Встречи в тайге Владимир Клавдиевич Арсеньев
        В. Арсеньев
        Встречи в тайге
        Следопыт Дальнего Востока
        Давно, в конце прошлого века, молодым офицером приехал Владимир Клавдиевич. Арсеньев на Дальний Восток.
        Владивосток был тогда совсем молодым городом. Там, где сейчас стоят большие каменные дома, где по широким улицам ходят трамваи и автобусы, тогда росли леса, в которые нередко заходили тигры.
        Арсеньев с детства увлекался географией. Интерес к дальним странам и привел его сюда, на берега Тихого океана.
        Воинская часть, в которой он служил, оберегала границы государства. Молодой офицер стал знакомиться с окрестностями Владивостока и побывал на вершинах гор, окружавших город.
        Командир полка заметил, что новый офицер любит бродить по сопкам с ружьем в руках, и назначил его начальником охотничьей команды. Она состояла из добровольцев-стрелков, любящих тайгу и охоту. Арсеньев делал большие переходы, изучал дороги и тропы. Но это были еще не путешествия, а только разведки. В них закалялся характер будущего путешественника, он узнавал тайгу и ее обитателей.
        Перед Арсеньевым лежал большой, богатый, мало изученный край с интересной природой и разнообразным населением. Он полюбил этот край, полюбил его неповторимую природу и отдал его изучению тридцать лет своей жизни. Он исходил Уссурийский край вдоль и поперек, много раз переваливал через горный хребет Сихотэ-Алинь, плавал на лодках по горным, порожистым речкам, с котомкой за плечами ходил по вековечной уссурийской тайге.
        Путешествия Арсеньева были полны опасностей: не раз самодельные лодки путешественников опрокидывались, и среди порогов шло ко дну все имущество экспедиции; часто опасность голодной смерти грозила смелым скитальцам по тайге. Тигры, медведи и кабаны чувствовали себя хозяевами тайги.
        Для читателя приключения — одно удовольствие, но для самих путешественников — это опасность, это угроза для жизни. В тайге не надо искать приключений — надо уметь их избежать. Начальник экспедиции отвечает не только за себя, но и за жизнь товарищей.
        Арсеньев прошел суровую школу путешественника.
        В юности Арсеньев не получил систематического образования. Что могло дать юноше юнкерское училище! А потом этот юноша стал крупным ученым. Как он достиг этого? Арсеньев учился всю жизнь. Он учился у простых русских людей, знатоков края, — у старожилов и зверопромышленников. Он учился у нанайцев и удэхейцев — исконных обитателей тайги, замечательных охотников и следопытов.
        Это были первобытные охотники и рыболовы, которым все силы природы казались живыми, одушевленными. Их охотничьи суеверия передавались из рода в род. Но эти суеверия не помешали Арсеньеву разглядеть смелых, добрых и честных людей.
        Жажда знаний, любознательность, интерес к жизни никогда не покидали Арсеньева. Он соединял книжные знания с тем, что видел в жизни, с опытом других людей, и это помогло ему стать знатоком края, неутомимым его исследователем, открывателем его сокровенных богатств.
        Открытие края — результат работы многих поколений, итог усилий многих людей. До Арсеньева Уссурийский край исследовали моряки, топографы, зоологи. Знаменитый путешественник Пржевальский был там за тридцать лет до Арсеньева и оставил нам замечательное «Путешествие в Уссурийском крае». У Арсеньева были предшественники, но и сам он прокладывал пути для других. По его следам пошли советские геологи и открыли ценнейшие ископаемые богатства в недрах горного хребта Сихотэ-Алинь.
        В советское время Арсеньев расширил свои исследования. Он совершил в 1927 году большую экспедицию от Советской Гавани до Хабаровска и описал ее в книге «Сквозь тайгу». Он был на острове Ионы в Охотском море. На Командорских островах жители острова — алеуты — передали ему шпагу, на которой выгравированы две буквы: «В. Б.». Эта шпага была взята ими с могилы великого русского путешественника Витуса Беринга. Арсеньев побывал на Камчатке и одним из первых спустился в кратер Авачинского вулкана. Он прошел зимой по безлюдной тундре и потом рассказал об удивительном умении своих спутников — эвенков — находить дорогу среди снежных пустынь.
        Желание узнать свою страну, помочь перестроить ее — вот что заставляло беспокойного путешественника пересекать моря, снежные пустыни и безлюдные леса.
        Арсеньев по своей специальности был топографом. Он заносил на карту течения малоизвестных извилистых рек, очертания морских берегов, направления горных хребтов, определял высоты горных перевалов. Он не разлучался с планшетом и тогда, когда шел летний дождь или бушевала зимняя метель. Где бы, казалось, любоваться природой, когда надо в любую погоду заносить на планшет направление пути и рельеф местности! Но Арсеньев был поэтом. Постоянная кропотливая работа не мешала ему видеть красоту местности, наблюдать повадки зверей. С одинаковым интересом он описывает мелкий осенний дождик и грозный смерч на море; его интересуют не только тигры и пантеры, но и война муравьев с пчелами. Он всегда внимательный наблюдатель, всегда неустанный исследователь тайн природы.
        Книга Арсеньева «В дебрях Уссурийского края» завоевала широкую известность. Герой этой книги — Дерсу Узала, проводник Арсеньева, старый охотник и следопыт. Вышедшую на Дальнем Востоке книгу Арсеньева одним из первых заметил Алексей Максимович Горький, живший тогда в Италии, в Сорренто.
        «…Какое прекрасное чтение для молодежи, которая должна знать свою страну», — писал он об этой книге.
        Арсеньев для очень многих читателей заново открыл наш Дальний Восток. Его интересовало все: природа, люди, звери, птицы. Он дал нам незабываемое описание края, рассказал обо всем, что увидел своими глазами. И мы, читая его книги, вместе с ним путешествуем по уссурийской тайге, встречаемся с лесными охотниками, слушаем их рассказы.
        Прошло много лет после путешествий Арсеньева. Там, где были еле заметные лесные тропы, проложены шоссе. В глухой тайге выросли заводы, города. Орочи и удэхейцы перестали быть вечными скитальцами.
        Книги Арсеньева, в которых он с большой любовью изобразил народы Дальнего Востока и дал замечательные описания природы, широко известны в нашей стране.
        Я лично знал В. К. Арсеньева. В беседах и письмах он не раз говорил о своем желании сделать книгу для детей. Исполняя это желание замечательного путешественника, я выбрал отрывки из разных его произведений и воспоминаний и обработал как рассказы для детей.

    И. Халтурин
        В ТАЙГЕ

        Фальшивый зверь
        С юных лет я интересовался Уссурийским краем, много читал об этой стране. Когда мечта моя сбылась и я выехал на Дальний Восток, сердце мое от радости замирало в груди.
        Среди моих попутчиков оказались люди, уже бывавшие на берегах Великого океана. Я расспрашивал их о тайге и о ее четвероногих обитателях. Больше всего меня интересовал тигр. Он казался мне каким-то особенным существом.
        Во Владивостоке я познакомился со всеми известными охотниками и жадно слушал их рассказы про полосатого зверя.
        Помню, как в первый раз вступил я в тайгу и радостно думал о том, что наконец-то нахожусь в настоящих джунглях, где на свободе разгуливает тигр — может быть, совсем недалеко от меня. И вдруг притаившаяся в зарослях белка с фырканьем бросилась на дерево. Я так перепугался, что чуть было не выстрелил в ту сторону, откуда послышался шум.
        Постепенно я стал привыкать к таежным звукам и разбираться в них. Рев изюбря, свист пятнистого оленя, крик дикой козули и пронзительное взвизгиванье бурундука — все это стало мне знакомо. Научился я различать и птичьи голоса.
        Но тигр всецело завладел моим воображением. Я даже видел его во сне: убегал от него, влезал на дерево и переживал невероятные приключения. Охотники говорили, что это зверь особенный: его встречаешь тогда, когда менее всего ждешь. Я завидовал охотникам, которым случалось видеть тигра в лесу.
        Я решил до тех пор скитаться по тайге, пока мечта моя не осуществится. Целыми днями бродил я по лесу, забирался в самые дебри и рассматривал следы на земле. Я представлял себе тигра лежащим в зарослях дикого винограда. Вот он встал, встряхнулся и зевнул, потом подошел к тополю, поднялся на задние лапы, выгнул спину и потянулся, как кошка, царапая кору дерева. Затем он посмотрел в одну сторону, в другую и пошел на охоту.
        Впоследствии, когда мне приходилось нередко видеть тигра на воле, он никогда не производил на меня такого впечатления, как в тот первый раз, о котором я хочу рассказать.
        Однажды — это было в 1900 году — я бродил в тайге.
        Время было осеннее, и утренние морозы уже раскрасили деревья и травы в темно-фиолетовые, пурпурные и золотисто-оранжевые тона. Появились первые признаки листопада — под ногами шуршала опавшая листва, лес начинал сквозить. Ночью был небольшой дождь, и поблекшая буро-желтая трава не успела еще обсохнуть. Солнечные лучи пробирались в самую чащу леса и играли в каплях воды, превращая их в искрящиеся алмазы.
        Постоянным моим спутником в скитаниях по тайге был сибирский стрелок Поликарп Олентьев, прекрасный человек и хороший охотник. Но в этот день он остался на биваке починять обувь, а я с дробовым ружьем один пошел в тайгу искать рябчиков.
        Я шел по небольшой дорожке и смотрел по сторонам. Мне вспомнились рассказы охотников о том, что тигр любит ходить по тропам.
        Я взглянул себе под ноги — и вдруг увидел на тропе свежий след огромной кошачьей лапы. Страшный хищник шел впереди меня! Читатель может себе представить, что со мной сделалось! Чувства мои смешались: я попеременно испытывал то страх перед опасностью, то охотничью страсть и любопытство… Я вспомнил, что в руках у меня дробовое ружье и в сумке один только патрон с пулей. Но возвращаться назад было далеко и поздно. Я постоял, подумал, перезарядил ружье и отправился вперед. Тропа привела меня к горной речке. Как только я вышел на отмель, я опять увидел следы больших кошачьих лап. Они еще не успели обсохнуть и были совсем влажными.
        Я не шел, а крался, останавливаясь, прислушиваясь, озираясь по сторонам. За рекой опять начиналась тайга, а за ней — старая гарь.
        Не успел я дойти до опушки леса, как увидел того, кого искал и боялся найти. Огромный тигр лежал на брюхе, поджав под себя задние лапы. Голова его покоилась на передних лапах, вытянутых вперед. Он чуть шевельнул хвостом и как будто немного приподнял голову и посмотрел в мою сторону. Я спрятался за большой кедр.
        Что делать? Стрелять? Но такого зверя одним выстрелом не убьешь, а раненый он еще опаснее. Стрелять в воздух? Но этим только привлечешь к себе его внимание. Тихонько уйти назад? Но как это сделать?.. Сердце мое готово было выскочить из груди, на лбу выступили крупные капли пота, ноги онемели, руки дрожали.
        Выглянув из-за дерева, я увидел тигра на том же месте. Длинное желтое тело его было испещрено поперечными черными полосами. В это мгновение под ногой у меня хрустнула веточка — страшный зверь вновь взглянул в мою сторону. Сердце во мне захолонуло. Я считал себя погибшим безвозвратно…
        Вдруг я увидел человека, идущего через поляну. Как предупредить его об опасности: стрелять, кричать, бежать навстречу? Я не знал, что делать, растерялся и в то же время почувствовал, что этот человек с ружьем в руках — мой спаситель. Он шел, ничего не замечая, а тигр по-прежнему лежал на брюхе. «Какой, однако, дерзкий зверь!» — подумал я.
        В это время человек поравнялся с тигром, перешагнул через него и пошел дальше.
        Еще не понимая, что случилось, я невольно ступил вперед и вышел из своей засады. И тут все стало мне ясно.
        Вместо тигра на поляне лежала большая колодина темного цвета. На ней не было даже никаких выступов, которые можно было принять за хвост или голову. Мало того, из самой середины спины воображаемого зверя торчал большой узловатый сук.
        Человек, увидев меня, проворно снял с плеча винтовку.
        Я окликнул его и в знак мирных намерений приставил свое ружье к дереву.
        Моим спасителем оказался крестьянин Пырков. Я чистосердечно рассказал ему о том, как меня напугала колодина.
        - Которая? — спросил он.
        - Вон та, — ответил я и указал на полянку.
        - Да она и не похожа вовсе ни на какого зверя, — сказал Пырков и искоса посмотрел на меня: в своем ли я уме? — Впрочем, бывают такие случаи, — продолжал он. — Я сам однажды стрелял в пень — за медведя принял… Пойдемте-ка в деревню, там заночуем. Пожалуй, ночью дождь будет.
        Мы пошли по тропе, и, когда стали переходить речку, я указал на следы тигра.
        - Так вы приняли колодину за тигра и испугались?.. — начал опять Пырков. — Хорошо, что не наоборот.
        - Как это — наоборот? — не понял я.
        - А вот если бы вы тигра приняли за колодину и без опаски подошли к нему вплотную, так мы не шли бы с вами сейчас рядом. Такие случаи тоже бывают. Этот зверь хитрый. Тигр заметит, что за ним следят, сначала уйдет, а потом опишет петлю и заляжет около своего следа, чтобы напасть на охотника сбоку или сзади. Одному по тигровому следу ходить не советую.
        Скоро мы дошли до бивака, где Олентьев уже согрел чай и ждал моего возвращения. Мы немного отдохнули, покурили у огонька и втроем отправились дальше.
        Когда мы подходили к деревне, солнце только что скрылось за горизонтом. Вершины далеких гор порозовели в его закатных лучах. Запах сырости в лесу стал острее. Кое-где над домами появились тонкие струйки белесоватого дыма. С востока надвигалась тихая осенняя ночь.
        Ночь в тайге
        Было четыре часа, но небо было облачно и на землю как будто спустились сумерки. Можно уже собираться на охоту.
        Летом охота на зверя возможна только утром, на рассвете, и в сумерки — до темноты. Днем зверь лежит где-нибудь в чаще, и найти его трудно. Мы с казаком Мурзиным взяли ружья и разошлись в разные стороны. На всякий случай я захватил с собой на поводок Лешего.
        Вскоре я набрел на след кабанов. Они шли не останавливаясь и на ходу рыли землю. Судя по числу следов, зверей было, вероятно, больше двадцати. Видно было, что в одном месте кабаны перестали копаться в земле и бросились врассыпную. Потом они опять сошлись. Я хотел было прибавить шагу, как вдруг увидел около лужи на грязи свежий отпечаток тигровой лапы. Я ясно представил себе, как шли кабаны и как следом за ними крался тигр.
        «Не вернуться ли назад?» — подумал я, но тотчас же взял себя в руки и осторожно двинулся вперед.
        Дикие свиньи поднялись на гору, потом спустились в долину. Я увлекся преследованием и совсем забыл, что надо запоминать местность.
        Несколько мелких капель, упавших сверху, заставили меня остановиться. Начал накрапывать дождь.
        «Пора возвращаться на бивак», — подумал я и стал осматриваться, но за лесом ничего не было видно. Тогда я поднялся на одну из ближайших сопок, чтобы ориентироваться.
        Кругом, насколько хватал глаз, все небо было покрыто тучами; только на западе виднелась узенькая полоска вечерней зари. Облака двигались с моря. Значит, рассчитывать на то, что погода разгуляется, не приходилось. Горы, которые я теперь увидел, показались мне незнакомыми.
        Назад по следам идти было немыслимо. Ночь застигнет меня раньше, чем я успею пройти и половину дороги. Тут я вспомнил, что у меня нет спичек. Рассчитывая с сумерками вернуться на бивак, я не захватил их с собою. Я два раза выстрелил в воздух, но не получил ответных сигналов. Тогда я решил спуститься в долину и, пока возможно, идти по течению реки. Была маленькая надежда, что до темноты я успею выбраться на тропу. Не теряя времени, я стал спускаться вниз. Собака покорно поплелась сзади.
        Как бы ни был мал дождь в лесу, он всегда вымочит до последней нитки. Каждый куст и каждое дерево собирает дождевую воду на листьях и крупными каплями осыпает путника с головы до ног. Скоро я почувствовал, что одежда моя намокла.
        В лесу уже нельзя было отличить ямы от камня. Я стал спотыкаться. Дождь усилился и пошел ровный и частый. Когда я остановился, чтобы перевести дух, Леший стал тихонько визжать. Я снял с него поводок. Собака только этого и ждала. Она побежала вперед и тотчас скрылась во тьме. Чувство полного одиночества охватило меня. Я стал окликать Лешего, но напрасно. Простояв немного, я пошел в ту сторону, куда побежала собака.
        Когда идешь по тайге днем, то обходишь колодник, кусты и заросли. В темноте же всегда, как нарочно, залезешь в самую чащу. Откуда-то берутся сучья и цепляются за одежду, ползучие растения срывают фуражку с головы, тянутся к лицу, опутывают ноги.
        Быть в лесу, наполненном дикими зверями, без огня, во время ненастья — жутко. Я шел осторожно и прислушивался к каждому звуку. Шелест листьев, хруст упавшей ветки, шорох пробегающей мыши заставляли меня круто поворачиваться в сторону шума, и я еле удерживался, чтобы не выстрелить.
        Пробираясь ощупью в темноте, я залез в такой, бурелом, из которого и днем-то не скоро выберешься. И все же, нащупывая руками опрокинутые деревья, вывороченные пни, камни и сучья, я ухитрился как-то выйти из этого лабиринта. Я устал и сел отдохнуть, но тотчас почувствовал, что начинаю зябнуть. Зубы выстукивали дробь. Усталые ноги требовали отдыха, а холод заставлял двигаться. Залезть на дерево? Эта мысль всегда первой приходит в голову заблудившемуся в лесу путнику. Я сейчас же отогнал ее прочь. На дереве было бы еще холоднее, и от неудобного положения стали бы затекать ноги. Зарыться в листья? Это не спасло бы меня от дождя, и на мокрой земле легче простудиться. Как я ругал себя за то, что не взял с собой спичек!
        Я стал карабкаться через бурелом и пошел куда-то под откос. Вдруг с правой стороны послышался треск ломаемых сучьев и чье-то отрывистое дыхание. Какой-то зверь бежал прямо мне навстречу. Сердце мое упало. Я хотел стрелять, но винтовка, как на грех, зацепилась дулом за лианы. Я вскрикнул не своим голосом и в этот момент почувствовал, что животное лизнуло меня в лицо… Это был Леший.
        Собака с минуту повертелась около меня, тихонько повизжала и снова скрылась в темноте.
        С неимоверным трудом я продвигался вперед. Каждый шаг стоил мне больших усилий. Вдруг я услышал, что где-то глубоко внизу шумит река. Разыскав ощупью большой камень, я столкнул его под кручу. Камень не покатился по обрыву, а полетел по воздуху; я услышал, как глубоко внизу он упал в воду. Тогда я круто свернул в сторону и пошел в обход опасного места.
        В это время ко мне опять прибежал Леший. На этот раз я уже не испугался его и поймал за хвост. Он осторожно взял зубами мою руку и стал тихонько визжать, как бы прося не задерживать его. Я отпустил его. Отбежав немного, он тотчас вернулся и только тогда снова побежал вперед, когда убедился, что я иду за ним следом.
        Вдруг в одном месте я поскользнулся и больно ушиб колено о камень. Со стоном стал я потирать больную ногу. Собака прибежала и села рядом со мною. В темноте я ее не видел, а только ощущал ее теплое дыхание. Когда боль в ноге утихла, я поднялся и пошел. Но не успел я сделать и десяти шагов, как опять поскользнулся. Тогда я стал ощупывать землю руками. Меня охватила радость: это была тропа.
        «Теперь не пропаду, — думал я, — тропинка куда-нибудь да приведет».
        Но и по тропе я передвигался до крайности медленно. Я не видел дороги и ощупывал ее ногою. Там, где тропа терялась, я садился на землю и шарил руками. Особенно трудно было разыскивать тропу на поворотах. Иногда я останавливался и ждал возвращения Лешего, и собака вновь указывала мне потерянное направление. Часа через полтора я дошел до какой-то речки. Вода с шумом катилась по камням. Я опустил в нее руку, чтобы узнать направление.
        Перейдя вброд горный поток, я ни за что не нашел бы тропу, если бы не Леший. Собака сидела на самой дороге и ждала меня. Заметив, что я подхожу к ней, она повертелась немного на месте и снова побежала вперед. Ничего не было видно; слышно было, как шумела вода в реке, шумел дождь и шумел ветер в лесу.
        Наконец тропа вывела меня на дорогу. Теперь надо было решить, куда идти — вправо или влево. Я стал ждать собаку, но она долго не возвращалась. Тогда я пошел вправо. Минут через пять появился Леший. Собака бежала мне навстречу. Я нагнулся к ней. В это время она встряхнулась и всего меня обдала водою. Но я не рассердился, погладил ее и пошел следом.
        Идти стало немного легче: тропа меньше кружила и не так была завалена буреломом. В одном месте пришлось еще раз переходить вброд речку. Перебираясь через нее, я поскользнулся и упал в воду, но одежда моя не стала мокрее.
        Наконец я совершенно выбился из сил и сел на пень. Руки и ноги болели от заноз и ушибов, голова отяжелела, веки закрывались сами собой. Я стал дремать. Мне грезилось, что где-то далеко между деревьями мелькает огонь. Я сделал над собой усилие и открыл глаза. Было темно; холод и сырость пронизывали до костей. Чтобы не простудиться, я вскочил и начал топтаться на месте, но в это время увидел свет между деревьями. Я решил, что это мне показалось. Но нет, огонь появился снова.
        Сонливость моя разом пропала. Я бросил тропу и пошел прямо к огню. Когда ночью видишь огонь, трудно определить, близко он или далеко, низко или высоко над землей.
        Вскоре я подошел настолько близко к огню, что мог рассмотреть все около него. Прежде всего я увидел, что это не наш бивак. Меня поразило, что около костра не было людей. Уйти с бивака ночью во время дождя они не могли. Очевидно, они спрятались за деревьями. Мне стало страшно. Идти к огню или нет?.. Хорошо, если это охотники, а если я наткнулся на лихих людей?
        Вдруг из чащи сзади меня выскочил Леший. Он смело подбежал к огню и остановился, озираясь по сторонам. Казалось, собака тоже была удивлена отсутствием людей. Она обошла вокруг костра, обнюхивая землю, направилась к ближайшему дереву, остановилась около него и завиляла хвостом. Значит, там был кто-то из своих, иначе собака подняла бы лай. Тогда я решил подойти к огню, но спрятавшийся опередил меня. Это оказался Мурзин. Он тоже заблудился и, разведя костер, решил ждать утра. Услышав, что по тайге идет кто-то, он спрятался за дерево. Его больше всего смутило, что я не подошел прямо к огню, а остановился в отдалении.
        Тотчас же мы стали греться. От намокшей одежды клубами повалил пар. Дым костра относило то в одну сторону, то в другую. Это был верный признак, что дождь скоро перестанет. Действительно, через полчаса он превратился в изморось, но с деревьев еще продолжали падать крупные капли.
        Уссурийская пантера
        В 1902 году с охотничьей командой я пробирался вверх по реке, впадающей в Уссурийский залив.
        Мой отряд состоял из шести сибирских стрелков и четырех лошадей с вьюками.
        Долину, по которой протекает река, называют Стеклянной падью. Тогда в Уссурийском крае не было ни одного стекольного завода, и в глухих местах стекло ценилось особенно дорого. В глубине гор и лесов пустую бутылку можно было выменять на муку, соль и даже на пушнину. Старожилы рассказывают, что, поссорившись, люди старались проникнуть друг к другу в дом и перебить самое дорогое — стеклянную посуду.
        Решетчатые окна в китайских фанзах обычно оклеивали тонкой бумагой. О стеклах не было и помину. А здесь, в долине, стояла фанза, в окне которой красовалось настоящее стеклышко. Этот кусочек стекла так поразил первых переселенцев, что они назвали Стеклянной не только фанзу и речку, но и всю прилегающую местность.
        Путеводной нитью в лесу нам служила маленькая тропинка, проложенная охотниками. Дня через два мы достигли того места, где когда-то была Стеклянная фанза, но нашли здесь только ее развалины.
        Дальше тропинка становилась все хуже и хуже. Видно было, что по ней давно уже не ходили люди. Она заросла травой и во многих местах была завалена буреломом. Вскоре мы ее совсем потеряли. Встречались нам и зверовые тропы; мы пользовались ими, пока они тянулись в нужном для нас направлении, но больше шли напролом. На третий день к вечеру мы подошли к горному хребту.
        Свой поход я никогда не затягивал до сумерек и останавливался на бивак еще засветло, чтобы до темноты можно было поставить палатки и заготовить дрова на ночь. Пока стрелки возились на биваке, я воспользовался свободным временем и отправился осматривать окрестности. Постоянным моим спутником в такого рода экскурсиях был Поликарп Олентьев. Сделав нужные распоряжения, мы взяли с ним ружья и пошли на разведку.
        Солнце только что успело скрыться за горизонтом; в то время, когда лучи его еще золотили верхушки гор, в долинах появились сумеречные тени. На фоне бледного неба резко выделялись вершины деревьев с пожелтевшими листьями.
        Всюду, даже в воздухе, уже чувствовалось приближение осени.
        Перейдя через невысокий хребет, мы попали в соседнюю долину, поросшую густым лесом. Широкое и сухое ложе горного ручья пересекало ее поперек. Тут мы разошлись. Я отправился по галечниковой отмели влево, а Олентьев — вправо. Не прошло и двух минут, как вдруг в его стороне грянул выстрел. Я обернулся и в это мгновение увидел, как что-то гибкое и пестрое мелькнуло в воздухе. Я бросился к Олентьеву. Он поспешно заряжал винтовку, но, как на грех, один патрон застрял в магазинной коробке и затвор не закрывался.
        - Кого ты стрелял? — спросил я.
        - Кажется, тигра, — отвечал он. — Зверь сидел на дереве. Я хорошо прицелился и, наверное, попал.
        Наконец застрявший патрон был вынут. Олентьев вновь зарядил ружье, и мы осторожно двинулись к тому месту, где скрылось животное. Кровь на сухой траве указывала, что зверь действительно был ранен. Вдруг Олентьев остановился и стал прислушиваться. Впереди, немного вправо от нас, ясно слышался храп.
        Сквозь заросли папоротников ничего нельзя было увидеть. Большое поваленное дерево преграждало нам путь. Олентьев хотел было уже перелезть через валежник, но раненое животное предупредило его и стремительно бросилось навстречу. Олентьев второпях выстрелил в упор, даже не приставляя приклада ружья к плечу, — и очень удачно. Пуля попала прямо в голову зверя. Он упал на дерево и повис на нем; голова и передние лапы свесились по одну сторону ствола, а задняя часть тела — по другую. Зверь сделал еще несколько судорожных движений и начал грызть землю. В это время центр тяжести переместился — тело животного медленно подалось вперед и грузно свалилось к ногам охотника.
        С первого же взгляда я узнал маньчжурскую пантеру, которая среди местных жителей зовется барсом. Этот великолепный представитель кошачьих был из числа крупных. Длина его тела от носа до корня хвоста была почти полтора метра.
        Шкура пантеры, ржаво-желтая по бокам и на спине и белая на брюхе, была покрыта черными пятнами. Пятна эти располагались рядами, как полосы у тигра. С боков, на лапах и на голове они были сплошные и мелкие, а на шее, спине и хвосте — крупные, кольцеватые.
        В Уссурийском крае пантера водится только в южной части страны. Главной пищей ей служат пятнистые олени, дикие козули и фазаны. Животное это крайне хитрое и осторожное. Спасаясь от человека, пантера влезает на дерево и выбирает такой сук, который приходится против ее следов на земле. Растянувшись вдоль ветви, она кладет голову на передние лапы и замирает. Пантера отлично понимает, что со стороны головы ее тело, прижатое к суку, менее заметно, чем сбоку.
        Когда мы сняли шкуру с пантеры, были уже глубокие сумерки. Мы долго шли, с трудом пробираясь сквозь колючий кустарник и завалы бурелома. Было уже совсем темно, когда мы наконец увидели огни бивака. Собаки встретили нас дружным лаем.
        Ночная охота
        Выйдя из палатки, я увидел, что мои проводники — китаец Чжан Бао и удэхеец Маха — куда-то собираются. Они выбрали лодку поменьше и вынесли из нее на берег все вещи, затем положили на дно корье и охапку свеженарезанной травы.
