Тревожная служба. Сборник рассказов Эрхард Дикс
        Клаус Петерс
        Ханс-Иоахим Франке
        Бернд Фидлер
        Хайнц Штатцковский
        Христиан Пех
        Эдмунд Ауэ
        Эрих Манерт
        Ульрих Комм
        Иоахим Бремер
        Рудольф Киферт
        Вернер Шмидт
        Рудольф Киферт
        Герхард Шунке
        Гарри Тюрк
        Йозеф Соколик
        ТРЕВОЖНАЯ СЛУЖБА


        ЭРХАРД ДИКС
        МЕРТВЫЙ УГОЛ
        Пассажирский поезд Эрфурт — Берлин отошел от платформы вокзала точно по расписанию. Тепловоз быстро набрал скорость, и через несколько минут состав, миновав станционное многопутье, вырвался на главную магистраль.
        «Так удачно получилось со стрельбами! — подумал я. — На один день раньше убыть в краткосрочный отпуск — это немалый плюс! Завтра же поезд будет набит до отказа, и тогда пришлось бы совершать настоящий подвиг, чтобы в вагоне-ресторане получить бутылку моего любимого радебергского пива...»
        Я удобно откинулся на спинку сиденья у окна. Кроме меня в купе находилась пожилая дама. Она углубилась в кроссворд, напечатанный в последнем номере еженедельника «Вохенпост», и задумчиво барабанила шариковой ручкой по откидному столику.
        Надеюсь, она не спросит меня о французском химике восемнадцатого века, фамилия которого состоит из шести букв, или о чем-нибудь вроде этого? Я, конечно, не против химии, совсем нет. Но когда солдат едет домой в отпуск, ему хочется немного помечтать. Спокойно помечтать о том, что его ждет, а эти мечты, как правило, связаны с женским именем...
        Стало смеркаться. В стороне от железной дороги тянулся лесок, на опушке его виднелось несколько домиков. Ландшафт напоминал наш участок в районе Мертвого Угла. «Мертвый Угол, — пронеслось у меня в голове, — Мертвый Угол...» Это уж так принято: кто-нибудь обязательно окрестит на свой лад тот или иной участок. И получают собственные имена то отдельные деревья, то маленький пруд, то лесок. Новичок, придя в роту, с удивлением слышит, как в разговорах старослужащих мелькают названия: «Медовый Угол», «Щетка из корней» или «Мертвый Угол». Однако скоро он узнает, что с каждым таким названием связано какое-то происшествие, какой-то боевой эпизод.
        Мертвый Угол... Это — развилка дорог, в вершине которой находились лес, крестьянский дом и наш хорошо замаскированный наблюдательный пункт.
        Кто мог подумать, что этот тихий неприметный участок получит столь мрачное название? Оно непроизвольно рождало в воображении всякие страшные картины. Если честно признаться, в первые дни пребывания в роте моя голова была забита приключенческими представлениями о жизни на границе. Сейчас, конечно, я думаю по-другому.
        Пожалуй, я мог считать себя уже старым пограничным волком. Двенадцать недель, да, ровно двенадцать недель минуло с того дня, когда я впервые заступил в наряд по охране государственной границы. Конечно, это чертовски короткий срок, но все-таки... Каждый читал, наверное, захватывающие рассказы о преследовании нарушителей, о полной риска охоте за диверсантами и тому подобном. В действительности же на границе все обстоит иначе — без надуманной романтики и все же не без романтики. Знаете, испытываешь какое-то особое чувство, когда стоишь с автоматом на самом краю родной земли, а все, кого ты знаешь и о ком думаешь, — далеко за тобой. Непросто рассказать об этом чувстве...
        Мой первый наряд выпал на хмурое воскресное утро. Старшим дозора был фельдфебель Хоппе. Когда утренняя дымка рассеялась и видимость улучшилась, мы заняли наблюдательный пункт. Земля была сырая, и я продрог, хотя день и не был холодным.
        Часы на колокольне кирхи пробили семь. Фельдфебель взглянул на свои наручные часы и что-то проворчал. Что именно? То ли «уже семь», то ли «только семь», то ли еще что-нибудь в этом роде. Мы вели наблюдение за тем, что происходит по ту сторону границы.
        А там повозка, нагруженная бидонами с молоком, медленно тащилась к разгрузочной площадке в деревне. За нашей спиной давно уже гудели трактора в поле, по светло-голубому небу плыли редкие растрепанные облака. Тихая, мирная картина.
        Фельдфебель Хоппе служил в роте уже несколько лет. Когда нас, новичков, зачислили в его команду, ротный командир сказал:
        - Начальник вашей команды — лучший следопыт в роте. У него вы быстро станете настоящими пограничниками. Старайтесь, ребята!
        Все молча уставились на фельдфебеля, и лишь один я бодро прокричал:
        - Так точно, товарищ капитан!
        Видимо, мой голос прозвучал слишком громко. Не знаю, обратил ли фельдфебель на это внимание, но, во всяком случае, он взял меня с собой на границу первым.
        - Займем наблюдательный пункт у Мертвого Угла, — сказал он, когда мы, поднявшись на склон холма, зашагали по тропинке, ведущей к лесу.
        ...Пробило девять. Я напряженно наблюдал в бинокль за всем, что происходило по ту сторону границы. Повозка с молочными бидонами уже уехала. Из труб деревенских домов поднимался дым. Свежий утренний ветер закручивал его штопором и гнал в нашу сторону.
        - Товарищ фельдфебель, — тихо спросил я, — почему это место называют Мертвым Углом? Ведь все здесь выглядит так мирно и спокойно...
        Фельдфебель Хоппе вытащил сигарету из кармана полевого комбинезона, потом положил мне руку на плечо.
        - Внимательно наблюдайте за просекой у домика путевого обходчика. — Он немного помолчал, а затем спросил: — Нашли?
        - Нашел, — ответил я.
        - Добро! Если что-нибудь обнаружите, дайте мне знак.
        «Прекрасно, — подумал я. — Вот тебе и ответ на твой вопрос. Но все же лучше, чем ничего!..» Тем не менее я был глубоко разочарован.
        Хоппе затянулся сигаретой и выпустил дым сквозь губы, сложенные трубочкой.
        - Почему это место называют Мертвым Углом? — вернулся он к моему вопросу. — Это, в сущности, совсем простая история. Я тогда только начинал службу на границе. Вроде как ты сейчас. Однажды я был в патруле вместе со штабс-ефрейтором Шнайдером, старым пограничным волком.
        Он снова затянулся сигаретой и как бы про себя улыбнулся:
        - Я не особенно хорошо вел себя тогда.
        Фельдфебель Хоппе тщательно затушил окурок сигареты в бруствер окопа, который мы занимали, и носком сапога забросал его свежей землей. Потом не спеша продолжил:
        - Шнайдер теперь, кажется, инженер-химик. Тогда на этом участке долгое время ничего особенного не случалось. Но в тот раз, когда я был с Шнайдером, неожиданно позади нас выскочил человек. Он был от нас в каких-нибудь двух десятках шагов. Шнайдер быстро скомандовал: «Стой! Пограничный патруль!» Однако нарушитель и не подумал выполнить приказ. Он бросился от нас в сторону, пытаясь скрыться в зарослях. Но это ему не удалось: кустарник там рос низкий и густые ветки переплелись у самой земли. Я потом покажу это место...
        Шнайдер крикнул мне: «Хоппе! Предупредительный выстрел! Я отрежу ему дорогу к границе!..»
        Фельдфебель Хоппе поправил лежащий перед ним автомат, будто он мог ему вот-вот понадобиться, а затем продолжал:
        - Я сделал предупредительный выстрел. Точнее, это был не выстрел. Из моего автомата вылетела целая очередь, так как я забыл поставить автомат на одиночный огонь. Впрочем, это не имело значения. Человек этот вдруг закричал: «Не стреляй! Я же инвалид!» Шнайдер между тем отбежал уже метров на сорок — пятьдесят от нас. Я видел, как он мелькал между деревьями. Нарушитель неожиданно остановился и поднял одну руку вверх. Я видел, что он поднял только одну руку, и тем не менее направился к нему... — Фельдфебель опять замолчал, как бы вновь осознавая ту ошибку, которую тогда совершил, а затем тихо промолвил: — Шнайдер в этот момент выстрелил...
        Я взволнованно спросил:
        - Значит, этот тип был вооружен?
        Хоппе ответил:
        - Ну, конечно. У него оказался пистолет бельгийского производства. И он бы выстрелил в меня, если бы не Шнайдер... Штабс-ефрейтор был вне себя от моей глупости и рычал на меня ужасно. И вот тогда-то он и произнес эти слова — «Мертвый Угол», потому что это место могло стать для меня могилой. Нарушитель действительно был одноруким, но он умел стрелять, используя протез. Протез же у него служил тайником. В нем оказались документы, золото, фотоаппарат.
        Мы помолчали. Я не утерпел и задал вопрос, который вертелся у меня на языке:
        - Шнайдер убил нарушителя?
        - Нет, — ответил Хоппе, — он прострелил ему бедро. Рану мы перевязали...
        Я продолжал внимательно наблюдать за своим сектором на той стороне. Через полчаса у домика путевого обходчика остановился автобус. Из него высыпали школьники, одиннадцати-, двенадцатилетние мальчишки и девчонки. Человек в большой белой кепке подвел их к границе.
        - У тебя есть дети? — спросил меня Хоппе. Я ответил отрицательно, а он сказал: — Моей дочери столько же, сколько тем, на той стороне. — И, помолчав, добавил: — Она — староста в классе.
        Мужчина в белой кепке что-то объяснял детям и показывал рукой в нашу сторону.
        - А этот вот как раз, может быть, сейчас рассказывает историю о бедняжке инвалиде, — со злостью произнес вдруг Хоппе, — об инвалиде, который хотел навестить свою сестру в Лейпциге или еще где-нибудь, о несчастном инвалиде, которого злодейски убили восточногерманские пограничники. Вот так отравляют они души детей. И дети, к сожалению, им верят. Так они воспитывают ненависть к нам, а преступника, который готов был совершить убийство, превозносят как героя.
        Хоппе гневно плюнул через бруствер.
        - Когда мы задержали однорукого, — продолжал он, — на той стороне соорудили деревянный крест. И люди по воскресеньям приходили к этому кресту, возлагали там цветы и грозили нам кулаками. Тогда мы известили жителей деревни на той стороне о том, что в действительности случилось с одноруким. И знаешь, крест сразу же убрали. Однако организаторы этого подлого дела не успокоились. Они стали привозить сюда людей из других мест, тех, кто ничего не знал, и пичкали их лживыми баснями о том, как «красные» убили бедного инвалида. Так они прививают антикоммунизм...
        Я извлек для себя большой урок из моего первого наряда на границе и твердо усвоил: нужно смотреть в оба. Тишина на границе обманчива. От врагов на той стороне, от тех, кто организует провокации против нас, нельзя ждать мира и спокойствия...
        Заскрипели вагонные тормоза: Галле, Главный вокзал.
        Я встал и двинулся к выходу. Дама оторвалась от кроссворда:
        - Счастливого отпуска!
        Я обернулся и, просунув голову в дверь купе, поблагодарил:
        - Большое спасибо!
        КЛАУС ПЕТЕРС
        ПРЕСЛЕДОВАНИЕ
        Я лежал на нарах. Какой-то шорох разбудил меня. Приподнявшись, я попытался сориентироваться в темноте. В деревне слабо светилось несколько окон. Который час? Эти огоньки в окнах сейчас погаснут или их только что зажгли? Я не знал, долго ли спал. Что сейчас — вечер или раннее утро? В прихожей хлопнула дверь. Внизу у ворот послышались мерные шаги часового. Кажется, все в порядке. Почему же я проснулся? Вроде бы ничего не произошло. Успокоившись, я закрыл глаза и попытался заснуть, однако храп моего соседа мешал. Но мне не пришлось долго мучиться. Резко распахнулась дверь, и меня осветил луч карманного фонарика.
        - Что случилось? — спросил я.
        - Боевая тревога! Ты и Вульф — на выход!
        Я быстро собрался. Сон как рукой сняло. «Если посылают с Вульфом, значит, что-то интересное...»
        Бертольд Вульф считался лучшим проводником собак в нашем округе. Правда, он не был таким знаменитым, как советский пограничник-следопыт Карацупа или наш, можно сказать, легендарный Зепп Хаусладен, но старший моего дозора Вульф имел на своем счету множество задержаний, и большинство из них он осуществил со своей собакой Астой.
        Через десять минут мы уже сидели в автомашине немецкой народной полиции.
        Да, о способностях Вульфа и его великолепной собаки Асты знают уже не только в пограничных войсках. Сегодня их позвало на помощь командование народной полиции соседнего округа.
        На булыжной мостовой Альтмарка машину так трясло, что, казалось, внутренности наши готовы были выпрыгнуть.
        - Проклятие, — проворчал Вульф. — На этих мостовых, наверно, еще ломались колеса наполеоновских пушек. — Он погладил собаку по голове и ласково сказал: — Бедная ты моя, от этой тряски у тебя начнет шкура зудеть.
        Наконец мы остановились возле магазина, где продавались часы, ювелирные изделия, фотоаппараты и оптика.
        Сотрудник уголовной полиции и участковый инспектор ждали нас. Стекло витрины было выдавлено. Мы узнали, что похищены часы, бинокли, фотоаппараты и ювелирные изделия. Взломщикам досталась большая добыча. В магазине все было перевернуто вверх дном. Предполагали, что кражу совершили вскоре после полуночи. Я бросил взгляд на свои часы. Сейчас было около шести. Уже начало заниматься утро. Значит, у воров — большой выигрыш во времени.
        Вульф и Аста принялись за работу. Дилетанту могло показаться, будто Аста не умеет искать следы. Она бестолково металась по магазину, обнюхивала углы, прилавки и полки. Но я-то хорошо знал: скоро собака натянет поводок и поведет нас по следу. И точно: поводок натянулся, Аста потащила своего хозяина из магазина. Закинув автомат на плечо, я последовал за ними. Собака повела нас через двор, через сад соседнего участка и на улицу. Мы выбежали из городка прямо на булыжное шоссе, по которому тряслись несколько минут назад.
        - Твоей собаке захотелось, наверное, домой! — крикнул я Вульфу.
        - Это тебе захотелось домой, в постель! — парировал Вульф. — Напрасно надеешься!
        Я, конечно, не надеялся. Напротив, я прикидывал, как долго нам придется бежать, если наше предположение верно: преступник или преступники получили фору в четыре часа или даже больше.
        - Да, предстоит небольшой марш-бросок, если Аста не потеряла след, — попытался я пошутить.
        - Не потеряет, будь спокоен, — заверил меня Вульф.
        Аста, опустив нос до самой земли, вела нас через первую деревню. Три километра позади. След начал кружить, иногда прерывался. Аста искала, находила и вела нас дальше. На автобусной остановке было несколько человек. Аста потащила нас через эту группу. Все глазели на нас — кто с изумлением, кто с любопытством. Примерно через восемь километров мы пересекли границу округа.
        Теперь мы бежали по магистральному шоссе. Через два километра Аста свернула с шоссе к небольшому лесу. На мокрой от росы траве я увидел отпечатки подошв мужских ботинок. Теперь не только нос Асты чуял след. Воочию видели его мы, хотя, надо признаться, ее нюх был надежнее наших глаз. Аста натянула поводок сильнее и потащила нас в буковый лесок. Я снял с плеча автомат.
        «Эх, если б мы схватили их в этом лесу», — думал я. Подошвы ног горели. Я по горло был сыт беготней. Однако мои надежды оказались напрасными. Мы пересекли лесок, выбрались на опушку с другой стороны, и Аста потянула Вульфа через поле. Я рысцой бежал за ними. Следы стали отчетливее, но тех, кто их оставил, не было видно. Я ругался, Вульф чертыхался, а Аста все торопила нас.
        Сырая земля прилипала к сапогам, и они стали неимоверно тяжелыми. Мы уже пробежали самое меньшее километров пятнадцать. Аста, казалось, совсем не устала. Я даже позавидовал выносливости собаки, а у меня ныло все тело. Автомат, который я опять закинул за плечо, казался отлитым из свинца.
        Давно наступил день. Солнце немилосердно палило. Вульф все чаще и чаще вытирал пот со лба. И все торопился и торопился.
        - Если мы не схватим бандитов в следующей деревне, — сказал он, — дело плохо.
        Я хорошо понимал, что он имеет в виду: сразу же за деревней начиналась запретная зона — до границы каких-нибудь пять километров.
        - Но ведь где-то они должны были отдыхать! — заметил я.
        - Будем надеяться, — проворчал Вульф.
        И мы опять понеслись вслед за Астой. Возле населенного пункта Дениц Вульф решил остановиться. Мы пробежали рысью уже четыре километра, без перерыва.
        - Три минуты отдыха! — скомандовал Вульф.
        Я упал в траву. Ног я уже не чувствовал. Плечи ныли под тяжестью автомата.
        Мы жадно закурили. Сигареты еще не догорели до конца, а Вульф приказал:
        - Вперед!
        Да, нам нельзя было терять времени. Эти типы, наверное, уже прикидывают, как им перебраться через пограничные заграждения.
        - Нужно сообщить в роту, чтобы перекрыли границу, — сказал Вульф. — Пойди к бургомистру и свяжись со штабом.
        Я ринулся выполнять приказание. И тут, как ангел-хранитель, перед нами оказался участковый инспектор на велосипеде.
        Мы коротко изложили ему суть дела. Аста между тем рвала поводок и, как мне показалось, стала более беспокойной. Собака вертелась на месте, нервно нюхала воздух, будто боялась, как бы ветер не развеял след. Взвизгивая от нетерпения, Аста прыгнула Бертольду на грудь.
        Участковый инспектор, нажимая на педали, понесся назад, а мы изо всех сил помчались дальше, огибая деревню, через поле, по высокой траве, сквозь заросли кустарника. Мы с трудом поспевали за собакой.
        Аста волновалась все больше. Вдруг она сильно рванула поводок. Ей хотелось бежать еще быстрее. Поведение Асты означало: цель близка. Вульф подал мне знак. Да я и без него понимал: надо быть начеку. Взял автомат на изготовку. В этот момент, как ни странно, я почувствовал, что у меня уже ничего не болит.
        Нельзя было терять ни минуты: в двух, самое большее в трех километрах — государственная граница. Нет, преступники не уйдут — в этом я теперь был уверен. Вульф отпустил длинный поводок. Освободившись, Аста стремительно помчалась к ближнему кустарнику. И вдруг оттуда выпрыгнул парень. Защищаясь от приближающейся собаки, он вытянул руки.
        - Стой! Пограничный патруль! Руки вверх! — громко скомандовал Вульф.
        Я взял парня на мушку. Аста опрокинула бандита и уселась рядом, целясь клыками ему в горло.
        Теперь я мог спокойно оглядеться. Вульф не спеша направился к бандиту. Он мог не торопиться: Аста не позволила бы задержанному даже пошевельнуться.
        - Убери дворнягу! — прохрипел бандит.
        Подстраховывая своего старшего, я внимательно осмотрелся. Ведь, судя по следам на поле, бандитов было двое. Где же второй? Неожиданно надо мной, в густых нижних ветвях дерева, раздался треск. Я быстро направил ствол автомата вверх. Но что это? Сверху на меня посыпались часы, золотые кольца, фотоаппараты, бинокли, объективы. Хорошо, что земля была сырой, и, упав на траву, часы и оптика не разбились. Мне невольно пришла на память сказка о золотой Марии, осыпавшей людей золотыми талерами с неба. Наконец золотой дождь прекратился. Я приказал грабителю спуститься на землю.
        Я отвел его к сообщнику. Два грабителя стояли перед нами, трясясь от страха. У них был довольно жалкий вид. И теперь я вновь почувствовал, как горят у меня ноги, как болят натруженные плечи. Мне захотелось крепко выругаться, но я сдержался.
        - Соберите свои сокровища, — скомандовал я бандитам, — все до единой вещи! И осторожно. Чтобы все было в целости!
        Грабители аккуратно собрали разбросанные ценности.
        Вульф шепнул мне:
        - Да, им было что тащить!
        - Они и сейчас потащут все это на себе, — заметил я, а сам в душе содрогнулся, подумав об обратном пути. Я до смерти устал.
        - В Денице сядем в такси, — сказал Вульф. — За нами пришлют великолепное зеленое такси с двойными решетками на окнах, чтобы никто не ограбил этих состоятельных господ.
        ХАНС-ИОАХИМ ФРАНКЕ
        ПРОВОКАЦИЯ
        Утро еще куталось в пелену тумана. Он покрыл луга, серыми клоками повис на островерхих крышах домов, заполнил темные расщелины городских улиц.
        Ефрейтор Хайнц Хеншель как зачарованный смотрел вниз на открывавшуюся перед ним в это раннее осеннее утро картину: словно горячий пар, туман поднимался с поверхности реки и добирался до того места, где Хайнц с напарником вот уже несколько часов стояли в дозоре.
        Ефрейтор Хеншель поднял бинокль. Над пограничной рекой ветер немного разогнал туман, и Хеншель увидел виадук — посеревшее от старости сооружение, огромные дуги которого, будто каменные скобы, вот уже несколько столетий простирались над водой, как бы стягивая берега реки. Из тумана на той стороне вынырнули дома, заблестела мокрая лента дороги. Он увидел пограничные столбы и полосу заграждения, которая рассекала дорогу и, взбежав по склону холма, исчезала в дымке тумана.
        Хайнц Хеншель провел рукой по лицу. Чертовски холодно! Холодно и сыро. Сырость проникала сквозь маскировочный комбинезон, расслабляла мускулы. Вот бы пробежаться! Но об этом нечего и думать. Неподвижный дозор находился рядом с мостом. Отсюда сверху просматривался весь участок границы — мост и река, к которым прилегала западная окраина города.
        Этот город на Верре был очень древним. Хеншель не раз задумывался над судьбой своей страны. В республике было много городов, побольше и покрасивее этого. В некоторых Хеншель жил, в других был проездом. Но чему он удивлялся в душе, так это тому, что полюбил именно этот старинный город с его серыми стенами и башнями, с низкими домами и узкими кривыми переулками. Может быть, причина была в том, что здесь, за спиной города, по реке проходила граница? Граница государства, которое Хеншель строил вместе со всеми, а теперь охранял его покой, стоя здесь, на окраине старого, тихого, почтенного пограничного городка...
        - Ну, о чем задумался? — Рядовой Ханс Хаберкорн оторвался от инфракрасного прибора наблюдения и протянул Хайнцу коробочку: — Бери. Это от простуды. Санитар хоть и поворчал, но потом расщедрился и дал мне.
        Хайнц Хеншель, улыбаясь, проглотил пилюлю. И вдруг насторожился. По ту сторону моста послышался гул автомобильного мотора, но самой машины не было видно. Хаберкорн понял жест старшего дозорного.
        - Сейчас посмотрим, — проговорил он, подкручивая окуляр. — Теперь ясно! Вот он, как на экране: джип ФПС[1 - ФПС — Федеральная пограничная служба, несет охрану государственных границ ФРГ. — Прим. ред.], номерной знак ФП 20-371, знак подразделения — триста девять. Находится в десяти метрах от шлагбаума.
        Как вор, осторожно, с потушенными фарами, подкрадывался джип к шлагбауму. И вдруг водитель его включил свет.
        - Эй, дурень, выключи свою коптилку, — тихо ругнулся Хаберкорн.
        Однако водитель джипа не спешил. Луч света несколько минут ощупывал полосу заграждения, а потом машина уехала, и опять стало темно.
        - Я доложу о джипе на командный пункт.
        Ханс Хаберкорн установил связь и коротко доложил обстановку. И снова медленно потянулись минуты. Хайнц поправил отсыревший ремень автомата. Плечо ныло от тяжести оружия.
        Со стороны близлежащей железнодорожной станции послышался резкий свисток паровоза. Отправлялся пятичасовой. Город просыпался. Скоро люди пойдут на работу.
        Хайнц подумал о доме. Мать уже встала. Он невольно улыбнулся. Хайнц мысленно увидел лицо матери, ее седые волосы, которые она по утрам подвязывала платком, а потом услышал голос отца: «Да, да, мать! Иду, сейчас!» Каждое утро отец бодрым голосом произносил эти слова, но, пока мать готовила на кухне завтрак, он снова заползал под одеяло. И так каждое утро в течение многих лет.
        Хайнц не мог припомнить случая, чтобы утро начиналось по-другому. И всегда мать улыбалась мудрой, всепонимающей улыбкой, а потом, придя из кухни, энергично сдергивала с отца одеяло...
        Снова раздался гудок паровоза. Это все тот же пятичасовой, только он уже отъехал на некоторое расстояние. Хайнц стряхнул воспоминания. Этого еще не хватало! Видеть сны с открытыми глазами. Он взглянул на часы. До смены еще далеко. Каждая минута казалась вечностью, от усталости слипались глаза. Он пересилил себя и продолжал вести наблюдение.
        Бинокль у него был отличный. Четко вырисовывались контуры домов на той стороне. Светлая, расплывчатая сетка тумана покрывала заливные луга. «День будет хороший», — подумал Хайнц. Внезапно его внимание привлек свет от фар за линией границы. Желтые лучи сквозь туман ощупывали наш рубеж. Уже можно было различить очертания автомобиля. Темно-синяя легковая машина на большой скорости неслась к ограждению. Дико выл мотор.
        - Смотри, он сошел с ума! Прямо в шлагбаум! — крикнул Хайнц.
        Резко взвизгнули тормоза. Шины со свистом заскользили по мокрому асфальту. Раздался громкий, пронзительный скрежет, и машина врезалась в заграждение. Послышался звон стекла, грохот металла, потом наступила тишина, мертвая тишина. Густой туман на несколько секунд скрыл место происшествия.
        - Черт возьми! Влетел все-таки! — проговорил рядовой Хаберкорн.
        Прошло еще несколько секунд. Вот хлопнула дверца автомобиля. Ефрейтора Хеншеля охватило волнение. Руки, плотно прижимавшие бинокль к глазам, дрогнули. Он понимал: приближалась опасность.
        Хеншель взял себя в руки. Что же там произошло? Видимость никак не улучшалась.
        - Продолжай наблюдение! — приказал он Хаберкорну, а сам поспешил к рации.
        Нужно было немедленно обо всем доложить! Ефрейтор Хеншель действовал быстро и четко. В наушниках раздались знакомые позывные.
        - Стационарный пост одиннадцать. На той стороне легковой автомобиль, марка «фольксваген», на большой скорости наехал на заграждение перед мостом. Машина, очевидно, сильно повреждена. Видимость плохая. Туман затрудняет наблюдение. Прошу прибыть.
        - Вас понял!
        В наушниках послышались монотонные шумы. Ефрейтор Хеншель знал: командный пункт пограничной роты перешел на прием.
        «Черт побери этот туман», — ругнулся про себя Хаберкорн.
        Хайнц ничего не мог рассмотреть. Нервы их были напряжены до предела. Ясно одно: там, на окраине города, какая-то провокация, а они пока бессильны что-либо предпринять.
        Наконец-то! В густой пелене тумана образовался узкий разрыв, и в предрассветных сумерках ефрейтор Хеншель увидел противоположный конец моста, дорогу и застывший у заграждения «фольксваген». Одна дверца была распахнута. А где же пассажиры? Просматривался лишь небольшой участок. Проклятый туман!
        Что это? В блеклое утреннее небо, шипя, взлетела ракета. Это сигналили с соседнего поста. Они, наверное, что-нибудь заметили. Кто-то прорвался через заграждение? Почему сосед применил осветительную ракету? Дрожащее маленькое желтое световое пятно повисло над серыми лугами, а потом медленно начало спускаться. И стены тумана внезапно раздвинулись, будто ракета вызвала порыв ветра.
        - Обнаружен человек! Местонахождение: сто двадцать метров по нашу сторону от заграждения на высоте Гроссевайде, — доложил солдат Хаберкорн.
        - НДЦ! НДЦ! Нарушитель на территории ГДР! Находится в ста двадцати метрах по нашу сторону от границы.
        Донесение было быстро передано на командный пункт.
        Взлетела еще одна ракета. И прежде чем погас ее кометообразный хвост, донесся звук выстрела ракетницы. Теперь ефрейтор Хеншель понимал действия старшего соседнего поста. Сосед не видел, что делалось на берегу реки, но, чтобы привлечь внимание Хеншеля, выстрелил ракетами. Теперь дело было за ним, Хеншелем, он должен был принять верное решение.
        Нарушитель притаился. Он ждал, когда погаснет светящийся шар. Его силуэт неясно вырисовывался на серо-зеленом лугу. Вот дрожащий свет ракеты погас.
        - Нарушитель движется назад к заграждению.
        Рядовой Хаберкорн будто прирос к своему прибору.
        Послышался вызов с командного пункта. Ефрейтор Хеншель прижал трубку к уху.
        - Помешать отходу провокатора, открыть огонь!
        Приказ был ясен. Решение принято. Теперь заговорят автоматы. Этот язык понимают все нарушители.
        Повреждение пограничного заграждения, проникновение на территорию ГДР — этого вполне достаточно, чтобы принять решение о применении оружия. Выстрелы на границе раздаются лишь в случае крайней необходимости. Сейчас как раз такой случай, и выстрелы должны прозвучать.
        Ефрейтор Хеншель нажал на спусковой крючок. Над лугами и городом прокатилось эхо трескучих выстрелов, резко отдаваясь в ушах. В нескольких метрах от провокатора поднялись фонтанчики земли. Остановится ли он? Да, он бросился на землю, тихонько повернулся на бок. Хаберкорн видел: нарушитель выдвинул длинный ствол.
        Рядовой Хаберкорн доложил:
        - Хайнц! Товарищ ефрейтор! У провокатора оружие! Скорее всего, автомат. Внимание! Он пытается ползти к заграждению!
        И снова короткие очереди из автомата. Над крышами домов прокатилось эхо. Ефрейтор Хеншель стрелял трассирующими пулями. Так ему легче было проследить, куда они ложились. А они впивались в землю рядом с провокатором, отрезая ему путь к отступлению. Он лежал неподвижно, будто пригвожденный к земле. Хаберкорн внимательно следил за ним, подстерегая малейшее его движение. И Хаберкорн ясно видел: нарушитель держал автомат наготове. Будет ли он стрелять?
        Автоматные очереди, чмокая, буравили илистую луговую почву прямо перед нарушителем. Кровь стыла в жилах провокатора. Ледяная сырость проникала сквозь одежду. Но он почти не чувствовал этого. Он просматривался как на ладони и понимал это. «Пограничники, — думал он, — прекрасно видят меня...» А он? Что он мог сделать? Пограничники находились вне поля его зрения. Самое большее, что он мог сделать, — так это по огонькам выстрелов приблизительно определить, где они залегли. Проклятие!
        У него словно пелена с глаз упала: он в западне! И теперь как слепой котенок. Они отрезали ему обратный путь. При этой мысли нарушитель скрипнул зубами.
        На той стороне у шлагбаума он заметил группу людей в форменной одежде. Поздно! Слишком поздно прибыли эти идиоты. Невидимые стрелки пригвоздили его к этому проклятому месту. Вскочить? Но это уже самоубийство. Что делать? Он насквозь промок, сырость пронизывала его. И вдруг в голове мелькнула спасительная мысль: там, у шлагбаума, в темно-зеленом ворсистом пальто стоял цолльрат — таможенный советник Хюбнер. Этот вытащит его отсюда. Хюбнер, и никто другой. На мгновение ему показалось, что он ясно видит лицо таможенного советника, слышит его поучения. «Скрытые операции? Ничего нового!» — скажете вы. Согласен, но зато это всегда эффективный способ. Теоретические основы этих операций — скажем так — только разрабатываются. Нужно испытать их на практике. Нужны эксперименты, которые позволят сделать выводы о сегодняшней и завтрашней боеготовности пограничных частей восточной зоны[2 - Восточная зона — ГДР на жаргоне западногерманских реваншистов. — Прим. ред.]. Требуются точные, убедительные результаты. Вы почти ничем не рискуете. Мы всегда придем на помощь, если вы, паче чаяния, попадете в
затруднительное положение...»
        Однако человек, говоривший все это, находился сейчас по ту сторону заграждения. Ему-то хорошо! Физиономия советника виднелась далеко, очень далеко, она почти скрывалась за пеленой тумана. Он-то действительно ничем не рисковал. Провокатор огляделся и попробовал снова определить, где залегли пограничники, которые отрезали ему путь к отступлению.
        И тут его осенило: его сообщники на той стороне уже наверняка всю вину за провал операции взвалили на него и, конечно, сбросили его со счета. От этой мысли у него сдавило горло. Животный страх охватил его. «Они бросили меня на произвол судьбы! — горько подумал он. — Из-за меня они не будут рисковать. Я позволил им убаюкать себя успокоительными заверениями, болтовней о том, что надо подкрепить их теорию».
        Нарушитель пылающим лбом на мгновение прижался к покрытой изморосью траве и немного успокоился. Потом медленно поднял голову, дыхание его стало ровнее. Рука обхватила автомат. Нарушитель перевернул затвор. Прикосновение к металлу придало ему некоторую уверенность. Он будет защищаться. Он лихорадочно соображал: если те, на той стороне, его предали, то он продаст свою жизнь как можно дороже. Никогда, клялся провокатор себе, он не дастся живым в руки «красным». Он будет отстреливаться. Боеприпасов у него достаточно. Если они станут подходить — а они обязательно сделают это, — он встретит их как следует.
        Наверняка они уже ползут сюда. Главное — вовремя обнаружить их. Они, вероятно, появятся со стороны реки. По мосту они не пойдут. В этом его единственный шанс, и он непременно воспользуется им. До границы не больше ста метров. Всего лишь какая-то сотня метров! Он успеет достичь заграждения, прежде чем они попытаются схватить его. Сантиметр за сантиметром заскользил он по траве назад. Пограничники молчали. Может, они потеряли его из виду? Не спасет ли его туман? Во всяком случае, он осуществит свое решение. Дорогу назад, к заграждению, он пробьет себе огнем. Или они или он!..
        Ответит ли провокатор на огонь? У ефрейтора Хеншеля перед глазами поплыли цветные круги. Это не только от света ракет. Это — результат волнения, нервного и физического напряжения. За спиной по ступеням загромыхали сапоги. Это прибыла поднятая по тревоге группа во главе с лейтенантом Вальтером, который сразу негромким голосом стал отдавать четкие приказания:
        - Ефрейтор Мангольд, рядовой Хёфлинг! Вести наблюдение за участком заграждения у шоссе. Рядовой Хаберкорн, доложите о численности и вооружении противника по ту сторону заграждения. Вы, товарищ Хеншель, доложите об обстановке. Только самое важное!
        Пока докладывал ефрейтор Хеншель, лейтенант Вальтер уже обдумал решение. Выстрелы встревожили всю округу. На той стороне у разбитой машины собралась группа людей. Перед заграждением появились и типы в форме. Возбужденно жестикулируя, они переговаривались друг с другом, рассматривали в бинокли участки на нашей стороне.
        Лейтенант Вальтер решил действовать без промедления. Ему было ясно: чтобы неожиданно и бесшумно взять провокатора, есть лишь один путь — через мост. Им следовало незаметно перебраться с одной стороны моста на другую. Лейтенант Вальтер решительно поправил портупею.
        - Ефрейтор Мангольд, рядовой Хаберкорн, прикроете нас огнем. Не спускайте глаз с провокатора. Рядовой Хёфлинг, займите огневую позицию у быка моста. Ваша задача — не допустить проникновения других провокаторов на нашу территорию. — Лейтенант обернулся к ефрейтору Хеншелю: — Нарушитель ждет нас, конечно, со стороны берега. Там у него хорошее поле обстрела. Поняли? Мы поступим по-другому. Следуйте за мной. Оружие применять только в крайнем случае! Есть вопросы?
        - Нет!
        - Тогда вперед, к мосту.
        Ефрейтор Хеншель большими скачками побежал за лейтенантом. Вальтер на мгновение присел за каменным быком моста, бросил оценивающий взгляд вниз. Вода поднялась выше, чем обычно. Лейтенант бесшумно сделал еще один прыжок, молниеносно пересек мост, ухватился руками за перила, перевалился через них, какое-то мгновение висел в воздухе, а затем спрыгнул вниз — препятствие было преодолено.
        Ефрейтор Хеншель повторил маневр офицера. Замысел лейтенанта ему был ясен: только таким путем можно незаметно оказаться в тылу у провокатора. Кроме того, мост прикрывал их от западногерманской пограничной охраны. А они стояли в тридцати метрах перед заграждением на западном берегу. Некоторые из них держали наготове оружие, но вели себя пока спокойно. «Противник нас не обнаружил», — подумал Хеншель.
        Вдруг ему послышался чей-то голос. Хеншель сначала решил, что это ему померещилось. На мгновение он застыл на месте, прислушался. Но нет, снова совсем отчетливо послышалось: «Хелло! Пограничник, осторожно! Парень вооружен». Голос смолк. Кто-то же предупредил его? Конечно, не из тех, кто столпился на той стороне у заграждения. Там находились служащие западногерманской пограничной охраны и таможенники. Нет, Хеншеля предупредил голос друга, товарища, патриота с того берега реки. Скрытый туманом, он рискнул подойти ближе и предупредить. Горячая волна поднялась в душе Хеншеля. Неизвестный западногерманский гражданин, разгадав план лейтенанта Вальтера, решил перехватить пограничников по дороге и предупредить. Это был один из многих скрытых доброжелателей.
        Хеншель чуть задержался с прыжком через парапет, но вот и он смело взвился в воздух и мягко приземлился рядом с лейтенантом.
        Они побрели по дну канавы. Ветки колючего кустарника, крапива в человеческий рост цеплялись за одежду, били по лицу. Шли почти по колено в илистой жиже. «Только бы не опоздать» — одна эта мысль сверлила мозг. Ведь на соседнем посту не знали, что провокатор вооружен. И ребята могли напороться на огонь его автомата. Нет, лейтенант и Хеншель обязаны обезвредить нарушителя, не дать ему воспользоваться оружием!..
        Они добрались до конца канавы, осторожно раздвинули ветки кустарника. Провокатор лежал всего в нескольких метрах от них. Пограничники обменялись взглядами. Рука командира взвода описала полукруг. Хеншель понял и бесшумно нырнул в заросли ивняка.
        Лейтенант Вальтер напряженно следил за каждым движением нарушителя. Тот опять начал потихоньку отползать к канаве. «Как смешно ползет этот тип», — подумал лейтенант и заметил в руке бандита тускло поблескивавший автомат.
        «Просчитался, парень, — думал лейтенант Вальтер. — Ты ожидал, что мы появимся спереди, и рассчитывал на легкую игру, собирался перестрелять нас как зайцев. И на той стороне тебя чествовали бы как героя. Просчитался...» Лейтенант выждал еще несколько секунд и, когда увидел, что в нескольких метрах позади провокатора шевельнулась ветка ивы, решительно выпрыгнул из канавы.
        - Бросай оружие! Сопротивление бесполезно!
        Голос лейтенанта прозвучал резко и решительно. Провокатор рывком повернул голову, будто получил удар незримым кулаком. Увидев офицера, нарушитель вытаращил глаза и оторопел, но шок его продолжался всего лишь несколько секунд. Молниеносно повернувшись, он направил дуло своего автомата на лейтенанта. Но нажать на спуск не успел. Позади вдруг выросла тень, и он, вскрикнув от боли, выпустил автомат из рук. Это был ефрейтор Хеншель.
        - Встать! Руки вверх!
        Лицо парня исказилось ненавистью, но он подчинился приказу. Ефрейтор Хеншель обыскал нарушителя и обнаружил несколько полных магазинов к автомату. Хеншель не верил своим глазам: этот тип что, на войну собрался? В обоймах оказалось сто шестьдесят патронов.
        Между тем на той стороне уже заметили, что нарушитель задержан. У шлагбаума столпилось множество людей в форме. Два джипа с американцами подъехали прямо к заграждению. Все рвали друг у друга бинокли из рук.
        Что ж, обстановка создавалась взрывоопасная. Следовало ожидать новую, еще более серьезную провокацию, чем та, которая только что провалилась.
        - Вперед! — скомандовал лейтенант Вальтер. — Но предупреждаю: не вздумай бежать!
        Ефрейтор Хеншель не отходил от нарушителя ни на шаг. Они сели в машину. Теперь Хеншель мог наконец рассмотреть бандита. Напротив него сидел парень его возраста, плотно сжав губы. Лицо как лицо, как у тысяч других людей — ничего особенного. Ничем не похож на преступника. А то, что лицо его перекошено от злобы, так это зависело от необычных обстоятельств. Если б не гримаса на лице, это был бы обычный парень. Хеншелю не терпелось засыпать его вопросами, которые буквально буравили его мозг: «Что побудило этого парня пойти на преступление? Почему он вторгся на нашу территорию? Что он хотел сделать? Почему пошел на такой риск? Почему стал нашим врагом?..»
        Все эти вопросы еще долго волновали ефрейтора Хеншеля...
        Яркий свет проникал сквозь узкие высокие окна. За стеной прогрохотал трамвай.
        В зале суда между двумя полицейскими сидел служащий таможенной охраны ФРГ Гюнтер Гёц. Это был молодой человек, двадцати шести лет, без особых примет. Такой, как и многие другие. Умное интеллигентное лицо. Каштановые волосы зачесаны назад. Лишь глаза беспокойно бегали по сторонам. Он все еще не мог поверить, что сейчас ему вынесут приговор и никто его не выручит. За эти дни, проведенные в ожидании суда, ему стало ясно: здесь люди мыслят трезво, по-деловому и беспощадно пресекают действия своих врагов.
        Процедура суда началась с выяснения данных личности, затем зачитали обвинительное заключение. Он его уже знал. Все это не трогало его. Мысли его витали далеко. Он жалел, что так случилось, но не раскаивался в своих действиях. Не раздумывая, он повторил бы то, что сделал, — лишь бы в другой раз ему больше повезло.
        Обвиняемый незаметно окинул взглядом присутствующих. Любопытство побеждало страх. В первом ряду справа несколько человек непринужденно беседовали между собой. «Это — репортеры», — решил он. У окна сидели люди в форменной одежде. Среди них были офицеры. Они смотрели на него скорее с любопытством, чем враждебно. Где он, собственно, впервые видел эту форму? В день, когда его задержали? Нет, это случилось гораздо раньше, когда он еще проходил срочную службу в бундесвере. Наконец Гёц отчетливо вспомнил: это было вовремя учений.
        Он служил тогда в 4-й танковой дивизии. Однажды ночью их подняли по тревоге. Это были первые маневры, в которых участвовало все соединение. Дороги, по которым они двигались, будто вымерли. Дорожные знаки и названия населенных пунктов были замазаны. Никто не знал, где они находятся и куда направляются. Броневик командира батальона водитель вел уверенно, так как только у командира был точно обозначен маршрут. Об этом Гёц узнал позже, из разговоров в столовой. Еще до рассвета они выехали на автостраду. Бригада развернулась в боевой порядок. Они продвигались по обе стороны широкого шоссе на восток. На подходе к району развертывания их поддержала авиация. Непрерывно ревели над головами истребители-бомбардировщики. Потом над холмами поднялись два дымных гриба. Последовала команда приготовиться к бою. Предположительно, они находились у Эйзенаха[3 - Эйзенах — город в ГДР недалеко от границы с ФРГ. — Прим. ред.]. Как потом сообщил им по секрету шифровальщик: «До Эрфурта было рукой подать».
        - На холмах закрепились подразделения ННА![4 - ННА — Национальная народная армия ГДР. — Прим. ред.] У нашего батальона задача взять эти позиции! — объявил командир взвода. — Сейчас мы с ними разделаемся. А летчики их доконают!
        Обер-лейтенант фон Зайдлиц так спокойно сказал это, будто они находились на учебном плацу. Затем они пересели на новый бронетранспортер, который проходил испытания, и, открыв бешеную пальбу, ворвались на передовую «противника». Каково же было их удивление, когда они обнаружили там солдат из своего 2-го батальона! Оказалось, они изображали «противника», переодевшись в форму Национальной народной армии ГДР. Их взяли в «плен», измазанных, заляпанных грязью. Солдаты бундесвера окружили «пленных», которых повели на «допрос». Каждый хотел хорошенько разглядеть форму противника...
        Кандидат на должность таможенного инспектора Гёц настолько погрузился в свои мысли, что не сразу услышал, когда назвали его фамилию. Потом медленно поднялся с места. Председатель суда укоризненно посмотрел на него. Гёц с готовностью отвечал на вопросы. Ему разрешили сесть. Он сел и опять стал смотреть в окно.
        Они знали о нем все. Пока он находился в заключении, они раскопали все его прошлое. Так чего же ему молчать? Молчание и запирательство не улучшат его положения. В первые дни после ареста его допрашивали люди в штатском. Маленький, на вид тщедушный следователь поразил его тем, что знал о нем такие вещи, о которых Гёц давно забыл. И он решил говорить правду. Во второй раз следователь детально расспрашивал его о специальных курсах, которые Гёц кончил в Таунусе[5 - Таунус — гористый район на правом берегу Рейна. — Прим. ред.]. Следователь завел разговор об одном из фильмов о супершпионе Джеймсе Бонде. Но все, что показывали в фильме, было невинным развлечением по сравнению с трюками, которым обучали слушателей на специальных курсах.
        «Для скрытой войны нужны мужчины, а не кисейные барышни!» — так говорил фельдфебель Пройслер, их инструктор. За десять недель на курсах в одном из отдаленных военных лагерей у подножия Таунуса Гёцу не раз казалось, что силы его на исходе. Но он выдержал и успешно прошел обучение.
        В программе подготовки некоторые пункты курсанты не понимали, но когда они спрашивали об этом инструкторов, те отвечали уклончиво или многозначительно ухмылялись. Однако пришло время — и все разъяснилось. В последнюю неделю обучения их вдруг перевели в Обер-Урзель. Здесь, вдали от оживленных дорог, находился лагерь американской армии по подготовке специалистов по Востоку.
        Курсантов вывели на большой полигон. Затем они пробрались через густые заросли сосняка и достигли блиндажа, через узкие смотровые щели которого хорошо просматривалась близлежащая местность. Последовала команда:
        - Ну-ка, покажите, чему вы научились!
        На полигоне была построена точная копия одного из участков пограничной заградительной системы противника. Задача, которую поставили перед курсантами, заключалась в следующем: за двадцать четыре часа скрытно преодолеть заграждения и не дать обнаружить себя усиленным дозорам, патрулировавшим по ту сторону контрольно-следовой полосы.
        Им строго-настрого приказали:
        - Не оставлять ни малейших следов!
        Задержание в непосредственной близости от заграждения означало невыполнение поставленной задачи. Неудачникам грозила жесточайшая муштра: им предстояло повторять попытку прорваться на ту сторону до тех пор, пока им это не удастся.
        - Кто даст себя схватить, будет повторять упражнение! Понятно?
        Вот так это и началось. И часто повторялось. Очень часто. Иногда удавалось выполнить задание. Наконец в деле Гёца появилась запись: «Закончил специальный курс». Да, так это и началось. А кончилось залом суда.
        - Обвиняемый, узнаете ли вы свидетеля ефрейтора пограничных войск ГДР Хеншеля?
        Гёц повернул голову и увидел стройного солдата с большими спокойными глазами. Да, он узнал его. В памяти мгновенно вспыхнула картина. Это он схватился с Гёцем в то утро. Он и еще офицер. Это он выбил у него из рук оружие, а потом сидел напротив него в автомашине и внимательно смотрел на Гёца, как бы изучая. Гёц вдруг почувствовал, как его охватила ярость, как тогда, у реки. Не повезло ему в то утро...
        - Да, — выдавил Гёц сквозь плотно сжатые губы.
        По мере того как ефрейтор Хеншель давал показания, напряжение в зале возрастало. Гёц тоже прислушался к его спокойному, ровному голосу. Показания солдата вернули его в прошлое. Но сейчас ему казалось, что все это было совсем недавно. Как случилось, что он, солдат бундесвера, поступил в таможенно-пограничную службу?..
        - Вы, дорогой, как раз тот человек, какой нам нужен, — без обиняков начал в казарме разговор с ним таможенный советник Хюбнер. — Идите к нам. Мы приступили к реорганизации погранично-таможенной службы. Нам нужны парни со специальными знаниями, такие, как вы.
        В тот же день, после беседы с Хюбнером, Гёц, подписал контракт. В мае он приступил к занятиям в школе погранично-таможенной службы в Бад-Гандерсгейме, которая находилась в ведении Высшей финансовой дирекции во Франкфурте-на-Майне.
        Скоро объявился и таможенный советник Хюбнер.
        - Все в порядке? Сменили мундир? — весело приветствовал он Гёца. — У меня есть кое-что для вас.
        Через несколько дней они поехали на американский военный аэродром в Фульде. Там их уже ждали. Каждый день с аэродрома поднимались вертолеты «Белл ГУ-1», чтобы совершать разведывательные полеты вдоль границы ГДР. Хюбнер и Гёц заняли места в неуклюжем туловище воздушного шпиона. Их сопровождал лейтенант из американского 15-го танкового полка. Они летели на небольшой высоте над сильно пересеченной местностью. Но вот пилот сделал крутой вираж, и они увидели под собой границу: узкие черные полосы вспаханной земли, заграждения из светло-серых бетонных столбов. В долине, по которой извивалась река, возвышались башни города, расположенного прямо у границы. Таможенный советник Хюбнер сунул Гёцу записку: «Изучите внимательно местность, особенно участок границы возле города. Вы закончили обучение в школе. С сегодняшнего дня вы направляетесь в распоряжение пограничного пункта Филиппсталь».
        Да, Гёц был счастлив тогда, счастлив и горд, потому что его досрочно выпустили из школы и направили в погранично-таможенную службу. Он гордился и тем, что таможенный советник Хюбнер приблизил его к себе и часто брал с собой на контрольные обходы границы.
        - Вы должны знать наш участок границы как свои пять пальцев, — говорил Хюбнер Гёцу. — И особенно организацию охраны границы у фопос[6 - Фопос — сокращение от «фольксполицистен» — народные полицейские. Так на своем жаргоне западногерманские реваншисты называют служащих народной полиции и пограничной охраны ГДР. — Прим. ред.]. Не скрою, Гёц, на вас я возлагаю большие надежды...
        Через несколько дней таможенный советник Хюбнер вызвал Гёца и сказал:
        - Мы получили информацию о том, что среди пограничных частей противника в районе Тюрингии ширится деморализация. Эта информация нуждается в подтверждении. Я подумал о вас. По-моему, вы лучше всех сможете выполнить это задание, ведь вы окончили в армии специальные курсы. Что нужно выяснить? В первую очередь боеготовность и настроения солдат противника. Нам нужна точная информация, чтобы окончательно перепроверить имеющиеся у нас другие разведывательные данные...
        Гёц хорошо помнил: он не сразу дал ответ. В нем шевельнулись сомнения, и он спросил:
        - А какие гарантии вы мне даете?
        Таможенный советник Хюбнер воскликнул:
        - О чем речь, коллега Гёц! Вы пойдете на ту сторону хорошо вооруженным. Возьмете автомат и достаточно боеприпасов, столько, сколько нужно, чтобы нагнать страху на трусливых зайцев на той стороне. Вот увидите, они сразу дадут стрекача, как только начнется этот маленький фейерверк! — Хюбнер протянул ему портсигар и продолжал: — Не сомневайтесь! Подумайте о своей карьере, мой боевой друг Гёц! Вам предоставляется возможность отличиться. А если, допустим, не все получится, как задумано, так я со своими людьми буду поблизости и мы придем вам на помощь.
        И Гёц дал согласие. Каким простым показалось ему задание! Подумаешь, фопос! Он разделается с ними. И что для него стоит преодолеть заграждение? Разве он этому не обучался на курсах? «Конечно, нельзя сказать, что проникнуть в зону — это совсем безопасно, — думал он тогда. — Риск есть! Но это-то и привлекательно. Зато другим докажу: несмотря на заграждение, можно скрытно пробраться через границу. А если столкнусь с пограничниками воны, то перехитрю их».
        Операцию таможенный советник Хюбнер назначил в один из октябрьских дней на предрассветный час. Накануне вечером Гёц приятно провел время, получив увольнительную вместе с несколькими сослуживцами. Они пили, говорили друг другу колкости, ехидничали и снова пили. Но Гёц вел себя сдержанно и еще до полуночи расстался с «друзьями». Вернувшись к себе, он сразу лег спать. Гёц хорошо отдохнул и рано утром прибыл на пограничный пункт. Он набил карманы патронами, взял автомат и не спеша направился к своему автомобилю. Решительно сел за руль. Лента шоссе плясала перед глазами в свете фар. Из темноты вынырнули первые дома. Вот и Филиппсталь, поворот к реке. И вдруг он въехал в полосу такого густого тумана, что совершенно потерял видимость. Гёц резко затормозил, машину занесло. Визг тормозов, грохот сильного удара, звон осколков стекла. И затем — тишина. Его оглушило, но сознание он не потерял. Осторожно ощупал себя. Все цело. «Хорошо, что так обошлось, — подумал он. — Операцию все равно нельзя откладывать. От того, что я тут пошумел немного, она не станет более опасной. Конечно, фопос могут подумать, что
кто-то собирается перейти на их сторону. Но ведь задание в том и состоит, чтобы проверить их боеготовность, быстроту реакции...»
        Гёц взял автомат и почувствовал себя увереннее. Правда, когда над лугом взлетела осветительная ракета, ему стало немного не по себе, но потом по ту сторону заграждения донесся шум мотора. «Это прибыли Хюбнер и его люди, они прикроют меня огнем», — сказал себе Гёц и успокоился. В это время взметнулась вторая ракета, и он подумал, что, может, все-таки лучше убираться отсюда. Собственно, задание он уже выполнил: фопос ничего не предприняли, кроме того, что запустили пару ракет, хотя он и проник в их систему заграждений. И это несмотря на то, что из-за проклятого тумана он случайно наделал шума и заранее выдал им свои намерения. Уязвимость их границы, таким образом, уже доказана, и таможенный советник Хюбнер будет доволен.
        Однако, когда Гёц повернул назад, раздались выстрелы. Стреляли в него, пули ложились совсем рядом. Он бросился на землю, твердо решив, отстреливаясь, проложить себе дорогу обратно. Или он или они! Так он думал там, на лугу, в то памятное утро. Однако в итоге он оказался в зале суда, и теперь кандидат на должность таможенного инспектора Гёц держал ответ в качестве обвиняемого.
        Хайнц Хеншель сел. Он хорошо видел лицо обвиняемого. Бледное, вокруг глаз залегли глубокие морщины. Закушенные губы нарушителя подергивались, — видимо, он сильно волновался. Когда Гёц посмотрел на него, Хайнц почувствовал в его взгляде жгучую ненависть. Да, этот западногерманский таможенник ненавидел его. В чем же причина? «Он ненавидит меня потому, что я задержал его, — подумал ефрейтор Хеншель. — Но неужели он не понимает, что ведь я, можно сказать, помешал ему стать убийцей?..»
        Хеншель посмотрел на своих боевых товарищей, на лейтенанта Вальтера, который подбодрил его, дружески подмигнув. «А ведь Вальтера, — подумал Хеншель, — нарушитель хотел застрелить. И застрелил бы, негодяй, если б я не выбил из его рук оружие». И в душе Хайнца поднялась волна негодования, святой ненависти к нарушителю и его покровителям, о преступных замыслах которых говорилось здесь, в зале суда...
        Новое утро куталось в пелену тумана. Ефрейтор Хеншель поднес бинокль к глазам. Чудесное мирное утро. Город просыпался, и пятичасовой поезд увозил шахтеров калийных рудников на работу. Вдоль шоссе на той стороне протянулись длинные щупальца автомобильных фар. Приближался джип Федеральной пограничной службы. Каждое утро он подъезжал вплотную к шлагбауму.
        «Здесь пролегла граница двух миров», — подумал ефрейтор Хеншель.
        БЕРНД ФИДЛЕР
        РЕШЕНИЕ
        - Товарищ Ян, школа попросила прислать докладчика, и я предложил вас, — так сказал мой командир взвода, и это было начало всей истории.
        Я встретил внимательных слушателей в лице ребят из шестого класса. Радостное волнение охватило меня, когда я после годичного перерыва вновь очутился перед школьниками у классной доски. А они, эти мальчишки и девчонки из шестого, хотели знать все: как мы несем службу на границе, как часто дают нам отпуск, понравилось ли мне в школе и многое другое.
        Мне не все сразу удалось рассмотреть, но, конечно, новое здание школы в Н., где я учительствовал до армии. выглядело совсем иначе.
        Правда, маленькая белобрысая девчонка, сидевшая за первой партой, сообщила мне, что они скоро будут учиться в новом здании. «Значит, пограничные деревни тоже не забывают», — подумал я.
        Прозвенел звонок. Ребята в Н. всегда старались сразу обратить мое внимание на то, что урок кончился. Здесь же все сидели тихо, пока я не договорил до конца.
        - Эти цветы для вас, — сказала белобрысая девчонка от имени всего класса, — и приходите к нам еще.
        Фрейлейн Шуберт, молодая учительница, принялась что-то отмечать в классном журнале. И только теперь я смог спокойно рассмотреть ее. «Выглядите вы очень хорошо, фрейлейн учительница, — подумал я, — вероятно, вам что-нибудь около двадцати».
        - Еще раз большое спасибо, товарищ Ян. Мы очень рады, что вы посетили нас.
        «Голос, правда, не совсем соответствует ее внешности, — констатировал я. — Немного грубоват. Но глаза хороши... А теперь надо завязать разговор, товарищ Ян», — подбодрил я себя.
        Я узнал, что она два года назад окончила учительский институт в Потсдаме; здесь она преподавала родной язык и историю.
        Ну как тут не найти общих интересов? Я сообщил ей, что тоже учитель, а значит, ее коллега.
        - Преподавал родной и английский языки, — сказал я. — До призыва в армию полтора года работал в школе.
        Контакт установить удалось, но перемена между уроками была слишком короткой. Когда учительница провожала меня к выходу, я подумал, что она не сочтет неуместным мой вопрос о новинках литературы по нашей специальности. И точно.
        - Если вас интересуют последние номера журнала «Немецкий язык», заходите. Я живу на Хауптштрассе, рядом с «Консумом»[7 - «Консум» — магазин потребительского общества. — Прим. ред.].
        Разве это не приглашение?
        На обратном пути я тихо насвистывал про себя и громче обычного здоровался с встречными в деревне. И причиной тому был не только свежий майский воздух.
        Служить в пограничной роте — это совсем не то, что работать в школе. В ближайшие четыре дня нечего было и думать об увольнении. В субботу же я, к счастью, попал в первую половину личного состава, получившего увольнительные.
        «Растштетте», деревенское кафе, было ярко освещено. Я пришел туда с товарищами не без тайной надежды, что некая особа тоже появится здесь, чтобы приятно отдохнуть. Играл молодежный оркестр. И я обрадовался этому: мне не по себе, когда современные мелодии играют для молодых людей старики.
        Зал был просторным и светлым. Правда, в нем все еще висели украшения от прошлого карнавала, но они не портили настроения. Мы нашли уютный столик. Я сел лицом к входу.
        В кафе заходило много посетителей, и среди них было немало привлекательных девушек. Однако я все ждал свою новую знакомую. «Наверное, у нее не оказалось свободного времени, или, может, она куда-нибудь уехала», — утешал я себя. Это, конечно, было слабым утешением, особенно для влюбленного. «А что, если пойти прямо к ней домой и попросить последний номер журнала? — подумал я. — Конечно, в такой прекрасный майский вечер этот предлог наверняка покажется надуманным». И я решил применить другую тактику. «Внезапно и скрытно! — сказал я себе. — Так будет лучше. Ты встретишь ее по дороге от квартиры к кафе — разумеется, случайно, — а дальше будешь действовать по обстановке».
        Я извинился перед товарищами — хочу, мол, немного подышать свежим воздухом — и вышел из кафе. Я ошибся, полагая, что ждать на улице легче, чем в кафе. Ее все равно не было. Незаметно для себя я очутился перед «Консумом». Рядом находилась ее квартира. Два окна во втором этаже светились. Я забыл о маскировке: ведь цель была совсем рядом. И позвонил в дверь.
        - Фрейлейн Шуберт? — переспросила пожилая дама, окинув меня внимательным взглядом квартирохозяйки, тем взглядом, который мне хорошо был знаком еще со студенческих времен. — Фрейлейн Шуберт пошла к подруге в соседнюю деревню.
        Она старалась определить, какое впечатление произвели на меня ее слова, во всяком случае, мне так показалось. И добавила уже дружелюбнее:
        - Кажется, они собирались вернуться в наше кафе на танцы.
        Я сказал «большое спасибо» и «добрый вечер» и, вернувшись в «Растштетте», занял старое место, которое товарищи держали для меня. Оглядев зал, я стал наблюдать за входной дверью.
        Ждать пришлось почти до девяти часов. Наконец она вошла вместе с подругой, но меня не заметила. Многие присутствующие деревенские жители приветливо здоровались с ней. Значит, мою фрейлейн учительницу здесь любили и уважали. И это было мне приятно, да я этого и не скрывал.
        С нетерпением ждал я следующего танца и при первых же тактах музыки стремглав устремился к ней. Мой командир взвода, увидев меня в этот момент, наверняка бы удивился: обычно я не отличался резвостью в беге по пересеченной местности. Мой бросок был вознагражден: я опередил других конкурентов и танцевал так, как не танцевал еще никогда. Кроме того, танцуя, я гениально начал разговор о сцене в лодке из пьесы «Флажок семерых отважных»: у меня сегодня было достаточно времени, чтобы заранее обдумать, с чего начать. Легко танцуя, она поддерживала разговор. Но тут оркестр заиграл быстрый танец, и беседу пришлось прервать.
        В этот вечер я не раз стартовал таким образом и неизменно приходил первым. Таким образом мы смогли обсудить с ней почти весь учебный план преподавания родного языка в школе. Потом я проводил девушек домой, ее и подругу, очень привлекательную, симпатичную девушку, которая не чинила мне никаких помех. Я никогда не спешу в таких вещах, да и моя фрейлейн учительница тоже была не из тех, с которыми можно позволить себе спешить.
        На следующее утро я встал рано, раньше всех товарищей по казарме. Любовь окрыляет — что правда, то правда. Но зато я уделил гораздо больше времени бритью.
        Мы, конечно, договорились с ней о следующем свидании, и, конечно, только для того, чтобы продолжить беседу на наши профессиональные учительские темы. Инге — разрешение обращаться к ней по имени мне все же удалось получить в первый вечер — предстояло много поработать в летние экзамены, и я решил, как специалист в резерве, помочь ей.
        Так мы узнали друг друга и по совместной работе, что в наши дни случается довольно редко. Она все больше нравилась мне. Правда, иногда Инге казалась немного суховатой, слишком самоуверенной и слишком категоричной в своих суждениях. Так, двум школьникам, убежавшим с урока физкультуры, она записала в дневник выговор, мотивировав это тем, что они подвели класс. И сделала это, не поговорив предварительно с ребятами, не выяснив причины их поведения. Мне показалось, что она поступила слишком строго, однако она не стала обсуждать со мной этот случай. В конечном счете мне даже несколько импонировала эта черта ее характера. Инге казалась мне не упрямой, а более последовательной и настойчивой, чем я сам.
        По вечерам мы гуляли, чинно и целомудренно, а кругом буйствовал май. И мне день ото дня становилось все труднее быть благовоспитанным и чинным. Я чувствовал, что и ей тоже. Ведь она уже давно не была пятнадцатилетней девочкой, да и я по крайней мере лет десять как вышел из мальчишечьего возраста. И жители деревни уже не бросали на нас скептические взгляды, а смотрели сочувственно-дружелюбно. Они заметили то, что Инге уже знала: у меня серьезные намерения. Я был влюблен, влюблен сильно. А между тем май прошел и наступал июнь.
        С каждым днем мы все больше увлекались литературой и наконец добрались до лирической поэзии. Я даже сочинил, находясь в дозоре, стихотворение, само собой разумеется, не в ущерб служебным обязанностям. А когда я получал увольнительную, мы совершали продолжительные прогулки и уходили все дальше от деревни. А мох в лесу был мягок, как правильно пишут поэты...
        Однажды вечером Инге пришла на свидание печальной.
        - Нам придется скоро расстаться, — сказала она.
        Я подумал, что она имеет в виду каникулы: Инге хотела поехать на море, а я не смог получить отпуска. Но в этом не было ничего трагического. Пару недель я бы как-нибудь выдержал. Я сказал ей об этом и поцеловал, а она спросила:
        - Когда ты был последний раз в Берлине?
        - Осенью позапрошлого года, — вспомнил я.
        - Я люблю Берлин. Прекрасный город! — вздохнула она.
        Кто мог бы возразить ей? Ясно как день, что наш Берлин — один из самых лучших городов в мире. Я сказал ей об этом, а она ответила:
        - Нужно устроить так, чтобы мы могли жить в Берлине.
        - Э нет, — возразил я, — по-моему, и здесь неплохо.
        - Да, но Берлин...
        Я не придал тогда серьезного значения этому разговору и хвалебным гимнам в честь Берлина.
        Наконец наступили летние каникулы. Дети радовались предстоящему отдыху, а Инге — поездке на море. Я, конечно, не испытывал таких восторгов по поводу своей службы, но служба есть служба, и ее нужно нести исправно.
        В последний день школьных занятий я получил увольнительную. И попал в самый разгар прощания Инге с детьми. Они любили ее. Со всех сторон ей желали хорошего отдыха, отовсюду слышалось: «До скорого свидания в нашей школе!»
        Потом мы пошли с ней на прогулку в наш любимый лесок. Я заметил, что Инге очень уж переживала расставание с детьми.
        - Всего лишь несколько недель! — попытался я утешить се. — На море время пролетит незаметно!
        В общем, мне пришлось долго успокаивать ее, хотя ей бы стоило утешать меня: ведь это я не получил отпуска.
        Путь Инге на остров Рюген лежал через Берлин. Провожая ее на вокзале, я пошутил:
        - Не очень-то общайся там с островитянами-отпускниками. Они людоеды, и больше всего им нравятся одинокие путешествующие девушки!
        Она рассмеялась и последние минуты перед расставанием не казалась печальной.
        Через четыре дня я получил первую весточку — почтовую открытку: «Доехала благополучно. Много солнца. Мне не хватает тебя. Твоя Инге». И в тот же день, когда пришло первое письмо, я случайно встретил Бергера, директора школы, где работала Инге. Тут-то и выяснилось, что она совсем ушла из школы.
        Бергер, увидев меня на улице, спросил, как обстоит дело с переводом Инге в другую школу. У меня, наверное, было глупейшее выражение лица, потому что Бергер извинился и сказал:
        - Я думал, вы знаете... Фрейлейн Шуберт подала заявление о переводе в Берлин... Мы очень сожалеем. Детям будет ее не хватать.
        Мне не сразу удалось придать своему лицу нормальное выражение. «Когда ты был последний раз в Берлине?» — прозвучал в ушах ее вопрос, и только теперь я понял, почему она так тяжело переживала расставание с детьми. Она скрыла от меня, что приняла такое решение. Но почему? Боялась, что я не соглашусь с ней? А может, ее переезд вызван чем-то другим?..
        В последующие дни я чувствовал себя прескверно. Ведь любовь не так-то легко вырвать из сердца, не так ли? И разочарование не успокоишь шуткой. Я, во всяком случае, не мог. «Она бросила меня на произвол судьбы» — эта мысль не давала мне покоя. Больше того, она бросила свой класс, хотя знала, как нужна детям, которые очень любили ее. Ну а я? Ведь и мне она нужна тоже! Так я размышлял, ожидая письма, и оно пришло и выглядело совсем безобидным.
        «Мой милый Вернер! — писала Инге. — Все устроилось. Теперь я могу тебе об этом сказать. Я не хотела волновать тебя, пока вопрос был не решен. С первого сентября я буду работать в Берлине. Очень рада. Когда ты закончишь в октябре службу в армии, здесь можно найти для тебя работу. Я уже сообщила директору школы о том, что устроилась. Попытайся получить отпуск и навестить меня в Берлине. Надеюсь, ты тоже рад моему переезду, как и я. До скорой встречи. Твоя верная Инге».
        А чего мне было радоваться? Из всего письма мне понравилась лишь одна фраза — последняя, но она так мало значила в сравнении с тем, что произошло. Она значила так мало еще и потому, что звучала слишком эгоистично. Какая же это верность, если Инге оставила меня на долгое время? Ну хорошо, пусть она так поступила со мной. А как же школа? Как же ее класс, ее ученики? И все же я любил ее, эту Инге, с ее тоской по большому городу, с ее поспешными эгоистичными решениями. Что в том, если ты заметил некоторые недостатки своей любимой? С ними легко смириться.
        Я попросил отпуск, а наш командир взвода хорошо понимал душу солдата.
        - По-моему, отпуск вам действительно необходим, — сказал он. — Что, беспокоитесь о невесте?
        - Есть немного, — ответил я.
        - Ладно, в конце следующей недели можете ехать.
        И я поехал в Берлин.
        У дверей ее дома меня вновь охватили сомнения. Но, поколебавшись, я позвонил. Раз, другой, третий. Никто не ответил. Тогда я написал записку: «Жду в девятнадцать в кафе «Москва» — и подсунул ее под дверь.
        Инге пришла точно.
        - Как хорошо, что ты приехал! — непринужденно воскликнула она.
        - Ты прекрасно выглядишь, — ответил я, и вовсе не ради приличия: она действительно великолепно выглядела.
        - Море и берлинский климат!
        - Да, — сказал я, — что касается перемены климата, это большая неожиданность.
        - Может, не столько большая, сколько неприятная? — спросила она, улыбаясь.
        Я взглянул на нее.
        - Да, уж приятной ее не назовешь. Так сказать, удар ниже пояса.
        Она взяла меня за руку, и сердце мое смягчилось. Инге посмотрела на меня преданным взглядом и сказала:
        - Я все это заглажу!.. Но только с октября, — добавила она. — Это не так уж долго.
        Ну что ж, я согласился на отсрочку, хотя, не скрою, мне это было нелегко.
        - А твои ученики? — спросил я.
        - Дети везде дети, и везде они милые, — ответила Инге.
        И вот это мне уже не понравилось. Ее слова немного остудили мой пыл, потому что я надеялся получить от нее какой-то другой ответ, который помог бы мне окончательно понять ее поведение и оправдать свою уступчивость.
        - А твое место все еще не занято, — заметил я.
        В ходе этой словесной перепалки мне вдруг стало предельно ясно, какой ответ я дам на ее последующие слова, ибо заранее знал, что она сейчас скажет. И она действительно сказала то, что я думал:
        - Найдется кто-нибудь другой, и, вполне возможно, даже лучше, чем я.
        И, сам того не желая, я нанес довольно резкий встречный удар:
        - Он уже нашелся, хотя я и сомневаюсь, что он лучше тебя. — Произнося эту фразу, я почувствовал, однако, что держусь не таким уж молодцом, каким мне хотелось казаться.
        Инге насторожилась.
        - Но ты же сказал, что мое место еще свободно...
        - До октября, — ответил я подчеркнуто равнодушно.
        Инге удивленно взглянула на меня и вдруг поняла, что это я... Она быстро соображала, моя Инге. Она посмотрела на меня, как смотрят на душевнобольного, и тихо спросила:
        - Я правильно поняла тебя?
        - Видимо, да, — ответил я.
        Инге вдруг рывком придвинулась ко мне, схватила за руку, крепко сжала пальцы и вплотную приблизила свое лицо к моему. Мне показалось, что все сидевшие в кафе уставились на нас, потому что Инге, отбросив осторожность, громко произнесла:
        - Не может быть!
        - Я тоже так подумал, когда получил твое письмо, точно так же, — признался я и удивился тому хладнокровию, с каким произнес эти слова. Но у меня было, так сказать, шестое чувство на такие ситуации, своего рода локатор, помогавший мне правильно поступить. И теперь этот локатор подсказывал, что после такого сильного контрудара следовало перейти на более мягкий тон. Вот почему, прежде чем она ответила, я добавил: — Я нужен в этом пограничном местечке. Если ты не вернешься, я вынужден буду остаться там один, а это будет очень тяжело для меня...
        Мы еще немного посидели в кафе, но нам там стало неуютно. На нас то и дело глазели посетители, потому что тема нашего разговора не позволяла нам держаться в рамках тихой, спокойной беседы. Мы вышли на улицу, чтобы продолжить спор. В конце концов Инге сказала:
        - Я понимаю тебя. Ты прав.
        Ей было нелегко сделать такое признание. Я-то это прекрасно знал. И меня ничуть не удивило, что, признавшись в своей ошибке, она спросила:
        - А ты разве меня не понимаешь?
        - С трудом, — ответил я.
        Потом я зашел к ней на квартиру: оставалось еще несколько часов до отхода моего поезда. И я был еще больше влюблен, чем прежде.
