Орел и Джованни Александр Михайлович Батров
        Александр Батров
        Орел и Джованни
        Рассказы
        Орел и Джованни

1
        Неизвестно, что потревожило сон Джованни. Был ли то всплеск волны, или золотые звезды сказали: «Эй, проснись, погляди-ка на нас, Джованни!» — но Джованни проснулся. Он взглянул на небо, улыбнулся и осторожно вылез из-под брезента, которым были укрыты рыбаки — Филиппо с черными, как смола, усами и дряхлый старик Антонио. Остальные рыбаки спали в бараке, сколоченном из кусков фанеры.
        Море молчало. Было тихо и на берегу. Вдали виднелись огни Катании. Там, на Портовом спуске, в доме, на воротах которого изображен Меркурий, живут друзья Джованни. Хорошо бы сейчас очутиться в городе и взобраться на чердак к Паоло! «Ну-ка, вставай! — закричал бы Джованни. — Как дела, Паоло? Как поживает Филиппо? Нашел ли он работу? А счастливчик Пьетро? Все ли он плавает на моторной шхуне?»
        Что же, и он, Джованни, счастливый. Он — «мальчик при рыбацком котле». Это значит: чини старые сети и носи пресную воду. А она далеко, наверху, за белой квадратной башней, где находится вилла синьора иностранца. Но Джованни сильный, он любит труд, звезды и море. Он всегда поет песни. Только жаль — рыбаки то и дело ворчат на него: «Помолчи, ты разгонишь всю рыбу!» Что же, придется помолчать. Зато при удачном лове макрели он не с пустыми руками вернется в Катанию.
        Джованни четырнадцать лет. Он служил на макаронной фабрике уборщиком цеха, был юнгой на пассажирском катере «Сиракузы» и продавал газету «Унита». Его звонкий голос: «Эй, покупайте газету, которая никогда не лжет! Читайте, синьоры!» — хорошо знаком грузчикам гавани. Потом полиция разгромила типографию. И вот теперь он рыбак. На нем широкие голубые штаны, парусиновая рубаха, а на голове косынка. Рыбаки — хорошие люди: их крепко-накрепко сдружило море. Не потому ли они все на «ты» и называют друг друга просто по именам, как братья?
        По свету звезд казалось, что до рассвета еще далеко. Но Джованни знал — не пройдет и часа, как над морем поднимется солнце. Не разбудить ли Филиппо? Это он привел безработного Джованни к рыбакам и поручился за него перед рыбацкой артелью.
        Лицо Филиппо, со следами оспы, сурово с виду, суров и голос, которым он может перекричать бурю, а сердце у него доброе. Сейчас Филиппо крепко спал, и Джованни передумал будить рыбака. «Пусть спит, — решил он, — а тем временем можно разок-другой окунуться в море».
        Джованни с разбега бросился в воду, вмиг вспыхнувшую под ним синими огоньками. Он глубоко нырнул и, вынырнув, всем телом своим почувствовал резкую свежесть ночного моря. Ух, и хорошо! Джованни загорланил и закружился, стараясь схватить руками длинные звездные блики, словно это были живые угри.
        Заплывать далеко было опасно: от какой-нибудь набежавшей со стороны тучи берег скрылся бы в густой мгле. Но Джованни смело поплыл вдаль и, перевернувшись ни спину, долго неподвижно лежал на воде. И странное, пленительное чувство, известное лишь одним пловцам, охватило мальчика. Казалось, небо и море поменялись местами, и он, Джованни, не лежит на воде, а легко, плавно парит над золотыми звездами, как сильная, длиннокрылая птица. Начало рассветать, и вдруг настоящее крыло какой-то серой, камнем упавшей птицы хлестнуло Джованни по лицу, и он, даже не успев испугаться — так мгновенно это случилось, — ушел под воду. Вынырнув, Джованни увидел в нескольких метрах от себя тонущего орла. Его намокшие крылья яростно били по воде.
        Надо было отплыть подальше. Обезумевший от страха орел мог снова наброситься на него и, чего доброго, оставить без глаза. Но Джованни, который поплыл к берегу, вдруг возвратился. Затаив дыхание, он без единого всплеска приблизился к орлу — и во-время: тот уже погружался в воду.
        Произошла быстрая шумная схватка.
        Джованни не знал, как он доплыл до берега. Лишь очутившись в бараке, на койке, он вспомнил, как к нему навстречу бросился забывший раздеться Филиппо, а за ним Эмилио. Бенито, маленький толстый рыбак, увидев на груди Джованни царапины, хотел было расправиться с птицей, но рыбаки остановили Бенито.
        - Это, может быть, к счастью, — сказал широкоплечий рыбак Алессандро, старшина артели.
        А Филиппо рассмеялся. В нескольких шагах от барака он утрамбовал ногами песок, опрокинул вверх дном большую плетеную корзину и бережно посадил под нее орла. Рыбаки, собираясь в море, как-то странно поглядывали на мальчика. Это не понравилось Джованни.
        - Разве я сделал что-нибудь плохое? — спросил он, поднявшись с койки.
        - Нет, нет! — поспешил успокоить его Алессандро. — Если ты спас орла — значит, ты спас бы и человека. Вот мы и глядим на тебя… Ты молодец, мальчишка! — Он ласково потрепал волосы Джованни и сказал: — Отдыхай денек-два, а пока тебя заменит Антонио.
        Но в полдень Джованни был уже на ногах: первым делом он решил, что орлу мало света, и, ловко орудуя ножом, выдернул из плетеной корзины половину прутьев. Орел даже не пошевелился. Лишь птичьи глаза настороженно следили за руками мальчика.
        - Не бойся, — сказал Джованни, — никто тебя не обидит. Верно, Антонио?
        - Верно, — подтвердил Антонио.
        - Антонио, скажи, кто ранил орла?
        - Вчера я слышал выстрелы на вилле… Пожалуй, орел всю ночь просидел в траве, а потом взлетел, потому что обрадовался солнцу…
        Дул теплый ветер и приносил со стороны Этны аромат лимонных плантаций. Синева моря слепила, и на горячем песке сверкали маленькие, словно добела раскаленные солнцем ракушки. Сидя на пороге барака, Антонио латал свою рваную рыбацкую рубаху. Вдруг, что-то вспомнив, он неодобрительно покачал головой:
        - Вернись-ка, сынок, на койку.
        - Нет, не вернусь! — заупрямился Джованни. — Мне долго болеть нельзя. Вы возьмете другого на мое место…
        - Это так, — с грустью согласился Антонио. — Вот и мне придется скоро уйти. Да, Джованни… А могло быть иначе. Будь у нас настоящее судно, мы бы заработали кучу денег. Я бы ушел на покой.
        Антонио с досадой махнул рукой, замолчал, сосредоточив все свое внимание на игле.
        - Антонио, орел голодный, — сказал Джованни.
        - Нужна дичь. Может быть, поймать молодую чайку?
        - Мне жалко чайку.
        - Тогда он умрет. Ты знаешь — у нас нет мяса.
        Джованни вдруг весело подмигнул старику:
        - Дай мне леску с маленьким крючком и насади на него шарик из хлеба.
        - Это можно, — добродушно согласился Антонио. — Ну и хитрый же ты мальчишка! Не собрался ли ты ловить полевых мышей?
        - Угадал, Антонио!
        Орел поправлялся.
        Он часами глядел на солнце, весь напрягаясь и расправляя, как для полета, крылья. Но лететь он еще не мог: правое крыло, пробитое дробью, заживало медленно.
        - Погоди, не волнуйся! Ты у нас в неволе не засидишься, — говорил Джованни.
        Он ловил для него полевых мышей, но вскоре, к удивлению рыбаков, орел стал есть хлеб — правда, сначала недоверчиво, а потом все смелее.
        Рыбаки назвали орла Амико.

2
        В конце августа (к этому времени ждали подхода макрели) с утра налетел юго-восточный ветер и развел на море крутую зыбь. Рыбачью лодку пришлось вытащить на берег, почти к самому бараку. Джованни нравились штормовые дни. Рыбаки отдыхали: кто сидел возле костра, кто занимался стиркой белья; другие курили крепкий табак и рассказывали интересные истории.
        Алессандро Бадальо сражался в партизанском отряде «Стелла Росса», а об этом стоило послушать. Эмилио Фарини, красивый молодой рыбак, родом из Трапани, спас этой весной двух человек с «Сардинии» — танкера, загоревшегося в виду Катании. А Филиппо Рассели? Он когда-то был отличным стрелком — дважды попадал в подброшенную вверх шляпу. Но когда Филиппо послали в Африку убивать абиссинцев, он не попал ни в одного из них, словно его снайперская винтовка была сделана из кровельной жести…
        Шторм грозил затянуться, и рыбаки приуныли. Если они пропустят макрельные косяки, все с пустыми карманами вернутся домой. Рыба уйдет через Мессинский пролив к берегам Палермо. А туда им не добраться. У них не было ни парусника, ни сетей: все приходилось арендовать у рыботорговца Аттилио Мартини.
        Море не баловало рыбаков. Две-три корзины анчоусов — обычный улов артели. В полдень рыбу доставляли в лабаз синьора Мартини. Он забирал половину улова за невод и лодку, а за остальную рыбу платил по самой низкой цене.
        Лабаз находился в шести километрах от барака, на скалистом берегу, так что в ветреные дни приставать к причалу было опасно. При лабазе имелась лавчонка, где отпускались в кредит соль, хлеб и табак и даже бразильские мясные консервы.
        Свой долг Аттилио Мартини каждый рыбак записывал на листе плотной бумаги и хранил в вещевом мешке. Такие мешки висели в бараке над каждой койкой. И чего только не было там! Коробки с табаком, бритвы, старые башмаки, гребни, испорченные зажигалки и непременно одна какая-нибудь ценная вещь — свитер из австралийской шерсти или новая великолепная шляпа.
        В мешке рыбака Луиджи среди рваной одежды хранились амулеты — бронзовая фигурка попугая и золотое кольцо в виде дракона. Но Луиджи не везло, не везло всю жизнь. Долгие годы он искал счастья в далеких краях, был китобоем, работал в угольных шахтах и вернулся на родину с больными легкими и мутными, воспаленными глазами. А в мешке Бенито, самом тощем из всех мешков, хранятся лишь колода карт и кинжал с рукоятью из слоновой кости.
        Ветер усиливался. Джованни развел костер и принялся варить кофе. Расположившись вокруг костра, рыбаки много курили. Вынужденное безделье томило.
        - Будь у нас собственный парусник, — хмурясь, произнес Антонио, — мы бы ушли от шторма. Чем дальше в море — рыба крупнее. Тогда я бы не думал, что пропаду от нужды, как какой-нибудь драный кот на крыше…
        - Молчи, не мути нам души, Антонио! — сердито сказал Алессандро.
        - Что же делать, мадонна?
        - Мадонна нам не поможет, — сказал Филиппо, — надо самим бороться за свое счастье.
        С Филиппо согласились все рыбаки. Лишь Бенито и Луиджи думали иначе. Луиджи, долговязый, с узким лицом и косматой бородой, которую он никогда не расчесывал, сказал:
        - Уеду туда, куда еще сам дьявол не заезжал! Буду жить один, где-нибудь на скале…
        А Бенито, вызывающе глядя на Филиппо, вдруг признался:
        - Мне бы плавать под черным флагом…
        В его глазах вспыхнули алчные огоньки, и он дико заорал:
        Черный бриг. Пальба гремит!
        В карманах золото звенит!
        Веселится на спардеке
        Бенито, дерзкий капитан!
        - Дурак опаснее змеи! — рассердился Филиппо и брезгливо сплюнул под ноги Бенито.
        Не сдержался и Алессандро:
        - А что ты делал при немцах, Бенито, дерзкий капитан? Прохлаждался в таверне?
        - А ты? — спросил Бенито. — Сражался против них и победил? Да? Отчего же ты нищим возвратился в Катанию?
        - Потому, Бенито, что борьба еще продолжается, — вместо Алессандро ответил Филиппо и повторил: — Да, дурак опаснее змеи!
        Лицо Бенито побагровело. Он сунул руку в правый карман брюк, но сидевший рядом с ним Эмилио перехватил ее:
        - Бенито, успокойся!
        Тяжелая темнозеленая зыбь накатывалась на берег, шторм усиливался; голодные чайки изо всех сил старались подняться в воздух, но ветер прибивал их назад, к земле. Джованни, вслушиваясь, как гудит зыбь, обрадованно глядел на рыбаков, чьи простые мужественные сердца так неожиданно раскрылись в этот хмурый штормовой день.
        А назавтра… Уже ничего, кроме рыбы, их не интересовало… Они с благодарностью глядели на море, которое успокаивалось и снова сверкало солнечной синевой.

3
        Это случилось на второй день после шторма. Джованни набирал воду из мраморной колонки, стоящей в саду перед оградой виллы, как вдруг к нему подошел человек в кремовом костюме из тонкой шерстяной ткани:
        - Неплохой день для лова — не правда ли, маленький синьор?
        - День хороший, — испытывая какую-то неловкость, ответил Джованни.
        Его карие, с золотистым отливом глаза заглянули в серые глаза незнакомца. Жаркие солнечные огоньки встретились с твердыми, как кварц, кусочками льда.
        - Я Чарльз Гетбой, — объявил незнакомец.
        - А я Джованни, — наполнив ведро водой, сказал Джованни.
        - Что же, будем знакомы… — Назвавшийся Чарльзом Гетбоем говорил с заметным иностранным акцентом. — Ты, наверно, знаешь, кто я такой?.. Нет? Ну, здесь все мое! — И он небрежным движением руки указал на виллу.
