Пожарная дружина Сергей Алексеевич Баруздин
        Сергей Баруздин
        ПОЖАРНАЯ ДРУЖИНА
        Наш Девяткин переулок был ничем не знаменит. С одной стороны, на углу Покровки, булочная, где мы получали хлеб по карточкам на сутки вперед. Другим концом Девяткин упирался в более интересный Сверчков переулок. Там находился трест «Арарат», из подвалов которого вкусно пахло вином. Его привозили и увозили в бочках огромные ломовики.
        В саду мы собирали желуди, до войны просто так, а в войну они шли в дело — варили кофе. Там была и наша школа.
        Но именно наше домоуправление в Девяткином переулке отличилось первым. В июле сорок первого, когда начались налеты на Москву, оно объявило набор в добровольную пожарную дружину. В других соседних переулках таких дружин не было.
        В Красную Армию нас по возрасту не брали, и потому мы с радостью записались в эту дружину. Все — мальчишки и девчонки в возрасте четырнадцати — шестнадцати лет. Днем мы работали — кто где. Я делал, например, петушки для автоматов в некогда мирной мастерской по производству замков, ну, а по вечерам мы выходили на дежурство.
        Нам выдали противогазы, каски, брезентовые варежки без пальцев и железные щипцы, а к зиме и телогрейки. Командиром нашим был сантехник дядя Костя, которого не взяли в армию: у него был один глаз. Второй он потерял на финской.

* * *
        Ирина. Ира. Ирочка. Она тоже была с нами в дружине, и это главное. Мы с Ирочкой считались женихом и невестой. С далекого детства. По крайней мере, с тех пор, как в начале тридцатых переехали в Девяткин после взрыва Храма Христа Спасителя. Мы жили в одной огромной коммунальной квартире, только в разных концах коридора. Ира была старше меня на два года, но это не мешало нам играть вместе. Сначала после школы перестукивались по батареям (мы придумали свою азбуку), а потом собирались в ее или в моей комнате. Родители наши находились на работе, и нам никто не мешал. Сначала играли поодиночке — она в куклы, я в машины, попозже наши игры как-то соединились. Помню, мы даже играли в пап и мам.
        Мы ходили в кино — в «Первый детский» и «Центральный детский». Смотрели «Петер», «Кукарачу» и «Трех поросят», картины с Диной Дурбин, в которую я был тайно влюблен. Ездили на ВДНХ и в Парк культуры, где катались на «чертовом колесе» и прыгали с парашютной вышки. Сначала Ира боялась прыгать, поднималась на вышку и опять спускалась, жалея, что зря пропал билет, но потом однажды решилась. И после этого прыгала уже с удовольствием. Ира была странной девочкой, но этим она еще больше нравилась мне и тайно влекла меня.

* * *
        Война быстро сделала нас взрослыми. Мы встречались все реже. Ира училась где-то на зубного техника. Я работал сначала учеником слесаря, а потом получил разряд. Работать приходилось по полторы-две смены с шести утра, и освобождался я только вечером. Зато вечер и ночь — наша пора. Мы собирались в домоуправлении, в красном уголке, изучали комплексы ПВХО и ГСО, а главное, силуэты немецких самолетов. Все «мессеры», и «хейнкели», «фокке-вульфы» были нами обсосаны до косточек, но видеть их и угадывать в ночном небе нам не доводилось. В июле и августе налетов на Москву было мало, а в сентябре и октябре, когда они усилились, было не до этого. Тут только успевай справляться с немецкими зажигалками да увиливать от града осколков наших зенитных снарядов.
        В дружине нашей насчитывалось около тридцати человек. Были и люди взрослые, что имели броню, но они дежурили, когда имели свободное время.
        Вечером жильцы спускались обычно в подвалы — в бомбоубежище, а те, что с детьми, уходили ночевать на станцию метро «Дзержинская». Правда, «Кировская» была глубже и ближе к нам, но она была закрыта: там жил и работал Сталин.
        Мы начинали вечер с проверки светомаскировки в четырех подопечных домах (в двух двухэтажных, трехэтажном и четырехэтажном), а потом уже забирались на крыши. Чердаки мы вычистили и посыпали песком еще летом, когда налетов было мало.
        В мою группу, кроме Иры, входило еще пять человек, среди них мой лучший друг по довоенным временам Коля Лясковский. У Коли был фотоаппарат, что являлось редкостью в ту пору, и он часто фотографировал меня во дворе и на Чистых прудах (на фоне цыгана с медведем), а однажды даже у знаменитой церкви в конце Маросейки — начале Покровки, история которой была связана с именем Богдана Хмельницкого, но чем и как — я не знал. Я же часто давал Коле свои книги, некоторые без возврата. Я владел довольно приличной библиотекой, оставшейся от дедушки. Признаюсь, что некоторые книжки из нее я тайно от родителей сдавал до войны в букинистический, чтобы иметь деньги на мороженое и конфеты для Иры.
        Дежурили мы чаще всего на крыше нашего четырехэтажного дома. Я не мог наглядеться на Иру. Мне хотелось постоянно видеть ее, быть рядом, я любовался ею, когда она, разгоряченная, ловко орудовала с зажигалками. В минуты отбоя мы часто забегали в нашу пустую квартиру и я пытался поцеловать ее, но она мягко отстранялась и повторяла:
        - Не надо! Сейчас не надо!

