Огнеглотатели Дэвид Алмонд
        Дэвид Алмонд пишет о детях и для детей. Пишет просто о самом сложном. О том, что так важно понять человеку в десять-двенадцать лет, о вопросах, которые бередят душу и на которые не знают ответа взрослые: правда ли, что лопатки нужны для того, чтобы к ним крепились крылья? Могут ли ожить глиняные фигурки, если очень постараться, когда их лепишь? Помогает ли любовь от болезней? Алмонд пишет так, что его читают дети и взрослые по всему миру — его книги переведены более чем на два десятка языков. В 2010 году он стал лауреатом премии имени Г. X. Андерсена — высшей награды в мире детской литературы. Роман «Огнеглотатели» сразу после выхода в 2003 году принес ему Уитбредовскую премию за лучшую детскую книгу и Золотую медаль Nestle Smarties.
        Тем летом мир Бобби стал трещать по швам. Отец почему-то зачастил в больницу. От новой школы, куда Бобби предстоит пойти в сентябре, ничего хорошего ждать не приходится. И как будто этого было мало, вдруг оказалось, что Земля того и гляди сгорит в пламени ужасной войны. Но именно тогда Бобби встретил Макналти, огнеглотателя. Он был странный. Он был пугающий. И он был единственной надеждой на чудо.
        Дэвид Алмонд
        Огнеглотатели
        Посвящается Изабель Буасье
        1
        Начинается все в тот день, когда я увидел Макналти. Идем с мамой. Без папы, он остался дома, у моря. Мы доехали автобусом до Ньюкасла. Вышли у статуи ангела и идем пешком к рынку у реки. Мама вся в красном. Поет не переставая «По волнам по вольным» и в такт покачивает мою руку. А за лотками стоит какая-то толпа, только нам не видно, зачем они собрались. Мама ведет меня ближе. Поднялась на цыпочки. Вокруг так тесно стоят, света не видно. Кричат чайки. Только что дождь прошел. Между камнями на мостовой мокро. Я все новые ботинки, черные и блестящие, уже заляпал. На джинсах брызги засохли темными пятнами. Маме на ноги тоже вода летит, а она вроде и не замечает. В общем, я потянул ее за руку — пошли-ка отсюда, а она вроде и не замечает.
        Так тесно, что и голоса-то его почти не слышно, мне сперва показалось, что он совсем далеко. «Платите! — орет. — Ничего не увидите, пока не заплатите!» Я опять маму за руку тяну. «Что, плохо слышно?» — орет. Я глаза вверх, пытаюсь разглядеть. Тут мама подхватила меня под мышки, приподняла, я вытянул шею и вижу — вот он, в самой середине. Посмотрел ему в глаза. А он посмотрел в мои. И тут точно сердце перестало биться, а Земля — вращаться. С этого все и началось. С той секунды, с того воскресенья в конце лета 1962 года.
        Сам он был щуплый, глаза дикие, грудь голая. Кожа вся в синяках и шрамах. Грубые выцветшие татуировки — звери, женщины, драконы. В руке полотняный мешочек на длинном шесте. Им он все время тыкал в толпу.
        - Платите! — кричал он и скалился. — Ничего не увидите, пока не заплатите!
        Кое-кто стал разворачиваться и проталкиваться назад, а мы подвигались все ближе. Уходившие трясли головой и закатывали глаза. Вот ведь урод, говорили они. И вообще, все это надувательство.
        Один из уходивших наклонился к маме.
        - Увели бы вы парнишку, — говорит. — Некоторые его трюки — настоящая мерзость. Ни к чему детям такое видеть. И вообще, это стоило бы запретить.
        Волосы у Макналти были черные. Передние зубы — острые и золотые, а в ушах — крошечные золотые сережки. На щеках глубокие морщины. За ним возвышался мост. В пролет его било солнце. Мимо плыли пар и запахи от сосисочных и кукурузных лотков. Мама прижала меня к себе.
        - Запусти мне руку в карман, — говорит. — Отыщи монетку.
        Я запустил, вытащил какую-то мелочь. А когда поднял глаза, он уже держал мешочек прямо у меня под носом.
        - Клади, паренек мой славный, — говорит.
        Я опустил монетку. Он поймал мой взгляд. Ухмыльнулся.
        - Умничек, — оскалился. И убрал мешок.
        - Платите! — проорал он, тыча мешком и другим зевакам в физиономии. — Доставайте деньги и платите!
        А она меня как толкнет, продвигая ближе. Я протиснулся прямиком в первый ряд.
        - Славный паренек, — пробормотал он, увидев меня там. Посмотрел в толпу. — И дамочка славная.
        Мешок с шестом уже лежали на земле. Он поиграл мускулами. Тут же на булыжниках мостовой лежало тележное колесо. Он поставил его стоймя перед собой. Тяжелые деревянные спицы, толстый стальной обод. Доходило ему до груди.
        - Думаете, Макналти это поднимет? — прошипел.
        Взялся руками, расставил ноги, согнул колени, поднял до живота, там и оставил.
        - Поднимет? — проскрипел сквозь сжатые зубы. — Поднимет?
        На глазах от натуги выступили слезы.
        Тут он как застонет, как приналяжет — и одним рывком колесо взлетело вверх. Мы так и ахнули. Отшатнулись. Он закинул голову, поставил колесо на лоб, прямо над собой — мост и солнце оказались внутри. Он потоптался на булыжниках, ловя равновесие, — локти растопырены, пальцы сжимают стальной обод. Крякнул, зашипел. А потом выпустил колесо, и оно рухнуло с грохотом, земля так и содрогнулась.
        Уставился на нас. Мигнул, отер слезы.
        - Видели? Видели, на что способен человек?
        Я пошарил за спиной и не нашел маминой руки. Оглянулся, увидел маму в толпе — улыбается, машет рукой, оставайся, мол, где стоишь.
        - Дальше чего? — спрашивает Макналти. — Огонь, цепи или…
        Тут он умолк и снова поймал мой взгляд. Наклонился поближе.
        - Помоги, паренек, — попросил.
        И хочет взять мою руку. Я повернулся к маме. Она опять помахала и улыбнулась — мол, все в порядке, она рядом, бояться нечего. Он обхватил меня за плечо и потянул ближе. А все вокруг так и таращатся.
        - Это мой ассистент, — говорит. — Зовут его…
        А у меня язык отнялся. Он нагнулся ближе. Приставил руку ко рту и шепчет мне в ухо:
        - Зовут его…
        - Р-роберт, — запинаюсь я.
        - Р-роберт! — возглашает он.
        Тут он присел рядом на корточки. Кожа так и блестит. Я почувствовал его запах — с дымом и потом. А еще кисловатый запах реки, которая мрачно текла рядом. Заглянул в черную середину его зрачков.
        - Вот тебе коробка, паренек, — сказал он.
        И пододвинул мне к ногам какой-то ящичек.
        - Открой, — сказал он.
        А я так и стою.
        - Открой ее, Бобби, — шепчет.
        Открываю дрожащими пальцами. Внутри — иголки и булавки, рыболовные крючки, спицы, ножи, ножницы — какие ржавые, какие блестящие.
        - Достань что-нибудь пострашнее, — говорит. — Достань то, от чего, по-твоему, будет больнее всего.
        Я таращусь ему в глаза, ужасно темные и глубокие.
        - Давай, Бобби, — говорит он.
        Тогда я вытащил серебряную спицу, длиной с половину моей руки. Да еще и остро заточенную.
        Он содрогнулся:
        - То, что надо, Бобби.
        Встал во весь рост. Взял спицу указательными пальцами, чтобы все видели.
        - Ну, кто рискнет? — спросил он. — Бобби!
        Я поднял глаза.
        - Бобби, передай им мешок. Скажи, пусть кладут туда монетки. Скажи, что они ничего не увидят, пока не заплатят.
        Мне хотелось одного — удрать, но перед носом — сплошная стена из тел. На всех лицах улыбки. Мама зажала рот рукой. Глаза распахнуты, плечи вздернуты, улыбается из последних сил.
        - Давай, Бобби, — сказал он. — Или эти недоумки считают, что я могу питаться одним воздухом? Пусть платят! Скажи им! Доставайте деньги и платите!
        Я неуверенно сунул мешок в толпу. Макналти все твердил про деньги. Мама вся так и потянулась ко мне и бросила в мешок три монетки. Ужасно хотелось добраться до нее, ухватиться за руку — пусть уведет меня отсюда. И тут Макналти рявкнул:
        - Довольно, Бобби. Они тут все жадины, сколько нужно все равно не соберем. Да и черт с ними. Лучше мы сейчас отравим им бодрствование и подпалим их сны.
        Я повернулся к нему. Он дотронулся до моей щеки. Подвинул к себе. Заговорил со мной так, будто вокруг никого, только мы вдвоем у реки в такой вот погожий осенний день.
        - Помоги мне, сынок, — сказал он.
        И замер. Опустил голову, закрыл глаза. Глубоко вздохнул. И давай бормотать что-то непонятное. Потом поднял голову, открыл глаза. Приставил острие спицы к щеке. Глянул на толпу пустым взглядом.
        - Бобби, — говорит. — Закричу — дотронься до меня. Буду падать — лови.
        Сердце мое как припустит. Едва удалось задержать дыхание. Он взял спицу за шарик и надавил. Острие вошло ему в щеку. Он мигнул, вздохнул. Надавил снова. Спица вонзилась глубже. По щеке сбежала тонюсенькая струйка крови. Он улыбнулся — никому, ничему. Многие зрители так и отшатнулись от ужаса и отвращения. Спица вошла еще глубже. И вот уперлась ему в другую щеку. Он все давит, острие вышло наружу, по второй щеке тоже побежала тонкая струйка крови. Он встал и держит спицу, кончик одного пальца — на шарике, кончик другого — на острие. Ухмыльнулся зрителям. Открыл рот, медленно покрутил головой — все так и подались вперед, чтобы видеть полоску металла между его зубами, поперек горла. Кто хихикает, кто ахает, кто визжит, мол, мерзость какая.
        А он снова опустился передо мной на корточки, чтобы я мог посмотреть — я один.
        А потом потянул за шарик и медленно спицу вытащил. Облизал губы, тылом ладони смахнул кровь со щек. Отер спицу о плечо, передал мне.
        - Положи на место, Бобби, — говорит.
        Я положил на место. Закрыл крышку. Передернулся. Дыхание перехватывало. Я попятился прочь.
        - Не бросай меня, Бобби, — это он мне вслед.
        Я затряс головой, а сам все пячусь. Смотрю назад. Мама ко мне так и тянется, к себе зовет.
        - Куда же ты без оплаты? — спросил он.
        И тянет меня обратно.
        - Спасибо тебе, — говорит.
        И всовывает серебряную монетку мне в руку.
        - Может, мы еще где свидимся, — говорит, и капелька крови кап с его губ нам на обе ладони.
        После этого он меня отпустил — толпа раздвинулась, дала мне пройти к маме, а сзади Макналти продолжал рычать и рявкать:
        - Дальше что? Огонь? Нет, не готовы мы пока к огню, к его буйству! Цепи? Доставайте деньги и платите! Ничего не увидите, пока не заплатите!
        2
        Мы протискивались и пробирались через толпу между лотками. Мама нет-нет да схватит то безделушку, то косынку, а потом кладет обратно.
        - Дрянь это все, — шепчет. — Крикливая дрянь.
        А потом вытащила из целлофановой упаковки белую рубашку, приложила ко мне. Так и разулыбалась от удовольствия.
        - Шикарно будешь в ней выглядеть, — говорит.
        Подергала в швах, подняла к солнцу, покрутила головой, подумала, потом достала пару фунтов.
        И рассмеялась.
        - Сядет она. Обязательно сядет. Но выглядеть ты в ней будешь отлично. Этакий молодой франт.
        А потом мы ели горячие бутерброды с мясом, поливали их соусом и горчицей, облизывали сок с подбородка и между пальцев. Пили сарсапарелевый напиток у лотка со здоровой пищей. А потом ушли от лотков к самой воде. Она текла ниже, метрах в трех. Над водой парили чайки, пикировали на объедки, которые им кидали ребятишки. Как раз начинался прилив, у берегов вода бурлила, волновалась, кружилась. А мама все смеялась, подставляя лицо солнцу.
        - Говорила я твоему отцу — тучи еще рассеются, — сказала мама. — А он у нас старый брюзга. Вечно твердит про осень и зиму.
        Ухватила меня за руку и потащила дальше.
        - Пошли! — торопит. — Прокатимся на лифте до неба!
        Лифт находился внутри каменной опоры моста. Мы остановились в тени у огромного стального пролета. Я раскинул руки между двумя здоровенными заклепками. Наверху ревел поток машин. Рядом чайка выдирала кровавые ошметки из бумажного пакета. Прозвонил колокол у реки, вдали прогудела пароходная сирена.
        Тут подъехал лифт, внутри сидел на табуретке маленький человечек.
        - Прошу вас, мадам, — пригласил он. — И вас, молодой человек!
        И давай нажимать кнопки и дергать рычаги. Я все смотрел, пока мы с тряской поднимались вверх, — человечек от мамы глаз оторвать не может. На полочке рядом с ним стоял термос, коробка с бутербродами, лежали ручка и блокнот. Он перехватил мой взгляд.
        - Я все записываю, — говорит. Глаза как блеснут! — Про каждого пассажира. Так, на память.
        Меня так и потянуло взять блокнот и заглянуть туда; он понял.
        - Ох, да вам это наверняка скучно покажется, — говорит. — Там одни даты, описания да заметки про погоду. — Пожал плечами. — Надо же чем-то заполнять дни, а то все время вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз.
        Мама протянула ему монетку, он взял и галантно распахнул дверь.
        - Прибыли. Всего наилучшего, мадам. Всего наилучшего, молодой человек.
        Мы вышли на площадку над мостом. Едва затворилась дверь, он схватил ручку.
        - Красивая, яркая дама, — донеслось до меня. — Вся в красном. С ней тихий мальчик. Второе сентября тысяча девятьсот шестьдесят второго. Солнечно после дождя.
        Двери лифта затворились. Мимо неслись автобусы, грузовики и машины. Воняло отработанным бензином. Мама стояла у парапета и смотрела вниз, на реку и рынок. Я скрючился рядом и смотрел вниз через металлические прутья. Река бурлит. Под нами пролетают чайки. Внизу, на краю рынка, так и стоит толпа вокруг Макналти. Его опутывают цепи. Он дергается, извивается и пытается все это сбросить.
        - Ты посмотри на него, — сказала мама. — Вот бедняга.
        И повесила голову — волосы упали и закрыли мне вид. Наклонилась вперед, и мне стало видно ее лицо. Улыбнулась из головокружительной высоты над мостом. А потом рассмеялась и бросилась бежать. Красное пальто распахнулось и взлетело, как два крыла.
        - Вперед, Бобби! — кричит. — Догоняй! Кто первый перебежит на ту сторону?
        3
        В город мы вернулись пешком. Дождались автобуса у военного мемориала. На нас смотрел ангел с мечом в руке. К нему тянулись стоявшие рядами каменные солдаты. Поверх убористых строчек с именами погибших горожан кто-то написал белой краской: «ДОЛОЙ ЯДЕРНУЮ БОМБУ». В автобусе мама обняла меня одной рукой, а я не возражал, мы так и сидели, прижавшись друг к другу, пока автобус тарахтел по городской окраине. Я сижу и пытаюсь расслышать стук ее сердца. Мама сказала — какое небо красивое, синева перетекает в бесконечные оттенки фиолетового, розового и оранжевого. И как пойдет нахваливать поля, изгороди, садовые участки, голубятни, силуэты коперов к северу. А потом ахнула, едва увидев вдали сверкающее море и крыши нашего Кили-Бей.
        - Просто как… — говорит. — Впрочем, кто может описать такую красоту?
        - Ты, — пробормотал я, но так тихо, чтобы она не расслышала.
        - Ты, — сказала она. — Ты чего-то совсем притих в последнее время. Куда подевался наш жизнерадостный безобразник? — Она сжала мою руку. — Ну, не переживай. Это такой период. Скоро опять станешь жизнерадостным. Ух, ну только посмотри на Мистера Все-Под-Контролем!
        Смотрю — папа дожидается нас на перекрестке рядом с «Крысой», руку поднял, чтобы остановить автобус. Мама, когда спрыгивала, топнула ногой.
        - Думаешь, мы такие тупые, что проедем свою остановку? — спрашивает.
        А потом хихикнула и поцеловала его.
        - День прошел просто отлично! — объявила она. — Рынки, мосты, силачи. Давай расскажи ему, Бобби. Расскажи, что ты сделал! Давай!
        Мы все взялись за руки и зашагали по дорожке к морю. Идем мимо почты — витрина там забита рыболовными сетями, комиксами, игрушечными солдатиками и автомобильчиками, ненастоящими собачьими какашками, ведерками и лопатками. Я тем временем собираюсь с мыслями.
        - Там был такой дядя, его зовут Макналти… — говорю, а мама разом меня обрывает:
        - Дядя? — И как захохочет. — Дядя? Да это дьявол, демон, бандит… И ты представляешь, кого именно он выбрал из всей толпы?
        И мы все давай хохотать, а мама рассказывает про этого ненормального с его спицами и цепями и про его трясущегося ассистента — в смысле, меня. А папа раз — и примолк.
        - Низкорослый, волосы черные, в татуировках? — уточнил папа. — Макналти?
        - Да, — ответил я.
        - А ведь я его знавал раньше.
        - Ты его знал? — удивился я.
        - Угу. — Папа покачал головой и уставился в пустое небо. — Вот только думал, что он уж давно умер.
        Мама вытаращилась на него, широко открыв глаза.
        - Ну ничего себе, — говорит. — А ну, выкладывай все подробности.
        Папа тихо рассмеялся. В конце дорожки показалась шершавая полоска пляжа. Тут же был разбитый колесами круг, где разворачивались машины и повозки. Мы дошли до пляжа, там острые кусочки угля смешались с мягким белым песком.
        - Ну же! — не отставала мама.
        - Дело было в конце войны, — сказал папа. — Целую вечность назад. В сорок пятом году нас отпустили по домам. Мы с ним возвращались из Бирмы на одном судне. Он был из тех, кому больно уж крепко досталось, слишком много выпало всякого. Мозг у него кипел, как чайник. Перебрал он войны, перебрал зноя, перебрал всяких магов. Не человек был, а развалина. Малыш Макналти, говорите? Вот уж не думал, что он столько протянет.
        Темнело. Вышли звезды. Завращался прожектор на маяке. Мы пошли к воде.
        - На судне он у нас был вместо шута. По большей части мы его терпели, иногда подсмеивались. Мозги у него совсем выгорели. Чары и заклинания, проклятия и пляски. Показывал всякие фокусы с веревками, шпагами и огнем. Некоторые говорили — настоящий чародей. Некоторые подыгрывали ему, заботились как могли. Было понятно, что без присмотра он пропадет. Но были там и такие… ведь жестокость человеческая безгранична. Однажды утром иду, а он лежит кучей на трапе, вся одежда разодрана, череп проломлен, весь в крови. Я ему: чего случилось? А он мне — ничего. Ничего. И ревет белугой. Весь трясется. Я до него дотрагиваюсь — а у него глаза как у побитой собаки. И все поскуливает… Я кликнул медсестру, и пока она накладывала швы, он даже не поморщился. Только гладил мне руку и повторял — славный ты, славный паренек. Бедняга!
        - Интересно, как это его к нам занесло? — говорит мама.
        - Бог ведает, — отвечает папа.
        Прожектор на маяке повернулся в нашу сторону. Стал ярче, потому что надвинулась ночь. Мы стояли и вдыхали морской воздух. Смотрели, как ныряет припозднившаяся крачка. Дальше на берегу морские угольщики и их пони тащили телеги, набитые добытым из моря углем. Смеялась какая-то девочка, я вгляделся в том направлении. Воздух затих. Море затихло. Отполированным металлом протянулось до темного, полностью плоского горизонта. Свет прожектора превратился в луч, который шарил по морю, по земле, опять по морю. Мы стояли молча, неподвижно. Даже почти не дышали, будто боялись нарушить этот покой. И вот наконец мама вздохнула. Папа зажег сигарету, глубоко втянул дым.
        - В каком мы мире живем, — сказала мама.
        Улыбнулась. И как толкнет папу локтем.
        - Ну, мистер кулинар, — говорит, — какие чудеса нас ждут по возвращении домой?
        - Целый банкет, — говорит папа. — Пошли покажу.
        Мы зашагали к своему дому над пляжем. В окне горел свет. Бледный дым стоял над трубой.
        - Макналти, — говорит папа. — Давай ты меня туда отведешь, Бобби, покажешь, где его видел. Может, он еще вернется. Кто бы мог подумать, через столько-то лет. — Он открыл калитку в сад. Сжал мою руку. — Он, сынок, всегда был безобидным. Так что не шугайся.
        4
        На ужин были пирожки прямо из духовки, с начинкой из картофельно-морковного пюре. Папа дал мне полкружки своего пива. Еще был рисовый пудинг, поджаристая корочка, а под ней — мягко и сладко. Мы полили его вареньем и развздыхались от такой вкусноты. Притушили свет, открыли шторы. Окно освещалось каждую минуту. А папа все возвращался мыслями к войне, к дороге домой, к Макналти.
        - Шкуры! — говорит. — Он вечно что-то бормотал про шкуры. Что будто бы видел людей, которые надевали звериную шкуру и сами становились зверями. Люди в львиной шкуре рычали, как львы. В антилопьей прыгали, как антилопы. Тигриная шкура, обезьянья, змеиная… Стоит, говорит, ее напялить и сказать правильные слова — и превратишься в кого захочешь.
        Я потер руку. На том месте, куда упали капельки крови Макналти, остался след. Или там всегда была такая отметина? Я зажал в кулаке монетку, которую он мне дал. Вспомнил его дыхание, его кожу, его темные запавшие глаза.
        Папа зажег сигарету. Втянул дым с легким хрипом. Я помог маме убрать со стола. На кухне она зачеркнула в календаре очередной день.
        - Всего неделя — и пойдешь в новую школу, — сказала она и широко улыбнулась.
        Похолодало. Папа подкинул в огонь еще морского угля и несколько выловленных в море деревяшек. Потом мы с ним сидели и смотрели телевизор. В России и в США проходили испытания ядерной бомбы. Президент Кеннеди стоит за трибуной, потом что-то шепчет какому-то генералу, перебирает какие-то бумаги, говорит о нашей решимости, нашей растущей мощи. Говорит, что, если нас вынудят, мы пойдем на все. А Хрущев как сожмет кулак, как стукнет по столу, как зыркнет. А потом стали показывать то, что обычно показывают в таких репортажах: ракеты, которые собираются запустить, самолеты, которые того и гляди взлетят, ядерный гриб, вой ветра, разрушенные города.
        Папа сплюнул в огонь. Потом выругался, зажег новую сигарету.
        - Как будто им мало, — говорит. — Мало такого вот покоя, такой вот красоты, такого вот мира. Ты их послушай. Воют, как зверюги кровожадные.
        Он втянул дым.
        - Может, лучше уехать подальше, — говорит. — Туда, куда не дотянется весь этот бред.
        - В Австралию! — откликнулась мама.
        И входит, а в руках — моя школьная форма.
        - В Австралию! Именно так все и должно было быть. Я отвезу тебя туда, где жара, где все чистое и новое. Вот что он сказал. В Австралию, моя любовь! К новой жизни! Ну, давай. Надень-ка, сынок. Посмотрим, что надо подправить.
        Притянула меня к себе, надела на меня пиджак и как хихикнет. Встала рядом на коленях, во рту булавки. Одернула рукава, подвернула манжеты мне до запястий, подколола.
        - Стой прямо, — повторяет. — Будешь вертеться — быстрее точно не закончим.
        - На твоем месте другой бы радовался, — говорит.
        Я вздохнул, закатил глаза — для папы, — уставился в окно: пусть делает, что хочет. Жар камина обжигал ноги.
        - Ну вот, — говорит мама. — Дай-ка взгляну.
        Отодвинула меня, села на пятки.
        - Застегни как следует. Вот так.
        Они улыбнулись друг другу — а на глазах слезы.
        - Бобби, — говорит мама, — надень-ка все. Давай, милок, новую рубашку тоже. Ну! Это недолго.
        Я стою как стоял.
        - Давай! — говорит папа.
        У себя в комнате я стянул джинсы и джемпер и натянул всё: носки, фланелевые шорты, белую рубаху, повязал темный галстук. Завязал шнурки на тяжелых черных ботинках. Напялил и пиджак — слишком длинный, слишком просторный, черный — только золотые зубчики сияют из кармана.
        - Ах, Бобби! — прошептала мама, когда я вернулся. — Ах, Бобби… Совсем взрослый.
        Тут в дверь постучали. И низкий голос из темноты:
        - Бобби! Бобби, ты дома? Выйдешь?
        Мамино лицо потемнело.
        - Джозеф Коннор, — говорит.
        И смотрит на часы.
        - Слишком поздно, — говорит.
        - Бобби! — зовет меня Джозеф.
        - И он слишком взрослый, — говорит мама. Смотрит на папу, а тот улыбается.
        - Да ладно, душа моя, — говорит. — Каникулы-то не закончились. Уж отпусти его на полчасика.
        Мама языком — щелк.
        - Ну ни минуточкой дольше.
        5
        Я проорал, что сейчас буду. Сам бегом наверх переодеваться и выскочил в темноту. Его нигде не видно. Я через дорогу к берегу. Когда подошел луч маяка, я увидел тело на куче водорослей. Тело как подскочит, как прыгнет на меня, как повалит на песок.
        - Вот ведь клевую форму напялил, — шепчет. — Такой будет школьник-паинька — просто класс!
        Я вывернулся и заехал ему коленом между ног. Перевернул его, сел сверху, придавил плечи к земле.
        - У некоторых тут просто мозгов не хватило перейти в следующий класс, — говорю.
        Он как взревет, как сбросит меня. Я со всех ног рванул к морю.
        - А ну, поймай меня, дубина! — кричу.
        - Поймаю, маменькин сыночек! — откликается.
        Мы пробежали с четверть мили. Я подождал его у самой воды. Мы оба нагнулись вперед, обхватили себя за колени, отдышались, покатываясь со смеху. Вода впитывалась в песок под ногами. Он обнял меня за плечи.
        - Чего делать будем? — спросил я.
        Он вытащил из кармана десяток «игрушек». Протянул мне одну, я покачал головой. А он свою зажег, выпустил клуб дыма. Я отвернулся. Увидел, как среди звезд мигают сигнальные огни самолета.
        - Пошли к новенькому смотаемся, — предложил он.
        Мы пошли. Нас то заливал свет, то проглатывала темнота.
        - А я сегодня видел фокусника, — сказал я.
        - Да ну? А я видел Айлсу. И она спрашивала, где ты там.
        - И он протаскивал спицу прямо через щеку.
        - А я ее снова видел в воде с ее папой, они уголь собирали. И ноги у нее, Бобби, были совсем голые.
        - У него была такая… ну, не знаю. Сила, что ли.
        - Тебе бы на нее посмотреть. Она, кстати, сказала, что не пойдет в твою школу.
        - Знаю. Вот хитрюга.
        - Говорит — не обязана, хотя и доказала, что может.
        - В твою пойдет, значит?
        - Похоже, никуда не пойдет. Знаешь же, что они за публика.
        - Угу. — Я покачал головой. — Хитрюга.
        Дом новенького стоял там, где еще один переулок спускался к самой воде. Раньше тут жили рыбаки, потом дом почти развалился, ушел в песок. А теперь к нему пристроили гараж и несколько новых комнат, а в передней стене появилось огромное окно с видом на море.
        Как стали подходить, примолкли. Идем пригнувшись, на полусогнутых. Притаились у изгороди — поломанной, по колено высотой. Шторы были открыты. Новенький сидел на какой-то коробке и читал журнальчик, придерживая волосы, чтобы не падали в глаза. Коробки стояли повсюду. Папа его лежал с книжкой на диване. Мама как раз вытащила пластинку из конверта и поставила на проигрыватель. И в ночь как поплывут барабаны и саксофон.
        - Джаз, чтоб его, — сказал Джозеф.
        Сидим смотрим. Как прожектор наедет, пригибаемся. Отец новенького налил себе вина. Новенький покачивается, будто танцуя. Кто-то там что-то сказал, все рассмеялись.
        - Я их видел у маяка, на мысу, — сказал Джозеф. — Бутерброды притащили и все такое. Фотографировали.
        - Дэниел его звать, — говорю.
        - Угу. Хлюпик какой-то, а? Ты только посмотри.
        Он закурил еще одну сигарету.
        - Не надо, — говорю. — Увидят.
        - Ни фига они не увидят. Внутри светло, снаружи темно, ничего им не видно.
        Он выпустил клуб дыма.
        - Вашего поля ягода, — говорит. — Пойдет в твою школу. Ты, он и все остальные маменькины сыночки.
        - Чушь не гони.
        - Чего?
