Мама Нина Михайловна Артюхова
        Светлана #2
        Героиня этой повести известна читателям по книге Н. Артюховой «Светлана». Теперь читатели узнают о жизни взрослой Светланы, молодой учительницы и молодой матери. Нелегкая жизнь началась у Светланы: первые трудности в школе, домашнее хозяйство и рождение сына. Но когда ты любишь свою работу, рядом с тобой любимый человек и у тебя хорошая семья, это и называется счастьем.
        Нина Михайловна Артюхова
        Мама
        I
        В учительской душно. Снизу, от парового отопления, тянет сухим теплом. За окном — четко на голубом небе — верхушка тополя с белыми, будто засахаренными ветками. Завтра ветер стряхнет снег, а сегодня он лежит, и от него в комнате веселее.
        Светлана укладывала поудобнее тетради в портфель, стараясь делать это неторопливо.
        Ирина Петровна, завуч, прошла в свой кабинет, высоко подняв узенькие плечи. Они такие сухие и узкие, что кажется, если бы не ватные треугольнички, подложенные под платье, их и не было бы совсем. А глаза у Ирины Петровны теперь как два гвоздика.
        Все расходятся молча или разговаривая о том, какой день чудесный, первый зимний день. Только Юлия Владимировна сказала негромко:
        - А вы смелая девушка. Но имейте в виду: сегодня вы нажили себе врага. — Пожала Светлане руку и отошла.
        Между прочим, ее одну Ирина Петровна не прерывала ни разу и не предлагала ей никаких поправок.
        У Юлии Владимировны — второй «Б».
        Их мало, первых и вторых классов.
        Четвертых — пять параллельных, а у малышей — «А», «Б», и всё. Странно было видеть, когда они пришли в сентябре и стали перед школой линеечками… Жалкими даже казались. Самых маленьких — меньше всех. Никогда так не бывало в школе. Даже непонятно было сначала. Дети военных лет.
        На стене, около расписания, приколота кнопками карта Кореи. В газетах сегодня опять: «Переговоры о перемирии». Переговоры о перемирии идут, а война продолжается. И даже когда кончится война, в этой многострадальной маленькой стране на долгие годы протянется страшный след: целое поколение изувеченных, осиротевших и еще — поколение детей, которых так мало.
        В коридоре Светлану догнала Валя, физкультурница. Тоненькая, с коротко подстриженными волосами, Валя похожа на артистку детского театра, которая играет мальчика.
        - Как вы смело говорили! — шепнула она. — А вот у меня не выходит. Вы ведь тоже первый год преподаете? Слушайте, сколько вам лет?
        - Двадцать. Что, по-вашему, для своего возраста я хорошо сохранилась? Маленькая собачка, как говорится, до старости щенок!
        - Это правда, — улыбнулась Валя, — больше восемнадцати вам ни за что не дашь. Но вот когда вы с классом, у вас какая-то прямо… сорокалетняя хватка. Вы для ребят авторитет, они вас слушаются.
        - Не для всех авторитет, и не все слушаются.
        - Два человека из сорока! Справитесь! И в то же время бывают учителя пожилые, со стажем, а на уроке — никакой дисциплины! Как вам это удается?
        Они спускались с лестницы. Светлана приостановилась:
        - Вы когда-нибудь дрались с мальчишками?
        В глазах Вали недоумение и даже испуг.
        - То есть в детстве, конечно. Я ни одной минуты не предполагала, что вы когда-нибудь тузили своих учеников!
        - Ах, в детстве! Приходилось, конечно… Впрочем, насколько помню, не я с ними дралась, а мне попадало от мальчишек.
        Светлана тряхнула кудрявой головой:
        - Я так и думала. А меня все соседские ребята уважали и даже побаивались. А ведь я была гораздо меньше и слабее своих сверстников. Но было всегда… я отлично помню это ощущение… какой-то напор, уверенность в себе… Стоит передо мной верзила, на голову выше меня, и я знаю, ни секунды не сомневаюсь, что он сейчас струсит и побежит, а если не побежит, то сделает так, как я захочу, — мой верх! Впрочем, я всегда сражалась только за правое дело — обидят какого-нибудь малыша или над котенком начнут измываться… Так что тут играл роль и моральный фактор. Ну, и в классе то же самое: здесь вас, ребят, сорок человек, вы, конечно, можете меня перекричать, а все-таки будете сидеть смирно и меня слушаться — мой верх! И дело-то мое опять же правое, так что все шансы на моей стороне… Что? Непедагогичное сравнение — с дракой? Вы возмущены?
        Валя засмеялась.
        Они оделись и вышли на крыльцо.
        Широкий двор, припорошенный снегом. Белые тонкие одеяла на крышах домов, легкие белые подушечки на воротах, на каждом столбике забора. Это еще не зима, конечно, — репетиция зимы. Генеральная репетиция, в костюмах.
        - А с ребятами мне много возиться пришлось, — сказала Светлана. — Когда в педучилище была, каждое лето ездила вожатой в лагерь… Так что, как видите, стаж у меня многолетний! Вы переулком идете? Я — через площадь.
        Валя скрылась за углом школы, Светлана пошла через двор, к воротам.
        Около самых ворот темнела в снегу узкая ледяная дорожка, отполированная ногами ребят до стеклянной гладкости. Очень соблазнительно было прокатиться по ней — ведь время-то уже внеслужебное, да и двор пустой! Но «многолетний стаж» подсказал: нельзя! Мало ли что: сзади — окна школы, впереди — улица…
        И правильно подсказал «многолетний стаж». Когда Светлана подошла к воротам, ей навстречу по такой же узенькой ледяной дорожке, накатанной вдоль тротуара, пронеслись, широко расставив ноги и балансируя руками, два мальчика. Мальчики были из ее класса, четвертого «В», именно те, из-за которых разгорелся спор в учительской. Два дружка, соседи по парте: Володя Шибаев и Толя Якушев. Хороша была бы она, если бы выехала из школьного двора в такой же легкомысленной позе и столкнулась с ними на тротуаре!
        Увидев учительницу, ребята сейчас же затормозили. Толя сказал:
        - Добрый вечер, Светлана Александровна!
        Володя молчал, сутулился, угрюмо смотрел исподлобья.
        Было ясно, что мальчики поджидали именно ее. Но Светлана сделала вид, что не догадывается об этом, и, не останавливаясь, ответила:
        - Добрый вечер.
        Тогда Толя пошел в открытое наступление:
        - Светлана Александровна, вы нам какие отметки поставили по поведению?
        - Какое поведение, такие и отметки, — серьезно ответила Светлана.
        Толя сдвинул на затылок меховую шапку с задранными кверху неподвязанными наушниками и разочарованно сказал:
        - Эх!
        Круглоголовый, круглоглазый, веселый непоседа, как он ни баловался в классе, он никогда не вызывал неприязненного чувства. Про таких ребят говорят, что у них ртуть в жилах или, согласно другой теории, шило запрятано совсем уж в неподходящем месте.
        Эта своеобразная конституция как бы оправдывает шалунов.
        Совсем другое отношение было у Светланы к Володе Шибаеву.
        Непонятно было, во имя чего Володя так упорно нарушал дисциплину. Ему самому, по всей видимости, это не доставляло никакого удовольствия.
        Бывают лица открытые, а вот у Володи — закрытое лицо.
        Тяжелый взгляд исподлобья, странный для мальчика в одиннадцать лет. Нескладная фигура — Володя самый длинный и самый худой из всех ребят в классе. Казалось, что его долго вытягивали за голову и за ноги да и оставили так, ничего не прибавив в толщину.
        Светлана посмотрела на Толину шапку.
        - Хочешь, я тебя научу завязывать тесемки бантиком? Это совсем не трудно… — Она протянула руку к его голове.
        Толя удивленно отшатнулся.
        - Да я умею!
        - А!.. Я ведь думала, что ты еще не научился!
        Толя улыбнулся. Лицо Володи осталось таким же мрачным и замкнутым.
        Из коротких рукавов пальто тяжело висели длинные мальчишеские руки, худые в запястье, широкие в ладони, покрасневшие от мороза.
        «Странный парень», — думала Светлана, отходя от мальчиков и даже спиной ощущая тяжелый Володин взгляд.
        Длинные низенькие сугробы тянулись вдоль тротуаров, и такой же неприкасаемой белизны миниатюрные ватные сугробы аккуратно уложены между двойными стеклами оконных рам.
        По сравнению с Москвой город был похож на подростка, который хочет придать себе солидный вид: заводские трубы на окраинах, автобус на главной улице, четырехэтажные дома в центре.
        В нижнем этаже одного из таких больших новых домов — продовольственный магазин. Открывая тугую, на пружине, дверь, Светлана подумала, что нужно бы еще раз зайти к Володе на квартиру — на прошлой неделе заходила, но никого не застала.
        И сейчас же мысли о школе и учениках уступили место другим мыслям — гастрономическим. Что бы это поймать сегодня, поскорее приготовить?.. Поскорее — и в то же время вкусное, по возможности неожиданное и новенькое…
        Скользящими движениями пробираясь в толпе покупателей, привставая на цыпочки или выглядывая из-за чьего-нибудь локтя, Светлана осмотрела все прилавки.
        Белая авоська, вынутая из портфеля, постепенно наполнялась и стала такой же тяжелой, как портфель.
        Был еще один магазин по дороге к дому, в который всегда тянуло, — посудо-хозяйственный. Не обязательно покупать, а так, высмотреть себе что-нибудь на будущее. Например, прехорошенькие утятницы стояли на полке в ряд, матово-серебристые, с плотно закрывающимися овальными крышками. Или вот еще: электрический утюг…
        Ладно! Это все в следующую получку, после праздников.
        Удачно справившись с этими соблазнами, Светлана завернула в свой переулок.
        II
        Снег на сугробах стал золотистым со стороны, обращенной к закату, и прозрачно-синим в тени. Во дворе — небольшая снежная баба, пока еще безликая. Молодые скульпторы убежали в дальний конец двора и гоняются там за щенком.
        Светлана быстро положила портфель на снег, авоську — на портфель, скинула варежки и вылепила бабе толстый курносый нос. Оторвала два куска голубой бумаги от пакета, скатала два шарика — получились глаза, а из розовой оберточной бумаги, свернутой колбаской, — рот.
        Подхватив авоську и портфель Светлана вбежала в подъезд.
        Ребята уже возвращались к бабе — щенок мчался впереди.
        За дверью на лестнице было уже темновато. Невидимая со двора, Светлана насладилась изумлением и восторгом ребят по поводу голубоглазой бабы. Шагая через две ступеньки, поднялась по деревянной лестнице к себе, на второй этаж. Дверь открыла своим новеньким блестящим ключом.
        В передней вынула еще один ключ, тоже новый, и распахнула дверь своей комнаты.
        Воздух в комнате был свежий, пахнущий снегом — форточка открыта с утра, — и весь какой-то розовый был воздух. Из-под сероватых слоистых туч проглядывало солнце, неяркое, без лучей, на него можно было смотреть не щурясь, оно было похоже на покрасневшую луну.
        Перед тем как прыгнуть на подоконник, закрыть форточку, раздеться и приняться за (очень срочные!) домашние дела, Светлана постояла с минуту, окидывая комнату нежным взглядом.
        Никогда в жизни у нее не было своей комнаты. Кровать и половина тумбочки в детском доме; кровать, тумбочка и кусочек стола в общежитии педучилища… Восхитительно было чувствовать себя здесь полновластной хозяйкой.
        Комната была невелика, но не казалась тесной, потому что в ней было очень мало вещей.
        На столе — широкая ваза, и в ней букет из сосновых веток…
        Ладно, хватит любоваться, за дело, за дело!
        Светлана побежала в кухню. Чайник — на примус, сковородку — на керосинку…
        Потом раскрыла портфель.
        Вместе со школьными тетрадями вернулись школьные мысли.
        Здорово все-таки разговаривала с завучем!.. Славная эта Валя… но нельзя же быть такой трусихой несамостоятельной!..
        Почему они все так соглашались послушно? Усталость или равнодушие?
        И каким медовым голосом давала Ирина Петровна свои советы-приказы: «Валентина Николаевна! Лучший ученик в классе! Круглый отличник — и вдруг четверка по физкультуре! Ведь будет еще один урок на этой неделе?.. Может быть, проверите?» Валя переглядывается с классной руководительницей, и обе покорно молчат. Так и казалось, что от стола завуча во все стороны комнаты протянулись длинные липкие паутинки. Ну, как в лесу бывает: идешь себе и вдруг наткнешься на них лицом, оплетут глаза и уши — противно ужасно.
        Странный взгляд у Володи… неприятно, когда мальчишка смотрит так!
        Ну-ка, где его тетрадь?.. Вот: «Шибаев Владимир». Красным карандашом подчеркнула ошибки. Да, больше тройки не поставишь никак.
        Поглядывая на часы, Светлана переходила от примуса к тетрадям и опять к примусу. Что-то очень быстро бегут стрелки… Синий вечер за окном… Пришлось зажечь свет. Не слишком ли сложный запроектирован ужин? Поспеет ли вовремя?
        Вот и ужин готов, и все запрятано в самодельный термос на кухонном столе. Нужно бы задвинуть занавеску, а не хочется. Часы теперь точно приостановились, стрелки почти не двигаются. Невозможно проверять тетради; пожалуй, не все ошибки сумеешь отметить красным карандашом…
        Теперь можно только, облокотившись о подоконник, всматриваться в темноту. Еще можно — слушать.
        Вообще-то говоря, через двойные рамы почти не слышно, что делается во дворе. А вот когда слушаешь — слышно. Например, шаги от ворот к двери дома. Еще слышнее шаги на лестнице. Сначала едва заметно хлопнет нижняя дверь… Потом… Нет, это в первый этаж. А вот теперь поднимается сосед в квартиру напротив… Старенький, медленно идет, с палочкой. Открыли ему. И снова тихо.
        И наконец вот они — молодые, уверенные шаги. Да, так и есть: стукнула дверь внизу… Этот звук даже не воспринимается слухом, сами стены комнаты чуть заметно дрогнули.
        Светлана задернула занавеску и выбежала в переднюю. Там было совсем темно. Вытянув руки вперед, она медленно двигалась к двери.
        Эти шаги взлетели по лестнице. И вот уже щелкнул ключ в замке. На короткое мгновение знакомый силуэт в сероватом сумраке на пороге. Дверь захлопнулась. Он хочет повернуть выключатель… Но Светлана с беззвучным смехом шагнула ему навстречу, ее пальцы коснулись шершавого сукна его шинели.
        - Светланка, ты?..
        Кто-то из соседей вышел в коридор.
        В комнате оба сощурились от яркого света.
        - Ну, как у тебя, все в порядке?
        - Порядок полный.
        - Костя, ты сегодня на двадцать минут позднее, чем вчера!
        - Автобуса долго ждал. А как у тебя, на ниве просвещения? Ведь у тебя сегодня педсовет?..
        - Нет, это еще не педсовет… Ох, Костя! У меня сегодня был бой! Сейчас сядем, все расскажу!
        Она убежала в кухню.
        Когда она внесла в комнату сковородку, Константин вдруг сказал:
        - Да, знаешь новость?
        - Что такое? — с интересом обернулась она.
        Он подошел к ней с таинственным видом и, обнимая ее и одновременно поддерживая горячую сковородку, шепнул ей на ухо:
        - Я тебя люблю!
        За ужином Светлана изображала в лицах завуча, физкультурницу Валю, ну, и себя, конечно.
        - Понимаешь, Костя, она вся сухая-сухая, руки, пальцы, какая-то вся… диетическая, что ли! И таким ласково-медовым голосом: «Валентина Николаевна, Светлана Александровна! Лена Некрасова — наша гордость, и вдруг тройка по физкультуре!» Валя сейчас же сдает позиции: «Четверку, конечно, я, пожалуй…» А Ирина Петровна: «Четверку! Как можно! Проверьте еще раз, на следующем уроке. Светлана Александровна, ведь вы не возражаете?»
        - Ну, а ты? — спросил Константин.
        - А я говорю: «Возражаю». Так ко мне все и обернулись. Ирина Петровна еще слаще: «Вы, видимо, тоже еще не пригляделись к своим ученикам». А я говорю: «Ирина Петровна, мне кажется, я уже ко многому пригляделась».
        - Здорово! — сказал Константин. — И правильно, ведь ей лишь бы процент успеваемости нагнать… Слушай, Светланка, как эта штука называется? — Он протянул ей пустую тарелку. — Дай-ка мне еще. Ты изумительно вкусно готовишь! У тебя природный кулинарный талант… Ну, а дальше что было?
        - А дальше я сказала, что снижаю отметку по дисциплине Шибаеву и Якушеву. Ирина Петровна, конечно, опять возражать… И понимаешь, чем кончилось?.. Она столько меду и столько яду в рот набрала, сколько удалось набрать, и с такой приятной улыбочкой: «Некоторые учителя в начале учебного года очень неохотно ставят хорошие отметки. Они считают, что в каждой работе нужен прогресс. И вот с каждой четвертью класс делает все большие и большие успехи…» Ручкой своей пояснила… таким выразительным жестом, как бы поднимаясь со ступеньки на ступеньку: «И наконец, в конце учебного года…»
        - Ого! — сказал Костя. — Ну, а ты?
        - А я засмеялась. «Нет, говорю, я этого еще не умею делать».
        К концу ужина Светлана заметила, что говорит она одна, так и прежде всегда бывало, а Костя только слушает.
        - Ну, а как у тебя? Ничего нового?
        - Да в общем-то ничего. Сашка Бобров из отпуска вернулся. Загорел, поправился, очень доволен.
        - Он куда ездил?
        Из всех Костиных товарищей старший лейтенант Саша Бобров был самый несимпатичный. Он был неприятен грубоватыми манерами, самоуверенностью, бесцеремонно громким голосом.
        В дверь постучала соседка:
        - Светлана, ваше письмо к нам в ящик попало. От кого бы это? Должно быть, от московских подруг.
        Светлана уже сделала движение — надорвать конверт, но вовремя увидела, что письмо адресовано не ей, а Косте. Смотреть на обратный адрес и на фамилию отправителя не нужно — почерк был очень хорошо знаком. Впрочем, фамилия отправителя четко выведена внизу конверта: «От Бочкаревой Н. С.»
        - Костя, это тебе.
        Костя догадался, от кого письмо, еще раньше, чем взглянул на конверт. Почему догадался? Значит, все-таки было что-то в глазах Светланы… или в звуке голоса…
        Выйти из комнаты теперь невозможно. Но ведь нельзя же и просто сидеть за столом и, не глядя на Костю, прихлебывать чай! Выручил пакет с большими кусками колотого сахара. Когда покупала, пожалела, что не пиленый, а теперь пригодился.
        Светлана взяла из буфета щипцы и преспокойно стала колоть кусок за куском.
        Надя Бочкарева… К ней не подходит эта фамилия… Пускай она уже больше двух лет Бочкарева, для Светланы она осталась Надей Зиминой. Бочкарева — что-то немножко неуклюжее, веселое и легкомысленное. При слове «Зимина» видишь сверкающее белое поле и деревья в снегу… что-то очень красивое, строгое… Ну, и холодное, конечно.
        Надя Зимина. Она училась в школе вместе с Костей. Друг детства. Костина первая любовь.
        - Собственно, это нам обоим письмо. Вот, прочти.
        Надя писала, что только недавно от своей матери узнала о Костиной женитьбе. «Поздравляю и тебя, и Светлану. Костя, она чудесная, я очень рада за тебя… И знаешь еще, Костя, мне все думается, кто был бы сейчас очень счастлив: твоя мама. Мне всегда казалось, что она этого хотела, ведь она любила Светлану, как родную дочку».
        Светлане самой так казалось иногда. Странно, что Надя тоже это заметила.
        Костина мать умерла два года назад. В то последнее лето Светлана чувствовала, что стала ей как-то особенно близка. Бывают невысказанные мысли и слова, оставшиеся непроизнесенными.
        - Знаешь, Светланка, — сказал Костя, — я сам тоже часто об этом думаю… ну вот что она пишет о маме.
        В письмо была вложена фотография Надиной дочурки, которой недавно исполнился год. Видимо, Надя считала, что теперь, после такого большого перерыва, когда у Кости все так хорошо наладилось в жизни, можно восстановить дружеские отношения.
        - Дай-ка, дай сюда, покажи! — Светлана потянулась к фотографии. — Хорошенькая. — Она внимательно разглядывала нежное детское лицо, стараясь подметить в нем знакомые черты. — Славная девчурка, правда? Только на Надю не очень похожа. Она похожа…
        Девочка была похожа на отца, Надиного мужа, которого Костя — Светлана знала — терпеть не мог. Поэтому она и не назвала его, остановившись вовремя.
        - Тебе неприятно, что она написала? Костя, да?
        Светлана присела рядом, ее рука легла на его плечо.
        - Нет, отчего же? — Костя прижался щекою к этой руке. — Наоборот, ведь нельзя же так и остаться на всю жизнь враждующими родами, как Монтекки и Капулетти… Ты мне нальешь чаю, Светланка?
        Константин потянулся к сахарнице с мелко-мелко наколотыми кусочками сахара — никогда Светлана не колола так. И вдруг спросил жалобным голосом:
        - Светланка, ты у меня ревнючая?
        - Нет, — твердо сказала Светлана. — Вообще я считаю, что ревность — самое неразумное и даже бессмысленное чувство!
        - Чувства не всегда бывают глубокомысленными, Светик, и по большей части, когда они бушуют в человеке, разум молчит.
        - Ну, значит, во мне это глупое чувство не бушует, потому что я могу рассуждать. Ну, подумай сам, где тут логика? И может ли быть что-нибудь нелепей этой твоей ревности?
        - Почему «моей»? — спросил Костя.
        - Потому что ты ее своей жене приписываешь. Я говорю, подумай сам: если я знаю и верю, что ты меня любишь, зачем я буду ревновать, себя и тебя терзать подозрениями?
        - Правда, Светик, — обрадованно сказал Костя, — Никогда не терзай, умница ты у меня!
        - А если, скажем, я вдруг почувствую, — продолжала Светлана, — что ты… то есть я хочу сказать, если жена вдруг заметит, что муж ее разлюбил, так зачем он ей такой нужен, скажи на милость!
        - Правильно, — подтвердил Костя, — гнать такого в три шеи, и дело с концом!
        - Вот именно! Не нужен он мне такой! И неужели женщина может думать, что она вернет себе любовь мужа, если будет терзать его попреками и сцены ему устраивать?
        - Между прочим, Светланка, не всегда такая шумная бывает ревность. Иногда она, наоборот, очень милая, тихая, сдержанная…
        - Не верь, Костя, в милую ревность, не бывает и не было никогда такой!
        Она поняла, почему он сказал так. Должно быть, считал, что если не теперь, то прежде все-таки ревновала его к Наде. Но разве то была ревность?
        Девочкой еще, узнав о его любви, так горячо желала ему счастья. Позднее, когда уже многое стала понимать, страдала за него, порою даже ненавидела Надю. Но за что ненавидела? Не за то, что Костя любит ее, а за то, что Надя к нему холодна. Разве это можно назвать ревностью?
        Светлана опять пододвинула к себе фотографию Надиной дочки.
        - Славная очень, правда? Глазенки славные… Костя, а как тебе… Если бы… — Она не докончила.
        - Что?
        - Нет, я так.
        III
        Светлана всегда любила ходить к своим ученикам. Это осталось еще со школьных времен, когда была отрядной вожатой.
        За каждой незнакомой дверью таится неожиданное. Она любила представлять себе, какие у ее пионеров родители, какая квартира, обстановка, взаимоотношения в семье. Иногда выходило именно так или почти так, иногда совсем по-другому. Маленькие сюрпризы, приключения, игра в загадки и отгадки.
        Вот большой светло-серый дом, новый, четырехэтажный. Двери всех квартир одинаковы, и комнаты в квартирах расположены по одному образцу, но стоит войти в переднюю, и начинается неповторимое своеобразие. Оно начинается даже немножко раньше — ведь двери квартир, пускай одинаковые, все-таки имеют свою индивидуальность. Одни заботливо обиты клеенкой и войлоком, другие легкомысленно ничем не прикрыты.
        А почтовые ящики с пояснениями, куда и какую газету класть — упаси боже, перепутает почтальон, так и слышишь раздраженные голоса немирно живущих соседей.
        А звонки — «Три длинных, один короткий», «Два коротких, один длинный», и где-нибудь в стороне от общего списка новенькая кнопка с отдельной проволочкой и четкая, неулыбчивая надпись: «Только Зябликову».
        Дверь, у которой остановилась Светлана, строгая, спокойная, без единой царапины, без следов нетерпеливых мальчишеских ног внизу, без списка жильцов и звонков сбоку. Всю квартиру занимает одна семья.
        Семья… Тоже со школьных времен осталось чувство, наивное, конечно, — ведь знаешь, что не всегда бывает так, — наивное ожидание, что если в доме живет семья, значит, в доме — счастье.
        Здесь, за этой спокойной дверью, Светлана уже была в начале четверти. Отца Лены Некрасовой — он старший инженер на заводе — не застала тогда. Ее принимали три Елены: Елена Ивановна — бабушка, Елена Евгеньевна — мать и Лена-маленькая, Светланина ученица.
        Очень приятный был вечер, очень приветливо принимали… Как только Светлана вошла в столовую, ей навстречу, отложив книгу, поднялась Елена Евгеньевна, высокая, пышная, улыбающаяся. Протянула красивую белую руку, заговорила мягким грудным голосом, познакомила со своей матерью. И сейчас же Светлана уловила немой язык взглядов трех Елен, видимо очень любящих друг друга и привыкших все понимать даже без слов. Взгляд Елены Евгеньевны в сторону Елены Ивановны: «Ты нам поставишь чайник, мамочка?» В сторону Лены-маленькой: «Посмотри-ка, дружок, осталось ли еще в буфете рассыпчатое бабушкино печенье».
        Елена Ивановна сейчас же удалилась, именно не ушла, а удалилась, милая такая, внимательная, еще по-молодому стройная, хотя и седая.
        А Лена-маленькая очень деликатно, как бы мельком, заглянула в буфет и успокоительно посмотрела на мать: рассыпчатого бабушкиного печенья еще предостаточно.
        На редкость увлекательное было печенье! Светлана съела целых три штуки и с трудом удержалась, чтобы не потянуться за четвертым.
        Хороший был вечер… Сегодня будет не так. Любопытно, как встретят сегодня?
        Открыла на звонок Лена. Растерялась даже, не сразу пригласила войти.
        Пока Светлана снимала боты, Лена бросилась в столовую. Полуиспуганный, полунегодующий шепот:
        - Мама, это Светлана Александровна!
        Та же комната с отстоявшимся уютом, который старательно поддерживают все три Елены. Но хотя трубы отопления работают вполне исправно, в комнате холодок.
        Даже тугая отутюженная скатерть не зовет к себе, а отталкивает. Блестящий паркет будто предупреждает, чтобы не смели по нему ходить всякие нежеланные гости.
        Елена Евгеньевна встает не спеша — гораздо медленнее, чем в первый раз.
        Пожатие руки холодное, официальное. Бабушка у двери в спальню. Светлана кланяется издали: где-то приходилось читать, что, если люди мало знакомы, желание подать руку должен показать старший.
        Опять полетели взгляды, на этот раз от периферии к центру. Елена Ивановна — Елене Евгеньевне полувопросительно: «Нужно ли ставить чайник?» Елена Евгеньевна без колебаний: «Не нужно». Леночка — матери: «Неужели ты будешь ее угощать рассыпчатым бабушкиным печеньем?» Елена Евгеньевна — Леночке: «О нет!»
        Светлана села, положила сумочку на неприветливую скатерть. И вдруг сказала, как о чем-то очень неожиданном и забавном:
        - А ведь ваша Леночка, Елена Евгеньевна, на меня в большой обиде.
        Елена Евгеньевна с деланным удивлением приподняла красивые брови.
        - В обиде за то, что по моему настоянию ей вывели тройку по физкультуре.
        Елена Евгеньевна пожала плечами:
        - Леночка учится в школе четвертый год. Насколько помню, это первая тройка. Не только троек — четверок у нее никогда не было.
        - И по физкультуре?
        Елена Евгеньевна приоткрыла ящик письменного стола и надменным жестом протянула Светлане все великолепные пятерки, полученные ее дочерью в третьем классе.
        В этом движении Светлана почувствовала вызов: конечно, Елена Евгеньевна была уверена, что учительница в присутствии девочки не станет осуждать других учителей.
        - Вы правы, очень красивый табель. Но ведь это было в прошлом году. А как Лена этой осенью физкультурой занималась, я видела.
        Лена сказала хмуро:
        - Вы только один раз у нас на уроке были.
        - Да, только один раз. Именно в этот раз вы себя почему-то лучше вели. Совпадение. А помнишь, Лена, два последних урока в конце четверти? Ни одного упражнения не могла сделать, да и другим мешала.
        Лена спросила, чуточку покраснев:
        - Вам Валентина Николаевна рассказывала?
        - Нет. Мне никто не рассказывал. Я очень люблю все видеть своими глазами. Во время физкультуры у меня свободный час. Из коридора все очень хорошо видно и слышно.
        Теперь Лена краснела все гуще и гуще, как краснеют блондинки с нежной кожей. Кончики ушей, казалось, стали у нее совсем горячие.
        Светлана притянула ее к себе:
        - Сама-то как ты считаешь, хорошо занимаешься на уроках физкультуры или плохо?
        - Какой же это урок — физкультура? — прошептала девочка. — У нас ее и за урок никто не считает.
        - За урок не считаешь, а пятерки получать хочется? На каком же основании ты ждала пятерки? Думала — учительница не станет портить красивый табель? Думала — учительнице самой приятнее, когда у нее больше круглых отличников в классе?
        В глазах мамы и бабушки — смятение и тревога. Право же, они встретили классную руководительницу с таким видом, будто она очень провинилась перед всей их семьей, а теперь пришла извиняться и налаживать отношения!
        Светлана встала:
        - А мне хочется, чтобы вы все честными росли, а сколько у меня будет отличников и на первом или на втором месте будет наш класс, для меня это не так важно!.. Так вот, Лена, — теперь Светлана говорила совсем спокойно и даже доверительно, — я думала, что лучшие ученики помогут нам с Валентиной Николаевной сделать так, чтобы это действительно были уроки… Я и вас, Елена Евгеньевна, тоже об этом хотела просить как члена родительского комитета. А то… ведь что же получается?.. Засучи, Лена, рукав, согни руку… Ну посмотрите сюда — кисель, а не мускулы!
        - Она вообще болезненная у нас, — вставила бабушка.
        - А вот посмотри-ка теперь у меня, пощупай!
        Высоко закатив рукав, Светлана согнула небольшую смуглую руку.
        - А можешь ты вот так сделать? Смотри сюда!
        Светлана подняла обе руки и стала медленно изгибаться, как будто падать назад. Три Елены смотрели на нее с удивлением, даже страхом — ох и стукнется сейчас головой о гладкий паркет! — и с облегчением вздохнули все три, когда пальцы Светланы коснулись пола. Постояв так несколько секунд, Светлана легко выпрямилась.
        - Ведь я и колесом на руках умею пройтись… Была бы комната попросторнее… До сих пор добрым словом поминаю нашего физкультурника. А главное — никаких гриппов, никаких ангин… Ты, Лена, на коньках, на лыжах умеешь?
        - Да нет же, — совсем расстроенным голосом сказала Елена Евгеньевна. — Где уж ей на коньках — чуть наступают холода, у нее сейчас же…
        - …грипп, ангина? — докончила Светлана. — Так поэтому ей и нужна физкультура! Не отметки хорошие по физкультуре, а сама, сама физкультура!..
        Все три Елены провожали Светлану в переднюю.
        - Что же вы так спешите? — говорила Елена Ивановна. — Посидели бы еще, у меня сейчас чайник поспеет!..
        - Вы хоть попробуйте бабушкиного печенья. — Лена шагнула к буфету. — Ведь вам понравилось прошлый раз.
        - Нет, нет, спасибо, мне пора.
        Светлана вышла на лестницу, очень довольная собой.
        «Интересно бы послушать, что они будут говорить сейчас, Елены мои Прекрасные».
        С третьего этажа, бесшумно скользнув по перилам, съехал вниз и остановился перед Светланой круглоголовый мальчуган.
        - Добрый вечер, Светлана Александровна!
        - Добрый вечер, Толя.
        - Светлана Александровна, а вы к нам зайдете?
        - Нет, Толя, сегодня не успею. Ведь я была у вас недавно. А вот у Володи Шибаева тогда никого не застала, мне нужно сейчас к ним.
        На лице Толи — горькое разочарование.
        - Вы хоть на минуточку к нам зайдите.
        - Мама твоя дома?
        - Нет, еще не приходила с работы, скоро придет… Светлана Александровна, вы на одну минуточку!
        Светлана заколебалась, взглянув на часы. Она поняла, почему Толя так зазывает ее именно сегодня. Должно быть, увидел из окна или тут, на лестнице, что учительница ходит по квартирам, и успел прибрать комнату, пока она сидела у Некрасовых.
        В прошлый раз Толя и его мама, такая же веселая и подвижная, как сын, были очень смущены, принимая Светлану. В комнате был такой вид, будто жильцы куда-то собираются уезжать или, наоборот, только что переехали. Или можно было подумать, что несколько минут тому назад произошел подземный толчок, небольшое землетрясение, после которого штукатурка не обвалилась с потолка и стены не треснули, но все вещи сдвинулись с места да так и остались в расшатанном состоянии. Разговаривая со Светланой, и мать и сын суетливо передвигались по комнате, прикрывая дверцы шкафов, выпрямляя стопку книг, лежавших почему-то на валике дивана, подпихивая куда-то в угол полотенце, брошенное на письменный стол.
        Ничего не поделаешь, придется зайти.
        Да, так и есть. В комнате — следы торопливой уборки. На письменном столе порядок идеальный, учебники разложены, как на выставке. Кажется, даже Толя успел немножко натереть пол в самых проходных и более освещенных местах.
        - Сам прибираешь комнату?
        - Сам! — гордо ответил Толя.
        - Молодец! И маме приятно будет с работы прийти. Не знаешь, у Шибаевых есть кто-нибудь дома?
        - Отец, кажется, уже пришел с работы, а Володи нет, он у бабушки.
        Уже в дверях Светлана пообещала зайти как-нибудь еще.
        Толя тревожно спросил:
        - Когда?
        Светлана не уточнила.
        Как будет удивлена Толина мама, вернувшись домой! Отца у Толи нет — этот мальчик из поколения осиротевших. Нелегко воспитывать одной такого сорванца.
        Шибаевых, отца и мать, Светлана застала за ужином. На клеенке мрачноватых серых тонов — две тарелки, две вилки, рюмка, и на длинном узеньком блюде — симметрично распластанная селедка со взглядом, устремленным в потолок.
        Володина мать предложила поужинать вместе с ними. Светлана отказалась.
        Шибаева унесла свою тарелку в кухню, ступая прямыми, как будто деревянными ногами по чисто вымытому, ненатертому паркету. Ничего мягкого, закругленного в ее фигуре. В особенности это стало заметно, когда она повернулась спиной и лопатки задвигались под вязаной кофтой, как части какого-то деревянного механизма.
        Володин отец продолжал жевать, положив по обе стороны тарелки выступающие из рукавов пиджака тяжелые руки, узкие в запястье, широкие в кисти.
        - Я даже рада, что Володи нет дома, — начала Светлана. — Мне хотелось поговорить с вами о мальчике. К сожалению, вы не были на родительском собрании, но вы, конечно, видели Володин табель и знаете, что у него четверка по поведению.
        Шибаев кивнул головой, продолжая медленно двигать челюстями.
        - Не беспокойтесь. В тот же день, как Владимир табель принес, я его поучил. Теперь будет умный.
        - Вы сами с ним занимаетесь? — не поняла Светлана. — Помогаете учить уроки?
        Володин отец усмехнулся:
        - Ученье мое короткое — снял ремень да и отодрал как сидорову козу.
        Светлана, задохнувшись от ужаса, все еще не совсем понимая, молча смотрела на огромные руки, на медленно жующие челюсти.
        С тринадцати лет она жила в детском доме, где самым тяжелым наказанием был разговор в кабинете директора и сознание того, что Наталья Николаевна тобой недовольна. Еще раньше, бесконечно давно, еще до войны, мама говорила иногда: «Посиди и подумай». Конечно, в особенности когда жила в деревне, приходилось видеть, как под горячую руку шлепала измученная домашними заботами мать озорного малыша по мягким частям…
        Но ведь это же совсем другое!
        Она смотрела на руки Шибаева… Он это сделал в тот день, когда Володя принес табель. Как раз перед праздниками и потом, в начале четверти, Володя был какой-то подавленно тихий, и Светлана самодовольно решила: дошло, задумался… О, как это отвратительно!
        Она встала, резко отодвинув стул:
        - Послушайте! Вы знаете, что сказал один раз Чехов в минуту откровенности? Что он никогда, слышите — никогда не мог простить своему отцу, что тот порол его в детстве!
        Шибаев смотрел на нее удивленно.
        - Вы только подумайте… вырастет ваш мальчик… может быть, вас уже в живых не будет, а он будет помнить… и не простит. Все можно простить… насилие и унижение простить нельзя!
        Она сама чувствовала себя униженной. Ей казалось, что ее заставили принять участие в этом насилии. Неужели права была Ирина Петровна, когда говорила: «Погодите, не торопитесь снижать отметку по дисциплине!» Знала она что-нибудь про эту семью?
        Светлана метнулась в переднюю.
        Володина мать вышла вслед за ней.
        - Вы напрасно так волнуетесь, — сказала она. — Тонким ремнем…
        Светлана закрыла руками лицо и, не застегнув шубы, не попрощавшись, выбежала на площадку лестницы. Быстро спустилась на первый этаж… Нет, так нельзя. В этом доме в каждой квартире могут быть ученики из ее школы. Приостановившись, она запахнула шубу.
        До двери оставалось всего несколько ступенек, и, когда Светлана шагнула на первую из них, кто-то вошел в парадную дверь.
        В полумраке Светлана увидела худого, узкоплечего мальчика. Он шел сутулясь, и слишком длинные руки торчали из рукавов слишком короткого пальто. Володя Шибаев не торопился возвращаться домой. Сделав два шага по лестнице, он вдруг поднял голову и встретился глазами со Светланой. Ей показалось, что их взгляды зацепились друг за друга.
        Бывает вот так. В дверях дома или на улице идет человек навстречу, и вдруг мелькнет что-то в глазах… Шагнешь вправо, уступая ему дорогу, — и он туда же шагнул. Шагнешь влево — и опять столкнулись… А потом уже оба знают: куда бы ни двинуться, все будет невпопад — не разойтись!
        Володя прижался к стене, пропуская учительницу, и Светлана отступила туда же. Потом обоих, как привязанных к гигантскому маятнику, качнуло в другую сторону… и еще раз…
        Наконец Светлана заставила себя, не двигаясь, стоять на месте. Володя прошмыгнул вверх… Светлана бросилась к двери.
        И все это молча… ни одного слова друг другу не сказали… А что можно было сказать?.. «Добрый вечер, Володя, я была сейчас у твоего папы…» Он и сам это понял. Что он мог подумать? Учительница приходила жаловаться на него отцу?..
        Морозный ветер дул в лицо. Хорошо плакать на улице вечером, зимой, когда можно половину лица закрыть меховым воротником — и никто ничего не заметит!
        Поскрипывал снег под ногами. Почему-то все под горку, под горку идет улица… Откуда здесь такая гора?
        Светлана свернула в узкий переулок — и вдруг очутилась на пустыре. Здесь даже тропинки никакой не было. Белым горбом поднимался невысокий холм с торчащими из-под снега жесткими голыми ветками. А за холмом — крутой обрыв и река внизу.
        Почему река? Светлана не сразу сообразила, что, выйдя из дома, повернула не назад, в сторону площади, а пошла по улице дальше — и вот дошла до самого конца.
        Очень не хотелось возвращаться той же дорогой… Может быть, удастся пройти дворами, вдоль реки?
        Слева — высокие дома с ярко освещенными окнами. Справа — непонятное нагромождение сараев, унылых серых заборов, какие-то складские помещения…
        Зачерпывая ботами колючий, холодный снег, Светлана прошла мимо толстостенной кирпичной коробки с широкой дверью, над которой сохранилась полустертая надпись, всего несколько букв. Две буквы совсем какие-то странные…
        Ах да, ведь это же ять и твердый знак!
        Далекое прошлое подкралось сзади к новым светлым домам, вросло в землю и не хочет отступать…
        Темная арка ворот. Маленький пустой двор. Еще ворота…
        И вот опять знакомая улица. Ярко горят фонари… И люди идут навстречу.
        Пониже надвинуть на глаза меховую шапочку, повыше поднять воротник… Домой, скорей бы добраться до дома!..
        Сунув ключ в замочную скважину, Светлана сейчас же услышала шаги в передней.
        Дверь открылась ей навстречу. Костя тревожно спросил:
        - Ты что так поздно?.. Светланка, да что случилось, что с тобой?
        Он обнял Светлану и торопливо увел в комнату, чтобы не увидел кто-нибудь ее заплаканное лицо.
        И так приятно было опереться на сильную, твердую руку, прижаться щекой к твердому плечу.
        IV
        Самое трудное было заставить себя на следующее утро войти в класс. Собиралась в числе других ребят спросить и Володю Шибаева.
        Смалодушничала и не вызвала его к доске.
        А Володя на уроках вел себя вызывающе. Куда девалась его подавленная, молчаливая покорность! Он как будто хотел сказать учительнице: прибегала к отцу, нажаловалась, так вот же тебе — не боюсь!
        А у Светланы не было привычной веры в свою силу: «Мой верх!» Нет, с Володей Шибаевым так не получалось.
        После второго урока она готова была отозвать Володю в учительскую и сказать ему: «Володя, слушай, я не беру у тебя дневник и не вписываю туда замечания, потому что знаю — отец накажет тебя, а я этого не хочу!»
        Нет, так нельзя. Не горячиться, больше хладнокровия. Вместо Володи она позвала в учительскую Толю Якушева, попросила помочь ей отнести карты.
        - Странный мальчик Володя Шибаев, — сказала она. — Ты с ним дружишь. Не знаешь, почему он такой?
        - Какой — такой? — дипломатично переспросил Толя.
        - Да как-то непонятно, что он любит, чем интересуется. И почему иногда так плохо ведет себя на уроках. Ну вот ты, например, болтаешь или не слушаешься — это понятно: просто не владеешь собой, не можешь взять себя в руки. А у Володи, наоборот, есть сила воли. Он может быть очень внимательным, если захочет, может хорошо учиться… А иногда — вот, например, сегодня — прямо будто назло все делает.
        - Почему вы думаете, что у меня нет силы воли? — спросил Толя, задетый.
        - Может быть, я и ошибаюсь, — быстро согласилась Светлана, — недостаточно хорошо тебя знаю. Но вот с Володей… Знаешь, ты бы мне помог, Толя. Ведь так недолго ему и на второй год остаться.
        Карты уже были положены на место, но Толя не уходил.
        - Вы ему опять замечание сделаете в дневнике? — нерешительно спросил он. — Вы… не делайте!.. У него папа… Вы еще не знаете, какой у него отец!
        - Знаю, — сказала Светлана, — ведь я была у него дома.
        - А маму его видели?
        - Видела.
        - Ну вот видите!
        - А что Володя любит, чем увлекается?
        - Он… бабушку свою очень любит!
        - Нет, я в том смысле — чем он интересуется?.. А бабушка его с ними живет?
        - Нет, она за городом, на Лесной улице. Туда как раз автобус ходит, около самой остановки… Он еще на коньках очень любит кататься.
        Перемена кончилась. Разговор оборвался.
        На третьем уроке пришлось поставить двойку хорошей ученице, Соне Ильиной. Двойки ставить всегда тяжело. И на себя досадуешь, и просто по-человечески жалко своих учеников. Недалеки еще школьные годы, отчаяние после каждого неудачного ответа.
        Некоторые девочки, получив двойку, начинают плакать тут же, у доски. Соня не так. Она возвращается к своей парте с каменным лицом, на ходу вынимает аккуратно сложенный платок и, встряхивая, расправляет его. Подготовившись таким образом, садится, прижимает платок к глазам и всхлипывает потихоньку.
        Жалко. И в то же время трудно не улыбнуться при этом. А улыбаться никак нельзя.
        В общем, неизвестно еще, что труднее — сдержаться и говорить, не повышая голоса, с нарушителем дисциплины или сохранять серьезность, когда в классе происходит что-нибудь смешное и трогательное.
        В классе сорок человек, и на каждом уроке — винегрет какой-то из горя и радости, успехов и неудач.
        Последний урок сегодня — физкультура. Хотелось понаблюдать, как будет стараться Лена Некрасова. В том, что Лена будет стараться, Светлана не сомневалась. И хорошо бы сегодня пораньше прийти домой. Это был самый легкий день из всех дней недели, когда можно засесть за свои учебники — ведь не за горами сессия в заочном пединституте.
        Нет, все-таки нужнее всего по горячему следу отправиться на Лесную улицу, к Володиной бабушке. «Да, так и сделаю», — решила Светлана. На последней перемене она зашла в учительскую.
        - Светлана Александровна, можно вас на минутку?
        В дверях стоял мальчуган из ее класса, Андрюша Седов, и таинственным движением указательного пальца приглашал учительницу выйти в коридор.
        - Зайди, Андрюша.
        - Нет, вы, пожалуйста, сюда пойдите.
        - Да в чем дело?
        Светлана подошла к нему. Чистенький, аккуратный, очень вежливый, с глазами мечтателя и фантаста. Учился Андрюша очень хорошо. Каждую четверку воспринимал как трагедию. Но с этим мальчиком всегда что-то случалось.
        - Светлана Александровна, я проглотил кнопку!
        - Что, что? — не поняла Светлана. — Какую кнопку? Как ты мог ее проглотить?
        - А мы играли. Ловили их ртом.
        - Постой, объясни, какую кнопку? Которой платье застегивают?
        - Нет, которой прикалывают бумагу.
        - Так ведь она же острая! — сказала Светлана с испугом.
        Таким же испуганным голосом Андрюша ответил:
        - Да.
        - Пойдем к доктору. Больно тебе?
        - Было больно, когда она шла. — Андрюша провел пальцем по горлу и ниже — к животу. — Теперь не больно. Только вы маме моей, пожалуйста, не говорите.
        Они быстро спускались с лестницы.
        - Как же можно не говорить? Почему не говорить?
        - А то она будет волноваться.
        «Любопытно, — подумала Светлана, — до чего же заботливый у этой мамы сын!»
        Ей вспомнилась Андрюшина мать — она приходила на родительское собрание. Сидела в стороне, очень скромная, с милым и тонким лицом. Принимая Андрюшин табель, улыбнулась счастливой, гордой улыбкой. Кажется, у нее еще один мальчик, в девятом учится, и тоже отличник. А мужа нет. У половины ребят в классе нет отцов.
        Школьный врач посоветовал идти в районную поликлинику к хирургу и сделать просвечивание. Кроме того, есть кашу, вообще мягкую пищу.
        Андрюша спросил обреченно:
        - Что же теперь? Резать будут?
        - Нет, ты скажи: кто, кто придумал такую нелепую игру?
        Нелепый вопрос учительницы, разумеется, остался без ответа.
        Светлана решила начать с поликлиники, а потом уже перейти к мягкой пище.
        Хирург дал направление на просвечивание, написал даже не по-латыни «cito!», как на рецептах пишут, а русскими буквами: «срочно!» Андрюша прочел вверх ногами это слово, глаза его расширились.
        Очутившись в могильной тьме рентгеновского кабинета, Андрюша струхнул еще больше и вцепился в Светланину руку. Рентгенолог в белом халате, слабо освещенный своей маленькой лампочкой, прочел записку хирурга, пожал плечами и сказал низким голосом:
        - Разденься.
        Принимая от Андрюши пиджачок, пионерский галстук и рубашку, Светлана поясняла, уже в третий раз:
        - Понимаете, какая история вышла…
        - Да, да, — кивал большой головой рентгенолог, — здесь все написано.
        Большими ловкими руками он вертел тонкую Андрюшину фигурку туда и сюда.
        - Стань ближе. Подними обе руки к голове. Вздохни… Так… Все. Одевайся.
        Возвращаясь к своему столику, негромко сказал:
        - А у парня-то две кнопки.
        И стал быстро-быстро писать свою резолюцию на листке бумаги, который, казалось, сам немножко светился в темноте.
        - Андрюша, как же так? Ведь ты говорил, что одну кнопку проглотил?
        Андрюша молчал.
        Вернулись к хирургу. Он спросил Светлану:
        - Это ваш брат?
        - Нет, мой ученик.
        Во взгляде старичка доктора ей почудилось неодобрение. Вот, мол, чему учат ребят в школе!
        Опять выслушали совет относительно каши. И — последить за судьбою кнопок.
        На обратном пути Андрюша вдруг сказал:
        - Другая кнопка — это еще в воскресенье.
        - Говорил ты кому-нибудь о ней? Ходили к доктору?
        - Нет.
        - Но почему же?!
        - Ведь это было в выходной день. Вам я не мог сказать.
        - А маме?
        - Мама стала бы волноваться. Вы ей, пожалуйста, ничего не говорите, Светлана Александровна!
        Светлана отвела Андрюшу в буфет и поручила его заботам буфетчицы Нюры, а сама поднялась на четвертый этаж. Девятые — во вторую смену… Сейчас у них урок кончится.
        В коридоре Светлана спросила у ребят, где Вадим Седов из девятого «А».
        Высокий красивый парень, стоявший у двери класса, громко позвал:
        - Вадим! Тобой интересуется очаровательная девушка!
        Он не мог не знать, что Светлана учительница, так как девочки из комсомольского бюро, поздоровавшись с ней, назвали ее по имени и отчеству.
        Чуть покраснев, Светлана ждала Вадима.
        Он был очень похож на Андрюшу. Такой же скромный, вежливый, большеглазый. Светлана вспомнила, что видела его в комитете комсомола.
        Не хотелось говорить под взглядом того, стоявшего у двери. Она попросила Вадима спуститься в буфет. Ее тронуло, как близко к сердцу принял всю эту историю старший брат.
        «Приятный парень», — подумала она.
        - Понимаете, он просит ничего не говорить вашей маме. Но ведь нельзя же не рассказать! Или ваша мама болезненная очень? Если у нее что-нибудь с сердцем…
        - Нет, нет, — сказал Вадим, — просто она всегда очень расстраивается. Видите ли, мама нас очень любит.
        - Вы-то сами говорите ей, когда что-нибудь с вами случается?
        Вадим ответил голосом покорного сына:
        - Я-то обо всем говорю.
        У него был очень озабоченный вид. Светлана вдруг засмеялась:
        - Мне кажется, что с вами, Вадим, ничего такого экстравагантного случиться не может!
        Он ответил без улыбки:
        - Надеюсь, что да.
        Андрюшу они застали за второй тарелкой манной каши.
        - Как же это тебя угораздило, Андрюшка? — с упреком спросил Вадим.
        Было решено, что Светлана проводит Андрюшу домой и расскажет обо всем его маме.
        - Мама должна все знать. В конце концов, что сказал доктор: надо проследить за судьбою кнопок!
        Вадим сначала не понял, что означало возвышенное слово «судьба» применительно к кнопкам. Кажется, он хотел просить пояснений. И вдруг смутился, покраснев.
        Андрюшина мать была художница. На рабочем столике лежало несколько незаконченных акварельных рисунков — видимо, иллюстрации к детской книге. Чистые, яркие краски, какая-то наивная непосредственность — казалось, сами дети могли бы нарисовать так, если их подучить немножко.
        Анна Георгиевна — так звали Седову — испуганно встала навстречу Светлане: Андрюша пришел вместе с учительницей… и так поздно!
        - Случилось что-нибудь?
        Подбирая самые осторожные выражения, Светлана рассказала обо всем. Побледнев, Анна Георгиевна обрушила на голову сына целый ливень укоризненных восклицаний, поцелуев и слез.
        Андрюша, молча и тяжело вздыхая, с упреком смотрел на Светлану.
        «Может быть, действительно не нужно было рассказывать?» — думала Светлана, возвращаясь домой.
        Как могла, она старалась успокоить взволнованную маму. И чувствовала свое бессилие. Как и в разговоре с отцом Володи Шибаева, ей мешала ее молодость. Трудно внушить женщине, которая вдвое старше тебя, что нельзя терроризировать сыновей своей любовью. Трудно убедить сорокалетнего мужчину, который смотрит на тебя как на девочку, что даже дрессировщики собак умеют воспитывать, не причиняя боли.
        И до чего же несправедливо распределена в природе материнская любовь! Взять бы немножко любви и волнений у Анны Георгиевны Седовой, прибавить их к деревянной мамаше Володи Шибаева…
        На полпути Светлана вспомнила, что нужно еще забежать в школу за тетрадями.
        Домой вернулась не раньше, чем обычно, а много позднее. Вот и получился вместо легкого дня день хлопотливый.
        Сорок учеников в классе, сорок тетрадей по русскому, сорок — по арифметике. Да еще домашние всякие дела…
        Прошло еще несколько дней, прежде чем Светлана собралась наконец поехать к Володиной бабушке.
