Волшебник Летнего сада Юлия Эрнестовна Врубель
        Литературная премия «Электронная буква - 2020» #0
        Во время привычной инспекции состояния Летнего сада старшего городового Федулина ожидала страшная находка. Среди пруда на спине, раскинув ноги и руки и запрокинув кудрявую голову, плыла маленькая девочка. Жертвой оказалась единственная дочь надворного советника Картайкина, которую несколько дней назад похитили прямо на улице. Осмотр показал, что прежде, чем выбросить девочку в пруд, убийца задушил ее. Но кому понадобилось убивать маленькую дворянку?
        Расследовать это сложное и запутанное дело предстоит шефу жандармерии Бенкендорфу и обер-полицмейстеру Кокошкину. И пока высшие полицейские чины ищут улики, Санкт-Петербург не умолкает - новости об убийствах малолетних девочек разносятся со скоростью света. Кто он - опасный и обезумевший маньяк? Возможно, разгадать эту тайну удастся Иосифу Шарлеманю, брат которого создал одну из оград Летнего сада.
        Пролог
        Новый хранитель отдела скульптуры музея Академии художеств Кира Андреевна Петрова заступала в должность. Кира Андреевна, скромная, деликатная и исключительно интеллигентная дама средних лет, ожидала своего назначения терпеливо и слишком долго. За годы работы в музее в качестве научного сотрудника Петрова успела защитить диссертацию, опубликовала десятки статей и даже написала внушительную книгу, и, говоря объективно, давно заслужила право занять должность хранителя. Увы, для этого была одна досадная помеха. Прежний хранитель, Зинаида Семёновна, будучи уже в летах более чем преклонных, продолжала держаться за место из последних сил, которых ей едва хватало, чтобы добираться по утрам к месту работы. Но есть такое известное свойство музейных сотрудников - срастаться с музеем настолько, чтобы в итоге уподобиться его экспонатам. В последнее время Зинаида Семёновна, говоря по правде, мало чем отличалась от единиц хранения, ну разве только бесполезностью своего пребывания в музейных стенах. Документы скульптурного фонда, в большинстве своём обветшавшие, годами пылились на стеллажах в беспорядке, а
экспонаты из запасников, теснившиеся друг на друге, темнели, покрываясь патиной и плесенью. И вот теперь, осознавая плачевное состояние своего отдела, Зинаида Семёновна, услышав о предстоящей инвентаризации фонда скульптуры, сочла меньшим из зол отправиться на пенсию.
        Так что разгребать авгиевы конюшни в хранилище скульптуры предстояло Петровой. А работы ожидалось столько, что жутковато было даже думать об этом. Впрочем, особенно задумываться было некогда. Зато срочно требовалось составить план действий, а затем начинать с наиболее важного.
        Прежде всего, Кира Андреевна взялась за приведение в порядок старых журналов поступлений, а после вплотную занялась состоянием запасников. Но уже первые дни работы в залах запасного фонда преподнесли хранителю своеобразный сюрприз. Петрова обнаружила в одном из них довольно странную находку. В тёмном углу, едва выглядывая из-за бурых терракотовых барельефов, стояли несколько, нагромождённых друг на друга, длинных и, судя по всему, старинных деревянных ящиков. Барельефы со всей осторожностью отодвинули в сторону и приступили к детальному осмотру найденного. Под слоем серой многолетней пыли на поверхности ящиков обнаружились сургучные печати со штампом девятнадцатого века и хорошо различимые номера инвентарного шифра. Шифр точно указывал и на время поступления находки в музейное хранилище. Прежде чем снимать печати, Кира Андреевна, как подобает хранителю, обратилась к книге поступлений. Там, в одном из томов, в хронологии, подтверждающей шифр, она нашла лаконичную запись, занесённую в книгу в 1836 году. Запись гласила следующее:
        «Дар музею - коллекция г. Шарлеманя-Боде Иосифа Ивановича, станковая скульптура из дерева». И далее, в примечании,  - количество единиц хранения в штуках. Описание экспонатов полностью отсутствовало.
        Сургучные печати аккуратно сняли, а ящики, в присутствии самого хранителя и нескольких ответственных сотрудников, осторожно открыли. Ящики были заполнены небольшими деревянными фигурами, бережно обёрнутыми в мягкие суконные тряпицы. Несколько фигурок положили на пол и развернули.
        - Что это?  - произнесла в недоумении Кира Андреевна, разглядывая находки.  - Наверное, совершена ошибка в учётных записях. Надо будет перепроверить все книги поступлений того времени. Я думаю, произошла какая-то путаница с инвентарными номерами…
        - Да,  - поддержал её один из коллег,  - для первой половины девятнадцатого века как-то маловероятно…
        - Тогда поступим следующим образом,  - приняла решение Петрова.  - Этот вопрос отложим на потом, а пока продолжим осмотр фондов. Возможно, что по ходу дела где-нибудь и выявится несоответствие.
        Несоответствия в ходе проверки нашлись, да и нарушений выявилось достаточно - но мелких, досадных, легко поправимых. Но ничего, что бы хоть как-то указывало на происхождение загадочной «коллекции И. И. Шарлеманя», не было.
        Кира Андреевна решила попросить совета у директора музея.
        - Попробуйте заняться личностью дарителя,  - предложил тот.  - Речь идёт, что очевидно, об архитекторе Иосифе Шарлемане, так называемом Шарлемане-первом или старшем. Поинтересуйтесь судьбой архитектора, поищите в архивах семейные документы. Будет полезно проконсультироваться с кем-нибудь из института на кафедре истории архитектуры.
        - А кого бы вы порекомендовали из сотрудников кафедры?
        - Трудно сказать…  - задумался директор.  - Теперь из «старой гвардии», из прежней профессуры уже никого и не осталось. Даже не знаю, кого вам посоветовать.
        Он на секунду задумался, а затем просиял лицом и бодро щёлкнул пальцами.
        - Да что далеко ходить? Обратитесь-ка к новому ректору, Семёну Никитичу. Он с давних времён на кафедре архитектуры, а в молодые годы работал ещё со знаменитым профессором Луниным. Тот в своё время издал несколько книг как раз об архитекторах николаевской эпохи. Обязательно поговорите с Семёном Никитичем.
        Кира Андреевна поблагодарила за совет и вернулась обратно в хранилище, чтобы сфотографировать несколько странных изваяний на свой мобильный телефон. Затем, заперев двери фонда, женщина вышла из музейных помещений и спустилась вниз, в общий для музея и художественного института вестибюль. Здесь она повернула налево - туда, где находились комнаты администрации и приёмная ректора.
        Семён Никитич Михалюк, недавно назначенный на должность ректора института, был обнаружен ею в своём кабинете, в новом кожаном кресле, вместе с чашечкой кофе и стопкой глянцевых англоязычных журналов и буклетов на столе. Нужно признать, что в ректорском кресле Михалюк выглядел весьма неплохо. Семён Никитич, круглолицый и румяный, по академическим меркам был ещё достаточно молод, внешне импозантен, в меру обаятелен и вёл себя в общении с коллегами без пафоса, непринуждённо, но с достоинством. Привстав, он поприветствовал Киру Андреевну и указал ей на сидение напротив себя.
        - Вот,  - пояснил Михалюк, кивая на глянцевую стопку,  - просматриваю каталоги с последних художественных аукционов. Удивительно, насколько непредсказуемы пристрастия современных ценителей. Теперь вся эта публика помешана на экспрессионистах, да и постмодернисты в последнее время идут на «ура».
        - И что же в этом удивительного?  - вежливо поинтересовалась Петрова, чтобы поддержать разговор.
        - Согласен с вами, удивляться больше нечему. Особенно после того, как в девяностые годы у аукционистов в Нью-Йорке закипели мозги от русских нуворишей, скупающих за миллионы долларов картины наших передвижников.
        - Это было вполне объяснимо,  - осторожно заметила Кира Андреевна.
        - Да? И как же вы это объясните?  - с нескрываемым интересом уставился на Петрову Семён Никитич, поправляя круглые очёчки.
        - Очень просто,  - ответила та, пожав плечами.  - Большинство из тех, кто стал миллионером в «лихие девяностые», все свои познания в искусстве почерпнули из школьных учебников. Ну, я имею в виду стандартный набор репродукций, вклеенных в те старые советские учебники. А мы ведь с вами помним, что там было. Маковский, Поленов и, конечно, репинские «Бурлаки на Волге».
        Лицо Семёна Никитича на секунду вытянулось, и в следующий миг ректор, не сдерживаясь, зашёлся весёлым хохотом. Затем, перегнувшись через стол, он взял руку Киры Андреевны и поцеловал её, демонстрируя восхищение.
        - В догадливости и остроумии вам не откажешь,  - сказал он, покачивая головой.  - Американцы ведь этого так и не поняли.
        - Беседовать с вами - одно удовольствие,  - продолжил ректор.  - Но ведь вы ко мне зашли по делу.
        Лицо Михалюка приняло серьёзное и внимательное выражение.
        - Пожалуйста. Если я чем-нибудь смогу помочь, буду рад.
        Кира Андреевна вкратце объяснила суть проблемы.
        - Вот,  - сказала она, показывая фото на экране мобильного телефона,  - хотелось бы выяснить, какое отношение всё это может иметь к Шарлеманю.
        Семён Никитич мельком взглянул на фото.
        - В области скульптуры я небольшой специалист, знаете ли. А что касается архитектора Шарлеманя… Или если точнее - Шарлеманей, Иосифа и Людвига - они работали в одни и те же годы и были родными братьями. Оба принадлежали к так называемым классицистам второго круга. Сегодня ими мало кто интересуется. Иосиф Шарлемань?.. Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь писал о нём серьёзную работу.
        Михалюк запнулся, будто что-то вспомнив. А потом продолжил, с заметной неохотой в голосе.
        - Всё, что могу припомнить по исследованиям о Шарлемане, так эта давнишняя, довольно заурядная дипломная работа. Автор - студентка, дипломница профессора Лунина. Я ещё был у неё рецензентом. Фамилию этой студентки точно не помню.
        Он задумался, наморщив лоб.
        - Но вроде бы как Еремеева. Диплом она защитила в самом конце девяностых, он должен сейчас храниться в архиве. Взгляните, если любопытно.
        - Поражаюсь вашей памяти, Семён Никитич,  - заметила, улыбнувшись Петрова.  - Как можно было не забыть о работе студентки, да ещё через столько лет.
        Михалюк только скромно пожал плечами и вздохнул, принимая комплимент. На самом деле дипломная работа студентки Еремеевой запомнилась Семёну Никитичу совсем не просто так. А дело в том, что когда-то, сразу после своего выступления на защите, он имел крайне неприятную беседу, а выражаясь точнее - получил нагоняй от профессора Лунина, причём вполне заслуженно. Сенечка Михалюк, в бытность свою простым преподавателем, не слишком утруждал себя чтением студенческих опусов, тем более если их тема никак не касались его собственных научных интересов. Архитекторы «второго круга классицизма» интереса для Михалюка не представляли, поскольку, по сравнению с конструктивизмом и функционализмом, выглядели безнадёжно скучно. А потому дипломную работу, на написание которой студентка Еремеева потратила около года, он пролистал за вечерок, тогда же набросал и незамысловатую рецензию, которую прочёл на защите диплома со скучающим видом. При этом Михалюк не обратил внимания ни на выборку из документов, скрупулёзно собранных студенткой в архивах, ни на отзыв профессора Лунина, который порекомендовал работу Еремеевой для
публикации в печати. На всё это ему с укоризной попенял сам Лунин, с мрачным видом отведя Сенечку в сторону. Но сказанного не воротишь, защиту не переиграешь, и рекомендация в печать, так ожидаемая студенткой, осталась не подтверждённой. Впрочем, Семён Никитич был вовсе не плохим, а даже и совестливым человеком. Подойдя в кулуарах к побледневшей студентке, он попытался было извиниться. Но дело было сделано, и, по словам поэта, «инцидент исперчен»… А неприятный осадок так и остался.
        Семён Никитич ещё раз бросил беглый взгляд на фото.
        - Я что могу предположить… Шарлемань Иосиф некоторое время баловался «псевдоготикой». Тогда были в моде постройки в «готическом вкусе». Возможно, это что-нибудь вроде моделей скульптуры для подобных построек.
        - Позволю себе не согласиться с вами, Семён Никитич. Пожалуй, для имитации средневековой скульптуры это было бы слишком…
        - А стоит ли морочить себе голову? Оставьте пока всё как есть. Возможно, что потом, со временем, найдётся разъяснение и этим находкам.
        - Наверное, вы правы,  - ответила Кира Андреевна, поднимаясь со стула.  - Но всё-таки я попытаюсь выяснить всё, что смогу, а дальше - уже как получится.
        Она попрощалась с ректором и направилась к двери. А Семён Никитич тщательно протёр очки и придвинул к себе стопку каталогов…
        Хранитель музейного фонда вернулась в служебное помещение и присела за рабочий стол. Однако в одиночестве ей пришлось провести не более пятнадцати минут. Потому, что спустя это время на пороге её кабинета возник Семён Никитич Михалюк - взбудораженный и с заметно увлажнившимся лбом. В руке он держал один из буклетов, который в раскрытом виде и положил на стол перед Петровой.
        - Вот, посмотрите.
        Кира Андреевна взглянула на цветные фотографии из каталога аукционного дома и поясняющие подписи под ними. Затем в изумлении подняла глаза.
        - Невероятно, невероятно. Как это можно понимать, если такое просто невозможно!
        Глава 1. Великий князь
        Кто в лесу поёт и увидит ворона - тому наткнуться на волка.
    (Народная примета из собрания В. И. Даля)
        Эта история могла бы показаться вздором, если бы не поразительные совпадения. Итак…
        23 марта 1836 года. Санкт-Петербург. Михайловский дворец
        «Что толку от власти над другими людьми, ежели я не в состоянии командовать и управлять своей природой, когда собственная душа для меня - потёмки, а более всего я опасаюсь своего нутра?»
        И ещё:
        «Не от того ли сходит с ума человек, что много раздумывает о себе? Тот же, кто и разговаривает сам с собой, возбуждает в глубине души своей спящего зверя».
        Михаил Павлович, младший брат императора и хозяин Михайловского дворца, уже более часа пребывал в одиночестве, строжайше запретив допускать в свой кабинет любого, кто бы только ни пожелал его увидеть. Теперь великий князь перечитывал старые записи, которые взялся было вести несколько лет назад, по возвращении из памятного польского похода. Он постепенно забросил это занятие, когда почувствовал затруднение в изложении собственных мыслей. Мало того, мысли эти, перенесённые на бумагу, усиливали в нём тревогу и подозрения о состоянии своего душевного здоровья. Со временем, тревожность, мнительность, а также и нечто другое - то, что совсем не поддавалось объяснению, превратились в его в постоянных спутников. Причиной этому были события, которые бесповоротно изменили жизнь великокняжеской семьи.
        Он обмакнул перо в чернильницу и добавил к старым дневниковым записям ещё несколько строк, совсем сумбурных:
        «Как быть, ежели знаешь, будто ни в чём не виноват, а в то же время понимаешь - кругом виноват, виноват как есть во всём. Только со страху рассказать про это никому не можешь».
        На письменном столе стоял прелестный акварельный портрет супруги, великой княгини Елены Павловны, в бытность её ещё невестой, вюртенбергской принцессой Шарлоттой Фредерикой, кисти художника Гау. Сегодня портрет был повёрнут к нему обратной стороной.
        Чем больше дел, тем меньше времени для праздных мыслей. Следуя этому правилу, великий князь начал тот злополучный день с обыкновенных для себя занятий.
        С раннего утра, как водится, Михаил Павлович приступил к делам военной службы: проинспектировал посты, наведался в расположение расквартированных полков, которыми долгие годы командовал, а возвратившись в Михайловский, уединился в своём просторном, уютном кабинете для работы с бумагами.
        Ближе к вечеру, дежурный адъютант впустил к нему семейного врача… Михаил Павлович выслушал доктора, подавленного, испуганного Ивана Францевича, который безвыездно жил во дворце последнюю неделю, и молча, кивком отпустил. Отдал первые распоряжения челяди и отправил посыльного с письмом для Николая Павловича. К супруге не пошёл.
        Нельзя сказать, чтобы он был готовым к тому, что сегодня случилось. Да и как можно до последнего не утешать себя надеждами? И всё-таки произошедшее не стало неожиданным, но было, напротив, вполне предсказуемым, точнее, предсказанным,  - для него одного. И в этом заключался самый ужас.
        Не добавив более ни строчки в свои записи, Михаил Павлович закрыл тетрадь, убрал её в один из дальних ящиков стола, а ящик запер.
        Теперь, побыв наедине с собой достаточно, чтобы привести в подобие порядка мысли, великий князь почувствовал желание выйти. Куда - не важно. Да попросту уйти подальше от дворца, воздух в котором стал тяжёлым и гнетущим.
        Он вызвал к себе камердинера и распорядился готовить гражданское платье. Камердинер, из отставных служивых (как и весь остальной штат обслуги великого князя) поджал губы, но ничего не сказав, отправился исполнять приказание. Согласно давно заведённому правилу, Михаил Павлович изменял гвардейскому мундиру только во время путешествий по Европе, но пребывая на родине - никогда, кроме, разве что, исключительных случаев. Сегодня великий князь отказался и от собственного экипажа.
        Одевшись, он вышел, прошел через сад и, отойдя подальше от Михайловского, нанял закрытую двуколку.
        Заметно стемнело. Вечер становился стылым, влажным. Мутноватым бликом тлели масляные фонари, разбрасывая на мостовых бледные пятна света.
        Мимо проезжали экипажи, развозившие почтенную публику к театрам и прочим местам приятного времяпровождения. Столичный вечер начинал свою привычную обыденную жизнь.
        - Куда изволите, господин офицер?
        Даже без генеральского мундира, в простом гражданском платье в великом князе безошибочно угадывался военный человек. Куда изволить? Да уж не на Большую Морскую и точно не к Дюссо и не к Кюба. Впрочем, и другие модные ресторации, где собирается публика из высшего света сегодня не для него.
        Тогда куда?
        Туда, куда не заходят особы его положения, а потому и шансов оказаться узнанным будет немного. Ну, в крайнем случае кто-нибудь примет за похожего. Да мало ли в столице отставных офицеров гренадёрского роста и с рыжими усами!..
        - А посоветуй, любезный, приличный трактир.
        Извозчик, спокойный, серьёзный мужик средних лет, обернулся и окинул пассажира быстрым взглядом. Затем вздохнувши и, коротко пожав плечами, тронул…
        Подпрыгивая на булыжниках мощёной мостовой, коляска выехала на Владимирский проспект.
        Глава 2. История чиновника
        На углу Кузнечного переулка извозчик уверенно остановил коляску. Седок выглянул, посмотрел и усмехнулся в рыжие усы.
        - Ты что же, братец, не в Капернаум ли меня завёз?
        Извозчик снова флегматично пожал плечами.
        - Где какой Пренаум, мы про то не слышали. А это как есть - «Давыдка»-с. Пассажиры спрашивают-с.
        - Да не сердись. Капернаум не так уж и плох. А мне, ежели подумать, как раз туда и надобно.
        Михаил Павлович расплатился, отпустил немногословного возницу, сказав, что ждать его не стоит. Тот снова передернул плечи и, не оборачиваясь, тронулся. Великий князь, оставшись в одиночестве, вздохнул и, как-то тяжело, мешковато ссутулившись, зашёл в трактир Давыдова, известный среди определенной петербургской публики, как «Капернаум», т. е. место утешения порочных и заблудших душ…
        Покуда он осматривался в достаточно просторном, но до дымовой завесы прокуренном, наполненном народом помещении - по большей части мелкими чиновниками и унтер-офицерами, к нему поспешил половой и, поклонившись, повёл через зал, на другую, чистую половину. Тут князю указали (опять-таки, с поклоном) на свободный стол, немедленно сменили вполне себе чистую скатерть на свежую, крахмальную, хрустящую. Мигом сервировали стол приличными приборами. А вскоре появился начищенный, серебряный пузатый самовар, большое блюдо с пирогами, копченая севрюга, разнообразные соленья и графин можжевеловой водки - Михаил Павлович, обыкновенно малопьющий, заказал себе цельный штоф.
        Половой, с изяществом наполнив стопку, испарился. Осушив вторую залпом и закусив, великий князь не спеша осмотрелся по сторонам. Заприметил сидящего за столиком напротив него, также в одиночестве, господинчика средних лет, неброской наружности, одетого без щегольства, но дорого и не без элегантности. Господин, поймав его взгляд, быстро, но как-то жалостливо улыбнулся и, поднимая стопку, пробормотал: «Ваше здоровье…» Михаил Павлович кивнул и тоже пропустил ответную стопку.
        Через некоторое время незнакомец неуверенно подошёл к его столу и, сильно смущаясь, попросил дозволения составить компанию.
        - Так, знаете ли, тошно нынче одному, так и высказать невозможно. Да ведь и вы, как будто бы, не веселы. А так вдвоём и вечер поди скоротаем?..
        Михаил Павлович не возражал, и господин, отрекомендовавшись Иваном Евграфовичем Картайкиным, надворным советником и «глубоко несчастным человеком», присоединился к нему. Михаил Павлович представился отставным полковником Романцевым и, отметив новое знакомство, оба начали неспешную беседу. Вернее, больше говорил Иван Евграфович, которому явно хотелось излить перед случайным собеседником больную душу.
        - Нынче я человек потерянный. Совсем потерянный. Ничего у меня более не осталось, кругом себя пусто, и внутри себя темно. Беда, беда.
        - Что же вы, Иван Евграфович, никак больших долгов наделали? Прескверное это дело - долги.
        - Да что вы, любезный Михаил Павлович, какие за мной долги. Я с юности привыкши по средствам жить. Кутилой не был и не стану никогда. Ко всяческим азартным играм холоден. Деньги своим трудом приучен зарабатывать, так что живу с достоинством, но аккуратно-с. Да ведь и деньги - что? «Не было ни гроша, да вдруг алтын», как говорится, знаете ли… Откуда-нибудь, да прибудет, сколько-нибудь, да будет. Нет. Беда моя сильней, больнее. И уж поди не поправить никак. Кабы я знал, кабы мог…  - он помолчал, глядя рассеянным взглядом в окно.
        - Началась эта история давно, лет с десяток назад,  - тогда, когда обрушилось на меня невзначай неслыханное и незаслуженное счастье.
        Он замолчал и поднял на «полковника» покрасневшие глаза. Тот предложил пропустить ещё по одной, Картайкин согласился, выпил. Всхлипнул… И приободрённый собеседником, продолжил.
        - На тот момент я был на государственной службе не новичком, хотя в чинах особо не продвинулся, честно исполняя службу и не имея покровителей. Будучи холост, я проживал совместно с моей вдовой матушкой. Наследства нам отец как такового не оставил, и оттого жили мы на моё скромное жалованье, будучи стеснены в средствах. Матушка была уже сильно в годах, оттого хворала. В то лето я решил вывезти её на дачу, дабы немного поправить здоровье. С тем снял в окрестностях домик. Собственно, и домиком это назвать было совестно - так, убогая крестьянская избёнка на краю дачного поселка. Меня же такое жильё устроило из-за посильной оплаты. Неподалеку притом находился весьма красивый, ухоженный парк, принадлежащий купцу Иратову Никанору Матвеичу. За парком, напротив озера, красовался его особняк. При своём богатстве господин Иратов был человеком добрым и незаносчивым, что для купеческой братии редкость. Оттого его парк был открыт для желающих, из чистой публики. И я часто гулял там об руку с моей старенькой матушкой. Здесь же, больше в одиночестве, часто прогуливался и Никанор Матвеевич. Мы сердечно
раскланивались. Как-то раз он сам подошёл к нам с матушкой и заговорил с нами. Это был приятный, но, собственно, пустой и как будто бесцельный разговор… Но через несколько дней, ближе к вечеру, к нам заглянул посыльный от Иратова, с просьбой ко мне. Меня простили навестить его и оказать некоторую помощь. Я, конечно, живо собрался и пошел с посыльным. Хозяин богатого дома обрадовался моему приходу и всячески выказывал радушие, хотя просьбы его оказались совсем пустяковые - помочь составить пару деловых писем, да проверить грамотность составления купчей на заливные луга, которые он собирался приобрести у соседа-помещика. Расположившись в его просторном кабинете, я с удовольствием взялся за дело и быстро справился. Хозяин остался доволен, поблагодарил и попросил непременно остаться на ужин. Я вынужден был принять приглашение, надеясь, что матушка не станет ждать меня и отправится спать. Я остался, и хозяин сам проводил меня в нарядную столовую. И вот тогда я первый раз увидел Антонину.
        Иван Евграфович умолк и ненадолго ушёл в себя, прикрыв глаза. Через мгновение очнувшись, он выдавил из себя улыбку и продолжил.
        - Она сидела за столом в прелестном летнем платье, накинув на плечи, ради вечерней прохлады, ажурную шаль. «Это моя дочь,  - сказал Иратов,  - моя любимая, единственная дочь. Антонина Никаноровна Иратова». А сказавши, так и вздохнул тяжело…
        - Что же,  - не без язвительности поинтересовался великий князь,  - купеческая дочка была хороша?
        - Прелестна!  - не уловив сарказма, ответил Картайкин.  - Дело, впрочем, не в этом. Да я и потом это понял. В ней была этакая, как вам сказать, не то, чтоб чертовщинка, а даже и чертовскость. Вот ведь иначе и не скажешь, поистине чертовскость. Она была такая, знаете ли, белокожая, с рыжеватыми кудрями, с небольшой, прелестной конопатинкой. И когда улыбалась - не поймёшь, улыбка то, или насмешка. А ежели смеялась - заливисто, с самозабвением, так и опять же, не поймёшь, от весёлости характера смеётся или потешается над тобой.
        Иван Евграфович вздохнул и, заручившись одобрительным кивком, наполнил стопки. Собеседники выпили. Отдали должное закуске. В глубине зала ненавязчиво звучал рояль, исполняя мелодии модных романсов. Публика в зале собралась солидная, не шумная. Господа неспешно кушали, изредка подзывая полового. Половые в белоснежных фартуках управлялись ловко, скоро. В общем обстановка в Давыдовском трактире расслабляла, располагая к откровенности… Картайкин пригладил светлые, негустые, аккуратно расчесанные на косой проборчик волосы и грустно улыбнулся.
        - Только тогда, в наш первый вечер, она нисколько надо мной не потешалась. Когда бы потешалась, так я бы от смущения тогда же и сбежал бы. Я, знаете ли, с барышнями был стеснителен. Я, впрочем, и сейчас в дамском обществе впадаю в сильную неловкость и всякую услышанную шутку принимаю на свой счет. Только она и не шутила. Сидела Антонина бледненькая и печальная. Батюшка велел ей поухаживать за мной, она ухаживала. Подливала чаю, подкладывала крендельки и опускала глаза. Но несколько раз, случайно поворотясь в её сторону, я столкнулся с ней взглядом. Она исподтишка рассматривала меня. А взгляд её был такой странный - она будто чего-то искала во мне, на что-то надеялась.
        «Да ведь и моя супруга, тогда, ещё будучи юной принцессой,  - надеялась. Очень надеялась,  - подумал Михаил Павлович.  - Так старалась понравиться мне. Поступалась привычками, сдерживала гордыню. Хотела окружить вниманием. Да только не стал я ей другом. И толики женского счастья не дал. А теперича и материнское счастие отнял…»
        - Чего же она в вас искала?  - спросил великий князь, дабы подбодрить рассказчика и поддержать беседу. Захмелевший Картайкин всхлипнул, сделал безнадежный жест рукой и продолжил свою печальную историю.
        - Вечер закончился чудесно. После чая Антонина села к роялю и премило пела. Её батюшка участливо выспрашивал меня про мои обстоятельства. Я, не таясь, поведал ему про скромную мою службу, рассказал о нездоровье матушки. Он слушал внимательно, нисколько не выказывая ни превосходства, ни жалости. Под конец хозяин тепло попрощался со мной и послал крепкого мужика провожатым. Два дня спустя, когда я вечером, закончив службу, вернулся из города, матушка сказала, что снова приходили от Иратова, и подала записку. Следующим же вечером я отправился на виллу к Никанору Матвеевичу, где меня ждали «для важного делового разговора». Хозяин принял меня в кабинете, был серьёзен и, предложив по чуть-чуть коньяку, разлил по глотку, на донышко. А после прямо спросил, понравилась ли мне его дочь.
        - То есть, Иван Евграфович,  - вступил великий князь,  - насколько я смог догадаться, вас зазывали в зятья. Недурственно. Ну а подвох-то в чем?
        - Да в том и подвох…  - рассказчик опустил глаза.  - Господин Иратов честно сообщил мне, что приданого за дочкой будет два. Одно вполне себе добротное, другое же прескверное. А именно - беременность бог знает от кого.
        - Да уж, знатный подвох,  - заметил его собеседник, сдержав усмешку.  - И что же вы ответили?
        - Видите ли,  - Картайкин кротко посмотрел на князя,  - вы ведь сейчас подумали, будто меня купить хотели. Да, да. Вот и Иратов сразу мне сказал: «Вы только не подумайте, что я вас покупаю. С этим у меня особых затруднений нет. Неужто бы я за хорошие деньги не подыскал для Антонины какого-нибудь хлыща-нищеброда. Да выдал бы за любого своего должника. Ведь так».
        Михаил Павлович кивнул, согласившись. И полюбопытствовал:
        - Но вас-то выбрали тоже не попросту. Видно, с каких-то особых резонов?
        - Да вот и я - да, да, я так же сразу и спросил - отчего вы меня - малознакомого вам человека, выбрали? И он со всею откровенностью мне ответил.
        - Вот как?  - собеседник, нанизывая на вилку маринованный огурчик, непритворно поднял бровь.  - Занятно. И что же он ответил?
        - «А я не хочу,  - сказал,  - чтобы единственная дочь моя всю жизнь жила в упрёках и несчастии. Чтобы родной внук, родившись, жил, как какой-нибудь пащенок». Меня же он в своём парке приметил, когда мы гуляли с матушкой. А потом и справки навёл. Так что он всё знал про нас. Вопросы задавал затем только, чтобы убедиться в моей честности. «Вы,  - сказал,  - заботливый любящий сын. Это говорит о многом. Вы сможете стать Антонине добрым мужем. И, может быть, от доброты душевной и дитё примете. Дитё, оно ведь всяко невиноватое ни в чем. Разве же должно младенцу страдать за чужие грехи?»
        - Да,  - отозвался Михаил Павлович,  - младенец за чужие грехи не должен страдать. Неправильно это. Никак этого быть не должно.
        - Отчего же вы так это говорите? Обреченно как-то. Будто сами себя уговариваете.
        «Отставной подполковник» неопределенно махнул рукой и отвёл глаза. Картайкин не настаивал и продолжил.
        - Я, знаете ли, согласился. Поверьте - не из-за денег токмо. Деньги - они, чего кривить душой, не лишние. И не из благородства одного, конечно же.
        - Да я вам верю,  - кивнул великий князь.  - Причина вашего решения, мой друг, скрывалась в том, что девица сия вам понравилась.
        Иван Евграфович с чувством ударил по столу.
        - Да, да! Любезный Михаил Павлович, вы всё, решительно всё, что я сказал вам, поняли правильно. Лучшего собеседника, пожалуй, и пожелать нельзя. Понравилась. Ох, как понравилась!
        Он едва не стонал:
        - Так, что и высказать не можно… И оказалось, что ведь и я ей глянулся… Чистая правда!
        Михаил Павлович с пониманием кивнул и молча слушал.
        - Иратов тогда же послал за Антониной и благословил нас. В воскресенье на званом обеде в их доме, в присутствии матушки мы обручились. А неделю спустя и обвенчались. Антонине исполнилось семнадцать лет, мне было уже под тридцать.  - Картайкин сделал небольшую паузу.  - Вот так соединились её деньги и весёлый нрав, с моим добрым сердцем и наследным дворянством… И это оказалось крайне неудачным сочетанием.
        Великий князь взглянул на собеседника с задумчивым вниманием.
        - Вы знаете, чем более я слушаю вас, тем более мне хочется узнать, чем закончилась ваша история. У меня имеются свои соображения на этот счёт. Хотелось бы проверить, прав ли я. Так что рассказывайте, друг мой, рассказывайте.
        - Что ж… Дальше было хорошо. Так хорошо, что о таком счастии мне и не мечталось. Мы с Тонюшкой со всею страстностью влюбились друг в друга. Я окружил её заботой и нежностью, на какую только был способен. Она ценила это. Она была со мною необычайно ласкова… Приданое за ней тесть дал немалое, на часть из этих денег мы сразу же приобрели скромный, но приличный дом - тут, рядом, на Кузнечном. На нижнем этаже мы вполне удобно разместились нашим небольшим семейством вместе с матушкой. Два других этажа с дворовым флигелем сдали внаём. Дохода от этого, вкупе с моим жалованием, на жизнь было достаточно, и остальную, денежную часть приданого, я отдал в полное распоряжение супруги. В том была первая моя ошибка…  - он впал в задумчивость.  - Я не должен был, никак не должен был доверять ей деньги.
        Между тем Михаил Павлович, почувствовав, что спиртного выпито уже достаточно, налил себе чаю. Кипяток оказался остывшим и он, глотнув, недовольно поморщился. Тут же подскочил половой, поставил свежую чайную пару.
        - А позвольте полюбопытствовать,  - великий князь сделал пару глотков и отставил чашку.  - Как отнеслась ваша уважаемая матушка к тому, что невестка была… с особенностью?
        - Тут затруднений не случилось. Ко времени свадьбы срок беременности был небольшой - Никанор Матвеевич не зря торопился, и проявилось это со всей очевидностью не сразу. Так что от матушки мы эту особенность скрыли. Она, конечно, подивилась скороспешности моей женитьбы. Но я отговорился «внезапно вспыхнувшими чувствами» и особенным расположением ко мне господина Иратова. Моя добрейшая старушка даже не сомневалась в том, что сын её способен расположить к себе любого человека.  - Он грустно улыбнулся.  - И, к сожалению, втроём мы прожили недолго, и осенью матушка тихо скончалась. Да. Ну а зимой благополучно появилась на свет наша доченька. Я вижу вашу улыбку… Однако поверьте, я к тому времени и думать не мог иначе. Самая мысль, что этот ребёнок чужой мне, казалось нелепой. Наблюдая за тем, как постепенно округляется фигурка Тонюшки, я исполнялся ожиданием нашего и только нашего любимого ребенка. Да так и было. Малышка Оленька сделала меня вдвойне счастливым. Тогда, торопясь после службы домой, я спрашивал себя, чем заслужил такое счастие…
        - Ваш тесть действительно в вас не ошибся.
        - Как сказать, Михаил Павлович, как сказать. Сколь бы ни оправдывал я ожиданий господина Иратова, а только должно ему было искать для дочери другого человека.
        Слушая несчастного чиновника, великий князь ловил себя на мысли, что излагаемая тем история некоторым образом перекликается с его собственной. Но так, ежели поменять в ней местами знаки - плюсы и минусы, безвинных и виноватых. Как если бы в театральной пьесе персонажи поменялись амплуа…
        - Скажите, любезный Иван Евграфович, неужто вы никогда не спрашивали вашу супругу о её прошлом?
