Библиотека / Детская Литература / Бахревский Владислав : " Кипрей Полыхань " - читать онлайн

Сохранить .

        Кипрей-Полыхань Владислав Анатольевич Бахревский
        В произведениях В. Бахревского отстаивается чистота нравственных идеалов в отношении человека к своему труду, к Родине, к любви, в стремлении прожить достойную и полезную людям жизнь.
        КИПРЕЙ-ПОЛЫХАНЬ
        Повесть-сказка
        Предки Насти Веточкиной, возможно, не были кочевниками, но, пройдя долгий путь развития, без оглядки умнея и всячески развиваясь, улучшились наконец до невозможности и теперь осаждали сверкающие стеклом и никелем автобусы, лезли в эти автобусы с мешками, сумками, с грудными детьми и мчались по кое-как, но все-таки асфальтированным дорогам или к себе, стало быть, из гостей, или от себя — в гости.
        Настя Веточкина отправлялась в путь по особо важному делу. В замшевой сумке, купленной на подъемные, лежал обернутый в целлофан новенький диплом с отличием, в котором на гербовой бумаге было начертано: «Веточкиной Анастасии Никитичне присваивается квалификация учителя начальной школы».
        Везла Настя два огромных чемодана. Столичные носильщики за каждый брали с нее тройную плату. Она и возразить не смела: нынешний кирпич против книги — пушинка, а Настя натискала в чемоданы шестьдесят томов совершенно необходимых, самых из самых. Лучшую одежонку — платье, плащ да платок — положила-таки в чемодан, а все остальное уместилось в старой клеенчатой сумке через плечо.
        Ехала Настя, а правильнее, конечно, Анастасия Никитична, не в какие-то неведомые дали. На поезде часов десять, на автобусе часа три до Малых Кладезей. Здесь нужно было пересесть на другой автобус, на проходящий, и доехать до конечной остановки, это еще километров девяносто, а дальше на попутных, уже до места назначения.
        На проходящие автобусы билетов, конечно, не было. Настя Никитична ждала, ждала, если не билета, так хоть сочувствия кассирши, да и села зайцем. Зайцев набилось предостаточно. Шофер отъехал за село, собрал по два рубля с головы и весело повез счастливых пассажиров в голубой простор степей.
        Километров через двадцать в автобусе стало посвободней. Насте Никитичне досталось сидячее место. Ехала, слушала россказни.
        - Наш-то, ключ-то святой?.. — на весь салон отвечала кому-то бабка, укушенная пчелами в оба глаза. — А он теперича не святой! Как святой был, народу — матушки! Со всего света ехали! Вашенский, из Кладезей, Мишка-выпивоха даже бизднез делал. Достал где-то книжку с квитанциями и стал отпускать воду за денежки. Кружка — пятак, бидон — пятиалтынный. Через месяц только спохватились, накрыли… А теперь пожалуйста — никакой очереди нет. Ученые приехали, в стекляшки воды набрали и говорят — в воде чистое серебро, очень вода полезная. Польза от серебра, а не от господа… Ну и все! Кончилась слава.
        Бабка не замолкала ни на полминуты.
        - Маринка-то? Родила. Мальчонку и девчонку. Мальчонка — вылитый Васька, а девчонка — Петька и Петька.
        - Да как же это может быть? — взорвался обиженный за мужское племя парень в майке с ковбоем на груди.
        - А так вот. — Бабка пальцами раздвинула щелочки глаз, чтоб на строптивца поглядеть. — А так вот, одного грела, а на другого глядела. В жизни чего только не бывает! Корова у нас на прошлой неделе низверзлась.
        - Чего? — спросили в автобусе.
        - Низверзлась. На лугу паслась — и нету. Прибежали — яма. Камень кинули, через час только и плеснуло. На море живем. На тонкой оболочке. Да вся жизнь наша — одна оболочка. Вот Пережженкин Иван Матвеевич жил, жил…
        Настя Никитична смотрит на окно, по окну полосы дождя. Автобус останавливается все чаще, салон пустеет. Начинает тревога посасывать…
        На конечную остановку ехали вчетвером: разговорчивая бабка, женщина с ребенком и Настя Никитична.
        Показалось селение, автобус нырнул под гору, зарулил вправо, влево и стал, вздымая все свои никелированные прелести перед черной от дождя, кособокой от ветхости крайней избенкой.
        - Приехали, — сказал шофер, и Настя Никитична кинулась вытаскивать свои пудовые чемоданы.
        Накрапывало. Холодный ветер таскал за кудри старые ветлы. Разговорчивая бабка поймала растерянный взгляд Насти Никитичны, отвернулась и проворно потрусила в деревню, под гору.
        Автобус развернулся и уехал.
        - Машин сегодня не будет, — сказала женщина с ребенком.
        - Почему?
        - Воскресенье.
        Настя Никитична об этом и не подумала, пускаясь в дальнюю дорогу.
        - А что же делать?
        - Пешкодралить. Ну, всего хорошего.
        Женщина передвинула ребенка повыше и зашагала по грунтовой, не размокшей пока дороге.
        - Подождите! — закричала Настя Никитична. — Вы не знаете, как мне добраться до села Кипрей-Полыхань?
        - За мной ступай! — не сбавляя шага, крикнула женщина. — До Кружиманов дойдешь, а там налево.
        Настя Никитична подхватила чемоданы, кинулась следом, но хватило ее шагов на сорок. Пришлось остановиться передохнуть.
        Женщина с авоськой и с ребенком уходила все дальше и дальше.
        «Главное — идти, и дойдешь!» — успокоила себя Настя Никитична, отмучив следующие сорок шагов.
        Дорога была пустым-пуста.
        Скоро Настя Никитична догадалась: если она протащит какое-то расстояние один чемодан, а потом к нему поднесет другой — так будет и скорее и легче.
        Через полкилометра она горько плакала, сидя на своих чемоданах. А кругом было солнечно от цветущей сурепки. Ветер гнал косяки серой мороси. Ни деревца впереди, ни куста. Наплакавшись, она потащила оба чемодана сразу, намечая остановку на вершине бугра, шагов за сто. Чемоданы вытягивали руки, и Насте Никитичне казалось, что они у нее как распустившиеся веревочки, все тоньше, тоньше и вот уж оборвутся сейчас!..
        Чемоданы плюхнулись на подмокшую землю, упала в грязь и замшевая сумка, но Настя Никитична даже не нагнулась, поправила невесомой дрожащей рукой клеенчатую сумку на плече, пошла на вершину бугра.
        Внизу речка, мелкая, песчаная, деревня за рекой. Дома все добротные, крыты оцинкованным железом.
        Повеселела. Через час ли, через другой дойдет до человеческого жилья. Есть хоть до чего доходить.
        Попробовала поднять чемоданы, не подняла. Села на них поплакать, набраться силенок и услышала мотоцикл. Мотоцикл потрещал-потрещал и вдруг объявился на бугре. Тяжелый, с коляской. Лихо крутанулся и стал перед нею.
        - Это ты, что ли? — спросил ее парень, поднимая очки.
        Она пожала плечами.
        - Клади чемоданы в коляску.
        «Наверное, женщина с ребенком прислала помощь», — подумала Настя Никитична.
        - Тебе куда?
        - В Кипрей-Полыхань. Это далеко? Я заплач. Сколько попросите, столько и заплач.
        - Да нет, — сказал парень. — Я бы тебя до места довез. Понимаешь, свадьба у меня. Такое вот дело. Женюсь. А без жениха свадьбу играть, сама понимаешь, не порядок.
        - Это верно, — согласилась Настя Никитична, затаскивая проклятенные чемоданы в коляску.
        - Я тебя до Бутягов довезу, — сказал жених. — До ихнего магазина. Оттуда до большака километра полтора всего. Машины-то, чай, ходят.
        - А от большака далеко до Кипрей-Полыхани?
        - Чего ж далеко? Километров, думаю, двенадцать, а то и все семнадцать. Но никак не дальше. Только… — Жених покрутил головой и засмеялся.
        - А что? — испугалась Настя Никитична.
        - Да нет, ничего! Фельдшером, что ли? Или учительшей направили? Или в клуб?
        - Учительшей.
        - Учительшей ничего. Они завклубами не любят и фельдшеров.
        - Как так?
        - Сами лечатся, сами веселятся. Они такие веселые там, просто жуть одна. — Жених завел мотор. — Держись за плечи, но особенно не прижимайся. Мимо моего дома поедем, сама понимаешь…
        Мотоцикл взял с места, нырнул с горки, прогрохотал по мосту — и вдоль деревни, по дороге меж хлебов, да в гору и опять по деревне.
        Остановились на околице возле грузного, похожего на амбар дома.
        - Вот и магазин, — сказал жених.
        Не покидая седла, вытянул из люльки чемоданы.
        - Всего доброго!
        И умчался.
        «Даже счастья ему пожелать не успела», — спохватилась Настя Никитична.
        Магазин был открыт.
        - Бедная девушка! В такую глухомань человека спихнули! — пожалел ее продавец, лупивший газетой мух. — Не волнуйся, я тебя сейчас отправлю в Кипрей-Полыхань, будь они там неладны. Машина скоро придет.
        И точно. Скоро запел мотор.
        - У нас тут дела будут, — деликатно намекнул девушке продавец.
        Настя Никитична вышла на крыльцо. У магазина стоял «газик».
        Дождь кончился, сквозило меж облаков голубое.
        «Как хорошо, что лето — длинные дни», — подумала Настя Никитична, пропуская двух сильно озабоченных людей.
        Один вскоре вернулся с охапкой бутылок водки, сел на переднее сиденье. Настя Никитична помялась, но подошла.
        - Можно мне с вами? Мне до Кипрей…
        - Нет, — отрезал озабоченный человек, он ломал голову, как безопаснее разместить бутылки. — Срочное дело у нас.
        Водитель был милостивей.
        - Садись! — кивнул на заднее сиденье.
        Настя Никитична, закусив от напряжения нижнюю губу, впихнула в «газик» чемоданы. Машина тотчас развернулась, покатила вдоль березовой аллеи.
        - Откуда? — спросил водитель.
        - Институт закончила, по распределению еду.
        - Это хорошо, — одобрил человек, нянчивший бутылки. Он наконец нашел им место поспокойней и принялся налаживать рацию.
        - Селена! — кричал он в микрофон. — Селена, это я! Прием!.. Иван Федотыч, докладываю. Обеспечили на сто процентов… Честно? Если честно, на сто двадцать.
        Радист не успел еще сунуть микрофон в гнездо, как показался поселок.
        - Дальше не повезу, — сказал шофер.
        - Но, может, за деньги…
        - Какие могут быть деньги? — Водитель кивнул на ворох бутылок. — На свадьбу торопимся. Вот по этой дороге жми к лесу. Тут до Кипрея километров семь, от силы восемь.
        Настя Никитична тащила свои чемоданы, поглядывая на чистое теперь небо: день угасал.
        «Ну и ладно, — сказала она себе, — переночую в лесу. Наломаю веток, лягу между чемоданами…»
        До леса она дотащилась за полчаса.
        Села передохнуть. И только села, из черных еловых зарослей сорвалась, полетела, трепеща крыльями, как летучая мышь, огромная птица. Птица скользнула на землю, ушла в глубь леса.
        - Меня испугалась! — подумала Настя Никитична вслух.
        В лес заходить, однако, медлила, хотя дорога здесь ждала ее хорошая, от первого дерева — асфальт.
        - Довольно мне вас тащить! — в сердцах закричала Настя Никитична на чемоданы. — Суну в кусты — ни один дурак вас не возьмет. Из-за них ночь в лесу коротать, еще чего!
        И тотчас решила: немножко потащит, до двух отдыхов, а потом приметит место, чемоданы оставит и пойдет налегке. Пора было спешить: сумерки из-под кустов потянулись на дорогу.
        Вдруг из лесу вышел мальчик с лукошком. Маленький совсем, лет семи-восьми.
        - Здравствуйте, тетенька!
        - Здравствуй! Ты что же один в лесу гуляешь? Ночь скоро.
        - Ягоды завлекли. А вы, тетенька, уж не к нам ли?
        - Не знаю. Мне в Кипрей-Полыхань.
        - К нам и есть. Пойдемте вместе.
        - Чемоданы в кусты оттащу — и пойдем. Замучилась с ними.
        - А че с ними мучиться? — Мальчик выломал сухой прутик и прутиком стегнул по чемодану с классиками.
        Чемодан дернулся и поехал по асфальту, за ним, не дожидаясь удара, поплыл и другой.
        - Интересно, — сказала Настя Никитична и, как бы поправляя волосы, потрогала лоб. — Кажется, нормальная.
        - Нормально! — помахал мальчик прутом на тотчас заторопившиеся чемоданы. — Дойдут как миленькие. Ишь изленились. Пойдемте, а то убегут еще.
        Настя Никитична пошла вслед за мальчиком, украдкой заглянув в его корзину. В корзине лежали корешки, а на корешках дремала маленькая черная змейка.
        - Это же гадюка! — прошептала Настя Никитична.
        - Ага! — закивал головой мальчик. — Корешкам силы придает. Маленькая еще. Набегалась сегодня за мной по лесу-то. Теперь дрыхнет.
        - Ладно, все равно хорошо! — сказала Настя Никитична.
        - Че! — не понял мальчик.
        - Чемоданы не тащить. Я так устала с ними…
        Лес расступился нежданно. Они стояли над обрывом. Внизу голубая пойма. Речка змейкой. Красная гора. На горе село.
        - Может, махнем с обрыва-то? — спросил мальчик.
        - Как так махнем? — отшатнулась Настя Никитична от края.
        - За чемоданы не беспокойтесь. Они — в обход, по дороге. Придут, че им сделается?
        - Да, это конечно, — согласилась Настя Никитична, поглядывая сбоку на мальчика.
        Стриженая макушка. Ситцевая, в синий горошек рубашка. Босые ноги. Обычный деревенский мальчик. Он дал ей руку, она хотела взять, но он опередил, взял сам, крепко, больно, и шагнул с кручи вниз.
        - Ох! — только и успела сказать Настя Никитична.
        Они ухнули в осоку, чуть-чуть в речку не угодили.
        - Силенки не хватило! — Мальчик виновато опустил голову. — Теперь на гору придется пешком.
        Настя Никитична оглянулась: вдали, на высокой черной горе, стоял черный, уже совсем ночной лес.

* * *
        Село как бы огораживало вершину холма. Весь центр был пустырем. Только на самой вершине красовался маленький двуглавый теремок. Каждая башенка с будку стрелочника, переход тоже под чешуйчатой крышей, а на гребешке вывеска: «Колхоз „Зарницы“».
        Чемоданы стояли возле резного крыльца. На крыльце сидел человек в шляпе, но в тапочках на босу ногу.
        - Вот и вы! — обрадовался человек, подбегая к Насте Никитичне. — Очень мы вас ждали. Как величать?
        - Настя… Настя Никитична, то есть… Анастасия, в общем, Веточкина.
        - Никифор Пафнутьевич, председатель колхоза. Будем знакомы. Надо было сообщить. Встретили бы. Машина все равно застоялась. — И развел руками, показывая владения. — Вот так и живем. Дом правления, скажете, маловат? Одна башня для бухгалтерии, другая — мой кабинет. Чтоб без толку не толклись. Школу поглядите завтра. Клуб у нас есть. Можно сказать, дворец. Жить мы вас определим к бабушке Малинкиной. Одинокая старушка. У нее чисто, тихо… Ну а не приглянется, скажете. — Председатель сердито покосился на мальчонку, подхватил чемоданы: — Прошу вас.
        Пошли вниз, через вишневую рощицу, по игрушечной улице. Вышли к последнему дому. Белела труба, светились маленькие окна — уже совсем стемнело.
        - Жду! Жду! — встретила на крыльце гостей бабушка Малинкина.
        Настя Никитична не столько разглядела, сколько угадала: лицо у бабушки ласковое. Настю Никитичну клонило в сон. Она вошла в свою комнату, сбросила туфли и платье, легла в постель… Простыни пахли рекой.