        V
        Адрес был весьма неточен: «около самой автобусной остановки».
        Но большей точности и не потребовалось: на этой улице Марию Николаевну Шибаеву знали все.
        Впрочем, вряд ли это можно было назвать улицей. Несколько маленьких домиков, нарядных от снега, смотрят на дорогу из-за невысоких изгородей. А по другую сторону дороги белое поле блестит на солнце, покато спускается к реке. За рекой — лес.
        Светлана подошла к одному из маленьких домиков. Белый палисадник. Чуть покосившаяся дверь.
        На стук ответил негромкий женский голос:
        - Не заперто!
        Маленькая кухня, вся залитая солнцем. На окнах цветы — плющ, розовая бегония, еще что-то. Тепло и чисто. Русская печь занимает половину всего пространства. От нее-то и тепло. Еще тепло от взгляда старой женщины.
        - Учительница? Да какая же ты молоденькая! Садись, дорогаинькая… Прости: пироги из печи пора вынимать.
        И выдвинула ухватом большой противень с пирогами, поставила на стол, прикрыла полотенцем.
        Еще выдвинула глиняную кринку. Вкусно запахло топленым молоком. Закрыла дверцу печи.
        - Топленое молоко любишь?
        - Люблю.
        - Вот и будешь сейчас пить. Володя мой тоже любит. Чтобы с пенками.
        - Он к вам придет сегодня?
        - Да. Каждое воскресенье приходит. Светлана взглянула на ходики.
        - Да ты не беспокойся, еще не скоро придет. Часам к двенадцати, не раньше.
        Светлана даже смутилась: уж очень здорово умела читать мысли Володина бабушка!
        Она не похожа ни на сына, ни на внука. Пожалуй, руки похожи, но они по-женски смягченные, легко и ловко переходят с одного предмета на другой.
        Пирогами Мария Николаевна угощала в комнате. Там было еще больше солнца и цветов. Пироги с морковью и яйцами — никогда таких вкусных не ела. Изумительные пенки в розовом топленом молоке.
        Разглядывая комнату, Светлана увидела на шкафу незаконченную модель самолета из тонких планок.
        - Это Володина работа?
        - Да.
        А в сенях стояли лыжи и санки. Светлана вспомнила, что ничего такого специфически мальчишеского у Володи дома она не заметила.
        - Ему бы с вами жить.
        - У него родные отец и мать.
        На стене висела фотография в коричневой рамке. Светлана подошла.
        - Это ваша семья? Сколько же у вас детей, Мария Николаевна? И все — мальчики?
        - Пять сыновей.
        - Вот это, должно быть, Володин отец? Он на вашего мужа похож, а остальные — на вас.
        - По-всякому бывает. Один сын отца повторит, а другой с отцом спорит.
        Светлана поняла: спорит — не в буквальном смысле, а всем поведением, характером своим.
        Мария Николаевна тоже смотрела на фотографию.
        - И ведь вот как бывает: Павел, младший мой, отца почти и не помнил, а весь в него.
        Не про внешнее сходство говорила Володина бабушка.
        - Ваш муж давно умер?
        - А я, дорогаинькая, пятнадцать лет с ним прожила, а на шестнадцатом ушла от него. И ребят всех забрала с собой.
        Светлана вглядывалась в лицо человека, хозяином восседающего в самом центре снимка. Но почему Мария Николаевна хранит эту фотографию?
        - Трудно вам было их всех вырастить?
        - А уж это — как говорится: «Маленькие детки спать не дают, а с большими и сам не заснешь».
        - А где теперь другие ваши сыновья?
        - Двое — в Свердловске, на заводе работают, женаты, дети у них есть. А двое — в войну погибли.
        Вот почему она хранит фотографию. Светлана вернулась к столу. Мария Николаевна сказала:
        - Ты на моего Володю не всегда обижайся.
        - Я не обижаюсь. Почему он такой, я, кажется, понимаю. Мне хочется, чтобы вы мне помогли.
        Возвращалась Светлана задумчивая. К размышлениям о матерях прибавились мысли о бабушках.
        Почему-то принято считать бабушек носителями рутины, отсталым элементом, порою даже дурно влияющим на внучат.
        Справедливо ли это?
        Бабушки ее учеников были первыми комсомолками, шли на рабфак. Уже имея семью, начинали учение с самых азов. Или, как Мария Николаевна, находили в себе силу освободиться из-под домашнего гнета, своими руками выходить, вырастить ребят.
        И вот ребята выросли. Не все и не всегда такие, как хотелось бы.
        Теперь растут внуки, и с ними тоже заботы… Как это она сказала: «Маленькие детки спать не дают, а с большими и сам не заснешь»?
        Лыжи стоят в сенях у Володиной бабушки… А Толя еще говорил про коньки…
        К приходу Светланы Костя прибрал комнату, вскипятил чайник, накрыл на стол.
        - Эх, жизнь наша холостяцкая!
        - Привыкай, — сказала Светлана, — в следующее воскресенье у меня лыжный поход!
        VI
        О лыжном походе сначала договорились с Валей. Потом нужно было получить благословение завуча. Светлана знала, что Ирина Петровна будет возражать. «Имейте в виду, что вы приобрели себе врага».
        Светлана не сомневалась в этом и приготовилась защищаться. Но на нее никто не нападал. Каждое утро Ирина Петровна встречала ее с самым любезным видом, как и прежде, заходила посидеть на уроке. Доброжелательно указывала на ошибки. Только вот, пожалуй, больше находила ошибок и при большем числе свидетелей старалась их отмечать. Порою Светлана слышала реплики: «А ведь такой сильный был класс!» Подразумевалось: был сильный класс все три года, при Любови Ивановне, старенькой учительнице, которая вышла на пенсию.
        В начале второй четверти пришел в школу инспектор гороно. Ирина Петровна разговаривала с ним у себя в кабинете. Дверь в учительскую была открыта. Инспектор спросил:
        - Скажите, а как справляется новенькая ваша… забыл ее фамилию… маленькая, черненькая… помните, которая так интересно проводила урок? Мне бы хотелось зайти в ее класс.
        Ирина Петровна ответила:
        - Кажется, у них сейчас физкультура. Физкультуры не было в этот день в четвертом «В».
        Ирина Петровна говорила еще что-то негромко. Долетали только отдельные фразы:
        - Снизилась дисциплина… Да, не раз вспомнишь нашу Любовь Ивановну… Игры какие-то на переменах нелепые. Представьте себе — дети глотают кнопки.
        Как будто именно Светлана обучала их этому занятию! Инспектор так и не зашел в ее класс.
        - Лыжный поход? — удивилась Ирина Петровна, когда Светлана сообщила ей о предполагавшемся «мероприятии».
        «Мероприятием» назвала это вожатая, восьмиклассница Наташа, длинными косами, стройностью и красотой напоминавшая Светлане Надю Зимину.
        «Мы в третьем классе таких мероприятий не проводили. Но думаю, что ребята отнесутся положительно. Вот только лыжи не у всех есть».
        Ирина Петровна сказала другое:
        - А вы не думаете, что это поставит в затруднительное положение руководительницу четвертого «Б»? Она пожилой человек и не может, конечно, сопровождать своих учеников.
        - Мы как раз думали об этом, — возразила Светлана, — и решили идти вместе с четвертым «Б». Валентина Николаевна пойдет, я и двое вожатых. Думаю, справимся.
        Лыжный поход удался, но ребят было мало. Одних не пустили заботливые родители, боясь простуды, не у всех была подходящая обувь, да и лыжи не всем удалось достать. Прошли, конечно, немного, зато смеху и веселья было достаточно.
        - Ничего, — говорила Светлана Вале, — для первого раза неплохо.
        Ее огорчило, что не было Володи Шибаева; не пустил отец.
        - Его папа говорит: «У тебя четверка по поведению — никаких лыжных походов!» — так рассказал об этом Толя Якушев.
        Валя, физкультурница, оказалась живой и веселой, совсем не такой рохлей беспомощной, как на уроках в школе.
        На следующий день на перемене Лена Некрасова с восторгом рассказывала своим подружкам, как она падала, спускаясь с горы.
        - Обязательно, обязательно попрошу маму купить лыжи! — говорила Соня Ильина. — Так и скажу: никаких подарков к Новому году мне не нужно!
        Володя Шибаев стоял у окна еще молчаливее, чем всегда, и еще мрачнее.
        Разговор о катке Светлана начала дипломатично. Зашла в комитет комсомола к Вадиму Седову, брату Андрюши, который с кнопками. (Кстати, за судьбой одной кнопки удалось проследить, судьба другой пока оставалась неясной. Никаких неприятностей Андрюше, впрочем, эта затаившаяся кнопка не причиняла.)
        И комсомольцы, и ребята из совета дружины, разумеется, загорелись при мысли о собственном катке около школы. Вспомнили, что такой каток был, но в последние годы почему-то не расчищался и не поливался, завален строительным мусором.
        Ребята сами говорили со старшей вожатой и с директором. Светлана как бы стояла в стороне.
        Но Ирина Петровна не могла не заметить, что Светланин класс старался больше всех.
        Однажды вечером, азартно толкая перед собой широкой дворницкой лопатой нарастающий снежный сугроб, Светлана услышала голос Ирины Петровны:
        - Боюсь, хулиганства будет много с этим катком.
        Светлана подняла голову. Ирина Петровна стояла рядом с директором на уже очищенной от снега половине катка и осуждающе смотрела на веселую суету.
        В высоких ботах на высоких каблуках, сухая и тонкая, без всяких признаков румянца, будто заколдовали ее от мороза и ветра.
        Светлане вдруг захотелось на минуту войти в оболочку Ирины Петровны, посмотреть на мир ее глазами, понять, о чем она сейчас думает, что чувствует… На одну минуту, не больше, — уж очень скучное «я» у этой женщины и очень скучно для нее все, что кругом!
        С интересом Светлана ждала, что ответит директор.
        Он стоял в распахнутой шубе, широкий и добродушный, ответил, как всегда, желая всех примирить, никого не осуждая:
        - Хулиганить-то можно и без катка.
        - Уж слишком увлечены ребята, — кислым голосом заметила Ирина Петровна, — Боюсь, не отразилось бы это на успеваемости.
        Все знали, что успеваемость — больное место директора. Он промолчал.
        Директор и завуч отошли. К Светлане подбежали мальчики из ее класса.
        - Светлана Александровна, а мы соревнования будем устраивать?
        - Обязательно. Кто у вас главный чемпион?
        - Володя Шибаев! — в один голос крикнули ребята. — Вот вы увидите, как он бегает!
        Володя Шибаев стоял позади всех с лопатой в руках, весь обсыпанный снегом, и улыбался смущенно и гордо, предвкушая будущий успех. Светлана первый раз видела, как он улыбается.
        Каждый вечер, стоило только лечь в постель и закрыть глаза, перед Светланой вставали рассыпчатые горы снега, сдвигаемые широкой дворницкой лопатой. Потом стал мерещиться перед сном длинный шланг, из которого хлещет вода, и мелкое озеро с рябью от ветра, с фонарем, перевернутым вниз головой.
        Так было по вечерам. А утром появлялись тревожные мысли, потому что успеваемость за эти дни действительно снизилась.
        Как и предсказала Ирина Петровна, ребята, увлеченные расчисткой пустыря и поливкой катка, не всегда успевали приготовить уроки.
        Самые азартные строители пострадали в первую очередь. Особенно обидно было, когда совсем плохо по русскому ответил Володя Шибаев.
        Светлана не успела еще сказать ему «садись» и поставить двойку, как раскрылась дверь, и в класс вошла Ирина Петровна с директором.
        Вдвоем они явились к Светлане на урок в первый раз.
        Присутствие начальства иногда смущает, иногда, наоборот, подстегивает. Плохо то, что в первые несколько минут никак не удается сохранить свою обычную интонацию, начинаешь немножко играть, будто на сцене. Самое правильное — просто забыть, что за последней партой сидят взрослые дяди и тети, увлечься тем, что рассказываешь, и уж если играть — каждый педагог должен быть немного артистом, — играть только для ребятишек.
        Можно было бы, разумеется, поскорее посадить Володю на место и вызвать кого-нибудь из надежных учеников — Андрюшу Седова или Лену Некрасову, — эти не подведут. Самолюбие не позволило. К тому же присутствие Ирины Петровны всегда подстегивало. Светлане вспомнились слова Печорина: «Я люблю врагов, хотя и не по-христиански. Они волнуют мне кровь…»
        - Так как же, Володя, — сказала она, — не выучил урока?
        - Не выучил.
        В классе стояла гнетущая тишина.
        Светлана знала, что ребятам стыдно, что они жалеют учительницу, попавшую в тяжелое положение, — сама «переживала» в подобных случаях за любимых учителей.
        Значит, любят?
        Она вызвала Толю Якушева и еще нескольких мальчиков, из тех, кто особенно хлопотал на катке. Ответы были весьма слабые.
        - Так, — спокойно сказала Светлана. — Теперь будем разбирать предложения. Андрюша Седов: «Мы заливали водой каток», — где подлежащее?
        По классу будто какая-то радостная волна пробежала.
        Андрюша бодро встал и ответил:
        - «Каток»! — Охнув, поправился: — То есть «мы»!
        - Так. Якушев: «Я работал весь вечер на катке и не успел выучить уроки». «Уроки» — какая часть предложения?
        Якушев ответил и прибавил с покаянным видом:
        - Очень важная часть. Даже важнее, чем подлежащее!
        - В том-то и дело, — сказала Светлана. — Шибаев!
        Володя вторично поднялся над партой.
        «Ведь засыпался уже один раз, чего же вы от меня хотите?» — было написано на его лице.
        - «Сегодня вечером я уроки обязательно выучу». Где сказуемое?
        Наморщив лоб, Володя задумался на секунду и вдруг улыбнулся — второй раз на этой неделе:
        - «Выучу»!
        Каток обновили в субботу. Вечер был ясный, с морозцем, с ярко-розовым закатом, предсказывающим ветреную погоду на завтра. А сегодня было еще тихо, и каждая веточка, мохнатая от легких кристаллов инея, хранила свою красоту. Деревья бульвара, те, которые впереди, казались нежно-серыми на фоне заката, а рядом — справа и слева — они стояли как белые кораллы, и небо над ними было еще голубое.
        После уроков Светлана заходила домой и теперь возвращалась в школу с коньками под мышкой.
        Именно в этот час перед наступлением темноты собирались над городом большими стаями галки. Сначала они появлялись на горизонте темным облаком, быстро меняющим свою форму. Приближаясь, облако распадалось на точки… Вот уже видно, как старательно машут крыльями большие черные птицы и слышатся их голоса. Если тихо на улице, можно даже услышать шум крыльев. Они летают над городом непонятно для чего и почему. Глядя на них, становится весело и тревожно. Потом они исчезают все сразу, всегда в одном направлении.
        От бульвара мимо школы улица шла вниз, и новый каток был виден сверху издалека. Там двигались маленькие темные фигурки. Казалось, будто птицы после своего общего собрания не улетели всем коллективом ночевать в городской парк, а опустились на землю, обернулись мальчиками и девочками и скользят на льду, суетясь в центре и плавно вращаясь всей стаей.
        «Галчата вы мои милые!» — с нежностью подумала Светлана.
        Галчата были разной величины. В середине толклись неопытные малыши с белыми следами падений на спине и коленках. С краю на беговой дорожке проносились длинноногие старшеклассники, похожие скорее на журавлей и страусов, чем на галчат.
        - Светлана Александровна, идите к нам!
        Лена Некрасова ковыляла ей навстречу, поддерживаемая с двух сторон более опытными подружками. Она то стремительно нагибалась вперед, почти складываясь пополам, то откидывалась назад, не поспевая за своими ногами.
        - Сейчас переобуюсь и приду к вам. Какие вы веселые да румяные — смотреть приятно!
        Светлана искала глазами «своих» мальчишек. Они разбежались по всему катку. Увидев ее, тоже кричали:
        - Светлана Александровна! А вы-то что же? Идите кататься!
        - Сейчас, сейчас… Вспыхнули фонари, будто их беззвучно подтолкнул кто-то. Их свет был еще неярким в сумерках, но прибавил оживления на катке.
        Еще одна начинающая, большая девочка из восьмого или девятого класса, оттолкнулась левым коньком и поплыла вперед, блаженно улыбаясь, неуклюже расставив ноги, раскинув руки.
        А вон тот высокий парень в ярком свитере очень здорово бежит… С открытой головой, стройный такой, уверенные движения — орел!
        Теперь они двигались параллельно, неумелая девочка впереди и немного сбоку. Боясь заехать на беговую дорожку, она опять оттолкнулась левым коньком. А высокий парень сейчас пронесется мимо нее — забавный контраст! Но что это? Он повернул голову в ее сторону, чуть изменил направление… Их пути уже не параллельны. Длинный скользящий шаг вправо… своим коньком он легко коснулся ее пятки. Длинный скользящий шаг влево — и вот он уже далеко, оборачивается посмотреть: что же получилось? Светлана узнала его — девятиклассник, который назвал ее очаровательной.
        А девочка замахала руками, хватаясь за воздух, потеряла равновесие и рухнула на обе коленки. Проехала, уже на четвереньках, метра два и остановилась.
        Высокий парень улыбнулся жесткой улыбкой: «Хи-хи! — сказала Ригалета», — и помчался дальше. Несколько мальчиков привычно засмеялись, другие подбежали поднимать.
        - Ушиблась? — Светлана наклонилась к ней.
        Светлана знала ребят — иногда такие вещи проделывают, так сказать, в порядке ухаживания. Но не в девятом же классе! Да и девочка эта нравиться ему не могла: неловкая и не хорошенькая. Она вставала с жалкой гримасой, часто мигая белесыми ресницами.
        - Покажи коленки. Ссадила, должно быть? Пойдем, я тебе йодом намажу.
        - Да нет, ничего.
        Прихрамывая, девочка сошла с катка на снежную дорожку. Парень, толкнувший ее, описал полный круг, спокойно возвращался. Рядом с ним бежал Вадим Седов. Светлана пошла им наперерез.
        - Послушайте, Ригалета!.. Да, это я вам, вам говорю! Пойдите-ка сюда.
        Он выпрямился, замедляя ход, подъехал к Светлане.
        - Вы меня позвали? Так ведь у меня фамилия есть!
        - Я как раз и хотела узнать вашу фамилию.
        - Новиков.
        - Так вот, Новиков. Каток мы делали в основном для младших ребят. Можете, конечно, кататься и вы, но умейте себя вести.
        Он спросил не без наглости:
        - Вы это о чем говорите?
        - Вы толкнули вон ту девочку, она упала и ушиблась.
        Он пожал плечами.
        - Может быть, и толкнул нечаянно. В такой тесноте со всяким может случиться.
        Он обернулся к пострадавшей, с шутовским видом приложив руку к сердцу и раскланиваясь:
        - Извиняюсь!
        Светлана сказала:
        - Вы толкнули нарочно, я видела.
        - Вам показалось. И все равно, я же извинился. Могу еще раз. — Он опять приложил руку к сердцу.
        - Брось, Леонид, — серьезно сказал Вадим, — мы все тебя хорошо знаем.
        Кто-то из малышей спросил тонким голоском:
        - Вы его поведете к директору?
        - Нет. Я думаю, на вашем катке вы сами сумеете поддерживать порядок — пионеры и комсомольцы.
        Ока отошла. Все тот же тоненький голосок визгливо и радостно повторил: «Ригалета!»
        Засмеялись и другие ребята.
        Светлана злорадно подумала, что кличка прилипла, присохла к Леониду Новикову, что не расстаться ему с ней до окончания школы, до последнего выпускного вечера, а может быть, и дальше, в институт с ней пойдет.
        Но разве может учитель награждать прозвищами своих учеников? Ведь это же непедагогично!
        И еще: опять оказалась права Ирина Петровна своей неправой правотой: разумеется, будет хулиганство на катке, она совершенно верно предсказала!
        Светлана поднялась на снежный бугор, отсюда весь каток был хорошо виден. И только сейчас поняла, с каким нетерпением искала в шумной стае ребят…
        «Где же мой главный чемпион? Утром совсем неплохо ответил по русскому и по арифметике. То-то небось счастлив теперь! Где же он?»
        Светлана повернулась и пошла к школе — переобуться и надеть коньки — и вдруг лицом к лицу встретилась с Володей Шибаевым. Он стоял один, с обычным своим угнетенным видом, и смотрел в сторону катка.
        - Ты что же не катаешься, Володя? Чемпион наш главный!
        Он ответил:
        - У меня нет коньков.
        И отошел, тяжело ступая по снегу большими новыми валенками.
        - Как же так? Володя, постой!
        Но Володя уже скрылся за углом школы. Светлану догнал Толя Якушев. Последнее время Светлана с этим мальчиком была как бы в заговоре, целью которого являлось Володино благополучие.
        - Вы Володю ищете?
        - Да. Толя, как это случилось, что у него нет коньков? Ведь ты же сам рассказывал, как в прошлом году… Да и он говорил все время, что будет кататься.
        Случилось очень просто: Володя вырос, и оказалось, что старые башмаки с коньками ему уже не годятся.
        - Нога-то у него вон какая! Тридцать девятого размера! — сочувственно и горестно говорил Толя.
        - Может, купят ему?
        - Нет, не купят. Отец сказал, что не купит. А раз уж сказал…
        - Толя, может, у кого-нибудь из ребят есть лишние? Или обменяться?
        - У наших-то? Да у него нога как две мои! Ни у кого в классе такой нет!
        Светлана задумалась.
        - Знаешь что? Я спрошу у старших ребят, у Вадима спрошу, Андрюшиного брата.
        - Спросите! — обрадовался Толя. — Но ведь это с ботинками нужно.
        - Ну разумеется!
        Вадим отнесся к Светланиным словам с полным сочувствием.
        - Я спрошу у ребят. Только знаете, вряд ли у кого старые остались. Такое увлечение с этим катком… Или пораздавали, или продали. — Он виновато посмотрел на свои ноги: — У меня-то сорок первый.
        А Светлана взглянула на свои маленькие ботинки тридцать четвертого размера с приклепанными к ним коньками. Идти в школу и переобуваться ей уже не хотелось. Она вернулась домой.
        VII
        Костя был дома. И не один: в передней висело две шинели. За дверью послышались раскаты громкого смеха. Это Саша Бобров, никто другой не может смеяться и говорить так громко. Не хотелось бы гостей в этот вечер. Именно Сашу в особенности не хотелось. Засидится до ночи, нашумит, накурит… Подавив в себе это неприязненное чувство, Светлана вошла в комнату.
        Странные люди — курильщики. Что может быть лучше чистого воздуха?
        Затуманили, засинили всю комнату…
        - Чаю хотите?
        - Нет, спасибо, Светланочка, мы уже подзакусили.
        Саша встал ей навстречу, большой, грубовато скроенный и сшитый, заполняющий собой и своими разговорами все пространство. На счастье, он уже собирался уходить. Наполовину раздавил Светлане руку, прощаясь.
        Когда подают руку мягким киселем — неприятно. Но жать так бесцеремонно — это насилие над личностью. Светлана спросила, удивляясь своему лицемерию:
        - Куда же вы спешите? Посидите еще. Костя вышел в переднюю проводить. Вернулся.
        - Ну, как жизнь, Светланка? Ты что-то у меня совсем от рук отбилась… Фу, как накурили мы! Форточку разве открыть?
        Он вскочил на стул, стуча сапогами. Что-то звякнуло на подоконнике за занавеской — должно быть, поставил туда посуду после ужина.
        - Представляешь себе, — Константин шумно засмеялся, спрыгивая на пол, — Сашка-то наш жениться собрался. Завтра идут в загс!
        - Вот как? — спросила Светлана. — На ком же?
        Что с ним такое сегодня? Обычно после ухода Саши Боброва в комнате сразу становилось тихо — до звона в ушах.
        Сегодня было не так. Казалось, дух Саши Боброва вселился в Костю, заставлял его громыхать голосом, смехом, сапогами и стульями.
        - Жалко парня, а? Правда, Светланка? Женатиком станет — конец свободной жизни!
        Светлана вспомнила, с какой самоуверенностью говорил как-то Саша Бобров, когда зашел разговор о девушках и о свадьбах: «За меня всякая пойдет».
        Она сказала:
        - Мне жаль его жену.
        Костя подсел к ней на диван.
        - Жалеешь девушку? Так тебе твой муж больше нравится?
        - Костя, слушай, — Светлана смотрела на его сапоги, — у тебя не могли остаться старые твои ботинки с коньками, довоенные еще, конечно, школьные, тридцать девятый, ну, в крайнем случае сороковой размер?
        - Право, не помню. — Он задумался. — Может быть, дома где-нибудь и лежат.
        «Домом» он называл маленькую квартиру под Москвой. После смерти Костиной матери туда переехали ее родственники.
        - А ты не можешь туда написать? Только поскорее.
        - Могу, конечно. Впрочем, не думаю, чтобы остались. Отдал кому-нибудь или мама отдала. Светланка, а зачем тебе башмаки с коньками сорокового размера? А? Признавайся! Ведь это не женский, это почти уже мужской размер!
        Он притянул ее к себе, обнимая как-то твердо, неуютно, даже грубовато. Светлана отстранилась.
        - Постой… Нет, я серьезно. Костя, мне очень нужно. Для мальчика одного.
        - Хорошенький мальчик — с лапами сорокового размера! Светланка, ведь у тебя же четвероклассники! Маленькие дети! Нет, очень мне все это подозрительно. — Он опять хотел ее обнять.
        Светлана резко отодвинулась и встала.
        - Не целуй меня.
        - То есть как это — не целовать? Собственную жену не целовать?
        Она сказала с отвращением:
        - От тебя водкой пахнет! — И отошла к окну — закрыть форточку.
        День был морозный, и в комнате сразу захолодало. На подоконнике за занавеской она увидела тарелки, два стакана, две бутылки из-под водки и одну темную, из-под вина, с длинным узким горлышком. Неужели вдвоем можно выпить все это?
        Светлана вынесла грязную посуду в кухню, сунула пустые бутылки в шкаф.
        Вымыла все, убрала. Ей не хотелось возвращаться в комнату.
        Казалось, там ждет ее не Костя, а чужой человек — чужой и даже враждебный.
        А Костя стоял посредине комнаты с самой добродушной улыбкой.
        - Я спать лягу, Светланка.
        - Ложись, если хочется. Я еще почитаю, мне заниматься нужно.
        Она постелила ему на диване, отошла к письменному столу.
        - Светланка…
        Он пошел к ней, пробираясь между обеденным столом и стоявшими вокруг стульями. Стулья с грохотом поворачивались, каждый по-своему, скатерть сдвинулась, перекосилась, пошла глубокими складками. Ваза с зелеными ветками отъехала на край. Вся комната сразу приобрела какой-то неряшливый, нетрезвый вид.
        - Ложись, — сказала Светлана, резко отстраняясь от его протянутых рук. — Отойди от меня, слышишь, ты мне отвратителен!
        Она оттолкнула его обеими руками, поправила скатерть, потушила верхний свет.
        Константин сел на диван и медленно стал снимать сапоги.
        Светлана взяла учебник, развернула на заложенном месте, прочла страницу, еще полстраницы, не понимая ни одного слова, только прислушиваясь к шорохам за спиной.
        Скрипнули пружины дивана, еще и еще… потом затихли.
        Светлана отложила учебник, взяла полотенце, пошла в ванную. Вернувшись, покосилась на диван — спит, кажется.
        Осторожно ступая в мягких тапочках, потушила настольную лампу, прикрытую пестрым шелковым платком. И совсем по-кошачьи тихо забралась под одеяло, на свою кровать.
        Теперь в комнате было почти совсем темно. Только с улицы проникал тусклый свет между неплотно сдвинутыми половинками шторы — не то уличные фонари, не то луна…
        Светлана лежала на спине, вытянув руки поверх одеяла. Спит Костя или нет? Тишина в комнате была какая-то настороженная, не спокойная.
        Нет, разумеется, он не спит. Когда спят — это не так тихо. Он лежит, затаив дыхание, и слушает.
        Откуда светлая полоска на стене? Фонарь или лунный свет? Это лунный свет, потому что он медленно двигается. Когда ложилась, он захватывал притолоку двери, а теперь сполз на обои.
        Странно бывает — вдруг вспомнится что-то далекое, давно забытое, о чем и не вспоминала никогда.
        Это было еще перед войной, когда Светланина мать, учительница, стала работать в деревенской школе. В соседнем доме жила большая семья, все ребята моложе Светланы, только один мальчик как раз ей ровесник… Сколько им было? По десять лет. Такой хозяйственный мужичок, матери во всем помогал, младшие его очень слушались.
        Каждое воскресенье, а иногда и в субботу по вечерам, и в дни получки он стоял, как бы дежурил у ворот, поглядывая на широкую улицу, поросшую гусиной травкой. И вдруг сообщал матери деловитым, спокойным тоном:
        «Маманька! Папаньку ведут!»
        Из дома выбегала его мать, высокая, худая, с мужскими сильными руками. А к воротам какие-нибудь досужие приятели, добрые души, подводили его отца, который самостоятельно уже передвигаться не мог и висел, подпираемый их плечами.
        Жена и десятилетний сын сейчас же начинали хлопотать вокруг него, объединенными усилиями протаскивали в узкую дверь, укладывали на кровать.
        Светлана теперь даже не могла вспомнить его лица — только фигуру, идущую раскорякой на фоне яркой зелени и цветов. И еще запомнила — взгляд.
        Неужели жена могла его любить — такого? Должно быть, любила все-таки. Когда он запаздывал вечером, она сама стояла у ворот или даже отправлялась встречать на станцию. А когда был молодым, он, должно быть, тоже считал себя неотразимым и говорил, как Саша Бобров: «За меня всякая пойдет».
        Светлана вспомнила, как пожалела сегодня девушку, Сашину невесту. Пожалела, уверенная в своем счастье…
        Как медленно ползет по стене полоска лунного света! Это похоже на движение минутной стрелки на часах. Оно почти незаметно для глаза. Но вот и еще один цветок на обоях ушел в тень… Который может быть теперь час?
        …Кто-то ходит по коридору — значит, еще не поздно.
        Кто-то постучал в дверь. Светлана сказала: «Войдите!» — и только потом вспомнила, что она раздетая, лежит в кровати. Она быстро села, накинула на плечи халат.
        Дверь распахнулась так широко, что стукнула о соседкин сундук, стоявший в коридоре. Вошли двое мужчин, поддерживая третьего, висевшего на их плечах. Его голова была опущена, Светлана не видела его лица.
        «Маманька! Папаньку ведут».
        Откуда этот мальчик? Как его зовут? Светлана не могла вспомнить. Ваня или Сеня? И почему он не вырос за эти десять лет?
        Вошедшие мужчины сказали:
        «Вот, принимай хозяина».
        «Что вы делаете? Зачем вы его сюда привели?»
        «Как — зачем? — сказали они. — Муженька своего не узнала?»
        «Вы ошибаетесь! — крикнула Светлана. — Это не мой муж! Мой муж вон там, на диване спит».
        Они засмеялись. Она увидела диван, ярко освещенный луной. На диване никто не спал, простыни и подушки были прибраны, как днем.
        Мужчина, которого подвели к ней, поднял голову, она увидела, что у него лицо Кости. А взгляд у него был как у того соседа в деревне, отца мальчика.
        А мальчик — Ваня или Сеня — сказал:
        «Маманька, давай его уложим».
        «Откуда этот мальчик? — крикнула Светлана. — Почему ты зовешь меня матерью?»
        Светлана хотела вглядеться в лицо мальчика и вдруг поняла, что видит с закрытыми глазами. Нужно поскорее их открыть…
        Она открыла глаза. На стуле, рядом с кроватью, висел ее пестрый халат. Полоска лунного света дошла до середины дивана. На диване подушки смяты, одеяло откинуто. Кости нет.
        Светлана лежала, прислушиваясь, минуту, две минуты. Потом надела халат и вышла в коридор. Там горело электричество и было очень холодно. Холод шел низом, вдоль пола, к ногам.
        В кухне тоже было светло. На полу около раковины, веером, большая разбрызганная лужа. Костя стоял на подоконнике, форточка была открыта. Казалось, что его волосы дымятся, — это входил в комнату морозный пар.
        - Слезай сию минуту! Закрой форточку.
        Она сказала это совсем негромко. С таким же вот накалом приходилось говорить в школе, когда ребята делали какую-нибудь особенную гадость. И мальчишки сразу слушались, даже пугались немного.
        Константин тоже, как бы испугавшись, захлопнул форточку и соскочил с окна.
        - Иди в комнату и ложись. Почему у тебя волосы мокрые?
        - Я умывался.
        Светлана взяла его за плечи, повернула к двери. Твердые плечи, сильные руки, которые поддерживали ее, — их сила теперь была враждебна и даже вызывала страх.
        Он вернулся в комнату и лег, не сказав ни слова.
        Она вытерла пол около раковины, потушила свет в кухне и коридоре.
        Теперь опять все началось сначала: они лежали в темноте, лежали, прислушиваясь к каждому шороху, и каждый знал, что другой не спит.
        А луна совсем ушла из комнаты.
        Потом Светлане почудилось, что Костя опять хочет встать и уйти. Она вскочила и повернула выключатель. Нет, он лежал спокойно. Он быстро поднял руку, защищая глаза от яркого света.
        Светлана сказала с брезгливой гримасой:
        - Спи, тебе завтра на дежурство идти. Ты завел будильник?
        Будильник был заведен, как всегда, на шесть часов.
        И опять молчание, темнота. Только смутные шорохи и тяжелые мысли.
        Наконец она поняла, что теперь-то уж Костя по-настоящему заснул. И очень быстро заснула сама. И почти сейчас же — так ей показалось — зазвонил будильник.
        Сразу проснуться не удалось. Когда проснулась, Константин в шинели и меховой шапке стоял у двери, собираясь уйти.
        Он обернулся, увидел, скорее почувствовал — было еще совсем темно, — что Светлана смотрит на него.
        Негромко щелкнула входная дверь. Шаги на лестнице, потом под окнами в саду.
        Светлана закрыла глаза.
        И сейчас же увидела Костю, торопливо идущего к остановке автобуса.
        Помнит ли он все, что было? Если помнит — значит, сейчас думает о ее словах: «Ты мне отвратителен!» Если не помнит — старается догадаться: что же он мог сказать или сделать этой ночью?
        У кого это написано: «Только женщина может жалеть, не унижая». Кажется, у Достоевского. Жалеть приходилось. Много лет назад, когда Надя ему больно делала. Еще острее — когда умирала Костина мать. А вот сейчас — жалко?.. Может быть, и да. Вот так пожалеть еще разика два — и что останется от любви?.. Не все женщины умеют жалеть, как им полагается!
        Не все женщины… «А может быть, и не женщина я еще, просто девчонка глупая, готова из-за пустяков топорщиться… Может, ничего особенного не случилось?»
        Странно все-таки… Костя старше на шесть лет — и всегда так и был старше. А вот когда поженились, будто сравнялись годами. Ну и пусть сравнялись, это даже хорошо, только не хочу я тебя такой унижающей жалостью жалеть!
        Вот Надя ему ровесница, но она всегда старше казалась.
        Что бы сделала Надя, если бы ее муж, вот как вчера Костя… Только не ее муж, Алеше это совсем не подходит, его и представить себе таким нельзя! Нет, если бы Костя…
        Заснуть уже не удавалось, а заснуть хотела — чтобы не думать. Ночная темнота становилась прозрачной, уходила пятнами, в окно заглядывал белый день. Сколько планов всегда перед каждым воскресеньем! Как досадовали еще вчера утром, что Костя будет занят сегодня.
        В одиннадцать собиралась позвонить Вадиму Седову. Как это все кажется незначительным теперь — все волнения на катке и детское желание во что бы то ни стало раздобыть коньки для Володи Шибаева!
        Вот возьму и еще посплю — никуда не буду торопиться!
        И заснула.
        А когда встала наконец, в двенадцатом часу, само собой захотелось куда-то идти, что-то делать. Именно идти — просто чтобы дома не сидеть.
        Позвонила Вадиму. Вадим сказал, что, к сожалению, пока коньки достать не удалось.
        Тогда захотелось все-таки добиться своего. Зайти разве к Шибаевым, поговорить с матерью и отцом?
        Рановато еще. Но в воскресенье по делу неудобно приходить вечером, надо днем. Сначала закупить все, что нужно, или сначала зайти?
        Светлана долго стояла перед письменным столом, то открывая, то закрывая ящик и соображая, сколько взять с собой денег.
        Деньги лежали в коробочке из-под печенья, лежали все вместе, общие с Костей деньги. Но как-то невольно всегда знала, какие Костины, какие свои. Когда тратила на хозяйство — не разделяла, а купить что-нибудь лично себе на Костины деньги было неловко.
        Вообще-то денег получали много, сказочно много, в особенности Костя. Но и расходы первое время были большие: купили мебель, ведь пустая же комната, голые стены. Посуда, разные хозяйственные предметы… Костя даже занял у товарищей, теперь выплачивали понемножку, и пришлось экономить.
        Поколебавшись, Светлана вложила в кошелек еще одну сторублевку из «своих» денег. Пачка десятирублевок — Костиных, — лежавшая рядом, заметно похудела за вчерашний вечер.
        Пожалуй, теперь можно идти: Володя давно у своей бабушки — уезжает каждое воскресенье.
        Уже войдя в переднюю к Шибаевым, даже еще раньше, чем вошла, Светлана поняла: не вовремя. Но ей уже открыла незнакомая женщина в шуршащем шелковом платье.
        Вешалка в передней распухла от множества нацепленных на нее шуб, шарфов, меховых шапок. Внизу — целая коллекция галош. Из комнаты в приоткрытую дверь несется громкое пение, никакого отношения к музыке не имеющее. Пахнет чем-то острым, кислым, луком, консервами и еще… ну да, ясно, чем еще. Володина мать стоит в кухне. На кухонном столе, как на параде, выстроились пустые бутылки. Володина мать зажала в руке пучок зеленого лука и мелко режет его на дощечке.
        Светлана хотела уйти, но Шибаева уже заметила ее. Растерялась немного, вытерла руки о фартук.
        - Пожалуйста, заходите. К мужу товарищи пришли посидеть.
        - Нет, спасибо, — сказала Светлана, — я на самую минутку, только вам два слова…
        И здесь, около кухонного стола, рядом с блюдом, на котором были разбросаны остатки винегрета, Светлана рассказала о Володиной мечте. Все ребята катаются, а у него коньков нет.
        - Вы понимаете, как ему обидно, ведь он так хорошо… и так старался работать…
        Шибаева думала о своем, о том, сколько тарелок чистых нужно поставить для сладкого пирога и не придется ли еще сходить за вином.
        - Да, вырос, — сказала она, — что ж делать. Нет, новых ему отец не будет покупать. Недавно валенки справили. С деньгами придется поосторожней.
        Светлана смотрела на пустые бутылки и мысленно помножала их число на цены, которые примелькались уже на прилавках гастронома.
        - Ну что ж делать, — сказала она. — До свиданья.
        - Давайте я вас провожу. — Шибаева опять вытерла руки.
        - Нет, нет, пожалуйста, не беспокойтесь. Извините, что помешала.
        Светлана повернулась к двери. Ей навстречу из коридора шел пожилой мужчина с красным лицом и осовелыми глазами. Чуть покачиваясь, он пел во всю силу легких:
        Когда б имел златые горы
        И реки, полные вина…
        Увидев Светлану, радостно улыбнулся, как донжуан-сердцеед, и громоподобно закончил:
        Я б отдал их за ласки, взоры,
        За эти черные глаза!
        Он широко расставил руки, как бы желая принять Светлану в свои объятия.
        Светлана отстранилась от него и выбежала на площадку лестницы.
        VIII
        Ветра нет, мороз небольшой, солнышко светит… В такой день на лыжах уйти куда-нибудь подальше в лес — мысли чтоб самые веселые! Половина класса сейчас на катке. И завтра после школы тоже пойдут. Светлана знала, как заразительны бывают такие увлечения. Она представила себе Володю на переменах — в стороне от других ребят… Сама не заметила, как очутилась перед витриной спортивного магазина.
        - У вас есть ботинки с коньками, размер тридцать девятый или сороковой?
        - Нет.
        Вообще коньков было очень мало. Продавец пояснил: очень большой спрос последние две недели. Понятно.
        Могут еще быть в универмаге, в другом конце города. Но и там не оказалось. Только мужские. В городе есть два комиссионных магазина…
        …Отрезы материи, шелковые халаты, шубы меховые, очень симпатичные дамские туфельки всех цветов радуги (вот такие бы к зеленому платью!) — нет коньков!
        Как-то незаметно пришел вечер. Светлана вспомнила, что не обедала сегодня. Вон там булочная на углу, хоть пирожок съесть… Рядом с булочной — небольшая вывеска: «Скупка вещей от населения». Небольшая дверь… Около нее стоит парень в короткой курточке. В глазах нерешительность, под мышкой сверток, газетная бумага прорвалась немного, торчит что-то блестящее, металлическое… Светлана мгновенно очутилась рядом:
        - Вы продаете коньки?
        - Да… вот хотел узнать….
        - С ботинками? Какой размер?
        - Сороковой.
        - Покажите. Новые? Сколько стоят?
        Он нерешительно развернул:
        - Новые. «Гаги». Башмаки на резине. Только вчера купил — вот чек. Купил, а домой принес — жмут.
        Светлана совала ему в руки деньги.
        - А у меня сдачи нет…
        - Позвольте, граждане, что у вас тут происходит? — раздался над их склоненными головами начальнический бас.
        Милиционер! Смотрит сурово. Парень испугался не на шутку, но Светлана сказала весело:
        - Не беспокойтесь, товарищ милиционер, никакой спекуляции. Молодой человек купил коньки, ему не впору, уступает мне за ту же цену… Вы нам не разменяете сто рублей?
        Милиционер возмущенно пожал плечами. Но и у Светланы, и у парня с коньками был такой неискушенный в спекулятивных операциях вид.
        - Вы бы хоть в подъезд зашли, — сказал милиционер наставительно. — А деньги вам разменяют в булочной.
        - Спасибо за совет, товарищ милиционер! — бойко ответила Светлана. — Но согласитесь сами, что в подъезде было бы гораздо подозрительнее.
        Он усмехнулся:
        - Не положено ничего продавать на улице.
        Получив деньги, парень ушел обрадованный. Светлана развернула покупку и осмотрела во всех деталях еще раз. На целый номер больше, чем нужно. Это, впрочем, не беда — лишний носок надеть… Но вот в чем теперь затруднение: как передать Володе, чтобы это не было подарком? Светлана присела на скамейку бульвара. Дать кому-нибудь из ребят? Вадиму, например? Нехорошо заставлять его выдумывать что-то…
        Неудачно села. Напротив, через улицу, дверь закусочной, и оттуда выходят мужчины с такими же точно лицами… И везет же сегодня! Воскресенье… Но почему прежде никогда на этом не задерживалось внимание?
        Светлана встала и пошла к остановке автобуса. Еще не поздно заехать к Володиной бабушке.
        Мария Николаевна удивилась и даже встревожилась, открыв дверь поздней гостье. Сидя на своей высокой и широкой кровати с откинутым уже на ночь стеганым одеялом, она казалась особенно худенькой и старой.
        Володя был и ушел. Нет, про каток ничего не рассказывал.
        - Вот, вы передайте ему, пожалуйста. Только не говорите, что от меня, сами ему подарите. Пожалуйста!..
        Мария Николаевна развернула коньки, растерялась:
        - Дорогие они небось!
        - Нет, что вы, это просто так… Мария Николаевна, только вы ему, пожалуйста, завтра же отвезите… Вы простите, что я так нахально!.. Понимаете, вы отвезите днем, чтобы он вечером мог уже кататься вместе со всеми!
        Мария Николаевна смотрела то на Светлану, то на коньки.
        - Ах ты хлопотунья, хлопотунья! А ты скажи, хлопотунья, почему у тебя глаза сегодня невеселые?
        …Костя уже спал, когда она вернулась домой, спал на диване «начерно», подложив под голову маленькую пеструю подушку. Обычно, если он засыпал так вечером, Светлана весело его расталкивала, внушала, что нужно отвыкать от походных привычек.
        Сейчас она ходила по комнате на цыпочках, потихоньку устраивалась, осторожно перешагивала через скрипучую половицу около двери — лишь бы не разбудить!
        Заглянула в кастрюли на кухонном столе: ужинал он или не ужинал? Кастрюли как стояли с утра, так и стоят.
        Ну и что же! Ну и пусть!
        Наконец Светлана потушила лампу, юркнула под одеяло. И только тогда поняла, что Костя давно уже не спит, по дыханию его поняла. Сама постаралась дышать как можно ровнее, глубокими сонными вздохами.
        - Светлана Александровна, спасибо вам за коньки!
        Это было во вторник, после уроков. Накануне Володя был весь день молчаливый и мрачный. Не спрашивала его, но знала: если спросить — ответит плохо.
        А сегодня какой-то удивленный. На уроках разглядывал ее, как совсем незнакомого человека. На переменах несколько раз порывался подойти, но ребята кругом — не подошел. Сейчас они стояли во дворе, у дверей школы. Светлана задержалась в учительской после уроков, но Володя дождался.
        - Почему ты меня?.. Ведь это…
        Хотела сказать: «Ведь это бабушка тебе…» Но если Володя благодарит, значит, знает.
        - Я уже катался вчера. Вы почему на каток вчера не пришли? Вы — поэтому?
        Да, конечно, поэтому. Но удивительно, как он догадался.
        - Бабушка мне сказала, что вы ее просили не говорить… то есть… А что ботинки великоваты немножко — так ведь я вырасту.
        - Ты надень носок потолще.
        - Да, я надел.
        Какое у него хорошее лицо, застенчивое и ласковое…
        - Спасибо вам!
        И убежал.
        Костя сегодня поздно придет, у него семинар. И вчера поздно вернулся — был у товарища, по делу. Светлана проверила тетради и пошла на каток, бегала с ребятами весь вечер.
        Возвращалась неторопливо. Костя уже спал или не спал? Кто его разберет! Во всяком случае, «набело». И поужинал. Ну и прекрасно!
        А утром, уже в шинели, увидел, что Светлана проснулась:
        - Я сегодня задержусь, у меня партсобрание.
        Ледяным тоном ответила:
        - Я тоже. У меня педсовет.
        И вдруг сама не заметила, как сорвалась:
        - Костя, это правда, что у тебя партсобрание?
        Он обернулся в дверях:
        - Светланка! Неужели ты мне верить перестала?
        Хотел еще что-то сказать, но времени в обрез — ему же на работу. Махнул рукой и вышел.
        Светлана вскочила с постели, крикнула вдогонку:
        - Да верю я тебе!
        Слышал ли, нет ли — неизвестно. Днем в магазине Светлана случайно встретила Володину бабушку.
        - Мария Николаевна, что же вы меня выдали?
        - Уж прости, дорогаинькая, не смогла ему неправду сказать.
        Вот тебе, получай, педагог!
        А Мария Николаевна закончила:
        - Да ведь знает он, нет у меня таких денег, на пенсию живу.
        Вечером был педсовет. Обсуждались итоги второй четверти.
        И вдруг Ирина Петровна сказала:
        - Товарищи, мне хочется обратить ваше внимание на некоторые нездоровые явления, имеющие место в нашей школе. Недавно мне стало известно, что молодой преподаватель, желая повысить успеваемость, подкупает своих учеников дорогими подарками.
        Светлана покраснела так, что почувствовала — все смотрят на нее.
        - Вы говорите про коньки?
        - Я просила бы не перебивать меня. Да, я говорю про коньки. В прошлой четверти ученику была снижена отметка по дисциплине. Сейчас у него пятерка. Но не слишком ли дорогой ценой — я говорю и в буквальном и в переносном смысле — достигнуто это улучшение? Что же это получается, товарищи? Учиться хорошо, вести себя хорошо — за взятку?
        Ирина Петровна говорила еще долго. Светлана сидела опустив глаза, еле сдерживаясь. Когда Ирина Петровна замолчала наконец, Светлана спросила:
        - Можно мне?
        Слова полетели с большой скоростью и, кажется, очень бессвязно.
        - Этот мальчик… ему нехорошо дома… А коньки… Ирина Петровна, неужели вы не помните, как бывало в детстве?.. Какое-нибудь увлечение… для взрослого человека — пустяк, но для ребенка это становится главным в жизни. Не всегда родители понимают… У Володи Шибаева они такие — тяжелые люди.
        - Да вы спокойнее, — добродушно вставил директор.
        - А спокойно я не могу! Мне кажется, мы бываем иногда слишком спокойны, уравновешенны, равнодушны даже! Подарка я делать, конечно, не хотела, мне самой неприятно, что мальчик узнал. И все-таки даже теперь я не жалею, что так получилось. Растаял лед между нами! Там, на катке, растаял между нами лед!
        Половины того, что нужно было сказать, не сказала. Ждала: вот сейчас накинутся с поучениями, послушно, вслед за Ириной Петровной, или, что еще хуже, будут молчать.
        Но заговорила неторопливо, как все, что она делала, руководительница второго «Б», та самая, что предупреждала: «Вы нажили себе врага».
        Строгое лицо, темные волосы гладко зачесаны, держится всегда очень прямо, одета — ничего не прибавишь и не убавишь. У нее даже имя красивое: Юлия. Юлия Владимировна.
        - Светлана Александровна, а ведь спокойствие и уравновешенность — неплохие качества для педагога. Принимайтесь за свое дело горячо, но не горячитесь. И почему бы иногда не советоваться с товарищами? Может быть, мы бы нашли другой выход? Вот равнодушие — страшная вещь, и здесь, мне кажется, каждый должен без обиды посмотреть на свою работу со стороны. Даже не всегда равнодушие — причина: усталость, недосуг… Но мы иногда проходим мимо маленьких ребячьих трагедий, а порою и мимо больших. — Она повернулась к завучу: — «Подкуп», «взятка»… Ирина Петровна, это слишком страшные слова.
        - Совершенно с вами согласен, — быстро сказал директор. — Товарищи, время позднее, мне кажется, вопрос ясен. Ирина Петровна, вот я о чем хотел вас спросить…
        Он спросил о мероприятиях, намечаемых во время школьных каникул, видимо, просто чтобы дать возможность Ирине Петровне авторитетно поговорить на другую тему.
        Ну и обтекаемый же человек!
        Когда все стали расходиться, директор негромко сказал Светлане:
        - Вы не очень спешите? Могли бы задержаться на четверть часа?
        Он выждал, пока никого не осталось в комнате, подошел к окну, потрогал пальцем землю в цветочном горшке.
        - Скажите, почему вы никогда не придете посоветоваться, поговорить со старшими товарищами? Молодое самолюбие? Или вы так уверены в себе? Или так уж всех начисто считаете равнодушными?
        Последнюю фразу он сказал, уже улыбаясь, показывая, что разговор будет неофициальный.
        Светлана вдруг почувствовала, как вся ее настороженность и внутренний протест исчезают куда-то.
        - Не думайте, что я такая самоуверенная. Только… Евгений Федорович, у нас почти все учителя — пожилые люди. Посоветоваться с молодым человеком было бы легче.
        - Я понимаю: по-товарищески, как равный с равным. Между прочим, ведь я и сам был молодым, не думайте, что директора и завучи так и родятся директорами и завучами.
        - А ведь иногда можно подумать именно так!
        Директор усмехнулся.
        - Моя внучка — ей четыре года — недавно озадачила мать вопросом: «Мама, я знаю, откуда маленьких детей берут: дети родятся. А вот откуда старух берут?»
        - Наблюдательная девочка, — упрямым голосом сказала Светлана. — Иногда поражаешься, откуда берутся совсем готовенькие старики и старухи, без молодости, без воспоминаний о детстве, — им даже и лет бывает не так уж много!
        - Вот что меня удивляет, — заметил директор. — Вы так чутки и внимательны к детям — откуда такая непримиримость к недостаткам взрослых людей? Чем отличаются взрослые люди от детей? Тем, что они взрослые. Но все-таки это люди, а не ангелы с крылышками!
        - Вы считаете, что нужно быть снисходительнее?
        - Нет, не считаю. Слово «снисходительный» предполагает, что снисходящий стоит на высоте.
        - Тогда — терпимее?
        - Тоже не так. Терпеть недостатки не имеет смысла. Терпеливо стараться их исправить — другое дело. Вообще, я считаю, что от каждого человека нужно брать то, что он может дать, и постараться, чтобы он добавил еще сколько-нибудь. Я подразумеваю — брать хорошее и не для себя лично.
        - Я понимаю.
        - У одного — опыт богатый, так сказать, техника, у другого — вдохновение. — Он потянулся к своему портфелю, посмотрел на градусник за окном. — Ого! Мороз основательный!
        - Наш градусник, — сказала Светлана, — на два градуса всегда прибавляет.
        - У каждого точного прибора есть своя — помните физику? — поправка. Одни больше, другие меньше уклоняются от идеала. Но если знать размеры отклонения, прибором можно пользоваться — я не говорю, разумеется, о случаях явного брака. Так вы заглядывайте, если вдруг вдохновение осенит, а опыта не хватит.
        Светлана энергично сжала его руку:
        - Спасибо!
        Она быстро прошла по коридору, заглянула в буфет — нестерпимо захотелось сладкого, хоть какую-нибудь конфетку съесть!