        Джованни с любопытством глядел на Гетбоя. Так вот какие они, миллионеры…
        - Ты меня не бойся, — сказал Чарльз Гетбой.
        - Я никого не боюсь. Прощайте, синьор! — подняв ведра, заторопился Джованни.
        - Постой!
        - Я слушаю, синьор!
        - Не ты ли поймал орла? Об этом мне только вчера сказали…
        - Я, — ответил Джованни.
        - Это мой орел, я в него стрелял и, как видишь, не совсем промахнулся.
        - Нет, орел не ваш, синьор. Разве вы купили всех орлов в итальянском небе?
        - Пожалуй, я мог бы и это сделать, но я не спорю… Ладно, орел твой.
        - Мой! — твердо сказал Джованни.
        - Так вот ты и продашь мне орла. Я прикажу сделать из него чучело для письменного стола.
        Джованни молчал. Пусть Гетбой будет трижды Гетбоем — он не получит орла.
        - Прощайте, синьор!
        Оставшись возле колонки, Гетбой рассмеялся.
        …К вечеру он собственной персоной появился на берегу.
        Рыбаки ужинали — хлебали уху из макрели. Море нежно синело. Приближался вечер, но здесь, на берегу, день словно остановился — так много было еще солнца.
        Рыбаки, не отрываясь от еды, вежливо поклонились Гетбою:
        - Здравствуйте, синьор!
        - Здравствуйте, синьоры!
        Джованни сидел перед костром на деревянном ящике. Чарльз Гетбой подсел к костру.
        - Не советую тебе упрямиться, мой мальчик, — сказал он Джованни.
        Иностранец вынул из кармана портсигар, достал из него сигару, закурил и выпустил на Джованни струю пахучего дыма.
        Рыбаки — они уже знали в чем дело — с интересом ждали, что произойдет дальше. Многие из них видели настоящего миллионера впервые. Но ни почтения, ни страха не выказывали они перед ним, ибо случилось так, что каждый из них в эту минуту почему-то сравнил богача с собой. Ничего необыкновенного не было в нем. Отними у него деньги — он не сможет даже сделаться рыбаком…
        - Ты только подумай, Алессандро, — шепнул Филиппо — одно слово этого синьора — и тысячи людей безработные…
        Иностранец поправил упавшую на лоб прядь светлых волос и еще ближе подсел к огню.
        - Любишь ли ты есть вкусные вещи? — вдруг спросил он Джованни.
        - О, синьор, это я очень хорошо умею!
        - Ну, а сколько времени ты можешь пробыть без еды? — лукаво прищурившись, снова спросил Гетбой.
        С минуту Джованни молчал, глядя на пламя костра. В словах гостя была угроза. И Джованни поднялся. Он гордо выпрямил плечи.
        - Синьор, я и на это мастер! — ответил он миллионеру.
        Суровые лица рыбаков подобрели. Вот так Джованни! Огрел богача, как плетью. Пусть не грозит мальчишке нуждой! Но странное дело: было похоже, что дерзкий ответ мальчика понравился и синьору Гетбою.
        - Эге, приятель, из тебя, пожалуй, получится толк! А такие мне нужны, — швырнув сигару в костер, сказал Гетбой. — Хочешь стать капитаном? У меня свои корабли. Лайнеры. Ты будешь учиться…
        Глаза Джованни заблестели. Сделаться моряком? Это была мечта всех мальчишек Портового спуска.
        - Значит, по рукам? Орел мой?
        - Нет, синьор.
        Иностранец посмотрел на корзину с орлом и пробормотал что-то по-своему. Он закурил новую сигару, а затем не спеша вынул из внутреннего кармана пачку долларов:
        - Получай, приятель.
        - Синьор, я же сказал: орел не продается!
        - Я набавлю втрое, вчетверо… Решай!..
        - Не продается.
        Рыбаки молчали. Лишь один Антонио что-то глухо забормотал, открывая широко рот, словно ему не хватало воздуха для дыхания. Он медленно поднялся, и тут все увидели, как он немощен и стар, Антонио.
        - Джованни, отдай орла! — взмолился он плачущим и скрипучим голосом. — Джованни, отдай!.. О мадонна, мы сможем купить собственную лодку…
        - Антонио, иди прогуляйся, — поднявшись, в свою очередь строго сказал Филиппо.
        Всхлипывая, Антонио послушно отошел в сторону.
        Всю свою долгую жизнь он мечтал быть независимым от владельцев лодок… и вот представился случай… Слезы медленно текли по морщинистому лицу старика.
        - И камни роняют слезы, — сказал Бенито.
        Он сидел на песке, скрестив по-турецки ноги, и было похоже, что его совсем не интересует происходящее. Лишь временами какая-то злая усмешка кривила губы толстяка.
        Гетбой удивленно глядел на мальчика. Не оставить ли Джованни в покое? Нет, дело здесь не в мальчишке… Ему, Гетбою, бросили вызов… И кто? Какие-то нищие сицилийцы. Иностранец улыбнулся. Что ж, не пройдет и трех-четырех дней, как он украсит свой кабинет чучелом орла…
        - Соглашайся, все равно орел будет мой! — сказал Гетбой, уже не скрывая угрозы.
        - Вы хотите взять птицу силой? — спросил Джованни.
        - О нет, я хочу, чтобы ты сам, добровольно отдал мне орла. И ты отдашь. А когда ты это надумаешь, дай мне какой-нибудь знак… Ну, подними белый флаг на крыше барака.
        - Синьор, мне не нравятся белые флаги! — сказал Джованни и рассмеялся.
        Гетбой ушел. Он шагал не торопясь, повидимому что-то обдумывая. На виллу он вернулся не в духе. «Что же, собственно, произошло?» — думал он, подходя к огромному каштану, под которым всегда любил отдыхать после прогулки. Но на этот раз, нахмурившись, он прошел мимо. Как большинство людей, имеющих неограниченную власть над другими людьми, он был мелочно самолюбив: ему даже и здесь, на вилле, слышался дерзкий вызов в смехе маленького итальянца. И к тому же у Гетбоя были скверные нервы; порой у него случались припадки непонятной тоски, как яд, разрушающей сознание. Тогда, по совету врачей, он выбирал для отдыха морские пустынные берега. На этот раз он выбрал Сицилию. Горячий морской воздух и целебная тишина Ионического моря благодатно действовали на Гетбоя.

4
        Небо темнело. Темнело и море, отражая последние, золотисто окаймленные облака. После ухода иностранца Бенито вдруг оживился.
        - Пойду к Мартини, попрошу в долг бутылку вина, — сказал он, ни к кому не обращаясь, но так, чтобы все слышали, и быстро зашагал прочь от барака.
        - Не грусти, Джованни, — сказал Филиппо. — Рыбакам не по нутру подачки!
        - У меня так кружится голова… — признался Джованни.
        Чтобы собраться с мыслями, он приблизился к самому морю, даже зашел по колено в воду и, не замечая этого, так и стоял, задумавшись.

5
        Чарльз Гетбой настежь распахнул окна и крикнул:
        - Эй, Дэн, виски, и похолоднее!
        Дэн, рослый, широкоплечий человек, лет сорока на вид, принес виски и, склонив привыкшую к покорности голову, стал возле стола, ожидая дальнейших распоряжений.
        - Можешь идти, Дэн! — сердито, сквозь зубы, пробормотал Гетбой и приступил к бутылке.
        В открытое окно дул «мессинец» — теплый ночной ветер. Море проснулось, и по его мягкому, протяжному шуму угадывалось, что там, внизу, на берег накатываются неторопливые длинные волны.
        - Где ты там, Дэн? — снова позвал Гетбой.
        Дэн сейчас же вошел в комнату.
        - В саду какой-то шум, — сказал Гетбой. — Пойди узнай, в чем дело.
        Но Дэну не пришлось выйти в сад. В дверь постучали.
        В кабинет вошел сторож Арчибальд с жирными кислыми щеками и квадратным подбородком, заросшим серой щетиной.
        Там какие-то двое спрашивают вас, хозяин, — сказал он, завистливо поглядывая на бутылку писки.
        Это были Антонио и Бенито, оба изрядно выпившие, За плечами Бенито болтался мешок с орлом, который испуганно вскрикивал и рвал клювом пропахшую рыбой мешковину.
        Гетбой сразу понял, что произошло. Он беззвучно рассмеялся.
        - Вы, наверно, все передрались там, на берегу? — спросил он весело.
        - Все… Все… — желая угодить Гетбою, солгал Бенито.
        - Враки! — неожиданно разозлившись, повысил голос Гетбой. — Орла вы украли… и вы отнесете его назад… Мальчишка должен сам отдать его мне. И он отдаст! Слышите?
        Гетбой отошел к окну, скрестил на груди руки и незаметно подмигнул слугам. Арчибальд и Дэн, засучив рукава, бросились на похитителей орла. Вскоре Антонио и Бенито лежали на паркетном полу.
        - Встаньте! Идите и водворите орла на старое место! — властно сказал хозяин.
        - Есть, синьор! — поднимаясь, угодливо заскулил Бенито.
        Поднялся и Антонио. Он тяжело дышал, закрыв ладонью глаза. «Воров бьют, и без всякой жалости. Что же, и вы получили сполна, старый осел Антонио», — думал он с грустью.
        Сторож грубо выпроводил их за ворота виллы. Они шли молча, не останавливаясь, вдоль берега, той самой дорогой, по которой так недавно шагали к вилле, полные самых радужных надежд.
        «Не сомневайся! Нам щедро заплатят, Антонио», — говорил Бенито.
        «Хозяин виллы — богатый синьор, верно, — поддакивал Антонио. — Ему дать нам кучу долларов легче, чем плюнуть… О, тогда я куплю парусник для артели! Я скажу всем, что неожиданно получил наследство, да простит мне мадонна кражу орла!»
        Бенито с презрением глядел на старика. Нет, он, Бенито, не дурак — отдавать деньги артели. Он уедет куда-нибудь подальше, например в Неаполь, и заживет там в свое удовольствие.
        А теперь?.. Не утопить ли эту проклятую птицу?
        До барака оставалось не больше двухсот метров. Оттуда тянуло крепким запахом смолы: повидимому, рыбаки с вечера конопатили лодку. Ветер попрежнему дул со стороны Мессинского пролива.
        - Антонио, — вдруг жалобно взвизгнул Бенито, — я не вернусь… Возьми орла!
        Согнувшись, Бенито скрылся в темноте.
        Рыбаки крепко спали. Ничто не нарушало их покоя. Джованни лежал на спине, и было похоже, что ему снятся веселые мальчишеские сны — он то и дело улыбался. Но когда Антонио тронул его рукой, он сейчас же проснулся:
        - Что случилось? Не заболел ли ты, Антонио?
        - Нет, тише… Идем, я должен рассказать…
        И Антонио рассказал о похищении орла. Джованни гневно сжал кулаки:
        - Это все Бенито… И ты отличился, старый…
        - Осел! — со злостью к самому себе добавил Антонио.
        - И отчего ты не плачешь? Ведь ты недавно плакал и скулил: «О мадонна!..» А сейчас у тебя совсем сухие глаза!
        - У меня плачет сердце… — опустив голову, чуть слышно ответил Антонио.
        Эти слова тронули Джованни. Так, без слез, плакала его сестра Анджелина, когда от немецкой бомбы рухнул их дом и похоронил под стенами отца… И Джованни глядел и глядел на Антонио. Лицо старика было смешным и жалким. Вот он весь сжался и стал маленький.
        - Так, — наконец сказал Джованни с печальной усмешкой. — Ты меня избрал в судьи… Вот я и говорю: ладно, Антонио!
        - Простил? Правда?
        - Правда.
        - Джованни, можно тебя обнять?
        - Не люблю нежностей.
        - И ты никому не скажешь?
        - Никому.
        Джованни оставил Антонио, подошел к орлу и ласково погладил его теплые крылья:
        - Спи, спи, Амико, и, пожалуйста, поправляйся.
        Звезды ярко светили над берегом и морем. Где-то вблизи вскрикнула спросонья чайка: «Где я? Где я?» И орел, который совсем было успокоился, ответил ей тревожным клекотом.
        - Спи, — улыбнувшись, повторил Джованни, — набирайся сил — ведь тебя ждет не дождется небо. Спи, а я пойду принесу воды.
        Джованни взял ведра и направился к вилле. Там у водонапорной колонки стоял Арчибальд, сторож Гетбоя.
        - Воды не будет! Назад, назад, мальчишка! — лающим голосом закричал он, сильно коверкая итальянские слова.
        Джованни застыл перед ним, не в силах тронуться с места.
        - Синьор, разве это ваша вода?
        - Да, водопровод Гетбоя.
        Ведра, сначала одно, а потом другое, выпали из рук Джованни. С просьбой, в которой были отчаяние и бессильная ярость, он обратился к сторожу:
        - Синьор, разрешите…
        - Сначала отдай орла. Так сказал хозяин… Ну, живо, марш от колонки!
        Джованни поднял ведра. Он шел и шатался. Что будут делать рыбаки без пресной воды? Верхняя терраса берега, кое-где поросшая кустами скумпии, с холмами желтой выветрившейся глины, была совершенно безводна. Лишь в трех километрах отсюда находился родник, ворчливо сбегающий к морю. В глазах Джованни засветилась надежда. Не перенести ли туда стоянку? Нет, там каменистое дно — невод весь изорвется. Но что же делать?.. Упрямое, веселое выражение появилось на лице Джованни. Надо поменьше спать, и все наладится. Вода будет! Так-то, синьор Гетбой…
        Целую неделю Джованни таскал по ночам ведрами воду из далекого родника. Рыбаки ничего не знали. Лишь только на восьмой день Эмилио сказал с досадой:
        - Никак не пойму, что стало с водой? От нее бурлит в животе…
        - Вода не водопроводная, — сказал Филиппо, подозрительно глядя на Джованни.
