Сокровище кикиморы Людмила Львовна Горелик
        Старую тетрадку с уникальными знаниями по физике оставил перед смертью семье Василия Летуновского беженец, спасавшийся от войны. Он просил передать ее в Академию наук, так как там содержится важная информация, которая не должна попасть к фашистам…
        Как поговаривают в общежитии пединститута, на преподавательницу Ольгу Семенову напала самая настоящая кикимора, представительница нечистой силы.
        Кикимора требовала что-то от Ольги Васильевны и, не получив желаемого, убила ее. Коллеги покойной Александр Первый и Александр Второй не верят в мифических чудовищ и решают сами разобраться в произошедшем…
        Людмила Горелик
        Сокровище кикиморы
        ?
        Глава 1
        Беженец из Ворска
        По воскресеньям Василий Павлович ходил к обедне. В нынешнем, 1942 году ему исполнилось семьдесят пять, и с самого детства всего один раз он этой привычке изменил: в двадцатом году его инфлюэнца настигла, начался сильный жар, как раз в субботу дело было. И в воскресенье в церковь не пошел - лежал в полубеспамятстве, бредил. Выжил тогда, слава богу. До революции, когда торговал, бывало, что в других городах и селах в воскресенье оказывался - там всегда находил православный храм и посещал службу. А дома всю жизнь ходил в Знаменскую церковь, что на Рубежной улице - недалеко от нее и жил. Свой дом на Дровяной улице он построил в 1907-м - купил участок не в центре, однако расположение хорошее. Когда дом был построен, женился. Взял из своей среды, купеческую дочь. Но прожил с женою недолго. Она умерла в 1912-м от родильной горячки сразу после рождения Ольги. Второй раз Василий Павлович жениться не стал.
        Летуновский был из купеческой семьи - не самой богатой, но и не бедной. Как и его родители, и как еще раньше их родители, и родители родителей до седьмого колена, он прожил жизнь в городе Б., никуда отсюда надолго не уезжал. Куда ж уедешь от такой красоты?! Две реки огибают город Б. - быстрая и неглубокая, темная от просвечивающего черноземного грунта Ворона и широкий плавный Хопер, в котором крупная рыба жерех то и дело взлетает над водой, сверкая на солнце серебряной спинкой… Густой, с мощными деревьями Теллермановский лес подходит вплотную к городу. Дубы, ясени, клены составляют основу лесного массива, некоторым дубам уж по триста лет. Бескрайние степи, плодоносные черноземные поля простираются с другой стороны города. Пшеница, кукуруза, подсолнечник, сахарная свекла - основные сельхозкультуры Б-го района.
        До революции Летуновский держал маслобойню, продавал подсолнечное масло по окрестным селам и городам. А после быстро понял, что перечить новой власти никак нельзя, - одним из первых начал сотрудничать с большевиками, все отдал беспрекословно, устроился на небольшую зарплату бухгалтером в Лесной техникум. И, слава богу, жив остался, дал дочке образование, выдал замуж за хорошего человека. После математического факультета в Ворском пединституте Ольга Васильевна учительствовала в школе недалеко от дома, на той же Дровяной улице, а перед войной ее пригласили в недавно открывшийся в Б. учительский институт. Третий год там геометрию ведет. Муж ее с июля сорок первого на фронте, а Ольга с сыном живет дома, при отце.
        Сейчас Василий Павлович шел в церковь. Улицы в Б. широкие, ровные, правильно выверенные еще в петровские времена, когда деревянная Б-ская крепость, защищавшая южные границы России от набегов крымцев и ногайцев, преобразовывалась в город. Здесь Петр строил русский флот, отсюда по Вороне и Хопру шли на Дон собранные из дубов, вязов и ясеней непревзойденного по красоте и мощи Теллермановского леса суда. Дома в Б. тоже прочные, преимущественно деревянные, с шатровыми щебенчатыми крышами. Ограды высокие и ворота у каждого дома двустворчатые, большие - а ну сено или дрова привезти понадобится? Цветы из-за забора золотые головы выставляют, вишни, яблони прямо на улице растут… Берите, граждане, угощайтесь!
        И было на этих цветущих улицах сейчас неблагополучно. Немцы подошли к Ворску вплотную, а кто говорил, что и заняли уже левый берег. В последние дни по Б. шел нескончаемый поток беженцев. Почти все ворцы кинулись на восток, пешком шли - вокзал в Ворске сгорел. От Ворска до Б. более двухсот километров, так что приходили измученные, голодные. Скарб свой, какой и взяли из дома, по дороге бросали. На вокзале Б-ском толпы того и гляди кассы снесут, милиция сдерживает, порядок наводит.
        Знаменская церковь, куда шел Василий Павлович, расположена недалеко от вокзала, по мере приближения к ней старик видел все больше утомленных дорогой или ожиданием людей, сидящих и лежащих под уличными деревьями: преимущественно женщины, дети, старики. Кто-то из беженцев грыз зеленые горьковатые яблочки, а кто-то и спал - прислонившись к стволу случайного дерева, широко открыв пересохший рот, ухватившись во сне скрюченной, с черными от дорожной грязи ногтями рукой за свой узелок, в котором хорошо если кусок хлеба или картофелина есть…
        Шла вторая неделя июля. Утром солнце еще не припекало сильно, однако все равно тепло было на улице. Василий Павлович, не низкого роста и представительный, аккуратно одетый и причесанный, с густой седоватой бородой, выглядел импозантно. В последние годы у него болели суставы, при ходьбе он был вынужден опираться на лакированную трость с набалдашником, но это еще добавляло ему представительности. Набожный старик, не привыкший ходить в церковь с пустыми руками, на этот раз взял с собой не мелочь, а несколько тонких кусочков хлеба, раздал детям возле паперти. Но подбежали еще дети - на всех не хватило! Лучше б и вообще не раздавал, чем теперь смотреть в голодные детские глаза. Старик успокоился только во время службы: церковное пение успокаивало. Он хорошо знал службу, подпевал хору, слова молитв ему были понятны. Летуновский каждый вечер читал Библию. Любимые места отчеркивал карандашом, отмечал закладкой, перечитывал постоянно…
        После окончания службы к нему подошел батюшка, отец Рафаил. Летуновский был одним из самых активных прихожан, отец Рафаил его давно и хорошо знал. Батюшка казался очень уставшим, даже растерянным. Его вид не удивил Василия Павловича, в это лето все выглядели неважно. Летуновский знал, что церковь принимает участие в помощи беженцам, и передал отцу Рафаилу небольшую сумму. На благотворительность.
        - Спасибо, - поблагодарил тот. - А ведь я к вам, Василий Павлович, с просьбой обратиться хочу. Ждал вас сегодня! Посмотрите, сколько голодных, неустроенных людей вокруг! Поездов не хватает, чтобы ворцев отправлять дальше на восток в тот же день, как прибыли в Б. Да ведь и наши многие боятся, как бы немцы до нас не дошли - уезжать тоже начали. Вы не собираетесь?
        - Нет, - покачал головой старик. - Я думаю, не дойдут до нас. Тут ведь и школа летчиков имени Чкалова у нас - стратегически важный объект, а не эвакуирует школу пока никто, значит, не пропустят их сюда. Да беженцы ворские рассказывают, что и сами немцы на правый берег не больно-то стремятся… Остановились на левом, дальше не пытаются идти.
        Батюшка кивнул.
        - Беженцев много. Хорошо, что тепло сейчас, мы разрешаем здесь, в церковном дворе, ночевать. Сена даем, постелить… Но ведь не все могут на улице спать. Есть маленькие дети, есть больные… Я к себе взял двух женщин с детьми. Им еще три дня здесь жить, только такие билеты удалось достать. А пешком с детками малыми не хочется их отправлять.
        - Да! - быстро согласился Василий Павлович. Он уже понял, к чему клонит священник. - Что ж, и я могу взять одну-две семьи. Я и сам уже об этом думал. Могу выделить комнату: Ольга с Андрюшей пусть в зале ночуют, а их комнату беженцам отдадим.
        Дом, когда-то построенный Летуновским, уже давно был не его. В двадцатые семью уплотнили, оставив, впрочем, старику три хорошие комнаты и кухню. Еще две комнаты (одну из них позже переделали в кухню) отдали другим людям. Там поселилась семья, переехавшая в Б. после революции из Базарного Чигорака, большого села, расположенного недалеко от города. Летуновские с «подселенцами» (так их называли в городе) не ссорились. Новые соседи оказались людьми неплохими. Старики, правда, перед войной один за другим умерли. Но их дочь Тамара к тому времени вышла замуж, родила девочку. Тамара оказалась ровесницей Ольге, они подружились. Сейчас у обеих мужья были на фронте.
        Услышав предложение старика, священник смутился еще больше, замялся.
        - Видите ли, Василий Павлович, - сказал он. - Тут дело более сложное. Я взялся опекать одного человека, беженца, молодой мужчина, но очень больной. И совершенно один. Ночевать на улице ему никак нельзя из-за болезни: ночью все ж сыровато, а у него туберкулез! В госпиталь пытался его устроить - не берут, говорят, нет туберкулезного отделения, он раненых может заразить.
        Василий Павлович вздрогнул: туберкулез в те годы был болезнью неизлечимой, быстро приводящей к смерти. А ведь у него тоже ребенок - внуку, сыну Ольги, всего девять лет!
        Он не успел ответить, отец Рафаил остановил его:
        - Я все понимаю, в дом его нельзя. К вам я обратился, потому что у вас есть летняя кухня во дворе. Нельзя ли переоборудовать ее временно во флигелек для больного? Чтоб он не на улице жил? В отдельном помещении безопасно для ваших домашних будет. Тем более семья ваша, я знаю, аккуратностью отличается, антисептику соблюдать будете! А Бог поможет! В добром деле поможет всегда! Не по-христиански больного человека на улице бросить. Что туберкулез, это он сам сказал. А ведь мог бы и не говорить. Человек, значит, порядочный. Но если считаете, что опасно, не переживайте: греха за вами в любом случае не будет - я его устрою как-нибудь иначе…
        - Нет-нет, я согласен, - быстро ответил старик. - Пусть поживет в летнем флигельке. Все нормально будет. Помогать надо людям, тем более в такое время.
        Глава 2
        Васильев день, или Старый новый год
        В 1971 году зима в Б. началась поздно. До самых ноябрьских праздников было тепло. К седьмому числу, правда, немного подморозило, снежок пошел. Бэбчане на демонстрацию надели шубы зимние, сапоги теплые. Однако рано обрадовались: заморозки быстро ушли, снег стал слякотным и растаял. По-настоящему погода наладилась только к Новому году.
        Б. - город не очень большой, но знаменитый. В огромной («Три Франции! Две Германии!» - так объясняли некогда детям в школе) Ворской области город Б. наиболее культурный. Здесь есть пединститут, театр, Высшее летное училище имени Чкалова, много техникумов. И природа в Б. необыкновенно хороша: город расположен рядом с Хоперским заповедником, на слиянии двух прекрасных рек. Бэбчане своим городом гордятся.
        Ольга Васильевна Семенова родилась и выросла в Б. Школу она окончила задолго до войны, получать высшее образование ей пришлось ехать в Ворск. Учительский институт в Б. основали через два года после ее возвращения, в 1940-м. С этого года Семенова и преподает геометрию в институте, уже тридцать два года нынче будет.
        Встречать Новый год к Ольге Васильевне приехал сын. С внуком, с невесткой! Его отец, муж Ольги Васильевны, погиб в сорок третьем. Дедушка Василий Павлович, известный в городе человек, тоже не пережил войну - умер незадолго до Победы. Осталась тогда Ольга, в общем-то жизни не знавшая - отец да муж ограждали от невзгод, - одна с сыном-подростком. Андрею в сорок пятом было двенадцать лет. И он многое взял на себя. Руки у него оказались золотые, голова хорошая. Что починить надо в доме - от него с детства большая помощь была. Все умел. Соседи тоже чуть не с детства к Андрюшке обращались - утюг, электроплитка, если перегорели… Окончив школу, Андрей поехал в Ворск получать высшее техническое образование, чтобы быть инженером. На втором курсе женился, да так в Ворске и застрял. Сейчас был главным инженером на одном из ворских заводов. Но звонил каждое воскресенье и приезжал часто.
        Так что Новый год встретили хорошо. Сын с семьей уехал третьего, а четвертого Семенова вышла на работу. В январе у нее не то чтобы много занятий, но все ж экзамены, да и лекции есть у заочников.
        Ольге шел шестьдесят второй год. О пенсии она подумывала, однако решила доработать до шестидесяти пяти. Обстановка на кафедре была хорошая, учебная нагрузка Ольгу Васильевну устраивала - она мало менялась в течение жизни. Ольга не имела ученой степени (никогда не стремилась к этому), но предмет свой за столько-то лет изучила прекрасно. Так что работалось ей легко.
        14 января был день рождения и именины ее покойного отца. На кладбище она не поехала: там снегу много намело, и никто не чистит, не продерешься все равно к могилке. Посещение преподавателями церкви не поощрялось, могли возникнуть неприятности, поэтому Ольга Васильевна ходила туда редко. Но по такому случаю сходила - поставила свечу, заказала молебен.
        Старенький отец Рафаил пел «Со святыми упокой…», махал размеренно кадилом, поворачивался вокруг себя, тихонько напевая слова молитвы: «…идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная…»
        Светлая грусть наполнила сердце Ольги Васильевны. Уже не так много и ей осталось. Встретится ли она с отцом? Отец ее, Василий Павлович Летуновский, каждое воскресенье эту церковь посещал…
        Ольга искренне надеялась, что он сейчас в раю.
        Из церкви вернулась рано, часов в двенадцать. На улицах уже порядочно снегу навалило, и он все продолжал идти. До дома было недалеко, Ольга не успела насладиться морозным воздухом. Поэтому, войдя во двор и затворив тяжелые ворота, заходить в дом не спешила. Постояла возле крыльца.
        Свой двор она любила. Здесь все было старое, но добротное. И сам дом, и флигелек-кухоньку, сейчас занесенную снегом почти по окна, еще отец строил. Меньшую часть дома занимала Тамара. Она тоже была всегда. Когда родители Тамары здесь поселились, девочки еще совсем крохами были. Подружились они быстро, да так и дружили всю жизнь.
        Шел первый день старого Нового года, начинались Святки. В этот день, по славянскому преданию, бог отпускает погулять всякую нечисть: чертей, демонов, кикимор… Начинаются и колядования. В этом году Ольга на старый Новый год в гости не пошла и к себе никого звать не стала. Напраздновалась уже, когда семья сына приезжала, да и на кафедре тоже отметили хорошо. Хотелось отдохнуть от шума и гостей.
        Темнеет в Б. зимой рано. В четыре часа Ольга Васильевна включила настольную лампу - бронзовую, старинную, еще отцовскую, задернула занавески. Елочку, стоящую в углу, тоже зажгла. В комнате стало уютно. Поставила в вазочке на столе конфеты, рядом, прикрыв салфеткой, тарелку с пирожками - на случай, если понадобится детей угостить. В прошлом году на Васильев день к Ольге Васильевне приходили дети из соседских домов петь колядки, для них это была веселая игра. На такие полуязыческие обряды нынче власть глаза закрывала. А детям - развлечение. Семенова детей любила, до войны ей довелось и в школе немного поработать. С соседскими детьми она дружила. Ну, если придут - есть чем угостить. А пока решила отдохнуть, посмотреть телевизор - повторяли новогодний «Голубой огонек».
        Когда раздался звонок в дверь, Ольга решила, что это дети пришли петь колядки. Хорошо, что приготовила заранее подарки. Прежде чем открывать, все же выглянула в окно.
        На крыльце спиной к ней стояла странная, нелепая женщина - вытертый до дыр пуховый платок, длинная темная юбка, вывернутый тулуп до колен, черная котомка через плечо. Как-то странно она была неуклюжа и сутула. И роста высокого, однако нескладная.
        «Никакая не женщина, а переодетый мужчина - ряженый! - подумала Ольга. - Женщина такой страшный рваный платок да лохматый тулуп и не наденет!».
        Скорее всего, кто-то из соседей или же с ее кафедры: институтская молодежь любила пошутить. Странно только, что в одиночестве явился. Ладно, главное - есть чем угостить.
        «Женщина», между тем достав из котомки маску волка, стала натягивать ее. Возясь с котомкой, она повернулась к окну, и, прежде чем маска закрыла лицо, Ольга Васильевна это лицо увидела. Она немного удивилась и даже на минуту замешкалась, однако потом поправила брошку на блузке и, выдавив приветливую улыбку, пошла открывать дверь.
        Глава 3
        Похороны
        Ольгу Васильевну хоронили семнадцатого января. Она погибла в страшный вечер Васильева дня. Обстоятельства смерти были такими диковинными, что в Б. только и говорили, что об этом убийстве. Выдвигались самые невероятные версии, вплоть до действий нечистой силы. Разные ходили разговоры.
        Александр Павлович Соргин, доцент кафедры математики, на которой работала погибшая, был глубоко и искренне опечален. Он проработал вместе с Ольгой Васильевной более двадцати лет, считал ее хорошим специалистом и прекрасным, легким и добрым человеком.
        Александр Николаевич Евлампиев, друг Соргина, и вовсе плакал. Он знал Ольгу с детства. Она была на пятнадцать лет старше, но они жили по соседству, у них дружили отцы. Семенова два года преподавала в школе, в которой Саша Евлампиев учился. На работу в пединститут Саша был приглашен в значительной степени по ее инициативе: в небольшом городе Б., где почти все жители между собой связаны - соседством, дружбой или родством, - вопросы трудоустройства часто так решались, «по знакомству». И это не всегда шло во вред делу. В общем, смерть Ольги Васильевны Александр Николаевич сильно переживал.
        На похоронах было много народу: преподаватели института, соседи, выпускники. Сын, конечно, приехал из Ворска.
        Отпевали Ольгу дома, в отсутствие посторонних (и то смело было со стороны сына - главного инженера на одном из ворских заводов, члена партии, конечно), потом гроб отвезли в институт, а уж оттуда - при большом количестве сопровождающих - на кладбище.
        Прощались с Ольгой Васильевной долго: говорили речи и ректор, и Евлампиев, и многие другие. Место для могилы выбирать не пришлось. Сын сразу сказал: с дедом, конечно.
        В оградке рядом со свежевыкопанной ямой было две могилы. На одной стоял большой гранитный памятник с надписью: Василий Павлович Летуновский (14.01.1867 - 03.04.1945). На другой памятник значительно скромнее: Федор Иванович Двигун (11.01.1918 - 01.08.1942).
        «Муж Ольги Васильевны погиб на фронте… Кто же этот Двигун?» - размышлял Соргин. И повернулся к Саше Евлампиеву спросить.
        - Это беженец из Ворска, меньше месяца у них жил, его просто из жалости приютил Василий Павлович. А он возьми и умри, - ответил Саша, угадав невысказанный вопрос друга. И они вновь начали слушать ораторов.
        Выступала Марья Алексеевна Астрова, декан филфака, уверенная в себе уже немолодая дама. Сегодня она была в собольей шапке и в накинутой на пальто большой собольей горжетке - с лапами и даже с головой. Студенты звали ее Княгиня Марья Алексеевна. Говорила она громко, четко, хорошо поставленным преподавательским голосом - на лекциях на филфаке по сто человек сидят, так что голос выработался.
        - Уроженка нашего города, Ольга Васильевна с первых дней основания учительского института принимала живейшее участие в его делах. Она ковала педагогические кадры Б. и в войну, и в трудные послевоенные годы. Благодаря ей и таким как она - Егору Сильвестровичу Пахомову, Петру Борисовичу Негряжскому, Людмиле Семеновне Урюпиной…
        Под хорошо знакомое перечисление основателей института Соргин опять задумался: «Какое глупое преступление! Грабитель, конечно, убил Ольгу Васильевну непреднамеренно, с испугу… То, что он был в маске, может свидетельствовать о непреднамеренности убийства».
        Астрову сменил Пафнутьев - старший преподаватель кафедры физики. Работает давно, но после аспирантуры так и не защитился.
        - Ольга Васильевна умела привить студентам любовь к преподаванию, к науке. Она воспитала десятки и сотни учителей, многие из них вернулись работать в колхозы и совхозы Ворской, и не только, области… В Чигораке, Карачане, Грибановке, Ново-Хоперске и даже в Урюпинске - везде вы встретите ее учеников.
        «Кажется, он зять подруги Семеновой, - думал Александр Павлович. - Он должен ее хорошо знать. Неудивительно, что пришел».
        Пафнутьева уже сменил Акиньшин:
        - Простая русская женщина, Ольга Васильевна несла в себе многие прекрасные черты русского народа. Среди них нужно отметить трудолюбие, отзывчивость, хорошее знание предмета преподавания. Происки врагов вырвали Ольгу Васильевну из наших рядов. Враги хотят уничтожить присущую нам духовность, навязать нам свою псевдокультуру, чуждую русской душе, но мы скажем им «нет!».
        Акиньшин работал в Б. всего два года, вел марксистско-ленинскую философию. Приехал после окончания аспирантуры из Ворска, в прошлом году там же защитил кандидатскую. Странноватый какой-то.
        «Похоже, дурак», - подумали одновременно Соргин и Евлампиев.
        Они часто думали в унисон. Для этого им не было нужды даже переглядываться.
        Познакомились они сразу после войны в Ленинграде: оба учились в Ленинградском университете. Первоначально знакомство было шапочным.
        Шура Соргин учился на два курса старше, а по возрасту у них с Сашей Евлампиевым был разрыв шесть лет. Шура был ленинградец, поступил в университет еще до войны, в 1939-м. Однако окончить успел только один курс - забрали в армию. Вскоре началась война. Фронт он прошел вначале как связист, потом в разведке. Два раза был ранен, но неопасно, каждый раз возвращался в свою часть. Мать и сестры не перенесли блокаду, отец погиб еще раньше в ополчении. В 1945-м Соргин восстановился в университете, приняли на второй курс. Был старше других студентов «на отечественную войну», но такой был не он один.
        Выделялся он другим. Александр Соргин был всем известен на факультете благодаря своим выдающимся математическим способностям, некоторые студенты и преподаватели считали его гением. Тем не менее учиться в аспирантуре ему не довелось.
        Уже на пятом курсе, незадолго до сдачи дипломов, Шура Соргин на научной студенческой конференции сделал доклад, в котором развивал теорию криптоанализа английского математика Алана Тьюринга. Шел 1949 год. Студент Соргин был обвинен в преклонении перед западной наукой. Ему объявили выговор на комсомольском собрании. Защитить диплом ему разрешили, однако путь в аспирантуру был закрыт. Шура с этим быстро смирился, но, как оказалось, это было еще не завершение истории. Кампания против космополитизма активно развивалась, а возможно и то, что кому-то из начальства приглянулась квартира Соргина на Невском, где он жил после войны совсем один… В общем, еще через три месяца доклад, опирающийся на труды англичанина, вспомнили в более жестком контексте: Соргин был исключен из комсомола, объявлен «безродным космополитом» и выслан в Б.
        Александр Евлампиев, будучи второкурсником, присутствовал на той студенческой научной конференции, где выпускник Соргин прочел погубивший его доклад по криптоанализу. Это были подступы к появлению компьютерных технологий.
        У юного Евлампиева и других таких, как он, доклад вызвал восторг: идеи английского ученого, значительно развитые и продолженные советским студентом, открывали совершенно новые горизонты. Понятно было не все, однако Саша почувствовал значение открытия. Тем сильнее оказался шок от последующего. Комсомолец Евлампиев присутствовал и на комсомольском собрании, где Шурке Соргину объявили выговор. Голосовал как все - потому что иначе было нельзя и потому что понимал, что это не худший исход для Шуры. Однако все произошедшее с выпускником дальше - его арест и ссылка - повлияло на второкурсника самым негативным образом.
        Окончив университет через три года, Саша Евлампиев не захотел оставаться в Ленинграде, хотя когда-то, поступая в университет, об этом мечтал.
        «Лучше жить в глухой провинции…» - подумал он и, оформившись в заочную аспирантуру, вернулся в свой родной Б.
        Почти сразу его пригласили в учительский институт руководить кафедрой: в Б. было мало получивших университетское образование математиков, тем более работающих над диссертацией, а Сашу здесь хорошо помнили еще со школьных лет. В Б. ценили местные кадры.
        Узнав вскоре, что Шурка Соргин отбывает ссылку в Б., Евлампиев страшно обрадовался и пригласил его работать на кафедру. В это время происходило преобразование учительского института в педагогический, остро требовались квалифицированные кадры, на этой волне Саше удалось протащить кандидатуру ссыльного Соргина. С тех пор прошло двадцать лет, их дружба не прекращалась.
        С кладбища почти все присутствующие на заказанном институтом автобусе отправились на поминки.
        Глава 4
        Разговоры на поминках
        Поминки проходили в институтской столовой - в квартире Ольги Васильевны, хотя была она немаленькая, не поместились бы. Накрывать на стол сотрудникам столовой помогали невестка Ольги, а также лаборантка кафедры математики и еще одна пожилая заплаканная женщина - Тамара Козодаева, подруга убитой. Столики соединили, поставили буквой П.
        Здесь говорили более прочувствованно, чем на кладбище. Сын Ольги сидел молча. Смерть матери произошла совершенно неожиданно и, конечно, его потрясла.
        В Б. было принято поминать долго. Поначалу опять говорили хорошие слова об Ольге, после нескольких рюмок заговорили о ее неожиданной гибели, начали вспоминать обстоятельства убийства. Они были известны в основном со слов соседских детей.
        Придя к Ольге Васильевне колядовать, дети увидели, что дверь не заперта, слышен звук музыки (работал телевизор). Они решили, что, скорее всего, у Ольги Васильевны гости, так что колядки будут кстати, и просто вошли. Верхний свет не горел, однако в комнате было достаточно светло. Светила елочка с зажженными фонариками, включена была и настольная лампа, шел свет от телеэкрана.
        Ольга Васильевна сидела в кресле, рядом стояла какая-то старуха, ряженая, и, детям показалось, обнимала ее. Они восприняли сцену как святочное действо и запели колядку. Старуха повернулась к ним (она была в маске волка) и пошла было к двери. Но вдруг резко развернулась, схватила тяжелую лампу, вырвав шнур из розетки (в комнате сразу стало темнее), и с размаху ударила тяжелой бронзовой лампой Ольгу Васильевну по голове. Детям ее неловкие, размашистые движения и сила, с которой она замахнулась лампой, показались не женскими.
        Разговор теперь шел не общий. Стол был большой, и присутствующие разделились на группки. В некоторых группках вообще обсуждали свои дела: заочную сессию, погоду, новогодний «Голубой огонек»… Однако в большинстве тема убийства преобладала, слышались обрывки речи: «А что же милиция?..», «Зачем она открыла дверь незнакомой старухе в маске?..».
        Княгиня Марья Алексеевна сказала громко, перекрывая ручейки разрозненных голосов:
        - Я вот не понимаю, за стенкой что, совсем ничего не слышно было? Или вы, Тамара, отсутствовали?
        Несмотря на траур, Марья Алексеевна накинула на черное платье голубой в белый горох шелковый шарфик - она любила яркие тона и не могла без них обойтись. Говорила Астрова всегда очень громко и четко, не прислушаться к ее словам, не ответить ей было нельзя.
        Услышав ее вопрос, все замолкли и повернулись к Тамаре, соседке и подруге покойной, которая только что вместе с невесткой Ольги разнесла горячее, а теперь молча сидела у края стола.
        В ответ женщина подняла на Марью Алексеевну заплаканные глаза.
        Большинство присутствующих мало ее знали. Коллеги Ольги смутно вспоминали, что, кажется, Ольгина соседка - теща Пафнутьева с кафедры физики. Б. - город небольшой, здесь многие связаны родством. Соседи знали Тамару как тихую, малозаметную женщину, Ольгину подругу. Тамара давно уже была на пенсии, а раньше работала на мелькомбинате технологом.
        Вопрос яркой и громкоголосой Астровой Тамару смутил.
        - Слышно, конечно… стенка у нас тонкая. Но мы ведь не прислушиваемся, привыкли. Я в тот вечер одна была, телевизор смотрела, и у Ольги тоже новогодний «Голубой огонек» из-за стенки слышался. На Новый-то год мы с ней вместе были, с гостями - Андрюша вот приезжал, он не даст соврать. Весело Новый год встречали, не смотрели даже телевизор - так, вначале включен был, но не слушал никто. Потом, после двенадцати уже, танцевали под пластинки. А в тот день, позавчера, Ольга с утра отца поминать ходила, еще сказала мне, что устала сильно за праздники, отдохнуть хочет. Ну, и я тоже отдыхала, телевизор смотрела. Как пришла эта… старуха или бандит, я не знаю, к Ольге, я не слышала: телевизор заглушал. Услышала, когда дети закричали.
        Она немного помедлила и продолжила:
        - Ей раньше по телефону грозили. И в дверь даже по ночам звонил какой-то двоечник отчисленный - тот самый, наверное, что по телефону. Ольга ведь принципиальная была - кто не учит, никогда тройку не поставит. Бывало, что и отчисляли студентов из-за ее предмета. Но это раньше звонил тот хулиган, весной еще. Последнее время тихо было.
        - Ольга Васильевна была принципиальным педагогом, настоящим советским человеком! - вставил Дмитрий Яковлевич Акиньшин.
        Он даже вскочил при Тамариных словах, расплескивающуюся рюмку высоко поднял. Ну как без кафедры марксизма-ленинизма?! Они везде самые активные.
        Акиньшина тут же поддержал старейший сотрудник кафедры, ныне пенсионер, Евдоким Иосифович Карачун. В городе его помнили еще по «тройкам» середины тридцатых. Многих он тогда на тот свет отправил. Город Б. небольшой, здесь все знали - что, где и когда.
        Бэбчане с не до конца выветрившимся и до сей поры ужасом показывали вновь приезжим дома, где заседали «тройки»: расстреливали тут же, в подвалах. Впрочем, теперь в домах были магазины или даже обыкновенные квартиры.
        Почти восьмидесятилетний ветеран Карачун и сейчас выступал с позиций идейного, сталинского толка, коммунизма. По старой памяти его побаивались, хотя он был уже пенсионер, два года назад вышел на пенсию. Изрядно пьяный, он попытался встать, но не смог. Однако рюмку держал крепко.
        - Предлагаю выпить за принципиальность Ольги Васильевны, за ее преданность ко…коммунистической идее процветания. Когда мы только начинали с Ольгой… когда вместе закладывали основы нашего прекрасного будующего (он всегда так произносил), еще до войны и, когда в эвакуации были… я в Ташкенте трудился для нашей победы, а Ольга, кажется, здесь… И после войны тоже - нам приходилось бороться с многоголовой камарильей заклятых врагов: с заразой реваншизма, гидрой империализма, происками антисоветизма, кликой мирового сионизма и…и…ик!
        Пьяненький Карачун не смог закончить тост: икота сразила его. Он действительно работал в институте со дня основания. Во время войны, правда, эвакуировался, жил в Ташкенте, но уже в сорок четвертом вернулся. Всегда отличался знанием конъюнктуры и потому был влиятелен. Говорить он умел, только как привык на лекциях - штампами, и то не всегда получалось. А выпить любил, особенно за чужой счет. Сейчас, в середине поминок, уже лыка не вязал.
        Акиньшин, все время кивавший во время речи старейшины, подобострастно налил ему стакан воды.
        В институте все знали, что это ветеран Карачун добился приглашения Акиньшина на кафедру. Они случайно встретились в Ворске на областной партийной конференции и понравились друг другу. Дмитрий Яковлевич тогда оканчивал аспирантуру, в Ворске его не оставляли, он искал работу в вузе. А Карачун как раз уходил на пенсию и уговорил ректора взять Акиньшина на свое место. Тем более тот твердо пообещал через год защитить кандидатскую. Научные кадры в Б. ценились высоко.
        - Евдоким Иосифович, - Астрова, сидящая напротив Карачуна, решила исправить положение. - Евдоким Иосифович, неужели вы согласны с предположением, что Ольгу Васильевну мог убить наш студент?!
        - Наш - не мог! - строго ответил уже справившийся с икотой Карачун. - Коммунистическое воспитание, полученное в нашем вузе, не позволит! А другой какой-нибудь… мог.
        После шести начали расходиться.
        Соргин и Евлампиев подошли к Андрею Семенову, сыну Ольги Васильевны. Евлампиев его помнил со школьных лет. Андрей был всего на шесть лет моложе его, они были соседями, учились в одной школе.
        - Андрей, а ты веришь, что это мог сделать бывший студент, обиженный за отчисление? - спросил Евлампиев.
        - Весной кто-то матери по телефону угрожал, тетя Тома правильно сказала. Но, мне кажется, это просто мелкое хулиганство было. Мать, однако, испугалась, обратилась даже в милицию. После этого не звонили больше. Это так, хулиган какой-то был. Не верю, что он мог убить.
        - А все же есть у тебя какие-либо подозрения? - не отставал Александр Николаевич.
        - Нет у меня подозреваемых… Возможно, случайный пьяный какой-то зашел? У матери ведь не было врагов. Ты ж ее знал! Какие у нее враги?! Не понимаю, как такое могло произойти именно с ней. Это просто случай дикий.
        Андрей тяжело пожал плечами и опустил голову. Евлампиев с Соргиным сочувственно кивали: Ольга Васильевна и впрямь была человеком мягким, деликатным. Принципиальность на работе проявляла, но в меру… В институте ее любили, отношения со всеми были прекрасные…
        Евлампиев жил рядом, на той же улице - бывшей Дровяной, теперь улице Победы. Идти ему было близко. Соргина, живущего в центре, возле институтского общежития, предложил подвезти ректор, но он предпочел отправиться пешком. Спустившись с крыльца, подошел ко флигелю во дворе. Постоял, вдыхая морозный воздух, внимательно осмотрел зачем-то замок и вышел за ворота.
        Шел домой не спеша: падал легкий снежок, новогодняя была погода, с небольшим морозцем, со звездным небом без облаков.
        Глава 5
        Александр Первый и Александр Второй
        У Александра Павловича Соргина в январе было меньше обычного занятий со студентами: консультация, экзамен в двух группах, несколько лекций у заочников - вот и все. Не то чтобы Александр Павлович не любил аудиторные занятия - напротив. Однако к концу семестра уставал: учебные нагрузки в Б. большие. Январь был идеален для научной работы и для отдыха.
        Письменный стол стоял возле окна, за окном ватные сугробы окутывали одинокую акацию - он сам ее посадил десять лет назад! В соседней комнате Маша играла на пианино. Эти звуки не мешали Александру Павловичу сосредоточиться: во-первых, Маша играла хорошо, во-вторых, он тоже любил музыку.
        Маша окончила Ленинградскую консерваторию имени Римского-Корсакова. Она приехала в Б. вслед за Шурой - через два месяца после его ссылки, сама, без приглашения, не предупредив, в такой же снежный январь 1950 года. Он открыл дверь - за дверью стоит Маша…
        Город Б. Соргину понравился не сразу. Он прибыл сюда в ноябре 1949-го. Погода была слякотная, промозглая. Поезд пришел в восемь часов вечера. Шура вышел на вокзальную площадь и поразился ее слабой освещенности. Единственный фонарь высвечивал памятник посреди площади - какую-то сидящую фигуру (после выяснилось, что это Максим Горький, в период своих скитаний несколько месяцев проработавший в Б. сторожем склада при вокзале), лужи и слякоть вокруг памятника. Шумно гомонящая толпа недавних пассажиров - с мешками и баулами - со всех ног устремилась по лужам к остановившемуся автобусу.
        Шура тоже побежал. Он рассчитал, как всегда, правильно: автобус шел в центр и без проблем довез его до единственной в городе гостиницы.
        На следующий день он снял комнату от хозяев на Третьяковской улице, а через неделю нашел работу: учителем математики в 5-й средней школе. Школа располагалась в центре города, на улице Свободы, однако в тихом тупичке за сквером. Да и вообще центр в Б. преимущественно одно- и двухэтажный, тихий. Здание школы было из красного кирпича, трехэтажное, очень старое - дореволюционное еще…
        В общем, школа Шуре понравилась, все оказалось не так плохо. А в январе к нему приехала Маша.
        Он проработал в школе более двух лет, и только-только начала разноситься по городу слава о новом замечательном учителе, как вернувшийся в Б. заведовать кафедрой математики в местном учительском институте Александр Николаевич Евлампиев пригласил его на кафедру.
        В Ленинграде они были мало знакомы: Шура уже оканчивал университет, когда Саша только поступил. Но все ж встречались и на студенческих научных конференциях, и по другим делам. Подружились же по-настоящему в Б.
        Работа в институте Соргину очень подходила. Он родился в 1922 году, в Петрограде, в семье врачей. В многодетной семье он был единственным мальчиком. Жили небогато, но дружно. С детства Шура проявлял большие и разнообразные способности, особенно к математике. Все были уверены, что он станет ученым. Он и сам об этом мечтал. Рос жизнерадостным, трудолюбивым. После окончания школы поступил в университет, его незаурядные способности были замечены и там. Едва окончив первый курс, был призван в армию, а вскоре началась война… Ну, дальше известно. Его семья погибла в осажденном Ленинграде, а он сражался и выжил. Планы у него не изменились: он по-прежнему знал, что будет ученым. Война закалила его и заставила полюбить жизнь еще сильнее. Сломить его было невозможно. Он никого в своей судьбе не обвинял и не сетовал на обстоятельства. Когда не приняли в аспирантуру, не отчаялся: что ж, пойдет учителем в школу. Последующая за этим ссылка тоже не подкосила бывшего фронтовика: и в Б. люди живут. Серьезная наука становилась, однако, все менее достижимой: уходило время, здоровье. Он по-прежнему любил решать
суперсложные задачи, однако делал это все реже. В Б. он по-настоящему полюбил природу. Полюбил гулять по лесу, собирать грибы. Купаться в Вороне и в Хопре, кататься на лыжах.
        Постепенно жизнь в Б. стала ему нравиться. Он не стремился возвратиться в Ленинград, когда это стало возможным. Квартира его была давно занята другими, родной университет после истории с публичным осуждением, арестом и высылкой стал ему практически чужим. После реабилитации он легко (и даже почти с триумфом) защитил кандидатскую диссертацию в Москве. Мог при желании переехать туда, но тоже не захотел - привык к Б. После получения ученой степени его семья переселилась из преподавательского общежития в уютный коттедж, расположенный в тихом Б-ском центре, рядом с общежитием. Как раз в тот год специально для преподавателей построили три таких коттеджа, каждый на две семьи. Студенты в пединституте попадались всякие, в том числе и очень способные, так что ему было интересно работать. Маша преподавала в музыкальном училище, сын учился в Москве, в Инженерно-строительном институте. С Евлампиевыми дружили семьями, летом ставили рядом два щитовых домика на Хопре - это был любимый отдых бэбчан, многие семьи в Б. имели щитовой домик, вывозили его на лето к реке и жили там кто месяц, а кто и два:
резко-континентальный климат Б. это позволял. Зимой довольно часто катались на лыжах. Мчались через лес, через поле, доезжали и до Грибановки! На каникулах ездили в Москву - ходили в библиотеки, в консерваторию, в театры. Шура и в Б. продолжал заниматься наукой, но совсем не так, как прежде, - она перестала быть главным делом и смыслом его жизни. Докторскую он защищать не захотел, хотя мог сделать это легко: уже сформулированных и даже оформленных идей вполне хватало. Но собирать бумаги, что-то кому-то доказывать… Зачем? Он чувствовал себя очень хорошо в должности доцента.
        Дружба с Сашкой Евлампиевым сильно украшала его жизнь. Саша, защитившись в положенный срок после заочной аспирантуры в Ленинграде, писать докторскую тоже не стал. В юности, в Ленинграде, их знакомство было шапочным, Саша поступил в университет, когда прошедший войну и чудом выживший в ее горниле Шура учился на четвертом курсе. Разница в возрасте тогда была заметна: Евлампиеву - семнадцать, а Соргину - двадцать три плюс опыт войны за плечами. Позже эта разница сгладилась, тем более что в Б. Саша стал не только прямым начальником Шуры, но и благодетелем: пригласил на интересную работу.