        Внимательно оглядела стойку… Ага!.. «Языки» лежат горкой, узкие, длинные, из слоеного теста, — вот оно! Еще конфетку «Коровка» можно взять — тоже любимое.
        Буфетчица положила все на тарелку, и тут только Светлана заметила, что за дальним столиком сидит Юлия Владимировна и помешивает ложечкой чай.
        Светлана подсела к ней.
        В буфете, кроме них, не было никого.
        - Спасибо вам, вы очень хорошо говорили! — начала Светлана, развертывая конфету. — Юлия Владимировна, я теперь знаю, откуда директоров берут!
        - Что, что?
        Светлана, с вязкой конфетой во рту, быстро рассказала о недоумении маленькой внучки Евгения Федоровича.
        - Пословица такая есть: «К старости человек либо умный, либо глупый бывает». Так вот, если к старости человек станет умным, его нужно сделать директором школы — в идеале, конечно!
        «Язык» был ломкий и очень вкусный. Наконец и с «языком» и с чаем было покончено.
        Обе встали. Светлана вдруг сделалась серьезной:
        - Юлия Владимировна, мне хочется у вас спросить… одну вещь. Можно?
        - Да спрашивайте, когда вам захочется! Вы же знаете, я всегда чем только могу…
        - Это — не о школе.
        Светлана быстро оглянулась на буфетчицу — та смирно сидела, отделенная пирожками и бутербродами от остального мира.
        - Это очень… женский вопрос. Понимаете, у меня никого нет, с кем бы я могла… посоветоваться.
        У Юлии Владимировны что-то появилось в глазах… сочувствие… любопытство… одобрение. Так, наверно, еще в каменном веке бывало, когда одна женщина другой женщине…
        - Я, кажется, догадываюсь, о чем вы хотите спросить. Ну-ну!..
        Когда Светлана звякнула ключом, желая открыть, дверь вдруг распахнулась сама. Костя стоял в шинели, видимо только что пришел. В передней было темно.
        - Добрый вечер.
        - Добрый вечер.
        Он нечаянно дотронулся до ее плеча, как бы испуганно отдернул руку и зажег свет.
        - Ужинать хочешь?
        - Да, пожалуйста.
        Поужинали в таком же стиле — будто он в гостях, а она не очень разговорчивая хозяйка. Потом Костя зажег лампу над диваном и взял книжку. А Светлана подсела к письменному столу.
        Каждая тетрадь — как знакомое лицо. И почти уже знаешь, какое у какого лица будет выражение. Но сегодня и ошибки, и кляксы, и красивые буковки в тетрадях отличников — все какие-то неодушевленные. И отметки ставишь без радости и без негодования.
        В комнате полутемно и тихо. Где-то очень далеко, через две двери, у соседей, чуть слышно пробили старые-престарые настенные часы. Сначала один раз, потом через бесконечно долгий промежуток времени — десять раз. Еще, казалось, несколько часов прошло — опять намек на звук: дин-дон! — половина одиннадцатого.
        Да что же это такое!
        Светлана отодвинула тетради и громко спросила:
        - Костя, что случилось?
        Он сейчас же ответил:
        - Очень неприятная вещь случилась — я тебе стал отвратителен!
        - Костя, пойди сюда!
        Даже заплакать хотелось, так быстро он подошел и схватил ее руки.
        - Костя, слушай! Мне нужно тебе сказать…
        - Что сказать?
        - Костя, понимаешь, у нас…
        - Светланка, да что с тобой?
        Ну и недогадливый народ эти мужчины! Юлия Владимировна небось с полуслова поняла! Светлана спросила:
        - Костя, кого бы тебе хотелось — сына или дочку?
        - Светланка! Ох! Умница ты моя! Только можно ли так пугать человека! Сына, конечно!
        IX
        Есть такой отдел в универмаге: «Для самых маленьких».
        Кофточки, платьица, распашонки, конверты… Розовое — и рядом голубое… сочетание, допустимое только в небольших дозах, для самых маленьких людей. Даже природа, видимо опасаясь быть сентиментальной, если и накладывает эти краски рядом, то ненадолго: перед восходом солнца, после заката — на какие-нибудь полчаса, не больше.
        Может быть, рано еще покупать? Может быть, еще не полагается?
        Около окна расковыряла бумагу, полюбовалась еще раз…
        Но лучше купить байку и сшить самой. Юлия Владимировна говорит, что нужно даже сшить на руках, у покупных грубее швы. А шов нужно распластать на обе стороны. Нижние распашонки, говорит Юлия Владимировна, лучше всего сделать из старенького батиста. А где его возьмешь, старенький батист, когда все белье теперь трикотажное!
        В игрушечном отделе среди румяных кукол (куклы-то еще ни к чему, да и неизвестно, пригодятся ли!) сидел заяц, целлулоидный, с двигающимися лапками, ушастый, обаятельный. Заяц — это и сыну и дочке пригодится, заяц — это нечто универсальное!..
        - Костя, я не могла не купить! — виноватым голосом говорила Светлана, разворачивая дома объемистый, но легкий пакет.
        Заяц сидит на комоде, рядом с часами, и ждет.
        Между прочим, бывают очень точные выражения, в смысл которых как-то не заглядываешь, пока не представится к этому надобность.
        Например, сколько раз слышала, как говорят: «Она ждет ребенка». И не вдумывалась. А ведь эти слова до предела точно выражают состояние будущей матери.
        Вся жизнь теперь — ожидание, каждый отпавший листок календаря — приближение к таинственному, неизбежному, почти точно предсказанному за много месяцев вперед, тревожному и радостному — как еще назвать?
        Костя хочет сына — отцовское честолюбие. А будущей маме все равно. Если будет несколько детей, пускай старший — мальчик. Если один ребенок, неважно, сын или дочка. И то и то хорошо.
        Наряду с большими, серьезными чувствами и мыслями вдруг проскакивают, может быть, глупые, самолюбивые: вот и у меня будет ребенок, как у Нади! Или совсем уже практический, житейский расчет: в мае, говорят, еще не очень будет заметно. Хорошо бы! А то как же входить в класс?
        В классе в третьей четверти наступил период успокоения. Ребята посерьезнели, стали поговаривать об экзаменах — ведь первый раз в жизни будут сдавать! Даже самые лодыри легкомысленные одумались и подтягиваются. Хромающие по русскому и по арифметике безропотно остаются на дополнительные занятия. На уроках чувствуешь себя хозяйкой положения.
        Но, как всегда бывает, стоит только самодовольно подумать: «Ого, какая я стала опытная! До чего ж у меня все здорово получается, без сучка, без задоринки!» — тут же и кольнет тебя затаившийся незамеченный сучок, и споткнешься о непонятную задоринку.
        В раздевалке за двумя рядами вешалок — негромкий, но вполне уловимый шепот:
        - Соня, ты принесла деньги на подарок Светлане Александровне?
        Это Лена Некрасова спросила. А Соня Ильина (злостный неплательщик!) стыдясь, но и немножко уже сердито отвечает:
        - Мама сказала, что только после первого может дать!
        Светлана так и застыла с рукой, протянутой к шубе. Затаилась в тени, выждала, пока уйдут девочки, — только бы не заметили! Побежала на автомат, позвонила Лениной матери:
        - Елена Евгеньевна, мне очень нужно с вами поговорить! Нет, сегодня же! И очень вас прошу, чтобы Лена не знала о нашем разговоре!
        Они встретились вечером на бульваре, пошли по крайней дорожке, где было темно и меньше людей. Ленина мать в тревоге.
        - Я, кажется, напугала вас, — сказала Светлана, — но ничего не могу поделать, не могу ждать до завтра! Елена Евгеньевна, я сейчас услышала, что в классе собирают деньги на подарок мне к Восьмому марта. Ваша Леночка говорила с Соней Ильиной. Я не хочу обижать ребят, Елена Евгеньевна, вам это легче сделать, чем мне, вы член родительского комитета. Скажите — только, пожалуйста, сегодня же! — скажите вашей Леночке, кажется, она у них кассир, скажите, что это не нужно, нельзя, нехорошо, скажите, чтоб она вернула деньги, если кто уже внес, и больше ни с кого не требовала!
        Елена Евгеньевна чуть смутилась, взяла Светлану под руку:
        - Да вы не волнуйтесь так, Светлана Александровна, голубчик! Конечно, неловко получилось, что вы услышали, я понимаю. И, разумеется, Лена не должна была просить денег у Сони Ильиной: у Сони нет отца, мать получает какие-нибудь четыреста или пятьсот рублей…
        Не понимает!
        Светлана высвободила свою руку.
        - Елена Евгеньевна, с Соней Ильиной это получилось особенно гадко, но ведь дело не в том, сколько зарабатывают родители моих учеников — пускай хоть мильон! — дело в том…
        - Постойте, — мягко перебила Елена Евгеньевна, опять завладевая рукой Светланы. — Дорогая моя, мне кажется, вы противоречите самой себе. Вы не хотите, чтобы ребята вам дарили (между прочим, забывая о том, какое удовольствие для самих ребят — делать подарки!), но в то же время вы…
        - Я говорю о подарках, купленных на деньги!
        - Вот я и хочу сказать. Ну, а когда вы сами подарили мальчику довольно-таки дорогую вещь…
        И она уже знает, все знают! До чего же нехорошо!
        - Елена Евгеньевна, одно дело, когда взрослый человек, сам зарабатывающий деньги, — мальчику…
        - Но ведь у мальчика есть родители, им это могло показаться… ну, упреком, что ли!
        - Я думаю, они даже не заметили, есть у Володи коньки или нет!
        Они постояли еще немного, уже выйдя на площадь, у фонаря.
        - Ну, вы не расстраивайтесь, — умиротворяющим тоном говорила на прощание Елена Евгеньевна, — я понимаю ваше чувство и сделаю, как вы просите. Но, мне кажется, ребята будут огорчены. Правда, и говорим иногда, и даже писали об этом, но, знаете, ведь так уж повелось…
        Так повелось. Да, подарки делать приятно, и в этом она права.
        Вспомнилось вдруг, как еще до войны, во втором это было классе, надумали подарить что-нибудь, тоже к 8 Марта, учительнице, молоденькой веселой девушке, которую весь класс очень любил. Деньги скопили от завтраков, что-то немного, всего получилось рублей двенадцать. Девочки обошли магазины и палатки, узнавали цены и все аккуратно записывали. Светлана, уже улыбаясь, так ясно представила себе листок бумаги в клеточку, вырванный из тетради. Крупными буквами на нем было написано:
        Духи — 5 рублей.
        Чашка — 10 р. 50 к.
        Статуя — 9 рублей (то есть какая-то фарфоровая фигурка) — и так далее, и так далее, всего семь или восемь предметов.
        Разумеется, предполагалось или — или: на все указанное в списке капитала не хватило бы.
        И вдруг кто-то из мальчишек выкрал список или подсмотрел, что пишут девочки, да и ляпнул на уроке во всеуслышание радостным голосом:
        «Анна Семеновна! Вам девочки хотят подарить духи за пять рублей, статую за девять рублей, чашку за десять пятьдесят…»
        Как покраснела бедная Анна Семеновна! Как неловко стало за нее, за весь класс, за этого глупого парня!
        Но — Светлана честно призналась себе — в чем заключалась для нее тогда главная неловкость? В том, что Анна Семеновна будет теперь ждать подарков по всему списку, то есть и чашку, и духи за пять рублей, и статую за девять, а это было, конечно, невыполнимо! Подарок все-таки был куплен. Три делегатки, Светлана в том числе, остановили свой выбор на лисице из оранжевой синельки в кондитерском магазине. Лисица была подвязана ленточкой к плитке шоколада.
        «Анна Семеновна шоколадку съест, а лисицу на комод поставит», — сказала маленькая Клава Маркидонова, и девочки с ней согласились.
        Анна Семеновна на другой день разделила шоколадку на сорок микроскопических частей. И это было очень весело, хотя и совестно, что ей такой маленький кусочек достался. А про лисицу Анна Семеновна сказала, что она чудесная и очень ей нравится.
        Может быть, и нужно было сделать так, раз уж так повелось?
        Нет, лисица — это другое: у родителей денег не требовали, скопили сами, кто хотел… Как скопили — не завтракали?
        Через несколько дней загрипповала Валя, физкультурница. После четвертого урока Светлана сказала ребятам, что физкультуры не будет, можно идти домой.
        Но ребята что-то не спешили уходить, сбились в кучку, совещались о чем-то. К Светлане подошли Лена Некрасова и Соня Ильина.
        - Светлана Александровна, а можно, мы останемся в классе на этот час?
        - Зачем же вам оставаться?
        - Мы хотим написать письмо, — сказала Лена.
        - Поздравительное письмо. Любовь Ивановне… — добавила Соня.
        Лена докончила:
        - К Восьмому марта.
        Любовь Ивановна — старушка учительница, вышедшая на пенсию в прошлом году. А ведь это хорошо, что ребята вспомнили о ней!
        - Что ж, девочки, оставайтесь. Только имейте в виду — в соседних классах уроки, так вы потише.
        - Да, конечно.
        Светлана уже стояла, перед ней на столе еще лежал раскрытый задачник. В конце каждой задачи — вопрос, А на последних страницах — ответы на все задачи, даже самые трудные. Заглянешь в ответ — и проверишь себя, правильно ли решил задачу. К сожалению, это только в задачниках так!
        Лена и Соня Ильина все еще не отходили, смущенно переглядываясь, будто чего-то выжидали.
        Лена — староста, нужно будет возложить на нее ответственность за тишину в классе.
        - Бумага-то почтовая у вас есть?
        - Есть. Только… Светлана Александровна, вы, пожалуйста, выйдите из класса, когда мы будем писать!
        Ответить нужно сейчас же, сию минуту нужно ответить! Обидеться? Или повернуть в шутку? Светлана неторопливо закрыла задачник.
        - Уйду, уйду, Лена, не буду подслушивать ваши секреты. Ведь каждое письмо — это маленькая тайна между тем, кто пишет, и тем, кому оно адресовано. До свидания, ребята. Кончите писать — выйдите потихоньку. Лена, ты староста, следи за порядком. Когда пойдете, скажи мне, я буду в учительской.
        Кажется, небольшое расстояние от столика до двери, но, когда чувствуешь, что взгляды всех ребят, всех до одного, как бы упираются в тебя… В коридоре стало чуточку поспокойнее, но перемена еще не кончилась, все в движении. Пускай здесь ребята из других классов, но это все тот же молодой, любопытный, наблюдательный, ласковый, добрый, жестокий народ!
        По совести говоря, обидно ужасно! И, кажется, не очень-то правильный был ответ. Нужно было все-таки дать им почувствовать, что неделикатно просить учительницу выйти из класса… «И почему они решили, что я хочу остаться?.. Сама виновата, нужно было сразу им сказать: вот я сейчас уйду, а вы не шумите…»
        Звонок! Коридоры пустеют. В учительской тоже, на счастье, никого нет.
        Так что же случилось? «Меня заподозрили в неделикатном желании узнать, о чем пишут… моей сопернице, что ли? Как они расценивают мое отношение к их старой классной руководительнице? Может, хотели написать обо мне? Или думают, что я так думаю?»
        Все эти вопросы висят в воздухе. Ни в одном задачнике ответов на такие вопросы не дается.
        В каждом классе бывают хорошие девочки и мальчики. И не просто хорошие, а очень хорошие: способные, веселые и старательные. Почти ангелы с крылышками, можно было бы сказать, если бы не были они такими по-человечески живыми.
        В четвертом «В» такой была Анечка Чернышева, любимица всего класса, любимица учителей. За весь год — ни одного замечания, ни одного нарушения дисциплины.
        Как только за Светланой закрылась дверь, Анечка Чернышева протиснулась к столу учительницы. Была она небольшого роста, с тихим голоском, вежливая до предела.
        Анечка стукнула по столу маленькой ладошкой и крикнула:
        - Свиньи мы все! — обнаруживая тем самым свою человеческую сущность.
        - Правильно! — отозвался Володя Шибаев со своей парты у окна. — Свиньи вы все, и больше ничего! А самая страшная свинья — это Ленка!
        - Я говорю: мы, мы все свиньи! — продолжала Анечка с таким накалом в голосе, что у всех прямо даже мурашки забегали по спине. — Свиньи за то, что дали уйти Светлане Александровне! Иди, Лена, догони ее, нужно извиниться! Пойдем!
        Через минуту весь класс гудел, каждый выкрикивал свое мнение о случившемся, осуждая, оправдываясь, негодуя. Через две минуты стали распахиваться двери соседних классов и появляться в коридоре встревоженные учителя. Через пять минут в учительскую вошла Ирина Петровна с розовыми пятнами на щеках.
        - Светлана Александровна, пойдите полюбуйтесь, что делается в вашем классе! Как можно было уйти и оставить ребят без надзора!
        Через полчаса — разговор в кабинете директора. Евгений Федорович сидел за своим широким письменным столом, сам такой широкий, уверенный в себе, умиротворяющий.
        - Светлана Александровна, да вы не расстраивайтесь так. Спокойной жизни захотели? Тогда вам не в школу идти, а другую бы себе выбрать профессию: хранителя экспонатов в археологическом музее или что-нибудь в этом роде.
        - Нет, вы скажите, скажите, Евгений Федорович, ну как я должна была поступить?
        Евгений Федорович неторопливо передвинул лежавший перед ним классный журнал на правую половину стола. А у Светланы вдруг промелькнула смешливая, озорная мысль. Ей показалось, что, отведя глаза на классный журнал, Евгений Федорович дает себе отсрочку в полсекунды и торопливо обдумывает: что же ответить сейчас молодому товарищу, да поскорее, да так, чтобы товарища поучить уму-разуму и подбодрить, а главное — мудрое и авторитетное.
        Уважаемый директор стал вдруг по-человечески близок. И она уже знала: что бы он ни сказал сейчас, это будет разбор неправильно решенной задачи. А следующая задача будет уже на другое правило. Ее-то решать опять придется самостоятельно, без подсказки.
        «Ну что ж, — окончательно повеселев, подумала Светлана, — разберем одну задачу, попробуем решить другую. В археологический музей работать ведь я же не пойду!»
        …Вечером — неожиданные гости; половина класса пришла извиняться. Заполнив комнату, ребята сидели на стульях, на диване, на кровати, на подоконнике.
        - Ну, а письмо Любовь Ивановне так и не написали? — спросила Светлана.
        - Не написали, — горестно ответила Лена Некрасова. Светлана налила в чернильницу свежих чернил, положила на стол ручку и несколько листков бумаги.
        - Пишите, — сказала она. А сама ушла в кухню, к чудо-печке, вспоминая на ходу рецепт самого быстрого чудо-кекса.
        X
        Восьмого марта, как только Светлана вошла в класс, ребята встали и проговорили хором:
        - Светлана Александровна, поздравляем вас с Международным женским днем!
        Видимо, долго репетировали, уж очень четко получилось.
        - Спасибо. И вас, девочки, поздравляю. Садитесь.
        Но все продолжали стоять. Лена Некрасова начала — одна — очень торжественным тоном:
        - Светлана Александровна, мы хотим подарить вам сегодня в честь нашего Международного женского дня…
        Дарят все-таки! Что же делать теперь?..
        - …хорошее поведение! — докончила Лена. Все лица были очень серьезны. Светлана весело ответила:
        - Спасибо, ребята! Это очень хороший подарок. Принимаю с благодарностью.
        Все четыре урока стояла в классе сказочная, неправдоподобная тишина. Ни подсказок, ни перешептывания. Ребята ревниво следили друг за другом, и если кто по рассеянности забывал о подарке, его немедленно одергивали, молча, но энергично.
        Интересно, кто придумал это? Сами или Ленина мама подсказала?
        Когда прозвенел последний звонок и в идеальном порядке ребята растянулись линеечкой, выходя из класса, Лена заметила:
        - Жаль, что Восьмое марта бывает только раз в году!
        - Почему жаль? — загадочным тоном спросила Светлана. — Подарок есть подарок.
        На другой день при первой же попытке Толи Якушева переслать записочку на переднюю парту Светлана сказала удивленно:
        - Толя, разве ты забыл, что подарил мне вчера вместе со всем классом хорошее поведение?
        - Так ведь это было вчера! — удивился Толя.
        - Мне кажется, подарки не принято отбирать на другой же день!
        - Вот так попались! — громко сказал Володя Шибаев.
        - Вы очень хитрая, Светлана Александровна! — заметил Андрюша Седов.
        Обыграть подарок удавалось еще в течение нескольких дней. А потом получил тройку Андрюша Седов. Тройку по арифметике, случайную конечно, потому что Андрюша был твердым, надежным отличником. На следующий день Андрюша в школу не пришел. И еще день…
        - Что с Седовым, никто не знает?
        Нет, никто не знал. Андрюша жил на набережной, и попутчиков у него не было. Нужно будет спросить у Вадима. На перемене Светлана поднялась к девятиклассникам. Ее догнала Лена Некрасова:
        - Светлана Александровна, вас Ирина Петровна просит сейчас же прийти к ней в кабинет!
        В кабинете завуча сидела Андрюшина мать, бледная, с синевой под глазами. Взволнованным голосом она рассказала, что вчера за Андрюшей, когда он шел в школу по Заречному переулку, погнались какие-то парни с ножами. Он был так напуган, что вернулся домой.
        - Рассказал он мне об этом не сразу. Вчера меня дома не было целый день. Сегодня, вижу, собирается как-то нехотя, будто даже со страхом… А потом говорит: «Мама, я не пойду в школу!» Ну, и рассказал. Вы же понимаете?.. Нервное потрясение!
        - Кто гнался за ним? Ребята? Школьники?
        - Нет, нет, взрослые парни. Он даже сказал: дядьки.
        - Незнакомые?
        - Да. Ирина Петровна, я уже в милицию заявила. А потом — к вам.
        Светлана спросила:
        - А почему он не с братом шел?
        - Вадим обычно выходит раньше, заходит за товарищами.
        - Что за дикая история! А сейчас где Андрюша?
        - Дома сидит.
        - А вы приведите его, хотя бы к последнему уроку. Андрюша явился тихий, какой-то пришибленный, на вопросы отвечал неохотно.
        Хотя в кабинете завуча было решено молчать о происшедшем, чтобы не устраивать паники, но слухи уже просочились, может быть, от девятиклассников, через Вадима.
        Появление в школе милиционера еще больше взбудоражило ребят.
        Небольшого роста, плотный и самоуверенный лейтенант милиции прошел в кабинет директора, сопровождаемый любопытными взглядами.
        - Товарищ милиционер, а их уже поймали?
        - Всех, кого нужно, поймаем, — с твердостью ответил милиционер.
        Когда Светлана вошла в кабинет, Андрюша Седов уже был там.
        - Так вот, — говорил лейтенант милиции, — ты, Андрюша, нам расскажи спокойненько, не волнуясь, как было дело. Во-первых, где с тобой это случилось и когда?
        - Вчера утром, когда я шел в школу. Как свернул в Заречный переулок, так они и выскочили…
        - Сколько их было?
        - Двое.
        Светлане помнилось, что Седова говорила про трех человек; впрочем, она не была уверена. Да и у страха глаза велики.
        - Кто же это был? Ребята или взрослые?
        Андрюша ответил, подумав:
        - Не совсем еще взрослые.
        - Какого же возраста? Приблизительно.
        Андрюша пожал плечами.
        - Ну, по шестнадцать им было лет или по сорок?
        Андрюша наморщил лоб с добросовестным видом.
        - Лет по восемнадцать.
        Милиционер одобрительно кивнул:
        - Вот это точно сказано. Откуда же они выскочили?
        - Из ворот.
        - Навстречу тебе бежали или за тобой?
        - Сначала навстречу, а потом за мной, когда я от них побежал.
        Милиционер опять сделал одобрительное движение.
        - Так. Ты, значит, их хорошо разглядел. Если, скажем, они будут задержаны, опознать сумеешь?
        Андрюша замялся, даже как будто испугался немного:
        - Нет. Не сумею.
        - Как же так? Ведь ты их видел хорошо?
        - Они были в масках.
        Светлана и Евгений Федорович переглянулись. Милиционер, вдруг оживившись, сказал:
        - Так. Знаю эту шайку. Вот что еще мне постарайся припомнить: какие у них были ножи? Вот такой формы или вот такой?
        На листе бумаги он быстро набросал карандашом простой охотничий нож с коротким лезвием, а рядом — кинжал.
        Андрюшины глаза разгорелись. Его рука потянулась к кинжалу:
        - Вот такие.
        - Все, — сказал лейтенант милиции, вставая с кресла. Евгений Федорович тоже встал.
        - Приношу вам извинения от коллектива школы за беспокойство.
        Милиционер надел фуражку, вежливо козырнул и вышел.
        Евгений Федорович вернулся к своему креслу, скрестил руки на груди и посмотрел на Андрюшу.
        - Ну-с!..
        Из школы Светлана пошла с Андрюшей и Вадимом. Вадим, пунцовый от негодования, все никак не мог успокоиться.
        - Нет, ты скажи, скажи, как у тебя совести хватило и маме, и всем!..
        Андрюша, часто моргая, упрямо повторял:
        - Да я же тебе говорю: я получил тройку по арифметике.
        - Ну и что?
        - Мама должна была подписать дневник.
        - Ну и что?!
        - Увидела бы тройку — и расстроилась.
        И Светлана и Вадим были сами так расстроены и возмущены, что даже не заметили каламбура.
        - И чтоб маму не расстраивать, ты два дня не ходил в школу и наврал с три короба? А маму ты как напугал — думал ты об этом или не думал?
        - Я не думал, что она испугается.
        На повороте Андрюша вдруг быстро сказал:
        - Я, пожалуй, вперед побегу, маму успокою.
        И побежал в свой Заречный переулок. Светлана и Вадим засмеялись, глядя ему вслед.
        И сразу Светлана стала серьезной. Наврал с три короба, попало ему и еще попадет — все это так. Но вот что печально: почему и мать Андрюшина, и завуч да и она сама, даже директор и лейтенант милиции поверили глупому рассказу? Значит, еще могут бегать по тихим переулкам парни с ножами и нападать на прохожих? Значит, все-таки это не совсем неправдоподобно?
        Мысли Вадима, кажется, были схожими.
        - Светлана Александровна, — начал он, — а вот если бы мы жили уже при коммунизме, там никаких бандитов уже не может быть, верно? Им не для чего будет грабить и воровать. И даже не это — главное, люди станут другими. Когда это будет? Через двадцать, может быть, через сорок лет? Я, знаете, все размышляю об этом, как бы нам поскорее прийти к коммунизму, я даже статью об этом начал писать, в «Правду».
        Вадим приоткрыл свой портфель и вынул голубую общую тетрадь, перелистал ее. Несколько страниц были исписаны почерком небрежным и вдохновенным, не таким, как пишут школьные сочинения.
        Светлана переспросила с полной серьезностью:
        - В «Правду» статью?
        - Да, в «Правду». Я знаете что хочу предложить? Нужно написать воззвание ко всем преступникам. Пускай они поймут, что они тормозят, что они мешают…
        - Вы думаете, подействует на преступников такое воззвание?
        Вадим снова впихивал голубую тетрадку в портфель.
        - Вот я вам прочту как-нибудь…
        Юношеский баритон, пушок на верхней губе… и в то же время сколько в этом девятикласснике еще совсем по-цыплячьи детского!
        - И знаете, Светлана Александровна, что меня иногда возмущает? Вот пишет кто-нибудь в газете или там в журнале о чем-нибудь нужном, об очень важном — о воспитании, о будущем всей страны, — и ведь он за это деньги получает?
        - А как же ему быть? — удивилась Светлана. — Писатель… ведь это его работа. На что же он будет жить, если ему не будут платить гонорар?
        Вадим все-таки не был убежден ее словами.
        - Может быть, если действительно профессиональный писатель… Но все-таки некрасиво это… такие большие слова говорить… и вдруг — за деньги! Нет, когда я закончу статью и пошлю ее в редакцию, я так им прямо и напишу: «Гонорар мне не нужен!»
        - А что, если вам, Вадим, сначала, для практики, написать воззвание к нашим школьным правонарушителям, ко всем грубиянам, лодырям, попытаться на них воздействовать?
        Вадим с сомнением покачал головой. Такая задача, казалось бы более простая и близкая ему, не так его привлекала.
        - Кстати, о грубиянах и нарушителях. Вы знаете, Светлана Александровна, кто рассказал Ирине Петровне, что вы подарили Володе коньки?
        - Нет, не знаю.
        - Ригалета наш… ну, помните, Новиков, со мной в одном классе учится.
        - Как же, помню. Но при чем тут он?
        - Тут отчасти мы с Андрюшкой были невольной причиной. Андрюша тогда примчался домой: «Учительница у нас мировая — во!» Ну, знаете, как у них, у ребят, принято — «на большой палец». «Володьке Шибаеву, говорит, коньки подарила!» А ему Толя Якушев рассказал, Володя-то сам не болтливый. А у меня как раз Новиков сидел. Потом, в школе уже, на перемене мы стояли у окна и смотрели на каток, по коридору Ирина Петровна проходила. Новиков, будто ее не заметил, нашим девочкам громко так говорит: «Вот вам всем, девчонкам, эта черненькая учительница нравится, Светлана Александровна, а как по-вашему, правильно или нет, когда учитель своим ученикам делает дорогие подарки?» Ирина Петровна с ним потом в учительской говорила, я знаю. Они подошли к дому Седовых.
        - Я, пожалуй, не буду заходить, — сказала Светлана. — Вы уж сами маму успокойте, Вадим.
        - Да, разумеется. Ведь и не было ничего. Неприятный осадок остался после этого разговора.
        Пробовала направить мысли на веселый лад — на статью, которую Вадим готовит для газеты «Правда», на фантастических Андрюшиных злодеев.
        «Вот сейчас приду… расскажу все Косте. Как милиционер в школе был… Костя сегодня рано вернется. Поскорее сделать все домашние дела и пораньше лечь спать. Устала!»
        У Кости сидели два товарища: Саша Бобров и незнакомый майор. Сидели и дружно дымили в две папиросы и одну трубку.
        Какая-то особенная чувствительность сейчас к дыму. Просто в комнате трудно быть — мутит.
        Устроила им ужин, а сама даже и есть не могла. Вышла в кухню. Перемыла там все, перечистила. Больше делать нечего в кухне, да и неудобно совсем пропасть из виду — вернулась.
        Сидят все трое, очень собой довольные, и один за другим или все враз ядовитые струи дыма из себя выпускают, прямо будто не люди, а паровозы. И форточка открыта, да что в ней толку!
        Если бы Саша был один, можно было бы сказать, а при майоре неловко. А майор, кажется, приятный человек и очень интересно рассказывает. Хочется с ними посидеть и послушать. Ведь это еще по фронту Костин товарищ.
        Костя про себя всегда мало говорит и очень коротко.
        И вот умный, наблюдательный человек вспоминает обо всем вместе пережитом. Видишь Костю его глазами, каким он был, когда еще не познакомились. Ведь совсем еще мальчик был. Почти такой, как Вадим, немногим старше.
        - Костя, а помнишь, в сорок втором, как в первый раз танки на нас шли?
        - Помню, конечно! Сержант Мережков разъясняет ребятам, что танк для расторопного человека опасности не представляет, есть у него уязвимые места и мертвое пространство, и, если он на тебя попрет, нужно затаиться в окопе, пропустить танк над головой, а потом смело встать во весь рост и ему бутылку с горючей смесью — извини, Светланка! — в зад!
        - И ведь отбили атаку, и затаивались в окопе, и поджигали танки, а, Костя? Бутылками поджигали. Нам бы тогда нашу технику современную, правда, Костя?
        Саша смотрит и слушает почтительно. Саша перед ними совсем желторотый, ведь он — послевоенный военный.
        Столько лет прошло… а до сих пор, как страшный сон — так про войну. И мама, и отец… И про оккупацию… и что Косте опять на фронт…
        Еще сон снился на днях, что Надя не за Алешу Бочкарева замуж вышла, а за Костю. И провожает его на станции окружной дороги вместе со своей девочкой. И что девочка ее — Костина дочка. А сама смотрела на них со стороны, как тогда, в сорок пятом году, когда Костя из Германии ехал на Восточный фронт. И Алеша Бочкарев тоже смотрел из окна станции. И вдруг спросил: «Светланка, но ведь у тебя тоже есть ребенок?» Ответила: «Да». И как будто уже есть. Алеша почему-то снял очки. Глаза у него были добрые и грустные. «Светланка, а нам с тобой как теперь быть?» Сказала: «Я не знаю». Костин эшелон отошел, Надя с девочкой уехала на такси. Алеша помахал им вслед рукой, надел очки и сказал бодрым голосом: «Знаешь, Светланка, ты не очень огорчайся. По-моему, это только сон!»
        Приснится же глупость такая!
        А очень симпатичный этот майор Мережков… Он потом на Дальнем Востоке служил, только недавно перевели, про Корею стал рассказывать. Ведь он был совсем недалеко от границы. И почти все пропустила.
        Потом начали про свои служебные дела — и это тоже очень интересно, ведь Костя сам не говорит, а расспрашивать — не знаешь, что можно, что нет. Майор-то, конечно, знает, о чем можно при женах… Что-то смешное вспомнил… Только после каждой фразы — пых-пых! А трубка у него махоркой набита до самых краев — сил больше нет терпеть! Пришлось опять спасаться в кухне, готовить обед на завтра.
        Около двенадцати — голоса в передней. Попрощалась с гостями, потом села на диван — и чуть не заплакала. Спать хочется — просто сил нет, а ведь не заснешь!
        - Светлана, да ты что?
        Прикусила губу.
        - Тошнит меня. От дыма.
        - Ты что ж не сказала-то? Мы бы… Эх!..
        Встал, огляделся.
        - Выйди на минуту в коридор.
        Схватил столовый нож, вскочил на подоконник — раз! раз! — вспорол все бумажные наклейки, распахнул обе створки окна…
        - Ты уйди, уйди — холодно! Умывайся там пока, зубы чисти.
        Умывалась. Чистила зубы.
        И вспомнила вдруг, как в детстве мама и папа, открывая форточку или окно зимой, говорили:
        «Уйди, уйди, Светланка, простудишься!»
        А сами оставались в комнате, прибирали там, делали все, что нужно… и, видимо, не могли простудиться. Взрослые не простужаются.
        Потом и сама стала взрослой, на перемене говорила ребятам:
        «Уйдите, форточка открыта — простудитесь!»
        А теперь вот Костя наводит порядок при открытом окне — и простудиться не может.
        Минут через пять Костя позвал, заботливый, расстроенный, виноватый:
        - Ну пойди, понюхай теперь, посмотри.
        Вошла. Понюхала. Посмотрела. Холодно зверски.
        Воздух чистый-чистый, не то снегом пахнет, не то весной. А табачный запах где-то самую чуточку… Может быть, в вещах застрял — в платье или в Костиной гимнастерке.
        - Ну, как на твой взгляд?
        Прижалась щекой к этой гимнастерке.
        - На мой взгляд — все очень хорошо!
        Костя в коридоре табличку повесил: «Место для курения».
        XI
        Год переламывается где-то в конце февраля и сначала медленно, потихоньку, рывками, а потом стремительно приближается к весне.
        В школу идешь не в сумерках, а при ярком свете солнца. Звенят под ногами хрупкие сосульки. Неторопливо шагают по снегу гордые своей закалкой старшеклассники — без пальто и без шапок.
        Драповое пальто пришлось немножко переделать — распустить выточки. Но вообще-то ничего еще не заметно. Кто не знает, говорит:
        - А вы, Светлана Александровна, пополнели, вам идет!
        Пожалуй, все-таки к концу мая, к экзаменам, будет уже заметно… и это тревожит порой не меньше, чем сами экзамены.
        К концу учебного года как-то особенно близки стали ребята, весь класс, и непонятным, жестоким даже казалось слово «конец».
        Какой же это конец? Это только начало, только вошла в их жизнь, и они по-настоящему вошли в мою. И вот все кончится через несколько дней, перейдут в пятый класс, жалко их отдавать другим учителям, другому классному руководителю. Для нового человека ребята будут чужие, многие покажутся несимпатичными, оттолкнут от себя. Когда-то еще новый учитель познакомится с ними, приблизится к ним!
        А нельзя ли помочь? Осенью, когда начнутся занятия, рассказать поподробнее о каждом бывшем своем ученике… Ну, хоть не о всех, о самых неблагополучных, почему они такие, что я узнала о семье, об условиях, в которых они живут.
        Ведь если бы с начала учебного года знать… если бы, например, удосужилась, сходила тогда к Любовь Ивановне, расспросила бы ее… А ведь не пошла бы, пожалуй. Самолюбие? Неужели ревность? Любовь Ивановну завуч всегда ставила в пример.
        Хорошо, что с осени будет первый класс. Придут малыши, буду их вести с самого начала, все четыре года.
        Нет, все-таки не с самого начала, первую четверть придется, конечно, пропустить. Жаль — они такие трогательные, малыши-новички, именно в первый день, первого сентября.
        И только подумала об этом — толкнулся малыш, свой малыш, будто хотел напомнить о себе…
        Ирина Петровна во время экзаменов была вездесущей и всеобъемлющей. Противная она, конечно, но надо признаться — организаторские способности и, так сказать, техника педагогическая у нее есть. В основном это про нее, видимо, директор говорил, что у каждого прибора есть своя «поправка», и, если знать поправку, прибором можно пользоваться.
        Думается все-таки, что иногда Евгений Федорович эту Иринину Петровнину поправку считает слишком большой.
        Как-то он выходил из своего кабинета, а она, поймав его на ходу, семенила за ним по коридору и все убеждала, убеждала… Ясно, в чем убеждала: натянуть потребовалось отметку оплошавшему четверокласснику…
        В коридорах было уже пусто, директор спешил в класс, на лице его было несвойственное ему выражение досады и как бы даже брезгливости.
        - Хорошо, хорошо, — сказал он.
        Ирина Петровна даже разрумянилась от волнения, что было тоже ей несвойственно.
        Светлана порадовалась, что в ее классе никого за уши тянуть не потребуется, вроде все благополучно перейдут.
        А ведь трудно ребятам — самое время веселое, когда весна переходит в лето, а тут сиди зубри!
        Зато после каждого экзамена бурная радость — тех, конечно, кто сдал. Солидные девятиклассники резвятся, как дошколята, не имеющие ни забот, ни тревог.
        Вот двое бегут вперегонки на школьном дворе, а третий, белозубый весельчак, приятель Вадима Седова, отстал и кричит им вслед:
        - Ригалете-то что! Ему всюду зеленая улица! Расступается мелкота. Догнал наконец своих у ворот, прицепился, дядя здоровый, к Новикову за курточку сзади и запел:
        - За хво-о-стик тетенькин держался!
        Новиков отмахнулся, но добродушно. Даже залюбовалась им: лицо разгорелось, здорово бежал — он всегда первым.
        По улице спокойно пошли.
        Прошлым летом уезжали с Костей на юг. Теперь не уедешь далеко.
        Костя уговорил взять путевку в санаторий. Не хотелось одной, но что же делать. Не для себя, для маленького. Ему уже необходим чистый воздух, мамин отдых нужен ему.
        Странный это был месяц. Скучновато без Кости, а все-таки хорошо. Никаких обязанностей, никаких хлопот. Поспишь, поешь, почитаешь, пошьешь распашонки. Надоест распашонки шить — чепчик свяжешь.
        Вернулась в первых числах августа. В городе пыль, духота.
        Костя встретил так, что даже всплакнула немножко.
        - Ты что?
        - Ничего. Соскучилась без тебя!
        Вечером забежал Саша Бобров. Светлана как раз перекладывала из чемодана в комод малышовое приданое.
        - Ух ты, сколько нашила! А Тонька моя ничего не покупает, не шьет.
        А Тонька у него курносенькая, длинноногая, с вихрами туда и сюда, с переменчивым нравом: и смех близко, и слезы недалеко.
        - А Тонька моя утверждает, что ничего не нужно готовить заранее, будто примета есть такая.
        - Если уж говорить о приметах, — с важностью пояснила Светлана, — чего-то нужно недокупить. Мы пока решили не покупать кровать и коляску. Ну, и одеяло, конечно: еще неизвестно, какое потребуется — розовое или голубое.
        - Книжек разных умных накупила… Ишь ты! «Мать и дитя»…
        Светлана вышла в кухню. Когда вернулась, увидела, что Саша листает страницу за страницей, весь поглощен чтением и совсем не слушает Костю.
        - Хорошая книжка. Нужная. Светлана, дашь почитать?
        - Возьми. Пусть Тоня прочтет.
        Он сунул книжку за борт кителя, чтобы не забыть взять с собой.
        - Почему Тоня? Я сам прочту. Но где же справедливость, Светлана? «Мать и дитя». Почему нет книжки «Отец и дитя»? Ведь у нас равноправие?
        - Нет справедливости, Саша. Да и равноправие — по закону-то оно, конечно, существует, а природа его не всегда признает.
        Саша встал, угловатым движением протянул Светлане твердую свою лапищу:
        - Ну, я пойду. А то моя Тонька начнет ругаться.
        На широкой груди из-за борта кителя торчал уголок книги.
        Константин спросил:
        - Ты так и на улицу выйдешь, мать и дитя?
        - Не тревожьтесь, товарищ капитан, все будет по уставу. — Саша приладил книжку поудобнее и застегнул китель. — Вот и порядок.
        - А он у тебя хороший все-таки, — сказала Светлана, когда захлопнулась выходная дверь, — только шалый какой-то.
        Тротуары мокрые после дождя, приходится осторожно обходить лужи.
        В такую погоду легче, чем во время жары, можно подольше погулять. Доктор говорит — больше двигаться. А двигаться уже трудновато стало, и боишься уходить далеко от дома. Так и ходишь по знакомым улицам: с бульвара в сквер, со сквера, переулком, на площадь.
        Как мало ребят в городе! На улице и во дворах необычная тишина. Кто в лагере, кто на дачу или в деревню уехал.
        Даже у большого светло-серого дома, где живет половина всех школьников этого района, безлюдно и пусто.
        Проскакал вприпрыжку мальчуган лет трех или четырех и скрылся. Нет, опять выбежал из соседних ворот. Славный такой, темноглазый, в синих штанишках, щеки как две половинки яблока. Навстречу промчался, потом перегнал, опять к воротам… Вот опять навстречу бежит.
        Мордочка озорная, лукавая, заглянул в лицо снизу вверх, бросил вдруг на ходу одно только слово:
        - Пузятая! — и вприпрыжку к серому дому. Светлана даже приостановилась, посмотрела ему вслед. Ах ты маленький обидчик!
        А у соседних ворот — громкий смех. Подошла к воротам — два больших парня стоят, не видно их было сбоку.
        Один, что поменьше ростом, подтолкнул локтем высокого:
        - «Хи-хи! — сказала Ригалета».
        Высокий наглым взглядом окинул с ног до головы.
        Старый знакомый!
        Второй — это Толмачев, подголосок новиковский; они и на переменах вместе, и на катке… Значит, в одном доме живут.
        А темноглазый малыш к ним подбежал, они его по головке погладили: так, мол, умница, чему научили, то и сказал, очень смешно вышло!
        И вдруг Светлана увидела у ворот еще одного мальчика. Володя Шибаев тут же стоял, немного в стороне, встретился с ней глазами, покраснел чуть ли не до слез, сжал кулаки, шагнул к Леониду…
        А те двое на него смотрят с вызовом и любопытством.
        Что-то нужно сказать, что-то сделать… Что сказать? Что сделать?
        Если бы не к тебе, если бы к другой женщине подослали этого глупыша, нашла бы нужные слова.
        Если бы не беречь себя, глупо же волноваться из-за таких пустяков!.. Ведь они и сами какую-нибудь мерзость могут сказать, они и толкнуть могут — кажется, даже они пьяные оба…
        И Володя рядом с ними… В классе он самый большой, а рядом с ними кажется невысоким и еще более узкоплечим и худым, чем всегда. Володя только один шаг и сделал — остановился под взглядом Новикова.
        А Светлана ничего не сказала. Мимо прошла.
        XII
        Подъехал к воротам автомобиль. Молодой счастливый отец принимает из рук молодой счастливой матери нарядный сверток, розовый, с белыми кружевами. Чуточку в стороне — нянечка в белом халате несет чемодан и улыбается сочувственной улыбкой. В глубине сада, за цветочными клумбами, — приятное светлое здание с надписью: «Родильный дом».
        Это на картине так. А рядом еще картина висит: ребята, уже ясельного возраста, кормят кур, с ними ласковая тетя в белом халате, куры аккуратные, чистенькие, почти стерильные белые куры…
        Если надоест разглядывать, можно пересесть на другую скамью и смотреть на противоположную стену. Там симметрично повешены еще две картины такого же ободряющего содержания. Справа — молодой, счастливой, улыбающейся матери белая нянечка подает нежно-голубой сверток. Даже маленькое личико видно, розовое, забавно плачущее, с распахнутым ротиком: час обеда настал. На столике между кроватями — цветок, гортензия. На кроватях заднего плана юные мамочки смотрят и растроганно улыбаются. Кричащий малыш сейчас утешится, все очень благополучно.
        На картине слева — трое ребятишек младшего ясельного возраста лежат в ползунках на столике-манеже, над ними подвешены яркие шарики, неизменная нянечка в белом халате забавляет ребят погремушкой.
        Художник или те, кто заказывал ему эти картины, как бы желают вбить в головы и сердца всех присутствующих, всех ожидающих, всех, у кого тревожно замирает сердце и дух захватывает от жалости:
        «Потерпите! Эти страдания — не безнадежные, страдания жизни, а не страдания смерти, через это надо переступить, а дальше будет уже только радость».
        В вечерние часы всегда больше ожидающих, в основном — молодые мужчины и пожилые женщины: потенциальные папы и бабушки. Пожилые женщины, конечно, тоже волнуются, но это волнение ветеранов, умудренных опытом. Мужчины — как новички-ополченцы: преувеличивают опасность, порою недооценивают ее.
        В глубине комнаты сидит девушка с длинным носиком, в маленькой будочке, над окном которой надпись: «Справки выдаются»… и т. д. В руках девушки — судьбы всех входящих и ожидающих. На нее с надеждой начинаешь смотреть еще от самой двери. У нее телефон под рукой, и обыкновенный, и внутренний, в самое святая святых, — она знает все.
        Но еще раньше, чем спросить девушку в будке, нужно посмотреть на таблицу, висящую у самого входа, справа от лестницы: палата № 1, палата № 2… № 15… И в каждой палате — по нескольку кружков, на кружках фамилии… По правую сторону таблицы под каждой фамилией надпись помельче: «девочка 3200 гр., 48 см.» или «мальчик 4300 гр., 51 см». По левую сторону таблицы ни мальчиков, ни девочек нет. «Лебедева С. А.» Ничего больше не приписано внизу. Так было и вчера, и третьего дня.
        Девушка в будке уже знает многих в лицо. Издали, еще не подойдешь, говорит:
        - Ничего пока, товарищ капитан. Да вы не волнуйтесь, все идет нормально.
        А разве это нормально — третьи сутки! Когда пришли со Светланкой, один парень привел свою жену. Так под ее фамилией еще вчера утром появилась целая компания: «Мальчик — 2750 гр.», «Девочка — 2400 гр.».
        Мелковатый народ, да и что-то есть в этом несерьезное — иметь близнецов. Молодого отца все поздравляют с веселым чувством превосходства: с нами, мол, такое случиться не может. Ничего, радуется себе, доволен. Вчера, говорит, двухместную коляску уже купил.
        Пускай близнецы, пускай бы все ухмылялись, на тебя глядя, лишь бы поскорее, лишь бы Светланке было хорошо.
        Вчера она подошла к окну, хоть и не полагается, — бледная, под глазами круги, помахала рукой и вдруг исчезла.
        Сегодня было совсем как на картине: подъехала «Победа», вышел из нее счастливый отец, передал нянечке чемодан, подождал совсем немного у двери, все на него с таким интересом смотрели. А он-то сияет, раздувается прямо от гордости!
        И наконец выходит молодая мать с голубым свертком, а сзади нянечка…
        На скамейке напротив, как раз под картиной с ползунками, девочка лет четырех утешает отца:
        - Ты, папка, не вешай нос, это даже лучше, что девочка! Мы с ней будем посуду мыть, комнату убирать.
        Кому как повезет. Не все желания исполняются. Веселая бабушка сидит, рассказывает соседкам:
        - Я ему говорю: «Тебе, Вася, мама братишку купила, завтра привезет». А он: «Зачем же братишку? Мы ведь с мамой решили, что мне сестренку нужно купить!» А я ему: «Что ж делать, дорогой, выбора не было!»
        Зазвонил телефон, девушка в будке берет трубку. Все настораживаются.
        - Николаева?.. Да, да, сын у нее родился, товарищ Николаев!.. Здорова… Да, все хорошо.
        Пауза. Снисходительно улыбаясь, девушка говорит с ударением:
        - Какая длина? Сорок девять сантиметров. Что же вы длину спрашиваете, а не спрашиваете вес?
        Общее оживление в комнате. Все же знают прекрасно: вес важнее, чем длина: это элементарно! Только растерявшийся, неопытный отец может ляпнуть такое!
        Счастливый! Николаеву только вчера вечером привезли!
        Пойти, что ли, покурить…
        Все знакомо до мелочей около этой двери. Три ступеньки, выбоина с краю тротуара. Вон в том окне видел Светланку, второе от угла. Большое дерево — липа, уже начинающая желтеть. Каждый изгиб коры, каждый сучок знаком на этой липе… Сорвался и, плавно вращаясь, слетел на тротуар золотой лист.
        А может быть, останутся окна такие же точно, как были, и лист не успеют затоптать прохожие, а Светланка… Нет, об этом думать нельзя!
        Константин вдруг нагнулся и поднял упавший лист. Повертел за черешок — до чего же он легкий и нежный! Опять бросить на тротуар? Оглядевшись, будто стесняясь чего-то, бережно положил на широкий выступ стены.
        Иногда мы становимся суеверными. Должно быть, именно в такие минуты напряжения всех душевных сил и страха за близкое существо наши предки давали обеты богу. Построить какую-нибудь там часовню… А иногда совсем дикие вещи: обещали не родившегося еще сына сделать служителем церкви, а дочку отдать в монастырь…
        Сегодня полковник спросил:
        - Кого же хочешь, капитан, сына или дочку?
        В ответ только рукой махнул:
        - Все равно! Лишь бы благополучно!
        Было еще когда-то: легкий осенний лист долго лежал между страницами записной книжки. Красный сквозной лист рябины. Надя дала на память, уезжая в эвакуацию в сорок первом году… Берег тот листок… Лежал в кармане гимнастерки. Светланка, не было тебя со мной в боях. Была Надя. И еще долго потом, столько лет потом…
        Любовь?.. Нет, любви уже не было. Любить так долго без взаимности — какие-то особенные свойства характера для этого нужны.
        Вот Алексей мог… Очкарик добродетельный. Любил Надю молчком… Что-то в нем всегда было эдакое толстовское, вегетарианское…
        Все равно Надя была в мыслях, как заноза какая-то! А теперь — чудно! — даже забыл вспоминать о ней.
        А Светланка казалась девочкой… младшая сестренка, девочка-друг.
        Потом неожиданно все повернулось. Бывает любовь с первого взгляда — и это кажется странным. Может быть, еще таинственнее и необъяснимее любовь с сотого и тысячного взгляда, когда этот сотый и тысячный взгляд очень знакомого человека вдруг становится первым взглядом любви.
        Как она сахар колола меленько-меленько, когда читал Надино письмо… Сам-то забыл вспоминать, а она небось вспоминает часто и думает: а вдруг еще люблю Надю? А вдруг сравниваю?
        Светланка! Если бы только счастливо кончилось! Я тебе никогда никаких огорчений!..
        Почему не могут мысли проходить через стены?.. Даже без мыслей, мысли все-таки — это слова. Почему нельзя дать почувствовать близкому человеку: тут я, рядом с тобой, вот я трогаю рукой стену…
        Константин бросил в урну окурок. Пойти посмотреть, может, что-нибудь случилось за эти четверть часа…
        Нет!.. На белом кружке все так же одиноко: «Лебедева С. А.» — и никого больше.
        Утром в воскресенье Константин проснулся, когда в квадрате окна засерело бледное небо, — занавеска накануне так и осталась незадернутой. В воздухе совсем уже по-осеннему сеется мелкая дождевая пыль. Все влажное: крыши домов, заборы, потемневший асфальт. Цветы на клумбах какие-то растрепанные, поникшие. Улицы совсем еще пустые. В автобусе, нахохлившись, сидит одинокая кондукторша.
        Вот и дверь, через которую пришли тогда со Светланкой. Кажется, годы протянулись с тех пор, а не дни. Кажется, всегда так было: мучается она, бедненькая, а помочь ей нечем.
        Ведь такой даже пустяк — передать ей ничего нельзя: одни записочки — ни цветов, ни конфет…
        Немного подальше — другая дверь. Как возьмешься за ручку — сердце будто выскочить хочет. Торопишься войти и в то же время замедляешь шаги. Другие просто звонят по телефону, и все. Нет, уж лучше приехать. Позвонил один раз, и вдруг бестолковый голос говорит: «Лебедева? Нет, кажется, у нас такой…»
        Шагая через три ступеньки, Константин подошел к доске, на которой номера палат и фамилии — каждая в своем кружке.
