народен язык персонажей, выражающий образ их чувствования и мышления, не теряющий национального своеобразия и в русском переводе.
        В этом году Шукурбеку Бейшеналиеву исполняется 60 лет. Помимо книг для детей и подростков, им написаны многие произведения взрослой литературы: театральные пьесы, повести «Очарованный наследник» и «Любовь солдата», романы «Голос наследников», уже названные «Испытание славой» и «Стальное перо». Известен у себя в Киргизии Бейшеналиев и как переводчик рассказов Льва Толстого, Шолохова, Федина, некоторых произведений Ибсена, Ба Цзиня, других зарубежных классиков. Ему принадлежит более ста статей по животрепещущим проблемам литературы и искусства.
        Имена у киргизов по древней восточной традиции часто имеют значения, дорогие для родителей ребенка, как-то связанные с их ожиданиями и надеждами. Ракмат по-киргизски — спасибо, слово, означающее благодарность. Сарбай так назвал сына потому, что очень хотел мальчика, а детей у него все не было и не было и вот под старость наконец родился сын. «Ракмат! Спасибо!» — благодарил судьбу осчастливленный ею Сарбай.
        Счастлив и писатель, если книгами своими, пусть даже отдельными их страницами, заслужил благодарность читателей. Значит, труд его был не зря.
    Игорь Мотяшов
        Ш. Бейшеналиев
        СЫН САРБАЯ
        Повесть
        Герою Социалистического Труда Р. Сартбаеву посвящаю
        Часть первая
        ПЛЕМЯ УНИЖЕННЫХ
        (След отца)
        ГЛАВА I
        Не доверяя зоркости своих глаз, старый Сарбй приставил ко лбу заскорузлую, мозолистую руку и, выдвинув вперед седой щетинистый подбородок, стал вглядываться в толпу мальчишек.
        На ярко-зеленом лужке шла борьба или просто возня. Ребята бросались друг на друга, визжали, катались по траве — буйное племя, радостное и веселое. Кое-как одетые, обутые, кто в отцовские армейские сапоги, кто в рваные ботинки, а кто и в брезентовые опорки с деревянными подошвами, мальчишки не замечали ни холодного весеннего ветра, ни накрапывающего дождя. Им все было нипочем.
        Сарбай смотрел, смотрел и нашел наконец в толпе того, кого искал. Крутолобый плечистый мальчуган прыгал то на одного, то на другого, падал и вскакивал, сбивал товарищей подножкой, садился на них верхом; его узловатые длинные руки мелькали то там, то здесь, его босые, омытые росой, красные от холода ноги так и выплясывали на мокрой траве. Сквозь прорехи рубашки виднелось голое тело. Все мальчишки были плохо одеты, но тот, кого с таким пристальным вниманием искал Сарбай, выглядел просто оборвышем… и нисколько этим не смущался. Сильный, цепкий, бойкий, голосистый, он был центром и душой этого живого клубка. Его звонкий голос раздавался по всей округе и рождал горное эхо.
        Узнав наконец в оборвыше своего сына, Сарбай криво улыбнулся и покачал головой. Он сел прямо на землю в тени ветхого коровника, сложил крест-накрест ноги и задумался.
        Эх-хе-хе, неужто и правда прошло столько лет!
        Тринадцать лет…
        Да-а, уже тринадцать лет, как пришло к тебе то доброе счастье, которое ты так долго искал, которого так долго ждал.
        Сарбаю уже тогда перевалило за сорок, седеть начал, при встрече демобилизованные красноармейцы величали его отцом, а жизнь, настоящая жизнь, у него еще и не начиналась. Был и тогда женат Сарбай, но не рождались у жены его дети. По совету заезжего муллы[1 - Мулл — мусульманский священник.] вымаливал себе прощения у создателя богобоязненный Сарбай. Он думал, он искал, чем грешен перед аллахом, за что аллах наказал бездетностью. Искал и найти не мог. Вот разве пост не соблюдал и работал в праздники… С детских лет работал Сарбай, не считаясь ни с чем. Сперва на бая: пас его овец, лепил ему кизяки, кормил его охотничьих собак. Потом в колхоз вступил и в колхозе тоже безотказно делал все, что ему поручали. Никогда не воровал Сарбай, никого не обманывал, и с женой жили они душа в душу. За что же ему такая немилость? Богатых, говорит мулла, карает аллах за богатство; ленивых, говорит мулла, карает аллах за безделье. Никогда Сарбай не был богатым, никогда не позволял себе лениться… Так ходил в тоске Сарбай, покусывая свои седовато-рыжие усы и думая тяжелую думу, как вдруг, неведомо почему, свалилось на
него счастье.
        Тринадцать лет назад…
        …Летнее пастбище в горах. Раннее утро. На зеленом холме ждет судьбы, запахнувшись в груботканый чепкень[2 - Чепкнь — длинная верхняя мужская одежда.], надвинув на лоб потрепанный белый войлочный колпак, Сарбай. Он ссутулился, скривился, как верблюд, как одногорбый верблюд. Да, как одногорбый большой верблюд, опустившийся на колени, сжался Сарбай. Он один на холме, чутко прислушивается к тому, что делается внизу, в долине, где стоит его бедная юрта. Он на коленях ждет судьбы и ждет, чтобы женские голоса принесли ему добрые вести. Совсем один на цветущем холме. Даже не молится — уже поздно молиться, ребенок рождается, его жена рожает, вокруг нее в юрте толпятся те, кому надлежит там быть. В странном напряжении ждет Сарбай крика младенца и весь дрожит от желания, чтобы крик был мужской. И верит Сарбай, что сумеет, сумеет узнать первый крик — мужской он или женский. Сына ждет, счастья ждет рыжеусый Сарбай. На цветущем холме среди гор, стоя на коленях, ждет сына Сарбай сорокалетний.
        Мгновения обратились в часы, а часы — в годы.
        И вот из долины, залитой свежими лучами нового солнца, послышался крик. Из белой юрты, где открыты, откинуты и верхняя и боковая кошмы, оповещая весь свет, раздался крик ребенка. Раньше серой была юрта, сейчас, с криком ребенка, белой стала, и свет стал белым, и по лицу Сарбая, теряясь в зарослях усов и в отращенной за девять месяцев редкой бороде, пробежала слеза. И вот он сам, Сарбай, став тяжелым и неуклюжим, топорщит полы грубого чепкеня и бежит, бежит с холма к юрте, к белой юрте, откуда слышен крик мужчины, первый крик сына, первый крик человека.
        Добежал Сарбай до юрты, чуть не упал от радости — он уже знал, что сын. Но в двери стояла разбитная говорливая женщина.
        - С тебя суюнчи[3 - Суюнчи — подарок.] причитается за радостную весть. Сын у тебя, сын! Прокричи на ухо молитву и дай ему имя! Ой-е! Что за отец у сына… Вот мальчик на руках, вот он лежит, кричи скорей имя… Имя надо прокричать, понимаешь, нет?
        Издавна ведется, что, как явится на свет младенец, старейший аила, а если нет здесь старейшего, сам отец, обняв ладонью ушко отпрыска своего, прокричит мусульманский символ веры — азан. И вслед за тем наречет новорожденного именем. Вот что должен был совершить Сарбай. И понимал, что должен. Но, как только встретила его говорливая женщина в двери юрты и сказала, что сын… как она ему сказала, что родился у него сын, что случилось с Сарбаем? Испугался Сарбай? Ополоумел Сарбай? Куда делся Сарбай сорокалетний? Куда делся мудрый пастух, глава семьи, отец новорожденного сына Сарбай? Он, неловкий, неуклюжий, из железа кроенный, обратно побежал на травяной холм. Он туда побежал, где всю ночь привык стоять на коленях, смотреть вниз на юрту, ждать света солнца и крика младенца. Он спотыкался, кожаные подошвы его чокой скользили по траве. Он, как гусь, переваливался с боку на бок — раздувшийся гусь, нелепая птица с оттопыренными крыльями. Так Сарбай добрался до вершины холма. Добрался и вдруг расправил плечи. Протянул руки в сторону Мкки и задрожал, и закричал от радости, и просветлел.
        Что он кричал? Что такое, какие слова мог кричать бедолага, до сорока лет мучившийся без отпрыска? Он тряс редкой своей седеющей бородой и кричал в сторону Мекки… Одно только слово кричал:
        - Ракмат!.. Ракмат, аллах мой, рак-мат!!!
        Но женщины, что ждали его у входа в юрту, те, что толпились у входа в серо-белую юрту с младенцем на руках, ничего понять не могли. Они, оставив на ложе роженицу, требовали отца и слова его.
        - Мужчина ты или нет?
        - Ракмат! — кричал в сторону Мекки ошалевший от счастья Сарбай.
        - Мужчина ты или нет? Неужели не можешь прокричать младенцу? Эй, стоящий на холме! Сыну своему не можешь прокричать азан? Мужчина ты или нет?!
        А он ничего и никого не слышал и повторял свой клич, обращенный к далекому горному снегу и за него, дальше, еще дальше, по синему небу, по солнечному лучу:
        - Рак-мат, ракма-ат!
        Казалось, горы подхватили его голос. И долина, и реки, и деревья, острые тянь-шаньские ели, склоняли вершины, и камни катили это слово: «Ракмат, ракмат!» И громы дальних туч грохотали: «Р-р-р-акмат!» И в клекоте орлов оживало гортанное слово…
        И тогда суетливая женщина, повивальная бабка, поняла наконец, что «ракмат» не только благодарность. Она подбежала к Сарбаю, ухватила его за полу чепкеня и силой заставила войти в юрту.
        - Хорошее имя, хорошее имя!
        И Сарбай понял, что и правда хорошее. Что всю жизнь сперва мальчик, потом юноша, а потом и зрелый муж пронесет с собой это доброе слово благодарности, слово, которое каждый произносит с поклоном и улыбкой.
        И старая его мать Сакинэ, морщинистая, белоголовая, услышав, что внук ее понесет в мир людям это ласковое имя — благодарность, — просияла и помолодела.
        - Кто тебя научил, а, Сарбай?
        Да, кто его научил, кто шепнул ему, смиренному, богобоязненному? Он и сам не знал. Он сощурил смеющиеся глаза и глянул в синее небо, куда уже поднялось солнце. Он у солнца спросил — не оно ли ему подсказало такое простое и нежное имя.
        Сарбай обратился к белобородому старцу Ал-То, к тому, что подпирал плечом купол неба:
        - Ой-е! Конечно, ты, аксакал[4 - Аксакл — старейшина.], меня надоумил, подсказал гордое, возвышенное имя сыну пастуха, чтобы такой же он поднялся высокий и такой же сильный, как ты…
        Это вслух сказал, удивляя женщин, Сарбай. Обрел дар речи. Кто помнит, чтобы раньше так много, так красиво говорил? Кто видел на лице его такую светлую улыбку?
        Потом что делал Сарбай? Долго ему женщины не дали сидеть в юрте — не полагается слишком долго смотреть на маленького. Сарбай пошел, пошел. Он кругами ходил у юрты, как привязанный к колу. Подставил резвому ветру открытую волосатую грудь и сильно, глубоко вдыхал запах горных цветов и трав. Допьяна надышался Сарбай. И всё большие он делал круги, всё шире. И так дошел до горного потока, что скачет с камня на камень, кидаясь брызгами и хохоча: «Ракмат! Ракмат!»
        Светлое, прохладное имя Ракмат.
        А вы знаете, с той поры, как появился у Сарбая сын Ракмат, что бы ни приходилось переживать, сколько бы ни плакала и отчего бы ни кричала его жена, сам он не поддавался горю и не жаловался и не позволял себе падать духом.
        Он не поддавался горю и не падал духом. Он войну пережил. Три года работал на Урале на танковом заводе. Он понимал все, что надо понимать, но он там немногое мог — метлой махал, тяжести носил, голодал, кашлял. Как и все кругом. И мерз. Ужасно, как он мерз на Урале! Но вот уже два года, как война кончилась. Сарбай дома.
        Глядя, как растут дети, понимаешь, как стареешь сам.

* * *
        Из тени ветхого коровника Сарбай смотрел на сына, как тот наскакивает на одного товарища, на другого, сбивает их подножкой, садится верхом и лупит голыми красными пятками, подгоняя, будто лошадок:
        - Эге-ге-гей!
        И вдруг мальчик заметил взгляд отца. Всех бросил и прибежал. Только глянул, слова не говоря, принялся помогать Сарбаю. Кирпич за кирпичом — стал закладывать дыру в прохудившейся стене коровника. Деловито сопел, разравнивая мастерком глину, старательно тянул ряд за рядом. Светились красные голые локти в дырах рукавов, сквозь протертые колени домотканых портов виднелась гусиная зябкая кожа. Парнишка даже и не понимал, как он выглядит. Только удивительным показалось, что отец смотрит на него непривычным наблюдающим взглядом.
        А Сарбай все смотрел и смотрел и вдруг бормотать начал:
        - Сын ты мой и есть мой сын: такой же, как и я. И будешь таким, и твой сын будет таким…
        Мальчишка слушал отца и с еще большим прилежанием таскал тяжелые глинобитные кирпичи, клал их в раствор, шлепал в просветы мокрую глину, замазывал мастерком трещины. Он даже рот распахнул, язык высунул от старания, капли грязного пота ползли по смуглым его щекам. Он любил отца и помочь ему хотел и никак не мог понять, чем отец сегодня недоволен.
        - Поди сюда, Ракмат! — позвал сына отец и похлопал ладонью по грубой желтоватой траве рядом с собой. — Сядь!
        Мальчишка шумно потянул носом и утерся рукавом. Он помотал головой и вдруг буркнул:
        - Я не Ракмат.
        - Как так не Ракмат? Я сам дал тебе это имя. Кто же ты теперь, а? — Сарбай хотел рассмеяться, но закашлялся и с удивлением посмотрел на сына. — Кто ты? Говори.
        - Никто не хочет меня так называть. Ракмат с поклоном надо говорить. Ракмат чистенький, тихоня Ракмат. Меня Дардак зовут. Мне больше нравится.
        Сарбай потянул сына за руку, усадил.
        - Глупый ты, глупый! Дардаке — значит озорной, шумный, шаловливый. Тебя мать на коленях удержать не могла, ты прыгал, скакал. Разве Дардаке имя? Так, прозвище, кличка…
        Сын упрямо покачал головой:
        - Ракмат не могу слышать, папа. В школе учительница вызывает: «Спасибо, иди к доске», «Спасибо, ты сделал ошибку», «Спасибо, не шуми в классе». Не-ет, я Дардаке, папа. Так зови меня, пожалуйста.
        Мальчик требовательно смотрел. И в том, как упорно настаивал он на своем, был виден характер: твердость, решительность, упрямство.
        Сарбай, тяжелый, медлительный, не сразу ответил. Он прикрыл глаза и думал, думал. Потом махнул рукой, и не то чтобы он ответил сыну — сам на свои мысли откликнулся:
        - Э-эх, ты! Ракмат или Дардаке — не все ли равно? Ты мой сын, вот оно что. Мой сын — потомок униженных… У меня отец был такой, я такой, и сын мой такой, и сын моего сына будет такой…
        Мальчик потянул к себе глыбу сухой глины и сел повыше, чтобы лицо его было вровень с отцовским. Смысл отцовских слов не доходил до него. Он хотел понять.
        - Папа, папочка, что говоришь ты? Что значат слова твои?
        Он пытливо заглядывал под кустистые брови отца, а Сарбай отводил глаза. Ну как объяснишь мальчику, что слова мало значат, что не все можно передать словами? Он обнял сына, прижал к себе.
        - Ладно, ладно, буду тебя звать Дардаке. Озорником, баловником, бедовым малым буду тебя звать. Хочешь так? Хочешь, мальчик мой? — со слезами в голосе спрашивал старик. — Ракмат не надо? Спасибо никому говорить не надо за то, что ты есть у меня? За то, что вырос? Ни ветру, ни солнцу, ни самому аллаху?
        - Что ты шепчешь? Что бормочешь, папа? — с тревогой спрашивал мальчик и прижимался все тесней, водя гладкой детской щекой по бородатому лицу старика. — Что с тобой? Что говоришь? О чем плачешь?
        Положив шершавую ладонь на голову сына, с горькой досадой сказал Сарбай:
        - Разве плчу, сынок? Просто так говорю и говорю. Не обращай внимания. Вот и вечер, солнце уходит за гору. Совсем холодно станет — иди домой, Дардаке!
        - Нет, нет, не просто так ты говоришь! Скажи, папа, что хотел. Я большой, постараюсь понять. Ты долго на меня смотрел, ты меня позвал. Я Ракмат, твой Ракмат! Теперь мне скажешь? — И, взлохматив голову отца, мальчик ткнулся ему в грудь.
        Сарбай молчал. И тогда мальчик, охватив его плечи, сцепил на спине отца руки и стал валить на землю.
        - Сдавайся, папка! Могу на обе лопатки положить, я сильный, сильнее тебя!
        Отец хотел высвободиться, шлепнуть сына, как это делал еще совсем недавно, но вырваться не смог. Он с удивлением подумал, что мальчишка, чего доброго, и правда справится с ним, повалит. Ему было приятно, что сын так силен, но ничуть не повеселел.
        Поспешно сказал:
        - Сдаюсь, сдаюсь!
        - Ага, то-то же! Ну, тогда говори. Скажешь?
        Отец продолжал молчать. Мальчик опять хотел было на него навалиться, поиграть с ним, но, глянув в лицо, понял — отцу не до шуток. Что-то его сегодня гнетет. И мальчишка притих. Отец стал гладить его по спине и тихо говорить:
        - Слушай внимательно. Будешь слушать, а?
        - Честное пионерское, папа!
        - Что, что?
        - Если чуть повернусь, пусть превращусь в осла!
        - Вот ты какой — прыг-прыг, скок-скок! Силы много, а в голове ничего нет. Что плетешь, слышишь? Сперва пионерское слово и сразу осла-ишака вспомнил. Э-эх, мальчик мой из племени униженных!
        Глаза у отца были потухшие, руки опущены. Так печален был отец, что мальчик готов был уйти, убежать, только бы не мучить его больше. Но отец говорил… Медленно текли слова:
        - Вот я, вот ты… Мой отец и отец деда — наши деды и прадеды жили бедными, униженными. Это род наш такой, племя такое — племя униженных. Я не учился. Ты в школе грамотным стал, книжки, газеты можешь читать, а что с того? Что, Ракмат-Дардаке? Не верю, теперь уже совсем потерял надежду, что станешь лучше и счастливее меня. Видно, рок наш такой. Кто родился в бедности и унижении — такими и детей своих вырастит. От судьбы не уйдешь…
        С недоверием и тоской смотрел мальчик на отца. Никогда еще не слышал таких слов, непонятны были они ему. Он знал отца сильным, крепким, выносливым, работящим. Может, заболел? Скорей всего, старится отец, говорит сам не знает что. Вот закрыл лицо грубыми своими руками с набухшими жилами. Уж не плачет ли он? Разве могут мужчины плакать?
        Из рассуждений о племени униженных только и понял Дардаке, что деды и отцы из их рода скверно жили и тяжело. «Но мы ведь не плохо живем, — хотел было сказать мальчик. — Мы совсем не плохо живем, папа. Ты со мной добр и ласков, и мама меня любит, товарищи мои со мной играют, в школе учат учителя, и никто меня не бьет. Ты, папа, безграмотный — можешь делать только простую, грубую работу: пасешь коров или возишься с кирпичами. Много еще таких темных и необразованных дехкан. Но я, твой сын, учусь и буду учиться, а потом пойду работать… Я знаю, чего хочу: вот исполнится мне четырнадцать лет, окончу семь классов и пойду на курсы трактористов. Трактористам хорошо платят. Деньги им дают и зерно, а те, что работают на свекловичных полях, получают еще и сахар, вкусный сладкий сахар. Сейчас у меня рваная одежда, но я вырасту и куплю сапоги и костюм. Я рубашку смогу купить и шляпу, как у председателя. И тебе куплю, папа. Ты будешь сидеть дома и отдыхать. А сейчас ты просто очень устал. Приляг, поспи, милый папочка, разломанную стенку коровника я и сам могу достроить…»
        Дардаке не сказал всего этого, только подумал. Мальчик еще не научился так долго и так свободно говорить. Он понимал, что такое усталость, голод, холод, болезнь, старость, слабость, но сегодня отец заговорил о тукме — униженности, а этого слова мальчик понять не мог и не знал, что пророчит ему его отец. Что за угроза слышится в его словах? О какой «судьбе» он предупреждает? Какой такой «рок» над ними висит? Сказка это или правда?
        Холодные вечерние тени ложились на землю, давно уже мальчишки разошлись по домам, а Сарбай с сыном все еще сидели у старого коровника. Хотел один сказать, хотел другой утешить, но слов им не хватало и не было способности выразить свои опасения и свою ласку иначе, как это делают с давних-предавних времен кровно близкие люди: они прижимались друг к другу и поглаживали друг друга и так вместе заснули, и тут их нашла Салима-апа[5 - Ап — сестра, уважительное обращение к женщине старшего возраста.]. Постояла перед ними, скрестив руки на груди, посмеялась над мужем и сыном, а потом растолкала и повела ужинать.

* * *
        Светлым солнечным утром, поднявшись с кошмы, Дардаке козлом поскакал к открытой двери, как вдруг услыхал, что на улице кто-то громко говорит. Ему даже показалось, что это учитель читает вслух какую-то книгу. Мать приложила палец к губам, шепнула сыну:
        - Тихо веди себя. Финагент приехал.
        - Опять? Что он хочет, мама? Разве не знает, что нет у нас ничего?
        Он выглянул и увидел обутого в чистые сапоги, одетого в коричневый вельветовый костюм высокомерного усатого дядьку. У этого приезжего поверх костюма был еще надет темно-синий плащ. Волнистые поля шляпы свисали над его круглым лицом. На правую руку он накрутил ремень туго набитой кожаной сумки. Он небрежно помахивал сумкой и, задрав голову, цедил слова. Говорил и говорил, а отец, ссутулившись, стоял перед ним в чепкене и молча глядел на свои разбитые сапоги. Тут из-за угла соседнего дома появился еще один человек. Увидев его, отец Дардаке вздрогнул и еще больше съежился. Новый этот, совсем здесь не известный человек, молодой и румяный, был в синей шинели и в фуражке с красным околышем. На плечах у него блестели погоны с двумя золотыми звездочками…
        И Дардаке понял: уже вчера отец знал, какие к нему собираются гости. Вот почему был таким невеселым и удрученным, вот почему вспомнил о несчастных предках.
        Мальчик в два прыжка очутился возле отца, прижался к нему, обнял его. Отец недовольно на него взглянул, а финагент так дернул плечом, будто его овод ужалил. И только молодой лейтенант милиции улыбнулся краем глаза.
        Обратившись к лейтенанту, финагент сказал:
        - Видишь, какой труд у нас. Адские муки переносим, чтобы получить с неплательщиков. Терпение лопнуло, сил больше нет уговаривать. Будем описывать имущество, товарищ начальник. Обыск нужен.
        Дардаке вопросительно посмотрел на отца. Лицо Сарбая окаменело. Салима-апа, худенькая, верткая, выбежала из дома, загородила руками вход. Казалось, сейчас закричит.
        Но только вертела головой, поглядывая то на одного, то на другого.
        Лейтенант прошелся туда-сюда, заметил, что из окон соседних домов смотрят и в воротах стоит народ. Слишком он был молодой, нерешительный. Посмотрел на седого Сарбая и тихо спросил:
        - Что, правда не хотите платить? Государство, знаете, не может бесконечно ждать.
        Финагент сердито махнул рукой:
        - Что его спрашивать? Разве не видишь — упорный неплательщик. Молчит и молчит. Спит, что ли? Попробуй добиться. Из камня легче воду выжать…
        И тут наконец Сарбай, поклонившись лейтенанту, заговорил:
        - Ой, братец начальник! Если нет, где взять, а? Копейки колхоз не дает. По трудодням что получили? Нет денег, совсем ничего нет. Пусть осенью придет, пожалуйста. Разве отказываюсь? Все отдам.
        Тонким, женским голосом говорил Сарбай. Мальчик смотрел на него, слушал. Может, это и называется «тукум» — униженный? Отец на бабу старую стал похож.
        Прижав руки к груди, Сарбай повторял одно и то же:
        - Отдам, все налоги осенью отдам, правду говорю…
        - Ай, Сарбай-ака![6 - Ак — дядя.] — с досадой воскликнул финагент. — Теперь конец месяца, завтра сдаю в банк последние сборы. А там надо отчитаться перед райфо. Если постараешься, найдешь, чем заплатить. Хочешь, чтобы я по твоей милости лишился службы, а? Десять лет работаю, премии получал. Из-за тебя все должен потерять, так? Для меня лучше, если прямо скажешь… Вот в присутствии начальника скажи: «Отказываюсь платить государству свои недоимки». Мне лучше будет — уговаривать не надо. Есть власть. Пусть власть решает, что с тобой делать.
        Нет, Сарбай не мог так сказать. Он с испугом посмотрел: как мог подумать финагент, что он хочет отказаться выполнять законные требования государства!
        - Заплач, заплач, а сейчас поверь мне в долг… Эх, если бы…
        Он не договорил, слезы покатились по его щеке. Молодой лейтенант не выдержал, дернул финагента за рукав:
        - Пошли! А вы, аксакал, пасите свой скот. Работайте…
        Сарбай, легким движением оттолкнув сына, кланяясь, пошел провожать лейтенанта и финагента. Лейтенант сел на лошадь и ускакал. Финагент не ушел.
        - Ладно, — сказал он тихо, — я за тебя, Сарбай-ака, сам уплачу налог… Ты ведь пасешь коров, так? Ты мне осенью телку отдашь. Обещаешь, да?
        Старик быстро закивал. Он на все был согласен. Как говорится, пока опустится топор, колода отдыхает. Получил передышку — и слава богу. А осенью… кто знает, что там будет осенью!
        Когда финагент наконец ушел, мальчик, потрясенный увиденным и услышанным, спросил отца:
        - Как же так, папа? Ты шкуру быка носил, мясо носил, масло тоже сдавал. И шерсть. Помнишь, мы покупали у соседей шерсть, и ты ее отдал заготовителям. А теперь деньги просят у тебя. За что, папа?
        - Как за что? Земельный налог, культналог, заем, самообложение. Картошку сажал, просо сеял на приусадебном участке — за все надо платить, сынок.
        - Но ведь война кончилась уже скоро три года. Почему нет облегчения?
        Сарбай весь преобразился. Оглядевшись вокруг, зашипел на сына:
        - Молчи, молчи! — и зажал верхней губой нижнюю, даже волосы бороды захватил в рот.
        И, только войдя в дом, снова заговорил, вцепившись, как коршун, в плечо сына:
        - Не приставай, не спрашивай, не болтай! Будешь лезть с такими вопросами, все ноги тебе перебью! Понял?
        Нет, Дардаке не понял. Забился в угол, сжался и, хотя отец вроде уж и не обращал на него внимания, не спускал с него пытливого взгляда. Смотрел и смотрел, стараясь разгадать, что за тайна сидит в этом большом, седом, старом человеке. Чего он боится и отчего сгибается? Уж не от предков ли он унаследовал свою робость? Не они ли его и тянут к земле всё ниже и ниже?
        И мальчику стало очень интересно узнать хоть что-нибудь о своих предках.

* * *
        - Ты все просишь меня рассказать, как жили твои деды. Ладно, слушай, сынок. Что знаю — все тебе скажу. Наберись терпения.
        Они на быке верхом сидели — мохнатый старый отец и босоногий крепкий сын его Дардаке. Они с восходом солнца выехали из кыштака[7 - Кыштк — селение.], чтобы горными тропами к вечеру добраться до джайлоо[8 - Джайло — высокогорное пастбище.]. Там на сочных травах все лето будет пастись скот. Мать уже давно перебралась в аил[9 - Аил — становище.], а сын вот только сейчас кончил учебный год, и отец за ним приехал на быке. Они вдвоем уселись на широкой спине Желтопегого, смирного быка, и отправились в далекий путь по холмам и долам, все выше и выше. Отец впереди сидел, а сын сзади. Мальчику хорошо и покойно сиделось за спиной у отца, удобно и тепло. И он очень обрадовался, когда отец посулил ему долгий рассказ. Горная тропа медленно стекала меж копыт дремотно шагавшего быка. Ветер еще не ерошил травы, солнце пока что лежало за горой, и кузнечики не шумели; совсем тихое раннее утро; только и слышно, как шуршат камушки под копытами быка и как ровно он дышит.
        А горы и справа и слева, и покрытые мхом и плесенью камни, и черные острые ели, и далекие снега — верно, и они приготовились слушать — тихо сегодня стоят. Удивляются. Сколько лет знают Сарбая — не могли дождаться от него рассказа. Они мудрые — много знают. Древние — много видели и много слышали. И поучения седовласых аксакалов, и веселую возню джигитов, и звон битвы, и предсмертный хрип пораженного копьем, и торжествующий хохот победителя. О родная земля, чего только ты не испытала, чего только не терпела! И зной, и бури, и грохочущие потоки камней, и тысячелетия ледового плена, и жаркие удары преисподней, от которых крошатся горы, и звездный дождь, и горячие ливни извержений. И ты, горная тропа — след сотен человеческих поколений, — ты впитала в себя и перемешала с пылью и кровь людскую и пот. Ты истоптана, изъезжена тысячами и тысячами. Подожди немного — озорник Дардаке, тот, что подгоняет потрескавшимися пятками быка Желтопегого, смотри, скоро пересядет на машину, сломает тебя, выровняет, выгладит и понесется на быстрых колесах машины. И тогда ты, тропа, в союзе с ним изменишь судьбу всей
горной родной земли…
        …А сегодня он слушает рассказ отца, историю древней своей родословной. Мальчик весь вытянулся, чуть шею не вывихнул, с таким вниманием впитывает каждое слово старика.
        - …Мой прадед — твой прапрадед Байменко — рано осиротел. Он был беден, рабом, батраком был твой прапрадед Байменко: одна лошадь только, овец своих не имел, твой прапрадед Байменко работал на богатого бая…
        Об этом мальчик уже и раньше слышал. Он гордился тем, что его прапрадед был бедным человеком, а не эксплуататором. Дардаке от учителя знал, что раньше люди делились на бедных и баев. Бедные были хорошими, а баи плохими: много ели, толстели, покупали себе жен и заставляли бедняков на себя работать.
        - Здоровьем не был обижен Байменко, — рассказывал отец, и мальчик сразу вспомнил, что учитель говорил, как укрепляют тело физкультура и физический труд. — Он был такой сильный и такой ловкий, наш предок Байменко, что самый старший бай из местности Кок-Джангк приблизил его к себе и джигиты стали его учить, чтобы сделать из него байдын батыра. Ты знаешь, сынок, что означает это слово? Конокрады и скотокрады — вот кто были эти байдын батыры.
        И отец долго объяснял мальчику, что раньше баи и манапы[10 - Манп — сановник.] имели при себе особых слуг — воинов для набегов на соседей. Их учили драться, бороться, джигитовать на лошадях. А потом из них сколачивали под начальством самого смелого и сильного конную группу, вооружали дубинками с железными набалдашниками, а иногда и винтовками и посылали за три-четыре горных хребта, в дальний род, чтобы отбить у тамошних пастухов косяк лошадей или стадо овец…
        - Твой прапрадед пригнал один раз целый табун — больше ста коней — своему баю. Думал, тот похвалит его, надеялся — подарит на радостях пять-шесть лошадей и он сможет заплатить калым[11 - Калым — выкуп за невесту.] и жениться…
        - Жениться? — с удивлением спросил мальчик у отца. — Как же так? Если Байменко воином-солдатом был у бая, он ведь, наверное, в казарме жил? Неужели не мог дождаться, пока у него кончится срок службы?
        - Ах ты, дурачок! — рассмеялся отец. — Твой прапрадед Байменко рабом был, как лошадь или собака при хозяине. Бай что хотел, то с ним и делал. Побить мог, убить мог, руку отрубить мог. Не было у байских слуг ни крыши над головой, ни срока службы. Спал слуга у байского порога. Бывал сыт и мясом, но, только выходя в поход, получал у хозяина одежду, обувь и оружие. Дома босой ходил, рваный. Наш предок Байменко был так силен и ловок, что бай ни за что не хотел с ним расставаться. Люди говорили: «Надо женить парня», и бай согласился, а сам откладывал это дело с году на год…
        - Я бы убежал! — воскликнул Дардаке. — Горы высокие, Киргизия большая…
        Отец обернулся, глянув в глаза сыну:
        - Как ты угадал, Дардаке? Верно, верно — твой прапрадед не один раз, а два раза бежал. Первый раз его настигли, и хозяин собрался было убить своего слугу. Но ведь жалко убивать хорошего коня, если это собственный твой конь, быстроногий и сильный. Собственную собаку, если она хорошо охотится, тоже жалко убивать. Убить раба — значит потерять полезную скотину. Бай решил проучить Байменко. Вот какое он ему придумал наказание. Бай знал, что молодой раб его полюбил девушку из бедной семьи. И он сказал: «Иди вот за ту гору, там пасутся табуны чужого рода. Если один сумеешь отбить от табуна девять коней и пригонишь сюда, я позволю тебе отдать их отцу твоей любимой. Хочешь жениться — сам добывай для себя калым». Отважный Байменко схватил палицу с тяжелым железным наконечником, вскочил на коня и помчался добывать себе счастье. Среди ночи соколом налетел он на табунщиков чужого рода, выбил их из седла, отделил косяк лошадей и угнал в свою долину. Он радовался и ликовал, но не знал еще Байменко, что такое коварство бая. Через тайных посыльных донес хозяин другому баю о том, что обокрали его. С гиканьем и
свистом нагнали Байменко всадники чужого рода, и начался неравный бой одного со многими.
        Хозяин твоего прапрадеда видел, как отбивается от наседающих врагов молодой джигит, но не послал ему помощи. Преследователи накинули на шею Байменко волосяную петлю и приволокли раба к его хозяину. Бай сказал: «Знать ничего не знаю, он сам во всем виноват. Если бы я хотел увести ваших коней, то послал бы целое полчище. Этот бесноватый не для меня, для себя отправился на грабеж. Если вы его прирежете, он получит заслуженное наказание, но только и труп его заберите с собой — ни живой, ни мертвый он мне не нужен». Так сказал он, думая, что Байменко станет молить его о прощении. Но тот, избитый и окровавленный, приподнялся на колени и плюнул в лицо своему баю. И тогда бай стал топтать его ногами и глумиться над ним, но не дождался он от нашего предка ни стона, ни крика…
        - Байменко умер от побоев?! — в ужасе закричал мальчик из-за спины своего отца.
        Сарбай рассмеялся:
        - Если б в тот раз умер наш предок, как могли бы появиться на свет мы, его потомки? Ты думаешь, что говоришь, а, Дардаке? Если бы так легко умирали рабы, трудно бы пришлось богачам жить на свете. Бай не раба своего хотел убить, а гордость в нем, дух неповиновения.
        - Неужели Байменко смирился?
        - Мой отец рассказал мне, а ему его отец рассказал, что, увидев, как стоек и силен Байменко, посланцы чужого бая взвалили его полумертвое тело на коня и увезли к своему хозяину. И стал Байменко рабом другого. И тот другой вылечил его и сделал своим джигитом, своим байдын батыром. Но и этот новый хозяин нашего предка не был добрее прежнего. Год за годом обманывал он его, обещая дать калым для покупки невесты. И, поняв наконец, что его бессовестно обманывают, Байменко оседлал лучшего скакуна и, прихватив запасного, убежал из Кок-Джангака за тысячу верст, сюда, в Джумгл. Благословенный прадед мой женился здесь на вдове, и она родила ему сына по имени Санс.
        Уже солнце поднялось над головой, и цветы распрямились на лугах, и горячий ветер стал обнимать босые ноги Дардаке, а бык все шел и шел, и отец все говорил и говорил. Он рассказал, как Байменко погиб в бою и в том же бою сын его Санса потерял правый глаз.
        - Санса был моим дедом. Он ездил на рыжей корове, так как не было у него коня. Он трудился всю жизнь, пас овец и, окривев на один глаз, был, наверно, счастливее своего отца, так как хоть и был он беднейшим из бедных, но увечье его мешало ему участвовать в боях и набегах. Он был смирным и незлобивым человеком. Но слушай, мальчик, что с ним сделали. Во время праздничных игр, когда вышли на шуточный бой люди двух манапов — волостных правителей Тойбка и Джансак, — сын Джансаке, Тайтели, желая напугать противника, выстрелил в воздух. Манап Тойбек озлился на него и приказал своим людям застрелить лошадь Тайтели. Но тот, кто стрелял в лошадь, попал в седока и ранил его — ранил сына могущественного манапа, волостного правителя. Чтобы не платить, не откупаться за ранение сына своего врага, манап Тойбек решил схитрить. Он созвал своих советчиков и сказал: «Найдите среди моих людей кого не жалко, подстрелите его, и мы тогда скажем, что это люди Джансаке его убили. Так мы сквитаемся, и уездный правитель не потребует с нас выкупа». Выбор пал на моего несчастного деда. По зову манапа мой дед Санса сел верхом на
свою рыжую корову и поехал к повелителю. И когда он ехал, его подстрелили из-за угла. Так сын Сансы, Бекбо, твой дед и мой отец, в шестнадцать лет стал сиротой.
        Тропа, что вилась по склону горы, подымалась все круче. Бык, пыхтя и отдуваясь, переступал с ноги на ногу. Дардаке сползал по спине его к хвосту и, чтобы не упасть, должен был обхватить плечи отца. Отец подумал, что мальчик жалеет его, ласкается к нему. Но Дардаке, прилежно слушая отца, смотрел в то же время кругом на деревья и травы, на летающих и перекликающихся птиц, на веселые облака, что стаями проносились у них над головой. Кругом все было полно жизни и радости. У него кончился учебный год, и сейчас ему хотелось бегать и резвиться, прыгать, скакать, лазать по горам, выслеживать зверьков. Грустный и монотонный голос отца вызывал в нем протест. Он хотел гордиться своими предками, восторгаться ими.
        - Папа, — сказал он требовательным голосом, — ты забыл про революцию и про большевиков. Почему ты не вспоминаешь, как твой отец, а мой дедушка Бекбо дрался против белых, которые хотели вернуть царю власть. Расскажи об этом, папа!
        - Ах ты, пострел, откуда знаешь? Тебе мама рассказала? Да, твой дед и мой отец Бекбо, оставшись сиротой, только на себя и мог надеяться. Он в юности научился тачать сапоги, плести сети. Он умел выработать кожу и мех. Он резал из кожи сбрую и делал седла. Настоящий мастер на все руки, твой дед Бекбо бродил из кыштака в кыштак, из аила в аил, работал для одного и для другого, но платили ему толокном и просом, и ходил он в чужих обносках. Да, он погиб за революцию, твой дед. Белые бандиты — басмачи узнали, что он не просто бродячий скорняк и сапожник. Они выведали через своих шпиков, что Бекбо носит из селения в селение приказы красных, и заманили его в ловушку. Три дня бандиты истязали его, пока он не умер…
        - А потом? Потом ведь и ты, папа, носил приказы красных? Я об этом слышал от дяди.
        Сарбай обернулся, как-то испуганно посмотрел на сына и оборвал свой рассказ. Он стал яростно бить каблуком по животу быка, подгонять его:
        - Чшу, чшу!
        А сын теребил его:
        - Папочка, ну что же ты? Ну говори же, говори, я тебя слушаю!
        Сарбай ссутулился, на душе у него стало нехорошо. Требовательные вопросы вызвали в нем даже что-то вроде стыда. Он хотел было сказать правду: что два раза, всего только два раза носил приказы красных в далекий горный аил, а потом нанялся к баю пасти скот и не мог никуда ходить. Он хотел было сказать сыну своему правду: что хоть и был уже взрослым, не мог даже понять, за что убили отца. Он тогда понял только одно: отца нет и забота о куске хлеба для матери и младших братьев легла на его плечи. Баи его оседлали и били вот так же, как он бьет сейчас ногами быка. Как мог он, темный и безграмотный, призывать к чему-либо народ, если он сам не знал, что делать и куда идти! Сказать об этом сыну — он сейчас же спросит: «А почему ты не научился грамоте? С приходом Советской власти каждый дехканин[12 - Дехкнин — земледелец.] мог учиться». Мальчик знает эту истину от своих учителей, знает, что были кружки ликбеза и многие их закончили. Многие, но не все. Сказать сыну, что долго еще — до самого появления колхозов — он был батраком у баев, то у одного, то у другого, и по нескольку месяцев не видел людей и знал
только скотину, которую пас. Мальчик спросит: «А как же Кудайбергн? А как Шамши? Они ведь тоже из бедняков, тоже голодали. Почему они научились, а ты от них отстал?» Сказать — посмотри вокруг, я не один такой отсталый. Нет, Дардаке не такого от него ждет ответа. Легче всего, а потому и правильней всего Сарбаю казалось такое объяснение: «Наш род неудачлив от прадеда к деду и от деда к отцу». Понимай так: сам я не виноват ни в чем, судьбу не переспоришь. Бог, судьба, рок — вот три слова, которые помогали Сарбаю мириться с бедами, с робостью своей, с темнотой. А может, и с ленью? Может, ленив был Сарбай? Нет, он всегда безотказно выполнял все, что ему поручали. Но не больше. Только то, что приказывали. Не мог сделать — говорил: «Не умею». Он не был ни гулякой, ни пьяницей, винить ему себя было не в чем. И когда мулла говорил, что надо смириться со своей участью и не сетовать на судьбу, он охотно с ним соглашался. Если же кто-нибудь напоминал Сарбаю, что в ранней юности он был активистом и продолжал дело отца, он гордился этим.
        На вопрос же о том, как случилось, что другие, а не он поднялись вверх, Сарбай пожимал плечами и говорил: «Значит, меня обогнали. На скачках разве все впереди? Тот конь, что сначала ходко бежит, может потом отстать, правда?»
        Но сын не такого от него ждал ответа. И Сарбай это понимал и досадовал на себя, что начал этот разговор.
        Между тем небо накрыло тенью ущелья и горы, резкий ветер принес прохладу, и разразился ливень. Тут уж было не до разговоров. И Сарбай в душе обрадовался этому. Он гнал и гнал быка. Бык сам свернул с тропы и упрямо пошел по высокой траве. Конский щавель терся об их ноги, и высокая полынь била их серыми своими цветами по лицу. Они оба мгновенно промокли, холодные струи побежали по спинам. И вдруг посыпал крупный град. Путники съежились, но круглые ледышки безжалостно их секли. И Сарбай, заставив сына перелезть вперед и прикрыв его своим телом, сразу же подумал, что невезенье и неудачи преследуют его во всем, а сейчас, наверно, бог его наказывает за то, что вслух роптал на судьбу.
        Бык, которому, видно, тоже не понравилось, как хлещет град, ломая кустарник.
        Он пошел прямо в лес и остановился под большой разлапистой елью.
        Сарбай наклонился к нему, ласково похлопал по шее и сказал:
        - Ах ты, добрая скотина! Да ведь, пожалуй, ума у тебя больше, чем у человека.
        Дардаке спрыгнул на землю и, чтобы скрыть от отца, как сильно поцарапался в кустах барбариса, поспешно раскатал на ногах штанины. Град и дождь прекратились так же внезапно, как и начались, но Сарбай решил сделать привал. Надо было дать быку обсохнуть — мокрую спину седло быстро натрет до крови, бык заболеет и не будет годен к работе. Расседлав быка, повесил отсыревшую сыромятную сбрую на ветку сушиться. Делать больше было нечего, и он, боясь, что придется продолжать разговор с сыном, притворно хмурясь, стал разглядывать связку капканов, притороченную к седлу. Эти капканы он собирался по прибытии на джайлоо поставить в лесу. Делая вид, что проверяет их исправность, он стал растягивать и сжимать их, щелкать дужками. Дардаке стало скучно, и, разыскав острый камень, он стал колупать им и отбивать с коры ели сгустки смолы. Стуча, как дятел клювом, он собрал ее довольно много и пожалел, что нет тут школьных товарищей — вот бы они обрадовались! «Эх, не увижу их до самой осени. Ведь все ребята любят пожевать. А может, в аиле найдутся любители. Там, кажется, ребят нет, только девчонки. Что ж, можно ведь
дать смолы и девчонкам». Набив себе рот и старательно жуя, Дардаке продолжал отковыривать новые куски. Он завернул их в листья лопуха, перевязал вьюнком и, сняв войлочный колпак, сунул в него свою драгоценность и снова надел на голову.
        Увидев это, его отец рассмеялся:
        - Что ж ты делаешь, дурачок! Тепло головы и солнца разогреют смолу, волосы слипнутся. Брось. И не надо жевать, выплюнь…
        - Почему, папа? Во рту хорошо пахнет, и зубы, говорят, становятся белее. — Он набил рот и старательно работал челюстями. — Все мальчишки любят жевать…
        Отец махнул рукой: ладно, мол, делай как знаешь, сам будешь жалеть.
        Бык, не теряя времени, сильным шершавым языком слизывал мокрую траву. Сарбай ухмыльнулся, заметив, что мальчик с невольной завистью смотрит на то, как насыщается животное. Надо бы сказать сыну, что жевать смолу плохо: все время глотаешь слюну и сильнее разгорается голод. Нет, он потом скажет. Сейчас напоминать о голоде не стоит. Бык-то вот ест, а им придется терпеть до вечера. У них не было с собой ни лепешки, ни баурсаков. Весна — время, когда отъедается скотина. Человеку для этого дана осень.
        Мальчик поймал внимательный взгляд отца и вспыхнул. Ему стало стыдно, что он, такой взрослый, мог обнаружить перед отцом голодную зависть.
        И он поспешно сказал:
        - Я умею ставить капканы. Дедушка Буйлш меня научил. Вот мы приедем — ты позволишь мне поставить на сурков?
        Отец улыбнулся. Он был доволен сыном: мальчик не заговорил о еде.
        - Это хорошо, что ты научился ставить капканы, — сказал сыну Сарбай. — Но сурков ловить еще рановато. Они сейчас кормят детенышей, да и шкурка еще не слиняла, такая у заготовителей идет третьим сортом.
        Отец и сын переглянулись и рассмеялись. Они поняли мысли друг друга. Они оба гордились терпением и стойкостью. Мальчик кинулся к отцу:
        - Ой, папка! Я тебя слушал, слушал… Почему так редко говоришь? Почему о предках рассказываешь, о себе не хочешь? — И он повис на шее отца, ожидая от него ласки.
        - Э-э, ты как барс прыгаешь! Смотри не загрызи. Большой стал барс, тяжелый. — Он потрепал парня по шее и мягко отстранил. — Надо собираться. Помоги подвязать седло.
        Дардаке отошел и, сделав недовольный вид, отвернулся. Потом, будто прозрев, посмотрел боком и, поддразнивая, быстро заговорил:
        - Ты говоришь — мы племя униженных. А вот и нет, а вот и нет! Мы племя возвышенных — вот что я теперь знаю. Ты рассказал и о своем дедушке, и о прадедушке — они и правда были унижены. А уже твой отец — мой дедушка Бекбо — возвысился над баями и манапами. Теперь они, а не мы униженное племя, их уже давно не осталось, а те, что происходят от них, стыдятся своих предков. И ты не униженный вовсе, ты на военном заводе работал, а еще раньше ты, я знаю, за колхоз боролся, ты сильный, и ты…
        Не успел он закончить, как вдруг в синем небе раздался гром. Сарбай с ужасом стал озираться и, упав на колени, закричал:
        - Скорей молись и кайся, сын мой! Усмири в себе шайтана![13 - Шайтн — черт, дьявол.] Слышишь, аллах бросил в тебя за твои речи гром с ясного неба. Молись, а то молния тебя поразит…
        Дардаке, испуганный криком отца больше, чем громом, на мгновение окаменел. Но не упал на колени, а стал прислушиваться. Прошло несколько секунд, и лицо его озарилось веселой улыбкой. Всплеснув руками, он сложил их над головой и забормотал молитвенным голосом:
        - О аллах, молю тебя, прибавь еще грому, мы скорей тогда будем попадать к дому! Папа, папочка, очнись! Это не гром, это взрывают скалу Кабк. Там работают геологи и строители автомобильной дороги. Папочка, наш учитель рассказывал…
        Поднявшись с колен, отец недоверчиво и растерянно посмотрел на сына. Дардаке прыгал на скале и хохотал. Отцу не понравилось, что мальчишка слишком уж разыгрался.
        - Ну-ка, ты, возвышенный, — проворчал он. — Чем прыгать да смеяться над отцом, собери-ка лучше хворосту и свяжи вязку. Приедем в аил, на чем будем греть ужин?.. Вот так, вот так, покланяйся земле — может, и вылетит из тебя пустая гордыня…
        ГЛАВА II
        На яркой зелени горного пастбища привольно пасутся коровы, важно выставив сверкающие под лучами солнца рога. Забравшись на высокий, торчащий из земли камень, стоит, скрестив руки, Дардаке. Он здесь один. Он пастух, настоящий пастух, ответственное лицо. В стаде сорок восемь дойных коров, четырнадцать телочек-двухлеток и один важный белый бык; все они бродят внизу, лениво передвигаются с места на место. Им здесь хорошо — и коровам, и телочкам, и быку. Они спокойны и потому, наверно, кажутся такими важными и величественными. Среди них нет ни тощих, ни больных — здоровое, красивое, упитанное стадо. Тихо и прохладно. Ни мухи, что прожужжит, ни комара, что пропищит. Легкий ветер иногда шевельнет метелки ковыля, напуганная лисой птица вырвется из кустарника и с криком начнет кружить над стадом. Медлительные пчелы и шмели тяжело перелетают с цветка на цветок. Изредка слышно, как прокатится где-то в дальних горах камень. Потрескивают кузнечики, и, прячась в зарослях трав и кустов, сам с собой болтает неугомонный родник.
        Хорошо на джайлоо!
        Вот только дышится в первые дни трудновато. И ноги быстро устают. А полезешь в гору — сердце начинает яростно стучать. Дардаке заметил это еще в прошлом году. Он ведь не знал тогда, где у него сердце, и не сразу понял, кто так у него в груди стучит с такой силой, будто просится наружу. Стук этот его нисколько не тревожил, не мешал ему, а только забавлял. В этом году, окончив шестой класс, Дардаке узнал, каково внутреннее строение животных: где у коровы ее желудки, и как в них переваривается пища, и о коровьем сердце он узнал, что оно разгоняет по всему телу кровь… Неделю назад, когда отец сказал при нем матери, что председатель колхоза велел ему вернуться в кыштак на помощь строителям нового коровника, а вместо себя оставить пастухом сына, мальчик вспыхнул от гордости. Заметив это, Сарбай сказал, но опять не ему, а матери:
        - Вроде он уже большой, но справится ли? Боюсь.
        Дардаке кинулся к отцу:
        - Можешь устроить мне экзамен! Я все знаю о коровах. Хочешь — нарисую тебе скелет, хочешь — расскажу, как жвачка переходит из желудка в желудок и как трава постепенно превращается в молоко…
        Отец раскатисто захохотал:
        - Значит, ты изучил скелет коровы? Это волк должен знать, а не пастух.
        Дардаке надулся от обиды, но упрямо сказал:
        - Пастух должен быть ученым. А ты, папка, наверно, и не слыхал, что у коровы четыре желудка.
        И опять отец рассмеялся, но только не так уверенно.
        - Когда бай, — сказал он, — приказывал зарезать быка или корову, в награду за труд он мне давал требуху. Только требуху и никогда ничего больше. Лучше скажи мне, мальчик, сколько желудков у волчихи и как у нее коровье мясо превращается в молоко для волчат. Не боишься, что волки нападут на стадо? А что будешь делать, если барс приползет из лесу и прыгнет на теленка? Вдруг джигиты из соседнего колхоза нападут на тебя и отобьют половину стада?
        - Ты все вспоминаешь далекое прошлое, — смеясь, сказал мальчик. — Колхозники не отнимают друг у друга скот. Никто на меня нападать не станет. Снежный барс охотится выше и предпочитает диких козлов и архаров. Волки еще есть в горах, но крупного рогатого скота они боятся…
        Вдруг мальчик задумался и долго вопросительно смотрел на отца, не решаясь о чем-то спросить.
        - Ну, что примолк, а, джигит? — Отец похлопал его по плечу. — Смелей!
        - Знаешь… Вот что, папа… Председатель ничего не сказал — будут мне за то, что тебя подменяю, начислять трудодни?
        Сарбай недовольно крякнул и почесал в голове. Этот вопрос он не задавал председателю, а следовало задать. Непрактичный человек он, не умел и не любил заглядывать вперед.
        - Э! — воскликнул он. — Зачем тебе трудодни? Палочку в ведомости хочешь получить?
        Мальчик отвел глаза и долго переминался с ноги на ногу. Он даже взмок от напряжения — так непросто было ответить на вопрос отца.
        - Что же ты, а, Дардаке? — Мать мальчика, Салима, подбросила хворосту в огонь и с лукавинкой в глазах смотрела то на мужа, то на сына.
        Наконец мальчик решился:
        - Хочу, чтобы ты мне сказал, колхозную буду делать работу или только выполнять твою просьбу?
        Это был вопрос взрослого, думающего человека. Сарбай должен был признать, что с каждым днем сын его меняется и становится серьезнее.
        - Колхозную, колхозную, — сказал он. — Обязательно поговорю о трудоднях с председателем. Половинку палочки тебе будут записывать каждый день.
        Салима-апа, не скрывая восторга, бросилась целовать мальчика:
        - Умница, умница ты мой!
        Дардаке вырвался из ее объятий и убежал.
        …И вот теперь он один-одинешенек в зеленой ложбине среди высочайших хребтов. Он стоит на скале, скрестив руки, — командующий коровьего войска, повелитель рыжих, черных и пятнистых жвачных парнокопытных, перерабатывающих траву в молоко. У командующего нет в руках никакого оружия. Ни винтовки, ни сабли. Даже кнута у него нет и хворостиной он не запасся. Здесь, на высоте в три с лишним тысячи метров, на альпийских лугах, ничто не беспокоит животных. Солнечные лучи не так сильно палят, чтобы коровы искали тени, нет тут ни бычьего овода, ни слепня. Другое дело внизу, в предгорьях. Там скот от жары теряет аппетит, лезет в воду, убегает под защиту деревьев. Там кругом посевы — и пшеница и ячмень. Только отвернется пастух — и скотина уже забралась на поля. А то залезет в сад или в огород; не дай бог, теленок проглотит картофелину — может задохнуться. Вот уж хлопот так хлопот! На джайлоо пастух учится спокойствию и созерцательности. Думать и смотреть учится, радоваться жизни в одиночку… Как же так? Чему тут радоваться? Нельзя забывать, какой это труд — быть одному, совсем одному с утра до заката. Бродить
понемногу туда-сюда, понемногу петь, иногда кувыркаться. А что еще? Можно к коровам подойти, похлопать одну, другую. Сказать им несколько слов без всякой надежды на ответ.
        Скучно, да? Тринадцатилетнему мальчишке, только что расставшемуся со школьными товарищами, ой, наверно, как скучно!
        А вот и нет! Ничуточки не скучно Дардаке. Наверно, в крови у киргиза-горца способность к долгому одиночеству, к молчанию или к легкой одинокой песне. Часто и без слов поет пастух, звуками выражая красоту, питающую его глаза, его душу и даже тело. Это правда, что даже телом воспринимает чувствительный горец вечно меняющуюся красоту горной природы. Стоит пройти сто шагов и повернуться, горы открываются по-другому. Вот на далеком леднике, отразившись в талом озере, как бы расплющился солнечный луч. Справа открылась ощетинившаяся лесом гора и, как страшный зверь, смотрит на тебя красным каменным глазом. От такого взгляда дрожь пробегает по коже и весь холодеешь. Поднимешься на холм и видишь: две снеговые вершины, как два белоголовых старца, склонились друг к другу и шепчутся о тебе. Попробуй прислушайся — они сейчас же закроются тучей. Да и сами тучи-туманы, разве похожи они на те, что видны из долины? Тут они, рядом, совсем близко. Белые, и черные, и пятнистые, и светло-прозрачные, как пушок младенца или борода аксакала.
        Дардаке был не самым лучшим учеником в классе, но книжки он любил, хотя и не мог долго читать — ему не хватало усидчивости. И все же книжки и учителя придали его уму и его зрению способности, каких не было у его предков, даже у отца, хотя отец много ездил и многое видел.
        Бродя со стадом коров по травянистым склонам Ала-Тоо, Дардаке ощущал окружающий мир не только как пастбище для скота. Травы, кусты и деревья жили сами по себе и для себя. Он вглядывался в их жизнь. Он мог лечь на живот и часами наблюдать, как паук, переползая с травинки на травинку, плетет свою сеть, как оса прогрызает отверстие в камышинке, чтобы построить в ней свой дом, как тонкий, похожий на зеленую палочку богомол своими лапками-крючьями захватывает жирного кузнечика и безжалостно пожирает его живьем. Мальчик своими черными внимательными глазами следил за выводком горных куропаток — ккликов, как они вслед за матерью то выскакивают на чистое пространство, то снова прячутся в кустах барбариса. Он слышал, как вдруг поднимался громкий шорох, писк и перебранка разных птичек на опушке горного леса, и, взглянув на небо, сразу понимал: тень беркута скользнула по земле и, учуяв опасность, переполошились мирные птицы. Он видал живой след — колышущуюся траву — и понимал, что змея только что здесь проскользнула… Все это замечали и до него, все пастухи умели это видеть, но Дардаке с помощью книг и школы
научился понимать отдельные движения и шорохи, как общую жизнь земли. Его предки видели только то место, которое лежало перед их глазами, а Дардаке умел видеть себя в сердце Тянь-Шаня, на хребте Терскея, и понимать, как расположен вокруг него весь другой огромный мир с его странами и городами. Иногда он взбегал на самую верхнюю часть холма и карабкался на скалу, чтобы, осмотрев свои бесчисленные владения, свои обледенелые горы и зеленые холмы, свое синее небо, свои черные леса, своих птиц и зверей и, конечно же, свое стадо, крикнуть вдаль всем людям:
        - Я здесь! Эй, люди в кыштаках и городах за горами, я, Дардаке-Ракмат, сын Сарбая, здесь, на холме! Не бойтесь, я не забываю о вас!
        В середине дня Дардаке степенно, не спеша съедал свою лепешку, запивая ее молоком из бутылки. Если Дардаке находил на дне своей сумки тонкий кусочек вяленого мяса величиной с половину ладони, он прыгал и скакал от радости. Вяленое мясо не одним тем хорошо, что насыщает, — его можно долго жевать, очень долго, и все время будешь чувствовать вкус и запах. Это не то что сера — смола. Смолу жуешь и выплевываешь, а вяленое мясо глотаешь. Потом, когда наешься, можно пойти к роднику, лечь на живот и пить, пить, пока не замерзнут зубы.
        Ах, какая вкусная, холодная и красивая вода в родниках на джайлоо! От отца Дардаке слыхал, что в городах продают мороженое. Неужели оно еще вкуснее родниковой воды? Какая она чистая и прозрачная! Здесь, в высокогорном джайлоо, все чистое. Потому что нет пыли. Никогда и нисколько. Ни на листьях деревьев, ни на траве. Даже на тропинках и то нет пыли. Ноги совсем не надо мыть. Они даже красноватые от росы, будто их облизал бык…
        И все-таки к вечеру мальчик уже не знал, чем себя развлечь. Наконец, когда закат покрывал багрянцем вершину Верблюжьей горы, он по этой примете узнавал, что пришло время возвращаться в аил. Отломав ветку рябины, он бежал к стаду, махал веткой и кричал коровам:
        - О-ош, ош!
        Коровы будто ждали сигнала. Те, что лежали, пережевывая жвачку, тяжело поднимались, а те, что стояли, поворачивали голову к проходу между холмами, который вел к аилу. Мерной поступью коровы шли в свой вечерний путь, полное вымя касалось травы, и коровам это было приятно. Они смотрели добрыми сытыми глазами, их не надо было понукать и направлять, они знали, куда идти. Телята отбегали, взбрыкивали, бодались и вскачь возвращались в стадо, а мальчик, опираясь на рябиновый сук и воображая себя почтенным аксакалом, медлительно и важно шествовал позади.