        - Ничего.
        - Хм. Ну надо же.
        Он отшвырнул сигарету, встал во весь рост и полез через изгородь. Пригнулся и крадется к окну.
        - Джозеф, кончай! — шепчу я ему.
        А он встал прямо под окном. Раскинул руки — будто специально, чтобы его заметили. И прижал по два пальца каждой руки прямо к стеклу.
        - Джозеф! — шепчу. — Джозеф!
        Тут подкатил луч, прошелся ему по спине. Новенький как вскочит с коробки. Папа его сел на диване. Джозеф развернулся — и бежать, перескочил через изгородь и рысью — в темноту, к берегу. Я за ним по пятам. Пробежав метров двести, он растянулся на песке. Давай хихикать и отфыркиваться, а я — бух рядом. Он стал обзывать новенького и его родителей разными словами. Я рассмеялся, потом вздохнул и сказал, что мне пора.
        - Дурак ты, — говорю.
        Он схватил меня за горло. Ткнул носом в песок.
        - Чтобы не называл меня дураком, — прорычал. — Никогда, понял?
        Я попытался что-то сказать, да не вышло.
        - Понял? — повторил он.
        Я вывернул шею. Стал отплевываться — изо рта текла слюна с песком.
        - Понял, — пробормотал я.
        Он ткнул меня еще раз, еще раз ругнулся, а потом встал и пошел прочь.
        6
        Я смотрел ему вслед, пока он не скрылся, потом снял носки и ботинки и вошел в ледяную воду. Набрал в горсть, прополоскал рот. Вроде как кровь во рту, хотя, наверное, просто соль. Ночь светлая, безоблачная. Я попытался разглядеть горизонт, разобрать, где звезды становятся отражениями звезд. Посмотрел на огни самолетов. Попытался расслышать далекий гул двигателей за вечным рокотом моря. Посмотрел на восток. Если вдруг прилетят бомбардировщики, они ведь прилетят оттуда? Я попытался вообразить их себе — огромные крестообразные тени, без всяких огней, а гул — ни с чем не спутаешь. Попытался представить, что всё тут разбомбили: не осталось ни пляжа, ни дюн, ни дома, ни родных, ни друзей, ни меня. Вообще ничего. Ничего, кроме отравленного моря и отравленной пыли.
        Стал смотреть, как надвигается гигантский конус света.
        - Бобби!
        Это сзади.
        - Бобби, это ты?
        Оборачиваюсь. Айлса. Свет обтекает ее, глаза так и блестят, лицо так и сияет.
        Рассмеялась и подошла ближе.
        - А я тебя сегодня искала, — говорит.
        - Знаю.
        - Папа сказал, хорошо бы ты нам помог. Он бы тебе заплатил, Бобби.
        - Как-нибудь в другой раз.
        - Он говорит, лишние руки никогда не помешают.
        Стоим по колено в воде. Крошечные частицы угля трутся о кожу.
        - Папа говорит, это моряки.
        - В смысле?
        - Ну, стон этот. Ты слышишь?
        Вслушался. Слышно что-то, или мне просто кажется?
        - Слышишь? — повторила она.
        - Как это — моряки?
        - Ну, не знаю. В корабль попала торпеда, и все они пошли ко дну. Во время последней войны или еще какой. Я точно не знаю. — Стоим слушаем вместе. Потом она как засмеется. — А может, папа просто выдумал очередную историю, а это просто тюлени. Правда…
        Тут оно и зазвучало — действительно похоже на стоны или завывания, если правильно слушать.
        - А иногда я смех слышу, — говорит. — Но вот такого — еще никогда. Чего это они стонут, Бобби?
        - Это просто воздух. Просто море. Просто…
        Она дотронулась до моей руки:
        - Ты же знаешь, что нет. Что, тоже напугался, Бобби Бернс?
        - Нет. Нет.
        - Вот и хорошо.
        - Просто… — Чувствую, что краснею, хорошо еще, что темно. — Все это как-то…
        А тут снова прозвучало мое имя.
        - Бобби! Боббииииииии!
        - Красота! — говорю.
        А она смеется.
        - Да, — говорит. — Знаю.
        - Боббииииииииии!
        - Мне пора, — говорю.
        Она наклонилась ближе, быстро чмокнула меня в щеку, хихикнула, а потом отпихнула — давай иди.
        7
        Пламя ревело. Телевизор и радио мы не включали. Мама напевала «О, сердце святое» и штопала рукава моего свитера. Папа щипцами вытащил из камина горячий уголь и прикурил сигарету. Пламя заплясало у него на губах. Он глубоко втянул дым, выпустил обратно, закашлялся, задержал дыхание, рассмеялся сам над собой.
        - Вот ведь гадость, — говорит мама. — Ты когда-нибудь бросишь?
        Папа мне подмигнул.
        - После дождичка в четверг, — сказал он и сменил тему, заговорил про Макналти. — Может, он там каждое воскресенье выступает, — говорит. — Надо бы мне попытаться с ним поговорить, а?
        - Угу, — сказал я.
        - В следующее воскресенье съездим. И возьмем для него побольше монеток.
        Мы ели поджаренный хлеб с маслом и улыбались. Я задремал. Услышал, как подходит прилив. Совсем заснул, похоже. Увидел спицу и кровь. Услышал голос: «Платите! Ничего не увидите, пока не заплатите!»
        Чувствую мамину руку.
        - Ты храпишь, — сказала мама. — Прямо как много лет назад. Марш спать. Давай.
        Я полез наверх, а сзади звучал их ласковый смех.
        Сел за стол у окна в своей комнате. Включил свет в лампочке из Лурда[1 - Город во Франции.]: пластмассовый грот, а в нем — святая Бернадетта на коленях и Мария с нежной улыбкой. Мама в прошлом году ездила туда с другими прихожанами, вот и привезла мне. «Дар из места, где свершаются чудеса», — сказала она.
        Я достал блокнот и записал:
        «Мускулистый человечек с голой грудью. Макналти. Джозеф. Новенький. Айлса. Утонувшие моряки, стоны. 2 сентября 1962 г. Солнце после дождя, потом темнота. Осень идет. Чего я так боюсь?»
        Я лег в кровать, и мне приснился другой сон, одеяло превратилось в цепи, а сам я не спал, а все дергался и пытался из них вырваться.
        8
        Пошли с Джозефом. На дюны, у мыса. Он разлегся, закинув руки за голову. В джинсах, голубых как лед, черной рубашке и черных туфлях с острыми носами. Я лег рядом, попытался помериться ростом. Вряд ли я когда тоже так вырасту.
        Он говорил о будущем, о том, кем потом станет.
        - Понятно, я пойду по строительной части, как папа, — рассуждал он. — Папа говорит, что поначалу мне поможет. Тут в городе много чего будут строить. Офисы, рестораны, отели, шоссе. На много лет работы хватит. Только бы начать поскорее. Деньги в кармане, пиво ручьем, девушки. Во, смотри. — Он вздернул рубашку, повернулся, показал мне спину. — Прошлая неделя у него хорошая выдалась, мне еще фунт перепал, так я голову докрасил.
        Это он про свою татуировку, дракона. Челюсти с огромными зубищами, раздвоенный язык прямо между лопаток, а туловище все в чешуе так по спине и изгибается, лапы с когтями тянутся по бокам, а хвост пропадает под поясом джинсов. По большей части один только контур, но Джозеф потихоньку его заполняет — как разживется деньгами. Когда он впервые про это заговорил, я ему в ответ: не надо. Молод ты еще, дружище. Вот подрастешь — там и решай. А он только засмеялся, выругался, обозвал меня хлюпиком и сказал, что он, вообще-то, меня на три года старше, а я вообще пока ничего не соображаю. Кончилось тем, что я даже поехал с ним в Блайт и подтвердил татуировщику: да, конечно, шестнадцать ему уже есть.
        - Классно, — сказал я, и мы оба усмехнулись.
        - Угу, — сказал он. — Классно, только тебя от него воротит.
        На солнышке все еще было по-летнему тепло. На берегу расположились несколько семейств, сидели на подстилках. Малышня с воплями носилась по мелководью. Собаки кидались в волны. Деревянное прибрежное кафе было открыто, обтрепанный флажок бился на ветру. Где-то вдали на фургоне мороженщика играла песня — «Ах, боже, да что же такое».
        - А вот ты, — сказал Джозеф, — найдешь себе какую-нибудь выпендрежную работу. И свалишь отсюда. И мы больше никогда не увидимся.
        - Ни за что.
        - Свалишь-свалишь. — Он дал мне тумака, и мы оба захихикали. — Мы это оба знаем. Ну да ладно. Дело понятное. А пока мы все равно дружим. — И как ткнет пальцем куда-то: — Чтоб мне провалиться!
        А там идет Дэниел, совсем один. Подвернул джинсы и шлепает по воде.
        - Интересно, с какой радости этаких типов заносит в места вроде наших? — спросил Джозеф.
        - Мама говорит, они в Ньюкасле работают.
        - Это ладно, но тут-то им что надо? В Кили-Бей! Тут, кроме угля на пляже и угля в море, ни фига нету. Захудалый у нас городишко. Отжил свое.
        Я огляделся: дюны, пляж, полоса соснового леса к северу, обветшалые деревянные дачки, крыши понурой деревушки. Дальше от моря — коперы, потом вересковые пустоши.
        - Может, им кажется, что тут красиво или еще что.
        - Красиво! — Он ткнул меня локтем. — Да чего тут красивого? Ладно, пошли знакомиться.
        Мы поднялись и побрели по песку через маячный мыс. Дэниел стоял рядом с лужей в камнях — подбирал голыши, всматривался в воду, опускал голыши на место. Подержал что-то недолго в руке и, прежде чем положить на место, улыбнулся.
        - Ух ты, — сказал Джозеф. — Ишь, какой красавчик.
        И двинул вперед по камням. Я следом, отстав на пару шагов.
        - Привет, новенький, — сказал Джозеф, подойдя метра на три. — В смысле, привет, как жизнь, рад познакомиться.
        Дэниел стоял по икры в чистой воде и держал в руке сандалии. Одет он был в просторную футболку. Кожа загорелая. Отвел с лица волосы, глянул на нас чистыми голубыми глазами.
        - Я «привет» сказал, — напомнил Джозеф. — Ты глухой или тупой?
        - Привет, — ответил Дэниел.
        Наклонился, взялся еще за один голыш.
        - Ты тут, смотрю, наших крабов пугаешь, — сказал Джозеф. — И нашим морским звездам покою не даешь.
        Он взял камень размером с кулак и шваркнул его Дэниелу в заливчик.
        - Джозеф, кончай, — прошептал я, а он — ноль внимания.
        - Оставь бедную морскую живность в покое, — говорит. — Что они тебе сделали?
        А Дэниел на нас даже не смотрит. Вылез из заливчика с другой стороны и пошел прочь.
        - Хлюпик, что ли? — сказал Джозеф. Ухмыльнулся. — Похоже на то. — Толкнул меня локтем. — Похоже на то! Глухой, тупой, да еще и хлюпик.
        В небе загудел двигатель. Дэниел посмотрел вверх, но это просто самолет делал разворот над морем, прежде чем заходить на посадку в Ньюкасле. Он снова посмотрел на нас.
        - Я — Джозеф Коннор! — сказал Джозеф. — А это — мой дружок Бобби Бернс! Ты смотри не оступись, красавчик. Мы ведь можем оказаться поблизости.
        Дэниел шел дальше, снова по воде, к своему дому.
        Джозеф рассмеялся.
        - А с тобой что такое? — спросил он.
        - Ничего, — ответил я.
        - Ладно. Пусть знает, чьи это места. Эй! — заорал он. — Хлюпик!
        Дэниел идет себе и идет.
        Джозеф вытащил из кармана нож в ножнах, вытянул его, поднял повыше. Дотронулся до острия и засмеялся сквозь стиснутые зубы.
        - Хо-хо, — говорит. — Пошли поиграем в войнушку.
        9
        Мы пошли в сосны. Земля там была мягкая, свет пятнистый. Тут все любили играть, и именно здесь все играли в войну. Подальше от тропинок были ямы, землянки, окопы. На деревьях висели веревки, некоторые с петлями на концах. На коре были вырезаны имена. Многим из них было уже очень много лет, появились они тогда, когда мой папа сам был мелким. Сколько кто себя помнил, именно тут ребята понарошку сражались с немцами и японцами. Сосны становились Соммой или бирманскими джунглями, побережьем Нормандии, улицами Берлина. Ребята воображали себя ковбоями или индейцами, шли друг на друга с ружьями или томагавками. Они представляли, что они христиане и мусульмане, и рубились в Крестовых походах. Здесь их мучили, вешали, топили, четвертовали. Жрецы-ацтеки вырывали им сердца, древние римляне бросали их на съедение львам, а пещерные люди дубасили своими палицами. Случалось, что тут все прямо звенело от криков: «Хватай! Мочи его! Вздергивай! Умри, негодяй!»
        Джозеф швырнул нож, тот впился в дерево. Джозеф как захохочет.
        - Валяй, — говорит. — Вытягивай. А там — спорим, ты меня не догонишь!
        Я подошел, вытащил нож, и тут он вдруг навалился сзади, выкрутил нож из руки и приставил мне к горлу.
        - Медленно шевелишься, малыш Бобби, — говорит. — И моргнуть не успеешь, как я тебе горло перережу.
        И опять как захохочет.
        - Я еще подумаю, может, стану не строителем, а наемником, — говорит. — Мир посмотрю. Приключения. Война.
        Он вогнал нож в дерево.
        - Все, ты готов! — крикнул потом.
        Мы побежали между деревьями, в руках — сухие ветки вместо винтовок. Спрыгнули в траншею. Выглянули за бруствер. Сквозь деревья видно было людей на берегу. Мы зарядили мортиру и зажали уши руками перед выстрелом. Сползли вниз и стали изображать разрывы снарядов вдалеке. Потом еще раз выглянули за бруствер.
        - Там живые остались, — сказал Джозеф, и мы зарядили мортиру по новой.
        Так мы играли примерно час, понарошку насылая смерть и разруху на Кили-Бей, а потом уселись рядом, прислонившись к шершавому сосновому стволу. Джозеф почистил нож, несколько раз воткнув его в песчаную почву, пока лезвие не заблестело.
        - А в школе в прошлую четверть одного порезали, — говорит. — Третьеклассника. Не вру, — добавил он, видя, как я удивился. — Был такой мелкий и щекастый, Билли Фокс. Ничего опасного. Просто руку. — Он спрятал нож в ножны. — Но тут есть о чем подумать.
        Мы встали и двинулись к дому.
        - А пырнул его Слог Портер из Блайта. Он вообще без тормозов. Правда чума. Надеюсь, мы его больше не увидим.
        Когда мы подошли к пляжу, из кафе запахло жареной картошкой. Джозеф потянул носом.
        - Класс, однако, — сказал он.
        И закурил.
        Прошли мимо парочки, лежавшей рядышком за волнорезом. Джозеф пихнул меня в бок. У них был маленький транзистор, из которого звучала какая-то популярная песенка, потом пошли новости. А потом, с расстоянием, звук стих.
        - Ты как думаешь, еще война будет? — спросил я.
        - Война?
        - Ага. Третья мировая. Ядерные бомбы. Конец света.
        - Ну уж нет, — ответил он. — Папаня говорит, мы эту хрень уже переросли.
        Малышня в воде верещала, что они только что видели акулу.
        - Но я тебе вот что скажу, — добавил Джозеф. — Будет война — я на нее пойду. Наемником. — Он поднял нож и замахнулся на тень на песке. — Умри, сволочь!
        10
        Сижу вытираю рот от соуса после обеда и слышу — снаружи тележные колеса. Мимо окна двигались Айлса, ее братья и их папа. Тележку тащил Уилберфорс, их престарелый пони. Айлса сидела на заду телеги, на кучке угля. Нагнулась, пригляделась, увидела меня, махнула рукой. Лицо почти такое же черное, как и волосы, глаза так и блестят.
        Мама рассмеялась.
        - Чертенок угольный, — говорит. — И мама ее была такой же, упокой господи ее душу.
        Лицо Айлсы исчезло, а голос все звенел:
        - Бобби! Давай, нам помощь нужна, Бобби, ну же!
        Я прихватил яблоко и бросился вдогонку, а мама только кричит вслед, чтобы я как следует отмылся потом, а иначе могу и не возвращаться.
        Они едва-едва миновали дом. Айлсин папа и ее братья Лош и Йэк шли пешком.
        - Боббиииии! — завопила Айлса, как меня увидела.
        Протянула руку, я ее ухватил, а Йэк меня подпихнул, и вот я уже сижу с ней рядом.
        - Подработать решил, паренек? — спрашивает ее папа.
        - Угу, — отвечаю.
        Он сплюнул, от черного лица отлетела черная струйка.
        - Что ж, будут тебе к чаю медяки в кармане.
        И мы трюхаем дальше.
        - Сейчас это сгрузим, — говорит Айлса. — А потом поедем за новым.
        Дорожка была вся в ухабах, колеса то и дело соскальзывали, нас качало и мотало на холодном скользком угле. А Айлса разлеглась на нем, будто на теплом мягком песочке. Я сидел рядом. Над головой пролетали коноплянки, жаворонки, чайки. Порхнула стайка голубей.
        - Глянь-ка, Бобби, — сказала Айлса.
        Порылась в кармане и вытащила половинку разломанного металлического сердца на ржавой цепочке.
        Протерла руками.
        - Мы часто находим в угле всякие сокровища, — сказала она. — Смотри, тут слова написаны.
        Поскребла перочинным ножичком. Показала надпись. Мы стали вдвоем ее разбирать.
        «Без второй половины я — ничто».
        Она как засмеется.
        - Даже и не знаешь, какая за этим может быть трагедия! — говорит. А потом вложила половинку сердечка мне в руку. — Держи, это тебе. Папа! Скажи ты этому дураку Уилберфорсу, чтобы не тряс нас так!
        - Не тряси их так, коник! — проорал ее папа, и мы все как прыснем.
        Мы подъехали к их дому, он старый, из красного кирпича, вокруг повсюду ржавые навесы. А еще — дряхлый пикап, груды угля и металлолома. За домом спускался к дюнам садик-огородик. Там цвели здоровенные цветы. Там росли лук, морковь, картофель — ровные, аккуратные грядки. Стояла теплица, в ней блестели красными боками помидоры. А еще — голубятня, выкрашенная в ярко-синий цвет, двери — нараспашку. Голуби ворковали, кружились над нами. Во дворе кудахтали и клевали зерно куры.
        Айлса спрыгнула и побежала в дом ставить чайник. Я помог мужчинам сгрузить уголь. Потом мы все пили чай из кружек, стоя у задней двери.
        - Твои папаня с маманей здоровы? — спросил Айлсин папа.
        - Ага, — ответил я.
        - Чего-то папаню давно в «Крысе» не видать.
        - Он в последнее время все больше дома, — говорю.
        - Правда? Но ведь работает, да?
        - Да. Только эту неделю в отпуске.
        - А там, небось, на Ривьеру поедете?
        - Может быть. А может, опять в Уоргейт.
        - Ха-ха-ха. Так туда, может, и мы поедем. Туда или в Уоргарден.
        Он провел кулаком по губам. Отхлебнул чая.
        - А знаешь что, — говорит, — было ведь время, когда твой папаня чуть нам в конкуренты не заделался.
        - Угу. Он мне рассказывал.
        Мы оба ухмыльнулись. Была такая история — по молодости папа взял старую телегу, лопату и сито и попытался добывать уголь, да только ничего у него не вышло, разве что Айлсин папа долго потом над ним подшучивал и хохотал.
        - Да уж, — сказал Айлсин папа. — Нелегкие были времена, если уж говорить по совести. Он тогда это не со зла. А потом его почти сразу призвали, дело так пшиком и кончилось.
        Он пнул цыпленка, подвернувшегося под ноги.
        - Передай, что я про него спрашивал, — говорит, да как посмотрит мне в глаза. — Хороший он мужик, твой папаня. А твоя маманя — славная женщина. Ладно, ребята. И ты, малышка. Пошли-ка в воду. Уилберфорс! Ты как там, еще не совсем копыта отбросил?
        11
        Мы подошли к морю. Джинсы я закатал выше колен, да что толку. Вымок через несколько секунд. На папе и братьях Айлсы были древние бахилы до груди. А сама она была босиком.
        - Че ждешь, приятель, — сказал Йэк. — Скидай штаны — и точка.
        Я разделся до трусов, бросил джинсы на песок и шагнул в волны. В руке у меня было побитое металлическое сито. Я погружал его в песок под водой, ждал, пока сквозь него прокатятся несколько волн и смоют все песчинки, а оставшиеся черные кусочки кидал в тележку. Айлсин папа и братья работали немного дальше, у них были огромные плоские лопаты и здоровенные сита. Йэк и Лош то и дело притаскивали по целому ведру угля.
        - Черное золото, — напевал Лош, — налетай, покупай наше черное золото.
        - Хей! — крикнул Йэк.
        - Угу! — откликнулся я.
        - Зачем пастор притащил пулемет в церковь?
        - Не знаю! — проорал я. — А зачем?
        - Ради очереди у Святого причастия!
        Айлса трудилась со мной рядом, получалось у нее быстрее и увереннее, а еще она двигалась в одном ритме с волнами. Иногда отводила волосы с глаз сильными мокрыми руками.
        - Здорово управляешься, Бобби! — крикнула она. — Правда, пап? Правда Бобби здорово управляется?
        - Да уж! — рассмеялся ее папа. — Еще маленько подучится — и будет ничем не хуже своего папы.
        Потом Уилберфорс вытянул тележку из моря. Лош подвесил ему к морде мешок, набитый сеном. Морская вода стекала сквозь куски угля, сквозь доски тележки, уходила в песок. Мужчины закурили. Я сел на камень рядом с Айлсой.
        - Джозеф сказал, ты вроде не будешь ходить в нашу школу.
        Она закинула назад голову:
        - Слушай его больше!
        - Сказал, может, ты пойдешь учиться туда же, где и он.
        - Ему-то откуда знать?
        Я закопал пальцы ног в песок.
        - Ты хоть где-нибудь собираешься учиться?
        - Может, да, а может, и нет, — ответила она.
        - А форму тебе уже купили?
        - Форму!
        Йэк стоит смотрит, слушает, ухмыляется.
        - Кому оно надо? — спросил он наконец.
        - Кому надо что? — не понял я.
        - Кому надо, чтобы девочки учились в школе? — пояснил он.
        Я пожал плечами, сказать мне было нечего.
        - Видишь? — говорит. — Никому это не надо. Девчонке нужен симпатичный парень, с головой и с руками на месте, да чтобы еще деньгу умел зарабатывать.
        Он засвистел, задумался, уставился в небо.
        - Вот только парню-то, — говорит, — интересно, оно нужно?
        И тут они с Лошем как прыгнут на нас, как подхватят, как бросят в волны — я замолотил руками, вдохнул наконец, выплюнул воду и поплыл к берегу рядом с Айлсой, и мы долго лежали на песке, гудели и смеялись, и было это совершенно замечательно.
        12
        - Они преподаватели, — сказала мама. — Так я слышала. Вроде бы в университете.
        - В университете! — повторил папа.
        - У них есть еще дочь, но сейчас она в отъезде. Толком никто не знает. Ее зовут Пэт, а его — Пол.
        Мы все втроем стояли у окна и смотрели наружу. На берегу сидели Дэниел и его родители.
        - А у Пола есть брат-актер.
        - Гм! — сказал папа.
        Закурил сигарету и закашлялся.
        - Он иногда для телевизора снимается. Например, его показывали в «Реанимации-10» на прошлой неделе.
        У Пола в руках был фотоаппарат. И он все время что-то фотографировал — не свое семейство, а что вокруг. Вот навел его на наш дом, двинул в нашу сторону, а мы все отшатнулись.
        - А Дэниел будет учиться с тобой в одной школе, Бобби. Видели, как они покупают ему пиджак у Раймонда Барнса.
        - Ты с ним уже познакомился? — спросил папа.
        Я качнул головой.
        - Может, вышел бы тебе неплохой приятель, — сказала мама.
        И как щелкнет языком.
        - Погаси, — говорит папе.
        Он закатил глаза, затянулся еще разок и бросил сигарету в холодный камин. Кашлянул, сглотнул.
        - А это он еще что удумал? — говорит.
        Пол стоял, расставив ноги, снова прижав фотоаппарат к лицу.
        - Что он там, интересно, углядел? — спросила мама. Пригладила волосы. Рассмеялась. — Знала бы — помыла бы окна.
        Пол сделал снимок, отвернулся — фотоаппарат висит через плечо, руки в карманах. Небо — огромное, синее, пустое: только солнце, чайки и голуби. В полумиле примерно шел траулер, вокруг куча чаек — подбирали отбросы.
        Мама обхватила меня рукой, поцеловала.
        - Это я просто так, — говорит. — А теперь не путайся больше под ногами, не мешай.
        - Дай-ка, — сказал папа, — я тебе кое-что покажу. Этот навел меня на одну мысль.
        Мы вышли на лестничную площадку. Папа открыл дверцу буфета. Встал на цыпочки, но до верхней полки все равно не дотянулся, поэтому обхватил меня рукой повыше коленок и поднял.
        - Нашарь там черную книжку, — говорит. — Ну, тот старый альбом. Помнишь? Правда, я без понятия, куда он завалился. Руку просунь под одеяла.
        Я уселся ему на плечо, просунул руку. Коробки, жестянки, какие-то пузатые узлы.
        - Он как книжка, — говорит. — Толстая. Наверняка где-нибудь там лежит.
        Я вытащил квадратную картонную коробку — она мне мешала.
        - Чтоб тебя, — сказал папа. — Оно до сих пор тут валяется? Давай плюхай ее на пол.
        Я просунул руку подальше, нащупал альбом, потянул. Папа увидел кончик.
        - Он самый, — говорит. — Молодчина. Самое то.
        13
        Открыл он их у меня в комнате, у окна. Сначала коробку. Там внутри лежал противогаз.
        - А я думал, мы сто лет как его выкинули, — говорит. — Давай подставляй голову.
        Черная резина, лямки, которые натягиваются на затылок, толстые стекла там, где глаза. Длинная штуковина вроде собачьей морды, прикрывает нос и рот, на конце — металлический фильтр. Папа протер стекла кончиками пальцев. Натянул лямки мне на голову — зацепил волосы, больно дернул. Морду приспособил мне на лицо. Ни вдохнуть, ни выдохнуть. Приходится тянуть воздух изо всех сил. Да и воздух какой-то затхлый, древний. Я вылупился через запотевшие стекла на папино ухмыляющееся лицо. А моему лицу вдруг стало жарко. Я всосал еще воздуха. Содрал лямки с головы, выдирая клочья волос. Сорвал морду, открыл рот пошире, вдохнул.
        - Так-то вот оно, — говорит папа. — Не слишком весело, да?
        Взвесил противогаз на руке, вспоминая.
        - Тогда у каждой божьей живой души была такая штука, — говорит. — У молодых и старых, больших и маленьких. Без нее никуда ни ногой. Мы тогда жили в постоянном страхе. Когда они явятся? Что с нами сделают? Но ничего не происходило, и мы помаленьку привыкли. И тут они вдруг явились и начали сбрасывать на нас бомбы. Правда, газом не травили. До этого не дошло. До самого страшного.
        Папа отложил противогаз и придвинул альбом поближе. Начал переворачивать страницы — и тут я сообразил, что уже видел этот альбом много лет назад.
        - Сколько уже собираюсь навести тут порядок, — проворчал папа. — А то вон до чего оно тут все дошло.
        Фотографии повылезали из гнезд. Вываливались наружу. Все до одной черно-белые. Все выцветшие. Вот мой папа, совсем маленький, на берегу, в шортах, резиновых сапогах, какой-то куртенке, а рядом скачет здоровенная псина. Вот он с отцом Джозефа Коннора, оба стоят на коленях рядом с дымящим костром среди сосен, в руках луки и стрелы, в волосах — чаячьи перья. Вот он с папой Айлсы, уже постарше, тощий, будто оголодавший; сидит среди каменистых заливчиков, курит.
        - Это все не то, — сказал он и стал дальше переворачивать страницы, пока снова не дошло до него, в военной форме: показывает фотографу большой палец, а за спиной у него джунгли, а с неба бьет бирманское солнце.
        Папа вздохнул.
        - Этот снимок сделал Джеки Мар из Шилдса, — говорит. — В тот же день бедняга получил снайперскую пулю в сердце. Да уж… — Он перевернул страницу, ухмыльнулся. — Вот, глянь-ка, сын.
        Я глянул — и вспомнил, что эти видел тоже: заклинатель играет на дудочке, а из корзины у его ног поднимается кобра; голый мальчонка карабкается по веревке, будто спасаясь от сгрудившихся солдат, — а веревка не пойми за что держится, будто за воздух; старик в тюрбане лежит на гвоздях на каком-то знойном рынке; а потом еще дикарь с физиономией, размалеванной в полоску, — так и таращится в объектив, а в одну щеку у него воткнут меч и выходит из другой.