        Тот с готовностью кивнул.
        - Я, безусловно, не святой. Конечно, я задумывался, и не раз, над тем, кто мог быть настоящим отцом Оленьки. Но, думая об этом, вопросы я задавал себе.
        Он вздохнул, немного помолчал, затем произнёс печально:
        - И мне представлялся этакий заезжий хлыщ-студент, соблазнивший неопытную девушку. Ну, знаете, стихи, луна, клятвы и прочее - как обычно это и бывает. И такая вот вполне безобидная версия меня успокаивала. Саму Антонину я об этом не спрашивал. «Почему?»  - спросите вы. Да попросту я боялся. И правды боялся и лжи.
        - Так что изменило вашу благополучную жизнь?
        Картайкин закрыл глаза, уйдя в воспоминания…
        - Мы долго жили сравнительно уединённо, наслаждаясь обществом друг друга. Антонина, для своего юного возраста, казалась на удивление, хорошей и любящей матерью. Да. Именно.  - Он помолчал немного.  - Вот именно - казалась хорошей матерью. Ведь она проводила почти всё своё время с малышкой. Она настолько занимала себя Оленькой, что взятой нами няне почти что и не оставалось дела. Она будто вцепилась в это своё новое занятие. Я полагал, что так, наверное, и должно было быть. А между тем теперь мне представляется, что в этом было нечто нездоровое.  - Он покачал головой.  - Совсем затворниками мы не жили, нет. Время от времени мы делали визиты моим пожилым родственникам. Изредка к нам приходили на чай мои сослуживцы с супругами. Жена вела себя со всеми ровно, однако ни с кем не сходилась ближе. Иногда я даже вывозил супругу в театр. Но светскими людьми мы, конечно же, не были. Так прошло несколько лет. Счастие наше казалось почти безоблачным.
        Он поднял голову и посмотрел не в лицо собеседника, но будто бы сквозь него…
        - Знаете, я вот беседую сейчас с вами, а будто в первый раз за последние годы с откровенностью и без страха разговариваю сам с собой. Сказал «казалось» да тут и очнулся. Но я и ранее чувствовал, конечно, чувствовал, что есть в этом нашем благополучии что-то неладное. Вот как есть не настоящее что-то.
        «Спектакль,  - подумал Михаил Павлович.  - Во дворце, задуманном не мною и безо всякого моего участия, но подаренном, вручённом вместе со всей обстановкою вплоть до белья и посуды, где в одном только рабочем кабинете я и чувствую себя собой, разыгрывался скучный утомительный спектакль. Бесправные актеры изображали всемогущих принцев, несчастные изображали счастливых, а трусы - храбрецов, да так скверно, что сами себя же и освистывали…»
        - Первых признаков перемены в жене я не то чтобы не заметил, но старался не замечать. Я всячески подавлял в себе тревогу. Оправдывал хандрой, временным нездоровием. Но позже стало слишком очевидным, что супруга моя крепко заскучала. Она не жаловалась, однако я видел, что присущая ей живость будто покидает Антонину. Она реже смеялась, с меньшим удовольствием играла с дочкой, чаще доверяя её опеке няни. Со мною она стала не то чтобы холодна, однако принимала меня всё безразличнее. Она уходила в себя, и нам зачастую было не о чем поговорить за ужином. А несколько раз среди ночи я заставал её в слезах. На мои вопросы не было ответов, и подарки мои Антонину не радовали…
        - И что же вы?
        - Я? Я, глупец, решил её развлечь. Я, видите ли, намеревался устроить моей Тонюшке праздник. Ведь я за эти годы так толком и не узнал её…
        Он промокнул салфеткой влажные покрасневшие глаза.
        - Но я ведь… Я никогда не лез к ней в душу. Мне думалось, что тем я проявляю деликатность, что я щажу её. На самом деле я щадил себя. И где-то затаённым краешком моего существа я чувствовал, угадывал Нечто, которое до времени спряталось в ней.
        Великий князь при последних словах собеседника невольно вздрогнул. Все эти годы он отгораживался от семьи, от жены, отталкивая милейшую Елену Павловну показной холодностью. Родные, весь близкий круг Михаила Павловича, терялись в догадках - отчего добрый по природе своей, отнюдь не бесчувственный человек, груб и бездушен с собственной супругой. Она же, тщетно пытаясь отыскать в себе хоть бы какую-то вину в происходящем, страдала. Из хорошенькой приятной в общении женщины великая княгиня постепенно превращалась в потерянную тень… Единственной причиною её несчастия был он, скрывающий в себе того, кто поселился в нем однажды и затаился в глубине сознания… Того напуганного загнанного Зверя, обнаружив которого Елена Павловна признала бы супруга сумасшедшим. Тогда его жизнь, без всякого сомнения, была бы окончательно разрушена. Мысли об этом приближали к отчаянию. Но он, сопротивляясь подступавшей временами слабости, продолжал бороться. Иногда это давалось слишком трудно - так, как сегодняшним днём, как сейчас.
        Картайкин не заметил в собеседнике волнения и увлеченно продолжал.
        - Я намеревался подарить супруге настоящий праздник. Сложившиеся обстоятельства замечательно тому способствовали. На тот момент мне был пожалован следующий чин, а также медаль «За усердие». Я был удостоен чести быть приглашенным на императорский бал. Бал давали в честь тезоименитства императрицы Александры Федоровны. Впервые в жизни я должен был присутствовать при дворе. И этот день перевернул всю нашу жизнь.
        - Но в каком же году это было?
        Иван Евграфович задумался, поморщил лоб…
        - Да уж почти пять лет назад… Значит, в 1831. Да, именно так, в тридцать первом году. А что? Вы там присутствовали?
        - Нет, нет,  - Михаил Павлович печально покачал головою.  - Меня тогда не было… в столице. Только… Тот злополучный год сложился для меня нерадостно. С тех пор в моей жизни происходят перемены. Дурные перемены. Всё это поразительно. Но продолжайте, продолжайте.
        - Искренне благодарю вас за терпение… Так вот. Все три недели перед выходом супруга пребывала в необычайном оживлении. Она похорошела, на бледных до того щеках появился румянец. В наши отношения как будто вернулась прежняя теплота. Она взахлеб рассказывала мне о своих заботах. А их,  - Картайкин улыбнулся,  - появилось не мало. Антонина объездила всех дорогих модисток, покуда, после долгого сомнения, не выбрала фасон для платья. Она пропадала в ювелирных салонах в поисках подходящих украшений. Я же только одобрял все её траты и во всём поддерживал. Впрочем, она ни в чем и не прогадала. Да.
        Он мечтательно прикрыл глаза.
        - Зеленое шелковое платье чудесного оттенка с венецианским черным кружевом, изумрудное колье на белой шее - всё как нельзя лучше подходило к её золотисто-рыжим волосам. Моя жена была очаровательна. Я раздувался от гордости, что эта женщина, со мною под руку,  - моя законная жена. Конечно, Антонина не осталась незамеченной. Пройдя со мною в полонезе, весь вечер она уже не сходила с доски. Я утомился отвечать на представления её новых кавалеров. В большинстве это были люди военные. Вы понимаете - усы, мундиры, галантность в обращении. По части дам господа офицеры весьма искушённые люди.
        (Великий князь на это только усмехнулся.)
        - Антонину закружило так, что перед выходом на ужин, она, чуть было, не забыла про меня и не пошла с партнером по мазурке. Правда, опомнившись, долго смеялась и виноватилась. Мне стало несколько не по себе, хотя обиды я тогда не высказал.
        - А это зря,  - заметил «отставной полковник».  - В подобных случаях необходимо сразу показать характер. Приличия на то и существуют, чтобы держать в узде свои страсти и обуздывать пороки. Забыв приличия, жена компрометирует не только самоё себя, но унижает прилюдно супруга. Тут показывать слабину непозволительно.
        Картайкин застонал и залпом опрокинул рюмку. После горько рассмеялся.
        - Непозволительно! Непозволительно! Кто бы тогда мне об этом сказал. Так вот. Весь следующий день в прихожую доставляли букеты с визитками. Потом потянулись и визитеры.
        - Вы их с трудом терпели…
        - Нет. В часы утренних визитов я, по обыкновению, бывал на службе… Антонина всегда принимала сама и вполне с этим справлялась. Она умела поддержать беседу и неплохо пела. Потом, как замужняя женщина, принялась и выезжать - вполне самостоятельно. Моё участие стало уже необязательным и ей, как оказалось, вовсе не требовалось. Премьеры в опере, концерты, всяческие музыкальные салоны - моей жене постоянно слали приглашения, а она порхала, порхала повсюду как яркая бабочка. Нет, пожалуй, не бабочка,  - стрекоза.
        - Светская жизнь для неопытных душ - большой соблазн… Люди искушенные относятся к этому ровно, а пресытившись, уже стараются по возможности избегать. Есть более осмысленные и полезные занятия для человека, нежели рауты и журфиксы.
        - Какое вы точное слово употребили - пресытившись. Я ведь сначала на то и рассчитывал. Я думал, надо малость потерпеть и надоест ей всё это, наскучит. «Пресытившись»… Поначалу она вела себя будто голодная, но войдя во вкус, уже не могла обуздать этот свой аппетит. И ей хотелось всё большего…
        Он обреченно вздохнул.
        - Первую измену я сразу распознал. Распознал, правда, после - по признакам раскаяния. Это как если после пьяного угара сошёл с человека весь хмель - и стыдно стало перед близкими, и испугался сам своей пагубной слабости. С ней так и было. Однажды Антонина не вышла к ужину, а зайдя к ней, я застал её в слезах. Взглянула она на меня испуганно… Со следующего дня для всех визитеров Антонина сказалась больной и снова превратилась в домоседку, взялась за доченьку. Мне же… Мне принялась угождать всячески. Иногда даже и руки бросалась целовать. Страдала Антонина сильно, не притворно. Я всё понимал, конечно. Я тоже страдал, но вида не показывал. Мне было жаль её. И в то же время я радовался про себя, надеясь, что Тонюшка одумалась и жизнь наша снова станет прежней. А только рано успокоился. Хватило нашего семейного благополучия примерно на полгода.
        Руки у Картайкина заметно подрагивали, он сжал их в кулаки и с чувством ударил по столу.
        - Потом, как я предполагаю, она кого-то из своих знакомых случайно встретила. И сорвалась. А дальше - омут. Время раскаяния становилось всё короче, слёз проливалось всё меньше. Этот омут затягивал её. На службе, за моей спиною вовсю судачили. Сплетни дошли уже до моих родственников. Я не знал, что делать. Мне было стыдно, больно. Но я действительно не представлял себе, что делать. Стреляться? Но с кем и зачем? И что будет с Оленькой? Говорить с Антониною? Как и о чем, ежели в ответ на мои вопросы она только смеялась. Она смеялась надо мной! И я терпел. Я молчал и терпел несколько лет. До того дня, пока меня не посетил один из давнишних жильцов, снимавший в нашем доме хорошую квартиру. И я узнал, что супруга моя потребовала от него оплатить вперед значительную сумму, что для среднего чиновника с семьёй затруднительно. Я извинился и успокоил его. Утром я вынужден был твердо говорить с супругой. Я потребовал объяснений. Объяснений не получил, но получил хотя бы обещание более не донимать жильцов такими просьбами. А некоторое время спустя мне принесли неоплаченный вексель за подписью Антонины. Супруга
промотала свои деньги и наделала долгов.
        - Наряды? Драгоценности?
        Чиновник тяжело вздохнул.
        - К тому же какой-нибудь нищий молодой офицер. Бедный, но страстный любовник.
        Он обтёр мокрый лоб салфеткой и приложился к стопочке.
        - Тот долг был не слишком большой, и я оплатил его. Но получив следующий вексель, я вынужден был написать Никанору Матвеевичу. Мне было невероятно стыдно. Но у меня не было выбора. Я не располагал такими средствами. Нам было бы не избежать унизительного скандала.
        Картайкин заглянул собеседнику в глаза.
        - Ведь вы меня понимаете?
        Михаил Павлович сочувственно кивнул.
        - Я ожидал, что тесть будет всячески укорять меня, я ждал справедливого гнева.
        - Так Иратов помог вам?
        - Никанор Матвеевич показал себя достойнейшим человеком. Я, правда, в этом и не сомневался. Да. Он сразу рассчитался с кредитором, а после того и сам явился к нам. С опущенной головой я вышел к нему навстречу. Но он… Он молча обнял меня. Тем же вечером состоялся его разговор с Антониной. Я при том не присутствовал, меня пригласили позже. Зайдя в гостиную, я увидел Антонину сильно бледной, с поджатыми губами.
        Тесть сразу же обратился ко мне: «Иван Евграфович,  - сказал он нарочито спокойно,  - я считаю нужным вручить вам некую бумагу, составленную на днях по моей просьбе доктором, который много лет знает нашу семью. Здесь сказано, что дочь моя страдает невротическим расстройством, проявляющимся время от времени замутненностью сознания. Оттого она не может полностью осознавать своих действий и не может отвечать за себя. Содержание этой бумаги, благодаря моим связям, станет мгновенно известно всем ростовщикам, модисткам и ювелирам, которые имеются в столице. После чего никто не захочет иметь с Антониной Никаноровной сколько-нибудь серьезного дела. Я осуществлю это намерение сразу, как только вы сообщите мне хоть о каком-нибудь расходовании ею средств без вашего на то ведома. С этого дня эта особа должна полностью подчиняться вам». На прощание он расцеловал внучку Оленьку и крепко, с чувством пожал мне руку.
        - И что же,  - великий князь усмехнулся с сарказмом, недоверчиво,  - подчинилась вам ваша расчудесная жена?
        Картайкин рассмеялся горьким полупьяным смехом.
        - А как же! Подчинилась! Ха!  - успокоившись, он вытер мокрые глаза, икнул. Нехотя подцепил кусок севрюги вилочкой.  - Какое-то время она вела себя тихо. Потом же потихоньку стала превращаться в фурию. Гоняла без вины прислугу, кричала, побила почти всю посуду в доме как-то… Пару раз. Срывалась и на Оленьке. Позже затихла и как будто успокоилась. Ну а потом…
        Он закрыл лицо руками.
        - Боже мой, как это стыдно! Ну а потом… Потом мою супругу, дворянку госпожу Картайкину, заметили за завтраком у Рейтера.
        Михаил Павлович не нашёлся что сказать, только отвёл глаза. В столице знали, что на завтраки в такие заведения съезжаются женщины полусвета, содержанки, подыскивающие для себя богатого клиента. Кафе Рейтера на Морской обычно посещали деловые люди - промышленники и купцы.
        - Её узнал один из старых знакомых Никанора Матвеевича. Почтенный господин сначала глазам своим не поверил. Он бы решил, что обознался, да и успокоился. Только она, увидевши его, тут же сбежала. Вот так. Ждать и надеяться на лучшее в таких обстоятельствах было бессмысленно.
        - Но что же вы сделали?  - полюбопытствовал великий князь осторожно.
        - Порядочный муж немедленно убил бы!
        - Не буду спорить…
        - Я про этот позор узнал со слов тестя. Он сам и принимал решение. Мы отправили Антонину в клинику для душевнобольных. Подальше - в Швейцарию, за границу.
        - Что ж, в таких обстоятельствах решение правильное.
        - Возможно. Только долго она там не пробыла. Спустя несколько месяцев мы получили письмо от её лечащего доктора. Антонина сбежала вместе с другим пациентом - поэтом, лечившимся от мании самоубийства.
        Иван Евграфович пожал плечами.
        - Всё что мне оставалось - только искренне сочувствовать несчастному поэту.
        Это казалось несколько неделикатным, однако Михаил Павлович после последних слов Картайкина, не удержавшись, засмеялся. Тот же нисколько не обиделся и поддержал его. А посмеявшись, оба почувствовали себя чуточку легче.
        - Но ведь на этом ваша история ещё не закончилась?
        - Увы, это так. С вашего позволения, я продолжу… Я тогда не впал в отчаяние. Я не имел права впасть в отчаяние. Ведь со мной была Оленька. Несчастный ребенок, брошенный матерью. Всё, что оставалось у неё теперь, все, на кого она могла положиться, были её дед и я. Так что я просто смирился с судьбой и старался быть хорошим отцом моей девочке. Никанор Матвеевич навещал нас.
        И вот, однажды он завел со мной вот какой разговор.
        - Вы знаете, что я вдовец. Но вы никогда не спрашивали меня, что стало с моей женой, матерью Антонины. Мне кажется, вам теперь должно знать про это.
        - И что же с ней случилось?  - спросил я, предчувствуя нечто плохое. Предчувствие меня не обмануло.
        - Она утопилась,  - спокойно сообщил Иратов.
        - Где утопилась? Как? Почему?
        - Где? Да в пруду. Почему? Да видите ли что… Взял-то я её, как полагается - девицей. Жили неплохо, вскоре жена родила мне дочку. Но стоило дочке чуток подрасти, как жёнка моя крепко задурила. На первый раз застал её с приказчиком - жену побил, паршивца выгнал в шею. Потом увидел на конюшне с конюхом - тут поучил кулаком посильнее. Да всё не впрок. Разбитое личико зажило, и попалась бесовка с сыном управляющего - совсем ещё молоденьким парнишкой. Тогда отправил её от позора подальше в деревню. Там она и понесла. Родивши же, ребенка удавила, а сама утопилась. Там и нашли - рядом с домом в пруду.
        Выслушав его, я понял, что пришло самое время для моего вопроса. По-видимому, Никанор Матвеевич уже и сам ждал его.
        « - Я не знаю,  - сказал мой тесть,  - кто был отцом Оленьки. Я не уверен даже, что сама Антонина знает это точно. Это куда более ужасно, нежели удивительно… В самом конце весны устроил я в усадьбе большой праздник. Мы были тогда в хорошем барыше. Ну и гуляли с управляющими моими, конторскими работниками - я, знаете ли, преданных людей ценю. Позвали и цыган. Приехал табор, я разместил их у себя в поместье. Мы крепко выпили и от души веселились. Дочка была с нами. Она самозабвенно плясала и пела с цыганами. А как она цвела, как вся светилась! Нам всем тогда было хорошо. Табор стоял у нас неделю. И как-то ночью Антонины хватилась старая няня. Старушка сразу подняла меня на ноги. Мы нашли её в таборе - девчонка сбегала туда по ночам. Молодые чавелы - парни горячие, да и с лица хороши. Табор тут же поднялся и до рассвета ушёл… Нашу беду первой почуяла та же нянька. Старую женщину не проведёшь. Дочка только твердила, что словно в дурмане была. Я же решил, что мне это проклятие такое, наказание за покойницу жену. За то, что был с нею тогда слишком жестоким. Я думал - с дочкой всё должно быть по-другому.
Вот и нашёл я вас. Вы с Тонькой жесткосердным не были, да мало толку. Простите меня, дурака…»
        - Я слышал, что некоторые душевные болезни имеют свойство передаваться по наследству,  - произнес задумчиво великий князь,  - но не уверен, что к нимфомании это относится.
        - Это слово я за последние годы, конечно, слышал. Излишне пояснять, что именно от этого недуга мою супругу в Швейцарии и лечили. Лечили, как видите, безуспешно. Что для меня неудивительно. Я ведь теперь только и понял Антонину. Я успел узнать её настолько, чтоб наконец понять - с ней происходит совсем другое.
        - С интересом выслушаю ваши предположения…
        - Видите ли… Недуг нимфоманок, будь они неладны, несёт в себе чрезмерное влечение к наслаждениям плоти. Нимфоманки ненасытны телом…
        Великий князь кивнул.
        - Но женщины, подобные моей супруге, а полагаю, что и матери её, отличаются особой страстностью всей натуры. Когда-то именно таких прозвали «роковыми женщинами». Неутоляемая жажда перемен, сильных переживаний, ярких событий сжигает их нутро. Но в нашей обыденной жизни таким натурам негде проявить себя… Размеренное тихое существование их убивает. Так может ли составить счастие этакой женщины суровый купец или скучный и честный чиновник? Вовсе не важно - добр он с нею или зол.
        Он помолчал немного и печально сказал:
        - Антонина вполне могла бы быть счастлива. С бесстрашным путешественником, следопытом, с каким-нибудь поэтом-бунтарем…
        - Или с поэтом-самоубийцей,  - вставил великий князь.
        Картайкин посмотрел задумчиво.
        - Всё может быть…
        «Или же с кем-нибудь из аферистов-самозванцев»,  - подумал про себя Михаил Павлович.
        - Осознавши это, я окончательно смирился. Я посвятил себя воспитанию Ольги. Я нанял ей учителей - чтение, танцы, языки… Я так старался сделать жизнь ребёнка интересной и наполненной. Ей же давалось всё легко и с удовольствием. В общем, мы были довольны друг другом. С дочкой я начал постепенно забывать своё несчастие.
        Он выдержал паузу. Потом произнес совершенно убито:
        - А только на днях рухнуло всё! Всё, что ещё у меня было…
        - Но почему же?  - спросил Михаил Павлович ошеломлённо.
        - Потому что дочь мою похитили. Прямо на улице, на глазах у гувернантки. Неизвестный прохожий подхватил её на руки и швырнул в стоящий рядом экипаж. Коляска тронулась и свернула в переулок… Больше мою девочку никто не видел. В полиции только разводят руками.
        - О господи!
        - И знаете, что я обо всём этом думаю?
        - И что же?
        - Ольгу забрали совсем не случайно. Я думаю, что моя Антонина попала в большую беду. И ещё… Что я навсегда потерял двух моих девочек!
        Иван Евграфович Картайкин закрыл лицо руками и отчаянно, содрогаясь всем телом, зарыдал.
        Великий князь, суровый артиллерийский генерал, почувствовал, как по его щекам медленно стекают слёзы. Он, не таясь, вытер глаза салфеткой и произнёс негромко и отчетливо:
        - Я тоже потерял двух своих девочек.
        И, судорожно сглотнув, добавил:
        - Аннушка умерла четыре года назад. Сашеньки не стало сегодня.
        Картайкин вздрогнул, с ужасом взглянул на генерала и сильнее зашёлся в рыданиях.
        Примерно с полчаса спустя, когда Иван Евграфович немного успокоился, Михаил Павлович счёл нужным отвести его домой.
        - В таком состоянии в столь позднее время отпускать вас одного не следует. Я, пожалуй, сам сопровожу вас.
        Он, несмотря на возражения захмелевшего чиновника, расплатился и, подхватив того под локоть, осторожно повёл к выходу.
        Трактирщик Давыдов, наблюдая за уходящими со стороны буфетной стойки, размышлял про себя:
        «Вот и в моё детище стали захаживать великие князья… Стало быть, дела идут совсем неплохо. Стало быть, можно задуматься о повышении разряда заведения. Этак, глядишь - окажемся и в первостатейных ресторациях. А что? Пора, пора…Того, который с ним, надо запомнить непременно. Кто знает, где может быть польза».
        Иван Борисович Давыдов, по роду своего занятия, неплохо разбирался в людях, а высшую аристократию считал необходимым знать в лицо.
        Глава 3. Волшебный сад
        Новые приятели, не слишком торопясь, дошли до аккуратного трехэтажного особнячка в глубине переулка.
        - Вот и моё скромное жилище. Буду рад, ежели как-нибудь навестите меня. Премного, премного буду рад. Только живу я совсем просто, без излишеств.
        - Не беспокойтесь,  - отвечал с улыбкой великий князь,  - я человек простой, военный и в быту неприхотливый.
        Он передал Ивана Евграфовича на руки дворнику, бородатому, добродушному детине, который с готовностью подхватил хозяина и бережно поддерживая, повел в дом. Картайкин несколько раз оборачивался и пытался помахать Михаилу Павловичу непослушной рукой.
        В Кузнечном переулке было безлюдно. Великий князь воротился к трактиру, чтобы нанять кого-то из стоящих перед заведением извозчиков…
        Вскоре экипаж выехал на Невский проспект и свернул к Екатерининскому каналу. Минуя Михайловский дворец с усадьбой, остановился у Фонтанки. Здесь седок спешился и отпустил извозчика. Чуть постоял в одиночестве, свернул и пошёл хорошо знакомой дорогой… Холодный, отстранённый свет луны выхватывал из полумрака его силуэт - фигуру одинокого прохожего.
        Время от времени, в периоды особенной душевной смуты, он неизменно приходил к этому месту, к этому странному, притягательному и страшному замку - месту гибели своего отца.
        Отца он потерял в трёхлетнем возрасте и помнил его плохо, смутно. Но будучи самый любимым, порфирородным сыном, названным в честь Михаила Архангела, небесного покровителя Павла Петровича, он будто имел с ним сакральную связь.
        …Михаил Павлович стоял напротив замка, сцепив за спиною руки. Михайловский замок, отцовское детище. Призванный служить убежищем хозяину, но превращённый в плаху. Ребёнком, он провёл здесь чуть более месяца, но это время оставило в детской памяти особый отпечаток.
        Ветреный, холодный вечер марта. Жарко натопленный камин в детской опочивальне. Тёплое дерево стен и два окна за голубыми шторами, тускло мерцающими серебром. Батюшка, довольный, умиротворённый заходит в комнату, чтобы пожелать младшим сыновьям, Николя и Мишеньке спокойной ночи. Он поднимает Мишу на руки и ласково целует в щёку… И - утренняя суматоха, шум, пугающая суета. Страшные крики матери, и няня, Шарлотта Карловна, не выпускающая мальчиков из детской. Вот торопливые, немногословные сборы. Вот, замок остаётся за спиною - холодный, покинутый, проклятый. Замок российского Гамлета, замок цвета боли, цвета крови. С цареубийства начал царствование Александр. С крови и смуты началось воцарение Николая Павловича.
        Кровь метит, кровь пачкает, липнет к Романовым. Не убывает она, эта кровь.
        Он вышел из оцепенения и, отворачиваясь от промозглого ветра, вышел на набережную и пошёл направо… Михаил Павлович миновал Верхне-Лебяжий мост и оказался перед воротами Летнего сада. Ветер усиливался, и первыми тяжелыми шлепками - оплеухами дождя на город навалилась непогода. Мгновение - и небо распоясалось, и полило стеною. Ворота сада, несмотря на поздний час, были ещё открыты. В поисках укрытия великий князь скользнул в проём ворот и быстрым шагом поспешил вдоль по аллее, мимо намокших, растрёпанных ветром боскетов. Оказавшись перед входом в один из павильонов, он метнулся внутрь… Промокший, опустился на скамейку у стены, стараясь успокоиться. Капли стекали с мокрых волос по лицу, попадали за шиворот. По крыше, стенам недолговечного строения хлестало струями, било наотмашь упругими плетьми дождя. Когда послышались раскаты грома, он понял, что надолго попал в водяную ловушку. Удача, что нашлось, где переждать. Михаил Павлович попытался расслабиться, упёрся головою в стену. Холода он почти не ощущал - сказывалось выпитое. Его мутило, время от времени накатывала дурнота. Веки предательски
отяжелели. Он сознавал, что человеку в его состоянии нужно держаться, ни в коем случае не засыпать. Хмельному сон мартовской ночью в холодном павильоне может стоить дорого. Даже слишком дорого. Великий князь сжал кулаки, попытался о чем-нибудь думать… Но рефлексирующая, не поддающаяся управлению рассудком память уводила туда, куда бы не хотелось возвращаться.
        …Польская провинция, пять лет назад. Ночь, шум дождя, промозглая сырость и холод - так же, как теперь. Большая, но неуютная, необжитая комната в Бранницком замке. Посреди комнаты просторная кровать. Он пробуждается от беспричинной тоски и непонятного, сравнимого с когда-то пережитыми детскими кошмарами, липкого страха. Михаил Павлович закутывается в грубое шерстяное одеяло и садится на постели.
        По комнате струится холодный свет. Но это не сияние луны, окна опочивальни глухо затянуты шторами. Это свечение исходит от фигуры женщины, стоящей перед его постелью. Женщина невероятной, немыслимой красоты. Тонкие брови изогнуты домиком, глаза затягивают, словно болотный омут. Черные волосы стекают по плечам, на белую исподнюю рубаху. Больше на женщине нет ничего. Она в простой длинной рубахе, босая, простоволосая. Её рука сжимает крошечную, отороченную мехом детскую шапочку. Другую руку - полупрозрачную, бесплотную - женщина протягивает к нему. И что-то беззвучно шепчет бледными губами, повторяя ещё и ещё… Видение не уходило. С трудом, с усилием, он заставил себя сомкнуть веки. А когда, выждав время, открыл глаза, комната опустела.
        Женщину Михаил Павлович узнал. Точнее - понял, догадался, кто она. Давно, ещё в отрочестве, он будто бы видел её - на старинных гравюрах в Москве. Честолюбивая красавица Марина. Болезненное наваждение, бред.
        Он слышал, что увиденное в полусне, в полубеспамятстве, будто знакомое, бывает лишь игрой отягощённого виною подсознания. Или больного угнетённого сознания, когда видение - один из признаков заболевания души. Случаются и сны, которые кажутся явью. Бывают и навязчивые сновидения - их называют ночными кошмарами.
        Тот страшный сон снова напомнил Михаилу Павловичу о себе - сразу по возвращении домой из польского похода.
        Прошло немного времени - и первая смерть посетила покои Михайловского дворца. Старуха выбрала великую княжну Анну Михайловну, его малолетнюю дочь.
        Едва успел великий князь оправиться от первого удара, как наваждение вернулось - тем же коротким пробуждением среди тревожной, беспокойной ночи. И снова ощущение тоски, и холод, и протянутая рука.
        …Теперь, спустя неделю после ночного кошмара, смерть унесла вторую дочь.
        Между этими событиями была безусловная связь.
        Была Беда, и корень её заключался в нём самом.
        Михаил Павлович вздрогнул, услышав, как за стенами укрытия загрохотало - недобрым, жутковатым хриплым смехом. Великий князь поёжился.
        Вспыхнула молния, и сад наполнился холодным голубым свечением. Через мгновение в распахнутом дверном проёме павильона появился силуэт. Это была фигурка маленькой, дрожащей, совсем промокшей девочки.
        Михаил Павлович тут же вскочил на ноги, чтобы помочь ребёнку. Девочка доверчиво протянула ему руку… Но тут же, вдруг испугавшись, выскользнула и растворилась в сумраке. И только между пальцами мужчины осталась вымокшая детская перчатка… Ошеломлённый, он скомкал свой трофей и запихнул за пазуху.
        Немного времени спустя продрогшего, промокшего насквозь Михаила Павловича встречал в Михайловском дворце сонный дворецкий. Он передал хозяина двоим лакеям, которые заботливо сопроводили того до опочивальни, помогли переодеться и уложили спать. Утром, к завтраку, великий князь не встал. В полубеспамятстве он метался по постели, путаясь в отяжелевших потных простынях. Временами больной что-то хрипло выкрикивал, иногда бормотал - невнятно, еле слышно…
        Мигом прибывший доктор, Иван Францевич, сильно встревожился, опасаясь легочного воспаления и счел уместным до выяснения картины состояния больного остаться при нём.
        В пять часов утра, как и положено, старший городовой Федулин заступил на пост. Пройдя вдоль пустой сонной набережной, он подошёл к Летнему саду и, вызвав сторожа, принялся привычно инспектировать состояние сада. Делать это следовало регулярно, до прихода садовых рабочих, для выявления возможных безобразий, а таковые случались не редко. Публика, поди, гуляет хоть и чистая, зато веселая. По-всякому чудят. Когда бы мусор, да куст какой по неуклюжести поломан - то не беда. Хуже, когда студенты созоруют. Студентов городовой Федулин не уважал. На выдумку они охочи. Садовые фигуры сильно от них страдают. Непотребство чинят всякое со статуей - то обмотают чёрт знает во что, то нахлобучат гадость. Взглянешь на это, да в сердцах и плюнешь. А в недосмотре, выходит, всегда постовой виноват. Поэтому, вдвоём с садовым сторожем, Федулин неспешно и обстоятельно совершал утренний обход. Сегодня как будто всё было спокойно. Разве что после ночной грозы не обошлось без поломанных веток… Но в целом явных безобразий постовой не обнаружил. Он осмотрел павильоны, обошел оранжереи, голубятню, аптекарский огород и
постепенно заканчивая осмотр, вышел к Карпиеву пруду. Городовой приблизился к парапету и рассеянным взглядом окинул воду…
        Федулин вздрогнул, помотал головою и, придерживая на боку неудобно висящую шашку, нагнулся и с опаской взглянул еще раз. Щуплый сторож за его спиной сдавленно охнул.
        Среди пруда, чуть качаясь на ветреной ряби, плыло на спине распластанное детское тело. Нет, то была не кукла, как сперва показалось Федулину. Запрокинув кудрявую голову, раскинувши руки и ноги, на водной глади покачивалась маленькая девочка. Несмотря на мартовский холод, девочка была в нарядном платье, необутая, в одних намокших сморщенных чулках.
        Городовой повертел головой, озираясь не пойми зачем по сторонам, перекрестился и дунул в свисток что было силы.
        Глава 4. Следствие
        В течение следующих нескольких часов Летний сад был закрыт и оцеплен вызванными по тревоге городовыми. После приезда квартального надзирателя капитана Семёнова и полицейского доктора Шульца Карла Ивановича, тело вынули из воды и разложили на парапете. Первичный беглый осмотр показал, что причиной смерти девочки был не несчастный случай. На тонкой бледной шейке четко вырисовывались темные следы, явственно говорившие о том, что маленькая жертва, перед тем, как оказаться в воде, была удушена. Капитан Семёнов, человек толковый и серьезный, заключил, что здесь своими силами не обойтись и немедленно вызвал из части пристава следственных дел.
        Адмиралтейский участок, где нес службу Семёнов, считался не совсем, чтоб очень тихим… Но и серьёзных злодеяний на памяти квартального здесь будто бы не приключалось. Так, всяческие драчуны, да дуэлянты, да порча казенного имущества. Ну там, мошенники, карманники. Да пусть даже нередко и грабёж. Так что ж? Известно - публика гуляет благородная, богатая, хорошая добыча. В парадной части города всегда пошаливал лихой народец… Но чтоб вот так, детоубийство, да среди Летнего сада - с этим квартальный столкнулся впервые. Семёнов внимательно смотрел на маленькую жертву. По виду, ребенку было чуть более десяти лет. Одета девочка не бедно, да и не по-простому… Нарядное, из тонкой шерсти платьице, с нижней юбкой, отделанной кружевом, шёлковые чулочки. При более тщательном осмотре в тайном кармане нижней юбки обнаружилась деревянная кукла, тонкой работы… Как пить дать - девочка из благородных, а значит, шумихи не избежать. С другой стороны, пропажа ребенка из порядочной семьи обнаружится быстро, а там как-нибудь выяснится, в какой степи искать злодея. Девчушку-то скорее всего похитили. Но зачем удавили,
зачем бросили в пруд? Почему утопленница необутая? Почему легко одета, без салопа, пальтишка? Впрочем, это несложный вопрос - значит, пришла не сама, сюда её привезли. Следовательно, должен быть экипаж. Экипаж кто-то мог увидеть…
        Семёнов изложил свои предположения прибывшему из части чиновнику, приставу следственных дел, Павлу Петровичу Игнатьеву. Тот в целом с капитаном согласился… Осмотрев место происшествия, Игнатьев приказал прочесать сад. Последнее не дало результатов. После чего вызванные для оцепления городовые были отпущены. Тело неизвестной, сопровождаемое доктором Шульцем, отвезли в прозекторскую. Там Карл Иванович осмотрел его еще раз, и, не найдя ничего существенно нового, составил подробный протокол и отправил тело в ледник…
        Не лишне пояснить, что полицейская столица до реформы делилась на 13 частей и 56 кварталов. Ведал каждой частью пристав исполнительных дел. Он в полной мере отвечал за поддержание порядка в части. Каждая часть, в свою очередь, ради удобства управления, делилась на кварталы, каждым из которых ведал квартальный надзиратель с двумя помощниками. Под началом квартального находились будочники и городовые. Они следили за соблюдением наружного порядка на территории квартала. Помимо этого, при каждой части состоял пристав следственных дел, который вел следствие по совершенным преступлениям. При приставе следственных дел имелась собственная канцелярия.