* * *
        Проснулась — солнце.
        На сосновых бревнах свет играет.
        Оделась, причесалась. Вышла в сени. Дома никого. В рукомойнике воды до краев. Умылась. Одна дверь на улицу, другая в коровник. Просторно, чисто.
        Дверца в воротах. Отворила — вышла в огороды. Огород невелик, но все, что нужно для дома, растет, цветет, зреет.
        Прошла между грядок к плетню. Калитка в плетне. Вышла через калитку — лужок. На лужку девочка сидит спиной к Насте Никитичне, лет пяти. Головенку задрала, что-то шепчет, руками разводит. Настя Никитична немного в сторону подалась, чтоб в лицо девочке посмотреть. Оказывается, подмаргивать учится. Левым глазом моргнула, поглядела на лужок и пяткой по земле, осердясь, стукнула. Отсердилась, повздыхала, правым глазом моргнула. А лужок-то белым стал от ромашек. Другой раз моргнула — ромашки убрались, а вместо них часики вспыхнули алые, в третий раз моргнула — лужок незабудками заголубел.
        Увидала девочка Настю Никитичну и говорит:
        - А левым никак не получается.
        Настя Никитична назад, в дом, в постель: «Так и есть, подорвала здоровье на госэкзаменах. И до врачей теперь далеко».
        Потрогала голову — не горячая и не болит. Все же достала аптечку. Приготовила таблетку анальгина, пошла в сени за водой.
        В окошко глянула. Улица. Колодезный журавль. Возле колодца бабушка Малинкина и еще одна женщина. Разговаривают. Ведра на коромыслах, вода через края поплескивает, полнехоньки ведра, все как полагается, да только бабушки сами по себе, в разговорах, а коромысла тоже сами по себе, на воздусях.
        Проглотила Настя Никитична таблетку, пошла в свою комнату. Открыла чемодан с книгами и задумалась: что же делать-то?
        К председателю пойти, сказать: так и так, свихнулась. Это ведь на весь институт тень кинуть, на все высшее образование. Вон до чего доучивают!
        В зеркало на себя поглядела: Настя как Настя. Никаких признаков дурости не видно, но ведь коли одурел, так, наверное, и не углядишь ничего.
        В дверь тихонько стукнули.
        - Да! Конечно! Входите!
        Вошла бабушка Малинкина. Махонькая, в белом платке, в паневе, расшитой кубиками, которые складывались в цветы кипрея. Бабушка была румяная, с черной косой из-под платка.
        - Как спалось, девушка?
        - Ни одного сна не видала.
        - Умаялась вчера, да и сегодня бледна что-то. Пошли-ка, яблочком утренним угощу.
        - Спасибо вам за добрый прием! — Настя Никитична кинулась открывать другой чемодан.
        - Все книги, книги! — заохала бабушка Малинкина.
        - Да ведь чтоб других учить, самой нужно знать в сто раз больше.
        - Это все так! — согласилась бабушка Малинкина.
        Но во втором чемодане лежали не только книги. Здесь были плащ, лучшее платье и павлово-посадский набивной платок с кистями и с цветами по всему полю.
        - Ба-а-тюшки! — всплеснула руками бабушка Малинкина. — Красота неземная.
        Настя Никитична быстро подошла к своей хозяйке и накинула ей на плечи свой платок.
        - Это вам подарок!
        - Как же так-то? — изумилась бабушка Малинкина. — Чужой бабке — и на тебе! Нет, девушка! У тебя самой один.
        - Но это подарок! И вам к лицу. Поглядитесь! — Настя Никитична взяла упирающуюся бабушку за руки, потянула к зеркалу.
        - Годков бы сорок долой! — тряхнула бабушка вспрыгнувшей на лоб кудряшкой. — Ну ладно. Подарки любят отдарки.
        - Что вы! Что вы! — Тут Настя Никитична спохватилась: — Простите, но мне имени вашего вчера не сказали.
        - Зови баба Дуня.
        - Баба Дуня, вы уж меня не обижайте.
        - Кто ж тебя обидеть решится? Такую девушку обидеть — вовсе без сердца надо быть. Пошли-ка, душа хороша, за яблочком нашим.
        Вышли в огород. Возле баньки, которую с первого раза Настя Никитична и не приметила, росла робкая, так и не ставшая деревом яблоня, а возле нее еще два куста, и оба терновые.
        - Поздно вчера ты прибыла да усталая. Может, сейчас с дороги попаришься?
        - А хорошо ли с утра? — обрадовалась Настя Никитична: вместе с усталостью, глядишь, и весь бред отскочит.
        - Отчего же нехорошо? Чайку попьешь и гуляй. Вечером-то не до бани будет. Гости обещали пожаловать.
        Бабушка Малинкина отворила дверь в баню, в печи лежали березовые дрова, баня не топлена.
        - Дело недолгое — печь истопить! — Бабушка набрала с яблони горсть скрюченных, пожухлых листьев. — Огневка завелась на моей ненаглядушке. Сейчас мы два хороша и устроим: печку истопим и яблоньку от заразы спасем! Ну-ка, огневка, гори огнем жарким!
        Баба Дуня кинула листья в печь, дрова вспыхнули, загудело пламя.
        «Может, с головой-то у меня все в порядке», — мелькнула у Насти Никитичны мысль.
        - Нагни мне вон ту ветку! — попросила баба Дуня.
        Настя Никитична нагнула ветку, бабушка сорвала маленькое, светящееся изнутри яблоко, подала девушке.
        - Кушай!
        Яблоко было спелое, сладкое.
        - Райское?
        - Нет, нет! Что ты! — замахала баба Дуня обеими руками. — Это нашего сорта! Это еще моя прабабушка на чистой белене прививала.
        - Очень вкусно! Спасибо!
        - Поди в корытце поглядись! У меня тут для соек поставлено.
        - К вам сойки летают?
        - Да почти каждый вечер.
        - Как хорошо! Я очень довольна, что уехала из города.
        Корытце было деревянное, долбленое, а дна не видать.
        Настя Никитична погляделась и увидала себя как в зеркале. Брови вразлет, глаза как спелая вишня, волосы — кудель золотая, а на щеках спелые яблоки.
        Вдруг в воздухе раздались веселые детские голоса. Настя Никитична вскинулась — детишки с лукошками, болтая ногами, пролетели над огородом.
        - В лес помчались, по грибы. Мухоморы пошли, да что-то больно рано. На целый месяц, почитай, раньше времени выскочили, — объяснила баба Дуня.
        - Пойду искупаюсь, — сказала Настя Никитична упавшим голосом.
        - Ступай, вода уже готова. А жарко будет — доску в подполье открой.
        Дрова успели прогореть, круглые камни, лежащие в печи, накалились.
        В баньке чисто, лавки скребаные. Шайка, мочалка, веник, по углам пучки трав духмяных. Ушат с водой. Потрогала — ледяная. Рядом ведро с малым ковшиком. Квас.
        - Кваску на камни брось! — крикнула за стеной бабушка Малинкина. — Квас с анисом, шибко приятно будет.
        Настя Никитична вышла из бани в предбанник. Здесь уже полотенце мохнатое положено.
        - Спасибо, баба Дуня!
        Бабушка не откликнулась. Ушла, видно.
        Заперла дверь на крюк и на задвижку. Поглядела в малое оконце: нету ли какого охальника? Под окошком росла темно-зеленая, остролистая, жалящая наповал крапива.
        Настя Никитична вполне успокоилась. Скинула сарафан, разделась догола и шагнула в сухой березовый жар бани.
        Набрала ковшом из котла кипятку, разбавила водой из ушата, но торопиться с мытьем не стала. Жар охватывал тело, нежил. Она вспомнила бабушкин совет, черпнула ковшик квасу, кинула на камни. Камни пыхнули белым облачком, и баня заполнилась холодящим огнем аниса. Потянуло лечь на пол…
        Доски были шелковые от щелоков, теплые сверху, но из подполья их подпирал сумрак и холод. Настя Никитична раскинула руки и ноги и почувствовала первый раз в жизни, как же хорошо быть молодой. Она потрогала руками груди, провела ладонями по животу, по бедрам, схватилась за румяные щеки и засмеялась.
        - Не стыдно! Ни капельки!
        Вскочила, кинула ковш ледяной воды на камни, взяла веник, уселась на верхнем полк, стеганула себя по плечам, по спине, по коленям — понравилось.
        Она плеснула на камни другой ковш воды, и под потолком заходила волна пара. Голова закружилась, но Настя Никитична советы помнила и исполняла. Она нашла в полу кольцо, потянула, доска поднялась. Из-под пола дохнуло холодом, а в следующий миг из тьмы шмякнулась на пол жаба шириной в две мужичьи ладони. Настя Никитична взвизгнуть не решилась — и правильно сделала. Жаба держала в лапах лист мать-и-мачехи. Скакнула на нижний полок, потом на верхний и положила листок прохладной, мачехиной, стороной кверху. Пар остыл, сел на пол и юркнул за жабой в подполье.
        Настя Никитична поставила половицу на место и принялась мыться.
        Из бани она вышла такая легкая, что, пожалуй, тоже могла бы за ребятишками следом по мухоморы…

* * *
        - Столоваться-то как будешь? — спросила баба Дуня. — Вместе со мной или по-городскому, каждый сам по себе?
        - С вами, — глотнув ком волнения, быстро сказала Настя Никитична, но баба Дуня видела и сквозь землю на два аршина.
        - Ты над собой не насильничай! — предупредила она постоялицу. — Это ведь кто как привык. У нас еда — городской не чета. Без премудростей.
        - Бабушка! — У Насти Никитичны слезы навернулись. — Мне у вас хорошо.
        - Не умеешь ты за себя постоять, — решила баба Дуня. — Вижу, стесняешься про бытье разговоры говорить. Да только копейка рубль бережет.
        - Рубль сбережешь, а человека потеряешь, — набралась храбрости Настя Никитична.
        - Верное сужденье! — Баба Дуня даже головой покрутила: молодая-молодая, а не дура — впрок ученье пошло.
        - Когда, бабушка, гости будут?
        - Солнце закатится, работы угомонятся, вот и придут мои подружки.
        - Тогда я погулять пойду.
        - Сперва поешь, а потом ступай. И о житье договорить нужно… Коли у тебя на это языка нет, меня послушай. Значит, так… За квартиру ты мне ничего не должна: колхоз платит, а за питание возьму я с тебя рубль за день, и за красные дни да за наши деревенские праздники еще десяточку, а всего — сорок. Много?
        - Боюсь, не мало ли?
        - Какое мало! Дак ведь ты девушка послушная, чего ж не взять! А теперь за стол садись.
        Подала баба Дуня три кринки — кринку молока, кринку сметаны и кринку меда — и еще самовар да пирог с грибами.
        Настя Никитична налила кружку молока да назад в кринку вылила, и еще раз туда-обратно — «верхушку», чистые сливки перемешала. Баба Дуня улыбнулась:
        - Милая, для кого сливки жалеешь? Кушай, коли вкусно.
        Молока Настя Никитична выпила полную кружку, сметаны пригубила, налила чаю, а над пирогом рука дрогнула: уж не с мухоморами ли? Однако отрезала кусочек, зажмурилась, съела. Хорош пирог!
        Чай был душист, с травками. Зачерпнула ложку меда, отведала и вздоха не смогла удержать. Не мед — луг после грозы.
        Она так и сказала бабе Дуне:
        - Съела каплю, а будто с каждого цветка пробу сняла.
        Баба Дуня в стороне сидела, веретено готовила, а тут зарделась, веретено отложила.
        - Славно как сказала! Медок с семидесяти семи купальских цветов. Сама собирала.
        - Ульев-то я и вправду не видала! — брякнула Настя Никитична.
        - Все сама! С бабками нашими.
        И поглядела на квартирантку.
        - Спасибо! — встала из-за стола Настя Никитична. — Никогда так вкусно не завтракала.
        - И тебе спасибо на добром слове. А теперь по деревне погуляй.

* * *
        Настя Никитична первым делом кинулась глядеть школу. Спрашивать где — не стала, да и спросить было не у кого: на улице ни души.
        Вся деревня поместилась на горе. Построена она была квадратом, а из каждого угла этого квадрата сбегала с горы улочка. Чем долго объяснять, как да что, мы лучше нарисуем план Кипрей-Полыхани. Человек со смекалкой, а особенно тот, кто знаком с основами чародейства, поглядев на этот план, задумается и кое-что сообразит. Непосвященным, однако, придется дать некоторые объяснения. Есть колдовское слово ЗУМЗЕАЗ. Чтобы вызвать всесильную ведьму, нужно написать слово, как это показано на плане, встать в центре, произнести заклинание, и потом только успевай повелевать.
        Настя Никитична в колдовстве не разбиралась, но удивилась разумности плана. Углядела она его с вершины холма, от правления. Вокруг терема-теремка простиралась не тронутая ни трактором, ни лопатой зеленая лужайка. На лужайке телята и цыплята, потом порядок домов, вишневые сады, а вот в промежутках между четырьмя улицами полыхали на солнце четыре поля кипрея. Скотные дворы были в низине, в той стороне, где садилось солнце. А там, где солнце всходило, стояло еще два здания. Дворец с колоннами — явно клуб и рядом длинная деревянная изба.
        - Она и есть! — догадалась Настя Никитична и пошла с горы к школе.
        Вся в деревянных кружевах, школа была как игрушка, как сказочный дворец для детишек.
        Настя Никитична поднялась на высокое, широкое крыльцо и недоуменно помешкала. Дверь была не заперта, и всей охраны — к двери прислоненная щетка. Настя Никитична отставила щетку, толкнула дверь — открылась. Вошла в просторные сени, пахнущие загоревшими на солнце досками. Другая дверь нараспашку. Коридор просторный, есть где в переменку побегать. Отворила дверь в класс. Все как в современной школе: столы, раздвижная доска.
        Учительский стол на возвышении. В столе щит управления. Настя Никитична оглянулась — нет ли кого? — и нажала на одну из кнопок: зашуршали, сдвигаясь, шторы на окнах.
        «Это чтоб кино показывать!» — обрадовалась Настя Никитична.
        И тотчас забеспокоилась, почему же все открыто. Возле доски заметила дверь. Тоже не заперта. Учительская. Просторная комната. Глобус на столе. Карты на шкафах. Шкафы стеклянные, в них чучела, коллекции жуков, бабочек, морских животных, окаменелости, гербарии.
        «Надо обязательно сказать председателю! — совсем разволновалась Настя Никитична. — Это хорошо, когда людям своего села доверяют, но ведь такие коллекции — пожива туристу. А Кипрей-Полыхань туристы навряд ли обходят стороной…»
        Приперев дверь школы щеткой, Настя Никитична постояла на крыльце, раздумывая, пойти ли ей ко Дворцу культуры — до него шагов сто — или пойти налево, к реке, звенящей детскими голосами.
        «Пойду к своим!» — решила Настя Никитична.
        Речка была под обрывом. Настя Никитична все еще не видела ребятишек, но вдруг услышала — кричат. Отчаянно, сразу все. Бросилась не чуя ног, а на самом обрыве подзадержалась, чтобы осмотреться.
        Внизу стайка мальчиков и девочек. Окружили маленького, ругают. Значит, обошлось. Настя Никитична перевела дух, села в траву.
        - Васька ты, Васька! — отчитывала старшая девочка виноватого. — Ведь голову на плечах носишь! Вот для чего только? В пескаря он обернулся! А если щука? Слопает — и пропал. Уж не спасешь слопатого.
        Мальчик поднял голову, и Настя Никитична узнала своего провожатого.
        - Щуки не было! — оправдывался Васька. — Щуренок в траве стоял. Я ему еще брюхо снизу пощекотал.
        - Он щуку щекотать взялся! — охнула старшая девочка. — Так вот же тебе! Вот же тебе!
        Посыпались шлепки. Васька заныл.
        - Ступай домой! — зашумели на Ваську мальчишки. — И больше с нами на речку не просись. Не возьмем! Щуренка он щекотал! Обернись щукой, тогда кого хочешь щекочи. Или хоть ершом.
        - Я больше не буду! — басом заревел Васька.
        Ребята примолкли.
        - Ладно, — сказала старшая девочка. — Простим на первый раз, но сегодня больше купаться не будешь. Сиди на берегу. Айдати в воду!
        Настя Никитична не хотела, чтоб ее заметили, легла, раздвинула траву. Мальчишки и девчонки с разбега один за другим сыпались в реку. Они подбегали к насыпной горке, подпрыгивали, выкрикивали непонятное и в воздухе обращались в рыб.
        - Да, это мои, — прошептала Настя Никитична, не в силах отвести глаз от реки.
        А по реке сигали, отрываясь от воды поди на целый метр, серебряные рыбы.
        Васька — провинившийся, белобрысый, ключицы торчат — сидел, обхватив колени, глядел, как резвились друзья.
        Вылез на берег огромный, зеленый от старости рак. Настя Никитична хотела крикнуть Ваське: «Поберегись!» Но рак отряхнулся, превратился в деда, стянул поясом вязанку корешков, взвалил ношу и пошел тропинкой… к школе.
        «Уж не сторож ли?» — подумалось Насте Никитичне.