        Заведующим кафедрой Евлампиев оказался очень хорошим: думал о деле, а не о собственном престиже. Соргин хорошо знал людей, легко просчитывал их поступки: неоценимый опыт дала война. Евлампиев с ним часто советовался. Выяснилось, что у них много общего и помимо Ленинграда, помимо учебы в университете. Шура считал себя рационалистом. Рационалистом был и Саша. Для обоих абсолютным приоритетом являлась порядочность в делах и в отношениях. Оба живо интересовались окружающим миром и были к нему доброжелательны. Оба любили посмеяться. Они понимали друг друга с полуслова и даже иногда без слов. Студенты, а за ними и преподаватели прозвали их Александр Первый и Александр Второй: наблюдательная молодежь заметила, что полные имена этих неразлучных друзей отсылают к российским царям, деду и внуку: Александр Павлович и Александр Николаевич. Самим Саше и Шуре прозвища нравились.
        Жизнь в Б. текла спокойно - вплоть до этого жуткого убийства сотрудницы кафедры - милой, всегда приветливой женщины, с которой Соргин был знаком более двадцати лет.
        Будучи на фронте, он видел много убитых. Но эта неожиданная смерть в мирное время в тихом Б. не давала ему покоя.
        На следующий день после похорон Александр Первый сидел в своем кабинете за письменным столом, обдумывал интересную задачку - он вчерне сформулировал ее еще в декабре, да времени не хватало развить решение: в конце семестра был сильно занят со студентами, - и рассеянно смотрел в окно.
        «Вот и время появилось, а задача не идет», - удивился он сам себе.
        Раньше с ним такого не бывало, он умел легко сосредотачиваться, легко переходил от задачи к задаче, его мозг полностью концентрировался на главном и выдавал результат. Однако сейчас мысли постоянно возвращались к вчерашним похоронам, к Ольге Васильевне.
        «Когда вошли дети, убийца стоял возле кресла, он что-то говорил или, скорее, хотел что-то услышать от Ольги. Похоже на допрос. Что он мог от нее узнать? Что ему было нужно?» - думал Шура.
        Уже начинало смеркаться, легкие тени легли на снега.
        Александр протянул руку, нажал кнопку настольной лампы, но шторы пока не задергивал. Расчищенная утром дорожка вилась вокруг дома, огибая низкий заборчик их с Машей палисадника, старую акацию за заборчиком… По дорожке шел Александр Второй - к нему, конечно. Звонок, фортепьянный этюд за стенкой прекращается (Маша пошла открывать), оживленные голоса в передней… И вот уже Саша входит, потирая с холода озябшие руки - перчатки опять не надел, щеки и уши красные от пребывания на морозе.
        - Вы там поговорите минут десять, я пока чайник поставлю! - Маша кричит из кухни.
        - Понимаешь, - начал Евлампиев, усаживаясь на диван. - Я все про Ольгу думаю.
        - Да, - кивнул Соргин. - Я тоже. Трудно поверить, что у нее были враги. Такая милая, обаятельная, спокойная женщина… В версию «обиженного студента» я не верю. Какие-то сбережения она могла хранить дома?
        - Вряд ли у нее были большие сбережения, - пожал плечами Саша. - Старший преподаватель без ученой степени, это сто сорок рублей. Только-только на жизнь…
        - Но ведь у нее отец, как я слышал, был из купцов? Может, осталось что-либо дорогое в доме? Или бандит этот думал, что осталось…
        - Думал - это может быть. А вот что в реальности… Что Ольга после войны сына на гроши растила, имея в заначке средства, это, сказать честно, меня немало удивило бы. Я хорошо помню ее в те годы - бедно она жила. Андрюша, конечно, парень рукастый - сам рано стал зарабатывать, но много ведь простым ремеслом не заработаешь. Только что не голодали… И когда Андрей в Ворске учился, она ему помогала материально, ей это нелегко было. Помнится, даже кроликов в какой-то год они с соседкой пытались разводить…
        - Шура, Саша, идите сюда! - послышалось из кухни. - Чай готов! И я тоже хочу участвовать в беседе!
        Александр Первый, прежде чем выйти из комнаты, задернул штору: на улице было уже совсем темно - крупные снежинки кружились в полной темноте.
        Глава 6
        Кикимора
        Маша была Сашиной ровесницей, то есть моложе Шуры на те же шесть лет. Они познакомились случайно в тяжелое для Шуры время, незадолго до его ареста и ссылки.
        Он тогда пошел в консерваторию, чтобы отвлечься. Места рядом с ним занимала стайка девушек - студенток консерватории. У одной из них он попросил программку…
        Они общались всего месяц, встречались нечасто. В общем, были знакомы совсем мало, и дружба эта ни к чему не обязывала. Однако Шура нисколько не удивился, когда Маша вскоре после его высылки из Ленинграда приехала к нему в Б., заявив с порога, что перевелась на заочное, а жить будет в Б. Тут она запнулась, потом храбро добавила: «С тобой».
        Так они с тех пор и жили. Расписались в местном ЗАГСе, Маша устроилась вначале в музыкальную школу, а когда окончила консерваторию - в музучилище. Растили сына, дружили с Евлампиевыми.
        Сашина жена Ирина работала врачом в ЦРБ, сейчас она находилась на трехмесячных курсах повышения квалификации в Ворске. Там же, в Ворске, училась в университете их дочь Лена.
        Сашке стало скучно одному в красивый, с мягко падающим снегом крещенский вечер, вот он и пришел.
        Пока пили чай, говорили об Ирине, о Ворске, об институтских новостях.
        - Да, - вспомнила Маша. - Я сегодня в общежитии была. Софье Мефодьевне Эдгара По заносила. - И в ответ на удивленные лица собеседников пояснила: - Шли вместе с рынка, и бедная девочка пожаловалась, что у нее скоро лекция по Эдгару По, а текстов нет в библиотеке. Свои книги она еще не все перевезла. Ну, я и отнесла ей наш двухтомник, пусть у нее побудет, пока к лекции готовится, - она посмотрела на Шуру.
        Софья Мефодьевна Сковородникова приехала в Б. совсем недавно, три месяца назад. Ее пригласили на кафедру литературы. Предыдущая зарубежница вышла в Москве замуж и не вернулась из аспирантуры, новая требовалась срочно. В Ворском университете посоветовали недавнюю их выпускницу, Соню Сковородникову. Та, конечно, обрадовалась предложению поменять грибановскую школу, где она всего месяц назад начала работать по распределению, на пединститут в Б. На нее сразу же скинули всю «зарубежку».
        Проходя мимо общежития, Александр Первый теперь часто слышал быстрый стук пишущей машинки - Софья Мефодьевна готовила очередную лекцию. Ей было двадцать три года - невысокая, худенькая, с гривой темных волос и невзрачным, веснушчатым лицом.
        - Там, в общежитии, все убийство обсуждают… - Маша посмотрела на Евлампиева. - Говорят, что без нечистой силы не обошлось.
        - Это что, Сковородникова так говорит? - удивился Саша.
        - Нет, не Сковородникова, конечно. Ну, она же на общей кухне… Я, когда пришла, они там с Прасковьей Ивановной событие обсуждали.
        Преподавательское общежитие было устроено хитро. В этом большом деревянном доме имелись и отдельные квартиры (одно-, двух- и даже трехкомнатные), и комнаты, обитатели которых пользовались общей кухней. В «коммуналке» жили несемейные, неостепененные и институтская «обслуга» - бывшая уборщица Прасковья Ивановна, ректорский водитель Виталик. В той комнате, которую сейчас занимала Сковородникова, когда-то, на заре пятидесятых, довелось жить и Соргиным.
        - И что говорит Прасковья Ивановна? - заинтересовался Александр Первый.
        - Она говорит, что Семенову убила кикимора!
        - Что-о-о?!! - в один голос воскликнули Александр Первый и Александр Второй. - Какая кикимора?!
        Эти далекие от жизни представители чистой науки совершенно не знали народных поверий. И Саша, и Шура имели слабое представление о славянской мифологии. Маше пришлось просвещать их.
        - Кикимора - мифическое существо, представитель нечистой силы. Живет в старых заброшенных домах, а может и на болотах… В сараюшках может. Прасковья Ивановна говорит, что, возможно, кикимору послал к Ольге Васильевне ее бывший квартирант.
        - Какой квартирант? - серьезно спросил Евлампиев. - У нее никогда не было квартирантов. Тамара - не квартирантка, а соседка. Это, может, кто-то помнит, что раньше весь дом Летуновскому, отцу Ольги, принадлежал? Так его еще в двадцатые уплотнили - родители Тамары из сельской местности в Б. перебрались, на мелькомбинат устроились, им и дали эти полдома. Летуновский не возражал, а дети из двух семей вообще подружились. Тамара с Ольгой давно дружат.
        - Нет, это не про Тамару, она тут ни при чем, - ответила Маша и опять зажгла горелку, пусть еще чайничек закипятится: чай они всегда пили подолгу. - В войну у них квартирант был. Ольгин отец беженца подселил, из жалости, пожалел просто человека. Прасковья Ивановна про него очень интересно рассказала.
        - Это Федор Двигун, что ли? - Шура вспомнил надпись на второй кладбищенской плите - той, что рядом с Летуновским.
        - Прасковья Ивановна сказала, что фамилию не помнит. Но человека этого знала! В сороковые годы она работала на вокзале - вообще-то уборщицей, но приходилось и грузчицей, и другие тяжелые работы выполнять. Муж на фронте, она одна с маленьким сыном, в сорок первом родился. За все бралась. И жила она с ребенком прямо возле вокзала в помещении бывшего склада - им с мужем перед войной эту комнату дали. В сорок втором беженцы из Ворска все улицы возле вокзала заполонили. Говорит, жалко их было - прямо на земле люди спали, иногда почти неделю поезда ждать приходилось. Ну, и согласилась она помочь… как я понимаю, заплатили они ей. Трое беженцев - старик со старухой и с ними молодой мужчина, не сын, просто соседи, шли вместе. Она взялась им билеты достать, но получилось лишь через три дня. А пока она их привела к себе ночевать. Старик-то со старухой даже получше были. Слабые, но хоть не кашляли. А молодой, как спать ложиться, страшно кашлять начал и кровью харкать. Ну, она, конечно, испугалась за ребенка. Да он и сам сказал: у меня туберкулез обострился в дороге - возможно, в открытую форму перешел. У
матери так было. Нельзя мне возле ребенка, пойду я. Она его отвела к церкви Знаменской, там за оградой хоть сена батюшка давал постелить.
        Маша остановилась: чайник закипел.
        - Ну и что? - спросил Александр Второй. - Я этого Двигуна тоже видел подростком. Его, потом из церкви уже, старик Летуновский приютил. Какое там три дня! Этот Двигун у них во флигеле почти месяц жил. Кашлял так, что у нас было слышно. С туберкулезом в открытой форме его нельзя было отправить на поезде. Не думаю, чтобы Летуновские сильно радовались, но ведь не выгонишь больного… Он и умер у Летуновских. Ольга со стариком его похоронили на нашем кладбище. При чем тут кикимора какая-то?
        - Саш, дай я все расскажу, а потом ты, ладно? Шура, порежь, пожалуйста, еще сыр. - Маша разлила свежезаваренный чай по чашкам и продолжила: - Ну вот. Эти старики, что у Прасковьи Ивановны ночевали, были соседями Двигуна по коммунальной квартире в Ворске. И они рассказали, что когда-то его отец не только всей квартирой владел, а всем домом трехэтажным в центре Ворска. Он был хозяином кафельного завода - небольшого, но весьма прибыльного. В начале двадцатых загремел на Соловки и там сгинул. А жена с сыном, этим Федором, маленьким совсем, осталась. Жили тише воды ниже травы. Комнатка у них самая плохая в коммуналке была - при кухне, для прислуги угол, где кухарка их раньше жила. Мать Федора на чугунолитейном во вредном цехе прессовщицей работала - страшно тяжелая и вредная работа. Заработала туберкулез, умерла зимой сорок второго, из-за ее болезни не эвакуировались они вовремя. Сын, когда отец погиб, был совсем маленьким, он рос идейным комсомольцем, школа воспитывала. Однако даже не поступал никуда после школы - токарем пошел, так как имел поражение в правах. Но соседи эти, старики, все равно
считали, что у них где-то спрятаны большие ценности! Что не мог отец Федора (очень умный, говорят, был) чего-нибудь не припрятать. Просто положение его семьи настолько шаткое все эти годы было, что использовать богатство мать с сыном никак не могли - боялись.
        - И при чем здесь кикимора? - спросил на этот раз Александр Второй. - Как Прасковья Ивановна ее появление объясняет?
        - Очень просто объясняет! Кухонька-то та дворовая, где беженец жил, во дворе «дома Летуновского» до сих пор стоит! Там готовили иногда летом, но никто не жил. А кикимора так там и жила - все хозяина вспоминала, скучала без хозяина. Хозяин ее - Двигун, только он там и жил, пусть недолго, при нем дом обжитый был, вот кикимора в нем и поселилась. Понравилось ей там. Она к Двигуну привязалась. А после ей одной хуже стало. Убийство произошло четырнадцатого января, то есть на Васильев день, когда нечистую силу выпускают «погулять». Кикимора и пошла к Семеновым - возможно, что-то внушить Ольге хотела. Или узнать. А может, хотела переселиться к ней.
        - Какая удивительная логика у твоей Прасковьи Ивановны! - воскликнул Александр Первый. - Если кикимора одна заскучала, если любит, чтоб в доме человек жил, и хотела к Ольге поселиться, зачем же ее убила?
        - Вот и мы с Софьей Мефодьевной так спросили! - обрадовалась Маша. - А Прасковья Ивановна и говорит: «Потому что дети колядку запели! Нечистая сила колядки испугалась! От испуга и ударила Ольгу лампой».
        Глава 7
        Бескоровайный и Павлов
        Владимир Бескоровайный имел уже четыре года милицейского стажа. В милицию он пошел сразу после армии - подумывал об этом еще со школьных лет, взяли после демобилизации. Но карьера шла плоховато. Хотя в этом году двадцать пять лет стукнуло, он был все еще сержант. Конечно, потому что образование у него - десять классов. Еще молодец, что десять закончил, не ушел после восьмого - мать настояла. В милиции тоже заставляли учиться. Ну, в милицейскую школу он не пошел. Это в Ворск ехать надо. Как многие его сослуживцы, Бескоровайный поступил в Б-ский пединститут: во-первых, высшее образование, во-вторых, это Б., где он все и всех знает - то есть учиться особо не придется, так оценку поставят.
        В общем, почти так и шло, хотя попадались иногда среди преподавателей особо вредные, которые требовали учебы. Как они Владимира достали!
        Сегодня он дежурил в участке. Происшествий не было, дремал, полусидя на диване, голову положив на жесткий валик. Думал о недавнем убийстве.
        Семенову эту он знал: известная в Б. семья, к тому же они были соседями - через дом. С Андреем Семеновым, сыном ее, он в одной школе учился, правда, тот старше был значительно, уже школу окончил, когда Вовка младшеклассником бегал.
        «Вроде нормальный был пацан. Кто ж Семенову мог убить? Говорят, довольно строгая была со студентами…»
        Мысли Владимира перескочили на собственную учебу. Сам он учился, слава богу, не на математическом. Пошел на факультет русского языка и литературы. Рассудил так: читать, писать он умеет, а что там еще нужно? Но некоторые преподаватели придирались… Ладно, сдаст как-нибудь. Куда они денутся?
        Все же он не верил, что убил студент из-за оценок. Чего там убивать? Здесь подход надо найти, а не убивать. А убила, скорее всего, кикимора! В городе уже поговаривают на эту тему: и от старух на рынке слышал, а главное, дети, которые колядки пели, сразу на кикимору подумали! На допросе так и отвечали: «Она стояла возле кресла, что-то выспрашивала у Ольги Васильевны или, может, просила о чем-то… Это была кикимора. Мы вначале подумали, что ряженый… А когда запели колядки, она схватила лампу и как стукнет Ольгу Васильевну по голове! кикимора это была!»
        Про кикимору-то и сказать начальству нельзя - засмеют. Майор Павлов никогда в версию с кикиморой не поверит!
        А Бескоровайный верил. Его самого один раз домовой душил, было дело. Маленький такой, а настырный - вцепился в горло. Владимир проснулся, конечно, сбросил с себя домового и опять заснул. Выпил прилично накануне, так спать хотелось.
        К девяти пришел майор Павлов. У Бескоровайного со всеми были хорошие отношения, и с Павловым тоже. Хотя Павлов этот, Алексей Иванович, был человек непростой. С гонором человек. Редко-редко когда выпьет на праздник с коллективом. Да и разговоры посторонние не ведет, только о работе. До полковника метит дослужиться - так о нем говорили. Важный больно.
        Бескоровайный и тут не возражал. Важный так важный. Тем более действительно Павлов ему начальство.
        В девять сержант Бескоровайный доложил майору, что дежурство прошло без происшествий и собрался уходить. Майор уже бумаги свои из сейфа успел достать, писал что-то, но сержанта от двери окликнул:
        - Подожди, Владимир! Ты же на улице Победы, недалеко от Семеновой живешь? - спросил майор, отложив бумаги и наливая в стакан воды из графина.
        - Ну. Недалеко, через дом.
        - Что ты можешь сказать про ее соседку, Тамару Козодаеву?
        Бескоровайный пожал плечами:
        - Обыкновенная тетка, как все. Пенсионерка. Живет давно в этом доме, с конца двадцатых. Работала на мелькомбинате раньше. Муж погиб в Отечественную. Больше замуж не выходила - как и Семенова. Дочка у ней пединститут наш закончила, учительница в пятой школе. А муж дочкин работает в пединституте. Он в Ворске учился, физику преподает. Живут они отдельно от нее, в общежитии института - ему там комнату дали.
        - Это правда, что Козодаева с Семеновой дружили?
        - Ну, не ссорились, по крайней мере, точно. Не слышно было, чтоб ссорились. Может, и дружили… Не, чтоб убила она - это вряд ли! Я уж понял, к чему вы клоните.
        - Понял - не понял… Я ни к чему не клоню! Я вообще, если хочешь знать, склоняюсь к тому, что это мужик был. В женскую одежду переоделся… Все свидетели отмечают, что уж очень нескладная женщина, на мужика больше похожа.
        - Оттого и нескладная, что кикимора…
        - Что-о-о? - Майор Павлов аж поперхнулся водой, он пил в это время. - Владимир, ты бабские глупости хоть не повторяй… Это что за суеверия дурацкие?! Ты советский милиционер, комсомолец, тебе стыдно должно быть.
        - Да я что? Я пошутил просто… - смутился Бескоровайный.
        И дернула же его нелегкая, зачем сказал, ведь реакцию Павлова заранее знал.
        - Такие глупые шутки тебя не украшают!
        - Товарищ майор, я думаю, честно сказать, что это случайное нападение было! - начал выкручиваться Бескоровайный. - То ли баба, то ли мужик пьяный, без царя в голове, зашел по пьяни, сам не зная зачем, - может, украсть хоть что думал, а может, просто чтоб накормили ради праздника… А когда дети пришли, испугался, да и убил.
        - И чего ж он детей испугался?
        - Ну, дети же свидетели… Может, Семенова ему пригрозила чем. Достал он ее уже к этому времени просьбами: то поесть, то денег дай…
        - А почему именно к ней зашел? Откуда он взялся вообще, мужик этот?
        - Так с вокзала! Вокзал же рядом. Там кто только не ходит!
        Майор поставил стакан на стол:
        - Ладно, будем разрабатывать и эту версию: приезжий, с вокзала, зашел по пьяни. Но и Козодаеву с семейством проверить надо. Проверку Козодаевой тебе поручаю. Ты сегодня отоспись после дежурства. А потом с соседями поговори - не в форме допроса, а так, по-соседски… Ну, ты знаешь, тебя учить не надо.
        Бескоровайный сделал преданно-смущенное лицо, сказал:
        - Все узнаю, Алексей Иванович! Завтра доложу!
        А сам подумал: «Правильно! Чего меня учить?! Уж с соседями поговорить я получше тебя могу!»
        И пошел домой отсыпаться.
        Глава 8
        Первый сон Александра Павловича
        После чая Маша опять за фортепьяно уселась в своей комнате - она готовилась к концерту, который в Б-ском музучилище традиционно устраивали в феврале. А Шура с Сашей еще посидели на кухне. Потом Шура пошел Сашу провожать.
        Погода была хорошая: морозец маленький, снег шел в виде редких пушистых снежинок, которые медленно кружились, прежде чем упасть. Под ногами тоже снег поскрипывал.
        Обычно в Б. после восьми уже нет на улицах почти никого, но сегодня часто попадались прохожие - праздники еще не закончились, Крещение сегодня. Люди шли к мосту - там на реке Вороне полынью построили, многие в Б. купались на Крещение.
        - Сходим, может, посмотрим? - спросил Шура.
        Но Саша только рукой махнул. Он в последние дни все время грустный был: переживал убийство Семеновой, не мог успокоиться. Ольга Васильевна ему была не чужой человек - всю жизнь соседями прожили, и отцы их дружили.
        - Ты знаешь, - сказал он, - эти разговоры про кикимору пошли, потому что убийца, хотя и в юбке, а на женщину мало похожа. Или даже похож, можно сказать. Я сам расспросил детей с нашей улицы, которые в тот вечер колядовать пришли. Они говорят «Довольно крупная, неуклюжая. Нет, не толстая совсем, а широкоплечая - некрасивая какая-то». И лампой она ударила с замахом… Для этого легко надо предмет держать, чтоб замах был. Лампа тяжелая, бронзовая, тут сила нужна неженская, чтоб легко ею замахнуться. Я помню эту лампу. Ее и поднять-то одной рукой не каждому под силу. Как хочешь, Шура, это мужчина был. В юбку переоделся, чтоб не узнали. Да ведь и Святки, ряженые…
        - Да, - кивнул Соргин, - похоже, что мужчина. Но это пока не главное. Мотив надо искать. Что это студент-двоечник, я не верю.
        - Нет-нет, - замотал головой Евлампиев. - Это очень маловероятно. Скорее всего, дело в материальных ценностях. Убийца хотел ее ограбить? Но такого особо ценного, чтоб унести, у нее не было ничего. Я вот вспоминаю и не вспомню у Ольги дорогих вещей, которые легко унести и продать. Украшений дорогих, золота у нее не было. Телевизор и унести нелегко, и ценность не то чтобы большая. Как его продать? Кому? Очень дешево только можно краденый телевизор продать. Деньги? Большим тоже неоткуда взяться - зарплата ее тебе известна. Тут уж, скорее, ко мне полезли бы, я ведь рядом с Ольгой живу. Все ж зарплата у доцента, к тому же завкафедрой, побольше раза в два… Может, случайно к ней зашли, без наводки? Посмотрели: дом красивый, крепкий…
        Шура кивнул. Он шел, глубоко задумавшись и вроде в себя погруженный. Но Саша знал, что друг его слушает. Это манера такая у Соргина была: задумываться о предмете разговора с отрешенным видом, как будто и не очень слушает. Он часто не сразу отвечал. Поэтому Евлампиев подождал немного. Они уже почти к дому Евлампиевых подходили.
        - Мне кажется, ты прав. Вор проник в дом за какими-то ценностями, - сказал наконец Шура. - И вряд ли случайно: он готовился, костюм ряженого искал… А вот за какими ценностями - мы не знаем. Можно даже допустить, что это выдуманные, не настоящие ценности были… Конечно, случайное проникновение в дом мы не отметаем полностью, но все же начинать нужно с версии заранее запланированного проникновения. Для начала хорошо бы узнать, что у Ольги Васильевны могло оказаться притягательного для вора. С этого и начнем!
        Саша засмеялся:
        - Шурка, ты все же решил, что мы должны влезть в эту историю?! Как я рад! Я стеснялся тебя просить… Но мы должны вмешаться - я не очень верю в нашу милицию… А Ольгиного убийцу нужно найти! Я ее с детства помню - математику из-за нее полюбил! И когда вернулся в пятьдесят первом, это она меня в институт позвала. Вспомнила про меня! Я себе не прощу, если не найду, кто это сделал. Отец мой покойный не простит - они с Василием Павловичем, Ольгиным отцом, лучшие друзья были.
        «Это он впервые засмеялся за четыре дня после убийства Ольги Васильевны», - отметил про себя Шура, тяжело вздохнул и продолжил:
        - Да, с этого! Тут, мне кажется, и с сыном нужно поговорить… И попробовать разговорить соседку… В прошлом надо искать - что у отца было и другое из тех давних времен, потому что со своей зарплаты Семенова, ты прав, много отложить не могла.
        - Пошли, теперь я тебя провожу, - сказал Саша.
        И они повернули назад, медленно шагая в обратном направлении по той же заснеженной улице.
        Снег кружился, оживляя свое движение в свете редких фонарей. Прохожих становилось все меньше.
        Саша с Шурой часто так гуляли: между своими домами. Обсуждали всякие проблемы: математические формулы, жизнь института и города, а сегодня вот убийство…
        Простились, как всегда, возле института, на углу Бланской и Народной. Это была середина расстояния между их домами.
        «Притягательное место», - как они шутили.
        Оставшись один, Шура пошел быстрее. Время уже близилось к двенадцати. Окна в их квартире не светились - Маша спать легла.
        Шура, чтобы ее не будить, прошел в свой кабинет - поспит там на диване. Если засиживался поздно, он там оставался - у него там и постель была.
        Спать почему-то не хотелось, поворочался некоторое время - прокручивал разговор с Сашей, думал, как искать убийцу. Увидел, что штору на окне забыл задернуть, но вставать не хотелось. Подумал: «А, ладно!» Свет не мешал - за окном было темно, хотя снежный покров мягко белел в темноте, подсвеченный слабым фонарем.
        Потом оказалось, что это не снежный покров, а трава такая белесая в лунном свете, что он лежит в зарослях полыни - полынь белесым отсвечивает. А потом рассвело, лунный свет сменился солнечным, и сразу стало ясно: лето вокруг, трава пробивается по бокам дороги, деревья покрыты зеленью. Только зелень пыльная, трава прибита множеством сапог, а дорога грязная. И полынью сильно пахнет.
        «Война это!» - догадался Соргин.
        Каждый день войны он помнил в подробностях. В тот день Соргин лежал в полыни, под пулеметным огнем. Это было на реке Донец в первый день августа 1942 года. Пулеметы не унимались, там с немецкой стороны не один строчил, он четыре насчитал… И все били по нему, перекрестным огнем.
        Шурка вжался в полынь, а пулеметный огонь вдруг прекратился. Не сразу он поднял голову и понял, что находится на кладбище.
        «Здесь мама! - подумал он. Давней болью кольнуло в сердце. - Она на Пискаревке где-то, здесь!»
        В июле 1942 после блокадной ленинградской зимы стало легче - потеплело, трава пошла, листья зеленые, их тоже можно было есть. Но если Ленинград, почему лето?
        Мать и сестры Шурки до лета не дожили - никто из его родных не пережил страшную зиму 1942, так ему соседи рассказали. Могилы их он искал на кладбище после войны, не нашел. Да и кладбище-то другое!
        Шурка оглянулся: это вовсе не Пискаревское! Это вообще не Ленинград, а город Б.!
        Б-ское кладбище простиралось перед ним. Зеленое, плотно заросшее большими деревьями… Листья пахнут банным веником - так жарко. Это июль или самое начало августа! Он идет по тропинке, она вверх поднимается - и там, на пригорке, могилка свежая, землей забросана, и несколько цветочков - земля не высохла еще, недавно похоронили. Хорошее место, солнечное. Могилка одна, без оградки, крест стоит деревянный.
        Шура наклонился, надпись читает… Не разберет никак… Пахнет теперь почему-то кофе.
        Он открывает глаза. Это из кухни пахнет, Маша встала уже, кофе варит желудевый.
        - Шура! - Маша появляется в дверях кабинета. - Ты проснулся? Это не я тебя разбудила? Я тихо стараюсь… Во сколько ты вчера пришел? Почему штору не задернул?! Свет же мешает от фонаря!
        Глава 9
        Бескоровайный беседует
        Проснулся Володя часа в четыре. Уже темнеть начало. Это было четыре часа дня, Бескоровайный и заснул-то около одиннадцати - пока пришел с дежурства, пока поел. Мать борща налила, шмат мяса туда большой, потом пюре картофельное с котлетой, помидоры красные маринованные - свои, с огорода, из банки, что летом закатывали… Хорошо мать маринованные помидоры делает. Сто граммов сыну поставила: тяжело-то ночью не высыпаться…
        В общем, пообедав таким образом, спал Володя хорошо. Проснувшись, опять поел. А после скучно как-то стало. Что еще делать? Мать на кухне возилась - разбирала опять холодец.
        - Ты что, новый сварила? - удивился он. - Новогодний же только недавно доели…
        Мать повернула к нему голову от стола:
        - Николай хорошую голенку принес дешево… Пусть будет, ты же любишь холодец… К завтрему застынет. На, отнеси тете Томе ее кастрюлю - я у нее брала большую. Подожди, сейчас в банку холодца налью, пусть сама остужает, а то у нас негде.
        Николай, который принес голенку, жил неподалеку, работал на мясокомбинате. Он носил Бескоровайным, как и другим соседям, мясо. Получалось недорого и хорошо. В магазинах мяса никогда не было, всю продукцию с комбината отправляли в Москву. Поэтому почти все в Б. покупали мясные продукты у работников мясокомбината. «Носили» и с других предприятий - с молокозавода, с мелькомбината, - правда, в меньших размерах. Это настолько прижилось - никто и не задумывался, что это воровство, включая милиционеров… А зачем все, подчистую, в Москву отсылают? Что, бэбчанам разве мяса совсем не полагается? Поэтому и брали охотно ворованное. Говорили «принес» и были благодарны укравшим.
        Владимир поставил пустую кастрюлю в сетку, внутрь кастрюли установил двухлитровую банку с незастывшим холодцом и отправился к Тамаре Козодаевой.
        Уже стемнело. Зимой в Б. рано темнеет - в пять часов совсем темно.
        «Заодно и поговорю, что она там знает, какая такая кикимора к Семеновой на старый Новый год пришла…» - думал он.
        Тетя Тома живет через один дом от них. Бескоровайные, потом Евлампиевы, затем уже Летуновского дом, в котором тетя Тома Козодаева живет. Это его так называют - «дом Летуновского», по фамилии отца Ольги Васильевны Семеновой.
        Семью Козодаевых, приезжих из Базарного Карачана, к Летуновским подселили в конце двадцатых, это соседи помнят. Тома ребенком была. Дом тогда национализировали как слишком большой для Летуновского с дочкой, и так вместе две семьи с тех пор и жили. Не ссорились вроде.
        Ворота у «дома Летуновского» красивые, из теллермановского дуба старик строил, широкий, с резными украшениями вход. Может, правда случайный проходимец с вокзала Семенову убил? Смотрит, ворота хорошие, дом тоже крепкий - решил: здесь найдет, чем поживиться…. Да, может быть, что Павлов прав - случайный прохожий убил.
        Володя толкнул ворота - Козодаева не закрыла на защелку: не боится - видно, не напугала ее Ольгина смерть. Двор просторный, слева то ли времянка, то ли флигелек - там одно время кроликов держали, Володя мальчонкой заходил на кроликов посмотреть. Флигелек и сейчас в порядке. Только вот замок в замочных «ушках» незапертый болтается…
        Бескоровайный подошел, осмотрел замок: похоже, что сбивали - в свежих царапинах.
        Он прошел к дому. С одной стороны дома окна закрыты ставнями - это Андрей, сын тети Оли, свои окна закрыл перед отъездом. А Козодаевых окна светятся. Вход у Козодаевых отдельный - не только дверь, но и крыльцо другое.
        Бескоровайный поднялся на крыльцо, позвонил.
        Тамара, отдернув занавеску и прильнув лицом к стеклу, разглядела его, только потом открыла.
        - Тетя Тома, что ворота не запираете?! Уже пора б понять, что небезопасно у вас, - сказал он, сбрасывая ботинки. Куртку не стал снимать, она легкая.
        Женщина махнула рукой. Полушутливо, но и скорбно.
        - Геннадия жду, потому и не запираю. - Геннадий Пафнутьев был зятем Тамары. - Не пугай меня, Вова! Я и так от любого шума теперь вздрагиваю, по полчаса смотрю, прежде чем открыть. Страшно одной в доме.
        - Верку надо звать! Пусть теперь с Геннадием к вам жить переходят. Что там хорошего, в общежитии?
        - Да я уж говорила им… Но у них там отдельная квартира, с кухней… Геннадия все же ценят в институте… Ты проходи, проходи. Куртку не снимай, я сильно не топила, на ночь лучше, когда не жарко. Вот я и говорю: там у них отдельная квартира, а тут со мной в одной комнате, да кухня одна на всех… Не хотят они со мной. Привыкли уже отдельно - больше десяти лет там живут. Школа рядом, институт недалеко. Чего они ко мне пойдут?
        Вера, дочка Тамары Козодаевой, выйдя замуж, стала жить с мужем в общежитии пединститута, он был преподавателем физики. А сама Вера, окончив Б-ский пединститут, работала учительницей младших классов в пятой школе, рядом с общежитием. Там же их дочка училась.
        - Ну, кому как! - возразил Владимир. - По мне, нет ничего лучше своего дома. Общежитие - оно общежитие и есть. Хоть и с кухней, хоть что! Вот, вам мать прислала. - Он уже вынул кастрюлю и теперь доставал из нее банку с незастывшим холодцом. - За кастрюлю спасибо, а холодец для вас - разлейте сами, застынет пусть, у нас мало места, где студить. Тетя Тома, а купить они не хотят Семеновой полдома? Андрей жить здесь не станет, продаст, скорее всего. Вот бы Верке с Геннадием купить! Будет весь дом ваш!
        Тамара разливала холодец в тарелки. Ее согнутая над столом спина при этих словах вздрогнула. Холодец пролился.
        Женщина повернула к Бескоровайному настороженное лицо:
        - Да они об этом и не думали! Откуда у нас деньги такие, если и будет Андрей продавать! Да он, может, и не будет - оставит детям! Пропишет сейчас старшего… Все ж дедовский дом, его дед строил… Нет-нет, мы и не думали даже о таком! Подожди, сейчас банку сполосну!
        Она повернулась, чтобы выйти в кухню.
        - Не надо, тетя Тома! Мать сама помоет. Сейчас газ, воду нагреть - плевое дело, а мыть одно удовольствие, - Владимир отобрал банку. - Сядьте лучше - поговорить надо!
        Путаясь в ячейках, он засунул банку в сетку.
        - Я ведь к вам по службе пришел, кастрюлю это уж мать заодно попросила отнести. А послал меня майор Павлов - конечно, по делу об убийстве. Возникла такая версия, что мог случайный человек к Семеновой зайти - вокзал-то недалеко от наших домов. С поезда сошел - ограбил. Опять в поезд сел - дальше поехал. Ищи-свищи. Убил, скорее всего, случайно, но теперь уж тетю Олю не вернешь. Так вот: не видели вы в день убийства, чтобы крутился возле дома кто-нибудь подозрительный?
        Женщина задумалась:
        - Меня уже спрашивали об этом, Вова. Павлов сам и спрашивал. Я в тот день и не выходила никуда… Кого ж я могла заметить? Летом Ольге бывший студент звонил, угрожал - я уж рассказывала. А больше ничего не знаю.
        - Тетя Тома, а во флигелек никто к вам не лазил? Я мимо шел, обратил внимание, что вроде замок сбивали…
        Ему показалось, что женщина испугалась. Она совсем низко опустила голову, пряча глаза:
        - Не знаю, ничего не знаю. Это флигелек Ольгин. Она, может, ключ потеряла, так и сбивала? Кто там будет сбивать?! Я и не ходила туда, не знаю ничего. Не смотрела, какой там замок… Ничего не видела!
        - Ну, не видели так не видели. Люди про кикимору болтают… - неожиданно, помимо своей воли, добавил он.
        - Не видела ничего - никакую кикимору, никакого прохожего…
        - Так Павлову и доложу, что не видели. Спасибо еще раз за кастрюлю! Пойду, поздно уже.
        Глава 10
        Многоуважаемый шкаф
        Софья Мефодьевна Сковородникова неделю назад купила шкаф. В общежитии у нее имелись и кровать с одеялом и матрацем, и стол, и платяной шкаф - все институтское. Но книжного шкафа не было. Книги, которые она раньше сюда переправила из дома, и те, что потом уже здесь купила, лежали стопками на столе и на полу. Книг было довольно много, потому что Софья Мефодьевна вела зарубежную литературу. Все было нужное, для подготовки к занятиям.
        Соня жила здесь уже три месяца, и без шкафа надоело. В общем, неделю назад она пошла в Северный микрорайон и там, в мебельном магазине, купила очень симпатичный книжный шкаф. Деньги на доставку тратить не стала, а привезла в два захода на одолженных у соседей по общежитию санках - шкаф был в разобранном состоянии, в виде планочек.
        Софья Мефодьевна весьма воодушевилась, что так ловко шкаф привезла: санки волокла к самому крыльцу, а дальше в разобранном виде шкаф по одной дощечке заносила; во второй раз, правда, Заболотский увидел, что она таскает, и помог. Арсений Рустамович Заболотский преподавал русский язык, тоже первый год работал и получил комнату и пользование общей кухней - как Софья Мефодьевна.
        «Привезти-то привезла, а вот как собирать?!» - думала Софья Мефодьевна.
        Планочки кучей лежали возле стенки. Были и винтики, и инструкция - в отдельном целлофановом мешочке.
        Сначала, почитав инструкцию, умная Сковородникова решила собрать сама. И даже собрала! Но, когда шкаф уже в готовом виде стоял и она отошла на два шага им полюбоваться, он вдруг рухнул, сложившись, как карточный домик. На шум пришла Прасковья Ивановна, покачала головой и посоветовала обратиться к институтскому столяру Семенычу.
        Семеныч согласился помочь за восемь рублей. Деньги попросил вперед и после этого пропал.
        Прасковья Ивановна пояснила, что запил, что Соня сама виновата - нельзя деньги вперед давать.
        Всю неделю шкаф валялся возле стенки, мешал.
        В воскресенье Семеныч, наконец, пришел, с самого утра явился. Вид у него был помято-виноватый.
        Сковородникова не стала его стыдить - зачем донимать человека, сама ведь виновата: не нужно было заранее платить.
        - Евгений Семенович, - сказала она. - Вот, видите, я сама пыталась собрать, но некрепко, видимо, прикрутила, он и упал.
        Семеныч, сочувственно бормоча, начал разбирать собранный Соней шкаф: кое-что все же поломалось при падении.
        - Ничего-ничего, не переживайте, Софья Мефодьевна, - бормотал Семеныч, - это мы исправим… Вот тут придется дощечку дополнительную прибить, а то обломилось.
        Он оделся и пошел искать дощечку.
        «Вернется ли?» - думала Соня.
        Шкаф лежал теперь посреди комнаты. Кот Заболотского по кличке Котяра походил по шкафу, обнюхал его, потом уселся в Сониной комнате на подоконник.
        Котяру Заболотский снял с дерева в нынешнем сентябре. Кот просидел на самой верхушке три дня. К исходу третьего Арсений Рустамович не выдержал, приставил лестницу и снял кота.
        К зиме Котяра вырос и распушился, в общежитии чувствовал себя хозяином, особенно на общей кухне и в примыкающих помещениях - везде ходил свободно.
        Соня же пройти во внутреннюю часть своей комнаты не могла из-за шкафа: боялась его повредить.
        Семеныч вернулся часа через четыре. Слегка веселый, но с дощечкой. Поскольку время было обеденное, Сковородникова повела его кормить на кухню. Кот пошел за ними.
        Из еды у Софьи Мефодьевны имелась жареная картошка с яичницей. Она ее пожарила специально для Семеныча, пока он дощечку искал. Была и квашеная капуста. Так что дела обстояли не очень плохо.
        Алина, жена преподавателя педагогики Родионова, возилась на кухне, готовила на общей газовой плите. Заболотский готовил у себя в комнате, на электрической плитке, но шнур от плитки протянул в кухонную розетку: на кухне за электричество платить не надо, институт платит. Из-за шнура дверь в его комнату была постоянно приоткрыта. Котяра подождал, не обломится ли ему чего-нибудь от Сковородниковой, но, поскольку картошку он не любил, а двух яиц Семенычу едва хватало и Соня не решилась его порцию уменьшить, вскоре ушел к хозяину. Слышно было, как он там жаловался на Софью Мефодьевну, а Заболотский его утешал.
