Нефритовая лошадь Пржевальского Людмила Горелик
        Пржевальский привез из Тибета скульптуру дикой лошади из желтого нефрита, не догадываясь, к каким событиям в будущем это приведет… В наше время Елена Шварц решила провести отдых на природе в селе Пржевальское. Она отправляется на прогулку с племянниками, но внезапно без следа пропадает мальчик Коля. Кроме того происходят и другие страшные происшествия: соседнюю деревню подожгли, старушку-учительницу убили - и все это как-то связано, уверена Елена. Женщина разыскивает Колю и погружается в историю села, связанного с жизнью легендарного путешественника и ученого…
        Людмила Львовна Горелик
        Нефритовая лошадь Пржевальского
        
        Пролог. Гибель орла
        Август 1867 года Пржевальский провел на берегу озера Ханка.
        Уссурийский край лишь недавно был признан владением России. В эти пустынные земли переселили казаков и крестьян из других губерний. Те нашли среди болот, лесов и гор наиболее подходящие места и образовали русские деревни. Одной из задач командировки поручика Пржевальского была перепись населения. Не менее важным Николай Михайлович считал изучение и описание местной флоры и фауны. Земля эта, местами цветущая и плодородная, местами болотистая и скалистая, была на редкость богата рыбой и зверями.
        Этой командировки он долго добивался. Хотя путешествие было первым, поручик не чувствовал себя неопытным странником. Николаю Михайловичу было двадцать семь лет, к путешествиям он готовился всю жизнь. При столкновении с трудностями он ориентировался мгновенно: как будто знал заранее, понимал нутром, как их преодолеть. Из любой ситуации он быстро находил выход. К исследовательской работе Пржевальский также был готов прекрасно: география, история края, ботаника, орнитология были изучены им досконально. Ночи, проведенные за книгами на четырех языках в Варшаве, и еще раньше, во время учебы в Петербурге, не пропали даром. Его неординарная память и здесь сослужила ему хорошую службу - термины, внешний вид растений и птиц Пржевальский запоминал с одного взгляда. Почти все растения и птицы, которые встречались путешественнику, были ему хорошо знакомы хотя бы по картинкам.
        Во время стоянки на озере Ханка Николай Михайлович часто отправлялся на экскурсии - ботанические или охотничьи - и нашел в окрестных лугах сто тридцать видов цветущих растений. Сушил их по ночам, составляя гербарий. Много ходил и с ружьем. В пустынных, никем не посещаемых местностях кипела жизнь зверей и особенно птиц. Пржевальскому нравилось находиться лицом к лицу со свободной жизнью пернатых обитателей, наблюдать ее. Страстный охотник и рыболов, он попал в близкую ему стихию.
        Устроившись в засаде, поручик Пржевальский с интересом рассматривал куликов и уток, которые беззаботно бегали по песку или купались в воде на расстоянии каких-нибудь десяти шагов от него, не подозревая присутствия человека. Прилетали другие птицы. Вот сокол-сапсан, как молния, мелькнул из-за высокого тростника, схватил глупую ржанку и быстро помчался к берегу - пожирать добычу. Из волн озера поднялась осторожная черепаха, поползла по песку, улеглась недалеко от воды. Разнообразной рыбы в этом водоеме водилось немерено. Часто случалось, что рыбу выбрасывало волной. Птицам здесь было хорошо - сытно и спокойно, они жили тут исключительно по своим, природным законам. Пржевальский с интересом наблюдал их сложно устроенную жизнь, иерархию видов.
        Сейчас несколько ворон пожирали выброшенную на берег рыбу, то и дело затевая между собой драку за каждый кусочек.
        Но вот появилась более редкая птица. Орлан-белохвост зорким своим хищным глазом увидел с вышины суетящихся над рыбой ворон и решил отобрать у них вкусную добычу. Большими спиральными кругами, широко раскинув мощные крылья, он начал спускаться из облаков и, сев спокойно на берег, тотчас унял вороний спор, принявшись сам доедать остатки рыбы. Обиженные вороны прыгали поодаль, каркали, не смея возразить суровому царю, но все ж изредка урывали сзади небольшие кусочки рыбы.
        Налюбовавшись вдоволь, Пржевальский выстрелил. Мигом всполошилось все вокруг. Утки закрякали и поднялись из воды, кулики с разнообразным писком и свистом перелетели на другое место, черепаха с необыкновенной для нее быстротой опрокинулась в воду, нырнула в волну, укрылась в ней.
        И только один орел бился на песке в предсмертной агонии: мучительно простирал по пустынному пляжу огромные острооперенные крылья, дергал кожистыми скрюченными лапами с крепкими когтями, утыкался хищно-согнутым страшным клювом в рассыпающийся песок…
        «Он поплатился своей жизнью за право считаться царем между птицами и тем привлекать на себя особое внимание охотника», - думал поручик, проходя мимо дергающегося в конвульсиях большого оперенного тела. Орел был ему не нужен, в его коллекции птичьих чучел уже имелся подобный экземпляр. Им двигал исключительно азарт охотника.
        Глава 1. Роковая прогулка
        сю дорогу до поселка Пржевальское, а это более четырех часов, Елена Семеновна изнывала от жары и скуки. Читать в автобусе Шварц не любила - трясет, а знакомых, чтобы скоротать поездку за разговорами, в салоне не оказалось. Она старалась задремать, однако из-за жары не получалось. При движении еще какой-то ветерок продувал, а на остановках - хоть помирай. Автобус, как назло, подолгу стоял, особенно в Демидове, куда вообще и заезжать не стоило - крюк! «Свои автобусы ходят, чего заезжать…» - ворчала про себя Леля. Правда, здесь человек семь вышли, а не зашел никто, стало свободнее. Вскоре после Демидова и приехали - вот пошла железная ограда санатория, это уже Пржевальское! Несколько пассажиров вышли возле санатория, с чемоданами на колесиках, с сумками. Другие, как и Елена Семеновна, поехали до конечной.
        Возле двухэтажного кирпичного здания поселковой администрации автобус развернулся и остановился. Проход быстро заполнился продвигающимися к выходу людьми. Доставая сумку с полки над сиденьями, Шварц увидела в окно Машу и мальчишек. Коля и Петя бежали впереди матери к автобусу - ее встречать. Шварц угадала их крики: «Тетя Леля приехала!» Маша, улыбаясь, шла за детьми.
        Отношения с племянником и его семьей у Елены Семеновны были очень хорошие. Юркина мать, родная сестра Лели Светлана, выйдя замуж, поселилась с семьей в Десногорске. Юрка окончил там школу. А в университет поступил в Смоленске. Жил вместе с тетей Лелей, как он ее называл, в дедовской квартире на ул. Бакунина, рядом с университетом. Это была квартира его бабушки с дедушкой, теперь там оставалась только тетя Леля - со всеми мужьями она успела развестись, а детей своих не имела. Юрке она была рада. Все это, как и история отношений Юры и его теперешней жены Маши, уже было описано в романе «Русское сокровище Наполеона». На полученное от государства вознаграждение за обнаруженный ими клад Юрий и Мария купили тогда дом в Пржевальском. Уже восемь лет они по несколько месяцев ежегодно жили в этом замечательном поселке с такой красивой природой.
        Елена Семеновна в Пржевальское к семье племянника приезжала редко и всегда на короткий срок: ее деятельная натура лишь ненадолго могла увлечься тихими сельскими радостями. Леля Шварц любила кипучую городскую жизнь - с посещением концертных и выставочных залов, с походами в сауну, с бассейном, с дружескими посиделками в кругу подруг. Вот и сейчас она ехала не более чем на неделю. Пообщается с родственниками, поплавает в прекрасном озере Сапшо, полюбуется его живописными берегами, побродит по лесу - и в город.
        Внучатые племянники уцепились за нее с двух сторон, так что с Машей обменялись поцелуями через их головы. Коле уже исполнилось семь лет, а Пете - пять. Мальчики росли крепкие - все ж каждое лето в озере купаются, по лесу с родителями бродят, да и вообще на природе. Сейчас, в начале июня, они уже сильно загорели. Как всегда, они высказали Леле сразу много пожеланий: «Тетя Леля, а зубров когда пойдем смотреть?!», «Тетя Леля, на Чистик сходим?», «Тетя Леля, а ты ужей боишься? А наш Буник не боится! Давай поймаем ужа?». Леля отвечала, смеялась, одновременно пыталась разговаривать с Машей - так и дошли до дома.
        Дом у Кондрашовых хороший, довольно большой. И место отличное - к центру близко, до пляжа санаторского не очень далеко. Сапшо - красивое озеро с чистой водой, только вот ужей вокруг полно, да и ядовитые змеи есть. Так что лучше на пляже купаться. После защиты кандидатской Юра начал заниматься биографией и трудами Н. М. Пржевальского и получил возможность работать то здесь, то в Смоленске, по удаленному доступу. В настоящее время он занимал должность главного хранителя музея Пржевальского. Маша с рождением второго ребенка почти оставила работу - подрабатывала экскурсиями да овощи в огороде выращивала для семьи. Так что Коля и Петя в поселке, можно сказать, выросли.
        Дом Кондрашовых Елена Семеновна узнала издали: покрашенный веселой голубой краской, с мезонином посередке крыши, с задумчивыми «золотыми шарами» и пышными, напоминающими бисквитный торт, розовыми пионами в палисаднике он радовал глаз. Вон и кот Буник сидит на заборе!
        - Привет, Буник! - поздоровалась Леля.
        Кот, хорошо ее знавший, слегка шевельнул хвостом. Для сдержанно-высокомерного Буника это было очень теплое приветствие.
        Такие же, как у Кондрашовых, пионы росли в соседнем палисаднике. Там возилась какая-то женщина, увидев Лелю, она приветливо кивнула: «С приездом!» - и опять занялась цветами.
        «Это Надя, помните ее?» - шепнула Маша.
        Леля помнила, конечно. Надежда Ковалькова заходила к Кондрашовым в прежние ее приезды. Симпатичная женщина. Маша с Юрой у нее яйца покупали, иногда ягоды всякие, грибы - не всегда есть время самим в лесу набрать, с двумя маленькими детьми.
        - Сын ее школу окончил, устроился на работу в Смоленске, но приезжает часто. Ей теперь легче живется. Руки у Жени оказались золотые, он нам игрушки электронные чинит, да и так, если что, может помочь. За небольшую плату, разумеется, - пояснила Маша.
        Обедали долго - тем более к обеду и Юрка подошел. И за столом, и после обеда, когда сидели в саду под яблоней, было много разговоров. Спать легли пораньше. А завтра с утра Леля обещала детям пойти на озеро.
        Отправились, однако, уже почти в одиннадцать. Пока позавтракали, пока собрались… Пошли втроем: Юра давно был на работе, а Маша обрадовалась возможности посидеть над подготовкой к новой экскурсии, пока Леля присматривает за детьми. Коля с Петей болтали без умолку, Елена Семеновна едва успевала обоим отвечать. Тропинка вела между деревьями - вниз, вниз. Вот показалось за стволами озеро - огромное, окруженное лесом, какие-то острова виднеются посреди, тоже деревьями поросли. Красивые здесь места! Только отдыхающих возле озера в этот час многовато. Сегодня же суббота! Кроме санаторских, много «диких» отдыхающих понаехало - вроде Лели Шварц.
        - Тетя Леля, пойдемте сходим на Чистик, - вдруг предложил Коля. - Там красиво и народу меньше!
        Озеро Чистик находится недалеко от Сапшо, километрах в пяти-шести. Действительно необыкновенно красивое. Когда Леля приезжала в прошлом году, Юрка возил ее вместе со всем семейством два раза. Пешком, пожалуй, далековато. Она так и объяснила Коле:
        - Далековато. Вы-то с Петей, может, и не очень устанете, а для меня тяжело уже, это ж в общей сложности более десяти километров надо пройти, назад уж ползти буду. Может, папа нас завтра отвезет…
        - Нет, папа завтра работает, - Коля смотрел умоляюще. - Он какую-то выставку новую в музее открывает…
        Коля так расстроился, что Шварц даже начала раздумывать, не согласиться ли с его идеей, хотя очень не хотелось. Спасение пришло, откуда не ждали.
        - Тогда пойдем к лодочной станции! - маленький Петя прервал неприятный разговор, найдя компромисс. - Там тоже купаться можно, а народу меньше!
        Что ж… на лодочный причал можно. Облегченно вздохнув, Леля решила довериться ребятам - все ж они местные жители, пусть ведут к причалу.
        Они бодро шлепали втроем по берегу босиком. Туфли и сандалики Леля сложила в пакет. Миновали выход к санаторию справа, потом пошел санаторский забор. На дощатом причале, чуть не доходя до лодочной станции, стоял мальчик лет десяти, ловил удочкой рыбу. Поодаль, под деревом, сидела на бревне молодая женщина с книгой. Увидев приближающуюся группу, она подняла от книги голову и вдруг улыбнулась, встала с бревна.
        - Елена Семеновна, здравствуйте!
        - Таня! Вот неожиданная встреча…
        Это была давняя студентка Елены Семеновны. Училась хорошо, писала у Шварц курсовую, поэтому и запомнилась. Она потом в Москву перебралась.
        - Таня, вы ведь теперь в Москве?!. Это сын? Большой уже. А вы совсем не изменились!
        Таня была по-прежнему худенькая, высокая… Симпатичная девочка. А с мужем она, кажется, разошлась.
        - Ну да. Я в Москве работаю. Приехали с Сережей к бабушке с дедушкой. И вот купила на две недели путевку. Сережа, познакомься!
        Мальчик неохотно положил удочку, подошел. Вскоре дети уже втроем крутились на причале, поглядывая на поплавок, а Таня с Еленой Семеновной беседовали, сидя на бревне.
        - Мы здесь уже третий год отдыхаем, - рассказывала Таня. - Сергей рыбной ловлей увлекся, а мне нравится здешний воздух. И ягоды лесные всегда можно купить, на территории санатория продают почти каждый день. Да и так, по лесу пройти, всегда найдешь что-нибудь интересное. Вчера, например, я такую земляничную поляну обнаружила!
        - Неужели земляника пошла? - удивилась Шварц.
        - Да, уже спелая! И много! Тут неподалеку полянка. Если хотите, покажу. Только у нас обед скоро… Впрочем, если сразу пойдем - успеем. Можно прямо сейчас сходить.
        Позвали ребят. Маленький Петя идти за земляникой с радостью согласился. А Коля и Сережа заупрямились.
        - Можно мы еще рыбу половим? Потом за земляникой…
        Решили двоих ребят оставить на полчаса одних. Елена Семеновна не особенно сомневалась: Сереже - уже десять, Коле - семь. Здесь люди вокруг, санаторий рядом. А вернутся они быстро, минут через тридцать-сорок.
        Поляна и впрямь оказалась недалеко. Все ж пока дошли, двадцать минут истратили. Собирать было уже некогда, только успеют назад дойти - ведь и на обед в санатории нельзя опаздывать, и дети там одни. Елена Семеновна сорвала несколько ягодок Пете и решила вернуться сюда попозже - втроем, вместе с Колей. Главное, место уже известно.
        Назад дошли быстро. На причале стоял с удочкой только один мальчик - Сережа.
        - А где Коля? - спросила Елена Семеновна.
        Мальчик повернулся к ней, взглянул с удивлением.
        - А он за вами пошел! Только вы отошли, минут через десять он сказал, что лучше тоже землянику собирать пойдет. И пошел за вами. Вы разве не встретились?
        Глава 2. Явление Потапова
        Сначала они бегали по лесу вчетвером. При этом Леля крепко сжимала руку испуганного Пети, а Таня - растерянного Сережи.
        Часа через два-три Шварц предложила временно прекратить поиски и все обдумать. Коля - мальчик умный, в этом лесу не первый раз. Как он мог так быстро заблудиться? Почему не вернулся к озеру?
        - Сережа, - спросила она, - почему он решил идти за нами? Что он при этом сказал, как объяснил? О чем вы вообще в наше отсутствие говорили?
        Сережа, уставший от беспорядочных поисков и от крепкой маминой руки (Таня его теперь все время за руку держала), обреченно опустил голову.
        - О рыбе говорили… Что плохо клюет… - сказал он. - Коля рассказывал, как на Чистике хорошо клевало… Я не очень слушал. Потом он сказал, что лучше пойдет землянику собирать. И ушел за вами.
        Побродили по окрестностям еще час. Шварц время от времени возвращалась к озеру, надеясь, что Коля вернулся. И каждый раз разочаровывалась..
        Потом Таня с сыном пошли в санаторий на ужин, а Леля с Петей отправились домой: и Петя проголодался, и надо было родителям про пропажу старшего сказать. Как сказать? Случившееся было так неожиданно и страшно, что она не могла его осознать - с ней ли это? «А может, он домой вернулся? - возникала иногда мысль. - Вдруг приду, а он дома?!»
        Чуда, однако, не произошло. Маша с Юрой не сразу поверили в Колино исчезновение. Маша побежала к лодочному причалу - убедиться, что Коли там нет, что он нигде не спрятался. Не могла поверить. А Юра пошел в полицию - заявлять и просить о помощи. Вернулись оба минут через сорок, почти одновременно. Юра привел двух полицейских с собакой. Собака понюхала Колины вещи и взяла след - помчалась в сторону лодочного причала. Юра с Машей побежали за полицейскими. Елене Семеновне оставалось смотреть за Петей и ждать, никуда из дома не уходить: вдруг Коля вернется… Придет домой - а они с Петей его ждут.
        Леля принялась кормить притихшего Петю, то и дело поглядывая в окно: уже смеркаться начало… Как же Коля в лесу на ночь один останется, если не найдут его до темноты? У Шварц был крепкий характер и почти непробиваемая психика. Однако сейчас даже она была близка к слезам и к истерике… никогда с ней такого не случалось. Она не могла допустить и мысли, что мальчика не найдут. Должны обязательно найти! С собакой-то… А если не найдут?! Что же будет? Она чувствовала себя виноватой: зачем пошла смотреть эту дурацкую поляну, позволила ребенку остаться на берегу… Впервые в жизни она не знала, что делать.
        Юра с Машей вернулись ночью, часа в два, без Коли. Понурые, резко постаревшие, у Маши глаза заплаканные. Собака потеряла след! Петя уже спал, Елена Семеновна сидела у окна, ждала.
        - Судя по всему, он заблудился: пошел через лес в другую сторону, не за вами. Но там же туристские тропы обозначены! Коля читать умеет, он разобраться должен. Он и пошел по тропе, видно, подошел почти к Маклакову. Тут собака след потеряла. То ли он по воде прошелся? Там ручей, мальчик, видно, перешел через него. Но после ручья собака след тоже не взяла. Мы в Маклаково зашли. Даже поспрашивали - но не видел его никто. Правда, в этих деревнях брошенных домов много. Жителей почти не осталось, мало кто живет постоянно, однако на лето дачники приезжают. Надо будет завтра поговорить с жителями. Если Коля прошел мимо Маклакова, он может попасть на ту сторону озера. Там тоже деревни. Он переночует где-нибудь. Скорее всего, постучится к людям, или хоть в пустом доме переночует. Там неделю назад пожар был… Но целые дома еще остались. Мог и к шоссе выйти, но тогда странно, что не вернулся в поселок. Может, пошел к Чистику? Там тоже деревня прямо возле шоссе.
        Юра обращался к Леле, но она понимала, что он больше для Маши говорит - успокаивает ее. На Маше лица не было.
        - Волки! - вдруг закричала она с отчаянием. - Волки вокруг, даже в поселок заходят, зимой двух собак съели! Прямо с цепи! - И начала рыдать.
        - Это зимой! Машенька, это зимой было! - тоже закричал Юра. - Сейчас нет никаких волков! Сколько тебе говорить - нет их! Летом они никогда не нападают!
        Он эти «нет!» и «никогда!», как заклинание, выкрикивал.
        - Тише - Петю разбудите! - неожиданно с почти прежней твердостью сказала Елена Семеновна и начала капать в чашки валерьянку - она и сама уже сегодня ее пила, и другим не в первый раз наливала. Однако твердость эта была только внешняя. Чувствовала же себя Леля по-прежнему непривычно растерянной - помнила, что это она в пропаже Коли виновата. Никто не напоминал, она сама знала. И все это понимали.
        Рано утром, еще шести не было, пришла соседка, Надежда. Никто ее раннему приходу не удивился - как-то само собой предполагалось, что в доме, где беда, не до сна. Слух о пропаже Коли уже разнесся по поселку.
        - Вы не переживайте сильно, - говорила Надя, - он далеко не зайдет. Здесь где-нибудь, вокруг поселка по лесу крутится. Тут же и тропы туристические. И даже указатели кое-где есть. А Коля - мальчик умный. Скорее всего, в деревне какой-нибудь остался ночевать или с туристами на Чистике. Уже пошли искать! Женя молодежь собрал, сегодня воскресенье как раз, все свободны, значит, - и пошли. Лес прочешут вокруг, туристов расспросят. Лучше б, конечно, с вечера, но мы узнали не сразу. И Женя вчера поздно пришел. Как я ему рассказала - так он и говорит: «Сейчас поздно уже, спят все. Будить не стану, да и что ночью найдешь в темноте? А завтра с утра пораньше соберу ребят по поселку и пойдем, лес прочешем». Они пошли уже. Он рано созвонился с ребятами, шесть человек собрал. Найдут они Колю, не переживайте!.
        - Спасибо! - кивнул Юра. - Я как раз и сам собирался Женю о чем-то таком просить - знал, что он не откажется. Кроме того, я думаю написать обращение в Интернете - может быть, «Лиза Алерт» подключится к поискам. У них подобный опыт есть.
        - Наши скорее найдут, чем «Лиза Алерт»! Наши здесь каждое дерево знают! Вот они сейчас уже, наверно, пошли - Женя крепких ребят собрал, все здешние, местные. Уж они найдут!
        И соседка ушла. Новость о том, что молодежь поселка отправилась на поиски, подействовала успокаивающе: присутствующие поверили, что Коля найдется, надо только искать. Юра с Машей опять пошли в полицию: с утра полицейские собирались поехать - осмотреть как следует Маклаково и окрестности, и Кондрашовы договорились вчера ехать с ними. А Леля осталась опять присматривать за Петей.
        Ребенок еще спал, когда в дверь постучали. Елена Семеновна возилась на кухне, варила Пете кашу. Выйдя на веранду, она глянула в окно - кто там, на крылечке. Увидев Таню, не удивилась. С ней были Сережа и еще какой-то пожилой мужчина.
        - Танин отец, наверное… как некстати, - думала Шварц, отпирая дверь. Но когда гости вошли, едва не ахнула: это был Потапов!
        С бывшим, еще советского времени, милиционером судьба сводила ее не раз. По какой-то странной случайности Потапов возникал в жизни Елены Семеновны, когда рок делал ее свидетельницей и даже расследовательницей преступления. А случалось такое уже не один раз, потому что пенсионерка была чрезвычайно любознательна, склонна к логическому мышлению и любила, как говорили ее подруги, «совать нос не в свое дело». Если кто-то из знакомых попадал в криминальную ситуацию, пожилая преподавательница английского языка оказывалась тут как тут. Она уже и клад наполеоновский помогла найти своему племяннику Юрке, и дневник Гете искала, задержав при этом преступника… Складывалось так, что при таких событиях рядом с ней всегда оказывался бывший участковый милиционер Порфирий Петрович Потапов. Это было тем более удивительно, что в спокойное время эти два непохожих человека не встречались вовсе. Но вместе эта парочка каждый раз оказывалась непобедимой.
        Узнав в пожилом мужчине, стеснительно, как ей показалось, мнущемся у двери за Таниной спиной, Потапова, Елена Семеновна не столько удивилась, сколько обрадовалась. Она вновь ощутила себя сильной - такой, какой и была на самом деле. Чувство вины, давившее на нее с минуты, когда она поняла, что Коля, оставленный на ее попечение, пропал и, возможно, погиб, тяжелое и непривычное для нее чувство, внушавшее неуверенность и покорность, отступило, ушло.
        - Проходите, присаживайтесь, - она приветливо махнула рукой в сторону комнаты. - Садитесь на диван, там удобнее. Я сейчас!
        Секунду подумав, она выключила горелку под кашей - ладно, теперь так дойдет под крышкой! - и тоже прошла в комнату, присоединилась к гостям.
        - Чай, кофе будете? - спросила она на всякий случай. А когда гости отказались, пояснив, что уже успели позавтракать в санатории, сразу взяла по своему обыкновению быка за рога.
        - Какими судьбами, Порфирий Петрович? Как вы оказались в Пржевальском?
        Пенсионер, в аккуратной рубашке в мелкую голубенькую клетку, гладко причесанный, с глубокими продольными морщинами на лице, поднял на нее глаза-буравчики и стал подробно отвечать на вопрос:
        - В санатории отдыхаю, Елена Семеновна! Подлечиться приехал: прострел мучает. Иной раз так стрельнет в спину, что и разогнуться не могу. А здесь грязями хорошо лечат, мне помогает. Три года сюда езжу и зимой не болею! Так что я тут уже неделю - хожу на процедуры.
        Потапов говорил об обычных вещах, далеких от ее горя. При этом смотрел на нее внимательно - ждал, когда она сама рассказывать начнет, не спрашивал. Вмешалась Таня.
        - Елена Семеновна, - начала она, - не сердитесь на меня, я сказала Порфирию Петровичу, что это ваш внук потерялся. По санаторию уже слух разнесся, что мальчик в поселке пропал. А мы с Порфирием Петровичем к одному столику в столовой прикреплены. Когда зашла речь о происшествии, я не стала скрывать, что знаю вас хорошо и что моя вина есть в исчезновении мальчика - при мне ведь это случилось. А Порфирий Петрович вот, - она кивнула в сторону Потапова, - заинтересовался, как ваше имя услышал, говорит, знакомая. Настоял, чтоб привела его к вам.
        - Таня, не смущайтесь, все вы правильно сделали. Хорошо, что привели. А я ваш рассказ сейчас дополню - вы не все знаете.
        И Леля рассказала о том, что случилось со вчерашнего вечера: о собаке-ищейке, взявшей, а потом, за деревней Маклаково, потерявшей след, о предположении, что Коля мог дойти до деревни Никитенки, о поисках добровольцев, прочесывающих лес сегодня.
        Потапов кивал сочувственно. Когда Шварц сказала, что собака некоторое расстояние прошла по следу, довела до ручья за Маклаковом, а там след потеряла, он заволновался.
        - Волонтеры с утра к Чистику пошли и на Рытое, - сказал он, - там вокруг леса большие, заблудиться можно. Да и у туристов мальчик мог заночевать. Решили там лес хорошо прочесать… Я поначалу хотел к ним присоединиться, спросил жителей, куда пошли. Это правильно - может и там найтись. Однако, с другой стороны, раз собака след у ручья потеряла, велика возможность, что он по ручью некоторое время шел - знаете, как дети любят шлепать босиком… Если б только перешел, она б, скорее всего, след опять нашла. А по течению ручья, в той стороне, через три-четыре километра тоже деревня есть, Боровики. Там тоже заночевать мальчонка мог… Там брошенных изб полно, да и пустили бы люди, если б попросился. Еще в той стороне два бункера имеются. Мог и в них переночевать. Это правильно, что вы в отчаяние не впали, Елена Семеновна. Я тоже думаю, что жив ваш Коля. Мальчик он, должно быть, сообразительный, энергичный - это я по вам сужу… В лесу, конечно, ночевать не сладко. Но мог и впрямь до деревни дойти, а мог и поближе - в бункере немецком заночевать…
        - В каком бункере? - не сразу поняв, о чем он говорит, вскинулась Шварц.
        - Да тут ведь немцы были в войну. И в сорок первом, и в сорок втором здесь стояли… Бои здесь шли напряженные - наши несколько раз пытались поселок отбить. Немцы в лесу бункеры построили - не знаю доподлинно зачем, но они до сих пор сохранились. Я два нашел, и говорят, подальше там, на той стороне, еще есть. Я ведь уже третий год отдыхаю в этом санатории, на пляже сидеть не привык, да и в домино не играю. Гулял по лесу, и пешком, и на машине ездил. Хороший лес, в том числе и для партизан. А в той стороне, где деревни, я на бункеры эти наткнулся. Это их так называют здесь - бункеры. А на самом деле они скорее доты, небольшие. Так правильнее, мне кажется, назвать. Но прочные, для ночевки и сейчас пригодны - укрыться можно в них.
        - Так вы думаете, Порфирий Петрович, что Коля туда пошел, к Боровикам этим?
        - Мог и туда. В сторону Чистика, то есть к Никитенкам, тоже мог, но к Боровикам даже скорее.
        Елена Семеновна, еще не до конца дослушав, приступила к действию. Она стала наконец собой - той самой решительной и проницательной Шварц, какую мы помним и знаем.
        - Таня, побудете с Петей? Когда проснется, его надо кашей накормить - она уже готова, на плите стоит, - как это было ей всегда свойственно, Леля взяла инициативу в свои руки. - Пока мы с Порфирием Петровичем съездим в Боровики, а заодно бункеры эти или доты осмотрим, займите его чем-нибудь.
        Шварц не сомневалась, что ее просьбы-приказы будут исполняться. Таня с готовностью кивала. Потом Леля обратилась к Потапову:
        - Вы ведь на машине здесь, Порфирий Петрович? Съездим прямо сейчас? На машине можно быстро добраться! Спешить же надо. А то я боюсь, что Коля, если он там и впрямь ночевал, опять уйдет куда-нибудь, уже ведь почти девять. Надо ехать, пока он не ушел. На машине же мы проедем туда?
        - На машине можно проехать, - как всегда, по-деловому ответил Потапов. - Тут рядом с поселком и по лесу проехать можно во многих местах, пешком если и придется пройти, так, может, с километр, не более.
        Глава 3. На пути к прекрасному Куку-нору
        В этой чужой земле было трудно выживать. В пустыне Гоби летом - неимоверная жара, зимой страшный холод. Почва почти без растительности - местами пески, местами растрескавшаяся от жара глина, ближе к горам - галька. Веет от этой «земли» печным жаром, будто топку открыли. Летом выходили в середине ночи, шли почти до полудня. Во второй половине дня идти было невозможно - пекло, как в аду. Измученные верблюды и лошади останавливались, ложились. Зимой, наоборот, морозы, ночью за тридцать. И западные холодные ветры с ног сбивают. Зимой ставили палатку ближе к вечеру, разжигали в ней огонь. Топили аргалом - высушенным навозом. Им и согревались, на нем и готовили. Из животных здесь водились аргали, или, иначе, архары - горные бараны. Они бегали по совершенно отвесным скалам в поисках еды, могли взбираться и на деревья, чтоб объесть верхние ветки.
        Путешественников было четверо. Они охотились на аргали, варили из них суп, жир на куске мяса замерзал, прежде чем донесешь ложку ко рту. В эту зиму не всегда удавалось купить аргала, и тогда палатка промерзала насквозь, не на чем было приготовить еду. Один раз в отчаянии порезали и сожгли хорошее седло - хватило на то, чтобы согреть чай. Лошади померзли, верблюдов украли, с большим трудом удалось купить новых.
        Люди вокруг появлялись время от времени, путешественники старались поддерживать с ними хорошие отношения: дарили подарки, принимали ответные, терпеливо отвечали на нудно повторяющиеся вопросы, опровергали убежденность, будто бы аппарат для фотографирования включает расплавленные человеческие глаза… «нет, все не так страшно - это просто аппарат, стекло», рассказывали о себе: «представитель царя, послан, чтобы рассказать ему, как вы живете, какая здесь природа», «растения собираю, потому что буду готовить из них лекарства, я лекарь», метеоизмерения называли гаданием - так было проще объяснить. В торговле обе стороны обманывали: за верблюдов и аргал нередко приходилось платить много больше их стоимости, но и ружье Пржевальский продал аборигенам в одиннадцать раз дороже, чем покупал его.
        В этих условиях путешественники все больше ценили друг друга: это мы, нас четверо среди чужих. Да, в том походе их было четверо. Это было первое путешествие Пржевальского за пределами России - по Монголии и приграничным китайским землям - загадочным, таинственным, хотя географически очень близким. Отсюда в Россию везли чай, пушнину… Сюда заглядывали русские купцы, но известно об этой стране было мало. Уже много лет эти окраинные китайские земли потрясали восстания дунган - одного из проживающих здесь народов. Дунгане не находили общего языка ни с китайцами, ни с монголами, ни с также исконно проживающими на этих высокогорных приграничных землях тангутами. Они отличались воинственным нравом, многие поселения были ими захвачены.
        Этой опасной и трудной поездки Пржевальский добивался, как манны небесной. После успешной командировки по Уссури просьба его была удовлетворена. На этот раз с ним поехал его ученик по Варшавскому юнкерскому училищу Михаил Александрович Пыльцов. Вместе они охотились, собирали гербарий, проводили метеонаблюдения, составляли карты, делали чучела из подстреленных птиц. Осенью в приграничном российском Калгане к группе присоединились два казака из стоявшего там гарнизона. Один был девятнадцатилетний Панфил Чебаев, второй - обладающий значительным жизненным опытом бурят Дондок Иринчинов. В обязанности казаков входило вести хозяйство путешественников: приглядывать за верблюдами, за лошадьми, за поклажей, разбирать и собирать палатку. Верблюдов и поклажи получилось много, поэтому на практике все это делали вчетвером. Дондок был особенно ценен - он знал монгольский язык, умел отыскать воду в горячих песках (если не находили колодец, приходилось копать, добывая из-под песка соленую воду), знал, как спастись от лютых холодов в зимнюю стужу. Кроме того, Дондок был от природы хорошим психологом: он понимал
людей, умел найти с ними общий язык и был неизменно позитивен. «Не печалься и не сумлевайся» - так обычно начинал он свое рассуждение в трудных ситуациях. Это рассудительное и оптимистичное отношение к жизни нравилось Пржевальскому, он прозвал казака Дидон Мудрый.
        Верный Фауст Пржевальского тоже был с ним в этом путешествии. Фауст - охотничий пес, сеттер, умнейший и преданный, - терпеливо переносил тяготы путешествия. В самых тяжких условиях он оставался жизнерадостным, чем очень поддерживал моральный дух путешественников. Во время прошлого посещения Алашаня местный князь подарил им еще одну собаку - большого лохматого волкодава по кличке Хурдан. Фауст великодушно принял и Хурдана, они подружились.
        Да, несколько месяцев назад они уже гостили у алашаньского князя и теперь шли туда вновь. Путь в Алашань был нелегок, но путники надеялись на отдых и на теплый прием. Пржевальский вез хорошие подарки и рассчитывал получить от алашаньских правителей разрешение посетить озеро Куку-нор - без провожатых туда нельзя, может, в Алашане и проводников подскажут. Об этом озере Пржевальский думал давно. Куку-нор! Горное озеро с соленой водой, крупнейшее после Иссык-Куля. С монгольского «Куку-нор» переводится как «синее озеро». Увидеть и описать его - это была страстная мечта Пржевальского. Овальное озеро на горном плато, необыкновенной гладкой синевы. Куку-нор, как достичь тебя?! Ты синее моря!
        В этот раз Алашань, однако, не показался приветливым. Подарки мало помогли. Хотя встретили группу достаточно хорошо, от похода на Куку-нор отговаривали: проводников нет, дунгане бесчинствуют в тех местах, вы не дойдете! Когда поняли, что запугивания трудностями путешествия на Пржевальского не действуют, просто заперли в Алашане и долго не выпускали: по-видимому, был получен приказ из Пекина не способствовать русским путешественникам. С большим трудом удалось добиться разрешения следовать с караваном тангутов, шедшим на Куку-нор из Китая. Тангуты - народность, проживающая в неплодородных местах Монголии, - обрадовались хорошо вооруженным и крепким попутчикам: путешествие было действительно опасным. Дело в том, что места эти помимо общей неблагоустроенности, изобиловали разбойничьими шайками повстанцев-дунган, захватившими край и учинившими разорение многих поселений. Они грабили и караваны.
        Вышли в начале лета, опять шли ночью по высохшей пустыне, копали ямы, добывая невкусную соленую воду, поили верблюдов, пили сами… Если везло - останавливались возле колодцев. Вода в них тоже была солоноватая, а один раз, вычерпав почти весь колодец и хорошо напившись, обнаружили на дне разложившийся труп: дунгане сбросили. С тех пор опасались и колодцев. А что делать? Все равно пили.
        В предгорье пошли места более плодородные, влажные, местами даже сырые. Появилось много диких животных. Группа Пржевальского шла теперь позади каравана: в пути охотились на зверей и птиц, собирали растения. Потом догоняли караван. Стычки с дунганами бывали, но небольшие. Самое опасное началось в Чейсбене. Здесь была кумирня, буддийский храм, вокруг которого кипела жизнь.
        После остановки в Чейсбене путешественникам предстоял переход через горы, дальше они пойдут своей группой, без каравана. Закупили мулов, разные мелочи, наняли переводчика - монгола, знающего тангутский язык.
        В этот период нападения дунган на Чейсбен усилились. Пешие и безоружные милиционеры, хотя и в количестве двух тысяч человек, были ненадежной защитой караванщиков-тангутов, укрывшихся в кумирне. Против вооруженных всадников милиция была почти бессильна. Спасали главным образом прочные стены храма.
        Между тем четверо русских вынуждены были разместиться вне кумирни - на луговой равнине неподалеку. С верблюдами и многочисленными ящиками они в кумирне не помещались, а оставить животных, коллекции и приборы без присмотра за стенами означало их лишиться. Положение русских путешественников было очень опасное. Дунгане могли прийти большой группой - сотни и даже тысячи человек - и подавить количеством.
        Пржевальский организовал оборону в соответствии с военной наукой: все запасы и ящики с коллекциями выложили вокруг стоянки, образовав каре. Верблюды на ночь расположились снаружи этого каре, еще затруднив подступы для всадников-дунган. Внутри получившегося прямоугольника сложили все оружие, приготовив его к бою, а снаружи провели измерения необходимой дальности выстрела из разных орудий, сделав для каждого орудия метки из камней - чтобы стрелять прицельно.
        Когда наступила ночь, и все тангуты закрылись в кумирне вместе со своими верблюдами, великолепная четверка расположилась на полянке внутри построенного только что каре из ящиков и верблюдов. Обе собаки - Фауст и Хурдан - тоже разместились рядом с людьми. Если что - они издали услышат приближение противника. Луна светила ярко, ночь была теплая, и путешественники долго сидели, вели неспешные беседы, вспоминали родину, строили планы.
        - Вот вернусь на родину, найду хорошую девушку, женюсь и заживу своим домом, - мечтательно сказал подпоручик Пыльцов.
        - Что ж, дело-то неплохое… - согласился рассудительный Дондок. - Детишки пойдут…
        А Пржевальский усмехнулся:
        - Не знаешь ты еще жизни, Михаил Александрович. Сколько тебе? Двадцать один? Но ты ведь только из училища, жизни не видел еще. Я вот в семнадцать вольноопределяющимся пошел, попал в полк в Полесье, потом в Карпатах служил. Везде одинаково. Насмотрелся там. Это первый жизненный опыт был. До того каких женщин я видел? Матушка, няня. Конечно, на таких примерах и я женщин идеализировал… А в полку… там ведь кучей живут, в своем соку варятся. Все про всех известно. Хочешь не хочешь, а наблюдай. И если умный - делай выводы.