        У нее дома, понятно, наш спор еще не раз вспыхивал с новой силой, но каждый раз один из нас прерывал дискуссию, закрывая рот своему оппоненту поцелуем. Насколько я понимаю, это наилучший способ покончить с любым спором. И этот метод я могу рекомендовать другим.
        Вот так-то. Я пропустил три поезда и уехал только утром, но, разумеется, совсем уж головы не потерял и вернулся из отпуска без опоздания. А потом началась интенсивная переписка. Я получал письма часто, почти каждый день, и почти каждый день писал сам. И делал это с большой охотой, тем более что уже запахло осенью — приближался октябрь. Мой командир взвода, глядя на меня, говорил:
        - Лишь бы все это не было зря.
        Я не разделял его сомнений. Письма были прекрасные. Правда, в них нет-нет да и проскальзывали скрытые минорные нотки, но письма не были холодными. Нет, нет, они не были холодными, скорее, наоборот.
        В октябре я начал преподавать в нашей пограничной деревне. Ребята в классе хорошо знали меня, а я — их. Переписка с Инге стала еще интенсивнее, потому что, естественно, добавились новые темы: педагогические, психологические, методические.
        Коллеги в школе относились ко мне сердечно, оказывали помощь. На зимние каникулы я поехал в Берлин, хотя мне и хотелось быть таким же последовательным и упрямым, как Инге. Но в моем деревенском жилище становилось все холоднее, а в ее маленькой уютной квартире было так тепло! И знаете, что было еще очень приятно? Две недели не писать писем. А на весенние каникулы Инге сделала ответный визит. Мы снова были вместе, как когда-то в мае.
        Наконец наступили летние каникулы. Мы поехали в Варну и жили в отеле в двухместном номере на законном основании. Никто теперь не мог к нам придраться. В пограничной деревне мы оставили за собой нашу квартиру, а ученики моего класса разделились на две группы: одни хотели, чтобы их классным руководителем оставался я, а другие — чтобы это место заняла их прежняя учительница.
        КЛАУС ПЕТЕРС
        ПРОПАВШИЕ ПАТРОНЫ
        Автобус выбрался из тесных переулков города и взял привычный курс на приграничные деревни. Каждый понедельник за стеклами автобуса маячили лица пограничников, возвращавшихся из отпуска в свои части. Постепенно стихли разговоры. Солдаты уже успели обменяться впечатлениями о самых важных событиях очередного отпуска. Летний день подходил к концу, спускались сумерки. Пассажиры в громыхающем «Икарусе» клевали носом. Они держались крепко за спинки передних сидений, чтобы на очередном ухабе не приземлиться на колени соседа.
        Рядовому Веберу не повезло. Еще на вокзале он тщетно крутил головой в надежде найти знакомого попутчика, но такового не оказалось, и Вебер лишился возможности поделиться своими впечатлениями об отпуске. Он смотрел в окно и подсчитывал, сколько раз ему еще придется путешествовать по этой дороге. Четыре поездки — и конец его службе. «Вот тогда я навсегда останусь у своей Хельки, — думал он. — Навсегда, а не только на время короткого отпуска».
        Впервые он увидел Хельку, когда зашел к товарищу по работе, чтобы захватить его на карнавал. Вместо товарища дверь открыла его сестра. Она была в красивом бальном платье. Вебер во все глаза уставился на девушку. У нее были черные, как вороново крыло, волосы. «Почему ее зовут Хелька[8 - Хелль — светлый (нем.). — Прим. ред.], — подумал он, — если у нее такие черные волосы?» Правда, глаза у нее оказались светлыми, вернее, светло-голубыми. «Глаза не подходят к волосам». Ну и чудаком был он тогда! «Какое это имеет значение — подходят глаза к волосам или не подходят? Зато мы подходим друг к другу. На рождество будет помолвка...»
        Мотор урчал свою монотонную песню. За окном мелькали деревья. Юрген мечтал о предстоящем рождестве, вспоминал минувший карнавал. Да, она открыла ему дверь, его Хелька. А он уставился на нее, на это прелестное существо, сестру его товарища по работе.
        - Я... мне нужен Петер, — с трудом выдавил он. А она, забавляясь его смущением, кокетливо улыбнулась, сказала:
        - Жаль! — и кликнула брата.
        А потом они втроем отправились на карнавал...
        Погруженный в свои мысли, Вебер смотрел в окно автобуса. Уже совсем стемнело. На приэльбские луга опустился туман.
        В автобусе уже осталось совсем мало пассажиров. Юрген Вебер вышел на своей остановке и направился к расположению роты.
        - Рядовой Вебер вернулся из отпуска! — доложил он дежурному унтер-офицеру и пошел в свою казарму.
        Товарищи уже готовились ко сну.
        - Какие новости? — спросил Юрген у ефрейтора Петера Гральмана, старшего по казарме. Тот сидел на верхней койке и во весь рот зевал. У него был такой вид, будто он не спал эту ночь.
        - У нас ЧП, — устало ответил Гральман. — Одна комиссия за другой. Во-первых, из оружейного склада пропал магазин от автомата с тридцатью патронами. Во-вторых, унтер-офицера Греца вызвали в штаб. Говорят, что его посадят на десять суток. Наверное, даже снимут. Да наверняка, так как уже прислали нового унтер-офицера артиллерийско-технической службы.
        - Неужели Грец? — спросил Юрген. — Аккуратнейший и точнейший, неподкупный Грец?
        Ефрейтор только пожал плечами.
        - Да, великолепные новости, — вздохнул Вебер, но голос его прозвучал равнодушно; неприятности Греца его не тронули.
        «Грецу эта встряска не повредит, — подумал он. — Она ему только на пользу пойдет, лучше будет относиться к людям. Сколько раз заставлял он солдат дважды, а то и трижды чистить оружие! Что и говорить, гонял он нас здорово, этот придира!..» Что-то похожее на злорадство шевельнулось в Юргене, когда он вспомнил любимое выражение Греца: «Оружие не только смазывают, но и чистят, притом тщательно!» До чего же им надоели эти слова!..
        - Скверная история, — повторил ефрейтор.
        Юрген Вебер промолчал. А что тут скажешь? У него все в порядке, а прочее его не касается и мало интересует. Пусть Грец на собственном опыте убедится, что значит, когда что-нибудь натворишь, а потом нужно отвечать за это. А он, Юрген, здорово устал. Он молча разделся и улегся, не спрашивая больше ни о чем. И скоро уже не думал об унтер-офицере, которому грозило отсидеть десять суток. «Хорошо, что я был в отпуске, когда исчез магазин, — подумал Юрген напоследок. — А Грец... Да что говорить? Ему нужно было получше присматривать за своим хозяйством!..»
        Мысли его снова вернулись к Хельке. Ему хотелось и во сне увидеть ее. В казарме воцарилась тишина. Он слышал лишь ровное дыхание заснувших товарищей.
        Утром недолгое время разговоры вертелись вокруг Греца, а потом началась повседневная служба, и все стали дум,ать о том, как бы лучше ее выполнить. На утреннем построении личному составу роты был официально представлен новый начальник оружейного склада. Магазин с тридцатью патронами так и не нашли. Впрочем, его больше и не искали. Дело было закрыто. Многих солдат, как и Юргена Вебера, не особенно волновало, что строгий придира Грец получил десять суток отсидки. Нельзя было сказать и того, что их огорчила смена начальника оружейного склада. Правда, ефрейтор Гральман заметил:
        - И все-таки у Греца был образцовый порядок на складе. — Все промолчали, а ефрейтор добавил: — Я все-таки не понимаю, как это могло случиться у такого строгого и аккуратного человека... — И сочувственно вздохнул: — Жаль!
        Однако никто не разделил его сочувствия. Все продолжали молчать. Для них вопрос об унтер-офицере Греце был исчерпан. А мысли Юргена опять витали далеко-далеко. «Жаль!» — звучало в его ушах. Но это сказала Хелька. Да, да, Хелька, она сказала: «Жаль!», когда он увидел ее впервые и, смущенный, запинаясь, спросил: «Петер дома?» Именно тогда прозвучало ее веселое и кокетливое «жаль!». Ее неожиданное появление в бальном платье повергло его в смущение, а когда он услышал это «жаль!», то совсем растерялся. И все же он сумел взять себя в руки, и они тогда все втроем пошли на танцы... А здесь, в роте, из-за пропавшего магазина тоже, кажется, наплясались достаточно. И Греца наказали. А чего его жалеть? Наказание есть наказание. Кроме того, Грец ему, Юргену, никакой не друг. А во-вторых, не из-за его же, Юргена, магазина заварилась каша!
        - Что значит «жаль»? — заметил он. — Нужно было получше смотреть!
        Раздалась команда:
        - Приготовиться к несению службы по охране государственной границы!
        Эта команда вытеснила из головы случай с Грецем, Все внимание солдат сосредоточилось на одном: как рациональнее использовать время между этой командой и выходом на охрану границы. У каждого из них уже сотни раз служебный день начинался с этой команды, и каждый по-своему готовился ее выполнить. Юрген, например, как и многие, сначала курил, затем умывался, одевался и так далее. Но теперь Юрген до еды не курит. Правда, врач еще в начале службы сказал ему после очередного медицинского осмотра: «Вам не следует курить натощак!» Однако Юрген не послушал совета и поутру сразу хватался за сигарету. А вот после знакомства с Хелькой он вдруг вспомнил совет врача и перестал курить до еды. Нужно беречь здоровье не только для себя, но и для Хельки. Чего только не делает любовь!
        Последние затяжки сигаретой. Юрген вырвался из плена своих мыслей о Хельке и стал надевать снаряжение. В узком шкафу висели два комплекта. В одном было заранее подготовлено все необходимое для пограничной службы. Это экономило время, которое требовалось для того, чтобы пристегнуть патронную сумку и надеть вещевой мешок.
        Юрген взял ремень с патронной сумкой и едва не выронил ее: настолько она оказалась тяжелой. Пришлось перехватить другой рукой. «Проклятие! — подумал он. — Опять ребята решили подшутить и наложили в сумку камней. Ну, я вас разочарую, — решил он. — Не дам вам себя разыграть». И хотя его снаряжение весило значительно больше, чем обычно, он сделал вид, будто ничего не заметил, и придал лицу равнодушное выражение. А сам незаметно огляделся по сторонам: у кого появится на лице злорадная улыбочка. К его удивлению, никто не обращал на него внимания, все были заняты своими делами.
        «Ну и здорово, подлецы, прикидываются! — рассердился Вебер. — Думали, что я разозлюсь, и теперь делают вид, будто они здесь ни при чем. Ну что ж, я подыграю им». Только во дворе, за собачьими конурами, убедившись, что за ним никто не следит, Юрген быстро раскрыл патронную сумку, чтобы незаметно выбросить камни. И тут кровь бросилась ему в лицо, а рука дернулась так, словно через сумку пропустили электрический ток высокого напряжения. Все его мысли о том, что он даст пищу для злорадства, о ротных шутниках, о проведенном отпуске, даже о Хельке вылетели у него из головы. Страшный испуг начисто стер все, только одна-единственная мысль билась в голове: «Нет, это невозможно. Как это могло случиться? Полный патронов лишний автоматный магазин в сумке! Как он мог туда попасть? Именно в моей сумке! Кто-то решил одурачить меня, иначе быть не может. Я был в отпуске. И в это время исчез магазин. Следовательно, я не мог сам сделать этого, никто так не подумает. И все же...»
        Юрген стал лихорадочно вспоминать. Как это случилось? Возвращаясь с границы, каждый солдат сдает оружие и запасной магазин на склад. А как было в пятницу? Точно так же, как всегда. Иначе бы унтер-офицер Грец не принял у него автомат на хранение. Это же незыблемое правило: сдать запасной магазин и автомат.
        Что же было необычного утром в пятницу?
        «Ах да, — вспомнил Юрген, — я, как всегда, торопился». В разгоряченной памяти солдата стремительно промелькнули все события накануне его отъезда в отпуск. Командир роты разрешил им убыть сразу же после окончания ночного дежурства, в восемь часов утра, и все закрутилось в стремительном темпе: быстро из автомашины, доложить о результатах службы, почистить оружие, мгновенно переодеться в выходную форму и бегом к автобусам. Успеешь на автобус — выиграешь почти целые сутки к краткосрочному отпуску! И к удивлению отпускников, даже унтер-офицер Грец в этот раз долго не задерживал их на оружейном складе, принимая личное оружие.
        - Если бы всегда вы так быстро поворачивались, мы были бы лучшими друзьями, — проворчал он. Эти слова крепко отпечатались в памяти Юргена. Если сказать по совести, то Грец никогда без нужды не задерживал получивших отпуск или увольнительную.
        Юргену вдруг стало ясно: «Я забыл сдать магазин. Заспешил и — забыл. А Грец не хотел, чтобы мы опоздали на автобус; он тоже заторопился и не проверил как следует. И вот теперь из-за меня он отсидит десять суток, из-за меня его снизят в должности, переведут в другое место. А у него здесь, в деревне, семья, и только недавно он получил после долгого ожидания квартиру...» Все это мгновенно пронеслось в голове Юргена, и теперь ему стало совсем не безразлично все, что случилось с Грецем, да иначе и быть не могло.
        «Пропавший магазин не пропал, — думал он. — Он у меня. Если я его сейчас же сдам, с Греца снимут обвинение. Он, может, и получит выговор, но останется здесь. А я? Что будет со мной? Весь этот шум, поиски, комиссии — все это по моей вине. Если я сдам магазин, то попаду в эту кашу. Греца освободят, а меня посадят вместо него...»
        Юрген Вебер попытался спокойно все проанализировать. Надо было идти на оружейный склад: там солдаты из его взвода уже выстроились, чтобы получить оружие и боеприпасы.
        - Вебер! Ты где? Соберешься ты в конце концов?
        Юрген не ответил. «Нужно принимать решение, — думал он. — Я обязан сдать магазин и признать свою вину». Но его удерживал страх перед последствиями, и он лихорадочно искал аргументы в пользу другого решения, шевелившегося в глубине души. «А что, если промолчать? Ведь если я признаюсь, Грецу это все равно не очень-то поможет, — пытался обосновать Вебер свои колебания. — Грец невнимательно, несерьезно отнесся к выполнению своих служебных обязанностей, плохо проверил сдачу оружия и боеприпасов. Значит, виноват сам Грец, и только он сам. Он должен был напомнить мне, что я не сдал магазин...»
        Так Юрген старался успокоить себя, оттянуть принятие решения. Его очередь подходила все ближе. Вот наконец окошко оружейного склада, а в нем новый оружейный унтер-офицер.
        «А что, если я просто выброшу этот проклятый магазин? — Это была заманчивая мысль. — Брошу в какое-нибудь болотце на границе. Он булькнет, и никто не найдет».
        Юрген уцепился за эту мысль. Вопрос будет исчерпан. Ни у кого не возникнет подозрения, что это он забыл сдать магазин. Его солдатская карьера останется незапятнанной. Его характеристика при увольнении в запас — а это произойдет через несколько месяцев — будет безупречной. А кому это повредит, если он все скроет? Грецу все равно не поможешь!..
        Юрген пытался найти все новые и новые оправдательные аргументы, чтобы заглушить голос своей совести.
        «Что ж, из-за этой дурацкой истории портить свою службу? А что скажет Хелька, узнав, что я сижу на гауптвахте? Наверняка мне дадут за это пару суток...»
        Юрген задержался у окошка.
        - Вы что, — спросил новый унтер-офицер, — хотите выйти на охрану границы без оружия?
        Юрген нехотя взял автомат и два магазина. «А что делать с третьим? Куда его деть? Сейчас признаюсь! — решил он. — Покажу пропавший магазин! Сделаю вид, будто бы только сейчас его обнаружил в сумке».
        Однако вместо этого с его губ непроизвольно сорвались другие слова:
        - Мне нужно вернуться в казарму. Я там забыл одну вещь.
        И, не дождавшись разрешения, Вебер стремительно помчался по лестнице.
        - Ты что, забыл устав? — закричал ему вслед ефрейтор Гральман, но, заметив, что Вебер чем-то взволнован, добродушно сказал: — У парня после отпуска помутился разум!
        Солдаты понимающе ухмыльнулись и стали ждать Юргена. Он вернулся через несколько минут — больше не потребовалось, чтобы торопливо спрятать магазин под бельем в своей тумбочке.
        В дозор на границу Вебер вышел вместе с ефрейтором Гральманом. Они направились по протоптанной дорожке на наблюдательный пункт. Им обоим был хорошо знаком здесь каждый кустик. Промытое ложе канавы, тополь на изломе линии границы, пень дуба, сгоревшего от молнии. Там, на той стороне, виднелась одинокая будка таможенной службы, вдали тянулось ввысь острие колокольни деревенской кирхи. А перед ближайшим трактиром, который реваншисты избрали местом своего паломничества, уже стояло несколько туристских автобусов.
        Юргена все это не волновало. И не только потому, что он видел все это уже много раз. Сегодня он думал только об унтер-офицере Греце, посаженном на гауптвахту, и магазине, спрятанном в тумбочке под бельем. Он думал и о Хельке. Как бы восприняла она этот факт, если бы вместо Греца на гауптвахту посадили бы его? Против своей воли он представил себе, каково будет жене унтер-офицера Греца, которой на длительное время придется расстаться с мужем: ведь теперь его переведут в другое место. И все это из-за него, из-за Вебера, так как он струсил, побоялся честно признаться, что просто забыл сдать магазин на склад. И опять он услышал «жаль!», которое произнесла, открыв дверь, Хелька, когда они увиделись впервые. И вдруг будто что-то толкнуло его: он представил себе, как бы Хелька произнесла это «жаль!», узнал, что он, Юрген Вебер, побоялся признать свою вину.
        По ту сторону границы из трактира высыпали люди. Вебер услышал голос Гральмана:
        - У старого Бисмарка процветает бизнес!
        «Какое мне дело до старого Бисмарка? — подумал Юрген, но, заметив, что Гральмана удивило его безразличие, сказал:
        - Хотелось бы знать: что нужно там этим людям?
        Вебер прекрасно знал, чего хотят типы на той стороне. Знал это и Гральман, который ответил на его вопрос:
        - Они бесятся от ненависти к нам и ищут только предлог для сенсационного скандальчика, но они его не найдут!..
        «Ищут, — машинально повторил про себя Юрген, — найдут... Все ищут и не находят...»
        - Петер, — неожиданно для себя спросил он, — а что, если найдут магазин? Что тогда будет с Грецем?.. — Юрген запнулся, испугавшись, что выдаст себя, и сделал вид, будто внимательно наблюдает за местностью.
        Гральман удивился и не сразу ответил:
        - Во-первых, что это ты вспомнил о Греце, да еще с таким сочувствием? А во-вторых, где и как смогут найти этот магазин?
        Юрген смутился и попытался обосновать свой вопрос.
        - Мне просто жалко его, — сказал он. — А когда я думаю о своей Хельке, мне становится жалко и жену Греца.
        - Когда ты думаешь о своей Хельке?.. — проговорил Гральман, ухмыльнувшись. — Сдается мне, ты все время думаешь о ней. Это — во-первых. А во-вторых, у всех влюбленных сердца становятся мягкими.
        - Разве может кто-нибудь оставаться в данном случае равнодушным? — ответил Юрген, стыдясь своей нерешительности. — Ведь он женат, только что получил квартиру, и вдруг на него свалилось такое серьезное наказание — отстранение от должности, перевод в другое место службы... Нет, нельзя оставаться равнодушным...
        Петер Гральман стал серьезным.
        - Верно, в данном случае никто не может быть равнодушным, — сказал он. — Но, черт побери, что можно сделать? Магазин пропал, его не найдешь.
        - И все же... — Юрген запнулся. — И все же, если бы он нашелся?..
        Гральман взглянул на Юргена, как учитель на ученика, не понявшего вопрос, хотя его повторили уже раз десять.
        - Где и как ты отыщешь его?
        - Ну, скажем, магазин можно поискать на тропах, по которым патрули ходят к границе, — быстро ответил Юрген, но, увидев, что Гральман с насмешливым отчаянием надул щеки и выдохнул, добавил: — Вот, скажем, ты или я нашли бы. Тогда Греца выпустили бы, а мы получили бы благодарность. Ну как?
        - «Ну как?» — передразнил его Гральман. — «Ну как?» Да что тебе стукнуло в голову, а? Идеи хочешь подкинуть, да? — Насмешливо взглянув на Юргена, он продолжал:. — Точно такие идеи давным-давно возникли не только у тебя, но и у других. И пока ты у своей Хельки... Пока ты развлекался со своей Хелькой, у нас здесь тоже хватало удовольствий. Мы прогулялись по всем дозорным тропам, по всем близлежащим дорогам и контрольным пунктам. Все прочесали. Даже с собаками. Короче, великолепно провели свое свободное время во второй половине воскресного дня. Прекрасно отдохнули! Ведь прогулки повторялись несколько раз. Повалялись да поползали по зеленым лугам. И ни черта не нашли! — Гральман вздохнул, как бы стараясь прогнать свое раздражение, и уже спокойным тоном добавил: — Твое усердие достойно похвалы, но, к сожалению, ты ничего не сможешь сделать.
        «Твое усердие достойно похвалы!..» Эта фраза прозвучала как пощечина. Слова Гральмана обожгли Юргена. Кровь бросилась ему в лицо, и он испугался, как бы Гральман не обратил на это внимания.
        «Твое усердие достойно похвалы, но, к сожалению, ты ничего не сможешь сделать». Гральман сказал это дружеским тоном, но для Юргена его слова прозвучали как язвительная насмешка.
        «Если бы Гральман знал, — подумал он, — то вел бы себя совсем по-иному. А что, если я все-таки решусь? Что, если я пойду к командиру роты?» Юрген долго раздумывал, а потом беспомощно проговорил:
        - Я хотел только сказать, как бы это было здорово, если б нашли.
        - Как бы это было здорово!.. — повторил Гральман, успокаиваясь. — Ну, довольно болтать об этом. Веди наблюдение за своим сектором.
        Юрген всмотрелся в толпу людей по ту сторону границы. До него донеслись обрывки песни: «...мы будем маршировать дальше...»
        - Проклятые маршевики-реваншисты! — выругался Гральман и отвел траву от глаз, чтобы лучше наблюдать за шумной «туристской группой».
        - Здесь конец вашему «маршу»! — добавил он. — Здесь мы стоим поперек дороги!
        Юрген крепче сжал свой автомат. На той стороне толпа редела. Люди скрылись за автобусами. Впереди остались только три парня.
        - Что это они собираются делать? — проговорил Гральман. — У этих троих в руках какие-то картонные трубки. Похоже, что это ракеты для фейерверка.
        Не успел Гральман это сказать, как из картонных труб, оставляя дымный хвост, ввысь действительно взлетели маленькие ракеты. В небе раскрылись три небольших парашюта. К ним были прикреплены флаги.
        - Вот тебе и дневной фейерверк! — заметил Гральман и добавил с удивлением: — С чего бы только?
        Люди на той стороне вышли из-за автобусов и, задрав головы, следили за парашютами. Ветер гнал их на восток. До пограничников долетели обрывки песни: «...наши черно-бело-красные знамена...» И действительно, среди флагов, которые несли парашюты, трепыхался имперский военный флаг.
        - Знаешь, какой сегодня день? — осенило вдруг Юргена. — Двадцать второе... двадцать второе июня!
        Гральман не сразу сообразил.
        - Сегодня двадцать второе июня! — повторил Юрген. — Эти типы празднуют день нападения фашистов на Советский Союз в тысяча девятьсот сорок первом году!
        Гральман выругался и вскинул к глазам бинокль. Парашюты с флагами приземлились на заграждении.
        - Видишь, не повезло, — заметил Юрген.
        А на той стороне «туристы» шумно усаживались в автобусы.
        - Эти типы празднуют свое поражение, — сказал Гральман, — свой полный и окончательный разгром. Неужели они до сих пор это не поняли?
        Автобусы уехали. Возле трактира стало тихо.
        Гральман связался по телефону с командиром роты.
        - Докладывает «Кремень». У нас происшествие! «Происшествие!» — эхом отдалось в сердце Юргена.
        «У нас происшествие!» — эта фраза не выходила у него из головы.
        Гральман, закончив свой доклад, взглянул на Юргена:
        - Что с тобой?
        - А что может быть со мной?
        Юрген попытался улыбнуться.
        - Ты же белый как мел! — сочувственно проговорил Гральман.
        - Я устал, — ответил Юрген и отвернулся, чтобы избежать дальнейших вопросов.
        Гральман по-дружески положил руку ему на плечо, посмотрел на часы.
        - Через час смена, — сказал он, стараясь утешить Юргена.
        «За час, — подумал Юрген, — я должен принять решение».
        Медленно, страшно медленно тянулся этот час. Их сменили, и они вернулись в расположение роты. Состояние Юргена обеспокоило Гральмана.
        - Ничего, — сказал Юрген, — немного посплю, и все будет в порядке.
        Сам-то Юрген знал, что ему не заснуть. «Если б я смог поделиться с кем-нибудь, рассказать о своих переживаниях», — подумал он. Юрген чувствовал, что ему становится все труднее заставить себя принять решение. Но он должен набраться смелости, иначе будет поздно!
        Юрген видел, как к железнодорожной станции подошел поезд. «Сейчас выгрузят почту, — подумал он. — Но для меня, конечно, еще нет письма. Хелька еще не успела написать. Скоро мы разойдемся по казармам, уберем свои вещи в тумбочки, а в моей под бельем лежит...»
        Громкий голос прервал его размышления. Юрген услышал, как назвали его фамилию.
        Товарищи уставились на него.
        - Ты что молчишь, парень? — спросил один из них.
        - Здесь, — крикнул Юрген.
        - Шибко перетрудился в отпуске? — добродушно посмеиваясь, спросил дежурный унтер-офицер и, прежде чем протянуть Юргену письмо, взглянул на конверт: — Вот это любовь! Не успел прибыть из отпуска — и, пожалуйста, уже письмо!
        Юрген схватил письмо. Ему стало жарко. Да, письмо от Хельки. Она, наверное, написала его сразу же после того, как они расстались.
        Юрген пошел в клуб. Ему не хотелось читать письмо в казарме: слишком много глаз. В клубе он нашел свободный уголок, вскрыл конверт и прочитал: «Мой милый! Только что ты ушел. И я хочу, чтобы по возвращении в часть ты получил это письмо с первой почтой, чтобы ты знал: я с тобой. Я всегда с тобой, даже если нас разделяют многие километры. Знай это...»
        Строки поплыли перед его глазами. «Проклятые нервы! — подумал он. — Если бы Хелька была сейчас здесь!»
        «Знай это! — перечитал он и стал читать дальше: — А в том, что ты всегда со мной, я уверена. Как это прекрасно, когда вот так можно доверять друг другу!..» Юрген не мог больше читать и тыльной стороной ладони вытер глаза.
        «Когда вот так можно доверять друг другу, — повторил про себя он. — Доверять друг другу...» И снова в его мозгу забилась мысль о пропавшем магазине. Он хотел прогнать эту мысль, но не смог. «Давай никогда не лгать друг другу, мой милый! — читал он дальше. — Никогда не будем друг друга обманывать...»
        Он понимал: его любимая пишет о них двоих. Но ему вдруг показалось, что она имеет в виду не только верность друг другу. Нет, она имеет в виду нечто большее, чем только личные отношения. И ему стало ясно: он обманет Хельку, если не найдет в себе мужества сказать правду. Он аккуратно сложил письмо. Перед глазами все еще стояли строчки: «Как это прекрасно, когда вот так можно доверять друг другу» и «Давай никогда не лгать друг другу, мой милый».
        Юрген поднялся. Он понимал, что ему предстоит сделать трудный шаг. «Ты мне поможешь, — думал он. — Твое доверие поможет мне, Хелька». Он пошел в казарму, вытащил из-под стопки чистого белья магазин и направился к выходу.
        У входа в кабинет командира роты Вебер помедлил.
        - Нужно доверять друг другу! — Он вдруг услышал, что произнес эти слова вслух, слова из письма Хельки, и постучал в дверь.
        ХАЙНЦ ШТАТЦКОВСКИЙ
        ИСТОРИЯ ЗЕЛЕНОГО БАРАКА
        Этот старый барак стоял недалеко от шоссе, на краю пограничной деревеньки.
        Восемнадцать лет он был родным домом для многих пограничников. Однажды весной его снесли, но он надолго, возможно на всю жизнь, остался в памяти людей, которые в нем обитали.
        Молодых солдат, начинающих здесь службу, размещают теперь в новых, удобных помещениях с широкими светлыми окнами. Комната боевых традиций, с любовью оборудованная прилежными и ловкими солдатскими руками, рассказывает о славном пути пограничной роты. Но внимание в этой комнате привлекает не удачное оформление и не искусная модель барака, сделанная с не меньшим старанием, а старая, окрашенная в зеленый цвет доска, изъеденная червями и распиленная до половины, — последний остаток барака. Почти посередине доски виднеется глубокая зарубка — след от удара топором, тщательно закрашенный белой краской. А рядом с доской на небольшом столике лежит история роты — толстая книга в несколько сотен страниц. На переплете надпись: «История зеленого барака», а ниже: «Начата 18 марта 1949 года — закончена 18 марта 1967 года».
        Новички обычно интересуются, что означает этот источенный червями кусок старой доски, который сам по себе мало о чем говорит. Кусок доски, что он может рассказать? И почему он находится в этой по-современному оборудованной комнате? Ведь в наше время выстроено столько новых зданий для пограничных рот, и нигде никому не приходила в голову идея выставлять кусок старой доски в комнате боевых традиций...
        Эта идея принадлежала штабс-фельдфебелю роты Ренланду. Когда два года назад переселялись в новое помещение, ротный командир одобрил его предложение. Штабс-фельдфебель был единственный в роте, кто прожил в зеленом бараке с момента его постройки до сноса.
        С зеленым бараком, а значит, и с этой старой доской был связан большой период жизни штабс-фельдфебеля. И каждой весной, и осенью, когда поступает пополнение, штабс-фельдфебель рассказывает молодым солдатам историю зеленого барака от начала до конца, демонстрирует доску и толстую книгу и заканчивает беседу сочиненным им самим же четверостишием, в котором легко угадывается влияние Вильгельма Буша:
        Почему доска лежит здесь,
        Не ленись и прочитай!
        Книги толстой не пугайтесь,
        Времени — хоть отбавляй!
        И тот, кто следовал рекомендации штабс-фельдфебеля, узнавал из этой толстой книги много интересных и занимательных историй. Большую часть книги написал сам Ренланд. Его перу принадлежало и введение, в котором говорилось о том, откуда взялся кусок доски, выставленный в комнате боевых традиций, а также объяснялось, почему его выставили на почетном месте.
        Вот что сказано во вводной части:
        «19 марта 1949 года восемнадцатилетний повар Эвальд Ренланд, то есть я, пустился в путь, чтобы начать прохождение службы в расположенной неподалеку пограничной команде С, которая тогда размещалась в старом, покинутом хозяевами доме в пограничной деревне.
        Я думал: «Может, им как раз нужен такой, как я, который умеет кашеварить». И я попал, как говорится, не в бровь, а в глаз.
        Хауптвахмайстер Вильгельм Кунце, начальник пограничной команды, находился в это время в чрезвычайном затруднении. Вечным заботам о питании пограничников, казалось, не видно конца. Еду готовил подмастерье мясника Эрвин Леман. Конечно, Эрвин мог великолепно уложить на месте вола, но вот приготовить приличное блюдо ему никак не удавалось. То у него все пригорало, то он клал мало соли, то, наоборот, пересаливал. Короче говоря, требовалось незаурядное мужество, чтобы проглотить то, что он готовил. А иногда даже такого мужества было явно недостаточно.
        Тогда же, 18 марта, началось строительство барака, о котором рассказывается в хронике. Это было, конечно, радостное событие, но хауптвахмайстеру Кунце оно прибавило хлопот, так как пограничникам пришлось самим возводить барак, поскольку строительных рабочих не было. Многие солдаты работали с охотой, но пограничная служба есть пограничная служба, и на строительство лишь изредка удавалось выкроить время. Каждый человек был на счету. И я явился очень кстати.
        В тот момент, когда хауптвахмайстер Кунце с отвращением нюхал шедший из кухни запах сгоревшего мяса и думал, что ему делать с подмастерьем мясника Эрвином Леманом, в дверь постучали. На пороге стоял я, будущий повар Эвальд Ренланд. Я доложил, что хочу добровольно служить в пограничной части. Командир неприветливо спросил:
        - А что вы, собственно, умеете делать?
        Я сказал:
        - Все, что угодно!
        В ответ Кунце с явным неудовольствием протянул:
        - Во-от как...
        И тут до моего носа через открытую дверь в кухню долетели совсем неаппетитные запахи. Я быстро нашелся:
        - Могу готовить! Я повар и умею готовить!
        На моих глазах мрачное настроение хауптвахмайстера мгновенно улетучилось. Лицо его добродушно засияло.
        - Если вы на самом деле умеете готовить, — вскричал он, — это великолепно! Само небо послало вас!
        Я не был верующим человеком и потому счел нужным ответить так, как подобает атеисту:
        - Да, я повар и умею готовить. Но меня не бог прислал, я сам пришел!
        Всемогущий хауптвахмайстер выслушал мой назидательный ответ с улыбкой. Так он был счастлив, обнадеженный перспективой иметь съедобную пищу.
        - Устраивайтесь! — приказал он. — И с завтрашнего дня на кухню! — А затем добавил: — Сегодня же после обеда пойдете вместе с нами в лес. Срочно нужен строительный материал. Мы начинаем ставить новый барак.
        Вот так началось строительство барака, а вместе с ним и моя пограничная служба. В первый же день службы я отправился в лес, и в первый же день пролилась моя кровь!
        С топорами на плечах мы двинулись в путь, вошли в зеленый лес. Работа была несложной: нужно было очистить стволы срубленных деревьев от ветвей и сучьев.
        Честно сказать, дело это было мне чертовски не с руки. Я был молод и, наверно, чересчур самоуверен. Я считал, например, что могу сотворить вполне съедобный суп даже из телячьих зубов. Но это было по моей части. А вот уж что правда, то правда: управляться с топором мне оказалось гораздо труднее, в этом деле опыта у меня не было. Чтобы не отстать от товарищей, я начал лихо стучать топором. Три удара — три промаха, а четвертый попал в цель, да только совсем не туда, куда следовало бы. Четвертый удар — и лезвие топора на полсантиметра укоротило большой палец на моей левой руке. Брызнула кровь, и, как потом не без злорадства рассказывал каждому новичку горе-повар Эрвин Леман, мой предшественник на кухне, крови вытекло не меньше, чем при разделке здоровенного вола. А ему, мол, можно верить, ведь он дипломированный мясник.
        К счастью, у кого-то оказался индивидуальный перевязочный пакет, и мне быстро оказали первую помощь.
        А товарищи аккуратно выпилили из ствола, который я так талантливо пытался обработать, доску с пометкой от удара топором и прибили ее в бараке над окном кухни...»
        ХРИСТИАН ПЕХ
        ВРЕМЯ СБОРА ВИШНИ
        Цайлерт ладонью вытер пот со лба. Цепочка молодых парней тянулась вверх по лестнице на самый последний этаж. Цайлерту хотелось опереться о перила лестницы, но люди в форменной одежде, сновавшие вниз и вверх, могли бы упрекнуть его за это.
        Конечно, упрекнул бы не каждый. Например, вон тот богатырь сам иногда устало прислонялся к перилам и задумчиво смотрел на стертые ступени лестницы. Или вон тот парень с физиономией киногероя, губы которого то и дело шевелились, будто он распевал про себя душещипательный романс.
        Внимание Цайлерта привлек еще один военнослужащий с широкой повязкой на голове. Лицо этого парня казалось усталым. «Этот, наверное, будет покрикивать, попади я под его начало», — предположил Цайлерт и представил себе парня с забинтованной головой этаким ухарем. Цайлерт даже подумал, что тот, наверное, получил ранение в пьяной драке. «А ну-ка, сними повязку, — злорадно ухмыльнулся про себя Цайлерт, — и покажи нам, какой шрам оставила пивная бутылка, стукнувшая по твоей пьяной голове. — Но тут же оборвал себя: — Что за глупость! Я слишком далеко зашел... Никто, конечно, не сделал бы мне замечания, если б я оперся на перила». Но он ни в коем случае не хотел, чтобы его в чем-то упрекнули. Как говаривал его отец: «Достаточно лишь раз упасть в глазах общества, чтобы потом всегда иметь неприятности!» Впрочем, уже не было необходимости опираться на перила: он очутился на верхнем этаже.
        - Теперь вы солдат, — произнес кто-то.
        - Да, — ответил Цайлерт.
        Военнослужащий с перевязанной головой заметил:
        - Нужно отвечать «Так точно, товарищ унтер-офицер».
        Цайлерт хотел сострить по этому поводу, но лишь молча кивнул: ведь он находился на службе.
        На Цайлерта градом посыпались предметы снаряжения, некоторые из них оказались неимоверно тяжелыми. Тут же ему протянули список, вернее, не список, а целую книгу, где ему предстояло расписаться. Он в спешке нацарапал в многочисленных графах корявую букву «Ц» с причудливо изогнутым росчерком.
        Теперь перед ним встала проблема транспортировки всего полученного имущества. Цайлерт, недолго думая, надел на себя все, что можно было надеть, натянул шинель, на ремень нацепил самые разные предметы, которые бог знает как назывались и для чего предназначались, и туго подпоясался. Остаток снаряжения — все, что не уместилось на нем, — пришлось взять в обе руки. Этот маскарад развеселил Цайлерта, и он улыбнулся.
        Громко топая, он сбежал вниз но лестнице и с облегчением заметил, что очередь исчезла. Он вытер пот со лба и успокоился. На втором этаже «крепости» (так называли казарму унтер-офицеры) Цайлерт пересек длинный вестибюль, вошел в спальное помещение и бросил весь свой груз в угловой узкий шкаф. Затем сел на койку, под которой стоял его чемодан. Когда с верхнего этажа вернулись все обитатели этой комнаты, Цайлерт крикнул, четко разделяя слога, как будто выступал на митинге:
        - Това-ри-щи! — И привлек к себе внимание, — Итак, товарищи солдаты!.. — Цайлерт сделал паузу и продолжал: — Впрочем, мы еще не познакомились друг с другом. Меня зовут Вернер Цайлерт. Обидных прозвищ и ласкательных имен не имею, но это ничего не значит: вы можете исправить это упущение.
        Солдаты заулыбались и назвали свои фамилии.
        - Вот и представились друг другу, — сказал кто-то.
        И все же, хотя парни и развеселились немного, настроение у них вовсе не было праздничным от того, что они перешагнули порог казармы.
        Потом слово взял маленький слесарь-инструментальщик. У него была на редкость странная фамилия. Услышав ее, многие прыскали в кулак. Да, далеко не каждый мог похвастаться фамилией Хюндхен[9 - Хюндхен — собачка (нем.). — Прим. ред.]. Однако Хюндхен, видимо, умел произвести впечатление на публику.
        - Люди, — сказал он, и это была потрясающая новость, — унтер-офицер с перевязанной головой будет нашим начальником. Это точно.
        Цайлерта это почему-то испугало, а почему — он и сам толком не мог бы объяснить. «Надо же, именно тот самый, — подумал он. — Но ничего, я полажу со своим командиром отделения, найду к нему подход...»
        И все же что-то не давало покоя Цайлерту. В памяти всплывало чье-то лицо. Он нервно почесал затылок. Не может быть! Но нет, он не ошибся. Унтер-офицер с повязкой на голове был похож на его старого школьного товарища. Они учились тогда в седьмом классе. Мать этого мальчика ушла от мужа, который превратил ее жизнь в ад, и переехала с сыном в город. Паренек после этого лишь один раз появлялся в деревне. Это было время сбора вишни. Он до отказа набил себе брюхо вишнями и вернулся в город. А спустя полгода отец паренька рассказывал, будто этот паршивец удрал на Запад, перелез через проволочные заграждения и удрал. Там, у реки Верра. Некоторые не верили отцу, но, что произошло на самом деле, никто толком не знал.
        Нет, Цайлерт не ошибся. Это — Ларендт, Ларендт из Мюленталя.
        Солдаты из комнаты два-ноль-два распихали горы предметов одежды и снаряжения по шкафам и тумбочкам и теперь копались в них, безуспешно стараясь навести порядок, хоть мало-мальски похожий на военный.
        Никто не заметил, как появился командир отделения. Остановившись в дверях, он рассматривал своих солдат. Цайлерт, случайно обернувшись, заметил ослепительно белую повязку и тихо прошептал:
        - Внимание!
        Унтер-офицер поздоровался с новичками.
        - Можно сказать, вы дали мне повод похвалить вас, — услышал Цайлерт и понял, что эти слова, сказанные с легкой иронией, относятся к нему. — Только «Внимание!» нужно говорить громко, когда старший начальник входит в комнату. Так требует устав. И вы это, можно сказать, уже хорошо знаете. Военная наука не такая уж сложная, как кажется.
        «Смотри, как он себя держит. Тоже мне начальство», — неприязненно подумал Цайлерт.
        А унтер-офицер, слегка улыбнувшись, сказал:
        - Я был у врача, и мне пришлось попросить другого товарища позаботиться о вас. — Затем вышел на середину комнаты и произнес: — А теперь представляюсь вам официально. Я назначен командиром вашего отделения. Моя фамилия Ларендт.
        И, как бы извиняясь за опоздание, хотя и по уважительной причине, унтер-офицер объявил, что сейчас наглядно покажет, как нужно укладывать в шкафу снаряжение и одежду, и выбрал для этого шкафчик Хюндхена.
        «Подумать только, Ларендт — мой начальник! — размышлял Цайлерт. — Теперь я пропал. Мне такое и в голову не могло прийти».
        Вечером Цайлерт узнал, где комната командира отделения. Прежде чем отправиться к нему, Цайлерт еще раз подумал, правильное ли решение он принял. Нет, все правильно, сомнений быть не может.
        Ларендт писал. Он закончил предложение, поставил точку и взглянул на вошедшего. Цайлерт тихо произнес:
        - Лари!
        В наступившей тишине стало слышно, как тикают стенные часы. Через открытое окно со двора доносились слова команды.
        - Вернер! Ты?! — вскричал Ларендт. — Где только были мои глаза сегодня? Какой я глупец! Как я рад, что мы встретились! А ты? Правильно говорят: мир тесен! А как жизнь в нашем маленьком родном городке Мюлентале? Помнишь время сбора вишни? Я мечтаю побывать как-нибудь там. Люблю, когда вишневые деревья усыпаны ягодами!
        - Мне хотелось бы поговорить с унтер-офицером Ларендтом, и только с ним, — сухо сказал Цайлерт. — Я хотел доложить, что прошу перевести меня в другое отделение. Я слышал, что это разрешают.
        - Ты что, серьезно? — удивился Ларендт.
        - Да. И пойми меня, пожалуйста, правильно.
        - Я тебя совершенно не понимаю, — ответил Ларендт. — Послушай, старик... — начал он снова и вдруг замолчал. И опять стало слышно, как тикают стенные часы. Через открытые окна доносились слова команд «Смир-но-о!», «Кру-гом!».
        Цайлерт повернулся и вышел из комнаты. Колени у него слегка дрожали. Прислонившись к стене, он постоял немного, а потом бросился богом в свою комнату. «Это не делает тебе чести, — упрекал он себя. — Ведь дома в ящике твоего письменного стола лежит тетрадь для сочинений ученика двенадцатого «Б» класса Вернера Цайлерта. И в ней есть фраза, жирно подчеркнутая карандашом учителя словесности: «Жить — это значит преодолевать трудности, никогда не избегать их, никогда не отступать перед ними». А на полях примечание учителя: «Очень правильно!» Эту фразу учитель прочитал вслух всему классу я сказал: «Цайлерт, вы идете правильным путем. Желаю вам удачи!..»
        Случай с Ларендтом, как самокритично констатировал Цайлерт, отнюдь не укладывался в эту схему.
        В тот же вечер — гораздо быстрее, чем рассчитывал Цайлерт, — его перевели из отделения Ларендта. Вместе с ним был переведен и Хюндхен. Им обоим предписывалось пройти курс специального обучения. Они оказались в отделении того самого богатыря, на которого Цайлерт обратил внимание на лестнице. Командира отделения звали Вомме, он производил впечатление добродушного человека.
        - Добрый вечер, бойцы! — обратился он к ним. Его грубый голос звучал грозно, но Вомме действительно был добродушным и спокойным человеком, как и многие сильные люди. — Итак, вы прибыли из отделения этого парня в белом тюрбане. Бог мой, из-за марли, которой обмотана его башка, никакая фуражка не налезает ему на голову. Конечно, над этим грех шутить, как всегда говаривала моя бабушка, но бывают случаи... Вот ваша комната, а это — ваши койки. Познакомьтесь с другими солдатами.
        - Все это очень интересно, — сказал Цайлерт. — А что случилось с Ларендтом? Вы ведь знаете. Расскажите нам, пожалуйста!
        - Нет, нет, — ответил Вомме, — я ничего не знаю, ничего об этом не ведаю. Я знаю только, что до недавнего времени он служил на границе командиром отделения и только на прошлой неделе его перевели в наше учебное подразделение. Он явился к нам уже в белом тюрбане.
        Цайлерт подошел к окну и впервые взглянул на город сверху. Все города в ночное время казались ему прекрасными. И он был рад, что казарма располагалась в этой части «крепости»: отсюда открывался чудесный вид.
        «Может, — подумал Цайлерт, — мне и не стоило говорить с Ларендтом. Судя по всему, решение о моем переводе было принято еще до моего разговора с ним. Меня, видимо, с самого начала определили в отделение Вомме. Если б я не пошел к Ларендту, сейчас бы меня не мучала совесть, что я отступил перед трудностями, заранее капитулировал перед ними. И мне не пришлось бы упрекать себя в нетактичности по отношению к Лари...»
        На следующий день, явившись с обеда, Хюндхен принес новость:
        - Я слышал, будто твой Лари скоро уезжает в отпуск. Получил его за особые заслуги!
        - Отпуск? — переспросил Цайлерт. — «За особые заслуги»? — И рассмеялся: — Отпуск за особые заслуги! Это интересно... — Он смеялся громким, деланным смехом. — Хюндхен! Ты молодец! Отпуск за особые заслуги! Ну что ж, можно и так назвать.
        После обеда был назначен смотр.
        - Начистите как следует сапоги и соскоблите ваши хилые усы! — приказал Вомме. — Иначе вы не понравитесь командиру полка, а он хочет убедиться, что вы выглядите как солдаты.
        Все послушались совета и были уверены в том, что подполковник ни в чем не сможет их упрекнуть. Но на смотре все оказалось иначе, чем они ожидали. Подполковник принял рапорт командира роты, поздоровался с личным составом и затем скомандовал:
        - Унтер-офицер Ларендт! Три шага вперед!
        Цайлерт обернулся и прошептал:
        - Что-то будет... — А потом громко выдохнул: — Сейчас.
        Хюндхен, стоявший впереди него, тем же тоном повторил:
        - Сейчас.
        Ларендт вышел из строя и четко сделал три шага. Подошвы его сапог громко простучали по асфальту. Вся его фигура раскачивалась в такт шагам, и фуражка, неплотно сидевшая на голове из-за толстой марлевой повязки, готова была вот-вот слететь.
        Командир полка стал говорить о классовой борьбе но ту сторону границы, о том, что с радостью выражает благодарность перед всем строем пограничнику, который показал себя в этой борьбе с самой лучшей стороны.
        - От лица службы благодарю унтер-офицера Ларендта и приказываю занести его в Книгу почета нашей части. Разрешаю ему пять суток внеочередного отпуска за особые заслуги.
        Цайлерт уставился на сапоги впереди стоящего, а в ушах его все еще звучала фраза: «... показал себя в этой борьбе с самой лучшей стороны». Лари показал себя с самой лучшей стороны! А почему бы и нет? Правда, в школе Лари отличался тем, что списывал у товарищей. В этом деле ему, можно сказать, удалось достичь совершенства...
        Цайлерт проклинал случай, который вновь свел его с Ларендтом. Встреча с ним вывела Цайлерта из равновесия, он потерял уверенность в себе. И Цайлерт знал причину этой неуверенности: он не верил, что его земляк, его бывший школьный товарищ Ларендт, изменился в лучшую сторону и стал, так сказать, положительным героем...
        Было объявлено, что скоро состоится первое политзанятие с новобранцами. «Оно будет интересным, — пообещал командир взвода, — на него приглашен гость».
        И случилось то, чего Цайлерт в душе опасался. Вместе с командиром взвода в комнату для занятий вошел Ларендт. «Не подам виду, что знаю его, — подумал Цайлерт. — Он сейчас, конечно, чувствует себя героем, улыбается как герой и вышагивает как герой. Только повязка ему как-то не к лицу, портит впечатление. Совсем ни к чему».
        Когда Ларендту предоставили слово, он начал рассказывать о жизни на границе, о противнике, о трудной службе пограничника. О своем поступке он не стал распространяться, сказав, что ничего особенно не совершил, что на его месте так поступил бы каждый.
        Это немало удивило Цайлерта. Согнувшись на скамейке, он не отрывал глаз от затейливых узоров на древесине стола, покрытого светлым лаком. Кстати, скамьи и столы в комнате напоминали те, что стояли в классе, когда много лет назад они учились вместе с Ларендтом. А теперь Ларендт стоял подтянутый, уверенный в себе и говорил так, как говорили их старые учителя в Мюлентале. И сейчас он пришел не к Цайлерту, как приходил когда-то в Мюлентале и просил: «Помоги, старик, сделать уроки, разбери несколько предложений и набросай пару тезисов...» Он теперь пришел к новобранцам, чтобы выступить перед ними.
        В перерыве Ларендт и командир взвода отошли в сторону и завели разговор. Цайлерт стоял у окна недалеко от них. До него донеслись обрывки фраз: «...В трактире... на обратном пути... подозрительный шорох... силуэт какого-то человека с велосипедом... драка... неизвестный убежал в тыл...»
        «Ну и что же? — позлорадствовал Цайлерт. — Так где же героический поступок? Никакого геройства и нет». И Цайлерт подумал, что теперь ему понятно, почему Ларендт скромничает: нарушитель-то убежал от него.
        Что же было на самом деле? А было вот как...
        Ларендт, получив увольнительную, после построения распрощался с товарищами по роте и отправился в трактир пограничной деревни: ему хотелось попрощаться и с деревенскими жителями, с которыми сдружился за год службы.
        В трактире «У белого петуха» орал модные песенки магнитофон. Песенки звучали одни и те же. Их уже выучили наизусть и знали, в каком порядке они записаны на пленке. Каждый раз, когда слащавый низкий голос начинал: «Вся в белом...», Ларендт приглашал кого-нибудь из девушек на прощальный танец — одну за другой, по очереди, никому не отдавая предпочтения. «Вся в белом, с букетом цветов, так выглядишь ты в моих сладких мечтах...» Трогательно, не правда ли?
        Наверное, не одна девушка в своей тихой комнатке прольет слезу после его отъезда. Ты заслужил это, Ларендт. Тоже трогательно! А девушки говорили на прощание: «Пиши нам!» Им нравился Ларендт. Все они добивались его внимания, но он не выбрал ни одну из них. «Он, наверное, уже занят, очень жаль» — так думали они.
        - Ну как тебе понравилось здесь? — с профессиональной приветливостью спросил его хозяин трактира.
        - Что могу сказать? Были для меня здесь и прекрасные дни, были и трудные. Но даже и трудные теперь кажутся прекрасными. Честно говоря, ваши места я никогда не забуду.
        - Браво! За такой ответ ставлю всем по кружке пива! — вскричал хозяин. — Ему здесь понравилось. Браво! Хозяин трактира «У белого петуха» ставит всем присутствующим по кружке пива.
        - Благодарю за честь, но зачем вводить тебя в расход? — пытался протестовать Ларендт. — Да сегодня мне И не хочется много пить.
        Но хозяин уже наполнил кружки и пошел с подносом по трактиру.
        - Прозит! Прозит![10 - Прозит — на здоровье (нем.). — Прим. ред.] — говорил он каждому, а дойдя до Ларендта, остановился и обратился к нему со следующими словами: — Послушай, Ларендт, вы, пограничники, наверное, иногда задаете себе вопрос, почему вы здесь торчите на границе. В любое время дня и ночи, в самую собачью погоду. Потому, что вы находитесь в соприкосновении с противником? Странное дело — соприкосновение с противником, которого нет!
        - Да, здесь спокойный участок, — ответил Ларендт, — и, может быть, как раз потому, что мы торчим на границе. Прозит!
        Трактирщик ответил:
        - Год назад ты бы ответил по-другому! Растешь, черт побери!
        - Что ты имеешь в виду?
        - Да нет, ничего... Прозит!
        Днем командир роты сетовал:
        - Только вырастишь людей, как их сразу забирают. Ну, ничего, Ларендт. Желаю вам всего наилучшего. Воспитывайте молодых солдат, готовьте из них сознательных бойцов.
        «Высокопарные слова, — подумал Ларендт, — но, по сути дела, правильные».
        Снова зазвучала мелодия «Вся в белом, с букетом цветов...», и Ларендт повел очередную девушку на танцевальную площадку. Потом он расплатился с трактирщиком, выпил до половины кружку пива и поднялся:
        - До свидания! Желаю всем счастья!
        Спустившись по лестнице, Ларендт постоял немного на деревенской улице. Дул теплый ветерок. Пахло свежескошенной травой. Начинался сенокос. Каждая ночь не походила на другую, и каждая из них была по-своему интересна. Пограничник, как никто, это прекрасно знал. Не одну ночь провел он без сна, сливаясь с нею, растворяясь в ней. И каждая ночь имела свои особенности. Как бы он назвал сегодняшнюю ночь? Пожалуй, ночью скошенной травы.
        «Нужно было бы проводить девушек домой, — подумал Ларендт. — Хотя бы одну, все равно какую...» Но он сегодня выпил немного лишнего. Что за странная мысль пришла ему в голову: ночь скошенной травы? «Нет, я сделал все правильно, — успокоил себя Ларендт. — Встал, расплатился и вовремя ушел. Надо успеть в часть к сроку, указанному в увольнительной. Скоро отпуск, тогда и нагуляюсь».
        Деревня осталась позади. До расположения роты было километра два. Как хорошо, что вдоль дороги растут деревья... Идешь и пересчитываешь их. Все-таки какое-то развлечение, а то можно со скуки умереть...
        По пути Ларендт время от времени останавливался. Это уже вошло у него в привычку. Он останавливался и прислушивался, как делал это всегда, когда нес службу на границе. И вдруг ему почудился какой-то шорох, даже какое-то металлическое позвякивание. «Черт возьми! — подумал он. — Уж не лишняя ли кружка пива трактирщика хочет сыграть со мной злую шутку?..»
        Но вот Ларендт совершенно отчетливо услышал металлический звук. Нет, это не ошибка, хотя Ларендт очень хотел бы, чтобы все это ему лишь померещилось. И тут он увидел на лугу силуэт человека, который вел велосипед.
        - Стой! — крикнул Ларендт и побежал к нему. Некогда было обдумывать свои действия. «Догнать! Задержать!» — только эта мысль владела им.
        Человек быстро вскочил на велосипед, но, прежде чем он успел нажать на педали, Ларендт догнал его и сбросил на землю. И больше ничего не помнил.
        Когда Ларендт очнулся, то почувствовал, что лежит на сырой траве. Его рука судорожно сжимала руль велосипеда. Он не знал, сколько времени провалялся здесь; не знал, что на его голове зияла большая рана, не знал, куда делся человек, которого он пытался задержать. Ларендт с трудом поднялся и, пошатываясь, сделал несколько шагов. Выбравшись на дорогу, обнаружил, что на нем нет фуражки. Возвращаться и искать? Глупая мысль! Нужно как можно быстрее попасть в роту. Нужно поднять тревогу. Может, время еще не совсем упущено и этого подозрительного типа смогут задержать.
        Эта мысль придала Ларендту силы. Он перешел с шага на бег, стараясь бежать все быстрее. Но вдруг он почувствовал сильное головокружение. В чем же дело? Может, голова кружится от лишней кружки пива? А может, из-за того, что бандит крепко стукнул его по голове? Наверное, из-за того и из-за другого. Но теперь все равно. «Я должен, должен во что бы то ни стало добраться до роты», — твердил про себя Ларендт. Недалеко от казармы он наткнулся на пограничный патруль.
        - Кто-то меня ударил...
        Старший патруля заметил:
        - Наверное, получил по заслугам. Что это тебе вздумалось в последний день затевать в деревне драку?.. — и тут же испуганно осекся, так как в слабых утренних сумерках увидел большую рану на голове Ларендта.
        Не замечая удивленных взглядов, устремленных на него, Ларендт с трудом разжал губы:
        - Этот тип пробирался к границе.
        - Сейчас же объявим тревогу... Ты дойдешь до казармы?
        Ларендт кивнул, а патрульные торопливо зашагали к границе.
        - Мы ждем вас, унтер-офицер Ларендт! Ждем даже без головного убора! — насмешливо-дружелюбным тоном встретил его дежурный офицер. Ларендт ответил не сразу, а офицер продолжал: — Сейчас четыре часа. Вы явились с опозданием на два часа. Это пахнет серьезными последствиями для вас. Надеюсь, вам понятно?
        - Товарищ младший лейтенант, там нарушитель... Нужно... Нужно объявить тревогу... — еле шевеля языком, запинаясь, вымолвил Ларендт.
        - Как это было? — тревожно спросил младший лейтенант.
        - Я вышел из трактира около двенадцати... Сразу за деревней увидел человека... Он вел велосипед по лугу... — Ларендт с трудом досказал, как все случилось. Дежурный офицер бросился в караульное помещение.
        - Вызовите санитара! — приказал он дежурному унтер-офицеру. — Поднимите дежурное подразделение и откройте оружейный склад.
        Младший лейтенант схватил телефонную трубку:
        - Докладывает младший лейтенант Рерюк. Товарищ майор, происшествие...
        По лестнице, громко зевая, спустился санитар. Закатывая рукава пижамы, он спросил:
        - Пивная бутылка или кастет?
        - Не знаю, — ответил Ларендт. — Какой-то бандит...
        Санитар стал перевязывать рану. В это время Ларендт услышал, как по лестнице быстро застучали каблуки солдат из дежурного подразделения. Перестук отдался в его голове тупой болью.
        - Тебе повезло, — проговорил санитар. — Заживет.
        - Целый год ничего не случалось, — сказал Ларендт. — И нужно же, чтобы именно в последний момент появился... Ой, не стягивай повязку так сильно!.. Появился этот бандит... Ну хватит тебе, не дави так.
        Распахнулась дверь.
        - Ларендт, — строго сказал майор, — вы доставили немало хлопот. Буду рад, если мне не придется отказаться от тех слов, которые я сказал в ваш адрес вчера. Я вас похвалил, Ларендт, и на это были основания...
        - Товарищ майор, — совсем не по-уставному перебил командира Ларендт, — извините. Но велосипед... Там, на лугу, лежит велосипед, который бросил нарушитель!..
        Командир роты вышел. Санитар собрал свои инструменты и уложил их в шкаф.
        - Будь здоров, Ларендт! — сказал санитар ему на прощание. — Всего тебе хорошего, и не будь очень строгим с новыми бойцами!
        Оставшись один, Ларендт начал клевать носом. Он стряхнул сонливость и попытался представить себе, как его встретят в учебном полку, но это ему не удалось. Он выглянул в окно. Перед казармой был разбит цветник. Чтобы как-то отвлечься, Ларендт стал считать распустившиеся цветы, но сбился со счета.
        Вскоре во двор казармы въехала автомашина учебного полка. «Это за мной», — понял Ларендт и почувствовал какое-то облегчение.
        Перед тем как уехать из расположения роты, он узнал, что на поиски нарушителя отправилось дежурное подразделение, но пока не добилось никаких результатов. Не помогли ни найденный велосипед, ни обнаруженный след.
        Сидя в машине, Ларендт горько упрекал себя. Конечно, это он виноват в том, что допустил нарушение границы. Ведь прошло четыре, пять, нет, уже шесть часов с момента происшествия. А за шесть часов даже ползком можно преодолеть не один километр, а быстрым шагом уйдешь хоть на край света. Ларендт попытался шутить, но от этого ему не стало легче. Нет, сейчас ему было не до шуток. Нарушение границы — дело серьезное. Может, найдутся все-таки смягчающие вину обстоятельства?
        В первые дни в учебном полку Ларендту было очень тяжело. К счастью, навалилось много дел: нужно было оборудовать казармы к приему пополнения, подготовить конспекты для занятий, изучить наставления и инструкции. Все это отвлекало Ларендта от грустных мыслей и притупляло гнетущее чувство неизвестности. Немало времени уходило и на регулярное посещение медчасти: рана требовала серьезного лечения.
        Через три дня пришла долгожданная весть, которая сняла камень с души Ларендта. Новый командир роты сообщил ему, что нарушитель задержан на участке соседней заставы. После столкновения с Ларендтом бандит бежал в тыл, а потом снова попытался пробраться к границе уже в другом месте. Командир роты сказал также, что с Ларендтом еще будут подробно говорить о случившемся.
        Вскоре появился сотрудник еженедельной газеты «Народная армия». Он передал приветы от майора и от всех солдат роты, в которой раньше служил Ларендт, подробно обо всем расспросил. О Ларендте появился очерк в газете.
        Потом прибыли новобранцы, и Ларендта, который к тому времени был поощрен внеочередным отпуском, пригласили выступить перед ними на политзанятиях...
        - Я расскажу вам о жизни на границе, — начал Ларендт, — о противнике, который противостоит нам, о нелегкой, напряженной службе.
        Так начал свой рассказ Ларендт. Цайлерт сначала опасался, что Ларендт, как прежде, будет заикаться, путаться, но тот оказался на высоте...
        Вернер вышел в коридор. Ларендт направился прямо к нему. Избежать встречи было нельзя, да Цайлерту теперь почему-то и расхотелось уклоняться от встречи.
        - Тебя нужно поздравить, — сказал он и крепко пожал руку Лари.
        - Спасибо, Вернер, — ответил Ларендт. — Знаешь, я все еще чувствую себя как-то неловко. В общем-то, я должен благодарить случай, что этого типа поймали. Ведь я тогда выпил немного лишнего, видимо, поэтому бандит сумел уйти от меня. — Ларендт улыбнулся и продолжал: — Как только снимут повязку, поеду домой. В Мюлентале скоро опять наступит время сбора вишни. Не махнуть ли нам туда вместе?
        « Давай! — ответил Цайлерт.
        ЭДМУНД АУЭ
        ДВАДЦАТЬ ЛЕТ НАЗАД
        Недавно мы, несколько молодых пограничников ГДР и советских офицеров, приехавших в наше подразделение, собравшись вместе, говорили о разном, обо всем, что волнует солдатские сердца.
        «В этом нет ничего особенного», — скажете вы. Совершенно верно. Такие встречи между братьями по оружию теперь действительно не редкость, без них немыслима повседневная жизнь наших дружественных армий.
        «Особенное» в данном случае, возможно, состояло в том, что один из присутствовавших советских офицеров много лет назад, сразу же после победы над фашизмом, вместе с нами нес службу по охране нашей границы. Поэтому неудивительно, что мы вспоминали события тех лет, которые теперь стали уже достоянием истории.
        Тогда, двадцать лет назад, в свободное от службы время мы, солдаты пограничной полиции и советские товарищи, которые тоже охраняли нашу границу, вот так же собирались вместе. Правда, не было у нас тогда такого уютного, хорошо оборудованного клуба, но тем не менее мы устраивались и радовались уже тому, что могли вот так спокойно посидеть вместе.
        Отсутствовал только Франц Крюгер. Он находился тогда в госпитале. И тому, что остался жив, обязан был... Однако я лучше расскажу, как это случилось.
        Крюгер и Пёчке дежурили на наблюдательном посту в Бендорфском лесу. Они расположились в хорошо замаскированном укрытии. Вдруг послышался приближающийся гул автомобильного мотора. Сомнений не было: по близлежащей лесной дороге к границе стремительно мчался грузовик.
        Раздумывать было некогда. Старший дозора Крюгер крикнул:
        - Давай, Альфред! На дорогу!
        И они побежали. Когда до грузовика оставалось метров двести, Крюгер с оружием на изготовку выпрыгнул на дорогу и потребовал остановиться. Пёчке, укрывшись за стволом дерева примерно в двадцати шагах от Крюгера, страховал старшого. Машина затормозила и остановилась. В кабине сидели двое мужчин. В кузове возвышалась гора мешков и ящиков.
        - Выходите! — приказал Крюгер.
        Водитель медленно вылез из кабины и направился к пограничнику.
        - Стой! Руки вверх!
        - Ну-ну, потише, господин обер-вахмистр. Бумаги у меня в порядке, есть разрешение на межзональный проезд. Вот только я заблудился.
        И водитель, не обращая внимания на приказ Крюгера, полез в карман, достал документы и протянул их пограничнику. Крюгер помедлил немного, потом протянул руку, взял документы и, раскрыв удостоверение личности, начал внимательно его просматривать. Воспользовавшись этим, бандит ребром ладони мгновенно нанес Крюгеру сильный удар по горлу. Пограничник свалился. Бандит вырвал у него карабин и ударил ногой в лицо. Но тут раздался выстрел. Бандит схватился за левое плечо, зашатался и упал. Пёчке не промахнулся. Молодой солдат хотел было выскочить на дорогу, но вовремя остановился. Из кузова грузовика и из противоположного кювета по нему открыли огонь несколько человек. Это был неравный бой. Пули бандитов вспахивали землю рядом с Пёчке, сбивали куски коры деревьев, свистели в воздухе. Пограничник дрался не на жизнь, а на смерть. Поначалу руки у него дрожали, но потом он успокоился. Жгучая ненависть к бандитам придала ему силы.
        Бой продолжался уже несколько минут. Пёчке полез в подсумок за очередной обоймой, и в этот момент его пронзил страх: обойма, которую он достал, была последней. Боеприпасы кончались, а без них он станет легкой добычей бандитов. Пёчке начал экономить: стрелял реже, целился дольше. Но он хорошо понимал, что это всего лишь оттяжка, что скоро неравный бой закончится.
        И вдруг раздались две короткие очереди из автомата, затем еще одна, длинная. Пули, как горох, посыпались на грузовик. Со звоном полетели осколки фар. Потом наступила тишина, мертвая тишина. Пёчке увидел, как из кювета вылезли три бандита и высоко подняли руки. Еще один, выпрыгнув из кузова, заложил руки за голову. В чем дело? Все стало понятно, когда на дороге показались два советских солдата. Они подошли к бандитам и обезоружили их.
        Не помня себя от радости, Пёчке хотел подбежать и обнять советских товарищей, но он сдержался и спокойно подошел к ним. Двоих бандитов заставили нести раненого Крюгера. Так, благодаря помощи советских друзей, бандиты были задержаны и доставлены на заставу.
        ЭДМУНД АУЭ
        ДОРОГА К ТРЕМ БЕРЕЗАМ
        Над лесом повисла луна, круглая и ясная. Ночь постепенно отступала. Мы были свободны от службы, и нам захотелось встретить утро на лоне природы. Как это прекрасно — спокойно послушать голоса пробуждающегося дня!
        Мы сидели молча. Каждый думал о своем. На востоке уже заалело небо, предвещая рассвет.
        Наступало росистое осеннее утро.
        Буковая роща уже оделась в свой самый лучший наряд. Мы любовались пестрыми листьями, которые плясали в порывах ветра и, кружась, падали на землю.
        Время медленно, капля за каплей, приближало утро, но потом как-то сразу заспешило навстречу молодому дню. Взошло солнце и высушило росу на листьях. Под папоротниками и кустами голубики началась жизнь. Одно удовольствие — слушать эти шорохи, писк и свист.
        - Хорошо прогуляться на рассвете, — сказал я.
        - Да, — согласился мой спутник. — Это чудесная утренняя зарядка для души и тела.
        - Особенно для души, — не удержался я от иронии.
        - Да, для души! — совершенно серьезно подтвердил он, — Утренняя зарядка для души, если под этим понимать духовную жизнь. Это очень важно. — И он замолчал. Я спросил:
        - О чем ты думаешь? Что-нибудь вспомнил?
        - Возможно. Воспоминания не заглушить, даже если этого хочешь. А для чего, собственно, их глушить? Воспоминания — это зеркало жизни. — Он сказал это так, будто хотел убедить самого себя.
        Я взглянул на своего спутника. Пограничники прозвали его Стариком. «Сколько ему лет? — подумал я. — По виду трудно определить. Внешне он производит впечатление молодого человека. Более тридцати ему никто не даст...»
        Как-то в нашу пограничную роту приехала журналистка. Помню, она спросила:
        - Товарищ капитан, а сколько вам лет?
        На какое-то мгновение Старик замялся, а потом ответил, улыбаясь:
        - Раз вы меня об этом так прямо спрашиваете, отвечу не тая: ни много ни мало тридцать восемь. Из них двадцать в погранвойсках. И самое главное, — он сделал паузу, — я все еще в здравом уме и твердой памяти. — Он намеренно сделал ударение на «все еще», краем глаза наблюдая за реакцией журналистки.
        Молодая девушка старалась произвести солидное впечатление, но тут она смутилась и, поправив свои большие очки,спросила:
        - Как прикажете понимать это «все еще в здравом уме»?
        - В юмористическом плане, — ответил он с саркастической ноткой в голосе. — Только в юмористическом, милая барышня.
        Молодая журналистка еще не научилась анализировать ответы своих собеседников, иначе она узнала бы, что офицер-пограничник Вернер Вегенер, как и многие другие его сослуживцы, прошел трудный путь, полный невзгод. Узнала бы, что иногда, оставаясь наедине с собой, он грохал кулаком по столу. Правда, он умел взять себя в руки и честно нес службу там, куда его посылали.
        Часть нашего жизненного пути мы прошли с ним вместе. Вместе провели не одну бессонную ночь, строили планы, спорили, ссорились и вновь мирились. Делили друг с другом скудный паек послевоенных лет. Это были, наверное, самые трудные годы, но у меня они оставили прекрасные воспоминания. И когда мы вот так, как теперь, сидя рядом, думали о прожитом, нередко перед нами вставал вопрос: если бы сейчас пришлось решать, повторить ли снова такую жизнь или же пойти более легким путем, что бы мы выбрали?.. И он, и я решили без колебаний: прожили бы только так, как прожили.
        Конечно, если бы Вегенер избрал более легкий путь, никто, вероятно, не осудил бы его за это. И по вполне попятным причинам. Когда Вегенеру было тринадцать лет, фашисты, арестовали его отца, и мальчик, сам еще по-детски беспомощный, как мог, пытался утешить мать и помочь ей. А может, именно поэтому он и избрал трудный путь? Он шел по каменистым дорогам, которые и свели нас вместе.
        Это было в 1948 году. Вернер с большой картонной коробкой из-под стирального порошка, а я с фанерным чемоданчиком стояли на вокзале тихого провинциального городка Балленштедт. Стояли и смотрели вслед удаляющемуся поезду.
        - Пошли, — сказал я, — в него теперь уже не вскочишь.
        Так я познакомился с Вернером Вегенером. Мы стали пограничниками. Нам тогда и в голову не приходило, что и через двадцать лет мы останемся солдатами границы. Теперь Вегенер — командир роты, строгий, но справедливый, по-отечески заботящийся о своих солдатах. Я штабной офицер. И мы по-прежнему прекрасно понимаем друг друга.
        Мы часто вспоминаем эпизоды из нашей пограничной жизни, анализируем их, думаем, как применить наш богатый опыт в нынешних условиях. А вот об одном событии, именно событии, так как это не просто небольшой эпизод на жизненном пути, Вегенер вспоминает особенно часто. И каждый раз волнуется, рассказывая. Вот эта история...
        - Ты голодный, да? — на ломаном немецком языке спросил бородатый сержант и, отломив кусок от краюхи хлеба, протянул его высокому, тонкому, как тростинка, парнишке, который смотрел на него глазами много пережившего взрослого человека. Мальчику этой весной, весной 1945-го, только что исполнилось пятнадцать лет. Взяв хлеб, он судорожно прижал его к груди.
        - Почему не ешь? — удивился сержант.
        Вернер не ответил. У него в голове было одно: скорее обратно.
        Стоявший рядом советский капитан, заметив волнение паренька, спросил:
        - Постой-ка, браток! Что с тобой?
        Запинаясь, Вернер рассказал. Они прошли пешком всю Восточную Пруссию. Шли с 1944 года. Отца после ареста за «политическую неблагонадежность» отправили на фронт. Вернеру с восьмилетнего возраста пришлось гнуть спину на господ. Он работал на картофельных и свекловичных полях. В 1945-м ранней весной под городом Свинемюнде они вместе с матерью несколько часов брели по колено в воде, чтобы спасти свой скарб и вынести на сухое место малышей — Маргарет, Ханнелору и Ренату. Вернер и его маленькие сестренки пережили это. Мать — нет. От матери осталась лишь фотография: нежные глаза, добрая улыбка.
