Анвар и большая страна Владислав Анатольевич Бахревский
        У детства, даже если оно суровое, нет чёткой границы между сказкой и былью.
        В горном посёлке, которому грозит гибель от наводнения, маленький Анвар познал сказочное могущество страны. Вся страна пришла на помощь посёлку. В рассказе «Журавлик» дети пришли на помощь журавлю, а в «Лошадиной поляне» лошадь помогает мальчику победить болезнь.
        Эта книга о дружбе.
        Владислав Анатольевич Бахревский
        Анвар и большая страна
        
        Анвар и большая страна
        Анвар учится в третьем классе. Он задаёт учительнице много вопросов, и ребята смеются над ним.
        Однажды он спросил, почему их речка называется не Волга, а Зеравшан. В другой раз захотел узнать, отчего это на карте нет их посёлка и нет горы Сухто. Все понимали: Волга — это Волга. Зеравшан — это Зеравшан. Анвару было стыдно, что он задаёт глупые вопросы. Он перестал спрашивать учительницу и каждый вечер ходил к старому Фархаду.
        - Яшули, скажи мне, — говорил он, — наш посёлок Айни хороший, но его нет на карте. Учительница сказала: это потому, что он такой маленький. Она сказала, что у нас большая страна. А какая она — большая?
        - Ты будешь умный человек, Анвар, — отвечал старик. — Кто хочет знать, тот спрашивает. Ты вырастешь и узнаешь, какая большая у нас страна.
        Долго бы пришлось ждать Анвару, но вдруг большая страна сама пришла в посёлок.
        Весь март и весь апрель шли дожди. Маленькие речки наполнились водой и вышли из берегов. Они бежали где придётся. Если на их пути попадалась дорога, они затопляли дорогу. Встречался большой камень, и речка, которая раньше обошла бы его стороной, теперь набрасывалась на него и валила. А дожди уже стали не дождями — шёл бесконечный, незатихающий ливень. Старая, треснувшая надвое Сухто не выдержала и упала. Упала целая гора, упали её скалы, её лужайки, её лес. Сухто упала в Зеравшан, и река остановилась.
        Самые быстрые волны помчались искать путь. Река не может стоять на месте ни одну минуту или даже секунду. Но пути не было. Старую дорогу закрыла упавшая Сухто, а со всех сторон к ней подступали хребты Тянь-Шаня. Река забурлила и начала подниматься, как хорошее тесто для пирога.
        Это приключение понравилось Анвару. Ведь он никогда не видел, как падают горы. И старый Фархад не видел такого.
        Утром Анвар проснулся от грозного рокота моторов. Отец собирался уходить. В руках у него был узелок с едой.
        - Куда ты?
        - К новому озеру.
        Анвар выбежал на улицу.
        По дорогам стальной цепью ползли бульдозеры. Рядом двигалась другая цепь, зелёная и быстрая. Это шли колонны грузовиков. Около посёлка на глазах вырастал город. Правда, вместо домов были палатки.
        В небе кружили серебряные самолёты. Одни шли на посадку, другие улетали. А над новым озером висел вертолёт.
        Анвар никогда не видел столько машин и столько людей. Мимо дома строем прошли солдаты. Вместо винтовок они несли на плечах лопаты и кирки. За солдатами ушли к новому озеру все мужчины посёлка. А потом появились люди в высоких бараньих шапках. Это были жители гор. Они пришли помогать людям долины, и Анвар понял, что случилась большая беда.
        Анвар помчался в школу. Он, наверное, задал бы учительнице сто вопросов, но учительница сама всё рассказала.
        - Сегодня за ночь вода в новом озере поднялась почти на пять метров, — сказала учительница. — Если старая Сухто не выдержит, вода прорвётся и затопит поля.
        «Ого! — подумал Анвар. — Пять метров воды — это выше дома. А завтра воды будет: к пяти прибавить пять — десять. Десять метров воды! Она проглотит посёлок, а через час домчится до большого города Самарканда и разрушит его». Анвар догадался про это, но никому не сказал, потому что друзья могли испугаться.
        - Бояться не надо, — сказала учительница. — Со всей страны летят на помощь самолёты. Они везут учёных. Учёные укажут новый путь Зеравшану. Видите, сколько машин пришло? Это из одного Ташкента. А скоро придут другие из других городов.
        Анвар поднял руку.
        - А что делать нам? — спросил он.
        - Вы должны хорошо учиться.
        - Я хорошо учусь. У меня все пятёрки.
        - Всё равно. Ты должен учиться ещё лучше.
        Вечером к Анвару прибежал Володька Лопатин.
        - Анвар, новую чайхану построили! Там генерал сидит и московский академик. Они пьют чай, а сами приказы отдают.
        - Я не пойду, — сказал Анвар. — Я — учу.
        - Какие теперь уроки! Брось!
        - Нельзя. Учительница сказала, что я должен учиться ещё лучше.
        - Чудак ты! — удивился Володька. — У генерала знаешь какие погоны? Золотые! На штанах у него красные полосы. Толщиной с мою ногу.
        Вовка задрал штаны и показал свою ногу. Нога у него была толстая.
        - Я потом посмотрю генерала, — сказал Анвар и вздохнул.
        Ночь была не такая, как всегда. По стенам домика плавали огромные окна. Они переползали на потолок, обходили комнату кругом, гасли и тут же начинали светиться заново. Это был свет фар. Шли машины из других городов помогать отцу Анвара. Наверное, это были двадцатитонные «МАЗы» — так громко работали их моторы.
        - Спешите, — сказал машинам Анвар. Он всё-таки боялся, что старая Сухто не выдержит напора.
        Утром Анвар сказал своей учительнице:
        - Вы говорили, что я должен учиться ещё лучше. Я выучил уроки и ещё одни стихи, которые мы будем учить в четвёртом классе.
        Учительница вызвала Анвара к доске, и он прочитал стихи, которые они будут учить в четвёртом классе.
        - Спасибо, Анвар! — сказала учительница. — Ты хорошо потрудился. Ты потрудился не хуже взрослых, которые уже двое суток не выпускают из рук лопат и не выходят из машин.
        В тот день в школе был только один урок. Ребят отпустили заклеивать окна полосками бумаги. Крест-накрест, как заклеивали окна в войну, когда в городах рвались бомбы.
        Люди, работавшие на новом озере, готовили большой взрыв.
        …Машины увозили женщин, детей и стариков. Яшули Фархад ехал в машине вместе с Анваром. Он был мрачен и на все вопросы отвечал одним словом:
        - Джейхун!
        Это было плохое слово. Хуже не придумаешь. Это значило, что человек — жалкая тростинка и ветер сломает его. Это значило, что человек — маленький котёнок и вода смоет и погубит его. Это значило, что человек — крошечная букашка и любой камень раздавит его.
        - Нет! — сказал Анвар. — Мой отец работает на стальной машине, и машина эта сильнее камня. Скоро взорвут горы, и вода пойдёт, куда ей укажут.
        Старый Фархад покачал головой.
        - Ты ещё мал, Анвар. Ты не знаешь, что в давние времена был прекрасный город Алматау. Его погубило наводнение, и тысячи людей этого города не могли остановить воду. Было много городов: Фарад, Тараз… Это были могучие города, но их смыла вода или засыпали пески. Джейхун!..
        Анвар не стал спорить. Он только посмотрел на небо, по которому летел на помощь посёлку Айни ещё один самолёт.
        Анвар не знал, что этот самолёт летит с Украины. Он вёз рулоны химической плёнки, чтобы ею покрыли дно канала, тогда вода не сможет размыть его стенки. И могучих взрывов не слышал Анвар. Он был далеко, в безопасном месте, да и грянул взрыв рано утром, когда Анвар спал. Одним взмахом, будто прочертили по земле волшебной палочкой, перенёс этот взрыв сто тысяч тонн камней и земли. А через несколько дней прогремел второй взрыв. Он достроил канал, и река побежала себе дальше, в далёкое своё море, которое тоже скучало по своей потерявшейся реке.
        Теперь Анвар знает, что такое большая страна. Это много городов и много деревень. Это самые лучшие машины. Это самые умные и бесстрашные люди. Позови — и они придут на помощь. Но если будет трудно им, ты тоже поспешишь на выручку и отдашь им всё, что только у тебя есть.
        А «джейхун» — смешное, старое слово. Человек сильнее сильного ветра. Он властитель большой воды. Он может переставить высокие горы, конечно, если это будет нужно.
        И совсем не обидно, что маленьких посёлков нет на карте. Большая страна помнит о них. Анвар теперь это знает.
        Мальчик, янтарь и богиня Юрата
        Одно было давно, другое — недавно. Жила богиня Юрата на дне моря в янтарном дворце. Рыбак Каститис жил на берегу, и дом у него был деревянный. Ловил Каститис много рыбы, и Юрата сердилась на него. Она посылала рыбаку бури, но Каститис не боялся их, даже самой чёрной. И так уж случилось: полюбила Юрата отважного рыбака. Взяла к себе в янтарный дворец, и были они счастливы. Были бы они счастливы долгие годы, но узнал о любви Юраты и простого рыбака бог богов Перкунас. Бросил Перкунас молнию в янтарный дворец и разрушил его. Убил Перкунас Каститиса, а богиню Юрату приковал цепью к развалинам янтарного дворца.
        Когда приходит на море буря, когда расступается море до самого дна, выбрасывают седые волны на белый песок обломки стен янтарного дворца. А когда тихо на море, когда приходят и уходят спокойные волны, на берегу остаются жёлтые песчинки. Это — слёзы Юраты.
        Каждый день бродит Янис по дюнам. Забирается на самые высокие и смотрит в море. Ждёт Янис счастливую волну. Прикатит волна и оставит на берегу янтарь, рыжий, как солнце, большой, как голова телёнка.
        Бродит Янис по белым дюнам в дождь и при солнце, в безмолвие и когда ветер ударяет друг о друга колючие вершины сосен. Янису девять лет. Он иногда не верит старой сказке о богине Юрате, а иногда верит.
        Янис не говорит морю слов. Если Юрата и вправду богиня, она должна понять: не для корысти нужен Янису большой янтарь, не сладостей он хочет за него, не лодку под парусом. Хочет Янис, чтобы вернулась к одному человеку сила. Этот человек — брат Яниса, Юзас. Работает Юзас в янтарном комбинате. Все говорят, что он хороший мастер. И ещё говорят, что пропала у Юзаса сила. Янис-то знает, куда она девалась. Ездил брат на тёплое море. Привез оттуда шишку от кипариса и фотографию. Шишку он подарил Янису, а фотографию никому не показал. Только ведь Янис знает. Знает он: красивая девушка с тёплого моря ушла на большом корабле в далёкое плавание по далёким океанам. Сначала Юзас был весёлый. Посмотрит тайком на фотографию — и весёлый. А потом прошло время, и стал он грустным: нет Юзасу писем из далёкого плавания. Писем нет, янтарь пошёл мелкий, и пропала сила у художника Юзаса.
        На комбинате Яниса любят. Он обходит оба этажа, комнату за комнатой. Здесь янтарь делают красивым. Из моря выносит его в чешуе. Плавает на волнах коричневый, морщинистый чурбачок. Кто не знает, тот и не догадается, что это янтарь.
        Янтарь — древняя смола. Лет ей — сорок миллионов. А ещё бывают инклюзы. Когда Янис в школе делал доклад про янтарь, он так и сказал — инклюзы. Слово трудное, учёное. А на самом деле — это мошки и жучки, которые сорок миллионов лет назад завязли в смоле и с той поры сидят себе в камне как живые. И крылышки у них, и ножки, и усы. А ещё бывают пузырьки воздуха. Смешно даже. Можно подышать воздухом, которому сорок миллионов лет, которым дышали динотерии — древние слоны. А высотой они были в пять метров!