        - Водопроводная!
        - Нет, — повторил Филиппо. — И похудел ты в последнее время… Ну-ка, скажи, в чем дело?
        Все выяснилось. Рыбаки, возмущенные поступком Гетбоя, долго молчали.
        - Так вот ты какой, Джованни, — наконец нарушил молчание Алессандро.
        Он зашел в барак и сейчас же вышел оттуда, держа в руках вещевой мешок, оставленный Бенито. Швырнув мешок в яму, куда выбрасывали рыбьи кости, негодное тряпье и ржавые консервные банки, он обратился к рыбакам:
        - Сдается мне, что Джованни полагается полный пай…
        Рыбаки все как один подняли руки.
        Джованни, который получал лишь половину рыбацкого пая, растерялся.
        Неужели он, мальчишка, стал таким же, как и взрослые рыбаки? Он стоял смущенный и даже испуганный.
        А рыбаки поочередно — таков был обычай — подходили к нему, обсыпали песком и нараспев выговаривали немудрое двустишие:
        Не бойся жизни трудовой,
        Дружи с ветрами и волной.

6
        Белый флаг на крыше барака не появлялся.
        «Надо менять игру», — решил Гетбой.
        В это самое время Алессандро, зорко поглядывая на море, сказал:
        - Глядите, тянет ровный левант и идет по течению.
        - Ветер добрый, — подтвердил Антонио.
        Рыбаки долго смотрели на море. Что они там высмотрели, Джованни не видел, он только знал: все ждут подхода макрельного стада. С этой минуты рыбаки стали говорить почему-то тише. Они рано легли спать, пожелав друг другу удачи.
        Не спал один Алессандро. Он сидел на корме вытащенной на берег лодки и курил трубку за трубкой. В четыре часа утра раздался его громкий голос:
        - Идет макрель, эй!
        Как много макрели в море! Она выпрыгивает из невода, разгневанная и сверкающая.
        Вот оно наконец, пришло рыбацкое счастье!
        Было жарко. Хотелось пить. Но ни у кого не было времени напиться. Антонио, который выбирал из невода рыбу, то и дело до самых плеч погружал руки в прохладное шумное серебро и смеялся. Он словно помолодел, стал выше, даже морщины разгладились на старом лице. Повеселел и рыбак Луиджи.
        Вскоре парусная лодка, полная до краев — а в ней не меньше тонны макрели, — поплыла к лабазу Мартини. На берегу остались двое — Эмилио и Джованни.
        Море белело парусами. Они, как огромные лилии, покачивались на воде. И всюду — над мачтами, берегом и волной — кружились крикливые чайки. Этот день ничем не отличался от других дней. Так же, как и всегда, светило жаркое солнце, синело небо и тихо шумели волны. Но Джованни казалось, что еще никогда не было такого славного дня здесь, на берегу.
        Джованни накормил орла, навел порядок в бараке, а Эмилио, самый молодой и сильный рыбак, лежал на песке, весь охваченный безмятежной ленью.
        - Макрель идет — душа поет, — сказал он Джованни, — и ветер рыбный… — Эмилио не договорил о ветре. Он вскочил на ноги и закричал: — Джованни, гляди!.. Наша лодка с рыбой… Идет в Катанию… Мартини не взял макрель…
        - Мартини? — Джованни не сразу понял, в чем дело.
        - Мартини, да… Ах, гадина! Рыбу везут в Катанию. Отдадут за гроши, как потерявшую свежесть. Видишь, какое жаркое солнце…
        Вдали виднелся знакомый парус рыбачьей лодки. Там Филиппо, Алессандро, Антонио и Луиджи… Сердце Джованни сжалось от боли.
        Эмилио в бессильной ярости сжимал кулаки. Он весь сгорбился, кровь отхлынула от его лица, и оно стало землистого цвета, как у людей, заболевших тропической лихорадкой.
        - Пойду к Мартини, узнаю, в чем дело. Ах, гадина!
        Отпустить Эмилио было опасно.
        - Я пойду с тобой, — сказал Джованни.
        Они поднялись наверх, подавленные, ослабевшие. Поравнявшись с виллой, они увидели Гетбоя. Он находился на башне и, повидимому, любовался полуденной морской синевой. Огромная вилла казалась пустынной, лишь один Арчибальд сидел у ворот и с важным и сосредоточенным видом чистил хозяйское ружье. Увидев Джованни, он отставил ружье в сторону и поднялся.
        - Мой хозяин купил лабаз Мартини. Сдавайся, Джованни! — сказал он, самодовольно ухмыляясь. — Твой орел у хозяина, как чирей на носу…
        - Вот оно в чем дело! — Джованни напряг все силы, чтобы не плюнуть в лицо гетбоевскому слуге.
        - Значит, всему виной твой Амико! — Эмилио снова сжал кулаки.
        - Вернемся, — тоскливо сказал Джованни.
        - Нет, пойдем к Мартини!
        На дверях лабаза было выведено мелом: «Рыбу не покупаю».
        Сам Мартини, изрядно выпивший, сидел на скале и горланил песню сбежавшего Бенито:
        Черный бриг. Пальба гремит!
        В карманах золото звенит…
        Карманы Мартини были набиты пачками лир, полученных от Гетбоя. Хозяин лабаза был очень доволен собой.
        - А-а, из артели Алессандро! — сказал он смеясь. — Зря пришли… Лавка закрыта. Гуляй, синьор Аттилио Мартини!
        Он принял величественную позу и снова запел:
        Черный бриг. Пальба гремит!
        - Вот тебе черный бриг, собака! — Эмилио дал волю своим кулакам…
        - Каков, а? — никак не мог успокоиться Эмилио.
        Они шли берегом, все время поглядывая на море, но там среди множества парусов их лодки не было видно.
        - Амико один, без присмотра! — вдруг испуганно закричал Джованни.
        - Ох, пропали мы все… — думая совсем о другом, сказал с горечью Эмилио.
        - Я побегу, Эмилио!
        Но, к удивлению Джованни, на берегу было все в порядке. Амико, просунув голову сквозь прутья корзины, участливо поглядел на него своими зоркими сверкающими глазами.
        Вскоре подошел и Эмилио.
        - Уже поздно. — сказал он с беспокойством.
        Он вошел в барак, лег на свою койку, не проронив больше ни одного слова.
        А Джованни все стоял возле орла.

7
        Пришли сумерки. Одна за другой зажглись вечерние звезды.
        Джованни развел костер и принялся разогревать уху. Поднялся ветер и принес с моря звук сбитого паруса, скрип уключин. Раздался голос Филиппо:
        - Эй, там, на берегу!
        - Есть на берегу! — глухо отозвался Джованни.
        Злые, усталые рыбаки вытащили на берег лодку и подсели к костру.
        - Плохи наши дела, Джованни, — сказал Алессандро. — Все ли тебе известно?
        - Все, Алессандро.
        - Как же нам быть, вот задача, — сказал Филиппо с таким видом, словно от одного Джованни зависела судьба рыбаков.
        - Не знаю… Как все, так и я…
        - Ответ хороший, — сказал Алессандро.
        - А где же Эмилио? — спросил Антонио.
        - Спит.
        - Ладно, пусть спит. Нам тоже не мешает поспать, не так ли? — Алессандро постучал ложкой о металлическую миску и поднялся.
        Рыбаки молча, с невеселыми думами разместились на своих койках в бараке.
        - И ты спи, Джованни, утро вечера мудренее, — сказал Филиппо Он взял Джованни за руку и подвел к расстеленной на песке парусине.
        - Филиппо, а как быть с орлом?
        - Скверная штука… Сердце разрывалось, когда я смотрел на Антонио… Спи, все устали…
        - Есть, Филиппо!
        Но Джованни только притворился, что спит. Он лежал и думал о своем Амико. Неужели орла отдадут Гетбою? И сицилийская ночь, вся в звездах, пахнувшая водорослями и травами берега, не могла утешить Джованни. Скорее бы взошло солнце… А что, если забрать орла и бежать с ним в Катанию? Нет! Что подумают рыбаки? Лучше уснуть, уснуть и ни о чем не думать. Как решит артель, так и будет… И Джованни уснул тяжелым, тревожным сном, положив голову на плечо Филиппо.

8
        - Эй, проснись, Джованни! — Это кричал Алессандро.
        Было совсем рано.
        Но рыбаки — может быть, они проснулись среди ночи — все стояли возле барака и глядели на Дэна, Гетбоевского слугу, который покорно, как всегда склонив голову набок, держал в руках туго набитый конверт с деньгами.
        Было тихо.
        - Убирайся! — вдруг закричал Луиджи.
        - И скажи хозяину, что флаг мы поднимем. Согласны, — спокойно добавил Алессандро.
        И снова наступила тишина. Лишь было слышно, как под ногами удаляющегося Дэна, словно канифоль, скрипит гравий. В эту минуту взошло солнце и осветило рыбаков. Если еще вчера у них был вид усталых, отчаявшихся во всем людей, то сейчас их обветренные лица были торжественны и суровы. Но Джованни ничего не видел. В ушах у него стоял звон, словно над ним оглушительно били в медный судовой колокол, как бьют, когда корабль стоит на рейде во время тумана. Ноги одеревенели. На губах ощущалась горечь. Что же делать? «Э, так не годится», — подумал Джованни. Он глубоко втянул в себя свежий соленый воздух и спросил:
        - Как быть, скажите?
        - Орел твой, ты и решай, — сказал Филиппо и вытащил из кармана кисет с табаком.
        Его примеру последовали остальные.
        Не ответив, Джованни глядел на башню, на площадке которой появилась фигура Гетбоя.
        Рыбаки курили, пытливо глядя на Джованни.
        Что ж, надо отдать орла. Ведь он, Джованни, еще вчера к этому приготовился… Из-за орла рыбаки не могут ловить рыбу. А через несколько дней от огромного макрельного стада останутся жалкие, разрозненные стаи. Рыбаки без гроша вернутся домой. А всем надо жить, есть хлеб, иметь крышу над головой… Но Джованни молчал, не в силах произнести ни одного слова.
        - Поднимай флаг, Джованни! — решительно сказал Алессандро.
        - Флаг?
        - Эге, Джованни!
        - Все так говорят? Все? И ты, Филиппо?
        - Да, Гетбой ждет. Пора.
        - И вы, Эмилио и Луиджи? — Крупные капли пота выступили на лбу Джованни. — И Антонио?
        - Флаг наверх, живо! — ответил Антонио.
        - Нет, я не могу, я возвращаюсь в Катанию, — тихо произнес Джованни. — Прощайте! — И он, мальчишка, который еще никогда не плакал, вдруг заплакал, нисколько не стыдясь слез, и зашагал в сторону.
        Спотыкаясь на каждом шагу, так, словно он только что потерял зрение, шел Джованни.
        - Эй, рыбачок! Ладно, не ты поднимешь флаг, поднимет Антонио! — раздался сзади голос Алессандро.
        Антонио? Старик, который пытался продать орла Гетбою? Что же, такому поднять флаг — плевое дело.
        Не в силах двигаться дальше, Джованни опустился на песок, но сейчас же поднялся. Он услышал, как под ногами Антонио, треща, прогибается покрытая толем фанерная крыша.
        Он даже услышал, как буйно затрепетало на ветру полотно флага, и, сутулясь, словно от зимней стужи, обернулся.
        Ему показалось, что он сходит с ума. Вместо белой тряпки на солнце развевался флаг из красного шелка.
        Джованни протер глаза. Цвет флага не изменился.
        - Эй, Джованни, возвращайся и грузи свой вещевой мешок в лодку! — донесся до него веселый голос Филиппо.
        Джованни бегом возвратился к бараку.
        Ему захотелось расцеловать всех рыбаков, но они уже деловито разбирали барак и бросали фанерные листы на дно лодки.
        - Вот мы и подняли флаг. Эй, Гетбой! — обернувшись лицом к башне, крикнул Джованни. — И получай орла!
        С этими словами он подбежал к корзине и освободил птицу.
        - Ну, Амико!
        Орел поглядел на Джованни и вдруг стрелой взмыл в вышину.
        Целую минуту в ушах рыбаков только и раздавался свист воздуха, рассекаемого тугими крыльями.
        Вскоре лодка с рыбаками отчалила от берега. Что ждет их на новом месте? Снова тяжелый труд, снова какой-нибудь рыботорговец. И это всё? Нет, не всё! Каждый из них будет бороться за счастье своей Италии — и они победят, простые, гордые люди. А лодку им придется вернуть Мартини…
        Орла видел и Гетбой…
        Он, впервые в жизни потерпевший поражение, еще долго стоял на башне, словно не решаясь сойти вниз по скрипучей винтовой лестнице. Настроение у него было скверное. То ли разыгрались нервы, то ли предчувствие других поражений вдруг наполнило сердце Гетбоя… Он испытывал злость, усталость и раздражение.
        А Джованни, выпрямившись во весь рост, стоял на корме лодки и глядел вверх, на высокое небо: там гордо парил Амико и поднимался все выше и выше, к самому солнцу.
        Девочка Кармела
        Поет, звенит небо над Генуей — это летят журавли и, кажется, задевают концами крыльев невидимые струны.
        Маленькая Кармела стоит посреди двора и, подняв голову, кричит, размахивая руками:
        - Откуда вы, журавли?