        Он помолчал, поднял голову, глянул вверх, на луну. Небо нерусской темной синевы было совершенно безоблачным. Огромная круглая луна спустилась на верхушки деревьев, она была ближе, чем крыша кумирни. Незнакомые, чужие звезды окружали ее яркий диск, отсвечивая искрами на слившемся фоне земли и неба.
        - Ну вот, - продолжил рассказчик, неторопливо оглядев всю эту красоту. - Ну вот… И что я, подросток, воспитанный в законах нравственности, там увидел? Офицеры почти все развратничают. Пьяницы, картежники! Их жены… тоже недалеко ушли. Совсем недалеко, к моему великому тогдашнему удивлению. Не буду плохо говорить про женщин, не по-мужски это. Но я видел там в полку очень много глупых и развратных жен. Таких большинство - смело тебе говорю. Почти все такие. А счастливой семейной жизни что-то ни у кого в нашем полку не было. Даже если в какой-то офицерской семье обходилось без большого разврата, все равно ничего хорошего в их семейной жизни я не видел: муж и жена друг друга не любят, презирают - это нормально было, такого много я встречал.
        - Ну, бывает, не спорю… - неуверенно возразил Пыльцов, - однако не у всех же так!
        - Возможно, не у всех, не буду и я спорить, - вздохнул Пржевальский. - Однако скучно живут, мне показалось, все. Скучно - без любви, без радости.
        - Это вы так говорите, Николай Михайлович, потому что не встретили еще хорошую девушку. Какую б захотели в жены взять, - рассудительно возразил Дондок Иринчинов.
        - Нет, Дидон, хотя ты и Мудрый, но здесь, кажется, ошибаешься. Я еще тогда, в полку, решил, что не хочу жизнь в халате провести. Но и бальный сюртук мне жизнь тоже не украсит. Салопная жизнь не для меня, как и светская. Я понял, что хочу провести жизнь на воле, в путешествиях: встречать новых людей, видеть разнообразный мир, изучать его. Открывать новое для людей. Пользу приносить, в конце концов, родине. Подал тогда же заявление, чтоб меня на Дальний Восток перевели, а меня вместо этого в карцер посадили!
        - Ха-ха-ха, - засмеялся смешливый Панфил Чебаев. - Служба, она такая, Николай Михайлович: делай, что велят, и не проси ничего - начальству виднее, как тебе лучше. И для простых солдат так, и для офицеров, значит, тоже!
        - Верно говоришь, Панфил. Только я пошел в семнадцать лет вольноопределяющимся, офицером не был еще. И решил я поступать в Академию. Думал: выучусь, докажу, что способен на большее. И тогда к моему мнению прислушаются, отправят на Дальний Восток. Так и вышло: это уже второе мое путешествие. Между прочим, далеко не у всех получалось экзамены в Академию сдать, это считалось трудным делом. Но я быстро, за полгода подготовился. Много занимался, по ночам сидел. Не ходил в офицерское собрание, хотя меня приглашали весьма настоятельно, никогда не участвовал в кутежах… Не люблю этого, не так воспитан. Сейчас мне 33 года, и я жизнью доволен. Я добился, чего хотел. Через месяц, от силы через два, мы увидим Куку-нор! Я читал, что двадцать три реки втекают в это озеро и ни одна не вытекает! Но это мы тоже проверим. Это мы все сами пересчитаем - чтобы точно!
        - Николай Михайлович, - спросил Панфил, - а правду говорят, что озеро само переместилось? Само для себя место выбрало? Вчера тангут один рассказывал, что будто оно раньше под землей было.
        Лицо Пржевальского посветлело, он заулыбался. Он всегда испытывал чувство подъема, когда речь заходила о географии и путешествиях.
        - Да, Панфил, можно и так сказать. Есть легенда монгольская… Будто раньше эта вода была подземной, причем не на нынешнем месте, а под землей в Тибете, там, где город Ласса. И вот задумали построить в этом городе храм - Будды, конечно. Несколько тысяч людей трудились. Но только построили - рухнул храм. И второй раз так, и третий. Тогда отправили монаха, пошел он по всем буддийским землям - у всех спрашивал, почему рушится храм. И один старик ему проболтался. Сказал про подземные воды. Однако старик этот забыл пророчество: когда узнают тибетские ламы про подземную воду, она перейдет на то место, где живет проболтавшийся, и образует там озеро. Так и случилось. Подземные воды переместились, образовалось озеро Куку-нор. Много людей и стад тогда погибло, в том числе и проболтавшийся старик, конечно. Непростое это озеро. Поэтому и нам так трудно к нему подойти.
        - А большое оно? - спросил Дондок.
        - Да, очень большое. Рассказывают, что две недели надо, не меньше, чтоб вокруг его обойти. А если на лошади - часов за восемь можно обскакать. - Пржевальский улыбнулся мечтательно. - А так ли это - мы с вами скоро проверим!
        Он остановился, помолчал. Все так же ярко светила луна, было очень тихо. Серели в лунном свете неуклюжие верблюжьи фигуры, окружившие выложенное ящиками с поклажей каре… Спутники Пржевальского тоже молчали, задумавшись. Об озере Куку-нор - дойдут ли? О далекой родине - вернутся ли? Вглядывались в темноту, вслушивались в тишину… никакая птица не кричала, никакой зверь веткой не хрустел. Тихо спали вокруг верблюды да лошади. Собаки тоже прикорнули возле хозяина, готовые вскочить в любое мгновение. Наконец Пржевальский сказал:
        - Похоже, наши гости-дунгане сегодня уже вряд ли придут. Я предлагаю до утра поспать - дежурить по очереди будем.
        Дунгане не пришли ни в эту ночь, ни в следующие. На третий день изумленные тангуты (они были уверены в неизбежности неравного сражения четверых путешественников с дунганами) вывели из кумирни своих верблюдов и стали их пасти возле палатки русских путешественников: здесь безопаснее. На четвертый день к кумирне подошли торговцы-монголы, которые направлялись через перевал, в сторону Куку-нора. Это была большая удача! Пржевальский попытался нанять их в проводники, но они отказывались категорически: их смущало, что верблюды русских путешественников с большой поклажей (там были ящики с коллекциями) не смогут идти ночью. Между тем идти днем было опасно из-за дунган.
        В переговорах помог начальник каравана тангутов, который рассказал, как эти четверо три ночи провели под открытым небом, и дунгане не только на них не напали, но с их приходом прекратили набеги на кумирню: испугались их. У этих русских хорошее оружие, дунгане сами их боятся! Услышав эту историю, монголы согласились стать проводниками. Пржевальский потом шутил: «Риск этих дней и особенно ночей, когда мы оставались под открытым небом, не защищенные от дунган, был нашей платой за право пройти к Куку-нору».
        О, Куку-нор! Синяя овальная чаша на цветущем горном плато!
        Глава 4. Неожиданная находка
        Старенькая «Лада» Потапова находилась на территории санатория, за жилым корпусом. Там и еще несколько автомобилей отдыхающих стояли. Елена Семеновна пошла к воротам, пока Потапов выруливал. По шоссе ехать пришлось недолго, вскоре Потапов свернул, и машина завиляла между деревьями.
        - Деревня Боровики за родником сразу, - говорил Потапов. - Тут вода хорошая, Святой источник называют, его и впрямь батюшка освящал. А там, после деревни, недалеко и бункер. К источнику даже из санатория некоторые ездят, кто на машине - воды хорошей взять. Но я в этом году ни разу не ездил. А на бункер я в прошлом году случайно наткнулся - пошел пройтись, деревню посмотреть… Прошел немножко дальше по лесу, там и бункер.
        Проехали мимо источника. А вот и деревня… Елена Семеновна ахнула - всего несколько домов целы, а вокруг сгорело все - печные трубы торчат, как на фотографиях послевоенных, такой вид. Печальное зрелище. Потапов притормозил, разглядывая.
        - Батюшки! - вырвалось у него… Это не так давно, дней десять назад, пожар был, как раз перед моим приездом… Я слышал, но не заглядывал еще сюда.
        - Отчего ж загорелось-то? - как ни была погружена Елена Семеновна в свои тревожные мысли, картина разрухи и уничтожения задела ее.
        - Кто ж его знает… Может, случайно кто спичку бросил… А может, и нарочно. Люди, они иногда пострашнее зверя бывают. Полиция, как правило, такие происшествия не умеет раскрывать. Списывают на случайность. - Он еще раз огляделся внимательно.
        Уцелевшие после пожара дома жались друг к другу на краю сгоревшей деревни, как испуганные животные. Было их всего два. Судя по всему, в них постоянно жили люди. Видно было, что за домами ухаживают. В огородах на ровных грядках росли овощи, в палисадниках радовали глаз цветы…
        Во дворе самого красивого домика - с мезонином, имеющим выход на просторный, огороженный деревянной решеткой балкон, возился пожилой мужчина - тюкал топориком, заделывая новыми штакетинами проем в заборе. Возле него, то выскакивая на улицу через эту дырку, то вновь запрыгивая во двор, бегала небольшая собака - русский спаниель - серая, веселая, лопоухая.
        Когда Потапов и Шварц подошли поближе, собака залаяла на них, но не злобно, а тоже весело, помахивая хвостом. Эта собака все делала весело.
        - Дунай, тихо! - приказал старик. И собака замолчала, уселась возле хозяина.
        Подошедшие поздоровались.
        - Мы ребенка ищем. Вчера у нас в Пржевальском с лодочной станции пропал семилетний мальчик, - сразу взяла быка за рога Елена Семеновна. - Мог заблудиться в лесу. К вам в деревню не заходил?
        Старик распрямился. На его лице отразилось сочувствие.
        - Нет, не видел. Я, правда, вчера почти целый день провел в Демидове у дочки. Вышел из деревни часов в десять, а вернулся после четырех. Мальчика никакого здесь не встретил.
        - А вообще в деревню часто чужие заходят? После пожара тут у вас, наверно, и дачников нет… - заговорил Потапов. Он оперся руками о штакетник, как будто собирался говорить долго.
        - Отдыхающие заходят… - Старик тоже на штакетник руки положил. - А так… В этом году и дачников-то нет. Как раз перед ними сгорело - в это время обычно заезжают. А теперь и ехать сюда никто не хочет. Вид уж больно неприглядный.
        - Да… - согласился Потапов. - Посмотришь, и отдыхать не захочется. Хорошо, хоть эти дома вы отстояли, - он кивнул на нарядный мезонин за спиной хозяина.
        - Так, слава богу, пожарных много было. Тут и из Пржевальского, и из Демидова приехали, много. А кто поджег - не выяснили.
        Он хотел продолжить разговор на эту интересующую его тему, но Елена Семеновна прервала.
        - Вы извините, - не выдержала она. - Нам надо идти, мальчика искать.
        - Да-да, - заторопился старик. - А вы спросите еще у Ивановны. Может, она видела. Она в деревне целый день, почти всегда тут, и вчера была, ремонт у ней. И она, и рабочий ее, что печку кладет, во двор выходят постоянно - то мусор вынести, то цемент приготовить. Может, они видели?
        - А какой это рабочий? - поинтересовался любопытный Потапов. - Из Пржевальского приходит?
        - Не, он не местный. У Ивановны и живет, пока печку переделывает, а там дальше поедет. Говорит, что из Рудни. Ездит на своей машине по деревням, печки кладет. В Рудне работы-то нет, он и ездит. Вон, третий дом Ивановны, - он показал рукой и вернулся к своим делам, как бы отпуская собеседников.
        Улица была односторонняя, напротив домов простирался лес, не слишком густой тут, у края. По поросшей травой лесной улице они пошли к дому, на который им было указано. Собака увязалась было за ними, но дед ее окликнул: «Дунай, назад», и лопоухий пес неохотно послушался.
        Дом Ивановны был лишь немного скромнее, чем тот, где старик штакетник чинил, и даже чем-то похож на него. Такой же старый, но прочный, без балкона, однако тоже с небольшим мезонином. Во дворе нарушала порядок груда битых испачканных известкой кирпичей, корыто с застывшим на дне цементом… Ну да, печку ведь переделывают. Дверь была прикрыта, калитка, однако, не заперта. Видно было, как в загородке возле хлева гуляют куры, однако собаки вроде не видать. Прошли через двор к двери. Не обнаружив звонка, Потапов постучал. За дверью было тихо. Обошли вокруг дома. Елена Семеновна заглянула в окно, постучала по стеклу.
        - Видно, ушли уже… - разочарованно протянула она. - Ладно, пойдемте, Порфирий Петрович - может, в бункер все же заглянем на всякий случай. Потом опять сюда вернемся, на обратном пути. До бункера, наверно, пешком придется? Машина не проедет?
        - Отчего же? - возразил Потапов, оглядывая внимательно близлежащий лес и выискивая в нем дорогу. - Думаю, что проедем. Лес здесь редкий, да и протоптана дорога: за водой-то сюда многие ездят - попробуем.
        Проходя мимо дома с балконом, помахали хозяину.
        - Что так быстро? - удивился он, распрямляясь от своей работы.
        А когда ему ответили, удивился еще больше:
        - Куда ж она успела с утра? И печника тоже, что ли, нет? А машина его не стоит?..С той стороны она. - Услышав, что нет никакой машины и с другой стороны дома, сделал вывод: - Ну, должно быть, в Демидов поехали за стройматериалами… А я и не видал, как укатили…
        - Я отчего думаю, что мог Коля в доте том заночевать, - говорил Потапов, усаживаясь в машину. - Если пешком идешь через лес, не по тропе, а просто так, наугад вроде, к доту можно выйти, минуя деревню. Дот хороший, забетонирован был крепко, так что сохранился. Ну а Коля, возможно, заблудился, ребенок все же, и решил ночь переждать там. Про деревню мог и не знать.
        Лес был не слишком густой, машина уверенно виляла между деревьями. Очень быстро Потапов притормозил.
        - Здесь, Елена Семеновна, приехали! Выходите!
        Выйдя, Шварц огляделась: пейзаж уже привычный - среди небольших преимущественно лиственных деревьев поодиночке стоящие старые сосны. Кустарник, мелколесье простирались далеко. Под ногами шуршала, слегка проваливалась под тяжестью шагов, хвоя. Вокруг поломанные прутья, откуда-то взявшиеся в начале лета желтые листья, мох. Они прошли по этому упругому насту совсем немного, всего несколько шагов, и Потапов остановил ее:
        - Вот он, Елена Семеновна!
        Под разлапистой сосной возвышалась каменистая серая шапка великана - довольно большой бугор, весь неровный, забросанный ветками и грязью, поросший мхом. В центре явно рукотворного бугра имелся неровный, с расходящимися во все стороны трещинами разлом, или, правильнее сказать, провал. Щварц сделала несколько шагов по направлению к этой страшной яме - как громадное дупло под елью, да еще зацементированное.
        - Осторожней, - предупредил бывший участковый. - Края тонкие, они и обвалиться могут. Слишком близко не подходите. Вход внизу, под сосной. Там можно пройти.
        - Так это не вход? - удивилась Елена Семеновна. - А что это?
        - Это просто дыра, она возникла от попадания снаряда, еще в войну. Все ж пробило дот… А вход внизу, под сосной, давайте подберемся с другой стороны.
        Они осторожно обошли вокруг. Потапов, оглядевшись, разгреб ветки возле мшистого ствола, к которому бункер как бы прилеплен был, и там действительно открылся вход.
        - Тише, не спешите, - остановил порывающуюся протиснуться туда женщину бывший милиционер. - Я сам зайду, посмотрю. А вы здесь постойте.
        Однако не в характере Шварц было ждать у входа. После недолгих препирательств договорились, что войдет первым Потапов, но Елена Семеновна будет продвигаться за ним.
        Вначале Порфирий Петрович включил фонарь, который он захватил с собой из машины, и осветил внутренность бункера. Помещение было небольшое, однако размеры его позволяли укрыться от дождя, да и от зверей, наверно, в какой-то степени. Фонарь был мощный, но дальний угол все же просвечивался плохо. Там имелось какое-то возвышение, что-то было темной горой навалено в том углу. Тряпье какое-то, кажется. Они осторожно вошли, теперь Потапов светил под ноги, чтоб не споткнуться. В углу действительно оказалось тряпье - какие-то старые мешки лежали. Потапов снял верхний, потом второй, и Елена Семеновна не удержалась от крика.
        Под мешками был труп.
        Глава 5. Подарок тибетского посланника
        В общем, именно благодаря этим четырем опасным ночевкам на открытом воздухе удалось нанять проводников. О храбрых русских, которых дунгане сами боятся, уже пошел слух по окрестностям. Послушав рассказы восхищенных тангутов, караванщики-монголы поверили, что путешественники станут надежной защитой в случае нападения дунган.
        После заключения договоренности с проводниками еще два дня готовились к путешествию. Часть коллекции пришлось оставить в кумирне. Верблюды были сильно истощены, и Пржевальский велел распределить между ними кладь наиболее щадящим образом. Все равно тащились медленно. Путь шел по горным тропам, которые знали только проводники. Сложности перехода на этот раз были связаны не с погодными или географическими условиями, а с людьми. В горах было неспокойно. Поначалу едва не произошла стычка с китайцами, охранявшими горные переходы от дунган. Тридцать конных пограничников выскочили из лощины и поскакали к небольшому каравану русских. Крики «Мы не дунгане, мы русские путешественники!» не возымели действия. Всадники не просто скакали навстречу, но и целились в них из ружей.
        - Так они нас перестреляют, Николай Михайлович, не разобравшись! Надо бежать, спрячемся за скалу! - испугался юный Панфил Чебаев. До всадников оставалось менее версты.
        - Ни с места! - резко оглянувшись, прикрикнул на Панфила Пржевальский. - Оружие к бою! - И первым стал наводить штуцер на приближающихся пограничников.
        Увидев, что путешественники не только не развернулись, но и взялись за оружие, китайцы как-то сразу успокоились, слезли с лошадей, подошли к ним и объяснили, что приняли их за дунган. Инцидент был исчерпан.
        - Вы думаете, они и впрямь нас за дунган приняли? - объяснял Пржевальскому проводник-монгол, когда караван двинулся дальше. - Как же - перепутали они! Мы на верблюдах, а дунгане никогда на них не ездят! Эти так называемые пограничники ожидали, что вы убежите, бросив вьючных животных, и тогда они смогут пограбить ваши грузы!
        - А вы молодцы - не побежали! - подхватил другой проводник. - Правду говорили о вашей храбрости.
        Через несколько верст у следующей заставы повторилась та же история, и опять китайцам не удалось поживиться. Видимо, и впрямь имелась здесь такая практика: устраивать путаницу и, воспользовавшись ею, грабить караваны.
        Но это были только ягодки. Приключения с пограничниками оказались легкой встряской по сравнению со встречей с настоящими дунганами.
        Самым опасным был переход через две большие дунганские дороги из Сэн-гуаня в город Тэтунг.
        Первую дорогу прошли благополучно. Но когда поднялись на вершину перевала, ведущего на другой путь, увидели впереди конных драгун. Всадников шло около сотни. Это был, вероятно, конвой: они гнали стадо баранов.
        Заметив на вершине перевала маленький верблюжий караван, кавалеристы сделали в его сторону несколько выстрелов и столпились возле выхода из ущелья.
        Проводники дрожащими голосами умоляли повернуть назад. Все трое были страшно напуганы и прощались с жизнью. Зачем они согласились вести этот маленький караван? Зачем связались с путешественниками из чужой непонятной страны? Нужно попробовать убежать от дунган - это единственный выход. С таким предложением они и обратились к самому старшему из русских.
        - Нас здесь семь человек. Вооружены и умеете стрелять только вы четверо, - говорили они. - А их около сотни. При самом лучшем оружии вы не сможете защитить наш караван. Еще не поздно повернуть. Мы попробуем уйти от них.
        Пржевальский некоторое время думал.
        - Нет, - ответил он наконец. - Уйти не удастся: лошади, конечно, догонят верблюдов, тем более наши животные обессилели. Нам остается только идти напролом. - И он спрыгнул на землю.
        Проводники, однако, были уверены, что идти на сильно превосходящее по численности войско дунган нельзя, спасение - в бегстве.
        - Так не пойдет! - воскликнул один из них. - Вы можете идти вперед, показывать свою храбрость, а мы поворачиваемся и уходим. Нам наша жизнь дорога!
        Спешившийся Пржевальский выпрямился во весь свой исполинский рост.
        - Если кто-то из вас сделает шаг назад, я застрелю вначале его, - сказал он негромко, с бешенством. - А потом уже буду стрелять в дунган.
        Пыльцов и двое казаков - Чебаев и Иринчинов - тоже спешились и стали рядом с ним. Эти четверо были вооружены до зубов… Однако дунган в десятки раз больше!
        - Но посмотрите, сколько их… А выход из ущелья узкий. Они легко перестреляют нас! - начал было один из монголов, и Пржевальский, твердо держа в руке револьвер, повернулся к говорящему. Вид его был страшен.
        Вдруг стало очень тихо. Потом легкий шелест наполнил ущелье: дрожащие голоса шепчущих молитвы проводников отражались от каменных глыб. Проводники-монголы трясущимися руками вновь взялись за верблюжью упряжь.
        Четыре хорошо вооруженных человека - со штуцерами в руках, с револьверами за поясом - выдвинулись вперед, стали впереди верблюдов с проводниками. Две большие умные собаки выстроились рядом с вооруженной четверкой. Караван двинулся к выходу из ущелья.
        Дунгане, тоже спешившись, большой толпой выжидали внизу. За ними ржали лошади. Еще дальше кучей сбились бараны. Кое-кто из спешившихся всадников сделал несколько пробных выстрелов, когда выходящий из ущелья караван приблизился примерно на версту. И вдруг… Внезапно эта огромная толпа вооруженных людей раздвоилась, бросилась в обе стороны большой поперечной дороги, оттеснив, уведя с собой лошадей, баранов…
        Они были наслышаны о необыкновенной четверке хорошо вооруженных и храбрых путешественников, прошедших охваченную гражданской войной страну по тем тропам, по которым и китайская армия боялась идти. Они не захотели принимать бой с этой отважной четверкой!
        Маленький караван с четырьмя вооруженными и тремя практически безоружными людьми, с груженными тяжелой поклажей, еле переставляющими ноги, обессилевшими верблюдами вышел из ущелья и пересек большую дорогу, окруженную расступившимися разбойниками, ржущими лошадьми и блеющими баранами.
        Путешественники стали подниматься на следующий, очень крутой и высокий перевал. Шли молча. Проводники перестали дрожать и лишь иногда пугливо поглядывали на Пржевальского.
        Быстро спустился вечер, сделалась метель. В наступившей темноте, в круженье снега путники вели по тропинке спотыкающихся верблюдов - вначале вверх, потом вниз, беспрестанно спотыкаясь и падая. Наконец нашли место для палатки, с большим трудом развели огонь… Кое-как отогревали замерзшие конечности, вглядывались в темноту…
        Но они справились. Даже проводники воспрянули и чувствовали себя победителями. Они преодолели свой страх - неважно, что под дулом револьвера. Но они прошли вместе. И теперь пили кирпичный чай с полусгнившей дзамбой - ячменной крупномолотой мукой, которую на Тибете добавляют в чай для сытности, - сушили чулки и портянки, грели красные не распрямляющиеся пальцы возле горящего аргала - топлива из сушеного помета животных. Еще несколько дней среди гор, с постоянными спусками и подъемами, продираясь через кусты, переходя через реки…
        Потом характер местности изменился, скалы почти исчезли, горы стали мельче и теперь образовывали пологие скаты с кочковатыми болотами и долинами. Наконец вышли на ровное плато. Желтый курильский чай покрывал пространства. Вот она - желтая равнина Куку-нора!
        Двенадцатого октября они вышли на равнину Куку-нора, а тринадцатого разбили палатку на самом берегу озера.
        В октябре озеро еще не затянуто льдом. Трава на равнине вокруг водоема желтая, потоптанная животными, истончившаяся от ветров - они здесь бывают сильные. Горы вокруг покрыты на вершинах снегом, они образуют чистую белую рамку для гладко-голубого озера. Вода в Куку-норе солоноватая, озеро мелкое - и все это способствует его красоте! Именно из-за солености и небольшой глубины озеро приобрело такой нежный цвет.
        К вечеру тринадцатого, когда наконец установили палатку и устроились, Пржевальский с Пыльцовым вышли постоять на берегу, полюбоваться на Куку-нор. Озеро с ровным пологим берегом уходило за горизонт, оно было необъятно и более всего походило на синий блестящий шелк, а иногда на бархат - если мелкие волны оживляли его гладкую поверхность. О, Куку-нор, как чудесны твои темно-голубые бархатные волны!
        Однако долго любоваться было некогда: следовало изучить местную флору и фауну, обследовать и измерить озеро, провести климатические наблюдения. Необходимо было и найти способ обменять верблюдов - обессилевшие животные сделались неспособны тащить поклажу. Последнее было не так легко сделать, поскольку денег осталось совсем мало.
        Все последующие дни путешественники обмеряли озеро, объезжали его вокруг на лошадях, обходили пешком, плавали на лодках к центру - исследовали в разных местах глубину… Добрались и до небольшого скалистого острова, на котором была кумирня и жили постоянно два десятка лам… Скудное пропитание им привозили окрестные жители, а иногда и сами ламы покидали остров ради сбора подаяний…
        На этой длительной стоянке путешественники много беседовали с местными жителями - тангутами. Как и монголы, тангуты исповедовали буддизм, однако ни внешне, ни образом жизни монголов не напоминали. В отличие от селившихся в засушливой пустыне монголов, тангуты привыкли жить в местности скорее влажной - с обилием дождей, с сочной травой летом… Пржевальского особо интересовала местная фауна. Он часами расспрашивал, какая рыба водится в озере, какие звери бегают в окрестных степях… Помимо уже известных зверей, здесь селились и неслыханные ранее. Особо заинтересовал путешественников дикий осел - хулан. Это было интересное и ранее невиданное животное. Хотя дикий осел был очень осторожен и почти недосягаем для охотников, Пржевальский успешно охотился на него. Ему удалось раздобыть для своей коллекции шкуру этого зверя.
        Упоминали тангуты и еще одно загадочное, невиданное ранее путешественниками животное - дикую лошадь. Якобы такие водились в прилегающих степях, чуть далее. Животное это еще более дикое и недоверчивое, чем хулан, его увидеть и то нелегко, а уж охотиться на него почти невозможно.
        - Спроси их, Дидон Мудрый, - обращался Пржевальский к казаку Дондоку Иринчинову, знавшему немного здешний диалект, - спроси, может, шкуру этой дикой лошади продадут нам?
        Денег оставалось крайне мало, Пржевальский об этом, конечно, помнил. «Но если найдется шкура, может, как-то изыщем, оружие, например, продадим», - размышлял он.
        И мудрый Дидон обращался к хозяину юрты, они беседовали неторопливо, и по тому, как качал головой монгол, Пржевальский догадывался об ответе.
        - Нет, - Иринчинов тоже качал головой. - Нет у них шкуры. Очень трудно, говорит, на эту лошадь охотиться. Чуткая она слишком. И здесь вообще не появляется, за ней дальше надо идти, лучше всего на Лассу и озеро Лоб-нор.
        Выслушав, Пржевальский тяжело вздохнул: на Лассу идти денег уж точно не хватит, да и на Лоб-нор вряд ли. А ведь до Лоб-нора, как уверяют, всего месяц пути!
        Все это было тем более обидно, что на следующий день к путешественникам приехал тибетский посланник. Десять лет назад он был отправлен из Лассы в Пекин, однако застрял в этих местах: дунганские восстания сделали дорогу небезопасной, посланник, даже обладая хорошей охраной, не мог пуститься в обратное путешествие через всю страну. Осознав, что русские путешественники прошли вчетвером там, где он боялся пройти с сотней конвойных, он явился посмотреть на них.
        Посланник был очень вежлив и предупредителен.
        - Камбы-нанту, - назвался он. Пржевальский и Пыльцов представились в свою очередь.
        Посланник пришел к путешественникам не просто так. Он слышал про их необыкновенные возможности: дунгане боятся их. Возможно, они согласятся сопроводить его в Пекин? В качестве своего рода платы за услугу он предлагал покровительство и помощь в продвижении до Лассы. Пржевальский с большим сожалением вынужден был отказаться. В душе он кипел - такое выгодное предложение пришлось отвергнуть из-за каких-то денег! - но ответил вежливо, не объясняя причин. Далее беседа приняла светский характер.
        Гость рассказал, что восхищен храбростью путешественников, слухи о ней уже распространились по Тибету и многие простые люди воспринимают их предводителя как полубога, волшебника, могущего принести исцеление…
        Последнее не радовало Пржевальского. К нему уже обращались пару раз с просьбой помочь заболевшим - сделать этого он, естественно, не мог. Его спутники старались воспринимать такие просьбы с юмором, но впечатление все равно оставалось тяжелое. Пржевальский заметно помрачнел при упоминании досадного заблуждения местных жителей и на этот раз. Далее разговор свернул в другое русло, стал вполне светским. Говорили о столице Тибета городе Ласса, о красотах Куку-нора, о местном климате, об охоте.
        Тут глаза Пржевальского загорелись. Он рассказал об удачной охоте на дикого яка и хулана.
        - И представляете, теперь у нас в коллекции есть шкура хулана - дикого осла! - заключил он. - Я ее добыл! Ах, если бы мы могли получить еще материалы о дикой лошади! Вы слышали что-нибудь об этих животных? Говорят, они водятся на Тибете! Приходилось ли вам встречать их? Нам сказали, что за Лассой, ближе к Лоб-нору, они пасутся целыми стадами, в больших количествах! Там бродят эти стада…
        Пржевальский замолк с мечтательным видом - казалось, он вглядывается в стада диких лошадей на окаймленных горами тибетских равнинах…
        Посланник выслушал последние фразы с большим удовольствием и даже с некоторым удивлением. Глаза его тоже разгорелись.
        - Я очень рад, что совершенно случайно так хорошо угадал область ваших интересов, - сказал он почти торжественно. - Да, мне приходилось видеть дикую лошадь, хотя, к сожалению, только издали. Охотиться на это животное чрезвычайно трудно, мало кому удается ее добыть. Но… у меня есть для вас подарок. И поскольку возник такой разговор… в общем, теперь я уверен, что он понравится!
        Камбы-нанту кивнул своим сопровождающим, и тотчас ему передали сплетенную из тростника коробку. Посланник, улыбаясь, открыл ее и достал статуэтку лошади средней величины, сделанную из желтого нефритового камня.
        - Это изображение дикой лошади. Вам правильно сказали - эти животные водятся за городом Ласса, в окрестностях озера Лоб-нор. Стада лошадей живут там на воле и очень удачно умеют скрываться от охотников. Дикую лошадь трудно добыть - много труднее, чем хулана и даже дикого верблюда. Я привез вам ее изображение в качестве подарка и рад был узнать, что так хорошо угадал. Вы действительно великий охотник, как мне и рассказывали. Я рад, что это животное вас интересует. Я не могу подарить вам шкуру лошади, потому что ее нет у меня, но эта прелестная вещица из тибетского желтого нефрита будет вам напоминать о необходимости посетить Лоб-нор! Обещаю вам свою протекцию в Лассе, если мы там все же встретимся.
        Пржевальский осторожно взял в руки сделанную из мягко светящегося камня лошадь и уложил ее сам в ту же тростниковую коробку. В качестве ответного подарка он вручил Камбы-нанту один из своих револьверов: других ценностей, кроме оружия, уже не оставалось. Часы и даже некоторые географические приборы он роздал раньше.
        После ухода высокого гостя казаки Иринчинов и Чебаев, дежурившие у входа в юрту, тоже подошли к столу, и все четверо путешественников принялись с любопытством разглядывать статуэтку. Она была довольно большая - сантиметров тридцать в длину. Камень удивлял сменой оттенков: то ли желтый, то ли коричневый, он менял цвет в зависимости от освещения и как бы светился изнутри. Да и сама фигурка была необычная: то ли лошадь, то ли нет?
        Она была и кургузая, и грациозная одновременно… без челки, с короткой стоячей по хребту гривой, с тонким хвостом… Странная лошадь. Камень, из которого она была вырезана, очень этой статуэтке подходил. И не только своим необыкновенным желто-коричневым, меняющего оттенки цветом. Он был приятно теплый на ощупь и светился изнутри. Благодаря этому внутреннему свечению лошадь казалась живой.
        - Что за камень? - недоуменно спросил Пржевальский. - Нефрит, он сказал? Я нефрит видел. Он совсем не такой…
        - Это тибетский желтый нефрит, - пояснил знающий здешние места Дондок Иринчинов, - редкий камень. Он только на Тибете встречается. И то трудно найти. Я второй раз в жизни этот камень вижу. Правильно вы за эту лошадь револьвер отдали, Николай Михайлович. Не жалейте, она дороже, чем револьвер, стоит.
        Пржевальский усмехнулся. Револьвера он не жалел, денег, за него заплаченных, тем более. До Лассы и тем более до Лоб-нора добраться их все равно не хватит, так о чем речь?
        Глава 6. Убийство в Боровиках
        В бункере они пробыли недолго. Потапов, не велев Елене Семеновне ничего трогать, еще раз осмотрел все углы, отодвинул, взяв осторожно за край, какую-то железяку у стены (Шварц при этом отвернулась, внутренне содрогнувшись от жуткой мысли - а вдруг там окажется Коля?). Больше в помещении ничего не было.
        Выйдя из бункера, Потапов сразу же позвонил в полицию.
        - Сейчас приедут! - сказал он Елене Семеновне. - Придется нам с вами их дождаться.
        - Нет уж, - не согласилась решительная женщина. - Вы ждите, а я в Боровики пока схожу. Мне ребенка искать надо. Может, вернулась эта Наталья Ивановна. Может, видели вчера она или печник ее Колю…
        Уговаривать подождать было бесполезно. Потапов только и сказал:
        - Ждите меня тогда в Боровиках, я за вами заеду. Не уходите никуда одна.
        До деревни Шварц дошла быстро, она всегда прекрасно ориентировалась на местности, запомнила дорогу хорошо. Тем более что недалеко было.
        Калитка дома Натальи Ивановны была прикрыта, двор по-прежнему пустынен. Ни людей, ни машины во дворе Шварц не увидела. Она все же прошла во двор, постучалась. Нет, не вернулись еще. Что ж делать? Решила подождать, все равно Потапов сюда за ней заедет. В соседнем дворе тоже людей не было, дырка в заборе исчезла - починил хозяин. Дунай, правда, по улице бегал. Он и к Елене Семеновне подбежал, когда она на бревно какое-то присела неподалеку от дома.
        - Ну что, Дунай, а ты Колю вчера не видел? - спросила его Шварц. - Ты ведь бегаешь здесь целый день, мог и увидеть. Эх, жалко, что говорить не умеешь…
        Дунай, выражая согласие всем своим видом, от мотающегося хвоста до прядающих ушей, присел было около нее, однако ненадолго, и вскоре убежал по каким-то своим делам.
        Из дома с балкончиком вышел давешний старик, хозяин Дуная. Увидев Шварц, он к ней подошел.
        - Что, не вернулась еще Ивановна?
        - Не вернулась! - женщина обрадовалась собеседнику. - Меня Елена Семеновна зовут. А вас как?
        - Меня Григорий Кузьмич. Мы с женой тут живем круглый год. Фамилия у нас Дондуковы. Дети наши взрослые, живут в Смоленске, летом наезжают часто, внуков вот скоро привезут на каникулы. А спутник ваш где же?
        - Он скоро подъедет… - Леля решила пока не рассказывать о страшной находке. Пусть Потапов с этим делом разбирается. А ей не до того, ей ребенка надо искать. - Дом у вас какой красивый… Повезло, что не сгорел.
        - Что вы! - ужаснулся Григорий Кузьмич. - Как можно! Этому дому цены нет. Это ж старинное здание, ему сто пятьдесят лет. Если б поближе к поселку, уже б музеем был. Этот дом управляющий Пржевальского для себя строил. Тут большая деревня стояла, хорошая.
        - Что вы говорите! - рассеянно отреагировала Леля. Факт был интересный и в другое время она расспросила бы владельца такого дома подробнее, но сегодня ей было совершенно не до исторических сведений. Она решила использовать беседу, чтобы узнать что-либо нужное для поисков Коли.
        - Григорий Кузьмич, - сказала она, - у вас ведь два бункера неподалеку имеются… один, что поближе, я уже видела. А второй где, не подскажете?
        - Второй тоже не очень далеко, - охотно ответил старик. - Только в другую сторону идти нужно, это к Старым Дворам ближе, чем к нам.
        - Старые Дворы - это деревня? Может, мне пока сходить туда? - размышляла Шварц вслух. - А вы Потапову скажете, где я, если без меня подъедет.
        - Нет-нет, - не согласился Кузьмич. - У меня дела, я тут караулить не буду. Вы уж сами его дождитесь. А что он там делает, в бункере? Чего он там остался?
        Шварц не пришлось отвечать, так как из лесу уже выезжала потаповская «Лада». К удивлению женщины, из машины ее знакомый вышел не один, а с двумя полицейскими в форме. Елена Семеновна пригляделась: один, чуть постарше, лейтенант, второй совсем молодой - сержант.
        - Здоров, дядя Гриша! - тот, что постарше, подошел к старику. Второй остался возле машины рядом с Потаповым. Елену Семеновну никто как бы не замечал, даже Потапов хмуро молчал, не глядя на нее.
        - Здорово, Витя! - настороженно ответил старик и пожал протянутую руку. - А чего ж к нам-то? Мальчика искать? Или еще случилось что?
        - Да уж случилось, дядя Гриша! Соседку твою, учительницу, Наталью Ивановну, убили! Сейчас в дом пойдем, зови жену - понятыми будете.
        Дядя Гриша, вымолвив непечатное слово, побежал в дом. На бегу он прихрамывал и как-то бултыхался, но бежал быстро. Еще через две минуты он выбежал с женой. Та, переваливаясь, бежала за ним. Она была полная, в фартуке поверх рябенького ситцевого платья, с гладко забранными на затылке седыми волосами, с двойным подбородком и испуганными глазами.
        - Печник, это печник, - суетливо и одышливо говорила она, пока все шли к соседнему дому. - Он сразу мне не понравился, гопник этот приблудный. Смурной какой-то, грубый. Такой… прямо-таки страшный, как бандит какой. Я Ивановне сразу сказала: «Зачем ты его берешь невесть откуда - может, из поселковых кто возьмется, сделает…»
        - Тише ты! - оборвал ее муж. - Чего не знаешь - не говори. Еще неизвестно никому, что там случилось, а ты уже все знаешь. Самая умная!
        - Ну а что еще? - возражала жена. - Что еще может быть? - и она оглядывалась на полицейских, ища поддержки.
        Полицейские, Потапов, Шварц молчали, не вмешивались в семейный спор. Милые бранятся - только тешатся.
        Дверь в дом Натальи Ивановны оказалась незапертой. Витя, старший из полицейских, просто толкнул ее, она и открылась. Вслед за полицейскими вошли и они четверо. Хотел войти и Дунай, но его не пустили. Собака, однако, не обиделась, побежала куда-то по пустынной улице, виляя хвостом.
        В доме была, конечно, разруха, но обыкновенная - какая и бывает всегда при большом ремонте. Входная дверь открывалась сразу в кухню. Та была большая, просторная, даже по нынешним временам, однако судить об удобстве не приходилось, поскольку все помещение находилось в разрухе. В центре помещения обращала на себя внимание разобранная до фундамента печь, полы возле нее тоже были развалены. В углу стояла небольшая кладь из кирпичей, рядом мешок с цементом… Кухонный стол, шкафчик сдвинуты куда-то в сторону. Витя отодвинул тяжелую запыленную портьеру со старомодными бомбошками, за ней находилась комната, тоже большая. Там было почище, поаккуратнее, хотя порядком это назвать было нельзя: посреди комнаты лежал на полу боком большой фикус, рядом стояла кадка от растения, земля из нее была высыпана на расстеленные рядом газеты… В остальном комната как комната.