        На плечи Вернера легли заботы о сестренках. Одной было три года, другой — четыре, а третьей — семь лет. Сердца немцев ожесточились в войне, и двери перед четырьмя сиротами не открывались. Маленькие беженцы терпели страшную нужду.
        И все же Вернер дотащил свою семью до саксонского города Тальгейм. Вот здесь он и встретил советского сержанта, который дал ему хлеб. Мальчик хотел бежать с хлебом к своим сестренкам, но, когда с ним по-немецки заговорил советский капитан, он все рассказал.
        В тот теплый весенний день советская воинская часть двинулась дальше из Тальгейма. Вместе с ней в путь отправился и Вернер со своими сестренками.
        Капитан Саратов ехал в голове колонны. В кузове одной из машин сидели уставшие солдаты в выгоревших гимнастерках. На коленях они заботливо держали укутанных в видавшие виды шинели Ренату, Ханнелору и Маргарет.
        Солдаты ехали на запад, и никто из них не знал, как долго им еще придется ехать, как далеко они окажутся от своей Родины.
        Утром объявили привал. Солдаты высыпали из машин, собрались небольшими группами, курили, плескались в протекавшем рядом ручье.
        Командир батальона Саратов стоял в стороне, опершись о ствол упавшего дерева, и задумчиво наблюдал за игрой форелей в ручье. На его широкие плечи была наброшена шинель. К нему подошел связной. Саратов расстегнул планшетку и вынул карту.
        Делая пометки на карте, он вдруг услышал чей-то тихий плач. Рядом с ним стояла Ханнелора и, прижав ручку к щеке, жалобно хныкала:
        - Ой, дядя Миша, мой зуб... Так мне больно.
        Саратов отдал приказание связному, а потом взял девочку на руки и понес к санитарной летучке.
        - Что делать, доктор?
        Пожилой санитар ответил:
        - Это ноет молочный зуб, его нужно удалить. Он уже шатается, — и вытащил из сумки огромные щипцы. Ханнелора от страха заревела во весь голос и вцепилась в Саратова.
        - Знаешь что, парень, — рассердился Саратов, — убери-ка свои щипцы подальше. У тебя что, сердца нет?! В ближайшем городе найди зубного врача. А пока дай ребенку что нибудь болеутоляющее. Понятно?
        Санитар сделал все, как ему приказали.
        Так прошло несколько недель. Они жили одной большой дружной семьей — Вернер, бородатый сержант, девочки, капитан Саратов и все солдаты его батальона.
        В одном тюрингском городке подразделение Саратова расположилось надолго. Как-то Вернер и девочки пошли гулять по улицам вместе с советским капитаном. Жители с любопытством следили за ними из-за занавесок на окнах.
        Дети уже не удивлялись, когда встречные горожане уважительно уступали Саратову дорогу.
        Ханнелора шествовала рядом с капитаном, крепко ухватившись за средний палец его правой руки. Совсем маленькая Маргарет сидела у Саратова на левой руке, обняв его за шею.
        Казалось, война обошла стороной этот городок. Не было видно разрушенных домов, улицы были чистые и аккуратные. Саратов остановился перед одним ухоженным особняком. На мраморной вывеске сверкала надпись «Бургомистрат». Саратов оглядел своих маленьких спутников и сказал:
        - Пошли, мы должны нанести визит бургомистру.
        Несколько смутившаяся при виде необычных визитеров секретарша доложила о приходе советского офицера.
        - Бургомистр Репперт. Прошу, располагайтесь, как вам удобно. Чем могу быть полезен, господин капитан?
        Саратов сел в громоздкое кресло, усадил на колени маленькую Маргарет и изучающе оглядел раздобревшего бургомистра. Изображая готовность к услугам, тот стоял за своим неуклюжим письменным столом.
        - Чем вы можете быть полезным? — повторил капитан вопрос бургомистра, и на лбу залегла глубокая складка. — Для меня ничем. Я новый военный комендант вашего города. Сегодняшней ночью мое подразделение расположилось в фольварке. Что касается нас с вами, то в ближайшие дни мы обязательно найдем время и обсудим все важные вопросы. А вот для этих немецких детей с завтрашнего дня нужна комната. Понятно? Комната! С водой и отоплением. Нужны, конечно, стол, стулья, четыре кровати, два ведра, умывальник...
        Саратов перечислял все, что требовалось для скромного домашнего хозяйства, а бургомистр между тем внимательно изучал тех, о ком так заботился советский офицер. Вернер проследил за взглядом бургомистра, который скользнул и по изношенным платьицам девочек, и по замызганным брюкам, из которых мальчик давно вырос.
        Внимательно все выслушав, бургомистр ответил:
        - Я понимаю, господин капитан, но где я найду такую комнату? Жители города сами в стесненных условиях, кроме того... — И пошли всякие отговорки.
        «Он ничего не хочет сделать для нас, — подумал Вернер. — Так было везде. Всегда находились отговорки».
        - Хватит! — прервал бургомистра капитан. — Я сказал, что нужно сделать. И рассматривайте это как приказ советских оккупационных властей!
        Человек-за письменным столом попытался опять что-то возразить, но Саратов встал и, не спеша оглядев комнату, сказал:
        - Да, устроились вы здесь неплохо. Если к завтрашнему утру мой приказ не будет выполнен, дети поселятся в вашем кабинете, — и вышел вместе с детьми.
        Солнце уже поднялось высоко и вовсю пригревало. Дело шло к полудню. Вернер вспомнил, что батальонный повар сказал им: «Не опаздывайте. Сегодня будет что-то вкусное...» Повар был самым старшим по возрасту в батальоне и искренне полюбил детей. Он всегда откладывал для них кусочки получше.
        Однако Саратов совсем не собирался возвращаться в фольварк. Он хотел получше ознакомиться с городом, судьбу которого вручили ему.
        Он медленно шел по улицам и переулкам, иногда останавливался, приглядываясь к прохожим, ощупывая взглядом витрины магазинов. Казалось, он что-то искал.
        Наконец они остановились у магазина, в небольшой витрине которого были выставлены детские вещи.
        - Ой, дядя Миша! Какое красивое платье! — восхищенно воскликнула Рената. — Вон то, с белым бантом...
        - Давайте-ка посмотрим поближе, — сказал Саратов.
        Они вошли в магазин. Пожилая женщина за прилавком робко спросила!
        - Чем могу служить?
        Ее немало удивило, когда советский офицер объяснил, что он хочет. На прилавке появились детские рубашонки, штанишки, чулки, носовые платки.
        Капитан быстро рассортировал вещи, стал прикладывать их к плечам детей, проверять размеры. На прилавке выросли две кучи одежды — одна побольше, другая поменьше. Меньшую капитан отодвинул в сторону и, показав на большую, сказал:
        - Это я беру и еще платье с белым бантом, которое на витрине.
        Саратов протянул женщине за прилавком крупную купюру.
        - Но, господин офицер, — испуганно пролепетала женщина, — мне нужны талоны, иначе...
        Саратов не понял и обернулся к Вернеру. Мальчик объяснил:
        - Дядя Миша, если покупают что-нибудь из одежды, нужно кроме денег дать талоны из промтоварной карточки или ордер.
        Саратов понял. Сначала он немного смутился, но вдруг его лицо просветлело, и, попросив бумагу и карандаш, он написал: «Я, военный комендант города, капитан Советской Армии Михаил Саратов, настоящим удостоверяю, что купил для... — здесь он на мгновение запнулся, — моих детей пять рубашек, восемь пар чулок...» В конце он расписался и указал адрес. Хозяйку магазина это вполне удовлетворило.
        В тот вечер Вернер долго не мог заснуть. Он мысленно видел большую кучу белья, платье с белым бантом и свои новые брюки. Он вспоминал, как капитан протягивал женщине деньги и как писал расписку, с чего это все началось. А началось это с большого куска солдатского хлеба. Вспомнил Вернер, как он рассказал все Саратову. Вспомнил и долгий путь с советскими солдатами, которые постоянно заботились о них, немецких детях. Мальчика мучил вопрос: почему Саратов все это для них делал, почему этот советский капитан, работавший до войны учителем немецкого языка в Ленинграде, проявил такую отеческую заботу о нем, Вернере, и его сестренках? Днем, когда они заходили к бургомистру, Вернер тоже мысленно спрашивал себя: почему Саратов ищет для них комнату?
        Вернер пытался разгадать причину такой доброты советского офицера. Мальчик долго не смыкал глаз. Ему многое было непонятно. Он впервые в жизни осознал, что такое человечность. Ведь до сих пор он слышал только щелкавшую над ухом нагайку управляющего имением, где Вернер трудился изо всех своих мальчишеских сил, угрожающие крики да понукания. И в нем еще жил страх...
        Утром Вернер встал с трудом.
        - Эй, соня! А ну-ка вставай быстрее! Сестренки уже отправились гулять.
        Саратов стащил с Вернера одеяло и затеял шутливую возню. Затем вытащил его во двор и устроил ему холодный душ.
        После завтрака солдаты привели двух лошадей.
        - А ну, Вернер, попробуй-ка!
        Не успел Вернер опомниться, как с помощью Саратова очутился в седле.
        Перед бургомистратом они остановились.
        - Побудь с лошадьми, Вернер!
        Саратов вернулся быстро. Рядом с ним семенил бургомистр. Они прошли несколько кварталов и остановились возле покосившегося старого дома, который не упал, наверное, только потому, что опирался на стену древней кирхи. В доме никто не жил. Вокруг пахло гнилью, отчего во рту сразу появился противный сладковатый привкус.
        Спотыкаясь, бургомистр поднялся по шаткой лестнице на второй этаж, и они очутились в помещении, похожем скорее на грязный сарай, чем на жилую комнату, хотя здесь и было уже кое-что расставлено из того, что накануне потребовал Саратов.
        Вернер задохнулся от возмущения. Неужели он с сестренками будет жить здесь? Мальчик пытался сдержать слезы, но ему это не удалось. Будто сквозь туман, он видел старый комод, топчаны перед окнами, забитыми листами картона, и железную кривую печь посреди комнаты. Он где-то уже видел такую печь. Но где? И прошлое вновь возникло перед его глазами. Вернер услышал шаркающие шаги на трухлявой лестнице, увидел сгорбленные фигуры людей, смертельно уставших после тяжелой работы на полях, даже почувствовал запах супа из гнилой свеклы. Только сейчас в его ушах звучали не крики управляющего, а смиренные заверения бургомистра: «Все будет приведено в порядок, так трудно...»
        Однако видения прошлого мгновенно исчезли, так как Вернер услышал резкие слова Саратова;
        - Господин бургомистр! Даю вам два часа на то, чтобы навести здесь порядок. Сюда переселится бургомистрат. Я пришлю в помощь солдат и грузовик. А вашу виллу я отдам детям.
        Испуганный бургомистр сразу завилял и стал просить капитана повременить и дать ему еще один день...
        Саратов, подумав,сказал:
        - Добро! Согласен. Но если завтра вы мне покажете опять что-нибудь вроде этого...
        Бургомистр с облегчением вздохнул и, заверив, что завтра все будет в порядке, удалился.
        Саратов сдвинул фуражку на затылок и уселся на топчан.
        - Иди-ка сюда, парень, — сказал он, — сядь рядом со мной. Завтра у вас будет отличная комната.
        Вернер взглянул на капитана.
        - Ты очень добрый, дядя Миша, — сказал он, — но что будет с нами, когда вы уйдете? Ведь мы тогда расплатимся за все это...
        Саратов долго и испытующе посмотрел в глаза Вернеру.
        - Пойми, Вернер, мы уйдем отсюда только тогда, когда наведем порядок, — проговорил он наконец. — А когда мы уйдем, вы будете достаточно сильны, чтобы самим поддерживать порядок и спокойствие...
        Дни шли за днями. Вернер и его сестренки жили в небольшой солнечной комнате недалеко от бургомистрата. Они радовались, когда повар приносил им обед, а еще больше, когда приходил Саратов. Все свободное время они проводили со своими друзьями в фольварке.
        Однажды — этот день Вернер запомнил на всю жизнь — он вместе с Саратовым отправился верхом в лес. Они часто совершали такие прогулки. Капитан не упускал случая полюбоваться природой. От лошадей шел пар: дорога вела круто вверх к трем березам, росшим на лесной поляне.
        Саратов снял уздечку у своего коня, отпустил подпруги и сел на траву, где уже расположился Вернер.
        - Как твои сестренки? — спросил капитан и, не дожидаясь ответа, перечислил: — Маргарет, Ханнелора и Рената?.. — Помолчал, потом задумчиво повторил: — Ханнелора! Прелестное имя. Лора... Леночка...
        В его голосе зазвучала нежность.
        - Леночкой звали мою дочурку, а ее маму — Настенькой. Мы жили в Ленинграде. Я учил русских детей читать, писать и говорить по-немецки. Школы уже нет. Нет в живых и многих моих учеников. Погибли и Леночка, и Настенька. — Саратов глубоко вздохнул и, взглянув на Вернера, проговорил: — Но жизнь продолжается!.. Твои сестренки Ханнелора, Маргарет, Рената и ты должны жить!..
        Вернер Вегенер стал офицером пограничных войск Германской Демократической Республики. У него семья, его сестры давно уже замужем, у них тоже есть дети.
        Они живут, потому что жил он, капитан Саратов, учитель из Ленинграда. И о нем всегда рассказывает Вернер Вегенер. Он рассказывает мне, своим солдатам, мальчишкам и девчонкам пограничных деревень.
        - Да, вот каким он был, — каждый раз говорит Вернер, заканчивая свой рассказ. — Великодушным и сильным, строгим и справедливым, умным и человечным. И тогда, пятнадцатилетним парнишкой, я твердо решил: буду таким, же, как он. И все эти годы я старался быть похожим на капитана Саратова.
        ЭРХАРД ДИКС
        ИСПЫТАНИЕ
        Мы вели наблюдение на смотровой вышке. Все было как обычно. Над долиной еще стелился утренний туман. Но вот из дымки вынырнули макушки лохматых елей. Растрепанные серые клочья тумана повисли на ветвях. Опустившись на землю, они превратились в капельки росы на траве.
        Часы деревенской кирхи на той стороне, в Швемберге, начали бить на несколько секунд позже и потому, влившись в звон колоколов в нашей деревне, нарушили привычный ритм. Постепенно звуки становились все тише и наконец замерли...
        Молочная цистерна на той стороне шла, как всегда, минута в минуту. Цорн, стоявший рядом со мной у перил, вытянул шею, взглянул на часы и что-то пробормотал себе под нос. Наконец-то он перестал надоедать мне своими уверениями в том, что по швембергскому молоковозу можно проверять часы.
        Позади нас загудел трактор сельхозкооператива. Его мотор издавал резкие хлопки. Звук был такой, будто кто-то бил ладонью по поверхности воды в тазу. Цорн поморщился и искоса взглянул на меня, будто хотел что-то сказать, но затем, видимо примирившись, махнул рукой. Я и без слов понимал, что означает этот жест: Цорна раздражали посторонние звуки в работе трактора.
        Цорн — парень что надо. Ему двадцать четыре года, и он уже строил дизели в Ростоке. Вначале, когда он только к нам пришел, я его недооценивал и бывал часто несправедлив к нему. На первый взгляд он казался слишком уж ворчливым. Вечно ему что-нибудь в ком-нибудь не нравилось; то одно, то другое было не по нему. И что самое главное: он считал, что все знает. Он и в самом деле многое знал, в особенности что касалось моторов. Здесь, как говорится, нечего было возразить. И очень часто, когда Цорн чем-то возмущался, оказывалось, что на это действительно есть причина. Но его ворчание здорово действовало мне на нервы.
        Однако в пограничной службе он доказал, чего стоит. Разве не Цорн ловко задержал недавно «безобидного» грибника? Не останься он тогда лежать на муравейнике, кто знает, как долго пришлось бы преследовать нарушителя... А там были большие красно-бурые лесные муравьи, у которых челюсти будто клещи. Разве еще кто-нибудь, кроме Цорна, смог бы пролежать на муравейнике четверть часа? Его руки покрылись тогда огромными волдырями, как после ожога.
        Уж кто-кто, а Беккер знал, когда говорил: «Возьмите с собой Цорна, фельдфебель, и все будет в порядке». До сих пор так и получалось. Цорн понимал все с полуслова...
        Заметил ли он, что я, Ханнес Биттер, не похож на себя сегодня? Во всяком случае, он ничего не говорил. За пять часов, прошедших после полуночи, мы не произнесли ни одного лишнего слова и обменивались только обычными фразами во время дежурства. Однако он сегодня чаще прежнего поглядывал на меня вопросительно. Цорн наверняка заметил, как далеки сейчас мои мысли. Но проявлять любопытство... Нет, это было не в его правилах.
        И все же иногда мне казалось, будто он взглядом подбадривал меня: «Ну-ну, фельдфебель, расскажи, что там с тобой...» А может, все это лишь плод моего воображения? Может, это я сам ищу повода поговорить с ним? Но почему именно с ним? С Цорном, который, казалось, был вовсе не в моем вкусе? Почему не со Стариком, командиром роты? Или, еще лучше, с обер-лейтенантом Беккером, моим взводным, секретарем нашей парторганизации?
        Да, мне нужно поговорить с Беккером, с секретарем. Беккер часто любил повторять одну историю, которая порой вызывала улыбку, но над которой никто никогда не смеялся. В том доме, где жил раньше Беккер, поселился старый коммунист. Вскоре он повесил в подъезде записку. На ней неуклюжими печатными буквами было выведено: «Если ты чем-то озабочен, обращайся к партии! Коммунист Тиме. Третий этаж налево».
        «Вот так, ребята! — обычно говорил Беккер, рассказав эту подлинную, а может, и выдуманную историю. — Вот так, ребята! Что касается меня, то здесь вам даже не надо взбираться по ступенькам. Моя рабочая комната на первом этаже!» И заливался своим раскатистым смехом.
        Но шутка шуткой, а приглашал он к себе всерьез. Да, с Беккером я бы поговорил, это уж точно. Но он еще не вернулся из штаба полка, куда поехал на совещание секретарей. Так что я не мог с ним пока посоветоваться и оставался один на один со своими заботами. И нет никакого смысла сейчас говорить о них.
        Все уже решено. И я, фельдфебель Биттер, буду действовать сам, по своей воле. Я поступлю именно так, а не иначе, но решиться на это мне нелегко. Я принимаю решение самостоятельно, ни с кем не советуясь. Такая уж у меня привычка — решать все самому. На границе так приходится поступать ежедневно. Так что все в порядке.
        Но все ли в порядке? Не обманывай себя, Ханнес! Ничего еще не в порядке, если точно известно, что один человек не сядет сегодня в скорый поезд на Мюнхен и не распрощается навсегда с крытым перроном вокзала. Этого не будет.
        А вот что касается меня, то через несколько часов я буду рядом с Утой. Она просила меня принять решение, и я должен буду ей сказать, что именно я решил.
        Через три часа придет смена...
        С той стороны приближался пассажирский поезд. Огромной змеей медленно вытягивался он из-за кромки леса. Там начинался крутой подъем, и паровоз, тяжело пыхтя, выбрасывал густые клубы дыма. Смешиваясь с остатками тумана, они некоторое время плыли над поверхностью земли и вскоре рассеивались.
        Было начало седьмого. Оставалось еще два часа. Я продолжал думать о своем решении, обо всем, что скажу Уте, о том, как скажу. Мне хотелось сообщить ей это уже сейчас. Вообще хотелось кому-то довериться, чтобы почувствовать реакцию. Тогда можно будет примерно знать, как воспримет это она. Рядом со мной стоял Цорн. Я с ним ни о чем еще не говорил. Легонько толкнув его, я протянул ему бинокль. Цорн перебросил через шею кожаный ремешок.
        - Закурим, товарищ фельдфебель? — Цорн достал из кармана пачку и, зная, что это мой любимый сорт, быстро добавил: — Это «Ф-6».
        Я кивнул. Он опять искоса взглянул на меня и положил пачку на перила вышки. Я знал, что через пару минут все же протяну руку за сигаретой и, как всегда, у меня не окажется огня. И тогда опять настанет черед Цорна. Сначала он сунет мне свою зажигалку, потом коробку спичек и при этом назидательно прибавит: «Настоящий курильщик, товарищ фельдфебель, должен всегда иметь при себе эти вещи!» Он чиркнет спичкой и протянет мне, ибо знает мою неприязнь к бензиновым зажигалкам.
        «Все будет, как всегда», — подумал я, но случилось совсем иначе. Цорн щелкнул зажигалкой, прикурил свою «Ф-6» и вновь искоса взглянул на меня. Затем вдруг резко повернулся ко мне, но, поперхнувшись дымом, закашлялся.
        - Товарищ фельдфебель... — начал Цорн, но это прозвучало как-то натянуто и официально.
        Он, видимо, это почувствовал и, решительно махнув рукой, вновь обратился ко мне. Но теперь в его тоне было что-то такое, чего я никогда раньше не слышал от ворчливого Цорна. Не знаю даже, как объяснить, но мне на память сразу пришла та записка в подъезде, о которой так любил рассказывать Беккер. Цорн произнес просто и по-дружески:
        - Что это с тобой, Ханнес?..
        Он достал из пачки сигарету, сунул ее мне в губы и, встав прямо передо мной, внимательно взглянул на меня. Я тоже смотрел ему в глаза, чувствуя, как меня пронзил его вопрос «Что это с тобой, Ханнес?».
        Тонкая пелена тумана рассеялась. Лучи солнца сверкнули на горизонте. Казалось, заспанному светилу еще хотелось немного понежиться в перине облаков, но вот уже весело вспыхнул флюгер на колокольне швембергской кирхи, и ели стряхнули со своих ветвей росу.
        Услышав вопрос Цорна, я почувствовал, как на душе у меня становится светлее. И начал рассказывать ему о себе и о том, что меня угнетало. Я говорил с ним вовсе не потому, что не мог поговорить больше ни с кем другим, не потому, что со мной сейчас был только он. Нет, я доверился ему потому, что своим вопросом Цорн дал мне понять, что он мой товарищ, один из тех, кто не пройдет мимо, когда другому плохо. Он не был ко мне безразличен и искренне хотел мне помочь. «Что это с тобой, Ханнес?»
        Я говорил с ним, и мне становилось легче. Я смотрел ему в глаза, ясные, добрые и всепонимающие. Конечно, я знал, что решать все нужно самому. Но нельзя оставаться наедине со своим решением. Хорошо, когда рядом есть друг, который готов разделить с тобой ношу, кто одобрит твое решение или же поправит тебя, если ты заблуждаешься. Вот и мне сейчас нужен был тот, кто захотел бы выслушать меня, помог бы принять окончательное решение. Нет, это не пустые слова о друге, который должен быть рядом. Никогда раньше я не чувствовал столь отчетливо, как сейчас, что мне нужен был вот такой, близкий, человек. А он рано или поздно нужен любому из нас, даже если до поры до времени мы думаем, что сможем справиться со своими проблемами в одиночку.
        Друг нужен не только в дни общих испытаний. Он нужен и тогда, когда речь идет только о тебе одном и тебе просто необходима его близость. Но так ли это? Разве речь идет только обо мне, Ханнесе Биттере? Нет, речь идет о нас двоих — обо мне и Уте...
        Цорн поднял бинокль к глазам, подкрутил регулятор резкости, свободной рукой осторожно погасил сигарету о металлические перила.
        Он не торопил меня и внимательно наблюдал за патрулем федеральной пограничной охраны, который вылезал из машины у старой будки путевого обходчика там, на той стороне. Цорн тихо повторил цифры номерного знака автомашины и сделал запись в тетради.
        Мысленно я возвращался в прошлое. Как все это началось между мной и Утой? Так же, собственно, как и у многих. Иногда говорят, что это была случайность — глупая или счастливая.
        Отец рассказывал мне, как он познакомился с матерью. Это было весной сорок первого. Его мобилизовали в вермахт как раз в то время, когда фашисты готовились напасть на Советский Союз. В первый же день, когда на него надели солдатскую форму с ненавистным орлом и свастикой, он уже знал, что не будет воевать против русских. Он всегда вспоминал об этом времени с горечью. Этой горечью были отравлены все те годы, годы господства фашистов.
        Его оставили в ремонтном подразделении, и он проходил службу в небольшой силезской деревне. Заправка машин, смена баллонов, мелкий ремонт проезжавших грузовиков — таковы были его обязанности. Там он и познакомился с мамой, и вскоре они поняли, что не смогут жить друг без друга.
        Помню, отец часто говорил:
        - Создан этот человек для тебя или нет, ты должен сам чувствовать. Это — как электрический ток. Он проходит через тебя и переходит к другому. Кажется, будто знаешь человека целую вечность, хотя видишь его впервые. И с полуслова понимаешь его, хотя впервые разговариваешь. Так было у нас с матерью. И так это, наверное, бывает у всех.
        Я часто вспоминал эти слова отца, когда познакомился с Утой. Она могла, конечно, работать учительницей и в соседней деревне, и даже за сотни километров отсюда, например в Мекленбурге, Лейпциге или где-нибудь еще. Но она приехала в Штейнберг, приехала сюда, в наше село у самой границы. И это, конечно, не случайно. Не случайно и то, что я стал пограничником. Беккер сказал бы о нашем знакомстве: «Это просто судьба, товарищ Биттер. Точно». Но «судьба», благодаря которой мы нашли друг друга, не в последнюю очередь зависела от того же Беккера. Это он послал меня тогда, год назад, в школу, где работала Ута.
        - Нужно продлить наш шефский договор со школой, Ханнес, — сказал тогда обер-лейтенант. — Отправляйся-ка к директору Карлу Швернигу и приведи все в порядок. Не забывай о дипломатии.
        И я отправился. Директора я застал в его кабинете, и там же оказалась и Ута. Я до сих пор вижу, как стояла она у стола, когда Карл Шверниг представил меня ей.
        - Ханнес Биттер, фельдфебель нашей погранзаставы и секретарь их организации Союза свободной немецкой молодежи. А это Ута Борк, наша новая преподавательница физкультуры, — сказал он потом. — Кроме того, она преподает и пение. Очень редкое сочетание: музыкальная спортсменка, спортивная муза... Пардон! — Он шутливо поклонился и поправился: — Спортивная учительница музыки, хотел я сказать. Хотя спортивная муза... — И комично вздохнул: — Счастлив тот, кто обладает такими талантами!
        Я стоял, мял в руках пилотку, смотрел на Уту, и вдруг меня пронзил тот самый электрический ток, о котором говорил отец...
        Она протянула мне руку. Я — свою, и это дружеское пожатие лишь усилило мое смущение. Откуда-то сверху через открытое окно донеслось пение, правда не очень стройное. Карл Шверниг поморщился и выпустил из трубки клубы дыма.
        Ута улыбнулась.
        - Они еще только учатся, — сказала она.
        - С тех пор как здесь вы, я этому верю, — произнес Шверниг и, обращаясь ко мне, добавил: — По-моему, и вашему ротному хору мы тоже могли бы помочь. — Кивнув в мою сторону, он сказал Уте: — Ханнес, честно говоря, пытался что-то сделать, но без музы... — Он подмигнул Уте, а затем уже серьезно спросил: — Вы ведь не откажетесь помочь шефам, коллега Борк? Это было бы нехорошо с вашей стороны.
        Ута быстро записала что-то мелким почерком в лежавшую перед ней тетрадь, посмотрела на Швернига (не на меня) и, кивнув головой, просто, без рисовки, ответила:
        - Да, конечно, товарищ директор. Я вас прекрасно поняла.
        В эти минуты я уже не вспоминал слова отца. Я думал только о том, что у меня покраснели уши. А перед собой видел чертовски милую девушку, интеллигентную, образованную, а что я собой представляю? Беккер частенько говорил мне: «Ты хороший парень, Ханнес, этого у тебя не отнимешь. Но почему бы тебе не послушать хорошую музыку, не взять пару книг, которых ты еще не читал?» Правда, я это несколько раз пытался делать, скорее ради Беккера, чем ради собственного удовольствия. И, конечно, сейчас чувствовал себя полным невеждой перед этой барышней-учительницей.
        Когда вечером я ложился в постель и по радио передавали классическую музыку, у меня невольно слипались глаза, а если я даже пытался слушать, мысли мои были далеки от музыки. Я, например, думал о Хелленберге, где мы смонтировали хитроумное новое сигнальное устройство, которое никак не хотело действовать.
        «С этой Утой Борк, — думал я, — ничего у тебя не выйдет. И пусть электрический ток пронизывает тебя хоть до потери сознания — не поможет. Ты играешь в футбол, а она играет на рояле». Так я пытался сам себя отговорить. К счастью, это удалось не совсем, ибо она, кроме того, была спортсменкой, а я пытался организовать у нас на заставе хор.
        И все же тогда, в школе, когда я впервые увидел Уту, мне показалось, что она очень далека от меня...
        Цорн ткнул меня локтем в бок, протянул бинокль и показал рукой на бурелом. Из зарослей кустарника к изгороди из ежевики вышла косуля. За ней спокойно шествовал самец — молодой, стройный, полный силы. Он сердито рыл землю передними ногами, да так сильно, что пучки вереска разлетались в стороны. Косуля то и дело оборачивалась и быстро щипала траву. Вдруг по ее телу пробежала мелкая дрожь, и она мгновенно скрылась. Самец тоже что-то почуял. Он посмотрел в нашу сторону, вытянувшись от напряжения, и, сделав озорной прыжок, исчез вслед за косулей.
        Я вернул бинокль Цорну.
        - Красиво, — заметил я и при этом почему-то подумал об Уте, о нас обоих, о нашей любви.
        Прошло немало времени после нашего знакомства, прежде чем я поверил, что нравлюсь ей. Однажды после занятий с нашим хором я пошел ее проводить. Мы сделали большой крюк и присели на траву возле кустов ежевики. Я взял ее за руку. И нерешительно замер, боясь что-то испортить. Она это почувствовала, но оставила свою руку в моей, а другой рукой стала срывать с куста переспелые черные ягоды. Каждую вторую ягоду она совала мне в рот. А я смотрел на ее губы: они стали темно-красными от ежевики. Набравшись смелости, я поцеловал ее. Она не оттолкнула меня и не закрыла глаза. Я склонился над ней. Тень от моего лица упала на ее лицо. В ее карих глазах отражалась листва ежевичного куста. Она смотрела на меня спокойным, ясным взглядом, потом обеими руками приподняла мою голову, словно хотела лучше разглядеть меня. Я невольно отметил, насколько она была серьезна, и с радостью понял, что эти минуты будут длиться вечно. И когда она отпустила мою голову, я уже твердо знал, что теперь мы связаны с ней на всю жизнь.
        Мы будем вместе. Я, солдат-пограничник, кузнец Ханнес Биттер, и она, учительница. Конечно, Ута будет ко мне требовательна. И действительно, она вскоре добилась того, чего Беккеру не удавалось в течение многих месяцев. Правда, у него я тоже многому научился и старался ему подражать. Он давал мне книги, возил на своей «Яве» почти за сотню километров в театр, да-да, даже зимой, в мороз. «Это необходимо для общего развития, Ханнес», — говорил обер-лейтенант, и я принимал все как должное, хотя для меня это был скорее труд, чем удовольствие.
        С Утой было иначе. Когда мы прочитывали какую-нибудь книгу или слушали новую пластинку, она только говорила: «Как это здорово, Ханнес! Как прекрасно!» — и заставляла меня слушать снова. Сидя рядом с ней на пестром, ручной работы ковре, подобрав под себя ноги, я слушал и пытался думать, как она. И когда я был рядом с ней, мне это удавалось. Рояль тогда не просто звучал, а звучал для нас. И я говорил: «Да, это прекрасно, Ута...»
        Я теперь не мог себе представить жизни без нее. А она? Чему она могла научиться у меня? Поцелуям? Конечно. Но этому можно научиться и не у меня. Любви? Но разве любви можно научить? Я не знаю, как ответить на этот вопрос, но мне кажется, нужно научиться быть вместе. А это порой намного труднее, чем многие думают. За годы совместной жизни возникают нерасторжимые узы, вырабатываются общие взгляды, когда один смотрит на мир глазами другого, не отказываясь при этом от своих собственных убеждений. Они дороги друг другу, и каждый из двоих несет ответственность за другого.
        Отец Уты... Перед тем как с ним познакомиться, я надеялся, что он, может, в какой-то мере заменит мне моего отца, который умер слишком рано. Суровой была жизнь его, и сердце не выдержало этой нагрузки. Он никогда не устранялся от борьбы. И никогда не жаловался. Товарищи не раз говорили ему: «Ханнес, тебе необходимо отдохнуть, мы достанем тебе путевку на курорт». В ответ он лишь сердито отмахивался: «У меня хватит времени для отдыха и после шестидесяти». Мне же он в таких случаях говорил: «Они думают, что я уже никуда не гожусь, мой мальчик, но они ошибаются. Моим плечам не привыкать к ноше, а когда на них еще усядутся твои дети, чтобы покататься, как на лошадке, этот груз будет для меня самым легким, самым прекрасным и радостным...»
        Дети... Они у нас будут. Но не будет деда, веселого и надежного друга. С того дня, как умер отец, мать не знала больше радости. Прожив с ним долгую жизнь, она никак не могла себе представить, что его уже нет. Он постоянно думал обо всех и никогда о себе самом. Он заботился о нашем будущем. И мне очень тяжко без него, без моего доброго отца...
        Отец Уты приехал в конце недели. В ночь под воскресенье я нес дежурство на границе и чертовски устал. Впрочем, как обычно. Когда я потянул ручку старомодного звонка у калитки папаши Бенштока, у которого Ута снимала комнатку, под самой крышей распахнулось слуховое окно. Но из него выглянула не Ута. Над горшками с геранью появилось лицо незнакомого мужчины. Гладко зачесанные назад седые волосы с несколькими темными прядями, светлые, в тонкой оправе очки... «Это, значит, и есть отец Уты», — подумал я.
        Он махнул рукой:
        - Вы, конечно, Ханнес Биттер? Подождите-ка, я открою.
        У меня забилось сердце. «Черт возьми! Как настоящий профессор!» — подумал я. У него был приятный голос, спокойное, умное, хотя и несколько холодноватое, лицо. Я представился, приложив руку к пилотке. Он протянул мне руку. Пожатие его не было энергичным, но и не вялым.
        В комнате Уты все было как обычно. И, как обычно, цветы в керамической вазе, которую я подарил ей. Это был один из первых моих подарков, еще задолго до того дня, когда мы лакомились ежевикой.
        «А у тебя хороший вкус, медведь...» — сказала она тогда. Знала бы она, какую радость доставила мне своей неожиданной похвалой. Тогда-то и зародилась во мне надежда... А теперь я чувствовал себя в этой мансарде как дома. Все здесь было хорошо знакомо — и эти изящные чашки в серванте, и проигрыватель с пластинками, и пестрая занавеска, и толстая свеча в подсвечнике...
        Вальтер Борк повел разговор с большим тактом. Словно для того, чтобы помочь мне преодолеть первое смущение, он начал рассказывать о своей работе — Борк был инженером-проектировщиком в большом строительном тресте в окружном центре. Он обращался ко мне на «вы» и называл меня «Ханнес», расспрашивал о планах на будущее и слушал меня весьма серьезно. Я сказал, что в будущем году окончу службу и останусь здесь же, в селе, — буду работать кузнецом в кооперативе. Потом мы все вместе отправились смотреть котлован нового дома у самого леса. В этом доме будет квартира и для нас.
        Он улыбнулся, когда я сказал, с каким нетерпением ожидаем мы того дня, когда сможем там поселиться. Ута взяла мою руку и каждый раз, услышав это «мы», легонько сжимала ее, а Борк с некоторым сомнением поднимал брови и старался перевести разговор, упоминая о тех возможностях, которые могли бы открыться для Уты в городе. Он говорил не о карьере. Он говорил о более интересных и значительных перспективах. Это относилось и ко мне.
        - Когда поженитесь, у нас в тресте найдется работа и для вас, Ханнес.
        Да, Вальтер Борк был хорошим отцом, он любил свою дочь и заботился о ней, хотел помочь ей достичь в жизни большего и делал это от чистого сердца. Было бы несправедливым отрицать это. Но его любовь к Уте была несколько иной, чем у моего отца ко мне. Мой отец никогда так вот открыто не показывал свою любовь и уж, во всяком случае, не гладил меня по голове, как это делал отец Уты. Но, видимо, с дочерьми родители обращаются иначе, чем с сыновьями. Меня отец изредка хлопал по плечу или дружески давал тумака и при этом приговаривал: «Пробивайся, Ханнес! Ты должен достигнуть всего сам, мой мальчик! Я могу тебе дать лишь совет». Разве в этом меньше любви, чем в озабоченных расспросах и нежных жестах? Или это просто другая любовь? Я не взял бы на себя смелость судить об этом, но в отношении ко мне отца я видел доверие, гордость и уверенность, что я, его сын, так же, как и он, пойду правильным и честным путем.
        Вальтер Борк собрался уезжать. Мы проводили его до автобуса. Он поцеловал Уту в лоб, погладил ее по волосам и сказал:
        - Будь счастлива, моя девочка!
        Мне он протянул руку и на пару секунд задержал ее в своей. Я почувствовал в этом его пожатии что-то вроде просьбы, но не совсем понял, чего именно он хотел.
        - До свидания, Ханнес, — произнес он и, слегка улыбнувшись, добавил: — Каждый сам кует свое счастье!
        Поразмыслив над его словами, я решил, что он сказал это просто так. Мудрый родительский совет будущему зятю, который и в самом деле кузнец. Кузнец своего счастья!
        Автобус отъехал, подняв клубы пыли, и вместе с ней над мостовой закружились первые осенние листья. Они будто хотели догнать уходивший автобус, но вскоре успокоились и снова улеглись на обочине. Покрывшиеся серой пылью, они уже не радовали глаз яркими красками.
        Мы долго еще махали вслед автобусу. Ута провела ладонью по лицу — словно хотела отогнать нахлынувшую грусть — и улыбнулась:
        - Знаешь, медведь, пойдем навестим нашу ежевику...
        И там листья выглядели уже не такими свежими и зелеными. На кустах осталось всего лишь несколько ягод. Меж листьями враждебно торчали острые колючки. На какое-то мгновение мне стало грустно, но теперь в сочных ягодах не было нужды. Я снова чувствовал их вкус на губах Уты. И снова кусты ежевики казались такими же зелеными, и снова, как тогда... В девушке, которую любишь, живет волшебница.
        Когда стемнело, я спросил Уту:
        - Останешься здесь, со мной, возле нашей ежевики?
        Ута уткнулась подбородком себе в ладони, взглянула на меня, затем посмотрела сквозь колючий кустарник куда-то вдаль, сорвала зеленый листочек и стала гладить им по моему лбу.
        - А где же мне еще быть, глупый медведь? Зачем мне куда-то идти, когда ты со мною?
        ...Я почти забыл о Цорне. А он снова курил и при этом наблюдал за божьей коровкой, которая ползла по его указательному пальцу. Каждый раз, когда жучок достигал кончика пальца, Цорн подставлял ему другую руку. Жучок медлил, шевелил своими крошечными усиками и вдруг, неожиданно раскрыв крылья, взлетел навстречу утреннему солнцу.
        Цорн быстро взглянул на меня, и в глазах его промелькнула какая-то странная улыбка. Сначала я не понял его улыбки. В ней не было иронии, в ней скорее растерянность...
        - Вот так... — проговорил он, помолчав, и после недолгой паузы продолжал: — Вот так и бывает — хочешь полюбоваться этим милым жучком, а он ж-жу и улетел!..
        Я едва сдержался, чтобы не вспылить. Теперь я понял, почему он улыбнулся, но упрекать его в этом было бы несправедливо и глупо. Цорн ведь знал, что товарищи иногда подшучивали надо мной. «Что это за роман, — говорили они, — кузнец и учительница? Нет, ничего хорошего из этого не выйдет».
        Медведем звали меня все, не только Ута, но она произносила это слово как-то особенно, потому что знала меня лучше других. Иногда мне казалось, что она знает меня даже лучше, чем я сам. Я сильно изменился за последний год, и другие это тоже, наверное, заметили, Беккер-то уж во всяком случае. Я стал совсем другим и даже по отношению к своим солдатам. Раньше мне не было никакого дела до их личных забот и проблем. Если они приходили с ними ко мне, то я их даже не пытался как следует выслушать и просто заворачивал. Теперь все было иначе. Я научился понимать их, они стали доверять мне свое самое сокровенное, хотя я и был ненамного старше их. На днях, например, мне удалось выхлопотать внеочередной отпуск рядовому Бюттнеру, у которого не все ладилось дома с женой.
        Разве я добивался бы этого с такой настойчивостью раньше, когда у меня не было Уты? Конечно нет. Раньше мне сначала непременно задал бы головомойку Беккер:
        - Нужно больше заботиться о своих товарищах!
        Нет, я не стал бы напускаться на Цорна, тем более что он даже втянул голову в плечи, сообразив, что сказал что-то не то.
        - Я говорю, конечно, ерунду. Прости меня, я совсем не это имел в виду, ты ведь знаешь... — Бедный Цорн, он пытался найти слова оправдания, но у него плохо получалось.
        - Нет, Лео, — вздохнул я, — речь идет именно об Уте, хотя, может быть, и не совсем о ней.
        И я рассказал ему все. Рассказал то, чего не мог доверить никому. Я бы, конечно, поговорил с Беккером, посоветовался с ним: ему-то можно было доверять, уж он-то понимает людей. Но Беккер вернется лишь к обеду. Я только об этом и думал. Помню, как несколько месяцев назад я пошел к нему попросить почитать «Зимнюю сказку» Гейне. Он очень смутился и начал выкладывать на стол множество других книг, рассказывая о каждой. Однако «Зимней сказки» Гейне у него не оказалось, и Беккер посчитал это для себя недопустимым. Очень скоро он мне ее достал.
        - Вот, заполни пробел в своем образовании, — буркнул Беккер, — а как прочитаешь, сразу же верни. — И, почесав за ухом, добавил: — Потом и я заполню пробел в своем образовании. Точно.
        Таков был наш Беккер. А Цорн? Я никогда не думал сравнивать их, а теперь открыл, что их объединяло: человек им не безразличен, и они готовы всегда выслушать его и помочь. И это, наверное, как раз то самое, что характерно для нового человека в наше время. Может быть, это звучит слишком громко, но тем не менее это так. Только благодаря этому я смог рассказать Цорну то, что хотел рассказать Беккеру, и мне стало легче на душе.
        Цорн внимательно слушал, не переставая, однако, все время смотреть вперед: граница есть граница. Он не перебивал меня, не задавал вопросов, и я был благодарен ему за это.
        Вчера Ута получила письмо от отца. Когда я зашел к ней, она показала письмо и объяснила, что произошло.
        Я чувствовал, как ей тяжело. Она сидела на тахте, подобрав под себя ноги, и смотрела в одну точку.
        - Сядь, пожалуйста, — сказала Ута, — сядь со мной рядом, — И нерешительно спросила: — Когда тебе нужно сегодня идти? — В ее голосе звучали нотки растерянности. — Ты обязательно должен идти? Ты не можешь сегодня остаться?..
        Протянув письмо, она прижалась ко мне лицом и схватила за руку, но тут же отпустила ее.
        - Когда он приезжал, я чувствовала, что что-то произошло, — сказала Ута. — Он был каким-то другим, его что-то угнетало. Он пытался скрыть это от меня, но я все же заметила. — Кивнув на письмо, она добавила: — Но тогда он, наверное, еще не думал о том, что хочет сделать сейчас... И как только он мог на это решиться, Ханнес? Как?
        Я прочитал письмо, которое написал своей дочери Вальтер Борк. Ута ждала, что я скажу, но я долго не мог произнести ни слова. Мне нужно было время, чтобы осознать прочитанное, подумать и принять решение.
        - Ханнес, — прервала мои мысли Ута, — мне, как никогда, нужна твоя помощь! Ты должен что-то решить, я полагаюсь на твой ум, твой опыт и честность. Сердце бывает сильнее, намного сильнее разума. Я люблю его, он мой отец. Я знаю, что нужно что-то сделать, знаю...
        Она откинулась назад и беспомощно махнула рукой.
        - Но я не знаю, могу ли я... — Ута говорила совсем тихо, — могу ли я быть судьей собственному отцу? Я ему стольким обязана. Ты понимаешь?..
        Она опустила голову. Я все еще молчал, и Ута произнесла как бы про себя:
        - Ни один суд в мире не примет моих показаний из-за моей пристрастности. Ни один!
        «Да, — подумал я. — Все это правильно с юридической точки зрения. Но разве можно оставаться холодным и беспристрастным, когда речь идет о собственном отце?..»
        Ута не скрывала своей растерянности, своей тревоги и страха за отца. Прикусив нижнюю губу, она прижалась ко мне, уткнувшись в мое плечо. Но не плакала.
        А я снова и снова растерянно перечитывал эти фразы: «2 сентября я еду на конгресс в Мюнхен и больше не вернусь. Я не вернусь в ГДР, ибо не вижу для себя иного выхода. Ута, ты знаешь, как тяжело мне будет так поступить, но ты должна меня понять...»
        Вальтер Борк, отец моей будущей жены, который, как я надеялся, и мне заменит отца, этот человек хочет покинуть республику, бежать? Он готов бросить все из-за какой-то глупой случайности. Должен же отыскаться выход. Нужно набраться мужества и расследовать дело...
        И вдруг мне пришла в голову совсем другая мысль. А была ли это и в самом деле всего лишь случайность? Что знаю я о Вальтере Борке? А что, если за этим кроется нечто иное, если все это произошло не так, как рассказывает он в своем письме?
        «Я потерял портфель с важными документами, — написано там мелким четким почерком, — оставил его в темноте на проселке. В дороге у нас сломалась машина. Пока шофер занимался ремонтом, я вытащил из кабины портфель, достал термос и налил водителю кофе, а портфель прислонил к дорожному столбу. И потом забыл о нем — я очень устал за день. Только дома обнаружил, что портфеля нет. Я тотчас же взял машину и поехал обратно. Это почти пятьдесят километров. Но портфеля там уже не было». Вот что я прочитал. И не один раз. И вот она, эта фраза: «Но кто мне поверит?»
        - Я поверю. И не только я! — сказал я решительно.
        Ута вопросительно посмотрела на меня. Она не поняла. Я показал ей это место в письме. Она заглянула через мое плечо. Я отчеркнул фразу «Но кто мне поверит?» и повторил:
        - Я! И не только я. Уверен в этом!
        Ута ничего не ответила, но в ее глазах промелькнула надежда.
        Сидя рядом с ней, я снова и снова думал: «Ута — моя жена, хотя у нас еще и нет официального свидетельства. И отец ее не может стать предателем. Он должен сознаться в своей оплошности. Ему нельзя оставаться на Западе, иначе его случайная вина станет настоящей виной, которую уже нельзя будет простить. Этот груз всегда будет давить на него, и на Уту тоже. Беда, которая произошла в результате оплошности, превратится в преступление. Кто сможет поверить тогда, что это всего лишь оплошность? Каждый будет думать, что предательство. Этого не должно случиться. Нужно предотвратить беду. Но как?.. Если б я мог сейчас поговорить с Ханнесом-старшим — моим отцом...
        И невольно передо мной встала жизнь отца. Может быть, попытаться найти ответ в его делах и поступках? Он ведь тоже когда-то бежал из Германии. То, что фашисты называли честью, он считал позором, и то, что они называли позором, было для него преисполнено самой высокой чести. Он тоже сделал выбор, потому что не захотел быть исполнителем воли тех, кто принес народу одно только горе. Он хотел бороться за то, чтобы наш народ узнал правду и научился понимать, где честь, а где позор.
        В сорок первом году солдат Иоганнес Биттер перешел на сторону Советской Армии.
        Однажды отец рассказал мне, как все это произошло. Это было в первые дни июля. Он лежал на берегу небольшой речушки невдалеке от границы. На той стороне, километрах в двух, залегли солдаты в пилотках со звездой, той самой красной звездой, что и на знамени, которое отец много лет назад спрятал в доме своих родителей.
        Он уже давно сорвал орла со свастикой со своего мундира и теперь ждал удобного момента, чтобы преодолеть эти две тысячи метров. Если бы его схватили эти «цепные собаки», как называли полевых жандармов, они бы с ним разделались тут же, на месте. Пуля или петля. Или казнили бы перед строем — для устрашения других.
        В его нагрудном кармане лежала фотография моей матери. Он знал, что у нее должен родиться ребенок, их ребенок... Моя мать не подозревала о его намерении перейти к русским, о той борьбе, которую ему пришлось выдержать с самим собой, прежде чем прийти к такому решению, но, наверное, о чем-то она все же догадывалась. Ведь, уходя, он сказал ей, что обязательно вернется, но только это будет не скоро. Он знал, что должен один принять это решение, чтобы не причинить жене и ребенку неприятностей. Фашисты выместили бы на них свою злобу за его побег. Он знал, что ей будет очень тяжело, но он знал также и то, что иначе поступить не может.
        Я часто пытался представить себя на месте отца. Он знал, что не увидит меня долгие годы, а может, и никогда. Но он должен был сделать этот шаг. И он его сделал. Он должен был преодолеть эти две тысячи метров и добраться туда, где были люди с красной звездой на пилотках. Он рисковал. Его могла сразить пуля, выпущенная в спину кем-нибудь из своих. Стрелок щелкнул бы затвором и сказал: «Ну вот и покончено с этой свиньей!» Могло быть и так, что через несколько дней русская пуля сразила бы его убийцу. Но тогда, может, это все напрасно? Двумя убитыми немцами больше — что это значит по сравнению с миллионами жертв? Этих двоих все равно бы убили рано или поздно, этих двоих в мундирах со свастикой...
        Но нет, решение отца в любом случае не было напрасным. Живой или мертвый, он все равно ушел бы из этой армии убийц; живой или мертвый, он встал бы в ряды борцов против фашизма.
        Ханнес-старший преодолел эти две тысячи метров. На каждом метре его могли убить, и тогда у меня не было бы самого близкого друга, каким стал мне отец, и я ничего не знал бы о его решении. А ведь именно это помогло мне сегодня принять свое решение.
        ...Цорн вновь протянул мне бинокль. В деревне Швемберг, лежавшей у наших ног, начиналась обычная жизнь. Из труб уютных домиков поднимался дым. Его подхватывал свежий утренний ветерок, разрывая в прозрачные, осветившиеся на солнце клочки.
        Между нами и деревней проходила граница. По ту сторону лежала другая Германия, Германия тех, кто отдал бы тогда приказ расстрелять или повесить отца, если б им удалось его поймать. Для них отец был «предателем родины», посмевшим сорвать со своего мундира значок с фашистским орлом, тем самым орлом, который и теперь является символом их государства: пусть орел теперь без свастики, но от этого он не перестал быть хищником...
        В сиянии утреннего солнца земля была прекрасна и по ту и по эту сторону границы. Туристский сезон в ФРГ был в самом разгаре. Скоро первые автобусы доставят жаждущих впечатлений туристов к самому подножию горы Шифенберг. Группами будут подходить они к пограничной черте, за которой кончается власть старых хозяев, с любопытством разглядывать в бинокли нашу сторону и слушать гида, а этим гидом, скорее всего, окажется один из тех, кто растлевал их души в прошлом. Он будет рассказывать дал о нашей стране точно так же, как некогда рассказывали немцам о Советском Союзе, «стране страшных большевиков». И вряд ли кто из этих праздных зрителей поймет, что стоит на пороге страны будущего, страны, которая станет и их будущим...
        Цорн заметил:
        - Сегодня будет отличная погода.
        Я понял: сказал он это лишь для того, чтобы напомнить, что он рядом и готов меня слушать.
        ...Ута терпеливо ждала. Но что еще я мог ей сказать, кроме того, что верю ее отцу и убежден: ему поверят и другие. Я ведь видел его только один раз и слишком мало знал о нем. И что вообще можно узнать о человеке за время короткой встречи, к тому же весьма сдержанной? В то воскресенье Вальтер Борк показался мне добрым, любящим отцом, вежливым, дружески расположенным собеседником, и не больше. Правда, он был несколько рассеян, как будто даже чем-то озабочен. Но разве я мог знать тогда, что было у него на душе? И теперь меня одолевали сомнения: кто же он на самом деле, какое у него прошлое?
        Я задавал вопросы, и Ута охотно отвечала на них. Она с радостью рассказывала об отце, вспоминая свое детство и юность. Ей, видимо, тоже хотелось определить свое отношение к отцу как бы со стороны. Она старалась говорить о нем просто, не делая его лучше, чем он есть на самом деле, и не стараясь найти оправдание его намерениям, хотя ей было это нелегко.
        Так я узнал о жизни дипломированного инженера Вальтера Борка, и жизнь эта показалась мне не менее трудной, чем у моего отца...
        - Но как же он может оставить тебя одну, Ута? — недоумевал я. — Он ведь так любит тебя, заботится... Как он может оставить тебя одну?
        - «Оставить тебя одну...» — словно эхо, отозвалась Ута. — Ну и что же? Разве так уж мало людей, которые чувствуют себя одиноко, даже если находятся рядом? И наоборот: пусть нас разделяют тысячи километров, мы все равно будем вместе.
        Я подумал об отце, о его решении тогда, в сорок первом. И мне показалось, что Ута сейчас повторила его слова.
        Она подошла к пестрой занавеске, поискала что-то в ящике стола и вернулась, держа в руках фотографию.
        На снимке сидели рядом в плетеном кресле улыбающиеся мужчина и женщина. Женщина казалась очень красивой. У нее были такие же темные волосы, такие же губы, как у Уты. Вальтер Борк мало чем отличался от того, каким я его видел. Он уже тогда носил очки. Только волосы были темнее и на лице меньше морщин.
        - Такими они были в сороковом, когда я еще не родилась, — сказала Ута. — Когда мне исполнилось два года, мать ушла от нас. Отец надеялся, что все еще наладится, но его надежды не оправдались. Он так и не смог оправиться после ухода матери. Мне он об этом никогда не говорил, и все, что я знаю, стало известно мне из рассказов его сестры, которая переехала к нам, чтобы присматривать за мной.
        Ута снова взглянула на фотографию.
        - Мама никогда не понимала отца, — продолжала она, — и никогда не была ему настоящей подругой. Она считала его неудачником. А когда его взяли отбывать трудовую повинность и его маленькая строительная фирма распалась, мама вернулась к своим родителям. В сорок третьем они разошлись... У меня никогда не было матери, — со вздохом проговорила Ута.
        Я попытался было представить себе ее мать, их жизнь с Вальтером Борком. Как тяжело, видно, было ему потерять жену! А ведь он ее любил, в этом я был уверен, ибо такой человек, как Вальтер Борк, ничего не делает опрометчиво.
        «Не делает ничего опрометчиво? — подумал я, и мне сразу вспомнился портфель, письмо, его решение. — Не делает ничего опрометчиво?»
        Я взглянул на Уту. Если двое любят друг друга, если они женятся, то как может эта любовь вот так вдруг исчезнуть? Я не находил ответа. Вероятно, на то были свои причины, которых я не знал. Как не знал и того, что соединило этих двух людей и что заставило расстаться. Но сейчас было нечто такое, что волновало меня гораздо сильнее, — это решение Борка. Мотивы его были очевидны, и тем не менее само решение оставалось совершенно непонятным. Не представляю, как мог Вальтер Борк покинуть страну, свою дочь? Как мог он решиться на поступок, из-за которого будет проклинать себя всю жизнь? Конечно, Ута уже не ребенок, она не беспомощна, как раньше. Но он должен же знать, что этот шаг разлучит его с нею навсегда.
        Ута положила фотографию на стол. И я сказал то, о чем не переставал думать все это время:
        - Сейчас я понимаю твоего отца меньше, чем когда бы то ни было.
        Я взял ее за руку. «Какие удивительные руки, — почему-то подумалось мне, — тонкие, изящные, но вместе с тем сильные».
        - Да, это трудно понять, — сказала она, почувствовав укор в моих словах.
        «Это невозможно понять!» — подумал я, но сказал совсем другое:
        - Скорее всего, он просто испугался.
        Она на минуту задумалась, покачала головой:
        - Нет. Причина не в этом. Он не трус и в свое время доказал это.
        Ефрейтор Цорн слушал меня молча и лишь от случая к случаю вставлял несколько слов.
        Вдали из леса показался пограничный наряд. Солдаты курили, весело о чем-то разговаривали, смеялись. Павиан, как называли мы одного товарища за необыкновенно длинные руки, как всегда, оживленно жестикулировал. Он втиснулся в грузовик последним, и они укатили.
        Солнце скрылось за набежавшими облаками. Полупрозрачные, как кисея, они легли на землю легкой тенью, но солнечные лучи быстро пробили их и засверкали на темных елях, превратив темную зелень в яркую, светлую и радостную.
        На листьях кустарника сверкнули последние капельки росы, но скоро исчезнут и они.
        Цорн посмотрел вдоль дороги, где только что скрылась автомашина с пограничниками, и, показав рукой в том направлении, спросил:
        - Мать Уты по-прежнему живет там?
        Я пожал плечами. О ее матери мы не говорили.
        Цорн закурил и взглянул на меня.
        - Так что такое с ним было и откуда известно, что он не трус? — Он спрашивал об этом так же серьезно, как я тогда...
        Прежде чем ответить, Ута глубоко вздохнула, потирая лоб кончиками пальцев. Казалось, ей не так важно было убедить меня, сколько найти обоснованный ответ для самой себя.
        - Это было перед рождеством. Отец достал из ящика с рождественскими подарками фигурку рудокопа — она цела у меня и сейчас, — приставил к нему две толстые красные свечки и играл мне на пианино.
        По лицу Уты пробежала легкая грусть и тут же исчезла. Старательно тикавшие маятниковые часы, висевшие на стене, начали шипеть, и затем в комнате раздались нежные дрожащие удары. «Восемь часов, — отметил я про себя, — пора идти».
        Ута продолжала:
        - В тот вечер за ним пришли. Полицейские были вежливыми, и вначале это даже не вызвало беспокойства. Я тогда, конечно, не понимала, что произошло, и стала просить его еще раз сыграть мне песенку о снежинках. Но люди, забравшие его, очень спешили. Отец подошел к пианино и медленно закрыл крышку. Потом он собрал некоторые вещи и поцеловал меня, как будто надолго расставался. Я начала плакать. Почему его арестовали и что было потом, я узнала гораздо позже — когда мы стали проходить в школе всеобщую историю, он немного рассказывал об этом.
        Отец считался хорошим специалистом и выполнял свою работу с большой ответственностью, как и все, что он делал. Во время войны он занимался проектированием подземных мастерских для производства танковых моторов. Где сооружались мастерские, он догадывался, однако не слишком задумывался над этим, полагая, что и война и танки его не касаются. Он не пытался разобраться в причинах разразившейся войны, не говоря уже о том, чтобы принимать хоть какое-то участие в борьбе против нее. Отец не считал войну наказанием божьим, равно как и ниспосланным свыше испытанием, не слишком веря мифам о героях и о неизбежности борьбы. Для него существовала только его работа. Он, конечно, не мог не знать, что каждой своей мыслью, каждым расчетом и проектом на чертежной доске работает на войну, и это тяготило его, но он не видел иного выхода. Отец добросовестно выполнял свою работу, старался не думать о политике и втайне ожидал того дня, когда снова, как и раньше, сможет строить мосты...
        Ута говорила медленно, словно взвешивая каждое слово. Чувствовалось, что ей самой важно разобраться в позиции отца, быть объективной в оценке его поступков.
        Она повторила с оттенком упрека:
        - Он не пытался бороться, потому что не знал, что нужно делать. Он не признавал войну, но ничего не сделал против нее. — Голос Уты на последних словах стал совсем тихим, и она умолкла. Только мерное тиканье часов слышалось в комнате. Мне не терпелось узнать о том, что же произошло после того, как Вальтера Борка арестовали.
        Ута очнулась от своих невеселых дум и решительно взглянула на меня.
        - Он не знал, что нужно делать. Но другие в это время пытались как-то бороться... Отец не понимал, за что его арестовали, однако из допросов выяснилось следующее. Один из недавно законченных по их проекту подземных стендов для испытаний танковых моторов рухнул, и под его развалинами погибли образцы конструкций нулевой серии новых танков. На рабочих чертежах стояла подпись моего отца. Гестапо требовало от него объяснений. Отец настаивал на своей невиновности, утверждал, что для него и самого это загадка. В гестапо ему не верили, но до поры до времени были вежливы. Никто не сомневается в его честности, в его верности фюреру, в его преданности, однако нужны объяснения! Это ведь его чертежи и его подпись!
        Вероятно, они принимали его за основную фигуру. Его продолжали допрашивать все еще вежливо, однако утонченно действуя на психику. Было очевидно, что они не намерены больше церемониться.
        Фирма, производившая моторы и имевшая в министерстве вооружения солидные связи, старалась как можно скорее уладить это дело, бросавшее тень на ее репутацию. И все же прошло немало времени, прежде чем удалось обнаружить подделку подписи на чертежах. Они, несомненно, побывали в чьих-то руках после того, как были сделаны. У моего отца возникло подозрение, хотя сама мысль об этом казалась ему нелепой. Человек, которого он готов был обвинить в подделке подписи, был старым членом НСДАП и казался ревностным служакой. Нет! Однако только он имел доступ к чертежам. Пытаясь разобраться в мотивах, которые могли побудить этого человека к преступлению, отец вдруг их ясно осознал — в этой войне у того погибли оба сына, старший под Сталинградом, а младший летом 1944 года на центральном направлении. Подозрения моего отца превратились в уверенность, но теперь он сознательно молчал, не называя ни одного имени. Он каждый раз повторял, что ему совершенно не известна причина случившегося. Тогда допросы стали более жестокими. Ему стали угрожать, пытались запугать. Говорили, что, если не найдется преступник, ему одному
придется отвечать за катастрофу, а что это означает в военное время, вряд ли нужно разъяснять. Затем начали избивать. Отец никогда об этом не рассказывал, но как это скрыть? Его спина и сейчас в рубцах от ударов стальными прутьями. Маленькой я его спрашивала, что это с ним случилось, и он всегда отвечал: «Это с войны, старая история». Позже, когда я стала постарше, я сама перестала его расспрашивать, чувствуя, что ему тяжело об этом вспоминать. И лишь однажды, когда он рассказал мне о допросах, я спросила: «Рубцы от этого?» Он кивнул и долго ничего не говорил, а затем произнес слова, которые я помню до сих пор: «Боль кажется не такой сильной, если знаешь, что этим спасаешь жизнь другому...»
        Ута не плакала, когда получила письмо, а сейчас закрыла лицо руками и разрыдалась. Как будто это плакала маленькая девочка, у которой в рождественскую ночь увели отца и она осталась одна с ярко раскрашенной игрушкой и двумя большими красными свечами, но игрушки уже не радовали ее. Плакала повзрослевшая дочь, понявшая, что совершил ее отец, и гордившаяся его поступком. Плакала взрослая Ута перед нависшей опасностью снова потерять отца и вместе с ним нечто значительно большее.
        Я чувствовал, что ей надо выплакаться, и не стал ее утешать, а только осторожно обнял за плечи. Понемногу Ута успокоилась. Я хотел было попросить ее рассказывать дальше, но она заговорила сама:
        - Судебный процесс так и не состоялся. В апреле отец был освобожден и вернулся домой.
        - А тот, другой? — спросил я. — Что случилось с тем человеком, у которого погибли оба сына?
        - С ним ничего не случилось, — сказала Ута. — Сейчас он живет недалеко от нашего дома, и они очень дружат с моим отцом.
        - Так, значит, его не арестовали тогда?
        Она улыбнулась и повторила, словно заклинание:
        - «Боль кажется не такой сильной, если знаешь, что этим спасаешь жизнь другому...» Я очень люблю своего отца. Теперь ты понимаешь?
        Она доверчиво прижалась ко мне, тоненькая и хрупкая. Глядя в ее такое знакомое мне лицо, я вдруг отчетливо представил себе худощавого интеллигентного Вальтера Борка в ту пору. Увидел его во время допросов сидящим перед чиновником гестапо, представил, как его избивали, а он молчал, хотя знал, что мог легко купить свою свободу. То, что он вынес, и то, что отказался быть предателем, когда от него только этого и ждали, уже само по себе заслуживает уважения, хотя это еще нельзя назвать протестом против войны и тем более сопротивлением фашизму. Нет. Это был обычный поступок порядочного человека. Обычный? Пожалуй, не такой уж обычный. Известно ведь, что далеко не все выдерживали в подобной ситуации. И не каждому дано право вот так, огульно, судить их, потому что физические страдания способны лишить воли даже сильных людей.
        Я проникался все большим уважением к Вальтеру Борку — отцу Уты, который, несмотря ни на что, сумел найти в себе силы и остался честным до конца.
        И этот человек хочет бежать?
        Теперь это становилось еще более непонятным. Оставить человека, которому он спас жизнь и который стал ему другом. А Ута, его дочь, которую он любит больше всего на свете? И сам он здесь работает, ему доверяют, он уважаемый человек. И все это он хочет бросить?..
        Цорн механически чертит ногтем на обветшалых перилах вышки. Слушает ли он меня? Лицо его сосредоточено, рот слегка открыт, глаза прищурены. Таким задумчивым я его еще не видел. Вдруг он резко тряхнул головой и сделал рукой неопределенный жест, всем своим видом выражая абсолютное непонимание. Я вздохнул.
        - Очевидно, придется кого-то другого терзать своими вопросами, а, Лео? — сказал я и, поскольку он молчал, не удержался и добавил: — Притом у каждого хватает своих проблем, которые тоже нужно решать. — Это прозвучало слишком резко, но я уже не мог остановиться: — Где уж тут понять самые простые вещи, если никто не хочет их понимать... И чего стоят тогда все эти фразы о том, что нельзя оставлять человека в беде!
        - Все наши беды имеют одну причину... — медленно произнес Цорн.
        Я почувствовал, что раздражаюсь еще больше — ну вот, опять начинаются эти никому не нужные рассуждения. Однако, слушая дальше, я начал понимать, что это была не такая уж пустая фраза, как показалось вначале.
        - Время есть, — сказал Цорн, — и я расскажу тебе одну историю. Парень, с которым мы вместе росли, сбежал на Запад пять лет назад. Сейчас он в Реклингхаузене. Мать очень хочет, чтобы он вернулся обратно, и он тоже в каждом письме пишет, как ему одиноко. Однако у него не хватает мужества... — Его рука легла на мое плечо, и он вновь повторил то, с чего начал: — Все наши беды имеют одну причину. Но в данном случае речь идет о следствии. — В его голосе звучала искренняя озабоченность.
        Я был несколько удивлен — раньше я не замечал у него таких мыслей и даже не предполагал о них.
        - Речь действительно идет о следствии, — заметил я, — и наш долг повлиять на него, если это будет в наших силах.
        Цорн согласно кивнул. Я почувствовал к нему доброе, теплое, дружеское чувство.
        - А ведь я совсем не знал тебя, хотя мы давно знакомы... — Это вырвалось у меня случайно, но я даже рад был, что сказал это. Цорн как будто удивился, но потом иронически спросил:
        - И что же из этого следует?
        - Ты, оказывается, умеешь очень хорошо слушать, и не только это!
        Цорн быстро взглянул на меня и, как мне показалось, несколько смутился. Я тоже.
        Он взял бинокль и, глядя вниз через границу, заметил вскользь:
        - Ты, по крайней мере раньше, не слишком заботился о том, чтобы кому-нибудь хотелось тебя слушать...
        Ута рассказывала мне, как в 1945 году отец вернулся домой и сразу же пошел работать. «Работаю один за целую дюжину», — говорил Вальтер Борк и был рад этому. Он работал так, как будто хотел своим трудом возместить потерю многих безвинно уничтоженных людей.
        - И когда недавно отцу поручили дело, которого он давно ждал, я почувствовала, как он был доволен и горд этим заданием. Мне кажется, это было мечтой всей его жизни — построить большой мост. Он часто говорил об этом. Это была его идея фикс. Я не знаю точно, что это за мост, знаю только, что для него он очень многое значил, и, думаю, не только для него.
        Ута взяла сигарету. Она делала это очень редко, собственно только в шутку, чтобы позлить меня, потому что я терпеть не могу, когда женщины курят. Но сейчас мне было не до этого.
        - Он совсем извелся, работал больше, чем обычно, даже в ночные часы, не верилось, что ему уже шестьдесят. В каждом письме отец обязательно рассказывал о своем объекте. Он вновь был молод и одержим своей идеей.
        Помнится, отец говорил, что решение о назначении из-за его преклонного возраста было принято не без колебаний со стороны руководства. И его очень тронуло то обстоятельство, что работа была все же поручена ему, а не кому-либо другому. Он стремился оправдать оказанное ему доверие, и этим отчасти объяснялось его необыкновенное рвение. И вот теперь это... — Ута умолкла.
        Я невольно сравнивал ее отца со своим. На первый взгляд у них было мало общего. Мой отец не был мечтателем. Мне кажется, для мечтаний у него просто не было времени. Он всегда бывал чем-то занят, всегда что-то мастерил и ко всякой работе относился очень серьезно. Он часто читал мне из маленькой узкой тетрадки изречения римского императора Марка Аврелия, например: «Старайся выполнять порученное тебе дело с полной отдачей сил... Это удастся лишь в том случае, если каждое действие ты будешь расценивать так, как если бы оно было последним в твоей жизни...»
        Насколько я помню, он всегда поступал именно так^-^, ничего не делал вполсилы, и ничто его так не обижало, как заявления товарищей: «Ганс, пожалей себя! Это могут сделать и другие, помоложе. Отдохни!» В этом, пожалуй, наши отцы были одинаковы. Вальтер Борк тоже не щадил себя. Но, с другой стороны, ничто на свете не могло бы заставить моего отца даже мысленно покинуть свою страну. А тот, другой, — отец Уты?
        Я молча сидел рядом с ней. Она смотрела перед собой и тоже молчала. Все, что нужно было узнать о Вальтере Борке, я узнал. Она сказала мне все, в каждом ее слове чувствовалось, как она борется за своего отца, пытаясь понять то, что не укладывалось в ее сознании. Не видя выхода и не зная, как этому помешать, она надеялась на меня. Но чего, собственно, она ожидала? И как я мог решать что-нибудь за нее? А если это вызовет нежелательные последствия, которые будут вечно стоять между нами?
        Лежавшее перед нами письмо требовало немедленных действий. Я еще раз перечитал строчки, где Вальтер Борк описывал события той ночи. В портфеле, таким образом, находились проектные документы, которые он должен был передать руководству. И портфель исчез... Инженер Борк боялся, что ему не поверят. Пугала также мысль о том, что он не оправдал доверия и его, вероятно, отстранят от работы... Может быть, он боялся следствия? И я вдруг вспомнил о рубцах на его спине. Но это же абсурд. Он прожил среди нас двадцать лет. Неужели он мог подумать такое?
        Беккер сказал бы: «У него психология обывателя». И в этом была бы доля правды.
        - Думаю, твой отец находился в состоянии шока и такое решение казалось ему единственно возможным, — сказал я. — Ложное понятие о чести, страх, недоверчивость. Он просто не видел другого выхода. Мне, во всяком случае, так кажется.
        Она подняла глаза и посмотрела на меня. Ее взгляд выражал сомнение, но вместе с тем в нем угадывалась затаенная надежда.
        - Уверен, что все будет хорошо, — твердо произнес я, и это было сказано не просто для того, чтобы успокоить ее и себя. Теперь я знал, что нужно делать, и знал, что это лучший выход для всех нас, особенно для Вальтера Борка, которого я уважал, несмотря на то, что осуждал его действия. Я чувствовал себя ответственным за него и Уту.
        Время позднее. Пора было уходить, хотя мне очень не хотелось. Ута встала меня проводить.
        Семь утра. Часы швембергской церкви на этот раз точно отбили положенное число ударов. Облака рассеялись, и только высоко над нами еще оставалась легкая дымка, но это уже не могло помешать солнцу бросать свои ласковые лучи на землю. Цорн уверял, что сегодня будет хорошая погода.
        - Да, нелегкую задачу ты взял на себя, Ханнес. И что же дальше? А дальше нужно крикнуть: «Стой! Не двигаться! Пограничный наряд!» Это совершенно ясно. Это же твой долг, или... — Он запнулся на этом «или», но я почувствовал в его голосе нотки упрека. Не взглянув на меня, он приставил бинокль к глазам, как будто увидел что-то интересное.
        Солнце заливало землю мягкой теплой волной позднего лета. Невдалеке на кривой сосне сидела сойка и бесцеремонно разглядывала нас, потом ей это надоело и она принялась ревностно чистить свои перья.
        «Или»... Это вскользь брошенное слово не давало мне покоя. Решать всегда нелегко, это верно. Но верно также и то, что в данном случае иного выхода нет. Или — или.