        На мой вопрос, куда они идут, Чжан Бао ответил:
        - Оленя стрелять.
        Я сказал, что хочу пойти с ними. Чжан Бао передал мою просьбу удэхейцу, тот мотнул головой и молча указал мне место в середине лодки. Через минуту мы уже плыли по реке Анюю.
        Смеркалось. На западе догорала заря. За лесом ее не было видно, но всюду — в небе и на земле — чувствовалась борьба света с тьмою. Ночные тени уже успели прокрасться в лес и окутали в сумрак высокие кроны деревьев. Между ветвями деревьев виднелись звезды и острые рога полумесяца.
        Через полчаса лодка остановилась: мои спутники захотели отдохнуть и покурить трубки. Удэхеец стал что-то тихонько говорить китайцу, указывая на протоку, и дважды повторил одно и то же слово: «Кянга». Я догадался, что речь идет об охоте на изюбря, который почему-то должен был находиться в воде.
        Чжан Бао объяснил мне, что в это время года изюбри спускаются с гор к рекам — полакомиться особой травой, которая растет в воде по краям тихих лесных проток.
        Я попросил показать мне эту траву. Удэхеец вылез из лодки и пошел искать ее по берегу. Через минуту он вернулся и на палке принес довольно невзрачное растение с мелкими листочками. Это оказался водяной лютик.
        Покурив, Чжан Бао и Маха нарезали ножами древесных веток и принялись укреплять их по бортам лодки, оставляя открытыми нос и корму. Когда они кончили эту работу, уже совсем стемнело.
        - Капитан, — обратился ко мне Чжан Бао, — твоя сиди тихо, говори не надо.
        Мы разместились так: китаец сел впереди с ружьем, я — посередине, а удэхеец — на корме с веслом в руках. Шесты положили по сторонам, чтобы они во всякую минуту были под руками. Когда все было готово, Маха подал знак и оттолкнул веслом челнок от берега. Лодка плавно скользнула по воде. Еще мгновение — и она вошла под темные своды деревьев, росших вперемежку с кустарниками по обеим сторонам протоки.
        Удэхеец два раза гребнул веслом и предоставил нашу утлую ладью течению. Не вынимая весла из воды, он легким, чуть заметным движением направлял ее так, чтобы она не задевала за коряжины и ветви деревьев, низко склонившихся над протокой. Темные силуэты кустов появлялись из темноты и бесшумно проходили мимо, скрываясь за поворотами протоки.
        Ночь была необычайно тихая.
        Чжан Бао весь превратился в слух; я сидел неподвижно, боясь пошевельнуться; удэхейца совсем не было слышно, хотя он и работал веслом. Лодка толчками продвигалась вперед. Впереди ничего не было видно. Иногда мне казалось, что удэхеец направлял лодку прямо в кусты. Но он хорошо знал эти места и вел лодку по памяти.
        Один раз Чжан Бао сделал мне какой-то знак, но я не понял его. Маха быстро положил мне весло на голову и слегка надавил им. Я едва успел пригнуться, как совсем близко надо мною пронесся сук большого дерева. Лодка нырнула в темный коридор. Одна ветка больно хлестнула меня по лицу. Я закрыл глаза. Кругом слышался шум воды, и вдруг все сразу стихло. Я оглянулся и среди зарослей во мраке не мог найти то место, откуда мы только что вышли на широкий, спокойный плес. Я еле различал оба берега, покрытые лесом.
        В это время Чжан Бао легонько толкнул челнок рукою в правый борт; удэхеец понял этот условный знак и повернул лодку к берегу. Я хотел было спросить, в чем дело, но, заметив, что мои спутники молчат, не решался заговорить.
        Берег, к которому мы пристали, был покрыт высокими травами. Среди них виднелись какие-то крупные белые цветы — должно быть, пионы. Дальше шел кустарник, а за ним — таинственный, молчаливый лес.
        Вдруг направо от нас раздался шорох, настолько явственный, что мы все трое сразу повернули головы. Шум затих, затем опять повторился, на этот раз еще сильнее. Я даже заметил, как колыхалась трава, словно кто-то шел по чаще, раздвигая густые заросли.
        Чжан Бао схватил ружье и приготовился стрелять, чуть только животное покажется из травы, но удэхеец не стал дожидаться появления непрошеного гостя — он проворно опустил весло в воду и, упершись им в песчаное дно, плавным, но сильным движением оттолкнул лодку на середину протоки. Течение тотчас подхватило ее. Отойдя саженей сто, мы опять подошли к зарослям. Но только лодка успела носом коснуться берега, как снова послышался шорох в траве. Тогда Чжан Бао два раза надавил на левый борт лодки. По этому сигналу удэхеец снова отвел лодку от берега.
        Мы тихо скользили по течению, не выдавая себя ни единым звуком, но легкий шум на берегу, в зарослях, все время сопровождал нас. Стало ясно, что таинственный зверь следит за нашей лодкой. Потом он сделался смелее, иногда даже забегал вперед, останавливался и поджидал нас. Я не спускал глаз с берега и по колыханию травы старался определить место, где находится зверь.
        Вдруг Чжан Бао шевельнулся и стал готовиться к выстрелу. Впереди, шагах в двухстах от нас, кто-то фыркал и плескался в реке.
        Широкая протока делала здесь поворот, и потому на фоне звездного неба, отраженного в воде, можно было кое-что рассмотреть.
        Китаец быстро поднял вверх руку, и удэхеец поставил лодку в такое положение, чтобы удобно было стрелять.
        В это мгновение я увидел изюбря. Благородный олень стоял в воде и время от времени погружал свою морду в холодную темную влагу, добывая со дна водяной лютик. Течением медленно несло лодку к оленю. Но вот изюбрь насторожился, поднял голову и замер. Слышно было, как с морды его капала вода.
        Вдруг в кустах, как раз против нашей лодки, раздался сильный шум. Таинственное животное, все время следившее за нами, бросилось в чащу. Испугалось ли оно, увидев людей, или почуяло оленя, не знаю. Изюбрь шарахнулся из воды, и в это время Чжан Бао спустил курок ружья.
        Грохот выстрела покрыл все другие звуки, и сквозь отголосок эха мы ясно услышали тоскливый крик оленя, чей-то яростный храп и удаляющийся треск сучьев. С песчаной отмели сорвались кулички и с жалобным писком стали летать над протокой.
        Когда все смолкло, Маха направил лодку к тому месту, где только что пил изюбрь.
        Оба охотника пошли за берестой, а я остался около лодки.
        Из принесенного березового корья удэхеец сделал факел. С этим факелом мы пошли посмотреть, нет ли крови на оленьих следах. Крови не оказалось — значит, Чжан Бао промахнулся. Маха положил факел на землю и бросил на него охапку сухих веток. Вспыхнуло яркое пламя — и поблизости все озарилось колеблющимся красным светом.
        Чжан Бао и удэхеец набили свои трубки и принялись обсуждать происшедшее. Оба они думали, что зверь, следовавший по берегу за лодкой, был тигр. Из-за него изюбрь сорвался с места прежде, чем Чжан Бао успел прицелиться, поэтому и пришлось стрелять раньше времени.
        Китаец был недоволен, ругал тигра и в сердцах сплевывал на огонь.
        - Ничего, — сказал я Чжан Бао, — не надо сердиться. На этот раз неудача, зато в другой раз будет удача. Не убили изюбря, зато если не видели, то слышали близко тигра.
        Мои слова успокоили китайца. Он перестал ругаться и начал шутить; развеселился и Маха. Мы стали собираться домой. Удэхеец охапкою мокрой травы прикрыл тлеющие уголья и сверху засыпал их песком.
        Мы сели в лодку. Теперь мы плыли быстро и громко разговаривали между собою. Я оглянулся назад: тонкая струйка беловатого дыма от притушенного костра еще поднималась кверху.
        Пчелы и муравьи
        Мы пили чай, и кто-то из казаков принес чашку, в которой были остатки меда.
        Немедленно на биваке появились пчелы — одна, другая, третья… Одни прилетали, а другие набрав меду, торопились с ношей вернуться в улей. Казак Мурзин взялся разыскать улей. Держа в руках чашку с медом, он пошел в ту сторону, куда улетали пчелы. Через минуту на край чашки опустилась пчела. Когда она полетела назад, Мурзин следил за ней до тех пор, пока не потерял ее из виду.
        Тогда он перешел на новое место дождался второй пчелы и пошел за ней. Потом выследил третью. Таким образом он медленно, но верно подбирался к улью. Пчелы сами указывали ему дорогу.
        Вскоре Мурзин возвратился назад и доложил, что нашел пчел и около их улья увидел такую картину, что поспешил вернуться и позвать с собою товарищей.
        Через несколько минут мы отправились в путь, захватив с собой пилу, топор, котелки и спички. Мурзин шел впереди и указывал дорогу.
        Скоро мы увидели большую липу. Вокруг нее вились пчелы. Почти весь рой находился снаружи. Вход в улей (леток) был внизу, около корней. С солнечной стороны корни переплелись между собой и образовали пологий скат. Около входного отверстия в улей густо столпились пчелы. Как раз против них, тоже густой массой, стояло полчище черных муравьев. Два враждебных отряда стояли друг против друга, еще не решаясь совершить нападение. Разведчики-муравьи бегали по сторонам. Пчелы нападали на них сверху. А муравьи, широко раскрыв челюсти, яростно оборонялись. Иногда они предпринимали обходное движение и старались напасть на пчел сзади, но воздушные разведчики открывали их, часть пчел перелетала туда и вновь преграждала муравьям дорогу.
        Мы с интересом наблюдали эту борьбу. Кто кого одолеет? Удастся ли муравьям проникнуть в улей? Кто первый уступит? Быть может, с заходом солнца враги разойдутся по своим местам, для того чтобы утром начать борьбу снова; быть может, эта осада пчелиного улья длится уже не первый день…
        Неизвестно, чем кончилась бы эта борьба, если бы на помощь пчелам не пришли казаки. Они согрели воду и стали кипятком обливать муравьев. Муравьи корчились и гибли на месте тысячами. Пчелы были возбуждены до крайности. Но нечаянно кто-то плеснул кипятком и на пчел. Мигом весь рой поднялся на воздух.
        Надо было видеть, как бросились бежать перепуганные казаки. Пчелы догоняли их и жалили в затылок и в шею. Через минуту около дерева уже никого не было. Те, кому удалось спастись от ярости разгневанных пчел, остановились в отдалении и принялись посмеиваться над пострадавшими товарищами. Но еще мгновение — и шутникам стало не до смеху. С грозным гуденьем рой пчел налетел и на них. Казаки принялись отмахиваться ветками, фуражками, чем попало, но в конце концов обратились в бегство.
        Мы решили дать пчелам успокоиться и ушли к себе в лагерь.
        Перед вечером два казака вновь отправились к улью, но там уже не было ни меда, ни пчел. Улей был разграблен медведями. Так неудачно кончился наш поход за диким медом.
        Лесной лакомка
        Однажды мы шли по тропе сквозь тайгу. Вдруг до нас донеслись какие-то странные звуки — не то вой, не то визг, не то ворчанье. Мой проводник придержал меня за рукав, прислушался и сказал:
        - Медведь!
        Мы тихонько пошли вперед и скоро увидели виновника шума.
        Молодой медведь возился у большой липы. Она росла вплотную около скалы.
        С первого взгляда я понял, в чем дело: медведь добывал из дупла мед. Он стоял на задних ногах и тянулся к улью. Протиснуть лапу в дупло ему мешали камни. Медведь ворчал и тряс дерево изо всей силы. Вокруг улья вились пчелы и жалили медведя в голову. Он тер морду лапами, кричал тоненьким голосом, валялся по земле, но затем вновь принимался за ту же работу. Смотреть на его уловки было очень смешно.
        Наконец он утомился, сел на землю и, раскрыв рот, уставился на дерево, видимо, что-то соображая. Затем вдруг поднялся, быстро подбежал к липе и полез на ее вершину.
        Взобравшись наверх, медведь протиснулся между скалой и деревом и, упершись лапами в камни, начал сильно давить на дерево спиной.
        Дерево немного подалось. Но, видимо, спине было больно. Тогда медведь переменил положение и, упершись спиной в скалу, стал давить на дерево лапами. Липа затрещала и рухнула на землю. Этого только и надо было медведю.
        Теперь оставалось разломать дупло и добыть соты.
        - Его шибко хитрый, — сказал мой проводник. — Надо его гоняй, а то скоро весь мед кушай. — И он крикнул медведю: — Тебе как можно чужой мед воровать!..
        Медведь, увидев нас, побежал и быстро исчез за скалою.
        - Надо его пугай, — сказал охотник и выстрелил в воздух.
        Услышав выстрел, мои товарищи пришли узнать, в чем дело.
        Для добычи меда мы оставили двух стрелков, а сами пошли дальше. Надо было сперва дать пчелам успокоиться, а затем уморить их дымом и собрать мед. Если бы этого не сделали мы, то все равно весь мед съел бы медведь.
        Через час охотники за пчелами догнали нас и принесли с собой целое ведро хорошего меда.
        Ястреб и заяц
        С вечера погода стала портиться, а к утру все небо уже покрылось серыми тучами. Вчера еще они шли поверх самых высоких сопок, а теперь ползли по распадкам и оставляли свободными только подошвы гор.
        В темном небе, в тишине, воцарившейся в природе, чувствовалось напряжение, которое вот-вот должно разразиться жестокой бурей. Казалось, будто небесные стихии выжидали только удобной минуты, чтобы всеми силами обрушиться на землю, но какие-то другие силы мешали им, и потому небо хмурилось и грозило дождем.
        Опасаясь, что дождь будет затяжным и в палатке придется сидеть как под арестом, я решил пока еще сухо, побродить в тайге, не уходя далеко от бивака. Я пошел по тропе, протоптанной медведями, но скоро потерял ее; тогда я направился целиною к соседним холмам.
        Взобравшись на одну вершину, я увидел слева горный кряж, похожий на длинную развалившуюся стену с зубцами из гранитных утесов, а справа — широкую долину, по которой извивалась речка, а за нею стоял хмурый елово-пихтовый лес.
        Я прошел с полверсты и хотел было уже повернуть назад, как вдруг что-то мелькнуло в отдалении, потом еще раз, и я увидел какую-то птицу, которая летела низко над землей и по-видимому, преследовала кого-то: летела она не прямо, а зигзагами.
        Почти одновременно я увидел зайца, который со страху несся, не разбирая куда: по траве, мимо кустарников и по голым плешинам, совершенно лишенным растительности.
        Когда заяц поравнялся со мною, крылатый разбойник метнулся вперед и, вытянув одну лапу, ловко схватил ею свою жертву, но поднять добычу на воздух у него не хватило сил.
        Заяц бежал дальше, увлекая за собой врага.
        Хищная птица крыльями старалась сдержать зверька, однако это ей не удавалось. Тогда она, не выпуская из левой лапы своей добычи, правой на бегу стала хвататься за все, что попадалось по дороге: за стебли растений и сухую траву. Но они обрывались, и заяц со своим странным всадником на спине несся дальше.
        На пути их оказался ольховник. Когда они поравнялись с кустарником, пернатый хищник ловко ухватился за ольху. Ноги у птицы растянулись — левая держала зайца за спину, а правая вцепилась в корневище. Заяц вытянулся и заверещал. Тогда ястреб — я теперь мог его хорошо рассмотреть — подтянул зверька к ольховнику и нанес ему два сильных удара клювом по голове. Заяц затрепетал. Скоро жизнь оставила его. Только теперь хищник выпустил корень и обеими лапами взобрался на свою жертву. Он оглянулся, расправил хвост, оглянулся еще раз, взмахнул крыльями и поднялся на воздух.
        Ястреб полетел к лесу вместе со своей добычей. Две вороны тотчас полетели за ним следом. Они знали, что после ястреба и им перепадет кое-что.
        Бой орланов в воздухе
        После завтрака я взял ружье и пошел осматривать долину, в которой мы стали биваком. Обойдя небольшое болотце, я нашел зверовую тропу, протоптанную, должно быть, медведями. Тропа привела меня на старую гарь, заваленную колодником.
        С утра я неладно обулся — что-то жесткое попало мне в сапог и мешало ступать. Я сел на первую попавшуюся колодину и начал переобуваться. Только я хотел было встать, как вдруг увидел белохвостого орлана.
        Распластав свои сильные крылья, он летел мне навстречу, прямо к лиственнице, растущей посреди небольшой полянки. Описав большой круг, он ловко, с наскока, уселся на одну из верхних ветвей и сложил крылья, но тотчас приподнял их, расправил и сложил снова. Потом орлан оглянулся по сторонам и нагнул голову.
        Я заметил, что в лапах он что-то держит.
        Вдруг сзади меня послышался резкий крик. Орлан насторожился. Он нагнул голову и раскрыл свой могучий желтый клюв. Перья на шее у него поднялись. Вид у него был грозный, и сейчас он оправдывал название царя птиц.
        В это мгновение я увидел другого орлана, летевшего к той же лиственнице. Хищник, сидевший на дереве, разжал лапы и выпустил свою жертву. Небольшое животное, величиной с пищуху, полетело вниз и ударилось о землю с таким шумом, с каким падают только мертвые тела.
        Орлан сорвался с ветки и полетел вверх, стараясь как можно скорее поравняться с противником.
        Другая птица стремительно кинулась на врага, промахнулась и снизилась так сильно, что едва не задела меня крылом.
        Вскоре оба орлана были уже на одном уровне. Они описывали спиральные круги, быстро сближаясь, и вдруг бросились друг другу навстречу. Птицы неистово хлопали крыльями и издавали пронзительные крики.
        Сцепившись, орланы рвали друг друга когтями, разбрасывая перья по сторонам. Во время боя оба орлана стали падать, и когда крылья их коснулись травы, они вновь поднялись на воздух, описав небольшие круги, и вторично сцепились в смертельной схватке.
        Я заметил, что на этот раз они работали не только лапами, но и клювами. Опять посыпались перья. Теперь я уже не знал, который из орланов сидел на дереве и который прилетел отнимать добычу.
        При третьей схватке у одной из птиц показалась на шее кровь, у другой было оголено и расцарапано брюхо.
        Орланы стали кружиться, и тот, которому удавалось подняться выше, старался нанести удар своему противнику сверху. Нижний орлан ловким движением крыла уклонялся от нападения врага и сам переходил в наступление, но потом тоже падал книзу. Так, меняясь местами, они спускались все ниже и ниже, пока не коснулись земли. Тогда они разлетелись в стороны и начали парить, стараясь занять по отношению друг к другу господствующее положение. Постепенно они удалялись от места поединка. Раза два они еще показались за деревьями и наконец скрылись совсем.
        Я решил посмотреть, что было в лапах у первого орлана. Когда я подходил к лиственнице, мне показалось, что кто-то бросился в заросли, но я не успел разглядеть, кто это был. Тщетно я искал оброненную орланом добычу — она исчезла. Какой-то другой хищник, на этот раз четвероногий, быть может соболь, воспользовался суматохой и подобрал лакомый кусок.
        Тут я опять услышал шум и увидел одного из только что дравшихся орланов. Он сел на коряжину недалеко от меня, и я хорошо мог его рассмотреть. В том, что это был именно один из забияк, я не сомневался.
        Сильно уставший, победитель или побежденный, он сидел теперь с опущенными крыльями, широко раскрытым клювом и тяжело дышал.
        С четверть часа, если не больше, отдыхал орлан. Потом он стал клювом усердно оправлять перья в крыльях, выбрасывая испорченные, и приводить в порядок свой наряд на груди. Он занимался этим довольно долго.
        Наконец орлан снялся и полетел на место боя. Он сел на ту же лиственницу, на то же место и стал смотреть вниз. Затем он опустился на землю и, не найдя там ничего, снова поднялся в воздух и полетел за новой добычей.
        Голодовка на реке Буту
        11 июля 1908 года наш маленький отряд, плывя на лодках по реке Анюю, достиг речки Гобилли. Непрекращающиеся дожди и постоянная прибыль воды в реке очень беспокоили наших проводников-удэхейцев. Они опасались, что их семьи захватит наводнение, и стали проситься домой. Я обещал не задерживать их и отпустить, как только они доставят нас к подножию горного хребта Сихотэ-Алинь.
        На речке Гобилли наши лодки несколько раз попадали в опасное положение, из которого мы благополучно выходили только благодаря ловкости и находчивости удэхейцев. Пусть читатель представит себе узкий коридор с отвесными стенками, по которому вода мчится с головокружительной быстротой. Шесты не достают дна, и для того чтобы продвинуться вперед, надо упираться в выступы скал или подтягиваться на руках, хватаясь за расселины камней.
        На второй день путешествия по Гобилли мы наконец достигли конечного пункта нашего плавания — небольшой горной речки, которую впоследствии удэхейцы назвали Чжанге Уоляни: это значит «ключ к перевалу чжанге» (чжанге — начальник, старшина; так они звали меня).
        У подножия хребта Сихотэ-Алинь мы расстались с нашими проводниками. Удэхейцы вошли в лодки и, пожелав нам счастливого пути, отчалили от берега. Мы остались одни и сразу почувствовали себя отрезанными от мира, населенного людьми. Нам предстоял трудный и долгий путь к морю через горы и пустынную тайгу.
        Подъем на гребень Сихотэ-Алиня оказался настолько крутым, что мы вынуждены были идти зигзагами и карабкаться, хватаясь руками за корни деревьев. Самый перевал — это покрытая лесом седловина высотою в тысячу двести метров над уровнем моря. Обломки каменной породы лежат здесь так плотно, как будто кто-то нарочно пригонял их друг к другу.
        Добравшись до вершины, мы сели отдыхать. Чжан Бао лег на землю, но тотчас поднялся.
        - Сун ню! (Вода есть!) — сказал он уверенно.
        Мы стали прислушиваться и действительно услыхали, что где-то неглубоко под землей тоненькой струйкой льется вода. Мы поспешно разбросали камни и через несколько минут открыли источник с чистейшей, холодной, как лед, водой.
        Тишина в лесу, гулкое эхо и хмурое небо предвещали непогоду. Когда мы снова выступили в поход, начал накрапывать дождь. Однако, несмотря на ненастье, все были бодро настроены. Сознание, что мы перешли Сихотэ-Алинь и теперь спускаемся к морю, радовало моих спутников.
        Горный ручей, по течению которого мы держали свой путь, то низвергался мелкими каскадами, то просачивался подо мхом, заболачивая почву.
        Дождь все усиливался и скоро превратился в настоящий ливень. Пока я наносил на планшет наш маршрут, Чжан Бао прикрывал его сверху куском бересты, чтобы защитить от дождя. Но скоро и это перестало помогать. Дождевая вода текла по намокшим рукавам, капала с фуражки и портила бумагу.
        Пришлось стать на бивак. Только тот, кому приходилось быть застигнутым в лесу ненастьем, может понять, какое это наслаждение — раздеться и под навесом палатки просушить свою одежду.
        2 августа наш маленький отряд достиг реки Буту. Здесь нам часто стали встречаться «непропуски». Горные отроги подходили вплотную к реке. У подножия отрогов образовались глубокие водоемы, и обойти их рекою было невозможно. Нам приходилось с тяжелыми котомками взбираться на кручи.
        Этот переход был очень утомительным. Особенно трудно давался он нашему геологу Гусеву, попавшему в тайгу впервые. Он часто отставал, терял наши следы и отклонялся в сторону. Каждый раз приходилось разыскивать его и напрасно терять дорогое время. Близорукий, он плохо видел и в очках, да к тому же часто терял их и тогда становился уж совершенно беспомощным.
        Однажды мы дали Гусеву нести алюминиевый котелок. Он привязал его так, что крышка болталась и звенела. Я рассчитывал убить какого-нибудь зверя в пути, но Гусев этим звоном мешал охоте. Он шел впереди, а я производил съемку и немного отстал. Я попросил казака догнать Гусева и привязать котелок как следует.
        - Не надо, — ответил казак, — пусть уж лучше идет так. Если он потеряется, легче будет найти его в лесу.
        По рассеянности Гусев, собираясь в путешествие, захватил с собой только одну старенькую рубашку, которая скоро изорвалась, но зато у него было три пары кальсон. Он ухитрился надеть на себя кальсоны вместо рубахи. На груди у него получался косой разрез с пуговицами, а сзади — пузырь, надуваемый ветром. Сначала мы все помирали со смеху, но потом привыкли к его наряду.
        Пусть читатель не думает, что Гусев был посмешищем для нас. Мы все относились к нему с уважением и всячески старались ему помочь. Больше всего был виноват я сам, потому что взял с собой человека, мало приспособленного к странствованиям по тайге.
        5 августа мы дошли до места, откуда уже можно было плыть на лодках. Мы решили выдолбить две улимагды; нашли подходящие деревья, свалили их и очистили от коры. На изготовление лодок ушло четверо суток. Наконец обе улимагды были готовы: одна малая, другая побольше. Оставалось только сделать весла и приготовить шесты.
        Накануне отъезда я всю ночь не спал. Меня мучили сомнения. Так ли мы идем? Скоро ли встретим людей? Хватит ли у нас продовольствия? Выдержат ли лодки? И невольно мне вспоминалась старинная русская песня: «Мы не сами идем — нас судьба ведет».
        Недостаток продовольствия заставлял нас торопиться. Вода в реке была мутная и все прибывала, а лодки были тяжелы, неповоротливы. В первый же день малая улимагда разбилась о камни. Люди успели выбраться за бурелом, но палатки, фотографический аппарат и значительная часть продовольствия погибли.
        Тогда мы разделились на две группы: одна с грузами следовала на лодке, а другая шла пешком. К вечеру 11 августа мы дошли до какой-то высокой скалистой сопки. Казаки принялись устраивать бивак, а я пошел на гору, чтобы посмотреть нет ли где дыма, указывающего на присутствие людей. Сверху мне хорошо была видна долина реки Буту. Около левого скалистого берега на камнях пенилась вода. Правый, низменный берег выступал вперед мысом. Здесь река делала поворот. У поворота, на низменном берегу, наклонившись, росла большая старая ель. Возвратившись на бивак, я сказал Крылову, чтобы завтра он держал лодку поближе к старой ели и подальше от левого берега, где много опасных камней.
        Плавание по горно-таежным рекам полно неожиданностей. Ночью старая «натулившаяся» ель упала в воду и вершина ее застряла на камнях у левого берега, а мы, ничего не подозревая, поплыли вниз, стараясь держаться правого берега. На повороте улимагду подхватило сильное течение, и в это время я увидел злополучную ель. Комель ее лежал на берегу, а ствол почти касался воды; ветви были загнуты по течению.
        Не успели мы схватиться за шесты, как ель со страшной быстротой надвинулась на нас. Дальше случилось то, в чем я совершенно не мог отдать себе отчета. Помню воду кругом себя, затем пошли какие-то зеленые полосы. Что-то зацепило меня за рубашку, но вскоре отпустило. Потом я всплыл на поверхность и вздохнул полной грудью. Впереди показался из воды обломленный нос лодки, рядом плыли шесты и какие-то вещи. Я сообразил, что надо плыть по течению, забирая все ближе к берегу. Скоро руки мои коснулись дна, и, цепляясь за прибрежные камни и кусты, я кое-как выбрался на землю.
        Хорошо, что обошлось без человеческих жертв. С большим трудом мы вытащили лодку из-под плавника. Она была пуста и так изломана, что уже не годилась для плавания. Все наше имущество погибло: ружья, продовольствие, походное снаряжение, запасная одежда. У каждого осталось только то, что было на себе, — у меня поясной нож, карандаш, записная книжка и засмоленная баночка со спичками. Весь день мы употребили на поиски утонувшего имущества, но ничего не нашли.
        Печальную картину представлял наш бивак. Все понимали серьезность положения. Обратный путь отрезан: сзади нет ни лодок, ни людей. Нам оставалось одно — идти вперед без всякой надежды найти помощь.
        Надо было сразу решить, какой стороны реки держаться: ведь дальше река сделается шире и многоводнее, и переправиться будет труднее, чем здесь. Всем почему-то казалось, что удобнее идти левым берегом. Вскоре Буту разбилась на два рукава, заваленных плавником; по плавнику мы и перешли на другую сторону. Это была ошибка, как выяснилось несколько дней спустя. Левый берег оказался гористым, частые непропуски вынуждали нас взбираться на кручи и тратить последние силы.
        С этого дня началась голодовка. По пути мы собирали и ели грибы, от которых тошнило. Мои спутники осунулись и ослабли. Первым стал отставать Гусев. Один раз он лег под деревом и сказал, что решил остаться здесь на волю судьбы. Я уговорил его идти дальше, но версты через полторы он снова отстал. Тогда я поставил его между казаками и велел им следить за ним.