        Полицейские устроились за столом писать протокол, а Потапов вдруг разразился вопросами:
        - Что ж хозяйка фикус такой красивый не пожалела? Из кадки вытряхнула, а не пересадила, бросила?.. Что за спешка такая у нее была, что уехала, фикус в новую землю не посадив?
        - Ивановна аккуратная… была. Фикус свой она любила, - ответила Дондукова. - Вряд ли б она фикус так бросила, он ведь погибнуть может. Это уж что-то должно было ее сильно потрясти, если так оставила. А может, это печник разворошил, искал что-нибудь в фикусе?
        Полицейские переглянулись.
        - Сейчас поищем причину… - сказал Витя. - Может, и найдем.
        Осмотрели комнату. Застеленная постель, шкафы для одежды и для книг, круглый стол со старомодной скатертью, телевизор, половичок на полу… Все, кроме брошенного фикуса, было в порядке, без особых примет. В шкафу все вещи сложены аккуратно. Порывшись, Витя обнаружил в выдвижном ящике деньги, пересчитал, показав понятым, - оказалось двадцать тысяч. Понятые покивали - да, мол, понятно.
        - А что ж деньги не взял? - спросила недоуменно Дондукова. - И не видно, чтоб, кроме фикуса, где-то искал, не выдвинуты ящики, не раскинуто ничего…
        Дондуков молча ткнул ее в бок - не твое дело, мол. Полицейские промолчали.
        - Это значит, что, скорее всего, неожиданно для него самого, в горячке получилось… Не собирался, должно, грабить, - пояснил Потапов.
        Елена Семеновна отрешенно на все смотрела: вряд ли это имеет отношение к исчезновению Коли. Лучше б искали мальчика. Вот некстати все это, отвлекает от дела. А вдруг этот убийца теперь тоже по лесу бродит?
        После того как записали все в протокол, вышли опять в кухню. Там сержант, его звали Толик, пристроился с бумагами к кухонному столу, а лейтенант Витя стал осматривать помещение. «Печка разобрана, пол возле нее тоже, а на остальном пространстве засыпан цементом и кирпичной крошкой», - диктовал он. Толик записывал.
        Потапов, поначалу стоявший молча, рядом со Шварц и Дондуковыми, прошел по кухне, низко наклонился и стал вглядываться в этот грязный пол.
        - Посмотри-ка сюда, - вдруг обратился он к Вите. - Что это тут черное засохло, брызги какие-то… Это не краска… и тем более не грязь. Витя тоже наклонился низко, стал даже на коленки, рискуя запачкать форменные брюки. Теперь они вдвоем внимательно разглядывали пол.
        - Да, надо проверить… - сказал наконец лейтенант. - Похоже на кровь. - Он соскреб засохшие пятна в специальный пакетик и обратился к Толику: - Записывай: «Темно-бордовые засохшие брызги неизвестного происхождения…» И мне кажется, тело волочили - как дорога к двери ведет: грязь, пыль как подметена…
        Потапов кивнул:
        - Да, видно, он труп волоком к двери тащил… Это надо в протокол тоже записать.
        Пока лейтенант отряхивал брюки, понятые поставили подписи под протоколом, где Толик указал. Вышли, опечатали дверь в дом. Дондуковы побрели к себе, а полицейские и Шварц сели в машину Потапова.
        Только теперь Елена Семеновна заговорила.
        - Что ж это, - сказала она, - получается, вокруг поселка убийца ходит? Что это за печник? Где его теперь искать? А если Коля наш на него в лесу наткнется?
        Полицейские переглянулись.
        - На надо волноваться. Мальчика ищут. А печника этого мы тоже искать будем. Он ведь, говорят, из Рудни?
        - Рассказывал он сам, что из Рудни приехал. А там кто его знает… - кивнул Дондуков.
        Шварц молчала, не спрашивала больше ничего. На душе у нее было тяжело. Так и поехали. Потапов тоже молча крутил баранку. Уже смеркалось. Они целый день проездили, а ведь собирались ненадолго.
        «Неужели Юра с Машей еще не вернулись и бедная Таня так и сидит с Петей целый день?» - вспомнилось Елене Семеновне. Она вышла возле дома Кондрашовых. Потапов повез полицейских в участок.
        Глава 7. Скитания по Тибету и смерть Фауста
        Ноябрь подошел к концу, начиналась зима. После покупки верблюдов денег оставалось совсем мало. Решили все ж пройти от Куку-нора в глубь Тибета и, может быть, дойти до Голубой реки, Янцзы. Средний Тибет европейцами не посещался, был не изучен, так что путешествие обещало стать не только интересным, но и полезным.
        - Может, хотя бы до верховьев Янцзы дойдем по этой неведомой стране… - мечтал Пржевальский. В глубине души он все же надеялся подобраться к Лоб-нору. А что - от верховьев Голубой реки до Лоб-нора всего месяц-полтора пути…
        Удалось купить переносную юрту (без нее в зимней пустыне - беда), наняли проводника, очень дешево, и пошли. Направились на юго-запад. Перешли Кукунорский хребет и оказались на Цайдаме. Это обширнейшая болотистая местность между двумя хребтами. Болото это пропитано солью, Цайдам и означает по-монгольски солончак. Страшная водянистая пустыня с разбросанными там и сям горами.
        Стояла глубокая зима с сильными морозами и бурями. Идти пришлось по замерзшей глине и по голой соли, которая разъедала копыта верблюдам, но особенно страдали собачьи лапы.
        День начинался всегда одинаково. Вставали среди ночи, за два часа до рассвета, поджигали аргал в железном тагане, варили кирпичный чай, заправляли его дзамбой (цельномолотая ячменная мука), и это был завтрак. Еще часа полтора разбирали юрту, навьючивали ее на верблюдов и выходили уже уставшими. Дули сильные холодные ветры. Сидеть на лошади было невозможно из-за холода, шли пешком, неся ружье, патронташ, сумку. Разреженный воздух на высоком нагорье не позволял дышать, колотилось сердце, тряслись руки, дрожали ноги. У всех путешественников временами начинались головокружения и рвота. Одежда за два года путешествия сильно износилась. Во время привалов ставили заплатки из меха добытых зверей на полушубки или кухлянки. Латали и обувь, разъеденную солончаком, а потом, когда та изорвалась окончательно, и вовсе стали шить самодельные унты из шкур.
        К полудню часто поднималась сильная буря. Тучи пыли и песка заслоняли небо, идти становилось невозможно. Тогда развьючивали верблюдов, ставили юрту, собирали аргал, рубили лед для воды и готовили чай. Заправленный дзамбой с жиром, он был отвратителен, но путешественники радовались, что могут утолить первый голод хоть этим.
        После завтрака шли на охоту. Люди здесь не жили, зато зверей было такое множество, что охотились совсем близко от юрты.
        - Как же все эти животные в таких ужасных условиях смогли так хорошо расплодиться? - спрашивал Пыльцов.
        - А потому что человека нет! - усмехался Пржевальский. - Звери все готовы терпеть, только не человека.
        Люди здесь действительно не селились. Даже караваны ходили редко - это считалось рискованным, бывали случаи гибели больших караванов в этих местах.
        После охоты снова рубили лед, топили его в железной чаше и варили мясо на обед (он же ужин). Посуда для варки (железные чаша и чайник) прохудились в нескольких местах, дырки научились заклеивать медными гильзами от патронов. Обед бывал готов только к вечеру, так как огонь в условиях разреженного воздуха часто гас, а мясо варилось медленно. Все равно это был самый роскошный прием пищи. Потом опять рубили и топили лед, чтобы напоить животных. Спали на тонком войлоке, постеленном прямо на мерзлую землю, тесно прижавшись друг к другу. Собаки тоже спали в юрте - от них теплее. Спать приходилось мало - холод и нехватка воздуха мешали заснуть. От высокогорного давления кислорода начинались горловые спазмы, голова болела, как схваченная обручем. Так дошли до верховьев Янцзы. Географических открытий было сделано много, и чрезвычайно полезных, однако продолжить путешествие не представлялось возможным: для этого не было средств. Поэтому было решено окончить путешествие, вернуться в Ургу. Пошли назад, к Куку-нору. Решено было оттуда идти прежним путем на Алашань и уж оттуда - прямо на Ургу. Домой. Далеко,
однако, был этот дом.
        Путешественники держались, мужественно вели себя собаки, но верблюды не выдерживали. Три верблюда погибли, остальные едва волочили ноги. Денег тоже не было. Нужно было переждать весну на Куку-норе, подправить снаряжение, а затем двинуться домой по знакомой дороге - можно теперь без проводника.
        Куку-нор они нашли еще замерзшим. Исполинским ослепительно-белым зеркалом лежало озеро в темной рамке гор и степей. Береговые степи отливали желтым цветом иссохшей травы, выбитой скотом.
        Месяц ушел на подготовку к возвращению. Очень удачно поменяли юрту на седла для верблюдов - здесь незаменимым оказался Дондок Иринчинов, так хорошо торговался. Чтобы восполнить недостаток верблюдов, пришлось продать несколько револьверов тангутским чиновникам.
        Можно было и отправляться. Но начинался май! Ярко блестела молодая зелень. Неведомые цветы распустились на прибрежных кустах, щедро рассыпались в степных зарослях. Зацвели шиповник и смородина, жимолость и барбарис, по горным склонам полыхали белый и розовый боярышник и желтая карагана. Фиалки, пионы, первоцвет, одуванчик… Глаз не мог оторваться от этой красоты. Хорошо подумав, Пржевальский продал еще пару револьверов и получил деньги, достаточные для проживания экспедиции на Куку-норе в течение месяца. За это время удалось лучше узнать Куку-нор и подготовиться к тысячеверстному переходу через срединную Гоби - таким путем было решено идти на Ургу из Алашаня. Через эту самую дикую и пустынную часть Гоби никто из ученых еще не ходил.
        До Алашани шли без проводника. Осенью, когда путешествовали с тангутским караваном, Пржевальский украдкой записывал приметы и направление дороги. Заметки эти не всегда были надежны, но другого не оставалось. Один раз сильно заблудились. Положение усугублялось отсутствием воды. На этом ошибочном пути не оказалось колодцев! Путники, лошади, верблюды, собаки еле тащились, обессиленные жарой и обезвоживанием.
        Вечером пыль осела, ветер стих. Найдется ли завтра колодец - это был вопрос жизни и смерти. Спать никто не ложился: жажда все равно не дала бы уснуть. Когда рассвело, Пржевальский забрался на несколько поставленных друг на друга ящиков с коллекциями и стал осматривать окрестности в бинокль. Потом тщательно сопоставил увиденное с осенними заметками в тетради. Так выбрали путь. К счастью, он оказался верным. Долго, долго тогда стояли у колодца люди и животные… И пили, пили.
        Днем жара доходила до сорока пяти градусов в тени, да и ночью ниже двадцати четырех не падала. Песок, раскаленный солнцем, обжигал. Жара обдувала со всех сторон: сверху от солнца, снизу от раскаленной почвы. Знойный ветер усиливал жар с боков. Грязного цвета небо не могло предложить ни облачка. Горячий воздух был наполнен песком и солью.
        Выходили затемно, часа в четыре. Вставали в два: нужно было приготовить чай, навьючить верблюдов. Уже к шести солнце пекло сильно, песок жег через толстую шкуру яка, из которой была пошита самодельная обувь путешественников.
        Все были истерзаны жарой, постоянной жаждой и длительностью нелегкого пути. Переход от одного колодца до другого был мучителен. Везти с собой много воды не представлялось возможным: ослабевшие, больные верблюды под тяжелой ношей и без того едва переставляли ноги. Коллекция шкур, чучел, образцов растений за время экспедиции была собрана огромная. Ящики с экспонатами и снаряжением свисали с боков верблюдов, не помещаясь между горбами. Не легче приходилось собакам. Со свалявшейся шерстью, с высунутыми пересохшими языками, тяжело дыша, они шли этот трудный путь наравне с людьми и верблюдами - до ближайшего колодца. Ох каким далеким он иногда был! Скомканная от сухости в колтуны шерсть плохо защищала собак от солнца, под колтунами образовывались раны, лапы были стерты в кровь и горели от ожогов. Воды во время переходов им давали совсем мало - самим не хватало. Люди тоже терпели лишения наравне с животными. Оборванные, грязные (забыли, когда и мылись), в залатанной звериными шкурами, пропитанной песком и потом одежде, с горящей, будто пламенем объятой от обезвоживания кожей, с высохшим, как пустыня,
небом и ссохшимся горлом, они с трудом двигались впереди каравана. Преодолевали головокружение, мечтали о глотке воды, страшились в душе - точен ли путь, найдут ли и в этот раз колодец? Его отсутствие означало смерть.
        В один из переходов, когда шли по страшной жаре уже более семи часов, а давно ожидаемого колодца не было, всегда терпеливый Фауст стал тоненько стонать и останавливаться, а потом и вовсе лег на песок и завыл. Воды не имелось ни глотка. До колодца оставалось еще пять верст.
        Несчастную собаку положили на покрышку из седельного войлока, Пржевальский взял ее на руки. Собака успокоилась, но нести ее не пришлось - Фауст терял чувства с каждой минутой, наконец он громко взвыл, вздохнул последний раз - и все было кончено. Труп бедного Фауста на той же войлочной покрышке водрузили сверху вьюка одного из верблюдов и двинулись дальше. Монгольская собака Хурдан, волоча по песку длинную свалявшуюся шерсть, брела за верблюдом, который вез тело ее товарища.
        Путешественников гибель пса, которого все любили, подкосила. До колодца добрели еще через час, к двум пополудни. Развьючили верблюдов, напились и напоили животных. Несмотря на страшное истомление, физическое и нравственное, готовить пищу не стали - никто не хотел есть. Хоронить Фауста решили утром. Всю ночь не спали, разговаривали, вспоминали три года, проведенные в путешествии вместе с Фаустом. Пржевальский и Пыльцов не стеснялись плакать.
        - Он был нашим другом в полном смысле слова, - сказал Пыльцов. - Как часто он веселил нас своим живым нравом, рядом с ним мы забывали свое горе!
        Пржевальский кивнул, глаза его были влажны.
        - Это так. Почти три года верный пес служил нам, и его не сокрушили ни морозы и бури Тибета, ни трудности дальних хождений по тысячам верст. Его убил зной Алашаньской пустыни… И всего за два месяца до окончания экспедиции. - Суровый военный опять смахнул слезу.
        - А что ж, Николай Михайлович, - заметил рассудительный Иринчинов, - что ж тут удивительного? В сравнении с Алашаньской пустыни Северного Тибета могут быть названы благодатной страной. Там часто можно встретить воду. Здесь же долина смерти в полном смысле слова.
        - Я, пожалуй, не пойду в следующее путешествие, - сказал неожиданно твердо Пыльцов. Он был необыкновенно мрачен, смерть Фауста сильно подействовала на молодого человека. - Женюсь, буду жить в своем имении. На охоту буду ходить. У нас в Смоленской губернии тоже зверей много. Хорошо ведь дома, в Отрадном, охотиться, Николай Михайлович?! - Лицо его, недавно умытое водой из колодца, было опять грязным от размазанных слез.
        Пржевальский помолчал.
        - А как же Лоб-нор? - сказал он наконец. - Неужели не хотите увидеть? - Вдруг он вскочил, притащил свой мешок и, порывшись в нем, достал тростниковую коробку. Желтая нефритовая лошадь была извлечена оттуда. - Смотрите, какая необыкновенная! Грива короткая, почти торчком, челки нет, хвост тонкий. А какое странное сочетание неуклюжести с изяществом! Может, это не вполне реалистичная статуэтка? Может, так художник увидел? Неужели не хотите посмотреть на нее в реальности? А может, и добыть удастся! - Лицо его выглядело по-прежнему очень грустным, воспаленным от недавних слез, но покрасневшие глаза больше не были влажными.
        - Такая, именно такая дикая лошадь и есть в реальности! Я один раз видел! - встрял тут опять Дондок Иринчинов. - Не печалься и не сумлевайся, Николай Михайлович! Сходим еще и на Лоб-нор, и лошадь дикую добудем! Когда вернемся на родину, вам все разрешат, так много вы всего полезного добыли! И денег дадут на следующую экспедицию, и до Лоб-нора дойдем!
        - Если вернемся, - поправил печальный Пыльцов. - Надо говорить не «когда вернемся», а «если», мудрый ты наш Дидон!
        - Ладно, ребята! Давайте попробуем хоть час-два поспать, ведь скоро опять идти. Надо попробовать поспать - а вдруг и заснем… И утром обязательно надо чаю попить, а то сил не будет, - прервал разговор Пржевальский.
        Легли в два, но, кажется, никто так и не заснул. А к четырем часам уже встали, собрали аргал, вскипятили чай с дзамбой… Потом похоронили Фауста. Выкопали могилку, зарыли, постояли над ней вначале молча, потом заговорили…
        - Всего за два месяца до конца путешествия помер! Все выдерживал три года - и холода страшные, и ливни, и жару, а пустыни этой не выдержал! Зиму такую ужасную с нами провел, а тут… - сокрушался Панфил Чебаев.
        - Как можно это выдержать?! Здесь всюду безжизненность, молчание, долина смерти в полном смысле слова. Столь прославленная Сахара едва ли страшнее этих пустынь, а ведь они тянутся на многие сотни верст… Бедный Фауст - это действительно невозможно выдержать! - мрачный Пыльцов был почти в отчаянии.
        - Эх, рано ты помер, Фауст, друг ты наш верный! Ведь домой идем… За два месяца дойдем, Николай Михайлович? - Иринчинов, как всегда, постарался и в тяжелой ситуации найти позитив.
        А Пржевальский ничего не сказал, так и стоял - молча.
        Совсем недолго задержались эти четверо возле свежей могилки: солнце уже поднималось, нужно было выходить. И пошли - по не успевающей как следует остыть горячей почве, под жаркими с утра и все накаляющимися солнечными лучами, обливаясь потом, скорбя по утраченному навсегда Фаусту - бедному, бедному другу! - тяжело ступая ногами в самодельных опорках из протершейся шкуры яка.
        Глава 8. Возвращение и слава. В новый поход!
        Хребет Хурху составляет северную границу наиболее дикой и пустынной части Гоби. «Вот мы и подошли к краю пустыни, - думал Пржевальский. - Узнать бы, как далеко простирается хребет… Монголы говорят, что к западу он идет до самого Тянь-Шаня… Неужели и впрямь так? Это уж будущие исследователи определят».
        Пустыня сменилась лугами, которые по мере приближения к Урге делались все более сочными. Растительность здесь была разнообразной, животных тоже водилось множество. Но путешественники больше не составляли гербарии, да и охотились исключительно ради пропитания, а не для коллекции. Уже не месяцами и не неделями, а днями они считали время оставшегося пути. Нетерпение их все росло. И вот наконец последний переход - в Ургу они явились пятого сентября.
        Истомленные, оборванные, грязные - они не были похожи на цивилизованных людей. Так, оборванцы какие-то… В разорванных самодельных унтах из яка, в дырявых штанах, в полусгнивших рубашках, с грязным блином вместо фуражки на голове… Российский консул принял их самым радушным образом. Путешественников усаживали за столы, предлагали разнообразную еду, но в первый день они почти не ели. Они и не спали в первую ночь - так велик оказался шок от новых впечатлений.
        Вдруг стало ясно, что недавние стойкие путники едва могут держаться на ногах, так слабы. Как они шли через пустыню? В первый день они и до бани-то не дошли. Они уже два года не были в бане и мечтали о ней. Однако в первый день не было сил и для этого. Лишь на второй день они смогли помыться в бане. Еще через два дня путешественники пришли в себя - они начали есть с волчьим аппетитом и смотреть вокруг с неиссякаемым интересом.
        Их все поражало! И прежде всего родная речь. Они читали газеты и письма, с жадностью расспрашивали о новостях и, как дети, не знали границ своей радости.
        Контраст между недавно пережитым и тем, что окружало сейчас, был таким резким, что прошлое стало казаться страшным сном. Цивилизованная одежда, еда из тарелок при помощи вилки и ножа… Все, все было невиданным, странным, все узнавалось как бы вновь. И чай из чашек! Без дзамбы, но с булочкой… Боже мой…
        После недельного отдыха в Урге они поехали в Кяхту, оттуда в Иркутск, Москву, Петербург. Начались торжественные встречи, обеды, заседания, поздравления, посещения… И не было им конца - Пржевальский уже с трудом все это выносил. Принял министр, посыпались награды. Руководитель экспедиции получил чин полковника, большую пенсию. Ему слали грамоты и награды со всего мира. Французское географическое общество наградило его золотой медалью!
        В первое время жить ему приходилось не у матушки в Отрадном, а в Петербурге. Визиты, балы, обеды быстро стали в тягость. Он не любил город. Еще более он не любил шумную столичную жизнь. Помимо прочего, поскольку он стал вхож в дома самого высокого начальства, многие начали донимать его просьбами. Он почти ежедневно получал письма с мольбами о помощи, обращались и устно. И наконец, третья напасть: он стал завидным женихом. Молодой и красивый полковник, с хорошим обеспечением, к тому же знаменитый… Укрыться от матримониальных планов окружающих он не мог ни в Петербурге, ни в Смоленске. Знакомые, а иногда и незнакомые настойчиво навязывали ему невест. За одних хлопотали отцы, за других - матери, встречались ему и девушки, которые сами пытались продвинуть свои интересы… Новоиспеченный полковник Пржевальский от внимания потенциальных невест быстро устал. Навязчивые разговоры соседей и знакомых о браке вызывали у него тоску и презрение, иногда с ноткой жалости. Он не собирался жениться. Мнение о семейной жизни он сложил еще в годы молодости, в период службы в Полесье, и с тех пор не менял его. Юный
вольноопределяющийся имел возможность близко видеть ужасных полковых дам: глупых, развратных, лживых. Мужья их, впрочем, были не лучше. У молодого человека возникло стойкое отвращение к семейной жизни.
        При первой же возможности, сославшись на необходимость описать путешествие по Монголии (это и впрямь было насущной необходимостью), Пржевальский прочно засел в Отрадном - за свою книгу. Дядя Павел Александрович, приучивший его в свое время к охоте, уже умер, но на родине ему были рады мать и няня - две женщины, которых он беззаветно любил с детства.
        И мать, и няня мечтали, что он оставит опасные путешествия и осядет в имении. «Многое уже достигнуто, - думала мать. - Сын - полковник, содержание у него хорошее - пенсию шестьсот рублей пожаловали! Другой жил бы дома и не тужил. Ходил бы на охоту…» Сын, однако, не скрывал, что собирается в новое путешествие.
        - Конечно, Коленька, - соглашалась мать. - Но ведь это уже будет последним? После нового путешествия тебе, наверно, и звание генерала присвоят. А ведь генералы не лазят по горам, не бродят по пустыням… Дай-то Бог! Тогда уж ты точно заживешь дома, в своем поместье… Не чаю, как и дождаться такого счастья!
        Пыльцов между тем готовился к свадьбе. Он твердо решил жениться и выйти в отставку - хватит с него путешествий! И такое удивительное совпадение: невестой его стала сводная сестра Пржевальского, Александра Толпыго! Пржевальский пригласил Пыльцова в Отрадное - погостить, поохотиться вместе. И за несколько месяцев, что он прожил в гостеприимном доме друга, молодые люди успели не только познакомиться - между ними возникли чувства, которые привели к сватовству и свадьбе. «Ну, уж это совсем как в романе!» - вслух удивлялся Николай Михайлович. Однако следовать примеру друга не собирался. Едва закончив описание путешествия к Куку-нору, он начал подготовку к следующему - на загадочный Лоб-нор.
        Конечно, ему было жаль терять опытного и умелого соратника в путешествии. Однако отговаривать Пыльцова от женитьбы он не стал - не хотел рушить счастье сводной сестры. Александра была дочерью от первого брака его отчима, Ивана Толпыго.
        - Это, конечно, хорошо, что ты теперь в Отрадном будешь жить, - рассуждал Пржевальский, обращаясь к Пыльцову. - Вот через годик-другой вернусь я из путешествия - может, когда-никогда и опять на охоту вместе сходим. Хотя лучше б ты пошел в путешествие! Кого мне теперь на твое место искать?! Не так легко найти подходящего человека - чтоб и охотиться, и чучела делать, и с дунганами сражаться, и с приборами работать… И чтоб не нюня к тому же! А в этот раз и финансируют хорошо - значит, непременно дойдем до Лоб-нора и даже дальше.
        Теперь полковнику Пржевальскому уже не пришлось выпрашивать разрешения на следующее путешествие. Известный во всем мире, многажды награжденный и обласканный в своей стране путешественник и ученый мог требовать как власть имущий. Географическое общество вручило ему крупную сумму, в случае необходимости экспедиций обещало еще.
        Ему уже не терпелось отправиться поскорее.
        - Да, в путешествии много невзгод - ты прав, Михаил Александрович, - говорил он, соглашаясь с Пыльцовым. - И опасны они, и тяжелы, и жизнь свою можно потерять запросто. Но и радость они дают ни с чем не сравнимую. Здесь, в городе, да и в деревне тоже, - разврат и скука. А там - просторы, открытия, неожиданности - каждый день что-то новое несет. И пользу путешествия приносят большую - стране, людям. В путешествии жизнь осмысленная.
        12 августа 1869 года экспедиция вышла из китайского города Кульджи. Предстояло пройти через грозную пустыню Такла-Макан, достичь загадочного озера Лоб-нор, а потом выйти к Южному Тибету. Из прежних соратников с Пржевальским оставались два казака - Дондок Иринчинов и Панфил Чебаев. Научных сотрудников пришлось искать новых.
        Глава 9. Тайник
        Потапов, хоть и провел весь день на воздухе, той ночью долго не мог заснуть. И не только труп, который случайно в бункере обнаружил, заставлял его волноваться. Даже больше, чем о несчастной учительнице, он думал о Коле Кондрашове. Постоянно возвращался мыслями к пропаже мальчика. Это не совсем чужой ребенок был - ведь с Еленой Семеновной у них уже давняя дружба сложилась, а ей он, считай, внук. Так что Потапов даже о лечении перестал заботиться, ради которого в санаторий приехал. Всю ночь он размышлял о Коле: очень ему не нравилось, что пропажа ребенка совпала с убийством в деревне. Как бы не попал пацан в руки убийцы.
        Утром сразу после завтрака бывший милиционер отправился к воротам санатория.
        - Порфирий Петрович, а на процедуры? У вас же грязь сегодня - вы что, забыли?! - окликнула хорошо знакомого пациента пробегавшая мимо медсестра, когда он уже выходил за ворота.
        - Да-да, - невпопад ответил пациент, - я помню, конечно. Я скоро подойду - мигом обернусь!
        И пошел к поселковому отделению полиции.
        Шел уже одиннадцатый час, полицейские были на месте.
        - Привет, коллеги! - поздоровался Потапов, входя.
        - А, Порфирий Петрович… Что не на процедурах?
        Потапова здесь знали, хотя он вышел на пенсию семь лет назад, когда еще милицию не переименовали. Молодые полицейские не застали его работающим. Но известность среди сотрудников правоохранительных органов у Потапова имелась - он всю жизнь исполнял невысокую должность участкового, однако был признан на этом посту образцовым, известен был в своей сфере. А самое главное, отец Виктора Козлова, старшего из полицейских, когда-то тоже был участковым в Пржевальском, так что Петровича (так его все друзья называли) Витя знал с детства. Петрович сюда на рыбалку приезжал, когда и санатория не было.
        Когда Потапов вчера нашел труп женщины, полицейские к этому со всей серьезностью отнеслись, поехали тотчас же. Убитая оказалась учительницей, теперь уже пенсионеркой, но оба молодых сотрудника полиции успели у нее в свое время поучиться - в младших классах. Происшествием оба были очень огорчены. Считали, что тут почти на сто процентов ясно - печник виноват: местные все Наталью Ивановну знали и уважали с детства - не тронул бы ее никто.
        - Уже прошел все, что назначили, вылечился. Кончились процедуры. Теперь просто так отдыхаю, - ответил бывший участковый на вопрос. И, слегка запнувшись, продолжил: - Зашел вот узнать о вчерашнем деле… Нет новых данных о печнике этом? Кто такой? Откуда? Отпечатки пальцев не проверили еще?
        Виктор кивнул:
        - Садитесь, Порфирий Петрович. Проверили. Только что пришел результат. Зэк это бывший. Ясно как день - он и убил. Что сам из Рудни, не соврал. Из Рудни действительно. Но обосновался там только год назад, своего жилья нет, квартиру снимает. А до того восемь лет отсидел в Вадинской колонии. Выпустили на два года раньше - и вот результат. Горбатого могила исправит.
        - Да… ну, оно и видно было действительно… Эти путешествующие мастера часто неблагополучны, устроиться им нелегко: после отсидки на постоянную работу их неохотно берут. Но если руки хорошие, можно зарабатывать неплохие деньги, предлагая строительные и прочие услуги по таким вот поселкам… - покачал головой Потапов. Он говорил, а сам думал о другом. Его судьба Коли Кондрашова интересовала - побыстрей надо этого гопника найти, чтобы мальчика обезопасить. - Так он на машине своей, стало быть, уехал? По нашим-то лесам зачем ему бродить? И в Рудню вряд ли вернется - ничего его там не держит, кроме съемной квартиры. Его теперь далеко искать надо… Откуда он родом-то? До колонии где жил?
        Тут Виктор еще больше опечалился.
        - Машину его вчера нашли. Умный - бросил тачку. В лесу стояла. Недалеко от того бункера, где он тело заховал, кстати. Видимо, труп на машине подвез, а потом решил, что ему пешком теперь сподручней: легче затеряться, машину-то в розыске скорее найдут, чем человека.
        - Да-а-а, - протянул Потапов. - Дела. Возможно, значит, он тут где-нибудь по лесу и ходит? Не дай бог, если встретил мальчонку… А как бы подробнее про него узнать? Что за человек? По какой статье осужден был? Десять лет - это серьезное преступление должно быть.
        - Да уж куда серьезней?! - усмехнулся Виктор. - Убийство! Так что это второе уже сейчас. Только выпустили - а он опять за свое. Брать его, кстати, не так легко будет: силушки ему не занимать. Он раньше знаете кто был?! Скульптор! С камнем работал все время - это ж сила нужна. Его кликуха знаете какая? Жора-искусствовед!
        - Опаньки! - вдруг воскликнул Потапов. Он ужасно заволновался. Выразилось это, впрочем, лишь в том, что он нахмурился еще больше и глаза-буравчики на собеседников уставил, как двумя шпагами проколол насквозь. И спросил быстро: - Там опечатано, в доме убитой? А нельзя съездить туда?
        Полицейские переглянулись.
        - Съездить-то можно, - сказал наконец Виктор, - но зачем, Порфирий Петрович? Уж ведь составили протокол.
        - Понимаешь, Витя… - пояснил Потапов. - Тебя не смущает, что он деньги не взял? Двадцать тысяч - не такие и маленькие деньги. А они в комоде остались нетронутые!
        - Так не нашел же… - вместо Виктора ответил Толик. - Раз не взял, значит, не нашел! А то взял бы.
        - А он что, искал разве? Где ты видел, чтоб искал? - настаивал Потапов.
        Виктор смущенно молчал. Ему тоже было понятно, что ситуация сомнительная: в комнате все вещи аккуратно сложены, преступник нигде не рылся… Фикус, правда, валяется, вывернутый из кадки. И в кухне, конечно, разорение - но там ремонт. Не совсем обычная картина для убийства из корыстных побуждений, конечно.
        - Ну, фикус же вывернут… Скорее всего, в кадке с фикусом было спрятано… - пробормотал он. - Гопник этот нашел деньги в кадке, обрадовался и не стал искать больше.
        Потапов вздохнул.
        - Может, и так. А давай все ж съездим в Боровики - посмотрим… В тот раз плохо посмотрели, невнимательно.
        - Что там смотреть? - спросил недовольный Толик. Обращался он к Виктору. Тот вздохнул.
        - Подробнее эту кадку с фикусом и впрямь можно осмотреть, Петрович прав. Может, узнаем, что забрал он там, и мотив прояснится. - Виктор опять вздохнул.
        - Ну, пошли, что ли?
        До Боровиков доехали быстро, на полицейской машине. Дед Дондуков в палисаднике возился, розу от окна отводил, подвязывал. Большой куст с красными цветами слишком разросся, в стекло упираться начал. Дондуков руками в перчатках (чтоб не уколоться) осторожно собирал ветки, в зубах (наготове!) держал бечеву. К машине, остановившейся у ворот убитой соседки, старик подходить не стал: сами явятся, если захотят спросить. Дунай, напротив, тотчас подбежал, облаял остановившуюся машину, но быстро узнал приехавших, завилял хвостом.
        Сняв печать, полицейские с Потаповым зашли внутрь. Разваленная печь, штабель кирпича в углу, бадейка с цементом. Сначала, не останавливаясь, прошли в комнату. Тут Потапов сразу кинулся фикус осматривать.
        - Аккуратный какой печник, - сказал он в раздумье. - Вишь ты, газетку в четыре слоя постелил. А где у учительницы хранятся газеты? В другом углу. Они вон сложены. Далековато. И не поленился, прошел через всю комнату за газетой, потом вернулся… И вынул цветок аккуратно, корешок не повредив. Не всякая хозяйка сумеет… А вон и лопатка маленькая, какой подкапывали корешок… - Потапов кивнул - за бадьей и тоже на газетке лежала маленькая детская лопатка… - А откуда у нее детская лопатка? - повернулся Потапов к полицейским.
        - Внуки у нее в Смоленске. Не привезли их в этом году, потому что она печку перекладывала. Да и на пожарище, думаю, не большая радость им смотреть, - ответил Виктор. - Ее сын с семьей в этом году в Калининград отдыхать укатили. Мы сообщили им вчера, должны не сегодня завтра вернуться.
        - Тем более… - Потапов все стоял, рассматривая лопатку. - Вряд ли учительница детскую игрушку в комнате держала, если ребенок с прошлого лета здесь не был… За ней надо было в сарай или в кладовку идти, принести ее только хозяйка могла. Я думаю, что это не печник фикус из кадки вынул. А сама хозяйка цветок пересаживать взялась, да бросила, не закончила… Что там такое в кадке оказалось… - он задумался. - А убил он ее, между прочим, в кухне: там мы вчера кровь нашли, следы убийства. Значит, скорее всего, не в кадке с фикусом дело. Может, услышала она что из кухни или, напротив, сказать важное хотела: бросила фикус и пошла на кухню. А мотив тогда совсем неясен. Надо кухню хорошо осмотреть.
        Вышли в кухню. Там, в отличие от комнаты, полная разруха была: ремонт. Вчера они главным образом на кровавые пятна внимание обратили - вон они, мелом обведенные… Сейчас Потапов стал всю эту ремонтную разруху более внимательно оглядывать. Кирпичи, цемент, мусор… Сама печь была разобрана до основания, уходящего в подпол, а тот тоже был наружу - разобран пол рядом с печкой. Там, внизу, виднелся фундамент старой печи, вокруг него обломки кирпичей, бадейка с песком… Потапов спрыгнул вниз.
        - Куда вы, Порфирий Петрович? - Полицейские переглянулись: вот неугомонный старик. Они стояли, склонившись над ямой, и смотрели, как Потапов обходит печной фундамент, внимательно его оглядывает.
        - Дайте фонарик! - повернулся он к полицейским. Толик неохотно подал фонарик. Теперь старик разглядывал кирпичи печного фундамента, светя в них мощным фонариком.
        - Нашел! - вдруг почти закричал он. - Здесь, похоже, был тайник!
        Глава 10. Медные, медные трубы трубят…
        «Поднимая бокал за здоровье нашего дорогого гостя Николая Михайловича Пржевальского, я не считаю себя вправе, как то принято в подобных случаях, говорить о его трудах и заслугах. Они слишком всем известны и столь серьезны и обширны, что уже оценены по достоинству всем ученым миром и не умрут на страницах истории. Мы, смоляне, не можем не гордиться уроженцем нашей губернии. Позвольте же мне, Николай Михайлович…»
        Смоленский городской голова Александр Платонович Энгельгардт, еще не старый (ему не было сорока), но опытный устроитель всякого рода собраний и обедов, говорил с приличным случаю воодушевлением. На подготовку этого грандиозного обеда он затратил много сил, уже не говоря о средствах: событие было важное и требовало тщательной и разносторонней подготовки. Обед в честь всемирно известного путешественника городской голова давал в своем доме на Большой Дворянской. Приглашенные перешли сюда после торжественного собрания в Думе. Гостей было много: городская администрация, наиболее почетные жители губернии, друзья Пржевальского по гимназии…
        Виновник торжества более года назад вернулся из очередного путешествия по Средней Азии. В Смоленск выбрался не сразу: его очень долго приветствовал Петербург. Едва успел вздохнуть свободно у себя в имении, сходил пару раз с верным другом и давно уже родственником, мужем сводной сестры, Пыльцовым на охоту - и вот опять речи, приветствия, теперь в Смоленске. Отказаться было нельзя.
        Пржевальский вздохнул, поднял глаза, взглянул через стол на Пыльцова - тоже не слушает… Переглянувшись, они поняли друг друга: на охоту бы!
        Николай Михайлович уже привык принимать приветствия с приличным видом, слегка улыбаясь в усы, иногда скромно кивая… Давно уже он научился расслабляться во время длительных приемов, отвлекаясь от речей, думая о своем и сохраняя при этом вид внимательно слушающего. Чаще всего во время приветствий в свой адрес он вспоминал экспедиции. Прошел год, как они вернулись из путешествия в верховья Желтой реки, а он все вспоминал - и не только это, последнее, но и более ранние странствия переживал заново… Вот, например, путешествие к Лоб-нору… Какое было разочарование! Но это с точки зрения эстетики, для науки, наоборот, очень интересно…
        Озеро Лоб-нор оказалось болотом! Они дошли тогда до реки Кончедарьи - данника Лоб-нора. Вышли на город Карашар. В него Пржевальского не пустили. Двадцать лет назад здесь отрубили голову немецкому ученому, тоже исследователю Азии, пробравшемуся сюда тайно. Что ж, город отряду Пржевальского не очень и нужен - обойдут. Однако правитель этого края Якуб-бек назойливо предлагал (и прислал, несмотря на вежливые возражения!) охрану. Вскоре стало очевидным, что за экспедицией под видом охраны установлен надзор. Присланные Якуб-беком проводники повели кружным и наиболее тяжелым путем. Несмотря на препятствия, вышли к реке Тарим, впадающей в Лоб-нор. Когда прошли вдоль всей реки - узкой, мутной, извилистой, с почти не заселенными скудной растительностью берегами, выяснилось, что Тарим не впадает в Лоб-нор, а образует его! Обессиленный неравной борьбой с песками и жарой, Тарим здесь разливался по песку ручейками, образуя то ли озеро, то ли болото… Фантастика - это вязкое болото и был долгожданный Лоб-нор!