        - Ты знаешь, здесь для меня нет никакого «или», здесь, на границе, — сказал я.
        - Границы повсюду, — резонно заметил Цорн. — Классовые границы и так далее...
        - Это Беккер всегда так говорит: «И так... И так далее...» — Я уже начинал злиться. — В данном случае граница проходит через нашу семью. И нечего меня агитировать!
        Цорн смутился.
        - Извини, но я просто хотел сказать, что ты слишком все усложняешь...
        Я успокоился и, чувствуя, что несправедлив к нему, перевел разговор на другое:
        - Ты помнишь тот случай в Зальцбруннене? — Цорн задумчиво кивнул, и я продолжал: — Тогда мне не потребовалось и десяти секунд, чтобы принять решение, когда эти наглецы предложили мне пять тысяч марок, чтобы я пропустил их через границу. Меньше десяти секунд! Куда только девалась вся их спесь и хладнокровие! Поощрение, которое я получил за это, понятно, радовало, но мне это было совсем не трудно.
        - А сейчас трудно? — Он поправился: — Сейчас по-другому?
        Не ответить было нельзя, и я сказал:
        - Я не допущу, чтобы он стал врагом. Это зависит теперь не только от него...
        - Ты прав, но рассуждения ничего не меняют, надо действовать.
        «Действовать, — мысленно повторил я. — То, что я сделал, отведет беду от него, от Уты и от меня».
        Скоро восемь. Дежурство подходит к концу. Сегодня оно не прошло так, как обычно, когда кажется, будто минуты тянутся медленно, словно тягучая масса из бездонного сосуда.
        Мы с Цорном разом вздрогнули от грохота мчавшегося мимо поезда. Выбрасывая высокие клубы дыма, он взбирался по склону. Я вновь подумал о Вальтере Борке. Где бы он ни находился в настоящее время, я был уверен, что он не сидел в поезде, абсолютно уверен. Трудно сказать, какое решение относительно него будет принято и кем, но, несомненно, оно будет справедливым.
        Решив следовать совету отца, который говорил: «Никогда не останавливайся на полпути», накануне вечером я разыскал в справочнике номер телефона предприятия, на котором работал инженер Борк. Прошло довольно много времени, прежде чем мне ответил чей-то ворчливый голос. Я спросил, как позвонить секретарю партийной организации. Незнакомец упорно пытался выяснить, зачем и по какому вопросу мне понадобился секретарь, и наконец сообщил пятизначный номер. Прошло еще целых полчаса, пока я сумел дозвониться.
        Я тщательно продумал то, что должен был сказать, и тем не менее мой рассказ получился недостаточно связным. Я говорил сразу обо всем: об оставленном портфеле, совещании в Мюнхене, рубцах на спине Борка. Секретарю пришлось несколько раз прерывать меня, чтобы понять суть дела. То, что он сказал в заключение, успокоило и ободрило меня: «Мы вам очень благодарны, товарищ. И, уверен, Вальтер Борк также будет вам благодарен. Может быть, не сегодня и не завтра, но будет благодарен». Я уже хотел повесить трубку, когда мой собеседник добавил: «Уте Борк сейчас особенно нужны забота и внимание. При первой же возможности постарайтесь навестить ее. Если мне удастся, я завтра к вам приеду». В трубке щелкнуло...
        - Так вот, Борк не уехал, — сказал я Цорну, — только Ута об этом не знает.
        Цорн задумчиво покачал головой.
        - Может быть, он арестован? Вполне вероятно, что так.
        Я знал об этом так же мало, как и Цорн, да он и не ждал от меня ответа. Все ясно, все решено. Оставалось только ждать. Мне это не было тяжело, я знал, что поступил правильно.
        А Ута? Для нее это будет нелегко. Ей предстоит серьезный разговор с отцом. Вероятно, не сегодня, но, во всяком случае, скоро. Они должны многое сказать друг другу. Я помогу Уте. Это будет уже не тот несвязный разговор, как в то воскресенье в ее комнате.
        Я подумал о прощальных словах Вальтера Борка: «Каждый сам кует свое счастье...» «Свое счастье!» Нет, это сомнительная мудрость. Нельзя ковать одно свое счастье. Кто хочет только собственного маленького счастья, руководствуется другим принципом: «Своя рубашка ближе к телу».
        А такие принципы не годятся для нас. Так жить нельзя. Не должен так жить и Вальтер Борк.
        Если бы я стал следовать этим правилам, мне сейчас было бы гораздо легче. Подальше от этой девушки. Ее отец хотел бежать на Запад, значит, преступник. Выбросить ее из головы, доложить начальству, и дело с концом. Все очень легко. Но у нас этого не может быть. Нельзя так просто подходить к своим решениям и оценкам... «Вальтер Борк будет вам благодарен» — это слова секретаря. Да, теперь он, наверное, поймет, что нельзя оставаться один на один со своей бедой. Остается еще четверть часа — и смена. Воздух потеплел и стал как бы мягче. Пахнет хвоей.
        Я думаю об Уте. Я знаю, что сейчас она сидит у широко открытого окна и ждет меня. Когда я ей все расскажу, она поймет меня и одобрит мое решение, хотя ей будет очень тяжело. Но ведь я буду рядом...
        Цорн расправил плечи. Долгие часы дежурства на смотровой вышке его не утомили. Ему нравится идти широким крепким шагом, внимательно наблюдая за тем, что происходит вокруг. Он видит лес, траву, птиц, зверей совершенно другими глазами, чем я, и может без конца говорить о растениях и животных. Иногда во время дежурства ему нужно напоминать, что он не на экскурсии. Тогда, замедлив шаги, он подождет, пока к нему подойдешь, и шепнет: «А пестрого дятла на засохшей сосне вы, товарищ фельдфебель, не заметили. Спорим!» Его ничего не стоило завести, сказав, например: «Конечно, я его видел. Но это был не пестрый, а черный дятел...»
        Но сегодня он говорит совсем другое: «У вас с Утой все будет хорошо... Спорим!»
        Еще не пробило восемь, как вдали на полевой дороге показался наш автомобиль со сменой. На перекрестке, где дорога была изъезжена тракторами, водитель слишком сильно дал газ, и задние колеса забуксовали, выбрасывая грязь и траву. Цорн презрительно хмыкнул и выругался.
        - Нет, Бергман никогда не научится! А такой специалист, как я, пропадает!
        За Беккером рядом с разводящим в машине сидел незнакомый мужчина. Я пытался угадать, кто это. Через несколько минут, когда мы подошли к машине, я узнал голос человека, говорившего со мной по телефону. Мы обменялись рукопожатием.
        Автомобиль развернулся, и мы поехали обратно. Смотровая вышка будет занята теперь только пополудни.
        Беккер первым начал разговор.
        - Почему вы не позвонили мне вчера вечером в полк? — В его голосе звучали нотки упрека.
        Я не нашелся, что ответить, хотя подумал о той записке, про которую так часто рассказывал сам же Беккер: «Если ты чем-то озабочен, обращайся к партии!» Я пожал плечами и взглянул на Беккера, но он уже не сердился.
        Секретарь парторганизации незаметно приглядывался ко мне. Я все время чувствовал на себе его испытующий взгляд. Но вот наши глаза встретились, и он приветливо улыбнулся.
        Я представлял его несколько иным — голос по телефону звучал так молодо. А теперь казалось, что он принадлежал другому человеку. Секретарю было примерно столько же, сколько могло быть сейчас моему отцу. Лицо выглядело усталым, — вероятно, своим звонком я обеспечил ему бессонную ночь. Но держался он бодро и, наверное, чтобы и меня подбодрить, сказал:
        - Все в порядке, товарищ Беккер! — Он вытащил сигарету. Цорн щелкнул своей зажигалкой. — Теперь нужно предоставить это дело тем, кто должен его решать. Самое важное, что он остался у нас и мы предостерегли его от роковой ошибки.
        Он, конечно, был прав. Ничего иного он и не мог сказать. И тем не менее я спросил:
        - И что будет с ним дальше?
        Секретарь, чуть усмехнувшись, посмотрел на меня, словно хотел сказать: «Ты слишком торопишься!»
        - Все будет сделано, чтобы разобраться в этом инциденте. Найдется портфель или нет, но правда будет установлена. — Он помолчал и, вновь улыбнувшись, спросил: — Или ты сомневаешься в этом?
        Прежде чем я успел ответить, вмешался Цорн:
        - Это все выяснится, Ханнес. — Но, заметив осуждающий взгляд Беккера, быстро поправился: — Товарищ фельдфебель. — Он незаметно ткнул меня в бок, но я, конечно, тоже не остался в долгу.
        Секретарь, словно ожидая, пока мы успокоимся, задумчиво смотрел в сторону, потирая подбородок. Потом он строго произнес:
        - Вальтер Борк должен отвечать. Он готов понести наказание. Я с ним говорил. — Он положил руку мне на плечо. — Этот разговор состоялся благодаря тебе. Попытка побега из республики — несомненный факт. Но он все же остался. Это тоже факт. Ты ведь этого хотел, так?
        Я почувствовал легкое смущение, но не от его похвалы, а от того, что должен был сейчас сказать.
        - Есть еще кое-кто, заинтересованный в том, чтобы Вальтер Борк остался здесь... — Я заметил, что Цорн одобрительно кивает, и закончил: — Его дочь Ута. Если бы она скрыла письмо...
        Секретарь не дал мне договорить:
        - Да, для нее это было тяжелым испытанием.
        Все умолкли, тишину нарушал лишь шум мотора. Вот и первые дома Штейнберга. В деревне начинался обычный день.
        У кафе «Зальцбруннен» стоял почтовый автобус, Штейнберг — его последняя станция. Шофер, облокотившись о раскрытое окошко, как обычно, крикнул своим звонким голосом:
        - Отто, один кофе! Да покрепче!
        Изнутри донесся голос;
        - Сейчас подам, по-турецки.
        Мы проезжаем мимо.
        - К школе, — командует Беккер.
        Школа еще пуста. Сегодня последний день каникул. На дворе хлопочет старый Биеншток. Он разгребает гравий на дорожках, выдергивает там и сям сорную траву, которая успела вырасти за то время, пока ее не топтали детские ноги.
        У калитки Беккер скомандовал «Стоп» и повернулся ко мне.
        - Давай твой автомат и иди, — сказал он и, обращаясь к секретарю, спросил: — Вы не пойдете?
        Тот улыбнулся и подмигнул мне:
        - Расскажешь ей все сам. Это, наверно, будет не скоро... — И, обращаясь к Беккеру, спросил: — Он ведь не понадобится вам сегодня?
        Беккер отрицательно покачал головой. Уже выйдя из машины, я сказал:
        - Спасибо вам большое.
        Прежде чем снова взвыл мотор, Беккер успел сказать:
        - Передавай Уте от меня привет.
        Я помахал ему рукой.
        - И от меня тоже! — крикнул Цорн уже на ходу.
        В стрельчатом окошке показалось лицо Уты.
        Идя вдоль посыпанной гравием дорожки между цветами, посаженными папашей Биенштоком, и поднимаясь по узкой деревянной лесенке, я испытывал необъяснимое, незнакомое прежде чувство. Но я знал и другое: я очень люблю Уту.
        Она не бросилась к двери, когда я вошел. Стоя у окна и протянув навстречу руки, она в немом ожидании смотрела на меня.
        В окне виднелись ветви яблони, отягченные плодами. На небе ни облачка. «Цорн всегда правильно угадывает погоду», — подумалось мне.
        ЭДМУНД АУЭ
        КАК В СКАЗКЕ
        Стояла зима 1968 года. Снежные заносы, пронизывающий ветер и сильные холода грозили парализовать всю жизнь. Газеты и радио ежедневно сообщали, что прилагаются героические усилия для сохранения нормальных условий жизни и снабжения всем необходимым людей, отрезанных от внешнего мира.
        Может быть, некоторые не поймут, зачем я вспоминаю все это, но меня побуждает к тому один случай, в котором, как в фокусе, отразилось чувство товарищества и взаимной выручки наших людей в час испытаний.
        Это произошло в горном Рене, расположенном на высоте почти 800 метров над уровнем моря, где в добрые старые времена на тощей горной почве люди в одиночку растили свой хлеб. Годовой заработок кнехта за ежедневный двенадцатичасовой труд не превышал 240 марок. Из родившихся здесь детей выживала только половина, так как врачебная помощь отсутствовала, да и молока не на что было купить. Люди жили в жалких лачугах и вечно впроголодь.
        Здесь, в горном Рене, Тюрингия граничит с Гессеном и Баварией, и здесь пролегла граница между двумя германскими государствами, разделившая два мира. Местечко Франкенхайм в прошлом служило тем же, чем в Царской России была Сибирь: сюда ссылали неугодных.
        Итак, в тот год в горный Рен однажды ночью неожиданно вернулась зима. Случилось это 6 или 7 мая. Снег и мороз были такими сильными, что старожилы не помнили подобных холодов даже зимой.
        Не переставая выл ветер, крутила метель. Поднимаясь высоко в горы, вьюга гигантским белым полипом охватывала все живое. И трудно было представить, уцелел ли кто-нибудь в этом необъятном море снега.
        ...Пограничники выступили на пост. Свирепый норд-ост обжигал лица. В снежной круговерти трудно было дышать. Все дороги завалило, и только по кронам придорожных деревьев можно было определить шоссе Рейхманнхаузен — Франкенхайм.
        - Здесь, надо двигаться в этом направлении! — Фельдфебель Янсен показал рукой и попытался забраться на снежную баррикаду. Вскоре воющая тьма поглотила парный дозор. Только интуиция и многолетний опыт пограничной службы помогали фельдфебелю находить верную дорогу.
        Когда они достигли поселка, он показался им вымершим, погруженным в снежное море. Однако в некоторых окнах проглядывал свет. Со скрипом раскачивалась на фонарном столбе одинокая лампа. Свет от нее с трудом пробивался сквозь пелену метели, отбрасывая фиолетовые блики в снежную мглу...
        Янсен служил здесь уже третью зиму. Год назад он твердо решил искать себе местечко поудобнее. «В конце концов, в других местах тоже пекут хлеб и охраняют границу! — думал он. — Пусть теперь другие дышат свежим воздухом и занимаются зимним спортом...» Он пошел к командиру роты и высказал свою точку зрения.
        То, что Янсен все же остался здесь, объясняется не столько весенним теплом, пришедшим вслед за суровой зимой, сколько тем, что он познакомился с Петрой. Эта девушка была само совершенство, во всяком случае для Янсена. Она появилась словно наперекор лютому морозу и суровой зиме.
        Сейчас, проходя по поселку, он пытается отыскать дом, в котором должна спокойно спать его Петра. Она ждет ребенка, но время еще есть. Врач говорит — еще две или три недели. «К тому времени снежные горы растают, должны растаять», — думает Янсен. Но он все же немного встревожен. Хорошо, если так, но кто знает? Дети никого не спрашивают, когда им появиться на свет. А врач не Петре, а именно ему многозначительно сказал, что было бы лучше, если бы она рожала в клинике в Крейштадте, где созданы все условия для рожениц.
        А если из-за этого проклятого снегопада у нее начнутся преждевременные роды?
        Когда он проходил мимо домика, все казалось спокойным, еще спокойным.
        Началось все часом позже.
        Возможно, причиной тому был вой ветра, внешних причин не было. Просто матери пришла пора родить, а ребенку появиться на свет.
        Петра зарылась лицом в подушку. Боли становились все сильнее. Она уже не могла сдержаться. «Мама, — позвала она. — Мама, мне кажется...»
        Было уже за полночь, когда сестра Петры, с трудом преодолевая снежную бурю, добралась наконец в сельскую амбулаторию. Доктор Краман встревожился, узнав о начавшихся родах. По всем признакам они могли быть с осложнениями. Женщину немедленно нужно доставить в клинику, но как? Поселок отрезан от внешнего мира.
        Прежде всего доктор связался по телефону с женской клиникой, поставил в известность пограничников, местного начальника народной полиции, бургомистра, поскольку, если у них имеется возможность помочь, они должны это сделать. Речь шла о жизни двух людей.
        Сельскому врачу доктору Краману часто приходилось принимать роды в весьма сложных условиях. Но здесь было иное дело. Здесь он должен был попытаться задержать роды до перевозки молодой женщины в клинику.
        Уколы, уговоры и искреннее желание будущей матери сделать все, как велит врач, мало помогали. Схватки становились все сильнее.
        И в то время как врач старался сделать все возможное, пришло сообщение, что специальная автомашина, которая должна была доставить в амбулаторию врача-гинеколога, безнадежно застряла перед «Драй Шпитцен».
        «Ну, теперь может помочь только одно», — подумал доктор Краман и вновь начал звонить.
        Вскоре на ближайшей вертолетной станции пограничных войск пограничники уже лихорадочно готовились к вылету в условиях полного отсутствия видимости.
        Командир, опытный пилот, сам сел за штурвал. Он знал, что летать в такую погоду смертельно опасно, но он знал также и то, что от этого полета зависит жизнь матери и ребенка, который еще не появился на свет.
        Летчик запустил мотор. Шторм рвал лопасти винта. Машина задрожала и ринулась навстречу урагану, разрывая снежные облака, поднимая стальную птицу ввысь. Но чем выше поднимался вертолет, тем сильнее бросало его из стороны в сторону.
        Ветер играл с тяжелой машиной, как с бумажным змеем, который оторвался от бечевки. Внезапно вертолет заскользил к земле. Майор Бекман знал, что может произойти, он был почти уверен в этом. На какую-то долю секунды летчик заметил сквозь разорванные клочья облаков огни вертолетной станции, — оказывается, его относило назад. Посылая проклятия разбушевавшейся стихии, он с трудом выровнял машину и пошел на посадку.
        С вертолетной станции майор сообщил командиру бригады о своей неудачной попытке.
        В этом почти безнадежном положении командир саперного подразделения приказал попытаться предпринять спасательную экспедицию.
        Через несколько минут две мощные машины, КрАЗ и «Урал», покинули объект. Впереди, пробивая дорогу, двигался КрАЗ с его скатами колес высотою в человеческий рост.
        Перед «Драй Шпитцен» они взяли доктора Михаэлиса. Затем начался решающий штурм казавшихся непреодолимыми снежных высот.
        Ефрейтор Хейнд включил первую скорость. Мощный мотор привел машину в движение. Видимость была отвратительной. Фары освещали лишь бесконечные снежные массы. Все большие и большие сугробы возникали перед капотом радиатора. А колосс все же шел вперед. Несмотря на холод, водитель взмок от напряжения. У него была одна мысль: «Машина не должна встать, задание должно быть выполнено!» И метр за метром Хейнд пробивался вперед, в нем росла уверенность, что он пробьется. «С такой техникой, с этими мощными гигантами из Советского Союза, — думал он, — можно добраться до края света».
        Однако «конец света», кажется, должен быть уже где-то здесь. Все труднее становилось различать кроны деревьев, и наконец они совсем исчезли. Казалось, вой вьюги соревновался с ревом мотора, пытаясь заглушить его. Но мощный двигатель не давал себя победить, и машина упорно преодолевала снежные барьеры...
        Через два часа доктор Краман позвонил пограничникам, и фельдфебель Янсен, только что возвратившийся из наряда, узнал, что он стал отцом.
        - Если бы не помощь опытного специалиста, — сказал Краман, — трудно сказать, чем бы все кончилось. Но теперь мать чувствует себя хорошо и девочка тоже. Врач находится при них.
        - Как же ему удалось добраться к ней? Как он сумел пройти по такому снегу? — недоумевал Янсен.
        - Это целая история, — промолвил доктор Краман. — Как в сказке.
        Он положил трубку и представил себе, что Янсен сейчас сидит, наверное, в оцепенении, потом он вскочит, быстро оденется и схватит лыжи. И доктор повторил еще раз:
        - Как в сказке. Вернее, в сказке, в которой мы живем...
        ЭРИХ МАНЕРТ
        ПРИЗНАТЕЛЬНОСТЬ
        В это утро будильник прозвенел несколько раньше, чем обычно. Бухгейм спросонок нащупал его и, нажав на кнопку, выключил звонок. Затем он не торопясь встал и через несколько минут уже занимался утренней зарядкой, с наслаждением вдыхая свежий воздух. Это вошло у него в привычку. Он нуждался в разминке, как и в чашке кофе, — и то и другое придавало ему бодрости.
        Слушая последние известия по радио, позавтракал. За исключением того обстоятельства, что он проснулся слишком рано, это утро ничем не отличалось от всех прочих. Он бросил беглый взгляд в зеркало, слегка поправил фуражку, галстук. Теперь все в порядке, можно идти. Он поцеловал жену, положил на стол подарки для детей и ровно в пять часов тридцать минут вышел из дому. Идя к автобусной остановке, думал о своих двух малышах и других ребятишках: ведь сегодня их праздник — Международный день защиты детей.
        Бухгейм должен был сегодня нести патрульную службу. Суточное дежурство начиналось в семь часов, и он, как и его экипаж, точно к этому сроку прибыл на место. Капитан Бухгейм и второй пилот обер-лейтенант Герольд за годы совместной летной службы всегда следовали правилу: неукоснительно соблюдать время, указанное в расписании. Этот вопрос имел принципиальное значение для поддержания порядка и дисциплины.
        На аэродроме экипаж, как положено, доложил дежурному офицеру о своем прибытии и остался ожидать дальнейших указаний. Командир экипажа капитан Бухгейм проверил готовность вертолета к вылету, после чего записал в бортовой журнал: «Вертолет Ми-4 № 624 к полету готов».
        Поскольку никаких распоряжений пока не поступало, нужно было чем-то заняться. По распорядку дня для экипажей патрульных машин подошло время второго завтрака. «Ну что ж, лишний раз позавтракать не вредно — от этого пока еще никто не умирал. А то ведь при патрулировании никогда не знаешь, сможешь вовремя поесть или вообще останешься голодным...» Летчики дружно направились в служебное помещение, где можно было перекусить, как вдруг на вышке раздался прерывистый вой сирены — сигнал тревоги. Не было никаких сомнений — она имела прямое отношение к экипажу Бухгейма. Схватив на ходу летные шлемы, планшеты, спальные мешки, летчики бегом направились к дежурному.
        Через минуту Бухгейм уже докладывал о готовности к вылету. Последовало задание: «Вылет в 9.00. Маршрут: Бранденбург — Бург — Магдебург — Тале. Место приземления — ориентировочно приспособленная площадка. Принять пострадавшего ребенка, находящегося в тяжелом состоянии, и переправить в Берлин. Промежуточная посадка для заправки горючим на своем аэродроме».
        - Задание понял! — отрапортовал капитан и, четко повернувшись, вышел. Времени не оставалось даже для того, чтобы зайти к метеорологам и подробно расспросить о погоде на маршруте. Он узнал лишь, что, По сводке, в Бранденбурге сплошная облачность, высота облаков — двести метров, видимость — два километра. В Магдебурге и Тале обстановка примерно такая же. Все это уже на ходу успел сообщить ему метеоролог. Но погода сейчас уже не так волновала его. Он думал о предстоящем задании.
        Второй пилот доложил командиру о готовности к вылету. Экипаж был ознакомлен с задачей, машина готова к старту. Обер-лейтенант Герольд принялся рассчитывать трассу. Командир включил несущий винт и доложил по радио о готовности.
        - «Ипсилон», говорит «Цеппелин». Время девять ноль-ноль, курс — двести двадцать, высота — сто метров. Вылет разрешаю, — прозвучало в шлемофоне.
        Ми-4 вылетел на выполнение задания. Вскоре погода ухудшилась. Начался дождь. Монотонно ударяли дождевые капли по стеклу кабины. Временами облака опускались совсем низко, дождь усиливался.
        Внизу раскинулся Магдебург, но на этот раз экипажу было не до красот города. Борттехник фельдфебель Фрей, которого товарищи называли Бортмиксер, контролировал работу винтомоторной части, обер-лейтенант Герольд следил за курсом, сверял время.
        Капитан Бухгейм доложил:
        - «Цеппелин», говорит «Ипсилон». Пролетел второй контрольный пункт, следую указанным курсом.
        Три минуты лета до Тале. Теперь дорога каждая секунда. Весь экипаж в напряженном ожидании. Каждый думал о ребенке, которого необходимо было спасти. Одна ко вслух никто ничего не говорил.
        Из-за снизившейся облачности командир решил лететь бреющим полетом на высоте примерно 50 метров.
        - Впереди Тале! — выкрикнул Герольд.
        Три пары глаз напряженно искали условленное место. Пришлось сделать над городом несколько кругов, прежде чем пилоты заметили на окраине обсаженное тополями футбольное поле — там стояли пожарная и санитарная машины и кто-то махал флагом с красным крестом, да еще как махал.
        - Мы вышли правильно, командир! — обрадованно произнес Герольд, указывая вниз.
        Бухгейм повел вертолет на посадку. На земле ему показали знаками, чтобы он не выключал мотор.
        Двое санитаров подняли носилки и быстрым шагом направились к вертолету. На носилках с трудом можно было различить укутанного в простыни и одеяла ребенка. Борттехник, открыв люк грузового отделения, показывал санитарам место для крепления носилок, которые подвешивались на специальных кронштейнах. Поскольку мотор и винт вертолета создавали сильный шум, врач и летчики, кроме короткого приветствия, не смогли обменяться даже несколькими фразами.
        Через минуту вертолет вновь был в воздухе. Достигнув контрольного пункта Бург, Бухгейм связался с руководителем полетов и запросил разрешения продолжать полет на высоте 500 метров, так как нижняя граница облачности колебалась от 50 до 70 метров.
        Что с ребенком? Сумеют ли они вовремя долететь до Берлина? Внимание обоих пилотов было теперь сконцентрировано на приборах, поскольку летели вслепую, в сплошной облачности. К тому же сильный порывистый ветер затруднял управление. Тем не менее вскоре они уже были над своим аэродромом. Вертолет пробил пелену облаков и на высоте 70 метров вынырнул из них, точно выйдя к месту посадки. Под ними широкой лентой простиралась взлетно-посадочная полоса.
        Вызванный по радио бензозаправщик спешил к месту посадки. Еще до приземления машины наземный персонал подготовил все к обеспечению старта и дальнейшего полета.
        В другое время после такой посадки капитан Бухгейм обязательно бы закурил, но сейчас курить не стал. Герольд торопливо затягивался, но командиру не предлагал. Он хорошо знал капитана и понял, что сейчас он особенно встревожен и озабочен.
        Наконец у Бухгейма появилась возможность поговорить с врачом. Оказалось, что несчастье произошло с семилетней Стефи Цойнерт. Она возвращалась из школы и была сбита мотоциклом, не сумевшим затормозить на мокром асфальте. Мотоциклист, сам получивший легкое ранение, пытался, как умел, помочь ребенку, но безуспешно. Девочка была без сознания, она до сих пор так и не пришла в^-^ себя. Доктор Бауман предполагал, что помимо сотрясения мозга у нее мог быть перелом позвоночника, что грозило общим параличом. Вот почему потребовалась немедленная транспортировка пострадавшей и по первому же запросу медицинской службы на помощь был выслан военный вертолет. В Берлине необходима консультация со специалистами, девочка будет определена в специализированную клинику.
        Между тем второй пилот получил необходимые данные для продолжения полета, фельдфебель Фрей осмотрел машину. Все заняли свои места. Все это время санитары держали наготове аппарат для искусственного дыхания. Состояние Стефи по-прежнему оставалось очень тяжелым. Ни о каком обеде не могло быть и речи, да никто и не думал о еде. Погода заметно ухудшалась, но, несмотря на это, экипаж получил разрешение на вылет.
        - «Цеппелин», говорит «Ипсилон». Облачность — пятьдесят метров, — доложил капитан Бухгейм сразу же после взлета.
        Из-за метеорологических условий и по соображениям безопасности для пассажиров, экипажа и машины курс пришлось несколько изменить, и посадка была перенесена на центральный аэропорт в Шенефельде. Там уже все было подготовлено.
        - Вертолет шестьсот двадцать четыре! Говорит приводная Шенефельд! Посадку разрешаю. Передаю условия: ветер — двести сорок градусов, шесть метров в секунду, сплошная облачность, высота — восемьдесят метров, видимость — один километр.
        - Понятно, — ответил Бухгейм и пошел на посадку. Приземлились как на учениях.
        В это время борттехник пробрался к пилотам и, сдвинув Герольду шлем в сторону, прокричал ему на ухо:
        - Врач говорит, что состояние ребенка ухудшается!
        Второй пилот передал сообщение капитану и предложил лететь прямо до площади Маркса — Энгельса, как и было намечено первоначально.
        - Мы сэкономим время, которое может оказаться для девочки решающим, — добавил Герольд.
        Бухгейм согласно кивнул. Нельзя было терять ни секунды.
        - Приводная Шенефельд. Вертолет шестьсот двадцать четыре! Состояние ребенка угрожающее. Прошу разрешения на дальнейший полет к центру города.
        В лицах членов экипажа угадывалось напряжение и решимость. Каждый понимал всю серьезность положения и знал, что от малейшей задержки может последовать катастрофа.
        - Шестьсот двадцать четвертый, оставайтесь на месте, — последовало указание диспетчера Шенефельда.
        Секунды казались вечностью. Фрей то и дело посматривал на Стефи. Врач не проронил ни слова, но взгляд его говорил, что необходимо немедленно лететь дальше.
        - Говорит приводная Шенефельд. Вертолет шестьсот двадцать четыре, вам разрешается дальнейший полет. Облачность восемьдесят — сто метров. Будьте осторожны!
        - Вас понял, — ответил капитан и поднял машину в воздух. Теперь нужно собрать всю свою выдержку и умение, чтобы преодолеть последний, наиболее сложный отрезок пути.
        На высоте 50 метров пилот сделал разворот над аэродромом. Обрывки облаков опускались до 60 метров, и дальнейший подъем был практически невозможен. Бухгейм лег на курс, взяв в качестве ориентира линию железной дороги.
        Пролетели Шеневайде, Карлсхорст, Осткройц, и вскоре перед ними всплыла телебашня, вершина которой скрывалась в облаках. Определив по дыму труб направление ветра и рассчитав приземление, Бухгейм на бреющем полете пролетел площадь Маркса — Энгельса и мастерски произвел посадку. Не успел еще остановиться винт, как к вертолету подъехала машина «скорой помощи».
        На прощание крепкое рукопожатие врача, горячая благодарность экипажу за самоотверженный полет, и через минуту машина уже исчезла из виду. Берлинцы, видевшие мчавшуюся по улицам города «скорую помощь», и не подозревали, что она везет больного, доставленного приземлившимся на центральной площади вертолетом. А Ми-4 в это самое время уже набирал высоту, взяв курс на свой аэродром.
        По пути летчикам пришлось еще раз приземлиться для дозаправки на одном из промежуточных аэродромов.
        Завершив полет, капитан Бухгейм доложил оперативному дежурному:
        - Товарищ майор! Задание выполнено, происшествий нет. Общее время полета с шестью посадками — пять часов тридцать минут.
        Майор Вагнер, приняв рапорт, сообщил о выполнении полета командованию отряда.
        Экипаж отправился ужинать. Весь вечер все трое думали о Стефи. Их не тянуло ни к разговорам, ни к журналам, ни к игре в скат, чем они обычно занимались в свободное время. Но когда началась вечерняя телепередача, внимание всех привлекло сообщение последних известий. Им было приятно, когда диктор объявил, что сегодня, в Международный день детей, летчики ВВС Национальной народной армии ГДР спасли жизнь семилетней школьнице Стефи Цойнерт, пострадавшей при дорожной катастрофе, доставив ее на вертолете в клинику Берлина.
        Уставшие за день летчики решили прилечь отдохнуть, благо никаких распоряжений не поступало. Однако в двадцать три часа капитан Бухгейм и его товарищи были разбужены воем сирены. Подразделение поднялось по тревоге. Учебная или боевая? Сейчас это не имело значения. Они должны были вовремя прибыть на место и доложить о готовности к вылету. Экипаж Бухгейма оказался в числе первых, перекрыв все нормативы, чем подтвердил высокую боевую готовность всего подразделения и заслужил одобрение начальства.
        После отбоя тревоги и нескольких часов сна экипаж Ми-4 № 624 сменился с дежурства. Бухгейм и его коллеги получили сутки заслуженного отдыха.
        - Как дети? Как провели вчерашний день? Что нового? — засыпал жену вопросами Бухгейм, едва переступив порог своего дома.
        Обрадованная его приходом, жена подробно рассказывала обо всем, и, когда в свою очередь поинтересовалась, как у него дела на службе, он ответил, как обычно:
        - Летели на задание, все в порядке.
        А спустя несколько месяцев, 7 октября, в День Республики, экипаж вертолета Ми-4 № 624 как лучший был награжден министром национальной обороны медалью «За заслуги перед Национальной народной армией».
        ...Прошло два года, много перемен произошло с тех пор, и случай с девочкой постепенно забылся. Но вот однажды — это было 1 марта — случилось то, что вновь всколыхнуло в памяти летчиков события того давнего дня.
        Около десяти часов утра к служебному зданию, где находились летчики, подъехал «вартбург». Из него вышла девочка лет десяти, держа в руках три огромных букета. Взбежав по лестнице, она спросила у дежурного офицера майора Бухгейма, капитана Герольда и штабс-фельдфебеля Фрея.
        И вот уже слышен ее взволнованный голос:
        - Дорогие товарищи! Меня зовут Стефи Цойнерт. Помните? Вы спасли мне жизнь. Я от всего сердца благодарю вас и сегодня, в День Национальной народной армии, хочу пожелать вам всего самого хорошего!
        В эти минуты слезы появились на глазах не только у Стефи...
        УЛЬРИХ КОММ
        ПОЖАР У МЫСА АРКОНА
        Порывистый юго-западный ветер становился все сильнее и гнал тяжелые дождевые облака через Балтику к финским берегам. С трудом преодолевая его, карабкался по волнам тральщик военно-морских сил ГДР. Вода с шумом перекатывалась через носовую часть, брызги долетали до самого мостика.
        Сквозь стену дождя едва виднелись еще два тральщика. Корабли возвращались после визита дружбы в Таллин.
        Ни осенняя непогода, ни проливной дождь, сопровождавший моряков на протяжении всего рейса, не могли снизить их боевого духа и отличного настроения. У всех еще были свежи в памяти впечатления о днях, проведенных в Таллине, гостеприимстве и радушии советских военных моряков. Особенно запомнились последние минуты перед уходом кораблей на родину. Толпы таллинцев на пирсе, дружеские улыбки, рукопожатия...
        Полночь. Дождь почти перестал. Изредка сквозь обрывки облаков, стремительно несущихся по небу, проглядывала луна. К утру должен был показаться маяк Варнемюнде и краны верфи Варнов.
        На «Притцвалке», шедшем вторым в кильватерной колонне, его командир обер-лейтенант Штерн сменил на мостике своего заместителя. Вместе с командиром на вахту заступил старший рулевой Ганс Ламберт. Товарищи называли его Ламме за явную склонность хорошо поесть и выпить, чем он напоминал Ламме Гудзака — верного спутника знаменитого Тиля Уленшпигеля. Ламберт не обижался на это прозвище, однако, когда он был на посту, называть его так не могли даже самые близкие друзья. Во время вахты он был для всех старшим рулевым или секретарем партийной организации на корабле.
        Так же как и все, Ламберт был полон впечатлений от дружеского визита. Ему хотелось поделиться ими с кем-нибудь. Но здесь, на мостике, разговоры, не относящиеся непосредственно к делу, были нежелательными. Не положено было даже думать о таких посторонних вещах, как Таллин или Варнемюнде.
        А в это же самое время, когда обер-лейтенант Штерн и старший рулевой Ламберт на мостике «Притцвалка» стояли на так называемой «собачьей вахте», на фрахтере «Анна Лунд», который шел из Глазго в финский порт Турку с грузом угля и машин, первый офицер Ханконен, пожелав спокойной ночи своему капитану старому Вергеланду, занял его место на мостике.
        Всего в часе езды на поезде от Турку — в городе Сало жила семья Ханконена. Путь от Зунда по Балтике в ночное время не из приятных и требует от вахтенного офицера большого внимания и напряжения. Ханконен уже был одно время капитаном, но как раз в этот период случилось неприятное происшествие, в котором он не был повинен, и тем не менее ему пришлось вновь занять место первого офицера.
        Во время стоянки фрахтера в Глазго, в порт прибыли с визитом эсминцы ВМС ФРГ «Гамбург» и «Шлезвиг-Гольштейн». Они были встречены демонстрацией протеста жителей города, которые отлично знали нравы западногерманских моряков, воспитывающихся на традициях нацистского флота. Жители Глазго не ошиблись — в городе начались пьяные дебоши матросов бундесмарине. Нескольких из них полиция вынуждена была арестовать за грубые нарушения общественного порядка.
        Команда «Анны Лунд» состояла из представителей почти всех стран Западной Европы, были там и два немца — бывшие военнослужащие бундесмарине машинист Грот и младший машинист Хенце. Между ними вспыхнул спор — Грот возмущался поведением жителей Глазго, считая, что они нарушили элементарные правила гостеприимства, Хенце же называл хулиганскими действия моряков ФРГ. Мнения команды разделились. Особенно защищал матросов бундесмарине боцман норвежец Нордрак. Надо сказать, что во время оккупации Норвегии фашистской Германией Нордрак служил в дивизии СС «Викинг» и после разгрома фашистов плавал исключительно на иностранных кораблях, избегая появляться на родине. Француз-радист Пьер Лафит, активный деятель союза моряков, поддержал Хенце и, отпустив пару крепких выражений в адрес западногерманских буянов, попутно прошелся в отношении политики Бонна вообще. Однако наступало время «собачьей вахты», и Хенце отправился в машинное отделение, а Грот — в боцманскую каюту.
        Пьер Лафит засел за свою аппаратуру и стал вслушиваться в эфир, наполненный самыми разнообразными звуками. Вдруг он почувствовал, что в радиорубку проникает дым. Выскочив наружу, он увидел языки пламени, вырывавшиеся из кают для команды. Пламя перебрасывалось на лежавшие поблизости ящики. На палубе мелькали фигуры метавшихся в панике матросов, окутанных плотными клубами дыма. Лафит слышал голоса капитана и первого офицера, пытавшихся успокоить команду и навести порядок. Он побежал на мостик:
        - Где капитан?
        Рулевой лишь пожал плечами. Тут радист увидел торопливо шедшего из своей каюты штурмана.
        - Где мы сейчас находимся?
        - А зачем это?
        - Мне немедленно нужны координаты местонахождения судна!
        - Пойдем в каюту.
        Штурман склонился над картой и, взяв карандаш, обвел кружком местонахождение «Анны Лунд»:
        - Мы вот здесь!
        Радист сверил координаты, нацарапал их на первом попавшемся клочке бумаги и нырнул в свою рубку.
        Радист, заступивший на вахту на «Притцвалке», поначалу не обнаруживал в наушниках ничего заслуживающего внимания. Но в два часа ночи сигнал «три точки... три тире... три точки...», еле различимый в эфире, насторожил его. Радист отрегулировал настройку и вновь, уже совершенно отчетливо, услышал «три точки... три тире... три точки...». Ни малейшего сомнения — это был сигнал бедствия «SOS». Корабль в беде, и, вероятно, недалеко от них. Необходимо действовать как можно быстрее: доложить командованию, установить координаты судна, терпящего бедствие. Пьер Лафит отчетливо передавал свои координаты.
        На головном тральщике, где находилось командование этого небольшого отряда, также услышали сигнал о помощи с «Анны Лунд». Последовал приказ «Притцвалку» направиться на помощь терпящему бедствие судну.
        Пока в штурманской рубке заносили в судовой журнал: «2.00, 10° по курсу горящее судно, дистанция 7 миль, курс на потерпевшего, полный вперед», прозвучал сигнал боевой тревоги, и команда заняла свои места по расписанию.
        Корабль терпит бедствие! Эта мысль подстегивала моряков «Притцвалка», заставляя действовать особенно слаженно и сноровисто. На верхней палубе приводились в готовность противопожарные средства, формировались команды для борьбы с пожаром на носу и корме судна, терпящего бедствие. Бушующие волны обдавали моряков холодной пеной, но они словно не замечали этого, готовые к схватке со стихией.
        Сигналы бедствия с «Анны Лунд» услышали не только корабли ГДР. Два западногерманских сторожевых катера также приняли «SOS» радиста Лафита и передали его призыв о помощи всем кораблям и приграничным станциям. К месту происшествия поспешил датский рыболовецкий траулер, выжимая все возможное из своих маломощных двигателей, изменили курс английский многотонный корабль и голландский мотобот.
        Радист на «Анне Лунд» посылал в эфир сигналы бедствия и координаты своего судна до тех пор, пока пламя, охватившее рубку, не заставило его покинуть свой пост.
        То, что он увидел, ужаснуло его. Густой дым, сквозь который прорывались языки пламени, окутывал кормовую часть судна. Порывистый ветер отгонял дым в ночную тьму, свистел в разбитых окнах жилых кают, раздувая пламя, как мощный вентилятор. Часть команды и экипажа, среди которых находились жена капитана, его десятилетняя дочь и стюардесса, собралась на носу корабля, еще не тронутом огнем. Пламя уже охватывало корму и подбиралось к шлюпбалкам, отрезая таким образом последнюю надежду на спасение. Никто не отваживался подойти к шлюпбалкам, чтобы спустить лодки на воду. Судовой пожарной команде не удалось справиться с огнем. И теперь, когда он наверняка проник в трюмы с углем, победить разбушевавшуюся стихию своими силами команда «Анны Лунд» не могла.
        Пьер Лафит кинулся к верхней палубе, но лестница уже была охвачена языками пламени. Он вновь взбежал на мостик. Там, с наветренной стороны, огня не было, и, пользуясь этим, радист спрыгнул оттуда на палубу, чуть не сбив с ног первого офицера.
        - Удалось установить связь с какими-либо кораблями? Ответил вам кто-нибудь?
        - Ответил голландский мотобот «Фрисланд» — он сравнительно недалеко. Английский корабль и отряд тральщиков ВМС ГДР.
        - ВМС ГДР?
        - А что здесь удивительного?
        - Да, сами мы с нашими средствами не справимся. Было бы очень хорошо, если бы нам но крайней мере удалось не допустить огонь в трюмы и сохранить груз. Черт бы побрал этот уголь!
        Времени для долгих разговоров не было, и Ханконен поспешил к пожарной команде, чтобы указать наиболее опасные участки, где огонь мог перекинуться к грузовым трюмам. Время от времени он обращался за советом к капитану Вергеланду, который напряженно всматривался в темноту, надеясь увидеть огни какого-нибудь судна, идущего им на помощь. Как и всем на «Анне Лунд», ему было ясно, что своими силами они смогут вести только сдерживающую борьбу, чтобы суметь продержаться как можно дольше.
        А в это самое время в машинном отделении двое немцев-машинистов тщетно пытались найти хоть какую-нибудь возможность выбраться на палубу.
        Несмотря на то что Грот был свободен от вахты, он после выпивки с боцманом зашел в машинное отделение, очевидно намереваясь продолжить спор с Хенце. Внезапно возникший пожар отрезал им путь на палубу. Тут уж было не до дискуссий. Грот сразу отрезвел, но не стал от этого более покладистым и принялся на чем свет стоит проклинать корабельное начальство, которое конечно же бросило их здесь одних и, как видно, не собирается предпринимать каких-нибудь мер к спасению, а ведь должно было предпринять.
        - Неужели они не понимают, что нам самим из этой мышеловки не выбраться!
        - Не может быть, чтобы они оставили нас в беде, — утешал себя и напарника Хенце, даже не подозревая, насколько был близок его земляк к истине. Собутыльник Грота — боцман, вместо того чтобы проверить, вся ли команда налицо, крутился без дела вокруг капитана.
        - Думаешь, они оставят нас здесь погибать?
        - Как те, на «Акуле»? Нет, не может быть, чтобы наши смогли дойти до такой подлости.
        Катастрофа западногерманской подводной лодки, происшедшая менее шести недель назад, привлекла внимание широкой общественности и особенно моряков. Из престижных соображений руководство отказалось от использования международной помощи для спасения погибающих. И лишь случайно английский траулер «Санта-Мария» спас одного из двенадцати матросов, прыгнувших в воду перед погружением лодки. Остальные погибли.
        - Что за свинство! — злился Грот.
        Но Хенце не хотелось сейчас вступать с ним в спор. Он лишь заметил в ответ:
        - Я знаю Лафита. Он, наверно, передавал «SOS» до тех пор, пока под ним не загорелся стул. А навигация на этом отрезке пути, сам знаешь, весьма оживленная.
        - Какое мне до этого дело, если я к тому времени испекусь?
        - Брось болтать! Давай лучше подумаем, как отсюда выбраться...
        Хенце в который уже раз осмотрелся вокруг. Помещение, где они находились, отделялось от грузовых трюмов глухой перегородкой. Пройти по трапу, ведущему в твиндек, было совершенно невозможно — жара там становилась невыносимой. Они действительно оказались в безвыходном положении.
        Когда «Притцвалк» подошел к «Анне Лунд», там уже находились два погранкатера ФРГ, английский и голландский корабли. Они сняли с горящего судна часть команды, жену и дочь капитана, стюардессу. Катера пытались потушить пламя, но маломощные водяные помпы не могли справиться с огнем, и он разгорался все сильнее. Вынужденные признать свое бессилие в борьбе с пожаром, команды прибывших кораблей приступили к спасению остальной части экипажа «Анны Лунд».
        На борту горящего судна остался капитан Вергеланд, первый офицер Ханконен и несколько старых матросов. Капитан никак не хотел сдаваться и намеревался спасти по крайней мере груз. Ханконен понимал, что любые попытки в такой ситуации безуспешны, но не мог покинуть своего капитана в эту трагическую минуту. Вдруг он заметил подходивший тральщик ГДР. Схватив Вергеланда за плечо, он крикнул:
        - Посмотрите! Пришла настоящая помощь. У ребят наверняка есть на борту все, что нужно!
        Капитан, прищурившись, смотрел на подошедший корабль. Одно мгновение он колебался. Но, взглянув на корму своего судна, из которой пробивалось яркое пламя, на небо, предвещавшее шторм, понял, что иного выхода нет.
        - Запросите их!
        Ханконен быстро связался с тральщиком, остановившимся в нескольких кабельтовых от «Анны Лунд».
        - Ну вот, теперь порядок! — воскликнул обер-лейтенант Штерн. Это прозвучало так, словно все уже было позади, хотя на самом деле им еще только предстояла тяжелая борьба.
        При таком сильном волнении моря подвести относительно небольшой корабль к борту фрахтера и прочно пришвартовать его — задача весьма непростая. После второго захода тральщику удалось подойти к горящему фрахтеру совсем близко, так что два матроса с «Притцвалка», рискуя оказаться в воде, перепрыгнули на борт «Анны Лунд» и принялись за швартовку. Между бортами судов были спущены мощные кранцы. Фонтаны брызг и пены обдавали моряков из образовавшейся щели, но постепенно она становилась все уже и уже, пока наконец суда не оказались прочно пришвартованными друг к другу.
        Тем временем на тральщике было все готово к схватке с огнем: швартовая команда стояла на левом борту, в проходах ожидали группы тушения с водометами, способными подавать в минуту от 400 до 800 литров воды. Едва закончилась швартовка, спасательные команды оказались на борту «Анны Лунд». Началась борьба с пожаром. Удушливый дым окутал моряков, наступавших на очаги огня. Раскаленный воздух затруднял дыхание, опалял лица смельчаков, но они шаг за шагом продвигались вперед, побеждая стихию. Руководил спасательными работами старший рулевой Ламберт.
        - Господин капитан, все ли люди из вашей команды в безопасности?
        Вергеланд на секунду задумался и задал тот же вопрос первому офицеру. Ханконен подозвал боцмана:
        - Нордрак! Вы проверили наличие команды и пассажиров?
        Тот пожал плечами:
        - Я... мне кажется, все налицо...
        - Я хочу точно знать, вся ли команда снята с корабля! Что же вы болтались здесь столько времени, а самого главного не проверили?! — Первый офицер был вне себя от гнева. — Немедленно выяснить и доложить. Быстро, быстро, пошевеливайтесь!
        Ругаясь про себя, боцман направился на нос, где еще оставалась часть команды.
        Ламберту нужно было выяснить еще ряд вопросов:, где и что горит, угрожает ли огонь наиболее ценным грузам, нет ли опасности взрывов газа, химикалий, отравляющих веществ? Необходимо было также найти наиболее удобные пути подхода к очагам огня, расположение люков и т. д. Капитану понравилось спокойствие и уверенность моряков с тральщика ГДР, и он дал Ламберту исчерпывающие ответы на все вопросы.
        Тем временем боцман вспомнил, что с момента возникновения пожара он не видел своего собутыльника Грота. Может, он просто не попадался ему на глаза? Но и того, второго, немца тоже не было видно. Где же они могут быть? Неужели еще там, в машинном отделении?.. Ужаснувшись этой мысли, боцман быстро взглянул на корму — вся она была объята пламенем. Если они действительно там, им не выбраться, и по люкам к ним тоже не доберешься. Но, может, они все-таки вышли и давным-давно в безопасности? Вероятно, он их просто не заметил в общей суматохе. Подгоняемый этой надеждой, боцман перебегал от одного к другому, спрашивая у команды, не видел ли кто машинистов. Никто не видел. Не было их и в числе снятых другими судами. Радист Лафит вдруг вспомнил, что после объявления тревоги, когда он от невыносимой жары покинул свою рубку, машины еще некоторое время работали и судно двигалось.
        Боцману стало окончательно ясно, что оба машиниста находятся внизу и сами выбраться оттуда не смогут. Он со всех ног бросился назад, к носу судна. Споткнувшись о какую-то доску, Нордрак растянулся на палубе, вновь вскочил и что было духу закричал:
        - Машинистов нигде нет!
        - Что значит «нигде нет»? — возмутился первый офицер. — Они что, остались в машинном отделении?!
        - Вероятно....
        - «Вероятно»... Да или нет?!
        - Внизу я не был, а больше их нигде нет...
        В машинном отделении температура росла с каждой минутой. Вентиляторы выходили на объятую пламенем шлюпочную палубу, поэтому свежий воздух через них не поступал. Грот и Хенце, понимая, что полностью отрезаны огнем, давно оставили попытки найти какой-либо выход. Время от времени они большими гаечными ключами барабанили по стенам, но все напрасно.
        Выбраться из своей темницы они могли лишь в том случае, если бы наверху сгорело все, что могло гореть, или же удалось погасить пламя. Но выдержит ли палуба над ними и сколько еще они смогут продержаться в этой жаре? Что делать?
        - Давай заберемся под днищевый настил, — предложил Хенце. — Под дизель.
        - В эту грязную дыру?
        - Лучше сидеть в грязной дыре, чем в духовке.
        - Может, ты и прав, — согласился Грот.
        - Давай сдвигай крышку люка. Быстрее!
        Совместными усилиями они сдвинули крышку и забрались между фундаментами дизелей. Пот ручьями катил по их лицам. Дышать было тяжело, но все-таки легче, чем в верхней части машинного отделения. Когда они немного успокоились, Хенце сказал:
        - Грот, мы с тобой спорили, но ведь известно, что в споре самое главное — сохранить спокойствие. По-моему, теперь самое время продолжить дискуссию. Как ты считаешь?
        Сообщение боцмана Нордрака обрушилось на капитана Вергеланда как гром среди ясного неба. В случившемся он винил только себя. Как можно было полагаться на пьянчугу боцмана? Теперь единственная надежда на матросов с «Притцвалка». Пренебрегая опасностью, они вступили в борьбу за жизнь людей, погибавших в нескольких метрах от них, и это придавало им силы и мужество.
        Шаг за шагом пыталась штурмовая группа проникнуть сквозь пылавшую рубку к трапам, ведущим в машинное отделение. Жара была невыносимой. Повсюду в каютах, салоне и переходах, наполненных дымом, горели мебель, обшивка, краска. Мощные струи воды ломали деревянные стойки, смывали в кучи осколки посуды, обломки мебели. Быстрее вперед, к трапу, ведущему на пеленгаторную палубу, может, оттуда легче будет сориентироваться. Поднявшись на палубу, моряки осмотрелись. Вот дымовые трубы, где-то здесь должно находиться машинное отделение и над ним люк, через который при ремонте моторов подают необходимые детали и инструменты. Через него можно добраться до палубной надстройки или шлюпочной палубы. Слева и справа по борту в надстройке располагаются жилые каюты и часть служебных помещений. Центрального хода, на который выходили бы все каюты, на корабле нет. Шахта, ведущая в машинное отделение, должна быть где-то между боковыми коридорами. Но есть ли там выходы к этой шахте? Если нет, придется ломать стены.
        Расположение помещений в кормовой части судна показалось старшему группы удивительно знакомым. Да, точно! Подобная планировка была на сухогрузе «Люббенау», на котором он плавал до призыва на военную службу. Правда, здесь все соответственно меньше, поскольку «Люббенау» был почти вдвое крупнее. Поглощенный этими мыслями, старший группы старался за огнем и дымом рассмотреть все как следует и даже не заметил, что огонь почти отрезал путь к трапу...
        Обер-лейтенант Штерн, в это время находившийся на мостике «Притцвалка», внимательно наблюдал за действиями всех групп по борьбе с пожаром. Внезапно ему показалось, что мостик «Анны Лунд» едва заметно повело в сторону. Может, это почудилось ему от волнения или его обмануло движение тесно стоявших рядом друг с другом кораблей? Обер-лейтенант стал всматриваться внимательнее. И точно, его предположения оправдались. Он немедленно скомандовал находившейся на мостике группе срочно спуститься вниз.
        Старший группы, оглянувшись вокруг, сразу понял грозившую им опасность. Моряки поспешили к трапу, но было уже поздно — накренившаяся часть пылающей надстройки загородила трап, зажав рукав водомета. Видя, что извлечь его из обломков невозможно, моряки по канату, чудом сохранившемуся на шлюпбалке, спустились на «Притцвалк», стоявший борт о борт с «Анной Лунд».
        - Черт возьми! Мне впервые в жизни приходится таким путем пересаживаться с одного корабля на другой! — шутил старший группы, вновь почувствовав под ногами твердую опору. И в этот самый момент часть мостика «Анны Лунд», на котором они только что стояли, с треском рухнула, подняв к небу фонтаны искр и пламени.
        - Вовремя мы убрались оттуда, — заметил один из матросов.
        - Да, могло помять головные уборы, если бы все это упало на голову!
        - Ладно, пойдем доложим Старику, как можно проникнуть в машинное отделение, — сказал старший.
        Матросы поспешили на мостик «Притцвалка».
        - Вы полагаете, что там имеется нечто вроде запасного люка? Но, по-моему, он должен находиться на второй палубе, — возразил обер-лейтенант Штерн.
        - Совершенно верно, товарищ обер-лейтенант, но на верхней палубе, как правило, бывает трап вниз над этим люком. На всех кораблях этого класса...
        - Вы правы! И именно по левому борту.
        - Так точно! По левой стороне. Но нам понадобится новый рукав к водомету. — И старший протянул командиру брандспойт, снятый с оставшегося на мостике «Анны Лунд» рукава. При этом у него было такое выражение лица, будто он просил извинения за утраченное казенное имущество.
        Обер-лейтенант Штерн похвалил моряков и сказал тоном, не терпящим возражений:
        - Сейчас вам больше всего нужен хотя бы короткий отдых. Марш в кают-компанию! Там вас ждет крепкий чай и бутерброды.
        - Да, но...
        - Это приказ.
        - Слушаюсь, товарищ обер-лейтенант.
        Только матросы спустились с мостика на верхнюю палубу, как внезапно сильная волна подняла судно и швырнула его о борт «Анны Лунд». Кранцы оказались сорванными. Открытые и ничем не защищенные борта сильно ударились друг о друга, рукава водометов упали за борт. На «Притцвалке» был разбит катер, швартовые канаты, рассчитанные на весьма большие нагрузки, лопнули. Взволновавшиеся волны отогнали корабли один от другого. «Притцвалку» пришлось отойти от «Анны Лунд» на некоторое расстояние, чтобы вновь попытаться причалить к ней левым бортом.
        В машинном отделении фрахтера Грот и Хенце почувствовали сильные удары бортов.
        - Ты слышишь? Помощь пришла! Это наверняка специальное спасательное судно. Конец нашим мучениям! — У Хенце вновь появилась надежда.
        - Что из того, что кто-то пришел? — раздраженно возразил Грот. — А если это не спасатели, а какой-нибудь каботажник? Что тогда? Он заберет команду, которая находится там, на палубе. А мы? Что будет с нами? Недоуменные пожатия плечами, — мол, двоих вытащили уже мертвыми. Благодарю покорно! Я не хочу подыхать здесь, не хочу, не хочу!
        Совсем обезумев, Грот выполз из укрытия и по тесным переходам кинулся к шахте люка. Горячая, удушливая волна захлестнула его, он начал задыхаться и упал на колени перед трапом. Сверху то и дело падали пылающие обломки надстроек. Грота могло засыпать.
        Хенце не мог больше этого выдержать. Он бросился к товарищу, схватил его и буквально вытащил из груды горящих обломков. Грот был без сознания, его одежда во многих местах тлела, и Хенце, сняв свою куртку, набросил ее на него, чтобы приглушить огонь. Потом с трудом переводя дух, он оттащил Грота в укрытие. Сел, задумался... Чем он мог помочь товарищу, если сам находился в таком же безвыходном положении? Долго ли сможет служить укрытием узкая дыра под фундаментом для дизелей? Хватит ли им еще воздуха и на сколько? Его мучила нестерпимая жажда, надо было бы смочить одежду, но из крана не сочилось ни капли... Черт возьми, но ведь в рубашках дизелей должна же быть вода для охлаждения!
        Хенце вновь выполз из своей дыры, шатаясь, подошел к машинам, открыл кран водяного охлаждения. Тонкая струя теплой воды заструилась по лицу, в жадно открытый рот. Вода была противной на вкус. После нескольких глотков он закашлялся, перехватило дыхание. Обессиленный, Хенце упал. Руки и ноги казались налитыми свинцом, их невозможно было поднять. Механик из последних сил боролся с надвигавшимся беспамятством, его не покидала мысль, что другой корабль уже давно стоит рядом и помощь придет, обязательно придет...
        Однако корабль, который должен был их спасти, уже не стоял рядом — «Притцвалк» вел настоящую борьбу с разбушевавшейся стихией. Нос корабля глубоко зарывался в волны, пена и брызги долетали до мостика. Изредка в разрывах несущихся по небу облаков проскальзывала луна, освещая утомленные лица людей. Штормовой ветер пронизывал до костей, на матросах не было сухой нитки» Мерзкая погода! В такую погоду пить бы где-нибудь в тепле горячий грог, а не стынуть на холоде, сжимая в окоченевших руках мокрые снасти.
        Но сейчас на «Притцвалке» всех волновало одно: успеют ли они вовремя добраться до машинного отделения «Анны Лунд» и спасти оказавшихся в западне механиков.
        Из-за порыва швартовых и рукавов водометов новая швартовка требовала определенного времени. Вновь перебрасывались швартовы, спускались на левый борт новые кранцы, крепились к помпам рукава. На палубе спасательная команда готовилась к немедленному началу работ, как только удастся перейти на фрахтер. На этот раз спасатели были в кислородных масках, одеты в асбестовые костюмы с капюшонами, руки защищали от огня асбестовые рукавицы с длинными крагами. В этой одежде матросов невозможно было отличить друг от друга. Да это было и не столь важно. Каждый из команды стремился выполнить свой долг как можно лучше.
        Был уже пятый час утра. «Притцвалк» вновь пришвартовался к «Анне Лунд», где все еще свирепствовал пожар. Огонь подбирался уже к грузовым трюмам.
        На этот раз обер-лейтенанту Штерну удалось так подвести тральщик к терпящему бедствие судну, что несколько матросов швартовой команды легко перепрыгнули на фрахтер и прочно закрепили причальные тросы. Едва спасательная команда вступила на борт, навстречу ей вновь дохнул жаром огонь.
        Ламберт разыскал капитана Вергеланда. Нужно было срочно выяснить, есть ли ход в машинное отделение с главной палубы и нет ли возможности проникнуть туда каким-либо иным путем.
        Капитан и первый офицер начали быстро о чем-то говорить, но Ламберт не мог разобрать ни одного слова. Первый офицер пояснил, что другого хода в машинное отделение на «Анне Лунд» нет. Самым верным было бы попробовать подойти к трапу по боковому коридору, но он весь охвачен пламенем.
        - Но у нас асбестовые костюмы, — возразил Ламберт, кивнув на своих товарищей из спасательной команды, которые с водометами и пенными огнетушителями ждали указаний своего командира.
        - А если прорезать в борту отверстие? — предложил первый офицер.
        - Хорошо. Мы попробуем и то и другое, — решил Ламберт и попросил офицера указать место, где наиболее вероятно без выхода на какие-либо трубы и балки можно было сделать аварийный лаз.
        Вергеланд вначале заколебался — при большой осадке и сильном волнении в отверстие в борту могла хлынуть вода и затопить судно. Но Ламберт заверил его, что специальная аварийная команда «Притцвалка» с необходимыми средствами будет дежурить на фрахтере во время спасательных работ, и капитан дал свое согласие на любые меры.
        Ламберт доложил обо всем обер-лейтенанту Штерну и главному механику «Притцвалка». Решено было вести работы с борта тральщика, поскольку на нем имелась необходимая сварочная аппаратура и с его палубы удобнее было прорезать отверстие в стальном корпусе фрахтера в том месте, которое указал первый офицер «Анны Лунд». Вскоре огонек сварочного аппарата начал медленно прогрызать борт.
        А тем временем группа моряков в асбестовых костюмах прорывалась по левому коридору к трапу главной палубы. Используя пеногоны и отбивая топорами пылающие части деревянных конструкций, они шаг за шагом отвоевывали у огня путь к шахте, ведущей в машинное отделение.
        Достигнув шахты, моряки закрепили конец штормтрапа на палубе и один за другим спустились вниз. Это было похоже на штурм преисподней. Шахта оказалась заваленной обломками горящего дерева. Приходилось перепрыгивать и перелезать через них, рискуя зацепиться за какой-либо металлический предмет и порвать защитную одежду.
        При первом же осмотре машинного отделения стало ясно, что огонь уже постепенно распространяется и здесь. Спасатели принялись гасить его с помощью пеногонных огнетушителей. Вскоре старший группы, оказавшись возле дизеля, наткнулся на лежавшего без сознания Хенце. Одежда его была еще влажной от воды, выпущенной из крана водяного охлаждения двигателя. Быстро стянув асбестовую перчатку, он нащупал у Хенце пульс — слабое, прерывистое биение едва ощущалось. Пострадавшего необходимо было срочно вынести наверх. Но едва двое матросов подняли механика, как сильный треск и грохот на верхней палубе заставили их остановиться. Один из них кинулся к шахте, и у него перехватило дыхание — штормтрап был сорван рухнувшими надстройками. Оказался отрезанным единственный выход из западни. Остатки горящего мостика и пеленгаторной палубы завалили шахту.
        - Положить пострадавшего на место. — Слова команды, произнесенные старшим, глухо прозвучали из-под защитной маски. — Всем гасить очаги огня! И главное — сохранять спокойствие. Ламме знал, что делал, когда начал прорезать эту коробку снаружи.
        Моряки вновь начали работать, сбивая пеногонами пламя, а старший группы принялся искать второго машиниста, — должен же он где-то быть! — исследуя каждый уголок машинного отделения и освещая себе путь фонариком. Наконец под приподнятым днищевым настилом он заметил человека. С трудом вытащив его оттуда, перенес его в проход между машинами. И тут внезапно почувствовал сильную слабость и странную дрожь в коленях. Очевидно, пребывание в предельно перегретом помещении парализовало силы. Он стиснул зубы. Они должны выстоять, выстоять, пока снаружи не будет пробит аварийный лаз.
        Приложив ухо к левому борту, старший группы услышал треск сварочного аппарата и в полуметре от головы заметил искры разрезаемого металла. Это сразу успокоило его. Скоро обозначились контуры отверстия, в которое мог свободно пролезть человек. Но вдруг он увидел проходившие как раз на месте выреза две трубы. Трубы были в диаметре не больше трех сантиметров, но они пересекали будущее отверстие, словно решетка в тюремной камере. Может, попытаться изнутри отогнуть их в сторону? Старший оглянулся в поисках хоть какого-нибудь инструмента — лома, куска трубы, большого ключа. Если бы не эта все усиливавшаяся слабость, этот шум в ушах... Но он же здесь не один. Где-то рядом другие члены спасательной группы. Громко сказано — «спасательная группа», они сейчас сами нуждались в спасении. Старший оглянулся на своих товарищей, взмахом фонарика подозвал их к себе и показал на трубы. Кто-то нашел лом. Просунув его между трубой и бортом, двое матросов повисли на образовавшемся рычаге и сантиметр за сантиметром отгибали трубу, пока она не сломалась и не упала на пол.
        Задыхаясь и обливаясь потом, они принялись за вторую трубу. Ее нужно было отогнуть вверх. Однако обессиленным матросам это никак не удавалось. Лом постоянно срывался, они несколько раз падали и сумели отодвинуть трубу лишь на несколько сантиметров.
        Когда надстройки на фрахтере окончательно рухнули, подняв фонтаны искр и пламени, все находившиеся на палубах «Притцвалка» и «Анны Лунд» поняли, какая опасность грозила теперь уже всей спасательной группе, оказавшейся вместе с механиками в западне.
        Обер-мастер Ламберт, зная, что погасить огонь внутри корабля можно будет, только ликвидировав его очаги наверху, приказал сконцентрировать мощные струи из всех водометов на пылающих обломках надстроек и одновременно поторапливал сварщиков, чтобы ускорить вырезку аварийного лаза. Наконец, поддев рычагом почти вырезанный стальной лист, им удалось выломать его. Удушливый, раскаленный воздух пахнул из прорезанного отверстия. Стало еще жарче.
        Два матроса в защитных масках проникли через образовавшийся люк внутрь фрахтера. Остальные стояли наготове. Корабельный врач находился здесь же, чтобы оказать пострадавшим первую помощь.
        Сначала были вынесены оба машиниста с «Анны Лунд», затем выбрались моряки спасательной группы, которые на свежем воздухе быстро пришли в себя.
        Машинисты долго находились без сознания, и врачу пришлось немало потрудиться. Первым обнаружил признаки жизни Хенце. Он сделал глубокий вдох, открыл глаза и обвел всех отсутствующим взором. Хуже было с Гротом. Он хотя и пришел в сознание, но был сильно обожжен и страдал от нестерпимой боли. Врач сделал ему обезболивающий укол, после которого он вскоре уснул.
        Тем временем команда матросов с «Притцвалка» под руководством обер-мастера Ламберта подобралась к очагам пожара внутри судна. Им удалось предотвратить распространение огня, который готов был перекинуться на трюмы с углем.
        К шести утра обер-мастер Ламберт доложил своему командиру, что пожарная команда в основном справилась с огнем и прямая опасность для фрахтера миновала. Однако прошло еще около часа, пока пламя было полностью погашено.
        В разрывах между облаками уже проглядывало солнце, когда матросы, испачканные сажей и углем, уставшие, но довольные победой, сошли на «Притцвалк». На фрахтере осталось лишь несколько человек для заделывания прорезанного в борту отверстия.
        На носу тральщика находилась часть экипажа «Анны Лунд» — те, кто сошел с ее борта последними. Несмотря на многократные просьбы командира «Притцвалка» очистить верхнюю палубу, моряки оставались здесь всю ночь, словно боялись, что без них их судно погибнет. Они были безгранично признательны военным морякам ГДР за их самоотверженную борьбу с пожаром, за спасение попавших в беду людей.
        Обер-мастер Ламберт и его группа были буквально атакованы командой с «Анны Лунд». Им жали руки, обнимали. Вопросы сыпались со всех сторон.
        - После, после, прошу вас... — Ламберт спешил, поскольку уже подходили два морских буксира, вызванных по просьбе капитана Вергеланда обер-лейтенантом Штерном. Буксиры должны были принять команду фрахтера и оттащить потерявшую ход «Анну Лунд» в Щецин.
        Ламберт осведомился о состоянии здоровья спасенных механиков.
        - Их жизнь в безопасности, — ответил обер-лейтенант, — но, как я слышал, один из них не скоро поднимется. Другой — кажется, его зовут Хенце — уже ходит. Они оба в моей каюте.
        В этот момент подошел сигнальщик и доложил, что команда с «Анны Лунд» может перейти на буксиры.
        Вынесли укутанного в одеяла Грота. Хенце горячо поблагодарил Ламберта за все, что было сделано для него и его товарищей. Обер-мастер помог ему дойти до борта.
        Но вот швартовы отданы, и корабли стали медленно отходить друг от друга. Моряки «Анны Лунд» приветственно махали руками до тех пор, пока еще можно было различать фигуры людей...
        Хенце вновь и вновь со всеми подробностями рассказывал о событиях прошедшей ночи и не скупился на похвалы и слова признательности команде тральщика. Он вспомнил случай с моряками из ФРГ, которые совсем иначе отличились в Глазго. Один из матросов буксира в свою очередь рассказал о том, что было с ними в советском порту Рига.
        - Как-то вечером мы с двумя товарищами бродили по улицам города. Из открытых окон одного из домов лилась музыка, слышался смех, перед окнами молодежь устроила танцы. Неожиданно нас пригласили в этот дом, и мы попали на свадьбу. Было шумно и весело. Мы поздравили новобрачных и под аплодисменты всех присутствовавших выпили за их счастье и германо-советскую дружбу.
        Наконец «Притцвалк» медленно вошел в свою бухту.
        Из донесения по радио командование было уже информировано об успешной операции по спасению судна и людей. На пирсе возвращавшихся ожидал командующий флотилией.
        Обер-лейтенант Штерн подробно доложил о ходе спасательных работ, указав при этом имена отличившихся.
        Перед выстроившимся на юте личным составом «Притцвалка» выступил командующий. Он поблагодарил моряков за самоотверженные, умелые действия, особо отметив отличную службу спасательной группы и обер-мастера Ламберта.
        Дружное «Служу Германской Демократической Республике!» прозвучало ему в ответ.
        ИОАХИМ БРЕМЕР
        РАПОРТ О ПЕРЕВОДЕ
        Младший лейтенант Хайнц Вебер сидел в комнате взводного командира и в задумчивости рисовал кривые домики, какие-то фигурки, затем овал, обрамленный длинными волосами. Это ее волосы — пышные, непокорные и удивительно красивые. При этом он неотступно думал о том, что она сказала: «Дальше так продолжаться не может! Да, я люблю тебя, и тем не менее мы должны расстаться!»
        Хайнц выпрямился и уставился на лист бумаги, лежавший перед ним. Рапорт о переводе. Все в нем правильно: адрес, дата. Но вот основание, причина... Он встал и подошел к окну: отсюда была видна граница. Причина, вот в чем все дело... Он вновь сел. Ее трудно изложить. Не может же он в самом деле написать: «Она хочет порвать со мной, если я наконец... если мы наконец не сможем быть вместе».
        «Все супружеские пары хотят быть вместе, но бывает так, что некоторые из них долгие годы вынуждены жить в разлуке, — думает он. — А мы даже и не женаты! Но мы хотим пожениться, хотя никак не можем решиться на это, все чего-то ждем. Это тянется вот уже семь лет, — кажется, целую вечность. И с этим пора кончать, право пора».
        Ему вдруг вспомнился выпускной бал в офицерской школе. Праздник был так прекрасен! Играл оркестр. Мелодия в большом зале лилась как-то особенно торжественно. Выпускники приглашали своих девушек танцевать или шли с ними в сад, в бар.
        Хайди весело наблюдала за танцующими. Раз-два-три... раз-два-три... Она слегка постукивала пальцами в такт музыке. Потом посмотрела на Хайнца, улыбнулась ему и встала. Непринужденно скользили они в танце, и он чувствовал себя счастливым, таким счастливым, каким может быть молодой офицер, только что сдавший выпускные экзамены.
        «Как она грациозна!» — думал он. Ему хотелось все время смотреть на нее, а ведь они так давно знали друг друга. «Как элегантно и женственно танцует! Прекрасный вечер, наш вечер».
        Ночь была теплой и лунной. Она приглушала слова и скрывала нежные взгляды и поцелуи. Они бесцельно бродили, думая друг о друге и о том, что их ждет. Казалось, не было никаких проблем. Его распределят в какой-нибудь город, и они будут там вместе. Молодые люди беззаботно предавались своей любимой игре «в доказательства». Это была у них давняя игра.
        - Ты меня любишь? — спрашивала она.
        - Да!
        - Почему?
        - Потому что ты любишь меня.
        - Ты в этом уверен?
        - Конечно!
        - Чем ты можешь доказать мне свою любовь?
        - Я ни разу не изменил тебе.
        - Это не доказательство, это лишь заверение.
        - Я никогда не изменю тебе.
        - Это тоже не доказательство. В лучшем случае — слабое утешение, — подзадоривала она.