        На третий день к вечеру Чжан Бао нашел дохлую, скверно пахнущую рыбу. Люди бросились к ней, но собаки опередили их и в мгновение ока сожрали падаль. Иногда мы видели лосей. Напрасно животные убегали от нас: все равно мы могли только провожать их глазами. Измученные, голодные, люди уныло и молча шли друг за другом. Добраться бы до реки Хуту! В ней мы видели свое спасение.
        Мы все ужасно страдали от мошки; особенно много появлялось ее во вторую половину дня. Мошка хуже комаров. От расчесывания у людей вокруг глаз и за ушами появились язвы.
        С радостью встречали мы вечерний закат: ночная тьма и дым от костра давали отдых от ужасного гнуса, как называют мошку сибиряки.
        На четвертые сутки мы дошли до топкого болота, и нам снова пришлось взбираться на кручи. В это время моя собака Альпа поймала молодого рябчика и стала его торопливо есть. Я бросился к ней, чтобы отнять добычу. Собака отбежала, стараясь поскорее съесть птицу на ходу. Я крикнул на нее, отнял изжеванного рябчика и первый раз в жизни толкнул свою Альпу ногой. Она отошла в сторону и нехорошо посмотрела на меня. В тот же день вечером мы убили ее и мясо разделили на части. Бедная Альпа! Восемь лет она делила со мной все невзгоды походной жизни.
        Наконец 16 августа мы дошли до места слияния рек Хуту и Буту. Ни через ту, ни через другую реку переправиться было нельзя: у нас не было ни топоров, ни веревок, чтобы сделать плот, и не было сил, чтобы переплыть на другую сторону.
        На следующий день поднялись на ноги только я и Чжан Бао.
        Мои спутники были в каком-то странном состоянии: сделались суеверны — начали верить снам, приметам и ссориться из-за всякого пустяка.
        Какая-то ворона летела над рекой и, увидев на берегу лежавших людей, села на соседнее дерево и каркнула два раза. Вдруг Гусев сорвался с места.
        - Ворона, ворона! — дико закричал он и бросился в лес за птицей.
        Следом за ним вскочили двое и с теми же криками: «Ворона, ворона!» побежали вдогонку за Гусевым. Я тоже было побежал, но вдруг опомнился.
        - Стойте, сумасшедшие! — закричал я что было силы. — Куда вы?
        Мало-помалу все успокоились и пошли искать Гусева. Его нашли в кустах среди бурелома. Он лежал на земле ничком и что-то шептал. На глазах у него были слезы. Гусев не сопротивлялся и дал привести себя обратно на бивак.
        Прошло еще трое суток. На людей страшно было смотреть. Лица стали землистого цвета, сквозь кожу явственно выступали очертания черепа. Мошка тучами вилась над теми, у кого уже не было сил подняться. Я и Чжан Бао старались поддержать огонь, раскладывая дымокуры с наветренной стороны.
        Наконец свалился с ног Чжан Бао. Я тоже чувствовал упадок сил; ноги у меня так дрожали в коленях, что я не мог перешагнуть через валежину и должен был обходить ее стороною. На берегу рос старый тополь. Я содрал с него кору и на самом видном месте ножом вырезал стрелу, указывающую на дупло, а в дупло вложил записную книжку, в которую вписал все наши имена, фамилии и адреса. Мы приготовились умирать.
        Было начало сентября. Осень властно вступала в свои права. Ночи стали холоднее. Днем мы страдали от мошки, а ночью от холода.
        В ночь на 4 сентября никто не спал — все мучились животами. Оттого что мы ели все, что попадало под руки, желудок отказывался работать, появлялись тошнота и острые боли в кишечнике. Можно было подумать, что на отмели устроен перевязочный пункт, где лежат раненые, оглашая тайгу громкими стонами. Я перемогался, но чувствовал, что делаю последние усилия.
        Вдруг где-то далеко, внизу по реке, раздался выстрел, за ним другой, потом третий, четвертый. Все заволновались и заспорили: одни говорили, что надо как-нибудь дать знать людям, стреляющим из ружей, о нашем бедственном положении; другие кричали, что надо во что бы то ни стало переплыть реку и идти навстречу охотникам; третьи советовали развести большой огонь. Но выстрелы больше не повторились.
        Ночь была очень холодная, и никто не смыкал глаз. Я смотрел на огонь и думал. Если стреляли охотники, то, вероятно, они били медведя, а раз медведь бродит по берегу — значит, в реке начался ход рыбы. Если охота была удачной, охотники вернутся назад, не дойдя до нас, и тогда мы погибли; если нет — они пойдут дальше по реке, и мы спасены. Потом я вспомнил про Альпу, и мне стало жаль ее.
        С этими мыслями я задремал. Мне грезился какой-то бал, где было много людей. Танцующие пары вертелись у меня перед глазами и постоянно закрывали собою огонь. Вместо музыки слышалось какое-то пение, похожее на стоны. В зале открыты окна, и оттого так холодно. Вдруг среди пляшущих людей появилась ворона; она прыгала по земле, воровски озираясь по сторонам. Я потянулся, чтобы схватить ее, качнулся, чуть было не упал и открыл глаза.
        Светало. Костер догорал. Над рекой повис густой туман. Сквозь него неясно были видны горы по ту сторону Хуту. В это время на самой середине реки появился какой-то темный предмет. Это была улимагда, и в ней — два человека. Не спуская глаз с лодки, я протянул руку и тронул спящего рядом со мной человека, думая, что это Чжан Бао, но, на беду, это оказался Гусев. Он вскочил на ноги и дико закричал. Все остальные проснулись и тоже принялись кричать. Я видел, как люди задержали лодку, проворно повернули ее назад и скрылись в тумане. Возбуждение моих спутников сменилось отчаянием. Они стали кричать в одиночку и все разом, спорили и укоряли друг друга.
        Минут через двадцать туман стал подниматься. Река была совершенно пустынна. Я просил моих спутников успокоиться и подождать восхода солнца. Была слабая надежда, что лодка, может быть, еще вернется.
        Прошел час, другой, я уже начал терять надежду. Вдруг Крылов сделал мне какой-то знак. Я не сразу понял его. Казак пригибался к земле и шепотом повторял одно слово: «Собака!» Я оглянулся и действительно увидел собаку. Она сидела на противоположном берегу и, насторожив уши, внимательно смотрела на нас. На душе у меня сразу отлегло. Значит, люди не ушли, а спрятались где-то в кустах. Тогда я вышел на берег и закричал:
        - Би чжанге, нюгу лоца, агдэ ини бу дзяпты маймакэ! (Я — начальник, шесть русских, много дней ничего не ели!)
        Через несколько минут из зарослей поднялся человек. Я сразу узнал в нем ороча. Мы стали переговариваться. Ороч сказал, что их лодка находится ниже по течению, что он отправится назад к своему товарищу и вместе с ним придет к нам на помощь. Он скрылся, собака тоже побежала за ним, а мы уселись на берегу и с нетерпением стали отсчитывать минуты.
        - Идут! — вдруг сказал кто-то.
        Из-за поворота показалась лодка.
        - Еще лодка! — заметил Крылов.
        - Третья! — крикнул другой казак.
        - Люди много ходи… — сказал, поднимаясь на ноги, Чжан Бао.
        Действительно, вверх по реке шли три лодки. Люди усиленно работали шестами. Вот они уже совсем недалеко от нашего бивака… Уже можно было разглядеть их одежду, лица. Я всмотрелся и понял что это отряд моего помощника Николаева. Еще летом, по моему заданию, Николаев отправился на пароходе для организации продовольственных баз и сейчас шел навстречу экспедиции с запасом питания.
        Из расспросов выяснилось, что Николаев отправился искать нас вверх по реке Ханди, поднялся по ней километров на сто и, не найдя наших следов, возвратился назад к морю. Вскоре в гавань прибыли орочи с реки Тумнина с извещением, что нас видели на реке Хуту. Орочи подробно рассказали ему, где и как нас искать, и дали проводников.
        Николаев поднимался по реке Хуту очень быстро, сокращая ночевки. Последняя ночь застала его в пути километрах в трех от нашего бивака. Случайно впереди него шла еще одна улимагда с двумя орочами-охотниками, которые ничего не знали о нашем путешествии. Каждый вечер Николаев делал в воздух три-четыре выстрела. Их-то мы и слышали, а на рассвете увидели орочей, которые приняли нас за бродяг и спрятались в прибрежных зарослях.
        Наши спасители привезли с собой рисовый отвар. Мы с жадностью набросились на пищу, но с первых же глотков почувствовали себя дурно. Началась сильнейшая рвота.
        После пережитого напряжения появилась необычайная слабость. Едва я вошел в лодку и лег на приготовленное мне место, как почувствовал, что веки мои слипаются. Мне было трудно говорить и ни о чем не хотелось думать. Когда лодки отходили от берега, я в последний раз взглянул на бивак, который едва не стал нашей могилой. Дуплистое дерево с ободранной корой, примятая трава и груда золы на месте угасшего костра — все это запечатлелось в моей памяти на всю жизнь.
        Лодки, управляемые опытными руками орочей, быстро плыли вниз по течению. Туман рассеялся окончательно. Было тепло и светло. Порой я приходил в себя, открывал глаза и видел красивые горы, чистые плесы реки и лес по берегам ее.
        Красивая и спокойная в верхнем течении, река Хуту становится бурливой и быстрой около устья. Солнце стояло высоко в небе и по-осеннему ярко светило. Вода в реке казалась неподвижно гладкой и блестела, как серебро. Длинноносые кулики ходили по песку без всякого страха, не боясь лодки, даже когда она проходила совсем близко от берега. Белая, как первый снег, одинокая чайка мелькала в синеве неба. С одного из островков, тяжело махая крыльями, снялась серая цапля, полетела с хриплым криком вдоль протоки и спустилась в соседнее болото.
        Но вот и сам Тумнин. Большая, величественная река спокойно текла к морю. Кое-где виднелись небольшие островки, поросшие лесом. Они отражались в воде, как в зеркале, до мельчайших подробностей.
        Солнечное сияние, широкий водный простор вернули нам душевное равновесие после пережитых страданий.
        Наконец орочи свернули в одну из протоков, на берегу которой расположилось селение Хуту-Дата. Несколько лодок сновало по воде: это забавлялись дети орочей. Веселые крики и смех оглошали воздух. Мальчики с острогами в руках приучались колоть рыбу. Самые маленькие ребятишки, полуодетые, стояли по колено в грязи и что-то доставали из воды.
        Завидев нас, они пустились бежать к селению. Через минуту из домиков вышли взрослые люди. Они постояли, всматриваясь в нас, но, узнав сородичей, не торопясь пошли к берегу.
        - Ну, здравствуй! — говорили орочи, протягивая нам руки.
        Я поблагодарил их за оказанную нам помощь.
        - Спасибо не надо! Спасибо не надо!.. — ответил смущенно старшина орочей и тотчас распорядился отнести наши вещи к себе в дом.
        В селении орочей мы нашли приют и отдых.
        Лесной пожар
        Был один из тех приятно прохладных дней, которыми отличается осень в Уссурийском крае. Светлое, но не жаркое солнце, ясное, голубое небо, полупрозрачная синеватая мгла в горах, запах моря и паутина на кустах, в буро-желтой траве — все говорило, что уже приближаются холода, от которых замерзнет вода в реках и закоченеют деревья. Лес начинал сквозить и все больше и больше осыпал листву на землю.
        Мы шли гуськом друг за другом по косе между морем и заводью. По другую сторону ее рос лес.
        В воздухе сильно пахло гарью. Мы дошли до того места, где заводь дважды прерывалась узкими перешейками. Чжан Бао с собакой отделился от нас и переправился на другую сторону протоки. Он хотел поохотиться на уток, которые держались ближе к лесу.
        Около последнего озерка коса кончалась и местность становилась выше. Здесь шел пал. Огнем охватило широкую полосу кустарника и сухой травы. Желтовато-белый дым клубами поднимался кверху; ветер относил его к морю. Пал шел нам навстречу и быстро приближался к косе. Нас это беспокоило мало — справа была намывная полоса прибоя, лишенная растительности, здесь можно было обойти огонь стороною.
        Скоро нам стало ясно, что пал выйдет на косу раньше, чем мы пройдем ее. Уже видно было, как огонь перебегал с одного места на другое и как по воздуху в клубах дыма летела горящая сухая трава. Вероятно, можно было бы уже услышать и треск горящих сучьев, в особенности когда пал добирался до сухого куста, опутанного ползучими растениями, но шум морского прибоя заглушал все другие звуки.
        В это время удэхеец заметил лису. Она уходила от нас по тропе и торопилась добраться до материка, пока огонь еще не вышел из лесу. Однако расчет ее не оправдался.
        В этих местах были особенно густые травянистые заросли. Как только пал достиг их, пламя так и разлилось по берегу и длинные языки огня взвились высоко к небу. По ветру полетели горящие ветки. Ветер перебрасывал их на нашу сторону, и тотчас же трава на косе загоралась в нескольких местах сразу.
        Путь лисе был отрезан. Она бросилась к морю в надежде обойти пал по намывной полосе прибоя, но здесь уже стоял охотник. Словно сговорившись, мы втроем рассыпались в цепь по всей ширине косы. Заметив наш маневр, лисица побежала влево к озерку, чтобы переплыть на другую сторону, но в это время к берегу подошел Чжан Бао с собакой. Увидев лису, собака бросилась в воду и поплыла к ней навстречу. Таким образом, лисица оказалась окруженной со всех четырех сторон. Тогда она вновь вышла на косу. Теперь она должна была или бежать через огонь, или броситься навстречу охотникам. И тут и там ждала ее верная гибель.
        Лиса стала метаться, потом вдруг решилась: она быстро погрузилась в воду так, что на поверхности виднелись только нос, глаза и уши. Собака была от нее уже в нескольких шагах. Тогда, нимало не медля, лиса вновь выскочила на косу и, не отряхиваясь, бросилась к палу, туда, где огонь был слабее. Выбрав мгновение, она прыгнула через пламя.
        Я хорошо видел ее. Отбежав шагов двадцать, лиса встряхнулась, оглянулась в нашу сторону и, увидев, что собака выходит из воды на берег, пустилась наутек. Еще мгновение — и она скрылась в чаще леса.
        Лесное предание
        Было еще темно, когда удэхеец разбудил меня. В очаге ярко горел огонь. Женщина варила утренний завтрак. С той стороны, где спали стрелки и казаки, несся дружный храп. Я не стал их будить и начал осторожно одеваться. Когда мы с удэхейцами вышли из юрты, было уже совсем светло. В природе царило полное спокойствие. Воздух был чист и прозрачен. Снежные вершины высоких гор уже озарились золотисто-розовыми лучами восходящего солнца, а подножия их еще утопали в фиолетовых и синих тенях. Мир просыпался.
        На свежевыпавшем снегу было много новых следов. Среди них я узнал лисий — он тянулся цепочкой; затем — след кабарги, оставленный ее маленькими, острыми копытцами; а рядом — другой, похожий на медвежий, но значительно меньший размерами: это шла росомаха. Старик удэхеец не обращал внимания на них и шел все дальше, до тех пор, пока не нашел то, что искал.
        - Дорога сохатого, — сказал он, указывая на широко расставленные большие следы.
        В это время вырвавшиеся из-за гор солнечные лучи сразу озарили всю долину, проникая в самую середину леса и мгновенно превращая в алмазы иней на обледеневших ветвях деревьев. По следам было видно, что лось шел лениво, часто останавливался и, по-видимому, дремал. Один раз он даже пробовал лечь, но что-то принудило его подняться и идти дальше.
        Мы умерили шаг и удвоили осторожность. Минут через двадцать следы вывели нас на прогалину, поросшую редкой лиственницей. Вдруг мой спутник остановился и подал мне знак, чтобы я не шевелился.
        Я взглянул вперед и увидел лося. Он лежал на снегу, подогнув под себя ноги. Я осторожно поднял ружье и стал целиться, но в это время удэхеец громко крикнул. Испуганный лось вскочил на ноги и бросился бежать. Я выстрелил и промахнулся, потом стрелял второй раз — и опять неудачно.
        Я рассердился на старика, думая, что он подшутил надо мной. Но удэхеец тоже был недоволен мною и сердито ворчал. Он говорил, что если бы знал, что я промахнусь, то сам стрелял бы в зверя и наверное убил бы его на бегу. Я ничего не понимал: сам он крикнул, сам спугнул животное с лежки, сам же мне помешал и теперь еще ворчит.
        Но старик сказал мне, что стрелять в спящего зверя нельзя. Его надо сперва разбудить криком — и только тогда можно пускать в дело оружие. Такой закон людям дал тигр, который всегда, перед тем как напасть, издает оглушительный рев. Человек, нарушивший этот обычай, навсегда лишается успеха в охоте.
        Преследовать лося теперь было бесполезно. Поэтому мы решили вернуться назад, но только по другой стороне реки, где было чище и меньше зарослей. Там мы увидели свежие следы волка, по-видимому, испуганного выстрелами; потом нашли следы двух колонков. Они подрались; один из них полез на дерево, а другой побежал в сторону. Теперь мы шли без опаски, свободно разговаривая вслух.
        Удэхеец рассказал, что раньше, когда у них были фитильные ружья, приходилось особенно осторожно подкрадываться к зверю. Он помнил рассказы стариков о том, как один охотник подкрался к спящему лосю и положил ему на спину тоненькую тальникову стружку. Возвратившись домой, охотник сказал об этом своим товарищам. Тогда другой охотник надел лыжи и пошел по его следу. Он скоро нашел лося, подкрался к нему, снял стружку и принес в табор.
        В этом рассказе много невероятного, но он — отголосок тех времен, когда охотники умели лучше выслеживать и скрадывать зверя, чем теперь.
        Около полудня мы возвратились на бивак.
        Вечером после ужина я пошел в юрту к удэхейцу и стал расспрашивать его о том, как было раньше. Сначала разговор наш не клеился, но потом старик оживился и стал рассказывать с увлечением. Он говорил о невозвратном прошлом, когда зверя в тайге было гораздо больше. Тогда люди понимали зверей, а потом все животные стали пугливыми. В этот вечер он рассказал мне любопытную историю.
        Один охотник похвалился перед своими сородичами, что приведет лося в селение живым, но просил, чтобы они увели подальше собак и не выходили из юрт, пока он сам не позовет. На другой день, захватив с собой запас юколы и охапку травы, смоченной в растворе соли и высушенной на солнце, он пошел за зверем. В эту зиму снега лежали глубокие, и загнать сохатого было не особенно трудно. Удэхеец очень скоро нашел след молодого лося и своим преследованием довел зверя до того, что он, обессиленный, остановился, ожидая смертельного удара копьем. Но человек не тронул его.
        Отдохнув немного, сохатый поднялся и пошел дальше. Охотник последовал за ним, и когда утомленный зверь лег, человек тоже расположился на отдых. Такое совместное хождение по тайге продолжалось несколько суток. С каждым днем человек устраивался на отдых все ближе и ближе к лосю. В конце концов лось понял, что охотник не хочет причинить ему зло, и стал относиться спокойнее к соседству человека. Тогда удэхеец начал подкармливать лося, время от времени бросая ему пучки соленой травы.
        Через несколько дней они уже поменялись ролями: раньше первым вставал лось и за ним шел человек; теперь первым поднимался человек и за ним следовал сохатый. Так удэхеец привел его к селению сородичей. Узнав, что на опушке леса появился человек с лосем, они не вытерпели и выбежали к нему навстречу. Лось, увидев толпу, испугался и убежал в лес.
        Слушая старика, я невольно вспомнил рассказ о том, как молодой индус Маугли привел с собой из джунглей двух волков.
        Рассказ зверолова
        Старый удэхеец Люрл, с реки Кусуна, в 1907 году рассказал мне случай, который произошел с ним, когда волосы его не были так белы и глаза так плохи, как теперь.
        Соболевал он на реке Цзаве, где у него была небольшая зверовая фанзочка, сложенная из накатника и обмазанная глиной. В окно фанзы были вставлены два куска стекла, склеенные полоской бумаги. Окно это находилось почти на уровне земли. Вход прикрывался узкой дощатой дверью с ременными петлями, надетыми на деревянные колышки. Никакого другого запора не было.
        Как-то раз Люрл не пошел осматривать соболиные ловушки. С утра погода хмурилась, дул сильный ветер — начиналась пурга. Удэхеец занялся домашней работой. Вдруг в фанзе сразу сделалось темно. Он взглянул на окно и понял, что кто-то заслонил его. Люрл зажег огонь и поднес его к стеклу. То, что он увидел, заставило его задрожать от страха. Он быстро погасил огонь, тихонько подошел к двери и при помощи веревок запер ее как можно крепче.
        В окне он увидел полосатый бок тигра. Страшный зверь, видимо, искал защиты от ветра и привалился к стене фанзы, как раз к тому месту, где было окошко.
        Сквозь щели в дверях Люрл видел, как угасал зимний день. Наступила ночь. Он сидел ни жив ни мертв и боялся пошевелиться. Как на грех, он испортил замок своего ружья и потому оставил его в селении. Первый раз в жизни он оказался в тайге безоружным.
        Когда начало светать, тигр встал, встряхнулся и отошел от окна. Люрл обрадовался, думая, что он ушел совсем. Переждав немного, охотник подошел к двери, чтобы снять запоры, и вдруг увидел пестрое чудовище прямо против себя.
        Тигр лежал на брюхе, вытянув передние лапы, и внимательно смотрел на дверь.
        Безумный страх овладел звероловом. Он понял, что тигр охотится за ним.
        К вечеру пурга кончилась, кругом стало тихо, и всю ночь Люрл ясно слышал, как полосатый хищник ходил вокруг фанзы, и видел его лапы в окне. Один раз тигр даже взобрался на крышу, словно желал проверить, нельзя ли как-нибудь сверху проникнуть внутрь жилья.
        Еще одну ночь Люрл провел без сна, вздрагивая от каждого шороха и каждую минуту поглядывая на дверь и окно. На третьи сутки тигра больше не было видно, и человек подумал, что зверь наконец ушел. Люрл хотел было открыть дверь и убежать, но когда он стал возиться около двери, страшный зверь одним прыжком опять очутился перед фанзой.
        Люрл совсем потерял голову. Он кинулся обратно в фанзу, захлопнул дверь и в полном отчаянии забился в угол.
        Что было ему делать? Он голодал уже вторые сутки, потому что все его запасы хранились снаружи, в особом амбарчике на сваях.
        Люрл сам не помнил, сколько времени просидел он так в холодной пустой фанзе. И вдруг снаружи ему послышались чьи-то голоса. Не смея поверить своему счастью, Люрл тихонько подошел к двери и прислушался. Это были охотники из соседней зверовой фанзы.
        Тигр тотчас скрылся в зарослях. Люрл вышел из своей темницы и увидел трех вооруженных удэхейцев с собаками. Услыхав о происшедшем, они разложили три костра вокруг фанзы и сделали несколько выстрелов в воздух. Однако тигр оказался не из трусливых и ночью, перед рассветом, опять вышел из зарослей и задавил всех собак.
        На другой день охотники, обсудив положение, решили совсем уйти из этого опасного места.
        Прошло два месяца. Когда стали таять снега, старик Люрл с одним из своих сородичей отправился осматривать ловушки. Большая часть их была с добычей — с белками, колонками, рябчиками и сизоворонками; в шести ловушках были соболи.
        Долго ждали эти соболи своего хозяина, пока сойки и вороны не растащили их по частям. В ловушках остались только кости да клочки шерсти.
        По следам на снегу видно было, что тигр продолжал посещать фанзу, часто ложился перед дверью и взбирался на крышу.
        Такая настойчивость зверя напугала старика Люрла. Он бросил это место совсем и перекочевал на другую реку.
        Черно-бурая лисица
        На правой стороне реки Самарги, прямо с того места, где мы ночевали, начинались горы, спускавшиеся к реке отвесными скалами. Противоположный, левый берег был пологий и лесистый. От утесов наискось через всю реку протянулась длинная полынья, метров шести шириною, с очень быстрым течением. От всплесков и брызг по сторонам ее образовались ледяные валики в пятнадцать -двадцать сантиметров высотою. Немного не доходя до левого берега полынья кончалась. Здесь поток суживался и с большой стремительностью уходил под лед.
        Я взял направление к лесистому берегу с намерением обойти полынью справа. Вдруг впереди себя я заметил небольшое животное, похожее на черную собаку. Собака шла по льду реки между отвесными скалами.
        «Опять недоглядели и упустили собаку! — подумал я с досадой. — Теперь только вечером на биваке во время кормежки удастся взять ее на поводок».
        В это мгновение животное встало ко мне боком, и я увидел длинный пушистый хвост.
        «Батюшки, да это черно-бурая лисица!» Я быстро снял ружье.
        Лиса заметила меня раньше, чем я успел приблизиться к ней на расстояние прямого выстрела, и пустилась наутек. Но чем дальше убегала она, тем более суживалось пространство между утесами и полыньей.
        Лиса скоро заметила, что попала в ловушку. Тогда она бросилась в воду и поплыла на другую сторону промоины.
        Достигнув противоположного края, лиса хотела было взобраться на лед, но ледяной валик мешал ей. Напрягая все свои силы, она старалась зацепиться когтями за скользкую покатость льда, хватала его зубами, иногда поднималась из воды до половины своего тела, но каждый раз снова срывалась в полынью. Течение постепенно сносило ее книзу.
        Я все же надеялся, что лисе удастся как-нибудь выкарабкаться. Один раз она чуть было не вылезла совсем. Еще небольшое усилие — и лиса была бы на льду, но в это мгновение она сорвалась и окунулась с головой. Бедное животное! Силы его иссякли, наледь по краям полыньи становилась все выше. Я уже не хотел стрелять лису, а готов был всячески ей помочь.
        Конец промоины был уже близок. Он сузился до сажени, и течение сделалось стремительнее. Еще немного — и вода уходила под лед. Лиса, видимо, поняла опасность. Собрав последние силы, она уцепилась за край ледяного валика когтями и стала жалобно кричать.
        Я бросил ружье и побежал к берегу за палкой, но, как всегда бывает в таких случаях, я не мог сразу найти палку достаточной длины. Тогда я принялся выламывать тонкоствольный тальник. Время от времени я оглядывался назад. Лиса еще держалась. Я изо всей силы дернул дерево и оторвал его от корня, но в ту же секунду я сам потерял равновесие и упал на лед. Вскочив на ноги, я бросился к полынье. Не успел я пробежать и половины расстояния, как услышал последний крик лисы. Она окунулась в воду, еще раз показалась на поверхности и скрылась подо льдом.
        Я остановился на краю промоины и долго смотрел на быстро бегущую воду. Я жалел не дорогой черный лисий мех, а живую лису.
        В это время из-за поворота показался обоз. Слышен был лай собак и голоса людей.
        Весь этот день передо мной стояла темная и холодная вода в полынье и уцепившаяся за скользкий лед погибающая лисица. Бедное животное!
        Кабарга и росомаха
        В этот день, заметив на снегу звериные следы, мы пораньше стали биваком, чтобы заняться охотой. Последние дни мы плохо питались: утром пустая каша, в полдень чай с сухарем, вечером опять каша. Стрелки стосковались по мясу.
        Чжан Бао и Ноздрин отправились вверх по реке, а я прямо с бивака стал подниматься на сопку по маленькому ключику, заваленному колодником. Был хороший зимний день. Лес, молчаливый, засыпанный снегом, словно замер. Старые мохнатые ели под тяжестью снега опустили книзу темно-зеленые ветви. Иногда случалось, что с верхнего сучка срывался небольшой ком снега. При падении он задевал за другие сучки, и тогда все дерево вдруг оживало. Большие, размашистые ветви, сбросив с себя белые капюшоны, сразу распрямлялись и начинали качаться, осыпая все дерево сверху донизу снежной пылью, играющей на солнце тысячами алмазных огней.
        В такие тихие дни бывают слышны и звонкое щелканье озябших деревьев, и бег каждого зверька по колоднику, и тихий шум падающего на землю снега.
        Взобравшись на гребень большого отрога, я остановился передохнуть и в это время услышал внизу голоса. Подойдя к краю обрыва, я увидел Ноздрина и Чжан Бао, шедших друг за другом по льду реки. Отрог, на котором я стоял, выходил на реку нависшей скалой; снизу эта скала имела вид корабельного носа высотою более чем в сто метров.