        Прасковья Ивановна, услышав, что на кухне гость, вышла из своей комнаты. Она предложила Соне и Семенычу блины. Те с удовольствием приняли. Так что сидели за столом уже втроем и разговаривали. Алина от блинов отказалась - она мясо через мясорубку прокручивала, ей носили с мясокомбината.
        - К нам в Б. всегда ссыльных засылали, - продолжал Семеныч начатый разговор. - Это в последнее время не шлют. А после войны присылали, и до войны особенно. А их и не отличишь так на вид, которые враги. Ох, моя мать попала однажды, до войны еще. Это чудо, что не арестовали ее.
        - А чай с блинами можно пить! - вставила Сковородникова, разливая кипяток в чашки. - И с вареньем! - она достала варенье из шкафчика.
        И варенье, и квашеную капусту, и яйца - все она покупала на рынке. В магазинах ничего не было.
        Прасковья Ивановна одобрительно кивнула, а Алина, укладывая на сковороде котлеты, улыбнулась иронически.
        - Ну вот, - продолжил Семеныч. - Это в тридцатые годы было, я еще подросток был. Ехала моя мать в поезде из Москвы и разговорилась, значит, с попутчицей. На вид нормальная женщина, сказала, что к мужу едет. Мать и не спросила, кто у ней муж… хотя разговаривали всю дорогу. А на следующее утро приходят за матерью трое в формах - НКВД! И увели ее. Мы уж думали - все. Оказывается, у этой попутчицы муж был враг народа! И здесь у нас сидел! А она к нему ехала! А мать с ней разговаривала всю дорогу! Вот и арестовали обеих.
        - А за что? - вытаращилась Сковородникова. - Что они там такое говорили?! В поезде?!
        - Да ничего они особенного не говорили, - пояснил Семеныч. - Дело было не в разговорах, а в муже той попутчицы. Ну, мать мою, правда, слава богу, к вечеру отпустили. Только расспросили хорошо: что говорили, как, о чем…
        - А ту попутчицу? - спросила Соня.
        - А ту арестовали, конечно.
        - За что?! - опять не поняла Соня.
        - Как это за что? Муж у ней кто? За мужа и арестовали! - уже сердито пояснил Семеныч. - К кому она ехала?! За это и арестовали. Мать не виновата была - ее отпустили. Зря не арестовывали. А ту так и посадили - значит, было за что.
        - Кто плохого не делал - тех не арестовывали! - авторитетно добавила Алина Родионова. - Арестовывали только врагов! Кто анекдоты рассказывал, кто воровал… Растратчиков всяких, несунов и их пособников! - она наклонилась к плите, аккуратно переворачивая котлеты на сковородке.
        Котяра, привлеченный запахом, опять крутился на кухне, на этот раз возле Алины.
        - Пошел вон! - Она отодвинула кота ногой и спрятала оставшийся фарш в холодильник.
        - В те годы нечисти много развелось. Шушиги, лешаки, кикиморы так и скакали, представлялись людьми. И не отличишь! А были они враги народа! - пояснила Прасковья Ивановна. Ей нравился этот разговор: все ей понятно было, и знала она на эту тему много. - Вот и приходилось арестовывать. А сейчас не арестовывают, так опять развелись кики всякие, нежить… Вон Ольгу Васильевну убили, а найти-то и не могут. Никого не арестовали, хотя почти неделя прошла! Если б раньше было, в прежнюю-то пору, к этому времени уже всех, кто причастен, нашли бы и арестовали! Тогда порядок был.
        Софью Мефодьевну разговор расстроил, но объяснять что-то Семенычу и Прасковье Ивановне было бесполезно. Их с места не сдвинуть, как и Алину. Заболотский, который мог бы ее поддержать, предпочел на кухню не выходить. Портить отношения с Семенычем и тем более с Прасковьей Ивановной было никак нельзя: без Семеныча шкаф выбрасывать придется, а Прасковья Ивановна - соседка. Да и в чем они виноваты?!
        Поэтому Сковородникова больше вопросов не задавала, а принялась мыть посуду. Пока она помыла, Семеныч и шкаф собрал. То ли легкое это оказалось дело, то ли Софья Мефодьевна слишком медленно посуду моет.
        Глава 11
        У Александра первого возникает версия
        Александр Павлович в сны, разумеется, не верил. Он считал себя рационалистом, далеким и от религии, и от всяких мифологических выдумок.
        Был ли он им на самом деле? Случалось, что они разговаривали на религиозные темы с Александром Николаевичем.
        Воспитанный верующими родителями, Александр Второй изредка (стараясь, разумеется, чтобы это не было замечено институтским начальством и соответствующими органами) ходил в церковь. Конечно, скрыться от власти невозможно, об этих посещениях знали, но, поскольку Евлампиев вел себя осторожно и был уважаемым в городе человеком, закрывали на это глаза. Александр Николаевич бывал даже приглашен в дом к местному священнику отцу Рафаилу, знавшему еще его отца. Пару раз он приводил с собой к старенькому священнику Александра Первого, там велись интересные разговоры. Взгляды у участников были различны. Но, поскольку все они были широких убеждений и проявляли толерантность, споры не приводили к противостоянию.
        Соргин получал удовольствие от этих бесед. Он не был категоричен в своем рационализме. Иной раз мог увлечься чуждой ему идеей и допускал существование всемирного разума и бессмертие души.
        «Кто знает - в каком виде? - говорил он. - Возможно, как слияние с вечным разумом? Возможно, когда тело уходит в землю, чтобы превратиться в нее, из него вылетает маленькая искра и устремляется к вечности? Это было бы здорово! Жаль, что я в это не верю! Однако и полное исчезновение, превращение в почву, меня не страшит».
        Отец Рафаил и Соргин нравились друг другу. Священник был убежден, что это человек, не потерянный для веры и даже… даже любимый богом. Почему-то ему так казалось. Он это знал.
        Маша, жена Соргина, как и Евлампиев, была в детстве крещена, но после того, как в школе ей сделали внушение о том, что бога нет, в церковь ходить перестала. Она сама не понимала, верит она или не верит. Но вот во что точно не верил никто из этих троих, так это в кикимору.
        Вещие сны также не укладывались в систему мировоззрения Соргина. Он, признавая силу человеческого разума, объяснял сны биологическими свойствами человека.
        Двойной сон - война и кладбище - был связан с его вчерашними размышлениями, этот сон содержал указание на время и место.
        За завтраком он рассказал об этом интересном двойном сне Маше. Она принялась по своему обыкновению возражать и иронизировать:
        - Никакой это не двойной сон, - сказала она. - Война и кладбище между собой тематически связаны! Под впечатлением убийства Ольги Васильевны, о котором все только и говорят, особенно Саша, ты вспомнил другие смерти - пережитые давно, в войну.
        - Скорее всего, так и есть, - согласился Шура. - Странно, однако, что кладбище Б-ское… Для меня Б. не связан с войной. Более того, во втором сне я видел пригорок, очень похожий на тот, где мы недавно похоронили Ольгу Васильевну… Удивительно, что во сне я видел именно этот пригорок, однако в летнее время. А я ведь ни разу не был на Б-ском кладбище летом! Между тем явственно видел зеленый куст на вершине пригорка… И военный сон, предшествующий кладбищенскому (все-таки, Маша, ты не права: это были два тематически связанных сна), отсылал к совершенно определенной дате - 1 августа 1942-го. Четыре пулемета обстреливали наш взвод именно в этот день в Ростовской области, недалеко от реки Донец. Я войну по дням помню, этот обстрел был первого августа. Тогда понятно и то, что следующий сон был про Б-ское кладбище. Там рядом с отцом Ольги Васильевны похоронен их квартирант, тот самый Федор Двигун, о котором Прасковья Ивановна вам со Сковородниковой рассказывала. Я на похоронах обратил внимание. Дата его смерти: 1 августа 1942 года.
        Маша не удивилась. Она знала о необыкновенной способности Шуры запоминать цифры, и не только цифры. Казалось бы, рассеянный (при сильной усталости он мог перепутать время занятий: прийти в институт не на свою пару; случалось, что уносил ключи от аудитории…), он иногда вспоминал совершенно неожиданное, как бы ненужное. И, как правило, это ненужное, выплывавшее из недр его памяти совершенно случайно, оказывалось потом самым важным.
        Маша, задумавшись, замолчала.
        «Неужели случайный военный беженец связан со смертью Ольги Васильевны? - думала она. - Но каким образом? Тридцать лет прошло как он умер!»
        Шура тоже молчал, что-то обдумывая.
        «В любом случае надо узнать об этом Двигуне подробнее, - решил он. - Сны снами, а ниточки от убийства туда, к нему, могут тянуться. Я к этому логически пришел еще вчера, поэтому и сны такие приснились».
        - Сны отражают наше сознание, нашу логику, - сказал он Маше. - Они лишь напоминание. Они могут прояснить наши логические предположения, указать на их важность.
        И тут она с ним согласилась. Она тоже так думала.
        Глава 12
        Софья Мефодьевна проявляет неуместное любопытство
        «Ну и нагрузочка! - устало шагая по темной улице, думала Софья Мефодьевна. - Другие в январе отдыхают, а я пашу и пашу».
        Но это было пустое ворчанье, для порядка. Сковородникова знала, что, несмотря на трудности, живет она хорошо. Можно сказать, сама себе завидовала. Спустя почти четыре месяца она все еще радовалась своему новому месту службы: институт вам не школа, да и город Б. - не село Грибановка, куда она была распределена по окончании университета и где проработала всего месяц. В конце сентября ей совершенно неожиданно предложили перейти в Б-ский пединститут - спасибо университетским преподавателям, которые ее порекомендовали, спасибо и той аспирантке, что предпочла Москву, не вернулась в Б. после защиты.
        Софья Мефодьевна в работу втянулась быстро. Институт ей нравился, город, в общем, тоже. Она вела зарубежную литературу - все курсы. Это очень большая аудиторная нагрузка. Особенно тяжело стало, когда началась заочная сессия. В день у Софьи было по четыре и даже по пять пар. Да еще бегала по всему городу: в здании института заочники не помещались, и часть занятий была вынесена в школу.
        В заочную сессию занимались в две смены. В этот день у Софьи Мефодьевны были четыре пары во вторую смену. Сковородникова читала лекции с удовольствием. Сейчас она шла и улыбалась, вспоминая сегодняшнюю четвертую пару. Был Эдгар По! Ох как заочники слушали! Они, конечно, совершенно неначитанные, но зато и интересно им рассказывать: все для них внове! Софья, воодушевившись, даже пересказала кое-что - пусть хоть послушают, если не читали!
        После лекции пришлось задержаться: вопросы у студентов были! Софья Мефодьевна очень радовалась этому обстоятельству. Она еще дополнительно кое-что объяснила, наизусть процитировала «Ворона» - в нравящемся ей переводе Михаила Зенкевича. Вдохновенно выкрикивала «Nevermore!». Студенты завороженно слушали, не спешили уходить, а Софья Мефодьевна и подавно не спешила - рада была, что интересуются, слушают… Закончила уже в десять часов. Последнее было не очень приятно, потому что проходили занятия далеко от дома - в тринадцатой школе, почти возле вокзала.
        В Б. люди ложатся спать рано. В одиннадцатом часу вечера на окраинных улицах нечасто человека увидишь. Заочники как-то быстро рассосались кто куда, в разные стороны. Так что домой после занятий Сковородникова шла совершенно одна. Топала в одиночестве по заснеженной улице и чувствовала себя неуютно. Освещение на улицах Б. слабое, редкие фонари почти не светили. Окна в домах по большей части уже темные. Хорошо хоть снег лежал, от снега посветлее.
        Соня шла быстрым шагом, стараясь не оглядываться по сторонам. Все ворота были закрыты, в большинстве домов плотно задраены ставни, что еще усиливало ощущение безлюдности. А ведь в городе не так уж и спокойно - вот Ольгу Васильевну недавно убили…
        Когда из переулка вышел и пошел впереди нее человек, Соня замедлила шаги: не будет она его обгонять, кто его знает, может, он бандит какой-нибудь. Однако, приглядевшись, узнала знакомого. Это был ее сосед по общежитию, Геннадий Иванович Пафнутьев. Он преподавал на кафедре физики. В общежитии жил с семьей в отдельной квартире - хотя и однокомнатной, но с кухней. Самого Пафнутьева Соня знала мало, а с его женой Верой Петровной несколько раз разговаривали - приятная женщина. Вера была лет на пятнадцать старше Сони, работала учительницей в пятой школе, у них с Пафнутьевым подрастала дочь-школьница.
        Узнав соседа, Сковородникова обрадовалась: вот и провожатый до самого дома. Сейчас она его догонит - и дальше будет идти не страшно. Однако только убыстрила шаг - Пафнутьев остановился перед какими-то воротами, толкнул дверцу и зашел. Куда это он? Ведь время по Б-ским меркам очень позднее, почти одиннадцать, какие могут быть гости или дела?
        Ворота были большие, красивые, старинные. Странно, что не заперли на ночь… Возможно, Пафнутьева здесь ждали?
        Сковородникова была не то чтобы очень любопытная, однако ночной визит преподавателя физики в неизвестный дом ее заинтересовал. К кому это он пошел на ночь глядя?
        Соня очень жалела женщин, которым изменяли мужья. Сама она пока еще не вышла замуж, но о подобных историях была наслышана. Она легко ставила себя на место другого человека и потому была склонна сочувствовать несправедливо обиженным.
        Предполагаемая измена Пафнутьева вызвала ее внутренний протест.
        «Бедная Вера Петровна! - думала она. - И ведь дочь подрастает! А сам такой невзрачный, неинтересный…»
        Дойдя до ворот, за которыми скрылся Пафнутьев, Сковородникова остановилась. Между дверками сквозила щелка, и Соня ее слегка расширила, заглянула во двор…
        Дом большой, деревянный. Два окна светятся, остальные закрыты ставнями. Во дворе еще одно строение - то ли баня, то ли летняя кухня, то ли сарай.
        Стройная Соня, сама не зная зачем, легко просочилась в ворота так, что они и не скрипнули.
        Ну что ей этот Пафнутьев и его неизвестная любовница? Тем не менее взглянуть на нее было интересно, и Соня, почти интуитивно скользнув вдоль забора, оказалась за маленьким дворовым строением - так ее из окна или с крыльца не увидят. Почти тотчас с другой стороны строения чуть скрипнула дверь, оттуда выплыла фигура женщины…
        В длинной юбке, какая-то нескладная, согнутая, старый бесформенный тулуп сверху.
        Осторожно прикрыв дверь, женщина начала возиться с замком, при этом повернулась к Соне лицом - оно было волчье.
        «Неужели кикимора?!» - подумала впечатлительная Сковородникова и съежилась от страха.
        Она почти вжалась в стену «бани», слилась с ней. Кикимора тоже скрывалась: она опасливо оглянулась на освещенные окна дома (волчья оскаленная морда повернулась…), затем осторожными шагами быстро вышла за ворота. Соню она за всеми этими предосторожностями не заметила.
        Сковородникова так и стояла, прижавшись к стенке, трясясь от страха. Кто это? Пафнутьев? В кикимору она не могла поверить: что-то в ней сопротивлялось. А может, все же кикимора? Рассказывают же люди… вон и Эдгар По пишет об оживших мертвецах, о переселении душ…
        Что за двор такой? Что за сарай? Или это не сарай? Самое главное - как бы ей отсюда живой выбраться… И чего ее в этот двор понесло?! Шла бы себе… А вот теперь!..
        «Nevermore! - строго сказала себе Софья Мефодьевна - Не раскисать!»
        С круглыми глазами, на негнущихся ногах, ступая тихонько по примятому снегу - чтоб не скрипнул, она обошла сарай и вышла за ворота. Остановившись, внимательно вгляделась вдаль. В одну сторону, потом в другую. На улице никого не было. И тогда Софья Мефодьевна быстро-быстро, как во время кросса на малую дистанцию, помчалась по заснеженному тротуару, мимо домов с закрытыми глазницами ставней, мимо запертых высоких ворот - быстрей, быстрей!
        Когда влетела на центральную улицу, появились редкие прохожие. Они оглядывались на запыхавшуюся испуганную Сковородникову. Соня к этому времени умерила шаг, так как бежать уже не могла. Вот и поворот к общежитию.
        Без сил вбежала во двор, ввалилась в пустой коридор: счастье, что комендантша Марфа Ивановна не заложила входную дверь на задвижку - она на ночь обычно запирает.
        Испуганно озираясь, Соня нащупала в сумочке дрожащими руками ключ и отперла свою комнату.
        Ноги все еще плохо гнулись - как ватные. Сердце сильно стучало. Поэтому Софья Мефодьевна, не включая свет, уселась на единственный в комнате стул, возле письменного стола. Стол, как и стул, был щербатый, очень старый, институтский.
        Усевшись, Сковородникова оказалась напротив окна, в окно она и уставилась. Расчищенная дорожка слабо освещалась дальним фонарем и мерцанием снега. Тихо было за окном и пустынно. Зимний пейзаж с поникшими деревьями на краю маленького оврага (за оврагом простиралась широкая улица Свободы) действовал успокоительно.
        Так сидела она довольно долго и почти уже пришла в себя, когда услышала издали скрип шагов по снежной дорожке. Дорожка по эту сторону оврага вела во двор общежития и к преподавательским коттеджам. Всех жильцов Соня знала. Кто это так поздно возвращается?
        Шаги приближались, мужчина шел уже прямо возле окна. Нес что-то тяжелое в руке… Портфель! Видно было, что тяжелый человек перегибался в ту сторону, с которой портфель нес.
        Соня порадовалась, что окно не освещено. Это был, конечно, Пафнутьев. А ведь там, на улице Победы, он легко портфель нес…
        «Что там? Не костюм ли кикиморы?» - подумала подозрительная Соня.
        Глава 13
        Тайная вечеря
        Ближе к вечеру следующего дня на кухне Соргиных было опять оживленно. Сумерки только начинали сгущаться.
        Сидели, как обычно, втроем - с Евлампиевым. Вчера два Александра вместе звонили Ирине, Сашкиной жене, которая находилась в Ворске на повышении квалификации, и просили узнать, что можно, о Федоре Двигуне, работавшем перед войной на заводе.
        Час назад Ирина позвонила мужу очень довольная: она уже кое-что выяснила.
        Однако, выслушав ее, Александр Второй был разочарован: добытые Ириной сведения лишь подтверждали уже известное, нового почти ничего.
        Федор Двигун перед войной работал токарем, жил вдвоем с матерью, отец его был репрессирован в начале двадцатых и погиб на Соловках. Федор и мать жили тихо, незадолго до войны мать, а за ней и Федор заболели туберкулезом. Федор Двигун хорошо учился в школе, рос обыкновенным советским мальчиком. В школе его не приняли в комсомол как сына врага народа. Высшее образование получать не стал, пошел на завод. На заводе почти ни с кем не общался, кроме какого-то ссыльного инженера. Что за инженер, узнать не удалось.
        Все это Александр Второй рассказывал, сидя на своем обычном месте возле окна в тесноватой кухоньке Соргиных. Пили чай, ели пирог с капустой, который Маша утром испекла.
        За окном вилась неширокая расчищенная дорожка, уже полузасыпанная снегом.
        Шура днем, не так давно, расчищал дорожку вокруг дома, но снег идет не прекращаясь, и, если по-хорошему, скоро снова расчищать пора. Людей не видно, здесь мало кто ходит. Но вот послышался громкий разговор - голос Марьи Алексеевны.
        Марья Алексеевна Астрова, декан филфака, была соседкой Соргиных. Она занимала вторую половину коттеджа. Эти небольшие уютные домики строил пединститут в начале шестидесятых, там жили в основном преподаватели.
        Марью Алексеевну, по прозвищу Княгиня, знали в городе все, хотя была она приезжая. Астрова приехала в Б. давно, всего через пять лет после Соргина, то есть в середине пятидесятых. Ее пригласили в Б. как дипломированного специалиста. Незадолго перед тем она защитила кандидатскую диссертацию «Материализм Н.А. Добролюбова в контексте литературной критики шестидесятых - семидесятых годов». В Б. поначалу заведовала кафедрой литературы, а потом стала деканом. Сейчас Марье Алексеевне почти шестьдесят. Одевается она дорого и ярко, окрашенные перекисью волосы укладывает в высокую прическу, говорит уверенно и громко (она слегка глуховата). Отношения с Марьей Алексеевной у Соргиных хорошие, иногда даже ходят друг к другу в гости.
        Сейчас Княгиня в каракулевой шубе и узорчатом, тонко пряденном оренбургском платке шла по дорожке со Сковородниковой - молодой преподавательницей, недавно поселившейся в общежитии.
        Сковородникова была в шубке из искусственного меха и сером пуховом платке - такие платки вязали в Б. многие женщины - это был местный промысел, во всех окрестных селах разводили для него пуховых коз.
        - Заходите, Софья Мефодьевна! Посмотрите мои книги! - громогласно приглашала Астрова. - А то три месяца живете - вон, уже и с математиком познакомились, а у меня ведь еще не были!
        - Обязательно зайду, - отвечала Сковородникова. - И вы заходите, тем более мы соседи. А к Соргиным я иду, чтобы книги отдать. Мне Мария Борисовна Эдгара По давала почитать - для лекции нужно было.
        Последнее она добавила, как бы извиняясь. Действительно: к человеку с другой кафедры идет, а у своих еще не у всех была.
        В Б. в то время люди ходили в гости часто. Телефоны имелись мало у кого, поэтому прийти просто так, без предупреждения, считалось нормальным.
        Княгиня Марья Алексеевна пошла по дорожке дальше вокруг дома - на свою половину, а Сковородникова стала подниматься по ступенькам на крыльцо Соргиных.
        Не дожидаясь звонка, Маша пошла открывать.
        Два Александра примолкли и слушали возгласы из прихожей - кажется, Сковородникова стеснялась зайти, - и скоро обе женщины вошли в кухню.
        Сразу стало очень тесно - кухня рассчитана только на троих, и Маша с Шурой затеяли переносить чаепитие в большую комнату. Большая комната выполняла функции гостиной и столовой, так что чайные приборы и еда совершенно естественно разместились на обеденном столе. Разговор продолжили уже четверо.
        С Софьей Мефодьевной присутствующие были знакомы пока не очень хорошо. Разница в возрасте, как и работа на разных факультетах не располагали к близкому знакомству. Однако в Б. важен был самый факт соседства. «Общежитские» - так они себя называли - общались близко, да и проживающих в близлежащих коттеджах - в основном тоже бывших общежитских - привечали.
        За столом в гостиной вначале говорили об Эдгаре По (Софья Мефодьевна опять взялась благодарить за книжку), потом перешли на студентов (тема студентов всегда основная для преподавателей). Потом Софья Мефодьевна, наконец, достаточно освоилась за столом и рассказала о встрече с кикиморой.
        После вчерашнего потрясения она весь день, с самого утра, думала: кому бы рассказать?
        Прасковья Ивановна в данном случае не подходила - распространит по всему общежитию, институту и даже городу, это к гадалке не ходи. Заболотский… Но он, скорее всего, не поверит Софье, начнет иронизировать на тему, как опасно девушкам гулять так поздно в одиночестве и какая этот Пафнутьев демоническая натура - Софью Мефодьевну уже покорил: должно быть, ему костюм кикиморы идет… Чего доброго, и Пафнутьеву что-нибудь подобное скажет! Нет, Заболотскому говорить тоже нельзя! С Алиной Родионовой Соня никогда секретами не делилась - они недолюбливали друг друга. А муж ее на кухню вообще никогда не выходил. Ну не к кому обратиться!
        И тут Сковородникова вспомнила про Марию Борисовну Соргину. И повод навестить ее есть: книжку отнести. Они были мало знакомы, однако женщина ей показалась отзывчивой, очень порядочной и умной. И так внимательно слушала Сонины рассказы! Правда, Софья немного стеснялась мужа Марии Борисовны - этого знаменитого Александра Первого. Говорят, он почти гений. Но надеялась, что он будет сидеть у себя в кабинете, а она поговорит с женой тихонько на кухне… И вот неудача: попала на общее чаепитие, да еще Александр Второй здесь… С ним она тоже была мало знакома и слегка его побаивалась.
        Минут через тридцать разговоров в уютной гостиной оба Александра перестали ей казаться страшными. Ну, пожилые дядьки… Один (Александр Первый) с большими пышными усами, а сам маленький, второй (Александр Второй) сам большой и без усов. Ну, кажется, действительно оба очень умные - что тут такого?! Ведут себя совершенно просто, веселые. А Марии Борисовне она уже давно доверяла.
        И Сковородникова рассказала троим собеседникам про свое удивительное приключение поздним вечером вчерашнего дня. Конечно, догадки, что Пафнутьев изменяет жене, опустила: только не хватало сплетничать, да и откуда она знает…
        Слушали очень внимательно и серьезно.
        - Софья Мефодьевна, - сказал Александр Второй, когда она закончила рассказ. - Это ведь по улице Победы вы шли из тринадцатой школы домой? А ворота такие большие, красивые, резьба в виде птички?
        - Верно! - согласилась удивленная Соня.
        - Так ведь это, по всему, дом, где теща Пафнутьева живет! Ворота с птичкой, флигелек во дворе, слева сразу от ворот… Ничего нет удивительного в том, что он к теще поздно вечером зашел. Возвращался с автовокзала, ездил, должно быть, к родителям в Грибановку и по дороге зашел к теще. Вас смутило, что портфель потяжелел… Так мало ли что ему теща дала. Она раньше на мелькомбинате работала, ей муку и сейчас носят… У Пафнутьева с Тамарой, матерью Веры, хорошие отношения. Тамара им помогает. Она переживает, что живет семья дочки небогато: Пафнутьев ведь не защитился - старший преподаватель, зарплата маленькая. А он машину мечтает купить. Я ближайший сосед Тамары, поэтому знаю.
        Соня испытывала сдвоенное чувство разочарования и удовлетворения. Вот и разрешилась одна загадка! А она-то чего только не надумала! Но все же…
        - А кикимора? - спросила она. - Кто это такая, в волчьей маске? Это не Пафнутьев был в маске и костюме с длинной юбкой? Тогда кто? Что она там, во флигеле, делала? И вышла из флигеля ночью зачем?
        - А вот это интересно! - сказал Александр Второй. И посмотрел на Александра Первого.
        - Интересно! - согласился тот. И очень серьезно обратился к Соне: - Софья Мефодьевна, вы никому про эти встречи не рассказывали? Про Пафнутьева и про кикимору?
        - Нет, - покачала головой Соня.
        - Дело в том, что соседкой Пафнутьевской тещи Тамары была Ольга Васильевна Семенова, которую, как вы знаете, недавно убили. И некоторые утверждают, что убила кикимора… Или некто в костюме кикиморы. Думаю, вы понимаете, все, что сейчас вокруг этого дома происходит, серьезно. И даже, может быть, опасно. Так что вы не зря испугались вчера. Я думаю, для вас главное - больше никому об этих встречах не говорить. Не рассказывайте никому. А мы с Александром Николаевичем попытаемся выяснить, что за кикимора там ходила.
        - Может быть, в милиции стоит рассказать? - спросила Сковородникова.
        И Мария Борисовна согласно ей кивнула.
        - Да, - поддержал и Евлампиев. - В милицию сообщить нужно. Только, пожалуйста, не делайте этого сами. Не ходите в милицию. Самое главное, никому, даже милиционерам, ничего не рассказывайте. В милицию мы с Александром Павловичем обратимся и все выясним.
        - Павлов? - спросил его Александр Первый.
        - Я думаю, Павлов, - кивнул Александр Второй. - Больше не к кому идти.
        Глава 14
        Версия майора Павлова
        Кабинет у майора Павлова маленький. Когда беседует со свидетелями, или подозреваемого допрашивает, или сослуживец войдет, тесновато становится. Сейчас по другую сторону стола сидел сержант Бескоровайный. Докладывал по убийству Семеновой. Что-то он остановился - заметил, видно: начальник отвлекся, о постороннем думает.
        Павлов вздохнул и ободрил сержанта:
        - Продолжай-продолжай, я слушаю. Значит, ты обратил внимание, что в сарайчике кто-то замок сбил? А сарайчик этот кому принадлежал - Семеновой или Козодаевой?
        - Козодаева утверждает, что Семеновой.
        - А когда сбили? Давно это произошло?
        - Не спросил. Да вряд ли этот сарайчик к убийству имеет отношение… Там раньше кроликов держали.
        - Кроликов? Давно?
        - Давно, я еще маленьким пацаненком был, в пятидесятые, значит, годы. Я знаю, потому что Вера, дочка Козодаевой, раз пустила меня на кроликов посмотреть. Вера намного старше меня - она уже школу заканчивала, а я дошкольником был.
        - Так… Ну, кролики, положим, к делу отношения не имеют, тем более их там сейчас и нет. А вот что замок сбит, это очень важно. Это значит, что грабитель пытался чем-то поживиться в сарае, ничего ценного не нашел и после этого направился к Семеновой. Спрашивал, где ценности держит, а когда дети пришли, испугался и женщину убил. Так и запишем. Однако найти его теперь вряд ли удастся…
        - Можно? - В дверь павловского кабинетика просунулась голова.
        - Александр Николаевич! Заходите, конечно! Вам всегда можно!
        Майор Павлов два года назад окончил физико-математический факультет Б-ского пединститута и Александра Николаевича Евлампиева, заведующего кафедрой математики, очень уважал. Алексей Павлов учился хорошо, математику он любил. После школы думал даже пойти в пединститут на физмат, только вот работа школьного учителя его не привлекала. Павлов и в семнадцать лет был рассудительный.
        «В милиции лучше, там хоть зарплата нормальная, а мне семью кормить предстоит», - решил юноша.
        После армии он действительно быстро женился и пошел служить в милицию. Служит уже пятнадцать лет. В пединститут на физмат все равно пришлось поступать - милицейская школа только в Ворске имеется, не наездишься, а образование требуют. Учеба в пединституте не показалась ему тяжелой, хотя учился заочно. Окончил в срок, сразу после получения диплома в звании повысили. Майор теперь, отделом заведует. И об институте у него остались прекрасные воспоминания.
        Ему было интересно учиться. В отличие от многих сослуживцев, Павлов все контрольные выполнял самостоятельно, к экзаменам готовился тщательно. Поэтому у него сложились прекрасные отношения с преподавателями. Случалось, что теперь они к нему обращались как к своему человеку в милиции, который поможет, если что.
        Вместе с Евлампиевым пришел его друг - Соргин.
        Александра Павловича Алексей тоже уважал, но в отличие от Евлампиева с ним осторожничал: он был менее понятен - все ж не местный. При этом Алексей высоко ценил лекции и практические занятия Соргина: все по полочкам разложит, любую задачу вмиг решит, даже очень сложное становится в его объяснении понятным.
        Сейчас Александр Первый и Александр Второй пришли вместе. Скорее всего, о деле Семеновой спрашивать.
        Алексей мгновенно отпустил Бескоровайного, освободив место для новых посетителей. В кабинете как раз два стула для них имелись.
        Для начала он предложил уважаемым гостям чаю. Они не стали отказываться.
        Пока кипятил воду в чайнике, доставал заварку, печенье в кулечке, чашки, говорили о том о сем. К убийству Семеновой перешли быстро.
        - Что нового в институте? - спросил Павлов.
        - Известно, что нового… - оба Александра тяжело вздохнули.
        - Леша, вы уже поняли, конечно, что мы затем и пришли… Ольга Васильевна была нам не чужой человек - всю жизнь рядом. Продвинулось ли как-то ее дело? - проникновенно спросил Евлампиев.
        Тут уже майор вздохнул.
        - Очень мало. Мотивов не находим. Что касается этого двоечника, что летом ей досаждал, я ж как раз тогда по просьбе Ольги Васильевны и решал этот вопрос. Нашел я его тогда же, поговорил, припугнул… Дурак просто. Хулиган мелкий. Сейчас, конечно, снова с ним поговорил, на всякий случай, - не он, тут сомнения нет. Тем более он и алиби представил.
        Александры кивнули в унисон. Внешне они совершенно друг на друга не походили. А действовали одинаково.
        Павлов продолжил:
        - Я с вами буду откровенен. В этом случае мало шансов убийцу найти. Я склоняюсь к тому, что убил случайный человек. Возможно, даже проездом в Б. оказался какой-то негодяй или просто пропойца… Вокзал ведь рядом. Чистый случай. Мотивов прямых нет. Так, зашел наугад - дом красивый, вдруг что удастся украсть. Начал у хозяйки денег требовать… А убил, потому что свидетели появились, испугался. Попробуй его теперь найди. Он уже давно в Волгограде или подальше где. Может, и в Душанбе даже.
        Александры опять кивнули. Потом переглянулись.
        Заговорил на этот раз Соргин:
        - А что вы думаете насчет слухов про кикимору, почему они такое распространение получили? Не может ли оказаться зацепкой костюм ряженого? Больше в подобном костюме никого не видели в городе? - спросил он.
        Небольшого роста, худой, с пышной седоватой прической и такими же усами под крупным носом он смотрел на Алексея спокойно-вопросительно. И Евлампиев, высокий и слегка грузноватый, с гладким выбритым лицом уставился на Алексея с совершенно аналогичным выражением.
        Павлова уже не в первый раз удивляло это неожиданное глубинное их сходство. Сейчас, после слов Соргина, он опешил. Переводил взгляд с одного на другого. Уж эти ученые! Не знаешь, чего от них и ожидать…
        - Кикимора?!. Ну, город наш небольшой, - извиняющимся голосом обратился он, наконец, к Александру Павловичу, - образование у подавляющего большинства жителей невысокое. Вот и выдумывают невесть что… Кикимор же не бывает! Наплетут бабки ерунду всякую, лишь бы языком молоть… Платки, когда вяжут, руки-то заняты, а язык свободный. Вот и болтают. Выдумки это все! - Алексей посмотрел на Евлампиева в поисках поддержки.
        Евлампиев, однако, его не поддержал.
        - Знаете, Леша, а ведь необразованностью жителей как раз и могут воспользоваться преступные элементы, - произнес он медленно, как будто задачу объяснял. - Вот представьте: Святки, нет-нет да и встретится в городе ряженый. Власти понимают: народные гулянья, фольклор… Пусть развлекаются простые люди! Так ведь? Милиция же не преследует ряженых?!
        - Нет, конечно… Зачем их преследовать? Если не пьяные, не нарушают порядок, так пусть развлекаются… - пробормотал Павлов. - Да и не так много у нас таких. Может, раз за Святки ряженого видел… А так нормально все одеты, в своей одежде и развлекаются…
        - Ну, а после убийства или, может, до… кикимору в городе не видел никто? вы опрашивали людей? - настаивал теперь уже Александр Первый.
        «Интересный он все же, - подумал майор. - Манера говорить вежливая, предупредительная, но уверенная при этом. Спокойно, твердо говорит. Этот своего добьется. Однако все ж глупую версию он с кикиморой предлагает, жизни реальной не знает. Сразу видно: город Б. ему чужой, не понимает он здешней жизни».
        - Кто их знает, бабки всегда то лешего, то кикимору встретят… То водяной им в речке покажется, то домовой курицу придушит… Если всех слушать, а тем более опрашивать… - недовольно забормотал Павлов. И вдруг вспомнил. - Да ведь уже кончились Святки! Как кончились, так и не видел никто! С девятнадцатого числа уже ряженых быть не может. Кончились праздники. - Он повторял одно и то же, чтобы вдолбить этому непонятливому Соргину. Ученый, а простых вещей не понимает.
        - Вот именно! - неожиданно вступил в диалог Александр Второй. - Святки три дня назад кончились, откуда ряженые? И тем более удивительно, что позавчера наша сотрудница, проходя в одиннадцать часов по улице Победы, возле дома Летуновского увидела кикимору! Точь-в-точь такую, как дети описывали убийцу Ольги Васильевны. А убийство произошло, как известно, в этом доме: Летуновский - ее покойный отец. Кому в голову пришло после окончания Святок рядиться?! Может, убийца приходил на место преступления?
        Алексанр Первый, сидя рядом, молча кивал в такт его словам головой с пышной эйнштейновской шевелюрой.
        Майор задумался. Кто его знает… Переодеться убийца, конечно, мог. Удобно для преступника: на Святки ряженым явиться, не узнает никто. Ну, это ж никакая не кикимора, это так, маскарадный костюм вроде. Надо же называть вещи своими именами. А то кикимора, кикимора! Как неграмотные какие рассуждают! кикиморы только в сказках бывают.
        - Что ж… Можно за домом последить. И за флигельком этим. Если и впрямь там убийца прячется, - сказал он наконец. И добавил: - А переодетый или не переодетый - это уже второй вопрос.
        - А может, он искал что-то во флигельке? - спросил Александр Первый. - Может, спрятано там нечто, из-за чего Ольгу Васильевну убили? Обыскать бы флигелек этот…
        - Что ж… - опять согласился майор. - Сутки хотя бы подежурим - посмотрим, не явится ли кто-нибудь. А потом и обыщем флигель. Тем более мы уже сами, еще до вас, по этому пути пошли. Сержант Бескоровайный выяснил, что там замок сбит. Недавно причем - свежий относительно след. Соседка убитой, Козодаева, утверждает, что во флигель не заглядывала. Может, этот бандит во флигеле прятался, прежде чем в дом к Семеновой зайти… Может, правда, жил там какой-то бездомный втихомолку, да и в дом наконец залез, и убил хозяйку…
        - Семнадцатого января, то есть на третий день после убийства, будучи в доме Ольги Васильевны на поминках, я осмотрел замок флигеля, - неожиданно возразил Соргин. Говорил он, как всегда, спокойно, без ажитации. - Там висел старый амбарный замок без каких-либо царапин и повреждений. Причем было видно, что его давно не открывали. Убийца пришел не оттуда. Некто пытался незаконно проникнуть во флигель уже после убийства. Из этого можно сделать вывод, что убийца ищет в этом доме нечто конкретное и еще не нашел.
        Глава 15
        Родственники
        Тамара Дмитриевна следила в окно, как проходит через двор Вова Бескоровайный - высокий, идет большими шагами, банка в сетке в такт шагам качается… Вот замедлил шаг возле флигеля, банка вздрогнула.
        «Время-то быстро бежит, - думала Тамара. - Вон какой вымахал. Милиционер. И надо ж: про замок спросил…»
        Она и сама еще вчера заметила, что замок сбит. Очень ей это не понравилось.
        «Что же делать? - думала она. И сама себе отвечала: - Не замечать. Говорить ничего не надо. Авось само как-нибудь рассосется. Может, и впрямь какой-то прохожий с вокзала и Ольгу убил, и замок сбил. Что о нем думать - уехал уже давно».
        Из двух тарелок она перелила принесенный Бескоровайным холодец в литровую банку и поставила ее в холодильник. Оставшуюся тарелку, прикрыв от пыли полиэтиленовым мешком, выставила замерзать между рамами кухонного окна. Прошла в комнату, включила свет. На диване валялось вязание из козьей пуховой шерсти - очередной платок.
        Тамара, как большинство пожилых бэбчанок, вязала платки на продажу. Деньги шли дочери. Вязание платков выгодно лишь в том случае, если козы собственные. Беззатратное получается производство - только труд свой вкладывай. Козий пух, а чаще уже спряденные нитки, Тамаре привозил зять от своих родителей, из Грибановки. В городе-то коз было держать неудобно, а родители Геннадия держали нескольких и ему пух давали. Так что все было свое. Дочь Тамары Вера тоже вязала, но сколько она там навяжет - почти целый день в школе да обед приготовить надо на семью. В основном вязание на Тамаре, иногда она и пряла.
        Вот и сегодня она Генку ждала с нитками. Или с пухом, что там ему дадут… Из-за зятя она и ворота не заперла, хотя стемнело уже на улице. Он в обед поехал к родителям, вернется последним автобусом.
        Вера была ее единственная дочь. С самого замужества Веры Тамара наладила хорошие отношения с зятем, старалась поддерживать дочкину семью, чем могла.
        Она включила телевизор и уселась с вязаньем. Пальцы быстро, механически перебирали пряжу, вязать ей было нетрудно. Она и не глядела на вязанье. Кино началось давно, сюжет был непонятен, но все же разговоры актеров отвлекали от дум. Тамара старалась быть спокойной. Нелегкая жизнь научила ее - нужно беречь себя и сохранять спокойствие, что бы ни случилось. Плохого она старалась, по возможности, не замечать, отворачивалась от тяжелых впечатлений, чтобы их не видеть.