        Он целовал ее в смеющиеся губы.
        - Аргумент принят, доказательства признаны убедительными.
        - Я знаю еще более убедительные, — говорил он.
        - О, это уже слишком, — заявляла она, смеясь. — Но мне нравятся твои доводы.
        - Мы уже почти семь лет супруги...
        - Неофициальные, — подтверждала она в раздумье.
        - Еще только шесть недель... — говорил он.
        - Целых шесть недель!
        Но вышло все по-другому. Вместо того чтобы попасть в штаб полка, как намечалось первоначально, Хайнц оказался на границе в Риттергрюне — их разделяло 200 километров. Он часто писал ей и получал ответы, полные любви, но однажды Хайди написала: «Я больше так не могу. Все только письма, в неделю раз телефонный разговор, изредка встречи и потом опять разлука! Прошло уже семь лет. Сколько же еще? Как вынести это?»
        Он вновь просил ее подождать, не терять надежды. Что же еще оставалось? Она отвечала: «Приезжай! Нужно решать!» «Это вполне в ее стиле, — думал он. — Ей нужны четкость и ясность, хотя это совсем нелегко». Он любит Хайди. Но у него сейчас так мало времени. Иногда даже некогда написать ей.
        Вступление в должность, прием дел, инструктивные совещания, планы, повседневная служебная текучка — это занимало все его время. Новоиспеченному командиру взвода было над чем подумать — так много нового, столько вопросов требуют неотложного решения и в довершение всего еще этот Тепфер.
        В списках личного состава значилось: Тепфер Вольфганг, профессия — химик. Как Хайди. Этот Тепфер выводил младшего лейтенанта Вебера из себя, хотя Хайнц ничего не имел против него...
        Хайнц медленно шел по улицам старого села, в котором новыми были разве что школа да кафе. Его-то он и разыскивал. Серые домики тесно лепились один к другому, как бы ища защиты и поддержки у соседа. Казалось, по ночам они скрипят и под шум рассказывают о своем давнем прошлом. «Да, привлекательным этот уголок вряд ли назовешь», — подумал Хайнц.
        Он увидел вывеску и вошел. Хозяин приветливо поздоровался с ним.
        - Вы новичок, да? Надеюсь, у нас вы будете чувствовать себя хорошо.
        Громкие голоса солдат — он узнал и некоторых из своего взвода — при появлении офицера смолкли. Унтер-фельдфебель Хильдебранд поднялся ему навстречу и приветливо сказал:
        - Садитесь с нами, товарищ младший лейтенант.
        Тишина. Почему они перестали разговаривать?
        - Эмми, мы хотели бы расплатиться! — резко крикнул Тепфер.
        «Опять этот Тепфер, — досадовал Хайнц. — Что он имеет против меня?»
        - Они всегда уходят так рано? — тихо спросил он Хильдебранда.
        - М-м... как вам сказать... Это зависит от обстановки. В селе ведь еще есть что-то вроде пивной.
        Солдаты, откозыряв, исчезали один за другим. Хильдебранд уставился в свою кружку. Хайнц барабанил по столу пальцами, что всегда делал, когда был взволнован и о чем-то думал.
        - Что это они? — начал он. — По-моему, они просто сбежали.
        - Не обижайтесь, товарищ младший лейтенант, но вы похожи на нашего бывшего командира взвода. Такой же пунктуальный, требовательный, но пока еще не пользуетесь доверием у товарищей... — Хильдебранд осекся.
        - Ну что же вы, продолжайте!
        - К примеру, Тепфер. Мы как-то с ним разговорились, и он сказал, что считает вас слишком сдержанным, недоверчивым. У вас все поступки идут от ума, а не от сердца. Не подумайте, что это упрек. Конечно, решает не сердце, а разум. Но может быть, стоит поразмыслить над тем, что сказал Тепфер. Вы его избегаете. Замкнулись в себе, заняли какую-то выжидательную позицию. Нужно больше доверять людям. Ведь доверие — это и есть проявление сердечности. Оно помогает ближе узнать друг друга, понимаете?
        Хайнц немного смущенно глядел на Хильдебранда и молчал. Ему было явно не по себе. Показалось вдруг как-то жарко, и он заказал бутылку бромбахской минеральной воды. Пытаясь скрыть волнение, Хайнц сказал:
        - Я благодарен вам, Хильдебранд. Мне сейчас действительно нелегко. Но я очень хочу, чтобы все наладилось.
        Хильдебранд кивнул:
        - Конечно. Все обойдется. Нужно только постараться быть мягче.
        - Мягче? — повторил Хайнц.
        - Стараться лучше понимать людей и при всей строгости служебных отношений оставаться им товарищем.
        - Надеюсь, мы будем дружно работать, — произнес Хайнц. — У вас большой опыт. Вы ведь поможете мне?
        - Ну разумеется, — улыбнулся Хильдебранд.
        В комнате командира роты, как показалось Хайнцу, на книжных полках стояло 600 —700 книг, не меньше. Письменный стол, четыре кресла по углам, проигрыватель, толстый ковер на полу придавали квартире уютный вид и свидетельствовали о хорошем вкусе хозяина.
        Капитан Эккерт усадил гостя и предложил выпить.
        - Ваше здоровье, товарищ Вебер!
        - Благодарю вас!
        Эккерт пил медленно, словно в раздумье.
        - Если вы не возражаете, давайте послушаем музыку, так,тихонько.
        Хайнц кивнул. Зазвучала пастораль Бетховена — лето, уборка урожая...
        Вебер раздумывал: зачем это Старик вызвал его? Что бы это могло значить? И он решил первым начать разговор. Кто знает, будет ли еще такая возможность.
        - Я хотел просить вас о переводе, товарищ капитан...
        Эккерт задал вопрос, который напрашивался сам собою:
        - Причина?
        Стараясь преодолеть смущение, Хайнц рассказал о Хайди, сбивчиво говорил что-то о семилетнем ожидании, надеждах.
        Эккерт молча слушал. Наконец он сказал:
        - Не слишком ли много вы, молодежь, думаете о собственных удобствах, а? Вы отлично знаете, младший лейтенант, что нужны здесь!
        Хайнц упрямо качнул головой.
        - И так прошло уже семь лет. А здесь я буду работать или в другом месте — разве это так важно? Люди всюду нужны. — Он помедлил, но потом сказал: — Да и приняли меня здесь не особенно хорошо. Мне кажется, я никудышный командир, не способен найти общий язык с подчиненными.
        - Так всегда кажется вначале, — живо сказал Эккерт. — Вы слишком рано разочаровались. Видимо, вы представляли себе все несколько проще, чем оказалось на практике. Нам всегда кажется, что мы все прекрасно знаем и понимаем, и порой не хотим воспринимать то, что «навязывают» начальники.
        Хайнц уже жалел, что начал этот разговор. «Общие слова, — думал он. — Нравоучение под музыку Бетховена...» И вдруг этот неожиданный вопрос:
        - А почему вы, собственно, стали офицером?
        А действительно — почему? Ну, не будь дурачком, говори. Ты же прекрасно все знаешь. Ты отлично знаешь, что поступил так отнюдь не из патриотических побуждений. Вот и скажи об этом, скажи все, как было.
        - Я был самый маленький и хилый в классе, — начал Хайнц. — Интересовался исключительно техникой. На это уходила уйма времени, и его не оставалось для изучения основных предметов. Естественно, это сказывалось на оценках — я шел только на удовлетворительно. Но увлечения своего не бросал. Когда классный руководитель поинтересовался нашими пожеланиями в выборе профессии, я, больше из желания удивить своих сверстников, заявил: «Буду офицером». В один день я стал в центре внимания всего класса... Вас, наверное, удивляет такой ответ. Не правда ли?
        - Ну почему же! — Эккерт даже рассмеялся. — Вы тогда, сами того не подозревая, неплохо выбрали! Вы ведь, кажется, сдали выпускные экзамены в училище на отлично? И, видимо, комплексом неполноценности теперь уже не страдаете, так?
        Хайнц молчал. Он чувствовал себя совершенно растерянным, гораздо более растерянным, чем вначале. Почувствовав это, Эккерт заговорил о другом.
        - Знаете, как я стал офицером? Меня направила партия. Мне было тридцать лет, и я имел тогда совсем другие планы — можете мне поверить. Тем не менее я пошел на это. Причины? Первое — я член партии и не мог не оправдать доверия своих товарищей. Второе — я понимал, что это очень важно и что я нужнее всего именно здесь. Выла и еще одна причина — я познакомился с девушкой, которая имела слабость к военной форме и решила заняться моим воспитанием, читая мне целые лекции о воле, выборе цели в жизни и последовательности в ее достижении. — Он улыбнулся. — Само собой разумеется, я оказался способным учеником и, соблюдая последовательность в достижении своей цели, вскоре женился на ней, о чем давно мечтал.
        И вот начались восемь лет странствий. Приходилось кочевать с места на место, мы подолгу бывали в разлуке. И вот уже пять лет в Риттергрюне. И, как видите, не унываем.
        Хайнц слушал с любопытством и вместе с тем готовый к обороне. «Интересно, что он еще скажет, — думал он. — Восемь лет! Выходит, нам с Хайди еще одного года не хватает для полного счастья. Ну уж нет!»
        Словно подслушав его мысли, Эккерт спросил!
        - Ну так как же с переводом?
        Хайнц помедлил, тихонько барабаня пальцами по столу, и проговорил, хотя это звучало и не так решительно:
        - Подам рапорт. Понимаете, я... я не хочу потерять ее...
        Эккерт отпил глоток, тихо сказал:
        - В жизни иногда бывает трудно. И любовь должна быть очень сильной...
        Он смотрел перед собою и слушал музыку — по крайней мере, так казалось, — потом сказал, словно самому себе:
        - Часы, которые мы недоспали, несостоявшаяся любовь, заботы, прибавившие морщин на лице, удобства, от которых пришлось отказаться, — долго ли еще так будет? — И после короткой паузы: — Так будет, пока существуют те, кто мешает нам спать, любить, жить, кто хочет, чтобы мы задохнулись в наших заботах и трудностях. И поэтому мы будем нести эти заботы, не делая из этого великого подвига и не строя из себя героев, жертвующих собой во имя других.
        Хайнц чувствовал себя обезоруженным и в глубине души был согласен с Эккертом. На него подействовали не столько слова командира, сколько то, как они были сказаны: искренне, с неподдельным волнением. Пафос его слов не был показным.
        Эккерт встал, дружески взглянул на Хайнца:
        - Конечно, вы не должны отказываться от своей любви. Нужно серьезно все взвесить. Но я хотел бы, чтобы вы остались. — И вдруг сообщил: — Даю вам трехдневный отпуск.
        Утро, дружески простившись с ночью, залило мягким светом двух людей, неторопливо шедших посередине широкой красивой улицы. Вокруг не было ни души, и вся улица принадлежала им одним. Все тут было им хорошо знакомо, им нравилось гулять здесь, и они окрестили ее «улицей любви».
        Забежав вперед, Хайди остановилась у витрины. Он подошел ближе и увидел прекрасное белое платье и длинную фату.
        - Ну как? — Она взглянула на него.
        - Что «как»?
        - Ты же видишь.
        - Белое? — Он с сомнением покачал головой.
        - Да, — прошептала она и ладонью закрыла ему рот. — Я люблю тебя, люблю тебя одного... и тогда и сейчас.
        - Просто у тебя нет другого выбора. — Это вырвалось у него как-то само собой, и он тут же пожалел о том, что сказал.
        Хайди не осталась в долгу:
        - Тоже мне! Не думай, что на свете ты один.
        - Я надеюсь, я думал, может быть... — Он окончательно смутился.
        - «Может быть»... Может быть, на всей земле только ты и существуешь для меня, — серьезно сказала Хайди.
        Он прижал ее к себе.
        - В таком случае белое, конечно, подойдет!
        Радостные, они пошли дальше.
        Ступеньки деревянной лестницы скрипели, как во всех старых домах. Пахло сухим деревом. Хайди занимала две уютные комнатки в мансарде.
        Впустив его, она закрыла дверь. Их окутал полумрак. Хайди накинула халат, включила торшер, распустила волосы. Пышные и длинные, они красиво обрамляли ее лицо, на котором светились живые карие глаза. Такой он ее любил, такой она ему особенно нравилась. Если бы всегда быть с ней! Хайнц вздохнул.
        - Опять какие-нибудь проблемы? — спросила она.
        - Ты права. Как-то так складывается, что постоянно возникают эти самые проблемы. Вот сейчас служит у меня один солдат, тоже из Лейпцига, изучал, как и ты, химию...
        - Как его зовут? — вдруг спросила она.
        - Тепфер. А что?
        Секунду Хайди молчала, потом вышла в соседнюю комнату и через минуту вернулась с бутылкой вина.
        - Откроешь? — спросила она и добавила: — Вольфганг Тепфер?
        - Да! — с изумлением воскликнул Хайнц. — Ты его знаешь?
        - Вольфганг служит у тебя солдатом? — переспросила она, словно не слыша его, и принялась рассматривать свой мизинец. Ему показалось, что она несколько смущена.
        - Откуда ты его знаешь? — В вопросе сквозило недоверие. Хайнц и сам досадовал на это, но не мог скрыть охватившего его беспокойства.
        - Я хорошо его знаю, — просто сказала Хайди. — Мы дружили. — И добавила: — Он мне много помогал.
        Хайнц был явно смущен. Ему никогда не приходило в голову, что существует еще кто-то, кто с ней дружил. Хотя, конечно, было бы смешно думать, что у нее не могло быть друзей, тем более ей так часто приходится оставаться одной. Но как понять это «мы дружили»? И он спросил:
        - А почему ты раньше об этом ничего не говорила?
        Она встала, подошла к нему, положила руки на плечи.
        - Между нами ничего не было. Но он ухаживал за мной, помогал в учебе, и мы часто бывали вместе. Мне было легко и хорошо с ним, но между нами действительно ничего не было. Я просто не хотела тебя волновать.
        - Я верю тебе, — сказал он, глядя в сторону. — Но могла бы сказать мне об этом. После стольких лет пора бы, кажется, доверять друг другу...
        - Разлука иногда становится причиной разрыва, — промолвила она, — и рождает недоверие.
        - Ладно, не будем больше об этом.
        Хайди поставила на столик бокалы.
        Они молча выпили, каждый думая о своем. После долгой паузы она заметила как бы между прочим:
        - Вольфганг уже год как женился. Я была на его свадьбе, и мне очень понравилась его жена. — Потом вдруг попросила: — Помоги им, Хайнц, мне кажется, его жене приходится очень тяжело — учеба, грудной ребенок...
        - Это я должен просить помощи, чтобы он не мешал мне работать, — заметил Хайнц.
        - Могу представить! — улыбнулась она. — Тепфер — большой критикан, но парень честный и не терпит фальши.
        - Знает он, что я, что мы оба...
        - Нет, — прервала она его. — То есть знает, но не все. Он знает только, как тебя зовут, но конечно, не подозревает, что ты тот самый Хайнц.
        - Ты говорила с ним обо мне?
        - Часто, — ответила она. — Должна же я была ему объяснить, почему... почему мне так нравится этот Хайнц!
        - Хорошо, я поговорю с ним и постараюсь помочь ему уладить его дела.
        - И скажи ему, кто ты, передай от меня привет! Он будет хорошим другом, если завоевать его расположение.
        - Выпьем за дружбу! — предложил Хайнц.
        - За крепкую дружбу, которая помогает сохранить любовь!
        Потом они целовались и пили и снова пили и целовались. Он думал: «Я счастлив, потому что она любит меня и не скрывает этого. Если бы только она согласилась поехать со мной».
        Собравшись с духом, он осторожно начал:
        - Ты не могла бы перебраться ко мне в Риттергрюн? Квартира в новом доме, все очень мило. Я получу ее немедля. — Он вопросительно взглянул на нее, но Хайди грустно покачала головой:
        - К сожалению, это невозможно. Я не могу бросить работу.
        Он отвел от нее взор. Что он мог ей сказать?
        - Я так счастлив с тобой, — промолвил он. — И не хочу, чтобы все это кончилось.
        Она подошла к окну.
        - Я тоже не хочу. Но жизнь... жизнь проходит. Мы становимся старше. Ты должен быть там, мне приходится оставаться здесь... Наверное, только какое-нибудь чудо или добрый волшебник смогут нас соединить...
        - И все-таки, несмотря ни на что, мы должны пожениться, — сказал Хайнц. — Я буду брать отпуск, у тебя тоже есть отпуск, праздничные и воскресные дни. Как-то нужно выходить из этого положения.
        Она подошла к нему и, обвив руками шею, склонила голову ему на грудь.
        - Каждый раз, когда нам приходится расставаться, мне кажется, что мы расстаемся навсегда, — промолвила она тихо. Он знал эту фразу. — И это будет длиться годы. Встречи и расставания, каждый раз расставания... Мы вынуждены жить отдельно, каждый сам по себе, каждый со своими мыслями и заботами. И вот постепенно люди становятся чужими. И все только потому, что слишком далеко один от другого. Нам еще будет казаться, что мы любим, но на самом деле любви уже нет, она умерла... — Хайди прижалась к нему. Он целовал ее, ласково гладил волосы. Никогда еще ему не было так грустно, и никогда еще любовь так не переполняла его.
        Кто-то постучал. Вошел унтер-фельдфебель Хильдебранд и поздоровался
        - Как съездили? — спросил он.
        - Спасибо, Хильдебранд, хорошо, — рассеянно ответил Хайнц, занятый своими мыслями.
        - Есть новость, товарищ унтер-лейтенант. Боевые стрельбы отделений перенесены на два дня. Во время вашего отсутствия я организовал подготовку и Тепфер...
        - Ах да, Тепфер... — перебил Хайнц. — Тепфер... Ну-ну, докладывайте!
        «Что это с ним?» — подумал Хильдебранд и пояснил:
        - На стрелковых занятиях он показал отличные результаты. Тепфер — лучший стрелок. Ему поручена стрелковая тренировка взвода.
        - Тепфер — лучший стрелок?
        - Да!
        - И что же дальше? — допытывался Хайнц.
        - Он хотел бы с вами поговорить по личному делу.
        - Вызовите его, — сказал Хайнц и перешел на официальный тон: — Вы правы, товарищ унтер-фельдфебель. Важно воспитать в солдатах готовность выполнить любое задание. Возьмите на себя практическую сторону подготовки к стрельбам.
        Хильдебранд кивнул и вышел. Он был доволен. В командире взвода появилось что-то новое — определенность, решительность. Это было ему по вкусу.
        Глядя ему вслед, Хайнц вновь задумался. Услышав стук, встал. «Нужно взять себя в руки», — подумал он и сказал:
        - Войдите!
        На пороге появился Тепфер.
        - Садитесь, товарищ Тепфер!
        Хайнц пытливо взглянул на солдата. Он словно видел его впервые. Волнистые волосы, высокий лоб, прямой нос, пухлые губы. Веки чуть опущены, и это придает его лицу выражение задумчивости и даже некоторой усталости.
        - Что у вас, товарищ Тепфер?
        - Я хотел просить вас помочь мне. — Тепфер взглянул на командира.
        У него были карие глаза. «Почему я думал, что они голубые? — подумал Хайнц. — У него глаза, как у Хайди, — темные, внимательные».
        - У меня семья, — продолжал Тепфер. — Маленький ребенок. Моя жена заканчивает институт. Но обстоятельства складываются так, что ей, видимо, придется бросить учебу. Моя мать давно овдовела, но вот теперь вновь вышла замуж и, конечно, не хочет больше оставлять ребенка у себя. А больше у нас никого нет, кто мог бы за ним присмотреть. Детские ясли откроются лишь на следующий год. И я ничем не могу помочь жене. — Он подождал немного. — Не представляю, что можно сделать.
        «Когда-то ты помогал Хайди, а теперь сам нуждаешься в помощи. Нам всем она бывает нужна. И я буду рад, если смогу оказать тебе какую-нибудь поддержку».
        - Вы знакомы с Хайди Ворнинг? — спросил Хайнц.
        Тепфер с изумлением взглянул на него и ответил внешне спокойно:
        - Да, мы были школьными товарищами, друзьями.
        - Я знаю это. Меня зовут Хайнц, Хайнц Вебер.
        Удивление Тепфера сменилось радостью. И Хайнц в свою очередь был рад тому, что не заметил на лице солдата ни тени смущения.
        - Вы Хайнц? Муж Хайди?
        - Друг, — поправил с улыбкой Хайнц.
        - Ну да, — согласился Тепфер. — Какое это имеет значение, если она вас любит!
        - Вы так думаете?
        - Уверен. — Тепфер помолчал некоторое время и затем добавил: — Я никак не мог предположить, что это вы. Хайди очень часто говорила о вас, но всегда о Хайнце, а не о младшем лейтенанте Вебере.
        - Она и не могла говорить иначе. В ту пору я еще не был младшим лейтенантом, — шутливо заметил Хайнц.
        - Да, но Вебером-то вы все же были, — сказал Тепфер. — Признаться, мне было тогда не так-то легко, товарищ младший лейтенант, все время слышать об этом Хайнце.
        - Охотно верю. Но ведь теперь вы женаты.
        - Да, и очень счастлив, — подтвердил Тепфер. — Если бы только не эта проблема...
        - Да, эта проблема... — Хайнц вздохнул. — Даю вам два дня отпуска, товарищ Тепфер. Может быть, вам удастся что-либо выяснить. Если понадобится наша помощь, звоните.
        Далеко тянулось однообразное поле стрельбища. Младший лейтенант Хайнц Вебер наблюдал за учебными занятиями 2-го отделения своего взвода.
        Нервозность, которая все это время не давала ему покоя, пропала при первых словах команды. Мысль работала четко и спокойно.
        Первое отделение, казалось, должно было выполнить упражнение на отлично. А теперь его первое отделение сидело на опушке леса. Солдаты были раздосадованы и молчаливы. Одна мишень осталась непораженной. Одна-единственная мишень. Но из-за этой кажущейся мелочи все усилия сводились к нулю. Только одна мишень. Хайнц где-то читал, что одна неверно взятая певцом нота может испортить впечатление от всего исполнения.
        Теперь вся надежда была на 2-е отделение. Или они все потеряют или выиграют. Хайнц ожидал команды с возвышения, где находилось начальство. И вот наконец:
        - Вперед! В атаку!
        Солдаты мгновенно выскочили из окопов и бросились вперед. Первый рубеж был достигнут.
        - Огонь! — донесся возглас командира отделения.
        «Спокойно, ребята, спокойно», — мысленно сдерживал их Хайнц. Он следил за мишенями. Попадание, еще попадание. Темп нарастал. Неплохо! Хайнц в некотором удалении следовал за отделением. Он хотел бы сам участвовать в стрельбе, бежать в атаку вместо с солдатами. Но сейчас он мог только наблюдать. Все зависит от самостоятельных действий командиров отделений и солдат.
        - Танки справа!
        Окрашенный в белое четырехугольник медленно выползал из-за кустарника.
        «Что случилось? — взволновался Хайнц. — Почему не стреляют? Стреляйте же наконец! Еще 30 метров, и танк исчезнет в лесу. Черт возьми, да стреляйте же! Будет поздно».
        Раздался оглушительный взрыв. Снаряд попал в башню импровизированного танка. Прямое попадание! Хайнц торжествовал. Послышалась четкая команда:
        - Вперед!
        Нужно преодолеть 800 метров штурмового городка. Справятся ли? Выдержат ли темп? И вновь команда:
        - Огонь!
        И снова попадание. «Отлично стреляют!» — думал он. Четыре мишени поражены. Но вот ему показалось, что они слишком спешат, слишком много тратят боеприпасов, их может не хватить. Трассы автоматных очередей летят в воздух.
        Хайнц видит вспотевшие лица своих солдат и Тепфера, опять Тепфера, который неудержимо мчался вперед.
        - Вперед, быстрее! — кричал солдат. Он бежал впереди и тянул за собой других. Хайнц понял — он хочет выиграть время для отдыха, чтобы перед стрельбой успокоиться и вновь обрести остроту зрения и твердость руки. Лишь бы не промазать!
        Они достигли окопа прежде, чем появились мишени. Последний солдат прыгнул в окоп. Тяжело дыша, бойцы легли на бруствер. Прошли секунды.
        - Газы! — последовала неожиданная команда.
        Предстояла наиболее тяжелая часть занятий — стрельба в противогазах. Цели еще не было видно. Наконец вынырнули три мишени. Одиночные выстрелы. Попадание, попадание. И затем тишина. Ни выстрела. Третья мишень осталась непораженной. Очевидно, в этом отделении кончились патроны. Хайнц выругался про себя. Вдруг на левом фланге появились четыре мишени. «Противник слева, — хотелось ему крикнуть. — Слева!» Но он не мог этого сделать. Да они и не услышали бы его, потому что раздалась автоматная очередь. Но стрелявший не попал в мишень. И тогда Хайнц увидел, как на правом фланге кто-то вскочил и, пригибаясь, побежал по окопу на левый фланг. Оттеснив в сторону солдата, который только что стрелял, и выхватив у него автомат, он прицелился. Хайнц с трудом подавил волнение. «Это, вероятно, Тепфер», — подумал он. Раздалась очередь. Солдат поразил одну мишень за другой. Хайнц готов был расцеловать его.
        Несмотря на то что общие результаты еще не были известны, настроение у младшего лейтенанта Вебера было отличным.
        Через несколько минут его вызвали к командиру батальона. Выслушав рапорт, комбат протянул ему руку и сказал:
        - Поздравляю вас, товарищ младший лейтенант! Оба отделения вашего взвода задачу выполнили.
        Оба? Может быть, он неправильно понял? В 1-м же отделении не хватает одного попадания! Командир, казалось, угадал его мысли.
        - Да, оба. Одно попадание в первом отделении было не зачтено из-за неисправности автоматики управления мишенным полем. Мы проверили. Ваш взвод может служить примером для остальных. Я благодарю вас и ваших солдат!
        Взвод младшего лейтенанта Вебера единственный в батальоне выполнил задачу двумя отделениями. Хайнц был поощрен, солдаты также получили поощрения. Тепферу предоставили краткосрочный отпуск.
        С того дня что-то изменилось в отношении солдат к командиру. Кончилось молчание. Он чувствовал их всевозрастающее доверие и готовность преодолеть трудности нелегкой армейской службы. И Хайнц понял, что должен остаться, что здесь его место — командира взвода и воспитателя. Он выполнял задачу, важность которой в полной мере понял только теперь: воспитывать людей, строителей социализма.
        А Хайди?
        Она тоже осталась там, где может приносить пользу. А любовь? Нет, никогда ветру разлуки не погасить пламя их любви. Может, оно будет не таким ярким, но не погаснет никогда. Но порой ему казалось, что он только утешается этими мыслями. И он начинал сомневаться, что когда-нибудь они будут вместе. Да и писем что-то давно нет.
        В этот вечер все были радостные, и только Хайнц не мог веселиться вместе со всеми.
        Он стоял у входа в зал, безучастно смотрел на танцующих, на шумевших товарищей и не разделял общей радости.
        Подошел Тепфер.
        - Что с вами, товарищ младший лейтенант? Ваше настроение — как холодный дождь летом. Пойдемте, я занял вам место за столиком.
        «Ты отличный парень, — думал Хайнц. — Ведь благодаря тебе у нас сегодня этот праздник... А с яслями так ничего и не вышло. Нужно поехать туда самому». Он направился вслед за Тепфером в зал и вдруг остановился как вкопанный.
        - Добрый вечер, Хайнц!
        Хайди улыбалась и протягивала ему руки. Не в состоянии произнести ни слова, он лишь смотрел на нее и видел только ее. На ней было ее самое нарядное платье, которое он так любил, и маленькая золотая цепочка. Он сжал ее руку.
        - Спасибо, что приехала!
        Сам он не решался звать ее сюда, потому что знал, как трудно ей получить отпуск. Хайнц взглянул на Тепфера. Тот сидел поодаль и безучастно вертел в руках спичечный коробок, словно все происходящее не имело к нему никакого отношения. Но глаза его светились радостью. «Тепфер! — понял Хайнц. — Ну конечно же он. Настоящий друг!»
        Они с Хайди танцевали и танцевали и говорили о всяких пустяках. Он избегал говорить о главном. Ведь все уже решено: каждый остается на своем месте. А любовь? В конце концов, безвыходных положений нет...
        - Пойдем! — сказала она.
        Ночь встретила их тишиной. Крепко держа его руку в своей маленькой холодной ладони, Хайди привела его в глубь парка, села на скамью.
        - Я побуду здесь несколько дней, — сообщила она. Хайнц удивленно посмотрел на нее. — У меня был Тепфер. Он мне все рассказал. Сказал, что ты дал ему отпуск по семейным обстоятельствам и готов помочь. Между прочим, говорил, что здесь тебя уважают и ценят. Ну так я побуду у тебя пару дней, а потом...
        «Я не должен скрывать от нее правду», — подумал он и почти сухо перебил:
        - Я порвал свой рапорт о переводе. Решил остаться.
        - Я так и знала, — промолвила она. — За это я и люблю тебя. Теперь я знаю это совершенно точно. — Она посмотрела ему прямо в глаза.
        Он нагнулся к ней. Глаза ее теперь были закрыты, а рот слегка открыт. Он поцеловал ее. Никакие силы не смогут отнять у него этой любви, она будет вечной!
        - Ты моя жена, — сказал он. — Теперь уже навсегда.
        - Навсегда.
        - Даже если нам опять придется расстаться?
        - И тогда, — кивнула Хайди и тихо добавила: — А нам не придется больше расставаться. Может быть...
        Хайнц посмотрел на нее с улыбкой. Нет, она так ничего и не поняла. А ведь он сказал ей все.
        - Но я остаюсь здесь, — медленно произнес он.
        Хайди по-прежнему улыбалась. Притянув его голову к себе, прошептала на ухо:
        - Наверное, скоро я смогу к тебе переехать. Тепфер...
        Он подпрыгнул, схватил ее на руки и вдруг остановился.
        - Тепфер?..
        - Он все разузнал, — торопясь, объясняла она, — здесь, на калийном руднике, освобождается должность в лаборатории. Калийные шахты совсем недалеко отсюда...
        От радости он не знает, что сказать, и только смотрит на нее восторженными глазами.
        РУДОЛЬФ КИФЕРТ
        НАВЕДЕНИЕ МОСТОВ
        Я пережил историю, воспоминание о которой охотно унес бы с собой в могилу. Но она живет, живет во мне, и я ничего не могу с этим поделать. Воспоминания преследуют меня, как будто это событие — единственное, что было в моей жизни. Они терзают меня и не дают покоя...
        Мать устроила целый прием по случаю возвращения сына под отчий кров. Я только вчера снял военную форму и хочу сразу же пойти работать. Мать никак не может понять, почему это я так рвусь на работу. А я просто не могу оставаться один на один со своими мыслями.
        - Ты был хорошим солдатом? — спрашивает она.
        - У меня два ордена.
        - Молодец! Иди умывайся. — Моя мать любит порядок.
        Я иду в душ, открываю полностью кран и долго стою под упругими струями. В домашней рубашке с короткими рукавами и тренировочных брюках я чувствую себя совсем гражданским.
        Положив свои награды в шкатулку, я спрятал ее подальше в шкаф.
        - За что тебя наградили? — спросила мать.
        - Я хорошо нес службу.
        - Хорошие работники повсюду нужны, — деловито заметила мать, она не могла не сказать что-нибудь в этом роде. — Во всяком случае, ты всегда заработаешь себе на хлеб. — И она отрезала мне большой ломоть. — Завтра идешь работать?
        - Да.
        - Ну и отлично! На работе все быстро проходит.
        - А что должно пройти?
        Знала ли мама, что должно было пройти?
        Наш взвод был направлен в Польшу для участия в совместных маневрах. Мы остановились в районе Зелёна-Гуры, на берегу полноводной широкой реки. Вокруг простирался густой лес; его деревья, казалось, упирались своими вершинами прямо в небо. Внизу все заросло кустарником, так что пробираться через него приходилось не иначе как прорубая себе дорогу.
        Незадолго до нашего появления здесь пронесся ураган, обламывавший с деревьев сучья толщиной в руку. По реке, поднявшейся значительно выше обычного уровня, плыли обломки бревен и целые деревья, вырванные с корнем, и поток стремительно уносил их вниз по течению. Изредка с реки доносился треск ударявшихся друг о друга бревен.
        И вот опять разразился ливень, дождевые потоки громко и размеренно барабанили по листьям деревьев. Лес словно затаился в немом ожидании.
        Мы уже два дня находились в районе сосредоточения, и наконец пришел приказ — предстояло навести через реку понтонный мост для переправы танков. Наше подразделение тотчас же приступило к подготовке фронта работ. Понтоны были собраны и подведены к самой воде. Река бурлила и пенилась, дождь лил как из ведра, так что вскоре на нас не осталось сухой нитки. К тому же быстро наступившая темнота затрудняла работу.
        Позже подошли мощные грузовики, и по радио было объявлено, что в помощь нам придается взвод польских саперов. Наш командир облегченно вздохнул и направил их к месту стоянки транспорта на берегу реки.
        Польские солдаты быстро соскакивали с автомашин и строились. Мы подошли к коллегам из Войска Польского и обступили их со всех сторон. Вокруг гудели голоса, раздавались дружеские приветствия, обе стороны обменивались крепкими рукопожатиями...
        И вот наконец первый понтон спущен на воду. Мы еще не сработались с польскими саперами и лишь присматривались друг к другу, как это делают люди, которым предстоит трудная работа, и примерно так, как два человека, прежде чем поднять тяжелую балку, примеряются, как им удобнее взяться за нее.
        Метрах в тридцати от будущего моста выше по течению через реку был протянут толстый стальной трос, за который крепились проволочными канатами пока еще разрозненные понтоны. Затем они выравнивались в линию вдоль троса и каждый понтон закреплялся якорями. Солдаты работали быстро и сноровисто, и мост рос на глазах.
        На некотором удалении выше троса буксирный катер перехватывал плывущие по реке деревья, бревна, кряжи чтобы они не повредили уже закрепленные канатами понтоны.
        Вместе с польским солдатом по имени Адам мы курсировали в надувной лодке вдоль наводившейся переправы и оттаскивали к берегу сучья и бревна, которые пропускал катер. Таким образом понтоны как бы страховались от ударов плывущих по реке бревен двойным заслоном. Адам, держась за трос, перегонял нашу надувную лодку, как паром, поперек реки, а я ловил багром плывущие мимо сучья и бревна и проталкивал их под натянутый трос. Когда Адам уставал перегонять лодку и у него начинали деревенеть пальцы, мы менялись местами, и он брался за багор. Трос вибрировал, как тетива лука после выстрела.
        Мы отлично сработались с моим польским коллегой и прекрасно понимали друг друга, хотя я не знал польского, а Адам — немецкого. Но языковой барьер не разделял нас. Подчиняясь общему трудовому порыву, каждый из нас без лишних слов делал свое дело.
        Примерно через полчаса нас должны были сменить. Но Адам сказал своему командиру, что смена не нужна. Я его поддержал. Мы вновь поплыли вдоль троса к середине реки. Вскоре я почувствовал, что руки у меня отяжелели. Я с таким трудом перебирал трос, как будто карабкался по канату на большую высоту.
        Теперь мы менялись чаще. В этом случае Адам слегка сжимал мне руку выше локтя. Это походило на своеобразное приветствие при смене поста. Я поступал так же и чувствовал себя крепко связанным со своим напарником. Мы выполняли очень тяжелую и напряженную работу, но делали это с легкой душой, поскольку каждый из нас знал, что другой со своей стороны вложит все свои силы в общее дело.
        Но случившееся вскоре непредвиденное происшествие нарушило нашу слаженную работу и надолго выбило из колеи.
        Мы с Адамом находились на середине реки. Перед нами, ниже по течению, стоял на привязи к главному тросу ряд понтонов, уже поставленных на якоря. Наш трос, висевший низко над водой, задержал большое бревно, которое плыло поперек течения и, несмотря на все мои старания протолкнуть его под трос, оставалось на поверхности. Стоило мне погрузить под воду один конец этого бревна, второй высовывался на поверхность, и наоборот. Дерево подпрыгивало в воде, как поплавок, с той только разницей, что в этом поплавке было не менее четверти тонны.
        Адам, с силой удерживавший лодку у каната, округлившимися глазами следил за моим единоборством с бревном. Наконец мне удалось протолкнуть его под трос, и оно поплыло к понтонам, на которых тоже стояли солдаты с баграми. Они проталкивали плывущий лес между бортами понтонов и готовы были то же самое сделать с этим громадным деревом. Но оно опять застряло, зацепившись теперь уже за проволочный канат, которым средний понтон крепился к главному тросу.
        Адам начал изо всех сил тянуть нашу надувную лодку к берегу — там расстояние между водой и тросом достигало примерно метра. Мы проскользнули под тросом и поплыли к дереву. В его стволе торчала вбитая когда-то острая железная скоба. Она-то и зацепилась за канат понтона, и ее стержень начал рвать проволоку, из которой был свит канат. Дерево подпрыгивало на волнах, и скоба, то и дело врезаясь в канат, медленно перетирала проволоку. Мы с Адамом пытались снять канат со скобы, по он был слишком сильно натянут, и наши попытки ничем не кончались. Рвавшаяся проволока отскакивала, словно порванные струны, и можно было представить, с какой силой разлетится перерезанный канат, если порвется, — он снесет все на своем пути.
        Отчаявшись собственными силами отцепить бревно, мы стали кричать солдатам на понтоне, чтобы они потравили лебедкой этот канат, но шум реки и ливень поглощали все звуки.
        Я уже не сомневался в том, что предотвратить катастрофу невозможно. Взглянул на Адама. Он, словно заведенный, размеренно и упрямо делал свое дело, не издавая при этом ни единого звука. Мне хотелось крикнуть ему прямо в лицо, что мы почти кандидаты в покойники. Он сам это прекрасно знал и должен был испытывать чувство страха. Однако ничего подобного. И вдруг канат так рвануло, что он выскочил у меня из рук. Я попытался уцепиться за него, но поток подхватил лодку, и мы начали лихорадочно грести, чтобы вновь занять нужное положение. Дорога была каждая минута. Бревно уперлось комлевой частью в грунт. Течение пыталось поставить его вертикально, и часть, на которой зацепился на скобе канат, поднималась все выше и выше, как бы выдавливаемая водой. И чем выше поднимался канат, тем сильнее он должен был ударить, если бы порвался. Те, кто находился на понтоне, пострадали бы в первую очередь, но они ничем не могли помочь нам — они нас просто не видели, поскольку темнота и дождь закрывали все плотной пеленой. Но самая большая опасность грозила, конечно, нам с Адамом, поскольку мы были в непосредственной
близости от каната.
        Выбиваясь из сил, Адам пытался вновь подплыть к дереву. Меня охватил ужас, и, когда он опять принялся стаскивать багром канат со скобы, я готов был ударить его по рукам. Неужели он не видит, что все напрасно, что нужно спасаться самим?! Когда в проволочном канате толщиной в два пальца осталось всего несколько отдельных проволок, я не выдержал. Опрокинувшись назад, я вывалился из лодки и на мгновение увидел широко раскрытые глаза Адама. Он опять поплыл вдоль проклятого каната.
        Я неплохо плавал, и все же мне пришлось напрячь все свои силы, чтобы удержаться на поверхности воды. Хотя понятие поверхности было в данном случае относительным, поскольку дождь лил как из ведра и вода была повсюду. Отплевываясь, я плыл против течения, но оно было очень быстрым и сильно сносило. Вдруг что-то схватило меня за ноги и потянуло за собой. Оказалось, это был большущий сук толщиной сантиметров двадцать с целой кроной веток,, торчащих из воды. Я пытался освободиться от этих плавучих зарослей, но все напрасно. Вскоре меня вновь прибило к канату, и здесь мне наконец удалось выбраться из зеленой «клетки». В глазах плыли круги. Я судорожно глотал воздух, потом инстинктивно схватился за попавшийся под руку предмет. Это был все тот же сук, только с другой стороны. Под тяжестью моего тела он погрузился в воду, и ветви поднялись над рекою, как плавучая роща. В этот момент я оказался как раз под канатом. И вдруг что-то рвануло из-под меня мою опору. Увидеть я ничего не успел, но услышал резкий свистящий звук и ощутил сильный удар. Канат оборвался, и его конец ударил по ветвям сука, за который я
держался. Значительная часть веток была срезана, как бритвой, но оставшиеся все же затормозили удар. Солдаты на понтоне остались невредимы.
        Адам подгреб ко мне на лодке. Лицо и руки его были в крови, китель разорван. Он протянул мне весло. А ведь я оставил его одного, бросил в беде. Теперь я готов был провалиться сквозь землю от стыда. Положение у меня было незавидное. Что должен чувствовать человек, которого в минуту опасности покинул его товарищ? Как он должен вести себя с ним? Теперь, когда опасность была позади, я бы все отдал, чтобы испытать ее вновь, и обязательно вместе с Адамом. Чувство радости и облегчения от того, что он остался цел и невредим, омрачалось сознанием собственной вины. Это сознание невыносимо терзало меня. Я был уверен, что товарищи отвернутся от меня, стоит им узнать о моем отвратительном поступке, и даже время не сможет исправить непоправимое.
        Могу себе представить, как я выглядел, когда Адам вытаскивал меня из воды. И вдруг он сделал то, чего, казалось, никак не должен был делать, — схватив мою руку, крепко сжал ее. Это окончательно выбило меня из колеи.
        И когда через некоторое время был заменен канат и линия понтонов протянулась почти через всю реку, а мы снова проталкивали дрова и бревна под трос, Адам находил для меня какие-то подбадривающие жесты. Когда мы менялись, он с улыбкой кивал мне и, как и раньше, слегка сжимал руку. Это меня удивляло и даже сердило. Хватит! Пусть он оставит меня в покое! Я сам прекрасно знаю, что он был молодцом, а я оказался трусом, он сумел взять себя в руки, а я нет. Должен же он понять, что сейчас мне невыносимо стыдно перед ним. Мне даже казалось, что своим великодушием Адам стремится подчеркнуть свою храбрость и хладнокровие. Я было собрался объясниться с ним начистоту, но, подумав, решил не касаться этого вопроса. В конце концов, скоро мы разъедемся в разные стороны, и неприятное происшествие будет забыто. Я старательно делал вид, будто ничего не произошло, и на улыбки Адама отвечал тем же.
        Весь следующий день Адам не отходил от меня. Мы с ним как бы олицетворяли собой польско-германскую дружбу. Мог ли кто-нибудь догадаться о том, что нас связывает! Адам продолжал коварно разыгрывать свою роль, и я никак не мог отделаться от него.
        В последний день по окончании маневров в окружном центре состоялся сводный парад участников учений, а вечером в Доме культуры — большой бал для солдат и офицеров. В громадном зале от пола до потолка висели на стенах зеркала, создававшие впечатление безгранично большого помещения. Царило оживление, повсюду раздавались шутки и смех. Не было ни одного уголка, где было бы тихо и грустно.
        Я сидел за столиком и задумчиво посматривал на общее веселье через кружку с пивом, в которой отражались люстры и видна была широкая дверь. Она манила меня, как суша страдающего морской болезнью. Настроение у меня было более чем неважное. Вдруг я заметил у входа в зал девушку в белом. Она вела себя так непринужденно, будто вошла в свою квартиру. Весь ее облик как-то не гармонировал с шумящей толпой, и у меня возникло желание взять ее под руку и вместе с ней покинуть это шумное общество. Я приподнялся и готов был уже встать и подойти к ней, но она сама вдруг направилась к моему столику. Меня охватило предчувствие неожиданного освобождения из моего ужасного положения. Я едва мог дождаться ее. Так бывает. Девушка, очевидно, относилась к числу людей, которые своим присутствием украшают жизнь. Она была волшебница. С каждым ее шагом груз, сдавливавший мне грудь, становился все легче. Возникало ощущение, что я вот-вот вырвусь на свободу. Однако это прекрасное видение продолжалось недолго. Волшебный замок рассыпался в один миг. Я почувствовал, как мои руки сжимаются в кулаки. Рядом с девушкой шел Адам. Он
представил нас друг другу. Ее звали Хеленка, и они когда-то вместе учились в школе. Адам пригласил прекрасную фею с продолговатыми, напоминавшими прозрачные зеленые смарагды глазами к столу и все время что-то ей говорил и смеялся. Затем он наклонился и прошептал мне на ухо: «Я ей все рассказал», тем самым окончательно завершив мое полное уничтожение. Да, видно, не суждено мне было освободиться из плена мрачных мыслей, предстояло лишь сменить «место заключения». Адам тем временем дал мне понять, что он решил познакомить меня с Хеленкой, поскольку был уверен, что сам я не смогу найти здесь девушку. Я весь кипел от ярости, но виду не подавал.
        Хеленка была прелестна. Я пошел с ней танцевать, крепко сжимая ее руку. Вокруг двигалось множество танцующих пар, образовав большой круг. Я был как в тумане и забыл и про Адама, и про всю эту историю. Девушка улыбалась мне так, будто мы давным-давно знали друг друга. Я взглянул на наш стол. Адама там не было. Я прошептал Хеленке несколько слов. В ответ девушка беспомощно пожала плечами — она меня не поняла. Я стал смелее, и какое-то опьянение, охватившее меня, заставило забыть смущение. Я крепко прижал Хеленку к себе, и при каждом движении ее мягкие волосы касались моих губ.
        Мне дорога была каждая секунда, потому что через какой-нибудь час я должен был покинуть этот праздник. Вместе с другими солдатами вооруженных сил ГДР, принимавшими участие в объединенных маневрах, мы сядем на транспортные автомашины и через два часа пересечем границу на Одере.
        У Хеленки появился на щеках румянец. Может, она догадалась о смысле слов, которые я ей шептал? Это наш последний танец, но мы вновь увидимся с тобой, Хеленка. Я окончу службу, и у меня будет масса свободного времени, и мы сможем проводить его так, как захотим, мы поедем с тобой в лес и останемся там одни... Я заметил свое отражение в одном из больших зеркал, висевших в зале, и отвел взгляд в сторону. Вдруг окружавший нас плотный круг как-то сразу, словно по мановению волшебной палочки, раздался в стороны, и мы с Хеленкой оказались в центре. Парни и девушки начали отбивать в ладоши такт какого-то быстрого танца. Хеленка легко втянула меня в ритм, и я почувствовал, как весь отдался танцу. Наши движения отлично сочетались, так непринужденно и свободно я никогда не танцевал. Нам дружно аплодировали. И тут я вновь увидел впереди Адама — он хлопал и пел вместе со всеми. У меня внутри как будто что-то оборвалось. Я сбился с такта и не мог сделать больше ни шага. Зазвучала музыка, круг опять сомкнулся, и я потерял свою даму.
        Когда я наконец увидел ее, она стояла рядом с Адамом и заразительно смеялась. У меня сжалось сердце — они, конечно, смеются надо мной. Больше я не в состоянии был выдержать этой муки и, схватив фуражку, бросился к выходу.
        И тут Хеленка оказалась рядом со мной. Я старался не смотреть в ее сторону. Она схватила мою руку и что-то сунула в ладонь. Уже позднее, сидя рядом с товарищами в машине, я понял, что это была записка. При свете горящей спички я с трудом разобрал написанное. Хеленка приглашала меня приехать к ней.
        - Ну вот ты и опять дома! — все время приговаривала мать, подняв такую суматоху, как будто она сама только что вернулась из дальнего путешествия.
        На следующий день утром я отправился на стройку. Товарищи удивились, что я решил сразу выйти на работу, — меня ожидали только на следующей неделе. Я стойко вынес бремя многочисленных приветствий, затем надвинул поглубже защитный шлем, прихватил инструмент и пошел на строительную площадку. Бригадир отдавал какие-то распоряжения на своем участке. Он удивленно взглянул на меня, но я чувствовал, что он рад моему приходу. Я был неплохим мастером, и он знал это лучше, чем кто-либо иной. Лифт промчал нас среди бетонных конструкций на последний этаж.
        - Хорошо, что ты вернулся к нам, — промолвил как бы вскользь бригадир. Это уже было кое-что, потому что наш бригадир не любил расточать похвалы. — Эрих уже спрашивал меня, когда ты вернешься из армии. Они ожидают тебя в союзе резервистов. Зайди к нему. Ты должен всегда, понимаешь ли, всегда оставаться строителем и солдатом.
        - Да, да. Ты, как всегда, прав, — нехотя ответил я. — Но пока оставь меня с этим в покое.
        Он обиделся, хотел, видимо, сказать что-то резкое, но в последний момент решил воздержаться. Я со своей стороны тоже собирался выяснить у него некоторые служебные вопросы, но также не проронил ни слова. Он, безусловно, понял, что я чем-то расстроен.
        Погрузившись в работу, я забыл о своих грустных мыслях, но вечером вновь нахлынули воспоминания. Я не мог забыть своего поражения, своего страха и все еще злился на Адама, особенно на то, что свое превосходство он пытался замаскировать показным, как мне казалось, дружелюбием. Одновременно мне не давали покоя угрызения совести. Я должен был сказать Адаму, какой он отважный парень, и поблагодарить его. Мне было бы тогда немного легче.
        Неожиданно для самого себя я пришел к мысли нарисовать по памяти портрет Хеленки. Считалось, что я неплохо рисую, и мне хотелось изобразить ее такой, какой я увидел ее в первый раз, когда она стояла в дверях зала, еще до того, как Адам познакомил нас. После долгих размышлений мой замысел начал наконец приобретать реальные очертания. Оставалось только взяться за кисть и краски. Я рисовал с жаром, почти без перерывов и едва стоял на ногах от усталости, когда портрет был готов. Отойдя на несколько шагов назад, чтобы взглянуть на рисунок со стороны, я почувствовал острое разочарование — издали это было нечто весьма незначительное, слабое, далекое от того, что мне хотелось бы изобразить. Исправить что-либо уже было невозможно. Это была не Хеленка. За нею незримо стоял Адам, вытеснив собою образ девушки. Он мешал мне видеть ее такой, какой я запомнил ее. Стоило мне закрыть глаза, и в памяти вновь всплывало все, что случилось. Это тяготило меня. Я чувствовал, что должен что-то сделать. Что?
        - Не пей пива на работе, — предупреждала меня мать, — это очень вредно.
        - А что, я когда-нибудь пил на работе?
        - Нет... Но ведь ты был в армии, и кто знает, чему ты там научился.
        Я усмехнулся с горечью.
        Как-то мать вернулась с работы и рассказала, что завтра они ожидают к себе на производство польских друзей. Поляки будут некоторое время работать у них. Один из инженеров приезжает из Кракова. Матери хотелось приветствовать польских коллег на их родном языке. Гости должны были чувствовать себя у нее как дома.
        Я должен был написать ей несколько слов на польском языке, поскольку все-таки уже побывал у них в стране.
        - Мама, все приветственные фразы я позабыл. Мне запомнились только прощальные слова на польском языке...
        Промучившись еще какое-то время, я в конце концов взял отпуск, потому что чувствовал, что все больше замыкаюсь в себе и дальше так продолжаться не может. Мне хотелось совершить что-то невероятное, — например, приехать и отбить у Адама Хеленку. Я уже строил воздушные замки, и радужные надежды туманили мне голову, рассеивая все сомнения.
        Я извлек из гаража свою видавшую виды машину. Ее возраст тщательно скрывался под отличным черным лаком и блестящими хромированными деталями. Сиденья были обтянуты ярко-красным ледерином. Во внутреннем устройстве автомобиля я не слишком разбирался, но полагался на его исправность и надеялся, что мы не подведем друг друга. Правда, перед этим путешествием мне было немного страшновато.
        На следующее утро мне удалось сразу завести свой автомобиль, и я подкатил к дверям дома. Мать волновалась больше, чем я. Она села рядом со мной и превосходно выглядела в своей синей шляпке с вишневыми полями. На мне был парадный костюм в крупную полоску и какой-то пестрый шарф.
        - Все отлично! — установила мать. И я не понял, относится ли это ко мне или к моему лимузину. Вероятнее всего, к нам обоим. Не поворачивая головы, она косила глазами в окно, но наша улица была тиха. На ней не было ни единой живой души, которая могла бы по достоинству оценить наш выезд.
        Я доставил мать до самого места ее службы. Она потрепала меня по голове, и мне казалось, что она вот-вот заплачет.
        - Так ты действительно едешь в Польшу?
        Страна казалась ей чужой и далекой, хотя и была совсем рядом.
        Мать медленно и чинно выходила из автомобиля. Я знал, что в этот момент в окна на нас смотрят ее коллеги и, войдя к себе, мать обязательно скажет с достоинством:
        - Это мой сын!
        На автостраде мой черный лимузин развил приличную скорость — временами она достигала 90 километров. Я удобно расположился на мягком сиденье. Солнце, вначале с трудом пробивавшееся сквозь утренний туман, постепенно начинало припекать. В пути для меня, как, наверное, для всякого водителя, наиболее удобное время — раннее утро и вечерние часы после захода солнца. Я непрерывно думал о Хеленке, с нетерпением ожидал встречи с ней и чувствовал себя кем-то вроде посланника с особыми полномочиями.
        Прошло довольно мною времени, и вдруг мой мотор зачихал. Я съехал на обочину, залил бензин из имевшихся запасов и поехал дальше. Бензина у меня больше не было, я убедился, что мотор съедает его значительно активнее, чем я предполагал.
        У первого предупредительного щита, свидетельствовавшего о приближении границы, я затормозил, чувствуя, что начинаю нервничать. У меня всегда так. При переезде границы возникает какое-то смутное беспокойство, и хотя у меня были самые лучшие намерения и совесть чиста, но сам вид ряда предписаний и запретов, которые вывешены на щитах справа и слева вдоль дороги, выводит меня из равновесия.
        Польский пограничник, молчаливый парень, ограничился тем, что сравнил фотографию на паспорте с оригиналом. Я отъехал в сторону и, взглянув в зеркало, к своему ужасу, убедился, что выгляжу не лучше, чем во время маневров у Зелёна-Гуры. Пришлось взяться за ножницы и хоть как-то подровнять бороду.
        Через несколько десятков километров путешествия по польской земле я заехал на заправку к колонке. Миновав небольшое село, заметил польского старшего стрелка, который стоял на обочине и подавал мне сигналы остановиться. Рядом с ним на земле лежал вещевой мешок. Я слегка притормозил, но затем, поравнявшись с солдатом, вновь дал газ. «Если ты отслужил, остановишь кого-нибудь из своих», — подумал я. Старший стрелок сначала схватился было за свой мешок, но, видя, что я проехал мимо, со вздохом опустил его на землю.
        Когда колокольня поселка уже почти скрылась из виду, я все-таки развернулся и поехал обратно. Но, видимо, слишком долго раздумывал — солдата уже не было на месте. Я проехал весь поселок, глядя по сторонам, но его и след простыл.
        Пополудни я приехал в город. По обе стороны шоссе вверх поднимались цеха химического завода. Из труб клубился дым. За заводом и выстроившимися в ряд домами дорога поворачивала на широкую, всю в зелени улицу, которая вскоре раздваивалась и вела по обе стороны от старого собора. Я остановился у развилки и спросил, как проехать на улицу Кохановского. Мне сказали, что нужно свернуть направо и второй перекресток за железнодорожным мостом выведет меня на нужную улицу.
        Я попытался вновь завести мотор, но все напрасно. Он не нашел ничего лучше, как отказать именно здесь, в двух шагах от цели! Прямо хоть плачь...
        Четверо добровольцев из числа прохожих вызвались помочь мне перетащить машину на стоянку. Я открыл капот. Внешне все было в порядке — все детали на месте, я, кажется, ничего не потерял в дороге. Проверил свечи. Большего я сделать не мог, поскольку на этом мои познания кончались. Оставив свою дорожную сумку на сиденье, я захлопнул дверцы. В первую очередь необходимо было найти автомастерскую.
        Мне повезло. В узком переулке напротив собора я отыскал то, что нужно. Мастер прибуксировал автомобиль, и мне не оставалось ничего другого, как сесть и ждать. Когда меня позвали в мастерскую, я с ужасом увидел, как слесаря, словно хирурги в операционной, вынимают у моего лимузина сердце. Мастер заявил, что с машиной придется повозиться, и предложил зайти вечером. В пору было действительно завыть от досады. К тому же чудесный черный лак моей машины был уже основательно запачкан и покрыт пятнами.
        Я шел по улице, раздумывая, сейчас мне направиться к Хеленке или подождать, пока отремонтируют автомобиль. На углу находился ресторан. Я проглотил порцию бигоса и выпил чашку чудесного кофе. Он так мне понравился, что я заказал еще. Выходя из ресторана, я заметил двух молодых девушек. У одной из них были светлые волосы и небесно-голубые глаза, и она напоминала мне Хеленку. Я решил не терять больше ни минуты и отправиться пешком. За машиной приду позже, городок, в конце концов, не велик.
        За железнодорожным мостом, проходя мимо парикмахерской, я увидел в ее витрине свое отражение: костюм от долгого сидения в автомобиле помялся, на галстуке расплылись два масляных пятна. Свободных мест, в парикмахерской не оказалось, и я пошел дальше.
        Улица Кохановского оказалась тихой улочкой с маленькими древними домиками начала прошлого века. Они находились в глубине от дороги, и почти перед каждым был разбит небольшой палисадник. Выглядели они очень мило. Я нашел дом № 11 — цифра была выжжена на воротах — и остановился перед дверью. Сердце мое учащенно билось. Я осторожно нажал на кнопку звонка. Что говорят обычно в таких случаях? Лучше, конечно, было бы приехать на машине. Она бы в какой-то степени отвлекала. Теперь я должен действовать решительно и смело, если не хочу, чтобы вся эта поездка прошла впустую. Дверь открылась. Я пробормотал что-то невразумительное и еще больше растерялся.
        - Входите! — сказал открывший ее старик, не выразив ни малейшего удивления, как будто ожидал меня уже давно.
        Он прошел вперед по длинному коридору и ввел меня в большую светлую комнату. На полу лежал толстый красный ковер, в центре стоял большой круглый стол, а вокруг него тяжелые кожаные кресла. Одна из стен снизу до потолка была уставлена полками с книгами, кругом висели многочисленные картины. У окна я сразу заметил мольберт с натянутым полотном, уже загрунтованным, с нанесенными на нем красками. Рядом был маленький столик с палитрой и тюбиками красок. В керамической вазе торчали кисточки.
        - Вы немец? — спросил он.
        Пришла пора представиться. Я старался прикрыть рукою масляные пятна на галстуке. Но старик не обращал на мою внешность никакого внимания. Зато я успел как следует рассмотреть его. У него были длинные узловатые пальцы, кисти рук покрыты веснушками. Держался он прямо. Мне особенно запомнились его седые коротко остриженные волосы, густые и тоже седые брови. Светлые глаза его казались усталыми. Я подумал, что Хеленка, вероятно, его дочь и живет здесь, в этом чудесном старом доме.
        - Последний раз немцы были в этом доме двадцать девять лет назад, — сказал старик.
        Я не понял его слов.
        - Мне хотелось бы видеть вашу дочь, — промолвил я и назвал себя.
        - Она мне ничего не говорила. — Но он тут же сделал успокаивающий жест. — Она придет позже. — Я зайду еще раз, — сказал я и, извинившись, пошел к дверям. За это время я как раз успел бы закончить дела с ремонтом автомобиля. — Вы можете подождать и здесь, — сказал старик. Ему, очевидно, не хотелось отпускать меня. Я присел, не заставляя себя упрашивать, тем более что мне хотелось получше рассмотреть висевшие на стенах картины. Это были портреты, причем очень сходные друг с другом. Но казалось, что все они не закончены.
        - Откуда вы?
        - Из Берлина.
        Мне не нравилось, как он спрашивает. Я насторожился.
        - Из какой части Берлина?! Не из западной?
        - Нет, не из западной.
        Старик протянул мне сигарету, и мы молча закурили.
        - Вы давно знаете мою дочь?
        Я почувствовал, что старик незаметно наблюдает за мной.
        - Да... Впрочем, не совсем так...
        Опасаясь дальнейших расспросов, я подошел к мольберту. Там был начат портрет молодой девушки. Местами было заметно, что краска накладывалась повторно на уже высохшие слои. Создавалось впечатление, что художник внезапно изменил первоначальный замысел и пытался новыми мазками придать портрету какой-то иной смысл. Черты лица незнакомой девушки казались мне излишне резкими и растянутыми. Однако, когда я несколько отступил назад, лицо ожило. Глаза девушки словно заворожили меня. Внезапно я ощутил какой-то смутный страх перед картиной. Я видел перед собой Хеленку, но она уходила от меня все дальше и дальше, в недосягаемую даль.
        Старик все это время наблюдал за мной. Его руки, покрытые коричневыми пятнышками, дрожали. Он стоял у окна, и его остриженные ежиком волосы казались при солнечном свете почти русыми. Не знаю почему, но в этот момент он напомнил мне моего школьного товарища Кристиана. Этот Кристиан подвел меня однажды к замочной скважине и заставил посмотреть в нее. Взглянув, я впервые в жизни увидел обнаженную женщину. Аналогия странная, но старик в его выжидательной позе чем-то напомнил мне Кристиана.
        Он налил в крохотные рюмки коньяку. Мы выпили.
        - Она еще не готова, — заметил он, как бы извиняясь.
        - Мне кажется, вам очень дорога эта картина, — сказал я.
        Старик кивнул, и его голова стала как-то странно подергиваться. Мы выпили еще. Я не отваживался еще раз обернуться к картине.
        Старик закашлялся, губы его задрожали.
        - Я никогда раньше не заканчивал своих портретов, — сказал он. — Я жил в обществе, где люди не должны были доверять друг другу. Замкнувшись в себе, довольствовался своей маленькой обособленной жизнью, вместо того чтобы в полной мере пользоваться ее благами. Я не понимал, что кому-то может понадобиться моя помощь и вместе мы сможем быть гораздо сильнее. Имея глаза, я ничего не видел вокруг, потому что не верил в людей. Незадолго до войны мы поселились в маленьком домике в Мазурских лесах. Я начал рисовать портрет своей жены.
        В соседнем доме жили немцы. Они говорили тогда, что немецкий рабочий класс не допустит развязывания Гитлером войны, говорили о всеобщей забастовке против фашизма. Я сторонился этих людей, не понимал их. Рабочим я никогда не был, и мы жили с Софией очень тихо и замкнуто и были счастливы в этой лесной глуши. София была нежной, возвышенной натурой. Она всегда оставалась для меня ребенком, способным радоваться и удивляться самым простым вещам, и, как ребенок, казалась мне беззащитной. Такой я и начал ее рисовать, и тот портрет вызывал только чувство жалости к ней.
        Когда на нашу страну напали, мы возвратились в город. Всеобщая забастовка не состоялась. София попала в лагерь. При аресте и позже, в Треблинке, до самой своей смерти, она держалась мужественно и стойко, чего раньше я даже не мог себе представить. Портрет Софии, начатый до войны, уже не был бы ее портретом, и я не закончил его.
        Несколько недель спустя после гибели Софии в этот дом пришел немец. Под гражданской курткой он скрывал полосатую лагерную рубашку. На Софии была такая же, и в ней она пошла в свой последний путь. Немец дал мне ее портрет, нарисованный им на куске картона. Этот человек стремился показать мне Софию такой, какой я не знал и не представлял ее.
        Мучительная мысль, что этот маленький, нарисованный чужим человеком портрет моей жены во сто крат правдивее, чем моя большая картина, настолько поразила меня, что я даже не подумал, что этот немец, бежавший из заключения, нуждается в помощи. Я не предложил ему остаться, и он ушел.
        Позже стало известно, что этого человека в ту же ночь поймали и расстреляли в пригородном лесу. Из-за моего равнодушия погиб человек. Причастность к его смерти не давала мне жить, и я мучительно страдал от сознания своей вины перед ним.
        Старик умолк, но по его взгляду я чувствовал, что он хотел еще что-то сказать. Он встал, медленно прошел по комнате, затем вернулся к мольберту.
        - Портрет моей дочери я все же закончу!
        Раздался звонок.
        - Подождите, я сейчас ее приведу.
        Когда он вышел, я еще раз посмотрел на портрет, но уже совсем другими глазами.
        Дверь в комнату открылась. Я повернулся и увидел темноволосую девушку с маленькими невыразительными глазами. Это была дочь старика. Может быть, и милая девушка, но не Хеленка. Я с удивлением смотрел на нее. Мне показалось невероятным, что старик пишет свой необыкновенный портрет с такой обычной, ничем не примечательной девушки.
        Мне стало стыдно за свой набросок. Он показался мне таким безликим и убогим...
        Девушка объяснила мне, что в городе три улицы Кохановского. Я должен проехать водокачку и затем повернуть на аллею к Новому городу. Там тоже есть улица знаменитого польского поэта XVI столетия. Я распрощался с хозяевами и пошел по указанному адресу.
        В домах кое-где уже зажигались огни. Я застегнул свой пиджак и с удовольствием вдыхал свежий вечерний воздух.
        На второй улице Кохановского кое-где была разрыта земля и пахло скошенной травой. Голубоватый свет фонарей отбрасывал на землю призрачные круги. Дойдя до дома № 9, я пошел медленнее. Как мне начать свой разговор с Хеленкой? Я пытался представить себе ее, но между нами незримо вставал портрет, нарисованный стариком...
        Дом № 11 был новостройкой и освещался лишь уличными фонарями. Я обошел вокруг стройки, обратил внимание на свежую кладку и опытным глазом обнаружил кое-какие недоработки. Я решил зайти внутрь дома, но мне сразу же не повезло. Сильно споткнувшись, я упал и разорвал свой полосатый пиджак. По лестнице, еще без перил, я поднялся наверх. Отсюда открывался хороший вид на аллею, за ней виднелись корпуса завода, по другую сторону рос ввысь город. Я начал спускаться, не переставая раздумывать, как же мне найти Хеленку, как вдруг кто-то мертвой хваткой вцепился в мое плечо. Я обернулся и заметил парня чуть моложе меня. Сначала мы никак не могли понять друг друга. Он успокоился лишь тогда, когда я наконец втолковал ему причину своего восхождения на недостроенный дом. Он увидел мой разорванный пиджак и потащил меня в какую-то маленькую будку недалеко от дома. Не мог же я в самом деле встретиться с девушкой в таком виде.
        Парень открыл шкафчик и достал польскую военную тужурку, точно такую, какую я видел на Адаме и его друзьях во время маневров. Тужурка была сшита как на меня, только заштопана с левой стороны. Парень заметил мои колебания. Я глянул в зеркало и увидел щетину на физиономии, солдатскую тужурку, галстук с масляными пятнами. Это было уже слишком. Я вздохнул и развязал галстук. От моего шикарного вида не осталось и следа.
        Выйдя из будки, мы присели прямо на земле, и он рассказал мне, где находится еще одна улица Кохановского. Достав карандаш, он начал на песке рисовать маршрут движения. Скоро весь песок вокруг нас покрылся линиями, треугольниками и точками. Я все понял и в некоторых местах даже мог продолжить схему. Чертили мы быстро и деловито и, закончив, с гордостью осмотрели свое творение. Ни один штаб не мог бы лучше отработать оперативную карту района. Я иду через город, оставляю слева большую площадь, обхожу фабрику, прохожу по мосту, затем миную радиоцентр и дальше поднимаюсь вверх, все время вверх.
        Мы распрощались, и я отправился на очередную улицу Кохановского. Наша карта оказалась довольно подробной. Я уже проходил по мосту, когда парень нагнал меня. Он бежал, и его рубашка вся взмокла от пота. Он остановил меня и, едва отдышавшись, напомнил, что я должен обязательно вернуть тужурку.
        Мы облокотились о перила. Внизу раскинулся город. Отсюда его было отлично видно, и фонари обозначали точно дорогу, по которой я только что прошел.
        - Тогда возьми ее лучше сразу! — сказал я. Мне становилось понемногу не по себе. — Мог бы не давать ее совсем.
        - Нет, ты бери, но обязательно верни.
        - Если ты сомневаешься, на, забери ее! — И я начал снимать тужурку.
        Но он схватил мою руку.
        - Эту тужурку носил один наш парень. Они наводили мост через реку. Они и ваши ребята. Он вместе с одним немцем следил за стальным тросом. По каким-то причинам проволочный канат внезапно оборвался. Немец оказался около понтона и перехватил оборвавшийся канат с помощью толстого сука. Это было очень опасно. Если бы не тот немец, все могло бы кончиться очень плохо. Но он не растерялся. Они работали вместе и полностью полагались друг на друга, зная, что должны выручать один другого. Моста уже давно нет, а наш парень все носит эту тужурку.
        Я сижу за маленьким круглым столом и жду. Кельнер несет мне еще пива. Оно крепкое и прохладное, и я пью его маленькими глотками. На другой стороне улицы находится дом № 11. Он выстроен недавно, и у него своеобразные угловатые балконы. В большинстве окон горит свет. Я их сосчитал — на улицу выходит 44 окна. Что же, мне теперь придется нажимать на кнопки всех звонков, чтобы выяснить, за каким из этих окон скрывается Хеленка? Я не стал этого делать, сижу здесь, наблюдаю за окнами и жду, что что-то произойдет. Пиво превосходное, у меня слегка кружится голова. Кельнер приносит еще. Нужно сказать ему, что самое время поставить точку. Я с интересом смотрю вокруг, и мне радостно видеть этот прекрасный город. Кажется, что я знаю его лучше, чем любой другой город, хотя еще совсем недавно он был для меня совершенно чужим. Я смотрю через бокал с пивом на дом напротив, словно на другой берег.
        Через улицу пробегает девушка. Она подходит и садится за мой стол. У нее золотистые волосы и светло-зеленые глаза. Мне кажется, это Хеленка, и я боюсь повернуть голову в ее сторону. Я знаю, что мне нужно начать мое путешествие еще раз — с того большого зала с зеркалами, которые простирались от пола до потолка. Начать оттуда, где мы строили мост через реку.
        ВЕРНЕР ШМИДТ
        НОЧЬ НА АВТОСТРАДЕ
        Приближались сумерки. Там, где автострада проходила через густой кедровник, было заметно, что начинает темнеть. Деревья, сбившиеся на опушках отдельными островками, протягивали свои голые ветви в холодное ноябрьское небо. Вчера выпал снег, первый снег в этом году.
        Я крутил баранку нашего Г-5. Мой помощник — ефрейтор Петер Шеллхорн сидел рядом и клевал носом. Почти полтора года мы служим в одном батальоне аэродромного обслуживания авиационной дивизии. За это время было пережито много всего — и радостей и огорчений, — и дружба наша не раз подвергалась испытаниям, так что мы достаточно узнали друг друга и могли положиться друг на друга.
        Сейчас все мои мысли были о Ханнхен. Ханнелора должна была ждать меня в «Шимпанзе» — так мы называли кабачок «Золотая звезда». Сейчас уже почти шесть вечера, а в пять часов тридцать минут мы с ней договорились встретиться. Полчаса уже прошло сверх назначенного срока. Понятно, она еще ждет, каждую минуту смотрит на дверь. Впервые за многие месяцы, да еще сегодня, в этот особенный для нас день, я ее подвел. В последнее время мы встречались с ней часто, так часто, как только позволяла мне солдатская служба. И вот как раз сегодня мы хотели обручиться.
        - Может, тебя сменить? — спросил Петер. Я отрицательно покачал головой.
        Мой сменщик был в курсе всех наших дел. Целый день в мастерской я только и говорил о предстоящем событии, и вот сейчас мы с ним вновь за рулем.
        Кедровник все больше окутывался полумраком. Я включил фары.
        Сегодняшний день был для нас особенно тяжелым. Вчера мы вернулись с учений поздно вечером и чертовски устали. А новый день начался, как обычно, ровно в шесть утра. Сонливость не могла прогнать даже утренняя физзарядка, и, когда мы приступили к работе, глаза мои все еще слипались. Учения проходили в лесистой местности, ездить пришлось по проселочным дорогам, а то и вовсе без дорог, и наши машины имели весьма неприглядный вид. И теперь, выстроив их в ряд, мы принялись приводить их в порядок. Шоферы и механики хлопотали вокруг своих стальных коней. Один регулировал сцепление, другой — тормоза, третий разбирал карбюратор, кто-то чистил крылья, проверял рессоры и так далее и тому подобное.
        Мы работали с напряжением, чтобы подготовить машины как можно лучше и быстрее. Окрыленный предстоящей вечером встречей, я напевал, насвистывал и был, несмотря на тяжелую работу, в отличном настроении. Увольнительную я получил заблаговременно и мог прямо по окончании работы отправиться на свидание.
        Наконец пробило пять часов. Я быстро стащил с себя рабочую форму, умылся, побрился и с особой тщательностью надел парадное обмундирование. Можно было идти. И в этот момент в комнату вошел дежурный унтер-офицер Мюллер и передал, что меня требует к себе старший лейтенант Вейднер. Я бегом отправился к офицеру и у входа в комнату дежурного встретил Петера Шеллхорна. По его несколько смущенному лицу я понял, что произошло что-то неприятное.