        Я стал спускаться к реке по другому распадку. Вдруг из леса выскочила кабарга. Увидев меня, она шарахнулась в сторону и тотчас скрылась в молодом ельнике.
        Я хотел было идти за нею, но в это время внимание мое было привлечено другим животным.
        По следам кабарги бежала крупная росомаха. Появление ее было столь для меня неожиданным, что я не успел даже снять ружье с плеча. Я знал, что кабарга всегда делает круг по снегу, и ждал, что она вернется на свой след и что по этому же кругу за ней погонится и росомаха. Однако мои надежды не оправдались. Прождав напрасно минут двадцать, я решил пойти по их следам. По следам этим я увидел, что кабарга один раз как будто споткнулась, а росомаха бежала хотя и неуклюже, но ровными прыжками.
        Исход погони был очевиден. Скоро, очень скоро кабарга должна будет сдаться.
        Вдруг я наткнулся на совершенно свежий след молодого лося. Тогда я предоставил кабаргу в распоряжение росомахи, а сам отправился за сохатым. Он, видимо, почуял меня и пошел рысью под гору. Скоро след привел меня к реке. Лось спустился на гальку, покрытую снегом, оттуда перешел на остров, а с острова — на другой берег.
        Я был уже на середине реки, когда услышал окрики. Оглянувшись, я увидел Ноздрина и Чжан Бао, стоявших у подножия нависшей над рекой скалы и делавших мне какие-то знаки. Я понял, что они зовут меня к себе. Догнать испуганного лося нечего было и думать, и, забросив ружье на плечо, я скорым шагом пошел к своим товарищам.
        Еще издали я заметил, что у ног Чжан Бао и Ноздрина лежали кабарга и росомаха. Странным показалось мне, что я не слышал выстрелов.
        - Наша стреляй нету, — сказал Чжан Бао, посмеиваясь в усы.
        - Как так? — спросил я, ничего не понимая.
        - Они сами сюда пришли, — сказал Ноздрин, закуривая папиросу.
        Оказалось, что кабарга, спасаясь от росомахи, случайно попала на утес, нависший над рекой. Чжан Бао поспешно снял с плеча ружье, чтобы стрелять, но вдруг кабарга заметалась. Она поняла опасность и хотела было бежать назад, но путь отступления был ей отрезан росомахой. Тогда она стала жаться к краю обрыва, высматривая, куда бы ей спрыгнуть. В это мгновение росомаха бросилась на нее. Кабарга рванулась вперед, и оба врага, потеряв равновесие, полетели в пропасть. Кабарга разбилась насмерть, а росомаха еще проявляла признаки жизни.
        Она даже попробовала подняться на ноги, но снова упала на лед.
        В это время к ней подбежал Ноздрин и ударом палки по голове добил ее.
        Убившихся животных нельзя было назвать трофеями охоты. Оба они достались нам случайно. Все трое мы были свидетелями лесной драмы. Я в лесу видел, как она началась, а Ноздрин и Чжан Бао — как она кончилась. Забрав мертвых животных, мы пошли домой.
        Через полчаса мы были на биваке, куда уже собрались все охотники. Один из казаков принес дикую козулю. Теперь мы были обеспечены мясом по крайней мере на несколько суток. Кабарга в тот же день пошла на ужин, а с росомахи сняли шкуру для чучела.
        Рысь и рысенок
        Около нашей фанзы я увидел стрелка Глеголу. Он надевал ошейник на Хычу, самую крупную из наших собак. За спиною у него была винтовка.
        - Ты куда? — спросил я его.
        - Хочу на охоту сходить, — ответил он, стягивая ремень потуже.
        - Пойдем вместе, — сказал я ему и стал спускаться к реке.
        Глегола был из тех, кому, как говорят, не везет на охоте. Целыми днями он бродил по лесу и всегда возвращался с пустыми руками. Товарищи посмеивались над ним и называли его горе-охотником.
        - Ну что, видел зверя? — обыкновенно спрашивали они, когда он, голодный и усталый, возвращался домой ни с чем.
        - Плохо! — говорил Глегола. — Ничего не видел.
        - Уж где тебе добыть зайца! Ты хоть тигра убей, и то ладно будет, — смеялись стрелки.
        Но Глегола был человек тихий, терпеливый и не обижался на шутки товарищей.
        - Завтра опять пойду, — говорил он им в ответ, смазывая свою винтовку.
        Итак, я пошел вперед, а через минуту догнал меня и Глегола.
        Стояла холодная погода; земля основательно промерзла, а снегу еще не было. Река быстро затягивалась льдом. За ночь забереги местами соединились и образовали естественные мосты. Чтобы не провалиться, мы взяли в руки тяжелые дубины и, щупая ими лед впереди себя, благополучно и без труда перебрались на другую сторону реки.
        Как только мы отошли от берега, сразу попали в непролазную чащу. Сухие протоки, полосы гальки, рытвины и ямы, заваленные колодником и заросшие буйными, теперь уже засохшими травами, кустарниковая ольха, перепутавшаяся с пригнутыми к земле ветвями черемушника, деревья с отмерзшими вершинами и мусор, нанесенный водой, — таков поемный лес, куда мы направились на охоту. Дальше бурелома было как будто меньше, но кустарники и молодые деревья, искривленные и тощие, росли в удивительном беспорядке и мешали друг другу.
        Мы шли с Глеголой и разговаривали. Собаку он держал на поводке. Она, тащилась сзади и мешала идти: ремень то и дело задевал за сучки. Иногда Хыча обходила дерево справа, в то время как Глегола обходил его слева.
        Это принуждало его часто останавливаться и перетаскивать собаку на свою сторону или, наоборот, самому идти к собаке.
        - Пусти ты ее! — сказал я ему. — В таком лесу едва ли зверь будет.
        - В самом деле, — ответил Глегола, снял поводок с Хычи и заткнул его за пояс.
        Собака, почувствовав свободу, весело встряхнулась и, перепрыгнув через колодину, скрылась в чаще.
        Вдруг из оврага выскочила дикая козуля. Навстречу ей бросилась наша собака. Испуганная коза быстро повернула назад. Громадным прыжком перемахнув кусты, она в мгновение ока очутилась на другом краю оврага и замерла.
        Глегола быстро прицелился и спустил курок, но выстрела не последовало. Поспешно он снова взвел курок и, приложившись, нажал на спуск, но опять у него ничего не вышло.
        Увидев приближающуюся собаку, коза побежала в чащу леса, сильно вскидывая задом.
        - Осечка, — сказал Глегола и открыл затвор, чтобы вынуть испорченный патрон, но оказалось, что ружье его вовсе не было заряжено.
        Надо было видеть его досаду! Единственный раз иметь возможность стрелять в стоячего зверя и так глупо лишиться такого ценного трофея! И из-за чего? Никогда он не забывал заряжать ружье перед выходом на охоту, а тут, как на грех, такая оплошность! Глегола готов был расплакаться.
        - Ничего, — сказал я ему, — имей терпенье, брат! И на твоей улице будет праздник.
        Он зарядил ружье, и мы пошли дальше.
        За оврагом среди высокой травы часто попадались лежки козуль.
        - Вот ты теперь знаешь, где надо искать зверя, — сказал я Глеголе. — Когда подходишь к ним, всегда иди против ветра.
        Я объяснил ему, что всякий зверь боится не столько вида человека, сколько запаха, исходящего от него.
        Мы устали и присели отдохнуть на краю оврага.
        Вдруг в кустах недалеко от нас послышался визг собаки. Мы бросились туда и там, у подножия старой липы, увидели такую картину.
        Хыча лежала на спине, а над нею стояла большая рысь. Правая лапа рыси была приподнята для удара, а левой она придавила голову собаки к земле. Прижатые назад уши, свирепые зеленовато-желтые глаза, крупные оскаленные зубы и яростный хрип делали ее очень страшной. Глегола быстро прицелился и выстрелил. Рысь издала странный звук, похожий на фырканье, подпрыгнула и свалилась на бок. Некоторое время она, зевая, судорожно вытягивала ноги и наконец замерла.
        Как только собака освободилась, она бросилась было бежать, поджав хвост, но вскоре одумалась и начала лапами тереть себе морду. В это время я услышал шорох у себя над головой. Взглянув на дерево, я увидел там другую рысь, по размерам вдвое меньше первой. Это оказался молодой рысенок. Испуганный собакой, он взобрался на дерево, а мать, защищая его, отважно бросилась на Хычу.
        Мы растерялись от неожиданности. Рысенок спрыгнул на землю и исчез в кустах. Собака при появлении нового зверя сорвалась с места и бросилась наутек. Глегола побежал было за рысенком, но не нашел его.
        Он взвалил рысь себе на плечи, и мы направились прямо к реке.
        - Вот видишь! — сказал я ему. — Теперь ты вернешься с хорошей добычей.
        Раза два мне показалось, что рядом с нами кто-то бежит по кустам.
        Мертвая рысь была довольно тяжелая, и Глегола часто останавливался и отдыхал. Я предложил ему вдвоем нести рысь на палке, но он отказался и просил меня взять только его ружье.
        Пройдя километра два, Глегола стал скручивать папиросу, а я принялся рассматривать убитую рысь и гладить ее рукой по шерсти. В это мгновение я увидел рысенка. Он вышел из травы и внимательно смотрел на меня, вероятно недоумевая, почему его мать не двигается и позволяет себя трогать.
        Глегола не мог утерпеть и потянулся за винтовкой. Рысенок испугался и снова исчез в кустах.
        На следующем привале мы опять увидели его. Он были на дереве и обнаружил себя только тогда, когда мы подошли к нему вплотную… Так провожал он нас до самой реки, то забегая вперед, то следуя за нами по пятам. Я думал, что удастся поймать его и, быть может, приручить.
        Наконец лес кончился. Мы вышли на отмель реки. Рысенка не было видно, но слышно было, как он мяукал поблизости в траве.
        Вдруг из кустов выскочили сразу три собаки. Среди них была и Хыча — вероятно, в качестве проводника. По их настороженным ушам и разгоревшимся глазам было видно, что они учуяли зверя. Я принялся кричать на собак, бросился за ними, но не мог догнать их, запутался в зарослях и упал. Когда я поднялся и добежал до места, где неистовствовали собаки, рысенок был уже мертв.
        Мне стало жаль погибших животных. В чем провинились рыси? На нас они не нападали и вели себя так, как вели бы себя в таком случае и люди. Мать защищала детеныша, а детеныш следовал за матерью.
        Я хотел поделиться своими мыслями с Глеголой, но у него был такой ликующий вид, что я не сказал ничего.
        - Поймали и эту! — воскликнул он весело. — Ну, слава богу! Вот удача! Завтра я опять пойду на охоту и возьму с собой всех трех собак.
        - Пойдем, брат… — сказал я своему спутнику.
        У каждого из нас были свои думы.
        Когда мы подошли к дому, стрелки обступили Глеголу. Он начал им рассказывать, как все случилось, а я пошел прямо к себе и сел опять за работу.
        Филин-рыболов
        Весь день мы провели в фанзе и с вечера завалились спать. Я проснулся рано. Проворочавшись с боку на бок до самого рассвета, я решил одеться и пойти на разведку в надежде убить пару крохалей и посмотреть, как замерзает река.
        Когда я выходил из дому, чуть брезжило. На востоке занималась холодная багровая заря, и неясный свет утра уже растекался по всей земле.
        По тропе я дошел до реки. Протока, сначала широкая, стала быстро суживаться. Две отмели совсем близко подошли друг к другу — только узенькая полоска воды разделяла их. В этом месте виднелся какой-то темный предмет. Мне показалось, что он шевельнулся. Я остановился, чтобы лучше его рассмотреть, но в это время темный предмет вдруг поднялся на воздух и полетел в лес. Это оказался филин. Я вспомнил, что накануне один стрелок тоже видел филина в воде.
        Что он мог тут делать? Я спустился вниз и направился прямо к гальке. Долголетние скитания по тайге приучили меня разбираться в следах. Я стал внимательно смотреть себе под ноги. Вода в протоке была чистой, галька в нескольких местах запачкана отбросами пернатого хищника, а на свежей пороше по льду — десятка два старых и новых следов больших птичьих лап. Значит, филин прилетал сюда часто.
        Я решил заняться наблюдением и еще раз прийти сюда пораньше.
        На следующий день я поднялся, когда было еще совсем темно, оделся и, стараясь не шуметь, вышел из фанзы, тихонько прикрыв за собой дверь. Резкий ветер сначала резал мне лицо, но потом оно обветрилось, неприятное ощущение исчезло.
        Я пошел по старому следу сначала быстрым шагом, а потом все тише и тише. Мне не хотелось спугнуть филина, но предосторожность моя оказалась излишней.
        На протоке никого не было. Тогда я спустился на гальку и спрятался за колодник, нанесенный сюда большой водой.
        Потому ли, что я осмотрелся и глаза мои приспособились к темноте, или потому, что действительно начинало светать, я мог разглядеть все, что делается около воды: ясно различал гальку, следы филина на снегу и даже прутик, вмерзший в лед, на другой стороне протоки.
        Я уже думал, что напрасно пришел сюда, но вдруг увидел того, ради кого я предпринял эту утреннюю экскурсию.
        Большой филин появился неожиданно и совсем не с той стороны, откуда я его ждал. Он спустился на край отмели, осмотрелся, нагнулся вперед и, расправив каждое крыло по очереди, сложил их. Потом он подпрыгнул, вошел в протоку и встал против течения. Затем опустил оба крыла в воду и подогнул под себя хвост, образовав таким образом своим телом запруду во всю ширину протоки между двумя отмелями.
        Филин стоял неподвижно и внимательно смотрел в воду. Вдруг он быстро клюнул и вытащил небольшую рыбку, проглотил ее, потом клюнул второй раз, третий и так далее. Вероятно, он поймал около десятка мелких рыбешек.
        Удовлетворившись добычей, филин вышел из воды и, сильно встряхнувшись, стал клювом перебирать перья в хвосте. Он не замечал меня и вел себя спокойно.
        Отдохнув немного, пернатый хищник уже хотел было снова залезть в воду, но в это время из лесу неожиданно выскочил хорек. Как сумасшедший, сломя голову он бросился через галечниковую отмель и перепрыгнул через узкую полоску воды. Испуганный филин поднялся в воздух и полетел вдоль протоки. Я видел, как он на лету встряхнул одним, а потом другим крылом и скрылся за поворотом.
        Теперь делать у протоки мне было больше нечего, и я пошел домой. Когда я подходил к фанзе, из лесу вышли два удэхейца. Мы вместе вошли в дом. Я стал рассказывать своим спутникам о том, как филин ловит рыбу, и думал, что сообщаю им что-то новое, но удэхейцы сказали мне, что филин всегда ловит рыбу таким образом. Иногда он стоит в воде так долго, что его хвост и крылья вмерзают в лед. Тогда филин погибает.
        Высмотрев место, куда филин прилетает для рыбной ловли, охотники вмораживают в лед столбик с перекладинкой, на которой укрепляется капкан или просто волосяная петля. Ничего не подозревающий филин, прилетев на место охоты, предпочитает сесть на перекладину, чем на гладкий лед, и попадает в ловушку.
        Напрасная тревога
        Однажды стрелок Марунич объявил, что намерен идти на охоту. Заявление это было встречено дружным смехом. Ему было поручено заведование хозяйством. Изо дня в день он был занят хлопотами по хозяйству и привязан к кухне. Но сегодня он объявил, что ему надоело сидеть без мяса и потому он забирает собак и сам идет на охоту.
        Марунич уговорил остаться за себя товарища и начал собираться: надел полушубок, валенки, большую косматую папаху и рукавицы, собрал всех ездовых собак на один длинный ремень и с ружьем в руках отправился в лес. Собаки путались между деревьями и мешали ему идти. Сопровождаемый остротами, он скоро скрылся в лесу.
        Я сидел дома за работой.
        Вдруг в фанзу как сумасшедший вбежал стрелок Рожков. Схватив винтовку, висевшую на стене, он стремглав выскочил наружу. Следом за ним вбежал другой стрелок, потом третий — все хватали ружья и бежали куда-то, сталкиваясь в дверях и мешая друг другу. За ними вышел из фанзы и я.
        С той стороны, куда пошел на охоту Марунич, неслась испуганная козуля; ничего не видя перед собой, она около самой фанзы вплотную набежала на стрелков. Испугавшись еще более, козуля бросилась к реке, чтобы перебраться на другую сторону, но на гладком льду поскользнулась и упала.
        Стрелки бежали к козуле, растянувшись в одну линию шагов на двести. Первым прибежал Рожков. Он, не целясь, выстрелил в козулю чуть не в упор и, как всегда бывает в таких случаях, промахнулся. Затем стрелял следующий, потом третий — и так все по очереди. Промахнулись все. Козуля поднялась и, с большим трудом скользя по зеркальной поверхности льда, благополучно добралась до противоположного берега, сделала прыжок и исчезла в кустах.
        В это время из леса показались собаки. Они бежали вразброд или в одиночку, связанные по две и по три. Настороженные уши, горящие глаза и порывистое дыхание их указывали на то, что они гнались по следам зверя.
        Собаки пронеслись мимо нас с такой быстротой, что задержать их не удалось.
        Минут через десять прибежал Марунич, держа в левой руке винтовку, а правой отчаянно размахивая. Вид у него был растерянный, папаха сдвинута на глаза, лицо исцарапано, одежда изорвана.
        - Где? Где? — кричал он.
        - Кто? — спрашивали изумленные стрелки.
        - Да коза! — нетерпеливо отвечал он. — Она к вам побежала. — И, увидев собак на реке, он бросился за ними.
        - Постой! Погоди! — кричал ему Рожков. — Все кончено: коза давно ушла!
        Марунич остановился, испытующе посмотрел на реку, потом махнул рукой и воротился назад.
        А случилось с Маруничем вот что.
        Собираясь на охоту, он не зарядил ружья, а обойму с патронами сунул за голенище валенка.
        Двенадцать ездовых собак, которых он взял с собою, думали, что он ведет их на прогулку, и сильно тянули за поводки. Опасаясь, как бы они не вырвались, он, выбрав удобную минутку, привязал их к своему поясу.
        Как на грех, в это время из соседнего оврага выскочила козуля. Вспомнив, что ружье у него не заряжено, Марунич стал искать за голенищем патроны, но обойма спустилась так низко, что достать ее рукой он не мог. Тогда он сел, снял валенок и вытряхнул обойму. В этот момент собаки, почуяв козулю, бросились за ней с горы.
        Марунич говорил, что они тащили его по земле, как чурбан на веревке. Он кричал, хватался за кусты, камни — за все, что попадалось под руку.
        На счастье, он скоро вклинился между двумя близко растущими деревьями — поводок лопнул, и собаки уже одни погнались за зверем.
        Тогда Марунич по следу пошел назад к своему валенку. Тут же рядом лежали винтовка и обойма с патронами.
        Зарядив ружье, стрелок побежал за собаками в надежде, что они догонят козулю. Людские голоса, стрельба из ружей привели его к нашей фанзе.
        Когда Марунич узнал, что козуля ушла, он рассердился.
        - Сколько времени я с собаками гнал ее, а вы не могли в лежачую попасть! — ворчал он. — Не стану я больше ходить для вас на охоту!
        Он принялся вынимать из рук занозы и смазывать йодом ссадины и ушибы, а их было так много, что кожа у него сделалась пестрой, как шкура пантеры.
        - Полно вам зубоскалить! — огрызнулся Марунич на стрелков, которые покатывались со смеху, глядя на его разрисованную йодом физиономию.
        Марунич отправился на кухню и занялся своим делом, а стрелки пошли искать собак.
        Совсем в сумерки они возвратились с собаками. Одна из них подошла к Маруничу и облаяла его.
        - И ты туда же! Уйди, окаянная! — крикнул он и пустил в нее головешкой.
        Зимняя охота на кабанов
        В сумерки мы подошли к небольшому удэхейскому стойбищу — из трех юрт. Появление партии неизвестных людей откуда-то сверху, с гор, сначала напугало удэхейцев, но, узнав, кто мы, они успокоились и приняли нас очень радушно.
        Уже две недели мы шли по тайге. По тому, как стрелки и казаки стремились к жилым местам, я видел, что они нуждаются в более продолжительном отдыхе, чем обыкновенная ночевка в лесу. Поэтому я решил сделать здесь дневку. Узнав об этом, стрелки стали располагаться в юртах. Обычные на биваках работы тут не были нужны: не надо было ставить палатки, рубить хвою, таскать дрова. Казаки разулись и сразу стали варить ужин.
        Вечером возвратились с охоты два молодых удэхейца и сообщили, что недалеко от стойбища они нашли следы кабанов и завтра собираются устроить на них облаву. Охота обещала быть интересной, и я решил пойти вместе с ними. Удэхейцы готовились к охоте. Они перетянули ремни у лыж и подточили копья. Так как выступление было назначено до восхода солнца, то после ужина все легли спать.
        Было еще рано, когда я почувствовал, что меня кто-то трясет за плечо. Я проснулся. В юрте ярко горел огонь. Охотники уже приготовились; задержка была только за мной. Я быстро оделся, напился чаю и вместе с ними вышел на берег реки.
        Удэхейцы шли впереди, а я — следом за ними. Пройдя немного по реке, они свернули в сторону, затем поднялись на небольшой хребет и спустились в соседний распадок. Тут охотники стали совещаться. Потом они пошли уже тихо, без разговоров.
        Через полчаса стало совсем светло. В это время мы как раз дошли до того места, где накануне юноши видели следы кабанов. Надо заметить, что летом дикие свиньи отдыхают днем, а кормятся ночью. Зимой — наоборот: днем они бодрствуют, а ночью спят. Значит, вчерашние кабаны не могли уйти далеко.
        Началось преследование.
        Впервые в жизни я видел, как быстро удэхейцы ходят по лесу на лыжах. Я начал отставать от охотников и вскоре совсем потерял их из виду, но это меня не смущало. Я не торопясь шел по их лыжне.
        Через полчаса я устал и сел отдохнуть. Вдруг позади меня раздался какой-то шум. Я обернулся и увидел двух кабанов, мелкой рысцой пересекающих лыжный след. Я быстро поднял ружье и выстрелил, но промахнулся. Испуганные кабаны бросились в сторону. Не найдя крови на следах, я решил их преследовать.
        Минут через двадцать я догнал кабанов. Они, видимо, устали и с трудом шли по глубокому снегу. Вдруг животные почуяли опасность, и оба разом, словно по команде, быстро повернулись ко мне головами. По тому, как двигали они челюстями, и по тому звуку, который долетал до меня, я понял, что они подтачивали клыки. Глаза у кабанов горели, ноздри были раздуты, уши насторожены. Будь передо мной один кабан — я, может быть, стрелял бы, но тут было два секача. Несомненно, они бросятся мне навстречу. Я воздержался от выстрела и решил подождать более удобного случая. Кабаны перестали щелкать клыками; они подняли кверху морды и стали принюхиваться, потом медленно повернулись и пошли.
        Тогда я обошел их следы стороной и снова догнал их. Кабаны остановились опять. Один из них клыками стал рвать кору на валежнике. Вдруг животные насторожились, издали короткий рев и пошли прокладывать дорогу влево от меня. В это время я увидел четырех удэхейцев. По их лицам я понял, что они заметили кабанов. Я присоединился к ним.
        Кабаны не успели уйти далеко. Они остановились и приготовились к обороне. Охотники обошли их кругом и стали сходиться к центру. Это заставило кабанов бросаться то в одну, то в другую сторону. Наконец они не выдержали и бросились на людей, чтобы прорвать осаду.
        С удивительной ловкостью удэхейцы ударили их копьями. Одному кабану удар пришелся прямо под лопатку, а другой был ранен в шею. Раненый кабан ринулся на охотника. Молодой удэхеец старался сдержать его копьем. Послышался короткий сухой треск — древко копья было перерезано клыками кабана, как тонкая хворостинка. Охотник потерял равновесие и упал лицом вперед. Кабан метнулся в мою сторону. Я поднял ружье и выстрелил почти в упор. На счастье, пуля попала прямо в голову зверя.
        Тут только я заметил, что удэхеец, у которого кабан сломал копье, сидел на снегу и зажимал рукой рану на ноге. Из раны обильно текла кровь. Когда кабан успел царапнуть его клыком, не заметил и сам пострадавший. Я сделал ему перевязку, а удэхейцы наскоро устроили бивак и натаскали дров. Один человек остался с раненым, другой отправился за нартами, а остальные — снова на охоту.
        Рана, нанесенная охотнику, не вызвала на стойбище тревоги — жена смеялась и подшучивала над мужем. Случаи эти так часты, что на них никто не обращает внимания. На теле каждого мужчины можно найти следы кабаньих клыков и медвежьих когтей.
        Охота на тигра
        В этот год на Анюе было много тигров. Они вели себя крайне дерзко и осмеливались приближаться к человеческому жилью. Недели за две до нашего прихода один зверь проявил удивительную назойливость. Он повадился чуть ли не ежедневно навещать удэхейцев, и часто среди белого дня. Удэхейцы сначала с полной серьезностью убеждали его оставить их в покое, потом стали грозить ему копьями и огнестрельным оружием. Однако и это не помогало.
        Тигр ходил по другому берегу реки, ложился на льду против юрты, зевал и пугал людей.
        Как-то вечером одна женщина хотела было выйти из юрты за водой. Едва она приоткрыла дверь, как увидала полосатое чудовище совсем близко от жилища. Она быстро захлопнула дверь. Тогда один из удэхейцев проделал ножом отверстие в корье юрты и сквозь него выстрелил в тигра. Зверь упал, но тотчас поднялся и пополз по льду реки. Наутро его нашли издохшим на другом берегу. Удэхейцы прикрыли его снегом и по сторонам выставили два кола со стружками, чтобы дать знать проходящим людям, что место запретное, а сами отошли немного ниже по течению, где я и застал их всех в сборе.
        Когда мне рассказали об этом, я отправился к тому месту, где лежал тигр. Это был великолепный рослый самец. К сожалению, шкура его совсем погибла — шерсть из нее лезла большими клочьями. Я хотел было взять скелет животного, но это встревожило удэхейцев, Они говорили, что делать этого нельзя, что им житья не будет от других тигров, которые станут мстить за надругательство над их сородичем.
        Дня через два я все же отправился к мертвому зверю, но уже не нашел его. На том месте, где лежал тигр, была большая промоина: темная вода быстро и бесшумно бежала под лед.
        Мы с Крыловым отправились на разведку.
        Скоро я заметил два следа: один большой — старый, другой поменьше — свежий. Следы шли по рытвинам и каналам в ту и другую сторону, шли поперек, делали круги и возвращались обратно.
        В одном месте мы натолкнулись на совершенно свежий след зверя. Крылов спустил собаку Кады, которую мы взяли с собой, но она не бросилась вперед, а глубоко уткнувшись носом в снег, принялась обнюхивать каждую веточку, мимо которой мы проходили. Через минуту Кады опять пошла по рытвинам, затем остановилась и стала прислушиваться. Раза два она ложилась на брюхо, поджав под себя лапы. Настроение собаки передалось и нам. Кады не решалась идти вперед, и мы тоже остановились в томительном ожидании. Прижав уши, собака стала озираться по сторонам, потом вдруг торопливо побежала назад и, обойдя Крылова, плотно прижалась к моим ногам. Я стал гладить ее и почувствовал, что она дрожит.
        Тигр был где-то поблизости.
        Мы оба замерли на своих местах, напрягая слух и зрение, но ни малейший шорох не нарушал глубокой тишины леса. Вдруг в тайге гулко щелкнуло мерзлое дерево. Словно электрический ток пронизал меня от головы до ног. Крылов круто повернулся в сторону шума. Собака вздрогнула и еще теснее прижалась к нам. Мы не сразу поняли, что это была шутка мороза.
        Кады снова пошла вперед. Она шла по кривой. В центре описываемого нами круга находился огромный тополь, который рос наклонно. Можно было подумать, что он лежит на земле. Около тополя снег был примят, местами изрыт, а между деревом и землей что-то виднелось. Мы остановились. Я нагнулся и поднял с земли мерзлый клубень какого-то корневища. Крылов взял его и бросил в тополь, но там было по-прежнему тихо. Тогда мы подошли к дереву смелее.
        Это было логовище тигра. Тополь оказался дуплистым. Снегу под ним не было вовсе, а сухая трава была сильно помята кругом. В логовище валялось много обглоданных костей. Видно было, что полосатый хищник долго жил в этом логове. На соседнем дереве, на высоте, которую я едва достал концом ружья, виднелся ряд продольных царапин. Я обратил внимание Крылова на ободранную кору. Я живо представил себе, как тигр выходит из логовища, зевает, потом поднимается на задние лапы, упирается передними в дерево и, выгнув спину, расправляет когти.