        - Прямо как Макналти! — говорю.
        - Угу. Прямо как Макналти. В те денечки много их там таких ошивалось. Факиры, задиры и маги. Дервиши и недоумки. Чудотворцы. Они нам встречались на базарах, у дорог, у границы. Может, это военная катавасия всех их сорвала с места. А может, были среди них и такие, которые действительно понимали в волшебстве и умели творить настоящие чудеса. А всякие бедняги вроде Макналти сидели у их ног, пока солнце палило, и пули визжали, и штыки звенели, и бомбы падали, и солнце сияло, и кожа сгорала, и мозги плавились, и сердца вдребезги. Вот откуда взялся этот Макналти, сын. Из страшных-страшных времен еще до твоего рождения, из времен этой проклятой войны, так ее.
        Он открыл окно, закурил.
        - И я тоже там был, — говорит. — Для человека моих лет все это было совсем недавно, и по ходу все мы там маленько свихнулись и маленько потухли, и у каждого от сердца откололся хоть кусочек.
        Он выпустил дым в воздух над дорогой. Вытянул руку, погладил меня по щеке.
        - Тебе это все, небось, древностью кажется, — говорит.
        - Да, — ответил я, да так оно и было: что-то очень давнее, очень далекое.
        Смеркалось. Я зажег лампочку из Лурда. Посмотрел на черно-белых мальчишек на пляже и среди сосен, на чародеев. Фотографии казались окошками, выходившими в какие-то давние края. А папа мой побывал там. Он прочел мои мысли.
        - У тебя жизнь будет другая, — сказал он. — Ты можешь делать что хочешь. Ехать куда хочешь. Весь мир — твой. Тебе повезло, ты свободен.
        Мы оба посмотрели в небо.
        - Вот только бы войны не было, — сказал папа. — Только бы не начался заново этот идиотизм.
        Я сунул руку в карман, дотронулся до расколотого сердечка.
        «Господи, прошу тебя, — сказал я про себя, — пусть больше не будет бомб, не будет войн».
        - Господи, прошу тебя, — сказал папа. Убрал противогаз обратно в коробку, дотронулся до Марииного венца, потом обнял меня за плечи. — Не допустят люди такой глупости. По новой — не допустят.
        14
        Мы чуть не столкнулись за пляжным кафе. Я-то искал Джозефа. Чуть не впилились друг в друга, он едва успел отклониться. Глянул на меня, потом опустил глаза.
        - А, — говорит. — Это ты.
        - Я.
        Он двинулся было дальше.
        - Джозеф — нормальный парень, — выпалил я.
        - Да что ты?
        - Просто любит показать свою силу.
        - Или глупость, — пробормотал он.
        Я шагнул поближе:
        - Это ты о чем?
        Он пожал плечами:
        - Да так.
        И опять двинулся было дальше.
        - Мы с тобой будем учиться в одной школе, — говорю.
        - Да что ты?
        - Угу. Да.
        - В «Святом сердце».
        - Да.
        Он постучал носком по стене кафе, вытряхивая из сандалий песок и угольки.
        - Меня Бобби звать, — говорю. — Роберт.
        - Правда? — говорит.
        - Да. А тебя — Дэниел.
        Он закатил глаза.
        - Спасибо, что просветил, — говорит.
        - Я вон там живу. Вон в том доме.
        - Вон в том?
        - Да.
        Я хотел было сказать ему, где живет он, но не стал. Мы посмотрели друг на друга.
        - Ты тут давно? — спросил он.
        - Всю жизнь.
        - Это давно.
        Вокруг ворковали голуби.
        - Здесь нормально, — говорю. — Иногда говорят, тут захолустье, но…
        - Мой папа тоже так говорит. А еще говорит, что именно поэтому ему здесь нравится. Он хочет сделать про эти места книжку.
        - Какую книжку?
        - Фотоальбом. Говорит, хочет все запечатлеть, пока оно не начало меняться. — Он всмотрелся в меня. — Может, и ты попадешь в книжку.
        - Я?
        Я попытался вообразить себе книжку, где есть я. Когда играю среди сосен с Джозефом. Или когда стою в море с Айлсой. Или сижу у камина с мамой и папой.
        - Папа профессор, — сказал Дэниел. — Преподает искусствоведение в университете. А мама — английский. — Он улыбнулся. — А твои родители кто?
        - Папа — слесарь на верфи.
        - На верфи?
        - На судовой верфи. В Блайте. Маленькая такая, для маленьких судов. Мелкие траулеры, буксиры, всякое такое. Только сейчас он в отпуске.
        - А твоя мама?
        - Мама?
        - Да.
        Я пожал плечами.
        - Ну, не знаю, — говорю. — Хозяйство ведет, все такое.
        Стоим, как будто соображаем, что бы еще такое сказать. Я посмотрел на его обвислую футболку. С той стороны, где сердце, был значок с каким-то символом. Он перехватил мой взгляд и взял значок между пальцами.
        - БЯР, — сказал он.
        - Понятно, — соврал я.
        - Борьба за ядерное разоружение.
        - Знаю, — соврал я.
        - А ты следишь за такими вещами? — спросил он. — Вообще за тем, что происходит в мире?
        - Ну, не знаю, — говорю.
        Он посмотрел на море. На горизонте собирались серые тучи.
        - Когда тут холодает по-настоящему? — спросил он.
        - Чего?
        - Ну, здесь же север. Мы-то думали, что уже зима, а ее вроде нет.
        - Будет, не переживай.
        Я подумал: вот пойдет ветер хлестать в их широкие новые окна, а совсем рядом будут разбиваться огромные волны. Подумал про пургу и вьюгу, про летящий град и песок. Подумал про лед, который, было дело, облепил абсолютно все, даже пляж, даже кромку воды.
        - Мы из Кента, — сказал он.
        - Из Сада Англии!
        - Верно. Мне не хотелось сюда ехать, но пришлось.
        - Мы про него читали в младшей школе. Хмель, фруктовые деревья, длинное лето.
        - Там очень красиво. Надо думать, ты там никогда не бывал.
        - Нет.
        - А вообще бывал где-нибудь?
        - Папа был в Бирме. А мама — в Лурде.
        - А-а.
        - Видела там, как один мужик исцелился. До того десять лет ходил на костылях. А тут как отбросит их!
        - Да неужели?
        - Верное дело. Это было чудо.
        Опять молчим, а потом он пожал плечами и двинулся дальше. Когда он проходил мимо, я померился с ним ростом. Сжал кулаки. Подумал, как оно выйдет, если придется драться.
        - До встречи, — говорю.
        - Да, — отвечает. — До встречи.
        15
        На той же неделе вышло так, что я проснулся совсем глухой ночью. Лежу и не могу заснуть. В голове крутятся гимны и молитвы. Зажег лурдскую лампочку. Положил туда серебряную монетку от Макналти и медяки от Айлсиного отца. Мария смотрела сверху вниз на Бернадетту и на мои приношения, лежавшие еще ниже. Я вырвал из тетрадки листок. Положил на него Айлсино сердечко, пририсовал вторую половину — на вид оно теперь было целое. На другой странице нарисовал символ БЯР. И написал:
        «Прошу тебя, не дай нам допустить такую глупость. Больше никогда. Аминь».
        Сложил листок вчетверо и запихал под лампочку.
        Открыл окно, вдохнул запах моря и ночи. Под звездами совсем ничего не двигалось.
        Вот только что это за звук примешивался к ворчанию волн? Голоса стонущих моряков? Свист воздуха у папы в горле? Джаз?
        - Прошу тебя, — прошептал я.
        В соседней комнате раздался папин кашель.
        Лампочку я не погасил. Лег обратно. Папа все кашляет и кашляет, а я смотрю Марии в лицо.
        - Прошу тебя, — шепчу. — Больше никогда.
        Папа затих. И мы уснули в мире.
        16
        В воскресенье мы с папой пошли к утренней мессе, а потом ждали у входа в «Крысу». Съели хлеб и яйца вкрутую, которые принесли, чтобы разговеться. Утро было холодное, белое. Папа надел теплое непромокаемое коричневое пальто. Слышны были курлыканье, посвистывание, шорох крыльев, а потом под облаками появилась стая гусей — они огромным треугольником летели к югу.
        - Рано они нынче, — сказал папа. — Наверное, почуяли что.
        Скоро подошел автобус, мы сели в хвосте, и он покатил в Ньюкасл. Я держал кулаки — чтобы Макналти оказался на месте.
        - А он тебя узнает? — спросил я.
        - А бог его ведает. Дело-то давнее. Хотя он бы, наверное, и в те дни меня не узнал.
        Папа улыбнулся:
        - Он скорее тебя узнает, сын. Своего умницу-ассистента с прошлой недели.
        Мы въехали в центр города. Слезли у памятника, под ангелом. Папа, проходя мимо, кивком поприветствовал каменных солдат, перечисленных поименно.
        - Ангелы! — прошипел он.
        - Ангелы?
        - Не видал я там ангелов, Бобби. Никто не склонялся с неба, чтобы помочь. Видел я только муки и боль и разбитые молодые жизни. Война, чтоб ее, не имеет ничего общего с ангелами!
        Надо всем висели воскресная тишина и покой. На улицах тишь. Все закрыто. Газетчики стоят на углах. С первой полосы «Пипл» таращатся одинакового размера фотографии Кеннеди и Хрущева, а между ними фальшивая слеза. И надпись: «МИР РАСКОЛОЛСЯ». Автобусов мало, машин и вовсе нет. Многие пешеходы, как и мы, направляются к набережной. Каблуки наши стучали по тротуару, отскакивало эхо.
        - Нежарко, — сказал папа, поежился и поплотнее запахнул пальто — зарядил холодный дождик.
        Мы шли под уклон по Дин-стрит. Сверху нависали высокие здания из почерневшего камня. В них были врезаны арки и темные каменные лестницы: они назывались Собачий Прыжок, Сломанная Шея, а еще тут были Черные Ворота и Угол Аминь. За ними как раз зазвонил колокол на соборе Святого Николая.
        Последний поворот. Тучи так и навалились на верхний пролет моста. Кричали невидимые чайки. От лотков валили дым и пар. Река распухла, маслянисто блестела и почти не двигалась.
        Мы задержались перед шутейным лотком, посмеялись над ненастоящими прыщами и ожогами, масками обезьян, ногтями, которые якобы врезались в пальцы, пукающими пакетами, бутылочками со всякими запахами. Пошли дальше, к нам подошла цыганка, показала на морщинистой ладони бумажный кулек.
        - Средство от всех болезней, — шепчет.
        Развернула кулек, внутри — какие-то семена и толченые листья.
        - Возьмите, сэр, — говорит. — Цыганка собирала, при полной луне.
        Я пошел дальше, а папа затормозил. Она дотронулась до его руки.
        - Лечит кровь, дыхание, кожу, глаза, мозги, — говорит. — И сердце лечит.
        Так и держит его.
        - Вас что недужит, сэр?
        Он покачал головой. Она вложила кулек ему в руку.
        - Возьмите, сэр.
        Он облизал губы, пожал плечами, дал ей монетку.
        - Спасибо, сэр, — говорит. А потом как заглянет мне в глаза: — Ты будешь счастлив в любви, — говорит. — Это я тебе бесплатно.
        Повернулась и ушла.
        Папа сунул кулек в карман. Посмотрел вниз.
        - Всегда одно и то же, верно? — пробормотал. Попробовал ухмыльнуться. — Вечно пристают, не отделаешься.
        Закурил. Мы пробирались между лотками. Посмеялись над бородатым стариканом, хлебавшим сидр, он нес плакат-бутерброд:
        ПОКАЙСЯ. ТЬМА УЖЕ СОВСЕМ РЯДОМ.
        Зрителей мы не увидели, не услышали голоса, требовавшего заплатить.
        - Наверное, двинул дальше, — сказал папа. — Здесь, небось, был только проездом.
        И тут мы увидели под мостом высокий столб пламени.
        - А может, вернулся, — сказал папа.
        Пламя вспыхнуло снова.
        - Сюда, — сказал папа, и мы зашагали в том направлении.
        17
        - Он, верное дело, — выдохнул папа. — Кто б мог подумать, столько лет прошло!
        Я встал на цыпочки и попытался заглянуть через головы. Папа поднял меня. Да, он самый, прямо под мостом, полуголый, глаза опять так и сверкают. В руках — два горящих факела. Факелами водит вдоль тела. Отхлебывает из бутылки, дышит на факел, и изо рта у него вырывается пламя. Вокруг воняет гарью и парафином.
        Он еще раз провел пламенем вдоль тела.
        - Решится кто дотронуться до огня? — проревел он. — Решится кто заглотить пламя? Решится кто на этакое безумие?
        Он сунул факел в рот, факел погас. Сунул другой, тот погас тоже. Открыл рот и выдохнул клуб дыма. Снова зажег факелы. Снова пыхнул пламенем, вырвался огромный широкий огненный флаг.
        - Смертельно, — прошептал папа.
        Я глянул на него.
        - Огнеглотатели часто теряют легкие, а некоторые даже и жизнь. Стоит вдохнуть, когда нужно выдохнуть, и…
        Тут Макналти как зыркнет. Потом как заорет. Держит факелы на вытянутой руке, а лицо запрокинул к небу. Быстро провел факелами вдоль тела.
        - Если перед вами великий огнеглотатель, — говорит, — вы и не заметите, где кончается огонь и начинается человек.
        Засунул оба факела в рот, потом вытащил; оба все еще горели.
        Посмотрел на нас поласковее.
        - Платите, — говорит. — А то не стоит заплатить за такое-то зрелище? А то не стоит заплатить, чтобы Макналти и дальше делал то же самое? Платите! Доставайте деньги и платите!
        Сглотнул пламя, загасил факелы. Ткнул палкой с мешком в толпу. Кто стал кидать туда деньги, кто отшатнулся. Многие морщились и хмурились, другие качали головой.
        - Дальше чего желаем? — прокричал он. — Цепи или иглы? Или еще огня? Хотите еще огня?
        И увидел меня у папы на плече. Сощурился, подумал, будто вспоминая, кто я такой. Протолкался к нам, требуя и собирая монеты. Сунул нам мешок. Папа бросил туда монетку. Я соскользнул с его плеча.
        - Привет, мой славный, — сказал Макналти.
        - Здравствуйте, — ответил я тихо.
        - Тогда рядом с тобой был ангел, — сказал он. — Я помню. Такой весь в красном.
        - Мама моя. Она сейчас дома.
        - Вот и хорошо. Мама моя дома, в тепле и уюте, — говорит. Глянул на папу, отвел глаза. Обхватил себя руками. — Ну и холодина в последние дни. Заметил, мой славный?
        - Да.
        - А шепотки воды слышал? — спросил он. — А громыхания в небе?
        Я покачал головой.
        - Так, может, это вздор. Только Макналти и его великое надувательство.
        И как нагнется прямо к моему уху. А рукой схватил меня за плечо. Папа тоже меня держит, все остальные подошли поближе, пытаясь услышать, что там огнеглотатель толкует мальчишке, а мне казалось, что мы стоим вдвоем на причале одни-одинешеньки.
        - Ты вот что, славный, — прошептал он. — Ты посмотри да послушай, как вода плещет и колокол звонит.
        - Просто туман на реке, вот и звонят тревогу.
        - А как в облаках громыхает, слышишь?
        - Это самолет летит, мистер Макналти.
        Он задержал дыхание, закрыл глаза, наклонил голову, снова вгляделся. Пододвинулся еще ближе — будто хотел, чтобы я расслышал звуки у него в голове.
        - Ты послушай, какой вой и грохот стоит у меня в черепе.
        - Я ничего не слышу, мистер Макналти.
        - Правда? Снаружи — ничего? Тишь да гладь? Может, так оно и есть. Может, Макналти слишком много сидит в одиночестве, мой славный, ему бы рядом такого паренька, как ты. Давай помоги-ка нам еще разок, славный. Давай открой нам коробку.
        - Макналти. — Это папа.
        Макналти стрельнул глазами в его сторону.
        - Помнишь меня? — спросил папа.
        Молчание.
        - Мы вместе были в Бирме, Макналти, — говорит папа. — На одном корабле возвращались.
        - Я не помню, — говорит Макналти. — Помню, что днем светло, а ночью темно, а год крутится, будто колесо. — Он ткнул мешочком папе в грудь. — Давай раскошеливайся.
        Папа опустил в мешочек монету.
        - Мы были в Бирме, — говорит. — Мы там воевали, Макналти. Нас туда отправили совсем еще пацанами. И когда мы вернулись…
        - Ничего не помню. Тогда стоял страшный зной, а теперь жуткий холод. Я был молод, теперь я стар. Помню, что этот парнишка мне помог, а с ним еще был ангел, а еще я слышу гром и рокот в небесах. Поможешь нам снова, славный?
        - Это я тебе помог, — сказал папа. — Помнишь? Там, на лестнице. Когда тебя избили.
        - Вот, погляди-ка, — сказал Макналти.
        И провел рукой по портрету женщины, который был вытатуирован у него на плече.
        Под ним было написано ТЕРЕЗА. А еще — ВМЕСТЕ НАВЕК.
        - Кто это? — прошипел он. — Я на нее смотрю, смотрю и никак не вспомню. — Он потер картинку, будто пытаясь стереть вовсе. — Кто это? Откуда на нас все это свалилось? — Он дотронулся до других татуировок. — И еще вот эта, и эта. Откуда они взялись?
        Снова потянулся ко мне. Взял мое лицо в ладони. От тела так и разит керосином и гарью.
        - Я как младенец. Ничего не помню. Знаю, что ты тут уже раньше был и с тобой ангел в красном, но до того только темнота, и тишина, и пустота до самого края. — Он принюхался. — От тебя пахнет рыбой и солью, славный.
        - Морем. Мы у моря живем. В Кили-Бей.
        - Повезло тебе. Только на корабли не лезь.
        - А ты, — говорит папа, — где ты живешь, Макналти?
        - На земле.
        - А спишь где?
        - На земле. В дырах, в подъездах, в переулках. В темноте, где никто не ходит. Или просто брожу.
        Он быстро чмокнул меня в щеку.
        - Море, — говорит. — Может, я когда и добреду до вашего дома. Так что глаза не закрывайте. А то, глядишь, пропустите нас.
        Посмотрел на зрителей. Зыркнул глазами. Они так и отшатнулись. Засмеялись. Он на них замахнулся мешком. Отошел от нас. Папа схватил его за плечо, он повернулся и глянул папе в глаза, да так тоскливо, будто хотел остаться с нами, поговорить, не быть больше этим Макналти с палкой и с мешком и с этими своими орудиями пытки. А потом как дернется прочь. Подошел к своему колесу. Вскинул его на колени. Поднял к небу, поставил себе на лоб и начал топать по земле, удерживая вес, покачиваясь, ловя равновесие. Скоро колесо рухнуло на булыжную мостовую и от удара развалилось.
        - Бедняга, — сказал папа.
        А Макналти снова ушел в себя. Теперь он плакал над своим сломанным колесом. Потом открыл коробку. Вытащил спицу. Протащил через щеки. Пыхтел и шипел, и в глазах его плескались пытка и пламя.
        18
        На следующее утро я надел школьную форму. Нацепил новенький кожаный ранец. Мама аж онемела. А папа только качает головой да ухмыляется.
        - Ну кто бы поверил? — говорит. — Кто бы, чтоб я провалился, в такое поверил?
        Я закатил глаза.
        - Просто я повзрослел, — говорю. — И всего-то иду в новую школу.
        Папа хлопнул в ладоши, а мама наконец заговорила сквозь слезы.
        - Да, мы знаем, — говорит. — Ничего особенного. Обычное дело. И все-таки настоящее чудо.
        Они вышли со мной из дома. Смотрели от двери, как я иду по дорожке вдоль берега. Кричали чайки, плескали волны, за невидимым горизонтом гудела сирена, предупреждавшая о тумане. Я махнул им рукой, потом свернул от берега в сторону «Крысы». Все время поддергивал пиджак, сползавший с плеч. Ярко начищенные башмаки немного жали. Воротник рубашки врезался в шею. В рукаве пиджака мама забыла портновскую булавку. Я вытащил ее и вколол в один из швов. Я дрожал, и сердце билось как сумасшедшее.
        - Бобби! Бобби!
        Поди расслышь, откуда зовут. Потом раздался залихватский свист, а за ним снова мое имя.
        - Бобби! Эй, мелкий Бобби Бернс!
        Ага, вот он, сидит в кусте боярышника. Джозеф. Я подошел, он вылез. Заговорил высоким плаксивым девчоночьим голосом.
        - О-ой, Бобби, — говорит. — Ну какой же ты хорошенький!
        Подошел, пошел со мной рядом. Постучал пальцем по щеке, поднял брови.
        - Так, Роберт. Что у вас нынче утром — математика? Или география? А, понятно, искусствоведение. Или розонюханье? Туфельки для танцев не забыл? Да, еще будет красноречие. Карл у Клары упер кораллы. Что трескала шушера, когда шла по шоссе?
        Я просто иду, даю ему выговориться. Смотрю в сторону.
        - Сушку, чтоб ты знал, — говорит. — Вонючую сушку.
        Тут он улыбнулся. Обхватил меня рукой за плечи.
        - Да я просто шучу, — говорит. — Ты ведь сразу понял?
        - Угу.
        - Угу. Ну, молоток. — Он облизал губы. — Да, ты молодчина, Бобби.
        Отвел глаза. Идем молча, совсем близко друг к другу.
        - Во, это тебе, — пробормотал он.
        И всунул мне в руку перочинный ножичек.
        - Так, ерунда, — говорит.
        Я подержал его на ладони: черная рукоятка, блестящее серебряное лезвие.
        - Ерунда, — повторил он. — Так, в ящике завалялось.
        - Класс, — говорю.
        Он покраснел и дернул плечами.
        - Спасибо, — говорю.
        А что еще сказать, оба не знаем. Тут глядим — Дэниел сворачивает со своей дорожки и топает в своей новенькой форме в сторону «Крысы».
        - Ты посмотри, как чешет, — говорит Джозеф. — Прямо как девка уличная. Прямо будто все тут его собственное. Понимаешь, о чем я?
        - Угу.
        - Ты с ним не вздумай водиться.
        - Не буду.
        Он хвать меня за плечи, так и сдавил своими клешнями.
        - Удачи, Бобби, — говорит. — Ты отличный парень.
        Развернулся и пошел обратно через боярышниковую изгородь.
        Я глядел, пока он не скрылся из виду.
        Провел пальцами по буквам, которые он вырезал на костяной рукоятке: БОББИ.
        19
        Мы друг другу кивнули, но садиться в автобусе рядом с Дэниелом я не стал. Он сидел сзади, а у меня горели щеки. Мне казалось, он за мной наблюдает, но потом я набрался храбрости, обернулся и вижу — он читает книгу, развалился на сиденье, задрал на него одну ногу. Галстук распустил, волосы придерживает рукою. Я обернулся снова, как раз когда он поднял на меня глаза. Стали подсаживаться другие ребята, постарше, но были тут и мои приятели по младшей школе: Эд Гарбат, Дигги Хейр, Кол О’Кейн. Дигги сел со мной рядом, Эд и Кол впереди.
        - Там тебя макают башкой в сортир, — сказал Дигги. — Переворачивают вверх ногами и спускают воду. Называется посвящение.
        - Да уж, знаю, — сказал Кол. — Слыхал. Иногда думаешь, лучше бы меня не приняли.
        - Угу, — промычали мы хором.
        - А это кто? — спросил Эд, кивая на Дэниела.
        - Новенький, — сказал я. — Из Кента или еще откуда.
        - И заставляют есть грязь, — сказал Дигги. — Заставляют писать, а потом пить. Втыкают в тебя иголки.
        Одного парня после этого увезли в больницу, и он чуть не умер. Правда. Нам Джонни Мюррей рассказывал.
        - Я тоже такое слышал, — сказал Кол. — Пришлось промывать ему желудок, и он так и не поправился до конца.
        Парочка парней постарше ухмылялась, глядя на нас. Мы отводили глаза. Вошла Дорин Армстронг. Юбка кончалась куда выше колен.
        - Ого, — сказал Кол.
        - Иногда очень хочется быть постарше, — сказал Эд.
        - Угу, — промычали мы хором.
        Автобус покатил вдоль берега. Море было слева. Здоровенный танкер шел в направлении Тайна[2 - Река в Англии.]. Какой-то военный корабль как раз уходил в туман.
        - Меня папа вообще не хотел пускать, — сказал Эд. — Говорит — чего время тратить на глупости. Кому, говорит, нужны все эти экзамены и эта выпендрежная форма. Говорит, все равно будет новая война, и тогда…
        Я покачал головой.
        - Не будет, — говорю.
        - Ты-то почем знаешь? — удивился Кол.
        Я покачал головой.
        - Так-то, — говорит Эд. — И никто не знает. Никто ничего не может сделать.
        - Ничего не останется, — говорит Дигги. — Они, ежели захотят, могут подорвать весь мир раз десять.
        - Опупеть, — говорит Кол.
        - А одного парня они вообще повесили, — говорит Дигги. — Честное слово. Хорошо, пришел учитель и снял его…
        - А я слышал, учителя там еще хуже, — говорит Кол.
        Я нащупал ножик в кармане. Раскрыл его.
        - Я тут вчера был в городе, на рынке на набережной, — говорю. — Видел настоящего огнеглотателя.
        - Мы тоже видели, — говорит Эд. — По-моему, он совсем чокнутый.
        - Угу, — говорю.
        Проверил остроту лезвия большим пальцем.
        Один из старших закурил на заднем сиденье. Дорин хихикала как ненормальная — услышала какую-то шутку. Эд оперся подбородком на спинку сиденья и пялился на Дэниела. Дигги смотрел на море.
        - Будто на бойню везут, чтоб их всех, — сказал Кол.
        20
        Длинное здание из красного кирпича с высокими блестящими окнами. Над парадной дверью огромное золотое распятие. К двери ведет десяток ступеней. Нам, первогодкам, нужно было там дожидаться звонка. На ступенях над нами стояли несколько учителей.
        - Мы будем вызывать вас по имени, — сказал один из них. — Как услышите свое имя, шаг вперед. Когда соберется весь класс, преподаватель проводит вас внутрь.
        Он был в костюме, при галстуке, а сверху черная мантия. Тут она распахнулась. Из нагрудного кармана торчал черный кожаный хлыст.
        - Меня зовут мистер Тодд, — сказал он. — Другие учителя представятся вам, когда зайдут в класс. — Помолчал. — Ждем порядка.
        Подошел ближе.
        - Я хочу видеть ровные шеренги, — сказал он. — Ровные шеренги!
        Мы построились в какие-никакие шеренги, они шли вкривь и вкось по бледному цементу двора.
        Он вздохнул.
        - Итак, — сказал он. — Вы успешно сдали экзамен одиннадцать-плюс. Вы — элита. — Лицо стало суровым. — Это ничего не значит. Пока вы только доказали, что у вас есть некое подобие мозгов. Но вы пока не доказали, что достойны нашего учебного заведения. Не доказали, что у вас есть сила воли и нравственные основы. Вы лишь на полпути к цивилизации. Вы дикари. Вас нужно учить соблюдению требований.
        А я все верчу головой — где там Айлса, но ее нигде не видно.
        - Твое имя?
        Он стоит рядом. Хлыст в руках.
        - Твое имя? — повторил он.
        - Р-роберт Бернс.
        - Роберт Бернс — что?
        - Роберт Бернс, сэр.
        - Вытяни руки, Роберт Бернс.
        Я моргнул.
        - Вытяни руки вперед.
        Я вытянул руку. Он поднял хлыст к плечу и ударил меня по ладони.
        - Теперь вторую, — говорит. — Вторую руку!
        Я вытянул вторую руку. Он хлестнул снова. Я стиснул горящие кулаки. В углах глаз было жгуче от слез.
        - В следующий раз не отвлекайся, когда говорит учитель, — сказал он. — Понятно?
        А мне никак не ответить. Он взмахнул хлыстом.
        - Понятно?
        - Да.
        - Да — что?
        - Да, сэр.
        - «Да, сэр». Я тебя взял на заметку, Роберт Бернс. Знаю теперь, каков ты.
        Он двинулся дальше. Смотрю — ребята вокруг хватают ртом воздух. Другие учителя глядели на нас без всякого выражения.
        Тодд произнес ту же фразу. Я не обернулся.
        - Твое имя?
        - Дэниел Гауэр. — Спокойно говорит, уверенно. — Сэр, — добавил.
        - Это что такое, Гауэр?
        - Это мои волосы, сэр.
        - Недопустимая длина.
        Молчание. А потом Тодд заговорил снова.
        - Не позволю мальчишке так на себя смотреть. Вытяни руку. Руку вытяни!
        Я вздрогнул, когда хлыст опустился на руку Дэниела, а потом и на вторую.
        - Волосы острижешь, — сказал Тодд. — И никогда больше не смотри так на учителя.