* * *
        Как-то раз Дардаке проснулся раньше обычного. Проснулся сразу, без понуканий матери. На душе у него было радостно, юрта, вся светлая, с открытой дверью и распахнутым тундуком, показалась ему райским шатром. Где-то поблизости звенели колокольчики, и ему показалось, что по воздуху разливается небесная музыка. Прислушавшись, мальчик понял, что звон этот не с неба пришел, он земной был, обыкновенный. Струи молока из коровьих сосков с силой бились из-под крепких рук доярок в жестяные подойники. Но ничуть не хуже была музыка оттого, что теперь ясным стало, откуда она идет. Музыка в душе была у Дардаке. И, когда замычал неокрепшим баском бычок-трехлетка, его голос призывной трубой прогремел в ушах мальчика, он почувствовал необычайный прилив сил. Он не вскочил, а прямо-таки взлетел со своего ложа, готовый бежать, кричать, петь.
        Матери не было дома, она, конечно, тоже доила коров. Дардаке хотел было разыскать ее, но тут взгляд его упал на капканы, связанные сыромятным ремнем и подвешенные над дверью. Их было восемь или десять, они свисали темной гроздью и оттого, что свежий утренний ветерок пролетал через тундук в дверь, чуть-чуть позванивали, как бы напоминая о себе:
        «Дзынь! Мы здесь, нам здесь скучно, дай нам работу!»
        Дардаке понял мольбу железных капканов, он и сам скучал, если не находил себе дела. А так как отец все еще был в кыштаке, а мать не решилась бы даже коснуться страшных зубастых капканов, мальчику было ясно, что они к нему обращаются, для него звенят.
        Весь дрожа и оглядываясь, Дардаке снял с войлочной стены вязку капканов. Торопясь, чтобы не попасться на глаза матери, сунул два капкана — большой и маленький — в свою котомку, а остальные связал и повесил на место. Посмотрел — нет, мама не заметит.
        Теперь надо было скорей поесть и собраться в дорогу. Что-то он еще забыл? Ах, да. Надо же взять с собой топор — рыть ямку и вбивать колышки. Как хорошо, что в хозяйстве есть два топора, — мама не станет беспокоиться. Дардаке взял топорик поменьше, завернул в кусок старого войлока и тоже сунул в котомку. Ох и тяжелой она стала!
        Теперь поскорей поесть — и бегом выгонять стадо. Он намешал в большой пиале творогу с молоком и насыпал толокна — так будет сытнее. Хлеба сейчас мало, на весь день ему полагается одна лепешка. Дардаке единым духом проглотил свой завтрак, налил из большого бурдюка в свой дорожный бурдючок айрана[14 - Айрн — напиток из кислого молока.], завязал и тоже положил в котомку. Лучше бы, конечно, взять свежее молоко, но стеклянную бутылку класть с капканами и топором нельзя.
        Ну, вот и готов. Можно идти. Но доярки все еще доят, коровы к выходу в путь не готовы. Да ведь еще и солнце не выбралось из-за горы. Никогда еще мальчик не вставал так рано.
        Увидев сына, Салима-апа закричала:
        - Ай, чумазый мой, что не спится? Уж не живот ли у тебя свело? Сколько раз тебе говорила — не ешь так много кислицы. Это ж трава — объедаться травой нельзя. Что молчишь? Может, сон тебе дурной приснился?
        Дардаке не ожидал такого потока вопросов. Он как каменный стоял, боясь повернуться и показать матери, что котомка у него за спиной сегодня вдвое больше, чем обычно. И вдруг, сам не узнавая своего голоса, он важно произнес:
        - Скот надо выгонять до восхода, пока не сошла еще роса. С росой трава лучше переваривается и молоко становится жирнее.
        Салима-апа всплеснула руками.
        - Нет, вы слышали? — закричала она, обращаясь к другим товаркам. — Наш пастух торопить нас стал, учить нас стал!..
        Она боялась, что женщинам не понравятся слова ее сына и то, что мальчишка говорит с ними учеными словами.
        - Откуда ты знаешь? Кто тебя учил? Школьные учителя ничего не понимают в нашем деле.
        - В газете читал, — с еще большей важностью проговорил Дардаке.
        В ответ на эти слова все женщины расхохотались. Мальчик, хоть был он и рослым и сильным, так смешно по-детски выпячивал губы, что слышать от него серьезные поучения без смеха было невозможно.
        Из гущи столпившихся в беспорядке еще не доенных коров вышел старик в толстом стеганом тюбетее, с клинообразной белой бородкой на темном лице. Увидев аксакала, женщины сразу смолкли. Восьмидесятилетний старец вызывал в них чувство глубокого уважения, они его даже немного побаивались. Почему? Ведь все знали, что старый Буйлш человек добрый и мягкий — не закричит, не обругает. Он и начальством не был поставлен над ними. Просто жил при ферме и помогал женщинам разными советами. Он скотину знал хорошо. Мог полечить корове потрескавшийся сосок; если вздувалось у животного брюхо, умел выпустить газы. Да мало ли что. Единственный взрослый мужчина в аиле, он мирил поссорившихся женщин, стыдил нерадивую, утешал плачущую.
        Сейчас, услышав слова Дардаке и смех женщин, старый Буйлаш неожиданно взял сторону мальчика.
        - Сын Сарбая правильно говорит: роса полезна. Эй, молодки, поспешите с дойкой, пора выгонять скотину!
        Старик повел мальчика в сторону. Хоть годы и согнули Буйлаша, ходил он быстро, полы его рыжего выцветшего вельветового бешмета так и развевались на ветру. Поднявшись с Дардаке на такое место, чтобы все их видели, старик стал говорить:
        - Сынок! Отец твой, Сарбай, ушел в долину, твоя мать, Салима, осталась с тобой одна, все другие женщины здесь вдовы и незамужние… — Он обращался к Дардаке, но к словам его прислушивались все, кто тут был. Слова старого Буйлаша ни для кого не были новостью, однако все его слушали со вниманием. — Так что, кроме тебя и меня, нет в этом аиле мужчин. Сегодня ты рано встал. Это очень хорошо, будешь теперь уводить скотину до восхода солнца. Пусть же и тетушки и девушки тоже пораньше встают. Это полезно для скота…
        Сказав так, старик как бы поднял Дардаке в глазах женщин, запретил им над ним смеяться. И его послушались. Доярки стали работать быстрее, струи молока зазвенели сильнее. Когда доярки понесли на ферму покачивающиеся подойники, коровы сразу же рассыпались по ближнему лугу. Старик, все еще опираясь на плечо Дардаке, пошел с ним за стадом. Вдруг им вдогонку раздался резкий голос Салимы:
        - Эй, Дардаке, вернись-ка! Что это у тебя за спиной?!
        Мальчик вздрогнул и остановился. Но, обернувшись, он увидел, что его заслонил старый Буйлаш. Сняв с головы свой огромный, как котел, тюбетей, старик выразительно замахал им:
        - Ой, сноха, оставь сына в покое! Котомка на спине мужчины принадлежит только ему, в нее никто не должен заглядывать. Твой парень смотри уж какой большой и рассудительный, надо ему доверять. Иди спокойно со своим молоком, Салима, сынка твоего я сам провожу!
        Не дожидаясь ответа, он повернул в сторону гор и, обхватив цепкими пальцами руку Дардаке, показал этим, что он тоже должен идти. Так они зашагали за стадом, и мальчик еще долго чувствовал на своей спине пристальный, проверяющий взгляд матери. Он знал, что, если обернется, мать поймет, какое смятение происходит в его душе, и позовет домой.
        Приосанившись и расправив плечи, он ускорил шаг.
        Они шли по каменистому берегу горного ручья. Буйлаш — в сапогах, Дардаке — босиком. Крупная галька была холодной, скользила под ногами, больно вдавливалась в подошвы. Молодой пастух как бы и не замечал этого. Когда они свернули за ближний холм, старый Буйлаш остановился.
        - Ой-е, молодой охотник! — заговорил он, покачивая головой и весело поглядывая на ноги мальчика. — Пятки-то у тебя, смотри-ка, растрескались, стали похожи на копыта киика[15 - Киик — горный козел.]. Ничего, так и надо. Молодым и я ходил и по лесу и по горам, по холодному, по горячему; колючек барбариса и джерганака тоже не боялись мои ноги… Вот одежка у тебя ветхая. Да что там — дыру на рубашке всегда можно залатать, а если в душе дыра — это плохо. У тебя на душе, вижу, весело, легко. Так и живи! — Приподняв рукой котомку Дардаке и услыхав, как внутри звякнуло железо, старик погрозил Дардаке пальцем: — Будь осторожен! Большим капканом если руку себе переломишь, я виноват буду перед Сарбаем…

* * *
        Пустив коров на сочный росистый луг и увидев, что они довольны пастбищем, Дардаке с котомкой на спине, выбрав кратчайший путь, полез по крутому склону к заросшим кустарником скалам Кара-Кыя. Сперва ноги его ласкала густая росистая трава, но, чем выше он поднимался, тем чаще вместо травы попадались грубые ползучие растения, пробивающиеся из каменных трещин. У них даже листья были колючими. Чтобы не разрезать и не занозить ноги, надо было поглядывать да поглядывать. А Дардаке ужасно спешил. Он был уверен, что его киик где-то здесь, за скалой, пасется в зарослях цветущего барбариса. Если сейчас же не поставить капкан, будет поздно — козлы уйдут в другие горы. До гребня было еще далеко. Дардаке то прыгал через трещины, то хватался руками за ветви кустов или за каменные выступы. Он все время вглядывался в просветы между кустами, надеясь увидеть шарики козьего помета или голые сучья с ободранной козьими зубами корой, как вдруг сверху упал кусок щебня. Дардаке задрал голову и увидел, что на самом хребте, поставив ноги на выступ, стоит и смотрит на него своими желтыми выпуклыми глазами огромный козел с
загнутыми назад ступенчатыми рогами. Наверно, предводитель стада. До него камнем можно было докинуть — так близко он стоял. Поглядывая на Дардаке, он будто бы оценивал его силы и возможности. Поняв, наверно, что у этого человека нет в руках ружья, он презрительно покосился на него, взмахнул бородатой головой и не торопясь пошел в сторону. Потом Дардаке увидел и коз и козлят. Все они, также не торопясь, легкими скачками последовали за своим повелителем.
        Вскоре и Дардаке добрался до гребня. Ему надо было найти тропу. Киики скачут, конечно, во всех направлениях и объедают кусты, где им заблагорассудится. Но хороший охотник всегда найдет в горах их любимые тропы, по которым они гуськом идут к водопою или к своим, скрытым от глаз хищников и человека, лежбищам. Чтобы заметить эти тропы-проходы, надо подняться повыше: сверху они видны, как строчки. Но Дардаке был охвачен нетерпением — скорей, скорей поставить капканы и возвращаться к своему стаду! Он знал, что с порученными его надзору коровами ничего случиться не может, но отсюда они не видны ему, а значит, и он им не виден. Что было бы, если б ушел предводитель кииков, круторогий козел, от своих подопечных? Стадо выбрало бы себе нового вожака… Что будет, если придет человек из аила, а возле стада не окажется пастуха? Скажет — этому мальчишке нельзя доверять, нужно послать другого. Чувство ответственности не давало Дардаке полной свободы и покоя. И все-таки, выбрав место для большого капкана, он повторил в уме наставления старого Буйлаша и заставил себя не спешить. Надо быть осторожным. Этого мало —
надо еще помнить, что круторогий киик не слабее быка. Значит, капкан надо так закрепить, чтобы он не мог его сорвать и унести на своей ноге. Это позор для охотника: и капкан пропадет, и ни в чем не повинное животное будет мучиться долгие месяцы, пока не издохнет где-нибудь в полном одиночестве с тяжелой железякой, прицепившейся к нему.
        Раньше, когда Дардаке ставил вместе со старым Буйлашем маленькие капканы на сурков, он быстро выкапывал в мягкой земле ямку и легко вбивал колышек. Сегодня пришлось повозиться. Тут почва была каменистой. Хоть тропа и проходила среди кустов, топор сразу же стал натыкаться на щебень. Искры так и летели. Мальчик весь вспотел, пока удалось ему выковырять неглубокую ямку. Он довольно быстро расправил и закрепил дужки, присыпал мелким щебнем, а вокруг уложил дерн. Потом он с большим трудом нашел по соседству трещину меж камней и забил в нее железный кол. Пока он забивал, звон стоял такой, что все киики должны были бы убежать отсюда за сотни километров. Закончив наконец дело, вытерев рукавом пот со лба, Дардаке отошел в сторону и полюбовался на свою работу. Кажется, все в порядке, замаскировано прекрасно. Он и сам бы мог запросто попасться в такой капкан. Место, где был врыт капкан, затенял крутой каменистый склон. Войдя сюда с солнца, трудно увидеть разные мелочи вроде вбитого колышка.
        Маленький капкан он поставил небрежно. Набросал на него травы, хотя и понимал, что трава пожухнет и станет видна; уж очень он торопился к своему стаду.
        Вечером, по дороге к аилу, Дардаке набрал полную котомку ревеня-кислицы. Придя домой и поужинав, он лег, и сразу же к нему в гости пришел вожак кииков, седобородый козел, очень похожий на Буйлаша. Он предложил Дардаке немного пободаться. Женщины стали кричать: «Эй, молодой мужчина, неужели ты не можешь победить козла! Мы соскучились без мяса. Таскаешь нам одну кислицу!» И вот он почувствовал себя козлом и сцепился с предводителем стада рогами. Глаза у его противника были теперь не желтые и не стрельчатые, а круглые и красные, как тот камень, который виден среди леса на горе, похожей на мамонта.
        …И опять Дардаке проснулся до восхода. Он побежал в юрту старого Буйлаша, разбудил старика:
        - Вы, наверно, меня ждали, дедушка? Я капканы поставил. Думаю, что попался большой козел, во сне его видел — спина седая, а хвост рыжий… Я сейчас побегу, можно? А вы, дедушка, пригоните, прошу вас, мое стадо на пастбище.
        Старый Буйлаш угостил Дардаке кумысом. В этом крошечном безымянном аиле при молочной ферме лошадей не держали, но родные старика что ни день привозили ему из соседних аилов бурдючок свежего кумыса. Выпив большую пиалу, Дардаке даже немного опьянел. Старик повел стадо, а он понесся сломя голову наверх… Часа полтора молодой охотник искал то место, где поставил свой большой капкан и, найдя наконец, чуть не заплакал: железные челюсти захлопнулись, поймав четыре травинки… Всего четыре травинки и больше ничего!
        Дардаке изо всех сил дернул капкан, вырвал кол и побежал навстречу Буйлашу.
        Старый Буйлаш рассмеялся и сказал:
        - Это камень.
        - Как так? — с недоумением воскликнул Дардаке. — Четыре травинки. Где же камень?
        - Камень сорвался с горы и задел твой капкан.
        - Дедушка Буйлаш, может быть, я должен стать геологом? Ловить камни, а не животных?
        - Ты ничего не поймал. Камень прокатился по твоему капкану. Киики — это каменные козлы. Камни их друзья. Разве ты не видел, что окраской шерсти они и сами похожи на камни Тянь-Шаня?
        - Ой, правда, дедушка Буйлаш!
        - Никогда не ставь свои капканы среди камней, если хочешь поймать киика.
        - Не буду, никогда больше не буду!
        Тут старый Буйлаш рассмеялся:
        - А если поймаешь в камнях, тоже хорошо. Там хорошо, где придет тебе удача.
        Дардаке рассказал, как трудно было копать ямку в каменистой почве, чтобы спрятать капкан. Старый Буйлаш тоненько смеялся, тряся своей серебристой бородой. Когда старики киргизы смеются тоненьким голосом, это значит, что совсем не сердятся и расположены к тебе.
        - Яма должна быть глубокой, — сказал Буйлаш. — Такой, чтобы нога козла проваливалась выше колена. И прикрывать надо поплотнее, иначе не только камень, даже ветер может прихлопнуть капкан.
        - А почему, дедушка, вы вчера не сказали мне всего этого?
        - Вчера ты ничего не слышал. Вы, молодые, только после неудачи начинаете слушать со вниманием. Все вы такие.
        - Маленький капкан я поставил у родника, — сказал Дардаке.
        - А там были следы животных?.. Ну, если были, завтра пойди посмотри. Наверно, попадется тебе что-нибудь… А теперь я поеду. Приторочь свой тяжелый капкан к седлу моего быка, — сказал старик. — Зачем тебе с ним возиться.
        Мальчик нахмурился, но сделал это. Он понял, что старик не верит больше в его способность поймать большого зверя.

* * *
        Дардаке, чтобы не спугнуть удачу, старался не думать о своем втором капкане. Коров он пустил в прохладную ложбинку, заросшую осокой, а сам полез на лесистую гору. Под елями всегда найдется хворост. Собрав большую вязку сухих сучьев, мальчик разделил ее надвое и перекинул через спину белохвостого быка. Сегодня почти все коровы набрали полное вымя уже к полудню. Значит, он был прав — надо по росе и до солнца выгонять животных. И он погнал скотину домой для дневной дойки. Женщины не очень обрадовались этому нововведению — раньше они доили коров только утром и вечером. Но ничего не поделаешь — если вымя у коровы полное, молоко надо брать.
        Увидев, что сын привез ей хворосту, Салима-апа даже вскрикнула от радости:
        - Ой, теперь будет чем разжечь кизяк! Ты хозяином становишься, Ракмат!
        - Теперь я каждый день буду привозить хворост, — сказал Дардаке.
        И мать ему благодарно улыбнулась.
        Женщины с завистью смотрели на вязку хвороста у порога их юрты. Им трудно было найти время и силы подниматься в высокогорные леса. Вернувшись после обеда со своим стадом на пастбище, Дардаке сразу же отправился в лес, чтобы собрать как можно больше веток. Он очень хотел бы помочь всем женщинам аила. В лесу душно пахло хвоей. То и дело мимо него пробегали сурки и мыши. Один раз он заметил, как промелькнул ярко-рыжий хвост лисицы. У него даже екнуло сердце: а вдруг в капкан попадется лиса? Из ее меха можно сшить отцу теплый зимний малахай, такой же красивый, как у председателя колхоза.
        Ему захотелось сейчас же бежать к своему капканчику. Но, твердо решив, что не пойдет туда раньше завтрашнего дня, Дардаке с усердием стал собирать хворост. Если попадались ему ветвистые сучья, он обрубал их топориком и выравнивал по одной длине. Он ломал толстые ветки на колене, испытывая силу своих рук. Ладони стали клейкими и даже припухли, Дардаке с удовольствием смотрел на них. Он даже сбросил свою дырявую рубашку и, обливаясь потом, веселый и довольный, то выбегал посмотреть на коров, то возвращался в лес и работал, работал.
        Три дня Дардаке не подходил к маленькому капкану. На четвертый не выдержал. Тихо, стараясь не хрустнуть веткой, он стал красться к родничку на горе. Почему он не шел просто, а крался? Ведь если попалось какое-нибудь животное в капкан, там и останется, не убежит. Дардаке сам от себя прятался, от возможной неудачи. Еще издалека он увидел, что куст, возле которого прикопан капкан, стоит спокойно — ни один лист не дрожит на нем. Если б там металось животное, обязательно задевало бы за ветви. А может быть, даже пищало бы, рычало. Но тут Дардаке заметил, что над тем местом кружит в воздухе желтоголовый стервятник. Этот пожиратель падали зря не прилетит. Сердце так и запрыгало в груди мальчика. Он побежал. Вот уже слышно, как булькает вода родничка, вот уже видно, как серебрится в траве ручеек… Но что это? На том месте, где закопан капкан, лежит что-то красновато-бурое…
        И вдруг он увидел глаза. Они жалобно смотрели, умоляя о помощи. Годовалый киик с едва обозначившимися рожками попал в капкан передней ногой. Наверно, он давно уж тут, если нет у него сил кричать и рваться…
        Дрожа всем телом, Дардаке шаг за шагом стал приближаться к своей добыче. Он протянул руку. Ему хотелось коснуться мягкой шерстки, приласкать маленького. Козленок вскочил на задние ноги, но выпрямиться не смог и тут же опять упал.
        «Эх, — подумал незадачливый охотник, — лучше бы ты издох до моего прихода! Что мне теперь с тобой делать?» Он огляделся. Тяжело взмахивая острыми крыльями, улетал стервятник. С приходом человека надеяться ему тут больше не на что. Вдруг что-то шевельнулось и прошуршало в кустах. Дардаке насторожился. Показалось, что в листве мелькнула пятнистая шкура барса. Опасный соперник! Бежать? Нет, он не из таковских. Весь напружившись, сжимая потными ладонями топор, всматривался в чащу Дардаке. Как же он жалел, что нет у него ружья! Вот ведь выдался случай! Настоящие охотники нарочно привязывают козленка, чтобы подманить барса… Мальчик знал от старших, что барсы редко нападают на людей, но, если у них отнимают добычу, они приходят в ярость… Тихо. Только бьется в капкане козленок. И вдруг Дардаке рассмеялся. Он даже бросил топор и вытер потные руки о штаны. Простая мысль пришла ему в голову: если до его прихода тут кружил стервятник, значит, не было никакого барса — птица увидела бы его сверху и улетела раньше.
        Козленок жалобно блеял, и, хотя старался оттянуть голову как можно дальше, глаза его неотрывно следили за каждым движением охотника. Да, это не суслик и не сурок. Во взгляде его видны и мольба о свободе, и ужас, и обреченность. Дардаке готов был раскрыть капкан и выпустить пленника на волю. Но, если так сделать, маленький киик все равно падет жертвой не одного хищника, так другого. Он ослаблен, голоден, капкан его ранил — капли крови видны в траве. Найти свое стадо он не сможет. Где же его мать? Неужели она не сделала попытки спасти сына? Тут Дардаке подумал, что если бы такие сильные животные, как горные козлы, умели устраивать засады, они бы сейчас выскочили из-за скалы и легко бы его забодали и затоптали. Ударом своих ужасных двухпудовых рогов взрослый козел отбрасывает волка на несколько метров. Даже барс не решается напасть на самца-киика, а норовит прыгнуть на козленка или молодую козу. Да, козлы, как и архары, умеют построить круговую оборону против стаи волков, но против человека они бессильны. И попавшее в капкан, подбитое или просто больное и слабое животное на помощь стада рассчитывать
не может. Оно неминуемо гибнет.
        Эти мысли промелькнули в голове у Дардаке, и он понял, что отпускать козленка и бессмысленно, и жестоко. Накинув аркан на шею козлика, он привязал свободный конец к толстой ветке арчи. Потом высвободил ногу козлика, вырвал из земли колышек и бросил капкан в котомку.
        Поднявшись, козлик оказался не так уж мал — ростом с большую овцу. Упершись в землю всеми своими четырьмя ножками, он стал сильно тянуть Дардаке по следу матери.
        - Эх ты, бедняга! Твоя мать давно забыла тебя и пасется где-нибудь за горами. Не сопротивляйся, иди со мной. — Сказав это, Дардаке подумал, что малыша можно, пожалуй, приручить. Пусть пасется на привязи с коровами.
        Он подвел своего пленника к ручейку и ослабил петлю:
        - Пей. Нам предстоит далекий путь, а ты, наверно, измучился от жажды.
        Ждать пришлось долго. Козленок, хоть и не отходил от воды, пить не решался. Но вот наконец, изящно выгнув шею, он прикоснулся губами к поверхности ручейка. Напившись, он стал озираться. И вдруг, подобрав задние ноги, сделал отчаянный прыжок. Он крутанулся в воздухе и шарахнулся о землю. Как бы не задохся и не свернул себе шею! Хорошо, что Дардаке предусмотрительно обмотал веревку вокруг руки. Козленок дернул с такой силой, что мальчик не удержался на ногах. Вскочив, он перестал церемониться со своим пленником и потащил его за собой, как тащат упрямого осла.
        Когда они спустились на луг и козленок увидел стадо коров, он перестал рваться. Вроде бы даже признал их за своих. Но щипать траву он не стал, а все поглядывал вверх, на скалистые гребни гор, как бы прощаясь со свободой и своими далекими братьями.
        Дардаке в этот раз пригнал коров на дневную дойку намного раньше, чем обычно. Уже издалека народ увидел, что пастух идет домой с добычей. Все высыпали ему навстречу. Не было среди встречающих только одного человека. Как раз того, которого мальчик хотел бы увидеть прежде других.
        - А где же дедушка Буйлаш? — спрашивал он.
        Но никто ему не отвечал. Все столпились возле козленка.

* * *
        Салима-апа, сияя улыбкой, несколько раз чмокнула сына в лоб:
        - Ах, милый, дорогой ты мой сынок! Смотри, уже стал добытчиком… Я знала, знала, что ты брал капканы, но ничего не сказала, хотя боялась, что руку себе поломаешь. Видите, женщины, какой у меня вырос помощник!
        Пока Дардаке привязывал козлика в юрте, мать его ни минуты не молчала. Теперь в юрту набились все, кто мог. Галдели так, что бедный козлик, навострив ушки, кидался из стороны в сторону. Охотник, хоть и сиял от гордости, тоже немного растерялся. Все приставали к нему с вопросами.
        Прибежала круглолицая черноволосая Зейн, одноклассница Дардаке. Протянула руку и почесала козлику бугорок между рожками. Потом посмотрела сияющими глазами на своего школьного товарища и воскликнула:
        - Не ожидала от тебя! Вот ты, оказывается, какой!
        Дардаке покраснел от удовольствия. Похвала Зейны была ему приятна. Девочка ему нравилась. Раньше она не обращала на него внимания, и он побаивался ее высокомерного взгляда. Зейна всегда была хорошо одета, красиво причесана. Легкость и свободу движений она унаследовала от матери. Родилась Зейна не в кыштаке, а в столице республики, городе Фрунзе, первые годы там и училась. Только в конце войны, после того как отец погиб на фронте, Зейна со своей мамой приехала в горы.
        - А как ты ловил, расскажи, — подняв глаза на Дардаке и двигая плечами, спросила Зейна. — Приманил его хлебом или спел ему песенку?
        Все рассмеялись, а Зейна, довольная собой и тем, что ей удалось заставить парнишку смутиться, продолжала забрасывать его нарочито наивными вопросами:
        - У дедушки Буйлаша есть в юрте рога киика — может быть, ты их нацепил и козлик принял тебя за своего папу? Что же ты молчишь, а, Дардаке?
        - Просто поймал, и все, — сказал мальчик и отвернулся.
        Раздался сильный, грудной голос Зейниной матери, Сайрш. Расчищая себе путь полными красивыми руками, она вышла в центр юрты и, задорно подняв брови, сказала:
        - Что-то вы тут расшумелись, а? Надо поздравить удачливого охотника, ловкого и умелого, и пожелать ему счастья на будущее. Жалко, уехал сегодня мой отец, Буйлаш. Надо ведь прирезать козла, с каждым часом он худеет…
        Дети взвизгнули, а Зейна, испуганно глядя на мать, замахала руками:
        - Нет, что ты, он такой хорошенький!
        Салима-апа, хоть она и была здесь хозяйкой, растерялась. Мужчин не было, а среди женщин верх над всеми брала Сайраш. Высокая, представительная, одетая даже в будний день в зеленый бархатный бешмет, сверкая огромными серьгами и широким серебряным браслетом, горожанка Сайраш легко двигалась и говорила всегда уверенно, как бы заранее отвергая любые возражения.
        Хлопнув в ладоши, она крикнула:
        - Дети! Уходите отсюда… И ты, Зейна… Уж не вообразила ли ты себя взрослой?! Быстро, быстро освобождайте юрту. Салима, где у тебя таз? Дай самый острый нож!
        - Ой, не надо! — закричала Салима. Она увидела, как побледнело и вытянулось лицо Дардаке. Глаза мальчика расширились, руки беспомощно сжались на груди. — Не надо! — повторила Салима. — Пусть отец приедет, тогда решим. Ведь это первая добыча нашего мальчика…
        Сайраш выпятила грудь, перебросила через плечо свою толстую косу и, глядя сверху на Салиму, улыбнулась.
        - Э, тетушка дорогая! Ты будешь исполнять, что положено по старым охотничьим обычаям… или…
        Люди застыли в ожидании. Ох уж эта Сайраш! Все-то она умеет, все-то она знает. Горожанка, а добилась того, что стала лучшей в аиле дояркой. Может шить на швейной машине. Книги читает и газеты. А теперь выясняется, что ей известны даже охотничьи законы. Что-то она сейчас скажет? Но Сайраш не торопилась. Пусть-ка выгонят из юрты малых детей, иначе она ничего не скажет. Дардаке тоже было поднялся уходить, но ему Сайраш показала глазами, что надо остаться. Настолько выразителен был ее взгляд, что паренек сразу ее понял. Он хотя не ушел, но сумел показать свое недовольство: сел в сторонке и отвернулся.
        Ох и хитрая женщина Сайраш! На себя не взяла — законы, дескать, не женщины придумывают и толковать их тоже не женское дело. Она только предупредить хочет хозяйку, поделиться тем, что слышала когда-то от мужчин:
        - Если уши слышат, можно их за это винить, а, тетушка? Если от покойного мужа и других ученых людей кое-что донеслось до меня, молчать я должна или говорить? Если вижу, что ты, уважаемая, неправильно поступаешь, как мне быть? Мимо пройти, не заметить?
        - Говори, прошу тебя, — с поклоном сказала Салима-апа.
        - Тогда слушайте, женщины. И ты, молодой мужчина, слушай. Вольное горное животное приручить к дому плохая, говорят, примета. Нехорошие могут дела случиться. Лучше сейчас же прикажите зарезать!
        - Какая примета? — с неподдельным страхом спросила Салима-апа.
        - В книгах и отрывном календаре пишут, — подняв палец, молвила Сайраш, — что вольное животное болезни может принести нашему стаду. Люди тоже могут пострадать.
        - Ой, это нехорошо! Ты слышишь, что говорит тетя, а, сынок? — всплеснув руками, воскликнула Салима.
        - Давайте скорей острый нож! — потребовала Сайраш.
        Женщины зашумели. Все, кто тут был, сразу же начали действовать. Одна связала козленку ноги, другая загнула ему голову, третья подставила огромную деревянную чашу для крови, четвертая шептала молитву во благодарение аллаху… Но все поглядывали на Сайраш такими глазами, что, дескать, ответственность ляжет на тебя. Мы, конечно, не прочь поесть мяса, давно истосковались по такой вкусной и сытной пище, но помним: резать скот не женское дело.
        - Ну, — проговорила жестким голосом Сайраш, оглядывая своих близких, — отважьтесь же кто-нибудь!
        Женщины прятали друг от друга глаза.
        - Ну что ж, придется, значит, мне самой, — сказала Сайраш и решительным движением засучила рукава.
        Ее белые руки сверкали. Она и так и эдак крутила острый нож, примеривалась, но не решалась нанести удар. Как говорится, приходит нужда — и кобыла становится скакуном. Но слишком уж долго этот новоявленный скакун топтался на месте. Вдруг Сайраш заметила на себе пристальный взгляд Дардаке. Она и внимания не обратила на то, сколько горькой неприязни было в глазах мальчика.
        - Хо! Что это мы, женщины, думаем! Среди нас сам хозяин, охотник. Э, Дардаке, ты же мужчина, иди, иди сюда! Проведи лезвием вот по этому месту, осторожно выпусти кровь из глотки, а я потом живо сниму шкуру.
        Мальчик не трогался с места. Козленок отчаянно бился, его блеяние стало уже хриплым. Сайраш ухватила Дардаке за руку и потянула. И так велика была ее мягкая сила, что крепкий, мускулистый парнишка не мог ей противиться. Она его почти околдовала. Мальчику страшно было смотреть на умоляющие, подернутые слезой глаза козленка. Он отвернулся. Сайраш повернула его к себе, мгновенно вложила в его ладонь рукоять ножа и его рукой резким движением провела по горлу животного. Дардаке зажмурился. Он слышал, как что-то захлюпало, и почувствовал, как по коже его руки полилось что-то липкое и горячее. Он стал вырываться. Сайраш его отпустила. Неожиданно для самого себя Дардаке всхлипнул, плечи его затряслись, и он заревел. Да, да, как бычок-трехлетка, заревел удачливый охотник. Слезы брызнули у него из глаз, и от этого стыд горячей волной подступил к горлу. Согнувшись и прикрыв лицо рукавом, он прорвался сквозь толпу женщин в открытую дверь…
        Он успел услышать, как мать сказала:
        - Он ведь совсем еще ребенок! Бедненький мой!
        Когда мясо уже вовсю кипело в котле, с дальней летовки, где стояла коневодческая ферма, вернулся с бурдюком кумыса старый Буйлаш. Еще не спешившись, он выслушал рассказ женщин и, расспросив их о подробностях, слез с коня и пошел искать Дардаке.
        Старик нашел мальчика в дальнем углу коровьего загона, сам подошел, положил ему руку на голову и сказал:
        - Вот это и называется, что ты стал взрослым. Вот это и называется, что ты мужчина, способный раздобыть для людей пищу, накормить их. Желаю тебе дожить до седых волос таким же крепким, как я, сынок! — Старик в знак благословения провел мозолистыми, натруженными ладонями по своим щекам и белоснежной бороде. Так он сделал три раза.
        Женщины в белых и красных платках, дети, старухи окружили очаг, где в огромном котле варилось мясо. Там все кипело и бурлило. Длинный хвост пара, сплетенного с дымом, курчавился по ветру. А под котлом, весело потрескивая, горели высоким пламенем сухие еловые ветки. Дардаке — красный, заплаканный — опустился перед стариком на одно колено… Он был похож на верблюжонка во время весенней линьки — такой же всклокоченный, несуразный и дикий. А глаза у него были по-прежнему добрыми.

* * *
        Вот уж занятие так занятие — борьба с сырой кожей горного козленка! Работа не работа, скорее, игра. Это кожа того самого козленка, что попался в капкан Дардаке. Сайраш в тот день ловко сняла ее, как снимают чулок.
        - Джене[16 - Джен — невестка, уважительное обращение к женщине.], — сказала она матери Дардаке, — сделай из этой кожи бурдюк для сына, чтобы мог носить в нем кумыс, айран, мог приторочить к седлу…
        Дардаке помнил, что старый Буйлаш обещал ему сшить чокои. Но сейчас он и сам видел — мала шкурка, два сапога не выйдет. Да и Буйлаш вот уже несколько дней болеет, не выходит из юрты. Сперва мальчику показалось обидным, что вместо мягких сапог будет у него всего лишь бурдюк. Но он быстро примирился с этой мыслью.
        Салима-апа вылила кожевенную закваску на шкуру, потом аккуратно содрала шерсть. И вот сегодня, когда сын отправился на пастбище, вручила ему сырую, еще грубую кожу.
        - Н тебе, Дардаш, то, что сам заработал. Да не смотри так — если постараешься, получится красивая вещь, хорошая. Мни, валяй, растирай на коленях, топчи босыми ногами. Поработай так денька три — увидишь, что будет. Нет кожи крепче, чем кожа горного животного. Она не гниет, не рвется. Только не бей о камни, о колючие кусты — как бы не продырявить. Бурдюк с заплатой никуда не годится. Когда кончишь выделку, я окурю его до красного цвета и зашью так, что нитки не будут заметны. Мы его пока не будем пачкать айраном, попросим дедушку Буйлаша съездить на конеферму, где доят кобылиц, и он привезет нам отличного кумыса…
        Салима-апа хитренько рассмеялась, и Дардаке ее понял: кто же откажется налить кумысу в новый бурдюк? Даже самый скупой и черствый человек понимает, что такой бурдюк пустовать не должен.
        Теперь на пастбище сидел ли, ходил ли Дардаке — он только и занят был выделкой шкуры козленка. И вертел ее, и выкручивал, и тискал коленями, и растягивал, и мял. Он и вокруг шеи ее навертывал, и садился на нее, и хлестал себя по ногам. И вот наконец стал замечать, как от этой трепки кожа стала мягче, нежней. Что такое с ней происходит? Он ведь ничего не прибавил и не убавил, только тискал, трепал, бил. А вот, смотри-ка, до того стала податливой и приятной, будто совсем другая вещь. Чем мягче делалась кожа, тем чаще Дардаке вспоминал живого козленка, его красивые плавные движения, умоляющие скорбные глаза. Но вот удивительно — жалость и угрызения совести куда-то пропали, выветрились, а нежность и как бы даже благодарность к козленку остались в душе и согревали добрым чувством.
        Как могло быть это? Ведь он убил, лишил жизни такое милое создание!
        - Знал бы ты, козлик, — говорил, обращаясь к выделанной шкуре, Дардаке, — как мне было трудно прирезать тебя… Но ты ведь не совсем умер, не пропал, в память о тебе осталась нужная людям вещь. Бурдюк из твоей кожи долго-долго будет мне служить. Я буду его беречь, носить в нем еду и питье. С каждым глотком айрана или кумыса буду вспоминать о тебе…
        И вот на четвертый день он принес шкурку матери. Мягкую, белую, душистую. Салима-апа обрадовалась, увидев, как легко сжимается и расправляется шкурка. Если стиснуть — она в кулаке спрячется, а растянуть — в нее поместится ведро кумыса.
        - Ну, сынок, ты, я вижу, не только охотником, ты и мастером становишься у меня. Не пожалел сил и трудов, молодец!
        Не мешкая, Салима с помощью сына натянула шкурку на раму, развела огонь и повесила так, чтобы хорошенько обкурить дымом. Когда снимали распяленную шкурку с дымокурни, прибежали полюбоваться Сайраш и Зейна. Тонкая кожа пропиталась ровно и красиво, как фабричная замша. Она издавала сильный и терпкий аромат: смолой еловых веток, дымом, мускусом, травами, цветами и даже, кажется, самими горами пахла выработанная и прокуренная шкурка. Люди из рук в руки передавали, любовались, мяли, растягивали. Всем она доставляла искреннюю радость. Зейна даже лицом к ней прижалась, воскликнув:
        - Какая мягонькая!
        А глазам Дардаке все время представлялся живой козленок с копытцами и с рожками, с веселой мордочкой. Он даже зажмурился, и по телу пробежали мурашки.
        - Джене, — обратилась к Салиме Сайраш, — давай я сейчас же и зашью ножки бурдюка, чтобы не торчали. — Взяв шкурку, она ушла к себе.
        Все ее ждали, не расходились. Будто что-то очень важное и очень серьезное она сейчас делает у себя в юрте. А и правда оказалось, что ее умелые пальцы сотворили за полчаса маленькое чудо. Вот Сайраш вынесла кожаный мешок, красно-рыжий бурдюк, округлый и красивый. Разве никто из них не видел раньше бурдюков? Почему на этот уставились? Наверно, нет ничего радостней, как завершение дела и появление на свет новой красивой и добротной вещи. Дардаке с удивлением глядел, он даже руки протянул, будто к новорожденному. Вещь родилась. И он в этом участвовал. Его глаза участвовали, его руки, его волнение, даже слезы.
        А дальше было вот что. Появление бурдюка вызвало к жизни какие-то новые мысли и дела.
        Сперва раскрасневшаяся и довольная собой, Сайраш, передавая хозяину его бурдюк, улыбнулась и так ему сказала:
        - Дорогой Дардаке, в тот день, когда ты привел козленка, я посоветовала его прирезать, хотя вы с матерью не хотели этого. Я знала, что такой большой козленок не поддастся приручению. Он бы пропал от голода и поноса. Вы говорили — надо подождать Сарбая-ака. Но смотрите, сколько времени прошло, а он все не едет… Тебе попался упитанный, жирный козленок, мясом его насытились, слава богу, все люди аила и от этого стали веселее. Тебе за это от всей души ракмат! — Сайраш в пояс поклонилась мальчику. — Твое настоящее имя Ракмат, и мы рады его повторять… А теперь видишь: у вас не было приличного бурдюка — новая вещь войдет в ваш дом, новая и красивая…
        Удивительная женщина Сайраш-горожанка! Никто не умеет так сладко и певуче сплетать слова. Говорить она может сколько угодно, простые слова в ее устах превращаются в мед и услаждают слух.
        Поклонившись в ответ, Салима-апа, которая не имела такого красивого голоса и таких круглых слов, коротко поблагодарила соседку:
        - Да исполнятся твои добрые пожелания… — Тут по рябому личику Салимы пробежала лукавинка, и, хитро прищурившись, она сказала: — Слыхала ты что-нибудь подобное, а, Сайраш! Этот озорник, что доставил тебе столько хлопот, молодой наш охотник, высказал желание наполнить свой бурдюк кумысом. Откуда-то до него донеслось, что не годится портить хорошую вещь айраном: айран плох для новой кожи.
        Разговаривая, женщины вошли в юрту и сели, а Дардаке с Зейной остановились у выхода. Дардаке прижал руки с бурдюком к груди, и воображение его рисовало, как наполняется он пенистым, играющим кумысом. Лошадь дедушки Буйлаша, единственная во всем аиле, недойной была, а старик уже несколько дней болел и не ездил на коневодческую ферму, не привозил кумысу.
        И вот Дардаке наклонился и решительными движениями стал аккуратно закатывать свои латаные-перелатаные штаны — поднял их выше колен. Женщины смотрели на него с удивлением. Так делает человек, готовясь в дальний путь.
        - Дайте мне лошадь дедушки Буйлаша, — сказал он и поджал губы. — Я сам отправлюсь на коневодческую ферму. Там пойду от юрты к юрте, и в каждой мне поднесут пиалу кумыса. Но я не стану пить, а буду сливать в бурдюк, пока его не наполню. Привезу сюда и всех угощу…
        Женщины переглянулись и рассмеялись. Как же все оказалось просто! В самом деле перед ними мужчина. Он поймал козленка, он прирезал его, он выделал шкуру, почему же не съездить ему на коневодческую ферму? Там ему нальют кумысу в его новый бурдюк, и он всех угостит.
        И вот единственный в аиле мужчина седлает под ревностным взглядом матери и девочки Зейны коня старика Буйлаша, вот вскакивает в седло, машет на прощание пустым бурдюком…
        Так просто. Сел, поехал, встретился с товарищами, напился кумысу и с собой привез. Туда-обратно сорок километров по горным тропам. Неделю назад никто бы не пустил его. Но смотри-ка, одно мужское дело рождает другое, и вот уже на тебя по-другому смотрят, по-другому слушают. И рука сама тянется к верхней губе в надежде ощутить на ней… пусть пока не усы, хотя бы пушок.
        ГЛАВА III
        День за днем, неделя за неделей уходят в прошлое, а Дардаке все один и один. Что-то слишком долго нет отца. Люди, которые приезжают из долины за молочными продуктами, привозят от Сарбая приветы. Одни лишь приветы и обещания вернуться, ничего больше. Дардаке привык к своим коровам, и они тоже привыкли к нему, знают его хорошо, отличают от любого другого человека, слушаются мановения руки, подчиняются беспрекословно. Интересно, скучают ли они по старому своему пастуху Сарбаю, помнят ли его? Их об этом не спросишь. Собака и кошка, любая прирученная птица умеют показать свою привязанность к хозяину, лошадь подойдет и приласкается, но рогатая скотина неспособна выразить свои чувства. Молодые телки, правда, подходят иногда, требуя, чтобы у них почесали между рогами, но так же, как к пастуху, они могут подойти и к деревцу — почесаться о ствол.
        И все-таки и коровы и быки что-то понимают. Признают человека своим повелителем. Человек выбирает для своего стада луг, и, даже если по соседству трава сочнее, коровы не решаются туда перейти. Встречаются, конечно, строптивые, но им достаточно показать кулак, крикнуть погромче, и они возвращаются на место. Да, крупный рогатый скот охотно подчиняется власти человека. Бывает, что подерутся бычки или сцепятся рогами коровы, — Дардаке смело разнимает их. Пусть даже стадо на стадо нападет, он не задумываясь идет в гущу битвы. Лупит направо и налево палкой, а то просто упрется в морды руками и расталкивает. Ну-ка попробовал бы это сделать посторонний человек — животные так бы его саданули рогами, что пришлось бы потом отлеживаться не один день.
        Первое время Дардаке радовался своей смелости и способности управлять стадом. Он даже гордился властью пастуха. Сам перед собой гордился — некому было показать, на что он способен. Но чем дальше, тем больше мальчик тяготился одиночеством. Он вспоминал школьных товарищей, разговоры, споры, игры на широкой улице кыштака, борьбу, беготню. В этом году Дардаке впервые оказался не только днем, но и вечерами без друзей и сверстников. Надо же так — нет в аиле мальчишек! Восьми-девятилетние не в счет — они быстро надоедают. С ними повозиться можно, а поговорить не о чем. А у него как раз появилась потребность побеседовать с мужчинами. Скоро месяц, как нет отца, а теперь еще и старого Буйлаша увезли в больницу. Он каждое утро совершал омовение холодной ключевой водой и сильно простудился.
        - Ах, дедушка Буйлаш! — вздыхая, говорил Дардаке, устремляя свой взгляд за цепь холмов, в ту сторону, где далеко внизу лежит кыштак. — Знал бы ты, дедушка, сколько накопилось у меня к тебе вопросов! В мой маленький капкан ничего не попадается. Я уже переставляю его на третье место. А что мне делать с хворостом, который я заготовил?
        Правда, правда. Он работал несколько дней и сложил девять больших куч хвороста, по числу юрт аила: каждой хозяйке по куче. Это кроме того, что он привозил ежедневно своей матери. Ей все завидовали. Кизяк без хвороста плохо разгорается. Ее просили поделиться, и она кое-кому давала кривую, узловатую хворостину, но делала это неохотно.
        Скупость матери была неприятна Дардаке. Сам он готов был поделиться всем, что у него есть. И вот он заготовил дрова для каждой хозяйки. Надо заготовленный хворост оттуда, с горы, перевезти в аил. И хорошо бы одновременно, чтобы все почувствовали себя богатыми. Дардаке давно бы объявил жителям аила, что их на горе ждет топливо, но, правду говоря, побаивался: мать, узнав, что он собирал, ломал и складывал хворост не для своей семьи, а для всех, обязательно рассердится, может даже заболеть от огорчения. Он уверен был, что так и будет, но почему, понять не мог.
        Хорошо бы посоветоваться с отцом или с дедушкой Буйлашем! Спросить, что значит свое и чужое. Почему мама не обижается, когда он пасет и общее колхозное стадо, и собственных коров разных хозяев? Ведь он делит свой труд на всех. Но вот разрубили мясо пойманного им козленка, и мама сразу взяла себе лучшие куски, и никто не спорил. Она даже несколько больших кусков мяса завялила и спрятала! Некоторые молча с завистью на нее смотрели, но не сказали ни слова.
        Этим летом, проводя долгие часы в полном одиночестве, Дардаке то и дело задумывался над вопросами, которые никогда раньше не приходили ему в голову.
        Однажды, сидя на камне, он вспомнил, как в кыштак зимой приезжала кинопередвижка, показывала большой город с высокими домами до самого неба. Дома на улицах стояли впритык один к другому… Когда смотрел, даже не особенно удивился — он следил за поступками людей, ему было интересно, куда и зачем идут люди, о которых была кинокартина. Теперь же Дардаке задумался. Для чего горожане живут так тесно — один над другим? В Москве даже поезда загнали под землю — наверху для них не осталось места. Он легко запоминал все, что рассказывали ему учителя, и отвечал на вопросы почти всегда правильно. Однако это вовсе не значило, что чуждый мир городов был ему понятен. Он, например, знал, что часть того скота, который пасется в горах, переходя с одного луга на другой, осенью будет сдана заготовителям. Быки, телки и яловые коровы отправятся в долины, там их погрузят в вагоны… Паровоз, который он тоже видел только на киноэкране, потащит состав на мясокомбинат. И мясо, и кожа, и рога, и копыта — все пойдет в дело, все переработают, чтобы накормить, одеть и обуть людей. Как будто все понятно, но вдруг выскакивал вопрос:
«Сколько быков, коров, баранов съедают города? Сколько съедает каждый человек в отдельности?» Дардаке довольно хорошо и быстро умел считать и, вспомнив, что в Москве несколько миллионов жителей, пришел в ужас от того, как много нужно, чтобы прокормить всех. От ужаса он легко переходил к восторгу.
        Одни размышления рождали другие. Он начинал чувствовать себя кормильцем людей, ощущал общность между своей жизнью и жизнью тех, кто толпился в городах, за сотни и тысячи километров от гор, где он бродит со своим стадом. Все это поражало воображение Дардаке, и он смотрел кругом, надеясь хоть кого-нибудь увидеть, чтобы поделиться своими открытиями и размышлениями. Над ним летали птицы, в траве стрекотали кузнечики, попискивали сурки, пробегал в хвое барсук, проносилось по гребню горы стадо архаров, иногда налетал холодный ветер или всю котловину затягивало туманом… Он спускался поближе к стаду, то и дело покрикивая, чтобы коровы знали, где их пастух.
        Так час за часом, день за днем… И поговорить не с кем!
        И вот однажды отошел Дардаке от своих коров и от нечего делать стал изо всех сил кричать песни. Казалось, что, чем громче он поет, тем получается красивее. Ему нравилось, что горы и лес возвращали песню, повторяли и усиливали. Когда был он совсем маленьким, покойная бабушка учила его петь и хвалила, если он старался. Но со смертью старушки не осталось любителей его пения — ни отец, ни мать, ни соседи не ценили его способностей. Стоило открыть рот, все затыкали уши и ругались: «Перестань сейчас же, негодный мальчишка!» Только во время войны никто не мешал. Когда отец уехал с рабочим батальоном, а мать насунула прямо на платье отцовские старые штаны и с утра до позднего вечера пропадала в поле, Дардаке, приходя из школы, набивал пузо холодной картошкой и принимался во весь голос выводить на высокой ноте:
        Если взгляну в окошко,
        Вижу почки на тополях.
        Когда вспоминаю отца,
        Слезы так и брызжут из глаз.
        Нет, он не плакал. Холодно было в кибитке, голодно, пыльно и скучно, однако он пел, а не плакал. Кто сочинил слова этой простой песенки? Все мальчишки и девчонки ее повторяли, у всех отцы ушли на войну или на трудовой фронт.
        Ах, тогда много пели! Недаром, наверно, говорится, что женщина в горе всегда певунья. В полях, в огородах, на пастбище, в одиночку и собравшись вместе, пели в годы войны и женщины и дети.
        Вот и сейчас Дардаке затянул песню того времени:
        Красноармеец родимый,
        Пусть твои дела идут хорошо.
        Разори гнездо подлеца,
        Что затеял войну.
        Дардаке даже глаза зажмурил, чтобы лучше и громче петь. Уж так он старался, надрывался изо всех сил: думал, что каждому, кто услышит, должно понравиться его пение. И вдруг услышал надтреснутый голос старого Буйлаша:
        «Не пой так протяжно, сынок! Не терзай мой слух страшным словом „война“! Столько бед принесла людям — лучше ее не вспоминать. Двух сыновей взяла у меня и любимого зятя. Единственная моя дочка Сайраш в молодые годы стала вдовой и с крохотной своей Зейной переехала из столицы в наш дальний кыштак… Не надо, не пой военных песен, Дардаке, храни их в сердце, но не досаждай нам тяжелыми воспоминаниями. Лучше пой о веселье, о счастье, о радостях людей…»
        Открыл глаза Дардаке, хотел кинуться на грудь старику — так он по нему соскучился. Но что такое — нет никого… Неужели почудилось? Да, так бывает с теми, кто долго ходит в горах один. Мерещатся голоса близких людей. И то, что слышал неделю и месяц назад, повторяется, будто сказанное вслух. От многих старых пастухов известно было Дардаке об этом. Иначе бы испугался. Но все-таки удивительно! Вроде бы как живой рядом стоял дедушка Буйлаш.
        «Эх, — сказал себе Дардаке, — если и нет его здесь, значит, хочет издали услышать. Спою-ка я по его заказу веселую песню».
        И Дардаке влез на высокий камень. Он даже приподнялся на носках, чтобы громче получилось и сильней. Вот уж он запел так запел! Чуть пополам не треснул от натуги:
        Мягкий бархат — волос твой,
        Колокольчик — голос твой,
        Ты расти, расти большой,
        Жеребенок милый мой!
        Тут раздался громкий возглас:
        - Молодец, парень, хорошо поешь!
        Повернувшись на голос, Дардаке увидел, что весь северный склон горы усеян белыми и серыми пятнами. Это стадо овец перевалило сюда через гребень. А вот и чабан скачет, изо всех сил подхлестывая свою коротконогую, редкохвостую клячу. Да нет, не чабан, а помощник чабана — сын его Чекир, вот кто скачет с горы. Дардаке обрадовался, помахал ему рукой, но Чекир вихрем налетел, сорвал с его головы войлочный колпак, засунул себе под колено.
        - Эй ты, — заорал он, — певец бесштанный! Догонишь — отдам тебе твою вшивую тряпку, не догонишь — изорву в клочья!
        Чекир был года на три старше, выше ростом — ему подшутить захотелось над Дардаке, подразнить мальчишку. Он с хохотом носился туда-сюда. И вот остановился шагах в тридцати.
        Дардаке посмотрел вокруг — не нашел в траве куска глины или камня, нечем было швырнуть в обидчика. Гнаться пешему за конным — толку не будет. Все кипело в душе у мальчишки, но он старался показать полное равнодушие и даже отвернулся.
        - Что, коровья жижа, боишься меня! — издевался Чекир. — Смотри, сажусь на твою шляпу. Хеп! Хорошо, мягко, Ракмат!
        Тут он опять погнал клячу вверх. Трудно было старушке скакать по горам. Увидев, как тяжело она подтягивает задние ноги, Дардаке не удержался — скинул бешмет и побежал за всадником. А Чекиру только того и надо. Стал крутиться, выделывать всякие штуки. То подбрасывал и ловил колпак, то, свесившись в седле, волочил, сбивая головки одуванчиков. Свистел, гикал, делал Дардаке страшные рожи. Старая его лошаденка тоже, наверно, соскучилась по игре. Дает подбежать, машет-подманивает своим трехволосым хвостом и вдруг отскочит, как жеребенок. Похоже, что боевая у нее была молодость.
        Сколько ни бегал Дардаке, не мог догнать Чекира. Ругал его, проклинал его:
        - Стой, червивоголовый! Подобру говорю, стой! Поймаю — ребра переломаю! — Он запыхался, язык одеревенел во рту, пот катился по спине ручьями, злость распирала его. — Эй, берегись, Чекир!
        До того добегался бедный Дардаке, что глаза стали слипаться от пота. Пришлось остановиться, отдышаться. Он вытер лицо рукавом, осмотрелся и вдруг увидел, что овцы Чекира не на горе уже пасутся, а перебрались ниже, на склон холма. Вскрикнул от радости Дардаке, мгновенно созрел у него план мести. Он открутил длинную ветку арчи и с бешеным воплем кинулся гнать овец вниз, вниз, в долину, к коровам. Вот когда сердце его наполнилось ликованием: нелегко будет Чекиру заставить коротконогих, жирных овец подняться в гору.
        Боясь коров и быков, овцы сбились в кучу и жалобно блеяли. Коровы, недовольные тем, что к ним пришли незваные гости, сердито замычали и нагнули рогатые головы.
        Чекир пока еще играл, размахивая колпаком, зазывал Дардаке. А хитрый парнишка уже предвкушал победу. Он теперь настолько был в себе уверен, что даже к ручейку подбежал, бросился на колени, ополоснулся, напился и со свежими силами погнал вниз и тех овец, что еще задержались на склоне.
        Тут только Чекир понял коварный план Дардаке. «Ну хорошо же! Ты согнал с горы моих овец — я разгоню твоих рогатых, попробуй собери!» Размахивая и стегая плеткой направо и налево, он врезался в стадо коров. Не тут-то было. Коровы отбегали на два-три шага и снова сбивались вместе, не пропуская всадника. То ли они чувствовали, что это чужой, то ли просто недовольны были тем, что кто-то нарушил размеренную, спокойную жизнь, — они заревели и даже стали строиться в круг, как при нападении волков.
        А Дардаке тем временем гнал овец все ниже и ниже в лощину. Он хлестал их, орал на них, заставлял бежать. Хоть и не приходилось ему пасти овец, но он знал, что откормленные овцы быстро слабеют от бега… Потом будут много пить, лягут от усталости.
        Выпучив глаза и зеленея от бешенства, Чекир вопил что было сил:
        - Э, ахмак[17 - Ахмк — дурак, бестолочь.], остановись, прекрати! Замучишь овец…
        Наконец он догадался объехать стадо коров. Пустив свою лошадь вскачь и легко догнав Дардаке, Чекир с ходу стеганул плеткой его несколько раз вперекрест, а потом, разъярившись, хлестал, не разбирая, по спине, по голове, по лицу. В первое мгновение Дардаке, прикрыв руками глаза, согнулся от боли. Он чуть не упал. Но когда тебя бьют, боль ведь страшна только самая первая. Недаром говорится, что первая боль с ног сбивает, а вторая на врага подымает. Зарычав от бешенства, Дардаке извернулся и, прижавшись лицом к бедру всадника, обхватил его тело и повис на нем. Лошадь волочила его, Чекир то стегал его по спине, то рукоятью плетки бил по голове. Дардаке рук не разжимал. Подтянувшись и упершись коленями в круп лошади, он, кряхтя и напрягаясь, тянул Чекира изо всех сил на себя. Тот сидел как пригвожденный. Ноги-клещи впились в лошадиное тело. Казалось, только вместе с лошадиной шкурой можно его сорвать. Но вот Дардаке изловчился и перебросил сперва одну, а потом и вторую руку с поясницы на шею Чекира. Всей своей плотной тяжестью он повис на шее врага и стал мотаться, раскачиваться да еще уперся головой в
скулу, изо всех сил давил. И тут, не выдержав двойной тяжести и слишком долгой игры, упала на колени старая лошадь. А потом повалилась на бок, стряхнула дерущихся и, перекатившись через спину, поднялась, помотала головой и, встав в сторонке, тяжело задышала.
        Сильно стукнулся Чекир о землю, вытянулся как бревно. Дардаке прочно уселся на нем. Чекир попробовал было вырваться, но тут же получил удар в челюсть.
        - Лежи смирно!
        Дурным голосом завопил Чекир:
        - У-у-убью тебя!
        - Ах, так! — Дардаке схватил его руки, скрестил их и придавил к груди коленом. — Проси прощения!
        Чекир попробовал укусить руку Дардаке, но тот схватил его за волосы и стал бить головой о землю…
        - Сдаюсь! — крикнул Чекир.
        - Больше не будешь срывать шапку? Поклянись, что не будешь. Скажи: «Пусть я тогда превращусь в пса».
        - Пусть буду псом.
        - Ладно же! — Дардаке перевел дух. — Смотри, что будет сейчас с твоей плеткой…
        - Ой-ой, не бей! — завопил Чекир и зажмурился.
        - Да не буду я, — рассмеялся Дардаке. — Открой глаза пошире. Видишь, что делаю? — Он разорвал ременную плетку и разломал короткую толстую рукоять. — Так тебя разорву, если попробуешь со мной драться!
        - Ох-хо-хо! — с восхищением воскликнул Чекир. — Не знал я, что сын старика Сарбая такой стал здоровый… Ну, слезешь ты с меня наконец?
        Дардаке, довольный, рассмеялся. Но подняться ему было нелегко. Больше всего болели ноги — вот как набегался за лошадью!
        Разогнувшись, он оглядел себя. Рубашка, и без того драная, изорвалась в клочья. Штанина была залита кровью.
        Чекир уселся на землю и долго так и эдак крутил головой, прислушиваясь к себе.
        - Ой, плохо!
        Дардаке сказал:
        - Никому не говори, что мы с тобой дрались. Старшие узнают, из-за чего началось, — смеяться над нами будут. Давай так: кто первый расскажет о драке, тот заслуживает плевка.
        Чекир все качал головой.
        - А что ты скажешь дома, если спросят? — Он рассмеялся. — Видел бы ты себя! Будто бороной по тебе проехали. Неужели и я такой, а?
        Проведя ладонью по лицу, Дардаке увидел на руке следы крови. Нащупал на шее рубцы, под глазом опухоль. Но хуже всего, конечно, то, что так ужасно изорвана рубашка…
        Чекир медленно, держась за бок и кряхтя, поднялся на ноги. Облизывая запекшийся рот, он осклабился и вдруг протянул Дардаке руку:
        - Давай подружимся. Я первый начал задираться…
        Дардаке сжал в горячих ладонях длиннопалую кисть Чекира и широко улыбнулся. Он искренне обрадовался тому, что старший предложил ему дружбу. Казалось бы, он, победитель, мог предлагать или отказывать. Но Дардаке уже забыл о своей победе. Он и о драке давно бы забыл, да больно много осталось от нее следов.
        Вдруг Чекир скинул с себя бешмет. Дардаке показалось, что новоявленный его друг снова собирается драться. Нет, он стал рубашку с себя снимать. Снял и протянул ему:
        - На, возьми!
        Дардаке слова не мог выговорить.
        - Бери, надевай, — настойчиво повторял Чекир. — Мне дай свою… Побратаемся.
        Серая сатиновая рубашка Чекира была почти новой. Ни одной заплатки. У Дардаке сильно забилось сердце, он не знал, как быть.
        Чекир, раскрыв ворот рубашки, накинул ее на голову Дардаке, как хомут.
        - Ой, подожди! — весь дрожа от возбуждения, сказал Дардаке. Он поспешно снял с себя обе рубашки и стал натягивать ту, что дал ему Чекир.
        Он уже и голову продел в ворот и руки просунул в рукава, рубашка не налезала.
        - Что же ты, давай, давай! — торопил его Чекир и стал сильно тянуть за подол вниз.
        Вдруг раздался треск, и новая рубашка Чекира лопнула сразу в трех местах. Лицо Дардаке, испуганное и удивленное, появилось в прорехе. Чекир в первую минуту тоже испугался. Но тут же стал хлопать себя по ляжкам и хохотать. Он так хохотал, что старая лошадь, скосившись на него, отбежала подальше. Даже на ногах не мог удержаться Чекир, упал и катался по земле от хохота, показывая на запутавшегося в рубашке Дардаке и повторяя:
        - Ой, ой, не могу! Как мышь, летучая мышь… Ну побегай немножко, посмеши меня… Ой, ой, не могу! Все рваное… У тебя, у меня — одни клочья.
        Дардаке сперва не смеялся, хотелось плакать — так жалко было новой рубашки Чекира. Но когда Чекир на себя нацепил серые лохмотья, Дардаке тоже не мог удержаться от смеха. Только с молодыми так бывает — нападает хохот, и остановиться не могут. Овцы разбрелись по склонам гор, коровы, все, как одна, повернули головы в сторону Дардаке и задумчиво уставились на своего повелителя.
        - Смотри, смотри, бык сейчас ругаться начнет! — сказал Чекир и еще пуще расхохотался.
        Остановился он так же неожиданно, как и начал. Видно, какая-то мысль поразила Чекира. Рассмотрев внимательно обрывки своей рубашки и переведя взгляд на полуголого друга, он всплеснул руками и воскликнул:
        - Слушай, Дардаке, ты, оказывается, широкий, как бык. Ай-яй! На три года я тебя старше, на голову выше — не годится моя рубашка, мала тебе. Нет, ты не как бык, ты как трактор: пятнадцать лошадиных сил! Нашел же я с кем связываться.
        Дардаке помог Чекиру собрать овец в стадо и проводил его до поворота. Вернувшись вечером домой, он сказал матери:
        - Я лез на скалу и поскользнулся. Хорошо, что голову не пробил, мозги не вытекли.
        Мать закричала на весь аил:
        - Ах ты глупый, ах ты несчастный — что сделал с собой, на тебе живого места нет! Где я тебе возьму рубашку? Из этой только лапшу варить. Что я буду с тобой делать? Нет нисколько в твоей голове мозгов! Потому только не вытекли, что нет ни капли…
        Дардаке сидел, понурившись, глядя в землю, но душа у него ликовала: он нашел себе друга.