        И вдруг… даже в глазах все запрыгало: нет Светланки на привычном месте!
        Торопливо забегал взглядом по всей доске, по всем кружкам… Нет Светланки!
        Да вот же она куда забралась, совсем в уголок, в десятую палату, милая, родная, хорошая! И мальчик у нее в том же кружке, мелким почерком так и написано: «Мальчик, 3550 гр., 51 см.» За решеткой все это дело, а то так бы и расцеловал!
        А может, перепутали они что-нибудь?.. Нет. «Лебедева С. А.» Может, однофамилица? Да с какой же стати? Не было ни одной Лебедевой, кроме нее, ни вчера, ни третьего дня. А если ночью привезли?
        Девушки нет в справочной будке — и куда пропадает, будь она неладна! Константин постучал в дверь, куда посторонним вход воспрещается. Выглянула нянечка, совсем незнакомая, из другого отделения.
        - Погодите немножко, товарищ капитан, сейчас придет сестра, все вам расскажет. — И закрыла дверь.
        «Посторонним вход…» Эх, бывают же черствые люди!
        Константин еще раз проверил, не изменилось ли что-нибудь на кружке в десятой палате. «3550 гр., 51 см.».
        Он сел на скамью у окна. Чудесный осенний день… дождик сеется… удивительно хорошо! Вес вроде неплохой, кажется, даже немножко больше среднего. А 51 сантиметр… Кажется, в книжке «Мать и дитя» средняя длина для мальчиков…
        - Что же это вы, товарищ Лебедев, ко мне на радостях и подойти не хотите?
        Ждал, ждал — и проглядел, как девушка в будку вошла!
        Константин вскочил, наклонился к окошечку:
        - Ну, как ее здоровье? Как она?..
        - Хорошо. Сейчас спит. Только что я говорила с врачом.
        - Вот спасибо-то вам! А ребенок?
        - Вы же видели: три кило пятьсот пятьдесят граммов, пятьдесят один сантиметр.
        - Нет, я хотел спросить: ничего он, здоровенький?
        - Все нормально. Подробно про ребенка расскажет вам детский врач. Зайдите часов в одиннадцать.
        Еще кто-то подошел к будке и ждет. Но невозможно оторваться так быстро, закончить разговор.
        - Передачу теперь можно?
        Хмурый гражданин стоит сзади и нетерпеливо покашливает. Ладно уж, спрашивай, отойду на два шага, шут с тобой! Тоже небось волнуется… Никого у него еще нет, у бедняги, ни сына, ни дочери!.. Ну-ка, еще спросить:
        - Девушка, дорогая, а скажите: что можно передать? Цветы, фрукты — можно? Что-нибудь сладкое?
        Какое счастье, что можно наконец… Девушка из будки вдруг позвала вдогонку:
        - Товарищ капитан!
        Обернулся к ней.
        - Товарищ капитан, цветов только маленький букетик можно.
        - Знаю, знаю! И чтоб без запаха!
        Бесчувственные люди! Маленький букетик!
        В кармане — банка с персиковым компотом. Яблоки — в пакете. И небольшой букет — астры.
        Очень неудобно так по телефону разговаривать, но передача только с одиннадцати часов, так что время есть, а молчать больше уж невозможно.
        - Боброва, пожалуйста, попросите.
        Долгая пауза. Наконец непроспавшийся голос:
        - Я у телефона.
        - Сашка, ты? Сашка, у меня сын родился, представляешь себе… Это я, я, Константин!
        Ох и бестолковый же парень! Ага! Понял наконец, поздравляет! Ну то-то!
        - Как Тоня себя чувствует?.. Привет ей.
        Кому бы еще позвонить? У кого есть телефон?.. Может быть, на службу? Кто сегодня дежурит?.. Кажется, Мережков.
        - Майора Мережкова, пожалуйста… Слушай, Василий, это Лебедев говорит. Да ничего не случилось… То есть именно случилось: сын у меня родился! Вот только что! В пять часов утра… Здорова… Да, спасибо.
        Отошел от автомата, встретил вдруг Валю, физкультурницу, из Светланкиной школы. Идет себе по другой стороне улицы, сумочкой помахивает и ничего-то еще не знает!
        - Валя! Валя!
        Вот кто обрадовался от всей души — женщины как-то сердечнее относятся к таким вещам.
        Эх, мало знакомых в городе, вот в чем беда!
        Что-то нужно было сделать сегодня утром… Да! Уезжает начальство в командировку, велело позвонить около десяти…
        И вдруг ляпнул по инерции почти с первого же слова:
        - Товарищ генерал, а у меня сын родился! Сегодня! Только что!
        Тот удивленно пробасил:
        - А!.. Это дело! Поздравляю!
        Кажется, как и всем остальным, вес сообщил, а может быть, даже и длину… Глупо ужасно!
        XIII
        Полетели записки через окошечко передач, туда и обратно.
        «Светик ты мой, хорошая, дорогая, умница ненаглядная! Одеяло я сегодня купил, голубое, и коляску типа «Победа», обтекаемой формы. А кроваток сейчас нет, говорят, будут во вторник…»
        «…Костя, он милый ужасно, совсем не такой сморщенный, как другие дети, только я никак не могу вглядеться хорошенько, потому что лежу на спине и разглядывать приходится, скосив глаза.
        Костя, ведь он не дышал и не кричал почти две минуты. Это было ужасно, ему делали искусственное дыхание, даже шлепали его — просто сердце разрывалось. Давай назовем его Димкой, как мы думали, — ему подходит».
        Подходит-то подходит, милое такое, уютное имя, но как следует разглядеть сынишку все-таки не удается. И вот что страшно: не перепутали бы. Говорят, номерки у них к ручонкам подвешены, но ведь можно перепутать и номерки. Соседка по кровати — она уже встает — утешает:
        - Да что вы беспокоитесь! Таких глазищ во веем роддоме нет, весь в мамку, одно лицо.
        Это, кажется, хорошо, если сын похож на мать. Сестра говорит: счастливый будет. Не был бы только маленького роста, потому что для мужчины…
        Пока у мужчины видны только одни глазищи, почти всегда закрытые, да розовый носик, немного торчком.
        Характером Димка скромный, застенчивый, с ленцой. Ему уже третий день пошел, а ничего еще не ел и не просит. Не умеет еще есть, подумать только! Няни говорят: плохой сосун.
        Другие малыши, как их принесут в палату, кричат, надрываются — и вдруг, сразу умолкнув, начинают звучно сосать. А Димка, как с ним ни бьешься, не берет грудь, да и только!
        - Нянечка, вы оставьте его еще немного у меня, я еще поучу.
        - Нет, уже пора. Принесу в двенадцать, должен порядок знать.
        - Да ведь голодный он! Ослабеет.
        - Ничего, проголодается — догадается.
        И ровно в двенадцать Димка вдруг догадался. Раздвинулись нежные мягкие губы, распахнулись черные глазищи, рассердился вдруг, нацелился, зачмокал, засосал. И какое же это ни с чем не сравнимое счастье! Если бы всего-навсего пять таких минут на свете жить — и то стоило бы!
        Через пять минут устал, глазки закрыл, лицо блаженное, умиротворенное. Нянечка его взяла, теперь только в профиль виден — носик торчком. Сыт.
        «Костя, милый! Завтра меня выписывают. Ура! Привези, не забудь: мое платье, пальто (если будет прохладный день), туфли, чулки… и так далее, и так далее…
        Димке: одеяло новое голубое, одеяло байковое, пеленку с кружевом, теплую распашонку голубую с уткой, кофточку белую с зайцем, подгузник (на всякий случай — два)…»
        Константин сидел перед раскрытым ящиком комода и складывал вещи в чемодан, проверяя по списку.
        «Кофточка с зайцем белая» — вот она! «Распашонка с уткой…» Еще и еще перебрал стопочку кукольного белья самых нежнейших цветов радуги… Нет распашонки с уткой! «Голубая теплая» есть. Но какая же это утка? Совсем другая птица…
        Прозвучал под окном автомобильный гудок. Тяжелые шаги на лестнице.
        Это Саша Бобров, он обещал заехать.
        - Сашка, слушай… а ну, снимай плащ, у меня здесь стерильные вещи разложены, не смей подходить со своими немытыми ручищами!
        Саша Бобров послушно оставил в передней плащ, пошел к умывальнику.
        - Полотенце вон там возьми! Пойди теперь сюда, скажи, какая это птица?
        - Вот эта, вышитая синеньким и красным?
        - Да, вот именно.
        - Как тебе сказать… На веточке сидит… на воробья не похожа… может, синица или снегирь? Но для снегиря…
        - Можно ее назвать уткой?
        - Уткой? Нет, на утку, я бы сказал, не похожа.
        - Ну, тогда я не знаю, что делать! Понимаешь, я все по списку, просит она привезти «голубую распашонку с уткой». И вот перебираю я все двенадцать штук… Ромашки есть, зайцы есть, а птица всего-то одна…
        - Светлана сама вышивала?
        - Нет, эти, кажется, покупные.
        Саша пожал плечами:
        - О чем только думают торгующие организации! Продают вышитых птиц, а какая это птица, не угадаешь! Но почему обязательно нужно взять с уткой?
        - Слушай, Сашка! Приказ есть приказ. Ты сам еще не отец и потому ничего не понимаешь. В чем соль этих ее распоряжений, что ей хочется? Одеть его сейчас понаряднее, во все самое красивое, чтобы парень был как картинка. Ты сам-то небось мундир надеваешь по праздникам, а не какую-нибудь задрипанную гимнастерку! Видишь, подгузники даже я отобрал самого первого сорта.
        - Да ведь это же, Костя, все так непрочно… она и пишет: на всякий случай два… Ехать пора, вот что, а не распашонки выбирать!
        - Знаю, что пора. Постой, ты меня не нервируй. Еще и еще раз Константин перебрал по одной все вещи в ящике комода.
        - Слушай, чудак человек, бери эту, с птицей неизвестной породы, она же красивая очень! И еще какую-нибудь возьми, Светланке на выбор.
        - Да, придется так. Какую, по-твоему, взять?
        - Вот очень нарядная тоже.
        - Нельзя: розовая. Не девчонку везем.
        - Так не видно же будет под одеялом!
        - Все равно не полагается. Вот эту возьму, она голубая.
        - Ну и прекрасно! Давай, давай завертывай, волнуется же она там! Да и машину мне на два часа дали, имей в виду!
        Все Димкины вещи завязаны в пеленку, уложены в чемодан. Все Светланкины «и так далее» — тоже.
        - Ты почему в плаще? Разве холодно? Пальто ей брать?
        - Обязательно. Даже дождь начался. Не забудь шляпу или косынку какую-нибудь. Ей теперь простужаться никак нельзя. Давай мне пальто на руку… Так. Пошли!
        «Вот сейчас сына увижу… До чего странно! Неделю уже знаю, что есть сын, а какой — невозможно себе представить! Долго все-таки они собираются…»
        Саша второй раз уже заходит, осматривается с некоторой робостью. Даже голос у него потише стал в этих стенах.
        - Ну как?
        - Сейчас выйдут. Терпи. Набирайся опыта.
        Саша подходит к доске.
        - Это их что же, сюда, в кружочки, вписывают?
        - Да, сюда. Видишь, вот она, Светланка, и мальчик: три кило…
        - Лебедев! Товарищ капитан!
        Нянечка вышла из двери. Константин подбежал к ней:
        - Идут?
        - Одеваются. Дайте ее платье и туфли.
        - Так они же в чемодане… Ох!
        Батюшки, что же делать-то! Все «и так далее» Светланкино положил, а платье на стуле так и осталось висеть и туфли, завернутые, — на комоде! Распашонка подвела, распашонка с уткой замутила голову! Что же теперь делать?
        - Александр, поехали домой за платьем!
        Сашка морщится:
        - Мне машину только на два часа…
        Нянечка говорит:
        - Ребенка уже одевают. Да вы не расстраивайтесь, товарищ капитан, пальто наденет, ничего не будет видно, а тапочки ей дадим, завтра завезете. Можно и в халате, только длинный он очень…
        Дверь за ней закрылась. Саша скалит белые зубы и ржет так, что девушка с длинным носиком выглядывает из своей будки и укоризненно говорит:
        - Потише, товарищи!
        Но смеется не только Саша Бобров — смеются все, кто слышал негромкий, тревожный разговор: все стоящие в очереди к окну передач и все сидящие на ближнем диванчике.
        - Ну и попадет тебе сейчас по первое число! — радуется Саша. — Голову тебе жена оторвет!
        - Не попадет. У меня жена хорошая!
        Немолодой уже мужчина с бутылкой кефира в руках говорит очень серьезно:
        - Напрасно обольщаете себя, товарищ капитан. За такое дело обязательно будет вам головомойка, уж поверьте моему опыту!
        И вот широко распахнулась дверь, в которую посторонним не входить…
        На пороге — Светланка в пальто и пестром беретике, тоненькая, легкая, даже отвык видеть ее такой. Раскраснелась от волнения и гордости. Смеются губы, смеются глаза, смеются ямочки на щеках. Из-под пальто на целую четверть длинный халат, из-под халата — больничные шлепанцы. Ну совсем, совсем девчонка, а на руках — большая кукла, завернутая в голубое… Взял и расцеловал при всей публике — пусть завидуют!
        - Посмотри, какой он!
        Отвернула белый кружевной уголок и показала сына. Носик розовый торчком, два зажмуренных глаза, две красные щеки — все!
        Константин ожидал чего-то совсем другого, а чего — и сам не знал. Даже растерялся немного.
        - Ух ты какой!
        Светлана опять накинула кружевной уголок на красное личико.
        - Ну, пойдем. Саша, и ты здесь? Здравствуй. Хочешь посмотреть? Он спит.
        Саша нагнулся с почтительным недоверием, как бы боясь разрушить непрочную игрушку.
        - Герой!
        Константин увидел, что ей тяжело держать ребенка.
        - Дай, я понесу.
        Голубой сверток был неожиданно легкий, но Константин чувствовал, как напрягся каждый мускул во всем теле. Он пронес ребенка по ступенькам вниз, чуточку отстранив от себя, будто нес большую хрустальную вазу. Сзади — нянечка с чемоданом. В машину Светлана села первая, Константин осторожно положил ей на колени голубой сверток. Захлопнул дверцу. Саша обернулся:
        - Поехали?
        - Поехали. Ты только… того… поосторожнее, без лихости.
        - Ясно.
        Автомобиль тронулся.
        Сияющие черные глаза — совсем близко…
        - Ты уж прости меня, что так вышло. Понимаешь, распашонка подвела… Слушай, дай его мне, ты устала.
        - Только держи его головкой сюда, а то, если вдруг толчок… Какая распашонка?
        - Приказ был — доставить распашонку с уткой. Я весь комод перерыл.
        - Почему с уткой?
        - Не знаю, ты так написала. А на ней снегирь или, шут ее знает, совсем какая-то другая птица!
        - Разве я написала «с уткой»? Ну… в смысле с птицей. Костя, я так спешила! Ты именно ту привез, что я хотела.
        - Светланка, ты же с третьего класса в школе естествознание преподаешь!
        - Так у меня же сейчас отпуск!
        Губы так и тянутся сами к смеющимся черным глазам.
        - Но-но, товарищи! — басит Саша Бобров. — Не забывайте, что у меня тут зеркало!
        XIV
        А теперь — нужно перепеленать. Первый раз в жизни перепеленать самой. Приготовила все, как в книжке, точно так, как показывали в роддоме. Одеяльце, клеенка, пеленка, еще пеленка и поверх всего подгузник положила уголком, будет ему вроде как штанишки.
        А раскрыла Димку, потянулся маленьким красным тельцем, засучил морщинистыми ножками, ткнул себя кулачком в глаз, выпятил животик — и сбил бинт на пупочке, бинт, который нужно беречь как зеницу ока и не трогать до прихода патронажной сестры.
        - Ох! Костя, дай мне скорее из комода бинт… Нет, нет, широкий, стерильный, я ему сверху прихвачу. Ты вымыл руки, когда приехали? Тогда оторви сам.
        Прихватила. Приподняла малыша, а головка откидывается назад, затылочек тяжелый-тяжелый. Костя шепчет тревожно:
        - Голову, голову поддержи!
        Поддержала голову. Переложила Димку на чистые пеленки.
        - Ты мне только под руку не говори!
        Смазала всюду, где полагается, загнула подгузник уголком, стала заворачивать по всем правилам.
        - Лежи, умница, в сухой, чистой пеленке, лежи, хороший мальчик!
        Костя не может удержаться, опять шепчет под руку над самым ухом:
        - Светлана, а почему он так ротиком туда и сюда? Слушай, они все такие худые?
        И вдруг:
        - Смотри, смотри, что он делает!
        Вот тебе и чистые пеленки, вот тебе и сухой хороший мальчик! Опять все начинается сначала: одеяльце, на него клеенка…
        - А теперь что? Кормить будешь? Ну, кормитесь, кормитесь, не буду вам мешать.
        Подставил под ноги маленькую скамеечку и пошел к двери.
        - Костя, откуда скамеечка? Не было такой!
        - А помнишь, ты читала, что, когда кормят, нужно ноги на скамеечку ставить. Удобно?
        - Удобно.
        Димка сосет — сначала жадно, потом ленивее и ленивее. Засыпает.
        «Вот ты и со мной, сыночек, на весь день со мной, на всю ночь! Вот мы и дома. Понравился тебе наш папка? Мне — нравится».
        Что-то изменилось в комнате. Обои другие. Цвет такой же, солнечный, желтоватый, а рисунок другой. И потолок побелили без нас. Сюрпризом, нам ничего не сказали.
        «А мы-то с тобой, Димок, друг другом занялись, сразу и не заметили».
        Костя чайник несет.
        - Накушались? Теперь, мамка, садись, ешь.
        - Костя, мне очень нравится комната — обои.
        - Ага! Заметила наконец!
        Лежит маленький сын в большой кровати. Начинается наша новая жизнь. У других — бабушки. У других — тети могут помочь.
        У Димки — папа и мама, больше никого.
        Справляйтесь как знаете, папа и мама. По утрам будет приходить женщина часа на два, больше она не может. Будет стирать пеленки, сходит в магазин. Кончится отпуск, можно взять еще на месяц, за свой счет. За это время нужно найти няню. Или, может быть, даже лучше в ясли Димку носить. Ясли, говорят, хорошие и недалеко.
        Ночь, вообще-то говоря, сделана для того, чтобы спать. А для молодых матерей ночь сделана, чтобы просыпаться. Сон был всегда крепкий: закроешь, бывало, глаза — и до утра, с небольшим количеством сновидений. Теперь не то. Голосок у Димки слабый и тонкий, но требовательный. Научился, видимо, у других детей, где его былая скромность? Запас слов пока небольшой: «У-а!.. У-а-а!.. Ува-а!.. У-на!»
        Иногда Костя деликатно заметит со своего дивана:
        - Светланка, Дмитрий Константинович дошел до крепких выражений, включая «У-на!».
        Но чаще всего Костя не слышит крепких выражений, сама подскакиваешь при первом же кротком «У-а!» Иногда лишний раз даже встанешь — стоит Димке чихнуть или покряхтеть сверх программы.
        Спать очень хочется, но уж до того хорошо самой развернуть, подержать в руках розовые согнутые ножонки… с чем можно сравнить на ощупь? Шелк? Нет, Димкины ножки нежнее. Особенно приятно всовывать Димкину руку с пятью настоящими пальчиками (на каждом ноготок!) в широкий рукав распашонки. Запахнешь потом распашонку под спинку ему — раз и два! Голова Димкина качнется при этом немножко вправо, немножко влево.
        Вот и нарядные мы, вот и сухие. Спи теперь, черномазый, не верти ротиком туда и сюда, ничего тебе не будет до шести часов утра. Никаких дурных привычек я тебе прививать не намерена, о том, чтобы есть ночью, ты у меня и не заикайся. Воспитывать буду по науке, будешь ты у меня опытно-показательный! Спи! Сам засыпай! Что сказано в книжке? Читал? Никаких укачиваний, никаких поглаживаний, никаких похлопываний! Все это, Димок, баловство, а мать у тебя педагог, в ежовые рукавицы ты, маленький, попал!
        Качать, конечно, пережиток, анахронизм, но вот погладить и похлопать чуть-чуть, поверх одеяльца, ужасно хочется! Еще хочется — колыбельную спеть. И спою.
        Совсем-совсем потихонечку, чтоб не проснулся Костя. А Димку такое пение еще не может развратить по той простой причине, что Димка его не услышит: новорожденные не слышат еще ничего!
        - Светланка, он тут два раза чихнул без тебя.
        Костя говорит с виноватым видом, будто он сам непосредственная причина такого непорядка — не уследил.
        - А днем кашлянул.
        Она ходила погулять на полчаса (в общем, до гастронома и обратно). Только вечером и можно — когда Костя дома.
        Оба наклоняются над кроваткой и тревожно слушают.
        - Дышит тяжело…
        Светлана осторожно кладет руку на маленький лоб.
        - Горячий он, Костя!.. Где у нас градусник? Сейчас буду кормить — поставлю.
        - Как же ты ему поставишь? Ручонки-то у него такие крошечные!
        - Я ему под ножку… Вот. А теперь завернем… Кушай, Димок, кушай, умница.
        Димка ест лениво, как в первые дни. Костя присел на корточки рядом с креслом.
        Ртуть на градуснике даже не сразу найдешь, то слишком низко смотришь, то кидаешься к самым страшным цифрам — слишком высоко.
        - Костя, тридцать восемь и пять!
        - Завтра прямо с утра доктора вызвать. Доктор — это теперь вроде бога. Придет — может успокоить, может заставить еще сильнее сжаться сердце. А до доктора терпеть и ждать целую длинную ночь. Светлана утешает Костю, а заодно и себя:
        - У детей часто температура… вдруг поднимется, а на другой день вдруг опустится…
        Но ведь не знаешь, что будет на другой день. То-то и страшно. Вот записала первую цифру на температурном листке, а что будет дальше, кто знает. Может, завтра же и кончится эта запись, а может — не хватит листка.
        Листка хватило. А запись не кончилась.
        Доктор сказал: грипп.
        - Болел кто-нибудь в квартире?
        Да, болел сосед.
        - Берегите ребенка. Сейчас много осложнений дает грипп.
        Уж так бережем! Что можно еще? Доктор ходит каждый день, видимо, беспокоится. Через два дня сказал: воспаление легкого у Димки.
        - Я бы вам посоветовал — в больницу. Вас пустят с ним. Уж очень ребенок мал, так будет надежнее.
        И вот опять белые больничные стены, белые халаты сестер. Но кровати здесь маленькие. Большая кровать в палате только одна — ее поставили для Светланы. Когда страдают взрослые — тяжело. А ребятишки, маленькие такие! Димка — самый крошечный из всех! Есть груднички, кроме него, но постарше, с ними няни возятся, а мамы приходят только кормить.
        Мамы всякие бывают. У одних глаза тревожные, ласковые, измученные. А вот есть одна мама, совсем молодая девчонка, тяжело болен у нее сынишка, шести месяцев. Кормить бросила давно, справляется раза два в неделю. Заглянет в коридор из приемной, поманит пальцем сестру, улыбнется малиновыми губами, спрашивает весело, громко:
        - Ну что, мой-то жив?
        Этого мальчишку — после Димки — больше всех жалко. Потому что ребенку нужны материнские тревожные глаза.
        Димкин температурный листок привезла с собой, показала врачу. Температуру теперь записывает сестра.
        А для себя и записывать не нужно, всю ее наизусть помнишь, с самого первого дня!
        …Димка стал легкий-легкий — просто невесомый, только головку чувствуешь на руке. Так ослабел, что не может сосать.
        Доктор сказал — сцеживать молоко и капать ему в носик из пипетки. Каплю за каплей, осторожно, очень медленно. А много ли попадет ему — каплями, да еще медленно?
        Теперь Димку перевели в маленькую палату — для тяжелых. Там еще девятимесячная девочка лежит. Мать приходит днем, остается часов до шести, больше не может — у нее еще ребенок, постарше, на ночь нужно домой.
        Ох, какими глазами она смотрит, уходя в шесть часов! Сначала — на дочку, потом…
        - Иди, иди, Маша, я ночью все равно не сплю, да и сестра сегодня хорошая дежурит!
        Постояла в дверях — и ушла. Какой-то есть там другой мир, за дверью больницы…
        Для меня ничего нет за четырьмя белыми стенами. Все тут. Лежит Димка на коленях, маленький, легкий, головку поддерживаю левой рукой.
        Правая рука потихоньку нажимает пипетку, в ней — молоко, Димкина жизнь.
        Иногда судорогой сводит руку от напряжения. Тогда нужно встать, подвигаться. Взглянуть — как чужая девочка.
        А какая же она чужая? Прошлой ночью, в самое глухое время, когда все тихо — и в больнице, и за стенами больницы, и в городе, — когда по коридору, как белая тень, бесшумно двигается дежурная сестра, вдруг почудилось — не слышно дыхания на соседней кроватке.
        Положила Димку, нагнулась к Леночке, а у той личико синее, губы синие…
        Выбежала в коридор:
        - Няня? Где сестра?
        Сестра в соседней палате. Взглянула на девочку — «сию минуту врача сюда!».
        Врач пришел, укол сделали, искусственное дыхание — отходили. Сестра потом сказала:
        - Спасибо тебе, мамка! Еще бы несколько минут… Пускай твоему малышу это зачтется!
        Теперь Леночка тоже вроде как своя, общая с Машей. Днем Маша говорит:
        - Поспи. Или сестра:
        - Ложись, Светлана, я с ним посижу.
        Только много спать страшно. Пускай день, пускай народу больше, пускай в надежных руках тонкая ниточка Димкиной жизни — все равно страшно спать.
        - Спи, а то у тебя молоко пропадет! Часа два нужно поспать.
        Но молока очень много. Димке удается дать за целые сутки совсем чуточку.
        Сколько капель в ста граммах? Все теперь знаю, все сосчитано. Есть в больнице у Димки молочные братья и сестры. Когда ребята больны, им так важно именно женское молоко.
        Встретилась как-то в коридоре та, молодая, веселая, с малиновыми губами:
        - Глупая ты, вот что! Знаешь, почем женское молоко покупают в консультации? Тридцать рублей литр! А ты даром отдаешь!
        Задохнулась даже, прямо бешенство охватило.
        - Слушайте, мне стыдно, что я женщина и вы тоже женщина!
        А та ничего не поняла, кажется, даже не обиделась, такая же прибегает веселая, с таким же громким голосом, с такими же губами. Ее сынишка тоже Димкин молочный брат.
        В соседнем изоляторе умер ребенок, мальчик. В коридоре встретила женщину, лицо белое, как больничный халат. Мать мальчика. Доктор сказал — поздно привезли. Страшно было даже взглянуть в коридор. А там все шаги, шаги…
        Почему, когда кто-нибудь умирает, обязательно находятся люди, желающие посмотреть? Не помочь, нет, помочь уже ничем нельзя, а просто посмотреть на мертвого, хотя бы заглянуть в дверь — и потом рассказывать всем. Вообще-то в больнице, кажется, не полагается говорить об умерших, а говорят все-таки.
        Мальчику было три месяца. Димку привезли не поздно. Но ведь Димка еще моложе, ему только второй месяц пошел!
        Машину девочку выписали. Милая она такая стала, покруглели щечки, на ножки сама поднимается.
        Напоследок с Машей обнялись, даже всплакнули: ведь две недели были как родные. Дали друг другу адреса. А разве соберемся пойти? В том, большом мире у каждой будет своя жизнь.
        Машин муж приехал за ней. И у всех окон — любопытные. Вот на это приятно смотреть. Еще хотелось узнать, симпатичный ли у Маши муж. Симпатичный! И она симпатичная. Пускай им будет хорошо.
        Как только слезла с подоконника, заглянула в палату нянечка:
        - Светлана, к тебе твой пришел. Иди, иди, я побуду тут.
        С Костей чаще всего разговаривать приходится через окошечко передач. Передачи уже кончились, и поблизости никого нет. Можно взяться за руки и начать успокаивать друг друга..
        - Костя, ты уйди сегодня пораньше!
        Потому что он бродит по вечерам вокруг больницы до последнего автобуса. А вставать ему в шесть часов!
        - Светланка, я слышал, здесь говорили… про кого — не понял… Кому-то нужно делать переливание крови. Ты скажи доктору, что у меня — первая группа.
        - У меня тоже. И у Димки.
        - Так ты скажи ему — на всякий случай. Ведь я и утром могу прийти, если нужно.
        Светлана прижалась щекой к его руке:
        - Хорошо, я скажу. Иди, ляг сегодня пораньше. Костя пошел к двери, вернулся, вытащил из кармана газету — он всегда вечером приносит. А сегодня забыл отдать.
        Развернула в палате, прочитала заголовки — иногда только на это и хватает сил. Опять о применении бактериологического оружия… Если болезнь одного крошечного ребенка причиняет такие страдания, как назвать людей, сознательно распространяющих чуму и холеру?..
        Вечером еще раз зашел доктор, сам сказал, осмотрен Димку, про переливание крови.
        - Вообще-то ему, конечно, уже лучше, но…
        Светлана быстро спросила:
        - Василий Николаевич, можно не у меня взять кровь, а у мужа? Он здесь где-нибудь ходит во дворе, он не уйдет до двенадцати часов. У него тоже первая группа.
        Доктор, высокий худощавый старик с седой бородкой, посмотрел внимательно, как бы испытующе и даже немного разочарованно.
        - Василий Николаевич, для меня это была бы такая радость! Но мужу это нужнее. Ведь он ничего не может сделать для Димки!
        Василий Николаевич опять подсел к Димкиной кровати, подвижными худыми пальцами щупает пульс.
        - Ну что ж, беги, зови нашего папку, если он недалеко. Пускай и папка получит удовольствие.
        После больничного воздуха ударила в голову осенняя свежесть. Прелым листом, мокрой землей пахнет в больничном саду.
        - Костя! Костя!
        Мелкий-мелкий дождь шелестит по деревьям. Темно и тихо.
        - Костя! Торопливые шаги.
        - Что? Что случилось?
        - Да ты не пугайся. Доктор тебя зовет.
        То ли Костина кровь оказалась такая целебная, то ли природа пришла на помощь науке — Димка стал поправляться. Опять, заново, научился сосать и глотать, научился плакать, нетерпеливо и требовательно.
        Маленькие ручки и ножки наливаются, стали опять шелковистыми и упругими. Теперь каждое очередное взвешивание — радость.
        Наконец Димка дошел до крепких выражений, включая «У-на!». Тогда его выписали из больницы.
        XV
        Мир немножко расширился. К четырем стенам комнаты прибавился еще сквер, по которому разъезжает Димка в коляске обтекаемой формы типа «Победа».
        Коляска типа «Победа» — роковая ошибка, родительский недосмотр. Весит она двадцать килограммов. Попробуйте снести такую со второго этажа, когда вам нужно избегать поднимать тяжести!
        Утром коляску спускает женщина, которая приходит на два часа. Вечером, если кто-нибудь из соседей дома, помогут. По воскресеньям — Костя: коляску под мышку, вниз и вверх по ступенькам, будто это батон в четыреста граммов.
        А когда никого нет в квартире или стесняешься попросить помочь, осторожно скатываешь тяжелую «Победу» вниз по лестнице. Димка, тем временем уже наполовину упакованный, лежит на диване, носик торчком, рот распахнут во всю ширину:
        - Ува-а! У-на!
        Возьмешь на руки — прекращается истерика. Плачет он теперь уже настоящими слезами. И улыбается настоящей улыбкой.
        Улыбаться научился в больнице, когда ему еще плохо было. Доктор тогда сказал: «оптимист».
        - Пойдем, дорогой оптимист, пойдем, погуляешь с мамой!
        Маленький сквер — здесь совсем особенный мир. Мамы и дети. Няни и дети. Бабушки и дети. И еще — большие дети, самостоятельные.
        На скамейках мамы к мамам садятся, бабушки — к бабушкам, няни — к няням.
        Приглядываешься к няням — и страх берет иной раз за Димкино будущее. Дети — сами по себе, копаются в лужах или в снегу, бегут к выходу, а там машины. В общем, дети делают что хотят. Няни — или молоденькие девчонки, или старушки старенькие — сидят, обсуждают свои очень интересные дела. Об их профессии иногда можно догадаться только по лопаткам в руках или по мячу в сетке, потому что ребят поблизости не увидишь.
        В первом часу, как раз когда возвращаешься кормить Димку, бегут по улице ребята, младшие школьники, с портфелями. Этот мир — деловой, суетливый, радостный — пока отодвинулся, на него смотришь со стороны.
        Декретный отпуск кончился, кончился бюллетень, теперь идет очередной отпуск.
        Как-то вечером покормила Димку, уложила его в кровать. Лежал смирно, таращил глазенки, не спал. И вдруг — четыре звонка. Это не Костя — у Кости свой ключ. Открыл кто-то из соседей. И входят — даже в глазах все запрыгало — Ирина Петровна и Юлия Владимировна. Пришли поздравить от всего школьного коллектива молодую мать и подарок принесли, тоже от коллектива: голубой вязаный костюм. Юлия Владимировна — как всегда красивая и спокойно-доброжелательная. Димке еще погремушку принесла, от себя лично. Задавала вопросы, на которые каждой матери приятно отвечать: как Димка ест и сколько пеленок уничтожает за день, — обо всем расспросила. Ирина Петровна сказала со сладкой улыбкой:
        - Очаровательное существо!
        И было видно, что она маленьким детям не доверяет, как потенциальным нарушителям дисциплины и будущим снижателям процента успеваемости.
        Почему именно она пришла? Спросила любезно:
        - Ваш муж еще не вернулся с работы? А как же вы думаете с малышом, когда кончится отпуск?
        - Я хотела бы еще продлить за свой счет, хотя бы до Нового года. А в январе его в ясли возьмут.
        Опять любезная улыбка:
        - Ну что ж, зайдите, поговорите с директором.
        Вязаный костюмчик еще велик, два Димки в нем поместятся.
        Димке подарки со всех сторон, даже из Москвы пришла посылка от Наталии Николаевны и детдомовских подруг — разные хорошенькие одежки. И письмо поздравительное… Кто работает, кто учится…
        Отдельная посылка от Аллы Неждановой — она в педагогическом на третьем курсе. И отдельное письмо. «Светланка, девочки сыну подарок, а я — тебе. Со значением».
        Набор учебников для заочного пединститута.
        Спасибо, Аллочка, понимаю твой намек.
        Иногда Валя забегает, физкультурница, посидит, полюбуется, поудивляется на Димку, расскажет последние школьные новости.
        - Валюша, как там мои?
        «Мои» — это пятый класс «В». В сущности, уже не мои и были бы не мои, даже если бы преподавала сейчас. Их даже и на улице не встретишь — кончают позднее, как раз когда Димка спать укладывается.
        Трудный класс — пятый: новые предметы, новые учителя.
        Но ничего, отличники держатся: Лена, Анечка, Андрюша Седов.
        - А Володя Шибаев как?
        - Да его не поймешь, чудной он какой-то… не располагающий к себе.
        - Ладно, вот пойду после Нового года в школу, я за него опять возьмусь.
        Уйдет Валя — тихо станет в комнате — до Димкиного просыпания. Странно тихо. Всегда был шум кругом, суета: в детском доме, в лагере, в школе…
        Из окна виден за рекой вокзал и белый паровозный дымок. С детства любила поезда и рельсы, уходящие вдаль. Незабываема поездка на юг позапрошлым летом. Море до сих пор снится по ночам.
        …Можно сидеть на берегу и часами смотреть на море. Разглядывать его и слушать. Сегодня оно не такое, как вчера, и утром не такое, как вечером. Даже в самую тихую погоду оно не остается неподвижным. Волны, издалека набегающие на берег, только кажутся одинаковыми — их движение неповторимо.
        …Можно забраться в лесную чащу, лечь на траву и любоваться лесом. Ветерок пролетел где-то наверху, заволновались, зашептали нервные осины, качнулись, как пряди волос, тонкие березовые ветки. А ели стоят прямые, серьезные, какие-то даже геометрически правильные, точно построенные все по одному чертежу и покрашенные в один цвет, на зиму и лето, на вечные времена. Но вот и у них нежно-зелеными лапками на темных ветках молодые побеги. Вглядишься — одна шишками увешана, а вон на той белочка сидит, смелая, любопытная. Даже травинки растут из земли каждая по-своему и нет ни одного листа на дереве точно такого же, как другой.
        …И можно часами сидеть у кроватки крошечного сына, ничего не делать — просто смотреть на него. Маленькие ручки и ножки то выпрямляются, то сгибаются в локтях и коленях… Бег на месте, физкультурная зарядка с утра и до вечера, с коротким отдыхом во время сна и еды.
        Как быстро меняется выражение лица! Улыбка, мимолетное страдание, любопытство, потом как будто задумчивость — и снова улыбка. У маленького сына даже волосики на затылке не растут — до того быстро он вертит головенкой туда и сюда. Сегодня он не такой, как вчера, и завтра будет не такой, как сегодня. Потому что он весь в движении и движение это — жизнь.
        XVI
        Подсела как-то на скамью женщина — не молодая уже, но и не старая, в беличьей шубке и шапочке. Одета к лицу — и лицо у нее приятное, интересное даже. На колени поставила сумку с застежкой-«молнией», раздутую в боках.
        Заглянула в коляску.
        - Сынок?.. Ну то-то. На мамочку похож, но сразу видно — мальчик. Месяца четыре?
        Светлана радостно ответила:
        - Да, через шесть дней будет четыре.
        Всегда приятно говорить с человеком опытным, который не назовет Димку милой девочкой и не спросит, сколько ему годочков.
        - Четыре месяца… Вы даже и дни считаете. А потом оглянуться не успеете — сын в школу пойдет, из школы — в институт.
        Светлана засмеялась, глядя на Димкин носик, торчащий из-под белого кружева.
        - Ну, это еще не скоро.
        - Говорю же вам: не успеете оглянуться. Моему — семнадцать. Давно ли вот так в коляске лежал… Весной сдает на аттестат.
        - Хорошо учится?
        - Хорошо. Я сыном довольна. Он способный. И, знаете, не зубрилка какой-нибудь, а по-настоящему способный, талантливый даже. Товарищи его любят. Спортом увлекается…
        Она вдруг приоткрыла сумочку с раздутыми боками — что-то в ней толстое лежало, завернутое в бумагу.
        - Вот, вчера признался, о чем мечтает.
        Она развернула сверток — боксерские перчатки. Светлана с интересом пощупала коричневую кожу.
        - Мне казалось, что они должны быть тяжелее.
        - Мне тоже. По совести говоря, страшновато мальчику давать… Кажется, у боксеров так часто носы бывают перебитые?.. Сама-то я бокса не видела никогда, только в кино.
        Светлане весело было смотреть на эту маму с добрым, озабоченным лицом и разговаривать с ней о сыновьях, как с равной.
        - Но если вы так боитесь, зачем же купили перчатки?
        - Ну, как же не купить — такое будет торжество… Ни у кого в классе еще нет!
        Светлана вынула из кармана маленькие голубые варежки — купила сегодня Димке — и, улыбаясь, приложила к ним кожаную перчатку.
        - Моему, слава богу, еще не скоро…
        И с удовлетворением погладила маленький нос, которому пока еще ничего не угрожало.
        Завернули покупку, задвинули «молнию». Женщина в беличьей шубе встала, пощелкала Димке языком, почмокала губами. Он вяло улыбнулся: спать хотел. Она кивнула Светлане и пошла, немного слишком полная, шагая по-утиному, вразвалочку, и отводя в сторону руку со своей сумкой, будто там лежали не боксерские перчатки, а пара ручных гранат.
        Годы пока не мелькают и не прибавляются к Димкиным месяцам. А вот дни действительно идут очень быстро, хотя в каждом — много хлопот.
        Димка, если перевернуть его на животик, держит голову, лежит, ручки вперед, как маленький сфинкс. Димка следит за яркой игрушкой, поворачивает глаза. Димка узнает своих родителей, каждого дарит особой улыбкой.
        Молоденькая докторша в консультации отметила:
        - Какой у него смышленый вид!
        Но как посмотришь на других ребят, Димкиных сверстников, — все толще, все румянее, все лучше прибавляют в весе, до нормы Димке еще далеко.
        А Новый год приближается. За ним школьные каникулы — они такие короткие: тринадцать дней!
        За эти тринадцать дней нужно решить, как быть дальше.
        Появились три кандидатки в няни. Одна не может быть приходящей, а поместить ее негде. Другая, совсем уже старенькая, заявила, что гулять может два часа, не больше. У третьей было такое недоброе лицо, что Светлана даже боялась: вдруг согласится? Сама нашла какой-то предлог, чтобы сделать отвод.
        Потом по очереди говорили с заведующей яслями, сначала Светлана, на другой день — Костя. Заглядывали в спальню и в комнату для игр. Вечером сидели подавленные около Димкиной кровати.
        - Костя, он будет самый маленький в группе. Самый слабый. Ты обратил внимание, какие они все там толстоморденькие, боевые?
        Сама с десяти лет росла без семьи — на всю жизнь осталась неутоленная жажда материнской ласки, тихого уюта.
        Димка лежал, ручки поверх одеяла, рукава кофточки зашиты, чтобы не царапал лицо ноготками. Улыбался каждому из родителей отдельной улыбкой.
        Светлана погладила волосики. Спереди отросли хорошо, а на затылке — лысинка.
        - Я завтра еще раз в консультацию схожу, посоветуюсь с доктором.
        В консультации распаковала Димку на высоком столике с низкими перильцами.
        Спит себе…
        Две мамы сидели знакомые. Одна сказала:
        - В ясли? Так очень хорошо! Я и первого в ясли с четырех месяцев носила, и девчонку хочу отдать. Свекрови трудно с двумя управиться.
        А девчонка у нее — поперек себя шире, ножищи — две Димкины можно выкроить из каждой. Такая за себя постоит. Другая мама ахнула:
        - Да разве можно в ясли, он у тебя слабенький! Там сейчас же всякие болезни начнутся.
        А докторша в кабинете:
        - Знаете что? Я вам справку дам. Если есть возможность, подержите еще дома месяц-другой. В яслях прикармливать придется, у вас будет меньше молока. А ребенок хоть и поправился, но…
        Возвращалась домой не торопясь. Димка заснул, как только положила в коляску. На голубое одеяло осторожно, будто боятся разбудить, опускаются снежинки. Они совсем невесомые, не ложатся, а будто присаживаются или на цыпочках стоят. На улицах предпраздничная суета. Можно подумать, что половина жителей города переселилась в магазины, а другая половина ждет, изнывая от голода и жажды.
        Вечером Новый год встречать. От тревожных мыслей за Димкину судьбу как-то отодвинулся праздник. Елочка, правда, уже стоит, но украсить ее не успела. Димке подарок припасла, а вот Косте ничего еще не купила.
        О том, чтобы зайти с ребенком в магазин, нечего и думать: затолкают. Впрочем, вопрос с подарком легко разрешим: табачный киоск по пути — купить папирос хороших, и все.
        Остановилась у киоска. Выбирала минуть пять. Самые дорогие купила, в самой роскошной коробке — Костя себе никогда таких не берет. Спрятала их Димке в коляску, чтобы не намочило снегом.
        Костя вернулся поздно, тоже нагруженный покупками.
        - Ну, как в консультации?
        Рассказала. Потом встречали Новый год в тихом семейном кругу. Костя подарил сумочку — давно такую хотелось.
        - Костя, а это тебе.
        Поставила перед ним роскошную коробку с папиросами.
        Костя реагировал как-то странно.
        - Спасибо, Светланка!.. Эх!..
        - Что «эх»?
        Но он уже целовал ее и смеялся.
        - Нет, стой, почему ты сказал «эх»?
        - Да ни почему. Чудесные папиросы, я очень тронут.
        - Нет, все-таки почему ты сказал «эх»?
        Костя почувствовал — не отстанет, добьется ответа.
        - Светланка, да ведь я курить бросил, вот уже второй месяц пошел!
        - Ох! — сказала Светлана.
        Ну разумеется, надоело ему выходить в коридор или в кухню, а то и на площадку лестницы.
        Бросил курить. А она и не заметила!
        А вот как бы это сделать, чтобы все замечать! Иной раз придет вечером:
        - Ты лежи, лежи, не вставай, я сам погрею. Вечером сам и утром сам.
        Он очень рано встает — Димка обычно еще спит в это время. А когда Димка спит, можно тоже поспать, во всяком случае — хотя бы полежать еще очень хочется.
        И все-таки нужно уметь заметить, когда можно полежать, а Костя пускай самообслуживается, и когда обязательно нужно встать и посидеть с ним, позаботиться о нем. Чтобы не было ему одиноко и неуютно, чтобы, сделавшись мамой, не перестать все-таки быть женой… Сложная это штука — семейная жизнь!
        Второго января, как только вернулся Костя, побежала в школу. Оказалось, что директор хворает. А Ирина Петровна здесь где-то в школе. Решать теперь будет она.
        В зале кружатся девочки в белых передничках. Большая елка — под потолок. В одном из классов у приоткрытой двери — Дед-Мороз, еще в шапке и белой ватной шубе, но уже с молодым лицом и без бороды.
        Ирина Петровна отдыхала у себя, елка в младших классах была днем, она задержалась случайно и уже собиралась уходить. Выслушала, надела очки, прочитала справку, сняла очки.
        - Не знаю, как посмотрит директор, но я — против. Я считаю несправедливым, когда одни работают даже в праздник, а другие будут прохлаждаться.
        - Чем болен директор? — спросила Светлана, стараясь, чтобы голос звучал ровно.
        Оказалось, у него был сердечный приступ; видимо, пролежит еще долго. Светлана взяла справку и вышла в коридор. Поднялась на свой, на третий, этаж, заглянула в свой класс, четвертый «В».
        Класс тот же, а ребята здесь другие, они были в третьем классе в прошлом году. А ее ребята теперь в пятом «В», в конце коридора. Но для Светланы они все еще оставались здесь.
        Посидела за маленькой партой, потом на своем стуле. Взглянула на чужую стенгазету, на список дежурных с незнакомыми фамилиями. Порылась в сумочке, там был чистый лист бумаги — когда несла заявление об отпуске, взяла на всякий случай, — и быстро-быстро, стараясь почти не думать, написала другое заявление, совсем другое.
        А справку? Пожалуй, и справку врача оставить — защепка для бумаг есть. Сцепила уголками — и опять в кабинет завуча.
        Ирина Петровна разговаривала с незнакомой учительницей, уже в дверях. Взглянула нетерпеливо:
        - Вы опять эту справку? Светлана Александровна, время уже не рабочее.
        Светлана положила бумаги на стол, придавила пресс-папье.
        - Справка та же, а заявление я переписала, это просьба об увольнении по семейным обстоятельствам. Вы можете прочесть его потом.
        В коридоре кинулись навстречу две девочки — не в коричневых форменных, а в нарядных, светлых, почти уже взрослых платьях. Наташа — она была вожатой в прошлом году, и другая, которую толкнул на катке Леонид.
        - Светлана Александровна! А у нас елка! Идите к нам! Как ваш малыш поживает?
        Быстро пожала им руки:
        - Девочки, милые, простите, никак не могу, опаздываю.
        И уже на лестнице:
        - Спасибо! Малыш — хорошо!
        Старичок, охраняющий вешалку, задумался у окна, а сзади у него — лысина, только темной бахромой внизу волосы растут. Как у Димки.
        Обернулась, взглянула на лысину еще раз…
        День был ветреный, мело снежной пылью с крыш, легкие белые водовороты кружились на тротуаре, на мостовой.
        Фонари, затененные сверху, уютно и празднично освещали каток. Редкие деревья, березы и елочки, за катком, в снегу, в вечернем сумраке, казались опушкой глухого леса.
        Никто не катается — не до того: веселье в школе, веселье дома.
        Неожиданно вынырнул из-за сугроба худой длинноногий мальчик и заскользил в белых вихрях поземки. Один? Да, один. Удивительно! Какой мальчишка пойдет на каток, если товарищи не идут? Вот опять сделал полный круг, пронесся по диагонали…
        Светлана подошла поближе, потом побежала напрямик, проваливаясь в снег:
        - Володя! Володя!
        Он подъехал к ней, задохнувшись от быстрого бега и от радости неожиданной встречи.
        - С Новым годом, Володя! Ты что тут делаешь один?
        - Да вот… С Новым годом!
        - Как живешь?
        - Ничего. А вы как?
        - Я тоже ничего. А Толя где, дружок неразлучный?
        - На елку пошел… к тете своей.
        - Володя, я страшно рада тебя видеть! У меня теперь маленький, нигде не бываю, никуда не отойти…
        Она хотела сказать: «Собрались бы вы ко мне как-нибудь», — но замельтешили перед глазами пеленки, мохнатые полотенца, Димкина ванночка вечером посредине комнаты, кормление в три, кормление в шесть…
        - Светлана Александровна, Валентина Николаевна говорила, что вы начнете работать после каникул?
        - Не знаю, не знаю, что у меня получится… Пока не выходит… Володя, голубчик, мне пора. Привет всем, всем, всем!
        Она тряхнула его руку в толстой варежке и заспешила навстречу ветру. Обернулась. Володя стоял и смотрел ей вслед. Помахал рукой и заскользил все кругом, кругом… Издали каток казался освещенной комнатой со стенами из сугробов и темноты.
        Войдя в подъезд, Светлана услышала — через две закрытые двери — тонкий, пронзительный, требовательный голосок.
        Костя, нарушая все правила воспитания, носил Димку по комнате взад и вперед, тетешкал, агукал, держал столбиком, пел колыбельные песни, стараясь заглушить Димкин крик, — ничего не помогало.
        Не плачь, маленький, вернулось молочко!..
        Уже сидя в кресле, в халате, со скамеечкой под ногами, принимая из рук Кости оглушительно ревущего сына, Светлана сказала:
        - Ты бы его на животик положил, так он лучше успокаивается.
        - Пробовал! — прокричал Костя.
        Димка схватил грудь, потом вдруг выпустил, истерически всхлипнул и стал наконец ровно сосать.
        - Даже вспотел! — Светлана провела рукой по влажной головенке.
        - Еще бы! Нервный он у нас, Светланка, что ли?
        - Никакой не нервный. Просто голодный, я опоздала. В комнате тишина. Звонко глотает и довольно посапывает малыш.
        Костя спросил, подсаживаясь на ручку кресла:
        - Ну, как же у тебя?
        - Я потом расскажу.
        Она все гладила и гладила темные волосы и короткий пушок на затылке, где они вытерлись. Костя заметил, что пальцы ее дрожат.
        - Тебе холодно?
        - Нет, просто руки холодные.
        Он набросил ей на плечи теплый платок. Получилось вроде шалаша, где были она и Димка — и никого больше. А Костя — сторожем около шалаша.
        - Посмотри, какие у него ресничищи длинные. В тебя! Симпатичный он у нас, правда, Светланка?
        Это было как прием брома — разговор о Димкиной симпатичности. Костя иногда очень умело подбирал лекарства.
        XVII
        В шалаше все спокойно. Если бы не бояться могущих прийти напастей и болезней, можно было бы сказать, что в шалаше — рай.
        Но Димка такой тоненький и хрупкий, не бояться нельзя.
        Хрупкий и нежный, как девочка, но не отстает от своих сверстников, толстоморденьких, толстоногих. Положенный на животик, отталкивается ручонкой и сам с лихим воплем переворачивается на спину. Радостно блестит черными глазенками, чувствует себя героем. Оптимистом был, оптимистом и остался.
        А вот он уже стоит на четвереньках в широких полосатых штанишках-ползунках и даже немножко передвигается по кровати при помощи рук, ног и головы.
        Сидит, обложенный подушками, гремит целлулоидным розовым попугаем… А вот и сам начал садиться. Отгрыз помпон на шапочке резинового головастого морячка; это значит — чешутся десны, два зуба уже есть.
        Иногда Тоня и Саша Бобровы приносят своего сынишку в гости, и два малыша, посаженные на ковер, с любопытством разглядывают друг друга. Димка, живулька и непоседа (кроме того, дома и стены помогают!), не дичится нисколько, делает все авансы, бросает в гостя розовым попугаем, морячком с отгрызенной шишечкой на шляпе: на, мол, догрызай, мне не жалко! Натура у Димки широкая, щедрая, Димка протягивает гостю обсосанное печенье: угощайся!
        Боря Бобров смотрит исподлобья светлыми, узкими серьезными глазами. По сравнению с Димкой он похож на борца-тяжеловеса (а Димка не больше чем борец в весе мухи). Характер у Бори мрачный и нелюдимый. Как ни старается расшевелить его вертлявый хозяин, расшевелить не удается. Все Димкины авансы обычно кончаются тем, что Боря вдруг подбирает губы, краснеет и начинает реветь не по комплекции тонким, пронзительным голосом.
        Тоня сейчас же хватает его на руки.
        - Дикий он у нас!
        Когда гости уходят, родители единогласно решают, что этот мрачный ребенок и в подметки не годится их сыну.
        - Да и вообще, Костя, — говорит Светлана, — ведь сколько я вижу ребят в сквере, в консультации, — ну вот скажи объективно: пускай худенький, пускай отстает в весе, но ведь Димка же самый симпатичный! Ну скажи!