* * *
        Обычно я не спускался в бомбоубежище и вообще ни разу не был там, но вот как-то узнал, что нас должны переселить вниз (об этом сказал дядя Костя), и я решил сбегать к маме.
        Я спустился в подвал. Там было очень сухо, душно и людно. По стенам тянулись толстые трубы, видимо от котельной.
        Маму я нашел быстро.
        - Нас переселять собираются, — выпалил я. — В первые этажи.
        Она заволновалась:
        - А как же вещи?
        - Возьмем самое нужное, а остальное оставим. Ведь война все равно скоро кончится.
        Тогда мы верили в быстрый конец войны. Мама у меня была совсем еще молодая, как я понимаю сейчас, но в то время она мне казалась старой или, вернее, очень-очень взрослой. Она работала бухгалтером в Наркомтяжпроме на площади Ногина, и я часто писал по ее просьбе заметки в их стенгазету, а дважды даже в многотиражку «Штаб индустрии».
        А однажды (по тем временам это был необыкновенный случай) к Восемнадцатому съезду партии меня наградили коробкой трюфелей.
        Я отдал конфеты Ире, и она никак не могла понять:
        - Откуда такие дорогие?
        - Сам заработал, — с гордостью отвечал я.
        …В конце октября, когда бомбежки усилились, нас действительно переселили. Мы с Ирой попали в разные квартиры.

* * *
        Какой же она была тогда? Наверное, ничего особенного. Девчонка как девчонка. Ростом чуть ниже меня, длинного. Лицо круглое, и, хотя все поотощали тогда на скудных военных харчах, оно у нее оставалось круглым. Нос чуть курносый. Серые, задумчивые глаза, а движения порывисты. Губы пухлые, большие и очень розовые. Волосы светлые, расчесанные на пробор, но на лбу небольшая челка. И очень сильные, упругие, пружинистые ноги.
        Она была первая для меня и самая неповторимая!
        Я толком не знал, как делается татуировка, и посоветоваться было не с кем, но я знал, что с Ирой у нас все навечно.
        И я взял иголку, синюю тушь и долго мучительно колол себя на запястье, заливая проколотое тушью. Получилась солидная буква «И».
        На большее меня не хватило.