* * *
        У Дардаке правый глаз опух, почти не открывался, ноги после долгой беготни плохо слушались, рубцы на плечах и на шее за ночь покрылись корочкой; чуть шевельнешься, кажется, что тебя стегают крапивой. А тут еще мать, чудом скрепив нитками обрывки рубашки, таких грубых наделала швов, что они цеплялись за каждую ранку на теле, за каждую царапинку.
        Выгнав коров на пастбище, Дардаке, по-стариковски кряхтя и охая, опустился на камень и стал вглядываться в даль. Сразу даже и сам не понял, чего ищет, кого ждет с нетерпением. Раздвигая веки правого глаза пальцами, глядел на пологий холм, где вчера появились овцы. Он даже петь пробовал, но не пелось ему сегодня. Сперва не признавался себе, что жаждет появления друга. Он собирался даже отвернуться, если увидит, что Чекир гонит сюда овец. Вроде бы он не особенно заинтересован. Прошел час, другой, и уже не мог сидеть на месте Дардаке. Хоть и болели ноги, он и на один холм поднялся, и с другого оглядел все окрестности. Вскарабкался на скалу и долго смотрел в ту сторону, где скрылся вчера Чекир со своим стадом.
        Не мог же новый его друг забыть дорогу к этому пастбищу! Кровь ударила в голову Дардаке: «Наверно, лежит больной. Он ведь и с лошади падал, я еще ногой его стукнул. Ой-е! Правильно говорится, что гнев мой — враг мой. Надо ж было дойти до такой ярости! Эх, да провались этот проклятый колпак, из-за него я, наверно, искалечил парня!» Подумав так, Дардаке сорвал с головы серый войлочный колпак и что есть силы шлепнул им о камень.
        - Да пропади ты пропадом, если из-за тебя погиб человек! Хоть ты и с моей головы, знать тебя не хочу, проклятый! Подумать только, паршивый комок овечьей шерсти, а сколько наделал бед! — Он кулаком погрозил своему жалкому, распластавшемуся на камне колпаку: — Проси прощения, иначе не подпущу тебя больше к своей умной голове, не буду поить своим потом, не возьму домой. Жарься тут на солнце и мокни под дождем!
        Бедному Дардаке так хотелось хоть с кем-нибудь поговорить, так устал он от одиночества, что старую войлочную тряпку готов был принять за живое существо.
        Вот и развеселился, вот и рассмеялся Дардаке. Даже глаз его стал лучше открываться и к подсыхающим рубцам на теле он стал привыкать. А когда привел на дневную дойку стадо и вдруг узнал, что из больницы вернулся дедушка Буйлаш, кинулся к нему со всех ног.
        - Эге-гей-гей! — закричал он от радости и влетел в юрту аксакала.

* * *
        Там собралось много народу. Видно, не только Дардаке соскучился по старику. У двери стояла Зейна и кланялась каждому входящему. Увидев товарища, она не смогла удержаться от смеха.
        - Ой, Дардаке! — воскликнула она. — Уж не забивал ли ты головой колышки для юрты? А может, бодался с быком?
        Дардаке не удостоил девчонку ответом и, пользуясь тем, что он мужчина, раздвинул руками толпившихся женщин и, войдя за полог, низко поклонился старику.
        Увидев Дардаке, аксакал в знак благоволения коснулся своих щек пальцами обеих рук и, ласково глядя на мальчика, продолжал свой рассказ. Он сидел, скрестив ноги и опираясь на сложенные ватные одеяла. Лицо его было светло-розовым, из-под черной домашней тюбетейки выбивались давно не стриженные прозрачно-седые волосики, узкая холеная борода опускалась на грудь. В добром прищуре припухлых век бегали и поблескивали точечки глаз. Видно было, как наслаждался старик тем, что вернулся наконец домой, что окружают его свои, слушают его.
        - Больница в райцентре знаете какая — девять домов нашего кыштака поместятся в ней! Все кругом белое, как снег на вершинах гор. Стены белые. И подушки и одеяла — все белое. Доктора ходят в белых халатах и шапочках, сестры — в белых платочках. Почти век прошел с того дня, когда я родился, — никогда еще не жил в такой комнате, не лежал в такой постели… Э, нет, лучше с самого начала расскажу вам, дорогие мои. Только приехал, только перешагнул порог — доктор, молодой парень, попросил меня раздеться догола. Открыл передо мной двери: «Аксакал, прошу вас вот сюда, с дороги вам надо помыться!» Смотрю — передо мной большое каменное корыто, полное воды, называется «ванна». Надо было лезть туда, а я не захотел, и тогда вошли девушки-сестры. «Ой, говорю, доктор, зачем насмешки надо мной строишь? Разве можно девушкам смотреть на голого старика!» Скорей-скорей сам полез в воду. Потом мне штаны дали и рубашку и положили на мягкую пружинную кровать. Подушка пуховая, ой-е, как хорошо! Справа, слева от меня лежат восемь человек. Всем подушек хватило, всем простынь хватило — сверху, снизу, каждому по две простыни!
        Дардаке не терпелось поговорить с дедушкой Буйлашем насчет своих лесных запасов хвороста. Куда там! Старик увлечен был рассказом.
        - Раньше, правда, не знал, что Советская власть больных, никуда не годных, старых, как я, в хлопковые кутает простыни, с ложечки, как маленьких, кормит. Хе-хе! Лекарство мне с разных сторон давали, слыхал кто-нибудь, а? Я горел, ой, какой красный был! Совсем, думаю, умирать буду. Дышать не мог, хрипел, кашлял. Доктор иглу принес, первый раз сам колол. Я думал, все пропало — так мне было больно. В другой раз молодая женщина пришла с иголкой. «Уходи, — говорю. — К мужчине как можешь входить!» Хе-хе, она так кольнула, — комар, честное слово, больнее кусает… Ай, эти уколы!.. Грудь моя стала такой же легкой, как у птицы в небе. Избавился от этих вечных хрипов… Еще раз скажу — вот где Советскую власть увидел. Кормят, поят, одевают, ласкают. Когда пить захочешь — белоснежные девушки приносят яблочный сок, виноградный. Говорю молодому парню, доктору: «Уже две недели у вас гощу, пора мне домой, надоел вам». Он обижается: «Разве плохо у нас? Радио передает музыку, разные новости… А если хотите, дадут вам газету, книжку, журнал»…
        Рассказывая о больнице, старый Буйлаш радовался и веселился, как ребенок. Приятно было смотреть на оживленное, приветливое лицо хозяина дома. Но понять не мог Дардаке, почему такой мудрый, столько проживший человек удивляется, что в больницах все бесплатно. И неужели не слышал он и не читал о пенициллине, спасающем от смерти?
        А дедушка Буйлаш все говорил и говорил:
        - Я узнал в больнице, что не всегда хворь нападает на человека, бывает, что сам человек виноват в своей тяжелой болезни. Так и со мной случилось. Я выходил и зимой и летом на заре и совершал омовение холодной водой. Это нож для легких. «Если в горячую банку из стекла, — сказал мне доктор, — налить холодную воду, банка лопнет». И я согласился с ним — сам видел, как это бывает. Оказывается, и человек плохо переносит быструю перемену жары и холода. В моей простуде я сам был виноват…
        Дардаке очень уважал старика. Всегда внимательно вслушивался в его слова. А сейчас вдруг рассмеялся. Не мог удержаться — так и прыснул.
        Старик строго на него посмотрел, и женщины неодобрительно зашумели. Так бывает в школе. Какой-нибудь озорник проведет пальцем по ребрам, когда учитель читает книжку, станет щекотно, и невольно рассмеешься. Но ведь сейчас никто не щекотал Дардаке.
        - Не сердитесь на меня, аксакал, — поклонившись и густо покраснев, сказал Дардаке. — Наверно, муравей прополз у меня под рубашкой.
        Милостиво кивнув, хозяин дома отвернулся от мальчика и продолжал:
        - Кашель бывает и от другой причины — в человеке поселяются невидимые зверьки. Доктор мне велел плевать в баночку, сказал, что не выпустит из больницы, пока не посмотрит, нет ли в моих плевках каких-то живых палочек. Я надел очки и долго смотрел на свой плевок при солнечном свете…
        На этот раз не только Дардаке, но и Зейна рассмеялась. Оба выскочили из юрты. Взрослые проводили их сердитыми взглядами. Теперь Дардаке испугался, что старый Буйлаш не скоро ему простит.
        - Он как маленький, — сказала Зейна.
        - Да, — сказал Дардаке, — только все равно мы не должны были смеяться.
        - Ты первый начал. Фыркнул, и я тоже не удержалась. Знаешь, ты хорошо придумал насчет муравьев. Давай, чтобы нам поверили, насыплем в твой колпак муравьев и будем бросать через тундук[18 - Тундк — отверстие в верху юрты.]. Щекотно станет многим, а может быть, даже и самому дедушке. Так мы оправдаемся.
        Но Дардаке не понравилась эта выдумка. Он был недоволен собой и стоял удрученный. Зейна ушла от него. Скоро и женщины стали расходиться — им надо было доить коров. А Дардаке все стоял, боясь зайти к старому Буйлашу.
        В этот момент, облачившись в халат и надев на себя широкий тюбетей, Буйлаш вышел из юрты и, увидев Дардаке, улыбнулся ему как ни в чем не бывало.
        - Ну-ка, подойди поближе, — позвал он Дардаке и стал щупать сухими пальцами опухоль под глазом. — Ой, сынок, не шути с таким делом! Возьми у меня лошадь и съезди к врачу. Говорят, ты со скалы свалился. Правда это?
        - Я поскользнулся, а потом еще перевернулся, и большой камень догнал меня…
        Старик подмигнул Дардаке:
        - Можешь так и сказать доктору и сестрам-девушкам, хе-хе! В больнице я видел женщин, которые приходили с рассеченной щекой и с кровавыми ссадинами от побоев, но ни разу не слышал, чтобы хоть одна из них пожаловалась на мужа. Говорили, что кололи дрова и щепка отлетела, что в темноте ушиблись. Или вот так, как ты: обвиняют камни. Все равно им верят и оказывают помощь.
        Дардаке смотрел выпучив глаза. Вот так-так! Значит, Буйлаш сразу угадал, что была драка!
        - Ой, дедушка! — вскрикнул он. — Женщины уже кончают дойку, надо выгонять стадо.
        - Вижу, вижу, что к доктору ты не хочешь ехать. Ну, да и не надо. Раны твои наружные, скоро заживут. — И старик уже было отпустил своего гостя, как вдруг что-то вспомнил. Взяв на кухне ведерко с прогоркшим старым маслом, он сунул в него палец и густо смазал опухоли и царапины Дардаке. — Бисмылла![19 - Бисмылл — господи благослови.] — воскликнул он, подражая знахарям. — Это не моя рука, а рука самого святого лекаря Лукмана лечит тебя. Приходи и мажься каждый день. У доктора точно такого же цвета мазь, она очень хорошо помогает…
        Дардаке мог бы сказать, что запыленное, испорченное масло не способно лечить, а сходство с мазью ничего не значит. Но он промолчал, принял наставления старшего как должное.
        И надо ж так — будто в награду за терпение и почтительность, Буйлаш вынул из переметной сумки, что висела на стене юрты, обернутый в красивую разрисованную бумагу кусок душистого мыла:
        - Это тебе в подарок! Ходи чистым. К чистому телу не пристают болячки…
        В порыве благодарности парнишка чмокнул старика в щеку и пулей выскочил из юрты.
        Выгнав коров на пастбище, он подошел к ручейку, снял с себя рубашку и, намылив руки, прежде всего хорошенько смыл следы масла. А потом разделся догола и весь вымылся мылом и мочалкой из сухой травы.

* * *
        Не успел еще Дардаке обсохнуть на солнце, как вдруг увидел на противоположном холме стайку ребятишек из своего аила. С ними была Зейна. Узнав ее, он сразу же присел за кустом. Но она уже махала ему белой панамкой. Хорошо, что ручеек, у которого он купался, протекал в защищенном месте. Торопливо одевшись, Дардаке хотел было побежать к Зейне, но вовремя опомнился. Мало ли что. Она-то небось просто гуляет с малышами, а он на работе, пасет скот, занят серьезным делом.
        - Дарда-аке! — кричала Зейна. — Прогони свое стадо!
        - Чего?
        - Прогони коров, малыши боятся перейти на ту сторону луга!
        - Чего-чего?
        - Прогони стадо!
        Расстояние было невелико, он видел милое круглое лицо девочки, видел, что, говоря с ним, она даже и не смотрит на него, а подбрасывает и ловит небольшой мячик. Это его почему-то рассердило, и он грубовато-снисходительно пробасил:
        - А что вам тут?
        Зейна, продолжая играть мячиком, как ни в чем не бывало ответила:
        - Мы собираем цветы в подарок дедушке Буйлашу.
        Дардаке передернул плечами и отвернулся. Ему нравилась Зейна, он даже считал ее красивой и часто ловил себя на том, что подолгу на нее смотрит, любуясь смуглым личиком. У Зейны была стройная тонкая фигурка, и она не сутулилась, как другие, родившиеся в кыштаке. Отличалась Зейна и одеждой. На ней как влитая сидела бархатная жилетка; платьица, всегда чистые и хорошо выглаженные, казались новыми. Женщины часто говорили, что Зейна носит слишком короткие платья, да и мама ее, хоть и давно покинула город, не подчинялась деревенским правилам приличия и ходила с голыми икрами. В этом Дардаке плохого не видел. Но легкость и свобода, с которой Зейна говорила с мальчиками, а ее мама с мужчинами, коробила его. Он не осуждал их городские привычки, но и не мог их не замечать. А иногда ему казалось, что Зейна нарочно держится как-то уж слишком горделиво, показывая всем своим видом, что он ей не чета.
        Зейна снова крикнула:
        - Ну прогони же стадо! Сколько ждать?
        Он презрительно ответил:
        - Подумаешь, выдумки! — Он сделал рукой круг: — Можете во-от так пройти.
        В самом деле, ну разве не глупость она придумала — рвать цветы, собирать их в букеты! Кому это нужно? Неужели дедушка Буйлаш нуждается в этом? Тут Дардаке вспомнил, что в юрте, где живет тетя Сайраш, всегда в нескольких кринках стоят полевые цветы. А кроме того, у них есть два особых каких-то кувшина с пестрым рисунком на гладкой поверхности. Их Сайраш привезла из города, и они будто бы нарочно сделаны, чтобы в них ставили весенние тюльпаны, маки, сирень. В кыштаке, где на улицах не растут цветы, может быть, и правда приятно держать их в комнате, чтобы, не выходя в поле, чувствовать хороший запах и любоваться красотой. А здесь, на джайлоо, куда ни глянешь, все усыпано цветами. Каждая травка цветет, каждый куст.
        Обидевшись на Дардаке, Зейна резко повернулась и крикнула ребятишкам, которые были с ней:
        - Уйдем отсюда! Цветы найдутся и в другом месте!
        - Бездельница, лодырь! — крикнул ей вдогонку Дардаке.
        Девочка внимательно и долго смотрела на него, как смотрят на диковинное животное.
        - Гру-би-ян! — раздельно сказала она и, уже больше не оборачиваясь, скрылась со своей стайкой за холмом.
        Дардаке насмешливо улыбался. Вот бы видел Чекир, как он выставил отсюда эту воображалу! Жалко, что не едет. Они бы вместе посмеялись над глупой горожанкой. Вспомнили бы, как она явилась в кыштак во время войны со своей чистюлей мамочкой и показывала наряды. А потом вышла на улицу с веревкой, на концах которой были приделаны деревянные ручки, и стала ее крутить через голову, скакать и так и эдак, и одной ногой и двумя. Все девчонки собрались вокруг нее, а мальчишки стали бросаться комками земли. Вот уж верно, что городская бездельница, белоручка!
        У всех тогда не хватало хлеба, мужчины ушли на войну и на трудфронт, женщины работали с утра до ночи, и детям тоже было не до игр и развлечений.
        Дети работали и в огороде, и в поле. Дардаке девятилетним полол грядки и чистил от сорняков кукурузные посевы. А десятилетним садился на вола, тащившего борону. Одиннадцати лет он уже научился косить. А девчонки подгребали граблями сено и сносили его в стога и собирали колоски…
        Да, девчонки носили, девчонки собирали. Что же ты, Дардаке, так говоришь, будто не было среди маленьких голодных работниц Зейны? Вспомни-ка, вспомни. Зейна веселой всегда была и, если выдавалась свободная минута, сразу затевала игры и даже танцы. Она всех подружек увлекла своими прыгалками. Нигде веревки нельзя было оставить — сейчас же утащат девчонки. Матери ругали их за это, а прежде всего ругали Зейну. Но она не унывала. Поплачет немножко от обиды и принимается за свое: поет и скачет. А работала за двоих, как и ее мама. И училась хорошо… Сама учительница, проработавшая весь день на току или в картофельном сарае, к вечеру ходила по домам и собирала замерзших и голодных ребятишек — вела в классы. Зейна всегда приходила к ней первой и потом вместе с ней кричала под окнами: «В школу, в школу!»
        Зейнин отец был на фронте старшим сержантом-минометчиком. Тетя Сайраш одна из первых получила повестку о гибели мужа. Но, может быть, потому, что он был горожанином, слесарем железнодорожного депо, и здесь никто его не знал, о нем в кыштаке не горевали. Из всех жителей один старый Буйлаш знал Зейниного отца, своего городского зятя, ездил к нему в гости. Когда же стали приходить известия о гибели своих — тех, кто был призван из родного колхоза, — общее народное сочувствие к вдовам и сиротам коснулось и немного обогрело тетю Сайраш с дочкой ее Зейной. Но до конца так и не свыклись с горожанками жители кыштака.
        Вот сейчас Дардаке опять обозвал Зейну бездельницей. Он пасет стадо коров, а Зейна гуляет, цветочки рвет. Он работает, а его сверстница затевает с малышами игры… Дардаке нарочно заставлял себя так думать, чтобы приглушить угрызения совести. Ведь он знал, что Зейна взяла на себя заботу о малышах, чтобы освободить матерей. Выходит дело, и она вроде пастуха-чабана, только в стаде у нее не телята и не ягнята, а человеческие детеныши. Это тетя Сайраш придумала. Предложила устроить по городскому образцу детский сад с дочкой своей Зейной в роли воспитательницы. Женщины боялись за своих детей — уж больно далеко их Зейна уводила. Но ребятишки полюбили девчонку, и уже не только трехлетние и пятилетние, а те, что постарше, тоже стали ходить с ней. Восьмилетние и даже десятилетние. Дардаке, наверно, потому и рассердился, что увидел таких больших гуляющими без дела. Кто со свистулькой, а кто с куклой, с игрушечной коляской. Скакалки-прыгалки теперь знали все девочки поголовно, а были и такие, которые получили в подарок из города резиновые мячи. Да-да, настоящие прыгающие мячи!
        У Дардаке никогда не было своего мяча. Самолет в небе он видел. Трактор на полях тоже видел и автомобиль видел, даже подходил к ним близко. Но паровоз он только на экране в клубе видел. Так вот и с мячом. Он сперва в кино увидел игру в футбол и страшно увлекся, хотя и не мог понять, почему мяч прыгает. Потом наконец и к ним в кыштак, в школу, прислали волейбольный мяч, и Дардаке понял, что это такое. Но своего мяча, домашнего, которым можно играть в комнате или во дворе, никогда у него не было. Он уже вырос большой, может побороть отца, поколотил шестнадцатилетнего Чекира, стыдно думать о мяче, стыдно просить отца и мать о таком подарке…
        Маленький черный резиновый мяч, который высоко прыгает… Нет, никогда он его не попросит купить и никогда не возьмет в руки! Не было детства — теперь поздно его возвращать!
        Зейна ушла, Чекир не появляется. Коровы и коровы, одни коровы перед ним. Дардаке стоял, окруженный плотными зарослями цветущего шиповника. Крупные розовые цветы сотнями были рассыпаны и справа и слева. Подул ветерок, и Дардаке вдруг ощутил сильный и очень приятный запах. Он наклонился над цветком и понюхал его. И ему показалось, что Зейна появилась рядом с ним. Он мгновенно повернулся вокруг — нет, девочки нигде не было. И тут он понял, что шиповник пахнет Зейной. Во время дневной дойки, когда они, смеясь, выбежали из юрты и она ему предлагала набрать в колпак муравьев, от нее пахло точно так. И ничего удивительного — в волосах у нее был цветок. И в юрте стояли в кринках эти самые цветы шиповника.
        Не зная, почему и для чего это делает, Дардаке стал ломать и срывать ветки с цветами. Он изодрал руки в кровь и занозил ладони, но все-таки набрал целую охапку цветущих веток. Но цветы никуда не годились. С такой силой он рвал, ломал и трепал их, что на каждом осталось только по одному или по два розовых лепестка.
        На следующее утро, выгнав коров, Дардаке сразу же полез в гору, чтобы забрать маленький капкан. Дней пять назад он поставил его на крутом склоне высокой горы, зарыл в щебень в холодном и сухом месте, неподалеку от ледника. Кого он надеялся здесь поймать? Конечно, козлы и архары подымаются и выше, преодолевая в поисках лакомых растений высоченные хребты, но это случается редко.
        Он долго карабкался по скалам. Сильный, порывистый ветер нес ему навстречу мокрые снежинки. Где-то за перевалом выпал снег, и, хотя над головой синело небо, сильный ветер успевал донести сюда белые хлопья. Может быть, он срывал их с ледника — лицо то и дело больно секли мелкие острые льдинки.
        Не очень-то Дардаке надеялся на удачу. Ну, а вдруг попался гриф? Вот будет потеха! Пропал капкан — такую сильную и злобную птицу ему одному не одолеть. Можно, правда, попробовать убить ее камнем, грифа не жалко.
        Вот и скала, заросшая лишайником, — отсюда до капкана пятнадцать шагов. Ну и высоко он забрался! Даже лес остался внизу. А далеко в глубине зеленый луг. Коровы на нем кажутся не крупнее саранчи. Дардаке дрожал от холода. Казалось, надо бы поскорее посмотреть, что делается в капкане, а он этот момент нарочно оттягивал. Но вот наконец он выглянул из-за скалы. Э, в капкане что-то есть! Какой-то неведомый зверь. Не козленок, не ягненок архара, не птица. Удивительное, незнакомое существо с пушистым коричневым мехом и длинным хвостом. Головы не видно. Может, белка? Нет, слишком велика. А вдруг маленький барс или дикий кот? С этими когтистыми зверями надо быть очень осторожным.
        Дардаке стал кидать в зверька камушками, потом подошел, тронул палкой… Да он уже давно издох. Не похоже, что попал в капкан случайно. Значит, хищник. Его привлек запах убитой мыши.
        Молодой охотник выдернул из земли колышек и, не раскрывая капкана, долго разглядывал зверька. Шерсть, кое-где окровавленная, была запылена, а все же поблескивала. Мордочку помяли железные челюсти капкана — нельзя было понять, на кого похож.
        Дардаке был бы рад и козленку и ягненку. Но вот досада — к приезду отца попалась в капкан какая-то дрянь. Он хотел выбросить добычу, но вспомнил, что настоящий охотник так не делает. Отец, например, бывает рад и сурку и даже суслику, а есть люди, которые ставят ловушки для кротов, хотя все знают, как мелка, дешева и не прочна кротовая шкурка.
        …Придя домой, Дардаке показал свою добычу матери. Салима брезгливо поморщилась:
        - Ой, что ты притащил! Брось!.. — Посмотрев внимательней, она сказала: — Немного похожа на белку. Может быть, крыса?
        - Мама, этот зверь в пять раз больше крысы или белки. Знаешь, какой тяжелый! Я еле донес.
        - Волк в двадцать раз больше, а что толку? Даже шапку нельзя сшить из его меха.
        Почистив капкан песком и повесив на место, незадачливый охотник стал копать ямку, чтобы похоронить поглубже, спрятать от людских глаз и носов уже начинающего пованивать зверька. Как вдруг услышал сзади себя голосок Зейны:
        - Ой, где ты взял, Дардаке?!
        - Положи сейчас же! — крикнул он.
        Зейна вроде бы и не слышала его крика… Подняв с земли мертвого зверька, она и так поворачивала его, и эдак, счистила пыль, взъерошила мех.
        - Ах, жаль, что мордочкой попалась. Ну и везучий же ты! Где поймал? На высокогорье, да? — Зейнины глазки сверкали. Она так говорила, будто и не помнила о вчерашней ссоре. — Ну, что же ты окаменел? Вижу, вижу: даже не знаешь, какой это зверь. Идем скорей, я тебе покажу.
        - Я-то знаю, — решил схитрить Дардаке, — а вот скажи ты…
        - Идем, идем! — тянула она его за рукав. — У нас есть книжка, и в ней рисунки всех зверей и птиц Киргизии. Это горная куница… А вот и дедушка идет, пусть он тебе скажет…
        Старый Буйлаш осторожно взял мертвого зверька, нацепил на нос очки и, качая головой, долго его разглядывал.
        Дардаке с нетерпением ждал приговора. Как бы он хотел, чтобы Зейна ошиблась! Кому приятно, чтобы девчонка опередила тебя в знании горных животных. Ну, а если даже и куница — не все ли равно, как называется та или иная крыса. Зачем она нужна, такая противная?
        Услышав разговор, прибежала Салима. Женским чутьем она угадала, что происходит что-то важное. Старый Буйлаш сказал, обращаясь к ней:
        - Твоему сыну, Салима-келин[20 - Келин — невестка, сноха.], сопутствует в охоте редкая удача. Куний мех очень высоко ценится, в прежние времена только самые богатые баи шили из него оторочку на тюбетее, а байские жены делали себе из меха этого зверя воротники. Посмотри — шерсть переливается, как жемчуг, ворс не ломается, не мохнатится…
        Слушая старика, Дардаке с удивлением видел, что в его руках мех зверька и в самом деле стал как бы искриться на солнце, переливаться и сверкать. Буйлаш слегка его изогнул и приложил к голове своей внучки. Девочка вспыхнула от мягкого прикосновения, подняла на деда глаза и сразу так похорошела, что у Дардаке занялся дух, он даже рот раскрыл.
        - Ой, Зейна, да ведь ты красавица! — всплеснув руками, воскликнула Салима.
        Старый Буйлаш на двух ладонях протянул зверька Салиме.
        - Это драгоценная вещь, — сказал он. — Пусть в твой дом войдет богатство и счастье. Аминь!
        - Да исполнится ваше желание, уважаемый аксакал, — так же торжественно сказала Салима-апа. — Семь хлебцев пожертвую в честь святого Баабедина… О господи, если вы понимаете все так хорошо, может быть, взялись бы снять шкурку?
        - Ну что ж, — согласился старый Буйлаш, — если ты мне доверяешь, я это сделаю для тебя и твоего сына. И шкурку сниму, и выделаю. А вы пока готовьте золу рябины и арчи… Шкурку надо снять осторожно, чтобы не прорезать ножом… Куница эта живет среди камней и попадается только самым метким стрелкам, охотникам из охотников. Ну, смотри, Дардаке, дела твои пошли на лад…
        Сам виновник торжества и длинных речей то краснел, то бледнел. Он и рад был, и счастлив, но стоило ему взглянуть на Зейну, стыд и досада охватывали его. А девчонка смотрела на него в упор, слегка улыбаясь и будто ожидая от него чего-то важного.
        И она дождалась.
        Дардаке и сам бы не мог сказать, почему это сделал. Он кивнул головой в сторону Зейны и во всеуслышание произнес:
        - Это она первая определила, что я поймал не крысу, а ценного зверька — куницу. Видите, яма — я хотел закопать. Ракмат тебе, Зейна! — И он неуклюже поклонился.
        Зейна широко улыбнулась, поклонилась ему в ответ и при этом зарделась от удовольствия.
        Салима-апа сердито покосилась на сына, а старый Буйлаш посмотрел на него с нескрываемым удивлением. Дардаке знал, что мужчина не должен признавать в присутствии людей превосходство или даже правоту женщины. Да, он знал, что его никто не похвалит за то, что он поклонился девчонке и поблагодарил ее, но сделать с собой ничего не мог.
        Сейчас он повернулся и пошел сам не зная куда. Он долго ходил один и думал, думал.
        Утром, отправляясь, как всегда, со стадом на пастбище, Дардаке попросил Зейну дать ему с собой книжку:
        - Я раньше не догадывался. Там ведь у меня много времени. Буду сидеть и читать.

* * *
        Ни на этот, ни на другой день отец не приехал. Дардаке и раньше приходилось подолгу не видеться с ним, но впервые он ждал его с таким нетерпением. Перед отъездом отец долго с ним разговаривал, вспоминал предков. Но о себе и о своей жизни ни разу как следует не рассказал. Как это раньше не приходило в голову расспросить отца о большом городе, о заводе? Зейна родилась во Фрунзе и считала себя горожанкой. Ее отец работал в железнодорожных мастерских. Но ведь и его отец жил в городе и работал на заводе, выпускавшем танки. Челябинск вчетверо больше Фрунзе, а танковый завод, где служил отец, до войны выпускал тракторы. Кто не знает, что тракторы и танки во многом похожи, они родственники. Дардаке был уверен, что рано или поздно станет трактористом. Кончит семилетку и поступит на курсы при машинно-тракторной станции. Разгуливая по горам с коровами, он теперь часто думал о своем будущем. Хоть он и добился успеха в охотничьем промысле — поймал капканом козла и куницу, — его почему-то не влекла охота. Правда, он никогда еще не стрелял из ружья, и, конечно же, ему очень хотелось испытать свою способность
выслеживать животных и птиц. Случалось, он прикладывал к плечу палку и даже зажимал один глаз, чтобы лучше прицелиться, но ему было стыдно перед самим собой: разве мужчина позволит себе так играть! Эх, было бы настоящее ружье… «Вот стану трактористом, заработаю деньги и после первой получки пойду в райцентр и куплю ружье». Однако, подумав, он решил, что первую получку истратит на одежду — купит отцу вельветовый костюм и шляпу, как у финагента. И матери купит бархатное пальто. «Если я научусь управлять трактором, — думал в другой раз Дардаке, — мне будет нетрудно, когда меня возьмут в армию, пересесть на танк, а может быть, даже на самолет». И опять он вспоминал, что отец работал на танковом заводе и может рассказать такое, чего не знает у них в кыштаке ни один парень.
        Но не только это вызывало в Дардаке нетерпеливое желание встречи с отцом. За лето в нем созрели какие-то до сих пор неведомые силы и стремления. Что-то в нем бурлило и рвалось наружу. Коровье стадо ему надоело, одиночество и однообразие угнетали. И все же он готов был бы продолжать изо дня в день пасти скот, если бы… Ну как бы это лучше сказать? Вот если бы приехал председатель, бригадир или хотя бы бухгалтер и стал с него спрашивать, пусть даже ругать, тогда бы он почувствовал себя на работе, его труд был бы учтен наравне с трудом взрослых. Учтен и признан… Для чего ему такое признание, почему его беспокоят подобные чувства, Дардаке себе объяснить не мог.
        Однажды, пригнав коров с дойки, Дардаке увидел, как на далеком зеленом склоне замелькали пушистые светлые пятна, будто разбросанные там и сям раскрывшиеся коробочки хлопка. Всадник на низкорослой лошаденке с гиканьем помчался навстречу.
        Дардаке поскорее снял с головы свой колпак, сунул в него книгу, что дала ему Зейна, и крепко зажал под мышкой.
        - Привет, Дардаш! — крикнул всадник. — Глаз и висок у тебя зажили? Мать очень ругала за то, что порвал рубашку? Ты, я слышал, куницу поймал. Правда это? А твой отец почему не едет?
        Дардаке ничуть не удивился этому потоку вопросов. Он с радостью смотрел на Чекира: наконец-то появился! Живой, здоровый, веселый.
        - А у тебя нигде не болит? Ой, я боялся — думал, умрешь в дороге.
        Чекир схватился за гриву лошади, Дардаке взял ее за повод и, подхватив всадника под руку, помог ему спешиться. Этим он показал, что не только не сердится, но рад приезду гостя. Так встречает старик старика, сосед соседа. Во всем, что бы ни делал Дардаке, чувствовалось желание казаться взрослым.
        И Чекир подхватил игру: прижав ладонь к груди, поклонился и торжественно помолчал. За руку ребята не поздоровались. И хоть они разыгрывали из себя мужчин, по их смущенным улыбкам можно было догадаться, что оба они жалеют о той некрасивой драке, которая произошла несколько дней назад.
        Продолжая быть степенным и по-стариковски медлительным, Чекир отвязал притороченный к седлу узелок-салфетку и расстелил на цветущей траве:
        - Прошу тебя сесть со мной. Я хотел встречи и попросил дома сварить мясо ягненка, изжарить боорски, а также приготовить свежий сыр эжигй. Доставь мне удовольствие — бери все, что захочешь, и насыщайся.
        Чекир вытащил из ножен острый нож и протянул его рукояткой бывшему врагу. И это означало, что в отношениях между батырами нет больше недовольства друг другом.
        Дардаке, который на все время, от обеда до ужина, не получал от матери больше одной лепешки, был смущен и удивлен. При виде таких яств он не мог продолжать игру. Стоял и растерянно улыбался. Улыбку его можно было понять так:
        «Ты, Чекир, видать, и богаче и щедрее меня. Не только я, но и все население нашего небольшого молочного аила не могло бы расстелить такой богатый дастархан[21 - Дастархн — скатерть с угощениями.]. Никому у нас, даже больному дедушке Буйлашу, давно не предлагают мяса ягненка. Видно, правду говорят, что люди вашего овцеводческого аила живут лучше нас. Не знаю даже, как мне быть. Если я приму твое угощение, мне положено отдарить тебя так же щедро и расстелить перед тобой завтра не менее обильный дастархан. Сделать этого я еще долго не смогу!..»
        Эту длинную речь он не произнес. Чекир понял, какие чувства обуревают Дардаке, и усадил его насильно. Они плотно закусили и потом напились кумысу из нового бурдюка. Слава богу, в последнее время дедушка Буйлаш опять стал ездить на коневодческую ферму и привозить кумыс. Он всегда делился с Дардаке, а теперь вот и Дардаке смог поделиться с Чекиром.
        Ребята после этой встречи подружились. Видно, правду говорит дедова присказка: «Джигиты, не сразившись, не подружатся». Теперь что ни день Дардаке и Чекир с нетерпением ждали друг друга и весь день пасли вместе коров и овец. То и дело, сняв рубашки, штаны, оставшись в подпоясанных ремнями трусах, парни, пыхтя и перекатываясь, обливаясь потом, подолгу боролись без злости и ожесточения. Мать-земля подстилала им колышущуюся зеленую мураву, а речка обмывала, ветер сушил их. Чекир в ребячьей борьбе считался среди сверстников непобедимым, но с Дардаке, хотя тот был много моложе, ему почти никогда не удавалось справиться. В нем разгоралось самолюбие, он готов был бороться и час и два — борьба его увлекала до того, что он забывал все на свете.
        Как истинные богатыри — батыры, — они каждый раз стремились к полной победе — «противник» должен был просить пощады. Для этого все известные приемы были хороши: и подножка, и толчок в грудь, и перебрасывание через плечо, и сгибание через колено. Оба чувствовали себя великанами Ала-Too из сказки. Они вышли из пещер и преодолели высоченные перевалы, чтобы помериться силами. Коровы и овцы заменяли им толпу зрителей, блеяние и мычание — одобрительные возгласы и призывы к победе.
        - Ну, Черный великан, держи! — совал свою руку Дардаке.
        - Ты погиб, Желтый великан! — отвечал ему Чекир. Растопырив руки, он брался за пояс одной рукой, а другой хлопал Дардаке по плечу и сильно его тряс.
        Так начиналась жаркая схватка, и только полная победа одного над другим могла ее остановить.
        Правду сказать, коровы и овцы не очень одобрительно относились к тому, что их смешали. Коровы то и дело отбрасывали рогами овец, а овцы собирались скопом, преграждая дорогу своим противницам. Так пришлось им бороться за пастбище, и в борьбе они вытаптывали лучшую траву, вместо того чтобы пастись. У коров поубавилось молока, овцы начали худеть, но молодые пастухи не хотели этого видеть. Дружба и каждодневные встречи были им дороже. Постепенно коровы с овцами стали привыкать друг к другу — столкновения между ними были реже. Поняв, что коровы сильнее, овцы благоразумно перед ними отступали. Прекратил сопротивление и бесполезную борьбу Чекир. Теперь они чаще сидели и спокойно беседовали.
        Но скоро беседы их превратились в споры. Чекир, уже год назад кончивший семилетку, мечтал только об одном — поскорее стать взрослым и получить стадо овец. Учиться он не хотел, книжки не любил. Ему нравились скачки на лошадях, борьба, веселые сборища парней.
        - Кем же ты хочешь стать? — спрашивал Дардаке.
        - Мой отец чабан, и я тоже буду чабаном, — отвечал Чекир. — Получу стадо и буду пасти, как пасли скот мой дед и прадед.
        - А что ты знаешь об овцах, об их питании, о шерсти, о мясе? Умеешь ли ты отличать одну породу от другой и отбирать лучших?
        - Будто бы ты много знаешь о коровах! — с обидой возражал Чекир.
        - Но я не хочу быть пастухом. Я буду трактористом, поступлю для этого на курсы. Но мне и этого мало — я хочу знать все, что происходит на белом свете.
        - Ты просто воображала, — отвечал ему Чекир. — Наслушался учителей и повторяешь их слова.
        Как-то раз Дардаке вынул спрятанную под камнем книжку Аалы Токомбаева[22 - Аалы Токомбев (1904) — один из зачинателей киргизской советской литературы.] «Время летит» и предложил Чекиру послушать. Тот неохотно согласился, и Дардаке стал читать громко, с выражением. Скоро он заметил, что Чекир дремлет. Он растолкал его и снова принялся читать.
        - Лучше расскажи мне коротко, что там написано. Читать слишком долго, — зевая, сказал Чекир.
        - Ну как тебе не стыдно! — воскликнул Дардаке. — Это очень хорошая книжка о том, как мальчик стал художником.
        - Я не собираюсь становиться художником, — смеясь, прервал его Чекир, вскочил на коня и погнал своих овец в другое ущелье.
        Дардаке очень огорчился. Он думал, что спугнул своего друга и тот больше не приедет к нему. Но утром следующего дня Чекир прискакал как ни в чем не бывало. Когда они уселись, он попросил:
        - Читай!
        - Но я сегодня не взял книгу, — с искренним сожалением сказал Дардаке.
        - Ах, не взял! — Чекир расхохотался. — Тебе просто везет. Я ведь хотел, когда ты начнешь читать, вырвать из твоих рук книгу и поиграть, как тогда с шапкой… — Увидев, как помрачнел Дардаке, Чекир хлопнул его по спине и сказал: — Ладно, ученый друг, не будь таким серьезным. Неужели не понимаешь шуток? Я люблю, когда ты рассказываешь. Расскажи мне что-нибудь интересное.
        Польщенный, Дардаке стал думать, чем бы увлечь друга. Он ласково потрепал Чекира по колену и, показав палкой на крутой лесистый склон горы, сказал:
        - Хочешь, поделюсь с тобой тайной? Никому не скажешь?
        - Пусть я буду псом!
        - Видишь тот лес? Я в нем долго пропадал…
        - Да что ты? Зачем? Один на один в этой тьме? — Он сделал вид, что изумился и даже испугался. — Там, наверно, очень страшно.
        Наивный Дардаке не заметил, что его друг слегка подтрунивает над ним.
        - Я там провозился много дней, — сказал он с гордостью. — Может быть, и живут в лесу барсы и медведи, но, если ты занят делом, забываешь об опасности. Ах, как хорошо в прохладном ельнике! Запах такой, что дышишь — не надышишься. И кругом всякая живность. Что-то шуршит, что-то пищит, что-то скачет и перебегает с места на место. Я даже думал, что животные переговариваются на своем языке: «Кто к нам пришел, друг или враг?» Иногда я замирал и слушал. И меня так увлекали все эти шумы, скрипы, шорохи и звериные переклички, что я на время забывал работать.
        Тут Чекир по-настоящему удивился:
        - Увлекали шумы? Ты, наверно, смеешься надо мной! Что может увлекать в лесу? А что за работу ты там для себя придумал? Ловил зверей? Что поймал, говори скорее!
        Он уже знал, что мальчишка добыл капканом горного козленка и куницу, а сейчас ждал, что тот расскажет о каких-нибудь новых успехах. Втайне он завидовал везению Дардаке и надеялся, что тот выболтает ему семейные секреты. Чекир не верил, что Дардаке просто повезло. Он думал, что отец сообщил ему особые охотничьи приемы.
        - Поймал, говоришь? — засмеялся Дардаке. — Ловля капканом — разве это работа! Я заготовил дрова, много дров, на каждую семью нашего аила по большущей куче. Я так много заготовил сучьев, корней и валежника, что сам оттуда не могу вывезти. Сегодня-завтра приедет мой отец, и тогда мы пригоним сюда рабочих быков и будем два или три дня грузить и вывозить…
        - Ну да! — Чекир, поблескивая своими заячьими глазками, вскочил на ноги. Что-то его увлекло, он, казалось, готов был сию же минуту бежать в лес. — Как тебе это пришло в голову? Э, да ты, наверно, все врешь!
        Дардаке, ударив его ребром ладони под колено, заставил снова сесть.
        - Слушай, слушай. Это чистая правда. Ты бы видел — я на каждой куче оставил бумажку с фамилией той семьи, для которой делал заготовку.
        - Как это так? Неужели ты для кого-то старался?
        - Когда я очень уставал и мне уже не хотелось работать, я подгонял себя тем, что говорил: «Эта куча — для вдовы Мамбета, хромой Шаир, а эта — для Кулипы, у которой шестеро ребятишек, она никогда не сможет сама набрать себе дров…»
        Чекир расхохотался:
        - А для меня, своего лучшего друга, ты не заготовил ни одной кучи?
        - Для тебя? — Дардаке смутился. — Но мы с тобой в то время еще не были друзьями. И… и ты ведь сильный, молодой, здоровый, ты сам можешь заготовить…
        - Эх, ты! — воскликнул Чекир. — Совсем шуток не понимаешь. Уж не думаешь ли, что и правда жду твоей помощи? Ты удивляешь меня все больше. То поучаешь, то вслух читаешь книжки, а теперь подаешь мне пример хорошего отношения к людям. Если б я умел писать в газету, обязательно расхвалил бы тебя в статье.
        Дардаке опять не мог решить, шутит Чекир, трунит над ним или действительно его хвалит.
        Он не скоро это узнал. На следующий день приехал его отец Сарбай, и Дардаке долго не ходил в горы, не пас коров и не встречался со своим другом Чекиром.
        ГЛАВА IV
        - Что это они все пристают к тебе, не дают покоя? — говорила Салима-апа, стаскивая с мужа сапоги; она уже согрела воду в тазу, чтобы помыть ему ноги. — Смотри, как ты исхудал, отощал! Провались эти коровники, на них у тебя ушло чуть ли не все лето. Дело пастуха — откармливать скот на джайлоо, а не месить глину для кирпичей. Смотри-ка, сколько царапин и ссадин у тебя на ногах! Теперь тебе будет трудно ходить босиком по горам, а сапог разве напасешься…
        Сарбай, осунувшийся, утомленный долгой дорогой, сидел полуразвалясь, опираясь спиной на кучку одеял. Он наслаждался отдыхом, ворчливой лаской жены, чистым горным воздухом. То и дело он бросал взгляд на возмужавшего сына. Дардаке скромно сидел в сторонке, делая вид, что читает книгу. Мальчик ждал случая поговорить с отцом, но сейчас был доволен уже одним тем, что отец здесь, с ними, вся семья в сборе. Еще не было ничего сказано о его охотничьих успехах, о том, как он пас скот.
        Вытерев мужу ноги, Салима-апа поднялась, вылила воду из таза и, остановившись у дверей юрты, снова начала ворчать:
        - Да ты весь иссох, сердечный мой! Наконец-то ты приехал. К твоему возвращению я припасла кое-что. Смотри-ка, смотри — вот нога козленка, пойманного нашим охотником. Дардаке поймал, а жена твоя берегла кусочек… Если бы не моя бережливость, разве нашлось бы чем тебя угостить!
        Салима вытащила из дальнего угла загородки, где были сложены у нее кухонные принадлежности и запасы, ляжку козленка, совсем маленькую, кривую, как корень арчи. К ней она прибавила два больших куска вяленого мяса, сохраненные бог знает с какого времени и спрятанные в мешке с толокном.
        - Будь спокоен, муж мой Сарбай, жена твоя не даст тебе голодать. Поживешь с нами — сразу помолодеешь и округлишься. Видел бы ты, как поправились коровы на сочном пастбище! Твой сын не опозорил твоего имени, все им довольны…
        Говоря так, Салима быстро и ловко разожгла огонь под казаном. Присев на корточки, она замесила и раскатала на доске тесто и острым ножом стала резать лапшу.
        - Вот сварю сейчас бешбармак и накормлю тебя до отвала. Сразу и раздобреешь, и наберешься сил.
        Сарбай натянул на ноги домашние мягкие ичиги, глаза под косматыми бровями поблескивали, ноздри втягивали уютный запах кизячного дыма, смешанный с ароматом вареного мяса. Котел кипел вовсю. Сарбай то и дело подкручивал усы, вытирая незаметным движением набегавшую слюну. Да, все предвещало отдых, поправку и безмятежную жизнь в кругу семьи, но…
        Сарбай невольно вздохнул:
        - Ох-хо-хо!
        Салима-апа сейчас же откликнулась:
        - Что такое, хороший мой? О чем ты думаешь?
        Сарбаю не хотелось портить жене настроение, поэтому он сказал, что, вздыхая, выпускает из себя усталость. На самом же деле ему предстояло рано утром возвращаться в кыштак — везти туда айран. Таково было распоряжение председателя. А разве мог Сарбай противиться слову начальника?
        «К тому же председатель прав, — думал он. — Ведь я и сам, строя коровник, испытал на себе, как тяжело работать на солнцепеке, не получая ни айрана, ни кумыса. Стоит сделать несколько глотков живительного напитка — сразу прибывает сил. К тому же чувствуешь, что о тебе кто-то заботится». Да, по собственному опыту знал Сарбай, как косцы, сноповязальщики, возчики волокуши и поливальщики с тоской поднимают лица в сторону гор, ожидая, будто от самого аллаха, помощи от тех, что наверху. Ведь летом в кыштаке почти не остается дойного скота, и молоко получают одни лишь малолетние. Живущие высоко в горах, на молочной ферме, забывают о тех, кто работает в жаркой долине. Тут, в аиле, столько молока, что хватает и телятам и ребятам, а женщины порасторопнее, вроде его жены, успевают даже делать сузьму[23 - Сузьм — процеженный творог.]. Стоило Сарбаю войти сегодня в юрту, как Салима поднесла ему пиалу свежего айрана из сузьмы.
        «Так нечего и вздыхать, — сказал себе, повеселев, Сарбай. — Если сыты жена с сыном, надо и людям помочь. Вот только отдохнуть бы денек-другой…»
        Пока он раздумывал в полудреме, Салима всыпала в казан лапшу. Дразнящий запах мясного навара распространялся теперь с такой силой, что трудно уже было сохранять спокойствие и приличное равнодушное выражение лица. Сарбай вскочил на ноги:
        - Ой, жена! Забыл, совсем забыл. Молодой доктор, тот, что лечил нашего Буйлаша, просил передать ему, а заодно подарил и нам немного чесноку. В кооперативе редко бывает, тот, кто работает, не успевает получить, а больницу снабжают аккуратно. Вот посмотри — наверно, не меньше килограмма хорошего крупного чеснока перепало на нашу долю, а старому Буйлашу вдвое больше.
        Салима радостно всплеснула руками. Приняв из рук мужа мешочек, она бросила в бешбармак несколько долек, а мешочек подвесила на стенку юрты.
        - Давай я отнесу дедушке Буйлашу тот чеснок, что ему прислали, — сказал Дардаке.
        - Что ты, разве так можно! — воскликнула мать. — Туда, наверно, и без того донесся по ветру запах бешбармака. Если ты сейчас пойдешь…
        Сарбай понял жену не так, как она хотела. Улыбнувшись, он перебил ее:
        - Какая же ты, байбиче, хорошая! Ветер и правда летит в сторону юрты старика. Было бы грешно не позвать аксакала и не угостить его горячим мясным блюдом…
        - Ну конечно! — слегка скривившись, сказала Салима. — Такую благословенную пищу нельзя есть одним. Пожалуй что, животы разболятся.
        Но Сарбай сделал незаметный знак Дардаке, и тот пулей вылетел из юрты, забыв даже мешочек с чесноком. Мать не успела его удержать. Она хотела было сказать, что не ради чужих людей отказывала себе в мясе все это время, но сдержалась и, передернув плечами, разостлала в женской половине юрты коврик — ширдак…
        …Обе семьи за дружеской беседой хорошо пообедали. Старый Буйлаш погладил живот, сытно рыгнул и, глянув искоса на блюдо, край которого остался нетронутым, произнес:
        - Да будь благословенна твоя трапеза, дорогая Салима! Дай тебе бог, чтобы дастархан твой никогда не оскудевал. Пусть в доме этом не убывает довольство и счастье. Аминь!
        Он благословил хозяев и погладил свою бородку, после чего застыл, сложив руки на груди и полуприкрыв глаза, что служило признаком особого благоволения и означало, что он молит аллаха о покровительстве всем сидящим.
        Салима радостно ответила:
        - Да исполнится все, что вы сказали, аксакал! — И, обратившись к Сайраш, показала пальцем на остаток еды: — Давай доедим это.
        Сайраш, которая успела уже вытереть руки салфеткой, сложив щепотью пальцы, взяла немного теста, захватив и кусочек мяса:
        - Ракмат тебе, джене. Ты необыкновенно радушна и щедра. Я учусь у тебя хозяйничать. Твоя запасливость меня изумляет. Я купила зимнего ягненка, он подрос, к осени мы его зарежем, и по примеру твоему я тоже поставлю вялить два хороших куска мяса и надеюсь будущим летом пригласить тебя и твою семью на бешбармак.
        Салима, довольная, рассмеялась. Дардаке, который сидел рядом с Зейной, был очень рад тому, что у них побывали гости. И все же на душе у него оставался неприятный осадок. Он знал, что мать, улыбаясь гостям, не перестает думать, что и лапша и мясо могли бы пригодиться и завтра, а сейчас она боится, что оставленную из приличия часть бешбармака съест кто-нибудь из гостей. Чрезмерная бережливость матери виделась ему откровенной скупостью. И в том, как Сайраш сказала, что на будущий год накормит их мясом того ягненка, которого она собирается зарезать осенью, Дардаке услышал насмешку над матерью. «Что делает людей скупыми?» — думал он и не мог найти ответа.
        И в это время увидел, что мать сняла со стены мешочек чесноку и с поклоном передает старому Буйлашу. Мальчик хотел крикнуть: «Что ты, мама, это же маленький мешочек, а дедушке доктор послал большой!» Но Салима бросила на него такой взгляд, что он тут же осекся.
        Зейна спросила его о чем-то, а он, хоть и повернул к ней лицо, ничего не услышал и не смог ответить.
        Тогда Зейна громко рассмеялась и сказала:
        - Какой ты красный, Дардаке! Что с тобой?
        - Меня ужалила пчела, — сказал он и покраснел еще сильнее.