        И Костя подтверждает объективно, с полной готовностью, что другого такого милого парня, тем более девчонки, не существует, да и не может существовать на свете.
        Иногда перед уходом, втискивая сынишку в синий, на вате, с застежкой-«молнией» стеганый конверт, родители Бори начинают упрекать друг друга.
        - Дикарем воспитала, — говорит Саша.
        Тоня сейчас же огрызается:
        - Сам воспитывай! Много ты мне помогаешь воспитывать?
        - Кутаешь ребенка, — говорит Саша, принимая на руки синий конверт.
        - А тебе хочется, чтобы ребенок воспаление легкого схватил?
        - Закалять нужно, чтобы не простужался!
        - А кто обещал по утрам гимнастику с ним делать?
        - Да где же мне? Ведь служба, мне вставать в шесть часов!
        - Ах, ты служишь, ты занят, это одна я бездельничаю!
        Дверь за ними захлопывается. Но слышно, как они продолжают спорить, сходя с лестницы.
        А трудоемкое это все-таки дело — сынишку воспитывать, если хочешь, чтобы все было по правилам.
        Учебники, те, которые Алла подарила, на полке лежат. Бывает, даже книгу в руки взять некогда. Хорошо, если газету успеешь просмотреть, послушаешь радио.
        Но все события большого мира кажутся уменьшенными и отодвинутыми, будто рассматриваешь их, перевернув бинокль узким концом вперед.
        Даже если переворачивается бинокль и начинаешь видеть крупным планом то, что происходит в большом мире, видишь по-новому, с точки зрения матери, применительно к Димке.
        Годовщина победы под Сталинградом. Сыночек, маленький мой, неужели еще когда-нибудь возможна такая война?
        А кто-то уже подсчитал, во сколько раз турецкий солдат дешевле американского. И что при улучшении коэффициента полезного действия атомной бомбы убийство одного человека будет стоить в среднем лишь один доллар.
        …Блестящая победа наших конькобежцев… Вот это веселая победа, без всяких тревожных мыслей!
        Интересно, с какого возраста можно ребят учить на коньках кататься? Когда начинала сама?
        И далеким кажется — и близким…
        Отец почти каждое воскресенье; коньки под мышку, дочку за руку…
        Как она говорила, та женщина: «Оглянуться не успеете — сын в школу пойдет, из школы — в институт…»
        - Костя, кем Димка будет, когда вырастет? Как ты думаешь?
        Они сидели за столом, ужинали. Димка еще не спал. Лежал в самой непринужденной позе: пальчик левой ноги во рту. Костя усмехнулся.
        - Не знаю. Пока не задумывался над этим. Вот почему ты так рано себе выбрала профессию, я знаю. Из-за Ивана Ивановича, математика вашего. Ну, конечно, и мама твоя… Ты, должно быть, вот в таком еще возрасте, — он показал на Димку, — решила стать педагогом.
        - Нет, Костя, сначала я хотела стать летчицей. А потом, когда мне уже было лет пять, мама взяла меня с собой в школу — после экзаменов, или в последний день занятий — не помню. Мама посадила меня в раздевалке и сказала: «Сиди здесь». Я сидела. Подошли две девочки, спросили: «Ты кто?» Говорю: «Светлана». — «Какая Светлана?» — «Соколова». — «А мама твоя кто?» — «Татьяна Дмитриевна». Они радостно так: «Девочки, девочки! Это дочка Татьяны Дмитриевны!» Кто-то спросил: «А почему ты на маму не похожа? Почему черненькая?» Я говорю: «Потому что я похожа на папу». Взяли меня за руки и повели по всем классам, по всем этажам. И сообщали всем: «Это дочка Татьяны Дмитриевны!» И я поняла, как здесь маму любят… Потом, конечно, менялись мои будущие специальности, но воспоминание об этом дне, пожалуй, было решающим.
        К концу мая Димка уже крепко стоял на ножках и бойко передвигался по кровати, держась рукой за перекладину.
        - Он у тебя рано пойдет, — говорили мамы в сквере. Приятно было поставить Димку на скамью и слушать, как восхищаются прохожие:
        - Смотрите — крошечный такой, а вот-вот сам пойдет!
        Как-то подсела пожилая мама, которая рассказывала о своем большом сыне. Поздоровалась приветливо. Изменилась она: похудела, постарела.
        Светлана спросила:
        - Как поживаете? Вы не хворали? Что-то давно вас не видно.
        И совсем нечаянно, вдруг, та рассказала о своей беде. Ушел муж, у него другая семья. Сын переживает… Да и материально труднее стало.
        - Ведь я не работаю. Да и специальности у меня никакой нет. Правда, муж дает деньги, сына он любит, всегда баловал: хочешь телевизор — вот тебе телевизор, захотел мотоцикл — на тебе мотоцикл. Теперь, конечно, не то, приходится жаться. А когда-то еще мальчик на ноги встанет!
        Светлана невольно прижала к себе Димку.
        - Ведь ваш мальчик кончает в этом году?
        - Да, скоро экзамены. В институт хочет потом. Отец обещал помочь. Если поступит и уедет учиться, я тоже с ним. Уж как-нибудь устроюсь. Не могу одна.
        Встала и пошла отяжелевшей походкой. Светлана, посадив на колени Димку, долго смотрела ей вслед.
        XVIII
        - Светланка, слушай, меня в Москву посылают, месяца на три. И вот я подумал: что, если нам всем вместе поехать, лето пожить дома? Как ты скажешь?
        - Когда ехать?
        - В конце июня.
        Три месяца — значит, и сентябрь тоже… Значит, и в этом году с работой не получится. Но зато не думать о даче. И Димке там будет неплохо — сад. Интересно, когда у Нади отпуск. Кажется, она приезжает к матери каждый год. Ну, и увидит, что Косте хорошо, что у него сын растет… а у нее-то дочка!
        Все эти мысли и даже глупая, чужая какая-то мысль о преимуществе сына перед дочкой промелькнули, пока наливала Косте суп.
        - Поедем, конечно.
        У Кости виноватый вид.
        - Я ведь знаю, ты хотела осенью вернуться в школу, если как-нибудь удастся пристроить Димку. Но ведь, я думаю, и среди года можно?
        - Да, может быть. Костя, но ведь там твои родственники живут, как же мы?..
        - Тетя Леля сейчас одна. Ее дочка геолог, уезжает на целое лето. Да ведь три комнаты. Разместимся. Я думаю, она тебе поможет с малышом. Тетя Леля очень милый человек. Хотя…
        Это «хотя» повторилось позднее, когда они все трое сидели в поезде.
        - Я тетю Лелю очень люблю, — говорил Костя, — хотя она немножко, как говорится, «с чудинкой». И мама ее любила. В общем, она очень милый человек, но…
        - Ничего, — весело сказала Светлана, — я теперь знаю: у каждого человека, как у точного прибора, своя «поправка» и, если эту поправку знать…
        - Вот-вот.
        От станции шли молча. Светлана чувствовала, что Костя взволнован — почти четыре года он не был здесь, со смерти матери. И самой было тревожно и странно. Так часто приезжала сюда на каникулы, еще девочкой, столько связано с этими местами и хорошего и грустного…
        Много новых домов. Молодые деревья подросли… Вокруг соседнего участка — новый забор…
        А вот и калитка — старая знакомая.
        Костя нес чемоданы, Светлана — Димку. В саду стояла худенькая девушка с очень светлыми волосами, загорелая, в сарафане. Обернулась на скрип калитки — и оказалась довольно-таки уже старой женщиной. А волосы такие светлые потому, что наполовину седые. Лицо доброе, рассеянный взгляд, морщинки около губ и глаз.
        - Костя, папиросы у тебя есть?
        - Есть, тетя Лелечка, вот, пожалуйста. — (Специально для нее на вокзале купил.) — Здравствуй, между прочим.
        Тетя Леля закурила, прищурилась и только тогда наконец поцеловала его в щеку:
        - Здравствуй, дорогой. А это Светланочка? И сын? Очень приятно. Костя, я нашла на чердаке твою старую кровать. Только сегодня класть туда мальчика нельзя: я покрасила ее масляной краской и она пачкает.
        На площадке перед террасой действительно стояла немножко уже помятая, но свежевыкрашенная белой краской детская кроватка.
        - Неужели я когда-нибудь в ней спал? Удивительно, как она сохранилась!
        Тетя Леля продолжала, вся в облаках дыма:
        - Сегодня ко мне заходила Александра Павловна Зимина, так она говорит, что эта краска никогда не высохнет, что у них один раз покрасили такой краской кухонный столик… Не люблю я ее, — перебила она самое себя, — и Надю не люблю. Вот муж у Нади очень приятный. А девочка у них чудесная. От моей Зиночки вчера было письмо, так она пишет…
        Светлана все еще стояла с Димой на руках, ища глазами скамейку, чтобы присесть: как-никак хоть и худенький, но девять килограммов Димка весил. Костя один чемодан держал в руке, другой поставил на землю, когда доставал папиросы.
        - Тетя Леля, может быть, мы войдем в дом? А то, я вижу, Светлана…
        - Да, да, как же, идите, разумеется. Не зацепитесь за кровать. Эта краска ничем не отмывается. Обед я сегодня не варила, но есть молоко и яйца…
        Они вошли в дом. Тетя Леля вынула из буфета стакан молока и два яйца. И вдруг оглянулась тревожно:
        - Где же мои кошки? Я вижу только двух!
        Она поспешила на террасу. Обернулась на ходу:
        - Костя, вы устраивайтесь у мамы в комнате и в столовой, а я буду у тебя.
        Каждый раз, когда бывала у Зинаиды Львовны, Костиной матери, Светлана, немножко уже забыв, какая крошечная эта квартира, удивлялась заново. Теперь все показалось ей еще миниатюрнее.
        Самая большая комната — спальня. Кровать, диван, письменный стол, полка с книгами — вот и все. Пожалуй, вот здесь, у окна, поместится Димкина кровать — когда высохнет краска.
        Краска не просыхала в течение пяти дней. И все это время Светлана была как связанная. Даже когда Димка спал днем, было страшно — того и гляди, свалится с большой кровати. Пробовала укладывать в гамаке — через полчаса отчаянный вопль: зареванный Димка выползает из-под гамака на четвереньках. Хорошо еще, что невысоко и упал вместе с подушкой и одеяльцем.
        Когда краска подсохла, стало спокойнее. Кровать выносили с утра в сад или на террасу, там и резвился Димка, как маленький веселый зверек в клетке.
        Тетя Леля действительно оказалась очень милым человеком и старалась помочь Светлане чем могла, но…
        Когда она брала на свое попечение Димку, а Светлана уходила в кухню или занималась уборкой, то и дело слышались, как призывы о помощи, неразрешимые вопросы:
        - Светлана! Димочка кашу съел, а кисель не хочет есть! Что делать?
        Или:
        - Светлана! Димочка лезет под письменный стол! Что делать?
        Иногда тетя Леля выходила с Димкой погулять за калитку, разумеется недалеко — вдоль огородов, до березовой рощи на берегу реки. В первый же раз потеряли пинетку. Старые Димке были уже малы, пришлось ждать, когда Костя привезет из Москвы. Тетя Леля очень расстраивалась. Расклеила на столбах и деревьях объявления: «Потеряна детская туфелька-пинетка, правая, коричневая, с красным шнурком. Нашедшего просят вернуть по адресу: Лесная улица, дом 5, Лебедевой, за вознаграждение». После этого в течение недели приходили соседские ребята, приносили старые туфли и тапочки, годные только в утильсырье, от самого маленького размера до сорок второго включительно, серьезно спрашивали:
        - Это ваша туфелька-пинетка?
        Наконец Косте это надоело, он пошел как-то вечером и сорвал все объявления, ничего не сказав тете Леле.
        А все-таки, хоть и со странностями тетя Леля, хорошо, что она тут, рядом. Есть с кем поболтать, поспорить о политике, от кого получить женский, доброжелательный совет — о фасоне платья, например, или о том, какого цвета плащ лучше купить.
        - Тетя Леля, какой мне лучше, как по-вашему: голубой или розовый?
        Плащи такие теперь все носят, прозрачные, яркие, из пластмассы, в дождливый день расцветают улицы; давно такой хотелось, и вот увидела в универмаге.
        Тетя Леля, прищурившись, оглядела Светлану с головы до ног.
        - Розовый, конечно.
        - Боюсь, не ко всякому платью пойдет.
        Пересмотрела платья. Купила розовый. И правильно сделала.
        Костя сказал: «Ты в этом плаще похожа на конфетку, завернутую в целлофан». Одобрительно сказал.
        Костя уезжал на целый день, а лето выдалось тревожное, и хорошо было не оставаться одной с малышом и своими мыслями.
        Провокация в Берлине… Июнь!.. И те же числа почти. Неужели есть люди, которые после всего, что было, хотят войны?
        …Как-то в выходной день к Светлане приехали подруги: школьные и с которыми жила в детском доме. Влетели шумно, заполонили сразу все маленькие комнаты, террасу, сад. Увидели Костю, замолчали, смутившись. Церемонно поздоровались, зашумели опять.
        Алла Нежданова кончила пединститут, уже получила назначение в московскую школу. Галя Солнцева перешла на третий курс. Нюра Попова в институт не попала, работает бухгалтером. Аня-Валя учились в техникуме, теперь тоже работают.
        - Олечка, а ты?
        Оля Рогачева, самая маленькая из детдомовских друзей, изменилась, естественно, за эти три года больше всех. Окончила школу, готовится к экзаменам в институт.
        Стройненькая, с кукольно-светлыми волосами, причесанная совсем уже по-взрослому и даже модно. Ей идет.
        В особенности глядя на нее, Светлана почувствовала, что переходит уже в следующее, старшее поколение. И что немножко отстала, по-женски отстала от столичных подруг. Нужно что-то сделать с волосами и платье, пожалуй, пальца на два…
        Алла спросила:
        - А как же ты, Светлана, с работой?
        - Пока не выходит. Может, с середины зимы.
        Алла осуждающе покачала головой:
        - Я бы ни за что не бросила!
        - Так я же не бросила!
        Алла совсем уже без пяти минут учительница, и даже летнее платьице в цветочках сидит на ней солидно и строго.
        Говорили о том, кто куда уезжает на каникулы или в отпуск, с путевками или «диким» образом. Светлана вспомнила, как ездила с Костей на Черноморское побережье в позапрошлом году, первый раз видела море… Хорошее было лето!
        Димка спал. Смотреть его Светлана не дала, боялась — разбудят. Разбудили все-таки. Кроватка стояла в саду. Димка сел, отбрыкнув одеяльце, потом встал, тоненький, в длинной рубашечке, до самых пят, розовый, черноглазый, задичился немного, просиял, увидев мать, протянул к Светлане ручонки и явственно выговорил: «Ма!»
        Девушки застонали от восторга. Димка пошел по рукам, истисканный, не плачущий, но встревоженный, успокоился наконец у Светланы на коленях — она стала кормить.
        - Котлетку ест! Подумайте только!.. Яблоко грызет! Девочки, совсем как настоящий!
        Девушки притихли, с нежностью смотрели на Светлану и на малыша.
        И каждой даже взгрустнулось немножко. Счастливая Светланка!
        - Нет, товарищи! — сказала вдруг Алла, как бы отталкивая от себя рукой все Димкино обаяние. — Неправильно это!
        - Что неправильно? — спросила Галя Солнцева.
        - Неправильно, что Светлана, педагог по призванию, даже потомственный педагог, — неправильно, что она бросила школу и вбивает себя в одного своего малыша! Пускай очень симпатичного, не спорю!
        - Алла, так я же буду работать!
        - Где уж тебе!
        - Погоди, вот выйдешь замуж, заведешь себе…
        - Не собираюсь выходить!
        - Все мы не собираемся замуж выходить! — неожиданно поддержала Светлану Олечка Рогачева. — А Светланке не повезло: офицерская жена — существо неоседлое. Правда, Костя? Кроме того, она ничего не умеет делать вполовину.
        К этому времени Димка уже покончил с яблоком и топал по дорожке, вызывая восхищенные возгласы гостей. Оля ходила за ним следом — боялась, упадет.
        - Хотите, девочки, я вам расскажу, что вы будете делать, когда заведете своих вот эдаких? — весело спросила она.
        - Просим, Олечка, просим! — Это Костя подал голос с террасы, где он сидел, с явным интересом прислушиваясь к разговору.
        - Хорошо, я вам расскажу. Идем, Димок, предсказывать им их будущую семейную судьбу. Ты, Аллочка, с первых же месяцев отдашь своих в ясли на пятидневку, а сама будешь в школе преподавать и писать кандидатскую диссертацию! По воскресеньям будешь обучать своих детей печатать на машинке, и, когда диссертация будет написана, твои дети ее дисциплинированно, без единой ошибки перестукают.
        Оля отвернулась от Аллы, остановилась перед Галей Солнцевой.
        - У Гали очень хорошая мама. Конечно, она не откажется быть хорошей бабушкой. Судьба Галиных ребят в надежных руках.
        - Олечка, а мы? — спросили Аня и Валя, сестры-близнецы, очень похожие друг на друга.
        - Аня-Валя выйдут замуж тоже за близнецов и будут ходить на работу по очереди — одна работает, другая дома с ребятишками сидит, все равно они у вас все одинаковые будут, не разберешь, какой чей!
        - Здорово! — сказала Нюра Попова. — Олечка, а я?
        - У Нюры младенец будет востроносенький и самостоятельный, сам себя пеленать, сам себя искусственно вскармливать — маме никаких хлопот.
        Светлана, любуясь Олечкой, смеялась вместе со всеми. И вдруг вспомнилось, как после войны приехал в детдом Олин отец. А Оля и ее братишка, маленькие и жалкие не узнали его, испугались — он танкистом был, в танке горел, все лицо в ожогах…
        К этим ребятам было даже какое-то материнское чувство.
        Радостно думать, что выросла Оля хорошей — и хорошенькой, между прочим! — и умницей. Заботится об отце и братишку ведет, говорят, твердой рукой.
        - Олечка, ты ничего не сказала про себя.
        Нюра Попова, немного уязвленная своим будущим востроносеньким младенцем, заметила не без яда:
        - У Олечки отец в военной академии работает, выдаст ее за генерала, квартира из четырех комнат, две домработницы…
        Оля согласилась добродушно:
        - Еще один вариант. Могу добавить в защиту Светланы, что «детоводство», как мой папа говорит, занятие трудоемкое, но увлекательное, увлекательное, но трудоемкое. По себе знаю: один мой братец чего стоит, а ведь Славка у нас хороший мальчик. Будет у тебя, Алла, свой, и никуда ты от него не денешься!
        Вечером, после купания, гулянья, игры с Димкой, собрались уезжать.
        - Рано еще, — сказала Светлана.
        Но вспомнили, что хотели попасть в кино на 10.30.
        - Светик! А ты поедешь с нами? Мы ведь и тебе билеты взяли… два билета, можешь с Костей. Картина замечательная! Все очень хвалят.
        - Галочка! Да как же мне: сейчас Димку кормить.
        Она проводила их до мостика. Вернулась. И стало ей чуточку грустно. Потом понесла Димку в дом. Он улыбнулся, уже сонно. Светлана ему ответила:
        - Нет, Димок, это все-таки самое лучшее на свете!
        - Что самое лучшее? — спросил Костя. Светлана прижала к себе Димку:
        - Вот это.
        А девушки, идя к станции, жалели Светлану, и каждая порадовалась за себя: свобода — это пока тоже очень хорошо.
        XIX
        Костя приезжал из Москвы всегда с одним и тем же поездом. Если нужно было зайти что-нибудь купить, на полчаса или на час позднее.
        В субботу Светлана с Димкой на руках вышла, как всегда, за калитку. Мимо проходили дачники и местные жители, растягиваясь вдоль зеленой улицы небольшими партиями: самые шагастые — впереди, старенькие и неторопливые — сзади. Потом пауза на десять — пятнадцать минут, и новая порция идущих со станции.
        Семь, восемь часов… Некоторые здоровались. Светлана спрашивала:
        - Вы каким поездом? Папку нашего не видели?
        Нет, не видел никто. Димке, пожалуй, вязаную кофточку пора надеть… Вернулась в дом. Пока одевала — прислушивалась.
        Опять вышел за калитку нарядный ребенок в голубой вязаной кофточке, в шапочке с помпоном.
        - Ну-ка, Димок, скажи: «Па!»
        Но Димка говорит: «ма» и еще «дай-дай». Только два слова, больше ничего не говорит.
        Тетя Леля пришла с речки.
        - Не приехал Костя?
        - Нет еще.
        А Константин выехал как раз со своим обычным поездом. Смотрел в окно и думал, как много было в жизни связано с железной дорогой. Сначала поездки с матерью, потом — самостоятельные, поездки с товарищами, поездки вдвоем. Дачные поезда, поезда дальнего следования, воинские эшелоны.
        И еще думал — как мало ему пришлось быть дома за последние одиннадцать-двенадцать лет.
        Когда приезжаешь в одно и то же место с такими вот большими промежутками, иной раз вдруг представится, что не было этого промежутка, что вовсе и не уезжал никуда.
        За окном поворачиваются дома поселка, выдвигаются один из-за другого. Отсюда видно мамину библиотеку. И кажется — вот сейчас выйдет мама на крыльцо и помашет платком. Прямо даже чуть не привстал, чтобы самому помахать.
        Дорога со станции знакома до мелочей. А то, в чем она изменилась, уже несущественно, теперь кажется, что всегда было так.
        Постарше и пореже деревья, повыше кустарник, новые заборы, новые бревна моста. Вот здесь, именно здесь, перейдя речку, часто встречал Надю.
        Иногда встречи бывали случайными, но чаще это был тонкий расчет, стратегический план.
        Усмехнувшись, Константин невольно замедлил шаг и даже приостановился, перейдя мост.
        И вдруг ему показалось, что на дороге, в тени деревьев, образующих здесь зеленый коридор, как бы из его мыслей возникла Надя. Почудилось? Да нет же! Надя в светлом платье, в белых босоножках идет, задумавшись, несет аккуратно перевязанный большой сверток. Неужели пройдет, не заметив?
        Подняла голову, улыбнулась:
        - Костя! Здравствуй. Мама говорила, что вы здесь. И что у тебя очаровательный сын.
        - А твоя Верочка небось в школу скоро пойдет?
        - Да, уж не так много осталось.
        - Ты давно приехала? Всем семейством?
        - Да, всем семейством. Вчера приехали. Ты, Костя, на станцию?
        Надя перешла мост, Константин шел рядом.
        - Собственно, я наоборот — со станции домой. А ты в Москву?
        - Нет, я к своей портнихе, она за линией живет, на Садовой улице, помнишь?
        - Дай я понесу. Что это? Солидных размеров твои наряды!
        - Это мое драповое пальто.
        Надя поглядывала на него искоса, с доброжелательным любопытством: вот ты какой!
        - Костя, ведь мы… пять лет не виделись!
        Он сказал:
        - Шесть.
        - Да, правда. Ты что на меня так смотришь? Подурнела, постарела?
        - Не напрашивайся на комплименты.
        - Как Светлана твоя? Я, Костя, очень порадовалась тогда за тебя.
        - Спасибо за хорошее отношение.
        - Она у тебя чудесная… Вот сюда пойдем, к переезду.
        Шел поезд. Они постояли, пережидая, уже откровенно, в упор разглядывая друг друга.
        - Ну, а я на твой взгляд — постарел?
        - Это мы, женщины, стареем. Про мужчин говорят: возмужал.
        Изменилась она? Да, конечно. Немного пополнела — и это ей идет. Ее красота была строгой, стала роскошной. Глазам больно смотреть! Кто ни пройдет мимо — оборачивается.
        Константин проводил Надю до дома портнихи.
        - Посиди здесь на скамейке, я очень быстро. Вместе вернемся.
        На обратном пути Надя рассказывала о дочке. Заставила говорить о Димке, о Светлане.
        - Это очень жаль, что Светлана не работает. Нужно устроить, чтобы преподавала опять.
        - А как устроить? Ну, вот как ты устраивалась, скажи.
        - У меня нянечка очень хорошая, клад.
        Константин усмехнулся, вспомнил Олю Рогачеву: «еще один вариант».
        - Не всем удается клад найти.
        - А вы искали?
        - Ну как же! Кроме того, ведь он хворал много. Я думаю, может, это и лучше, что Светлана пока с ним.
        - А сейчас-то он здоров?
        - Сейчас вроде здоров.
        - Ну, тогда это мужская логика — радоваться, что жена дома сидит.
        - Я, Надя, думаю, что в данном случае это логика общечеловеческая. Мне кажется, Светлане самой было бы жалко его отдать сейчас в чужие руки.
        Они уже подходили к Надиному дому.
        - Зайдешь?
        - Нет, спасибо, я и без того задержался.
        - Боишься, от жены попадет?
        - Нет, не боюсь. Она у меня не сварливая.
        - Уж будто не попадает никогда?
        - Если и попадает, так за дело.
        - Ах, все-таки, значит, бывали и серьезные проступки!
        - Я, Надя, себя за ангела никогда не выдавал.
        Надя сказала добродушно:
        - Смешно мне все-таки на тебя глядеть: почтенный отец семейства! Ну, в таком случае, до свидания, приходите к нам завтра всем семейством. Приходите часам к шести — днем у нас запланирована прогулка.
        - Спасибо, я передам семейству. Всего хорошего. Но как раз в эту минуту в саду появилась Александра Павловна. Теперь не зайти и не поздороваться было бы уже неловко.
        Димка только что кончил сосать. Но положить в кроватку никак себя не давал. Как только Светлана делала движение — встать с кресла, малыш открывал глаза и рот, делал еще несколько дополнительных ленивых глотков и опять засыпал. И жалко было с ним расставаться, уж очень приятно тяжелела на руке влажная головенка.
        Начинало уже темнеть. Светлана чутко прислушивалась к шагам на улице. Вот, кажется… Скрипнула калитка. Шаги на террасе. Костя осторожно заглянул в спальню. Светлана приложила палец к губам.
        Через несколько минут она вышла в столовую.
        - Голодный?
        - Да, очень. Представь себе, Надю встретил. Они вчера только приехали. Стала расспрашивать про тебя, про Димку. Я проводил ее за линию — там портниха у нее какая-то, потом вернулись, неудобно было к ним не зайти.
        - Верочку видел?
        - Видел. Еще не спала.
        - Славная она?
        - Да, очень миленькая. Но… если говорить объективно, то Димка наш…
        - …симпатичнее? — с живостью подхватила Светлана.
        XX
        В выходной день Димка, против обыкновения, проявил великодушие и дал родителям поспать. Позавтракали поздно. Вынесли в сад Димкину кровать.
        Константин спросил:
        - Ты купаться пойдешь?
        - Я попозднее, когда управлюсь.
        - Тогда я сейчас схожу окунусь, а потом еще раз пойдем, вместе.
        Если дождя не предвиделось, Светлана готовила обед в саду. Две электрические плитки выводились длинными шнурами через террасу на широкую скамью. Две кастрюли дружно кипели, и можно было следить за ними и одновременно занимать Димку веселыми разговорами. Чайник ждал своей очереди: включенный вместе с плитками, он обычно гасил свет во всем доме.
        - А вот мы сейчас с Димочкой кашу будем есть! А ну-ка, скажи, Димок: «Ка-ша! Каш-ка!» А ну-ка, скажи: «Каш-ка!»
        Димка ходил по кровати и говорил:
        - Дай, дай!
        На нем была распашонка, надетая задом наперед, зашитая настолько, чтобы пролезала голова. Рукава, которые некогда казались такими широкими и длинными, теперь доходили только до локтей. Внизу распашонка едва прикрывала середину животика.
        Размешивая кашу, Светлана все приговаривала:
        - А хороший мальчик сейчас скажет: «Каш-ка!»
        - Дай, дай!
        - Нет, Димочка: каш-ка!
        Димка вдруг приостановился, как бы прислушиваясь к чему-то происходящему внутри него, и зловещим голосом произнес:
        - Кха!..
        Но это было уже совсем другое слово, и имело оно совсем другое значение. Светлана поспешно отставила кашу и выхватила Димку из кровати.
        - Вот они, чудеса науки и техники! Смотри-ка, Надюша, до чего остроумно придумано: хозяйство электрифицировано полностью!
        Светлана обернулась. За забором стояли Надя и ее муж, Верочка сидела на плечах у отца. Они уже входили в калитку.
        Надя сказала, улыбаясь:
        - Алексей, ты лучше отвернись, будь деликатным.
        - И не подумаю отворачиваться. Я сам отец. Светланочка, если нужно, давай я тебе помогу.
        - Нет, нет, спасибо!
        Тут же висел умывальник, вода нагревалась солнцем, и можно было обмывать Димку и самой мыть руки, не бегая в дом.
        Управившись со всем этим и посадив сынишку в кровать, Светлана могла наконец поздороваться.
        Гости были одеты по-праздничному. Алексей — в светлых брюках и белой шелковой рубашке, Надя — в очень элегантном платье; впрочем, на ней все казалось хорошо. На Верочке — пышное голубое платьице с крылышками.
        И Светлане стало досадно, что Димка предстал перед ними в допотопной распашонке, правда очень чистенькой и хорошо отглаженной, но все-таки… Если бы знать, что придут…
        И сама она была в красном ситцевом сарафане. Правда, тетя Леля утверждала, что сарафан ей очень к лицу: «Имей в виду, Светлана, красный цвет — твой цвет!»
        Но сарафан уже полинял немного, а главное — стал коротковат… К тому же Светлана была босиком, а Надя — в чудесных белых танкетках.
        Светлана поймала на себе Надин взгляд, любопытный, изучающий, — это был очень женский взгляд. Он как бы говорил: «Вот ты какая стала!»
        - Маленькая мама! — ласково сказал Алексей.
        Он показался Светлане еще более худым и высоким, чем прежде.
        Димка сейчас же потянулся к Верочке, она разглядывала его с интересом.
        - Надя, что же вы стоите? Садитесь. А вы, Алеша, вот сюда.
        Надя села.
        - Мне кажется, Светлана, твое положение почтенной матери семейства как бы сравняло нас годами. Говори мне «ты», даже неловко получается.
        - И мне тоже, Светланочка, пожалуйста. — Алексей, наклонившись над Димкиной кроватью, с большим знанием дела показывал и «козу рогатую», и «шу, полетели» — весь несложный репертуар для самых юных зрителей.
        Надя спросила:
        - Костя дома?
        - Он купаться пошел.
        Светлана вдруг вспомнила, что на речку Костя пошел в одних трусах и, разумеется, тоже босиком. Прошел не улицей, а огородами и вернется через боковую калитку, но все равно в дом ему, кроме как через террасу или через крыльцо, которое тоже на виду, не попасть.
        А Константин и не думал искать незаметные пути. Вошел неторопливо, с полотенцем на плече, приглаживая загорелой рукой мокрые волосы. И вдруг заметил гостей, когда отступления уже не было.
        - Добрый день! Вы… извините меня за такой… ультрадачный вид!
        - Ничего, — весело сказал Алексей, — июль месяц, форма одежды — летняя.
        - К тому же вы с Димкой дополняете друг друга, — смеясь, добавила Надя.
        Она смотрела на Костю весело, непринужденно. И в то же время это был опять очень женский взгляд.
        Глупая мысль — Светлане вдруг показалось, что если бы Надя стала сравнивать… Ей всегда было странно, что Надя полюбила именно Алешу Бочкарева. Конечно, он исключительно хороший человек… Кстати, ни разу прежде Светлана не видела его счастливым — всегда страдающим, хотя он очень здорово умел это скрывать… Казалось, что он знает уже вперед, что Надя не для него, и как-то примирился с этим. Верочка похожа на отца — и это хорошо, потому что такой красивой быть, как Надя, даже страшно! А вот если сравнить Костю и Алешу… Никогда Костя не казался Светлане красивым. Пожалуй, и не могла бы полюбить красивого мужчину. Красивый мужчина обычно знает, что он красив, и почти всегда немножко позирует, как актер. В Косте — другое. В Косте — мужественная привлекательность, о которой он сам и не подозревает, — может быть, потому, что его первая любовь была такой неудачной? Костя всегда остается самим собой.
        Костя сказал:
        - Вы меня извините, я все-таки пойду внесу кое-какие дополнения в свой туалет.
        Надя встала:
        - Костя, погоди… Ведь мы сейчас уйдем. Мы собрались в лес, за земляникой (у нее была маленькая корзиночка в руках), и вот подумали: может быть, и вы присоединитесь?
        - Я не знаю. Как, Светлана?
        - Нет, нет, я никак не могу: мне же Димку кормить и спать укладывать.
        Надя спросила:
        - А если его тете Леле подкинуть?
        - Она в Москву уехала.
        - Может быть, ты, Костя, пойдешь? Светлана, ты его отпустишь?
        - Разумеется! Возьми с собой кружку, Димке ягод наберешь.
        … — Спи, Димок, спи, маленький. Папа вернется, папа тебе ягод принесет.
        То ли понял Димка, понадеялся на ягоды, то ли просто так — взял и заснул.
        Суп, кажется, сварился. Да, сварился. Плитка выключается, длинный шнур наматывается на руку, уносится в комнату. Теперь можно включить утюг. Гладить можно на террасе, на большом столе. Стол потребуется не скоро, обедать будем не раньше чем через два-три часа — сколько можно ходить за ягодами?
        Пеленка складывается пополам — самый быстрый способ. Проглаживается… Так. Теперь вчетверо… Еще и еще раз. Все! Маленький белый квадрат откладывается в сторону. Берем другую.
        …Пушкин сказал, что Отелло не ревнив, а только доверчив. Потому что ревнивый человек не будет дожидаться, когда его наведут на злые подозрения. Ревнивый человек вполне самостоятельно измыслит себе всякие мучения, даже если никакого повода нет.
        Если повода нет, ревновать бессмысленно и глупо. Если повод есть…
        …Плохо отстиралась салфеточка: это пятно от ягод. Ничего, понемножку отойдет… Кажется, еще говорят, хорошо на солнце повесить… Попробуем.
        …Алеше не понравилось, когда она сказала: «Светлана, ты его отпустишь?» Не понравилось не потому, что он ревнивый, а потому, что она сказала нехорошо.
        …Легко идет утюг, белье в меру влажное… Бывают люди, с которыми приятно жить и легко разговаривать — будто гладишь влажное полотно. А с другими — никак не налаживаются отношения. Если полотно пересохло, даже горячий утюг не берет. Как ни старайся, гладко не получается.
        Стопочка пеленок росла и росла. Последняя рубашечка, последние штанишки… все! Светлана выключила утюг.
        И вдруг увидела вдалеке на улице знакомую высокую фигуру — другого такого длинного человека во всем поселке нет. Ага! Возвращаются! Как скоро!
        Она весело побежала к калитке. Подошел Алеша — один. На руках у него была спящая Верочка.
        - Светлана, Верочка у нас заснула, я ее домой несу. Они немножко еще погуляют и придут. А вечером к нам, пожалуйста.
        - «Мой поезд летит, как цыганская песня, как те невозвратные дни…» Костя, это Блок?
        - Думаю, что да.
        - Забыла первые строчки. Ты не помнишь?
        - Нет.
        - Много набрал?
        - С четверть кружки. А у тебя?
        - У меня меньше.
        - Могу с тобой поделиться.
        - Нет, зачем же. Димку твоего обижать я не хочу. Надя села на траву, поставила свою корзиночку на пень и обхватила руками колени.
        - Костя, у тебя бывает иногда такое чувство: все, что сейчас, в настоящем, представится вдруг странным, нереальным каким-то. Как будто вдруг возвращаешься в прошлое. Помнишь, ведь мы и прежде на этой просеке землянику собирали?
        - У меня было такое ощущение вчера, когда я шел со станции.
        - Когда я «возникла из твоих мыслей»?
        - Да.
        - Ты почему усмехнулся?
        - Я вспомнил первую строчку.
        - Ну?..
        - «Была ты всех ярче, верней и прелестней». Надя, я думаю, что нам пора возвращаться.
        - В прошлое?
        - Нет, в настоящее. Домой вернуться, обедать.
        - Вот и вернулся наш папка, Димок, ягод нам принес, земляники. Полную-полную кружку принес, большую-пребольшую — не напрасно мы надеялись!
        - Ну, не очень-то полную и не слишком большую!
        - Ничего, Димка у нас доверчивый, Димка у нас оптимист. Вкусная ягода, Димок?
        Димка протягивает ручонку:
        - Дай, дай, дай!
        - Костя, тебе очень хочется к ним вечером идти?
        - Да… по совести говоря, не особенно.
        - И мне тоже.
        - Так, может, не идти?
        - Пожалуй, неудобно.
        - Да, пожалуй, неудобно.
        Вечер прошел принужденно. Как обычно бывает — помогали ребята.
        Каждый младенец уже с первого года своей жизни — герой анекдотов и легенд, и пересказывать эти маленькие семейные предания людям, с ними еще не знакомым, всегда приятно. Потом разговором завладела Александра Павловна:
        - Помнишь, Светлана, как ты к нам приезжала на елку? И летом. Сначала о тебе Костя рассказывал, ведь это он тебя в Москву привез с фронта. Кто бы мог подумать, что он на тебе потом женится! И почему-то он никогда не знал точно, сколько тебе лет, всегда говорил разное. А помнишь, как ты к Наде ревновала?
        - Разве я ревновала? Мне кажется, наоборот, я всей душой стремилась устроить Костино счастье.
        - Да, да, вспоминаю. Даже записочки Наде от него передавала! Теперь, пожалуй, не стала бы передавать, правда?
        - Отчего же не стала бы? Если нужно, пусть пишет. Я передам.
        Надя посматривала на Светлану улыбаясь: вот ты какая стала! А Костя хмурился — ему был неприятен этот разговор.
        XXI
        Костя стал довольно часто запаздывать, возвращаясь из Москвы. Иногда говорил, почему задержался, иногда ничего не говорил. А Светлана не спрашивала.
        Как-то вечером, гуляя с Димкой по широким улицам, заросшим гусиной травкой, Светлана встретила Александру Павловну с Верочкой.
        - А мама к портнихе пошла. За линию, — сообщила Верочка, — мы ее поджидаем.
        Поджидали около часа, уже солнце стало садиться. Верочка увидела Надю издали, бросилась к ней.
        Надя поцеловала ее — небрежно, как показалось Светлане. Поздоровалась и сказала как бы между прочим:
        - Костя сейчас домой придет. Я встретила его около станции.
        Потом Светлана заметила, что ей трудно стало разговаривать с Костей, когда они оставались вдвоем. Иногда разговаривали через Димку.
        Костя сажал его себе на колени, вынимал из карманов пакеты, привезенные из Москвы.
        - Ну-ка, Димок, отнеси маме, скажи: положи, мама, в буфет.
        Димка пакеты относил и протягивал их матери:
        - Дай, дай!
        Или Светлана говорила сынишке:
        - Зови, Димка, папу чай пить!
        Это было сложнее, но Димка старался как мог, тянул отца за рукав:
        - Дай, дай!
        Иногда Костя говорил:
        - Ему еще не пора спать? Я с ним погуляю немного.
        И, взяв Димку на руки, медленно ходил по дорожкам сада. Димка лопотал с веселым видом.
        А у Кости было грустное лицо. Беда в том, что Костя совсем не умел притворяться. А может быть, и лучше, что не умел?
        Димке срочно потребовалось пальто. Весной как-то сразу перешли к вязаным костюмчикам; гулял в коляске, можно было прикрыть одеялом, если свежело. Потом на время совсем забыли о теплых одежках. И вдруг — холодные вечера, дожди стали перепадать.
        Срочно, прямо срочно нужно покупать пальто.
        Светлана вынула из письменного стола коробочку, куда прятала деньги. Давно уже не разделяла, даже мысленно, свои и Костины. С тех пор как ушла с работы, все деньги были Костины, но никогда уже не думала об этом.
        А вот теперь подумала. Маловато осталось, только-только до получки дотянуть. Возможно, что у Кости есть еще — он берет из коробочки или оставляет себе на покупки.
        И так просто было бы спросить. А вот теперь — не просто.
        Тетя Леля с Димкой была в саду.
        - Светланочка! Димка обрывает цветочные головки и тянет их в рот!
        - Тетя Леля, не позволяйте ему, пожалуйста!
        Светлана медленно, одну за другой, перебрала все теплые вещи в шкафу.
        Как мало взяли с собой, когда ехали в Москву! Все старое, казалось ненужное, оставили. А вот теперь пригодилось бы.
        Светлана вынула юбку и нерешительно разложила на столе. Юбка широкая, цвет подходящий… Но… жалко немного: почти совсем новая. Правда, есть другая, но та от костюма, удобно было надевать эту, серенькую, просто с блузкой, когда тепло. Ну и что же? Обойдусь.
        Взяла бритву, быстро-быстро подпорола первый шов. Да, широкая, материи, конечно, хватит. Но без выкройки не обойтись. Опыт с платьями, распашонками и штанишками здесь не поможет: пальто есть пальто.
        - Тетя Леля, вы никуда не собирались уходить днем?
        - Нет, а что?
        - Если я уложу Димку и ненадолго в Москву съезжу?
        - Да поезжай хоть сейчас!
        - Нет, нет, я уложу.
        Неизвестно, сколько цветочных головок успеет оборвать и утянуть в рот Димка, если уехать в Москву сейчас. Когда спит — спокойнее.
        Очень милый человек тетя Лелечка. И чем-то даже похожа немного на Костину мать — бывает у двоюродных сестер такое отдаленное сходство. Но только внешнее сходство.
        Димок! Димок! Радовалась бы на тебя бабушка! Хорошо бы тебе с ней было! Ложись, Димок, маме очень нужно, чтобы ты заснул поскорее. Ложись, маленький!
        Заснул наконец. Съездила в Москву. Ходила по улицам со странным чувством: а Димка-то как же? Где же он у меня? Как же я без него? Ведь почти совсем не расставались — скоро будет год!
        Улицы знакомые. Тут недалеко школа, в которой училась, и детский дом. Вот зайти бы сейчас хоть ненадолго… Каникулы. Наталья Николаевна с ребятами на даче. А вдруг кто-нибудь случайно в городе?.. Но ведь спросят: «Как с работой?» Скажу: «Пока не работаю». Спросят: «Как семейная жизнь?»…
        Купила выкройку, заглянула в отдел для самых маленьких.
        Сколько здесь соблазнительных вещей! А пальтишки какие хорошенькие висят!
        Ничего, справлюсь, вот такое именно и сошью, такое же и здесь, на картинке.
        В поезде развернула выкройку, успела все обдумать за полчаса.
        Когда шла со станции, мысленно раскраивала подкладку из кусочка серого сатина — есть такой, хорошо, что не успела сшить Димке штанишки. Подходя к мосту, издалека еще, вдруг увидела Костю.
        Довольно рано он… то есть по-прежнему-то не рано, а по-теперешнему сравнительно рано домой идет.
        Потом заметила, что он не идет, а стоит. Стоит, опираясь локтем о перила, и курит. А ведь бросил, совсем не курил в этом году.
        «Почему стоит? Увидел меня и поджидает?»
        Вдруг поняла: «Да, поджидает — только не меня. Ведь здесь как раз поворачивает дорога и, если кто идет оттуда, слева, очень хорошо видно».
        Что же, идти через мост? Уж не подумает ли он, что за ним подсматривают, следят? Что и поездка в Москву — только предлог? А главное, он-то что скажет?
        Ведь придется ему что-то говорить!
        Нельзя идти через мост. И нужно сейчас же свернуть с дороги — могут встретиться знакомые и сказать:
        «А муженек ваш уже приехал!»
        И Костю могут спросить:
        «Супругу поджидаете? Вон она идет!»
        Светлана быстро зашла в кусты ольшаника, все правее, правее, побежала вдоль берега, без дороги. Там, немного подальше, переход: два бревна и перила из тонкой жердочки… Все ходуном ходит под тобой, когда идешь… в особенности когда так быстро!
        Огородами, запыхавшись, прошла к дому.
        - Вот и мамочка наша!
        Тетя Леля и Димка встречают на террасе.
        - Ну, как себя вел? Тетя Леля, не замучил он вас?
        Теперь скорее, скорее покормить пораньше, уложить мальчишку — и за работу! Потому что нужно, сейчас же нужно что-то делать руками.
        И не только руки, а и голова чтоб была занята. Кройка — это как раз подходящее дело. Нужно напрячь все внимание. «Вот разложу на обеденном столе… Обеденный стол не скоро еще потребуется».
        Звяк, звяк ножницами… Так. А вот отсюда попробуем рукава…
        В детском доме учительница рукоделия говорила Светлане: «Ты хорошо будешь шить, смело берешься. Но помни все-таки: семь раз отмерь…»
        А Светлана переделала пословицу по-своему:
        «Не отрежешь — не сошьешь!»
        Она не ожидала, что Константин вернется так скоро, и не услышала его шагов.
        Даже странно… почему так быстро? Не пришла, не дождался?.. Или стоял там, чтобы просто посмотреть на нее?
        Не знаю.
        И не узнаю никогда!
        - Обедать будешь?
        - Нет, спасибо. Я в Москве у вокзала ребят встретил — фронтовых товарищей, — зашли в ресторан… Так наобедались, что голова трещит. Ты что это мастеришь?
        - Димке пальто шью.
        Он нагнулся над столом, пощупал материю, увидел на стуле обрезки.
        - Светлана, это твоя юбка? Зачем же ты?.. Почему не купить пальто?
        Она молчала, энергично продолжала кроить. Не споткнуться бы теперь, не выкроить два левых рукава или два правых.
        Ладно! Не отрежешь…
        Костя зашел в спальню, Светлана слышала, как он выдвинул ящик письменного стола. Сейчас, должно быть, открыл коробочку — домашний банк. Присвистнул, опять появился в дверях.
        - Светлана, ведь есть же деньги! Сказала бы — ведь у меня есть.
        Он раскрыл бумажник. Двадцать пять рублей… рубль… еще зелененькая трешница.
        - Да… Как же это так получилось?.. Светлана, но ты же делаешь глупости! Зачем было кромсать вещь, которая тебе нужна, которую можно носить?
        - Я не кромсаю, а крою. И вообще успокойся — наполовину уже скроено, так что не о чем говорить!
        - Но почему же ты мне ничего не сказала, Светланка? Сказала бы вечером или сегодня утром!
        Он опять ушел в спальню, пошагал там, вернулся, вытащил портсигар и отправился курить в сад.
        Светлана позвякала еще ножницами. Но она боялась, что действительно начнет не кроить, а кромсать, и убрала работу.
        - Чай будешь пить?
        Костя стоял в саду, по ту сторону окна.
        - Нет, спасибо.
        - Ну, тогда спокойной ночи. Я пойду лягу. Спокойной ночи, тетя Леля.
        Как только закроешь глаза, приходят мысли и не дают уснуть. А ведь устала, спать хочется. Димка рано встает.
        Когда-то Костя говорил: «Ты не находишь, что Ирина Петровна занимает слишком большое место в твоих мыслях?»
        И верно: по ночам даже вела с ней нескончаемые разговоры, возражала, доказывала, старалась убедить. Ирина Петровна давно уже не мешает думать, отодвинулась в прошлое, только иногда вдруг как обожжет: запоздалым образом пытаешься ей доказать что-то.
        А вот теперь — Надя. И это в тысячу раз острее, больнее, потому что уже не принципиальный спор о воспитании, потому что Надя ворвалась в семью — и знаешь, что Костя тоже не спит и тоже думает о Наде.
        Странно было прежде, давно еще, много лет назад. Тогда упрекала Надю в холодности, в равнодушии — да полюби же его! Видишь, как он тебя любит!
        И вот что еще странно. Иногда кажется, что Надя к ребенку своему равнодушна… Или это именно сейчас так? Будто отступила ее материнская любовь, когда пришло другое.
        А мне Димку именно сейчас… И Костя Димку сейчас… как ни любил прежде, а сейчас любит больше.
        Если Надя когда-нибудь разойдется с Алешей, Верочка останется у отца. Если мы когда-нибудь… с Костей, Димка будет со мной. И не потому, что Костя меньше любит своего ребенка, чем Алексей или я, а потому, что я Димку люблю горячее, чем Надя Верочку.
        Вчера встретились на улице… Алеша гулял с Верочкой. Димка так и рванулся к ней, смотрит на нее снизу вверх восхищенными глазами. А она, снисходя к его малости и глупости, начала игру в прятки. Раз двадцать, не меньше, пряталась в одном и том же месте, а он радостно ковылял туда, находил ее, взвизгивал от восторга, а потом прятался сам, примитивно, уткнув лицо мне в колени и закрывая голову моей косынкой.
        Один раз она не пошла искать, нарочно, чтобы немножко поддразнить его. А Димка не выдержал напряжения, открылся, завизжал, повернулся к ней. А Верочка как раз в эту минуту к нему подбежала. И Димок растерялся, заметался, не зная, что делать: кто кого ищет, прятаться ли ему или Верочку находить. Как раз в эту минуту шел Костя с поезда. Димка забыл Верочку, кинулся к нему. И какими глазами Костя посмотрел на Димку, на меня, на Алешу…
        А я и Алеша подумали одно и то же: где сейчас была Надя, не ходила ли она на станцию — хлеба купить, например, или к портнихе, за линию?
        И Костя знал, что мы оба думаем об этом. Он сейчас же подхватил Димку и пошел с ним в дом, он не мог разговаривать с нами.
        Надя вот умеет поддерживать светский разговор, — у нее все-таки много от ее матери. А Костя не умеет.
        Может быть, не светский, но кое-какой разговор мы с Алешей сумели тогда поддержать.
        В столовой тетя Леля спросила:
        - Костя, хочешь лимона? У меня есть.
        - Нет, спасибо, тетя Лелечка, мне и без лимона кисло.
        После паузы:
        - Удивительно все-таки, как это получилось?.. Обсчитал меня все-таки этот тип!
        - Какой тип? Ты о чем, Костя?
        - В ресторане, говорю, тот поганец, который нам счет подавал, приписал семьдесят пять рублей лишних!
        Тетя Леля наивно изумляется:
        - Костя, дорогой, ты спишь, или бредишь, или что? Как же можно приписать к счету семьдесят пять рублей? А вы не заметили?
        Молчание.
        Да, если к счету приписать семьдесят пять рублей и никто не заметил — какой же был счет?
        Одна эта приписка — половина Димкиного пальто. На весь счет ему, пожалуй, можно было бы купить меховую шубку.
        В столовой тетя Леля негромко:
        - Эх, бить бы тебя, Константин, да некому!
        - Это за что же, тетя Лелечка, хочешь бить?
        - Сам знаешь.
        - Не догадываюсь.
        - А ты догадайся.
        Про что она: счет в ресторане ее расстроил или даже она что-то уже заметила?
        «Даже материально стало труднее…» Вспомнила, кто это сказал: та пожилая женщина, от которой ушел муж. И вот она осталась, опустошенная. Теперь будет жить в сыне — и не знает, как пойдет жизнь.
        Просто даже материальные трудности ее угнетают, работать она не привыкла, специальность ее — жена и мать.
        Вообще, видимо, есть женщины-вьюнки и женщины, имеющие собственный крепкий ствол. А есть ли у тебя ствол или нет его, вперед не скажешь. И никто тебе не может сказать вперед. Иногда видишь женщину: сама гибкость, сама нежность — и вдруг оказывается стойкой в беде. А энергичные, решительные дамы, когда вырвет кто-нибудь колышек, на который они опирались, никнут к земле, как слабые вьющиеся растения.
        Спать хочется. Не надо думать. Димка рано проснется. Как хочется поскорее заснуть!
        XXII
        Еще одно воскресенье пришло… И еще одно…
        Днем явились Бочкаревы, как и в тот раз, всем семейством. Даже Александра Павловна с ними была. У всех корзины в руках.
        Александра Павловна помахала своей корзинкой.
        - А мы за грибами. Не пойдете ли вместе?
        - Не знаю, как Костя, — сказала Светлана, — а я не могу.
        Константин нахмурился:
        - Что-то не хочется.
        Надя присела на скамью.
        - Я вот что еще хотела вам сказать. Костя, тут на днях собирается наш бывший класс. Получилось так в этом году, что многие съехались: кто здесь, кто в Москве. Торжественный вечер хотим устроить. Я думаю, это и тебе интересно?
        - Конечно, я бы рад был всех повидать, но… — Костя вопросительно посмотрел на Светлану.
        - Да, есть одно маленькое «но», — весело продолжала Надя. — И очень деликатное «но». Собираемся на Арбате у Люси Смирновой, насчитали человек двадцать, не то двадцать пять, комнаты у нее не такие уж большие, Поэтому постановлено: «женатикам» приходить без мужей и без жен. А то ведь получится раза в полтора больше. И никто решил не обижаться. Алексей не обижается, я его уже спрашивала. Я думаю, Светланочка…
        - Я не обидчивая.
        На коленях у Светланы сидел Димка в новом пальто — день был свежий.
        - Какое чудесное пальтишко! — сказала Надя. — Материал очень симпатичный. Ты где купила?
        - Сама сшила, по выкройке.
        - Какой молодец! Просто прелесть как ему идет. Так вот, Костя, значит, решено: жены и мужья не возражают.
        - Да я… не знаю!
        - Ведь сам же сказал, что хочется всех повидать?
        - Да, конечно… Ну что ж, хорошо.
        - Тогда зайди к нам сегодня вечером. У Люси собирается сегодня оргкомитет. Мы с тобой сходим на станцию, позвоним по телефону. А может быть, придется и проехать к ней.