* * *
        Я никогда не отличался особой наблюдательностью, да и в людях разбирался плохо, за что мне и по сей день достается, но тогда, в октябре, мне показалось, что Ира стала ко мне относиться как-то иначе. Может, и не иначе, но что-то переменилось в ней. Мы уже не забегали во время дежурств в нашу опустелую квартиру, чтобы хоть минуту побыть вдвоем. И конечно, не целовались. На занятиях в красном уголке и во время дежурств на крыше мы все реже и реже оказывались рядом. Как-то я не выдержал и написал Ире записку. Почему-то писать всегда легче, чем спрашивать, глядя в глаза. «Что случилось? — писал я. — Почему ты на меня не смотришь?» Но она на записку не ответила. Сделала вид, что ее просто не было.
        Вот и сегодня.
        Тревогу объявили рано, в начале седьмого. Жители дома поползли в бомбоубежище, а мы заняли свои места на крыше. Я с Колей оказался на одной стороне, Ира и еще один парень на другой, а посредине крыши была семиклассница Зина Невзорова, самая крупная среди нас. Бывает же такое: лет меньше всех, а фигурой геркулес.
        Как всегда, в начале тревоги было очень тихо. Где-то вдали полыхали зарницы, а над нами висело почти мирное небо, изредка пронизываемое лучами прожекторов. Справа, в районе Чистых прудов, колыхались аэростаты воздушного заграждения — три слонообразные фигуры.
        Через час начался отбой, но ненадолго. Мы не успели даже спуститься вниз.
        Все вокруг загрохотало. С земли били зенитки, а с крыш трассирующими зенитные пулеметы. На наших крышах пулеметов не было. Самые ближние — в Армянском, Потаповском и на улице Кирова.
        Три луча прожекторов выхватили в небе силуэтик вражеского самолета, и он, ослепленный, заметался в облаках. Но лучи прочно вцепились в него и повели куда-то за город.
        До двенадцати ночи было еще две тревоги, но потом объявили длительную, наверное до рассвета, хотя вокруг было относительно тихо.
        Подошла Ира и, кажется, впервые за много дней обратилась ко мне:
        - Ты побудешь?
        - А что делать? Побуду! — сказал я.
        - Тогда пойдем, Коля, спустимся, — предложила она Лясковскому.
        - Пойдем, — согласился он.
        - Мы ненадолго, — бросила она уже от чердачного окна.
        А у меня на душе скребли кошки.

* * *
        Так прошли октябрь, и ноябрь, и начало декабря. Немцев уже разгромили под Москвой, но налеты продолжались и становились все более мощными. К городу, как правило, прорывались два-три самолета, но чаще это было у нас, в центре. За эти месяцы случались и бомбежки, довольно сильные, и зажигалок хватало. Только на счету нашей пятерки их числилось больше пятидесяти. А по всему Девяткину! А по соседним!
        Декабрь стоял лютый, и мы порядком мерзли на крышах. Все чаще бегали греться домой, но и там было не сладко. Отопление не работало, а печка-буржуйка, которую мы поставили с мамой, пожирала последнюю мебель и даже книги. Я согревался только на работе.
        На крыше во время дежурства, несмотря на мороз, все время страшно хотелось спать. Спали мы мало, по три-четыре часа, не больше. Часто сразу после дежурства я бежал на работу, а после смены через час-другой — в красный уголок на занятия. А после занятий опять дежурство. И, признаюсь, если раньше они мне были в радость — повод лишний раз встретиться с Ирой, — то сейчас я относился к ним как-то механически. Надо так надо. Если раньше я на дежурство шел с большей радостью, чем на работу, то теперь наоборот. На работе я чувствовал себя нужным (все-таки детали для автоматов делаем), а тут, на дежурстве, ежедневно видеть равнодушную, отдалившуюся от меня Иру… И гадать, и думать, что же происходит… Писать записок я ей больше уже не решался, а спрашивать… Что я мог спросить?
        Выяснилось все само собой.
        Однажды после занятий в красный уголок ко мне подошел Коля Лясковский и предложил:
        - Давай пройдемся!
        Я даже обрадовался. В последнее время мы мало общались. Я, кстати, не знал, где он работает.
        - Давай! — с радостью согласился я.
        Мы вышли в переулок и пошли по заснеженному тротуару в сторону Покровки.
        - Коль, а где ты работаешь? — спросил я.
        - В лаборатории Вторчермет, — сказал он. — Пулеметы делаем.
        - А мы автоматы. Вернее, детали к ним, — похвалился я. — Мы…
        - Я не о том, — перебил меня Коля. — Ты чего это так на Ирку смотришь?
        - Как? — не понял я.
        - Ну, влюбленно, что ли…
        Я не знал, что сказать.
        - Хотя мы и друзья, — сказал Лясковский, — тем более. Смотри у меня! Если приставать будешь, я…
        - А я и не пристаю вовсе, — глупо оправдывался я.
        - У нас с Иркой все очень серьезно, — продолжал Коля, — и ты, пожалуйста, в наши отношения не лезь.
        - Я и не собираюсь, — опять почему-то начал оправдываться я, а сам думал о страшной женской измене, на которую настоящие мужчины, конечно, никогда не способны.