        «Мама, ты как страус», - говорила раньше, еще когда вместе жили, до ее замужества, Вера.
        Все же, услышав звонок, вздрогнула. Вышла в неосвещенную кухню, посмотрела в окно, увидела на крылечке Генку - его слегка сгорбленная фигура в кроличьей шапке.
        - Входи, Геннадий. Поздно ты как.
        - Здравствуйте, Тамара Дмитриевна. Как автобус пришел. Вот, пух привез. Мать спрясть не успевает, так что вам самим придется.
        - Да спряду уж… - Тамара покосилась на прялку в углу. Вынула банку с холодцом. - На, Бескоровайные угостили. Пусть Вера в тарелках застудит, завтра съедите, чтоб ей меньше готовить. И вот еще - с мелькомбината принесли, - она достала небольшой мешочек муки. - Это хорошая, в магазине такой не купишь. А то у вас уже, наверное, вся мука вышла, что я перед Новым годом давала. Вера-то часто печет.
        - Спасибо, передам. В это воскресенье пирожки пекла… Мы печку топили в воскресенье. - В общежитии имелось центральное отопление, но были в каждой квартире и голландские печки. Их топили во время больших холодов или в те дни, когда приходилось много готовить.
        Геннадий поставил банку в портфель, уложил рядом мешочек - хорошо разровнял, чтобы банка не опрокинулась.
        - Гена, не возьмешь платок? Может, Вера попробует продать? Я три навязала, а не продаются. Может, у вас там, в общежитии, из преподавателей кто купит?.. Или родителям в школе предложить… Все ж зимой должны брать, тем более морозы большие.
        Пафнутьев вздохнул.
        - Вера тоже жаловалась, что не может продать… В общежитии у всех есть, некоторые сами вяжут. Новенькая на кафедру литературы в этом году приехала из Ворска, так она у Прасковьи Ивановны, уборщицы бывшей, купила платок… - Пафнутьев рассказывал вяло, без интереса. Но вдруг оживился. - Кстати, знаете, что Прасковья Ивановна говорит? Тот квартирант Летуновского, что в войну во флигеле жил, был ни много ни мало сыном владельца кафельного завода в Ворске! Отец на Соловках погиб, но, конечно, припрятал что-то. Там богатство большое скрывалось - драгоценности, скорее всего. Их прятать легче. Или деньги золотые.
        Тамара вздрогнула и попыталась скрыть нахлынувший страх, отвернулась.
        - А чего это ты про него вспомнил? Это уж дела давно минувших дней.
        - Да так. Прасковья Ивановна вспомнила в связи с убийством Ольги Васильевны. - Глаза его сверкали, он намеревался продолжить рассказ. Но в эту минуту Тамара отвлеклась. Вроде как снег скрипнул за окном во дворе. Или еще петли дверные так скрипят.
        Тамара прижалась лбом к стеклу, однако ничего не увидела: разрисованное морозом стекло плохо пропускало изображение. Какая-то тень мелькнула у флигеля. А может, и нет.
        - Чего вы испугались? - заметил перемену в ее настроении Геннадий.
        - Да я ничего. Показалось, что собака соседская во двор забежала. Ворота не заперты.
        Он был слишком увлечен прерванным разговором, поэтому не заметил ее волнения.
        - Так вот, я спросить хочу: про деньги вам Ольга ничего не рассказывала? Может, тот квартирант деньги или ценности Летуновскому оставил? Почти месяц старик его кормил, ухаживал за ним… Неужели не отблагодарил? В бумагах-то проку мало… Не слышали ничего? Может, они спрятаны здесь где-то?
        Ноги у Тамары подкосились, она села на диван, стараясь сохранить спокойное выражение лица.
        - Что ты, Гена?! Какие деньги?! Не знаю ничего. Не помню у Ольги больших денег. А с квартирантом этим… Что было, то ты знаешь, а больше ничего не было.
        - Ну, ладно, тогда я пойду. До свиданья! - он поднял портфель, шагнул к двери.
        Тамара смотрела ему вслед сквозь разрисованное узорами стекло. Видна была только его тень, двигающаяся через двор под скрип шагов по снежному насту: скрип-скрип, скрип-скрип. Она потрогала пальцем плотный иней на стекле. Ишь, к ночи как намерзло… Потом накинула старое пальто и, сама пугаясь чувства облегчения, которое охватило ее после ухода зятя, вышла во двор, заперла ворота.
        Во дворе было тихо, пустынно. Снег она расчищала утром, нового еще не нападало, и сейчас двор сиял в слабом свете луны ровной гладкой белизной.
        Глава 16
        Зимняя юбка Федоры Маркеловны
        «Шура сегодня, конечно, не позвонит, - размышлял Александр Второй. - Сегодня он только приехал, устроился…Что он еще сегодня делал? Ах да! На семинаре выступил! Он же на семинар поехал!» - Евлампиев усмехнулся.
        Решение ехать в Ворск его друг Александр Первый принял спонтанно.
        Вчера, когда возвращались из милиции, Соргин после раздумья сказал:
        - И флигель этот, его взлом, тоже указывает на причастность к делу того давнего присутствия в доме Летуновского странного квартиранта Двигуна. Знаешь, я, пожалуй, выступлю на семинаре в Ворске! Я сегодня им позвоню и, если они еще не передумали меня приглашать, съезжу.
        Евлампиев даже не очень удивился. Вообще-то Шура был, скорее, рассудительный, однако мог иногда вот такой неожиданный фортель выкинуть. На математический семинар в Ворск он получил приглашение еще в декабре и решил тогда не ехать: он выступал там не однажды, знал ворскую кафедру наизусть, и особого интереса для него тамошняя тематика не представляла. Было очевидно, что сейчас он собирается поехать в Ворск не ради семинара - он хочет поскорее расследовать ворское прошлое Двигуна.
        - Да, - сказал Соргин, подтверждая мысли друга. - Ирине некогда заниматься этим делом вплотную, она долго провозится. А у меня семинар займет всего полдня - он как раз завтра в три. После семинара я задержусь в Ворске: займусь делом Двигуна. Думаю, что справлюсь за два-три дня. С утра завтра поеду, первым автобусом.
        «Выехал Шура в Ворск сегодня рано утром. Так что вечером или в крайнем случае завтра должен позвонить… К тому времени, возможно, уже будут новости», - размышлял Евлампиев.
        Так он думал, стоя возле двери свой кафедры в пальто и ушанке. Поворачивал ключ, запирал дверь. Затем не спеша двинулся к лестнице.
        Народу в институте в эти дни конца января было мало - сессия закончилась, студенты почти все разъехались. Преподаватели тоже заходили в институт редко и ненадолго. Александр Николаевич, будучи завкафедрой, пришел с утра посмотреть индивидуальные планы сотрудников - проверить выполнение учебной нагрузки за первый семестр. Это часа на три-четыре дело. И вот середина дня, а можно уже идти домой.
        Домой не очень хотелось. Никого у него дома сейчас нет: у Ирины курсы до конца января продлятся, Лена на каникулах, уж видно, вместе с ней приедет. И Шурка уехал. Тут, в институте, сегодня тоже знакомых не видно. Как назло, пустой коридор. О, вот в конце коридора появилась фигура Виктора Игнатьевича Безухина, заведующего кафедрой иностранных языков. Они были примерно ровесниками и приятельствовали. Лет десять назад Безухин ушел из семьи, оставив жене и дочери двухкомнатную квартиру. Из уважения к его заслугам (кандидат наук, заведующий кафедрой, в институте работает давно) ему дали трехкомнатную квартиру в общежитии, где он жил с престарелой мамой.
        - Александр Николаевич, давно тебя не видел - кажется, в этом году первый раз встретились! - воскликнул Безухин, разведя руки. - Так что, с Новым годом!
        - И тебя также! - поклонился Евлампиев. - Вот только для нашей кафедры печально он начался.
        - Да, - согласился Безухин, - очень жаль Ольгу Васильевну. Прекрасным человеком она была… И такое бессмысленное убийство. Что это за кикимора, про которую все говорят?!
        Евлампиев пожал плечами.
        - Ряженый, конечно…
        Они вместе вышли из института.
        - А давай пойдем ко мне - давно мы с тобой в шахматы не играли! - неожиданно воскликнул Безухин. - В конце концов, каникулы начались - надо же и нам когда-то отдохнуть!
        Евлампиев легко согласился: ему не очень хотелось возвращаться в свой временно опустевший дом, он не привык находиться в одиночестве.
        До общежития дошли быстро. Большой серый кот сидел на расчищенной дорожке в центре пустынного зимнего двора.
        - Замерз, Котяра? - обратился к нему Безухин. - Хозяина, что ли, дома нет? Пошли, пущу тебя в коридор. В квартиру, извини, не могу: там тебя Белка съест!
        Кот посмотрел на Виктора Игнатьевича презрительно, поднялся и не спеша отправился в обратную от двери сторону.
        «Вот еще! - показывала его походка. - С чего это я мерзнуть буду - у меня шуба хорошая! А Белку вашу я не боюсь, я ее сам съесть могу!»
        Дверь в квартиру не была заперта, в общежитии нравы отличались простотой. Белка, кудрявая беленькая болонка, встретила хозяина и гостя возле двери - выбежала им навстречу из комнаты первой, с веселым лаем. Вслед за ней, постукивая палочкой, вышла очень пожилая женщина - мать Безухина, Федора Маркеловна. Ей было за девяносто, но она в значительной степени сохранила ум и здоровье. Впрочем, вряд ли она смогла бы жить без постоянной поддержки и помощи сына. В институте всем было известно, что Виктор Игнатьевич был не только хозяином, но и хозяйкой в доме: и готовил, и стирал, и уборкой занимался он. Мать уже никакие домашние работы выполнять не могла, да и из дома практически не выходила.
        Федора Маркеловна была из крестьян. Всю жизнь она тяжело работала - вначале в личном хозяйстве, потом в колхозе. Родила и вырастила четверых детей. Муж ее умер давно - Виктору, самому младшему, еще десяти не исполнилось. Так что младших детей она растила без мужа, но тут уже и старшие помогали. Один из сыновей погиб на войне, двое успели умереть после, так что остался у нее один Виктор. С ним и жила.
        Сейчас она вышла на лай Белки (была глуховата и скрип открываемой двери не слышала) со словами: «Это ты, Витя?»
        - Я, я, и Александр Николаевич со мной!
        - Здравствуй! Давно у нас не был, Николаич! - она по деревенской привычке ко всем обращалась на «ты».
        - Здравствуйте, Федора Маркеловна! Действительно, только на каникулах с вашим сыном и встречаемся, некогда нам обоим в другое время.
        - В кабинет мой прямо проходи! - вмешался в разговор Безухин. - В кабинете будем играть, в гостиной мать тебе покою не даст разговорами - любит поговорить.
        Возможно, он рассчитывал, что мать не услышит, но глуховатая Федора Маркеловна расслышала.
        - Как это - мать покоя не даст, ты что это говоришь, охальник! С гостем и нужно поговорить, угостить гостя нужно! Ты Николаевичу яичницу-то пожарь! Или, может, он щи будет?
        - Николаевич, будешь яичницу? Или, может, щей налить? - послушно обратился к Евлампиеву Безухин.
        - Нет, спасибо! Не успел еще проголодаться. Чайку разве. А вот побеседовать с Федорой Маркеловной я всегда готов, и с большим удовольствием.
        - Тогда иди в столовую, чай мы там пьем.
        Безухин быстро принес из кухни закипевший чайник.
        - Мать, чай будешь? - обратился он к матери, расставляя чашки. - Садись, все вместе попьем. Индийский, со слонами! Саша, я сахар не кладу, сам положишь, сколько привык. Конфеты у нас шоколадные! От Нового года еще остались - я к празднику из Москвы привез, когда на конференцию ездил. - Он насыпал конфеты в вазочку и начал резать вынутый из холодильника небольшой кусок сухой копченой колбасы. - Колбаса тоже из Москвы, она не портится, не бойся.
        - Спасибо, Виктор! Я вот с конфеткой… Расскажите что-нибудь, Федора Маркеловна! Люблю, как вы рассказываете. Что тут у вас в общежитии нового? Что-нибудь интересное на Новый год было?
        - А что ж тут нового будет?! - Старуха прихлебнула из чашки. - Витя, ты горячий мне налил, разбавь! - И опять повернулась к Евлампиеву. - Интересное было то, что юбку мою хорошую зимнюю украли! Вон, видишь, в какой сижу!
        Юбка на ней и впрямь была не по сезону: ситцевая, в мелкий цветочек.
        - Как это - украли?! - поднял брови Александр Николаевич. - Кто же ее мог украсть? К вам в квартиру воры залезли?
        Безухин засмеялся:
        - Не в квартиру. Это и впрямь жуткая история. Жутко смешная, я имею в виду. Перед Новым годом я постирал суконную юбку матери. Ну, обычная старушечья юбка, темно-серая. Она ее любила, осенью и зимой носила постоянно, дома, конечно, - она ж не ходит никуда. Юбка уже замызганная была. Я и постирал к Новому году. Повесил во дворе, там у нас все белье сушат. И оставил на ночь - честно сказать, забыл. Там и получше вещи рядом висели - свитер мой неплохой… Ну, в общем, когда на следующий день вспомнил и пошел снимать - юбки не было. Все остальное висит, а юбку украли! Наверное, пьяница какая-нибудь бездомная во двор забрела… Кому ж еще старая юбка понадобилась!
        - Вот тебе смешно, а мне без той юбки плохо… - возразила старуха. - Такую юбку теперя не купишь - нету таких нигде.
        - И впрямь, - кивнул Виктор. - В магазине таких нет. Придется, видно, шить. Ткани тоже не вижу подходящей - смотрел уже. Кстати, Саша, у тебя ведь дочь в Ворске - может, она оттуда привезет нам метр сукна темненького? Можно и дорогой, деньги я тебе сейчас даже могу дать… А Веру Пафнутьеву по-соседски попрошу пошить - она умеет, у нее машинка есть.
        - Конечно! - согласился Евлампиев. - Тем более у меня там не только Лена, сейчас и Ирина моя там, на курсах повышения квалификации. Я им скажу, когда будут звонить. Деньги пока не давай, потом разберемся - ведь еще неизвестно, почем ткань. Кстати, Лена моя тоже шить умеет. Придем тогда вместе, она обмеряет Федору Маркеловну и сошьет. Что ей на каникулах делать?!
        После чая старуха ушла в свою комнату. Белка, поколебавшись, осталась - залегла под столом, задремала. Сыграли несколько партий в шахматы, Евлампиев был рассеян и все время проигрывал.
        - Что-то ты, Саша, навык потерял, - удивлялся Безухин. - Надо нам с тобой больше тренироваться.
        Но Евлампиев заторопился:
        - Пожалуй, пора уже мне идти: Ирина вечером может звонить.
        Мороз к вечеру усилился. Александр Второй шел быстро, чтобы согреться. Шел и думал:
        «Вот ведь как… Юбку-то в общежитском дворе украли еще перед Новым годом… С веревки сняли. Не так много в Б. бездомных женщин-пьяниц… Я и не припомню, чтоб видел таких. Откуда в общежитском дворе нищая пьяница? Там и не ходит никто, кроме жильцов. Она тем более и свитер безухинский сняла б заодно… Не пьяница украла, ох, не пьяница… Кикимора это была!»
        Глава 17
        Расследование Ирины Евлампиевой
        С Ириной Александр Соргин связался сразу после семинара - Сашка перед отъездом продиктовал ему телефон и объяснил, что звонить можно после пяти часов вечера, в это время кончались занятия на курсах.
        Ирина, будучи врачом районной больницы в Б., проходила стажировку в Ворской областной больнице. На период стажировки ее поселили в гостиничный корпус при мединституте. Телефон имелся только у вахтера, проживающих к телефону не звали. Однако обаятельная жена Евлампиева сумела договориться с вахтершами, что ее позовут в случае звонка: Саша, ее муж, иногда звонил ей по вечерам.
        Учитывая эти обстоятельства, Соргин сразу после своего доклада, попросил разрешения воспользоваться деканатским телефоном и, разумеется, разрешение получил… В Ворске Соргина высоко ценили. Вот и сейчас его доклад приняли очень хорошо. Предлагали даже переходить к ним на кафедру, но он отказался: привык к Б. и другой жизни не хотел.
        «Лучше жить в глухой провинции…» - уже давно решил он и не изменял этому решению.
        - Шура? Это ты?! Что с Сашей?! Что случилось?! - Голос у Ирины был встревоженный: решение о поездке Соргина в Ворск было принято только вчера, почти спонтанно, и Евлампиев Ирине о приезде друга не успел сообщить.
        - Все у Саши хорошо, и вообще в Б. все хорошо, не волнуйся, - прогудел Соргин. - Отдыхает сейчас Сашка, сессия закончилась.
        Ирина сразу перестала волноваться - так успокоительно действовал его густой, басовитый голос.
        Общаясь с Соргиным, люди при любых обстоятельствах начинали верить, что все будет хорошо - это было его свойство. В сложных ситуациях Александр Первый проявлял себя как оптимист. Это была его принципиальная жизненная позиция.
        - Ира, у Саши все нормально! - еще раз проговорил Александр. - Только скучает, конечно, без тебя. Ждет твоих звонков. А я приехал на семинаре выступить, на ворской кафедре - пригласили меня ворчанцы. Уже выступил только что. И завтра-послезавтра буду свободен. Меня в университетском общежитии поселили. Так мы с Сашей вот что подумали: он же тут тебя нагрузил - про Двигуна узнавать… А теперь и я могу подключиться, и, собственно, даже продолжить, чтобы тебя разгрузить.
        - Да? - переспросила Ирина, обдумывая предложение. - В принципе это было бы кстати… У меня ведь последняя неделя! Она самая тяжелая, мы зачет послезавтра сдаем на курсах! Так что я и впрямь зашиваюсь. Лене я не стала ничего рассказывать: и Саша говорил, что не надо, зачем девочку впутывать, пусть учится спокойно. Ей один экзамен остался. Потом вместе с ней в Б. поедем. А ты когда домой?
        - Я через день-два. Вряд ли я вас дождусь. Вообще, это будет зависеть от того, какие тут сведения есть о Двигуне и насколько сложно их добывать.
        - Пока сведений не так много. Но кое-что интересное я узнала! Давай-ка мы встретимся, и я тебе расскажу. И Сашке вместе позвоним. Ты как насчет того, чтобы поесть? Я сегодня не обедала!
        Через час они уже были в общественной столовой в центре Ворска. Народу в столовой в это время было не так много, как днем, поэтому поужинать они успели. Взяли по бифштексу с гарниром из картошки и чай.
        - Я не совсем поняла, зачем вам с Сашкой эта давняя история, - сказала Ира. - Он только сообщил по телефону, что прошлое может иметь отношение к убийству Ольги… Ах, как жалко ее, она очень хорошая была!.. Я у нее училась год в седьмом классе. Мы ж с Сашей одну школу окончили. Как ужасно, что это случилось! Но при чем тут Ворск, тем более довоенный? Я ничего не поняла… Саша сказал, чтобы никому не говорила, что это для расследования, а он потом объяснит, не по телефону…
        - Ира, тут трудно объяснить даже не по телефону. Понимаешь, этот Двигун во время войны как беженец пришел в Б. и жил некоторое время в доме Ольгиного отца. Мы предполагаем, что это могло как-то аукнуться сейчас… В общем, нужно о нем как можно больше узнать, чтобы подтвердить или опровергнуть эту версию. И никому действительно не говорить. Насколько я понимаю, Ольга с отцом его и хоронили…
        Ирина кивнула.
        - Ты думаешь, это месть? Но я выяснила, что у него родственников не осталось! Он уже в войну один был, без семьи.
        - Не месть, не месть! - Соргин даже замахал руками. - Понимаешь, это, скорее всего, только косвенно Двигуна касается… Через какую-то вещь… В общем, пока не ясно, это непроверенная версия… Ты что-нибудь узнала?
        - Да, я выяснила, на каком заводе Федор Двигун работал. Сходила туда, обратилась в отдел кадров. Объяснила свой интерес тем, что как врач Б-ской районной больницы занимаюсь историей туберкулезных больных в годы Великой Отечественной войны, пишу диссертацию на тему «Советская фтизиатрия в военное время: организация и лечение». Двигун ведь, это мне Саша рассказал, от туберкулеза умер, не смог уехать дальше на восток: по санитарным нормам, с открытой формой нельзя ехать в общем вагоне. Я сказала, что раз он в нашем городе похоронен, то ему мы уделяем особое внимание. Меня же он интересует как врача, особенно история его болезни, так я объясняла. Они поверили.
        Шура усмехнулся:
        - Ира, ты молодец! Замечательно ты все придумала. Приеду, Сашке расскажу, он порадуется, какая у него умница-жена.
        Ира сделала вид, что смутилась:
        - Ну, ты уж скажешь… В общем, на заводе некоторые его еще помнят, и я с ними разговаривала. Картина такая вырисовывается. Он был человек замкнутый, мало с кем общался. Да и другие с ним дружить не очень стремились: его отец до революции владел заводом, погиб в лагере на Соловках, с такими боялись сближаться. Перед самой войной Двигун больше других общался с каким-то ссыльным. Но про того почти ничего сказать не могут. Ссыльный из Москвы, работал инженером. Тоже нелюдимый, и все. Они и общались-то между собой по необходимости - у обоих не было ни друзей, ни приятелей. Тот ссыльный, когда война началась, ушел на фронт, в штрафбат, конечно. А Двигун жил с матерью в коммунальной квартире, к тому времени он уже сильно болел, его в армию не взяли по болезни: с туберкулезом не брали. Вот адрес, возьми, - Ира протянула вырванный из записной книжки листочек. - Может, там соседи остались…
        Глава 18
        Муся Ягодкина вспоминает
        Соргин отправился по адресу Федора Двигуна на следующий день утром. Был соблазн сходить сразу же после встречи с Ириной, но отложил дело до утра: и устал сильно в этот день, и время слишком позднее, чтобы к незнакомым людям являться… Пока доедет - девять… Нет, лучше завтра с утра. Если не застанет, сходит еще раз вечером, время терпит.
        Дом он нашел быстро. Проспект Революции - центральная улица Ворска, и очень длинная. Она пересекает почти весь город. Дом, указанный на бумажке, оказался старым трехэтажным особняком красного кирпича, не в самом центре улицы, однако в хорошем месте. Правда, теперь шумном.
        Соргин посмотрел на часы: не слишком ли он ранний гость? Было десять минут десятого… Ну что ж, после девяти уже можно.
        Указанная квартира находилась на третьем этаже. Александр Павлович поднялся по давно не мытой каменной лестнице - перила были железные, узорчатые, но отчасти проржавевшие и сильно обшарпанные. Надпись, сделанная на грязноватой стене мелом, гласила: «Гена + Лора = любовь». На площадке находились две квартиры - судя по списку жильцов и количеству почтовых ящиков (на некоторых имелись названия получаемых газет), обе коммунальные.
        Соргин остановился, прочитал список жильцов с указанием количества звонков для каждой фамилии.
        В нужной ему квартире значились три семьи: Балабины - 1 звонок, Ягодкина - 2 звонка, Дементьева - 3 звонка. Ему понравилась фамилия «Ягодкина», и он нажал на звонок два раза.
        Довольно быстро за дверью послышались шаги.
        Ягодкина открыла дверь, не спрашивая, но, увидев незнакомого человека, придержала ее.
        - Вы к кому? - спросила она.
        Перед Соргиным стояла женщина лет сорока пяти, симпатичная, в неновом, но чистом байковом халате. Крашеные перекисью волосы завязаны на затылке в хвостик, лицо невыспавшееся, усталое…
        - Здравствуйте! - поздоровался Соргин. И объяснил: - Я приехал из Б., преподаю в тамошнем пединституте. Мы со студентами помогаем местному краеведческому музею в создании зала «Наш город Б. в период Великой Отечественной войны». В частности, готовим большой стенд, посвященный беженцам из Ворска. В этой квартире жил перед войной Федор Двигун - беженец, который у нас в Б. похоронен…
        - Да! - Глаза женщины широко раскрылись. - Я помню Федю Двигуна… И такой стенд нужен! Сколько людей погибло тогда, какие испытания… ведь пешком от немцев убегали, такие расстояния шли… Заходите!
        Коридорчик был широкий, но заставленный ящиками с картошкой и старыми шкафами. В конце коридора виднелась распахнутая дверь в кухню, там слышались женские голоса - обсуждали вчерашнюю телепередачу.
        - Из всех соседей, кто до войны здесь жил, я одна осталась, - проговорила между тем Ягодкина. - Так что это вы правильно попали.
        - А другие Двигуна не застали? Ведь здесь, кроме вас, еще две семьи!
        - Всего две семьи! То есть кроме меня одна только! Это список на двери старый, все не поменяем… В этой квартире две семьи сейчас живут, - поясняла женщина. - Я и еще одно семейство. А раньше было три. Балабиным дали вторую комнату после того, как Дементьева умерла, - их четверо, вот им и дали. А мне уж видно так и жить в одной комнате в коммуналке - ничего не светит.
        Комната была неплохая: небольшая, но квадратная, с широким окном, со следами недавнего ремонта.
        Женщина предложила ему место в кресле, а сама быстро сложила разобранный с ночи диван, села на него. Взглянув на будильник, сказала:
        - Мне к часу тридцати на работу, я учительница, опаздывать нельзя. Так что времени не очень много. Если хотите, могу чай вскипятить.
        - Все понял, - улыбнулся Соргин. - Чаю не надо. Долго не задержу - прекрасно понимаю, что вам необходимо время собраться, сам работал в школе. Меня зовут Александр Павлович. Расскажите все, что вы знаете о Федоре Двигуне. Вы ведь знакомы с ним были?
        - Мария Максимовна, - представилась женщина. - А тогда, до войны, меня все звали Муся, Муся Ягодкина. Я младше Феди на семь лет. Ему почти двадцать было перед самой войной, а мне тринадцать. Мы с мамой раньше всех эвакуировались, в первые недели войны. Тогда еще на поезде можно было уехать, тем более мы ехали с детским домом, в котором мама работала. А Двигуны оставались здесь, потому что Наталья Николаевна, мать Федора, очень тяжело болела, с ней нельзя было ехать. Мне потом рассказали, что Федя тоже стал плох, кашлял сильно - у них туберкулез был. И ушел он, когда немцы уже входили в Ворск. Федя тоже туберкулезом заразился, и болезнь у него развивалась очень быстро. Он ведь и умер у вас там, в Б. До Урала не добрался. А вообще эта семья была необычная. Отец Феди до революции владел кафельным заводом, поэтому в начале двадцатых был арестован, сослан на Соловки и, говорят, вскоре там расстрелян. Наша семья его уже не застала. Мои родители сюда въехали в 1928 году, мне год только исполнился - не помню, разумеется, этих событий. Знаю со слов родителей. Нам дали эту комнату, когда здесь уже была
коммуналка. А раньше, до революции, семье Двигун весь дом принадлежал! Потом уплотнение началось, и в конце концов Наталью Николаевну с Федей поселили в самую плохую комнату - через стенку от нашей была, совсем крохотная, из кухни выгороженная. Говорят, раньше там жила кухарка. Не знаю, правда ли это. Мне кажется, просто из кухни выгородили, когда все перегораживали в двадцатые годы, чтобы больше народу подселить. Двигуны принимали все как должное, не жаловались на нас, подселенных, не обижались. Наталья Николаевна пошла работать на тяжелую работу на заводе, туберкулезом заболела. Федю в комсомол не приняли. Он после этого особенно как-то замкнулся, очень переживал. Мы в одной школе учились, но он старше. Он уже заканчивал школу, когда я в младших классах училась.
        - Семь лет - в детстве это заметная разница… - задумчиво произнес Соргин. - Но вы общались?
        - Ну, знакомы, конечно, были… А общаться особо не общались: во-первых, он много взрослее был; во-вторых, он вообще близко не общался ни с кем, они с матерью всех боялись. В этой квартире жили перед войной четыре семьи. Кроме нас, семья Пузыревых - дети их потом на фронте погибли, а старики эвакуировались, вместе с Федей, кстати. Это Пузырева потом рассказала, что Федя с ними шел в эвакуацию, но свалился от туберкулеза в Б. А они со стариком добрались до Урала, выжили там, вернулись после освобождения города. Оба умерли в Ворске, в этой самой квартире, лет пятнадцать назад. После них в их комнату поселили Балабиных, которые и сейчас там живут. А в другой комнате Дементьева жила, но это уже после войны ей дали… До войны там семья жила… Аксеновы, что ли, - семья с ребенком, младше меня намного мальчик, еще в школу не ходил… Они после войны не вернулись, не знаю, куда делись. Эвакуировались куда-то уже после нас, да там и остались. Комнату после них получила Дементьева. Больших ссор в нашей коммунальной квартире не было, но не было и дружбы соседей. Тем более с Двигунами - к ним подозрительно
относились. А когда Наталья Николаевна заболела, еще больше стали их избегать: инфекции опасались, все ж туберкулез очень заразен. Двигуны боялись, что выселят, отправят куда-нибудь, где туберкулезники изолированы. Федя и на кухню редко выходил, а она вообще не выходила, только кашель был слышен все время. Внутренние перегородки у нас тонкие, ведь эти комнаты нарезали уже после революции - у Двигунов на месте этой квартиры большой зал был. Те две комнаты потому и отдали сейчас в одну семью, что слышимость очень хорошая: телевизор, разговоры - все слышно.
        - Двигуны через стенку от вас жили? Но там ведь, кажется, кухня?
        - А раньше была выгорожена комната! У Двигунов совсем маленькая комнатка была, выгороженная, за кухней. Они и тому были рады, всего боялись, не просили ничего. И после Двигунов туда поселили пожилую женщину - Веронику Потаповну, это в сороковые уже… после войны тоже трудно было с жильем. Она умерла в 1958-м. А после нее никого не подселяли: там плохая очень комната была - из кухни все слышно, запахи идут… Поэтому, когда у нас делали ремонт, через год после ее смерти, там не жил уже никто, комнату эту присоединили к кухне - просто убрали перегородку, там одно название, а не перегородка была, фанера тонкая. И кухня у нас теперь стала пятнадцать метров - все ж на две семьи, поэтому разрешили расширить. Тем более когда делали, то три семьи в этой квартире жили.
        Соргин принюхался:
        - Нет, я не чувствую запахов из кухни…
        - Так на нашей стороне всегда было лучше, тем более новую перегородку получше сделали. Да я потом еще сама укрепила эту новую перегородку, так что ко мне запахи не проникают, да и звуки, если не очень громкие. Мне уж видно здесь жизнь доживать, плохо в Ворске с квартирами. Но все ж и мне лучше стало: одни соседи всего, кухня большая…
        - Спасибо, - сказал Соргин. - С соседями понятно. А все же приходили когда-нибудь к Двигунам друзья? Или знакомые? Или родственники? Должен же у них кто-то быть!
        - Никого у них не было! Все исчезли, когда отца арестовали, я так понимаю. От них в тридцатые годы, как от прокаженных, шарахались. Боялись же тогда все. И в школе Федя ни с кем не дружил. К ним не ходил никто! Один раз, правда, запомнилось мне… Уже перед самой войной привел он домой какого-то мужчину - они вместе работали, я так поняла по разговору. И возраст примерно тот же. Книжки какие-то ему показывал. Я знаю, потому что у нас слышно ведь было все через стенку. Они про книги говорили, тот, второй, вроде учился в университете раньше… И вот что интересно - он сказал что-то вроде: «Но ты же понимаешь, что я как ссыльный, хотя и инженер теперь, не могу спорить с начальником цеха». То есть он ссыльный был! Я потому и запомнила, что испугалась тогда: кого Федя привел, как бы не вышло чего… Но они недолго совсем поговорили. Там и негде было чаи распивать - еще мать Федина была жива, кашляла. Она уже в войну умерла, зимой или весной сорок второго. Но нас уже тогда здесь не было, мы в декабре эвакуировались. Потом я больше этого инженера не помню, при мне больше не приходил.
        - А вот скажите, Мария Максимовна, тут такой деликатный вопрос… Но, может быть, до вас какие-то слухи дошли… Ведь вы говорите, отец Федора Двигуна до революции был владелец завода, очень богатый человек?.. Неужели у них совершенно ничего от былого богатства не осталось? Может, какие-то ценности все же сохранились?
        - Слухи такие ходили… Тут еще, знаете, не все ж люди доброжелательные - может, завидовал кто-то былому богатству. Соседи даже некоторые. Однако я не верю, что они могли спрятать. Очень плохо, очень бедно жили. Мать Федора из последних сил билась, чтоб накормить его не хуже других, чахотку заработала… Помню, мои родители между собой говорили, что врут, будто Двигуны богатство прячут: если их отец перед арестом что-то и припрятал, мать все, что оставалось, отдала в конце двадцатых, когда ОГПУ собирало золото у населения на индустриализацию. Проходила тогда по стране такая кампания - требовали, чтоб сдавали ценные вещи и деньги золотые, у кого есть. Так они все до мелочи сдали, потому что боялись очень. После того как отца расстреляли, Федина мать от страха совсем обезумела. За сына боялась. Нет, маловероятно, чтоб они припрятали что-нибудь. Он сам, Федя то есть, был в советском духе воспитанный мальчик. Мне кажется, он искренне переживал тогда, что в комсомол его не принимают, это для него самое важное было.
        Глава 19
        Год 1942-й. Беженец Федор Двигун
        Больной сидел в церковном дворе, по другую сторону от входа, прямо на земле, прислонившись к дереву. Это был худой и бледный мужчина - молодой, не более тридцати на вид, но очень уж изможденный. Он, казалось, дремал, крупные капли пота выступили на нездоровом лице.
        Увидев батюшку, он оживился.
        - Это и есть Федор! - сказал отец Рафаил. И обратился к сидящему: - Познакомьтесь, Федор, Василий Павлович, наш прихожанин, готов дать вам пристанище, покуда поправитесь и сможете дальше ехать. Вам отлежаться надо несколько дней, а там, с богом, на Урал вас отправим. Там, в Башкирии, кумыса попьете, да и выздоровеете…
        Идти было не так далеко, но священник настоял, что поедут на церковной подводе. Сразу же выяснилось, что пешком и не дошли бы. Беженец оказался настолько слаб, что не мог сам подняться, не то что идти. Вдвоем уложили больного на подводу. Он все беспокоился о своем узелке - совсем маленьком, что уж там у него?! Взяли и узелок («Бумаги какие-то, документы, - понял Василий Павлович, перекладывая. - Может, и денег сколько есть - что ж, если впрямь на Урал поедет, там ему пригодится».), положили рядом с больным - Федор сразу в свой узелок вцепился. Батюшка поехал тоже - помочь перенести во флигель.
        Ольге Василий Павлович объяснил все быстро, Андрюшку, который проявил любопытство и хотел помогать освобождать флигель, вообще отослали: «Сходи в магазин, узнай, может, карточки отоваривают». Кастрюли из флигеля в дом забрали, примус тоже унесли. Сняли с чердака раскладушку и во флигель поставили. Вот и помещение для больного! Федор с благодарностью поел щей, которые ему Ольга принесла, и заснул, отвернувшись к стене. Щи были на крапиве, но с мясом: Летуновские держали кур, часть яиц продавали, так что по воскресеньям почти всегда с мясом готовили.
        Так и зажили. Ребенку объяснили, что во флигель ходить нельзя и лучше даже не подходить к нему, а Ольга со стариком за больным ухаживали. Правда, Тамара, соседка - дочка тех переселенцев, которых к Летуновским когда-то подселили, - была недовольна появлением беженца. Родители Тамары к тому времени уже умерли, муж был на войне, но у нее рос ребенок - девочка, чуть моложе Андрюшки. Поэтому пришлось рассказать соседям, что у беженца болезнь заразная - чтоб ребенок близко к флигелю не ходил. У Ольги с Тамарой имелся хороший контакт, да и вообще вроде бы соседка была покладистая. Так что при всем недовольстве смирилась с больным жильцом.
        Днем Федор выходил ненадолго во двор, грелся на солнышке возле флигеля. Василий Павлович там скамейку поставил. Иногда и он садился рядом с больным, разговаривали.
        Федору оказалось всего 24 года. Жил с матерью в Ворске. Отец давно помер, а мать - четыре месяца назад. На фронт его не взяли из-за туберкулеза, работал токарем на заводе. Когда завод на Урал эвакуировали, он не поехал: мать к этому времени уже плоха была, не выдержала бы дороги. А вскоре после того, как мать схоронил, немцы к городу подошли, пришлось ему бежать, уже одному. Шел от Ворска до Б. почти неделю в толпе других беженцев пешком, голодный… Болезнь, дотоле дремавшая, обострилась.
        По ночам из флигеля раздавался приглушенный, сдавленный кашель: Федор старался не шуметь, подавить звуки, но не кашлять, увы, не мог… Горячая и питательная пища, уход, возможность находиться в покое вначале вроде и помогли. Но отправлять его дальше было невозможно, переезда он не выдержал бы.
        Через неделю состояние больного опять начало ухудшаться, Федор отказывался от еды и уже не выходил на солнышко.
        Однажды, когда Летуновский принес ему обед, Федор попросил старика присесть. У больного почти не оставалось сил говорить, но по его жестам, по умоляющему взгляду, по отрывочным словам, сказанным шепотом, Василий Павлович понял, что он хочет сказать нечто важное.
        - Достаньте… посмотрите, - шептал молодой человек, показывая на свой узелок.
        В узелке лежали паспорт и старая общая тетрадь в картонном переплете.
        Летуновский раскрыл паспорт: Федор Иванович Двигун, русский, 1918 года рождения… Ничего нового он из паспорта не узнал.
        Больной досадливо махнул на паспорт рукой. Он показывал на тетрадь.
        Тетрадь была то ли старая, то ли хранилась неудобно - в заплечном мешке картон сильно потерся.
        Старик открыл, полистал страницы. В тетради были записи, формулы и чертежи, сделанные неровно, карандашом…
        Глава 20
        Второй сон Александра Павловича
        Выйдя от Ягодкиной, Соргин направился в сторону проспекта Ленина. Уехать из Ворска, не побывав в библиотеке, он не мог.
        Втайне от жены, от Сашки Евлампиева, даже от себя, Шура скучал и по консерватории, и по Эрмитажу, и в особенности по Ленинградской библиотеке имени М.Е. Салтыкова-Щедрина. В Б. районная библиотека была совсем маленькая, не слишком радовала и институтская. В Ворске все ж лучше.
        Приезжая в Ворск, Шура всегда посещал местную библиотеку имени И.С. Никитина. Сегодня позанимается, вдохнет библиотечный воздух, а уж завтра поедет.
        С детства он любил атмосферу библиотеки - особенно большой, где есть все. В ворской библиотеке ему нравилось меньше, чем в библиотеках Москвы или Ленинграда, но все же, по сравнению с Б., тут было многое.
        Соргин читал, наслаждаясь самим духом библиотеки, но мозг его не только воспринимал прочитанное - где-то в глубине сознания прокручивалась полученная от Муси Ягодкиной информация.
        Возвращаясь из библиотеки, он уже знал, что завтра утром не поедет в Б. Прежде чем ехать назад, следовало зайти на завод, уточнить некоторые детали предвоенной жизни Федора Двигуна.
        По дороге в общежитие он зашел на телеграф, позвонил жене и Сашке Евлампиеву. Оба звонка были короткими: полученные сегодня сведения содержали мало нового, были неопределенны. Они требовали уточнений.
        Комната, в которой его поселили, была рассчитана на двоих, однако он ночевал там один. Вторая кровать стояла пустой, с голым матрацем, что придавало временному жилищу необустроенный, неуютный вид. Кроме кроватей имелись шкаф, тумбочка и небольшой столик, на котором стояли графин с водой и стакан. Горячий кипяток можно было брать у вахтера, но только днем. Предусмотрительный Соргин запасся, однако, маленьким кипятильником и алюминиевой кружкой. Эти насущно необходимые предметы он всегда брал с собой, отправляясь в командировку.