* * *
        Задолго до рассвета, когда не загорелись еще вершины самых высоких гор, Сарбай поставил два больших бидона у ворот летнего коровника, крикнул:
        - Эй, кто там! Доярки! Хватит вам спать, несите сюда ваш айран! Председатель велел привезти сто литров, а в двух бидонах помещается сто двадцать. Чем больше удастся погрузить, тем лучше — люди нам будут благодарны. Поторапливайтесь! Если попаду в долину до того, как поднимется над головой солнце, может, и успею доставить косцам айран к обеду… Слышите, вам говорю, женщины, будьте попроворнее!
        Он старался бодро говорить, весело, но Дардаке слышал в голосе отца усталость. А еще раньше он слышал, как, вставая с постели, отец его, Сарбай, кряхтел, покашливал и стонал. Нелегко в его возрасте после вчерашнего подъема из долины в горы сегодня опять проделать путь туда и обратно. Дардаке жалко было отца, он знал, что резкие перемены высоты плохо отражаются на здоровье и самочувствии пожилых людей. Поскорее одевшись, мальчик успел позавтракать вместе с отцом. Женщины тем временем наполнили бидоны айраном и пошли с ведрами к коровам, чтобы поскорее покончить с утренней дойкой.
        Огромный желто-пегий вол, хоть его и оседлали, поглядывал в сторону гор. Давно уже его не заставляли работать. И если в рогатой голове шевелились какие-нибудь мысли, они влекли его на пастбище, к обильной сочной зелени горных трав.
        Дедушка Буйлаш ткнул его посохом в грудь и сказал:
        - Ты с виду кажешься мощным, а не больно-то много потащишь. Как говорится, у коровы с бычьими рогами нет молока, а у тонкорогого вола нет сил.
        - Ничего, он хороший бездельник, — сказал Сарбай. — Избаловался на вкусном корме, разжирел. Два бидона невелик груз, полтора центнера и осел потащит, а на эту махину можно бы завалить и четыре бидона.
        Говоря так, Сарбай завинтил крышки, перетянул ручки бидонов ремнями. Теперь надо было поднять груз на спину вола, но что-то не торопился Сарбай, все топтался на месте, примериваясь и приглядываясь, как лучше ухватиться. Заметив, что отец неуверенно топчется у бидонов, Дардаке подошел и стал рядом, как бы показывая, что и ростом и силой обогнал отца.
        - Ну-ка, ну-ка, — сказал Сарбай, чуть отступив и оглядывая ладную фигуру сына, — попробуй поднять вот это!
        Деловито поплевав на ладони, Дардаке взялся за оба ушка, оторвал бидон от земли и взвалил на вола. Когда он потянулся было за вторым, Сарбай схватил его за руку.
        - Э, подожди! — И он кликнул Салиму: — Смотри-ка, жена, что вытворяет наш озорник. Расправляется с бидонами, полными айрана, как волк с ягнятами… Не слышал от него слов, но по глазам вижу — он хочет, чтобы позволили ему заменить меня и отвезти груз в долину. Отпустим, а?
        Проницательность отца поразила Дардаке. На радостях он так подкинул второй бидон, что перевалил его через круп вола и чуть не упустил. Еще немного, и вывихнул бы себе руку.
        Чтобы скрыть боль, Дардаке сжал зубы. Салима не удержалась от язвительного замечания:
        - Суетливый джигит подобен козе. — Но, увидев, как сын, преодолев боль, улыбнулся и, быстро подтянув ремнями бидоны, вскочил в седло, она невольно залюбовалась им. — Ой, Сарбай! — вскричала она. — Мы и не заметили — у нас батыр вырос, настоящий помощник в доме. Дай ему палку, и пусть едет, а ты отдохнешь сегодня на пастбище.
        Сунув за пазуху сыну лепешку, она собралась было приторочить к седлу его новый бурдюк с кумысом, но вдруг переменила решение.
        - Знаешь, — сказала она, — я дам тебе с собой железную кружку, ты сможешь ею зачерпнуть себе из бидона айрану. Твой бурдюк возьмет с собой отец. Он будет пить кумыс и, набираясь сил, вспоминать о ловком охотнике, поймавшем козленка.
        Дардаке стало досадно, что, спустившись в долину, он не сможет похвалиться перед друзьями-однолетками своей добычей, но, увидев, с каким вниманием рассматривает его бурдюк отец, он зарделся от гордости.
        - Бери, конечно, бери, папа! Это что. Вот когда ты увидишь шкурку той куницы, которую я поймал на снежном перевале… Дедушка Буйлаш еще не успел ее обработать. Вы покажете папе, правда, дедушка?
        Буйлаш сдержанно кивнул и отвернулся, отец сделал вид, что не слышал слов сына. Дардаке не мог понять, чем недовольны взрослые. Тогда Салима сказала:
        - Пора бы тебе знать народную примету. Предки наши говорили: «Если, отправляясь в путь, джигит хвастается, он навлекает на себя беду».
        Попрощавшись и немного отъехав, Дардаке обернулся. Он увидел, что все стоят и смотрят ему вслед, а старый Буйлаш гладит щеки ладонями, благословляя его и желая развеять дурные чары.
        Ударив палкой вола, Дардаке сердито крикнул:
        - Чшу ош! Поторапливайся, ленивый!
        Но вол и не подумал прибавить шагу.
        Поднявшись на ближний перевал, Дардаке увидел, как вдали золотятся под солнцем ледяные вершины.
        Правду сказать, Дардаке еще никогда не ездил так далеко без взрослых. Он знал, что ему надо преодолеть два не очень высоких и не очень крутых перевала, что нужно держаться ближе к лесу, а потом круто свернуть направо. Он помнил, что должен пересечь новую шоссейную дорогу, по которой то и дело проносятся грузовые автомашины. Небольшое расстояние можно и ему проехать по этой ведущей на рудник дороге. Правда, всадники предпочитают пускать своих лошадей или волов старой земляной полузаросшей тропой. Не всякое животное при встрече с машиной ведет себя спокойно. Дардаке слышал от людей, что месяц назад произошел такой случай. Встретившись с паровым дорожным катком, испугались и понесли запряженные в воз сена верблюды. Женщина, сидевшая на возу, не догадалась повернуть их на крутой откос, и они с размаху полетели в пропасть. Погибли оба верблюда, а женщина выжила только потому, что удар смягчило сено. И все-таки она сломала руку и ушибла голову.
        Дардаке вспомнил этот случай, но это не значит, что он боялся. Он был уверен в своей неуязвимости — все впереди обещало быть легким, приятным и радостным. Деревянное потертое седло, на котором обычно сидел впереди отец, сейчас было под ним, и Желтопегий, круторогий вол, и два больших бидона, висящие по бокам, и горбатая тропа, что извивалась перед ним, и солнце, бросающее вдоль ущелья свои первые зеленовато-белые лучи, и ручеек, журчащий под склонившимися ветвями кустов, — все принадлежало только ему, одинокому путнику, выполняющему важное задание. Он преодолел первую гряду холмов. Теперь его никто не видит, разве только ястреб, что кружит в бледной утренней голубизне. Он едет. Мягко ступают копыта вола, чуть поскрипывает седло, бидоны хорошо подтянуты и не натирают животному бока. Все спокойно. Он едет. И слава богу, он один, никто его не сопровождает.
        Откуда такое настроение? Что случилось? Почему вдруг захотелось ему одиночества? Почти все лето он был один с коровами, и только в самое последнее время у него появился друг — вдвоем им стало куда как веселее. И сегодня, если б Дардаке пошел со стадом, наверно, встретился бы с Чекиром… Да, Чекир удивится, увидев вместо молодого парня рыжебородого старика. Поскачет навстречу, смешает стадо…
        Дардаке невольно рассмеялся, представив, как удивятся оба, и отец и Чекир.
        Посмеявшись, Дардаке опять стал серьезным. Он даже поругал себя за неуместный смех. Разве может взрослый путник, едущий по делу, с важным поручением, хохотать или даже улыбаться! Если бы кто-нибудь увидел со стороны, сразу бы сказал: это едет сумасшедший или… или ребенок.
        В том-то и дело, что он не ребенок. Да, да, именно в этом дело! С того самого места, где скрылись за холмом отец, мать и старый Буйлаш, он, Дардаке, перестал быть ребенком. Конечно, он и раньше оставался в горах один. Но какое может быть сравнение! Со стадом он уходил самое большее на пять-шесть километров. Туда приходила даже девчонка Зейна со своими подопечными ребятишками. Разве пустили бы ее на такое большое расстояние, да еще и с грузом!
        А сколько километров от аила до кыштака? Вот удивительная штука — этого Дардаке не знал. Никто этих километров не считает, и взрослые о такой ерунде не думают. Отец сказал: «К обеду привезу косцам айран». А в какое время у косцов обед? Ну, уж это-то можно сказать совершенно точно: когда они откладывают косы, вынимают из кошелки домашние припасы и принимаются за еду. Точнее не скажешь. Часов ни у кого нет, даже у бригадира. И все-таки не бывает так, чтобы обед начался позже или раньше. Есть примета: солнце осветило правый склон Петушиной горы, тень зашла за Шестирогую скалу. С каждым днем надо делать небольшую поправку — старики это умеют, они и без часов скажут время с точностью до десяти минут.
        Время, время! Им надо дорожить. Сегодня Дардаке необходимо самому следить за тем, как бы не опоздать. Косцы увидят его издалека и пойдут к нему навстречу. И он им закричит:
        «Сюда, сюда! Все идите, на всех хватит! В этих бидонах свежий айран — утолите свою жажду, размочите свои лепешки, поешьте плотно, наберитесь богатырских сил. Это я, Дардаке, сын Сарбая, привез вам с гор прекрасный молочный напиток!»
        Быть взрослым — это значит помнить не только о себе, но и о других. Позаботиться о тех, кто терпит жажду и голод, накормить и напоить десятки людей.
        Вполне возможно, что сам председатель его увидит.
        «Где твоя борода, Сарбай? — спросит он. — Неужели на шестом десятке ты решил побриться?.. Ой-е! Да ведь это не Сарбай! Смотрите, люди! У нас новый возчик. Какой-то молодой и сильный джигит».
        А Дардаке ловко соскочит с вола, распутает ремни, снимет бидоны, открутит крышки…
        Так размечтался Дардаке, сидя на широкой спине медлительного вола. Правду говоря, хоть в мыслях своих Дардаке забежал далеко вперед, на деле он потерял представление об истинной скорости, с которой передвигался. Солнце уже припекало ему шею, кузнечики то и дело перелетали через круп вола, будто перед ними была неподвижная туша. Дардаке видел розовую подкладку их крылышек. Видел и не видел. Воображение рисовало ему поливные травы долины, такие густые и высокие, что в них можно спрятаться не пригибаясь. Ему представлялась широколистая, шуршащая кукуруза, в которой там и сям уже торчат зеленые початки. А на плетнях, наверно, уже висят шары завязавшихся тыкв, с грядок разбегаются, как ягнята на овцепривязи, огурцы с белеющими кончиками. Эх, а ночью… Мальчишки, наверно, давно уж совершают налеты на пушистые посевы моркови. Вытерев о штаны острые рыжие хвостики, они хрустят зубами так, что слышно в правлении колхоза. А свежий лук, а дикий чеснок! Ребята наедаются зелеными побегами до одури, и пахнет от них, как от верблюжат… Да, ночью хорошо! Вот бы под круглой луной пробраться сквозь тростники к
глубокой заводи Джумгл-Дарьи и плавать там, пока все тело не покроется мелкими пупырышками!
        - Ах ты, племянник шайтана! Совсем ошалел? А ну, чшу ош! Иди, иди, проклятый! — заорал Дардаке на вола, заметив, что тот остановился у кривой ивы и объедает листья. — Не стыдно тебе? Нам поручили важное дело, рабочие люди ждут с надеждой нашего появления, а ты принялся за свою жвачку! Тебе бы нашу учительницу. Стоит ей заметить жующего, она заставляет широко открыть рот и заглядывает в самую глубь — не осталось ли на задних зубах кусочка смолы. Но у нас в классе дети, а ты большой, взрослый бык. Дорогая моя скотина, ош! ош! Пока солнце еще не сильно жарит, пройдем поскорее второй перевал и выйдем на широкий склон, ведущий к долине. Ну, поспеши же хоть немного, не притворяйся таким немощным! Я целое лето пас тебя вместе с коровами, не давая в обиду оводам и слепням. Ты набрался сил, твоя шкура натянулась от жира, рога твои сверкают, как молодой месяц. Прибавь же шагу! Если успеем вовремя, клянусь, что поставлю тебя в тени и угощу травами, каких нет в горах! Я нарежу тебе молодого камыша, принесу охапку водяных листьев… Так не тащись же ты, как древний старец, поспеши хоть немного! Давай уважать
друг друга.
        Уговоры не помогали, Желтопегий без всякого интереса слушал своего молодого наездника. Тропа теперь шла вниз, по сторонам ее лежали травянистые склоны. Бежать бы рысью по такой тропе. Нет, Желтопегий твердо решил держаться размеренного шага. Груз давил его и подгонял, но, видно, вол был не из тех, кто легко изменяет принятое решение. Чтобы, не дай бог, не нарушить важности своей походки и не перебирать ногами, подобно молодому бычку, он выдвигал сразу обе передние ноги, а задние чуть-чуть пригибал. Так он съезжал по скользкой хвое на самых крутых местах лесной тропы. А потом, на ровном месте, снова настраивался на спокойный и четкий шаг. Дардаке продолжал свои увещевания. Он все еще верил, что доброе слово действует лучше принуждения, и решил подбодрить Желтопегого, взывая к его самолюбию:
        - Ты, я слышал, настоящий скакун, подобный сказочному коню Тулпру… Я готов назвать тебя летающим верблюдом Жельмаяном или быстроногой коровой Шудункут, только поскорее передвигай свои толстые ноги!
        Дардаке сделал последнюю попытку подействовать на Желтопегого добром — наклонился и погладил заскорузлую шею вола. В ответ на ласку Желтопегий вытянул голову и замычал. Быть может, он хотел сказать, что все понял и готов перейти с шага на бег? Всадник подождал немного. Нет, Желтопегий его обманул, а может, и посмеялся над ним. Быстрее он не пошел.
        - Ах, так! По-хорошему ты не хочешь? Наверно, считаешь меня мальчишкой. Забыл, что в руках у меня палка. Ну, сейчас ты поймешь, с кем имеешь дело! Чшу, чшу! — закричал мальчишка басом и стукнул вола по заду.
        Минуту или две Желтопегий почти бежал. Но тут они оказались в узком ущелье с крутыми скалистыми стенами, по которым стекала вода. Почуяв прохладу, вол сразу же остановился и стал принюхиваться. Дардаке ткнул его острым концом палки.
        - Эх ты, бессовестный! — воскликнул он с досадой. — Посмотри, ручеек бежит, неразумная вода торопится напоить землю долины, дать жизнь травам и посевам, а ты, животное с головой, наполненной мозгом, с широко открытыми глазами, неужели не можешь сообразить, что несешь драгоценную ношу людям! Смотри, ручей дразнит тебя, вызывает помериться силами. Скорей, скорей!
        Парнишка соскочил на землю и, размахивая палкой, зашагал рядом с волом. Потом забежал вперед и заглянул ему в глаза, будто ожидая, что тот как-нибудь объяснит свое поведение…
        Неужели Дардаке верил в способность вола понимать человеческую речь? Пожалуй, нет. Но ведь и взрослые мужчины, возчики, пахари, погоняя рабочую скотину, то ругают ее, то уговаривают. Это Дардаке слышал много раз и в поле и на дороге. Все знают, что животные бессловесны. И все же они что-то понимают — легко отличают брань от ласки, боятся окрика злого человека, а на добро часто отвечают добром. Умелые доярки с каждой коровой говорят по-особому: одну ругают, другую похваливают, а третьей поют песни. Это сущая правда. Есть коровы, которые, заслышав музыку или пение, дают больше молока. Дардаке давно имел дело с Желтопегим и думал, что знает его повадки. В стаде он с его помощью легко разнимал дерущихся бычков и коров. Стоило позвать его: «Желтопегий, Желтопегий!» — и он послушно подходил. И двигался не так уж медленно. А теперь вдруг решил показать свой характер.
        Времени прошло пока еще не очень много. И все-таки сердце Дардаке билось неспокойно. Он обманет людей, подведет отца. Ему уже представилось, как отец стоит понурив голову, а председатель, усатый Закир, ему выговаривает:
        «Эх, Сарбай, Сарбай, что же ты наделал! Вместо того чтобы выполнить поручение самому, посылаешь несмышленого мальчишку! Так ты, пожалуй, завтра свалишь свою работу на грудного младенца или отправишь вола по горам одного. Да ведь один он, пожалуй, скорее донес бы айран. В пути, наверно, не твой сын погонял вола, а вол твоего сына…»
        Дардаке с тревогой огляделся — ему показалось, что голова председателя уже высунулась из-за куста. И тут парнишка обозлился: схватил повод и пошел впереди, натягивая продетое сквозь ноздрю вола деревянное кольцо.
        Желтопегий слегка ожил, и Дардаке даже пришлось ускорить шаг. Он ступал, сердито ссутулившись, перебросив повод через плечо, не глядя ни вперед, ни назад, вдавливая пятки в землю. Казалось, он через силу тащит огромного, как холм, вола. Тонкий, витой из конского волоса повод впивался ему в руку, резал плечо. Тогда парнишка опоясался им и, перегнувшись пополам, тянул и тянул. Но вол опять остановился.
        - Ну подожди же, шайтаново отродье! — заорал Дардаке и повернулся спиной вперед.
        С минуту он тянул вола на себя, как тянут собаку, вцепившуюся зубами в тряпку. Вол смотрел на него кроткими глазами, с черной его губы стекала слюна. Всем своим видом он как бы говорил:
        «Если б я мог двигаться, мне бы ничего не стоило сорвать тебя с места и потащить в другую сторону. Неужели ты забыл, что мы, волы, иногда превращаемся в камень? Я, может быть, и хотел бы пойти за тобой, но под шкуру мне залез какой-то упрямец и не позволяет шелохнуться даже под угрозой смерти».
        - Не-ет, шалишь, я тебя заставлю! — закричал Дардаке и, топнув ногой, стал тянуть повод изо всех сил.
        И тут он увидел, что деревянное кольцо, продетое сквозь ноздрю, разрезает ее как резину. Тяжелая капля крови упала на пыльную тропу, потом кровь в ноздре стала пениться большими пузырями, а вол так и не тронулся с места. Только в глазах его появился укор и тихая жалоба.
        Это большое рогатое существо могло бы запросто сбить мальчишку с ног, подбросить рогами в воздух, затоптать копытами, но вот же стоит и стоит. Чуть-чуть хрипит и моргает тяжелыми веками с длинными ресницами.
        Но что же, наконец, делать? Как быть? Если тянуть дальше, кольцо разорвет ноздрю. Дардаке в отчаянии закинул повод на луку седла. Он готов был заплакать. Схватив палку, он замахнулся обеими руками, чтобы ударить быка сзади, как вдруг у того подкосились ноги, и он всем телом шлепнулся на пузо…
        Улегся и шумно вздохнул: дело сделано, борьба окончена, давайте, ребята, отдохнем.
        У Дардаке от усталости дрожали ноги. В ущелье было прохладно и временами даже проносился ветерок, но и грудь и спина парнишки покрылись липким потом, как после долгой, тяжелой работы. Вол разлегся и подыматься, видно, не собирался. Дардаке смотрел на него с ненавистью. Из ноздри все еще капала кровь, но ничуть его не было жалко. Весь круп и даже уши вола лоснились от пота. Дардаке ткнул его ногой в живот:
        - Ты просто изленился и разжирел! Подожди, доберемся с тобой до кыштака, попрошу председателя дать мне другого — худого и жилистого. А тебя запрягут в волокушу или заставят таскать арбу с кирпичом.
        Чтобы немного приободриться, парнишка разделся догола и ополоснулся в ледяной воде горного ручейка. Торопливо натянул штаны и рубаху. Зубы у него стучали, и он не мог справиться с дрожью в руках. Желтопегий лежал как изваяние. Казалось, он сросся с землей, вдавился в нее, прилип. Однако пот на шкуре уже подсох, и Дардаке решил во что бы то ни стало его поднять. Но сколько ни бил ногами по бокам, сколько ни колотил палкой, вол только головой мотал. Дардаке решил пойти на хитрость.
        - Вставай, и пойдем обратно, — сказал он. — Признаю себя побежденным… Ну, что же ты, глупый верзила!..
        Желтопегий не шевельнулся.
        - Ладно, тогда пеняй на себя, — решительно произнес Дардаке, подошел к волу сзади и схватился за белую кисточку хвоста. — Р-раз! — скомандовал он и слегка повернул короткий грязный хвостик. — Вот подожди-ка, нащупаю хрящ, тогда ты по-другому запоешь… Два!.. Три!
        Дардаке сильно прижал хрящ и крутанул хвост.
        Вол вскочил сразу на все четыре ноги, будто и не было на спине его груза. Однако, хоть он и вскочил, побуждаемый сильной болью, быстро не пошел, и кровавая пена все еще клубилась у его ноздрей. Дардаке вытер ему морду пучком травы, почесал между рогами.
        - Может быть, ты правда болен? Ладно, не стану тебя погонять и сам на тебя не полезу. Иди хоть как-нибудь, только не останавливайся, только не ложись…

* * *
        Они вышли из теснины и поднялись на второй перевал, где тропа пересекала шоссейную дорогу. Житель гор, подойдя к дороге, проложенной людьми и ведущей к далеким поселениям и городам, как бы приобщается к жизни всей страны. И, будь то всадник или пешеход, раньше, чем двинуться дальше, он остановится и оглядится. Едут ли по дороге машины и повозки или пусто на ней, горец невольно застынет в раздумье, будто выбирая, куда ему двинуться дальше. Дардаке никто не учил так поступать. До следующего поворота он собирался пройти по шоссе. Думать тут было не о чем и останавливаться, помня повадки Желтопегого, тем более не следовало. Но Дардаке все-таки остановился. Вол обрадовался и замер на месте.
        Шоссе, прямое, ровное, недавно укатанное, лежало среди гор, как струна. Вдоль него стояли телеграфные столбы с многими рядами проволоки. На одном столбе сидел огромный коричневый гриф, величественно поворачивая крючковатый клюв, на соседнем столбе — ворон. Он то и дело взмахивал крыльями, как бы желая устроиться поудобнее, и при этом пронзительно каркал.
        Дардаке, хоть и не придавал особого значения предсказаниям этой зловещей птицы, на всякий случай погрозил ворону кулаком. Гриф принял эту угрозу на свой счет и надменно пожал плечами.
        Дорога в горах всегда волновала Дардаке. Он ведь нигде еще не был, ни в одном городе. Запах бензина и нефти вызвал в нем доводящее до головокружения острое желание быстрой езды, новых впечатлений, чего-то далекого и неизведанного. На дороге никого не было. Солнце ее раскалило, и запах гудрона так и бил в нос. Незнакомый, нездешний запах, резкий и грубый. Так пахнут тракторы и автомобили… Дардаке ни разу на них не ездил, но руки его уже чувствовали, как лягут на руль, как он будет поворачивать его направо, налево. Вот и сейчас желание ощутить в руках гладкую поверхность руля возникло в нем с такой силой, что он вскочил на вола, но не в седло, а ближе к шее, схватился за длинные изогнутые рога и стал их поворачивать — туда-сюда. Желтопегий замотал головой, пытаясь вырваться. Но Дардаке крепко его держал, да еще стал рычать, подражая мотору:
        - Р-р-р-р! Поехали! Скорей вперед!
        Желтопегий понял этот призыв по-своему и снова шлепнулся на пузо.
        И в это самое время вдали появился тяжелый грузовик с прицепом. Это Дардаке понял по басовому натужному рокоту, с каким всегда ездят рудничные машины. Прошла минута, и грузовик с шипением и скрипом затормозил.
        Удивительная какая-то машина: и автомобиль и трактор одновременно. Дардаке глядел во все глаза, но сразу понять не мог. Вроде бы за ней прицеп, но особенный, очень низкий и широкий. А на прицепе стоит гусеничный трактор ЧТЗ (марки тракторов Дардаке знал прекрасно) со стальным щитком впереди. То, что это бульдозер, Дардаке тоже понял. Но прицеп, на котором стоял трактор… Да, вот это махина! Большая железная платформа, четыре колеса с одной стороны и четыре с другой.
        И вдруг открылась дверца грузовика. Справа вышел рабочий в комбинезоне, а слева — шофер в кожаной куртке. Из кабины трактора выпрыгнул паренек среднего роста, плотный, с прищуренными глазами, заговорил по-киргизски:
        - Что везешь, а? Молоко везешь? Айран? Кумыс?
        Шофер, русский парень, сразу предложил:
        - Продай!
        Дардаке растерялся:
        - Как — продай? Что — продай?
        Тогда рабочий в комбинезоне, киргиз, расхохотался и сказал:
        - Все продай. Мясо, — он ткнул пальцем в бок вола, — молоко, бидоны. Хочешь, сам садись и поезжай с нами.
        Дардаке не умел говорить с посторонними. Краснел до слез, не смотрел в глаза.
        - Продай нет! — сказал он русскими словами и сильно затряс головой.
        Почему у него так получилось? Он ведь довольно хорошо знал русский язык.
        - Угости тоже нет? — спросил киргиз-рабочий. — Ты скупой колхозник, экономный? Верно говорю? — Он весело рассмеялся. Похлопав Дардаке по плечу, спросил серьезно: — Немного нальешь? Мы издалека едем, проголодались.
        И тут Дардаке понял, что эти рабочие люди потому и остановились на дороге, что завидели его и вола с бидонами.
        - Ой, дядя! — воскликнул он и прижал руки к груди. — Ешьте, пейте, пожалуйста!
        Он торопливо достал кружку, вытащил из-за пазухи лепешку и разделил ее на четыре части. Но шофер сказал:
        - Спрячь, тебе пригодится. Хлеб у нас есть.
        Он пошел и вытащил из кабины узелок и развернул его на траве. Там были свежие красные помидоры и молодые огурчики. Рабочий в комбинезоне принес буханку белого хлеба. Дардаке отвинтил крышку одного из бидонов и тут же подумал, что, если вол вздумает подняться, айран разольется. Он отвязал бидоны, составил их на землю, достал кружку.
        - Пейте сколько хотите, — сказал он и отошел в сторонку.
        - Садись с нами, парень! — пригласил его шофер.
        Но Дардаке отрицательно покачал головой и отошел еще дальше.
        Его звали, предлагали ему помидоры, хлеб с маслом, он упрямо отказывался. Рабочий в комбинезоне пошептался с товарищами, и они, пожав плечами, принялись за еду, передавая друг другу кружку с айраном.
        Дардаке тем временем обошел со всех сторон машину. Это был тяжелый тягач с железной решеткой перед мотором. Дардаке поднял ногу на ступеньку и вопрошающе взглянул на шофера. Сердце его билось со страшной силой.
        - Э-э, куда ты?! — закричал рабочий в комбинезоне.
        - Да пусть посмотрит, — сказал шофер. — Лезь, не бойся. За руль можешь подержаться, но только ногами ни на что не нажимай.
        Дардаке забыл и о косцах, которые его ждали, и об отце, и о матери. Он вцепился в руль обеими руками, шевелил его туда-сюда и, весь напрягшись, глядел вдаль. Ему казалось, что он мчится со страшной скоростью, по сторонам мелькают и горы и леса. Опомнился он только после того, как почувствовал руку шофера на своем плече.
        - Слезай, приехали, — сказал шофер. — Спасибо тебе за угощение… Ах, и хороший же айран! Свежий, холодный… Может, все-таки надо заплатить? — Он потянулся в карман куртки. — Мы выпили по две кружки, значит, почти три литра…
        Но Дардаке так на него посмотрел, что шофер махнул рукой и широко улыбнулся.
        - Ну, ракмат! — поблагодарил он по-киргизски и крепко пожал парнишке руку.
        - Мое имя Ракмат, — сказал Дардаке.
        - Вот это здорово!
        Рабочий в комбинезоне и тракторист тоже попрощались с ним за руку.
        - Что ж, значит, будем знакомы, — сказал шофер. — Меня зовут Семен, его вот — Тулькубк, а тракториста — Каим. Может, еще придется свидеться…
        Мотор взревел, и через минуту машина скрылась из виду…
        Время шло. Солнце уже стояло над головой, а Желтопегий знай себе полеживал. Да еще подтянул голову к растущей на обочине траве и слизывал ее шершавым языком.
        - Вот ты чем занят, бездельник! — закричал Дардаке. — Все, все из-за тебя! Если б ты не разлегся в ущелье, мы бы не встретились с машиной и не задержались. Ты во всем виноват… А теперь еще надо подымать и привязывать бидоны.
        Говоря так, парнишка в душе понимал, что пытается хоть как-нибудь найти себе оправдание. Совесть грызла его. Но что это? Бидоны подняты на спину вола, притянуты ремнями, крышка завернута, а рядом на траве расстелена газета, и на ней лежат два больших спелых помидора, свежий огурец и ломоть белого хлеба.
        - Ой, зачем вы! — вслух подумал Дардаке и невольно посмотрел в ту сторону, где скрылась машина. Ему ничего не оставалось, как принять этот подарок.
        На удивление легко поднялся Желтопегий и даже пошел быстрее обычного. И все-таки теперь уже было несомненно, что к обеду он косцам айрана не доставит. «Что ж, — подумал Дардаке, — зато я смог накормить и напоить других рабочих людей. Они тоже были голодны, их мучила жажда».
        Эта мысль его немного успокоила, и он принялся громко петь. Черный ворон, тот, что каркал, сидя на столбе перед приездом машины, пролетел вперед, уселся на другой столб и встретил Дардаке еще более громким и противным карканьем, чем прежде. Парнишка не выдержал и швырнул в него палкой. Не попал. Пришлось слезать, подбирать палку, догонять вола.
        - Не боюсь я тебя, врешь ты все! — крикнул парнишка ворону.
        Однако ворон что-то, видимо, знал и умел предсказывать. Проехав всего с полкилометра, Дардаке встретился на дороге с автобусом, полным детворы. Шофер посигналил и остановился. На дорогу высыпало человек тридцать девчонок и мальчишек в пионерских галстуках. Тут были и киргизы, и русские, и дунгане, и узбеки. Ребята в коротких штанишках, девочки в синих юбочках на лямках. И все чистенькие, приглаженные, причесанные. Они сразу подняли крик, возню, разбежались в разные стороны. Были среди них и совсем маленькие, но встречались и рослые ребята. Высокий молодой человек в городском костюме вышел последним и сразу же стал кричать:
        - С дороги, с дороги! Кому говорят — сойдите с дороги. Вас раздавит, а я буду отвечать!
        - Вот эта корова раздавит? — спросил какой-то мальчишка и показал в сторону вола.
        Дардаке отвернулся. «Ну вот, — подумал он с тоской, — сейчас Желтопегий опять уляжется». Нетрудно было понять, что это экскурсия из пионерского лагеря, городского или рудничного. Подбежал мальчишка лет десяти:
        - Дяденька, а что у вас в бидонах?
        Дардаке раздулся от гордости. Его назвали «дяденькой», значит, он и правда похож на взрослого. Быстрым шагом подошел высокий в костюме. Воспитатель или учитель?
        - Слушай-ка, паренек, ты не мог бы продать нам? — И тут же он обратился к своим питомцам: — Станьте в очередь и приготовьте свои кружки. Сейчас вы увидите, насколько вкуснее свежий горный айран, чем кислое молоко, которое мы получаем в городе. — Он говорил так, будто ничуть не сомневался, что Дардаке немедленно отвернет крышку и раздаст пионерам целый бидон. — Едешь на базар? Не так ли? Ну, что же ты молчишь?
        Дардаке привык относиться с уважением к взрослым. Он опустил повод, и вол остановился. Ребята окружили всадника. Его дергали, что-то ему кричали, о чем-то спрашивали.
        - Ты работаешь в колхозе?
        - Вы где живете — наверху или внизу?
        - Как называется та гора?
        - У нас в Нарыне айран три рубля литр. А сколько стоит здесь?
        - Он, наверно, глухонемой.
        - Почему ты такой черный? Где ты загорал?
        - Тебе сколько лет? В каком ты классе?
        - Скажите, пожалуйста, ваша корова не бодучая?
        - Верно, что в этих горах добывают золото?
        - Какой породы этот бык?
        Многие тянули к нему руки с кружками.
        - Я первый!
        - Нет, я первая!
        - Не толкайся!
        - А если я пить хочу?!
        Дардаке так до сих пор и не вымолвил ни слова. Ничего подобного с ним никогда не происходило. Его просят дать напиться, бидоны его полны айрана, а он дать не может. Вот не может, и все тут. Тридцать человек выпьют целый бидон. Что же он привезет косцам?
        И вдруг, сам себя не узнавая, он закричал:
        - Уйдите, отойдите! Нет айрана. Нет, нет, нет! Ничего не продаю, ничего не знаю! С дороги, с дороги!
        Желтопегий неожиданно вытянул шею, громко замычал, а потом начал так сильно мотать головой, будто на него налетели слепни. Девчонки завизжали, толпа расступилась, и вол с неожиданной для него прытью двинулся вперед.
        Вслед понеслись крики:
        - Жадина, жадина!
        - Скупердяй!
        И громкий голос воспитателя:
        - Успокойтесь. Успокойтесь, дети! Лучше посмотрите вокруг. Какая нас окружает красота… В Центральном Тянь-Шане…

* * *
        Дардаке посмотрел вокруг. Он увидел и горный лес, и серебряные пики далеких вершин, и отлогие ярко-зеленые холмы с цветущими травами, над которыми летали бабочки. Он увидел парящую над головой птицу. Большую, черную. Кажется, это был тот самый ворон. И тут же он услышал рокот мотора. Неужели опять какая-нибудь машина? Неужели у него опять будут просить айран?
        Но машины не было. Высоко в небе летел пассажирский самолет Фрунзе — Нарын. Дардаке развеселился. Он представил себе, что, завидев его, летчик опустится на дорогу и будет просить у него айран. Важные пассажиры, государственные деятели, потянутся к нему со своими кружками и пиалами:
        «Я первый!»
        «Нет, я первый!»
        Он им ответит:
        «Первыми должны получить косцы. Рад бы вас угостить, но не имею права. Если я буду раздавать всем встречным и поперечным…» Впервые в жизни Дардаке подумал, что доброта и гостеприимство не всегда уместны, не всегда возможны. Он еще не забыл, что мальчишки и девчонки кричали ему вслед: «Жадина, скупердяй!» Глупые. Не могут понять, что на всех в двух бидонах айрану не привезешь. Выпьют они — значит, не достанется косцам. Но пришла ему и другая мысль, от которой стало не по себе: «Маму называют скупой, вчера я в душе тоже упрекал ее за то, что не хотела поделиться с соседями. Так, может быть, она права? Сегодня я тоже стал скупым… Нет, нет, я не скупой и не жадный, но я не могу раздавать то, что поручили мне отвезти членам нашей колхозной семьи». Проехав еще немного, он сказал себе: «Да, трудно быть взрослым!» Но в то же время он с гордостью вспомнил, что его сегодня назвали дяденькой.

* * *
        Дардаке знал, что самолет в Нарын по расписанию пролетает в этих местах около часу дня. Предстоит проехать еще один перевал. А Желтопегий снова перешел на первую скорость — так определял Дардаке, примеряясь к скоростям трактора. Эх, когда-то ему удастся пересесть на машину! Железная, крепкая, она не нуждается в уговорах, не капризничает и полностью подчиняется человеку.
        Только он так подумал, как увидел за поворотом грузовик с лопнувшим баллоном. Перепачканный маслом шофер, сняв покрышку, разложил на брезенте камеру и куски резины. Ругаясь на чем свет стоит, он зачищал рашпилем порванное место.
        Заметив на себе сочувственный взгляд проезжего парнишки, он ни с того ни с сего закричал:
        - Чего уставился? Мотай, мотай отсюда! Нашел зрелище!
        Дардаке съежился, как от удара. Что плохого он сделал этому человеку? Шофер, наверно, очень устал, измучился.
        - Помочь надо? — спросил парнишка.
        Шофер удивленно на него посмотрел и вдруг рассмеялся:
        - Чем поможешь, а? Давай лучше меняться: ты мне вола, а я тебе машину. Больно хорош у тебя транспорт. Ни резины не требует, ни запасных частей. Горючее — вот оно, под боком: травка да водичка. А тут, боже ж ты мой! То шестеренки летят, то бензин засоренный… Этих вот проклятых баллонов на половину парка не хватает. Никак после войны не разбогатеем. Все латаем и латаем старье…
        Встретив еще две или три машины, Дардаке, чтобы сократить путь, свернул на тропу, ведущую круто вниз. Желтопегий еле передвигал ноги. Когда наконец им удалось, преодолев ложбину, снова выйти на дорогу, откуда уже начиналась долина с широким раздольем колхозных полей и зеленых лугов, их встретило знойное марево. Громко стрекотали кузнечики, над головой повис поющий жаворонок, жаркий ветерок нес аромат свежего сена. Вдали виднелись поля с колосящейся пшеницей. Густой клевер, расцвеченный белыми и красными головками мягких цветов, манил путника отдохнуть.
        Дардаке глубоко вздохнул, и глаза его заблестели. Он соскучился по долине. Наверно, здесь неподалеку работают люди. Он привстал на стременах и громко закричал:
        - Эге-гей! Косцы, где вы?!
        Но голос его не разнесся, как в горах, а натолкнулся на упругий жаркий воздух и прозвучал глухо. Сколько ни повторял свой клич Дардаке, никто ему не откликнулся. Да он и сам понимал, что поторопился. До центральной усадьбы, где сейчас работает народ, наверно, не меньше десяти километров.
        - Ну скорей, скорей, милый, дорогой! — просил Дардаке Желтопегого. — Смотри, вот уже виден наш головной канал. Если бы мы с тобой по нему поплыли, за час оказались бы там.
        Полноводный спокойный и прямой поток, собрав в себя горные ручьи, здесь, внизу, помутнел, густо оброс травой и как бы призывал не греметь, не шуметь, а двигаться размеренно и не спеша. Но Желтопегий, добравшись до этого места, решил, видно, что с него хватит. С тяжелым вздохом он опустился на колени, а вслед за тем поджал и задние ноги. Сделал это он так солидно и серьезно, будто хотел сказать:
        «Не пробуй ни стегать меня, ни крутить мне хвост. Пусть я околею на месте, но не подымусь ни за что!»
        Неподалеку и немного выше была видна та самая дорога, по которой они шли несколько часов назад. Здесь она была пустынной. Судя по тому, что солнце близилось к вершине Ак-Ширка, день клонился к вечеру. Косцы уже собираются домой.
        Дардаке по себе знал, как бодрит купание, и решил, что Желтопегому тоже не мешает освежиться. Поднять его было невозможно, и парнишка стал носить воду из канала. Кружку за кружкой выливал он на несчастного лентяя вола. Начал с головы и кончил хвостом. От его шкуры, как от горячей земли после дождя, поднялось облако пара. И вдруг Желтопегий вытянул вперед ноги и, громко захрапев, откинул назад голову.
        - Ой-ей! — не на шутку перепугался Дардаке. — Никак, ты собираешься подыхать? — Скорей-скорей он отвязал бидоны, снял седло и сбрую. — Только не околевай, миленький мой, только не околевай! Я сам потащу дальше эти бидоны, готов и тебя взвалить на плечи, только не околевай!
        А вол, освободившись от поклажи и седла, сразу же поднялся и недолго думая принялся пастись.
        - Ах ты, хитрющая скотина! — воскликнул Дардаке. — Ненасытный поганец! Обманул меня… Что ж, привыкнув к жизни на джайлоо, ты, пожалуй, и правда проголодался. Ладно, считай, что победил. Заночуем с тобой здесь. Но только знай — с восходом солнца все равно двинемся дальше…
        Зачерпнув кружкой айрану, Дардаке вынул из-за пазухи остатки лепешки и поужинал в одиночестве. Тело его ныло и горело так, будто он весь день молотил цепом или копал землю. Усталость свалила его в траву, но спать он не собирался. Нет, нет, спать он не будет! Здесь, в долине, не то что в горах — ночь не приходит внезапно. Солнце ушло, но долго еще синели сумерки. Потом не спеша одна за другой стали загораться звезды. А вон вдали вспыхнули электрические огоньки кыштака Каирма. И что за чудо — стал слышен собачий лай. Такова таинственная особенность ночи — приближаются огни и звуки. Разве услышишь днем, как хрупает, пережевывая траву, вол, разве донесутся за много километров людские голоса и даже обрывки песни?
        Совы и летучие мыши, чуть шелестя, проносились над головой. Чего ищут эти несчастные по ночам? Почему они боятся дневного света?
        Глаза Дардаке слипались, но тут же, как от толчка, он просыпался и всматривался в темноту. Вот стоит на берегу канала темная громада, струится вода. Это пьет Желтопегий.
        - Смотри не потрави посевы, — говорит сонным голосом парнишка и верит тому, что вол его поймет и послушается.
        Багровая луна поднялась над резко очерченной скалой. И вдруг оттуда же, со стороны луны и гор, послышался цокот копыт, а вскоре явился силуэт всадника. По тому, как были раздуты бока жеребца, Дардаке понял — к седлу приторочены с обеих сторон по два бурдюка.
        Всадник несся вскачь. Он не мог не видеть вола и стоящие подле него бидоны, видел, наверно, и мальчишку, прикорнувшего в траве, но не остановился и даже не выкрикнул приветствия.
        Дардаке вскочил, приподнялся на цыпочки, взмахнул рукой… Он хотел крикнуть всаднику, чтобы тот остановился, но не крикнул, потому что узнал Рыспя Бердалиева, учетчика коневодческой фермы. Этот Рыспай — родственник председателя колхоза. Сейчас, под покровом ночи, он везет кумыс начальству. Думает, наверно, что никто не видит. Но разве можно скрыть правду? Люди знают и давно уже свыклись с тем, что высокопоставленные лица в колхозе ничего для себя не жалеют. Захотят — и барашка прирежут и молочного жеребенка. А в жаркую пору им доставляют кумыс вот такие Рыспаи. На быстром скакуне, всегда самый свежий, самый вкусный. Рядовые колхозники забыли его вкус, косцы никогда его не получают.
        «Э-эх! Сегодня и я виноват перед колхозниками. Ждали меня, ждали… Но что мне было делать, если проклятый вол не хотел идти?.. Не хотел. А вот отец, наверно, сумел бы заставить. Видно, и в таком простом деле нужен опыт…»
        Так раздумывал Дардаке, и вздыхал, и ругал себя. И как-то так случилось, что, привалившись к седлу, он съежился от ночной прохлады и забылся. Ему приснилось, что его несет ревущий поток и будто, погибая, он схватился за ветку арчи.
        …Рука его ударилась о луку седла, и он проснулся. Светало. Вестник зари жаворонок заливался в небе. Привязанный к кусту Желтопегий спокойно жевал свою жвачку. Белели, стоя рядышком, железные бидоны. Казалось бы, все было хорошо, но Дардаке вскочил на ноги. Что-то было не так.
        Верно, верно. Бидоны стоят на другом месте, а совсем не там, где он их снял с вола, крышки их приоткрыты. Может, и айрана в них больше нет? Проклятый ворон накаркал…
        Вот когда Дардаке по-настоящему струхнул. Дрожащей рукой он приподнял крышку… в этом бидоне полно. А в том? Немножко не хватает. «Так ведь вчера я и сам пил, и наливал шоферу с рабочими. Кто же все-таки отвинтил крышки? Кто привязал Желтопегого? — Кровь ударила парнишке в голову. — Почему человек, который приходил, не растолкал меня? Ой, как нехорошо, что я заснул! Не мог даже одну ночь выдержать без сна!»
        Да, конечно, пока он спал, плохие люди могли бы увести вола и забрать бидоны. А этот прохожий или проезжий — он по-хозяйски поступил. Привязал вола и открыл крышки бидонов, чтобы айран не забродил и не протух.
        - Эй, кто тут! — закричал Дардаке и стал оглядываться вокруг.
        Он вскарабкался на ближайший холм и, сложив ладони у губ, кричал:
        - Эй, эй! Отзовись, кто тут!
        Никого не было. Вот ведь как. Прохожий или проезжий увидел спящего и не только не разбудил его, но еще и сделал за него так, чтобы было лучше. Кто же это мог быть? Уж не тот ли ворон, который вчера его преследовал и каркал, каркал…
        Дардаке рассмеялся. И тут как раз вышло из-за горы солнце. Тогда мальчишка стал пританцовывать на холме и кричать во все горло:
        - Ракмат, ракмат!!!
        Он свое имя кричал, сам себе кричал. Так получается? Нет, он радовался хорошему, радовался тому, что люди помогают друг другу.
        Он легко оседлал и взнуздал вола, поднял и приторочил бидоны и отправился в путь.
        Косцам он привез айран к началу рабочего дня. Его встретили радостно и горячо благодарили. И никто его не ругал, хотя он и признался, что ехал целые сутки.
        Вот только однорукий завфермой Садык, который, приехав с фронта два года назад, так и не снял солдатской гимнастерки, покачав головой, сказал:
        - Это, знаешь, твой Желтопегий потому упрямился — недостаточно ясно себе представлял, что ты взрослый. Я, зоотехник, скажу ему теперь — он будет знать. Скажу то, что сам думаю: Дардаке, сын Сарбая, мужчиной становится, настоящим джигитом, полноправным колхозником.
        И он пожал Дардаке руку. При всех косцах пожал руку. И громко воскликнул:
        - Ракмат!

* * *
        Дардаке стал возчиком айрана.
        Намучившись в первой своей ездке, он, казалось, должен был обрадоваться, когда отец решил сам взяться за это дело, а его снова послать пасти коров. Нет, парнишка заупрямился:
        - Думаешь, если первый раз долго ездил, всегда так будет? На обратном пути хоть и надо было подниматься в гору, к дневной дойке поспел. Желтопегий стал меня слушаться… Вот увидишь, папа, каждый день буду успевать в оба конца. Я теперь знаю, что волу надо в пути давать отдых, снимать бидоны и сбрую, — пусть спокойно пасется, с новыми силами он хорошо идет.
        Хитро поглядывая на сына, Сарбай сказал:
        - Я встретил Чекира — он по тебе скучает. Со мной бороться не хочет, играть тоже не хочет… Э, сынок, разве не лучше гулять со скотом по джайлоо, чем трястись на спине вола с раннего утра до вечера? Скоро могут начаться дожди, тогда еще труднее будет ездить. С волом я хорошо управляюсь, а тебя он не слушается.
        Наверно, отец был прав, Дардаке и сам как следует не знал, что влечет его снова испытать себя в поездке.
        - Слово даю — все у меня будет хорошо. Обязательно поспею к обеденному часу.
        - Ты ведь ехал целые сутки.
        И тут в разговор вступила Салима-апа.
        - Ой, мергн! — воскликнула она. (Дардаке знал, что мергеном — охотником — мать называла отца, если хотела от него чего-нибудь добиться.) — Ой, мерген, — повторила она и всплеснула руками. — Взгляни на сына. Разве широкоплечий этот парень похож на ребенка? Ему понравилось ездить, возить айран — пусть возит! Если каждый день будет появляться в долине, все люди — косцы и уборщики — увидят, что не гуляет, а работает. Может, и сам председатель его заметит и тогда не откажется признать, что в семье нашей все трое работники.
        Сарбай с удивлением слушал жену, а Дардаке тоже поднял голову. Дардаке так понравились слова матери, что он кинулся к ней на шею и стал целовать:
        - Мама, мама, какая же ты умная! Ты у нас все понимаешь лучше всех. Быть возчиком айрана — это работа, настоящая работа! Если б Желтопегий знал, что нам наши ездки будут записывать, наверно, сразу бы вдвое ускорил ход. Изо всех сил буду стараться. Пусть председатель засчитает мою работу и выпишет трудодни.
        Сарбай нахмурился:
        - Если так, поезжай! Я осмотрел вола. Он здоров. А упрямился знаешь почему? Наверно, ты гнал его по крутизне вниз. Никогда не делай этого, сынок. Ты тянул его, пройдя вперед, и разорвал ноздрю. Вол не лошадь, впереди вола возчик не ходит. На подъемах иди с ним рядом, перед глазами не маячь. Мужчина любит жить своим умом — бык любит ходить своей дорогой. Твоя мать умная, практичная женщина — советы дает, — но, смотри-ка, никогда вперед мужа не заходит и решать предоставляет мне. Вот и я решил: если в следующий раз доставишь айран к сроку, будешь возить до самой осени. Не знаю, что скажет председатель, но ты сам, сам должен понять, что это работа. Аминь.
        С той поры верхом на Желтопегом Дардаке возит айран, каждый день поспевает к обеду и каждый вечер возвращается в аил на джайлоо.
        Так неразлучными друзьями стали Дардаке, Желтопегий с белым хвостом, два железных бидона, сто двадцать литров айрана и лепешка за пазухой.
        Какой же гордостью наполнялось сердце Дардаке, когда его окружали истомившиеся от усталости и жажды косцы! К нему тянулись руки с котелками и ведерками, с кружками и пиалами. Насытившись, люди смотрели на него добрыми глазами, похлопывали по плечу, заговаривали, расспрашивали о жизни на джайлоо.
        После отдыха все брались за работу, а Дардаке, пока готовился в обратный путь, ловил слова, сказанные о нем. Вот, мол, сын Сарбая возмужал и окреп, не боится тяжелого труда, не боится большого пути…
        Кончился сенокос, стога уже сметаны, началась уборка хлебов. На вязке снопов работали сверстники Дардаке, его школьные товарищи. Улучив свободную минуту, они играли, возились с ним, поражаясь силе, которую он накопил в горах. Товарищам своим он привозил не только айран. Собирал для них черную смородину, малину и, конечно, жевательную серу, содранную со старых елей… Ребята и девчонки отдаривали его пучком пшеничных колосьев, мешочком толокна, а иногда и жареной кукурузой.
        Кругом на полях желтеют хлеба, вкусно пахнет зерном, идет обмолот. Урожай в этом году небывалый, из МТС прислали комбайны. Трактористы и комбайнеры тоже приходят к Дардаке за своей порцией айрана. Он стал известным человеком, нужным и даже чуть-чуть уважаемым. Правда, председатель колхоза к нему ни разу не подъехал, не отведал горного айрана. Однако ж издалека Дардаке видел всадника в шляпе и замечал взгляды, которые тот бросал в его сторону. Наверно, потому не подъезжал председатель к возчику айрана и не подзывал его к себе, что боялся, как бы тот не задал вопрос, почему руководящие работники за все лето ни разу не поднялись в молочный аил. А доярки и правда велели Дардаке сказать при случае председателю, что давно ждут его.
        Правда, что побуждает некоторых людей так важничать, избегать разговоров с обыкновенными рядовыми колхозниками? Ведь не только председатель — Дардаке тоже ездит верхом. Но всегда снисходит к пешему народу. Если есть время, берет косу или серп и хоть немного, но обязательно помогает. А председатель кивнет одному, обругает другого и скорей-скорей старается проехать дальше.
        Говорят, с хорошим урожаем колхоз разбогатеет, и тогда председатель пересядет с лошади на легковой автомобиль и станет еще важнее, еще недоступнее.
        Нет, Дардаке никогда не будет таким. Хотя и он со временем обязательно пересядет с вола на трактор.

* * *
        Дардаке много раз напоминал отцу, что надо вывезти из лесу тот запас топлива, что он заготовил. Отец обещал. И каждый вечер, вернувшись с пустыми бидонами, парнишка бежит смотреть, где сложены его дрова. Не спрашивает, а бежит смотреть. Ему хочется увидеть, что хворост, который он разрубил и связал там, высоко в горном лесу, теперь наконец добрался до людей. Но сколько он ни смотрел, дров не было.
        Отец не забыл. Произошло что-то другое. Отец явно избегал разговоров. А возле юрт по-прежнему ничего, кроме кизяка, не было. Даже запас хвороста, который Дардаке сделал в свое время, и тот был на исходе. Мать тоже поглядывала на остатки хвороста и говорила:
        - Когда есть в доме сухие дрова, даже утром, перед работой, можно успеть вскипятить воду для чая. Скоро буду вас, дорогие мои, отправлять в дорогу без горячего.
        Все чаще накрапывал холодный дождик, дни стали короче. Теперь Дардаке то и дело возвращался из поездки уже в сумерках. И все-таки нет-нет да и останавливал он на обратном пути Желтопегого, а сам подымался в придорожный лесок, чтобы собрать для матери сухой коры, шишек, веточек. В придорожном лесу не то что в настоящем высокогорном. Тут всякий путник норовит подобрать щепку, и нужно немало потратить времени и сил, чтобы раздобыть на растопку хоть чего-нибудь.
        «Эх, была не была! — решился однажды Дардаке. — Скажу отцу в последний раз. А если опять забудет, передам через людей Чекиру — пусть хоть овцеводы воспользуются моими трудами. Не пропадать же им задаром».
        - Папа, — сказал он, — уже давно я говорил тебе насчет…
        Сарбай с силой схватил сына грубой, как деревянный совок, потрескавшейся рукой за плечо, посадил возле себя.
        - Знаю, о чем скажешь. А надо не говорить, помалкивать надо. Я за это время разузнавал через чабанов и коневодов — вот, оказывается, что было. На пяти или шести верблюдах вывезли из лесу топливо, которое ты заготовил…
        - Кто вывез? Куда? Где оно? — Дардаке гневно сжал кулаки.
        - Говорю — не кричи! Хорошо еще, ты никому не разболтал. Если дойдет до лесхозовских объездчиков, чья это работа, плохо придется и тебе и мне.
        Дардаке не знал, что и думать. О чем говорит отец, чего он боится? Робость его не знает меры.
        - Нет, ты скажи, кто посмел взять?.. Я три недели собирал, ломал, увязывал. Это наш хворост, я для наших людей собирал, для тех, кто сам не может. Почему ты не говоришь, кто забрал?
        - Эх, сынок, сынок! Не мучайся по-пустому. Взял хозяин. Кому положено, тот и взял!..
        Дардаке уставился на сухие, серые губы отца, на его торчащие усы и бороду. Отец продолжал:
        - Хозяин взял — лесник, государство. Разве не говорили вам в школе, что вся земля — горы и реки, луга и леса — принадлежит государству? Ты, оказывается, не один раз на спине приносил вязанки хвороста и валежника. Радуйся, что тебя не поймали. Всякий, кто идет в лес за дровами, должен получить в лесхозе бумажку — разрешение. Иначе начнется неразбериха — толпы народа вырубят, пожалуй, все леса. В Джумгальских горах и без того с каждым годом все меньше и меньше остается рослых и сильных деревьев. А знаешь, к чему приводят порубки? Пропадает дичь, нечем жить зверью, высыхают реки, и вода не доходит до полей. Да и рыба в обмелевших ручьях не может жить и плодиться. Видишь, что грозит нам, если не следить, не охранять.
        Дардаке повесил голову. Он и слушал отца, и не слушал. Вспоминал, как радовался, когда попадалась ему засыпанная хвоей большая полусгнившая ветка. Он тянул ее из земли, рубил, ломал. Сколько веток находил он у старых пней, там, где бросили их лесозаготовители! Они ведь спиливают дерево, разрезают его на бревна, а ветки обрубают и оставляют на месте. Осенью их заливают дожди, зимой заваливает снег. Они сгнивают, превращаются в труху. Неужели не лучше разрешить людям собирать эти отбросы? Все это Дардаке кое-как, торопливо и бессвязно высказал отцу. И услышал в ответ, что не каждому можно доверять. Что на десять честных найдется один нечестный и под предлогом сбора валежника и хвороста срубит живое, хорошее дерево. Всякого человека с топором лесник-объездчик штрафует, а может и отдать под суд…
        - Но ты не очень огорчайся, — сказал под конец беседы отец. — Твои дрова зря не пропадут: их отправят в школу, в детдом или в больницу.
        Но Дардаке не сразу пришел в себя. Он больше не спорил с отцом. Но что-то он не помнил, чтобы к ним в школу привозили хворост. Да и в больничном дворе выше забора были сложены штабелями не ветки и сучья, а толстые бревна. В душу Дардаке заползло подозрение, что отец по доброте своей не хочет выдавать одного человека…
        И на следующий день и через день Дардаке все думал и думал. Неужели Чекир? Ах, ведь недаром в последнюю их встречу этот хитрющий малый делал вид, что не интересуется дровами. И все подшучивал над ним, а у самого в глазах горела жадность. «Если б лесник нашел эти дрова, он нашел бы и бумажки с именами тех солдатских вдов, для которых я старался. Лесник легко бы узнал, что это моих рук дело… Ах, Чекир, Чекир! Ну хорошо же. Если добьюсь правды и окажется, что ты такой подлец, не жди от меня пощады. Всем расскажу, какой ты человек, а тебе руки никогда не подам, отвернусь при встрече!»
        Но время шло, каждодневная работа требовала от Дардаке всех его сил. С началом дождей и ветров все трудней было поспевать к сроку. Внизу, в долине, солнце грело еще так, что можно было ходить в одной рубашке, а в горах утром уже выступал иней. Дардаке за день пять раз потел, десять раз замерзал. Его плохонькая одежка, сколько ни штопала ее Салима, что ни день ветшала и покрывалась новыми дырами. И если в горах, пряча свое рубище, можно было ходить в полушубке, то, приехав в кыштак, приходилось его сбрасывать и всем показывать свои бесчисленные заплаты и дыры. Раньше люди этого не замечали, но теперь у многих появились обновки. И ребята и девчонки, школьные товарищи Дардаке, то и дело появлялись перед ним в хороших крепких рубашках и в цветастых платьях.
        И вот однажды Дардаке увидел, что по центральной улице кыштака в его сторону направляется высокий парень в новой гимнастерке. Зоркие глаза Дардаке заметили знакомую ехидную улыбочку.
        Парень помахал рукой, и Дардаке узнал Чекира. На счастье, Желтопегий был уже оседлан. Дардаке ловко вскочил ему на спину и, сделав вид, что не заметил своего друга, пустил вола самым быстрым ходом, на который тот был способен.
        - Дардаке, Дардаке! — кричал ему вслед Чекир.
        Как хотелось остановиться или хотя бы повернуться! Как хотелось от всей души выругаться! Но Дардаке сдержался. Ехал и ехал с гордо поднятой головой, ничем не показывая, что слышит Чекира.
        Особенно обидно было видеть, что этот нечестный человек выглядит нарядно и живет гораздо лучше, чем он, старательный возчик айрана.

* * *
        Однажды Дардаке, который уехал в долину задолго до зари (теперь, когда день стал короче, приходилось выезжать в полной тьме), возвращаясь к вечеру в горный аил, увидел, что люди чем-то возбуждены. Из юрты в юрту перебегали женщины, размахивали руками, громко переговаривались.
        Войдя в юрту, Дардаке заметил, что отец и мать смотрят на него необычно — слишком уж ласково и как бы желая взглядами своими сказать: «То ли еще будет, сынок!»
        - Ну-ка, ну-ка, иди скорей к своей Сайраш-эдже![24 - Эдж — тетушка.] — перебивая друг друга, прокричали они.
        - Э, мать, — прибавил Сарбай, — не отправляй сына с пустыми руками. Вот он привез в бурдюке толокно — пусть отнесет портнихе.
        Дардаке впервые слышал, что отец называет тетю Сайраш портнихой. Наверно, и это имело какое-то значение.
        - Да-да, пусть отнесет, — согласилась Салима. — Скажи Сайраш, чтобы намешала на сливках и дедушке и Зейне. — Отсыпав половину, мать протянула бурдючок сыну. — Ну, иди же, иди!
        Давно не видел Дардаке мать и отца такими веселыми, такими довольными. Зачем идти к Сайраш, они так ему и не сказали. Юрта соседей была открыта, стрекотала швейная машина, пахло уксусом и чем-то еще. И вот он увидел… Он увидел, что все в юрте заполнено волнами зеленоватой солдатской диагонали. Да, да! Море остро пахнущей материи накрыло и одеяла, и подушки, и стол, и этажерку с книгами. Всюду лежала чудесная свежая и чистая материя. А главное — новая. Давным-давно никто здесь не видел ничего фабричного, ничего нового. Если что и шили, так из старья.
        Сайраш мельком глянула на Дардаке и продолжала строчить на машине. Зейна тоже ничего не сказала. На коленях у нее лежала коробка с разной мелочью, она выбирала из нее маленькие одинаковые пуговицы. Выбирала и аккуратно, любуясь своей работой, раскладывала на материи.
        Дардаке осторожно поставил у косяка двери свой бурдючок с толокном, а сверху положил связку книг. Он был взволнован и даже не поздоровался.
        - Привез учебники для седьмого класса? — спросила девочка и бросила на него такой лучистый, приветливый взгляд, что сразу стало ясно: ей сейчас не до учебников.
        Он сказал:
        - Да, да, учебники… — Голос его был глухим, слова застревали в горле.
        И мать и дочь рассмеялись. В том, как они смеялись, было слышно, что за время его отсутствия они пережили что-то приятное и это касается его. А Зейна все смотрела и смотрела, и парнишка вспомнил, что за последний месяц, с тех пор как ему доверили возить айран, они почти не виделись, а перед тем были в ссоре. Но теперь эта ссора не имела никакого значения. Значение имел только пристальный, чуть удивленный, новый взгляд Зейны. Будто узнала она что-то о нем и проверяет правильность того, что узнала…
        Он готов был уйти, но и стоять под взглядом Зейны готов был хоть до утра. Стоять и ничего не спрашивать.
        Вот тут-то и поднялась из-за швейной машины Сайраш и, переступая через волны материи, подошла к нему. В руках у нее появилась длинная узкая лента, она ловко набросила ее на шею Дардаке… Лента была гладкой и скользкой, и от нее по телу пробежал холодок.
        - Зейна! — певучим голосом сказала Сайраш. — Возьми бумагу, записывай…
        Ой, как давно, с младенческих лет, никто не снимал с Дардаке мерку! Он даже и не помнил, носил ли в своей жизни что-нибудь сшитое на него. Рубашки, штаны — все это приходилось донашивать. Не только отцовское, но и полученное в подарок или купленное у старшеклассников. А тут Сайраш клеенчатой ленточкой, на которой нанесены черточки и цифры, стала измерять длину его рук, ширину плеч, талию. А потом опустилась перед ним на колени… Да, да — стоя на коленях, она проверяла длину и толщину его ног и громко диктовала разные цифры, а Зейна с самым серьезным видом записывала.
        Вдруг Сайраш удивленным голосом воскликнула:
        - Э, Дардаке, а ведь размеры-то у тебя мужские! Ты уже не мальчик, а юноша!
        И в ответ как-то неестественно рассмеялась Зейна, а он, точно козленок, попавший в капкан, беспомощно озирался.
        - Зачем вы меня позвали, зачем измеряете? Если хотите шить, разве нельзя сделать на глазок?
        Зейна покачала головой:
        - Эх, ты, неужели не понимаешь? Стой смирно, не крутись, не мешай маме. Она хочет добиться, чтобы одежда сидела на тебе складно, как на солдате, вернувшемся с фронта победителем.
        Она, кажется, и правда восторгалась своим товарищем. Но смешинки то и дело сверкали в ее глазах, и Дардаке смущался все больше и больше.
        Когда же наконец обмер закончился и Дардаке повернулся, чтобы уходить, Зейна спросила:
        - А разве тебе не интересно, что тут без тебя произошло? Сядь и слушай, а я буду тебе рассказывать.
        Но Сайраш сказала:
        - Вы мне будете мешать, лучше идите погуляйте.
        - Идем, идем! — обрадовалась Зейна и схватила неловкого парнишку за руку.