        Павлу Петровичу Игнатьеву было чуть больше тридцати. Небольшого роста и вполне обычного телосложения, внешность он имел приятную, но маловыразительную. Люди, подобные Павлу Петровичу обычно не вызывают раздражения к себе - равно, как и особенной приязни.
        Игнатьев прибыл в свой рабочий кабинет, располагающийся в съезжем доме полицейского участка III Адмиралтейской части. Первым делом он запросил из канцелярии все донесения о пропаже детей за последний месяц. Просмотрев бумаги, следователь отложил в сторону всё, не соответствующее возрасту, полу и общему описанию сегодняшней жертвы…
        В результате на столе перед Игнатьевым осталась одна тонкая синяя папочка. Заявление отца о похищении дочери, показания гувернантки и случайных прохожих, словесное описание наружности похищенной. Павел Петрович горько вздохнул… Исходя из всего этого, получалось, что маленькая жертва в Летнем саду - никто иной, как Ольга Ивановна Картайкина, дворянка, единственная дочь надворного советника Ивана Евграфовича Картайкина. Судя по заявлению отца - похищенная прямо на улице несколько дней назад. Практически не сомневаясь в результате, Игнатьев составил письмо, в котором вызвал Картайкина в участок для опознания тела. Письмо зарегистрировали в канцелярии участка, после чего отправили на дом к Картайкину с посыльным.
        Затем Павел Петрович вызвал к себе двух толковых агентов, коим поручил обойти трактиры и чайные, где столовались городские извозчики и, с привлечением имеющихся там осведомителей, выяснить, не подвозил ли кто-то подозрительных пассажиров в сторону Летнего сада в ту злополучную ночь…
        Посыльный из полиции, отправленный в Кузнечный переулок возвратился быстро. Он сообщил, что надворного советника Картайкина дома застать не удалось, потому что, со слов прислуги, Иван Евграфович ещё этим утром отбыл в усадьбу своего тестя, купца первой гильдии Никанора Иратова. Выяснив местоположение иратовского поместья, полицейскую бумагу перенаправили туда. Более предпринять по этому делу было нечего, и следственный пристав Игнатьев решил дожидаться первых результатов.
        Глава 5. Кровь в Варшаве
        Обед в тот день прошел немногословно. Среди присутствующих - членов семьи цесаревича Константина и их близкого круга чувствовалось плохо скрываемое напряжение. Свежих варшавских газет зачитывать не стали, изменив многолетней традиции. Беседа и вовсе не сложилась. После десерта сотрапезники непривычно быстро разошлись… Константин Павлович, как всегда, в одиночестве прошёл в свои покои.
        За окнами дул стылый ветер, но звук его был столь привычен в непрочных стенах Бельведерского дворца, что даже успокаивал и убаюкивал. Ничто, казалось, не мешало послеобеденному покою обитателей. Константин Павлович снял мундир и, облачившись в мягкий архалук, устроился было привычно соснуть у себя в кабинете. Последние несколько дней он проводил в большой тревоге… После прошедшей скандальной коронации Николая в Варшаве, напряжение в обществе ежедневно усиливалось, росло. Предпринимаемые меры не приносили пользы, только усугубляли ситуацию, становящуюся взрывоопасной. Донесения с каждым днём приходили всё тревожнее. Поначалу цесаревич только сильнее раздражался. Потом почувствовал определённую растерянность. И, наконец, стало попросту страшно. Страшно, страшно, черт побери.
        Никто и никогда не посмел бы назвать Константина Павловича трусом. Можно было его обвинять в чём угодно - в грубости, бесцеремонности, дебоширстве, сумасбродстве,  - в том он более, чем кто-либо походил на батюшку, но чтобы в трусости - да никогда.
        Продажное гнилое сучье племя! Кого хотите запугать? Того, кто шёл в военные походы за Суворовым - добровольцем, на общих правах! Ел солдатскую кашу, спал на земле в холодной продуваемой палатке. Грел коченеющие руки у костра. Перешёл через Альпы, разбивая вдрызг, в лапшу походные сапоги. Лично водил войска в атаку! В двадцать-то лет!
        Зачем и от кого он станет прятаться - теперь, когда ему почти что пятьдесят?
        Да только не то это дело - сейчас… Нынче дела обстоят по-другому. Тогда всё просто - впереди чужие, за спиной свои. «Вперёд!»  - за Господа, Россию, императора! А теперь разберись - где чужие, где свои, да кто сам за себя - сегодня с теми, завтра с этими. Ясновельможное дворянство, шляхта, ксендзы, распоясавшаяся молодёжь, подстрекаемые «патриотами»… Сучьи дети, мать вашу раз этак!
        За императора. Не тот уж нынче император. Ах, Николай, каналья, чтоб тебе пусто было. Неспроста ты это сделал, ох неспроста. Напакостил не из упрямства, и не по глупости,  - по умыслу, из тонкой, осознанной мести. Мстил брату за 14 декабря. За то, что не явился лично в Петербург, что не представил манифест об отречении. Простить не можешь. Страха своего тогдашнего не можешь позабыть. Злопамятный и хитрый самозванец. Самозванец как есть. Бастард. Какие тайны.
        Александр, пусть подлец, а всё ж таки на батюшку похож. Он, же, Константин - просто вылитый Павел Петрович. Курносый, бровастый, да и натурой весь в отца - взрывной, непредсказуемый… Оттого батюшка его и выделял, любил, прощал неподобающие принцу выходки. Мальтийский крест и титул цесаревича не по закону, незаслуженно пожаловал. А Николая, третьего из сыновей, почти не замечал. Демонстративно игнорировал. О причине того при дворе кто не знал, тот догадывался. Тихонько, шепотком, а только шла молва. Все знали, что за пару лет до появления на свет Николая, между супругами случилась крупная размолвка, из-за якобы имевшего место сговора Марии Федоровны со свекровью… Великая княгиня, будто бы, поддерживала идею отстранения Павла Петровича от престолонаследия в пользу Александра. Павлу донесли об этом преданные люди. Тогда же, после безобразных сцен и выяснений отношений, оскорблённый Павел уехал в Гатчину в сопровождении преданной Нелидовой. На долгий срок законная супруга осталась единственной хозяйкой Павловского дворца. Живя соломенной вдовою, от одиночества Мария Федоровна не страдала - что
подтвердилось и рождением младенца Николая. Как бы совсем без участия в том императора. «Отец» хотел было отправить дитё в германское герцогство, на воспитание родни его мамаши. Однако приближенные уговорили не делать этого, во избежание публичного скандала. Павел поддался, однако же в минуты гнева он обзывал третьего принца не иначе, как «гоф-фурьерским ублюдком»  - уж больно походил несчастный Николя на гоф-фурьера Данилу Бабкина, молодого красавца, служившего в покоях Павловского дворца.
        Константин Павлович не любил Николая. Впрочем, и брата Александра недолюбливал. Что с того возьмёшь - хлыщ, трус, заговорщик. Не почитающий память убиенного отца. Константин предпочитал держаться от него на расстоянии. Да и от Николая тоже. Только судьба всё одно подвела.
        А ведь и обошлось бы, утряслось, да потихонечку и рассосалось - как не единожды на его памяти бывало… Продолжилась бы жизнь - налаженная, почти себе спокойная, как раньше… Когда бы только коронация прошла обычным образом, при соблюдении традиций, по старым, столетиями выверенным правилам…
        Да, в польском обществе и до того все последние месяцы замечались брожения. Да, мутили народ смутьяны из офицерства, кое-кто из обиженных ксендзов - «мучеников за свободу и веру». Но в людях всё ещё преобладало благоразумие. Вся Польша с достоинством готовилась к коронации нового «круля», ожидаемого из Петербурга, столицы империи. Николай Павлович прибывал в Варшаву со всей семьёй, в сопровождении огромной свиты.
        Варшава, празднично украшенная флагами, коврами, гирляндами, вензелями царя и царицы, встречала высоких гостей. В торжественно убранном кафедральном костеле святого Яна ожидала государя древняя корона польских королей и с ней священные старинные регалии. Примас готовился возложить корону на голову новому помазаннику.
        Однако церемониал оказался слегка изменённым… Император Николай Павлович прибыл в Варшаву с короной Российской империи и во время коронации собственноручно возложил оную себе на голову.
        Ропот возмущения, едва уловимый в стенах священного костёла, постепенно распространялся по площадям и улицам, по дешевым кабакам и роскошным гостиным. Побрезговал! Не снизошёл до древней короны польских крулей! Природная, национальная болезненная гордость подверглась неслыханному унижению. Казалось, что среди поляков это осознавали и переживали все.
        Сам молодой самодержец после коронации не долго погостил в Варшаве, но пробыв несколько дней, необходимые по этикету, благополучно отбыл. Заваренная же его стараниями каша набухала, булькала, и постепенно поднималась, грозила вырваться кипящей массой из котла…
        В выражениях лиц, в глазах, в самом варшавском воздухе чувствовалось - вот-вот, ещё немного, и что-то страшное и неизбежное начнётся. И… И что тогда?
        Ещё вчера отправлена в Санкт-Петербург срочная депеша для Михаила Павловича. Вот кто родная кровь, вот на кого надежда.
        Константин встал с кровати, который раз приблизился к окну. Снова с тревогой посмотрел, прислушался. Темно, да ветер. Не горят факельные огни, не слышно криков. Так ведь это пока, а к тому же варшавский дворец из рук вон плохо защищён, и захватить его при желании возможно с минимальными усилиями. Надо было перебираться в зимнюю резиденцию, надо было! Да уж больно свыкся он с этим своим скромным Бельведером - так, что из летнего жилища тот превратился в место проживания на круглый год. Простой, удобный для обычной повседневной жизни, летний дворец был не задуман для защиты. Хотя… Хотя и укрепленный замок с рвами и тяжелыми воротами батюшку Павла Петровича от рук мерзавцев и убийц не спас. Как спрячешься, как сбережёшься, когда не ведаешь, кто есть твои враги.
        Великий князь Михаил Павлович, любимый младший брат… На кого, кроме только тебя, и надеяться…
        Михаил когда-то был рожден на свет, как миротворец, спаситель погибающей семьи - после тяжелого, казавшегося невозможным примирения супругов. Чудо случилось, и появился он - порфирородный сын, как с гордостью называл младшего принца Павел Петрович.
        Порфирородный - сын императора, а не цесаревича, не великого князя, в отличие от Александра и Константина. Те и воспитывались на половине бабки, Екатерины, так и не испытавши толком родительской любви. А Мишенька, ангел, стал сразу всеобщим любимцем. Да отчего же было его не любить. За что же было его не любить? Ежели нет на Мишеньке ни одного хоть сколь-нибудь серьёзного греха. Лицом он походил на матушку, Марию Федоровну, принцессу Софию, прямотой характера - на Павла Петровича, а благородство и чистоту души, как видно, взял от Бога.
        Константин не сомневался, что получив тревожную депешу, брат тут же поведёт войска к Варшаве. А это будут верные войска. Не те, что здесь… Польская армия ненадёжна. Константин Павлович так и не смог расположить к себе большую часть польского офицерства. Он чувствовал это.
        Походивши взад и вперед по кабинету, цесаревич подошёл к заветному шкапчику и, распахнувши дверцу, потянулся к фляге с коньячком, да передумал. Поосторожничал. Хмель хоть и успокоит, приглушив тревогу, а лучше всё-таки иметь трезвую голову, дабы не потерять способность принимать решения. Кто теперь знает, что может случиться в следующий момент. Он таки лег опять в постель, попытался расслабиться. Дай то Бог пережить без потерь этот день и эту ночь. Дай-то Бог. В приёмной нёс дежурство преданный генерал Жандр с двумя товарищами из высшего офицерства. Любимая жена Жансю, княгиня Лович, была в своих покоях в удалённом флигеле. Внизу, в вестибюле дворца, находились несколько солдат охраны. Авось обойдётся, авось…
        К несчастью, на этот раз не обошлось. Спустя чуть более получаса, толпа заговорщиков из числа военных курсантов, ворвалась в Бельведер. Ошалевшие юнцы закололи штыками всех, кто попался им на дороге. Солдаты-инвалиды из охраны, лакеи, офицеры - невинные люди со стонами падали, заливая кровью лестницу, ведущую в покои дворца. «Смерть узурпатору!», «Смерть сатрапу!», «Смерть тирану!» вопили убийцы, и, перешагивая через мертвых и умирающих, бежали наверх, к апартаментам цесаревича.
        …Великий князь Михаил Павлович приближался с войсками к польским границам. Он уже знал о последних трагических событиях в Варшаве. Карательные части двигались почти без остановки, ускоренным маршем. Генерала подгоняла ярость. Давящая виски, мешающая думать, мешающая трезво принимать решения - глухая тяжёлая ярость. И ноющая боль за брата.
        Глава 6. Повешенный
        Холодно, почему так холодно? Иней блестит на каменных стенах. Нет сил ни приседать, ни отжиматься. Вообще уже нет никаких сил. Хочется забиться в угол, обнять себя руками и заснуть. Навсегда заснуть. Говорят, что смерть от замерзания приятна. Ты просто наконец совсем слабеешь и засыпаешь.
        А там, наверху, над стенами его темницы - месяц май. И солнечный свет заливает аллеи Бранницкого парка, а ветерок перебирает свежую, уже запахнувшую летом листву деревьев. Там продолжается жизнь… В которой, к сожалению, уже нет места для него.
        Бранницы. Польское поместье под Белостоком. Нелепое, досадное пленение.
        Вацека колотило крупной дрожью, из глаз тонкой полоскою по впалым, рябоватым щекам текли отчаянные слезы. Сидя на корточках, обхватив колени и прижавшись спиною к дубовой двери глубокого подвала, он попытался привести в порядок мысли. Они же рассыпались по разрозненным кусочкам, а то вдруг сжимались с тупой болью в тугой запутанный клубок.
        Маленький, щуплый и жалкий. С прилипшими ко лбу редкими волосами. Раздавленный и обречённый.
        Страшно. А пожалуй, так уже почти что и не страшно. Уже как будто бы и всё равно. Поскорее бы закончилась такая мука. Что уже и ждать. Хорошего ждать слишком поздно. Там, за спиной, за стенами замка осталось, всё, что было в его нелепом существовании хорошего. А теперь уже и нет ничего, кроме сплошной непреходящей муки ожидания.
        А всего-то несколько месяцев назад жизнь Вацека казалась исполненной высочайшего смысла. И виделся он себе одним из героев, о которых слагают легенды, поют песни. За которыми уходят лучшие из девушек, уходят безоглядно, забыв про отчий дом, ведомые токмо восторгом и любовью…
        Он, подхорунжий Вацлав Перуцкий, курсант военного училища в Варшаве и заговорщик. Нет, он не просто заговорщик, он - член ударной группы, на которую возложена товарищами священная патриотическая миссия. Захватить дворец и покончить с тираном. Смерть тирану! Свобода государству Польскому! Вперёд.
        Кто предложил эту бредовую идею первым? Подхорунжий Звежинский? Выскочка и горлопан… Он представлял их тайное сообщество в Революционном комитете. От него узнавали мятежные курсанты новости о подготовке вооруженного переворота. Но нет, не Звежинский. Трембашевский! Конечно, Збышек Трембашевский - самодовольный кривляка. Ему всегда удавалось быть первым. Конечно же, Збышек. На одном из их тайных собраний за казармами, на заднем дворе… Эх, Трембашевский, чего ещё не доставало тебе в жизни? Высок, смазлив, сын состоятельных родителей. Пресыщен обожанием барышень. Оставил бы немного и другим - тем, которым повезло по жизни меньше. Такую малость - шанс на славу. Так нет. Опередили Трембашевский со Звежинским, оттеснили Вацека и здесь. Не суждено было ему стать лидером.
        Но, хоть в вожди Вацек не вышел, пути отступать уже не было. Или ты член ударной группы, или трус и предатель. Выбор такой. То есть не было у Вацека никакого выбора…
        Жаль только матушку. Что ей останется, скромной вдове, помимо одинокой старости. Бедная старая Ванда Перуцка. Потерявши мужа, она растила чадо на скромную пенсию офицерской вдовы. Вацлав вырос, и не оставалось ему ничего иного, кроме военной карьеры, по отцовским стопам. Да и не так это плохо. Дослужился бы до приличного звания. Получил бы отставку, а прежде б женился на пухленькой Зосе, что навещает матушку и сохнет по нему чуть ли не с детства. Вот и жили бы - тихо, да скромно, но прилично и не голодно. Как все. Как все посредственности и неудачники!
        Да разве ж Вацлав был рождён для этой участи!
        Прежде пани Ванда любила рассказывать подраставшему отроку о далёком прошлом некогда славного рода, её семьи. Рассказывала поздними вечерами, как сказку на ночь, что род этот имеет древнюю историю. Что некий предок Ванды был могущественным воеводой, служил при славном короле Сигизмунде и был ему чуть ли не правой рукой. Что предки Вацлава в те времена вершили судьбы Польши. Да и не только. Могущество их простиралось и за пределы королевства. Позже некогда славный род обеднел, захирел… И вот теперь Вацлав Перуцкий - его последний отпрыск, последний свежий стебелёк. Возможно, ему суждено возродить прежнюю славу отцов. Не ему, так кому же? Больше всяко некому…
        «Мой Вацек, мой красавчик Вацек, чудесный мальчик»,  - шептала пани Ванда, целуя маленького сына на ночь. А тот запоминал её слова. И вот он вырос. Чудесный мальчик. Красавчиком, правда, не стал. Хотя и было в тонких чертах его лица нечто, бесспорно, притягательное. Отчего заглядывалась на него с ранних лет малышка Зося. Но росточком не вышел, да и телосложение имел субтильное. Как не крути - не Аполлон. Особо острого ума в юноше тоже будто бы не наблюдалось. Неглуп, способен - да и только. Каких-либо недюжинных талантов к чему-либо не проявлялось. И лидерских бойцовских качеств, как оказалось, тоже не было. Был юноша Вацлав Перуцкий ровно таким, как большинство. Как все. А ко всему в придачу - немыслимых размеров честолюбие, неутоленное тщеславие и неосуществимые мечты…
        Но, наконец, в первый же день варшавского восстания судьба представила Перуцкому счастливый случай. Счастливый случай? Дудки! Звёздный час!
        Нет, не тогда, когда самые отчаянные, группою в 15 человек, собравшись в парке Бельведера, шли ко дворцу. И не тогда, когда его товарищи, расчистив себе путь испачканными в крови приспешников штыками, распахивали дверь в покои цесаревича. Но тогда, когда раздался первый растерянный крик: «Сатрапа нет! Тиран скрылся! Он ушёл!» И возгласы товарищей: «Нас предали! Нас предали!»
        Вацлав, бежавший одним из последних, повернул назад. Скатившись по перилам лестницы, он бросился в сторону заднего дворцового выхода. Через секунду Перуцкий бежал по тропинке Бельведерского парка. Он видел, он узнал Его! Теперь не уйдёт! Грузная фигура с мясистым затылком, с широкой спиной в генеральском мундире трусливо улепетывала в сторону зарослей. Ах, ты… Хитрый мерзавец! Задумал спрятаться?
        Вацлав настиг цесаревича буквально в несколько прыжков и со всей силы вогнал штык в податливую тушу, под лопатку, до основания… Старик, издав невнятный звук, похожий то ли на всхлип, то ли на конское всхрапывание, тяжело, ничком обрушился наземь, заливая кровью гравий на аккуратной парковой дорожке.
        Через секунду юного убийцу затрясло. Нет, то был не страх, не шок от первой пролитой им человеческой крови. То вовсе был не признак слабости, но, охватившее его, невероятное, схожее с любовной эйфорией возбуждение. Это был миг, когда маленький Вацек стал вдруг большим и значимым, вершителем судеб, карателем - безжалостным и справедливым. Не зря пани Ванда так верила в него!
        Перуцкий попытался закричать, позвать товарищей. Но голос отказал ему. Голоса не было, порывистый и зябкий ветер парка глушил почти беззвучный тонкий писк, вырвавшийся из гортани. Вацек присел на корточки рядом с безжизненным телом. Он пытался успокоить бьющееся о грудную клетку сердце и хоть немного перевести дух. А сзади послышались голоса. Его увидели. Товарищи, оставив опустевший Бельведер, бежали к Вацеку. А тот, счастливо улыбаясь, махал им рукой.
        «Сатрап убит! Тирана нет! Молодец, Перуцкий! Герой! Перуцкий - герой!»
        И все пятнадцать человек обнялись и горячо поздравили друга. А там, взбудораженные, воодушевлённые, возбуждённые донельзя, всей толпою поспешили в город, на помощь остальным участникам восстания.
        Вот только не хватило духу ни у одного из них перевернуть на спину мертвое тело, так и лежавшее лицом в грязном гравии парковой дорожки. Да и зачем?
        А вскоре вся Варшава поднялась, забушевала. За несколько дней столица полностью оказалась во власти повстанцев. А дальше Королевство Польское оставили все русские войска. Победа! Свобода! В столице создано национальное правительство. Великая Польша поднялась во весь рост и сбросила имперское ярмо.
        Вслед за недолгой эйфорией надолго и всерьёз пришла беда.
        Первой неожиданной и горькой новостью было известие о том, что цесаревич Константин Павлович жив и здоров. С помощью верного слуги он смог покинуть дворец из потайного выхода… Благополучно оставил Варшаву и пребывает в безопасном месте вместе с семьёй.
        А там, на тропе Бельведерского парка, осталось тело несчастного генерала Жандра из свиты Константина, пытавшегося обмануть судьбу…
        Второй, вполне ожидаемой новостью, было приближение к польским границам карательных войск русской армии. Войско Польское готовилось принять бой. И начавшееся тяжелое противостояние надолго затянулось.
        Но поначалу всё опять-таки было неплохо. Вацлав Перуцкий в составе передовых отрядов участвовал в сопротивлении. Польская патриотическая армия не только с достоинством выдерживала натиск, но более того - продвигалась вперед, пьянея предчувствием возможной победы. Товарищи его стремились проявить себя героями. А он, Вацлав Перуцкий, слыл среди них настоящим героем по праву. Все, окружавшие Вацека, знали кто он таков, где был и что намеревался совершить этот отважный юноша в знаменательный день начала варшавского восстания.
        …Между тем войска противника затягивали части польской армии всё дальше от Варшавы, вглубь страны. Войско Польское, постепенно распадаясь на разрозненные соединения, теряло силы.
        …В плен Вацека захватили вместе с небольшой группой товарищей во время вылазки в расположение гвардейского полка русской армии под Белостоком. Поначалу он ничем не выделялся из массы других пленных поляков и содержался совместно со всеми. Покуда его «героическое прошлое» не сослужило Вацеку дурную, даже роковую службу. Донёс, конечно, кто-то из своих, тот, кто узнал его, а раньше был наслышан о прежних подвигах бывшего подхорунжего. Так, или иначе, но судьба Вацека переменилась, и вскоре, под особым сопровождением, его доставили сюда, к месту временной резиденции командующего, где заключили в одном из глубоких подвалов Бранницкого дворца.
        Шли третьи, а может, вторые сутки его заточения… Да - скорее всё-таки вторые, судя по визитам унтер-офицера с миской каши и кружкой кипятка, который уже четырежды заглянул к нему. Четырежды… Утром и вечером, два раза в сутки. Так значит, сейчас вторые? Или всё-таки третьи?.. Да и какая разница…
        Ключ в дверях повернулся с невыносимым металлическим скрежетом. Вацек вскинул голову. Дверь отворилась, и вошёл уже знакомый ему гвардейский унтер. Он как-то странно крякнул и поставил перед Вацлавом большую жестяную кружку, накрытую краюхой хлеба. Вздохнул и молча вышел. Вацек приподнял кружку замерзшими руками… Тепло. Резкий, но приятный и знакомый запах ударил в ноздри. Узник осторожно глотнул темноватую жидкость… Потом не спеша допил ароматный коньяк, разбавленный подогретой водой. Потом ел свежий хлеб, стараясь не терять ни крошки. Вацлав Перуцкий был не глупый, давно уже не наивный юноша. Он сознавал, что происходит, и понял, что за этим последует.
        По прошествии не более получаса дверь снова отворилась и, сопровождаемые уже знакомым Вацеку охранником, в помещение вошли трое - невысокий крепыш средних лет в мундире штабс-капитана и двое пожилых солдат. Перуцкому было приказано подняться. Он торопливо встал, но почувствовав внезапный приступ слабости, обмяк и пошатнулся. Стоявший ближе всех солдат поймал его за плечи, придержал и легонько встряхнул. Второй конвоир, взяв из рук офицера наручники, велел арестанту протянуть руки за спину…
        Руки Вацека были совсем холодными, а металл наручников - отчего-то теплым, будто бы нагретым солнцем, и соприкосновение с ним было даже приятным. Наручники защелкнулись, и офицер лично проверил надёжность замка, а затем дал знак унтеру. Надзиратель отворил дверь пошире и придерживал ту до тех пор, пока наружу, в длинный узкий коридор, не вышла вся немногочисленная группа - впереди штабс-капитан с нарочито суровым лицом, за ним следовал Вацлав Перуцкий, замыкали шествие солдаты-конвоиры. Коридор был глухим, с низким арочным сводом и кирпичными стенами без окон, на стенах изредка крепились керосиновые фонари. Здесь было чуть теплее, но всё же холодно… В конце коридора находилась ведущая наверх каменная лестница в стене. Поднимались по лестнице долго, и ослабевшему Вацеку подъём давался с ощутимым трудом. Конвоирам несколько раз пришлось поддерживать его, оступившегося, за спину, дабы не упал. За маленькой площадкой наверху располагалась дверь на воздух. Штабс-капитан распахнул её и, выйдя первым, придержал, пропуская арестанта. Перешагнув невысокий порожек, Вацлав вышел наружу…
        Солнечный свет ослепил, почти обжёг лицо, и упоительное до сладкой муки, до телесной судороги майское тепло обволокло его. Вацек какое-то время не двигался с места, жмурился и пытался совладать с крупной дрожью. Затем, почувствовав несильный, но требовательный толчок в спину, выпрямился и раскрыл глаза.
        Он находился во внутреннем, хозяйственном непарадном дворе Бранницкого замка. Двор выглядел пустым, очень чистым, словно нарочно и тщательно убранным. Единственным сооружением в его прямоугольном небольшом пространстве являлась виселица. Виселица была совсем простая, будто бы наспех сделанная - с дощатым помостом, двумя грубыми деревянными столбами с перекладиной, на которой болталась веревка. Рядом с помостом стоял довольно крупного телосложения солдатик.
        Напротив виселицы, в противоположной стороне двора вырисовывалась небольшая группа офицеров в темно-зелёных мундирах гвардейской артиллерии. Штабс-капитан, сопровождавший Вацлава, встал впереди него и, развернувшись в сторону гвардейцев, резко вытянулся в струнку.
        Перуцкий присмотрелся… Все стоявшие офицеры, пять человек, были в высоких чинах, не ниже ротмистра. Чуть впереди выделялся молодой, довольно высокий и статный мужчина в генеральском мундире. Рядом с ним, отступив на полшага назад, стоял худощавый полковник, остальные четверо, неспешно переговариваясь, находились немного позади. Генерал, повернувшись, что-то сказал полковнику и тот тут же сделал знак рукой. Штабс-капитан кивнул с подобострастием и приказал Перуцкому следовать за ним. Сопровождаемые конвоирами, они пересекли двор и остановились у самого помоста. Вацлава развернули и поставили спиною к виселице, лицом к наблюдающим за действом офицерам.
        …Некоторые разглядывали Вацека с холодным отстраненным любопытством, другие с безучастием - постные лица выражали скуку… Все будто исполняли некую малоприятную обязанность. И казалось - во всей этой славной компании только красавец генерал, единственный, действительно участвовал в происходящем. Ему было не всё равно. Тяжелый и холодный взгляд почти бесцветных глаз едва не вдавливал фигурку арестованного в землю.
        Господин этот не был одним из генералов гвардейской артиллерии. Отнюдь. Мундир генерала-фельдцейхмейстера во всей империи мог носить лишь один человек. Тот, кому это звание было присвоено с младенчества и на всю жизнь. И бывший курсант военного училища Вацлав Перуцкий сообразил, кто стоит перед ним. И от кого только и зависит вся судьба его, его жизнь.
        Знакомо ли вам страстное чувство последней надежды! А если неведомо, то не судите.
        Рванувшись вперёд и тем испугав конвоиров, подхорунжий рухнул на колени. Задрав лицо - в страдальческой гримасе, залитое внезапными обильными слезами, Вацек закричал слова мольбы. Ради Христа, во имя милосердия, из жалости к его несчастной матери, во славу государя - всё, что пришло на помутневший ум…
        Офицеры, вздрагивая, отводили глаза. Конвоиры, вместе с растерянным штабс-капитаном, не трогали несчастного и не знали, как подобает им себя вести…
        Высокородный господин нехотя сделал пару шагов в направлении Вацлава. Несчастный обречённый, стоя на коленях, опустился ниже, и, выгнувшись изо всех сил, едва дотягиваясь подбородком, неловко уткнулся губами и лбом в начищенный генеральский сапог.
        Генерал отшатнулся с брезгливою миной… Произнёс: «Поди кинжалом в спину безоружного вы били смелее. Теперь попробуйте хоть умереть не законченным трусом». И такое холодное презрение услышал бывший подхорунжий в сказанном…
        Вот тогда он, рванувшись ещё раз, вскочил на ноги. И плюнул. И попал. И тут же конвоиры навалились, схватили, потащили назад, а он плюнул ещё раз! А потом проклинал всех и вся, пока тащили его на помост, рвался из последних сил, пока дюжий солдатик-палач не накинул верёвку ему на шею… Потом послышалась отрывистая команда и последовавший вслед за нею резкий звук…
        А после наступила тишина.
        «…Мой Вацек, мой красавчик Вацек, чудесный мальчик! Я, глупая, так верила в тебя. А впрочем - не существуй ты более ни для кого на этом свете, я одна буду ждать твоего возвращения. Потому как печальные дни мои только и скрашены тем ожиданием, и нет для меня теперь иной надежды».
        Ещё до наступления вечера казнённого похоронили, а виселицу во дворе Бранницкого замка разобрали и вынесли так, что на другое утро не осталось от произошедшего никаких следов.
        Той ночью, помнится, сильно похолодало. Камины во дворце не затопили, и в покоях было ощутимо холодно. Для боевого офицера холод - небольшое бедствие. Однако эта ночь в спальне Бранницкого замка великому князю Михаилу Павловичу запомнилась надолго.
        Глава 7. Встречи
        Март в этом году выдался необычайно ласковым и теплым. Минуло меньше двух недель - а вот уже от снега не осталось и воспоминания. Весна напирала - торопливо, жадно узурпируя пространство города, слепящим светом заливая окна, высвечивая каждый уголок тесного питерского двора.
        Неуправляемая здравым смыслом мартовская эйфория внушала горожанам легкомыслие, и все - от юного и до вполне себе почтительного возраста, настраивались на безмятежный лад. Еще не пробилось и первых зелёных листочков, а возбуждённая весенним солнцем публика погрузилась в несерьёзную мечтательность. На городских модисток как из рога изобилия посыпались заказы на лёгкие шляпки и ветреные платьица, а господа-отцы семейств, сменив надоевшую шубу на продувной французский плащ, начали подумывать о загородных дачах.
        Мечтательность внушает неоправданные ожидания. Мартовская эпидемия - что некий вирус, возникнув ниоткуда, токмо из весеннего воздуха, поселяется в головах. От него невозможно мгновенно избавиться - так же, как от назойливого осеннего насморка. Лечить его бессмысленно, ибо со временем то и другое бесследно проходит. Или же не проходит, что реже, приобретая хроническую форму. Такая форма не опасна, поскольку с головой, с ленцой, а оттого последствия болезни не фатальны… Самое опасное - первое мартовское обострение. И мартовские встречи - пусть и желанные для ветреного сердца, но нежелательные трезвому рассудку. Да разве рассудок весною для сердца указчик?
        Вот молодая белошвейка, подбивая шляпку шёлком, посматривает в окошко на бульвар с тайной печалью - не пройдёт ли мимо бравый подпоручик, что прошлой осенью наобещал всего, да обманул. Ох!
        А вот купеческая дочь на выданье - таращится через окно девичьей спальни из дома, что по Гороховой улице. Высматривает в потайной надежде нагловатого студента, что прошлым летом пожимал ей ручку в тени за боскетами в Летнем саду. Ох!
        Так ведь и некая замужняя светская дама, совсем уже свыкшаяся было за долгую зиму с невесёлой своею участью, присядет к роялю, споёт романс о муках раненого сердца. Да и зачем-то подойдёт к окошку… Ох!
        И сбереги их Господи от собственных желаний.
        Опасайтесь, господа хорошие, нечаянных случайных встреч весною, а ежели такие приключились с вами - будьте настороже. Ибо ничего в этом мире не происходит случайно. Ибо у каждого события имеется причина, а за причиной - следствие, а то и последствия, предугадать которые простому человеку невозможно.
        Но уж кому-кому, а Шарлеманю Иосифу Ивановичу в то солнечное воскресенье остерегаться было абсолютно нечего. Встреча была ему назначена нынче не токмо приятная, но и уже традиционная. А традицию эту он сам же некогда и заложил.
        Надворный советник Иосиф Иванович Шарлемань-Боде, архитектор и почётный вольный общник Академии художеств, в то утро встал, против своего обыкновения, не рано и в прекрасном расположении духа. Он, собственно, и подремал бы, да понежился в постели ещё с четверть часа, когда б не назойливое весеннее петербургское солнышко. Самым неделикатным образом проникнув через бязевые занавески окон, оно разбудило и взбудоражило. Иосиф Иванович зевнул, потянулся с хрустом и уселся на постели, растирая сонные глаза… А в следующий миг легко, пружинящим толчком поднялся и, запахнув на себе шёлковый халатец, прошёл к окну. Он встал напротив отворённой настежь форточки и выровнял дыхание. Затем старательно исполнил гимнастические упражнения по методу филантрописта Гутса-Мутса, вошедшего теперь в Германии в большую моду. Сия гимнастика благоприятствовала омоложению мужского организма и сохранению остроты ума. После чего быстро оделся к завтраку…
        Шарлемань нанимал удобную квартиру в доме по Мошкову переулку, где уже несколько лет, после смерти супруги, а потом и отъезда двоих сыновей за границу, проживал без семьи. Надворный советник был человеком скромным, педантичным и в частной жизни не особо прихотливым, так что вся челядь в его доме состояла из кухарки Матильды, кучера Степана, он же и истопник, и верного Петруши - секретаря, ассистента, и, в сущности, друга…
        Спешить было некуда, важных дел в тот день не планировалось никаких - кроме званого обеда на двоих на углу Конногвардейского во французском ресторане, по приглашению любимого родного брата. Младшего брата Иосифа Ивановича звали Людвиг. Архитектор Людвиг Иванович Шарлемань.