        «Рло-рло-лермо!» — отвечают сильные, дружные птицы.
        И Кармеле кажется: из Палермо.
        Будь она журавлем, она навсегда бы осталась в Палермо. Ведь там никто не знает, что она, Кармела, сестра каторжницы… Даже на север, где еще дуют холодные ветры и льют дожди, она готова лететь с журавлями…
        Кармела не видит, как к ней тихо, по-воровски, приближается Бенито, сын лавочника. У него в руках живая лягушка.
        - Эй, получай, сестра каторжницы! — диким голосом орет Бенито и бросает лягушку в лицо девочке.
        Кармела вздрагивает. В глазах вспыхивают гневные огоньки. Похоже, что она сейчас бросится на Бенито… Но вдруг она всхлипывает и убегает домой.
        Долго сидит она на диване, вытирая слезы рукавом блузки. Не проходит и дня, чтобы Бенито не обидел ее. Когда ударит ногой, когда ткнет кулаком в спину, а когда швырнет в глаза горсть дворовой пыли. И вот сегодня лягушка… Теперь по всему лицу выступят бородавки. Кармела с бородавками! Правда, их можно вывести. Надо обмотать вокруг шеи живого угря. Но как на это решиться?
        Кармела вспоминает и другие обиды и всхлипывает сильнее. А причина обид — ее сестра Сильвия. Она находится в далекой стране, в тюрьме. Отец Бенито, лавочник синьор Эмилио Банетти, первый сообщил об аресте Сильвии и сказал, что таким, как она, надо привязывать к ногам груз и без жалости бросать, в море… Ее сестра — скверная девушка. Одни говорят — воровка, другие — что кого-то убила.
        Лишь одна Барбара, приютившая Кармелу, говорит иначе:
        - Я не знаю, что случилось с ней на чужбине, но Сильвия честная девушка!
        Честная? Отчего же и Джемма, и Паоло, и даже дурочка Рита, похожая на бесхвостую ящерицу, каждый день дразнят ее:
        «Эй ты, сестра каторжницы!»
        Будь Кармела храброй, она бы никому не позволила так говорить…
        У Бенито красивое лицо, а сердце злое. На прошлой неделе он жестоко избил девочку, и старая Барбара пошла жаловаться на него лавочнику. Но синьор Банетти рассмеялся.
        - У моего Бенито хороший нюх, как у гончей: он знает, кого травить, — сказал лавочник, почесывая живот мундштуком трубки.
        - Синьор, как бы вам не почесали живот чем-нибудь другим! — в сердцах произнесла пожилая женщина.
        Хорошо, что лавочник, к которому в это время зашли покупатели, не расслышал слов Барбары.
        А Бенито снова принялся за свое.
        - Эй ты, сестра каторжницы!
        Этот крик Кармела слышит даже во сне. Нет, никто не знает, как она плачет, проснувшись ночью, когда в окно заглядывает луна.
        Кармеле десять лет. У нее большие карие глаза и такие лучистые, что многие на улице останавливаются и с улыбкой глядят на нее.
        Родные девочки далеко — в Сардинии. Они батраки на овцеводческой ферме. У них никогда ничего не бывает вдоволь: ни хлеба, ни одежды, и живут они в бараке, разделенном на клетки, как ящик из-под лимонада. Когда Кармеле исполнилось восемь лет, они решили отправить ее в Геную.
        - Кармела Моранди, — дрожащим голосом произнес отец, — теперь твоя старшая сестра Сильвия, что работает в Генуе на обувной фабрике, заменит нас, а мы устали… Через год-другой, может быть, помещик выгонит нас на дорогу, и не дело маленькой девочке шагать по камням босой. Живи честно! Есть жизнь, тлеющая, как сырой корень в костре… Так живем мы с матерью, старые, слабые. И есть жизнь, что жарко светит, как солнце, и долго живет этот свет среди людей. Вот так живи, наша Кармела!
        - Ах, Николо, ты говоришь правду, но Кармеле не понять сейчас твоих слов! — сказала мать.
        Отец согласился и снова обратился к дочери:
        - Ну, тогда просто запомни, что я сказал, Кармела!
        Мать пересчитала деньги, полученные за серебряные отцовские часы и свои красные кораллы, — так дорого стоил билет в Геную, — и, плача, прижала Кармелу к груди.
        - Да будет тебе счастье в Генуе! — сказала она.
        Но там не было счастья. Не прожила Кармела и четырех месяцев с сестрой, как та покинула Геную. Она отправилась к своему жениху Пьетро, который тяжело заболел на чужбине. Кармела осталась одна, у тетушки Барбары. Это их соседка по двору, добрая женщина. Сегодня утром, выходя на работу, она весело разбудила Кармелу.
        - В Геную возвратился матрос Артуро Джолатти, — сказала она. — Сходи к нему. Ты найдешь его в старой башне, в гавани…
        Конечно, легко сказать: иди… А башня страшная. В ней полно летучих мышей. С верхней площадки легко свалиться вниз, в море… Интересно, сколько раз можно перевернуться в воздухе? Пожалуй, лучше сидеть дома, на диване…
        Но смуглые быстрые ноги Кармелы сами собой всовываются в сандалеты.
        Оглядываясь по сторонам, она проходит двор, выходит на улицу и бегом проносится мимо лавки синьора Банетти. Вот и гавань. Здесь Кармела останавливается.
        Над мачтами кораблей кружат чайки. Пахнет смолой, оливками и соленой рыбой. В гавани много людей. То тут, то там слышится незнакомая речь, орут грузчики, грохочут якорные цепи. На палубах сушится матросское белье. И всюду солнце! Жаркое, золотое. Ну, вперед, Кармела, шагай смелее! Вот и старая башня.
        Скрипит железная дверь.
        - Здесь ли живет синьор Артуро Джолатти? — как можно вежливей спрашивает Кармела.
        Никого. Стены башни пахнут пылью и паутиной.
        - Синьор Артуро Джолатти?
        Наверху вспыхивает луч карманного фонаря, осветивший ржавую винтовую лестницу, и раздается голос:
        - Кто спрашивает Джолатти?
        - Я, Кармела.
        - Кармела Моранди?
        - Угу… Я…
        - Поднимайся.
        Но Кармела стоит внизу, в нерешительности. Конечно, она свалится вниз и разобьется. Ну что же, это, пожалуй, и лучше. Никто не будет больше кричать, что она сестра каторжницы…
        Потом Кармела благополучно взбирается наверх. Пол башенной площадки выстлан пластами пробки. В углу стоят ведро с водой, чугунная сковорода и керосиновая печка.
        Джолатти приветливо улыбается. Улыбка очень идет к его смуглому худощавому лицу. С виду он ничем не отличается от других моряков — такой же крепкий, обветренный.
        - Ну вот и ты, Кармела! — говорит он так, словно давно знает ее. — Я слышал, тебя во дворе дразнят. Верно?
        - Верно. Мне нет житья…
        Улыбка сходит с лица матроса. Он внимательно глядит на девочку в стоптанных сандалетах и как-то странно шевелит губами.
        Он понимает, что Кармела не в меру впечатлительна. Насмешки во дворе сделали ее пугливой и нелюдимой.
        - Разве никто не может вступиться за маленькую Кармелу? — спрашивает Джолатти. — Разве у тебя нет друзей?
        - Есть, есть… И чистильщик котлов Луиджи… И веселый Энрико, юнга… Только я не просила… Кому приятно защищать сестру каторжницы?
        - Кармела, твоя сестра славная девушка!
        - Отчего же она в тюрьме?
        Вопрос не нравится Джолатти: он строго глядит на Кармелу.
        - Вот видишь, эти руки тридцать лет держали штурвальное колесо, — говорит он Кармеле, — все ветры морей и океанов мои друзья! Ну, можно мне не верить? Да, твоя Сильвия — честная!
        - Я верю вам, Артуро Джолатти… — не сразу соглашается Кармела. — Верю… Но, скажите, разве Сильвия Моранди не сидит в тюрьме?
        Джолатти становится рядом с Кармелой и, задумавшись, достает из внутреннего кармана письмо в зеленом конверте.
        - Это письмо я тебе сейчас прочту, только стой смирно, не перебивай и не размахивай руками.
        - Я буду молчать. Письмо от Сильвии? Да? Угадала? Молчу, молчу…
        Но Кармела никак не может сразу успокоиться. Сейчас все станет известно о сестре. Да, видно, она и впрямь честная… Как же она, Кармела, могла думать иначе? Отчего она не верила тетушке Барбаре?
        Артуро Джолатти вытаскивает письмо из конверта.
        - «Кармеле Моранди в Генуе. Пишет Сильвия Моранди.
        Моя дорогая сестренка!
        Прости Сильвию за то, что не писала тебе долгое время. Моя жизнь скверно сложилась в Африке. Ты знаешь, там, в Кейптауне, умер Пьетро. Он служил на китобойном судне „Балена“ и простудился в южном океане. Отчего же я не вернулась домой? Я не могла, потому что все свои сбережения истратила на мраморный памятник Пьетро…»
        Бедный, он всегда был веселый, шутил и пел песни, — глядя на далекие паруса, говорит Кармела.
        - Да, верно, Пьетро еще и здесь кашлял, а ледяные штормы совсем убили его. Он не мог устроиться в Генуе… Ну ладно, слушай… «Кармела, я ночевала в гавани и ничего не ела. Начались дожди, и, может быть, твоя Сильвия лежала бы рядом с Пьетро на кладбище… Да вот один грузчик-негр, который возвращался с ночной смены домой, обратил на меня внимание. Он привел меня в негритянский квартал, больную. Его дочь, Диана, две недели ухаживала за мной. Я крепко с ней подружилась и очень жалела, когда она уехала в Дурбан, к своей матери.
        Я служила в пекарне, на железной дороге, в прачечной, а потом стала певицей. Об этом Барбара рассказывала тебе, Кармела. Я даже сделалась знаменитостью. Кейптаунские газеты писали: „Певица Сильвия Моранди — звезда первой величины“… Но денег у „звезды“ было немного. Мой импрессарио Ральф Мориссон все забирал себе, а мне нужно было красиво одеваться и жить в гостинице. Все же я кое-что собрала и послала отцу и Барбаре. Она писала, что купила тебе новое платье, сандалеты и серебряные сережки…»
        - Ах, Артуро Джолатти, об этом не читайте, пожалуйста, не читайте! — вся залившись краской, просит Кармела. — Мне стыдно, что я так думала о ней…
        Старый матрос удивлен:
        - Что с тобой, Кармела?
        - Я… потом… все бросила в море… И сережки… Во дворе говорили, что такие шикарные вещи можно носить лишь за воровские деньги…
        - Ну и глупая! — сердито произносит Джолатти и, не глядя на девочку, из глаз которой вот-вот брызнут слезы, продолжает: — «Ты, Кармела, слушай: как-то раз я готовилась к выступлению. В тот день я получила письмо от негритянской девушки Дианы, моей подруги. Она писала, что неграм в Дурбане нет житья. Ну, а что касается меня, то я считаю, что негры такие же люди, как и белые… Вот я и решила спеть в этот вечер песню, которую поют моряки, о том, как англичанин Сид и негр Джим плечом к плечу борются с бурей. Я вышла на сцену, спела два первых куплета и не закончила… Из партера в меня полетели горящая сигара, апельсины и трость из черного дерева. Я все подобрала и швырнула назад, в первые ряды. И тут раздалось: „Браво, Моранди!“ Это кричали моряки, докеры, простые люди. „Долой, вон, долой!“ — кричали другие, но их крики потонули в криках: „Браво, Моранди!“, как мышиный писк в океанском ветре. Когда стало немного тише, я крикнула сидящим в партере:
        „Разве негры не люди? Разве вас не кормит негритянская земля?“
        А вечером четверо мужчин в масках ворвались ко мне, в номер гостиницы. Я схватила со стола графин с водой и швырнула в первого, кто поднял на меня плеть… Что произошло дальше, не помню…
        Сознание возвратилось ко мне в тюремной камере…»
        Здесь Кармела сжимает маленькие кулаки.
        Кулаки сжимает и Артуро Джолатти. Он закуривает сигару и снова берется за письмо.
        «Кармела, меня обвинили в том, что я разбила графином голову синьору с плетью… Я просидела в тюрьме четырнадцать месяцев и бежала. Мне помогли смелые, сильные люди, и один из них — Артуро Джолатти. Он все делает, чтобы таким девчонкам, как ты, легко дышалось под небом Италии. Артуро Джолатти ты должна любить и слушаться.
        Твоя Сильвия»
        - Вы помогли сестре? Да? Я буду вас любить и слушаться! — с благодарностью произносит Кармела.
        Старый матрос хлопает Кармелу по плечу. Он находит в ней черты Сильвии, талантливой девушки, голос которой скоро услышат генуэзцы, и говорит:
        - Ну, слушай, Кармела: твоя Сильвия на пути в Геную!
        - Я скоро увижу ее? Да?
        От радости Кармела пускается в пляс на площадке башни. Обняв на прощанье Джолатти, она, приплясывая, идет домой, мимо кораблей.
        В гавани попрежнему людно. Много моряков. Оказывается, некоторые из них знакомы с девочкой.
        - Как дела, Кармела? — доносится с кормы самоходной баржи. Это кричит машинист Амброджо, сосед по дому.
        Вот и юнга Энрико. Он стоит на баке огромного танкера «Венеция», держит в руке карманное зеркальце и наводит на Кармелу. Веселый золотой луч играет на лице девочки. Она шутливо грозит рукой юнге.
        - Есть новости! — кричит она. — Приходи вечером, расскажу!