        Выложив из портфеля только что купленную пачку печенья «Юбилейное», кулек конфет, а также банку консервов «Рыбные тефтели в томатном соусе» и полбуханки черного хлеба, Шура поужинал. Купить в провинциальном магазине мимоходом двести граммов колбасы или сыра в те годы было нереально, поэтому Соргин взял консервы. Небольшим складным ножом со множеством разнообразных лезвий, который он, как и кружку, всегда возил с собой, можно было не только порезать хлеб, но и вскрыть консервы. Соргин проделал все это весьма ловко. Заваренный в кружке чай (он насыпал в кружку щепотку чая из привезенного с собой небольшого тетрадного кулечка) он переливал в стакан. Долго пил чай, глубоко задумавшись, глядя в окно…
        Пластмассовый светильник под потолком горел тускло. Цветастая штапельная штора закрывала лишь половину окна. За мутноватым, плохо помытым стеклом двигались машины, светил фонарь сквозь снежную завесу. Слышен был скрежет шин и далекие человеческие голоса.
        Соргин тяжело вздохнул, он почувствовал себя очень одиноким.
        «Надо постараться завтра все выяснить в первой половине дня и в обед уехать», - подумал он и убрал остатки еды в тумбочку - на завтрак.
        Подумал и переставил банку с рыбными тефтелями за окно. Споласкивать посуду и умываться пришлось в общественном туалете в коридоре.
        Несмотря на то что лег спать рано, Александр Павлович быстро заснул. Однако во сне ощущение неуюта и полного одиночества продолжилось, даже усилилось.
        Он находился в сентябрьском лесу - листья только начинали желтеть, было прохладно, хотя заморозки пока не наступили. Он сидел в кустах, дожидаясь сумерек. Нужно было идти, однако днем этого делать не следовало. Он выходил из окружения и боялся наткнуться на немцев, ждал ночи - так Иван Кузьмич учил. Вместе они вышли вчера в разведку. Теперь Иван Кузьмич лежал в земле, в этом же овражке. Шура похоронил его утром.
        Вчера немцы неожиданно пошли в наступление. Разведчики в это время были уже на немецких позициях. Когда началась перестрелка, а потом и артиллерийский обстрел, они находились чуть в стороне от центра сражения. Залегли, вжавшись в траву. Некоторые снаряды - и с немецкой, и с советской стороны - попадали к ним. Осколком тяжело ранило Ивана Кузьмича.
        В том бою немцам опять удалось продвинуться вперед. Они уже несколько месяцев наступали. Советские бойцы вынуждены были в очередной раз отступить, бой утих. Шура с раненым другом оказались в окружении. К своим стали пробираться, когда наступила ночь. Ивана Кузьмича Шура нес на себе. Ближе к утру раненый умер. Это был крестьянин лет сорока из-под Саратова. С Шурой они сдружились, не первый раз ходили вместе в разведку. И вот - все.
        Похоронив старшего друга в маленьком овражке, Шура просидел в том же овражке, рядом со свежей могилой, до вечера. Отпил за помин души глоток водки из фляжки (заодно согрелся), закусил горстью рябины, которая росла на склоне овражка…
        Терпкая, слегка подмерзшая рябина показалась очень вкусной и хорошо насыщала. Шуре было грустно, но не страшно. Ему недавно исполнилось двадцать лет. Он уже видел много смертей. В собственную смерть он не верил. И твердо знал: что бы ни происходило, война окончится нашей победой. Скоро мы перейдем в наступление. Это обязательно случится, немного позже. А сейчас он выйдет из окружения и пробьется к своим. Во что бы то ни стало.
        Дождавшись вечера, он продолжил путь по направлению к советским позициям уже один. Новую дислокацию наших войск юноша представлял очень приблизительно. Однако общее направление определил днем по солнцу и здесь ошибиться не мог. Он постоянно держал в воображении карту. Память у него была прекрасная, и он сознавал, что идет кружным путем. Не совсем ясно, что впереди. Но он все равно пробьется.
        Шура шел осторожно, стараясь не наступать на сухие ветки, прислушиваясь к малейшему шуму. Иногда кричала какая-нибудь птица. В детстве Соргин интересовался орнитологией - почти всех птиц он узнавал… Порой ему казалось, что неподалеку хрустнул валежник. Тогда Александр замирал: звери здесь вряд ли могли оказаться, в этих местах то и дело возникала перестрелка, рвались снаряды. Шура боялся только одного зверя - со свастикой на рукаве. Воду он пил из встречных ручейков, ел траву и ягоды - он знал многие съедобные растения, в голодноватые двадцатые годы, когда Соргины уехали в деревню, чтобы выжить, он их собирал. Мама добавляла их в суп, делала салат для большой семьи… Он шел довольно быстро, но насколько приблизился к нашим новым позициям, не знал. За ночь он перешел поле, вошел опять в небольшой лесок, огляделся.
        Начинало светать. Кажется, придется переждать еще один день здесь - опасно идти днем по открытой местности.
        Вот опять какая-то птица… Кто же это?
        Соргин остановился, прислушался. Звук повторился явственнее. Нет, не птичий крик - скорее, стон. Что за зверь издает такой звук? Он переждал еще. Звук повторился. Было похоже, как будто стонет человек.
        Шура был на фронте уже больше года. За это время ему удалось воспитать в себе бесстрашие. Да, он воспитывал его осознанно, целенаправленно. В первые месяцы ему часто бывало страшно в бою, и тогда он начинал проявлять поистине безумную храбрость. Много раз он сам лез на рожон! Слава богу, тогда пронесло. Теперь Соргин уже иначе относился к опасности, чем в первые дни. Он стал осторожнее, потому что знал: трусость окончательно преодолена, он действительно не боится почти ничего.
        Поняв, что стон может принадлежать человеку (или все-таки зверю?), Шура крепче сжал в руке нож, переложил поудобнее револьвер и, крадучись, пошел на звук.
        Что-то громко лязгнуло в коридоре, и визгливый женский голос прокричал: «Да! И еще слесаря пришлите! Замок в двадцать восьмой комнате заедает, жилец сам закрыть не может, кажный раз меня зовет!!»
        Соргин резко сунул правую руку под подушку и напрягся, не найдя там оружия.
        Открыл глаза, в комнате было светло. Уже утро?
        Сознание возвращалось: он в Ворске, в общежитии… Войны нет, из окружения он вышел, мы победили.
        Глава 21
        Игорь Черняев, инженер из Ворска
        Александр Павлович быстро умылся в общем туалете, быстро позавтракал остатками вчерашних консервов, выпил чаю с печеньем и отправился на завод.
        Ехать нужно было далеко, народу в трамвай в этот утренний час набилось много. Соргина плотно прижала к окну полная дама в пальто с лисьим воротником и такой же шапочке. Она была не виновата - на нее тоже нажимали сзади. Поэтому Александр Павлович вежливо терпел и приветливо улыбался всякий раз, когда дама передавала ему чьи-то деньги за проезд. Впереди стоял высокий молодой человек - косая сажень в плечах. Соргин передавал полученную от дамы мелочь ему - для передачи кондуктору. Парень поворачивался, чтобы взять деньги, Шура утыкался лицом в жесткое габардиновое плечо, дыхание перекрывало. Забрав мелочь, парень разворачивался в прежнюю сторону, и Соргину становилось свободнее дышать.
        Ближе к окраине народу в трамвае стало поменьше. Парень вышел на одной из остановок, дама в лисьем мехе к этому времени уже сидела на освободившемся месте. Кондуктор получил возможность ходить по вагону. Пассажиры получили возможность не передавать по цепочке деньги. Соргин получил возможность глядеть в узорчатое от мороза стекло и думать. Он вспоминал сегодняшний сон.
        В тот день, пятнадцатого сентября 1942 года, выходя из окружения, он встретил раненого советского бойца. Уже рассвело, раненый осколками в руку и в грудь боец, как и он, прятался в лесочке. Он потерял много крови и временами лишался сознания. Идти он уже не мог. Стонал, лежа в кустах. По этому слабому стону и обнаружил его Соргин, не испугавшийся непонятного звука.
        Боец назвался Игорем. Шура, порвав свою рубашку, перевязал его раны покрепче, но кровь все равно сочилась.
        День они провели на окраине леса. Шура заставил Игоря жевать крапиву - она сгущает кровь и снабжает организм витаминами.
        Игорь сказал, что он из Ворска, инженер, по виду он был старше Шуры лет на десять. Ближе к вечеру Игорь признался, что он сражался в штрафном батальоне. Когда немцы начали наступление, их батальон был брошен навстречу им первым. Штрафники должны были прикрывать отступление. Погибли, видимо, все. Раненый Игорь очнулся, когда бой уже утих, вокруг лежали только мертвые. Он стал продвигаться к своим - временами шел, опираясь на палку, временами полз.
        Дальше они шли вместе. Да, Игорь шел, он переставлял ноги сам, опираясь на Шуру, обняв его за плечо… Этот тяжело раненный боец был очень упорен в своем стремлении жить и сделать все, как надо, не стать обузой - в этом он походил на Шуру. Но сознание временами оставляло его. Он стал называть Шуру Федей, говорил несвязное.
        Шура взвалил его на плечи и понес - ноги раненого волочились по земле, сам Шура едва плелся, приходилось часто останавливаться и отдыхать… К счастью, было уже близко.
        Когда вышли в расположение советских войск, для Игоря нашелся врач - Шура сам за ним сходил и привел к раненому. Однако спасти Игоря не смогли. Через час он умер.
        - Гражданин, это вы спрашивали «Заводскую»? - кондуктор обращался к Соргину.
        - Что?! Да-да, спасибо! - Александр Павлович ринулся к выходу и выскочил в распахнутую дверь.
        В отделе кадров завода сидели три женщины. Две были погружены в свои бумаги, третья разговаривала по телефону.
        Соргин безошибочно подошел к третьей: она сидела за самым большим столом возле окна. Минут через десять (все это время Александр Павлович будто бы рассеянно смотрел в окно) она закончила телефонный разговор и отрывисто обратилась к посетителю:
        - Слушаю вас!
        Нелюбезный прием Соргина не смутил. Обладая незаурядной выдержкой и редким упорством в достижении цели, он предпочел нелюбезности не замечать.
        Соргин протянул сидящей за начальственным столом даме свое удостоверение ветерана войны и неожиданно для себя выдал рассказ о том, что является одним из инициаторов создания «Музея боевой славы» своего полка.
        - Вы знаете, конечно, что такие музеи создаются сейчас повсеместно в нашей стране и пользуются всемерной поддержкой партии и правительства! - заключил он.
        Александр Павлович любил игру и нередко импровизировал перед знакомыми сценки, в которых принимал на себя самые разные роли. Сейчас это была роль «заслуженный ветеран, военный высокого ранга в отставке».
        Удостоверение вкупе с безупречной офицерской выправкой посетителя (Соргин каждый день делал утреннюю гимнастику) и упоминание о поддержке на государственном уровне возымели свое действие.
        - Чем же мы можем быть полезны музею? - спросила сидящая перед Соргиным начальница отдела (это он угадал точно) - средних лет дама с модной прической «бублик». И добавила неохотно: - Садитесь, пожалуйста!
        Соргин сел и в той же внушительной манере в высшей степени уверенного в себе человека продолжил:
        - Нам хотелось бы уточнить личные данные одного из бойцов нашего полка. Мы не исключаем, что он жив. Он работал на вашем заводе перед войной в должности инженера. Найти его данные будет нетрудно, так как он являлся ссыльным по политической статье. Вы понимаете, надеюсь, что культ личности Сталина был окончательно осужден на XXII съезде партии, и многие прежде репрессированные нынче соответствующими органами реабилитированы. Мы исправляем свои ошибки! - Он посмотрел на собеседницу гордо.
        Вовремя и с соответствующей интонацией сказанное «мы», как и ожидалось, произвело впечатление. Диалог продолжился в заданном контексте.
        - Ну что ж, - согласилась начальница отдела кадров. - Мы не отказываемся сотрудничать с органами. Задачи партии и правительства для нас важнее всего. Мы вам поможем. Назовите фамилию, имя, год рождения этого человека.
        - Нам известен только примерный год рождения. Где-то в диапазоне 1916 - 1921. Думаю, на вашем заводе перед войной работало не так уж много ссыльных инженеров.
        Дама некоторое время рассматривала Александра Павловича с недоверием. Однако седеющая грива некогда черных волос вкупе с усами генералиссимуса и жесткая, самоуверенная манера поведения отставного военного преодолели все.
        Самые неожиданные мысли зародились в ее украшенной «бубликом» голове. Действительно ли он в отставке? То, что пришел в штатском, ни о чем не говорит.
        Выдержав паузу, женщина понимающе кивнула и вышла в смежную комнату.
        Посетитель терпеливо ждал, и его терпение было вознаграждено. Минут через пятнадцать она вернулась с папкой в руках.
        - Да, ссыльный инженер с таким годом рождения у нас на заводе был только один, в прошлом студент МГУ. Вначале его взяли токарем, а через год перевели на инженерную работу. Это Черняев Игорь Владимирович, 1918 года рождения. Сослан в Ворск в 1938 году на срок пять лет по 58-й статье. В 1941-м ему было разрешено искупить вину в местах боевых действий. Пошел добровольцем, был направлен для прохождения службы в штрафной батальон.
        - Черняев? - переспросил Соргин.
        - Да, - строго, как подобает по уставу, кивнула женщина. - Черняев Игорь Владимирович.
        Ее прямой, открытый взгляд был устремлен на сталинские усы Соргина. Она хотела отдать честь этим замечательным усам, но вовремя вспомнила, что на ней нет фуражки.
        Глава 22
        Неслучайные совпадения
        Обыск во флигельке, проведенный через два дня после визита к майору Павлову доцентов Евлампиева и Соргина, не дал ничего.
        Два дня сержант Бескоровайный честно наблюдал за воротами в дом тети Томы (тьфу, гражданки Козодаевой то есть). Как велел Павлов - особенно тщательно ночью. Никто там не ходил. Дочка тети Томы Вера один раз пришла, внучка Таня один раз прибежала, да сама тетя Тома в магазин вышла. Больше никого не было.
        Если честно, Бескоровайный надеялся ночью увидеть кикимору. Но та тоже не появилась - да и откуда, Святки давно уже прошли, Масленица скоро.
        Через два дня Павлов решил сделать обыск. Пришел сам, с ордером от прокуратуры. Только тетю Тому напугал сильно. А не нашли, конечно, ничего. Чего тетя Тома так испугалась, Володя Бескоровайный даже не понял. Во флигельке был старый баллон для газа, плита, пара кастрюль, уже негодных… Что получше, конечно, на зиму в дом забрали. Внутри порядок был - Ольга Васильевна и тетя Тома обе аккуратные, а больше никто флигельком этим не пользовался. Банки с соленьями, капусту, огурцы обе держали в домашних погребах, так что зимой во флигелек и незачем было ходить вообще. В общем, бестолковое дело затеял на этот раз начальник…
        - А что мы ищем, Алексей Иванович?! - спрашивал Бескоровайный. - Что искать-то?
        - Не умничай! - отвечал Павлов зло. - Уж не кастрюли дырявые! Ищем то, что преступник хотел похитить, из-за чего Семенову убил!
        После обыска он позвонил Евлампиеву:
        - Ничего там нет подозрительного, Александр Николаевич! Кого там ваша сотрудница могла увидеть ночью, не знаю! Померещилось ей, у страха глаза велики… Не надо по ночам ходить сотрудницам, меньше будет им казаться… Может, сама Козодаева ночью вышла зачем-то со двора… А ваша сотрудница и нафантазировала… Мы только напрасно напугали этим обыском Козодаеву.
        - Что, Козодаева сильно испугалась? - заинтересовался Евлампиев.
        - Да, испугалась сильно, это видно. Нервы у нее никуда!
        На том и закончили разговор.
        Поразмышляв, Евлампиев отправился в церковь. Литургия уже давно закончилась, отца Рафаила Евлампиев увидел в церковном дворике. Тот направлялся по расчищенной дорожке к воротам. Вышли вместе.
        - Я тоже продолжаю думать про обстоятельства Ольгиной гибели, - ответил отец Рафаил, когда Саша рассказал ему о своих сомнениях. - Ведь она утром того дня была в церкви… Надеюсь, что бог ее к себе взял, - он перекрестился. - И отец ее, и она были достойными людьми.
        - Отец Рафаил, - спросил Евлампиев. - Я как раз хочу спросить про Ольгиного отца… Есть предположение, что гибель Ольги связана с подарком, полученным от больного беженца, которого ее отец приютил в войну… Ведь вы и беженца того знали? Не мог ли он оставить после себя какую-то дорогую вещь?
        Отец Рафаил остановился на дорожке.
        - Я с ним беседовал неоднократно. И, как ни странно, хорошо его помню. Это был бедный человек и очень больной. Мне не сразу удалось его пристроить - ему помог Василий Павлович, Ольгин отец, принял его из сострадания… Две ночи перед тем он спал в церковном дворе, я старался ему помочь. Постойте - он боялся за свою котомку и, опасаясь умереть, признался мне, что в ней есть нечто для него дорогое. Но это была не материальная ценность. Он очень дорожил какими-то записями. Дневники, что ли… Просил меня в случае его смерти забрать из котомки тетрадку и передать в Академию наук.
        - В Академию наук?! - изумился Александр Николаевич.
        - Да, он так говорил - еще здесь, в церкви. Я подумал тогда (и сейчас думаю): молодой человек роман какой-то написал или дневник его там… А может, в этих дневниках указано место сокрытия некоего клада?!. Впрочем, молодые люди часто фантазируют. Когда он жил у Летуновского, я тоже навещал его. Но больше он мне ничего такого не говорил. Я думаю, он рассказал о тетради Василию Павловичу. Вряд ли, конечно, этот факт имеет отношение к смерти Ольги Васильевны, царствие ей небесное…
        Вернувшись домой, Александр Второй набрал номер Павлова:
        - Леша, прости, что опять беспокою. Тетрадки какой-нибудь не было там во флигельке? Или вообще бумаг любых?
        - Александр Николаевич, за кого вы меня принимаете?! Не было тетрадки, конечно! Мы бы на нее обратили внимание. По инструкции при обыске мы обязаны обращать внимание на подозрительные, особенно спрятанные в ненадлежащем месте бумаги. Так что не было тетради! Никаких бумаг там не было, кроме пачки прошлогодних газет.
        Павлов старался отвечать спокойно, но чувствовалось, что он раздражен. Этим бессмысленным обыском, спровоцированным заявлением Евлампиева и Соргина, майор навлек на себя неодобрение начальства и смешки подчиненных.
        «Да, подвели мы Лешу… В другой раз обратиться к нему будет трудно», - подумал Евлампиев, и в это время в дверь позвонили.
        Открыв дверь, он увидел Шуру - и не удивился.
        Соргин пришел прямо с вокзала: по дороге было. Он приехал недавним автобусом, отправился домой пешком по улице Победы мимо дома Евлампиева и решил зайти за Сашей. Тот уговорил его хоть немного перекусить.
        Пока гость умывался, Саша разогрел суп.
        Ел Шурка с большим удовольствием, приговаривая:
        - Ты хорошо готовить научился! Это настоящий картофельный суп… Мясо на рынке брал? По восемь рублей?
        Саша иронически кивал:
        - Слава богу, могу себе позволить.
        Ни Соргин, ни Евлампиев принципиально не покупали ворованное, в том числе с мясокомбината. Хотя предложений было множество, и они продолжали поступать.
        Второе Евлампиев не готовил, но суп с большим куском мяса насыщал хорошо. От предложения пожарить яичницу Шура отказался:
        - Дома Маша голубцы обещала, сейчас пойдем к нам.
        Чай тоже пить пока не стали.
        - Понимаешь, я это имя уже слышал, - рассказывал Соргин по дороге. - В первые дни сентября сорок второго мне пришлось одному выходить из окружения, и я встретил раненого бойца. Он назвался Игорем Черняевым из Ворска. Я вывел его тогда, мы пришли к нашим, но он умер от потери крови. Он сказал мне, что воевал в штрафбате. То есть мог быть и ссыльным! Бывают ли такие совпадения?!
        - В жизни все бывает, даже самое невероятное! - подтвердил Саша.
        - То, что ты узнал от отца Рафаила про тетрадку, тоже крайне важно. И удивительно - тут каждое лыко в строку. Если принять за аксиому, что штрафник Игорь Черняев, которого я похоронил тридцать лет назад, и инженер Игорь Владимирович Черняев, друг Федора Двигуна, одно лицо, особое значение приобретает следующий факт: в бреду, называя меня «Федя», Черняев то и дело возвращался к какой-то важной тетради, говорил, что на меня, то есть на Федора, надеется…
        Глава 23
        Год 1942-й. Миссия Федора Двигуна
        Больной замолчал, собираясь с силами. Дышал он трудно, прерывисто.
        Старик молча смотрел на тетрадь. Похожие конспекты университетских лекций его дочь Ольга хранила до сих пор в старом сундучке под кроватью.
        И что с ними делать, зачем они?
        Василий Павлович продолжал смотреть вопросительно. Медленно, тихо, с паузами, чтобы восстановить дыхание, больной начал рассказывать, и рассказ оказался длинным.
        Тетрадь принадлежала некоему Игорю Черняеву, проработавшему более двух лет в одном цехе с Федором.
        В Ворск Черняев прибыл в 1938-м, в ссылку. В Ворск иногда попадали политические ссыльные из Москвы, что было, конечно, для них везением - Ворск город большой, культурный. Черняев учился на мехмате в МГУ и в ссылку был отправлен за какую-то малую провинность: кажется, просто не донес на другого студента, рассказавшего политический анекдот. Была и такая статья: «за недонесение». На заводе Черняев первые месяцы работал токарем, потом в инженеры перевели: заметили, что хорошо соображает, да ведь он уже на третьем курсе мехмата был, когда арестовали. Вел он себя замкнуто, на собрания, если заставляли идти, шел, но помалкивал, голосовал как все, не выделялся. Он ни с кем не подружился, что в его положении и не удивляло: ссыльный, никто с ним особенно дружить не захочет. В цехе больше других общался с Двигуном: по возрасту подходили друг другу. Впрочем, Игорь Черняев вел себя не совсем типично для молодого человека: после работы никуда не ходил, с девушками не встречался. Федор как-то раз в самом начале знакомства пытался пригласить его в кино, но тот отказался, сославшись на занятость.
        «Наверное, собирается после ссылки экстерном за университет сдавать, готовится», - уважительно подумал Двигун.
        Сблизились они, когда началась война: оба сильно переживали, что их не берут в армию. Уходили вначале люди их возраста, потом и старше, а они повестки так и не получили. Пошли вдвоем в военкомат - записываться добровольно. Очень просили: хотим бороться с фашизмом на фронте!.. И Черняева взяли - в штрафбат, конечно, как ссыльного. А Двигуну отказали: с туберкулезом никак нельзя!
        Выйдя из военкомата, не сразу разошлись, разговаривали очень откровенно.
        Игорь был воодушевлен, но как-то нервно. Ему на следующее утро надо было уже находиться возле военкомата с вещами. Федор был, напротив, расстроен, подавлен даже: вот какая болезнь, никуда с ней не берут! Игорь утешал его.
        Когда прощались на углу, Черняев сказал, что непременно погибнет, однако не боится, с радостью идет, потому что нет сейчас ничего важнее борьбы с фашизмом. Все остальное неважно, мол. И вдруг, после этих слов, он задумался, замолчал, а потом попросил:
        - Федя, можно мне зайти к тебе сегодня вечером? Проститься, и вообще. Я тебе одну вещь передать хочу, мне это очень надо. С собой на фронт мне ее брать нельзя - там все может случиться. А она к немцам не должна попасть. Очень важно ее сохранить.
        Федя с радостью согласился. Он Игорю завидовал - что взяли его, но и жалел: почему-то тоже поверил, что тот погибнет, что последний раз они встречаются.
        Вечером Черняев пришел. Молодые люди пили чай из сушеной моркови и разговаривали. Не о войне, не о фронте - просто так, о себе, о собственной жизни, о главном в ней.
        Черняев был на себя не похож - так открыт. Он рассказывал о себе откровенно, как можно только перед смертью. Сказал, что в четырнадцать лет сильно увлекся теорией аэродинамики. В 1931 году он попал на лекцию Циолковского в Физико-химическом обществе и с тех пор ни о чем другом не мог думать. Страшно жалел, что не решился подойти к ученому.
        - Представляешь, мы ведь могли познакомиться… Я бы позже мог и в Калугу к нему съездить, и о своих идеях рассказать…
        Двигун тоже о себе рассказал - о туберкулезе, который есть у них в семье, о недавней смерти матери. После ее похорон Федя особенно остро стал переживать, что его не берут в армию. Вот и сейчас: Игоря взяли, а его нет. Он считал, что, несмотря на болезнь, мог бы пользу на фронте принести. Тогда еще туберкулез у него не перешел в открытую форму, это случится немного позже - толчок даст пеший и голодный переход беженца из Ворска в Б. Ослабленный болезнью организм не выдержит таких испытаний.
        А тогда Федя был очень расстроен отказом в военкомате, принимая его за недоверие к непролетарскому происхождению. Как тогда, когда его не приняли в комсомол. Болезнь свою он чувствовал еще не сильно. Они говорили, совсем забыв про туберкулез Федора.
        Игорю пришлось подробно рассказывать о Циолковском: оказалось, что Федя про Циолковского даже не слышал и все, что говорил Игорь об аэродинамике, было для него внове. Черняев сказал, что, когда сослали, лишь в первый момент остро переживал невозможность из-за политического обвинения продолжать учебу в университете.
        - А потом, ты знаешь, я решил, что буду как Константин Эдуардович. Ведь он самостоятельно учился! Самоучка, можно сказать! И я решил так же. Я очень много работал уже здесь, в Ворске. И ты знаешь, мне кажется, я чего-то достиг. Я нашел, как осуществить некоторые мечты Циолковского. Это реально, хотя ты вряд ли поверишь. Это можно осуществить в реальности! Если бы я мог показать ученым…
        И вот тут Черняев достал из сумки тетрадь.
        - Возможно, эта тетрадка изменит мир! - сказал он.
        Он обращался с ней как с величайшей ценностью. Дал Федору в руки - посмотреть.
        Федя в формулах ничего не понял, однако проникся их важностью. Он пообещал, что сохранит тетрадь и, как только это станет возможным, отвезет в Москву, покажет ученым, специалистам по аэродинамике.
        Все это рассказал Василию Павловичу Летуновскому умирающий ворский беженец Федя Двигун июльским днем 1942 года. Во флигельке было не слишком жарко - солнце уже переместилось за пределы узенького окна, дверь, занавешенная от мух марлей, была распахнута - для воздуха. Однако лицо Феди было покрыто каплями пота, к концу рассказа пот стекал на подушку малыми ручейками. Василий Павлович вытирал ручейки сложенным вчетверо полотенцем.
        - Возьмите… эту тетрадь, - говорил, задыхаясь, больной. - Сохраните ее… В память об Игоре. Отдайте потом ученым в Москву… там разберутся. Он говорил… очень важное открытие. Я ему верю. Он необыкновенный… был. Вряд ли он жив. Я чувствую. Скоро мы с ним встретимся… И я расскажу, что с тетрадью все в порядке. Что вы передадите…
        Хоронили Федора Двигуна втроем: отец Рафаил, Летуновский и Ольга.
        На кладбище было тихо, жарко, деревья пахли банными вениками. Июль уже перешел на вторую половину, и листья кленов да ясеней большими запыленными лопастями покачивались над головами, не уменьшая жары. После отпевания постояли молча возле могилки, выпили по рюмке за помин души, закусив испеченным Ольгой блином с лебедой, и отправились по домам.
        Шла война. Другие смерти были еще впереди.
        Глава 24
        Третий сон Александра Павловича
        Немного перекусив у Саши, пошли к Шуре - отметить Сашин приезд уже по-настоящему. По дороге обсудили привезенные из Ворска новости. Потом, правда, обсудили еще раз - уже втроем, вместе с Машей.
        Сидели на кухне, ели приготовленные Машей к приезду мужа голубцы и обсуждали. Поскольку выпили по рюмочке-другой за Шурино возвращение, а приличного вина в Б. было не купить и поневоле приходилось пить водку, обсуждение шло бурно.
        - Тут все одно к одному складывается, - гудел Александр Первый. Действие выпитого проявлялось на нем меньше, чем на других: сказывался опыт, полученный в молодости, когда он воевал в разведке. - И все ведет к тому, что кикимора (условимся так называть) ищет тетрадь, которую Игорь Черняев оставил Федору Двигуну. Мы не знаем, что в тетради. Может оказаться что угодно - от схемы укрытия клада до схемы создания водородной бомбы. Поскольку нам неизвестно, за какого рода ценностью идет охота, мы не представляем себе личность охотника. Но мы уже знаем круг, в котором следует искать! Преступник где-то здесь, недалеко от нас, среди наших знакомых. Наибольшее подозрение у меня вызывает общежитие.
        - Как?! - воскликнула Маша. - При чем тут общежитие?!
        А Александр Второй с горечью согласился:
        - Меня это чрезвычайно расстраивает, ведь там наши коллеги и друзья. Но это так, общежитие подозрительно. - И отпил водки из своей наполовину пустой рюмки.
        - Кстати, - продолжил он, закусив простым хлебом, - подозрительной мне кажется и Тамара Козодаева. Во-первых, в ее дворе Сковородникова заметила кикимору; во-вторых, Павлов говорит, что она уж больно сильно испугалась обыска…
        - Может, и подозрительно, но ведь это не доказательства, - возразила Маша. - Софье Мефодьевне кикимора могла померещиться со страху, а второй аргумент вообще несостоятелен: обыска любой испугается…
        - Это так, - кивнул Шура. - Но ведь надо учесть и то, что она ближайшая соседка Ольги. Она и Федора Двигуна видела, помнить его должна. Все на ее глазах происходило. А не знает якобы ничего. Чего-то она недоговаривает… Я вот и про зятя ее думаю в этой связи… Я, признаться, совсем мало Геннадия Ивановича знаю, хотя живем и работаем рядом столько лет… А почему он защищаться не стал? Он ведь, кажется, учился в аспирантуре?
        - Ну, тут дело простое… - улыбнулся Александр Второй. - Не защищаются по разным причинам. Но в данном случае по самой простой. Не потянул наш Геннадий, вот и все дела. Это б и ничего, не один он такой. Можно и без степени работать. Плохо то, что он из-за этого переживает. Денег, говорит, не хватает. Он машину мечтает купить. Кстати, теща ему помогает, как может, - все для них делает, для его семьи… Геннадий Иванович, в общем, нормальный. Спокойный такой. Если ты его подозреваешь, то вряд ли.
        Засиделись поздно. Соргины хотели оставить Александра Николаевича ночевать, Маша уже пошла было за бельем, чтобы постелить ему на диване в гостиной, но он оставаться не захотел.
        - Я поеду домой на такси! - сказал Евлампиев. - Знаете ли вы, что теперь у нас в Б. можно вызвать такси? И приедет за вами прямо к вам домой в течение часа! Вот такое у нас теперь, говорят, удобство, стоит опробовать, верно ли это. У меня есть номер, сейчас и опробуем.
        Такси приехало даже быстрее, чем ожидали, через полчаса.
        Супруги вышли проводить Сашу. Луна была полная, ее свет мешался со светом фонаря возле дома Соргиных - фонарь казался слабым отражением луны. Световая дорожка лежала на сугробах.
        Проводив друга, Шура с Машей вдвоем быстро помыли посуду и отправились спать.
        Александр Первый сегодня устал, заснул быстро и спал крепко. Слабо отражались в глубине его сна лишь недавние события: шелест шин увезшей Александра Второго машины, световая дорожка на сугробах.
        Как спокойно, как тихо вокруг! И будто бы он идет по следу уехавшей машины, по световой дорожке мимо сугробов. Вот ворота в общежитие - большое и неуклюжее деревянное здание погружено во тьму, ни одно окно не светится. Но как-то тревожно Александру Павловичу: что там, внутри, в этой кромешной темноте?
        Он вглядывается в окна - глянцевая темнота да отсвет луны… И хочет уже Шура повернуть, вернуться домой, где так спокойно спать рядом с Машей, где шторы плотно задернуты, и свет лишь чуть-чуть проникает в спальню… И вдруг он услышал собачий лай. Лаяла совсем маленькая собака. «Белка, собака Безухина…» - узнал он. А вслед за собакой и кот замяукал, да так громко, с завываниями. «У Заболотского есть кот - Котяра», - всплыло в памяти. Звери кричали оттуда, из общежития. Там что-то случилось!..
        Эта тревожная мысль разбудила Александра Павловича.
        В спальне было тихо, темно. Совсем слабая полоска света пробивалась из-за задернутых штор.
        Соргин осторожно, чтобы не разбудить жену, встал с кровати и босиком вышел в коридор. Там он надел прямо на пижаму старую куртку, в которой чистил снег, натянул шерстяную трикотажную шапку, связанную Машей, сунул босые ноги в полосатых пижамных брюках в ботинки и вышел на улицу.
        Он шел по расчищенной дорожке, по световому лучу туда, к общежитию. Неуклюжее приземистое здание темнело на снегу. Глянцевая темнота за окнами, да отсветы луны.
        Александр Павлович подошел к двери, подергал. Прасковья Ивановна обычно запирает на ночь на большой засов…
        Да, заперто, внутрь не войти. И вдруг там, внутри, залаяла Белка. Тихо, потом громче. И Котяра подхватил, завыл. Совсем как в его сне, только наяву, звери звали на помощь. Потом послышался еще какой-то невнятный шум, звуки борьбы.
        Соргин прислушался - похоже, это в квартире Пафнутьевых. Подошел к окну. Он натянул трикотажную шапочку на лицо, прикрыв его таким образом от стекол, спустил рукава куртки так, что они отчасти закрыли кисти, сжал кулаки, прижал локти к пояснице и по-солдатски кинулся телом на окно. На фронте ему приходилось такое проделывать. В результате броска он оказался в незнакомой комнате.
        Глава 25
        Короткое замыкание
        В комнате было совершенно темно, но глаза Соргина уже освоились в темноте. Ящики письменного стола были выдвинуты, валялись какие-то бумаги. Два человека сцепились возле стола. В одном легко угадывался Геннадий Иванович Пафнутьев - полуголый, в трусах и майке. А второй была женщина - высокая, неуклюжая, с широкими плечами, в длинной юбке и в теплом платке.
        Побеждала женщина. Она была в полумаске.
        «Как в оперетте «Мистер Икс», - подумал Соргин.
        Чувство юмора никогда не отказывало ему.
        Обеими руками женщина вцепилась в волосы Пафнутьева и методично била его головой об стол. По всей вероятности, он был уже без сознания - руки безвольно обвисли, ноги подгибаются.
        Соргин включился в битву мгновенно - кинулся на даму, оттолкнул ее от Пафнутьева. Как только «дама» отпустила его, Пафнутьев упал. Сама же она от толчка Соргина не упала (она была много крупнее Александра Первого), а побежала в коридор, к дверям.
        Проследив ее движение, Соргин кинулся, однако, не за ней, а к Геннадию Ивановичу: тот лежал неподвижно, как мертвый. В коридоре уже слышался топот ног, хлопали двери. Вскоре квартира Пафнутьевых наполнилась народом, кое-кто светил фонариком, у других в руках была свеча. Поднялась суета. Сбежавшиеся соседи кричали на разные голоса.
        - Что случилось?! Почему нет света?!
        - Что с Геннадием?!
        - Ему плохо! Это инфаркт!
        - Включите же наконец свет!
        - Позвоните в энергосбыт!
        - Вызовите «Скорую»!
        - Милицию надо вызывать!
        Стало очень шумно и от фонариков светло. Громко лаяла Белка, переговаривались, шумели люди.
        - Александр Павлович!! А вы как здесь оказались?!! - кто-то наконец узнал Соргина.
        - Шура, что случилось? Почему ты здесь? - к нему подошел Безухин.
        - Срочно вызывайте «Скорую» и милицию! - ответил всем Александр Первый.
        Софья Мефодьевна Сковородникова, очень испуганная, тоже протиснулась к нему. От волнения и страха она не могла вымолвить ни слова. Она ничего не понимала.
        - Все будет хорошо. Утром позвоните Маше! - услышала она.
        Пока Пафнутьева осматривал врач, приехала и милиция. Командовал дежурным расчетом из двух человек сержант Бескоровайный.
        Первым допросили Соргина.
        - Мне не спалось, и я вышел на воздух, прогуляться возле дома, - начал он. - Когда дошел до общежития, услышал шум: лай собаки и шум борьбы. Я решил, что это ограбление и, разбив окно, проник в помещение. Неизвестное лицо (женщина или, возможно, мужчина в юбке) избивало Пафнутьева. Пафнутьева я узнал, а его противника (или противницу) - нет. Когда я оттолкнул «женщину» от потерпевшего, она убежала.
        - Куда она убежала? - спросил Бескоровайный.
        Он был расстроен: дремал бы сейчас в «дежурке», а тут вон что - самого Александра Первого придется, видно, задерживать! И как начальство на это посмотрит? Тот же майор Павлов с ним в друзьях…
        - В коридор, в сторону входной двери.
        - Но ведь дверь на ночь была заперта?
        - Насчет квартирной двери не знаю, - ответил Соргин, - поскольку заперта была коридорная дверь, я проник через окно.
        - Как же проникла в помещение та женщина?
        - В квартиру ее мог пустить сам Пафнутьев… Или она могла открыть дверь - надо проверить замок.
        - Это мы сами знаем! Проверяют уже! - недовольно ответил Бескоровайный. А сам подумал: «Что ей замки - кикимора это, к гадалке не ходи, - она при любом замке пролезет! Кто ж ее найдет!»
        Бескоровайный допросил и остальных. Женщину никто не видел. Когда услышали шум и прибежали, Пафнутьев лежал без сознания, а Соргин измерял ему пульс.
        Неожиданную инициативу проявила Прасковья Ивановна.
        - Вера-то с дочкой в Грибановке ночует! - пояснила она, хотя Бескоровайный не спрашивал. - И Гена с ними поехал - у брата евонного день рожденья. А как он дома оказался, чего вернулся - неизвестно! Я в одиннадцать часов дверь коридорную засовом заложила. Значит, он раньше вернулся!
        - А почему света нет в общежитии? - спросил Бескоровайный.
        Никто не знал.
        - Видимо, произошло короткое замыкание, - ответил за всех Безухин. - Это надо выяснить - что с проводкой, не смотрели еще. Когда раздался шум, я побежал, свет включить, конечно, пытался, но электричества не было. А что там с проводкой или с пробками - надо разбираться теперь.
        - Ни в одной квартире света нет?
        - Да-да, ни у кого нет света! Там Заболотский уже полез, пробки смотрит в коридоре, - зашумели все.
        В это время зажегся свет.
        - Пробки вылетели! - объявил Заболотский, появившись в дверях.
        Бескоровайный вновь обратился к Соргину:
        - Извините, Александр Павлович, я должен вас задержать, - буркнул он, глядя в сторону. - До утра, по крайней мере. А там майор Павлов разберется.
        Соргин молча протянул руки, чтобы на них надели наручники.
        Глава 26
        Хмурое утро, или Обстоятельства проясняются
        Бескоровайный не стал беспокоить Павлова ночью, однако, после раздумий, все же разбудил его рано утром, еще шести не было. Телефонным звонком. Доложил о случившемся.
        Майор сразу же начал действовать. Прежде чем допрашивать задержанного, он отправился в общежитие.
        Возле двери в коридор он увидел Веру Пафнутьеву. Заспанная Прасковья Ивановна открывала ей. Пафнутьева только что вернулась из Грибановки. Ей сообщили о беде, произошедшей с мужем, и тот самый брат, день рождения которого сегодня собирались отмечать, привез ее на машине.
        Дверь в квартиру была опечатана. Майор сам снял печать, предварительно ее хорошо осмотрев. Все было в порядке. Они вошли вместе.
        Поскольку еще не рассвело, Вера сразу включила свет, электричество работало.
        При ярком свете стало видно, что глаза у женщины заплаканные. Она рассказала, что отправились они на день рожденья вчера днем всей семьей и собирались там заночевать.
        - Почему же муж оказался ночью дома? - спросил Павлов.
        - Он вспомнил, что мог оставить включенным утюг, и вернулся. Уже поздно уехал, последним автобусом. То есть домой должен был прийти пол-одиннадцатого. Назад, конечно, ехать было уже поздно. Он намеревался утром вернуться в Грибановку.
        - Кто знал о том, что квартира будет ночью без жильцов? вы кому-нибудь говорили об отъезде?
        - Да все знали! Какой тут секрет? И я говорила, что в Грибановку едем, и Гена не скрывал, что брату сорок лет… В общежитии все знали! Видели многие, как мы выходили - с подарками, с вещами.