        …Кроме знаменитой ограды Летнего Сада со стороны Невы, каждому питерцу знакома и другая - со стороны Михайловского замка. Та самая, украшенная головами Медузы-Горгоны. Назначая встречи у этой ограды, горожане говорят друг другу: «Встретимся у Шарлеманя». Именно так, ибо её создатель Людвиг Иванович Шарлемань.
        Как странно, однако же, складываются пазлы в этой запутанной истории…
        Глава 8. Шарлемани
        Традиция встреч братьев Шарлеманей по приглашению кого-либо из них на званую трапезу была установлена, как сказано выше, Иосифом Ивановичем - причем ровно пятнадцать лет тому назад.
        Тогда Иосиф приступал к работе над своим первым значимым сооружением - зданием Скотопригонного двора. За эту работу он получит следующий чин и свой первый орден. Тогда, после утверждения проекта, Иосиф пригласил брата Людвига на завтрак в ресторацию Дюме, которая открылась на углу Гороховой. А несколькими годами позже, по окончании основных этапов работы, когда над новым сооружением установили кровлю - туда же к Дюме, на обед. Иосиф Иванович в ту пору был человеком довольно скромного достатка, а обеды у Дюме при замечательной кухне стоили сравнительно дёшево… Окончательное завершение строительства не отмечалось никогда, из-за веры в дурные приметы. Дабы окончание большой работы не превратилось в завершение большого пути, то есть карьеры архитектора…
        Работа над Скотопригонным двором стала для Шарлеманя-старшего заметной ступенькой в карьере, а встречи с братом превратились в многолетнюю традицию.
        Так между ними и повелось с тех пор - завтрак после утверждения серьёзного проекта и обед по завершении основных работ… В зависимости от важности проекта, ну и, конечно, от амбиций приглашавшего, выбирался ресторан. А чувства соперничества и, даже в некоторой мере, бахвальства не избежать и между любящими братьями. Такова природа человеческая.
        Итак, сегодня обед для старшего брата заказывал Людвиг Иванович, поскольку кровельные работы в возводимом им детище были практически завершены. А позавтракали братья «по поводу» ещё четыре года назад…
        К пяти часам вечера, тщательно, но без излишеств, одетый Иосиф Иванович подъезжал к Конногвардейскому бульвару, где находился модный и довольно дорогой французский ресторан. Свой скромный выезд Шарлемань оставил дома и воспользовался нанятым экипажем. Объяснялось это просто. После удавшейся трапезы братья имели обыкновение прогуляться пешком, за продолжением беседы, и кучеру дожидаться хозяина, как показывала практика, не имело смысла.
        Людвиг Иванович встретил брата в обеденном зале.
        Обед у модного француза стоил, надо заметить, недешево - порядка пяти рублей ассигнациями, но и меню было отменным - с омарами, супом из черепахи и всевозможными изысками. Не говоря уже о винном погребе, для тонких ценителей. Но Людвиг не собирался скупиться. Работа над государственным заказом шла успешно и по завершении сулила архитектору солидные преференции. Младший Шарлемань чувствовал себя уверенно, держался не без гордости, а выглядел так просто франтом.
        После аперитива, поздравлений и комплиментарных замечаний по поводу нового здания - а Иосиф Иванович, конечно же, наблюдал за ходом работы на набережной Пряжки, Шарлемань-старший как бы в шутку сказал:
        - Признаться, несколько своеобразно складываются наши с тобою судьбы, любезный брат. Я прежде отличился кровавой Скотобойней, ты же прославишься тюрьмою…
        Людвиг усмехнулся и пожал плечами.
        - Что же поделать, нежели то и другое для города необходимо. Велели бы построить театр - был бы им театр. Так не велят. Не по нашей с тобою части… Я не переживаю, и ты не переживай, потому как без мяса, да без тюрьмы, столице никак невозможно. Переживать тут решительно не о чем, зато есть чем гордиться. А уж портить мне аппетита я тебе сегодня не позволю.
        На набережной реки Пряжки на Матисовом острове подвигалось к завершению строительство Смирительного работного дома.
        Тем же вечером и в то же время, когда господа Шарлемани не спеша и с приятностью вкушали свой обед, в тесной полутёмной каморке невзрачного строения сидел за столом, ссутулясь, человек и, придвинув масляную лампу, дописывал письмо. Письмецо было совсем небольшое, всего один листочек из гимназической тетради. Заканчивалось послание так:
        «…А потому, ненаглядная Нюта, правды о жизни моей ты теперь никогда не узнаешь. Я же себя за всё простил и живу токмо сладостью надежды».
        Написанное он подписал размашистым росчерком и полюбовался на него… Затем вложил листок в простой конверт, написал адресок и запечатал. Несколько минут спустя, надев картуз и поношенную суконную чуйку, он положил конверт за пазуху и вышел… Незнакомец дошёл до Миллионной улицы, затем пересек Дворцовую и пошёл по направлению к Сенатской площади. Оттуда он свернул к Конногвардейскому бульвару и прошёл по нему до Почтамтской. Здесь, привычно вжав голову в плечи, нырнул в проём казённой двери… Расплатившись, мужчина отправил письмо, как и все предыдущие, по неизменному адресу. Адрес был написан разборчиво и аккуратно, и новое Послание отправилось вслед за другими - в никуда…
        Теперь незнакомец зашёл в скромный трактир в Почтамтском переулке, спросил чаю и горячих булок. Покушав, несколько булок завернул с собою. Держа за пазухой ещё горячий свёрток, быстро зашагал обратно, в сторону Конногвардейского и, резко свернувши за угол, чуть было не столкнулся с двумя почтенными господами. Он отскочил от неожиданности, свёрток выпал, и он поднял его под насмешливыми взглядами. Господа были слегка нетрезвы, происходящее их явно потешало. Он выпрямился и гордо вскинул голову…
        - А ведь это лицо мне как будто знакомо. Да нет, я решительно видел его.
        - Да Бог с тобой, любезный брат. Какая тебе нынче в этом разница… Ты не дорассказал… Так что в градостроительной комиссии думают об этом?
        Глава 9. Таня
        Балы и маскарады, измучившие столичную публику за зиму, весною затихают, а привыкшие к ночным увеселениям питерские обыватели спешат порадоваться на дневное солнышко.
        Пёстрой толпой праздных гуляющих наполняется Невский проспект. Настежь раскрываются двери мелких лавок и роскошных дорогих магазинов. В неспешно двигающемся весёлом потоке горожан французские шляпки из новомоднейших салонов соседствуют с цветастыми шалями, дендийские фраки и шляпы «боливар»  - с поддёвками и начищенными до зеркального блеска сапогами и картузами с лакированными козырьками.
        В апреле посетителями наполняются городские сады и парки. В главных императорских садах играет музыка, повсюду снуют разносчики сбитня, леденцов и пряников, которыми угощают своих знакомых дам их щедрые кавалеры.
        Радушно встречают посетителей и частные городские сады. В некоторых сооружаются яркие балаганы, где выступают заезжие артисты, развлекающие почтенную публику. На больших площадках, окружённых аллеями, затеваются танцы для всех желающих из чистой публики - и в таких желающих нет недостатка. Распоряжением заботливых владельцев в больших садах устраиваются палатки, где горожан угощают бесплатно вином, нехитрой закуской и сластями.
        В парках и садах на островах зажигаются яркие огни вечерних фейерверков. Туда же прибывают нарядным голосистым табором цыгане, раззадоривая публику горячими плясками и берущими за душу страстными песнями.
        На глади Невы, окончательно освободившейся от остатков льда и снега, появляются большие лодки и маленькие, но проворные шлюпки. Процессии катающихся постепенно заполняют городские реки и каналы.
        …На едва прогретых солнечным теплом улицах, тропинках и аллеях появляются гуляющие всевозможного толка. Тут и влюблённые парочки, и почтенные господа с супружницами и детьми, пожилые кумушки и молоденькие барышни - все жаждут воздуха, тепла и света. Тут же бывают и некие тёмные личности, вечно жаждущие приключений… Такие личности без всякого труда находят всё, что душеньке угодно. Да это и не сложно.
        Санкт-Петербург город большой, увеселительных садов и парков для обывателя самого разного звания в нём много. Сыщется место для каждого. Только вот в тонкостях неких гуляний надобно хорошо разбираться. Дабы по неопытности не оконфузиться и не оказаться в положении щекотливом, а то и в полнейшей неловкости.
        Мягкий свет солнышка апрельским вечером и лёгкий ветерок в Екатерининском саду замечательно приятны для прогулок. В вечернее время здесь не многолюдно, и основная публика уже покидает его. Однако до наступления темноты сад не пустует. Мимо сидящих на скамьях господ в фуражках и цилиндрах неспешно прогуливаются приветливые дамы с маленькими принаряженными воспитанницами. Девчушки - румяные, с завитыми локонами премило улыбаются и даже приседают перед некоторыми господами. Кукольные личики многих из них здесь примелькались… Как и напудренные лица тёток-комиссионок, опекающих их. В чем состоит должность этих дам, читатель и сам без труда догадается. Городовые никого не беспокоят, и за не беспокойство им аккуратно заплачено.
        Встречаются среди этих девчушек другие - те, что с бледными личиками, опустивши голову, покорно семенят за «тётушками» и смотрят себе под ноги. Но таких «первоходок» в Екатерининском немного. Этот товарец, стоящий дороже, предлагают ценителям в саду перед Народным домом. Так заведено годами. И этот мерзкий промысел в Санкт-Петербурге процветает.
        Основная часть несовершеннолетних «публичных девиц» происходила из самых низших слоёв общества - сирот, беспризорных, дочерей пьяниц и проституток.
        Но была ещё одна, особая категория товара в среде малолетней проституции. Предназначался этот товар только для узкого круга избранных клиентов-толстосумов, по специальному заказу. Они платили, и платили щедро за малолеток «благородного» происхождения. Такие сюда попадали очень редко, что объяснимо. Но всё же попадали - различными путями. Были они, как правило, из незаконнорожденных дворянских отпрысков, чьи судьбы сложились самым печальным образом.
        Десятилетняя Таня Валевская месяц назад окончательно осиротела. Матушка её, бывшая актриса одного из столичных театров, скончалось ещё года полтора до того от быстротечной чахотки, ребёнок же при болезни матери был взят в отцовский дом. Отец, носивший графский титул, формально дочери не признавал, но проявлял о ней заботу. В аристократической среде такое положение вещей было вполне обычным делом. Некоторые аристократы давали своим побочным детям приличное воспитание, а также хлопотами испрашивали дворянство для положения в обществе. Но таковая судьба выбирала не каждого.
        Танин батюшка нанял для девочки гувернантку-француженку, приставил к ней нянюшку из крепостного звания, и всё могло бы сложиться для маленькой Тани неплохо. Да только разгульная жизнь и пристрастие к пьянству его сиятельства не прибавили тому лет жизни. По смерти последнего оказалось, что дела его совсем расстроены. Срочно прибывшая из дальнего имения сестра-наследница сочла за лучшее отказаться вовсе от наследства, дабы не брать на себя долгов. Некстати обнаружившаяся племянница-сиротка бездетную графиню откровенно тяготила. Она решила поначалу пристроить девочку в деревню на посильную работу или же попросту отдать в приют. Да вдруг незвано навестила тётушку ухоженная дама, француженка, представившаяся как мадам Кокто, хозяйка пансиона и старая приятельница графа. Выразив горячие соболезнования об усопшем, мадам Кокто заговорила о сиротке и поинтересовалась будущей судьбой ребёнка. Услышав о сомнениях и затруднениях графини, гостья вызвалась взять девочку к себе - для обучения хозяйству. Пообещав приехать за ответом завтра, дама оставила новой знакомой подарочек - прелестную шляпку. А на другой
день Таня, несмотря на слёзы старой нянюшки, с небольшим саквояжем в руках была усажена в нарядный экипаж француженки.
        Так Таня Валевская оказалась в заведении некой Жюли Кокто, где её поселили в комнату с двумя другими девочками, от которых она и узнала, какая участь ожидает её в недалёком будущем.
        Сегодняшним вечером, две недели спустя после описанных событий, нарядно одетая Таня шла за руку с мадам по одной из аллей Летнего сада, в дальнем уголке которого их ожидали. Встреча с клиентами особого рода назначалась в заранее обговорённых местах.
        …Гувернантка-француженка совершала прогулку с прелестным ребёнком, и никто из посетителей сада не подумал бы о них другого. Разве что час для прогулки выбран был немного поздний, но ведь и на то бывают свои обстоятельства. Пройдясь по саду, обе свернули в укромную аллею рядом с птичником. Там, на скамейке, отдыхал господин средних лет в блестящем цилиндре и щегольском пальто песочного цвета. Узнав мадам Кокто, он улыбнулся и, приподняв цилиндр, продемонстрировал лоснящуюся лысину. Мадам, подведя Таню к скамейке, толкнула ту легонько в спину, и девочка, как было велено, присела и произнесла: «Бонжур». Мужчина рассматривал Таню круглыми, похожими на вишню, блестящими глазами. Незнакомец улыбался. И девочке вдруг очень-очень захотелось плакать.
        Пожалуй, за последние недели ей всегда хотелось плакать, особенно ночами, и иногда казалось, что слёзы Танины совсем закончились. Тогда она тихонько выла, забившись в дальний угол комнаты, стараясь не потревожить спящих девочек. Днём Таня не плакала. Днём она старалась быть совсем послушной, тихой, незаметной. Потому что мадам говорила ей: «Не будешь дурой, станешь делать, что велят - и будет хорошо. Я ведь тебе не зверь какой». И Таня делала, что ей велели. Правда, поначалу почти не могла кушать. Но Жюли говорила: «Надо есть!» И Таня ела. Вела себя тихо, не выходила из комнаты по вечерам, когда в салон наведывались посетители. Утром читала для мадам романы на французском. А по ночам беззвучно плакала.
        Нет, девочку не били и даже не держали взаперти. Только бежать десятилетнему ребёнку было некуда.
        Господин, улыбаясь, рассматривал Таню. Затем велел снять шляпку и погладил её по кудрявой голове.
        - Надеюсь,  - произнёс он наконец,  - что маленькая леди приедет ко мне в гости.
        - Непременно приедет,  - отвечала Жюли Кокто,  - как только мы обсудим наше дело полюбовно.
        Господин кивнул и предложил мадам сесть рядом на скамейку для беседы…
        - А девочка пока может полюбоваться птичками.
        За аккуратно подстриженным боскетом, отделяющим скамейку от открытой площадки, в небольшом отдалении стояли несколько просторных клеток. В клетках сидели на насестах или перелетали с места на место яркие диковинные птицы. Таня подошла к ним… Птицы шумели, расправляли и складывали крылья, смешно переговаривались на птичьем языке. Засмотревшись на них, Таня не сразу приметила сидящую в одном из нижних вольеров белую сову. Сова же, не поворачивая голову, глядела на девочку большими, жёлто-медовыми глазами. Случайно встретившись с ней взглядом Таня, как заворожённая, присела рядом с клеткой. Сова неспешно покрутила головой.
        От хозяйственного павильона, стоявшего недалеко от птичника, отошёл невысокий мужчина в серой неприметной одежде. Он подошёл к девочке и присел на корточки рядом с нею.
        - Мудрая сова хочет сказать нам, что её заманили в ловушку обманом и хитростью. Ей очень одиноко.
        Говорил он тихо и с какой-то особенною грустью в голосе, так что Таня вовсе не испугалась его.
        - Разве вы можете знать, что думает сова?
        Мужчина посмотрел на девочку задумчиво, чуть сузив серые прозрачные глаза под густыми бровями.
        - Я могу многое. Я знаю даже то, что думаешь ты.
        Таня печально улыбнулась и недоверчиво повела головой… Мужчина наклонился к её уху и сказал полушёпотом:
        - Тебе кажется, что ты на всём свете одна. У тебя совсем не осталось родных. У тебя нет ни одного друга. Никто не придёт к тебе на помощь, и всем безразлична твоя беда.
        Девочка вздрогнула.
        - А ещё,  - продолжал мужчина ещё тише,  - больше всего ты желаешь сбежать. Только боишься, а потому не можешь.
        Таня с изумлением взглянула прямо в глаза удивительному незнакомцу.
        - Но отчего же вы всё это знаете?
        - Отчего?
        Он улыбнулся странной, какой-то блуждающей, невыразимо притягательной улыбкой.
        - Оттого, что я - Волшебник.
        Глава 10. Горгона
        Похороны юной великой княжны Александры Михайловны прошли очень скромно в присутствии митрополита петербургского и членов императорской фамилии. Остаток дня после печальной церемонии императрица Александра Федоровна провела в Михайловском дворце, в покоях великой княгини Елены Павловны, чтобы заботой утешить несчастную в материнской скорби. Михаил Павлович на похоронах не присутствовал, поскольку, будучи в болезни, он не поднимался с постели.
        Спустя ещё неделю жар у великого князя полностью прошёл. Больной смог вставать, однако был слаб, апатичен, почти не ел и не покидал своих покоев. По прошествии ещё некоторого времени организм его как будто бы восстановился. Но душевное состояние не улучшалось, и Михаил Павлович по-прежнему отказывался выходить. Вход визитеров к нему был заказан, и свободный доступ в покои великого князя имели только доктор Иван Францевич и адъютант князь Волконский, которому была поручена вся деловая переписка генерала. Лично великий князь отвечал только на письма из Дворца.
        Во время очередного посещения Иван Францевич не столько врачевал, сколько пытался развлечь пациента. Рассказав последние новости и даже некоторые сплетни света, он, как обычно, не обнаружил отклика. Михаил Павлович сидел в своём любимом кабинете за рабочим столом, вытянув перед собою руки, и только иногда кивал рассеянно. Стол был пуст - ни газет, ни документов, ни обычных стопок корреспонденции. Сидевший напротив доктор встал со стула и задумчиво прошёлся по комнате.
        - Ваше высочество,  - наконец заговорил Иван Францевич,  - тяжёлое состояние ваше я понимаю. Когда тяжесть душевной муки давит на плечи не хуже могильного камня, нет сил открыться людям. Сочувствие и сострадание других лишь раздражают, тревожа рану. Боль же душевная и глубже, и тяжелей телесной.
        Михаил Павлович отвернув голову, слушал.
        - Однако на всё есть свой срок - на скорбь, страдания, болезни. Это не длится бесконечно. Так же как не бесконечна сама жизнь. Жизнь, данная нам Богом, имеет назначение своё. Жизнь же вашего высочества принадлежит не только вам, ибо вы - человек государственный. Дела ожидают участия вашего. Участия вашего ожидает и семья. Никто вас не заменит.
        Михаил Павлович пожал плечами.
        - Пользы от меня сейчас немного, это так. Служба не идёт на ум вовсе. Моё появление среди подчинённых вызовет в них жалость ко мне. Такой командующий в деле непригоден совершенно. В семье же своей я кругом виноват. Она молчит, да ведь укор виден в глазах её. Впрочем, Она, бесспорно, права.
        - Возьму на себя дерзость возразить. Приезд вашего высочества на службу вызовет не жалость, но восхищение и уважение к вашему мужеству и преданности делу. Жалость же вызывают известия о том, что вы пребываете в болезни.
        Великий князь усмехнулся горькой усмешкой и в знак согласия кивнул.
        - Что до великой княгини,  - продолжал доктор,  - то я регулярно посещаю Елену Павловну и вижу её состояние. Сила скорби в ней соизмерима с тревогой о вас.
        Михаил Павлович на это не ответил.
        Доктор придвинул стул и сел напротив него к столу.
        - Пора, пора ваше высочество бывать на людях. Вижу, вы поморщились. Но затворничество усугубляет угнетённость душевную. Вам же необходима почва для перемены мыслей.
        Он сделал небольшую паузу и осторожно продолжил.
        - Я посоветую вам посетить, к примеру, оперный театр.
        Великий князь в возмущении вскинул брови. Иван Францевич умиротворяюще приподнял руку.
        - Я же не пошлый водевиль вам смотреть предлагаю. Конечно, сие в вашем положении выглядело бы кощунством. Но посетить трагедию с возвышенным сюжетом и прекрасной музыкой вовсе не возбраняется. Это лекарство для страдающей души.
        Михаил Павлович молчал, глядя куда-то мимо доктора с безнадёжной тоской на лице. Последний же сдаваться не собирался.
        - Во избежание ненужных встреч и тягостного светского общения займёте отдельную ложу и прибудете прямо к началу спектакля. Потревожить вас никто не сможет. Уедете немного загодя. Ежели, конечно, не появится желание немного задержаться… Нынешних солистов оперы вся пресса расхваливает.
        Великий князь чуть покачал головой с сомнением.
        - Ох, не люблю я этих итальянских крикунов.
        Доктор среагировал, ответив с жаром:
        - Да кто же говорит про итальянцев? В Императорском театре нынче дают оперу «Горгона» господина Глинского, в заглавной партии блистает примадонна Мария Степанова. Редкой красоты сопрано. Премьера оперы недавно прошла с большим успехом.
        Собеседник его чуть наморщил лоб и поинтересовался нехотя:
        - Что же есть такое это ваша Горгона?
        - Ну как же!  - ответствовал Иван Францевич с живостью.  - Очень известный греческий сюжет. Из сочинения Овидия. Медуза Горгона, Персей, Андромеда… Ну знаете, как это принято - герой освобождает невинную жертву, сражает страшное чудовище и обретает любовь… Но музыка отменно хороша. Оркестр сыгран безупречно. Маэстро дирижер хоть и иностранец, но всё-таки не итальянец, а француз. Все прочие солисты так же хороши отменно.
        Некоторое время спустя после ухода доктора Михаил Павлович вызвал к себе секретаря. А следующим вечером в закрытом экипаже без гербов и вензелей великий князь подъезжал к театру…
        Ко времени приезда Михаила Павловича зрительный зал театра был уже полностью заполнен. В пустом вестибюле его встретил с поклоном один из управляющих, невысокий лысоватый господин в черном фраке и с бутоньеркой в петлице, который проводил гостя по лестнице в маленькую ложу. Там его ожидал заботливо приготовленный букет из белых орхидей для подношения примадонне.
        Публика аплодисментами встречала поднятие занавеса, и появление в ложе великого князя прошло незамеченным. Тем паче, что в простом военном сюртуке, без звёзд и эполет, сидящий в отдалении, он и не привлекал к себе внимания.
        Тяжёлый занавес красного бархата с медленной значимостью поднялся, и печальным хором смычковых вступил оркестр. На фоне задника с изображением моря возвышалась бутафорская скала. Перед скалой, опутанная сверкающей цепью стояла молодая певица в белом струящемся платье с распущенными волосами и венком на голове. Она, вскинув голову, протянула к залу скованные обнажённые руки.
        «А хороша, однако…»  - невольно промелькнуло в голове.
        Андромеда запела высоким, волнующим голосом.
        «Несём мы кару за грехи отцов и матерей.
        Чудовищу я в жертву предназначена…
        Грехи отцов ложатся на детей,
        Покуда их виновность не отплачена».
        В паузах во время исполнения арии певица опускала голову, а после резко вскидывала - так, чтобы её замечательные волосы стекали по округлым плечам. Она явно имела успех у публики. Заворожённый зал наслаждался и пением, и зрелищем. Наградой молодой солистке были выкрики «браво» и щедрые аплодисменты. Михаил Павлович отметил для себя, что неплохо было бы как-нибудь замолвить за неё словечко. Впрочем, главные ожидания сегодняшнего представления были впереди.
        После перемены декораций и нескольких сцен с участием Персея, в полумраке опустевшей сцены появилась примадонна Мария Степанова в мерцающем одеянии, изображавшем чешую и в искусно выполненном парике со струящимися змейками. Зал замер… Дива медленно раскачивалась из стороны в сторону, совершая руками волнообразные движения.
        «Что принесла былая красота кроме страдания и боли?
        Любовь моя к тебе была чиста, а нынче я отвержена тобою.
        Мой Посейдон, достойная тебя со мною поквиталась так жестоко.
        Твоя супруга счастлива, любя. А я отвержена и вечно одинока».
        Медуза Горгона медленно опустилась на сцену, закрывая лицо руками.
        «От моего лица, как от огня бежит, кто прежде восхищался мною.
        И даже ты не смотришь на меня, отважный воин!»
        Некоторые дамы в ложах подносили к глазам шёлковые платочки. Впрочем, музыка была недурна, а исполняла Степанова действительно проникновенно - даже подобную белиберду.
        Далее зачарованная публика внимала дуэту Медузы и Персея, который между пробежками по сцене с мечом и щитом, в доспехах а-ля грек, мягким баритоном объяснял:
        «Грядущая любовь награда нам за тягости и испытания жизни.
        Герой и воин бьётся за неё, сколь ни был долог или труден бой.
        А тот, кто отступился малодушно, тот недостоин звания мужчины».
        Великий князь почувствовал, что малость заскучал. Впрочем, его прежняя апатия понемногу отступила, и Михаил Павлович с некоторой насмешливостью разглядывал зрителей в зале.
        «До чего люди падки до душещипательных зрелищ. Видимо, большинство из них в душе сентиментальны - и мужчины, и женщины. Многие только пытаются маскировать на людях свою чувствительность, подозревая в том слабость. Вот, к примеру, тот солидный господин в партере - расчувствовался так, что и лысина взопрела. А ведь выйдет из оперы, напустит на себя суровый вид перед женою, да скажет ей, что, дескать, баловство одно. Выходит ли из этого, что сам я холоден и жесткосерден?..»
        И на секунду задумавшись, ответил сам себе: «Вовсе нет. Ровно такой, как и все. Уязвим, раним и слаб. А только при глубокой ране над прыщом не плачут. Впрочем, поплакать, если есть о чём - не грех. В слезах нет постыдного. Слёзы приносят облегчение». Он глубоко вздохнул.
        Между тем действие двигалось к финалу. В кульминационной сцене у скалы на фоне задника - теперь с изображением окаменевшего чудовища - стояла прелестная Андромеда. Баритон Персей пел ей песнь любви. В руках он держал «окровавленную» голову Горгоны. Окончив петь, премьер с силою тряхнул бутафорской головою и из неё на сцену посыпались «кораллы» (по легенде в них превратилась кровь Медузы), сама же голова под мощное сопровождение оркестра покатилась к ногам спасённой избранницы. Музыка смолкла, и зрительный зал, поднимаясь, взорвался овацией.
        Михаил Павлович встал с кресла и, покинув ложу, поспешил вниз по лестнице. В фойе его догнал уже знакомый лысоватый управляющий, подобострастно протягивая «забытый» букет орхидей.
        «Совсем немного, ещё совсем немного,  - повторял он с ласковой улыбкой,  - госпожа Степанова скоро выходит на поклон! Или прикажете вручить букет другому исполнителю?» Окрылённый несомненным успехом представления господин сиял, как бриллиант в ювелирной лавке. Великий князь не ответил, молча принял цветы и кивнул, скрывая раздражение, а подождав пока усердный администратор отойдёт, наконец-таки вышел на улицу.
        В отъезжающем экипаже, ещё под впечатлением от театра, Михаил Павлович решил позволить себе этим вечером побыть сентиментальным. Он вышел из кареты, не доезжая до Михайловского дворца, и в очередной раз, не спеша, отправился к Инженерному замку… Было тепло, почти совсем безветренно, что делало вечернюю прогулку особенно приятной. Михаил Павлович постоял немного перед пилонами главного входа, затем обошёл здание, предаваясь размышлениям и воспоминаниям. А спустя некоторое время, он также неспешно отошёл от замка и двинулся по направлению Летнего сада.
        Подойдя к решётке садовой ограды, великий князь вздрогнул, увидев то, что многократно уже видел прежде. То, что раньше никогда не привлекало его внимания. С решётки Летнего сада, застыв в страдальческой гримасе, смотрели на него лики Горгоны с волосами-змеями. Михаил Павлович чертыхнулся в сердцах и зашвырнул злополучный букет прямиком за ограду.
        Никто из нас, не обладающих даром предвидения, не знает и не в силах даже предугадывать, какие последствия могут повлечь, казалось бы, совсем невинные поступки…
        На следующее утро хозяин Михайловского дворца на радость домочадцам вышел в столовую к завтраку. После великий князь приказал подавать свой военный мундир и закладывать коляску. Некоторое время спустя генерал прибыл на службу в военное ведомство.
        Глава 11. Фрейлина
        Графиня Наталья Петровна Закрявская много лет жизни провела на службе во фрейлинах императрицы. Замуж графиня так и не вышла, а несколько лет назад, по достижении пятидесятилетнего возраста, подала прошение об отставке. Прошение было удовлетворено и Наталья Петровна, сохранив приятнейшие отношения с большим и малым двором, получила отдых и сравнительную свободу от утомительных придворных обязанностей. Вместе с тем ей представилась возможность насладиться одиночеством - роскошью, которою раньше фрейлина Закрявская позволить себе не могла.
        Утром Графиня поднималась рано и, выпив чаю, отправлялась на прогулку - в те благословенные часы, когда благородная столичная публика ещё спала. Тогда дома покрыты влажной дымкой и набережные размыты акварелью серого тумана, а на улицах всегда почти безлюдно. Одиночные извозчики, со стуком мчащие свои скромные дрожки по мощеным булыжником мостовым, младшие офицеры и чиновники, спешащие по служебным поручениям, да торговцы-разносчики, обходящие со своей нехитрой снедью знакомые дворы. В это время Наталья Петровна чувствовала себя свободно, не рискуя встретить скучных и навязчивых знакомых. Графиня занимала двухэтажный уютный особняк на Пантелеймоновской улице, откуда без коляски, пешим ходом запросто ходила к Летнему саду…
        В хорошую погоду она любила прогуливаться в Летнем саду с собачкой породы пудель, белоснежной масти. Графиня вообще обожала всё белое - розы, хризантемы, лебедей в пруду, даже белые шляпки, несколько не подходящие к её летам. Всё это выдавало в ней натуру романтичную и незлобивую.
        В это безветренное весеннее утро Наталья Петровна неспешно шествовала по тропинкам сада, следуя за семенящей на поводке собачкой. Позади, держась несколько поодаль, её сопровождали молоденькая горничная и пожилой лакей Трифон, служивший в доме барыни ещё с её отрочества…
        В саду было безлюдно и покойно. Снег давно спал, однако первой зелени пока что не было, только пучки пожухлой прошлогодней травки виднелись на невзрачных в эту пору клумбах. Графиня вышла на аллею, что вдоль ограды Шарлеманя, где с удивлением заметила среди газона усыпанный белыми цветами не по сезону, странный куст. Загадка разрешилась просто - при приближении куст оказался букетом орхидей, лежащим на голой земле. Странности на этом не закончились, ибо пудель резко натянул поводок в сторону находки и стал вести себя беспокойно. Пожилая дама решила подойти ещё ближе… Прыгнув на газон, пуделёк порылся носом в земле рядом с букетом, и отскочив, заскулил. Подошли лакей с дворовой девушкой… Служанка отвела возбужденную собачонку от места, Трифон же, присмотревшись, заметил, что земля рядом с цветами свежевскопана. Все эти признаки не обещали ничего хорошего… Посовещавшись, хозяйка и старый слуга решили послать девчонку за полицией. Спустя некоторое время она вернулась в Сад в сопровождении городового. Городовой оказался малым неглупым. Выслушав графиню и быстро осмотревшись, он не раздумывая взялся за
свисток.
        На месте происшествия тут же было организовано полицейское оцепление, но до прибытия из части пристава следственных дел Павла Петровича Игнатьева и судебного медика Шульца копать не начинали. Игнатьев спешил на место с упавшим сердцем и крайне скверным предчувствием. Расследование по делу с убийством Ольги Картайкиной почти ни на шаг не продвинулось. Ответа на письмо, направленное им по месту пребывания отца потерпевшей, оставалось без ответа, сам Картайкин в участке не объявлялся.
        По поручению Игнатьева были опрошены извозчики, работавшие в центральной части города в ночь убийства. Ни один из «легковых» не вспомнил ночного пассажира с девочкой, которые ехали в сторону Летнего сада. Притом бывалые извозчики, услышав про Летний сад и «подозрительную личность с девочкой», с ухмылкой отворачивались. Но отвечали уверенно - нет, таких пассажиров ночью не было. Поиск свидетелей ничего не дал, допрос садового сторожа так же не принёс пользы. Сторож божился, что ворота Сада запирались всякий раз согласно предписанию, ничего подозрительного замечено не было, а учитывая непогоду и шум в ночь накануне происшествия, каких-либо необычных звуков он не слышал. Да и не секрет, что по ночам сторожа более спят, нежели обходят охраняемое.
        Полицейские взялись за лопаты. На небольшой глубине, буквально присыпанный верхним слоем размокшей земли, лежал грубый холщовый мешок, завязанный верёвкой. Мешок был средних размеров, в каких обычно хранят муку, либо хозяйственный скарб. Находку аккуратно извлекли и, разложив на ближайшей садовой скамье, развязали.
        Пристав и доктор вздохнули. Перед ними лежало мёртвое тело темноволосой девочки лет десяти-двенадцати с явными следами удушения. Девочка была одета в нарядное платье, без обуви и верхней одежды. Но более всего пристава Игнатьева огорчило другое. По внешнему виду маленькая жертва мало отличалась от описания похищенной Ольги Ивановны Картайкиной и в целом походила на предыдущую убитую в Саду… При беглом осмотре тела доктором Шульцем выяснилось, что с момента наступления смерти прошло не больше суток.
        Подошёл городовой, извиняясь, осведомился, как поступить со знатной дамой, случайно обнаружившей захоронение. Дама терпеливо ожидала поодаль… Графиня не мешала полиции чрезмерным любопытством и вопросами, никак не вмешивалась в происходящее, однако внимательно следила за развернувшейся драмой, цепко вглядываясь во все детали. Спешить ранним утром ей было некуда, зато сегодня вечером Наталью Петровну ждали на чаепитие у великой княгини Елены Павловны в числе узкого круга доверенных лиц. И графиня не без оснований полагала, что не оставит компанию без интересных новостей.
        Пристав Игнатьев поморщился. Присутствие посторонних, а особенно великосветской дамы ему требовалось менее всего. Он представил, с какой скоростью по городу расползутся слухи, дойдут до высшего начальства и каких неприятностей можно ожидать вскорости.