        Да, большие новости. Пусть теперь Бенито только попробует обидеть ее! Получит! Сам не будет рад сын лавочника!
        И вдруг на фруктовом молу она лицом к лицу сталкивается с Бенито, который держит в руке самолов для макрели. Сердце Кармелы замирает, и, забыв обо всем на свете, она бежит назад, к башне.
        Бенито хохочет и кричит вдогонку:
        - Эй ты, сестра каторжницы!
        Сестра каторжницы? Э, нет, это враки! Девочка останавливается.
        - Что ты сказал? — спрашивает она.
        - То, что слыхала!
        Кармела возвращается. Она становится напротив Бенито. Тот никак не может понять, что произошло.
        - Эй, берегись, сестра каторжницы!
        - Неправда, моя сестра честная!
        С этими словами Кармела бросается на обидчика, и сын лавочника, не ожидавший нападения, теряет равновесие. Он падает на бетонные плиты причала.
        - Сейчас ты получишь! — поднимаясь, говорит Бенито и глядит, нет ли под ногой камня.
        - Только попробуй! — говорит Кармела. — Уходи! Сейчас же уходи!
        Бенито в душе трус и, как все трусы, скрывающие свою трусость, готов совершить самый отчаянный поступок, чтобы никто над ним не смеялся. Сейчас он вытащит из кармана перочинный нож и воткнет в Кармелу. Но две пощечины, да такие хлесткие, что из глаз сыплются искры, заставляют его забыть о ноже…
        А Кармела убегает. Но на этот раз совсем не от страха. Нет! У нее сегодня много дел. Надо всем соседям рассказать о Сильвии. А Бенито? Она понимает, что борьба с ним лишь начинается, но сейчас он не станет гнаться за ней.
        Не стоит и бежать. Кармела замедляет шаги. У нее веселое, смеющееся лицо. Может быть, и она сможет петь, как Сильвия?
        О своей радости ей хочется всем рассказать сегодня. И солнцу. И ветру. И морю. И даже журавлям… Но где же они? Небо томится синей горячей тишиной. Лишь над цветущими акациями кружат маленькие черные ласточки.
        «Чи-ви, чи-ви, векья!» — звонко щебечут они.
        - А, вы из Чивита-Веккиа, сестрицы! — говорит Кармела. — Ну вот, вы-то мне и нужны… Летите и всем говорите: «Сильвия Моранди — честная!» Хорошо? Да?
        И ласточки на самом деле разлетаются по шумной, залитой солнцем и пахнущей морем Генуе.
        Анджелина
        Над Генуей зажигаются звезды. Гавань, где мы сидим с лодочником Алессандро, как парус, полна ветра, и море — оно еще сохранило тепло жаркого дня — монотонно шумит, порой на минуту-две умолкая, словно прислушиваясь к словам старика.
        - Анджелина, как и Леония, — бравая девчонка, — глядя на звезды, говорит Алессандро. — Да, бравая… А могло быть иначе, она могла сбиться с пути… Ладно, скажу все по порядку…
        Отец Анджелины, Николо Веккини, — скверный человек: бросил семью и женился на другой женщине. Синьоре Веккини пришлось поступить на стекольный завод Амброджо Капелли. Она была робкой, молчаливой женщиной, редко улыбалась. А вот Анджелина стала другой. Она росла веселой девчонкой.
        - Спой что-нибудь, Анджа! Спляши, Анджа! — часто просили ее подруги.
        Что же, она не была гордой. Анджелина плясала. Анджелина пела. Вот так однажды она сидела на подоконнике, болтала ногами и пела тарантеллу, как вдруг за дверью послышались громкие голоса:
        - Эй, Анджелина, открой, мы привезли твою маму!
        Анджелина открыла. Матрос Леонардо и чистильщик сапог Луиджи внесли в комнату Марию Веккини.
        Анджелина, взглянув на мать, стала кричать, потому что совсем не узнала ее. Мария Веккини была без сознания, вся в крови.
        - Анджа, на стекольном заводе забастовка, — сказал Леонардо, — все бросили цеха… Лишь несколько человек осталось, и среди них была Мария Веккини. Она не хотела бастовать. Синьор Амброджо Капелли вызвал твою маму к себе в кабинет и стал допрашивать. Он думал, что синьора Мария, тихая и слабая женщина, сейчас же выдаст зачинщиков забастовки. Но он просчитался… Ты, Анджа, должна все знать. Не плачь, мы сейчас позовем тетушку Витторину.
        Когда Мария Веккини пришла в себя, перед ней стояли тетушка Витторина — ее соседка по двору — и Анджелина, обе бледные, плачущие.
        - Перестаньте, — сказала Мария. — Не надо, Анджа. Ты лучше погляди, какой сделал меня Амброджо Капелли. На мне нет живого места. Он бил меня, долго бил, а вы знаете, что у меня совсем слабое сердце… Анджа, не приходил ли доктор?
        - Да, мама, один синьор в очках…
        - И он оставил для меня лекарство, верно?
        - Нет, он только покачал головой.
        Синьора Веккини попросила напиться и, выпив глоток воды, сказала:
        - Вот теперь мне лучше… Ты, Анджа, должна встретиться с Амброджо Капелли… Должна отомстить. Но не сейчас, нет, а когда подрастешь, дочка…
        Это были последние слова матери.
        На другой день после похорон Марии Веккини Анджелина заболела, и соседи прямо с кладбища отвезли девчонку в больницу. Оттуда она вышла спустя два месяца.
        - Тетушка Витторина, скажи, где теперь синьор Амброджо Капелли? — придя к соседке, спросила Анджелина.
        - Не знаю, — сказала Витторина. — Говорят, он уехал за море, а завод продал другому богатому синьору…
        - Где же он?
        - Не знаю.
        Анджелина огорчилась и, сжав кулаки, сказала:
        - Я найду его все равно!
        Анджелина стала искать убийцу. Но теперь она была другой. Она не пела и не плясала. Она нашла работу в гавани, на причале сыпучих грузов: зашивала мешки, которые рвались во время погрузки. Домой возвращалась поздно, всё бродила по гавани и спрашивала матросов:
        - Мой синьор, не знаете ли вы одного человека — Амброджо Капелли?
        Она научилась задавать этот вопрос на всех языках, но все было напрасно. Потом Анджелина поступила на пассажирское судно «Джузеппе Верди» в качестве судомойки и побывала в Мессине, Катании и Палермо. Но и там никто ничего не знал о синьоре Капелли.
        Анджелина потеряла надежду найти убийцу матери, но однажды она разговорилась с матросом из Касабланки.
        Он служил на судне «Джебель Урак», которое доставило в Геную груз пробковой коры. Матрос хорошо говорил по-итальянски.
        - Кем Амброджо Капелли приходится тебе? — спросил он Анджелину.
        - Дядей, — сказала она.
        Услышав такой ответ, матрос сплюнул табачную горечь на землю и придавил плевок башмаком, словно это была змея. Он оттолкнул Анджелину в сторону и, не говоря ни слова, зашагал к морю.
        - Это не мой дядя! Не мой! Не мой! — закричала Анджелина.
        Матрос остановился:
        - Кто же он, синьорита?
        Анджелина рассказала. Вот тогда матрос положил руку на плечо девочки и сказал:
        - Твой синьор в Касабланке. Он купил виллу и водится с шайкой мерзавцев. Как же тебя зовут?
        - Анджелина.
        - Это хорошее имя. Идем, проводишь меня, Анджа.
        Подойдя к трапу «Джебель Урака», матрос сказал:
        - Таких, как Амброджо Капелли, немало. Народ их будет судить. Потерпи…
        - Я не хочу ждать, — ответила Анджелина.
        - Ты должна… — Матрос собрался еще что-то сказать, но в это время человек в штурманской фуражке закричал с палубы:
        - Эй, Огюст, наверх, живо!
        - Будь умницей, Анджа. Через месяц я снова буду в Генуе и поговорю с тобой, — сказал матрос и взбежал по трапу на палубу.
        Часы на портовой башне пробили восемь вечера, а Анджелина, отойдя в сторону, долго глядела на «Джебель Урак». Когда пришли сумерки, она решила спрятаться в угольном бункере марокканского судна.
        Спустя сутки кочегары-арабы обнаружили Анджелину в угольном бункере. Один из них, подняв руку, стал показывать куда-то наверх: повидимому, предлагал доложить о ней капитану. Но другой, постарше, что-то возразил и принялся внимательно разглядывать девочку.
        Тогда Анджелина сказала:
        - Позовите Огюста…
        Арабы поняли. Они привели Огюста в кочегарку.
        Увидев Анджелину, он сильно рассердился.
        Анджелина молча стояла перед ним, вся вымазанная угольной пылью.
        - Так вот ты какая! — сказал Огюст. — Ладно же, при первой возможности придется вернуть тебя в Геную… — И, обратившись к кочегарам, заговорил с ними на арабском языке.
        Анджелине принесли воды, хлеба и банку сгущенного молока.
        Корабль «Джебель Урак» шел медленно. Это было старое судно. Лежа на куче угля в темноте, Анджелина потеряла счет времени. Когда же Касабланка? Неожиданно она услышала грохот якорной цепи и обрадовалась. Но пришел араб, тот, что хотел доложить о ней капитану, и сказал:
        - Танжер!
        В другой раз останавливались в каком-то другом марокканском порту — кажется, в Федале. Долго стояли. Ей казалось — прошла целая вечность.
        И наконец Касабланка.
        К ночи кочегары-арабы помогли Анджелине оставить судно. Огюст ждал ее на берегу.
        Узкими улицами он провел девочку к таверне, на вывеске которой была нарисована пляшущая на бочке коза. Но таверна была закрыта. Огюст постучал, и дверь открылась. На пороге показался человек и сказал по-итальянски:
        - А, Огюст! Кто там с тобой?
        - Твоя землячка, из Генуи.
        - Тогда входите.
        Хозяин «Белой козы» по приказу Огюста запер Анджелину в маленькой комнате над кладовой. Было решено дня через два-три вернуть девчонку на «Джебель Урак», который снова направлялся в Геную. Но на следующий день Анджелина бежала. Она спустилась по стволу акации вниз, на улицу.
        Амброджо Капелли она нашла в районе богачей — Анфе, на красивой вилле. Он сидел на террасе, весь в белом, и отдыхал, потому что было самое жаркое время дня. Повидимому, синьор Капелли был в отличнейшем настроении: он чему-то улыбался. Возле него на столике из плетеного бамбука стояла начатая бутылка коньяка. Анджелина смело подошла к нему и спросила:
        - Как живете, синьор?
        Он посмотрел на девочку и, благосклонно улыбнувшись, ответил:
        - О, прекрасно, хорошенькая синьорита!
        - Так же, как в Генуе?
        Амброджо Капелли отпил из рюмки немного коньяку и спросил:
        - Кто ты, такая смелая?
        - Я дочь Марии Веккини! — ответила Анджелина.
        Он вскочил, опрокинул столик, на котором стояла бутылка, и завизжал, как свинья:
        - Вон, проклятая девчонка!
        Анджелина вытащила из-под блузки нож, замахнулась, но в тот же миг кто-то оттащил ее в сторону. Это был Огюст.
        - Не беспокойтесь, синьор, — обратился он к бледному от страха Амброджо Капелли. — Я живо упрячу в тюрьму сумасшедшую девчонку…
        Решив, что перед ним один из полицейских агентов, Амброджо Капелли оживился.
        - Дайте ей там как следует, спустите шкуру! — сказал он со злобой.
        - Не поскупимся, — ответил Огюст.
        Он и Анджелина вышли за ворота. Анджелина шла молча, ничего не соображая, и плакала. Силы оставили ее.
        В гавани Огюст швырнул нож в воду.
        - Не волнуйся, Анджа, — сказал он тихо. — Твой Амброджо Капелли не скроется даже на самом краю земли…
        И снова океан. На этот раз штормило. Зыбь бросала судно с борта на борт, и оно скрипело, готовое, казалось, вот-вот развалиться. Анджелина находилась на старом месте — в угольном трюме. Когда к ней приходил Огюст, она сердито говорила:
        - Огюст, вы напрасно помешали мне! Ведь синьор Капелли — грязный шакал…
        - Да, верно, но я тебе уже говорил, что народ сумеет наказать убийц, — ответил Огюст.
        - Когда же?
        - Настанет время.
        - Это надо сделать сейчас, сегодня.
        - Нет, сейчас нельзя. Надо копить силы, копить, как скряга копит алмазы. Народ победит… в мире немало смелых людей.
        - Знаю, и в Генуе их немало, — сказала Анджелина. — Есть наборщик Джованни и рулевой Филиппо…
        - Филиппо? — спросил Огюст и рассмеялся.
        Его смех обидел Анджелину, и она сказала:
        - Да, Филиппо. Он рулевой и посадил на мель судно с иностранным оружием. Это случилось весной… О, он ненавидит подлецов! Синьора Капелли он задушил бы собственными руками…
        - Не выдумывай! — нахмурившись, произнес Огюст. — Слушай, Анджа… — И он принялся рассказывать ей, что надо делать, чтобы другим жилось лучше, чтобы не было безработных под небом Италии, чтобы народ победил и наказал таких, как синьор Амброджо Капелли.
        Постепенно слова Огюста западали в душу Анджелины.
        А шторм продолжался. Анджелина слышала глухие удары зыби о борт «Джебель Урака». Ей хотелось наверх, на палубу, под свежий ветер. Здесь, в бункере, было жарко, темно. Все было в угольной пыли, все хрустело под зубами. Даже вода была хрустящей.
        Через две недели «Джебель Урак» вошел в Геную.