        Он снова вышел вперед. В руке — бумага со списком.
        - Скорее всего, вы не попадете в один класс с теми, с кем учились раньше. Это вам не детская площадка, не счастливое семейство. Услышали свое имя — шаг вперед.
        Он начал выкликать имена. Мы с Дигги, Колом и Эдом попали в разные классы. Прозвучало имя Айлсы — никто не откликнулся. Я попал в один класс с Дэниелом. Мы оба сделали шаг вперед, он сжал мою руку.
        - Скотина злобная, — говорит.
        В классе мы сели рядом, хотя парты там были на одного. Перед нами сидел учитель, Любок.
        - Кое-кого учить начали прямо с порога, — говорит.
        И показал зубы в полуулыбке.
        - Тут совсем не так плохо, когда освоитесь, — говорит.
        Он научил нас, как нужно вставать и говорить «доброе утро», когда в класс входит он или еще кто-то из старших. Раздал учебники. Положил свой хлыст перед собой на стол.
        - Соедините ладони, — говорит.
        Я давай сжимать их как можно крепче — вдруг удастся выжать всю боль.
        - А теперь помолимся Господу, — говорит.
        21
        Айлса хихикала, глядя на кур, которые клевали зерно у ее ног. Сама она собирала гороховые стручки и складывала в белую эмалированную миску. А от меня уходила все дальше.
        - Хватит уже приставать ко мне, Бобби Бернс, — говорит.
        - А ты чего в школу не пришла? — спрашиваю. — Какая-то ты совсем глупая, подруга.
        - Знаю. — И как рассмеется. — Знаю, знаю. И всегда глупой была.
        - Да я не про то. На самом деле ты очень умная.
        - Это я тоже знаю!
        Я пнул ногой песок.
        - Папа бросил школу в двенадцать лет, — говорит Айлса. — Лоша и Йэка исключили. У нас так в семье принято.
        Она отвела меня в дальний конец сада, где стояла изгородь, наполовину занесенная песком дюны. Мы уселись на древнюю скамью, выкрашенную белой краской. Я стал помогать ей лущить горох. Через крышу их дома было видно вдали город. Различались краны, шпили, ближние небоскребы.
        - И вообще, — говорит, — они тут вкалывают изо всех сил, нужно кому-то вести хозяйство. А кстати, как оно там?
        - Нормально.
        Она засмеялась:
        - Угу. Догадываюсь.
        - Но есть и настоящие фашисты, — говорю.
        - Представляю себе.
        И как швырнет мне в рот горошину — сладкую, вкусную.
        - Тебе там самое место, Бобби, — говорит. — А мне это ни к чему. Папа говорит, угля на наш век хватит, даже когда все шахты закроют. Дом у нас есть, на жизнь заработаем. Мне тут нравится. И ничего больше мне не надо.
        И мы давай дальше лущить горох.
        - А вот ты-то уедешь, — говорит. — В какое-нибудь выпендрежное место, да? В какой-нибудь там университет.
        - Думаешь?
        - Ты же сам знаешь, что так и будет.
        Я попытался представить все эти годы — как я уезжаю из дома, переселяюсь в чужой город. Университет. Я не знал ни одного человека, который учился бы в университете.
        - Ты бы тоже могла, — говорю.
        Она засмеялась:
        - Я? Дочка угольщика? Дочка Спинка — да в университете!
        - Ты должна гордиться тем, чего добилась, и своим происхождением.
        А она как швырнет мне в рот еще горошину.
        - А я и горжусь, Бобби, — говорит. — Может, потому и хочу оставаться где есть и какой есть.
        Я отвернулся. Послушал, как море шумит за дюнами. Представил, как волны накатывают и накатывают на берег, уже целую вечность.
        - За тобой придут, — говорю.
        - Кто еще?
        - Из комитета по образованию. Нельзя не ходить в школу.
        - А они уже приходили. Папа послал их куда подальше.
        Мы оба засмеялись.
        - Они снова придут, — говорю.
        - Ну а нам наплевать — и точка.
        Встала и пошла обратно к дому.
        - И вообще, — говорит, — школа, университет — все это глупости. Фу! Есть на свете вещи поважнее.
        - Это какие, например?
        - Например, чудеса. Ты веришь в чудеса?
        - Чего?
        - А уж кому верить, как не тебе. Ладно. Пошли, покажу.
        22
        Миску с горохом она поставила на скамейку за дверью. Повела меня за дом. Там стоял деревянный сарай.
        - Вот оно, чудо, — говорит. — Только тихо. — Улыбается. — Такая прелесть, Бобби.
        Осторожно приоткрыла дверь, чуть-чуть. Пригнулась к самой земле. Задышала, будто кого-то успокаивая.
        - Привет, — шепчет.
        Сперва я ничего не увидел, а потом — вот он, свернулся на соломенной подстилочке. Олененок, совсем еще маленький. Глаза блестят, отражают дневной свет, который падает в запыленное окошко. Рядом с олененком стояло блюдечко с молоком.
        - Он мертвый был, — прошептала Айлса. Посмотрела мне прямо в глаза, будто проверяя, верю я или нет. — Я нашла его вчера утром во дворе. Его, наверное, лиса покалечила или, может быть, собака. Он прибежал сюда, здесь-то его и догнали. Он не дышал. Сердце не билось. Мертвый.
        Я дотронулся верхней стороной ладони до мягкой шкурки. Почувствовал тепло, стук маленького сердечка.
        Олененок, похоже, не испугался. Я опустил палец в молоко, коснулся его язычка. Он осторожно слизнул.
        - Папа говорит — похорони несчастную зверюшку, — продолжала Айлса. — А мне никак. Положила его в корзинку рядом со своей кроватью. Накрыла одеяльцем. И говорю Богу: давай ты его вылечишь. Потом ужас как долго не спала, папа и мальчишки уже давно храпели. А я все говорю Богу — давай лечи. И глажу олененка. Говорю, что очень его люблю. И ничего. А потом я заснула, и всю ночь мне снилось, как он бегает по полям и по лесам и солнышко светит ярко-ярко. А утром просыпаюсь — а он глаза открыл и смотрит на меня.
        Она погладила олененка обеими руками.
        - Красавец, правда? — говорит.
        - Красавец.
        - Йэк сказал — оленята умеют прикидываться мертвыми. А папа — что мы, наверное, ошиблись. А я думаю, нет. Он умер, а потом ожил.
        Чувствую — он еще молока с моих пальцев слизнул.
        - Ты мне веришь, Бобби? — спросила Айлса.
        Чувствую, как мокрый язычок касается кожи. Заглядываю в глаза, такие доверчивые.
        - Угу, — говорю.
        - Вот и хорошо.
        Она взяла олененка на руки, встала и вынесла на улицу.
        - Верить всегда надо, — говорит, — а то никогда ничего не получится. Оно того не стоит.
        Положила олененка на землю снаружи, мы стоим и смотрим, как тот поднялся и начал переступать тоненькими ножками.
        - Иди, — говорим мы. — Иди, малыш.
        Айлса захихикала.
        - Будет здесь жить, пока не окрепнет, — говорит. — А потом я его выпущу.
        На олененка упал свет солнца, осветил мех, темные глаза, тонкие ножки. Какая красота!
        - Я одного не понимаю — почему он такой маленький, — говорит Айлса.
        Глянула в поля — за коперы, на далекий лес — олененок, видимо, оттуда.
        - В смысле?
        - Так осень уже, Бобби. Ему бы полагалось родиться весной, а не сейчас, дни-то уже короткие, холодные.
        Щелкнула языком, качнула головой, улыбнулась. И шепнула олененку на ушко:
        - И о чем только твои родители думали?
        А потом подхватила и отнесла обратно в сарай, где лиса не тронет.
        - А все мертвое вообще никому не нужно, верно? — говорит. — Все красивое обязательно должно быть живым.
        23
        Мне приснилось пламя Макналти. Приснилось, как он стоит на набережной в Ньюкасле и выдыхает в воздух огонь, без остановки. Огонь распространяется — вот уже охватил лотки, краны, склады, арку моста, и нет больше ничего, только громкий рев пламени и крики тех, кто в это пламя попал. Река стала огненной, так и несется к морю, и пламя в милю высотой вздымается над водою, а дым заслонил все небо. Мы с мамой и папой стоим у окна в противогазах и смотрим, как пламя подбирается к нам, вот только сделать ничего не можем, бежать некуда, мы стоим, вцепившись друг в друга, а я кричу: «Вдохните, мистер Макналти! Вдохните его обратно!» И огонь замирает и начинает двигаться обратно, к набережной, а потом в горло Макналти.
        Тут я проснулся, а ночь такая тихая, спокойная. По комнате пробежал луч прожектора. Рядом захрапел папа. Я встал на колени у окна и выглянул наружу — а передо мной горел огонек из Лурда. Пляж под звездами казался таким тихим. Лужицы среди камней казались осколками стекла, а море — огромным зеркалом. Я закрыл глаза, потому что меня снова осветил прожектор. Я попытался молиться, но не знал о чем, и вот стою и шепчу что-то совсем детское:
        - Позаботься о нас. Пожалуйста, сделай так, чтобы не случилось ничего плохого.
        Открыл глаза. Вселенная простиралась во все стороны до бесконечности и была такой пустой и безмолвной, а я в ней был совсем никому не нужным. Я взял половинку сердечка, которую мне подарила Айлса, и стиснул в кулаке.
        - И еще позаботься об олененке, — прошептал я. — Не дай ему умереть.
        И лег обратно.
        А потом вздохнул и сказал то, что сказать полагалось:
        - Прости Тодда. Прости Любока.
        Только мне было понятно, что это бессмысленно: слишком сильно я их ненавидел.
        Наконец я снова заснул.
        - Привет, мой славный, — говорит Макналти. И дыхание его пахнет пламенем. — Давай, славный, помоги-ка мне.
        24
        И вот мы сидим на табуретах рядом с деревянными столами в кабинете биологии. Вокруг повсюду картинки — разные звери изнутри, видны все мышцы, сердца, легкие. В стеклянных банках, которые стоят в стеклянных стеллажах, плавают черви, лягушки, ящерицы. Вроде бы где-то в школе еще хранится человеческий зародыш — плавает, как все эти животные, в формальдегиде, но показывают его только шестиклассникам. А над дверью, как и во всех кабинетах, висит Христос, мучается на кресте.
        Учительницу, тихую ласковую женщину, звали мисс Бют. Она постучала указкой по столу. Сказала, что сегодня мы будем изучать боль. Разбила нас на пары. Я оказался в паре с Дэниелом. Мне было велено положить ладонь на листок бумаги и обвести ее. Потом положить руку на парту перед Дэниелом и закрыть глаза. А у Дэниела в руке была иголка. Я, как почувствую укол, должен был сказать «да». А он должен был помечать все точки внутри нарисованного контура. Место, где я почувствовал укол, нужно было отмечать крестиком. Место, где он коснулся моей руки иголкой, а я ничего не почувствовал, нужно было отмечать кружочком. Когда я открыл глаза, то увидел, что на рисунке отмечено множество точек, где я ничего не почувствовал.
        - Это карта боли, — сказала мисс Бют. — В некоторых местах можно уколоть почти до крови, а человек ничего не почувствует. А в некоторых местах от легчайшего прикосновения возникает боль.
        Потом мы поменялись. Теперь иголку держал я. А Дэниел закрыл глаза. Я прикасался к его руке, слушал его ответы, размечал карту боли. А вокруг все хихикают, ахают и вскрикивают от боли.
        - Тише, тише, — все повторяла мисс Бют. — Вы же уже большие дети. Утихомирьтесь.
        Кэтрин Уилкс завопила, что у нее кровь. Дом Карни и Текс Уилсон подрались.
        Я нанес все ответы Дэниела на рисунок. А потом начал рассказывать ему про Макналти — как тот прикасается к огню, как может протащить через щеки целую спицу.
        - Я сам видел, — говорю. — В Ньюкасле.
        - Торжество разума над материей, — говорит Дэниел. — Если напрячь волю, можно совершить что угодно.
        Тут раздался грохот и хохот — Текс Уилсон свалился с табурета.
        - Дети! — закричала мисс Бют. — Я жду от вас совсем другого! Прекратите…
        Тут из коридора входит Тодд с хлыстом в руке. Тишина. Тодд холодно смотрит на мисс Бют.
        - Что вы проходите? — спросил он у нас.
        Молчание.
        Он ткнул хлыстом Джеральдину Пейз:
        - Что вы изучаете?
        - Боль, сэр, — ответила Джеральдина.
        На лице у Тодда появилась ледяная улыбка.
        - Очень подходящая тема, — бормочет. — Кто здесь главные нарушители спокойствия, мисс Бют?
        Мисс Бют подняла на него глаза.
        - Трудно сказать наверняка, мистер Тодд, — говорит.
        Он вздохнул. Обвел нас холодным взглядом.
        - Мисс Бют — молодой педагог, — говорит. — И вы обязаны на ее уроках вести себя хорошо.
        - Благодарю вас, мистер Тодд, — говорит она. — Уверяю вас, теперь все успокоились, и я могу продолжать…
        Он только отмахнулся от ее слов.
        - Моя обязанность оказать ей поддержку, — говорит. И улыбается. — Знакомы ли вы, дети, с древним обрядом принесения в жертву?
        Мы все молчим.
        - По этому обряду один или иногда два человека должны пострадать ради всеобщего блага. — Примолк. — Есть желающие? — Подождал. Улыбнулся. — Ну что же. Тогда я сам сделаю выбор.
        Указал хлыстом:
        - Ты.
        Это был Текс Уилсон.
        - И ты.
        Это был Дэниел.
        - Пойдете со мной, — говорит Тодд. — Я не хочу мешать мисс Бют вести урок. Все, что нужно сделать, мы сделаем за пределами класса. Продолжайте занятие, мисс Бют.
        Текс и Дэниел встали и вышли с ним из класса. Дверь закрылась, повисла мертвая тишина. Мисс Бют все смотрит на закрытую дверь. Потом поворачивается к нам, а на глазах — слезы.
        - Роберт, — говорит мне, — теперь ты будешь в паре с Домиником.
        25
        В тот день по дороге домой Дэниел сидел с нами.
        - Сколько раз он тебе врезал? — спросил Кол.
        - Четыре, — ответил Дэниел. Показал черные полосы на ладонях. — Ничего, — говорит. — Я с ним сквитаюсь.
        - Да ну? — говорит Кол.
        - Точно, — говорит Дэниел. — Ему это с рук не сойдет.
        - Правда? — говорит Кол. — Да он этим уже прославился. Самый суровый мужик в «Святом сердце». Он такое всегда творил и всегда будет творить, и ничего с этим не поделаешь.
        - А если твой отец увидит? — говорит Дигги. Дэниел так и уставился на него: это Дигги о чем?
        - Что увидит? — говорит.
        - Синяки эти. Вот ежели бы мой папаша увидел, что меня выдрали, он бы еще от себя добавил.
        - Но я ничего плохого не сделал, Дигги.
        - И что? Он все равно нас всех поубивает.
        Дэниел рассмеялся, тряхнул головой, откинулся на спинку и смотрит на нас. Я подумал про его папу — в джинсах, кожаной куртке, с завитками волос на шее.
        - Знаешь, наверное, моему папе стоит пойти сфотографировать твоего папу, — сказал Дэниел Дигги.
        - Вот уж папаню лучше не доставать, — говорит Дигги. — Он твоему фотоаппарат разгрохает. А мама — она с виду смирная. Но только с виду. Ежели кто ее попробует сфотографировать — она ему плюх навешает. Так что лучше твоему папаше к ним не соваться.
        Я вышел вместе с Дэниелом у «Крысы». Мы вместе пошли по их улице к берегу. Я давай дальше рассказывать про Макналти: как он выдыхает пламя, про цепи, про мешочек для монет.
        - А мой папа знал его еще на войне, — говорю.
        - А теперь он вернулся как раз в срок к новой.
        - Ты так думаешь?
        - Русские только что взорвали самую большую бомбу в мире. Облако на шесть миль в высоту поднялось. Говорят, они там еще гадали, остановится этот взрыв или будет продолжаться до бесконечности.
        - Ну уж вряд ли до бесконечности.
        - Папа говорит: они играют с вещами, которых и сами не понимают. Не понимают, какие силы могут выпустить на свободу.
        Мы подошли к его дому.
        - Ты спешишь? — спросил он. — Может, зайдешь или…
        И поковырял носком песок.
        Я пожал плечами.
        - Ладно, — говорю. — Давай.
        Внутри никого не было. Дэниел открыл дверь своим ключом. В коридоре стояли коробки с книгами. Он рассмеялся.
        - Мы еще разгружаемся, — говорит. — Вот, смотри. Книги, книги, книги!
        Он вытащил из коробки несколько печенин, и мы съели их в комнате с большим окном, выходящим на море. Со стен комнаты соскребли штукатурку, и стал виден камень. На полу лежал толстый бежевый ковер. На широкой полке стоял белый проигрыватель, рядом стопка пластинок.
        - Мы все время музыку слушаем, — говорит Дэниел. — Джаз, поп, всякое такое. А ты?
        Я качнул головой.
        - Только по радио иногда, — говорю. Надкусил печенье, смотрю на траулер в море.
        Хотел было сказать, что мама часто поет, но не стал. Хотелось найти между нами что-то общее, но как-то не получалось.
        - А ты в футбол играешь? — спросил я.
        - Я бегаю. В своей школе победил в соревнованиях по спринту. Мне дали маленький серебряный кубок.
        - Мы иногда играем после уроков. Если хочешь, присоединяйся.
        - Пожалуй.
        - У тебя наверняка куча друзей в Кенте осталась.
        - Да. Обещали приехать меня навестить, но сюда далековато, верно?
        Подошел к полке, начал перебирать какие-то фотографии.
        - Дай-ка покажу тебе кое-что.
        Он передал мне черно-белый снимок сантиметров в тридцать. На снимке был наш дом, перед ним полоска песка, сверху — небо с несколькими легкими облачками. Больше ничего. Полная неподвижность. И кажется, что все совсем новое и совсем древнее.
        - Разглядел? — спрашивает Дэниел. — Смотри внимательнее.
        Я вгляделся и увидел за окном три лица — едва различимых, то ли есть, то ли нет.
        - Себя видишь? — спрашивает Дэниел.
        - Угу.
        Мы — будто три бледных привидения, едва выступающих из темноты.
        - Бери, — говорит Дэниел. — Запросто, папа делает кучу отпечатков тех снимков, которые ему нравятся.
        Я посмотрел снова. Увидел сучок на дверной раме, скол на кромке крыши, трещинки в стене дома. Снова увидел три лица.
        - Может, эта фотография и попадет в книгу, — сказал Дэниел.
        Я отвернулся. Вдохнул, выдохнул.
        - А что еще? — спрашиваю.
        - Куча всякого. — Он еще раз перебрал отпечатки. — Вот, пока этот самый его любимый.
        Перевернул. Айлса с родными в море. Темные согнутые фигуры, такие же темные, как и уголь, наваленный на тележку у них за спиной, такие же темные, как и Уилберфорс, который угрюмо таращится на берег. Айлса тянется руками вниз, к воде. Ее папа поднял на плечо здоровенное ведро. Лош и Йэк идут вдоль кромки воды с лопатами.
        - Здорово вышло, правда? — говорит Дэниел. — Папа сказал, что они похожи на древних чертей, что-то в таком духе.
        - Это как так?
        - Ну, на персонажей из древних легенд. Которые не совсем люди. Говорит, таких нигде не найдешь, кроме как в Кили-Бей.
        - А ты считаешь, что мы все тут такие?
        Он пожал плечами. Опустил глаза, но ухмылку я успел заметить.
        Показываю рукой.
        - Это Айлса, — говорю.
        - Вот эта вот скрюченная замухрышка? Это она должна была прийти в школу, но не явилась?
        - Да.
        - Дурочка, надо думать.
        - Ты так считаешь?
        - Да. Ничего из нее путного не выйдет.
        - А это ее папа, мистер Спинк. И ее братья, Лош и Йэк. А это Уилберфорс.
        - Уилберфорс!
        - Да. Уилберфорс.
        - Чтоб я сдох.
        Я сжал кулаки. Так и подмывало схватить его и отмутузить прямо на месте.
        - Ты посмотри, в каком они виде, — говорит. — И давно они этим занимаются?
        - Всю жизнь.
        - Ни хрена себе. Ну и жизнь.
        Я уже собирался ему врезать, но тут выглянул в окно и увидел на берегу, у кромки воды, Джозефа — тот смотрел на нас. Дэниел тоже его увидел.
        - Его папа тоже сфотографировал, — говорит. — Джинсы, сапоги, сальные волосы, сигареты. Говорит, такого только в таких местах встретишь. Еще один реликт.
        - Его зовут Джозеф Коннор, — говорю. — И он мой друг. Стоит десяти таких, как ты.
        - Ты так считаешь?
        - Да.
        - Из этого видно, что и ты тоже невеликого ума, верно?
        Я вскинул руки.
        - Что, драться будешь? — дразнится Дэниел. — У вас ведь так тут принято, да? Если что — сразу в драку, прямо как звери.
        И как выпятит губу. А потом поднял руки, сжав кулаки.
        - Ну, давай, — говорит. — Думаешь, запросто меня поколотишь? Давай. Попробуй. Только потом не удивляйся.
        И как рассмеется. Я опустил руки. И вышел из дома. Пошел к морю. Джозеф дожидался меня. Лицо ледяное.
        - Чего это ты там делал? — говорит.
        - Ничего.
        - Ничего? Ну так вот тебе ничего.
        Схватил меня за шкирку и толкнул вниз. Я знал, что Дэниел смотрит: как я растянулся у кромки воды, будто и не человек вовсе, а Джозеф зашагал прочь.
        26
        Вхожу домой — а папа сидит в гостиной и читает «Кроникл».
        - Ты чего не на работе? — говорю.
        - К врачу ходил, — отвечает.
        - Зачем еще?
        - Да так.
        Тут входит мама.
        - Ничего страшного, Бобби, — говорит. — Папе на работе нехорошо стало. А теперь вон посмотри на него. Скачет, как воробышек.
        А на буфете — тюбик с аспирином, цыганкин кулек и полупустая бутылка с водой из Лурда.
        - Грипп, похоже, — говорит папа. — Он сейчас всех так и косит.
        Я показал им фотографию нашего дома, они рассмеялись.
        - Придет же кому в голову наш дом фотографировать, — говорит мама.
        - Ее, может, в книжке напечатают, — говорю.
        - Ну, наконец прославимся, — сказал папа, а потом так и ахнул. — Смотри-ка, лапушка, и мы тут.
        Мама так и уставилась.
        - Ничего себе, — говорит. А потом засмеялась. — Знала бы — хоть причесалась.
        - Да тут ничего не разберешь, — говорит папа. — Кто нас увидит, разве что через лупу. Причесалась! Ты лучше на крышу посмотри. Тут видать, что она того гляди завалится.
        Закашлялся, сглотнул. Мама на него глянула, а потом отвернулась. Папа вдохнул поглубже и засмеялся.
        - Эй, — говорит, — глянь-ка, сын, чего я еще из хлама выкопал.
        Перегнулся через ручку кресла, вытащил шляпу. Фетровую, коричневую, с высокой тульей и широкими полями. Надел. С одной стороны поле горизонтальное, с другой — вверх загнуто. Отдал честь.
        - Моя бирманская шляпа, — говорит. Снова закашлялся и заговорить смог не сразу. — Не видал ее с тех пор, когда ты был еще совсем козявкой, — выговорил наконец.
        Протягивает мне.
        - Понюхай, — говорит.
        Я поднес шляпу к носу.
        - Вдохни поглубже, унюхаешь запах джунглей, войны, возвращения домой.
        Я вдохнул. Попытался вообразить себе запах таких странных, далеких вещей. Надел шляпу — она съехала на лицо, закрыла глаза.
        - Я и сам был еще сосунком, когда впервые надел эту штуку, — говорит папа.
        Он снова закашлялся. Потом отдышался. Снова надел шляпу. Потом встал, строевым шагом прошел к окну.
        - Смир-р-на! — командует.
        И замер — силуэт на фоне моря и неба.
        - Папе придется пройти обследование, — прошептала мама. — Но ты не переживай, Бобби. Все будет хорошо.
        27
        Домашнюю работу нам задали про кожу, ее эластичность, нервные окончания, кровеносные сосуды, потовые железы и фолликулы, слои и поры, текстуру, цвет, реакцию на жару и холод, как она краснеет и белеет, дрожит и покрывается пупырышками, не пускает ничего в тело и ничего не выпускает наружу, но барьер этот постоянно нарушают микробы, пот, укусы насекомых, как легко ее проколоть, как легко пустить кровь. Я написал страницы две. Нарисовал парочку схем. Потом остановился. Взял пиджак, ощупал швы. Нашел мамину булавку. Сел перед лампочкой из Лурда и давай прикладывать острие к коже. Там, где ничего не чувствовалось, я нажимал посильнее — пока не ощущал боль. В двух-трех местах выступили крошечные бусинки крови. Я воткнул булавку в грубую кожу у основания ногтя на большом пальце — оказалось, что ее можно проколоть насквозь и ничего не почувствуешь. Попробовал в других местах, но тут стало ясно, что будет очень больно. Я закрыл глаза и попытался представить, что я — Макналти. Взял воображаемую спицу и сделал вид, что протаскиваю ее через обе щеки. Как это у него получается? Спустился вниз. Папа с мамой
смотрели телевизор. Я сказал, что пришел попить воды. Нашел коробок со спичками, забрал его наверх. Открыл окно, чтобы запах выветривался. Зажег спичку. Прикоснулся кончиком пальца к пламени и чуть не заорал от боли. А потом понял, что могу водить пальцем внутри пламени и почти ничего не чувствовать. Стал тренироваться — водил медленнее, еще медленнее. Попытался представить, что я — Макналти. Держу зажженную спичку перед открытым ртом и подношу все ближе, ближе. Морщусь от жара. Представил себе, что засовываю в рот огромный пылающий факел. Как это у него получается? Я подошел к полочке с книжками на лестничной площадке. Нашел картинку со святым Себастьяном — в него попал десяток стрел, а глаза его устремлены к Небу. Я раньше читал про святых, которые изнуряли плоть, бичевали себя, теряли рассудок и долгие годы жили в пустыне. Зачем им это было нужно? Ради чего терпеть такую боль? Вообразил, как Иисус корчится на кресте. Что это значит — что его боль спасла нас всех? Я вернулся к себе и стал смотреть, как ночь опускается на море. Свет погас, море погасло, вышли звезды. Я вдохнул ночной воздух. Очень
хотелось на миг, на секунду перестать быть собой. Хотелось освободиться от кожи, стать морем, небом, камнем, светом маяка, оказаться там, в сгущающейся тьме, стать ничем — без мыслей, свободным и диким.
        - Бобби! Бобби!
        - Мам?
        - Вон ты где, сын. Бросай свои книжки. Я какао сварила.
        28
        Еще одно воскресное утро. Мы с мамой пошли на набережную, но Макналти не появился. Выпили по кружке горячего чая. Смотрели, как чайки срываются с гнезд на внутренней стороне моста. Рассматривали радужные узоры на поверхности речной воды. Мама купила к зиме несколько шарфов и, передавая продавщице деньги, сказала:
        - Тут часто один человек появляется. Огонь выдыхает и…
        На продавщице толстое шерстяное пальто и толстые перчатки.
        - А, этот, — говорит. — Придурошный. Не видать вроде. По мне, так оно и лучше. Это что, развлечение? По мне, так такого удавить проще.
        Мы снова поднялись на лифте на мост. Дяденька в лифте нас вспомнил. Хихикнул, показал запись в своей книжке:
        - Видите, — говорит. — Про вас тут записано. Выходит, вы существуете.
        И вывел нас наружу.
        - Всего хорошего, мадам, — говорит. — И вам всего лучшего, молодой человек. — И давай диктовать сам себе новую запись: — «Повторное посещение дамы и ее сына…»
        Мы посмотрели с моста — Макналти по-прежнему нигде нет. Пошли пешком в город. Домой поехали на автобусе. Я смотрел на улицы, потом — на поля и дороги и все надеялся его увидеть. Мама рядом напевала «Бобби Шафто».
        Вошли домой, а папа прямо покатывается от хохота.
        Телевизор работает. На экране мужик в смокинге, курит трубку. Рядом мирно лежит лабрадор. В земле глубокая дыра. Внутри — бетонный пол, по стенам бетонные блоки.
        - Стены должны быть толщиной не меньше двадцати сантиметров, — говорит. — Крыша, разумеется, тоже должна быть из бетона. И по возможности ее нужно заглубить в землю метра на полтора.
        И показывает своей трубкой.
        - Итак, — говорит, — это стандартный план семейного укрытия. Полки предназначены для хранения продуктов и запаса воды. В этот отсек ставится химический туалет. Необходимо провести радио, чтобы быть в курсе происходящего снаружи. Это основы, а дальше — пользуйтесь собственным воображением. Телевизор, музыкальный центр… возможности безграничны!
