Собака на картофельном поле Владислав Анатольевич Бахревский
        Владислав Анатольевич Бахревский
        Собака на картофельном поле
        - Вот и суббота пожаловала! — Никанор Иванович блаженно потянулся в постели, сладко зевнул и зажмурился. — Сумку собрала?
        - Собрала. С вечера тебя дожидается.
        - Веник не забыла?
        - Да разве без веника тебя выгонишь?
        - Без веника — не баня. Берёзовый веничек-то?
        - Берёзовый.
        - Штуки три теперь осталось берёзовых-то? Проездили к синему морю, и веников не заготовил.
        - Ума не приложу, как ты обходиться будешь… Вставай, лялюшек тебе напекла.
        Никанор Иванович перекувыркнулся через голову, попрыгал на пружинах, вскидывая руки над головой.
        - Никанор, не балуйся! Маленький, что ли?
        Никанор Иванович соскочил с постели; шлёпая босыми ногами по холодному полу, сбегал в сени, погремел пестиком рукомойника. Вытерся мохнатым полотенцем, шмыгнул к трюмо и, стоя на левой ноге — ступню правой отогревал на щиколотке левой, — принялся чесать свои косматки.
        - Надень тапочки, ноги, как у гуся.
        - Обойдётся! — сказал Никанор Иванович, сокрушённо разглядывая человечка, который глядел на него из трюмо, дуя на голубую расчёску. Между ключицами дыры, шея как ниточка, грудь утиная, клином. Руку можно не сгибать: не мускулы, а так — жила. Хоть росточку бы! В первом классе стоял четвёртым с края, а за два года переехал в предпоследние.
        - Беда прямо! — нечаянно вслух сказал Никанор Иванович.
        - Что? — спросила мать.
        - Да так. Не в коня корм.
        - Не горюй, твой папаша был как столб. Уж и не знаю, будешь ли ты в теле, а верстой будешь.
        - Да ведь время уходит!
        - Это у тебя-то время! — Мать рассмеялась. Хорошо засмеялась, весело.
        Он сразу прибежал к ней, уткнулся носом в живот. И она откликнулась, обняла, пригладила вихры.
        - Какой же ты худющий!
        - Зато в кости тяжёлый, — возразил Никанор Иванович. — Если бы на такие кости мяса побольше, никто бы меня не одолел: ни Паршины, ни Нырков. Да и сам Петька тоже с места бы не сдвинул.
        - За стол садись, Никанор Иванович! Приятели твои без тебя исскучались небось.
        - Да мне чего? Я мигом! — Он опрометью кинулся к столу.
        - Господи, с ног собьёшь! — испугалась мать.
        Никанором Ивановичем мальчика прозвал дед, отец матери.
        - Пока мы живы с бабкой, никакая ты, сынок, не безотцовщина, — сказал ему дед в ту, самую трудную пору жизни. — Я величаюсь Иван Ивановичем, и ты отныне Иванычем величайся. Никанором Ивановичем. Спросят, как зовут, а ты не тушуйся — Никанор Иванович. Принимаешь?
        - Принимаю, — сказал первоклассник Никанор и на следующий же день объявил учительнице, что называть его нужно не по фамилии, а по имени-отчеству. Учительница знала про его жизнь. Может, больше его самого. И согласилась с ним.
        Ребята пробовали потешаться, да ничего у них не вышло: Никанор Иванович гордился своим новым величанием. Дед у него был знаменитый, все три «Славы» с войны принёс.
        До бани нужно было идти да идти. Улицей, через картофельное поле, над рекой, перейти по лавам реку, ну, а там уж близко.
        На улице к Никанору Ивановичу привязалась бродячая собака. Чёрная спина, рыжие бока, глаза горячие, но виноватые: не нашла, мол, себе хозяина, вот и пропадаю.
        Идёт и идёт за Никанором Ивановичем, а тому тоже стыдно на собаку поглядеть.
        - Знал бы, что встречу, хоть кусок хлеба взял бы.
        Никанор Иванович останавливался, зажимал коленями сумку с веником и бельишком, а руки разводил в стороны.
        - Ну, нет у меня ничего! Время зазря теряешь. Ступай.
        Собака тоже останавливалась, а потом, опустив голову, робко шагала за ним следом.