* * *
        - И вы во все это верите?
        Настя Никитична вздрогнула, вскочила. Перед ней стояла девушка в замшевой куртке, в замшевой юбке много выше колен, в сапогах-чулках и в красной косынке.
        - Товарищ Федорова, — подала девушка руку.
        Настя Никитична пожала.
        - Слабая у тебя рука, товарищ! — сделала Федорова замечание и раздавила руку бедной Насте Никитичне, та даже присела.
        - Вы что?!
        - Нам надо быть сильными. Это миф, что с предрассудками покончено. Они налицо. Вот я и спрашиваю тебя, товарищ: веришь ты во все это или отрицаешь?
        Настя Никитична опешила.
        - Я, конечно, отрицаю. Я на крик сюда прибежала. Тут мальчик Вася превратился в пескаря, и его щука чуть не проглотила.
        Товарищ Федорова подошла к обрыву, и тотчас веселье на реке смолкло. Дрожащие, закупавшиеся мальчики и девочки выбирались из воды, сбивались в тесный круг возле трех-четырех горящих щепок, которые зажег Вася.
        - Тебе небось рыбы мерещились? — спросила товарищ Федорова. — Все это чистый гипноз. Можешь мне поверить. Сама лекцию читаю: «Сон и сновидения». Тут много мастеров! Они в старое время жульничеством жили, так сказать, использовали с целью наживы темноту масс — знахарили. Я даже статью готовлю в центральный журнал «Наука и религия»…
        Настя Никитична, жалея будущих своих учеников, слушая, помаленьку отходила от реки, и товарищ Федоровой тоже пришлось устремиться следом.
        Она была страстно увлечена беседой, в которой Насте Никитичне отводилась роль слушателя. Пришли ко Дворцу культуры.
        - Прошу ко мне! — пригласила товарищ Федорова, указывая на дверь между четвертой и пятой колоннами и одновременно на плакат над дверью. Белым по красному гласило: «Только в социалистическом обществе исчезнут всякая религия и всякие предрассудки».
        - Держим первое место по антирелигиозной пропаганде, — скромно бросила товарищ Федорова. — В области! Между прочим, плакаты писали сами колхозники. Многие тексты не из спецлитературы, а, так сказать, гражданственное творчество масс.
        Они вошли в вестибюль, отделанный розовой мраморной крошкой. У гардероба останавливал плакат:
        Воспаленной губой
                        припади
                                    и попей
        из реки
              по имени факт.

    В. Маяковский
        В фойе, где ставили елку и танцевали, читалось: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой».
        Стены фойе были завешаны графиками достижений, и здесь же был стенд творчества деревенских мудрецов.
        «Крик совы вовсе не призыв духов, которые зовут на кладбище», — прочитала Настя Никитична. — «Черный кот — животное, а не черт», «Много свершалось в старину зол, вырвем из памяти осиновый кол».
        - По-моему… — покачала головой Настя Никитична.
        - Проверено и утверждено. — Федорова решительно выставила ладонь, что на языке жестов означало: помалкивай. — Значит, так. До вечера я занята, готовлюсь к лекции: «Зарубежный танец-модерн, его бездуховность и безликость». С демонстрацией. А потом потанцуем наши танцы, боевые, проверенные эпохами. Жду! Кстати, как твое имя, товарищ?
        - Товарищ Веточкина.
        - Товарищ Веточкина, я верю, ты будешь маяком в моей культурнической работе… На какую должность назначена?
        - Буду учить детей! — прокричала Настя Никитична, потому что товарищ Федорова запустила магнитофон и, сжимая брови от негодования, слушала свежего гения Пита Микиту, которого вечером ей предстояло испепелить словом.

* * *
        «Да, конечно, — думала Настя Никитична, по мягкой, невытоптанной стежке шагая на свою вишневую улицу, — самопрыгающие чемоданы, летающие дети — предрассудок. Наследие прошлого».
        Но быть с Федоровой заодно ей никак не хотелось.
        Она вышла на зады усадьбы бабы Дуни, постояла у плетня, поморгала на лужок левым, правым и обоими глазами. Ничегошеньки не произошло, и Настя Никитична нисколько этому обстоятельству не обрадовалась.
        На краю деревянного корыта сидела сойка. Птица дернула головой на звук отворившейся калитки, подняла в удивлении крылья, раздумывая — улететь, не улететь, и все-таки полетела, синяя, волшебная… Настя Никитична вздохнула и, чтоб совсем не расстроиться, зашла в баню, подняла доску. Из подполья тотчас выпрыгнула жаба с листом мать-и-мачехи. Поглядела на учительницу грустными черными глазами и повернула лист теплой, материнской, стороной.
        Настя Никитична закрыла за жабой доску и, повеселевшая, пошла домой — помогать бабе Дуне готовить ужин для гостей.
        Но баба Дуня стряпать не стряпала, горницу не драила, сидела на завалинке и пряла пряжу… из тополиного пуха.
        - Для внучки. Она у меня на Камчатке живет.
        - У вас дочь или сын?
        - Дочки у меня. Пять дочек. Все в городе. Нагляделись телевизора — и хвост трубой. Одна на лайнере, стюардессой, — эта ногами вышла; другая посообразительней — в женской парикмахерской, но тоже на виду. Очередь к ней. Наташка и Верка — близнецы — учились больно хорошо и теперь в конструкторском бюро загорают.
        - Загорают? Как это?
        - А уж не знаю как. Сами рассказывали: загораем, мол. Ну а младшая — молодец. Нашей породы. В вулкане огненную кашу мешает. Не спрашивай, как и что, я в ихних делах не понимаю… Но вот года два, никак, или три читаю в газете: на ровном месте гора у них, на Камчатке, вспухла. Огнедышащая. Думаю, ее эта дель. Там ведь Север. А она, младшенькая наша, человек душевный и выдумщица. Подтопить, видно, захотела…
        - Баба Дуня, я в магазин пойду, куплю чего-нибудь к вечеру, — тут Настя Никитична замялась, — белого или красного?
        - Не-ет! — Баба Дуня даже головой затрясла. — Насчет этого мы категорически.
        - Тогда чего-либо вкусненького?
        - Много ты в нашем магазине купишь! О пряники зубы сломаешь, а маслины мы не потребляем.
        - Как же быть?
        - Ну а чем бы ты хотела гостей попотчевать?
        - Икры бы черной баночку или, лучше, красной. Крабов бы. Цыплят табака. Кофе черного… Ну, торт. Киевский. И котлеты тоже можно — по-киевски. Харчо, солянку сборную… Пельмени еще можно, бефстроганов… Еще бывают кальмары консервированные.
        Тут Настя Никитична иссякла.
        - Сегодня уж по-нашенски угостим, а вдругорядь по-городскому, — решила баба Дуня.
        - Давайте я вам помогу.
        - Все готово.
        - Тогда я пойду оденусь да причешусь.
        - Причешись, душа моя, причешись. Только волосы, что в расческе останутся, не выкинь гляди. Пригодятся…

* * *
        У бабушек и гости бабушки. Сидели рядком напротив хозяйки: Вера Тьмутараканьевна, Надежда Тьмутараканьевна, Любовь Тьмутараканьевна и Софья Мудреевна. Старушкам давно уже минуло семьдесят, но нужно было очень их не любить, чтоб, не сморгнув, дать им пятьдесят пять. От силы можно было дать пятьдесят три, а то и пятьдесят два.
        На столе, вея теплом русской печи, вздымался пирог, какого в наши дни не бывает. Ну а если бывает, так только в Кипрей-Полыхани. В центре пирога имелась продушина. Из нее колечками выбирался белый парок.
        У бабушек глаза блестели.
        - Цветочный?
        - Цветочный! — гордо сказала бабушка Малинкина и повела над пирогом руками, чтоб уберечь от нечаянного сглаза и заодно приглашая отведать.
        Что Настя Никитична такого пирога не едала, об этом и речь молчит, но ведь и бабушки-гостьи пальчики облизывали.
        Запивали пирог квасом из семи кувшинов. Каждый квасок ударял в носок, и всяк по-своему.
        Утоливши гостевой голод, бабушки Тьмутараканихи и особенно Мудреевна затеяли разговор. Насте Никитичне показалось, что затеяли они его неспроста. Насторожилась, но тема была до того непривычная — ушки развесила и забыла думать о себе.
        - Спрык-траву надысь искала, — отирая ладошкой рот, первой заговорила Мудреевна.
        - Ключ, что ли, запропастился? — удивилась баба Дуня. — В какие двери у нас тут ломиться-то?
        - Милая! — слегка возмутилась Мудреевна. — Спрык-трава не только железо ломает…
        - А невидимкой тебе зачем быть?
        - У нее внучок в медицинский экзамен держит, — чтоб унять спор, сказала Вера Тьмутараканьевна.
        - Ну, это другое дело, — успокоилась баба Дуня. — Косу, что ли, ходила ломать? — И пояснила Насте Никитичне: — О спрык-траву коса ломается. Как переломишь, бери охапку травы да и кинь в реку. Вся трава по течению поплывет, а спрык-трава супротив.
        - Нет, — сказала Мудреевна, — я за спрык-травой к дятлу ходила, забивала дупло железом. Принес травку, длинноносый. Железо порвал, а травку бросил мне…
        - Ездила в город-то?
        - Пока нет. Внучок во втором потоке сдает.
        - Я сама грех на душу взяла, — призналась баба Дуня. — Зятю одолень-траву добывала. В директора ему захотелось, а знакомств нету. Мужик сам умный, с напором, хваткий, а производство у них как есть заваливается. Ладно, думаю, помогу народному хозяйству.
        - А я что-то не знаю одолень-травы, — спохватилась Надежда Тьмутараканьевна.
        - В стрелу растет. Цвет красный. И желтый тоже бывает. Корень как бумага хлопчатая. Давать надо, в уксусе подержав. В былые времена воины одолень-траву искали. К конскому сиденью добра. В гриву коню вплети — какая бы сеча ни случилась, из седла не выскочишь. Ну и власть травка дает, честь и всякую победу. Только в чистоте надо держать, в воске. А срывать траву нужно приговаривая и через серебро или через золото.
        - А чего говорить?
        - Да обычное, что на Ивана Купалу говорим: «Рву я, раба, от травы цветочки, от земли коренья, на что они полезны, на то их и рву».
        - Помогло зятю-то? — спросила Мудреевна.
        - Да чересчур! Только наладил дело на производстве, его — хлоп! — в трест перевели, бумажками шуршать, а на производстве все по-старому пошло.
        - Да-а! — раздумались Тьмутараканьевны, а Мудреевна поглядела на раскрывшую роток Никитичну и подмигнула ей:
        - Тебе снадобье от загара не нужно? Средство верное. Смешай сок желтой дыни с бобовой мукой, помажься в жару — беленькая, как лебедушка, будешь.
        - Спасибо, — сказала Настя Никитична, — я люблю загорать, чтоб зубы блестели.
        - Ты лучше научи ее, как ночью видеть, — сказала Любовь Тьмутараканьевна.
        - Сама, что ль, не учена?
        - Мы все учены, да каждый на свой лад. У нас в семье глаза и лицо кровью летучей мыши мазали.
        - Ну и у нас тоже, — передернула плечами Мудреевна, — только мы еще сала белой змеи добавляли, чтоб заодно и клады видеть.
        - Для кладов лучше всего сырое сердце ворона съесть! — возразила баба Дуня. — А бывает, клад в виде зайца бегает. Вдаришь его наотмашь, он и рассыплется серебром.
        Мудреевна мечтательно улыбалась.
        - Нет, бабы! Самое верное средство злато-серебро добыть — это самой высидеть змея.
        - А вы… пробовали? — не удержалась, спросила Настя Никитична.
        Лицо Мудреевны озарило воспоминание.
        - Раздобудь петушиное яйцо, положи его под мышку и носи, пока не проклюнется. А красив же он, змеюга! Летит, искры сыплет. Перед окошком твоим в кольца вьется, коли знает, что глядишь, ждешь. А уж любит! Однако настороже надо быть. Испепеляет, бабы! Уж так испепеляет! Чтоб совсем чуркой не стать, в печь его надо спящего кинуть. Когда золота натаскает.
        - И вы?.. — Настя Никитична захлопала ресничками.
        Бабушка Малинкина нарочно раскашлялась, замахала руками.
        - Батюшки! Мед забыла поставить, который с семидесяти семи цветов!
        Отведали меда, подобрели. Видно, угощение это было и для Кипрей-Полыхани редкое. Мудреевна взгрустнула вдруг:
        - Анисью, покойницу, вспомнила. Медом ее поминали на днях.
        - Медаль у нее была, и, говорят, первостепенная: «За отвагу». Почти орден! — подхватила разговор Любовь Тьмутараканьевна.
        - А дело было так… — Софья Мудреевна такой рассказ одной себе и могла доверить. — Когда ихняя сила нашу силу ломала, в Кипрей-Полыхань налетела немалая рать, по-военному сказать — будет взвод. В сорок первом у крестьянина еще было чем поживиться. Стояли ихние меньше часа, спешили, но уже в обратную сторону, а значит, дело было зимой, в декабре… Ну, мы их, конечно, кормили кто во что горазд. Я, к примеру, подаю щи: пахнут — слюнка бежит. Мясо кусками и все, чего надо. Блеск по всей тарелке, и цвет, и гущи в меру. Едят они, едят… А в пузе голод булькает. Уметь, конечно, надо. Так налегке и пошли от меня. А у Анисьи ихний командир дорогу разузнавал, показала дорогу. Они ать-два и пошли, а мы, бабы, на бугор высыпали. Одни бабы на селе оставались. Мужиков наших подчистую на войну забрали, все здоровые, ладные, опять же слово знают от пули и самому чтоб пулю навести, а то и лихоманку, килу, подвесить. Генералу, к примеру, присади килу, он и будет мыкаться туда-сюда, а войско само по себе. Ну, да это к слову… Сверху нам хорошо видать. Идут, шагают, и все кругами, кругами, а наша Анисья зачерпнет,
зачерпнет снежку решетом да и кинет в небо. Вьюга тут как тут. С обеда до зари ходили по пойме, доходились до того, что полегли. Кто где стоял, там и лег, а тут наши… Освободители. Командир со звездой спрашивает: «Кто фрицам дорогу показывал?» — «Ну, кто? Анисья». Снял командир с груди своей серебряную медаль и повесил Анисье на высокую ее грудь. Волновалась. Речь сказала. «Надо бы, говорит, мышей на них напустить, с миллион. Да позабыла в горячке про такое верное средство». Командир не больно понял, о чем она бормочет, пожал ей руку, принял каравай и помчался с орликами врагов искать. Наши солдатики про обеды и думать не могли в те поры. Землю родную спешили возвернуть.
        За чаем бабки вздыхали по очереди: и хорошая вроде жизнь пошла, а все не то. И банники перевелись, и кикиморы. Ни водяных тебе, ни чертей, ни русалок.
        - Чертовку я нынешней весной видала, — сказала бабушка Малинкина. — Собираю мед у Дальнего озера. Сидит. Черные свои волосы золотым гребнем чешет. Молоденькая! А глазищи грустные: друга, видно, нет. Одиноко.
        - Ну, какого-нибудь охотничка приманит! — хохотнула Любовь Тьмутараканьевна.
        - Чертовки-то, слышала я, однолюбы. А охотник нынче наезжий, городской. Не затем ездят, чтоб душой отдохнуть, а затем, чтоб водки под кустом выпить… Нешто чертовки этого не понимают?..
        И тут все бабушки вдруг поглядели на Настю Никитичну.
        - Может, поучиться чему хочешь? Травки какой не надо?
        - Как все интересно! — улыбнулась Настя Никитична.
        - Одолень-травы, может, тебе достать или петушиное яйцо? — спросила Мудреевна.
        - Ну что вы! У меня все есть: платье красивое, книги, школа мне понравилась и дети ваши понравились. Я на речке их видела.
        - Надоели мы тебе, болтаючи, — сказала Любовь Тьмутараканьевна, выглядывая в окно. — Синеет. Ступай, девушка, в клуб, к молодым.
        - Верно, верно! — подхватили старушки, и Настя Никитична послушалась.