        Павел Петрович обречённо подошёл к свидетельнице, представился и, выслушав подробный рассказ, задал несколько дежурных вопросов. После чего поблагодарил пожилую даму за содействие и, взяв её визитную карточку, собрался было, сказав, «что не вправе более задерживать» отправить восвояси. Да тут совсем некстати подскочил квартальный надзиратель Семёнов.
        - Не знаю, что и думать, Павел Петрович! А только уж больно девчушка похожа на ту, что давеча, на Великий Вторник, в Карпиевом пруду утопили!
        Бледный Игнатьев скривился, бессильно сжимая кулаки.
        Пожалуй, графиня Наталья Петровна Закрявская услышала более чем достаточно. Даже непозволительно много.
        Следственный пристав, закончив на месте преступления со всеми необходимыми формальностями, немедленно отправился в участок, весь штат которого был поднят на ноги. И закипела сыскная работа. Первым делом был внимательно осмотрен и описан, а даже и зарисован карандашом на бумаге найденный букет орхидей. Букет оказался не прост. На стягивающей стебли шёлковой ленте, завязанной сложным бантом, обнаружился торговый знак «поставщика Двора Его Императорского Величества» купца Облязина. К нему был срочно откомандирован помощник пристава вместе с цветами и вопросами: кто, когда и для кого этот букет заказывал.
        Одновременно был предпринят повторный опрос извозчиков. Требовалось отыскать такого, кто минувшей ночью или в ночь предыдущего убийства высаживал неподалёку от Летнего сада какого-либо седока. Одного или нескольких, женщину или мужчину - любая зацепка могла оказаться полезной.
        Признаться честно, Игнатьев мало верил в успех расследования. Однако полученные в итоге результаты оказались поразительными.
        Глава 12. Чаепитие
        Великая княгиня Елена Павловна, урождённая немецкая принцесса Фредерика Шарлотта, с немецкой педантичностью исполняла свою должность с момента вхождения в императорскую семью. Эта непростая должность требовала участия в придворных церемониях Большого двора и управления своим Малым двором согласно этикету, не говоря о попечительствах всякого рода, и почти без остатка занимала всё её время. Но по этой причине у неё не было ни времени, ни сил на отчаяние и прочие проявления малодушия и всего того, что казалось ей непростительным. В часы бодрствования она редко могла побыть наедине сама с собой и немногим более - с действительно приятными людьми близкого круга, с которыми вела себя естественно и без притворства. Для этого она завела традицию вечерних чаепитий, раз в неделю в своей малой гостиной. За редким исключением здесь собирался чисто женский круг. Её супруг, великий князь Михаил Павлович на небольших приёмах в покоях супруги никогда не присутствовал. Он выходил к гостям на важных раутах, балах и празднествах, да и то с нескрываемой неохотой.
        Гостиная наполнилась, как обычно, к восьми вечера. Присутствовали фрейлины великой княгини и несколько специально приглашённых дам, в их числе Наталья Петровна Закрявская. Елена Павловна сидела на софе в черном траурном платье, без чепца, со скромно, но очень изящно убранной головкой. Камер-фрейлина Львова с милой улыбкой разливала чай, ей помогала молодая графиня Наденька Соллогуб, разнося пирожные и бисквиты. В гостиной было по-домашнему уютно…
        Пели романсы, обсудили недавнюю премьеру оперы в театре, читали вслух статью Жуковского в «Санкт-Петербургских ведомостях», и прочие хоть сколько-нибудь любопытные заметки из свежей прессы. Добрались до страницы в конце газеты, где публиковались скандальные и криминальные новости.
        Лакеи внесли в гостиную фрукты и ликеры. Графиня Наталья Петровна не отказала себе в удовольствии и осушив одну рюмочку, потянулась за второй…
        Криминальных событий, судя по газете, в городе за последнее время случилось немного. Да и те, пожалуй, самые что ни на есть рядовые, вроде брачных афер и мошенничества в основном в купеческой среде. Сколько-нибудь значимых серьёзных происшествий как будто не было.
        - Весна в столице начинается довольно тихо. Меня это радует,  - заметила хозяйка дома.
        Все присутствующие поторопились согласиться.
        - Так ведь и полиция исправно несёт службу,  - заметила Львова.  - Чуть не на каждом углу стоит по бравому городовому. За те несколько нет, что князь Эссен состоит на должности генерал-губернатора, городская жизнь стала значительно спокойней.
        Графиня Закрявская внимательно следившая за ходом беседы, поняла, что настал её час.
        - Я бы охотно поддержала Вас, любезная Татьяна Антоновна,  - обратилась она к камер-фрейлине, поставив блюдце с шербетом обратно на поднос,  - если бы не обстоятельства. Если бы не те ужасные события, в которые я оказалась вовлечена сегодняшним утром.
        Всё общество мгновенно затихло в изумлении, взгляды присутствующих обратились к пожилой даме. Она же артистично выдержала паузу, дожидаясь реакции великой княгини. Елена Павловна посмотрела на графиню внимательно, с выражением участия и печально кивнула.
        - Признаюсь, Наталья Петровна, я заметила, что Вы сегодня выглядите несколько взволнованной. Я чувствовала, что Вы желаете рассказать нам что-то. Прекрасно зная Вас, я полагаю, что речь идёт не о пустяках.
        - Речь идёт об ужасных убийствах, произошедших рядом,  - графиня многозначительно указала на окно,  - буквально рядом с нами. О злодейских убийствах, которые уже произошли и, не исключено, ещё произойдут.
        Предупреждая расспросы, Закрявская подняла руку и, убедившись, что все дамы готовы слушать,  - добавила:
        - И сегодня я стала невольной свидетельницей обнаружения очередной жертвы преступника.
        После чего графиня во всевозможных красках, стараясь не упустить малейших подробностей, рассказала, как при её непосредственном участии, в Летнем саду, можно сказать - в минутах ходьбы от дворца, где находились дамы, обнаружили задушенную девочку.
        - Смотреть на неё было невозможно, это страшное зрелище. Но я не покинула места и держала себя в руках, чтобы содействовать полиции. Со мной говорил пристав Игнатьев, он и ведёт расследование.
        - Но, графиня,  - не сдержалась одна из молодых дам,  - Вы как будто сказали, что жертва была не одна. Однако я доселе ни о чем таком не слышала, да и газеты об этих детоубийствах ничего не писали.
        Тут же выяснилось, что и никто из числа присутствующих о злодеяниях так же не слышал.
        - Увы,  - согласилась Наталья Петровна, поправляя белый кружевной чепец.  - Тем не менее я утверждаю, что жертва была не одна. Когда, побеседовав с приставом, я собралась уходить, случился разговор между полицейскими, который мне удалось услышать. Они говорили, что убитая девочка похожа на ту, что обнаружили раньше, в садовом пруду. Было видно, что пристав сильно раздосадован,  - но не столько убийством, сколько тем, что рядом оказалась я. Полицейские боятся огласки. Я думаю, они пытаются скрыть своё бездействие.
        Дамы тихонько охнули. Елена Павловна покачала головой и возразила:
        - Не стоит делать таких поспешных выводов. Возможно, всё случилось совсем недавно и полицейские отчеты просто не успели попасть в управление. Разве мы можем знать это наверняка?
        Графиня Закрявская легонько стукнула по подлокотникам кресла.
        - Увы! С момента первого убийства времени прошло достаточно. Я и про это слышала. Один из полицейских сказал, что это было… Минутку, вот запамятовала… Сейчас, дайте подумать, непременно вспомню… Да!
        Она с победным видом подняла вверх палец.
        - Конечно! Он так и сказал - накануне Великого Вторника!
        Графиня тут же осеклась и испуганно взглянула в лицо Елены Павловны. Тишина в гостиной сразу стала натянутой…
        - О, простите,  - пробормотала Закрявская,  - ради бога простите…
        Все присутствующие помнили, что 23 марта, в канун Великого Вторника по церковному календарю, Великую княгиню постигла горькая утрата. Хозяйка дома слегка побледнела, но в целом осталась спокойной. Елена Павловна была деликатным и душевным человеком.
        - Вам вовсе не в чем извиняться, любезная Наталья Петровна,  - произнесла она тихо и ласково.  - Я спросила, а Вы всего лишь честно ответили. И спасибо Вам за это. Однако,  - великая княгиня обвела взглядом присутствующих дам,  - такие новости крайне неприятны. Я чувствую себя обеспокоенной и в ближайшее время непременно наведу справки о ходе расследования. После, по возможности,  - она снова ласково взглянула на Закрявскую,  - я обещаю поделиться с Вами всем, что смогу узнать об этом деле…
        По окончании вечера, оставшись в одиночестве, Елена Павловна заглянула в комнаты дочерей - девочки уже спали. Поправив на них одеяльца и немного полюбовавшись спящими, она отправилась в свою спальню. Михаила Павловича к этому часу во дворце ещё не было. Сегодня он решил воспользоваться приглашением Русского Исторического Общества и, видимо, надолго задержался после заседания…
        Глава 13. Историки
        Заседание Русского Исторического общества на этот раз проходило во дворце князя Ильи Алексеевича Барановского, известного мецената, коллекционера, истового поклонника всяческих древностей, а к тому же и давнего приятеля Михаила Павловича. Почтенное общество собралось в зале библиотеки, где ажурная мебель красного дерева, резной потолок и прочие предметы интерьера были выдержаны в модном теперь «новоготическом» вкусе. Основную часть большой залы, окружённую несколькими ярусами книжных шкафов, занимал овальный стол, за которым и расположились гости. Председательствовал сам Илья Алексеевич, а на место почетного гостя усадили великого князя. Присутствовал только избранный круг из маститых историков и особо уважаемых в их кругу лиц.
        Вначале заседания председательствующий произнёс краткий спич, о развитии русской исторической науки и об успехах в деятельности Исторического общества, за что собравшиеся выпили по бокалу шампанского. После чего приступили к основной части.
        Великий князь не жаловал ученые сообщества, в отличие от утонченной и высокообразованной супруги - Елены Павловны, которая их обожала. Но заявленная тема диспута показалась занятной, да и супруга горячо поддержала его, когда он за завтраком упомянул о приглашении от почтенных историков. Великая княгиня, которая уже потеряла надежду вовлечь мужа в сферу своих интересов, была и удивлена, и обрадована.
        Тема была щекотливая, поэтому решили подискутировать в избранном кругу, а не в Университете, в присутствии студентов. «Звездой» и главным выступающим стал профессор Устрялов, Николай Герасимович. Профессор только что закончил грандиозный труд - серию книг о Дмитрии Самозванце.
        Профессор Устрялов, господин средних лет, невыразительной наружности, в скромном сюртуке мышиного цвета, поправил пенсне и, поблагодарив собравшихся за оказанную честь, начал выступление.
        Михаил Павлович уже обречённо приготовился к скучной длинной лекции, заранее пожалев о своём опрометчивом решении… Однако профессор его ожидания не оправдал, и весь огромный труд по сбору документов и обширной переписки Лжедмитрия с папой, польскими вельможами и военачальниками представил в виде квинтэссенции, занявшей не более часа. При этом Николай Герасимович преобразился из бесцветного субъекта в увлечённого рассказчика, по ходу зачитывая в лицах особо интересные места из переписки и тут же предлагая слушателям выводы. Хотя главного вывода он всё же не сделал.
        - Как видите,  - закончил раскрасневшийся Устрялов,  - наш Самозванец, бесспорно, обаял и покорил, а главное, главное (он поднял вверх палец) полностью убедил польское шляхетство в своём высоком происхождении и предназначении. Он, как следует из переписки, был высокообразован, блестяще разбирался в тонкостях европейской политики и владел даром интриганства не хуже потомственной знати.
        Профессор сделал многозначительную паузу.
        - Харизма. Да, уважаемые коллеги, харизма - вот каким словом охарактеризовал бы я так называемого Самозванца, личность загадочную и неоднозначную.
        Николай Герасимович положил на стол бумаги и слегка поклонился, дав понять, что выступление закончено. Собравшиеся поблагодарили его небольшой овацией, после чего председательствующий предложил задавать вопросы. Начал щеголеватый круглолицый господин в пенсне, лет сорока, сидящий на противоположной стороне стола от председателя.
        - Князь Вяземский Петр Андреевич,  - шепнул князь Барановский, наклонившись к Михаилу Павловичу,  - известный поэт, мемуарист, занятная личность…
        - То есть, насколько я могу судить по тезисам вашего труда,  - произнес Вяземский с лукавством,  - вы всё-таки не исключаете, что Дмитрий имел основания для притязаний?
        Профессор Устрялов промокнул платком лоб.
        - Этот болезненный вопрос нашей истории ещё не раз будет смущать незрелые умы. Однако у меня нет никаких сомнений в том, что Дмитрий является самозванцем. Я не уверен, что персонаж сей именно Отрепьев, о чем и заявляю. Однако со стороны поляков, его поддержавших, была искренняя вера в Лжедмитрия, как в законного русского государя.
        - То есть Вы берётесь утверждать, что добрые поляки из самых, так сказать, благих побуждений, содействовали восстановлению на Руси законной власти?  - поднял руку грузный человек с роскошными усами, сидевший рядом с Вяземским.
        «Полковник Муханов,  - пояснил князь Барановский великому князю,  - большой знаток истории восстания москвичей против ляхов».
        - Нахожу такое заявление весьма наивным,  - усмехнулся Муханов в усы.
        - Отнюдь, поляки действовали в своекорыстии, несомненно, это так. Но не считали свои действия политической аферой, предполагая законность их оснований. Польская верхушка рассчитывала на преференции от России, но не путём открытой интервенции, а путём военной поддержки законного государя. Мнишеки, как известно, считали за большую честь с ним породниться, так сказать. И это красноречивый факт, подтверждающий доверие.
        - Да о каком доверии Вы говорите, коллега?  - возмутился Муханов.  - Европа бредила мечтами усадить на российский престол своего ставленника. Кого-нибудь из пришлых, который подчинит народ чужим порядкам и разрушит самобытность русскую, традиции. Лишит русских силы!
        - Ну вот, Павел Александрович, Вы опять за своё,  - покачал головой сухощавый мужчина с открытым приятным лицом, которое не портили даже слегка растрёпанные бакенбарды. Он продолжил с лёгкой укоризной, обращаясь к Муханову:
        - Культуру народа не разрушить сверху, она зарождается внизу, в глуби народной и живёт своей жизнью. Но ежели реки не станут питать море свежей водой, море превратится в болото. Взаимодействие культур необходимо для развития!
        - Ну началось,  - сказал вполголоса Вяземский, обращаясь к Барановскому,  - милейший Погодин сел на своего конька. Сейчас запоёт про викингов…
        Илья Алексеевич кивнул с понимающей улыбкой и тут же пояснил Михаилу Павловичу:
        - Это наш уважаемый профессор Погодин, Михаил Петрович. Пишет о норманнском происхождении Рюриковичей… О роли норманнской культуры в древнерусской государственности.
        - Да разве ж я не прав?  - мигом среагировал Погодин, услышав сказанное Барановским.  - Кто, как не «пришлые» норманны-викинги, развили нашу русскую государственность! Рюрик и Синеус были отнюдь не славянами, как утверждают некоторые мои коллеги. Они были норманнами, доказано мною - норманнами!
        - Да хоть бы и норманнами,  - пожал плечами Павел Муханов,  - а только и без оных справились бы…
        - Экий Вы упрямец, Павел Александрович,  - обратился к нему Погодин подчеркнуто ласково.  - И рад бы с Вами согласиться, да только маленькая незадача. Письменности русичей научили болгары, богомазов русских обучали гречане, соборы Московского Кремля возвели итальянцы - Алевиз Новый и Аристотель Фиораванти, про Санкт-Петербург и говорить не стоит.
        Не успел Погодин закончить, как неожиданно взвился председательствующий, до этого момента державшийся нейтрально. Барановский, сжав кулак, ударил по столу.
        - Вздор! Чушь! Нас иностранцы не учили - они на нас работали, а мы их нанимали! Нанимали и платили щедро и сполна!
        - Всецело с Вашей светлостью согласен,  - энергично кивнул Муханов,  - а те, кто лез без приглашения, те тоже получали - щедро и по справедливости.
        Присутствующие сдержанно засмеялись, а профессор Погодин молча сел на своё место.
        «Спорить с записными патриотами - затея безнадёжная»,  - подумал Михаил Павлович. И улыбнулся Погодину сочувственно.
        - Ну да,  - задумчиво произнёс поэт Вяземский, отпив из своего бокала,  - вот и с несчастной пани Мнишек расплатились - куда как справедливее…
        Великий князь Михаил Павлович, который и до того во время диспута нисколько не скучал, весь обратился во внимание. Да и вся учёная публика ещё более оживилась. Послышались смешки.
        - Ну уж Вы, князь, сравнили, право…  - профессор Устрялов развёл руками.  - Всем известно, что Марина Мнишек была циничной политической авантюристкой. За то и пострадала.
        Павел Александрович Муханов согласно кивнул, поддерживая коллегу. Вяземский, задумчиво сделав ещё глоток, отставил бокал.
        - А малолетний Ворёнок-то в чём провинился? Дитё за какие грехи пострадало?.. За что ребёнка вздёрнули, господа?
        Николай Герасимович Устрялов пожал плечами.
        - Время было жестокое. Что и говорить - Смутное время… Измены, заговоры, казни и проклятия.
        - Вы о проклятии Марины Мнишек?  - князь Вяземский кивнул, сам себе отвечая.  - Да, я читал. История, при всей трагичности, красивая.
        Великий князь хотел было задать вопрос, но в разговор включился седовласый господин в синем мундире с малиновым воротником, известный Михаилу Павловичу, как ректор Московского университета Качановский.
        - Попрошу Вас, князь - не путайте историю и басни. Да, в старых летописях, всяческих записках и особливо в мемуарах так много баснословного, что выдумки не просто отличить от правды. Нами, учеными, такого рода документы принимаются критически, ведь чем увлекательней они написаны, тем легче вводят в искушение принять на веру. К тому же,  - ректор Качановский учтиво поклонился Михаилу Павловичу,  - на нашем заседании присутствует высокий гость… Ввести в заблуждение его высочество сомнительными домыслами я никому не позволю.
        На этом ректор сел с видом исполненного долга, а за столом повисла неловкая пауза. Молчание прервал сам Михаил Павлович, обратившись к Качановскому.
        - Спасибо за заботу, милейший Михаил Трофимович. Хочу Вас успокоить - я в состоянии и сам отличить вымысел от фактов.  - сказал великий князь суховато. Затем он с улыбкой обвёл взглядом собравшихся.
        - Благодарю за приглашение. Не скрою - время, проведённое с вами, господа, было для меня весьма приятным. Не думал, что историческая наука настолько увлекательна.
        Присутствующие дружно зааплодировали.
        - Вам, Илья Алексеевич, отдельное спасибо. Порадовали.
        Барановский приложил руку к груди.
        - Тронут, ваше высочество, искренне тронут.
        - А всё-таки хотелось бы услышать поподробней ту легенду, про проклятие… Признаюсь, господа, вы меня очень заинтриговали.
        Михаил Павлович вопросительно взглянул на князя Вяземского:
        - Пожалуйста, продолжайте, коли начали, князь…
        Поэт стушевался.
        - Я, право, не историк, но литератор, романтик, знаете ли. Обратимся к Николаю Герасимовичу… Пожалуйста, господин Устрялов.
        Устрялов поднялся и мягким жестом указал на полковника Муханова.
        - Я полагаю, Павел Александрович, это более по Вашей части. Всё, что касается свержения, восстания и, так сказать, карающей длани Вы изучали досконально. А я сегодня уже получил свою толику славы. Теперь Ваша очередь, просим Вас!
        Устрялов жестом обратился за поддержкой к собравшимся - и те ответили аплодисментами.
        Павел Александрович Муханов встал, поправил шейный платок и слегка поклонился.
        - Ну, так уж и быть. Спасибо за доверие, коллеги. Благодарю, ваше высочество. Постараюсь быть краток. А начну, пожалуй, вот с чего…
        Глава 14. Быль и небыль
        - По причине пикантности темы,  - Муханов обвёл взглядом публику,  - позволю себе немного пофилософствовать, так сказать. О чём это я? Да видите ли, чтобы понять действие иного человека, должно понимать его натуру, а чтобы дать оценку действию, должно знать его цель.
        Полковник сделал небольшую паузу…
        - Для простоты примера возьмём игроков - профессионального и азартного. С какой целью оба сядут за ломберный стол? Первый садится с холодным расчётом - он представляет, на какую сумму выигрыша может рассчитывать и твёрдо знает, какой суммой готов пожертвовать. Такой игрок всегда закончит игру вовремя, в нужный момент. Игрок же азартный желает выигрывать, глаза его блестят, пальцы дрожат. В этом желании он забывает риски, и более того - воспринимает проигрыш как унизительное поражение и дальше его цель - отыграться, отыграться любой ценой. Поражение - позор, смерть лучше поражения… Но все дальнейшие попытки выбраться только углубляют яму. Когда же идея, вдохновляющая на поле боя, становится постоянным образом мыслей азартных людей, а жизнь - постоянной битвой, то итогом этому - полный разгром… Наша «героиня» как представляется из документов - натура не приемлющая поражений.
        Он посмотрел на Николая Устрялова. Профессор подтверждающе кивнул.
        - Николай Герасимович,  - продолжал Муханов,  - я с большим вниманием изучал часть вашего труда, так называемый «Дневник Марины Мнишек»…
        Павел Александрович покачал головой.
        - Извините, коллега, я не принял так называемый «Дневник» слишком серьёзно. Написан он не самой Мариной, а человеком из её свиты, и, как вы сами признаёте,  - неизвестным человеком. Путь, которым сей документ попал в коллекцию некоего собирателя весьма туманен, да и сам собиратель - фигура сомнительная.
        - Но позвольте!  - возмутился профессор Устрялов,  - я досконально сопоставил факты и сделал выводы! Описания событий в «Дневнике» не расходятся с другими источниками, разве что в мелочах.
        - Допустим,  - согласился Павел Муханов.  - Но даже если эти записки, а по сути - хроники - подделка, то автор их, отдадим ему должное, проделал большую работу. Очевидно, что человек знаком с историей и подлинными документами. По сути дела, он облегчил нам задачу, сведя всё в одно целое. Пожалуй, согласимся с этим. Того, что сохранилось или получилось…
        Устрялов только покладисто махнул рукой.
        - …для составления образа царицы Марины Юрьевны достаточно. Тогда поставим непростой вопрос - а были ли этой женщины другие чувства, помимо только честолюбия?
        Павел Александрович снова вопросительно оглядел слушателей. И сам же себе и ответил:
        - Конечно, были. Ещё как. А теперь - в самых общих чертах, ради того, чтобы выделить главное… Итак, отец Марины воевода Ежи Мнишек, на русский лад Юрий, был приближённым короля Сигизмунда, причем влиятельным. Это особенно важно, ибо его ходатайство перед королём за будущего зятя сыграло решающую роль. Сигизмунд признаёт Самозванца, доверившись более Мнишеку, чем «царевичу».
        Муханов выдержал многозначительную паузу.
        - Пан Мнишек сделал опасный ход. Впрочем, тогда он рисковал ещё не слишком многим. В случае успеха - он близкий родственник царя Московии, в случае неудачи - возможная опала, но не неизбежная. И в самом деле - заблуждаться может всякий, а про злой умысел на лбу не писано.
        Муханов обвёл глазами стол и, обратившись к Барановскому: «Вы позволите, ваша светлость?»  - взял вазу с завёрнутыми в яркую фольгу конфектами. Одну конфекту положил в центре стола.
        - Ставка сыграла! Ход оказался удачным. И вот отец с дочкой в Москве, где приняты с почестями. Да тут же венчание и коронация в заглавном храме, Марина Юрьевна объявлена царицей. Что ещё душеньке твоей угодно?
        Павел Александрович развёл руками.
        - А душеньке угодно праздновать, а душенька жаждет триумфа, господа! Красавица не хочет поступиться маленькой толикой всевластия и славы. Всего-то и надобно - облачиться в русское платье, принять православие. Ну хоть не затевать чуждые русским европейские балы. Немного скромности и здравомыслия. Куда там! Чай не в тереме сидеть приехали! Красотка в декольтированном платье и в корсете пляшет ночи напролёт, а в столице зреет возмущение. Не проплясала и недели. Мужа убили заговорщики. Сама с отцом чудом остались живы. Игра закончена. Только и остаётся - бежать при первой же возможности на родину. Покуда живы, хоть и биты… Однако! Не успели и добраться до границы, как судьба предоставляет следующий ход!
        Полковник эффектно бросил на стол вторую конфекту.
        - На сцену выходит новый завидный жених!
        Михаил Павлович поймал себя на том, что увлёкся рассказом Муханова.
        «Ай да историки, занятный народец! Однако не зря сюда пришёл, не зря. Знал, куда звал, прохиндей Барановский».
        А полковник Муханов продолжил.
        - О втором Самозванце известно гораздо меньше, чем о первом. Кто он таков, Тушинский вор?  - рассказчик театрально пожал плечами и ответил с весёлой простотой:  - А пёс его знает! Так, коллега Устрялов?
        Николай Герасимович энергичным кивком коллегу поддержал.
        - Все сведения противоречат друг другу. То ли он попович, то ли стрелецкий сын, то ли из семейства польского еврея. Уж какой есть - загадочный царевич…
        Слушатели, кивая, рассмеялись.
        - Но, по всей видимости, внешне второй Дмитрий был похож на первого. Этот факт и сыграл решающую роль. Поскольку сам-то паренёк, судя по делам его, был не высокого полёта птица. Не боец! Но в Тушинский лагерь, где он обосновался, стекались серьёзные силы. А значит, шанс был. И милейшие Мнишеки подзадержались в России. Уж очень не хотелось возвращаться к королю банкротами. У пана воеводы снова зачесались белы ручки!
        Павел Андреевич изобразил красноречивый жест.
        - И началась торговля безо всякой скромности. А взять захотелось не мало. «Тесть» затребовал от самозванца круглую сумму и северское княжество! Ставка пана Юрия всё та же - дочка-царица. В итоге сделка состоялась, и Марина отправилась в Тушино, где и признала «чудом спасённого мужа». Да только риски всё больше, а дело всё менее верное.
        Муханов бросил на стол очередную конфету.
        - И вот Марина Юрьевна беременна, а Тушинский лагерь разгромлен. Они бегут, бегут уже к Калуге, к казакам, где, как мы знаем, «Дмитрия» жестоко убивают.
        Рассказчик сделал небольшую паузу…
        - И эта карта бита!
        Павел Александрович выпил немного воды и продолжил.
        - А между тем Марина Юрьевна производит на свет сына. Иванушку.
        Муханов, как бы задумавшись, оглядел собравшихся. А затем резко взял целую горсть блестящих конфект и эффектным движением швырнул на стол.
        - И молодая мать делает ставку на своего ребёнка. Она ставит всё! Она объявляет младенца законным наследником и претендентом на престол. В этом её поддерживает и новый союзник, он же любовник, отважный, хитрый и не приемлющий поражений красавец атаман Заруцкий. Они рассылают послания к Земкому собору и во все города, в которых можно найти хоть сколько-нибудь сочувствия. Но положение становится только опаснее. Начинается время скитаний, поиски новых покровителей, клятвы и предательства, кратковременные победы и тяжёлые поражения. В конце концов судьба приводит скитальцев на Яик, в отряды казаков. А те, рассудив разумно, сдают всех троих войскам нового московского царя Михаила Федоровича. В кандалах, без всяких почестей, в потертом платьишке Марина возвращается в Москву.
        Муханов, нагнувшись к столу, быстрыми движениями разложил сверкающие фантики по кругу.
        - Круг замыкается. Как видите - петля готова, господа. Заруцкого сажают на кол. Марина брошена в темницу. А четырёхлетнего Ивана, буквально вырвав из рук матери, тащат на виселицу. И согласно легенде, мать видит из окошка своей каморки, как надевают петлю на шею отчаянно кричащего мальчонки. И как болтается в петле тщедушное детское тельце в одной исподней рубашечке, коченея на морозе… Да, господа, есть ещё одно предание, что, дескать, петля для тоненькой шейке затянулась слабовато, и дитё умирало от холода - мучительной смертью. Мальцу было четыре года, господа…
        Павел Александрович молча опустил голову и подождал с минуту. Собравшиеся нервно сглатывали, стараясь сдерживать эмоции.
        - Так вот, господа, мы и подходим, стало быть, к финалу этой байки.
        Муханов посмотрел рассеянно на ректора…
        - По популярной версии легенды, Марина, мечась в неистовстве по камере, выкрикивала проклятия на весь род нового царя. Что, дескать, отныне никто из Романовых не умрёт своей смертью, покуда не изыдет весь их род. Слухи передавались от одного к другому, и история получила широкую известность. Хотя, как видите, «Маринкины посулы» силы не возымели, а славная династия Романовых к всеобщему благу счастливо правит Россией.
        Ректор Качановский начал уже было аплодировать, вставая. Но Павел Александрович мягко поднял руку, жестом испрашивая ещё тишины.
        - Однако существует ещё одна версия, известная более в узких кругах.
        Профессор Устрялов тонко улыбнулся, слегка кивая. А великий князь Михаил Павлович почувствовал, как непроизвольно напрягся.
        - Речь идёт о некоей грамотке, которую якобы передала Марина начальнику стражи, дабы он переправил послание князю Пожарскому. Саму эту грамотку никто не видел, однако в некоторых свидетельствах есть упоминание… О том, что «подлая Маринка грозилась наслать болезни и смерть на того, кто её родичей тронет». После того она скончалась в заточении по причине неизвестной. Но как мы полагаем - свела счёты с жизнью, возможно, с посторонней помощью.
        Ректор Качановский, приосанившись, обратился к собравшимся:
        - Как, видите, господа, эта байка ещё более неубедительна и маловероятна.
        Павел Александрович, не глядя на него, не спеша собирал конфекты со скатерти в изящную вазу цветного стекла.
        - Отнюдь,  - парировал он спокойно, подняв-таки голову.  - Эта байка имеет основания претендовать на подлинность. Ибо в послании, существуй оно на самом деле, была цель и здравый смысл.
        - Решительно не понимаю. О чем это вы?  - Качановский всё более раздражался, не чувствуя, что, вмешиваясь, раздражает окружающих. И Михаила Павловича в том числе. Зато Муханов держал себя с достоинством и сохранял полную невозмутимость.
        - Извольте, я поясню, господа. Это «проклятие», так сказать, было охранной грамотой для оставшихся в живых её близких. Зная о суеверии и мнительности тогдашних московитов, Марина рассчитывала защитить от возможной мести и расправы отца и братьев. И это был её последний, отчаянный ход в этой смертельной игре.
        Голос Павла Александровича дрогнул. Он выпил воды и ослабил узел шейного платка. А затем продолжил, задумчиво.
        - Нам неизвестно, получил ли князь Пожарский то послание, а если получил - повлияло ли оно хоть как-нибудь на его планы. Зато доподлинно известно, что воевода Ежи Мнишек умер своей смертью в собственном родовом замке в Самборе. Так закончилась эта печальная история. А выводы, господа, вы сделаете сами.
        На том полковник скромно поклонился и сел, сопровождаемый дружной овацией. В чём особенно усердствовали профессор Устрялов, искренне радуясь за коллегу, и романтичный Вяземский. Великий князь, оборотившись к Муханову, поблагодарил его улыбкой и лёгким поклоном головы. Павел Александрович смущённо прижал руку к груди.
        В это время в зал библиотеки вошёл старший лакей Барановского и вполголоса, на ухо обратился к князю. Тот, так же тихо отдав распоряжение, кивнул. Затем его светлость князь Барановский обратился к членам клуба.
        - Господа, повестка сегодняшнего заседания Исторического общества исчерпана. С тем я предлагаю гостям перейти к неформальной части. Прошу в гостиную. Я распорядился подавать обед!
        Глава 15. Историки обедают
        После непродолжительного отдыха в гостиной в компании аперитивов, повеселевшие гости отправились в парадную столовую. Великий князь был усажен по правую руку хозяина, а рядом с ним соседствовал князь Вяземский. Сам Михаил Павлович предпочел бы общество полковника Муханова, под обаяние которого попал и имел желание продолжить беседу. Однако утруждать хозяина просьбой, а тем более оскорблять пренебрежением милейшего Вяземского не стал и, как вскоре выяснилось, не пожалел об этом.
        Уха из стерлядки в янтарных кружевах жирка, да под пирожки с хрустящей корочкой заслуживала уважения, и процесс поглощения супа произошёл почти в безмолвии. Зато за рюмочкой мадеры при первой перемене блюд великий князь повернулся к Вяземскому.
        - Я, признаться, на научном диспуте, впервые присутствую. Учёность - это не моё. Но не смог отказать Илье Алексеевичу. Ничуть не жалею.
        Вяземский кивнул, понимающе.
        - Было отрадно увидеть в этой компании вас, князь, человека светского. Похвально, что вы увлечены историей.
        Петр Андреевич, пригубив, поставил рюмку, улыбнулся.
        - А я, ваше высочество, человек разнообразных увлечений. Впрочем, не совсем. Сказать точнее, я увлечён исследованием человеческой природы. Ну и историей, в том числе. Иные исторические сюжеты столь занятны, что затейливей и не выдумаешь.
        Лакеи ловко обнесли гостей холодными entrees - розетками с икрой разных сортов, анчоусами, миногами в маринаде, да грибочками с луком. Хозяин, заботливо оглядев гостей, предложил тост, подняв бокал с шампанским.
        - За великую и славную историю Отечества нашего, господа! За славное прошлое и блестящее будущее!
        Господа выпили стоя, пытаясь изобразить торжественность момента, что было уже сложновато. А вскоре, после первой дегустации жаркого, посыпались тосты за здоровье государя императора, императорской семьи, за процветание России. Михаил Павлович на правах почетного гостя поднял тост за гостеприимного хозяина. Витиеватых речей он не любил, а для соблюдения приличий сказал достаточно. К десерту славная компания совсем расслабилась, и потекли неспешные застольные беседы с безобидными шутками и ленивыми пикировками. Михаил Павлович вернулся к прерванной беседе с поэтом Вяземским.
        - Я уже наслышан, князь, что вы известный литератор.
        Вяземский состроил мину, изображающую скромность.
        - Слух о моей известности преувеличен. Да, впрочем, мне это и не важно.
        - Чрезмерная скромность вредна для таланта, а показная маскирует гордыню.
        Поэт только пожал плечами:
        - Судите как хотите, ваше высочество. Я не гонюсь за славой. Мой интерес другого рода. Я падок до событий, до загадок, свойственных природе человеческой, до всяческих сюжетов.
        - Понимаю. Сюжеты вам, как сочинителю, необходимы по роду занятий. Но природа человеческая? Она за сотни лет не изменилась. Люди обуреваемы всё теми же страстями, оттого в большинстве предсказуемы. Что движет обществом, ежели не тщеславие, жадность и страх? И сегодняшний диспут тому подтверждение.
        - Согласен с вашим высочеством полностью. Точнее ведь и не скажешь. Тщеславие, жадность и страх. Но мне, как исследователю, свойственно разглядывать вещи сквозь лупу и с разных сторон. И зрелище бывает занимательное…
        Михаил Павлович смотрел на собеседника всё с большим интересом. Вяземский же нисколько не смущаясь, подцепил на вилочку засахаренную вишню и достал её из вазочки.