        Картофельное поле давно уже было убрано, борозды сгладило дождями, иссохшая ботва слилась с землёй. Поле ожидало снега, а зима задерживалась.
        На этом поле Никанора Ивановича охватывали разные мысли. О том, что небо — большое. И о том, как это земля не устанет держать на себе такие махины: ведь столько теперь одних домов в мире, многоэтажных. Как песчинок! А поездов, а заводов, а людей-то!
        Иной раз Никанор Иванович, поглядев, что никого нет, ложился на вытертую до блеска тропинку, припадал ухом к земле и слушал. Услышать ему ничего ни разу не удалось, и он говорил себе:
        - Пока, значит, полный порядок. Не слыхать, чтоб рухнулись в тартарары.
        Идущая следом собака думать мешала. Никанор Иванович опять остановился, вывернул карманы, зажав в кулачке мелочь на баню.
        - Ну, пойми ты, глупая голова! Ни крошки у меня нет.
        Собака посмотрела на него горячими виноватыми глазами и завиляла хвостом.
        Никанор Иванович прибавил шагу.
        - Знаю, чего тебе надо! Ты меня в хозяины выбрала. Да только разве я похож на хозяина? Пацан я, поняла? Пацан. Мамка нас обоих палкой так налупит! Тебя, чтоб отвадить, а меня, чтоб не обнадёживал вашего брата попусту.
        Слова на собаку не подействовали.
        - Не надрывай ты мне сердце! — рассердился Никанор Иванович. — И как это вы все чуете, что я вашего брата не обижаю?
        Нет, собака была упрямая. Тогда Никанор Иванович поднял с земли комок глины, замахнулся и — кинулся бежать. Он остановился перед лавами. Оглянулся. Собака сидела на задних лапах посреди картофельного поля, совсем одна.
        Никанор Иванович бросил комок в чёрную воду, поглядел, как сломалось отражение, и, сердитый на весь белый свет, побежал в баню.
        - А, Никанорик! — обрадовалась ему тётенька-кассирша. — Все парильщики уже собрались. Одного тебя нет.
        - На уговоры много времени потратил, — признался Никанор Иванович, получая билетик.
        - Мать, что ли, не пускала?
        - Да нет, с животным одним разговаривал.
        Тётенька-кассирша удивилась, а он, размахивая кепкой, взбежал по лестнице на второй этаж, в объятия старичка банщика.
        - Никанорик! Веник не забыл?
        - Никогда! — ответил Никанор Иванович, окидывая хозяйским взглядом зал. — Мой шкаф не занят?
        - Держу для друга. Пиджак свой там повесил.
        - Спасибо, Василич!
        - Ты погоди, Никанорик! Расскажи чего-нибудь.
        - Да чего расскажешь? Животным, говорю, тяжело стало на белом свете.
        - Это ты — в точку, — сокрушённо потряс головой Василич. — Додумались коров, не выпуская из хлева, эксплуатировать. Да я кому хошь в глаза скажу… Тут ко мне и начальники ходят. Раньше и пастух тебе с рожком. Дудит приятно. Коровы гуляют, разные травки кушают. Разве такое молоко было? А теперь корова как бы молочный агрегат. В неё корму фабричного, а она в отместку — фабричного молока. Ладно бы земля была занята, а то ведь сколько земли-то брошенной.
        - Я и говорю, — поддакнул Никанор Иванович и, кивнув раздумавшемуся старику, пошёл раздеваться.
        - Шайку-то у меня возьми, чего по бане будешь рыскать! — крикнул ему Василич.
        Любимое место, светлое, возле окошка, было занято. Здесь мылся крутоплечий дядька, белоголовый, черноглазый.
        Никанор Иванович занял место рядом. Загляделся на дядьку.
        - Ты чего? — спросил тот.
        - Смотрю, голова белая, как у маленького. Приглядываюсь: может, седой.
        - Да нет, не седой. Белый.
        - Вот я и гляжу. Редкий волос.
        - Чего же редкого, ты сам такой же!
        - У меня голова потемнеет. Мамка говорит, она в малолетстве тоже была, как я, а потом волос потемнел.
        - А ты чего ж, в парную ходишь? Судя по венику.