        На комбинате янтарь обтачивают на дисках. Сначала на металлических, потом на дисках из валенка, а потом из материи. Становится янтарь прозрачным, весёлым. А бывает он и не прозрачный, белый совсем. Его так и называют — костяной.
        Однажды Янис спросил Юзаса.
        - Юзас, — спросил он, — почему у тебя пропала сила?
        А Юзас сказал:
        - Никуда она не пропала. Мне бы только достать большой янтарь. Величиной с голову телёнка.
        Пришла буря. Янис с мальчишками побежал на дюны ловить янтарь. Море поднялось как на дрожжах. Оно прикатывало к дюнам и шипело на мальчишек, а те бросали в него камни.
        Мелкого янтаря было много, но Янис не собирал его. Он сидел на одном месте и ждал.
        К нему подошёл семиклассник Владас:
        - Что сидишь? Смотри, сколько я набрал!
        Он показал на тугой карман брюк.
        - Мне мелочь не нужна, — сказал Янис. — Мне нужен большой янтарь. Для Юзаса.
        - Говорят, у него сила пропала?
        Янис не ответил. Пришла волна, рассыпалась у ног пухом, и остался на песке огромный янтарь.
        - Вот я и дождался, — сказал Янис.
        Он встал, но Владас уже держал янтарь в руках.
        - Я первый увидел!
        - Да нет же, — сказал Янис. Потом он сразу сел и стал смотреть в море. Он был такой маленький и такой гордый, что Владасу стало стыдно за себя. Он, семиклассник, накинулся на этот янтарь, обманул маленького… Ну хоть бы Янис сказал что-нибудь! Но Янис молчал, и пришлось уйти.
        Буря была чёрная, и ночь наступила раньше времени. Все мальчишки уже сидели по домам. Владас прокрался лесом к дюнам и увидел: маленький Янис всё на том же месте, совсем один.
        А Янис был не один. Вдруг прикатила стеклянная волна. Янис наступил на неё, поскользнулся, и его понесло в море. Он хотел закричать, но увидел, что море застыло. Остановились волны, даже брызги замерли в воздухе. Тут кто-то взял Яниса за плечи, и он перестал скользить. Перед ним стоял рыбак Каститис.
        «Здравствуйте, — сказал Янис, — значит, это неправда, что бог Перкунас убил вас?»
        «Ну конечно, неправда, — сказал Каститис. — Видишь, я живой. А ты смелый парень. Не боишься ни темноты, ни бури. Я тоже никогда не боялся бури. Держи-ка! На память обо мне».
        Он положил в руки Янису янтарь величиной с голову телёнка. И вдруг — зазвенело!
        «Скорее к дюнам! — крикнул Каститис. — Это падают брызги. Море оживает…»
        «А вы?»
        Каститис улыбнулся и развёл руками. Янис побежал к дюнам. Он слышал, что его настигает пробудившееся море. Осталось совсем немного, и тут…
        - Что же ты спишь здесь?
        Это был Юзас.
        - Вот! — сказал Янис и протянул брату янтарь. И когда он увидел у себя в руках янтарь, то удивился этому и посмотрел на море. По морю шли бесконечные волны. Янис посмотрел на лес. Лес был чёрный.
        В музее есть большой янтарь. В янтаре, в самом его сердце, лицо Юраты. А позади Юраты море и парус.
        Всем очень нравится янтарь. Все стоят и думают, как удалось мастеру проникнуть в сердце янтаря. А про это знает художник Юзас. И Янис про это знает.
        А Владас тоже знает кое-что.
        Зелёная игрушечная шишка
        Всё было тогда загадочно и просто. Люди были добрыми или злыми. Было страшно или хорошо. Больно или хорошо.
        Лужа, которую мы переходили с мамой шесть раз в день, была нарядная, как петушиный хвост. Она мне сразу понравилась. Всё вокруг было серое: и небо, и таявший снег, и дома, а лужа была как петушиный хвост.
        Мы всё ехали и ехали. Где-то в Рязани нас ждал отец. А мы приехали в серый город с красивой лужей возле столовой, и дальше ехать было не на чем.
        Мы жили в Доме колхозника и ждали попутной машины, которая перевезла бы нас через Волгу, к железной дороге. Но машины проходили в обратную сторону. Все ждали, что Волга вскроется не нынче если, так завтра, и боялись её.
        Неужели в сером городе нам придётся жить целых две недели, пока не сойдёт лёд, пока не наладят паром?
        Город был серый, а я всё-таки радовался. Мы ехали на новое место. Старое осталось позади, запомнилось плохо — значит, и жалеть не надо. Старый дом был высокий. Вокруг него всегда стояли лужи, неинтересные, мутные. По лужам с утра до вечера бродили на ходулях мальчишки. У нашей хозяйки была дочь. Она сидела со мной, если взрослые уходили. Дочь была некрасивая и жадная. Она таскала из буфета сахар. Я никому не говорил об этом, и меня ставили в угол. Ставили потому, что я всё хватаю без спроса и могу вырасти жуликом.
        Хорошо, что мы уехали из такого дома. Правда, хозяйская дочь показала мне буквы, но всё равно хорошо.
        В столовой у нас появилась знакомая. Официантка тётя Домна. Она была высокая, толстая, с золотым зубом. Когда народу было немного, она подсаживалась к нам и рассказывала про своего старшего сына, полковника. Это он прислал деньги на золотой зуб.
        В столовой нас все жалели и все успокаивали маму, говорили, что уладится.
        Нам наконец повезло. Мы только что пришли с обеда, когда прибежала тётя Домна.
        - Обоз на ту сторону! — сказала она. — Мужики в столовой обедают.
        Мама надела пальто и забыла застегнуть пуговицы.
        - Сиди тут, — сказала она мне, — чемоданы стереги. Побегу узнаю.
        Они ушли, и я остался один.
        Из нашего окна был виден двор столовой. Во дворе стояли лошади, запряжённые в сани. Лошадей было много, они стояли, уткнувшись мордами в охапки сена. По двору ходили люди в коричневых, как попоны, армяках. Я посмотрел немного на них и пошёл стеречь чемоданы.
        Чемоданов было два. Один побольше, один поменьше. Лазить в чемоданы мне не разрешалось. А я очень любил копаться в большом. Там лежали ёлочные игрушки. Я потрогал замки. Они, конечно, были закрыты. Погладил чемодан. И вдруг увидел мамину сумочку. Сердце у меня защемило. Я подошёл к сумочке, открыл её и взял ключи.
        Я, честное слово, не вырасту жуликом! Я только разочек посмотрю на игрушки. Ведь они же мои!
        Замки оглушительно щёлкнули. Я осторожно поднял крышку.
        Скучная серая комната, где всегда хочется спать, засветилась весёлым светом. Я засмеялся от радости.
        Мне не разрешают трогать игрушки: я могу их разбить. И я не трону их. Посмотрю — и всё.
        Этот чемодан полон улыбок. Большие белые шары улыбаются широко. Красные и зелёные сияют изо всей силы. Бусы смеются острыми огоньками.
        Я люблю смотреться в большие шары. Вот я в красном. Маленький, меньше мухи. Нагибаюсь над шаром и начинаю расти. И вот весь я из одной головы. Лицо ушастое, щекастое, с огромным, как у лягушки, ртом.
        Я знаю, что в стеклянной зелёной шишке кто-то живёт. Наверное, белка. Там у неё домик и много золотых орехов.
        В каждой игрушке кто-то живёт. А в стеклянной зелёной шишке живёт рыжая белка с чёрными кисточками на ушах.
        В коридоре раздались шаги. Я захлопнул чемодан и успел положить в сумочку ключи. Вошла мама. Я быстро повернулся к ней и спросил:
        - Мы едем, да?
        Мама, не снимая пальто, села на кровать.
        - Не знаю. Там одни мужчины.
        - Они на станцию едут?
        - На станцию. Яблоки продавать.
        - А почему мы не поедем?
        - Там все мужчины, — сказала мама. — И все — татары.
        - Татары?
        Я подбежал к окну. Люди в коричневых армяках быстро ходили по двору, размахивали руками, кричали.
        Мама разделась и прилегла на диван. Я забрался к ней под бочок.
        - Мама, а кто они, татары?
        - Татары. Такой народ.
        - Они страшные, да?
        - Нет, обыкновенные.
        - А почему ты их боишься?
        - Я не боюсь.
        Она их не боялась, но я ближе придвинулся к ней.
        - Когда-то давно, — сказала мама, — в самые древние века татары были сильные. У них был хан Батый. Он пришёл на Русь и сжёг города. А потом их победил Дмитрий Донской. Великий князь.
        В чемодане, где лежат игрушки, есть воин с серебряным щитом. Наверное, это Дмитрий Донской.
        И вдруг я вспомнил, что забыл запереть чемодан.
        По комнате бродили сумерки. Это за окном шли бесконечные тучи. Было тепло, тихо, и я задремал.
        На потолке и стенах, сломавшись пополам, двигались тени. Татары!.. Я закрыл глаза и затаил дыхание. А мама ничего не слышит. Закричать? Тогда они сразу убьют нас. Было так страшно, что озяб кончик носа.
        - Не будите его, — сказал женский голос. — Вот квитанция за комнату.
        - Спасибо. А разбудить придётся.
        Это сказала мама. Значит, татар нет. Мама разговаривает с дежурной.
        Стукнула дверь, и раздался мужской голос:
        - Вы готовы, гражданочка? Волга не ждёт.
        - Я готова. Разбужу сына и снесу чемоданы.
        - Эти чемоданы-то?
        - Эти.
        - Сына берите.
        Я хотел было встать, но вдруг что-то хлопнуло, покатилось, зазвенело — и сразу стало тихо. Я вскочил. Взрослые стояли и глядели на пол. На полу играло весёлыми огнями радужное битое стекло.
        - Игрушки! — вырвалось у меня.
        - Прости, сынок, — сказала мама. — Я, видно, забыла закрыть чемодан.
        Высокий человек в телогрейке почёсывал затылок. Дежурная наклонилась и подняла зелёную шишку.
        - Цела.
        Мама сунула в чемодан оставшиеся картонные игрушки и закрыла его.
        - Простите нас, — сказала она дежурной.
        - Ничего, мы уберём. Жалость-то какая!.. Вы торопитесь, торопитесь!
        Мне хотелось плакать. Игрушки было жалко и было стыдно, что мама просила у меня прощения.
        - Мы другие купим, — говорила она. — Ты не плачь.
        А я плакал, потому что не было никаких сил признаться, что во всём виноват я один…
        Была ночь. Мы ехали на полуторке. Дорога шла по лесу. Свет фар то натыкался на дерево, то падал на смутные поляны, то задевал вершины — и тогда мотор стонал долго и жалобно, то упирался в землю — и тогда мотор скулил совсем тихо, как побитый щенок.
        Я засыпал и просыпался. Однажды свет скользнул по саням, по тускло блестевшим лошадиным крупам. Это мы обогнали татар. Мне опять стало немного страшно. А вдруг мотор заглохнет и татары нападут на нас… Но машина шла и шла вперёд, и обоз остался позади. Теперь перед нами была только ночь и совсем не было деревьев.
        - Скоро Волга, малыш, — сказал шофёр, улыбаясь.
        Я заснул, а когда открыл глаза, он быстро-быстро крутил баранку, но мы почему-то ехали вбок и фары беспомощно уткнулись в небо. Мама прижимала меня так крепко, что мне было трудно дышать.
        - А-а! — вскрикнул шофёр, словно ему стало больно, и тут машина резко накренилась и мотор заглох.
        Шофёр посмотрел на маму, и оба они долго смотрели друг на друга.
        - Мы приехали? — спросил я.
        Шофёр не ответил. Он осторожно открыл дверцу и исчез в темноте.
        - Давайте мальчика! — послышался его голос.
        Мама подняла меня, и я очутился на резком ветру. Было очень темно. Мама тоже выпрыгнула из машины.
        - Вовремя гора подвернулась, — сказал шофёр.
        Глаза мои привыкли к темноте, и я увидел, что машина привалилась боком к чёрной горе.