        Полковник опять прислушался к оратору. Говорил уже Александр Федорович Бартоломей, управляющий Смоленско-Витебским управлением государственных имуществ. Значит, он пропустил момент, когда можно было (между речами) перехватить еды. Есть, однако, хотелось. Он позволил себе глоток французского белого вина из стоящего перед ним бокала. Рядом находилась тарелка с холодной котлетой из севрюжины, соус с трюфелями… Но закусывать теперь было рано - пусть Бартоломей договорит. Еще ответить потом надо будет… Да много ли выступающих? Пржевальский прислушался:
        «…связь между ним и его соотечественниками никогда не прерывалась, потому что была основана на одних чувствах: любви и привязанности к родному краю. Здесь, в Смоленском уезде, в сельце Отрадном Николай Михайлович впервые начал любить и познавать природу; с детства под руководством покойной матери и старушки няни известный теперь всему ученому миру натуралист впервые…»
        Матушки уже нет… Она не дождалась его из путешествия к Лоб-нору. Как предчувствовала! Все говорила тогда перед отъездом, как хорошо было б жить в своем имении - неужели ему нравится в грязи, в поту, в отрепьях идти и в жару, и в холод, спать на земле, пить и есть из жестяной кружки эту ужасную дзамбу с бараньим жиром… «Вон, Пыльцов остается, и молодец!» - вздыхала матушка… Видно, предчувствовала она тогда, что больше сына не увидит! Пыльцов, женившийся на сводной сестре Пржевальского Шурочке, уже шесть лет живет в Отрадном. Кажется, впрочем, он не слишком счастлив… Пржевальский усмехнулся: из всех женщин только его покойная матушка да няня, пока, слава богу, находящаяся при нем, достойны настоящей, глубокой любви! А Шурочку, сестру, жаль… Как и Пыльцова, впрочем!
        Он взглянул на отца Шурочки, своего отчима, второго мужа матери, члена земской управы Ивана Демьяновича Толпыго. Тот тоже был среди приглашенных, сидел рядом с зятем и, кажется, слушал речь Бартоломея внимательно. А Пржевальский опять задумался.
        Когда возвращались с Лоб-нора, он серьезно заболел: неизвестная сыпь на все тело напала, как коростой покрылся, чесался весь - так мучительно… И не помогали травы, что делать? А тут о смерти матушки как раз сообщили… Похоронили без него, так хоть на могилку посмотреть заспешил, в чесотке своей… Дома-то вылечили. Далеко не все, что задумывал, в том путешествии сделал. Однако и сделанного хватило с лихвой - поздравления со всех концов света сыпались, как всегда… Хватало и наград - впрочем, они были ему не особенно нужны.
        Нынешнее же путешествие (Тибетское, к Желтой реке) закончилось каким-то уж совсем ни с чем не сравнимым триумфом.
        Пржевальский опять прислушался.
        «…Родимому гнедышку, милому его сердцу, укромному уголку его родины обязан Николай Михайлович возбуждению в нем той пламенной любви и преданности к науке, которые сподвигли его, презирая всякие опасности, нужды и лишения, к исследованию не изученных до того времени пустынь и гор Средней Азии и к обогащению естествоведения путем многолетних трудов и лишений…»
        В этот раз его считали уж точно погибшим! Надо сказать, такие слухи разносились во время каждого его путешествия. Но теперь к тому были серьезные основания. Отряд шел через неисследованные пустыни без проводника (проводника он прогнал как плохо выполняющего свои обязанности - пусть спасибо скажет, что не пристрелил!), пришлось вступать в сражения (он приказал ответить на огонь огнем - и вышли победителями)… Потом местные пустили слух, что его отряд послан русскими, чтобы убить далай-ламу. Пришлось доказывать, объяснять… На родине, куда кое-что доходило, распространились слухи, что он попал в плен, ограблен, убит… Все это и впрямь вполне могло произойти, однако бог миловал.
        Возвращение было поистине триумфальным. Петербургская дума избрала его почетным гражданином, в думском зале хотели установить огромный его портрет, но он попросил употребить собранные деньги на благотворительность. Московский университет избрал его почетным доктором, множество иностранных ученых обществ - почетным членом.
        Визиты, приглашения, обеды… Жить стало невозможно. Вот и сейчас: поесть бы! Он прислушался - и вовремя: Бартоломей заканчивал речь предложением тоста «за здоровье ученого и гостя нашего Николая Михайловича Пржевальского!».
        Облегченно вздохнув, Николай Михайлович произнес короткую ответную речь - сказал, что здесь, на родине, зародилась в нем любовь к природе, которая влекла его к исследованию пустыни Средней Азии, и предложил тост за процветание Смоленской губернии.
        После его выступления обед продолжался менее официально. Были еще тосты. К нему обращались с просьбами, с напутствиями, предложениями. Уже и вечерние сумерки окутали красивый дом на Большой Дворянской - зимой рано темнеет. Опушенные инеем деревья заглядывали в темнеющие окна, напоминая Пржевальскому о милой его сердцу Слободе. Это было его недавнее приобретение - имение в Слободе. Он кивал, соглашался, записывал, в чем нужно помочь, а сам думал о своем новом имении, купленном этим летом. Правильно, что он выбрал эти места!
        Возвращаясь после каждого из путешествий, он видел не всегда приятные ему перемены в родном Отрадном. Старался, однако, их не замечать. На этот раз он жестко констатировал, что Отрадное уже не то, что прежде. И дело не только в отсутствии матушки. Цивилизация слишком близко подошла к имению, когда-то приобретенному его родителями. «Там кабак, тут кабак, в ближайшем соседстве - дом терпимости, а в более отдаленном - назойливо навязывают дочерей-невест», - писал он брату. Ему хотелось найти настоящий медвежий угол, подобие азиатских дебрей. И он нашел в Поречском уезде имение Слобода. Это была глухая местность с сосновыми борами, песками, болотами и озерами. Прекрасное место для охоты!
        Он перевез туда няню, пригласил приезжать друзей, начал строительство более обширного и приспособленного к его нуждам дома. Нынешний год, наезжая из Петербурга, он жил еще в Отрадном, однако часто ходил в Слободу на охоту - обыкновенно вместе с Пыльцовым. От Отрадного до Слободы было не так далеко, шли обычно на несколько дней. Пржевальский посещал там своего управляющего, Евсея Петровича, занятого сейчас строительством, но главным была охота. У него уже появилось в окрестных деревнях много знакомых среди охотников-крестьян. Он любил неспешные крестьянские беседы, и не только об охоте, был очень терпелив в таких разговорах. В последние месяцы имелось и еще одно обстоятельство, которое влекло его в Слободу. Это особое обстоятельство звали Ксения Мельникова.
        Глава 11. Кирилл и Ксения
        Замуж она вышла в шестнадцать лет. Отдали за безземельного крестьянина, на три года всего старше ее. Жениха до сватовства почти не знала, он показался ей очень некрасивым. Ксения была высокая, статная, брови тонкие, нос с горбинкой, глаза голубые. Нос, брови, ямочки на щеках достались ей от деда, крещеного татарина. Кирилл, напротив, худощавый, невысокого роста, с бледным лицом, щеки впалые. Мужа Ксения так и не полюбила, но уважение возникло. Кирилл вырос со злой мачехой, рано был приучен к тяжелой работе, воспитан терпеливым. А главное, был он очень сметлив и с хорошими руками. Самоучкой добился славы хорошего столяра. Со всей округи помещики, даже самые богатые, как Энгельгардт, заказывали ему мебель. Шкафы из черного дерева он украшал резьбой - кленовыми листьями, розами - что в голову придет, то и ручки смастерят. Скрипки тоже научился делать. Дом хороший построил в деревне Боровики. Работы не боялся никакой. Арендовал мельницу, зарабатывал и там, а в праздники ходил на охоту. Жену не обижал, жили дружно, родили уже троих детей к тому времени, когда Ксения Пржевальского увидела и влюбилась в
первый раз в жизни, сама себя поначалу не понимая. Было ей в ту пору двадцать восемь лет, а Николай Михайлович только-только в Слободу перебирался, ему сорок два стукнуло.
        Вокруг Боровиков хорошая охота, особенно на медведей, на волков. Эти опасные звери всегда вокруг деревни бродили, уже не говоря о зайцах, тетеревах, утках и прочей мелкой живности. Местные мужики многие охотой занимались. И тут, кстати, умелые руки Кирилла свою роль сыграли. Не всякому мужику под силу охотничье ружье купить. А вокруг Боровиков часто находили стволы французских ружей - с 1812 года остались, когда здесь наполеоновская армия шла. Кирилл научился эти стволы подпиливать, делать ложе, как для охотничьего, - в общем, благодаря ему восемь новых охотников в Боровиках объявились. Пржевальский, купив поместье, быстро познакомился с местными охотниками. Особенно его заинтересовали самодельные ружья боровчан. Он был большой знаток оружия. Внимательно такое ружье осмотрел, вынес вердикт: «Стрелять можно». И высоко оценил мастерство Кирилла, из ничего эти ружья изготовившего.
        Однажды, когда шли с охоты, начался большой дождь, и Кирилл пригласил Пржевальского переждать его в избе. Ксения потом рассказывала дочери, что сразу он ее поразил своим видом: «Где это Кирюша такого богатыря нашел?» Вслед за тем удивил и скромностью: в ответ на предложение Кирилла снять куртку и отдать ее посушить Ксении, ответил: «Не беспокойтесь, она на мне высохнет». Здесь была и привычка путешественника переносить непогоду, и смущение перед красивой женщиной - а Ксения показалась ему такой. Ему нравились статные, чернобровые, голубоглазые - под стать ему самому.
        Но в ту первую встречу до зарождения чувства между ними было еще далеко. Ксения-то с первого взгляда влюбилась, однако поначалу сама себя не понимала: откуда такое волнение у нее? Только рассердилась на мужа, почему при госте ее застыдил - молитв, мол, не знает.
        Пржевальский же, воспитанный матушкой в правилах строгой нравственности, на замужнюю женщину заглядываться, конечно, не стал. Его больше обстановка избы поразила - не крестьянская она была. Вся мебель точеная, резная, скрипка на стене висит.
        - Ты играешь на скрипке? - спросил он.
        - Играю, на свадьбах, - ответил Кирилл. - Гармонь не так трогает сердце, как скрипка. Иной раз бабы плачут, когда я играю. Я их и делаю сам. Делать просто, трудно материал готовить. Сын попа из Лучесы регентом в Смоленске служит, вот кто на скрипке играет хорошо! Так он у меня купил скрипку за двадцать пять рублей!
        - Знаешь, Кирилл Григорьевич, - сказал тут Пржевальский. - Сделай и мне скрипку. Я тебе пятьдесят рублей заплачу, а то и больше. Твои скрипки того стоят!
        «Кириллом Григорьевичем назвал!» - отметила про себя Ксения и испугалась чего-то. А Кирилл побоялся цены такой высокой.
        - Что вы, Николай Михайлович! - вскричал он. - Как это я с вас, со знакомого человека, дороже буду брать, чем с других?! Да я вам в подарок сделаю!
        Польщенный вниманием к своим изделиям, Кирилл и в амбар его завел - показать станки собственного изобретения для обработки дерева. Николай Михайлович очень внимательно их осмотрел, потом повернулся к хозяину, потрепал его по плечу и сказал с большой грустью:
        - Жаль, что тебя, Кирилл Григорьевич, не учили. Из тебя знаменитый человек вышел бы.
        И с тех пор он этого крестьянина, младшего и по возрасту, часто по имени-отчеству называл, с уважением.
        Через неделю, под воскресенье, Кирилл привел с собой двоих мужчин. Это были Пржевальский и Пыльцов. Он их встретил недалеко от Боровиков, когда они возвращались с охоты к себе в Отрадное, и предложил у него переночевать с тем, чтобы на рассвете опять на охоту выйти. Прослышав, что у Кирюшки Пржевальский ночует, другие мужики к нему в избу подошли - интересно же поговорить. Они в нем барина не чувствовали, разговаривали с ним свободно, с открытой душой. В военной форме они его не видели. Ходил обычно в простой рубашке или в куртке, никогда не позволял себе задеть самолюбие крестьянина, даже если глупые вопросы задавали.
        В тот раз спросили, где путешествовал, и Пржевальский рассказал про пыльные бури в пустынях, про высокие-высокие горы.
        - Николай Михайлович, ти будуть эти горы высотой с Луческую церковь?
        - Выше!
        - А если одну на одну поставить?
        - Хоть и три - все равно горы выше.
        Мужики замолчали, пытаясь представить такие горы. Не поверили.
        - Горы церквами нельзя мерить, - стал объяснять Пржевальский. - Горы надо мерить верстами. Облака были ниже нас, мы смотрели на них сверху.
        Дед Савелий головой затряс:
        - Ну уж, за облака Господь не допустит!
        - И грешные люди могут всходить на высокие горы, - терпеливо пояснил Пржевальский. - Только надо иметь здоровое сердце. Облака - это тот же туман, что мы видим иногда над болотами.
        Дед Савелий ужасался и не верил, руками замахал даже.
        Пыльцов, слушая, помирал со смеху, а Пржевальский серьезен был. Он любил мужиков с их наивностью, ему нравились их шутки, остроты. Не насмехался над ними никогда.
        В тот вечер мужики засиделись до одиннадцати. Через много лет, рассказывая об этой вечерней беседе дочери, Ксения мечтательно улыбалась.
        - Понимаешь, - рассказывала она, - помню этот вечер, как сейчас. Николай Михайлович сидит на лавке около окна… В рубашке такой светлой. Одна рука локтем на подоконник опирается, а другую он на колени положил. И ноги так, знаешь, скрестил, положил одну на другую. Скажет - и в окно посмотрит. А за окном темень уже непроглядная. Только цветок - желтый такой у нас рос в палисаднике - в окне виднеется. Он прямо в раму упирался, этот цветок… А Николай Михайлович говорит, объяснить старается мужикам. Те и рады. И мне так хорошо на него смотреть, слушать… Я не с ними, конечно, сидела - возле печки возилась, на утро варила поросятам да курям. И так мне хорошо было, что он сидит…
        Когда мужики ушли, часов в одиннадцать уж, попили еще чаю вчетвером: Пржевальский, Пыльцов и хозяин с хозяйкой. Потом она стала стелить гостям - Пыльцову на диване, а Пржевальскому на широкой лавке. Николай Михайлович от матраца и подушки отказался.
        - У меня свое есть, - сказал. И постелил под себя охотничью куртку, а под голову - патронташ.
        Ночью она долго не могла заснуть. Все думала, почему Николай Михайлович не женат? С лица недурен, хотя нос длинноват, но это его не портит. Глаза добрые. И внимательный: увидел, что она стоит, - пододвинул табуретку. Почему же он не женат? Наверно, все девчат перебирает. Ну, перебирай, перебирай, так и останешься бобылем… Старым станешь - спохватишься, а поздно будет. Так Ксения размышляла, пока не заснула.
        Утром, когда затрубил пастух, она поднялась выгонять корову. Пржевальский шел от колодца - умывался там. Она сказала, что сейчас самовар поставит, однако он отказался. Кирилл и Пыльцов тоже пошли к колодцу умываться. Пржевальский в это время собирал охотничье снаряжение. Вернулись Кирилл с Пыльцовым, хозяин отрезал кусок сала, взял свежеиспеченного хлеба большой кусок, и они отправились.
        Вечером Кирилл рассказывал жене, какой Пржевальский необыкновенный.
        - Послушала бы, как он про горы говорил, на какие он лазил: шипы острые у тех гор - враз сапоги пробьешь. Если упадешь, так и до костей мясо снимет. Это легко? Был он еще в таком месте, где ни земли, ни воды. Один песок, горячий, как печка. А как ветер поднимется - этим песком людей засыпает. Вот и поживи в таком пекле. Или еще было: мороз трескучий, а они без хаты. И целы остались. Не приведи господь, как он бедствовал!
        - Да зачем же ему так мучиться? Жил бы в доме своем…
        - Как ты не понимаешь! Он для людей старается. Новые земли ищет - вот я безземельный. Если б хорошие земли он нашел там, так и поехали б. От тигров сделал бы такой высокий частокол, с пиками сверху. Чтоб не перепрыгивали, и возделывал бы землю свою…
        - Ой, не пугай ты меня! На что нам к тиграм?! Ты детям не рассказывай-то, напугаешь только и их.
        Помолчали. Кирилл уже хотел идти амбар на ночь закрывать, как она спросила:
        - А много ему платят за это?
        - Ничего почти не платят. Так, немного дают на хлеб с верблюдами.
        Теперь Пржевальский каждое воскресенье на охоту шел с Кириллом. Приходил в субботу, чтоб раненько выйти с утра. Каждую субботу Ксения в ожидании Пржевальского убиралась в хате. Пол мыла речным песком, и он у нее всегда был как желток. Набирала цветов, ставила их в глиняной вазе на стол из черного дуба работы Кирилла, отполированный и инкрустированный ореховым деревом. Красиво было в хате. Иногда чай пили все вместе за столом. Как-то возник шутливый разговор.
        - Хватит вам, Николай Михайлович, ходить на охоту, а пройдитесь лучше по вечеринкам. Найдете там невесту и про охоту забудете, - сказала Ксения.
        Кирилл добавил:
        - А я и так хорошую невесту знаю, незачем даже будет по вечеринкам ходить. Тут недалеко, за Старыми Дворами, еще чуть пройдешь, - имение Петровского Тимофея Ивановича. …А это Петровского дочка. Ну и красавица! В Смоленске училась, на фортепьяно играет, поет… Сын попа из Лучесы говорит: она и в опере петь могла бы, такой голос. Давайте когда-нибудь ружьеца вскинем на плечи и зайдем к ним будто напиться!
        - Да ты ко всем талантам еще и сват! - расхохотался Пржевальский. - Однако поздно ты за дело берешься - пора моя прошла.
        - Как прошла?! Такому молодцу остаться неженатым? Это прямо шкода!
        Пржевальского разговор развеселил, смеялся он от души, хорошо. Спать захотел в амбаре - там не жарко, он свежий воздух любил.
        Рано утром, выгоняя корову, Ксения услышала, что гость в амбаре уже встает, слышно было, как сапоги надевает. «Что это он в такую рань всегда поднимается!» - подумала она и решила пошутить: закрыла дверь амбара снаружи на щеколду. Он услышал, что она закрывает, и спросил:
        - Что вы делаете, Ксения?
        - Приучаю вас подольше спать!
        Отогнала корову в стадо, а когда вернулась, Николай Михайлович вместе с Кириллом стояли на крыльце. Она подошла к ним, улыбаясь.
        Пржевальский сказал ей строго:
        - Ксения, да вы, оказывается, шаловливы.
        И Кирилл добавил:
        - Дурья голова, тебе все шутки да смешки. Самовар я поставил, уже готов, поди. Пошли чай пить.
        В этот день в деревне была свадьба, Кирилл с Ксенией на свадьбу шли, и Пржевальский отправился на охоту один.
        Ксения на праздник нарядилась и все думала: зайдет ли Николай Михайлович к ним вечером? Ей хотелось в этом праздничном наряде ему показаться. Кирилл ушел со свадьбы раньше, и когда Ксения вошла в хату, они уже с Пржевальским там разговаривали. Она чувствовала себя очень красивой в дорогом наряде, радовалась и смущалась, что он ее такой видит.
        - Ксения, - сказал Кирилл строго. - Николай Михайлович нам оставляет дичь, так что ты переоденься и разбери все, выпотроши птиц.
        Она поблагодарила гостя за дичь и хотела идти переодеваться. Но Пржевальский ее остановил:
        - Не надо, Ксения. Я сам выпотрошу, для меня это не составит труда.
        Он быстро и очень ловко привел в порядок дичь, спросил, где теневая сторона, и понес птиц туда. Там выкопал охотничьим ножом ямку, выстелил ее лопухами и положил в нее птиц. Сверху тоже лопухами прикрыл и землей присыпал. Хозяйка принесла ковш воды. Полила ему на руки, подала вышитое полотенце. Он стал его разглядывать.
        - Какое нарядное! Сами вышивали? Даже жалко.
        - Да, сама, - ответила она. - Не жалейте, у меня таких много.
        - Вы, Ксения, сегодня как царица…
        Она стояла перед ним в малиновом шерстяном сарафане, в тонкой расшитой рубашке и таком же расшитом фартуке, в атласном кокошнике с бисерной полосой по лбу. Шея была украшена многочисленными кралями (так на Смоленщине называли бусы), они яркой разноцветной дорожкой лежали на полной груди.
        Продолжая вытирать руки, Пржевальский произнес:
        Есть женщины в русских селеньях
        С спокойною важностью лиц,
        С красивою силой в движеньях,
        С походкой, со взглядом цариц.
        Их разве слепой не заметит…
        Он подал ей полотенце и вдруг сильно обнял и поцеловал в губы.
        Ксения в смятении вбежала на крыльцо, но в дом не пошла, а стала возле двери, прижавшись к косяку. Лицо ее горело - что делать? Что теперь будет? Она и целоваться-то не умела. Муж, Кирилл, поцеловал ее дважды в жизни: один раз во время венчания, когда священник велел, и второй раз, когда он потерял в своей же хате золотую десятку, а она нашла и отдала ему. Сердце билось сильно, она не могла от дверного косяка оторваться. Не видела, как он прошел в дом, а очнулась, когда услышала голос мужа:
        - Ксения, ты что там копаешься?! Иди чай разливать!
        - Сейчас! - крикнула она. Но не могла сдвинуться с места. То, что случилось, ужасно. Он-то свободен и волен, а она замужем! Что теперь будет? Но она сама виновата! Зачем хотела нравиться ему? Зачем утром закрыла его в амбаре? Зачем молила Бога, чтоб пришел после охоты? Наряжалась для него… Вот Бог и наказал. «Николай Михайлович не женат. Он свободный человек. А я замужняя женщина, у меня дети… И я ведь сама этого хотела: смотрела на него, заигрывала… Как я теперь встречусь с ним?» - думала она.
        В дом вошла с опущенными глазами. Разлила чай и спряталась за самоваром. Кирилл это заметил.
        - Что ты сегодня, словно невеста?
        - Голова болит: на свадьбе шумно было, к вечеру голова разболелась.
        Муж засмеялся.
        - Ну, когда со свадьбы голова болит, - это ничего, пройдет. Иди отдохни.
        На другой день после завтрака, когда Кирилл вышел, Пржевальский спросил ее:
        - Ксения, вы на меня сердитесь? - Лицо у него было виноватое, и она сказала:
        - Нет.
        Хата Мельниковых стояла на краю деревни, и никто не видел, как он приходил к ней в часы, когда Кирилл работал на мельнице. Кирилл тоже ничего не замечал. Они продолжали вместе ходить на охоту по воскресеньям.
        Шел третий год со времени его последнего возвращения с Тибета. Новый дом в Слободе был построен. В нем подолгу гостили друзья, соратники по путешествиям. Любимая няня Ольга Макарьевна также оставалась с ним, он трогательно заботился о старушке, да и она по давней привычке не оставляла попечением своего воспитанника. Место, выбранное для имения, продолжало радовать: глухое, полудикое, со множеством зверей и птиц - почти как в Средней Азии. Но главным, что удерживало его в Слободе и давало смысл жизни, было новое, вошедшее в жизнь так поздно, живое чувство привязанности к женщине. Он удивлялся этому новому в своей жизни. Ксения, «царица», принадлежала ему, он постоянно ощущал ее любовь. В отличие от его чувства, достаточно поверхностного, ее любовь горела ровным и сильным пламенем, она удерживала и согревала. Сознание греховности их отношений иногда мучило обоих, но постепенно оно стало привычным и размытым, почти перестало замечаться.
        Так шли дни и месяцы. Однако на третий год Николай Михайлович затосковал. Это была уже привычная для него тоска о путешествии. В недавно отстроенном своем новом доме в Слободе он все чаще смотрел на фигурку нефритовой лошади. Нет, он не забыл ее! Четыре года назад, в Джунгарии, он наконец видел ее воочью! Из путешественников он увидел этого чудесного зверя первым. О дикой лошади рассказывали ему местные жители задолго до встречи. Киргизы даже охотились на нее, и изредка удачно… Во время прошлого путешествия он наконец сам увидел издали маленький табун из восьми небольших, но чрезвычайно быстрых и чутких лошадок… Они почуяли его приближение за версту и, оттопырив хвост, выгнув шею, помчались по пустыне - дикой, необъятной, пронизанной тишиной Джунгарской пустыне с пыльными бурями, стихающими на закате, с бесчисленными яркими звездами ночью.
        На этот раз он отправлялся в путешествие к той же Желтой реке. Теперь не к устью, а к истокам.
        Глава 12. Ложная находка
        Когда Елена Семеновна пришла в дом после тяжелого, суматошного, наполненного бесплодными поисками и обнаружением женского трупа дня, второго такого ужасного после пропажи Коли, дома были все. Юра с Машей, вернувшись и увидев вместо тети Лели Таню, поначалу были удивлены, но потом с ней подружились. Горе, конечно, наложило на них отпечаток, но все ж голову они не совсем потеряли. Таню поблагодарили за помощь, угостили чаем… Когда Леля вернулась, Таня с Сережей уже собирались уходить. Про обнаруженный в Боровиках труп и о том, что вокруг поселка ходит убийца, Шварц рассказывать не стала. Зачем дополнительно пугать несчастных родителей? Завтра и так узнают, плохие вести разносятся быстро.
        Спала она в ту ночь мало: думала о Коле. Только теперь, когда первый ужас от события улегся и на его место пришла усталость, она получила возможность логически размышлять о происшедшем. «Если он весь день блуждал по лесу, - рассуждала она, - должен был встретить людей. Все ж место туристическое… Но люди бывают разные, Коля мог попасть в руки негодяя - того самого убийцы, например. Тогда самое важное - искать убийцу Натальи Ивановны. В любом случае это прояснит обстоятельства: если он не знает о Коле, можно будет оставить эту версию и сосредоточиться на другой. Вторая версия такая: мальчик обессилел и где-то прячется - там еще один бункер, говорят, есть…» О встрече с дикими зверями она боялась даже подумать.
        Утром, не объясняя подробностей - куда и зачем, - она сказала Маше с Юрой, что уходит надолго. Они переглянулись и не стали ни возражать, ни спрашивать. Вообще отношения между Лелей и Кондрашовыми как-то охладились. Даже кот Буник, раньше вполне лояльный, не ласкался к ней, а, напротив, выворачивал свою лобастую голову из-под ее руки, если пыталась погладить.
        Елена Семеновна решила не сдаваться и не падать духом. Она потеряла, она и найдет. Выйдя из дома, бодро зашагала в сторону Боровиков. В школьные годы отличница Леля Шварц каждое лето отдыхала в пионерском лагере и была бессменным председателем отряда при игре в «Зарницу». Ребят учили ориентироваться на местности, а Леля была прекрасной ученицей. Так что она не терялась в лесу. Хотя вчера ехали с Потаповым на машине, дорогу она запомнила.
        Солнце встало еще невысоко, однако уже припекало. Утренний лес был пока прохладен, пахло хвоей, подвядшей травой. Она прошла мимо колодца. Боровики остались слева… Значит, бункер где-то здесь. Вот оно, дерево, окруженное насыпью у корня, неровная дырка сверху… Вход в этот бункер найдется, если дерево обойти. Шварц так и сделала. Вход в бункер заграждала натянутая между деревьями веревка с табличкой «Вход запрещен». Это уже полицейские, значит, повесили - оградили место нахождения трупа. Ну что ж, ей туда и не надо, Коли там нет, вчера уже убедились. Она идет осматривать второй бункер, тот, что за деревней, - который не осмотрели вчера.
        Елена Семеновна хотела было обогнуть деревню, но остановилась подумать. Кузьмич вчера говорил, что бункер с той стороны деревни, за полянкой, но точного места не указал… «Найду ли? - подумала она. - Эти бункеры такие незаметные!» И решила зайти в деревню - может, Кузьмич проводит. Или, во всяком случае, объяснит получше, как найти.
        Вышла к деревне и увидела странное, печальное зрелище. Вчера Леля пришла сюда слишком возбужденной, ведь они с Потаповым только что нашли труп. Поэтому впечатления были смазанными. Теперь же вид обширного пожарища с двумя красивыми домами с краю показался удручающе печальным… И ведь один из двух домов опустел… Будут ли в нем жить родственники Натальи Ивановны? Похоже, на всю деревню остались только Кузьмич с женой.
        Путь Елены Семеновны шел мимо дома, где вчера она выступала как понятая при обыске. Возле калитки опять стояла полицейская машина. Приехали, убийство расследуют. «Все равно ведь не найдут убийцу… Лучше б пропажей ребенка занялись!» - сердито подумала Шварц. Она была сосредоточена на поисках Коли, и убийство ее не очень интересовало. У Дондуковых калитка распахнута. Веселым шумным комком кинулся ей под ноги Дунай, он уже считал ее хорошей знакомой. Елена Семеновна ласково погладила пса: как все-таки собака украшает жизнь! А она опять с собой угощения не взяла. Забывчивая какая стала - это стресс повлиял…
        Возле розового куста под окном возился Кузьмич. Он эту розу окапывал и привязывал одновременно. Поздоровались уже привычно, старик не удивился ее приходу.
        - Это недалеко, рядом тут, - говорил он, опираясь о калитку. - А вы что, вчера так и не дошли? Я думал, вы уж посмотрели, а то б сам проверил. Да вряд ли ребенок там, конечно, но все ж подойти надо - какая-никакая, а надежда.
        - Да… - согласилась Елена Семеновна. - Посмотреть надо. - И добавила: - Как жалко деревню! Дома здесь такие красивые. Ваш особенно, но и… - она запнулась (как сказать - убитой?). - Натальи Ивановны тоже очень красивый.
        - Жалко, - согласился Кузьмич. - Пять домов сгорели! Я думаю, что поджог это - уж больно поздно, среди ночи уже, загорелось. Кто ж это ночью будет по чужой деревне гулять и нечаянно спичку бросит? Хоть наши дома отстояли, слава богу. Здесь ведь и Пржевальский бывал! Именно что в наших домах! Мой дом управляющий его для себя построил, здесь и жил. А рядом, Ивановны дом, - мельника и столяра на всю округу известного. С мельником этим Пржевальский на охоту часто ходил, дома у него бывал. К управляющему тоже заходил, по делам. Вот и выходит, что наши дома знаменитые!
        А к бункеру, что второй, дорога легкая. Выйдете за тот лесок и в сторону Старых Дворов по дорожке песчаной идите. А как к деревне будете уже подходить, березу большую увидите, возле нее и сверните. По тропе пройдете, там и бункер под сосной!
        Путь оказался и впрямь легкоузнаваемым. Вскоре стала видна в отдалении деревня Старые Дворы - домов пять-шесть, сбившихся в кучу. А вот и береза, про которую Кузьмич говорил. Она пошла влево от дерева по тропке и вскоре увидела замшелую сосну, к которой лепился какой-то вроде большой, высокий муравейник. При ближайшем рассмотрении «муравейник» оказался забетонированным. В него вел проем прямо возле древесного ствола.
        Возле входа Шварц остановилась, чтобы снять с плеч рюкзак - там у нее имелся фонарик.
        Вспомнив, как это делал вчера Потапов, едва шагнув в проем, она остановилась осмотреться. Осветила фонариком один угол, потом другой… И вздрогнула от страшного дежавю: в углу лежало человеческое тело! Опять труп?! Она застыла, захотелось закрыть лицо руками, однако Леля была сильной, она преодолела себя и продолжала светить. Потом сделала маленький шаг к телу. И вдруг оно зашевелилось, стало подниматься на локте… Это был некто худенький, непонятны были его очертания под тряпьем… Ребенок?
        - Коля! - закричала тетя Леля и, забыв страх, кинулась в освещенный угол. И в ужасе отшатнулась, увидев седые космы, висящие вдоль лица.
        - Ты хто? Ты чевой-то меня будишь?
        Непонятное существо, худая маленькая ведьма поднималась с пола. Под ней было навалено какое-то тряпье, но, приглядевшись, Шварц поняла, что это большие лопухи. Видимо, эта страшная женщина набросала их на пол и, устроившись на них, заснула…
        - Ты чевой-то в лицо светишь? Опусти фонарь! Мне на тебя смотреть неудобно!
        Елена Семеновна автоматически сдвинула фонарь вниз. Стал виден земляной пол, засыпанный увядшими лопухами.
        Женщина между тем поднялась на ноги.
        - А я тут прилегла отдохнуть, тут не жарко… Я не бомжиха! У меня изба своя есть в Старых Дворах! Но тут прохладней. Здесь иногда люблю отдохнуть. Валя я! Меня здесь всякий знает! Валя-в-лопухах!
        Она подняла одну руку, помахивая ею над головой, как в русском танце, а другой уперлась себе в талию и запела:
        А я Валя - с фестиваля,
        И одета в лопухах…
        Сделав пару кокетливо-танцевальных движений рукой возле головы, она неожиданно прервала танец и спросила строго:
        - А ты чего пришла?
        Елена Семеновна уже овладела собой и ответила почти спокойно:
        - Я мальчика ищу. Слышали, может быть, пропал мальчик в поселке?..
        - А-а-а, - женщина обрадовалась. - Мальчика того медведь задрал! Медведь-обжора! Или жора? Обжора-жора медведь! Медвежора, медвежора! - она даже приплясывать начала, сонность исчезла. - Иди домой! Не ищи больше!
        Елена Семеновна Шварц в тяжелых ситуациях умела мобилизовываться. Внутри она задохнулась от ужаса, однако внешне его не проявила и на ужасные слова Вали отреагировала двойным захватом Нельсона. Да-да, Леля Шварц и в борцовских приемах кое-что понимала: пятый ее муж занимался спортивной борьбой и за недолгий срок их брака все же сумел ее чему-то научить.
        - Какой медведь? Говори, что знаешь… - прошипела она, низко наклоняя всклокоченную голову Вали под своей подмышкой.
        Оказавшись в захвате, Валя испуганно захныкала.
        - Пусти… ты чего? Я - Валя. У меня и справка есть… Меня нельзя обижать. Не знаю никакого мальчика! А медведь здесь ходит - любого спроси, ходит тут в округе медведь… Шумит по ночам, спать мешает. Про мальчика я просто так сказала. Я лопухи собираю, никого не трогаю, отпусти меня…
        От бункера Елена Семеновна шла понуро. Узнать толком ничего не удалось. Но оставалось у нее чувство, что что-то такое все же видела эта женщина. А это значит, что Коля где-то здесь, вблизи: вряд ли Валя ходит далеко от своей деревни.
        Глава 13. Средь шумного бала, случайно…
        В путешествии он получил то, что хотел, - хороший заряд адреналина. Два года, проведенные у истоков Желтой реки, были уже привычно жаркими, холодными, буйными. Кроме научных занятий (он, как всегда, уделял много внимания флоре и фауне местности), кроме пионерских географических открытий и связанных с ними обычных трудностей путешествия, пришлось и с тангутскими бандами повоевать, и китайских «упорно сопровождающих» прогнать, и владетельного князя Дзун-Засана, не желающего продать верблюдов и дать проводника, на колени поставить. Много всякого было. Как всегда, он тащил за собой через пустыню и горные перевалы огромный, в несколько сотен пудов, караван с собранными в пути коллекциями - по неведомой глуши, среди разнообразных опасностей, иногда без проводника.
        Вернулись осенью 1886 года. Пржевальский возвращался с особенным чувством: перед отъездом, два года назад, он узнал, что у него будет ребенок. Ксения сообщила об этом незадолго до начала экспедиции, сильно смущаясь, сказала «у меня» - не уверена была, что он обрадуется. А он растерялся, конечно, но и обрадовался. Ребенок - это же хорошо. Хотя непонятен был статус ребенка. Непонятно, как Кирилл воспримет: как своего? А вдруг он родится слишком похожим на Николая Михайловича? Как бы это на Ксении не отразилось, как-то она там, бедная? Пржевальскому не совсем был понятен муж Ксении: вроде не догадывается, а там кто его знает. Успокаивало, что Кирилл очень спокойный и добрый - вряд ли он Ксению обидит. И все же… Узнать было не у кого, он друзей в эту связь не посвящал.
        По возвращении поехать в Смоленск и Слободу, однако, долго не получалось. Прием в Петербурге был на этот раз особенно пышным. Ему присвоили звание генерала, положили огромную пенсию - тысяча восемьсот рублей. Не отставали и иностранцы. Шведское географическое общество назначило ему высшую награду - медаль «Вега». Почти все европейские государства избрали его почетным членом своих географических обществ. Открытый им хребет Загадочный был переименован в хребет Пржевальского. Матушка бы обрадовалась… Каждый раз он с болью вспоминал об этой утрате.
        В Петербурге было много приемов в честь него: приветствия, собрания и даже балы. У него уже много знакомых появилось в Петербурге, и не только из Географического общества или из среды ученых или военных. К этому времени его слава распространилась широко. Он был одним из самых знаменитых людей в стране. Многие мечтали познакомиться с ним, наиболее смелые останавливали даже на улице. На одном из балов он познакомился с Тимофеем Ивановичем Петровским, соседом своим по имению. Вот так бывает - в Слободе-то близкие соседи и не встречались ни разу, а встретились на балу, который устраивал в честь знаменитого путешественника один из петербургских вельмож.
        Тимофей Иванович жил в Петербурге уже третью неделю. Он был вдовец и приехал сюда с младшей дочерью в гости к старшей, более десяти лет назад выданной замуж в Петербург. Вскоре после отъезда Надежды умерла ее мать, жена Тимофея Ивановича. Младшая, Мария, осталась при отце.
        Петровский в первые годы только радовался, что не одинок: он был уверен, что женихи для Маши найдутся из соседей: дочь была хороша собой, умна, получила приличное образование, к тому же отличалась музыкальностью, обладала прекрасным голосом. Петровские были помещиками средней руки - приданое за Машей он давал не слишком большое, но и не маленькое. Позже, однако, ему пришлось беспокоиться за судьбу Марии. Молодые люди охотно ездили к старику Петровскому, пытались ухаживать за его дочерью, однако достойных кавалеров в Слободе не находилось. Мария Тимофеевна никому не отдавала предпочтения и говорила, что посвятит жизнь отцу. Сейчас ее возраст приближался к тридцати, то есть был критическим. Почти все сроки, отведенные девушке из дворян на поиски жениха, уже прошли. Проведенная в столице зима должна была приблизить дочь к замужеству - так полагал Тимофей Иванович. Машу он в свои раздумья и планы не посвящал, но, разумеется, она намерения отца и замужней сестры понимала. Кажется, она и сама уже начала задумываться о своей судьбе.
        Пржевальский, в честь которого и было устроено торжество, чувствовал себя на балу не в своей тарелке. В нынешнем году ему пошел сорок седьмой год, и он впервые начал ощущать старость. Точнее, это было только ее предчувствие. Он был по-прежнему красив, ловок и силен. Начал, правда, слегка полнеть, но это было пока не слишком заметно для посторонних.
        Старости он очень боялся. Он любил дикую привольную жизнь, ему были необходимы сильные ощущения, опасности, новизна. Путешествия давали ему все это, но требовали сил и молодости.
        Придя на бал, он, конечно, был сразу же окружен излишним вниманием. Пришлось немного помучиться. Через какое-то время, однако, ему удалось найти более или менее приемлемое место и занятие. Спас Пыльцов. Родственник и друг находился в Петербурге, был в качестве соратника Пржевальского по одному из путешествий приглашен на бал. Он сумел увести генерала от слишком назойливых почитателей и, что еще хуже, почитательниц в небольшую гостиную, где играли в карты.