        - Без парной в бане делать нечего. Всю дурь недельную выпаришь — и легко.
        - Много ли в тебе дури-то, в маленьком таком?
        - Во мне-то немного. Да ведь не один я парюсь.
        - Ишь ты! — восхищённо покрутил головой сосед. — Ты завсегдатай?
        - Кто?
        - Завсегдатай. Постоянный, стало быть, клиент.
        - С семи лет хожу. А теперь десять.
        - Завсегдатай. Хорошая у вас баня.
        - Баня старая. А парилке цены нет. Знающие люди говорили. Пошли, если хочешь?
        - Пошли.

* * *
        - Никанорик пожаловал! — дружно обрадовалась парилка.
        Никанор Иванович, оглядываясь на белоголового — не отстал ли? — окатил веник кипятком, понюхал душистый пар и полез наверх.
        - Никанорик, скажи! — пригибая голову от жгучего пара, подошёл к мальчику толстяк. — Они заладили, что если канадцы привезут всех своих «звёзд», то нашим перед ними не устоять.
        - Они «звёзд» не привезут, — слегка обмахивая грудь и бока веником, ответил Никанор Иванович.
        - Это почему же, Никанорик? — удивились противники толстяка. — Что им, «золото» не хочется получить?
        - «Золото» им получить хочется. А только, если «звёзды» подзалетят, их дома болельщики накажут.
        - Это верно, — согласились с Никанором Ивановичем противники толстяка. — Болельщики на проигравших ходить не любят. Помнишь, на киевское «Динамо» не ходили?
        - Даже на тбилисское!
        - Никанорик, ты подальше держись от толстяка. Пол под ним проломится, а пострадаешь ты: придавит.
        - Да ладно вы! — рассердился толстяк. — Я, между прочим, два кило за парную скидываю.
        - А потом пять кружек пива — и опять в норме.
        - А то как же! Эй, внизу! Чего разводишь?
        - Эвкалипт.
        - Годится!
        Поддали пару, захлопали венички. Заохали в блаженстве парильщики.
        - Похлещись. — Никанор Иванович отдал свой веник белоголовому.
        Тот похлестался.
        - Не умеешь, — сказал Никанор Иванович. — Давай похлещу!
        - Похлещи.

* * *
        - Ну как? — спросил мальчик, когда они вышли из парной.
        - Прямо тебе скажу — здорово.
        Они заняли свои места, вымылись.
        - Тебя Никанором зовут?
        - Здесь Никанориком, а вообще я Никанор Иванович.
        - Ну, это понятно.
        - Ишь какой понятливый! — усмехнулся Никанор совсем по-взрослому. — Ещё пойдёшь в парную?
        - Пошёл бы, да за сердце боюсь.
        - Ну, как хочешь! — Никанор Иванович опять отправился в парную, а когда вернулся, белоголового не было.
        Кинулся в раздевалку. Вытерся, кое-как оделся, а пройтись по раздевалке, поискать человека застеснялся, кивнул Василичу — и в буфет. Белоголового в буфете не было. Никанор Иванович выскочил на улицу, сбегал до магазина — и там не было белоголового. Помчался назад, к бане. И столкнулся с ним у входа.
        - Что-нибудь забыл? — спросил белоголовый.
        Он был в кожаном пальто, в кожаной фуражке, высокий, ладный.
        - Оставил, — сказал Никанор Иванович. — Мочалку. Любимую.
        И прошмыгнул мимо этого человека в баню.
        Постоял под лестницей. Сосчитал три раза: до полсотни, до двадцати пяти, до десяти. Выбежал на улицу, увидал вдалеке кожаное пальто. Белоголовый шёл не оглядываясь, неторопко, и Никанор Иванович почти нагнал его.
        «А что, если он обернётся?»
        Никанор Иванович втянул голову в плечи, ноги у него в коленках подломились… он замедлил шаги, а потом совсем остановился.
        И вспомнил собаку на картофельном поле.
        И заплакал вдруг.
        - Ты что-нибудь потерял? — спросила его старушка.
        - Нет, ничего! — и бросился бегом в обратную сторону. И на бегу сообразил: «А мне как раз сюда и надо».
        Остановился, вытер кепкой влажное после парилки лицо и пошёл к лавам, через чёрную осеннюю речку.