        - Возьмём для примера тщеславие - порок, вводящий в большие соблазны. Однако же тщеславие граничит с честолюбием, и грань эта почти прозрачна. Не всегда отличимо одно от другого. Ведь так?
        Михаил Павлович только пожал плечами. А Вяземский уверенно продолжил.
        - Честолюбивый человек, как и тщеславный, мечтает о признании своих заслуг. В этом стремлении меж ними мало разницы. Неудачник, так и не заслуживший ни в чём признания от окружающих, со временем меняется как личность. Непризнанность губительна, она унижает.
        - Возможно,  - согласился великий князь.  - Вполне возможно. Даже собака мается без похвалы.
        - Но люди изменяются по-разному. В зависимости от своей натуры. Одни, те, кто сильней, ожесточаются, став мизантропами, другие - слабые - ломаются, спиваются от своего бессилия.
        Поэт задумчиво опустил вишенку в рот, и, прожевав её, закончил мысль:
        - А третьи будут мстить.
        - Кому же?
        - А всем, кто попадётся под руку. Всей своей жизни.
        - Однако.
        - А что я говорил? Одна страстишка и столько сюжетов.
        Великий князь только усмехнулся обескураженно. Меж тем хозяин, князь Барановский, поддерживая скучноватую беседу с ректором Качановским, сидящим от него по левую руку, со скрытым беспокойством поглядывал на великого князя и его соседа. Михаил Павлович, поймав взгляд Ильи Алексеевича, обратился к тому, всем своим видом демонстрируя весёлость.
        - Я обнаружил в лице Петра Андреевича интереснейшего собеседника. И провожу время с большой приятностью. Мне удивительно хорошо в вашем доме, князь. Сегодня я отдыхаю душой.
        Барановский польщённо приложил к груди руку.
        - Доставить удовольствие вашему высочеству всегда рад, бесконечно рад.
        А Михаил Павлович, успокоив хозяина, вернулся, таки, к прерванной беседе.
        - Суждения ваши, Петр Андреевич, прелюбопытны. А что вы, скажите, если уж на то пошло, касательно жадности? Жадность ведь порок простой, бесхитростный. Жадность и скупость таковы, какие есть.
        - Ну не скажите, ваше высочество. Жадность бывает очень даже разной. Ведь люди жадны до чего? До денег, богатства, роскоши? Это просто. Но в этом лишь одна из ипостасей жадности. А ежели жаден человек до приключений, до событий, до впечатлений - глубоких, сильных, острых,  - то это страсть совсем иного рода.
        Михаил Павлович вспомнил своего недавнего случайного знакомца по трактиру, чиновника Картайкина, поведанную им историю женитьбы, и полностью согласился с Вяземским.
        «Чем не сюжет о странностях человеческой природы?»  - подумал великий князь. И с тем вознамерился в ближайшее время навести справки о судьбе несчастного чиновника.
        Между тем, как заключительный аккорд обеда, на стол взгромоздился румяный, затейливый пирог с курагой и изюмом. Сотрапезники, уже без всякого энтузиазма, отдали должное и пирогу. Михаил Павлович лениво орудовал десертными приборами, как и его сосед. По-видимому, аппетит во всей честной компании остался только у хозяина и плотного Муханова. Прочие гости наслаждались приятной беседой, никто никуда не спешил.
        - Жадность, Петр Андреевич, вы расписали точно. С готовностью соглашусь,  - продолжил разговор великий князь.  - Но что вы в таком случае скажете о страхе? Слушать вас прелюбопытно.
        - Страх,  - произнёс князь Вяземский коротко. И повторил, подняв многозначительно палец:  - Страх. Это самое сильное и самое противоречивое чувство человеческое. Страх - то, что в равной степени отталкивает и манит. У большинства людей есть удивительная необъяснимая потребность прикоснуться к пугающему. Многие люди поступают на редкость безрассудно, лишь оттого, что их дурманит страх.
        Михаил Павлович только на миг задумался и коротко ответил:
        - Да. Пожалуй, я видел людей, опьянённых страхом.
        Князь Вяземский уверенно продолжил:
        - Не существует ничего, что возбуждает и щекочет нервы более, чем это чувство.
        - Я предполагал, вы скажете, что разные люди страшатся разного,  - заметил его собеседник.
        - Это так. Но знаете, что ужасает и привлекает людей сильнее всего? Я полагаю, вы знаете, ваше высочество. Ведь все это знают.
        Вяземский умолк и в разговоре образовалась многозначительная пауза.
        В это время князь Барановский встал из-за стола, подавая сигнал об окончании трапезы. Гостей пригласили в гостиную, где их ожидали сигары и кофе. Великий князь не раздумывая занял кресло за одним столиком с поэтом.
        - Я подумал над вашим вопросом, князь. Я полагаю, более всего страшит людей бесчестие.
        Вяземский даже закашлялся с сигарой в руке.
        - Полноте, ваше высочество! Есть род людей, которым понятие чести не ведомо. Честь удел избранных.
        Он посмотрел на Михаила Павловича пристально, не мигая.
        - И только смерти боятся все. Смерти и всего, что с ней связано.
        - А что с ней связано?
        - Загробный мир. Нет более пугающего и притягательного для впечатлительной натуры, нежели потустороннее. Люди вожделеют к смерти и оттого - культ предков, вера в упырей, вампиров, призраков. Живые не оставляют усопших в покое. Они вызывают их с того света, они их допрашивают! Что стоит нынешняя популярность медиумов!.. Порой мне кажется, что мир совсем свихнулся.
        У великого князя некстати дрогнула сигара в руке.
        - Чья популярность, как вы сказали? Извините, не расслышал.
        - Медиумов. Медиумы - последнее увлечение скучающей Европы. Теперь добралось и до нас. Скоро полезут изо всех щелей, как из-подо мха грибы. Неужто ваше высочество до сих пор о них не наслышаны?
        - Признаюсь, нет. Я человек военный, модными штучками не интересуюсь.
        Вяземский взглянул лукаво.
        - Но человеческой природой интересуетесь?
        Михаил Павлович промолчал уклончиво.
        - В страхе и вожделении вся человеческая природа как на ладони. Для наблюдателя весьма занятное зрелище.
        - Какое зрелище?
        - Сеансы медиума.
        Петр Вяземский наклонился к Михаилу Павловичу и произнёс тихо и доверительно.
        - Ежели любопытствуете, готов оказать услугу. Конечно, при соблюдении секретности.
        - Что за услугу вы предлагаете, любезный Вяземский? Заинтригован.
        - Признаюсь исключительно вам. Есть у меня знакомый медиум, некая француженка. Посещаю иногда её сеансы на особых правах, с целью изучения всё той же человеческой натуры. Занятно, на редкость занятно. Осмелюсь предложить свою компанию с гарантией полного инкогнито. Ежели ваше высочество интересуется подобными экспериментами.
        Его высочество порядком растерялся. Однако выпитое за приятной трапезой внушило дух авантюризма, а даже и некоторое безрассудство. И Вяземский понял его состояние.
        - Гарантирую инкогнито и безопасность. Если ваше высочество согласны, не будем и откладывать. Известная мне мадам проводит сеансы два раза в неделю, как раз сегодня ожидается… Я отправлю лакея с записочкой, с просьбой принять нас в качестве гостей. Он мигом обернётся, это недалече - в доме на Большой Мещанской улице. До самого сеанса у нас в запасе полтора часа.
        Глава 16. Медиум
        Князь Вяземский, не откладывая, написал письмо и отправил с ним своего лакея, по известному тому адресу. В ожидании ответа решили скоротать время в бильярдной.
        - За ломберный стол мне садиться нынче нежелательно,  - пояснил Пётр Андреевич великому князю.  - Хватит с меня и ночей в Английском клубе.
        - Я увлечений картами решительно не одобряю,  - заметил Михаил Павлович.
        - Полностью с вами согласен, ваше высочество. Увлечение превредное. Да и в целом азарт - дело опасное. Однако бильярд требует более ловкости, нежели везения. Это игра предполагает мастерство, и шулерство здесь невозможно.
        Великий князь согласился. Сразиться в бильярд с достойным соперником он любил. Игроком князь Вяземский оказался искусным и опытным, играл без поддавков, но и Михаил Павлович не осрамился. Время до возвращения лакея с ответом прошло незаметно и с удовольствием.
        Пётр Андреевич внимательно прочёл доставленное сообщение и передал его великому князю.
        - Ваше высочество может лично ознакомиться. Посетителей из высшего света у мадам не ожидается. Будет проведён сеанс по просьбе помещицы Рябикиной, полковничьей вдовы, нарочно прибывшей в столицу ради совета по своему вопросу. В лицо вас не знают, вы в военном сюртуке без наград, к тому же на всякий случай получим от мадам две полумаски и накидки сразу по прибытии.
        Незадолго до назначенного часа великий князь и Пётр Вяземский сердечно попрощались с хозяином дома и оставшимися из гостей. Михаил Павлович отправил свой экипаж обратно в Михайловский дворец, а сам пересел в карету Вяземского.
        Кучер выехал на Невский проспект, а оттуда повернул на Большую Мещанскую улицу. Напротив дома № 13 карета остановилась. Лакеи распахнули двери экипажа.
        - Приехали, ваше высочество,  - объявил негромко Вяземский.  - Нам сюда.
        - Дом 13, ну как же…  - хмыкнул великий князь.  - Примерно этого и следовало ожидать.
        Вяземский только загадочно пожал плечами и без слов повёл Михаила Павловича по направлению черной лестницы.
        - Её зовут Амалия Жаккар,  - пояснил Пётр Андреевич на ходу.  - Она занимает в этом доме квартирку на третьем этаже. Далее вы сами всё поймёте.
        Они поднялись, и Вяземский постучал в дверь - сначала три раза, затем, погодя, ещё два.
        - Меж нами так условлено,  - пояснил он Михаилу Павловичу.
        Дверь отворила молодая горничная. Увидев князя Вяземского, девушка с поклоном пропустила обоих пришедших в тесное подобие прихожей. Здесь она приняла их плащи и фуражки, а вместо этого вручила гостям полумаски из черного бархата и накидки-пелерины, которые тут же были надеты. Затем, по длинному коридору девушка проводила господ в гостиную.
        Гостиная оказалась небольшой, на первый взгляд совсем скромно обставленной комнатой. Вдоль противоположной стены от дверей стоял массивный диван с гнутыми ножками и спинкой, украшенной затейливой резьбой с фигурками животных. На нём предложили располагаться мужчинам. Высокие окна скрывали тяжёлые шторы густо-вишнёвого цвета, с золотистой бахромой и кистями. На мраморной полке камина тускло поблёскивал подсвечник с тремя свечами, а рядом с ним лежал отполированный до блеска череп, весьма походивший на настоящий. Напротив камина на стене висело большое зеркало в бронзовой раме, отражавшее язычки пламени… Посреди комнаты располагался просторный овальный стол, покрытый плотной тёмно-зелёной скатертью. В гостиной разливался полумрак, и тусклый мерцающий свет от редко расставленных по комнате свечей создавал атмосферу тревожной таинственности.
        Не прошло и десяти минут, как в помещение вошла сама хозяйка, мадам Жаккар, приятная дама лет тридцати, в глухом, закрытом платье из черного шёлка. Тугой узел волос Амалии был убран под черную сетку, какие-либо украшения отсутствовали, кроме простого ожерелья из крупных, но грубо обработанных жемчужин, которое она сжимала в руках. Мадам с поклоном и очаровательной улыбкой поздоровалась с гостями и вполголоса сообщила князю Вяземскому, что готова начинать сеанс… Затем она уселась во главе стола и позвонила в колокольчик.
        Через мгновение в дверях появился сухощавый мужчина в годах в черном фраке и жилете из белого пике. За собой он вёл полную пожилую даму, одетую скромно и без затей, и сопровождавшую её девицу в кокетливой шляпке. Даму усадили за стол, напротив медиума. Девица, как выяснилось - дочь посетительницы, расположилась на кушетке у камина, а пожилой господин, ассистент Амалии, встал за спиной полковничихи Рябикиной.
        - Прасковья Васильевна,  - обратилась к помещице мадам Жаккар,  - я вижу, вы напряжены и взволнованы. Я хочу вам пояснить некоторые истины, известные нам, медиумам, но большинству простых людей неведомые.
        Пожилая женщина, действительно казавшаяся бледной и напуганной, с доверчивой готовностью кивнула.
        - Каждый из нас является частицей собственной семьи, и более того - частицей рода. Все мы, ныне живущие и покинувшие этот мир, а также и наши потомки навеки связаны.
        Мадам разложила на столе жемчужную нить.
        - Мы связаны единой прочной нитью наподобие этих жемчужин. И эта нить - родство крови. Неважно, где пребывают наши близкие - на том, или на этом свете. Они способны слышать нас и способствовать нам, ибо действия наши влияют на судьбы потомков, а стало быть, на неразрывность нити.
        - Да,  - тихо сказала пожилая женщина,  - я поняла вас. Я ведь и прежде думала, что так должно быть.
        - Тогда Прасковья Васильевна, расскажите ещё раз о деле, которое привело вас ко мне.
        Рябикина горько вздохнула.
        - Да, конечно… Беда наша вот в чём. Сынок мой, Павлуша, то бишь капитан гвардии Павел Рябикин, служит в столице в полку. И вот по легкомыслию своему влез он в большие долги. С этой бедой сын обратился ко мне, да попросил продать имение, унаследованное мною от покойного супруга. Сыну помочь я хочу, но и на этакий шаг решиться не могу, уж больно муж дорожил деревенькой и, боюсь, продажу не одобрил бы…
        - И вы желаете узнать мнение вашего супруга, а также, возможно, его указание,  - заключила мадам Жаккар.
        - О, да!  - подтвердила Рябикина с горечью. И добавила тихо:  - Если это всё же возможно.
        - Это возможно,  - спокойно ответила медиум.  - Я полагаю, ваш муж уже услышал нас. Я приложу усилия, чтобы связаться с ним, и если он откликнется, то даст нам знак.
        - Адам!  - обратилась она к помощнику.
        Тот мигом подошёл к камину и задул свечи в подсвечнике. В гостиной стало ещё темнее. Всё освещение производил огонь в камине и расставленные по разным углам комнаты несколько одиночных свечей.
        - Всех присутствующих прошу соблюдать тишину и не двигаться,  - объявил Адам и занял своё прежнее место.
        - Положите руки на стол, расслабьтесь,  - мягко обратилась мадам Жаккар к Рябикиной. Та послушно подчинилась.
        Медиум так же положила на стол руки и закрыла глаза. Несколько секунд ничего не происходило. Затем среди тишины гостиной послышались глуховатые постукивания.
        Михаил Павлович, сидя рядом с Вяземским несколько напрягся. Медиум, сидевшая до того неподвижно, вдруг резко уронила голову на грудь и сжала в кулаки свои маленькие ладони. Она сдавленно застонала. В следующий миг словно совсем из ниоткуда, из темного пространства пустоты спланировал на стол шейный платок в бурых пятнах, похожих на высохшую кровь. Великий князь невольно вздрогнул.
        - Это он! Это его! Мой Феденька!  - завопила в исступлении несчастная вдова.  - Перед самой кончиной у Феденьки шла горлом кровь, я никогда этого не забуду. Мой Феденька, любезный мой…  - повторяла она с рыданием, прижимая к себе испачканную тряпицу.
        Великий князь украдкой взглянул на Вяземского. Тот наблюдал за происходящим с выражением полной невозмутимости.
        Мадам Жаккар подняла голову и, не открывая глаз, заговорила переменившимся грудным голосом.
        - Фёдор Пахомович вас слышал. Он передаёт супруге, что не волен принять решение. Ибо имение это было пожаловано отцу его, за большие заслуги перед государыней. К нему, вашему покойному свёкру и следует обратиться с вопросом.
        Через секунду медиум открыла глаза и откинулась на спинку сидения, демонстрируя обессиленность. К ней тут же поспешил Адам со стаканом воды, который осторожно поднёс к губам женщины.
        Прасковья Васильевна проговорила в задумчивости.
        - Да. Ведь я это знала. Как же мне не пришло в голову с самого начала… Так что же делать?  - и тут же с надеждой повернулась к Адаму:  - Да нельзя ли попросить уважаемого медиума связаться так же и с Пахомом Андреевичем, генералом Рябикиным, моим свёкром? Прошу вас!
        - Каждый контакт с потусторонним миром требует от мадам больших усилий. Поверьте, это тяжело…  - ответил помощник медиума, осторожно промокнув салфеткой губы Амалии и усадив ту поудобнее.
        - Я заплачу за дополнительный сеанс. Только скажите, сколько потребуется!
        Адам что-то прошептал на ухо мадам Жаккар, та слабо кивнула. Затем он написал несколько цифр карандашом на салфетке и передал Рябикиной. Она быстро взглянула.
        - Да, на эту сумму я согласна. Прошу вас, пожалуйста.
        - Хорошо,  - ответил Адам.  - Мадам приложит все усилия. Но придётся немного подождать, поскольку ей необходимо восстановиться.
        После этого помощник медиума позвонил в колокольчик. В комнату быстро вошла горничная, неся на подносе склянку с какой-то темной жидкостью и изящную ложечку. Адам наполнил ложечку чем-то густым и вязким и поднёс мадам. Спустя минуту Амалия объявила, что готова к продолжению сеанса.
        Все замерли. Медиум закрыла глаза… Ожидание длилось сравнительно долго. Полковничиха Рябикина начала беспокойно поёрзывать. Но тут мадам издала приглушённый стон. Затем ещё раз, уже сильнее, мучительнее застонала и, сжав кулаки, уронила на грудь голову. В комнате послышался громкий, отчётливый, будто бы возмущённый стук. Присутствующий гостей охватила тревога. И вдруг помощник медиума, резко подавшись вперёд, что-то поймал, словно выхватив прямо из воздуха. Через секунду он положил на стол тускло блеснувший в полумраке орден. Воинский, боевой, без банта,  - Георгиевский крест.
        Прасковья Васильевна заворожённо разглядывала знакомую ей награду… Затем, опустив голову, почтительно поцеловала её.
        - Вы уж не серчайте, Пахом Андреевич, что потревожили,  - сказала она тихо.  - Ведь вы меня сами когда-то назвали дурищей, такая я и есть,  - пожилая женщина тихонько всхлипнула.  - Вы уж простите меня.
        Адам подал ей знак к молчанию. Спустя минуту медиум подняла голову и, не открывая глаз, произнесла отстранённым голосом.
        - Генерал Пахом Андреевич Рябикин услышал вас. В ответ на ваш вопрос он заявляет следующее.
        Мадам Жаккар сделала паузу, присутствующие напряжённо замерли.
        - Имение Рябикино не продавать, но оставить за внучкой его, Ольгой Фёдоровной в качестве приданого, дабы перешло потом оное к будущим внукам.
        Ольга Фёдоровна на кушетке склонила голову, всем видом показывая скромность и послушание. Медиум продолжила:
        - Внуку Павлу Фёдоровичу, посрамившему семью, помощи не оказывать и впредь в доверии отказать.
        Амалия замолчала и через секунду открыла глаза.
        Прасковья Васильевна тихо плакала.
        - Ах, Павлуша, сыночек… Ну, значит, так тому и быть. Ах, Павлуша…
        Дочь поднялась с кушетки и принялась утешать мать, обнимая ту за плечи.
        «Пока Гвардейский корпус под моим началом,  - подумал великий князь Михаил Павлович,  - спуску никому не дам. Завтра же Рябикина откомандирую на Кавказ приказом. Там наберётся ума, да и кредиторы не достанут».
        Вошла знакомая горничная и внесла горящую масляную лампу. В комнате сразу стало светлее.
        Адам объявил присутствующим, что сеанс на сегодня окончен, и медиум нуждается в продолжительном отдыхе. Князь Вяземский поднялся и подойдя к ассистенту положил в карман его жилета свёрнутую банкноту. Тот поблагодарил кивком… Девушка-горничная отвела обоих господ обратно, до черного хода, где помогла одеться и проводила с почтительным поклоном.
        На улице к этому часу уже совсем стемнело. Прохожих почти не было, кроме стайки продажных девиц рядом с аркой соседнего дома, да какой-то пробиравшейся дворами голытьбы.
        Они уселись в ожидавший экипаж, и только тогда князь Вяземский заговорил.
        - Как вам сегодняшнее представление, ваше высочество? Понравились ли фокусы?
        - Фокусы?  - переспросил тот растерянно.
        - Ну как же, разве вы не заметили?
        Михаил Павлович явно стушевался. А Вяземский кивнул с нескрываемой весёлостью.
        - Тогда, если позволите, я живо объясню…
        От Большой Мещанской до Итальянской улицы было рукой подать, и Вяземский велел кучеру не торопиться. Лошадки шли ленивым шагом.
        - Я понимаю, ваше высочество, что вам, как человеку неискушённому в комедиях, разобраться в этом представлении не просто. Да только я насмотрелся достаточно, оттого меня их трюками не удивить.
        - Стало быть, трюками…  - усмехнулся Михаил Павлович.  - А как вы объясните появление шейного платка усопшего? Решительно не понимаю.
        - Да с чего вы взяли, что это его платок? А впрочем, мог быть и тот самый, сие не важно.
        Великий князь молчал, вконец обескураженный. Но Пётр Андреевич не собирался говорить загадками. Он тут же продолжил.
        - Будь в комнате немного посветлее, мы бы заметили тонкую ниточку, протянутую из-под стола к потолочному плафону. Нитка прикреплена к платку, платок вложен в проём плафона. На полу под столом находится простейшее устройство с рычагом. Амалия жмёт рычаг ножкой, нитка натягивается и рвётся. А платок эффектно опускается на стол.
        Его собеседник вспомнил описанную сцену и даже присвистнул:
        - Но как же хитро!
        - Да полноте вам, ваше высочество. Это известный старый трюк и вовсе не их изобретения.
        Михаил Павлович почувствовал себя одураченным.
        - Взаправду обвели вокруг пальца как несмышлёныша. Но как тогда вы объясните появление ордена? Откуда взялся орден?
        - Вы меня удивляете, ваше высочество. Конечно же, из рукава ассистента, где тот его прятал. Таких дешёвых фокусов не встретишь и на ярмарочных балаганах.
        Великий князь какое-то время молчал, осмысливая сказанное.
        - Хорошо, пусть так. Однако я так и не понял главного.
        - Да чего же ещё, ваше высочество? Прошу вас - спрашивайте. Любые странности тотчас разъясню.
        - Но это более, чем странности, князь! Расскажите, сделайте милость,  - откуда у мадам Жаккар предметы, связанные с прошлым семьи Рябикиных, а главное - сведения. Скажите мне - откуда?
        Вяземский округлил глаза, изображая удивление. Казалось, он сдерживает смех только из уважения к высокому статусу своего собеседника.
        - Да не откуда, а от кого! Право же, это совсем просто, ваше высочество!
        Он сделал маленькую паузу, а затем будто на выдохе закончил:
        - Кто же захочет стать бесприданницей по доброй воле!
        Михаил Павлович тут же припомнил скромницу Ольгу Федоровну и хлопнул себя по лбу.
        - Не разубеждайте меня, дружище, ибо я болван.
        Он поднял руку, не давая князю вставить слово.
        - Провели, считай, что облапошили, это меня-то, меня!
        Он от души рассмеялся.
        - На какова девица - ловка, хитра. А по виду вовсе и не скажешь.
        - Полностью согласен, ваше высочество,  - закивал Вяземский.  - Более того - не сомневаюсь, что именно она надоумила мать обратиться к медиуму. И, как видите, не прогадала. Но я бы не стал осуждать барышню.
        - Не буду с вами спорить. Девице страдать за чужие грехи от материнской мягкотелости неправильно. Такое для неё обидно и несправедливо.  - согласился великий князь, а про себя подумал: «А Рябикина-повесу отправлю на Кавказ, куда ворон костей не заносил, причём немедленно».
        Коляска мягко покачивалась на булыжной мостовой Невского проспекта.
        - А ты, дружище Вяземский, давно ли знаешь эту предприимчивую парочку?
        Михаил Павлович незаметно перешёл на «ты» в обращении к собеседнику, что с его стороны значило расположение и проявление доверия. Его высочество был прежде всего военным человеком и доверительность общения для него предполагала простоту.
        - Достаточно,  - ответил тот,  - почитай с самого их появления в России. До того мне писал о них старый приятель, русский аристократ, проживающий в Марселе. Так что, будучи наслышан о мадам Жаккар, я нанёс ей визит, как только прочитал в газете о её приезде в Санкт-Петербург. Как видите, мы с Амалией подружились. Адам, насколько я знаю, доводится ей дядюшкой, а Мари, это их горничная, его воспитанница. Вот так и колесят всей шайкой по Европе, пока их занятие приносит неплохой доход. Конечно, надувают легковерных обывателей. Впрочем, ведь и большого вреда от них нет. По мне, так и неплохая забава. Ну а кому-то утешение. Многие люди готовы обманываться, в этом их право.
        Тем временем экипаж Вяземского проследовал Михайловскую улицу. Его высочество велел подъехать не к парадному входу дворца, а к воротам Михайловского сада, что и было сделано. Хозяина ожидали, поэтому к воротам мигом подбежали два привратника. Оба пассажира вышли из кареты.
        Сад освещался многочисленными фонарями, на улице было довольно тепло и безветренно. Михаил Павлович предложил Вяземскому немного прогуляться.
        Глава 17. Галлюцинация
        Великий князь не спеша шёл по тропинке сада, заложив руки за спину. За ним, почтительно отступив на полшага, следовал Вяземский.
        - Стало быть, по-твоему,  - рассуждал Михаил Павлович,  - все медиумы есть шарлатаны и говорить с духами и призраками никак невозможно?
        - Духи и призраки есть по сути одно и то же, ибо второе считается видимым воплощением первого, но столь же бесплотным. Так считается. Я же в них не верю. Всё это лишь плоды фантазии и воображения.
        - Значит ли это, что всяк, кто утверждает, что видел призраков - бессовестный лжец?
        Великий князь остановился и, чуть вытянув шею из-за природной сутулости, взглянул на Вяземского.
        - Нет, ваше высочество, я бы этого не утверждал,  - ответил тот.
        Михаил Павлович даже притопнул ногой.
        - Да как же так! Сам себе противоречишь.
        - Отнюдь,  - не согласился Пётр Андреевич.  - Привидений действительно не существует, а вот видения с людьми случаются. Они есть некоторое свойство психики. Люди, утверждающие, что их посещали призраки, подчас не имеют никакой корысти и совершенно искренни.
        Михаил Павлович отвернулся, ссутулился и бросил на ходу:
        - И таковые люди, по-твоему,  - больны.
        Вяземский прибавил шагу, слегка отстав от собеседника.
        - Да отчего же все больны? Бывают, что и больны. А случается, что душевной болезни вовсе и нет, а есть некоторые обстоятельства. Скажем, тяжёлые переживания, потрясения, чувство вины…
        Великий князь резко остановился и приподнял бровь… Пётр Андреевич, видя живой интерес собеседника, осторожно продолжил.
        - У меня есть давнишний знакомец, обрусевший немец. Он частно практикующий доктор и из научного интересу изучает этот феномен. На учёном языке он называется галлюцинацией. Мне приходилось слышать от него прелюбопытные теории. Торсберг, Яков Густавович, хороший доктор по душевным расстройствам.
        Михаил Павлович посмотрел на своего собеседника пристально, хитро прищурившись.
        - Да ты голубчик Вяземский, видать, и сам его услугами не брезговал?
        Тот сразу же поспешил объясниться.
        - Я, ваше высочество, изрядное время назад мучился приступами чёрной меланхолии и страха. После давнишней бузы на Сенатской. Тогда я впервые обратился к доктору, и, как оказалось, не без пользы.
        Великий князь демонстративно поморщился. Вяземский отреагировал на это с пониманием.
        - Я знаю, что вы не любите вспоминать всего произошедшего тогда…
        - Не люблю ни вспоминать, ни говорить об этом.
        - Да, да. Но всё-таки… Если позволите. Давно мечтаю задать вам вопрос…
        Михаил Павлович подошёл к скамье и опустился на неё.
        - Давай присядем. Ну, спрашивай, чего уж там.
        Пётр Андреевич устроился рядом. Он выждал паузу, собираясь с духом.
        - Скажите, ваше высочество, правду ли говорят, что Кюхля, то есть Вильгельм Кюхельбекер, который на Сенатской площади осмелился стрелять в вас, был лично вами избавлен от виселицы?
        - Пистолет дал осечку,  - добавил Михаил Павлович,  - а то бы я здесь не сидел с тобой…
        - Да правда ли, что лично вы настаивали на замене казни для Кюхельбекера Сибирью?
        Великий князь молчал, отвернувшись. Вяземский продолжил.
        - Более того - я слышал, что вы, ваше высочество, прислали Кюхельбекеру медвежью шубу, дабы он благополучно преодолел дорогу до Иркутска, места ссылки…
        Михаил Павлович ответил, не поворачивая головы.
        - Ежели человеку не везёт ни в одном из его начинаний, то должен быть хоть кто-нибудь, кто проявит в нём участие.
        Пётр Андреевич Вяземский молчал, не зная, что и ответить. Он чувствовал глубокую симпатию к этому, суровому с виду, но доброму сердцем человеку, с которым в этот день свела его накоротке судьба.
        Но и Михаил Павлович за время, проведённое вместе, успел расположиться к новому приятелю. Скоро он заново повеселел и спросил Вяземского, хлопнув поэта по плечу:
        - Но отчего я никогда не видел тебя на наших раутах в Михайловском? Давно ли ты был представлен моей супруге?
        Тот скромно улыбнулся:
        - Я давно был представлен великой княгине Елене Павловне. Но счастия иметь с ней сколько-нибудь долгую беседу покуда не имел.
        - Так погоди, я это мигом исправлю. Она примет тебя и в ближайшее время!
        Оба поднялись со скамьи и продолжили прогулку, не спеша продвигаясь в сторону дворцовой лестницы.
        - Премного благодарен. Мне говорил о великой княгине в самых восторженных выражениях давнишний приятель Пушкин, камер-юнкер.
        - Да, Пушкин у нас бывает запросто. К нему весьма благоволит Елена Павловна, ну а меня он угощает каламбурами. Правда в последнее время стал несколько скучен.
        - Пушкин - человек талантов выдающихся,  - заметил Вяземский с осторожностью.
        - Да кто же спорит?
        - Однако,  - продолжил Пётр Андреевич с ещё большей деликатностью,  - нынешнее камер-юнкерство его тяготит.
        Михаил Павлович возмущённо вскинул бровь. Вяземский поспешил объясниться, замотав головой.
        - Я в том смысле, ваше высочество, что, будучи в зрелых летах, Пушкин чувствует себя несколько униженным должностью, больше уместной для юношей.
        Великий князь резко остановился.
        - Помилуй! Никто и в уме не держал унизить твоего Пушкина. Намерением государя было, напротив, оказание милости.
        - Да, да, безусловно,  - послушно согласился Вяземский, не желая ввязываться в спор.
        - Да погоди ты!  - раздражённо махнул рукой Михаил Павлович.  - Подумай сам. Произвести Пушкина в камергеры сразу из коллежских секретарей согласно закону нет никакой возможности. Порядок для всех един. Государь и без того повысил его в титулярные советники, дабы пожаловать камер-юнкерство. То есть то придворное звание, которое дозволительно дать при его положении.
        - Я понимаю, ваше высочество, прошу простить…
        Великий князь отходчиво хлопнул Вяземского по плечу.
        - Да передай своему приятелю, что ежели послужит, не шалопайствуя, да не манкируя службой, то быть ему вскорости камергером. Двор к Пушкину благоволит. Ну мне-то ты можешь поверить.
        На что Пётр Андреевич почтительно промолчал. Сам он, будучи несколько лет назад произведён в камергеры, не слишком ценил своё звание и к дворцовым обязанностям относился прохладно.
        У лестницы напротив входа во дворец они, тепло попрощавшись, расстались.
        «Доктор Торсберг Яков Густавович,  - думал Михаил Павлович, быстро поднимаясь в свои апартаменты на второй этаж.  - Доктор Торсберг. Что ж, пожалуй, запомню».
        На следующее утро, за завтраком, великая княгиня Елена Павловна встретила супруга бодрым и заметно повеселевшим. На вежливые вопросы о вчерашнем, он кивнул головой и хмыкнул в усы, не изменяя своему немногословию в общении с женой. Однако весь вид его показывал, что день прошёл успешно. На встречный вопрос о её званом вечере Елена Павловна сперва несколько стушевалась. Затем, после нескольких общих фраз, она всё же поведала о неприятных известиях, услышанных от графини Закрявской. При этом сочла необходимым сообщить и о времени первой трагедии в Летнем саду.
        - В тот день, на Великий вторник… А вы, друг мой, тогда вернулись за полночь, затем заболели и надолго слегли.
        Он слушал молча и как будто напряжённо. Супруга, вздохнув, закончила совсем тихо:
        - Помню, как в ту ночь случилась непогода, сильная гроза…
        И далее, уже спокойным твёрдым голосом продолжила:
        - Я намереваюсь писать лично обер-полицмейстеру, чтобы узнать о ходе расследования. Михаил Павлович переменился в лице. Он побледнел и отодвинул чашку с кофеем. Ответил раздражённо:
        - Да, непременно напишите. Да не откладывайте. Об этих безобразиях и я не слышал ничего. Просто черт знает, что такое.
        Прежняя весёлость с его высочества как-то сразу сошла, и Елена Павловна почувствовала себя виноватой за то, что испортила супругу настроение. Но сказанных слов обратно не возьмёшь и сделанного не поправишь…
        В тот день великий князь планировал инспекцию учебных заведений - Пажеского и Кадетского корпусов, школы подпрапорщиков и юнкеров, которые курировал и никогда не обделял заботой. Но ехать к детям резко передумал. Вместо того, изучив всю ежедневную отчётность и подписав необходимые распоряжения, он облачился в парадный мундир и отправился проверять караулы. Все караулы были осмотрены с пристрастием. Заметив малейшие неисправности, он арестовывал караульных начальников, офицеров выгонял на гауптвахту, и к вечеру по всей столице не осталось караула, где бы хоть кто-нибудь остался без взыскания…
        Не разобрался великий князь только с самим собой и главный вопрос, заключённый в самом же себе не решил.
        Вечером, уединившись в кабинете с курительной трубкой, он напряжённо думал и вспоминал. Тяжёлый день после кончины Сашеньки. Его уход из дома, трактир, случайное знакомство. А после ночная прогулка у Сада и внезапно начавшийся дождь, распахнутый садовый павильон. А дальше… Он сжал виски руками. Фигурка девочки в дверном проёме при свете молнии, и маленькая ручка, выскользнувшая из его руки. Возможно ли, чтобы его воспоминание было, как это по-научному, «галлюцинацией»?.. Способ ответить напросился сам собой.
        Михаил Павлович тотчас же вызвал к себе камердинера. Старый служака, не показывая удивления, вытянулся в струнку.
        - Скажи, любезный,  - обратился к нему великий князь, нарочито спокойным голосом,  - не находил ли ты в моей одежде некой вещи, скажем, явно принадлежащей не мне?