        - Пропало ли что-либо у вас в квартире? Проверьте, пожалуйста!
        Вера долго рылась в комоде, прикрывая его содержимое от милиционера.
        - Нет, не пропало. Деньги здесь лежали, они целы.
        - Было ли в квартире еще что-либо ценное?
        Женщина пожала плечами.
        - Нет, ценного больше ничего не было. Золотое колечко есть, так оно у меня на руке. Цепочка - тоже на мне, мы ж на день рожденья ехали, я все лучшее надела.
        Павлов обратил внимание, что разорен только письменный стол: вещи в шкафах никто не трогал, а стол был разворочен, бумаги валялись на полу.
        - Что ваш муж держал в письменном столе?
        Вера смутилась, тень надвинулась на ее лицо. Но она быстро справилась с собой:
        - Он же преподаватель… Там, конечно, и конспекты были, и списки студентов, и диссертация его… Он диссертацию писал.
        Павлов задумался. У Пафнутьева он тоже учился. Так, ничего особенного. Скорее, слабый преподаватель. Случалось, не мог решить задачки, которые не представляли большой сложности для способных студентов - например, для Павлова. При этом незлой. Оценки завышал, двоек не ставил, поэтому студенты относились к нему в целом хорошо. Однако вряд ли его диссертация так ценна, чтобы грабеж из-за нее устраивать… Соргину она уж точно не нужна.
        Майор усмехнулся.
        - Вера Петровна, - сказал он, - посмотрите хорошо и не спеша, что у вас пропало. Может быть, обнаружите какую-то пропажу или вообще нечто особенное. Я пока, если вы не против, замок ваш хорошо осмотрю и с другими жильцами поговорю.
        Замок, конечно, был самый простой и свидетельствовал о том, что его открывали отмычкой. Впрочем, то же самое ему и Бескоровайный говорил, только у того сомнения были - может, это не сейчас, давно неподходящим ключом открывали. Нет, свежие царапины.
        «Уже нестыковка, - подумал майор. - Соргин влез в окно, разбив стекло. Так он сам утверждает, и это подтверждено фактами. Кто же незаконно проник в дверь?»
        Было еще очень рано. Будить жильцов Павлову не хотелось. Он решил побеседовать с Прасковьей Ивановной - она только что дверь им открывала, вряд ли заснула опять - вон полоска света под дверью, электричество включено.
        Прасковья Ивановна действительно больше не ложилась. В байковом халате и теплой фуфайке (в комнате было прохладно) она сидела возле стола, задумчиво глядя в окно. Увидев Павлова, нисколько не удивилась.
        - Входи, садись. А я вот сижу жду, когда ж ты ко мне зайдешь.
        - Почему ждете? Есть что сказать?
        - Ну, смотря что ты спрашивать будешь. Что-то и знаю, может.
        - Хорошо. - Майор достал бумаги, начал записывать. - Знали ли вы, что Пафнутьевы всей семьей будут ночевать в Грибановке?
        - Знала, конечно. Вера рассказывала, что на день рожденья к брату евонному едут и заночуют тама.
        - К евонному - это Геннадия брату?
        - Ну да, хозяйскому, значит. К брату хозяина. У его Николаем брата зовут, в Грибановке живет…
        - Достаточно о брате. Кроме вас, кто знал об отъезде семьи?
        - Да все знали. Вера еще дня за три говорила, что дочка школу один день пропустит, сокрушалась. А не ехать - нельзя. Круглая дата, сорок лет брату исполняется. Веру и помочь просили с готовкой. И…
        - Ну хорошо, хорошо… Достаточно. А видели ли вы, когда Геннадий Пафнутьев вернулся вечером?
        - Нет, этого не видела… Как он проскочил?.. Я, наверное, телевизор смотрела, вчера кино было хорошее, вот и не услышала. Но закрыла я дверь ровно в одиннадцать. Наши все дома были. Значит, он до одиннадцати еще вернулся.
        Прасковья Ивановна несколько десятилетий проработала в институте уборщицей. Убирала и в этом общежитии, еще когда оно было студенческим, сразу после войны. В те годы и закрепилась за ней обязанность закладывать дверь на ночь огромным, во всю дверь, дубовым засовом. Выйдя на пенсию, она по собственному желанию сохранила за собой эту обязанность. Жильцы с закрытой на засов дверью охотно смирились, никого это не смущало. Комната Прасковьи Ивановны располагалась при входе. Если кто приходил позже одиннадцати, стучали ей в окно, будили. Да и днем Прасковья Ивановна, когда не смотрела телевизор, смотрела в окно - кто вошел, кто вышел. Кажется, окно ей нравилось больше телевизора: это была живая жизнь. Она знала обо всех передвижениях жильцов - кто, с кем, когда и где.
        - А свет когда погас? Электричество во сколько выключили?
        - Этого не знаю. Я в начале двенадцатого ложилась, свет был. Телевизор работал. Я выключила и легла.
        - А проснулись от чего?
        - Ночью безухинская Белка залаяла. Ну, это ничего, она иногда лает, не так часто. Федора говорит: «На кота Заболотского». Кот где, а собака где… Чего ей на него лаять? А тут тем более наоборот: вначале Белка залаяла, а потом Котяра заорал… Потом слышу: стекло зазвенело, закричали… Я встала, а света нету! Пока свечку зажгла, пока дошла… Там уже все собралися. Окно разбито. Гена лежит как мертвый, а Александр Павлович рядом сидит, пульс ему щупает. Все другие подойти боятся, не понимают, что произошло - стоят, смотрят.
        - Прасковья Ивановна, а не заметили вы: все жильцы собрались там у Пафнутьевых? Все прибежали на шум или отсутствовал кто-то?
        - Все пришли! Подожди, сейчас вспомню лучше. Безухин был, и мать потом подошла, Заболотский, Сковородникова, Родионовы оба были, Виталик, шофер, и жена подошла, Акиньшин был, со мной рядом стоял, Рыбкины все были, и дети прибежали даже, тоже в дверях стояли, Валя-библиотекарь была с мужем… Да, все были. У нас тут одиннадцать квартир всего.
        - А дверь коридорную когда открыли?
        - Ну, когда только шум послышался, дверь закрыта была. Я сразу посмотрела, как вышла в коридор, у меня ж свеча в руках: дверь закрыта. Что там за шум, думаю? Открыли сразу после того, когда «Скорая», а после нее сразу милиция приехала. А когда увезли Гену и милиционеры тоже уехали, наши разошлись все по квартирам, я опять закрыла. И вот только сейчас открыла тебе с Верой.
        - Спасибо! - сказал Павлов и стал собирать свои бумаги.
        Шел уже девятый час утра. Он заторопился: нужно было еще раз поговорить с Пафнутьевой.
        «Не ушла ли? - подумал Павлов. - Она ж сейчас в больницу побежит».
        Но женщина была еще дома. Она успела немного прибрать, бумаги на полу не валялись.
        - Обнаружили какую-нибудь пропажу? - спросил майор.
        - Нет, обнаружила находку! - вид у нее был встревоженный. - Не стала даже трогать до вашего прихода. Посмотрите сами!
        Вера повела его в коридорчик и распахнула дверь в туалет. Помещение было небольшое: унитаз, железная раковина с краном, маленькая тумбочка в углу. На трубе висит половая тряпка, за унитазом стоит ведро. На тумбочке тоже какая-то тряпка валяется, всю тумбочку прикрывает…
        Павлов вопросительно посмотрел на Пафнутьеву.
        - Вот это! - она указала на тумбочку. - Это юбка какая-то. Но не наша, у нас такой не было!
        Майор внутренне ахнул. Это была настоящая удача!
        Надев перчатки, он аккуратно расправил юбку. Сильно поношенная длинная суконная юбка, в каких часто ходят старухи в Б.
        - Вы раньше видели когда-нибудь эту юбку? - спросил он.
        Вера замялась:
        - Не знаю, конечно… Но вот что я думаю: у нас тут смешное приключение было под Новый год. Виктор Безухин постирал юбку матери - а Федоре Маркеловне за девяносто уже, юбка - название одно, ничего хорошего… Повесил во дворе, а она пропала. Снял кто-то, пьяница какая-то, мы так считали. Смеялись: кому ж такая юбка нужна-то! Может, и не та, но похожая была.
        Майор взглянул на часы.
        - Вера Петровна, а нельзя ли позвать Федору Маркеловну, да и Виктора Игнатьевича тоже (Безухина майор знал, тот в свое время ему немецкий преподавал). Пусть они посмотрят - может, узнают юбку.
        Безухин с матерью пришли быстро. Оба были очень удивлены находкой. Старуха заволновалась.
        - Моя это юбка! - восклицала она. - Вон и подол подшит зеленой ниткой, это я так подшивала, черных не было. Только она мне теперя не нужна, после пьяницы этой я ее не надену! Может, она заразная! Ее теперя сжечь надо в печке! А мне сын новую купит.
        - Куплю, куплю, - соглашался Безухин. - Ты только не волнуйся, мать!
        - Мы ее сами сожжем, Федора Маркелова, - согласился Павлов. - Только попозже. А пока она у нас будет как вещественное доказательство проходить.
        Майор был очень доволен: ну вот и продвинулось такое сложное дело!
        Глава 27
        Майор проявляет осторожность
        Когда Павлов подошел к своему отделению, его там уже ожидали жена Соргина Мария Борисовна и Евлампиев, а также с ними почему-то была молодая преподавательница с литфака Софья Мефодьевна Сковородникова.
        Марии Борисовне об аресте мужа сообщила Сковородникова.
        В эту ночь Софья Мефодьевна почти не спала. Все думала: звонить Марии Борисовне ночью или дождаться утра. Александр Первый сказал «позвоните утром», то есть нужно было дождаться девяти или хотя бы восьми…
        Она позвонила в шесть. Оказалось, Мария Борисовна уже не спала и очень волновалась: куда же Шура пошел так рано? И записки никакой не оставил… Сонин рассказ (Сковородникова прибежала тотчас же) ее отнюдь не успокоил. Она стала звонить Евлампиеву, подняв с постели и его. Тот решил, что нужно сейчас же идти к Павлову. А Софья Мефодьевна увязалась с ними.
        - Все, все в порядке! - воскликнул майор, едва увидев эту группу (они сидели на стульях в коридорчике перед его кабинетом). - Сейчас будем оформлять освобождение! - обращался он, конечно, главным образом к Евлампиеву.
        Александра Первого привели по его приказу минут через десять. Александр Второй тотчас начал шутить по поводу костюма задержанного - полосатая ночная пижама.
        - Симпатичный костюмчик ты выбрал для прогулки! Видно, спать к Пафнутьеву шел?
        - Это мне здесь выдали, - с серьезным видом ответил Шура, - здесь такая форма, в полосочку, это всем известно.
        - Материя только тонковата! Наверное, хорошо в обезьяннике топят?
        - Сашка, хватит издеваться, он же и впрямь замерз! С четырех часов сидел! Это ж почти пять часов на холоде в легкой пижамке! - прервала Маша. - Шура, на, надевай, я захватила тебе свитер!
        Все вытаращили на нее глаза.
        - Маша, нет слов! Вот это предусмотрительность! - воскликнул Шура. - Но лучше бы ты захватила мне какие-нибудь штаны! Наверх у меня имеется куртка, а вот штанов нет.
        - Что-то вы сильно развеселились, - прервал майор Павлов. - Еще документы не оформлены!
        - На печального и вошь лезет, так что грустить вредно! - бодро ответил ему «зэк» в полосатых штанах.
        Принесенный женой свитер он уже натянул на себя, а свою старую куртку повесил на специальную вешалку в углу - там и другие верхнюю одежду разместили. Стулья пришлось внести в кабинет из коридорчика, в кабинете на всех не хватило.
        - О! В свитере тепло! - воскликнул Александр Павлович, удобно усевшись на стул. - Спасибо, Машенька! В свитере я еще одну ночь могу тут переночевать при необходимости. - И обратился к майору: - Алексей Иванович, как Пафнутьев? Есть ли надежда, что останется жив?
        - Пафнутьев в реанимации, в себя не пришел, допрашивать нельзя. Но врачи уверяют, что жить будет. Вовремя вы подоспели, Александр Павлович! Каюк бы Пафнутьеву, если б не вы!
        - Так вы поняли?! - воскликнул Александр Первый. - вы все-таки разобрались в том, как все это было!
        - Конечно, поняли, Александр Павлович. Иначе б я не смог вас так легко отпустить. Дело начинает проясняться. Вы не поверите: кикимора оставила в квартире Пафнутьева свою юбку! Это серьезная улика! Кроме того, есть следы в замке и еще кое-что…
        Немая сцена была ему ответом. Воспользовавшись минутой затишья, Павлов звонком вызвал дежурного милиционера и со словами: «Купи, пожалуйста, булочек или пирожков к чаю», дал ему пять рублей, а сам тем временем включил электрический чайник.
        За чаем они сидели долго. Сначала Павлов сказал о новой версии в связи с вновь открывшимися обстоятельствами. Рассказ выглядел примерно так:
        Действующий в городе преступник (на нем убийство Семеновой и покушение на Пафнутьева) орудует в маскарадном костюме кикиморы. Готовиться к преступлению он начал еще до Нового года - в это время он снял с веревки стираную суконную юбку Федоры Маркеловны Безухиной, сделав ее основной частью своего костюма. 14 января он при странных обстоятельствах с неизвестной целью убивает Семенову, а еще через несколько дней совершает покушение на Пафнутьева. Покушение тоже могло закончиться убийством - его предотвратил Соргин. По всей вероятности, в обоих случаях имела место неудачная попытка ограбления.
        О преступнике известно уже немало. Во-первых, с большой долей вероятности можно утверждать, что он живет в преподавательском общежитии.
        В пользу этого говорят следующие факты. Первое. Когда Соргин его оттолкнул от Пафнутьева, он побежал к двери. Но из коридора на шум в квартиру уже входили другие жильцы. Преступник зашел в туалет, сбросил юбку, платок и маску. Маску и платок он, вероятно, спрятал на себе, а вот юбку (она толстая, суконная) не сумел никуда запихнуть - времени уже не оставалось. И он бросил ее на тумбочке в туалете, а сам вышел. То, что никто не обратил на него внимания, свидетельствует о том, что это человек в общежитии привычный, один из проживающих здесь. Есть и второе подтверждение этому. Дверь в коридор была заперта с одиннадцати часов. Открыли ее, только когда приехала «Скорая». В этот промежуток извне преступник проникнуть в дом не мог! А он еще, прежде чем зайти в квартиру, выбил пробки во всем доме - тоже время надо. Это все можно было сделать при условии, что человек здесь живет. И третье. Преступник выбрал для незаконного проникновения ночь, когда квартира пустовала. Лучше всех об отсутствии жильцов были осведомлены соседи. Пафнутьев же вернулся случайно, никто из соседей этого не знал - неудивительно,
что не знал и преступник. Квартиру Пафнутьевых он выбрал для ограбления, потому что соседям было известно, что Геннадий Иванович давно собирает деньги на автомобиль.
        Грабитель открыл замок подобранным ключом (замок несложный, ключ подобрать легко), прошел с фонариком к столу и, не зная, где лежат деньги, начал их искать в столе. Пафнутьев проснулся и кинулся к вору. Завязалась борьба. Дальнейшее нам известно со слов уважаемого Александра Павловича.
        Все трое повернули головы к Соргину. От выпитого чая с булкой не спавший всю ночь узник посвежел.
        Когда он заговорил, голос его звучал бодро:
        - Будучи согласен с Алексеем Ивановичем по основным положениям его версии, я позволю себе возразить относительно только одной детали. У нас с Александром Николаевичем имеется предположение о предмете, за которым охотится преступник, - начал он. - Это не деньги. Это тетрадь, которую доверил в 1942 году беженцу Федору Двигуну сосланный из Москвы в Ворск инженер Игорь Черняев. Мы провели собственное расследование и пришли именно к этому результату. Что там, в тетради, мы, к сожалению, не знаем. Почему она так необходима преступнику - непонятно. Однако из обстоятельств преступлений в пользу нашей версии говорят некоторые факты. Во-первых, оба пострадавших (и Семенова, и Пафнутьев) не были богатыми людьми. Оба они являлись старшими преподавателями без ученой степени - всем хорошо известна их зарплата, она меньше средней по стране. Так что выбор грабителя не совсем понятен. Во-вторых, оба преступления связаны с домом Летуновского. Не будем забывать, что теща Пафнутьева проживает в том же доме, что и ставшая ранее жертвой преступника Ольга Васильевна. В-третьих, в квартире Пафнутьева преступника
интересовал именно письменный стол. Да, все в общежитии знали, что Геннадий Иванович собирает деньги на машину. Но крупные суммы жители Б. никогда не хранят в столе, их прячут в комод или даже в более укромные места. Грабитель же перерыл письменный стол. Я думаю, что в поисках тетради: ее легко спрятать среди бумаг. Тетрадь он найти не успел или же ее у Пафнутьева не было. Где она может быть сейчас? Я предполагаю, что если не в квартире Пафнутьева, то у его тещи Козодаевой.
        Павлов заволновался.
        - Александр Павлович, в этом флигеле уже провели обыск - нету там ничего!
        - Нет значит нет, - примиряюще сказал Александр Второй. - Может, в доме Тамара держит… А может, и у Пафнутьева… недаром же эта кикимора к нему полезла, она знает что-то!
        - Если версия с тетрадью верна, Козодаева и Вера Пафнутьева находятся сейчас в опасности: преступник, как мы знаем, уже совершал убийства ради этой тетради, - продолжил Александр Первый.
        - В квартире Пафнутьева еще и ребенок! Таня - пятиклассница, она тоже может пострадать! - ахнула Мария Борисовна.
        Шура печально кивнул.
        - В связи с этим у меня есть план, - сказал он. - Мы возьмем его на живца! В качестве живца я предлагаю себя.
        Все посмотрели на него. Не слишком высокого роста, худощавый Соргин с командирскими усами и эйнштейновской шевелюрой на роль живца подходил.
        Однако Маше эта идея сильно не понравилась. Она открыла рот, чтобы возразить, но остановила себя: еще неизвестно, как решат. Остальные сидели тихо, ожидая завершения речи.
        - В моем плане каждому из вас отводится своя роль. Важнейшая - Софье Мефодьевне, - Сковородникова зарделась. Она была в полном восторге от происходящего. И она, она участвует в этих событиях! А будет участвовать еще больше! - Софья Мефодьевна, вы расскажете всем в общежитии, что видели лично, как я украл в комнате Пафнутьева какую-то тетрадку!
        - Что-о-о? - изумилась Соня. - Как вы могли украсть тетрадку? Во-первых, там народу много было. Во-вторых, вообще…
        - Что касается второго пункта («вообще»), то он даже не обсуждается. А по первому отвечу: молча. Просто подобрал на полу, там она валялась, и спрятал под одежду. Все были так напуганы, что не заметили. А вы стояли рядом и увидели. И вы, как бы между прочим, рассказываете об этом. Ну, например, Астровой… и Прасковье Ивановне обязательно… и еще кому-нибудь, на ваше усмотрение. Одновременно Маша собирается в Москву навестить сына…
        Маша удивленно вскинула бровь.
        - Шура, я собиралась поехать в феврале…
        - Ну, и поедешь в феврале… Однако расскажешь всем, кому только можно, что едешь сейчас. А сама одну-две ночи у Евлампиевых проведешь, с Ириной пообщаешься - Ирина ведь уже послезавтра приедет. Саша, ты не будешь возражать, если Маша у вас переночует?
        - Не буду, - кивнул Евлампиев. - Тем более что я уже понял твой замысел. И, скорее всего, мне в это время предстоит сидеть в засаде. Я согласен на этот план лишь в том случае, если буду рядом с тобой!
        - Именно так! - вскричал Соргин. Обычно сдержанный, он иногда все же проявлял сильное волнение. - Ты будешь сидеть в засаде вместе с майором Павловым.
        - Позвольте, - осторожно заметил Павлов, - я своего согласия не давал… Извините, уважаемый Александр Павлович, но высказанные вами предположения о наличии некоей тетради и тем более о связи преступника с событиями времен войны не доказаны. Это всего лишь предположения, - он усмехнулся. - Полет фантазии!
        Наступило молчание. Павлов задумался. И Александр Первый, и Александр Второй были уважаемые в городе люди, большого ума люди, прекрасные специалисты и благороднейшие. Однако эти умнейшие люди один раз уже вовлекли его в сомнительное дело. Он уже ругал себя один раз, что пошел у них на поводу. Обыск во флигеле дома Летуновского начальству не понравился, да и подчиненные шушукались. После того обыска он чувствовал иронические взгляды у себя за спиной.
        Было очень неприятно, когда полковник, начальник Б-ской милиции, отпустил язвительное замечание насчет излишней активности и странных фантазий майора милиции.
        «Нехорошо милиционеру иметь такое бурное воображение», - сказал полковник.
        И Павлов был с ним совершенно согласен: логика - хорошо, воображение - излишне. Но с кем поведешься, от того и наберешься. Эти друзья - Александр Первый и Александр Второй - действовали на него магнетически. Майор еще со студенческих лет уважал их способность к жесткой логике. Однако порой они начинают фантазировать, особенно Александр Первый.
        - Нет, - твердо сказал Павлов. - Извините, Александр Павлович, но ваш план никуда не годится. Наличие тетради - всего лишь предположение, очень сомнительное к тому же. Еще менее доказана связь с событиями тридцатилетней давности. К чему эти фантазии? Имели место две попытки ограбления. Это очевидность. Остальное - фантазии. Если же предположить, что дело и впрямь в тетради, ваш план опасен: что это за ловля «на живца»? Это из художественной литературы… Если тетрадь существует и вы объявите, что она у вас, это крайне опасно для вас. Единственное, что меня успокаивает, - никакой тетради нет и ваших слухов просто никто не заметит!
        Он немного помолчал и решил смягчить свои слова.
        - Не лезьте вы, пожалуйста, в это дело! - сказал он проникновенно, глядя на обоих математиков. - Каждому свое. Преступников должна ловить милиция. Вы, Александр Павлович, уже сильно рисковали один раз, когда в окно к Пафнутьеву прыгнули. Ну, тут поступок смелый, я не спорю. И вы человека, конечно, спасли… - майор замялся. - Однако в другой раз так не делайте! Если б не эта юбка, оставленная в туалете, да не царапины свежие в замке, сидеть бы вам в тюрьме, и я ничем не смог бы помочь! В общем, давайте подписывать бумаги. Вы, наверное, хотите отдохнуть, ведь не спали всю ночь!
        Намек был понят, бумаги подписали быстро. Учитывая пижамные штаны Соргина, майор предложил отвезти его домой на милицейской машине. Однако Шура отказался и предпочел вызвать такси. Мотивировал он тем, что не желает в очередной раз привлекать внимание соседей к своей персоне, раскатывая на машине с приметной синей полосой.
        Павлов все же решил, что доцент обиделся на него. Ладно, на обиженных воду возят. Потом сам поймет, что неправ был.
        Выпроводив гостей, майор тяжело вздохнул и сел писать отчет.
        Отчет дался легко - обнаруженные улики убедительно свидетельствовали о невиновности доцента пединститута Соргина… Напротив, его вмешательство спасло пострадавшего Пафнутьева. Было очевидно, что кто-то раньше его проник в квартиру, используя отмычку. Но кто? И вроде найти преступника теперь не трудно: всего одиннадцать квартир в общежитии, кто-то из жильцов, конечно….
        Павлов под номерами выписал все семьи. Прасковья Ивановна была вычеркнута сразу. Ей и юбку не нужно было воровать, у самой такая же. Сковородникова… Три месяца всего работает, не местная… Длинную юбку у себя нашла бы, зачем ей с веревки снимать. А главное, ростом невелика, худенькая. Вряд ли она могла Пафнутьева мордой об стол колотить… С другой стороны, чего она приперлась-то к нему с Евлампиевым? Ей-то какое дело, она с Павловым едва знакома… Но все ж ее не стоит подозревать. Дальше Заболотский. Приехал три года назад из Ленинграда, там не смог устроиться. Про этого вообще мало что говорят, молчун, докторскую пишет… А чего его Котяра орал еще до совершения преступления? На всякий случай галочку поставил. Родионовы. Он педагогику преподает, вроде хорошие отзывы, ни в чем не замечен. Жена на почте работает. Но все может быть, совсем их снимать с подозрения нельзя. Поставил возле них точку. И так Павлов проанализировал возможность участия в преступлении каждого из жильцов.
        В той или иной степени подозрительны были почти все. Из мужчин он вообще никого не исключил. Наиболее подозрительным казался Безухин. Во-первых, подозрения вызывала история про снятую с веревки старушечью юбку. Не так легко украсть что-либо с веревки во дворе общежития: здесь все про всех все знают и находятся под постоянным наблюдением. Всем известно, что Прасковья Ивановна смотрит в окно не только днем, но нередко и ночью - старушечий сон короток. И Заболотский не спит ночами - типичная сова, он работает по ночам над своей докторской, до утра сидит. И не только сидит. Иногда он выходит ночью во двор, нарезает круги, обдумывая свои гениальные идеи. Вот он и мог снять юбку, кстати… Однако у него комплекция не та - хлипкий, не справился бы с Пафнутьевым. Вряд ли он. Дальше Акиньшин. Ну, этот покрепче Заболотского, однако идейный очень и карьерист. Осторожный к тому же, не станет рисковать. Шофер Виталик - вот кто подозрителен. Грубый и очень себе на уме. Может проявить жестокость. Теперь Безухин. Крупный, сильный мужчина. Он мог пустил слух о пропавшей юбке, а сам припрятать ее от матери и
использовать. И вообще, выглядел он сегодня утром очень подозрительно. Когда майор ему юбку предъявил, он неестественно как-то оживился - удивлялся, ахал… В общем, надо проследить за Безухиным. А для начала допросить его еще раз. Ну, и других тоже, конечно… Не так их и много.
        Глава 28
        Тетрадь
        Весть о случившейся беде застала Тамару Козодаеву врасплох.
        Сообщила ей соседка, мать Вовы Бескоровайного. Тот дежурил ночью, ему и пришлось отправлять Гену в больницу. Утром пришел, матери велел сходить к тете Томе, по-соседски ей рассказать - мол, лежит ваш зять Гена в реанимации, побили его сильно… А сам спать лег.
        Тамара взглянула на часы - уже одиннадцатый. Вернулась ли в Б. Вера? И с кем подрался зять? Выпил, наверное, лишнее на дне рожденья брата в Грибановке. А почему сюда привезли? Обычно он тихий был, не дрался. Скорее всего, и сейчас не виноват. Вечером она Вову расспросит, что там случилось, в подробностях. Он и заступится, если в чем Гену обвинят. Хорошо иметь соседа милиционера, Вова тем более безотказный.
        Подхватилась быстро и побежала к дочери.
        Веру она нашла спокойнее, чем ожидала. Дочь рассказала, что уже была в больнице, Гена в реанимации, к нему не пускают. Состояние его тяжелое. Но врач говорит, что перспективы хорошие, должен прийти в себя. Таня пока в Грибановке, пусть там еще пару дней побудет - в школе Вера все объяснит.
        - А что ж случилось-то? - робко спросила Тамара. - Кто его так? В Грибановке, там пьяниц хватает…
        - Это не в Грибановке, это здесь. Гена вчера вернулся - проверить, выключил ли утюг. Он перед отъездом галстук свой гладил и мог в спешке забыть. А ночью к нам в квартиру грабитель залез! - начала рассказывать дочь.
        Дальше она сообщила все, что знала. По мере ее рассказа Тамара мрачнела все больше, лицо сделалось испуганным.
        Когда Вера дошла до юбки, сброшенной грабителем в туалете, Тамаре стало плохо.
        Приняв валокордин и полежав некоторое время на диване, она поднялась и сказала дочери:
        - Вера, иди-ка ты пока у меня поживи. Боюсь я тебя тут оставлять. Уж больно похоже на то, как Ольгу убили: в длинной юбке, в маске… Кикимора та же бродит.
        Однако Вера категорически отказалась. Она была очень печальна, но старалась не распускаться, держаться твердо.
        - Нет-нет! Я дома буду. Тут и школа рядышком и в больницу близко ходить. Мне сейчас крутиться сильно надо будет, Гену выхаживать. А кикимор я никаких не боюсь, я в них не верю.
        Тамара расстроилась еще больше.
        «Что ж делать-то… - подумала она. - Ведь кикимора эта не успокоится, пока не получит что ей надо…»
        И сказала вслух то, о чем с самого начала беседы думала, но произнести вслух не решалась.
        - Верочка, я за тебя боюсь и за Таню. Таня-то в чем виновата? Кто б она ни была, кикимора эта, ей нужно что-то получить, что у Ольги было, а потом у вас… Ты поняла хоть, догадалась, что ей нужно?
        И вдруг Верочка упала с ней рядом на диван, обняла, заплакала… Как в детстве делала, если кто обидит, уткнулась лицом в шею матери…
        - Мамочка, я сама знаю: это шпион какой-то иностранный, который за тетрадкой беженца охотится. Он нас теперь не оставит. Что ж делать-то? Ах, зачем мы ее взяли?! И толку-то от нее никакого не было, не сумел Гена воспользоваться… Мудрено очень, говорит. Если и разберусь, не смогу доказать, что это я сам придумал. Не поверят мне. Может, в милицию пойти, признаться во всем?
        Тамара задумалась. Они сидели на диване, обнявшись, мать и дочь, очень похожие друг на друга: бледные, с несчастными лицами, с растрепанными волосами. Вера вытирала кулаком слезы.
        - В милицию нельзя, - сказала наконец Тамара. - Там или на смех нас поднимут - на весь город ославят, или, еще хуже, в госизмене обвинят. Скажут: «Почему ж за столько лет не передали?!» Нельзя в милицию.
        - А если отдать кикиморе тетрадку? - спросила Вера. - Шпион этот придет, потребует, а я скажу: «Нате, берите, все в сохранности! Только не трогайте нас с дочкой».
        Тамара покачала головой.
        - Убьет. Она (или он, не знаю), как получит, убьет, чтоб никому не рассказывали. Знаешь что, дочка? Я виновата, я дала вам эту тетрадку, я и отдуваться буду. Дай-ка ее мне, я домой заберу. Если придет кикимора к тебе, говори: «У матери тетрадь. К ней идите». А как уйдет, в милицию звони, скажи: «Ограбить хотела, денег требовала, а про тетрадь, мол, ничего не знаю. Какая такая тетрадь, врет она все - денег требовала». Тебе поверят скорее, чем ей…
        Тамара опять задумалась, потом помотала головой.
        - Хотя нет, не получится так. Она тебя с собой поведет, не отпустит. Ну что ж. И приведи. А там посмотрим - нас двое будет против нее. Я приготовлю все на этот случай.
        У двери они еще раз обнялись - как навек прощались…
        Вера опять пошла в больницу, а Тамара побежала домой. Сшитую из синей плащовки сумку она прижимала к себе. Там, кроме тетрадки, ничего и не было.
        Глава 29
        Неисполненное завещание
        Старик Летуновский до конца войны не дожил. Всегда он держался бодро: и в церковь по воскресеньям ходил, и работы все по дому делал, и в техникуме свои обязанности выполнял, уважали его там по-прежнему. Однако в феврале 1945-го слег. Двух месяцев не дожил до Победы.
        Перед смертью он долго говорил с дочерью, давал ей наказы. Беспокоился за нее: на зятя к тому времени уже пришла похоронка, а внук был еще мал. Без защиты Ольга оставалась, бедная, а ведь привыкла под крылом отцовым жить. За всеми семейными делами не забыл, однако, Василий Павлович и поручение беженца Федора Двигуна.
        - Тетрадку эту передай в Москву - в Академию наук или в университет московский. Но не сразу как война кончится, а подожди, пока спокойное время настанет. По обстоятельствам смотри, не спеши никогда ни в чем.
        Ольга похоронила отца рядом с беженцем Федором. Отпевал отец Рафаил, присутствовали, кроме Ольги, ее сын Андрей, соседи Тамара Козодаева и Николай Евлампиев, друг покойного с молодости, да еще три женщины из Лесного техникума, где служил Василий Павлович.
        После похорон Ольга про тетрадку редко вспоминала. Она ее, конечно, посмотрела, полистала. Поняла, что это научные разработки какие-то по физике, а точнее, по аэродинамике. Ценные ли они, Ольга не знала. А кого спросить? Надо везти в Москву, но когда и за какие деньги? Да и время неспокойное, тяжелое. В город, как и до войны, ссыльные прибывают.
        Положила пока тетрадку в сундучок под кроватью, где ее студенческие конспекты хранились. Надо было растить сына, учить его, надо было выживать в трудные послевоенные годы. Институт реформировался, там тоже было много работы. Но иногда все ж думала - как же тетрадку передать, ведь отец в Москву отвезти наказывал… Неужели в Москву ехать придется? Ольга дальше Ворска не ездила. Утешала себя тем, что спокойное время еще не наступило, еще впереди оно. Станет жизнь чуть полегче - и съездит, сделает, как отец велел.
        Время бежит быстро. Сын окончил школу, поступил в институт в Ворске. Ольга старалась ему помогать, посылала половину зарплаты. В Москву по-прежнему ехать было не то чтобы совсем не на что, однако лишних средств не было.
        К середине пятидесятых жизнь стала полегче. В это время Вера, Тамарина дочь, вышла замуж. Ее муж Геннадий был родом из Грибановки, но учился в Ворском университете, писал дипломную работу по физике и собирался стать ученым. По окончании университета он устроился на работу в Б-ский пединститут, где преподавала и Ольга Васильевна, поступил в заочную аспирантуру в Ворске.
        Жили молодые первые годы с Вериной матерью, все трое в одной комнате. Но молодые были уверены, что, как только Геннадий защитится, они сразу получат квартиру. Планы на будущее у них были самые радужные.
        - Зять у меня ученый! - рассказывала подруге Тамара. - Будет доцент или даже профессор со временем.
        Ольга Васильевна себя ученой не считала, хотя много лет проработала в институте. Она никогда не намеревалась защитить диссертацию, не поступала в аспирантуру, просто учила студентов, и ее это устраивало. Ей нравилась педагогическая деятельность. В Б-ском пединституте были, конечно, люди, которые серьезно занимались наукой, Семенова относилась с ним с большим уважением. На ее кафедре писали научные статьи, ездили на конференции только Евлампиев и Соргин. Но они были тоже математики, физикой не интересовались.
        Мысль поручить тетрадку Геннадию пришла не сразу. Как-то раз Тамара похвасталась, что зять едет на научную конференцию в МГУ, институт оплатит ему командировку. Ольга порадовалась успехам соседа - значит, действительно ученый. Скоро и диссертацию защитит… Она рассказала подруге о необычной просьбе беженца, о тетрадке. Добавила, что там какие-то разработки по физике, но суть их ей непонятна, она ведь не физик. Может, и ерунда какая-нибудь, а может, серьезный научный труд. Однако просьбу покойника нужно в любом случае выполнить.
        - Тома, - завершила она свой рассказ, - не сможет ли Гена там, в Москве, сходить в Академию наук? А скорее, ему даже идти не придется… Ведь на конференции по физике могут оказаться специалисты по аэродинамике? Если и не прямо на конференции, то во всяком случае он найдет, к кому обратиться в университете. Там же, наверное, и кафедра аэродинамики есть. Гена - физик, молодой ученый, он разберется и поймет, кому нужно отдать.
        Тамара согласилась поговорить с зятем. Геннадий неожиданно тетрадкой заинтересовался. Весь вечер и даже часть ночи он сидел под настольной лампой, эту потрепанную тетрадку изучал. Тамара даже удивилась.
        Выполнить просьбу Геннадий согласился легко. Однако из Москвы вернулся туча тучей.
        Тамара ни о чем зятя не спрашивала, а Вера потихоньку вызнала: в Московском университете плохо встретили доклад Геннадия, ну, то есть совсем плохо… Сказали, что в его исследовании нет научной новизны. «Вы добросовестно изучили и пересказали то, что открыли другие ученые. А ваше открытие где? Что нового вы внесли в изучение проблемы?» - спросил известный профессор, на кафедре которого Пафнутьев собирался защищать уже почти готовую диссертацию. После такой оценки защиту пришлось отложить. Геннадий о защите и говорить с профессором не стал - ему ясно дали понять, что это невозможно. «Буду дорабатывать», - сказал упорный Пафнутьев. А как дорабатывать? Где он эту новизну возьмет?
        Насчет тетрадки - кому передал - Ольге показалось даже не ко времени спрашивать: у человека стресс, рушатся его надежды, а она с какой-то тетрадкой. Потом все ж спросила, в деликатной форме: «Наверное, Гена, там и некогда было тетрадь передавать?» Однако Геннадий не обиделся на вопрос, сказал, что все нормально. О подробностях, конечно, Ольге неудобно было узнавать, она и не стала.
        Тамара же, проснувшись как-то раз ночью, увидела, что зять читает ту самую тетрадь! Ее нельзя было ни с чем спутать, довоенного образца, такие теперь не выпускают. Осторожная Козодаева у зятя про тетрадь спрашивать не стала, а выведала позже у дочки.
        История оказалась не слишком красивая. Поняв, что сам вряд ли сможет открыть что-то новое в науке, Геннадий задумался: нельзя ли присвоить изложенные в тетрадке идеи и сделать их основой собственной диссертации?
        Вера отговаривать мужа не стала. Защита сулила много привилегий. Квартира от института, высокая зарплата, карьерный рост становились возможными только после защиты.
        Тамара, узнав все, тоже не стала отговаривать зятя: неужели им так и жить на сто сорок рублей? Тем более что родилась Таня, а ребенку нужны хорошие условия. Машина, поездки к морю, дача на берегу Хопра - об этом мечтали Пафнутьевы, связывая получение необходимых им материальных благ с защитой кандидатской диссертации Геннадия.
        Дело между тем шло плохо. Тетрадка не помогала! Пафнутьев при всем старании не мог изложить идеи Игоря Черняева свободно, как свои, просто потому, что не вполне понимал их. Для понимания требовалась б?льшая начитанность, более глубокое знание предмета, и даже этого было мало, и это было не главное. Требовалась острота ума, чтобы осилить полет мысли автора идеи - расправить крылья и лететь вслед за ним! Требовалось повторить и объяснить немыслимые виражи чужой, недоступной Геннадию мысли, заполнить лакуны, известные и понятные гениальному автору. Пафнутьев не мог!
        После рождения ребенка Пафнутьевым дали однокомнатную квартиру в общежитии пединститута, они жили теперь отдельно. Тамара скучала по дочери, искренне желала добра зятю. Ее понимание добра было близко к тому, как понимал его Геннадий. Квартира, машина, дача, положение в обществе - это то, к чему может и должна стремиться молодая семья. И неважно какими путями! Поэтому Тамара оправдывала зятя: пусть защитит диссертацию хоть как - ну и что, если не свою?! Тем более автора уже нет в живых. Кто где может украсть, тот там и украдет - она была уверена в этом. «Все так живут. Иначе не проживешь», - думала она.
        Убийство Ольги стало для Тамары большим потрясением. Она единственная сразу поняла причину и последствия. Причина была в тетрадке погибшего на войне инженера Черняева, бойца штрафбата, - в невыполненном обещании, в нарушении воли умершего. А последствия непременно должны были коснуться ее семьи - и Тамара имела все основания бояться, что они будут еще более трагичны.
        Глава 30
        Софья Мефодьевна топит печку
        Чтобы не смущать людей полосатыми штанами Александра Первого (все-таки он человек в городе известный), такси вся компания дождалась в кабинете Павлова. Машина приехала очень быстро - к милиции же вызвали.
        Соня удивилась, что Александр Николаевич не пошел домой, а тоже в такси сел, хотя он в другой стороне жил.
        Когда подъезжали к общежитию, Александр Павлович сказал:
        - Софья Мефодьевна, пойдемте к нам завтракать! Мы, правда, сегодня еще не готовили, да ведь и вы, скорее всего, тоже. Давайте у нас позавтракаем вместе чем бог пошлет!
        Сковородникова согласилась: ей с этой компанией очень интересно было. И что теперь Александр Павлович решил делать с тетрадью? Отказался ли он от своего намерения «ловить на живца»?
        Выйдя из машины, все вчетвером пошли к Соргиным.
        Пока Александр Павлович переодевался, Мария Борисовна жарила на всех яичницу.
        Пришлось тащить еду и посуду в комнату - на кухне четверым было тесновато.