        И пыхнул трубкой.
        - По нашим предварительным подсчетам, двое мужчин могут построить такое убежище за три недели.
        Плюс-минус день, в зависимости от физической подготовленности, силы, возраста, наличия материалов, типа грунта, погодных условий и тому подобного. Мы можем предоставить вам полезные брошюры с подробными планами. При условии высокого качества материалов и строительства укрытие может выдержать взрыв до нескольких мегатонн. — Улыбнулся, погладил собаку. — А дальше необходима женская рука.
        Тут входит тетенька в цветастом платье, улыбается.
        - Так, ладно, — говорит. — В сторонку, Джон. Как создать уют в этом помещении? И чем мы будем все это время занимать детишек? Слушайте, девочки, вот несколько советов…
        Папа выругался.
        - Мир, похоже, свихнулся, — говорит мама.
        Щелк — и выключила. Некоторое время мы молчали.
        - Он сегодня не появлялся, — сказала мама в конце концов.
        - Кто? — спросил папа.
        - Макналти.
        - Жалко.
        - Как думаешь, у него все хорошо?
        - Ага.
        Папа на меня глянул.
        - Ты как считаешь, мы с тобой сойдем за двух мужчин? — спрашивает. — Один мелкий хиляк и одна старая развалина?
        Я покачал головой.
        - Выходит, нам с тобой трех недель не хватит?
        - Не хватит, — говорю.
        - Тогда, пожалуй, прямо сегодня и начнем, а?
        - Наверное.
        - У тебя лопата есть?
        Я головой качаю.
        - А цемент? — говорит.
        Я головой качаю.
        - Незадача, — говорит папа. — Ладно, тогда мы, пожалуй, погодим, а?
        - Угу, — говорю.
        - Угу.
        29
        Потом я пошел к Айлсе. Йэк во дворе, перегружает уголь из тележки в пикап.
        - Как житуха, Бобби? — спрашивает.
        - Нормально, — говорю.
        - Она на кухне. — И как подмигнет. — И шуры-муры пока не разводи. Пусть сначала нам чай заварит. Уговор?
        Я на него только посмотрел.
        - Как там оно в новой школе? — спрашивает.
        - Нормально.
        - Ты скоро таким важным человеком заделаешься, что куда уж тебе уголь грузить, а?
        - Не заделаюсь.
        - Тогда порядок. Зато научишься всякому разному, да?
        - Да.
        - Небось, первый в своем классе?
        - Нет, не первый.
        - Да ладно, конечно же первый. А то я тебя не знаю. Голова от мозгов так и пухнет. Ежели у мужика нет ног, как его можно обозвать?
        - Не знаю. А как можно обозвать мужика, у которого нет ног?
        - И чему вас там только учат? Как хочешь, так и обзывай, он тебя все равно не догонит.
        Айлса на кухне оказалась, в фартуке. Раскатывала тесто.
        - Будет пирог с крольчатиной, — говорит. — Лош кролика подстрелил. Хочешь — оставайся. — Пахнет ужасно вкусно. — Давай. Твоя мама не рассердится.
        - Ну, наверное, — говорю. — Тебе не надоедает?
        - Что?
        - Хозяйство за них всех вести.
        - Нет, — говорит. — Я же их люблю. А как мама умерла…
        - Олененок-то там как?
        - Отлично. Сил набирается.
        Вытащила противень из духовки. Темное жаркое, пузырится. Выложила сверху тесто. Защипнула по бокам. Из остатков теста быстренько слепила кролика, положила посередине. Сунула противень обратно, счистила с рук муку. Я вспомнил, что говорила мама: «Не дело это. Рано девочке в такую жизнь. О чем только ее отец думает?»
        - Странно, да? — говорит. — Готовлю кролика, а олененка выхаживаю. Вот тебе это понятно?
        - Вообще-то, нет.
        - Мне тоже, а в школе такое понимать не научат. Знаешь, они снова приезжали.
        - Кто?
        - Эти, из комитета. В большой черной машине. «Мы должны забрать вашу дочь в школу», — говорят. А папа им: «Да что вы?» А Йэк: «А вы армию с собой привели?» А они: «Мы не хотим никаких неприятностей, мы знаем, что вы мыслите независимо, но закон есть закон, мистер Спинк». И один как повернется к нам — жирный такой, здоровенный, в очках, пучеглазый. «Вы разве не хотите продолжить образование?» — говорит. А я ему: «Не хочу». «Вы от других отстанете, — говорит. — Настало время великих возможностей, время лучшей жизни для простых людей вроде вас. И все остальные ребята пользуются этими возможностями». «А мне оно побоку, — отвечаю, — мне и так хорошо живется». «Съел?» — говорит Йэк. «Закон есть закон, мистер Спинк», — говорит Пучеглазый. «Можете подавиться своим законом, — говорит Лош, — а можете засунуть его в свою волосатую задницу. Валите отсюда. Нам работать надо».
        - И они уехали?
        - Угу, только они еще вернутся. Сказали, что подключат полицию. «А я тогда свою лопату подключу», — сказал Лош. Они шасть назад в машину и ходу.
        Сама чистит картофелину, кожу срезает аккуратной такой ленточкой.
        - Наверняка вернутся, — говорит. — Может, мне еще и придется ходить в школу. Но нам очень нравится их злить — папа так говорит. Такие зануды.
        Я помог ей чистить картошку. Она ее поставила вариться. Потом мы накрыли на стол.
        - Угу, — ответил я, когда она снова спросила, останусь ли ужинать. — Мама знает, что я у вас.
        Мы еще выпили лимонада, который она приготовила.
        - Айлса, — говорю, — а как оно — когда мама умирает?
        Она только глаза закатила.
        - Да просто здорово! — И рассмеялась. — Животик надорвешь! А ты сам как думаешь? Это ужасно. Хуже не бывает. Просто…
        Тут она на меня посмотрела.
        - Что с тобой? — говорит.
        - Ничего.
        Тут вошли ее папа и братья, грязные, здоровенные, и у всех на перемазанных физиономиях глаза блестят.
        - А, мы еще и Хилятика будем кормить? — говорит Йэк. — Зря ты корову не пристрелил, Лош.
        Вымыли руки в тазу у двери, закурили, налили себе по стаканищу пива.
        А Айлсин папа нас обоих с Айлсой облапил.
        - Славные ребятишки, — говорит. — Нам всем такими только гордиться.
        30
        Мы потом с Айлсой вышли и встали в море под звездами.
        - До каждой из них миллион миллионов миль, — говорю. — Отсюда — совсем маленькие, а на самом деле каждая — огромное солнце.
        Небо прочеркнула падучая звезда — и целый миг не было наверху ничего ярче.
        - А эта, может, всего с ноготок, — говорю. Подрыгал в воде босыми ногами. По нам скользнул луч маяка.
        - И почему оно все так сложно? — говорю.
        Айлса рассмеялась.
        - А ты слишком много думаешь, — отвечает.
        Я знал, что она права. Попытался выбросить из головы все, кроме моря, ночи и Айлсы.
        - А как ты лечила этого олененка? — спрашиваю.
        - Я же тебе сказала.
        - Что, прямо вот так?
        - Может любой дурак.
        - А папу моего вылечишь?
        - Твоего папу?
        - Кажется, он серьезно заболел. Попросишь Бога, чтобы он поправился?
        - Конечно. Только и ты должен попросить тоже. Когда двое просят, оно надежнее. А что с ним такое?
        - Не знаю. Может, и ничего.
        - Ну, тогда точно справимся.
        Она снова рассмеялась:
        - Странный ты все-таки, Бобби Бернс. Давай прямо сейчас.
        - Чего?
        - Попросим прямо сейчас. Давай.
        Она подвела меня к кромке воды. Мы встали на колени на мокром песке. Айлса сложила ладони.
        - Давай, — говорит, и тогда я тоже сложил ладони.
        - Закрой глаза, — говорит, и я закрыл глаза.
        - Пусть папа Бобби поправится, — говорит. — Повторяй, Бобби.
        - Пусть папа поправится, — говорю.
        И уставился в бесконечное небо.
        - Еще раз скажи, — говорит Айлса. — Попроси как следует. Поговори с Богом.
        - Пусть папа поправится, — шепчу.
        - А теперь нужно этого захотеть — очень, очень, очень, очень, очень.
        Я почувствовал, как вода просачивается сквозь песок. Почувствовал холодный ветер с моря. Увидел, как яркий луч прожектора скользнул по сомкнутым векам. Попытался очень, очень захотеть и как следует помолиться. Представил, как Бог смотрит на нас откуда-то из-за звезд. Как он выглядит? И станет ли он смотреть вот прямо сюда, на этот угольный пляж у угольного моря, когда перед ним вся Вселенная — смотри куда хочешь? Станет ли он слушать нас, двух малявок? С какой радости он нас станет слушать?
        - А если Бога нет? — спрашиваю.
        - Может, это и не важно. Может, и Богу не важно, что там ты думаешь — есть он или нет. Про такие вещи гадай не гадай, этим твоему папе не поможешь, верно?
        - Верно.
        - Вот и не гадай, а говори, и проси, и старайся изо всех сил.
        Я закрыл глаза и стал стараться изо всех сил.
        - Вот так-то лучше, — говорит Айлса. — Тут малым не отделаешься. Олененок — это всего лишь олененок. Наверное, просить за взрослого человека гораздо труднее.
        Мы еще помолились. Я глаза открыл и увидел ее глаза — они ярко блестели, а сама она смеялась надо мной.
        - Так будем надеяться, что с ним ничего, — верно, Бобби Бернс?
        - Да, — ответил я. Мне уже стало легче.
        - Папа у тебя крепкий, как ломовая лошадь.
        А потом вдруг как уставится куда-то мимо меня.
        - Это еще кто? — говорит.
        31
        Темная сгорбленная фигура, по виду — мужчина. Тень, движущийся силуэт. Он шагал с юга по направлению к нам, через ночь, вдоль самой кромки воды. Двигался быстро, выбрасывая вперед ноги. За спиной болтался мешок. Голова опущена. Глаза не блестят. Мы так и стоим на коленях, не шевелимся, почти и не дышим. Айлса прижалась к моему боку. Мужчина, в тяжелых башмаках, в темной фуражке, надвинутой на самый лоб, в темной куртке, застегнутой на все пуговицы. Слышно, как под ногами плещет вода. Когда он подошел, до нас донеслось хриплое дыхание. Я почувствовал запах пламени, дыма, парафина. Тут снова набежал луч прожектора.
        - Макналти! — выдохнул я.
        Он не остановился. Не увидел нас. Прошлепал мимо. Я поднял руку:
        - Макналти!
        Не обернулся. Пошел дальше, к мысу с маяком, к лужам среди камней, к дюнам, к соснам.
        - Макналти? — спросила Айлса.
        - Он огнеглотатель. Факир.
        - Это я учуяла, — говорит.
        Я кивнул.
        - Он никого не тронет, — говорю. — Я его видел на набережной. Он за деньги фокусы показывает. И папа его знает, давно, еще с войны.
        Мы встали и смотрим, как он уходит к северу. Вот слился с темнотой. Когда снова набежал луч прожектора, он уже исчез.
        - Что его сюда принесло? — спросила Айлса.
        - Он мне сказал, что, может, придет.
        - Тебе сказал? Чего же он тебя не вспомнил?
        Я покачал головой. А тогда, когда он смотрел мне в глаза, поднимал меня, просил о помощи, казалось, мы так близки.
        - У него голова не в порядке, — говорю. — Не помнит он многого. Сам мне сказал — он как ребенок.
        Мы посмотрели к северу. Глаза заслонили от света маяка. Свет проехал. Еще одна звезда полетела к морю.
        - Я тебе скажу, как оно было, когда она умерла, — сказала Айлса. — Было так, будто весь мир стал домом дьявола. И никогда больше не будет в нем ничего хорошего. Никогда не будет света.
        И поцеловала меня в щеку.
        - Я люблю тебя, Бобби Бернс, — говорит.
        Чувствую — лицо прямо запылало.
        - Ну, скажи, Бобби, — говорит. — Скажи, что и ты меня любишь.
        - Я люблю тебя, Айлса Спинк.
        И мы бросились бежать: друг от друга, от света звезд, от морского прилива, от страшных пещер ночи, от Бога, который то ли есть, то ли нет, от дьявола Макналти, от боли в сердце, которая того и гляди раздавит.
        - Спокойной ночи, Бобби! — крикнула Айлса.
        - Спокойной ночи, Айлса. Спокойной ночи!
        32
        Я как вошел — давай маме рассказывать.
        - А я видел… — говорю.
        А она приложила палец к губам.
        - Тише, Бобби, — говорит. И наверх показывает. — Он уснул, ему надо поспать. Завтра в больницу.
        - Я видел Макналти на берегу, — шепчу.
        - Да что ты?
        - Он шел к северу.
        - Правда?
        Голову наклонила, слушает. Послышалось, как папа то ли захрапел, то ли застонал во сне.
        - Макналти? — шепчет мама.
        - Было темно, плохо видно, но это был он.
        Она рассеянно так погладила меня по плечу.
        - Может, тебе просто показалось, Бобби, — бормочет.
        - Может. Мам, а что с ним такое?
        - Да ничего, сынок. Скоро узнаем. Может, он здоровее здорового.
        Прислушались. Глубокая тишина — и бесконечное бормотание моря.
        33
        Опять на биологии. Сидим вокруг стола, все вместе, собрались вокруг мисс Бют. У нее в руках — стеклянная банка. А в ней какие-то уродцы плавают — головы, лапы и хвосты все перекошены, потому что стекло выгнутое и жидкость внутри.
        - Только сегодня ведите себя как следует, — говорит.
        Мы кивнули.
        - Да, мисс, — говорим. — Честное слово даем, мисс.
        Выдохнули, вспомнив про Тодда. Глянули на закрытую дверь.
        - Не только в этом дело, — говорит.
        И начала снимать с банки крышку.
        - А еще и потому, что когда-то они были живыми. И, как и все живые существа, священными.
        Сняла крышку, оттуда поднялся странный запах формалина. Некоторые зажали носы и рты руками. Некоторые от страха вообще дышать перестали. Она положила крышку, взяла щипцы.
        - Когда-то они были живыми, как и вы, — говорит. — Помните об этом.
        Опустила щипцы в банку. Вгляделась, аккуратно там пошевелила. Потом ухватила щипцами голову, вытащила какое-то существо. Подержала пару секунд над банкой, чтобы жидкость стекла. Положила на чистую белую салфетку. Лягушка. Подняла снова, переместила к себе на ладонь, показала нам длинные, мощные задние лапы, короткие передние. Показала перепонки, гладкую блестящую кожу.
        - Посмотрите, как безупречно она сотворена, — говорит. — Как безупречно приспособлена к жизни между водой и воздухом.
        И погладила лягушку по щеке.
        - Чудо, — прошептала.
        Положила снова, на спинку. Осторожно потянула за лапки, распялила их на салфетке. Лягушка таращилась вверх мертвыми, мутными, пустыми глазами.
        - Странно она выглядит, да? — спрашивает. — Что-то нездешнее? Пугающее? Не похожее на нас?
        - Да, мисс, — пробормотал кто-то.
        - В жизни ни одной так близко не видел, — сказал кто-то еще.
        - Вообще чего-то из другого мира, — сказал кто-то еще.
        - И при этом — такое привычное, — сказала мисс Бют. — Она живет в одном мире с нами, мы это знаем, мы это признаем. Она — наша соседка. Лягушка. Безупречная в своей лягушести.
        Вздохнула, взяла скальпель. Посмотрела на Иисуса, который в муках висел над дверью.
        - Ради самой высокой цели, — говорит.
        Снова посмотрела на нас.
        - Это называется препарированием, — говорит. — Когда режут по мертвому. Легко к этому относиться нельзя, ни в коем случае.
        Мы так и ахнули — она начала резать. Сначала — вертикально, от горла до низа живота. Потом — второй разрез, горизонтальный. Очень нежно, пальцами и кончиком скальпеля, раздвинула плоть по краям крестовидного надреза, обнажила крошечную грудную клетку, вынула пару крошечных легких, а потом — добралась до крошечного сердца.
        - Вот, смотрите, — прошептала. — Кожа, мышцы, кости, легкие, сердце. Нездешняя, пугающая — и совсем как мы.
        И снова погладила ее по щеке.
        - Прости меня, лягушечка, — говорит.
        Положила скальпель.
        - По крайней мере, ей уже не больно, — говорит.
        А потом подошла к полке у себя за спиной, принесла батарейку, вокруг которой были обмотаны два проводка. Поставила рядом с лягушкой, раскрутила проводки.
        - Чего ей не хватает? — спрашивает.
        - Что-что, мисс?
        - Лягушке. Чего она лишилась?
        - Жизни, мисс.
        - Правильно, жизни. А если ей вернуть жизнь?
        - Что-что, мисс?
        - Если ей вернуть жизнь, что бы было тогда?
        - Ей бы опять было больно, мисс.
        - Она бы со стола соскочила, мисс.
        - У нее бы сердце снова забилось, мисс.
        - Вот! — говорит. — У нее снова забилось бы сердце.
        Взяла один из проводков, приставила к одной стороне сердца. Взяла другой проводок, приставила к другой стороне сердца. Осторожно подвигала проводками, подыскивая нужное место, а потом мы снова ахнули. Кто-то даже пискнул. Сердце дернулось. И еще раз. Мы сгрудились ближе. Мисс Бют снова и снова дотрагивалась до сердца проводками, и сердце отзывалось на прикосновения. Оно билось — как будто лягушка была живой. Мисс Бют дотронулась до других частей лягушкиного тела — лапки дернулись, дернулась голова.
        - Как, ожила лягушка? — спрашивает.
        - Нет, мисс.
        - Конечно нет, мисс.
        - Это фокус такой, мисс.
        Она улыбнулась:
        - Вот именно. Фокус. В духе Франкенштейна.
        Убрала батарейку. Вернула на место лягушкины внутренности, кости, кожу. Нежно прижала ее ладонью, Посмотрела на нас.
        - Еще раз задам тот же вопрос. Чего не хватает лягушке? Чего она лишилась?
        - Жизни, — сказал кто-то.
        - Что такое жизнь? — спросила мисс Бют.
        Мы не смогли ответить.
        - А у лягушки есть душа? — спросила Мэри Марр.
        - Этот вопрос задай священнику, — ответила мисс Бют. — Что у нее точно есть — это тайна. Мы вскрыли ее, чтобы отыскать ответ, но тайна сделалась только глубже. Чего ей не хватает? Чего она лишилась? Что такое жизнь?
        Где-то далеко, в коридоре, прозвенел звонок.
        - Домашнего задания не будет, — сказала мисс Бют. — Просто запомните то, что видели.
        Мы потянулись к дверям. Тодд стоял возле класса с хлыстом в руке. Но мы все были притихшие, подавленные. Он сунул хлыст обратно в нагрудный карман. Когда мы проходили мимо него, Дэниел что-то пробормотал.
        - Что такое, мальчик? — спросил Тодд.
        - Ничего, сэр, — ответил Дэниел.
        Тодд сощурился. Дэниел идет себе дальше, прямо за мной. Когда Тодд уже не слышал, пробормотал еще раз:
        - Улыбочку, пожалуйста.
        Я обернулся, посмотрел на него.
        - Доберусь я до нашего гнусного Тодда, — говорит.
        И как подмигнет.
        - Улыбочку, пожалуйста, мистер Тодд, сэр.
        34
        - Пст! Пст!
        Вечером вылезаю из автобуса, а меня Джозеф дожидается.
        - Пст! Бобби!
        Сидит в кусте боярышника. Я вспомнил, как он меня толкнул на песок. И сколько еще спускать ему такое с рук? Я попытался пройти мимо, делая вид, что не вижу его, но он вылез из куста. Взял меня за локоть.
        - Бобби, приятель.
        Я посмотрел на него. А он глаза опустил.
        - Знаю, — говорит. — Я не должен был этого делать. — Передернул плечами. — Да я ничего такого не хотел, чувак. Ну увлекся. Сам ведь знаешь.
        - Да ну?
        - Знаешь-знаешь. — Он скрипнул зубами. — Ну дурак я безмозглый. Самому стыдно. Простишь?
        Я покачал головой. А сам про себя знаю — ну вот, опять сейчас спущу ему все с рук.
        - И как же тебе стыдно? — спрашиваю.
        - Очень стыдно.
        - Очень-очень стыдно?
        - Угу.
        - Так и скажи.
        - Мне очень, очень стыдно.
        - Бобби.
        - Чего?
        - Скажи: «Мне очень, очень стыдно, Бобби».
        - Мне очень, очень стыдно, Бобби.
        - Сэр.
        - Чего?
        - Скажи: «Мне очень, очень стыдно, Бобби, сэр».
        Тут он ухмыльнулся. Мы посмотрели друг на друга.
        - Все, хорош выделываться, — говорит он.
        - Ладно, — говорю. — Порядок.
        Он потер руки.
        - Во, готово дело, — говорит. — Пошли-ка со мной. Покажу тебе кое-что.
        - И что именно?
        - Тут еще один притащился. Совсем чудик.
        Я сразу понял, что он говорит о Макналти.
        - Где он? — спрашиваю.
        - Сейчас покажу. Двинули.
        Мы пошли к берегу, совсем рядом, плечами друг друга толкали на ходу. Он подождал, пока я зашел домой оставить портфель и переодеться. Мама с папой сидели в кухне. Папа — на табуретке, в руке чашка чая.
        - Ну что, все у тебя в порядке? — спрашиваю.
        - Лучше не бывает, — отвечает. — Высосали из руки половину крови. Заглянули в глубину моих прекрасных глаз, а потом в глубину глотки. Сунули мне фонарик в легкие и трубочку в задницу. А сколько мне сделали рентгенов, лапушка?
        Мама сунула мне в руку булочку, намазанную маслом.
        - Семь, — говорит. — Или, может, восемь.
        - Так что уж если там есть чего находить, они обязательно найдут, а потом все поправят. Да вот только находить нечего.
        Я посмотрел на них. А они оба взяли и отвернулись.
        - Пойду погуляю немножко, — говорю. — С Джозефом.
        Мама прищелкнула языком и покачала головой, но все же намазала еще одну булочку.
        - Валяй, — говорит. — Вторая — чтобы его угостить.
        Я позволил ей меня поцеловать.
        - Чай будем пить через час, — говорит. — И ни минуткой позже.
        Я скорее к дверям.
        - Вкусно она готовит, — сказал Джозеф, ведя меня к маяку и соснам. — Помнишь, как я раньше приходил к вам ужинать?
        - Угу.
        - Какие были мясные пироги! — Он причмокнул от одного воспоминания.
        Идем жуем булки. Шлепаем по песку к косе у маяка. Вода низкая. Отлив чего только не оставил на берегу: кучи водорослей, куски дерева, гладкие и причудливой формы, обрывки сетей, рыбацкие канаты, сломанные садки, ракушки, крабовые панцири, дохлых морских звезд, бутылки, автомобильную покрышку, дохлого баклана, камушки, гальку, блестящие стекляшки. Я нагнулся, подобрал кожаный башмак. На вид — совсем древний, твердый, как доска, а нос при этом загнутый, подметка тонкая — похоже, всего неделя-другая как его уронили или вышвырнули в воду. Я поднял какую-то кость. Сухая, выбеленная, изъеденная водой, но видно — кость млекопитающего, возможно, бедренная. Я представил себе: а вдруг это кость одного из Айлсиных утонувших моряков, — а потом швырнул ее к морю. Джозеф закурил, запах табака смешивался с вонью водорослей, запахом соли и свежим ароматом осеннего моря. Я швырял камушки и смотрел, как они вращались, описывая в воздухе дугу.
        Мы перешли каменистую косу и углубились в сосны.
        - Там мужик, да? — сказал я.
        - А ты что, его видел?
        - Его зовут Макналти. Я тебе про него рассказывал. Силач, факир…
        - Это он и есть?
        - Да.
        - А здесь ему что сдалось?
        - Не знаю.
        Впереди тянулись дюны, на них — древние летние домики. Некоторые совсем завалились, осели на песок. Другие были поновее — свежая краска, шиферные крыши, палисадники за заборами. Двери у этих были заперты, окна заколочены досками — от зимнего ненастья. Некоторые из них углекопы построили несколько поколений назад — место, чтобы проводить с семьей отпуск возле угольного моря. На некоторых дверях были вырезаны названия: «Букингемский сарай», «Мечта сбылась», «Дом на дюнах», «Уоргейтское поместье». Я знал, что папа Дэниела уже пошастал здесь с фотоаппаратом, что в книжке у него эти домики будут выглядеть удивительно и необычно.
        - Во, гляди, — говорит Джозеф.
        Смотрю — дым, поднимается узким пером. Мы зашагали в ту сторону. Бредем по мягкому песку, тростник — по колено, и я рассказываю Джозефу, что знаю про Макналти: война, Бирма, что он факир, огнеглотатель.
        - Огнеглотатель? — говорит Джозеф. — Вот чего мне всегда хотелось попробовать.
        Чиркнул спичкой, быстро сунул пламя в широко открытый рот, быстро вытащил обратно. Потом закурил, когда затянулся, сигарета затрещала. Он глубоко-глубоко всосал дым.
        - А-а-а-а-а, — говорит, а дым так и валит обратно. — Здорово.
        Потом призадумался.
        - Только знаешь, — говорит, — если у него и правда мозги набекрень, наверное, придется погнать его оттуда.
        - Погнать?
        - Тут же вокруг малышня околачивается, Бобби. А этакий мало ли что может учудить.
        - Да ничего он не учудит.
        - Все они так говорят. Ладно, поглядим.
        Подобравшись к дыму, мы пригнулись. Влезли на песчаный холмик. Всмотрелись сквозь траву в углубление в земле. Глядим — вот он, Макналти, сидит у полуразрушенного сарайчика, выкрашенного в зеленый цвет. Встал на колени перед костерком, подкладывает туда палочки, а пламя разгорается все ярче в меркнущем свете. Потом отхлебнул из бутылочки. Пожевал хлеб. Скорчился, голова на коленях, раскачивается взад-вперед, будто молится. Поднял руки, ладонями вверх, к небу. Потом уселся, скрестив ноги, глаза закрыл и не шевелится. Трава вокруг чуть-чуть колебалась под легким ветром. Высоко в небе кричала одинокая чайка. Сумерки все сгущались. Макналти вдруг наклонился вперед, сунул руки в огонь, оставил там на мгновение.
        Джозеф как ахнет. А Макналти зажег факел, выдохнул пламя в воздух, а потом вроде как вдохнул обратно, прямо в легкие.
        - Красота, — прошептал Джозеф.
        Макналти как повернется, как посмотрит в нашу сторону. Мы так и шарахнулись. А Макналти уже стоит над нами, закрывая кусок неба.
        - Давайте платите, — говорит. — Платите давайте!
        Я уставился ему прямо в лицо, так и ждал: сейчас он меня увидит и узнает.
        - Мистер Макналти, — говорю.
        А Джозеф как дернет меня прочь, и мы бросились наутек, поскальзываясь, перекатываясь по песку. Добежав до сосен, встали, пыхтя и хихикая. Сердца так и бухали. Макналти за нами не погнался. Его нигде не было видно.
        - Двери заприте! — проорал Джозеф.
        И мы рванули дальше, а в небе над нами бушевали бурей кричащие чайки, и море опять шумело в полный голос.
        35
        Я напихал полный рот мяса с подливой. Занавески задернуты. За спиной потрескивает огонь в очаге.
        - Хорошо погулял? — спросил папа.
        - Угу.
        - А где был?
        Я пожал плечами, рукой махнул: так, мол, в разных местах. Я знал: допытываться он не станет.
        - Ну и молодчина. Вижу, нынче у тебя темнота в глазах. — И улыбнулся. — Самое лучшее время суток, верно? Погулять с приятелями, когда ночи делаются темнее. Зима на подходе, холодный воздух, стук сердца. — Папа взболтал пиво в стакане. — Считается, что лучшее время года — лето, может, так оно и есть, но нет ничего лучше самого конца лета, когда год поворачивает к осени. Когда так и чувствуешь, что все скоро кончится, что вокруг сгущается страх. — И рассмеялся собственным словам.
        - Ты послушай этого романтика, — говорит мама. — А всего-то и хочет сказать: нет ничего лучше уютного горячего ужина в уютном теплом кресле рядом с уютным жарким очагом.
        Протянула руку, погладила его по животу, а потом положила ему овощей на тарелку.
        - Давай, — говорит, — наворачивай, приятель. Силы тебе еще понадобятся.