* * *
        Уже темнело, но воздух был теплым, ветерок только слегка шевелил косынку на голове Зейны. Девочка шла по тропе. Подымаясь на зеленый холм, она все еще держала Дардаке за руку и даже слегка тянула его за собой. Внизу, в юртах, гудели голоса и доносились сюда, на холм, как тихая музыка. Слов не было слышно, никто не спорил, никто не стремился перекричать другого. Иногда звучал детский смех. Ни один ребенок в этот вечер не плакал. В темно-синем небе одна за другой вспыхивали звезды.
        Дардаке послушно шел за Зейной. В голове его роились сотни вопросов, но задавать их он не решался. Зейна сказала, что будет рассказывать. Если она молчит — значит, так надо, нельзя нарушать условия игры. Тоненькая и обычно быстрая, Зейна сейчас ступала медленно и важно. Когда они поднялись на вершину холма, закатный луч озарил ее узкое лицо. Только сейчас Дардаке заметил, что шелковая косынка на голове у нее новая, цветастая.
        - Тебе нравится? — спросила Зейна кокетливо.
        - Очень! — искренне сказал Дардаке.
        - А я смотрю на тебя — ты такой же, каким был раньше. Может быть, когда мама сошьет тебе новую рубашку и брюки, ты правда станешь похож на героя…
        Дардаке помрачнел:
        - Хочешь посмеяться надо мной? Для этого позвала?
        - Нет, нет, я больше не буду. Садись на этот камень, а я буду стоять. Докладчики ведь никогда не сидят…
        И она стала рассказывать. Все, что она говорила, было удивительно и неправдоподобно. Столько событий за один день. Ах, как жалел Дардаке, что его не было! Но может быть, так даже лучше. Если б он присутствовал тут, Зейна теперь бы не рассказывала, не стояла бы перед ним на холме. А в этом-то и состоит самое лучшее — в том, что она здесь, перед ним, увлеченная и радостная, смотрит ему прямо в глаза и говорит, говорит.
        - Во время дневной дойки, когда все сошлись в аиле и не хватало только тебя и дедушки Буйлаша… — Зейна отвлеклась, и это помешало рассказу. — Дедушка, как назло, уехал сегодня за кумысом на коневодческую ферму и там заночует… Как же досадно, что его не было! Ему ведь тоже привезли подарок — премию за то, что в свои восемьдесят лет помогает женщинам на ферме. Ах, жалко, ужасно жалко, что мы тебе не показали теплый стеганый халат, который привезли в подарок дедушке…
        - Зейнаш, рассказывай подробно, с самого начала, я все хочу знать. Кто приехал? Откуда? Наверно, не ангелы с неба?
        - Ой, Дардаш, на двенадцати конях примчались всадники в серых, синих и черных непромокаемых плащах и в шляпах. У всех двенадцати были хорошие кожаные сапоги. Я нарочно смотрела — ни у одного ни одной даже маленькой заплатки. У всех под плащами были вельветовые костюмы, о которых давно забыли простые люди. Приехали с всадниками и четыре лошади, навьюченные тюками и ящиками, их разгрузили перед юртами. Женщины и ребятишки сбежались смотреть на приезжих. Но мы знали только двух из них — нашего председателя колхоза, усатого Закира, и завскладом Юнса. Они держались тихо и скромно, впереди же ехал на черном скакуне — он единственный был не в шляпе, а в фуражке — настоящий витязь с разрубленной щекой. У него шрам идет отсюда и досюда…
        - Это секретарь райкома партии Ахунбев Мус, — пробормотал Дардаке.
        - И без тебя знаю. Лучше слушай. Ты его, наверно, видел только верхом на лошади, когда он проезжал через наш кыштак. Помнишь, все в школе говорили: «Герой, герой едет!» Он, может, и правда настоящий герой, но только если герои войны все такие, то это плохо. У Ахунбаева не оказалось на груди ни одного ордена и даже медали. Я со всех сторон глядела, глядела — думала, что, может быть, спрятались под лацканом пиджака. Наш усатый Закир со своим «Знаком Почета» и с медалью отличника животноводства казался гораздо важнее, но ты даже не поверишь, Дардаке, — наш Закир стал меньше ростом. Он ведь правда был всегда высоким? А в этот раз, когда спешился и стал рядом с Ахунбаевым, оказалось, что гораздо ниже. Или он нарочно становился в ямку, я не знаю. Наверно, не хотел казаться выше секретаря. Началось собрание. Восемь мужчин, из приезжих двенадцати, говорили по очереди и долго призывали еще лучше работать. Сперва председатель райисполкома, потом заместитель, потом завсельхозотделом, за ним главный агроном и главный зоотехник и кто-то еще главный. До нашего Закира очередь не скоро дошла, он немножко нас
всех хвалил — и женщин-доярок, и твоего папку, и тебя немножко. После Закира дали слово твоему отцу, который так стеснялся, что не сказал даже, сколько обязуется получить телят и сколько молока от каждой коровы и какой жирности. Ему сделал замечание Закир: «Надо, товарищ, брать конкретные обязательства, а не отделываться общими словами». Но все равно твоему папке больше всех аплодировали. И тут он вдруг возьми и скажи, что все лето строил коровник, а настоящим пастухом-скотником был ты. Вот когда поднялся шум. Женщины стали кричать: «Верно! Наш Дардаке хорошо заменил отца, ушедшего на строительный фронт». — «А где этот озорник сейчас?» — спросил секретарь. И когда ему объяснили, что ты возишь айран косцам и уборщикам, и что тебе только тринадцать лет, и что ты хороший ученик, секретарь райкома вдруг взял слово. Вот тут-то я и заметила, что у него нет ни одного орденочка…
        - А ленточки? — спросил Дардаке.
        - Какие еще ленточки?
        - Эх ты, девчонка! Не знаешь? Наше правительство для тех, которые имеют скромный характер, выпустило специальные шелковые ленточки на колодках, каждая со своим цветом. Если не хочешь ежедневно носить свои ордена — они же тяжелые и мешают работать, кроме того, их можно потерять, — ленточки их заменяют. Были у Ахунбаева ленточки?
        - У него флажок был красный — депутатский значок. И много-много каких-то цветных черточек… Ой, ты бы слышал, что было, когда секретарь стал хвалить тебя за старание, назвал достойной сменой! Все как захлопают в ладоши, а мама твоя даже всплакнула от счастья. Я за тебя так волновалась и гордилась… немного. Но ты не очень воображай… Больше всех аплодировали не тебе, а моей маме. Она взяла слово после секретаря райкома, потому что он пригласил женщин высказаться. Ты бы слышал, как мама смело критиковала! Слушай, что сказала: «Вы, начальники, стоите тут на зеленом лужке, боитесь зайти в юрты скотоводов. Вам бы только покрасоваться в президиуме. Пойдите-ка лучше и посмотрите, как живет такой скромный труженик, как Сарбай, который всю войну работал на танковом заводе, а теперь пасет лучшее молочное стадо колхоза. Уже больше двух лет, как кончилась война, неужели мы не имеем права зарезать на мясо бычка или овцу, чтобы накормить наших людей? Скажите председателю: если бы почаще заглядывал на джайлоо, он бы узнал, что за все лето мы поели мяса один только раз — когда Дардаке поймал дикого козленка. Но
разве только мяса мы хотим? В других колхозах давно провели на джайлоо радио, и люди слушают газетные новости и разучивают послевоенные песни. А в чем мы ходим? На нищих походить стали. Неужели нельзя позаботиться, чтобы к нам приезжали передвижные лавки? Текстильные фабрики давно работают не для армии, а для населения. В городах женщины стали одеваться по моде. Сами-то вы одеты хорошо». Секретарь первым захлопал в ладоши. За ним — все. Усатый Закир так хлопал, что руки у него стали красными, как гусиные лапы. Потом развязали тюки, раскрыли ящики. Тебе и твоему папке дали в премию двадцать четыре метра диагонали, моей маме — ситцу, дедушке Буйлашу — халат, старой Сакинэ, которая ворчит больше всех, подарили примус и обещали, что теперь к нам на джайлоо будут аккуратно возить керосин. Кроме ударников, и другим стали раздавать разные товары без денег, в счет трудодней. Все расписывались в длинных ведомостях, и не было почти никого, кто не получил хотя бы мыло, стиральный порошок или одеколон. Я спросила у секретаря комсомола Турганбя, почему нам не возят сюда книжки для чтения. Он мне ответил, что вот
вступишь в ряды комсомола и тогда возьмешь на себя нагрузку библиотекаря. Я согласилась.
        Потом все пошли в вашу юрту, и опять началось — как в театре. Сперва все пили из выщербленных пиал кислый айран, который начальство не очень-то любит. Усатый Закир увидел шкурку куницы, которую ты поймал, а мой дедушка обработал. Председатель-то наш взял шкурку и говорит секретарю райкома: «Возьмите себе на тюбетей или жене на воротник». Ты бы видел, как возмутился секретарь: «Это что, ваша собственность? Что за байские пережитки?» Тут же подозвал дяденьку из треста «Заготживсырье» и спросил, сколько стоит шкурка. «Эта шкурка стоит тысячу рублей, — сказал заготовитель дяде Сарбаю. — Кроме того, вам, как передовому охотнику, обязаны дать пороху и дроби в кредит». Все опять заговорили, что это добыча принадлежит тебе, и секретарь был ужасно доволен, что среди молодежи есть такие всесторонние таланты. А я тоже подумала, что раньше даже не замечала, какой ты молодец…
        Дардаке спросил:
        - Неужели секретарь не похвалил тебя за то, что ты ходила в горы с малышами и этим помогала взрослым?
        - Мне за это подарили косынку, — сказала Зейна.
        Дардаке подумал и сказал:
        - Давай вместе подадим заявление в комсомол. Тебе когда исполнится четырнадцать лет?
        - Исполнилось как раз сегодня, — сказала девочка.
        - А мне будет только в декабре.
        - Мама сказала, что у тебя шея, как у юноши.
        - Пойдем домой, — сказал он. — Как бы о нас не подумали плохо.
        - Пойдем, — сказала она и совершенно неожиданно прибавила: — Знаешь, Дардаш, я до сих пор не могу забыть город Фрунзе. Хоть тут, в горах, и очень хорошо, но мама мечтает вернуться на свою швейную фабрику, а я обязательно поступлю в педагогический институт.
        - А я хочу быть трактористом, — ответил Дардаке. — Или комбайнером.
        - А может быть, ты еще передумаешь?
        - Не знаю, не знаю…
        Уже темнело, но воздух был теплым, ветерок только слегка шевелил косынку на голове Зейны.
        Девочка шла по тропе. Подымаясь на зеленый холм, она все еще держала Дардаке за руку и даже слегка тянула его за собой.
        Внизу, в юртах, гудели голоса и доносились сюда, как тихая музыка. Иногда звучал детский смех.
        В темно-синем небе одна за другой вспыхивали звезды.
        Часть вторая
        ПРИЗВАНИЕ
        ГЛАВА I
        С середины ноября хмурое небо, нависшее над Джумгалом, сеяло и сеяло почти беспрестанно и днем и ночью белые хлопья снега. И кыштак и окружающие горы — все стало белым-бело. Даже тропки, протоптанные людьми между домов, в правление колхоза, к кооперативной лавке и к школе, были ничуть не темнее сугробов, что лежали по сторонам. Только потому и видны были тропки, что слегка поблескивали в свете дня. Шоссейная дорога, прорезывающая кыштак, и та лежала белая, как бинт. Низенькие, беленные известью домики, заваленные снегом, напоминали гряду снежных холмов. Труб давно не было видно, дымы очагов подымались из черных воронок в снегу, окошки подслеповато щурились из-под снежных козырьков. Чернели одни лишь тополя; высокие и разлапистые, они тянули во все стороны свои заиндевевшие, застекленные льдом ветви, показывая дальнему путнику, что здесь, под снегом, притаилось поселение людей.
        Но как же все повеселело с января, когда очистилось небо, засветило солнце и установились крепкие морозы! Празднично засверкали стекла домов, заалели щеки ребят, да и взрослым людям мороз нарумянил лица, побелил брови и ресницы, заставил всех быстро ходить, бодро. И заиграло, зазвенело все вокруг. Сухой, прозрачный воздух разносил звон молотков кузницы, ржание лошадей, скрип шагов каждого живого существа. А как расшумелись воробьи! В пасмурные дни где-то прятались, появлялись только в одиночку, а с солнцем собрались в стайки, будто озорные мальчишки, и подняли трезвон, крик. Бурная речка Джумгал успокоилась, застыла. Школьники размели на ней снег и вот носятся по сверкающей глади. Кто на коньках, а кто и так — разгонится и катит, подбивая под ноги счастливчиков конькобежцев. Да, еще не у всех есть коньки, только вот теперь, на третий год после войны, стали их продавать в сельпо. И не каждый может купить. Сколько прорех! На что ни поглядишь — все нужно, всего нехватка…
        У подножия холма, в верхнем конце кыштака Каирм, растет особое какое-то дерево. Черноствольное и пушистое, с длинными гибкими ветвями. На удивление проезжим, не знакомым с этими местами людям, оно и зимой покрыто цветами. Не лежит на нем снег, и земля вокруг него черна, а кое-где пробивается в круге дерева свежая, ярко-зеленая травка. И чем морознее день, тем заметнее окутывает все это место прозрачный легкий пар.
        Что за чудо такое? Раньше и правда считали это место не только чудесным, но и священным. Издалека приходили паломники, муллы жгли тут свечи и читали проповеди. То и дело раздавался предсмертный хрип зарезанного жертвенного барашка. А потом падали на колени и, скрючившись в молитве, просили о чем-то бога паломники. Между тем священное дерево — всего лишь плакучая ива, только очень разросшаяся. Видно, полезна ей вода вечного источника Кар-Су, что бьет из-под ее корней и летом и зимой. Да, вырывается прямо из-под дерева, но не подмывает его и не гноит, а питает и поддерживает. Как глубокая кипящая чаша этот источник. И вода его, закрытая тенью дерева, кажется аспидно-черной. Но стоит в ладони или пиале поднять ее к свету — сразу становится искристой и прозрачной. И по вкусу она лучше всякой другой воды — летом холодна до того, что ломит зубы, а зимой приятно теплая.
        Истинная правда, что в прежние времена собирались сюда больные язвами и трясучкой, заики и немые. Однако считалось, что больше всего помогает источник Кара-Су нерожавшим женщинам. В последние годы поубавилось паломников. То ли потому так случилось, что районные власти распорядились снести глиняный мазар[25 - Мазр — священное погребение.], стоявший возле ивы (в нем-то и собирали щедрую дань с доверчивых людей муллы и шейхи), то ли потому, что народ стал не так легковерен. Не съезжаются теперь сюда больные язвами и калеки, не устраивает никто пышных молебствий. И все-таки цветет ива над Кара-Су в любое время года. Издали видны разбросанные по всем ветвям красные и синие, белые и желтые цветы. Так что же это такое, в самом деле? Подойдите поближе, присмотритесь. Не цветы вовсе на дереве, а разноцветные тряпочки-лоскутки, которые отрывают от своего платья и подвязывают на ветки проезжие женщины. С этим обычаем, с приметой, что поможет их здоровью такая маленькая жертва, никто ничего поделать не может. Ну, да и ладно, пусть висят цветы-лоскутки, никому они не мешают.
        А на том месте, где стоял «святой» мазар, прошедшим летом построил колхоз большой сухой и светлый коровник. Тут-то и проработал чуть ли не три месяца Сарбай, оставив вместо себя в высокогорном джайлоо сына своего Дардаке. Об этом мы уже знаем из предыдущих глав. Но вот об одной приятной новости, которую Сарбай скрывал даже от жены и сына, мы еще не знаем. Какую же новость скрывал от родных Сарбай? А вот какую. По соседству с коровником правление колхоза решило возвести двухкомнатный дом с дощатыми полами и с кухней. Теплый дом, красивый, добротный, под железной крышей. И решено было поселить в нем скотника с семьей.
        Отлично придумано, но никому даже в голову не приходило — ни председателю артели усатому Закиру, ни главбуху, ни заведующему фермой, — что может в этом новом доме поселиться кто-либо другой, кроме Сарбая. Он уже многие годы пас колхозное стадо и считался хорошим работником. Вернувшись с трудового фронта, Сарбай мог бы попросить для себя должность овечьего чабана. Известно, что чабаны лучше живут, чем пастухи-скотники. По артельному уставу тот, кто пасет овец, если добивается хорошего приплода, в свое личное пользование получает до пятнадцати — двадцати голов. А это значит, что есть у чабана и шуба, и шапка, и мясо, и сыр, и брынза. Есть у него и деньги. Хоть и не большие, но не бедняком ходит умелый чабан. Как-никак основа основ тянь-шаньского колхоза было и будет овцеводство… Так вот, мог бы ведь, приехав с трудфронта, и Сарбай попроситься в чабаны. Но случилось не так. Стоило ему оказаться после долгих военных лет дома, тут же и вызвал его в правление усатый Закир:
        - Плохо дело, Сарбай-ака! Без тебя мучились коровы. Сильно попортили ребятишки-пастухи коровье стадо. Сам знаешь — по мне, и вовсе не было бы общественных коров в колхозе. Пусть бы кому надо держал своих по домам. Овцы в горах — колхозу прибыль, а все остальное так… Да что говорить, районное начальство велит колхозу и коровье стадо развивать, и табуны конские, свиней даже нам навязывают, — мол, нечего ссылаться на мусульманские обветшалые законы. А начальству, сам знаешь, виднее. Так что берись, Сарбай-ака, сегодня же берись, Сарбай-ака, за стародавнее свое дело, принимай коровье стадо. Работай, а мы тебя не обидим!
        Разве мог отказаться смиренный Сарбай? Он в тот же день и принял стадо. И с той поры, вот уже третий год, и летом пасет и зимой приглядывает… Так почему же не поделился он с женой и сыном радостью? Почему сразу не сказал, что строится не только коровник, но и дом для скотника? Не верил в свое счастье Сарбай, боялся отпугнуть. Так привык за свою жизнь к невезению, к невниманию, к бедности, что и тут подумал: «А ну как позовут на эту должность другого — помоложе и посильнее. Зачем зря будить у сына и жены надежду на переезд в новый дом?»
        Но пришла осень, спустились с джайлоо все, кто жил в аиле на молокотоварной ферме. Пришел день, и сказал председатель Сарбаю:
        - Бери лошадь, повозку, перебирайся в новый дом. Поздравляю и скот твой, и тебя, и семью твою с новосельем.
        Конечно, хоть и молчал Сарбай, жена его Салима давно от людей знала, что колхоз строит для скотника дом. И Дардаке об этом слышал. Но и мать и сын сделали вид, что только сейчас, от отца, им стала известна радостная новость. Да, уж радость так радость. Светлый дом, чистые, гладкие стены, теплый деревянный пол, большая русская печь. Есть на что посмотреть и людям показать!
        И вот они собрали свой скарб, что весь поместился на одном возке, и перебрались…
        Но только вселились в новый дом — заплакала Салима.
        Вот что значит женщина — всегда найдется причина для слез. Наверно, слезы радости у нее?
        Она причитала:
        - Ай, Сарбай, смотри, на чем живем, что есть у нас! Здесь, на свету, в двухкомнатном просторе, на чистом крашеном полу, вся нищета наша, вся тряпичная бедность, вся рвань и ветхость стали видны! Ай, Сарба-ай, муж мой драгоценный, что делать будем? И одеяла, и подушки посеклись, еле жив лежит коврик-ширдак. Спасибо, хоть сами немного приоделись. Только от этого еще хуже, еще печальней нам в новом доме. Ни посуды у нас нет, ни полочки, ни кастрюли, ни сковородочки… Ой-е! Плохо нам, плохо…
        Долго причитала Салима-апа, смущая души Сарбая и Дардаке. Хоть грузись на повозку и обратно поезжай в старую развалюху!
        Но когда выбрали угол для постели, пристроили полку с книжками-учебниками Дардаке и поставили его самодельный столик, на который сразу легли тетрадки и карандаши, встала чернильница, — вроде бы даже и уют появился. К хорошему быстро привыкаешь. И на кухне Салима понемногу устраивалась. Той осенью после обильного урожая колхоз выдал на трудодни и картошки и зерна. Даже денег рубля по два дали на каждый трудодень. Первый раз за войну и послевоенные годы получили кое-что из колхозной кассы простые работяги — не члены правления, не бригадиры, не трактористы, а рядовые дехкане. Получил и Дардаке первый свой в жизни колхозный заработок. Купил себе настоящие крепкие солдатские ботинки.
        Вроде бы налаживалась жизнь. В новом доме, в теплом, просторном. Стал даже и учиться прилежней Дардаке. А если выпадало свободное время, бежал в соседний кыштак, за девять километров. Там располагалась машинно-тракторная станция. Дардаке часами мог смотреть, как ремонтируют машины. Да и не только смотрел — иногда помогал слесарям и кузнецам. Но только пришлось ему вскоре забыть об этих походах. Что ни день, прибавлялось работы дома…

* * *
        Большой коровник, добротный и теплый, разве плохо это животным и тем, кто за ними присматривает? У дойных коров отдельное большое помещение, каждая в своем стойле. И телятник — вроде как детский сад. Деревянный пол, застекленные окна, кухонная печь одной своей стороной обогревает помещение. Так обогревает, что и в морозы можно тут работать без шубы. Быки-производители и рабочие волы — те особо отгорожены. Им хватает своего тепла, на них топливо тратить не надо…
        В первое время радовался Сарбай, гордился тем, что работает в новом, свободном и чистом помещении. Но прошло два зимних месяца, и что-то все хуже и хуже становилось Сарбаю. Большое помещение больших требует трудов. Деревянные полы, чистота, свет — ох и коварная, оказывается, штука! В тесноте и темноте грязи не видно, а земляной пол и коровий навоз — они как-то дружно живут, их не сразу и отличишь. Во всяком случае, нет надобности целый день чистить и убирать. А то, что в новом скотном дворе три разных помещения и за всеми надо следить, а то, что в одном теплее, а в другом холоднее, а на улице и вовсе мороз, думаете, это не сказывается на здоровье скотника? Ломит, ломит спину у старого Сарбая. Криком кричал бы, да перед людьми совестно. Надо в дойный час и к дояркам выгнать коров и принять обратно. Хоть недалек водопой, но ведь и напоить надо животных. Корм задать тоже не малое дело. Но всего, конечно, труднее поддерживать в помещении порядок и чистоту. За день так лопатой намахаешься, что доползти бы только до дому, завалиться отдохнуть… Не тут-то было! В новом доме, как и в новом коровнике, тоже
хватает работы. И дрова надо наколоть-наносить, и двери надо обить — мороз щели ох как любит, так и рвется через них в комнаты. Хозяйка, хоть и жалеет мужа, только и ждет его, чтобы ухват новый насадил на черен, полку пристроил, табурет сколотил, постругал доску для раскатывания теста, поточил ножи-ножницы… Домашняя такая работа — радость доброму хозяину, да вот сил не стало, куда-то запропастились силы. Конечно, и Дардаке помогает — мать и ему находит дело. Однако ж в последнее время он после занятий не домой шел и не играть с приятелями. Старик отец ждал его — не мог дождаться, когда сын вернется из школы.
        Болезней раньше не знал Сарбай, простуда его не трогала даже в далеком люто холодном Челябинске, где целыми днями он работал во дворе танкового завода. А тут, наверно, сквозняки его скрутили, частая смена тепла и холода. Но кто ему мог это объяснить? Посидит Сарбай пять минут и опять хватается за лопату: кидает назад, через голову, коровяк. Чуть не кричит от боли, а все-таки заставляет себя, перемогается. Но в голове гудит, и во рту сохнет, и то и дело сердце нехорошо стучит, неровно. Тогда он чуть слышно, одними губами, начнет повторять родное имя:
        - Салима, а Салима, выйди!
        Не бывает, чтобы звал ее на помощь, голосом кричал. Ждет, чтобы она сама по своему добру к нему пришла.
        - Салима, Салима! — бормочет он и верит, что достигнет его шепот ушей ее сердца.
        Когда же появляется она в коровнике, насупливается Сарбай, бугрит свои брови и сует ей то лопату, то вилы:
        - На, покидай немного, ты помоложе меня…
        Она весело берется за работу и подшучивает:
        - Стар, стар, конечно, стар ты стал. Отдай кому-нибудь молодому свое место!
        Но тут же и принимается его утешать, называть своим джигитом и мергеном-охотником.
        - Ты лучше всякого молодого, добрый, горемычный мой!
        Но Салима давно уже думает, что хорошо бы мужу поменять работу на другую. В новом доме — новые покупки. Что по трудодням получили и что за масло, накопленное летом, выручили на базаре, все, и деньги и запасы, к середине зимы стало истощаться. Пришлось ведь, никуда не денешься, сменить ситец на одеялах и подушках, купить коврик — прежний так обветшал, что на чистую стену не повесишь. А до кухни дело дошло — тут и сковородки понадобились, и тазы, и чайник медный, и чайник фаянсовый; за ними попросился в дом и маленький чайник для заварки, и полдюжины цветастых пиал, и блюдо для бешбармака, — разве можно без всего этого жить людям, отпраздновавшим новоселье? Вот и две лампы керосиновые, без них тоже нельзя — не каждый вечер свет дает колхозная станция… Пришла крайняя необходимость справить к зиме кое-что из одежды: сапоги, валенки, воротники новые да тулупы… И вышло так, что не сумели рассчитать обновы по своим капиталам, растратились прежде времени. К середине зимы плохо стало, уж очень голодно.
        Как-то расхрабрилась, разошлась Салима:
        - Иди скажи Закиру — не надо нам ни нового дома, ни ваших коров! Люди, скажи, работают чабанами, пасут овец, не хуже людей. Дайте мне заработать, стать на ноги…
        Вот так штуку придумала баба, совсем сдурела — новый дом хочет бросить! Сколько сил в него вбили, а она отказаться от него готова.
        - Да не наш, не наш этот дом! — кричала Салима. — Плохо будешь работать — колхоз выгонит из общественного дома.
        В чем-то права была Салима. Но Сарбай знай себе отмахивался. Послушать ее — это значит самому в правление идти, самому напрашиваться на новую работу… Конечно, с отарой овец даже и на зимнем пастбище куда легче управляться, чем обслуживать одному этот проклятый новый коровник. Да только и там нелегко, нет, нелегко… К тому же идти разговаривать с председателем, первому этот разговор затевать… Ну, а вдруг Закир откажет? Что тогда?

* * *
        Как-то в морозный солнечный день Сарбай выгнал скотину и принялся чистить коровник. Тут как раз Дардаке вернулся из школы. Войдя в открытую дверь, он не окликнул отца, а стал приглядываться. Что-то, показалось ему, не так движется, не так, как прежде, работает отец. Согнувшись под прямым углом, старик очищал железной лопатой примерзшие к доскам лепешки навоза. В том, как медленно и напряженно сгибались руки отца, в том, как он, опираясь на лопату и не распрямляя спины, брел от одной лепешки к другой, Дардаке вдруг увидел, что перед ним не только старый, но и больной, очень усталый человек.
        Бросив портфель с учебниками, Дардаке взял из рук отца лопату… Он ведь затем и пришел сюда, чтобы, как вчера и как позавчера, пособить в работе. Но обычно он ждал, что отец прикажет: займись, мол, сынок, тем-то и тем-то. Безотказно выполнял все его просьбы. Сегодня другое дело. Сегодня сын понял, что наступила пора показать отцу самостоятельность.
        Сарбай немного удивился решительности сына. Он хотел даже похлопать его по плечу и вместе с ним посмеяться. Но вышло так, что он не похлопал, а ухватился за плечо сына, без чего ему трудно было бы разогнуться. Вместо одобрительного смеха вырвался у Сарбая грустный болезненный звук — не то смех, не то кашель. Силясь бодро пройтись перед сыном, старик неожиданно потащил ногу и тут уж действительно рассмеялся горько и сердито:
        - Какой шайтан придумал теплые строить коровники? С тепла на холод, с тепла на холод. У быков-коров поясницы нет, не ломит, не стреляет. Человеку так работать — ой, трудно!
        Выйдя на волю, на солнышко и прижавшись плечом к дереву, Сарбай поплотнее закутался в тулуп и повернулся к стаду, лениво пасущемуся на заснеженном пологом склоне. Сытые коровы лоснились на солнце. Медленными движениями они взрыхляли мордами снег, чтобы найти под ним свежую травку, полакомиться. Некоторые обгрызали мягкие лозинки кустов. За таким сытым стадом и приглядывать не надо — не уйдет далеко.
        Пока Сарбай о том о сем думал, туда-сюда смотрел, Дардаке выбросил весь навоз из помещения и подгреб в кучу. Ему уже и делать вроде было нечего. Старик хотел указать ему, чем надо заняться, но парнишка, не глядя на него, легко взобрался на глинобитную крышу, где возвышалея смерзшийся, слежавшийся стог сена. Быстрыми, легкими движениями он стал отделять сено от стога, ловко подбрасывать, разбивать и раскладывать по крыше кучками, чтобы спустить потом каждой корове ее порцию. Видно было, что руки Дардаке привычны к труду. Все делалось играючи, радостно, само собой. Повеселев, Сарбай решил не мешать сыну присмотром и побрел по снегу в обход пасущегося стада…
        Дардаке разгорячился от работы под ярким зимним солнцем, он сбросил с себя тулуп и шапку. Вдруг что-то пребольно стукнуло его по затылку. Он огляделся, но, не увидев никого, потер затылок и снова взялся за вилы. Тут опять, и на этот раз куда больнее, в него влепился размятый навозно-снежный катыш. Нехорошо попал — прямо в висок. От такого удара в человеке невольно закипает злость.
        Из-за кустов чия поднялись две фигуры:
        - Салам алейкум!
        - Ой, Дардаш, ты что, не признаешь, что ли, друзей?
        Дардаке и верно не сразу понял, кто это пришел. Голоса знакомые, но по одежде вроде бы и нездешние парни. Оба вырядились, будто на праздник или же так, будто отцы их большие начальники. Один высокий, тонкий, другой коренастый. Оба в одинаковых мерлушковых тюбетеях, в черных, собранных в поясе барашковых, отороченных мехом кожухах. Рожи красные, задорные, глаза и зубы так и играют. Длинный парень оказался давним его другом-недругом Чекиром, а коренастый? Тот, пожалуй, даже постарше был, чем Чекир. Давно его не видел Дардаке, даже имя не сразу вспомнил. Но когда вспомнил, даже задрожал от ярости. Это был Алапй, сын мрачного пьяницы Мамбеткла. Не так-то было важно, кто отец его. Сам Алапай, хоть и не пьяница, ужасный всегда был задира. Этот Алапай был не меньше чем на четыре года старше Дардаке. Давно семилетку окончил, давно пасет овец вместе с отцом. Можно сказать, взрослый человек, помощник чабана. Чего им обоим нужно от него? Разве он им ровня?
        - Ассалам… Вы что это деретесь?
        - Да ты прыгай, прыгай к нам! — смеясь, закричал Алапай. — Не бойся, не съедим. Три раза тебе кричали, ты не слышал. Пришлось запустить снежок. Ты ж не девчонка, не заплачешь… Мне вот Чекир говорил — ты другой стал, ужасно, говорит, ты сильным стал…
        Дардаке сразу вспомнил, на что намекает Алапай. В школе этот здоровяк любил мучить маленьких, издеваться над ними. Сколько раз заставлял он Дардаке бороться с собой, а положив на лопатки, требовал, чтобы побежденный бодал стенку. Была и до сих пор существует у мальчишек такая расплата за поражение. Оседлает тебя побежденный и требует, чтобы ты, изображая быка, лбом бодал стенку.
        Что до Чекира, Дардаке не знал, как к нему относиться. С нежностью вспоминалась начинавшаяся дружба. Но не мог Дардаке простить предательства. Заготовленные в лесу дрова действительно увезли по наущению Чекира. Правда, сам Чекир так объяснил свое поведение: «Ты же стал возчиком айрана. Я неделю тебя ждал, а потом решил — зачем пропадать добру. Если мы не возьмем, лесники обязательно заберут. Неужели хуже, если твой друг воспользовался?!» Но при этом так ухмылялась лукавая рожа Чекира, что простодушный Дардаке не мог понять, потешается над ним приятель или же говорит искренне и правдиво.
        Сейчас Чекир держался так, будто чувствует себя виноватым и сокрушается, что долго не приходил к товарищу. Алапай же сразу взялся поддразнивать Дардаке.
        - Ты ж теперь здоровый стал, неужели боишься нас? — С этими словами он задрал свою широкую курносую рожу и вызывающе осклабился.
        Дардаке накинул было тулуп, но прыгать вниз раздумал. Как бы примериваясь и оценивая силы ребят, он оперся на вилы и молча разглядывал своих гостей. То, что они вырядились в новые кожухи и шапки, задевало его самолюбие. Наконец он презрительно процедил:
        - Эх вы, околочабанники! Содрали с колхозных ягнят шкуры, нацепили на себя и бахвалитесь!
        - Но-но-но! — Алапай показал кулак. — Говори, да не заговаривайся.
        А Чекир примирительным тоном сказал:
        - Мы не расхитители. Был бы ты овцеводом, тоже носил бы мерлушковую шубу.
        Алапаю, видно, хотелось ссоры:
        - Пш-ш! Разве ему с отцом справиться с овцами? Лентяям на роду написано околачиваться возле коров!
        Дардаке видел, что отец стоит невдалеке и прислушивается к разговору. Как смеет Алапай оскорблять старшего! Отца!.. Да разве можно простить такое? Дардаке спрыгнул с крыши и, клокоча от злости, пошел прямиком на ребят.
        И вдруг, смотри-ка, Алапай улыбнулся и протянул ему руку:
        - Да ты, я вижу, настоящий герой!
        Дардаке мгновенно оттаял. Поверил, сразу поверил в доброжелательность Алапая, взял его руку, крепко пожал.
        Гость одобрительно подмигнул:
        - Ого! Крепкое пожатие! Хочешь небось показать, что не смогу теперь заставить тебя бодать стенку? — мотнув головой в сторону заснеженной площади, спросил: — Может, померимся силами? Давно мечтаю сразиться с кем-нибудь стоящим. Не найду себе ровню. Этот, — он ткнул локтем Чекира, — что тоненькая елочка, одного моего взмаха не выдерживает… Хочешь знать — это он меня сюда притащил. Говорит про тебя: «Сын Сарбая настоящим батыром стал». Хочет, чтобы ты отомстил мне за его вечные поражения… Ну? Пошли, что ли?
        Но Чекир замахал руками:
        - Подожди, подожди! — Он взял Дардаке под руку и повел за угол коровника, где на привязи стояли две оседланные лошади. — Правду сказать, — заговорил он, плутовато поблескивая глазками, — мы приехали, чтобы позвать к себе в гости. Не каждый день овцеводы спускаются в долину. По этому случаю мать приготовила жирную шурпу, бешбармак. Наедимся как следует мяса. У нас и бузы вдоволь; найдется и чего-нибудь покрепче. Едем, не сомневайся. Неужели не хочется тебе продолжить нашу дружбу? Вот и Алапай, узнав, как ты легко со мной справился, решил, что надо такого хорошего парня взять в компанию настоящих джигитов. Ты ведь еще не знаешь, сколько он поездил за последнее время, сколько повидал. Был недавно в Нарыне и такое рассказывает… Ну? Едем? Ничего, что нет у тебя лошади, мой саврасый довезет нас обоих…
        Дардаке и краснел и бледнел. Никак он не мог понять этих парней. То оскорбляют его, то вызывают на борьбу, потом вдруг мирно улыбаются и даже зовут на пиршество. Уж не издеваются ли они над ним?
        - Может, думаешь, что потешаемся над тобой? — спросил Алапай. — Если способен состязаться со мной — станем друзьями…
        - Не знаю, как быть, — смущенно проговорил Дардаке, вспомнив, насколько старше Алапай, и оглядывая его квадратную фигуру.
        - Ах, не знаешь! — Алапай мгновенным движением подбил Дардаке ногой и толкнул.
        Парнишка кубарем полетел в снег. Но кто удержится на ногах, если нападут внезапно? Вскочив, Дардаке свирепо уставился на обидчика…
        - Ты, ты…
        - Да ну, чего там «ты, ты», — небрежно бросил Алапай и тут же стал расстегивать свой кожух. Швырнув его в снег, он сразу же принял борцовскую позицию. — Давай, парень! Поборемся, а потом поедем пировать. Только не забывай поговорку: «Борясь, и отца не жалеют». На пощаду не рассчитывай, и слезы тебе не помогут!
        Дардаке его уже почти не слышал. Как говорят старики, «борец под его шкурой вдруг сам родился».
        Распахнув тулуп, Дардаке как бы выпорхнул из него и с разгона налетел на противника. Ногами и руками он сгреб его, свалил, покатился вместе с ним… Чекир, подхватив тулупы борцов, отбежал подальше. Второй зритель, старый Сарбай, издалека смотрел, не вмешивался. Он молча выпятил по привычке бороду.
        Сам он драчуном-борцом никогда не был, но в сыне угадывал и силу и удаль, верил в него.
        Ай да схватка! Снег взвился под ногами, мерзлая земля гудела, когда падали на нее борцы. Вскочив, они расходились и, склонив головы, тяжело дыша, приглядывались друг к другу. Топтались, растопырив ноги и согнувшись, как вдруг снова кидались навстречу врагу, чтобы снова гнуть, мять, ломать, скручивать руки, ноги, шею… Вдруг Алапай оторвался от противника и побежал. Это хитрость была. Он на спину принял скакнувшего на него сзади Дардаке и, с ходу перевернувшись через голову, оказался на нем, вывернулся и уселся верхом. Не тут-то было. Парнишка выгнулся дугой. Как железный мост, опирался он ногами и затылком в землю, и сколько ни давил на него тяжеловесный Алапай, сломить не мог.
        Пока обе лопатки поверженного не коснутся земли, тот, кто наверху, не считается победителем. Киргизская вольная борьба разрешает и силовые и болевые приемы. Хвататься можно и за шею и за ноги, разрешается коленом нажимать на живот, выкручивать ноги, руки. Алапай всей тяжестью давил на Дардаке. Тот не поддавался. Голова Дардаке ерзала по скользкому, сбившемуся снегу, и грудь и спина были в ссадинах, однако боли он не чувствовал. Давно уже вылезла из штанов рубашка, кожа на теле стала багровой от мороза, но холода он тоже не замечал. Все сильнее и сильнее давил Алапай. Казалось, вот-вот хрустнут позвонки на шее юного противника…
        Чекир, подошедший совсем близко, согнувшись, заглядывал под спину Дардаке, чтобы увидеть, когда лопатки коснутся земли. Поняв, что голова Дардаке слишком далеко запрокинулась, он заметался в испуге, опасаясь, что тяжелый, как очаг из камня, Алапай просто раздавит неокрепшего подростка. Чекир уже готов был позвать на помощь Сарбая, он уже руку поднял, чтобы поманить старика, но тут произошло что-то новое.
        Дардаке сумел как-то повернуться на бок и опереться на правое плечо. Шея у него выровнялась; Чекир облегченно вздохнул. Зато победа Алапая стала гораздо ближе. Он упорно давил и давил на то плечо, что еще не коснулось земли. Казалось, уже нет спасения… Между тем рука Дардаке шарила и судорожно искала, за что бы ухватиться. И вдруг вцепилась в левую ногу Алапая. Начиная бороться, бойцы закатывают рукава и штанины: голое тело труднее удержать. У Алапая штанина раскаталась, и этим воспользовался Дардаке. Как тиски, захватили пальцы, потянули штанину и вместе с ней ногу — тянули и скручивали, напрягаясь до последних сил. И вот уж лицо Алапая сморщила боль, и уже не мог он так жать плечо Дардаке. Резким движением парнишка угрем скользнул по гладкому, подтаявшему снегу, высвободился из-под грузного тела, вывернулся, но при этом не выпустил ногу противника. Еще сильнее стал ее скручивать, теперь уже двумя руками, да еще и навалился на нее. Колено Алапая неестественно подогнулось, что-то хрустнуло…
        - Зарезал, чертов бугай! — раздался откуда-то снизу хриплый и свирепый голос. — Слезай, вставай!.. Слышишь, что ли, ногу сломал. Подымайся, тебе говорят!
        Не сразу понял Дардаке слова Алапая… Но зато почувствовал: случилось что-то очень скверное…
        - Я не хотел, не хотел! — вскочив на ноги, воскликнул парнишка в отчаянии.
        - Бугай чертов! — повторил Алапай. Он не подымался. Медленно повернулся на бок, как-то судорожно подтягивая к животу ногу. Глаза его невольно наполнялись слезами, но губы кривились в усмешке. — Запомни, батыр, — сказал он, глядя на Дардаке, — лопатки мои земли не коснулись, не хвались, что победил. Я поправлюсь, и тогда…
        Больше он говорить не мог и замычал от боли.
        Дардаке неловко топтался, не зная, что делать. Чекир тянул Алапая за руку, но тот, видно, не мог найти здоровой ногой опоры на утоптанном скользком снегу. Лицо его стало серым, губы дрожали. Наконец ему удалось сесть. Скрюченная нога теперь лежала как бы в стороне. Все трое на нее смотрели. Она прямо на глазах пухла, наполняя штанину.
        - Кровь не течет? — невпопад спросил Дардаке.
        Алапай нашел в себе силы рассмеяться:
        - Ха, откуда кровь? Вывих, понимаешь… А может, и сломал. Ну у тебя в руках и силища!.. Эх, черт, получилось, что от игры загорелся пожар. Что делать будем, а?.. Уставились! Что случилось, то случилось. Я сам виноват, получил, чего добивался. Осторожно усадите меня на лошадь и, пока я не отморозил ногу, отвезите в больницу.
        «Вот терпеливый, черт!» Дардаке с восторгом смотрел на Алапая. Ему казалось, что тот должен был возненавидеть его, кричать, сзывать людей, чтобы все узнали, кто его искалечил. Видно, этот парень хороший товарищ и настоящий мужчина. Дардаке побежал за лошадью, подвел ее за уздцы. Ах, как трудно было поднять тяжелого, неуклюжего Алапая! Он не кричал, только стонал, да и то совсем негромко. Обняв товарищей за шею, повиснув на них, Алапай подтянул здоровую ногу и сунул ее в стремя, но верхом сесть не смог. Он лег на седло животом и закричал Дардаке:
        - Садись и держи меня! Поехали, ребята! — Но тут он вспомнил о Сарбае. — Твой отец видел? Эй, Чекир, найди старика! Соври ему что-нибудь, скажи, что я поскользнулся…
        На счастье, оказалось, что Сарбай загонял скотину и конца борьбы не видел. Ребята окольными путями, чтобы их не расспрашивали, поехали в больницу, на другой конец селения.
        - Мы скакали наперегонки… лошадь упала… не знаю, вывих или перелом, — бойко врал Алапай врачу в приемном покое. — Если б не эти ребята, я бы отморозил ноги… Пожалуйста, лечите, только не отрезайте: жить без ноги не могу, люблю свою ногу!
        Даже хмурый, сердитый врач улыбнулся, слушая болтовню Алапая.
        - Хорошо, что ты не в сапогах, а в ботинках, — сказал он. — Пришлось бы резать — пропало бы голенище. Было бы жалко, правда? — С этими словами он резко крутанул и дернул больную ногу Алапая.
        Алапай задохнулся, выпучил глаза, лицо его покрылось птом, но не закричал.
        - Молодец! — похвалил врач. — Теперь все в порядке. С вывихом мы справились, но в кости могут быть трещины, придется тебе у нас остаться… Посмотрим на рентгене, наложим гипс…
        На пути к дому Дардаке погрузился в раздумье. «Вот герой так герой! — превозносил он в душе Алапая. — Надо учиться у него выдержке, терпению и благородству. Я, может быть, искалечил его на всю жизнь, а он не только не винит и не ругает меня, но даже называет батыром. А если б со мной случилось? Я бы, наверно, ревел во всю глотку, я бы возненавидел Алапая, как злейшего врага…» О том, как перед борьбой оскорблял и дразнил его Алапай, Дардаке забыл начисто. Забыл и то, что тот нанес оскорбление его отцу.
        Встретив сына на улице, Сарбай крепко схватил его за руку и потащил в дом. Закрыв за собой дверь, шепотом заговорил:
        - Этот сын пьяницы Алапай — он хулиган и драчун. Я должен был вас разнять. Ой-е! Плохо, очень плохо, ты сломал ему ногу…
        - Не сломал, а только вывихнул.
        - Молись, чтобы не стал парень калекой. Случается, что вывих хуже излома… Когда ты стал перекручивать ему ногу, я хотел крикнуть, чтобы ты не делал этого…
        - Как же так, папа? Чекир сказал, что ты ушел и конца борьбы не видел…
        Сарбай быстро глянул в глаза сыну и отвернулся.
        - Так он сказал?.. Вот и не видел, вот и не видел! Да, да, знать ничего не хочу! — Немного помолчав, старик стал причитать: — Ах, Ракмат-Дардаке, Ракмат-Дардаке, что мы за несчастные люди! И все потому, что происходим из племени униженных. Вот увидишь, увидишь — другому бы сошло, а нам с тобой ни за что не сойдет. Обязательно будут неприятности. Перед судьбой и перед аллахом мы беззащитны…

* * *
        Дети колхозников, работающих на молочной ферме, обычно шли рано утром в школу под предводительством Дардаке. Зажав под мышкой старый, битком набитый книгами и тетрадями клеенчатый портфель, подаренный ему счетоводом, парнишка шагал по узкой тропе среди сугробов весело и быстро, уверенный в том, что детвора спешит за ним и стремится попасть в ногу. Это потому было важно, что Дардаке обязательно напевал какую-нибудь песенку с маршевым мотивом. Тот, кто сбивался с ноги, не мог повторять за ним слова, и начинал теряться и спотыкаться. За спиной Дардаке шла Зейна; она давно к этому привыкла и не видела ничего обидного в том, что на ее долю выпадала как бы второстепенная роль. Маленькие мальчишки и девчонки, подобравшись по росту, двигались за ней длинным хвостом. В конце плелись первоклашки, обнимая и прижимая к груди свои портфельчики. Нести их за ручки малыши не могли — слишком круто подымались по сторонам тропинки сугробы. Опустишь руку с портфелем — и он всю дорогу чертит по снегу.
        Ребятишки даже и не сознавали, как им важно, что впереди вышагивает такой рослый и веселый малый, как Дардаке. Как вдруг случилось, что он исчез. Нет его утром. Зейна есть, а Дардаке нет. И громкой песни нет. Зейна тоже поет, но в голосе ее не слышно бодрости. Когда пел сын Сарбая, можно было вовсю топать ногами, кричать, хохотать — его голос заглушал все шумы. А теперь, без него, стал разлаживаться утренний марш школьников. Озорники не слушались Зейны, начинали возню, бросались снежками. Малыши отставали и плакали…
        Как-то Зейна, встав пораньше, решила посмотреть, каким путем теперь ходит Дардаке. Спрятавшись за деревом неподалеку от крыльца его дома, она увидела, как, поспешно запахнувшись и надвинув на голову свой заячий капелюх, ее товарищ быстрым шагом двинулся в обход обычного пути. И еще она заметила, что, кроме портфеля с книгами, он несет свой знаменитый бурдючок.
        Недолго думая Зейна догнала его:
        - Салам, Дардаке! Что с тобой, куда ты несешься?
        - Не все ли тебе равно? Иду, значит, надо…
        - Как ты мне отвечаешь! И еще называешься другом.
        Он смутился и пробурчал:
        - Разве можно все говорить… девчонке? Вы же болтушки…
        - А что у тебя в бурдюке?
        - Молоко…
        Она топнула ногой:
        - Говори же! Ну что ты замолчал? Кому молоко?
        - Больному товарищу.
        - Какому? Из школьников никто сейчас не болеет…
        Дардаке нахмурился. Подумать только, какой тон она себе позволяет!
        - Знаешь что?
        - Что?
        - То, что ты еще не доросла. Уверена, что товарищи могут быть только в школе… Ничего тебе больше не скажу, противная ты тараторка, вот и все!
        Она подбоченилась:
        - Вот, значит, как!..
        Смотри-ка, во что превращается этот мальчишка! Забыл дружбу, забыл все добро, которое сделали ему. Если высокий и сильный, можно, значит, так себя вести с товарищами? Большой рост и крепкие мускулы — разве этого достаточно, чтобы считать себя взрослым? Она ведь как-никак отличница и комсомолка, у нее есть право знать, что происходит с непутевым одноклассником.
        - Ты дождешься, что поставим о тебе вопрос на собрании!
        Дардаке снисходительно усмехнулся. Ну, раскипятилась девчонка!
        Правду говоря, ему даже нравилась ее горячность. Щеки раскраснелись, а глаза так и сверкают.
        - Почему ты стал таким? — продолжала Зейна.
        Дардаке пожал плечами:
        - Каким?
        - Странным, вот каким. Убегаешь от ребят, на уроках сидишь невеселый, невнимательный…
        - А еще?
        - А еще то, что держишься, будто не школьник-семиклассник, а взрослый парень.
        - Ну еще, еще!..
        - Не дразнись, противный! — Она чуть не плакала от злости. — Еще то, что не вступил в комсомол до сих пор. И то, что… не носишь пионерский галстук.
        Дардаке искренне расхохотался. Его громкий хохот разнесся в морозном воздухе по всему кыштаку.
        - Галстук? Значит, пионерский галстук? Я? Чтобы насмешить весь кыштак?
        Он расхохотался еще громче.
        Зейна резко отвернулась и побежала. Никогда она не простит ему этого глупого хохота.

* * *
        Утром, передав через больничную нянечку бурдючок, Дардаке подходил к окну и кричал сквозь двойную раму:
        - Алапай, Алапай! Ну как, лучше тебе?
        Заслышав голос товарища, больной, оторвавшись от книги, поворачивал к окну лицо и улыбался. Видна была его широкая грудь, из-под одеяла с белым пододеяльником торчала огромная нога в гипсе. Держа в руке книгу, Алапай что-то кричал; слов почти не было слышно, но по движениям губ Дардаке понимал, что товарищ его и сегодня повторяет то же, что вчера:
        - Жакшы — хорошо! Я чувствую себя хорошо, иди в школу!
        И, хотя Дардаке не был очень уж опытным человеком, даже он догадывался: если в такую рань Алапай взялся за книгу, значит, боль его разбудила ни свет ни заря. «Неужели он может читать? Наверно, делает вид, чтобы успокоить меня». Так думал Дардаке по дороге в школу. Он все больше дивился железной выдержке товарища.
        Как только раздавался звонок, Дардаке срывался с последнего урока, не дослушав учителя, и, расталкивая ребят, несся в больницу. Он поспевал как раз после обеда, пока еще не начинался мертвый час, и хоть пятнадцать минут мог поговорить с Алапаем.
        Никто этого парня не навещал — ни мать, ни отец, — один Дардаке. Почему? Расспрашивать было нельзя. Если кто пробовал, живо отлетал от Алапая. Соседи по палате уже знали его гордый нрав и не задевали его семейных дел. Впрочем, кое о чем можно было догадаться. Отец и мать Алапая пасли скот в горах. Сын был с ними, помогал им. Поехав ненадолго в кыштак, по-глупому сломал ногу. Наверно, отец не мог ему простить такую оплошку. Мамбеткул был всем известен как грубый, несправедливый человек. Он, наверно, и жене запретил навещать сына.
        У Алапая, как показал рентген, кроме вывиха, в кости была трещина. После того как наложили гипс, он мог бы лежать дома. Только некому было там за ним ухаживать. Узнав обо всем этом, Дардаке стал приходить к Алапаю и вечерами.
        Уже через неделю больной поднялся и скакал по коридору на костылях. В любое время он выходил в теплую переднюю, где разрешалось курить и громко разговаривать. Часами мог стоять крепкий парень на одной ноге, даже не опираясь на костыль. Сидеть ему было труднее — мешал гипс.
        - С того дня, как у меня сломалась нога, — любил повторять Алапай, — я стал вроде бычка, поставленного на откорм. Вкусная еда, чистая постель, казенная одежда. Да еще ты мне приносишь. Нет, не уйду отсюда, так мне тут нравится.
        Вот шутник! Он все время улыбался, подсмеивался над собой. Никто не слышал от него ни одной жалобы. Алапай так и не рассказал никому, что в несчастье его виноват Дардаке, и ни разу не упрекнул парнишку даже намеком.
        Но вот однажды Алапая навестил Чекир. Дардаке давно знал его щедрость. Он перещеголял самого себя. Приехал с большим мешком на лошади и как начал вытаскивать… Тут и жареное мясо, и манты — пельмени величиной с кулак, и банка варенья из районного магазина, куда он, оказывается, заезжал… Воспользовавшись тем, что медсестра куда-то вышла, Чекир вынул из мешка и быстро поставил в глубь тумбочки Алапая четвертинку водки.
        - Зачем? Тут запрещено, — зашептал Дардаке.
        - Молчи, дурак! — отмахнулся Чекир. — Алапай не мальчишка. Выпьет — станет веселее. Больше ничего с ним не будет. От такой ерунды никто не опьянеет.
        Но Алапай тоже не обрадовался такому подарку. Он велел Чекиру сейчас же забрать и унести бутылку.
        - Вы знаете, что я люблю повеселиться и не отказываюсь иногда выпить. Но больница — не место для гульбы… Если кто увидит, пойдет разговор, что я пошел путем своего отца. Ах, как надоело мне и опротивело его пьянство!
        Когда они ушли из больницы, Чекир рассказал Дардаке:
        - Дело плохо. Мамбеткул совсем запустил свою отару, у овец появилась чесотка. Пока сын был с ним, разгульное поведение старика не так отражалось на стаде. Он часто уезжал в райцентр или пьянствовал с усатым Закиром. Алапай в таких случаях заменял отца. А вчера… Наши зимовки были неподалеку, и вчера я поехал к Мамбеткулу, хотел сказать, что собираюсь сюда, в долину, и буду в больнице у его сына. Но оказалось, что Мамбеткул ушел с горного пастбища, перегнал отару почти к самому райцентру, где трава под снегом вся вытоптана. Овцы стали голодать, болеть, несколько уже пало. Председатель Закир, хоть он и не отказывается гулять с Мамбеткулом, если увидит, что стадо гибнет, обязательно прогонит Мамбеткула с чабанской должности… Вот к чему привело то, что ты сломал ногу Алапаю.
        - Ты правда думаешь, что я виноват во всем? — с отчаянием в голосе спросил Дардаке.
        - Гм! А кто же еще? Уж не я, наверно, и не лошадь, которую ни за что ни про что обвинил Алапай… Эх, Дардаке, Дардаке! Изуродовать такого парня, поставить под угрозу колхозную отару овец! Разве не знаешь, что Мамбеткул только называется главным? Сын его Алапай — вот кто настоящий чабан… Дурной ты, дурной! Даже злая собака, когда с ней играют, не кусается по-настоящему, не отрывает от живого тела куски мяса. Если у тебя вместо рук стальные крючья, научись пускать их в ход осторожно. Так ведь недолго и убить человека.
        Дардаке слушал своего товарища и не мог понять, шутит тот или говорит серьезно. Заячьи глазки Чекира, по обыкновению, весело поблескивали, но улыбки на лице не было.
        Прижав руку к груди, Дардаке воскликнул:
        - Ой, Чекир! Я готов все сделать для Алапая. Но чем, чем ему помочь? Ведь я всего только школьник.
        - А что говорит твой отец?
        - Он же ничего не знает.
        - Рассказывай! Пусть не притворяется, что не видел. Думаешь, в нашем кыштаке можно что-нибудь скрыть? Как бы не так! Твой отец сказал твоей маме, а она — соседке. Даже моя мать знает, кто сломал Алапаю ногу…
        - Врешь ты, все врешь! Наверно, сам всюду рассказываешь…
        - Я бы сейчас тебя стукнул как следует! — разозлившись, сказал Чекир. И, глядя исподлобья, добавил: — Если бы не боялся, что ты мне сломаешь руку или ногу. Зачем меня оскорбляешь? Когда мы с тобой подрались, разве я кому-нибудь нажаловался? Нарушать товарищество — нет ничего хуже!
        Дардаке уныло почесал в затылке.
        - Да-а, — протянул он, — папа действительно видел. Он даже хотел нас разнять…
        - Почему не разнял? Он взрослый, будет отвечать за все. Что он тебе говорит? Будь честен, скажи мне правду! — Теперь Чекир говорил вполне серьезно. Он так и впился глазами в лицо Дардаке. — Чему тебя учит отец? Что советует?
        - Папа советует… — протянул парнишка. — Он мне советует молиться за здоровье Алапая.
        - Как? Как?
        - Говорит: «Молись! Каждый день молись!»
        Чекир присвистнул от удивления:
        - Молиться? И ты… ты молишься?
        - Я — нет, а папа с мамой и утром и вечером просят аллаха вернуть Алапаю здоровье.
        Чекир расхохотался, вскочил на коня и, все еще продолжая хохотать, поскакал в сторону гор. Отъехав метров на двадцать, он обернулся и закричал во все горло:
        - Э, Дардаке! Ты тоже молись! Молись, молись! Я всем буду рассказывать, что ты святой дервиш из сказки. Прощай, дурачок!

* * *
        Прошла еще неделя. У Алапая сняли гипс, но теперь нога его стала толстой, как бревно. Ясно было, что ездить верхом и ходить без костыля он еще долго не сможет. Поняв это, парень стал мрачнеть. Встречая в больнице Дардаке, он шутил все реже и реже. Однажды он сказал:
        - Довольно. Больше не приходи! Надоело мне смотреть на твою ласковую улыбку. Я тебя не виню, но… смотреть на твою постную рожу мне тошно. Из-за тебя… Да ладно, ладно, не из-за тебя… — Он махнул рукой, отвернулся и заковылял в палату.

* * *
        …Вечером в доме Сарбая был разговор. Сперва без Дардаке, а потом на семейный совет было решено допустить и его.
        Сарбай сказал сыну:
        - Рано навалилась на меня старость, сил моих не хватает на то, чтобы хорошо работать на том месте, которое мне доверено. Твоя мать помогает мне чем только может, но, с тех пор как мы переехали, хозяйство отнимает у нас столько времени и сил, что в коровник ей некогда заглянуть. Я уже сказал, как много значила для меня твоя помощь. Но в последние две недели, после того, что случилось с Алапаем, ты поздно приходишь домой и на тебя я уже не могу рассчитывать… Что же делать, на что надеяться?
        - Если ты болен, почему не лечишься у доктора? — еле слышно спросил Дардаке.
        Сарбай нахмурился:
        - Доктор, доктор… Лучше не говори мне о больнице и докторах! Мне стыдно идти туда, где лежит изуродованный моим сыном парень… Эта глупая борьба лишила на долгое время Мамбеткула помощника, и он не может справиться с отарой. И без тебя все хуже и хуже идут мои дела на скотном дворе. Пойди взгляни, сколько накопилось смерзшегося навоза у ворот и жидкой грязи внутри. Доярки справедливо говорят, что не только ноги коров — даже вымя и то у них измазано…
        - Ахмак у меня родился, не сын! — высоким, резким голосом заговорила Салима. — Мамбеткул тебя убьет. У ста собак меньше злости, чем у этого проклятого пьяницы. Он своего сына чем попало лупил с раннего детства. У парня, верно, все кости в трещинах. Ты ему сломал ногу. Слыханное ли дело, чтобы ребенок мог руками переломить колено взрослого человека! Сын пьяницы — он весь гнилой, только с виду крепкий. Когда ты был маленьким, Алапай колотил тебя, издевался над тобой, а ты теперь жалеешь его. Всегда уважала твоего отца, но сколько же мы мучились из-за его кротости! Неужели и сын унаследовал его робкий характер?.. Э, нет! Не Дардаш придумал такую глупость — идти помогать своим врагам. Ты, ты, святая душа, нашептал ему на ухо…
        Салима, подбоченясь, продолжала сыпать на их головы поток слов:
        - Будьте наконец мужчинами оба! Займитесь делом. Ты, Сарбай, расскажи наконец сыну, как тебя вызвал председатель и что он тебе сказал. — Повернувшись к Дардаке, Салима продолжала: — А ты слушай внимательно. Твой отец во всем видит одно плохое. Но если врагу нашему хуже, разве не должно стать нам лучше?! Может, это счастье само к нам идет. Сколько лет живем при коровах, и ничего у нас нет, кроме долгов. И дом этот не наш. Случись что-нибудь, нас мигом переселят в старую лачугу. Пусть сюда переезжает пьяница Мамбеткул, этот лодырь и лежебока. А нам не привыкать к работе. Хоть и нелегко там будет, зато заживем как люди, будет у нас и мясо, и теплая, красивая одежда. И отца своего, глядишь, откормим так, что болеть перестанет, помолодеет.
        Хоть и слушал Дардаке в оба уха, но долго не мог понять, что могло произойти за один день. Он чувствовал, что это связано с переменой настроения Алапая, что спор матери и отца касается чего-то очень важного. Наконец Салима замолчала, и Сарбай смог спокойно рассказать, как вызвал его к себе председатель колхоза и предложил стать чабаном, приняв отару у пьяницы Мамбеткула. Обычно зимой чабанов не меняют, но так как вышли из строя и Мамбеткул и его сын, надо было найти им замену. Узнав о предложении председателя, Салима с ума сошла от радости. Уже не первый год мечтала она, что Сарбаю дадут отару, все уши прожужжала, чтобы пошел и попросил, но разве мог решиться на это ее робкий муж! Да ведь, правду говоря, и она не верила, что им дадут такую выгодную должность. У чабана должен быть помощник, вдвоем с женой на зимнем пастбище с овцами не управиться. Теперь Дардаке подрос, набрался сил. Но ведь не обойдется без того, чтобы оставлять на время школу. А что потом? Без семилетки на курсы трактористов его не возьмут. Да и вообще — рискованное это дело. За нарушение закона о семилетнем обязательном
образовании по головке не гладят.
        С Дардаке по таким важным делам раньше никто не советовался. Он пришел в смятение. Ведь и правда, чтобы искупить свою вину, он готов был даже к Мамбеткулу идти в помощники. А тут что-то взяло его сомнение. Стоит молчит. Вдруг нахлобучил шапку, накинул тулуп на плечи и, ни слова не сказав, опрометью выскочил из дому. Так по нужде выскакивают. Родители ждали его, ждали, час прошел — нет сына. Где мог пропасть? Искать надо идти…
        Уже девять часов показывали стрелки в приемном покое, когда позвонил в дверь мальчишка и стал просить дежурную сестру:
        - Ой, ну пожалуйста, мне очень-очень нужно! — Он кланялся и руку прижимал к груди. — Такое важное дело, никак нельзя дождаться утра. Вызовите Алапая!
        Алапай вышел на костылях сонный, недовольный. Выслушал Дардаке без единого слова, не улыбаясь, но не морща брови. Когда же гость выговорился и смолк, Алапай неожиданно размахнулся и хлопнул по ладони, а потом долго и крепко жал руку:
        - Ты молодец, настоящий друг!
        Покраснев от удовольствия, но в то же время и растерявшись, Дардаке спросил:
        - Почему? Чем я молодец?
        - Тем, что пришел и рассказал. Вспомнил обо мне. Тем, что готов идти на зимнее пастбище работать. Станешь настоящим чабаном. Чабан — гордая должность. Киргиз — потомственный чабан. Смелый, выдержанный. У тебя не только руки сильные, голова тоже есть. Я тебя уважаю!
        После таких возвышенных слов Дардаке не решился сказать Алапаю, что мечтал стать трактористом. Боясь обидеть товарища, он кивал и улыбался. Потом робко спросил:
        - А как же ты?
        - Что я? Пока буду калекой, в горах делать мне все равно нечего. Значит, придется повозиться с коровами. — Он горько рассмеялся: — Мой отец, Мамбеткул, знаешь как будет доволен! Магазин под боком. А в магазине бутылки…
        Провожая гостя, Алапай сказал:
        - Думал, будет хуже, боялся совсем остаться без работы. Ну, а чабаном я все равно буду. За меня не беспокойся. Я уже чабан. Как поправлюсь, потребую самостоятельную отару. И еще подумаю, брать ли в помощники отца своего, Мамбеткула…
        Вот так произошел перелом в жизни Дардаке.
        Вернувшись домой, он сказал отцу и матери:
        - Я согласен.
        - Где ты был? Мы тебя всюду искали, — спросили отец с матерью.
        - Я ходил советоваться к дедушке Буйлашу.
        И он действительно по пути из больницы забежал к Буйлашу. И тот сказал ему:
        - Усатый Закир знает, до чего Мамбеткул довел овец. Чтобы спасти друга и собутыльника, он хочет свалить на вас с отцом чесоточных и истощенных животных. Смотрите, как бы вы не попали в неприятную историю…
        - Не попадем! — сказал дедушке Буйлашу Дардаке. — Ничего не боимся. У меня знаете сколько сил!
        - Знаю, знаю, — сказал старый Буйлаш и рассмеялся.
        ГЛАВА II
        - Помнишь поговорку: «Побежишь от труда — уткнешься в пень»? Вот и сиди, карауль чесоточных и тощих, — ворчливо говорил Сарбай жене.
        - И буду сидеть! Разве я отказываюсь?.. Помолчи-ка лучше, прислушайся, это, кажется, голос твоего сына.
        Сарбай живо вскарабкался на глинобитную стену овечьего загона и приложил к уху ладонь, стал туда-сюда поворачиваться, стараясь определить, откуда идет звук голоса. Салима, стоя внизу, среди овец, задрала к нему лицо и слегка посмеивалась. Что могло радовать ее? Овцы в стаде были тощими, низкорослыми, многие лысели от чесотки. Нет, овцы пока не радовали Салиму. Зато сейчас она заметила, как легко взобрался на стену муж ее Сарбай. В тяжелом тулупе, в валенках, в толстых ватных штанах, а смотри-ка, с камня на камень скачет, как горный козел, не запыхался, не хватается за поясницу. Ожил, ожил здесь ее муж, хотя дела их совсем не так уж хороши. Что-то есть целебное в высокогорном воздухе, в необходимости с утра до ночи шевелиться, двигаться вместе со стадом.
        Сарбай продолжал прислушиваться. И вот с северной стороны донесся до него слабый отголосок. Может, эхо до него донеслось? Как петух, перед тем как прокукарекать свою песню, так и Сарбай вытянул из ворота шею и резким, особо поставленным голосом закричал:
        - Эге-ге-гей! Стой там, иду-у!
        Известно, что жители гор унаследовали от предков и голос высокий, и слух тонкий, и глаз зоркий. На большом расстоянии, за несколько километров, и не на ровном месте, а скрытые друг от друга холмами, перекликаются киргизы. Первые слова еле-еле слышны, а потом постепенно, будто настраиваются, не только отдельные слова — сложные, длинные фразы улавливают натренированные уши чабанов. И голоса их крепнут — все сильнее становятся и звенят в морозном воздухе. Сарбай расспросил сына и о том, что нашел он в далеком ущелье, и много ли нашел, и какие ветры там дуют, и не грозит ли им в пути снежный обвал. Только получив все нужные ему сведения, он спрыгнул в кошару и пошел среди овец к калитке.
        Присев на корточки у стены, Салима подтаскивала к себе то одну тощую и больную овцу, то другую и, взяв ладонью из широкой деревянной чаши горсть ячменя, скармливала им, стараясь не уронить ни зернышка.
        - Смотри, муж мой, как кидаются на меня твои овцы, не отбиться от них. Так, пожалуй, и меня они съедят вместе с ячменем. Разве могу всех накормить? Скоро совсем кончится ячмень, а им только и поддерживаем слабых. Не едет к нам никто, не подвозят корма. Сена тоже почти не осталось… — Она поднялась, замахала руками, чтобы отогнать от себя напиравших овец. — Кш, кш!.. Видишь, Сарбай, не шарахаются, ничуть не боятся.
        - Те овцы шарахаются от людей, у которых жиру много. Боятся, что зарежут их. А эти несчастные — они и смерти, наверно, были бы рады, вот и не шарахаются. Ой, ой, Салима, начнется падеж, осрамимся мы с тобой…
        Салима и слушала и не слушала его. Она давно привыкла к воркотне мужа и умела так себя вести, чтобы и не обижать его невниманием, и не давать ему слишком уж долго жаловаться на судьбу. Сарбай открыл перед рослым черным козлом калитку загона. И тот, тряся бородой, выступил вперед.
        - Веди, грозный предводитель! — улыбнувшись, воскликнул Сарбай.
        Салима снизу вверх бросила на мужа испытующий взгляд. Если шутит, значит, не так уж плохо себя чувствует, да и сын, пошедший в разведку, наверно, прокричал отцу хороший кабар[26 - Кабр — новость.].
        Козел меж тем потоптался на пороге, оглядел важным взглядом свое подопечное стадо и не спеша вышел из загона. Он не сомневался, что овцы последуют за ним. И пока серо-желтая масса курчавых блеющих созданий медленно продвигалась между Сарбаем и Салимой, оба они внимательно вглядывались в каждую, вылавливая и заталкивая в угол чесоточных и слабых, хроменьких и плешивых.
        Сарбай покрепче перепоясался и сказал на прощание Салиме:
        - Сиди, сиди тут, мажь креолином своих ублюдков! Эх-хе-хе… — Он не то чтобы над ней смеялся, в тоне его была и жалость, и понимание того, как тоскливо женщине оставаться в овечьем загоне у крошечной землянки одной-одинешеньке и ждать, когда-то вернутся муж с сыном. Но, конечно, он над ней немного посмеивался: могли бы, дескать, жить как люди и среди людей, а теперь…
        Человек, не знающий, что такое зимовка в горах, и представить даже не может оглушающей тишины, однообразия и безмерной скуки одиночества, в которое погружается женщина, оставшаяся в землянке.
        Салима, как бы признавая свою вину, в ответ на слова мужа кротко склонила голову и сказала без обычной резкости:
        - Ой, я и сама-то вся провоняла от этого креолина, руки сожгла! Но раз надо, так, значит, надо. Буду лечить. За делом и время пройдет, а там, глядишь, и вы вернетесь… Ну что ж, мерген, иди… Только почему ты не рассказал мне, что кричал тебе сын твой?
        Сарбай уже было отошел, но при словах «сын твой» теплое чувство обволокло его сердце. Что происходит с ним с тех пор, как поднялись они в горы на пастбище? Чудо происходит, чудо воскрешения. Он с сыном вместе — вот что происходит. То, чего лишен он был, вдруг в обилии хлынуло на него. Сын, сын! Отец наслаждался тем, что крепкий этот парень, кость от кости его, тут, с ним. Не в школе где-нибудь, не в отъезде, — одно дело делает с ним, давно известное, радостное и такое мужское! Пасти овец, да еще зимой, да еще в горах, с родным сыном пасти — это счастье.
        Сарбай глубоко вздохнул, сладко. Сказал Салиме:
        - Мой сын — твой сын! Если б не наш сын, старуха, пропали бы мы совсем. Какой кабар, спрашиваешь, прокричал он мне? Что все ходит и ходит, ищет траву под снегом… Никогда раньше зимой не был наш Ракмат в горах, покрытых снегом. Разве не удивляешься, что с первого дня туда-сюда ходит? Разве не странно тебе, что школьник, избалованный теплом и тем, что каждый день встречался с товарищами, ничего в горах не боится? Он, смотри, и ног не жалеет. Да ведь другой парень сколько ни будет ходить, перепахивать ногами снег, ничего не найдет. Потомственный чабан наш сын, вот что. Будто носом чует… А сейчас он прокричал, что на северной стороне того холма, где недавно был оползень, есть на склоне хорошее пастбище. И еще прокричал, чтобы я шел по его следу, а он с лопатой пойдет мне навстречу, чтобы облегчить путь по глубокому снегу и овцам, и мне, старику.
        - Э, не старик, не старик ты совсем! — скороговоркой проговорила Салима. Она не любила возвышенную болтовню. — Вот это и называется, что у вас с сыном стали прорезываться зубы. — Дальше она стала говорить чуть ли не тоном приказа: — Слушай, мерген, если Дардаке правда нашел много хорошей травы, не мучайте бедных овец — не гоняйте их ночевать в кошару. Останьтесь там с ними хоть на одну ночь. Завтра к вечеру вернетесь…
        Сарбай покачал головой:
        - Ой, жена, что говоришь?! А если замерзнем там вместе с овцами?
        - Хо! Будто вы голодные. В горах среди снега разве холодно сытому человеку? Я, помню, маленькой была, и братья мои, и сестры, и я сама в самый большой мороз по снегу босиком бегали. Разве сравняется горный мороз с долинным? Ну, да ладно, учить тебя, что ли… Иди-ка ты лучше в дом, там есть лепешка, испеченная в золе, — возьми ее тоже. Хотела себе оставить, но вам нужнее, а у меня тут всегда найдется, чем наполнить желудок. Зато буду знать — вы там и ночью не останетесь голодными.
        Сарбай не мог не согласиться с тем, что жена права. В самом деле, пока коротконогие животные доберутся до пастбища — измучаются. Неужели гнать их еще такой же длинный путь обратно! Да, да, придется, наверно, заночевать. Он вошел, наклонившись, в низенькую землянку, одна стена которой была срезанным склоном холма, а противоположная являлась частью ограды загона. Так что только две узенькие стенки нужно было поставить да положить на доску сверху земляную крышу, вот и готово нехитрое строение. Одно крошечное окошко, печка, небольшой стол и две низенькие лежанки на земляном полу. Сарбай вскинул на плечо ружье, привязал к поясу кожаный мешочек с коробкой спичек; там же лежали на всякий случай кремень, кресало и фитиль. Спички могут подмокнуть, тогда как добывать огонь?.. Запас пищи, положенной для него и сына, уже лежал в мешке. Подумав, Сарбай сунул за пазуху и ту лепешку, о которой говорила жена. Он надвинул поглубже меховой треух и вышел из дому, как выполз. Вроде медведь из пещеры. За то время, что они находились тут, в горах, не стригся и не брился Сарбай. Борода и усы захватили чуть не все лицо,
косматые брови прикрывали глаза. Выйдя, Сарбай не сразу разогнулся, хотя поясница у него и не болела. Постоял немного, опершись на лопату, посмотрел на жену, на тех несчастных овец, что оставались в кошаре, — худых, измученных, — и, махнув рукой, пошел к стаду.
        - Не страшно тебе одной будет ночевать, а? — Не дожидаясь ответа Салимы, Сарбай махнул рукавицей козлу-вожаку.
        Тот понял и пошел, ведя за собой отару. Сарбай погнал отстающих и тут услышал заботливый голос жены:
        - Я-то что, не думайте обо мне. Вот как бы волк не перепрыгнул через ограду кошары… Ну, да ладно. Ваше дело думать о том, чтобы овцы наели себе брюхо. — Сдержанно кивнув на прощание, она отвернулась.