        На этот раз Надя не спросила Светлану:
        «Ты его отпустишь?»
        И Косте не сказала:
        «Так вот, значит, решено?»
        Вечером Константин надел китель и выходные, парадные брюки.
        - Светлана, я схожу к Зиминым. Может быть, и задержусь.
        Надя уже ждала его на террасе, в пальто и шляпке. Сколько раз и прежде бывало так: вот на этой самой террасе.
        - Постой минуточку, я, пожалуй, зонтик возьму, что-то погода портится. И журнал Люся просила…
        Сколько раз ходил вот так, по этой террасе, взад-вперед, взад-вперед… Длинные у Нади минуточки.
        - Ну, пойдем.
        Низкие рваные облака выплывали и выплывали из-за леса…
        - Помнишь, Костя, мы говорили: «мокрый угол». С юга-запада тучи идут. Не было б дождя.
        Они уже подходили к станции.
        - А знаешь, я думаю, что лучше даже не звонить, прямо поехать. С автомата никогда не удается толком договориться.
        Она опять не спросила, согласен ли он ехать. Как и прежде, решала она.
        - Жаль, что ты плащ не взял: кажется, дождик уже начинается.
        - Ничего, не сахарный, не растаю.
        Когда входили в вагон, Надя немного задержалась около двери. Константин увидел свободную скамейку и шагнул к ней. На место у окна бросил газету, а сам хотел сесть рядом. Но раньше еще, чем подошла Надя, он быстро переложил газету на сиденье напротив. Там было только одно место, в середине.
        Надя села, чуть усмехнувшись:
        - Ты еще помнишь?
        Она не любила сидеть спиной к ходу поезда, любила сидеть лицом вперед. Это всегда было так. Еще девочкой-школьницей не любила. И так приятно было захватить для нее место вовремя. Если не удавалось захватить, Надя садилась боком или даже предпочитала стоять, что было укором, упреком в нерасторопности, до самой Москвы.
        - Я, Надя, все помню.
        И сейчас же эта фраза показалась ему слишком многозначительной. Константин замолчал надолго. Надя развернула журнал.
        Бывает молчание — и молчание. Молчат соседи в поезде — потому что им не хочется, не о чем или неинтересно разговаривать. Молчат очень близкие люди — муж с женой, мать, взрослый сын или дочь, — в таком молчании спокойная привязанность, порою общность мыслей. Его легко нарушить, и оно не нарушает уюта и хорошего настроения. Доверительное молчание старых друзей. Застенчивое молчание очень юных влюбленных.
        Но есть другое молчание — горячее, грозное, когда мысли мечутся в голове и вдруг делается страшно, что их услышат. Когда становится душно в самый прохладный день, когда, замолчав, уже невозможно заговорить о газетном фельетоне или спросить, который час.
        - Подвиньтесь, пожалуйста, товарищ капитан. Подвинулся машинально. Теперь Надя сидела наискосок, а не прямо напротив.
        Нужно бы не пересаживаться, пропустить эту тетку к окну, и Надя была бы ближе.
        И в то же время не так напряженно стало — и даже легче дышать.
        Сзади, от раскрытого окна, тянет прохладой, за стеклом — мелкая дождевая пыль. От этой влажной прохлады стало легче или оттого, что отодвинулся?
        А смотреть на нее отсюда удобнее даже. И смотреть не прямо, а на ее отражение в окне. Старинная, детская, еще школьная уловка. Когда ездили зимой или осенними вечерами и вот так же сгущались сумерки, за окном — рядом с настоящим вагоном, в котором шумели, пели и разговаривали, — возникал молчаливый вагон-призрак. В нем было все такое же, как в настоящем вагоне, только наоборот, как в зеркале. В вагоне-призраке Надя перелистывала страницы учебника левой рукой и левой рукой протягивала сезонный билет контролеру.
        Вагон-призрак летел, освещенный, мимо сумрачных вечерних полей и лесов, пронзая собой платформы, у которых не останавливался поезд, и пронзаемый ими.
        И можно было делать вид, что просто в рассеянности смотришь в окно. И можно было любоваться досыта милым Надиным лицом, отраженным в окне. И казалось, когда сидел напротив, что Надя летит, все время летит навстречу, только вот не долетала никогда.
        И никогда-то не замечала она маленькой хитрости, тайного разглядывания, страданий и радости своего спутника.
        Вагон-призрак для нее не существовал, Надя ездила в обыкновенных вагонах из металла и дерева.
        А там, за окном, все-все можно видеть, каждое ее движение. Поправила тяжелую косу… Ей всегда, с тех пор как стала делать прическу, особенные шпильки приходилось покупать, самые длинные.
        А ведь она не читает журнал. Повернула голову… Константин щекой, виском, всей правой половиной лица почувствовал на себе ее взгляд, пристальный, изучающий… Сидеть неподвижно под этим взглядом стало наконец нестерпимо. Он был готов обернуться. А Надя опять переменила позу… и они встретились глазами по ту сторону стекла, за окном.
        Надя опять чуть улыбнулась, будто сделала открытие для себя, и даже приятное открытке.
        Ее лицо было задумчивым и грустным, немного насмешливым и нежным. Никогда прежде не бывала она такой.
        Очень много можно сказать друг другу без слов, только взглядом, и даже не взглядом — отражением взгляда.
        «Надя, слушай! Сколько лет прошло с тех пор, как мы ехали с тобой в поезде в последний раз? Я могу сказать тебе точно и год, и день, и час — и все-таки это будет неверно! Потому что мы ехали не много лет тому назад, а ехали вчера и вот — едем сегодня, не было долгих лет, ничего не было, я такой же, как вчера, такой же влюбленный школьник!»
        Надя отвечала за окном в молчаливом вагоне-призраке:
        «Не думай, что ты не изменился и что не изменилась я. Ты был мальчиком — стал мужчиной. Можно ошибиться в двадцать и в двадцать пят лет, но, когда приближаешься к тридцати, нужно уметь понимать свои чувства, и я поняла».
        Кто-то вдруг сказал:
        - Ну и дождь! А я зонтик забыла!
        Какое это имеет значение — идет дождь или нет? Ветер дует с той стороны. Наше окно — сухое и чистое, можно опять разговаривать за окном. Поезд замедляет ход — здесь не будет остановки. Отражение вагона пронизало людей, стоящих на платформе, вдруг стала видна большая клумба у станции под фонарем. Нежные розовые цветы — флоксы, — растрепанные ветром, блестящие от дождя, что-то мимолетно напомнили — некогда вспоминать!
        Надя вдруг сказала — странно прозвучал ее голос:
        - Говорят, хорошо уезжать, когда дождь: примета счастливая. Вообще, начинать что-нибудь хорошо. Костя, ты веришь приметам?
        - Верю… То есть нет, конечно! А ты?
        - Я верю иногда.
        - Ну, тогда и я тоже — за компанию.
        Ее губы опять раздвинулись в полуулыбке.
        Но невозможно было вот так, при всех, смотреть друг другу прямо в глаза и говорить какие-то незначительные слова. Уж лучше вернуться к молчаливому разговору за окном.
        Но разве слова были незначительные?..
        «Надя, почему ты сказала: хорошо уезжать? Ведь мы же не уезжаем?»
        «А разве нет? — ответили Надины глаза. — И разве не начинается новое?»
        Он послушно согласился:
        «Да, уезжаем. Да, сегодняшний вечер — начало новой жизни».
        Негромкий гудок — на этой станции останавливаются все поезда. Опять люди на платформе как бы вдвигаются в отражение вагона за окном. И кажутся тоже призрачными, нереальными.
        Поезд движется все медленнее и медленнее. Худой, высокий старик с черным зонтом медленно проплыл насквозь через все скамейки, через Надино отражение. Губы его странно шевелятся, будто он разговаривает сам с собой. Небольшая фигурка в розовом плаще с острым капюшоном сказочного гнома тоже проплыла, останавливаясь, вместе с перилами платформы. Ветер треплет мокрый блестящий плащ… Что-то странно похожее было совсем недавно. Мокрые лепестки цветов?.. Нет, не то! Розовый плащ?..
        Розовый капюшон вдруг откидывается наполовину, ветер треплет черные завитки волос, черные печальные глаза смотрят в окна поезда.
        Светлана? Или почудилось? Что она может делать здесь? Почему очутилась на этой станции? Неужели увидела в окне и узнала?.. Да нет же, нет, не может быть, это не она! Не успел вглядеться: маленькая рука натянула капюшон, розовый плащ отодвинулся, не видно его.
        На что-то очень похоже это было… Может быть, из книги?..
        Да! Бывают книги, образы которых живее живых людей.
        Розовая Кити на балу, смятые крылья бабочки… Нет, не то! Гораздо страшнее, гораздо трагичнее… Черные завитки волос… Лязганье металла… бессмысленные слова шепчет незнакомый старик. Анна смотрит под колеса поезда… Поезд стоит. Но он пойдет сейчас!
        - Костя, что с тобой?
        Он встает с посеревшим лицом, берет фуражку с вешалки. Движение совершенно механическое, мог бы и не взять, выйти, нарушая устав, без головного убора.
        - Костя, ты куда?..
        Тридцать секунд — не больше! — стоит поезд. Все эти мысли — и выйти нужно! — за тридцать секунд!
        - Да вы что, проспали, товарищ капитан?
        Надя испуганно смотрит ему вслед. Люди шарахаются от него в дверях тамбура. Да что же случилось, в конце концов?
        Надя вдруг успокаивается: поезд уже тронулся, Костя не успеет выйти. Все быстрее и быстрее мелькают за окном фонарь, окошечко кассы…
        И вдруг от всей души низким голосом в тамбуре пожелала кому-то проводница:
        - Оторвало бы им голову один хотя бы раз! Знали бы, как на ходу прыгать!
        Надя увидела Костю на самом краю платформы, постучала в окно — неужели не услышит, не обернется?
        А он растерянно оглядывается кругом и смотрит в сторону станции. Промелькнули последние фонари, теперь за окном видно только отражение собственного лица.
        XXIII
        Милиционер, к которому подбежал Константин, задумался, переспросил:
        - В розовом плаще? Была тут одна дамочка в розовом плаще, у расписания стояла. Видимо, отошла, товарищ капитан, или же с московским поездом сейчас уехала.
        Константин нагнулся к окошечку кассы.
        - Девушка, будьте добры, не брала ли у вас сейчас билет…
        Но кассирша или не заметила розового плаща, или не было вовсе розового плаща у кассы.
        Константин заглянул в зал ожидания, обежал станцию кругом, еще раз прошел по платформе. Самые дикие, самые невероятные мысли теснились в голове, перебивая друг друга. Может быть, Светланка увидела его и спряталась? Но с какой целью?..
        Он шагнул под высокую платформу, даже карманным фонариком посветил. Обдуваемые сквозным ветром, тихо шевелят лопухи широкими листьями. Дрожит, как в ознобе, кустик лебеды. Он попал в какое-то воздушное завихрение и почти непрерывно вертит и размахивает маленькой зеленой рукой, будто хочет доказать что-то, или оправдаться, или рассказывает об ужасном происшествии, свидетелем которого он только что был.
        Фу, глупость какая!
        Опять газетный киоск, давно уже закрытый, площадь позади станции… Милиционер спросил с участливым любопытством:
        - Все ищете, товарищ капитан? Я тут поспрошал кое-кого. Вроде видел ее один товарищ. — Он показал на пожилого рабочего, укрывшегося от дождя под навесом платформы.
        Тот подтвердил:
        - Да, минут двадцать тому назад в аптеку девушка заходила, кудрявая, небольшого росточка, в розовом плаще.
        - Глаза черные, волосы черные?
        - Вот-вот!
        Двадцать минут тому назад? Здесь, на станции, она стояла позднее. Что могла Светлана покупать в аптеке? Уж не заболел ли Димка? Но зачем ей было ехать так далеко, ведь аптека в пяти минутах ходьбы от дома?
        Но если в аптеке… потом стояла у расписания… Глупо было искать только здесь, не перейти на другую сторону. Там тоже навес для ожидающих, немного подальше, наискосок, темно под навесом, да еще дождь не дает вглядеться.
        Константин посмотрел на расписание… незачем смотреть, уже слышно, как идет электричка из Москвы. Через виадук уже не успеть.
        Милиционер предостерегающе сказал:
        - Буду штрафовать, товарищ капитан, если через пути побежите.
        Но Константин уже спрыгивал с платформы. Милиционер поднес было к губам свисток, а потом только рукой махнул:
        - Эх, молодость, молодость!
        Поезд, сияя окнами, протянулся вдоль платформы, постоял, прогудел негромко…
        Милиционер увидел капитана в мокром кителе, торопливо переходящего из вагона в вагон. А в одном из последних вагонов у окна что-то розовое промелькнуло. Милиционер с досадой сказал громко, сам себе:
        - Эх, не в ту сторону пошел!
        Дойдя до головного вагона, Константин повернул назад, но пройти весь поезд насквозь было невозможно — дверь детского вагона заперта. Детский вагон с белыми занавесочками, с окнами, открытыми только с одной стороны, с картинками на стенах. Детский вагон можно обойти, если поезд остановится на следующей станции. Кажется, останавливается… Где же расписание? Поезд остановился. Дождь хлестал еще сильнее, молния осветила платформу, всю в пузырях, сейчас же вслед громыхнуло — теперь это был настоящий ливень.
        Еще один вагон… и еще один… На вешалках и свернутые на коленях у женщин голубые, белые, синие, серые плащи… Нет Светланы! Если ее нет в поезде, нужно будет вернуться, как ни бессмысленно это, — ведь сколько времени уже прошло!
        А может, еще раньше был поезд из Москвы и она уехала? Бегал кругом станции и не обратил внимания?
        Открыв последнюю дверь, Константин вдруг увидел розовый плащ на вешалке у окна. Мокрый розовый плащ… но рядом никто не сидит. А на скамейке напротив, спиной к двери, — девушка с книгой. Темные волосы, тугой перманент, красные лакированные ногти.
        Неужели можно было так ошибиться? Два раза Константин прошел мимо нее, взад и вперед. А что, если этот плащ — не ее, что, если Светланка сидела здесь, а потом вышла?
        Наконец стало казаться, что и плащ не такой, ярче, более резкого цвета…
        - Простите… это… ваш плащ?
        Та посмотрела удивленно:
        - Да, мой. Почему вы спрашиваете, товарищ капитан?
        Глаза темные… Но ведь ничего похожего нет! Правда, там, на платформе, через стекло, через сетку дождя… да и видел-то мельком! Но такой знакомый был жест: маленькая рука поправляет капюшон и растрепавшиеся волосы… Светланка! Где же она?
        Константин едва догадался сказать: «Извините!» — и отошел в тамбур.
        Еще раз взглянул оттуда, издали. Девушка тоже обернулась, заинтересованная, но уже с беспокойством. И сейчас же забыл про нее. Что же делать теперь? Ехать назад или домой сначала зайти?
        Конечно, зайти домой — самое разумное.
        Не всегда разумное решение бывает правильным. Шагая от станции к дому, сначала по тротуару, потом по глинистой дороге, расплывшейся от дождя, Константин был весь охвачен тревогой и предчувствием близкой беды. Ему казалось, что он идет в обратном направлении, уходит от места, где он сейчас нужнее всего. Зачем она ездила в аптеку? Рассказ такой есть — кажется, у Мопассана. Девушка то в одной, то в другой аптеке покупает опиум, маленькими дозами, будто у нее зубы болят, а потом…
        Мост через речонку… знакомый поворот налево, к Надиному дому. Сколько раз приостанавливался в этом месте: свернуть налево или прямо пойти?
        Мертвый, поблекший лист, прилипший к деревянному настилу, неизвестно откуда взявшийся — ведь лето! — напомнил прошлую осень, томительное ожидание у дверей роддома, долгие вечера в больничном саду.
        «Только бы все счастливо кончилось! Светланка, я тебе никогда никаких огорчений!..»
        Как часто мы даем самим себе такие вот обещания — и как редко их выполняем!
        Холодно как стало! Или потому, что промок насквозь? Или от мыслей холодно?.. Вот сейчас войду, вот сейчас узнаю… через три минуты… через две минуты… через одну!
        Скрипнула калитка, в доме свет, в средней комнате, это значит, что тетя Леля сидит там… это ничего не значит!
        Дверь уже заперта. Конечно, дома одна тетя Леля, а Димка спит, а Димка болен, поэтому она не ушла к себе, а Светлана…
        Постучал негромко. Сейчас же быстрые шаги, звякнул крючок, дверь распахнулась.
        В передней стояла Светлана в темно-красном домашнем платьице, в тапочках. Посмотрела удивленно:
        - Это ты? А я думала…
        Она так и не сказала, что она думала, прошла в столовую.
        Дома Светланка, дома, здесь!.. Значит, ничего не случилось? А Димка? Но ведь в аптеку заходила не она! Значит, и Димка здоров. Значит, все в порядке!
        Константин присел на стул, снял мокрые, грязные башмаки, на цыпочках прошел в спальню. Там горела слабая лампа-ночничок, Димка ровно дышал у себя в белой постельке.
        Мельком в зеркале Константин увидел свое лицо. Как же ничего не случилось, если Светланка встретила его вот таким и не спросила, что с ним стряслось, а спокойно перебирает посуду в буфете?
        Она негромко сказала из столовой: — Рубашки твои в комоде.
        - Да, я нашел, спасибо.
        - Хочешь водки?
        Это Димкину бутылку она вынула из буфета — обтирает его каждое утро.
        Константин, стоя в дверях, уже в сухой гимнастерке, попытался пошутить:
        - Внутрь или снаружи?
        Не вышло! Покривились губы, отвернулся. Светлана сказала:
        - А это как тебе угодно, — и поставила бутылку на стол.
        Проходя к умывальнику, Константин взглянул на вешалку в коридоре. Розовый плащ, мокрый розовый плащ!..
        - Тебе тоже пришлось выходить? Не промокла?
        Конечно, у той девушки в поезде плащ был совсем другого цвета: кричащий, яркий, этот нежнее, этот…
        Светлана ответила спокойно:
        - Я в аптеку ездила. Ноги, конечно, промочила.
        - Почему в аптеку? С Димкой что-нибудь?
        - У тети Лели голова разболелась, я купила ей анальгин.
        - Но почему «ездила»? Разве наша аптека…
        - Наша закрыта на ремонт.
        Как все просто и как… В комнатах тепло и сухо. Пахнет флоксами — большой букет на обеденном столе. Уже начали увядать немножко: роняют на скатерть белые и розовые звездочки, у каждой пять лепестков и хвостик, в тон лепесткам. Другие звездочки не успели упасть, висят на тонких, почти невидимых зеленоватых ниточках-паутинках — хвостиком вверх — и чуть покачиваются.
        Светлана жалеет бросать цветы, когда они еще живые, каждый день обирает подвядшие лепестки — со стола и те, которые еще не упали… А вот сегодня не оживила букет, забыла про него.
        Константин одну за другой собрал в ладонь все опавшие звездочки, осторожно снял висевшие на зеленых паутинках. Кучкой сложил на подоконнике, спрятал Димкины пол-литра в буфет.
        Светлана вошла в столовую в жакете, юбке и высоких ботах.
        - Костя, если ты уйдешь, скажи тете Леле, попроси ее послушать Димку, она лежит у себя. Я ненадолго схожу к Зиминым.
        - Да ведь дождь! Куда ты пойдешь! Грязь такая!
        - Ничего, я ботики надела. Я встретила Александру Павловну, когда на станцию шла, она просила меня купить Верочке рыбий жир.
        - Неужели завтра нельзя?
        Светлана завернула в бумагу пузырек с рыбьим жиром и сунула в авоську.
        - Нет уж, лучше сейчас.
        Может быть, она не хочет идти завтра днем, чтобы не встретиться с Надей?
        Или хочет узнать, где сейчас Надя — в Москву уехала или тоже вернулась домой?..
        - Я тебя провожу, темень такая!
        Эти слова звучали вопросом.
        Светлана молча снимала с вешалки плащ. Константин заглянул в комнату к тете Леле. Она не спала.
        - Тетя Леля, мы уйдем ненадолго.
        Разумеется, самое простое было бы пойти одному, передать Александре Павловне этот нелепый рыбий жир, а Светлане остаться. Но если он пойдет к Зиминым один…
        Дождь был уже не такой сильный, будто устал к ночи, а дорога еще грязнее.
        Шли молча. Константин думал с ужасом: нам не о чем говорить! И еще думал с досадой и неприязнью: почему, собственно, Александра Павловна Светлане поручила купить рыбий жир для Верочки, а не поручила Наде, которая ехала в Москву? Что за бесцеремонность такая! Да еще с доставкой на дом!
        - Осторожнее, здесь очень скользко! — Он взял Светлану под локоть.
        Когда обошли лужу около моста, Светлана отстранила его руку. Поправила капюшон таким знакомым движением….
        Им открыл Алексей, растерянно принял из рук Светланы пузырек с рыбьим жиром.
        - Светланочка, да зачем ты сама! Да я бы завтра зашел!
        Он не сразу заметил, что Светлана не одна, очень удивился.
        - Здравствуйте, Костя! А я ведь думал… Проходите, проходите, пожалуйста, мы как раз чай пьем. Садитесь.
        Верочка уже давно спала, никакой рыбий жир ей был сегодня, конечно, не нужен. Александра Павловна разливала чай.
        - Спасибо тебе, Светланочка! Что же ты в такую погоду! И разве можно вечером одной ходить! Ты имей в виду: говорят, у нас неспокойно. Стали возвращаться эти… ну, как их… выпущенные уголовники. Ах, и Костя здесь! А я ведь думала… — И договорила наконец за всех троих, и за себя, и за Светлану, и за Алешу: — Я ведь думала, что ты с Надей в Москву уехал!
        Константин ответил, размешивая ложечкой сахар, устраивая маленькую бурю в стакане с чаем:
        - Да, мы поехали вместе. Три остановки проехали. А потом я вдруг из окна Светланку увидел на платформе… То есть мне показалось, что это она, темно уже было, я плохо разглядел. И вдруг как-то тревожно стало… Бывает с вами? — Он смотрел на Александру Павловну, только на нее. — Бывает — вдруг покажется, что сейчас, сию минуту, что-то должно случиться… нехорошее! Ну, я взял и сошел с поезда.
        Александра Павловна удивлялась все больше и больше.
        А Константин все с тем же напряжением в голосе рассказал, как он бегал вокруг станции, искал Светлану, потом розовый плащ в вагоне…
        - Должно быть, именно это мы называем предчувствием… Когда потом случается что-нибудь, говорим: сбылось предчувствие, а когда ничего не случается — забудем, правда?
        - Ну, а… где же Надя? — спросила вдруг Александра Павловна.
        - А Надя в Москву поехала. Все это так быстро… и поезд уже стоял. Я, собственно, уже на ходу спрыгнул. Ничего даже ей не успел сказать.
        Он повернулся к Алексею, посмотрел ему прямо в глаза. Очкарик сидел бледный, обхватив длинными узкими пальцами свой стакан, будто грел их. Кажется, первый раз в жизни Константин смотрел на него без неприязни. Вспомнились вдруг Светланины слова:
        «Он очень хороший, Костя!»
        И еще вспомнилось, как Светланка рассуждала о ревности и как это казалось смешно тогда.
        - Спасибо, Александра Павловна. Я думаю, что нам пора идти. — Он встал. — Алеша, вы передайте Наде, что я прошу ее меня извинить.
        Надолго запомнилось пожатие длинной узкой руки.
        …Дождь совсем прекратился. В темных провалах между облаками были видны звезды. Мостик. Поворот к дому. Лужа на перекрестке разлилась во всю ширину дороги.
        Светлана, придерживаясь рукой за забор, опустила в воду ботик, измеряя глубину.
        - Осторожнее, зачерпнешь. Дай я тебя перенесу.
        Вода доходила до половины сапога. Рука Светланы лежала на его плече.
        Лужа кончилась. Светлана сделала движение, желая спуститься, но он только крепче прижал ее к себе.
        Темно было и поздно. На улицах никого. Рука Светланы обвилась вокруг его шеи.
        Вот за какое молчание десять лет жизни отдать не жалко!
        Но все-таки сказать нужно именно сейчас, пока она так близко, пока совсем темно и они одни в целом свете.
        - Светланка! Я даже не знаю, что это было! Наваждение какое-то! Слушай, давай уедем отсюда.
        Она ответила своим прежним голосом, даже вроде со смешинкой:
        - Если, чтобы наваждение кончилось, тебе приходится уезжать, — пожалуй, лучше будет уехать мне одной, то есть мне с Димкой, конечно!
        - Так я вас и отпустил!
        Большое облако отодвинулось, выглянул месяц, ущербный, совсем сказочный, такой рисуют на картинках.
        Дубы за прудом на том берегу блестели влажной листвой, казались какими-то цельнометаллическими. Ветер стих. Ни один листок не шевелился.
        А вода все еще не могла успокоиться. Трепетал и блестел лунный столбик, трепетали деревья, опрокинутые в воду. Казалось, все тревоги этого дня остались только в подводном царстве отражения.
        XXIV
        Если у Кости все это было, как он сказал, «наваждение», то что же было… или еще есть — у Нади?
        Через два дня, вечером, Надя опять пришла, и опять не одна.
        Светлана любила сидеть на скамье за калиткой и смотреть на закат.
        Улица широкая, вся в зелени, от каждой травинки длинные тени протянулись. И от маленького Димки тоже длинная тень. Длинноногая черная тень от белого, в рыжих пятнах, коротконогого Мурзика, любимого котенка тети Лели.
        Димка все пытался поймать Мурзика. Растопырив пальцы, шел за ним, котенок гибко увертывался, Димка разочарованно взвизгивал. Но, будучи оптимистом по своей природе, Димка не отчаивался, медленно поворачивался и опять устремлялся в погоню.
        Костя сидел рядом и хохотал, глядя на сынишку. Димкины волосы золотились на солнце — он хоть и темненький, но не совсем черный, что-то в нем и отцовское тоже есть.
        - Костя, он на тебя все-таки тоже немножко похож.
        Костя вдруг перестал смеяться. Светлана увидела, что он смотрит куда-то в сторону.
        Там, где улица делала поворот, за забором, кто-то высокий нес на плечах Верочку Бочкареву, и она казалась плывущей над кустами акации, чуть покачивалась со своим ярким бантом и крылышками на фартучке.
        Димка тоже увидел предмет своего обожания, забыл котенка, заспешил навстречу.
        Верочку нес не Алеша, а Сергей Петрович, Надин отец.
        Алеша и Надя шли за ним, взявшись за руки, — демонстративно, как показалось Светлане.
        И еще показалось, что взялись за руки они только сейчас, подходя к дому Лебедевых, и не Алеша подал Наде руку, а она ему.
        Надя была совсем такая же, как прежде: спокойная, уверенная в себе. Но что-то усталое было в уголках красивых губ. Даже жалко ее стало и не хотелось вглядываться в ее лицо. Надя отошла поздороваться с Костей — Светлана не обернулась, разговаривала с Надиным отцом.
        Сергей Петрович приехал только вчера. Светлане он всегда очень нравился. Он работал в Сибири. Он и казался жителем тайги, необжитых мест, массивным и тяжелым, как медведь.
        Сейчас пришел звать своих «старых молодых друзей», то есть Светлану и Костю, провести вечер вместе.
        - И самого юного друга тоже прихватите. Какой же он у тебя, Светлана, молодец! Ведь ему год только, правда? А как здорово топает!
        Светлане всегда было странно, как мог Сергей Петрович жениться на Александре Павловне. И как он мог прожить столько лет в квартире, правда большой, но тесной от дорогой мебели, от множества лишних вещей. Все эти диваны, столы, столики, бесчисленные полочки с вазами, вазочками, фарфоровыми статуэтками… Когда Верочка и Димка, маленькие и быстрые, лавировали между этими ломкими предметами, было все время страшно, что они сдернут какую-нибудь салфеточку и что-нибудь разобьют. И за Сергея Петровича, большого и медлительного, тоже было страшно.
        В Москве Сергей Петрович бывал наездами, всегда по делу, всегда ненадолго.
        Переехать к нему, Светлана знала, Александра Павловна отказалась: «А как же оставить квартиру?»
        Впрочем, во время войны и она и Надя больше двух лет жили у него. Потом вернулись. Надя окончила институт и теперь тоже работала где-то очень далеко. Они съезжались все вместе редко, может быть раз в два года. Александра Павловна жила одна, оберегая никому не нужную квартиру. И все время жаловалась на свою судьбу.
        Тетя Леля говорила, что у Сергея Петровича давно уже другая семья, и добавляла: «Да это так естественно — сама виновата». То есть Александра Павловна виновата.
        Ну, а если бы она поехала к мужу, бросила бы свой обжитой, пропахший нафталином и духами уют? Все равно была бы несчастной. Во-первых, есть люди, которые счастливыми быть не умеют и даже как бы любят быть несчастными. Во-вторых, ведь дела-то у нее никакого нет, кроме как сохранять порядок в квартире. А чем бы она занималась там, переезжая с места на место?
        За ужином Надя рассказывала с большим юмором, как Костя сбежал от нее на полдороге в Москву. Алеша и Костя напряженно улыбались, Александра Павловна возмущалась, а Сергей Петрович поглядывал на всех с таким видом, будто хотел спросить: «Товарищи, что такое у вас тут происходит?»
        Алеша и Надя уезжали на днях — улетали на самолете. Верочка пока оставалась у бабушки, с няней, про которую Надя говорила, что она — клад.
        Пускай клад, но оставить ребенка и уехать в такую даль!.. Кажется, ни одной ночи не могла бы спать спокойно — все бы думалось…
        Александра Павловна спросила:
        - Вы ведь придете их проводить?
        Под взглядом Сергея Петровича Светлана и Константин с готовностью ответили:
        - Да, конечно!
        …Провожали Светлана с Димкой — Костя еще не вернулся из Москвы, даже первый его поезд еще не пришел.
        Перед домом стоял большой черный «ЗИС» с белыми колесами, будто в черном костюме и белых гетрах.
        Няня, которая клад, помогала выносить вещи. Сергей Петрович и шофер устанавливали в багажнике чемоданы.
        Надя в сером дорожном костюме и Алексей в светлом пыльнике прощались с Александрой Павловной.
        При встрече в первый раз Надя поцеловала Светлану, и это было так естественно. Теперь Светлана ждала: как же будет?..
        - Ну, всего хорошего, Светланка!
        Надя нагнулась — теперь они смотрели друг другу глаза в глаза…
        Любит она, любит Костю! Она и уезжает раньше, чем думала, и отпуск их еще не кончился, не собирались они так рано уезжать! И больно ей, что Костя не пришел попрощаться!
        Светлана так вся и потянулась к Наде. Обеими руками обняла за шею, крепко поцеловала в губы и в обе щеки.
        - Всего хорошего вам, Надя… то есть тебе… то есть, конечно, именно вам — с Алешей!
        Сергей Петрович и Верочка должны были проводить их до аэродрома. Увидев, что Верочка садится в машину, Димка рванулся к ней.
        Сергей Петрович сказал:
        - И ты кататься хочешь, малыш? Садись, Светлана, мы вас подвезем до моста.
        Александра Павловна махала платочком и плакала. Димка подпрыгивал на мягком сиденье рядом с Верочкой и был счастлив.
        Около моста Светлана и Димка вышли. Теперь «ЗИС» должен был не выезжать на дорогу к станции, а ехать прямо, к шоссе.
        И уехал бы, но Светлана вдруг увидела далеко, в конце улицы, Костю.
        Он шел задумавшись и как бы даже не торопясь.
        Сказать или не сказать? Сама не заметила, как сказала:
        - Вон Костя со станции идет!
        Теперь из машины вышли все. Костя увидел, что его ждут, и ускорил шаг.
        Опять начались рукопожатия и пожелания «всего, всего хорошего».
        Светлана отвернулась к ребятам. Потом почувствовала на своем плече Надину руку. Надя поцеловала ее еще раз.
        Алексей открыл дверцу машины.
        - Папа, ты похож на доктора! — громко сказала Верочка.
        - Это мы в поликлинике недавно были, там доктор тоже высокий и в очках, — пояснила Надя.
        - И в халате, — добавила Верочка.
        - Да это не халат, а плащ.
        Но Верочка не сдавалась:
        - Все равно похож.
        «А он и правда на доктора похож», — подумала Светлана, глядя им вслед.
        Костя взял Димку на руки, и они пошли к дому.
        Для городского жителя, дачника, лето кончается всегда неожиданно. Совсем еще не думаешь об осени — и вдруг в один какой-нибудь все еще прекрасный день увидишь, что цветы на клумбах расцвели осенние: астры и георгины.
        Все больше и больше бледно-желтых, почти прозрачных листьев сметаешь с террасы, увитой виноградом. Димку, когда спит в саду, приходится укрывать теплым одеялом.
        А там высокий старый дуб начнет озорничать, как мальчишка, швыряться желудями, стучать о забор и по крыше сарая при каждом порыве ветра. И вдруг услышишь в небе тревожное поскрипывание… Кружатся, кружатся журавли, то разобьются на звенья, будто подражая летчикам — ведущий летит, а за ним ведомый, то построятся большим клином, но еще нечетко, неумело. Будто учение у них происходит там, высоко в ясном небе, или репетиция перед отлетом.
        Кружатся, курлыкают, и кажется, не они улетают, еще не хотят улетать, а просто ветром их относит все южнее, южнее… Уже трудно разглядеть, растворяются в синеве и только на виражах опять становятся видны, но уже точками… Вот и растаяли.
        Нам тоже скоро собираться в путь. Так какое же было лето, Димок, хорошее или плохое?
        Выросли мы за лето, Димок, повзрослели, и даже не на три месяца повзрослели, а пожалуй, и побольше!
        XXV
        Уезжать не хотелось. Да и с тетей Лелей подружились за лето: вроде половины бабушки она была для Димки. Не хотелось уезжать.
        А как вошла в свою комнату, Димкину кроватку увидела, коляску типа «Победа» — и весело стало.
        В коляске Димка теперь гуляет, только когда ему нужно спать. В передней стоят саночки, удобные, весят они гораздо меньше двадцати килограммов, ждут первого снега. Мамы знакомые расспрашивают, дают советы.
        - Неужели в ясли отдашь? Ведь муж у тебя хорошо зарабатывает.
        - Неужели дома будешь сидеть? Пройдет несколько лет, тебя потом и в школу-то не возьмут — все перезабудешь.
        - Слушайте, найдите мне хорошую няню!
        Хотела зайти в школу или в гороно, узнать, можно ли поступить на работу среди учебного года, а тут Димка простудился, закашлял — опять тревожно стало. Нет уж, подождем до будущей осени.
        В день, когда обновили саночки и Димка сидел в них, раскинув руки, пополневший от шубы и меховой шапки с наушниками, Светлана встретила на улице Машу, с которой подружилась в больнице год назад.
        Обрадовались, поцеловались, стали жалеть, что до сих пор не удосужились побывать друг у друга.
        Машина девочка выросла, стала хорошо говорить.
        - Маша, какие вы обе совсем-совсем другие! Розовые, круглощекие!.. Помнишь Димку, Леночка?
        Но Леночка, конечно, Димку не помнила, а и вспомнила бы — не узнала.
        - А старший твой? — спросила Светлана. — Ведь мальчик, кажется, у тебя?
        - Шестой год пошел. Ничего, здоровенький. Только…
        Светлана, вот ты педагог, скажи, как с этим бороться? Дерзкий он у меня стал, даже грубый. — Маша страдальчески сморщилась. — Светлана, представляешь себе, он даже ругается! Я думаю, от мальчишек во дворе… У нас в соседней квартире парень один живет, ну просто… отвратительный! Не учится и не работает, кажется, нигде. И чем-то он привлекает к себе ребят, и больших, и таких вот несмышленышей, как мой Севка. Все у него на побегушках, все у него под началом. Грубый ужасно. С матерью как разговаривает! И ведь из интеллигентной семьи. И отец и мать очень хорошие люди. Мать в особенности милый и добрый человек. Только знаешь, Светлана, бывает, по-моему, вредная доброта, мягкотелая доброта, от которой другие люди хамеют! То есть те, на которых эта доброта распространяется! Ты не находишь, педагог? — Маша вдруг засмеялась. — Своего-то парня ты еще не избаловала?
        - Да, кажется, еще нет, — ответила Светлана, погладив Димку по голове, вернее, погладив его меховую шапочку. — Вроде еще не охамел!
        А все-таки задатки хамства в Димке есть — и даже давно уже проявлялись.
        Летом еще — положишь ему в кроватку игрушки, а сама займешься чем-нибудь, и тут же, у тебя на глазах, сын одну за другой игрушки выбрасывает. Выбросил последнюю и ждет: ну-ка, мама, поднимай, кипяченой водицей вымой их все как следует, давай мне сюда, а я опять повыкидываю!
        Пробовала убеждать — так не понимает еще. Помыла, обратно ему все отдала. Не успела оглянуться — загремела по полу погремушка, запрыгали резиновые куклы, розовые попугаи и зайцы — снова сидит Димка в опустошенной кроватке и ждет. Так нет же, не буду поднимать, не буду развращать ребенка, пускай без игрушек посидит, поскучает!
        Не подняла. Пускай почувствует, сам виноват!
        А Димке без игрушек скучно, сел посредине кровати и палец сосет. Мордочка сразу стала отупелая, глупая… Палец еще куда ни шло, а то загнет простынку и начинает расковыривать ватные помпоны на шнурах, которыми простеган матрац, и вот эту серую, абсолютно не стерильную вату — в рот! Скучно же ему без игрушек!
        Как говорит тетя Леля: «Что делать?»
        Или еще хуже: схватил как-то за волосы маму свою родную. Волос у мамы много, очень соблазнительно в них вцепиться. Ухватился ручонкой и потянул небольно.
        И ему и маме смешно.
        - Посмотри, Костя, что он делает! Не нужно, Димок, нельзя маму за волосы драть! Давай поиграем лучше: «Ладушки, ладушки! Где были? У бабушки!»
        Димка вежливо похлопал руками. Но ладушки — уже пройденный этап, ладушками нас не удивишь. А тут совсем новое удовольствие. Изловчился и, когда не ждала, снова хвать за волосы!
        - Ой, Димка! Стой, больно маме! Нельзя так делать, нехороший мальчик! Слышишь, нельзя!
        А он смотрит смело, вызывающе и опять ручонкой тянется к волосам. Что делать? Отвлечь внимание? Посадила в кроватку, дала кубики, построили башню, развалили башню, позвенели попугаем — будто и отвлеклись.
        Через полчаса стала кормить, Димка снова оказался у мамы на коленях и вдруг вспомнил. Появилось у него в глазах что-то агрессивное, нацелился ручонкой — вовремя удержала.
        Игрушки из кровати теперь уже не выбрасывает, разве когда расшалится или оставишь одного в комнате. Что касается маминых волос… сколько с тех пор времени прошло? Несколько месяцев! А ведь нет-нет да и вспомнит.
        У Тони Бобровой на все такие случаи один рецепт:
        - А вот я тебя сейчас ремнем по попе!
        Одно из первых слов, которые стал повторять Борька, кажется, еще раньше, чем «мама» и «папа», — на иностранный манер выговариваемое слово «по-попэ».
        - Тоня, ты его действительно ремнем бьешь или только грозишься?
        До ремня дело не доходило, и слова: «Ешь, а то с ремнем!» — имели значение какой-то мистической, непонятной угрозы. А вот рука Тонина довольно часто приходила в соприкосновение с Борькиной «попой».
        «Мама попу бобо» — это была первая фраза, услышанная Светланой от Бори.
        Еще с чем очень трудно бороться — это с детской жадностью. Между прочим, детскую жадность обычно подогревают взрослые — бабушки, мамы, няни.
        «Ешь, Боря, кашку, а то мама съест!»
        «Димочка, не бери совок, это наш совок!»
        «Леночка, не трогай Митины санки!»
        «Коля, зачем лопатку бросил, ее ребята возьмут!»
        Димка привык летом играть с Верочкой ее игрушками и своими, не разделяя: твое — мое.
        И теперь охотно отдаст ребятам лопатку, не станет кричать, если кто-нибудь захочет прокатиться в его санках… Но вот беда — с такой же непринужденностью он садится «не в свои сани» и может молча и хладнокровно взять лопатку из рук какого-нибудь оторопевшего малыша. За свою такую непринужденность он уже получил раз лопаткой по лбу.
        И как внушить ему, что свое он должен отдавать, не жадничать, а другие ребята своим добром делиться не обязаны! Нет, мол, такого закона, каждая мама решает по своему усмотрению, каждая мать лепит характер своего ребенка по своему образу и подобию.
        Потом будет (если будет) детский сад, потом школа, но характер в основном уже вылеплен. Учителям (им и книги в руки!) остается только перевоспитывать.
        Учителя, вожатые — хорошие, конечно, учителя и вожатые — перевоспитывают. А дома продолжают свое воспитание папы и мамы. Очень часто это превосходные папы и мамы, или просто хорошие, или удовлетворительные. Но бывают — и еще, к сожалению, нередко! — папы и мамы, которые воспитывать не умеют.
        Домашняя политика ремня и пряника, причем некоторые родители делают уклон в сторону ремня, другие — в сторону пряника.
        Знакомая пожилая дама в беличьей шубке увидела Светлану еще издали, заулыбалась, подсела к ней:
        - Гуляете? Какой сынишка стал! Герой! Да как бегает хорошо! Много, наверно, говорит?
        Беличья шубка местами уже потерлась, порыжела — на ярком мартовском солнце особенно заметно. И много, много седых волос из-под серой меховой шапочки.
        - А как ваш сын? Ведь он в институт, кажется, поступал?
        Лицо матери омрачилось.
        - Не удалось поступить. Ездил в Москву с товарищами, половина вернулась: конкурс большой.
        - Что же он теперь, работает?
        - Да, еще осенью стал работать.
        - Где же?
        - Да я все забываю… артель какая-то… «Пром… бом… мет… бром»… забыла название! — Она засмеялась. — И, знаете, неплохо зарабатывает! Муж мне присылает деньги… Живем, конечно, не так, как прежде, но все-таки неплохо. Сын костюм новый недавно купил — дорогой костюм, на собственные заработанные деньги. — Ее лицо оживилось и даже помолодело. — Мне ко дню рождения подарок сделал!
        Она завернула рукав и показала часы-браслетку.
        - И, представляете, так деликатно… Я за несколько дней перед этим прибирала у него в комнате, гляжу — ящик стола неплотно прикрыт. Невольно как-то выдвинула ящик, заглянула, а там эти часики лежат. А тут как раз сын вошел в комнату, он иногда днем дома бывает, у них работа такая: то в разъездах, то больше дома. Увидел, что я заметила часики, так, представляете себе, даже рассердился. Даже немножко пошумел на меня, я даже всплакнула, признаться. И что же вы думаете? В день рождения он мне преподносит часы… — У нее и теперь были слезы на глазах. — Хотел сюрприз мне сделать, а я нечаянно подсмотрела!
        XXVI
        Косте предложили две комнаты в другом конце города, недалеко от места его службы.
        - Как ты думаешь, Светлана? Комнаты чудесные, солнечные, квартира небольшая, соседи, кажется, очень приятные.
        - Тебе, Костя, вставать можно будет не так рано!
        - Да, конечно, мне-то очень удобно. Только вот… От школы Светланиной это, конечно, было очень далеко. Но ведь есть и другие школы.
        А уж для Димки безусловно будет гораздо лучше. Дом на окраине, сад около дома, летом никакой дачи не нужно.
        Посмотрели. Понравилось. Переехали. Дом был двухэтажный, стоял в глубине двора, а сад — за домом. Нравы патриархальные, черный ход всегда нараспашку, парадную дверь, если кто забывал свой ключ, можно было открыть английской булавкой.
        Все жильцы давно знали друг друга, звали по именам и на «ты».
        Квартира все-таки оказалась довольно большая, и жильцов было много.
        Первое время Константин путал имена соседей.
        - Егор Иваныч? Это тот, который в халате котлеты жарит?
        Когда жена Егора Ивановича работала в дневную смену, а он — вечером, ему приходилось самому стряпать. Свои поварские обязанности он выполнял с увлечением и даже с блеском. Иногда при этом надевал женин байковый халат.
        С правильными чертами полнеющего лица и небольшой плешью, в длинном, до щиколоток, халате, Егор Иванович походил на древнего римлянина времен упадка.
        Сразу понравилась Светлане Варвара Андреевна, веселая и приветливая.
        Муж ее зарабатывал немного, и она, кроме домашних своих дел, брала на дом стирку и ходила помогать убираться.
        - Почему вы на производство не идете? — спросила как-то Светлана. — Вы бы стахановкой были.
        Она всегда любовалась, как легко, без усилия выполняла та самую тяжелую работу. Начнет мыть полы, два-три движения могучих ловких рук — и кухня уже вымыта. Займется стиркой — тяжелое корыто в ее руках точно теряет свой вес. И кажется, не стирает она, а просто играючи взбивает мыльную пену.
        - Нет, на работу я сейчас не хочу идти. Нужно за Федюшкой приглядеть.
        Федюшка — ее сын. Славный парень, утром, вечером обязательно скажет «здравствуйте» или «спокойной ночи». Иногда говорит «здравствуйте», даже исчезая за узенькой дверью небольшого места общего пользования, и это звучит особенно трогательно.
        Феде плохо даются арифметика и английский язык. Иногда на кухонном столе раскрывается задачник или учебник английского языка, и Феде начинают помогать всей квартирой.
        - Светлана, вот ты, наверно, знаешь, ты скажи, — лицо Варвары Андреевны серьезной озабоченно, — вот здесь на странице английское слово «чип» и нарисован корабль. И на той же странице нарисована овца, и она тоже «чип». Как же так? Для корабля и овцы — одно у них слово?
        Федя как-то попросил:
        - Светлана, вы мне не поможете решить задачу? У мамы не выходит, у папы не выходит, у Егора Иваныча тоже не вышла.
        Светлана помогла, вернее, сделала так, что Федя, просияв, вдруг сказал:
        - А ведь она не трудная! Подождите, я сейчас сам сделаю… Как Светлана здорово задачи объясняет! — восторженно сообщил он соседям.
        - На том стоим. Ведь я учительница.
        - Мама! — Федя помчался к матери по коридору и громким, почтительным шепотом сообщил: — Мама, она учительница!
        С этого дня он стал называть Светлану по имени и отчеству.
        - Если что нужно, приходи ко мне, позанимаемся.
        Дело было как раз перед экзаменами. Федя приходил, приносил тетради и учебники. Когда Светлана занималась с Федей, Варвара Андреевна забирала Димку к себе в комнату. Димка полюбил ее и часто не хотел возвращаться домой.
        - А ты, Светлана, почему не работаешь?
        - Да вот — Димка. С кем же его оставить?
        - А хотела бы?
        - Конечно, хотела бы.
        - Так давай его мне. Я маленьких очень люблю.
        - А ваше хозяйство?
        - Какое мое хозяйство? Мое хозяйство нетрудное. Твой парень днем спит. Да и вечер на что?
        Так Светлана совсем неожиданно для себя нашла клад.
        В гороно обещали с осени дать первый класс. Школа недалеко. А пока решили, что Варвара Андреевна будет помогать вполсилы. Таким образом Димка приобрел половину няни, а Светлана в свободное от Димки время могла заниматься.
        В конце августа, вернувшись со службы домой, Константин увидел Светлану сидящей у окна с очень серьезным лицом. Она высчитывала что-то, загибая пальцы на обеих руках.
        - Светик, ты что?
        - Постой, не сбивай!.. Костя, знаешь, кажется, не имеет смысла мне сейчас поступать в школу на работу!
        - Почему?
        - Потому что все равно я не доведу класс до конца учебного года, а уже в третьей четверти будет трудно.
        - Почему трудно именно в третьей четверти?
        Светлана подошла к нему и положила обе руки ему на плечи.
        - Светланка! — сказал он. — Я, кажется, догадался… Какое будем одеяло покупать: голубое или розовое?
        Друзья и знакомые реагировали по-разному. Маша — встретилась с ней в книжном магазине — сказала ободряюще:
        - Ну и очень хорошо! Один ребенок — это трудный ребенок.
        Шестилетняя внучка Егора Ивановича, сидя в кухне на табуретке и болтая ногами, пока дедушка котлеты жарил, серьезно заметила:
        - Не понимаю, что Светлана будет делать с двумя детьми! Один убежит в коридор, а другой будет плакать!
        Димке пошел третий год. Хорошо стал говорить. Настоящими словами. Коверкает их, конечно.
        Самое удивительное, что он — малышка такая! — думает, соображает, накопил себе запас наблюдений, активно вмешивается в жизнь.
        Вышли как-то вечером погулять. В небе месяц молодой узеньким серпом ярко так блестит. Димка посмотрел на него и сказал озабоченно и деловито:
        - Месяц сломан. Надо чинить!
        За домами, на самой окраине, — небольшой пруд и высокие деревья кругом. Березы роняют желтые листья, у берега на дне будто золотые монеты лежат.
        Димка любит бросать ветки в воду, щепочки какие-нибудь и смотрит, как они плывут, как по воде разбегаются круги. От одной брошенной шишки по всему пруду волнение.
        Поздней осенью пришли к пруду, земля твердая, под ногами хрустят жесткие травинки. На воде — тонкий слой льда.
        Димка бросил палочку — не ныряет, не плывет, поверху скользит. Вода не шелохнулась. Димка, пораженный, приложил палец к губам, шепотом сказал:
        - Вода спит!
        Как-то в выходной день Светлана ходила за покупками, попеняла на погоду, на ветер:
        - Ужасно холодно сегодня! Хуже, чем зимой! Только что проснувшийся Димка, сидя на подушке в одной рубашонке, залопотал настойчиво и озабоченно:
        - Маме холодно! Маме надо шубу купить!
        О шубе разговор был, но давно уже; тогда решили, что именно этой зимой покупать не стоит, — придется отложить до будущего года.
        Костя даже расстроился. Выхватил Димку из кровати, посадил себе на колени, стал утешать:
        - Купим маме шубу, сынок, обязательно купим! Тогда за маму заступился сын, а в другой раз — за папу.
        Светлана готовила ужин, а за Димкой приглядывать должен был Костя. Вошла в комнату, а они оба — и отец и сын — лежат на диване в совершенно одинаковых позах, каждый на правом боку, у каждого маленькая ладушонка под щекой. Вот-вот заснут оба каменным сном, без всякого ужина.
        - Костя, неужели не мог поиграть с ним полчаса, занять чем-нибудь?
        Костя сел, зевнул.
        - Так мы же играем, Светланка!
        Димок поддержал:
        - Мы играем в спальный вагон!
        И совестно стало, что рассердилась на Костю. Встает рано, не высыпается, вот и придумал хитрую игру — в спальный вагон! А уж при Димке-то сердиться никак нельзя. Может, он слов и не поймет — почувствует, каким тоном сказано.
        Вообще взрослые люди иногда ведут себя так, будто маленькие дети — глухие и слепые, заняты своими игрушками и ничего кругом не видят и не слышат.
        Боря Бобров как-то заявил Димке:
        - Мама от папы уйдет.
        Оба мальчика сидели на полу и строили из кубиков однобокую башню.
        - Гулять? — предположил Димка.
        - Уйдет, — с твердостью повторил Боря. — От идиота, от пьяницы такого.
        - Иди-ота! — с удовольствием повторил Димка незнакомое слово.
        - Не надо, Димочка, так говорить.
        Борькин отец сидел тут же и хохотал, откинувшись на спинку дивана. Тоня — рядом с ним.
        - А ну пойди сюда, Борис! — Он взял Борю на руки. — А ну-ка, скажи: «Мама, ты дура!»
        Борис, переползая к матери на колени, сияющий, произнес:
        - Мама, ты дуя!
        Дорога, по которой идешь в первый раз, всегда кажется более длинной и трудной. Второй раз идти легче. И даже как будто быстрее идешь.
        Все как-то быстрее и проще. И даже меньше хлопот, меньше приготовлений. Почти все Димкины вещи сохранились.
        Кое-что все-таки приходится прикупать.
        Костя беспокоится:
        - Слишком резво бегаешь, Светлана! Если что нужно, ты скажи, я куплю.
        - Бегать не бегаю, а ходить мне полезно.
        - Не по магазинам же! Сегодня уж, во всяком случае, никуда не выходи, скользко ужасно.
        Кончается зима, мороз и солнце работают в две смены: солнышко — днем, мороз — ночью. Длинные сосульки заглядывают в окно, истекают веселыми слезами. Димка сидит в кресле, посапывая от усердия, напяливает вязаную шапочку на плюшевого медвежонка. И кажется, что он ничего не видит и не слышит.
        Светлана подошла, присела на ручку кресла.
        Димка обернулся тревожно:
        - Мама, можно упасть!
        Встал, показал на свое место:
        - Сядь сюда, мама!
        Не успокоился, пока Светлана не села. Тогда взобрался к ней на колени.
        - Спасибо, сынок! Костя, ты видел? Костя, он мне место уступил! Ты видел?
        Костя произнес длинную фразу по-немецки, вернее, несколько коротких, наспех собранных фраз. От неожиданности даже не все поняла. Мол, не порти мне сына, не восхищайся при нем самыми естественными его действиями.