        - Давным-давно, — говорит папа, а глаза так и блестят, обратившись в прошлое, — однажды в ноябре мы с Тедом Гарбутом целую ночь проспали в дюнах. У каждого было по одеялу да куску брезента, по куску хлеба да по бутылке холодного чая; потрескивал костерок, а мы рассказывали друг другу всякие страшилки. Видел бы ты, какие чудища и страшилища бродили в ту ночь по берегу — мы их вызвали своими рассказами. Они ползали среди теней между дюнами, перешептывались с шипящим пламенем, засовывали когти и костлявые пальцы нам в одеяла. Я как сейчас слышу голос Теда: «Вон там в костре гоблин!» Как мы оба орали! Да и кто может разобрать, где кончается смех и начинается ужас?
        Мама глянула на меня и как закатит глаза. Еще и подмигнула.
        - Это он в старческий маразм впадает, сынок. Оно ведь было бог весть когда.
        Папа опять взболтал пиво:
        - Угу, давненько. Но я рад, что мы все это проделывали, что в моей жизни было такое. Времена тогда стояли тяжелые, но нам было все равно. Мы были мальчишками, свободными и беззаботными. Откуда нам было знать, что скоро начнется война?
        Он закашлялся, рыгнул, прижал руку к груди, на глазах — слезы. Смигнул.
        - Так что живи в свое удовольствие, сын. Никогда не знаешь, что будет завтра.
        Потом папа задремал в кресле. Мы с мамой переглянулись, но ничего не сказали. Мама открыла сумочку, которую всегда держала рядом со своим стулом.
        - Видел это когда? — спрашивает.
        А на фотографии она сама в молодости. Крошечная фотография. Мама положила мне ее в середину ладони. Только лицо, воротник светлой блузки, вокруг узкое белое поле. Фотография потемнела. Можно подумать, ей уже не один век.
        - Выцвела она от жары, — говорит мама. — Папа ее брал с собой в Бирму. Носил в кармане гимнастерки у самого сердца. Мистер Слюнтяй. Сказал, она была при нем всегда и везде.
        Улыбнулась, погладила меня по волосам.
        - И будто бы эта карточка была его оберегом, благодаря ей он и выжил. Он будто бы знал, что, если она всегда будет с ним, он ко мне обязательно вернется.
        Подняла глаза от фотографии, взглянула на меня — молодая и красивая, глаза смеются. Я почувствовал на коже ее дыхание.
        - Ты хоть понимаешь, как тебе в жизни повезло? — спрашивает.
        - Повезло?
        - Угу. Думаю, мало кому придет в голову это слово, если он станет говорить о нашей семье. Повезло. У тебя такой отец, ты живешь в таком месте и…
        Улыбается.
        - Угу, — говорю. — Знаю.
        Она взяла у меня карточку, а потом нагнулась к папе. Поцеловала его в щеку, осторожно засунула фото в нагрудный карман его рубашки.
        - Ты уж позаботься о нем снова, — говорит.
        Тут я собирался рассказать ей про Макналти, но увидел у нее на глазах слезы и понял, что время неподходящее. Я пошел к себе. Выучил домашнее задание, а потом долго смотрел в темноту, как волны с гребнями, освещенными луной, разбиваются о берег. А потом я заснул и мне приснилось, что Макналти прокрался по дюнам, вошел к нам в дом, поднялся на второй этаж и лег к папе в кровать. Лежат и перешептываются про Бирму, а потом кровать стала лодкой, они вцепились друг в друга, а лодку качает и подкидывает на высоких волнах, которые несут их еще на одну войну.
        36
        Первая фотография Тодда появилась на следующее утро. Ее прикрепили к доске объявлений у самой входной двери в школу. Сделана она была в школьном дворе. На снимке была куча учеников — стоят компаниями, играют в футбол, просто задумались. Тодд здесь был просто фигурой в толпе. Его щелкнули в позе, которая нам всем уже успела стать привычной. Одна рука вытянута — держит ученика за запястье, другая поднята и сейчас нанесет удар хлыстом. Ученик этот — Мартин Кин, второклассник.
        - Да, это я, — рассказывал Мартин. — Я ударил по мячу и нечаянно попал в окно. Получил два удара. И второй раз он мне врезал прямо по запястью, подлюка. — И как выкатит грудь, и давай рассказывать все по новой: — Да, все верно, это я…
        Фотографию довольно быстро сняли, но несколько десятков учеников успели ее увидеть. Увидели — и забыли. Вторая фотография появилась уже днем. Ее приклеили липкой лентой к туалету рядом с кабинетами химии и биологии. Та же фотография, только увеличенная — почти все пространство заполняют Мартин и Тодд. Видно ледяное выражение у Тодда на лице, видно, как сморщился Мартин. Ее увидела куча парней, а потом даже девчонки потянулись посмотреть. Убрал ее один из преподавателей физики, Бунзен Брукс. Я как раз был в туалете, когда он вошел. Он щелкнул языком — ничего, мол, такого особенного.
        - Да ладно, — говорит, — хватит паясничать. Делов-то.
        И сорвал ее со стены, но под ней обнаружилось слово «ГАД», выведенное черными чернилами. Бунзен потер его пальцем.
        - Кто-нибудь про это что-нибудь знает? — спрашивает.
        Мы глаз не опускаем. Никто и ничего.
        В тот день в автобусе, по дороге домой, Дигги сказал:
        - Да, не хотел бы я оказаться на его месте, когда его поймают.
        - Тодд его прикончит, — сказал Кол.
        - Верно, — сказал Эд. — Интересно, а кто это?
        Я посмотрел на Дэниела. Сидит, пятки на сиденье, колени у подбородка, читает. На миг глаза наши встретились. Потом он свои опустил. Читает дальше, только провел пальцем по губам: никому ни слова.
        - Твоя работа? — спросил я, когда мы вышли возле «Крысы».
        - Меньше знаешь — крепче спишь, — говорит. — Не звони направо и налево. Первое правило сопротивления. Чья бы работа ни была, в фантазии ему не откажешь, верно? А то ведь там сдохнуть можно от скуки.
        Поднял повыше воротник от ветра, посмотрел в унылое серое небо.
        - Чтоб я провалился, — говорит. — Вот оно, значит, как выглядит? Идет северная зима.
        Прижал палец к губам и зашагал прочь.
        На следующий день все было по-другому. Эта фотография была совсем крупным планом: только Тодд и Мартин во весь лист — хлыст в самом верху, рука Мартина в самом низу. В глазах Мартина был виден неподдельный ужас, в глазах Тодда — неподдельное холодное презрение. Пока мы глядели на фотографию, которую наклеили поверх фото прошлогодней школьной спортивной команды, прилетела новость, что обнаружено еще несколько. По всей школе: развешены по стенам, подсунуты в парты, вложены в библиотечные книги. Появилось несколько новых сюжетов, все с участием Тодда и его хлыста. К некоторым были добавлены слова — написанные под ними на стене или выведенные на самих снимках: ГАД, МУЧИТЕЛЬ, ЖЕСТОКОСТЬ, ГРЕХ. Фотографии немедленно начали коллекционировать. Те, которые учителя не сняли раньше, хватали и прятали на самое дно портфелей и рюкзаков. Особенно прославился снимок с Тоддом и близнецами Уитби, Джулией и Джоном. Близнецы стояли рядышком, дружно вытянув руки. Они одинаково нагнули головы и закрыли глаза, дожидаясь, когда опустится черный хлыст.
        В классе Любок долго рыскал между партами. Дышал с присвистом.
        - Уповаю на то, что никто из здесь присутствующих не имеет к этому ни малейшего отношения, — говорит. — Гнусный червь завелся среди нас. Змей ползучий. — Хрустнул суставами. — Но мы изгоним его. Мы заставим его выйти на свет. И тогда…
        Он облизал губы, вздохнул. Повисло молчание — мы все трудились, рисовали карту странствия Иисуса по Святой земле. Тут раздался грохот — Любок как врежет кулаком по парте Дороти Пикок. Мы так и подскочили. Уставились на него, на багровое опухшее лицо.
        - Мистер Тодд, — прошипел он, — стоит десятка любых из вас.
        И как взмахнет рукой над работой Дороти. Учебник и карандаши полетели на пол.
        - Ну! — орет во весь голос. — Ты чего сидишь? Давай поднимай! Поднимай!
        Дороти шмыг в проход, поднимает. Дэниел вскинул руку. На лице вообще никакого выражения.
        - Сэр! — зовет.
        Любок смотрит на него и молчит.
        - Простите, сэр, — говорит Дэниел, — вы не могли бы показать, где именно Иисус произнес Нагорную проповедь?
        37
        Днем объявили общее собрание. Воспитатели и мрачные учителя погнали учеников по притихшим коридорам к актовому залу. Учителя поднялись на сцену и сели к нам лицом на жесткие стулья. Многие надели черные мантии. Тодд сидел в первом ряду. Голову он вскинул, глаза опустил, грудь то и дело вздымается со вздохом — его, мол, страшно оскорбили и теперь ему очень больно. Хлыста видно не было.
        Директор Грейс сделал шаг вперед. В руке зажата целая стопка фотографий. Нагнулся, и фотографии полетели в мусорное ведро у его ног.
        - Эти пасквили, — говорит, — недостойны ничего, кроме всеобщего презрения. — Потер руки, будто стряхивая с них грязь. — Мы — одна община, — говорит. — Наш долг — заботиться друг о друге, оберегать друг друга, не давать друг другу пасть жертвой злых сил. И если опасность грозит одному из нас, значит она грозит всем. — Он внимательно вгляделся в наши лица. — В школу нашу проникла враждебная сила, — говорит. — Мы не может позволить ей одержать верх. Мы не можем позволить ей развратить нас. Возможно, что тот или те, кто творит это зло, сейчас находятся среди вас. Кто-то из вас наверняка знает, кто творит это зло. Если вам это ведомо, не молчите. Не проявляйте малодушия. Любые сведения будут восприняты конфиденциально. Среди вас находится как минимум один злоумышленник. И от него, кем бы он ни был, мы ждем признания.
        Замолк. Посмотрел нам в глаза. Смотрели и учителя. Я чувствовал, как горит мое лицо. Уставился в пол.
        - Скрыться вы не сможете, — продолжал Грейс. — Если стыд не заставит вас признаться, мы все равно дознаемся, как дознался в Раю Господь, когда согрешили Адам и Ева. А теперь попробуем наставить грешника, что стоит среди нас, на праведный путь. Прочитаем «Конфитеор».
        Голоса наши зазвучали хором, и полилась как стон знакомая молитва:
        - Исповедую Богу всемогущему, блаженной Марии всегда Деве… — Вскоре каждый из нас сжал кулак. И, произнося главные слова, «Моя вина, моя вина, моя величайшая вина», мы ударили себя в сердце, как нас выучили уже давно.
        Потом нас еще на час оставили стоять. Грейс прохаживался между рядами. Он рявкал на каждого, кто шевелился. Говорил, что превратит жизнь нашу в ад. И ничего не добился. В тот вечер я прошел в темноте по песку к дому Дэниела. Притаился в саду, глянул в окно. Увидел Дэниела вместе с родителями. На столе лежала груда фотографий. Они разглядывали их, качали головой. Стискивали кулаки, гримасничали. Пили вино и слушали джаз, просматривая снимки, и потрясали кулаками, и хохотали все вместе.
        38
        - Он там, в дюнах, — сказал я маме.
        - Кто?
        - Макналти.
        Был уже поздний вечер. Папа рано лег спать. Мама чинила мою новую белую рубашку, разорванную по шву. Мы слушали, как ветер снаружи набирает силу, как дребезжат крыша, двери, оконные рамы. Слушали, как волны разбиваются о берег.
        - Он тут уже несколько дней, — говорю. — Поселился в старом сарае.
        - Может, надумал здесь зимовать. Где есть тепло и крыша.
        - Мы могли бы ему отнести всякое. Ну, хлеб. Чай.
        Тут она заговорила громко и торопливо:
        - Да плевать я на него хотела, Бобби. — А потом провела рукой по глазам. — Прости, — говорит. — Ну конечно, отнеси ему что надо.
        И шьет дальше. А иголка соскользнула, уколола палец.
        - Черт! — говорит. И как отбросит рубашку. — Что же это за времена пошли, все только и делает, что рвется.
        Посмотрела на ранку. Высосала кровь.
        - Прости, — говорит. И отвернулась. — Ему еще нужно сдать всякие анализы, Бобби. — Я было открыл рот, а она прижала палец к губам. — Пока мы больше ничего не знаем. Ровным счетом.
        Мы включили телевизор, но не прошло и нескольких секунд, как на экран выплыло ядерное облако.
        - Да чтоб тебя! — ахнула мама и выключила.
        Ночью я проснулся и услышал, как папа стонет. Ветер стих. Я встал на колени у окна, вслушался в гул двигателей вдалеке. Еще один стон.
        - Прекрати, — прошептал я. — Давай лучше я заболею вместо него.
        И вогнал свою иголку в край большого пальца. Вогнал под кожу между большим и указательным пальцем.
        - Пусть лучше мне будет больно, — говорю. — Не ему.
        Задержал дыхание, на глазах слезы — и вогнал иголку поглубже.
        - А я все вытерплю, — шепчу.
        Папа застонал снова.
        - Прекрати! Оставь его в покое!
        Зашептал одну за другой молитвы: «Радуйся, Мария», «Отче наш», «Конфитеор». Дотронулся до Марии и Бернадетты в пластмассовом гроте. Дотронулся до Айлсиного разбитого сердца, до серебряной монетки Макналти, до медяков Айлсиного папы, до перочинного ножа Джозефа, до эмблемы БЯР.
        - Оставь его, — повторяю. — Возьми лучше меня.
        Смотрю — в море стремительно падает звезда. Поискал в голове слова — загадать желание. А придумал только обещание.
        - Если он поправится, — говорю, — я всегда буду хорошим. Всегда буду бороться со злом.
        Утром я рано ушел из дому. Стал дожидаться Дэниела в боярышниковой изгороди на их дороге. Вот он наконец появился.
        - Пст! — высвистываю его. — Дэниел!
        Он посмотрел на меня.
        - Я хочу тебе помочь, — говорю.
        - Помочь?
        - С фотографиями. Помогу тебе их развесить.
        Он подошел ближе.
        - Нас застукают, — говорит. — Ты ведь это понимаешь, да? Я-то это знаю с самого начала. Попасться — это часть замысла. Либо меня поймают, либо кто-нибудь донесет. Очень скоро. А когда меня поймают, им придется ответить за то, что изображено на этих фотографиях.
        Мы посмотрели друг на друга.
        - Тогда нас вместе застукают, — говорю. Распахнул пиджак, показал ему значок БЯР, приколотый у самого сердца. Он ухмыльнулся. — Вместе и отвечать будем, — говорю. — Плечом к плечу.
        Он открыл портфель. Показал мне фотографии. Теперь на них был один только Тодд. Увеличенное лицо заполняло весь лист — зубы оскалены, в углах рта пена, глаза устремлены вниз, на незримую жертву и на повторяющиеся снова и снова слова: ГАД, МУЧИТЕЛЬ, ЖЕСТОКОСТЬ, ГРЕХ.
        Я кивнул.
        - Здорово, — говорю.
        Мы обменялись рукопожатием, он сказал мне, что нужно делать, и в тот день я разбрасывал фотографии по партам и мусорным корзинам, всовывал их в библиотечные книги. Только раз я едва не попался, в обеденный перерыв, когда выскальзывал из раздевалки для мальчиков — фотографию я там оставил в душе. Мимо проходила мисс Бют. Она замедлила шаг.
        - Здравствуй, Роберт, — говорит.
        - Мисс.
        - У вас разве сегодня есть урок физкультуры?
        - Да, мисс. Нет, мисс. — И смотрю в пол. Чувствую себя страшно глупо — надо же так быстро засыпаться. — Не знаю, мисс.
        Мы стоим так. В какой-то момент я даже подумал: а вот открою портфель и покажу ей. Да, мисс, это я.
        Она подняла руку и выловила из воздуха что-то незримое.
        - Погляди-ка! — говорит. — Привет, маленький верхолаз.
        Крошечный паучок. Он проковылял по ее ладони, потом свесился на нити с пальца.
        - Посмотри, какое мастерство, — говорит. — Посмотри на его паучье совершенство. — И трижды обвела им вокруг моей головы. — Он принесет тебе удачу, Бобби. Загадывай желание.
        Я улыбнулся:
        - Спасибо, мисс.
        Она проследила, чтобы паук добрался до земли, потом отвернулась.
        - Пусть все у тебя будет хорошо, Бобби, — говорит.
        39
        Похоже, Айлса прочитала мои мысли. Дело шло к вечеру. Я готовил уроки — рисовал череп, так, чтобы было видно, как смыкаются кости, как образуются отверстия, как все в нем прекрасно приспособлено для того, чтобы защищать мозг. Я закрашивал глазницы в густо-черный цвет, а мысли блуждали в дюнах, отыскивая Макналти. Я как раз хотел спросить у мамы, можно ли отнести ему еды, и тут раздался стук в дверь.
        - Кто там? — окликнула мама.
        - Айлса Спинк! — донеслось снаружи.
        - Заходи, лапуля! — кричит мама.
        Айлса щелкнула щеколдой, вошла и стоит улыбается.
        - Здравствуй, лапуля, — говорит мама и ерошит Айлсе волосы.
        - Я вот что вам принесла, — говорит Айлса. Развязала полотенце, достает целую тарелку корзиночек с вареньем — все яркие, блестящие. — У нас лишние остались, миссис Бернс.
        - Лишние? У тебя же полон дом прожорливых мужиков.
        Айлса только подмигнула:
        - Припрятала и втихую вынесла из дому. Им только волю дай, они их тарелками будут лопать. Берите. — И протягивает папе. — Я же знаю, что вы их любите, мистер Бернс. Есть со смородиной и со сливой. Очень вкусные.
        Папа причмокнул и выбрал смородину. Съел. Айлса протянула тарелку нам с мамой. Мы съели, ухмыльнулись, облизали пальцы и сказали, как вкусно.
        - Ты ведь за нашим Бобби, небось? — говорит папа.
        - Пришла отвлекать его от работы, — говорит мама. — Сбиваешь бедного парня с пути.
        Айлса пожала плечами, потом призадумалась.
        - Сбиваю, — говорит.
        Мама прищелкнула языком.
        - Мы слышали, в школу ты так и не ходишь, — говорит.
        - Не хожу, — отвечает Айлса.
        Мама ткнула в нее пальцем, потом погрозила.
        - А ведь ты потом об этом пожалеешь. Глупышка. Школа — это ворота в совершенно новый мир.
        Айлса вздохнула. Уставилась в потолок.
        - Знаю, — говорит. — Может, я в конце концов туда и пойду. Про школу даже Лош и Йэк понимают, хотя они и тупые. Только вот они тогда останутся без прислуги.
        - Слишком уж много в тебе огня, вот в чем беда, — говорит папа. — Если ты пойдешь в школу, они там еще все попрыгают. У тебя ведь ума больше, чем у всех остальных, вместе взятых.
        Мы все улыбнулись. Я посмотрел на маму.
        - Ладно, ступай, — говорит. — Только возвращайся не слишком поздно, чтобы все доделать.
        Я пошел наверх, снял школьную форму, и мы с Айлсой вышли из дому. В саду она прихватила какой-то пакет.
        - Тут еще корзиночки, — говорит. — Бутылка теплого чая. Двинули.
        - Для Макналти, — догадался я.
        - Угу.
        - Я тогда ему тоже что-нибудь возьму.
        Я открыл папин сарай, вытащил две свечи, коробок спичек.
        И мы полным ходом двинулись в дюны.
        - Мы видели, как он бродит по дюнам, — говорит. — Мы с папой, Лошем и Йэком. Лош подумал — может, он по части каких пакостей, ну, там, кур воровать, а потом видим — просто несчастная заблудшая душа. Бегает по песку туда-сюда, глаза безумные, бормочет что-то. Увидел нас и двинул прочь. Мы за ним, до этой его хижины. Я папе и братикам все пересказала, что ты мне говорил: про войну, про набережную, огонь и спицу. Прежде чем войти, Макналти обернулся. Глянул на нас — будто смотрит куда за тысячу миль. А потом как уставится на меня, пальцем указал и говорит: «Помоги, лапушка». Лош сразу встал между нами. Говорит — не позволит, чтобы так смотрели на его сестру, сейчас прямо пойдет и вышибет из него дух. А папа говорит: «А может, он никого и не тронет, просто сам потом уйдет. Такое со всяким может случиться.
        Видно, что-то с ним такое стряслось, отчего у кого хошь мозги бы повредились». Лош хмыкнул и плюнул. Макналти рванул в хижину. Стоим ждем. Ничего не происходит. Пошли домой. Я чайник поставила. Папа мне сказал, чтобы больше по дюнам не шастала. Лош и Йэк глядят друг на друга. Говорят — держался бы этот псих подальше. А потом Йэк вытащил здоровенный нож и стал точить о камень.
        Шагаем быстро через сосны.
        - Прогонят его отсюда, — говорит. — Если не Лош с Йэком, так кто другой. Так что нужно ему помочь, пока не поздно.
        Забрались на песчаную дюну.
        40
        Солнце скатывалось к вересковой пустоши на западе. Отбрасывало тени в расселину, где стояла хижина Макналти. Снаружи дымил его костерок. Мы смотрели, ждали, но ничего не увидели. Спустились вниз. Единственное окно было разбито, внутри висела ветхая, измызганная занавеска. Дерево выцвело, стало сухим и бледным, как кость. Дверь держалась на одной петле. На ней было вырезано «МИЛЫЙ ДОМ», а еще рядом раньше была птица и какие-то цветы, но они почти стерлись. На порог намело песка. Внутрь вели глубокие следы.
        Стоим совсем рядом, не двигаемся. Солнце зашло, нас накрыла тень.
        - Мистер Макналти! — позвал я тихо.
        - Мы принесли вам поесть, мистер Макналти! — сказала Айлса.
        Внутри — ни шевеления. Над головами стайка бакланов пролетела к северу. Где-то затявкала лисица. Со стоном накатила волна.
        - Давай просто у двери оставим, — говорю.
        - Давай, — говорит Айлса, и мы шагнули вперед.
        Тут занавеска шевельнулась, показалось его лицо — мы так и замерли. Таращится на нас. Скользнул луч маяка, осветил воздух у нас над головой.
        - Подходите ближе, ребятки, — сказал Макналти через разбитое окно.
        Стоим не двигаемся.
        - Мы принесли вам еду и свет, — говорю.
        Таращится на нас. Мне захотелось бросить все наши подарки, схватить Айлсу за руку и — бегом домой. Он поднял руку.
        - Вот этого я знаю, — говорит. Поманил меня к себе. — Подойди ближе, мой славный. — Лицо смягчилось. — Рядом с тобой ангел стоял.
        - Да, — говорю. — Я помог вам в тот раз. Держал мешок, собирал деньги. В Ньюкасле, на набережной.
        Айлса протянула ему пакет.
        - Вы, небось, совсем голодный, — говорит.
        Он закрыл глаза.
        - Да, — говорит. — Пришло время великого голода и скудости, нужды и опустошения. — Задрал голову. — Да вон оно. Слышите? Слышите, какой стон и плач стоит вокруг?
        - Да, — сказала Айлса. — Мистер Макналти, вы покушаете то, что мы вам принесли?
        - А вы заходите внутрь, мои славные. Проходите в дверь.
        Поначалу стоим боимся дальше, а потом глянули глаза в глаза. Кивнули. Я поднял камушек, мы шагнули за порог, увязли в глубоком мягком песке. Крошечные темные сени, потом еще одна дверь, в комнату, — там он нас и ждал. Войдя, я глянул в окно и увидел, как последний ломтик солнца скрылся за горизонтом.
        Внутри все какое-то смутное, комковатое: матрас, колченогий стол, развалившееся кресло. На полу толстый слой песка. Макналти стоит в дальнем углу.
        - Будьте как дома, — шепчет. — Макналти вас не напугает.
        Я зажег свечи, воткнул их в песок. Айлса достала еду.
        - Вот корзиночки с джемом, — говорит. — А это чай. Вы пейте, пока не совсем остыл.
        Он сперва ни к чему не прикасался, а потом сел рядом с нами на корточки и давай запихивать пирожные в рот. Вздохнул от их сладости. Залпом выпил чай. Лицо заблестело в свете свечей.
        - Славные ребятишки, — говорит. Облизал губы. — Я водорослями питался. Крабов ловил, жарил. Пил из лужиц. Но джем — это совсем другое дело. Джем и чай.
        Я заметил, что в дальней стене есть еще одно окошко, но снаружи наросла дюна и загородила его. За стеклом — песок, почва, корни. А еще — ракушки, камни, кости. Он перехватил мой взгляд.
        - Тут, паренек, глубоко, как в могиле, — говорит. — Мы попали туда, где живут мертвецы. Хотите, воткну в щеку иголку или спицу?
        Прыгнул к своему мешку — тот лежал в углу на песке.
        - Нет, — говорю. — Нам пора идти, мистер Макналти.
        Я знал, что взрослые — Лош и Йэк, да и мой папа, если сможет, — пойдут нас искать, и все потому, что в дюнах поселился Макналти.
        Он как схватит меня за запястье костлявыми пальцами.
        - Цепи хотите посмотреть?
        Я покачал головой. Сжал камушек покрепче.
        - Айлса, — говорю.
        А он только крепче стиснул.
        - Мир в огне! — хрипло так выдохнул.
        Мы повернулись к разбитому окну. Казалось, что в небе над нами полыхает пожар: длинные красные и оранжевые языки, будто пламя и потоки лавы.
        - Это просто закат, — говорю.
        - А откуда тогда стон и плач, мой славный?
        - Это просто море, мистер Макналти.
        Айлса дотронулась до него.
        - Да, — успокаивает. — Просто море.
        - Мы еще придем, — говорю. — Вы тут держитесь. И поосторожнее с теми, кто придет вас искать.
        - Просто море? — говорит. Вслушался. — Всего-то. — Подержал нас еще минутку. — Давайте живее по домам, ребятки. Там в кроватку — и спать. Только ведь придут кошмары. Что делать-то? Давайте живее по домам, к мамочкам и папочкам, и обнимите их покрепче.
        Отпустил меня. Мы попятились. Он дошел с нами до двери. Лицо так и горит — будто весь небесный огонь в нем отразился. Мы пошли быстрым шагом, а тьма все сгущалась.
        - Ройте укрытия! — крикнул он — будто бы всему миру. — Зарывайтесь туда, где живут мертвецы! Накрывайтесь землей! В мире пожар! Небо пылает! Ночи не будет больше…
        Мы бегом припустили. Голос звучит сзади. Макналти выл, будто зверь, которому больно. Мы бежим через сосняк. Спотыкаемся, натыкаемся на стволы. Наконец выскочили на берег. И как зальемся смехом — от страха, от возбуждения. Под огненным небом скользнул луч маяка.
        - Завтра, — шепчем, — отнесем ему еще.
        И я — бегом домой, за уроки.
        Влетел в комнату — а папа палец прижал к губам.
        - Тихо, Бобби! — шепчет.
        Они с мамой будто приклеились к телевизору. А там показывают ядерные ракеты, направленные в небо. Потом появился президент Кеннеди. Уставился на нас. Глаза спокойные.
        - Мир на грани уничтожения, — говорит.
        Лицо пропало. Вместо него появился диктор — видно, что нервничает. Облизал губы. Никакой улыбки.
        - Что случилось? — спрашиваю.
        - Куба, — ответил папа. И так и затрясся от кашля. — Куба, так ее разтак.
        41
        - Вот она, Куба, — сказал Дэниел. — А это американский берег.
        Сидим в автобусе. Он пальцем рисует на запотевшем стекле. Мы все вокруг сгрудились: Дигги, Кол, Эд и я. Потом и другие подтянулись: Дорин Армстронг с подружками, еще кто-то.
        - Между ними всего девяносто миль, — говорит Дэниел.
        - Девяносто миль! — Это Кол. — Приличное расстояние. Это как отсюда до…
        - Шотландии! — Это Дигги.
        - Ну, верно. До Шотландии, — говорит Кол.
        Дэниел только глянул на них между делом.
        - Русские поставили на Кубе ядерные ракеты, — говорит. — И они направлены прямо на США.
        - США? — говорит Кол. — Так до них черт знает как далеко.
        - Вообще другой конец света. — Это Дигги.
        - А мой батя говорит, США только о себе и думают. — Это Эд.
        - Да уж верно. — Это Кол.
        Дэниел покачал головой:
        - Так ведь у русских дома есть ракеты, направленные прямо на нас.
        Эд захихикал.
        - Да они, небось, промажут, — говорит. Ладонь сделал горкой, будто ракета над нами пролетает. — Плюх! И прямо в Ирландское море.
        - Верно, — подтвердил Кол. — Эти русские, они того.
        Дэниел снова покачал головой.
        - Вы что, совсем тупые? — говорит.
        Все молчат. Смотрим сквозь его карту в небо.
        - Американцы сказали русским, чтобы те убрали ракеты с Кубы, — говорит Дэниел.
        - А русские послали их куда подальше, — догадался Дигги.
        - И вот теперь, — говорит Дэниел, — русские корабли везут туда новые ракеты, а американцы сказали русским их развернуть…
        - А русские послали их куда подальше, — догадался Дигги.