* * *
        Дардаке стоял среди снежной белизны ущелья, опираясь на лопату левым локтем, а правым утирая со лба пот. Красное, обветренное лицо его сияло на солнце, — он был рад, что нашел обильное пастбище. Два месяца назад он даже и не подозревал, что его душу будут веселить такие радости. Вот склон холма, с которого, то ли согретый солнцем, то ли сдвинутый ветром, сполз снег и обнажил большую площадку, густо заросшую желтым перистым ковылем, таким густым и таким мягким, что в нем хотелось поваляться. И дальше, справа и слева, хоть и лежал нетронутый снег, стоило копнуть лопатой — всюду открывалась трава. Сердце в груди билось сильно и звонко. Так бывает, когда победишь товарища на гонках или в борьбе, так бывает, когда удачно ответишь на вопрос учителя и он похвалит тебя, и весь класс с удивлением посмотрит — вот, оказывается, какой он, этот Дардаке, умный и… удачливый. Похвала учителя — она ведь не всегда приходит за правильный ответ. Надо еще, чтобы ответ был уверенным, свободным, как любит выражаться подружка его Зейна — выдающимся.
        Ой-е! Дардаке все еще по-школьному смотрит на жизнь, оценивает свои успехи. Забыть, забыть надо школу, пореже вспоминать.
        Что это такое — помощник чабана, которому колхоз начисляет три четверти трудодня за каждый рабочий день? Что это такое — рабочий день помощника чабана зимой, в горах, на высоте в две тысячи пятьсот метров над уровнем моря? Что это такое — один человек с лопатой в руках, в желто-сером старом тулупе, в заячьем капелюхе, уши которого болтаются по ветру, как пустые рукавицы? Как посмотреть. Может и счастливым быть одинокий в белом снегу. Пусть товарищей нет у него, пусть перепуталось время — когда спать нужно, когда обедать, когда готовить уроки. Нет точного распорядка у чабанов. Ну, а игры? Все мальчишеские игры забыл за этот месяц парнишка.
        Ему четырнадцать лет, он родился в горном кыштаке, не одно лето провел высоко в горах на молочно-товарной ферме. В прошлом году самостоятельно пас коров. И охотником он стал в прошлом году летом — поймал дикого козленка; вот и сейчас у него висит на плече бурдючок из шкуры этого козленка, наполненный овечьим молоком. Прошлым летом он куницу поймал на высоком хребте. Куницу, которая крадет яйца из орлиных гнезд. Да, он ее поймал маленьким капканом, а дедушка Буйлаш выработал шкурку, и скупщик «Заготживсырья» уплатил за нее тысячу рублей. Отец смог расплатиться этими деньгами с финагентом, который готов был описать имущество за недоимки… Прошлым летом не только пастухом и не только охотником стал Дардаке — он возил айран из высокогорного аила в долину и в тот же день возвращался на своем Желтопегом высоко в горы. За это ему начислили трудодни и выдали премию.
        Но что это мы принялись вспоминать давно известное? Не напрасно ли тратим время? Нет, это нужное дело. Перелистать старые страницы иногда очень даже полезно. Не вспомнив о летних успехах нашего героя да еще, пожалуй, о том, как победил он семнадцатилетнего крепкого парня, разве можно понять, почему стал взрослым считаться Дардаке? Не только он сам — кое-кто из старших увидел в нем взрослого. Но когда месяц назад поднялся с отцом и матерью сюда, в зимние горы, Дардаке сразу понял, что нисколько он не взрослый… Он ведь никогда не был в горах зимой. Вот ведь какая штука — никогда.
        Даже отец его Сарбай и мать его Салима удивились: как так могло случиться, что четырнадцатилетний их сын ни разу не бывал на зимнем пастбище? А удивляться было нечему. Это они на старые времена равнялись. Тогда ведь чуть ли не все киргизы кочевали с овцами. Тогда и школ не было, и больниц в долинах не строили. Теперь кыштак — основное поселение, центр жизни, земледелие стало опорой народа. И вот такой мальчик, как Дардаке, он хоть и не был сыном земледельца-пахаря или огородника, все детство зимы проводил в кыштаке, учился в школе, жил в теплом доме. Так вот и оказалось, что только в четырнадцать лет впервые поднялся зимой в горы.
        Плохо, конечно, что оставил школу Дардаке, но тут уж ничего не поделаешь.
        На трех волах отвезли нехитрое имущество новоиспеченного чабана-зимовщика Сарбая и небольшое семейство его в горы — к тому месту, где стояла заваленная снегом землянка и еле видна была запорошенная снегом глинобитная ограда овечьего загона. Кругом на десятки километров ни души. Пригнали сюда и овечью отару — четыреста девяносто голов истощенных, еле живых, зараженных чесоткой животных. Тех самых, которых довел до такого состояния пьяница Мамбеткул. Э, да что говорить, не было в колхозе худшей зимовки. И худшей отары тоже не было. Да и на чабана не особо надеялся председатель. Не только вола — собаки не дали Сарбаю, а своей у него не было. Но зато козел был хорош в стаде Мамбеткула! Скорей всего, прав был старый Буйлаш, когда сказал Дардаке, что это темное дело: хочет усатый Закир свалить на бессловесного Сарбая грех собутыльника своего Мамбеткула. Слыханное ли дело — отправить на зимовку нового чабана, старика, без лошади и даже без вола. Сена мало, ой мало, разведанных пастбищ совсем нет. Эта землянка и этот загон невесть когда построены каким-нибудь нерадивым баем для самого нерадивого своего
чабана.
        Тридцать пять колхозных отар пасутся в ближних горах. И у каждой отары, у каждого чабана есть свое давно известное пастбище. Опытный чабан, зная, где будут зимовать, заранее, еще до того, как уляжется снег, присмотрит склоны и ложбинки, на которых не вытоптана трава, не объедена. Опытный чабан знает, как дуют ветры зимой — где надувают снег, а где слизывают. Много знает чабан. И то, где оползни особо страшны, и то, где спрятать от бури стадо, откуда волки чаще всего появляются, — и об этом знает опытный…
        На семейном совете, куда и Дардаке был приглашен на равных правах с родителями, решили они, что надо принимать отару. Салима хотела, Сарбай нисколько не хотел, а Дардаке — его гордость подвела. И еще — совесть. А знать ничего не знал Дардаке, в чабанском искусстве нисколько не смыслил. Не больше понимал Дардаке, чем Зейна или сидевший на передней парте Алым. Конечно, дети видели овец, всяких овец, а на уроке зоологии кое-что запомнили: знали, чем питается овца… Этим летом Чекир пригонял овец, пас их вместе с коровьим стадом. Дардаке видел, как овцы щиплют траву, как сбиваются в кучи. Видел, но ничего интересного и поучительного для себя не извлек.
        Нежданно-негаданно стал помощником чабана, такого, который и сам-то не совсем чабан. Когда уехали те, что привезли их сюда, скрылись за горой, остались с отарой в голом снегу Сарбай, Салима и Дардаке. Первый день откапывали землянку, выбрасывали снег из кошары, проверяли печку. Хорошая оказалась тяга, и на том спасибо. Кизяк почти без хвороста мог гореть. И вот на следующий день сказал Сарбай сыну:
        - Если мы будем сеном кормить овец, через неделю корм кончится. Я на юг пойду, а ты иди на север. Иди, иди, сынок. Ищи траву.
        Дал ему в руки деревянную лопату отец. Дала ему мать испеченную в золе лепешку — больше ничего не получил в дорогу Дардаке. И еще сказал ему на прощание Сарбай, что, как отойдет он на расстояние, с которого нельзя будет отличить крышу их землянки от скал, запорошенных снегом, когда почувствует себя одиноким, пусть попробует голос, пусть покричит, а потом прислушается.
        - Ты всегда любил громко петь, теперь надо научиться высоким голосом сообщать друг другу, где мы находимся и что мы видим. А как траву под снегом найти, об этом потом будем говорить. Первый урок — себя не потеряй в снегах. Когда останешься один, прислушайся, хорошо тебе или плохо. Если не родится радость в сердце твоем, уходить надо отсюда.
        Был солнечный день, темно-синее небо над головой лежало рваными кусками, искромсанное ледяными пиками страшных в своем величии пустых и далеких ледников. Кое-где чернел высокий лес. Только эти пятна не ранили глаз. Кыштак, что лежит в долине, он ведь тоже давно укрыт снегом. С конца ноября белизна лежала повсюду. Одна лишь проезжая дорога была чуть темнее из-за следов человека, его машин и его животных.
        Значит, привыкнуть должен был Дардаке к снеговой белизне? Так почему же тут, в горах, совсем по-другому выглядит снег, почему его блеск так режет глаза?
        Перед войной доктора стали советовать чабанам носить темные очки. Ох и смеху же было! Старики пугались друг друга, собаки лаяли на них. Был, говорят, случай, когда лошадь чабана, увидев хозяина в черных очках, ускакала от него и, сколько ни звал ее хозяин, не возвращалась, пока не снял он с лица своего эти страшные черные пятна. Доктора советовали… Но не так-то просто было достать очки. А те чабаны, которые достали, поносили немного и выбросили. Впрочем, кое-кто из молодых привык, и темные очки даже начали кое-где входить в моду. Но за войну все это забылось. Какие уж там очки!
        Дардаке вспомнил рассказ учительницы географии. Норвежцы помогали бежать из немецкого плена русским солдатам и вели их через снежные горы в Швецию. И самое страшное было в том, что люди слепли от яркости снежной белизны.
        Сарбай об этом ничего не знал, и Салима не знала, и деды и прадеды понятия не имели, что снег портит зрение. И очков не носили не только черных, но даже прозрачных. Правду сказать, довольно скоро и Дардаке пообвыкся. Прищурился, и стало ему легче. Он рассмеялся и подумал, что, может быть, потому-то и узки глаза киргизов, что многие века смотрят они зимой на яркий горный снег.
        Итак, в первый день, отойдя на несколько километров от кошары, остановился Дардаке и стал кричать отца. Но ответа не услышал. Еще покричал, еще прислушался…
        Он, посланный отцом, шел сюда без определенного плана, шел без лыж (не приучены киргизы к лыжам), вот его следы в снегу. Там, где он остановился, следы кончились. В горах, на большой высоте, не то что в степи или в широкой долине, — ровным, глубоким слоем снег не лежит. Всегда можно, идя по краю горного откоса, найти мелкие места. Это Дардаке сразу понял. Пройденное расстояние его не утомило, но дышал он глубоко, как усталый человек. А может, как испуганный?
        В тот первый день, когда очутился среди заснеженных зимних гор совсем один, когда голос его не нашел ответа, Дардаке вдруг ощутил, как он ничтожно мал среди бесконечной горной белизны. А летом и осенью разве другие здесь горы? Почему никогда раньше не ощущал Дардаке своей ничтожности в горах?
        Да, прошлым летом, уходя со стадом коров, он многие часы оставался в одиночестве. Может, со стадом легче? Так ведь он и без стада бродил по горам, подымался туда, где гнездятся орлы, где солнце неспособно растопить снега… Но летняя природа, летние горы — они живут, шумят, дышат. Неужели горы живут? Вот только теперь, окруженный со всех сторон снежным безмолвием, понял Дардаке, что сами по себе горы мертвы. Летом звери и птицы, бабочки и червяки, цветущие кусты и травы — беспрерывное движение, запахи, крики, стрекотание… В летних горах человек не одинок. Даже поднявшись в ледники, он не может не видеть кипение жизни.
        Тут-то и вспомнил Дардаке слова отца: «Когда останешься один, прислушайся, хорошо тебе или плохо. Если не родится радость в сердце твоем, уходить надо отсюда».
        С того места, где топтался Дардаке, горы видны были только безлесные. Скалы, красные, серые, черные, кое-где свободные от снега, нисколько не живее были, чем укрытые всеобъемлющей белизной. С высочайших хребтов ветры вздымали к небу снежную пыль, но движение это не напоминало о жизни. Ни голоса птицы, ни шороха зверя, ни шелеста листьев. А горы такие беспощадно громадные, и над ними рваная синева, и в ней неприветливое, холодное солнце.
        Снова покричал Дардаке — нет ответа. Потеряться он не боялся, по собственным следам легко найдет дорогу к землянке. Он все смотрел и смотрел, где радость найти. Отец велел траву искать, но при этом сказал, что надо прежде всего обрести радость. В снежной горной холодной пустыне радость?
        Где уж там взрослый! Нисколько он не взрослый — понять даже не может, откуда в снегах радость. Красота? Ой, наверно, очень красиво, но для живого нет места. И все-таки страха тоже не услышал в себе Дардаке, не торопился убежать, присматривался, озирался. Долго. Слушал, слушал — шорох услышал. Далекий и грозный. Кто ему подсказал? Он сразу понял, что с какой-то горы пополз снег, а со снегом, наверно, и камни покатились. Это что, жизнь? Так горы живут. Сами. Без животных, без птиц, без человека. Не жизнь, а смерть несет оползень для того, кто окажется там. Поразмыслив, Дардаке определил направление, откуда пришел звук оползня. Определил, что нисколько не опасен ему. И вот тут произошло чудо. По хребту одной из ближних гор неслышно пронеслась и в минуту исчезла стайка каких-то темных животных. Не зрением, не слухом и не обонянием — чем-то другим ощутил Дардаке, что животные эти — горные козлы киики. И вот что он еще понял: понеслась эта стайка козлов в ту сторону, откуда пришел звук оползня. Вот когда застучало его сердце от радости. Он открытие сделал, первое свое чабанское открытие. Киики знают:
когда скатится со склона горы снег, откроется трава. Киики понеслись в ту сторону, на очистившееся от снега пастбище. Да, чтобы жить, чтобы насытиться и жить.
        Значит, нет мертвых гор. Живут киики, живут и стада архаров, живет под снегом трава. Видеть, понимать, искать и находить — вот радость чабана. И теперь красота и радость этой скрытой жизни так вдохновили Дардаке, что он закричал голосом, еще неизвестным ему. Правда, правда, не знал Дардаке в себе такого высокого, торжествующего крика.
        Он прислушался и уловил ответ отца.

* * *
        Прошло время, и Дардаке научился высоким, тонким голосом сообщать на большие расстояния важные сведения о том, что окружает его. Вот и сегодня, найдя ковыльное пастбище, он прокричал отцу свой кабар и пошел навстречу стаду.
        «Эх, только бы добрались! — думал Дардаке. — Несчастные, худущие, черти, никак не наедятся, не нагуляют жира». Еще раз оглядел Дардаке, оценил взглядом найденное богатство. Впервые он нашел такое обильное, свежее пастбище. Но беда в том, что овцам придется преодолеть ложбину с глубоким снегом. Обойти нельзя. Наваленные друг на друга обломки скал круто подымаются по обе стороны, овцы их не одолеют. Одна из ложбин потому так многоснежна, что вчера в нее скатился оползень. Не всегда оползни открывают траву. Дардаке, как и всякий горец, слышал, конечно, как гибли под снежными обвалами и чабаны, и стада овец. Дедушка Буйлаш рассказывал, что был случай — он два дня откапывался и только чудом выбрался на волю. Одно дело слышать, другое — видеть. Этот вот оползень, ничего хорошего не открывший, если бы пошли сюда со стадом позавчера, мог бы их всех придавить. Но Дардаке не это волновало. Мало ли опасностей прошлых и будущих окружают человека. Сейчас надо провести через глубокий снег отару. Коротконогие овцы в рыхлом снегу по глубине не пройдут. Идя по собственному следу, навстречу отцу, Дардаке
отшвыривал лопатой снег направо и налево, пробивая коридор. Он топтался, чтобы уплотнить дорожку… Успеть бы, а потом как-нибудь так устроить, чтобы глупые животные не разбрелись по сторонам: в глубоком снегу они потеряют столько сил, что многие не доплетутся до пастбища.
        Запыхавшись и взмокнув от работы, Дардаке чуть не сбросил, по старой привычке, свой тулуп. Работая в кыштаке, он часто так делал. Даже большой мороз его не пугал. Здесь он однажды попробовал, сбросил тулуп. Наработавшись, поднял его со снега, надел на себя и сразу же окоченел. Часа два, не меньше, дрожал и бог знает почему не простудился. Да, вдали от дома на морозе лучше потеть в тулупе, но не сбрасывать его. Погреться пойти некуда, а чтобы костер разложить, нужен хворост.
        Пробив коридор в снегу, Дардаке с нетерпением вглядывался в даль. Что-то долго не идут. Ох и не любил же парнишка ждать! Вот уж не для него это занятие — стоять без дела. Сразу одолевают дурные мысли. Начинаешь вспоминать тепло и уют родного дома. Невольно вздыхаешь. Вот и сейчас он сквозь толщу горных хребтов как бы увидел далекий кыштак, сверкающую железную крышу школы, услышал гомон ребят… В душе его натянулась струна и заныла противным, тоскливым звуком. Наверно, учитель каждый день на перекличке против фамилии «Сарбаев» ставит две буквы: «н. б.», то есть «не был». Сколько уже таких пометок? А может, его исключили из школы? Зейна, что сидела с ним на одной парте, когда он приходил, отодвигалась немножко, чтобы освободить ему место. Теперь, наверно, рада, что сидеть ей так свободно… А все-таки, может быть, вспоминает о нем, ждет, думая, что придет завтра.
        Ребята с молочной фермы жаловались, что далеко от них школа. Отсюда он и за целые сутки не доберется.
        Дардаке не знал, что будет так скучать. Он взял с собой учебники (они лежат на полочке в землянке), иногда вечерами их перелистывает, теша себя надеждой, что сам сумеет продвинуться вперед. Вот только пусть немного поправятся овцы… Эх, а ведь был разговор, что побудет он здесь недели две и уйдет домой… Разговор! Чего только взрослые люди не говорят! Стараются и других и себя убедить, а сами прекрасно знают, что ничего у них не выйдет. Может, это и есть главный признак взрослого человека — врать себе и верить?
        Здесь надо каждый день ходить, ходить, ходить и ходить в поисках травы для скота. Беречь овец… Какой сейчас год? Какой месяц? Какой день? Снежный год, снежный месяц, снежный день и снежный час! Нет, все-таки помнит Дардаке, что прибыли они сюда в начале февраля и с той поры прошло тридцать пять или сорок суток. Значит, сейчас вторая половина марта… Ой-ой! Весна! Как же он прозевал? Значит, внизу уже цветет верба? А может, скоро и здесь… Скоро ли? Но снег, пожалуй, и правда вот-вот начнет подтаивать. И может произойти страшное. Да, может начаться самое страшное: подтаивая, снег образует на земле ледяную корку, из-под которой овцы не смогут добыть траву. Такое обледенение называется «джут». А джут — это значит бескормица, падеж скота, из-за джута в давние годы гибли с голоду и овцы и люди.
        - Дардаш! Эге-гей, Дардаш! — раздался голос отца.
        Вот — вошли в ущелье. Кипит желто-серое месиво, блеет, шуршит. Отец далеко сзади, его почти не видно. Впереди стада — черный козел. Зашел по грудь в снег, уткнул бороду в каменный выступ, как бы раздумывая, куда идти дальше. Как бы ожидая приказа командира, остановилось стадо.
        Дардаке обнял шею вожака, почесал между рогами. Желтые стрельчатые глаза смотрят в упор, но прочитать в этом взгляде ничего нельзя. Козел не собака, настоящего понимания между ним и человеком не возникает. Но, видно, недаром наши предки козла избрали вожаком овечьего стада. Козел преданный слуга и верный. Как же так — слуга? Он ведь гордый предводитель. Да, надо делать вид, что признаешь его авторитет, первенство. Гнать козла — вожака стада — нельзя. Приманивать можно. И незаметно направлять…
        Дардаке, с тех пор как стал ходить с овечьим стадом, диву давался, как это козел привыкает к чужеродным животным, овцам, приноравливается к их привычкам и возможностям. Вот, например, сейчас. Легконогий козел в несколько прыжков обошел бы по скалам ложбину с глубоким снегом. Глупый, глупый, а понимает, что коротконогие твари, порученные ему, не смогут одолеть крутизны, — вот и сам не скачет по камням, а ищет другого пути. А разве не удивительно, что, если встретится овечья отара с козьим стадом, вожак ни за что не перебежит от своих подопечных, хотя и будет с тоской смотреть вслед родичам. Выходит, и у козла есть сознание? Обняв его за шею, Дардаке показал ему прорытую в глубоком снегу тропу. У парнишки в руках был пук ковыля. Он нарочно нарвал, чтобы приманить вожака. Этот черный предводитель серого войска тоже ведь очень голоден.
        - Вожак, вожак, иди за мной — вон там вас ждет большое плато такого вот пушистого вкусного ковыля!
        Увидев, а может, учуяв траву, овцы дружно заблеяли. Вожак, вытянув губы, вежливо взял у Дардаке несколько стеблей. Он ничем не проявил жадности. Затряс бородой, как бы говоря, что для пиршества не время и не место, и, пережевывая угощение на ходу, пошел за парнишкой.
        Стадо сгрудилось у начала тропы. Глупые серые создания не могли понять, что нужно идти гуськом или хотя бы по двое, по трое, но не лезть кучей. Козел обернулся и оглядел их чуть ли не презрительным взглядом. Так, по крайней мере, показалось Дардаке. И тут Дардаке сделал то, что делать не следовало: разбросал траву перед овцами. И они заторопились, стали лезть друг через друга, тонуть в снегу.
        Парнишка не сразу понял, чем это грозит. Ему даже показалось, что, если пойдут плотным строем, смогут одолеть снег. Тем временем козел и несколько овец уже выбрались на ту сторону ложбины и начали пастись. Козел неторопливо и важно, а овцы суетливо, жадно. Эта картина еще больше возбудила стадо. Как волна набегает на волну, так и овцы полезли друг через друга, затаптывая слабых.
        И тут раздался бешеный крик Сарбая:
        - Ты что, черт бы тебя взял! Лезь, лезь в снег, направляй их, не пускай в глубину!.. Дурак, н-ну, дурак!
        Забежав вперед, Сарбай стал помогать сыну, оттесняя овец к тропе. Дардаке, весь дрожа от страха, раскрыл тулуп, чтобы казаться шире и создать преграду. Блеющий и визжащий желто-серый поток катился на него, и, если б он упал под его напором, овцы прошли бы по нему, как шли они по своим слабым, очутившимся внизу сестрам. Тогда парнишка, забыв о морозе, сбросил тулуп, рискуя тем, что острыми своими копытцами стадо разорвет его зимнюю одежду в клочья. Действуя по наитию, он стал хватать одну овцу за другой и кидать вперед. Так он разобрал плотный сгусток, и тут подоспел к нему на помощь отец…
        Вот наконец стадо перебралось через лощину… Все? Нет, нет, не все. Темными пятнами там и здесь был отмечен пройденный путь. Это лежали бездыханные тельца затоптанных в снег. Сколько их? Дардаке боялся считать. Десять? Двенадцать? Двадцать? Но вот одна шевельнулась, другая…
        - Хорошо, что завал недавний, снег мягкий, — сказал Сарбай, — оживут. Может, поболеют немного… Вытаскивай, помогай им подняться!.. Ой, сынок! — Сарбай просиял лицом. — Ой, дорогой мой сынок, оказывается, нам повезло. Ты нашел очень-очень хорошее пастбище. Смотри, как эти бедные хрупают, не поднимая головы… Видишь, у них мигом ожила на спинках шерсть. Эх, голод не шутка. Мы удивляемся скотине, а ведь от голода и человек становится страшным, давит других, нападает на брата и сестру, на мать и на отца. Голод лишает человека и чести и стыда. Видел бы ты, как голодали мы в рабочем батальоне на Урале. Остались от нас кожа да кости. Жидкий суп, всякая там трава без мяса, хлеб из мякины, да и то кусочек размером с пол-ладошки. Эх-хе-хе! Оказывается, если продолбить кору уральской березы, можно выдоить из дерева сладкий сок. Мы пили его, сцеживали в кружку… Мы шатались, тощие и слабые, как эти овцы… Но мы-то хоть знали, что помогаем фронту, нас поддерживала вера в победу. Этим человек отличается от скотины… Но я тебе расскажу, как однажды железнодорожный состав с новыми танками, только выйдя из ворот
завода, сошел с рельсов. Это было в конце лета, среди приусадебных участков пригородного селения. Нас повели восстанавливать насыпь. Вот какое дело было, сынок. Танки легко сошли с платформ поезда, им ничего не сделалось. Танкисты, чтобы облегчить состав, свели их с насыпи, и покатились эти чудовища по огородам, взрыхляя грядки и подминая картошку… Нас послали чинить насыпь, а мы все забыли, увидав свежие клубни. Друг на друга полезли. Мы и за пазуху, и в карманы, и в шапки, и в сумки — всюду старались напихать картошку. Бабы подняли крик, но разве могли мы удержаться?.. Да, и человек может потерять способность владеть собой… — Он неестественно рассмеялся: — М-м, хороша уральская картошка! Не то что наша, горная. С той ворованной картошки у нас сразу появились силы…
        Долго бы еще рассказывал Сарбай, но вдруг заметил, что овцы разбрелись по всему склону.
        - Э-э, Дардаш! Развесил уши! Если позволим овцам туда-сюда ходить по всему пастбищу, они вытопчут его в два дня. Не столько съедят, сколько потопчут. — Он размахивал полами тулупа, сгоняя овец. — Вот видишь тот куст? Дальше не пускай. Когда не останется на ближнем участке ни травинки, тогда погоним их дальше. Надо, чтобы не ленились, копали снег. Сейчас они стараются ухватить ту траву, которая на виду торчит. Пусть работают, пусть не по выбору, а все подряд выедают. И надолго хватит, и не будут зря тратить силы на беготню, жиреть начнут.
        Дардаке с удивлением и с уважением слушал отца. Летом не приходилось задумываться, хватит или не хватит. Куда ни глянь — всюду зеленый ковер. Зимой, оказывается, надо экономить не только то, что видно тебе, но и скрытое от глаз под снегом.
        Надев тулуп, почти не пострадавший от копыт животных — снег и правда был очень мягким, — Дардаке с удивлением заметил, что поверхность его теплая. Ой, значит, солнце греет? Значит, зима отступает? И, хотя не забыл Дардаке об угрозе джута, его мальчишеское сердце возликовало. Откуда только взялись у него силы! Схватил лопату и пошел-пошел кидать снег, укладывал его по линии, которую отец определил как границу сегодняшнего пастбища.
        Сарбай тем временем прилег и, опираясь на локоть, с недоумением глядел на сына. Ему, старому, казалось, что только покойный отдых снимает усталость.
        - Сынок! — сказал он с ласковой укоризной. — Ты что, неужели обратно решил нагрести на гору сползший с нее снег?
        - Нет, папа, — ответил парнишка, продолжая работать лопатой. — Вот сделаю дувал из снега — овцы через него не полезут.
        Сарбай, почесывая черным твердым ногтем бороду, рассмеялся:
        - Ох! Когда только бросишь игры? Порой ты кажешься мне взрослым и серьезным человеком, а иногда вот такой… ну прямо малый ребенок! Нет, нет, я не сержусь. Играй, постреленок.
        Сейчас, когда овцы мирно паслись, легко находя припорошенную снегом траву, когда старый чабан полеживал, подставляя прищуренное лицо солнечным лучам, когда мальчишка играючи бросал лопатой снег, все здесь казалось мирным, простым и легким. Какая уж это работа! Под чистым небом, среди величественных гор, вдыхая целебный воздух, гуляют, отдыхают счастливые и беззаботные люди.
        Сарбай и впрямь был счастлив. Общение с сыном доставляло ему постоянную радость. Сейчас он смотрел на него, как смотрим мы, улыбаясь и восхищаясь, на котенка, играющего с клубком, или на щенка. Ему захотелось приласкать парнишку.
        - Ну-ка подойди… Что смотришь? Подойди, подойди ко мне! — Сарбай сунул руку за пазуху, показывая край лепешки. — Кому это мама прислала теплый, румяный хлебец?!
        Дардаке и правда стал сейчас похож на щенка, которого приманивают лакомым кусочком. Он стал принюхиваться и скосил глаза — вроде бы сделал стойку. Не первый раз отец с ним так играл: покажет, а потом не даст, только подразнит. Значит, у него хорошее настроение и чувствует себя неплохо.
        - Ну иди же, иди же!
        Дардаке мотнул головой:
        - Знаю тебя, обманешь!
        Сарбай еще больше развеселился и, вобрав голову, как черепаха в панцирь, в свой широкий тулуп, прошамкал из глубины:
        - Ш-што я тут наш-шел! Ням-ням-ням! Румяный хлебец. Его спекла кому-то его мама в горячей золе овечьего помета! Ням-ням-ням! Ох и вкусный же хлебец!..
        Дардаке невольно почувствовал острый, сосущий голод, но условия игры не позволяли сразу кинуться к отцу.
        - Э-э-э! — кричал он отцу. — Не поймаешь, не обманешь меня! Кукиш дашь, да?!
        - Ням-ням-ням! Не веришь — не надо, наемся я сам.
        У Дардаке блестели глаза, рот наполнился слюной.
        Притворно обидевшись, он отвернулся, но так захотелось отведать ему хлебца, что лопата выпала из рук и он побежал к отцу. А тот свернулся в снегу, как еж, и фыркал, фыркал в ворот тулупа. И фыркал и чавкал — делал вид, что старается поскорее сжевать хлебец.
        - Ой! Разве это отец родной?! Это волк злой, недобрый, нехороший… Я спозаранку хожу, ищу пастбище, копаю снег, работаю как во-ол, а он не дает… ничего мне не дает и лопает сам!
        Дардаке притворился плачущим, но Сарбай скрутился еще плотнее. Тогда, потеряв терпение, парнишка стал тянуть ворот тулупа, открывая лицо старика. Он дергал, толкал, бодался и, кажется, даже понемногу начинал злиться. А Сарбай все дразнил и дразнил:
        - Эх, ты! А еще хвалишься: «Я батыр, я балбан-силач, всех побеждаю — руки-ноги ломаю!»
        И тут, даже для себя неожиданно, Дардаке нагнулся, подхватил обеими руками старика отца и поднял его, как поднимают малого ребенка. Поднял и начал крутить:
        - Раскручу и заброшу! Дай хлеба или за гору тебя заброшу!
        Правду сказать — испугался Сарбай. Такой силы не ждал он в сыне своем.
        - Э-э! Сдаюсь! С ума сошел! Надорвешься, дурной!
        - Давай хлеба! Давай, грабитель, басмач!
        Они уселись в сугроб, отец разломил лепешку пополам, и вот принялись они жевать наперегонки со своими подопечными овцами. Те хрупали желтую подснежную траву, а они — румяную, присыпанную золой лепешку.

* * *
        Наевшись вкусного хлеба, Дардаке поднялся, отряхнулся и с важным видом, будто собравшийся в бой предводитель батыров, четким шагом двинулся к накиданной им снежной гряде. Протянув руку и повелительным жестом указывая на что-то, он произнес:
        - Эй ты, Сарбай в своем тулупе, не сиди, как пестик в ступе. Стой, как зоркий часовой, твоя армия с тобой! Помни, если нападут… — Он хотел продолжать рифмованными стихами, но смешался и стал говорить прозой: — Ты командир курчавого войска, твоя обязанность следить за ним, не пропускать его через северную границу! На южной границе — вот ты сейчас увидишь чудо — я поставлю особого и грозного стража, каких еще не было в Поднебесных горах.
        Дардаке промаршировал к южному склону пастбища и принялся за какую-то таинственную работу. Он что-то копал, катал, лепил… Сарбай смотрел, смотрел, но ничего не понял. Скоро ему надоело, он продрог и пошел сгонять овец, забредших слишком далеко. Подняв ворот тулупа, старик медленно ходил, стараясь поворачивать спину к солнечным лучам. Солнце грело уже ощутительно, вызывая дремотную слабость во всем теле, а в душе — озабоченность.
        «Э, ладно, — успокаивал себя Сарбай. — Будь что будет. Хуже всего, что председатель нас тут совсем забыл. Если начнется джут, без помощи нам не обойтись. Проклятый Мамбеткул — скормил овцам чуть ли не все заготовленное сено! Есть же такие безответственные люди! Если так любит водку, пусть бы губил себя, свою семью, но какое он право имеет уничтожать достояние народа, то, чем живут сотни и тысячи! Этот вот глупый черный козел — в нем больше рассудительности, чем в некоторых людях».
        Сарбай долго вглядывался в дальние горы, пытаясь по форме плывущих у вершин облаков определить, какие их несут ветры, чего ждать в ближайшие дни — тепла или мороза. Он уже твердо решил, что этой ночью они к кошаре не вернутся. Так хороши здесь травы и так хорошо пасутся овцы, что отрывать их — гнать, а потом возвращать — значит потерять многое. Да, хорошо пасутся, спокойно, неторопливо. Как-никак и эти ничтожные создания способны оценить и взглядом измерить величину пастбища. Хватит надолго — можно не жадничать, не хватать, а понемногу, спокойно насыщаться.
        «А Дардаке все возится и возится со снегом. Что задумал озорник? Наверно, скучно ему тут. Надо ж так — и ростом и силой он уже мужчина, а в душе все еще дитя… С малолетства привык к труду, потому-то, наверно, даже играя, что-нибудь лепит, копает. Э, светик мой, как говорится, забава медведя — каменная запруда. Не стану тебе мешать. Только такие, как я, те, которым перевалило за полсотни, сидят спокойно или медленно ходят. А в тебе норов необъезженного скакуна. Если вспомнить, так и я в твоем возрасте минуты не мог устоять на месте».
        - Папа! — крикнул Дардаке и перешел на торжественный тон: — Слушай ты, стоящий в дозоре на северной границе, Сарбай Бекбоев! Повернись сюда! Приветствует тебя дозорный южной границы дед-мороз Белов.
        Сарбай, хоть и рассмеялся, услышав повелительный голос сына, пройдя тридцать шагов, увидел что-то такое, что поразило его. Ну и ну! Перед ним возвышалась не простая снежная баба, какие лепит детвора, а что-то похожее на силосную башню, с глазами, широким ртом и ковыльными усищами. Страхолюдина, от которой хотелось бежать. Вместо глаз Дардаке воткнул голыши, рот прорезал лопатой и насовал в него красной глины — не поленился слазить за ней на гору. Приглядевшись, Сарбай увидел, что у снежной глыбы есть и руки, очерчены и ноги…
        Дардаке с ревностным вниманием следил за тем, какое впечатление произвел на отца. Он готов был и радостно рассмеяться, и начать оправдываться.
        Сарбай покачал головой:
        - Если бы наши овцы были хорошо упитанными, ей-богу, при виде этого страшилища удирали бы вовсю. Смотри-ка, смотри — у них и сейчас испуганные глаза.
        Дардаке, вспомнив школьные забавы, соорудил эту снежную бабу вроде бы так, для развлечения. Но была у него надежда, что этот хоть и неживой пастух поможет им стеречь стадо. Ведь отпугивают чучелами птиц с ячменного поля, так почему же нельзя овец удержать в определенных границах, поставив таких вот снежных чабанов?
        - Попробуй, папа, погони их в эту сторону. Вот увидишь, не пойдут… Ур-ра, не идут! — Он захлопал в ладоши. — Мой снежный человек годится в караульщики!
        Глядя на сына, и Сарбай радовался. Даже ему, старому, захотелось что-нибудь придумать…
        - Э, а что ж ты ружье не дал своему солдату? Ну-ка, сунь ему в руки лопату — тебе она пока не нужна. Вот и солнце садится — пусть до утра с винтовкой на плече оберегает и нас, и стадо!
        Дардаке заулыбался без слов. В ночном карауле теперь их будет трое. И хотя снежный человек не сдвинется с места, в темноте он будет казаться еще более страшным.
        …Горные сумерки коротки. Хоть и долго виднеются горящие красным пламенем далекие оледеневшие пики высочайших вершин, света они не дают. Небо все глубже, бархатная синева золотится точками звезд и чернеет, чернеет. Овцы пока еще видны. Еле-еле двигаясь, они продолжают щипать траву. Как люди, которым грозит наступление раннего снегопада и они вечерами и ночами убирают хлеба, так и эти накопители шерсти и сала, получив обильный корм, готовы без устали выполнять единственную свою обязанность — жевать, жевать, жевать.
        Отец с сыном, часто покрикивая, чтобы не потерять друг друга, беспрестанно ходят кругом отары. Мороз крепчает. На закате теплый вечер из долины согрел их, но, как только солнце село, ветер прекратился и заснеженные отроги, казалось, стали сдвигаться, неся с собой леденящее дыхание. Отец ходил медленно, и, пока делал один круг, Дардаке успевал пробежать навстречу ему три круга. Ночевки со стадом не то чтобы пугали его, но никак не мог парнишка привыкнуть к удручающей грозной тишине ночи.
        Ах, как хорошо, если пастбище поблизости от леса! Тогда наберешь хворосту, наломаешь сучьев… Одно то, что дело это требует движения, горячит и заполняет время, разгоняет страх. А уж когда распалишь костер, никакая ночь не страшна, о волках даже не думаешь. Пусть бы пришли — интересно посмотреть, как в свете костра сверкают их глаза. Но тут не из чего сложить костер, не на чем согреть чайник и, напившись горячего чаю, отогреть душу. Остается одно — ходить.
        Ходить еще потому хорошо, что шуршит снег под ногами. Шуршит и скрипит. Чем быстрее ходишь, тем слитнее шум собственных шагов и уж не так пугает ночь.
        Отец и сын, встречаясь, теперь уже не шутили. Оба останавливались и прислушивались. Эх, хоть бы луна! При луне крадущиеся шорохи ночи не так страшны. Хорошо, хоть не закрыто небо тучами. Но свет звезд ничтожен. Толпы их как разбежавшиеся овцы. Смотреть за ними и одновременно прислушиваться невозможно — никак не сосредоточишься. Ох уж эти ночные шорохи! Были бы поблизости деревья, можно бы подумать, что белка проснулась и прыгнула с ветки на ветку, что ветка освободилась от снега и прошуршала, задевая другие. Здесь, в пустых горах, мороз и потрескивания — тихие-тихие — кажутся, всегда кажутся крадущимися шагами зверя. А может, и многих зверей — стаи волков.
        Дардаке не говорил отцу о своих страхах, он таил их в глубине сердца. И отец, если даже опасался нападения, слово «волки» не произносил. За ночь два или три раза подымал ружье и стрелял в воздух. И всегда после выстрела было слышно, что кто-то убегает. Если днем выстрелить — такого звука, после того как замолкнет ружье, не бывает. А ночью…
        Вот так, встретившись и постояв, отец с сыном постараются увидеть глаза друг друга, иногда перебросятся ничего не значащими словами, а то и молча разойдутся…
        Под утро овцы вдруг забеспокоились, тревожно сбились и всей массой двинулись к югу. Двинулись, но тут же и остановились. И как ни страшно было Дардаке от этого непонятного движения, он неожиданно расхохотался. Оказывается, стадо сгрудилось у подножия снежного человека, как бы поверив в грозную его силу, в то, что он лучший их защитник.
        - Сынок! — вскрикнул Сарбай удивленно и встревоженно. — Ты что? Почему хохочешь?
        - Смотри, к снежному человеку прибились…
        - Брось, брось, оставь это баловство. Овцы зря не сбиваются. Ну-ка, обеги кругом, у тебя ноги резвые и глаза проницательнее моих.
        Зачем обегать? Что он сможет сделать, если даже увидит волка? Схватить его за хвост? Но Дардаке и не подумал ослушаться отцовского приказа. Он прытко побежал, как тренированный солдат, размахивая руками и высоко задирая колени. Запыхавшись, вернулся к отцу. Хотел честь отдать, но вовремя опомнился. Не время сейчас, не время для шуток.
        - Даже мышонка не видать, — сказал он отцу. — Овцы сами себя пугают.
        - Может быть, может быть, — вздыхая, откликнулся Сарбай. — Только помни, что во второй половине ночи волки набираются смелости. Первые часы бродят вокруг и щелкают зубами, подзуживая самых сильных… Ох и трусливое же племя волки! Нисколько не смелее овец. Овцы — те сразу кидаются на траву, не ходят, не раздумывают. Для волков овцы та же трава: защищаться не умеют. Теперь, когда в стаде два-три барана и всего один козел, никто их, кроме нас с тобой, не защищает. Но думаешь, не было бы нас — волки бы сразу напали? Так бы и ходили вокруг, пока старший не скажет: «Ребята, а скоро рассвет, смотрите, будет поздно!» И тогда самые отчаянные кинутся, а за ними вся стая. Потому-то, сынок, под утро нужно быть начеку.
        И снова Дардаке обежал отару. А когда закончил круг, отец спросил его:
        - Как ты думаешь, волки полезны овцам?
        Дардаке рассмеялся.
        - Подумай, подумай, раньше чем смеяться, — сказал Сарбай.
        - Думаю, думаю, папа. Разве может быть полезен разбойник, нападающий на мирных людей?
        - Видишь, как наши овечки сгрудились, прижались друг к другу. Что их заставляет? Страх перед волками. А прижавшись друг к другу, они сохраняют тепло, греются и не гибнут от ночного холода. Значит, и польза есть от хищных зверей.
        Сарбай замолчал. И тут раздался протяжный жуткий вой. Впервые за всю эту зимовку отец с сыном услышали волчий вой так близко. Дардаке невольно прижался к Сарбаю, но тот его резко оттолкнул:
        - Ты что, овца? Греешься? Беги кругом и кричи, отпугивай их криком, а я буду стрелять. — И, перезарядив ружье, он выстрелил в плотную черноту ущелья.
        Там что-то шевелилось, теснилось. Казалось, что в той стороне еще одна отара. Да, что-то живое там было. Сарбай достал из кармана спички и подпалил факел — намотанную на палку, пропитанную керосином тряпку. У них мало было керосина. За все это время он впервые пустил в ход факел. Понес высокое коптящее пламя навстречу темноте. Там что-то повизгивало, рычало, возилось и вдруг… исчезло.
        Сарбай облегченно вздохнул.
        - Э, Дардаш, — сказал он подошедшему сыну, засовывая факел в снег, — видишь, правду тебе говорил — трусливое зверье волки. Если б пас ты не овец, а волков, плохо бы, трудно тебе пришлось… Ой, плохо живется волкам! С каждым годом хуже. В годы войны, когда женщины пасли овец, они осмелели, а теперь потеряли былую наглость… — Говоря так, бодрил себя старик да и сына приучал к спокойствию. — А все-таки, — неожиданно кончил он, — паршиво, когда у чабана нет собаки. Хоть бы одна. Громким лаем пугала бы волков. Да и у тебя, Дардаш, появился бы хороший, веселый друг. Может, научил бы тебя лаять, кусаться.
        Тем временем загорелись под солнечными лучами дальние остроконечные пики. Солнце еще не скоро придет, а там уже гуляют его лучи. Понемногу гасли звезды, снег начал искриться, и серый предутренний свет раздвигал горы.
        Волчьи следы подходили совсем близко. В снегу Сарбай увидел капли алой крови.
        - Застрелил, застрелил одного, убил! — восторженно закричал он.
        - Правда, думаешь, убил? — с недоверием спросил Дардаке.
        - Почему спрашиваешь, почему сам не смотришь? Если бы только ранил, кровавый след, пятнами или струей, рядом с отпечатками лап был бы виден. А тут смотри — вот борозда в снегу. Стая утащила, уволокла убитого волка. Будет время — пройди в ту сторону и увидишь растерзанный труп.
        Так отец давал Дардаке уроки наблюдательности. Парнишка с жадностью впитывал обрывки знаний. Раньше он довольно часто расспрашивал отца о том или другом, но Сарбай не умел говорить по заказу. Случалось, даже терялся от вопросов сына, отшучивался или отмалчивался. И теперь Дардаке не расспрашивал отца, но, когда тот сам заговаривал, не перебивал.
        На рассвете в горных ущельях рождается холодный ветер. Каждое утро так. А почему? Недели две назад Дардаке пробовал спросить об этом у отца. И тот такой дал ответ:
        - Зачем тебе знать? Какая тебе разница? Утром холодный ветер — загоняй овец под защиту горы. Ты чабан. Не о ветре думай, о своих овцах думай!
        А когда парнишка, вспомнив рассказ учителя, стал объяснять, что разогретый утренним солнцем воздух долины подымается и на его место как бы стекает холодный воздух из горных ущелий, куда еще не проникли солнечные лучи, отец слушал, слушал и даже плюнул с досады:
        - Неужели этому учат в школе? Подымается, опускается… Посмотри-ка вот на стадо — можешь отличить одну овцу от другой? Не можешь! И я не могу. А хороший чабан — как хороший учитель в школе своих учеников — по имени может назвать. Мы с тобой, не забывай, из племени униженных…
        Да, лучше не затевать с отцом подобных разговоров, лучше ждать, пока он сам начнет. Иначе обязательно припутает своих любимых униженных. Но с той поры Дардаке часто упорным взглядом подолгу всматривается в стадо, стараясь найти приметы каждой овцы, научиться отличать их и понимать. Пока это ему еще плохо удается.
        Этим утром дул резкий ветер, но отец с сыном так набегались за ночь, что не почувствовали холода. Дардаке с тревогой оглядывал одну за другой начинающих разбредаться овец. Все были живы, кажется, даже повеселели, бодрее стали. Вот ведь как — суток не прошло с той поры, как выбрались на обильные корма, а уж повеселели и окрепли. Эх, дать бы им поесть вволю!.. Парнишка сделал сегодня еще одно наблюдение. Если в кошаре ночуют овцы — многие, а то и все подолгу лежат на земле. В эту ночь ни одна не легла. От страха перед волками или от жадности? Полезно это им или вредно? Отец прав — плохие они чабаны, мало знают, мало помогают своим подопечным.
        Дардаке не чувствовал усталости, бессонная ночь возбудила его, он и голода не чувствовал. Но в теле появилась новая, какая-то неведомая ему дрожь. От холода так не дрожат. Все его злило. Он посмотрел на своего снежного человека и с досадой отвернулся. Как мог он вчера столько сил потратить на эту глупость? И окружающая красота не затрагивала его душу, не вызывала в нем радости… Отец, закутавшись в тулуп, улегся в мягкий снег в защищенном от ветра месте. Солнце ярко светило на него, и Дардаке отчетливо увидел на тулупе швы заплат, потертые места, пятна. До слез жалко стало отца. Все на ногах — все четыреста восемьдесят овец и он, сын этого человека. А тот, который над ними и должен быть самым сильным, свалился. Парнишка боялся, что отец простудится, но, услышав, как громко и сладко он храпит, не решился его разбудить. Стоял, смотрел, ждал. Прошло минут десять, отец неожиданно поднял голову и как ни в чем не бывало сказал:
        - Сынок, мне приснился хороший сон — аллах, оказывается, хочет исполнить наши желания. Я видел наших овец сытыми и жирными. Похоже, что они благополучно перезимуют и у них хорошо пройдет окот. — Он потянулся, медленно поднялся, стряхнул с себя снег. — Вот и ночь провели мы с тобой покойно, сберегли стадо, не подпустили хищников… Ну-ка, ну-ка, Дардаш, что сейчас надо делать?.. Подумал ли ты, как там наша мама со слабыми чесоточными овцами? Не хочешь ли сбегать домой попить горячего чайку и поесть? Беги, беги! Пусть мама накормит тебя, поспи немного… И скажи ей, чтобы принесла и мне хоть чего-нибудь положить на зуб. А когда она вернется и покормит тебя обедом, вот тогда сменишь меня. Тогда и я отдохну. Пастбище большое — следующую ночь мы тоже проведем здесь с овцами.

* * *
        Дардаке, хоть за ночь ни на минуту не сомкнул глаз, домой мчался во весь опор, веселый, радостный. Как вдруг… Что это? Калитка открыта настежь, кругом пусто. Он заглянул в кошару — и… не увидел ни одной овцы. Несчастье? Беда? В глазах зарябило, ноги задрожали. Отец говорил, что дома в загоне осталось одиннадцать слабых чесоточных овец — за ними ухаживает, лечит их, кормит мама. Где же они? Где мама? По следам ничего определить нельзя — снег кругом вытоптан. Наверно, разбрелись. А может, пали от мороза… А может, всех утащили волки? Ой, ой, мы несчастные, невезучие, из племени униженных! Бедный отец, что станет с ним? Как мы покажемся на глаза людям?!
        Парнишка вскарабкался на стену кошары и оглядел все вокруг. Что он надеялся увидеть? Тут только он догадался глянуть на дверь землянки. Дверь была плотно закрыта, снаружи в железной петле не торчала палка. Значит, мама дома. Наверно, проспала. Все, все проспала. Волки навалились на калитку, утащили овец, а она… Неужели и правда могла не услышать?
        Будто петух с насеста, слетел с ограды Дардаке. Кинулся к двери, дернул… Заперта изнутри. Он забарабанил кулаками по доскам и заголосил:
        - Ма-ма! Ма-ма! Открывай! Открывай скорее! Ой, ты даже и поверить не сможешь, какое у тебя горе! Ну что же ты, мама, мама!
        Салима прислушивалась всю ночь к доносившимся издали крикам и выстрелам. Под утро ее подкосил сон. Громкий стук, плачущий голос сына сорвали ее с постели. Кое-как накинув на себя кацавейку и вся дрожа, она босиком подбежала к двери, готовая к ужасным новостям.
        Руки у нее дрожали, она никак не могла отодвинуть щеколду.
        - Сейчас, сейчас, светик мой… Ой, нечистый меня попутал, я заснула и не встретила тебя…
        Наконец ей удалось отворить дверь. Она чуть не упала на руки сына.
        - Что, что? Говори скорей!
        При виде растрепанной босоногой фигуры матери Дардаке еще больше испугался.
        - Овцы… овцы… — бормотал он.
        Салима, готовая с горя расцарапать себе лицо, уже подняла руки со скрюченными пальцами.
        - Ой! Ой! — вопила она, качаясь, как это делают мусульманские женщины, оплакивая покойников. — Что? Скажи наконец — волки их съели? Что с отарой, что с овцами? Ты кричал «овцы… овцы». А теперь молчишь? Свалился на вас оползень? Отца раздавило камнями? Ну, что ты молчишь?
        Все это происходило в дверях, мать даже не отворила их широко, не впустила сына, совсем потерялась. Ее вопросы поразили Дардаке. Почему она спрашивает об отаре, об отце?
        - Очнись, мама! — Дардаке взял ее за локти и вместе с ней зашел в крошечную землянку… Окошко было завешено. Когда закрылась дверь, нельзя было ничего разглядеть.
        - Ты спрашиваешь об отце… У нас все в порядке, мама!
        - Как так?
        Дардаке тем временем почувствовал резкую вонь и, освоившись с полутьмой, увидел, что в углу, за печкой, стоят, сбившись, те самые несчастные чесоточные овцы, которые были оставлены на попечение матери. Отодвинув резким движением занавеску, Дардаке неестественно, со слезами в голосе рассмеялся. Овцы все выпучились на него, как бы говоря: «Ну, что ты, молодой хозяин! Господь с тобой, неужели заботливая Салима-апа могла бросить нас без присмотра в холодной кошаре? Она замечательная женщина, твоя мама, мы таких и не видели. Слыханное ли дело — впустила нас, провонявших креолином, в дом и не стала топить печку, чтобы мы не пропали от духоты и жары. Ты ведь знаешь — зимой нам нельзя долго находиться в жаре… Она и сена нам не пожалела и каждой дала по две пригоршни ячменя…»
        Сбросив тулуп, Дардаке, обессилев, шлепнулся на постель. Сорвав с себя свой заячий капелюх, он с силой хлопнул им об пол. За этим жестом обычно следуют бранные слова, но Дардаке ругать мог только себя. Он от испуга, от страшного испуга бил в дверь, а потом своим плачем напугал мать.
        Салима, обычно вспыльчивая, сдержала гнев. Она смекнула, что сын ее утомлен бессонной ночью. Стараясь казаться веселой и доброй, она застелила постель, разожгла печку, умылась, привела себя в порядок и, подойдя к Дардаке, погладила ему волосы:
        - Дардаш, э, Дардаш! Ты уснул, что ли, маленький мой? Ой, да ты, я вижу, горюешь! О чем? Радоваться, радоваться надо. Ничего ведь не случилось. Пройдет время, мы с тобой, вспоминая, как напугали друг друга, будем людям рассказывать и вместе с ними хохотать… Ну-ка, ну-ка, подними голову, помощник чабана! Погляди на свою маму! — Она взяла его за подбородок и вдруг отдернула руку. — Эй, парень, да ты, смотри, колешься бородой! Я чуть ладонь не поцарапала!
        Дардаке невольно улыбнулся. И мать и отец подшучивали над ним, когда он сухой бритвой срезал с лица те несколько волосков, что росли у него на верхней губе и на подбородке.
        Дардаке порывисто обнял мать, хотел поднять ее, но голова закружилась, подкосились ноги, и он упал на постель.
        Салима вскочила:
        - Ой, дорогой ты мой! Разве можно баловаться такому усталому! Я ведь слышала, как этой ночью вы отстреливались от волков. Трудно вам пришлось. Попей горячего чайку, раздевайся и ложись. Без отдыха никто не может, даже волки и те сейчас спят. Ложись, ложись… Разденься, поспи как следует.
        Дардаке уже спал, Салима стягивала с него сапоги, упершись ногой в стену. Пришлось поворачивать его, чтобы снять ватные штаны, подсунуть под голову подушку. Он только мычал. Часа три Дардаке спал глубоким сном. Он мог бы, наверно, спать без просыпу десять часов, двенадцать. Но вот удивительно — к обеду, то есть часам к одиннадцати утра, примерно к тому времени, которое назначил как срок окончания его отдыха отец, Дардаке раскрыл глаза и сел.
        - Мама! — сказал он так, будто продолжал начатый разговор. — Там, у стены кошары, я оставил мешок, набитый свежим ковылем. Угости этих тощих, вонючих. Я для них принес. Их здоровые подруги с таким аппетитом бросались на этот корм, что я решил — надо и больных попотчевать.
        - Ладно, сыночек, ладно, успеется! Одевайся. Вот стоит на столе кастрюля с ячменной похлебкой — ешь досыта.
        - А папа?
        - Пока ты спал, я уже побывала у него, покормила горяченьким. Ешь не спеша, но и не засиживайся. Отцу надо прийти сюда отдохнуть и успеть засветло вернуться к тебе на пастбище. А он ведь ходит в пять раз медленнее тебя.
        - Что ты, мама! — весело закричал Дардаке. — Теперь не впятеро, а только втрое. Это в кыштаке, когда папа был скотником, он еле-еле ползал, а сейчас молодец.
        - Ладно, хватит болтать! — с обычной резкостью прервала сына Салима. — Разве мало мы с тобой смеялись и шутили утром? Настало время работы.
        Дардаке покосился на мать и зачерпнул из кастрюли большой деревянной ложкой жиденькую ячменную похлебку.