        На снегу около тополя было много старых следов. Неизвестно было только, ушел ли тигр на охоту сам или это мы спугнули его.
        Мы пошли обратно по своим следам и скоро выбрались на реку. На душе сразу стало легче: предательский, полный опасностей лес остался позади, впереди расстилалась широкая полоса реки, покрытая снегом.
        На биваке все было в порядке: палатка поставлена, из трубы вместе с дымом вылетали искры, а рядом с палаткой на подстилках из хвои и сухой травы отдыхали ездовые собаки.
        Вечером я занялся дневниками, потом сделал необходимые распоряжения и рано лег спать.
        Вдруг ночью меня разбудил сильный шум. Я вскочил, мои спутники тоже проснулись и недоумевающе смотрели по сторонам. Снаружи были слышны визг, лай и вой. Собаки как сумасшедшие рвались на своих поводках. Стрелки быстро надели сапоги и выбежали из палатки.
        Собаки перепутались ремнями, сбились в кучу и боязливо озирались по сторонам. Некоторые сорвались с привязи и, поджав хвосты, бегали около бивака. Что случилось? Почему такой переполох?
        - Должно быть, приходил тигр, — сказал Крылов.
        Я велел привязать собак и развести огонь.
        - Моей собаки нет! — вдруг крикнул Марунич не своим голосом.
        Мы с Крыловым подошли к нему и тут на снегу увидели капли крови и свежие следы тигра. Теперь все стало ясно. Полосатый хищник задавил и унес собаку.
        Я принялся внимательно изучать следы и по ним без труда восстановил картину происшествия. Тигр шел по реке вдоль нашего берега. Увидев бивак, он встал за бурелом. Здесь он долго стоял, потом лег на брюхо, вытянув вперед лапы. Затем он перебрался через бурелом и по рытвине подкрался к биваку. Эта рытвина своим обрывистым краем ближе всего подходила к месту, где были привязаны собаки. Выскочить из засады, схватить одну из собак и опять скрыться в зарослях было для тигра делом одной минуты.
        Мы решили взять с собою четыре ружья и идти по следу зверя. Если он понес собаку к логовищу, то мы застанем его там, а если он бросит свою добычу и убежит, то мы насторожим ружья около тополя, затем возвратимся назад и будем ждать. Так мы и сделали. В шесть часов утра я, Крылов, Рожков и Глегола отправились в путь, захватив с собой все необходимое для настораживания винтовок.
        Следы тигра шли прямо в лес. По ним видно было, что зверь, схватив собаку, уходил сначала прыжками, потом бежал рысью и последние полверсты шел шагом. Оборванный собачий поводок волочился по снегу. Отойдя с версту, тигр остановился на небольшой полянке и стал есть собаку. Заслышав наше приближение, он бросил свою добычу и убежал. Собака оказалась наполовину съеденной. Мы стали настораживать здесь ружья.
        В землю мы вбивали колья на небольшом расстоянии один от другого. К кольям привязывали винтовку — дулом в том направлении, по которому предполагался ход зверя. На тигра винтовка настораживается (соответственно величине его) на высоте четырех — восьми вершков от колена человека, с таким расчетом, чтобы пуля попала зверю в бок, немного ниже лопатки. Мы укрепили ружья, зарядили их, взвели курки, а в промежуток между скобой и спуском вложили деревянные рычажки. К длинному концу рычажка прикрепили тонкий шпагат, протянули его через след зверя и привязали к дереву. Тигр, привыкший в чаще грудью рвать заросли, не обратит внимания на шнурок, который коснется его тела. Он будет лезть вперед, натянет шнур и ранит себя. Мы поставили четыре винтовки в расчете, что, с какой бы стороны тигр ни пришел, он непременно должен попасть под выстрел настороженного ружья.
        Потом мы замели свои следы еловыми ветвями и возвратились на бивак. Когда стало смеркаться, я велел разложить около собак костер и выставить вооруженного часового. Ночь прошла спокойно, выстрелов не было слышно.
        Рано утром стрелки сбегали на лыжах к настороженным винтовкам и сообщили, что ночью тигр приходил к своей добыче. Обойдя собаку по большому кругу, он подошел к ней, но, предчувствуя что-то неладное, не решился тронуть ее. Не доходя шагов двух до бечевы, тигр прилег на брюхо. Судя по тому, что снег под ним подтаял, он лежал так довольно долго. Перед рассветом зверь снялся и пошел назад. Стрелки следили его некоторое время и дошли до логовища, откуда он убежал, заслышав приближение людей.
        Надо было окружить настороженными ружьями самое логовище. Эту работу взялся выполнить Крылов с двумя стрелками, а я остался на биваке. Совсем в сумерки они возвратились назад и рассказали, что на обратном пути на берегу одной из проток они нашли штабель мороженой рыбы, со всех четырех сторон оплетенный ивовыми прутьями. Рыба принадлежала, должно быть, удэхейцу Маха Кялондига. Тигр разломал плетенку и лакомился рыбой. Судя по следам, это было сделано вчера ночью.
        Когда стало смеркаться, мы забрали всех собак к себе в палатку. Правда, это доставляло нам множество неудобств, но мы решили потерпеть.
        Вторая ночь тоже прошла спокойно. Тигр ходил вокруг логовища и около мертвой собаки. Он чуял опасность и не хотел рисковать своей жизнью, но я решил стоять здесь хоть неделю и ждать, когда голод сделает его менее терпеливым и менее осторожным. Однако тигр оказался умнее, чем я думал.
        Весь день мы просидели в палатке: починяли одежду, налаживали собачью упряжь и справляли нарты.
        Вечером, выйдя из палатки, я увидел удэхейца Маха, бегущего к нам по льду реки. Он был чем-то напуган.
        - Что случилось? — спросил я.
        - Худо! — отвечал он. — Тигр собаку унес.
        При этом он добавил, что зверь далеко не ушел и ест собаку поблизости от его жилища.
        До темноты оставалось не больше полутора часов. Я рассчитал, что, если я побегу за ружьем на бивак, а оттуда обратно к юрте удэхейца, на это потребуется не менее часа. Тигр за это время успеет съесть всю собаку и спокойно удалится. Я спросил удэхейца, есть ли у него ружье. Он ответил, что у него есть берданка, но стрелять священного зверя он не будет. Но так как тигр сам напал на его дом, то он обещал проводить меня и указать место, где сейчас находится тигр. Я пошел с удэхейцем, а Крылов и Рожков побежали в лес за ружьями. Через двадцать минут я был уже в юрте Маха. Жена его с двумя детьми сидела испуганная, забившись в угол и разложив у входа в жилище большой огонь. Собаки были собраны в юрту и привязаны к жердям, поддерживающим крышу.
        Удэхеец достал из-под изголовья свое ружье и подал его мне. Это была старенькая берданка. Я осмотрел ее — все было как будто в порядке. Я оттянул замочную трубку и нажал на гашетку. Мне показалось, что пружина действует слабо.
        Я стал торопить удэхейца. Он переобулся и взял копье в руки. Перед тем как идти, Маха заявил мне, что это не он идет бить тигра, а я и что копье он берет с собой только так, на всякий случай.
        Я подтвердил, что вся ответственность за убийство грозного зверя ляжет на меня одного. После этого мы надели лыжи и пошли.
        Но пока удэхеец бегал к нам на бивак и пока я осматривал его ружье, произошло событие, которого мы никак не могли предусмотреть. Тигр перешел ближе к юрте и, расположившись под яром, на льду протоки, принялся за собаку.
        Не подозревая, что зверь так близко, мы шли по протоке и громко разговаривали.
        Вдруг Маха остановился как вкопанный. От неожиданности я наткнулся на него и чуть было не упал. Шагах в тридцати я увидел тигра. Он стоял неподвижно, опершись передними лапами в колодину, и глядел на нас в упор.
        На мгновение зверь оскалил зубы; шерсть у него на спине поднялась дыбом; он дважды медленно шевельнул хвостом. Я растерялся и оцепенел; мой спутник тоже.
        Вдруг я вспомнил про ружье. «Надо стрелять, — мелькнула у меня мысль. — Непременно надо стрелять, а то будет поздно…» Я вскинул ружье и нажал на спуск. Курок щелкнул, но выстрела не было. Я снова взвел курок, и опять выстрела не было. В это время сзади меня появились наши стрелки. Видя, что я целюсь в тигра и не стреляю, они решили открыть огонь по зверю с дальнего расстояния. Но их ружья, пробывшие двое суток на морозе и, вероятно, густо смазанные маслом, тоже дали осечку.
        Тигр еще минуту, постоял на месте, затем повернулся и, по временам оглядываясь назад, медленно пошел к лесу. В это мгновение мимо нас просвистели две пули, но ни одна из них не попала в зверя. Тигр сделал большой прыжок и в один миг очутился на высоком яру. Здесь он остановился, еще раз взглянул на нас и скрылся в кустарниках.
        Мы вчетвером отправились на то место, где только что стоял тигр, и там, на льду, за колодником, увидели наполовину съеденную собаку.
        Взволнованный, я сел на бурелом, не зная, что делать. Винтовка удэхейца была еще у меня в руках. В сердцах я швырнул ее, как палку, в кусты.
        Когда удэхеец узнал, что все три ружья дали осечку, он пришел в неописуемое волнение. Я стал ругать его берданку, но у него на этот счет были свои соображения.
        Тигр в его глазах стал еще более священным животным. Он все может: под его взглядом и ружья перестают стрелять. Он знает это и потому спокойно смотрит на приближающихся людей. Разве можно на такого зверя охотиться! И, не говоря больше ни слова, удэхеец поднял свою берданку, сдунул с затвора снег и молча отправился по лыжне назад в свою юрту. А мы сели на колодину и стали думать, что делать дальше.
        Мы решили насторожить два ружья по сторонам мертвой собаки. Третья сторона была защищена высоким яром, а четвертая оставалась открытой.
        Мне пришла в голову счастливая мысль — насторожить в этом месте самострел.
        Поставив ружья, мы замели следы и по льду протоки направились обратно к юрте. Удэхеец дал нам свой самострел, показал, как надо его ставить, но опять сказал, что охотиться на тигра он не будет.
        Мы с Крыловым вернулись обратно к мертвой собаке. Закрыв самострелом доступ к ней со стороны протоки, мы взобрались на противоположный крутой берег и стали караулить тигра.
        Я сидел за кустом и не смел шевельнуться. Иногда мне казалось, что я вижу какую-то тень на реке. Наконец стало совсем темно, и нельзя уже было видеть того места, где лежала мертвая собака. Я поднял ружье и попробовал прицелиться, но мушки не было видно.
        - Надо идти, — сказал я тихонько Крылову, — начинает сильно морозить.
        - У меня ноги тоже озябли, — ответил казак.
        И мы вернулись в юрту.
        Там уже все спали, только удэхеец сидел у огня и ожидал нас. Мы поели мороженой рыбы, напились чаю, легли на медвежью шкуру и заснули как убитые.
        Часов в шесть утра меня разбудила жена удэхейца. Она сварила нам две рыбины с икрой и чумизой. Я спросил, не было ли ночью слышно выстрела. Удэхеец ответил, что он всю ночь не спал, но ничего не слышал. Я попросил его сходить к настороженным ружьям.
        Скоро Маха вернулся взволнованный и рассказал, что он видел спущенную тетиву самострела и кровь на снегу. Это сразу подняло наше настроение. Если тигр ранен серьезно, то он далеко не уйдет и заляжет где-нибудь поблизости.
        Мы побежали к месту происшествия.
        В глаза нам прежде всего бросился взрыхленный снег и на нем многочисленные ярко-красные пятна крови. Очевидно, тигр пришел к мертвой собаке незадолго перед рассветом. Обойдя ружья, он остановился с лицевой стороны и, не видя преграды, потянулся к своей добыче, задел волосяную нить и спустил курок лучка. Стрела попала ему в левую лопатку. Тигр сделал громадный прыжок, и, изогнувшись, старался зубами вытащить стрелу, но лапы его все время скользили по льду. Он свалился в полынью, но тотчас выбрался оттуда. Тут же валялось помятое зубами древко стрелы, но наконечник остался в ране и, видимо, сильно беспокоил зверя. Видно было, что тигр долго старался достать его. Наконец он забился под яр. Здесь, упершись спиной в скалу, передними лапами в бурелом, а задними в смерзшуюся гальку, он зубами захватил наконечник стрелы и вырвал ее из лопатки.
        В этом месте на снегу было больше всего крови. Освободившись от стрелы, тигр тотчас направился в лес. Сначала он волочил лапу, но затем стал на нее легонько наступать. Он шел и выбирал места, где были гуще заросли и меньше снега. След, оставленный правой лапой, был глубокий, а след левой только слегка отпечатывался на снегу. Видно было, что зверь берег больную ногу и старался не утруждать ее. Крови на снегу оставалось все меньше. Значит, зверь был ранен нетяжело, и вряд ли нам удастся догнать его скоро.
        Чем дальше, тем лес был гуще и больше завален буреломом. Громадные старые деревья, неподвижные и словно окаменевшие, то в одиночку, то целыми рядами выплывали из чащи. Здесь царил сумрак, перед которым даже дневной свет был бессилен.
        Один раз мы подошли совсем близко к тигру. Он забрался под бурелом и лежал на боку, видимо зализывая рану. Он так был занят этим делом, что не заметил, как мы подошли к нему почти вплотную.
        В таких случаях надо быть очень осторожным.
        - Капитан, — шепнул мне удэхеец, — не надо торопиться!
        И в этот самый миг я увидел большое пестрое тело, мелькнувшее по другую сторону лесного завала. Зверя заметил и Рожков, но так же, как и я, не успел выстрелить.
        Мы хотели продолжать преследование, но удэхеец говорил, что дальше гнать зверя бесполезно, потому что он ранен слабо, успел оправиться и не только не избегает бурелома, а, наоборот, всячески старается идти там, где гуще заросли и больше валежника.
        Доводы удэхейца были убедительны, но мы все же решили еще раз испробовать счастье. После скудного завтрака, поглотав немного снега, чтобы утолить жажду, мы отправились снова за тигром. По следам его было видно, что он сначала пошел прыжками, потом рысью, а затем опять перешел на шаг.
        Вдруг шедший впереди Крылов остановился и, указывая на землю, сказал тихонько:
        - Тигр обходит нас.
        Действительно, наискось и поперек следа преследуемого нами тигра шел еще другой такой же след. Хромота на левую лапу выдала тигра с головою. Стало ясно, что, выведенный из терпения настойчивым преследованием, он решил сам перейти в наступление. Он сделал большую петлю и, перейдя свой след дважды, решил где-нибудь устроить засаду. Дело становилось серьезным. Мы удвоили внимание и пошли еще медленнее. Вскоре тигр пересек свой след в третий раз.
        Мы так увлеклись охотой, что и не заметили, как исчезло солнце и серый холодный сумрак спустился на землю.
        - Плохо, — говорил удэхеец, поглядывая наверх, — тучи. Снег большой будет.
        В лесу стало совсем сумрачно. Казалось, будто стволы деревьев плотнее сдвинулись между собой, чтобы, преградить нам дорогу.
        - Я взглянул на часы. Было около пяти часов вечера.
        Надо было возвращаться назад, хотя бы для того, чтобы утолить голод. Обстоятельства принуждали нас оставить «поле боя» за зверем. Голос благоразумия подсказывал, что как бы тигровая шкура ни была дорога, своя все же дороже.
        Над тайгой пронесся порыв ветра. Лес зароптал, зашумел. И тотчас весь воздух наполнился белесоватой мутью, в которой потонуло все, что еще было видно до сих пор.
        - Надо торопиться, — сказал Крылов, а то как бы нам не пришлось ночевать в лесу.
        Мы прибавили шагу. Лыжню быстро заносило снегом, она была чуть заметна. Скоро следы пропали совсем. Крылов остановился. Тогда удэхеец пошел вперед. Он хорошо знал эти места и прокладывал новую дорогу через снежные сугробы, напрямик к своей юрте. Стало совсем темно, трудно было рассмотреть, что делается в десяти шагах.
        Я опасался за своих стрелков, которые легко оделись, чтобы удобнее было преследовать зверя.
        Про тигра я совершенно забыл и думал только об одном: как бы поскорее добраться до юрты. Наконец мы подошли к месту, где были насторожены наши ружья около мертвой собаки. Это всех нас подбодрило. Еще минут десять хода — и я увидел между деревьями красноватые клубы дыма, которые вместе с искрами вырывались из отверстия в крыше юрты.
        Зимний поход
        Мы перевалили через горный хребет Сихотэ-Алинь. На западном склоне Сихотэ-Алиня снега оказались глубокие. Нарты приходилось тащить главным образом нам самим. Собаки зарывались в сугробах, прыгали и помогали мало. Они знали, как надо лукавить: ремень, к которому они были припряжены, был натянут только чуть-чуть; в этом легко можно было убедиться, тронув его рукой. Хитрые животные оглядывались и, лишь только замечали, что их хотят проверить, делали вид, что стараются.
        Чем дальше вниз по реке, тем снег был глубже и тем медленнее мы продвигались. Я решил завтра оставить нарты на биваке и протоптать на лыжах дорогу, чтобы можно было ею воспользоваться на следующий день.
        Мы устроили бивак с правой стороны реки, среди молодого ельника, у подножия высокой скалы. Место мне показалось удобным: с одной стороны от ветра нас защищал берег, с другой — лес, с третьей — молодой ельник.
        На другой день мы пошли протаптывать дорогу налегке. Отойдя немного, я оглянулся и тут только увидел, что место для бивака было выбрано не совсем удачно. Сверху со скалы нависла громадная глыба снега, которая каждую минуту могла сорваться и засыпать нашу палатку вместе с людьми. Я решил, когда мы вернемся, перенести палатку на другое место.
        По рыхлому снегу самый привычный ходок может идти без отдыха не больше получаса. Поэтому у нас через каждые двадцать минут человек, идущий впереди, переходил в хвост, а его место занимал следующий. Так, чередуясь и протаптывая дорогу, нам удалось сделать за целый день всего только десять километров. Когда солнце совсем склонилось к горизонту, мы повернули назад.
        Подходя к биваку, я еще издали увидел, что на месте нашей палатки лежала громадная куча снега вперемешку с мусором, свалившимся сверху. Случилось то, чего я опасался: пока нас не было, произошел обвал. Часа два мы откапывали палатку, ставили ее вновь, потом рубили дрова. Было совсем темно, когда мы вошли в палатку и стали готовить ужин.
        Ночь была тихая и звездная. В лесу изредка потрескивали от мороза деревья. В палатке было уютно и сравнительно тепло. Я вносил записи в дневник, Ноздрин мешал кашу в котле, а Рожков, стоя, свертывал себе папиросу. Вдруг какой-то странный шум пронесся в воздухе. Он исходил откуда-то снизу, из-под земли. Словно там что-то большое, громоздкое падало, рушилось и с грохотом валилось с одного уступа на другой. Палатка наша вздрогнула и покачнулась. Лес зашумел, и с деревьев посыпался на землю снег. Собаки всполошились и подняли вой. Шум быстро стих и унесся к северо-востоку. Я сразу понял: это было землетрясение. Теперь мне стало ясно, отчего произошел снежный обвал.
        Находись мы в это время на биваке, нам бы грозила большая опасность.
        Когда вздрогнула земля, Ноздрин, морщась от дыма и не глядя на Рожкова, недовольным голосом сказал:
        - Брось, будет тебе!
        - Что? — спросил Рожков.
        - Да трястись на месте.
        Он думал, что это Рожков в шутку трясет палатку и котел с кашей.
        Ночью было еще два слабых толчка, но я так устал за день, что спал как убитый и ничего не слышал. За ночь наша лыжня хорошо занастилась, и на следующий день мы прошли десять километров скоро и без всяких приключений.
        Протаптывание дороги по снегу заставляло нас проделывать один и тот же маршрут по три раза и, следовательно, удлиняло весь путь во времени более чем вдвое. Это беспокоило меня, потому что запас нашего продовольствия был рассчитан лишь на три недели. Растянуть его можно было бы еще дня на четыре. Я надеялся встретить гольдов-соболевщиков и внимательно присматривался ко всяким следам.
        Случалось, что протоптанную накануне дорогу заметало ночью снегом, и тогда надо было протаптывать ее снова. За день мы так уставали, что, возвращаясь назад, еле волокли ноги; а на биваке нас тоже ждала работа: надо было нарубить и натаскать дров, приготовить ужин и починить обувь или одежду. Снег был такой глубокий, что даже на биваке мы не снимали лыж. Без них нельзя было принести воды, дров и подойти к нартам.
        Наша обувь и одежда износились до последней степени. И не мудрено: второй год путешествия был на исходе. Изношенную обувь мы не бросали, а держали как материал для починки. Сначала починка производилась редко, а потом все чаще и чаще — почти ежедневно. Когда был израсходован последний лоскуток рыбьей кожи, мы стали рвать полы полушубков и ими подшивать унты. Этот материал тоже был непрочен и быстро протирался. В конце концов мы так обкорнали полушубки, что они превратились в гусарские курточки без пол. Тогда мы бросили верхние поясные ремни как вещи ненужные, потому что они постоянно съезжали на нижнюю одежду.
        Не лучше обстояло дело и с бельем. Мы уже давно не раздевались. Белье пропотело и расползалось по швам. Обрывки его еще кое-где прикрывали тело; они сползали книзу и мешали движениям. Не раздеваясь, мы вытаскивали то один кусок, то другой через рваный карман, воротник или рукав.
        Я никак не думал, что наш маршрут так затянется. Всему виной были глубокие снега и частые бураны.
        С 7 по 18 декабря дни были особенно штормовые. Как раз в это время мы нашли охотничий летник, построенный из древесного корья на галечниковой отмели. Летник был старый, покинутый много лет тому назад. Кора на крыше его покоробилась и сквозила. Мы так обрадовались этим первым признакам человеческого жилья, как будто это была самая роскошная гостиница. Тут были люди! Правда, давно, но все же они сюда заходили. Быть может, и опять попадутся навстречу.
        Мы привели летник, насколько это было возможно, в порядок: выгребли снег, занесенный ветром через дымовое отверстие в крыше, выгребли мусор и сырой травой заткнули дыры.
        Я рассчитывал, что буря, захватившая нас в дороге, скоро кончится, но ошибся. С рассветом ветер превратился в настоящий шторм. Сильный ветер поднимал тучи снега с земли и с ревом несся вниз по долине. По воздуху летели мелкие сучья, корье и клочки сухой травы. Берестяная юрточка вздрагивала, и казалось — вот-вот тоже поднимется на воздух. На всякий случай мы привязали ее веревками от нарт к ближайшим корням и стволам деревьев.
        Мы сожгли все топливо, и теперь надо было идти за дровами. Но едва только Рожков вышел из юрты, как сразу ознобил лицо. На посиневшей коже выступили белые пятна. Я стал усиленно оттирать ему лицо снегом.
        Буря завывала, сотрясая юрту до основания. Внутри юрты было дымно и холодно.
        Когда последнее полено было положено в огонь, стало ясно, что, несмотря на ветер и стужу, мы должны идти за топливом. Тогда, завернув головы одеялами, с топорами в руках, я и Ноздрин вышли из юрты.
        Сильным порывом ветра меня чуть не опрокинуло на землю, но я удержался, ухватившись за глубоко воткнутую в гальку жердь, которой было прижато корье на крыше нашей «гостиницы». Кругом творилось что-то страшное. Ветер нес снег сплошной стеной. Сквозь снежную завесу я увидел Ноздрина. Он стоял спиной к ветру и старался спрятать лицо. Совсем наугад я пошел вправо и шагах в ста от юрты, на берегу высохшей протоки, наткнулся на плавник, нанесенный водою. Я стал его разбивать. Снежная завеса разорвалась, и совсем рядом с собой я увидел того же Ноздрина. Я тронул его рукою. Мы набрали дров сколько могли и понесли к биваку.
        Спустя некоторое время вернулся в юрту и Рожков. Он ничего не нашел и сильно промерз. Я пожурил его за то, что он, больной, ушел, ничего не сказав мне. В такую пургу можно заблудиться совсем рядом с юртой и легко погибнуть.
        Согревшись у огня, мы незадолго до сумерек еще раз сходили за дровами и в два приема принесли столько дров, что могли жечь их всю ночь до утра.
        Так промаялись мы еще целые сутки, и только на третий день к вечеру ветер начал понемногу стихать. Тяжелые тучи еще закрывали небо, но порой сквозь них пробивались багровые лучи заката. В темных облаках, в ослепительной белизне свежевыпавшего снега и в багрово-золотистом сиянии вечерней зари чувствовалось приближение хорошей погоды.
        С тех пор как мы начали сокращать себе ежедневную порцию продовольствия, силы наши стали падать. С уменьшением запасов юколы нарты делались легче, но тащить их становилось труднее и труднее.
        Уже несколько раз мы делали инспекторский смотр нашему инвентарю, чтобы лишнее оставить в тайге, и каждый раз убеждались, что бросить ничего нельзя. Будь лето — мы давно бросили бы все и налегке как-нибудь добрались до людей, но глубокий снег и главным образом морозы принуждали нас тащить палатку, поперечную пилу, топоры и прочие бивачные принадлежности. Лишиться всего этого — значило немедленно обречь себя на верную смерть.
        Было ясно, что, если в ближайшие дни мы не убьем какого-нибудь зверя или не найдем людей, мы погибли.
        Но из-за глубоких снегов зверь не ходил — он стоял на месте и грыз кору деревьев, росших поблизости. Нигде не было видно следов. Из шести собак трех мы потеряли неизвестно где и как. Быть может, они убежали назад. Две погибли с голоду, и только одна плелась следом за нартами. Мне удалось убить молодую выдру, Ноздрин застрелил небольшую рысь. Мы съели их с величайшей жадностью, а затем началась голодовка. Измученные и обессиленные, мы едва передвигали ноги.
        Переходы наши с каждым днем становились все короче и короче, мы стали чаще отдыхать, раньше становиться на бивак, позже вставать, и я начал опасаться, как бы мы не остановились совсем. Усталость накапливалась давно, и мы были в таком состоянии, что ночной сон уже не давал нам полного отдыха. Нужно было сделать дневку, но есть было нечего, и это принуждало нас, хоть и через силу, двигаться вперед. Встреча с людьми — только это одно могло спасти нас, только эта надежда еще поддерживала наши угасающие силы.
        Однажды шедший впереди Ноздрин остановился и грузно опустился на край нарты. Мы оба как будто только этого и ждали. Рожков немедленно сбросил с плеч лямку и тоже сел на нарту, а я подошел к берегу и привалился к вмерзшему в лед большому древесному стволу, занесенному илом и песком.
        Мы долго молчали. Я стоял и машинально чертил палкой на снегу узоры. Потом я поднял голову и безучастно посмотрел на реку. Мы только что вышли из-за поворота — перед нами был плес не менее полутора километров в длину. Солнце уже склонилось к верхушкам самых отдаленных деревьев и косыми лучами озарило долину Хунгари и все малые предметы на снегу, которые только при этом освещении могли быть видны по синеватым теням около них. Мне показалось, что через реку протянулась полоска. Словно веревочка, шла она наискось и скрывалась в кустарниках на другом берегу.
        «Лыжня!»
        Едва эта мысль мелькнула у меня в голове, как я сорвался с места и побежал к полоске, которая выступала все отчетливее. Действительно, это была лыжня. Один край ее был освещен солнцем, другой в тени, эту тень я и заметил.
        - Люди, люди!.. — закричал я не своим голосом.
        Рожков и Ноздрин бросили нарты и прибежали ко мне. Тем временем я успел все рассмотреть как следует. Лыжня была вчерашняя и успела хорошо занаститься. Видно было, что по ней шел человек маленького роста, маленькими шагами, на маленьких лыжах и с палкой в руке. Если это мальчик, то, значит, человечье жилье совсем близко.
        Тотчас мы направились по следу в ту сторону, куда ушел этот человек. Я старался не упустить ни одной мелочи в следах и внимательно осматривал все у себя под ногами и по сторонам. В одном месте я увидел сделанные в одну линию четыре уже замерзшие проруби — это ловили рыбу подо льдом. Немного далее еще две лыжни, совсем свежие, пересекли нам дорогу. А вот здесь кто-то совсем недавно рубил дрова.
        - Люди, люди!..
        Каждый из нас повторял это слово.