        Огюст пожал руку Анджелине и сказал на прощанье:
        - Вот что, Анджа: сегодня в шесть часов вечера приходи на площадь Феррари, там тебя будет ждать один товарищ в голубой куртке… Кто? Ну ладно, скажу: рулевой Филиппо.
        - Филиппо? Ты знаешь Филиппо?
        - Да, знаю.
        Ровно в шесть Анджелина была на площади, но там не было Филиппо. Там, на скамье, возле фонтана, сидел Огюст в новой голубой куртке.
        Он поднялся и пошел навстречу Анджелине.
        - Филиппо — это я! — сказал он весело.
        От удивления Анджелина долго не могла произнести ни слова.
        - Так это правда? — наконец спросила она.
        - Да, правда.
        Он взял Анджелину под руку. Так они прошли всю Геную, вышли за город и очутились на кладбище.
        У могилы Марии Веккини Филиппо остановился.
        - Анджелина, — сказал Филиппо, — расскажи матери о синьоре Капелли.
        И Анджелина сказала:
        - Мама, я не исполнила твою просьбу: синьор Амброджо Капелли жив. Но ты не сердись. Будет день — и народ напомнит всем Капелли на свете, что сделали они!
        - Это верно, Мария Веккини! — сняв берет, подтвердил Филиппо.
        Так рулевой Филиппо сделался другом маленькой Анджелины. Без него она была бы жалким листом оливы, что кружит ветер осенней порой… Давайте пожелаем счастья бравой девчонке! Этой ночью она готовится помочь юноше Пьетро бежать из тюрьмы…
        Закончив рассказ, Алессандро закуривает и снова глядит на звезды. Вот среди них появился и месяц, и ночь над Генуей стала светлее.
        В Барселоне
        I
        - Эй, Нун, мне снова приснилась мама! — говорит маленькая Рамена.
        Но ее брат Нунес молчит и делает вид, что торопится на работу.
        - Слышишь, Нун, мама…
        - Ладно, помолчи! — говорит Нунес сердито. Он не любит, когда говорят о матери, которая вот уже скоро год как оставила Барселону.
        Но разве можно приказать Рамене молчать?
        Стараясь не глядеть на сестру, Нунес открывает двери. Немного серого света просачивается в подвальную комнату, где никогда не бывает солнца.
        А Рамена продолжает весело кричать:
        - Нунес, там, в Риачуэлле, мы не будем жить под землей! Над нашими окнами будут пролетать птицы!
        - Не кричи, Рамена! — просит Нунес. — Ну, пожалуйста, не кричи!
        Он быстро съедает кусок хлеба, выпивает кружку воды и выходит на улицу.
        В небе — ни облачка. Над кораблями почти неподвижны черные столбы дыма. Завод, где работает Нунес, далеко: нужно пройти всю гавань.
        - Постой, не торопись, твой сеньор Коллона подождет! — вдруг раздается голос позади Нунеса.
        Это кричит Маноло. Он тоже идет на работу, в механические мастерские порта; идет не торопясь, с завтраком подмышкой.
        - Ну, что тебе?
        - Новости о Пабло…
        Нунес останавливается. Он срывает с головы берет и с силой сжимает его в кулаке, так что шерсть сразу становится теплой.
        - Новости о Пабло?.. Его убили, да? — тяжело дыша, спрашивает он. — Убили?.. Так же, как убили Карлоса?
        Маноло, в свою очередь, снимает с головы берет, высоко подбрасывает его вверх и смеется.
        - Успокойся, Нунес, — говорит он тихо. — Вчера ночью Пабло бежал из тюрьмы… Он хочет с тобой повидаться…
        От радости Нунес не может говорить. Молчит и Маноло. Мальчики, один черноглазый, худой, немного длиннорукий, в голубой куртке с заплатами на локтях — Нунес, другой в зеленой рубахе, широкоплечий, с красивым, умным лбом — Маноло, глядят друг на друга. «Пабло на воле… О, теперь берегись, сеньоры!» — говорят их глаза.
        Так проходят две-три минуты. Наконец Нунес обнимает своего товарища и весело говорит:
        - Маноло, давай крикнем: браво!
        - Ладно, давай!
        - Браво-о-о! — изо всех сил кричат друзья.
        Полицейский, который стоит у винного склада, подозрительно глядит на мальчиков:
        - Ну, чего там, бездельники, разорались?
        Маноло церемонно кланяется полицейскому:
        - Хорошая погода, сеньор!
        - Проваливайте, бродяги! — грубо приказывает полицейский.
        Мальчики уходят. Свернув за угол, они останавливаются. Здесь их пути расходятся: одному — налево, другому — направо.
        - Вечером я приду, жди, — говорит Маноло. — Эй, смотри… Снова…
        В ворота гавани входит судно под чужим флагом. Глаза Нунеса темнеют.
        - Иностранцы, — говорит он. — Куда ни плюнь — иностранцы…
        Да, верно, в Барселоне много иностранцев. Слишком много.
        А море спокойно, не шелохнется.
        Расставшись с Маноло, Нунес продолжает свой путь бегом и останавливается лишь у кирпичной бурой стены, на которой выведено зеленой краской:
        ЗАВОД ПРОХЛАДИТЕЛЬНЫХ НАПИТКОВ Э. КОЛЛОНА
        На самом деле это обыкновенное кустарное производство. Цилиндры с газированной водой доставляет заказчикам шофер Эмилио на старой автомашине. Бутылки с лимонадом развозятся на тележках во все концы Барселоны. В тележки запряжены мальчики.
        II
        Жара. Пыль. Едкий пот струится по лицу. Скрипят колеса ручной тележки. От скрипа в ушах колючая боль. Хочется пить. Хорошо бы выпить бутылку лимонада… Но это слишком дорого обойдется. А колеса скрипят. Чтобы заглушить их ненавистный скрип, Нунес как можно громче орет:
        Лимонад Коллона!
        Лимонад Коллона!
        Эй, сеньоры!
        Нет, — не заглушить скрипа тележки! Но вот приходит заря. Преображается и заметно хорошеет гавань, темная от корабельного дыма. Рыбацкие парусники вдали похожи на распустившиеся маки. Скоро домой, к Рамене.
        Она сидит на улице и ждет возвращения Нунеса. Сегодня Рамена крепко потрудилась. Выбелила известью потолок и заштопала рубашку Нунеса. За ворота выходит и ее друг Хоселито, сын дворника, со своим белым лохматым псом Бандолеро.
        Мальчик приказывает собаке лечь, и та покорно ложится у ног Рамены. Это большая, умная собака. У нее золотые глаза, пушистый, как у лисы, хвост и сильные, мускулистые лапы. Она — гордость Хоселито. Предложите за нее все сокровища мира — он не отдаст вам Бандолеро. Даже Рамене он не позволяет гладить ее. Но Рамена хитрая. Как только Хоселито отвернется куда-нибудь в сторону, она ласково, торопливо гладит собаку:
        «Бандолеро, мой славный Бандолеро…»
        Что же, и у нее в Риачуэлле будет такой пес, и ей не придется выпрашивать для него костей у соседей, как это делает Хоселито. Ее дядя Антонио — богатый. У него вдоволь еды. Пусть Хоселито не задается!
        Он присаживается к Рамене и спрашивает, не глядя на нее:
        - Ну, скоро ты поедешь на корабле?
        - Скоро, скоро, Хоселито, — незаметно гладя Бандолеро ногой, отвечает Рамена.
        - Скоро?.. А что ты там делаешь ногой?
        - Ничего плохого, видит мадонна… Ничего…
        - Значит, едешь?
        - Ну да!
        - Что-то не видать, — насмешливо заявляет Хоселито.
        - Не беспокойся — увидишь. Ведь мама без нас не может…
        - Выдумала!
        Это слово возмущает Рамену.
        - Не веришь? — поднявшись и тряхнув головой так, что ее волосы взлетают черной волной, спрашивает Рамена. — Не веришь?
        - Нет, не верю.
        - Ладно, я прочту тебе последнее мамино письмо.
        Рамена сбегает в подвал и возвращается, держа в руке письмо.
        - Не вертись, слушай, Хоселито! — говорит она. — «Нунес, Рамена, дорогие! Вы знаете, вот уже скоро год, как я живу в Риачуэлле, дочерней гавани Буэнос-Айреса, у дядюшки Антонио. Он богатый. У него собственное кафе. Называется „Каталония“. Я служу у него кассиршей и коплю деньги вам на дорогу через океан. Скоро пришлю. Как хочется мне быть вместе с вами, мой Нунес, моя Рамена! Я не могу без вас, родные!»
        - Не может? Отчего же она уехала? — удивляется Хоселито.
        - У нее не было здесь счастья, — с грустью отвечает Рамена.
        - Не было? А там оно есть?
        - Ну да. Там Антонио, он богатый.
        - Отчего же он сразу не даст матери денег, если он богатый? — Хоселито — одиннадцать лет, он на два года старше Рамены. — Да, отчего? — настойчиво спрашивает он подругу.
        Рамена молчит: она не может ответить. Ведь Хоселито прав. Отчего Антонио, в самом деле, не даст для них денег на дорогу?
        - Значит, он злой, — взяв письмо в руки и пытливо разглядывая его, решает Хоселито. — Нет, твоя мама не нашла счастья.
        - Откуда это ты взял?
        - «Откуда, откуда»! Гляди, на бумаге пятна. Она плакала. А когда находят счастье, не плачут. Такие самые письма писала моя сестра, я знаю… Возьми письмо!
        - Это не слезы. Это такие водяные знаки, — решительно говорит Рамена. — А вот и Нун…
        Устало, с трудом передвигая ноги, Нунес подходит к дому, кладет руку на плечо сестренки и спускается с ней в подвал. Там Рамена зажигает лампочку и ставит на стол миску с гороховым супом.
        Нунес берется за ложку, молча ест, о чем-то напряженно думая. А Рамена сидит на кровати, болтает ногами и смотрит на брата. Как он похудел и обносился…
        - Нун, — говорит она, — мы скоро будем в Риачуэлле.
        Нунес, так же как и утром, делает вид, что не слышит Рамену.
        - Отчего ты не любишь, когда я говорю о маме? Я вижу, ты разлюбил ее. — В глазах девочки вот-вот блеснут слезы.
        - Нет, я не забыл маму… — Это все, что он говорит ей в утешение.
        Неожиданно за дверью слышится свист. Это свистит Маноло. Нунес сейчас же поднимается, усталости в нем как не бывало.
        - Я вернусь поздно, будь умницей, — говорит он сестре.
        - А я не хочу быть одна, не хочу, не хочу! — крикливо протестует Рамена. — Не хочу! Ты всегда уходишь… Разве ты еще служишь ночью?
        Что же, пожалуй, она права… Да, он, Нунес, служит, служит Испании. Ей служат и Маноло, и храбрец коммунист Пабло, и юноши Лопес и Гарсия, его друзья. Будь Рамена постарше, и она бы боролась за счастье Испании и не мечтала бы о чужой, далекой Риачуэлле.
        Но Рамена — маленькая…
        Убрав со стола посуду, она спешит за ворота. С моря несет прохладой. В гавани много огней, и они все отражаются в воде.
        «Один… два… десять…» — считает Рамена. Нет, их не сосчитать. Лучше глядеть на звезды — глаза ночного барселонского неба. Может быть, они видят и ее маму там, в Риачуэлле? Ну конечно, видят, зоркие, золотые…
        - Ну, вот ты… — выбрав самую яркую звезду, говорит Рамена, — ты скажи моей маме, что я хочу к ней скорее. Скажи ей, что я теперь умница, сама варю и стираю и не дерусь больше с Хоселито… Но где же он скрывается?
        Хоселито во дворе. Он лежит на коврике перед дворницкой, и рядом с ним дремлет его белый лохматый пес Бандолеро.
        - Слушай, Хоселито, — подойдя к мальчику, говорит Рамена. — Я каждый день буду писать тебе письма из Риачуэллы.
        Хоселито молчит. Ему жалко расставаться с Раменой.
        - Я знаю, что ты будешь скучать, верно? — словно угадав его мысли, продолжает Рамена.
        Это правда. Но Хоселито не хочет в этом признаться.
        - И не подумаю! — говорит он сердито. — Вот если бы мой Бандолеро уехал за океан, тогда бы я здорово скучал.
        - Значит, он для тебя дороже, чем я? — возмущается Рамена.
        - Угу… дороже… Мой Бандолеро не променял бы меня и на сто Антонио, таких, как твой дядюшка!
        - А мне наплевать на твоего Бандолеро! — с обидой в голосе произносит девочка. — Он блохастый!
        - Блохастый? Это твой Антонио блохастый!
        Еще миг — и руки Рамены вцепятся в волосы Хоселито. Но тут она вспоминает, что говорила звезде… Она уйдет и не станет драться с Хоселито. Только странно, отчего это все не любят ее дядюшку? И Нунес и Хоселито. И даже их сосед, старый моряк Грегорио Энсина, хмурится, слыша имя Антонио из Риачуэллы…
        - Хоселито, нам нельзя ссориться, ведь я скоро уеду, — опустив голову, говорит она. — Хочешь, пойдем погуляем?
        - Так и быть, — смягчается Хоселито. — Пусть Бандолеро останется. Идем. Но если ты еще раз скажешь «Риачуэлла»…
        В этот час на их улице много прохожих, особенно юношей и девушек. Это сардинщики. Они возвращаются домой с консервного завода, держа в руках клеенчатые пакеты. В них рыбьи головки — отходы производства, из которых бедняки варят уху.