        В карты Николай Михайлович играл очень хорошо, даже слишком, и именно поэтому давно не вступал в игру. Когда-то в молодости он добыл необходимую для первого путешествия сумму, весьма крупную, именно карточной игрой. И тогда же запретил себе играть в дальнейшем. Дело в том, что генерал с детства обладал феноменальной памятью. Он блестяще запоминал то, что видел. Эта особенность немало помогала ему в научных занятиях, но и в карточной игре тоже. Он помнил все ходы. Поэтому считал себя не вправе играть - ведь карточные противники не обладали такой памятью. Сейчас, однако, он легко согласился с предложением сесть за карточный стол - это был единственный способ обрести хотя бы относительное спокойствие на балу.
        Играли вшестером. Четверо игроков были Пржевальскому знакомы, пятого, высокого худого старика, Пыльцов тотчас представил:
        - Тимофей Иванович Петровский, помещик. И, между прочим, наш сосед, тоже из Поречского уезда. Да что там - рядом со Слободой его имение!
        Петровский был искренен, когда говорил, что рад наконец познакомиться с таким замечательным соседом. «Мечтал, мечтал познакомиться, не смел от ученых занятий отвлекать! Имения наши почти рядом - а встретились в Петербурге!»
        Пржевальский в ответ произнес, что, мол, тоже слышал о нем, собирался съездить, представиться. Может, слышал, а может, и нет, он не помнил, визитов соседям он вообще не делал, но сказать что-то приятное надо было.
        Потом пошла игра, роббер за роббером. Николай Михайлович старался играть как можно хуже, не запоминать ходы, чтобы не сильно выделяться. Это ему почти удавалось. Когда пригласили на ужин, генерал и Петровский пошли вместе: Пржевальскому, в общем, понравился этот спокойный и остроумный старик, к тому же оказавшийся соседом. Жаль только, что он не был охотником - это быстро выяснилось, поскольку Пржевальский, конечно же, разговор об охоте завел.
        В зале к Тимофею Ивановичу подошел мужчина с двумя молодыми дамами.
        - Познакомьтесь, Николай Михайлович, это мой зять, Николай Демьянович Варенников, статский советник, служит по почтовому ведомству. И две моих дочери - Надежда и Мария. Наденька в Петербурге проживает с мужем, а младшая, Мария, со мной, в Слободе.
        Дочери соседа были обе хорошенькие, но не похожие одна на другую: Надежда была ярче и, пожалуй, симпатичнее - высокая и слегка полноватая, русоволосая и, кажется, улыбчивая, в платье нежно-изумрудного цвета; Мария - среднего роста и, скорее, худая, с каштановыми гладко зачесанными и поднятыми вверх волосами, светло-карими глазами и серьезным выражением лица, в платье из палевого цвета ткани. Кого-то ему младшая напомнила… но вспоминать не стал. Совершенно не в его вкусе, однако интересная девушка.
        Каждый из вновь представленных, конечно, сказал ему несколько приятных слов. Все они много слышали о нем и, зная о близком соседстве, конечно, давно мечтали встретиться. Пржевальский отвечал учтиво, ему семейство Петровских понравилось: старик умен и, кажется, добр, во время виста они хорошо общались, дочери милы и ненавязчивы, без претенциозного женского кокетства - он этого не любил. Договорились продолжить знакомство в Слободе.
        Глава 14. Коля и страшный дядька
        Коля сидел на ящике в самом дальнем углу пещеры. Здесь было посуше, два ящика он вчера сам притащил из другого угла. В пещере было опять не так темно - все ж днем свет через щелки чуть-чуть пробивается. Ночью Коля спал на двух стоящих рядом ящиках, он на них почти помещался, хотя тело неудобно затекло, да и холодно было. Хорошо, что тетя Леля заставила его курточку взять… А страшный пьяный дядька так и лежал в центре пещеры, прямо на земле. Коля старался не бояться его - что он может сделать? Он как был в бессознательном состоянии, когда их сюда привезли, так и теперь лежит. Может, он не пьяный, а мертвый? Сейчас опять потеплело: на улице-то жарко теперь. А ночью на земле дядька замерз бы, если б был живой. Коля старался не думать о нем.
        Как хорошо было вчера утром, когда он еще не заблудился. И зачем он пошел за тетей Лелей искать эту землянику?
        Он тогда обиделся на Сережу - показалось, что тот, увлеченный рыбной ловлей, ведет себя высокомерно по отношению к нему. Отвечает ему свысока, как если б он был маленький, вроде Петьки… Но разве можно маленького Петю равнять с Колей! Коле уже семь лет, он в этом году пойдет в школу. Считай, уже школьник - его записали уже. Вполне мог этот десятилетний Сергей разговаривать с ним на равных: как школьник со школьником. И обидевшись на Сергея, он пошел за тетей Лелей - искать эту поляну, куда ее Сережина мама, тетя Таня, повела. Шел-шел - ни поляны, ни тети Лели с тетей Таней не видать. Куда ж он зашел-то? Коля понял, что заблудился, и шел теперь только по тропинкам - здесь место туристическое, тропинки куда-нибудь непременно приведут. Да и тетя Леля, наверно, уже обнаружила его пропажу и ищет! Коля старался не бояться. Тут поселок рядом. Надо идти.
        Он шел и шел. Тропинки иногда исчезали, потом опять какие-то появлялись - он шел по ним. Иногда попадались указатели для туристов, указывали на Чистик. «Чистик далеко, - решил Коля, - а Сапшо наше в обратной стороне. Пойду лучше к Сапшо, там поселок и деревни вокруг». Но почему-то указатели не помогали, никакую деревню он не встретил. Он плакал совсем немножко, было жарко, тек пот, и лицо его стало грязное, ноги в сандаликах тоже покрылись пылью. Какой-то ручеек вилял среди деревьев, Коля в нем умылся, ноги тоже сполоснул - пошлепал немного по ручейку босыми ногами и пошел дальше…
        Коля перестал вспоминать, потому что дальше стало все непонятно и очень страшно. Он находился здесь уже вторые сутки. Днем было теплее, но очень хотелось есть. Вчера Коля завтракал еще дома, но когда скитался по лесу, только какие-то ягоды ел, что случайно нашел, и щавель. Он обошел утром, когда немного видно было, всю пещеру, но еды не обнаружил. Только пустые ящики. А сейчас опять уже вечер, снова темно стало и холодно.
        Страшный дядька застонал. Да, с той стороны, с середины пещеры, раздался стон. Значит, он жив? Коля этого дядьки боялся, но, с другой стороны, одному тоже было очень страшно.
        - Дядя… - дрожащим голосом позвал Коля. - Дядя, вы живы? Вы пьяный? Что у вас болит?
        Стон повторился. Кажется, дядька заворочался.
        - Кто здесь есть? - спросил он. - Это тюрьма? - И длинно выругался. Коля знал, что это ругательство, но плохое, так нельзя говорить. Так только алкоголики ругаются - папа Коле объяснил.
        - Дядя, - неуверенно заговорил Коля, проигнорировав ругательство. - Это пещера на острове, это не тюрьма. А я - Коля. Мы тут вдвоем с вами. Мне семь лет.
        - Пацан? А чего мы здесь? Мать твоя где? Или ты беспризорный? - слышно было, как дядька заворочался. - Чего мы сюда попали? Ах ты (он опять выругался)! Голова болит - сволочь эта сильно приложил!
        Дядька завозился, слышно было, как он отползал, возился…
        - Телефон он, конечно, спер, фонарика нет, зажигалки нет… Ага, спички! - слышал Коля его бормотание. Потом чиркнула спичка.
        - Ну вот, не отсырели… - послышался его удовлетворенный голос. Дядька держал спичку в поднятой на уровень головы руке. Теперь огонек слабо освещал его лицо.
        Коля его рассматривал. Старый, но не очень - немного старше папы…
        - Погоди, пацанчик, сейчас фитилек сделаю - спички беречь надо. - Он наклонился и зажег какую-то тряпочку - носок снял, что ли? Стало видно лучше. Голова у дядьки была в потеках засохшей крови.
        Он посветил на Колю.
        - Э, да ты домашний пацан… Как же ты вляпался? Коля, говоришь? А меня зовут дядя Жора. Погоди, надо первым делом свет оборудовать.
        Вскоре в пещере горела лучина. Дядя Жора обошел с ней пещеру, дверь осмотрел… Ругался опять сильно. На того, кто закрыл.
        - Погоди, Коля, - сказал он опять. - Надо нам отсюда выбираться. Не дожидаться ж его?! Жрать тем более нечего, и замерз ты у меня… - Он стянул с себя свитер и бросил его Коле: - На, накинь… Скоро выйдем.
        Разговаривая, он подошел к двери и стал ее оглядывать, светя лучиной.
        - Инструмент бы… но ничего, не дрейфь, я и так открою!
        Он продолжал внимательно изучать дверь, оглядывая ее при свете лучины, ощупывая и нажимая в разных местах. Коля сидел тихо. Свитер пах чужим дядькой, но Коля им укутался, стало теплее, мальчик постепенно согревался. Очень хотелось есть, но он терпел, не плакал. Вдруг снаружи послышались шаги, к двери кто-то подходил. Дядя Жора, мгновенно загасив лучину, отскочил в глубь пещеры.
        Глава 15. Дочь Марфа
        Пржевальский бодро шагал по подтаявшему снежку, по снежной слякоти. Да, не сегодня завтра ручьи потекут. Скоро и на уток охота начнется. Генерал лишь вчера приехал в родную Слободу. Больше всех ему обрадовалась, конечно, няня. Болью отозвалось в сердце, как сдала Макарьевна. Да, няня Ольга теперь ему самый близкий человек в имении. Старенькая уже совсем… Он и сам немного сдал за последнее время. Совсем скоро ему стукнет сорок семь. О старости он думал с ужасом. Неужели ему будет тяжело передвигаться, он не сможет охотиться, путешествовать? Это невозможно…
        Сейчас он шел в Боровики. Шел легко, с нетерпением. Там его ждало новое. Какое оно? Родился ли его ребенок? Мальчик или девочка? Прошло уже более двух лет… Это ведь перед уходом в экспедицию Ксения сказала ему, что ждет ребенка.
        Он был взволнован предстоящей встречей. Что там, в доме у Мельниковых? Он должен поддержать ее с ребенком, а как? Раздумывая об этом еще в Петербурге, он решил, что будет действовать по обстоятельствам. Если Ксении с ребенком грозит беда, он заберет их, устроит по-другому. Как именно, он боялся думать.
        Вот и деревня показалась на пригорке. Она довольно большая. Мужики здесь зажиточные, много и охотников, его хороших знакомцев. Ровной полоской выстроились дома, деревенская улица уходит далеко, к лесу. Дом Ксении крайний, рядом построился его управляющий, Евсей Петрович. К нему тоже надо будет зайти, но это потом…
        Его ребенок оказался девочкой. Ксения, смущаясь и даже как бы извиняясь, сообщила, что при крещении батюшка велел назвать Марфой. Она боялась, что имя покажется ему слишком грубым, деревенским.
        - Прекрасное имя! - воскликнул Пржевальский. - Оно мне нравится. Марфа означает: хозяйка, владычица…
        Девочке было уже два года. Он никогда не играл с детьми. Ему хотелось пообщаться с Марфой, но до прихода Кирилла оставалось мало времени, а ему было необходимо решить кое-какие проблемы с Ксенией.
        Начал он с того, что попытался дать ей денег.
        - Ребенок мой, и я должен его обеспечить, - серьезно сказал он.
        Но она с испугом оттолкнула его руку.
        - Нет-нет, как я скажу мужу, откуда у меня деньги? Кирилл уверен, что ребенок его, а ведь у нас и другие дети есть!
        - Но это для Марфы… - настаивал Пржевальский.
        - Марфе сейчас ничего не нужно!
        В это время вошел Кирилл, и Ксения отправилась готовить чай.
        Кирилл Пржевальскому обрадовался, поздравил с получением генеральского звания - местные мужики уже знали… Потом стал хвастаться дочерью:
        - Пусть растет, всем будет доля! И я рад, что девочка. Будет сестра Анютке! А когда Анюта замуж выйдет, Марфа станет матери помогать.
        За чаем Николай Михайлович сказал:
        - Помните, Кирилл Григорьевич, мы договаривались о скрипке, что вы мне сделаете?
        - Да! - обрадовался Кирилл. - Скрипка готова! Осталось только футляр сделать.
        - Я хочу вам заплатить за скрипку, а отдадите потом, когда футляр сделаете; пусть она пока побудет у вас. - Он протянул Кириллу сто рублей.
        Кирилл отшатнулся:
        - Николай Михайлович, да вы ведь не видите, что даете! Это же сто рублей!
        - Я знаю. Это стоимость вашей скрипки.
        - Господь с вами! Со своего человека взять такую сумму! Ни за что! Я по двадцать пять рублей скрипки делаю, а вам как своему и подарил бы. Ну, ладно, двадцать пять рублей возьму - когда футляр готов будет.
        Пржевальский, расстроенный, спрятал деньги обратно. За чаем он был все время рассеянным, казалось, что думал о своем. Засиделся поздно, и Кирилл предложил ему заночевать на сеновале. Пошел стелить. Когда Кирилл вышел, Николай Михайлович спросил:
        - Ксения, научи, как мне поговорить с Кириллом?! Я должен с ним поговорить. Мне кажется, он разумный человек, он все поймет… Я же должен как-то помогать дочери.
        Ксения страшно испугалась, побледнела. Она бы и в ноги ему кинулась, если б не боялась, что Кирилл войдет.
        - Что вы! Вы меня погубите! Кирилл Марфу, слава богу, своей считает! Я не знаю, что он знает, чего нет… Может, ничего не знает! А может, и догадывается… Кирилл - человек скрытный, себе на уме. Большой любви между нами никогда не было. Я ни когда замуж шла, ни позже от него свои чувства не скрывала. И его такие отношения устраивали. Жизнь трудная, хорошо, что с уважением друг к другу относимся, с пониманием, но это все. Когда Марфа родилась, гости были на крестинах, его поздравляли, он был рад… Если вы ему все расскажете, согласится ли он скрыть мой позор?! Это ж вся деревня будет говорить! А у нас и другие дети… Мне тогда только в омут броситься!
        Объяснение получилось, вопреки намерениям Пржевальского, душераздирающее. Он говорил, что во всем виноват и сделает, как она хочет, что совестно ему перед Кириллом и очень тяжело.
        - Перед Кириллом я буду сама отвечать, - сказала Ксения. - Как и перед Богом. А пока пусть будет так, как есть.
        Глава 16. Незваные гости
        К двери подошли - шаги были тяжелые, и это был не один человек. Некоторое время они возились, сбивая замок, громко переговариваясь.
        - Этим камнем не собьешь, мелкий слишком! Слышишь, Гусь, что говорю? Побольше найди!
        В ответ слышались пыхтенье и глухие удары.
        - В прошлом годе никакого замка не было! Это ж какой гад повесил?!
        - А может, поплыли назад? Может, сегодня и подожжем? Чего ждать? Они уже, скорее всего, задрыхли.
        - Не, сегодня никак нельзя. Там полиция весь день крутилась. Да еще волонтеры - из-за мальчишки этого, что пропал. Теперь надо ждать, пока успокоятся. Или найдут. Хотя это вряд ли. Главное, выкуп за мальчишку не просят. Кокнули небось или на продажу. Не вовремя так все.
        Коля сидел тихо, дяди Жоры тоже не было слышно, и лучину он сразу погасил, как к двери с той стороны приблизились. Кто это там пришел? Коле стало очень страшно. Может, это они про него говорят? Сквозь щели временами пробивался свет фонарика. Дядя Жора, когда луч на него попал, подмигнул Коле. Все равно страшно.
        Что-то грохнуло с той стороны двери, и она распахнулась. Вошли двое дядек, их лиц не видно было, потому что они фонарик направили перед собой - он высветил дядю Жору и Колю. Мальчик даже рукой заслонился от света, поэтому не видел, что делается.
        Кажется, дядьки удивились. Некоторое время они смотрели молча. А потом один из дядек присвистнул да как заорет:
        - Искусствовед! Жора! Товарищ дней моих суровых! Это ж ты! Какими судьбами?!! Тебе ж еще осталось два года… Или… амнистировал себя?..
        Тут и дядя Жора заорал:
        - Сучок! Вот так встреча! Не, не сам! Все чисто! А у тебя пожрать есть? А то мы тут два дня не емши.
        - И пожрать, и выпить! Все есть! Доставай бациллы, Гусь! Все доставай! Это ж Искусствовед, дружбан мой, в Вадино вместе отбывали!
        В пещере теперь было светло. Сучок водрузил посреди служившего столом ящика мощный фонарь. Тот, кого называли Гусь, мигом забрал два ящика из Колиного угла (с одного Колю столкнул), еще два притащил с другой стороны пещеры и стал выкладывать из рюкзака продовольствие.
        Необыкновенно прекрасный запах наполнил помещение. Пахло колбасой, салом, огурцами, укропом. Вынули и бутылки. Стеклянные с водкой и пластиковые с водой. Коля чуть сознание не потерял от голода. Он теперь тихо стоял в углу и по-прежнему очень боялся. И есть очень хотел. И пить.
        - Коля! - позвал дядя Жора. - Иди поешь. Уступи ему место, Гусь!
        Он отрезал хлеба, положил на него большой кусок колбасы, огурец вдоль разрезал и тоже сверху положил. И протянул ребенку. Потом из пластиковой бутылки налил воды в бумажный стакан, предварительно понюхав.
        - Вода! - провозгласил он удовлетворенно. - Садись, Коля! Не спеши только! По маленькому кусочку откусывай и жуй хорошо. Сразу нельзя много. Одного бутера для начала хватит. А когда поешь, может, и не надо тебе с нами сидеть - мы тут водку пить будем. А ты, Коля, колбаски поешь, водичкой запей и спать иди. Гусь, ты почему его ящики забрал?! Тебе лень из другого угла принести? А ну, верни, как было!
        Гусь выжидающе посмотрел на Сучка, тот кивнул. Потом, внимательно оглядев Колю, повернулся к дяде Жоре:
        - Так это, значит, ты парня, что в поселке ищут… увел? А чего ж выкуп не требуешь? Не было слышно про выкуп…
        - А это тебя не касается, Сучок! Много будешь знать, скоро состаришься. Я в твои дела не лезу, и ты в мои не лезь. Иди, Коля, на свои ящики - вон, Гусь поставил уже, поешь там и спать ложись.
        Сучок спрашивать перестал, начал водку в стаканы наливать. Гусю кивнул, чтоб тоже садился. В три стакана разлил доверху. А Коля взял свой стакан с водой и бутерброд и ушел в уголок, куда ящики его вернули.
        Он старался жевать потихоньку, не проглотить такой вкусный бутерброд одним махом - мама на днях читала им с Петей книжку о ленинградских детях-блокадниках: если много сразу съешь после голода, то можно умереть. Дядя Жора правильно напомнил. Одного стакана воды ему показалось мало, однако просить еще он постеснялся. После еды и впрямь спать захотелось. Коля постелил на ящики дяди-Жорин свитер, прилег. Сон, однако, пришел не сразу, и некоторое время мальчик слышал разговор взрослых. Там горел установленный на ящик мощный фонарь, там ели и пили.
        - Слышь, Жора, дело хочу предложить: тут один бобер хорошие бабки обещал заплатить за поджог… Мы б сделали еще вчера, но полиция крутится в этой деревне как раз из-за пацана твоего… пережидаем вот день-два. Хочешь с нами?
        - Это Боровики, что ли? - спросил дядя Жора и резко вскинул бровь, отчего лицо его стало напряженным. - Так ведь их уже пожгли. Что там еще жечь?! Там, имей в виду, те два дома, что остались, музейную ценность представляют. Это я тебе как искусствовед говорю. За них по головке не погладят. Это тебе не просто так - деревенскую избу поджечь.
        Сучок с утрированным удивлением расширил глаза, будто не понимая, а потом от души рассмеялся, и Гусь подхватил. Смех у Гуся был тонкий, визгливый.
        - Ты что, Жора, ссышь, что ли? - отсмеявшись, прокомментировал старший. - Не похоже на тебя. Раньше-то и смелей был, и умней. Ты нам и не нужен вовсе - неужто не понимаешь? Это я как зэк зэку помочь хотел - дело выгодное предложить. Учитывая твое положение. А ты бы насчет парня твоего… - он кивнул на спящего Колю, - взял в долю. Мы б с Гусем помогли выкуп с предков его выцарапать. Мы ж местные, все знаем, ты без нас не обойдешься. Вижу уже: ты парня выкрал, а с какой стороны подступиться, не понял еще. Могу сразу сказать, например, что у предков его бабла, может, и немного, однако, кроме дома в Пржевальском, есть хата в Смоленске, и неплохая. Так что три лимона запрашивать смело можно, они смоленскую хату продадут ради мальца, не сомневайся. Делить бабки после будем. А как подойти, чтоб не попасться, - это я знаю. Давай твою бадью - еще налью! Гусь, придвигай свою, что сидишь, как неродной?
        Коля понял в разговоре взрослых не все, ему было страшно, но не очень: длительное предшествующее напряжение и полученная наконец еда сделали свое дело, чувства притупились, и вскоре мальчик заснул.
        Глава 17. Петровское
        Пржевальский уже третий месяц жил у себя в Слободе. Хоть был он теперь генерал, привычки не переменились. Первые месяцы возвращения домой у него всегда были счастливыми. Адреналин путешествия еще не выветрился из организма, оседлая жизнь не успела надоесть. Он наслаждался передышкой и отдыхом. Генерал и здесь не был ленив. Сейчас основной его работой было описание путешествия. Как обычно, он подробно описывал только что совершенное путешествие для книги - вспоминал недавно пройденный путь, переживал заново, осмысливал происходившее с ним и его друзьями… Кроме того, большое удовольствие доставляла охота. Он ходил на нее теперь не каждый день, однако часто, иногда с Пыльцовым, иногда с Кириллом и другими мужиками. С Мельниковыми отношения вошли почти в прежнее русло. Некоторую неловкость генерал все же испытывал, особенно с Кириллом. С Ксенией встречались, хотя и реже, чем раньше. Он по-прежнему чувствовал успокаивающий и ровный пламень ее любви, но уже не было прежней радости от этого направленного на него чувства, он к нему привык и почти перестал замечать.
        Как-то с Пыльцовым охотились в окрестностях Петровского и вспомнили про петербургский вист с местным помещиком.
        - Симпатичный старик, мне показалось, - заметил Пржевалаьский. - Ты у него бывал?
        - Да. Не то чтобы часто, но пару раз с Александрой заезжали. Он ведь и званые вечера устраивает - все ж дочь на выданье. Ей скоро тридцать, тут станешь устраивать.
        - Это младшая, наверно? Та, что шатенка? Я их обеих как-то плохо запомнил.
        - Да. Блондинка - это старшая, Надежда, она с мужем в Петербурге живет. Петровский в этом году и Марию в Петербург вывозил на зиму. Теперь, конечно, вернулись уже. Может, зайдем?
        Пржевальский поколебался.
        - Ну, давай зайдем… ненадолго. Все равно уже рядом, а я им обещал, что зайду. Не люблю я обманывать.
        Они свернули к помещичьему дому. Тот дом был довольно большой, деревянный. Одноэтажный, обшитый выкрашенным в голубую краску тесом. Производил он, в общем, неплохое впечатление. Крыльцо было высокое, с козырьком, с четырьмя колоннами.
        В сенях их встретил лакей. Дверь в комнаты была распахнута. Оттуда слышалась негромкая музыка - кто-то, по-видимому, Мария Тимофеевна, играл на фортепьяно. Хозяин сам вышел их встречать. Только лакей ушел докладывать, а уж навстречу хозяин выходит. В шлафроке, руки раскинул в приветствии, извиняется, что не при параде - не ждали дорогих гостей. Посидели в гостиной. Вспомнили Петербург, бал, вист, поговорили об охоте. Вышедшая к гостям Мария Тимофеевна предложила чаю, и беседа продолжилась в столовой. Мария Тимофеевна была, как и прошлый раз, гладко причесана, в желто-коричневом скромном платье. Кого-то она напоминала…
        Он был благодарен, что его не кинулись сразу расспрашивать о пустыне и о путешествии вообще. Его всегда спрашивали об этом. Иногда он отвечал с удовольствием, но все же от бесконечных рассказов острота и привлекательность темы притупились. На этот раз хозяева завели речь о современной литературе.
        - Маша сейчас увлеклась Чеховым, - сказал Тимофей Иванович. - Да и я, старик, потянулся за молодежью. Интересный писатель - мне кажется, он правдиво описывает нашу провинциальную жизнь. Вы не читали его прошлогодний сборник «В сумерки»? Говорят, он представлен на премию Академии наук.
        Пыльцов разговор поддержал, хотя и несколько вяло.
        - Я слышал об этом, - сказал он. - Книжку еще не прочитал, к сожалению. Говорят, он сменил манеру, стал писать серьезнее. А по мне, и юмористические его рассказы хороши. В нашей жизни действительно много смешного, а он остер.
        Пржевальский помалкивал. Какие-то небольшие рассказы Чехова он припоминал, - читал, конечно, - но это было еще до последнего путешествия, то есть три-четыре года назад. В его представлении это был писатель остроумный, наблюдательный, однако несерьезный, для легкого чтения. Прочитал - и забыл. Последних произведений он не знал. Но отмолчаться, конечно, не удалось.
        - А вы, Николай Михайлович, читали «Степь»? - обратилась к Пржевальскому Мария. До этого она разливала чай, выполняла обязанности хозяйки и говорила мало, ограничиваясь короткими вежливыми репликами. - В «Северном вестнике» недавно опубликовали. Мне кажется, такое тонкое понимание природы не могло оставить вас равнодушным…
        Смотрела она просто и прямо, но и немного застенчиво. Интерес ее был неподдельным - это почувствовал Пржевальский. Он улыбнулся и ответил правду:
        - Не читал! Не читал, Мария Тимофеевна. Полгода не прошло, как вернулся из Средней Азии, - столько нового вокруг, не привык пока. Мне, как и Михаилу Александровичу, короткие да смешные рассказы нравятся! Отвлечься, отдохнуть… Я сейчас только-только от пустыни отходить начинаю, - со временем, может, буду готов и про «Степь» прочитать. Охотничьи рассказы Тургенева мне нравятся. Тоже про природу.
        Девушка задумалась.
        - Нет, это не про охоту совсем. Другое. Но тоже природа и люди… Мне кажется, Чехов не хуже Тургенева людей понимает. И, пожалуй, даже более пессимистичен.
        Посидели дольше, чем собирались; уходили уже к вечеру.
        - Заходите к нам, мы же соседи! - радушно приглашал хозяин. - У нас по средам почти всегда кто-то бывает. Все соседи восхищены вашими путешествиями, счастливы, что вы здесь поселились, и мечтают с вами познакомиться. Приходите к обеду - надо ж вам от пустыни отвыкать! Приходите и вы, Михаил Александрович, с супругой! Кланяйтесь Александре Ивановне! Давненько и она у нас не была. Мы вам всегда рады.
        Так любезно прощались они, и, хотя все были друг другом довольны, никто не ожидал, что знакомство окажется столь серьезным, оставит след в судьбе по крайней мере двоих из присутствующих.
        Глава 18. Разговоры под окном
        - Что-то лежало в этом тайнике… Гопник этот тайник обнаружил, когда печку старую разбирал, а в нем нашел ценность какую-то. И решил присвоить. А хозяйка вошла и увидела. Фикус тот ни при чем, не в фикусе дело. Хозяйка его, скорее всего, сама из кадки вынула: пересадить хотела. Да на беду свою вышла в кухню и увидела, что он вещь ценную прячет, только что ее из тайника вынул… - так рассуждал старый милиционер Потапов, пока лейтенант полиции Виктор Козлов вновь опечатывал дверь дома убитой учительницы. Сержант Толик топтался рядом. «Ишь ты… Старый конь борозды не испортит… - уважительно думал он. - Ишь, Петрович въедливый какой! Докопался! Теперь бы еще скрутить этого Искусствоведа, и премия обеспечена! Светка за шубу все просит… Будет ей шуба!».
        - Пойдемте у Дондуковых еще о печнике поспрашиваем - лишним не будет, - говорил между тем «въедливый» Потапов. - Вон, старик с розами все ковыряется…
        - Здрасте! - Кузьмич все еще работал в палисаднике, он поднял голову от подвязываемого куста: розы в окно лезли, потребовалось подвязать. - Что ж опять к нам? Или забыли что?
        - Здравствуй, дядя Гриша. Не забыли, а, наоборот, новые факты вскрылись, затем и приехали, - солидно и с достоинством ответил Виктор. - И с тобой поговорить хотим. Печник тот, дядя Гриша, непростым оказался. За убийство уж восемь лет отсидел. И еще захотел, видно. Очень опасный преступник. Ввиду вновь открывшихся фактов ты, может, вспомнишь поподробнее, что об этом печнике знаешь?
        - Дык ведь… печник и печник… Я не особо много с ним общался. Чего мне общаться? Он ставит себе печку Ивановне, а я своими делами занимаюсь, по хозяйству…
        Из открытого окна высунулась Ульяна Васильевна.
        - Витя, дед не понимает, ему все хороши. Добрый слишком. А печник тот был очень подозрительным. И даже имя то одно назовет, то другое - это уж точно вор! Это первая примета! Кому Игорь скажет, а кому Жора! Вот кто он после этого, если не вор?! Это ж разные имена! Жорой Георгия можно звать, но не Игоря. А Игорь - это Гарик. Я и Ивановне говорила: «Куда ты спешишь переделывать печку?» Еще и эта хорошая была, даже пироги Ивановна в ней пекла! А она: «Нет, старая больно печка, при царе Горохе строили, пожара боюсь». Тут и без печки пожгут - вон что делается! - сделав энергичный кивок в сторону обширного пожарища, Дондукова хотела отойти от окна.
        - Подождите, Ульяна Васильевна, - остановил ее Потапов. - Поговорите с нами еще. Это любопытно, что разные имена называл, это мы запишем. А вот почему ж учительница так спешила печку обновлять, если еще хорошая? Печка эта вообще нам очень интересна. Когда ж она сделана была? Наверно, после войны сразу? Тут же, кажется, все погорело в войну?
        - Не все! Не все тут погорело. Дед, расскажи людям! Это ж в дедовом доме мы живем. От отца ему достался. Он тут про все дома в окрестности знает.
        Все опять повернулись к Григорию Кузьмичу.
        - Ну, про дом могу, конечно, рассказать. Я всю жизнь в этом доме прожил, и отец мой, и дед здесь жили.
        - Этот дом управляющий Пржевальского строил, я слышал… - вставил Козлов.
        - Да, - согласился старик. - Но семья управляющего, то есть сына его, в двадцатые еще годы, вскоре после революции, переехала куда-то, и дом не пожалели, продавали. А дед мой, не будь дурак, купил. Дед безземельный был, жил в Маклакове в хибаре. Но не дурак. Хороший дом купил у управляющего, все честь по чести, документ есть. С тех пор тут и живем. А в войну тут бои шли, но нашу деревню почти не задело, слава богу. Правда, отец не вернулся, как многие. Я мальчонка был, а отец воевал, не вернулся. Мамка моя одна нас поднимала, троих. Брат с сестрой уехали, брат у меня начальником стал в Смоленске, на автобазе, а сестра в Демидов замуж вышла. Брат…
        - Дядя Гриша, брата твоего мы знаем и, что начальник он в Смоленске, помним. Ты про дома расскажи. Ну, вот твой дом - хороший, конечно, правильно твой дедушка его купил, и не задорого, скорее всего. А у соседей, у Натальи Ивановны что за дом? - перебил Виктор. - Я сколько помню, она всегда в нем жила. От отца тоже дом?
        - Так и у Натальи Ивановны такой же старый, как мой! Только, конечно, историческая ценность моего больше: управляющего Пржевальского дом. А ее дом родовой, причем и строил ее прадед. Тоже давно, задолго до революции. Он был крестьянин зажиточный, мельницу тут арендовал. Натальи Ивановны девичья фамилия Мельникова. Это уж потом она на Аникееву сменила, когда замуж вышла. Муж у нее, помните, наверно, лет двадцать уже как помер, дети в Смоленске.
        - А печку-то, печку когда последний раз она ремонтировала? - напомнил Потапов.
        - Ох, и не припомню когда… Раньше-то как строили? На века! Не то что счас… Этим домам нашим цены нет. Печку - и мы тоже так - подмажем когда-никогда сверху, а переделывать не переделываем… Зачем? Раньше-то мастера были! Печки-то, кажется, и у нас, у управляющего то есть, и у себя тот самый Мельников и делал. О нем рассказывали старики, еще после войны, помню, что мастер был большой. За что ни возьмется - все в руках горит. У Ивановны видели стол, шкаф? Ведь это прадеда ее работа сохранилась! Он и мебельный мастер был! Во как делали! Нынешним-то далеко!
        - И чего Ивановна новую печку захотела? - пригорюнилась Ульяна Васильевна. Она так и стояла, почти до талии высунувшись из окна. Локтем правой она опиралась на подоконник, а подбородком, в свою очередь, на ладонь этой руки. Левая свободно лежала на подоконнике. Ветер шевелил тюлевую занавеску возле ее лица.
        - А где ж она мастера этого нашла? - спросил Потапов.
        - Да мастер и уговорил перекладывать! Какой он мастер? Сами ж говорите - сидел! У него и вид такой, не понравился мне он сразу.
        - Но откуда он взялся-то? - уточнил нетерпеливый Виктор. - Не с улицы ж она печника взяла? Его ж, наверно, порекомендовал ей кто-то?
        - Да сватья ее из Демидова! Он там, в Демидове, печки клал - понравился всем очень, хорошо кладет, говорят. Ну и Ивановна загорелась, тем более он ее печкой очень заинтересовался. Все хвалил, говорил: «Я такую же точно сделаю, не испорчу, вот увидите - очень она мне нравится!»
        Полицейские переглянулись.
        - Ну, это мы проверим, какой он печник, что он там в Демидове клал. Может, у него и сообщники есть? - сказал Витя.
        Попрощавшись, полицейские с Потаповым сели в машину, а Дондуковы еще некоторое время обсуждали событие.
        - Видишь, я ж тебе говорила, дундук старый, что подозрительный этот печник! А он бандит и есть! Только из тюрьмы вышел - и опять. Может, он и деревню поджег?
        - Да кто ж его знал… Я с ним раз только и успел поговорить, и то недолго… Да не… А на что ему деревню поджигать?
        И так, переговариваясь, они пошли в хату. Дунай, слушая эти разговоры, отчасти проникся печалями хозяев, хотя и не понял их сути. «Надо на всякий случай лучше сторожить», - подумал он и, проводив стариков до дверей, улегся возле крыльца.
        Глава 19. Разговоры в гостиной
        Лето шло, как обычно. Пржевальский писал книгу, охотился. Он нарадоваться не мог на новое свое имение в Слободе. Главное было, что Слобода окружена борами и болотами, от цивилизации далека. Местные жители жаловались ему, что в распутицу месяцами отрезаны от мира: ни газет, ни писем, железная дорога в восьмидесяти верстах… Все это его чрезвычайно устраивало, он именно такое место искал.
        К его большой радости, в июне в гости к нему приехали Пантелеймон Телешов, по прозвищу Плешка, и Дондок Иримчинов, по прозвищу Дидон Мудрый, - казаки, с которыми он подружился в азиатских походах. Они составляли ему компанию для охоты. Ходил с ними иногда и Кирилл, и другие мужики. У Пыльцова опять обострились отношения с женой, сводной сестрой Пржевальского Александрой Ивановной, на охоту он теперь ходил реже. «Ну вот, и Миша с Шурочкой подтвердили мою правоту, - грустно думал Николай Михайлович. - Не бывает счастливых семей. Хотя оба они хорошие люди… Жалко их. Зачем женились?» Сам он в последнее время стал ощущать возраст: пополнел, тяжелее стало ходить… Да нет, это оттого, что в покое живет. Вот допишет книгу, опять пойдет в путешествие, там все болячки у него как рукой снимет. Старость его пугала: что он будет делать, если не сможет путешествовать? Старался, однако, об этом не думать - нет, еще не скоро она, еще он побегает.
        Недели через три после первого посещения Петровского охотились с Пыльцовым опять недалеко от тех мест, и Пыльцов спросил, ходил ли он после того к старику.
        - Нет, - отвечал генерал, - все было недосуг. Да и не любитель я светского времяпровождения. Хотя семейство приятное, мне оба симпатичны: и отец, и дочь.
        У Пыльцова в семье как раз был период примирения, ему хотелось его закрепить. А что, если сходить с женой в гости? Они давно у Петровских были, ей тогда понравилось, что они провели вечер «как люди». И вообще одной из основных ее претензий было то, что он, кроме охоты, ничего не желает - гостей они не зовут, сами ни к кому не ходят, - поэтому и она с ним «почти одичала».
        - А давай сходим в Петровское в среду? - предложил он. - Неудобно ведь: они нас так искренне приглашали…
        Пржевальский усмехнулся: ход мыслей младшего друга ему был ясен. Ну что ж, чего не сделаешь ради родственников… Да и приятный человек Петровский, почему не уважить старика?..
        Так получилось, что в следующую среду они оказались в Петровском. Пыльцовы приехали из своего Отрадного на бричке - от них подальше было. А Пржевальский пешком пришел - он любил ходить, да тут и недалеко.
        Когда он пришел, в гостиной уже присутствовало небольшое общество. Кроме хозяев и Пыльцовых, был еще один незнакомый мужчина: лет тридцати пяти на вид, худой, но с немного обрюзгшим лицом и, кажется, франт. Он был очень тщательно одет и, по-видимому, по последней моде - так Пржевальскому показалось.
        - Аркадий Владимирович Плескачевский, коллежский советник, - представил его хозяин. - До недавних пор служил в Смоленске, а нынешней весной вышел в отставку и теперь, к нашей радости, поселился в своем имении - надеемся, теперь будет нас чаще навещать.
        Плескачевский приятно улыбнулся:
        - Рад познакомиться с выдающимся ученым. Наслышан о вас. Мы близкие соседи - мое имение это Старые Дворы.
        - Да это совсем рядом! - заулыбался и Пржевальский. - Мы с Михаилом Александровичем часто там - вокруг Боровиков и Старых Дворов - охотимся. А вы не охотник?
        - Нет, не охотник совсем. Не имею к этому пристрастия. Служил, а теперь думаю хозяйством заняться. Долг помещика - развивать хозяйство.
        В дальнейшем Пржевальский заметил, что Аркадий Владимирович нередко так выражался - штампами.
        - Мы тут как раз про овсы говорили - не уродились нынче овсы, - пояснил Пыльцов. И зная, что хозяйство не интересует Пржевальского совсем, добавил: - Но Мария Тимофеевна обещала нам сегодня спеть! Я сказал, что вы придете. Мария Тимофеевна, пора выполнять обещание.
        - Да, конечно, я не отказываюсь, хотя и не уверена, что Николаю Михайловичу пение интересно… - хозяйка немного смущалась: она и впрямь сомневалась, сможет ли пение занять такого важного гостя - известного ученого, путешественника.
        - Конечно, интересно! - с приличествующей случаю живостью откликнулся Пржевальский (он тоже почувствовал неловкость). - Я уж и знаю о вас, что поете хорошо - от соседей слышал!
        Девушка села за рояль.
        - Для замечательного путешественника я спою романс Чайковского на слова Алексея Толстого «Благословляю вас, леса!».