* * *
        Молодежь сидела на стульях вдоль стен. Товарищ Федорова, отчаянно двигая одной ногой и размахивая одной рукой, танцевала наисовременнейший танец «Уй-уй, утаки-утаки».
        Лицо ее пылало, глаза горели гневом. Взмокнув, она подбежала к магнитофону и выключила запись.
        - Это, товарищи, ужасно! — пояснила она идейное содержание танца. — Если прежние западные танцы опирались на традицию негритянского народного искусства, потому мы и танцевали кое-что, то «Уй-уй, утаки-утаки» полная деградация, полный отрыв от действительности. Товарищи, танцуем проверенное временем — «Летка-енка»!
        Парни и девушки, вполне обычные, ничего в них кипрей-полыханского Настя Никитична не углядела, вышли на середину зала, встали друг за другом и добросовестно запрыгали.
        - Вот так и работаем! — сказала товарищ Федорова, подходя.
        Настя Никитична кивнула, села на крайний стул.
        - Отдохните и вы.
        - Я? Отдыхать? — Товарищ Федорова метнулась к магнитофону: — Вальс с хлопками.
        Настя Никитична похолодела: сейчас кавалеры разберут девушек, а она, чужая здесь, осмелившаяся прийти на танцы без подружки, будет одиноко подпирать стену. Правда, есть Федорова, но…
        Настя Никитична не успела довести свою мысль до точки, перед ней остановился бедовый кудрявый паренек.
        - Разрешите?
        Настя Никитична пошла, а сама краем глаза успела приметить: местные девушки смотрели на нее, но не шептались.
        - Из города? — спросил кавалер.
        - Из города.
        - Надолго ль?
        - Работать.
        - Фельдшером, что ли?
        - Детей учить.
        - Это хорошо… Нравится у нас?
        - Нравится! — заулыбалась Настя Никитична. Кавалер тоже заулыбался.
        Вел он легко, но почему-то против движения, затейливо петляя. Завел в дальний угол. Тут от стены отделился парень и тихонько похлопал в ладоши.
        - Прошу, — уступил партнершу веселый кавалер.
        Новый кавалер, едва коснулся Настиной талии, так тотчас и сбился с такта, замер, побагровел, отвернулся и все шевелил огромными плечами, чтоб вступить. Ринулся раньше музыки и опять встал.
        - Что-то это?.. — сказал он, готовый убежать и оглядываясь в поисках друга.
        Настя Никитична сама потянула его в танец, впрочем не пытаясь водить, и у парня вдруг дело пошло. Он был высок, грузен, не толст, а грузен от тяжести мышц на спине, на груди, на плечах.
        - С вас можно Илью Муромца писать! — сказала Настя Никитична.
        Партнер пошевелил мохнатыми бровями, раздумывая: улыбнуться или как? Улыбнулся.
        - Ну да уж… Возили тут меня на соревнования: один срам вышел. Штангу-то ихнюю я поднял. Поболе ихнего поднял, а только не так, как нужно. Баранку закатали.
        - Спортсмены годами тренируются.
        - Ну и пускай их! Не дело это — пупок из-за гонора рвать.
        Тут музыка вдруг кончилась. Федорова что-то сразу объявила, но все пошли из клуба на улицу.
        - Вы с нами или как? — спросил неудачливый штангист.
        Настя Никитична поглядела на него, не понимая.
        - Мы на посиделки. Товарищ Федорова туда не ходит, может, и вам будет скучно.
        - Я с удовольствием!.. — вспыхнула Настя Никитична.
        - Верунька! — остановил парень скользнувшую мимо девушку. — Возьмите вот гостью. Она с нами хочет.
        - Правда? — обрадовалась Верунька.
        Подхватила Настю Никитичну под руку, потащила в девичий табунок.

* * *
        Ночь была тихая, луна еще не взошла. Смутно белели рубашки парней, уходящих во тьму. Они что-то переговорили между собой, примолкли, и вдруг грянула песня. До того прекрасная и совершенно незнакомая, что Настя Никитична остановилась, и табунок смешался на миг.
        - Ах, простите, простите! — быстро извинялась Настя Никитична, боясь пропустить слова песни. Ей уже казалось, что она эту песню знала, а может быть, и пела, и в то же время ей было понятно, что нет, никогда она этой песни не слышала, да и слышать не могла.
        Не ясен сокол меж озер летал,
        Меж озер летал, лебедей искал,
        Лебедей искал, белых лебедушек.
        Все лебедушки высоко летят,
        Высоко летят, хорошо кричат.
        - Девушки! — окликнула Верунька табунок. — «Младу»!
        Запели дружно про свое, девичье:
        Войду, млада, в сенечки,
        Возьму, млада, ведерки,
        Пущу ведра под гору:
        «Станьте, ведра, молодцем,
        Коромысло змейкою,
        А я, млада, яблонью».
        Парни бросили первую песню, грянули другую, забивая девичьи голоса:
        Недолго цветочку во садике цвести,
        Недолго цветочку на стопочке висеть,
        Пора из цветочку веночек свить…
        Девушки переждали и допели свою песню до конца:
        Тут ехали ехальцы,
        Рубят яблонь под корень,
        Колют доски дончатыя,
        Делают гусли звончатыя.
        Кому в гусли играти?
        Играть в гусли ровнюшке.
        Настя Никитична шла с певуньями в ногу, притихнув, как неумелая квакушечка. Слезы стояли у горла. Она радовалась, что девушки поют самозабвенно, не тревожат ее, молчащую, не видят ее непутевых, все же пролившихся слез. Ей показалось, что она вернулась из дальнего путешествия на родную землю, к родным людям…
        Околицей вышли к большому, погруженному во тьму дому.
        Верунька оставила Настю Никитичну, побежала куда-то, цепочка рассыпалась.
        - Ключ на месте! — раздался голос Веруньки.
        Дверь в дом отворилась.
        В горнице пахло мытыми полами и восковыми свечами. Под потолком жеманилась затейливая люстра в пять рожков, но девушки, как и их бабушки, жгли свечи.
        Рассаживались на лавках вдоль стен — занимали место — и стайками убегали на другую половину дома.
        - Никогда, говоришь, не была на посиделках? — спросила шепотом Верунька.
        - Не была. Спасибо, что взяли.
        Верунька поглядела на Настю Никитичну, оценивая, и осталась довольна.
        - Ты пригожая. Тебя сразу полюбят. Да уж и полюбили, видно.
        - Илья Муромец, что ли? — засмеялась глазами Настя Никитична.
        - Какой Илья! Финист.
        - Это большой такой? Который танцевал плохо?
        - Подожди! — сказала Верунька обиженно. — Ты сейчас поглядишь, как он танцует.
        - Феникс ясное солнышко? — удивилась Настя Никитична.
        - Финист! — поправила Верунька и немножко отвернулась.
        - А почему Федорова на посиделки не ходит?
        - А это для нее пережиток! Мы ее раз позвали, а больше — ни! — Верунька вопросительно и не без вызова поглядела Насте Никитичне в глаза: еще неизвестно, мол, что ты скажешь.
        В горницу вернулись девушки, бегавшие на другую половину дома, в сарафанах, в кокошниках, в башмачках. Цветы по подолу сарафанов чистым золотом шиты, жемчугом. На кокошниках узоры выложены, опять же жемчугом.
        - Наша очередь! — потянула Верунька Настю Никитичну.
        Перебежали через сенцы. На другой половине — потолок низок. Вся горница сундуками заставлена. Девушки из сундуков достают наряды, облачаются.
        - Бабушек наших все это, — объяснила Верунька. — Одевайся. Это тебе будет впору.
        И действительно, все впору пришлось. И кофта продувная, и сарафан, и башмачки-поскоки.
        Зеркало висело в углу. Подвела Верунька Настю Никитичну: поглядись.
        Стояла в том зеркале Золотая Коса — земная краса, с темными, удивленными, запечалившимися глазами.
        - Ай не приглянулось? — всполошилась Верунька.
        Настя Никитична обняла девушку:
        - Уж так приглянулось, что глаза на мокром месте. Какие одежды русские женщины променяли! А на что променяли-то?
        - Побежали! Побежали! — торопила Верунька. — Пора парней песней приманивать.
        Свечи тянулись язычками, ни шороха, ни шепота. Сверкало золото, мерцал жемчуг.
        Вдруг узкие язычки свечей дрогнули, заметались — это вздохнули разом девушки и тихонько пожаловались:
        Уж и что ж экой за месяц,
        Печет ночью, днем ин нет.
        Уж и что ж экой за миленький,
        Летом ходит, зимой нет.
        В окна тотчас стукнули. В сенцах послышались шаги, дверь в горницу отворилась, вошли парни. В чем были в клубе, в том и пришли, только лица у всех теперь были закрыты черными кисейными платками.
        Встали у дверей. Одна из девушек, постарше, на выданье, подошла к парням, пригляделась, нашла, видно, своего жениха, вывела на середину, и стали они кружиться и поводить руками, а музыкой была им песня.
        «Еще завтра овин молотить», — пели ребята, а девушки после каждой строки подхватывали: «Так-так-так, молотить!»
        - Жалко женушку будить!
        - Так-так-так, молотить!
        - Спи, моя женушка-подружка.
        Нат-ко в головы подушку,
        Сладкий сон возьми, дорогая,
        Вот подушка тебе другая.
        Вышла следующая пара, и была другая песня.
        Отплясавшие парни садились рядом с теми, кто их выбрал, и Настя Никитична заерзала: к ней очередь двигалась. Но тут игра переменилась, девушка-заводила вышла и спела такую песню:
        Не скачи, соболь, по улице,
        Не скачи, соболь, по широкой!
        Скачь-поскачь, соболь, в новой горнице.
        Выбирай себе дружинушку, выбирай себе хорошую.
        Стали парни выбирать подружек. И н тебе! Перед Настей Никитичной голову преклонил Финист. Лица под платком не видно, да плечи выдают, их и под шалью не спрячешь.
        Настя Никитична охнула про себя, а куда деваться? Ноги слушались плохо, но парни дружно пели, рука у Финиста была ласковая, сильная, Настя Никитична совладала с робостью, закружилась в такт песне. Им пели хорошее:
        Ты девица, красавица моя!
        Златоброва, черноглаза, сухота!
        Ты рассеяла печаль по очам,
        По ночам-ночам,
        По темным вечерам.
        Тут выскочил на середину кудрявый дружок Финиста да и крикнул:
        - Нам проснуться пора, люли, люли!
        Пробудиться пора, люли, люли!
        Девушки и парни поднялись, пошли хороводом.
        Хоровод разделил Финиста и Настю Никитичну, и Настя Никитична очутилась рядом с Верунькой. Танцуя, заметила: горница пустеет.
        - Пора уходить? — спросила она шепотом.
        Верунька вытянула Настю Никитичну из хоровода, о чем-то посоображала:
        - Да, пора… По домам. Пошли старые одежды снимать.
        Когда они проходили сенцами, дверь на улицу открылась и Насте Никитичне показалось, будто с крыльца слетели две огромные птицы. Верунька быстро захлопнула дверь.
        - Сквозняк!
        Переодевались они вдвоем, но Верунька торопилась, первой выскочила в сени. И домой не пошла.
        - Всего доброго! — попрощалась она с Настей Никитичной на крыльце. — В другой раз тоже приходи.
        Настя Никитична все поняла: гулянье еще не закончено, ее выставили, чтобы скрыть какой-то секрет.
        Она шла одна по белеющей на темной траве стежке. Ей не было обидно и страшно не было. Показалось, будто идут следом, остановилась — не слышно, оглянулась — никого.
        Стежка вывела на улицу.
        В каком-то доме ярко горел свет, окно распахнуто. На высокой деревенской постели, одетая в замшу, сидела и глядела пустыми глазами в окно Федорова. Насте Никитичне стало ее жалко, хотела окликнуть, но не решилась…