        Я слушал лейтенанта Вейднера, и его слова доносились до меня как сквозь туман. Мы должны были немедленно отправиться в поездку. Машина Х-6 с прицепом, нагруженная баллонами с кислородом для нужд аэродрома, застряла в дороге из-за поломки. Нам дали координаты места, где это произошло, и еще какие-то указания. Но их я уже не слышал. Все это было крайне неприятно для меня, все мои планы срывались. Я попытался что-то объяснить, ссылался на увольнительную, обручение. Однако офицер только с досадой отмахнулся. Из нашего отделения, кроме нас, в его распоряжении никого не было. Некоторые солдаты были в увольнении, одни отдыхали после круглосуточной работы, другие еще не вернулись из рейса или были в отпуске. Ему не оставалось ничего другого, как послать нас. Нужно хотя бы предупредить Ханнелору, что я не могу прийти. Но, к сожалению, с этой просьбой мне не к кому было обратиться, и я не мог найти выхода из создавшегося положения. Кислород при всех условиях необходимо было доставить на аэродром. В противном случае на следующий день «миги» просто не смогут взлететь.
        В кабине удобно и тепло, пахнет дизельным топливом и немного выхлопными газами. Мерно гудит мотор. Стрелка спидометра колеблется между 60 и 65 километрами в час. Больше из тяжелого грузовика Г-5 выжать трудно.
        Стемнело. Небо, окутанное плотным покрывалом облаков, не пропускает света луны и звезд. Падают редкие хлопья снега, сверкающие в свете фар.
        Я борюсь с усталостью.
        Справа на обочине выплывает указатель. Где-то здесь должен находиться потерпевший аварию автомобиль. Сонливость как рукой сняло.
        - Внимание, Петер! — крикнул я.
        На машине, вероятно, должны были подавать сигналы карманным фонариком. Напряженно всматриваемся в темноту, однако никаких сигналов не видно.
        Но обер-лейтенант Вейднер сказал, что в нескольких сотнях метров от указателя должен находиться наш Х-6. Может, он ошибся?
        Мы удаляемся от указателя все дальше. Проезжаем километр, два, три. Ничего. Подъехали уже почти к самому городу. Здесь Х-6 погрузил баллоны с кислородом. Где же он может сейчас находиться? Я развернулся и поехал назад, чтобы проверить дорогу еще раз. Едем медленно, внимательно смотрим по сторонам. Вновь проезжаем указатель, который теперь находится на противоположной стороне автострады. Никаких изменений. Ни света, ни движения. Х-6 как в воду канул.
        На ближайшей стоянке я затормозил.
        - Попробуем еще раз! — говорит Петер и садится за руль.
        Мы вновь разворачиваемся и так же медленно едем обратно. И опять безрезультатно. Может быть, они воспользовались еще чьей-либо помощью? Во всяком случае, бесполезно было без толку утюжить автостраду. Нам и в голову не могло прийти, что прицеп находится совсем рядом. Когда мы вернулись на стоянку, я пошел разыскивать телефон. Дорогое время пропало напрасно.
        Было около двадцати двух часов, когда я связался с обер-лейтенантом Вейднером и доложил ему обстановку.
        - Хорошо, что вы позвонили! — обрадовался он. — Пока вы были в пути, дорожная полиция оттянула Х-6 с автострады на безопасный участок с местом для паркировки. От автострады его отделяет полоска леса. Это совсем близко от вас. Ребята позвонили об этом четверть часа назад из ближайшей деревни. К сожалению, они не догадались выставить пост на основной дороге.
        - Мы проехали мимо указателя по меньшей мере четыре раза, — заметил я.
        - После разберемся, — ответил лейтенант. — Полагаю, что вам теперь все ясно?
        - Ясно! Продолжаем поиски,
        Обер-лейтенант пожелал нам успеха и повесил трубку.
        Когда мы вновь миновали дорожный указатель, впереди мелькнул тусклый красноватый огонек. Мы были у цели. Скрипнули тормоза, мы выскочили из кабины, и, прежде чем ожидавшие нас товарищи успели что-нибудь объяснить, я накинулся на них, не жалея крепких выражений. Однако штабс-ефрейтор строго перебил меня:
        - Отставить разговоры!
        Но я не унимался.
        - Сколько времени мы потеряли из-за вас! Маскировка удалась блестяще, ничего не скажешь!
        - Благодарю за комплимент! — в тон мне ответил штабс-ефрейтор и примирительно объяснил: — Глупо, конечно, получилось. Мы послушались совета полицейского патруля и продвинулись немного в лес. Когда же вернулись сюда, увидели лишь задние огни вашей машины.
        - Мы звали, кричали, — вставил его помощник, молодой солдат.
        Штабс-ефрейтор перебил нетерпеливо:
        - Пошли! Предстоит большая работа. — Он зажег карманный фонарик и осветил проселочную дорогу, терявшуюся в темноте.
        Дорога описывала крутую дугу и где-то должна была вновь выходить на автостраду. Узкая полоса деревьев отделяла нас от основной бетонной полосы. За деревьями действительно трудно было обнаружить машину с прицепом. Наконец добрались до места и осмотрели поломку. Одна из рессор лопнула, и прицеп сильно перекосило. Опасный груз мог выпасть и взорваться. О том, чтобы продолжать путь в таких условиях, не могло быть и речи. Лопнувшую рессору необходимо было заменить. Пока мы подгоняли свою Г-5, ребята должны были разгрузить прицеп и сложить груз в безопасное место.
        Мы принялись за дело. Несмотря на ночной холод, пот катил с нас градом. Наконец последнее усилие, и работа была закончена. Я завернул последнюю контргайку, затянул ее покрепче и зашплинтовал, как того требует инструкция. Потом взял клок ветоши, вытер руки и устало поднялся, испытывая чувство глубокого удовлетворения. Все, кончено!
        Наша ремонтная машина пристроилась позади Х-6, и этот своеобразный поезд двинулся. Я все время держал прицеп в поле зрения и шел за Х-6 на расстоянии около 30 метров. Петер забился в своем углу, закрыл глаза, и его равномерное дыхание говорило о том, что он крепко заснул, заснул праведным сном хорошо поработавшего человека.
        Внезапно мое внимание привлекла тонкая, едва различимая полоска дыма, которая в свете фар то появлялась, то вновь пропадала. Не снится ли мне? Или это игра воображения? Но загадочная полоска появилась опять. Это, вероятно, туман, подгоняемый ветром, успокаивал я себя. К утру эти клочья превратятся в сплошную молочную пелену. Вероятно, где-нибудь неподалеку имеется пруд или река.
        Но дым становился гуще, и тут я заметил, что он идет от покрышки ехавшего впереди прицепа. Я толкнул Петера. Он пробормотал, чтобы его оставили наконец в покое. Я затряс сильнее.
        Спросонья он уставился в ветровое стекло и вдруг встрепенулся:
        - Дай им сигнал — они должны остановиться! Или — еще лучше — обгоняй!
        Я решил последовать его совету, дал газ и, непрерывно сигналя, начал обгонять. Конечно, солдаты на Х-6 ничего еще не заметили. Петер крикнул им:
        - Горит скат!
        Масло, вытекавшее из подшипника, загорелось, и огонь постепенно перебрался на покрышку. Ветер от движения раздувал его. Вскоре скат сорвется с оси, в таких условиях это секундное дело. Можно себе представить, что произойдет, если огонь достигнет борта и перекинется на баллоны с кислородом.
        Я дал световой сигнал и перегнал Х-6.
        Наконец-то они среагировали. Водитель быстро затормозил и остановился. У меня немного отлегло от сердца.
        Взяв себя в руки, я спокойно вышел. Холодный воздух пахнул в лицо.
        Когда у штабс-ефрейтора и молодого солдата с Х-6 прошел первый страх, они схватили огнетушитель и погасили пламя. Опасность миновала. Совместными усилиями мы перегрузили баллоны с кислородом с аварийного прицепа в нашу автомашину-мастерскую, отцепили прицеп, оставив его на обочине, и снова отправились в путь, чтобы вовремя доставить груз на аэродром.
        Приехали мы уже под утро. По коридорам казармы топали подбитые подковками сапоги дежурных. Солдаты только еще поднимались со своих постелей. Не теряя времени, мы поехали на летное поле. Там уже шла подготовка к полетам. Кислород прибыл как раз вовремя, и наша миссия была закончена. Руководитель полетов объявил нам благодарность за службу.
        Обер-лейтенант Вейднер, которому мы доложили о выполнении задания, разрешил нам идти отдыхать, что вполне соответствовало нашему желанию.
        В то время как для всех кругом еще только начиналась служба, я, удобно устроившись в постели и натянув на голову одеяло, с удовольствием погрузился в сладкий утренний сон.
        Прошло полдня, и, вероятно, я спал бы еще, если бы меня не разбудили. Это был Петер. Одним движением он сорвал с меня одеяло.
        - Что за шутки?! — воскликнул я и только тут заметил его парадную форму. — В честь чего такой парад?
        Петер загадочно улыбался.
        - Поменьше вопросов! Вставай, вставай быстрее! — теребил он меня. — Приказ: чисто вымыться, причесаться, одеться в парадную форму. Время — максимум двадцать минут. Маршрут — клуб. Все ясно?
        - Говори же: что случилось? — допытывался я, приводя себя в порядок.
        - Военная тайна! — отвечал он, смеясь. — Скоро узнаешь.
        Через полчаса мы были в клубе. Здесь готовилось какое-то торжество. На накрытых столах стояли бокалы и бутылки с вином. За одним из накрытых столов сидела девушка с длинными черными волосами. Ханнхен! Увидев меня, она поднялась мне навстречу. Я заметил обер-лейтенанта Вейднера, нашего старшего фельдфебеля и других унтер-офицеров и солдат, которые были свободными от службы. Ханнелора бросилась ко мне и обняла.
        Я все еще не мог понять, что происходит. Обер-лейтенант Вейднер заговорил торжественным тоном:
        - Вы удивлены, не правда ли? Вы хотели отпраздновать свою помолвку тайком от всех в каком-то прокуренном кабачке, но, поскольку она не состоялась, мы решили сами позаботиться о ней. Кроме того, за отличное выполнение задания вы и Петер Шеллхорн поощряетесь трехдневным отпуском!
        Раздались аплодисменты. Так неожиданно для самого себя я оказался в центре внимания. Взяв Ханнелору под руку, я повел ее к столу.
        РУДОЛЬФ КИФЕРТ
        В ТЕМНОТЕ
        Не думайте, что поступать честно — это слишком большой труд и что существует множество вариантов честности и можно выбирать любой в зависимости от обстоятельств. Все это хорошо до поры до времени, пока наконец в один прекрасный день не начинаешь понимать, что есть только одна правда и ей нельзя изменять, даже если кажется, что делаешь это ради других...
        Внезапно у нас в целом районе погас свет.
        «Экономят электричество», — ворчали люди, зажигая свечи и садясь ближе к огню.
        Я узнал об этом, когда меня среди ночи разбудили, буквально стащив с койки, и направили к дежурному унтер-офицеру.
        - Нужно срочно доставить передвижную электростанцию в Гарзов! — сказал он мне тоном, в котором чувствовалось раздражение, как будто это я был виноват в том, что случилось, а теперь вот улегся спать, тогда как он должен бодрствовать. — Это приказ командира, — добавил он.
        - Может, они сами справятся? — с надеждой в голосе спросил я.
        - По пустякам Старик не стал бы звонить, — резко ответил унтер-офицер.
        Я уже был на лестнице, когда он крикнул вслед:
        - Поторопись, сейчас все зависит от тебя!
        Это он сказал, вероятно, потому, что не совсем был уверен в моем служебном рвении.
        «Нечего меня подгонять», — подумал я, но тем не менее ускорил шаг.
        Генератор уже был установлен на автомашину и соответствующим образом закреплен. Можно ехать. К шоссе вела узкая бетонная дорога, поднимавшаяся в гору, откуда отлично просматривалась вся местность. Изредка вдали мелькали огни проезжавших автомашин. Свет фар скрадывался расстоянием и темнотой.
        Когда я проезжал через Кирхлуг, у меня было такое ощущение, будто я единственный человек на всем свете. Дома, тянувшиеся вдоль дороги, казались безлюдными. Ни огонька в окошках, ни лая собак во дворах. А ведь не было еще и двенадцати. За деревней по обе стороны дороги простирались поля. Ни деревца, ни кустика, только широкая, бесконечная равнина. Однообразие ландшафта раздражало меня, но вместе с тем не давало отвлекаться на всякие посторонние мысли, как это часто бывает в длительных поездках. Я все более проникался чувством ответственности за порученное дело. И воображение уже рисовало картины моего прибытия к месту назначения.
        Я видел себя въезжающим в Гарзов. Весь городок в глубокой тьме. На командном пункте собрались солдаты и офицеры. Командир подходит к автомашине, становится на подножку и спрашивает: «Послушайте, как это вы смогли так быстро доставить генератор? Вы настоящий мастер своего дела!» Я заезжаю с генератором во двор. Солдаты снимают агрегат и устанавливают его для работы. «Молодчина!» — говорят они, подходя ко мне, дружески подмигивают и хлопают по плечу. Я оказываюсь в ореоле вспыхнувшего света, моего света. Когда я отправляюсь в обратный рейс, солдаты и офицеры выстраиваются вдоль дороги, влажно поблескивавшей от дождя. На следующий день в нашей части всеобщее ликование — мы победили в социалистическом соревновании. Все окружают меня, жмут руки. Командир объявляет благодарность...
        Мне даже жарко стало от таких мыслей, и я расстегнул тужурку. На встречном курсе появляется автомобиль. Свет его фар сливается в яркий пучок. Но мне не до него, я весь охвачен необыкновенным воодушевлением, весь во власти своей важной цели и совершенно не думаю о том, что может случиться что-нибудь непредвиденное.
        Дорога становилась ровнее, и стрелка моего спидометра поползла вверх. По обочинам шоссе выстроились старые деревья с толстыми стволами. Они все быстрее мчались мне навстречу. Дорога была превосходной. Я ехал с дальним светом, который скользил по бесконечному ряду стволов, образовывавших своеобразный забор. Я мчался посередине шоссе, напряженно всматриваясь вперед, туда, где свет фар рассеивался в темноте. Иногда я посматривал в сторону, откуда из тьмы выбегали деревья, и пытался задержать взгляд на вершинах. Но ветви мелькали так быстро, что у меня начинала кружиться голова, я вновь смотрел вперед и прибавлял скорость. Через пару километров был поворот с шоссе вниз на разбитую проселочную дорогу. Вдруг луч, скользнувший по зеркалу, ослепил меня. Я подвинулся на своем сиденье ближе к середине. Свет стал ярче и сильнее. Машина приближалась. Водитель намеревался меня обогнать. Я принял вправо, и он сразу же рванулся вперед. Я успел заметить, что меня обогнала передвижная электростанция. Водителя я рассмотреть не успел, но по номеру определил, что машина была из соседнего советского гарнизона. Наша
часть с недавних пор соревновалась с одной из частей этого гарнизона. Машина давно ушла вперед, пока я сообразил, кого так вежливо пропустил. До меня только теперь дошло, почему он мчался как сумасшедший. Вначале я подумал, что напрасно пропустил обгонявшую меня автомашину, но потом решил, что света, очевидно, нет и у советских друзей. Такое совпадение казалось просто невероятным, но чем еще можно было объяснить эту сумасшедшую гонку? Видимо, машина с генератором спешила на их командный пункт.
        Дорога была извилистой и поднималась в гору. Я до отказа выжимал акселератор. Мотор ревел, кабина дрожала, даже на поворотах я не сбавлял газ и срезал их так, что покрышки визжали. Машина мчалась на предельной скорости. Оказавшись на вершине пологого холма, я заметил внизу автомашину, стоявшую на обочине. Стоп-сигнал ее еле виднелся. Я был убежден, что это обогнавшая меня машина. Дорога свободна, светофоров нет, и тем не менее автомобиль стоял. Спускаясь с холма, я терялся в догадках: что могло произойти?
        Когда свет фар осветил грузовик, я увидел, что капот у него поднят и водитель копается в моторе. Очевидно, неисправность у русского была довольно серьезной. Меня подмывало проехать мимо, просто нажать посильнее на педаль и проскочить. Прежде чем водитель вылезет из-под капота, куда он забрался по пояс, я промчусь мимо и исчезну из поля зрения. Нужно решать. Ведь я еду с серьезным заданием, и любая остановка скажется на жителях города. Я колебался, как стрелка на весах, и это состояние выводило меня из себя. Я, конечно, слышал, что так бывает, но раньше мне не приходилось испытывать ничего подобного. Я никогда не считал себя достаточно решительным и способным к принятию самостоятельных решений, в особенности по сравнению с моими более энергичными товарищами, хотя и командир, и сослуживцы, что называется, опекали меня и каждый по-своему старался развить во мне эти качества. Я, правда, внутренне противился этому, потому что страшно не терплю, когда меня поучают и воспитывают. Но здесь было совсем иное, требовалось настоящее решение. «Человек растет вместе с возрастанием стоящих перед ним задач», —
говорил наш командир. Это совершенно точно. Но этот рост зависит еще и от того, насколько правильно решаются задачи. Нужно остаться честным, не сгибаться и не стать флюгером.
        Взять и проехать мимо — это было так заманчиво. Легким нажатием педали помочь нашему подразделению выйти в передовые в соревновании между нашей и советской частями. И тут помимо своей воли я надавил на тормоз, да так, что меня прижало к рулю. Машина встала как вкопанная.
        Шофер вынырнул из-под капота и, размахивая руками, подбежал к моему радиатору. Он о чем-то быстро говорил, но я не понимал ни слова и лишь пожимал плечами. Распахнув дверцу моей кабины, он жестом попросил меня пройти с ним. Не понять его просьбу было нельзя, да и любопытство меня разбирало.
        Я забрался вместе с ним под капот. Оказывается, вентиляторный ремень был порван и беспомощно висел на шкиве. Я с облегчением выбрался из-под капота. Здесь ничем не поможешь. Водитель вытащил ремень и растерянно смотрел на меня. Вдруг он схватил меня за тужурку, которая была распахнута, и показал на проволочные петли, которые уже больше года поддерживали изнутри пуговицы. Проволока была достаточно прочной, и он хотел скрепить ею порванный ремень. Проклиная себя за то, что не застегнул тужурку, я нехотя вытащил проволоку, а отлетевшие пуговицы собрал и положил в нагрудный карман.
        Шофер быстро принялся за дело и даже не заметил, как я отошел, только махнул мне рукой, когда я хлопнул дверцей своей кабины.
        Я вновь погнал машину на полной скорости — появился шанс прибыть первым. Вентиляторный ремень быстро не сошьешь, если эта затея вообще осуществима. Во всяком случае, мне никогда не приходилось этого делать, у меня под сиденьем всегда имеется запасной. Я чуть не вытащил его вгорячах, и при других обстоятельствах я обязательно сделал бы это, но сейчас было совсем другое дело. В душе я осуждал себя за свой поступок, но тут же вспомнил, как гнал русский. У него было преимущество во времени, и, если бы не эта досадная задержка, сейчас у них все уже сияло бы в море света.
        Дорога вилась через густой ельник и шла на подъем, Все, что ни попадало в свет фар, было покрыто глубокой тьмой. Вскоре начался спуск. Я выключил сцепление и ехал по инерции. Разве так уж незаконно желание быть первым? В случае успеха это принесло бы победу в соревновании. И эту победу, к удивлению моих товарищей, обеспечил бы я.
        Я рос в своих собственных глазах, радость и удовлетворение сложившимися обстоятельствами так и распирали меня.
        Еще двести метров, и нужно свернуть. Я убрал газ, слегка притормозил и свернул в лес. Ехать здесь было гораздо труднее, но я экономил тринадцать километров объезда.
        Земля в лесу раскисла, я перешел на вторую скорость, и машина медленно поползла по жидкой грязи. Колеса буксовали в глубокой колее. Повсюду стояли большие мутные лужи, и, когда машина попадала в них, вода разбрызгивалась во все стороны и глухо ударялась о днище. Большие выбоины я старался объезжать.
        На пригорке дорога стала тверже, и я его быстро миновал. Внизу, в лощине, справа по ходу, виднелся пруд. Вокруг него густо росли деревья, подходившие к обочине дороги. В этом месте образовалась довольно глубокая канава, наполненная грязной темной водой. Можно было ехать по косогору, но он сейчас размок. Раздумывая, как поступить, я слегка притормозил, но машину вдруг тряхнуло, и она медленно сползла в канаву. Вода в ней стояла значительно выше обычного, и колеса глубоко погрузились в грязь. Я резко включил первую скорость, мотор взвыл, колеса стали медленно выбираться из грязи. Оставалось совсем немного до твердого грунта, но тут автомобиль занесло. Я дал газ, но передние колеса с визгом прокручивались в липкой жиже. Грязь летела из-под колес во все стороны. Все мои усилия сводились на нет из-за тяжелого генератора. Один я давно бы выскочил, а с ним машина при каждой попытке скатывалась обратно, скользя по раскисшему грунту, словно на салазках. Я включил первую скорость, выжал до отказа акселератор. Задние колеса уже почти касались воды пруда, еще метр, и машина соскользнет в него.
        Автомобиль окончательно засел в грязи. Попытавшись еще раз вырваться из капкана, я понял, что одному мне с этим не справиться.
        Вот наказание! Если мне придется здесь торчать, выходит, я совершенно понапрасну оказался негодяем.
        Я выключил мотор, открыл дверцу, выпрыгнул на сухое место и только теперь заметил, какая в лесу стоит тишина. Надо спокойно подумать. У меня ведь есть еще одна возможность: достать запасной ремень от вентилятора и бежать обратно. Тот парень поставит его на свой мотор и вытащит меня.
        И в этот момент далеко позади послышался шум автомобиля. Я вскочил в машину и выключил свет. Если это действительно тот парень с электростанцией, он не должен подумать, что здесь перекрыта дорога. Шум мотора все приближался, уже можно было разглядеть светящиеся фары. Водитель подъехал к перекрестку, и вот наконец свет появился на лесной дороге. Я не знаю, чего у меня было в тот момент больше — радости или злости: ведь он попался на ту же удочку, что и я. Наши пути вновь сошлись. Я спрятался за деревьями. Машину он заметит теперь лишь тогда, когда разворачиваться будет поздно. Свет медленно приближался. Дрожащие лучи фар осторожно ползли вперед, пока не уперлись в мою машину.
        Водитель затормозил, открыл дверцу и выпрыгнул из кабины. Я вышел ему навстречу. Увидев меня, он выругался (так, во всяком случае, и я поступил бы на его месте). Ему теперь нельзя было проехать, не вытащив меня, — развернуться он не мог, так как дорога была слишком узкой, а колея глубокой. Он сердито обошел вокруг моей машины и полез прямо в пруд, вымеряя дно. Он отошел от берега метра на два, и, когда вернулся к машине, его сапоги и брюки были все мокрые и заляпаны грязью.
        Я бежал за ним, хватая его за рукав и пытаясь объяснить, что он может вытащить мою машину задним ходом.
        Русский ничего не понял, стряхнул мою руку и слегка оттолкнул в сторону. Он был очень сердит, но и я не меньше. Чем это теперь кончится? Я проклинал все на свете.
        Тем временем русский забрался в свою машину и, придерживаясь самого правого положения, тронул с места грузовик, как будто перед ним расстилалась ровная дорога. Ветви кустарника барабанили по его кузову. Я шел рядом Он прибавил газу, из-под колес в меня полетели комья грязи, но я старался не отставать. Он все-таки очень рисковал. К счастью, автомобиль не заглох и медленно по полз по жидкой грязи, заехав боковыми колесами в воду пруда. Наконец машина выбралась в низину, проскочила ее и выехала на дорогу, сломав бампером два сухих деревца. Неужели он уедет? Я ведь тоже хотел тогда проехать мимо... Но как только водитель оказался на плотном грунте, он открыл дверцу и медленно, осторожно начал подавать свою машину назад. Я стоял по колено в грязи, держа наготове буксирный трос. Громадные колеса грузовика медленно приближались ко мне, и я показался себе таким маленьким и беспомощным.
        Русский парень был, видно, опытным шофером и вытащил меня из канавы без особых трудностей. Мы расцепились, и он поехал вперед. Ему некогда было ждать, и, в конце концов, для меня он сделал все, что мог. Но я был жестоко наказан. Все мои преимущества свелись на нет. Ничего не поделаешь! Теперь я уже ничем не мог возместить упущенное время, исправить положение.
        Я сел за руль, тронул машину с места, тоскливо глядя на удалявшиеся огоньки задних фонарей его машины. Они раздражали меня, торчали как бельмо в глазу, Еще полчаса назад я чувствовал неимоверный прилив сил, мне казалось, что для меня не существует никаких препятствий, а теперь вот вынужден смотреть на этот маячивший впереди, ехидно подмигивающий глазок.
        И тут со мной что-то произошло, черт знает как это получилось! Я нажал несколько раз на клаксон и начал сигналить светом. Остановил свою машину, выскочил из кабины и открыл капот. Заметив мои сигналы, русский водитель тоже остановился, подал назад и спрыгнул на землю. Я быстро перекрыл подачу горючего. Он начал осматривать мой мотор. Подойдя к его машине, я увидел, что вентиляторный ремень у него вот-вот опять порвется. Дальше он ехал очень осторожно.
        Теперь я бы мог обогнать его и уехать, но после всего, что произошло, у меня не хватило бы совести это сделать. Я уже не стремился стать первым. На меня как-то сразу навалилась усталость. Я закурил, но сигарета почему-то оставила лишь скверный привкус.
        За лесом дорога стала шире и ровнее. Я обогнал своего попутчика и помахал ему через окошко рукой. Но вскоре в боковое зеркало увидел, что он опять прижался к кювету и остановился, подняв клубы пыли. Спрыгнув на дорогу, шофер стоял и смотрел мне вслед. Он не кричал и не махал руками, а только смотрел мне вслед, одиноко стоя на дороге.
        Я развернулся и поехал к нему. Не решившись признаться, что у меня есть запасной ремень, я просто взял его на буксир, и мы поехали.
        Да, я стал жертвой собственного эгоизма. Но сознание своей вины, моральные мучения, которые я переживал, немного облегчили мою душу, и я уже не чувствовал угрызений совести.
        На перекрестке я хотел было свернуть к советской воинской части, но Павел — так звали шофера — вдруг отчаянно засигналил, я остановился. Он выскочил из своей машины и подбежал ко мне:
        - Давай, давай прямо! Мне надо в Гарзов!
        - Куда? — переспросил я: мне показалось, что я ослышался.
        - В Гарзов! — повторил он.
        - В Гарзов?
        - Да, да, в Гарзов. — Павел согласно кивнул. — Я и так очень задержался. — И пояснил: — Немецкие друзья остались без света. Нет тока.
        И ему, Павлу, я хотел ставить палки в колеса! Ведь он спешил на помощь моим землякам! У него не было времени, и он все же помогал мне.
        Дорога круто поднималась в гору. Я открыл окно. В кабину ворвался свежий ночной воздух. На моей тужурке не было ни единой пуговицы.
        Когда мы поднялись наверх, в Гарзове зажегся свет. Тысячи маленьких светлячков засверкали вдали. На горизонте они сливались вместе, образуя море огня, разгоняющего тьму.
        ЙОЗЕФ СОКОЛИК
        ВОРОНЫ ПОДВЕЛИ
        Неподалеку от города Х., у старого леса, расположилась одна из частей Национальной народной армии ГДР. Казарменные здания выстроились словно в шеренгу. Рядом с высокой аркой деревянных ворот главного КПП был приземистый деревянный домик, в котором размещался караул. Асфальтированная дорога вилась среди густых кустарников, достигавших высотой роста человека.
        Был жаркий летний полдень. Перед караульным помещением на посту, как обычно, стоял солдат. Он внимательно смотрел вокруг, особенно в сторону леса, и вдруг заметил две фигуры, вынырнувшие из зарослей кустарника на дорогу. Пошатываясь и оживленно жестикулируя, люди шли прямо к военному городку. Чем ближе они подходили к воротам, тем неувереннее становились их движения. Стоявший на посту солдат не мог удержаться от смеха, так комично выглядели эти подвыпившие гуляки. Казалось, даже птицы в лесу были обеспокоены появлением незнакомцев. Вот вспорхнул скворец, вороны с громким карканьем поднялись со своих гнезд, беспорядочно разбросанных на верхушках деревьев, на опушке леса.
        Двое дружков были уже недалеко от военного городка. Они будто специально хотели привлечь внимание солдата у КПП.
        Вороны галдели все громче. Их стая, гнездившаяся в развесистой кроне старого раскидистого бука, поднялась в воздух и стала кружить над опушкой.
        Солдат заподозрил неладное, взял бинокль и начал просматривать участок леса, над которым летали птицы, особенно выделявшийся из общей массы деревьев бук. Что там могло быть? Вдруг он заметил, что под вороньими гнездами шевельнулась листва. Может, это ему показалось? Но в тот же момент что-то блеснуло между ветками, и на мгновение появилась голова человека. Нет, он не ошибся, на дереве действительно кто-то был.
        Через несколько секунд в караульном помещении раздался телефонный звонок, и буквально в ту же минуту по дороге к лесу выехали два мотоцикла с колясками. Лейтенант, ехавший на первом мотоцикле, остановился в 50 метрах от высокого бука и направился в лес. Четверо солдат последовали за ним, а один остался у мотоциклов.
        - Товарищ лейтенант, вот он! — сказал вполголоса рядовой Вернер Франк, поднявший несколько минут назад тревогу в городке. Франк показал на крону бука. Там, забравшись на толстый сук и крепко ухватившись за дерево, стоял молодой человек.
        - Что вы там делаете? — крикнул неизвестному лейтенант.
        - А что такое? В чем дело? Почему вы спрашиваете меня об этом да еще кричите? — прозвучало в ответ. — Я лазил в воронье гнездо. — Парень задрал голову вверх и кивнул на вершину дерева. Словно подтверждая свои слова, вытащил из-за пазухи вороненка.
        Подождав, пока птицелов спустится на землю, лейтенант попросил его предъявить документы.
        Документы были в полном порядке. Лейтенант задумчиво смотрел на вороненка, которого парень продолжал держать в руках. Собственно, ничего предосудительного этот молодой человек не совершил. Ловить птиц никому не запрещено. Франк мог просто ошибиться и поднять тревогу по пустячной причине. Однако в таких делах излишняя бдительность не помешает. Эта мысль мелькнула у лейтенанта в последнюю минуту, когда он уже готов был вернуть парню его документы и отпустить на все четыре стороны.
        Неизвестный продолжал бурно протестовать, кричал, что будет жаловаться куда следует на самоуправство военных. Но это ни к чему не привело, и ему предложили пройти в караульное помещение. Унтер-офицер и солдат, обыскав задержанного и не найдя у него ничего подозрительного, тем не менее отправили его в штаб части для установления личности, а лейтенант с остальными солдатами вернулся в лес. Офицер приказал Франку забраться на дерево и посмотреть, нет ли там чего-либо подозрительного среди вороньих гнезд. Солдат обрадовался такому заданию. Он был убежден, что наверняка обнаружит что-нибудь интересное, неожиданное, проливающее свет на эту историю со странным птицеловом. Он снял тужурку, отдал товарищам автомат и с их помощью добрался до первых сучьев, потом, становясь ногами на крупные ветки и придерживаясь руками за ствол, стал быстро подниматься вверх. Он не раз делал это на сельских праздниках урожая и даже доставал призы с вершины гладкой мачты — обычно это был или венок, или кольцо колбасы, или бутылка вина. Сейчас же здесь могло быть нечто совсем иное. Он добрался до разветвления ствола и тут же
отдернул руку.
        Лейтенант, который внимательно наблюдал за действиями подчиненного, спросил с нескрываемым любопытством:
        - Ну, что там, Франк? Вы что-нибудь обнаружили?
        - Так точно, товарищ лейтенант. — Франк обхватил сучья обеими руками и поднялся еще выше. — Здесь фотоаппарат и пистолет! — крикнул он вниз.
        - Смотрите не трогайте ничего! Бандит, безусловно, станет все отрицать. Берите предметы носовым платком, а пистолет за ствол.
        Пока Франк спускался со своими трофеями, солдат Винклер уже бежал к опушке леса, где ожидали товарищи с мотоциклами.
        - По приказанию лейтенанта быстро в часть с донесением майору Гофману! Найдены фотоаппарат и пистолет. Неизвестный явно занимался шпионажем.
        Двое дружков, которые разыгрывали спектакль на шоссе, заметив солдат на мотоциклах, тут же протрезвели и поспешили к городу. Но было поздно. Их задержала на окраине полиция, быстро предупрежденная дежурным.
        Как и предполагалось, задержанный вначале все отрицал. Однако показания его сообщников и отпечатки пальцев на фотоаппарате и пистолете вынудили его признаться в шпионаже.
        На следствии он рассказал, что в соответствии с заданием, полученным от одной из западных разведок, он должен был организовать диверсию в части ННА. Фотоснимки этой части нужны были для подготовки к диверсионному акту и одновременно являлись проверочным заданием. Обнаруженные в фотокамере снимки его сообщников на фоне части должны были служить компрометирующим материалом против этих людей в том случае, если бы они по какой-либо причине струсили и отказались сотрудничать с иностранной разведкой. Тогда снимки использовались бы для шантажа. Таковы были требования руководителя разведцентра, направившего шпиона в ГДР
        В соответствии с постановлением суда шпион был приговорен к длительному сроку тюремного заключения Оба дружка, которые за бутылку шнапса и несколько десятков западных марок согласились пособничать врагу, отделались более легким наказанием, которое, очевидно послужит им серьезным уроком.
        ЭРХАРД ДИКС
        ПФЕФФЕР НА ЛЕСНОЙ ДОРОГЕ
        Десять минут как ушел автобус. Мы смотрели ему вслед с нескрываемой грустью. Мы — это наш четвертый взвод: обер-фельдфебель Раймнитц, командир взвода, Роланд Хольц, унтер-офицер, я, командир отделения, и все другие. В этот раз нам не удалось занять первое место на соревнованиях. У нас были неплохие показатели, но у других — еще лучше. Пусть, скажем, на миллиметр, как у Акселя Пешеля, на секунды, но лучше. Да, мы не вышли на первое место, и нашему обер-фельдфебелю было очень досадно.
        Дело в том, что на этот раз занявшие первое место вознаграждались поездкой в Росток, на Балтийское море, с осмотром верфей. Командир полка так решил... Мне очень хотелось побывать на Балтийском море. Еще несколько дней назад я полагал, что это удастся.
        Кто-нибудь может сказать: «Что там интересного, на этом Балтийском море? Его знает теперь почти каждый школьник». Это верно. А я вот еще ни разу там не был. И кроме того, море всегда было моей страстью. Я с детства мечтал о нем.
        Мальчишкой я видел себя на борту современного пассажирского парохода, у гарпунной пушки китобойного судна или на командирском мостике быстроходного катера. Позже мне хотелось хотя бы просто побывать на море, видеть его, любоваться им.
        И вот теперь едут другие. Ладно, я независтлив. Мы тоже скоро поедем. Это уже точно! На следующих соревнованиях наш взвод непременно должен быть первым. Мы так решили, а уж если мы что-нибудь решили, то обязательно выполним. Скоро мы докажем это на полигоне.
        Когда я еще работал в нашем лесничестве учеником на моторной пиле, мне было совершенно ясно: если призовут в народную армию, то только на флот. И вдруг получил направление в пограничные войска. Вначале я никак не мог с этим смириться, но капитан из районного военного комиссариата сказал: «Вы, как лесник, прямо-таки находка для пограничной службы. Леса там хватает, даже, пожалуй, слишком много! — И добавил, улыбаясь: — А кто воды боится, тот в моряки не годится».
        Что они там знают, в этом комиссариате?
        Был случай, когда здесь, в погранроте, я, что называется, запутался в трех соснах... Однако, когда я говорю загадками, непосвященным трудно что-нибудь понять. Разрешите мне рассказать все по порядку.
        Ну так вот, когда с морем ничего не получилось, я решил идти в пограничники, в погранвойска. И если уж служить, так служить по-настоящему! Почему бы мне и не стать унтер-офицером? Другие же добиваются. Служить целых три года, времени вполне достаточно. Да и в лесничестве мне советовали: служи до унтер-офицера, ты способный, и, если потом вернешься обратно и станешь бригадиром, тебе это только поможет. Кроме того, для меня примером был Вальтер. Это мой приятель из нашей бригады. Он на полгода раньше пошел в армию и уже стал унтер-офицером. В отпуск приехал с нашивками. Совсем неплохо. На лесосеке мы часто соревновались с ним. Где появится Пфеффер — это я, — значит, там ни одного дерева не останется. Мне все так говорили, как будто я сам этого не знаю. Теперь мне нужно догонять Вальтера. И если мы встретимся дома, то только унтер-офицерами. Я так хочу или, вернее, твердо решил!
        Итак, Пфеффер поступил в учебный батальон. Отлично! Я был всегда впереди, меня часто называли застрельщиком. Не берусь утверждать, что это полностью соответствовало действительности, но, во всяком случае, тормозом я не был. Я, например, шутя преодолевал штурмовую полосу, так что только пыль стояла столбом. Мне было приятно, когда инструктор с удивлением смотрел на меня и уже со второго раза засекал время.
        И все-таки, несмотря на это, мне иногда доставалось, но я не искал снисхождения. Я страстно мечтал о погонах с серебряной окантовкой, и этот день наступил даже быстрее, чем я предполагал.
        Это было... Я не могу выразить словами, что это было за чувство, когда мне наконец вручили серебряные нашивки и поздравили со званием унтер-офицера. Я был горд оттого, что достиг этого — и не в числе последних, — и еще оттого, что Вальтер теперь не будет задирать нос.
        Пфеффер взял высоту и не щадил себя ради достижения цели. Я радовался отпуску, представляя себе выражение лица Вальтера, когда он увидит мои нашивки, но больше всего радовался встрече с Рут. Но о ней вы пока еще ничего не знаете...
        Итак, было достаточно причин для радости. Но вместе с тем, как это часто бывает, в бочке меда оказалось несколько капель дегтя. Нас с одним новоиспеченным унтер-офицером вроде меня вызвали к командиру. Когда все собрались в приемной, я осмотрелся — все вызванные были на хорошем счету. Мелькнула мысль, что нас, вероятно, ждет какое-то поощрение. Я теперь уже не помню точно, о чем тогда говорил майор. Вначале, кажется, хвалил нас. Мол, мы всегда были в числе лучших, добились того-то и того-то, должны служить для других примером и т. д. Потом он заговорил о необходимости каждому пограничнику быть образованным и хорошо подготовленным. Все это было преамбулой к дальнейшему заявлению, которое меня ошарашило: «Вы выделены на полугодичный срок в качестве инструкторов в погранроту».
        Вот тебе и поощрение! Вместо долгожданной поездки к морю нам предстоит стать учителями.
        Верзила из 2-й роты, который сидел рядом со мной, был в восторге. Чувствовалось, что многие другие тоже довольны. Меня же эта перспектива совсем не устраивала, и, занятый своими мыслями, я уже не слушал, что дальше говорил командир, запомнил только его напутствие: «Желаю больших успехов! Всего хорошего, товарищи!»
        В голове у меня вертелся один вопрос: что я, бывший лесоруб, буду делать в учебном батальоне? Мысленно я уже видел перед собой затоптанный сотней ног казарменный двор с несколькими чахлыми акациями по краям, учебные классы, через открытые окна которых доносится чириканье воробьев, и себя в роли инструктора. Я по себе знаю, как иногда трудно бывает сосредоточиться на занятиях и, например, во время разборки станкового пулемета не думать о ласковом весеннем солнце, пении малиновки, стрекоте кузнечиков на лесных полянах. А теперь я сам должен буду вести занятия, показывать солдатам правила разборки и сборки оружия.
        Ну что ж, в конце концов, я был неплохим пограничником. Районный военный комиссар, по-видимому, оказался прав, когда решил, что флот не для меня. Ничего не поделаешь, приказ есть приказ. Но теперь наконец пришла и моя пора.
        Так, можно сказать, при неблагоприятных обстоятельствах, началась моя служба в погранроте капитана Бурке. Поначалу она тяготила меня, и я утешал себя тем, что это дело временное. Но в действительности все получилось иначе. Подчиненные относились ко мне с уважением, и среди них я чувствовал себя старым волком. А что будет, если я возьмусь за дело по-настоящему? Если я покажу высокий класс работы? Не получится ли так, что меня оставят в роте совсем? Не будет ли это самой большой глупостью с моей стороны? Черт его знает! Мы тут все как на ринге. На какой бы стороне ни находился, из круга никуда не выскочишь. Буду я хорошо служить или плохо, результат все равно один.
        Однако времени на все эти глупые рассуждения почти не оставалось. Меня целиком занимала работа с отделением. Жизнь в роте шла своим чередом, и, хотел я того или нет, я должен был сразу в нее включиться. С солдатами у меня установился нужный контакт. Конечно, они были, как и везде, одни лучше, другие хуже, но в основном хорошие ребята. Иногда возникали конфликты. Для одних я был слишком молод, другие находили меня излишне строгим, полагая, что я чересчур много требую. Но я с самого начала решил показать, кто является начальником на этом «ринге». Все-таки я был унтер-офицером и должен был держаться соответственно своему званию.
        Инструктор в батальоне говорил нам: «Солдат нельзя печь, как блины, их нужно воспитывать. Они должны стать настоящими парнями и прежде всего должны хорошо усвоить, что являются солдатами и почему необходимо, чтобы они были солдатами». Именно этого я и хотел добиться.
        Обер-лейтенант Кальвейт, наш заместитель командира роты по политчасти, показал мне в первый же день книгу боевых традиций роты. 2-е отделение 4-го взвода с давних пор находилось в числе передовых и завоевало звание «лучшее отделение». За несколько дней до моего прибытия в роту, когда была объявлена тревога и отделение несло дежурство на границе, было задержано пять нарушителей. «Со мной отделение хуже не станет, — подумал я тогда. — Лучше — возможно. Если даже это все временно. Пфеффер не оставит о себе плохие воспоминания». В отделении я прямо говорил о своих намерениях, и мы были едины.
        Дела пошли. Служба в качестве командира отделения с каждым днем все больше захватывала меня. Я уже не чувствовал себя здесь временным человеком, наоборот, я был в центре событий.
        Но, видимо, одного этого недостаточно, чтобы чувствовать себя счастливым. И с каждой прошедшей неделей, которая сокращала мои полгода, я все больше задумывался над тем, как быть дальше, на чем остановиться. Мои товарищи не знали этого. Однако одному мне трудно было справиться со своими мыслями. Теперь я понимаю, что это стремление решать все самому было самой большой моей ошибкой.
        Как было бы хорошо поделиться своими заботами с кем-нибудь из товарищей, высказать все, что накопилось в душе. Иногда мне хотелось пойти к капитану Бурке, или к старшему лейтенанту Кальвейту, или к кому-нибудь еще. Это было бы самым верным делом. Но я так и не решился на это и попал, что называется, на кривую дорожку. Почему я не пошел к старшему лейтенанту Кальвейту? Мне кажется, я просто не хотел сознавать, что боюсь работы, которая мне не совсем по душе, и что я не справлюсь с ней.
        И вот однажды неожиданно у меня появилась возможность высказаться.
        Вы играете в спортлото или, может, участвуете в каких-либо других лотереях? Я уже в течение ряда лет пытался выиграть, но пока что это была только бесполезная трата денег, заработанных собственным трудом. Очевидно, это не самое лучшее занятие, хотя по этому поводу у каждого своя точка зрения...
        Когда я в тот день, о котором идет речь, относил билет спортлото на почту, я решил зайти в деревенское кафе выпить кружку пива. Против этого вряд ли бы кто стал возражать, поскольку дело было во внеслужебное время.
        Я, конечно, не мог предполагать, что окажусь за одним столом с весьма шумной компанией. Там были лесники и лесорубы. И нет ничего удивительного, что я вступил в разговор. Начали с деревьев, после второй кружки заспорили о моторных пилах, а я же специалист в этой области! Дружеская беседа затянулась. Обычно в общей компании всегда находится кто-то, кто считает, что нужно добавить, и вновь беспокоит хозяина новым заказом. Ну разве уйдешь просто так из такой хорошей компании?!
        Все это время мне казалось, будто я вновь побывал в лесу, но только деревья почему-то двоились, а под конец я и вовсе перестал их различать. Обратно я уже шел по той самой кривой дорожке. В голову лезли бессвязные мысли о чахлых акациях с пыльными листьями, о каких-то малиновках и тому подобное. Мне вдруг стало жалко себя и всю свою горькую жизнь. «Ну, Пфеффер, — думал я, уже не совсем соображая, — теперь или никогда! После этого тебе уже наверняка нельзя будет работать инструктором и воспитателем. Вот если б вышло так, чтобы больше не допустили к работе!» В моем возбужденном винными парами мозгу всплывали все новые идеи. Все «если бы» и «если бы»...
        Придя в роту, я запел. Получалось не слишком мелодично и вряд ли было приятно для слуха. Когда я пою, деревья в лесу стонут, так мне всегда говорили...
        Наш хауптфельдфебель был, как обычно, начеку. Он встретил меня еще у входа. «Не устраивайте здесь представления», — сказал он что-то в этом роде, во всяком случае, он хотел меня как-то предупредить. Но это было бесполезно. Представление продолжалось, как мне потом рассказывали. Я что-то невнятно говорил о культурных потребностях, заявил, что сам знаю, что мне делать, и пытался исполнить какую-то арию из оперы «Летучий голландец». Вероятно, сказать что-либо вразумительное в таком состоянии мне было трудно... В общем, об этом дне лучше не вспоминать.
        Я, конечно, понес наказание, и совершенно заслуженно. Это ясно. Увольнение в очередное воскресенье для меня пропало, и Рут, которая, естественно, ни о чем не догадывалась, напрасно ждала своего унтер-офицера.
        Если бы только одно взыскание! Помимо этого было нечто гораздо серьезнее — были солдаты моего отделения. Я боялся, что они отвернутся от меня, будут чуждаться меня. Однако этого не произошло, и тем не менее наша совместная жизнь, как и работа, уже не была прежней. Чувствовалось, что они разочаровались во мне. Но помимо всего прочего я должен был держать ответ перед нашей организацией Союза свободной немецкой молодежи. Если я чего и боялся, так это разговора на общем собрании. Неужели они так и будут ругать меня всем коллективом? Нет, этого они не стали делать, но, конечно, осудили все мои художества. То, что они имели на это все основания, ясно как день. Но при этом они старались показать мне, что всю эту неприглядную историю рассматривают как досадную случайность, недоразумение, которое не настолько серьезно, чтобы при желании его нельзя было исправить.
        «Не засовывать голову в песок, как это делает страус, правда, он делает это не от стыда. Не разыгрывать роль сломленного человека, это было бы смешно». Я должен был доказать перед всеми, что на самом деле Пфеффер совсем не такой, каким они видели меня в тот раз. Между нами говоря, весь этот разговор сильно подействовал на меня, я очень волновался и едва сдерживался, чтобы не показать этого. Они не уговаривали меня, не сочувствовали: «Ах, пожалуйста, больше так не делай». Это было, скорее, жестким требованием: «Делай все, как положено, и не заставляй себя просить! Ты все прекрасно можешь, мы знаем. И ты должен!»
        Но не это заставляло меня переживать больше всего. Я мучился от сознания, что сам виноват во всем. Как это могло случиться, откуда взялись эти странные мысли? Почему я не подумал о последствиях своего поступка?
        В тот день я поклялся себе, что исправлю это дело. Обязательно исправлю! В конце концов, не важно, как они будут ко мне относиться. Не всю же жизнь быть инструктором под чахлыми акациями у казарм и мечтать о пении лесных птиц. Собственно, ничего плохого они сделать не могут. Но мы еще покажем, на что способен Пфеффер, настоящий Пфеффер!
        Сегодня уже можно сказать, что я добился кое-чего. При подготовке к ротным учениям я сделал первое важное открытие: мои солдаты старались помочь мне. В душе я надеялся на это, но полной уверенности, конечно, не было. А если бы наш взводный устроил такой цирк?.. Они же помогали мне даже тогда, когда кое-кто открыто говорил: «Разве Пфеффер может быть командиром отделения? Человек, который позволяет себе такие выходки...» Но ефрейтор Дорнбергер стал на мою защиту, хотя не сказал мне об этом ни слова. Я узнал все это позже от Роланда Хольца. Во всяком случае, мне незаметно помогали восстановить мою пошатнувшуюся репутацию.
        А я работал, не жалея сил. Усиленно тренировал ребят. И каждую норму, каждое упражнение, прежде чем требовать от других, выполнял сам. Я считал, что это самый верный способ и производит должное впечатление.
        Но на полигоне все получилось не так, как хотелось бы. Вымпел Союза свободной немецкой молодежи — переходящий приз лучшему взводу, — уже развевавшийся, как нам казалось, у наших палаток, ушел от нас. «Наш взвод должен стать лучшим», — говорил перед учениями обер-фельдфебель Раймнитц. Мы были полностью с ним согласны и считали, что будет просто смешно, если мы не добьемся этого. И вдруг срыв...
        Само собой разумеется, в своем отделении мы обсудили причину неудачи. Я требовал, чтобы каждый делал все возможное при выполнении упражнений, поскольку известно, что нельзя добиться успеха, если хотя бы один человек отстает. Полагаю, все поверили мне, когда я подчеркнул, что здесь речь идет не о чести унтер-офицера Пфеффера и не только о том, чтобы завоевать вымпел или добиться отличной оценки. Это, конечно, тоже важно, и для меня не меньше, чем для других. Кому не дорога честь коллектива? Но не это главное. Основное в том, чтобы как можно лучше выполнить поставленную задачу.
        Учения для того и проводятся, чтобы уметь побеждать в бою. В противном случае незачем было бы тратить столько времени, считал я. И все остальные были того же мнения.
        Нашему взводу выпало начинать. При взятии штурмового городка солдаты отдали все силы. Ни у кого не возникло искушения упасть с возгласом «Не могу больше, все!». Никто не отстал, все успевали за мной.
        И вновь над нашими палатками взвился вымпел лучшего взвода. И ротные показатели оказались весьма высокими, а меня поощрили как лучшего командира отделения, объявив благодарность за его отличную подготовку.
        Ну, что еще сказать? Я имел все основания быть довольным, испытывать удовлетворение. Когда я пожимал руки своим солдатам и видел их усталые, но довольные лица, я думал: «Отличные ребята. Они радуются даже больше, чем я». Это было для меня настоящим открытием, которое было не так легко сделать. Они стали мне чертовски близки. Я испытывал радостное и вместе с тем волнующее чувство, отчего комок подкатывал к горлу и перехватывало дыхание. Мне кажется, они понимали мое состояние.
        Нас ожидала еще одна приятная неожиданность. Лучшему взводу, победителю, преподнесли торт. Роскошный торт. Но я даже не притронулся к нему. Ребята уговаривали меня: «Попробуйте, товарищ унтер-офицер! Торт первоклассный!» А я отговаривался, что у меня желудок, печень, что мне нельзя жирного... В конце концов они оставили меня в покое. Но дело было, конечно, не в печени или желудке. Просто торт напомнил мне тот день, когда я решил посетить кафе и когда в моей пьяной голове возникла эта глупая затея. А в то воскресенье моя Рут, о которой вы еще не знаете, понапрасну ожидала меня с пирогом, который испекла для меня.
        ХЕЙНЦ КРУШЕЛЬ
        ОБРАЗЦОВЫЙ
        Когда-то здесь проходило русло Старой Эльбы. Тягач пробирался по заросшей кустарником лощине. По бортовой рации слышен был спокойный, уверенный голос помпотеха:
        - Если не сбавлять темпов, прибудем вовремя. Сейчас шестнадцать часов три минуты, через восемь минут мы должны быть на месте.
        Дорога вдоль русла реки становилась все более вязкой, и офицер приказал свернуть и ехать через лес.
        - Перейти на третью скорость, — распорядился лейтенант Штефен.
        - Тогда мы этот отрезок не пройдем за восемь минут, — заметил унтер-офицер, опытный и знающий водитель, но лейтенант возразил:
        - Необходимо вытащить из воды танк. Это наша главная задача, и рисковать мы не имеем права. Не хватало еще нам самим застрять здесь. Переключайте скорость!
        Водитель повиновался, и своевременно. Дорога становилась все хуже, транспортер нырял в ухабах, мокрый снег с хлюпаньем разлетался из-под гусениц во все стороны, ударяя в крылья машины. «Ну и местечко», — думал водитель и вел машину очень осторожно.
        Тягач проехал деревянный мост, поднялся на пригорок, и оттуда на мгновение показались башни собора, вырисовывавшиеся на фоне желтоватого неба, на котором висело усталое солнце. Затем башни скрылись за бугром, перед которым машина неожиданно нырнула в ухаб. Мотор взревел. Солдаты схватились кто за что успел.
        - Вторую скорость!
        - Это не дорога, а трек для проверки крепости рессор и нервов! — ругался водитель. Он то и дело переключал скорости, объезжал препятствия, чувствуя, как лоб покрывается испариной. — Третья скорость для этих мест тоже неплохо!
        Лейтенант посмотрел на часы.
        - Сейчас выедем на дорогу.
        - Как это, собственно, произошло? — спросил унтер-офицер. — Мне кажется, у Штейна прекрасный экипаж, особенно один из солдат.
        - Вы имеете в виду Шнейдерайта?
        - Вы его знаете?
        - Еще бы! — сказал лейтенант. — Я же его обучал. Хороший солдат, он скоро будет командиром машины.
        - Конечно. Удивляюсь, почему он до сих пор не командир. — И он повторил свой вопрос: — Как это могло случиться, товарищ лейтенант?
        - Не все озера и пруды можно учесть. Местность здесь очень коварная. В половодье вода со Старой Эльбы заходит и сюда, низины заливаются, образуются небольшие озерца. Причем стоят они недолго и в начале лета, как правило, высыхают. Но, видно, некоторые остаются. Теперь представьте такой пруд при небольшом заморозке, как сегодня. Его затянет льдом, припорошит снегом, и полное впечатление, что здесь просто поляна, не правда ли? Кто знает, что там?
        - Да, в эту ловушку легко угодить, — согласился водитель. Дорога стала ровнее, и он включил четвертую скорость. Его не покидала мысль о том, что в танке остался человек и его нужно как можно скорее вытащить из ледяной воды. Хорошо бы, все обошлось благополучно. Но случай, очевидно, серьезный, если сам помпотех едет с ними. Не путешествует же он только для того, чтобы пожать руку Шнейдерайту. Танк могли бы вытащить и без лейтенанта.
        Лейтенант Штефен внимательно следил за бегущей навстречу дорогой. Танк унтер-офицера Штейна должен был оставить следы, очевидно, они где-то здесь близко... Но где именно?..
        Учения начались 3 марта. В определенное время все батальоны в полной боевой готовности должны были прибыть в район сосредоточения и к вечеру выступить в указанном направлении. В ночь на 4 марта личный состав и материальная часть прибыли железнодорожными эшелонами. Несмотря на то что подразделения были укомплектованы новобранцами, призванными в армию всего несколько месяцев назад, разгрузка техники прошла образцово. Уже на марше танкисты получили новый приказ. Обстановка складывалась следующим образом: «противник», разрушая дороги и мосты, отходил к Хафелю. Часть его сил оставалась в лесах. Танкам надлежало с ходу атаковать их и вынудить к обороне. Дорога раздваивалась.
        - Направо, — сказал лейтенант. Тягач оставлял на мокрой дороге глубокие следы. — Вы знаете механика-водителя у Штейна?
        - Так точно! Енс Рутковский. Старательный парень, он недавно у нас. Наверное, Шнейдерайт вытащил его из пруда.
        - Возможно.
        - Конечно. Арнд Шмид, заряжающий, слишком медлителен и неповоротлив, он вечно опаздывает. Это мог быть только Шнейдерайт. Это не шуточки — нырнуть в ледяную воду, пробраться в башню и вытащить человека. Как же это все-таки могло случиться? Почему механик сам не смог выбраться? Танк же не лабиринт.
        Лейтенант сам терялся в догадках.
        - К несчастью, бывает множество всяких случайностей, — размышлял он. вслух. — Он мог попасть ногой между педалями сцепления. Или при толчке какой-либо предмет, ключ например, заклинил люк водителя. Все может быть.
        - Конечно. Представляю, если где-нибудь на стройке сорвется кувалда и такой молоточек упадет посреди дороги. Не знаю, что можно в этом случае сделать.
        - Ну вот видите.
        «Он может болтать, — подумал лейтенант, — а мне не до этого». Прошло уже двенадцать минут. Рядом со следами гусениц танка, отпечатавшимися на дороге, Штефен заметил также следы резиновых покрышек.
        - Скорее всего, они просто очень устали, — снова заговорил водитель.
        Лейтенант заметил с раздражением:
        - Вы, безусловно, различили бы под снегом этот проклятый пруд, вернее, наполненную водой яму. Вы из тех, кто способен видеть под землей, не правда ли?
        Водитель обиженно замолчал.
        - Езжайте по правой стороне, — приказал лейтенант. — Навстречу идет санитарная машина.
        Тягач снизил скорость и прижался к правой стороне так, что навстречу ему мог пройти целый баркас. «Кто в этой машине, — думал водитель, — Рутковский, Шнейдерайт или оба вместе?»
        Слева открылась большая поляна, поросшая по краям кустарником. Невдалеке стоял заправщик горючим и вторая санитарная машина. Из воды торчала передняя часть танка. Вокруг, в радиусе 12 метров, лед был взломан.
        - Засел он крепко, — проговорил водитель тягача, — но не слишком глубоко. Мы его быстро выдернем.
        - Приготовьте буксир, — распорядился лейтенант и выпрыгнул из кабины.
        - Сам знаю, что мне делать, — проворчал водитель.
        Становилось прохладно. В той стороне, где только что зашло солнце, в небе виднелись вертикальные полосы. Мог опять пойти снег.
        Младший фельдфебель прибежал от заправщика и доложил:
        - Товарищ лейтенант, Шмид и Рутковский отправлены на санитарной машине.
        - Мы встретили ее. Как чувствует себя Рутковский?
        - Он пришел в сознание. У Шмида тоже, кажется, все обошлось благополучно. Во всяком случае, пока.
        - Почему у Шмида?
        - Так ведь это именно он нырнул в воду и вытащил из танка Рутковского.
        - Шмид, а не Шнейдерайт?
        Младший фельдфебель усмехнулся.
        - Мы тоже так предполагали, товарищ лейтенант, но это оказался Арнд Шмид, заряжающий.
        Для лейтенанта это тоже оказалось неожиданностью, Шмид никогда не отличался особой решительностью. Правда, он честно выполнял свой долг, но при этом казалось, что он может сделать значительно больше. Этот Шмид всегда представлялся ему слишком тихим и застенчивым.
        Мотор тягача надрывно взвыл. Толстый буксирный трос, который водитель быстро и ловко закрепил, натянулся. Гусеницы тягача врезались в землю. Нос затонувшего танка дрогнул, однако машина не тронулась с места. Тягач подъехал задним ходом поближе к яме, унтер-офицер включил первую скорость и стал медленно увеличивать подачу газа. Нос танка вновь дрогнул, вода вокруг него всколыхнулась, но он не сдвинулся ни на шаг. Водитель выключил мотор и вылез из кабины. Что удерживало машину? Не могло же ее за короткое время так глубоко засосать в грязь...
        В этот момент из санитарной машины выскочили двое солдат и побежали к тягачу. Это были Франц Штейн и Рональд Шнейдерайт. На них были накинуты одеяла, и выглядели они несколько растерянно.
        Водитель тягача не выдержал и воскликнул:
        - Ну вы и даете, ребята! А ты, Рони, просто герой, нечего сказать!
        Шнейдерайт досадливо махнул рукой. Лейтенант строго прикрикнул на них:
        - А ну-ка, вернитесь в машину. Вы что, хотите схватить воспаление легких? Вы и так промерзли! — И, обращаясь уже к унтер-офицеру, сказал: — Гусеницы не трогаются с места, — очевидно, машина поставлена на скорость.
        Шнейдерайт сбросил одеяло и остался лишь в трусах и майке. Лейтенант, догадавшись о его намерении, хотел было его удержать, но солдат уже был в воде и пробирался к люку башни. Вода доходила ему до плеч. Водитель вновь забрался в кабину тягача, включил двигатель в ожидании, пока танк будет снят со скорости.
        - Пару одеял сюда! — крикнул лейтенант.
        Санитары побежали к своей машине.
        Шнейдерайт тем временем забрался в люк башни и, глубоко вдохнув, нырнул. Лейтенант взглянул на часы. Одна, две, три секунды, и вот наконец над водой показалось бледное лицо Шнейдерайта. Лейтенант и Франц Штейн кинулись к нему. Санитары укутали его одеялами.
        Тягач осторожно тронулся с места. Видневшаяся над водой передняя часть танка медленно двинулась вперед. Тягач ревел, зарываясь гусеницами в мягкий прибрежный грунт. Танк качнулся из стороны в сторону и словно нехотя вылез из ямы.
        Пошел снег. Шнейдерайт, пошатываясь, направился к санитарной машине. Ему показалось, что он не чувствует холода. Лейтенант и Франц Штейн поддерживали его.
        - Точно так же поступил Арнд Шмид, — рассказывал Штейн. — Мы должны были произвести разведку. Все это произошло так быстро...
        - Я знаю, — коротко сказал лейтенант.
        В санитарной машине было тепло. Шнейдерайту помогли переодеться. Только теперь он почувствовал озноб. Санитар налил ему горячего чая.
        - Есть у кого-нибудь сухие сигареты? — спросил Шнейдерайт.
        Лейтенант предложил свои.
        - Мы все выскочили на землю и только тогда заметили, что одного среди нас нет. И тут Шмид в полном снаряжении прыгнул обратно в воду. Кто мог от него этого ожидать? — В голосе Штейна чувствовалась гордость за поступок товарища.
        Лейтенант кивнул.
        - Хорошо сработал, — сказал он Шнейдерайту. — Танк засел глубоко, а пруд оказался не таким уж мелким.
        - Да что там... — проговорил солдат и поплотнее завернулся в одеяло.
        Снаружи донесся шум мотора. Дверь открылась, и водитель, просунув голову, доложил:
        - Можно ехать, товарищ лейтенант. — Потом подмигнул Шнейдерайту: — Это был смелый трюк, Рони, поздравляю! Отпуск в порядке поощрения тебе обеспечен.
        - Ну, все, — сказал лейтенант и встал. — Поехали, только сначала в медпункт. Врач должен проверить нашего водолаза.
        - Это уж само собой, — ответил унтер-офицер.
        - Едем, — повторил лейтенант и козырнул. — Всего доброго, — кивнул он оставшимся товарищам.
        Рональд успел еще услышать, как водитель с удивлением спрашивал лейтенанта:
        - Неужели это Шмид вытащил Рутковского из затопленного танка?
        Ответа он не расслышал, так как дверь захлопнулась и санитарная машина отъехала.
        Рональд чувствовал легкую слабость, и ему было немного не по себе, словно он был чем-то удручен. Его то знобило, то бросало в жар. Он закрыл глаза и откинулся на сиденье.
        - Тебе плохо? Может, приляжешь на носилки? — спросил озабоченно Штейн.
        - Ничего, — возразил Рональд. — Сейчас пройдет.
        Машину сильно забрасывало на разбитой дороге, и солдаты крепко держались за спинки сидений.
        - В субботу ребята пойдут в увольнение, — промолвил Штейн. — Ты не думаешь пойти во Дворец культуры? Там будет выступать какая-то знаменитая певица.
        - Пойду, наверное.
        - С Анке?
        Рональд достал носовой платок и вытер вспотевший лоб. Слабость понемногу стала проходить.
        - Конечно, с Анке.
        - Хорошая девушка? Наверное, лучше всех, да?
        Рональд устало улыбнулся.
        - Мы давно дружим. Если хочешь, пойдем вместе. У Анке есть подруга.
        - Маленькая Зиги?
        - Да, Зигрид Лауэнштейн. Ты же ее знаешь.
        Штейн замялся.
        - Я бы охотно пошел, да боюсь, из этого ничего не выйдет... Как ты думаешь, Рони, что теперь будет? Наверно, начнется расследование...
        - Ты знаешь, я об этом как-то не подумал. А что, мы сделали что-нибудь не так?
        - Не знаю. На карте этой проклятой лужи не было. Что ж, я должен был без конца вылезать из танка и проверять путь? Но ведь учения проводились в обстановке, приближенной к боевой. — Он покачал головой. — Мы даже опомниться не успели, как маленький Арнд уже был в воде. Да...
        - Да... — задумчиво повторил Рональд. — А мы растерялись. Если бы не Арнд Шмид... Когда Штейн закричал, что Енс остался в танке, Арнд уже стоял у башни, готовый нырнуть. Как я только что нырял, чтобы снять танк со скорости.
        «Как это могло случиться? — в сотый раз спрашивал себя Рональд. — Почему я сразу не сообразил, что нужно делать? Даже лейтенант предполагал, что Енса вытащил из воды именно я. И лейтенант, и шофер тягача, и многие другие думали, что это моя заслуга. Но это сделал не я, а Арнд Шмид, этот застенчивый паренек».
        - Ничего не случилось. Хотя, конечно, могло случиться, — размышлял Штейн. — И главное — избежать подобных неприятностей впредь. Но ты тоже молодчина!
        - Не говори чепухи! У меня полный сумбур в голове. Я должен поговорить обо всем с Анке или лучше написать ей. Я лучше напишу.
        Он взял лежавший в углу машины мокрый мундир, вытащил из кармана бумажник и осторожно достал из него маленькую фотографию. Фотография сильно намокла.
        - Это она? — спросил Штейн.
        Рональд кивнул. Штейн с любопытством разглядывал мокрую покоробившуюся карточку. Анке, студентка. Длинная коса, открытое круглое лицо с темными глазами. Блондинка, скорее, даже русая. «Да, такая девушка не для флирта, — подумал Штейн. — Серьезная и, видимо, знает себе цену. Сразу видно».
        По ровной дороге машина пошла быстрее. Штейн сбросил одеяло и надел тренировочный костюм.
        - Что ни говори, а мы все-таки вытащили наш танк, нашего «старика». Ты знаешь, что в ближайшие два месяца мы должны получить новую технику?
        - Нет.
        - Это совершенно точно. К нам поступает новая техника.
        В лесу крупными хлопьями падал снег. Хотя через две недели по всем правилам должна была начаться весна.
        О событии, происшедшем в танковом полку, Анке Кламм и Зигрид Лауэнштейн узнали на семинаре у доктора Хельгера. В тот раз на семинаре говорили о партийной совести и риске при принятии ответственных решений.
        Доктор Хельгер любил острую постановку вопросов и в подтверждение своих тезисов или для опровержения тезисов оппонентов привлекал в качестве примеров литературные персонажи. Он использовал при этом произведения Островского, Шолохова, Брехта.
        Среди студентов возникали горячие споры, высказывались самые разные, порой противоречивые мнения. Некоторые, например, считали, что Корчагин был излишне категоричен в своих поступках и это не всегда было на пользу дела.
        Анке возмущалась:
        - Неужели вы не в состоянии учитывать историческую обстановку? Попробуйте мысленно перенестись в те условия, в которых действовал Корчагин, постарайтесь понять требования того времени, и вам все станет ясно. В современных условиях ему, может быть, не потребовалось бы так поступать. Но такое качество, как готовность к самопожертвованию, всегда сохраняется.
        Зигрид рассеянно слушала и думала про себя, что все это в общем-то понятно, но судьба Макара Нагульнова из «Поднятой целины» ее совсем не волновала, она оставалась равнодушной к его переживаниям. Другое дело Рихард Зорге. Это был настоящий герой.
        - Ты оцениваешь события не умом, а чувством, — упрекала ее Анке.
        Доктор Хельгер подогревал дискуссию. Он приводил примеры, когда заключенные концлагерей, подвергаясь смертельному риску, прятали в своих блоках детей, обреченных на гибель нацистскими палачами.
        - А что произошло бы в том случае, если из-за спрятанных в лагере детей провалилась вся тайная организация заключенных и многие из них были бы уничтожены нацистами? Как вы считаете, не был ли в этом случае риск слишком велик? — спрашивал он.
        - Ситуация очень сложная, но даже в этих условиях детей необходимо было спасти. Заключенные поступили совершенно правильно. Так бы поступили и мы. Было бы бесчеловечно подвергать опасности детей во имя собственной безопасности, — сказала Зигрид.
        Анке молчала. Она не была убеждена в своей правоте, но ей казалось, что на нелегальном положении коммунисты должны руководствоваться иными принципами, основанными не только на одной гуманности. В этом плане Зигрид слишком упрощенно подходит к оценке положения.
        Хельгер исподволь направлял дискуссию в нужное русло. Решение должно основываться на всесторонней оценке обстановки, а для этого нужны глубокие и всесторонние знания. Но кроме того, человек должен действовать, руководствуясь партийной совестью. И чем тверже его убеждения, тем правильнее и яснее принимаемые им решения. Но это не означает, однако, что в этом случае устраняются все трудности, связанные с принятием решения.
        - Я до сих пор не могу понять: почему наши отцы и матери настолько заблуждались, что в большинстве своем принимали ошибочные решения во времена господства нацистов? — произнес долговязый бородач.
        Анке вспомнился в это мгновение отец Рональда, и она возразила:
        - Не все немцы при нацизме заблуждались, но большинство терпело нацистский гнет, и фашисты использовали их пассивность в своих интересах. Что, старшее поколение мало знало? Это объяснение неубедительно.
        - Об этом мы еще поговорим, — сказал доктор Хельгер. — Для вас все эти понятия несколько абстрактны. Почему солдаты принимали участие в войне? Почему немецкий народ не восстал против фашизма? Это очень серьезные вопросы, и без знания того времени и истории на них трудно ответить. Сейчас же мы разбираем другую сторону вопроса и давайте не будем отклоняться. Вы сейчас охотно воспринимаете красивое, философски аргументированное решение конфликта в литературе так же, как в жизни, и вряд ли поймете, например, мать, которая выступает против своего сына.
        Контраргументы, размышления, интерес к оригинальным суждениям — все это входило в методику профессора Хельгера при проведении семинаров, и это нравилось студентам. Он был прав, утверждая, что не всегда решению может предшествовать всестороннее взвешивание всех «за» и «против». А если для этого нет возможностей, как быть в таком случае? Неужели ожидать гарантий личной безопасности и лишь после того принимать застрахованное решение?
        Доктор Хельгер продолжал:
        - Простой пример. Я, как вам известно, являюсь капитаном запаса и только три дня назад вернулся с учений. Там произошел следующий случай. Танк двигался по залитой водой низине и провалился в подводную яму. Экипаж поступил так, как предписывалось в соответствующих наставлениях и инструкциях и неоднократно выполнялось на практике, — танкисты выскочили из затонувшего танка, но только не все, а три человека. Четвертый по каким-то причинам не смог выбраться и остался в машине. Трое спасшихся находились, видимо, в шоковом состоянии от всего случившегося, но каждая минута промедления могла окончиться смертью для того, кто остался под водой. Один из экипажа, не раздумывая, в обмундировании бросается в ледяную воду и вытаскивает своего товарища. И как раз вовремя. Эти действия не отрабатывались на учениях, солдата никто не страховал, и ему некогда было раздумывать и взвешивать все «за» и «против».
        - Ну, это частный случай, — произнес кто-то из студентов.
        - Для кого? — спросил Хельгер. — Что бы произошло, если бы солдат, который прыгнул в воду, промедлил десять — двадцать секунд, если бы он не принял вовремя единственно верного решения?
        - Герой! — непроизвольно вырвалось у Зигрид.
        - Солдат, который выполнял свой долг.
        - А другие? Почему у других сознание не сработало?
        - Возможно, они растерялись или испугались...
        - А вы действовали бы так же, как этот солдат?
        Это теоретический вопрос, Хельгер просто провоцирует их, считали студенты. Возник спор, и доктор призвал молодых людей соблюдать тишину.
        - Один из вас когда-то сказал, что героизм связан со своеобразным эгоизмом...
        - Это абсурд, — протестующе заявила Анке. Про себя она решила, что обязательно узнает у профессора подробности. Он же был в полку, в котором служит Рональд, а от него вот уже две недели нет никаких известий.
        После семинара они с Зигрид подошли к доктору Хельгеру.
        - К сожалению, подробностей я не знаю, — ответил он, — меня тогда задержали в штабе. Но, подождите, мне кажется, фамилия командира танка Штейн. Да, да, я вспоминаю — Франц Штейн. Его экипаж считается лучшим в полку.
        Штейн! Это был командир Рональда.
        - А вы, случайно, не знаете фамилию солдата, которого спасли? — спросила Зигрид, волнуясь за подругу.
        - Нет, не помню, это был, кажется, механик-водитель.