        - Мы чуть не упали? — спросил я.
        Мне опять не ответили.
        - Ветер свежий. Сегодня непременно взломает лёд, — сказал шофёр.
        - Так мы и не успели, — сказала мама.
        - С обозом перейдёте. Он скоро будет.
        - С татарами? — спросил я.
        - С татарами, — сказал шофёр равнодушно. Он совсем их не боялся.
        Меня усадили в кабину, и я снова заснул…
        Было тепло и очень вкусно пахло. Не конфетами, не морозом. Шевельнул рукой и вдруг почувствовал в кулаке что-то твёрдое и круглое. Яблоко! Та-та-ры!.. Я вскрикнул и вскочил.
        - Лежи, лежи! — сказала, закрывая меня с головой, мама.
        - Меня не украли? — спросил я шёпотом.
        - Ха-ха-ха! — весело засмеялся кто-то.
        Чёрная завеса спала, и круглолицый смеющийся человек, прищёлкивая языком, сказал:
        - Ай-я-яй! Какой хороший мальчик, а боится. Ты меня боишься? Я страшный?
        - Нет, вы весёлый.
        - Ха-ха-ха! — засмеялся человек. — Яблоко ешь. Самое вкусное!.. — И вдруг сказал очень тихо: — А теперь лежи и не шевелись. По Волге едем.
        Я затаил дыхание. Было слышно, как шуршат полозья по льду, как фыркают лошади, как негромко переговариваются люди.
        Мы ехали по Волге. Я ждал, что сейчас хрустнет лёд и начнётся страшное.
        Вдруг люди зашумели, полозья взвизгнули, и мы помчались быстрей и быстрей. Что-то больно кололо меня в бок. Это была ёлочная шишка. Зелёная стеклянная шишка, в которой живёт белка с чёрными кисточками на ушах.
        - Ты не бойся, — сказал я ей. — Ты у меня одна осталась. Я тебя буду беречь. Ты не бойся.
        Лошади встали. С меня сдёрнули накидку, и весёлый наш возчик подбросил меня в воздух:
        - Переехали! Переехали, друг! Ешь яблоко. Песни пой. Пляши!
        И смеялся, смеялся, и мама смеялась, и целовала меня, и говорила одно и то же:
        - Переехали. Всё-таки переехали.
        Возчики в рыжих армяках собрались все вместе и смотрели в серую посветлевшую даль.
        Там что-то сильно лопнуло, и по реке покатился гул. Он двигался к нам медленно, тяжело, но река потрескивала уже близко, и люди говорили друг другу:
        - Пошла…
        - Пошла-а-а! Пошла-а!
        Рыжая белка с чёрными кисточками на ушах грызла золотые орехи. Они звонко раскалывались, хрустели. И тогда я раскусил яблоко. Оно тоже хрустнуло, и весёлый татарин засмеялся, нахлобучил мне на нос шапку.
        - Хорошо! — говорил он. — Вкусно!
        Жмурил глаза и прищёлкивал языком.
        За горой, где солнце, где Красенькое
        Сидят на брёвнах и разговаривают:
        - Ребятам из Красенького хорошо. Им солнце дольше светит.
        - Конечно, хорошо. Они за горами живут, а мы — в горах.
        - Вот опять! У них день, а у нас вечер… Мама зовёт. Слышишь?
        Спит Оля и видит сон. Живут они с Мишкой в той же деревне, те же горы вокруг, а солнце не сходит с неба. Не кончается день. Играй сколько душе угодно! А за горами, где Красенькое, — синё. Туман холодный над огородами. Стоят матери на крылечках, домой ребят зовут.
        «Как же так? — думает во сне Оля. — Красенькое по ту сторону гор, а день у них короче!»
        Проснулась, занавеску — дёрг! А над горами, над синими утренними лесами, над розовым гребешком каменной вершины — лучевой дождь. Снизу вверх брызжет. Красиво, конечно. Только на деревне опять лежит холодная тень. Целый час надо ждать, пока выйдет из-за гор солнце.
        Стерегут красного телёнка с белым носом и чёрными губами.
        - Зачем только построили нашу деревню? Жили бы все в Красеньком. Всем бы хорошо было.
        - Чудной! Все в одном месте жить не могут.
        - Сама ты чудная! Что мы, хуже их?
        - Не хуже. Одинаково жить нельзя. Одинаково — скучно. Ехать никуда не надо. Зачем ехать, когда везде одинаково? А тут приезжаешь — и море! Оно розовое-розовое, гладкое, а паруса на кораблях — голубые!
        - Выдумала! Море — синее. По морю волны. С дом, с высотный, как в Москве. И ветер. Деревья по земле лежат, как трава. А я на корабле с подводными крыльями.
        - От такого ветра твой корабль перевернётся.
        - А без ветра твои паруса, как тряпки, висеть будут.
        - Всегда ты споришь.
        - А ты всегда выдумываешь.
        - Я не выдумываю, я мечтаю.
        - А ты видела, как солнце садится? Не за гору, а вообще.
        - Не видела.
        - И я не видел. Давай-ка пойдём завтра в Красенькое!
        - Туда за целый день не дойдёшь.
        - Подвезут.
        - А что дома скажем?
        - Испугалась?
        - Не испугалась. Искать будут… Не люблю, когда мама плачет.
        - Ничего, обойдётся. Ты хлеба возьми, а я — сала и бутылку молока.
        Где ездят на телегах, тёплая дорожная пыль пахнет вкуснее пирогов.
        Дороги идут в разные стороны. По дорогам едут люди. И кажется, что это дороги уводят их в дали. А всё наоборот. Дороги идут за людьми.
        Шагают ребята, а кругом ни одного человека. Птицы поют, слепни летают…
        - А до гор далеко!
        - Далеко.
        Вдруг топот. Мишка — в канаву. Глаза круглые, как у кота.
        - Прячься… Погоня!
        Повернулась Оля, смотрит.
        - Вставай, — говорит. — Лошадь чужая. В нашей деревне такой нет.
        Пыль как пена морская. Конь — чёрный, лаковый. Морду дерёт вверх — от солнца, от неспокойной узды. Казак на коне. Ворот на рубашке широкий, лицо от загара как уголь, зубы весёлые.
        - Куда путь держите?
        Мишка — вперёд, плечом девочку загораживает.
        - В Красенькое. Хотим посмотреть, как солнце заходит.
        Засмеялся парень, а конь заплясал, запылил всеми четырьмя ногами.
        - Хочешь, прокачу, если смелый?
        Губы у Мишки пересохли. На таком-то коне! Да с таким казаком! Глянул на Олю, та в землю смотрит.
        - Нет, — говорит Мишка, — двое нас.
        - Она догонит. Я тебя прокачу маленько, ссажу, ты и подождёшь.
        - Нет, — говорит Мишка.
        - Ну бывай. Пожалеешь!
        Ускакал.
        Жалко, а не пожалел Мишка. Не пожалел, потому что вдвоём идут. И дорога у них далёкая.
        Молча топают. Знает Оля: злится на неё Мишка. Помешала ему на коне проскакать. А Мишка не злится: просто раскроешь рот, чтобы слово сказать, и заревёшь, как телок. Обидно всё-таки.
        Догнала их подвода. Старичок на подводе.
        - Далёко ль, милые?
        - В Красенькое.
        - Ого, куда! К родным, что ли?
        - Нет, — говорит Мишка. — Хотим посмотреть, как солнце садится. Длинный день хотим посмотреть.
        - Ишь какое дело! Ну лезьте в телегу, чуток подвезу.
        Тронул старичок лошадь. Поехали.
        - Вы, значит, из Тёмина? Горы на вас тени напускают. Интересно.
        - Что ж тут интересного? — спрашивает Мишка.
        - Всё, милый человек, интересно. Для того и живём, чтобы узнать поболе.
        Телега скрипит, солома в телеге щекочется, мёдом пахнет. Ехать бы так и ехать…
        А тут как загудит! Выезжают из-под горы лобастые машины. На машинах брёвна. Толстые. Мишке с Олей вдвоём не обхватить… Съехал старичок на обочину, соскочил с телеги, лошадь — под уздцы. Ребятам машет:
        - Слазь! Не дай бог понесёт!
        Спрыгнули. А машины — мимо. Гудят, гудят. Пыль небо закрыла, машинам конца нет. Проехали всё же. Ребята — чихать. Совсем запылились.
        - Сила что тебе у паровоза, — говорит старичок. — В наш посёлок едут. Строительство у нас. Ну, мне в другую сторону теперь. А вам, значит, прямо… Длинный день задумали искать! Интересно…
        Подошли ребята к речке. Речка по камням скачет. Шипит, как городская газировка. Берега у речки крутые, друг от друга далеко. Только она забыла про них, обмелела, сузилась, но все равно вброд не перейдёшь — сшибёт, по камням протащит. Моста нет. На бережку лесорубы ждут попутных машин, табачок покуривают.
        Сели ребята в стороне. Выпили из бутылки молока, сала поели. Тут как раз машина приехала. Ребята — к ней. А лесорубы народ проворный, вскочили на подножки и поехали. Не подождали.
        - Ну ладно, — говорит Мишка, — другая придёт.
        Приехала другая. Выскочил Мишка на дорогу, руку поднял, а машина не остановилась.
        - Ты тоже руку поднимай! А то стоишь… — говорит Мишка.
        Речка шумит, тени растут. Нет машин — и только. Проехала наконец, вдвоём сигналили — не взяла.
        Грустно стало. Дома трёпка ждёт. Зазря терпеть придётся. Не увидят они длинный день.
        - А когда мы назад пойдём? — спрашивает Оля. — Ночью?
        - Ночью.
        - А если…
        - Зверей, что ли, боишься? Не бойся, их здесь нет.
        Смотрят — с того берега идёт человек. Сапоги на нём высокие, охотничьи, за спиной ружьё, на плечах что-то большое, рыжее. Перешёл речку, снял ношу. Ноша встала на четыре лапы, разинула пасть и зевнула.
        - Медвежонок! — ахнула Оля. — Он сало ест? — спрашивает у охотника.
        - Он всё у меня ест.
        - А погладить его можно?
        - Погладь. Только смотри — цапнет.
        Развернула Оля сало и вспомнила, что это последний кусочек. Да что делать? Стыдно не дать. Подумает охотник — пожадничала. Бросила медвежонку, тот понюхал сало, а есть не стал.
        - А где такие водятся? — спрашивает Оля.
        - В горах, — сказал охотник и медвежонка по шее похлопал. — Ну, пошли, Трошка. Нам ещё далеко.
        Ушли. Поглядела Оля на приятеля, а у того глаза какие-то странные, смотрят вслед охотнику и губу закусил.
        - Ты что? — спрашивает Оля. — Боишься, что ли?
        - Нет, — говорит, — хотел попросить, чтобы нас на ту сторону перенёс.
        И ещё одна машина подъехала к броду. Мишка и руку-то как следует не поднял. Так махнул, а шофёр затормозил.
        - Куда вас доставить, граждане?
        Оля говорит:
        - В Красенькое нам. Хотим посмотреть, как солнце не за гору садится, а вообще.
        Посмотрел на девочку шофёр, задумался.
        - Серьёзное дело. Что ж, постараюсь помочь вам. Вы из Тёмина, наверное?
        - Из Тёмина.
        - Ну так вот. До Красенького ещё далеко. Подвезу я вас до Розовой горы. По тропке подниметесь на вершину, посмотрите, как солнце садится, а потом спускайтесь к дороге и ждите меня. Я вас домой отвезу. Договорились?
        - Договорились!
        Едут, а солнце уже коснулось Розовой горы.
        - Успеем? — спрашивает Оля.
        - Успеем.
        Пошла дорога в горах петлять. Тени кругом. Холодом потянуло.
        - Успеем?
        - Успеем.
        Подъехали ребята к Розовой горе — и бегом наверх. Пот за ушами, что тебе солёный ручей.
        И вот легла под их ногами жёлтая страна. Позади — синё, впереди — солнце. А Красенькое было белое. Белые дома собирались в улицы, улицы уходили вдаль, к солнцу. И там в розовой дымке, у голубой черты горизонта, много дальше самого солнца, мерцало что-то непонятное, широкое.
        - Это, наверное, море? — сказала девочка.
        - Море.
        Мишка приложил к глазам ладонь и прищурился.
        - Это море! — повторила девочка.
        - Море!
        А моря не было. Там была степь, и там был день. День, который никогда не кончается на земле…
        Журавлик