* * *
        Настя Никитична обошла стороной пятно света от окошка Федоровой.
        «Как же так? — спрашивала она сама себя. — Как же это случилось, что есть еще на земле Кипрей-Полыхань?»
        Сердце у Насти Никитичны билось на всю улицу — самой не заснуть и как бы кого не разбудить. Девушка прошла мимо дома бабы Дуни, в низину, к реке. Села над обрывом, свесила ноги. Сверху в темноте речка была похожа на серебряную ложечку: круглый омут, длинная протока, а небо как чаша. Бери ложку и черпай. Коростель скрипел в клеверах. Ни ветерка, ни рокота мотора, ни гула фабрик. На плечо Насти Никитичны облокотилась теплая дрема, и вдруг воздух колыхнулся, две птицы прошли низко совсем, улетели за реку, во тьму трав. Настя Никитична вскочила: уж больно велики птички, схватят — пискнуть не успеешь.
        - Не пугайся!
        Тут уж Настя Никитична ойкнула.
        - Да это я, Финист.
        Парень поднялся с земли и загородил полнеба.
        - Ты не подумай чего! Для обережения твоего позади шел.
        - Спасибо! — Она показала в ту сторону, куда улетели огромные птицы. — Ты видел?
        - Видел.
        - Что это?
        - Летают…
        - Кто?
        Финист помялся, подошел, поглядел ей в глаза.
        - Ты не бойся. Ты ничего у нас не бойся.
        - Я не боюсь. Только уж очень большие. Кто это? Может, это и есть ведьмы?
        Финист тихонько засмеялся:
        - Скажешь тоже! — И неловко переступил с ноги на ногу. — Я тебя только сегодня увидел, а без тебя уже свет не мил.
        - Ты не хочешь отвечать на мой вопрос? Это опасно?
        Он взял ее за руку и приложил ладонь к своей груди.
        - Слышишь? Стучит! Никогда так не стучало! — Он перевел дух и опять странно как-то поглядел ей в глаза. — Этого делать старики не велят, но я взял их для тебя.
        Он из-за спины достал два огромных, тускло сверкнувших крыла. Они были скреплены ожерельем.
        - Надень.
        Она, завороженная, надела ожерелье. Финист поднял руки, и она увидала — у него тоже крылья. Огромные, посвечивающие небом.
        - Полетели!
        Ей бы удивиться, но она послушно взмахнула руками, крылья за спиной колыхнулись, и земля ушла из-под ног. Она еще раз взмахнула руками и увидала: речка всего-навсего серебряный поясок.
        Финист был рядом.
        - Ложись на воздух грудью, ноги подними, руки раскрой — нас понесет ветер.
        И ветер нес их, покачивая, и вдруг увлек, закружил.
        - Не бойся, — сказал Финист. — Ветер шалит. Я в детстве любил в воронки нырять.
        Настя Никитична боялась спугнуть словом чудо, но тут она вспомнила детишек, летавших в лес по грибы, и спросила:
        - А ваши дети могут без крыльев летать?
        - Все могут без крыльев.
        - А зачем же тогда…
        - Это крылья любви…
        Финист сказал это и кинулся в небо. Он сложил крылья — так прижимают руки к телу, когда прыгают солдатиком, но не падал, а летел к звездам.
        «Разобьется!» У Насти Никитичны сердце замерло, забилось, снова замерло. Спуталось все у нее в голове: вверх ведь летит, не вниз… Но дело было не в том. Спасать нужно милого. Она не знала, как его можно спасти и что ей нужно сделать, чтобы не остаться здесь, у земли, в одиночестве. Она тоже сложила крылья, потянулась вся. И поняла — летит. Тихий воздух стал ветром, давил на лицо. Она летела сначала зажмурив глаза, а когда решилась открыть их, увидала скопище звезд, неподвижных, сияющих каждая сама по себе. Настя Никитична не видела Финиста, и это было такое одиночество, какого она и представить себе не могла. И вот тогда сердце ее облилось теплой кровью, ей захотелось, чтобы Финист был рядом, чтоб она, похолодевшая от полета, ужаса и одиночества, могла бы прижаться к нему, сильному, теплому и доброму, чтобы только не одной, чтобы он заслонил хотя бы половину этой бесконечности.
        - Финист! — закричала она в отчаянье и тотчас увидала черное, мчащееся к ней то ли для того, чтобы погубить, то ли для того, чтобы спасти. Этот черный шар вдруг распахнул над нею крылья, и она перевела дух. — Финист! — прошептала она и тоже распахнула крылья, чтоб не пролететь мимо, не потерять.
        Они парили над спящей землей.
        - Финист, мне холодно! — осмелилась она пожаловаться.
        Он подлетел ближе.
        - Дай мне руку. Сложи крылья.
        Он обнял ее и понес к земле.
        В низине прятались белые туманы. Светились открытые окна озер.
        - Всю ночь бы вот так, — сказала она.
        - Нельзя, — покачал головой Финист. — На землю пора. Если кто узнает о нашем полете, мне несдобровать.
        - Ах, Финист! Финист!
        - Что?
        - Просто Финист. Нет имени лучше твоего.
        Они опустились у реки. Он снял с нее крылья.
        - А я без них смогу? — спросила Настя Никитична.
        - Потом, может быть, — ответил он уклончиво. — Я отнесу крылья.
        - Когда я тебя увижу?
        - Завтра.
        - До завтра, милый.
        Финист взлетел и пропал в темноте.
        «И все это — один день жизни».
        Настя Никитична бежала по тропе к дому и повторяла:
        - День жизни! День жизни!

* * *
        Утром баба Дуня сказала:
        - Кузьмы и Демьяны пришли — на покос пошли.
        А тут и постучали в окошко:
        - К правлению!
        Баба Дуня чаек дохлебала, новую шаль на плечи разметала.
        - Ты-то пойдешь? Тебе не обязательно, не колхозница, чай.
        - Не колхозница, но ем, пью с вашего стола! Пошли вместе.
        Возле правления толпился народ. Вышел председатель на крыльцо.
        - Ну вот, товарищи, и по старому стилю — июль. Как говаривали деды: «В июле хоть разденься — легче нет». За работу.
        - Баба плясала, да макушка лета настала, — поддакнула Мудреевна.
        - Одним словом, сенокос, товарищи! Травы нынче — загляденье. Налегнуть надо всем. Что скажет молодежь?
        Товарищ Федорова вскочила на ступеньку крыльца:
        - Предлагаю работать ударно, с огоньком. Наш девиз: сегодня косим — завтра стоги мечем. Товарищи, товарищи! — вскинула Федорова правую руку вверх. — Смешки можете оставить при себе, я не хуже вас знаю: сено должно просохнуть. Пора бы, товарищи, осилить язык образов. Предлагаю также организовать пионерскую бригаду: «Даешь стог!» Бригадиром могу быть я или новая учительница товарищ Веточкина.
        - Толковое предложение, — согласился председатель. — Ребятишек мы на сенокос обязательно возьмем. Кто постарше, пусть косить учится, меньшие сено будут ворошить, а заодно ягод поедят. Верно, товарищ Веточкина?
        - Верно, — сказала Настя Никитична. — Когда на работу?
        - Сегодня — нет, а завтра будете нужны.

* * *
        Утром росы, в полдень зной. Хорошо сено сохло. Было у Насти Никитичны в бригаде сорок мальчиков и девочек, сорок ее будущих учеников. Все ребята работящие, проворные. А проворнее всех Вася, старый Настин дружок. Дали ему задание — из овражка сено вытащить. Овражек неглубок, тропинка на дно добрая, а сена едва-едва на четыре охапки. Траву скосили, чтоб на следующий год хорошо росла, и была трава эта дающая особую пользу, какую — в Кипрей-Полыхани знали.
        Пошла Настя Никитична поглядеть, как Вася управляется, — маленький все-таки. А Вася сидит себе на пеньке, свистульку из орешника мастерит. Смотрит Настя Никитична, из-под горы грабли сами собой охапку травы гребут. На ровное место вытянули, разворошили и скок-поскок в овраг.
        Призадумалась Настя Никитична: то ли похвалить мальчишку, то ли пожурить? Вдруг сорока — фырь из лесу, трещит, вдарилась возле Васи и обернулась Софьей Мудреевной.
        - Да я тебя в поросенка превращу! — закричала Мудреевна на Васю. — Бездельник! Или заповеди не знаешь: «Крестьянское дело свято». Всякое колдовство против тебя и обернется. Этой травкой больную корову покорми — поправится, молока мало доит — дай пучок и только ведра успевай менять. А теперь она ни на что не годна, разве на подстилку, да и то своей корове я такую травку не постелю.
        Выскочили тут из оврага грабли да рукоятью Васю хлоп по мягкому месту! Да еще, еще!
        Кинулась Настя Никитична Васю выручать, а картина уже иная. Сорока на ветке сидит, грабли на земле лежат, Вася к ушибленному месту ладошку прикладывает. Увидал учительницу, заторопился.
        - Я мигом, Настя Никитична! Тут работы — кукушка трех раз не прокукует.
        Сграбил испорченное сено, побежал за добрым.

* * *
        Косари свое дело сделали, положили травы, ушли на другие луга.
        Сено ребята ворошили после обеда, а до обеда жили привольно. Смородиной дикой лакомились, малиной, грибы собирали. Все лесовички, каждое дерево знают. Насте Никитичне спокойно с ребятами. За Васей вот только глаз да глаз. Гадюку притащил в шалаш, танцевать заставил, колесом ходить. Ребята сами его выпроводили, а он на березах спускаться вздумал. Заберется на молодое дерево, схватится за гибкую вершину — и летит к земле.
        Кашеварила Настя Никитична сама. Возьмется Вася варить — кто ж его знает, какую траву ему вздумается в котел сунуть? Вечером с ребятами Настя Никитична у костра сидела, песни пели — «Картошка-тошка-тошка», «С голубого ручейка начинается река», «Орлята учатся летать»… На звезды глядели, о космонавтах говорили, о полетах. Ни слова о чародействе, о нечистой силе. И Настя Никитична опять было засомневалась: уж не сны ли ей про все такое снятся? Бывают же такие ошеломительные сны, годами помнишь.
        Пошла поутру Настя Никитична листьев смородины набрать для чая и загляделась на малое озерцо. Ничего на том озере чудесного не было. Кувшинки на солнышко глядят не наглядятся, стрекозы над кувшинками виснут, то ли загадку какую разгадывают, то ли застят. Половина озера в ряби, половина гладкая.
        И слышит: шлепает кто-то. Вышел на берег Вася. Поглядел туда-сюда, руки раскинул, подошел к воде, достал что-то из кармана, положил за щеку и пошел в озеро. А вода перед ним расступилась.
        Настя Никитична сначала привстала, а потом присела. Воду как плугом разворотило, зияет черная дыра посреди воды, и Вася — аук. Как тут не дрогнуть? Шумнешь, чары разлетятся — и отвечай за мальчонку.
        А Вася как ни в чем не бывало вышел на другом берегу и поддеревом встал, ухо выставил. Тут и Настя Никитична услыхала: чуть не над головой у нее кукушка сидит и кукует. Настя Никитична голову в плечи и вполглаза, чтоб живьем птицу поглядеть. Вася тут как тут. Кукушка вспорхнула, а он цап сучок, с которого куковала, и учительнице подает.
        - На счастье! Верное средство.
        Настя Никитична, как завороженная, взяла сучок, а бросить страшно.
        Пришли они с Васей к шалашу, все спят. Вася так и повалился на траву.
        - Храпят, голубчики!
        - Твоя работа?! — ахнула Настя Никитична.
        - Моя! А то — «Убирайся со своей гадюкой»! Похрапят у меня до самого вечера.
        - Ну, тогда и меня усыпляй! Я детей и в колдовском сне не оставлю одних.
        Очень рассердилась Настя Никитична. Вася покраснел.
        - Да какое уж там колдовство? Видали, как я озеро переходил? Семя травы перенок взял в рот, вода и расступилась, а корешки я им в головы положил, вот они и посвистывают.
        Вася полез в шалаш, собрал корешки.
        - Простите меня, через часок проснутся.
        - Я думала, ты умный парень! — Настя Никитична от обиды даже не глядела на Васю. — А ты злой. Уходи в село, и чтоб я тебя больше не видала.
        - А в школу как же? Я в первый класс нынче пойти должен.
        - В школу приходи. — Настя Никитична стала еще строже. — Но если за свои штучки примешься, смотри у меня!
        Вася попятился — и ходу.
        Ребята через час проснулись как ни в чем не бывало.
        В тот же день подналегли и завершили работу. Уморились. Заснула ребятня спозаранку.
        Одна Настя Никитична у костра сидела. На месяц загляделась, Финиста вспомнила, а месяц вдруг возьми да раздвоись. Один — в небе, другой — на луг, возле Насти Никитичны сел. Чудо, но к чудесам она попривыкла уже.
        - Звала? — спрашивает.
        Глядит, а это Финист. Подошел к костру, ветку еловую поправил — искры полетели.
        - Спасибо тебе, — говорит.
        - За что?
        - За то, что думаешь обо мне, скучаешь.
        Настя Никитична сидит, с места не сдвинется. Финист засмеялся, поднял ее на руки, крыльями взмахнул, взлетел. Настя Никитична к груди Финиста прижалась, тепло, покойно, а ветер посвистывает.
        - Дай и мне крылья, — попросила.
        Промолчал Финист, а потом к земле нырнул. Опустились возле избы для посиделок. Финист свои крылья снял, окошко железякой поддел, выставил, залез в дом.
        - Держи! — подает крылья.
        Окошко вставили, крылья за плечи и помчались, как огромные летучие мыши, над землей, холодеть от радости, смущать тех, кто никогда от земли не отрывался.

* * *
        А потом была жатва. Собрал колхоз «Зарницы» тройной урожай, и в короткие сроки. В Кипрей-Полыхани работать умели, а поля засевали своим зерном. Приехало в колхоз районное начальство, грамоты привезло, подарки. Комбайнерам — особый почет. Их провожали в дальний путь — собирать несметный сибирский урожай.
        Речи говорили, духовой оркестр играл. В клубе выступали артисты. Федорова так и летала. Допоздна затянулось народное гулянье.
        А Насте Никитичне невесело было на празднике — Финист уезжал.
        Станцевали они в тот вечер всего один раз, на концерт он не остался, вещи ушел укладывать.
        Настя Никитична пришла домой, ужинать не стала: всплакнулось чего-то. Только легла, в окошко бросили горсть песка. Он!
        Вышла.
        - Я все думала, в каком облике явишься ты передо мной.
        - Ох, Настя, все тайные слова я позабыл, тебя ожидая.
        Пошли они к баньке, сели на скамью. Обнял он ее, и просидели они, сами не ведая сколько, молча, в тихой радости, даря друг другу тепло.
        В небе звезды кругом шли, и у них, и у Насти и у Финиста, плыло в глазах. Догадались они, что тепло, какое изведали, родное, а потому любить можно без оглядки.

* * *
        Без Финиста денечки длинными показались, но тут пожаловало первое сентября.
        В канун Настя Никитична собрала учебники, черную юбку, белую блузку выгладила, туфли вычистила, села под окном на вечернюю зарю глядеть, а заря уже дотлевала.
        Сумерки пришли темные, серые.
        Постучала в дверь бабушка Малинкина:
        - Настя, иди огонь гасить.
        К удивлению Насти Никитичны, баба Дуня топила печь, а на столе горело уж никак не меньше сорока свечей.
        - Оно хоть завтра по новому стилю первое сентября, а все — первое. А под первое старый огонь — он ведь целый год верно служил — гасят, а утром будет новый огонь. Мужики из дерева вытрут.
        - Это, наверное, оттого, — догадалась Настя Никитична, — что в XVII веке новый год начинался с 1 сентября.
        - Уж не знаю, — сказала бабушка Малинкина. — Посидим давай, помолчим. Поглядим на огонь, попрощаемся.
        Свечи пощелкивали, огонь в печи, покачиваясь, ходил по сухим тонким поленьям, припадал, силился вспорхнуть, а сил не хватало.
        Бабушка Малинкина сама пошла к печи, а Насте Никитичне показала на свечи. Потушили огонь, пожелали друг другу на весь год счастья, а на нынче — покойной ночи.

* * *
        Все три класса, все сорок жителей Кипрей-Полыхани от семи до десяти лет, сидели перед Настей Никитичной и ждали, что она скажет.
        - С праздником вас, мальчики и девочки! С первым сентября!
        - Спасибочка! — прошептали в ответ третьеклассники и второклассники, ну а за ними вдогонку и первоклашки.
        Настя Никитична подошла к первому ряду, где сидел первый класс, и, понимая, что для этих учеников день сегодняшний на всю жизнь память, вывела их ручейком к доске и попросила каждого назвать себя. Учеников было двенадцать, а в списках значилось тринадцать, и Настя Никитична сообразила — нет Васи. Но стоило ей вспомнить о нем — в открытую форточку юркнул воробей, ударился об пол.
        - А вот и я! — сказал Вася. — В самый раз поспел.
        Настя Никитична только головой покачала. Взяла она мел, написала во всю доску букву «А» в виде человечка. Человечек этот как бы отправляется в путь и рукою манит за ним идти.
        - Ребята, — сказала первоклассникам Настя Никитична, — это буква «А». С нее начинается вся человеческая премудрость: полеты в космос, путешествия в глубины океанов, все человеческое могущество начинается с буквы «А». В старину ее называли «Аз». Пусть эта буква будет для каждого из вас как добрый друг. Видите, он подает вам руку, зовет за собой, в далекую дорогу за Познанием.
        Вася подмигнул человечку, и тот вдруг спрыгнул с доски и пожал каждому первокласснику руку.
        - Вот это учительница! — зашептались второклассники и третьеклассники, а Настя Никитична похолодела.
        «С Васиными штучками надо кончать!» — твердо решила она для себя.
        Первый урок закончился, словно прошла всего одна минута. Старичок сторож, улыбаясь, протиснулся в дверь и позвонил в старинный серебряный колокольчик.
        - Ура! — закричал Вася и воробьем порхнул в форточку, а за ним стаей взметнулись первоклассники, за первоклассниками второклассники, а там, солидно помедлив, умчались стрижами старшие — третий класс.
        Второй урок Настя Никитична вела, сдвинув брови.
        - Ребята! Каникулы кончились. Это школа. Прошу вас входить и выходить через дверь. — Тут Настя Никитична совсем рассердилась: — Птичьих базаров мне, пожалуйста, больше не устраивайте, а то я кошку с собой принесу.
        Настя Никитична поняла, что сказала не то. Первоклашки расплакались. Друг за дружкой. Насте Никитичне пришлось говорить ласковые речи, читать веселые сказки, но ребята, отсидев последний урок, убежали из школы, торопливо, тревожно перешептываясь. Один Вася подзадержался — видно, характер хотел показать. Вдарился он перед Настей Никитичной об пол и на лбу шишку присадил. Заревел, хоть уши затыкай.
        - Из-за вас! Из-за вас… разучился.
        Пришла Настя Никитична домой и тоже в слезы: научить ничему не научила еще, а вот разучить успела. Такого дивного дара мальчишка лишился!