* * *
        В середине декабря морозы усилились, и дежурить стало совсем трудно. Мы все чаще прятались на чердаке, где было не так холодно, да и ветра не чувствовалось. Чердак мы совсем привели в порядок. Все стропила были покрыты огнеупорной краской. Под ногами приятно хрустел свежий песок. Кошками теперь не пахло. То ли от морозов, то ли еще почему, но все московские кошки куда-то исчезли.
        Город лежал в завалах снега. Улицы давно не убирались, пешеходов мало, трамваи и троллейбусы ходили редко. Только еще в метро чувствовалась жизнь да на улицах, когда проходили воинские колонны — грузовики, танки, пешие лыжники в маскхалатах. Перекрестки были перегорожены баррикадами и ежами. Между ними и пробирались колонны военных и по-довоенному мирные, покрытые инеем трамваи и троллейбусы.
        В эту ночь тревоги объявлялись одна за другой и пятая, после двенадцати, оказалась особенно страшной. Поначалу все было относительно тихо, даже зенитки не стреляли и в небе не рыскали прожектора, но вдруг совсем низко в хмуром ночном небе послышался рев самолета. Чувствовалось, что это тяжелый самолет, не истребитель, хотя его и не было видно. И вдруг вниз полетели зажигалки — так много, как никогда. Многие падали прямо на улицу, на мостовую, но не меньше уже пыхтело и шипело на крышах — и слева, и справа, и спереди, и сзади.
        У нас на крыше горело не меньше десяти, и мы не только щипцами, но и прямо ногами сбрасывали их на землю.
        - Сюда! — закричала нерасторопная Зина Невзорова. Она оказалась одна посреди крыши, и вокруг нее горели четыре зажигалки. И щипцы, у нее, как назло, заело.
        Первым к ней бросился Коля. И, дико браня Зину, ногой выбил из-под нее вовсю горевшую зажигалку.
        - Сама сгоришь, дура! — крикнул он.
        Подбежал и я, прихватив щипцами и скинув с крыши еще две зажигалки.
        - Ой, спасли, мальчики! Ой, спасибочки! — бубнила Зина.
        А на соседней крыше двухэтажного дома горели три зажигалки, и там почему-то никого не было.
        - Побежали туда! — крикнула Ира, и мы бросились за ней.
        Когда поднялись по пожарной лестнице на крышу, под зажигалками уже горела краска железа.
        Хорошо, что на чердаке оказалась полузамерзшая вода. Зажигалки затоптали прямо ногами (увы, мои последние ботинки приказали долго жить) и залили водой со льдом.
        Вернулись к себе на крышу все, кроме Лясковского. Он пошел с докладом к дяде Косте. До утра было тихо.

* * *
        Это случилось под Новый, сорок второй год.
        Я пришел с работы, как всегда, усталый и сразу же завалился спать. До семи было еще два часа. Не успел, кажется, уснуть, как чувствую, меня будят, трясут.
        - Вставай же скорей, соня!
        Открыл глаза и вижу дядю Костю, а рядом с ним Зину Невзорову.
        - Слышишь? — говорит дядя Костя.
        - Что?
        - Тишь-то какая, — поясняет он. — А времени сколько?
        - Не знаю.
        - В том-то и дело, что четверть девятого, а еще ни одной тревоги не объявляли.
        Только тут я сообразил, сколько проспал. И такого, действительно, еще не было. Пятнадцать минут девятого, а ни одной тревоги.
        - Давай вставай и все по местам.
        Я быстро собрался, а когда через черный ход и чердак вылез на крышу, там уже ждали Ира и Коля. Они о чем-то противно ворковали, как два голубка. За мной пришла и Зина.
        Минут через двадцать объявили тревогу. Где-то вдали ухали зенитки, да прожектора прорезали мутное небо…
        Но вскоре стрельба зениток стала ближе, и, хотя вражеских самолетов не было видно, небо над нами полыхало от выстрелов и трассирующих пуль. На крышу без конца падали осколки зенитных снарядов.
        И вдруг оглушительный, страшный вой, совсем рядом с нами. Кто-то закричал: «Ложись!» — и мы грохнулись плашмя на мерзлое железо.
        Слева что-то ударило, дом вздрогнул, и я увидел, как в небо взвился столб дыма с огнем.
        И неожиданно все затихло. Мы медленно поднялись.
        - Где Коля? — первой выкрикнула Ира.
        Коли, действительно, рядом не было.
        - Может, он на чердаке? — неуверенно произнесла Зина.
        Мы облазили чердак, никого не нашли и кубарем скатились вниз по лестнице.
        Коля лежал на мостовой.
        Он был мертв.
        Взрывная волна.
        - Глупая смерть! — сказал дядя Костя.
        - А что, бывают умные? — зло бросил я.
        А за нашим домом полыхало пламя, и в небе вился столб дыма, и кто-то кричал, и завывала «скорая помощь».