        Протока сделала еще один поворот вправо, и вдруг перед нами совсем близко появилась небольшая юрточка из корья. Из нее вышла маленькая, сморщенная старушка с длинной трубкой.
        - Би чжанге, ке-кеу-де елани агдэ ини. Бу дзяпты анчи (Я — начальник, нас три человека. Уже много дней мы ничего не ели), — сказал я ей.
        Старушка сначала испугалась, но фраза, сказанная на родном языке, сразу расположила ее в нашу пользу. В это время из юрты вышла другая старушка, еще меньше ростом, еще более сморщенная и с еще более длинной трубкой. Я объяснил им, кто мы такие, как попали на Хунгари, куда идем, как нашли их по лыжне, и просил оказать нам гостеприимство. Узнав, что мы обессилели от голода, старушки засуетились и пригласили нас войти в юрту. Одна из них пошла за водой к проруби, а другая надела лыжи и с палкой в руках пошла в лес. Минут через десять она вернулась с большим куском сохатиного мяса и принялась варить обед. Другая старушка повесила над огнем чайник и стала жарить на угольях юколу.
        С невероятной жадностью набросились мы на еду. Старушки угощали нас очень радушно, но убеждали не есть много сразу.
        Когда первые приступы голода были утолены, я хотел со своими спутниками идти за нартами, но обе хозяйки, расспросив, где мы оставили их, предложили нам лечь спать, сказав, что нарты доставят их мужья, которые ушли на охоту еще вчера и скоро вернутся.
        Не раздеваясь, я лег на мягкую хвою; отяжелевшие веки закрылись сами собой. Я слышал, как заскрипел снег под лыжами около дома (это куда-то ушли старушки), и вслед за тем я, как и мои спутники, погрузился в глубокий сон. Когда я проснулся, в юрте ярко горел огонь. Рожков и Ноздрин еще спали. По другую сторону огня против нас сидели обе старушки и мужья их, возвратившиеся с охоты. Я видел, что мы все были разуты и на ногах у нас вместо рваных унтов были надеты кабарожьи меховые чулки. Я хотел было подняться и сесть, но почувствовал сильное головокружение.
        - Спи! Надо много спать, — сказал мне старик.
        Я откинулся назад и опять утонул во сне.
        На другой день мы проснулись совершенно разбитыми. Все тело словно было налито свинцом, даже руку поднять было тяжело. Когда проснулись Рожков и Ноздрин, я не узнал их. У них отекли руки и ноги, распухли лица. Они тоже смотрели на меня испуганными глазами. Очевидно, и я выглядел не лучше. Старики орочи посоветовали нам подняться, походить немного и вообще что-нибудь делать, двигаться…
        Это легко было сказать, да трудно было исполнить. Но орочи настаивали. Они помогли нам обуться и подняться на ноги. Старики принялись рубить дрова и просили то одного, то другого из нас сходить за топором, принести дров или поднять полено. Я убедил Рожкова и Ноздрина не отказываться от работы и объяснил, что нужны движения, нужен физический труд, хотя бы и через силу.
        Головокружение, тошнота и сонливость не оставляли нас весь день. Трижды мы вылезали из юрты, заставляя себя двигаться.
        Силы наши восстанавливались очень медленно. Две недели обе старушки ходили за нами, как за малыми детьми, и терпеливо переносили наши капризы. Только мать может так ухаживать за больным ребенком. Женщины починили всю нашу одежду и дали нам новые унты; мужчины починили нарты и сделали нам новые лыжи. Наконец мы оправились настолько, что могли продолжать путешествие.
        Как сейчас, вижу маленькую юрточку на берегу запорошенной снегом протоки. Около юрточки стоят две женщины-старушки с длинными трубками. Они вышли нас провожать. Отойдя немного, я оглянулся. Старушки стояли на том же месте. Я помахал им шапкой. На повороте протоки я послал им последнее «прости».
        Старики снабдили нас продовольствием на дорогу и проводили, как они сами говорили, на шесть песков, то есть на шесть отмелей, образовавшихся у поворотов реки. Они рассказали нам путь вперед на несколько суток и объяснили, где найти людей. Мы расстались.
        Зимний переход по реке Хунгари в 1909 году был одним из самых тяжелых в моей жизни. И каждый раз я вспоминаю с умилением двух старушек, которые, быть может, спасли нас от смерти.
        У МОРЯ

        На острове Ионы
        Охотское море суровое, холодное, бурное. Лето там короткое: в конце июня еще плавает лед, в октябре уже пойдут штормы, начнутся морозы, а к концу месяца, глядишь, появится молодой лед.
        В середине этого моря лежит остров — даже и не остров, а гора, и называется эта гора островом Ионы.
        Вышли мы в море в свежую погоду. Наше суденышко, ныряя и зарываясь в волны носом, медленно продвигалось вперед против ветра. Так прошли сутки, потом ветер стих, и море постепенно успокоилось, но сразу навалился туман. Шли по компасу, часто проверяя пройденное расстояние. На вторые сутки капитан поставил на карте последнюю точку и сказал, что остров близко. Но как найти такой островок в густом тумане?
        Решили ждать, когда разойдется туман. Якорь не отдавали, так как было глубоко, да и грунт такой, что якорь все равно держать не будет. Легли в дрейф. Когда мотор остановили и стало тихо, на юго-востоке мы услыхали какой-то шум — то низкий, глухой, как пароходные гудки, то более высокий и резкий.
        - Говорил же я, что остров близко! Слышите? — сказал капитан.
        - А что же это за шум? Море шумит?
        - Нет, это сивучи ревут да птицы кричат.
        Капитан раньше бывал на острове Ионы.
        - Значит, остров-то совсем близко? Сколько мы до него не дошли?
        - Да мили три, — говорит капитан, — а может быть, и больше. Если бы не туман, видно было бы.
        «Вот тебе, — думаю, — и необитаемый остров, а жизнь-то за пять километров слышно!»
        На другое утро приходит ко мне в каюту вахтенный матрос и говорит, что туман разошелся и остров виден. Я скорее на палубу. Смотрю, кругом чисто и только в стороне острова осталась густая полоса тумана, а над ней видна вершина острова. День был ясный, солнечный, тихий. Паруса мы подняли для просушки — так они и не шелохнутся. К девяти часам утра ушел последний туман. Взял я бинокль и стал разглядывать этот остров. Вот тут-то я жизнь и увидел! Все скалы, все выступы — словом, буквально весь остров усеян птицами. Их там миллионы! И все кричат. Неудивительно, что их за пять километров слышно.
        Птицы занимают верхние этажи — скалы. Нижние этажи — подножия скал и береговые выступы — заняты сивучами. Эти, в свою очередь, тоже все время ревут. Получается такой концерт, что хоть уши затыкай.
        Сивучи — это морские млекопитающие, ушастые тюлени. Так же как и обычные наземные животные, они дышат легкими, рождают живых детенышей, которых мать выкармливает своим молоком. Только жизнь их связана с морем. Конечности превращены у них в ласты, напоминающие плавники рыб. При помощи этих ластов сивучи очень хорошо и быстро плавают.
        В долгую суровую зиму остров Ионы действительно необитаем. Но вот приближается весна. Солнце стало пригревать; нет-нет да и потянет теплый южный ветерок, снег на острове быстро тает, и начинается разрушение льда. Он начинает таять, его ломает волнами и уносит на юг, где весна доканчивает свое дело.
        В это время на острове Ионы появляются первые гости — птицы. Прилетают кайры, бакланы, чайки, топорки и маленькие морские петушки. Зашумел, закричал весь этот разноголосый хор, и ожил остров.
        Особенно много на острове кайр. Эти красивые спокойные птицы, с черной головкой и спинкой, с белым брюшком и острым носиком, деловито рассаживаются по скалам, размещаясь на летних квартирах. Гнезд они не строят, так что забот у них немного. Яйца кайры кладут прямо на камни, без всякой подстилки, и надо только найти маленький уступ, где может уместиться яйцо. Поэтому кайры большую часть времени спокойно сидят на скалах или плавают по морю, добывая себе пищу. Сидят они на самых обрывах. Кайра — птица тяжелая, с ровного места ей подняться трудно, поэтому она выбирает высокие обрывистые места, откуда можно броситься прямо вниз, в воздух, а уже потом, в полете, расправить крылья.
        Больше хлопот у чаек. Где-нибудь на самом обрыве, на маленьком уступе, чайка выстилает площадку какими-то травками, землей, где-то берет палочки, добавляет перья, пух — и гнездо готово. Собственно, это и не гнездо, так как углубления почти нет, а просто площадка, устланная всякой всячиной; но ведь кайры и этого не делают.
        В половине или в конце июня на остров приходят из южных морей жильцы нижних этажей — сивучи. Первыми появляются крупные самцы; они называются секачами. Секачи по-хозяйски осматривают остров, выбирая себе «квартиры» для будущих семейств. Вопрос, кому где разместиться, решается силой. Возникают кровопролитные побоища: звери яростно набрасываются друг на друга, вцепляются своими страшными зубами в противника, вырывая кожу вместе с кусками мяса. Секачи страшно ревут, катаются по берегу и дерутся иногда до полного изнеможения. Кто сильнее, тот занимает лучшие лежбища, а слабые пользуются тем, что останется. Наконец дележка окончена, и сивучи укладываются на новых лежбищах.
        Тогда приходят на остров молодые звери — самцы и самки двух-четырех лет. Эти располагаются где придется, занимая все скалы; взбираются иногда очень высоко, на двадцать -тридцать метров. Прямо удивляешься, как животное, такое неуклюжее на суше, может забраться на почти отвесную скалу.
        Едешь на лодке и вдруг видишь — высоко-высоко над головой, на скале, показывается голова сивуча. И если он чего-нибудь испугается, то прямо головой вниз, «ласточкой», бросается в воду, и беда, если лодка не успеет уйти! Представьте себе, что к вам в лодку с большой высоты прыгает «зверек» в полтонны весом!
        В других случаях сивуч катится по камням, как на салазках, что еще удивительнее. Залезет он высоко на скалы, но только перед ним не обрыв, а довольно пологий склон, и прыгнуть прямо в воду никак нельзя. Испугается он чего-нибудь, надо очень быстро слезть в воду, а быстро-то разве слезешь: ведь сивуч — не горный баран! Он бросается вниз и едет по камням. Его швыряет из стороны в сторону, бьет об острые выступы. Кажется, что он до смерти расшибется, а смотришь: слетел кувырком в воду и поплыл как ни в чем не бывало. Кожа у него толстая, а под кожей — слой сала, как у домашней свиньи. Оно и защищает его тело от ушибов.
        Дней через десять после прихода самок на лежбищах появляется много маленьких хорошеньких зверьков. Они темно-коричневого цвета, шерстка у них мягкая, а длина зверька — около метра. Это родились молодые сивучи. Рождаются они приблизительно в одно время, так что за несколько дней на острове их появляется больше тысячи. Первые дни самки почти не уходят от детенышей: лежат на берегу, кормят их, а если иногда и сойдут в воду пополоскаться, то скорее возвращаются на берег. А детеныши дней двадцать совсем не входят в воду: они еще и плавать не умеют. Если столкнуть их в воду, то они стараются скорее выбраться на берег, смешно так барахтаются, а сами все жмутся к берегу, боятся утонуть.
        Большой зверь сивуч, а трусливый! Стоит подъехать на лодке к лежбищу, как все взрослые сивучи мгновенно убегут в воду. Соберутся в кучу, выставят из воды головы и страшно ревут, плывя за лодкой. Но стоит только повернуть лодку в их сторону, как они сразу нырнут и отплывут на некоторое расстояние, а оттуда опять стараются испугать своим криком. Вылезешь на берег, ходишь между детенышами, и ни один взрослый сивуч не решится заступиться за своих детей и прогнать непрошеного гостя. Даже странно смотреть, когда огромный страшный зверь поспешно удирает от невооруженного человека.
        К началу августа детеныши настолько подрастают, что начинают свободно плавать. Семейная жизнь начинает распадаться. Драк почти нет. Часто можно видеть, как рядом мирно лежат два бывших врага, не делая никаких попыток затеять ссору. Сивучи часто сходят в воду, где они усиленно питаются, готовясь к длинному путешествию на юг.
        Ревут они все время — и день и ночь над островом стоит несмолкаемый рев.
        Интересно смотреть, как играют взрослые сивучи. Они, как собачонки, плавают и ныряют, догоняя друг друга, борются, хватают друг друга зубами, и все это очень грациозно, так как в воде сивучи необычайно проворны.
        А наверху жизнь идет своим чередом. Вывелись птенцы, и теперь вереницы птиц беспрерывно летят: одни в море, а другие обратно, на остров, таща в клюве рыбешку для пропитания своих прожорливых детенышей.
        Заберешься на скалы — и растеряешься. Везде, где только можно, даже в грязи, в лужах, лежат яйца и сидят уже вылупившиеся птенцы — грязные, мокрые. Сидят смирно, молчат. Это кайры. А вот на выступе из своего гнезда выглядывают птенцы чайки. Эти чистенькие, они живут лучше. Поднесешь палец, а птенец сразу разинет рот и старается схватить. В это время мать летает около самой вашей головы и жалобно стонет, боясь за свое детище.
        Зато кайры не обращают внимания на людей. Можно поймать птенца, он запищит в руках, а мать сидит рядом и спокойно смотрит на вас своим черным глазом, смешно вертя головой. Только иногда она издает тихий звук — что-то вроде «кррр-кррр!» Вообще они людей не боятся. Мы стали подходить к кайрам, отгоняя их к обрыву. Они медленно отходили, не улетая, а когда отступать стало некуда, позволили нам подойти к ним вплотную. Мы сели рядом с ними и стали гладить их по голове, по спине; они сидели совершенно спокойно, только слегка пригибали голову, когда рука дотрагивалась до нее. Наконец мы столкнули одну кайру с обрыва, но она, облетев круг, села на старое место и опять позволила гладить себя.
        Видел я совершенно удивительный случай, когда взрослые птицы нечаянно столкнули птенца с обрыва метров двадцати высотой. «Ну, — думаю, — останется мокрое место от него». Шутка ли — с такой высоты упасть на камни! Смотрю, шлепнулся птенец на камни, полежал некоторое время неподвижно, а потом встал и тихонечко заковылял к воде — правда, волоча одну ножку: он ее или сломал, или вывихнул. Мягкий пух задерживает птенца при падении и предохраняет от ушибов.
        Приближается осень. Солнце уже не греет, начались штормы, и ветерок все чаще и чаще тянет с севера. Море открытое, глубокое, и волны на остров идут страшные. Сивучьи лежбища заливает. А тут, глядишь, ночью ударил мороз и появляется ледок. Забеспокоились жители острова: приходит время собираться в путь. Молодежь подросла, птенцы летают так, что их от взрослых птиц не отличишь, да и сивучата стали совсем взрослыми. Правда, размером им со старыми не сравняться, да и более темная окраска выдает их, но в плавании они от родителей не отстанут.
        И вот как-то утром после шторма все их летние квартиры оказались покрытыми тонким слоем льда. Тогда сивучи сошли в воду, поплавали вокруг острова, поревели на прощанье и пошли в теплые моря, чтобы переждать холодную зиму, а весной снова вернуться на остров. Нижние этажи освободились.
        Заволновались и птицы. Не понравилось им, что остров стал покрываться снегом, а на море плавает лед и негде добыть себе пищу. Посовещались они между собой, снялись с острова, и скоро вся огромная стая затерялась в необъятном морском просторе.
        Тихо стало на острове, пусто, и только волны шумят, набегая на берег.
        Редкая находка
        Отряд наш дошел до устья реки Владимировки и расположился биваком на берегу моря.
        На берегу залива мы нашли несколько промысловых китайских фанз. Сразу видно было, чем занимались их обитатели. Около одной фанзы валялись панцири — целые груды крабов, высохших и покрасневших на солнце. Тут же на циновках сушилось их мясо.
        За следующей фанзой тянулись навесы из травы, под которыми сушилась морская капуста. Здесь было много народу. Одни китайцы особыми крючьями доставали капусту со дна моря; другие сушили ее на солнце, наблюдая за тем, чтобы она высохла ровно настолько, чтобы не стать ломкой и не утратить своего зеленовато-бурого цвета; третьи связывали капусту и укладывали ее под навесы.
        Идя вдоль берега моря, я еще издали видел, как по колено в воде с шестами в руках бродили китайцы. Они были так заняты своим делом, что заметили нас только тогда, когда мы подошли к ним вплотную.
        Голые до пояса и в штанах, засученных по колено, китайцы осторожно двигались по воде и высматривали что-то на дне моря. Иногда они останавливались, тихонько спускали в воду палки и выбрасывали что-то на берег. Это были съедобные ракушки.
        Палки, которыми работали китайцы, имели с одного конца небольшую сеточку в виде ковшика, а с другого — железный крючок. Увидев двустворчатку, китаец отрывал ее багром от камней, а затем вынимал сеточкой.
        Китайцы на берегу сейчас же опускали ракушки в котел с горячей водой. Умирая, моллюски сами раскрывали раковины. Тогда при помощи ножей китайцы вынимали моллюсков из раковин и заготовляли их впрок, подвергнув предварительному кипячению.
        Китайцы далеко разбрелись по берегу. Я сел на камни и стал смотреть в море. Вдруг слева от меня раздались какие-то крики. Я повернулся в ту сторону и увидел, что в воде идет борьба. Два китайца старались палками выбросить какое-то животное на берег.
        Они наступали на него, боясь его и в то же время не желая упустить.
        Я побежал туда.
        Животное, с которым боролись китайцы, оказалось большим осьминогом.
        Своими сильными щупальцами осьминог цеплялся за камни, иногда махал ими в воздухе, затем вдруг стремительно бросался то в одну, то в другую сторону.
        В это время на помощь прибежали еще три китайца.
        Огромный осьминог находился, так близко от берега, что я мог хорошо рассмотреть его. Затрудняюсь сказать, какого он был цвета. Окраска его постоянно менялась: то она была синеватая, то ярко-зеленая, то серая и даже желтоватая. Чем ближе китайцы подвигали осьминога на мель, тем беспомощнее он становился. Наконец его вытащили на берег.
        Это был огромный мешок с головой, от которой отходили длинные щупальца, унизанные множеством присосок. Когда он поднимал кверху сразу два-три щупальца, можно было видеть его большой черный клюв, очень похожий на клюв попугая. Иногда этот клюв сильно выдвигался вперед, иногда совсем втягивался внутрь, и на месте его оставалось только небольшое отверстие.
        Особенно интересны были его глаза. Трудно найти другое животное, глаза которого так напоминали бы человеческие.
        Мало-помалу движения осьминога становились медленнее; по телу его начали пробегать судороги, окраска стала блекнуть, и все больше и больше стал выступать один общий фиолетово-серый цвет.
        Наконец животное успокоилось настолько, что к нему стало возможно подойти без опаски. Я измерил его.
        Этот представитель головоногих был чрезвычайно больших размеров. Мешок с внутренностями был восьмидесяти сантиметров в длину. Щупальца (ноги) осьминога были до полутора метров длиной и двенадцати сантиметров в окружности.
        Этот экземпляр осьминога был достоин красоваться в любом музее, но у меня не было подходящей посуды и достаточного количества формалина, поэтому пришлось ограничиться только куском его ноги.
        Этот обрезок я положил в одну банку с раковинами раков-отшельников.
        Вечером, когда я стал разбирать содержимое банки, то, к своему удивлению, не нашел двух раковин. Оказалось, что они были глубоко засосаны обрезком ноги спрута. Значит, присоски ее действовали некоторое время и после того, как она была отрезана и положена в банку с формалином.
        Вечером китайцы угощали меня мясом осьминога.
        Они варили его в котле с морской водой. Оно было белое, упругое и вкусом несколько напоминало белые грибы.
        В селении орочей
        Были уже сумерки, когда мы достигли селения Дата. Домики орочей, точно серые, невзрачные зверьки, испуганные чем-то, сбились в кучу и притаились около высокого утеса. Запахло морем. Орочи повернули лодки. Учуяв наше приближение, собаки начали выть все разом.
        Из ближайшей юрты вышел мужчина. Это был ороч Антон Сагды, с которым впоследствии я подружился. Он позвал свою жену и велел ей помочь нам перенести вещи. Мы узнали, что все мужское население ушло на охоту за морским зверем и дома остались старики, женщины и дети. Через несколько минут мы сидели в юрте по обе стороны огня и пили горячий чай.
        После ужина ороч и его жена ушли к соседям, предоставив нам для ночевки всю юрту.
        Когда я проснулся, было уже поздно. Сквозь отверстие в крыше юрты виднелось серое небо. Одеяло мое немного промокло от дождя.
        При дневном освещении селение Дата имело совсем иной вид. Семь бревенчатых домиков и десять юрт из корья растянулись вдоль берега реки. Юрты орочей больше размерами, чем у родственных им удэхейцев. Кроме крыш у них есть боковые стенки. Люди помещаются на полу по обе стороны огня. Тут же, на полках, связанных лыком, где стояла деревянная и берестяная посуда, я заметил несколько белых тарелок.
        Орочи любят держать около своих домов птиц и животных. В селении Дата был настоящий зверинец.
        Близ юрты Антона Сагды в особом помещении, сложенном из толстых бревен, сидел медведь. Когда он достигнет полного возраста, его убьют в праздник, как это делают гиляки и айны. Медведь был злой и сквозь щели в бревнах старался лапой схватить любопытных, заглядывающих в его темницу.
        В другом домике я увидел молодую лису. В движениях ее было что-то порывистое, собачье, и что-то грациозное, кошачье.
        По соседству, на сушилках, привязанный за ногу, сидел орел. Он успел уже свыкнуться со своей неволей, равнодушно поглядывал по сторонам и только время от времени клювом перебирал у себя на груди перья.
        Около крайнего дома, в деревянном ящике, сидели две только что пойманные молодые уточки. Они пищали и просовывали свои неуклюжие головы между прутьями клетки. Тут же, внутри юрты, по полу прыгала привязанная за ногу озорница сойка. Она испускала резкие крики и, согнув набок головку, поглядывала в дымовое отверстие в крыше.
        После осмотра селения я хотел перебраться на другую сторону реки. Антон Сагды охотно взялся проводить меня к морю. Мы сели с ним в лодку и переехали через реку.
        Самое устье Тумнина узкое. Огромное количество воды, выносимое рекою, не может вместиться в устье. С берега видно, как сильная струя пресной воды далеко врезается в море, и кажется, будто там еще течет Тумнин. Навстречу ему идут волны, темные, с острыми гребнями. Столкнувшись с быстрым течением реки, они сразу превращаются в пенистые буруны.
        Я сел на берегу и стал любоваться прибоем, а мой спутник закурил трубку и рассказал, как однажды семнадцать человек орочей на трех больших лодках отправились за морским зверем.
        Дело было весной, в марте. Надо было добраться до сплошного льда, где охотники рассчитывали найти тюленей. Погода была хорошая, море тихое, Мыс, где ныне стоит Николаевский маяк, чуть виднелся на горизонте. После полудня орочи заметили лед и на нем много нерп. В короткий срок охотники убили до сотни нерп.
        Вдруг с северо-восточной стороны надвинулся холодный туман и пошел снег. Старики уговаривали молодых орочей бросить убитых животных и спешно идти назад к берегу, которого теперь уже не было видно. Тяжело нагруженные лодки не могли двигаться скоро. Небо все больше и больше заволакивало тучами. Охотники потеряли направление и гребли наугад до самых сумерек, а ветром их относило в сторону. Так промаялись они всю ночь, а наутро, когда стало светать, опять увидели перед собой ледяное поле и на нем трупы убитых ими тюленей. Тогда они вытащили лодки на лед, укрепили на веслах палатки и стали выжидать конца бури.
        Двое суток бушевало море. Опасаясь, что волнением может взломать лед, старики велели всем держаться около лодок. Дров не было, жгли в котлах нерпичье сало, на растопку шли палки и доски от сидений. Огонь раскладывали только тогда, когда надо было согреть воду. На третий день ветер, начал стихать, море понемногу стало успокаиваться. Когда небо очистилось, люди увидели землю. По очертаниям гор старики узнали, что находятся против устья реки Копи.
        Уезжая со льдины, охотники побросали всех тюленей в воду, отдав их в жертву хозяину морей Тэму, в глубоком убеждении, что это он наказал их за убой такого большого количества тюленей — его собак. Орочи дали обет на будущее время бить зверя ровно столько, сколько надо для прокормления.
        Велика была радость женщин селения Дата, увидевших своих мужей и братьев, которых они считали безвозвратно погибшими.
        Рыбная ловля зимой
        Зимой, в начале декабря, я ходил на рыбную ловлю к устью реки Кусуна.
        Удэхейцы захватили с собой тростниковые факелы и тяжелые деревянные колотушки.
        Между протоками, на одном из островов, заросших осиной, ольхой и тальником, мы нашли странные постройки, крытые травой. Я сразу узнал работу японцев. Это были хищнические рыбалки, совершенно незаметные как с суши, так и со стороны моря. Один из таких шалашей мы использовали для себя.
        Лед в заводи был гладкий, как зеркало, чистый и прозрачный; под ним хорошо были видны мели, глубокие места, водоросли, камни и утонувший плавник. Удэхейцы сделали несколько прорубей и спустили в них двойную сеть. Когда стемнело, они зажгли тростниковые факелы и побежали к прорубям, время от времени с силою бросая на лед колотушки. Испуганная светом и шумом, рыба бросилась вперед как шальная и запуталась в сетях. Улов был удачный: поймали морского тайменя, трех мальм, четырех кунж и одиннадцать красноперок.
        Удэхейцы снова опустили сети в проруби и погнали рыбу с другой стороны, потом перешли на озерко, оттуда в протоку, на^-^реку и опять в заводь.
        Часов в десять вечера мы окончили ловлю. Одни отправились домой, другие остались ночевать на рыбалке. Остался и удэхеец Логада, знакомый мне еще с прошлого года.
        Ночь была морозная и ветреная. Даже у огня холод давал себя чувствовать. Около полуночи я хватился Логады и спросил, где он. Один из его товарищей ответил, что Логада спит снаружи. Я оделся и вышел из балагана. Было темно; холодным ветром, как ножом, резало лицо. Я походил немного по реке и возвратился, сказав, что нигде костра не видел. На это удэхейцы ответили мне, что Логада обычно спит без огня.
        - Как — без огня? — спросил я с изумлением.
        - Так, — ответили они равнодушно.
        Опасаясь, чтобы с Логадой что-нибудь не случилось, я зажег свой маленький фонарик и пошел его искать. Два удэхейца вызвались провожать меня. Под берегом, шагах в десяти от балагана, мы нашли Логаду спящим на охапке сухой травы.
        Он был в куртке и в штанах из выделанной изюбриной кожи; голову он укрыл белым капюшоном. Волосы на голове у него заиндевели, спина покрылась белым налетом. Я стал усиленно трясти его за плечо. Он поднялся, и хотя снял с ресниц иней, видно было, что он не озяб: не дрожал и не подергивал плечами.
        - Тебе не холодно? — спросил я его с удивлением.
        - Нет, — отвечал он. — А что случилось?
        Удэхейцы сказали ему, что я беспокоился о нем и долго искал его в темноте. Логада ответил, что в балагане людно и тесно и потому он решил спать на воле. Затем он поплотнее завернулся в свою куртку, лег на траву и снова уснул.
        Удивленный этим, я вернулся в балаган.
        - Ничего, капитан, — сказал мне мой проводник. — Наши люди холода не боятся. Его постоянно сопка живи, соболя гоняй. Где застанет ночь — там и спи. Его постоянно спину на месяце греет.
        Когда рассвело, удэхейцы опять пошли ловить рыбу.
        Теперь они применили другой способ. Над прорубью была поставлена небольшая кожаная палатка, со всех сторон закрытая от света. Солнечные лучи проникали под лед и освещали дно реки. Ясно, отчетливо были видны галька, ракушки, песок и водоросли.
        Таких палаток было поставлено четыре, вплотную друг к другу. В каждой палатке осталось по человеку; все другие рыболовы пошли в разные стороны и стали тихонько гнать рыбу. Когда она подходила близко к проруби, охотники, сидевшие в палатках, кололи ее острогами.
        Охота эта была еще добычливее, чем предыдущая. За ночь и за день удэхейцы поймали двадцать два тайменя, сто тридцать шесть кунж, двести сорок морских форелей и очень много красноперки.