        Голос у нее оказался звучный и мягкий. Песня не совсем подходила к такому нежному женскому голосу, но это скрашивалось необыкновенной искренностью исполнения. Мария Тимофеевна отдавалась пению полностью.
        Свежий летний воздух наполнял комнату через открытое окно, и голос был сродни воздуху. Он переносил в зеленую траву за окном, в бескрайнюю природу, дарил ни с чем не сравнимое счастье:
        Благословляю я свободу
        И голубые небеса!
        И посох мой благословляю,
        И эту бедную суму,
        И степь от края и до края,
        И солнца свет, и ночи тьму.
        Пржевальский почти задохнулся от неожиданного счастья. Он испытывал его редко, и только во время путешествий. Он почувствовал себя в бесконечной Джунгарской степи. Горизонт простирался на много верст. Солнце под мелкими барашковыми облаками клонилось к горизонту, но пока не достигло его. Степь в этом мягком, но все еще ярком освещении переливалась всеми оттенками зеленого, рыжего, коричневого, шевелилась мелкими волнами под ветром. И там, ближе к краю горизонта, дикие лошади, изящные и неуклюжие одновременно, чутко прислушивались к далекому движению человека, чуяли за много верст, узнавали его…
        Она окончила петь и уронила руки на колени. Присутствующие смотрели на певицу с восхищением.
        - Это было прекрасно, дорогая Мари! - воскликнула Александра Ивановна. - Чудесный голос, и как глубоко вы умеете проникнуть в суть романса.
        Пржевальский не сразу пришел в себя, однако сделал над собой усилие, подошел и поцеловал все еще сидящей возле рояля девушке руку. Приличия требовали слов, и он сделал то, чего от него ждали.
        - Благодарю вас, - сказал он. - Пение было столь прекрасно, что я вообразил себя в степи. А лучше степи ничего не бывает.
        - Чудесно, как всегда, чудесно поет Мария Тимофеевна! - поддержал и Плескачевский.
        За обедом, вспомнив прошлый свой визит, Пржевальский заговорил о Чехове:
        - Марья Тимофеевна, «Степь» я прочитал! Да, это совсем не похоже на «Записки охотника». Но - вы знаете - пожалуй, природу и людей Чехов понимает не хуже Тургенева. Не ожидал! Раньше он казался мне более легковесным.
        - Да уж, насчет людей он совсем не обольщается! На мой взгляд, в последнее время он стал писать слишком пессимистично. Где былая легкость и занимательность, которую мы так ценили?! - усмехнулся Плескачевский.
        - Правдиво, - возразил Пржевальский. - Я в том же журнале еще одно его новое произведение прочел - «Скучная история». Это о том, что любой человек одинок. И семья совершенно не тот инструмент, который поможет человеку с душою и сердцем преодолеть одиночество. Люди обретают единство только в общении с природой. Она одна дает смысл и сближает людей. Вот в «Степи» да, Чехов близок к пониманию этого.
        - И все же, позвольте заметить, глубокоуважаемый Николай Михайлович, цивилизованное человечество ничего не придумало лучше семьи, - возразил Плескачевский. - Хотя у меня еще нет опыта семейной жизни, я верю, что душевное тепло человек обретает исключительно в семье.
        - И в цивилизованное человечество я не верю, - усмехнулся Пржевальский. - В цивилизованном обществе гадостей делается не меньше, чем среди дикарей. Правда, в большинстве они делаются по-тихому, из-за угла. Воровства в пустынях гораздо менее, чем в городах Европы.
        Пыльцовы только усмехались, слыша эти речи. Уж они со взглядами Николая Михайловича были хорошо знакомы. Хозяин и Плескачевский поддерживали разговор с другой позиции, осторожно возражая знаменитому гостю. Марья Тимофеевна молчала. Лишь один раз, когда путешественник, сев на своего любимого конька, договорился до того, что счастливая семья невозможна вообще, она, улыбнувшись, поправила:
        - Изредка все же бывают исключения. Я один пример такой семьи знаю. Семья моих родителей…
        - Родители всегда исключение! - с готовностью согласился спорщик. - Моя матушка тоже была необыкновенная, святая женщина. Отца я, к сожалению, не помню. Но ведь это редкий, исключительный случай.
        До дома Пржевальского подвезли Пыльцовы - им было по дороге.
        Плешка и Дондок поджидали его.
        - Что, Николай Михайлович, хорошо погуляли? - спросил Плешка.
        - Хорошо. - Пржевальский кивнул и задумался.
        - Помнишь, Плешка, как в Джунгарии мы впервые диких лошадей увидели? Их всего восемь было, я посчитал. Они нас услышали издалека и помчались по степи… потом остановились, лягаться между собой начали. Потом опять что-то им почудилось - и поскакали… Хвост назад, шея вытянута, как у настоящей лошади, грива короткая дыбом… Смешные такие… Необыкновенные, конечно.
        - Помню, а как же… - кивнул Плешка. - Вы еще нам стрелять запретили.
        И разговор прекратился - Пржевальский ушел к себе.
        Глава 20. Побег
        Коля проснулся от щекочущего шепота в ухе. Дядя Жора стоял на коленях возле его ящиков и шептал прямо в ухо: «Надо нам уходить, Коля. Тихо только, очень тихо вставай и пойдем. Главное, чтоб не проснулись они».
        Дверь в пещеру была приоткрыта для воздуха. Оттуда тянуло сырой свежестью и шел слабый звездный свет. При этом мягком освещении Коля разглядел в глубине пещеры спящие фигуры Сучка и Гуся - они лежали в том углу, где находился «стол» с пустыми бутылками и остатками еды. Тихий храп доносился оттуда.
        Дядя Жора взял Колю за руку и повел к дверному проему. Мальчик почти механически шел за ним, делая осторожные шаги.
        Снаружи было посветлее: видимо, скоро уже рассветет. Ощущалась прохлада, накрапывал мелкий дождик. Хорошо, что дядя Жора забрал с ящиков свитер, на котором Коля спал. Он опять надел его на ребенка. Свитер был большой и длинный, до пят, под ним стало тепло. Трава здесь была высокой, влажной, чувствовалась близость воды. Коля помнил, что сюда их привезли на лодке.
        - Это и есть остров? - спросил он. Почему-то теперь он совсем не боялся дяди Жоры.
        - Похоже, так. Я ж в отключке был, не помню, как везли. Ну, если остров, это нам только на руку. - Мужчина по-прежнему говорил тихо, но уже не шепотом. - Сейчас лодку их найдем и на ней уплывем.
        - А они как же? - спросил Коля. - Они ж без лодки тогда останутся!
        Дядя Жора взглянул на него с удивлением, усмехнулся.
        - Они не пропадут, за них не боись! Скоро должен и упырь этот приехать, что нас сюда завез. Вернутся на его лодке. Хорошо б они его утопили заодно. Однако, думаю, споются, найдут общий язык. Не переживай за них, парень! Они в порядке.
        Они свернули к воде, дядя Жора достал из мешка фонарик, начал светить под ноги.
        - Осторожнее, смотри хорошо, куда ступаешь: здесь змеи могут быть. Иди лучше за мной, только аккуратно, след в след.
        Коля кивнул. Что на озере много змей, он знал. Так они шли вдоль заросшего травой берега - аккуратно, след в след - минут двадцать.
        - А вот и лодка! - воскликнул дядя Жора. Лодка стояла в воде, от нее шла по берегу длинная цепь. - Постой там на сухом пару минут, я сейчас.
        Дядя Жора скинул сандалии, засучил брюки, пошлепал по воде и вытащил лодку на берег. Она была прикована к дереву цепью с замком. Дядя Жора, оглядевшись, поднял камень, немного повозился, постукивая камнем, возле дерева и бросил снятый замок на землю. Весла он нашел рядом, под кустами.
        - Надо спешить - светает уже. - Мужчина погрузил в лодку весла, потом, легко подняв одной рукой, переместил туда Колю. - Иди, садись на корму. - И, оттолкнув лодку по воде, запрыгнул сам.
        Вода была гладкой, темной с небольшими светлыми бурунчиками, с отсветами звезд. Луна светила узеньким серпом, тоже отражаясь в воде. Изредка всплескивала рыба. Дядя Жора греб сильно, быстро, вот и берег виден.
        - Ты меня теперь домой отведешь? - спросил Коля. - Да?
        Дядя Жора тяжело вздохнул.
        - Да. Хорошо бы тебя отвести домой. Но до самого дома я не смогу. Тут у меня, понимаешь, тоже нехорошие обстоятельства. Да и дело есть важное, срочное. - Он нахмурился. - Я тебя в поселок приведу - например, к санаторию, а там уж ты дорогу домой найдешь. Большой уже. Ты ж найдешь дорогу от санатория, ходили там с мамой?
        - От санатория я свой дом найду, - кивнул Коля. - Там недалеко. А какое у тебя срочное дело?
        - Много будешь знать - скоро состаришься.
        Лодка пришвартовалась к пологому бережку. Дядя Жора, выскочив на берег, протащил ее на сухое, помог Коле выбраться.
        - О, да мы недалеко от Боровиков. Вон деревня Старые Дворы, а там и Боровики за ней, это почти рядом. А в поселок вон туда нам надо. Пойдем быстро, до поселка доведу.
        Тропинка шла через лес, виляла между деревьями. Шли быстро, Коля старался не отставать.
        - Молодец! - повернулся к нему дядя Жора. И в этот момент навстречу им вышла ведьма. Страшная тетка с распущенными седеющими волосами стала посреди тропинки, мешая пройти. Одета она была в какие-то отрепья, на голове лопух, привязанный веревкой. Вокруг шеи тоже лопух, булавкой заколот. И в руках она держала пук лопухов.
        Дядя Жора не испугался.
        - Пропусти, Валя, - сказал он. - Спешу - мальчонку надо отвести домой.
        Но тетка все загораживала дорогу, она даже начала напевать странную песню и пританцовывать, не сходя с тропинки.
        А я Валя с фестиваля
        И одета в лопухах… -
        пела она, выделывая фигуры ногами и помахивая лопушиным букетом, как платочком.
        Дядя Жора протянул руку к ее плечу, намереваясь отодвинуть, но Валя отскочила на шаг назад и закричала:
        - За что Ивановну убил, Жора?! Не ходи в поселок! Не ходи туда! Прячься! На тебя розыск объявлен. Весь поселок в твоих фотографиях! Только подойдешь к поселку - тебя и схватят! Прячься! Что ж Ивановна тебе сделала?! Денег не дала? - Она опять начала пританцовывать и петь:
        Жадина-говядина,
        сбоку перекладина!
        Жадина-говядина,
        сбоку перекладина…
        А мальчонку зачем украл, изверг?! - перешла она опять на прозу. - Прячься! Страшная старуха-терминатор сейчас ходит по лесу, про мальчика у всех спрашивает - ищет! Злющая! Она тебе в глотку вцепится, в бараний рог скрутит, глаз на жопу натянет! Лучше брось мальчонку сразу, беги, спасайся! Деньги губят людей! Лопухи собирай, лопухи спасают!
        Лицо дяди Жоры мгновенно потемнело, жилы на лбу взбухли, рот стал странно кривиться - будто сейчас заплачет. Коля смотрел на него с ужасом.
        - Не убивал я Ивановну! Не я это! Не я! Дура старая!!! - неожиданно дядя Жора закричал с таким же надрывом, как эта Валя в лопухах. И лицо при крике стало еще более красным, слезы выступили, кулаки сжались. - Не я это! Не убивал я!
        Коля испугался, что он сейчас на эту Валю накинется. А она ничего - наоборот, успокоилась. Стоит себе посреди тропки, лопушиный букет нюхает, что в руке держит. Только приплясывать перестала. И дядя Жора успокоился, забормотал тише, обреченно как-то, заикаясь даже:
        - Разве объяснишь тут… Всем и так ясно. Я убийца, я, значит, и виноват - они все знают!.. Иди, Валя, иди своей дорогой. От греха подальше! Вон лопухов-то сколько в той стороне - иди в тот лес, собирай.
        - Там, говоришь, лопухи? - она посмотрела, куда он указывал. - Ну, пойду, поищу - может, и правду сказал.
        Тетка в лопухах пошла в указанном направлении, а дядя Жора стоял, задумался. После встречи с Валей он сильно погрустнел, Колю как не видел, смотрел сквозь него с отчаянием и что-то бормотал.
        - Они заранее все знают, всегда так, - он бормотал быстро, несвязно, ни к кому не обращаясь. - Уже, видишь, назначили меня в виновные. И фотографии развесили! Это у них быстро: вот фас, а вот профиль! Сразу все поняли - молодцы! Мне и слова не дадут сказать, если в розыск объявили, - знают уже, что я убил. Не поверят мне! Что же делать, что делать? Спасать нужно! Нельзя не спасать! Все пожгут. Все уничтожат! Не останется ничего… Красоту такую… И память, память… - он бормотал, схватившись руками за голову, мучительно. Потом посмотрел на Колю, руки опустил, лицо его стало спокойнее, почти нормальным. Он будто задумался. - А что ж с тобой-то делать теперь? Одного тебя отправить - опять заблудишься. Лучше возьму я тебя с собой в Боровики, передам Кузьмичу.
        Коля молчал. Что за старуха-терминатор его ищет? Терминатора он видел в кино - это круто… Значит, и старуха терминатором может быть? Ему стало интересно - вот бы встретить терминатора. Только очень жалко дядю Жору. И плохо, что не сейчас он домой попадет. Может, пойти самому? Вон же тропинка… Но он повернулся и пошел за дядей Жорой: его сейчас даже жальче было, чем себя. «Что это за Ивановна, которую убили? И какое дело у дяди Жоры в Боровиках? О какой такой красоте он говорит? Что за память?» - думал мальчик.
        Глава 21. Луной был полон сад…
        Через неделю Николай Михайлович опять отправился к Петровским. И еще через неделю. И еще. Почти всегда он заставал у них Плескачевского, бывали изредка Пыльцов с женой. Марья Тимофеевна и Плескачевский музицировали. Пржевальский с Пыльцовым музыке не учились, поэтому не принимали участия. Жена Пыльцова, Александра Ивановна, играла на фортепьяно, могла и спеть. Но Пржевальский застал ее в Петровском раза два, не более. Сам же он стал ходить сюда часто, и не только по средам.
        Его привлекал этот дом. Ему нравилось не только пение Марии Тимофеевны, но и общая атмосфера Петровского. Николай Михайлович чувствовал себя в этом доме свободно: высказывал свое мнение по всем вопросам прямо и резко, как привык. Здесь его принимали, и с радостью, именно таким. Очень часто его мнение не совпадало с мнением хозяина дома и Плескачевского. Ему не стеснялись возражать. Вместе с тем он чувствовал, что его привечают не только из уважения к заслугам перед наукой и государством. Чувство говорило ему об искренности расположения к нему Тимофея Ивановича и его дочери. Петровским, как и ему, была свойственна открытость, правдивость поведения. Все трое знали, что это качество редкое, и ценили его друг в друге.
        Однако обласканный также в этом доме Плескачевский Николаю Михайловичу не нравился. Они были противоположностями. Аркадий Владимирович превыше всего ценил уют и покой, которые давали ему блага цивилизации. Рассуждения его были честны и разумны, однако не выходили за пределы трюизмов, были приличными мнениями посредственности.
        Пржевальский не сразу признался себе, что не нравится ему Плескачевский еще и потому, что, по мнению всех соседей, он потенциальный жених для Марии Тимофеевны. По-видимому, в этом качестве его и принимали в доме.
        - Мне кажется, он ее недостоин, - раздраженно буркнул Николай Михайлович, когда сводная сестра Шурочка Пыльцова сообщила ему об этих предположениях. - Неужели Тимофей Иванович не видит, насколько его дочь ярче, талантливее? О чем она с ним разговаривать будет?
        Шурочка в ответ фыркнула:
        - Ну, разговаривать - это не главное… А для жизни Аркадий Владимирович очень хорош! У него и в Смоленске вес есть - он себя хорошо на службе зарекомендовал. И имение - пусть не самое богатое, однако содержится в порядке. Плескачевский - прекрасный хозяин. А главное - он спокойный, приятный человек, подходящий для семейной жизни. - При этих словах она покосилась на Пыльцова. Тот сидел молча, а Пржевальский не мог успокоиться, настолько неправильным, невозможным казался ему этот предполагаемый союз.
        - Ну, ладно, старик, допустим, судит практически… Но сама-то Мария Тимофеевна?! Неужели он ей не скучен?! - возразил он.
        - Марья Тимофеевна! - Шурочка улыбнулась сочувственно, однако не без язвительности. Собственное замужество она считала неудачным, поэтому, при свойственной ей доброте, все же испытывала облегчение от чужих неудавшихся судеб. - Марья Тимофеевна - прекрасная девушка, но время для замужества давно упущено. Когда мать умерла, ей семнадцать лет было, а отец, переживая потерю жены, не занялся вовремя устройством судьбы дочери. Ну, и сама она, конечно, девушка непростая. К ней так просто не подступишься. Старшая-то успела еще при матери, а младшая так и засиделась. В нынешних обстоятельствах Плескачевский был бы для нее прекрасная партия. И отец, и, думаю, она сама это знают. Это очень хорошо получится, если он посватается.
        Такой разговор случился уже после первого совместного посещения Петровского. Пыльцовы тогда подвозили Николая Михайловича в своей бричке и обсуждали проведенный в гостях вечер. С тех пор и осталось у Пржевальского чувство недоумения и даже некоторой неприязни к Плескачевскому. Марья Тимофеевна казалась ему неизмеримо выше потенциального жениха. Им не случалось оставаться наедине, в общих разговорах девушка высказывалась сдержанно, однако Пржевальского с его резкими, нетривиальными высказываниями, с его нелюбовью к городу и цивилизации, с его страстью к путешествиям и охоте, она понимала лучше, чем ее отец, не говоря уже о Плескачевском. Николай Михайлович часто видел в ее глазах живой интерес и сочувствие. Всякое ее слово, каждый взгляд он обдумывал потом по ночам. В конце концов он вынужден был признаться себе, что Мария не просто нравится ему, это чувство глубже. Его нелюбовь к Плескачевскому являлась естественным продолжением чувства к Марии.
        Ему шел сорок восьмой год, неумолимо надвигалась старость. Поменять образ жизни теперь казалось глупостью. Он и в молодости не верил в возможность счастливого брака, с годами эта уверенность только укрепилась. Он был упрям и однолинеен, изменить образ мыслей ему было трудно. Но отказаться от вечеров у Петровских не мог, его туда тянуло. Однажды он все же сделал над собой усилие и не ходил в Петровское больше недели. Старался отвлечься охотой, пару раз даже с Кириллом сходили. Ксению он стал избегать. И она сама как-то… сторонилась его. Может, понимала что-то, она ведь чуткая была.
        В тот день он вышел поохотиться один. Пошел в сторону Боровиков, а не заметил, как очутился возле Петровского! Ну, если так, нельзя было не зайти. Его встретила одна Мария Тимофеевна.
        - Отец поехал к Наденьке, в Петербург, - сказала она. - На крестины - дочка родилась у Наденьки!
        Она рассказывала несколько возбужденно, несвойственным ей веселым тоном - рождение племянницы и для нее было радостным событием.
        - Это хорошо, что дочка! - говорила она. - У Нади ведь двое старших - мальчики. Андрею скоро десять, а Петеньке - семь. Вот будет теперь расти в семье и девочка!
        - Да, дочка - это хорошо, - сказал он и затуманился: вспомнил свою Марфу. Ей скоро будет три года. Давно он ее не видел, надо бы сходить к Кириллу… Ах, как нескладно все у него в жизни!
        - А что так долго к нам не приходили? - спрашивала между тем Мария. - Мы уже заскучали без ваших рассказов о пустынях да о горах…
        - Да-да, и я соскучился по вашему дому… Вы ведь мне споете сегодня, Мария Тимофеевна? Как я хочу услышать ваше пение!
        - Только сначала чаю попьем! Вон ведь вы - с охоты, с ружьем!
        - Нет-нет, чай потом! Сначала спойте!
        Близился вечер (он на охоту вышел после обеда), но ведь летом темнеет поздно. Как хорошо, что он сюда пришел! Он был наполнен предчувствием счастья. Он видел опять этот распахнутый рояль, это милое лицо, ставшее задумчивым и мечтательным, как только девушка села за рояль. Вот руки опустились на клавиши. Вот голос запел:
        И тихо и светло - до сумерек далеко;
        Как в дымке голубой и небо, и вода, -
        Лишь облаков густых с заката до востока
        Лениво тянется лиловая гряда.
        Волшебные поляны возле озера Куку-нор привиделись ему… Поляны все в желтых цветах, и синий шелк воды, и небо в голубой дымке. Так хорошо, как сейчас, ему было только там. Он сидел на диване, откинувшись на спинку. Она пела для него, и никто ему не мешал наслаждаться пением и видом этого милого, полного страстной жизни, увлеченного музыкой лица.
        Ночь будет страшная, и буря будет злая,
        Сольются в мрак и гул и небо, и земля…
        Что ждет его? Что он наделал со своей жизнью? Это было совершенно не важно. Что он будет делать дальше? Пойдет ли он в следующее путешествие? Он не знал, и это впервые в жизни не волновало его. Волновали только эти руки, клавиши под ними, да резко вздымающиеся одна за другой под открытой крышкой рояля струны.
        И грустно я так засыпаю,
        И в грезах неведомых сплю…
        Люблю ли тебя - я не знаю,
        Но кажется мне, что люблю!
        На улице уже начинало темнеть, но, увлеченные музыкой, они не зажигали лампу. Горничная тоже не решалась прервать пение. Наконец она вошла, чтобы зажечь свечи. Мария в это время как раз закончила романс и сидела молча возле рояля.
        - Спасибо, Катя! - сказала она. - Накрой нам, пожалуйста, стол для чая.
        При свете лампы стало видно, что Пржевальский чрезвычайно взволнован. Он молча, едва ли не со слезами на глазах, поцеловал ей руку, а заговорил, когда перешли к чайному столику.
        - Я многое видел, - сказал он, - встречал разных людей. Но мало кого мне так хотелось назвать другом, как вас! Считаете ли вы меня другом, Мария Тимофеевна?
        Она не улыбнулась в ответ, а кивнула серьезно, даже печально:
        - Да, я хотела бы быть вашим другом, Николай Михайлович. Но вы ведь мало кого к себе подпускаете, а женщин вообще никогда… Такие слухи о вас ходят.
        - О нет, - взволнованно возразил Пржевальский. - Это не совсем так. Я очень высоко способен ценить и женщин - вас, например. Но таких примеров, - он смутился и запутался, - таких, как вы или моя матушка, мало я могу увидеть в жизни… Нет, я не о том говорю. Люди плохо друг друга понимают. - Он волновался все больше. - Позвольте привести сравнение. Люди - как кувшины. Вот они стоят рядом где-нибудь в чулане или в шкафу. Даже очень близко стоят. Они могут касаться друг друга. Могут издавать звуки и откликаться на них. Они могут разбить друг друга. Но проникнуть друг в друга они не могут. - Последнее предложение он произнес почти с отчаянием.
        - Кувшины… - повторила Мария. - Нет, Николай Михайлович, вы не правы, - эти кувшины с душой! Душа соединяет. Души могут проникать через глину оболочки, и тогда люди понимают друг друга.
        - Душу! Вот что я слышу в вашем пении: душу! - воскликнул Пржевальский. - Но много ли людей с душой? Не у каждого она есть! И не всегда она понятна! - Он задумался, помолчал немного и вдруг выпалил: - Нравится ли вам Плескачевский?!
        Мария посмотрела на него внимательно, но без удивления.
        - Аркадий Владимирович - прекрасный человек, - сказала она после паузы. - И он несомненный друг нашей семьи. Папа, Наденька очень ценят Аркадия Владимировича.
        - А вы? - воскликнул Пржевальский с горечью. - А вы цените?!
        Он плохо сознавал, что говорит: правила приличия, плотно сидящие в мозгу, отключились. Было одно открытое и безудержное стремление к правде. Такое иногда случалось с ним - в порыве чувства он мог перейти грани допустимого. Один раз он едва не застрелил заведшего группу в тупик проводника, в другой раз высек нагайкой ханского визиря. В обоих случаях правда была на его стороне, однако оказавшиеся свидетелями его нетривиального поведения пугались.
        Мария Тимофеевна, однако, кажется, не испугалась. Она подняла голову и посмотрела ему в лицо ясным прямым взглядом.
        - Вы спрашиваете о моем отношении к Аркадию Владимировичу на правах друга? Что ж, вы правильно поняли, я испытываю к вам самые искренние дружеские чувства и поэтому отвечу. Аркадий Владимирович сватался ко мне пять лет назад, и тогда я отказала. - Она помолчала несколько секунд, по-прежнему ясно глядя ему в глаза, потом продолжила: - Сейчас ситуация иная. Мне скоро тридцать. Наденька в моем возрасте имела уже двоих детей. Я давно не вижу в своем окружении никого, кто мог бы предложить мне замужество. Скажу правду: теперь я иногда сожалею о своем давнем отказе Аркадию Владимировичу.
        Ее лицо было грустным, но спокойным, смотрела она на Пржевальского открыто и доверчиво. Эта замечательная девушка считала его другом, она открыла ему свое сердце! Он задохнулся от любви и счастья.
        - Мария, Мария Тимофеевна, дорогая, - проникновенно произнес он. - Простите, что я воспользовался вашим расположением и вызвал вас на откровенность. Я высоко ценю вашу искренность. Боже, как я счастлив! - вдруг прошептал он как бы про себя.
        Она слегка покраснела и отвернулась. Они одновременно подняли головы к окну.
        Сад за окном дышал уже ночной прохладой, огромная луна висела между деревьями, заглядывала в гостиную… Казалось, она ярче лампы.
        - Когда вернется ваш батюшка? - спросил Пржевальский.
        Мария опустила глаза.
        - Отец должен приехать в понедельник.
        - Я непременно буду у вас в среду!
        Он шел из Петровского по мокрой от ночной росы траве, ненужное ружье болталось за плечами, сапоги промокли насквозь, прекрасная круглая луна освещала ему путь. Он принял решение и был счастлив.
        Глава 22. Вертолет и медведь
        Обратный путь Елены Семеновны лежал опять через Боровики, пришлось пройти через всю деревню. Точнее - бывшую деревню. Щварц вновь поразилась картине уничтожения. Два сохранившихся дома на краю казались обреченными: все вокруг было сожжено, торчали остовы печных труб. «Как после войны, будто тут фашист прошел», - подумала Шварц.
        Полицейской машины уже не было, и Кузьмич на этот раз возле дома не возился, и даже Дунай с вертящимся, как пропеллер, хвостом не выбежал ей навстречу. Он смирно лежал возле крыльца и на проходящую мимо Елену Семеновну даже как бы рыкнул. «Что это с ним?» - подумала она. Но зацикливаться на происшествии не стала.
        Пока шла к поселку через лес, размышляла о Коле. Эта Валя что-то знает! Почему она сразу сказала, что медведь задрал? Упаси Господи, это было бы слишком страшно, пожалуй, Валя не могла бы так легко говорить, если б действительно видела что-то.
        Что медведи здесь водятся и близко к деревням подходят, Елена Семеновна знала. В первый же вечер Колиного отсутствия она про медведя подумала. Но отогнала от себя эту страшную мысль. Решила не думать и сейчас. Не болтала бы эта Валя детские шутилки, вроде «медведь-обжора», если б и впрямь она что-то страшное видела… И все ж, подходя к поселку, Леля решила зайти в санаторий, найти Потапова, рассказать ему про Валю: ум - хорошо, а два - лучше. Думать же надо было срочно: третий день как ребенок пропал.
        На ловца и зверь бежит, Потапова она встретила возле санаторских ворот. Он возвращался откуда-то из центра поселка, шел с другой стороны.
        - А я из полиции! - сказал он, ничуть не удивившись встрече. - Ездили опять в Боровики.
        - Так, значит, и вы в той машине были! Я тоже только оттуда, видела там полицейскую машину. А зачем вы опять ездили туда? Все ведь ясно с этим убийством… - последнее предложение она произнесла рассеянно, ей просто неинтересна была эта тема. Однако Потапов именно за нее уцепился.
        - Далеко не все ясно. Очень интересное убийство. И как раз сегодня вскрылись новые факты.
        Леля взглянула на него с разочарованным удивлением.
        - Вы это всерьез? Думаете, меня заинтересует? У меня ребенок пропал, третий день один в лесу! Если жив еще! Я думала, вы мне друг и такие вещи понимаете, а вы с каким-то посторонним убийством! - Будь ее воля, она б этого Потапова побила сейчас.
        Наверно, он о ее намерении догадался, потому что сказал примиряюще:
        - Тихо, тихо, Елена Семеновна! Давайте где-нибудь сядем и поговорим.
        Они пересекли большую аллею с гуляющими и свернули в узенький тупичок - там стояла «девушка с веслом», а рядом была скамейка.
        - Успокойтесь, Елена Семеновна! - Потапов сохранял все тот же примиряющий тон. - Вам разве не приходила мысль, что убийца мог встретить Колю в лесу?
        Шварц взглянула на него зло, исподлобья.
        - А вам, Порфирий Петрович, не приходила мысль, что полиция чем угодно занимается, только не поисками ребенка?! Вас я считала другом! Но и вы предпочитаете вместе с полицией дурью маяться вместо того, чтобы ребенка искать!
        - Можете не верить, но я все время про Колю думаю! И делом этим занялся главным образом потому, что убийца мог Колю встретить. Мог похитить ребенка. Но как раз сегодняшнее посещение Боровиков убедило меня в маловероятности такого развития событий. Так что эту версию можно откинуть. Коля убийце не нужен - ему не до мальчика. Можно на других версиях сосредоточиться. Я думаю, просто забрел ваш Коля слишком глубоко в лес… Жив он, не переживайте, Елена Семеновна. Нужно вертолет подключить, пусть над лесом низко полетает. Виктор Козлов из полиции уже позвонил в МЧС области, обещали прислать.
        Елена Семеновна успокоилась, к ней вернулась способность мыслить и соображать. Появилось даже подобие свойственной ей раньше (до того, как по ее вине потерялся Коля) любознательности.
        - А почему сегодняшнее посещение Боровиков вас убедило в невозможности похищения Коли этим обормотом и вероятным убийцей?
        Потапов воодушевился. Все же он был тоже увлекающийся человек, история с тайником его заинтересовала.
        - Потому что этот человек, предполагаемый убийца, украл не просто деньги, а какую-то ценную вещь! И скорее всего, она старинная, артефакт! Там в печке, в той части, что в подполе, имелся тайник. Он вскрыт, опустошен. А фикус ни при чем! По всей вероятности, хозяйка его просто пересаживала и, выйдя по какой-то надобности в кухню, случайно увидела, как гопник изымает ценную вещь из тайника. За что и поплатилась.
        - Ну, это интересно, конечно… - согласилась Леля. - А Коля-то наш при чем? Почему теперь исключено, что гопник его похитил?
        - Потому что артефакт - это не двадцать или даже тридцать тысяч, которые он мог у бывшей учительницы похитить. Это очень ценная и требующая внимания вещь. Ее теперь реализовывать надо. У гопника после ее похищения хлопот полон рот, но и перспективы большие. При таких обстоятельствах не с руки ему еще с ребенком связываться. С ним ведь тоже хлопоты большие, да и искать ребенка будут интенсивно. Не станет он одновременно две такие проблемы решать. Слишком маловероятно.
        Леля вздохнула. Она очень постарела за последние три дня и вздох у нее получился тяжелым, старушечьим.
        - Дай бог, чтоб хоть эта версия отпала… И чтоб на медведя он не напоролся. Я ведь тоже сегодня там, в окрестностях Боровиков, была, второй бункер на всякий случай посмотрела. И наткнулась там на какую-то сумасшедшую. Ну, в прямом смысле, больной человек. В бункере она от жары спряталась. И что-то бормотала про то, что мальчика медведь сожрал.
        - А, знаю про нее, видел даже. Это Валя, она и впрямь больная, но безобидная совершенно. Ее все здесь знают. В Старых Дворах живет, лопухи собирает…
        - Да-да, вся в лопухах… И бормотала что-то по-детски. Типа «медведь-обжора-жора, жора-медвежора». Напевала даже. Это она в ответ на мой вопрос, не видела ли мальчика.
        До Потапова не сразу дошло. А когда дошло, он вздрогнул и глаза вытаращил.
        - Как-как напевала?
        Он заставил Елену Семеновну пересказать подробно свой диалог с Валей и задумался.
        Глава 23. Свидание с Ксенией
        Весь следующий день Пржевальский не знал, чем себя занять. Беседы с Плешкой и Дондоком казались какими-то глупыми, да и надо было постоянно держать ухо востро - он боялся о своем намерении проговориться. Няню быстро становилось жалко: его отдаленных намеков она не понимала, если и делал - старенькая совсем уже… (то-то радость ей будет, когда он женится! Но это потом…), охотиться не хотелось. До среды оставалась еще почти неделя. Он пойдет, поговорит с Тимофеем Ивановичем. В ее согласии он был теперь уверен, у старика тоже нет оснований отказывать ему… Да что! Он ли не завидный жених?! Уже много лет он не знает, куда деваться от навязываемых со всех сторон невест, отбивается и руками, и ногами… И вот на тебе!
        Ему было не по себе. Ощущение счастья, наполнившее его в тот вечер, когда они впервые оказались вдвоем, уступило место беспокойству. Значит, он уже никогда не пойдет в путешествие? Что ж! Это нормально и правильно! В любом случае со временем придется остановиться - годы берут свое, очень скоро он не сможет переносить жару и холод, и голод, и жажду, не сможет жестко принимать решения и отвечать за все, и выходить победителем… Нельзя путешествовать вечно. И была еще одна смущавшая его забота. Он думал о Марфе, своей дочери. Это было еще одно дело, которое беспокоило, которое следовало решить до среды. Но как, как?.. Его глодало чувство неисполненного долга, чувство вины перед Ксенией и дочерью.
        Он все же взял ружье, захватил крупную сумму денег и вышел пройтись. Ноги принесли его на этот раз к Боровикам. Вот дом управляющего, а следующий - Кирилла. Поправив за плечами ружье, он зашагал к воротам.
        Кирилла, как он и предполагал, дома не оказалось.
        - Кирилл на мельнице, - сказала Ксения и предложила присесть. Они уже давно не виделись. Выглядела она похудевшей и подурневшей. Она знала, конечно, как часто Пржевальский теперь бывал в Петровском, слухи доходили и до мужиков - тем более все видели, что он почти совсем не бывал этим летом на охоте. «Бедная! - подумал он, глядя на ее похудевшее лицо. - Да, надо поговорить».
        Он огляделся - детей в избе не было.
        - А Марфа? - спросил он. - Давненько я ее не видел. Ведь ей скоро три? Шустрая, наверно, стала девочка?
        - Увязалась за старшими детьми. Пошли по ягоды в ближний лес. Она, конечно, вряд ли что соберет, но хоть с куста поест вволю - все ей удовольствие будет. Дети любят ягоды с куста есть, свежие.
        Он представил Марфу с кустиком земляники, улыбнулся.
        - Выпьете, может, чаю, Николай Михайлович? - спросила Ксения. - Кирилл скоро уже должен подойти.
        - Нет, не надо чаю, - отказался он. - Я не к Кириллу. Давай, Ксения, встретимся на той полянке, где раньше встречались. Поговорить нам надо.
        Он вышел из дома и отправился в лес. Вскоре и она пришла на условленное место. Сели под высокой березой, а начать говорить он не мог.
        Что-то с ним творилось этим летом. Старость, что ли? Всегда решительный, он не знал, с чего начать. Душа переворачивалась, слезы подступали к глазам.
        - Я сильно постарел, Ксения? - спросил он.
        - Нет, - не согласилась она. - Пополнели немного только… И с чего вам стареть? Что у вас, семья? У вас никаких забот не может быть.
        - Бывает, что у одинокого человека забот больше, чем у семейного… - Он старался справиться с волнением. - Ты очень чуткая, Ксения. И думаю, ты уже почувствовала, раз так сказала: про одиночество, про семью. Я и сам не знаю, что со мной будет дальше. Как на перепутье стою и не знаю, в какую мне сторону идти. Ты ведь знаешь, что я всегда ухожу в путешествия, и скоро мой срок - уходить надо. Или в путешествие, или еще куда-то… Я могу и совсем уйти, не так я уже молод.
        - Ах, не говорите так, Николай Михайлович! - на ее глазах появились слезы. - Мне главное, чтоб вы были счастливы. Обо мне не думайте, я и так с вами радости много видела - куда уж больше.
        - Ксения, я думаю о вас с дочерью. - Он протянул ей пачку денег. - Здесь две тысячи рублей, возьми их. Они могут понадобиться вам с Марфой. Мало ли что может случиться? В каком положении вы останетесь?
        - Нет-нет, - испугалась она. - Этого не надо! Мы не пропадем! А если возьму, я перед Кириллом никогда не оправдаюсь. - Она смутилась, замялась… - Он ведь Марфу из своих детей не выделяет! Любит ее, как и других.
        - А. Кирилл знает? - спросил Пржевальский.
        - Кто ж это разберет… - она скорбно пожала плечами. - Может, и догадывается. Он не обижает меня - понимает. Нас ведь поженили - мы совсем не знали друг друга. Любви ни с какой стороны не было, ни с моей, ни с его. Она и не пришла, любовь, а вот уважение потом появилось. Он это тоже понимает. Кирилл старается для семьи, для детей, как никто. Денег я взять не могу, Николай Михайлович, простите! Если деньги Кириллу отдать - все равно что признаться. А вдруг он не простит? Не буди лихо, пока тихо - так матушка моя говорила. А вам, Николай Михайлович, как я счастья желаю, так никто никому не желает! - и она его перекрестила.
        Домой генерал шел в большой печали. Шагал тяжело… «И впрямь пополнел, - думал он. - Это всегда при оседлой жизни я так расслабляюсь, полнеть начинаю. А когда пойду в путешествие, это пройдет. В путешествии опять в прежнюю форму войду, в походе все исправляется быстро, и смысл жизни понятен, и все просто делается. Да, вот именно, это и главное - в путешествии просто. Там все само собой решается». Он обрадовался этой мысли и зашагал быстрее.
        Глава 24. Оборона Дондуковых
        Дядя Жора шел впереди, большими шагами, Коля семенил сзади, ему казалось, дядя Жора и забыл про него - о чем-то своем думал. «Наверно, о красоте, которую нельзя потерять», - решил Коля и тоже стал думать о своем - о старухе-терминаторе, например. Зачем она его ищет? Может, ей помощь его нужна? Но он не успел этот вопрос продумать, потому что дядя Жора, оглянувшись, к нему обратился:
        - Коля, а ведь время уже за обед перешло. Ты, наверно, есть хочешь?
        Коля помотал головой:
        - Не очень.
        Есть, конечно, хотелось: он вчера за весь день только тот бутерброд съел, вечером, а сегодня еще не ел ничего. Но откуда дядя Жора возьмет еду? Не хотелось его еще больше расстраивать. Поэтому Коля соврал.
        Дядя Жора, однако, ему не поверил, пробормотал что-то вроде: «Сейчас перекусим» - и стал оглядываться по сторонам.
        - Знаешь, пойдем лучше в бункере пересидим, - сказал он наконец. - А то меня как увидят, сразу схватят. А бункер здесь рядом есть - и не увидит там никто, в безопасности пересидим.