1
        Так уж случилось, что Журавлик был третьим птенцом в семье. Мама-птица как снесла первое яйцо, так сразу и села греть его. А потом залетела на журавлиное болото буря. Самого маленького, самого лёгкого птенца ветер выхватил из гнезда и бросил в камыши. Папа-журавль еле отыскал своего меньшого сына.
        С той поры Журавлик рос хуже других: меньше ел, меньше пил, меньше бегал, и перья у него выросли позже, чем у родных и двоюродных братьев и сестёр. Все они были Журавли, а его называли Журавликом.

2
        Осень пробралась на журавлиное болото, как хитрая рыжая лиса, как прожора-огонь… С кочки на куст, с куста на дерево. Было всё зелёным, стало жёлтым.
        Поднялись журавли над болотом.
        В последний раз пробовали они крылья перед дальней дорогой.
        Позади всех летел Журавлик. Он махал крыльями изо всех сил, он вытягивал шею, он сжимал лапы в кулачки и всё отставал, отставал…
        Когда стая опустилась на землю, к Журавлику подошёл вожак. Он ещё ничего не сказал, но у Журавлика сердце стало маленьким-маленьким.
        «Неужели меня не возьмут в Африку?» — подумал он.
        Посмотрел на Журавлика вожак стаи и сказал:
        - До Африки ты не долетишь. Оставайся в родных краях и жди нас весной.
        Журавлик опустил голову. Ему стыдно было слушать вожака. Журавлик знал: вечное лето бывает только в Африке, а на болото скоро придёт ледяная зима.
        - Ступай, Журавлик, к человеческому жилью, — снова заговорил вожак. — Только там твоё спасение.
        И ушёл. И скоро Журавлик услышал: стая поднимается в небо. Улетали мама и папа, брат и сестра. Журавли махали крыльями торопливо, ведь они оставляли на болоте Журавлика. Они не могли ему помочь.
        Журавлику было так горько, так одиноко, что он пошёл вслед за стаей пешком, взлететь он не осмелился.
        Ноги не крылья. Скоро стая скрылась за горизонтом, и Журавлик остановился. Идти ему было некуда. Над болотами тишина: ни птиц, ни зверей.
        «Я — один, — подумал Журавлик, — все улетели и убежали в Африку».
        От страха он спрятал голову под крыло. Вдруг — шлёп, шлёп! Лягушки!
        Журавлик подбежал к болоту.
        Шлёп! Шлёп! Шлёп! — прыгали лягушки в воду.
        - Сколько еды! — ахнул Журавлик. — И всё это одному мне…
        Есть ему расхотелось.
        «Стррррасть! Стррррасть!»
        Сорока! Значит, не все в Африке? А чего она так испугалась? За кого?
        Журавлик оглянулся, подпрыгнул, замахал как попало крыльями, словно взлетал впервые в жизни.
        Щёлк! Журавлика дёрнуло, но крылья унесли в небо. И с вышины Журавлик увидал лису. Она стояла на задних лапах и глядела вослед такой большой, такой молодой и вкусной птице. В зубах у лисы торчало перо.
        «Если бы не сорока… — И Журавлик даже думать не стал о том, что было бы, если бы не трещотка-сорока. — Э-э, нет! Не все убежали и улетели в Африку».
        Журавлик опустился на торфяной островок и спрятался в высокой сухой траве.

3
        Так он и сидел на этом островке. Крыльями взмахнёшь — крылья большие, далеко видно. Лучше не летать.
        Лягушки на островке водились, трава и тростник укрывали от ветра. Только вот тихо очень: ни крика, ни песни. А ветер зашелестит сухим камышом — лиса чудится.
        Журавлик к страху привык, а к холоду — нет. А однажды проснулся и увидел, что за ночь островок подрос. Вокруг него была белая сверкающая корона, словно вода вокруг островка стала твёрдой.
        Журавлик ударил по короне клювом.
        Таррарррах!
        Корона вдребезги, кусочек её попал Журавлику в клюв, и кусочек этот был ледяной.
        «Зима!»
        Журавлик от ужаса замахал крыльями и перелетел на большую землю. Земля была колючая, побелевшая от заморозка трава обжигала ноги. Журавлик опять бросился в небо, но небо затягивало низкими серыми тучами. Пошёл мелкий, нескончаемый дождик. Ветер продувал насквозь.
        Журавлик сел. Холодно, одиноко, страшно.
        «Ступай, Журавлик, к человеческому жилью! Только там твоё спасение», — вспомнился ему наказ вожака.
        И он пошёл. Крылья намокли и не держали. Шёл весь день, шёл и шёл по жёлтой земле, под осенним дождём.
        Наступили сумерки, а потом чёрная осенняя ночь, а он всё шёл и шёл. Глаза закрывались сами собой, и он думал: вот ещё один шаг, и сердце разорвётся. И пусть так и будет, пусть сердце разорвётся. Это лучше, чем замёрзнуть на холодном снегу.
        Вдруг блеснул огонёк. Это был огонёк человеческого жилья, и журавлиному сердечку стало теплей.