        Пока яичницу ели, молчали - проголодались все. А когда хозяйка начала разливать по чашкам чай, Александр Первый сказал:
        - Вы, наверное, догадались, что я хочу вернуться к нашему разговору. Скажу сразу и определенно: я не намерен снимать с повестки свой план из-за отказа Павлова. Что делать, придется обходиться без него!
        - Шура, я против! - быстро повернулась к нему, держа чайник в руке, Мария Борисовна. - Я считаю, что это опасная затея.
        - Без Павлова действительно двойная опасность. - согласился Евлампиев. - Во-первых, этот кикимора (думаю, он мужчина), как я понял, человек физически сильный. Но это еще не главная проблема, вдвоем мы должны с ним справиться. Во-вторых, и вот это хуже, в случае чего нас могут обвинить в превышении самообороны. И загремим мы на нары, как с тобой уже чуть было не случилось…
        - Да, - кивнул Соргин. - Это нужно учесть. Двойная опасность требует двойной осторожности и двойной отваги. Но мы все учтем и справимся! В конце концов, мы собираемся обороняться от человека, незаконно проникшего в наш дом! Это совсем не то, что влезть в чужое окно, как сделал я прошлой ночью… В данном случае закон априори на нашей стороне. Так ты согласен участвовать?
        Евлампиев кивнул.
        - Я-то согласен! Как ты можешь сомневаться!
        - Маша, все будет хорошо! - обратился глава семьи к грустной Марии Борисовне. - В доме тебе оставаться нельзя. Здесь ты можешь помешать. Он не решится прийти, если двое дома будут. Думаю, тебе найдется о чем поболтать с Ириной и Леной! Лена ведь тоже приедет?
        - Приедет! - кивнул Евлампиев.
        - Ну и отлично. А в начале операции самая важная роль предоставляется Софье Мефодьевне! вы уже поняли, Софья Мефодьевна, вашу задачу?
        - Поняла, - кивнула Соня. - Я поговорю с Марьей Алексеевной, Прасковьей Ивановной и Алиной Родионовой. Достаточно?
        Александр Первый и Александр Второй переглянулись, потом оба засмеялись.
        - Вполне! - сказал Александр Второй. - Кандидатуры выбраны правильно, для задуманной роли они в высшей степени подходят и очень надежны.
        На следующий день с утра Сковородникова задумала протопить печку: морозы ведь стоят, да и сессия кончилась, свободное время появилось. В общежитии имелось центральное отопление, но у каждого в квартире была печь. В большие морозы ее «подтапливали». В комнате Сковородниковой печка располагалась в центре, деля комнату надвое. Сковородникова очень любила свою печку, но топить пока не умела: один раз пробовала, в декабре, - надымила.
        Итак, утром Софья Мефодьевна вышла на крыльцо общежития с жестяным ведром: нужно было набрать угля.
        Солнце еще только вставало, еще сумерки лежали на снегу. Тих и таинственен был двор - просторный, обнесенный сплошным дощатым забором, с веревками, на которых качалось твердое от мороза белье, с заиндевевшими сараями в дальнем углу. Котяра сидел на крыльце, ждал, когда откроют дверь в коридор.
        - Замерз? - спросила его Софья Мефодьевна. - А хозяину в окно постучать слабо?
        Кот презрительно фыркнул: «Умнее не придумала?! Стучать в окно и будить хозяина невежливо!» Он независимо махнул пушистым хвостом и проскользнул в коридор.
        А Софья Мефодьевна пошла в сарай. Уголь она купила в декабре: его выписывал желающим топить печку преподавателям проректор по хозчасти Леонид Иванович.
        - Может, подождете до января? - спросил он Сковородникову. - Нам в январе мелкий привезут. Уголь-то и сейчас есть, но только крупный, его колоть придется…
        - Ну и что?! - удивилась молодая специалистка. - Поколю!
        И вот теперь она отдувалась за свое легкомыслие. Она чувствовала себя шахтером в забое. Тяжел труд добытчика черного золота! Она вся покрылась угольной пылью. Как в шахте.
        Вернувшись с ведром угля, долго отмывала лицо и руки холодной водой на кухне.
        Как бы растопить печку? Сковородникова приготовила спички, нашла ненужную бумагу - старые студенческие контрольные работы, они больше не понадобятся. Запихнула бумагу в печку и задумалась. В прошлый раз она так надымила, что пришлось из дома бежать, гулять по морозу… Сегодня она поступит умней. И Соня отправилась к Прасковье Ивановне.
        Прасковья Ивановна сидела за столиком, перед ней была большая горка только что напеченных блинов. Этими блинами, толстыми и румяными, она часто угощала Соню, они дружили.
        - А, пришла… - обрадовалась она. - А я смотрю: печку топить собираешься, уголь колешь… Чего ж, думаю, меня не зовет?
        Окошко Прасковьи Ивановны выходило во двор, и она всегда все про всех знала.
        - Бери блин! Пока еще печку растопишь да сваришь что-нибудь…
        После блинов отправились к Соне. Предварительно Прасковья Ивановна, порывшись в углу, нашла какие-то щепочки.
        С помощью этих сухих щепочек она и разожгла печку. Почти все бумаги при этом из топки вытащила. Углей тоже положила немного.
        Со щепочек огонь переметнулся на бумагу. Бумага взметнула яркое пионерское пламя. Ожидая, когда разгорится уголь, женщины сидели вдвоем возле печки, смотрели на огонь. Огонь уже полыхал в топке, а угли только-только начинали заниматься.
        - Страшно стало даже во двор наш выходить, - задумчиво сказала Соня. - И зачем это кикиморе юбка Федоры Маркеловны понадобилась? Значит, гуляла она по нашему двору еще в прошлом году!
        - Кто ж ее знает, - философски заметила Прасковья Ивановна. И, помолчав, добавила: - Вера говорит, получше Гене стало. Пришел в сознание. И как это Александр Павлович успел?! А я, дура старая, рядом тут и не услышала ничего! А он услышал, да и не побоялся в окно впрыгнуть!
        - Да, - кивнула Сковородникова. - Это повезло Пафнутьеву, что Александр Павлович рядом проходил. Может, он к нему и шел, за тетрадкой этой? Поздно только очень. Нет, слишком поздно.
        - За какой тетрадкой? - удивилась Прасковья Ивановна.
        Соня вздохнула, поглядела еще на огонь в топке.
        - Там тетрадки, бумаги всякие возле стола были раскиданы…
        - Ну, помню, - недоверчиво кивнула Прасковья Ивановна.
        - Так Соргин, когда сидел там на полу, пульс Геннадию Ивановичу щупал, взял одну тетрадку и за пазуху себе засунул.
        Прасковья Ивановна даже рот открыла от такой новости.
        - А зачем это ему? На что ему тетрадка Генкина?
        - Не знаю, - пожала плечами Соня. - Я сама удивилась. Это, кроме меня, вряд ли кто видел. Я просто стояла там близко, рядом совсем.
        После ухода Прасковьи Ивановны Сковородникова продолжала наслаждаться печкой. От печки шло ровное тепло. Угли хорошо разгорелись и жарко пылали в топке. Соня подбросила еще. Когда открыла дверку, жар почти вырвался наружу. Девушка отпрянула, чтобы огонь не опалил лицо. Потом пошла на кухню и вскоре принесла оттуда гречку в кастрюле, мытую, но не чищенную картошку. Кастрюлю с гречкой поставила на плиту, а картошку засунула в духовку: пусть печется. Из кухни за ней увязался Котяра. Он тоже любил, когда топили печку. Лежал теперь на теплом от печного жара полу перед духовкой, грелся, вдыхал запах печеной картошки и думал: «А мясо где? В печке положено запекать мясо. Буженину, например…»
        Постепенно жар в топке начал утихать, часа через два утих совсем. Софья Мефодьевна не подкидывала больше углей.
        Каша получилась рассыпчатая, нежная - только в печке можно такую сварить. Картошка тоже испеклась, как в костре. Отведали, что получилось, вместе с Прасковьей Ивановной. Соня к картошке сало замороженное кусочками порезала - прекрасное домашнее сало прислала ей к Новому году родственница из Воронежской губернии.
        Прасковья Ивановна на вторичное приглашение Сковородниковой откликнулась по-прежнему охотно. Она была как-то непривычно задумчива.
        - Я вот думаю, - заговорила она. - Может, тебе показалось, что Соргин тетрадку взял? Не похож он на вора…
        - Нет, конечно! - огорчилась Сковородникова. - Я ж и не говорю, что вор… Какое ж тут воровство! Я думаю, он раньше давал ее Геннадию Ивановичу, а тут увидел, что на полу валяется, и забрал.
        После ухода Прасковьи Ивановны Соня вышла в коридор и набрала номер Астровой. Марья Алексеевна давно приглашала ее в гости. Но все равно неудобно являться неожиданно. Да и дома ли она сейчас?
        Получив по телефону полное одобрение и своему визиту, и гречневой каше («Несите! Будет кстати!» - сказала Княгиня), Сковородникова переложила часть каши в маленькую кастрюльку, укутала ее в чистое старое полотенце, поставила в матерчатую сумку и пошла в гости.
        Глава 31
        Софья Мефодьевна в гостях у княгини
        Выйдя на улицу, Сковородникова поежилась от холода. На ней была шуба, теплый пуховый платок, купленный недавно у Прасковьи Ивановны, однако северный ветер пронизывал.
        К коттеджам от общежития вела узенькая тропка, расчищенная среди сугробов. Машины близко к коттеджам не подъезжали, останавливались возле общежития. Да и люди здесь ходили нечасто. Дом, в котором жили Соргины и Астрова, находился к общежитию ближе всех.
        Сковородникова прошла мимо огороженного низеньким штакетником, заваленного сугробами палисадника Соргиных с одинокой акацией и вышла ко второму крылечку - это был вход на половину Астровой.
        В ответ на звонок Княгиня Марья Алексеевна почти сразу же выглянула в заиндевевшее окошечко веранды и открыла дверь.
        - А я вас уже жду! - голос ее звучал, как всегда, очень громко, четко, уверенно. - Входите, входите же! Холоду напустите! Проходите скорее в комнату!
        Помещение веранды было маленькое. Соня быстро шагнула через порог, оказавшись в тоже маленькой прихожей. Вопреки приглашению, дверь в комнату была прикрыта, а распахнута кухонная дверь.
        На кухне, где они уселись за красивый круглый столик, Соня быстро согрелась. Княгиня хлопотала возле стола.
        - Эти котлетки мы будем есть с вашей гречневой кашей, - говорила она. - И с салатом.
        И на столе появились хорошенькие маленькие котлетки в красивой мисочке. Рядом с тарелками стояли рюмочки, был также графинчик с вишневой наливкой.
        Софье Мефодьевне уже рассказывали коллеги, что Астрова любит и умеет принимать гостей. Все было действительно очень вкусно, включая самодельную наливку. Как выяснилось, Марья Алексеевна сама готовила ее из вишен.
        Женщины выпили по рюмочке, потом по второй. Наливка была сладкая, густая - настоящий вишневый сок, только пьяный. После третьей Софья почувствовала себя совершенно свободно, а Княгиня развеселилась. Говорили о литературе, потом Астрова рассказывала об аспирантских годах, а после перешли на институтские новости.
        Когда Астрова стала в четвертый раз наполнять ее рюмку, Софья Мефодьевна возразила:
        - Нет-нет. Наливка очень вкусная, но уже хватит.
        - Как?! - удивилась Княгиня. - А за Новый год? Мы ведь с вами не выпили за новый, 1972 год!
        Это был важный повод. Выпили еще по одной.
        - Однако, сказать правду, как-то он плоховато начался, этот год… - начала Сковородникова, прожевав салат, которым закусывала.
        - Да, - согласилась Астрова. - Начался плоховато… Я здесь, в Б., с 1955 года, и первый раз у нас в институте убийство. Жалко Ольгу Васильевну, царствие ей небесное… Кстати, а про Геннадия Ивановича что слышно? Вчера мне Безухин сказал, что его перевели в общую палату…
        - Да, перевели. Вера Петровна теперь может там сидеть около него. Бедная Вера Петровна, она очень переживает.
        Лицо Княгини приняло загадочное и даже злое выражение.
        - Еще бы Вере Петровне не переживать! Из-за нее ведь все!
        Софья удивилась:
        - Почему из-за нее? Это сам Геннадий Иванович утюг забыл выключить. Когда галстук гладил.
        - При чем тут утюг? - Астрова вскинула бровь. - Утюг тут вообще ни при чем.
        - А почему Вера Петровна виновата? - все же решила уточнить Сковородникова.
        Княгиня была уже сильно раздражена:
        - Ну, не знаю, чем она сумела его привлечь. Ничего в ней хорошего нет! Эти женатые мужчины, якобы верные своим женам, бывают совершенно непредсказуемы! вы что, не знаете разве, что у Веры Пафнутьевой был роман с Соргиным?!
        Софья очень удивилась.
        - Не знаю… никогда не слышала. А почему вы так решили?
        Астрова между тем злилась уже всерьез.
        - Вы очень наивны! - она говорила таким тоном, как будто выговаривала Сковородниковой за некий служебный промах. - вы еще молоды и многого не понимаете! - Это тоже было сказано с осуждением. - Как вы можете объяснить: зачем Соргин влез ночью в окно Пафнутьевых?
        - Он услышал подозрительный шум, - забормотала вконец смущенная гостья…
        - Шум? Ах шум? - Княгиня была полна сарказма. - Не шум он услышал, а влез в окно в полной уверенности, что застанет там Верку одну! Они так договорились: Пафнутьева бросит мужа в Грибановке и вернется, чтобы переночевать с любовником. А Генка что-то почуял и вернулся сам!
        - Почему… почему вы так решили? - Соня пробормотала это, почти лишившись дара речи от удивления.
        - Потому что я знаю жизнь, девочка моя! Потому что я знаю, зачем мужчины лазят в окна!
        - Но сам Пафнутьев, когда пришел в себя, сказал, что Соргин его спас! Что на него напала кикимора!
        - О, конечно, он будет так говорить! Ни один рогоносец не захочет признать свои рога! Они теперь вместе с Веркой будут дружно защищать Соргина - им всем троим это выгодно.
        - Не знаю… - вконец растерявшись, Соня решила сдаться. - А зачем он тогда тетрадку эту взял? - произнесла она, будто раздумывая вслух.
        - Какую тетрадку? - заинтересовалась Астрова.
        - Ну, когда Александр Павлович сидел на полу возле лежащего без сознания Геннадия Ивановича, он какую-то тетрадку с пола подобрал и спрятал себе за пазуху. Никто не видел, а я просто рядом стояла. Он думал, что я тоже не вижу.
        - Тетрадку? - Княгиня заинтересовалась. - А зачем ему тетрадка?
        - Вот и я думаю: зачем она ему? - пожала плечами Соня.
        - Именно тетрадка? А может, это были письма?
        - Не знаю, - опять повторила Соня. - Мне показалось, что это тетрадка, но возможно, это была пачка писем.
        - А, ну тогда все понятно! Тогда все еще даже логичнее выходит! Соргин забрался в квартиру Пафнутьевых через окно, думая, что квартира пуста! Он хотел забрать свои любовные письма: Верка шантажировала его и не отдавала. Но он не успел! Генка вернулся из-за этого, как вы говорите, утюга и застал его.
        - Вы думаете? - спросила Сковородникова.
        - Я знаю!
        Назад Соня возвращалась уже в начинающихся синеватых сумерках. В Б. темнеет очень рано. Неширокая расчищенная дорожка вилась среди сугробов. На низеньком заборе Соргиных сидел Котяра. Зачем он здесь? Сколько загадок!
        Глава 32
        Софья Мефодьевна разбирает кухонный шкафчик
        Домой Софья Мефодьевна вернулась поздно. Она чувствовала себя усталой. Но у нее оставалось еще одно дело. Нужно было непременно разобрать кухонный шкафчик. Собственно, Сковородниковой в этом большом и неуклюжем, покрытом полуоблезшей голубой краской деревянном шкафу принадлежали две самые нижние полки. Их нужно непременно разобрать, а то в период сессии на полках не убиралось, и, кажется, Алина уже поглядывает на нее с осуждением.
        Алина, жена доцента кафедры педагогики Родионова, кстати, была на кухне - как обычно, жарила котлеты.
        - Печку сегодня топили? - благожелательно спросила она.
        - Ага. - Сковородникова выгружала из шкафчика крупу в банках, тарелки, чашки… - Тепло так в комнате стало теперь. Все-таки хорошо, что у нас есть печки. Мне вообще нравится наше общежитие - удачно расположено, удобное.
        - Удобное-то удобное, только кикиморы тут ходят, - возразила Алина и вздохнула. - Страшновато. Я-то ладно - с мужиком не так страшно, а вы одна не боитесь?
        - Я думаю, в одно место она два раза не полезет, - пожала плечами Соня. - Была уже один раз в нашем общежитии, значит, больше не придет. А главное, у меня ведь и брать нечего!
        Алена усмехнулась:
        - Это правильно, что так говорите. Так и надо всем говорить. Пафнутьевы трепались много, что на машину собирают… Меньше надо было болтать. Но ведь не нашла она у них денег! В стол зачем-то сразу полезла… Кто ж в столе деньги держит?! Естественно, там, кроме лекций Геннадия Ивановича да старых контрольных, и не было ничего! Я сужу по тому, что у моего мужа в столе.
        Сковородникова перемывала вынутую из шкафа посуду. Не так много и времени это займет. Давно надо было сделать.
        - А вот не скажите! - ответила она на реплику Алины. - Александр Павлович, например, нашел что взять!
        - Александр Павлович?! Так он же, говорили, спасать Геннадия в окно влез! - Алина опять усмехнулась. - А что он за это получил? Должно быть, Вера ему что-нибудь подарила за спасение мужа?
        - При чем тут Вера Петровна?! Он сам, когда сидел возле Геннадия Ивановича и пульс его искал… В это время он тетрадку с пола поднял и за пазуху себе сунул! Я видела! Там все растерялись, на Пафнутьева уставились, который лежал как мертвый… На Соргина никто не смотрел. А я рядом стояла…
        Алина очень заинтересовалась:
        - Что, Соргин украл тетрадку Пафнутьева? Неужели правда? Не удивлюсь! - спохватилась она. - Научные идеи, мне муж рассказывал, очень ценятся. Украл и теперь за свое выдаст! Знаем мы этих умных! Не такой и умный этот Соргин! И чего его все хвалят?! Слямзил тетрадку - вдруг там что-то ценное: Пафнутьев же диссертацию пишет… Он и раньше чужие идеи использовал, я уверена!
        Из-за приоткрытой, как всегда, двери Заболотского послышался смех.
        - Говорите, Соргин у Пафнутьева идеи ворует? Это здорово! А не наоборот?
        - И напрасно вы смеетесь, Арсений Рустамович, - кокетливо отозвалась Алина. - Чем ваш Соргин лучше других? Всякий ворует там, где может!
        - Это не я смеюсь, это Котяра, - послышалось из-за двери. - Ему очень смешно.
        И в кухню действительно вышел Котяра. Он прошел прямо к Алине и требовательно мяукнул.
        Алина была в прекрасном настроении. Как и ее муж, она считала Александра Павловича зазнайкой. Особенно раздражало, если хвалили его ум. Предположение о возможности кражи Соргиным научных идей ей чрезвычайно понравилась. Она уже предвкушала, как расскажет мужу о событии. Муж тоже обрадуется.
        Она была в таком хорошем расположении духа, что даже к Котяре, которого вообще-то тоже не очень любила, проявила сейчас благосклонность.
        - Ну ладно, на тебе, раз ты такой веселый… - обратилась она к коту и кинула на пол пару мясных обрезков.
        Котяра не удивился. Он давно ожидал от Алины подобного поступка: если ты готовишь мясо, обязана выделить коту причитающуюся ему долю! И при чем тут любовь? Поэтому Котяра неторопливо сжевал брошенные ему жилки и, не выказав Алине благодарности, вернулся в комнату.
        «Жаль, что хозяин так редко готовит мясо! Все картошка да картошка… Может, подарить ему голубя или крысу?» - размышлял он по дороге.
        Софья Мефодьевна, наконец завершившая уборку своих полок в шкафу, тоже с чувством выполненного долга отправилась к себе.
        В комнате было тепло, печка еще не остыла. Сковородникова постояла возле нее, прижавшись спиной, потом повернулась лицом, потом боком… Вздохнув, сходила на кухню за веником (там Алина дожаривала котлеты, чему-то тихо улыбаясь), смела на совок оставшуюся на железном листе возле печки угольную пыль. Подумав, подмела в комнате. Когда стало не только тепло, но и довольно чисто, придвинула стул к печке и села в задумчивости.
        Ну вот, она все сделала - выполнила задание, как настоящая Мата Хари. Что же теперь будет?
        Глава 33
        Проводы и отъезд Марии Борисовны
        Такси вызвали на пятнадцать тридцать. В шестнадцать двадцать пять уходил поезд Душанбе - Москва. Волгоградский, проезжавший через Б. в десять часов вечера, считался более удобным, но в десять было поздновато - некоторые общежитские уже спать лягут и не увидят, что Мария Борисовна едет на такси на вокзал.
        - Я поеду тебя провожать! - сказал Александр Павлович, когда собирались. - Я ведь всегда тебя провожаю. Пусть все будет как всегда.
        В чемодан запихнули бутылку вина, привезенного раньше из Москвы «ради праздника», и книги, которые давно надо было Евлампиевым вернуть, но все руки не доходили. Получилось довольно увесисто - действительно, похоже, что для Москвы чемодан!
        Чемодан к машине нес Александр Павлович, а у Марии Борисовны в руках была дамская сумочка и тоже почти доверху набитая сумка из плащовки.
        Водитель взялся укладывать чемодан.
        - Осторожнее, - вскрикнула Мария Борисовна, - там банки с соленьями! Не побейте!
        В это время мимо проходила возвращавшаяся с прогулки Астрова. Она была на этот раз в серой каракулевой шубе и такой же шапочке.
        - Опять на конференцию куда-то едете? - спросила она Соргина.
        - Нет, это не я, это Маша решила съездить в Москву навестить сына.
        - Мария Борисовна, а вы не боитесь оставлять мужа одного? - обратилась Княгиня к Маше. - Вокруг столько красивых дам…
        Маша приветливо улыбнулась:
        - Я опасаюсь только одной дамы - нашей ближайшей соседки! вы сегодня очаровательны, Марья Алексеевна, в этой шапочке!
        Александр Павлович, тоже улыбаясь, поцеловал Марье Алексеевне руку.
        - Маша права! Для меня опасны только вы! Да ведь она вернется очень скоро! Едет всего на один день!
        - Две ночи в поездах, конечно, тяжеловато, но мне в четверг нужно непременно быть на работе, - вставила Маша. - Приеду в четверг рано утром и сразу на работу побегу. А по сыну соскучилась. И по консерватории! Он на завтра нам билеты уже купил! И я сразу из консерватории поеду на вокзал - душанбинским тоже буду возвращаться.
        - Мария Борисовна, этот поезд неудобный! И грязновато в вагонах! - вставил проходящий мимо Родионов.
        Он тоже остановился.
        - Что делать, не было билетов на волгоградский, - ответила Соргина. - Ладно, одну ночь можно потерпеть, тем более у меня купе. И Боря завтра сумеет меня встретить.
        Услышав голоса, и Прасковья Ивановна приоткрыла дверь со двора. В руках у нее была метла: сметала с крылечка и услышала, вышла попрощаться.
        - Ну, скатертью дорожка, - обратилась она к Марии Борисовне. - Боре от меня привет передавайте. Он ведь на глазах у меня рос. Помню, как бегал по нашему двору, хороший мальчик был, не хулиган.
        - Спасибо, Прасковья Ивановна! Передам непременно! Он вас тоже всегда тепло вспоминает.
        Разговаривали так громко, как только возможно было, чтобы не нарушать приличия.
        «Очень кстати Княгиня подошла - у нее голос как иерихонская труба, хорошо должен быть слышен внутри помещения», - думал Соргин.
        Такси стояло прямо под окнами общежития: дальше проезда не было. Слышимость через окна, да и через деревянные стены была хорошая.
        - Надо ехать, а то к поезду опоздаем! - сказал он.
        - Может, ты не поедешь на вокзал? - обратилась к нему Маша. - Я сама прекрасно добралась бы.
        - Даже речи быть не может! - возразил Соргин. - В вагон я тебя обязательно посажу - с чемоданом-то тяжело. А в Москве Борис поможет выйти.
        После всего этого хорошо разыгранного спектакля они уселись в такси, и машина тронулась. Княгиня, Прасковья Ивановна и Родионов помахали вслед.
        Выйдя из такси и расплатившись с водителем, они почти сразу встретились с Евлампиевым. Вместе они зашли за угол, где совершенно не было народу, и Сашка достал из огромного пакета, который он держал в руках, женскую верхнюю одежду: теплую зимнюю куртку и шапку.
        Маша быстро переоделась, а свои пальто и шапку сложила в тот же большой пакет Евлампиева. Теперь она стала чрезвычайно похожа на Ирину, Сашкину жену, - сходство определялось тем, что она была в Ириной одежде.
        Евлампиев взял и пакет, и Машин чемодан. Они быстро простились с Соргиным и вдвоем пошли к дому Евлампиева. Идти было не очень далеко.
        Соргин же с пустыми руками неспешной походкой отправился домой.
        Глава 34
        Зимний вечер одинокого мужчины
        Дома Александр Павлович наскоро поужинал на кухне. Тушеную картошку все же разогрел, но чай выпил без бутерброда. Он спешил. К нему могли прийти. О, как он ждал этой встречи! Поставив посуду в раковину (потом помоет), он прошел в кабинет, сел за письменный стол. Попытался даже работать, однако работа не шла.
        Вскоре он услышал негромкий стук в окно кабинета. Один удар, потом два быстрых. Это был условный знак.
        Соргин прошел в прихожую и открыл дверь.
        Отряхиваясь от снега, вошел Евлампиев.
        В комнату Соргин приглашать его не стал - напротив, закрыл дверь в комнату поплотнее. Обменялись репликами в прихожей, где нет окон. Потом прошли в ванную. Соргин включил там свет.
        - Здесь и будешь сидеть! - сказал он. - Что тебе принести почитать?
        - Ничего! - ответил Евлампиев. - Я не хочу отвлекаться. Хоть бы он пришел сегодня. Не хочется еще и завтра тут в духоте сидеть.
        - Завтра я тебе проведу вентилятор, - пошутил Шура. - И душ можешь принять.
        - Ладно, выключай свет. Он мне не нужен. Пусть глаза к темноте привыкают, на всякий случай. Может, в темноте будем драться.
        Шура принес ему маленькую скамеечку и плед.
        - Вот, постели, чтоб помягче.
        Затем вышел в комнату и опять уселся за стол. Дверь в прихожую оставил открытой. Сидел так довольно долго, но ничего не происходило.
        Необходимо было вести себя как обычно - Соргин специально оставил небольшую щелку между шторами, чтобы за ним могли подглядывать. Он разложил перед собой бумаги, но думал не о работе. Для работы он был слишком напряжен. Шура ожидал. Это опять напомнило ему войну: когда он служил в разведбатальоне, ему не раз приходилось сидеть в засаде. Здесь хоть сидеть удобно. Сашке Евлампиеву хуже - в ванной, в темноте.
        Когда время стало приближаться к одиннадцати, Шура решил, что пора «ложиться спать». Возможно, кикимора собирается войти, когда он заснет?
        Шура прошел в спальню, разделся. Но вместо пижамы надел трикотажный спортивный костюм. И улегся под одеяло.
        Время шло. Ожидание растягивало время. Неужели не придет? Он страстно ждал кикимору! Он хотел видеть эту нечистую силу!
        Он улыбнулся про себя, когда понял, что его нынешнее состояние сродни состоянию проводящего важный эксперимент ученого. Неужели он ошибся в расчетах?! Скоро все выяснится.
        Соргина стало клонить в сон, он начал решать в уме простенькую математическую задачу, чтобы не заснуть. Помнится, он и в разведке так делал, чтобы не спать: решал в уме задачи или повторял английские неправильные глаголы.
        И вдруг… Наконец… Он услышал легкий скрежет в прихожей… Да, поворачивался механизм дверного замка. Кто-то подбирал ключ. Щелчок - это замок сработал.
        Шура напрягся, но продолжал лежать под одеялом. Пусть пройдет. Осторожные шаги (в тапках пришел, сволочь!), дверь в спальню чуть приоткрылась…
        Шура лежал, не шелохнувшись, глаза закрыты: эта нечистая сила не знает расположения комнат, так и будет бродить!..
        Вот скрипнула дверь кабинета. По всей вероятности, проникший в дом прошел к письменному столу.
        Соргин легко встал и босиком, на цыпочках подошел к двери спальни. Двери открывал резко, не скрываясь: дверь спальни, прыжок, потом дверь кабинета. Дальше все развивалось тоже очень быстро, много быстрее, чем можно описать.
        Комната была освещена электрическим фонариком, который держал в руках стоящий возле стола человек.
        Мужчина (да, на этот раз он был без маскарадного костюма) стоял вполоборота к двери, он обернулся на шум. Лицо его находилось в тени. Верхний ящик стола был уже выдвинут. Мужчина был заметно выше и шире в плечах, чем Соргин.
        Шура прыгнул на него и повис у него на плечах всем телом, стараясь свалить на пол. Но тот оказался сильнее. Эффект неожиданности не помог, и через несколько секунд на полу валялся Соргин. Фонарик погас, грабитель выронил его. Но глаза Соргина хорошо пригляделись к темноте. Его противник выхватил из кармана кастет, склонился к упавшему и вдруг захрипел, кастет выпал из разжатой руки. Это Евлампиев, решивший, что настала его пора вступать в бой, подскочил в два прыжка и сдавил шею грабителя.
        Теперь борьба завязалась между этими двумя. Саша был столь же крупным и не менее сильным, чем этот неизвестный проходимец. Но кикимора боролся с остервенением, норовил попасть по голове. Как и в случае с Пафнутьевым, он старался ударить противника головой о стол. Саше удавалось сопротивляться. Однако взять верх в этой борьбе у него тоже не получалось.
        Шура с трудом поднялся, мешала острая боль в ноге. Все же он преодолел ее и, изловчившись, чтобы не задеть Сашку, налетел на врага со спины, обрушился по-боксерски сжатым кулаком в спину. Кикимора повернулся к нему и с размаху ударил по голове. Удар пришелся чуть выше виска, что и спасло Соргина.
        Вдруг щелкнул выключатель, и зажегся, ослепил яркий электрический свет.
        - Всем стоять, бросить оружие, руки за голову!
        Обернувшись и уже выполняя приказ, Шура увидел у входа в кабинет майора Павлова с пистолетом в руке.
        Глава 35
        В этот же день
        В этот день с утра Павлов был занят: сидел на мероприятии «Безопасность нашего города», которое проводила милиция. Закончилось мероприятие к трем, и майор, раз уж все равно вышел такой перерыв в работе, пообедать сходил домой. Так что в общежитие он выбрался поздновато - уже к пяти время приближалось. Он решил не откладывать на завтра: вечером даже лучше, люди скорее дома будут. Сходить в общежитие пединститута нужно было обязательно, чтобы еще раз хорошо опросить свидетелей. Некоторые из них были у него под подозрением.
        К Прасковье Ивановне он идти не намеревался, но она сама выглянула в коридор, приоткрыв дверь, и поманила его в комнату.
        - Зайди. Слушай, что я скажу. Да ты садись, садись. Давай здесь сядем.
        Она усадила майора за столик, сама тоже села. Майор заметил, что она взволнована.
        - Что я тебе сказать хочу… - сказала она с неожиданным для старухи оживлением. - Про Соргина. Он у Пафнутьева что-то украл! Может, не украл, может, свое взял, но ты разберись! Я вот сегодня не спала ночью - сидела, думала: может, он с кикиморой, сговоримшись, был?!
        Павлов без особого удивления, но с досадой выслушал рассказ о тетрадке, якобы украденной Соргиным при нападении кикиморы на Пафнутьева.
        «Ах ты, черт! - думал он. - Ну какой упрямый… Все-таки не оставил свою затею «ловить на живца». И Евлампиев, надо полагать, с ним заодно! Вишь, взялись за работу, слухи распускают… Одно хорошо: преступника никакая тетрадка заинтересовать не может, он за материальными ценностями охотится, а не за тетрадкой. Предположение Соргина, конечно, ошибочное, значит, для него опасности нет. Милиция будет заниматься своим делом. Преступник, по всей вероятности, в общежитии. И проводить розыскные мероприятия нужно здесь».
        Пообещав Прасковье Ивановне, что обязательно проверит Соргина, Павлов пошел дальше.
        Квартира Пафнутьевых была заперта - Вера Петровна в больнице, наверное, - и он прошел к Безухину.
        Виктор Игнатьевич встретил его без удовольствия. Он был занят какими-то своими делами - читал что-то, видимо, интересное на немецком языке. Майор хорошо видел обложку брошенной на стол при его появлении книги, но прочитать названия не смог. А спросить было неудобно.
        Федора Маркеловна тоже вышла сразу, про юбку стала спрашивать.
        - Лежит пока юбка в специальном пакетике, - успокоил ее Павлов. - Пока следствие не закончим, будет лежать. А ищем мы того, кто юбку украл…
        Безухина расспросил тоже про юбку: часто ли во двор постиранное вывешивает, были ли другие пропажи… Может, еще у кого-то? Выяснилось, что, кроме юбки, пропаж не было. И про отношения с Пафнутьевым Павлов расспросил. Тоже ничего интересного.
        «Нет, вряд ли он, - думал майор во время разговора, - кандидат наук, завкафедрой, семьи нет, потребности небольшие… Хватает ему денег, не стал бы он все это затевать!»
        Из пустого любопытства решил спросить и про «тетрадку, украденную Соргиным».
        Безухин ответил резко:
        - Слышал я уже эту байку сегодня… Прасковья Ивановна утром приходила, рассказывала нам. И вам, наверное, она рассказала? Что будто бы Софья Мефодьевна видела? Не верю я в это. Думаю, что Сковородниковой показалось. Там такое зрелище было - все растерялись. Вот ей со страху и померещилось.
        От Безухиных Павлов пошел к Виталию Киселеву. Киселев был водитель ректорской «Волги». Ректор, живущий далеко от института, постоянно ездил на машине. Виталика он ценил за трезвость и осторожное вождение. Этот молодой человек, коренной бэбчанин, не пьющий и не курящий, легко мог найти в родном городе более высокооплачиваемую работу. В качестве ректорского водителя его удерживало именно общежитие. Несмотря на молодость, обстоятельный Виталик уже успел обзавестись семьей. С родителями молодые жить не захотели, так что с помощью жилплощади можно было удержать Виталика в институте.
        Когда майор зашел, Виталик сидел в жарко натопленной с помощью электрического обогревателя комнате в одной майке. Ребенок агукал в люльке, жена в это время возилась на кухне.
        Встретил Киселев майора неприветливо.
        - Ничего не знаю, - сказал он. - Проснулся от шума, кот Заболотского орал сильно. Ребенок от его крика проснулся, стал плакать. Развели тут животных, а что детям они мешают - это им не важно! Я вышел - думаю, вышвырну этого кота, а лучше прямо сейчас завезу куда-нибудь. Дверь в квартиру Пафнутьевых была открыта. Там уже почти все соседи собрались - стояли, глядели. Кикиморы не видел, а видел Соргина, который сидел на полу возле лежащего Пафнутьева. Я вначале подумал, что Пафнутьев мертв. Говорят теперь, что выжил.
        На вопрос о тетрадке, которую якобы взял Соргин (майор решил всем задавать этот вопрос, потому что его интересовало, насколько быстро распространяются в общежитии слухи), Виталик махнул рукой:
        - Сам не видел, но люди говорят. Жена сегодня рассказывала, что Соргин взял в квартире Пафнутьева какую-то тетрадку. Мало ли что в ней ценного спрятано было! Может, в ней деньги лежали внутри - он и позарился! Некоторые хранят деньги так: в тетрадку спрячут… И я что еще хочу вам сказать, на что пожаловаться… Вроде бы культурные люди тут в общежитии живут, а, я смотрю, хуже шоферов! Котов развели - нельзя детскую коляску в коридоре оставить: этот наглый Котяра Заболотского туда забирается. Да и вообще антисанитария от этого кота! Шерсть везде, и на кухне, жена говорит! Это ведь общежитие, здесь не место животным! Ну, ладно, собака у Безухина, так та хоть в квартире все время. А кот шляется вечно по коридору! Почему милиция этим не займется? Запретить надо животных в общежитии! А то я сам его завезу в лес - так и скажите Заболотскому.
        «Кто его знает… - сохраняя внимательный вид, майор размышлял о своем. - Человек жесткий, хотя и молодой. Деньги, по-видимому, любит. Мог бы, в принципе, и напасть. Остается под подозрением».
        Следующим был Акиньшин. Доцент кафедры марксизма-ленинизма жил в отдельной двухкомнатной квартире. Открыл дверь не сразу - видно, готовил что-то на кухне. Майор принюхался - борщ.
        «Молодец, - подумал Павлов. - Один живет и борщ готовит! Значит, следит за здоровьем».
        - Я к вам по поводу попытки грабежа в квартире Пафнутьева, - сказал Павлов. - Опрашиваю жильцов.
        - Проходите, товарищ милиционер. Садитесь, пожалуйста. - Акиньшин и сам присел возле стола. - Слушаю вас, товарищ майор.
        - Что вы можете сказать о той ночи, когда произошло ограбление квартиры Пафнутьева?
        - То же, что и все. Я услышал шум, вышел в коридор и увидел, что соседи бегут в квартиру Пафнутьева. Я тоже подошел. Там находились Пафнутьев с Соргиным. Пафнутьев лежал на полу, а Соргин рядом с ним сидел. Потом милиция приехала.
        - Посторонних лиц в тот день в общежитии не видели?
        - Кажется, не видел. Да я редко из квартиры выхожу. Может, и были посторонние.
        - Не заметили вы, как Соргин поднял с пола тетрадку?
        - Тетрадку? - Акиньшин задумался. - Нет, этого тоже не видел, не буду врать. Там бумаги валялись разбросанные, но тетрадки не видел. Родионов, правда, сегодня утром рассказывал, что будто Соргин у Пафнутьева какие-то научные идеи крадет. Может, и правда украл какие-то записи. Ведь Соргин - из ссыльных, по пятьдесят восьмой статье, и обвинялся в космополитизме! От них всего ожидать можно.
        Майор удивился:
        - Но ведь, насколько я знаю, Александр Павлович скоро двадцать лет как реабилитирован…
        Акиньшин неохотно кивнул.
        - Реабилитировали. Такие же, как он, и реабилитировали. Но ведь раньше осудили! Значит, было за что! Сколько они крови попили у русского народа!
        «Интересный тип, - думал Павлов. - Впрочем, не такой уж и редкий. Он, конечно, на карьере сосредоточен и для преступления глуповат… Прямолинеен слишком. Все ж оставим пока на заметке».
        Следующей была комната физкультурника Рыбкина. Жил с женой и двухлетней дочкой при общей кухне.
        Физкультурник был дома. В прошлый раз майор его не застал, увидел впервые.
        Рыбкин оказался мрачным, атлетического сложения мужчиной.
        «Такой как раз и мог бы Пафнутьева об стол головой колотить, - подумал майор. - Надо его взять на заметку».
        Физкультурник в комнату не пустил, вышли на кухню.
        - Там дочка спит. Не спала сегодня днем, так вечером пораньше уложили. После обеда только стала засыпать - под окном шум устроили. Соргины такси вызвали на вокзал ехать, там шуму было…
        - Соргин уехал? - быстро спросил Павлов.
        - Не сам, жена его, - сердито ответил Рыбкин. - На один день всего и поехала, а прощались как навек. Шум устроили на весь квартал. Ладно, что вы меня хотели спросить?
        - Были ли вы дома в ночь нападения на Пафнутьева?
        - Да, был дома, спал. Проснулся от шума, вышел. Видел то, что и все. Генка на полу лежал, а рядом сидел на корточках Соргин.
        - А посторонних лиц, не жильцов общежития, вы в тот вечер не видели здесь? Может, раньше?
        - Нет, посторонних не видел. Здесь мало кто ходит. Посторонние бы заметны были.