        Коля не перечил - что за бункер? Ему даже интересно было. Они и впрямь подошли очень скоро к какой-то норе вокруг дерева. Перед входом дядя Жора полез в сумку и вытащил… фонарик! Ух ты! Это он у тех, в пещере взял. Коля смутился (это ж он чужое взял…), однако, помня отповедь насчет лодки, на этот раз ничего не сказал.
        Протиснувшись в нору вслед за дядей Жорой, Коля увидел, что пол в ней весь засыпан привядшими лопухами.
        - Ого! И здесь уже Валя побывала, - сказал дядя Жора почти весело. - Ну, тем лучше, будем надеяться, что больше не придет. А от лопухов, в этом она права, вреда нет, даже, наоборот, польза.
        В сумке, кроме фонарика, оказался зачерствевший кусок батона, заветренный кусок колбасы, нож, бутылка воды и даже пачка томатного сока. Дядя Жора все порезал, колбасу при этом понюхал и ребенку вырезал из серединки. Они поели и мальчика сморил сон - все же он ночью спал мало.
        Жора уложил его на узкие полати возле стенки - видно, Валя для себя соорудила, - а сам лег рядом прямо на разбросанные по земляному полу лопухи. «Поспать надо хоть часа три-четыре, а то соображаю плохо, да и ночью опять неизвестно что будет», - подумал он и тотчас заснул. Это он в тюрьме так себя приучил - засыпать мгновенно, по собственному приказу, как Штирлиц.
        Проснулся Жора отдохнувшим, нервы тоже успокоились. Теперь он был в состоянии продумывать план дальнейших действий. Действия эти приходилось связывать и координировать с Дондуковыми. Собственно, старик Дондуков был его предпоследняя надежда. Знакомы они были мало, но все ж несколько раз разговаривали, и Кузьмич показался Жоре человеком неглупым и незлым. Может, и поверит - попробовать надо. Тем более ведь он в интересах Дондуковых действует, они более всего заинтересованы, только им объяснить надо. Эх, кабы поверили… Жену Кузьмича он совсем почти не знал - она заходила один раз к Наталье Ивановне, но с печником не стала говорить. Нравная тетка. На случай, если Дондуковы ему не поверят, он разработал другой план.
        Собрался, потом, вздохнув, разбудил Колю и долго ему объяснял, что сейчас уйдет - в частности, затем, чтобы попробовать убедить стариков Дондуковых забрать Колю и отвести утром в поселок к родителям. Еще одно дело есть. В любом случае вернется он скоро - самое большое часа через полтора-два.
        - Вот, я оставляю тебе часы и фонарик, чтоб тебе не так страшно было. Фонарик зря не включай, только чтоб время посмотреть, - сказал дядя Жора и положил эти предметы на полати, рядом с мальчиком.
        «Часы он тоже, скорее всего, в пещере на острове у Сучка позаимствовал», - отметил Коля, но не сказал ничего.
        - И запомни самое главное: что бы ни случилось в эти полтора-два часа, если даже услышишь какие-нибудь крики - сиди здесь тихо и не высовывайся. Все будет хорошо. Если же я все-таки не вернусь (это маловероятно, не бойся), ночуй здесь один. В Боровики утром приедет полиция, тогда и выйдешь. Ну, или к Дондуковым придешь. Они тебя к родителям отведут. До Боровиков близко, туда иди утром.
        И, отодвинув лопухи, он начертил ножом на земляном полу путь к Боровикам.
        Уже начинало смеркаться, когда он вышел. Солнце спускалось за горизонт, тени покрыли лес, поле, тропинку в высокой траве, по которой он шел. Вот и Боровики. С дрогнувшим сердцем, но не таясь, он шел по старому пожарищу. Вот и два уцелевших дома: на двери одного - белая бумажка с синим оттиском, опечатан дом несчастной Натальи Ивановны.
        Игорь Глухов (таково было его полное имя) прошел мимо, к жилищу Дондуковых - там калитка была тоже закрыта, а возле крыльца сидел одинокий Дунай. К удивлению Игоря, собака на него залаяла. Забыл уже! Ну, может, и хорошо, что залаял! Ах, если бы Кузьмич вышел!
        И действительно, через некоторое время дверь приоткрылась и на пороге появился Кузьмич. Но что это?! В руках старика была охотничья двустволка, направленная прямо на Глухова.
        - Стой, стой, бандюга, щас стрелять буду, мать твою так! - Дондуков выдал самое длинное ругательство, на которое был способен.
        Жора тотчас остановился где стоял и развел руки, демонстрируя отсутствие оружия и добрые намерения… Однако в доме распахнулось окно и высунулось еще одно ружье. Ульяна Васильевна решила поддержать мужа в его борьбе.
        - Ах ты так и растак! Я тебе покажу, антихрист, христопродавец, медведь бешеный! - вскричала она и пульнула из ружья. Короткое пламя вырвалось из ствола. Жора отчаянно взвизгнул, выкрикнул матерное ругательство и побежал прочь, громко охая, оглядываясь, бубня вперемешку угрозы и ругательства, волоча правую ногу, придерживая за локоть левую руку… Прочь, прочь в сторону леса, по направлению к поселку Пржевальское.
        - Ах ты нехристь, кость черная, жопа драная, огузок недоделанный!
        Старуха Дондукова в ажиотаже победительницы выскочила из дома и, оттолкнув Кузьмича, преследовала врага с ружьем в руках. Больше, впрочем, оно не стреляло, затвор щелкал впустую. Старик Дондуков притрюхивал вслед за женой, тоже с ружьем, держа его наготове. Много впереди хозяев, злобно лая, бежал Дунай; он нагнал нарушителя, рвал его штаны и кусал за ноги.
        Старики быстро выбились из сил. Собака, видя, что хозяева остановились, вернулась к ним. А нарушитель, припадая на одну ногу и постанывая, ушел в лес, в сторону Пржевальского.
        - Дед, в полицию звони! - еще не вполне отдышавшись, приказала Ульяна Васильевна. - Там дежурный есть, пусть наряд присылают, пока не ушел далеко. Он же в розыске у них. А я его в ногу ранила. Так что далеко не уйдет. И в руку! Ишь, застонал-закричал как: попала, значит! Как заяц раненый орал.
        - Да то-то и оно, что ранила, - замялся Кузьмич. - Смотри - и кровь тут в траве, много потерял крови… - он показал на расплывшееся темное пятно на том месте, где стоял Жора. - Как бы не помер он…
        - А нам что, если и помрет? - не успокаивалась старуха. - Он убийца. А мы в порядке самозащиты стреляли…
        - Ах ты господи, что мне с тобой делать, дура ты безмозглая! - повысил голос Кузьмич. - Ружье-то у нас только одно зарегистрировано! Да и то давно уже не отмечали, просрочили! Нас-то и обвинят! Превышение обороны, скажут! Посадят или штраф большой влепят!
        - Какое превышение обороны?! - тоже повысила голос жена. - Убивец к дому идет, а я и не стрельни?!
        Так они препирались некоторое время, а потом победил Кузьмич как более осторожный. Он даже принес ведро воды и смыл кровь с тропинки - чтоб не возникало вопросов и в случае чего они могли отпереться: не стреляли и не видели никакого Жоры. Не знаем, кто в него стрелял. Как убили Ивановну, с тех пор и не видали Жоры, вот и весь сказ.
        Глава 25. Нефритовая азиатская лошадь
        Когда в среду он пришел в Петровское, там уже были гости: Плескачевский, Пыльцовы. Тимофей Иванович казался очень довольным поездкой.
        - Марфой внучку назвали! Марфинькой! - сразу же сообщил он новость вновь пришедшему гостю.
        - Что ж, прекрасное имя! - не выдав охвативших его при этом имени чувств, ответил генерал. Он был в мундире - сам не очень понимал, зачем надевал, не знал, понадобится ли… Он так и не определился окончательно, состоится ли сегодня решающий его судьбу разговор с хозяином дома. Заметив, что его парадный вид привел Марию в смущение, еще раз пожалел, что надел. Остальные восприняли его мундир нормально: обед торжественный, по поводу крестин, так что все гости принарядились.
        - А вот Александра Ивановна говорит, что слишком простое. Что, мол, сейчас так уж не называют в дворянских семьях. Но нам батюшка посоветовал! - вздохнул Петровский.
        - Напротив, это имя означает: владычица, госпожа, - возразил Пржевальский. И еще раз упрямо повторил: - Прекрасное имя!
        За обедом хозяин продолжал делиться впечатлениями о поездке.
        - Я от Петербурга устаю, - говорил он. - Привык к нашей глуши. К простору нашему, к покою… А в Петербурге жизнь кипит! Там и шумно, и камень кругом… Наденьке, однако, нравится там жить. А по мне, у нас в Поречском уезде много лучше!..
        - Совершенно с вами согласен, Тимофей Иванович! - горячо поддержал его Пржевальский. - В Петербурге да и вообще в городах жизнь изуродована цивилизацией. Там все гадкие инстинкты человека изукрашены, жизнь изуродована. Трудно жить в обществе человеку с душой и сердцем!
        - Это вам-то трудно, Николай Михайлович?! - усмехнулся Плескачевский. - Вы и правительством обласканы, и ученым миром, и ближайшим окружением. Вас англичане вон с Гумбольдтом сравнивают, ставят выше Стэнли и Ливингстона… Что ж вам еще надо? Вас в любом обществе с почетом примут. Любая невеста за честь сочтет ваше внимание… У вас никаких забот не может быть!
        Генерал вздрогнул. То, что этот несимпатичный ему и не любящий его человек повторил в точности слова, сказанные намедни Ксенией, его поразило. Она тогда сказала «Что у вас, семья?! У вас никаких забот не может быть». О, какие тяжелые заботы он нес в своем сердце сегодня. Неужели Плескачевский догадывается? И, пораженный совпадением, ответил он этому щеголю правду - сказал то, что чувствовал, о чем думал…
        - Разве радует орла золотая клетка? Я в вашем цивилизованном обществе, как рыба на берегу… Мне кирпичный чай с дзамбой, на аргале согретый, вкуснее заморских яств! У вас в цивилизованном обществе на грош дела, на рубль суматохи. Все безнравственно в городах: порок и проходимство правят всем, прячась под благородную личину. Нет уж, спасибо за такую жизнь; а не променяю я ни на что в мире свою золотую волю! - Он сделал паузу. Вот здесь и остановиться бы ему! Но, увлеченный, он продолжил говорить то, о чем думал эти дни неотступно: - Все эти богатства да удобства мне блага не принесут. Бродяге всегда противен оседлый быт. А что до невест - вы и это упомянули, Аркадий Владимирович, - так моя профессия не позволяет мне жениться. Что ж: я уйду в экспедицию, а жена будет плакать…
        Он резко оборвал себя. Все присутствующие притихли, опасаясь задеть вспыльчивого генерала. К мизантропическим высказываниям Николая Михайловича в Петровском уже привыкли, однако обычно он не позволял себе выступать так резко.
        Плескачевский - это было видно - остался его речью чрезвычайно доволен; именно на подобную филиппику он намеревался генерала вызвать, ему задуманное удалось. Пыльцов, хорошо знавший взгляды товарища, лишь усмехнулся. Раньше, впрочем, Пржевальский их только в узком кругу родственников и самых близких друзей высказывал. Сводная сестра Александра, тоже неоднократно слышавшая подобные речи, попыталась эффект сгладить:
        - Ты бы, Николай Михайлович, не говорил так резко. Люди и впрямь могут подумать, что ты мизантроп и женоненавистник. Слава богу, что в Петровском тебя уже хорошо знают как человека добрейшей души и никто твоим словам не поверит.
        И хозяин дома, Тимофей Иванович, гостя тоже как мог поддержал. Он сказал, обращаясь к Пыльцовой:
        - А я, Александра Ивановна, хоть и не являюсь ученым путешественником, с Николаем Михайловичем во многом согласен. Наше цивилизованное общество и впрямь изуродовано: притворства много в людях. Нравственному человеку тяжело оставаться искренним… У нас-то в глуши получше: люди проще, душевнее, чем в столицах. Так что я рад возвращению к своим пенатам, счастлив видеть вновь друзей. Надеюсь, наша молодежь - Маша и вот, Аркадий Владимирович, - да, может, и Александра Ивановна, - не откажутся нам спеть сейчас? Перейдемте в гостиную, господа!
        Гости стали подниматься.
        - Ах, папа, у меня сегодня голова болит - не смогу петь, - обратилась к отцу Мария. - Я, пожалуй, выйду в сад, воздухом подышу. Мне вот, как Николаю Михайловичу, свежий воздух, простор всегда помогают.
        - Ты и впрямь бледна. - Тимофей Иванович был озабочен словами дочери. - Возьми с собой Катю - вдруг плохо станет.
        - Позвольте, Мария Тимофеевна, я вас провожу, - вмешался Пржевальский. - Вы правильно заметили: мне всегда свежий воздух полезен.
        Затем он попрощался с хозяином.
        - Пожалуй, я провожу Марию Тимофеевну, да и домой пойду. До новых встреч, Тимофей Иванович! Даст бог, еще встретимся!
        И вышел в сад вслед за девушкой.
        - Простите, что напросился в сопровождающие, - сказал Пржевальский. - Я ведь уезжать собираюсь. Может, и увидимся еще до моего отъезда, но вряд ли случай представится наедине поговорить.
        - Вы уезжаете? - повернулась к нему Мария. - Куда же?
        - Ну, для начала придется съездить в Петербург…
        - Вы его так ненавидите! - перебила она.
        - Это правда. Петербург ненавижу и еду туда с большой неохотой. Но придется съездить, чтобы решить некоторые вопросы, связанные с новым путешествием в Азию.
        - Разве вы не всю ее исходили вдоль и поперек? - спросила она печально.
        - О, там еще ходить и ходить… Моей жизни, к сожалению, не хватит, чтобы исследовать не то что всю Азию, но даже Тибет; не так уж ее и много осталось.
        - Вы так любите путешествия…
        - Разве рыба любит воду? Она просто не может без нее жить.
        Оба помолчали. Сад у Петровских был большой и несколько запущенный. Последнее делало его еще привлекательнее для прогулок. Мария села на скамейку. Пржевальский, остановившись рядом, стал вынимать из сумки и разворачивать какой-то небольшой, сантиметров тридцати, сверток.
        - Я не знаю, чем окончится мое путешествие. Предчувствия у меня плохие. Я направляюсь опять на Тибет. Позвольте оставить вам на память статуэтку из тибетского камня. Мне подарил ее возле озера Куку-нор тибетский посланник. Это изображение дикой лошади - такие водятся только в Азии. Очень чуткие и, по-моему, красивые. Я видел их всего несколько раз и впервые в жизни не стал стрелять, даже несмотря на то, что шкура была нужна для коллекции. - Он помолчал и после паузы добавил: - Когда я на них смотрел, мне казалось, что у них есть душа…
        Она взяла из его рук нефритовую статуэтку, стала разглядывать. Камень был теплый, живой. То ли желтый, то ли коричневый, он менял оттенки и как бы светился изнутри.
        Лошадь, кургузая и грациозная одновременно, удивляла изяществом. Она была без челки, с короткой стоячей по хребту гривой, с тонким хвостом… Странная, необыкновенная статуэтка.
        От дома по аллейке к ним шла Катя, горничная, в руках она несла мантилью.
        - Мария Тимофеевна, свежо становится. Барин велел вам мантилью отнести, - обратилась она к девушке.
        - И впрямь свежо, - согласилась Мария Тимофеевна, принимая мантилью. - Пора в дом. - И, обернувшись к Пржевальскому бледным своим и грустным лицом, попрощалась. Он заметил, что лоб ее прорезает страдальческая морщинка, брови сдвинуты, но губы стараются улыбаться.
        - Спасибо, Николай Михайлович. Желаю вам вернуться с новыми прекрасными впечатлениями и счастливыми открытиями. До встречи! - все ее силы уходили на то, чтобы держаться ровно и спокойно. Она выдержит! Не заплакать, не убежать.
        Пржевальский, склонившись, поцеловал протянутую ему руку и ушел.
        Глава 26. Светлая река Чу
        В путешествие по Центральной Азии он отправился в августе. К началу октября вместе со своим отрядом из двадцати семи человек прибыл в Каракол на берегу озера Иссык-Куль. Денег на путешествие дали в два раза больше, чем на прошлый поход (и в пятнадцать раз больше, чем на первое путешествие!). Это радовало - с деньгами путешествовать легче. Как всегда, случилось много накладок: ограбили казака, который вез деньги для снаряжения, туго шли закупки верблюдов и баранов. А самое главное - нынешним летом Пржевальский сильно поправился, отяжелел. Ему трудно стало ходить, он быстро уставал, появилась одышка. Он был уверен, однако, что это преодолимо, что путешествие быстро приведет его в прежнюю форму. Такое уже было с ним: в путешествии здоровье восстанавливалось.
        Много хуже было с душевным состоянием: он чувствовал себя усталым, сломленным нравственно. Такого с ним еще не случалось никогда. Уезжая из Слободы, Николай Михайлович знал, что не увидит больше няню: старушка была плоха, да и в своем возвращении он был не уверен. Вечное расставание наступило раньше, чем он думал: о смерти Ольги Макарьевны он узнал в Москве. Вернуться на похороны было нельзя - все было рассчитано, от него зависели люди. Не будучи неожиданным, событие, однако, не улучшило ему настроения.
        Все ж он продолжал надеяться на путешествие. Скоро он и его товарищи пойдут через пустыню, и ее жар, ее холода с пронизывающими зимними ветрами затмят все. Переживания нынешнего лета с вечерами у Петровских, с пением Марии Тимофеевны, с тягостными раздумьями о будущем и невозможностью принять решение, так же как смерть няни, уйдут на второй план, уступят место обычным заботам путешественника.
        В сущности, самое путешествие еще и не начиналось. Они собирались исследовать Северо-Западный Тибет, проникнуть в Лхасу, потом идти в восточно-тибетскую провинцию Кам. Пока что стояли в Караколе, делали кое-какие закупки. С Пржевальским были проверенные друзья, ученики: Робровский, Козлов. Пошли и некоторые знакомые по прежним походам казаки: Пантелей Телешов, Петр Нефедов. Он пытался уговорить на этот поход и старого, еще с первого монгольского путешествия, своего товарища Дондока Иримчинова. Но тот отказался, сославшись на возраст: сил поубавилось и взяться им уже неоткуда. «Дидон Мудрый в этом случае умнее меня», - рассуждал Пржевальский. Он тоже испытывал глубокую нравственную усталость. Старался побороть ее беспрерывной деятельностью.
        На третий день после прибытия в Каракол Пржевальский с Робровским и тремя казаками поехал в Пишпек (теперь Бишкек) закупать верблюдов. Заодно получили почту, что пришла им вдогонку. Николая Михайловича, помимо нескольких официальных депеш, ожидало письмо от Пыльцова. Сразу посмотреть не успел, потому что ездили в Верный - нужно было обменять русские деньги на китайские. Вернулись поздно, уже ночью, и Пржевальский с интересом, но и со значительной долей отстраненности начал письмо Пыльцова читать.
        Старинный друг и родственник писал про охоту, описывал похороны Макарьевны… Потом перешел к своим семейным обстоятельствам, стал рассказывать о поездках с женой к соседям. И вдруг… «были раза два у Петровских. Марья Тимофеевна наконец-то обручилась с Плескачевским. Все этого, как ты помнишь, давно ждали… Шурочка говорит, что это для Мари хорошая партия. Я тоже так думаю. Аркадий, конечно, звезд с неба не хватает, однако имение содержит в порядке, имеет прекрасную репутацию среди смоленского чиновничества, а главное - спокойный, уравновешенный человек. О Мари не говорю, ты ее знаешь - у нее и ума, и сердца на двоих достанет. Свадьба в октябре».
        Он прочитал раз, потом другой… «Свадьба в октябре». Посмотрел дату - письмо написано почти месяц назад, да, собственно, какая разница? Огромная луна светила в окно - что-то она ему напоминала… Ах да, тогда тоже «луной был полон сад…».
        - Робровский, пошли на охоту! - закричал он. - Там в долине реки Чу фазанов полно!
        Почти сразу и выехали, уже начало светать. Река Чу, со светлыми медленными водами, проходила здесь по низменной болотистой местности, а фазаны любят влажную почву, их там действительно много водилось. Пржевальский гонялся за ними с остервенением, устал безумно (но он этого и добивался), сильно вспотел. Он хотел прогнать свое воспоминание: раскрытый рояль, ночь, луна… А в ушах звучала песня:
        …И вот в тиши ночной твой голос слышу вновь,
        И веет, как тогда, во вздохах этих звучных,
        Что ты одна - вся жизнь, что ты одна - любовь,
        Что нет обид судьбы и сердца жгучей муки,
        А жизни нет конца, и цели нет иной…
        Несколько раз в этот день, нарушая собственный приказ, он пил сырую воду из светлой реки Чу…
        Нынешней зимой среди киргизов, живших в верховьях реки, свирепствовала эпидемия брюшного тифа, и пить сырую воду членам своего отряда он категорически запрещал. Сам, разумеется, тоже не пил. Раньше… Мало ли какая там зараза? Но в тот день он метался, как раненый волк, и то и дело пил, зачерпывая горстью, отравленную воду речки Чу.
        В Каракол прибыли через неделю. И там тоже он не находил покоя, ничего ему не нравилось. За день переменил несколько квартир - и ни одна его не устроила. Все были мрачные, гадкие. На улицах Каракола ему тоже не нравилось.
        - В квартире отвратительно, и выйти некуда, - говорил он и был необыкновенно деятелен.
        Вместе с Робровским и Козловым отправились за город, подобрали удобное место для бивака возле Каракольского ущелья. Экспедиция в тот же день перебралась туда. Поселились в юртах. Он хотел сейчас быть как можно ближе к природе, он верил - это спасает.
        - В ущелье устроим облаву на диких коз! - говорил он. - Тянь-шаньской козы в музее еще нет.
        На следующий день у него поднялась температура. Выглядел он больным, но на предложение позвать врача ответил отказом.
        - Не в первый раз! И так пройдет! - сказал он.
        Состояние, однако, ухудшалось. Он лежал в юрте, погода была ненастная, и это тоже его раздражало. Семнадцатого октября выписали из Каракола доктора, который определил брюшной тиф. В юрте было холодно, и больного перевезли в Каракольский лазарет. Его спутники последовали за ним, разбили во дворе лазарета юрты - доктор по просьбе больного это разрешил. Кто-нибудь из них возле больного постоянно дежурил.
        - Я не боюсь смерти, - говорил больной, - я ведь много раз стоял перед ней, лицом к лицу. Похороните меня здесь, на Иссык-Куле.
        Утром двадцатого октября ему стало совсем плохо. Он встал во весь рост, огляделся и сказал:
        - Теперь я лягу.
        Это были его последние слова.
        Глава 27. Белобережная пустынь
        В середине октября Ксения Мельникова ни с того ни с сего захворала. Эту болезнь в деревне называют «сухоткой». У женщины пропал аппетит, она стала плохо спать, нахлынула слабость, наступила апатия. Слезы лились сами собой - без всякой причины. Шли дни, а лучше не становилось.
        Кирилл, ее муж, отправился к барыне Александре Ивановне Пыльцовой - она помогала крестьянам, лечила при необходимости. Выслушав Кирилла, она дала лекарства, но состояние Ксении не улучшилось. Женщина сильно ослабела, похудела, пожелтела. Заниматься хозяйством она теперь не могла, и муж вынужден был нанять одну из соседок для помощи в работе по дому. Шла уже середина ноября, а лучше Ксении не становилось. Кирилл снова пошел к барыне с просьбой о другом лекарстве. Александра Ивановна приехала посмотреть на больную сама.
        Когда она вошла в избу, Ксения вздрогнула: Пыльцова была в глубоком трауре.
        - Что это вы, барыня, в трауре?
        - Ах, Ксения, у меня брат погиб - Николай Михайлович.
        Ксения не поверила. Уже ведь так было: считали погибшим, а потом он нашелся.
        - Да может еще найдется? - спросила она срывающимся голосом.
        - Нет, Ксюша, - покачала головой Пыльцова, - он умер, и известна его могила.
        Ксения потеряла сознание.
        - Батюшки, умирает! - закричала старуха-соседка, помогавшая в доме по хозяйству. - Во как ослабла!
        Прибежал Кирилл, открыл двери для воздуха, побрызгал жене в лицо водой. Она пришла в себя.
        - Это обморок был, - сказала Пыльцова. - Вы действительно очень слабы, у вас нервная система подорвана болезнью. Услышали о смерти знакомого человека - и такая сильная нервная реакция. Это от общей слабости организма.
        Вечером она и друзьям своим Петровским рассказывала, что крестьянки тоже нервные и впечатлительные бывают - вот мельникова жена из Боровиков: одно лишь известие о смерти знакомого человека вызвало обморок. Правда, женщина давно уже болеет, слабая.
        А Ксении лучше после посещения барыни не стало. Так она и продолжала болеть всю зиму. А весной попросила Кирилла отпустить ее со странницами помолиться в Белобережную пустынь. Муж отпустил не сразу: она была очень слаба, боялся, что не дойдет.
        Странницы собрались из своей деревни да из близких окрестных; в основном пожилые бабы. Сразу после весенней распутицы, как только земля подсохла, взяли с собой котомки с сухарями, солью, с ложкой деревянной и кружкой жестяной - да и пошли. До Белобережной пустыни верст двести, идти все по лесным дорогам, через пущу приходилось. Деревья еще голые стояли, а трава уже пробивалась. Ночевали в деревнях, пускали их переночевать в избы Христа ради. До пустыни только через одиннадцать дней дошли. За это время уже молоденькие листики на березках проклюнулись и одуванчики зацвели.
        В пустыни Ксения сразу же пошла к старому монаху и исповедовалась, призналась в своем грехе.
        - Грех большой, - сказал монах, - ты не должна с этим человеком встречаться.
        - Он умер, его нет уже, - Ксения еще ниже склонила голову.
        - Тогда отслужи по нему панихиду. Можно здесь, в обители.
        Но как отслужить панихиду, если с ней здесь знакомые бабы?! Там ведь и имя, да и вообще - они сразу поймут, если будут вместе с ней в церкви! К счастью, на следующий день ее попутчицы собрались в скит. Ксения с ними не пошла, сослалась на плохое самочувствие - слабая очень, не дойдет. А когда они ушли, заказала панихиду.
        В церкви никого не было. Ксения одна стояла под высокими сводами храма у зажженной свечи и слушала моление за «усопшего раба Николая». И внимая печальному пению хора, она наконец поняла, что Пржевальского больше нет в живых, никогда она его не увидит даже издали. Слезы текли по ее лицу, она их концом платка вытирала. А когда панихида закончилась, оглянулась и увидела, что за ее спиной, рядом, стоит барыня из Старых Дворов, Мария Тимофеевна Плескачевская. Старые Дворы совсем близко от Боровиков расположены, так что они были знакомы. Мария Тимофеевна, дочка Петровского помещика, в Старые Дворы не так давно, осенью, замуж вышла. «Значит, она и слезы мои видела, и имя Николай слышала, - подумала Ксения. - Как бы не догадалась…»
        Но барыня, когда вышли из церкви, ничего про панихиду не спросила. «Может, не обратила внимания», - подумала с облегчением Ксения. Барыню в коляске дожидался муж. Было уже видно, что она ждет ребенка - наверно, и приехала помолиться о благополучных родах. Ксения даже позволила себе пожелать благополучного разрешения. В целом хорошо поговорили, понравились друг другу.
        И после этой поездки, после того как панихиду отслужила, Ксении стало полегче, болезнь прошла. Через две недели дошли до дома. Вернулась она загорелой и даже окрепшей. Жители деревни восприняли ее выздоровление как чудо - паломничество к Белозерскому монастырю после этого еще популярнее стало, вера в пользу молитв укрепилась. Летом Ксения и совсем в себя пришла. Заметила, что хозяйство запустила, дети из своей одежды выросли, начала порядок наводить. Жизнь потекла своим чередом.
        А еще через полгода, в конце лета, они с Кириллом вдвоем в избе были: она шила что-то подросшей Марфе, а Кирилл печку взялся перекладывать - не нравилась ему тяга в духовке, и он переложить печку по-новому решил. Он ведь мастер был на все руки, во всех домашних делах преуспел. Печки тоже хорошо клал. Подняв голову от шитья, Ксения в окно увидела - идет к ним молодая барыня Плескачевская. Мельниковы знали, что она месяц назад родила мальчика, и теперь по случаю счастливого события некоторым окрестным крестьянам подарки небольшие делает. Поздравили ее, конечно, с рождением младенца, когда вошла. А она сказала, что пришла к Кириллу, потому что наслышана об увлечении его охотой и о дружбе на этой почве с покойным Пржевальским. Ученый путешественник и к ним в дом, в Петровское еще, бывало, езживал, дружил и с отцом ее, и с мужем. Даже подарил на память статуэтку тибетской лошади. А теперь она по случаю рождения сына-первенца делает подарки знакомым крестьянам и решила подарить им эту статуэтку, чтоб она была памятью о друге хозяина - великом путешественнике, теперь, к сожалению, уже покойном.
        Кирилл был тронут таким вниманием, благодарил, рассказывал о необыкновенных охотничьих умениях Пржевальского, о его храбрости, ведь и на медведя ходили… Статуэтку хорошо рассмотрели с Ксенией, когда барыня ушла. Камень был на ощупь теплый и светился желто-коричневыми оттенками. А сама лошадь - необычная. Без челки, немного кургузая, а в то же время изящная… У Ксении, когда глядела, руки затряслись, на глаза слезы навернулись, быстрей отложила статуэтку да над шитьем склонилась, чтоб волнение скрыть. А Кирилл долго разглядывал. Сказал, что это камень непростой и, должно быть, недешевый.
        - Но продавать не будем, - завершил он. - Пусть хранится как память о Николае Михайловиче. И детям в наследство оставим. Пусть будет им на черный день.
        И он даже сделал в печке, которую как раз в эти дни взялся перекладывать, специальный тайник для этой статуэтки. Чтоб в сохранности была. Тайник был уже под полом, в фундаменте печки, однако залезть в него можно было. Ксения, когда никого не было дома, доставала нефритовую лошадь, смотрела на нее. От камня исходило тепло. «Как повидалась…» - думала Ксения.
        Глава 28. Миссия Игоря Глухова
        «Гарун бежал быстрее лани, быстрей, чем заяц от орла, бежал он в страхе с поля брани, где кровь черкесская текла…» Эти знакомые с детства стихи вертелись в голове Игоря (он же Жора) Глухова, когда он убегал от извергающих пламя Дондуковых в сторону леса. При этом он не забывал приволакивать ногу, взвизгивать и ругаться погромче нехорошими словами. Их он тоже знал с детства, с петербургского, а тогда еще ленинградского двора. Тюрьма, конечно, умений прибавила.
        Когда деревья скрыли Игоря от Дондуковых, он перестал приволакивать ногу и прошел несколько шагов нормально. А затем повернулся и так же, скрываясь за деревьями, пошел в другую сторону - не к поселку Пржевальскому, а к деревне Старые Дворы. Недалеко от деревни, в бункере, его ждал Коля.
        По дороге Глухов размышлял. «Не вышло… - грустно думал он. - Первый вариант не прошел… Но я на него и мало надеялся». Первым вариантом у него было: найти общий язык с Кузьмичом. Тогда можно будет, во-первых, оставить у него Колю (для передачи родителям) и, во-вторых, предупредить о готовящемся поджоге двух оставшихся в деревне домов - пусть сами будут начеку и спасают, ведь им с полицией говорить много сподручней. Если б это удалось, он мог бы уйти куда-то прятаться и думать о себе: ведь на нем висело подозрение в убийстве. На случай неудачи переговоров с Кузьмичом был припасен свершившийся сценарий: мнимое ранение (пакет с томатным соком пригодился - на траву его выдавил) и бегство. Не может быть, чтобы ружья у стариков были зарегистрированы; в полицию сообщать, что человека ранили, они не станут - это не в их интересах. Столько кровищи! Игорь ухмыльнулся.
        Однако что же делать дальше? Первый вариант не удался, а второго у него нет. Надо думать. По-хорошему нужно бежать и спасаться самому, а у него два дела. Во-первых, мальчик этот, Коля, на его голову! Одного нельзя отправить: заблудится или, чего доброго, к тем попадет… Не менее важным Глухов считал спасение двух домов на краю деревни Боровики. Пожалуй, он лучше, чем кто-нибудь здесь, в этой глуши, понимал их ценность. Он, когда увидел их, обомлел.
        Игорю было тридцать семь лет. Из них семь он провел в тюрьме. А раньше он окончил Институт живописи, архитектуры и скульптуры им. Репина при Академии художеств и был уже известным в Петербурге скульптором, участвовал в выставках, был популярен в узких кругах. Незадолго до перевернувшей его жизнь трагедии он получил свою мастерскую. В ней-то и произошла беда.
        Он сам открыл этим Асиным друзьям дверь. Они были сильно выпивши. По первому впечатлению, они хотели всего лишь поговорить с девушкой. Ася сама велела впустить их. «Я должна ему все объяснить», - сказала она. Он даже вышел на кухню, чтобы не мешать разговору. Когда увидел, как по безжизненному лицу Аси вытекает струйкой изо рта кровь, он кинулся на тех двоих. С его-то силушкой закончилось убийством одного из гостей, второй, слава богу, в больнице оклемался. Асю его безрассудство не спасло, она умирала на его глазах рядом с поверженными бандитами, «Скорая» не помогла. У него хватило сил вызвать и полицию, те тоже приехали одновременно со «Скорой».
        Его отпустили через семь лет за хорошее поведение - и вот опять. Бежать бы ему отсюда как можно быстрее - прятаться или искать толкового адвоката, он еще не решил… Но сейчас нельзя бросить ребенка и эти удивительные два дома. Их надо спасти. Не исключено, это его миссия - возможно, затем он здесь и оказался. Пока шел до бункера, так ничего и не придумал.
        Коля сидел тихо, фонарик горел (надо бы экономить батарейку…). Выпили воды с зачерствевшей булкой - больше еды не оставалось. Чем же ребенка кормить? Необходимо до завтра его вернуть родителям, это обязательно. Он решил, что самое удобное - отвести мальчика до Боровиков. А там пусть сам, один идет к Дондуковым, так лучше будет.
        - Коля, - сказал он. - Я сейчас отведу тебя в деревню Боровики, это близко. Там, правда, всего в одном доме люди живут, но хорошие, нормальные. Муж и жена, пенсионеры. Ты сам к ним постучишься и скажешь, что вышел из лесу, блуждал там. Про меня ничего не говори и про остров тоже. Блуждал все это время по лесу, заблудился. Вот только вышел - и все. Они тебя родителям передадут.
        Мальчик нахмурился, глаза налились слезами.
        - А ты? - спросил он. - Я не хочу к ним один идти, я лучше с тобой побуду.
        - Коля, со мной нельзя. У меня дело важное есть, я один должен, маленьким нельзя.
        - Я большой, я через два месяца в школу пойду! Не хочу один оставаться!
        - Ну хорошо, я тебя до самой двери Дондуковых доведу. Постучишь в дверь, когда я отойду подальше, за дерево спрячусь. Я не уйду, пока они тебе не откроют, не бойся! Они тебя утром родителям отдадут!
        Они шагали по лесу в сторону Боровиков. Уже совсем стемнело, однако Жора не зажигал фонарик - при свете звезд хорошо известная дорога и так просматривалась, а батарейку экономить надо. Говорили почему-то шепотом - дядя Жора эту моду завел, а Коля поддерживал - обстановка располагала. Вполне сказочная была обстановка: таинственные великаны-деревья, почти круглая, со щербинкой коварная луна - то появится, то скроется за облаками, - еле слышный шелест травы и отдаленный, слабый крик филина.
        - А что у тебя за дело такое… - начал опять канючить Коля, но дядя Жора неожиданно резко дернул его за руку и зашипел, как змея:
        - Ш-ш-ш-ш..
        Далеко за деревьями темноту прорезал свет фонарика. Круглое желтое пятно света двигалось, приближаясь к ним.
        - Ш-ш-ш-ш… - опять прошипел дядя Жора. - Надо спрятаться и сидеть тихо, - и он потащил Колю подальше от дорожки, за деревья.
        Они спрятались в стороне от дороги - под старой разлапистой сосной; ее ветви спускались низко, под ними мог укрыться не только маленький Коля, но и огромный дядя Жора. Он мальчика обнимал, чтоб ему было не так страшно. А Коля и не очень боялся - ему интересно было. Свет фонарика приближался. Кто-то шел по дорожке в их сторону. Вот уже совсем близко. Двое. Довольно высокие мужчины. Разглядеть их было нельзя: за пределами светового пятна фонарика все вырисовывалось лишь в виде смутных теней. Вскоре стали слышны голоса - тихие, однако не шепот.
        - Слышь, Сучок, может, щас и зажжем? Уже ж темно, часов одиннадцать, наверно. Уже спят они.
        - Куда это ты спешишь, Гусь? Торопливость знаешь где нужна? Пусть заснут как следует, чтоб рано не переполошились. А то ты прошлый раз все испортил: не спал еще дед, вот и устроили суматоху, переполошили всех!
        - Ты долго еще будешь вспоминать? Тебе вечно Гусь виноват! А где мы тут ждать теперь будем? Так и будем пнями стоять посреди леса?!
        - Зачем стоять? Пойдем в бункере пока посидим - он тут рядом.
        И они прошли по дорожке в ту сторону, откуда только что Жора с Колей пришли.
        Дядя Жора и Коля еще посидели молча, пока те двое не ушли достаточно далеко. Потом стали вылезать из-под сосны, отряхиваться.
        - Ну вот, а ты за них волновался - на чем они с острова приплывут… Даже раньше, чем я думал, приплыли! Я их только завтра ждал, - он говорил по-прежнему шепотом.
        И Коля тоже шепотом ответил:
        - Хорошо, что мы из бункера ушли! Они ж там теперь…
        - Хорошо-то, хорошо… Только что теперь делать-то? Как мне с тобой быть? Не хочется тебя в это дело вмешивать, недетское оно. Знаешь, иди все-таки к Дондуковым… Только про меня не говори - чтоб не пристрелила меня Ульяна Васильевна раньше времени…
        Однако Коля изо всех сил уцепился за его руку.
        - Нет! Я с тобой! - это он говорил уже вслух, тонким детским голосом. Того и гляди закричит-заплачет, только этого не хватало!
        - Тихо! Со мной, со мной! Не реви только! - шепнул ему Жора. - Погоди, я, кажется, придумал, где тебе пересидеть, пока я с ними справлюсь.
        И он повел мальчика по дорожке по направлению к Боровикам. Коварная, непостоянная луна спряталась, светили одни звезды. В их слабом свете очертания пожарищ казались не такими страшными. Коля видел сгоревшую деревню впервые, ничего не понял и не испугался.
        - Как много домов здесь строится! - прошептал он.
        - Строится, строится, скоро построится… - пропел Жора. - Мы им так построим, что больше не захотят!
        Коля его слов не понял. Совсем близко залаяла собака. Злобно так, но не приближаясь, от другого дома лаяла. Дядя Жора остановился, не доходя до собаки, возле того дома, где шли. Очень быстро и аккуратно отклеил от двери какую-то бумажку; потом, достав из кармана ключ, открыл дверь и еще более аккуратно расположил на ней ту же бумажку прежде чем закрыть. Собака-то и полаять как следует не успела, а они уже в доме.