* * *
        И вот ярко вспыхнула дружная весна. Еще вчера мороз сковывал льдами все ближние горы, как вдруг в первой половине нового дня Сарбай и Дардаке, навострив уши, уловили необычные звуки. И справа и слева неслись к ним тяжелые вздохи опадающего, проваливающегося под своей тяжестью снега. Зазвенели голосистые струи, откуда ни возьмись, явились быстрые стайки птиц. В этот день и цвет неба изменился — голубизна его стала чуть более тусклой и по краям отсвечивала дрожащей желтизной. Вкус воздуха стал другим. Дардаке не просто дышал, а как бы хватал ртом, стараясь набрать как можно больше влажного душистого воздуха ранней весны. Ветры кидались со всех сторон и трепали его, шумы оползней то и дело пугали его. Вся природа была напряжена, и Дардаке почувствовал в себе новые, неведомые силы и желания. Повсюду ему мерещились опасности, и он то и дело поглядывал на отца, не решаясь обнаружить перед ним свои страхи.
        Сарбай стал медлительным, влажный воздух весны давил его. Опасливо поглядывая на небо, он сокрушенно качал головой, вздыхал, охал, но сыну своих дум не поверял.
        После полудня откуда-то явился туман. Холодный и сырой, он облепил лица мокрым, вязким налетом, в воздухе стали летать мокрые бисеринки, а через минуту с неба повалил обильный тяжелый снег. И уже не было гор, исчезли даже самые близкие скалы, все заглохло, мягкая ватная тишина заткнула уши. Хлопья снега опускались сплошной завесой — крупные, как перья, липкие, ощутимые на вес. Дардаке в первую минуту забавляла такая неистовость природы. Но вдруг он понял, что в мягкой ласковости снегопада таится какая-то новая угроза. Вслед за горами и скалами пропали, как бы растворившись в снегу, овцы — вся отара. Вот еще минуту назад Дардаке видел отца, а сейчас не стало и его.
        - Сюда, сюда! — Голос отца доносился откуда-то справа.
        Дардаке поспешил на его зов.
        - Ты видишь? — говорил отец глухо. — Посмотри, посмотри на этих несчастных…
        То ли снегопад стал немного реже, то ли зрение постепенно привыкало — Дардаке разглядел сбившихся животных. На спинах их лежали желтовато-белые бугорки, по бокам струилась вода. Повеяло холодом, и на шерсти животных повисли ледяные бусинки.
        - Ох, бедолаги! — продолжал Сарбай. — Такой снег они даже не могут с себя стряхнуть. Как бы не было беды… Давай-ка, давай! — закричал он вдруг и засуетился. — Надо гонять их, гонять. Будут стоять на месте — простудятся. Стряхивай с них снег, очищай чем можешь.
        Врезавшись в толщу сбившегося стада, они растаскивали животных, расталкивали, но те снова собирались в кучу. Рукавами, полами тулупов, а потом и шапками чабаны старались сбросить со спин овец смерзающийся снег.
        Сколько длилась эта борьба? Час, а может, и два часа. Снег валил и валил, отец с сыном готовы были упасть от усталости тут же, в гуще стада. И тут над головой неясно обозначился огромный желтый шар, а через минуту туча рассеялась, а шар превратился в обыкновенное высокое солнце, окруженное чистой синевой. Только здесь, высоко в горах, погода меняется так быстро. Исчез мороз. Все сверкает, и бегут по лицу мокрые струи, и опять шумят под снегом приглохшие было потоки.
        Отец и сын стояли рядом и тупо смотрели на серо-белую кашу ворочающихся в снегу животных. Давно ли на широком плато они весело щипали траву! Сейчас не видно ни одной травинки, а овцы в густом напластовании свежего снега кажутся какими-то другими существами — медлительными и неповоротливыми. Тревожило и то, что ни одна из них не блеяла, не кричала. Только черный козел, взбежав на утес, легко отряхнулся и смотрел сверху своими желтыми бесовскими глазами, громко мекал, туда-сюда поворачивая голову, как бы желая получше рассмотреть, что же произошло. С той крутизны, на которую он взобрался, мокрый снег быстро сполз. И конечно же, козел, если бы он умел говорить, сказал бы и этим глупым овцам, и этим глупым людям: «Что вам там, внизу, надо? Неужели вы не видите, что здесь сухо и хорошо? Дело ваше, можете оставаться там». И, как бы в подтверждение своих слов, он затряс бородой и, сделав несколько быстрых прыжков, поднялся еще выше.
        Дардаке понурился. Его уже не радовали ни синее небо, ни горячее солнце, ни громкий крик перелетающих с места на место птиц. Он боялся посмотреть в глаза отцу, ожидая, что тот в отчаянии начнет сейчас клясть все и вся. Сарбай заговорил неожиданно спокойно:
        - Все-таки есть бог. Я, сынок, худшего ждал. Ты, наверно, не заметил, как долго поглядывал я со страхом на западную кромку вон того хребта. Солнце светило вовсю, но шайтаны уже готовили этот подарок. — Сарбай оперся ладонью на плечо сына, и Дардаке почувствовал, как дрожит его рука. — Такая туча, — продолжал Сарбай, — покрывает все, как тяжелое душное одеяло. Оно может быть очень толстым, это весеннее снежное одеяло. Эх, если б мы пасли коров! Им это нипочем. За тридцать лет я отвык от таких слабых животных, как овцы. Наверно, много погибло… Но те, что остались живы, теперь уже будут жить. Не будем горячиться, сил у нас с тобой немного, давай делать все с умом.
        Дардаке прислушивался с удивлением к спокойному голосу отца. Он не знал, что это спокойствие отчаяния. Однако же Сарбай, оглушенный и ослабевший, обрел неожиданно и рассудительность.
        - Вот что… Пока я тут отдыхаю, иди разыщи лопату. Она стояла у снежного человека. Надо знать, что сделать… — Старик тяжело дышал, с трудом говорил. Может, даже и сам не знал, что скажет.
        Дардаке смотрел на него с надеждой, готовый сделать все, что ему прикажут.
        - Знаешь что… расчисть хоть немного, открой овцам траву. Видишь, они перестали жевать. Это такие твари — если не видят на поверхности снега торчащих метелок ковыля, копаться не станут. Понял?
        Дардаке побежал было, но отец его остановил:
        - Вижу, ты совсем перепугался, мальчик мой. Есть и хорошее в этом снеге. Это желтый снег… Ну-ну, иди, я потом тебе расскажу, а сейчас надо работать.
        Дардаке обиженно дернул плечом. Если отец не хочет рассказать, зачем начал? У стариков всегда находятся какие-то причуды. И все же на душе у парнишки стало повеселее. Найдя лопату, он сбросил тулуп и принялся за работу с азартом, отдавая ей последние силы. Снег так и летел, трава освобождалась, приманивая животных, и вот уже те, что были посильнее, стали пробиваться на очищенное поле…
        Отдохнув, и Сарбай взялся помогать сыну. Овцы уже вовсю жевали заснеженную траву. Но позади осталось не меньше сотни застывших в снегу животных.
        - Ну, а теперь, сынок, — сказал Сарбай, — пойдем поможем тем, которые еще живы. Гони, толкай, а тех, которые не смогут сдвинуться с места, неси на руках.
        Толкая ослабевших животных, подгоняя их, Дардаке чувствовал острую жалость к этим беспомощным существам. Те из них, которых он подымал на руки и нес, клали ему голову на плечо, как бы полностью ему доверившись. И в парнишке стало просыпаться что-то новое. Полуживые, чуть теплые, влажные комки мяса и шерсти вызывали в нем умиление. Спасти, спасти во что бы то ни стало и как можно больше! И если раньше Дардаке боялся ответственности и умом понимал, что смерть животных грозит и отцу и ему наказанием и позором, то теперь он об этом совсем не думал. Он спасал жизнь. И это уже была не только работа, даже, может быть, совсем не работа — это была потребность сердца.
        Когда Дардаке подымал с земли мертвую овцу, он с брезгливостью отбрасывал ее в сторону. Только потом он понял, что ни разу не подумал об ответственности или еще о чем-либо подобном. Он бросал мертвую, чтобы скорее найти еще живую и помочь ей…
        Многие из тех овец, которых Дардаке и Сарбай приносили на пастбище, тут же и вскакивали, принимаясь жевать влажную траву. Другие падали на колени, головы их свисали, но все же через некоторое время и они оживали. Но были совсем слабые — они валились на землю или, растопырив все четыре ноги, долго стояли, как бы задумавшись и вспоминая что-то. Но и эти со временем набирали сил и принимались за дело. А какое дело у овцы? Щипать траву, насыщаться, растить жир и шерсть.
        Неожиданно Сарбай подошел к тем овцам, которых Дардаке отбросил, считая их дохлыми. Он стал вытаскивать из этого обледеневшего островка одну, другую, совал им руку под мышку, раскрывал рот и заталкивал туда кулак. И вот оказалось, что некоторые еще живы.
        - Слышишь?.. Сунь руку под мышку. Бьется сердце? Чуть-чуть бьется? Значит, может еще оправиться.
        Он не упрекал сына за то, что тот опрометчиво отбросил этих полуживых, но все-таки кряхтел и покачивал головой.
        - Что за школа у нас такая в кыштаке — нисколько не учат мальчишек обращаться с животными! Можно подумать — учителя совсем забыли, что и сами вышли из чабанского сословия, забыли, забыли, чем кормятся!
        Когда Сарбай вытягивал из кучи окоченевший труп, он бросал его с досадой и цедил сквозь зубы:
        - С-собачья жизнь, с-собачья работа! Сам виноват — з-зачем взялся! — На глазах его появились слезы, голова тряслась. — С-стар я, стар, совсем стар стал!
        Вдруг он быстро пошел в сторону и остановился невдалеке спиной к сыну. Не оборачиваясь, крикнул ему:
        - Ты в школе учился считать — считай! Посчитай всех дохляков. А я… я не могу этого делать.
        Дардаке, перекладывая и считая уже потемневшие трупики, каждый раз подсовывал ладонь под ногу, надеясь, что услышит стук сердца. Ни одной живой он в этой куче не обнаружил.
        Отец с нетерпением закричал:
        - Сколько? Ну, сколько же? Что ты там так долго возишься?!
        Дардаке уныло ответил:
        - Вместе с суягными[27 - Суягня — овца с ягненком в чреве.] мы потеряли девятнадцать голов.
        Отец резко повернулся:
        - Ой, правда?! Ты что, посчитал каждую суягную за две головы? Нет, ты просто скажи, сколько подохло овец? — Голос отца неожиданно повеселел.
        - Одиннадцать.
        - Ого, да это подарок охотнику! Почему мне казалось, что подохло гораздо больше? У страха глаза велики. Ой, сынок, если остальных сбережем до весенней травы, значит, мы с тобой в дело годимся… Это подарок охотнику! — повторил отец.
        «При чем тут охотник?» — подумал Дардаке и тут же поймал себя на том, что задает школьный вопрос. Учитель наверняка стал бы объяснять, что поговорки и пословицы передают нам опыт давних поколений и мы часто применяем их вроде бы и ни к месту. Да, об этом учителя говорят, а тому, как обращаться с животными, научить не могут…
        - Папа, ты обещал объяснить, что такое желтый снег.
        - Ой-е! Если чабан один и если он хилый, и сам бы замерз, и заморозил бы всех своих овец. А если чабан трусливый, от страха мог бы умереть. Такой снег, бывает, сутки идет. Тяжелый и липкий. И если с ним вместе придет мороз, совсем плохо. Нам повезло — мало навалило… Видишь — снег нисколько не желтый, только называется так. По краям неба, когда подбиралась к нам туча, заметно было, что воздух желтеет… Снег из такой тучи съедает зимний покров. Погляди сюда, копни ногой — под низом быстрее стало таять. «Снег съедает снег — хан уничтожает хана» — так говорят старики. Э, Дардаш! — Сарбай оперся на черенок лопаты. — Хоть и стар я, но есть еще во мне сила одной овцы, и ума я, кажется, не лишился. Вот посмотри, посмотри-ка… — Он стал толкать вверх по склону лопату — в образовавшемся желобе бежала вода. — Желтая вода? Видишь, видишь? Поучись этому, постреленок!
        Дардаке шел за отцом, поблескивая запавшими глазами. Сарбай передал ему лопату и, махнув на овец, которые пошли по очищенному месту, сказал:
        - Сочной теперь будет трава — овцы станут быстрее жевать. Но главное… Главное в том, что после желтого снега почти никогда не бывает джута. А это значит, что мы с тобой спасены… — Долгий разговор утомил Сарбая. Он тяжело дышал. Постояв немного и помолчав, старик заговорил другим, домашним голосом: — Что-то поделывает наша бедная мама? Небось опять спрятала своих овечек под крышей, в сухости и тепле. А ты не думаешь, сынок, что дверь завалило и она не может выйти из землянки?
        Дардаке испуганно глянул на отца. У него даже пересохло во рту, и, набрав в ладонь снега, он стал жадно его глотать.
        - Завалило? А разве там больше выпало снега? — И тут он по хитрому прищуру глаз отца понял, что тот шутит. Просто, наверно, хочет пойти домой отдохнуть. — Ой, папа, иди, иди! Проведай маму и погляди, как поживают ее овечки. А когда отдохнешь…
        - Знаю, знаю… Я сразу дам ей свои сапоги — пусть отнесет тебе сюда хлеба и горячей похлебки. Не бойся, не забудем о тебе, сынок.
        Вытащив из голенищ концы ватных штанов, Сарбай опустил их поверх сапог и крепко завязал тесемки. Полы тулупа запахнул до самой спины и попросил Дардаке помочь ему стянуть пояс. Не сгибая ног, старик пошел по глубокому снегу наугад — выбирать дорогу было невозможно.
        Когда он был уже далеко, Дардаке крикнул ему вслед:
        - Эге-гей, папа! Можно сгрести вниз этих павших овец и зарыть?
        - Ой, не делай этого, несчастный! — загремел, обернувшись, Сарбай. — Сложи их возле деда-мороза. Существуют на свете такие люди, как председатель, бухгалтер, ветеринар. Если не покажем им трупы павших животных, обвинят нас, скажут, что мы их зарезали и съели. Или продали… Может, все-таки побоятся бога и когда-нибудь явятся к нам сюда. Вот тогда и составим акт. Слыхал такое слово — «акт»?
        Так Дардаке узнал еще об одной, не известной ему до сих пор стороне жизни.

* * *
        Теперь не только на освещенных солнцем склонах, но и в глубоких затененных ущельях текли ручьи талого снега. Ближние хребты оголились, а дальние вершины стали сверкать нестерпимо ярко. Быстро освобождались всё бльшие и бльшие площади земли, открывая прошлогоднюю траву, в которой кое-где уже зеленели молодые ростки. Вот когда началось раздолье для овец! Но все чаще и чаще тяжелые массы снега скатывались вместе с камнями, грохоча то справа, то слева, и нужно было помнить о грозящей опасности. В низинах появились мощные ревущие потоки. Соскользнуть в них тоже было страшно. Но сердце Дардаке стучало весело, потому что все кругом веселилось и радовалось. Горы так шумели, будто переговаривались друг с другом. Они тянулись к небу. Да, да — они росли на глазах! Как так? Покрытые снегом, они кажутся одинаковыми, а сейчас, обретая краски и обнажая кусты, они с каждым днем менялись, и, может быть, поэтому казалось, что они растут. И днем и ночью звенела песня весны. Из теплых стран — из Китая, из Индии, из Африки — возвращались перелетные птицы. Деловито перекликаясь, они таскали в клювах веточки, травинки —
строительный материал для новых гнезд.
        В долине, в кыштаке, приход весны не так заметен… Нет, неправда — в долине просто другая, более спокойная и тихая весна. Здесь, на высоте, в крутых горах, она ужасно шумит. Кажется, что попал в кузницу. И грохот и сверкание. Вот только что на этом склоне было сухо, но откуда-то прорвался весенний ручей и покатил прямо на отару куски глины и камни. Не зевай! Скорей, скорей перегоняй своих овец на другую сторону.
        Под палящими лучами солнца чесоточные овцы быстро поправились; лысины их заросли, и теперь их было трудно отличить от здоровых. Как же они все повеселели и оживились, эти полумертвые, эти медлительные животные! За ними не ходить надо, а бегать. Как завидят вдали густую, свежую траву — не удержишь: не хотят пастись на бедном, вытоптанном пастбище. И тут новая появилась забота. Суягные овцы, брюхо которых отвисло до самой земли, спешили за всеми, спотыкались, падали. Это им было вредно — того и гляди, сбросят. Значит, надо сдерживать прыть тех, которые бегут и торопятся… Э-эх, не сегодня — завтра начнется окот. Сарбай и Салима переругались. Она говорила, что маток с набухшим выменем надо бы загнать в кошару, — разве можно им в последние дни перед окотом совершать длинные переходы? Это грозит большими потерями. Сарбай кричал с раздражением:
        - А где взять сена? Ты скормишь им сейчас, а начнут их сосать маленькие, что будем давать им тогда? Проклятый Закир! Он хочет нас погубить, в тюрьме хочет нас сгноить… Что мы ему сделали? — И Сарбай, исхудавший, издергавшийся, тряс кулаками, с ненавистью плюясь в ту сторону, где лежал за горами кыштак.
        С каждым днем в стаде все больше и больше овец с обвисшим брюхом и набухшими сосками. Ой-ой, вот как начнут они одна за другой, а то и десяток за десятком ягниться, что тогда делать, что делать, как за всеми усмотреть?..

* * *
        Нежданно-негаданно из темного ущелья выехали на освещенное солнцем пастбище два всадника. Одним из них оказался заведующий фермой однорукий Садык, вторым — молодой ветеринар, имени которого Дардаке не знал. Почему они приехали с противоположной стороны? То ли побывали у других чабанов, на других пастбищах, то ли решили промять своих сытых лошадок… Как-никак обидно было, что не прямо из кыштака приехали к ним. Больше двух месяцев не являлся сюда ни один из руководителей.
        Дардаке всяким видел отца, сердитым тоже видел. Но с начальниками отец всегда был молчалив, первым не начинал разговор, отвечал робко и… на все соглашался. Что с ним случилось? Как только узнал заведующего фермой, начал с крика:
        - Приехали все-таки, вспомнили! Уже растет новая трава. Вы бы еще летом явились!.. Вот они, забытые вами овцы. А те, что пали, сложены в кучу. Сами копайтесь, считайте, мне на все наплевать…
        Заведующий фермой и ветеринар ни слова не отвечали. Похоже было, что они чувствуют свою вину. Однорукий Садык, под распахнутым полушубком которого была видна застиранная гимнастерка с орденскими планками, краснолицый, загорелый, очень нравился Дардаке. В седле Садык держался с завидной легкостью, и даже то, что правый рукав болтался пустой, не делало его фигуру менее мужественной. Казалось, он готов пришпорить коня и помчаться в бой. Тем более удивительно было, с каким терпением он слушал брань и ворчание Сарбая. А тот продолжал:
        - Чтоб вам пусто было! Ни разу не приехали! Решили, наверно, что все мы тут — и овцы и люди — давно сгнили под снегом. Стыда у вас нет!.. Эх, оказывается, коровы мои были просто счастьем для меня. Сам виноват. Тогда я жил с людьми. И начальники тоже ко мне приходили, хотя бы для того, чтобы взять молока своим детям… — Он затряс кулаками, выставив вперед лохматую бороду. — Не осталось ни стебелька сена!.. Бездельника Мамбеткула отпустили с миром, а его вину взвалили на меня… Если вы… Если хотите погубить приплод, губите сами.
        Вот распалился старик! Видно, верна поговорка: «Не дай бог испытать гнев доброго человека». Дардаке с восхищением смотрел на отца — вот когда в нем проснулся джигит! Даже начальники оробело молчат.
        Сарбай ходил туда-сюда, говорил, говорил, говорил. И вдруг размахнулся и забросил далеко в овраг свою пастушью палку.
        - Хватит, не желаю я больше!.. Не желаю, не желаю! Забирайте своих овец. Сами пасите, сами за них отвечайте!
        Согнувшись, он пошел в сторону землянки, и всадники молча поплелись за ним.
        «Почему же они так долго молчат? Почему не утешают бедного папку?» — думал Дардаке.
        Пока отец ругался, в душе парнишки росло уважение к нему. Но, услышав, как он крикнул: «Забирайте!», и увидев, что отец забросил символ своей пастушьей власти — палку, Дардаке испугался. Как так? Они столько сил отдали, уберегли, вылечили, откормили этих заморышей, и вдруг… Да ведь сейчас кто угодно возьмет такую отару. Алапай, наверно, выздоровел и будет рад-радешенек получить повеселевших и поздоровевших овец. Но разве мог Дардаке спорить с отцом. Пусть он даже в горячке раздражения произнес слово «забирайте», тут уж ничего не поделаешь. Мужчины ведь зря не болтают.
        Всадники нагнали отца, спешились, начали какой-то тихий разговор. Дардаке не слышал слов. Ему представлялось, что они договариваются, как, когда и кому передавать отару. Сердце парнишки тревожно забилось. Хоть и досадно было, что кто-то воспользуется их трудами, зарождалась и радость. Неужели?.. Неужели сегодня или завтра он окажется дома, увидит своих товарищей, встретится с Зейной?!
        Дардаке внимательно следил за поведением взрослых. Они всё говорят и говорят. Наверно, один из них будет пасти брошенных отцом овец, а другой поедет в кыштак за новым чабаном… «А что, если я подойду сейчас и скажу?.. — Дух захватило от такой мысли. — Что, если я громко заявлю этим начальникам: „Неужели не видите — мой старый отец просто заболел от тяжелой бессменной работы! Вы слышали когда-нибудь, чтобы он так кричал?! Другой человек мог бы и с ума сойти — полез бы на вас с кулаками, кусаться бы начал от злости. Неужели вы будете так несправедливы, что воспользуетесь вспышкой гнева утомленного человека?“»
        Нет, не нашел в себе сил Дардаке, остался на месте. Он презирал себя, но справиться с робостью не мог. И снова вспыхнуло видение: он входит в кыштак, по знакомой дороге приближается к школе… Глаза его застилали слезы: «Дорогая моя школа, дорогие мои уроки, я забыл вас, меня заставила жизнь. Учителя, учительницы! Я не бездельничал. И вы, директор… Поймите, Асламбк Мукшевич, я не бездельничал и если не сказал вам, куда отправляюсь, то лишь потому, что боялся. Я боялся, что мне запретят идти работать, а без меня отец не справился бы с отарой!»
        Неужели никто не защитит? Неужели ребята не станут просить за него? А Зейна? Она ведь все знает. Но что может сделать Зейна?
        Понуро поплелся Дардаке вслед за отцом и приезжими. Он даже не подумал, что оставляет овец одних. В душе что-то сломалось: все зря, все зря. Зря бросили новый, хороший дом и привычный труд скотников, зря оставил он школу, зря мучился здесь — отец одним махом все перечеркнул.
        В этот день стадо паслось неподалеку от землянки. С того места, где остановился сейчас в раздумье Дардаке, ему видны были и овцы, пасущиеся на свежем, открытом пастбище, и — в другой стороне — ограда кошары, землянка… Ой, что там происходит? Вот так-так! Отец с матерью держат лошадей приезжих за поводок, а начальники поднимаются в седла… Прощаются с отцом за руку… потом с матерью… Так прощаются только друзья, так провожают только уважаемых гостей. И вот гости, повернув коней, поехали по берегу весеннего потока… Вот они повернулись, помахали на прощание…
        Значит, помирились? Дардаке не знал, радоваться ему или огорчаться. Неужели важный заведующий фермой простил отцу оскорбления и крик? Неужели отец, бросив свой пастуший посох, пошел на попятную — изменил своему слову?
        Сарбай возвращался к пастбищу крупными шагами, веселый, доброжелательный, — давно его не видел таким Дардаке. Еще издали он крикнул сыну:
        - Вот безбожники! Вот проклятущие!!!
        Но эти сердитые слова нисколько не вязались с радостным выражением его веселых глаз. Подойдя к сыну, Сарбай схватил его в охапку и закружил. Так только мальчишки делают. Ай-яй, совсем ошалел старик!
        - Эй, папка, я ведь не девушка, чтобы со мной в обнимку танцевать. Скажи наконец, что такое? Может, второе солнце открылось на небе? Может, однорукий Садык и этот ветеринар похвалили нас?
        Сарбай расхохотался.

* * *
        Сарбай махнул своей большой рукой и присел на камень. Лицо его сияло.
        - Садись и ты, сынок. Не знаю, что случилось, но этот однорукий фронтовик, хоть он и начальник, не обиделся на то, что я кричал на него. Наверно, правду говорят люди, что человек, побывавший на войне, навидавшийся людского горя, сочувствует тому, кто страдает. Ты бы слышал, какими словами он говорил со мной! Прямо признал, что правление колхоза виновато перед нами. Оказывается, ущелье Сарычу, которое ведет сюда, к нам, завалило большим оползнем. Хоть снег и растаял, невозможно пробраться и сейчас. Вот почему они явились с противоположной стороны. В Сарычу, говорят, навалило таких камней, что не только верховой — пеший и то не пройдет… Два месяца не могли к нам пробраться. — Отец вдруг расхохотался, хлопнул ладонями по коленям: — Вот жулики! Они, оказывается, в район давали о нас сводку, не зная, живы ли мы и живы ли наши овцы. Это председатель придумал. А Садык с ним поругался. Но и он не мог найти к нам дороги. Знаешь, Дардаш, кто первым нас обнаружил? Мы и не видели, а у нас позавчера побывал гость. Побывал, посмотрел и уехал. Догадываешься, кто?
        Долго Дардаке ломал голову. Не позавчера, а неделю назад пролетал на небольшой высоте рейсовый пассажирский самолет. Большая черная туча заставила летчика сделать крюк. Неужели с самолета их заметили и дали знать?
        - Да нет же, нет! — воскликнул Сарбай и ткнул сына кулаком в бок. — Твой новый друг побывал здесь позавчера. Посмотрел издалека, повернулся и уехал. Алапай, Алапай тут был! Нашел к нам дорогу. Никто не знал, как сюда пробраться, Алапай сказал, что найдет путь, и нашел.
        - А почему же, — выпучив глаза от удивления, спросил Дардаке, — почему уехал, не спустившись к нам? Так враги поступают, шпионы чужого войска!
        - Да, да, он был здесь в разведке, — ответил Сарбай. — Усатый Закир обещал сыну Мамбеткула, что, если тот найдет к нам дорогу, пусть посмотрит, годимся ли мы на что-нибудь. Он ему обещал…
        - Понял, понял! — подхватил Дардаке. — Закир хочет вернуть атару Мамбеткуловым! — Все закипело в душе Дардаке от возмущения.
        - Да подожди! Много ты понял. Алапай потому и не спустился… Садык рассказал, как, вернувшись из поездки, парень, которому ты сломал ногу, стал говорить: «Эти люди совершили чудо!» Это он про нас сказал. А не спустился, чтобы мы не подумали о нем ничего дурного… Если прежний хозяин приходит, что остается думать тому, кто завладел его имуществом? Алапай так сказал председателю: «Эти люди спасли то, что погубил мой отец. Раньше я не верил, что скотники способны работать с овцами, но, увидев собственными глазами здоровое стадо, как мог я напугать этих старательных людей своим появлением?» — Неожиданно прервав себя и как-то боком посмотрев, Сарбай хитровато прищурился. — Ты веришь рассказу Садыка об Алапае? — спросил он Дардаке.
        - Верю ли я? А почему… Ой, папка, неужели ты и правда такого плохого мнения о людях? Ты бы знал — Алапай ни одному человеку не говорил о том, что ногу ему сломал я. Алапай со мной в шашки играл в больнице, встречал, как младшего брата… Да, я верю, верю, что он…
        - Ну ладно, ладно. Посмотрим. Пока все идет хорошо. Садык уговаривал меня, мама тоже взяла его сторону… Ох и молодец твоя мама! Раньше я никогда не слыхал, чтобы она решилась заговорить с начальником. Видно, у Сайраш научилась. А может, как и я, от злости обрела дар речи. Она знаешь чего потребовала? Она сказала: пришлите нам муки, толокна, чаю. Она потребовала, чтобы нам привезли сена. Ой-е! Садык сперва уши зажал, а потом понемногу стал принимать наши требования. И тут ветеринар помог. Сказал, что все это правильно, что хоть мы и спасли овец, но они слабы и приплод тоже будет слабый, для приплода нужна юрта… Кончилось тем, что нам обещали завтра достать все необходимое, а кроме того, вол, на котором привезут юрту и припасы, останется у нас.
        - А пройдет вол? Где пройдет? — с тревогой стал расспрашивать Дардаке. — Может быть, Алапай приведет вола? Ой, папа, как я буду рад, если он приедет! Как ты думаешь, он уже не хромает?

* * *
        Оказалось, что однорукий Садык умеет держать свое слово. На третий день он пригнал вола, навьюченного разобранной юртой. За волом следовали две лошади. Маленькие мохнатые лошадки киргизской породы. Такие не боятся подъема, у них не кружится голова, когда приходится пробираться по скользкой тропе над пропастью. Лошади были нагружены прессованным сеном… Дардаке впервые в жизни увидел такое уплотненное, обтянутое проволокой сено. Оказалось, что государство помогло колхозам. На третьей лошади, гнедой, с отметинкой на лбу, ехал сам Садык. К седлу его был приторочен небольшой мешок муки, а с другой стороны — такой же мешок толокна. Дардаке все смотрел, смотрел — нет ли еще всадника. Он с нетерпением ждал Алапая. Но Садык — вот, оказывается, какой он смелый человек — весь этот караван пригнал сюда один.
        Парнишка и раньше знал кое-что о Садыке — виделся с ним, а как-то даже поговорил… Известно было, что на войне этот парень отличился. Осколок снаряда раздробил ему плечо, а он не потерял сознание, собрал все силы и левой рукой швырнул под гусеницу вражеского танка связку гранат… Рассказывают, что и теперь Садык, хоть и осталась у него одна рука, очень сильный человек. Это похоже на правду. Разве мог бы кто-нибудь, кроме батыра, привезти в одиночку такой груз по недавно разведанному пути!
        Садык проворно спешился и принялся распаковывать груз, раздергивая зубами узлы веревок. Дардаке подбежал, чтобы ему помочь, но, правду сказать, больше суетился. Он глаз не спускал с Садыка. Появилось острое желание подойти к нему, подержаться за его засаленный стеганый кемсел[28 - Кемсл — камзол, безрукавка.], поправить сбившуюся серую солдатскую шапку, прижаться к его суровому, загоревшему на морозе узкому лицу. Дардаке хотелось правый рукав его кемсела, который болтался и мешал, заткнуть за пояс.
        Но больше всего ему хотелось пожать его твердую левую руку.
        Видно, Садык заметил, как радостно суетился возле него подросток. Он вынул из-за голенища широкого войлочного чоко[29 - Чок — обувь из сыромятной кожи.] связку газет.
        - На, братец Дардаш, почитаешь отцу с матерью. — Он бросил связку, и Дардаке обрадовался, что ему удалось поймать на лету.
        Садык улыбнулся, оценив ловкость парнишки, и похлопал его по плечу. Ох и рука же у него — как чугунная! Из-за другого голенища Садык достал толстую клеенчатую тетрадь, из нагрудного кармашка — новый, отточенный карандаш:
        - А это тебе! Возьми и записывай, когда и какая овца принесла ягнят. Одного или двойню… а бывает ведь и тройня.
        Заметив, что парнишка с проворством борзой хватает на лету все, что ни кидает он ему, заметив, как он вспыхнул от радости и молча исподлобья любуется им, Садык, крепко обняв парня, приподнял его и крутанул:
        - Ого, солдат, весишь ты немало! Так почему же не хочешь исполнять мои приказания? Почему не отвечаешь? А, солдат?
        Слово «солдат» Садык произносил ласково и любовно, вкладывая в него какие-то свои фронтовые чувства.
        - Садык-байке[30 - Байк — дядя.], — с трудом преодолевая робость, сказал Дардаке, — я буду… я исполню все ваши приказания.
        - Давай, в таком случае, пожмем друг другу руки в присутствии отца и матери. Эгей, Сарбай-ака, Салима-джене, вы свидетели! — Садык чуть повысил голос и, потряхивая руку неуклюже прильнувшего к нему паренька, сжал ее так, что хрустнули кости. — Теперь я твой командир, а ты мой солдат. Будешь беспрекословно выполнять распоряжения? Стараться будешь? А, Дардаке?
        - Идет! — ответил парнишка и тоже пожал руку гостю.
        Он мог бы сжать сильно, гораздо сильнее, но ему почему-то казалось, что человек, у которого только одна рука, да еще левая, боль ощущает острее, чем здоровый.
        - Вот, — говорил Садык, показывая на огромного, как буйвол, черного приземистого вола, а потом на серую лошадку, — вам теперь придется перекочевывать. Эти вьючные животные останутся здесь. Вам, вам останутся! И пусть хоть сам председатель потребует — не отдавайте. Никому не отдавайте!
        В этом твердом напутствии тоже чувствовалось, что Садык отныне берет на себя заботу о них и старается внушить им — не только Дардаке, но и Сарбаю — чувство уверенности.
        - Каждому чабану полагаются одна лошадь и один вол. Я для вас отобрал этих неприхотливых и выносливых животных — они вам хорошо послужат.
        Всей семьей провожали Садыка до поворота ущелья. Махали на прощание. Но как только приезжий скрылся, Дардаке молниеносно подбежал к лошади. Вскочив на нее, он пустился галопом по большому кругу. Отец с матерью, не сводя глаз, следили за ним.

* * *
        Дардаке сделал один круг, второй, третий. Он, казалось, ошалел от восторга, совсем забыл, где находится.
        Салима уже не улыбалась. Повернувшись к мужу и поблескивая глазами, резким голосом сказала:
        - Сын вложил ногу в стремя — значит, стал джигитом? Взрослым стал?
        Понимая, что Салима неспроста взяла этот тон, Сарбай спокойно отвечал:
        - Хочешь знать, жена, — Садык дал эту лошадь твоему сыну. Разве не помнишь, что нам обещан был только вол? Мальчик понравился начальнику. Кажется, у этого потомка униженных доля будет получше, чем у прадеда, у деда и у меня. О творец! — Сарбай поднял лицо к небу. — Сделай так! Пусть сын мой нравится начальникам и успевает в жизни!
        Но Салима, видно, по-своему понимала жизнь. Подбоченившись, она пронзительным голосом закричала:
        - Какой позор отдавать сыну лошадь, когда есть у него уважаемый отец! Ты, ты должен важно восседать на коне! Конь тебе подходит. Неужели взгромоздишься на вола, а сыну подведешь коня?!
        Сарбай взял жену за рукав и, хотя поле всюду было ровным и одинаковым, отвел ее на несколько шагов и доверительным голосом проговорил, как бы поверяя ей мудрость, достойную только немногих избранных:
        - Ой, байбиче![31 - Байбич — уважительное обращение к женщине.] Слушай, слушай. Повторю тебе изречение Лукмна.
        И старик запел дребезжащим голосом:
        Отец сошел с коня, о-о!
        Это значит, что сын сел на коня, о-о!
        Отец сгорбился, о-о!
        Сыну пора войти в круг взрослых, о-о!
        Отец ввел сына в народ, о-о!
        А сам остался сидеть у домашнего очага, о-о!
        Пропев эти строки, Сарбай как бы напился из источника важности. Он другим стал, и этого не могла не заметить Салима. Крикливая, она потеряла голос и слушала с почтением.
        Сарбай говорил:
        - Так вот и я, состарившись, неужто отниму коня у сына своего? Если сын мой восседает на коне, разве позор мне, а не уважение?! Я придерживаюсь обычаев старины и не забываю, что отец, подобный Тейтбекч, недостоин высокого звания отца. Вспомни, жена, это Тейтбекче не дал коня сыну, идущему на врага, и этим опозорил себя перед всеми киргизами от колена к колену.
        Салима, видно, почувствовала свою неправоту и, чтобы выйти из положения, решила все превратить в шутку. Она вспомнила время, когда была молодицей, кокетливо склонилась в талии и ткнула пальцем в бок мужа:
        - О повелитель мой, ты придерживаешься старинных обычаев, будто вселился в тебя сам хан Бакй… Ну, а есть у тебя еще песни, кроме этой?
        - Есть, есть! — Сарбай засиял от радости.
        - Ну, мерген мой, я готова тебя слушать — пой!
        Сарбай, словно вернулась к нему давно забытая живость, поставил ногу на камень и вывел на высокой ноте:
        Когда муж обретает богатство, о-о!
        Он во дворе дома привязывает скакуна, о-о!
        Когда земля обещает плодородие, о-о!
        На ней поднимаются подснежники, о-о!
        - Да ты, смотрю, и вправду помолодел, мерген мой!
        - Кому ж и молодеть, как не мне! Заведующий фермой сыну моему привел коня, мне — вола, а жене привез муки и толокна. Жена стоит рядом, положив руку мне на колено, сын чувствует себя владельцем скакуна и взял из рук отца ответственность за овец. — Сарбай серьезно посмотрел в глаза жены: — Как мне не молодеть?
        - Да, сколько жила с тобой — видела, как трудно тебя обрадовать. Зато, если сердце твое раскроется, ты украшаешь землю, становясь мудрым… Ну? Найдешь еще что-нибудь у себя в сердце или на этом кончились твои песни? Пой, пой!
        Сарбай никак не мог вспомнить подходящих слов, он оглядел и горы, и небо, и овец своих. Как вдруг вспомнил четыре строки Токтогула. Он кашлянул важно, принял вид акына: поднял руки, будто настраивает комуз, поднеся его к уху. Потом еще раз откашлялся и, сбросив с головы огромный малахай, запел неожиданно звонко:
        Красота джайлоо, о-о! — в стадах скота.
        Красота коня, о-о! — в гриве.
        Если даже и состарились, о-о! — старухи,
        Они, как ты, шутят со своими стариками!
        - Ой, непутевый! Смотри, как он заигрывает со мной! — скороговоркой прокричала Салима и всплеснула руками.
        Сарбай весело расхохотался:
        - Да разве не правда, что не только я — ты тоже состарилась? И разве не правда, что шутки шутишь со мной…
        ГЛАВА III
        Пустынный склон горы с редкой растительностью. Медленно бредет стадо, черный козел возглавляет его… Дардаке на серой лошади ускакал далеко вперед, сделал круг, снова помчался куда-то, вернулся…
        Парнишке казалось, что под ним тяжелый, огромный Аккул, мифический конь Манса. Стоит дать ему шпоры, и он легко перелетит через ледовый хребет… Трудно сказать, где и когда научился Дардаке управлять конем. Своей лошади у них не было, но еще в раннем детстве, мальчонкой, Дардаке, как и всякий другой киргизский ребенок, живущий в горах, пользовался любым случаем, чтобы вскочить на пасущуюся лошадь, на жеребенка, на вола. Девочки и те все до одной умеют ездить верхом.
        Прошла неделя с той поры, как Дардаке получил эту серую лошадь, но все еще не может успокоиться. Сейчас он ведет стадо на новое пастбище. Но в воображении ему рисуются самые разнообразные картины. То он скачет в бой, то он возглавляет перекочевку, и кажется ему, что позади него вол везет разобранную серую юрту для будущих ягнят и мать с отцом восседают сверху, придерживая руками домашний скарб… Но чаще всего он видит себя среди разгоряченных всадников: они скачут по широкой долине, стремясь вырвать тушу козла у того, кто овладел им. Страшная и веселая, владеющая душой всякого джигита игра — козлодрание. Дардаке ни разу еще не участвовал в ней.
        С гиканьем и криком подлетел Дардаке к стаду. Все овцы подняли головы; казалось, в глазах их было недоумение. Козел-вожак, вывернув ноздри, укоризненно уставился на своего хозяина. «Ты теперь на коне втрое выше меня, — как бы говорил он. — Ты, наверно, поднялся в чине, и я готов признать в тебе полководца, но посмотри на своих подопечных. Разве они могут скакать за тобой? Э, молодой хозяин, присмотрись — твое войско состоит почти все из маток с раздутым брюхом. Они еле передвигаются, а некоторые чуть что — падают и катаются по земле. Скажу тебе по секрету — у бедняжек схватки. Я и сам бы рад побегать и попрыгать, но ведь мы с тобой за них отвечаем…» Дардаке резко осаживает коня:
        - Довольно! Попал в горы на приволье и не можешь остановиться! Вижу — на боках твоих следы оглобель, небось в долине тебя то и дело запрягали в тяжелую телегу. Вот здесь ты и разбегался! Нет, нет, мы поедем медленно. Пусть вожак пойдет во главе стада, а мы поедем сзади…
        Объезжая отару, Дардаке нет-нет да и оглядывал овец. Он знал, что в любую минуту может начаться окот. Но как это произойдет, что при этом делать ему? Отец и мать рассказали обо всем, но ведь и учитель рассказывает, а когда надо отвечать, голова идет кргом.
        Ах, как досадовал Дардаке, что не приехал Алапай! А разве не мог бы Чекир выйти со своим стадом навстречу ему? Учительница естествознания весной, случается, ведет в горы экскурсию школьников. Вот бы она привела сюда ребят. Эти овцы, хоть у каждой по два глаза, не способны понять и оценить его новое положение.
        «Эх вы, глупые скоты! Не обращаете внимания на то, что пасет вас верховой чабан. Не знаете даже того, что Садык-байке привез юрту, чтобы защищать в ней от ветра и дождя тех ягнят, которые у вас родятся. Как говорит отец, у нас теперь на колхоз обид нет. Отныне все хорошее и все плохое зависит от вас и от нас. Если вы благополучно оягнитесь и мы будем за вами хорошо ухаживать, обрадуются не только в нашем колхозе. Это будет общим успехом всего района и всего Киргизстана… Откликнется и в самой Москве. Хорошее дело не пропадает, даже скрытое в горах… Если о наших успехах расскажет Садык-байке, узнают о них и в столице».
        Удивительные перемены произошли за эти несколько дней в душе молодого чабана… Какого такого чабана? Кто сказал? Кто назвал этого будущего тракториста чабаном? Неужели только из-за того, что ему привели коня, что хороший человек, бывший солдат, обнял его, приласкал и ободрил, неужели весь строй мыслей изменился, пошел другим путем и погасил в нем прежние мечты?
        …Охваченный думами, Дардаке, сам не зная отчего, вздрогнул и тревожно прислушался. Какой-то новый и удивительный звук… Да нет же, это блеет овца. Блеют многие овцы, но одна в этой массе блеет не просто, а совсем другим голосом. Дардаке уже давно умел отличить жалобу раненого или больного животного. Это тихое блеяние ни на что не было похоже…
        И вдруг возник еще один голос — тонкий и высокий, пискливый голос только что родившегося существа. И вот опять ласковое и беспокойное блеяние матери. Так вот оно что! Значит, он услышал голос новой жизни…
        Эта новость обрадовала, но в то же время как бы ошарашила Дардаке. Он остановил коня и сам застыл недвижим. И не только потому, что прислушивался. Его сковали волнение и новизна чувств. На секунду даже потемнело в глазах. Но тут же, справившись с собой, парнишка ловко соскочил на землю и, оставив коня без привязи, вошел в гущу стада, безошибочно определив то место, откуда шли эти новые звуки. Горный склон, занятый отарой, был не очень широк, справа и слева начинались ущелья, и овцы могли бы по ним разбрестись. Все это пронеслось в голове у Дардаке, но гораздо больше сейчас его беспокоила блеющая овца. Он увидел ее в тени валуна. Она облизывала темно-коричневого влажного густо-кудрявого крошечного ягненка. Дардаке приблизился тихим шагом, и, слава богу, овца хоть и подняла на него глаза, но не вскочила, не испугалась. Она даже что-то проблеяла, как бы желая поведать Дардаке о том, что с ней произошло и чего она еще ждет. И тут она быстро-быстро завозилась, вскрикнула, и вот рядом с первым ягненком оказался точно такой же второй. Ножки этого, второго, переплетались, и все же он сразу попытался
вскочить. Упал, пискнул и опять вскочил. И мордочка его оказалась у разбухшего соска вымени, и он жадно припал к нему… Овца посмотрела на Дардаке, как бы говоря: «Видишь, какой прыткий! А тот, первый, еще и не пробовал…»
        Дардаке пододвинул первенца к соскам матери, и он тоже попробовал вскочить на ноги.
        - Ах ты моя везучая, ах милая! — ласково проговорил, склонившись к овце, Дардаке. — Самая первая — значит, самая смелая. Молись, чтобы твои двойняшки выжили… — Дардаке сказал эти слова, посмеиваясь над собой: «Какой я хитрый — сам не молюсь, а животным советую».
        Молодой чабан дал ягнятам насосаться молозива матери. Он гладил овцу, шепча слова, которым научил его отец:
        - Кыло, кылоо! Двойняшки мои, двойняшки, ходите только посреди стада. Если выскочите вперед — вас украдут воры, а если отстанете — съест волк. Ходите только посредине!
        Повторив несколько раз это заклинание, Дардаке вспомнил, что так встречают родившихся телят. Он ведь все прошлые годы сопровождал с отцом коров. Сейчас он мучительно покраснел, подумав, что произнес не то заклинание, какое положено овцам. Конечно, животные не понимают человеческого языка, но, если эта овца не первый раз рожает, она слышала от Мамбеткула или от сына его Алапая совсем другое и сейчас, наверно, очень удивлена.
        Скрывая свое смятение, Дардаке взял ягнят в руки, поднял и потыкал их мордочки в бока других овец:
        - Знакомьтесь, знакомьтесь со своими родичами!
        Матка недовольно заблеяла, требуя вернуть своих двойняшек. Она хватала губами штаны Дардаке и, с трудом подымаясь на задние ноги, ухитрилась даже схватить его зубами за рукав. Парнишка спустил малышей на землю. Теперь они твердо стояли на своих тонюсеньких ножках, но при этом крупная дрожь сотрясала их тельца.
        Дардаке вынул из-за голенища подарок Садыка — тетрадь и карандаш. На первой странице он крупно написал:
        «1. Овца с белой звездочкой на лбу. 16 апреля 1948 года. К вечеру окотилась двумя очень похожими ягнятами с белой отметинкой на лбу. Первый приплод поставил на ноги помощник чабана Ракмат Сарбаев».
        …Лошадь Дардаке, освободившись от удил, спокойно щипала траву на том месте, где он ее оставил. Похоже, что умная, кроткая, хозяина в пустом поле не бросит. Дардаке вскочил в седло, пригнулся к гриве и с криком, радостным и сильным, размахивая малахаем, помчался к отцу с матерью.
        - Суюнчи! Суюнчи! Первый приплод, двойняшки!
        Сарбай и Салима, выйдя из серой юрты, тут же и застыли. Только в следующее мгновение лица их осветились радостью. Они побежали навстречу сыну, простирая к нему руки.
        - Первый приплод, первый приплод! — повторял Дардаке.

* * *
        Семья Сарбая, пережив зиму и голодную раннюю весну, решила, что самое трудное позади. Все трое стали спокойнее и радостней. Да ведь и правда, после того как Садык привез им продуктов и сена, с быстрым ростом трав и появлением листвы на кустарниках, казалось, уже не было оснований для беспокойства и жалоб. Окот начала овечка со звездочкой на лбу. И пока приплод достиг тридцати пяти — сорока голов, все шло без сучка без задоринки. Сарбай, Салима и Дардаке успевали принимать ягнят. Оягнившиеся овцы вместе с ягнятами днем паслись на приволье, и только на ночь маленьких отделяли от маток и прятали в юрту, чтобы они не простудились: ночи в горах даже в конце апреля бывают морозные.
        Да, все шло хорошо. Вечерами Сарбай и Дардаке собирали в мешки и курджуны[32 - Курджн — переметная сума.] ягнят и увозили их из стада в теплую юрту. Детолюбивые матки забавляли их тем, что долго бежали за лошадью. Но многие оставались спокойно щипать траву и только время от времени особым образом блеяли, разыскивая своего ягненка. В течение дня чабаны внимательно наблюдали за теми овцами, которые искали места, чтобы рожать, толкали и трясли тех, что мучились и кряхтели, вытянув ноги; некоторым Сарбай мял руками живот — он помнил, что в далекие времена так поступал его отец.
        Дардаке аккуратно записывал в тетрадь приметы вновь родившихся, состояние здоровья овцы и ягнят. Сарбай посматривал на него и уважительно, и в то же время чуть насмешливо — раньше таких записей никто не делал. Впрочем, он был очень доволен сыном, а с тех пор как Дардаке прискучило ездить верхом и он больше внимания отдавал маткам и приплоду, отец все чаще бросал на него взгляды, полные любви и одобрения. Приплод увеличивался, стадо росло без особых приключений, и неопытным чабанам представлялось, что так и будет продолжаться. Но в один из теплых солнечных дней окотилось почти одновременно тридцать пять овец. Сарбай и Дардаке кидались к одной, к другой, не зная, где они больше нужны. Тут уж нечего было и думать о том, чтобы трясти, толкать или мять живот. Хоть бы жив остался ягненок. Рожавшие овцы не успевали выйти из стада, чтобы спрятаться в укрытие. Того и гляди, крошечных ягнят затопчут чужие острые копытца… Окот продолжался и вечером и ночью. Что делать? Салима прибежала к ним на помощь, но и втроем они не могли справиться с лавиной, свалившейся на них. Как различить, не перепутать? Теперь,
когда у половины стада появились ягнята, разве уследишь, у какой овцы какой ягненок и двойню она родила или одного? Трудно посчитать овец — эта колышущаяся масса, однородная и беспрерывно блеющая, переливается, разбредается… Да, трудно посчитать, но все-таки возможно. Гораздо труднее знать каждую, знать, какой ягненок какой овце принадлежит.
        Сарбай, его жена и сын выбивались из сил, они спешили поставить на ноги падающих ягнят. Оторопь брала при виде задохнувшихся или мертворожденных… За сутки родилось больше восьмидесяти ягнят. Следуя инструкции, чабаны вечером отвозили всех новорожденных в юрту. А когда утром, с наступлением тепла, выпустили малышей, не знали, какой матке принадлежит тот или другой ягненок. Они подносили ягнят к овцам. Те жалобно и нетерпеливо блеяли и, если не признавали, бодали малышей; те падали, разбегались. Некоторые ягнята, не умея сосать, жалобно кричали. От шума и общей разноголосицы голова шла кргом.
        Помня наставления Садыка, Дардаке пытался делать записи, но все больше сокращал их. Кончилось тем, что Сарбай в раздражении выбил из его рук тетрадку:
        - Смотри, разбегаются ягнята, а ты чем занят!
        На другую ночь, когда они заперли в юрте уже больше двухсот ягнят, им пришлось с фонарем в руке обходить валявшихся в схватках овец. Хорошо еще, что они оставили калитку загона открытой: были овцы, которые почувствовав приближение схваток, рвались из загона и принимались рожать, только найдя укрытие под каким-либо камнем или с наружной стороны дувала…
        …Целую неделю день и ночь, день и ночь продолжался окот. Сарбай, Салима и Дардаке ели на ходу, спали по очереди и не больше чем по часу… И вот какое чудо произошло за это время с Дардаке. Спрятав тетрадку и не пытаясь больше записывать приметы, он постепенно стал ощущать в себе какую-то новую, неведомую ему раньше способность — одним взглядом и почти безошибочно определять сходство матери и ягненка. Сарбай и Салима сперва спорили с ним, даже кричали на него:
        - Не от этой, не от этой! Этот ягненок от той овцы! Неужели не знаешь — если насосется молока от чужой матери, будет понос, погибнет…
        Но вскоре они поняли, что сын гораздо лучше видит, а вернее — чувствует. Сарбай даже стал просить: «Научи меня, научи!» Но Дардаке с растерянной улыбкой смотрел на отца и пожимал плечами. Он и сам бы хотел понять, привести в какой-то порядок те приметы, которые позволяли ему разгадывать и различать все вокруг, но стоило задуматься об этом, все путалось. Сколько его способность спасла новорожденных! Тут уж было не до счета. Погибло все-таки ужасно много. У чесоточных, даже у излеченных, рождались недоноски и, прожив несколько часов, гибли. Некоторые ягнята слишком рано начинали щипать траву и заболевали. Первородящие овцы то и дело не давали ягнятам сосать. Ой, сколько бед, сколько бед! Но вот наконец осталось совсем немного суягных маток, ягнята первых дней окрепли и бегали туда-сюда. Вскоре окот завершился. И хотя наступили дни более спокойные, вся семья была еще в состоянии какого-то трепета: дрожали руки и ноги, беспокойно бегали глаза. Сарбай вздыхал так тяжело, будто вот-вот сляжет в тяжелой болезни. Он страшно исхудал, еле таскал ноги, но больше всего его изнуряло ощущение собственной вины.
        - Эх, пропала-сгорела моя борода, опозорился! Будь я проклят! Надо же было мне, старому дураку, ввязаться… Какой из меня чабан!
        Втроем они собрали мертвых ягнят и сбросили в яму, прикрыв плоским камнем. Дардаке хотел было посчитать, но Сарбай ему не позволил:
        - Сынок! Ты, я вижу, хочешь стать конторщиком. Неужели сердце потерял? Неужели не жалко тебе? Мне плакать хочется, когда смотрю на эту кучу, а если перебирать…
        Дардаке, не дослушав отца, резко повернулся и пошел от него. Он не мог вынести этого упрека. Как так — ему не жалко? Начиная с первых двойняшек, которых принял своими руками, он каждого ягненка встречал радостным криком. Он с ними играл, гладил их, с восторгом наблюдал, как они начинали резвиться, бегать, бодаться… А потом началась эта сумятица. И когда увидел первые мертвые тельца… Нет, когда понял неизбежность такого обильного падежа, он отупел от горя… Но как же не считать? Ведь Садык-аке приказал, ведь это не наше, мы отвечаем, мы должны постараться сообщить всю правду…
        Втайне от отца, спрятавшись за большим камнем, Дардаке постарался привести в порядок свою тетрадку и короткие пометки превратились в членораздельные фразы. Это сделать оказалось не только трудным, но почти невозможным. Попытка осмыслить и выразить на бумаге все, что за это время произошло, произвела на неискушенного подростка неожиданное впечатление. Он как бы увидел все наново — всю драму. И едва не расплакался. Воображение рисовало все подробности. Смерть множества маленьких, только что явившихся на свет существ виделась ему как огромное и непоправимое несчастье. И он не мог отделаться от чувства вины: «Ах, если бы я больше знал, больше умел!..»
        Сколько чабанов видел за свою жизнь Дардаке! Простые колхозники, обыкновенные и часто безграмотные, грубые люди. Как ему до сих пор не приходило в голову, что от них зависят жизнь и смерть сотен и тысяч ягнят! Целые стада могут возникнуть или исчезнуть только оттого, каков чабан.
        Для понурого, как бы погасшего Сарбая дни теперь тянулись бесконечно долго. Иногда он скрежетал зубами от злости и грозил кому-то кулаком, но чаще весь его вид выражал тупое безразличие. Овцы паслись, ягнята играли, но трое людей, что не оставляли их ни на минуту, как-то вяло и безразлично бродили среди них. Утром и вечером Салима собирала свою семью, чтобы наскоро покормить, и потом они расходились по своим местам. Все трое часто прислушивались и поглядывали в ту сторону, откуда могли появиться и рано или поздно появятся начальники…
        Между тем весна разгоралась, превращаясь в лето. Росли травы, росли и ягнята. Разросшаяся отара двигалась теперь быстро, рассыпалась широко. Овцы нагуливали жир, ягнята с каждым днем покрывались густой шерсткой и становились все милее. Дардаке ловил себя на том, что наслаждается вновь обретенной способностью легко отличать их друг от друга. Он даже начал было имена им давать, да только не хватало известных ему имен, которыми было бы можно наградить стольких животных…
        …Как всегда неожиданно, в ущелье появилась группа всадников. Во главе, на кауром жеребце, сидя в мягком кожаном седле, — важный усатый Закир. Новое, сверкающее на солнце светло-коричневое кожаное пальто было расстегнуто, фетровую шляпу, тоже новую, он надвинул до самых бровей. Но ему мало было того, что поля шляпы защищали глаза от лучей солнца, — он и ладонь приставил, вглядываясь в даль. За ним ехали Садык, ветврач, зоотехник, учетчик и члены ревизионной комиссии. Подъехав ближе и сухо кивнув, они спешились, переговариваясь, побрели все вместе, начав осмотр отары. Сарбай, Салима и Дардаке с унылым видом робко поглядывали на этих суровых людей. Редкие слова, которыми обменивались прибывшие, вонзались в уши, как иглы.
        - Овцы у них не крупные, не в весе…
        - Да, весьма неважная отара…
        - А вот посмотрите — явные следы чесотки… и нет ягненка.
        - Ой, какие тощие ягнята!
        - Да что вы, товарищи! — проговорил один из членов комиссии. — Отара уцелела только потому, что была укрыта и защищена горами. На ветру, в степи, такие овцы не выдержали бы полуголодной зимовки, а эти тощие ягнята погибли бы все до одного.
        Уловив последнюю фразу, Дардаке отметил в уме: «Ага, вот, значит, что — ягнят, пока они не окрепли, нельзя пасти на открытой местности». И он полез было за своей тетрадкой, чтобы записать это важное замечание. Но кто-то другой стал говорить, и парнишка навострил уши.
        - Имейте в виду, что этот чабан принял овец посреди зимы, принял слабую, пораженную чесоткой отару! — Это говорил Садык. Говорил громко и поглядывал на председателя, как бы ожидая, что тот начнет возражать.
        Закир обернулся, посмотрел на однорукого Садыка сердитым взглядом, но неожиданно мягко проговорил:
        - Да, благодаря мужеству Сарбая овцы жили, и теперь видите — среди них нет больных. А ягнята… я их что-то не вижу. Что-то их, кажется, маловато.
        И опять председателя перебил Садык. Сделав широкое движение рукой и обернувшись к членам ревизионной комиссии, которые стояли, вооружившись блокнотами и карандашами, он сказал:
        - Обратите внимание: здесь нет овец, которые оягнились бы поздно. Это значит, что чабаны не жалели сил и не держали отару в загоне. Овцы двигались, хорошо питались… И еще: чабаны ягнят не скрывают — все ягнята пасутся вместе с матками, потому-то их и плохо видно. Начнем считать! Давайте, давайте, пусть двое из вас считают овец, а двое — ягнят. Видите, видите: разделить их нельзя, значит, это матери и дети.
        Дардаке был обрадован и удивлен тем новым, что узнал из слов Садыка. Вот, оказывается, как много можно увидеть, если понимаешь поведение животных. «А что хотел сказать Садык-ака, когда уверял ревизоров, что мы не прячем ягнят? Разве есть люди, которые прячут?.. А почему он не говорит о павших ягнятах? Может быть, не догадывается?»
        Парнишка краснел и бледнел. Ему хотелось подойти к Садыку и, как тот ему приказал, отрапортовать. Но заведующий фермой сегодня почему-то не смотрит в его сторону, не замечает его, ни разу не улыбнулся. Эти взрослые — их не поймешь. «Наверно, в прошлый свой приезд играл, баловался, а теперь забыл обо всем. Не нужна ему моя тетрадка и я не нужен…»