* * *
        Уроки стали как дистиллированная вода, без цвета и запаха. Насте Никитичне даже замечания некому было сделать. На переменах ребята к ней не подходили, в коридоре не бегали, не шумели. Слушали ее внимательно, вопросов не задавали.
        Как-то она засиделась в пустом классе, тетради проверяла. Вышла из школы, слышит — разговаривают. Сидят ее ребятки вдоль теплой солнечной стены, а перед ними — школьный сторож.
        - Ну-тко, скажите, что это? — спрашивал сторож, и каждая морщина на его лице сияла хитростью. — Ну-тко? «Под мостом-мостищем, под соболем-соболищем два соболька разыгрались».
        - Брови да глаза, — отвечали ребята.
        - Ишь ты! Верно! Тогда такое спрошу: «Пришел внучок по дедушку». Кто хваткий?
        Ребята молчали, Настя Никитична, стоя за углом, тоже ничего придумать не могла.
        - Эх, вы! — сказал старичок. — Это значит, вешний снег на зимний лег. Ну-тко, а вот такая закавыка: «Кручу, бурчу, знать никого не хочу».
        - Небось ветер! — сказал кто-то из старших ребят.
        - Можно и ветер, а отгадка — вьюга. Ну, вам домой пора.
        - Еще, дедушка, загадай!
        - «Беленькая собачка в подворотню глядит».
        - Сугроб! — опередил всех Вася.
        - Молодцы! А вот вам домашнее задание. Отгадку поутру приносите: «Семя серо, руками сеют, ртом сымают».
        Ребята, подхватив портфели, побежали в деревню. Старичок поглядел им вослед и пошел в другую сторону, к лесу. Настя Никитична вышла из укрытия и окликнула свою техническую службу. Старичок был ей сегодня неприятен.
        - Послушайте! Почему вы бросаете школу? Пошли — даже дверей не закрыли.
        - Ох, верно! — спохватился старичок.
        Он вернулся, затворил входную дверь и приставил к ней щетку.
        - Вы считаете, что это надежный запор? — рассердилась в открытую Настя Никитична. Она на себя уже сердилась оттого, что ей хотелось придраться к сторожу, и поделать ничего с собой не могла.
        - Это очень даже надежно! — уверил ее старичок. — Да вот сами поглядите.
        В руках у него откуда-то объявилась кошка. Он пустил ее на крыльцо. Кошка подошла к двери, подняла лапу, чтоб открыть дверь, щетка подскочила, перевернулась и прямо-таки смела кошку с крыльца.
        - Благодарю вас! До завтра! — Настя Никитична повернулась к старичку спиной и, краснея за себя, пошла в сторону клуба.

* * *
        Потянулись школьные будни. День за днем, неделя за неделей. И оттого, что каждый день был вполне разумным, в меру полезным, похожим на день прожитый, Настя Никитична по ночам плакала. Хорошо хоть Финист не видел зареванного лица ее — он все еще убирал хлеб в дальнем краю.
        Бабушка Малинкина пропадала в лесах да в соседях, может, и впрямь дел у нее было много, а может, сторонилась своей квартирантки.
        Пошла Настя Никитична к Федоровой. А у той письма припасены во все инстанции, общества и комитеты.
        - Нужно повести решительное наступление! — сверкала глазами Федорова.
        - На что? — спрашивала, страдая душой, Настя Никитична.
        - На мрак и тьму, на пережитки средневековья.
        - Но кому плохо оттого, что в Кипрей-Полыхани сохраняют древние обычаи? Живут по крестьянскому древнему календарю?
        - Так они же все тут летают! — страшным шепотом сообщила Федорова.
        - Ну и пусть летают!.. Ты же сама говорила, что это все гипноз.
        - Мало ли что говорила! Они летают. — Федорова мрачно шагала по пустому кабинету своего пустынного дворца. — Они в клуб ходят, чтобы глаза отвести, два-три танца отдежурят — и на свои посиделки.
        - Но это ведь прелесть — посиделки! — не удержалась Настя Никитична.
        - Ты вот что, — сказала Федорова, — ты не виляй. Или ты наш человек, современный, целеустремленный, или ты их человек. На двух стульях здесь не усидишь… Письма, которые я подготовила, видела?
        Настя Никитична пожала плечами, но кивнула.
        - Согласна с содержанием?.. Я думаю, что согласна. Подпиши сама, а еще лучше — уговори одно письмо подписать своих школьников. Пошлем в «Пионерскую правду».
        Настя Никитична, слушая все это, сидела в кресле, но тут она поднялась, подошла к двери и взялась за ручку.
        - Я думала, ты от одиночества такая. Сердце держишь на людей оттого, что не приняли тебя. А ты, по-моему, просто очень плохой человек.
        И вышла.
        И стало ей легко.
        Когда она проходила над обрывом, под которым теперь и днем дремала холодная осенняя вода, вспомнила ребятню, нырявшую здесь рыбами, вспомнила, как леталось ей с Финистом, раскинула руки, подпрыгнула — и перелетела за реку.
        - Так, значит, я могу! — затрепетала от радости Настя Никитична. — Даже без крыльев.
        Она разбежалась, подпрыгнула и полетела над полем, низко, сшибая ногами головки высохших стебельков.
        Долетела до леса.
        Лес уже пустил к себе небо, пронизан синевой. Листва лежала на земле, рябина рдела. Дрожала вода в маленьком озере, то ли от сквозняка, гулявшего меж стволов, то ли от предчувствия: завтра ударит мороз.

* * *
        Утром Настя Никитична шла в школу по седым от инея травам. Мороз бороду по ветру распустил, лицо покалывало холодом, а Насте Никитичне было хорошо.
        - Ребята! — сказала она ученикам. — Первый урок у нас физкультура. Будем летать.
        Ребята переминались с ноги на ногу, поглядывали на форточку, а от учительницы отводили глаза.
        - Разучились мы! — сказал Вася. — Давайте упражнения делать, какие всем положены.
        - Ребята! — Голос у Насти Никитичны задрожал. — Ребята, неужто вы перепугались кошки? Я не со зла! Порядок хотела навести. — И тут учительница заплакала у всех на виду. — Может, попробуете…
        - Пробовали, — сказал кто-то виновато.
        Настя Никитична вытерла слезы, встала и, вскинув руку, приказала:
        - В шеренгу ста-но-о-вись!
        Ребята выскочили из-за столов, построились.
        - На-ле-во! За мной шагом марш!
        Привела Настя Никитична свою гвардию к дому сестер Тьмутараканш.
        - У вас на огороде капуста не убрана. Пришли помочь!
        - Спасибо! — сказала Вера Тьмутараканьевна. — А еще зачем пришли?
        - А еще пришли за советом, — сказала потише Настя Никитична. — Беда у нас приключилась. По неопытности своей лишила я ребятишек бесценного дара Кипрей-Полыхани…
        Вера Тьмутараканьевна позвала сестер своих. Поговорили они меж собой, поглядели, как ребята капусту с корня рубят и складывают, как стараются угодить, позвали учительницу в дом.
        - Своими силами мы не поможем. Да и никто в селе не поможет. Ступайте к Деду, который редьки не слаще.
        - Когда нам к нему идти? — спросила Настя Никитична отважно, потому что не слыхала еще о таком и, где он живет и кто он, понятия не имела.
        Сестры заулыбались:
        - Нравишься ты нам, девушка… Чего ждать? Капусту уберете и ступайте. За реку, в лес. К Дубу.
        О Дубе они сказали шепотом, и Настя Никитична поняла: дело их ждет серьезное.
        Вышла к ребятам, а они все уже возле крыльца.
        - Задание выполнено!
        - К Дубу нам надо! — сказала Настя Никитична.
        Посерьезнели ребята, переглянулись.
        - Идем? — спросила учительница.
        - Идемте!
        Ответили не без осторожности. Насте Никитичне не по себе стало, но не отступаться же, да ведь хоть жутко, но интересно!
        Шли всю дорогу молча. Странно было Насте Никитичне слышать, как столько детей, собравшихся вместе, молчат.
        Дорога все время поднималась в гору. День выдался серебряный. Молочное небо, нерастаявший иней на полях. Лес в молочном тихом сиянии. Так, молча, они вышли, может, через час всего на открытое место. И увидели, как высоко они стоят теперь над всей остальной землей. Земля, серебряно светясь, уходила под серебряные облака неведомо в какие дали. А над пропастью стоял Дуб. Не больно велик и не больно толст, но видно было, что не земля его, а он сам землю корнями держит: его рвануть — всю землю потащить.
        Возле Дуба их ждал человек. Ребята замерли. Настя Никитична не знала, как ей дальше быть и что нужно сделать. Она понимала — пришли туда, куда шли…
        Человек повернул к ним голову, побежал глазами, а глаза были у него обычные, стариковские, потерявшие цвет и блеск, одного не потерявшие: ума. Если что и увидела Настя Никитична, так только то — умен человек, все он понимает и очень печалится. Поднял он руку, отер со лба пот или иней, не разобрать было, и, глядя Насте Никитичне в самое, видно, сердце, махнул рукой: идите, мол, ладно.
        И все повернулись и пошли не оглядываясь. И только когда лес кончился, остановились. Сказать бы что, а слов не нашлось. Обняла Настя Никитична своих мальчиков и девочек, поворотила лицом к Кипрей-Полыхани и как бы подтолкнула, отпуская. Тут и порхнула из-под ее рук стая счастливых птиц.
        А сама Настя Никитична пешком пошла. Не посмела умения своего открыть.

* * *
        Приспело время на санках кататься. Навалило снегу в Кипрей-Полыхани по самые крыши.
        - Завтра всем прийти в школу с санками! — объявила Настя Никитична.
        Катались с горы над рекой: чьи санки дальше унесут. Дальше всех укатила сама Настя Никитична. Мальчишки, покусывая губы, силились дотянуть до ее одинокого пока следа.
        Потом, уморившись, сидели на санках, решали на снегу хитрые задачки, писали коварные слова, в которых можно по две, а то и по три ошибки сделать.
        - Довольно, — сказала Настя Никитична, — а то мне и учить вас будет нечему.
        И прочитала стихи:
        Не ветер бушует над бором,
        Не с гор побежали ручьи…
        А потом читали эти стихи хором.
        - Никитична! — петушком прокричал школьный сторож. — К тебе.
        - Да, к вам! — подтвердила строгая женщина в белой меховой шапочке, вынимая руку из белой муфты. — Инспектор Татьяна Борисовна Николаева. Третий урок на исходе, а школа пуста.
        - Катаемся! — призналась Настя Никитична. — Да уж замерзать начали. Сейчас идем в школу, за портфелями, и по домам.
        - А как быть с учебным планом? Потом наверстаете?
        - Чего ж наверстывать? Мы здесь и новый материал прошли, и закрепили, и даже домашнее задание сделали. Правда, на снегу.
        - Это, кажется, новое слово в педагогике?
        - Да нет, такое уже было, у Льва Толстого и у других. Денек очень хороший, вот и покатались.
        - Что ж, идемте в школу, я хочу посмотреть ваши конспекты уроков, документацию и вообще…
        - Ребята! — крикнула Настя Никитична. — В школу! Берите портфели — и до завтра!
        Тут кто-то большой выхватил у нее санки, обдавая снегом, рванулся мимо с горы и укатил за линию рекорда.
        - Ура! — закричали ребята. — Да здравствует победитель!
        Победитель стоял под горой, подняв руки.
        - Финист! — узнала Настя Никитична.
        Она прыгнула на первые попавшиеся санки и покатила вниз.
        - У вас всегда так? — спросила школьный инспектор Татьяна Борисовна Николаева.
        - Ага! — ответил Вася. — У нас здорово!
        - Здрово, но не здорво! — Инспектор спрятала руки в муфту и отвернулась от реки: Настя Никитична и Финист целовались!

* * *
        Не елкой удивил Новый год Настю Никитичну — святками.
        Шестого января село днем будто и не просыпалось, ни одного колодезного журавля не скрипнуло.
        - Где же народ? — удивилась Настя Никитична.
        - Святки пришли, милая! Святки! Наш первейший праздник. Все к вечеру готовятся.
        День был недолог, смеркалось.
        Но как выкатилась из лесу огромная красная луна, так на дальнем конце Кипрей-Полыхани и запели. Парни:
        - Сорока Дуда! Где ты была?
        - Коней пасла.
        - А где кони?
        - За воротами стоят.
        - А где ворота?
        - Водою снесло.
        - А где вода?
        - Быки выпили.
        - А где быки?
        - За горы ушли.
        - А где горы?
        - Черви выточили.
        - А где черви?
        - Гуси выклевали.
        - А где гуси?
        - В тростники ушли.
        - А где тростники?
        - Девки выломали.
        - А где девки?
        - За мужья ушли.
        - А где мужья?
        - На печи, в решете.
        Кривы лапотки плетут,
        Кочедык не найдут.
        - Хорошо-то как! — удивилась древней песне Настя Никитична.
        Захотелось ей на улицу, под луну, на мороз. Валенки надела, стала платок искать. Свет в доме они с бабушкой не зажигали. На святки свет жечь — лунной радостью себя же обокрасть. Только Настя Никитична платок повязала, за пальтишко взялась, а под окошком под ее девушки «Авсень» запели:
        Мы ходили, мы гуляли по святым вечерам.
              Авсень! Авсень!
        Мы искали, мы шушукали белую березу.
              Авсень! Авсень!
        На этой березе сидела тетеря.
              Авсень! Авсень!
        Сидела тетеря, перышки роняла.
              Авсень! Авсень!
        Выходила, выступала Настя-лебедка.
              Авсень! Авсень!
        Перышки сбирала, в подушечку клала.
              Авсень! Авсень!
        В подушечку клала, другу набивала.
              Авсень! Авсень!
        - С кем мне спать? С кем мне ночевать?
        С кем мне ночевать? Кого на ручку класть?
        Кого мне на ручку класть? — Финиста Тимофеевича.
        И грянул тотчас плясовой припев-притоп:
        Пышки-лепешки, поросячьи ножки,
        В печи сидят, на нас глядят,
        Ох, есть хотят!
        Бабушка Малинкина впустила гостей. Все ряженые, шубы вывернуты. Конфеток да орехов в карманы попрятали, кинули Насте Никитичне вывернутую шубу, прилепили ей нос с усами, подхватили, потащили с собой под луной озорничать.