        - Рональд — наводчик, — заметила Анке.
        - Ваш друг?
        - Да.
        - Ну так там все в порядке. Вам не о чем беспокоиться, Анке.
        - Благодарю вас!
        - Не за что. — Доктор закрыл свой портфель с конспектами и книгами. — Расскажете мне потом. Очень может быть, что именно ваш друг спас того солдата. Ведь могло так быть, не правда ли?
        - Безусловно, это Рони, — решила Зигрид. — Он просто сумасшедший.
        Хельгер улыбнулся.
        - Молодому человеку можно позавидовать!
        - Это мог быть и другой, — серьезно сказала Анке.
        Зигрид удивленно посмотрела на нее. «Такое впечатление, что ей даже хочется, чтобы это был другой, — подумала она. — Последнее время они часто ссорятся. Не могу понять. Дружат они давно, кажется, влюблены друг в друга и тем не менее без конца спорят, как будто у них существуют неразрешимые проблемы. Зачем самим делать свою жизнь труднее, чем она есть на самом деле? Не понимаю! Может быть, им кажется, что без этого жизнь была бы слишком однообразной? Скука есть следствие привычки. Ну что ж, может, они и правы... Но солдата спас Рональд, это несомненно. Это не мог быть никто другой. Рони действительно сумасбродный парень».
        Вечером того же дня, когда Зигрид уже собиралась лечь и лениво перелистывала иллюстрированный журнал, Анке сообщила ей:
        - Это был не он. Я встретила в городе лейтенанта Штефена, и он мне все рассказал. Это был Арнд Шмид. — Ее голос звучал спокойно, и она говорила это как будто с облегчением.
        - Не может быть! — воскликнула Зигрид с изумлением.
        Анке пожала плечами.
        - Да, да, не удивляйся. Это был Арнд Шмид, маленький скромный солдат, который никогда ничем особенным не отличался. Так мне сказал лейтенант.
        - Но почему же Рони этого не сделал?
        - Спроси его об этом сама — мы встретимся в воскресенье. А почему, собственно, именно он должен был это сделать? Потому, что он привык быть всегда первым? Почему ты считаешь, что другие не способны на такой самоотверженный поступок? — Анке почему-то умолчала о том, что Рональд тоже нырял в ледяную воду, чтобы спять танк со скорости.
        - Ты напрасно сердишься. Я не вижу для этого никаких оснований.
        «Я действительно сержусь на него, это правда, — думала Анке. — Я знаю его уже давно — лет пять, даже больше. Мы познакомились, когда их класс приехал к нам в село помогать в сборе овощей. Это было в ноябре, шесть лет назад. Нам было тогда по четырнадцать. И все это время, что мы знакомы, у него все идет гладко. Не то чтобы он искал легкого пути, но ему все удается. Может быть, просто везет? Очевидно, я немного завидую, что он всегда впереди. Еще в школе он был отличником, учился лучше, чем я. Но меня злит, когда все вокруг говорят о нем как о лучшем. Наверное, я просто несправедлива к нему... Но почему?»
        Она подошла к зеркалу, взяла гребень. У нее были длинные русые волосы. Иногда она заплетала их в косу, и нужно заметить, что у нее была самая большая и красивая коса в городе.
        - Сварить кофе? — спросила Зигрид.
        - Пожалуй! У тебя есть настроение поболтать?
        - Конечно. У меня тридцатого марта день рождения. Ты знаешь, кого я приглашу?
        - Попробую догадаться, — улыбнулась Анке. — Ты пригласишь меня, Рональда и, может быть, даже... доктора Хельгера.
        - Нет! Я приглашу еще этого Шмида!
        - Но... Но ты даже не знакома с ним.
        - Вот и познакомлюсь! Смелый парень, спас товарища. Он просто герой! И не думай меня отговаривать. Мы так много говорим о героях, о подвигах, совершенных где-то и когда-то, а тут я наконец могу увидеть живого героя, нашего ровесника, такого же человека, как и мы, но все-таки необыкновенного. Рони я тоже, конечно, приглашу, он должен прийти.
        - Если ты так хочешь, он непременно придет.
        В кофейнике забулькала вода. Зигрид заварила кофе, достала сахар и сливки.
        - Ты, наверное, думаешь, что это опять мои фокусы, но меня этот парень действительно интересует. Может быть, потому, что мне самой совсем не свойственно героическое. Видимо, у меня нет для этого данных.
        - А ты считаешь, что герой должен быть каким-то особенным?
        - Конечно, разве не так?
        Когда они наконец погасили свет, Зигрид погрузилась в мечты о своем незнакомом герое.
        Анке тоже долго не спала. За дверью шуршала хозяйка. Анке видела ее расплывчатую тень через матовое стекло. Она закрыла глаза, но сон не шел. «Почему я радуюсь, что Рональд на этот раз не оказался впереди? — думала она. — Смешно, но я действительно рада, что не он на этот раз стал героем дня, что подвиг совершил другой солдат, который, по словам Штефена, считал Рональда недосягаемым образцом. Что ж, Рони это только на пользу».
        Она повернулась на бок, чувствуя, что сон начинает одолевать ее. «Ты смешная, Анке, — думала она, засыпая. — Любишь парня и все время стараешься найти в нем какие-то отрицательные качества, морализируешь. Это, пожалуй, неэтично даже в мыслях».
        За стеклянной дверью по-прежнему слышалось шарканье. Было около полуночи, а хозяйка все еще не спала. По радио в ее комнате какой-то бас пел русские песни, грустные и красивые. Если бы только хозяйка не вздумала подпевать ему...
        Анке вздохнула: «Мне сейчас нужно думать об учебе, о завтрашних занятиях. Предстоит семинар по машиноведению, лекции по анализу производства и современной техники информации, нужно готовить чертежи поточных линий, потом еще коллоквиум по электроприводам — это, правда, послезавтра. И послезавтра же вечер, на котором мы встретимся с Рональдом. Смешно, я снова думаю о нем».
        Она посмотрела на маленькие часы, лежавшие на ночном столике. Скоро двенадцать. «Мать, наверно, еще сидит, занимается. Она прилежнее, чем дочь, но в этом году все, она заканчивает. Мамин диплом мы торжественно отпразднуем».
        Мать Анке Кламм была крестьянкой из-под Магдебурга. Отца Анке не помнила — он умер вскоре после ее рождения. Мать с маленьким ребенком на руках вынуждена была остаться с родителями мужа, которые имели 15 гектаров земли, и жила в семье на положении батрачки. Для чтения книг у нее не хватало времени, но в работе не было ей равных. На Анке времени не оставалось, и девочка играла не со сверстницами в куклы, а с мальчишками в футбол, разоряла вместе с ними птичьи гнезда, лазила по деревьям. Не было также необходимости заботиться о занятиях Анке, когда девочка пошла в школу. От матери она унаследовала сообразительность, и учеба ее не обременяла. Выполнение домашних заданий никто не контролировал, и поведением Анке в школе также никто не интересовался. Матери, занятой тяжелым крестьянским трудом, было не до этого. Когда ей говорили о шалостях ее дочери, она отвечала, что было бы куда хуже, если бы девочка имела образцовое поведение и двойки по основным предметам.
        Потом в деревне организовался производственный кооператив. Кооператив был слабенький, в него вступали маломощные крестьяне. Мать Анке посмеивалась над порядками во вновь созданном хозяйстве. Сами они туда ни за что бы не вступили, но старики — свекор со свекровью — становились все несноснее и злее. Мать работала от зари до зари, Анке тоже прибавилось хлопот, так что занятия в июле приходилось пропускать. Старики считали, что она уже достаточно взрослая — Анке было 12 лет, — чтобы чистить хлев, ухаживать за скотом, боронить, доить корову, сбивать масло и выполнять всякую другую работу, не имеющую никакого отношения к учебе. Кончилось беззаботное детство, безобидные шалости. Птицы могли теперь спокойно высиживать свои яйца — им никто не мешал.
        В школе учитель рассказывал ребятам о преимуществах кооперативного землепользования, дети ему верили, и Анке теперь частенько задумывалась: кто же прав — учитель или мать? Они оба были ей дороги.
        Как-то к ним в деревню приезжали рабочие с фабрики по изготовлению моющих средств. Они рассказывали о своем производстве, которое достигло максимальной выработки, и теперь у них есть возможность выйти со своей продукцией на международный рынок. Мать Анке, слушая эти рассказы, смеялась и говорила, что лучше бы они заботились о том, чтобы стиральные порошки были дешевле. Анке старалась вникнуть в разговор взрослых и после сказала матери, что ей непонятно, почему фабрика расширяется, а в их кооперативе дела идут совсем плохо. Как же будет дальше?
        Вечером, когда собрались родственники и знакомые, разговор, как всегда, пошел о том, как же дальше жить крестьянам. Было шумно, говорили все вместе, спорили, ссорились.
        В эту ночь мать не спала и даже, как показалось Анке, плакала. Девочка все спрашивала, не болит ли у нее что-нибудь, не вызвать ли врача. Но у матери была совсем другая боль — она не видела для себя выхода. Последнее время ей часто казалось, будто она бесцельно плывет в безбрежном житейском море, не зная, куда пристать. Нет, в 30 лет нельзя жить так, как это было до сих пор, словно в полусне. Мать впервые так серьезно разговаривала со своей двенадцатилетней дочерью, и Анке, еще не все понимая в ее словах, как могла, старалась успокоить ее.
        Однажды, когда мать вернулась с поля, старуха, сидя в скрипучем кресле возле печки, заметила как бы невзначай: «Сегодня мы записались в кооператив, но уж, конечно, не по убеждению».
        Мать и сама это прекрасно знала, но что из этого? Ее даже не спросили, не сочли нужным или просто забыли. Ведь это хозяйство было не ее. Она вместе со своей маленькой дочерью была здесь чужой.
        В школе начались весенние каникулы. Черные дрозды уже принялись вить гнезда. Мать решила свозить дочь в Веймар. Впервые в жизни они остановились в гостинице, увидели дома, в которых жили великие поэты, гуляли по пробуждающемуся парку; мать раздумывала о своей судьбе и как с равной говорила с девочкой.
        Иногда она как-то смущенно посматривала на дочь, как бы боясь того, что ее Анке знает уже гораздо больше, чем она сама. Ей мало пришлось учиться.
        Когда они увидели Бухенвальд, они после целый день ни о чем не могли говорить. Вечером мать пыталась успокоить и утешить дочь, говоря, что все, что там было, в этом лагере, давно прошло и не вернется, а Анке все спрашивала ее, как это могло произойти.
        Вернувшись в деревню, крестьянка Кламм собралась и на велосипеде отправилась в город. Там расширяли известную ей фабрику стиральных порошков, и рабочие руки были очень нужны. Она встретила рабочих, с которыми была уже знакома по их наездам в деревню. Узнав о ее намерении работать в городе, они с сомнением качали головами. Поначалу фабрика пугала грохотом машин и аппаратов. Но женщина все же решила попробовать, и ее привыкшие к тяжелому крестьянскому труду руки быстро освоили несложные операции на упаковочном полуавтомате. Она сразу стала выполнять норму, которую обычно давали опытные работницы.
        И все же Анке замечала, что мать ее несчастлива. Она стала молчаливой, редко смеялась, было видно, что ее тянет к прежней работе. И Анке без ведома матери пошла к председателю сельскохозяйственного кооператива. Председатель подумал и деловито направился к ним в дом, когда мать только что вернулась на своем велосипеде из города.
        - Фрау Кламм! У нас собралось сейчас много обобществленного скота, но опытных работников, знающих, как с ним обращаться, не хватает. Мне говорили, что у вас по этой части золотые руки. Пойдете на ферму?
        Предложение было как нельзя кстати. Мать ответила, что дело серьезное и она должна подумать. Но Анке уже знала, что все решено.
        Мать уволилась с фабрики и, проработав совсем немного, вскоре стала бригадиром.
        Это были тяжелые времена. Как назло, выдался неурожайный год. Анке переживала трудности вместе с матерью, а трудностей было много, в частности из-за неумелой организации. Крестьянин, который зарабатывал в кооперативе лишь 50 обязательных трудодней, а остальное время проводил в своем индивидуальном хозяйстве на оставленном ему участке, получал в конце года столько же, сколько и тот, кто трудился на общественном поле постоянно. Такое положение противоречило здравому смыслу, и мать пыталась его изменить. Много было бесхозяйственности. Некоторые члены кооператива в сенокос оставляли возы с сухим сеном под открытым небом, несмотря на то что собирался дождь. В своем хозяйстве этого никто бы не допустил. Мать указывала на подобные случаи, выступала против нерадивых на общем собрании. Из-за этого у нее испортились отношения со многими односельчанами. Она считала, что все должны работать хорошо и болеть за общее дело. Ей приходилось приказывать, распоряжаться, иногда не советуясь с членами кооператива. Начались раздоры, склоки, намеки, обиды. В деревнях на это большие мастера, имеют, можно сказать, в этом
деле многовековой опыт. Мать заявила на заседании правления: «Не буду бригадиром. Ищите другого, с меня хватит! Останусь только в полеводческой бригаде!» И тогда же подала заявление в сельскохозяйственный техникум на заочное отделение. Это было в 1963 году.
        В ноябре того же года на уборку свеклы из города прислали школьников. Кооператив не справлялся с работой, и клубни могли остаться под снегом. Анке работала в поле вместе с городскими ребятами, и ей было неловко оттого, что они в деревне сами не сумели убрать свеклу и вынуждены были приглашать горожан. Вот тогда появился этот парень — Рональд Шнейдерайт, сразу понравившийся ей. Он был сильный, хорошо работал, и любой холод был ему нипочем.
        Анке не была застенчивой девочкой. Она пригласила Рональда к себе домой на обед. Так продолжалось целую неделю, и мать ничего не имела против. Она не возражала против дружбы с Рональдом. Четырнадцатилетний парень вскоре узнал все их семейные дела. Он тоже был не из робких и как-то прямо спросил мать Анке: «Я слышал, что на вашей кооперативной ферме с тех пор, как вы ушли из бригадиров, дела совсем плохи. Наверное, вы теперь переживаете, ведь правда?»
        Мать ничего не сказала. Собственно говоря, он был прав. То, что после ее ухода с фермы дела там пошли значительно хуже, было очевидно. Но времена, когда она остро реагировала на подобные вопросы, давно минули.
        «Бросить все и уйти — это не решение проблемы!» — заявил парень. Мать нахмурилась и сказала, что все не так просто и что он еще многого не понимает. Анке в глубине души была согласна с матерью, полагая, что Рональд слишком важничает, но смолчала. Она хорошо знала, что, если мать сердится, стало быть, слова этого мальчишки попали в цель. Но откуда у него берется смелость так судить о серьезных вещах? Почему он всегда рассуждает так, будто ему все известно? Анке, например, до сих пор не могла выбрать себе профессию, а он уже сейчас твердо решил, кем он будет — офицером, как отец.
        Однажды Рональд рассказал ей о своем отце, В 17 лет старший Шнейдерайт уже с оружием в руках боролся на Балканах с фашистами, был награжден иностранным орденом и был убежден, что социализм победит и в Германии, но сам он не придет, его нужно завоевать. Это было в то время, когда в Германии флаги со свастикой висели почти в каждом окне, а с фронтов приходили победные вести. В тех условиях, казалось, самым простым было бы бросить оружие и спрятаться, спрятаться, чтобы выжить. Но коммунисты не могли так поступить. Пассивное ожидание — это не решение, никогда и ни в чем.
        Анке, слушая Рональда, чувствовала, что думает так же, как он. Но она понимала, что в жизни бывают различные ситуации и нельзя видеть только черное и белое. «А для этого парня, — думала она, — существует, видимо, только одна возможность — быть «за» или «против». Нейтральным он не станет». Ему легко говорить, осуждать. Вот и мать тогда обиделась на него. Но ведь все-таки она снова пошла в правление кооператива, конечно не из-за этого мальчишки. Неполадки в кооперативе давно беспокоили ее, а слова Рональда только ускорили решение. «Направляйте меня на работу туда, куда сочтете нужным, где я буду полезной», — сказала она председателю, и ее вновь назначили бригадиром на ферме.
        Анке с Рональдом к тому времени заканчивали десятый класс средней школы.
        Рональд по-прежнему хорошо учился, получал похвальные грамоты, выступал на школьных конференциях, как секретарь организации Союза свободной немецкой молодежи. Товарищи уважали его и считали, что на Рональда Шнейдерайта всегда можно положиться — он не подведет. Этими чертами характера Рональд был обязан своему отцу.
        «Ты что, живешь только для своего отца или для себя тоже? — спрашивала его Анке. — Кажется, он не только твой отец, но и вся твоя жизнь». Рональд не понимал ее.
        Позже Анке познакомилась с его отцом. Это произошло после смерти матери Рональда, три года назад. (Фрау Шнейдерайт была больна какой-то тяжелой болезнью.) Отец Рональда, полковник Шнейдерайт, был человек серьезный и не любил говорить о себе. Казалось, для него не существовало никаких проблем. То, что Рональд знал об отце, он услышал от матери, которая в основном и воспитывала мальчика. Иоганн Шнейдерайт как-то признался Анке, что часто упрекает себя за то, что для сына у него никогда не хватало времени. Иногда ему казалось, что у парня весьма упрощенное представление о жизни и он слишком рационально воспринимает окружающий мир. «К счастью, сейчас он, кажется, избавляется от этого недостатка», — сказал полковник Анке, весьма польщенной тем, что такой серьезный человек беседует с нею как с равной о своем сыне.
        Анке знала, что ее Рони во многом подражает отцу. Ее друг начинал свою службу так же честно, как и он. И случившееся на учениях не охладит их дружбы.
        ЭДМУНД АУЭ
        ВСТРЕЧА
        Было уже очень поздно.
        Давно затихли последние шаги в коридорах министерства.
        Полковник Бентхайм сидел в своем кабинете и изучал дело, которое ему еще утром положила на письменный стол секретарша. Он не слышал монотонного шума ветра, легкого шелеста кленовых листьев и приглушенного стука ветвей, ударявших в широкое окно.
        Наконец-то ему удалось выбрать время, когда, как он полагал, можно было из бумаг в деле, заметок и документов выяснить все, что требуется, чтобы со спокойной совестью принять ответственное решение. Однако он все больше убеждался, что вряд ли в этой пачке бумаг содержится достаточно сведений, чтобы на этой основе можно было что-то решить.
        Бентхайм покачал головой. Нет, бумаги говорили мало. А этого человека, о котором шла речь, он знал. Знал, как ему казалось, гораздо лучше, чем можно было заключить из этих толстых папок.
        Он знал его еще с тех времен, о которых в деле ничего не указывалось или указывалось слишком мало. В ту пору этот человек еще не был офицером, и форма, которую он носил, была совершенно другой, с иными знаками различия. Но об этом говорится здесь постольку-поскольку, но ничего о другом. А это другое он и сам точно не знал. Он, Бентхайм, должен был принять решение относительно этого человека, дело которого лежало перед ним. И ему было трудно это сделать, поскольку он помнил то, о чем в документах не было указано, и не знал того, о чем свидетельствовали эти бумаги.
        Бентхайм листал, и читал, и вновь возвращался к уже перевернутым страницам, рассматривал фотографию офицера. На первый взгляд он казался ему совершенно незнакомым, но, если приглядеться, можно было узнать этого человека, каким он знал его в те времена.
        Сомнения окончательно рассеялись, перед ним действительно лежало дело Вольфганга Мертенса, с которым они вместе были на центральном направлении восточного фронта. Нет, еще раньше. Он впервые увидел его в Галиции в госпитале. Их койки стояли рядом, и они часто дискутировали. Нет, это сегодня дискутируют, а в ту пору почти любая точка зрения вызывала горячие споры.
        Мертенс был упрямый спорщик, вышколенный молодой немец. «Кровь и честь» — это понятие было привито ему с детства и ослепляло его. Бесконечные разговоры о вере, чести, войне доводили Бентхайма до белого каления. Ему приходилось сдерживать себя, и это было не так уж трудно, поскольку Мертенс казался ему симпатичным и в общем-то порядочным, честным парнем.
        Но однажды... Он хорошо помнит: это было душной летней ночью. Фронт приближался. И вот однажды после целой ночи бурных споров он, забыв о всякой предосторожности, сознался Мертенсу, что никогда не будет стрелять в русских. «Русские мне ничего плохого не сделали, — заявил он. — Но я знаю тех, кто несет зло, и, прежде чем я стану стрелять в русских, я поверну свое оружие против тех, кто избивал моего отца. Прямо в них! — Увидев возмущенное лицо Мертенса, резко сказал: — Если будет нужно, то и в тебя! Если ты станешь на их сторону, то и в тебя!»
        Бентхайм вспомнил, как, сказав это, он испугался своих собственных слов. Но слово не воробей — вылетит, не поймаешь. То, что он не будет стрелять в русских, вырвалось у него случайно, но теперь уже было все равно. Что бы он ни добавил, это не могло смягчить сказанного. И он стал говорить еще резче, резче, чем сам того хотел. И Мертенс отвернулся, с презрением или с сочувствием — Бентхайм не знал и уже жалел о своей чрезмерной откровенности.
        Как можно быть таким откровенным с человеком, которого он совершенно не знал, о котором ему было только известно, что он, еще не достигнув восемнадцатилетнего возраста, добровольно пошел на фронт, что ему еще ни разу в жизни не пришлось близко видеть смерть человека, что он был готов за «честь» «великой Германии» бороться и умереть! Бентхайма охватило смутное предчувствие. Он понял, что если Мертенс донесет, то это будет стоить ему головы.
        Остаток ночи он провел без сна. Мертенс больше с ним не разговаривал. Это казалось Бентхайму особенно подозрительным. Он уже представлял себе, что произойдет, если за ним придут. Он теперь был почти уверен, что Мертенс донесет. «Честь немца и верность фюреру» обязывали его к этому. Он был так воспитан, он рос в коричневой рубашке с кинжалом гитлерюгенда на портупее.
        Надо полагать, спасло Бентхайма то обстоятельство, что выздоравливающие, в том числе он и Мертенс, получили приказ немедленно готовиться к отправке на фронт.
        ...Бентхайм сидел перед раскрытой папкой, не глядя в нее. Он вспомнил то сентябрьское утро 1944 года, когда над русской равниной поднялся красный шар осеннего солнца. «Кровавая заря — ранняя смерть» — эту поговорку никто не забывал. Сейчас он не мог вспомнить, сказал он это вслух или только подумал. Он стоял рядом с Мертенсом. «Скверная примета», — что-то в этом роде сказал он, стараясь определить настроение молодых солдат. Мертенс не ответил, молча глядел на небо, на кровавый рассвет, поднимавшийся в той стороне, куда они должны были выступить, почти еще дети, солдаты предпоследнего призыва. Этого неба Бентхайм никогда не мог забыть, как никогда не забывал того, что произошло потом, после этого выступления.
        А теперь вот это дело... Вновь судьба свела его с Мертенсом.
        В его памяти всплывали картины прошлого.
        Много пришлось пережить всякого, но один день сохранился в его памяти как самый тягостный. Он поднимался пасмурной пеленой над березовой рощей, обожженным лугом и высотой, на которой они находились.
        Вчера их было около сотни, сейчас осталась едва половина. Не нужно было быть пророком, чтобы предсказать события следующего дня. Вопрос был лишь в том, останется ли кто-нибудь в живых.
        За эту высоту — 294, на которой они сейчас лежали, шли жестокие бои. Вчера на ней были русские, днем раньше немцы, перед этим тоже русские. Трудно сказать, сколько раз эта высота переходила из рук в руки.
        Когда они по приказу обер-лейтенанта фон Шарковски в сумерки захватили окопы на высоте, те были полны убитыми и умирающими.
        На рассвете оставшиеся в живых, сидя на корточках в окопах, жевали сухари, жадно курили. Каждый знал, что на них снова обрушится огненная лавина, как день назад. И уже ни у кого не было в голове прежних лозунгов: «Кровь и честь», «На смерть!». Было лишь одно — желание выжить.
        Вспоминал ли теперь Вольфганг Мертенс об их разговоре с Бентхаймом в госпитале? Трудно сказать. Они говорили друг с другом лишь о самом необходимом. Но Бентхайм не думал, чтобы Мертенс донес на него Шарковски. События на фронте и военные тяготы, несомненно, повлияли и на него, и сейчас он вряд ли стал бы размышлять о том, что говорилось той ночью. И тем не менее Бентхайму хотелось, чтобы Мертенс вспомнил об их споре. Он по-прежнему питал к этому парню симпатию и исподволь наблюдал за ним.
        Вольфганг с ужасом глядел на кучу трупов, которые солдаты снесли в конец окопа.
        «Не стоит смотреть все время в ту сторону! — сказал ему пожилой солдат, по виду крестьянин. — Хоть к этому и трудно привыкнуть, а все же привыкают. — Он развязал узел и достал кусок сухой колбасы, отломил половину и протянул Мертенсу. — Ешь, парень! На сытый желудок умирать сподручнее. Это домашняя, моя старуха делает ее сама. Свиное и козье мясо — и образуется сухая колбаса. Попробуй!»
        Мертенс взял кусок, но есть не мог.
        До полудня все было тихо. Но вскоре до них внезапно донесся голос из репродуктора: «Немцы! К вам обращается немец. Земляки, немецкие солдаты! Эта война — не ваша война. Вы платите за нее жизнью. Бросайте оружие! Не стреляйте в таких же, как и вы, русских рабочих и крестьян! Остановите бессмысленный террор в оккупированных странах!»
        Уже при первых словах обер-лейтенант Шарковски приказал одному из унтер-офицеров обстрелять из минометов рощу, откуда велась передача. Немного спустя послышались свист, шелест и разрывы мин в березовом лесу. Голос по ту сторону умолк.
        «Ну, теперь да спасет господь наши грешные души! — проговорил пожилой солдат и туже подтянул ремень своей видавшей виды побитой каски. — Ивану это не понравится, сейчас он пошлет «благодать» на наши головы».
        Долго ждать не пришлось. Огненный вал возник перед ними. Он катился прямо на них, и скоро все вокруг исчезло в огне и дыму. Таких мощных ударов им еще не приходилось испытывать. Каждому известно, что такое ад, но с таким адом они столкнулись впервые. Грохот взрывов, вой снарядов смешались со стонами и криками.
        От сильного взрыва Бентхайма подбросило вверх и с такой силой ударило о стенку окопа, что он на несколько секунд потерял сознание. Когда он, с трудом приподнявшись, протер засыпанные землей глаза и огляделся вокруг, то увидел на том месте, где лежал старый солдат, глубокую воронку. Невдалеке Бентхайм заметил отброшенного взрывом Мертенса.
        «Нужно помочь ему, — подумал он, — может, он еще жив?» В голове звенело, каждое движение вызывало боль во всем теле. Он подполз к Мертенсу и в ужасе отпрянул назад.
        Навсегда врезалась ему в память эта страшная картина: рядом с головой оглушенного взрывом Мертенса лежала еще одна голова, вплотную с его лицом находилось другое лицо. На дне окопа лежала в стальной каске голова: старого солдата.
        Бентхайм застыл на мгновение и хотел уже ползти обратно, но тут Мертенс открыл глаза. По мере того как он приходил в себя, Бентхайм видел, как в его взгляде проступал смертельный ужас. Он окликнул Мертенса, но тот ого не слышал и, боясь пошевелиться, как загипнотизированный, глядел на голову, которая лежала перед ним. Вдруг он с безумным воплем вскочил и кинулся бежать прочь от грохочущих разрывов. Бентхайм не успел опомниться, как Мертенс исчез в дыму. Не в силах двинуться с места и еще не сознавая, что произошло, он огляделся и увидел вокруг себя мертвых, услышал грохот взрывов, которые перепахивали все, что еще оставалось на этой высотке.
        Бентхайм ощупал себя, попытался собраться с мыслями. Ему вдруг все стало ясно, хотя он еще продолжал лежать. «Если кто-то и уцелел, как и я, им не до меня, — подумал он. — Никто мне не помешает». Решение, которое он сейчас принял, было уже тысячу раз обдумано, просто раньше не было подходящей возможности, и более благоприятный момент, чем теперь, трудно было найти.
        Действовать надо быстро. Прежде чем закончится артиллерийская подготовка и начнется атака этой тысячу раз проклятой высоты, он должен успеть отползти в сторону. Плотно прижимаясь к земле, Бентхайм пополз по направлению к березняку. Боясь, что артиллерия может в любую минуту прекратить огонь и кто-нибудь из людей Шарковски заметит его, он почти не думал об опасности с фронта. Быстрее, быстрее вперед, только вперед! Но он не успел проделать и половины пути, как огонь внезапно прекратился. Наступила гробовая тишина. Подгоняемый стремлением оторваться от «цепных собак», он продолжал бежать, вместо того чтобы залечь.
        Вдруг он услышал позади себя пулеметную очередь, и в следующее мгновение острая боль пронзила ему ногу. «Так близко от цели! — подумал он и упал. — Лежать! — командовал он себе. — Лежать! Сюда они не сунутся, решат, что прикончили меня. Скорее бы темнело, тогда можно будет двинуться дальше».
        Бентхайм остался лежать. Едва опустились сумерки, он кое-как перевязал рану и пополз дальше, приближаясь к советским позициям. Когда до березовой рощи осталось совсем немного, он начал петь. Пел детские песни, поскольку кроме маршей знал только песни, которые ему пела мать. Пел как можно громче, и советские солдаты поняли. Вскоре бойцы с автоматами на изготовку привели его в свое расположение. Там ему сразу же сделали перевязку...
        «Добрых 20 лет прошло с тех пор», — подумал Бентхайм, отрываясь от воспоминаний. Невольно он ощупал свою ногу и улыбнулся — рана давно зажила.
        Двадцать лет могут исцелить и не такую рану...
        Он взглянул на дело, которое лежало перед ним и так живо напомнило о прошлом.
        «Бывший солдат гитлеровского вермахта Бентхайм, — думал он, — дезертировал от залитого кровью невинных жертв фашистского знамени, приняв сторону тех, кто о оружием в руках отстаивал свое право на свободу и независимость. Этот солдат, направленный вскоре для проведения разъяснительной работы в фашистской армии, теперь полковник, а Мертенс, в прошлом также солдат нацистского войска, служит в пограничных войсках ГДР, майор, командир роты, представлен сейчас к награде». Поэтому и лежало его личное дело перед Бентхаймом, дело, в котором в основном говорилось о том, о чем Бентхайм и сам прекрасно знал, но не говорилось о самом главном, о чем Бентхайм не имел понятия. И это заставляло его сидеть здесь допоздна и не давало ему покоя.
        О времени, когда Бентхайм и Мертенс находились вместе, в деле указывались только даты и факты, которые были хорошо известны Бентхайму. Дальше приводились столь же скупые сведения, они мало что говорили о самом человеке и уже никак не могли объяснить причин происходившего и их взаимосвязи.
        «В 1944 году «за трусость на поле боя» приговорен к расстрелу. Однако вследствие благоприятных обстоятельств бежал» — так указывалось в деле. О побеге Бентхайм ничего не знал, но то, что Вольфганг Мертенс был приговорен к смерти, полковнику было известно и раньше. Он имел эти сведения от советских товарищей. При допросе пленного унтер-офицера выяснилось, что Вольфганг Мертенс через неделю после своего бегства с высоты был схвачен и военно-полевым судом приговорен к расстрелу «за трусость на поле боя». Русская семья, в которой прятался Мертенс, тотчас после его ареста была расстреляна у него на глазах. Бентхайм знал это, но в деле об этом также не говорилось.
        Да, многое в этих бумагах оставалось неясным. Нельзя сказать, чтобы в них умалчивались отдельные факты. Нет. Но материалы в этой папке давали ответ только на те вопросы, которые имели непосредственное отношение к делу. О том же, что русская семья была расстреляна при аресте Мертенса, ничего не было написано. Как не было написано и о тех «благоприятных обстоятельствах», при которых ему удалось бежать.
        Позже, уже являясь членом Национального комитета «Свободная Германия» и участвуя вместе с советскими товарищами в борьбе против остатков гитлеровского вермахта, Бентхайм иногда думал о Мертенсе. Все ли он сделал, чтобы предупредить его бессмысленную смерть, как он считал в ту пору?
        Теперь, когда известно, что Мертенс жив, полковник размышлял над тем, как это случилось и как ему удалось избежать расстрела. Невольно возникали какие-то подозрения, и помимо воли это начинало его беспокоить. Было ли все чисто при этих «благоприятных обстоятельствах»?
        Бентхайм старался не вспоминать, что Мертенс являлся членом гитлерюгенда, слепо верившим в его идеи. А кто в ту пору не верил? Немногие. Очень немногие. Это не повод к обвинению, а тем более к тяжкому подозрению. Кроме того, увиденное на фронте, тяжелые нравственные испытания, весь этот ужас последнего боя... Взгляды Мертенса могли измениться — да еще этот смертный приговор. Но ведь русская семья была уничтожена, а Мертенс остался жив благодаря «благоприятным обстоятельствам».
        В характеристике, имевшейся в деле, полковник обратил внимание на то, что Вольфганг Мертенс отличался замкнутостью, был малообщителен. Почему он замкнут? Может, это следствие угрызений совести? Может, он что-нибудь скрывает?
        Бентхайм вновь и вновь листал дело.
        Начало светать.
        В который уже раз рассматривая фотографию, он узнавал и не узнавал прежнего Вольфганга. Прошло двадцать лет — почти половина прожитой жизни. Ему интересно было, вспоминает ли Мертенс о прошлом, думает ли хоть иногда о тех днях в госпитале?
        Каким человеком он стал — майор пограничных войск ГДР с отличной аттестацией в личном деле?
        Зная о Мертенсе гораздо больше, чем можно было понять из личного дела, Бентхайм решил для себя, что должен выяснить то, что оставалось неизвестным. И связано это не только с предстоящим награждением Вольфганга Мертенса. Бентхайм хотел понять, что за человек этот майор, с которым когда-то столкнула его судьба. Достоин ли он быть офицером армии ГДР? В этом главное, и он это выяснит...
        День был серым и хмурым. Мелкий дождь сыпал в ветровое стекло автомашины. Трудно было шоферу. Погода, казалось, соответствовала настроению Бентхайма. На душе было пасмурно и смутно. Что-то во всем этом было такое, от чего он не мог освободиться, что висело над ним, словно тяжесть. Бентхайм начинал сердиться на себя и свои мысли. Какие у него основания сомневаться в человеке, с которым он был едва знаком? Но он должен его увидеть, и тогда наверняка мрачные предположения отпадут сами собой. Он хотел встретиться с Вольфгангом без предупреждений. Недоверия не должно быть, как не было его тогда, когда ему, воспитаннику нацистской школы и члену гитлерюгенда, он решился сказать, что не будет стрелять в русских. Правда, руководствовался он тогда не столько сознанием, сколько чувством, но Мертенс оценил это доверие и умолчал о сказанном.
        Бентхайм старался представить себе их встречу. Ему хотелось, чтобы она была дружеской, и хотелось увидеть радость на лице Мертенса. От первой реакции многое зависит. Неожиданность, как правило, исключает притворство, и человек предстает таким, какой есть на самом доле.
        Несмотря на холодное утро, Бентхайм открыл окно и, откинувшись на сиденье, с удовольствием подставил лицо встречному ветру, который, казалось, помогал яснее мыслить и отбросить сентиментальные воспоминания.
        - Товарищ полковник, разрешите закурить? — прервал его размышления шофер. — Дым вытянет ветром.
        - Конечно, курите, — ответил Бентхайм.
        Он посмотрел на солдата, на его молодое, свежее лицо, посмотрел, как он зажег сигарету, и подумал, что тот попросил разрешения закурить лишь после того, как было открыто окно. «Дым вытянет ветром». Сказав это, он в известной мере навязывал свою волю и вместе с тем проявлял вежливость, и Бентхайму было это приятно. Скорее в шутку, чем из желания проверить солдата, он сказал:
        - А если бы я опять закрыл окно?
        Парень несколько помедлил с ответом.
        - Разрешите спросить? — обратился он затем.
        - Пожалуйста. — Полковник с интересом взглянул на него.
        - Вы сами курите, товарищ полковник?
        - Нет.
        Шофер выбросил сигарету в окошко.
        - Тогда прошу прощения! — сказал он.
        Бентхайм был несколько удивлен и произнес:
        - Но ведь я не возражаю!
        - Благодарю вас, товарищ полковник, но табачный дым особенно вреден для некурящих.
        Бентхайм усмехнулся и поймал себя на желании поближе познакомиться с этим парнем. Парень и впрямь был молодец, и показал себя с лучшей стороны. Иногда какая-нибудь мелочь во взаимоотношениях прекрасно характеризует человека.
        Размышляя так, полковник Бентхайм вновь возвращался мыслями к Мертенсу. Да, видимо, в его судьбе сыграли роль какие-то драматические события, о которых можно только догадываться и в которых он должен был разобраться...
        Таким вот событием, полным драматизма, была в жизни Бентхайма Мадлен — француженка из Нормандии. Никогда он не забудет ее, не сможет забыть... Запах луговых трав отчетливо вызвал воспоминания о ней.
        Бентхайм глубоко вздохнул. Воспоминания были прекрасны и вместе с тем печальны.
        Перед самой войной родители Мадлен поселились в их деревне. Мадлен была еще совсем ребенок, но они с Бентхаймом полюбили друг друга.
        «Мадлен...» — думал Бентхайм. С этим именем была связана его первая любовь. Это звучит немного сентиментально, но так оно и было в ту пору. Это было прекрасно. «Остается нежность» — так, кажется, называется молодежная песенка в их Октябрьском клубе. Да, нежность остается...
        Кто бы мог быть грубым с этой девушкой?
        Кто мог? Они могли! Так грубы и жестоки могли быть только они, фашисты. Они и сейчас не забыли этого! Они опять учатся насилию и жестокости.
        Молодежь по ту сторону Эльбы не поет песен, которые распевают в Октябрьском клубе. И есть там такие, кто вновь пробует силы в драках, испытывает удовольствие от страданий других, как те, кто вытащил его Мадлен на улицу и бросил, избитую, в грузовик...
        «Поэтому я ношу эту форму, — думал он, — поэтому у нас должны быть такие, как Мертенс, чтобы враг не мог проникнуть в наш мир, не мог снова уничтожать любовь, разрушить красоту. Для этого мы стоим на нашей границе. И среди нас не может быть тех, на чьей совести лежит загубленная жизнь ни в чем не повинных людей».
        Мысли Бентхайма попеременно кружились около этих двух людей и двух событий, которые на первый взгляд не имели ничего общего друг с другом. Но он не мог отделаться от ощущения, что между ними есть какая-то связь.
        Он собственными глазами видел, как они тащили Мадлен... Она перешла к ним, к Бентхаймам, и скрывалась в их семье. Отец принял ее как родную — он знал о любви своего сына к этой девушке. Было ли то, что произошло дальше, следствием предательства или просто случайностью? Они нагрянули, перевернули весь дом, нашли девушку и избили старого Бентхайма до полусмерти. Он сам был в это время в соседней деревне и вернулся как раз в тот момент, когда штурмовики тащили Мадлен к грузовику. Когда он подбежал, грузовик уже уехал и увез его Мадлен навсегда.
        Бентхайм, словно это было вчера, видел перед собой ее лицо и всю эту ужасную картину. И невольно пытался представить себе Мертенса, тогда еще юношу, в тот момент, когда семья, в которой он прятался, была расстреляна на месте...
        Солдат Вольфганг Мертенс избежал исполнения приговора при «благоприятных обстоятельствах», как указывалось в личном деле...
        Солнце уже склонялось к горизонту, когда они остановились перед новым, построенным в современном стиле зданием. Сквозь широкие окна их с любопытством рассматривали солдаты, совсем еще молодые ребята лет по двадцать. Дежурный офицер, проверив документы, отрапортовал. Бентхайм кивнул и спросил о командире роты.
        - Майор Мертенс выехал на ночной контроль, товарищ полковник, вернется не раньше четырех часов, — доложил лейтенант. — Могу я сообщить ему о вашем прибытии?
        - Да, пожалуйста! Передайте, что я сам приеду к нему на границу. Мое имя можете не сообщать.
        Несмотря на то что Бентхайму не терпелось скорее увидеться с Мертенсом и выяснить волновавшие его вопросы, он все же решил осмотреть заставу.
        Не торопясь обошел он по-хозяйски оборудованные помещения. Брал с полок книги, перелистывал их, находил некоторые весьма ценные публикации. Постоял перед доской показателей социалистического соревнования. Сразу было заметно, что большинство солдат стремились добиться высших оценок. Полковник побеседовал со многими солдатами, расспросил молодых пограничников о службе.
        В клубном помещении он увидел ефрейтора, который с рвением обрабатывал гипсовые пластины. Бентхайм внимательно посмотрел работу. Выбор темы явно разочаровал его, но ему не хотелось слишком огорчать автора.
        - Ну что ж, неплохо, — сказал он наконец.
        Ефрейтор засиял от радости.
        - Вот только тема... Уж слишком избита, море, пальмы... — это можно увидеть всюду. А где же индивидуальность, ведь есть же у вас что-нибудь свое? Может, попробовать что-то более близкое — ваши товарищи, например, которых вы хорошо знаете.
        Ефрейтор сник, но, справившись со смущением, пояснил:
        - Наш командир тоже не одобряет эту тематику, товарищ полковник, но это же романтика, понимаете... все-таки море, а пальмы...
        Бентхайм рассмеялся.
        - Море, конечно, не повредит, но в другой раз, может, что-то поближе к нам, а?..
        - Да я уж обещал товарищу майору, — вновь просиял ефрейтор.
        - Майор Мертенс интересуется вашей работой? — спросил полковник.
        - И моей, и всего нашего кружка... — Поборов смущение, он доверительно добавил: — Чем только не интересуется наш командир! Даже участвует в самодеятельности!
        - Это, вероятно, отнимает много времени, — заметил Бентхайм.
        - У него на все хватает, товарищ полковник, — сказал ефрейтор. — Для нас он всегда находит время.
        Все, что Бентхайм слышал и видел, говорило в пользу Мертенса. Понемногу полковник успокоился, и предстоящая встреча уже не казалась ему такой неопределенной.
        Около двадцати двух часов Бентхайм в сопровождении офицера отправился на границу. Ему предлагали вездеход, однако он отказался, сославшись на желание немного пройтись.
        Ночь была лунной, холодной. С севера надвигался циклон. Бентхайм с сожалением вспомнил, что забыл свой дождевик в автомашине. «Да, отвык я ходить пешком, — мелькнуло у него в голове. — Слишком много бумаг, текучка заедает. Вот теперь и заслужил холодный душ».
        Они вошли в лес, и — удивительное дело! — он чувствовал себя в этом незнакомом ночном лесу как дома. Все казалось таким же, как в тех местах, где он вырос. Тот же тихий размеренный шум деревьев, те же шорохи и запахи. «Давненько я не был в лесу», — подумал он.
        Тишина не казалась пугающей, она охватывала его волшебством покоя, и Бентхайм удивлялся этому новому для себя чувству... Однако сознание вскоре вернуло его к действительности. Все-таки это был пограничный лес, таивший немало опасностей.
        Он посмотрел вверх. В ночном небе сияла луна, а надвигавшиеся облака словно не решались поглотить этот волшебный свет. Ветви деревьев отбрасывали на землю темные тени.
        Офицер, осторожно шедший впереди Бентхайма, остановился.
        - Мы у цели, товарищ полковник! Немного впереди должен быть майор Мертенс с двумя солдатами. — Офицер говорил тихо.
        Бентхайм посмотрел на часы. Оставалось еще несколько минут до условленного времени. Наконец он увидел тень, мелькнувшую между деревьями. Затем в ярком лунном свете появилась высокая фигура. Когда человек подошел ближе, Бентхайм тотчас же узнал Мертенса. «Неужели прошло уже двадцать лет? — думал он. — Невероятно!»
        Майор Вольфганг Мертенс, вытянувшись, доложил приглушенным голосом:
        - Товарищ полковник! Во время проверки мной постов ничего существенного... — Он не докончил фразы и уставился на Бентхайма. Через несколько секунд сказал еще тише: — Не может быть...
        - Ничего существенного не произошло — ты это хотел сказать?
        Бентхайм улыбнулся и, взяв Вольфганга за плечи, заглянул в его удивленное лицо.
        - Герт Бентхайм, полковник, — медленно произнес Мертенс с радостным изумлением.
        - Он самый. Такие случаи бывают, правда, редко.
        - И ты теперь полковник, — все еще удивленно сказал Мертенс — Я очень рад!
        - Прошло двадцать лет, а мы легко узнали друг друга. Я хорошо помню тебя с тех пор, — заметил Бентхайм.
        - Да, этот парень доставил тебе когда-то немало хлопот! — Мертенс засмеялся.
        Они стояли рядом как хорошие старые друзья, которые случайно встретились и были этому очень рады.
        - Пошли, товарищ майор, — сказал Бентхайм. — Нам нужно многое рассказать друг другу.
        - Как прикажете, товарищ полковник! — с готовностью отозвался Мертенс.
        Они и не заметили, как облака затянули луну плотной пеленой. В лесу стало совершенно темно, так что с трудом можно было различить стволы сосен и пихт.
        - Пошли быстрее, — сказал Мертенс. — Сейчас хлынет дождь. Неподалеку есть домик лесорубов. Там можно укрыться, и нам никто не помешает. — Схватив Бентхайма за руку, он потащил его за собою.
        Едва они добрались до хижины и успели удобно расположиться на скамейке у окна, как разразился ливень. Дождь с шумом хлестал по крыше и в маленькое оконце.
        Сидя друг против друга, они какое-то время молча смотрели в окошко на дождь.
        - Наше счастье, что подвернулась эта хижина, — сказал Бентхайм. — А то я бы в своей форме после такой бани не смог бы никому на глаза показаться.
        - Да, погода не слишком дружелюбна к нам, — заметил Мертенс.
        - Это нужно отнести за счет небесной канцелярии! Но хижина нас выручила.
        Бентхайм помолчал, раздумывая, как лучше сообщить Мертенсу о цели своего визита.
        - У меня, собственно, к тебе разговор, Вольфганг. Я сейчас просматриваю твое личное дело и хотел кое-что уточнить. — Сказав это, он невольно взглянул в глаза Мертенсу и не заметил на его лице и тени смущения. — Я подумал, что тебе лучше других должно быть известно, что там записано, и в особенности то, что не записано.
        При этих словах Мертенс улыбнулся и согласно кивнул.
        - Итак, ты обвинялся в трусости? — начал Бентхайм.
        - Да, именно так это и квалифицировалось, — промолвил Мертенс — Да ты знаешь, Шеффер из нашей тогдашней роты, схваченный партизанами, так все расписывал, что я поверил в твою гибель... А я, баран, представляешь, побежал в свой тыл, — вздохнул майор.
        - И был приговорен к смертной казни, — медленно добавил Бентхайм.
        Мертенс взглянул на него.
        - Ты знаешь? — И тут же спохватился: — Ах да, личное дело! — Он замолчал и стал глядеть на беснующуюся за окошком непогоду.
        В душе Бентхайма вновь шевельнулось подозрение, и он не мог от этого отделаться.
        - Но ты избежал приведения приговора в исполнение... при «благоприятных обстоятельствах», — медленно, с расстановкой произнес полковник. Он попытался улыбнуться, но улыбка получилась фальшивой. — Во всяком случае, так записано в личном деле, — добавил он.
        Мертенс отвернулся и опять уставился в окно. Свет карманного фонарика едва освещал его лицо. Наконец Вольфганг снова повернулся к полковнику.
        - Это длинная история... — сказал он.
        Бентхайм, желая ему помочь, заметил как бы вскользь:
        - Я был в Национальном комитете «Свободная Германия» и в последние месяцы войны работал вместе с советскими товарищами. — Он подождал, пока Мертенс вновь взглянул на него. — Один из пленных рассказывал тогда, что видел, как тебя и еще троих вели на расстрел. Он еще рассказывал, что тебя арестовали в русской семье... — Бентхайм. опять помолчал. Ему было трудно произнести последнюю фразу. — И эту семью, — сказал он, — уничтожили на месте...
        Мертенс по-прежнему молчал, и это молчание становилось тягостным.
        Ливень понемногу начинал стихать.
        Бентхайм ждал ответа. Больше всего на свете он хотел сейчас его услышать. Этот ответ мог быть прост и ясен, и все подозрения в виновности Мертенса отпали бы сами собой.
        Он долго ждал. Наконец Вольфганг сказал как бы самому себе:
        - Этот человек ничего не придумал. Но он был прав только отчасти. Он не мог знать всего, что случилось. Они расстреляли ее деда...
        - Ее деда? — не понял Бентхайм.
        - Да.
        В голосе Мертенса звучала скорбь, и Бентхайм почувствовал, что не должен спрашивать дальше, что майору нужно время, чтобы немного успокоиться. И он вновь ощутил прежнюю симпатию к этому человеку. Недоверие исчезло, хотя он, собственно, ничего еще не узнал. Тот, кто, сидя перед ним, так мучительно думал о событиях прошлого, не мог быть человеком, способным на подлость. В этом он был сейчас уверен без всяких доказательств. Полковник терпеливо ожидал рассказа о событиях давнего прошлого.
        - Ее дед был против того, чтобы меня принять, — уже спокойнее заговорил Мертенс.
        Бентхайм не понимал, что он хотел этим сказать, но не спрашивал, видя, как ему тяжело.
        - Но она меня подобрала и притащила в их хату. Я был очень изможден, с высокой температурой и не помню, как попал в этот дом. — Вольфганг немного виновато взглянул на Бентхайма. — Прости! Я рассказываю совершенно непонятно, без всякой связи. Но то, что было до этого, казалось мне таким далеким, словно я видел все это во сне: эта жуткая голова в каске рядом с моим лицом, паника, бегство в тыл, боязнь быть схваченным «цепными псами», которые загнали меня в лес. Я сейчас просто не в силах сказать, сколько дней или недель пришлось скрываться в лесу, уже далеко от фронта. К какой-то деревне меня пригнали голод и болезнь, — вероятно, это было воспаление легких.
        Бентхайм слушал молча, не решаясь перебивать Мертенса вопросами. Он был рад, что Вольфганг наконец пришел в себя и стал сам рассказывать.
        - О последних днях в лесу у меня осталось в памяти лишь то, что я забрался в какое-то дуплистое дерево. Сколько времени я там пробыл, прежде чем меня нашла Надя, сказать трудно. Надя перетащила меня в сарай у их избы. Она жила с дедом, и где были ее родители, я узнал немного позже.
        Бентхайм не сомневался в истинности того, о чем рассказывал Мертенс. Разве он стал бы так говорить о Наде, если бы на его совести была смерть целой семьи? Услышав, с какой нежностью произнес Мертенс имя русской девушки, Бентхайм подумал о Мадлен. Он тогда пришел слишком поздно и не мог ее защитить. Но он не сумел бы ее защитить, даже если бы появился раньше. Могло так быть и с Мертенсом.
        - Показания пленного солдата, к счастью, верны лишь наполовину, — сказал Вольфганг.
        «Значит, Надя осталась в живых, когда эти его схватили», — заключил про себя Бентхайм.
        Непогода утихла, дождь перестал. Луна снова плыла по небу, заливая светом поляну.
        - Все было так удивительно и вместе с тем трагично... Мне нелегко об этом говорить, и вряд ли кто поверит тому, что это могло быть. Я, вероятно, и сам бы не поверил, если бы мне рассказал кто-нибудь другой... Но есть человек, — Мертенс взглянул на Бентхайма, — один очень хороший человек, от которого я никогда не слышал ни одного слова неправды. Ему я не решился бы соврать.
        - Мы с тобой оба пережили невероятное, оба считали друг друга погибшими. А вот теперь сидим здесь и разговариваем, это и есть правда. Рассказывай! Если можешь, пожалуйста, рассказывай!
        - После того как Надя притащила меня к себе, — продолжал Мертенс, — я долго еще был без сознания, в горячке. Когда пришел в себя, почувствовал на лбу что-то влажное и прохладное, увидел, что лежу на соломе, покрытой какой-то холстиной. У стены стояла веялка, лежали вилы. Должно быть, сарай, решил я. Мне помнится все так ясно, будто это было вчера, — сказал он скорее для себя, чем для Бентхайма. — Редко бывает, чтобы спустя двадцать лет так отчетливо все помнить. Кажется, даже отчетливее, чем в ту пору... Я долгое время был в беспамятстве. Все окружающее воспринималось подсознательно, и тем не менее я и теперь ясно вижу и сарай, и веялку, чувствую мокрое полотенце на лбу, как оно соскальзывает, когда я поворачиваю голову, вижу на табуретке рядом со мной котелок и на другой табуретке Надю, задумчиво подперевшую кулачком щеку, — мою сестру милосердия Надю.
        Мертенс погрузился в воспоминания. Все прошлое как бы оживало перед ним.
        - Надеюсь, это был не обычный роман? — спросил Бентхайм.
        - Почему ты говоришь «надеюсь»? Ты что, не признаешь любви? — Мертенс взглянул на правую руку Бентхайма. Кольца на ней не было. — Ты холостяк или... — он помедлил, — или специально кольца не носишь?
        Бентхайм не стал отвечать, но не потому, что вопрос задел его. «На сегодня достаточно рассказов», — подумал он.
        Мертенс понял его молчание по-своему.
        - Извини, — сказал он. — Я так мало знаю о тебе. Но этот вопрос о кольце, конечно, глупость. Извини!
        - Видишь ли, история моей любви была слишком короткой, но сейчас мне не хотелось бы об этом говорить.
        Видя, что Мертенс все еще переживает по поводу своей шутки, полковник сказал:
        - Ну ладно, не будем об этом, тем более я сам затеял весь этот разговор... Рассказывай, что было с Надей и что это за «благоприятные обстоятельства», о которых упоминается в твоем личном деле.
        - Собственно говоря, это было счастливое стечение обстоятельств, не связанных друг с другом. То, что меня нашла и выходила Надя, — это было одно обстоятельство, хотя оно и не отмечено ни в одном официальном документе. То, что я не был казнен, — это другое благоприятное обстоятельство. Но между ними стоит смерть Надиного деда... Он вначале был очень недоволен своей внучкой, которая притащила и спрятала в сарае больного вражеского солдата. Помню, как впервые увидел его. Я тогда только начал приходить в сознание. Надя не заметила, как у меня со лба свалилось мокрое полотенце. Она что-то шила и, как рассказывала мне потом, не видела, как в сарай вошел дед. Я слышал шаркающие шаги, приближавшиеся к сараю, видел, как открылась дверь и вошел старик. Я замер. Он подошел к девушке и начал тихо, но настойчиво о чем-то говорить. Сквозь полуопущенные веки я видел, как он, показывая на меня, начинал сердиться.
        Девушка возражала ему. Она говорила еще тише, но твердо и решительно. В конце концов старик примирительно махнул рукой. Я почувствовал, как он прикрыл мои ноги одеялом, положил на голову мокрую тряпку и затем, ворча, ушел.
        Я решил дать о себе знать и негромко застонал. Мне не нужно было притворяться — я чувствовал себя действительно скверно. Девушка вздрогнула, наклонилась надо мной, и я заметил, как она красива. «Не вставайте! Лежите спокойно», — сказала она по-немецки, хотя предупреждение было излишним — я все равно не мог встать. Но мне хотелось пить. Я попросил воды, и она меня напоила. — Мертенс вдруг умолк. — Я, наверное, слишком вдаюсь в детали, — сказал он. — Так вся ночь пройдет, а я не расскажу и половины.
        - «Благоприятные обстоятельства», — осторожно заметил Бентхайм, — интересуют меня больше всего. Но ты рассказывай, рассказывай все.
        Горизонт начинал светлеть. На поляне появились два оленя. Знакомый мирный пейзаж. И полковник вспомнил другой пейзаж — море и пальмы, — изображенный в гипсе ефрейтором.
        - Твои подчиненные мечтают о теплых морях? — спросил он, чтобы как-то заполнить паузу.
        Мертенс удивился.
        - Так ты давно здесь?
        - Несколько часов. Министр намерен тебя поощрить. Но прежде чем заявиться к тебе, я немного осмотрел твои владения. Насколько мне стало известно, у вас и своя самодеятельность есть?
        - Есть, — подтвердил Мертенс.
        - И есть ефрейтор, который просто обожает тебя, — заметил Бентхайм.
        Мертенс улыбнулся:
        - Только один ефрейтор? Маловато!
        - Может быть, их и больше, но я не в состоянии был опросить всех. Только этот ефрейтор увлекается, какими-то сомнительными красотами, да еще в гипсе.
        - «В гипсе»... — словно эхо повторил Мертенс. — Они тогда тебя положили в гипс? — вдруг спросил он без всякой связи.
        Бентхайм сначала не понял, но, догадавшись, о чем шла речь, ответил:
        - Я лежал недолго. Ты знаешь, ранение было легкое, без осложнений. И я вновь отправился на фронт.
        - Сегодня я это понимаю, — сказал Мертенс. Он особенно подчеркнул это «сегодня». Помолчал немного. — Ну так вот, Надя меня выходила, и дед не сердился больше, как вначале. А то, что он продолжал ворчать, было понятно, и тут ничего не поделаешь. Он знал, что молодые люди в подобной ситуации недолго остаются безразличными друг к другу, и, конечно, старик лучше нас видел, что с нами происходит. Нам было легче скрывать наши симпатии друг от друга, нежели от него.
        Он видел, что моя благодарность Наде перестает быть одной лишь благодарностью и моя сестра милосердия ухаживает за мной не только из сострадания. Я полюбил Надю. Это не был, как ты выразился, обычный роман. Только взглядом и голосом выдавали мы друг другу наши чувства. Ничего другого, очевидно, не могло быть между русской девушкой и дезертировавшим немецким солдатом. Но старик знал жизнь и понимал, что наши отношения могут перерасти в нечто большее. Я уже не опасался деда, как вначале, хотя он и ворчал, что прогонит меня из сарая. Я и тогда хорошо знал, что он не сделает этого, а теперь знаю еще лучше, потому что за мою жизнь он заплатил своею. А недовольство со стороны деда имело, оказывается, куда более серьезную причину. Немного поправившись, я хотел уйти, чтобы не подвергать их обоих опасности, но Надя меня не пустила. «Это же верная смерть», — сказала она и была права. Я не представлял, куда мне идти, и решил посоветоваться с дедом. Тогда я узнал, что старик был связан с партизанами, но ему пришлось прервать эту связь, чтобы во время моего пребывания в его доме не вызвать опасности провала.
        Во время наших долгих разговоров с Надей девушка исподволь старалась выяснить мои взгляды и намерения. Ее школьные и студенческие познания немецкого языка в процессе наших бесед быстро совершенствовались. Надо сказать, что к тому времени я многое передумал и мы понимали друг друга. Итак, однажды она сказала мне: «Дедушка нашел выход. Я переправлю тебя к нашим в лес, там ты сможешь оставаться до конца войны». Я понял, что под «нашими» она подразумевала партизан. Но это не испугало меня, как это было бы несколько недель назад при одной мысли о партизанах. Я согласился, поскольку не мог больше подвергать опасности людей, ставших мне такими близкими. Но мне было тяжело расставаться с Надей. Я видел, что и она грустит, и это еще более отягчало предстоящую разлуку...
        За оконцем начало светать. Свет фонаря понемногу тускнел, и Мертенс погасил его.
        - «Благоприятные обстоятельства», — сказал он задумчиво. — Не кажется ли тебе эта фраза в деле слишком неопределенной? — Мертенс задал этот вопрос спокойно, как само собой разумеющийся.
        - Я помнил Мертенса, который воспитывался в понятии «кровь и честь», Мертенса, который верил в «расу господ». Однако ты не выдал меня, когда я прямо высказал свои взгляды и даже угрожал тебе! И тем не менее сомнения были, хотя я никогда не забывал, что ты промолчал тогда.
        - Я был в полной растерянности и не знал, что делать, — сказал Мертенс все так же задумчиво. — Я уважал тебя и вдруг узнал, что мы враги. «Прежде чем я стану стрелять в русских, я поверну свое оружие против тех, кто избивал моего отца» — ведь так ты сказал мне в ту ночь?
        - И ты запомнил? — изумился Бентхайм. — Это же почти слово в слово то, о чем я говорил.
        - Да, это точные твои слова, — подтвердил Мертенс. — Они долго еще звенели у меня в ушах. Я не мог тебя видеть, так глубоко ты меня ранил, хотя и говорил о тех, кто издевался над твоим отцом. Это в какой-то мере оправдывало твою угрозу: «Если будет нужно, то и в тебя!»
        - Ты запомнил и это? — произнес Бентхайм все еще в изумлении. — Все мои слова... А ведь любого из них было бы достаточно, чтобы отдать меня под трибунал.
        - Но они бы расстреляли тебя, — сказал Мертенс. — Я это знал, потому и молчал. Но при этом сам себя считал предателем.
        - Предатель, который никого не предавал.
        - «Тот, кто утаит правду, тот предаст фюрера и рейх». Это крепко мне вдолбили. — Мертенс взглянул на Бентхайма. Тот стоял, отвернувшись к окну. Наконец он повернулся и внимательно посмотрел в лицо своего собеседника, казавшееся бледным в матовом свете занимавшегося утра.
        - А если бы мне полагался не расстрел, а несколько лет каторги, ты донес бы на меня?
        В вопросе прозвучал явный вызов.
        Вольфганг медлил. Казалось, он проверяет себя, проверяет того, прежнего Мертенса. Наконец он проговорил:
        - Мне кажется — да....
        Бентхайм медленно отошел от окна, остановился перед майором, положил обе руки на его плечи.
        - Спасибо, Вольфганг! Я понимаю, как тяжело тебе было.
        - Да, нелегко! — Мертенс усмехнулся. — И все-таки твои слова, которые врезались мне в память, возымели тогда свое действие. Они помогли мне, пока я скрывался от своих, помогли подготовиться к переходу к партизанам, правда, из этого ничего не получилось.
        Бентхайм снова сел.
        - Рассказывай дальше, — попросил он. — Вас кто-нибудь предал?
        - Нет, никакого предательства не было, — сказал Мертенс. — Скорее всего, случайность. В ночь мы должны были отправиться к партизанам, чтобы с рассветом быть далеко в лесу. Было около трех часов ночи. Мы уже собрались и хотели уходить, как невдалеке послышался шум мотора и фары осветили дом старика. Мы с Надей были в это время в сарае, готовые в дорогу. Я решил бежать. Сарай находился почти на опушке леса. В стенах были щели, через которые по утрам проникали лучи солнца. Я вырвал две доски — они были гнилые, мне это удалось легко и без шума. Но Надя вдруг остановилась. Броневик и мотоциклы затормозили у домика. Мотоциклисты спрыгнули с машин, двое остались у пулемета. «За кем они?» — испуганно прошептала Надя. Мы услышали, как в дверь застучали прикладами автоматов.
        Надин дед открыл дверь. Они даже не стали входить в дом, а, схватив старика за бороду, заорали: «Где партизаны? Показывай дорогу!»
        Оцепенев от страха, мы с Надей стояли, прижавшись друг к другу так близко, как никогда раньше. Видно было, как дед отрицательно качал головой, как они его волокли, громко выкрикивая: «Где ты был вчера? Мы знаем все! А ну, живо!» Я так никогда и не узнал, была ли это случайность или они действительно выследили связи старика с партизанами.
        - Не исключено, что у них были только подозрения и они его провоцировали, — сказал Бентхайм.
        - Возможно, и так, — кивнул Мертенс. — Но совершенно ясно, что они меня не искали и понятия не имели о нашем предполагаемом побеге. Судя по всему, сарай они не собирались обыскивать, но тут произошло самое ужасное. Надя потеряла самообладание. Вернее, она просто не могла больше этого вынести. Фашисты сбили старика с ног, беспощадно колотили его и, наконец, приставили к его виску автомат. В этот момент Надя бросилась к двум эсэсовцам, терзавшим ее деда. Ее крик был заглушён автоматной очередью. Надя бросилась к старику, потом вскочила и схватила удивленного убийцу за горло. Он сбил ее с ног.
        Стоя в сарае, я лихорадочно искал выход. Но что можно сделать в такой ситуации? До меня донеслось, как один из фашистов сказал: «Что это за птичка К нам выпорхнула? И даже поет по-немецки». Он грубо тряхнул ее и заставил встать. «Пойдем, детка, — сказал шарфюрер СС, который только что застрелил деда. — С тобой я займусь с большей охотой, чем со стариком». Он отдал другому автомат. «Я с нею на несколько минут схожу за сарай, для небольшого допроса». Тот ухмыльнулся и отошел к мотоциклу.
        Я видел, как эсэсовец толкнул Надю к стене сарая, как раз к тому месту, где был пролом. Видел, как он срывал с ее плеч платье и ухмылялся. Надя отчаянно сопротивлялась. Но эта борьба не могла долго продолжаться. Эсэсовец был рослый и сильный, он больше забавлялся, чем боролся. А я стоял рядом за стеной и смотрел на все это! Можешь ты себе представить, что это было? В двух шагах от тебя отчаянно борется с насильником девушка, которую ты любишь, а ты сидишь в клетке!
        - Из которой был выход, — подсказал Бентхайм.
        - Да, дыра, через которую мы собирались бежать. Именно ею я и воспользовался! Не могу сказать в точности, как это произошло и что было потом, все это помнится лишь как обрывки какой-то ужасной картины...
        - Так ты ей помог? — Бентхайм с облегчением вздохнул. — Ты помог ей бежать?
        Мертенс посмотрел на полковника. Казалось, он усмехнулся, а может, это только показалось.
        - В ту пору мне ничего не было известно. — Он не стал ожидать дальнейших вопросов и продолжал: — Я наконец выскочил из сарая и ударил насильника в лицо с такой силой, какой, кажется, у меня никогда в жизни по было. Это произошло молниеносно, Я только успел заметить, как длинный эсэсовец повалился на землю. И еще я видел Надино лицо, ее глаза, в которых стоял ужас и изумление. Я крикнул: «Надя! Скорее в лес! В лес!» — и не узнал собственного голоса. Тем временем долговязый эсэсовец пришел в себя, и мы схватились. Он был сильнее меня, но я сумел прижать его и видел лишь его лицо, его горло. Не знаю, сколько я его держал. Секунду, минуту? Мне не было видно Надю. Удалось ли ей убежать? Я думал только об одном — о том, чтобы держать до тех пор, пока хватит сил. Я думал об этом, пока у меня не померкло сознание.
        - И ты не знал, что с Надей? — спросил Бентхайм и удивился, что произносит это имя, как имя близкого человека.
        - Не знал, — ответил Мертенс. — Я ничего не знал. Когда очнулся от боли, понял, что лежу в каком-то темном сарае. Вместе со мной там находились еще несколько человек — изможденных, оборванных, молчаливых. Это были дезертиры, приговоренные, как и я, к смертной казни. Хотя нет, не все были дезертирами. Один, например, был приговорен за то, что отказался участвовать в экзекуции. Имя этого человека Фриц Бергман, он был из Эссена. Он первый заметил, что я пришел в себя, — оказывается, я целый день лежал без сознания. От него же я узнал, что эсэсовский патруль подобрал только меня. Это позволило надеяться, что Наде удалось спастись. На душе стало легче, — но крайней мере, моя смерть не будет бессмысленной.
        Мертенс испытующе взглянул на Бентхайма.
        - Знаешь ли ты, что это такое — в девятнадцать лет ожидать неминуемой смерти? — Он сделал отрицательный жест рукой. — Ты не знаешь этого. И я больше не хочу этого знать. Впрочем, мои воспоминания, вероятно, кажутся тебе слишком сентиментальными. Но что поделаешь... Я лежал на нарах — смертник среди смертников, с той лишь разницей, что был самым молодым из всех арестованных. У меня не было невесты или жены, как у других, но перед моими глазами стояло лицо, и я видел только его. Это была Надя, самая женственная и самая любимая, которой я не осмеливался признаться в своей любви и которую — мне очень хотелось на это надеяться — я спас ценой собственной жизни. Думая о неминуемой смерти, я представлял себя героем, погибшим за девушку, которую даже не поцеловал. — Мертенс грустно улыбнулся.
        - Сколько дней вы ожидали? — спросил Бентхайм.
        - Одну ночь. Примерно столько же, сколько мы с тобой разговариваем.
        Приближался рассвет, и лес словно замер в ожидании первых птичьих голосов. Но пока все было тихо. Оба офицера молчали, думая каждый о своем.
        - Ночь длилась целую вечность. Ночь, ужаснее которой не было ничего в моей жизни. Хотя теперь, в воспоминаниях, она кажется даже романтичной. Утром со скрипом открылась широкая дверь, и в ней показалась голова старого ефрейтора. Я до сих пор помню его лицо, хотя видел этого человека всего один раз. «Они пришли, — сказал он. — К сожалению, я ничем не могу вам помочь». Затем голова исчезла и дверь захлопнулась. А через несколько секунд вновь открылась, уже по приказу. Команда «Выходи!» прозвучала как-то неожиданно. Я словно сейчас слышу ее и вслед за нею спокойный голос Бергмана: «Ну что ж, пошли!»
        Впереди нас ехал броневик с судебным советником, врачом, обер-лейтенантом и командой солдат для приведения приговора в исполнение, затем шли мы, четверо приговоренных к расстрелу, и наконец солдаты охраны под командой фельдфебеля. Все это походило на траурную процессию, только катафалк был бронированный и в нем сидели те, кто вовсе не собирался расставаться с жизнью, а провожающих изображали мы, приговоренные к смерти, которых будут оплакивать где-нибудь в Саксонии или Рейнланде. Не хватало только траурной музыки, а в остальном все было как на обычных похоронах, даже пахло жасмином и сырой землей.
        С поля тянуло свежестью, как после дождя. Мы двигались к лесу. Бергман шел рядом со мной, и это было хорошо, потому что я чувствовал, что начинаю слабеть. Я открыто признаюсь в этом и никогда не пытался выдавать себя в ту пору за героя. Мне кажется, я уже не думал больше о Наде. Мысль о предстоящей смерти овладела всем моим существом, и отчаяние все сильнее охватывало меня. И тогда Бергман сказал то, что запомнилось мне так же ясно и отчетливо, как твои слова когда-то. Он сказал это громко, так громко, что сопровождавшая нас команда, безусловно, все слышала. Но мне кажется, его слова были предназначены для меня: «Лучше честная смерть, чем подлая жизнь». Фельдфебель прорычал: «Заткни глотку!» Но Бергман, обратись ко мне, сказал еще громче: «Еще неизвестно, как подохнут наши палачи!» И я подумал о тебе, Герт, можешь мне поверить. Отчетливо вспомнился бой на высоте, старый солдат, крики и стоны раненых... И смерть, которая ожидала нас, уже не казалась такой ужасной. «Еще неизвестно, как подохнут наши палачи!» — думал я, и это придавало мне силы.
        Так мы шагали до тех пор, пока не произошли те самые «благоприятные обстоятельства», о которых указано в личном деле. Впрочем, в этом не было ничего необыкновенного. Хотя действительно развязка немного походила на ту, что показывают в кинофильмах. Во всяком случае, дело было так: не успели мы дойти до опушки леса, как над нашими головами провизжал снаряд и разорвался на дороге между бронемашиной и колонной. Инстинктивно мы попадали на землю. Потом я услышал голос Бергмана: «Там партизаны!» Это вызвало еще большую панику, и, прежде чем мы успели принять какое-то решение, следующий снаряд попал в броневик. Взрывом нас отбросило с дороги, и я застрял в кусте боярышника. Раздалось еще несколько взрывов, так что от конвойной команды ничего не осталось. Ошеломленный всем, что произошло, и еще не веря, что остался жив, я медлил, не зная, выходить из укрытия или нет. Около меня снова оказался Бергман. «Быстро, прочь отсюда! — крикнул он. — Советы отменили наш смертный приговор». Мы бросились в глубь леса и бежали вслед за партизанами, которые отходили, совершив налет на колонну. Мы бежали за теми, кто
нас только что обстрелял, и, как видишь, не ошиблись. — Мертенс немного лукаво посмотрел на Бентхайма: — Вот так это было, товарищ полковник!
        Бентхайм засмеялся:
        - Я верю тебе, потому что это говоришь ты, потому что я слышу твой голос. Так не рассказывают вымышленные истории. Итак, твоя повесть подходит к концу. Ты вновь оказался в лесу. В лесу тебя ждала Надя.
        - А если Надя не ждала меня в лесу? — Мертенс встал и подошел к окну. Светало. — Я остался с Бергманом у партизан, но Надю так и не встретил, хотя знал, что ей удалось тогда пробраться через лес к партизанам и рассказать о нас. Но я ее с тех пор не видел.
        Вольфганг широко распахнул окно и посмотрел на занимающийся день. Птичьи голоса становились все громче. Он глубоко вдохнул свежий утренний воздух.
        - Вот так это было тогда, Герт. Представь, с каким облегчением я вздохнул, когда после войны получил от Нади письмо и узнал, что она жива.