* * *
        Председатель колхоза был явно недоволен тем, что Садык взялся распоряжаться. Будто и не видит, что тут находится он, Закир.
        Махнув плеткой в сторону Сарбая, что стоял вдали, исподлобья поглядывая на приехавших, председатель громко сказал:
        - Может, спросим сперва тех, кто пасет, а уж потом, чтобы узнать, правду ли говорят, будем считать сами.
        Повинуясь движению руки председателя, Сарбай, понурив голову, поплелся к нему. Салима шепнула сыну:
        - Это комиссия. Слыхал, что такое? Каждую весну собираются активисты колхоза и оценивают, кто и как провел зимовку… Идем, идем! — И, схватив Дардаке за руку, будто сын собирается убежать, она потащила его поближе к людям.
        Закир любил говорить с колхозниками, напуская на себя важность и в то же время как бы и по-товарищески. Вот и сейчас, как старый и старший друг, который хотел бы услышать сокровенную тайну, он взял Сарбая за руку и повел в сторонку. Далеко не повел, остановил шагах в пяти, но вроде бы разговаривал с ним один на один:
        - Ну, Сарбай-ака, надеюсь, будешь откровенным? Как ты, считать умеешь?
        - Можно сказать, что нет, — вздохнув, проговорил Сарбай.
        - Ой-е! Так как же ты, не считая, пас овец?
        - Плохо, плохо я пас овец, совсем плохо…
        Председателю, видно, не часто приходилось слышать столь откровенные признания. Он пожал плечами, искоса посмотрел на Сарбая и повернулся к членам комиссии:
        - Ничего не понимаю! Эх, Сарбай-ака, зачем хитришь? Притворяешься неразумным, неразвитым. Безграмотность в наше время никого не оправдывает. Члены комиссии видят сразу: падежа овец ты, слава создателю, избежал. Плохие овцы, но уцелели почти все… А теперь о другом. Слышишь, Сарбай-ака, о другом тебя спрошу. Не вздумай скрывать — все насквозь вижу! — Он приостановился и заговорил с пристрастностью обвинителя: — Как у тебя, Сарбай-ака, с падежом приплода? Ну-ка, ну-ка, выкладывай! — И, опять оглядев присутствующих, председатель впился глазами в лицо чабана.
        Сарбай не мог не заметить издевки в тоне председателя, однако отвечал спокойно, и всем слышно было, что это спокойствие отчаяния:
        - Большой падеж. Много-много подохло!
        Закир даже руками развел: каково, мол, нахальство! Человек вроде бы даже хвастает своими потерями. Он опасался, наверно, что Сарбай начинает так, чтобы потом обвинить его.
        Погрозив пальцем, председатель заговорил злобно:
        - Наверно, обижаешься на меня? Нерадивые всегда на руководителей обижаются, но с обидой руководителя не хочет считаться никто… — И тут он начал кричать: — Вы… вы, пожалуйста, не упрямьтесь!.. И вы, пожалуйста, будьте серьезны! Ни государству, ни колхозу ваши шутки не нужны!..
        - Очень, очень большой падеж! — громко, будто кающийся на миру грешник, повторял Сарбай. — Если не веришь, вон там яма, открой и посмотри! — Он протянул короткопалую, заскорузлую руку в ту сторону, где под плоским камнем были захоронены погибшие ягнята.
        Показал и отвернулся, и рука его повисла, и он сам весь обмяк, опустив голову на грудь.
        Закир, подавив вспыхнувший было в нем гнев, с деланным спокойствием обратился к членам комиссии:
        - Идите смотрите, считайте!
        Неуклюже шагая, Сарбай повел людей к яме. Зоотехник, ветврач и учетчик поплелись за ним, но тут вдруг однорукий Садык бегом обошел их и остановил:
        - Э, погодите! — Он подозвал к себе Дардаке. — Слушай-ка, солдат… Твой отец говорит что-то не то. Сколько приплода вы получили?
        Дардаке отвечал еще глупее, чем отец:
        - Не знаю.
        Садык удивленно растопырил пальцы единственной руки.
        - Как же так?.. Слушай, солдат, разве у нас такой был уговор? Ты что обещал?..
        Дардаке не знал, куда спрятать лицо, он даже голову наклонил, чтобы не видеть сверлящего взгляда заведующего фермой.
        - Где тетрадь, где карандаш? — продолжал Садык. — Потерял? Бросил?
        Дардаке наклонился и вытащил из-за широкого голенища растрепанную тетрадь:
        - Вот.
        Садык, удивляя Дардаке ловкостью, раскрыл тетрадь на согнутом колене и, увидев запись на первой странице, широко улыбнулся. Но, перелистав еще несколько страниц, посмотрел с печалью и грустью:
        - Эх, а я-то на тебя надеялся!.. Значит, и ты не можешь сказать, в каком состоянии стадо?
        - Могу!
        Садык рассердился:
        - Ну, брат, и путаник ты — то не можешь, то можешь. Арифметику, что ли, забыл? Сколько рождалось в день? Сколько сейчас ходит в отаре? Вот у тебя маток четыреста семьдесят девять. Сколько из них оягнилось? Количество ягнят достигает двухсот?
        Дардаке почему-то рассмешил этот поток вопросов. Видно, Садык-ака не был никогда учителем. А может, нарочно так спрашивает, чтобы труднее было ответить?
        - Ну, что молчишь? Что сопишь? Двести ягнят есть? — Садык подбадривал его взглядом. — Говори же, говори!
        - Больше.
        - Триста?
        - Еще больше.
        - До четырехсот дойдет?
        - Будет больше… Четыреста шестьдесят девять.
        И тут с силой хлопнул кнутом по своему кожаному пальто усатый Закир:
        - Эй, парень, ты что, смеешься над нами? Только что говорил — не знаешь, какой приплод…
        - Не знаю! — простодушно глядя в глаза разъяренному председателю, ответил Дардаке.
        - Как так?
        - Приплод — все ягнята, правда? Мы мертвых и погибших не успевали считать, не было времени. А живых и здоровых четыреста шестьдесят девять!
        И тут вдруг все разом заговорили, стали переглядываться, смеяться, даже хохотать. Что такое случилось? И сердитый председатель расплылся в улыбке, положил руку на плечо Сарбаю:
        - Что? Правда? Нас пугал, а у тебя приплод четыреста шестьдесят девять ягнят? Здоровых, крепких ягнят? — Не дождавшись ответа растерявшегося Сарбая, председатель обратился к членам комиссии: — Слышите, слышите! Выходит, в среднем на сто маток у них по девяносто восемь родившихся и выживших… Хе-хе, если не врет бродяга Дардаш, если только не врет… Вот мы сейчас сосчитаем и запишем… Если окажется, что джигит Дардаш прав… — Закир блеснул глазами и торжествующим взглядом окинул присутствующих: — Принимайтесь, принимайтесь! Зачем мертвых глядеть, лучше считать живых. — Он искренне радовался, кажется, готов был в пляс пуститься, этот пузатый, усатый Закир.
        Дардаке смотрел на председателя во все глаза и понять не мог, почему он его то парнем называет, то бродягой, то джигитом. Но скоро пришлось еще больше удивиться.
        Поверхностно оглядев пасущуюся на широком склоне отару, даже опытный человек не определит, велик ли приплод. Крошечные ягнята того же цвета, что и матери, издали не видны. Члены комиссии согнали отару в гурт. Одни взялись считать овец, другие — ягнят. Когда подвели итоги и установили, что Дардаке назвал точную цифру, началось всеобщее ликование. Вот это-то и поразило Дардаке. Сарбай и Салима тоже не сразу поняли, почему их не только не бранят и не наказывают, но еще и поздравляют и хвалят. Усатый Закир, кидаясь то к одному, то к другому члену комиссии, кричал:
        - Теперь видите, видите — прав я был, когда снял Мамбеткула. Мало ли что опытный, а Сарбай давно не пас овец… Мало ли что! Главное в человеке — добросовестность, старательность. Старательному и бог помогает — много двойняшек родилось в отаре… Э-эй, все сюда! Комиссия, комиссия! Сюда, поближе ко мне! Есть сообщение, особое сообщение. Одна жирная овца повредила ногу, и ветеринар определил, что пригодна только на мясо. Ставлю на голосование: бешбармак будем варить или жарить шашлык? А может, третье предложение возьмет верх? Тут есть любители плова. В курджуне председателя найдется килограмма три плохонького риса.
        Голова председателя работала быстро и четко, авторитет его сразу возрос. Один только Садык-ака был чем-то недоволен. Нет, не только Садык — Дардаке тоже не выказывал радости. Конечно, приятно, что их хвалят и поздравляют. Но как же так — никто даже не вспомнил о погибших ягнятах. Ведь если бы чабаны были опытные, если бы овцы были лучше откормлены, если бы на время окота прислали сюда двух-трех помощников, удалось бы спасти весь приплод. Не четыреста шестьдесят девять, а больше пятисот ягнят бегало бы сейчас по горам. Да, но ведь мертвых не вернешь к жизни. Так чего же хотел Дардаке? Уж не наказания ли для себя и для своих родителей? Миновала беда — радоваться надо! Конечно, надо. Ну, а вот он не мог.
        Нет, не виноватых искал Дардаке — понять хотел. Сколько ни глядел в лица взрослых, не видел задумчивости. Будто все так и должно быть, будто умершие ягнята, много ягнят, — так, пустяки.
        Тем временем в казане закипел бешбармак. Весенний бестолковый ветер во все стороны разнес терпкий запах крепкого навара. Люди, возбужденные предстоящим пиршеством, неестественно громко переговаривались, шутили, смеялись.
        - Э, Дардаш! — закричал веселый краснолицый зоотехник Бектн. — Ты что там прячешься? А ну, подойди, подойди сюда. Сегодня, если верить твоему отцу, мы должны тебя поздравлять. Отец говорит, ты особенный какой-то. Старательный, говорит. Наблюдательный, говорит. Больно глазастый, говорит… В столице нашей, в городе Фрунзе, я видел мальчика семи лет — на скрипке хорошо играл. А сколько в балете крошечных детей киргизов — во-от такие девчоночки, а танцуют, будто их сорок лет учили. Да меня хоть сто лет учи — танцевать не буду…
        Кажется, не только Дардаке — никто не понимал, что хочет сказать зоотехник. Вот ведь болтун! А тут, на счастье, поспел бешбармак. Бектену не дали договорить. Все заторопились рассесться вокруг дастархана. А Сарбай порозовел, глаза стали веселыми. Салима-апа то и дело дергала его за рукав, чтобы не слишком часто лез в блюдо и не хватал жирные куски, самим аллахом предназначенные начальникам. Но Сарбая будто подменили — такой стал шумный, развязный, хвастливый…
        - Проклятый Мамбеткул оставил нам полудохлых, а мы… Волки окружили нас, как войско хана Батыя, а мы… Желтый снег падал целые сутки и завалил овец, а мы… А вы бы знали, какой герой мой сын…
        Дардаке неодобрительно смотрел на отца, ему казалось, что люди смеются, потешаются над ним, не верят. Переглядываясь с матерью, он видел, что и она обеспокоена.
        По соседству с председателем устроился краснолицый зоотехник Бектен. Он подозвал Сарбая, о чем-то его расспросил, а потом долго шептал что-то на ухо Закиру. Закир улыбался, бросал взгляды на Дардаке. И вот наконец, наевшись до отвала и громогласно рыгнув, он поднялся со своего места. Все с напряженным вниманием следили — что-то сделает сейчас председатель. А председатель подошел со стороны спины к Дардаке, подхватил его под руки и заставил встать.
        - Слушайте все! — начал он. — Это герой, талант. Сейчас увидите — покажет нам кое-что интересное…
        Дардаке, хотя слова и достигали его ушей, смысла уловить не мог, от смущения красным стал, не знал, куда деваться. От Закира воняло новой кожей, потом. Но ужаснее всего, что председатель выставил его перед всеми. «Зачем? Какой я талант? — лихорадочно думал парнишка. — Чего хочет от меня? Обнял, будто женщину…»
        - Этот молодой джигит, — продолжал председатель, — впервые пасет овец. Старики чабаны, опытные, столетние, и те не всегда такое смогут. Ой-е! Сейчас прикажу, и сын Сарбая вам свой талант покажет… А ну, кто там?.. Отделите пятьдесят — шестьдесят ягнят. Сын Сарбая любого ягненка — только укажите, какого, — сейчас же отнесет к матери.
        Все зашумели, тотчас нашлись охотники выполнить приказ председателя и отправились отбирать ягнят… У Дардаке страшно забилось сердце, во рту стало нехорошо, глаза затуманились… И вдруг, сам не зная, почему так делает, он стал рваться из рук председателя. Толкнул его локтем, лягнул ногой, освободился и… побежал куда глаза глядят. Он мчался что есть духу, перескакивая через камни — вниз, вниз к речке, через речку, все дальше и дальше по ущелью. До него доносились крики; громче всех кричала Салима. Остановиться он не мог. Забежав за гряду холмов, стал петлять среди каменных обломков и наконец, изнемогая от усталости, свалился за валуном. Только тут Дардаке понемногу отдышался, начал приходить в себя, думать.
        Что произошло? Что плохого потребовал от него председатель? Хотел людям показать его способности, и только. Ведь и отец хвалил его, завидовал ему. Да, да, конечно, отец рассказал Бектену, а Бектен подзадорил председателя… Ну и что, ну и что? Зачем было убегать? Весь кыштак узнает, что убежал, люди будут смеяться — и Алапай, и Чекир, и Зейна…
        «Может, лучше вернуться?» — подумал было Дардаке, но при одной лишь мысли, что снова предстанет перед членами комиссии и должен будет им показывать свои способности, он еще глубже забился в щель между валуном и земляным откосом холма… Долго так сидел, тупо глядя на рыжую каменистую поверхность горного склона… Изредка вздрагивал, как вздрагивают всем телом после долгого плача дети…
        Раздался цокот копыт, и Дардаке, хоть слез у него и не было, закрыл лицо руками.
        Всадник приближался. Может быть, это мать его ищет?
        Парнишка раскрыл ладони и сразу увидел, как на расстоянии каких-нибудь ста метров рысью проехал на своей резвой лошади однорукий Садык. Повернул, поехал назад, остановился. Неужели на камнях и в редкой траве этого пустынного ущелья можно обнаружить след человека?.. Садык спешился, прижал повод камнем, осмотрелся. Он, кажется, даже втянул воздух носом. Дардаке тихонечко рассмеялся, переходя с ребячьей непоследовательностью от одного настроения к другому. Началась игра в прятки, и он был бы рад, чтобы Садык подольше его искал, но все-таки не уехал бы так, а нашел…
        Хорошо, что Садык прискакал сюда один. Хорошо, что не зовет, не кричит, не упрекает. В сердце Дардаке поднялась теплая волна. Теперь он не выходил из укрытия только потому, что боялся своей слабости. Боялся, что ноги не удержат. Все в нем дрожало, каждый мускул. В прошлом году он вот так же спрятался от людей, когда тетя Сайраш заставила его прирезать дикого козленка. Тогда он плакал крупными слезами, сейчас глаза его сухи. Но от этого ему не было легче, наоборот — тяжелее.
        Садык все еще не нашел его. Правду говоря, он и не искал. Лениво поглядывая по сторонам, вынул кисет с махоркой, сделал самокрутку из газеты… А как ловко! Даже смотреть приятно. Отрывает зубами полоску от сложенной газеты, крутит пальцем на колене, сгибает, берет в рот, сыплет табак из кисета… Дардаке так увлекло это зрелище, что он высунулся из своего укрытия… Кажется, Садык его не заметил. Зажег спичку, с наслаждением затянулся и… заговорил. Тихим, спокойным голосом сказал:
        - Знаю — ты где-то здесь. Хочешь — выйди, не хочешь — не выходи. Оставайся тут до вечера. К закату солнца мы все уедем, отец твой Сарбай к тому времени протрезвится… Не заставляй отца искать тебя и не вздумай обижаться… Он хороший человек — любит тебя и очень тобой гордится. Ну вот, пожалуй, и все.
        Дардаке затаился, как мышь. Если Садык не зовет — значит, не хочет его видеть. Говорит будто с воздухом. «Ну и пусть, — думал обидчивый паренек. — Пусть уезжает, раз я ему не нужен!»
        Садык продолжал как ни в чем не бывало:
        - На днях приеду и привезу тебе подарок. У лучшего нашего чабана Жолдоша Жолоева три замечательные собаки. Уговорю его одну передать тебе. Ох и злой же пес! Не боишься?
        - Нет, что вы, товарищ командир! — с этими словами Дардаке стремительно выскочил из своего укрытия и вытянулся перед Садыком.
        Садык весело рассмеялся, все зубы показал:
        - Ну что, герой?
        - Я не герой, — потупившись, откликнулся Дардаке.
        Ох, как захотелось ему броситься на шею Садыку! Трудно было сдержаться.
        - Будешь, будешь героем! — все так же смеясь, продолжал Садык. Он положил руку на плечо парню: — Сейчас уеду, никому искать не позволю… Может быть, хочешь меня о чем-нибудь на прощание спросить?
        - Хочу, — ответил Дардаке и поднял глаза.
        - Хочешь спросить, почему праздник устроили, когда погибло столько ягнят и горевать надо, а не пировать?
        Дардаке поразила проницательность заведующего фермой.
        - Откуда вы знаете, Садык-байке?
        - Тебе четырнадцать лет, а мне перевалило за тридцать. И я на войне побывал. Многому учит война. Людей учит понимать и горе человеческое… Теперь слушай. Колхозники, которые приехали сегодня, члены комиссии, они правильно радуются. Они ждали худшего, гораздо худшего. Закир послал вас на зимовку без всякой надежды, что удастся спасти отару. Плохое дело сделал Закир, и люди понимали: обманул председатель отца твоего, Сарбая. Обманул, а потом еще нарочно забыл о вас. Сколько ему ни напоминали, он только обещал, но не посылал вам помощи, говорил, что нельзя проехать. Но вот поправился Алапай и нашел дорогу. Мы с ветеринаром побывали у вас и, увидев, что вы сохранили овец, решили наперекор председателю помочь вам — дали лошадь и быка, привезли сена. Ох и бранил нас за это Закир: «Овцы у Сарбая истощенные, больные, окота не выдержат. Лишнего тягла в колхозе нет, сена мало, надо тем помогать, у кого животные здоровые». Сегодня по пути к вам всю дорогу твердил: «Погиб, погиб приплод в отаре Сарбая! Хорошо, если осталась в живых сотня ягнят». А что оказалось? Четыреста шестьдесят девять ягнят оказалось!
Живых и здоровых! Вот почему люди обрадовались. И Закир обрадовался, устроил той[33 - Той — пиршество, гулянье.].
        Дардаке наморщил от напряжения лоб. Никто с ним не говорил так серьезно. Дедушка Буйлаш предупреждал, что Закир готовит отцу подвох, но объяснить, что и как, не захотел или не сумел. Дардаке слышал, и не раз, что колхозники ругали председателя за бестолковость и несправедливость. Садык не ругал, он как бы осмысливал поведение усатого Закира, раскрывал его характер. Так учитель литературы делает.
        Дардаке руку поднял, будто он в школе перед учителем.
        - Спрашивай, — разрешил Садык.
        - Выходит, значит, фальшиво радовался Закир-ака?
        - Зачем фальшиво? Разве плохо ему? Наш председатель всегда счастью радуется, удаче, везению. Понимаешь, нет?
        - Понимаю! — откликнулся парнишка — ему в самом деле показалось, что стал понимать. — Например, у нас в школе… Если урок подготовишь и домашнее задание выполнишь, на любой вопрос можешь ответить учителю. А когда не готовился, гулял, тогда только на счастье и можешь надеяться: вдруг спросит то, что случайно знаешь. Конечно, радуешься такой удаче, прыгаешь до потолка.
        - Ах, молодец! — Садык даже по колену себя хлопнул, так понравился ему детский ответ парнишки. — У тебя, я смотрю, голова работает. Правильно говоришь. Вот только ученик в школе одного себя подводит, а взрослый человек каждым неверным поступком затрагивает многих, особенно если человек этот руководитель…
        - А я?.. Скажите мне правду, Садык-байке, я тоже плохо поступил, когда убежал? Я не знаю, почему убежал. Иначе не мог — ноги меня сами понесли.
        - Неужели нисколько не знаешь? — Садык усмехнулся.
        - Закир-ака меня перед всеми выставил и стал называть талантом…
        - Выходит, если я тебе сейчас скажу, что у тебя действительно талант, убежишь и от меня?
        Дардаке не убегал, но смотрел настороженно.
        - Знаешь, парень, — продолжал Садык, — за то, что сегодня убежал, я тебя не осуждаю и люди тоже не осудят. Конечно, немного над тобой посмеются, но гораздо больше посмеются над председателем. А те, кто видел, как ты вырвался, уже смеялись над ним.
        - Над Закиром?! — воскликнул Дардаке. — Я удрал, а смеялись над председателем?
        Удивление его было таким непосредственным и сильным, что Садык даже рукой махнул:
        - Эх, ты! Я ведь думал — притворяешься, думал, что ты разгадал замысел Закира. Он оправдаться хотел перед людьми, а заодно и похвастаться.
        - Не понимаю, — грустно протянул Дардаке.
        - Так из-за чего же ты удрал? Мы все поняли так. Председатель выставил тебя, чтобы сказать: «Смотрите, какой у мальчишки талант — может запомнить каждую овцу и каждого ягненка. Вот что спасло приплод. Только это, и больше ничего. Видите, видите — все зависит от счастья, от случайности. У вас везучий председатель — если даже все плохо, находится талантливый парень и спасает сотни ягнят. А кто нашел этого парня? Кто послал отца его Сарбая на место пьяницы Мамбеткула? Я! Хвалите меня!»
        Дардаке слушал, слушал и вдруг спросил:
        - Садык-байке, значит, хорошо, что я убежал?
        Теперь настал черед удивляться Садыку:
        - Что-что?.. Ну и хитрец! Смотри, как повернул!.. Ладно, отвечу тебе. Очень хорошо, что ты убежал, но только в том случае, если последний раз. Если самый последний раз в жизни! Понял?
        - Теперь понял.
        - Ну, тогда давай прощаться, солдат.
        Садык-байке отдал честь, а Дардаке вытянулся в струнку и опустил руки по швам. Он знал, что, если нет на голове шапки или фуражки, руки к виску подымать не положено.
        ГЛАВА IV
        Сарбай прилег, опершись на локоть, и, приглаживая ладонью невысокую ярко-зеленую сочную траву, сказал присевшему против него Дардаке:
        - Вот, смотри, сынок, что с нами стало.
        У Дардаке не было настроения отгадывать, что намерен выразить своим жестом и многозначительными словами отец, и он прямо спросил:
        - Наверно, хочешь привести пример, да?
        - Эх ты, потомок униженных, думать не любишь! Еще раз говорю: смотри, что с нами было и что стало. — И опять Сарбай, прижав рукой траву, отпустил ее.
        Травинки медленно, как бы нехотя, распрямлялись, подымались к солнцу. Прошла минута, и снова как ни в чем не бывало ожила, зашевелилась на ветру сильная молодая трава.
        - Ну и что? — заупрямился Дардаке.
        - Позавчера перекочевали сюда. Траву топтали мы, топтал скот — неужели не видел, как смялась? А вчера, благословение небу, пролился обильный дождь. И вот вся трава, что была измята, поднялась, живет… Разве не правда, что и мы были точно так смяты и придавлены? Активисты колхоза явились к нам, грозные, строгие, напугали. А потом? Потом они добрым словом и похвалой зажгли в нас потухший было огонь, воскресили затоптанную душу. Вот тебе и отгадка!
        Благодушие отца радовало Дардаке. Было приятно, что он полеживает и рассуждает. В глазах его доброта и сытость. Что такое здоровье старого человека? Старому надо, чтобы тихо шелестела вокруг него спокойная песнь жизни — песнь похвалы. Вот уж три дня, как приезжал сюда с комиссией усатый Закир. Вот уж пять дней, как перекочевали они в другую долину, а отец все смакует радость, вызванную приездом председателя и его похвалой.
        Ничего не сказав, только улыбнувшись отцу, поднялся Дардаке и оглядел стадо. Те самые овцы, что зимой до корней выедали, не оставляя ни одного стебелька, сухой подснежный ковыль, теперь топчут зеленый луг, перебегая с места на место.
        - Эге-гей! Чой! Проклятые зазнайки! Разбегетесь, оставляя прекрасный корм! А ну, кому говорят — чой!
        В последнее время овцы научились подчиняться крику Дардаке, останавливались. А почему? Да потому, что не просто он кричал. Вот что следовало за его криком: огромный пыльно-серый лохматый волкодав поднимался, рычал и лениво бежал вокруг отары, сгоняя разбредшихся овец. Пробежав круг, пес подходил к Дардаке, заглядывал ему в глаза и, вздохнув, ложился у его ног.
        Горы так ярко зелены и так плотно укрыты цветущим ковром трав, что кажутся волнами беспредельного океана. Высокие ледяные пики будто паруса в этом океане. А если вглядываешься в то пространство, что лежит под ногами, видишь, что океан этот не одноцветен. Желтеют лютики, шевелят своими седоватыми, похожими на крылышки бабочек лепестками трилистники, синеют шемюры, а местами вздымают к небу острые, как ножи, листья дикие ирисы. Стоит подняться вон на тот хребет — за ним, на широкой долине, разбросаны цветущие тюльпаны. Ярко-красные, с желтыми точечками посредине. Вся эта непостижимая красота и есть пастбище… Дардаке усмехнулся. Вот ведь как: и горы, и долины, и цветущие поляны — всего лишь хозяйство чабана. Может быть, это и называется счастьем? Все то, что тут происходит, — и то, что брюхо овец заметно раздулось, и что кудрявые ягнята, тряся круглыми, как хлебцы, курдючками, бегают и скачут и, если хотят молока, тычутся в полное вымя матери, а если не хотят, рвут траву молодыми зубами…
        Рос и Дардаке. Сам себя не узнавал. Все реже вспоминал школу и школьных товарищей. Но не всех он забыл. Кое-кого он рисовал в своей памяти чаще, чем зимой, гораздо чаще.
        Вот что случилось однажды.
        Ранним утром, когда на листьях травы еще поблескивала роса, когда и овцы и ягнята весело и жадно хрупали влажную, сочную растительность, а солнце, явившись в просвете между гор, окрашивало все оранжевым лучом, именно в это раннее время в той стороне, откуда светило солнце, появился всадник. В руке он держал повод второй лошади, на которой сидел еще кто-то, но кто, пока было невозможно разобрать.
        Дардаке прижал ко лбу ладонь, но и это не помогло. Солнце стояло еще так низко, что нельзя было защититься от его лучей.
        Так кто же все-таки эти всадники?
        Вроде бы должен приехать Садык-байке. А кого привез с собой? По мере приближения стало заметно, что второй всадник что-то уж очень ярко разодет. Но вот первый спешился… Нет, не Садык, заведующий фермой куда выше.
        Ой-е! Этот маленький, сухонький — он заранее спешился. Так теперь поступают разве только глубокие старики. Да, только они соблюдают давний обычай, полагая, что оказывают хозяину особое уважение, подходя к дому его пешком.
        А второй всадник? Да какой же это всадник! Это женщина… девушка… девочка.
        Дардаке полетел как ветер. Только шагах в двадцати опомнился и остановился. Стоял и молчал. Так, наверно, каменный столб стоит. Вот только вряд ли бывает, чтобы столбы сами собой покрывались краской…

* * *
        Правду говоря, Дардаке думал, что взорвется. Но ничего такого не случилось, ничего особенного с ним не произошло. Он узнал Зейну, и Зейна узнала его. Он успел заметить, что на ней поверх платья зеленая бархатная жилетка. И еще успел заметить, что глаза ее смотрят на него удивленно и в то же время радостно. И тут, забыв, какое обещание дал совсем недавно командиру своему Садыку, Дардаке опять убежал.
        Нет, нет, он, конечно, не убежал, это не бегство было, а совершенно необходимая предосторожность: надо ведь привязать Ал Мойнка. Проклятый пес готов кинуться на любого прохожего или проезжего, напугать до смерти… Кроме того, надо родителей предупредить. Не полагается младшему в семье первым встречать почтенного старца.
        Дардаке бежал и кричал во все горло:
        - Ма-ма, па-па!.. Гости, к нам гости приехали!..
        К колышку юрты был привязан Серый. Сам не зная, как это случилось, Дардаке оказался на его спине. Не запомнил даже, кто его коня отвязал. Может, Серый сам отвязался, понимая, что дорога каждая секунда? Все равно они уже были вместе — конь и взлохмаченный, обгоревший под солнцем бешеный всадник Дардаке. Серый взлетел на холм и горделиво заржал, показывая прибывшим из долины клячам, чт значит жить в горах и пастись на молодой весенней траве. Ну, а с холма он несся, будто за ним была погоня или впереди его ждала награда.
        Дардаке сделал два больших круга и потом еще один, маленький. И пока Сарбай-ака и Салима-апа с поклонами подводили под руки дедушку Буйлаша к двери юрты, он успел перевести своего коня на спокойный, торжественный шаг…
        Он ловко соскочил, думая подать Зейне руку и помочь ей спешиться. Но мало ли что думаешь и чего хочешь. Стоило оказаться на земле и встретиться глазами с Зейной, все добрые намерения и вся легкость испарились. Пришлось девочке самой слезать с лошади.
        Впрочем, по киргизским обычаям, юноша не должен оказывать чрезмерное и заметное всем внимание девушке.
        Юноша… девушка… Уж не слишком ли далеко мы заглянули? Мальчишка и девчонка — одноклассники. Что же касается правил поведения, старинных и новых обычаев, разве до них сейчас! Хорошо бы понять, что будет через минуту, сумеют ли они друг с другом заговорить? Сумеют ли скрыть от взрослых то смятение, которое внезапно сковало им руки и ноги? Глупее всего, пожалуй, то, что они смотрят и смотрят друг на друга. Нет, гораздо глупее, что молчат.
        И тут Зейна, бросив туго набитый школьный портфель в траву, коснулась ладонью плеча Дардаке и побежала.
        А он стоял.
        Да, он стоял и стоял.
        - Ну, что же ты? Беги за мной, догоняй! — крикнула Зейна и зарделась.
        И Дардаке вспомнил, как играли они в школе на большой перемене. Эту игру в годы войны привезли в Киргизию эвакуированные ленинградские дети. Их колония находилась в райцентре, и кыштакская ребятня приходила с ними знакомиться. Игра называлась «пятнашки», а москвичи, как потом узнал Дардаке, называли ее «салочки».
        - Не догонишь, не догонишь! — крикнула Зейна и побежала дальше.
        Ала Мойнок, беспородный лохматый пес, привязанный к деревцу, поднял страшный лай. Он так рвался с привязи, так хотел пуститься вдогонку за бегущим ярким пятном, что полузадохся и охрип. Но вот и Дардаке вышел из оцепенения. Растопырив руки, будто не девочку хочет поймать, а курицу, делая огромные скачки и улыбаясь во весь рот, он мчался напрямик, ломая кусты, спотыкаясь о камни. Зейна легко увертывалась, проскальзывала у него под рукой. Он бежал босиком, а она даже не сбросила с себя сапожки на каблучках, и все же никак не удавалось ему не только поймать, но даже коснуться ее. Зейна обогнула холм и скрылась в зарослях тамариска. Потом он увидел, как она карабкается по крутизне в горный лес. И тут он испугался за нее и закричал:
        - Зейна, Зейна, осторожно, там капкан!
        Из-под ног ее катились камни, она ничего не слышала — лезла и лезла вверх, и до него донесся вопль:
        - Дардаке! Ой, Дардаш, скорей, меня кто-то схватил…
        Он увидел ее лежащей рядом с колючим можжевельником. Нога была подвернута, глаза смотрели испуганно.
        - Дардаш, что это? — Она, оказывается, даже не поняла, что в ногу ей вцепился не зверь, а железный капкан.
        - Лежи спокойно! — серьезно, как старший, приказал Дардаке. — Сейчас освобожу. Очень больно?
        - Немножечко, совсем немного. Только я… я боюсь.
        - Ах, немножечко! — Дардаке рассмеялся. Капкан, совсем маленький, поставленный отцом на хомяка или на лисицу, прихлопнул твердый задник сапожка. — Думала, не поймаю тебя. А в горах видишь какие у чабана помощники. Попалась в мой капкан — не отпущу, сниму с тебя шкурку.
        Это маленькое приключение поставило все на место. Вот они уже не парень и девушка, а просто школьные товарищи. Поняв, что ей ничто не грозит, Зейна вытянула ногу из сапожка, оставив его в капкане, отодвинулась от можжевельника и села на травяной холмик, прижавшись спиной к рябине.
        - Твой капкан не меня поймал, а кусок жеребячьей кожи. Так что нечего хвастаться, великий охотник!
        Дардаке осторожно, чтобы не расцарапать, высвободил сапожок из железных челюстей. Сапожок был новый, хорошо сшитый, платье на Зейне тоже было новым; в длинной косе блестела красивая шелковая лента. Только сейчас парнишка понял, как празднично и красиво одета его гостья. А он босой, в задранных до колен штанах, в расстегнутой рубахе….
        - Возьми свой сапог, надень, — сказал он, насупившись, — и пойдем вниз, нехорошо убегать от взрослых.
        - Почему нехорошо? Разве тебе не интересно, какие новости я привезла?
        Дардаке не отвечал.
        - Значит, правда не интересно? — обиженным голосом повторила она и, торопливо надев сапожок, поднялась.
        - Ладно, не сердись, — проговорил Дардаке. — Если бы знал, что приедешь, надел бы чистую рубашку и сапоги и…
        Зейна весело рассмеялась:
        - И побрился бы, да? Ты уже назвал себя чабаном; вижу, вижу, воображаешь себя взрослым. Не хочешь меня слушать, совсем зазнался.
        И тут Зейна взялась хохотать. Громко, раскатисто — никогда он не слышал, чтобы она так хохотала. Да, за это время его одноклассница повзрослела.
        - Ой, Зейна! — воскликнул он. — Ты так стала похожа на тетю Сайраш… Тетя, тетя Зейна!
        - Великий охотник, великий охотник!
        …Минуту спустя они уже устроились рядком и болтали как ни в чем не бывало. Говорила больше Зейна. Дардаке только изредка удавалось вставить вопрос. Новости она привезла просто удивительные:
        - Закир уже не председатель колхоза, на общем собрании его страшно критиковали. Не только мужчины — женщины тоже расхрабрились. На его место выбрали Садыка, и тот первым делом прогнал подхалима завхоза и пьяницу Мамбеткула. Теперь на молочно-товарной ферме распоряжается Алапай. Но ему скоро дадут отару овец — Садык-байке считает, что он справится. Я рада, что уйдет в горы этот Алапай — он такой грубый и, чуть что, лезет драться, уверен, что всех сильней. Но ему уже грозили, что скоро приедешь ты, и тогда…
        - Куда я приеду? Думаешь, брошу отару?.. Неужели Садык-байке, неужели Алапай, неужели…
        Зейна хотела ему ответить, но вместо этого вскочила и стала озираться. Вдруг она захлопала в ладоши:
        - Как тут у вас красиво! И чистый воздух… А в кыштаке уже пылища и жарища… Что это там? Что это краснеет? Тюльпаны? Целое поле тюльпанов? Пойдем наберем букет… А ведь нога все-таки побаливает. Если бы ты только знал, как во Фрунзе все обожают тюльпаны, даже очень большие начальники. Мой папка перед самой войной, на первомайской демонстрации, нес меня на плечах мимо правительственной трибуны, а я держала во-от такой букетище горных тюльпанов, и меня позвали наверх и хотели, чтобы подарила первому секретарю, но я не поняла и заплакала, и он мне отдал обратно все цветы и еще подарил плитку шоколада.
        - А что это такое — шоколад? — спросил Дардаке.
        - Я сама забыла, помню только, что очень-очень вкусно… Не перебивай, новостей так много, что хватит на все три дня, а нам надо с тобой так много пройти…
        - Куда пройти? — спросил Дардаке.
        - Не куда, а что… Не смей перебивать! Ты помнишь учительницу зоологии Асию Зурбковну?
        - Конечно! На нее похожа одна из овец в нашей отаре.
        Зейна рассмеялась:
        - Может, и я похожа на одну из твоих овец?
        - Ну а как же! — сказал он серьезно. — Не ты похожа, а на тебя похожа овца. По сходству со знакомыми людьми я узнаю многих овец и ягнят.
        - Ой, какие глупости ты болтаешь! — Зейна всплеснула руками. — Наверно, хочешь меня рассмешить? Асия Зурбековна совсем не овца — она вышла замуж за председателя райисполкома.
        - Неужели Садык-байке и правда теперь председатель? — спросил Дардаке. — А где же усатый, пузатый Закир?
        - Стал директором МТС — пошел на повышение, взял с собой Мамбеткула. От них будет зависеть, принять тебя на курсы трактористов или нет. Но ведь ты бросил школу, а без семилетки в трактористы не берут.
        - Ну и ладно, — пробурчал Дардаке.
        - Что — ладно? Не воображай, что все может сойти… Мы еще поговорим, когда спустимся. Там у меня в портфеле… Неужели отказался от своей мечты?
        - Трактористом не буду!
        Зейна долго и внимательно на него смотрела. Так завуч школы Шаир Турсуновна смотрит, если хочет, чтобы ученик признал свою вину.
        - Ты? Неужели это правда? — Зейна не могла скрыть радость. — Наверно, тут, в горах, много думал на свежем воздухе. Я бы все время думала. В такой красивой обстановке должны приходить великие мысли… Ну что ты так смотришь? Я не шучу. Мне всегда казалось, что мало быть трактористом, если ты на большее способен. Ведь Садык-байке сказал о тебе, что ты талант. Меня еще никто не называл талантливой, а все-таки я знаю, чего хочу, и обязательно добьюсь. Я очень люблю детей — эта работа мое призвание! — Она горделиво взглянула на Дардаке и повторила: — Да, призвание!
        - Какая работа? Ты же не сказала, какая у тебя будет работа. Дети ведь — не работа.
        - Не лови меня на слове, не придирайся. Когда человек говорит вдохновенно и волнуется, может и спутаться. Э, да что с тобой толковать! — Она махнула рукой и, прихрамывая, побежала вниз.
        И он побежал за ней и все кричал:
        - Осторожно, осторожно, там еще один капкан!
        Она резко повернулась:
        - Не вздумай говорить при дедушке, что меня поймал твой капкан. Старые люди всему придают значение, еще что-нибудь выдумают…
        - Выдумают? Что выдумают? — Дардаке не мог ее понять.
        Но Зейна ничего ему не объяснила.
        …Внизу их встретил Ала Мойнок. Его кто-то отвязал, и он с бешеным лаем кинулся на Зейну. Дардаке закричал:
        - Назад, назад!
        А Зейна ничуть не испугалась. Протянула руки, и Ала Мойнок сразу понял, что его зовут играть, и обрадовался, запрыгал, заскакал. Вот так девчонка! Никого и ничего не боится.
        Потом они втроем — Зейна, Дардаке и Ала Мойнок — обошли отару. Зейна то и дело брала на руки и ласкала ягнят, называя их миленькими и хорошенькими; одному из них даже пыталась скормить букет цветов.
        - Глупый, глупый, почему не ешь? — говорила она и посматривала на Дардаке.
        Он видел, что Зейна хоть и живет в кыштаке четвертый год, но, как была, так и осталась горожанкой. Раньше он над ней подсмеивался и все ее замечания ни во что не ставил. Теперь что-то заставляло его внимательно прислушиваться к любому сказанному ею слову. Все, что она говорила, было ему приятно. Приятен был голос, приятно каждое ее движение… Хорошо, что Зейна приехала. Дардаке так и не узнал до сих пор причины ее приезда. Он думал, что дедушка Буйлаш привез что-нибудь отцу и прихватил с собой внучку. Но разве не удивительно, что она согласилась поехать? Надо бы расспросить… Нет, он не уподобится девчонкам и не станет любопытничать. Захочет — расскажет сама.
        В это время он увидел в стаде овцу, похожую, как он считал, на учительницу зоологии Асию Зурбековну. Овца как овца — беспородная, грубошерстная, с выпуклыми красивыми глазами и с голосом до того резким, что, когда она блеяла, хотелось заткнуть ей рот.
        - Да она такая же, как и все, — сказала Зейна, — и нисколько не похожа на учительницу. С чего ты взял?
        - Когда овцы смотрят на людей, — ответил Дардаке, — они тоже не сразу отличают их друг от друга.
        - А где овца, похожая на меня?
        - Может быть, сама найдешь? Выбирай самую красивую. — Сказав это, Дардаке мучительно покраснел. — Ладно, не стоит, лучше посмотри вот на ту кучку. Сколько их там?
        Она дернула плечом:
        - Откуда мне знать!
        - Пятьдесят четыре, — сказал Дардаке. — Побежим сосчитаем.
        Он погнал овец и ягнят через узкое пространство между кустом шиповника и большим валуном. Зейна считала вместе с ним.
        - Правильно. Но как ты мог?.. Как ты это делаешь?
        - Очень просто: сперва считаю их ноги, а потом делю на четыре и так узнаю количество овец.
        Зейна фыркнула и покосилась на него:
        - Ты меня принимаешь за дурочку?
        - Нет, что ты! Я и сам как следует не знаю. Вот посмотри, что я еще могу.
        И он стал показывать ей то, что две недели назад не захотел показать усатому Закиру и членам комиссии. Дардаке отворачивался, Зейна отнимала от сосков матери ягненка и приносила ему, а он тут же находил в стаде ту самую овцу — мать. Зейна бегала туда и обратно и, стараясь запутать Дардаке, приносила ему ягнят из разных концов отары; он безошибочно угадывал.
        - Как ты это делаешь, как тебе удается узнать?
        - Понимаешь ли, директор школы тоже не с первого дня может отличить каждого ученика…
        - Перестань! — Зейна топнула ногой. — Как тебе не стыдно! Ты все время сравниваешь людей с животными, школу — со стадом, талант учителя — со способностями чабана.
        - Не надо сердиться, — отвечал Дардаке. — Я ведь и сам только пробую понять. Видишь ли, хоть овцы и пасутся вместе, но у каждой своя судьба, своя жизнь. Одна болела чесоткой, другая расцарапалась об иглы шиповника, и на месте зажившего рубца изменился цвет шерсти, третья тяжело рожала, четвертая… Есть овцы, которых мы с трудом приучали к ягнятам, — они не хотели кормить. Есть любвеобильные, готовые дать свое молоко чужому, а потом этот чужой ягненок болеет поносом. Ты понимаешь, все овцы — матери-одиночки, у них трудная жизнь, тем более что они глупые, очень глупые. Чабан должен помогать, защищать их, учить…
        - Учить? Разве можно овцу чему-нибудь научить?
        Зейна слушала его сперва внимательно, однако на лице ее появилась насмешливая улыбка, и кончилось тем, что она зевнула. И тут, на счастье, их позвали. Салима-апа махала рукой и кричала:
        - Скорей, скорей, мы вас ждем! Стынет бешбармак!
        Неподалеку от юрты в траве лежал брошенный Зейной набитый до отказа школьный портфель. Она подняла его, Дардаке спросил:
        - Что у тебя там? Зачем привезла?
        Не ответив ему, Зейна вошла в юрту.

* * *
        Да, портфель Зейны таил в себе серьезные дела. Недаром она так важничала. Стали понятны намеки, которые она делала на горе, говоря, что им надо много пройти.
        Удивительные события! Сперва они показались радостными, но потом вдруг осветились по-иному, Сарбай даже помрачнел и запел свою старую песню.
        - Мы из племени униженных, судьба никогда не будет к нам благосклонна, — повторял он и скорбно качал головой.
        Но лучше рассказать по порядку. После того как гости и хозяева плотно поели и старый Буйлаш, вытерев рот, отодвинулся от блюда с едой, Дардаке заметил быстрый вопросительный взгляд, брошенный дедушке Зейной. Он вроде бы ждал этого взгляда. Кивнул ей в ответ, и тогда она подтянула к себе портфель. Достав из него какую-то бумагу, Зейна обратилась к хозяину дома:
        - Уважаемый Сарбай-ака, я привезла важное письмо. Оно адресовано вашему сыну, но касается всей семьи. Можно, я прочитаю его вслух?
        Сарбай не привык к столь торжественному тону, он не знал, улыбаться ему или быть серьезным. Не успел он ответить, как выскочила Салима-апа:
        - А разве сын мой, которому послана эта бумага, неграмотный? Или уж наступили времена, когда женщины берут верх над мужчинами?
        Дардаке стало не по себе. Как грубо и резко говорит мать! После таких слов гостья должна обидеться и уйти.
        Но Зейна не обиделась. Смело подняла глаза на хозяйку:
        - Директор школы поручил… Мне все учителя поручили и весь наш класс!
        - А при чем тут теперь учителя и весь ваш класс вместе с директором? Мой сын теперь уже не школьник, а помощник чабана. — Салима оглядела всех присутствующих. Но Сарбай и дедушка Буйлаш смотрели на нее неодобрительно, и она сменила гнев на милость: — Ну да ладно, читай! Надо уважать тех, которые учили грамоте.
        Зейна поднялась и с выражением прочитала:
        - «Ученик седьмого класса Чаекской неполной средней школы Сарбаев Ракмат! В третьей и четвертой четвертях ты не посещал школу и отстал в учебе. Причины этого нам известны, и все же тебя следовало бы из школы исключить. Только принимая во внимание, что ты не по своей вине бросил занятия, а по распоряжению бывшего председателя колхоза и на своей должности показал себя отличником животноводства, педсовет решил тебя не исключать. Получить образование в объеме семи классов обязан каждый ребенок — таков закон Советского государства. Ты учился хорошо и в шестом классе, и в первом полугодии седьмого. Исходя из этого, мы разрешаем тебе держать экзамены за весь седьмой класс. Твои учителя и твои одноклассники согласились помочь тебе получить недостающие знания и пройти с тобой последние главы учебников. Если ты постараешься и будешь напряженно работать, экзамены сдашь. Сейчас такое время года, когда с овцами не очень много хлопот. Отпросись у родителей и приезжай в школу. Мы все не сомневаемся, что за месяц ты сумеешь сдать экзамены и получишь удостоверение об окончании семилетки. Твой учитель, директор
школы Асламбк Амнов. Двенадцатое мая тысяча девятьсот сорок восьмого года».
        Закончив чтение, Зейна с поклоном передала бумагу Дардаке. Она старалась держаться независимо, но, видно, напряжение было слишком велико, взглянуть на старших она не решалась.
        Дардаке неожиданно ткнул себя в грудь большим пальцем и спросил:
        - Это мне?
        Все, даже Салима, рассмеялись. Получилось, что Дардаке не слушал.
        - Ты все понял? — спросила Зейна.
        - Я понял, что меня опять хотят сделать учеником. Я… я… — Он ужасно растерялся.
        И тут поднялась Салима.
        - Зачем ему это? Зачем бедного мучить? — проговорила она своим резким голосом.
        Тем временем Зейна вынула из портфеля пять или шесть книг: история, химия, алгебра… Дардаке дрожащими руками потянулся к ним, но тут же и отодвинулся.
        - У меня они есть, — сказал он. — Почти все.
        - Из века в век, — продолжала Салима, — чабанами становились без всякого образования. Сейчас у нас в колхозе есть два чабана из учеников, окончивших школу. Разве они лучшие чабаны? Нет, они только зря теряли время.
        Дедушка Буйлаш, сухой, легкий, смотрел голубенькими глазками и кивал головой. Похоже было, что он во всем согласен с хозяйкой дома.
        И вот тут-то Сарбай и воскликнул:
        - Эх-хе-хе, мы из племени униженных, судьба никогда не будет к нам благосклонна!..
        Что он этим хотел сказать? Дардаке смотрел на него во все глаза, Салима-апа застыла с разинутым ртом.
        Вдруг Зейна спросила:
        - Дардаш, разве ты хочешь стать чабаном?
        Дардаке молчал.
        - Ну! — Салима-апа властно посмотрела на сына. — Говори же! Скажи этой делегатке, что новый председатель колхоза, Садык-байке, назвал тебя прирожденным чабаном и что старый председатель тебя тоже хвалил.
        Дардаке молчал.
        Ему очень хотелось выбежать из юрты куда-нибудь в горы, подумать. Он не мог сразу охватить и понять все, что произошло. Для него было неожиданным и доверие педсовета, и обещание одноклассников подготовить его к экзаменам. Чувство благодарности переполняло его. Ему захотелось увидеть школу, поскорее встретиться с товарищами. Учебники, лежащие на дастархане, тянули к себе, как магнит.
        - Эх-хе-хе! — опять вздохнул Сарбай.
        Но Салима не дала ему говорить.
        - Хозяин ты здесь или нет? Мужчина ты или нет? Сын твой не отвечает матери, молчит. Может, тебе ответит?.. — Она бросила быстрый взгляд на Зейну и повернулась с поклоном к дедушке Буйлашу: — Дорогой аксакал, не кажется ли вам, что судьбу юноши не приличествует обсуждать в присутствии девушки?
        Буйлаш в знак согласия закивал головой. Он не хотел выражать свое мнение словами. Он проводил сюда внучку и знал, зачем она едет, но вмешиваться в семейное дело считал невозможным. Новые обычаи позволяют посылать девочку с казенным письмом по казенному делу. Раньше этого не было. Но раньше и таких девочек не было. Девочек, которые могут читать перед всеми и смело смотреть в глаза старшим.
        Дардаке схватил за руку Зейну:
        - Не уходи!
        Но она легко освободилась, собрала учебники в портфель и вышла. Семейный совет продолжался без нее.
        - Ой, байбиче, — сказал, как простонал, Сарбай. — Пусть мальчик, если он хочет, едет в школу. Разве говорил он тебе, что решил стать чабаном? Разве не помнишь, как смотрел на трактор и автомашины, как собирался после школы поступить на курсы при машинно-тракторной станции? Если провел одну зиму с нами, неужели судьба принудит его всю жизнь бродить по горам с глупыми животными? Вот смотри, умненькая Зейна, внучка уважаемого аксакала, — она учительницей хочет стать…
        Дедушка Буйлаш быстро закивал головой.
        - Трактористом не буду, — сказал вдруг Дардаке и уткнулся в землю взглядом. — И учителем тоже не хочу.
        - Вот видишь, видишь! — закричала Салима. — А кем будешь? Кем хочешь быть, золотой мой, работящий?
        Дардаке изо всех сил старался вспомнить слово, сказанное ему Зейной, когда они были на горе. Она тогда сказала, что хочет работать с детьми и видит в этом свое… Что свое? Стремление? Желание?
        - Опять молчишь?! — сердито проговорила Салима.
        - Пустите, если можно, в школу, — басом сказал он. — А потом, когда кончу, вернусь к вам.
        Дедушка Буйлаш на этот раз не только закивал головой, но еще и слово сказал. Одно слово:
        - Аминь!

* * *
        И опять снег. Майский снег. Не желтый, а на удивление белый. Ярко-белый на ярко-зеленой траве. Недаром старый Буйлаш был так молчалив. Он не любил жаловаться, а перед непогодой у него ломило кости, и раньше он говорил об этом близким своим, чтобы предупредить о надвигающейся буре, но в последние два года, с тех пор как правление колхоза стало получать по телефону метеосводки из райцентра, бывший председатель Закир запретил старикам «распространять ложные слухи, вызывать панику». Да и в самом деле, один старик одно говорит, другой — другое.
        Зейна сразу продрогла под снегом. Она ведь приехала в одном платьице и в бархатной жилетке. Хорошо еще, не туфли надела, а сапожки. Правду говоря, Зейна, после того как Салима выгнала ее из дому, намеревалась тут же и уехать. Но снег, плотный и густой, валил и валил. Салима бросила ей свой старый ватник, дала какой-то потрепанный веник:
        - Иди помогать, девушка! У нас в горах все должны прежде всего позаботиться об овцах. Долго ли до простуды. Бежим, бежим. Сметай с них снег!
        И Сарбай, и Дардаке, и даже старый Буйлаш на своих хлипких ногах отправились к стаду, и пошла работа. Овцы будто ждали, что их начнут чистить. Стояли смирно. Спрятать их тут было негде…
        Майский снег в горах не редкость. Бывает на такой высоте снег и в июне, а в иные годы случается даже в июле. Сразу наступает холод. Конечно, ненадолго. Иногда на два-три часа, иногда на два-три дня…
        Снег лег пластом в полметра. Нечего было и думать о возвращении в кыштак. Хорошо хоть, падал всего четыре часа и к вечеру солнце его растопило. Но если здесь, на просторном пастбище, солнце легко справляется с майским снегом, в ущельях он лежит подолгу. Старый Буйлаш не согласился ехать.
        Да ведь и раньше Зейна говорила, что собирается погостить три дня. Между прочим, увидев, как девочка старательно работает, Салима улыбнулась ей и раз и другой. Она незлобивая была женщина. А потом случилось вот что — они поговорили, и оказалось, что и у той и у другой взгляды совпадают. Как так? Ведь Салима считала, что чабану учиться не нужно. Да, она так считала. А Зейна? Зейна считала, что Дардаке человек способный и ему обязательно нужно учиться. Но если он хочет остаться чабаном, не желает закончить десятилетку, а потом выучиться на инженера или на агронома, — на здоровье.
        - Я обещала директору и классу и, конечно, помогу Дардаке подготовиться к экзаменам. Официально! Но в душе я против такой бессмысленной работы.
        Ох и любила же Зейна повторять всякие ученые слова: «вдохновение», «обязательство», «официально», «призвание»…
        Дардаке набросился на книги с жадностью. Все, что было ему непонятно, тянул из Зейны, ничуть не стесняясь. Интересно, что когда сел с ней к столу, взялся за книжки и тетрадки — сразу забыл, что она девчонка, что она ему нравится, что назвал ее про себя красавицей. Слава богу, она в течение этих трех дней так и не снимала ватник и была похожа на ту дурнушку Зейну, что перебирала в годы войны картошку и собирала на поле колоски…
        …На четвертые сутки Буйлаш сказал, что пора ехать.
        Был прекрасный летний день. Родители проводили Дардаке до ущелья, и он еще раз пообещал, что вернется не позже чем через месяц.
        Буйлаш ехал очень медленно. На крутых местах, на узких тропах он держал лошадь Зейны за повод. Дардаке на своем Сером терял терпение. Он обгонял своих попутчиков и потом подолгу их ждал… С Зейной рядом ему ехать было как-то не по себе. Она опять стала красавицей.
        Но вот перевалили через гряду холмов, и перед ними раскрылась широкая, ровная долина. Зейна пустила свою лошадку вскачь и стала звать Дардаке. Парнишка быстро нагнал ее, и они поехали рядом, сперва молча, но долго ли может молчать девчонка?
        - Ты способный человек, Дардаке! — сказала она.
        - И ты тоже очень способная, Зейна! — сказал Дардаке.
        - Вот так и собираешься повторять за мной мои слова?
        - Я ведь знаю, что ты хочешь сказать.
        Они не успели разговориться, хотя Буйлаш плелся далеко позади и времени бы хватило для большого и серьезного разговора. Им не Буйлаш помешал, а встречные всадники, которые спускались со второго перевала. Трое мужчин. Одного из них сразу же узнал Дардаке — это был новый председатель колхоза Садык. Все в той же потертой гимнастерке, на той же быстрой, но некрасивой лошадке. Совсем не похож на председателя. Вместе с ним ехали зоотехник Бектен и молодой ветеринар. Встретившись, они остановились, и Садык-байке начал расспрашивать:
        - Большой ли у вас был снег? Сколько овец заболело? Справятся ли Сарбай-ака и Салима-апа с отарой одни?
        Дардаке отвечал серьезно и обстоятельно. На летовке все хорошо, овцы здоровы, чабан и его жена чувствуют себя прекрасно. Этот снег их напугал, и пришлось бы трудно, да вот приехавшие гости помогли спасти животных от простуды.
        - Зейна! — позвал Садык-байке. — Ты, оказывается, не только учиться помогаешь чабанам, но и работаешь лучше всех. Вот Сарбаев говорит, что тебя надо премировать.
        Девчонка звонко рассмеялась. С Садыком-байке она разговаривала всегда легко и свободно. Он представляется ей человеком справедливым, не то что старый председатель. Правда, и этот без образования…
        - Садык-байке! — начала она звонким голосом. — Вот вы сказали на собрании, что Дардаке человек талантливый, а сейчас говорите, что ему не надо учиться.
        Садык с удивлением поднял бровь и неодобрительно глянул на девочку:
        - Не понимаю. Что-то ты не то говоришь, комсомолка дорогая! Кто тебе сказал, что я против учения?
        - А зачем чабану учиться? Вы же сказали, что Дардаке чабан… Уже всего достиг…
        Она была несносна. Задавала вопросы, не слушая ответов. Она обвиняла. Первый раз в жизни ей пришлось так вот разговаривать со взрослым и таким ответственным… дяденькой.
        - Эй, девочка, не слишком ли много на себя берешь! Кто сказал, что чабан должен оставаться темным? Слушай, но только слушай как следует… Мне известно, что мама твоя, Сайраш-апа, хочет уехать во Фрунзе. Твоя мама лучшая в колхозе доярка, но жить с нами не хочет…
        Зейна резко перебила:
        - А я знаю, что вы не хотите ей дать паспорт. Но у нас в кыштаке нет десятилетки, а я не собираюсь быть ни дояркой, ни чабаном, ни скотницей. Хочу жить в городе, получить высшее образование. И вообще вы… вы… — Она хлестнула кнутом лошадь и поскакала вперед.
        - Зейна, Зейна! — закричал Садык. — Я привез тебе новости!
        Девочка приостановила свою лошадь и слушала полуобернувшись.
        - Ну ты, строптивая!
        - Это не новость. Вы тоже строптивые…
        - С осени в кыштаке открывается десятилетка.
        - Значит, не хотите отпускать из колхоза?
        - Отпущу. — Садык махнул рукой. — Тебя отпущу.
        - А Дардаке?
        - Что Дардаке? — Он обернулся к парнишке: — Ты что, неужели хочешь уезжать?
        - Она болтает, товарищ командир…
        Дардаке сказал это негромко, но Зейна услышала.
        - Значит, я болтушка? Тогда прощай, не хочу тебя знать!
        И, еще раз стегнув коня, Зейна поскакала в сторону кыштака. Вскоре она скрылась за поворотом.
        Сцена эта, довольно необычная для сельской Киргизии, вызвала среди всех здесь находившихся мужчин растерянность и недоумение. Подъехал Буйлаш. Садык не хотел бы портить настроение старцу. Но как-никак Зейна приходилась ему внучкой и он отвечал за ее воспитание. Пока молчал Садык, молчали и другие.
        Буйлаш поздоровался с Садыком за руку, другим мужчинам кивнул и только после этого, показав головой в ту сторону, куда ускакала Зейна, спросил:
        - Ты услал ее за чем-нибудь?
        Тут заговорили все вместе, один лишь Дардаке скромно молчал. С трудом поняв, что произошло, старик опустил голову.
        - Слишком много свободы получили у вас женщины, — сказал он.
        Ответ был таким неожиданным, что Садык прекратил этот разговор. Он стал расспрашивать старика, каково положение на летовке Сарбая. И Садык и два его помощника повернули коней и поехали обратно к кыштаку.
        - А разве вы не собирались к папе? — спросил Дардаке.
        - Мы ехали к нему, чтобы помочь, думали, что снег натворил у вас беды, а теперь я спокоен. И товарищи мои тоже там не нужны. На тебя, видно, можно положиться! — весело сказал Садык и хлопнул парнишку по плечу.
        - Но ведь чабан не я.
        - Ты чабан. Ты прирожденный чабан. Но вот беда — у нас многие до сих пор считают, что способные к наукам и к учебе люди не должны оставаться на такой работе. Я слышал даже, как один человек называл труд чабана унизительным.
        - А это правда, Садык-байке, что у нас будет десятилетка? — спросил Дардаке. — Скажите, а вы будете в ней учиться? Я слышал, война помешала вам получить образование… Скажите еще, если у меня раньше была одна мечта, а теперь появилась другая, разве это плохо?
        - Ты сразу так много спрашиваешь…
        - Я очень хочу учиться, и хочу много повидать, и хочу читать книги, и смотреть кино, и ездить. Но как же быть, если чувствую свое призвание… Что такое призвание, Садык-байке?
        Они поднялись на кромку перевала.
        Перед ними далеко внизу расстилался родной кыштак.
        Всадники остановились, горячий ветер долины принес к ним аромат цветов и пряный запах кизячного дыма.
        Вдали тарахтел трактор. А справа, на зеленом склоне, были разбросаны ярко-белые точечки.
        Над ними возвышался всадник.
        - А-ла-пай! — сложив рупором руки, закричал Садык.
        А потом они вместе стали кричать:
        - Алапай, Алапай!
        И пока всадник ехал к ним, Садык, протянув руку с плеткой в сторону сверкающих белых точечек на зеленом лугу, сказал, обращаясь ко всем, но больше всего к Дардаке:
        - Вот это маленькое стадо — наша надежда и наше будущее. Этих овец — высокопородных тонкорунных мериносов — доверило нам государство. Постепенно все наши стада мы обновим и улучшим. Это совсем не так уж трудно. Нужно только построить школу, клуб, кинотеатр. Нужно, чтобы люди стали по-другому жить и по-другому думать. И прежде всего нужно, чтобы чабаны были образованными и культурными. И… чтобы шли на эту работу по призванию. Не потому только, что тебе нужно или выгодно, а потому, что ты чувствуешь любовь к этой работе и готов отдать ей жизнь.
        - А я готов! — сказал Дардаке. Сказал просто и горячо.
        Он так весело и бодро это сказал, что все рассмеялись.
        И тут как раз подъехал Алапай и с ходу крикнул Дардаке:
        - Эй, ты! Я выздоровел! Не воображай, что меня победил. Давай бороться. В любое время давай, я вызываю тебя!
        - Ну что ж, я тоже тебя вызываю. Но ты уже чабан, а я только помощник.
        - Будешь, будешь чабаном!
        Кто это сказал? Может, Садык-байке? Может, Алапай? А может, он сам себе сказал?
        Раздумывать было поздно.
        Все повернули коней и поскакали в сторону кыштака.

^Художник А. Астраханцев^
        notes
        Примечания
        1
        Мулл — мусульманский священник.
        2
        Чепкнь — длинная верхняя мужская одежда.
        3
        Суюнчи — подарок.
        4
        Аксакл — старейшина.
        5
        Ап — сестра, уважительное обращение к женщине старшего возраста.
        6
        Ак — дядя.
        7
        Кыштк — селение.
        8
        Джайло — высокогорное пастбище.
        9
        Аил — становище.
        10
        Манп — сановник.
        11
        Калым — выкуп за невесту.
        12
        Дехкнин — земледелец.
        13
        Шайтн — черт, дьявол.
        14
        Айрн — напиток из кислого молока.
        15
        Киик — горный козел.
        16
        Джен — невестка, уважительное обращение к женщине.
        17
        Ахмк — дурак, бестолочь.
        18
        Тундк — отверстие в верху юрты.
        19
        Бисмылл — господи благослови.
        20
        Келин — невестка, сноха.
        21
        Дастархн — скатерть с угощениями.
        22
        Аалы Токомбев (1904) — один из зачинателей киргизской советской литературы.
        23
        Сузьм — процеженный творог.
        24
        Эдж — тетушка.
        25
        Мазр — священное погребение.
        26
        Кабр — новость.
        27
        Суягня — овца с ягненком в чреве.
        28
        Кемсл — камзол, безрукавка.
        29
        Чок — обувь из сыромятной кожи.
        30
        Байк — дядя.
        31
        Байбич — уважительное обращение к женщине.
        32
        Курджн — переметная сума.
        33
        Той — пиршество, гулянье.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к