* * *
        В первый же после зимних каникул, в самый тягучий школьный день, когда елка позади, а впереди самая длинная четверть, приехала в маленькую школу Кипрей-Полыхани комиссия: два человека из области, пятеро из района, да из местных включили Никифора Пафнутьевича как председателя и Федорову.
        На первом уроке был диктант, для каждого класса свой. Настя Никитична в стороне сидела. Диктовала инспектор Татьяна Борисовна Николаева. На втором уроке была контрольная по математике, на третьем — беглый опрос по всем предметам.
        Ребятишки выдюжили, не подвели. Чуяли недоброе, старались.
        С четвертого урока детей отпустили, и осталась Настя Никитична одна против судей. А судьи, не смутясь тем, что на все три класса нашли в диктанте три ошибки, по математике один не успел, а на вопросы ребята отвечали если и без бойкости, так и без вранья, нисколько не смутясь этим обстоятельством, стали задавать Насте Никитичне вопросы, словно это она училась в первых трех классах первой ступени. Она терпела, отвечала полным ответом. А потом инспектор Татьяна Борисовна Николаева спросила в упор.
        - Верно ли, что вы колядовали вместе с отсталыми элементами перед так называемым рождеством?
        - Колядовала, — отвечала Настя Никитична. — На святки.
        - Но почему?
        - Потому что это весело.
        - А вы подумали о своем авторитете учителя?
        - Подумала.
        - А верно ли, — спросил солидный товарищ с усиками, из района, полный, положительный, — верно ли, что вы позволили себе целоваться с мужчиной при учениках?
        - Верно! Финист с уборки вернулся. Долго его не было.
        - Ну а, простите за нелепость вопроса, однако в сигнале, поступившем из вашего села, этому уделяется чуть ли не первостепенное внимание, верно ли, что ваши ученики, — тут товарищ из района как бы хохотнул, — летают на уроках?
        - Во-первых, не на уроках, а на переменах! — взорвалась Настя Никитична и охнула про себя: выдала! Всех выдала.
        - Может, вы будете утверждать, что и это нормально — летать на переменах? Объясните, что надо понимать под этим?
        - Ну чего вы приехали сюда? — вспыхнула Настя Никитична. — Ребят я учу хорошо. Сами убедились. Не нравится, что детишки мои летают? Это ей летающие поперек горла! — Настя Никитична ткнула пальцем в сторону Федоровой. — Она бескрылая.
        - А вы тоже летаете? — умно повел глазами солидный товарищ из района.
        - Да, тоже! — крикнула Настя Никитична. — Умоляю, не трогайте этой школы! Она, может, последняя во всем белом свете, где летают. Да, здесь все летают! Все! От первоклассника до сторожа. Но какой же грех вы возьмете на душу, если поломаете им всем крылья!
        - Я же говорю, она скрыто верующий человек, — едва разжимая губы, прошелестела Федорова.
        - Неправда, я верую открыто! — твердо сказала Настя Никитична. — Пшеницу сорта «Кипрей-Полыхань», дедовскую, в столице оценили. Оценят и другое, что люди сумели здесь сохранить.
        - По-моему, все ясно! — развел руками солидный человек из района. — С точки зрения усвоения материала учащимися результаты отменные. Но?.. Но, но, но.
        И человек захлопнул тоненькую папку личного дела учительницы Веточкиной.
        Настя Никитична посмотрела на Никифора Пафнутьевича, глаза у председателя были такие, словно ему на спине давили чирей величиной с кулак.
        И вдруг он улыбнулся:
        - Так и запишем: «Учительница товарищ Веточкина Настя Никитична освобождена от занимаемой должности в связи с тем, что поощряла детей начальной Кипрей-Полыханской сельской школы к летанию без посредства ракетного и прочих двигателей».
        Солидный товарищ с усиками добродушно хохотнул, но тотчас и прикусил вишневую верхнюю губу нижними зубами, белыми, острыми, как у мышки.
        - Товарищи, а ведь действительно… Это же абсурд!
        - Надо найти формулировку. — Инспектор районо Татьяна Борисовна Николаева без надобности жикнула «молнией» замшевой куртки.
        - Вношу предложение! — Федорова подняла руку уголком, как на уроке. — Товарищ Веточкину следует изгнать из школы как скрыто верующего человека.
        - Но в какого бога? — всплеснул руками тот, что был с усиками.
        А другой человек из области, все время молчавший, положил руки на стол, оперся на них, встал, и все, притихнув, поняли — это сама судьба. Человек из области медленно обвел глазами членов комиссии:
        - У нас такое сложилось мнение: товарищ Веточкина, выступая здесь, погорячилась, ну и все мы погорячились.
        - Не без этого! — вздохнула инспектор районо.
        - Комиссия с удовлетворением отмечает высокие результаты успеваемости, но обращает серьезное внимание на целый ряд недостатков в воспитательной работе.
        - У кого их нет, недостатков! — широко, по-товарищески улыбнулся солидный человек с усиками. — Товарищ Веточкина молода, и, безусловно, у нее имеются все возможности к исправлению пробелов и недочетов.
        Наступила какая-то неудобная для всех тишина.
        - Мне можно идти? — спросила Настя Никитична.
        - Так что же, никакого наказания не последует? — вскричала Федорова.
        - Людей не наказывать, а воспитывать нужно, — утешила Федорову инспектор районо Татьяна Борисовна Николаева. — Вы, товарищ Веточкина, свободны.
        - Спасибо, — сказала Настя Никитична. — До свидания.
        Дверь за учительницей закрылась, члены комиссии задвигались, зашуршали бумагами, кто кашлянул, кто причесался, ну будто дали звонок с урока.
        Федорова постояла, набычив лоб, кинулась к двери, распахнула ее настежь, замерла, а за собой так трахнула, что из петли вылетел шурупчик.
        - А время-то уже обеденное, — поглядел Никифор Пафнутьевич на часы. — Столовой тут у нас нет, ко мне прошу.
        И, не поленившись, поднял шурупчик.

* * *
        Настя Никитична нашла себя на реке. Стояла над полыньей. Удивилась. Вгляделась в черную, тихо звенящую воду. Отпрянула. Следы были мокрые. Ноги тоже мокрые. Она почувствовала холод, побежала домой. Дверь в доме была распахнута.
        - Бабушка!
        Никого! Даже ходики не тикают: остановлены.
        Тревога заколотила Настю Никитичну. Сбросила ботинки, мокрые чулки. Не убрала с пола, кинулась, босая, к печи, достала валенки, натянула, выбежала на крыльцо. Глянула вдоль пустынной улицы, взмахнула отчаянно руками — полетела.
        Она летела над поймой, над спящей подо льдом рекой, над лесом к полянке, где рос Дуб. Она летела высоко, выше деревьев, но, когда показался Дуб, в ней пробудилась осторожность. Бесшумно опустилась на большой сучок густо запорошенной снегом сосны. Внизу, возле Дуба, были все, кто жил в Кипрей-Полыхани. Люди стояли тесно, кольцом; в центре, опустив голову, с крыльями за плечами — Финист.
        - Да будет так! — проскрипел старческий голос, и Настя Никитична увидала: от Дуба, раздвинув толпу, идет к Финисту человечек в белых холщовых одеждах. В руках у него был нож.
        Старик поднял крыло за спиной Финиста и сильным ударом отрезал. Зашел с другой стороны, поднял второе крыло.
        - Не-ет! — закричала Настя Никитична, кинулась коршуном со своего дерева, но старик успел отсечь и второе крыло.
        Схватила Настя Никитична Финиста под мышки, рванулась вверх, но тотчас сосны и ели закрыли небо.
        Очутились Финист с Настей Никитичной в тереме, стенами которого были сросшиеся деревья. Все кругом погрузилось во тьму. Только в углу мерцал огонек. Огонек приближался. Дед, который редьки не слаще, нес свечу, защищая ладонью огонь от сквозняка.
        - Финист, в наказание отправляйся в город по крылатые дела. Будут таковые — и крылья будут. Они сами принесут тебя в Кипрей-Полыхань.
        - Это все из-за меня! — У Насти Никитичны подкосились ноги, но Финист подхватил ее.
        - Пошли, проводишь меня.
        Он повел ее ласковой, но твердой рукой.
        - Эй, девушка! — окликнул Настю Никитичну старец. — Чуть не забыл сказать тебе:
        Тот радости не знал, тот не грустил,
        Кто в небе был и небо упустил.
        Не надломись былинкою в беде,
        Ты жди и будешь в стае лебедей.

* * *
        Они раскачивались в лихо мчащемся автобусе. Настя Никитична уговорила Финиста, что проводит его до города. Автобус затормозил, с натугой отворились промерзшие створки дверей.
        - Сойдем? — спросил Финист.
        Они вышли на окраине.
        Занимался розовый день. Над городом стояли белые дымы. Город работал. Финист прижал Настю Никитичну к груди, заглянул в глаза.
        - А свадьбу мы все-таки в Кипрей-Полыхани сыграем.
        - Да! — согласилась Настя Никитична.
        - Еще какую свадьбу сыграем! Мы с тобой в санях. За нами наш поезд: тысяцкий, бояре и прочие, а впереди нас — дружка, кудряш мой. И будет он кричать встречным: «К нашему князю новобрачному меду пить, сахару есть!» — это чтоб какой злыдень не испортил свадьбы. А потом поведут нас в горницу под хлебом и солью и станут приговаривать: «Ты ходи, коровушка, домой!» После пира тебе косы расплетут, а мальчишки споют тебе: «Ручки горят, мальчишку катят, девчонку катят». И поведет нас дружка в нашу с тобой светелку, а гостям поднесет по чарочке, приговаривая: «Пейте до дна, на дне добро — мед и патока, винная ягода, Селиван наливал, Киприян подавал, Захарий челом прибивал. У меня, у дружки, ножки с подходом, язык с приговором. Кушайте на доброе здоровье, головушке на веселье, душеньке на спасенье. Наших князя и князюшку полюби и пожалуй со всем их княжеским поездом». И оставят нас они с глазу на глаз!
        - Да! — сказала Настя Никитична, прижимаясь к Финисту. — Да! Все так и будет.
        Они шли по дороге, город подрастал с каждым шагом. И вдруг она остановилась.
        - Финист! Он ведь неспроста сказал: «Тот радости не знал, тот не грустил, кто в небе был и небо упустил. Не надломись былинкою в беде, ты жди и будешь в стае лебедей». — Она легонько подпрыгнула и повисла в воздухе. Опустилась. — Финист! Я не потеряла дара. Финист, наши дети будут летать!
        - Еще как! — Он закрыл глаза и поцеловал ее.
        Настя Никитична утирала счастливые горькие слезы.