        - Точно так,  - ответил камердинер.  - Как есть находил. Я ожидал, когда вы спросите, ваше высочество. Позвольте, я мигом.
        Он вышел быстрым шагом и тут же вернулся, держа в руках небольшую шкатулку, которую поставил на стол перед хозяином.
        - Я думал, что вещица одной из великих княжон. Однако о пропаже никто не заявлял. Нашлась в вашем пальто. Прошу простить.
        Старик был тут же отпущен благосклонным кивком…
        Михаил Павлович, не мешкая, откинул крышку шкатулки. На дне её лежала маленькая детская перчатка.
        Глава 18. Результаты
        После прочтения письма от великой княгини Елены Павловны обер-полицмейстер Кокошкин немедленно вызвал к себе полицмейстера 1-го Отделения полиции, коллежского советника барона фон Лирниха. Тот, в свою очередь, вернувшись после беседы с начальником, тут же отправил курьера в 3-ю Адмиралтейскую часть…
        Пристав следственных дел Игнатьев был срочно вызван на ковёр для подробного отчёта. С утра весь участок ходил ходуном. Нет, о том, чтобы явиться к высокому начальству с пустыми руками, речь не шла. К тому времени результаты следствия были, и в немалом количестве, но вот какие из них напрашивались выводы - сложный вопрос.
        Перво-наперво, произведённый заново опрос извозчиков выявил следующее. При посещении квартальными поручиками из полицейской части извозчичьих дворов, был найден некий Трофим Каретин, ранее не опрошенный. Извозчик не опрашивался, поскольку занедужил и по болезни больше недели не приступал к работе.
        Трофим Каретин вспомнил, как в конце марта (точный день указать затруднился), взял ночью подозрительного пассажира напротив трактира Давыдова. Господин благородного вида, средних лет, высокий и с усами, вышел из трактира не один, но с товарищем, который был, судя по виду, сильно пьян. На него, Каретина, господа не среагировали, чем огорчили - извозчик до того долго стоял без пассажиров.
        Означенные господа ушли Кузнечным переулком, но вскорости один из них, тот, что с усами, возвратился и нанял Каретина. Извозчик довёз пассажира до Михайловского замка, где тот расплатился и слез, велев не ждать. Это извозчика немало удивило, так как в замке, известное дело, теперь никто не проживает. Но рассудив, что барин выпимши, а оттого с причудами, да мог и ошибиться, Каретин решил всё же обождать неподалёку, поскольку седок заплатил хорошо. Для приличия сделав неспешно круг, Трофим вернулся и встал напротив Летнего сада. К тому времени зарядил сильный дождь, и Каретин похвалил себя за смекалку, полагая, что его недавнему седоку деваться некуда. Однако тот не появлялся. Заместо него, к удивлению извозчика, из Сада выскочила перепуганная девочка, одетая по-благородному. Девочка увидела Каретина и бросилась к нему, в слезах умоляя спасти её и отвезти к папеньке, который заплатит щедро. Вконец изумлённый извозчик был человеком добрым и взялся выручить ребёнка не раздумывая.
        Он удивился ещё больше от того, что девочку привёз туда, откуда только что вернулся. Они доехали до трактира Давыдова и завернули в Кузнечный переулок. Там Трофим сдал девочку на руки дворнику, указанного ею дома. Дворник ребёнка тут же узнал и был сильно обрадован. Попросив извозчика обождать, он отвёл девочку в дом. Через какое-то время дворник вернулся, да не один, а вместе с заспанным господином, в котором Каретин признал товарища своего недавнего седока. Господин, размазывая слёзы, дал извозчику денег, и принялся было расспрашивать, но тот счёл за лучшее проститься, да уехать восвояси.
        После того случая, Трофим Каретин, сильно простудившись за ночь, слёг, но это удивительное ночное приключение запомнил.
        Немедленная проверка установила, что владельцем дома, обозначенного извозчиком Каретиным, является надворный советник Иван Евграфович Картайкин, а допрошенный дворник уверенно заявил, что месяц назад среди ночи он встретил и проводил к отцу Ольгу Ивановну Картайкину, единственную дочь домовладельца. Следующим утром отец с дочерью уехали из города и до сих пор в своём доме в Кузнечном переулке не объявлялись.
        Из всего этого не было понятно ровным счётом ничего, за исключением того, что первая жертва в Летнем саду была кем угодно, но не Ольгой Картайкиной. Но при этом и Ольга Картайкина в сад той ночью заходила. И это обстоятельство так же ничего не проясняло.
        Известия от цветоторговца Облязина и вовсе вызвали у пристава следственных дел тяжкий ступор. Игнатьев прочитал отчёт несколько раз, утирая платком вспотевший лоб. Из документа значило, что сей букет был изготовлен согласно заказу личного адъютанта великого князя Михаила Павловича и отправлен непосредственно для его высочества в ложу, в оперный театр…
        К дознанию немедленно был привлечён администратор театра, который провожал высокого гостя в день представления «Горгоны». Тот засвидетельствовал, что злополучный букет был передан его высочеству, однако по неизвестной ему, администратору, причине, никому из артистов подарен так и не был…
        Собрав всё собранное в общую кучу, затем кое-как причесав, да упорядочив и уложив в аккуратную папочку, следственный пристав помолился про себя, да и отправился к начальству.
        Полицмейстер 1-го Отделения столичной полиции, коллежский советник Антон Матвеевич фон Лирних готовил исключительную взбучку подчинённому. Из-за чужой нерасторопности Антон Матвеевич уже успел получить взыскание от обер-полицмейстера и имел с ним пренеприятный разговор. Но допустив к себе Игнатьева, да поначалу пооравши всласть, он выслушал пристава и сильно призадумался.
        Глава 19. Свидетель
        Сменив гнев на милость, Антон Матвеевич распорядился подать чаю себе и Игнатьеву, с которым принялся обсуждать ближайшую стратегию поисков.
        Оба признали наиглавнейшей задачей розыск и доставку в Петербург Ивана Картайкина с дочерью, как главных свидетелей. Более того, побег чиновника из города и сокрытие им факта возвращения дочери вызывали подозрения в его преступном соучастии. Но это означало и то, что ребёнок до сих пор находится в опасности. А потому Игнатьеву было приказано лично и незамедлительно отправиться в усадьбу тестя Картайкина, Никанора Матвеевича Иратова. Причем в сопровождении фельдъегеря. В случае обнаружения там искомых лиц доставить тех без проволочек в столицу в казённом экипаже.
        С «букетной» историей барон фон Лирних решил пока повременить. Только не тут-то было.
        Не прошло и нескольких часов после беседы с приставом, как бедолага-полицмейстер был вновь затребован в присутствие к Кокошкину, где его ожидало следующее.
        Не успел прибывший полицмейстер переступить дверь кабинета, как генерал Кокошкин жестом, без лишних слов велел ему присесть, после чего уставился на подчинённого странным, изучающим взглядом. Не было нахмуренных бровей, не было и хитрого прищура,  - ничего, что выдавало бы неудовольствия начальника. Был только долгий испытующий взгляд, под которым подавленный Лирних не знал, что и думать.
        Да и сам обер-полицмейстер Сергей Александрович Кокошкин о чём ему думать, толком и не знал. Поскольку незадолго до этого с ним приключилось вот что.
        Сначала дежурный чиновник доложил Его Превосходительству о том, что в приёмную явился великий князь и просит немедленной аудиенции. Кокошкин встал и, предполагая цель визита, приготовился к худшему. Увы, на письмо великой княгини Елены Павловны он ещё не ответил, так как подробного отчёта от Лирниха пока не получил.
        Затем в распахнутые двери кабинета вошёл его высочество в полном мундире с орденскими звёздами и треугольной шляпе с чёрным султаном, притом ссутулясь более обычного и с неестественно бледным лицом. Кивком поприветствовав Кокошкина, он сел, не дожидаясь приглашения. Сергей Александрович нерешительно опустился в своё кресло и, упреждая вопрос, приступил было уже к объяснению.
        Высокий посетитель перебил его через минуту.
        - Генерал, погодите. Пожалуй, здесь не вам, а мне придётся объясняться. Но если бы не обстоятельства, я бы давно к вам пришёл.
        Генерал Кокошкин был незаурядной личностью при многих выдающихся достоинствах. Но, пожалуй, более всего Сергея Александровича характеризовало безукоризненное чувство такта. Он точно знал, где вставить реплику, где промолчать. И выбрал второй вариант. Кокошкин молча ждал с бесстрастным выражением лица.
        - Подозреваю, что я стал свидетелем на месте первого детоубийства,  - медленно произнёс великий князь. И продолжил твёрдо:  - Той ночью я был в Летнем саду.
        Обер-полицмейстер сцепил руки в жёсткий замок, но не издал ни звука. А его посетитель, отведя глаза, неспешно, стараясь не пропустить существенного, поведал, как ночью был вынужден переждать дождь в открытом павильоне Сада. Как в дверях павильона увидел маленькую девочку.
        - Девочка протянула мне руку, а я ответил тем же, не подумав. И вроде как ухватил её пальцы. Да только она сразу вывернулась и сбежала. Больше я эту девочку не видел. Дождь стал потише, и я отправился домой.  - Он поднял глаза.  - В саду и рядом с ним мне ни одной живой души не встретилось.
        Михаил Павлович помолчал немного, затем, вздохнув, продолжил:
        - После той ночи я сделался больным надолго… Да там самою собою и забылось. А как узнал о преступлениях, так сразу и вспомнил всё.
        Кокошкин счёл возможным вставить слово:
        - Не исключено и то, что вы, ваше высочество, единственно по причине болезни поверили в то, чего на деле и не видели.
        Михаил Павлович смерил его тяжёлым, обречённым взглядом.
        - Когда бы так… А вот на это что вы скажите?
        И выложил на стол обер-полицмейстера детскую перчатку.
        Сергей Александрович не стал расцеплять руки. Он посмотрел на вещь всё с тем же безучастным выражением лица. Затем ответил:
        - Скажу, что полицейское расследование ведётся тщательно и добросовестно. Скажу, что благодарен вам, ваше высочество, за помощь и за ценное свидетельство. О результатах следствия буду докладывать и князю Эссену и лично вам.
        Михаил Павлович поднялся и направился к выходу, только потом, уже на пороге, опомнился и обернулся, чтобы попрощаться…
        После отъезда великого князя обер-полицмейстер убрал перчатку в ящик рабочего стола и сразу послал за бароном фон Лирнихом.
        И вот, полицмейстер фон Лирних сидел и томился под взглядом начальника, прижавши к коленям навроде щита папку с отчётом Игнатьева. Однако робости не выдал и глаз малодушно не отвёл.
        А Сергей Александрович тем временем привёл в порядок мысли и прервал-таки молчание.
        - Сперва, Антон Матвеевич,  - обратился он к полицмейстеру,  - приготовьтесь внимательно слушать меня, затем я выслушаю ваши соображения, а после мы совместно обсудим суть происходящего и всю эту историю.
        Затем он встал из-за стола, сложил на груди руки и, прохаживаясь по кабинету, подробно рассказал о визите великого князя. После уселся на место и спросил напрямую растерянного Лирниха:
        - Не кажется ли вам, что это провокация?
        - То есть?  - не понял тот.
        - Да то и есть - проверка работы полицейского управления по высочайшему указанию и поручению государя. При непосредственном участии великого князя. Дабы выявить сокрытие улик, подтасовку данных, недобросовестность полиции - и, как следствие, отправить в отставку столичное начальство? Какие ваши соображения по этому поводу? Излагайте.
        Глава 20. Третья голова
        Полицмейстер погладил рукой игнатьевскую папку и переспросил:
        - Простите, Сергей Александрович, недопонял. Как же такое может быть?
        Кокошкин с досадой поморщился.
        - Не поняли, тогда давайте рассуждать… Имеем следующее. В близких к императору кругах узнали про нераскрытое и, согласитесь, скандальное дело.
        Лирних согласно кивнул и добавил:
        - Не спорю. Учитывая место преступлений рядом с великокняжеским дворцом и возраст жертв. А к этому ещё прибавить личную заинтересованность великой княгини.
        - Вот именно,  - подхватил Кокошкин.  - Да притом полиция помалкивает и, как можно думать, никаких серьёзных действий не предпринимает.
        Антон Матвеевич стал подниматься со стула, демонстрируя несогласие и даже протест.
        Обер-полицмейстер вернул его на прежнюю позицию.
        - Я же сказал - «как можно думать». А дальше… Не секрет, что в придворном окружении достаточно моих завистников и недоброжелателей. Двор - это артиллерийский взвод из карьеристов-интриганов. У каждого из них есть цель для выстрела. К примеру, я. Вы и не представляете, сколько охотников сместить меня с должности. Почему бы не использовать эту историю, как повод.
        Фон Лирних уклончиво пожал плечами.
        Кокошкин, немного успокоившись, продолжил:
        - Дальше. Нас ставят в крайне неловкое и щекотливое положение. Имея целью выявить - каким образом в полиции скрывают сведения и уничтожают улики.
        Он вытащил из ящика стола перчатку.
        - И как, к примеру, мы поступим с этим.
        Антон Матвеевич позволил себе небольшую паузу, затем снова пожал плечами и ответил осторожно:
        - Как мы поступим с этим - я не знаю. Но полагаю - так, как и с другой уликой, говоря деликатно, подобного рода.
        Обер-полицмейстер даже вздрогнул, но быстро взял себя в руки.
        - Объяснитесь, барон, я вас не понимаю.
        Фон Лирних печально вздохнул и рассказал об истории с букетом, заказанным для великого князя.
        - Намеренно подбросить букет орхидей ещё до обнаружения полицией захоронения жертвы, сами понимаете, никак нельзя. И ещё. Я виноват, что до сих пор не ознакомил вас с результатами следствия на сегодняшний день. Но собственно, я с ними и шёл сюда. Прошу.
        И Антон Матвеевич аккуратно положил заветную папочку на стол начальника.
        - Готов дать пояснения и ответить на вопросы.
        Кокошкин кивнул и, угостив полицмейстера сигарами, погрузился в чтение. А просмотрев материалы, осведомился, что было им ещё предпринято. Лирних рассказал и о поездке пристава к Иратову.
        - Одобряю,  - согласился Сергей Александрович.  - Теперь нужно дождаться и непременно допросить Картайкиных. Но и до этого времени терять нельзя.
        Кокошкин отложил папку и тоже закурил. Затем изрёк, кивая на злополучную перчатку:
        - Всё может быть куда серьёзнее, чем я предполагал. Куда серьёзнее. Ведь так или иначе, но великий князь причастен.
        Он поднял палец вверх и весомо добавил:
        - Причастен - не означает виноват.
        Антон Матвеевич энергично кивнул, затем затушил свою сигару и осторожно заметил:
        - Да и версия о проверке и провокации, учитывая факты, мне кажется несостоятельной.
        - Пожалуй, вы правы.
        Обер-полицмейстер - далеко не старый, холёный и подтянутый мужчина, с усилием поднялся и отошёл к окну. Повернувшись спиною к Лирниху, пригладил слегка вьющиеся, седеющие волосы. Расстегнул верхнюю пуговицу тесного мундира.
        Сергей Александрович имел репутацию чиновника, который завсегда легко и ловко обходит всяческие неприятности. А всем известно, что сначала человек работает на репутацию, а после репутация работает на человека. Но при сегодняшнем раскладе этот закон никак не действовал.
        Кокошкин чуть не с отчаянием в лице оборотился к подчинённому:
        - Да осознаёте ли вы, барон, всю ту меру ответственности,  - он стукнул кулаком по подоконнику,  - которую мы на себя берём?
        - Осознаю,  - ответил тот почти спокойно,  - и поверьте, ваше превосходительство, я даже успел подумать об этом.
        Обер-полицмейстер тут же вернулся в своё кресло и уставился на Лирниха с живейшим интересом.
        - Так не томите, ради бога, Антон Матвеевич! Что вы предлагаете? Говорите!
        Антон Матвеевич заговорил - неторопливо и рассудительно.
        - Я думаю, что ноша давит спину, пока не разделишь её с сотоварищами. А разделивши муравьи и брёвна тащат. То же и с ответственностью.
        - К чему мне эти ваши прибаутки!
        На что барон закончил свою мысль спокойно, но не без лукавости:
        - Да я к тому, что три головы будут покрепче двух… Особливо, когда при Третьей голове - штат из первостатейных филеров.
        Обдумывая сказанное, обер-полицмейстер впал в кратковременный столбняк, который, в свою очередь, сменился некоторым замешательством.
        - Да, но граф Бенкендорф не подчиняется мне. Третье отделение состоит при Собственной Канцелярии Его Величества и равнозначно министерству.
        Антон Матвеевич нисколько не смутился.
        - Этот факт не так уж важен. Важнее, что Бенкендорф пользуется особенным доверием императора. Важно и то, что Александр Христофорович обязательно примет и выслушает вас. А выслушал - стало быть, втянут. Мы же в его лице получим содействие и щит при любом неприятном развитии дела.
        Сергей Александрович с трудом переборол в себе желание обнять барона Лирниха.
        Спустя небольшой промежуток времени казённый экипаж с двумя пассажирами приближался к дому 58 по набережной Мойки, где располагалось Третье отделение собственной ЕИВ канцелярии.
        Генерал-лейтенант граф Бенкендорф оказался на месте, за массивным дубовым столом в своём рабочем кабинете, где и принял обоих с радушием. О чём пожалел.
        Душевно поприветствовав Александра Христофоровича, Кокошкин заявил:
        - Мы к вам по делу.
        Да тут же и без промедления стал излагать. Не упуская ни одной детали и подробности, касавшейся высокопоставленной особы. Поведал и о злоключениях букета и о сегодняшнем визите. Затем, с лицом бесхитростным, почти наивным он обратился к Бенкендорфу:
        - Не зная, что и делать, мы надеемся на ваш совет. И с благодарностью примем любое содействие.
        Назвать Александра Христофоровича Бенкендорфа осторожным человеком значит то же, что и объявить Пушкина способным литератором.
        Ни тени не промелькнуло на его лице. Про себя при этом он отчаянно чертыхался. Жалел, что оказался не в отъезде. Плутов из управления полиции клял на чём свет стоит. Но слушал. Да тут же сразу и прикидывал, чего от него ждут.
        Подумав некоторое время, он посмотрел в глаза Кокошкину пристально и не мигая. Тот с ощутимым трудом, но выдержал взгляд.
        - Разделяю ваше беспокойство, Сергей Александрович,  - начал шеф жандармов.  - Предполагаю, что покуда в ситуации нет ясности, великому князю нужна особая охрана. Негласная охрана, как важному свидетелю для защиты от возможных посягательств злоумышленника.
        Оба снова понимающе переглянулись.
        - Мы с бароном фон Лирнихом так и подумали,  - произнёс Кокошкин, кивая на сидящего неподалёку полицмейстера.  - А ежели охрана как-нибудь случайно обнаружится, то нас не сильно и осудят.
        - Своих сотрудников я лично проинструктирую. Филеры приступят сегодня же вечером.
        Рапортовать будут мне. О выявлении сколько-нибудь интересных фактов я вам, Сергей Александрович, сообщу незамедлительно.
        На том и решили.
        Глава 21. В поместье
        Павла Петровича Игнатьева порядком растрясло во время следования по твёрдой и неровной, выложенной плотным щебнем шоссейной дороге. Было уже почти по-летнему тепло, и Игнатьев мучился от духоты, сидя между нагретых, выкрашенных в чёрный цвет стен казённого экипажа.
        - Да долго ли ещё?  - спросил он фельдъегеря, важно восседавшего на облучке кареты рядом с кучером.
        - Потерпите малость, ваше благородие,  - ответствовал тот,  - вот проедем Замятинку, затем Рябикино, а там Берёзовка - и, почитай, уже на месте.
        Павел Петрович, высунувши голову в окно кареты, тут же наглотался вдоволь дорожной пыли, летевшей из-под копыт. Но лошадки бежали с изрядной скоростью и сердиться на кучера было не за что было. Игнатьев вытянул ноги, прижался спиной к спинке сиденья и прикрыл глаза, проваливаясь постепенно в дрёму. Сказалась усталость последнего времени… Тяжёлый день меж тем стремительно клонился к вечеру, а дневное тепло постепенно сменялось прохладой.
        Следователь пробудился от резкого поворота, когда карета свернула с проезжей дороги на парковую аллею. Аллея, разрезая пространство обширного и живописного парка, вела к красивому каменному дому с широкими ступенями лестницы и балюстрадой просторной веранды. Контуры дома мягко растворялись в сгущавшемся вечернем сумраке.
        Экипаж остановился напротив крыльца. Фельдъегерь, крепкий молодцеватый унтер-офицер, ловко спрыгнул на землю и направился к вышедшему из дому важному дворецкому, тот шёл с зажжённым фонарём в руке… А через несколько минут Павла Петровича уже вели к хозяину поместья.
        Кабинет Никанора Иратова обставлен был по-деловому - представительно и без излишеств. Добротная «гамбсовская» мебель, глухие закрытые дверцы шкафов, да роскошный набор для письма на суконной скатерти столешницы…
        Хозяин - крупный мужчина, с расчёсанными на прямой пробор светлыми с проседью волосами, ухоженной окладистой бородой, встретил полицейского чиновника стоя. Иратов вышел из-за стола и, поприветствовав гостя, указал тому на массивное кресло поодаль. Посетителей он в этот поздний час не ждал, а потому облачён был в длиннополый восточный халат, надетый сверху на крестьянскую рубаху.
        Игнатьев представился, назвал свою должность, не преминув показать сопроводительный документ на гербовой бумаге с полицейской печатью. Никанор Матвеевич удивления не выказал, но и радушия тоже.
        - Да, послание из полиции мы получали,  - сказал Иратов, не глядя на следователя.  - Ответ пока не подготовили. Мы ведь люди простые…
        - В письме господину Картайкину предписывалось явиться в полицейский участок. Однако он не явился.
        Купец окинул полицейского тяжёлым и отчасти презрительным взглядом.
        - В письме ещё сказано, что моя внучка погибла. Однако она, к нашему счастию, жива. И мы не нуждаемся более в помощи полиции.
        Проигнорировав нарочито обидный тон сказанного, Игнатьев спокойно парировал:
        - Но и препятствовать работе полиции никому не дозволяется. Ни вам, господин Иратов, ни вашему зятю. У следствия есть веские причины допросить господина Картайкина, и ежели Иван Евграфович в доме, требую немедленно позвать его сюда.
        Никанор Матвеевич нехотя позвонил в колокольчик и велел вошедшей горничной пригласить в кабинет молодого барина…
        Вскоре вошёл сам Картайкин - человек средних лет, вполне приятного, располагающего вида, одетый по-домашнему. Однако держался чиновник подчёркнуто замкнуто, сухо представился приставу и устроился в другом конце кабинета на диванчике.
        - Иван Евграфович,  - обратился к нему Игнатьев,  - полиция располагает сведениями, что дочь ваша, которую была объявлена пропавшей, нашлась, но вы скрыли этот факт и тайно вывезли девочку из города.
        Картайкин вскинул голову.
        - Позвольте, господа хорошие, мне самому решать, куда я должен ехать с собственным ребёнком.
        - Не возражаю,  - согласился следственный пристав.  - Только о том, что девочка нашлась, вы всяко обязаны были известить полицию.
        Иван Евграфович медленно поднялся, сжав кулаки и опустив голову. Затем резко поднял её и посмотрел на пристава, сузив глаза.
        - А я полиции ничем не обязан. Не полицейские мою дочь сыскали.
        Он выразительно помотал указательным пальцем. Затем тяжело опустился обратно на диван и, отвернув голову, промокнул рукавом подступившие слёзы.
        - Малышка сама убежала от извергов. Дочь среди ночи скиталась по городу. Счастье, что нашёлся добрая душа, извозчик. Я толком и не отблагодарил его.
        Картайкин резко обернулся к приставу и закричал, указывая на того пальцем:
        - А вы что делали? Вы сможете ответить?..
        Его попытался было успокоить Иратов:
        - Ванечка, однако надобно держать себя в руках…
        Но он, напротив, только взвился:
        - Да кабы я всегда держал себя в руках, стал бы портретом бессловесным.
        Однако, выплеснув эмоции, Картайкин несколько подуспокоился, как свойственно людям незлобивым и отходчивым.
        Павел Петрович обождал немного с пониманием, затем ответил миролюбиво и осторожно:
        - За действия полиции я готов объясниться, Иван Евграфович. И сделаю это, чуть погодя… Но для начала мне бы хотелось увидеть Ольгу Ивановну, дабы знать наверняка, что с нею всё в порядке.
        Сперва Картайкин посмотрел на пристава с возмущением, затем переглянулся с Иратовым. Тот рассудительно кивнул.
        - Но Оленька уже в постели,  - попытался всё же возразить Иван Евграфович,  - ребёнок спит. Нельзя ли обождать до утра?
        Но чувствуя, что полицейский продолжит настаивать, он с неудовольствием пожал плечами и поднялся.
        Стараясь не шуметь, мужчины вошли в детскую спальню. Первым шёл Иратов, неся в руках подсвечник, за ним следственный пристав, замыкал шествие Картайкин.
        Мягкий огонь свечи осветил лицо девочки, безмятежно спавшей на боку, положив кулачок под округлую щёку. Кудри тёмных волос покрывали подушку, рот был слегка приоткрыт, она спокойно и ровно дышала. Полюбовавшись на спящую, все на цыпочках двинулись к выходу. Иван Евграфович задержался на секунду, дабы поправить одеяльце…
        Чуть позже, в кабинете тестя уже за чашкой чая, он, заметно успокоившись, рассказывал приставу.
        - Я ведь со страху решил увезти её сразу же. Потом отсюда письмом направил в министерство прошение об отставке, сославшись на нездоровие. Чтобы не отлучаться от неё теперь.
        - Иван Евграфович решил взять на себя часть моей работы. Толковый грамотный помощник в деле нужен. А Ванечка давно как сын мне,  - добавил Никанор Матвеевич.
        - Я рад за вас. Поверьте - искренне рад,  - сказал нисколько не кривя душой Игнатьев. Затем добавил осторожно.
        - Жаль только, что история на этом не закончилась. Мы, к своему стыду, не разыскали похитителей, а значит, девочке по-прежнему грозит опасность. Поэтому полиции нужны ваши содействие и помощь. Но и помимо этого…
        Он поведал о трагических происшествиях в Летнем саду.
        - Видите ли… По словам извозчика, Ольга Ивановна вышла из Сада именно в ночь совершения первого жестокого убийства. Тогда в пруду нашли задушенную и утопленную девочку. О которой мы до сих пор не знаем ровно ничего.
        В этот момент со стороны дверей послышался сдавленный вскрик. Все повернулись. В приоткрытом дверном проёме в одной ночной рубашке стояла Оля.
        - Оленька! Ты почему не в постели?  - возмутился Иван Евграфович.
        - Папенька, не сердитесь. Я совсем нечаянно услышала, как вы вошли…  - пробормотала девочка.
        - Но только там в пруду… Ведь это верно Дунечка.
        - Кто?  - разом воскликнули взрослые.
        - Ну как же,  - объяснила Оля, всхлипывая.  - Дунечка. Она вела меня к Волшебнику.
        Глава 22. Дунечка
        Следующим утром, спозаранку, но всё-таки успев плотно позавтракать, Картайкин и Оля, вместе с приставом Игнатьевым отправились в дорогу в полицейском экипаже. Следом за ними, в открытой коляске ехали два крепких молодца из личной охраны Иратова, отряжённые купцом на всякий случай для обеспечения безопасности.
        Сразу по прибытии в столицу, Игнатьев направился к фон Лирниху. Картайкин с дочерью шли вместе со следственным приставом, Иван Евграфович крепко держал дочь за руку. Их ждали, поэтому безотлагательно приняли и усадили. Здесь, в кабинете полицмейстера, Оля Картайкина поведала свою непростую историю.
        В день похищения в карете с занавешенными окнами ребёнка везли сравнительно недолго. Её удерживал, закрыв ладонью рот, незнакомый мужчина, сильно пахнувший махоркой и чесноком. Экипаж, который раз свернул куда-то и, проехав ещё совсем немного, остановился. Незнакомец завязал ей глаза и вынес на руках из кареты. Через короткое время Олю поставили на пол, она услышала громкий хлопок закрываемой двери. А потом чьи-то руки сняли повязку с глаз.
        Она оказалась в маленькой, уютной комнате, обставленной наподобие совсем простой детской - с низким столом, невысокими стульями и одной просторной кроватью, на ней лежала кукла. Закрытая белая дверь вела из комнаты в другое помещение. Вторая дверь, небольшая, в боковой стене, открывалась в узкое пространство с умывальником. Комнату освещало одно небольшое окно, установленное слишком высоко для детского роста, чтобы в нём можно было что-нибудь увидеть.
        Из-за Олиной спины вышла девочка, держа в руках повязку,  - ту, что недавно стягивала Олины глаза. С виду незнакомка казалась одного возраста с Олей, темноволосая, с личиком милым, но простоватым из-за слегка приплюснутого носа. Так Оля Картайкина познакомилась с Дуней.
        Более никого из похитителей за время, что ей суждено было провести здесь, Оля не видела. В комнату никто не заходил и саму её никуда не выпускали. Вся забота о пленнице лежала на Дуне. Та, несколько раз в день уходила за белую дверь и, принеся еду, разделяла с соседкой трапезу. Кормили девочек неплохо, а вечером даже давали сласти.
        Сначала Дуня говорила мало, больше пропуская мимо ушей вопросы. Но по тому, как она глядела на Олю, как подкладывала той еду, чувствовалось, что в душе это добрая девочка. Вечером, когда дети рядом улеглись в постель, Дуня погладила Олю по голове, а затем положила возле неё свою куклу. И тут бедная пленница отчаянно заплакала. Рыдая, она рассказывала новой непрошенной подруге о себе, и о своём добром папеньке - о том, как плохо, наверное, теперь ему. И как ей сейчас страшно.
        Дунечка села на постели.
        - А я не знаю, кто мой папенька,  - сказала она.  - Только и маменьки у меня нет. Сказывали, будто была она из благородных, да только сразу отдала меня, чтобы скрыть позор. Я ведь незаконнорожденная, росла в сиротском приюте.
        И, помолчав немного, девочка добавила:
        - Пока мадам не забрала меня сюда.
        Оля тоже поднялась и села поодаль.
        - Кто такая мадам? И для чего мы ей?
        Дуня пожала плечами.
        - Мадам не злая. Здесь жить намного лучше, чем в приюте. Мадам не жадная. Теперь я ношу красивые платья и могу много кушать… Мадам хорошая. Я люблю мадам.
        Она отвернула голову и зло скривила рот:
        - Во всём виноваты гадкие дрянные старики - они все плохие.
        А дальше Дуня рассказала, что в доме есть и другие маленькие девочки. Потом их забирают к себе жить дрянные старики. Некоторые девочки возвращаются обратно. Только они становятся совсем другими… Потом их передают другим старикам.
        - А что же ты?  - осторожно спросила Оля.  - Разве и ты у кого-то жила?
        - Я не понравилась,  - ответила Дуня запросто.  - И тот старик меня к себе не взял.
        И она рассказала, как несколько дней назад ходила с мадам в Летний сад, где её подвели к некоему «господину».
        - Он был старый, очень мерзкий и противный,  - пояснила девочка.
        Затем ей велели прогуляться поодаль, и Дуня услышала, как мужчина выговаривал мадам, «что не намерен платить за крестьянку». Мадам возражала, настаивая, что девочка не из простых, но наполовину настоящая княжна, но слова её не возымели действия. И Дунечка после того случая вернулась обратно - к своей радости, но к неудовольствию хозяйки.
        - Только мадам сказала, что не будет долго кормить меня даром…  - прошептала Дуня, а после тихо и горько заплакала.
        - Так ведь она торгует вами,  - сообразила Оленька, обдумав сказанное. И заявила:
        - Она очень скверная женщина, эта мадам.
        - Но ей нужны деньги,  - возразила Дунечка сквозь слёзы.  - Ведь деньги всем нужны.  - и заплакала ещё безутешней.
        Оля обняла её.
        - Деньги есть у папеньки, мой папенька не бедный! Ведь он найдёт меня. И о тебе тоже непременно позаботится. Папенька добрый. У нас хороший дом. Ты будешь жить вместе со мною в детской, намного лучше этой, играть в мои игрушки - куда красивей твоей деревянной куклы!
        В ответ Дуня схватила куклу, крепко прижала её к себе и поцеловала в раскрашенную щёку. Затем она легонько оттолкнула Олю.
        - Папенька…  - произнесла она, как-то недобро усмехаясь.  - На что я нужна твоему папеньке! Да сколько есть простых сироток вроде меня. Всех разве приютишь?
        Оля растерянно молчала, не зная, что ответить. Но Дуня ответ не ждала. Она, будто бы наконец решившись, продолжила.
        - Да только я ведь не совсем простая.
        А насухо обтеревши слёзы, посмотрела в Олины глаза:
        - У меня есть тайна.
        И закончила тихо и торжествующе.
        - Я знаю настоящего волшебника.
        Затем она поведала притихшей Оле, как познакомилась с Волшебником в Летнем саду, пока мадам беседовала с недовольным мужчиной.
        - Волшебник совсем не старый, он хороший. Он сам увидел меня и заговорил со мной.
        - Да отчего ты знаешь, что он волшебник, а не какой-нибудь обманщик?  - удивилась Оля.
        Дунечка помотала головой и улыбнулась по-особому загадочно.
        - Так ведь он всё, всё про меня знает. Всё, что я думаю. Он не обманщик, он самый настоящий. Волшебник обещал помочь мне. Он будет ждать, покуда я приду к нему.
        И снова улыбнулась, уже виновато.
        - А я так до сих пор и не пришла.
        Оля задумалась. Потом с жаром заговорила:
        - Но почему же? Разве нельзя убежать отсюда? Не может быть так, чтоб совсем ничегошеньки не придумать!
        Дунечка серьёзно ответила:
        - Придумать можно. Ведь меня посадили сюда, чтоб следить за тобой. А сама я никому и не нужна. За мной, стало быть, и не следит никто.
        Она посмотрела на Олю печально и жалостливо и проговорила, сдерживая слёзы:
        - Только я очень любила мадам. Я не хотела с ней разлучаться.
        Девочка вздохнула и добавила мечтательно:
        - Она красивая - такая, какой могла быть моя маменька.
        Но потом, поджав губы, закончила сухо:
        - Да только меня она совсем не любит.
        Дунечка повернулась к Оле и дети, взглянув в глаза друг другу, порывисто обнялись.
        …Они сговорились сбежать следующей ночью. Но до утра, взволнованные, обе почти не спали. Вместе девочки составили несложный план. Дождавшись темноты, решили выбраться наружу через оконную форточку, а там бежать прямо к Волшебнику. Волшебник, объяснила Дуня, позаботится о ней, а Оле обязательно поможет вернуться к папеньке.