4
        В окно будто бы стукнули: то ли ветер ветку бросил, то ли показалось.
        - Мама, там птица! — закричал мальчик.
        - Что ты выдумываешь?
        - Там правда птица! — удивился второй мальчик, поменьше.
        - Если птица пришла к человеку, значит, ей худо, — сказала мама.
        Она тихонько вышла в сени и отворила на улицу дверь. В доме все затаились и услышали: топ, топ, топ…
        Это Журавлик поднимался на крыльцо.
        У порога шаги смолкли, а потом снова: топ, топ, топ…

5
        В деревянном огромном гнезде человека горело маленькое жёлтое солнце, но было пусто. Журавлик не знал, что это только сени. А тут он углядел миску с едой, и ему захотелось есть.
        От пищи стало тепло, покойно, голова нырнула под крылышко, и Журавлик заснул. Он не слышал, как мама мальчиков выключила электричество и заперла дверь.

6
        Жизнь у Журавлика пошла тихая, странная.
        Он разгуливал по сенцам ночью, а днём прятался в тёмном углу. Люди не видели, что в их доме живёт птица: ни женщина, ни мальчики.
        «Вот какой я ловкий!» — думал Журавлик.
        Но почему-то мальчик поменьше каждый день забывал в сенях глубокую миску с едой, а мальчик побольше приносил с улицы ведро воды и ставил рядом с миской.
        По крыше стучали дожди, за стенами дома свистел ветер, но однажды Журавлика разбудила тишина.
        В двери была щель, и через эту щель Журавлик увидал зиму.
        Мамы-птицы никогда не видели зимы, но они пугают ею непослушных, ленивых птенцов.
        А зима — белая! И холодная. От дыхания шёл пар. Журавлик забился в свой уголок, нахохлился. Но тут из дома выскочили мальчики. Они притащили мешок с паклей и стали затыкать щели. Молоток стучал, Журавлик вздрагивал, но когда дело было кончено, в сенях стало теплей.
        «Уж не для меня ли они старались? — подумал Журавлик. — Неужто они знают, что я живу под их крышей?»
        Мальчики теперь ходили в шубах, в валенках. Щёки у них стали красные, как яблоки.
        Мальчики не боялись зимы. Они брали салазки и на целый день уходили на горку. Или в одних фуфайках бежали на озеро кататься на коньках.
        «Зима не такая уж и страшная!» — думал Журавлик.
        Но как-то ночью брёвна стали потрескивать, углы в сенях промёрзли, даже на полу заблестел иней. Ветер бросал на домик целые сугробы снега.
        В доме проснулись.
        - Как бы наш дружок не замёрз! — сказала мама.
        Журавлика била дрожь. Он стоял то на одной ноге, то на другой, лапы примерзали к полу. Вдруг дверь отворилась. И Журавлик увидел человеческое жильё. В печи горели дрова. На кроватях, закутавшись в одеяла, сидели мальчики и ждали кого-то.
        В доме было тепло, светло. Журавлик сделал один шаг, другой. И вот в дверях показался журавлиный нос, но тотчас скрылся. Потом порог переступила длинная нога, опять появился нос и — здравствуйте! — Журавлик стоял посредине дома. Женщина закрыла за ним дверь, мальчики соскочили с кроватей.
        Они гладили журавлиные крылья, они угощали Журавлика. И он подумал:
        «Зачем же я мёрз все эти дни в сенях?»

7
        Теперь Журавлик жил за печкой.
        Это не понравилось мыши. Она высунулась из норы и зло сверкнула глазками. Журавлик долбанул её носом, мышь пискнула и больше не показывалась. А вот с пауком Журавлик подружился. Паук спускался к нему с потолка поговорить о весне.
        - Хе! Да ты опять нош опуштил! — шушукал паук. — Хе! Вешна уже на пороге, дурашка! Я шам вешну жду не дождусь. Вешной благодать! Мухи — жжжу, жжжу! Ох и жирны бывают! А уж вкушны!..
        Журавлик не слышал паука. Он глядел на окно. На окне ледяные узоры.
        «Нет, — думал Журавлик, — я, наверное, так и не дождусь весны».

8
        Но мальчики тоже говорили о весне. С улицы прибежал старший брат и позвал младшего:
        - На дворе весной пахнет! Снег липкий. Айда крепость строить!
        Мальчики целый день строили крепость, бросались снежками, а вечером у младшего поднялась температура.
        Ночью мальчик метался в жару, и Журавлик понял: нельзя больше оставаться за печкой. Когда в доме погасили свет, он подошёл к кровати больного и положил свой большой прохладный нос на горячую голову мальчика.
        Мальчик открыл глаза, но не испугался.
        - А! Это ты, Журавлик!
        Погладил птицу по крыльям и заснул.

9
        Утром пришёл врач. Он снял пальто, а под пальто у него был белый халат.
        «Этот человек любит зиму!» — подумал Журавлик и насторожился.
        Врач сел возле больного и ласково сказал:
        - А ну-ка покажи мне язык!
        - Не покажу языка, — насупился больной. — Вы ложкой в рот полезете.
        Журавлик вышел из-за печки: кажется, другу-мальчику требуется помощь!
        - Как ты разговариваешь с врачом? — рассердилась мама. — Немедленно открой рот.
        А врач и вправду держал за спиной ложку. Журавлик — щёлк! — и выхватил её.
        - Безобразие! — Мама даже руками всплеснула.
        А врач поглядел на Журавлика, очень удивился, а потом засмеялся и попросил больного:
        - А ну-ка открывай рот пошире! Может, мы и вправду без ложки обойдёмся.
        Мальчик разинул рот, высунул язык, сказал:
        - А-а-а!
        - Молодой человек, вы ели снег! — Врач покачал головой. — У вас — ангина.

10
        Болезнь прошла, и однажды мама сказала младшему сыну:
        - Сегодня я разрешаю тебе погулять!
        На улицу мальчик вышел вместе с Журавликом.
        А зимы уже не было. Снег сошёл.
        Журавлик раскрыл большие свои крылья, взмахнул ими и ринулся с крыльца в полёт.
        Ветер прижал его к земле, но Журавлик оттолкнулся ногой, подскочил, ещё раз толкнулся и полетел.
        Всё выше, выше… Крылья опирались на воздух, крылья несли — послушно, сильно.
        Над головой было синё, солнце играло. И Журавлик затрубил.
        Все звери, ожидавшие весны в лесах, по оврагам, в поле, удивлённо глядели в небо.
        Откуда взялся журавль? Журавлиная песня ещё не приспела!
        И правда, рано было трубить весну.
        Сверху Журавлик увидел родные болота подо льдом. А тут на солнце набежала холодная туча, посыпался снег.
        - Журавлик, назад! — кричал мальчик. — Замёрзнешь!
        И Журавлик послушно сел возле своего друга.

11
        Пошла расти трава, лопнули почки на деревьях, лёд в озере опустился на дно.
        Мальчики каждый день гуляли с Журавликом. Он ходил за ними по пятам, иногда взмахивал крыльями, но не летал. Ведь его друзья летать не могли, Журавлик знал это.

12
        Ранним утром вдали курлыкнули. Журавлей услышала мама мальчиков. Она поскорее отворила дверь:
        - Лети, Журавлик! Лети!
        Мама боялась, что мальчики не захотят расстаться с другом.
        Журавлик вышел на крыльцо и тоже услышал: «Курлы-курлы!»
        Это возвращалась на родные болота родная стая.
        - Курлы-ы-ы! — крикнул Журавлик и побежал, а потом полетел навстречу журавлям.
        Журавли увидали его и, ломая строй, понеслись к нему навстречу.
        - Курлы-курлы! — кричали они. — Это наш Журавлик! Он жив!..
        Но Журавлик вдруг развернулся и опять полетел к дому мальчиков. Ведь он с ними не простился. Он летал над домом и звал их:
        - Курлы! Курлы!
        И мальчики проснулись. Они услышали журавлиный крик и поняли: случилось что-то очень важное. Они выбежали на крыльцо и увидели большую журавлиную стаю.
        Журавли хороводом, низко, доверчиво летали над домом и ласково говорили людям:
        - Курлы-курлы!
        И среди журавлей был и Журавлик. Но который? Ведь он вырос и был такой же сильный и красивый, как его братья.
        Потом стая взлетела ввысь и пошла на журавлиные болота, но один журавль задержался, он пролетел совсем низко над младшим мальчиком и коснулся его крылом, словно подал руку на прощанье.
        Желуди
        На десятый день учёбы первоклассник Ваня учился писать цифру «пять».
        Единицу, двойку, тройку, четвёрку Ваня писал старательно, но без любви, а вот пятёрку он писал любовно.
        - Ваня, смотри — язык откусишь! — сказала мама. — Что-то очень уж стараешься сегодня.
        - Стараюсь, — признался Ваня. — Как же не стараться — пятёрку учусь писать. — И вздохнул: — Отметок нам не ставят, программа теперь другая. А как будут отметки ставить, так я тебе пятёрки буду носить.
        - Так уж всегда и пятёрки? — немножко засомневалась мама.
        - Надо бы, чтоб всегда, — серьёзно сказал сын. — Пошёл учиться, так чего ж… Нужно всё знать. А когда всё знаешь, пятёрки ставят.
        Ваня был человек серьёзный. Он уже многому научился. Читал с пяти лет. Толстую «Книгу будущих командиров» два раза прочитал, а ещё любил про космос, фантастику и научное… Считать тоже умел: складывал и вычитал в уме. Для него к 17 прибавить 19 всё равно что к 10 прибавить 10. А вот писал Ваня только по-печатному, прописными буквами не умел, этому и учился.
        Дыша над каждой цифиркой, написал Ваня две строчки пятёрок и стал ждать отца с работы.
        Ждавши, излихостился. Сел шнурки бантиками завязывать на ботинках. Как пошёл в школу, плохо было дело. Ваня поутру сидит, завязывает бантики, а мама стоит над ним, огорчается, вздыхает. Сколько она раз вздохнёт, пока бантик сложишь, да проденешь, да затянешь. В воскресенье мама с папой в лес собрались и его звали, а он не пошёл. Хотелось, а не пошёл. Целый день на порожке шнурки завязывал-развязывал. Зато утром, перед школой, сел он ботинки шнуровать, а мама, как всегда, с грустным лицом ждать собралась. Ваня — раз-два и готово! Мама так и просияла. И он, конечно, тоже сиял, не хуже солнышка…
        Завязал Ваня шнурки, развязал, опять завязал. Когда умеешь, это и не полдела даже — пустяк. Стал Ваня город из кубиков строить — не достроил: кубики — детское дело. Телевизор включил. А в телевизоре — учёный. Говорит, что нашу землю очень беречь надо, пока не поздно. Многие леса на земле повырублены, а леса — лёгкие земли. Небо люди дымом закоптили, реки загрязнили отходами, моря и океаны — нефтью. И как бы не случилась беда. Одни учёные говорят, что от всего этого загрязнения земля может оледенеть, другие, наоборот, потепления ждут. А если на земле станет теплее всего на один градус, пойдут таять ледники, и тогда быть потопу. Все долины и равнины под воду уйдут.
        - Вот те рраз! — перепугался Ваня. — Чего же это мы на равнине-то живём? Чего же это отец-то думает? На Памир нужно ехать. Самое высокое место.
        Подумал так и покраснел. Соседку свою по парте, Лену Балину, вспомнил и Мишку-второклассника. Они вместе в школу ходят. И Нину Михайловну — учительницу.
        Он с папой-мамой на Памир, а они? Как же их всех бросишь?
        Крепко Ваня призадумался, но тут отец с работы пришёл. Помылся, переоделся и Ване на окно показывает. За окном темно. Мама хотела ужин собирать, а отец говорит:
        - Подожди! Пойдём с Ваней погуляем.
        - На пустырь, что ли, свой? — спрашивает мама.
        Ну, они ей ничего не ответили, потому что и вправду на пустырь шли. Там темно, свет электрический — земной — не мешает звёздам. Да и не такой уж он пустырь. Там дуб растёт. Хороший дуб, старый, с корнями наружу.