* * *
        А теперь я признаюсь.
        Все, что вы прочитали, это мой подарок на день рождения. Самому себе. Ну, кто осмелится подарить сказку взрослому озабоченному человеку, отцу семейства? А я ждал такого подарка. Долгие годы ждал и вот ведь дождался наконец. Ничего, что от самого себя. Зато и у вас теперь, у взрослых, озабоченных людей, есть сказка. Дарите ее друг другу, если она пришлась вам по сердцу.
        Волшебника не подглядишь…
        Заметки о творчестве Владислава Бахревского
        Первая повесть В. Бахревского — «Мальчик с Веселого» — увидела свет в коллективном сборнике молодых писателей «Первое знакомство». Добрым оказалось это знакомство — и долгим. С тех пор читатели, преимущественно юные, встретились более чем с двумя десятками книг писателя Владислава Бахревского, книг веселых и с грустинкой, книг об истории нашего народа, давней или совсем недалекой по времени, книг разных, но всегда интересных и очень добрых.
        Вспомним хотя бы «Культяпые олени» — совсем коротенькую, но огромной емкости, светлую и раздумчивую повесть о юных художниках-косторезах. В ней отразились впечатления от одной из первых поездок писателя по стране, выплеснулось «очарование Сибирью». А ведь решал-то в ней формирующийся талант свои задачи: в чем секрет творчества, смысл искусства и его отличие, скажем, от вполне добротного мастерства ремесленника. Где та грань, за которой точнейшее в деталях, яркое в своей декоративной изобразительности и все-таки ремесленничество вдруг может скачком перейти в совсем иное качество. Только прикосновение к живому нерву народной жизни помогло герою повести Алеше постигнуть тайну неказистых, культяпых, но — летящих! — оленей в дедовой резьбе… Сибирью же рождена и первая историческая книга Владислава — «Хождение встречь солнцу» — о Семене Дежневе, книга, удостоенная премии на Всероссийском конкурсе на лучшее произведение для детей и юношества. Встречи со Средней Азией — это «Хранительница меридиана», «Пулисангинское ущелье», «Кружка силы» и, наконец, «Шахир» — поэтическая повесть о гордости туркменского
народа Махтумкули. Ошеломляющая пестрота красок, звуков, запахов этих южных краев не осталась для Бахревского только экзотикой. Увлечение Средней Азией переросло в глубокую любовь, которая ярко дает себя почувствовать как в пересказах туркменских сказок, переводах Каюма Тангрыкулиева, киргизских писателей Мусы Джангазиева и Мусы Мураталиева, так и в основательных исторических полотнах Бахревского уже для взрослых читателей — «Свадьбы», «Тишайший», где речь идет о связях России с Востоком.
        Но все-таки основное в его творчестве — родная земля. Как ни соблазнительны поездки на Памир, Камчатку и далее — в Турцию, Грецию, Сирию, Иорданию, в Шри-Ланку, Индию, Эфиопию, которые для писателя всегда дают и толчок к новым замыслам, и интересный материал, но без родимой почвы, земли детства писатель — словно Антей… Взгляд на мир с любой высоты начинается для Бахревского с Рязанщины, Нижегородчины, Подмосковья, где провел он трудные и счастливые годы отрочества и юности. Здесь истоки поэтического мира его рассказов, стихов, исторических повестей, собранных в книги «Дюжина», «Лошадиная поляна», «Земляника», «Кипрей-Полыхань», и его сказок, таких, как «Дядюшка Шорох и Шуршавы», «Кто спасет воробушка?» И конечно же, здесь корни его увлечения русской историей. Как не вспомнить его разбойника Кудеяра («Клад атамана»), его яростных свободолюбцев-псковичей («Всполошный колокол»), его земляков — орехово-зуевских ткачей, зачинателей организованного рабочего движения в России («Морозовская стачка» и «Голодный поход»).
        Но все это было потом. А вначале… Надо отдать должное тогдашнему директору издательства Константину Федотовичу Пискунову. Был у него хороший обычай — самому непременно встречаться с новичками, прочесть рукопись и побеседовать, повыспрашивать — с чем человек идет в литературу, с каким багажом и с каким настроением, в чем его надо поддержать или к чему подвигнуть. Лесное детство стояло за плечами автора, когда он писал свою первую книгу. В лесу человеку жить не просто: надо и дрова рубить, и сено косить, но ведь только отер со лба пот, разогнул спину — и вот она, колдовская сказка столетних сосен, затаившегося озерка… Покоряет убежденность Бахревского в том, что есть они, чудеса! Есть, не зря же столько сложено о них легенд и сказаний. Если это всего лишь отражение живущих в народе мечтаний, то и они не на пустом месте родились. Попробуйте проникнуть в глубь сказки — в ней же концентрация духовности высшей пробы. Духовности не в смысле веры в нечто потустороннее, а как сгустка лучших нравственных порывов… И какое же у хорошей сказки легкое дыхание, какая свобода обращения с временем и пространством!
И какой притом изумительный реализм в деталях, узнаваемость в житейски достоверных подробностях, какое знание природы…
        Добрым духом сказки, верой в простые и естественные чудеса овеяны, пожалуй, все книги Владислава Бахревского. Читатель убедится в этом сам, открыв хотя бы вот эту книгу. Федя, юный герой повести «Голубые луга», так увлечен игрой в придуманную им самим Ту Страну, чудесную, сказочную, которая есть рядом с нами, а может, внутри нас, что все время ищет тропинку в нее, ищет какой-то таинственный знак, который открыл бы ее наяву. Игра? Но за нею так много стоит. Прежде всего, словно бы языческое, очень древнее, а теперь — наисовременнейшее (его можно бы назвать экологическим мышлением) отношение к природе. Большинство хороших людей, о которых рассказывает писатель, воспринимают природу как одно огромное живое существо, где все слито, взаимосвязано какой-то еще не разгаданной общей тайной. Маленький герой первой же повести Бахревского «Мальчик с Веселого» допытывается у лягушонка: «Скажи мне, нас никто не слышит, откуда берется вода в ключе?» Он убежден, что еще чуть-чуть — и научится понимать язык живых существ… Вот и Федя из «Голубых лугов», приникнув к земле и глядя в небо, задумывается: «Не может же
быть так, чтоб небо — только воздух, а земля — только песок, глина, камни.
        Нет, так быть не могло. Федя любил живое небо, живую землю, живые цветы и живые деревья. Дрожащими руками он учуял вдруг — ответное подрагивание.
        Тук-тук! Тук-тук!
        Земля дышала. Земля жила».
        И в «Футболе» Ваня, жадно всматриваясь в непривычные для него приметы городской жизни, родным-то себя чувствует лишь в привычном мире природы, где готов поговорить даже с листом лопуха в придорожной канаве, не то что с маленькой любимицей речкой Дубенкой, которую не в силах забыть. Как свою собственную, переживает он боль белых лилий, сорванных ребятами ради красивых букетов и брошенных через несколько минут…
        Что уж и говорить о повести-сказке «Кипрей-Полыхань», где родная природа дает и талант свободного полета, и силу вернуть утраченную было способность к творчеству.
        Русская земля, с ее Бездонным ключом на Веселом кордоне, со смешливой речкой Унгар и молчаливой, задумчивой Дубенкой, где подсмотрел Владислав Бахревский «уснувший ветер» — застывшую в глубине старого, высохшего русла осоку, средняя полоса России взрастила его таким, каким предстает он со страниц своих светлых книг. А второй могучий исток духовности и святого отношения ко всему живому — родная литература, очень рано вошедшая в его жизнь.
        Родился Владислав Бахревский в августе 1936 года в Воронеже, где его отец учился в ту пору на лесном факультете сельскохозяйственного института. С первых шагов окружали будущего писателя стихи, музыка (отец прекрасно играл на гитаре) и то озорное, бесшабашное веселье, что присуще только студенческой вольнице. Ребенок среди студентов — не частое в те годы явление, вот и занимались с малышом все, кому не лень.
        Родом его отец из Горьковской области, а мать воронежская. С детства чуткое ухо Владислава схватывало богатейшие краски русского языка в двух его интересных и своеобразных говорах. А кочевая жизнь в различных глубинках России еще более обогатила его знанием родной речи. Бахревский-старший почти всю жизнь провел в лесничествах. Сперва — в селе Каменка Горьковской области, в глухих лесах неподалеку от Васильсурска. Потом — на Рязанщине, в Можарском районе, на Веселом кордоне (вот они, места действий будущих героев Владислава Бахревского). Здесь и застала семью война. Этот период жизни писателя легко угадывается в повести «Голубые луга». Прямой, бескомпромиссно честный и к тому же вспыльчивый человек, отец умел наживать врагов, и поэтому семье немало довелось кочевать с места на место. В 1947 году перебрались в Подмосковье.
        Судьба отца, его пылкая, порывистая, сложная, своеобразная натура отразились во многих произведениях сына. Естественно, в художественном преломлении: было бы странным увидеть какие-либо прямые аналогии. Влияние кочевой жизни, постоянных знакомств со все новыми людьми, положение вечного «новенького» в школе, в уличных компаниях детей и подростков, безусловно, сказались на характере будущего писателя. А жизнь в лесах, на дальних кордонах, в небольших селениях развивала у не по годам начитанного мальчишки и мечтательность, и острую наблюдательность, и чуткость к явлениям, казалось бы, самым обыденным. Он много пишет, преимущественно стихи, как и большинство начинающих. Но некому еще их всерьез показывать, не с кем посоветоваться.
        Другое дело — Орехово-Зуево, рабочий город с богатой духовной жизнью, с давними традициями, не только революционными, но и культурными, в частности, театральными. Еще на заре нашего века здесь появился самодеятельный театр рабочих, а шефство над актерами тогда же взяли мхатовцы. С их работами знакомился сам К. С. Станиславский. А когда в 1916 году рабочие поставили здесь спектакль «На дне», то Барона рядом с ними играл В. И. Качалов. В 1919 году в Орехово-Зуеве открылся театр-студия, и руководил этой «пятой студией МХАТа» Б. Е. Захава. Много и плодотворно поработали в самодеятельных драматических коллективах города профессиональные артисты Варвара Фокеевна и Николай Степанович Прохоровы. Самодеятельный театр прочно вошел в жизнь Владислава Бахревского.
        В повести «Футбол» отчетливо видно, как впитывает юный ее герой рабочие традиции этого города — если уж играть, хотя бы в футбол, так честно, если уж следить за порядком в своем городе, например на стадионе, так по-рабочему смело, не боясь какой-либо шпаны, хулиганов, развязных лишь с трусливыми обывателями, если уж работать, то как Дуся-ткачиха, для которой ее профессия и жизнь, и предмет особой гордости. И еще один примечательный момент в повести — участие мальчишки в первом для него литературном конкурсе. Ваня пишет стихотворение о Пушкине и сочинение о нем. Все это близко к биографии писателя, его самого выводил на творческую дорогу большой подвижник и светлый человек Георгий Матвеевич Звонилкин. Он, тогда еще студент МГУ, руководил детским литкружком при Дворце культуры текстильщиков и организовал в 1949 году Пушкинский конкурс. Надо было себе представить — такой конкурс среди сорвиголов из знаменитых «морозовских казарм». Но нашлись-таки и художники, и артисты, и поэты. Первое место тогда занял Володя Лизунов — впоследствии кадровый военный, который через много лет, выйдя на пенсию, вновь
вернулся в родное литобъединение. А Владислав Бахревский был отмечен тогда поощрительной премией. Но как окрылила она тринадцатилетнего поэта!
        Другим наставником будущего писателя был руководитель городского литературного объединения — преподаватель пединститута А. Кайев. Писателем-профессионалом он не был. Преподавал древнерусскую литературу, создал учебник и немало научных трудов, исследовал творчество местных рабочих поэтов-революционеров. И растил, растил литературную смену. Бахревскому подчас доставалось при обсуждении на литобъединении — слишком уж был он нестандартен, непривычен, оригинален в творческих исканиях.
        Благодарную привязанность к литературным объединениям Владислав Бахревский сохранил на всю жизнь. Он почти десять лет руководил родным орехово-зуевским объединением до своего переезда в Евпаторию, а там возглавил вначале литобъединение города, теперь же — крымское областное. Но все это было потом. А после окончания института, работая в Сакмарской районной газете, он сам за полсотни километров наезжал в Оренбург, на сходки молодых литераторов при газете «Комсомольское племя». Там, в газете, увидели свет его первые стихи в 1958 году.
        Вернувшись из Оренбуржья, он работал в редакции журнала «Пионер», в «Литературной газете». Но писатель властно брал в нем свое…
        Писатель — высокое звание. Это художник слова. Слово у Бахревского живет и светится. Словами он может играть, словно цветными камешками, легко, непринужденно, незаметно, но глядишь — и сложился узор неповторимой мозаики, да какой крепкий! Образы рождаются будто сами собой и кажутся единственно возможными в той обстановке, о которой рассказывается. Прочитайте-ка вот эти ощущения мальчишки из «Футбола»: «Правду сказать, я любил остаться вдруг с самим собой. Шел вдоль Свирели, разведя руки, и казался себе ласточкой. Облака надо мной то вспыхивали, как февральский снег, то меркли. И когда они меркли, я чувствовал на лице холод, и погасшая земля, в мгновенье поскучнев, становилась большой, чужой, враждебной, и мне было видно, какой я маленький и никому здесь не нужный: ни бесконечным лугам за рекою, ни реке, по которой бежали волны, похожие на стальную стружку, ни серым облакам, ни поселку из длинных двух- и четырехэтажных домов из темно-красного вечного кирпича. Длинные ряды окон, будто шеренги солдат, а может быть, надсмотрщиков, уже издали впивались в меня бесчувственными глазами, словно я в чем-то
был повинен. Но солнце, как метлой, смахивало вдруг серое наваждение, тепло устремлялось на землю, спешило успокоить: лето еще не кончилось. И луга за рекой — богатырское поле — манили в свои сине-зеленые дали; в реке, забитой золотыми сугробами облаков, открывались бездонной голубизны пропасти; ласточка моя летела в эту глубь, а может, ввысь. И только сердечко у нее сжималось. И только клювик, раскрытый от удивления, хватал свежий ветер. И она, размахнув крылья, кружилась на одной ножке, чтобы упасть на землю, на спину и лежать, раскинув руки, принимая весь мир. Впрочем, на одной ножке крутился уже я сам, и это я падал в траву, объявляя всему белому свету, что он — мой». Как точно и образно передано это перевоплощение, с какими оттенками чувств, перепадами ощущений!..
        Бахревский относится к своему писательскому делу крайне серьезно: оно — для добра, для жизни, для радости. Его книги помогают юным увидеть и почувствовать, как бесконечно богата жизнь, какие цветут в ней тончайшие оттенки человеческих ощущений, чувств, раздумий. И ничто не в силах помешать этому цветению — даже внешняя бедность материальных условий жизни. Ведь основная часть вот этой книги, кроме «Кипрея-Полыхани», — о годах суровых, голодных, с очередями даже за хлебом. Но и здесь берет свое жизнь человеческая, то есть духовная.
        Своеобразная творческая установка Бахревского: «В искусстве чудо совершает память. А коли посмел удивить не только людей, но и самого себя, разбуди свое детство — будешь счастлив, и многие почерпнут из твоей радости».
        Глубокий лиризм, искренность, распахнутость навстречу читателю как лучшему другу, в определенной мере бесстрашие — ведь рассказывается порой о мучениях тайных, о которых вроде бы не принято говорить вслух, — вот отличительные черты прозы Бахревского. Могут возникнуть и опасения — а нужно ли в детской литературе столь откровенно говорить о каких-либо не очень благовидных делах взрослых? Опасения не новы, и спор по их поводу нескончаемый. Здесь важен, видимо, пример классики. Если следовать «предупреждениям» особенно рьяных «охранителей» незамутненности детских душ, не придется ли исключать из детского чтения трилогию М. Горького «Детство», «В людях», «Мои университеты»? Или — тоже ведь очень непростые «Детство» и «Отрочество» Л. Толстого? Да и в лучших книгах современных советских писателей отнюдь не скрываются от юных читателей сложности взрослой жизни — как раз во имя того, чтобы готовить их к жизни, а не розово-бесконфликтному существованию, которого в принципе-то и быть не может. Видимо, все дело в мере искренности и честности, чистоты отношения к описываемому, художнической мере.
        Герои Бахревского часто испытывают неловкость, а то и жгучий стыд. «Проступок»-то, глядишь, и невелик, даже не сам солгал, а просто видит, как лжет другой, — и уже уши заполыхали, мучается чуткая душа. Эта острота переживаний без всякого дидактического нажима заставляет читателя задумываться: а сам-то он так ли живет, не зарос ли, словно лешак, шерстью, которую стыд не пробьет?
        Ваня в «Футболе» чувствует себя чуть ли не предателем по отношению к ребятам с Мурановской улицы, первыми позвавшими его играть в футбол, предателем, поскольку попасть к их противникам ему безумно хочется: там и мячи настоящие, и на поле выбегает команда с традиционным приветствием, а не кучка в чем попало одетых, вразброд шагающих ребят. Глубоко переживают и другие герои Бахревского, когда вольно или невольно встают перед выбором, когда им нужно скрывать свое истинное отношение к тому или иному событию, человеку…
        Тонко, почти исповедально раскрывает писатель перед юными героями, да и не только юными, простую истину о сложности и противоречивости жизни. Очень не просто в этом смысле отношение Феди («Голубые луга») и деревенских мальчишек к Виталию Мартынову, сыну военкома, и Куку, сыну предателя, как все считали. Максимализм мальчишек понятен, да еще и подкреплен психологической установкой взрослых по отношению к «врагам народа». И как же тяжко в таких условиях отстаивать простые принципы гуманизма: даже если бы и впрямь отец Кука был врагом народа, разве Кук в этом виноват? Разве он-то не имеет права на человеческое к себе отношение? Вот если бы он сам, как Виталий Мартынов, вел себя подловато, тогда другое дело…
        Сложностей в новой книге Бахревского много. Так, неоднозначен образ Страшнова-отца. Как перемешиваются гордость Феди за отца со стыдом за его же неблаговидные поступки! Как мешает вот такая противоречивость сыновней любви, но ведь она, эта любовь, неистребима и по-своему права…
        О любви Бахревский вообще пишет много и очень… «несовременно». Юные герои Бахревского то и дело «влюбляются» в своих сверстниц и совершают поступки воистину рыцарские — от цветов, таинственных надписей на дне глубокой морской бухты (рассказ «Море, а сколько времени?») до… покупки вельвета на платьишко любимой, для чего сразу трем влюбленным пришлось собрать все свои «сбережения» («Голубые луга»). Детская эта влюбленность может и затухать при очередном переезде и быть перенесенной на новую незнакомку. Но настоящую, стойкую любовь испытывают герои Бахревского к отцу и матери, братишке или сестренке.
        В этом еще одна особенность Бахревского. Для него любовь — это огромное доверие друг к другу и ответственность за любимого. Так, в чудесной повести-сказке «Кипрей-Полыхань» Настя Никитична даже… взлетела, когда потребовалось спасать милого: «Она не знала, как его можно спасти и что ей нужно сделать, чтобы не остаться здесь, у земли, в одиночестве. Она тоже сложила крылья, потянулась вся. И поняла — летит. Тихий воздух стал ветром, давил на лицо. Она летела сначала зажмурив глаза, а когда решилась открыть их, увидала скопище звезд, неподвижных, сияющих каждая сама по себе. Настя Никитична не видела Финиста, и это было такое одиночество, какого она и представить себе не могла. И вот тогда сердце ее облилось теплой кровью, ей захотелось, чтобы Финист был рядом, чтоб она, похолодевшая от полета, ужаса и одиночества, могла бы прижаться к нему, сильному, теплому и доброму, чтобы только не одной, чтобы он заслонил хотя бы половину этой бесконечности».
        Мне кажется, редко кому удалось так сказать о сущности любви — именно стремление уберечь себя и любимого от бездны времени, поделиться родным теплом и продолжиться в детях, внуках, чтобы вечно торжествовала жизнь. Бахревский пишет о Любви самой что ни на есть земной, но ответственной не только друг перед другом, а словно бы перед всей Вселенной…
        Последнее, что хотелось бы сказать здесь: его герои — люди дела. Ване из «Футбола» непременно надо помочь семье погибшего на войне командира, пусть он и наивно берется за это, под влиянием гайдаровского Тимура. Его герои стремятся к делам добрым и тайным, чтобы не примешивалась корысть, хотя бы честолюбия. Его герои стремятся к делам большим, хотя и начинают с малых.
        И в этом — позиция самого писателя. Ведь уехал же он с тремя товарищами, уже после института, на строительство Нурекской ГЭС. Они решили, что в жизни каждого человека должен быть своими руками построенный город… Работали рядовыми проходчиками, скрыв свои дипломы. Потом эта стройка легла в книги Бахревского. Но прежде она была в его судьбе. Он и сейчас выдумывает и творит добрые дела вроде конкурса на лучшую книгу для детей, конкурса, который проводится с детишками евпаторийских санаториев, где особенно важно помочь им ощутить дыхание большой жизни, вселить уверенность в свои силы преодолеть болезнь. И ведь это им было когда-то придумано, чтобы для детей отдых начинался прямо с перрона московского вокзала, и теперь один из поездов на юг называется «Солнышком»…
        А главные его дела — это его книги. Работает он сейчас над большими историческими полотнами о XVII веке, о становлении государства Российского, но, конечно же, не оставляет и детских книг. Ему всего лишь будет 50 лет, он еще очень молод, Владислав Бахревский — добрый сказочник и мечтатель, реалист и историк, большой друг детей.
    Валентин Свининников

^Художник А. Веркау ^

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к