        Артемий Рустамович Заболотский на вопросы Павлова ехидно улыбался и отвечал, как майору казалось, со скрытой издевкой.
        - Да, Котяра заорал ночью. Но это он Белке безуховской отвечал - та раньше залаяла. Я проснулся от его мява - думал, на улицу ему приперло. Пошел выпускать, а он не идет. Тут слышу, в коридоре народ собирается, двери хлопают. Думаю, опять на моего Котяру Виталик бочку катит… Вышел - а там вон что…
        - А чтобы Соргин подобрал с пола у Пафнутьева что-то и за пазуху спрятал, вы не заметили?
        Заболотский усмехнулся на этот раз вполне откровенно:
        - Эту версию я слышал. Дело в том, что Софья Мефодьевна, по моим наблюдениям, девица весьма впечатлительная. Это она распространяет. Ей показалось, думаю, от излишней впечатлительности. Событие ведь действительно было из ряда вон выходящее, картинка даже меня впечатлила, а у Софьи Мефодьевны фантазия уж совсем разыгралась.
        - Что, Соргин уехал сегодня? - спросил майор.
        - Кажется, не он, а жена. Такси сегодня у нас под окном стояло, там все с ней прощались, будто навек едет.
        - Кто это все?
        Заболотский задумался.
        - Конечно, сам Александр Павлович. А также Астрова, Родионов, еще кто-то, кажется. Астрова точно, она кричала громче всех.
        Родионов, старший преподаватель кафедры педагогики, на вопросы отвечал четко, но нового ничего не сказал. Собственно, Павлову его позиция была ясна ранее: некоторые жильцы на Родионова в своих показаниях ссылались.
        В целом его ответы сводились к следующему. На место преступления прибежал вместе со всеми. Как Соргин взял тетрадку, лично не видел, потому что стоял далеко - у двери, вместе с Рыбкиным, Заболотским, Акиньшиным. А Сковородникова как вбежала, всех растолкала и вперед пробилась. И она видела, что Соргин бумагами Пафнутьева карманы набивал: видно, надеялся найти в них что-нибудь подходящее для своих статей.
        - Но ведь Соргин математик, тогда как Пафнутьев - физик. Они разным занимаются… - возразил Павлов.
        - Так ведь физика и математика - близкие науки… Хотя я, конечно, не знаю… Мой предмет - педагогика. И я сам пишу диссертацию, своим горбом. Ни у кого не ворую. А они там сами пусть разбираются, где чье.
        К Сковородниковой майор пошел с особым чувством. Она уже знала, что он квартиры обходит. Сидела - ждала.
        - Ну что, Софья Мефодьевна, добились своего - распустили слух о воровстве Соргина?
        Сковородникова еще больше заволновалась, покраснела. Заговорила торопливо:
        - Почему слух? Почему слух? Мне так показалось… Может же показаться… Мало ли что там было… Да, мне показалось, что какую-то бумагу поднял. Но я была очень взволнована… И вообще… Вон, Марья Алексеевна говорит, что он за своими любовными письмами пришел. Их и забрал.
        - Что-о-о? - Майор от удивления на миг потерял дар речи. - Какие письма?
        - Ну, Марья Алексеевна говорит, что у Александра Павловича с Верой Петровной был роман, и он тогда ночью пришел за своими письмами…
        - Вы имеете в виду Астрову? Это она так говорит?
        Астрову он знал неплохо. Они оба были депутатами Горсовета, встречались на заседаниях. Кокетливая дама, несмотря на возраст. Ну, фантазия у нее богатая, она, конечно, выдумать может многое - тем более «про любовь».
        Сковородникова между тем некоторое время помолчала, прежде чем ответить. Наконец выдавила из себя:
        - Да. Марья Алексеевна говорит, что ей кажется, будто у Александра Павловича и Веры Петровны был роман.
        После этого Софья Мефодьевна испугалась еще больше - куда это ее занесло? Но она была рада тому, что майор отвлекся от скользкой темы кражи тетрадки. Она чем угодно готова была его отвлечь. Это сейчас самое главное для нее было.
        Простились холодно.
        - До свидания! - сухо сказал майор.
        Сковородникова кивнула, но он этого уже не видел.
        Глава 36
        В эту же ночь
        Павлов уверенно и быстро прошагал по общежитскому двору, однако, выйдя за ворота, остановился. Две узкие дорожки вели от ворот в разные стороны. Дорожка влево постепенно расширялась. Она шла мимо пятой школы и выводила на улицу Свободы. По ней майор мог отправиться домой, ведь был уже поздний вечер. Дорожка влево, напротив, сужалась и в конце концов приводила в тупик. По этой дорожке ходили в основном жильцы преподавательских коттеджей и их гости. Больше она была не нужна никому.
        Майор подумал, взглянул на часы. Почти девять. Окна ближайшего коттеджа светились. Вот окно Соргина - кабинет, наверное. Дальше, с другой стороны, светятся окна Астровой.
        Павлов решительно шагнул влево.
        Он сам не очень ясно представлял себе, что именно он хочет выяснить и даже куда идет. К Соргину? К Астровой? В принципе, у него были вопросы к обоим. И все вопросы были недостаточно важными, чтобы идти вот так, поздно вечером. В принципе, он мог и вообще их не задавать. Для чего же он идет? Неужели он, подобно Александру Первому, поддался интуиции, этим жалким фантазиям, возникающим помимо логики?
        Шторы в окне Соргина были задвинуты неплотно. Майор увидел часть склоненной над бумагами головы. Соргин старательно делал вид, что работает. Ну-ну. Все равно он никого не дождется. Тетрадка беженца в этом деле ни при чем, это выдумки Александра Павловича.
        Обойдя дом, Павлов подошел к крыльцу Астровой. Немного поздновато, однако окна у нее светятся. Значит, можно зайти.
        Поднявшись на высокое крылечко, он позвонил.
        Очень быстро узорная шторка в окне веранды отодвинулась, и к стеклу прильнуло встревоженное лицо Астровой.
        - Кто там? - спросила она.
        Милиционер стал так, чтобы его в окно было получше видно.
        - Марья Алексеевна, я майор милиции Павлов. Мы с вами знакомы по заседаниям Горсовета. А также вы могли меня видеть на городских мероприятиях.
        Дверь приоткрылась вначале на небольшую щелочку. Выглянуло напряженное лицо немолодой уже женщины, намазанное на ночь жирным кремом. Волосы были взяты под косынку. По мере того как Княгиня узнавала Павлова, ее лицо меняло выражение - напряженность сменилась недоумением, затем показной приветливостью.
        - Ах, какая неожиданность! - воскликнула она с привычным кокетством. - Конечно, я вас прекрасно помню, Алексей… кажется, Иванович?
        - Так точно! - отрапортовал майор. - Простите, что в позднее время вас беспокою! Опрашивал свидетелей давешнего ограбления в общежитии, и вот, только вас осталось опросить.
        - Проходите же, холоду напустите! - спохватилась Княгиня. - Простите мне мой вид, я уже ко сну готовилась…
        Астрова была в ярком шелковом халате.
        Пока майор проходил в комнату, она успела сбросить косынку и даже стереть крем с лица.
        Комната была довольно большая и уютная. Книжные стеллажи, диван, низенький столик с креслом, зеркало, какие-то дамские штучки… Громко работал телевизор.
        - Алексей Иванович, вы такой редкий гость, что я должна непременно вас угостить! У меня прекрасная вишневая наливка, я сама делаю! - Княгиня помедлила. - А можно и водки!
        - Нет-нет, - решительно возразил Павлов, - уже поздно, я очень спешу. Я вам просто задам пару вопросов. Слышали ли вы какой-нибудь шум в ночь, когда пытались ограбить Пафнутьева?
        Астрова, придвинув стул, тоже села к столику.
        - Нет, у нас не было слышно… Все же общежитие не так близко.
        Она протянула руку с ярким маникюром, оттеняющим тонкую, чуть голубоватую, мелко-морщинистую кожу кисти, и выключила телевизор. Увы, маникюр еще подчеркивал старость этой руки.
        - Так он нам не будет мешать! - воскликнула Княгиня. - Может быть, чаю?
        - Нет-нет, спасибо, Марья Алексеевна! Общежитие и впрямь находится на расстоянии. И если вы не слышали шум, мог ли его услышать Соргин?!
        Княгиня пожала плечами.
        - Не уверена. Может, у него сон чуткий, все ж он не так молод. А я очень крепко сплю! У меня сон как у молодой девушки!
        - Так ведь вы действительно молоды, - серьезно добавил Павлов. Он был искренен. - Здесь главное - душа. - И спохватился. - А вы и выглядите замечательно! Это у вас с Соргиными стенка? Там у них кухня?
        Княгиня оживилась, настроение у нее улучшилось. Она была женщиной до мозга костей. Она очень любила такой стиль общения - с комплиментами в ее адрес и с обсуждением чужих личных проблем. Это была ее стихия.
        - Ну уж и замечательно! - заулыбалась она. - вы меня застали совершенно по-домашнему… А у Соргиных там коридор, так что мой телевизор им не мешает. Но вы знаете, я не уверена, что он пошел на шум, как он это рассказывает. Он пошел туда до всякого шума. Ведь у него роман с Верой Пафнутьевой!
        - Что вы говорите! - оживился и майор. - Никогда бы не подумал!
        - Да! - Княгиня уверенно вела беседу в направлении, нужном майору: это было самое приятное для нее направление. - Я бы тоже не подумала: она ведь совершенно неинтересная. Зачуханная какая-то. Но он увлекся! Надо же! Это бывает! И он тогда - когда ограбление было - пошел к ней ночью… Он думал, что ее там застанет, а не Гену. А может, он просто хотел забрать свои письма.
        - Какие письма?
        - Любовные, конечно! Какие же еще?! Мне так неловко, что я ничем не могу вас угостить. Может быть, хоть чаю выпьете?
        - Спасибо, - майор замялся.
        Его сильно интересовало, что же происходит за стенкой. Но там было совершенно тихо.
        - Пожалуй, не откажусь! - сказал он.
        И в это время за окном послышался тихий стук. Стучали по стеклу у соседей - то есть в окошко Соргина! Это был не просто стук, а пароль: один удар, пауза, потом еще два удара.
        Майор напрягся:
        - Что это?
        Княгиня тоже услышала стук.
        - Ну вот! Я же вам говорила! Это Верка к нему пришла! Его жена сегодня уехала в Москву, а любовница тут как тут!
        Астрова негодовала. Судя по всему, ее обуревали сложные женские чувства. Павлов даже не попытался вникнуть в их суть, чтобы понять. Ему было не до того. Он прислушивался. За стенкой было слышно, как открылась дверь, а потом тихо загудел что-то невнятное голос Александра Павловича.
        Майор быстро взглянул на часы.
        - Простите, Марья Алексеевна! Чай придется уже в другой раз! Не буду вас затруднять. Время позднее, я не вовремя явился. В другой раз приду пораньше.
        И он торопливо откланялся.
        Спустившись с крылечка, Павлов оглянулся. Княгиня запирала за ним дверь, слышен был звук защелки. На всякий случай он помахал в темное окно.
        Потом по той же тропинке, по которой пришел сюда, обогнул дом. Дойдя до крыльца Соргиных, он посмотрел в ту же щелку между шторами, в которую он уже подглядывал пару часов назад. Александр Первый все так же сидел за письменным столом в раздумье или в ожиданье - его позу можно было истолковать по-разному.
        Павлов протиснулся в узкую калиточку и, пригнувшись, чтобы его нельзя было увидеть из окна, прокрался в палисадник. Кроме развесистой акации там росли только несколько маленьких кустиков. Они располагались у высокого крыльца, недалеко от входной двери. Павлов вздохнул и, подложив папку с бумагами и планшет, опустился прямо в снежный сугроб позади кустов. Револьвер он переложил поближе, спрятав под теплую форменную куртку. Теперь его нельзя было разглядеть и с улицы - он был скрыт и высокой стенкой крылечка, и кустами.
        Сидеть пришлось долго. Уже давно стали темными окна на половине Астровой. Наконец, погас свет и в кабинете Соргина.
        Лег спать? Нет, Соргин тоже ожидает, конечно. И Евлампиев сидит тихо где-нибудь в ванной, тоже ждет.
        Майор догадывался, что тайный стук в окошко, который он слышал от Астровой, был знаком прихода Евлампиева. Друзья устроили засаду. Но вот дождутся ли они преступника? Майор сомневался. И все-таки он тоже ждал. А вдруг на этот раз Соргин окажется прав? Александр Павлович был из тех людей, кому хочется верить. Майор не признавался себе в этом, но чувствовал, что ошибается Александр Первый редко.
        В отличие от друзей, устроивших засаду в теплом помещении, Павлов сидел по пояс в снегу.
        «Такова солдатская доля, - философски думал он. - Милиционер почти что солдат. Всегда на страже порядка!»
        Он усмехнулся: этот лозунг висел на стене его кабинета в отделении. Выбирал и вешал, конечно, не он.
        Ночь уже не казалась Павлову темной. Серп месяца выглядел совсем слабым, однако небо было усыпано звездами. Возле общежития горел фонарь, его свет отчасти достигал коттеджей. Много света давал и снег - белый, плотный, мягкий.
        Майор рассеянно смотрел на дорожку. Гладкий, слегка бугристый вследствие неравномерной утрамбованности, затоптанный снег. Хотелось спать, но Павлов хорошо знал, что этот номер стал бы смертельным: в морозную ночь, сидя в снегу, если заснешь, то уже вряд ли проснешься.
        И вдруг… По дорожке шел человек. Мужчина, среднего роста, среднего сложения… В москвошвеевском укороченном пальто, какие в том 1972 году носили в городе Б. почти все мужчины, и в темной вязаной шапке, надвинутой низко на глаза. Конечно, это мог быть случайный прохожий - припозднившийся гуляка возвращается домой… Однако мужчина остановился возле соргинских окон и осторожно, чтоб не скрипнуть, поднялся на крылечко.
        Павлов вжался в снег. Теперь он не видел незнакомца: тот стоял высоко над ним, стена крылечка загораживала его.
        Майор замер, стараясь не шевелиться. Ему было слышно, как скрипел ключ, как осторожно незнакомец проворачивал его в замке… Щелчок! Еле слышно скрипнула дверь. Павлов осторожно выбрался из снега и поднялся на крыльцо. Передвигать ноги было трудно. Во-первых, заиндевевшее тело плохо подчинялось, во-вторых, в ботинки набился снег. Майор дотронулся до ручки двери, дверь легко поддалась - преступник не запер ее. В доме было тихо. Что там происходит?
        Неожиданно из спальни пулей вылетел Александр Первый в спортивном черном костюме. Послышался шум из кабинета. Тотчас из ванной выскочил Александр Второй и тоже кинулся в кабинет. Павлов достал пистолет, сделал шаг и оказался в кабинете.
        Глава 37
        Арест
        Майор Павлов, похожий на слегка подтаявшего Деда Мороза (снег, клоками покрывающий его одежду, начинал таять, отчасти впитываясь в форменную ткань, отчасти опадая каплями), стоял в дверях, наставив пистолет на злоумышленника. Евлампиев и Соргин глядели на него расширенными глазами, не понимая, откуда он здесь, все еще не опуская рук. Дмитрий Яковлевич Акиньшин в москвошвеевском пальто и промокших спортивных тапках, опустив на грудь голову в черной вязаной шапке, тоже держал руки поднятыми.
        - Дайте какую-нибудь веревку! - бросил майор Соргину.
        Тот попытался шагнуть, но с искривленным болью лицом упал.
        - Там простыню можно порезать, - кивнул он на диван. - Это быстрее всего будет.
        Евлампиев быстро вынул из диванного ящика простыню, вдвоем с Павловым они скрутили Акиньшину руки. После этого майор вызвал милицейскую подмогу.
        На связанного Акиньшина особо не глядели. Обследовали ногу Соргина - возможен перелом, - и, несмотря на его протест, вызвали «Скорую»: пусть посмотрят на всякий случай.
        Пока мгновенно приехавшие милиционеры надевали на Акиньшина наручники и опрашивали Соргина с Евлампиевым, подоспела «Скорая». Встревоженная фарами машин и шумом пришла Княгиня в накинутой на японский халат каракулевой шубке. За ней прибежала Сковородникова с круглыми от ужаса и любопытства глазами, а там потянулись и остальные: Заболотский с мнимо равнодушной физиономией и котом на руках, Виталик, исподтишка показывающий Котяре кулак, сонный Родионов, Безухин с Федорой Маркеловной под ручку, Прасковья Ивановна с палочкой, Белка, нарочно принявшая при виде кота безразличный вид, физкультурник Рыбкин в кедах и все-все-все… Последней пришла Вера Пафнутьева. Вчера она поздно вернулась из больницы, крепко заснула и не сразу услышала шум. Мужу требовался хороший уход, и она все свободное время проводила в больнице.
        С Акиньшиным никто не заговаривал. Ахали над поломанной ногой Соргина, недружным хором уговаривали Павлова переодеться в сухое…
        Акиньшина как будто не знали. Он сидел на полу в наручниках и мрачно оглядывал составляющих протокол милиционеров, Павлова в чужом свитере (руки торчат из коротких рукавов), Соргина с поломанной ногой, а также разношерстных соседей. Вдруг он откашлялся и громко произнес:
        - Братья и сестры!
        Почти все встревоженно повернулись к нему, некоторые от неожиданности вздрогнули.
        - Братья и сестры! - повторил он. И продолжил: - Почему вы верите врагу народа, преступнику, космополиту, сосланному в наш город в наказание за антисоветизм, чуждому элементу сионисту Соргину?! Он заманил меня сюда обманом при попустительстве милиции - не нашей советской милиции, а переродившихся оборотней в милицейских погонах!
        При этих словах милиционеры отвлеклись от протокола, а Павлов махнул им рукой.
        - Увозите! В отделении разберемся.
        Между тем Акиньшин, подхваченный сержантом Бескоровайным под руки, продолжал ораторствовать.
        - Этот гнусный тип, - он указал на Соргина, - путем грабежа завладел секретными чертежами, в которых скрыты тайны власти над человечеством! Я хотел забрать у него тетрадку, чтобы не дать этому подлецу возвыситься. Я, только я должен использовать секретный код, и никто другой! Мне был знак свыше! Я знал об этой тетради с детства! Я должен править миром! Я самый главный! Я выше всех! У меня особые качества! Не отдавайте Соргину секретный код! Отдайте его мне! Он должен быть у русского человека, а если точнее - у меня!
        Его уже усаживали в машину, а он все кричал оттуда нечто непонятное.
        - Что за чертежи? - пробормотал Безухин.
        - А Ольгу за что убил? - спросила Астрова.
        - А может, он правду говорит? - озадачил всех Виталик.
        - Так, значит, там секретный код?!. - громко, с восхищенной завистью прошептал Родионов. И ему тотчас откликнулся Котяра: «Да, я секретный! Мяу!»
        - А где же тетрадь? - Павлов настороженно переводил глаза с Соргина на Евлампиева.
        Тут вперед выступила Вера Пафнутьева. Ее измученное лицо выражало решимость. Женщина понимала: настал момент разрубить гордиев узел.
        - Тетрадь эта у нас, - сказала она твердо. - А к нам попала давно уже, от Ольги Васильевны Семеновой. Сейчас она у моей мамы, Тамары Викторовны Козодаевой. Мы отдадим ее только в милицию, лично майору Павлову. Пусть едет к маме с охраной. Только там, в тетрадке этой, не секретный код управления миром, это Акиньшин выдумал сам. Гена все-таки разобрался в чертежах и формулах этих. Там схема космического корабля, принципы его движения. Гена говорит, что отчасти эти сведения уже устарели, уже созданы и отправлены в космос подобные корабли. Но может, что-нибудь еще удастся использовать. Для полетов на дальние расстояния.
        Глава 38
        Случайно подслушанный разговор
        Летом 1942 года Мите исполнилось восемь лет. И уже второй год он недоедал. Ему почти всегда хотелось есть. Да что там «почти»… Всегда! Он рос, а питательных веществ организму недоставало. И нельзя сказать, чтобы Акиньшины жили в эти годы хуже других. Когда Митиного батьку призвали, мать пошла работать на каучуковый завод. Там считалось вредное производство, поэтому карточки рабочие получали хорошие. Мать давала Митьке и хлеб, и борщ варила с капустой и свеклой, а летом - с крапивой и лебедой, и даже мясо когда-никогда перепадало. Все равно есть хотелось: мальчик рос.
        Днем мать уходила на работу, и он оставался в комнате один. Они жили в коммунальной квартире в центре Ворска. У них была своя комната. А кухня в квартире была общая, на четыре семьи. Сейчас, когда немцы подходили к Ворску, только три семьи остались в общей квартире. Ягодкины эвакуировались еще зимой. Тетя Катя Ягодкина работала в детском доме и уехала с детдомовскими детьми, и Муську свою забрала. Муська большая, ей четырнадцать лет. Теперь в квартире остались старики Пузыревы, Федька Двигун (его мать, тетя Наташа, умерла весной) и они, Акиньшины.
        Митя с мамой жили в комнате напротив кухни, рядом с Пузыревыми. А по эту сторону коридора жил Двигун (его комната к кухне примыкала.) А в следующей комнате раньше жили Ягодкины, но там теперь никого не было, та комната пустовала. Кухней вообще только они с мамой сейчас пользовались, да еще немножко Пузыревы. Мать, уходя на работу, оставляла Мите на кухне еду. Борщ нужно было разогреть на керосинке. Две картофелины лежали в миске. Иногда был маленький кусочек хлеба.
        Митька съедал все сразу после ухода матери, борщ не разогревал, так ел. Если был хлеб, проглатывал в момент, а не прихлебывал кипятком, как учила мать. Очень скоро ему опять хотелось есть.
        Если дома не было Пузыревых, он шел на кухню. Пузыревы подозрительные, они за ним следили, прогоняли с кухни, считая, что он ворует еду. Он и вправду воровал, когда находил.
        После отъезда Ягодкиных находить еду стало труднее. Федька Двигун почти не выходил из комнаты, там и ел - это еще при жизни его матери так сложилось, потому что Двигуны заразные. А Пузыревы теперь все стали прятать или тоже уносили в комнату.
        В один из дней конца мая Митя, как обычно, рыскал на кухне в поисках еды. Оставленное матерью он уже съел, крапивы и лебеды во дворе нарвал и лебеду даже пожевал чуть-чуть. Так вроде ничего, есть можно, но когда мамка сварит, да картошки добавит, вкуснее получится.
        В кухне было тихо, пусто. Пузыревы отправились с утра к родственникам в деревню, Федька Двигун с работы пришел рано, но сидел в комнате, он вообще редко выходил.
        Послышался стук во входную дверь. Кого-то нелегкая принесла (мамка так всегда говорила, когда в дверь стучали).
        Митя слышал, как Федька прошел по коридору - дверь открывать. К нему и пришли. Теперь из комнаты Двигуна слышались два голоса, там шел какой-то разговор. От скуки и чтобы отвлечься от голода, Митя стал слушать. Там говорили интересное. Пришедшего звали Игорь, он уходил на фронт (как Митин папка) и хотел Феде что-то оставить. Тут Митя насторожил уши - но нет, не еду. Какую-то тетрадь.
        - Федя, я хочу оставить тебе эту тетрадь, потому что не могу взять ее с собой. На фронте все может случиться, а она не должна попасть в руки врагу и не должна исчезнуть. Если вернусь, то просто заберу ее у тебя, и все. Но вряд ли я выживу, это маловероятно. Если не вернусь, прошу тебя, Федя, когда закончится война, передай ее в Академию наук. Там очень важное открытие. Мне неловко хвастаться, но ведь это не только мои достижения, именно поэтому я имею право сказать. Я просто довел до логического конца то, к чему давно шли ученые - Константин Эдуардович прежде всего. Эти чертежи изменят мир. Марс, Венера, вся Вселенная покорится нам. Имей в виду: ни в коем случае нельзя, чтобы это досталось немцам. Спрячь ее, а потом передай в Академию наук.
        Человек говорил очень взволнованно, но при этом уверенно.
        Федька на все отвечал согласием, все обещал сделать.
        «Дурак! Неужели передаст?» - думал Митя.
        На месте Федьки он оставил бы эту тетрадь себе и сам владел бы Вселенной.
        Ему уже исполнилось восемь лет, он был смышленый мальчик. Этот Игорь, Федькин гость, - волшебник! Он отдает Федьке волшебные секреты. Миром владеть хорошо! Вся еда - хлеб, картошка, мясо, - все будет твое. Ешь, сколько хочешь! Ни с кем делиться не придется!
        Митя позавидовал Федьке.
        Странный гость вскоре ушел. Митя его даже не видел. Но случайно услышанный разговор запомнил крепко.
        К вечеру пришла мамка. Сказала, что немцы подходят все ближе к Ворску и надо отсюда уезжать, пока еще поезда ходят.
        - Катя Ягодкина правильно сделала. Забрала свою Муську да и маханула с детским домом на восток. Ей хорошо - в детском доме работает… А у нас зато в Жердевке есть тетя. Мы с тобой поедем в Жердевку. У тети нашей огород свой. Прилепимся рядом с ней, она зовет. Может, немцы до Жердевки-то и не дойдут. В любом случае там легче выжить. Я сегодня на заводе документы забрала. У меня ребенок, говорю. Мне ребенка надо спасать. Завтра с утра пойдем на вокзал. Собирай свои вещички, Митя. Авось как-нибудь уедем.
        В Жердевке мать устроилась работать на вокзале. Жили у тети, помогали по хозяйству. С едой стало получше, чем в Ворске, немцы до Жердевки не дошли. После войны остались в Жердевке. Мать вышла замуж за соседа - пожилого вдовца с домом. Жили неплохо. Отчим работал в заготконторе, к Мите относился хорошо, настраивал его получать высшее образование.
        - С образованием ты будешь в тепле сидеть и перышком по бумаге водить, - говорил он. - А без образования метлой или кайлом махать будешь! Что лучше?!
        Акиньшин старался учиться. Способностей больших не имел, но память была хорошая. Поэтому пошел на исторический факультет. Так получилось, что Дмитрий Акиньшин поступил в Ворский пединститут (до университета не дотянул чуток), а потом ему удалось пробиться и в аспирантуру.
        Глава 39
        «Власть над вселенной»
        Дмитрий Яковлевич Акиньшин еще в университете вступил в партию, выступал на всех собраниях с поддержкой линии партии, проявлял активность. На большие должности не выбирали, но комсомольским секретарем был. Он быстро усвоил все партийные формулы и обороты, научился хорошо говорить. Четко улавливал линию партии и стоял на партийных, сталинских позициях. Когда осудили культ личности, одобрил и это. Но при случае, встречаясь с единомышленниками, любил подчеркнуть важность национальных приоритетов, а также заслуги генералиссимуса для нашей победы. Случайно познакомившись на городской партконференции с Евдокимом Иосифовичем Карачуном, он обрадовался своему внутреннему сходству с этим пожилым заслуженным ветераном, подружился с ним, несмотря на значительную разницу в возрасте. В Ворске его не оставляли, и он, по протекции Евдокима Иосифовича, устроился в Б-ский пединститут. В первый же год пребывания в этом городе увидел на кладбище могилу с именем «Федор Двигун».
        Акиньшин сразу догадался, что это тот самый Федька, что жил перед войной с ним в одной коммуналке. Не такая распространенная фамилия Двигун - тем более и имя, и год рождения совпадали. Он вспомнил подслушанный на коммунальной кухне летом сорок второго разговор…
        Сейчас он даже более чем в детстве был убежден, что неизвестный посетитель передал Федьке какие-то тайные знания, сулящие богатство и власть. Как многие недалекие люди, его окружавшие, Акиньшин верил в «мировой заговор», в «тайную власть мирового еврейства» и другие подобные штучки. Детские домыслы о «волшебном чертеже» выросли в фантазию о секретном, возможно, каббалистическом коде, записанном в тетради таинственного Игоря.
        Акиньшин был убежден, что код дает владельцу тетради власть и богатство. Ведь человек за тонкой стенкой так страстно рассказывал Федору о «власти над Вселенной»! Какая же еще власть, если не собственное, единоличное владение?!
        Теперь тот самый Федор Двигун был похоронен за одной оградкой с отцом знакомой Акиньшину по институту преподавательницы кафедры математики - Ольги Васильевны Семеновой.
        Кому мог передать Федор тетрадь? Семенова, скорее всего, об этом знала. А может, ей? Как бы получше вызнать?
        Постепенно идея возможности для него личной неограниченной «власти над Вселенной» завладевала им. Мысль о том, что за этим выражением кроется возможность космических полетов, не приходила ему в голову: столь альтруистические идеи были Акиньшину чужды.
        «Власть» он понимал буквально - прямое владение. А «Вселенная» равнозначна выражению «все окружающее». Прямое владение всем окружающим - вот что сулит секретный код, записанный в тетрадке! Все, все будут исполнять его желания…
        И эта загадочная тетрадь оказалась так близко…
        Дмитрию чудилось, что его судьбоносная встреча с таинственной тетрадью предначертана свыше. Разве может быть непреднамеренной, не предсказанной кем-то высшим эта цепь мнимых случайностей, происшествий и встреч: подслушанный в детстве разговор, встреча на партконференции с близким по духу Евдокимом Иосифовичем и, как следствие, переезд в Б., случайно увиденная могила того самого Федьки Двигуна на Б-ском кладбище, знакомство с Ольгой Васильевной Семеновой… Слишком много совпадений, чтобы они были непреднамеренными!
        Судьба подсказывала ему, в каком направлении действовать. И Акиньшин начал обдумывать свои дальнейшие поступки, способствующие продвижению к цели. Конечно, когда он решил отправиться к Семеновой, он не думал ее убивать. Хотел просто поговорить с женщиной, спросить о тетради. Но зачем-то заранее украл с веревки старухину юбку, надел волчью маску, полностью закрывающую лицо… В подсознании уже сложилась идея возможного убийства.
        И Пафнутьева он не хотел убивать. Испуганная Ольга Васильевна успела сказать ему перед смертью, что передала тетрадь зятю подруги, Пафнутьеву.
        Пафнутьева он знал даже лучше, чем саму Ольгу Васильевну. Подумать только - это был его близкий сосед! Прав, прав наш национальный русский гений, хоть он и из африканцев: «бывают в жизни странные сближенья»!
        Акиньшин судил о людях по себе и потому не поверил, что Геннадий Пафнутьев передал тетрадь в Академию наук. Во-первых, из путаной речи страшно испуганной его поведением и угрозами Семеновой он не понял, при чем здесь Академия наук и зачем это было делать в принципе, а во-вторых, любой человек воспользуется таким ценным секретом сам - зачем же отдавать? Об уме Пафнутьева он был невысокого мнения. Такому и секретный код не поможет.
        Не желая попадать в неприятную ситуацию, в какой он уже очутился у Семеновой (женщину пришлось убить - что делать, так уж получилось), он пошел к Пафнутьевым в ночь, когда их квартира должна была пустовать. Он собирался только взять свое (ведь тетрадь его, это ясно!), ничего плохого он делать не собирался. Однако этот дурак Генка не был уверен, что выключил утюг, и вернулся. А тут еще Соргин влез куда не просили.
        Надо сказать, неожиданное вмешательство Соргина подкосило Акиньшина более всего. Мотивация Александра Первого была ему непонятна. Он долго ломал голову, зачем Александр Павлович впрыгнул тогда в окошко. Ведь он рисковал жизнью! Зачем? Сделать это можно было ради той же тетради. Соргин хотел получить ее для себя! Но откуда он о ней узнал?! Не все, не все в поступках Александра Первого было понятно Дмитрию Яковлевичу. И он решил, что хитрый и безнравственный Соргин владеет какой-то неизвестной тайной, которую ему, Дмитрию, узнать не дано. Поэтому Соргин вызывал у него особую ненависть и отчасти страх.
        Успокаивало Акиньшина только одно: Александр был, с его точки зрения, хлипкий. Дмитрий занимался спортом, качал гантели, и при среднем, в общем, сложении был незаурядно силен. Люди мелкого телосложения и не очень физически сильные вызывали его презрение.
        Уже находясь в тюрьме, Акиньшин с горечью думал: «Да я б, да я б его одной рукой… Это Евлампиев с Павловым помешали!»
        Эпилог
        Прошло больше трех месяцев. В Б. настала весна. К Первому мая город посветлел от цветущей вишни и черемухи. Воздух был свеж и прозрачен, запах от цветов стоял одуряющий. На демонстрацию студенты и преподаватели пришли в яркой летней одежде. Почти все размахивали цветущими веточками. Некоторым, впрочем, пришлось тащить тяжелые транспаранты и флаги.
        Соргин и Евлампиев, конечно, взяли на себя эту трудную обязанность. Они шли в первых рядах физико-математического факультета и несли большой кумачовый транспарант с оптимистичной надписью: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!». Поломанную в драке с Акиньшиным ногу Соргин за три месяца вылечил и теперь уже не прихрамывал.
        Было очень тепло, однако период жары еще не наступил. Еще не накинулась на город и знаменитая мошка из Теллермановского леса. Май, без сомнения, - лучший месяц в городе Б.
        Возле трибун рассеянные ряды слегка подровнялись. Бодрый мужской голос выкрикивал лозунги, а колонна отвечала жизнерадостным «Ур-ра!». Иногда на трибуне лозунги путали, что порождало в колоннах еще больший энтузиазм и веселье.
        - Слава советским колхозникам! - приветствовал голос студенческую колонну.
        - Ур-ра! - отвечал разрозненный, но громкий хор.
        - Повысим надои молока!
        - Ур-ра! - радостно кричали студенты педвуза.
        Многие стали расходиться по домам сразу после того, как прошли мимо трибун, - это была цель путешествия.
        Несчастные, на чью долю выпало что-либо нести, обязаны были сдать свой праздничный инвентарь в хозчасть института.
        Проректор по хозяйственной работе Леонид Иванович лично принял из рук Евлампиева и Соргина транспарант, после чего они получили наконец возможность отправиться домой. Собраться было договорено у Соргиных, туда же должна была прийти после демонстрации Ирина.
        Время близилось к часу, солнце стояло высоко, нежная зелень покрывала деревья, пробивалась вдоль тротуаров. На пересечении улиц Свободы и Советской друзей догнала Астрова. По случаю праздника она была особенно нарядной, с цветущими ветками вишни в руке.
        - В общежитие? - спросила она.
        - Нет, нас Мария Борисовна ждет, да и Ирина, наверное, уже подошла, - удивился Евлампиев.
        - Так они тоже приглашены! вы что, не знаете, что сегодня Пафнутьевы всех приглашают?!
        Оба удивленно покачали головами. С Пафнутьевыми у них особой дружбы не было. Так, здоровались по-соседски.
        - Что слышно про Геннадия Ивановича? - спросил Соргин.
        Геннадий Иванович Пафнутьев четвертый месяц лечился после покушения на него, совершенного в январе этого года Акиньшиным. Диагностированное сразу сотрясение мозга (Акиньшин несколько раз ударил его головой о дубовый стол) имело последствия: у Пафнутьева сохранялись сильные головные боли, он почти потерял зрение. Лечили его сначала в центральной районной больнице города Б., потом направили в Ворск, а оттуда в Москву, в Центр имени Бурденко.
        - Геннадий Иванович вернулся! Вера ездила в Москву, привезла его вчера. Зрение частично восстановилось. Ну, голова иногда будет побаливать… Но это ничего! Вера и он сам настроены оптимистично: главное, что жив и может сам себя обслуживать. Ему инвалидность дали. Но он еще в санаторий летом поедет - может, совсем восстановится.
        Евлампиев покачал головой.
        - Да… Ну, дай бог, чтоб поправился.
        Дома друзей встретили взволнованные Маша и Ирина.
        - Приходила Вера Петровна - вернулся ее муж. Они всех сейчас собирают, мы приглашены. Я считаю: не пойти неудобно! - воскликнула Маша. - Мы с Ирой уже у нас приготовили кое-что, но теперь придется все переиграть.
        Соргин кивнул.
        - Придется идти! Только давайте сначала у нас хоть чаю выпьем, а то неизвестно, как там все будет, а мы с Сашкой голодные.
        Маша кивнула.
        - Садитесь, все на столе! А мы с Ирой только что пили, мы пока собираться будем.
        На столе действительно были бутерброды, печенье и чайная посуда.
        После чая все пошли в общежитие. Мужчины несли матерчатые сумки, набитые продуктами. Прошли мимо благоухающей акации. Десять лет назад Соргин посадил ее в своем палисаднике, и скоро в ее ветвях поселился соловей, который возвращался сюда каждую весну. От этой акации было много радости.
        По узкой дорожке они прошли к общежитию, вошли в широко распахнутые ворота. Двор, поросший травой, встретил их тишиной и благоуханием сирени. Длинная низенькая лавочка, на которой часто сидели жительницы общежития - вязали платки, читали книги или просто разговаривали, сейчас пустовала. Котяры и Белки тоже не было во дворе. Дверь в коридор была распахнута, оттуда доносился веселый шум.
        И третья распахнутая дверь ожидала их - в квартиру Пафнутьевых. Во всю комнату был протянут большой праздничный стол, за которым сидели обитатели общежития и еще некоторые приглашенные «извне». Весенний ветер гулял по квартире, проникая в раскрытые окна.
        Соргин был в этой квартире второй раз в жизни.
        Войдя, он остро вспомнил ту зимнюю ночь. Из разбитого окна тогда тоже дуло.
        Пафнутьев в момент проникновения Александра в квартиру еще держался на ногах, удерживаемый крепкой рукой преступника, и тот, методично наклоняя, колотил хозяина квартиры головой о стол…
        Соргин вспомнил, как быстро оглянулся на него тогда одетый в юбку преступник в полумаске, как отпустил шею Геннадия, и тот тотчас свалился на пол (был уже без сознания), как кинулся к дверям…
        - Заходите, ждем вас! Дорогой Александр Павлович, самый желанный вы наш гость! - от стола шла к ним Вера Пафнутьева.
        Вновь пришедших рассадили быстро: места для них были приготовлены. Соргин оказался рядом с Геннадием Пафнутьевым. Физик сильно изменился за эти три месяца, и, конечно, не в лучшую сторону: постарел, осунулся… Болезнь никого не красит!
        Когда после рассаживания возникла маленькая пауза, он встал. Все притихли.
        - Мы с Верой решили вас всех здесь собрать, чтобы я мог рассказать о том, в чем виноват и что случилось, - начал Пафнутьев.
        - Да мы знаем, Гена, не переживай ты так, с кем не бывает… - попытался его успокоить Родионов. - И любой другой на твоем месте так поступил бы. Что особенного? Ты ж никого не убил, никому зла не причинил.
        - Причинил, - ответил Пафнутьев. - Причинил зло. Игорь Черняев всю свою короткую жизнь этому открытию посвятил. Он одного хотел - чтобы оно до других дошло, чтобы пригодилось. И Федор Двигун, умирая, помнил об этом. А я их обманул.
        - Передали тетрадку в Академию наук хоть сейчас? - спросил Заболотский.
        Ответил Евлампиев:
        - Да. Я недавно в Москве был и спросил у знакомого физика из МГУ, как раз он космосом занимается, знает ли он что-либо об открытии Черняева. Он ответил, что знает. В основном оно, конечно, опоздало, но кое-какие моменты, кажется, еще могут быть использованы. Сейчас изучают.
        - Акиньшина в Ворске будут судить, - сказал Павлов. - Не меньше двадцати лет светит, а то и вышка.
        Помолчали.
        - Ольгу Васильевну жаль! - вздохнул Евлампиев. - Царствие ей небесное!
        Выпили за помин души Ольги Васильевны.
        Постепенно разговор перешел на текущие дела. Безухин через стол обратился к Ирине Евлампиевой:
        - Спасибо, Ирина Олеговна, и вам, и дочке вашей Лене за юбку для матери. Очень она ей хорошо подошла! В самую пору пришлась!
        - Да, спасибо тебе, - встряла и Федора Маркеловна - Такая юбка хорошая вышла! Я ее все время теперя ношу. Вот только жарко скоро станет, а она ж теплая… Надо будет ее постирать и сложить на антресоль на все лето - слышишь, Витя, ты ее во дворе не вешай больше! Дома будем сушить! А то как придет опять эта кикимора!
        - Эта кикимора больше не придет! - возразила Прасковья Ивановна. - Разве другая какая объявится… - она тяжело вздохнула.
        И все почему-то посмотрели на двух Александров - Александра Первого и Александра Второго.