* * *
        На небе нового чего ж высмотришь? Звёзды на небе вечные. Но отцу с сыном в радость было на знакомые звёзды глядеть. Вон оранжевый Арктур на звёздном парашютике повис, а вон, в ручке Большого ковша — хитрая двойная звезда: пониже Мицар — конь, повыше Алькор — всадник. У кого хорошие глаза, тот обе звезды видит: и коня и всадника.
        Нырнул в ковш спутник, пробил донце и ушёл, — светлячок летучий, весёлая человеческая звёздочка.
        - Как знать, — сказал отец, — может, на этом спутнике автоматика, а может, космонавты полетели… Лет через двадцать, смотришь, и ты вот этак, звёздочкой, людям на радость…
        - Я?! — удивился Ваня.
        - А почему не ты? Это старенькие книзу растут, а маленькие — кверху. Кто-то из вас будет дома строить, кто-то хлеб выращивать, а кому-то — в космос отправляться.
        Тут Ваня и спросил про самое главное.
        - Папа, скажи, земля, если её теперь не пожалеть, не поберечь… — во рту у Вани пересохло даже, — может земля заледенеть или…
        Ваня не договорил: не хотелось ему договаривать, не хотелось и подумать даже, что земля может погибнуть, если её не поберечь.
        - В журнале, что ли, прочитал? — удивился отец.
        - По телевизору сказали.
        - Не-ет! — Отец снял кепку, надел и опять снял: разволновался, значит. — Нет! Такого люди не могут допустить… Ты пойми, человек такой силой владеет!.. А главное, ведь все мы любим землю-то. У кого — горы, у кого — море. А у нас с тобой — наш старый дуб.
        Такой уж получился у них разговор. А тут ещё прожёг небо, да как-то снизу вверх, большой метеорит. Сгорел, даже дым было видно. Не обрадовал их сегодня звёздный путешественник. А вдруг это обломок какой-нибудь погибшей планеты?!
        Взгрустнули они и пошли домой. В тепло. Ужинать.

* * *
        Ночью Ваня плакал во сне. От слёз и проснулся. Проснулся и сразу вспомнил, почему плакал.
        Земля во сне озябла и стала покрываться корочкой льда, как лужа. Ваня землю в тёплый платок завернул, чтобы уберечь. Завернул и сам похолодел, давай узел зубами растягивать. Ведь коли растают льды, пойдёт гулять вода, затопит равнины и нашу, Восточно-Европейскую…
        Ваня не знал во сне, как спасти землю, а проснулся — вспомнил: нужно деревья сажать. Если каждый человек посадит дерево — это четыре миллиарда деревьев. Четыре миллиарда! А если по два дерева посадить? Ничего себе будет рощица! Ваня даже сел на постели. Вот для чего пятёрочки-то надо получать! Чтоб наука тебе поддалась! Чтоб, если надо, и свою планету умел подлечить, и другие! Планетным доктором стать!
        Решил эту задачку Ваня и заснул.
        Утром чуть свет поднялся и пошёл на пустырь, к дубу. До того ранец желудями набил, что ни один учебник не поместился. Пришёл Ваня в класс и положил свой ранец на учительский стол.
        - Зачем столько желудей? — удивилась Нина Михайловна. — Я просила принести на урок овощи и фрукты.
        - Если каждый человек посадит одно дерево, — сказал Ваня, — это же будет четыре миллиарда деревьев! Но ведь не все же посадят по дереву.
        И это Ваня знал: не все сажают деревья. На земле есть пустыни, где живут люди, а деревьев нет, и есть огромные города, где людей миллионы, а деревьев тоже нет, земля под асфальтом. И ещё есть на земле плохие люди. Они не посадили ни одного дерева, а сломали, свалили, убили — леса.
        - Ты хочешь, чтобы мы посадили дубовую рощу? — улыбнулась Нина Михайловна. — Только вот где нам её посадить?
        - Подумать надо, — сказал Ваня.
        Про красные галстуки, серебряный горн и дружных ребят
        Шёл по улице октябрёнок Серёжа.
        Навстречу ему почтальон. Серёжа сказал:
        - Доброе утро, товарищ почтальон! А моего брата Вовку сегодня в пионеры принимают!
        - Правда доброе утро! — обрадовался почтальон. — Вырос парень. А ну-ка передай ему от меня «Пионерскую правду».
        - Спасибо! — сказал Серёжа и пошёл дальше.
        Идёт он по улице, а навстречу ему Любка на велосипеде. Подъехала, показала язык — и скорей, скорей назад. Только руль у неё подвихнулся, она кувырк — и рёву:
        - Не подходи ко мне! Мамке скажу!..
        - А зачем мне к тебе подходить? — рассердился Серёжа. — Сегодня нашего Вовку в пионеры принимают. Я в школу иду.
        - Ой! — сказала Любка. — Возьми меня с собой!
        Вскочила она, смотрит — руль у велосипеда в одну сторону, седло в другую, две спицы лопнули и торчат, как усы. Любка так и захлебнулась слезами.
        - Замолчи, Любка, — сказал Серёжа.
        Поднял он велосипед, зажал переднее колесо ногами, а до руля не дотянется.
        - Эй, Любка, держи колесо!
        Любка хоть и плачет, а слушается. Поставил Серёжа на место руль, поправил седло, вывинтил спицы.
        - Ну, а теперь скорее в школу!
        Идут ребята по улице. Улица — в переулок, переулок — в переулочек. Вдруг слышат, плачет кто-то. Посмотрели направо — никого, посмотрели налево — опять никого. Посмотрели вверх — увидели.
        Висит на заборе мальчишка. Зацепился он за кол подолом рубашки. Подтянуться вверх — сил не хватает, отпустить руки тоже нельзя: лопнет рубашка. Держится мальчишка за забор руками, упёрся ногами и плачет.
        Серёжа забрался на забор, отцепил рубашку; мальчишка так и покатился в траву.
        - Зачем лазишь по заборам? — спрашивает Любка.
        - За мячиком. Вот руки отдохнут — опять полезу.
        - Мы бы тебе помогли, — сказал Серёжа, — только нам в школу надо. Моего брата в пионеры принимают.
        - А горн там будет? — спрашивает мальчишка.
        - А как же! Всё будет. И барабан, и горн, и знамя.
        Побежали они в школу втроём: Серёжа, Любка и Гена.
        Из переулочка в переулок, из переулка на улицу, а на улице мальчишки футбольную тренировку проводят. Выбрали один тополёк покрепче и в меткости соревнуются.
        Серёжа подошёл к ним и говорит:
        - Не надо бить по топольку: сломаете.
        - А ты кто такой? Проваливай, пока по шее не получил!
        - Ах так! — сказал Серёжа. — Не отдам мяч!
        Мальчишки — кепки на глаза, кулаки наизготовку.
        - Ну! — говорят.
        А Серёжа прислонился к топольку и молчит. Тут подошёл и стал рядом с ним Гена. И Любка подошла. Хотя в коленях дрожь, а тоже стала рядом. Да ещё сказала:
        - Мы в школу идём. Там Вовку в пионеры принимают. Если не уйдёте, мы на помощь весь отряд позовём.
        - Ха-ха! — сказал мальчишка в тельняшке.
        Но это он так сказал, для смелости. Потому что тут же стал шептаться со своими:
        - Пойдём отсюда. Свяжешься с карапузами на свою голову!.. Эй, ты, отдай мяч!
        Серёжа мяч отдал. А от тополька не отошёл до тех пор, пока мальчишки не удрали.
        - Ну, ребята, — сказал Серёжа, — теперь надо мчать во весь дух! А то опоздаем.
        Прибежали они в школу. А в зале стоят пионеры со знаменем, с барабаном, с горном. Перед ними шеренга ребят. Все они в белых рубашках, но без галстуков, и среди них Вовка.
        И дал Вовка Торжественное обещание.
        И заиграл горн, и ударил барабан.
        Повязали Вовке алый галстук. Стал Вовка пионером.
        А когда все возвращались домой, Любка спросила:
        - Вовка, а что ты теперь должен делать?
        - Во-первых, — сказал Вовка, — пионер — всем ребятам пример. А дел у нас ужас как много! Мы должны охранять природу, заниматься спортом, защищать младших и, конечно, хорошо учиться.
        - Значит, мы тоже скоро будем пионерами! — обрадовалась Любка. — Вот Серёжа. Он сегодня починил мой велосипед, помог Гене слезть с забора, тополёк защитил.
        - Эх, поскорей бы вырасти! — сказал вдруг Гена. — Я в пионерах горнистом буду!
        Он сделал шаг вперёд, положил правую руку на пояс, а левую поднял так, будто держал серебряный зовущий горн.
        Прыжок
        Когда стало ясно, что никто урока толком не выучил, Василиса Ниловна закрыла журнал, положила сверху тяжёлые свои крестьянские руки и отвернулась от ребят. На промороженном снизу оконном стекле играли синие искры, а верхняя часть окна была чистой, и в него гляделось дерево, закутанное в иней, как в распушившуюся оренбургскую шаль. Но Василиса Ниловна смотрела так, словно за окном непроглядное молоко тумана.
        - Это я виновата, что сердца у вас глухие! — сказала она самой себе и ребятам. — Природоведение… Это ведь задачку можно не одолеть. А тут — наука о родной земле. Вы и не понимаете, какая великая вина на Василисе Ниловне.
        Класс примолк. Василиса Ниловна — она, конечно, не то, что другие. Ведь видно, не ради воспитания говорит такие слова… Всерьёз! Перепугались все.
        - Простите нас, Василиса Ниловна! — не выдержала молчания Настя Осинкина.
        Настя и вправду была осинка. Ты ещё не заплакал, а она уже платочек тебе протягивает, трепещет от жалости. Вот уж угаданная фамилия!
        - Василиса Ниловна, — Пряников встал и опустил голову, — у нас лыжная гонка в зачёт спартакиады… Так что вкатите мне кол, и всё будет правильно. Это я вчера всех тренироваться допоздна заставил.
        Другая бы начала корить: «Как! Вы предпочли моему предмету лыжные гонки…» — а Василиса Ниловна всё поняла, никаких лишних слов не сказала.
        - Ладно, на следующем уроке втрое спрошу. — И улыбнулась, не классу, конечно, а Васе с первой парты (был ещё Вася с последней). — Ты-то хоть порадуешь меня сегодня?
        Вася встал, потом сел, полез в ранец, а сам уже тараторит:
        - Я теперь про вымерших животных читаю. Всё, чего попадётся… Уголок, думаю, можно сделать. Наглядное пособие по эрам. Я представителей лепил из пластилина. Вот скутозавр. Эра позднего палеозоя, пермский период. — Вася с первой парты достал чешуйчатое страшилище и нежно поставил на учительский стол. — А это — представитель мезозоя, юрский и меловой периоды: архиоптерикс, стегозавр и тирнозавр. Кайнозой у меня представлен антропогеном. Это из головоногих — кальмар, ну и, конечно, мамонт.
        Ранец у Васи с первой парты похудел, на столе Василисы Ниловны громоздились чудовища, и она вновь была счастлива.
        - Ах, Вася, в какие дебри ты полез и ведь не заплутал. Ну нисколечко! Вот смейтесь не смейтесь, и учителя бы меня укорили: непедагогично; а я скажу, ребята: Вася с первой парты — моя надежда. На кого он выучится, не знаю; какое открытие поджидает его, и подавно знать не могу. А вот верю: выучится Вася на большого учёного и открытие сделает большое, всем людям нужное. — Размечталась Василиса Ниловна, а потом стала распределять, кому какого представителя лепить. — А консультировать будет Вася, в эпохах и птеродактилях он меня превзошёл.
        - Поглядим, как этот птеродактиль побежит три километра, — проворчал Пряников, — ни на одной тренировке не был… А в зачёт время первого и последнего идёт. А кто последним у нас будет, я и гадать не стану.
        Напророчил. Да и как было не напророчить? Вася с первой парты не человек, а знак вопроса. Читает, читает — аж зелёный! Кого с улицы не загонишь уроки учить, а этого на улицу не выгонишь. Не чьи-нибудь слова — тёти Дашины, Васиной матери.
        Все уже закончили дистанцию, а Васи нет и нет. И ведь видели — бежал! Ребята лыжи связывают, а он где-то торопится. Из лесу выехал синий, мокрый, одну варежку потерял… Класс, конечно, подбадривает: «Вася, давай!» У Пряникова секундомер. Сам-то он пролетел дистанцию — только лыжи свистели! Шестиклассников обогнал. У ребят глаза как маятники: то на прыгающую стрелку секундомера, то на Васю. Время команд уже было известно.
        - Уже вторые! — сказал Пряников. — Такое преимущество растерять… Убить его мало!
        Ребята кинулись на финиш:
        - Вася, руками работай! Беги! На горку!..
        Вася остановился, нашёл глазами ребят, закивал им: понял, дескать. И потрусил на горку.
        - Третьи! Третьи! — Пряников мял ладонями голову.
        Нина Осинкина кинулась навстречу Васе:
        - Съезжай с горки, и мы — третьи!
        Вася вбежал на горку, поглядел вниз, подумал и повернул. Стороной горку объехал.
        - Мы третьи могли бы быть! — сказал Васе с первой парты Вася с последней. — А ты — в обход. Последнее место привёз! Браво!
        - Ребята, — сказал Вася с первой парты, — я варежку потерял. Рука, глядите, синяя, палку не чует. Назад бегал — не нашёл… Вы уж не ругайтесь, я за вас всех динозавров слеплю.
        - Сам ты динозавр! — У Пряникова слёзы на глаза навернулись. — Манная каша! Трус!
        - Не-ет! — Вася вдруг лыжей о снег хлопнул. — Пожалуйста, ругайте, но трусом я никогда не был!
        - А чего же от горы, как от чумы, — от геройства, что ли? — хихикнул Вася с последней.
        - Ребята, я же всё рассчитал! С горы бы поехал — упал. Пока встанешь, пока лыжи найдёшь, палки — времени-то уйма уйдёт.
        - Не оправдывайся! — Пряников сжал кулаки, но не ударил. — Не бью трусов, презираю!
        - Если я трус, а вы — храбрые, пойдёмте на Кривой овраг, — сказал Вася с первой парты.
        - Зачем? — У Нины Осинкиной глаза стали кругленькими.
        - Прыгать будем!
        И ведь пошли. Всем классом. Кривой овраг — глухое место, серьёзное.