        - И вот теперь, — говорит Дэниел, — американцы послали свои корабли, чтобы они остановили русские корабли, и…
        Кол поднялся, растопырил пальцы, будто орудийные стволы, и этак гнусаво:
        - Нам двоим в этом океане места не хватит!
        Дэниел глянул на нас с изумлением:
        - Вы что, не врубаетесь, как это страшно?
        Дигги сплюнул:
        - Да врубаемся, Дэниел, конечно. Хватит тут нас запугивать и делать вид, что ты умнее всех.
        - Прав был мой батя, — говорит Эд. — Теперь можно бросать все дела.
        - Ежели начнется… — говорит Кол.
        - Там у них столько ракет, что хватит весь мир разнести, и не один раз, — говорит Дигги.
        - И теперь они по всему миру наготове, — говорит Эд.
        - Кто-нибудь возьмет да нажмет кнопку.
        Мы посмотрели в небо.
        Дигги снова сплюнул.
        - Так какого хрена нам теперь в школу, если такое творится? — говорит.
        Дэниел стер свою карту. Прицепил к пиджаку значок БЯР. Автобус подъехал к зданию из стекла и красного кирпича. Мы сидим и пялимся на него.
        - Душегубка паскудная. — Это Кол.
        42
        Мы знали, что рано или поздно нас поймают. Сами на это нарывались. Идем по коридору — и роняем фотографии. Бросали их в углах классов, где у нас были уроки. Прикрепляли кнопками на доски объявлений, запихивали под рамы картин и под дверные наличники. Пару раз нас засекли другие ребята, и по школе поползли слухи.
        Вечером по телевизору показали фотографии ракетных установок на Кубе, кораблей, на которых везут еще ракетные установки, американских кораблей, ракет, бомб и взрывов. Были репортажи о беспорядках. Протестующие из БЯР сцепились в Лондоне с полицией, их арестовали. Папа как стукнет кулаком по ручке кресла.
        - Протесты? — говорит. — Эти люди делают то, что и нужно делать, — кричат во весь голос против того, с чем не согласны, — так, чтобы их голос услышали.
        - А что, всегда нужно протестовать? — спрашиваю. — Даже когда знаешь, что это бессмысленно?
        - Да, — говорит. — В этом случае — особенно, когда кажется, что всё против тебя, что ты просто кричишь в темноте. — Смотрим, как молодого человека зашвыривают в кузов автозака. — Даже если тебя за это заметелят, как этого парнишку. Оставьте парня в покое!
        Новости кончились. Папа повернулся ко мне:
        - Всего, чего добились для людей вроде нас, добились борцы, Бобби Бернс. Борцы, которые не отступали и не нагибали голову, которые смотрели угнетателям в глаза и говорили: так продолжаться не может.
        Закашлялся. Глотнул воды. Мне показалось или он правда стал меньше, тоньше? Или это болезнь, неведомо какая, вцепилась в него своей хваткой?
        - Запомни это, — говорит. — И запомни другое: бывают времена, когда нужно продолжать бороться.
        - Запомню, — говорю.
        - Молодчина.
        Мы одновременно потянулись друг к другу. Руки встретились в воздухе между стульями.
        - Молодчина, — повторил он.
        «Я тебя люблю, папа, — сказал я про себя. — Люблю тебя. Люблю».
        На следующий день я впал в полное безрассудство. Папа болен. Мир того и гляди погибнет. Хотелось встать и успеть побороться до того, как опустится тьма. По дороге в школу я все время чувствовал, как внутри нарастает гнев, чувствовал от этого какую-то странную радость, странное отчаяние.
        Выходим из автобуса — я взял Дэниела за локоть.
        - Может быть, этот день станет для нас последним, — говорю.
        - Может, и станет, — отвечает.
        Смотрим друг на друга.
        - И что? — Это мы одновременно.
        - Давай все сделаем как надо, — говорит. — Решительно и храбро.
        Стиснули друг другу руки, а потом вошли в школу и давай и дальше в том же духе. Ребята смотрят, пихают друг друга локтями, перешептываются. Бобби Бернс, говорят. Кто бы мог подумать? Бобби Бернс и Дэниел Гауэр, новенький с юга. Закончилось все в итоге на мне. После обеда я положил фотографию Любоку на стол. Видели все, кто был в классе.
        - Значит, правда, — говорит Дороти Пикок. Уставилась на меня. — Это действительно ты.
        Я кивнул:
        - Угу. Я.
        - И я, — говорит Дэниел.
        Тут вошел Любок и все увидел. Полная тишина. Все остальные смотрят на нас во все глаза. Любок взял фотографию за уголок, будто брезговал. Глянул на нас. Говорить ему ничего не понадобилось. Я весь дрожу, сердце бухает, лицо горит, а внутри бушует какой-то восторг. Дэниел встал. Я встал с ним рядом.
        - Я, — сказал Дэниел.
        - Мы оба, — поправил я.
        Любок хмыкнул.
        - Значит, ты эта мразь, — говорит. Скрючил палец. — Давай за мной.
        43
        Кабинет Грейса. На стене, рядышком, висят распятие и его диплом Лидского университета. На полке пук красных цветов. Статуэтка Мадонны в маленьком гроте, вырубленном в стене. На столе — пачка фотографий Тодда и его хлыст. Голос спокойный, почти ласковый.
        - Роберт Бернс и Дэниел Гауэр, — говорит. Улыбнулся Любоку — тот стоит у него за спиной. — Странная парочка, да, мистер Любок?
        - Странная, — говорит. — Но такая мразь…
        - Именно, — говорит Грейс. — Заблудшие и падшие отыщут друг друга, вне зависимости от своего происхождения.
        Я посмотрел на Богоматерь, на змею, что извивалась в агонии у ее ног. Посмотрел на Тодда на фотографии, на ниточку слюны между его оскаленных зубов.
        Грейс пролистал какие-то бумаги.
        - Твой отец, — говорит мне, — работает в доках.
        - Да, — отвечаю.
        Любок как двинет меня костяшками пальцев.
        - Да, сэр, — поправляюсь.
        - И что он на все это скажет?
        - Я не знаю, сэр, — говорю.
        - Не знаешь?
        - Да им наплевать, — говорит Любок. — Этим-то. Этим, из Кили-Бей…
        - Рабочий класс, — говорит Грейс. — Низы общества. Может, то, что они готовы получать нормальное образование, — чистая выдумка. Ты что думаешь, Бернс?
        - Я не знаю, сэр.
        - Не знаешь? А что скажешь, если у тебя останется одна дорога в жизни — в доки вслед за отцом?
        - Да я не против, сэр, — говорю.
        - Ну, это легко устроить. Вокруг достаточно заведений, куда тебя возьмут, когда мы тут с тобой закончим. Заведений, откуда одна дорога — в доки и другие подобные места.
        Согнул хлыст обеими руками.
        - А вы, мистер Гауэр, — продолжает, повернувшись к Дэниелу. — Как я вижу, вы оказались настоящим змием-искусителем. Понятное дело, что вам, как бы оно ни обернулось, никакие доки не грозят. Полно заведений, которые еще передерутся за право вас принять. Ваш отец…
        - Он мне помог, — вдруг вставил Дэниел. — Он отпечатал эти фотографии.
        - Ах, ну да, конечно. — Развел руки, улыбнулся мне. — Рядом с твоим домом, прямо на берегу, завелось гадючье гнездо, Роберт Бернс. И они отравили тебя своим ядом. Сбили с пути истинного.
        - Довели до греха, — прошептал Любок. — Подтолкнули к самым вратам дьяволовым.
        - И ты думал, что этот мальчик может стать тебе другом? — говорит Грейс. — Ты вообразил себе, что, когда тебя поймают и накажут, он останется с тобой рядом? Ничего подобного, Роберт Бернс. Больно уж переменчивы его привязанности и пристрастия. Ты для него просто игрушка. Ты будешь работать в доках, ходить в комбинезоне, будешь через решетку таращиться на улицу, а твой приятель мистер Гауэр будет стоять снаружи с фотоаппаратом. И сделает прелестный снимок: ты за решеткой. Прекрасно отобразит разочарование в твоем взгляде. Уловит тоску в твоем сердце. Поймает боль в выражении твоего лица, в твоей позе. Красивая с тебя получится фотография на потребу людей из высшего общества, Роберт Бернс.
        Дэниел щелкнул языком:
        - Чушь он несет. Не дай ему себя запугать, Бобби.
        Любок ткнул его под ребра. А Грейс вдруг протянул через стол руку и сорвал у Дэниела с лацкана значок.
        - Не имеете права, — сказал Дэниел. Указал на фотографии. — И на это тоже. Нельзя бить детей.
        Грейс так и вспыхнул:
        - Это твой отец так говорит?
        - Мой отец знает, что это так.
        - По счастью, мы здесь придерживаемся других взглядов.
        Грейс взял хлыст, встал, обошел вокруг стола.
        - Не прикасайтесь ко мне, — сказал Дэниел.
        Грейс потянулся к нему.
        - Ты еще смеешь мне указывать? Стой спокойно! — прошипел он.
        Дэниел повернулся к двери, но Любок удержал его.
        - Тварь трусливая! — говорит. — На тайные пакости у него мужества хватает, а как дошло до наказания — так в кусты.
        Дэниел вывернулся из-под его руки. Плюнул на пол.
        - А вы — фашисты и свиньи. Идем, — говорит. — Пошли отсюда, Бобби.
        - Стоять! — говорит Грейс.
        Я стою неподвижно. Знаю, что нужно бежать вместе с Дэниелом, но стою. Любок снова попытался схватить Дэниела, но Грейс покачал головой:
        - Отпустите его, мистер Любок. Он больше никогда не покажется в этих стенах.
        На пороге Дэниел помедлил. Посмотрел мне в глаза.
        - Увидимся вечером на пляже, Бобби, — говорит. И как сожмет кулаки. — Мы поступили правильно. Ты это знаешь. Не забывай.
        И вышел.
        Грейс улыбнулся:
        - Как я и говорил. Змий уполз. Итак, Роберт Бернс.
        Я протянул руку, тут раздался тихий стук в дверь.
        Любок открыл. Вошел Тодд.
        - Вот ваш мучитель, — говорит Грейс. И протягивает Тодду хлыст. — Не изволите ли…
        Тодд головой покачал.
        - Нет, спасибо, сэр, — бормочет. — Это ваша епархия.
        Посмотрел на меня — жестокий, безмозглый человечишко. Кажется, даже и не узнал. Сразу же отвернулся.
        - Извинись, — говорит Грейс.
        Я молчу.
        - Ты должен извиниться перед мистером Тоддом, причем от чистого сердца, — говорит Грейс.
        Я протянул руку. Молчу. Думаю о папе. Пусть он поправится, шепчу про себя. Избавь его от боли.
        - Извиняйся.
        Губы мои не раскрылись.
        Взметнулся хлыст. Я ахнул от боли. Слезы навернулись. Посмотрел Грейсу в глаза, когда хлыст взметнулся снова. Я — борец. Я способен вытерпеть боль, которую он мне причинит. Наказание только сделает меня сильнее. Он приказал мне извиниться. Губы мои не раскрылись.
        44
        Мне сказали, что о случившемся доложат епископу. Он решит мою судьбу. Кроме того, по этому поводу соберется педсовет. Мне надлежит оставаться дома, пока за мной не пришлют. Я должен сходить на исповедь к своему священнику. Описать свои прегрешения родителям. Осмыслить, какой урон нанес мистеру Тодду, всем ученикам, своим видам на будущее и своей душе. Мне дали записку, чтобы я отнес ее домой. Грейс, когда писал ее своим убористым черным почерком, приостановился, посмотрел на меня.
        - Твои родители хорошо читают? — спрашивает.
        Мне в ответ захотелось схватить хлыст и броситься на него. Меня затрясло от горя и гнева. В окно я увидел, что из-за автомобильной парковки на нас смотрит мисс Бют — голова наклонена набок, подбородок подперт ладонью. Грейс накрыл записку промокашкой, потом положил в конверт.
        - У тебя есть последняя возможность извиниться, — говорит.
        Губы мои не раскрылись. Я взял записку и попятился прочь из кабинета, в коридор. Промчался по школе.
        Ученики высовывались из классов. Я видел, как учителя пытаются их обуздать, вернуть к работе. Слышал вопли. Представлял себе их слова: не смотрите. Не берите с него пример. Сами видите, что бывает с теми, кто погряз в грехах. Я выскочил на улицу и ощутил такую свободу, такой триумф. Потер руки, и боль быстро унялась. В голове точно вихрь крутился. Я станцевал во дворе какой-то буйный танец, а потом выскочил со школьной территории в студеный октябрьский день. Я бежал домой той же дорогой, которой ездил на автобусе, — сперва по тротуарам, потом по обочине, потом через заросли берез, сосен и боярышника вдоль дороги. В небе так и кружили жаворонки и чайки. Я пел сам для себя, будто какая-то безумная птица, — свистел, ухал, размахивал руками. Я чувствовал запах моря, слышал море, видел вдали вышку маяка. Все вокруг блестело под низким солнцем: скошенные поля, коричневая земля, полыхающие листья, — а небо было льдисто-голубым. Я мчался сквозь темные тени, вылетал под ослепительный свет. И орал в восторге:
        - Свобода! Свобода! Уничтожь ракеты! Спаси мир! Спаси моего папу!
        Мне казалось, что так можно бежать весь день, даже всю жизнь. Я промчался мимо «Крысы», почты, раскиданных домишек, и дальше по дороге к берегу и к морю, и притормозил только совсем рядом с домом. Побрел по песку. Отворил калитку. Дышу глубоко. Вздрагиваю. Что они скажут — ведь на меня возлагались такие большие надежды. Вхожу. Никого. Пустота.
        Огонь угасает в камине. Холодный чайник. Вижу второпях нацарапанную записку:
        «Уехали в больницу. Скоро вернемся. Целую, мама». Я сорвал с себя форму. Натянул старые одежки. Пробормотал что-то Марии и Бернадетте. Вогнал иголку между большим и указательным пальцем.
        - Ну пожалуйста! — прошептал. — Нет! Нет, чтоб тебя!
        Потом успокоился. Уставился в окно. На берегу Джозеф разжигал костер. Грудь голая. Дальше к югу, примерно в полумиле, Спинки собирали в воде уголь. В тележке я увидел силуэт танцующей Айлсы. Лош, Йэк и мистер Спинк взмахивали тяжелыми лопатами. Их озаряло закатное солнце, вокруг серебром поблескивало море. К северу из дюн в предвечерний воздух поднимался дым костерка Макналти. А небо над нами было пустым — только птицы и облака.
        Я спустился вниз. Сделал на их листке приписку: «Ушел к морю. Целую, Б.»
        45
        - Джозеф! — окликаю, а он не слышит.
        Согнулся чуть не пополам, на голые плечи взвалил здоровенные поленья. Тащит их в сторону от меня, к огромной куче у самой воды.
        - Джозеф! — ору.
        Тут-то он и обернулся. Бросил поленья, расхохотался, кинулся ко мне:
        - Бобби Бернс! Ты тут откуда в такое время? Переставляю ноги по песку — так не терпится ему сказать:
        - Меня из школы выперли, Джозеф.
        - Тебя? Бобби Бернса?
        - Меня, Джозеф, и обратно, скорее всего, не возьмут!
        У него от изумления аж глаза расширились.
        - А чего ты натворил, Бобби?
        - Да… чего только не!
        Он подошел, взял мое лицо в ладони.
        - А как же университет и вся эта хрень? — говорит. — Как же твое будущее?
        - Какое будущее, Джозеф?
        Тут он прошептал: «Смотри!» — повернулся, и я увидел, что дракон его закрашен полностью. Там, где вошли иголки, все еще выступала кровь. Под яркой зеленью, золотом и пурпуром тела зверюги был сплошной синяк. Кровоподтеки, волдыри. Когти вцепились Джозефу в бока, хвост хлестал где-то под его льдисто-голубыми джинсами. Из разверстой пасти вырывался огонь, опалял ему загривок, тянулся к горлу, уходил под волосы. Дракон казался частью его тела, будто вырастал из него.
        - Офигенно красиво, да? — говорит.
        Я протянул руку, дотронулся слегка и почувствовал, какая у него мягкая кожа, какая нежная.
        - Больно было — жуть! — говорит.
        Под рукой у меня отслоилась крошечная частичка.
        - Его полагалось бы завязать, — говорит. — Держать в чистоте. Да какого черта?
        Снова повернулся ко мне.
        - Очень красиво, — говорю.
        - Папа мне вчера сунул в руку пачку денег. Валяй, говорит. Пусть тебе разом доделают эту штуковину. Какой теперь смысл откладывать-то? Сколько часов провозились! А теперь вот костер готовлю. Весь день этим занимался. Будет самый большой в мире. — И как раскинет руки во все небо, чтобы показать какой. — В этом году дня Гая Фокса дожидаться не станем. Пораньше его запалим, да?
        - Угу!
        Он как расхохочется.
        - Они же тут нас разнесут, так что не будет никакого дня Гая Фокса! Подсобишь, Бобби?
        - Угу, — говорю.
        И мы пошли по берегу и вокруг искать, что горит. Вытаскивали из куч прибрежного мусора бревна, засохшие водоросли, ящики из-под рыбы, автомобильные покрышки. На песке валялись штакетины и калитки — остатки исчезнувших садов. Мы выволакивали из-под сосен обломавшиеся ветки. Пошли к старым хижинам. Набрали там потолочных балок, сломанных кресел, половиц, дверей: тащили все старое, все обветшавшее. Из-за песчаного холма поднимался дымок Макналти. Мы немного постояли посмотрели, но не пошли туда.
        - Мне он во сне приснился, — говорит Джозеф. — Приснилось, что я сунул руку в огонь и ничего не чувствую, будто я — это он.
        Склонил голову набок и мощно выдохнул — будто в горле у него бушевало пламя.
        - Хочу у него поучиться, — говорит. — Быть строителем — это я в гробу видел! — Расхохотался. — Хочу быть огнеглотателем!
        Мы притащили свою добычу к берегу, свалили в высокую кучу. Мы трудились, потели, ругались, смеялись, и я пытался ни о чем не думать, кроме того, что вот я с Джозефом Коннором, — как и бесконечное количество раз с тех пор, как я родился. Потом передохнули. Джозеф закурил, сидит морщится и ухмыляется от боли в спине. Я посмотрел в сторону дома — там никакого движения. Вздрогнул от страха за папу, и тут же нахлынули воспоминания обо всех этих ужасах в кабинете у Грейса. Не смог сдержаться, заплакал, и Джозеф обхватил меня рукой, и я рассказал ему про Тодда и Дэниела, про школу и про папу и привалился к нему, к Джозефу Коннору, которого знал с рождения, к лучшему своему другу, который всегда был мне как брат. Он сказал, что я правильно поступил, что папа поправится, но я ничего не мог поделать — слезы так и текли, а беспомощность и бессмысленность никуда не уходили.
        - Я себя чувствую таким маленьким, — говорю. — А оно все такое большое, и мне ничего с ним не сделать, и…
        - Что это ты несешь? — говорит. — Не пристало такое парню, который в одиночку сцепился с дьяволом из «Святого сердца».
        Потянул меня, поставил на ноги.
        - Выше нос, Бобби! — говорит. — Ты уж всяко можешь кричать, орать, топать ногами, и развести костер до самых небес, и вопить: «Нет, чтоб вас всех, нет, я не согласен!»
        Зыркнул мне прямо в глаза, и лицо вспыхнуло красным под алым небом.
        - Нет! — заорал, а я стиснул кулаки и ору с ним вместе:
        - Нет! Нет! Нет, чтоб вас всех!
        - То-то! — говорит. — Вот, хоть пошумел. Хоть заявил им всем: «Я — это я! Я — Бобби Бернс!» И если все кончится уж совсем паршиво, ты хотя бы сможешь сказать: «Я тут был, я существовал!»
        Спинки закончили дневную работу и тронулись в нашу сторону — а мы всё топаем и орем. Темные, красивые силуэты всего семейства приближались к нам вдоль кромки надвигающегося прилива.
        - Эй, эй! — проорал Йэк, подойдя ближе. — Это наш Башковитый орет, а с ним Драконья Спина, и вон экий у них костер! Во, держите! — проорал он, подойдя ближе, и швырнул в нашу кучу полное ведро мокрого морского угля. — Теперь у него в сердце будет адово пекло!
        - Похоже, вы решили не дожидаться дня Гая Фокса, — говорит Лош. — Потому что не будет никакого дня Гая Фокса, чтоб им всем повылазило.
        Джозеф расхохотался.
        - Новости слышал? — говорит.
        - Слыхал, — говорит Лош. — Все как одна паскудные.
        - Да нет, я про серьезные новости. Нашего Бобби поперли из школы!
        - Да ну! — говорит Йэк.
        - Так я и поверил! — говорит Лош.
        - Ты им сам скажи, Бобби, — говорит Джозеф.
        Смотрят на меня во все глаза. У меня слова в горле застряли. Айлса села на свою приступочку поверх груды угля, посмотрела мне в глаза и сразу поняла: правда. Я ей кивнул: угу.
        Лош врезал лопатой по колесу телеги.
        - Вот что, — говорит, — залазь на телегу, мы доскачем до школы и разберемся с этими подлюками на месте. Грохнем кого надо. Бросим сверху вон в этот костер.
        - Это новенький, — говорит Джозеф. — Его работа.
        - Кому ж еще, — говорит Лош. Поднял лопату. — Эти козлы с юга. Двинули, пошли ему накостыляем.
        - Охолоните, ребята, — сказал мистер Спинк. Стоит, обняв рукой Уилберфорса. — А родители твои знают, Бобби?
        Я покачал головой.
        - Они в больнице, — бормочу, а Айлса спрыгнула с телеги, подошла, обняла меня, и тут где-то далеко-далеко раздался рев, и мы все замерли и даже дышать не решались, пока он не стих.
        - Они вернулись, Бобби, — сказал Джозеф.
        Я обернулся и вижу: в окнах свет, а внутри движется темная фигура.
        46
        Медленно, молча бреду по песку. Входную дверь открыл, считай, без звука. Считай, и не дышу. В гостиной — никого. В камине трещат поленья. Слышу — ходят по кухне. Пахнет жареным беконом, чайник закипает. Тут мама запела:
        По волнам по вольным,
        По вольным, по вольным,
        По волнам на лодке
        Мой милый плывет…
        А потом — снова, без слов, выше и нежнее. И как рассмеется.
        - Ты что, не можешь подождать, пока я тебе положу?
        Папа только причмокнул.
        - Вкусно! — говорит.
        Потом умолкли, а потом — еще тише:
        - Вон ты какой большой и здоровый! — говорит. Хихикнула. — Иди-ка попробуй отыскать нашего Бобби. Скажи ему, что ужин на столе.
        Папа вышел из кухни, встал в дверях.
        - Вон он, явился не запылился, — говорит. — Черный прямо как асфальт. Ты чем это там занимался, парень?
        Я моргнул. Говорить не могу. Он ухмыляется:
        - Да еще и язык проглотил!
        - Папа, — говорю.
        - Ну, я за него.
        - С тобой все хорошо? — говорю.
        - Лучше некуда.
        Тут она сзади к нему подошла. Отвела с лица волосы, улыбается мне.
        - Но… — говорю.
        - Что еще за «но»? — говорит.
        - Но ты же кашлял, и все эти анализы, и…
        - Они ничего не нашли.
        - Ничего?
        - А то я и без них не знал. Ничего. И я знал с самого начала.
        - Но… Но…
        Мама кивнула.
        - Это правда, — говорит. — Совсем ничего.
        - Вирус, небось, какой, — говорит папа. — Или залетный микроб, который теперь двинул дальше, ищет другое тело, где перекантоваться.
        Она его обняла. Папа говорит:
        - Так, ладно, иди-ка смой всю эту грязищу, пока я не съел и свой ужин, и твой.
        Я — в ванну. Повытягивал занозы из ладоней и запястий. На коже остались капельки крови. Я умылся мягким белым мылом, отскреб всю грязь. По окну скользнул луч маяка — один раз, другой, третий. Я заглянул себе в пустые зрачки, черные как ночь. Попытался подумать, но никаких мыслей не было.
        - Спасибо, — прошептал.
        Он мне не ответил. Может, и некому отвечать. Может, просто ничего нет и так оно продолжается от начала времен. Снаружи, у берега, кто-то рассмеялся — может, Лош, а может, Йэк. Потом зазвенел Айлсин голос.
        - Спасибо, — повторил я.
        - Бобби! — Это папа. — Я за твою порцию принялся.
        Сидим за столом, едим яичницу с беконом и помидорами, запиваем чаем. Мама напевает «По волнам по вольным». Папа положил кусок бекона между двумя кусками хлеба, отправил в рот, слизал жир с подбородка. Время от времени мы тихо смеялись. Мама сказала, что автобус из города пришлось ждать целую вечность, а когда он пришел, там не было мест. Она собиралась написать жалобу — пусть где надо с ними разберутся.
        - Это уже не смешно, — говорит.
        И все подливает чай в чашки. А папа все улыбается и улыбается — так ему нравится еда, так ему нравится с нами. Под окном протарахтела тележка, мелькнули тени Спинков. Я заметил, как по нам пробежали блестящие Айлсины глаза. Когда они ушли, костер Джозефа сделался будто гора на фоне моря.
        Мама нагнулась, поцеловала меня.
        - Ну что, сынок? — говорит. — Как там сегодня в школе?
        И я стал подыскивать слова, чтобы соврать, — и не нашел.
        47
        Нагнул голову и все рассказал. Закончил, поднял глаза.
        - Так придумал это все Дэниел? — уточнила мама.
        - Но я сам решил, что присоединюсь к нему.
        - А этот мистер Тодд? Не может быть, чтобы он…
        - Может, — сказал папа. — Я много встречал типов вроде этого твоего Тодда.
        Мама погладила меня по голове.
        - Ты… — говорит. — Почему надо было так все для себя усложнять?
        Папа постучал меня по черепушке:
        - Слишком много тут всякого происходит, вот почему.
        - А почему ты сразу нам обо всем не сказал?
        - Простите, — говорю.
        - За то, что ты сделал? — спрашивает папа.
        Я вздохнул.
        - Нет, — отвечаю.
        - Вот и молодчина. Не для того мы воевали, чтобы всякие мистеры Тодды распускали руки.
        Они переглянулись.
        - Образование не только в том, чтобы читать книги и писать в тетрадках, — говорит папа. — Есть древние битвы, в них нужно сражаться.
        Мама щелкнула языком.
        - Битвы! — бормочет.
        - Угу, — сказал папа. — Ты знаешь это не хуже меня; знаешь и то, что правда на его стороне.
        Включили телевизор — посмотреть новости. Нас от них затрясло. Русские корабли не повернули обратно. Американцы готовились их потопить. Все ядерное вооружение в США было приведено в боевую готовность. Русское, надо думать, тоже.
        Дин Раск, американский министр иностранных дел, давал интервью.
        - Столь серьезного кризиса в истории человечества еще не было, — говорит.
        - Нужно пытаться сохранять спокойствие, — говорит.
        Пожевал губы.
        - Мы стоим у адских врат, — говорит.
        Мама прижала меня к себе.
        - В школу ты в любом случае не пойдешь, — говорит. — Не в такие тревожные дни.
        А потом мы просто сидели все рядом, слегка прижавшись. Море ревело. Пламя шипело в очаге. День догорал.
        - А задолго нас предупредят? — спросила мама.
        - За несколько минут, — говорю. — Или секунд.
        - Вообще не предупредят, — говорит папа.
        Я увидел силуэт Джозефа — он брел к костру на берегу. По нему пробежал свет маяка.
        Мама прижала меня к себе еще крепче.
        - Не выходи из дома, — говорит.
        48
        В ту ночь мне было не заснуть. И всему миру было не заснуть тоже. Я сидел рядом с лампочкой из Лурда. На меня в испуге таращилось мое отражение. Я сложил ладони трубой и уставился на себя. Следил за вращением маяка, и прямо на моих глазах свет начал замедляться. Пополз от моря в сторону суши. Потом остановился, замер. И совсем погас. Впервые за все время маяк стоял темный, недвижный. Дыхание было поверхностным, сердце билось медленно и негромко. Из соседней комнаты — ни звука. Я представил, как они лежат там рядом, держась за руки, полузакрыв глаза, — вслушиваются, ждут.