        Вспомнил, кстати, как читал в детской газете или журнале, в отделе «Письма читателей» или что-то в этом роде. Писали две пионерки или два пионера, как они, идя в школу, перевели через улицу слепого. Когда об этом узнала вожатая, она пионеров похвалила и рассказала всему классу об их благородном поступке.
        - Костя, да ведь ему два с половиной года только! Слушай, ты хоть по-немецки вырази свое восхищение!
        - О, ja! — сказал Костя. — Wunderschn! Wunderkind!
        XXVII
        В одной руке щетка, купленная на базаре, в другой — авоська, набитая всякой всячиной. Прежде бывало так: несешь портфель и авоську. Теперь носить приходится только хозяйственные предметы. А рук все равно не хватает. Уже перед самым домом Светлана не выдержала и купила у старушки на углу букетик желтых баранчиков — у них такой весенний, праздничный вид!
        Идти стало совсем неудобно. Букет Светлана взяла в левую руку, вместе со щеткой, разделив их указательным пальцем, чтобы не смялись цветы. А для сумочки рук уже не хватило, пришлось сунуть ее под мышку.
        Трудновато было открывать парадную дверь… но справилась, ничего не уронила. Медленно стала подниматься по лестнице. Как приятно будет сейчас выложить все покупки, поставить в воду цветы, сесть на диван и отдохнуть!
        Кто-то вошел в парадную дверь. Мужские шаги. Светлана со всем своим хозяйством отодвинулась к перилам, чтобы он мог пройти. Но он не обогнал ее, он подошел вплотную… слишком быстро и слишком близко подошел.
        Светлана обернулась. Перед ней стоял высокий и худой подросток. Раньше чем она успела удивиться, или испугаться, или даже просто подумать что-нибудь, он ухватился обеими руками за ее сумочку и рванул к себе.
        Первое инстинктивное движение было — сопротивляться. И сейчас же привычная мысль — надо беречь себя. Он может толкнуть.
        И еще подумала — знакомы эти руки: худые, узкие в запястье, широкие в кисти. Но те, знакомые, были меньше — или больше? — этих рук. Как раз в то мгновение, когда Светлана выпустила сумочку — или парень вырвал ее? — он поднял голову, и они узнали друг друга.
        В глазах Володи Шибаева был ужас, и на лице Светланы тоже. Он повернулся и бросился бежать. Упала щетка, рассыпались цветы, авоська осела на ступеньках, как оседает на кухонном столе круглый ком теста. Светлана быстро спустилась с лестницы, вышла во двор. Володя Шибаев бежал прямо к воротам, другого выхода не было, кругом заборы. И казалось, что он бежит не торопясь.
        В ворота вошли люди. Володя по-мышиному заметался вдоль высокой стены забора.
        Мышь, на которую выпустили кота, кажется очень заметной именно потому, что двигается и что-то есть обреченное в суетливой медленности ее движений.
        Идущие от ворот приостановились — это был Егор Иванович и его жена. Они удивленно смотрели на Светлану и на Володину суету. Видимо, заподозрив неладное, Егор Иванович крикнул:
        - Эй, парень, стой! — и бросился к Володе. Светлана с ужасом подумала:
        «Сейчас его поймают!..»
        Володя подпрыгнул, подтянулся на руках и, перемахнув через забор, исчез в соседнем саду.
        - Украл он что-нибудь у вас? — спросил Егор Иванович, подбегая.
        - Сумку из рук вырвал.
        - Эх! Вы бы крикнули — я бы его перехватил. А теперь… — Он тоже сделал попытку перелезть через забор, но оказался для этого слишком грузен. — Ищи ветра в поле! В сумке-то что было? Денег много?
        - Да вот, разменяла сто рублей, щетку купила, картошку… Главное, паспорт был… и фотографии… Но главное-то, конечно, не в этом, — непонятно докончила она.
        - Вы бы его хоть щеткой ударили! — сказала жена Егора Ивановича, поднимая брошенную на лестнице щетку.
        Егор Иванович понес Светланину авоську. Светлана грустно собирала разбросанные на ступеньках желтые баранчики — они такие весенние, молодые, жалко, если затопчут их.
        - А по-моему, так ты даже обязана в милицию заявить!
        - Костя, я уже сказала, что не хочу.
        - Ну, тогда родителям.
        - Ты ведь знаешь, какой у него отец. Я тебе рассказывала.
        - Так что же ты думаешь делать? Украл — пускай ворует дальше?
        В дверь постучала Варвара Андреевна.
        - Светлана, тебя какой-то мальчуган спрашивает.
        Волнуясь, Светлана вышла в переднюю. Костя тоже шагнул к дверям, она остановила его:
        - Не ходи.
        На площадке лестницы стоял мальчик, неожиданно маленький, лет шести, не больше. Обеими руками он держал пакет, тщательно перевязанный тонкой веревочкой.
        - Вы Светлана Александровна? — деловито осведомился он.
        Где-то она уже видела эти темные глаза и щеки, похожие на две половинки яблока.
        - Да, это я.
        - Вот. Вам.
        Он сунул ей в руки пакет и не сбежал даже, а как-то ссыпался с лестницы.
        - Что такое? — спросил Костя, когда она вернулась в переднюю.
        - Думаю, что это моя сумка.
        Светлана разорвала оберточную бумагу.
        - Вот видишь! Я знала, знала, что он вернет!
        - Деньги-то целы? Сосчитай.
        - Не буду считать. Без денег он не вернул бы сумку.
        - Бывает, что возвращают только документы. Сосчитай все-таки.
        - Точно-то я не помню… кажется, все. Вот видишь, и паспорт, и фотографии… твоя и Димкина… Мне так досадно было… Костя, вот видишь!
        Ему было жалко омрачать ее торжество, но все-таки не удержался, сказал:
        - Благородный разбойник. Своих не грабит. Светлана, а если бы он не узнал тебя или это была бы незнакомая женщина, думаешь, вернул бы?
        - Костя, не будь циником.
        - Никакой я не циник. Просто ты считаешь, что теперь все в порядке, а я этого не считаю.
        Нет, Светлана не считала, что теперь все в порядке. Весь день она ни о чем другом не могла думать. Она не сомневалась, что сумку Володя вернет. Но что заставило его это сделать? Боязнь ответственности? Своеобразная воровская этика? Уважение к бывшей своей учительнице?
        И еще другой вопрос, гораздо более страшный: что заставило Володю украсть? Она не могла не согласиться с Костей, когда он говорил:
        - Мальчик в четырнадцать лет не может своим умом, без подсказки, дойти до грабежа. Это значит, что он попал, как говорится, «в дурную компанию». Оставить все как есть — значит оставить его в этой компании.
        Костя настаивал, чтобы все-таки заявить в милицию.
        - Ведь его же спасти. Или давай в школу схожу, если тебе самой туда идти не хочется.
        - Нет, нет!
        Они легли спать, так ни до чего не договорившись.
        Ночью проснулся Димка, теплый и сонный сделал свое маленькое дело. Светлана положила его опять в кроватку, на правый бочок. Посидела около него, задумавшись. Костя шевельнулся на диване, спросил:
        - Спит?
        - Спит.
        Костя приподнялся на локте.
        - Светланка, помнишь, ты рассказывала, что у него бабушка очень хорошая… Может быть, к ней?
        Хотя он не назвал Володю, а говорили перед этим о Димке, Светлана сразу поняла, о какой бабушке идет речь.
        - Костя! — сказала она. — Ты гений! Утром отправлю Димку гулять и поеду к Володиной бабушке.
        - Одна никуда не поедешь. Вечером пойдем вместе.
        Маленький домик в три окна. Стены оштукатурены заново. Да и внутри какие-то перемены. Нет тюлевых занавесок, не видно плюща и розовых бегоний.
        У крыльца — женщина с маленьким ребенком на руках.
        - Вы не знаете, Мария Николаевна дома?
        - Мария Николаевна? Здесь нет такой.
        - Шибаева.
        Та удивленно пожала плечами.
        - Может быть, ты забыла номер дома? — спросил Костя.
        - Да нет же. Ведь я бывала здесь.
        Старичок, копавший грядки в соседнем дворе, подошел к невысокой изгороди:
        - Вы кого ищете? Марию Николаевну? Так ведь она еще прошлой зимой умерла.
        На обратном пути к остановке автобуса Костя вел Светлану под руку и участливо молчал. За домами и огородами — отлогий спуск к реке… А за рекой — лес, чуть припудренный зеленым сверху. На опушке цветет верба, пушистая и золотая. Думали, от Марии Николаевны пойти немного погулять, веток набрать, первых весенних цветов. Теперь об этом даже не вспомнилось.
        Между вскопанными грядами и асфальтом тротуара, вдоль невысоких изгородей вылезает нежная молодая крапива. Такую срывают голыми руками и кладут в суп… Жестокой и колючей она станет потом.
        Крапива и есть крапива, ничего другого из нее получиться не может. Но почему посадят на грядке хорошее, а вырастают сорняки? Ветром занесло семена? Остались в земле какие-нибудь старые корневища и дали всходы? Или сам хозяин виноват: недоглядел, не позаботился, не потрудился вовремя прополоть…
        Подошел автобус, совсем пустой. Костя подсадил: трудновато уже стало взбираться на высокую подножку. Собственно, и ездить в автобусах уже не следовало бы.
        - Придется завтра сходить к Володе домой, — сказала Светлана.
        - Вместе пойдем, — сказал Костя.
        - Нет, к нему я одна. С тобой прийти — только напугать его. К тому же я пойду днем, когда отца и матери нет.
        - Ну уж одну-то я тебя не пущу!
        - Не пускать можешь Димку, да и то с моего ведома, а я…
        - А ты — вполне самостоятельный взрослый человек, мать семейства. Именно поэтому и должна быть благоразумной. И почему ты думаешь, что я тебе помешаю? Мало мне приходилось вправлять мозги ребятам чуть постарше его? Думаешь, в армию призывают только отличников по поведению? Такая шпана энергичная иной раз попадается… или маменькины сынки неумелые… Неизвестно еще, что хуже, что лучше!
        Кажется, Костя немного обиделся. Светлана ответила, чуть прищурившись:
        - А я-то думала, что твоих солдатиков как только подстригут под машинку на призывном пункте, так они и становятся сразу все хорошими, на одно лицо!
        - Нет, Светланка, кроме шуток, ты хоть завтра одна никуда не ходи! Понимаешь, мне, возможно, придется задержаться, вечером приду поздно… уж очень беспокойно будет за тебя. Ты пойди в тот день, когда я смогу тебя хоть до дома проводить… Ладно?
        Слова «не пущу», «не позволю» всегда рождают протест. Совсем другое дело, когда с тобой говорят кротким голосом и просительно заглядывают в глаза.
        - Хорошо. Проводи меня.
        XXVIII
        На другой день Константин еще с утра позвонил в бывшую Светланину школу и узнал, в котором часу кончается вторая смена. Минут за двадцать до звонка он был уже на бульваре, перед школой.
        Постоял на остановке автобуса, около газетного киоска и справочного бюро, выбирая себе удобный наблюдательный пункт.
        Не дай бог, увидит кто-нибудь из знакомых да расскажет — голову Светланка оторвет! Впрочем, есть вещи подороже собственной головы. Нельзя же допустить, чтобы Светлана завтра или послезавтра одна пошла к этому парню… Может, действительно там притон какой-нибудь у них в доме!
        Удобнее всего было сесть с газетой в руках на боковой скамейке бульвара. Кругом прозрачной зеленой сеткой невысокие кустики, как прутья старой метлы, вдруг ожившие и разукрашенные мелкими листочками. Тебя не видно, а ты видишь все, что делается на улице, и дверь школы прямо перед тобой.
        Народа на бульваре было много, все больше маленькие ребята, в колясках и бегающие, а с ними — бабушки, мамы, няни.
        К скамейке напротив подошли какой-то особенной раскачивающейся походкой два молодых человека. Один повыше, с подбритыми бровями, в подчеркнуто модном пальто и в полуботинках на желтой подошве сантиметра в три толщиной. Другой казался его бледной тенью, эхом, влюбленным подражателем.
        Высокий сел на скамью, распахнул пальто, при этом на живот ему вывалился пестрый шарф, прямо какая-то клетчатая радуга, а не шарф. Другой подсел рядом, подобострастно, бочком, и тоже расстегнулся, но шарф у него был потусклее и пальто не такое покатоплечее, да и все у него получалось не совсем так.
        Оскар Уайльд говорит: «Быть хорошо одетым — это значит быть одетым так, чтобы никто не сказал, что ты хорошо одет».
        А маленькая Лида, внучка Егора Ивановича, проходя мимо магазина готового платья, увидела манекены за окном и одобрительно заметила: «Мама, посмотри какие красивые продажные мужчины!»
        Когда видишь таких вот попугаистых ребят, всегда вспоминаются Лидушкины слова и охватывает чувство брезгливой жалости.
        Или, может быть, это несправедливо по отношению к современной молодежи? Может быть, поколение, прошедшее войну, в сущности не имевшее юности, с излишним предубеждением смотрит теперь на зигзаги юных?
        Нет, если мужчина хочет нравиться, он должен делать это незаметно. Носи какой угодно галстук, хоть с обезьяной, но сам не будь на обезьяну похож.
        Мимо скамейки, где сидели двое, прошла девушка. Оба оглядели ее от шляпки до кончиков туфель. Высокий что-то сказал, его приятель засмеялся. Девушка, вспыхнув, заторопилась отойти.
        Послышался звонок — к окончанию занятий. Минутная пауза — и школа разноголосо загудела. Окна по-весеннему раскрыты, и было очень хорошо видно и слышно, как пустеют этажи, начиная с четвертого. Казалось, шум и движение стекают по лестницам все дальше и дальше вниз.
        Наконец, когда давление в нижнем этаже достигло какой-то критической величины, распахнулись широкие двери, и ребята выплеснулись на улицу.
        Хорошо! Ведь и сам вот так же выбегал… не так уж это было давно, в конце концов! А через четыре года будет выбегать Димка. А что, если Димкиным соседом по парте окажется вот такой Володя Шибаев? Или вон та Клетчатая Радуга, Желтые Подошвы? Ведь года два назад этот парень тоже небось ходил в школу. Поток ребят все увеличивался. Теперь нужно быть особенно внимательным. Впрочем, Константин был уверен в себе. Правда, Володю Шибаева видел всего два раза, еще когда Светланка у них преподавала. Вчера перелистал альбом с фотографиями — там все ее ученики. Володю запомнить легко. А какой он стал теперь, вполне мог себе представить — уж очень красочно описала его Светланка, рассказывая о похищении сумочки.
        К тому же Константин знал, что Володя должен пройти по бульвару.
        Он увидел Володю еще издали. И сразу выделил из веселой толпы ребят. Все торопились — Володя шел медленно. Все разговаривали — он молчал. Ссутулившись, он смотрел себе под ноги, и странно было видеть на лице и во всей фигуре мальчика такую подавленность и безнадежность.
        Володя не смотрел по сторонам. Его окликнул парень с клетчатым шарфом. Володя приостановился. Тот спросил о чем-то, Володя отрицательно мотнул головой и пошел дальше, вдоль бульвара.
        Убедившись, что Володя идет по направлению к своему дому, Константин неторопливо сложил газету. Нужно было не идти следом за мальчиком, а обогнать его. Константин пересек бульвар и пошел переулками. Так было немного дальше, но зато здесь можно было свободно развить третью скорость, не возбуждая удивленных взглядов.
        Вот и новый светло-серый четырехэтажный дом… Светланка много раз говорила, что половина ее учеников живет здесь. Но в какой подъезд войдет Володя Шибаев? Впрочем, это не так важно, нужно только пойти ему навстречу и заговорить с ним вон на том углу.
        Мальчики и девочки с портфелями спешат домой, к ужину. Хлопают входные двери. Никто не задерживается на улице. Тем лучше. К тому же начинает темнеть… Совсем хорошо!
        Константин поравнялся с Володей как раз в намеченной точке, сказал:
        - Здравствуй, Володя. Очень рад, что тебя встретил. Мне нужно с тобой поговорить.
        Володя смотрел исподлобья, не понимая, но уже испугавшись.
        - Пойдем, я тебя провожу до двери. Слушай, Володя, я муж Светланы Александровны. Она сама хотела с тобой поговорить, — на слове «с тобой» Константин сделал чуть заметное ударение, — но она не совсем здорова, поэтому пришел я. Ты сейчас поужинай, а потом выйдешь ко мне, я тебя подожду… — Он огляделся. — Вон там скверик, крайняя скамейка около телефонной будки — видишь?
        Володя все молчал и смотрел в полной растерянности.
        - Так я тебя подожду, ладно? А теперь иди, не задерживайся.
        Володя, все так же молча, только еще больше ссутулившись, направился к своему подъезду. Перед тем как открыть дверь, оглянулся. И увидел, что майор, не оборачиваясь, как будто и не сомневаясь, что его просьба — или приказ? — будут выполнены, спокойно идет к крайней скамейке около телефонной будки.
        Что ему не придется ждать напрасно, Константин не сомневался. Володя, разумеется, понял, что означало маленькое ударение на слове с тобой поговорить, — ведь можно было поговорить и с отцом, и с матерью, стоило только войти в подъезд и подняться не выше четвертого этажа.
        В маленьком сквере, как на каждом клочке земли в каждом городе, опять ребята, няни, бабушки. Коляски обтекаемые, типа «Победа» — такая была у Димки, — коляски старинного фасона, вроде «эмок», легкие прогулочные коляски, с медвежатами на бортах и без медвежат. Около одной такой прогулочной коляски возится малыш с лопаткой. Споткнулся, упал на четвереньки, заревел. Мать вынула платок, отряхивает грязные ладошки.
        Малыши, малыши! Как уберечь вас от другой грязи, которую не стряхнешь с рук, не отчистишь платком!
        Володя появился, когда на улице зажглись фонари и маленьких ребят в колясках развезли по домам. Теперь на скамейках сквера остались только почтенные старички и старушки, дышали кислородом, негромко беседовали. Для молодых парочек — недостаточно уединенное место. Школьникам — не удержаться на таком небольшом пространстве.
        Володя присел на кончик скамьи и настороженно молчал.
        Все-таки здесь было слишком людно. Константин сказал:
        - Давай походим.
        Они пересекли улицу, прошли под темной аркой ворот. Небольшой двор, освещенный только окнами дома. Двор пустой. Пробежал вприпрыжку темноглазый румяный мальчуган, приостановился, изумленно посмотрел на Володю, идущего рядом с майором, и скрылся в одном из подъездов.
        Еще ворота. Они выходят в темноту, к каким-то нежилым помещениям на высоком берегу реки. Здесь кончается город. И отсюда он будет расти дальше. Потому что справа над обрывом застыла в небе черная стрела подъемного крана. Яркой звездочкой фонарь на самом верху. Все эти приземистые допотопные сараи обречены. Пройдет всего несколько лет, и на их месте построят что-то большое. Но сегодня они еще стоят.
        Кто-то прошел неторопливо от Володиного дома в сторону реки. И опять стало тихо.
        - Вот что, Володя, — начал Константин, — Светлана Александровна получила то, что ты ей послал. Спасибо тебе. Но ей хотелось знать, зачем тебе потребовалась эта вещь? Тебе нужны были деньги? Как у тебя дома… все благополучно? Отец и мама здоровы? Отец работает?
        - Да.
        - Так деньги были нужны тебе лично?
        - Да.
        - Ты не можешь сказать, зачем?
        - Нет.
        Константин говорил совсем тихо, но не шепотом, потому что когда люди шепчутся, это скорее привлечет внимание, чем обыкновенный спокойный разговор. Ответы Володи почти не были слышны. Константину казалось, что каждый ответ приходится вытягивать клещами.
        Они прошли мимо сараев или складов с глухими стенами и остановились над обрывом. Было все-таки не совсем темно: за рекой из-за леса вставала луна. Желтая, круглая, немножко урезанная слева, она сначала была похожа на фонарь, подвешенный к высокой елке для освещения этих пустынных мест. Потом, медленно взлетая и отделяясь от темных веток, она стала как воздушный шар, относимый ветром направо. И наконец, когда она повисла в небе совершенно самостоятельно, стало ясно, что это человеческое лицо. Казалось, кто-то подглядывает из-за леса, на другом берегу реки, и подслушивает разговор.
        - Видишь ли, Володя, я не просто из любопытства спрашиваю. Мне хочется тебе помочь. Светлана Александровна принимает в тебе большое участие. Так вот скажи… Может быть, тебе что-нибудь купить очень нужно было? Потому что, если нужно…
        - Нет.
        - Или… отдать кому-нибудь?
        - Да.
        - Кому же?
        - Одному человеку.
        - Он что, очень нуждается?
        - Нет.
        - Значит, тебе надо было ему вернуть долг?
        - Да.
        - Как же ты ему задолжал? Может, в лото играли или в карты?
        - Нет.
        - Давно это было?
        - Под Новый год.
        - Какая-нибудь вечеринка была у вас, и он за тебя заплатил?
        - Да.
        - И много денег?
        - Пятьдесят рублей.
        - Вполне достаточно, чтобы выпить и закусить. Вы что же, и водку пили?
        - Да.
        - Понравилось?
        - Нет.
        - Этот… человек — твой одноклассник или постарше?
        Володя не ответил.
        - Он что же, тебя торопил?
        - Да.
        - Может быть, грозил, если не заплатишь, рассказать отцу?
        Молчание.
        - И много у него таких должников?
        Молчание.
        - Уж не он ли тебе посоветовал, как расплатиться с долгами?
        Опять ответа не последовало. Только короткий взгляд исподлобья.
        Ужасно это, когда у мальчика в четырнадцать лет такие испуганные, страдающие глаза.
        Так смотрит тяжелораненый, который остался совсем один и не знает, кто первый к нему подойдет — друг или враг.
        …Вот такой же был вечер, только темнее… и осенью. Освободили деревню — несколько раз переходила из рук в руки. Вошел в избу… Темно и пусто… И вдруг шевельнулось в дальнем углу. Прислушался — дышит кто-то. И тоже не знаешь — свой или враг? А тут, на счастье, луна выглянула, будто прожектором посветила через разбитое окно. И увидел — лежит человек. Только и успел глаза разглядеть, испуганные, страдающие. И еще — гранату в руке.
        - Свои, не бросай!
        Первое, что пришлось, — гранату у него из рук вырвать, потому что он плохо еще понимал. В ногу был ранен… совсем молодой парень. Весь день пролежал без сознания…
        Вот такие же у него были глаза, как у этого мальчика…
        XXIX
        Константин пошел вдоль берега реки, до забора стройки, где высился подъемный кран. Володя, как привязанный, шагал рядом. Здесь тропинка кончилась. Константин повернул назад.
        Узкие проулки между сараями. Кирпичная стена, толстая, как стена крепости. Маленькое, с железной решеткой окошечко под крышей — как амбразура. А всего-то лавка была или… кажется, это называлось «лабаз»? Дверь широкая, как ворота, — на небольшом грузовике въехать можно. Въезжали-то, конечно, на подводах. К двери покатой горкой идет настил из толстых бревен… С каким ненужным запасом прочности построено все это!
        И вот — стоит. Сохранились даже остатки надписи на кирпичной стене, несколько полустертых букв… даже с ятем и твердым знаком на конце. Если бы у пузатого лавочника, торговавшего здесь, украл что-нибудь мальчишка — голодный, оборванный, бездомный, — было бы понятно и оправданно.
        Но почему у нас случается такое?
        Константин присел на край деревянного настила.
        - Ты, Володя, в каком классе учишься?
        - В седьмом.
        - В сорок третьем, в сорок четвертом году мальчишек чуть постарше тебя на фронт посылали. Редко кому удавалось окончить десятый, а то и девятый класс. И сколько же погибло хороших ребят, чтобы вам теперь жить было хорошо! Ведь нам тогда казалось: кончится война — и с ней кончится все плохое…
        Володя стоял потупившись, внимательно разглядывая бревна под ногами. Ну и молчаливый же парень, слова из него не выжмешь!
        - Знаешь, Володя, куда мы вчера ездили со Светланой Александровной? Мы хотели бабушку твою повидать. И узнали, что она умерла. Светлана Александровна очень была расстроена, она бабушку твою очень уважала.
        Молчит!
        - Ты бы к нам зашел на этих днях, Володя, после школы — завтра или послезавтра. Светлана Александровна хотела тебя повидать. Она к тебе сама собиралась, только ей трудно сейчас, ведь она опять в положении. А сегодня она даже и не знает, что я к тебе пошел.
        После короткой паузы Константин вдруг спросил:
        - Володя, твой так называемый «человек» — это тот парень, который тебя на бульваре поджидал, около школы? Он думал, что ты ему сегодня деньги вернешь, да?
        Наконец-то Володя поднял голову. И вздрогнул. Именно так: сначала поднял голову, потом вздрогнул. Ужас был в его глазах, и смотрел он куда-то поверх плеча Константина. Есть у некоторых людей шестое чувство — чувство опасности. На фронте оно выручало не раз.
        Константин вскочил и обернулся. Первое, что он увидел, — руку, отведенную для удара, и даже еще раньше — нож в этой руке. Он перехватил руку и вывернул ее с такой силой, что нападавший вскрикнул. В то же мгновение почувствовал резкую боль повыше кисти, финка упала на деревянный настил. Правой рукой Константин скручивал жгутом пестрый шарф, затягивая вокруг шеи.
        Парень, прижатый к стене, хрипел:
        - Володька! Подними нож! Ударь его в спину!
        - Нет! — уверенно сказал Константин. — Володя ножом в спину не ударит, не всем бандюгами быть!
        Уверенности, что Володя не ударит, не было. Где он там, черт возьми, этот молчальник, и что он сделает? Какое счастье, что Светлана не пошла сама!
        Финка лежала в двух шагах. Лезвие поблескивало, отражая лунный свет.
        Константин вдруг почувствовал, как стекает теплая влага в левый рукав и оттягивает его вниз.
        Парень рычал:
        - Володька! Подними нож!
        Он тоже увидел черные пятна на бревнах. Злорадная гримаса… Да ведь он вырвется сейчас!
        А за углом — берег реки с крутым обрывом… Что за нелепость пройти три года войны и погибнуть вот здесь, на пустыре, от руки растленного мальчишки! Возьмут воинский билет, партбилет, китель с майорскими погонами… им это пригодится для их темных дел…
        Фу, что за наваждение! Рано помирать собрался.
        - Володя! Дай твой ремень, помоги его связать.
        Худая рука подростка потянулась к ножу, заслоняя лезвие от лунного света. Парень испуганно дернулся.
        - Брось нож, — сказал Константин, — снимай ремень, да поскорее. Давай его сюда!
        Совсем близко он увидел зеленовато-белое Володино лицо. Узкий ремень затянулся.
        А шарфом — ноги связать… Вот так!
        Константин выпрямился, закатал рукав и обмотал платком руку.
        - Спасибо, Володя. Беги приведи милиционера.
        Когда милицейская машина отъехала, постовой милиционер спросил:
        - Чем могу вам помочь, товарищ майор? Может быть, «скорую помощь» вызвать?
        - Нет, что вы! Больница недалеко, я этот район знаю.
        - Я вас провожу, — сказал Володя.
        - Давай лучше так сделаем: я тебя сейчас провожу.
        - Вы хотите?
        - Да, вот именно.
        Они пошли к Володиному дому. Темно и тихо во дворе. Уютный свет в окнах — золотой, оранжевый, зеленоватый…
        Милицейская машина объезжала вдоль берега, задворками, ни свистков не было, ни тревоги, ни любопытных.
        Под темной аркой ворот Володя вдруг приостановился.
        - Вот вы тогда про мою бабушку вспомнили… Она мне так была нужна!.. Вот если бы мне сказали: «Иди, руками, ногтями разрой землю — и она встанет», — пошел бы и стал рыть… Даже один, ночью, на кладбище не побоялся бы!
        Дверь открыл Володин отец. Что он подумал, увидев Володю рядом с офицером? Может быть, форму не разглядел? На лестнице лампочка не горела. Смотрел исподлобья, ссутулившись, мрачно спросил:
        - Достукался?
        Стоял, как бы загораживая собой вход в квартиру.
        Константин решительно шагнул в переднюю.
        - Разрешите к вам зайти. Я муж Володиной учительницы.
        Шибаев провел в комнату, пригласил сесть.
        - Светлана Александровна? Да как же, помню.
        Он сам тоже присел на стул, недоумевающий, настороженный. Вошла Володина мать и стала у двери, прямая, молчаливая, тоже неприветливая. Хорошо Светланка сказала про нее: «Понимаешь, Костя, она вся, вся как деревянная!»
        Константин заметил, что они оба с каким-то подобием удивления смотрят на его руку, обвязанную платком.
        - У вас кровь на рукаве, — сказал Володин отец.
        - Да. На меня сейчас кинулся с ножом парень один… у вас тут недалеко живет… Новиков? Если бы не ваш сын — он мне помог, — неизвестно еще, чем бы дело кончилось. Володя, выйди на минутку! Мне нужно с твоим папой поговорить.
        Володя пошел к двери.
        - Ты только, Володя, из дома сейчас никуда не выходи. Вообще вы поберегите мальчика — кто их знает, видимо, тут целая компания орудует. Новиков, конечно, молчать не будет, к вам могут прийти из милиции или из прокуратуры, так я хочу вам сам все рассказать, чтобы вы знали, как было дело.
        Шибаев слушал, чуть подавшись вперед, положив на оба колена тяжелые руки. Жена его все так же прямо стояла у двери.
        Вдруг она вставила:
        - Да, они Новый год вместе встречали. Только не у Новикова, а у Виктора Толмачева, в первый раз он туда пошел.
        - Толмачев — поменьше ростом, хочется ему быть на Новикова похожим, да? — спросил Константин.
        Он говорил, ничего не смягчая, может быть, и резче вышло, чем ему самому хотелось, — все время в ушах стояли Володины слова: «Она мне так была нужна!..» Шибаев молчал. Шибаева опять вставила, так же неожиданно, как в первый раз:
        - Он меня просил ему на завтрак в школу давать не бутерброд, а деньгами.
        - И вы давали?
        - Нет. Отец ему денег на руки не дает, да и я считаю — баловство это.
        - Это как раз тогда Новиков его шантажировал, а вам рассказать, что задолжал, Володя боялся. — Константин встал. — У меня тоже сын растет — скоро будет три года. На днях спросил: «Папа, что такое товарищ?» Я объяснил ему. Он сначала задумался, потом обрадовался: «Папа, значит, мы с тобой товарищи?»
        Ничего не сказали на прощание ни отец Володин, ни мать — прямо какое-то семейство молчальников!
        Шибаев прошел следом в переднюю, надел кепку. Из другой комнаты выглянул Володя. Глаза впали, будто еще похудел за эти четверть часа. Схватился рукой за притолоку и, как привязанный взглядом, смотрел на отца. Отец тоже к нему повернулся и тоже руку положил на притолоку двери — входной. У них руки очень похожие.
        - Я пойду товарища майора до больницы провожу, — сказал Шибаев. — А ты ложись пораньше спать, сынок, а то вон какой ты у нас стал!..
        Володя не то вздохнул, не то всхлипнул. Обернулся к матери.
        Есть такое выражение: «скупая слеза». Как будто слезы сами решают, какими им быть — щедрыми или экономными. Должно быть, Володе странно было увидеть такую вот скупую слезу на щеке у своей деревянной мамы.
        Одеяло купили розовое. Димкину кровать переставили к другой стене, деликатно передвигали, с разными веселыми комментариями.
        Нет, пока не ревнует. Правда, заметил как-то — скорее с удивлением, чем с горечью:
        - Сестренка занимает слишком много места. Где же мне пускать автомобили?
        Обеспечили жизненное пространство для Димкиных автомобилей.
        Из Москвы идут письма от болельщиков: беспокоятся за Костю, радуются по поводу розового одеяла.
        Алла пишет:
        «Светланка, это называется: «красные детки» (то есть сын и дочка). Боюсь только, что красные детки окончательно маму заполонят и не выкарабкаться ей теперь».
        Не беспокойся, Аллочка, выкарабкаюсь. Первого сентября в школу иду, это уже точно.
        Нюра Попова сообщает, что у нее тоже есть свой пискун, востроносенький, как и предсказывала Оля. «Остальные пророчества не сбылись, то есть насчет самообслуживания и самогосебяискусственновскармливания… Светланка, не знаю, как ты будешь управляться с двумя, у меня сейчас единственная мысль, и больше никаких: как бы поспать».
        Ничего, Нюрочка, придет к тебе опыт, возникнут и другие разные мысли.
        XXX
        Когда с солнечной улицы входишь в помещение, где не очень ярко горит электричество, в первые минуты как-то слепнешь и теряешься. Коридор, поворот налево, еще коридор… На двери табличка — сюда, должно быть…
        - Вы свидетельница? Вам нельзя, дело уже началось, посидите в коридоре. Вас вызовут.
        Ах да! Ведь свидетелей не пускают, пока они не дадут показаний.
        Светлана огляделась. Глаза уже стали привыкать к полумраку. В коридоре вдоль стен широкие диванчики. Можно присесть.
        Накурено. Душно. Народу что-то очень много — по всему коридору сидят и ходят. Неужели все по одному делу?
        Кто газету читает, кто просто так сидит, думает о своем, кто взад и вперед шагает — нервничает.
        Рядом девушка в красном берете, кокетливо сдвинутом на одно ушко, оживленным шепотом рассказывает соседке:
        - Говорят, у него восемь дамских часов нашли. Только мои бедные часики как в воду канули!
        Ее собеседница, скромная и незаметная, как мышка, спрашивает с любопытством:
        - А как же это было, с вашими часами?
        - Да очень просто! Спешила на работу — я за городом живу, — утром, знаете, как всегда, автобусы переполнены, на подножку-то я взобралась, а дальше — не двинуться. Автобус тронулся, я держусь как можно крепче, кондукторша кричит: «Войдите, гражданка, дайте закрыть дверь!» А куда там войти, лишь бы не сорваться, даже страшновато мне уже становится. И вдруг чувствую твердую такую надежную поддержку сзади. Прицепился парень, на ходу. Высокий такой, интересный… руки сильные, плечо крепкое… Висим и улыбаемся оба. И вдруг, представляете себе, на повороте одной рукой продолжает меня обнимать, а другой к моим часам тянется. И не то чтобы срезать или сорвать — спокойно расстегнул ремешок… Я только и успела крикнуть: «Жулик, жулик, что ты делаешь!» — он спрыгнул и был таков!
        Другая сказала:
        - Главный, кажется, у них был этот Жигулев, рецидивист, его амнистировали в пятьдесят третьем году…
        Девушка в красном берете жестко и энергично мотнула головой:
        - Не нужно было амнистировать! Я бы ни воров, ни спекулянтов миловать не стала!
        - Нет, вы несправедливы. Вы, конечно, этого помнить не можете, но время было военное, тяжелое, и многих, конечно, слишком сурово…
        Они отошли.
        - Деточка, а вы почему здесь?
        Светлана обернулась. Пожилая… нет, старая, совсем старая женщина стояла перед ней. В заплаканных глазах — ужас, растерянность, боль. Когда-то была красивой… Где-то мы встречались… Если вот так, совсем в другом месте встречаешь человека малознакомого, не сразу сообразишь. Ни имени ее не помню, ни фамилии.
        - Деточка, что же это? Какое ужасное недоразумение! Мальчика моего, такого чистого, такого талантливого, так оклеветали!
        Вспомнила. Поняла, кто перед ней. Мимолетное знакомство… Как ее зовут, ни разу не спросила. И все-таки непонятно, почему она здесь.
        На руке у нее маленькие изящные часики. Ну да, она рассказывала — сын подарил. Она увидела у него в столе… он рассердился… хотел сделать сюрприз… Да ведь он даже похож чем-то на мать!
        - Ваша фамилия Новикова?
        - Да. Вы подумайте, ведь он ребенок еще! Ведь ему только девятнадцать лет! Конечно, это все выяснится. Отец дал денег, мы взяли хорошего адвоката…
        Светлана отошла от нее, не могла больше слушать. «Умный, талантливый, добрый, товарищи всегда его так уважали…» Что еще? О нет, такой слепой любовью сына я любить не буду!
        Только сейчас увидела: Шибаевы, мать и отец, сидят в темном углу, — хотела подойти к ним.
        - Светлана! Светлана! Кто-то тянет за рукав, обнимает. Маша! Вот с кем давно не виделись.
        - Маша! А ты почему здесь? У Маши слезы текут по щекам.
        - Так ведь это же мой Севка увидел, что твой муж с Володей Шибаевым к реке пошел, и Новикову рассказал! Светлана, ведь у него все соседские ребята на побегушках были! Светлана, как это страшно, когда таких вот несмышленышей…
        - Свидетельница Лебедева, что вы можете сказать по делу Новикова?
        Светлана не ожидала, что будет так. Она думала, что будут задавать какие-то конкретные вопросы.
        - Я преподавала в школе, где учился Новиков. Он был тогда в девятом, а я вела четвертый класс. Володя Шибаев был моим учеником.
        - Как они учились, как вели себя в школе?
        Очень это трудно — быть свидетелем. Знать, что каждое твое слово может повлиять на судьбу человека.
        Новиков сидит очень прямо и с нагловатым любопытством разглядывает публику в зале.
        И видно, что это наигрыш, и страшно, что на нем, вчерашнем школьнике, арестантская пижама, и видно, что ему — как это сказала мать? — всего только девятнадцать лет.
        Жалко? Да, жалко.
        Косте было тоже девятнадцать, когда увидела его в первый раз. В девятнадцать лет — два года фронта, долгий путь от Вязьмы почти до польской границы, два ранения. И вот — третье. Костя сидит тут же, в зале, повязки на руке уже нет.
        - Вы не думали, что Новиков может оказать дурное влияние на младших ребят? — Это спросил адвокат Толмачева.
        - Да. В особенности на Володю Шибаева, в особенности когда я узнала, что они живут в одном доме или в одном дворе.
        - Вы говорили об этом родителям?
        - Нет.
        - Почему же?
        - Я тогда очень скоро перестала преподавать… у меня ребенок маленький… теперь двое. Я не работала эти годы и мало кого видела из своих прежних учеников.
        Судья, немолодая женщина с лицом учительницы (ей бы классный журнал в руки!) или врача (если бы халат белый надеть!), понимающе наклоняет голову.
        - Расскажите, что с вами случилось… Рассказала про сумочку.
        - Мне ее вернули в тот же день.
        - Есть вопросы к свидетельнице?
        Опять спросил адвокат Толмачева: как учился в школе его подзащитный.
        - Учился, кажется, хорошо, но ведь я его и не знала почти — он был в восьмом.
        Адвокат Новикова тоже задал вопрос:
        - Вы были знакомы с матерью Новикова? Что вы можете сказать про эту семью?
        Откуда он уже успел узнать? Впрочем, на то и адвокат!
        - Мы с ней встречались в сквере несколько раз. Мне она была очень симпатична. Кажется, очень хорошая женщина.
        - Есть еще вопросы? Нет вопросов.
        И, прямо как в школе, приглашение:
        - Садитесь.
        Костя далеко, около него нет свободного места. Села в передний ряд, забронированный для свидетелей. Здесь и Толмачев, какой-то потускневший, как будто вылинявший. Он приходит и уходит, как все, хотя и судят его.
        На скамье подсудимых под стражей только двое: Новиков и Жигулев, рецидивист, дважды судившийся. Вот кто совершенно спокоен и развязен без всякого наигрыша. Человек уже немолодой, видимо большой физической силы. Жесткий ежик волос, тяжелые плечи, дубоватые, грубые черты лица. И, может быть, неизбежный, даже «профессиональный» контраст: холеные, белые, нерабочие руки.
        По странной ассоциации какая-то боковая мысль: «Зачем мальчиков, школьников, стригут под машинку? Это не идет никому».
        Мебель и все кругом — странная смесь торжественности и будничности. Сидят три женщины за широким столом, лица у них простые, даже как бы домашние. А стулья парадные, старинного фасона, с высокими резными спинками: у судьи — повыше, у присяжных — пониже.
        Что-то не идет следующий свидетель. Молоденькая секретарша проскальзывает в коридор.
        - Где Шурыгин?
        - А он, должно быть, на лестнице, курить пошел.
        Разыскали наконец Шурыгина. Вошел. В пальто с поднятым воротником, в кепке. Их несколько таких же развинченных парней стояло на верхней площадке лестницы. Гоготали. Курили. Значит, это все тоже свидетели. Судья — будто в школе недисциплинированному ученику:
        - Опустите воротник. Снимите кепку.
        Снял кепку. Опустил воротник. Расписку дал, что будет правду говорить.
        - Свидетель Шурыгин, расскажите, что вы делали в тот вечер…
        - А мы все у Леньки сидели: я, Колька, Сашка…
        Опять властный и сдержанный голос судьи:
        - Подождите. Какой Ленька? Называйте фамилии.
        - Ленька? — Несколько мгновений раздумья. — Ну, Ригалета (Светлану так и передернуло), Новиков.
        - Вот так и говорите.
        - Ну, сидел я у Леньки, а потом пришли Колька, Юрка…
        - Шурыгин, я вам еще раз повторяю: называйте всех по фамилиям, вы не у себя дома. Вы что же, к Новикову в гости пришли? Матери его не было?
        - Не было. Да мы не в гости. Мы хотели на танцы идти. Ну, захватили с собой пол-литра. Сашка говорит: «Давайте за бабами зайдем, а потом…»
        Судья опять перебивает:
        - «За бабами»? Как вы говорите!
        - А как же?
        - Вы говорите про женщин, девушек?
        - Да какие же они женщины? Бабы и есть.
        Ропот негодования пробежал по залу.
        - Тише, граждане!
        Свидетель откашлялся.
        - Ну так вот. Собрались уже идти. А тут Севка прибежал и Леньке что-то стал говорить…
        - Какой Севка?
        - Да не знаю я его фамилии. Севка, пацан этот маленький, который сказал, что Володьку застукали.
        Маша вдруг заплакала где-то в заднем ряду. И опять:
        - Тише, граждане!
        Замолчала Маша.
        Много есть в русском языке ласковых уменьшительных имен. И даже так называемые «уничижительные». «Севка», «Сашка» — ласково звучат в устах матери или отца: «тон делает музыку». В устах этого косноязычного парня те же имена звучали как блатной жаргон, как ругательства.
        - Ленька с Севкой на лестницу вышли, а там Жиган…
        - Кто?
        - Ну, Жиган, дядя Вася.
        Он не ломается, не форсит, просто он не умеет говорить иначе.
        - Фамилию говорите.
        - Да вот, — жест в сторону подсудимых. — Ну, Жигулев. А мы пошли на танцы.
        Сел наконец свидетель Шурыгин, тоже в первом ряду. Ничего в нем нет особенного. Лицо миловидное, даже смазливенькое. Сколько ему?.. Лет восемнадцать — чуть постарше десятиклассника. Свежая, хорошо отглаженная рубашка. Пальто не новое, не дорогое, но чистое. Чуть обтрепался правый рукав — подштопано. И около кармана тоже. Аккуратно так, почти незаметно. Женской рукой. Кто эта женщина? Мать? Старшая сестра? Их-то он женщинами называет или как?
        Светлана оглянулась. Костя делает какие-то знаки. Ага! Место около него освободилось. Пересела. Отсюда виден весь зал. Костя шепчет:
        - Слушай, здесь Ирина Петровна твоя и директор!
        - Какой директор?
        - Ну, из той, прежней твоей школы.
        Да, вон они сидят в третьем ряду. Евгений Федорович как раз повернул голову, встретился глазами, поклонился чуть заметно. Лицо расстроенное. Вздохнул. Бровью повел — тяжелое, мол, зрелище!
        Он-то понятно почему тут — учился в его школе Новиков. А Ирина Петровна? Ведь она завуч в младших классах.
        Директор сидит справа от нее, а слева — незнакомый брюнет с проседью в волосах. Добротное пальто нараспашку, лицо сухое, тонкое, очень сдержанное, очень бледное. Трагическая складка около губ.
        На похоронах всегда можно узнать, кто пришел просто из добрых чувств к покойному или его близким и для кого эта смерть — незаживающая рана. На суде — тоже.
        Раньше еще, чем Светлана могла уловить мимолетные взгляды или промелькнувшее вдруг сходство, она поняла: отец Леонида.
        Но почему Ирина Петровна так ласково и участливо кладет руку на его плечо? Они разглядывают какие-то бумаги. Потом Ирина Петровна встает и подходит к адвокату с бумагами в руках. Возвращается на свое место. Адвокат просит слова. Просит суд рассмотреть характеристику из школы.
        Судьи рассматривают бумаги.
        Что ж, видимо, очень хорошая характеристика и, видимо, директор школы испытывает некоторую неловкость, когда ее читают.
        Где-то в извилинах памяти вдруг всплывает что-то похожее.
        Весенний солнечный день. Экзамены в школе. Директор — в дверях своего кабинета. Ирина Петровна, поймав его на ходу (звонок уже заливается, нужно в класс!), с неожиданной горячностью просит о чем-то… На лице у Евгения Федоровича такое же вот выражение неловкости и чуточку брезгливой жалости.
        Убедила она его: «Хорошо, хорошо, я поговорю с Петром Ильичом» (это физик был очень строгий в старших классах).
        Еще вспомнился залитый солнцем школьный двор и белозубый девятиклассник, кричавший: «Ригалете-то что! Ему всюду зеленая улица! За хвостик тетенькин держался!»
        - Позовите свидетельницу Новикову-мать.
        Что-то почти беззвучное пробежало по комнате. Будто вздох.
        Ирина Петровна опять с родственным участием дотронулась до плеча своего соседа.
        Кто она ему? Сестра?.. Да, есть какое-то сходство, пожалуй. И даже большое сходство — в линии лба, подбородка… Так, значит, Леониду именно она — тетенька?
        Вошла Новикова-мать. В зале стало так тихо, будто совсем пустой зал. Войдя, она смотрела только на сына и, кажется, хотела броситься к нему. Стоявший рядом милиционер сделал предостерегающее движение. Тогда встал отец Леонида, твердо и бережно взял ее под локоть и показал, куда нужно идти.
        По сравнению с мужем, бывшим мужем своим, она старая-старая.
        У сына дрогнуло что-то в лице, он отвел глаза и больше уже не смотрел на мать.
        Она даже плохо понимала, о чем ее спрашивают.
        - Уверяю вас, это ошибка! Это какое-то ужасное недоразумение!
        - Скажите, ваш сын был откровенен с вами?
        - Ну конечно же! Я всегда знала, что волнует его, что тревожит!
        - А… его друзья или его знакомые, они часто собирались у вас?
        - Собирались иногда. Ведь молодежь, нельзя не повеселиться!
        - Вы присутствовали на этих вечеринках?
        - Нет, я обычно уходила ночевать к моей приятельнице. Ленечка говорил, что мне так спокойнее будет. Он был всегда таким хорошим сыном!
        Губы Леонида скривились в усмешке — не то жалости, не то презрения.
        - А вам никогда не приходило в голову спросить, откуда сын берет деньги, чтобы покупать дорогие вещи? И вино?
        - Вино? Я им покупала иногда к Новому году бутылку легкого вина. И ведь сын работал… никогда не могу запомнить, как называется это учреждение. Торг… мет…
        Шурыгин вдруг громко засмеялся. Строгий взгляд судьи:
        - Шурыгин!
        Он встал.
        - Выйдите из зала!
        Он вышел.
        Если бы учительницей была — ох, как бы ее слушались ребята!
        - Вы плохо знали вашего сына!
        Безжалостными кажутся слова судьи… а как же еще говорить? Если бы врачом — она бы хорошим хирургом была.
        В Англии судьи и теперь еще надевают мантии; кажется, даже парики.
        Мантии вспомнились, когда заговорил адвокат Новикова. Что-то было в его речи от этих мантий.
        У него было лицо старого актера, горбоносое, с тяжелыми складками около рта.
        Должно быть, адвокат все-таки при разборе таких серьезных дел необходим. Он знает все статьи закона. К тому же люди в большинстве своем говорить не умеют, тем более защищать себя.
        Но если адвокат обращается к судьям, которые сидят без мантий, он должен говорить проще. Все эти жесты театральные, вся эта риторика…
        - Граждане судьи! Как вам уже известно…
        Да, им уже известно.
        - Граждане судьи! Я не буду говорить о том…
        И говорит, говорит именно о том…
        Сидят три женщины за широким столом, слушают терпеливо и вежливо. И чувствуется, что каждая из них уже составила свое мнение и считает себя более беспристрастной, чем адвокат, поэтому ее не переубедишь.
        Неловко даже как-то перед судьями за ненужные цветы адвокатского красноречия.
        После речи адвоката объявили перерыв, до понедельника.
        Когда спускались с лестницы, Костя спросил:
        - Ты ведь не пойдешь в понедельник?
        - Нет, не пойду.
        Дом старый, лестница крутая, высокая, с каменными стертыми ступенями. Сколько человек должны были пройти вверх и вниз, вверх и вниз, чтобы оставить на камне такие глубокие впадины? И с какими мыслями они проходили?
        В переулке стоит черный с красной полоской милицейский автомобиль. И несколько человек на тротуаре — ждут. Новикова там, еще кто-то…
        Светлана потянула Константина за рукав:
        - Пойдем, пойдем скорее!
        Мимо прошел Толмачев, покосился на милицейскую машину, ускорил шаг. Весь он какой-то сутулый, будто ростом меньше стал. Оправдают, конечно, его. Жалкий мальчишка. Бывают люди, у которых собственного света нет — только отраженный. Вещи какие-то Новиков ему поручал продавать… Самому плохому его еще не научили. Жалко его, да? Новикова тоже готова была пожалеть! А что, если бы Новиков не один тогда пошел за Володей и Костей? Прихватил бы Толмачева или того страшного парня, ну, свидетеля, который говорил «бабы»? Или даже самого Жигана, дядю Васю?
        - Светлана, да ты что?
        Светлана вдруг заплакала, уткнувшись лицом Косте в плечо.
        - Ничего, ничего, пойдем скорее домой! Пойдем, Костя!
        …Дома ребята еще спали после обеда. Тихая комната. Две белые кроватки. Осеннее солнце косо заглядывает в окно. Проснулся Димок, сладко зевнул, сел на кроватке, тепленький, черноглазый… И Маринка зашевелилась, перевернулась на животик, голову подняла.
        XXXI
        Один ребенок — это очень много хлопот. Два ребенка — вдвое больше хлопот. Может быть, даже — хлопоты в квадрате?
        Нет, это только кажется так. Иначе, что стало бы с многодетными матерями, с воспитательницами яслей и детских садов? Согласно такой примитивной математике, женщины этих профессий все поголовно были бы кандидатами в психиатрическую лечебницу. А ведь в большинстве своем именно они очень спокойные, уравновешенные и жизнерадостные люди.
        И вот получается парадокс: хлопот с двумя детьми порою бывает даже меньше, чем с одним.
        Ребенок единственный во многих, даже очень хороших семьях — царь и бог. А ведь от царей и от богов во все времена, у всех народов было очень много беспокойства. С появлением второго ребенка первенец снимает корону и перестает верить в свое божественное происхождение.
        Двое ребят — это уже коллектив пускай совсем крошечных, но уже влияющих друг на друга людей и друг от друга зависимых.
        И приданого-то дочке почти не покупали, не шили, и пеленают ее (в Димкины пеленки!) умелые, решительные руки. Маринка даже плачет меньше, чем плакал брат, лучше ест, лучше прибавляет в весе.
        Кажется, что она уверенно идет по лыжне, проложенной братом, и что ей легче идти.
        Димку, говоря объективно, все-таки разумно воспитывали, он не эгоист и тем более не эгоцентрик. Но «эго» свое, если бы он умел писать, пожалуй, даже хороший мальчик Димка писал бы, как англичане пишут свое «I» — с большой буквы.
        Теперь Димка чаще говорит «мы», а не «я». «Мы с Маринкой».
        Если на улице кто-нибудь непедагогично начинает им любоваться: «Какой хорошенький мальчик!» — Димка отвечает простодушно: «Я-то что! Вот Маринка у нас!»
        Маринка — предмет восхищения и нежной заботливости брата.
        - Мама, сестренка похожа на руль — она такая круглая!
        Казалось бы, ребята еще не соизмеримы по возрасту, но нет, они уже умеют играть вместе.
        Завидев брата, Маринка вежливо и призывно взвизгивает скрипучим голосом молодого петушка. Она поднимается, цепляясь за сетку, широко расставив белые крепкие ножки, и начинает танцевать, то есть подпрыгивать, держась за перекладину кровати.
        А Димок прыгает снаружи, стоя на полу, но тоже ухватившись за перекладину — их лица почти на одном уровне.
        Димка поет лихую песенку собственного сочинения:
        Мы-ы скакали с Бонкой, с Бонкой,
        С у-у-величенной сестренкой!
        Почему «с Бонкой», когда сестренку зовут Мариной? Почему «увеличенной» — сестренка так еще мала. Впрочем, здесь есть какая-то логика: сестренка растет очень быстро — гораздо быстрее, чем рос брат.
        Пляшут долго — можно спокойно проверять тетради или готовить ужин.
        Димка устает первый, останавливается — передохнуть. Маринка неутомима. Вот Димок отдышался немного — можно скакать дальше. Ребята очень хорошо занимают друг друга.