* * *
        Возле оврага стояла одинокая изба Весёлого деда Петруши. Так он сам себя называл. Зимой дед Петруша крепости снежные с ребятами ставил, летом водил малую команду на ягодные места, играл ребятам песни под балалайку, а тем, кто любил тайное, обещал дверь в подземелье показать. Да так и не показал: ушёл в город, к дочери. Убрал картошку, ссыпал в погреб, закрыл дверь на щепочку и ушёл, пешком.
        Пустой дом на отшибе ребятам и магнит и пугало. Да всё ж не потому всполошилась Нина Осинкина. Было у Кривого оврага и другое имечко — Пропасти. Так и говорили: «Пошли на Пропасти, к Весёлому деду Петруше».
        Овраг был широк — на дне можно деревеньку поставить; да только не поставишь: весенняя вода не только дом — танк унесёт. Стены оврага как поштукатуренные, будто их кто по отвесу лепил. Глубиной с хорошую сосну. Весною Пропасти тянут к себе травяной рекой, изумрудной, блестящей, как новая кожа змеи. Летом здесь фиолетово-бурая планета Марс — бурьяны вянут. Зимой Пропасти набивает снегом.
        «Мороз Иванович у меня под окошком ночует!» — говаривал Весёлый дед Петруша. Неспокойный старик, всю ночь ворочается, размётывается, как дитя, а когда луна — на луну глядит. Сядет, подопрёт кулачком бороду и глядит.
        Вот и стояли теперь ребята над страшным обрывом, глядели на снеговую постель Мороза. Девчонки поглядели — ойкнули. Мальчишки отодвинулись от края молчком.
        Вышел Вася с первой парты, встал на самом краю и сказал Пряникову:
        - Как будем прыгать — разом или посчитаемся?
        Выступил к обрыву Пряников, поглядел вниз из-под ресниц и совсем глаза закрыл. Куда только яблоки красные подевались с его щёк. Поглядел и, Вася под ноги. Снег в овраге высокий, не разобьёшься, но шмякнуться, конечно, можно здорово. Да и кто его знает, что там, под снегом?
        Стоят мальчишки над Пропастями, молчат, в ушах постукивает.
        - Так как же прыгать будем? — опять спросил Вася.
        А Нина Осинкина зажала уши ладошками да как завизжит:
        - И-и-и-и!
        Кинулись к ней, а она всех оттолкнула, к Васе да Пряникову подбежала, схватила обоих за руки:
        - Не пущу! Мальчишки, вы, может, космонавтами будете! А если ноги сейчас поломаете, не возьмут ведь!
        Пряников стал красным, как свёкла, а Вася с первой парты отошёл от обрыва:
        - Я забыл: у Пряникова послезавтра городские гонки. Нельзя ему прыгать.
        - Так ведь то у Пряникова! — съехидничал Вася с последней парты.
        А Вася с первой сказал ему:
        - А я — боюсь. Высоко тут очень.
        Подобрал со снега лыжи свои, портфель и домой пошёл.
        Пряников отступил от края обрыва последним.

* * *
        Когда зимние синие сумерки до краёв заполнили Кривой овраг и, заливая землю, подкатывались под заметённый снегом порожек избы Весёлого деда Петруши, Вася с первой парты одиноко стоял на краю обрыва. Постоял, поглядел, пошёл к пологому спуску. В овраге даже наста не было, снег рассыпчатый, как сахарный песок. Васе, чтоб не утонуть, пришлось ползти. Дополз к подножию обрыва. Здесь снег был глубже, лежал легко, как мыльная пена. По своему следу Вася выбрался из оврага, опять постоял над обрывом, но прыгать подождал. Подошёл к избушке деда Петруши, вынул щепочку из пробоя, и сухенькая старенькая дверь тотчас и отворилась. Сама. Сенцы были узкие, нахолодавшиеся. Вася отворил дверь в горницу.
        Печальным синим светом была заполнена покинутая изба. На лавке тускло, виновато мерцали пустые вёдра.
        «По воде соскучились», — решил про себя Вася.
        В углу, возле двух крошечных окошек, подрёмывал стол. На столе керосиновая лампа. Электричества Весёлому деду так и не провели. Председатель давал ему полдома в селе. Но Весёлый дед Петруша не захотел осиротить Пропасти.
        У печи, ладной, махонькой, с лежанкой и плитой, охапки две дров. За печью для просушки тоже дрова. На плите лучина и спички. Дед Петруша словно бы приглашал: «Коли пришёл, затопи печь, погрейся. Посиди, на огонёк погляди».
        - Ну ладно, — сказал Вася вслух: это значило, что он пошёл прыгать. Коли неудача какая, до дедовой избы добраться проще, чем до села.
        За оврагом, на шёлковом, как праздничное платье, небе лукавый старикашка-месяц, ущербный, будто бы посмеивался.
        - Да нет, — сказал ему Вася. — Я и днем не трусил. Ну ладно.
        Он поднял руки, оглянулся на село, за золотую цепочку главной и единственной улицы — и шагнул…
        Холодный ветер схватил его под мышки, сладко и больно защемило в животе и… хлоп! Снежная пена взлетела над ним, закружилась. Он лежал в мягком, и все у него было цело.
        Старикашка-месяц улыбался без ехидства, синяя небесная река перекатывалась через дрожащие камешки звёзд, взлетевшая снежная пыль оседала, покалывала шею, щёки.
        - Ну ладно, — сказал Вася, и это означало, что происшествие — неудача в гонке, спор с ребятами и спор с самим собой — позади.
        Выбираться из снежной купели не хотелось. Так было покойно, и такое радостное небо удалось в тот вечер.
        Вдруг над головой заскрипел снег. Кто-то бежал к обрыву. Вася запрокинул голову и увидал на краю Пропастей черную фигурку.
        - Раз, два, три! — посчитала фигурка голосом Пряникова.
        «На меня сиганёт», — испугался Вася, но Пряников разглядел на снегу тёмное, отошёл в сторону.
        - Раз, два, три!
        И опять не прыгнул.
        - Ну, Пряников! — закричал на себя Пряников. — Ну, Пряников! Раз, два…
        И кувырнулся в снежный пух. Тотчас вскочил:
        - Победа! — и ухнулся по самые уши.
        Забарахтался, пополз и увидал Васю:
        - Ты чего?
        - Ничего.
        - Ты тоже?
        - Мягко ведь.
        - Мягко! Как бы не утонуть.
        - Ползком надо.
        Они выбрались по Васиному следу и опять пришли на обрыв и сиганули ещё раз.
        И когда они сиганули, в спину им кто-то заголосил.
        - Нинка! — догадался Вася.
        Нина Осинкина воробушком скакала над обрывом.
        - Ребята!
        - Молчи! — шепнул Пряников.
        - Ребята! — застонала Нина. — Я так и знала! Я так и знала! Вы убились, что ли? Ах господи! Ребята, ну хоть заплачьте… Не умирайте только, я — мигом! — И она порхнула в оживший, в залившийся дурацким смехом снег.
        Пропасти безнадёжно покорились ребячьей орде.
        - Бессовестные! — плакала Нина Осинкина. — Я думала, вы убились, а вы — живые и бессовестные… Как я теперь домой покажусь, такая мокрая…
        - Ну чего ты? — устыдился Вася. — Пошли в дедову избушку, там печка, дрова. Обсушимся.