        Я вырвал из тетрадки несколько страниц и стал писать:
        «Кили-Бей. Крошечный уголок мира. Для вселенной — ничто. Так себе местечко, угольный пляж возле угольного моря. Я знаю: не нам что-либо менять. Может, и вообще никто ничего изменить не в силах. Что бы ни случилось, звезды будут сиять как прежде, солнце будет светить как прежде, а Земля — вращаться в черной пустоте. Но я живу именно здесь, и здесь живут люди, которых я люблю, и все то, что я люблю, — тоже здесь. Мама и папа. Айлса Спинк, и мистер Спинк, и Лош, и Йэк. Их пони Уилберфорс. Олененок, с которым случилось чудо. Джозеф Коннор, его мама и папа. Дэниел Гауэр, его мама и папа, Макналти в дюнах. Крабы, моллюски, улитки из луж в камнях, вода, стайки рыб в море, тюлени, дельфины, которых мы иногда видим, медузы, все песчинки до последней, все до последнего кусочки угля. Хлипкое кафе на пляже, „Крыса“, почта, сосны, маяк, его вращающийся прожектор, дюны, дачные домики. Лисы и барсуки, олени и крысы, кроты и полевки, черви и многоножки, и гадюки, которые летом выползают на тропинки, осы и пчелы, бабочки и мотыльки. Вороны и коноплянки, жаворонки и чайки. Куры и яйца, горох, помидоры и малина.
Хризантемы, боярышник, остролист, березы. Всё мне не перечислить, но ты спаси их. Если все это можно спасти, наверное, можно спасти и все остальное. Спаси Дигги, Кола, Эда и Дорин. Спаси Любока, Тодда и Грейса. Спаси добрую мисс Бют. А возьми меня. Если кем-то нужно пожертвовать, возьми меня. Я живу в Кили-Бей рядом с маяком, рядом со всем, что я люблю. Мое окно — то, где стоит лампочка из Лурда. Меня зовут Бобби Бернс. Возьми меня».
        49
        Меня разбудило солнце. Оно было мутно-желтым, выглядывало из-за края моря. Рука моя лежала на локте. Тело болело. Я посмотрел вокруг — где там пламя и столбы пыли, но ничего не увидел. Сложил листки из тетрадки, засунул в карман, пошел вниз. Поставил чайник. Мама бесшумно подошла босиком сзади, обняла меня.
        - Доброе утро, Мятежное Сердечко, — говорит.
        Папа тут как тут. Обнял нас. Включил радио, а там говорят, что над Кубой сбили американский самолет, и… Папа взял и выключил. Вдохнул поглубже, постучал себя по груди. В кране больше не урчит, считай, кучу денег сэкономили, говорит. Можно откладывать на отпуск. Мама как рассмеется и говорит: поехали в Австралию! Может, лучше в Скарборо? — Это папа. Позавтракали. Папа хрустел тостом и говорил, что хочет поскорее выйти обратно на работу. Подмигнул. И этого парнишку нужно поскорее обратно в школу. И крышу нужно поскорее залатать, — это мама, — и двери покрасить до наступления зимы, и окна заделать до холодов, и… Говорит мне — ешь, а я не могу.
        Полизал меду с ложки, которую она мне протянула. Глотнул чаю из чашки, которую она мне протянула. Назвала меня славным парнишкой. Папу назвала славным тоже. Начала петь «По волнам…», но остановилась на полуслове, и мы все давай прислушиваться к миру, но ничего не услышали.
        - Пошли погуляем, — говорит мама.
        Мы надели сапоги и куртки и отправились к берегу. Прошли по мягкому песку с угольками, вдоль линии нанесенного водой мусора, вышли на твердый мокрый песок. Посмеялись — экий у Джозефа костер огромный, увидели вдалеке другие костры, кучи хвороста, лежавшие на берегу рядом с деревушками и поселками дальше к югу.
        Скоро и Джозеф подошел, в руках еще топливо для костра. Проорал нам «доброе утро».
        - Старые половицы, — говорит. — Папа хотел их куда приспособить, да уж теперь-то что?
        Не удержался: задрал рубашку, показывает дракона.
        - Сынок, а больно-то не было? — говорит мама.
        - Еще как, миссис Бернс. Да вы зато посмотрите. Разве оно того не стоило?
        Одернул рубашку, голову склонил в мою сторону.
        - Как, все путем? — говорит.
        - Все путем, — отвечает папа.
        Джозеф как засмеется. И глаза закатил.
        - Ну он дает! Надо же — вылететь из школы в первую же четверть! Такое самому Лошу Спинку не по плечу. — Пошел было в сторону, потом обернулся. — Вы тут весь день будете? — говорит.
        - Ага, — отвечаем.
        - Ага. Ну вот оно и хорошо, — ответил и пошел к своему костру.
        Мы далеко не забирались: прогулялись до сосняка и обратно, до пляжного кафе, до зарослей боярышника. Обошли маяк, перешагивая через лужицы в камнях. Ходили кругами, спиралями, восьмерками. Мир замер. Безветрие. Начался прилив, но волны были совсем низкими и почти бесшумно разбивались о берег. Кричали чайки, и пели птицы, но голоса их были хрупкими, будто из сна. Джозеф все трудился, складывал костер до самого неба. А мы — невольно — все останавливались, вслушивались. Невольно ждали, что разразится катастрофа.
        И только рассмеялись, когда увидели Уилберфорса. Ишь ты, шлепает себе по пляжу, без сбруи, без телеги. Он фыркнул, лягнул песок. Вошел в воду, поплескался. Следом шли Спинки. Все одеты в чистое, лица намыты. Идут как отдыхающие, увидели нас — махнули рукой; две семьи двинулись навстречу друг другу.
        - Ты как, путем? — спросил мистер Спинк.
        - Лучше не бывает, — ответил папа.
        Мистер Спинк смерил его взглядом, проверяя правоту сказанных слов.
        - Оно и славно. Зато остальное все совсем паршиво, верно?
        - Верно, — ответил папа.
        Двое мужчин сблизились. Обменялись рукопожатием, ненадолго сжали друг другу плечи.
        - У нас все нормально, — сказал папа тихо.
        - У нас тоже, — ответил мистер Спинк. Оглядел море, небо. — Эй! Ишь ты, что этот пони вытворяет!
        Айлса подошла ко мне, отвела в сторонку. Она несла картонную коробку, а в ней — своего олененка. Тот лежит себе спокойненько на соломе и глядит на нас, такой доверчивый.
        - Выходит, не было ничего страшного? — говорит Айлса. — С твоим папой.
        - Да, ничего страшного. — Поглядел сбоку ей в глаза. — Может, из-за тебя.
        - Или из-за тебя, Бобби, и из-за всех тех слов, которые мы сказали.
        Я нагнулся, глажу олененка.
        - Да, — говорю. — И из-за всех тех вещей, которых мы не понимаем.
        Она поставила коробку на песок. Взяла меня за руку.
        - Хочу весь день быть с тобой, — говорит. — Чтобы вообще не терять тебя из виду.
        Пошли рядом.
        - Ты не бойся, олененок, — говорит. — Мы будем недалеко.
        Бродим вокруг. Смотрим на Джозефа. Мама, папа и мистер Спинк разговаривают о старых временах. Лош и Йэк давай скакать верхом на Уилберфорсе по воде, прижимаясь к гриве, будто он — дикий жеребец, а потом дали ему отдохнуть на мягком песке — гладят его, что-то шепчут в ухо. И все мы то и дело поворачиваемся друг к другу, будто проверяем, все ли на месте. Мысли у меня всё сбивались, ускользали. Мне показалось, что я опять стал маленьким — бегу по воде с ведерком и лопаткой. Вижу, как падаю и верещу, как меня перекатывают волны. Вижу, как мама берет меня на руки, утешает, снова опускает в воду. Вижу, как мы сидим втроем с мамой и папой в полосатых шезлонгах, я строю замки из песка. Вижу, как к нам идет маленькая Айлса, мама ведет ее за ручку, — снова вижу, какой красавицей была миссис Спинк. Вижу Джозефа — он борется со мной, мы пыхтим и сопим, а он рассказывает, каким крепким парнем он меня сделает. Вижу Кили-Бей, каким он был в моем детстве — да и сейчас не изменился, разве что износился немного, обветшал. Я знаю, что и Айлса видит то же самое. Может, все мы видим одно и то же, потому что все то и
дело погружаемся в очень глубокое молчание. Нас окружили призраки тех, кем мы были раньше, кого раньше знали. В мире, находившемся снаружи, не происходило ничего, ничего. Я сделал еще один шаг вспять. Увидел папу, каким он был на своих детских фотографиях. Увидел его на пляже. Увидел совершенно отчетливо — он стоял у кромки воды, такой же настоящий, живой, как и я, я знал, что еще чуть-чуть — и до него можно будет дотронуться, а потом он обернулся и посмотрел мне в глаза. Улыбнулся, помахал рукой, а я сморгнул, и все пропало.
        Мы с Айлсой шли и время от времени хором бормотали молитвы. Все просили и просили: не дай этому случиться. Защити нас. Мне случалось покачнуться, оступиться, потерять связь с окружающим миром, и мне казалось: вот оно, начало моей смерти. Мне казалось: вот как оно будет, когда мои молитвы принесут плоды, когда меня заберут в жертву. Мы с Айлсой дошли до камней рядом с маяком, посмотрели на глубокое темное море. Я посмотрел на береговую линию, на дожидавшийся костер Джозефа. Затаил дыхание, задрожал. А может, он и не заберет меня. Может, я сам должен собой пожертвовать — броситься в воду или в огонь, сгинуть в обжигающем жаре или в леденящем холоде. «Близко не подходи, Бобби», — сказала Айлса, отводя меня от края. «Ты в порядке?» — спросила. «Нет, — отвечаю, — а ты?» Она помотала головой. Мы улыбнулись друг дружке. Будешь тут в порядке.
        Мама расстелила одеяла на песке. Принесла нам всем поесть. Булочки, хлеб, масло, сыр, золотистый сироп. Лош сбегал домой, притащил упаковку пива. Мы растянулись на песке, ели и пили. Подошел Джозеф, набросился на еду и питье. Протянул руку, взял бутылку пива, отхлебнул, утер губы кулаком, как взрослый. Айлса дала олененку облизать масло со своих пальцев. Уилберфорс рядом щипал траву. Потом из своего дома вышли Дэниел и его родители. Постояли посмотрели на нас, потом робко подошли. В руках у них были бутылки с вином. Лош, Йэк и Джозеф следили за ними с неприязнью.
        - Чего им от нас нужно? — пробормотал Лош.
        А мама встала, поздоровалась и пригласила их к нам. Папа пожал мистеру Гауэру руку.
        - Тут, похоже, этакая каша заварилась, — говорит.
        Мистер Гауэр пожал плечами.
        - Похоже, — говорит.
        - Похоже, нам с вами досталось по борцу, — говорит папа.
        Мистер Гауэр посмотрел на нас.
        - Наверное, дело в том, что воспитывали их одинаково, — говорит.
        Вытащил пробку из бутылки с вином, передал ее папе. Папа улыбнулся, отхлебнул.
        Мама поманила пальцем миссис Гауэр.
        - Садитесь, — говорит. — Чувствуйте себя как дома.
        Дэниел подошел ко мне.
        - Тебя били? — говорит.
        Я кивнул, показал следы.
        - И нас обоих отчислили?
        Я кивнул снова.
        - Когда-нибудь, — говорит, — примут закон, который ничего такого не позволит.
        - Да ну? — говорю.
        - Вот и ну. — Рассмеялся, будто слова ему непривычны. — Ну. Вот и ну. — А потом спросил: — Ты следишь за событиями?
        Стал чертить на песке карту: Куба, США, нынешнее положение кораблей. Слышали мы про сбитый самолет? Слышали…
        - Хватит, — говорю.
        Стер карту. Встал на колени, опустил голову и жду — сейчас все для меня кончится.
        - Хватит уже, ясно?
        50
        Привести Макналти предложила мама.
        - Этот бедняга… — говорит. — Каково одному в такой-то день?
        - Нужно, чтобы Бобби за ним сходил, — говорит Айлса. — И я с ним пойду.
        Видим — у мамы в глазах страх, и у других тоже.
        - Мы быстро, — говорю. — Пять минут, всего-то.
        Молча встали. Оглядели небо. И бросились бегом.
        Папа — с нами, до сосняка. Встал у края дюн, под песчаным холмом, смотрит, как мы карабкаемся. Наверху мы затаились рядом, смотрим на домик Макналти. Костер погас. Засыпан песком. Никакого движения, никаких признаков жизни. Я помахал папе, мы переползли через гребень, спустились.
        - Макналти! — зову.
        Ничего. Подошли к окну, но сквозь драную занавеску ничего не видно. Позвали его от дверей по имени. Вошли, переступили через кучку песка на пороге. Распахнули дверь во внутреннюю комнату. Он там — под окном, за которым песок, корни и скелетики. Заскулил от страха.
        - Это я, — говорю. — Я, Бобби. Я вам как-то помогал, мистер Макналти. Помните?
        - Возвращайтесь в укрытия! — шипит. — Не шевелитесь. Не двигайтесь. Возвращайтесь к своим мертвецам!
        - Мы пришли вам помочь, — говорит Айлса. — Вам там дадут поесть и попить.
        - Там люди, — говорю. — Они хотят, чтобы вы были с ними.
        - Люди! — Глаза так и сверкнули. — Люди! Так прячь их под землю, славный. Укрой их.
        Я пристроился с ним рядом.
        - Бессмысленно, — говорю. — Нет больше безопасных мест, негде прятаться. — Положил ладонь на его костлявый локоть. — Пойдемте с нами, пожалуйста.
        - Пожалуйста! — Это Айлса, эхом.
        Я его за локоть поддерживаю.
        - Эти люди вам помогут, — шепчу.
        - Помогут? — спрашивает.
        - И полюбят, — говорю.
        И улыбнулся.
        - Можете дать им представление, — говорю. — Покажите им свои фокусы, мистер Макналти.
        Он заскулил снова. Закрыл глаза.
        - Ах ты, славный, — шепчет. Ухватил меня за руку. — Что ты там сказал, славный мой паренек?
        51
        Макналти повесил цепи на плечи. Я взял его ящик с реквизитом, факелы, бутыль керосина, мешочек на палке. Айлса держала его за локоть, направляла. Мы выбрались из домика. Подбадривали его, рассказывали, кто нас ждет, говорили, что все кончится хорошо. Он — ни звука. Солнце уже покатилось к вересковой пустоши на западе.
        Папа, как нас увидел, сжал кулаки от облегчения.
        - Макналти! — говорит, когда мы подошли. Взял Макналти за плечи, заглянул в глаза. — Здорово, что мы снова встретились, Макналти.
        - Это мой папа, — бормочу. — Помните его?
        Пошли под тенью от сосен, мимо маяка, мимо костра, туда, где стояли соседи. Вижу — родители Джозефа тоже вышли и присоединились к нам.
        - Вот здесь мы и живем, — говорю. — В Кили-Бей. Это наш дом. Все эти люди здесь живут. Это моя мама. — Она встала, пошла в нашу сторону. — Мы с ней были вместе, когда впервые вас увидели. Помните ее, мистер Макналти? — Он потоптался на песке, сузил глаза, и я увидел: да, похоже, помнит. — Это она была ангелом рядом со мной, — говорю.
        Он вздохнул и закрыл глаза — она подошла ближе. Взяла его за локоть.
        - Подходите, побудьте с нами, мистер Макналти, — говорит, и он послушно пошел за нею.
        Встал на колени с ней рядом, взял у нее хлеб с сыром. Выпил пива. Смотрел все время вниз. Остальные наблюдали за ним, в сомнениях. Похоже, появление чужака сразу всколыхнуло все их страхи.
        - Это мистер Макналти, — говорю. — Он фокусник и огнеглотатель.
        - Величайший огнеглотатель в мире, — говорит Айлса.
        Макналти вздохнул.
        - В самом великом огнеглотателе, — говорит, — недолго проглядеть, где…
        И осекся, споткнулся, рухнул в молчание, в котором мы снова вспомнили свои страхи, уставились в небо, прислушались.
        - Что теперь? — прошептал Макналти. — Огонь, цепи или… — Встал неловко и стоит, поймал мой взгляд, застонал. — Поможешь мне, славный?
        Я встал с ним рядом.
        - Завяжи цепи.
        Я давай снимать цепи с его плеч, обматывать вокруг туловища.
        - Туже! — шепчет. — Туже, мой славный.
        Я замотал туже. Обмотал ему руки, ноги. Переплел, завязал. Там еще были замочки, я их защелкнул. А он все твердит:
        - Туже! Туже!
        Самый хвост цепи я обмотал ему вокруг горла.
        - Платите! — говорит. Сверкнул глазами на зрителей. Потом на меня. — Мешок, мой славный. Скажи им, чтобы бросали туда монетки. Скажи, что, если не заплатят, ничего не увидят.
        Я взял мешок на палке, протянул к зрителям. Они стали шарить по карманам.
        - Платите! — говорит. — Думаете, я могу питаться одним воздухом?
        Несколько монеток упало в мешок.
        - Хватит! Да пошло оно все, — говорит.
        Осел на землю. Бился, дергался, задыхался — и постепенно освобождался от цепей. Мы кусали губы — было так ужасно, что все это сегодня происходит на нашем берегу. Смеялись, потому что это было ужасно глупо, было чистым безумием. Плакали, так это было грустно. И вот он высвободился, стоит на коленях в песке, повесив голову.
        - Видели? — говорит. — Видели, на что способен человек?
        Мы уставились в небо. Оно краснело, темнело. Макналти вскрикнул, будто от муки.
        - Что это там за стон? — говорит.
        - Это море, — отвечаю. — Ничего страшного, просто море.
        Он зажал уши руками.
        - Прекратите эти стоны! — говорит. — Прекратите вопли! Что же делать, если рок — повсюду?
        Протянул руку, схватил меня.
        - Ящик! — говорит. — Тащи ящик, мой славный. Тащи то, от чего больнее всего.
        Я открыл ящик, он вытащил серебряную спицу с острым кончиком, с шариком на другом конце.
        - Кто решится? — говорит.
        Не отвечают. Он ни слова про деньги. Продернул ее сквозь щеки, а мы стоим перед ним и смотрим, как металл торчит между зубов, поперек горла, как блестит в последних ярких лучах заходящего солнца.
        52
        Когда солнце скрылось, мама запела:
        По волнам по вольным,
        По вольным, по вольным,
        По волнам на лодке
        Мой милый плывет…
        Мистер Гауэр налил ей вина в стакан.
        - Спасибо, — говорит. — А фотоаппарат вы сегодня не взяли, Пол?
        Он качнул головой:
        - Сегодня — нет.
        - Значит, все, что нужно для книги, у вас уже есть?
        - Будет и еще, миссис Бернс, когда все это закончится.
        - Когда закончится, — тихо проворчал Джозеф, передразнивая южный выговор мистера Гауэра.
        - А вам здесь действительно нравится, Пол? — спрашивает мама. Посмотрела ему в глаза. — Или вы нас просто используете?
        - Здесь очень красиво, миссис Бернс. Мы очень рады, что приехали сюда.
        По волнам по вольным,
        По вольным, по вольным…
        Макналти молча лежит на песке, свернувшись, отдельно от нас. Стемнело. Луна так и не показалась. Прожектор маяка не вращается. Ничего, только звезды, немыслимое количество звезд, все смотрят вниз — и бесчисленное число их отражений в море. А потом Айлса увидела среди них один огонек — он медленно приближался с востока.
        - Глядите, — шепчет; указала рукой, и мы все стали молча провожать его глазами.
        - Это спутник, — сказал Дэниел.
        Пролетел над нами. Мы выдохнули.
        - А что спутник дал Луне? — спрашивает Йэк.
        - Не знаю, — чей-то голос.
        - Совет, — говорит Йэк. — Он из Страны Советов.
        - Пора зажигать костер, — говорит Джозеф. — Не будем дожидаться дня Гая Фокса.
        - День Гая Фокса! — сказал Лош и как подскочит, и они с Джозефом и Йэком рванули к костру, и мы увидели, как чиркнули спички, как занялись первые языки.
        Макналти с нами не пошел. Мама накрыла его одеялом.
        - Благослови, Господи, — шепчет.
        Я на минутку сел с ним рядом на корточки.
        - Вы в порядке? — говорю.
        Он схватил мою руку. Глаза смягчились.
        - Да, — говорит, и на миг все его безумие будто исчезло куда-то. Он глянул на меня с нежностью. — Не беспокойся, — говорит. — Я тебя люблю, мой славный.
        А потом он закрыл глаза, и я пошел с остальными к кромке воды. Огромный костер скоро загудел. К югу тоже вспыхнули костры, и на рубеже моря и суши образовалась целая цепочка из огней. Жар заставил нас отступить. Джозеф обхватил меня рукой.
        - Смотри, Бобби, он сейчас разгорится до небес, — говорит.
        И внезапно, скрытно, поцеловал меня.
        Мама попросила нас прочитать молитву.
        - Даже если вы не веруете, — говорит. — Даже если считаете, что там нет ничего, кроме ничего.
        И мы встали на колени, все вместе, возле костра и воды, и голоса наши устремились вверх вместе с пламенем.
        - Не дай этому случиться, — повторял я вместе с Айлсой. — Прошу тебя. Прошу.
        Я достал из кармана свою молитву и бросил в огонь — она вспыхнула и понеслась ввысь.
        А потом мы сидели парами и небольшими группами и почти не говорили; взрослые пили вино и пиво, а я ненадолго уснул, а когда проснулся, увидел, что Дэниел и Айлса сидят вместе со мной рядом. Они говорили про Кент и Кили-Бей, про школы, про матерей и оленят, и как они любят свободу, и как ненавидят, когда им говорят, что и как делать, а я лежал, вслушиваясь в их голоса, и были оба эти голоса такими тихими и сильными, и при этом такими непохожими один на другой. И я знал, что, если только нам удастся преодолеть эти дни и ночи ужаса, впереди нас, наверное, ждут просто захватывающие времена. И вот, лежа там, я приоткрыл глаза, чтобы посмотреть на своих друзей, и вдалеке, во тьме за ними, увидел огнеглотателя: он был один, и он выдувал в пустоту язык пламени. Никто этого не видел. Взрослые смотрели на огонь и на море. Я подполз к Дэниелу и Айлсе.
        - Смотрите! — шепчу.
        Они обернулись, и мы тихонько отползли от огня в темноту и сели там все вместе, сидим и смотрим, как прекрасен Макналти — лицо сияет прямо как пламя, а когда он проглатывает огонь, и не скажешь, где кончается пламя и начинается человек. И он, похоже, тоже нас увидел и признал детей, которые его отыскали и привели сюда, которые пытались помочь ему и его полюбить, ибо он шире раскинул факелы, будто бы в приветствии, а потом снова выдохнул огонь; выдохнул снова, а потом вдохнул.
        53
        Если. Если бы Кеннеди или Хрущев отдали в ту ночь приказ пустить ракеты… Если бы какой-нибудь генерал в каком-нибудь подземном бункере, или командир какой-нибудь подводной лодки на самом дне моря, или летчик в каком-нибудь самолете потерял рассудок от напряжения и сам, по своей воле, нажал на кнопку… Если бы забарахлил какой-нибудь примитивный компьютер… если бы корабли, следовавшие на Кубу, так бы и шли на Кубу… Если… если… я бы тогда не сидел здесь, рядом со старой лампой из Лурда, и не писал эту историю. И не осталось бы повести о том, что произошло в Кили-Бей осенью 1962 года. Может, и вовсе бы ничего не осталось, никакого мира, лишь обугленный, изуродованный комок отравленной земли, отравленного воздуха и отравленной воды, и он продолжал бы вращаться в пустоте и тьме космоса. Конец истории. Конец всех историй. Ни меня, ни вас — никого. Но никто не нажал на кнопку. Корабли повернули вспять. Мы сделали шаг назад от ворот ада.
        Люди по всему миру вели себя так же, как и мы в нашем маленьком захолустном Кили-Бей. Мы дрожали, трепетали, тряслись от ужаса. Мы кричали: «Нет!» В каких-то местах начались беспорядки, мародерство. Даже неподалеку от нас, в Ньюкасле, были стычки на улицах. В Блайте какие-то подростки подпалили газетный киоск. Но большинство, как и мы, в Кили-Бей, держались вместе, делились едой, старались любить друг друга. Даже те из нас, кто ни во что не верил, возносили молитвы. Мы зажгли костер. Мы перебрасывались шутками, видели сны, плакали, забирались в прошлое и пытались заглянуть в будущее. И все это время на нас смотрели равнодушные звезды, напоминая, какие мы крошечные, какие ничтожные — возможно, мы и вовсе никому не нужны.
        И в самом сердце этой последней ночи Макналти выступал бесплатно, не для зрителей. Он не требовал, чтобы на него смотрели, не требовал, чтобы ему платили. Он выдохнул пламя в небо, а потом совершил смертельный поступок: вдохнул его обратно.
        Когда мы до него добежали, он уже был мертв. Факелы, будто свечи, перемигивались рядом. Мы встали на колени и услышали, как испуганные голоса выпевают во тьме наши имена: Бобби! Айлса! Дэниел!
        Я взмахнул факелом и увидел, как приближаются их силуэты; и вскоре все переместились от пылающего огня к огнеглотателю, лежавшему бездыханно на холодном песке.
        Мама закрыла ему глаза.
        - Бедняга, — прошептала она.
        И прижала меня к себе.
        Мы смотрели на тощее, измученное тело, пока факелы не погасли; а я подумал — что, если вскрыть его, увидеть, что там внутри: молчание, тишину, загадочное исчезновение жизни.
        Есть, конечно, и другие «если». Если бы в то воскресенье я не пошел с мамой на набережную Ньюкасла… Если бы папа не вспомнил, что произошло по дороге из Бирмы… Если бы Макналти не пришел в Кили-Бей… Если бы мы с Айлсой не пошли в дюны и не привели его… Если. Но все это произошло, и он умер, и эту историю уже не изменишь.
        Мы ничего не могли больше сделать. Накрыли его одеялом. Посидели с ним немного. Помолились за то, чтобы он упокоился с миром.
        - Простите меня, — прошептал я так тихо, что никто не услышал.
        А потом мы вернулись к костру, и сидели вокруг яростно шипящих углей, и ждали, когда настанет конец этой страшной ночи.
        54
        Сейчас кажется — это было так давно, будто бы в каком-то другом времени, в каком-то другом мире, будто бы во сне. Однако это произошло в нашем мире, со мной и с другими людьми, такими же, как я, такими же, как вы. Это часть истории. Все это сохранилось в записях. А Макналти лежит на маленьком кладбище в Кили-Бей. Простой надгробный камень, а на нам простая краткая надпись: «Макналти. Ум. 1962. Огнеглотатель. Благослови, Господи». И на могиле всегда — букетики цветов.
        Дня через два после его смерти мы с папой и мамой сидели за столом. Мы ели рисовый пудинг, поджаристая корочка, а под ней — мягко и сладко. Мы полили его вареньем и развздыхались от такой вкусноты. Тут раздался стук в дверь, оказалось — пришла мисс Бют. Она робко переступила порог, но едва села, глаза так и полыхнули огнем.
        - Я не могу оставаться в стороне от этого безобразия, — сказала она, и с этого мига началась еще одна история — о том, как мы с Дэниелом вернулись в школу, и как вместе с нами стала учиться Айлса Спинк, и как она превзошла нас всех и умом, и отвагой.
        А когда мисс Бют ушла, как раз Айлса-то и появилась — вся восторг и нетерпение; она вбежала в дверь, выкликая мое имя.
        - Бобби! Бобби! Идем скорее, смотри!
        Я бросил пудинг, вышел к ней, а она взяла меня за руку и потащила прочь. Мы промчались по берегу, мимо мыса с маяком, через сосняк — к ее дому с его дряхлыми навесами, грудами блестящего угля и ухоженным огородом.
        - Смотри! — говорит и указывает в поля, которые спускаются к коперам и лесам вдалеке. — Вон, туда, Бобби. Смотри!
        Глаза попривыкли, и я увидел их — двух оленей, самца и самку. Они стояли у ближайшей изгороди из боярышника, ярдах в пятидесяти от нас.
        - Я видела, как они пришли через поля, — говорит Айлса. — Уже полчаса стоят и смотрят. — Ухмыльнулась. — Они за сынишкой своим пришли, Бобби.
        Мы пошли в сарай, открыли дверь.
        - Давай, малыш, — сказала Айлса.
        Олененок встал, вышел с нами наружу. Понюхал воздух, прыгнул. Мы повели его к краю огорода.
        - Гляди! — говорит ему Айлса. Указывает на оленей. — Это твои мама с папой. Они тебя отыскали. — Рассмеялась. Мы посмотрели вокруг, на бесконечные просторы. — Бог его ведает как, но они тебя отыскали. — Айлса осторожно опустила руки на спину олененка и вывела его за ограду, в поле. — Ступай. Ступай, тебя ждут.
        Олененок потрусил через поле к родителям. Обернулся, глянул на нас на прощание.
        - Видел, какой он стал сильный? — говорит Айлса. — Теперь-то уж точно переживет зиму.
        Мы помахали ему. «До свиданья!» — кричим вслед семейству, которое отправилось к себе домой.
        - Иногда, — говорит Айлса, — в мире бывает так замечательно.
        Я заглянул ей в глаза.
        - Верно, — говорю.
        notes
        Примечания
        1
        Город во Франции.
        2
        Река в Англии.