        Иногда, разумеется, происходят аварии. Прибегает на кухню Димка — обиженный, слезы на глазах. Волосы почему-то мокрые, рубашка тоже и (странным образом!) — на спине и плечах.
        - Я ей хотел ножку поцеловать, наклонился, а она…
        Костя смеется:
        - Димка скромный был у нас, застенчивый, а эта — какая-то рыжая разбойница!
        И вовсе она не рыжая — волосы белокурые, немножко только золотистые, как у самого Кости. А глаза — как два светло-карих золотых фонарика, вот она, вся тут!
        Димок, переодетый, умытый, простивший сестренке неожиданное предательство, уже ползает по полу: собирает выброшенные Маринкой игрушки.
        Хлопот, конечно, все-таки хватает, даже когда их двое, а не один.
        Маринка дома сидит, с Варварой Андреевной. Димка ходит в детский сад.
        Когда говорят «у нее ребенок ходит в детский сад», представляется эдакий небольшой человек, почти с портфелем в руках, самостоятельно идущий в садик и обратно, а родители, мол, могут делать что хотят.
        Просто не совсем точное выражение. Ребенок, разумеется, не ходит в детский сад, его туда водят — мама или отец. Некоторые мамы даже не водят, а возят ребят — в автобусе, — потому что садиков детских все-таки меньше, чем матерей, желающих работать. Садиков детских, вообще-то говоря, еще недостаточно. В некоторых районах ребята-груднички, толком еще стоять не умеющие, уже становятся в очередь — на бумаге, конечно, — чтобы к трем годам попасть в заветный сад.
        Хлопот маме хватает… Утром, если посмотреть на маму со стороны, кажется, что у нее не две руки, а гораздо больше.
        Одной рукой мама поправляет одеяло на кровати, другой берется за щетку. Третья рука, схватив нож, переворачивает омлет на сковородке… четвертой рукой мама чистит зубы, пятая рука протягивает зубную щетку сыну. Шестая и седьмая режут хлеб и намазывают его маслом. Восьмая повелительно заставляет Димку доглотнуть последнюю дольку мандарина (от омлета Димка избавлен — завтракать будет в детском саду). Девятая рука тем временем снимает с вешалки пальто.
        Когда выходят на улицу, у мамы остается обыкновенных две руки: одной она крепко держит ручонку сына, в другой — портфель.
        До детского сада — четырнадцать минут, и нужно переходить улицу в самом широком месте. Есть садик ближе, за углом в переулке, к тому же он по дороге в школу, но это сад строго ведомственный, для детей железнодорожников. Димку записали в районный.
        Почти каждое утро, переходя улицу в самом широком месте, видишь, как другая мама ведет своего малыша в строго ведомственный сад и тоже торопится и так же волнуется немного, оглядываясь на проезжающие машины.
        Видимо, она живет ближе к Димкиному садику, ей было бы удобнее… Уж не предложить ли поменяться, если это возможно?
        Нет, нельзя: кроме всего прочего, тот сад считается лучше районного. Даже и предлагать неудобно.
        Смешно и трогательно, что у трехлетнего Димки в садике есть уже друзья и даже враги.
        - Где же твоя лопатка, Димок?
        - Батурин сломал.
        - Ну, ничего. Нечаянно ведь сломал?
        - Нет, нарочно.
        - Обо что, Димок, руку так поцарапал?
        И опять Димка отвечает по простоте:
        - Это Батурин.
        Так было в первые недели. К мальчишеской этике приобщился позднее.
        Вечер. На небе — тревожными мазками розовые облака. На улицах первый ледок.
        - Осторожнее, Дима, не спеши. Дай руку, скользко. Еще упадем.
        Димка — с важностью:
        - Мама, если я упаду, я сам встану. Если ты упадешь, я тебе помогу встать.
        До чего ж приятно услышать от сына такие слова! Но Димка продолжает, пройдя еще несколько шагов:
        - А вот если какие-нибудь драчуны упадут, мы им не поможем встать!
        - Какие же драчуны?
        Молчание. Знает уже, что ябедничать нельзя, но ясно, что речь идет о злодее Батурине.
        - Если упадут драчуны — пусть лежат!
        - Ну, уж если очень больно ушибутся — может, все-таки поднимем их, Димок?
        - Нет.
        Между прочим, злодея Батурина так и не видела еще: за ним приходят раньше. Он старше других ребят, ему бы в среднюю группу, но там пока места нет.
        Сегодня у Димки опять свежая царапина, не на руке, а на лице. Это уже серьезно. Придется поговорить с воспитательницей.
        Костя решает все по-военному просто:
        - Ударят тебя — сдачи давай!
        Светлана покашливает:
        - Гм-гм!.. Давай, дорогой, придерживаться единого метода в воспитании.
        - Что давать? — переспрашивает Димка в недоумении.
        И отец и мать советуют давать что-то Батурину, но, по-видимому, разное советуют.
        - Каждый мужчина, Светланка, должен уметь давать отпор неспровоцированной агрессии.
        Наморщив лобик, Димка опять переспрашивает:
        - Папа, что давать? Что?
        Костя ставит сына перед собой.
        - Отпор неспровоцированной агрессии!
        Димка любит трудные слова, и память у него прекрасная. Отец повторяет всю фразу под аккомпанемент материнского покашливания. Теперь Димка запомнил накрепко.
        Вечер. Узенькая передняя в детском саду. Присев на широкую низкую скамеечку, Димка не спеша натягивает рейтузы. В другом углу передней светловолосый мальчуган с такой же мучительной неторопливостью сует в валенок ногу, обутую в серый чулок.
        Самообслуживание.
        Отец мальчика терпеливо ждет. Очень много терпения нужно, чтобы выдержать эти замедленные темпы, не обидеть, придя на помощь.
        Димка громко шепчет, показывая на мальчика с валенками:
        - Это Петя Моряхин, очень хороший мальчик. Я с ним дружу. Другие все нехорошие.
        - Как так — все нехорошие? Не может этого быть!
        Димка подтверждает энергичным кивком:
        - Все. Девочка еще хорошая, Лида. И Валя.
        - Ну, вот видишь, есть у вас и хорошие люди.
        - Плохие тоже есть.
        Петин отец улыбается.
        - Их тут, малышей, парень один обижает.
        В переднюю вошли две незнакомые мамы и очень приятная на вид чья-то бабушка.
        Бабушка вежливо кивнула, приоткрыла дверь в комнату для игры, позвала:
        - Витюша, я за тобой!
        Выбежал мальчик, быстроглазый, постарше Димки, лет пяти, вприскочку направился к вешалкам. Они — рядами, за перегородкой. У каждого свой шкафчик, на каждом шкафчике — картинка.
        Как ни быстро пробежал Витя, успела заметить, что он тоже приятный на вид. И еще — какая-то расхлябанность движений… И еще… Димок тоже шел к вешалкам, спрятать тапочки в шкаф, и вдруг приостановился на секунду.
        Каким-то шестым материнским чувством Светлана определила:
        «Вот он, злодей Батурин!»
        Теперь их обоих не видно было за перегородкой. Приятная бабушка безмятежно поджидала своего.
        Хороший мальчик Петя Моряхин самооделся наконец, отец повязывал ему шарф. Молчание за вешалкой, потом негромкое сопение, возня.
        И вдруг — довольно явственный шлепок по мягкому. И вдруг — негодующий и громкий Димкин голосок:
        - А вот я тебе дам!
        Петин отец уже шел к двери, приостановился.
        Из-за вешалок — насмешливый голос Батурина (теперь-то уж наверное знала — Батурин это, никто другой!):
        - Что ты мне дашь?
        Незнакомые мамы в передней прислушивались с явным интересом.
        Страшно коверкая слова, но так, что можно было понять эту сложную фразу, Димка выговорил:
        - А вот я тебе дам!.. Отпор неспровоцированной агрессии!
        Опять шлепок по мягкому… На этот раз Светлана не сомневалась, что не Димку ударили, а ударил Димка.
        Обидчик слабых всегда трус. Злодей Батурин взвыл, отступая из-за вешалок под защиту своей приятной бабушки.
        Димка — на голову ниже его — со сжатыми кулаками преследовал врага.
        Светлана бросилась к нему:
        - Стой, стой, Димок! Надевай шубку. Ну, дал отпор неспровоцированной агрессии, и хватит.
        Хотелось пояснить тем, кто не понял Димкину сложную фразу, что, собственно, здесь произошло. Но все поняли и без пояснений прекрасно — все, кроме батуринской бабушки.
        Отец Пети Моряхина ушел, одобрительно улыбаясь. Оставшиеся мамы со сдержанным удовольствием посматривали на ревущего злодея. Видимо, он многим уже успел насолить.
        А Димка совсем разошелся. Пока Светлана застегивала тугую верхнюю пуговицу под воротником, Димка злорадно скандировал:
        Рева-корова, дай молока!
        Сколько стоит? Три пятака!
        - Не надо, Димок, дразнить, нехорошо!
        Батуринская бабушка смотрела на Димку с ужасом.
        - Маленький такой, а задира!
        Для нее злодеем был именно маленький Димка.
        На улице постояли немного.
        - Мама, почему мы не идем?
        - Сейчас пойдем.
        Димок, Димок! Как тебе объяснить? Увлекло оскорбленное материнское чувство. Некрасивая все-таки получилась картина: четверо взрослых упиваются злорадно слезами пятилетнего малыша!
        Ага! Вот они выходят наконец: Батурин с покрасневшим от слез лицом и его расстроенная бабушка. Сворачивают на бульвар. Очень удачно. Попутчики. Быстрыми шагами Светлана догнала их.
        - Простите, ваша фамилия Батурина?
        - Да.
        У бабушки страх в глазах, как при встрече с разбойником в глухом переулке. Вела своего правой рукой, теперь перехватила в левую, чтобы подальше от страшного Димки.
        А Светлана ее под локоть:
        - Осторожнее, скользко очень. Мальчики, вы бы шли вперед. Возьмитесь тоже за руки.
        Димка вышел вперед — он привык слушаться. Почему-то послушался и Батурин — может быть, потому что побили его? Но за руки не взялись.
        Бульвар недлинный, неизвестно, куда потом они свернут. За какие-нибудь три-четыре минуты нужно объяснить этой бабушке все. Главное — чтоб не обиделась. В конце концов, на карту поставлена Димкина вера в человека, его прирожденный оптимизм. И еще…
        - …Вы меня правильно поймите, я не жаловаться вам хочу на вашего внука… Для чего я вам это все рассказываю? Я очень люблю детей — не только своих, всяких. Меня всегда очень волнует, когда что-нибудь не ладится в жизни у них… А начинаются эти нелады, поверьте, иногда очень рано. И право же, я не знаю, кому было бы вреднее и кого тут больше жалеть: того, кто привыкает к шлепкам и царапинам в три года, или того, кто привыкает царапать в пять лет. То есть я хочу сказать: царапать безнаказанно, царапать тех, кто слабее его!
        Бульвар кончился. Бабушка не успела сказать ни одного слова. Ребята шли теперь уже не впереди, а по боковой дорожке, любовались автобусами и грузовиками.
        Димкин голосок:
        - А ты «Волгу» видел?
        Батурин — снисходительно:
        - Конечно, видел.
        - А милиционеры ночью спят?
        - Конечно, нет.
        Ого! Прогресс! Теперь — закрепить достигнутое, не снижать взятых темпов!
        - Вам теперь куда?.. Простите, как ваше имя и отчество?.. Ольга Васильевна, если бы вы знали, как мне хочется, чтобы наши мальчики подружились! Вы в выходной где гуляете? Скажите, а можно, мы с Димкой как-нибудь за вами зайдем?
        Бабушка не выдержала наконец — улыбнулась приятно.
        XXXII
        Школа, в которой начинала работать Светлана четыре года назад, была одна на весь район — учились там и мальчики и девочки. А на новом месте, совсем недалеко друг от друга, — две школы: одна прежде была мужская, другая женская. Совместное обучение ввели опять только год назад. Ребят и девочек перетасовали, как карты в колоде, и почти все были этому рады. Почти, но не все.
        Летом еще, когда стала устраиваться на работу, Светлана зашла сначала в школу — бывшую «мальчиковую».
        Но там можно было взять только четвертый класс, а хотелось начать с первого, чтобы не расставаться весной, так и вести своих малышей с самого первого школьного дня.
        Директор вроде понял, кивал головой. Голова черная, с проседью, крупные морщины около губ, рот большой, твердый, властный. И руки большие, властные.
        Уходила с сожалением — директор понравился. И он ее отпустил, видимо, тоже с сожалением, после трехминутного разговора.
        Уходя, спросила:
        - А вы довольны, что опять вместе мальчики и девочки учатся?
        Чуть усмехнулся уголком твердого рта:
        - Не жалуемся.
        В бывшей женской школе можно было начать с первоклассников.
        Нина Александровна, директор, любезно привстала навстречу, приветливая, спокойная, величественная даже.
        - Почему вы не работали эти годы?
        - Ребята у меня.
        Удивленно переспросила:
        - Ребята? Сколько же их у вас?
        И — уже почти с материнской нежностью:
        - Молоденькая такая!
        Нина Александровна тоже понравилась… Завуча не видела еще, был болен, но, говорят, приятный старик и хорошо с ним работать. Итак, до первого сентября!
        Первое сентября — день совсем особенный. Начало работы — и в то же время праздник. Жалко, что кончились каникулы, — и весело войти в класс. Даже самые шалуны невозможные утром первого сентября как-то еще сдерживаются и кажутся хорошими, как все.
        А уж первоклассники — такие трогательные, такие милые! Даже на переменках не решаются бегать и шуметь, как настоящие школьники!
        Первый урок в первом классе — это наслаждение! Вот они собрались, еще не знающие друг друга, такие неопытные, такие домашние! Во все глаза, во все сорок пар глаз, ясных детских глаз, голубых, серых, темно-коричневых, смотрят на тебя — и ждут. Они готовы полюбить тебя с первого дня. А ты их уже с первого взгляда полюбила.
        Приятно знакомое чувство собранности, уверенности в себе. Три года не входила в класс, и было, конечно, волнение: как войду, как на меня посмотрят, возьму ли сразу правильный тон, не растеряла ли чего-нибудь за эти годы?
        Нет, не растеряла, а может быть, даже кое-что и приобрела.
        Как звучит голос — нравится самой. Движения точны. И так увлекательно во время этой первой беседы с классом каким-то боковым чувством и боковыми мыслями давать ребятам первые характеристики на лету. Потом будет интересно проверять себя: угадала или ошиблась?
        Вертится худенький мальчуган у окна — трудно с ним будет: чем заинтересовать такого? Главная беда — туповат, видимо, бедняга, если ему уже сегодня интереснее смотреть назад, чем вперед!
        Слишком спокойно и быстро поднял руку черноволосый мальчик, переутюженный мамой, выделяющийся своей аккуратностью даже в этот первый день, когда отглажены все. Слишком четко и без смущения ответил на вопрос. Учиться будет хорошо, но… не мешало бы ему немножко застенчивости.
        Бело-розовая девчушка с прямым носиком и светлой пальмочкой волос, стянутых бантом над головой. Зашепталась с соседкой. Пришлось сделать замечание. Покраснела ужасно, стоит, лапочки дрожат на крышке парты… Со стороны смотреть — и то жалко, а ей-то каково: она-то видит себя в самом центре!
        Теперь не упустить момент, заметить, когда она поднимет руку, дать ей ответить хорошо, похвалить.
        Ведешь урок дальше, а ее не упускаешь из виду. Так и есть. Самолюбива и старательна. Вот уже тянется вверх ручонка… Эх, опустила, засомневалась в себе. Теперь нужно посмотреть прямо ей в лицо, подбодрить:
        - Ну-ка, Люба, ответь…
        Расцвела. Ответила.
        - Молодец! Садись.
        Села Люба. Румянец еще жарче. Но это уже счастливый румянец.
        После первого урока пропали два ученика — заблудились на перемене.
        Зато постучался в дверь чужой мальчик, совсем несчастный:
        - Это первый «В»?
        - Нет, это первый «Б». Да ты не плачь. Вторая дверь по коридору направо.
        Наивны до предела. В конце второго урока, по обычаю, показывала своим новичкам школу.
        - Вот здесь — буфет, будете тут завтракать. Это — наш физкультурный зал. А внизу — раздевалка. Тихо, тихо, все вместе будете спускаться по лестнице и брать пальто.
        Показала и более интимные уголки: мальчикам — отдельно, девочкам — отдельно. И вдруг на пороге комнаты для девочек горько, навзрыд расплакалась самая крошечная ученица.
        - Тетя, а если мне не хочется!
        Думала, бедняжка, что и сюда заставят приходить всем коллективом!
        Даже не засмеялись другие: в семь лет чувство юмора не очень развито.
        Хорошо, что взяла первый класс. И жалко, что слишком быстро вертится Земля: в сутках двадцать четыре часа — маловато! Впрочем, сутки — понятие растяжимое.
        За одни сутки можно двадцать раз сменить пеленки своему малышу, пять-шесть раз его покормить, два раза погулять, в промежутках состряпать завтрак, обед и ужин, а после ужина лечь без сил.
        А можно полдня провести в школе, где сорок чужих малышей, и в каждого вкладывать себя всю. Потом домой вернуться к своим двум, прихватив с собой восемьдесят тетрадей… Такой день кажется гораздо длинней и содержательней.
        Но все это возможно потому, что сидит с твоей дочкой и заведует ее пеленками другая женщина, а твой сын под бдительным оком воспитательницы поет в детском саду: «Каравай, каравай, кого хочешь выбирай!»
        Но ведь сын Варвары Андреевны учится в школе, и только дело случая, что он не в первом классе.
        А в детском садике Димкином вдруг заметила, что у доктора знакомое лицо. Оказалось, что встречались на родительском собрании — это мать Любы, девчушки, которая получила замечание в первый день и дрожали у нее лапочки на крышке парты.
        XXXIII
        И вот еще что в голову пришло один раз.
        Вечером задержалась на педсовете, стояла на школьном дворе с огромной стопкой тетрадей. Вторая смена кончилась, выходили из школы пятые и шестые классы.
        А что, если довести своих до четвертого класса, а тем временем заочный институт будет уже окончен и можно будет преподавать в средней школе?.. Что, если стать классной руководительницей у тех же ребят, когда они перейдут в пятый? Загорелось узнать, возможно ли это.
        У кого спросить? Завуч опять болеет, давно уже его не видно. У директора?
        Вернулась в школу. Раздевалка уже опустела. Спросила нянечку:
        - Тетя Дуся, Нина Александровна у себя в кабинете?
        У тети Дуси какая-то растерянность и даже страх в глазах. В тревоге сбежала с лестницы старшая вожатая Тамара.
        - Воронцова ловят, — зловещим шепотом пояснила тетя Дуся, — и Нина Александровна тоже. Он с финкой по школе бегает!
        - С финкой?
        Нина Александровна заглянула с площадки второго этажа.
        - Его видели в буфете! — крикнула ей Тамара. И обе исчезли.
        Воронцов. Фамилия как будто знакомая. На педсовете как раз говорили. Кажется, он в пятом…
        - Вот он идет! — испуганно сказала вдруг тетя Дуся. По коридору шагал размашисто невысокий, крепко сложенный мальчик в серой курточке с «молнией». Глаза круглые, бешеные, подбородок кверху, губы добела сжаты, ступает гулко — не полагается школьнику в школе ходить так. Пропечатал каблуками через всю раздевалку, рванул с вешалки пальто, а к двери подошел, поднял ногу в уровень с подбородком и ногой распахнул. Стукнулась в тамбуре дверь — на пружине она — и захлопнулась с грохотом.
        Вожатая спросила откуда-то сверху:
        - Ушел?
        Нина Александровна быстро вышла, почти выбежала из коридора.
        - Ушел?
        Где ее величественное спокойствие, педагогическая уверенность в себе? Она похожа на растерявшуюся бабушку, у которой на улице закапризничал внук, она не сумела его унять и совестно ей перед прохожими.
        Не только заговорить — даже подойти к ней сейчас было бы бестактностью. Светлана быстро вышла из школы.
        Ее поразил этот мальчик. Хотелось увидеть, что же он будет делать на улице.
        Прошагал до ворот, приостановился… кажется, по бульвару пойдет. Это бы хорошо… Но ужасно мешали тетради… да еще книг набрала в школьной библиотеке, все это не помещалось в портфеле… А что, если… Но тогда маловато вещей в руках.
        Яблоки продают в ларьке на углу, желтоватые, приплюснутые сверху, — бумажный ренет. Вот оно!
        В порыве какого-то веселого вдохновения Светлана подошла к ларьку:
        - Мне яблок, пожалуйста, три кило. Только побыстрее, пожалуйста, — и вытянула из кармана авоську.
        Портфель и сверток с тетрадями под мышкой, бумажный ренет в авоське болтается сбоку… Светлана быстро пересекла улицу, ей удалось догнать мальчика в самом начале бульвара.
        - Воронцов!
        Он обернулся, весь какой-то еще раскаленный. Знает он, что я учительница? Видел меня в школе? Да, знает, насторожился, приготовился к бою.
        - Слушай, Воронцов, тебе, кажется, по бульвару идти?.. (Кроме как по бульвару ему было идти некуда!) Ты не поможешь мне донести яблоки? Я не справлюсь, не рассчитала, много вещей набрала. Пожалуйста. — И уже совала ему в руки зеленую авоську.
        Он так растерялся и так был удивлен, что даже не успел отдернуть руку. Взял три килограмма яблок в авоське и понес — просто от удивления.
        Шли рядом неторопливо, и оба молчали. Воронцов остывал понемногу под тяжестью яблок. Да и мороз все-таки, хоть и небольшой.
        - Это ты сейчас в школе с финкой бегал? Она с тобой? Слушай, покажи мне финку, я никогда не видела, какие они.
        Светлана постаралась придать своему голосу как можно больше простодушной любознательности.
        Воронцов покосился настороженно, увидел черные ожидающие, почти восхищенные его разбойничьим мужеством глаза, фыркнул презрительно, переложил под мышку портфель и сунул руку в карман.
        - Вот… «финка»!
        На крепкой мальчишеской ладони с чернильным пятнышком у сгиба указательного пальца лежал обыкновенный ученический перочинный ножик, не новый уже, поцарапанный и потертый, маленькое лезвие сломано у основания.
        - А-а! — разочарованно протянула Светлана. — Что же они говорили: «С финкой бегает»?
        Воронцов еще раз фыркнул с чувством презрительного превосходства.
        - Так ты просто нарочно, напугать хотел?
        - А чего они пристают?
        - Кто — они?
        - Девчонки.
        Димкин садик уже был через два дома, полминуты разговора, не больше.
        - Я знаешь отчего про финку спросила? Моего мужа этой весной бандит финкой ранил.
        - Бандит? Этой весной?
        Воронцов помолчал немного, ужасно заинтересованный.
        - Ваш муж военный?
        - Да. Майор.
        - Так это он бандита задержал? Вот что суд был недавно.
        - Да, он. Слушай, ты не очень торопишься, подожди меня здесь, я за мальчиком зайду, очень быстро.
        Светлана исчезла за широкой дверью с веселой надписью «Детский сад».
        Воронцов остолбенело застыл у крыльца, в одной руке портфель, в другой — яблоки. Светлана была уверена: уйти не сможет, об истории с Новиковым знали в городе все — и взрослые и дети.
        И снова шли по бульвару, на этот раз в обратную сторону. Шли втроем: по левую руку Воронцов, прикованный любопытством, по правую — Димка. Димок чирикал без умолку, рекламировал отца, видимо стараясь придать себе вес в глазах большого мальчика.
        - Мой папа был на фронте и убивал войну. Он победил войну. Папа одной рукой стрелял, а другой спасал! Товарищей, целую роту!
        Светлана спросила:
        - Я тебя не очень задерживаю? Может, тебе домой пора? Мама не будет сердиться?
        - Мама-то?.. Нет, не будет.
        Ага, значит, мама есть… Одет чистенько, аккуратно… Заботливая, добрая мама, которую он в грош не ставит.
        В переулке, через площадь, красное кирпичное здание — бывшая «мальчиковая» школа.
        - Ты прежде в этой школе учился?
        - Да, в этой.
        Вспомнился директор, симпатичный такой, он еще сказал: «не жалуемся», про совместное обучение. Возможно, когда составлялись списки для перевода в бывшую женскую школу, директор — все мы люди! — не торопился включать в эти списки самых кротких мальчиков, самых ангелоподобных…
        Переходили из школы в школу ребята, переходили учителя… Перешла из школы в школу репутация Воронцова, а репутацию нужно поддерживать… И весело слушать, как девчонки визжат…
        Или все было иначе: там — твердая рука директора, здесь — помягче, Нины Александровны… Кто знает?
        - Мама, — спросил Димок, — а папа уже вернулся?
        - Думаю, что вернулся.
        Костя, на счастье, был уже дома. Костя иногда очень здорово все понимает.
        Представила:
        - Вот это Леша Воронцов, ученик нашей школы, а это — мой муж.
        Подмигнула, покосилась на гостя — нужен, мол, мужской разговор. И в кухню вышла — ужин подогреть. Потом обратно в комнату — и в кухню опять…
        А у них, у троих, начался мужской разговор, в который Маринка, вышагивая по кроватке в белых ползунках, изредка вставляла свои замечания.
        Воронцов сначала застеснялся, но сел ужинать, яблоко съел. Потом встал:
        - Спасибо. Мне домой пора все-таки.
        - Приходи.
        Прощаясь с Костей, Воронцов вдруг сказал совсем другим голосом, как-то печально и гордо:
        - Мой папа тоже майором был.
        Светлана проводила его до двери. Вернулась в комнату задумчивая.
        Леша Воронцов, твой папа тоже был на войне, и убивал войну, и война убила его. И не с кем тебе теперь вести мужской разговор…
        Но ведь это же объяснение, а не оправдание.
        Самые трудные классы — пятые, шестые. И меньше всего в них ребят. Вдвое, втрое меньше, чем в других классах.
        И у половины ребят в классе нет отцов. Дети военных лет. Им труднее учиться, нервные они, слабее здоровьем.
        Но выходили сейчас мальчики из школы — как раз эти классы, пятые, шестые, — и все руками открывали дверь, ногой вышиб дверь только один.
        Костя спросил:
        - В каком классе этот парень учится?
        - В пятом.
        Он усмехнулся:
        - У тебя вроде первый класс?
        - Первый. Ну и что?
        - Жадная ты у меня, вот что!
        Димка удивительно памятлив на слова. Вечером спросил:
        - Мама, а для чего бандиты родятся?
        - Какие бандиты?
        - Ну, вот Леша говорил, что папу ранил бандит. Для чего они родятся?
        - А бандиты вовсе и не родятся, Димок.
        - Не родятся? А кто же тогда их делает?
        Да, вот именно: кто?
        Зазвонил в передней телефон.
        - Светлану мне… Светлана, это ты?..
        Взволнованный голос Тони Бобровой:
        - Светлана, он меня выгоняет с ребенком из дома!
        - Что, что? Кто выгоняет?
        - Да Сашка же, черт, меня из дома выгоняет с ребенком! Светлана, можешь ты сейчас к нам приехать?
        Это она, как Саша выражается, уже «перешла на визг».
        - Могу, если надо… (Тетради, тетради — восемьдесят штук!) Да что случилось у вас?
        Неожиданно — Сашин голос:
        - Врет она все, не слушай ее, Светлана, дуру психованную! А впрочем, приезжай, может, хоть тебя постыдится!
        Опять Тоня вырвала трубку:
        - Приезжай, он меня чуть не убил сейчас!
        Костя тоже вышел в переднюю, морщится:
        - Что там у них? Давай я поеду.
        - Нет уж, зовут меня — лучше я.
        Автобусом — шесть остановок, да пока собиралась, пока ждала автобуса — сколько времени могло пройти? Полчаса? Сорок минут?
        Тоню и Сашу встретила у подъезда их дома.
        Тоня — нарядная, в новом пальто, новой шляпке, белый капроновый шарфик вокруг шеи…
        Саша — большой, красивый, сапоги у него, как два черных солнца, излучают свет.
        Поддерживает Тоню под руку, чинно сходят с крыльца на тротуар.
        - Ах, Светланка! Ты к нам? А мы в кино на девять тридцать… — Тоня чмокнула Светлану в щеку. — Посиди с бабушкой, мы ведь скоро вернемся. Жаль, что билета лишнего нет. Говорят, очень веселая комедия!
        Бабушка у них тихая, сдержанная — Сашина мать. Встретила, как всегда, радушно. С чуть заметной тревогой окинула взглядом комнату. Поправила у двери стул, перекошенную скатерть на обеденном столе, подняла с пола Тонин халат и какие-то пестрые черепки.
        Боря уже в кровати, не лежит, а сидит, заснет не скоро. Губы напряженные, руки беспокойно теребят одеяло. Светлану почти и не заметил, думает о своем.
        - Бабушка, а с каким ребенком папа маму выгоняет из дома? Со мной?
        - Что ты, что ты, милый, никто никого не гонит! — Бабушка подсела к нему, уложила голову на подушку, взяла маленькие руки, зажала в ладонях, чтоб остановили свое движение. — Спи!
        - Да нет же! — Борина голова поднимается, как голова ваньки-встаньки. — Мама сама сказала, что папа ее выгоняет из дома! И с ребенком! А другого-то ребенка у них нет!
        - Спи, детка, тебе показалось, ты не понял.
        - Да не показалось!
        - Ну, просто мама немножко поспорила с папой… Мало ли что взрослые говорят.
        - Бабушка, а зачем мама чашку на пол бросила? — Боря заплакал.
        - Да ты о чем?
        - Чашку жалко!
        Светлана вышла в другую комнату. Села. Книгу взяла.
        А Боря все вертится, вертится, всхлипывает, сопит…
        С них-то как с гусей вода. Смотрят веселую комедию. А трагедию дома оставили. Борька у них не гусь, он цыпленочек, с него вода не стекает.
        Полчаса, час прошел. Эх, жаль, время зря пропадает, половину обеда можно бы сварить на завтра… Знать бы — захватила бы тетради!
        Бабушка заглянула к Светлане.
        - Заснул?
        - Заснул.
        Видимо, она считает, что пора бы уже гостье уходить, неловко ей. А вот возьму и не уйду! Позвали меня — я и пришла. Дождусь.
        Дождалась. Тоня вроде уже и забыла о Светланином существовании.
        - Ах, ты здесь? Вот хорошо-то! Светлана, какая картина чудесная!
        Саша загремел дверцами буфета, застучал посудой.
        - Давайте дыню есть. Последняя в этом году. Редкость. Садись. Светланка.
        - Нет, — сказала Светлана, — дыню я не хочу. И не шумите так. Борька плакал, заснуть не мог, только что успокоился.
        Тоня и Саша переглянулись испуганно.
        - Подите-ка сюда. Сядьте.
        Выложила им все, что накипело за эти полтора часа, про комедию и трагедию, про гусей и цыпленочка…
        Дыню все-таки пришлось есть: сразу после такого острого разговора уйти было неудобно.
        Саша, смущенно покашливая, положил дыню на блюдо.
        - Арбуз режут или «по-московски», или «как бог повелел». — Он сделал сначала кругообразное движение, потом провел ножом вдоль полос. — А дыню? Светлана, что говорит наука?
        Подумал, нарезал вдоль, разложил по тарелкам, отхватил белыми зубами сразу пол-ломтя. Прожевав, Саша спросил:
        - Слушайте, девочки, почему ни один тайфун ни разу не называли ни Светланой, ни Тоней?
        - Тайфун? — удивилась бабушка.
        - Разве ты не знаешь, мама, что по идее какого-то дамского угодника или, наоборот, женоненавистника тайфунам дают женские имена? Пишут, например, так: «К берегам Юго-Восточной Азии приближается опустошительный тайфун Анни, или Бетти, или Нелли…» Причем, кажется, дают имена разных народов, по очереди, чтобы никому не обидно… Так вот я и спрашиваю: почему ни один тайфун не был назван Тоней или Светланой?
        Тоня вытерла слезы, улыбнулась, польщенная. Бабушка, видимо, была рада, что разговор перешел на более спокойную тему — о тайфунах.
        Два самых больших куска дыни отложили, спрятали в буфет: Борьке оставили.
        Утром, перед уроками, раньше всех в школу пришла — хотелось рассказать про Лешу Воронцова.
        Кому рассказать? Как рассказать? Старшей вожатой? Директору? Начала с директора.
        Обидится? Кто ее знает. Костя говорит: «Ты ушиблена своей Ириной Петровной. Не все такие».
        Да, не все. И даже очень мало таких. Но именно о них ушибаешься.
        Нина Александровна утром за своим директорским столом была спокойно-приветливая и даже немного величавая, как всегда.
        Но запомнилась она уже другой, по-вчерашнему расстроенной, ближе поэтому была — человек всегда будет ближе, чем директор.
        Сначала удивление, потом развеселилась даже.
        - Перочинный ножик, вы говорите? Нет, стойте, погодите рассказывать!
        Подозвала вожатую, попросила срочно зайти классную руководительницу.
        - Вот послушайте, товарищи, как Светлане Александровне Леша Воронцов вчера яблоки нес!
        Все рассказала — и про яблоки, и про мужской разговор. Кто-то постучал, вошел в кабинет. Нина Александровна приветливо улыбнулась:
        - Простите, я сейчас освобожусь… Послушайте, это интересно.
        Светлане даже оглянуться было некогда. Торопилась, тысячу слов в минуту — ведь до звонка оставалось совсем мало минут… Даже успела про Димку, как он спросил: «Мама, для чего бандиты родятся?»
        Когда кончила, взглянула испуганно на часы. Нина Александровна сказала, вставая:
        - Спасибо вам. Вот и возьмемся за него все вместе.
        Очень как-то тепло сказала. И было у них у всех в глазах что-то от Костиного одобрительного: «Жадная ты у меня!»
        По лестнице на второй этаж к своему классу не взошла, а взлетела. Во-первых, уже звонок, а во-вторых — от счастья. Много ли человеку нужно для счастья?
        Люблю школу! То есть уже и раньше любила, но только свой класс… А теперь вся школа стала моя, наша школа. Наш директор Нина Александровна — лучший из директоров. Наша старшая вожатая Тамара — никакая она не старшая, молоденькая совсем, большерукая, большеногая!
        И милая классная руководительница из пятого «Б», худенькая старушка в очках. Она тоже торопилась к своим и отстала, конечно, когда Светлана взлетела на второй этаж. Но успела помахать вслед рукой:
        - Это очень хорошо, что вы перед уроками рассказали!
        Начался урок. Радовалась на своих первоклашек.
        Особенно красивыми вышли буквы на доске. Ребята притихли, старательно списывали. Светлана ходила по рядам, привычно заглядывала в тетради.
        И вдруг появилось странное ощущение — будто кто-то смотрит на нее сзади. Обернулась — нет никого, только маленькие первоклассники, поглощенные своим трудным делом. Но ощущение чужого взгляда осталось. Нужно вспомнить… Был чужой взгляд. Кто-то вошел в кабинет директора, когда рассказывала о Воронцове. Нина Александровна сделала приглашающий жест, и кто-то слушал, стоя в дверях. А потом ушел раньше, чем успела обернуться, вышел легкими, четкими шажками. Вспомнила, что показалась походка знакомой, и знакома была эта манера смотреть в спину.
        Ладно, вернемся в класс.
        Вела урок дальше, но, почти без мыслей даже, нарастала уверенность. И когда ворвался в уши звонок, знала уже наверное, чей был взгляд и чья была походка. Все понятно, ничего странного: заведующий учебной частью хворал почти с первых дней; говорили, что ему не придется работать…
        В коридоре старшая вожатая сказала на ходу:
        - А у нас новый завуч!
        В учительской Нина Александровна любезно представила:
        - Вот, познакомьтесь, пожалуйста…
        Ирина Петровна улыбнулась своей неизменной медовой улыбкой:
        - А мы знакомы… Мы со Светланой Александровной целый год вместе работали.
        Пожимая узенькую руку, Светлана поймала чуть заметную тревогу во взгляде. Поняла, почему Ирина Петровна ушла из школы, где работала много лет. Там — знали. Может быть, не все, но знали. А в этой школе, предположительно, не знает никто. Племянник — не сын, да и фамилии разные…
        Взглядом Ирина Петровна предупреждала: «Я надеюсь на вашу порядочность».
        Взглядом ответила: «Можете надеяться».
        Перемена короткая, опять звонок, нужно вернуться в класс.
        По лестнице на второй этаж поднималась неторопливо.
        Вот и кончилась спокойная жизнь в новой школе… Ничего, слишком розово-благополучно все представлялось… И ведь всегда любила врагов, хотя и не по-христиански… А ей тяжело было слушать, когда рассказывала про бандита…
        Вошла в класс. Встали малыши. Сели, придерживая крышки парт (научились уже!), чтоб не стукнули. Урок начинается.
        Через несколько дней зашел зачем-то в учительскую Леша Воронцов. Подозвала его:
        - Леша, приходи к нам завтра после уроков, если мама позволит. Товарищ мужа из Москвы приехал, Димке подарил поезд заводной — бегает по рельсам, светофоры зажигаются, стрелки можно переводить; мосты они строят, туннели… Только Димка у меня еще несмышленок, скорее для отца забава. А ты оценишь. Придешь?
        Леша задичился немного, потом сказал:
        - Спасибо. Приду.
        Ирина Петровна сидела у дальнего стола: кроме нее, в учительской никого не было. Когда Воронцов вышел, спросила участливо:
        - А вы не думаете, что трудно вам будет в дополнение к вашим основным делам еще пятиклассника перевоспитывать?
        Ответ напрашивался сам собой:
        «Ирина Петровна, вы не беспокойтесь, перевоспитывать Воронцова буду не я, а мой муж в свободное от работы время».
        Это был бы ответ ядовитый… Стоит ли? А Ирина Петровна продолжала:
        - И не находите ли вы, что такая частная филантропия — не наш путь?
        На это можно бы возразить сознательно и кротко: «Ведь я не одна буду перевоспитывать. Вы слышали, как Нина Александровна говорила: «Вот и возьмемся за него все вместе». Какая же это частная филантропия?»
        Неожиданно для самой себя Светлана подошла к завучу и сказала негромко:
        - Ирина Петровна, между нами встало тяжелое. Я не знаю, как сложатся наши отношения. Я только хочу, чтобы наши отношения никак не отозвались на детях, судьба которых во многом зависит от нас.
        Ирина Петровна, кажется, удивилась. А тут — звонок. Можно было не продолжать — это было тоже на короткой перемене.
        XXXIV
        У крыльца — Маринка, укутанная, в саночках. Костя вывел наконец Димку — что-то долго собирались.
        - Ты эту шапку сказала ему надеть?
        Ага! Шапку искали.
        - Так справишься, ничего? Может, все-таки вас проводить?
        - Нет, нет, не нужно. А впрочем, если хочешь, приезжай за нами часа через два.
        Костя вернулся в дом. Соседки смотрели ему вслед с любопытством и одобрением: женщины всегда радуются, когда мужчина, тем более военный, несет какие-нибудь домашние нагрузки.
        Если бы знали мужья, как приятно женам читать вот такие взгляды, в переводе означающие: «Хороший у нее муж, внимательный».
        За него, за него приятно, не за себя!
        Едут саночки, поскрипывая, по белой снежной улице. Маринка уже спит, раскинув руки. Димок сидит у нее в ногах, жадно смотрит по сторонам — он рад далекому путешествию. Выходной день, торопиться некуда, давно хотелось добраться с ребятами до сквера, где с Димкой маленьким гуляла. Костя сказал: «Ну что ж, понятно: людей посмотреть, себя показать!» Показать, конечно, есть что.
        Как быстро меняет город свое лицо! Высокие дома в центре уже не кажутся высокими — дома на окраинах догоняют их. Пятиэтажные, восьмиэтажные, вышли на берег реки и даже через речку перешагнули, будто на свежем воздухе захотели погулять да и остались там — понравилось им стоять на фоне лугов и леса.
        За большим серым домом, куда так часто ходила к своим ученикам, вырос новый дом, облицованный нарядными красными кирпичиками. В широких окнах отражается небо, и дом кажется голубоглазым.
        Мало еще народу на улицах. И все по-воскресному неторопливые. Из дворов, из подъездов выводят своих малышей мамы и бабушки.
        Раньше всех, пожалуй, появляются в сквере малыши-одиночки, без матерей и без бабушек. В лучшем случае последит из окна кто-нибудь из взрослых — благополучно ли дорогу перебежали.
        Для женщины, даже не работающей, гулять с ребенком по четыре-пять часов в день, как полагается по науке, трудно. И вот бывает… Чуть-чуть подрастет сынишка, только-только научится бегать, не падая носом вниз, — иди, говорят, ты уже большой, гуляй себе один, привыкай к самостоятельности. И привыкает. Иногда получается хорошо, иногда — плохо.
        Где и когда сказал Толстой: «От пятилетнего ребенка до меня — один шаг. От новорожденного до пятилетнего — страшное расстояние»?
        Киоск на углу. Светлана купила газету.
        «Опасность мирового конфликта уменьшилась…» — это из интервью французского премьера. «США собираются весной произвести взрывы водородных бомб на островах Тихого океана…» Мэр города Манчестера, покидая Ленинград, заявил: «Мы глубоко желаем мира, потому что не бывает хороших войн и плохого мира».
        Правильно сказал. Вот если бы…
        Димка тянул за рукав, радостно щебетал: «Мама! Солдаты!» — и восхищенными глазами снизу вверх смотрел на двух молоденьких военных, остановившихся у киоска.
        Один оторвался от газеты, посмотрел на малыша сверху вниз и ответил добродушно и чуть грустновато:
        - Вырастешь — и ты солдат будешь!
        - А может быть, нет! — сказала Светлана.
        - А может быть, и нет, — с готовностью согласился солдат, погладил Димку по меховой шапочке, сунул газету в карман. И они ушли, шагая, как всегда военные ходят, в ногу.
        Вот таким был Костя, когда встретила его в первый раз. Только эти — мирные военные, необстрелянные.
        Кто-то пробежал мимо, небольшой, вприскочку. Удивленное восклицание:
        - Севка, Севка, да ты куда?
        Но он уже мчался, подпрыгивая, через двор к дому. У этих самых ворот он сказал: «Пузятая». Самостоятельный был уже тогда.
        - Садись на саночки, Димок, поехали дальше.
        Для каждой матери слова «улица», «двор» имеют страшный подтекст. Во дворе, гордые, радостные, вывозили на первую прогулку своих первенцев, уголком кружевной пеленки прикрывая маленькое лицо от ветра и пыли.
        По улице шли за руку с сыновьями: гляди, милый, какая машина интересная: стальными лапами снег убирает.
        А когда сыновья стали одни гулять во дворе и одни по улицам ходить, те же простые слова приобрели новый, осуждающий смысл: дурное влияние.
        Бывает и так. Но неужели не в наших силах повлиять на это дурное влияние?
        Сколько нас, матерей, во всем Советском Союзе? Десятки миллионов, включая бабушек!
        Ясно, что можно на это возразить. Если каждая мать начнет направо и налево чужих ребят воспитывать и перевоспитывать… Не наломает ли дров? Разные матери бывают. Медведица тоже мать.
        Это, разумеется, верно насчет медведицы. А вот у зайчих есть хороший обычай: зайчата маленькие лежат, притаившись, в ямках — какая мать подойдет, та и покормит.
        Путаница, должно быть, получается страшная при этой системе — своего зайчонка и не отличишь потом. У Homo Sapiens'а, конечно, в особенности у женской половины человеческого рода, законное желание сохранить своего Hom'чика, не перепутать с чужими. Ну и что? «Мой сын», «моя дочь» — такой вид собственности и при коммунизме останется, но пусть все другие дети будут «наши дети». И если наши будут все, исключается опасность частной филантропии… Стоп! Это опять Ирина Петровна располагается в моих мыслях… Изгнать?.. Или пускай заходит иногда…
        Как сложатся наши отношения? Неизвестно. В той, прежней школе Ирина Петровна работала много лет и создала как бы свой микроклимат вокруг себя. Даже Евгений Федорович, который пришел в школу позднее, вынужден был с ней считаться.
        Саночки, поскрипывая, съехали на мостовую. Вот и сквер. Солнце уже не по-зимнему греет. На улице снег подтаивать стал, запачкался, убирают его дворники. А здесь белый-белый лежит, утренний, праздничный, незатоптанный. Горка деревянная — не было ее раньше. И качаются на качелях — тоже нововведение — два малыша.
        Маринка мирно спит. Димка тоже начал задремывать. Вот это уже ни к чему:
        - А ну-ка, Димок, потопай ножками!
        - Это какой же Димок? Уж не Светланин ли? Так и есть!
        Обступают знакомые мамы. Через улицу Маша бежит, Леночку за руку тащит:
        - Светлана! Светлана!
        Обнялись.
        - Тебе Севка сказал? Сработал беспроволочный телеграф?
        - Ну конечно! Вбежал, запыхался: «Мам, говорит, жена того майора!» — «Какого майора?» Насилу догадалась. А это твой второй номер спит? Я ведь не видела еще.
        Чужие дети растут быстрее своих — это общеизвестно. Светлана, сияя, удивляясь, разглядывала чужих детей. Преисполненная материнской гордости, давала разглядывать своих.
        Вся компания знакомых мам едва разместилась на скамейке и двух детских саночках. Ребята молча таращили глаза, удивлялись такому шумному собранию.
        Маша спросила:
        - Светлана, а ты опять работаешь? Успеваешь?
        - Успеваю.
        - Светлана, а тебе не кажется, что ты все эти годы — ну, когда только пеленочки и кашки кругом — что ты как будто проспала, а теперь проснулась?
        Светлана подумала, усмехнувшись.
        - Может быть. Только это был странный сон: очень деятельный. Маша, это был хороший сон.
        Две мамы вдруг встали со скамейки напротив. Одна сказала раздраженно:
        - Опять эти мальчишки противные!
        На качелях, когда малыши перекочевали к Светланиной скамейке, примостились девочки, не большие и не маленькие — средние. Одна сидит, две раскачивают, весело у них дело пошло. Но вот, длинноногие, шумные, появились старшие мальчики. Почти все без пальто, в свитерах или лыжных костюмах, некоторые даже без шапок — особое щегольство.
        Прямо с ходу — к качелям, девочкам ни слова не сказали, бровью двинули, плечом повели. И девочки стушевались, покорно отошли, смотрят. А у ребят началась — видимо, уже не в первый раз — азартная игра высокого спортивного класса.
        Раскачаться энергично, мощно, почти до полного оборота (качели не на канатах, а на двух железных стержнях — скрипу, грохоту!). А потом, с высшей точки, могучим прыжком — в сугроб. В праздничный, ватной белизны сугроб. Один прыгнул, другой садится, третий наготове — кто дальше прыгнет.
        Девочки любуются, мысленно облизываются. У матерей, которые встали со скамейки, глаза сделались острые, ядовитые. Переглянулись, пошли к качелям:
        - Ребята! Да разве это качели для вас? Дылды какие уселись! Маленьким не даете!
        Ребята огрызаются. Отец еще чей-то вмешался. Прогнали больших мальчиков.
        Усадили папа и мама на двух качелях своих малышей и качают потихонечку. Сколько можно качать? Долго придется — большие мальчики недалеко ушли, уселись на низенькой загородке, ждут.
        Малышей своих докачали мама и папа до тошноты, сняли их наконец, отвели в сторону, малыши аж пошатываются.
        И сейчас же журавлиными шагами большие мальчики снова к качелям, один за другим — в сугроб, уже порядочно затоптанный. Малышовые мамы снова закричали, ребята дерзят в ответ…
        Еще одна мама, до того изящная и нарядная, будто раскрыли журнал мод и ее оттуда прямо на тротуар выпустили, остановилась у входа, позвала томным голосом:
        - Кирюша!
        И уничтожающе посмотрела на малышовую маму, ту, что кричала громче всех, и на ее малыша.
        Долговязый Кирюша отряхнул варежкой снег с новенького лыжного костюма и благовоспитанно пошел рядом с матерью. Ох, каким взглядом проводила их малышовая мама, поправляя берет, сбившийся на сторону от крика!
        Нет того, чтобы приголубить чужого зайчонка!
        А что делают зайчата? Мальчики разбежались. Девочки снежную бабу лепят. Малыш доволен, что победила его мама. Одиноко висят никому не нужные качели.
        - Светлана Александровна!
        Светлана обернулась.
        - Володя! Ты как узнал, что мы здесь?
        - Да нам Севка…
        Если прежде можно было сказать, что у Володи закрытое лицо, то вот оно — открылось. Нет больше угнетенного взгляда исподлобья. Кажется, даже сутулиться перестал.
        - Володя, ты с лета еще вырос на полголовы, честное слово!
        За Володей шагают, один другого выше, Толя Якушев, Андрюша и Вадим Седовы. Все в спортивных курточках и брюках, с коньками под мышкой — и Володя тоже.
        Светлана радостно пожимала им руки.
        - На вас, ребята, смотреть — шапка валится!
        Вадим спросил:
        - Светлана Александровна, а это ваши маленькие? Сколько мальчику вашему?
        - Три года… Три с половиной.
        - Ого!
        - Дочке в апреле год будет. Маша, а сколько Севке твоему?
        - Семь лет. Осенью в школу пойдет.
        - А вы что делаете сейчас, Вадим?
        - На заводе работаю. Второй год.
        - Я слышала, вы с медалью кончили, в институт собирались?
        - Да, собирался. Светлана Александровна, ведь это значит уехать на пять лет. Маме трудно. А ведь я и сейчас учусь, только на заочном.
        - А ты, Андрюша, как твои успехи?
        Володя сказал:
        - Андрюша у нас отличник.
        - Круглый, — заметил Вадим.
        - На медаль гонит, — усмехнулся Толя.
        И было в этих словах не то осуждение, не то отголосок давнего спора.
        - Ну что ж, — сказала Светлана, — разве плохо быть круглым отличником? Андрюше очень хочется в институт поступить, правда?
        - Да, уж на производство я не пойду, — проговорил Андрюша солидно.
        Светлане вдруг захотелось спросить, давно ли он в последний раз кнопки глотал.
        Но Андрюша, сдвинув светлые брови, обратился к ней, как к арбитру:
        - Светлана Александровна, вот вы скажите: если сын слесаря становится академиком — это прогресс?
        Светлана, чувствуя какую-то ловушку, улыбалась и не ответила. Но вопрос оказался чисто риторическим.
        - Прогресс, — сам себе ответил Андрюша. — А если сын академика становится слесарем — это прогресс?
        - А что, позорно, по-твоему, слесарем быть? — обиделся Володя. — Мой папа…
        Как он произнес эти два слова — с гордостью и любовью.
        Светлана засмеялась.
        - Ты не так ставишь вопрос, Андрюша, — перебила она. — Ты вот как скажи: если каждый слесарь, каждый рабочий, каждый колхозник будет со средним или с высшим образованием — это прогресс?
        - Вот именно! — радостно воскликнул Вадим.
        И вдруг замолчал. Андрюша хотел спорить дальше и вдруг осекся.
        Володино лицо стало трагическим, как-то сразу осунулось. Куда они смотрят? Что случилось? И Маша, и другие матери поворачивали головы все в одном направлении…
        По дальней дорожке сквера шла женщина в серой меховой шубке и шапочке. Серый тусклый мех, седая прядь волос… Вся она казалась будто пеплом посыпанная… Она шла медленно, ровным шагом, будто торопиться ей было уже ни к чему, а остановиться и присесть здесь — невозможно. Видела ли она что-нибудь, кроме того, что несла в себе? Чувствовала ли, что ее видят? Она пронесла свое горе мимо чужих радостей и надежд и скрылась за темными стволами.
        Вадим сказал:
        - Пять лет.
        За минуту перед этим такие же точно простые слова — «три года», «семь лет» — имели совсем другое значение.
        За пять лет человек проходит то страшное расстояние — от первого младенческого крика и дальше. За пять лет Вадим может закончить свой заочный институт. Пятый год уже пошел, как поженились с Костей, — почти вся моя взрослая жизнь. На пять лет вперед заглядывает в будущее страна, и какие они огромные — пять лет!
        Что ждет эту женщину и ее сына?
        Как предлагал Вадим: написать воззвание к преступникам? Не написать ли нам воззвание к родителям, Вадим? Потому что перед этими пятью были еще девятнадцать долгих лет. Потому что самый страшный бандит был когда-то маленьким, нежным ребенком и голосом, полным доверия к мудрости, всеведению, непререкаемому авторитету, говорил «мама».
        Ребята посерьезнели, не возобновляя спора, стали прощаться.
        - Володя, приходи. И вы приходите, ребята. Володя адрес знает. Ишь ты, фигурные у тебя коньки!
        - Да, мы все на фигурных.
        - Ну, до свидания, будущие чемпионы!
        Они ушли, один длиннее другого. Шагали упругим спортивным шагом.
        Светлана увидела Костю, идущего от автобусной остановки. Димок радостно крикнул: «Папа!» — и побежал навстречу. Так бегают только совсем маленькие дети, кидаются со всех ног, раскинув ручонки, с доверчивым ожиданием, что взрослый человек подхватит, не даст упасть.
        Константин подхватил сынишку, поднял высоко. Остановились. Машину интересную увидели. Машина стальными лапами сгребает коричневый снег, чтобы чистыми были наши улицы.