        Смерч на море
        После недавней бури в природе воцарилась полная тишина, хотя небо было покрыто тучами. Лохматые тучи стояли над землею так низко, что все сопки казались срезанными под один уровень. Свежевыпавший снег толстым слоем прикрыл юрты, опрокинутые вверх дном лодки, камни, валежник на земле, пни, оставшиеся от недавно порубленных деревьев. Однако этот белоснежный убор не придавал окрестности веселого и праздничного вида. В темном небе, в посиневшем воздухе, в хмурых горах и черной, как деготь, воде чувствовалось напряжение, которое чем-то должно было разрядиться.
        Я взял лодку и переехал на другую сторону реки Улики. Перейдя через рощу, я вышел к намывной полосе прибоя.
        На море был штиль. Трудно даже представить себе море в таком спокойном состоянии: ни малейшего всплеска у берега, ни малейшей ряби на поверхности. Большой мыс Лессепс-Датта, выдвинувшийся с северной стороны в море, с высоты птичьего полета должен был казаться громадным белым лоскутом на темном фоне воды, а в профиль его можно было принять за чудовище, которое наполовину погрузилось в море и замерло, словно прислушиваясь к чему-то. И море и суша были безмолвны, безжизненны и пустынны. Белохвостые орланы, черные кармораны, пестрые каменушки и белые чайки — все куда-то спрятались и притаились.
        Я пошел вдоль берега навстречу своему спутнику.
        - Куда вы торопитесь? — спросил я его.
        - Пароход идет, — сказал он, указывая рукой на море.
        Я оглянулся и увидел столб дыма, поднимающийся из-за мыса.
        Сначала я тоже подумал, что это дым парохода, но мне показалось странным, что судно держится так близко к берегу, да, кроме того, пароходу и незачем заходить на этот мыс.
        Потом меня удивило вращательное движение дыма, быстрота, с которой он двигался, и раскачивание его из стороны в сторону. Темный дымовой столб порой изгибался — то делался тоньше, то становился толще; иногда его разрывало на части, которые соединялись вновь.
        Я терялся в догадках и не мог объяснить себе это необычайное явление. Когда же столб дыма вышел из-за мыса на открытое пространство, я сразу понял, что вижу перед собой смерч. В основании его вода пенилась, точно в котле. Вихрь подхватывал ее и уносил ввысь, а сверху в виде качающейся воронки спускалось темное облако.
        Из-за мыса смерч вышел тонкой струйкой, но скоро принял большие размеры. И по мере того как он увеличивался, он все быстрее вращался, ускоряя движение на северо-восток. Через несколько минут он принял поистине гигантские размеры и вдруг разделился на два смерча, двигавшихся в одном направлении — к острову Сахалину.
        Спустя некоторое время они снова стали сходиться. Тогда небо между ними выгнулось, а вода вздулась большим пузырем. Еще мгновение — и смерчи столкнулись. Можно было подумать, что в этом месте взорвалась громадная мина. В море поднялось сильное волнение, тучи разорвались и повисли клочьями, и на месте смерчей во множестве появились вертикальные полосы, похожие на ливень. Затем они стали блекнуть. И нельзя было решить, что это — дождь или град падает в воду. Потом в море появилась какая-то мгла, заслонившая полосы, оставшиеся от смерчей.
        Тучи, до этого времени неподвижно лежавшие на небе, вдруг пришли в движение. Темно-серые, с разлохмаченными краями, словно грязная вата, они двигались вразброд, сталкивались и поглощали друг друга. Ветер, появившийся в высших слоях атмосферы, скоро спустился на землю, сначала небольшой, потом все сильнее и сильнее. Небо, стало быстро очищаться.
        Сделав необходимые записи в дневнике, я отправился к старшине Антону Сагды.
        У него я застал несколько человек орочей и стал их расспрашивать о смерчах. Они сказали мне, что маленькие смерчи в здешних местах бывают осенью, но большие, вроде того, который я наблюдал сегодня, появляются чрезвычайно редко.
        Старшина рассказал мне, что однажды, когда он был еще молодым человеком, он в лодке с тремя другими орочами попал в такой смерч. Смерч подхватил лодку, завертел ее, поднял на воздух и затем снова бросил на воду. Лодка раскололась, но люди не погибли. Помощь оказали другие лодки, находившиеся поблизости.
        Шаровая молния
        Я сидел на большой базальтовой глыбе в лесу около моря. Было уже поздно. Взошла луна. Кругом было тихо. Ни малейшего движения в воздухе, ни единого облачка на небе. Листва на деревьях, мох на ветвях старых елей, сухая трава и паутина, унизанная каплями вечерней росы, — все было так неподвижно, как в сказке о спящей царевне.
        Еще не успевшая остыть от дневного зноя земля излучала тепло, и от этого было немного душно. Я вдыхал теплый ночной воздух, напоенный ароматом смолистых хвойных деревьев.
        Какой-то жук с размаху больно ударил меня в лицо и упал на землю. Слышно было, как он шевелится в траве, стараясь выбраться на чистое место. Это ему удалось: он с гуденьем поднялся в воздух и полетел куда-то в сторону. Я встал и пошел своей дорогой.
        Скоро сплошной лес кончился, и я вышел на пригорок. Передо мной расстилался пологий скат, покрытый редколесьем, кустарниками и высокой травой.
        Я увидел впереди себя какой-то странный свет. Кто-то навстречу шел с фонарем. «Вот чудак! — подумал я. — В такую светлую ночь идет с огнем».
        Через несколько шагов я увидел, что фонарь был круглый и матовый. «Вот диво! — снова подумал я. — Кому это могло взбрести на ум при свете луны идти по тайге с бумажным фонарем?»
        В это время я заметил, что фонарь светится довольно высоко над землей, значительно выше человеческого роста. «Еще недоставало! — сказал я почти вслух. — Кто-то несет фонарь на палке».
        Странный свет приближался. Так как местность была неровная и тропа то поднималась, то опускалась в выбоину, фонарь, согласуясь с движениями таинственного пешехода, тоже то принижался к земле, то поднимался. Я остановился и стал прислушиваться.
        Но тишина была полная: ни шума шагов, ни покашливания — ничего не было слышно. Я умышленно громко кашлянул, стал напевать какую-то мелодию, снова прислушался. Тишина… Тогда я громко спросил, кто идет. Мне никто не ответил. И вдруг я увидел, что фонарь движется не по тропе, а в стороне, влево от меня, над кустарниковой зарослью.
        Это был какой-то светящийся шар величиною в два кулака, матово-белого цвета. Он медленно плыл по воздуху, то опускаясь там, где были на земле углубления и растительность была ниже, то поднимаясь кверху там, где повышалась почва и рос кустарник. Однако было заметно, что шар всячески избегает соприкосновения с ветвями деревьев, старательно обходит каждый сучок, каждую веточку и былинку.
        Стало страшно: я не мог понять, что это такое.
        Когда светящийся шар поравнялся со мной и был от меня шагах в десяти, не более, я мог хорошо его рассмотреть. Раза два его внешняя оболочка как бы лопалась, и тогда внутри него становился виден яркий бело-синий свет. Листья, трава и ветви деревьев, мимо которых близко проходил шар, тускло освещались его бледным светом и шевелились. От шара тянулся тонкий, как нить, огненный хвостик, который по временам в разных местах давал мельчайшие вспышки.
        Я понял, наконец, что передо мной шаровая молния. Должно быть, каждая из травинок была заряжена тем же электричеством, что и молниеносный шар. Вот почему он избегал с ними соприкасаться.
        Я хотел было стрелять в него, но побоялся. Выстрел всколыхнул бы воздух, который увлек бы за собой шаровую молнию. От соприкосновения с каким-либо предметом она могла беззвучно исчезнуть, но могла и разорваться. Я стоял как прикованный и не смел пошевельнуться. Светящийся шар неуклонно двигался все в одном направлении. Он наискось пересек мою тропу и стал взбираться на пригорок. По пути он поднялся довольно высоко и прошел над кустом, потом стал опускаться к земле и вслед за тем скрылся за возвышенностью. Странное чувство овладело мною: мне было и страшно и любопытно. Я быстро пошел назад, взбежал на пригорок. Шаровая молния пропала. Долго я искал ее глазами и нигде не мог найти. Она словно в воду канула.
        Птичий базар
        Мы плыли на лодке вдоль берега моря. Высокая скала преградила нам путь, и лодке пришлось объехать ее. Во многих местах скала выветрилась и обвалилась в море.
        По всему обрыву, от верха до самой воды, образовались карнизы. Одни из них были длинные и узкие, другие, наоборот, короткие и широкие. Местами над морем нависли большие плоские глыбы, которые каким-то чудом держались на весу.
        В одном месте вывалился целый пласт, и образовалась длинная галерея, замкнутая с трех сторон и открытая только с моря. И все эти карнизы, все трещины, все углубления были заняты бесчисленным множеством птиц.
        Самые нижние карнизы занимали кармораны. Несмотря на свой мрачный характер, они любят гнездиться большими обществами. Как на выставке, сидели они чинно в ряд и с беспокойством поглядывали на наши лодки. На белом от птичьего помета карнизе они резко выделялись своим черным цветом.
        Тут же, по соседству, небольшими группами, вытянувшись в линию, точно солдаты, сидели малые бакланы, оперение которых ярко отливало сине-зеленым металлическим блеском. Если бы они не поворачивали голов, чтобы проводить нас глазами, их можно было бы принять за чучела, выставленные напоказ.
        Трещины и углубления в камнях были заняты топорками — странными птицами величиной с утку, с темной общей окраской, белесоватой головой и уродливыми оранжево-зелеными клювами, за которые они получили название морских попугаев.
        Большие чайки сидели вперемешку с клушами и не ссорились между собой; только некоторые из них, переминаясь с ноги на ногу, порой сталкивали друг друга со скалы. Тогда упавшая птица отлетала немного, но старалась тотчас же вернуться на прежнее место или сесть рядом.
        Но больше всего на птичьем базаре было кайр, относящихся к семейству чистиков. Их было бесчисленное множество: каждый выступ, каждое углубление, каждая пядь карниза, где хоть как-нибудь можно было примоститься для высиживания яиц, — все было занято этими остроклювыми птицами с темно-серо-бурым оперением.
        Мы проходили очень близко к скале, но все птицы сидели крепко и не хотели покидать своих мест. Только некоторые бакланы слетали, но, видя, что никто не следует их примеру, тотчас возвращались обратно.
        Миновав утес, мы свернули в небольшую бухточку, и, как всегда, стали биваком на намывной полосе прибоя, где было достаточно плавника, высушенного солнцем и ветрами.
        На другой день была назначена дневка. Я решил воспользоваться свободным временем и посетить птичий базар.
        Со стороны суши подойти к нему было нетрудно: некоторые карнизы загибались в долинку и были вполне доступны. Я взобрался по ним, как по лестнице, иногда опираясь на колено и хватаясь руками за выступы скалы.
        Здесь так много было кайр, что я должен был двигаться с большой осторожностью, чтобы не задевать их ногами. Как-то странно было видеть возле себя птиц, которые не выказывали ни малейшего беспокойства и не делали никаких попыток улететь или отодвинуться в сторону. Даже когда я протягивал руку, чтобы дотронуться до птиц, они только оборонялись клювами, не поднимаясь с места. Кайры сидели на земле сплошной массой, и все были обращены головами к морю. Они высиживали яйца, причем гнезда их были устроены прямо на камнях, без всякого укрытия сверху.
        В это время справа от меня я увидел ворону, потом еще двух. Они садились на свободные камни, быстро осматривались по сторонам и перелетали с места на место. Я заметил, что вороны все время следовали за мной по пятам. Сначала я не обращал на них внимания, но потом это стало меня раздражать. Я никак не мог понять, что им от меня нужно. Раза два я бросал в них камнями.
        Хитрые птицы караулили мои движения, и только я нагибался за камнем или замахивался на них рукой, как они поднимались в воздух, но тотчас опять садились по соседству.
        Так, пробираясь по карнизам, я скоро попал в самую гущу кайр. Очень часто мне приходилось ставить ногу совсем вплотную к какой-нибудь птице, и лишь тогда она откидывала немного голову назад и с недоумением рассматривала большой и незнакомый ей предмет. Я нагнулся, взял одну кайру в руки и поднял ее кверху. Тотчас откуда-то сбоку появилась ворона. В мгновение ока она схватила единственное в гнезде яйцо и полетела вдоль террасы.
        Теперь я наконец понял, почему так настойчиво следовали за мной черные пернатые воровки. Они отлично знали, что, сопровождая человека по птичьему базару, легко можно полакомиться яйцами, надо только не отставать.
        Поступок вороны так возмутил меня, что я выпустил из рук кайру и снял с плеча ружье. Я выстрелил в ту ворону, которая с яйцом в клюве только что уселась на краю соседней террасы. Звук выстрела подхватило гулкое эхо. Тысячи птиц с криками поднялись на воздух. Они буквально затмили солнце. В это время другая ворона тоже украла чье-то яйцо. Она расколола его своим сильным клювом. Из яйца вывалился почти насиженный, совершенно голый цыпленок. Ворона разорвала его и съела, потом схватила второе яйцо и улетела прочь.
        Мало-помалу бакланы, топорки, каменушки, чайки и кайры стали возвращаться на свои места. Тогда я решил не тревожить их больше, спустился по карнизу и пошел к биваку.
        На фоне светлого неба темнел птичий утес, где собрались тысячи пернатых, чтобы вывести птенцов, научить их плавать, летать, добывать себе пищу. Эти птенцы, когда вырастут, на этом же самом месте будут выводить свое потомство. Кто знает, скольким поколениям эта скала уже дала приют и сколько еще поколений будут считать ее своей родиной…
        На другой день один казак отправился на птичий базар. Ему не верилось, что птицы не улетают с гнезд даже тогда, когда их трогают руками. Часа через полтора казак вернулся и рассказал, что ночью птичий базар посетил медведь. Казак нашел его следы, много разоренных гнезд и раздавленных яиц, которыми лакомился косолапый.
        Мыс Сюркум
        Недалеко от бухты Аука берег моря делает изгиб к северо-востоку. Высокий, скалистый и обрывистый берег тянется на сорок восемь километров. У подножия его нет намывной полосы прибоя, прибрежные скалы отвесно обрываются прямо в море. На всем протяжении от бухты Аука до самого мыса Сюркум нигде нет места, где бы могла пристать лодка и найти защиту от непогоды.
        Еще раньше старик ороч Иван Михайлович Бизанка говорил мне, что около мыса Сюркум надо быть весьма осторожным и что для плавания там нужно выбирать тихую погоду. Такой же наказ дважды давали старики селения Дата сопровождавшим меня проводникам. Поэтому они все время поглядывали на море, смотрели на небо и по движению облаков старались угадать погоду.
        Последние дни море было удивительно спокойное. Если бы оно не вздыхало неуловимой для глаза, но ощутимой в лодке широкой зыбью, его можно было бы принять за тяжелый расплавленный металл, застывший и отшлифованный, уходящий в синеющую даль, где столпились белые кучевые облака с закругленными краями. Солнце, отраженное в гладкой поверхности воды, слепило глаза.
        Такая тишь смущала орочей. Она казалась им предательской.
        Однако на третий день орочи объявили, что можно ехать. Минут через двадцать мы уже плыли вдоль берега.
        На неподвижной и гладкой поверхности моря не было ни малейшей ряби. Солнце щедро посылало свои лучи, чтобы согреть и осушить намокшую от недавних дождей землю и пробудить к жизни все, что растет на ней: от могучего тополя до ничтожной былинки.
        Около полудня наши лодки отошли от бухты Аука километров на шесть. В это время сидевший на веслах ороч Копинка что-то сказал Намуке, стоявшему у руля. Тот быстро обернулся. Копинка перестал грести и спросил своего товарища, не лучше ли возвратиться, пока есть время.
        Я оглянулся и увидел сзади, там, где небо соприкасалось с морем, темную полоску, протянувшуюся по всему горизонту. Эта полоска предвещала ветер. Полагая, что это будет небольшой местный ветерок, Намука подал знак плыть дальше.
        Минут через десять полоска на горизонте расширилась и потемнела. Одновременно другая такая же полоса появилась справа от нас. Орочи стали совещаться и хотели плыть обратно, держась как можно ближе к берегу. Но в это время темная полоса придвинулась к нам вплотную. Внезапно подул сильный ветер, и море сразу запенилось и зашумело. Опасаясь, что мы не выгребем против ветра, орочи решили идти дальше, к Сюркуму, и стали ставить парус.
        Это было полотнище палатки, привязанное за углы к двум шестам, поставленным крест-накрест. К другим двум углам привязали веревки, концы которых должны быть в руках у рулевого.
        Копинка взялся управлять парусом, я сел за весла, а Намука остался на руле. Под парусом наша лодка пошла быстрее. Тучи быстро сгущались. Кое-где у берега появились клочья тумана. Начал моросить дождь.
        Волны подгоняли нашу утлую ладью, накреняя ее то на один, то на другой бок. Она то бросалась вперед, то грузно спускалась с волны и зарывалась носом в воду. Чем сильнее дул ветер, тем быстрее бежала наша лодка, но вместе с тем все труднее становилось плавание.
        Тяжело загруженная лодка глубоко сидела в воде, и волны захлестывали ее с боков. Время от времени мы откачивали воду берестяным ковшом, который орочи захватили с собой. Напрасно мы осматривали берег в надежде найти хоть какое-нибудь укрытие от непогоды. Угрюмые высокие скалы совершенно отвесно падали в воду. Волны с яростью ударялись о них и белыми фонтанами взлетали кверху. Пристать к берегу было невозможно, о возвращении назад нечего было и думать. Нам оставалось только одно — идти по ветру и напрячь все усилия, чтобы как можно скорее обогнуть мыс Сюркум и войти в бухту. Никто не сидел сложа руки: одни гребли, другие откачивали воду. В ход были пущены оба чайника и котел.
        Так продержались мы часа два. Наконец стало ясно, что благополучно дойти до мыса Сюркум нам не удастся: ветер очень засвежел, волны с неумолимой настойчивостью нагоняли лодку и заливали ее корму. Теперь все зависело от рулевого. Намука с тревогой следил за лодкой, а Копинка не спускал глаз с паруса, то подтягивая один конец, то отдавая другой.
        «Неужели мы так и не найдем на берегу ни одного залива, который дал бы нам хоть временное укрытие?» — думал я, со страхом и тоской всматриваясь в высокие скалы.
        Вдруг Намука привстал и, внимательно разглядывая берег, стал советоваться с Копинкой. По отрывкам их разговора я понял, что они нашли место, где можно укрыться. Копинка кивнул головой. Намука навалился на руль — и лодка стала приближаться к берегу. Здесь море шумело еще сильнее. Шум прибоя был так оглушителен, что мы не слышали друг друга и объяснялись знаками. Мы вступили в водоворот пены, всплесков и брызг.
        От скалистого берега выдвигалась в море гигантская базальтовая жила.
        Парус был спущен в одно мгновение. Несколько ударов весла — и лодка укрылась за базальтовой стеной. Мы попали в относительно спокойный водоем. В самой середине нашего укрытия поднимался из воды большой плоский камень. Поверхность его была покрыта бурыми водорослями и раковинами.
        Намука подвел лодку к камню, и мы вылезли на него. Все сразу повеселели. Стрелки стали откачивать воду, а я с орочами принялся осматривать берег. Наше укрытие было ловушкой, из которой можно выбраться только по воде. Вокруг нас высились гигантские утесы, круто, а местами отвесно обрывающиеся в море. Все наше спасение заключалось в лодке, и прежде всего надо было позаботиться о ней.
        Между тем буря разыгралась не на шутку. Волны с грохотом таранили стену, но она стойко выдерживала натиск моря. Ветром перебрасывало через нее брызги. Волны пенились, дробились и, ослабленные, с урчаньем заходили за базальтовую стенку, выплескиваясь на камни, к которым была привязана лодка. Опасаясь за участь наших грузов, я велел перевести лодку в самую глубь бухточки.
        Когда вода из лодки была выкачана, мы перебрали все наше имущество и уложили его получше, прикрыв сверху брезентом и обвязав покрепче веревками. Затем мы закусили, оделись потеплее и сели на свои места в лодке, в ожидании, когда ветер стихнет и море хоть немного успокоится.
        Однако буря усиливалась и к вечеру превратилась в настоящий шторм.
        В сумерки орочи сделали открытие, сильно встревожившее нас. Начался прилив, а во время прилива вода здесь поднимается до двух метров. Несомненно, плоский камень, за которым мы стояли, будет затоплен. Это бы еще ничего, но беда в том, что ветер переменил направление и погнал волны как раз в угол, где мы укрылись. Волны прилива начали бить лодку о камни.
        Стало ясно, что, если мы сейчас же не выйдем в море, потом будет поздно. Это понимал каждый из нас. Медлить было нельзя. Словно сговорившись, мы взялись за весла. В это время в бухточку вошла большая волна и окатила плоский камень. Орочи воспользовались временным затишьем и вывели лодку за стенку. Новая волна подхватила лодку, как перышко, и на гребне вынесла за буруны. Ветер хлестнул по лицу холодной изморосью. Лодка сильно накренилась: прошла вторая большая волна, потом третья…
        Буруны остались позади. Орочи быстро подняли парус. Словно раненая птица, увлекаемая сильным ветром, помчалась наша лодка вдоль берега.
        Сумерки быстро спускались на землю. В море творилось что-то невероятное. Не было видно, где кончается вода и где начинается небо. Страшные волны вздымались спереди и сзади. Они налетали внезапно и так же внезапно исчезали, на их месте появлялась глубокая впадина, и тогда казалось, будто лодка катится в пропасть. Несмотря на то что мы усиленно откачивали воду, вода в лодке не убывала. Скоро одежда наша промокла насквозь. Я был в каком-то забытьи. Порой сквозь завывания ветра и зловещий шум волн я слышал, как у моего соседа стучали зубы. Меня самого трясло, как в лихорадке.
        Изредка сквозь прорыв в тумане впереди виднелась какая-то большая темная масса. Она казалась громадным чудовищем, которое залезло в море и, погрузившись по подбородок в воду, надулось и вот-вот издаст страшный рев. Это был мыс Сюркум. Если нам удастся обогнуть его, мы спасены.
        Но до этого желанного мыса было еще далеко. Ночь уже опускалась на землю, и обезумевший океан погружался в глубокий мрак. Люди впали в какую-то апатию, и это было хуже, чем усталость, — это было полное безразличие, полное равнодушие к своей участи. Беда, если в такую минуту у человека появится убеждение, что он погиб, — тогда он погиб окончательно.
        Я сознавал, что надо как-нибудь подбодрить людей. Стрелки и казаки сидели на веслах лицом к корме. Я воспользовался этим и, собрав все силы, крикнул:
        - Братцы, самое страшное осталось позади! Мыс Сюркум совсем недалеко. Навались!
        Сделав веселое лицо, я снял фуражку и замахал ею. Это подействовало. Мои спутники стали грести энергичнее. Лодка пошла быстрее. Точно маленькая щепочка, металась она среди яростных волн. Я машинально откачивал воду из лодки.
        - Господи, только бы нам дойти до мыса! — услышал я шепот позади себя.
        - Сюркум далеко нету, — вдруг сказал Намука.
        Слова Намуки всех подбодрили, потому что это была правда.
        В то же мгновение огромная волна нагнала лодку и залила ее почти до половины.
        - Скоро качай! — крикнул неистово Копинка.
        Этот окрик заставил людей еще раз встряхнуться. Они стали грести сильнее и с удвоенной энергией принялись откачивать воду.
        Вот и мыс недалеко, вот мы с ним и поравнялись. Но тут нам предстояло еще одно страшное испытание. Мыс выдвигался далеко в море; ветром здесь развило очень большое волнение. Это было самое опасное место. Оставались какие-нибудь минуты, но за эти минуты можно было потерять рассудок. Вдруг громадная волна с белой гривой сразу выросла сбоку. Как щепку, взметнуло нашу лодку кверху — и мы стремглав полетели вниз.
        - Держись! — крикнул Намука.
        И лодка опять наполнилась водою.
        - Надо качать, надо качать! — крикнул я своим спутникам. — Иначе мы погибли!
        Гребцы, сидевшие поблизости от меня, оставили весла и тоже принялись откачивать воду. Я опустился на дно лодки прямо на колени и быстро работал котлом. Я не замечал усталости, холода, боли в спине, работал лихорадочно, боясь потерять хотя бы одну минуту.
        - Ая ла бы! (Очень хорошо!) — услышал я голос Копинки.
        Лодка неслась по поверхности моря. Волнение стало слабее — мы обогнули мыс и вошли в бухту. Минут десять мы плыли под парусом и работали веслами. Хотя ветер дул с прежней силой и шел мелкий, частый дождь, здесь нам казалось хорошо. Сзади слышался грозный рев морского прибоя.
        Вдруг слева от нас вынырнула из темноты какая-то большая темная масса, что-то пронеслось над нашими головами и сбило парус.
        - Что такое? — послышалось несколько голосов.
        Намука удержал лодку и стал осторожно подходить к неведомому предмету. Это оказалась шхуна. Я приказал зажечь фонарь. Неровный, трепетный луч осветил судно, лежащее на боку и наполовину затопленное. Одна мачта шхуны была сломана, другая цела. Она-то и сбила наш парус. Обрывки снастей валялись на палубе, свешивались в воду. Мы обошли шхуну кругом. На мачте сидела большая крыса. Она попыталась спрыгнуть в нашу лодку, но промахнулась и упала в воду.
        Мы поплыли дальше и не успели сделать десяти ударов веслами, как подошли к песчаной косе.
        Два стрелка вылезли из лодки через борт и пошли прямо по воде; они подтащили лодку на руках, отчего вся вода в ней сбежала на корму.
        Люди пошли по берегу, стали собирать дрова. Мелькнул огонек: кто-то зажег спичку, но ветром ее сразу задуло. Задуло вторую и третью. Топливо долго не разгоралось. Я разыскал свою походную сумку и подал на берег два обломка целлулоидной гребенки, захваченных из города нарочно для такого случая.
        Скоро на берегу пылал большой костер.
        Люди разгружали лодку, сушили одежду и грелись у огня. Лица их были серьезны. Каждый понимал, что мы только что избегли смертельной опасности, и всем было не до шуток.
        Моряки с погибшей шхуны, очертания которой смутно виднелись недалеко от берега, были менее счастливы… Что сталось с ними?
        Я лег около костра, но, несмотря на усталость, не мог уснуть. Моим спутникам тоже не спалось. Всю ночь мы лежали у огня, дремали и слушали, как бушевало море.
        В ТУНДРЕ

        Быгин-Быгинен
        Однажды вместе с эвенками я пробирался в бассейн реки Олгона.
        Наш отряд состоял из одиннадцати мужчин, четырех женщин, шестерых детей и шестидесяти голов оленей.
        Среди эвенков был один старик, к которому все относились с большим почтением. Его звали Ингину. На вид ему было не меньше семидесяти лет. Его чуть-чуть скуластое старческое лицо было красиво, а немного потускневшие карие глаза смотрели выразительно и умно.
        Одет Ингину был в кухлянку с узорчатым упованом, с меховым башлыком и с нагрудником, который свешивался вперед в виде большого полукруглого лоскута. Голова его с редкими поседевшими волосами была прикрыта малахаем, отороченным мехом выдры. Он носил штаны из выделанной оленьей кожи и торбаса с мягкими голенищами, стянутыми ремешками ниже колена. Ингину был сутуловат и так слаб, что без посторонней помощи не мог взобраться на оленя.
        Из якутского поселка Талакана мы пошли на восток и через трое суток достигли водораздела между реками Урми и Олгон. Горный хребет, высокий и величественный, разделяет здесь две реки и называется Быгин-Быгинен.
        Погода вдруг стала портиться: небо заволокло тучами и задул холодный ветер. Он поднимал снег с земли и уже дважды менял направление. Эвенки тревожно поглядывали по сторонам и подгоняли оленей.
        Однако уйти от непогоды нам не удалось. Она захватила нас на самом перевале, и мы решили раскинуть бивак сейчас же, как только спустимся в низину.
        Ночь обещала быть бурной. Сильный порывистый ветер раскачивал деревья и гудел в лесу. Спины оленей, вьюки на них, плечи и головные уборы людей — все побелело от снега. Обледеневшие мелкие снежинки, точно иглами, кололи лицо и мешали смотреть прямо перед собой. Мы шли опустив головы, пряча лицо от ветра.
        Посланные вперед люди выбрали место для бивака довольно удачно. Это была большая полянка на опушке леса, густо покрывавшего склоны хребта Быгин-Быгинен. Она имела пологий уклон к востоку и через перелески незаметно переходила в тундру, по которой нам предстояло двигаться дальше.