        На углу слышатся смех и веселые шутки. Ну конечно, это идут сестры Фернанда и Росита, живущие в том же доме, где и Рамена. Сестры живут плохо, жалованья едва хватает на хлеб, но они не хотят грустить, всегда веселые, озорные.
        Идет и лавочница Агата — богатая сеньора, похожая на ящерицу в своем зеленом шелковом платье. За ней плетется ее муж, таможенный чиновник, злой кривоногий пьяница.
        Вечер теплый и тихий, порой с моря повеет свежим ветерком, и снова тепло и тихо. В такой вечер хорошо прокатиться на моторной лодке с разноцветными фонариками. Неплохо полакомиться и гранатовым мороженым в саду. А еще лучше пойти в кино. Но в карманах Рамены и Хоселито пусто. Они бредут дальше и выходят на оживленную портовую площадь. Здесь находится знаменитая таверна, прозванная «Кулебра», где собираются иностранные моряки. Это красивое светлозеленое здание с высокой, в виде бочонка, вышкой.
        Неожиданно Хоселито крепко сжимает руку Рамены. Он глядит вверх и кому-то одобрительно кивает головой. В тот же миг в толпу летят легкие белые листовки. В них гневные, на двух языках, слова: «Наша родина не продается!»
        Возникает шум. Кто-то весело кричит: «Браво!»
        - Идем, идем, Рамена, сейчас здесь будет полиция… — говорит Хоселито.
        - Хорошо, пойдем, но сначала скажи: кому ты кивал головой? — спрашивает Рамена.
        - Тебе показалось…
        - Говори!
        Хоселито молчит. Он видел на башне ее брата. Подними Рамена голову выше, и она увидела бы Нунеса. Но раз не видела — это хорошо: ведь девчонки болтливые.
        А Рамена все продолжает допытываться:
        - Хоселито, я должна знать, слышишь?
        Хоселито решительно тянет Рамену в сторону и говорит:
        - Будешь много знать — вырастут уши, как у мула… Ну ладно, ладно, не злись, я пошутил… Это был один мой знакомый юнга, Перес Ривера, большой храбрец.
        - Храбрец? Сбросить с башни бумажки — храбрец? Это могу и я…
        - Молчи! Если этого Переса схватят полицейские, его свяжут и будут топтать ногами. Он долго не проживет…
        - Что же такое пишется на бумажке?
        - Пишется такое, что как огонь жжет всех подлых сеньоров… Этот… Перес ловкий… Он ничего не боится.
        - А мой Нунес тихий. Он не храбрец, — с сожалением говорит Рамена. — Он даже боится ехать на корабле в Риачуэллу…
        Хоселито, лукаво глядя на подругу, весело и долго смеется, а потом вдруг хмурится:
        - Ты снова сказала — Риачуэлла?
        - Да, сказала, я туда и поеду!
        - Ну, тогда ты не испанка. Ты сеньора гусеница: где листьев больше, туда ползешь. Только твой Антонио — горький лист. Как бы не пожалела!
        - А ты глупый! Глупей тебя не найдешь!
        Рамена оставляет Хоселито и перебегает на другую сторону улицы.
        Она идет одна. Ее глаза полны слез, из-за них она не видит, что и Хоселито перешел на другую сторону и неслышно идет позади. Отчего в последнее время все пристают к ней с Антонио? И Нунес, и Хоселито, и даже девчонки во дворе стали дразнить ее: «Богачка из Риачуэллы». Ну что ж, пускай! Это, наверно, они от зависти. Она все равно поедет в Риачуэллу, к маме.
        III
        Серой дымкой затянуто небо, темнеет море, и торопливо, как журавли, отбивающиеся от стаи, пролетают над Барселоной белые облака. Осень. Льют дожди, долгие, проливные. Производство Э. Коллона сократилось наполовину. Нунес — безработный. Работы нет ни в городе, ни в порту. Дожди льют, клубится туман над бухтой, и вечерами, надрывая душу, орет портовая сирена.
        Она слышна и в подвале Нунеса. Прислушиваясь к ее тревожному реву, Нунес шагает из угла в угол и глядит на спящую Рамену. Конечно, как и всегда, ей снится мама… А мама — далеко, работает кассиршей у скряги Антонио. Она, наверно, еще моет посуду и убирает помещение, как юнга на паруснике. Она напрасно оставила Барселону. Но мать упряма…
        «Нунес, — прощаясь, сказала она, — дядя Антонио старый… Все может случиться…»
        Бедная женщина надеется, что скряга Антонио оставит ей наследство. Тогда ее дети будут учиться. Она отдаст долг сеньору домовладельцу и поставит красивый памятник на могиле их отца, грузчика…
        «Только напрасно она оставила Барселону», — думает Нунес, и на его худом, темном лице появляются суровые складки. Но потом он вспоминает кроткие, нежные глаза матери, и ему становится жалко ее.
        А Рамена спит с разметавшимися волосами. Она тяжело дышит: воздух в подвале сырой, мокрые ноздреватые стены пахнут плесенью. Бедная Рамена, маленькая, крикливая чайка! За весь день она съела тарелку мучной похлебки. А девчонка растет: ей нужны свежие овощи, мясо и молоко…
        Поправив сбившееся в ногах Рамены одеяло, Нунес надевает куртку. Надо идти к Маноло. Он живет на парусной набережной, напротив склада, похожего на старинную крепость.
        А ночь темна. Безлюдно. Спит ветер. Спит волна. Спит Барселона. Но так только кажется. Вот там, вдали, на портовом спуске, вдруг раздается песня. Это «Эстрелля де либертад»[1 - «Эстрелля де либертад» — «Звезда свободы».]. Ее поют моряки, возвращающиеся на судно.
        И Нунес гордо поднимает голову. Придет день, народ победит, и здесь, а не в Риачуэлле, над окном Рамены будут пролетать птицы…
        Пусть хлещет дождь, ему не загасить народного гнева! Пусть конные патрули с шашками наголо мчатся по мостовой — народ станет стеной, и клинки их рассыплются, как стекло!
        Нунес улыбается. У него черные глаза, спокойные, добрые. Никто из полицейских, взглянув на него, не скажет, что сердце мальчика звенит от ненависти к ним, как твердая сталь. Да, надо быть осторожным.
        В полночь Нунес приходит к Маноло.
        - Маноло, — спрашивает он, — что мне делать с Раменой?
        - Она хочет к маме?
        - Да, к ней, в Риачуэллу. Но она не может ехать одна за океан.
        Маноло молчит. Он ничего не может посоветовать Нунесу.
        - Говори, — просит Нунес.
        - Что ж, Рамене тяжело без мамы… — говорит Маноло.
        IV
        - Вставай, Нун, вставай! Уже утро! Нунес, ты снова куда-то уходил ночью? Ну да, твоя куртка мокрая!
        Нунес открывает глаза. Рамена, приплясывая, кружится вокруг стола.
        - Эй, Нун, поднимайся!
        Такого радостного крика еще не слыхал Нунес из уст Рамены.
        - Что случилось?
        - Приходил почтальон Новаро, он сказал — пусть Нунес придет завтра на почту, к сеньору директору.
        - Мама прислала деньги?
        - Да! Много песет! Нун, что же ты лежишь?
        Нунес молча поднимается. Какой-то щемящий ком подкатывается к горлу, стесняет дыхание. Он угрюмо глядит на Рамену.
        А весть, что дети сеньоры Фернаны собираются в дальний путь, уже облетела двор от подвалов до чердака.
        Все, все побывали у Нунеса и Рамены. И дворник Филипп с Хоселито, и тетушка Консепсион, и грузчик Гарсия.
        Последним приходит прощаться старый бородатый моряк Григорио Энсина, рулевой «Картахены».
        - Значит, в путь, а? — говорит он, не вынимая изо рта трубки. Глаза старика, обычно добрые, веселые, сейчас почему-то суровы. — Так, так… — покашливая, продолжает он, — так… Только трусы бегут с тонущего корабля. Но они часто ошибаются, Нунес… Моряк грудью заткнет пробоину — и корабль живой! Летит по волнам, ребятки! Но вы — дети: тебе, Нунес, пятнадцать, а Рамене — девять. Пусть будет вам счастье в Риачуэлле! Там я бываю… Нет слов, прекрасно небо над океаном! Только оно чужое…
        Нунес с благодарностью глядит на Григорио Энсина. Старый моряк говорит правду.
        Нунесу не сидится дома. Но куда пойти? И Нунес идет в гавань и долго глядит на рябые от дождя, зеленые волны. Неужели ему и Рамене придется оставить Барселону? Нет, он останется. Он, Нунес, нужен здесь. Но что будет тогда с Раменой? Найди он работу, он не отпустил бы сестренку за океан. И она, Рамена, нужна здесь.
        Нунес весь промок, вода стекает за воротник и струится по спине. Но что он сидит под дождем, как ласточка, которой сломали крылья? Может быть, он еще и сегодня найдет работу?
        Он направляется в портовую контору. Там, развалившись на диване, сидит сеньор Сагрера, агент грузовой компании. Но грузчики не требуются. Сеньор Сагрера дремлет на своем диване, держа в руке окурок потухшей сигары.
        Нунес снова возвращается к воде. Взглядом, полным отчаяния, он глядит в серую даль.
        - Ну, вот и ты! — вдруг слышит он голос Маноло.
        Но на этот раз Маноло не один. С ним еще четверо юношей. Это Гарсия — столяр, машинист Лопес, лодочник Карлос и машинист Сальвадор, держащий в руках большую жестяную коробку из-под табака.
        - Нунес, — говорит Маноло, — пусть твоя Рамена будет и нам сестренкой. Мы так решили… Вот, возьми у Сальвадора первую коробку для Рамены, в ней хлеб и масло.
        Нунес взволнованно пожимает руки друзьям и спрашивает:
        - Значит, я не скажу «Прощай, родина»?
        - Нет, Нунес!
        V
        Вдоль Барселонской набережной идет мальчик в синем берете, стоптанных башмаках и рваной голубой куртке. Он шатается из стороны в сторону и смеется. Может быть, он выпил бутылку крепкого вина? Нет, он не пьян. Он шатается от счастья. Имя мальчика — Нунес.
        Он останавливается возле портального крана, громко свистит, и сейчас же возле него появляется маленький Хоселито. Вид у него веселый и таинственный.
        - Не забыл ли ты, что тебе надо делать? — спрашивает Нунес.
        - Не беспокойся! — отвечает Хоселито. — Я знаю, тебе нельзя показываться на корабле.
        - Ну, ступай.
        Хоселито подходит к борту огромного белого корабля, поднимается по трапу и с самым независимым видом, какой только бывает у мальчиков, просит вахтенного матроса вызвать к нему бородача Энсина.
        Старый моряк выходит с кривой трубкой в зубах и удивленно глядит на мальчика.
        - Нунес остается, — чуть слышно говорит Хоселито.
        - Остается? Ну, тогда передай ему, что он славный мальчишка! — Энсина улыбается.
        - Я так и скажу, дядюшка Грегорио. А это вот письмо к его маме. Вы бываете в тех краях… И письмо можно почитать — так сказал Нунес.
        - Ладно, Хоселито… Скажи, а что делает Рамена?
        - Уже не плачет и ждет маму. Я подарил Рамене Бандолеро!
        - Ого, видно, ты молодец! Ну, иди, иди, а то у нашего штурмана длинный нос. Видишь, вертится на спардеке… Счастливо оставаться!
        Все еще улыбаясь, Грегорио Энсина поднимается на корму и там, прислонившись к борту, читает письмо.
        «Мама, мы твои деньги получили. Только я не поеду в Риачуэллу, нет, мама! И Рамену не жди. Я не пущу ее. Плюнь на Антонио! Вернись. Я сильный! Я найду работу. Из-за тебя, мама, я не могу смотреть товарищам в глаза. Мать Лопеса сражается за народное счастье. Мать Филиппа рисует белых голубей. Мать Санчеса — коммунистка, храбрая женщина…
        Деньги я отсылаю назад. Они пригодятся тебе на дорогу к нам, в Барселону. Мама, мы живем плохо. Но знай: это не навечно… Вернись же, мама, ты нужна Рамене!»
        Грегорио Энсина теребит свою бороду и, задумавшись, возвращается к трапу.
        - Бентос, у меня есть бутылка вина, — говорит он вахтенному матросу. — Приходи после вахты — выпьем за Нунеса. Мальчишка настоящий испанец!
        Скоро вечер, дождя уже нет, и свежий морской ветер гонит прочь дождевые тучи.
        «Хозяин Большой Воды»
        Моросил дождь, один из тех кейптаунских дождей, который может длиться бесконечно, — мелкий, въедливый, осенний. И вдруг он хлынул с такой силой, что мне пришлось стремглав броситься в ближайшую подворотню. Там стоял старик в черном плаще, держа в одной руке палку, а в другой массивную трубку, распространявшую запах крепкого индийского табака. Одет он был весьма неважно. Рваные башмаки, бумажный зеленый шарф, дважды повязанный вокруг шеи, и видавшая виды широкополая шляпа говорили, что передо мной безработный, а может быть, просто нищий. Я взглянул на него внимательней. Желтое, изможденное лицо старика оживилось.
        - Не узнаете? — спросил он по-русски.
        - Нет… Простите… Не знаю… — Я напряг память, но вспомнить ничего не мог, лишь запах индийского табака показался мне знакомым. — Олаф! — вдруг вспомнил я. — Олаф Стильверсейн из Тромсё, гроза голубых китов!
        - Да, да, Олаф! Собственно, остатки Олафа…
        Я крепко пожал руку старому гарпунеру.
        Что же такое произошло? Не спился ли он в Кейптауне?