* * *
        Огонь в дедовой печи подхватился, загудел. Печка соскучилась по людям и теперь была рада сослужить им добрую свою службу.
        - Без Весёлого деда Петруши зима ныне длинная, — сказала Нина Осинкина, протягивая к огню розовые пальчики. — И сколь ещё он будет у дочек своих гостить?
        - Обветшала совсем избёнка, — сказал Пряников. — Как бы ветром не сдунуло.
        - Может, крышу перекрыть? А с той стороны, куда перекос, подпорки поставить? — посоветовался Вася.
        - Дело говоришь, — согласился Пряников. — Снег сойдёт, всё и устроим.
        - И картошку надо посадить, — опять первым догадался Вася. — Дед Петруша вернётся, а забот ему уже никаких.
        - Мальчишки, какие же вы молодцы у меня! — ахнула Нина Осинкина. — Избу починить — не дуростями вашими заниматься.
        Лошадиная поляна
        Никто в доме не знал, что ночью мальчик не спит. Его будили глухие, глубокие звуки, словно под окном, поджидая, прохаживалось что-то.
        Был август, и небо ночами, густо посыпанное звёздами, было чёрным.
        Мальчика пугали яркие тяжёлые звёзды. В них жил злой зелёный огонь, он то разрастался вдруг, то замирал, уходил вглубь, — так дремлющая кошка щурит глаз, поджидая маленькую мышь.
        Чтобы не видеть звёзд, чтобы не слышать непонятные звуки, мальчик забирался с головой под одеяло и плакал.
        Ему казалось, за окном гуляет смерть. Он родился в деревне и по ночам верил в колдунов, оборотней и в другие многие страсти. Днём он не верил в них, днём было стыдно верить в такую чепуху.
        Звали мальчика Ваней.
        В обычной школе он учился в третьем классе, но оттого и произошла беда, что в другой, необычной школе он зашёл слишком далеко. Ему шёл десятый год, и в той необычной школе он учился по десять часов в день.
        Ваня должен был удивить мир. От него хотели этого, и ему казалось, что он тоже этого хочет.
        Ваню учили играть на скрипке.
        Привезли из далёкой деревни и стали учить.
        Их росло восемь у матери, мальчиков и девочек. Когда отец был жив, в доме хоть и не всего хватало, но всё же было терпимо. А потом мать оставила себе старшего и двух меньших, а пятерых взяли в детдом. Ваня в детдоме даже обвыкнуть не успел. Нашлись в нём способности, и его повезли в большой музыкальный город.
        Здесь он учился прилежно. Сначала от боязни, что вернут с позором назад. А потом ещё прилежнее, по любви и потому, что скрипка казалась ему похожей на самую младшую, самую маленькую сестрёнку. Он дома нянчил её, носил ей из лесу ягоды, рассказывал про свои горести, хотя она ничего не понимала.
        Однажды Ване сказали, что он будет выступать в большом концерте. Пришлось совсем отложить тонкие учебники третьего класса и всё играть, играть…
        Он был талантливый мальчик, но скрипке мало таланта, а Ваня не успел отдать ей столько труда, сколько она хотела. Он пустился взапуски со временем. У него хватило упорства и не хватило силёнок.
        Как-то на восьмом часу занятий он выронил смычок и упал…
        Ваня болел долго: лежал в больнице, жил в санатории, а потом его привезли в лесной домик старого музыканта: на берег реки, на поляну, окружённую окаменелыми дубами.
        В ту ночь, когда мальчик наконец решил посмотреть, кто же разгуливает под окном, опять было темно и звёздно.
        Он так устал бояться, что захотелось ему уж сразу умереть или жить спокойно и, конечно, долго.
        Он встал с постели, подошёл к окну, словно это было днём. Открыл его. На поляне перед домом стояли кони. Они подняли морды и посмотрели на мальчика. Они долго смотрели на него, и он догадался: кони ждут хлеба.
        Осторожно, чтобы не разбудить в доме людей, он прошёл на кухню и взял круглый мягкий хлеб.
        Ваня был слаб от болезни, от бессонных ночей. Его пошатывало, и кони сами подошли к дому, встали под окном и бережно брали хлеб большими тёплыми губами. Потом они отходили, красиво переставляя высокие тонкие ноги, и земля под копытами чуть вздрагивала, чуть покачивалась.
        В ту ночь Ваня спал крепко и не запомнил ни одного сна. Всё, что подали на завтрак, съел, съел обед, съел ужин.
        В доме насторожённо обрадовались, а на следующий день поверили: Ваня пошёл на поправку. Много ел, был весел и под прозрачной кожей едва-едва, но уже затеплился румянец.
        В эти дни недовольной была только кухарка. У неё пропадал хлеб — буханка, две, а то и булка. Наконец она не выдержала и пожаловалась хозяину дома.
        Воришку решили выследить.
        К тому времени уже наступило полнолуние.
        Спать легли рано. Дом скоро затих.
        Луна взошла. Белые стены комнат замерцали, и где-то за домом раздались глухие, глубокие звуки.
        «Лошади пришли, — подумал хозяин. — Интересно, откуда они приходят? И почему всегда ночью? Может быть, из лесничества? Днём работают, ночью пасутся».
        Раздался шорох. Хозяин затаил дыхание, но и в доме всё молчало. Хозяин хотел было подняться, но тут явственно прозвучали шаги босых маленьких ног.
        Дверь в спальню была приоткрыта, и старый музыкант увидел, как проскользнула фигурка в ночной белой рубашке.
        - Эге, наш больной!
        Мальчик прошёл на кухню, повозился там и скоро опять мелькнул в дверях: возвращался к себе.
        Старый музыкант поднялся и пошёл следом.
        Он увидел, как Ваня распахнул окно, как подошли к окну лошади и как мальчик кормил их из рук, говоря ласковые слова.
        Ваня говорил:
        - Ешьте, лошади. Вы ешьте и хорошо работайте. Тогда ваш хозяин будет вас жалеть. А если меня больше не будет, вы меня помните, я вас очень жалел, а тебя, тёмный конь, я жалел лучше всех.
        То, что произошло минуту спустя, так поразило старого музыканта, что, когда он очнулся, почувствовал: лицо — в слезах, и совсем не хотелось корить себя за женскую моду плакать.
        Вот что произошло.
        Тёмный конь съел хлеб и встал под окном боком, словно приглашал мальчика к себе на спину. Он стоял долго, терпеливо, поворачивал к Ване голову.
        Ваня колебался, потом заправил длинную рубаху в трусы и с подоконника сел на коня, обхватил его высокую шею маленькими руками.
        Конь тихо отпрянул от окошка, поворотился к дому спиной и пошёл через поляну в дубовую рощу.
        Другие кони стояли неподвижно и смотрели им вслед.
        Старый музыкант оделся и вышел на улицу.
        Он прошёл мимо лошадей по низкой августовской траве, вброд по лунному половодью, под чешуйчатыми куполами дубов, где каждая пластина была кованой, старозаветной. Прошёл над старицей, аккуратно засыпанной серебряной мелочью ряски, с тёмными глубокомысленными окнами, в которых стояла чистая, как лицо спящего ребёнка, луна. Потом он сразу остановился, услышал, как падает отживший лист, как возле дома всхрапнула лошадь, и вздохнул так сильно, что закололо в сердце.
        Луна, как большая настольная лампа, ласково осветила ему воду, блестящие иглы невысокой сосны, приблизила небо. Было видно, что небо — воздух. Воздух, воздух, воздух, пронизанный лучами, колышимый ветром, холодный, ясный, ледяной где-то там, у самой луны.
        - Не догнать, — сказал тихо и внятно старый музыкант.
        И он услышал, как затрепетала, загудела земля, как с посвистом прокатилась за лесами тугая волна воздуха.
        - Поезд, — сказал музыкант вслух.
        Он вернулся к дому, сел на крыльцо, положил голову на холодную росистую ступеньку. Потянул воздух в себя, уловил запах давно оструганного, хорошо просушенного, богатого теплом дерева и заснул.
        Проснулся он вдруг, вздрогнув. Было светло, а у крыльца стоял тёмный конь. На его спине, припав к упругой нервной шее, спал Ваня.
        Старый музыкант подошёл к лошади, снял мальчика и унёс домой. Когда он опять ложился в постель, потому что вставать было ещё рано, то услышал, как за стеной негромко и грустно заржал, видимо, тот тёмный конь.