        Эвенки быстро развьючили оленей и принялись ставить палатки. Я любовался их быстрой и слаженной работой.
        Когда палатки были поставлены, мужчины побежали в лес: одни за дровами, другие за еловыми ветками для подстилок, а женщины тем временем нарезали целые вороха сухой травы. Прикрытые кухлянками, дети спокойно сидели на вьюках и терпеливо ждали, когда родители отнесут их в палатки.
        Старик Ингину, опершись на палку, стоял у огня и только изредка отдавал приказания, но не вмешивался в работу, если она шла гладко, без перебоев.
        Минут через тридцать мы все — и мужчины и женщины с детьми — сидели в палатках около железных печек и пили чай. Снаружи неистовствовала пурга. Ветер яростно трепал палатку и обдавал ее мелким сухим снегом. Он жалобно завывал в трубе и вдруг неожиданно бросался в сторону и ревел в лесу, как разъяренный зверь.
        После ужина все рано улеглись спать. У огня остались только мы вдвоем со стариком. Почти каждый вечер мы беседовали с ним. И он очень охотно рассказывал мне про невзгоды своей страннической жизни.
        Слушая его рассказы, я поражался, какие громадные расстояния прошел он со своими табунами! Он бывал в Якутской области, ходил к мысу Сюркум, дважды пересекал тундру у южных берегов Охотского моря и доходил до Чумукана.
        Теперь я напомнил ему, что он обещал мне рассказать о трагедии, разыгравшейся на реке Уркане.
        Ингину закурил свою трубку, придвинулся поближе к печке, подбросил дров в огонь и начал свой рассказ.
        Старик плохо говорил по-русски, я мысленно исправлял его речь и записал его рассказ в таком виде.
        - Это было давно, очень давно… — говорил Ингину не торопясь. — Я был еще совсем мальчиком. Кочевали мы тогда в горах Ян-дэ-янге. В это время сюда прибыл один русский, золотоискатель. Это был молодой человек, лет двадцати пяти, с белокурыми волосами и голубыми глазами. Одет он был, как и все мы, в кухлянку, торбаса, на голове носил меховую шапку, а на руках — рукавицы. Этот человек возвращался с приисков, где намыл столько золота, что мог безбедно прожить до глубокой старости. Но судьба решила иначе.
        В том году был сильный падеж оленей. Ожидалась голодовка, грозные признаки ее были уже налицо. Отовсюду шли нехорошие вести. Отец мой решил уйти подальше от зараженного района. Накануне нашего выступления в поход молодой приискатель попросил нас взять его с собою. Отец подумал и согласился. На другой день мы тронулись в путь, и белокурый человек пошел с нами. Я не знаю его имени, но помню его хорошо. Он как живой стоит передо мною. Это был удалой парень — он не сидел сложа руки: помогал вьючить оленей, ставить палатки. Отец очень полюбил его, и я тоже подружился с ним.
        Дней через шесть мы вышли в верховья реки Горин и тут в старой небольшой юрасе застали бедную семью эвенков: мужа и жену с двумя малыми детьми. Они потеряли своих последних оленей и теперь на лыжах хотели идти на Уркан, где стояли их сородичи. Мой отец предложил им присоединиться к нашему отряду, но они не захотели, — сказали, что надеются благополучно дойти до своих земляков и там до весны промышлять рыбной ловлей. Молодой приискатель вздумал тоже остаться с бедняками, чтобы вместе с ними добраться до Уркана. Тогда мы отдали им одного оленя на мясо, а сами пошли дальше, на реку Уд.
        После нашего ухода эвенк и русский пошли на разведку, чтобы на лыжах проложить дорогу, по которой можно будет, когда она занастится, перевезти на нартах семью и кладь. Женщина с детьми осталась в юрасе. На третий день мужчины дошли до Уркана, но эвенков там уже не было, зато они встретили нанайцев-зверовщиков.
        Мужчины заночевали у охотников и на другой день хотели было идти назад, но тут началась такая пурга, что им пришлось остаться. Переждали еще день, и ночью эвенк неожиданно умер. Тогда приискатель, захватив у нанайцев немного рыбы, решил один идти за женщиной и за детьми, но снова пурга застала его в дороге. Пурга продолжалась несколько суток подряд. Он долго шел, прокладывая путь через сугробы, но не суждено ему было спасти семью умершего эвенка. В третий раз снежная буря захватила его на пути. Ветром замело старую лыжню, он сбился с дороги и заблудился. Что случилось с женщиной и детьми, никто не знает: их не нашли вовсе. Верно, тоже заблудились в тайге и погибли от голода.
        Весной, чуть только начало таять, — продолжал свой рассказ Ингину, — мы оставили реку Уд и спустились на Уркан. Как-то раз два эвенка пошли по тундре искать оленей и вдруг увидели чьи-то ноги, торчащие из сугроба. Отец велел разгрести снег. Велико было наше горе, когда мы узнали того самого молодого приискателя, которого так все полюбили. Мы осмотрели все вокруг. Видно было, что он хотел развести костер, но это ему не удалось. Сухую рыбу, которую он нес с собой, погрызли мыши…
        Старик замолк. Снаружи раздавался страшный рев. Наша палатка колыхалась. Где-то упало сухостойное дерево. С диким завыванием налетал ветер на наш бивак и точно злился, что с нами он не может расправиться так, как расправился со светло-русым приискателем, пытавшимся спасти бедную вдову с детьми…
        Одна из девочек, самая маленькая в отряде, проснулась и начала плакать. Мать взяла ее на руки и стала укачивать.
        Я взглянул на старика. Он сидел, закрыв глаза, и левой рукой старался как бы отстранить, отодвинуть от себя страшные видения. Я дотронулся до его плеча. Он вздрогнул и испуганно огляделся, потом поднялся и молча стал расстилать постель.
        Я тоже лег на свое место, но долго не мог уснуть. Мне все чудилась маленькая юраса в лесу, занесенная снегом, и в ней мать с двумя малютками, и молодой золотоискатель, прокладывающий дорогу через сугробы вот в такую же бурную ночь…
        В тундре
        В путешествиях по тундре моим проводником был эвенк Гавриил Попов. На реке Урми он выстроил себе маленький домик только для того, чтобы держать в нем свое походное снаряжение и кое-какое имущество. Мой приятель давно потерял оленей. Он занимался теперь охотой, немного рыбачил, но мечтал вновь, как он сам выражался, «завести рогатых коней».
        Хотя Попов и сделался как бы оседлым, но, по дедовским обычаям, постоянно передвигался с места на место: где с попутчиком на лошадях, где на собаках, а где и просто пешком.
        Однажды, когда разговор коснулся невзгод кочевого быта, он сказал мне:
        - Как это вы можете жить в городе, столько лет на одном месте? Я не выдержал бы и года.
        Спокойный, как будто даже равнодушный ко всему, человек этот преображался, когда видел свежий след зверя. Тогда он становился деятельным и энергичным. В эти минуты он забывал все: голод, усталость — и способен был переносить всякие лишения.
        Судьба столкнула меня с ним случайно. В тот год я намеревался проникнуть в горную область Ян-дэ-янге. В последнем нанайском селении, Колдок, мне рекомендовали Попова как хорошего охотника и переводчика. Он был грамотен и свободно говорил по-русски. Я пригласил его — и не раскаялся.
        В начале января мы выступили из якутского поселка Талакана на пятидесяти пяти оленях и пошли на восток. На шестые сутки мы достигли хребта Быгин-Быгинен и, перейдя его, направились к горам Ян-дэ-янге.
        Производя маршрутную съемку, я часто останавливался, для того чтобы отметить повороты нашего пути и записать пройденное расстояние. Северные олени идут очень быстро; ни кочковатые болота, ни густые заросли в лесу для них не препятствие. Просто удивительно, как эти странные животные перебираются через заломы, занесенные снегом, где лошади непременно поломали бы ноги.
        Чтобы не задерживать отряд, я велел эвенкам не дожидаться меня, но условился с ними, что около полудня на месте большого привала они оставят мне кое-что поесть. Заблудиться я не мог: двести двадцать оленьих ног протоптали в снегу хорошую дорогу. Эвенки сказали, что по ту сторону водораздела они знают место, где есть олений корм, и как только спустятся с перевала, тотчас станут биваком.
        Очень важно было на ночь останавливаться там, где есть ягель — олений мох. Если корма не будет, олени убегут на старый бивак. Один раз так и случилось. Мы гнались за оленями целых шестьдесят километров и потеряли два дня.
        Я приготовил планшет и тронулся следом за отрядом. Некоторое время между деревьями виднелись серые силуэты оленей и слышались голоса людей, а затем все стихло. Я шел на лыжах рядом с дорогою, протоптанною оленями.
        С бивака хребет Ян-дэ-янге казался ближе, чем он был на самом деле. Я думал, что к полудню дойду до перевала. Не тут-то было! Через три часа пути он был от меня еще далеко и по-прежнему величественно вздымал кверху свои снежно-белые вершины, озаренные яркими лучами полуденного солнца.
        Как раз к этому времени я вышел на небольшую полянку, истоптанную и людьми и животными. В стороне, под елью, дымился еще не успевший потухнуть костер. Здесь был привал. Тут же поблизости в один из сугробов была воткнута палка с привязанным к ней пучком голых веток, а около нее на снегу лежали кусок сырого медвежьего сала и два сухаря. Я сел на первую попавшуюся валежину, с аппетитом позавтракал, потом, за неимением чая, утолил жажду снегом и пошел дальше.
        Юго-западные склоны Ян-дэ-янге, издали казавшиеся голыми, на самом деле были покрыты редким березняком; кое-где из-под снега виднелись какие-то кустарники.
        Только к четырем часам пополудни я добрался до той части хребта, которая круто поднимается кверху и, по существу, составляет его гребень. Подъем в гору был настолько утомителен, что принудил меня несколько раз останавливаться и отдыхать.
        Самый перевал представлял собой седловину между сопками. Когда я достиг его, солнце уже совсем склонилось к горизонту. Позади на необозримое пространство расстилалась тундра, казавшаяся сверху большим белым диском, «без меры в длину, без конца в ширину», и уходившая за горизонт. Небесный свод, расцвеченный лучами заходящего солнца в пурпуровые, оранжевые и золотисто-желтые тона, как бы опирался на ее края и казался громадным хрустальным сосудом, повисшим над землею. День угасал… Снега, покрывавшие склоны Ян-дэ-янге, окрасились в розоватые и нежно-фиолетовые цвета. Я любовался развернувшейся передо мной картиной и не особенно торопился, полагая, что буду на биваке еще до наступления сумерек.
        Когда солнце совсем скрылось за горизонтом и красивая окраска снегов потускнела, я начал спускаться с хребта Ян-дэ-янге. За перевалом сразу начинался хвойный лес. Я прошел один километр, другой, третий, а бивака все не было. Приглядываясь к следам я заметил, что местами олени бежали рысцой, — значит, эвенки подгоняли их и торопились.
        Тайга чем дальше, тем становилась гуще. На открытых местах еще можно было кое-как рассмотреть следы, но под сенью хвойных деревьев ночная тьма быстро сгущалась, и потому идти становилось все труднее и труднее. Мои лыжи стали путаться в чаще, — опасаясь сломать их, я должен был уменьшить шаг и бросить съемку.
        В лесу воцарилась тишина, изредка нарушаемая только звонким пощелкиванием трескающихся от мороза деревьев. Ночь властно вступала в свои права. На потемневшем небе зажглись яркие звезды. Они как будто знали что-то, касающееся меня, и перемигивались между собой. А я все шел и шел.
        Вдруг, к ужасу своему, я увидел, что потерял олений след. Я поспешно достал спичку и чиркнул ею: чистый, ровный снег лежал впереди меня, справа и слева.
        «Вот беда-то! — подумал я. — Неужели заблудился?»
        Кому приходилось бывать зимою в тайге, тот знает, что значит заночевать в лесу без теплой одежды, без топора и без полотнища палатки, которым можно было бы защитить себя от холода. Я остановился, чтобы передохнуть немного и обдумать свое положение, но мороз тотчас дал себя знать. Надо идти. Но куда? Я наугад пошел вправо.
        Как-то лыжа моя подвернулась, я упал и в это время неожиданно нащупал рукою утоптанный снег. Я скорее зажег спичку и при краткой вспышке огня успел рассмотреть оленьи следы. Решил идти как можно осторожнее, нащупывая дорогу ногами, чтобы не сбиться больше с проложенного оленями следа. Медленно, шаг за шагом, подвигался я вперед и, когда терял оленью тропу, возвращался назад и, шаря по снегу руками, отыскивал ее снова. Так промаялся я до девяти часов вечера и совершенно выбился из сил.
        Стало совсем темно. Наконец случилось то, чего я боялся больше всего: я совсем потерял оленьи следы. Сколько ни искал я их, сколько ни ползал по снегу, все было напрасно! Я принялся кричать, но эхо возвращало мои крики обратно.
        Измученный до последней степени, я сел, не снимая лыж, на какую-то колодину. Решил отдохнуть немного, развести небольшой огонь и как-нибудь дотянуть до утра. Не помню, сколько времени просидел я так, не помню, как задремал. Чувство озноба пропало. Откуда-то пахнуло теплом, в ушах зашумело, и послышались какие-то странные, бессмысленные слова.
        Вдруг одна мысль, как молния, пронзила мой мозг: «Спать нельзя!» Я напряг все свои силы, рванулся с места, открыл глаза. Кругом было темно, как в могиле. Вверху слышался шорох — то легкий ветерок пробегал над лесом и чуть трогал вершины деревьев. Я сильно прозяб: холод уже успел проникнуть под одежду; зубы выбивали непрерывную дробь. Я схватился руками за ствол соседнего дерева и поднялся на ноги.
        Первые шаги показались мне невероятно тяжелыми, потом я разошелся и тихонько побрел в ту сторону, где был какой-то просвет. Не успел сделать я и сотни шагов, как вдруг лес кончился и передо мной открылась громадная равнина, озаренная слабым светом мерцающих звезд. Далеко на другом конце ее мелькал огонек. Сонливое состояние разом исчезло — я почувствовал прилив бодрости, оправил лыжи и пошел прямо на спасительный маяк.
        Было поздно. Созвездие Ориона, стоявшее дотоле низко над горизонтом, уже успело подняться до зенита. Великолепный Сириус блистал всеми цветами радуги. Вдруг яркий метеор бесшумно пронесся высоко над землею, оставив за собой длинный угасающий след. Как ни был я измучен, но явление это было столь замечательно, что я долго не мог оторвать глаз от неба, и только холод, знобивший руки, вернул меня снова к действительности.
        Шел я долго и медленно. Наконец стали слышны бубенчики оленей. Еще немного — и я увидел бивак. У опушки леса стояли две палатки. В стороне горел большой костер. Тысячи искр поднимались кверху и огненным дождем сыпались обратно в снег. Колеблющиеся языки пламени прыгали по веткам. Неровный свет огня отражался на сугробах, палатках, стволах деревьев и перекидывался в тундру.
        Около костра виднелся силуэт человека. Контуры его делались кроваво-красными то с одной, то с другой стороны — в зависимости от того, как освещал человека огонь. Это был Попов.
        Собрав последний остаток сил, я дотащился до костра и, не снимая лыж, повалился в снег. Отдышавшись немного, я спросил Попова, как случилось, что эвенки ушли так далеко, вместо того чтобы стать на бивак тотчас за перевалом. Оказалось, что, пройдя Ян-дэ-янге, они попали не в тот ключик, в который хотели. Они заметили свою ошибку тогда, когда уже спустились с хребта. Им не хотелось возвращаться назад, и они решили идти до тех пор, пока не найдут олений мох.
        Попов объяснил мне, как эвенки находят пастбища для оленей. Они пускают одного оленя без недоуздка. Он раскапывает передней ногой снег и, если есть корм, начинает пастись; если же корма нет, поднимает голову и смотрит по сторонам.
        Кормового мха не было — и это заставило эвенков долго идти по тайге, пока они не вышли на тундру. Они знали, что я запоздаю и, вероятно, заночую в лесу. Но с ними это так часто случается, что моему отсутствию они не придали никакого значения и со спокойной душой улеглись спать. Наоборот, они были крайне удивлены, узнав, что я пришел на бивак и не остался в лесу до рассвета. Однако Попов решил на всякий случай зажечь огонь. Не разложи он костра, я действительно провел бы мучительную ночь под открытым небом.
        Все хорошо, что хорошо кончается! Я снял лыжи, пробрался в палатку и тотчас уснул.
        Весь следующий день эвенки простояли на месте. Двое из них ходили на охоту и принесли двух глухарей и одного рябчика.
        Остальные мужчины исправляли седла и прочее походное снаряжение, а женщины починяли одежду.
        Около полудня я по своим следам вернулся к тому месту, где бросил съемку, и заснял весь путь до бивака.
        На другой день с рассветом было решено двинуться дальше.
        Было еще совсем темно, когда меня разбудили. Я оделся и вышел из палатки. В воздухе была разлита мгла, которую эвенки называли «туманным морозом». Около палаток стояли два оленя с заиндевевшей шерстью. Термометр показывал минус 50 градусов Цельсия.
        Часам к шести утра мы снялись с бивака и пошли дальше. Путь наш опять пролегал по тундре.
        Ехавший впереди на «седловом» олене эвенк пел, и пение его было так же уныло и однообразно, как однообразна тундра, по которой он кочевал со своими табунами. Важенки[1 - Важенки — самки оленей, матки.] следовали за ним в порядке, гуськом, и не отставали. Все мужчины и женщины сидели как-то странно, на плечах оленей, свесив ноги вперед, на грудь животных. Малые дети были завернуты в меха и лежали в особых седлах — зыбках, привязанных к вьюкам ремнями.
        После вчерашней злополучной ночи Попов решил идти на лыжах вместе со мной. Но только что тронулись мы в путь, как вынуждены были снова остановиться. Один ребенок расплакался. Мать немного придержала своего оленя и попросила другую женщину подать ей крикуна. Та ловко соскочила на землю, развязала ремни и подала малютку матери. Мать на ходу накормила его грудью, прикрывшись от мороза шубкой. Потом она стала укачивать ребенка, но он раскапризничался, брыкался и кричал во все горло.
        Тогда она сказала что-то эвенку, ехавшему впереди нее, тот передал слова ее дальше, пока они не дошли до головы отряда. Проводник остановил своего оленя. Тотчас остановился весь табун.
        Мать сошла на землю и на морозе стала распеленывать сына. Раздев маленького буяна донага, она положила его в снег и, смеясь и что-то приговаривая, стала обсыпать его снегом еще и сверху. Ребенок барахтался и надрывался от крика. Я так был поражен этим необычайным зрелищем, что готов был броситься к ребенку на помощь. Купанье в снегу продолжалось не более одной минуты. Затем мать подняла свое дитя, нежно поцеловала его и быстро стала завертывать в рысий мех; потом уложила в седло-зыбку, ловко вскочила на своего оленя и крикнула проводнику, что можно идти дальше. Минуты через три ребенок успокоился и всю дорогу спал как убитый.
        - Ведь этак ребенка можно простудить! — обратился я к Попову.
        - Нет, — отвечал он, — от этого он не заболеет. Нам часто приходится зябнуть на охоте, а придешь в юрту, завернешься в шубу и так крепко уснешь, что добудиться не могут.
        Чем больше мы приближались к Уркану, тем снег становился глубже. Олени умерили шаг. Нам же с Поповым это было совершенно все равно. Мы были на лыжах и не только не отставали от отряда, но порой даже обгоняли его.
        Нашим проводником был эвенк небольшого роста, тщедушный, лет сорока пяти. На лице этого человека, самом заурядном, немного скуластом, было такое выражение, как будто он всегда всматривался в даль.
        Мы шли по местности донельзя однообразной. Пусть читатель представит себе большую болотистую и слабо всхолмленную равнину, покрытую снегом. Хоть бы какой-нибудь предмет, на котором можно было остановить взгляд и который мог бы служить ориентировочным пунктом: небольшое озеро, одинокая сопка, каменистая россыпь, голая скала… Ничего! Пусто! Ни зверей, ни птиц, никаких следов. И так изо дня в день — подряд шесть суток. Это однообразие утомляло меня, я шел лениво и на планшете отмечал одно только слово: «Тундра». Однако проводник вел себя иначе. Он часто оглядывался назад и внимательно смотрел по сторонам.
        - Не сбился ли с дороги наш вожатый? — спросил я у Попова.
        - Почему вы так думаете?
        - Да он все оглядывается и как будто ищет чего-то.
        - А это потому, — отвечал Попов, — что он идет здесь первый раз.
        - Как же он ведет нас? Какой же он проводник?! — невольно воскликнул я, крайне удивленный.
        - Он знает дорогу, — успокоительно сказал Попов. — Ему старик Ингину рассказал путь на шесть дней вперед от хребта Быгин-Быгинен. Сегодня мы придем на условное место, где должны встретиться с другими эвенками, которые идут с Амгуни. Мы им передадим двух женщин с детьми. Эти эвенки предупреждены недели три назад.
        Слова моего спутника озадачили меня еще больше. Как можно запомнить дорогу в тундре хотя бы на один день, если даже сам ходил по ней! А ведь этот человек запомнил все со слов другого, да еще на шесть суток вперед! Очевидно, тундра для него не так однообразна, как это кажется мне, — он видит то, чего я не замечаю.
        Часа три после этого разговора мы шли по оленьим следам и вдруг увидели наш бивак и оленей, пасущихся на воле.
        - Ну вот, — сказал Попов, — мы и дошли до того места, где должна произойти встреча двух отрядов.
        Я оглянулся кругом и не увидел никаких следов зимовья или костров, ничего такого, что указывало бы, что место это — перекресток двух путей.
        Мы простояли здесь двое суток.
        К концу третьего дня я стал беспокоиться, что, может быть, мы попали не туда, куда следует.
        В это время в палатку вошел эвенк и сообщил, что другой отряд приближается.
        Мы вышли наружу, но в тундре царило полное спокойствие — ничего не было видно и ничего не было слышно. Попов рассеял мое недоумение.
        - Взгляните на оленей, — сказал он. — Видите, они часто поднимают головы и смотрят в одну сторону.
        Я постоял на морозе и, не дождавшись гостей, вернулся в палатку. Спустя некоторое время Попов вызвал меня снова наружу.
        - Слушайте, — сказал мне Попов.
        До слуха моего донеслись звуки деревянных побрякушек, которые эвенки вешают на шеи своих «рогатых коней» вместо металлических звонков. Вслед за тем из перелеска выехал человек на большом седловом олене, а за ним длинной вереницей тянулись важенки. Увидя наши палатки, человек остановился на минуту, осмотрелся и пошел немного влево.
        Это были те самые эвенки, которых мы ждали с таким нетерпением. Они расположились биваком шагах в четырехстах от нашего табора. Через час вновь прибывшие были у нас. Они привезли новости с Амгуни, говорили о каком-то охотнике, которого задрал медведь, говорили о якутах, о ярмарке и о ценах на пушнину.
        Вечером, когда мы с Поповым сидели у печки в палатке, разговор опять зашел о проводнике, который привел нас как раз к тому месту, где оба отряда так удачно встретились. Каково же было мое удивление, когда я услышал, что проводник только что пришедшего отряда тоже шел впервые по этой тундре, по указаниям, данным ему сородичами на девять дней вперед. Может быть, эвенки, эти скитальцы по тайге и тундре, обладают особо развитым чувством ориентировки?.. Это чувство есть у почтовых голубей и у перелетных птиц.
        На следующий день мы передали пришедшим двух женщин с детьми и продолжали свой маршрут на юго-восток.
        Характер тундры стал меняться: местность сделалась более холмистой, появились ручьи с берегами, покрытыми хвойно-смешанным лесом. Тут было много звериных следов.
        Мы с Поповым шли потихоньку на лыжах и разговаривали между собой. Я заносил наш маршрут на планшет, а он шел безучастно, пока оленью дорогу не пересекли какие-то следы. Тут Попов остановился, внимательно посмотрел на них и сказал:
        - Два человека шли: один — высокий, молодой, другой — низенький и старый.
        Действительно, следы были человечьи. Кто-то шел по снегу без лыж, причем один пешеход раздвигал коленями снег, а другой шагал прямо через сугробы. Шаг второго был уверенный и сильный. Маленький человек больше наступал на пятку, как это делают старики, и часто отдыхал.
        - Это русские, — сказал Попов. — Оба в сапогах.
        (Эвенки носят обувь без каблуков, с мягкими подошвами.)
        Вскоре он опять остановился и добавил:
        - У маленького в руках была палка. Он нес ружье на ремне через левое плечо, а потом перебросил его через другое плечо.
        - Почему? — спросил я удивленно.
        Вместо ответа Попов указал мне на следы. Там, где низкий человек оступался между кочками, приклад его ружья делал отметки в снегу. Сначала эти отметины были с правой стороны, а потом стали появляться с левой.
        Немного дальше Попов поднял корку белого хлеба, по которой он заключил, что поблизости есть зимовье, где можно выпекать кислый хлеб. Тот, кто далеко уходит в горы, несет с собою только сухари.
        Мы оба внимательно рассматривали следы. В одном месте снег оказался истоптанным. Я понял только, что неизвестные люди здесь отдыхали, причем один из них стоял, а другой сидел на снегу.
        - Один человек курит, а другой нет, — заметил Попов, указывая на снег. — Вот тут стоял большой человек и свертывал папиросу. Он немного просыпал махорки, а тот, что поменьше ростом, ждал, когда товарищ его закурит. У них был обтертый коробок, и они попортили много спичек. Потом большой человек протянул маленькому руку и помог встать на ноги.
        Действительно, по снегу было видно, что маленький человек, вставая, не поворачивался на бок, что, поднимаясь, он крепко уперся на ноги и глубоко вдавил снег каблуками.
        Это чрезвычайно заинтересовало меня. Мы двинулись дальше. Вдруг Попов обернулся и сказал:
        - Большой человек сегодня утром ел много соленой рыбы — ему сильно пить хотелось, и он всю дорогу хватал снег горстями.
        Следы стали забирать влево, к лесу. Далеко впереди виднелся наш караван. Тоненькой змейкой двигались вьючные олени между сугробами. Отставшие животные казались маленькими точками. Мы взяли направление прямо на них и быстро пошли по занастившемуся снегу. Вскоре олени остановились и сбились в кучу. Когда мы подходили к ним, эвенки развьючивали их и собирались ставить палатки.
        - Пойдемте поищем тех людей, — предложил мне Попов. — Они где-нибудь тут, неподалеку.
        - Как ты это узнал? — спросил я у своего приятеля.
        - Они здесь прошли, — отвечал он, указывая на следы. — Без лыж по такому снегу далеко не уйдешь.
        Оставив эвенков устраивать бивак, мы пошли по следам, которые скоро привели нас к реке. Многочисленные порубки говорили о том, что те, кого мы ищем, стоят здесь давно и находятся где-то совсем поблизости.
        - Погодите, там слышны удары топора, — сказал Попов, указывая на реку.
        Не успели мы сделать и двухсот шагов, как увидели дым, а затем и зимовье, сложенное из бревен, крытое накатником и землею, а около него двух лошадей. От зимовья вниз по реке шла санная дорога. Когда мы подходили к жилищу, худая собака встретила нас злобным лаем. Здесь мы застали трех человек: кривоглазого старика с седою головою, одетого в какую-то ватную кацавейку, и двух лесорубов. Один из них, как Попов и предполагал, был действительно высокого роста, лет тридцати, другой значительно старше и ниже ростом. Это были рабочие лесозаготовительного завода. Старик был караульщиком и кашеваром, а другие двое только два дня назад приехали из Хабаровска и вчера ходили смотреть, много ли в лесу кедра.
        Когда я сказал им, как они шли, как несли ружье, кто из них курил и кто ел соленую рыбу, они очень удивились и спросили, в свою очередь, откуда я знаю такие подробности. Я указал на своего спутника и сказал, что все это он усмотрел по их следам.
        - Вот диво! — воскликнул высокий парень. — Значит, от них, — он кивнул в сторону Попова, — никуда не скроешься… Верно говорили старики, что в лесу надо вести себя хорошо. Выходит, что в городе легче скрыться, чем в тайге.
        Попов был настоящим следопытом. Неудивительно, что его сородичи, наши проводники, по признакам, незаметным для моего глаза, нашли друг друга, в снежной пустыне.
        Мы распрощались с нашими новыми знакомыми и пошли к себе на бивак.
        notes
        Примечания
        1
        Важенки — самки оленей, матки.