        Его правое плечо дрожит, вот трясется и голова. «Пьет, пьет Олаф», — подумал я с грустью.
        - Да, я изменился, — сказал он, словно угадывая мои мысли, и с горькой иронией добавил: — А помните, каким был Олаф на вашем китобойце?
        Я хорошо помнил.
        …Это было несколько лет назад в Кейптауне, куда мы пришли с вечерней зарей. Едва мы успели отдать швартовы, как к нам на палубу поднялся человек лет пятидесяти на вид, в кожаных брюках и такой же куртке на молнии. У него было обветренное, с большим прямым носом лицо. Глаза незнакомца, очень голубые — такие бывают лишь у детей — старались глядеть на мир властно, сурово. Но это никак не получалось: они словно улыбались сами собой, любопытные, веселые, даже с какими-то быстрыми лукавыми искорками.
        Я стоял вахтенным у трапа.
        - Я Олаф Стильверсейн, ваш гарпунер. Здравствуйте! — сказал он довольно хорошо по-русски.
        Я вызвал капитана.
        Норвежец предъявил свой гарпунерский диплом и, задержав взгляд на пушке, сказал, что он родом из Тромсё, в молодости много раз бывал в России на трехмачтовом барке, и еще — что он сердечно рад плавать с русскими моряками.
        - Пожалуйста! — радушно ответил капитан и, обратившись ко мне, сказал: — Покажите господину Стильверсейну каюту.
        В то время у нас гарпунерами служили иностранные специалисты. Мы же лишь осваивали гарпунерское дело.
        По всему было видно, что норвежец — бывалый китобой.
        - Трудно, очень трудно охотиться за китами в южнополярных водах, — в тот же день сказал мне Стильверсейн. — Надо долго учиться… А потом экзамен в океане… Надо убить десять китов подряд. В первого кита вы должны выстрелить пьяным… да, пьяным. Если вы после стакана виски не промахнетесь:, значит, трезвый вы сможете бить вернее. Так требуют старые китобои. Потом надо загарпунить трех китов на тихой воде, еще трех — при штормовой зыби и последних — снова при штилевой погоде. О, когда я вспоминаю свой десятый выстрел, мне и сейчас становится страшно! Но я не промахнулся, как другие. У Стильверсейна глаз меткий!
        …Здесь, в Кейптауне, днем на Адерлей-стрит, у витрин магазинов, а ночью — в порту, вы можете увидеть бродягу, дряхлого старика. Кто он, откуда родом — знают немногие.
        Он испанец, родом из Картахены, гарпунер без десятого выстрела. Его так и зовут: Филипп-Девятка. Три года подряд он делал промах на десятом выстреле, Не сдав экзамен и в четвертый раз, он запил с горя, и рассудок его помутился. Вечерами он устало бредет вдоль набережной и бормочет одно и то же слово: «Девять, девять, девять…»
        - Филипп — бедняга, — сказал Стильверсейн, — но я таким не буду… О, я крепко стою! И мой сын Август крепко стоит. Он в Осло, учится в университете, Он далеко пойдет, мой Август. У него светлая голова. — Стильверсейн открыл чемодан и с гордостью вынул оттуда фотографию юноши в костюме конькобежца. Он был весь в отца — такой же широкоплечий, сильный.
        …Океан встретил нас штормовой зыбью. На юг. Всё на юг. Оттуда, как из трубы, тянуло ледяным ветром. На четвертые сутки шторм усилился, и к ночи, когда я вышел на вахту, я увидел на палубе Стильверсейна. Он к кому-то жалобно взывал по-норвежски:
        - О, утонул Стильверсейн… Утонул Олаф…
        Я решил, что он помешался.
        - Олаф, ступайте в свою каюту, — сказал я. — Вас может снести с палубы зыбью. Идите. Может быть, вы хватили лишнего?
        - Нет, нет, я не пил… Я обманул Грегуса, бога южных морей…
        - Какой Грегус? Олаф, вы сошли с ума!
        - Грегус… Грегус… Может быть, он задумал в такую ночь утащить Стильверсейна в пучину? Но разве он не слышал, что я утонул? Он-то хорошо слышал и теперь ищет меня на дне… — И Стильверсейн, очень довольный своей хитростью, весело рассмеялся.
        Вся каюта норвежца увешана амулетами. Это были уродцы из слоновой кости, лиловые ракушки, янтарные четки, китайская старинная монета и лягушка из сердолика.
        Он весь был наполнен суевериями. Но еще хуже было его равнодушие ко всему, что не имело отношения к охоте за китами.
        - Я люблю свой океан — он мой. Я — Хозяин Большой Воды. Кто там посмеет сказать Олафу: не дыши океанским ветром? Кто мне скажет: не гляди на солнце? Никто! Большая Вода моя!
        - Олаф, по миру ходят сэр Подтяни Ремень и леди Некуда Приложить Руки, — сказал я.
        - Я, Олаф, безработный?
        Он долго смеялся, даже забарабанил руками по животу. От смеха лицо норвежца побагровело, а лоб покрылся испариной.
        - Не слишком ли вы самоуверенны? — спросил я Олафа.
        - Да, есть… Это потому, что я — гарпунер Стильверсейн, а таких не больше десяти в мире! — с возмутительным простодушием сознался он, продолжая смеяться.
        Но вот и юг океана. Над палубой закружились черноголовые голуби. Вокруг, насколько хватал глаз, простирались серо-зеленые воды. Появились и ледяные красавцы — айсберги. Тому, кто не бывал в южных просторах океана, трудно представить, что это такое. Вообразите гигантские, весом в тысячи тонн, алмазы, отражающие свет солнца!
        Но солнечных дней в Антарктике мало. Снова ревет зыбь. Пуржит. Морской снег слепит глаза. А с наблюдательной бочки на мачте — марса — уже не сходят марсовые.
        - Фонтаны по горизонту! — раздался наконец крик, и Стильверсейн сдернул с пушки чехол.
        Это были финвалы, самые осторожные киты.
        - Э, не так просто бить китов! — удачно начав охоту, заявил Стильверсейн. — Нет, не так просто, это дар божий…
        Из вежливости мы молчали. Но порой он действительно удивлял команду. Случалось, нет и нет китов, словно их всех заколдовали. Стильверсейн томился. От нечего делать он много ел, выпивал бесчисленное количество чашек чая, а потом ложился на койку и сейчас же засыпал — казалось, надолго… И вдруг он вскакивал, настежь раскрывал дверь каюты и кричал:
        - Финвалы! Эй, все наверх!
        И он не ошибался.
        - Это называется шестое чувство! — говорил он гордо.
        Стильверсейн никого не допускал к пушке, он ревниво оберегал ее.
        Шли недели. А норвежец не переставал бахвалиться:
        - Я люблю зрителей, но вы чересчур пристально смотрите, как я бью китов. Вы не так скоро сможете сделаться гарпунерами в Антарктике. Нет, это большое искусство!
        Мы молчали, продолжая присматриваться, как он ведет охоту. Море сближает людей, и Стильверсейн подружился со всей командой.
        В шторм, когда мглистая зыбь не позволяла вести охоту, он выпивал стакан виски, которое хранил в каком-то особом термосе, без конца курил свой крепкий табак, ценимый лишь самыми отчаянными курильщиками. В такие дни он любил беседовать со мной.
        - Вы, русские, хорошие люди, — говорил он, выпуская облака дыма. — Мне с вами хорошо. Только зачем вы все смотрите, как я бью китов? Мы, норвежцы, охотимся здесь много-много лет… Вам нужно большое время…
        - Советские люди привыкли обгонять время.
        - Вам нравится быстро жить? Скоро умереть?
        - Нет, вы не так поняли, Олаф. Жить мы любим долго, а дела делать быстро.
        - Теперь я знаю. Только с китами у вас ничего не получится, южнополярный кит трудный.
        - Трудный — не трудный, а в будущую путину мы будем сами гарпунить китов! Ведь на стоянке в Одессе мы занимались на гарпунерских курсах, изучали теорию.
        - Это очень дерзкие слова, — сказал Стильверсейн хмурясь.
        Вот из-за этого мне порой нравилось подразнить норвежца.
        - Олаф, — просил я, — покажите, как надо гарпунить китов.
        - Вам показывать?..
        От такой просьбы лицо Стильверсейна становилось словно у скряги, к сокровищам которого прикоснулась чужая рука.
        Однажды в шторм накат зыби обрушился на Стильверсейна. Его опрокинуло. Не будь возле него боцмана, который бросился к нему на помощь, норвежец в один миг очутился бы за бортом китобойца.
        Я отвел норвежца в каюту и принялся растирать ушибленные места.
        - Спасибо, — придя в себя, сказал он, — большое спасибо! Вы сможете плавать в Антарктике. Вы отважные… Ладно, я буду показывать вам, как надо гарпунить кита.
        Это было так неожиданно, что, признаться, я даже растерялся:
        - Неужели, Стильверсейн, это правда?
        - Да, правда.
        Но вскоре на него нашло раздумье. Может быть, ему было страшно делиться опытом со мной? Ведь об этом могут узнать в корпорации гарпунеров, и тогда до самых последних дней жизни быть китобою Олафу без дела на берегу. И Стильверсейн хитрил:
        - Не надо знать кита, надо знать воду. Ветер висит — кит ленивый. Ветер шумит — кит злой. Вода черная — кит хитрый…
        Вскоре промысловый сезон закончился. В следующую путину мы вышли без иностранных гарпунеров.
        Бывая в Кейптауне, я спрашивал о Стильверсейне, но «Хозяин Большой Воды», казалось, пропал без вести.
        … И вот, после стольких лет разлуки, Олаф снова со мной.
        - О, я теперь не тот, не тот Стильверсейн! — сказал он, сердито ткнув себя мундштуком трубки в грудь. — Тот был суеверный и самодовольный скот, — признался он с грустью, — а этот, что стоит перед вами, понял, как надо жить…
        Я внимательно слушал Стильверсейна. Резкие морщины по краям губ, желтая кожа лица и вздрагивающее плечо говорили о какой-то пережитой трагедии. Лишь одни глаза, голубые, по-детски ясные, остались от прежнего Олафа.
        Потоки мутной воды неслись по мостовой. Водосточные трубы с взрывающим клекотом выбрасывали фонтаны. Все тонуло в сером, холодном сумраке. В подворотне сквозило.
        - Олаф, — сказал я, — пойдемте куда-нибудь в тепло.
        - Что ж, пожалуйста, — ответил он нерешительно. — Только у меня ничего нет…
        Подняв воротники плащей, мы направились к набережной. Дождь утихал. Наступили сумерки. В гавани зажглись корабельные огни, и отражения их в воде, у самых бортов, были похожи на огромные золотые початки кукурузы.
        Пивной бар «Королевский пингвин» привлек наше внимание. Мы вошли и выбрали столик подальше от стойки.
        Официантка, миловидная девушка, недоверчиво покосилась на Стильверсейна.
        - Две кружки пива, хлеба, ветчины, сыра, и побольше! — заказал я, и не ошибся.
        Стильверсейн с жадностью набросился на еду. Потом он выпил пива и закурил трубку.
        - Я вижу, вы хотите узнать, что произошло со мной? — произнес он тихо. — Хорошо, я скажу… Это случилось в том самом сезоне, когда вы без посторонней помощи отправились бить китов, а я нанялся на китобойное судно «Риндбок». В океане, в разгар промысла, я заболел — заболел впервые в жизни. Может быть, лихорадка… Не знаю… Температура доходила до сорока. Да, вот я и свалился. А тут, как назло, марсовый орет: «Гарпунера к пушке!» Я не поднялся. Пришел капитан, мистер Джегере, похожий на абордажный крюк, и стал кричать: «Стильверсейн, вы должны встать! Встать и гарпунить китов! Из-за вас компания не может терпеть убытки!» — «Я не могу, — сказал я, — нет сил… Я ничего не соображаю». — «Поглядите-ка вот на эту штуку», — сказал капитан Джегере и показал мне пистолет.
        И мне пришлось разворачивать пушку почти в бреду, под пистолетным дулом, две недели, под ледяной зыбью…
        Я вернулся и пролежал шесть месяцев в частной больнице. Все деньги, что я собрал за несколько лет, ушли на лечение. Доктора говорят — сердце… И вот ваш Олаф без океана. Я работал ночным сторожем в Порт-Ноллоте, в Дурбане береговым матросом. А здесь, в Кейптауне, я пока ничего не могу найти. Я сплю в гавани, под открытым небом, на тюках хлопка. Мой сын Август бросил университет — не стало денег платить за ученье. Теперь он простой рабочий, получает гроши. А я, Олаф Стильверсейн, Хозяин Большой Воды, — бродяга… У меня отняли все. И солнце. И океан. И ветер… Но теперь я знаю, как надо жить. Надо бороться за свои права, права человека. Я поправлюсь, я снова буду сильным!
        Мы вышли на улицу.
        В небе уже не осталось туч. Густые крупные звезды светили над гаванью и на наших глазах становились ярче, словно их по-матросски надраивал ветер, дующий с океана.
        Я предложил Олафу два фунта стерлингов — все, что было со мной. Он не отказался.
        - Я возвращу вам в следующую путину, — твердо сказал он. — Спасибо. Я рад вашим успехам. У вас здесь немало друзей. Счастливо!
        - И вам счастливо!
        Олаф направился в сторону Нового мола. Он шел не спеша, улыбался, и в свете корабельных фонарей лицо норвежца казалось моложе. Пожалуй, к нему еще вернется прежняя сила. Она нужна Олафу!
        notes
        Примечания
        1
        «Эстрелля де либертад» — «Звезда свободы».