* * *
        Колю похоронили только на девятые сутки. Хоронить тогда было очень трудно: давай хлеб, водку, мыло, соль.
        Хоронили Колю в закрытом гробу. Он сильно разбился.
        Похоронили Колю на кладбище Введенские горы, которое еще называется Немецким.
        Вся наша дружина вместе с дядей Костей пришла на похороны и еще какие-то люди, которых я не знал. Отец Коли на фронте, а мама была.
        И только Иры не было. Почему, не знаю.

* * *
        Однажды на работе мне дали номер газеты «На боевом посту».
        Я еще не видел такой газеты. Под заголовком было напечатано: «Орган политотделов УМКМ, УПО г. Москвы и Московской области и парткомов УНКВД г. Москвы и Московской области». Значит, милиция и пожарная охрана.
        - Там про вас напечатано, — сказали мне.
        Газета живописала дела нашей дружины, о Коле писала, как о живом, а под заметкой были стихи:
        Зенитчикам
        В час, когда грохочет канонада
        И прожектор, гладя небосвод,
        Вместе с огнедышащим снарядом
        Схватывает вражий самолет,
        Мы, друзья, о вас не забываем
        За станком, за партой, у стола.
        Мы всегда и всюду ощущаем
        Ваши благородные дела.
        Сотни раз, скрываясь облаками,
        Поздней ночью и осенним днем
        Враг летел над нашими домами
        С грузом смерти под своим крылом.
        И тогда в лесах и у опушек,
        На просторных наших площадях
        Поднимались жерла ваших пушек,
        Цель ища высоко в облаках.
        За покой, нарушенный врагами,
        И сирены заунывный вой,
        За дома с разбитыми стенами,
        За ребячью кровь на мостовой
        Вы не раз с врагом сводили счеты,
        Приводя свои зенитки в бой.
        Сотни чернокрылых самолетов
        Гибель находили под Москвой.
        И сейчас, когда приходит вечер,
        Мы спокойно смотрим в синеву,
        Зная, вы всегда готовы к встрече,
        Зорко стерегущие Москву.

    Николай Лясковский, 16 лет, боец добровольной пожарной дружины при домоуправлении № 10.
        А я и не знал, что Коля писал стихи.
        Я отдал газету Ире.

* * *
        Зима тянулась медленно, и, хотя на фронте дела шли удачно, у меня на душе из-за Иры было по-прежнему горько и неспокойно. С ней мы виделись ежедневно на дежурствах, но говорили мало и больше так, ни о чем. Какая-то ниточка уже давно оборвалась меж нами, а после гибели Коли это почувствовалось особенно. Но вот наступил март, а за ним и апрель. Налеты на Москву стали чаще, но пришла и первая радость. Меня, кажется, брали в Красную Армию. Я, конечно, похвалился перед всеми на работе и в дружине, прежде всего перед Ирой. И она сказала:
        - Хорошо. — Немного вроде задумалась, а потом спросила: — А ты ничего не замечаешь?
        - А что? — не понял я.
        - У меня будет ребенок, — просто сказала Ира.
        Я опешил:
        - Как?
        - А разве не заметно? — сказала она.
        - Нет.
        - А все замечают.
        Наверно, это было глупо, но я долго молчал, не зная, что сказать, и панически боялся посмотреть на ее живот.
        Потом спросил:
        - А он кто?
        - Кто он? — переспросила Ира.
        - Ну, папа, что ли, как там? — промямлил я.
        - Коля, — сказала Ира.

* * *
        Когда я попал на фронт, мы переписывались с Ирой. Не часто, но довольно регулярно. В сорок четвертом и она ушла на фронт, так и не доучившись на зубного техника, но мы были далеко друг от друга и опять только переписывались.
        А после войны мы поженились.
        Наша старшая дочь ничего не знает о Коле.
        И дома мы о нем не говорим.
        Но часто, конечно, вспоминаем.
        И каждый по-своему.