        Мертенс вытащил из внутреннего кармана бумажник и протянул полковнику фотографию. Бентхайм долго смотрел на нее, потом повернул и прочел на обратной стороне: «Вольфгангу от его Нади. Киев. Май 1967 года».
        - Она стала учительницей, преподает наш язык, — пояснил Мертенс.
        Бентхайм положил руки на плечи друга и, стараясь подавить волнение, сказал:
        - Хорошо, что ты жив, что вновь нашел ее. — И повторил: — Хорошо, что ты жив, что мы вновь встретились!
        Оба вышли в лес, полный света и птичьих голосов.
        Эрхард Дикс
        БРАТСКАЯ ПОМОЩЬ
        Сразу же за Готтлейбом дорога поднималась вверх. Повороты следовали один за другим. «Так же, как у нас в последние дни, — подумал я, — тоже сплошь зигзаги».
        В том положении, в котором мы оказались в последние дни, ничего страшного, конечно, не было, но было столько работы, что не хватало сил ни сердиться, ни ругаться...
        Что тут поделаешь? Уж так заведено. То, что было отличным вчера, сегодня уже становится недостаточным.
        Там, в роте, меня давно ждут. Когда мы вчера ночью уезжали, чувствовалось, что командир роты очень озабочен. Поступило приказание все изменить, перестроить, соорудить заново. Командир роты не возражал, но не мог скрыть своего настроения. У меня на этот счет особый нюх. Если обер-лейтенант Кольперт становится официальным, значит, он на что-то сердит.
        Но что, собственно, значит «сердит»? На что сердит? Да на все, на что можно и на что нельзя. Некоторые считают, что имеют право сердиться на других. Однако если быть честным и спокойно подумать, то частенько оказывается, что сердиться-то нужно прежде всего на самого себя.
        Но я уже начал философствовать, а хотел рассказать одну историю, случившуюся в конце этого лета. Собственно, это была обычная история, которые происходят чуть ли не каждый день. Однако довольно предисловий.
        Я должен вновь вернуться к дорожным изгибам и петлям за Готтлейбом. Шелленштейн, мой шофер, только что лихо взял такую петлю, как вдруг заметил лежащие неподалеку от шоссе бетонные плиты. Штабель за штабелем. Классические бетонные плиты — длиной два метра и примерно полметра шириной. Они вполне бы подошли для сооружения бетонной дороги, или, как ее называют, бетонки. Проезжая мимо, я заметил щит с надписью: «Народное предприятие, строительный комбинат». Это было как раз около очередного поворота.
        Стояло прекрасное утро, которое обычно изображают на почтовых открытках. Справа от дороги начинался склон. Внизу, окутанные утренним туманом, виднелись домики. Клубы дыма, поднимавшиеся из труб, смешивались с туманом. Первые солнечные лучи окрашивали все вокруг в нежный розовый цвет.
        Шелленштейн, прибавив газу при выходе на прямую, сказал:
        - Если все это снять на цветную пленку, трудно будет поверить, что это не халтура.
        «Он прав, — подумал я. — Это действительно очень красиво...»
        Вы можете спросить: к чему все это? Что общего между бетонными плитами, плохим настроением командира роты и ландшафтом, окрашенным восходящим солнцем в розовый цвет? Но если вы наберетесь терпения, то очень скоро все узнаете.
        Когда я прибыл в часть, располагавшуюся в лесу на берегу пограничной речки, все солдаты были заняты работой. Трудностей оказалось значительно больше, чем я предполагал. Лесной путь по ту сторону относительно твердой дороги, укатанной лесовозами, был сырым и болотистым. А туда намечалось перенести службы материально-технического обеспечения с полевыми кухнями и всем прочим.
        Автомашины вязли и разбивали болотистый грунт все сильнее, так что их не раз приходилось вытаскивать тракторами.
        Старший полевой кухни — унтер-офицер в ярости плевал в красно-коричневую грязь. У солдат, втаскивающих автоцистерну с водой на только что сооруженную дамбу, по лицам градом катил пот. Тучи комаров накидывались на потные затылки и руки.
        Я тихонько выругался.
        Когда я протянул Кольперту пакет, он посмотрел на меня снизу вверх не иронически, а как бы говоря: «Ну видишь, что вы наделали со своим приказом...» Он молча взял у меня пакет. Я попытался сделать безразличное лицо, но вряд ли это мне удалось. Без всяких предисловий я сообщил ему свою идею. Правда, она была довольно абстрактной, но все же идея.
        - Нужно достать бетонные плиты... — сказал я. — Так, штук... пятьдесят — шестьдесят.
        Кольперт, куривший сигарету, не спеша сделал еще затяжку. Потом вдруг резко шагнул ко мне и шлепнул по затылку ладонью.
        - Бетонные плиты... — начал он и сунул мне под нос жирного слепня, который уже успел высосать у меня несколько капель крови. — Прошу прощения! — заметил он и продолжал: — Бетонные плиты... Может быть, еще асфальтированную дорогу от лесной развилки до нашего пункта, электрический свет, ванны и в довершение всего кровати с мягкими матрацами?..
        Осталось неясным, за что он извинялся — за удар по затылку, что, собственно, являлось добрым деянием, или за свой монолог, который, между нами говоря, был просто неуместным.
        Он нагнулся, поднял камешек и бросил его в глубоко прорезанную колею, которая вела к гати, и стал искать другой.
        Я присоединился к нему. Наклоняясь и подбирая камень за камнем, мы бросали их в чавкающую грязь и шли вперед.
        - А я видел эти бетонные плиты, — сказал я. — Совсем недалеко отсюда, так в восьми — десяти километрах. Там написано: «Народное предприятие, строительный комбинат». Может, там можно что-нибудь получить?
        Я нашел массивный булыжник и никак не мог его поднять. Кольперт помог мне.
        - Взяли, еще раз взяли!
        Опять чавканье грязи.
        Я разогнулся.
        - Давай поговорим серьезно! — сказал я. — Надо поехать туда. Строительная площадка недалеко. А у следующего перекрестка на посту народной полиции есть телефон. Черт бы меня побрал, если дело не выгорит! До сих пор нам все помогали и все было в порядке. Почему должно сорваться с плитами? Получим их, и все проблемы будут решены. А если делать так, как сейчас, мы выдохнемся.
        После того как, рассуждая таким образом, мы разыскали десятка три камней, я подумал, что пора принимать решение.
        Кольперт, казалось, внимательно меня выслушал, потом вытер грязной ладонью лицо, так что на нем остался коричневый след.
        - Сколько весят плиты?
        А действительно, сколько они могут весить? Я ответил приблизительно:
        - Может, тонны две, а может, немного больше. Или меньше, — поспешил я добавить.
        Кольперт осторожно, чтобы не запачкать, вытащил из кармана пачку сигарет и усмехнулся.
        - Две тонны, говоришь? Всего две тонны? Прекрасно! Сущий пустяк. Когда-то мы носили такие брелки на часовых цепочках. Но то было когда-то. А теперь, здесь? Нам понадобится два автокрана — один внизу, для погрузки, и один здесь, для выгрузки. Ты понимаешь? Два автокрана! И это на воскресенье! Нет уж, лучше делать гать из бревен.
        То, что мы после этого начали говорить друг другу, я опускаю. Потом я начал его агитировать.
        - Никакого доверия к местному населению, никакой инициативы, отсутствие перспективы...
        Однако все мои пылкие доводы оставались без внимания. Наконец я предпринял последний шаг, напомнив ему, что представляю как-никак вышестоящий штаб. Он сразу стал официальным:
        - Если вы так считаете, пожалуйста. Мы попробуем!
        Я не хотел навязывать ему свою волю, я только хотел его убедить. И добился-таки своего. Работы были временно приостановлены. А если ничего не выйдет? Но попробовать нужно.
        Провидение или там еще кто — я не знаю — прислало в это время к нам на гору культбригаду с хорошенькой певицей. Культура оказалась как нельзя кстати и стала моей прямой союзницей.
        А немного позже мы сидели в моей машине и снова петляли по дороге, только в обратном направлении...
        В долине, где еще так недавно лежал туман, разгорелся прекрасный летний день. Тонкие струйки дыма из печных труб поднимались вертикально в августовское небо. Где-то звонил колокол сельской церкви. Гул большого колокола перемешивался с тонкими голосами маленьких колокольчиков, казалось выговаривавших: «Бесполезно... Бесполезно...»
        Наконец из-за крутого поворота показался щит: «Народное предприятие, строительный комбинат».
        За высокими штабелями плит стоял жилой автофургон. Окно на улицу было открыто.
        По радио звучала музыка. Молодой голос распевал: «Для меня сегодня праздник, и все люди рады...» Звуки музыки иногда прерывались восклицаниями: «Туз пик!.. Десятка треф!.. Бубны!..»
        У Кольперта погрустнело лицо и, казалось, не было ни малейшего желания вылезать из машины и мешать проведению воскресного карточного турнира местных любителей ската.
        Что делать? Отступать с полдороги? Ни в коем случае!
        Шагая к автофургону, я обдумывал, как лучше начать разговор. Что сказать: «коллеги», «товарищи», «друзья»?
        Мы забрались по узкой лестнице. Кольперт еще раз обернулся ко мне и прошептал:
        - Шестьдесят плит. Шестьдесят — достаточно! — Он уже загорелся.
        Прежде чем я сказал «здравствуйте!», Кольперт уже успел заглянуть одному из игроков через плечо, приложив указательный палец к губам.
        Трое с удивлением подняли головы и уже хотели бросить на стол только что снятые карты.
        - Товарищ майор! Пусть сначала доиграют. Было бы грешно прерывать такую партию! — воскликнул Кольперт.
        Шутка пришлась как раз кстати. Все засмеялись. Начались рукопожатия. Кольперта трудно было узнать. Выхватив из моих рук инициативу, он начал рассказывать, что мы хотим. Возражений не было. Директору мы позвонили по телефону на квартиру и получили разрешение взять взаимообразно 60 плит.
        Но тут банкомет почесал в раздумье за ухом.
        - Мы все, понятно, «за», — сказал он. — Но Вальтер... Вальтер у нас крановщик, а он дома, внизу, в Хайденау. Готовит дочку в школу. — И он вновь взял свои карты со стола.
        - А если мы съездим вниз и расскажем, как обстоят дела? — Я смотрел то на одного, то на другого. Они пожимали плечами.
        Но в конце концов банкомет отправился с нами в Хайденау.
        Был уже полдень, когда мы остановились у одного из новых домов.
        - Стоп! Он живет здесь, на втором этаже, — сказал нам проводник, хотя голос звучал не совсем уверенно.
        - Ну что ж, пошли!
        Кольперт позвонил в дверь, однако пропустил меня вперед.
        Открыла молодая женщина лет тридцати. Она бегло взглянула на нас и кивнула нашему игроку, который держался сзади.
        - Что случилось, Херберт? Ты с целым войском!
        Так, стало быть, его зовут Херберт!
        Здесь уж ему пришлось выступить вперед.
        - Мы должны... нам нужно переговорить с Вальтером. Понимаешь, Хельга, это очень важно...
        Женщина пожала плечами.
        - Ну что ж, заходите!
        Затем появился Вальтер, держа в руке бутылку пильзенского пива. Сегодня у него был праздник — дочь Бригитта поступала в школу. Отцу необходимо было присутствовать на торжестве — он должен был там выступать.
        Я не знал, как высказать ему нашу просьбу. На этот раз инициатива перешла к Херберту.
        - Ты не должен больше пить пива, Вальтер, — сказал он и отобрал у него бутылку. — Дело, собственно, в следующем... — И он начал объяснять.
        Я чувствовал, что мне здесь делать больше нечего. Для Херберта это теперь уже было не только наше дело, но и дело его бригады — чтобы никто не мог упрекнуть их потом, что они не смогли помочь пограничникам.
        «Наша бригада...» — слышалось через каждые несколько слов. И опять он повторял: «Вальтер! Понятно? Наша бригада...»
        Когда наконец Вальтер смог вставить слово, он высказался вполне определенно:
        - Хватит болтать! Ты думаешь, что у меня голова на плечах только для того, чтобы шапку носить? — И он проворчал себе под нос: — Черт бы побрал! И нужно же, чтобы это было именно в воскресенье!.. — Он погасил свою сигарету и крикнул: — Хельга! Принеси мне сапоги. Да сооруди что-нибудь ребятам поесть.
        Когда хозяин пошел одеваться, Херберт добродушно хмыкнул ему вслед:
        - Не тужи, Вальтер! Зато у тебя есть все шансы лично присутствовать на свадьбе дочери!..
        Тот опять проворчал:
        - Черт бы побрал! И тогда ты тоже явишься и будешь трубить мне в уши: «Наша бригада... наша бригада...»
        Когда мы два часа спустя поднимались впереди автокрана на нашу гору, я подумал об этом «черт бы побрал!». У Вальтера это должно было означать: «Ясно, сделаем». На строительной площадке он забрался в кабину своего автокрана и прикрикнул:
        - А ну, давай за работу! А, то у меня дома крюшон скиснет!
        Вскоре на гору прибыли ротные грузовики. Началась укладка плит. Одна за другой они ложились на землю. Вальтер работал без перерыва и то и дело ругался, подгоняя солдат, но в своем деле был просто артист — работал чисто и споро, укладывая плиту к плите.
        Около пяти часов вечера последняя плита шлепнулась в грязь.
        - Готово! — закричал Кольперт. — Готово!
        - Ну вот видишь, что я говорил! — Я дал ему тумака в бок.
        Вальтер наконец вылез из своей кабины. Подойдя к нам, он пробежал взглядом по плитам, как бы пересчитывая их и проверяя качество укладки. Потом вытер руки о штанины и вытащил сигарету.
        - Ну как, все в порядке? — спросил он деловито.
        - Еще как, все в ажуре! — ответил я и крепко пожал ему руку.
        Он предложил мне сигареты «Бубны». Я закурил. Несмотря на то что сигареты были далеко не первого сорта, они показались мне превосходными. И пусть кто-нибудь попробует возразить — ему придется иметь дело со мной. И игре в скат тоже нужно бы научиться. Сегодня у нас крупный выигрыш.
        ГЕРХАРД ШУНКЕ
        ЙОХЕН И ТАНК 137
        Перед летними каникулами, в суматохе последних учебных дней, фраза в дневнике: «Йохен не всегда правдив» — не привлекла особого внимания.
        Школьные товарищи Йохена Зейферта были слишком заняты собственными делами, чтобы в то время уделить должное внимание его объяснениям по этому поводу.
        Но отец Йохена долго рассматривал серую тетрадь. Наконец он поднял голову, моргнув несколько раз, как будто хотел проверить, не обманывает ли его зрение. Затем тяжело опустил на стол кулак, словно поставил восклицательный знак, и еще раз прочитал: «Йохен не всегда правдив».
        Сын, стоявший перед ним опустив глаза, отступил на несколько шагов в сторону, думая о том, какое наказание предпримет его отец по поводу этой приписки: отберет на длительное время велосипед, лишит карманных денег или запретит поездку на каникулы в лагерь?
        В итоге мальчишка вот уже второй день каникул пребывает наедине со своими мыслями.
        Ярко светит солнце, уже задолго до полудня становится жарко. Куры лениво лежат в тени, распустив крылья и открыв клювы.
        Йохен отправился к сельскому магазину. Рядом с лестницей у входа в него стоят штабеля ящиков с бутылками. Кругом валяются листы картона. Из соседней деревни катит на своем казенном желтом велосипеде почтальон. По его лицу струится пот, кепка сдвинута на затылок. Йохен отвернулся к окну, чтобы избежать процедуры обмена приветствиями.
        От Фрезова доносятся два гудка, и эхо в лесу повторяет их несколько раз. Идет поезд. Мальчик проходит мимо крайних домов деревни и вскоре попадает в лес. Кроны деревьев образуют над дорогой зеленый шатер, скрывающий ее от лучей солнца. С лесной дороги Йохен сворачивает к железнодорожной станции. Там на платформе стоят три женщины с сумками в руках. Вокруг них вертится маленькая девочка, рисуя на асфальте какие-то фигуры. Тепловоз, прежде чем вынырнуть из-за поворота, дает еще несколько гудков и сразу подкатывает к перрону. Вагоны, как и сам поезд, старые, вот уже много лет они добросовестно несут свою службу, и каждый уважающий себя пассажир имеет в этом поезде свой постоянный вагон и даже место.
        Йохен Зейферт, облокотившись о невысокую ограду, отделявшую пристанционный палисадник, смотрел на поезд. Он состоял всего из пяти пассажирских вагонов и шести платформ. А на платформах на этот раз стояли... танки! Да, ничто иное, как танки Национальной народной армии ГДР.
        Начальник станции Вальтер Лоренц вышел из помещения вокзала. В руках он держал пару каких-то листков и пакет.
        Йохен подбежал к нему:
        - Куда направляются эти танки?
        Тепловоз скрипнул тормозами, и машинист приложил два пальца к козырьку фуражки. Начальник станции, ответив на приветствие, дал сигнал. Тепловоз медленно подал поезд к грузовой площадке. Платформы с танками отцепили, прозвучал гудок, и оставшиеся вагоны укатили.
        Йохен остался на перроне один. Танки стояли совсем недалеко на запасном пути. Мальчик был рад, что об этом событии знает только он, и никто из его друзей даже и не подозревает о таких интересных вещах. Он уселся на краю перрона и стал наблюдать, болтая ногами.
        С платформ спрыгивали солдаты. Офицер стал у конца крайней платформы лицом к переднему танку и, подняв руки, покрутил ими. Зеленая громадина — танк 131 — ожила. Зарычал мотор, и из выхлопной трубы вырвались клубы черного дыма. Танк прополз вперед два-три метра и свернул к сходням. Через несколько секунд тяжелая машина скатилась с платформы на погрузочную площадку.
        Путь последнего танка был более длинным. Он переезжал с одной платформы на другую за командиром, который бежал впереди и подавал какие-то знаки. Четыре платформы машина проехала благополучно, а затем произошло непредвиденное: левая гусеница скользнула мимо борта платформы, раздался сильный треск, и танк сел на брюхо, накренившись набок, только гусеница продолжала вращаться до тех пор, пока не заглох мотор.
        Это был танк 137. Водитель вылез из люка и, видя, что его машина безнадежно засела, почесал затылок, сдвинув шлем. Танкисты собрались вокруг и молча качали головами. Командир танка 137, сорвав с головы шлем, с яростью потряс им перед лицом водителя, в сердцах швырнул на землю. Водитель — совсем еще молоденький солдатик, щек которого вряд ли касалась бритва, — быстро нагнулся, поднял шлем и протянул его командиру. Тот снова надел его, направился к какому-то военному. Подойдя к нему, поднес руку к козырьку и доложил:
        - Танк сто тридцать семь при разгрузке с платформы сорвался и сел на днище. Докладывает унтер-офицер Брахман.
        Старший лейтенант принял рапорт по всем правилам — он стал по стойке «смирно» и, как полагается, ответил на военное приветствие. Солдаты подошли к своему командиру.
        - Танк сто тридцать семь должен быть в кратчайший срок снят с платформы и подготовлен к маршу. В противном случае мы не выполним поставленную задачу. Каковы будут ваши предложения? — Офицер обратился ко всем, но смотрел на Габлера — механика-водителя пострадавшей машины.
        Йохен Зейферт был очень любопытным. Его до смерти интересовало, что же такое могло произойти с танком. «Наверное, внутри что-то испортилось, — подумал он. — Бедный водитель, что же он теперь будет делать?» Йохен очень переживал за него.
        Мальчик спрыгнул с перрона на рельсы и побежал на запасный путь. Медленно обошел вокруг платформы с осевшим на ней танком, забрался на погрузочную площадку и стал за солдатами.
        - Можно просто столкнуть его с платформы, товарищ обер-лейтенант! — предложил кто-то из них.
        Командир повернулся к солдату и, с трудом сдерживая гнев, проговорил:
        - А чтобы не покалечить рельсы, положим вниз пару старых газет. Так?
        Солдат опустил голову и замолчал.
        - Конечно, мы могли бы заставить его «спрыгнуть» с платформы, — уже более примирительно пояснил командир, — но это в боевой обстановке. А сейчас, во время учений, мы не имеем права портить железнодорожное полотно. Самым верным было бы подогнать сюда тяжелый кран. Но где его взять? Пока его найдут да доставят, учения уже закончатся.
        По полевой дороге катил комбайн. Машина принадлежала соседнему кооперативу, что был за лесом. Йохен Зейферт хорошо знал комбайнера.
        Солдаты тем временем тесно обступили платформу и оживленно обсуждали происшедшее. Габлер выступил вперед.
        - Нужно оттянуть платформу от погрузочной площадки и построить впереди ее, по ходу танка, съезд, тогда танк прямо скатится вниз.
        Командир танка 137 внимательно выслушал последнее предложение и кивнул головой.
        - Это одна из возможностей, но для этого нужны балки или бревна.
        Как по команде, все стали глядеть вокруг, отыскивая что-нибудь похожее на бревна или балки. Но увидели только несколько разбитых кирпичей, кучу щебня, бумажные пакеты из-под цемента да мешки с искусственным удобрением, недавно прибывшим в адрес сельскохозяйственного кооператива. Лесоматериалов не было, если не считать нескольких старых шпал, лежавших у телеграфного столба. Один из солдат подошел и потрогал их носком сапога.
        - Потребуется брусков пятьдесят, не меньше, — сказал он.
        - Может быть, поможет местное население? — неуверенно спросил Габлер. — Надо поискать кого-нибудь из жителей близлежащих деревень.
        Но на станции в это время было совершенно пусто. Даже начальника не было видно.
        Взоры всех невольно остановились на Йохене Зейферте, единственном представителе местных жителей, которого можно было расспросить. Мальчик внезапно оказался в центре внимания. Он подумал и, не дожидаясь вопросов, заявил:
        - Балок и бревен здесь нет, но шпал — целая гора.
        Солдаты обступили его со всех сторон. Офицер тоже подошел к нему и, протянув руку, представился:
        - Я обер-лейтенант Хершель, а как тебя зовут?
        - Йохен, Йохен Зейферт. После каникул я пойду учиться уже в шестой класс.
        - Здравствуй, Йохен! Ты говоришь, у вас есть шпалы?
        - Гм, у нас лично конечно нет. Мой отец слесарь, он работает в РТС, там, за лесом. Шпалы имеются за насыпью. — И мальчик показал рукой, где нужно было их искать.
        Механик-водитель Габлер спросил его:
        - Как ты думаешь, даст нам герр Лоренц эти шпалы?
        Йохен пожал плечами.
        - Почему же нет? Понятно, если вы их отнесете обратно, где взяли, и сложите, как они лежали.
        Габлер обратился к офицеру:
        - Товарищ обер-лейтенант, разрешите спросить начальника станции?
        - Спросите, — ответил офицер с легкой улыбкой, будто его совсем не касалось, как и когда будет снят с платформы танк сто тридцать семь. Однако он вместе с солдатом направился к станции. Йохен пошел с ними.
        Вальтер Лоренц вышел навстречу делегации. Обер-лейтенант Хершель приложил руку к фуражке.
        - Видите ли, произошла неприятность. Дело в том, что выгрузка машин в таких условиях — тяжелое испытание для водителей. Им же не видно, как идут гусеницы даже при открытых люках на ровной местности. И командиру танка тоже не просто суметь вовремя подать нужный знак. А ваши платформы несколько узковаты для машин нашего типа.
        - Или ваши танки немного широковаты для наших платформ, товарищ обер-лейтенант!
        Оба засмеялись, даже у Габлера исчезло хмурое выражение лица, и он стал похож на ученика десятого класса.
        - Платформу с танком придется оттаскивать от площадки по меньшей мере на сто метров. И потом эта проклятая жара! — Вальтер Лоренц посмотрел на солнце и зажмурил глаза, будто желтый круг на небе направил все свои лучи прямо на него.
        Он снял фуражку и стал обмахивать ею, как веером, вспотевшее лицо, жестом пригласив военных следовать за ним. Йохен Зейферт бежал впереди. Они обошли здание станции, забрались на насыпь и увидели штабеля шпал. К ним вела узкая тропинка.
        - Надеюсь, вы не перемелете мои шпалы в муку?
        - Конечно нет. Мы уложим их потом так же, как они лежали. Товарищ Габлер, позовите сюда солдат и передайте мое приказание младшему лейтенанту Гофману и фельдфебелю Меркеру оттащить танком сто тридцать один платформу от погрузочной площадки.
        Вальтер Лоренц поправил фуражку и небрежно коснулся пальцами козырька:
        - Желаю успеха! Мне нужно вернуться в контору. Скоро прибудет дрезина с измерительными приборами.
        - С измерительными приборами? — удивился Йохен Зейферт.
        - Совершенно точно, с измерительными приборами, — подтвердил Вальтер Лоренц с важным видом. — Если по путям проходят такие тяжелые грузы, как эти, обязательно требуется измерить расстояние между рельсами, не сдвинулись ли они в пути.
        Тем временем подошли солдаты. Они увидели штабеля шпал, насыпь, отделявшую их от платформы, и их лица погрустнели.
        - Давай, Вернер! — Габлер подтолкнул одного из товарищей к штабелю, и они сняли верхнюю шпалу.
        Йохен Зейферт потянул обер-лейтенанта за рукав.
        - Вы что, хотите таскать шпалы на плечах? Вверх по насыпи, потом вниз, потом до платформы да еще обратно? В такую жару и в таком обмундировании?
        Он тут же изобразил, как это сложно: склонившись под воображаемым грузом, вскарабкался на насыпь, на согнутых ногах спустился вниз, при этом все время посматривал на солнце.
        Солдаты хохотали, глядя на него, и настроение их заметно поднялось. Командир танка 137 потрепал мальчика за подбородок.
        - Нет ли у тебя в кармане грузового вертолета, а?
        Йохен оттолкнул его руку и сверкнул глазами.
        - Вы что, думаете, я маленький? — Он отбежал на несколько шагов и, ни к кому не обращаясь, сообщил: — Я мог бы достать вам трактор с прицепом, но надо сбегать в деревню.
        И опять Йохен Зейферт оказался в центре внимания, и на этот раз явно наслаждался им.
        - Великолепно, парень! Может, что-нибудь и получится! Товарищ Габлер, быстро с ним в деревню, но бегом, как стометровку, ясно?
        Йохен побежал впереди солдата. Ему было легче — он был не так тяжело одет. Зигфрид Габлер снял пилотку, и, несмотря на это, пот лил с него градом, как недавно с почтальона, проезжавшего по этой дороге.
        - Еще метров двести, — утешал Йохен солдата и немного сбавил темп.
        Перед мастерскими РТС стоял комбайн. Комбайнер и его помощник, отойдя в сторону, что-то обсуждали. Йохен поздоровался с ними:
        - Здравствуйте! Опять с валиком что-нибудь не в порядке?
        Рабочие, хмуро взглянув на него, не произнесли ни слова.
        - Здесь работает мой отец, — промолвил Йохен и повел солдата к большим воротам, через которые вполне мог проехать комбайн. В мастерских никого не было. — Может быть, он пошел на склад запасных частей? — И мальчик нырнул в какую-то дверь.
        Габлер огляделся вокруг. Все здесь было знакомо: верстаки у окон, шлифовальный круг, зарядные агрегаты, кран у потолка подъемной силой до двух тонн, сверлильный станок, ножницы для резки жести. В стороне стоит автомашина, поднятая на домкрате. У ее передних колес слишком большой развал. Зигфрид покачал их и немного задумался.
        - Подшипники вышли из строя, — пробормотал он. Руки у него так и чесались. Еще полгода...
        Возвратился Йохен. Он беспомощно пожал плечами хотел что-то сказать, но в этот момент в мастерской по явился высокий мужчина с плечами тяжелоатлета.
        - Папа! — закричал мальчик. — Ты должен нам помочь! Это товарищ Габлер, водитель танка. Он посадил свою машину на пузо при разгрузке платформы.
        Габлер хотел пожать слесарю руку, но тот протянул ему только локоть.
        - Что, мой сорванец опять что-нибудь натворил?
        - Совсем наоборот! Он говорит, что вы можете нам помочь.
        Отец Йохена взял ветошь и, пока солдат подробно рассказывал ему о происшествии, вымыл руки, запачканные в масле.
        - Так вам нужна машина с прицепом? М-да...
        - На двадцать минут, максимум на полчаса. Если мы опоздаем с боевой готовностью нашей машины, унтер-офицер Брахман съест меня вместо второго завтрака.
        - Неужели? — Папаша Зейферт рассмеялся. — Я смотрю, он у вас не жалуется на аппетит. Ну ладно, переброшу я вам эти спички.
        Мальчик радостно посмотрел на солдата, и тот дружески ему подмигнул.
        Йохен вскарабкался на старенький трактор «Ифа-пионер», Габлер вскочил на прицеп и уцепился за передний край.
        - В каникулы, мне кажется, ты ведешь себя лучше, чем во время занятий в школе, — заметил Зейферт-старший, наклонившись к сыну.
        Пока солдаты грузили шпалы на прицеп, Йохен успел сбегать на станцию и посмотреть, как танк 131 тащил за собой шесть железнодорожных платформ, будто они были игрушечными. Младший лейтенант Гофман дал водителю знак остановиться.
        Через несколько минут погрузка шпал на прицеп была закончена, и «Ифа-пионер» покатил к платформе.
        Обер-лейтенант Хершель сам руководил строительством временного съезда. Папаша Зейферт, покуривая, с интересом наблюдал за работой солдат. Йохен стоял рядом с ним.
        - Следующий ряд класть поперек! — приказал офицер.
        Вскоре съезд был готов. Командир танка Брахман, переходя со шпалы на шпалу, как по лестнице, притопывал ногами.
        - Должен выдержать, товарищ обер-лейтенант. Я, пожалуй, сам спущу танк вниз по этой лестнице.
        Офицер был иного мнения.
        - Это должен сделать товарищ Габлер!
        Унтер-офицер Брахман сморщил лоб и казался обиженным. Его водитель вскарабкался через люк в машину и нажал на стартер. Некоторое время мотор работал вхолостую, затем со скоростью черепахи громадина двинулась вперед. Стальное днище, скользнув по железным частям платформы, как по рельсам, медленно миновало буфера. Левая гусеница коснулась первой шпалы и вырвала ее в сторону. На какое-то мгновение передняя часть танка как бы зависла в воздухе. Водитель выключил левый фрикцион, и стальной гигант плюхнулся на шпалы. Штабель за-
        дрожал. Казалось, он вот-вот рассыплется. Одна шпала раскололась, другая подпрыгнула вверх, но танк уже был на земле и через минуту стоял в колонне, как будто ничего и не произошло.
        - Ну вот и все! — сказал Зейферт-старший.
        Его сын радостно вытащил руки из карманов, где он на счастье держал крепко зажатые в кулак большие пальцы. Все облегченно вздохнули. Обер-лейтенант Хершель снял фуражку и вытер пот со лба.
        - Без вашей помощи, герр Зейферт, мы бы долго здесь проканителились. И какой молодец ваш Йохен! Если бы не он с его сообразительностью, нам пришлось бы туго. Молодчина парень!
        Папа Зейферт дернул своего парнишку за вихор.
        - Иногда бывает. А сейчас давайте побыстрее перетащим шпалы на место. Там у меня стоит Освальд со своим комбайном. Валик у него летит уже второй раз в этом году. Не знаю, как это он умудряется.
        Но вот шпалы уложены на место. Пустые платформы стоят у погрузочной площадки. Дрезина с измерительной аппаратурой закончила свою работу. Все в полном порядке.
        - Ну, теперь можно ехать дальше, — деловито проговорил Йохен.
        Солдаты, засучив рукава и сняв шлемы, стояли у своих машин, курили и тихо переговаривались.
        Солдат Габлер, водитель машины 137, ответил мальчику:
        - Мы должны получить приказ на марш.
        - А когда он поступит?
        Габлер пожал плечами:
        - Может, через несколько минут, а может, через несколько часов.
        - А как вы получите этот приказ?
        Унтер-офицер Брахман повернулся к мальчику:
        - По радио или через посыльного.
        - Ну вас в каждом танке есть радиостанция?
        Солдаты переглянулись и рассмеялись.
        - Это военная тайна, — сказал водитель и поднял вверх палец.
        Это показалось Йохену не очень остроумным.
        - Вы что, думаете, я сделаю себе такую же, или принимаете меня за шпиона?
        Солдаты вновь рассмеялись. Йохен указал на прибор ночного видения и с любопытством спросил:
        - Вы что, ездите и при синем свете?
        - Это не синий свет, — ответил унтер-офицер Брахман. — Это инфракрасный свет. Его мы включаем ночью или при сильном тумане.
        - Ага, понятно, и для этого вам нужен экран, так?
        - Так, для каждого экипажа свой собственный, отдельный.
        - И на сколько же метров вы можете с помощью этого прибора видеть?
        - На несколько сот метров, а у командира немного больше.
        - А вы и есть командир, правда?
        - Правда. А нашего механика-водителя ты уже знаешь, это солдат Зигфрид Габлер. Здесь место нашего заряжающего, ефрейтора Хорста Ладвига, башенный стрелок — Вернер Кнауте, он тоже солдат.
        - А больше людей нельзя поместить в ваш танк?
        - Самое большое — еще одного такого шпингалета, как ты. Но при условии, что ты не будешь так отдуваться, иначе разнесет всю башню.
        - В самом деле? — Йохен загрустил и глянул на унтер-офицера снизу вверх.
        - До чего же пить хочется! — сказал заряжающий Ладвиг.
        Йохена это удивило.
        - Неужели у вас в танке нет воды?
        Унтер-офицер Брахман сделал строгое лицо, как будто он держал речь перед строем новобранцев.
        - Еще нет, но в ближайшее время проектируется снабжение каждого танка агрегатом, обеспечивающим экипаж соответствующими напитками. Краны будут находиться в непосредственной близости, под рукой, и снабжены гибкими шлангами, с тем чтобы во время движения и в боевой обстановке каждый из членов экипажа не стучал зубами о стакан. Для командиров проектируется пивной трубопровод, наводчику — с содовой водой, заряжающий получает кофе с виноградным сахаром, а механик-водитель — по выбору лимонад или кофе, в зависимости от того, куда он поворачивает — направо или налево.
        Трое танкистов с улыбкой смотрели на Йохена, а тот обиженно поджал губы. Он не хотел, чтобы над ним смеялся даже унтер-офицер, и прикинулся на редкость легковерным:
        - И какое же пиво предусмотрено для командира — простое, светлое, пильзенское или «козел»?
        С большим трудом тройка удерживалась от смеха, а унтер-офицер заметил совершенно серьезно:
        - Это зависит от звания и сроков службы. Мне, например, положено светлое или темный портер.
        - Послушайте, товарищ унтер-офицер! — заметил Габлер. — Для меня сейчас было бы вполне достаточно обычной водопроводной воды.
        У Йохена мелькнула идея.
        - Может быть, вам чего-нибудь принести? Может, лимонада?
        Унтер-офицер Брахман согласился:
        - Хорошо! Лимонад на весь экипаж сто тридцать седьмого за мой счет. — Он достал из комбинезона бумажник. — У меня только двадцать марок.
        - Ну и что! — Йохен взял у командира деньги из рук. — Вы что, думаете, я не получу сдачу?
        В магазине была очередь. Да к тому же фрау Цаль, оказавшаяся перед мальчиком, набирала целую корзину различных продуктов. А время шло. Тем не менее вскоре он бежал назад к станции, держа в каждой руке по две бутылки лимонада. В кармане у него звенела сдача. У станции он остановился как вкопанный — место у погрузочной площадки было пусто. О танках напоминали лишь следы гусениц. Йохен поставил бутылки на землю и посмотрел на дорогу, которая терялась в лесу. Ничего. Пусто.
        «Черт возьми! Надо же было фрау Цаль именно сегодня закупать продовольствие на целую неделю. А мне, идиоту, нужно было сказать, для кого я покупаю лимонад, и тогда мне отпустили бы без очереди, а что теперь?»
        Вальтер Лоренц вышел из подсобного помещения, где хранились разные инструменты. Йохен схватил бутылки и подбежал к нему:
        - Вы не знаете, куда они поехали?
        - Танки? По дороге. Куда же еще...
        - Понятно, но куда они свернули? — Йохен поднял бутылки. — Это я должен доставить для экипажа сто тридцать седьмого.
        - А! Что ты беспокоишься, выпей сам.
        - Но у меня сдача — восемнадцать марок.
        Лоренц выпрямился и сдвинул на затылок фуражку.
        - Восемнадцать марок, говоришь, да, история... — Он потер подбородок. — Ну и что же теперь делать?
        Йохен с надеждой смотрел на взрослого, ожидая от него помощи. Начальник станции потащил его на вокзал.
        - Если они поедут через Фрезов, то обязательно будут проезжать мимо вокзала и могут увидеться с моим коллегой. Пошли!
        Он повел мальчика в свой кабинет и начал звонить по телефону. Но, к сожалению, его коллега — начальник железнодорожной станции во Фрезове — не имел никаких сведений о танковой колонне. Лоренц дал Йохену продовольственную сумку, сунул туда бутылки с водой и посоветовал мальчику взять велосипед и отправиться за танками по их следу.
        Йохен не мог воспользоваться велосипедом — его отобрал отец за ту злосчастную приписку в дневнике. Мальчику не оставалось ничего иного, как бежать за уехавшими танками. Несколько сот метров ему пришлось пробежать по открытой дороге. Накалившийся асфальт дышал жаром, пот катился по лицу Йохена, он распахнул рубашку и жадно глотал нагретый воздух. Тонкая ручка сумки врезалась ему в ладонь. Он перекинул ее через плечо, и бутылки начали позванивать при каждом его шаге. На дорожном покрытии отчетливо виднелись следы гусениц, так что определить путь танковой колонны было нетрудно. Мальчику надоел звон бутылок за спиной, и он перебросил сумку на левое плечо, а правой рукой придерживал их.
        Наконец он достиг перекрестка. Танки здесь повернули на Дрозедов. Шоссе сменила грунтовая дорога, кое-где покрытая шлаком. Раньше здесь тоже было шоссе, но оно выбилось, и асфальт на дороге сохранился только местами.
        Жара между тем становилась все сильнее. Йохену ужасно хотелось пить. Его поддерживала только надежда, что танки должны же наконец где-нибудь остановиться. Он присел на пенек, немного отдохнул. Понятно, что он поступил глупо, напросившись сбегать в магазин. Если бы только не эта сдача в восемнадцать марок! Стоимость целого комплекта запасных передач к велосипеду и, пожалуй, еще и зеркала. На три марки карманных денег в месяц, которые выдает ему отец, особенно не разгуляешься.
        Йохен встал, вновь закинул сумку за плечи и пустился дальше. След гусениц бежал перед мальчиком, как извилистые рельсы. Он отошел на несколько шагов от дороги и стал по пути искать голубику. Сначала брал по одной ягоде, а потом не выдержал, положил сумку с бутылками на траву и начал собирать ягоды в горсть. При этом он все время вслушивался, надеясь обнаружить шум моторов машин, которые должны были находиться где-то поблизости. Но кругом царила тишина. Только дятел стучал по одинокому сухому дереву да пели жаворонки.
        Прошло уже около трех часов, как он находился в пути. След танков привел мальчика на пологий подъем. В этих местах ему никогда не приходилось бывать, и они были ему совершенно незнакомы. Когда мать посылала его за голубикой, он обычно ходил на свое излюбленное место недалеко от Фрезова, там он знал каждый куст.
        И вдруг то, чего он ожидал с таким нетерпением, внезапно появилось перед ним. Метрах в трехстах на вершине холма он увидел танки. От радости мальчик присел прямо посреди дороги. Он поставил сумку в сторону и, как заправский разведчик, приставив ладони к глазам, начал их рассматривать. Колоссы стояли совершенно мирно в зарослях под деревьями, и их с первого взгляда было трудно обнаружить. Солдаты сидели у машин, и создавалось впечатление, что они просто приехали сюда отдохнуть. Вдруг, как по команде, все вскочили и исчезли в люках танков. Громадины двинулись ему навстречу.
        Йохен вспрыгнул и закричал:
        - Гей, ваш лимонад!
        Он высоко поднял сумку с четырьмя бутылками. Но все напрасно. Танки, не останавливаясь, катили мимо него.
        С яростью он бросил им вслед палку, валявшуюся на дороге.
        - Проклятые восемнадцать марок! — злился он сам на себя. Но облако пыли, поднятое гусеницами, становилось все меньше и меньше, шум моторов слабел, и с ними вместе исчезала последняя надежда. Йохен побрел дальше, не глядя по сторонам и видя перед собою только следы гусениц.
        Вдруг опять раздался шум мотора. Показался мотоцикл с коляской, в котором сидели двое военных. Он быстро приближался. Мальчик выбежал на середину дороги, и мотоциклист притормозил.
        - Ты как здесь оказался? — воскликнул военный, сидевший в коляске.
        - Я ищу танк сто тридцать семь, — ответил Йохен и протянул вперед сумку с бутылками.
        - Выключи на минутку! — сказал все тот же военный мотоциклисту. И мотор заглох. — Что у тебя там?
        - Лимонад, — сказал мальчик. — Лимонад для экипажа.
        - Вот это, я понимаю, забота! — качнул головой военный в коляске. — Ты попал по назначению. Можешь на нас положиться. За рулем капитан Монигкейт, наш командир, а я тоже капитан, его заместитель по политчасти. Ты можешь спокойно отдать нам деньги и воду, и мы доставим их по назначению.
        Йохен недоверчиво смотрел на незнакомых военных, прижав сумку к животу.
        Капитан Монигкейт имел другое предложение:
        - Мы заберем пария с собою, отвезем его в роту, а на обратном пути подбросим до шоссе. Как ты полагаешь, замполит?
        Тот согласился и перебрался на заднее сиденье.
        - Садитесь, товарищ пионер! — сказал он, указав на освободившееся место. И Йохен сел, старательно оберегая свои бутылки.
        Вскоре они подъехали к танковой роте. Командир остановил мотоцикл и сказал Йохену:
        - Две минуты тебе на расчеты и поедем обратно. Мальчик побежал к своему танку 137. Из башни выбрался унтер-офицер Брахман. Он был очень удивлен.
        - Я принес лимонад и сдачу, — радостно сказал Йохен и протянул ему четыре бутылки и восемнадцать марок.
        - Ребята, а ну-ка вылезайте! — крикнул Брахман остальным членам экипажа. — Наш дорогой гость хочет вас приветствовать! — И он взял у Йохена бутылки.
        Экипаж рассматривал юного следопыта, словно пришельца с другой планеты, так что мальчику даже стало смешно.
        - Да ты просто волшебник! — промолвил наконец стрелок и рассмеялся вместе с ним.
        А Йохен, вытянувшись и опустив руки по швам, с серьезным видом обратился к командиру:
        - Не появилась ли у вас за это время установка для обеспечения экипажа напитками? Мне что-то захотелось пить.
        - Ну и ну! Ты же мог в дороге напиться — вон сколько лимонаду, — снова удивился командир танка.
        Йохен сделал строгое лицо:
        - Ну нет, товарищ унтер-офицер! Это же ваш лимонад. Как же я могу взять чужое?
        Брахман открыл бутылку, вытер горлышко и передал лимонад мальчику. Тот пил, как путник, плутавший в пустыне.
        К ним подъехал мотоцикл. Йохен быстро распрощался с экипажем, и, когда он уже сел в коляску, четыре танкиста в знак приветствия подняли вверх свои бутылки с лимонадом.
        - Мы отвезем тебя домой, — сказал капитан Монигкейт, — а то ты и к ночи не доберешься. А это уж будет целый скандал.
        - Спасибо! А не могли бы вы, товарищ заместитель командира по политчасти, зайти на минутку к нам домой и сказать пару слов моему отцу. Вы же умеете работать с людьми.
        - Все будет в порядке, Йохен.
        ГАРРИ ТЮРК
        ГЕНЕРАЛ
        Третий день продолжаются учения с форсированием водной преграды.
        С восходом солнца генерал уже на ногах. Штаб располагается в высоком редколесье в Тюрингии. Невдалеке проходит государственная граница. А здесь между пихтами находится командный пункт, замаскированы палатки, автомашины, оборудование.
        Что нужно писателю в такой обстановке? Этот вопрос не возникает у генерала. Мы виделись с ним за три дня до начала учений, встретились почти случайно, как это часто бывает в наше полное неотложных дел и забот время. Встретились как старые друзья.
        - Над чем работаешь? — спросил он.
        - Ну как твоя дивизия? — Мой вопрос звучал совершенно не по-военному.
        Я штатский человек, но я пишу, и меня интересует все, что связано с моим другом и ровесником. Генерал отлично знает, что меня интересует. Он знает, что двадцать пять лет назад я, как и он, был тем самым пушечным мясом, на которое возлагалась задача задержать на несколько месяцев крах фашистской Германии. Знает он также и то, что год тому назад я стал свидетелем еще одной войны, которая всколыхнула тогда весь мир. В небе Вьетнама в ту пору появились первые истребители. Я припоминаю, как мы там торопливо брились, глядя одним глазом в зеркало, а другим сквозь верхушки пальм на небо.
        «Писатели всегда найдут предлог, чтобы оторваться от письменного стола. Посмотри наши дивизионные учения. Первое, ты поближе познакомишься с нашей жизнью. Второе, мы за это время сможем вволю наговориться, и третье. ты разомнешь свои канцелярские косточки и побудешь несколько дней на свежем воздухе. Не правда ли, заманчивое предложение?»
        Теперь, ранним утром третьего дня учений, я стремительно выкатываюсь из-под одеяла и умываюсь холодной водой.
        Генерал приказал выдать наблюдателю на учениях и своего рода инспектору боевой подготовки его соединения полевую форму и сапоги. Наблюдатель — это я, и в мою задачу входит познакомиться с действиями людей в наиболее сложных условиях.
        Но пора назвать имя моего героя: генерал-майор Иоахим Гольдбах, командир мотострелковой дивизии Национальной народной армии ГДР, около сорока лет, высокий, подтянутый.
        Его мнение: в социалистической стране никто не рождается, чтобы быть солдатом. «К сожалению, — говорит он, — еще существует мнение, что для защиты социалистического отечества и вообще для военной профессии нужно какое-то особое призвание, чуть ли не природный дар». Он формулирует четко и точно, говорит охотно и с юмором. При этом чувствуется острый ум, объективный взгляд на вещи. Итак, солдат по убеждению. Но кто, познав эту нелегкую профессию, полную лишений, сможет посвятить ей всю свою жизнь, не будучи уверенным в ее необходимости?
        Только не Иоахим Гольдбах, у которого сознание необходимости этой профессии давно слилось с личной склонностью, что проявляется во всех сферах его деятельности. Скажем точнее, он отличный командир, воспитатель молодых солдат, превосходный тактик и пример для тех, кем он руководит.
        Не случайно молодой генерал лучше всего чувствует себя, когда находится со своей дивизией и руководит боевой подготовкой. Это не кабинетный деятель, он больше практик, чем теоретик, для него полученные теоретические знания представляют ценность лишь в том случае, если они проверены на практике и он убедился в их рациональности.
        Какие у него перспективы? Понятно, что генерал не будет вечно командовать дивизией. Но он знает, что солдат только тогда с честью носит свое звание, когда выполняет воинский долг там, где ему предписывает приказ. Он не такой человек, чтобы долго размышлять над такими вопросами, и на все, что касается лично его, смотрит с завидным спокойствием.
        Вчера мы, находясь на одной из высот, ожидали начала атаки танкового полка. Время тянулось медленно, и до появления танков мы продолжали беседу о книгах. Я люблю говорить с людьми о книгах. О человеке слагается мнение по его друзьям. А книги, если их вообще читают, и есть такие друзья. Круг интересов генерала Гольдбаха весьма широк. Он изучает значительно больше военной и военно-исторической литературы, чем я, интересуется психологией и мемуарами. Он читает не потому, что так надо, — он любит читать с тех пор, как научился этому в школе.
        «Все началось с обезьяны, которая якобы сбежала из зоопарка», — улыбаясь, начал рассказывать генерал.
        Его дед был умудренный жизнью рабочий-медник, социал-демократ, один из тех, у кого Август Бебель находил в свое время убежище. Но в то же время он имел звание унтер-офицера запаса кайзеровской армии и был подвержен некоторым предрассудкам, укоренившимся в нем со времен старого фельдмаршала Гинденбурга. Противоречие? Возможно, и так. Но при всем при том дед не старался привить внуку приверженность к Гинденбургу. Он любил повторять: «Читай побольше книг, если хочешь вырасти умным».
        Говорящая обезьяна — это была стариковская выдумка. Выдумка действовала довольно долго, и дед делал вид, будто читает все эти в высшей степени интересные приключения в местной ежедневной газете. Мальчик принимал все это за чистую монету, не подозревая, что находится во власти искусной импровизации деда.
        Позже, когда Иоахим сам научился читать, он узнал, что никаких сообщений сбежавшей из зоопарка обезьяны в местной газете не было, что все это только выдумка и шутка деда. Но в ребенке уже зажглось любопытство к печатному слову, и слушатель превратился в читателя. Он любил читать вслух своей бабушке, и та терпеливо слушала его. Постепенно круг его интересов расширялся: от Карла Мея и Тома Микса до «Мстителя за лишенных наследства». Но на этом юный читатель не остановился — наступила очередь Шопенгауэра и Ницше. Правда, в голове от всего этого был некоторый сумбур — это так, но любовь к чтению вводила рабочего паренька в мир знаний. Тем более что мать не имела времени на воспитание сына, отец всю жизнь работал ради куска хлеба, и книги возмещали мальчику пробелы домашнего воспитания. Городок, где он родился и жил, постепенно становился мал для него. Приобретенные знания учили думать, раскрывая перед ним новые горизонты. Так начинали многие из нашего поколения.
        Сначала было трудно разобраться в, казалось, неколебимых догмах буржуазного общества, а затем и в демагогии национал-социализма. Но на формирование мировоззрения молодого человека оказывали влияние такие, например, люди, как преподаватель родного языка по фамилии Рейтер. При фашистском режиме, когда искусство и наука были в загоне, он находил в себе мужество беседовать с молодежью о Гейне, Лорелее, об истинном смысле древних героических сказаний, так грубо фальсифицированных нацистами. Иоахим Гольдбах и теперь тепло вспоминает о том человеке, которому удалось навести некоторый порядок в сумбурных познаниях молодых людей, в головы которых вдалбливался фашистской системой человеконенавистнический бред.
        Любовь к чтению привела парня к книгам Ремарка, которые он нашел у тетки. Книги были спрятаны за официально разрешенными изданиями Шиллера и Гете. Произведения писателя заставляли задуматься о поисках своего места в жизни. И тем но менее в те годы юноше не удалось уклониться от вступления в гитлерюгенд. Обойти его оказалось просто невозможно. Однако Иоахиму все совершаемое в этой организации представлялось убогим и примитивным. Все его существо восставало против насаждаемых в ней порядков.
        Как развивались события дальше? Отец погиб на фронте. Иоахим окончил во время войны среднюю школу, потом служба в зенитной артиллерии. И ощущение растущей неудовлетворенности тем, что он видел вокруг.
        В «Вернере Хольте» генерал узнает сейчас некоторые черты своего собственного развития, — разумеется, за исключением скачек, игры в теннис, флирта с соломенными вдовушками эсэсовцев и тому подобными развлечениями высокопоставленных лоботрясов. Он был далек от всего этого.
        Штурмовой налет американской авиации на Дрезден незадолго до краха фашистского режима оставил глубокий след в его сознании. Он не любил говорить об этом. Пламя пожаров, горы трупов, стоны раненых на всю жизнь остались в его памяти.
        «Когда пришло освобождение, меня не волновало прошлое, меня интересовало будущее, новое».
        Но вот танки идут в атаку, и генерал превращается во взыскательного критика, становится одновременно и командиром и наблюдателем. Он смотрит в бинокль, все примечает, видит успешное применение тактических приемов, мастерское использование местности, но от его взора не ускользают и ошибки. Позже он все их разберет с командирами частей. Генерал радуется достижениям своих подчиненных, демонстрируемым на учениях. Иногда он качает головой, потом улыбается: «Вот он, там... Понял наконец, на что способны танки!»
        Защита республики — задача величайшей важности, и командовать людьми — значит постоянно нести ответственность за их боевую готовность, за их жизнь, а жизнь солдата дорога. Нужно воспитывать не фанатиков-камикадзе, ищущих смерти, а готовить умных, всесторонне образованных и обученных отличному владению своим оружием, знающих современную тактику бойцов, способных разгромить врага.
        И примером для подчиненных служит командир. Если утром предстоит форсировать реку, то еще с вечера командир проверяет подготовку к этой ответственной операции. Не ограничиваясь докладами о ходе работ, он сам пройдет по берегу реки, оценивая мастерство саперов. А саперы — люди опытные, они знают: если командир дивизии проверяет их работу, как заправский плотник, значит, предстоит что-то важное.
        О своем первом рабочем дне на стройке он вспоминает еще и сейчас: «Бригадир так насел на меня, что я готов был заплакать. Но вскоре понял, что в общем он относился ко мне хорошо. Я оказался в крепком рабочем коллективе и прошел хорошую школу не только профессионального мастерства, но и классового самосознания».
        Для молодого рабочего в новинку был не только плотницкий инструмент, топор, ватерпас и прочее, для него в корне изменилась вся жизнь. Почему, например, Гольдбах до сих пор вспоминает человека, которого он просто называет маркировщиком?..
        «Его звали Вилли Харцендорф, он не имел достаточного образования, по был старше и опытнее нас и любил беседовать с нами, молодежью, которую не успела сожрать война, о жизни. Говорил с нами о тех событиях, которые происходили в стране, о переменах в нашей жизни. Мы забрасывали его множеством вопросов, часто спорили с ним, и он никогда не уклонялся от обсуждений, хотя ему не всегда удавалось убедить нас. Мы уважали этого человека, который исподволь готовил нас к новой жизни. Так же, как позже это делал Артур Мюллер».
        Артур Мюллер — это уже другая история. Первые дискуссии касались участия в только что созданном в стране демократическом молодежном движении. Его направляли опытные антифашисты, собиравшие молодежь, рассказывавшие в своих выступлениях о прошлом, настоящем и будущем Германии, старавшиеся зажечь молодых людей новыми идеями. Артур Мюллер, в прошлом руководитель коммунистического союза молодежи, был одним из них. Он вернулся из концентрационного лагеря Бухенвальд совершенно больным, но, несмотря на это, отдавал всего себя работе, не жалея ни сил, ни здоровья. Он пользовался уважением всех, кто его знал, и являлся для таких, как Иоахим Гольдбах, не только авторитетом и учителем, но и другом, единомышленником. Артура Мюллера нет в живых, но молодые люди, которых он в ту пору собрал вокруг себя, стали его последователями. Многие из его соратников работают ныне на ответственных постах в новом немецком государстве. И генерал Гольдбах — один из них.
        Когда был основан Союз свободной немецкой молодежи, Иоахим принимал активное участие в его деятельности. При этом споров было не меньше, чем при обсуждении перспектив развития будущего немецкого государства в первые месяцы после освобождения от нацизма.
        Жизнь ставила перед молодежью такие конкретные задачи, как земельная реформа, конфискация имущества нацистских преступников, защита прав молодежи...
        «В ту пору, — рассказывает генерал, — мы находили где-нибудь старый, видавший виды автомобиль, обвешивали его флагами и транспарантами и с песнями отправлялись на воскресники в деревню помогать крестьянам в уборке урожая. Помнится, нашими любимыми фильмами были «Чапаев» и «Человек с ружьем».
        Революционная романтика? Кто из нас не вспоминает сейчас о ней? И хотя события происходили в разных странах и в разное время, но в них было много общего. Я пережил тогда все это в Тюрингии, Гольдбах — в Саксонии. Что же, неужели мы такие старые, что вспоминаем о тех боевых днях, как старушки о своем первом вальсе? Думаю, что нет. На вальсы у нас не было времени, шла перестройка нашего общества, и это являлось для нас главной задачей. Мы были горды сознанием того, что своим трудом вносим вклад в фундамент нового общественного строя. Союз свободной немецкой молодежи являлся тогда для нас родным домом, где мы самоотверженно трудились, не жалея сил и времени.
        Я вспоминаю, как мы в старом знаменитом Веймаре собрались однажды ночью со щетками и тряпками, чтобы привести в порядок памятники Шиллеру и Гете. И примерно в то же время в Дрездене Иоахим Гольдбах с товарищами сбросили ночью с постамента памятник Бисмарку, по иронии судьбы уцелевший при бомбежках. Что это было — злость, месть? Им, конечно, досталось от властей — к этому времени в городе уже был магистрат, все следовало бы согласовать с ним. Но тем не менее кто будет всерьез оплакивать фигуру исторического деятеля, которого сама история сбросила с пьедестала?..
        Однако вернемся к танкам, за действиями которых внимательно наблюдает генерал. Они совершают атаку, предусмотренную планом учений, и успешно выполняют поставленную боевую задачу. Гольдбах откладывает бинокль в сторону, на его лице можно прочитать удовлетворение и гордость. Выполнение подобной задачи является как бы зеркалом, в котором отражаются качества личного состава. Затем внимание командира привлекает пехота, развивающая успех наступления танков. Записей он не делает, но я уверен, что на разборе ни одна ошибка, допущенная на учениях, не будет забыта. Бывший мастеровой все же сказывается в генерале, когда он говорит: «Посмотри на любую стройку. За множеством кранов и бетономешалок всегда чувствуется почерк ведущего инженера».
        Четыре года он работал на строительстве плотником, а в последнее время был также членом профкома стройки по работе среди молодежи. Он любит рассказывать о тех временах. С улыбкой вспоминает свои первые шаги в новых условиях, когда молодому члену профкома случалось и ошибаться А что тут удивительного? Зачастую и опытные, закаленные в классовых и житейских битвах товарищи не сразу находили правильное решение. С одной стороны, еще недостаточно изучена марксистская теория, а с другой — работа с живыми людьми требовала немедленных решений.
        Кадров было мало, дел много, и Иоахима направляют заведующим хозяйством в первый пионерский лагерь. Эта работа была для него совершенно незнакомой и не имела ничего общего с его специальностью плотника. Но поскольку это было необходимо, молодой заведующий хозяйством пионерского лагеря добросовестно выполнял свои обязанности, хотя и не чувствовал особой склонности к хозяйственным делам.
        Он по-прежнему много читал и внимательно следил за всем, что происходит в первом рабоче-крестьянском государстве на немецкой земле. По ту сторону границы старые враги рабочего класса не прекращали своих происков, и намерения их становились все более очевидны. Классовая борьба принимала новые формы. Здесь, в ГДР, рабочие и крестьяне в союзе с другими прогрессивными силами, там старые фашистские генералы и у власти круппы и тиссены совместно с Аденауэром, которые стремятся вновь распространить свое влияние до Одера и Нейсе, а в последующем и далее. Пришло время, когда рабочий класс ГДР был вынужден принять меры к защите не только первых достижений нового строя, но и его будущего.
        «Я не могу сказать, что переживал некую внутреннюю борьбу с самим собой, — говорит сегодня генерал. — Решение вступить во вновь создающиеся вооруженные силы, собственно говоря, логически вытекало из того, что я делал в прошлые годы, и определило направление моей дальнейшей жизни. Я принимал участие в создании народной армии и весьма горжусь тем, что внес свой вклад в укрепление обороны страны. Я никогда не являлся приверженцем военной формы и не жаждал военных подвигов. Да и кто у нас их жаждет? В стране для всех была работа, тысячи планов и дел. Но враги лишили нас выбора. И я, как многие другие, вступил добровольцем в управление земельной полиции в Дрездене».
        4-е подразделение полиции готовности Саксонии в Гроссенхайне носило имя вождя германских рабочих Эрнста Тельмана, и в помещении стоял бюст несгибаемого борца против фашизма. Проходя мимо скульптурного изображения Тельмана, бойцы подразделения отдавали честь. Не все знали, что по этому поводу имеется соответствующий приказ, но все делали это по велению сердца, в знак глубокого уважения к вождю. Служба в этом подразделении, отличавшемся высокой дисциплиной и строгими требованиями к учебе, была настоящей школой для Иоахима Гольдбаха. Здесь служили убежденные антифашисты, участники войны в Испании, состоявшие в Национальном комитете «Свободная Германия», и молодежь училась у них. Именно тогда Иоахим Гольдбах принял важное для себя решение вступить в партию. Подразделение полиции готовности имени Эрнста Тельмана в последующем стало основой при подготовке офицерских кадров Национальной народной армии ГДР. «Сразу чувствовалось, что здесь воспитывают будущих воинов», — вспоминает сегодня генерал.
        Позже его посылают в офицерскую школу, и он с честью оправдывает надежды своих учителей. По окончании школы в звании лейтенанта Гольдбах был направлен в военную академию в Советский Союз. Но это уже следующий этап.
        «Будучи лейтенантом, я обладал знаниями тактики в объеме взвода. Теперь требования резко возросли. Советская военная академия предъявляла к поступающим требования в объеме знаний командира роты и выпускала их подготовленными к командованию батальоном. Но вместе с другими товарищами я пошел навстречу новым задачам с отвагой юности и не давал себе ни минуты покоя до тех пор, пока не освоил программу обучения».
        К этому времени Иоахим Гольдбах изучил русский язык, в его учебных материалах существенно возросло количество советских источников и пособий, прочитанных в оригинале. Не ограничиваясь только специальной военной литературой, Иоахим читал на русском языке газеты, журналы, художественные произведения. У него появилось много друзей среди слушателей академии, он интересовался жизнью советских людей, все больше проникаясь симпатией к народу великой братской страны. Советский Союз стал для него второй родиной, и Гольдбах пользовался любой возможностью, чтобы посетить его.
        Окончив военную академию с отличием и золотой медалью, он получает назначение заместителем командира танковой дивизии. К этому времени он уже был майором, затем работал в качестве начальника штаба дивизии, а позже, получив звание полковника, ее командира. Проходили годы упорной работы и постоянной учебы. «Не все удавалось сразу, — вспоминает генерал. — Были неудачи и ошибки, были огорчения. Но я не из тех, кто пасует перед трудностями. На ошибках учатся — так ведь говорят русские?» Это стало его принципом, и, требуя от подчиненных офицеров безукоризненного выполнения поставленной задачи, он не забывает напоминать о том, что из каждой ошибки необходимо извлечь урок, чтобы избежать ее в дальнейшем.
        Следующим этапом для полковника Гольдбаха стала Академия Генерального штаба Советской Армии, и это не было случайностью. Он являлся одним из лучших молодых командиров, отличавшихся постоянным поиском нового. В конце 1966 года он вернулся из академии уже генерал-майором и принял командование мотострелковой дивизией.
        Солдаты, которые идут сейчас в атаку вслед за танками, это его солдаты. И командир не допускает никаких послаблений в боевой учебе. Он знает, что предпосылкой успеха является мастерское владение современным оружием и умелое использование новейших методов тактики. Гольдбах умело организовал работу своего штаба, превратив его в деятельный руководящий орган, готовящий планы и осуществляющий контроль над всеми частями и подразделениями дивизии, решающий основные проблемы руководства на научной основе. И это далеко не все. Несмотря на большой объем решаемых задач, командир дивизии находит время вникать в мельчайшие детали боевой подготовки. Он часто беседует с солдатами, контролируя доведение указаний руководства до каждого отделения. При этом он оказывает влияние на подчиненных как начальник и человек, с которого берут пример. Воспитанный Союзом свободной немецкой молодежи и партией, он привык во всех важных вопросах советоваться с коллективом, с партийной организацией. Когда он беседует с начальником политотдела дивизии, чувствуется, что разговор идет между товарищами, едиными в своем стремлении как
можно лучше выполнить порученное им дело.
        Учение продолжается. Мы тем временем подходим к позициям обороняющихся, которые протянулись вдоль откоса. На левом фланге я замечаю солдата, залегшего с реактивным гранатометом в лощине, и направляюсь к нему. Генерал только усмехнулся. Он уже догадался, о чем я стану спрашивать бойца. У него наметанный глаз относительно так называемых мелочей. Конечно, не таких, как оторванная пуговица, хотя ее он тоже заметит.
        А спросил я солдата на левом фланге вот о чем: известно ли ему, что его позиция будет демаскирована, если он откроет огонь по танкам, идущим по гребню высоты?
        Солдат осмотрелся и, очевидно согласившись с моими предположениями, ответил: «Да. Но сегодня мне все равно стрелять не придется». Конечно, это не настоящий бой, а всего лишь учения, но для солдата недопустимо такое отношение к боевой учебе.
        Я спрашивал дальше: «А что вы предпримете, если в небе сейчас появятся самолеты?» В пологой лощине не было никакого укрытия, и боец лежал на открытом месте. «Авиация в наших учениях не участвует», — сказал он, но голос его звучал уже менее уверенно.
        Заместитель по политчасти сделал себе заметку в блокноте. Вид у него был довольно кислый. Ох, уж эти писатели — вечно пристают с ненужными вопросами, всюду суют свой нос! А генерал? Для него это был в высшей степени важный, принципиальный вопрос. Еще задолго до того как обороняющиеся на высоте заняли свои позиции, мы горячо спорили о характере учений, об отношении солдат к решению учебных задач, к выполнению приказов. Не свидетельствуют ли ответы парня на левом фланге о безразличии к своей службе? А может быть, это результат плохого воспитания? Или у него просто отсутствует инициатива? Но можно взглянуть на него иначе — как на представителя целого поколения, которое предпочитает гитару, а реактивный гранатомет рассматривает как зло, от которого чем скорее избавишься, тем лучше. Вражеские самолеты для них, вероятно, не более чем фантазия.
        У генерала на этот счет другое мнение. Для него ответы солдата являются прежде всего свидетельством слабой воспитательной работы во взводе. «К нам приходит гражданская молодежь, и мы должны обучить ее военному делу, воспитать из нее надежных защитников нашей республики. Станут ли эти парни хорошими солдатами, зависит от нас. И в этом первостепенная роль принадлежит воинскому воспитанию».
        Абсолютно бесспорное утверждение. Я придерживаюсь того же мнения, но у меня еще множество вопросов, которые мне хотелось бы обсудить. Я их приберегу на ночь — сегодня нам вряд ли удастся поспать.
        Генерал ведет простой, заслуживающий подражания образ жизни. Это особенно чувствуется, когда находишься с ним вместе. Он привык жить, как солдат, без излишеств, к которым мы иногда привыкаем и начинаем слишком ценить. Спит под простым солдатским одеялом и неприхотлив в еде, для него не существует избранных сортов табака и вин, хотя он отлично знает вкус спинки оленя в винном соусе. Кстати, он заядлый охотник и большую часть свободного времени проводит, блуждая по лесам в поисках дичи или просто наблюдая за жизнью лесных обитателей. У него двое почти взрослых сыновей и дочь, и жена находит в нем деятельного помощника в воспитании детей.
        Все эти черты характеризуют образ военачальника новой формации. Мы оба знали других генералов, которые поколение за поколением подстрекали немецкую молодежь к участию в империалистических войнах. Но наше офицерство, вышедшее из рабоче-крестьянской среды, не имеет ничего общего с представителями той враждебной народу, обособленной касты.
        Старые генералы старательно изучали ремесло войны, наследуя его от дедов и прадедов, и вместе с тем воспитывались в духе презрения к простому солдату, видя в нем лишь материал для достижения победы. Они верно служили своему классу, завоевывая для него чужие земли и уничтожая целые народы. Такие генералы и сейчас есть по ту сторону границы. Самые молодые из них так же стары по своему мировоззрению, как и их древние предшественники.
        Для Гольдбаха — генерала армии социалистической страны — его солдаты не шахматные фигуры, которые он легко передвигает и так же легко теряет. Это его братья по классу, его товарищи. И это не фраза. В этом суть новых отношений в армии социалистического государства. «Что нас отличает? Мы не являемся кастой, мы — часть трудового народа и живем одной с ним жизнью, участвуя в решении всех вопросов развития общества. Военное дело мы изучаем досконально, глубоко, основательно. Лучше, полнее, чем те, чей горизонт ограничен кастовым характером руководящей военной верхушки, неспособной понять важнейших взаимосвязей и законов современного общества. Именно вследствие этого, а не только из-за слабого владения специальными военными дисциплинами старая военная каста терпела поражения».
        Ночью становится холодно. Уже поздняя осень. Мы приютились у подножия какой-то высотки. Вероятно, через несколько часов, если судить по плану, солдаты начнут атаку этой высоты. А пока все тихо, слышен лишь отдаленный шум моторов со стороны шоссе. Мы ищем валежник, чтобы разжечь костер. Иоахим находит какой-то полусгнивший пень, и вскоре мы уже греемся у огня. Дым ест глаза, но зато становится теплее, уютнее. Какой солдат не знает этого?
        Трудно ли с молодыми людьми, которые приходят в армию? Генерал, смеясь, машет рукой: «Я знаю! Нам все кажется, что они слишком много играют на гитаре и носят слишком длинные волосы. Есть у нас еще некоторые командиры, которые не любят, когда им задают серьезные и «слишком умные» вопросы. Но все это пустяки. Молодежь у нас в основном крепкая, здоровая. Я готов спорить со всяким, кто возьмется утверждать противное. Конечно, есть исключения, а где их нет? Длинные волосы не проблема, в армии она решается быстро, и даже новобранец понимает, что так нужно. И почему должно удивлять то обстоятельство, что наша образованная молодежь задает порой слишком сложные вопросы? Наш долг — квалифицированно и с исчерпывающей полнотой ответить на них. Это ставит, конечно, перед офицерами и унтер-офицерами серьезную проблему повышения своего общеобразовательного и культурного уровня, необходимости изучения психологии и педагогики. Процесс совершенствования командного состава должен вестись непрерывно, мы не вправе отставать. Призванный в армию молодой гражданин ГДР должен изучать военное дело на солидной идейной
основе, и дать ее должны мы. Овладение современным оружием и тактикой, умение четко выполнять приказы — это еще не все. Нужно воспитать людей мыслящих, инициативных, привить им твердые политические и военные знания».
        Первые ракеты взвились над лесом. Сигнал к атаке.
        «Существуют ли проблемы в руководстве войсками? Пожалуй, нет. В принципе здесь все ясно, хотя каждый новый день и каждый конкретный случай приносят свои проблемы, решение которых требует и воли, и гибкости. То, что сегодня хорошо, завтра уже не удовлетворяет, является недостаточным. Над воспитанием сознания личного состава нужно так же постоянно работать, как и над обучением владению современным оружием и умелому применению тактики. Основа основ боевой готовности воинов: они должны твердо знать, за что призваны бороться. Рабоче-крестьянское государство — это наше государство, и мы будем защищать его, не щадя своей жизни. В этом смысле цель, которой мы служим, одинакова для всех — от солдата до генерала. Она определяет характер нашей армии».
        Генерал говорил обо всем этом, как о само собой разумеющемся, в чем он был глубоко убежден. Он бросил недокуренную сигарету в огонь и прислушался к выстрелам атакующих.
        Как только из дальнего леса показались первые танки, наш разговор у костра прервался. Ракеты освещали местность холодным белым светом. Солдаты перебежками двигались на высоту, стреляли, прятались в укрытия, вновь вскакивали и бежали. Вряд ли кто из командиров взводов знал, что здесь, у тлеющего костра, сидит командир и внимательно наблюдает за действиями подразделений своей дивизии.
        Внезапно около нас разорвался взрыв-пакет. Солдата, подорвавшего пакет, не было видно. Он обнаружил нас лишь тогда, когда я крикнул ему, смеясь: «Довольно! Генерал еще может пригодиться!» Солдат оторопел и, вконец растерявшись, побежал догонять своих. Мы, улыбаясь, смотрели ему вслед, пока он не скрылся в темноте.
        «Пойдем и мы! — решил генерал. — Нужно проверить, как обстоит дело с питанием. Ребята со вчерашнего дня не ели горячего...» Мы вошли в лес, над которым все еще взлетали в небо ракеты. Мой спутник заметил с некоторым сожалением: «Да, не скоро, пожалуй, в этих местах успокоится лесное зверье».
        notes
        1
        ФПС — Федеральная пограничная служба, несет охрану государственных границ ФРГ. — Прим. ред.
        2
        Восточная зона — ГДР на жаргоне западногерманских реваншистов. — Прим. ред.
        3
        Эйзенах — город в ГДР недалеко от границы с ФРГ. — Прим. ред.
        4
        ННА — Национальная народная армия ГДР. — Прим. ред.
        5
        Таунус — гористый район на правом берегу Рейна. — Прим. ред.
        6
        Фопос — сокращение от «фольксполицистен» — народные полицейские. Так на своем жаргоне западногерманские реваншисты называют служащих народной полиции и пограничной охраны ГДР. — Прим. ред.
        7
        «Консум» — магазин потребительского общества. — Прим. ред.
        8
        Хелль — светлый (нем.). — Прим. ред.
        9
        Хюндхен — собачка (нем.). — Прим. ред.
        10
        Прозит — на здоровье (нем.). — Прим. ред.