        Глава 29. Потапов вынужден подчиниться
        Время было послеобеденное, уже к ужину шло. И Шварц, и Потапов после завтрака маковой росинки во рту не держали: Шварц с утра в бункере с Валей-с-фестиваля беседовала, а Потапов вместе с полицейскими полдня потратил на вторичный осмотр дома убитой в Боровиках. И теперь, в укромной аллейке санатория старые друзья и соратники по детективным расследованиям обменивались впечатлениями.
        После глубокого раздумья Потапов переспросил:
        - Как она говорила? Именно такие слова? Медведь-жора-обжора съел? Именно жора-обжора?
        - Да, - подтвердила Елена Семеновна. - Она повторяла «Жора-обжора, жора-медвежора мальчика съел» и загадочно смеялась… ну, знаете, ненормальным таким смехом… Это неправда, конечно, - про медведя! Я не верю! А почему это вас заинтересовало?
        Потапов вздохнул.
        - Тут не в медведе дело. Получается, все же нельзя версию с похищением совсем отмести, - сказал он наконец. - Дело в том, что этот подозреваемый, по имени Игорь Глухов, по кличке Искусствовед, при знакомстве называет себя «Жора». Такое у него сокращенное имя - это Дондукова сегодня упомянула: мол, если Игорь, надо Гариком, а он Жорой себя зовет. И Валя действительно могла его видеть. Это сто процентов, что она с ним знакома: в Боровиках он уже с неделю работал, а она там все время ходит. Она целыми днями по лесу в окрестностях Старых Дворов и Боровиков гуляет и со всеми, кого встретит, разговаривает. Я сам ее там встречал неоднократно. И второе: если Валя этого гопника после убийства видела и в связи с мальчиком об этом упоминает, значит, он и сейчас, недавно то есть, там был, неподалеку. А почему он не уходит, не бежит с места преступления - загадка. Про мальчика тут нельзя сказать достоверно, но проверить нужно.
        - То есть вы считаете, что Коля может быть в руках гопника? - Шварц ужасно заволновалась, красные пятна проступили у нее на щеках.
        - Ну, заранее не надо волноваться, однако побеспокоиться можно, - забормотал Потапов совершенно невразумительные слова. Он не узнавал сейчас собранную и расчетливо-логичную Елену Семеновну и уже не рад был, что открыл ей свою версию. Перед ним была просто обезумевшая от пропажи ребенка глупая бабушка, а никакая не «советская мисс Марпл». Такой Елене Семеновне он не знал, что сказать. Он пожалел о своей откровенности.
        И эта новая Шварц действительно почти превзошла все его печальные ожидания.
        - Я прямо сейчас пойду туда! - заявила она, сильно волнуясь.
        - Куда?! - почти заорал бывший милиционер.
        - Как куда? В Боровики! В Старые Дворы! Искать там гопника буду! Валю эту заставлю правду сказать!
        - Подождите, Елена Семеновна… - забормотал вконец обескураженный Порфирий Петрович. - Вы подождите… Я завтра полицию подключу с утра. Они поедут туда, расспросят Валю, все узнают…
        - Завтра?! - Елена Семеновна была потрясена. Она смотрела на Порфирия с глубоким презрением и почти ненавистью. - Вы всерьез думаете, что я оставлю Колю с бандитом на всю ночь?! Да я сегодня же гопника разыщу и все глазки ему повыцарапываю, если хоть волос с Колиной головы упал!
        И Порфирий Петрович тут понял, что да, повыцарапывает… Только непонятно, кто кому повыцарапывает. Оплошность он допустил… Теперь надо исправлять, нельзя это дело пускать на самотек.
        - Я согласен, Елена Семеновна! - воскликнул он. - Согласен! Конечно, надо сегодня идти. Я и пойду. Полицию-то на ночь мы не будем с места срывать - у них работа ответственная, они завтра подключатся, сегодня пусть поспят. А я пойду с вечера. Да там в Боровиках и подежурю. Мне кажется, гопник этот может к месту убийства вернуться. Если он не ушел сразу, а ходит вокруг, значит, что-то в доме погибшей учительницы его интересует. Придет он туда!
        Все это Потапов выдумал на ходу, чтобы успокоить Елену Семеновну. А план у него был такой, что он и впрямь сходит вечером в Боровики (врать он не любил), поговорит с Дондуковыми и, вернувшись, успокоит Шварц. А завтра уж полицейские подключатся - и впрямь надо Валю как свидетеля допросить да посмотреть там вокруг.
        Но не тут-то было! Не так проста была Шварц, чтоб оставить такое важное дело без своего контроля.
        - Значит, вместе пойдем! - заключила она, и Потапов понял, что придется идти и ночевать в засаде в Боровиках, и она тоже пойдет, это решение бесповоротно.
        - Выйдем на ночь, часиков так в пол-одиннадцатого, - согласился он. Если придет гопник, то ночью. Днем-то он не осмелится. «Хоть поужинаю да отдохну чуть-чуть», - подумал он.
        Договорились, что Елена Семеновна пока сходит домой, а в половине одиннадцатого зайдет за ним, и они отправятся. Пешком пойдут, чтоб не испугать бандита шумом машины. Потапов вздохнул и на это тоже согласился. Тем более с точки зрения полицейской науки последнее было верно: засаду следует организовывать без лишнего шума. Хотя он знал: затея-то пустая, он просто соглашается с капризом ошалевшей от страха за внука женщины. Что уж тут поделаешь… И на старуху бывает проруха. Ночь, скорее всего, без сна провести придется, а завтра с утра он Вите Козлову в полицию позвонит, и тогда уж по-настоящему действовать начнут.
        Глава 30. Неожиданности со всех сторон
        Войдя в дом, Жора ни фонарик, ни электрический свет включать не стал (вдруг Сучок с Гусем не пошли в бункер, а поблизости крутятся). Это был дом Натальи Ивановны, где он уже проработал несколько дней, все ему было здесь известно.
        - Осторожнее, - обратился он к Коле, - тут печка разобрана. А перед ней дырка в полу. Не упади.
        Коля пригляделся и в слабом млечном свете, который шел в окна, смутно разглядел дырку. Он уже перестал плакать, поняв, что дядя Жора не бросает его. В этом доме ему понравилось.
        - Иди в комнату, - велел дядя Жора. - Там на диване посиди. А я в шкафу пошарю - еда хоть какая-то быть должна, накормить тебя надо. Не боись! Мы и чайник вскипятить, может, успеем.
        Однако едва Коля расположился на диване - он даже прилег, все ж ночь, спать хотелось, хотя и есть тоже, - в кухне, где остался дядя Жора, послышался шум. Он услышал непонятный хлопок, вскрик, чужой мужской голос. Мальчик испугался и не сразу приоткрыл дверь в кухню - чуть-чуть, щелку сделал. Заглянул в эту щелку: дядя Жора сидит на стуле, вытянув вперед руки, незнакомый мужик навел на него пистолет и вместе с какой-то пожилой женщиной опутывает дядю Жору веревкой. Коля испугался бы много сильнее, но вдруг… узнал в женщине тетю Лелю!
        - Тетя Леля! - заорал он и кинулся к женщине.
        Та, вздрогнув, повернулась. Мужик с пистолетом тоже оглянулся к нему, но дядя Жора убегать не стал. Так и сидел полупривязанный к стулу, смотрел на мужика с пистолетом - когда он его наконец окончательно привяжет. Тот быстро пришел в себя, повернул пистолет на дядю Жору и продолжил привязывать, а дядя Жора сидел смирно, ждал.
        Тетя Леля обнимала, прижимала к себе и ощупывала Колю, заглядывала ему в лицо и кричала:
        - Что он с тобой сделал! Коля, скажи правду! Ты теперь в безопасности, не бойся! Мы тебя в обиду не дадим! - и с ненавистью смотрела на Жору.
        - Не трогайте его! Он хороший! - Коля вырвался от тети Лели и кинулся к мужику, попытался выбить у него пистолет из рук. Но тот держал крепко, а Колины руки молча отвел, чтоб не мешали.
        - Кто хороший?! - она аж задохнулась от удивления. - У тебя стокгольмский синдром! - Тетя Леля опять поймала Колю, начала его обнимать и целовать, а тот вырывался и кричал мужику с пистолетом:
        - Отпусти его!
        - У него стокгольмский синдром, Порфирий Петрович! Не слушайте его!
        Коля опять вырвался, однако тетя Леля его поймала.
        Дядя Жора, уже привязанный, сидел смирно под пистолетом и вдруг сказал негромко:
        - Не орите так. И свет надо выключить - спугнете.
        - Кого спугнем? - быстро спросил Порфирий Петрович. - У тебя сообщники?
        - Свет выключите! - повторил Жора.
        Секунду поколебавшись, Потапов, продолжая сжимать направленный на привязанного пистолет, приказал:
        - Елена Семеновна, выключите свет!
        - Да вы что! - заорала тетя Леля. - Нашли кого слушать!
        - Выключите! - так же громко заорал, пытаясь вырваться от нее, Коля. - Дядя Жора знает!
        - У тебя стокгольмский синдром, бедный мальчик! Мы тебя вылечим! У меня в Смоленске знакомый невропатолог, очень хороший! Ишиас мне вылечил! - Тетя Леля все-таки успела его опять схватить и кинулась целовать.
        Потапов, не убирая дула пистолета от привязанного Жоры, щелкнул выключателем. Слабый свет звезд струился в окно, но пока что он мало помогал: к такому освещению надо было привыкнуть.
        - Я и в темноте не промахнусь, не сомневайся! - сказал Потапов. - Ну, рассказывай!
        - Что не промахнешься, это хорошо - возможно, пригодится. Дело в том, что намечено оставшиеся два дома сжечь и, возможно, придут сегодня, очень скоро. Если вы их освещенными окнами и криками не спугнули.
        - Так… - сказал Потапов. - Сотрудничаешь, стало быть, со следствием… Молодец!
        - Сотрудничаю! - ответил Жора. - Развяжите меня, я вам помогу с ними справиться, их двое. Не сомневайтесь: у меня есть и свой интерес.
        - Так… - опять протянул Порфирий Петрович. Затем спросил вкрадчиво: - А какой же это у тебя интерес? Может, ты и учительницу убил из-за дома?
        Глаза присутствующих уже начали привыкать к темноте. Но выражение лица, конечно, нельзя было различить. Видели лишь общие очертания предметов и фигур. Однако и по голосу было ясно, что бывший участковый растерян.
        - Наталью Ивановну я не убивал, - мрачно ответил привязанный. - А интерес тот, что я за дома эти лично переживаю. Во-первых, это большая художественная и историческая ценность. Во-вторых… долго рассказывать. Потом расскажу, если развяжешь.
        - Развязывать я тебя, конечно, не стану. Посиди пока так. Сам справлюсь, если что.
        В это время послышался короткий собачий лай. Собака только начала лаять и как бы захлебнулась.
        - Дуная убили, падлы, - сказал привязанный. - Развяжи, а?
        - Елена Семеновна, - обратился Потапов к женщине, - посторожите его пока, вот вам пистолет. - Елена Семеновна отпустила Колю и взяла пистолет из рук милицейского пенсионера. - Если что, стреляйте, не стесняйтесь. Да, и полицию вызовите! Я скоро. - И он быстро вышел.
        Коля, притихший после того, как начался диалог Потапова с Жорой, вдруг закапризничал.
        - Кушать хочу, тетя Леля! - заныл он, почти как маленький Петя. - Я очень кушать хочу, не ел давно.
        - Сейчас, сейчас, Коленька! Сейчас я тебе приготовлю! - Она и про телефон тотчас забыла, и от привязанного Жоры отвернулась, опустив пистолет. - Тут же должно быть что-нибудь съедобное, сейчас поищу! - Она стала рыться в шкафчике. - Ага, хлеб засохший! Сахар, чай! Чайку тебе сейчас сделаю. - И в холодильник полезла, присев на корточки и бормоча. - Так, масло есть, уже хорошо… - Она достала масло из холодильника.
        Коля в это время перепиливал подобранным с пола тесаком Жорины веревки.
        - Коля, детка, я тебе пожарю гренки! Вкуснее будет, чем просто хлеб с маслом!
        При этих словах она обернулась к мальчику. И обомлела… Коля сидел на табуретке в прежней позе, а гопника не было!
        Она завертелась, оглядывая кухню - все ж без электричества плохо видно. Гопника не видела!
        - Тетя Леля, не ищите - он ушел!
        - Как ушел?! Он же привязан… к стулу… был… Куда ушел?!
        Мальчик равнодушно пожал плечами. Потом сказал капризно:
        - А чай на чем вы вскипятите, тетя Леля? Плитку надо искать… Дядя Жора на улицу ушел. Развязался как-то… Я чаю хочу, тетя Леля! С гренками!
        Глава 31. Битва
        Проснувшись утром в похмелье и не найдя в пещере Искусствоведа с мальчишкой, Сучок и Гусь поначалу решили, что они где-нибудь здесь, вышли воздухом подышать… Опохмелились (Искусствоведу не стали оставлять), съели по бутерброду… Гусь вышел посмотреть, куда все-таки Искусствовед делся - долго нету. И вернулся расстроенный:
        - Сучок, он на нашей лодке уплыл! Лодки нет…
        Сучок долго ругался («Ну, Жора, ну, сука…), рассказывал всякими словами, что он с Жорой сделает после его возвращения. Потом успокоились, стали ждать… Жрать, однако, хотелось, потому что еда кончилась еще утром, и водка тоже. К вечеру приплыл этот хмырь, который очень расстроился, не найдя Жору с мальчишкой, однако забрал Сучка с Гусем, вывез их с острова (а попробовал бы не вывезти!). Он же принес им еды и четвертинку водки (а попробовал бы не принести!). Обеспечив их, он сам отчалил. Скатертью дорожка!
        Сучок с Гусем долго закусывали в лесу, но почти не пили, там и нечего было… Как стемнело, пошли на дело. Оно было самое простое: по заказу одного бобра из Москвы они уже спалили практически нежилую деревню (под пансионат бобру это место понадобилось), да два дома остались - спасли пожарные: дед Кузьмич, падла, рано засуетился, вызвал. Бобер платить отказался, пока все не спалят. «Дело-то не кончено. Когда будет сделано - тогда заплачу», - сказал он. Ну ладно, им нетрудно. Теперь очень кстати старуху кто-то убил, так там вообще только один жилой дом остался. Все ж Сучок настоял подождать ночи, чтоб уж точно хозяева спали - чтоб наверняка спалить, а не как в прошлый раз.
        Поскольку пришли рановато, отсиделись в бункере возле деревни.
        - Смотри, Валя-с-фестиваля совсем недавно тут была, - сказал Гусь, посветив фонариком. - Лопухов настелила, бутылку от воды оставила.
        Посидели там часа два: допили водку, что оставалась. Пошли уже в двенадцать, старики точно спят… Сложность была только одна: у стариков собака имеется, маленькая, однако голосистая. Поэтому поджечь решили вначале нежилой дом, где убили учителку. Они близко расположены, ветром огонь перенесет быстро. Оба дома стояли неосвещенные. Подходили тихо, но проклятая собака услышала - залаяла, подбежала к ним. Гусь ее пырнул под лопатку - сразу замолкла. Стариков не успела разбудить.
        Сучок уже доставал керосин и зажигалку, как вдруг их осветил яркий свет фонарика. Самого светившего почти не было видно, лишь неясное очертание мужской фигуры - не слишком мощной на вид.
        - Руки вверх, - сказал мужик и наставил на них что-то, в темноте не видно, но вроде пистолет. Мент, что ли? Откуда он взялся?! Сучок выбил у него из руки пистолет, да тот не дурак, грамотно увернулся (мент, точно!), они сцепились. Гусь фонариком посветил вокруг - пистолет забрать, нет никакого пистолета, палка валяется, обманул, гад! Может, и не мент, старый, кажется. Сучок меж тем извернулся и нож достал. Придется мокряк сделать - ладно, сгорит вместе с домом. Гусь не вмешивался - Сучок сам справится. Вдруг Сучок охнул и отлетел на метр, не меньше: еще какой-то мент появился, этот огромный, наоборот, звезданул Сучка ногой, тот и отлетел. Гусь фонариком ему в лицо, чтоб ослепить хоть на время, да и разглядел: батюшки, Искусствовед! Сучок меж тем поднимался, за живот держась, тоже узнал.
        - Жора, сука, гад! - Мат трехэтажный, это Сучок умеет. И на Жору с ножом кинулся.
        Меж тем старик-мент успел подняться, нож из рук у Сучка выбил. Гусь нож поднял, на Жору тоже пошел, а старик опять с Сучком сцепился. Вдруг из хаты баба выбежала и давай из пистолета палить в темноте без разбора, Гусю руку зацепило. Да сколько ж их тут?!
        Глава 32. Развязка
        Капризный тон не шел Коле, он был ему несвойствен. Тетя Леля растерялась.
        - Сейчас, сейчас, детка, - автоматически бормотала она, пытаясь что-то сообразить. А потом к ней вернулся ум. Бандит - убийца и похититель детей - удрал по ее вине, а Потапов на улице без пистолета! Бандит - громила, огромного роста и силушки, видно, немереной, Потапов с ним не справится.
        - Сиди здесь, Коля, не выходи на улицу! Я сейчас! - бросила она и, схватив потаповский пистолет, вышла из дома.
        Фонарика у нее не было. При свете звезд она увидела фигуры. Четверо мужчин дрались. Лиц она, конечно, не различала, тем более что рассматривать было некогда. Вон тот, кажется, Потапов. И Леля стала стрелять в остальных троих, но не на поражение - просто в ту сторону, наугад. Один заорал и схватился за плечо. Остальные подняли руки. Распахнулась дверь дома Дондуковых, и оттуда вылетели с ружьями и криками сначала Ульяна Васильевна, а за ней Григорий Кузьмич.
        Под тройным вооруженным конвоем плюс невооруженный бывший участковый Потапов отвели троих преступников - Глухова и его подельников - в дом покойной Натальи Ивановны. Там Леля осталась с Колей в кухне, остальные прошли в комнату. Коля плакал и кричал, что «дядя Жора не виноват, он хороший!». Тетя Леля, обнимая его и гладя по голове, повторяла: «Успокойся, мальчик, мы тебя вылечим. Я к доктору хорошему отведу, он поможет», - и готовила гренки.
        В комнате Потапов (уже при пистолете) с помощью вооруженных Дондуковых связал всех троих подозреваемых. Жоре при этом бросил: «Спасибо, парень, но пока свяжу, нельзя иначе». Тот не сопротивлялся. Другие двое беспрерывно ругались матом, в том числе и на Искусствоведа. Тот им не отвечал никак вообще. Дондуковы после того, как помогли связать задержанных, вернулись на улицу, посмотреть, что с Дунаем. Тот оказался жив, хотя и без сознания. Кузьмич перенес его в свой дом, положил на диван.
        У Гуся было ранено плечо, кровь текла - бабы с пистолетом работа. Вызвали «Скорую» и полицию, те приехали одновременно через час. Гусю кровь остановили, рану обработали, сказали, будет жить, в больницу не надо, ничего страшного. Дуная тоже осмотрели и те же манипуляции проделали. У того посерьезнее рана оказалась, обработали, велели днем к ветеринару везти.
        Полиция тоже появилась, на двух машинах приехали. Потапова благодарили… А он на Жору Глухова кивал - помог, мол, серьезно, снисхождение ему надо. Коля тоже не слушался тетю Лелю, капризничал и все хотел с полицейскими поговорить. Его и допросили в конце концов. Под присмотром родителей, как положено. Маша с Юрой тоже быстро приехали, счастливые очень были, что сын нашелся. Тетю Лелю благодарили - это ведь ее идея была идти ночью в Боровики, там Колю ждать. Она Потапова уговорила на это ночное дежурство и оказалась права.
        После всех допросов и объяснений вырисовалась совершенно иная картина преступления. Настолько новая, что Глухова не стали задерживать. А задержали Евгения Ковалькова, соседа Кондрашовых. Того самого способного молодого человека, сына соседки Надежды, который игрушки электронные детям Кондрашовых чинил, а когда Коля пропал, организовал его поиски - далеко от Боровиков, правда, возле Чистика и деревни Никитенки. Да ведь как угадаешь, где искать. Тем более что логично было искать в той стороне: перед тем как потеряться, Коля рассказывал Сереже, что, мол, хорошо на Чистике рыба ловится. Так что мог туда пойти.
        И вот теперь не только показания подозреваемого Игоря Глухова, но и свидетельство пострадавшего Коли Кондрашова указывали на вину Евгения Ковалькова в обоих преступлениях: убийстве пенсионерки Натальи Ивановны Аникеевой и похищении семилетнего Николая Кондрашова. Да и подтверждение их показаний очень скоро было найдено - статуэтка лошади из тибетского нефрита действительно обнаружилась при обыске по месту жительства Евгения Ковалькова.
        Глава 33. Нефритовая статуэтка
        Вырисовывалась такая картина.
        В субботу (день, когда пропал Коля и была убита Наталья Ивановна) Евгений Ковальков, приехавший на выходные в гости к матери, отправился в Боровики: еще весной взял у своей бывшей учительницы электромясорубку починить (он такие заказы иногда исполнял - по дружбе или за небольшую плату), теперь наконец сделал и решил отнести. Заодно воды хорошей на обратном пути в Святом источнике набрать. Когда зашел в дом Натальи Ивановны, увидел не ее, а незнакомого мужика - печника, видимо, - тот старую печку ломал. Мужик, стоя почти по пояс под полом (разбирал фундамент печки), вертел в руках и с большим интересом разглядывал необычную фигурку: конек - не конек, нефрит - не нефрит. Неизвестный камень светился мягким коричнево-желтым светом, конька Евгений узнал - видел таких живьем в местном заповеднике: «дикая лошадь Пржевальского».
        - Наталья Ивановна вышла ненадолго. Она где-то здесь, возле дома, домашними делами занята. Присядьте, подождите ее! - сказал печник и продолжал разглядывать фигурку.
        - Ишь ты! - подивился Женя. - Сколько раз был у Натальи Ивановны, а не видел эту лошадку. Не знал, что у нее такая красивая статуэтка есть.
        - Она сама еще не знает! - мужик почему-то очень радовался, рассматривая фигурку. - Я тут в печке случайно тайник обнаружил! В ней была спрятана эта статуэтка. Она старинная, причем, похоже, тибетского происхождения. Очень возможно, что эта вещь принадлежала путешественнику Пржевальскому. В любом случае ей цены нет! - Он прямо светился от счастья, что дорогую вещь нашел.
        «Еще бы! - с завистью подумал Женя: училка ему заплатит за находку отдельно! Но гроши, конечно… Дурак, спер бы, да и все!»
        - Откуда ты знаешь, что ценная? - спросил он вслух.
        - Учился когда-то, - неохотно ответил печник. - Знаю.
        Он продолжал рассматривать статуэтку.
        - Между прочим, этот камень очень ценный, такого теперь и не найдешь. Он только на Тибете встречается, и то редко. Это может рассматриваться как доказательство возможной связи статуэтки с Пржевальским. Эх, в Эрмитаж бы ее! Или в здешний музей Пржевальского, если связь докажут.
        - Она небось тысяч сто стоит? - завистливо спросил Женя.
        А печник рассмеялся.
        - Сто тысяч! Ты что, разве такая ей цена!.. Точно не скажу, но за миллион - это точно! А может, и еще больше!
        И тут Женя произнес почти спонтанно то, что думал:
        - А зачем она Наталье Ивановне? Тем более старуха и не знает о существовании статуэтки. На что ей столько денег? Ей все равно помирать пора. Давай мы себе возьмем статуэтку, продадим, допустим, в тот же Эрмитаж, а деньги поделим?
        Выражение лица печника вмиг изменилось. Вначале удивление на нем отразилось, а потом презрение. Он даже спрятал статуэтку за спину, подальше от Жени.
        В это время толстая бархатная занавеска, ведущая в комнату, шевельнулась, и оттуда вышла Наталья Ивановна. Она была в старом ситцевом халате, руки запачканы землей. Смотрела она на Женю почти так же, как этот печник: со смесью удивления и презрения. Только во взгляде бывшей Жениной учительницы была еще и укоризна.
        - Эх, Ковальков, Ковальков… - произнесла она, сокрушенно качая головой, и Женя почувствовал себя четвероклассником, - не ожидала я от тебя такого. Плохая я, значит, учительница, раз такого воспитала. Тобой и я, и мать твоя Надежда, тоже моя ученица, гордились, радовались: вот мальчик какой растет - он-то и сообразительный, и руки золотые, а ты ожидания не оправдал, подонком, вором заделался…
        Женя перестал слушать. Училка говорила нудно и такую же чушь, какую она им всегда в школе плела - читала нотации. И не надоест же ей самой? Хорошо, что уже на пенсии - не донимает больше назиданиями учеников, как его когда-то! Кому она, в самом деле нужна, дура старая! И повезло ж ей - два лимона, а то и три, как с куста! На что они ей? Он бы квартиру на эти деньги в Смоленске купил, а то ютится на съемной. А он ведь способный, все говорят. Разве способности в наше время помогут? В наше время воровать надо! Ему стало жалко себя, а учительницу он все больше ненавидел. Пристукнул бы ее кто-нибудь вот хоть кирпичом!
        Плохо соображая, что делает, он снял из штабеля возле стенки верхний кирпич и стукнул им женщину по голове. Она осеклась и села на пол. Струйка крови потекла изо рта, глаза закатились.
        Все это произошло мгновенно. Печник, который во время нотации бывшей учительницы поставил статуэтку на пол возле ямы и слушал ее обращенные к бывшему ученику нравоучения, после Жениного поступка не успел прийти в себя и понять, что же случилось. Он замер по пояс в яме возле печки, вид имел растерянно-ошарашенный. Нефритовая статуэтка стояла на полу рядом с ним.
        Первое, что Ковальков сделал, убив пенсионерку, - схватил нефритовую лошадь и сунул ее себе под рубашку, поближе к сердцу. Печник с ужасом смотрел на него, не двигаясь с места.
        «Он свидетель! Нужно что-то делать!» - быстро сообразил Женя. Печник был мужчина крупный: находясь по пояс в яме, он головой доставал Жене почти до плеч. Бить по голове было удобно. Выхватив из-за пазухи нефритовую лошадь, Ковальков сильно ударил ею печника несколько раз в висок. Печник осел в яму, зацепившись локтями о пол. Верхняя часть его тела лежала на полу, нижняя находилась в яме. Он был без сознания, по виску сочилась кровь, однако на мертвого он не походил. Следовало ударить его еще, посильнее. «Видно, этот тибетский нефрит недостаточно тяжелый!» - подумал Женя и, спрятав лошадь опять за пазуху, схватился за кирпич. Он хотел ударить мужика опять в висок, но почему-то не смог: сердце заколотилось очень сильно, в голове тоже застучало, тошнота подступила к горлу, нефритовая статуэтка жгла грудь под рубашкой.
        Что же делать? Женя с трудом вытащил мужчину из ямы, протащил его волоком по полу, а затем по двору к машине. Автомобиль, стоящий во дворе, видимо, печнику и принадлежал. Женя загрузил тело в салон, на заднее сиденье. Потом старуху мертвую тоже в машину загрузил и выехал со двора. Он решил, что можно их обоих в дот спрятать, однако, пока вез, сообразил, что печник-то еще не помер. А вдруг найдут его раньше, чем помрет? И затащил в дот только бывшую училку. А печника решил выбросить в озеро. Отплывет на лодке подальше от берега - и выбросит. Лодка Ковалькова, к счастью, находилась недалеко и в пустынном месте. Машину он бросил там же, метрах в десяти от озера, и потащил тело к озеру волоком.
        И вдруг… навстречу ему, размазывая по лицу слезы и рыдая, вышел его ближайший сосед - Коля Кондрашов. Этому мальчику он пару раз чинил электронные игрушки, пацан его хорошо знал. Прятаться было поздно, и Женя улыбнулся ребенку.
        Коля страшно обрадовался. Слезы высохли мгновенно. Дядя Женя отведет его домой!
        - Конечно, отведу, - согласился Ковальков. - Только, видишь, этот дядя пьяный, мне его нужно вначале отвезти на остров, он там живет, я ему обещал. Поедем вместе на остров, а потом домой.
        Коля обрадовался. Остров тоже интересно посмотреть, будет потом Петьке рассказывать. А самое главное, дядя Женя - сосед, он доведет его до самого дома.
        Евгений поначалу собирался выбросить мальчика вместе с печником из лодки на середине озера, но сделать этого не смог: сердце колотилось, тошнота подступала, слаб оказался. И он решил, что действительно отвезет обоих на необитаемый остров, запрет в пещере отшельника, а там они помрут быстрее, чем их найдут. На острове был заброшенный скит, где лет сто назад жил отшельник. Уроженец Пржевальского, Ковальков знал, что на этот остров иногда заезжают рыбаки, но очень редко. Сам он пару раз плавал туда. «Вряд ли кто приплывет в ту пещеру в ближайшие дни, - думал Ковальков. - Через пару дней навещу их сам, проверю. Утопить никогда не поздно».
        И он отвез раненого с ребенком на остров, рассчитывая, что там они сами помрут: без воды, без пищи, в запертой пещере, тяжелораненый, в бессознательном состоянии мужчина и маленький измученный, напуганный мальчик… Они не смогут выжить.
        А нефритовая лошадь осталась у него. Как и кому он будет ее продавать, он еще не решил. Это все надо обдумать… Пока что он надежно спрятал статуэтку на груди. Во время всех жутких событий, в лодке с двумя еще живыми людьми, которых он намеревался сделать мертвецами, статуэтка находилась у него под рубашкой, он чувствовал тепло драгоценного камня, иногда тот начинал жечь ему грудь.
        Позже, уже в колонии, восстанавливая события, Ковальков понял, что именно тибетская нефритовая лошадь не позволила ему сначала убить печника кирпичом, а потом утопить его и мальчика в озере. Она грела и жгла, вызывая и сердцебиение, и подступающую тошноту при одной мысли об убийстве.
        Первый эпилог. Причины и следствия
        Со времени событий в Боровиках прошло три недели. Тетя Леля так и не уехала в Смоленск. Она была одной из основных свидетельниц по двум уголовным делам: о похищении ее внучатого племянника Коли и об умышленном поджоге деревни Боровики. По первому делу был арестован сосед Кондрашовых Евгений Ковальков: он обвинялся в убийстве, в похищении ребенка и в двух покушениях на убийство - кроме Коли, фигурировал здесь в качестве предполагаемой жертвы Игорь Глухов. По трем делам в совокупности срок Евгению грозил большой. Глухов тоже не мог уехать из Пржевальского в связи с предстоящим судом - проходил как главный свидетель по всем трем делам.
        Сучок и Гусь дали признательные показания очень быстро. Оба рассказали, что их нанял сжечь деревню Боровики некий Павел Плескачевский. Этот человек уже много лет отдыхал в Пржевальском - купил здесь дом. Зимой жил в Москве, а летом - в Пржевальском; он говорил, что отсюда, из Слободы, происходили его предки. Обладая коммерческой жилкой, Плескачевский задумал построить собственный пансионат на другой стороне озера. Деревня там малонаселенная, можно было бы договориться о продаже земли, однако мешали оставшиеся избы… Здесь должны были помочь Сучок и Гусь. Осуществлению замысла помешал более всех Игорь Глухов.
        Как появился он в Пржевальском? Почему так яростно, рискуя жизнью и свободой, сражался за два уцелевших дома на окраине чужой деревни?
        Игорь Глухов родился и вырос в Петербурге. Он был уже известным скульптором, когда в его мастерской произошло двойное убийство. Бывший любовник, придя в нетрезвом виде для объяснения, убил жену Глухова, Асю. Второе убийство совершил сам Глухов: в состоянии аффекта он сильно ударил убийцу жены. Этого оказалось достаточно.
        Отсидел Игорь семь лет из назначенных судом десяти. Потом его отпустили за хорошее поведение. В Петербурге у него оставалась младшая сестра, она звала Игоря вернуться в родительскую квартиру. Но у сестры во время его пребывания в колонии уже появилась семья, и Игорь решил вначале встать на ноги, заработать денег хоть на первое время, чтобы не сидеть у сестры и ее семейства на шее. Может, и на квартиру заработает. У него были золотые руки, он прекрасно умел работать с камнем. Снял комнату в Рудне, недалеко от места отбывания наказания, начал получать заказы. Вскоре сумел купить недорогую подержанную машину и стал ездить по окрестным селам - делать печки, строить и ремонтировать дома.
        Заказ Натальи Ивановны его чрезвычайно привлек: заинтересовал дом, да и сама печка, которую его звали перекладывать. Окончивший специальный вуз, Жора до колонии подрабатывал в Эрмитаже в качестве научного сотрудника. Дом Натальи Ивановны Аникеевой, так же как и рядом стоящий дом Кузьмича, был прекрасным образцом сельской архитектуры конца девятнадцатого столетия. Строил их, по-видимому, один и тот же человек, очень талантливый, без сомнения. По-хорошему, музею бы эти дома! Печка тоже была произведением искусства, с большим энтузиазмом Игорь решил, что сумеет построить такую же, не испортить замысел строителя. Была и еще одна причина: здесь, в Боровиках, Игорь стал припоминать рассказы бабушки… в детстве он не очень ими интересовался, слушал, как сказки. Бабушка рассказывала внукам, что ее мать, то есть прабабушка Игоря, Марфа Кирилловна, была родом из Слободы. И что будто бы ее мать, жена Кирилла Мельникова Ксения, говорила Марфе, что она внебрачная дочь великого путешественника Пржевальского. В сказки про внебрачную связь прапрабабки с путешественником никто не верил, и это бабушку Игоря        - Да ты и похож на него! И высокий такой же, и силушки не занимать, и вспыльчивый! - в сердцах говорила она внуку.
        Внук смеялся и не верил: мало ли кто на кого похож…
        Но что происходила семья из Слободы и задокументированный отец прабабушки Марфы был мельником и мастером-столяром - в этом сомневаться не приходилось.
        Поэтому, когда Наталья Ивановна рассказала ему, что дом, как и печь, строил еще до революции ее предок, безземельный крестьянин по фамилии Мельников, прекрасный столяр и охотник, лично с Пржевальским охотившийся, Игорь заинтересовался вдвойне: а вдруг и правда этот Мельников его предок, а Наталья Ивановна - очень дальняя родственница? Однако сообщать ей о своих догадках и домыслах не стал - фантазировать не запрещено, а навязываться в родственники на основании домыслов ни к чему: что там в реальности было, теперь никто не знает. Но дом и печку он полюбил еще больше.
        Сожжение деревни Игорь воспринял как личное горе и решил во что бы то ни стало спасти оставшиеся дома - возможно, творчество его дальнего предка.
        В полиции он, конечно, этих подробностей не излагал, а просто сказал, что как искусствовед понимает большую ценность боровиковских построек, поэтому так старался их спасти.
        Второй эпилог. В кругу друзей
        Прошел год. Вновь наступило прекрасное лето. Коля перешел во второй класс и очень этим гордился. Гордился он также и дружбой с дядей Жорой, петербургским скульптором. На зимних каникулах они с папой, мамой и Петей ездили к дяде Жоре в гости в Петербург, смотрели там музеи, дядя Жора их везде водил. С котом Бунькой в это время оставалась тетя Леля. Сейчас и она, и дядя Жора опять приехали в Пржевальское, отдохнуть.
        Дядя Жора теперь тоже часто будет приезжать: он стал сотрудником музея Пржевальского. Водит экскурсии в Боровиках. Печку он все же достроил, оба дома - бывший Натальи Ивановны и Кузьмича - признаны художественными и историческими ценностями. Охраняет их Кузьмич, по-прежнему живущий в своем доме с женой и собакой Дунаем, но получающий теперь небольшую зарплату сторожа. Дети Натальи Ивановны продали ее дом музею-заповеднику. Летом Игорь Глухов приезжал проводить там экскурсии: рассказывал о строителе дома Кирилле Мельникове, о его совместных с Пржевальским охотах, упоминал о Ксении и ее предполагаемом романе с великим путешественником. Нефритовую лошадь, правда, в доме не оставили, а передали в поселок, в дом-музей Пржевальского: там все же охрана понадежнее, чем Кузьмич с Дунаем.
        Сегодня дядя Жора пришел в гости к Кондрашовым по случаю приезда Елены Семеновны. Зашли также на огонек Порфирий Петрович Потапов и бывшая студентка Шварц Таня с сыном Сережей - они нынче опять отдыхали в санатории.
        Сидели за столом, тихо беседовали под бутылочку сухого вина, привезенного Игорем из Италии нынешней весной. Сыр тоже был итальянский. А вот рыбка, грибочки и огурцы - из личных запасов Кондрашовых, все добытое ими лично в здешних лесах, озерах и огороде. Вспоминали минувшие дни и ту великую битву за деревню Боровики, которую они выиграли. Помянули Наталью Ивановну и ее далеких предков - Кирилла и Ксению Мельниковых. Вспомнили и великого путешественника Николая Михайловича Пржевальского. Жаль, что на могилу к нему нельзя сходить. На берегу далекого озера Иссык-Куль высится памятник путешественнику - мощный орел с распростертыми крылами на высокой скале и барельеф героя-путешественника, в скале высеченный… После того как выпили за помин души Пржевальского, наступило молчание.
        - А давайте споем? - предложил Порфирий Петрович.
        - Давайте! - подхватила Елена Семеновна. И, подумав с минуту, вдруг затянула:
        Ну что сказать нам, старый др-у-у-уг,
        Мы в этом сами винова-а-аты,
        Что много есть невест вокруг,
        А мы с тобою не женаты…
        Подхватили все. И каждый думал о своем. Тетя Леля - о пятерых своих мужьях, всех поминала добром, с каждым было что-то хорошее… С любовью она их вспоминала. Надо будет, кстати, как в Смоленск приедет, навестить своих бывших - она с ними, с их нынешними женами и детьми дружила.
        Любили девушки и на-а-ас…
        Потапов вспоминал свою единственную покойную жену Клавдию Ивановну. Хорошо они жили, это была настоящая любовь на всю жизнь, и верность он всегда хранил ей, единственной большой любви своей. Может, Бог даст, в другом мире встретятся…
        …сидим вдвоем и слышим вью-у-у-угу…
        Нам с каждым годом все нужней
        И все трудней найти подругу…
        Игорь Глухов вспоминал Асю. За десять лет боль от потери притупилась. Осталось радостное воспоминание о ее красоте, легкости… «Вот эта девушка, Таня, немного похожа на Асю, - думал он. - Надо будет ее с сыном пригласить в Петербург, показать музеи…»
        Выходит, зря, мой старый друг,
        Мы берегли свою свобо-о-о-ду…
        Пели Маша и Юра Кондрашовы, улыбаясь друг другу. Оба думали сейчас о том, как им необыкновенно повезло - они друг друга нашли!
        И второклассник Коля, которого обидно рано уложили спать, из своей детской тоже слушал слабо доносящееся сюда негромкое пение и забывал обиду…
        Ну что сказать нам, старый дру-у-уг…
        Как хорошо, что у него и его родителей есть такие замечательные старые друзья! Тетя Леля, дядя Жора, тетя Таня, Потапов… Они всегда будут дружить. Помогать друг другу. Вместе ходить на озеро, в лес, в музей. Хорошо, что у него есть все друзья, и поселок Пржевальское, и музей. И что можно сколько угодно в музей приходить и смотреть там на эту чудесную фигурку из тибетского нефрита - изображение лошади Пржевальского.