        На следующую ночь всё получилось точно так, как им хотелось. Они придвинули к окошку стол, на стол подняли стул, а там, помогая друг другу, с трудом протиснувшись в отверстие форточки, выпрыгнули наружу. Правда, плотные пальтишки пришлось предварительно снять и выбросить из форточки, так что одевались девочки уже во дворе…
        Это был задний двор какого-то внушительного здания. Они пересекли его и, пробежав через прямоугольную арку, вышли на длинную улицу.
        Дальше обе быстро направились в сторону Летнего сада… Там Дунечка оставила Олю у ворот и велела подождать, а сама пошла в Сад за Волшебником. И больше Дунечка не возвращалась.
        На этом Оля Картайкина прервала свой рассказ. Слушавшие её мужчины только вздыхали сочувственно, а отец, Иван Евграфович пару раз утирал непослушные слёзы. Теперь, совсем размякнув, он обнял дочь, и прижал её головку к своей груди. Но Оля, вздохнув, мягко отстранилась. Она решительно продолжила.
        - Да только Дунечка сказала правду. Волшебник есть. И он действительно помог мне.
        Антон Матвеевич упреждающе поднял руку, призвав остальных присутствующих к молчанию. Затем как можно мягче обратился к девочке.
        - И что же, Ольга Ивановна, вы встретились с Волшебником?
        Оля кивнула головой и охотно объяснила.
        - Я немного постояла за воротами, ожидая Дуню. Потом побродила по Саду, надеясь, что Дунечка окликнет меня. Вскоре началась сильная гроза. Я быстро промокла, озябла и попыталась найти хоть какое-нибудь укрытие. Наконец, в глубине одной из аллей я заметила маленький домик, с приоткрытой дверью.
        - Садовый павильон,  - тихо пояснил Игнатьев Картайкину.
        - Я заглянула туда, но увидела не Денечку, а незнакомого мужчину.
        - Как выглядел мужчина?  - тут же задал вопрос Антон Матвеевич.
        Оля задумалась всего на секунду, а после заявила, ничуть не сомневаясь:
        - Такой большой и с такими,  - она показала с помощью пальчиков,  - большущими усами.
        - И что же он?  - настаивал фон Лирних.
        - Он?  - растерялась девочка и пожала плечами.  - Сначала ничего. Я протянула к нему руку, и он будто схватил меня. Но мне стало страшно, и я убежала.
        Сказав это, она оглядела всех присутствующих и произнесла таинственно:
        - Зато потом…
        Антон Матвеевич вперил взгляд в девочку, а пристав Игнатьев даже привстал с места.
        - Зато потом,  - продолжила рассказчица,  - когда я выбежала из сада, меня ждала коляска. Я подбежала к извозчику и попросила о помощи. А он отвёз меня к папеньке. Я ведь только потом догадалась, что мне помогает Волшебник, как Дунечка и обещала.
        Но вспомнив про бедную Денечку, Оля заплакала.
        - Скажите, Ольга Ивановна,  - спросил осторожно полицмейстер.  - Могли ли вы в ту ночь в саду что-нибудь потерять случайно?
        - Да,  - ответила девочка.  - Только откуда вы знаете? Тогда, в руках Волшебника осталась моя старая перчатка.
        Барон фон Лирних не спеша открыл ключом секретный шкапчик, откуда вытащил улику - ту, что передал ему Кокошкин. И молча положил на стол.
        - Да, это моя перчатка,  - кивнула с изумлением Оленька. И окончательно расплакалась.
        Позже, дав девочке достаточно времени, чтобы передохнуть и успокоиться, её отвели в другое помещение, где предъявили вещи утопленной. Оля узнала одежду и деревянную куклу, извлечённую у жертвы из кармана - ту самую, с которой Дунечка не расставалась.
        Отца и дочь Картайкиных отправили домой, в Кузнечный переулок до следующего утра.
        Глава 23. На Миллионной
        Сегодняшний день ставил перед Игнатьевым ответственную задачу - разыскать дом, где прятали Олю Картайкину, и задержать находящихся там похитителей. Полицейская операция была назначена на утро.
        Задача эта, на первый взгляд, представлялась будто бы не сложной. Круг поисков включал в себя улицы, расположенные в сравнительной близости к Летнему саду, поскольку дети туда добирались пешком, а значит, большое расстояние преодолеть не смогли бы. Дело несколько осложнялось тем, что побег совершался в тёмное время суток. А потому девочка плохо осмотрелась и едва запомнила дорогу. Однако Оля точно знала, что шла вслед за Дуней к Царицыну лугу мимо очень большого здания с колоннами и необычным закруглённым углом. Это предельно упростило решение. И Павел Петрович уверенно направил экипаж к западной части пыльного плаца, разбитого каблуками военных сапог и конскими подковами. Оттуда, проследовав мимо известного дома (дом Адамини.  - Прим.), все выехали на Миллионную. Впереди, в открытом экипаже ехал следственный пристав и Картайкины, поскольку отец ни при каких условиях не соглашался отпускать дочь от себя. Сзади их сопровождала пролётка с полицейскими унтер-офицерами и квартальным надзирателем.
        Здесь, не спеша продвигаясь вглубь Миллионной, они заезжали во дворы разнообразных сооружений, в том числе таких, что принадлежали именитым, весьма уважаемым людям. И так до тех пор, пока не оказались на обширном заднем дворе одного из доходных домов, который за предыдущие годы уже неоднократно поменял владельцев.
        В глубине двора находился нарядный каменный двухэтажный флигель. Оля внимательно рассмотрела его, а затем уверенно кивнула.
        Двух постовых тут же поставили на выезде из арки, а Игнатьев в сопровождении квартального надзирателя капитана Семёнова решительно направился к строению. Во флигеле имелись три выхода: красивая дверь на переднем фасаде нижнего этажа, по сторонам от которой располагались широкие окна; другая дверь с бокового фасада, и ещё одна, совсем простая, с обратной стороны здания. На всех трёх дверях красовались замки, окна дома закрывали ставни и, судя по всему, внутри никого не было.
        Игнатьев вопросительно взглянул на квартального надзирателя. И тот с показным удивлением рассказал:
        - Ну надо же! И кто бы мог подумать! Здесь раньше был модный салон одной иностранки.
        И пояснил, пренебрежительно пожав плечами:
        - Да маленький совсем салончик, никудышный. Тут вот, перед окнами, сидели пара барышень, вроде бы шляпы шили.
        - Вроде бы?  - прошипел следственный пристав.  - Вот именно, мой дорогой - «вроде бы»!
        - Так ведь они жили тихо,  - стал оправдываться Семёнов.  - Никто не жаловался, и безобразий от них сроду не было…
        Павел Петрович только раздосадовано махнул рукой. Позвали старшего дворника. Тот показал, что хозяйка шляпного салона, мадам Кокто с неделю назад закрыла своё заведение и съехала. Дворник, с виду мужик серьёзный и опрятный, обратил внимание на то, что вещи выносили явно в спешке - сама мадам, вместе с ней три девицы да пара девчушек. Наняли закрытый экипаж, да отдельную телегу для всякого скарба, из чего наблюдательный дворник и предположил, что собирались в неблизкий путь.
        - Ну да,  - согласился Игнатьев, поморщившись,  - ищи теперь эту мадам по всей России. Тем паче, если мы о ней не знаем толком ничего.
        Семёнов не возразил ему, только добавил рассудительно:
        - Но дельце-то нарисовалось ясное. Ловкая баба продавала потихоньку малолеток в содержанки. Для этого и наша девочка была нужна. Зато теперь, стало быть, и у нас забот поменьше, и Ольге Ивановне ничего не угрожает.
        - Возможно,  - уклончиво сказал Игнатьев.  - Да только ведь Ольга Ивановна не безродная сиротка. Это какое же нахальство надобно иметь, чтобы схватить ребёнка среди бела дня на улице?
        Семёнова его слова смутили, но квартальный надзиратель за просто так не сдался.
        - А ежели девчушка приглянулась некоему мерзавцу-богатею? И за неё огромные деньжищи предлагались?
        - Не знаю,  - вздохнул Павел Петрович,  - ох, не знаю. Мерзавца-богатея, если он и есть, мы не найдём. А и найдём - всё одно ничего не докажем.
        Дальше делать здесь как будто было нечего. Перед тем, как отправиться восвояси, следственный пристав проинструктировал дворников и городового, в чьё ведение входил участок, что в случае появления подозрительных лиц, интересующихся мадам и салоном, непременно задерживать таковых и провожать в полицейское отделение для допроса. Впрочем, надежд на поимку таких простаков у полиции было немного.
        Однако принятые меры уже на следующий вечер принесли плоды. Но, к сожалению, совсем не те, на которые рассчитывал следователь.
        В участок к Игнатьеву явился городовой, сопровождающий пожилую женщину в простом крестьянском платье и платке, надетом на повойник. Судя по туго набитой котомке, которую берут в дорогу, крестьянка прибыла издалека. Городовой доложил, что женщина прошла во двор и приблизилась к означенному флигелю. А обнаружив на дверях замки, обратилась к дворнику с расспросами касательно мадам Кокто. Бдительный дворник тут же передал её городовому.
        Старушка выглядела обеспокоенной, но не напуганной. Её усадили напротив следователя и даже предложили чаю. А после Павел Петрович приступил к расспросам…
        Матрёна Лукинична Сытина происходила из бывших крепостных покойного графа N. При жизни барина старушка служила в графском доме на должности няни при малолетней дочери графа, Татьяне. Танюша была незаконным ребёнком и в доме отца появилась не очень давно, лишившись матери. Матрёна Лукинична душой привязалась к ребёнку и как могла заботилась о ней. Но после смерти благодетеля всё изменилось. В дом прибыла графиня, сестра хозяина и отдала Танюшу на воспитание в пансион некоей Жюли Кокто. А Матрёна Лукинична возвратилась в родную деревню.
        Старая крестьянка пояснила, что нарочно приехала в город, чтобы только повидать свою воспитанницу, за которую у неё болела душа.
        - Да так болела, что я спать не могла. Ведь и молилась и свечки за здравие Татьяны ставила. А только туточки - она положила руку на грудь,  - щемит и щемит…
        - Я и гостинчик привезла,  - добавила она виновато, показывая на котомку.  - Медовые пряники, сама пекла для Танюшки.
        Заведение Кокто няня нашла с трудом, и был это совсем не пансион, а шляпная мастерская.
        - А помогло мне вот что,  - объяснила Матрёна Лукинична, достав из котомки кусочек картона.  - Это кусок от шляпной коробки. Дама, забравшая Таню, преподнесла нашей графине шляпу. Коробочку я потихоньку взяла, да кусочек с именем и оторвала.
        «Французские шляпки от Жюли Кокто»  - гласила надпись на куске картона.
        - Грамоте я едва обучена,  - продолжала крестьянка.  - Искала, заходя в модные лавки, и спрашивала шляпниц… Только не все друг дружку знают. А про эту будто и не слыхал никто. Подсказал господин офицер, зашедший в одну из лавок. Он и послал меня на Миллионную. Так к вечеру и добрела.
        Павел Петрович выслушал её и попросил подробно рассказать, как выглядела Таня. Пожилая женщина, стараясь как могла, описала наружность воспитанницы.
        Следователь поблагодарил старушку… А затем, решительно подавив в себе жалость, повёл Матрёну Лукиничну в мертвецкую.
        Там ей предъявили тело неизвестной, найденной под оградой Летнего сада рядом с букетом орхидей… Зашедшись в рыданиях, няня опознала свою Танечку.
        Однако в общую картину преступления это ничего существенного не добавило, кроме только сведений о личности жертвы. И не продвинуло ход расследования ни на шаг.
        Глава 24. Мадам Кокто
        Жюли Кокто вовсе не считала себя чудовищем, отнюдь. Она рассудительно, да и не без оснований полагала, что поступает в отношении своих воспитанниц по взаимной выгоде. А как иначе? Вполне понятно, что отверженным и обделённым жизнью малолеткам в дальнейшем ничего хорошего не светит. И разве можно было называть её дела иначе, нежели благодеянием? Жюли разыскивала никому не нужных полукровок и находила тем богатых покровителей, давая таким образом им хлеб и кров, а главное, шанс на обеспеченное будущее. А дальше всё зависело лишь от того, смогли ли они этот шанс использовать. Увы, не все глупышки в силу возраста могли похвастаться настолько отменным запасом цинизма, чтобы воспользоваться этим шансом в полной мере. Такие эфемерные понятия, как то мораль или особенности детской психики Жюли в расчёт не принимались. Рассчитывать она умела только деньги, и они ей с завидной регулярностью перепадали. В общем, ей не за что было себя упрекать вплоть до последнего времени.
        Поэтому предложение Пауля, любовника Жюли, ввергло ту в замешательство. И поначалу она наотрез отказалась. Излишний риск был не в её натуре, да и открыто воровать детей ей никогда не приходилось. Однако Пауль, навещая Жюли, настойчиво возвращался к прежнему разговору. Последний раз он, как казалось, был близок к отчаянью.
        - Пойми меня, любимая,  - говорил он, приподнимаясь на постели,  - а не пойми, так пожалей. Ведь нет для меня больше никакого выхода. Впереди долговая тюрьма и бесчестие. Всего и выбора - стреляться или в петлю лезть.
        Пауль встал и, накинув на плечи офицерский мундир, присел за стол.
        - Мне таких денег не собрать, да и на мать с сестрицей немного надежды. А для богатого соседушки, это и не деньги вовсе - ерунда. На такое дело он не пожалеет. Внучка-то у Иратова одна, а больше, поди, у него из родных никого и нету.
        Пауль плеснул себе в рюмку коньяк, тут же опрокинул в рот, да закусил мочёным яблоком.
        Нельзя сказать, чтобы мужчина этот был хорош собой. Блондинистый и светлоглазый, некрепкого, скорее хлыщеватого телосложения, он отличался не красивостью, а тем особенным холодноватым обаянием, которое нередко обеспечивает власть над женщинами. Жюли, не скрывая того, давно была под действием этой власти. И вот теперь зависимость от желанного мужчины отчаянно боролась в ней с привычкой рационально мыслить.
        - Да от тебя ведь много и не требуется,  - сказал Пауль вкрадчиво и ласково.  - Я всё сделаю сам. Стёпка, мой верный лакей, добудет девчонку, глаза ей завяжет, да привезёт к тебе. А ты подержишь у себя недельку - две, чтобы купец хорошенько помаялся. Там я ему письмецо и подкину, где заявлю сумму выкупа. Да так, чтоб и с долгами рассчитаться, и ещё нам с тобой на что-нибудь хватило… Когда Иратов деньги передаст через назначенное место, мы тут же где-нибудь подальше девчонку выпустим… Дорогу сюда она не узнает, а ты придумай, чтобы и тебя она не видела.
        Как могла Жюли поддаться уговорам, она и сама толком не поняла.
        Пауль предупредил, что вплоть до окончания дела, любимая не сможет с ним встречаться.
        - Нас никто не должен видеть вместе. На всякий случай, из предосторожности. Тебе также нельзя писать мне. Всё это может быть опасным… Просто жди дорогая, и я сам обо всём сообщу тебе.
        И Жюли занялась приготовлениями.
        В первом этаже её заведения располагался «внешний салон», где напротив окон сидели три нарядные девицы, напоказ мастерящие шляпы, а на деле завлекавшие клиентов услугами другого рода. Там же, окнами на противоположную сторону, располагались комнаты с отдельным выходом для обслуживания посетителей. В верхнем этаже были жилые помещения, в том числе комната для девочек и апартаменты самой хозяйки. Подумав, Жюли решила отвести для специальной цели одну из комнат в нижнем этаже, а часть клиентов в это время приглашать в верхние помещения. Так у похищенной девочки не будет никакой возможности случайно встретиться с кем-нибудь. Комнату быстро подготовили, принеся сверху кое-какую мебель для детской и тщательно убрав всё, что могло носить налёт фривольности. Внутреннюю дверь оборудовали простым засовом, запиравшимся с обеих сторон на ключ…
        Надзирать за пленницей Жюли назначила одну из воспитанниц - Дуню, которой полностью доверяла, зная, как сильно простоватая девчушка к ней привязана.
        Далее всё развивалось по плану. Степан, лакей Пауля, выследив время прогулок Оли с гувернанткой, без труда похитил девочку и передал Жюли с завязанными глазами. А дальше пленница оказалась на попечение Дуни.
        Пропажа обнаружилась не сразу. Только тогда, когда на второе утро Дунечка не пришла за завтраком. Сперва в комнату долго стучали, предполагая, что девочки спят. Потом, не дождавшись результата, вошли…
        Сначала Жюли стало дурно. Это, конечно же, не означает, что, закатив глаза, она упала в обморок. Нет, дамам с нервами как у мадам Кокто такие проявления не свойственны. Но страх - подлое и плохо управляемое чувство, а в случае нежданного провала, и беспощадное. В эти моменты руки и спина мокнут от пота, в глазах темнеет, а тяжелеющая голова предательски отказывается думать.
        Но всё же как-то совладав с собой, Жюли, цепляясь за перила, поднялась по лестнице в свою спальню. Закрывшись, она достала коньяк и сигары.
        Единственным желанием, пришедшим после первой рюмки, было немедленно бежать. Затем она решила обдумать своё положение и оценить степень опасности. А главное - понять, что всё-таки произошло.
        Когда бы хитрая девчонка смогла договориться с Дуней по-хорошему, что маловероятно, и увела её с собой, то полицейские с утра стояли бы на пороге дома. Да и сама Жюли не рассуждала бы сейчас сидя с сигарой в руке на собственной постели. Значит, в полицию не обратились, а стало быть, срочной опасности нет.
        Опасность в другом - Жюли не знала, как среагирует Пауль. И это тоже предельно страшило её. Она решила подождать несколько дней, а после, несмотря на запрет, передать любовнику записку.
        Притом на днях с мадам Кокто случился неприятный казус - она не оправдала ожидания богатого и щедрого клиента. Но Жюли уже присмотрела для него другую, как будто вполне подходящую девочку, которую ей пообещали отдать. Так что мадам составив для себя план действия, не стала торопиться.
        В течение следующих нескольких дней ничего не изменилось. Жюли занималась повседневными делами, а в её салоне появилась новая девочка, которую мадам принялась подготавливать к встрече с заказчиком… Ещё немного подождав, Кокто составила подробное письмо для Пауля, с которым отправила одну из девиц в расположение полка. Девица вернулась с пустыми руками и передала на словах, что Павел Фёдорович велел ему не писать и никогда более к нему не обращаться.
        Жюли призадумалась. А подумавши предположила, что девчонку выкрал у неё сам Пауль, не желая делиться деньгами. Тут же возникли вопросы по поводу Дуни. Но и на них умная женщина смогла убедительно ответить. Возможно, что Пауль похитил и Дуню ради того, чтобы не оставлять свидетеля. А может, попросту потому, что не смог разглядеть в темноте, которая из девочек Оля Картайкина.
        Вдоволь посокрушавшись из-за мужского вероломства, мадам заставила себя не раскисать.
        Спустя достаточное время Жюли Кокто отправилась наконец в Летний сад с новой воспитанницей. На этот раз встреча прошла весьма удачно, и Жюли сговорилась с заказчиком, получив от него сразу солидный аванс. На следующий день Таня Валевская должна была отправиться на место нового проживания.
        Но когда на следующее утро Таня так же бесследно пропала, от спокойствия Жюли не осталось и следа. Она решила действовать без промедления.
        Тут же, за завтраком она объявила о своём решении. Малолеток мадам забирала с собой, чтоб не выкидывать без средств существования на улицу. А старшие девицы сами решили следовать за ней. Все тут же принялись за сборы и, не теряя времени, отправились.
        Ехала наша компания в город Воронеж, на родину хозяйки, где ещё помнили её под именем Ульяны Кошкиной, и где стоял, пустуя, скромный дом, принадлежавший её ныне покойной матери.
        …Пауль жил в постоянном в страхе, граничащем с полным отчаянием. Везде ему мерещились то кредиторы, а то громилы из охраны купца Иратова. И будучи человеком не столько подлым, сколько слабым, он каждый вечер напивался и таскал за вихры несчастного Стёпана. С каждым прожитым днём мысли о самоубийстве посещали его всё чаще. Помощи Павел Фёдорович ни от кого уже не ждал. А потому пришедший совершенно неожиданно приказ о переводе его в расположение войск на Кавказе был для Рябикина не меньше, чем небесной манной…
        В Воронеже, почти в самом конце Старо-Московской улицы, Ульяна отыскала свой пустующий дом. Ещё довольно крепкий, деревянный он повернулся к улице тремя оконцами в резных наличниках, за плотно заколоченными ставнями. Забор уже серьёзно покосился, на нём криво держалась ветхая калитка. Палисадник весь зарос бурьяном, через который вдоль забора упрямо тянулись живые яблони. Не слезая с повозки, Ульяна расплакалась.
        Все, забыв об усталости, принялись приводить дом в порядок. И довольно скоро он приобрёл жилой вид. Все вместе расчистили палисадник и сразу занялись устройством огорода. Ульяну Кошкину коллизии и неприятности не лишили деловой хватки и она, употребив накопленные средства, вскоре открыла в Воронеже… «Французский модный салон по изготовлению шляп».
        Кошкина предполагала перейти со временем на прежний и привычный промысел, однако салон приобрёл такую популярность среди провинциальных модниц, что и без того приносил внушительный доход. Работы постоянно прибавлялись и все - сама хозяйка, три мастерицы, да две девчонки - подмастерья трудились, постоянно повышая мастерство…
        Глава 25. Детали и подробности
        Теперь предстояло произвести ещё одну малоприятную, да и по сути уже формальную процедуру, результат которой был заранее ясен. А именно - допросить Ивана Евграфовича Картайкина. Предмет допроса не относился к делу о похищении его дочери…
        Полицмейстер фон Лирних в связи с щекотливостью ситуации взял эту миссию на себя. Он не стал вызывать Картайкина в присутствие, а сам навестил надворного советника на его квартире в Кузнечном переулке. Иван Евграфович не ждал гостей и сидя у себя в столовой в удобном мягком архалуке пил чай, макая в мёд сдобные бублики.
        Увидев полицмейстера, он даже растерялся. А возможно, и испугался самую малость.
        - Антон Матвеевич, здравствуйте. Простите великодушно, не ждал… А Олюшка в детской. Да она ведь рассказала всё, что знала. Стоит ли заново беспокоить ребёнка…
        - Не тревожьтесь, Иван Евграфович. К Ольге Ивановне у меня больше вопросов нет. Я прибыл исключительно ради беседы с вами.
        - Да это я с готовностью, помогу чем могу, всегда пожалуйста. А может быть, заодно и откушаете за компанию?
        Фон Лирних, полагая, что за чаем разговор сложится легче, не отказался.
        Картайкин усадил полицмейстера за стол и вызвал кухарку. Та, на пару с дочкой обслуживала несколько квартир в доме, а потому всегда держала наготове самовар и свежую сдобу.
        - Чай с липовым цветом,  - пояснил хозяин.  - А вот отведайте рябинового варенья из иратовской усадьбы. А тут,  - он подвинул ближе к гостю расписанный горшочек,  - гречишный медок…
        Картайкин не суетился и не угождал, он просто радушно и искренне потчевал гостя. Но его душевность, и какая-то мягкая располагающая домовитость определённо подкупали. Видно было, что человек этот создан для большого семейного дома, а потому казалось странным и неправильным, что живёт он без семьи, с одною только дочкой, как вдовец.
        - Я вас о чём хочу спросить, Иван Евграфович,  - сказал фон Лирних, с удовольствием осилив чашку.  - Только не удивляйтесь. Но постарайтесь припомнить события ночи, когда возвратилась Ольга Ивановна. Где были и с кем проводили время, до того, как вернулись к себе домой. Полиция располагает сведениями, что вы вернулись незадолго до приезда дочери.
        Картайкин действительно удивился. Но понимая, что вопрос не праздный, и не зная за собой никакой вины, он постарался припомнить, что мог и стал рассказывать.
        - Да видите ли… Сказать по правде - той ночью я пьянствовал. Уж очень тяжело было быть одному.
        - Где вы пили, Иван Евграфович - где и с кем?
        - Да здесь же и пил, недалеко от дома. В трактире Давыдова, его ещё называют Капернаум.
        - Ну хорошо. Теперь скажите, кто был вместе с вами.
        Картайкин неуверенно пожал плечами, поправил скатерть.
        - Да поначалу никого и не было, я ведь пришёл один.
        - А потом?
        Иван Евграфович как-то застенчиво улыбнулся.
        - А потом я подсел к одному незнакомому господину. Пришёл, знаете ли, замечательно приятный господин, ну я и напросился к нему в компанию. Да видно было, что тоже сильно переживает человек. Вместе вечер и скоротали.
        - А как он вам представился?
        Картайкин всерьёз задумался.
        - Вы поймите, это ведь было больше месяца назад, и я был пьян… Хотя он и представился… Вроде бы отставной военный… Ну как же? Да!  - он щёлкнул пальцами.  - Полковник Романцев.
        - Но может быть, вы вспомните какие-то детали и подробности?
        - Подробности?  - Иван Евграфович только пожал плечами.  - Даже не знаю, что сказать. Полковник оказался добрым и сердечным человеком. Выслушал и поддержал меня. А после проводил до дома.
        Картайкин вздохнул виновато.
        - Я ведь к тому времени и на ногах едва стоял. А больше мы не встречались.
        - У меня к вам ещё одна просьба, Иван Евграфович,  - сказал полицмейстер спокойно, но твёрдо.  - Я прошу вас пройти прямо сейчас со мной в трактир Давыдова, чтоб переговорить с хозяином.
        Картайкин нехотя пожал плечами, но, не споря, отправился одеваться.
        Они вошли в уже известный читателю трактир Давыдова. Полицмейстер сразу направился к буфетной стойке, где наказал буфетчику, полноватому румяному мужичку в полосатой жилетке, немедленно позвать хозяина. Полицмейстер говорил настолько веским тоном, что буфетчик без пререканий тут же пошёл во внутренние помещения за Давыдовым. Вскоре появился и сам владелец знаменитого трактира. Иван Борисович Давыдов, невысокий человек крепкого телосложения, с аккуратно причёсанными на прямой пробор черными волосами, стриженными под скобку, любезно улыбнулся посетителям. Одет он был в белую крахмальную рубаху и шёлковый жилет, из кармана которого тянулась бортовая цепь, от золотых анкерных часов…
        Барон фон Лирних представился. Давыдов почтительно кивнул ему и быстро окинул взглядом Картайкина. Затем повёл их за свободный стол, расположенный в самом углу длинной залы, сам уселся напротив. От угощения посетители отказались, и Антон Матвеевич сразу приступил к делу.
        - Скажите, уважаемый, знаком ли вам этот господин?  - спросил он, указывая на Каратайкина.
        - Не имею чести знать.
        - Возможно, этот господин посещал ваше заведение.
        Давыдов широко улыбнулся.
        - Помилуйте! Моё заведение кто только не посещает. Как сами видите,  - он показал рукой вокруг,  - столы никогда не пустуют.
        Тогда к беседе робко подключился сам Картайкин.
        - Мне скрывать от полиции нечего. Я ведь и вправду заходил сюда, да не единожды.
        Давыдов посмотрел тому в глаза, затем перевёл взгляд на Лирниха. Кивнул сдержанно:
        - Что ж, вполне вероятно.
        - Иван Борисович,  - чуть понизив голос, заговорил полицмейстер,  - меня очень интересует один из ваших посетителей. А именно тот, с которым господин Картайкин провёл здесь время в последний раз. Прошу вас хорошо подумать, возможно, расспросить буфетчика и половых. Речь идёт о деле государственной важности.
        Услышав такое, Картайкин вздрогнул. Зато Давыдов напустил на себя вид безразличия и демонстративно прикусил язык. Пауза затягивалась.
        Полицмейстер повернулся к Ивану Евграфовичу:
        - Ваша миссия выполнена, господин Картайкин. Благодарю вас за содействие полиции. Возвращайтесь домой, к дочери. И ещё. Я целиком полагаюсь на ваше благоразумие. Запомните - вам незачем обдумывать, а также и обсуждать с кем бы то ни было всё, что вы сейчас услышали. А ещё лучше попросту забыть. И на сегодня - до свидания.
        Картайкин, явно ошарашенный, поднялся и, сухо попрощавшись, направился к выходу из заведения, не оглядываясь.
        Дождавшись, пока тот вышел, Антон Матвеевич посмотрел в глаза трактирщику:
        - Итак?
        Иван Борисович Давыдов нимало не смутился. Он спокойно положил свои пухлые белые руки на стол.
        - Я не считаю себя вправе разглашать любые сведения, касательно моих клиентов.
        И добавил после точно рассчитанной паузы:  - Особенно если речь идёт о высокопоставленной особе.
        Антон Матвеевич прищурился:
        - Высокопоставленной насколько?
        В ответ трактирщик кивнул, многозначительно прикрыв глаза…
        Полицмейстер не выказал неудовольствия, наоборот - с явным облегчением вздохнул.
        - Рад, что мы поняли друг друга. Я вижу, господин Давыдов, что вам можно доверять. Считаю лишним напоминать о благоразумии и необходимости сохранить в тайне нашу беседу.
        После сказанного фон Лирних поднялся, за ним последовал трактирщик, приложив руку к груди.
        - Благодарю за содействие полиции,  - сказал полицмейстер, выходя из-за стола.  - Провожать меня не нужно. Прощайте, господин Давыдов.
        И добавил, уже оглянувшись возле самых дверей:  - Успеха и процветания вашему предприятию.
        Иван Борисович Давыдов налив себе стопку анисовки, залпом выпил и хитро подмигнул буфетчику…
        …Высокопоставленная особа, о которой шла речь, вышел из ворот Михайловского сада.
        Михаил Павлович был в гражданском платье, которое надевал только в заграничных вояжах или в тех редких случаях, когда испытывал необходимость быть неузнанным. Место жительства доктора Торсберга он без труда нашёл в адресной книге и, остановив свободного извозчика, велел ехать на Сергиевскую улицу.
        Доктор Торсберг, Яков Густавович, принял отставного полковника Романцева сразу, аккуратно записав его имя в особом журнале.
        Приёмная доктора представляла собой небольшое, но уютное и светлое помещение. Удобная мебель из карельской берёзы, мягкий диван с подушками и стены, затянутые бледно-зелёным штофом. На стенах висели морские пейзажи в незатейливых рамах. Вдоль стены за рабочим столом доктора тянулись полки, плотно заполненные книгами.
        Сам доктор, приятный человек лет пятидесяти, светловолосый и светлокожий был по происхождению швейцарец. Приехав в Россию лет пятнадцать назад, он имел небольшую, но основательную практику, поскольку пациенты большей частью обращались к нему по рекомендации. Впрочем, доктор об этом никогда и никого не спрашивал.
        Он сам усадил Михаила Павловича на диванчик и спросил, удобно ли ему… Затем в приёмную вошёл ассистент доктора, рослый детина с добродушным и кротким лицом, он поставил на инкрустированный столик прохладительные напитки и сразу вышел, бесшумно притворив за собой дверь.
        - А замечательная погодка сегодня! Не находите?  - произнёс жизнерадостно доктор, подойдя к окну и отодвигая штору.  - Для Петербурга солнце - большая редкость. И зря вы думаете, что это пустяк, недостойный внимания. Ошибаетесь! Солнечный свет влияет на состояние души человеческой, а долгое его отсутствие внушает тоску и такую душевную слабость, против которой бессильны лекарства. Признайтесь, случались ли с вами в пасмурную погоду, в дождь приступы особенной тоски?
        И, не дожидаясь ответа, продолжил:
        - Конечно, случались. Так ведь со всеми бывает. В вещах сокровенных люди, не зная того, одинаковы.
        Михаил Павлович выпил лимонной воды и немного расслабился.
        - Да!  - развёл руками доктор.  - Люди по самой своей сути одинаковы. Пусть в каждом из них и присутствует тайна. Но ведь сам факт присутствия тайны тоже есть признак похожести. Разве не так?
        - Тайна?  - повторил Михаил Павлович в некотором замешательстве.  - Какая тайна?
        - Ну не тайна, так загадка,  - мягко ответил Яков Густавович.  - А кто ничего в себе не скрывает, тот либо безумец, либо полный болван.
        - Но как же…  - «полковник» совсем растерялся.  - Как же безумец и не скрывает? С чего вы это взяли?
        - Безумец так же скрытен, как ребёнок, который закопал в земле свои сокровища - осколки цветного стекла,  - пояснил доктор.  - Но для чего он их прячет? Вы знаете?..
        - Для чего же?
        - Да для того и прячет, чтобы показывать! А после будет тянуть за рукав понравившегося человека и шептать тому заговорщицки - «пойдём, я покажу тебе мою тайну…» Да только тайна у безумца такова, что стоит не дороже бутылочных осколков. Но сам он, будучи больным, того не знает.
        - Я вас, кажется, понял.
        - Поверьте, господин полковник. Каждый из нас, будь он хоть барышня, хоть сильный человек, чего-нибудь да боится, за что-нибудь стыдится. Любого человека порой одолевают тягостные мысли, любому иногда что-нибудь этакое кажется. Причиной тому не только болезнь, но также и некоторые особенные обстоятельства. А потому,  - он опустился в кресло за свой стол,  - наше с вами первоочередное дело - разобраться.
        И доктор тонко и естественно переключился на вопросы. Яков Густавович спрашивал, а пациент спокойно и охотно отвечал. Так постепенно нарисовалась общая картина его состояния.
        - Теперь нам остаётся выяснить, что всё-таки вас беспокоит - видения или навязчивые сны,  - резюмировал доктор.
        - Да как же это выяснить?
        - Продолжим,  - кивнул доктор Торсберг.  - Вот вы заявили, что якобы знаете, чей призрак вам является. И кто же это - ваш покойный знакомый или усопший родственник?
        - Не то и не это,  - ответил Михаил Павлович.  - Речь идёт об исторической личности.
        - То есть лично вы никогда не были знакомы?
        - Нет, конечно же. Она жила… очень давно.
        - Так кто же это?
        Михаил Павлович самую малость смутился, прежде чем ответил.
        - Марина Мнишек.
        И тут же подозрительно взглянул на доктора. Но Яков Густавович даже не думал смеяться. Он с тем же спокойствием задал очередной вопрос.
        - Но отчего вы так уверены? Ведь вы эту даму ни разу не видели.
        - Я видел,  - осторожно возразил Михаил Павлович.  - Мне кажется, раньше я видел её - определённо видел, на портрете…  - и, вздохнувши, смущённо добавил:  - Впрочем, очень, очень давно.
        Доктор подумал немного, затем встал и, повернувшись к пациенту спиной, принялся что-то искать на книжных полках, перебирая книги. Затем он снял увесистый том в кожаном переплёте, немного полистал его, а затем, раскрыв на развороте, показал Михаилу Павловичу.
        - Узнаёте?
        Страницу книги целиком занимал гравированный оттиск с портрета. Портрет казался странным, каким-то плоским и тяжеловесным. На нём изображалась женщина в старинном западноевропейском платье с круглым жёстким воротом и в короне причудливой формы. У женщины было вытянутое лицо с неестественно заострённым подбородком и крючковатым хищным носом.
        - Что это?  - опешил великий князь.
        Яков Густавович аккуратно захлопнул книгу и поставил на место.
        - А это, господин полковник, называется «парсуна». Так называли у вас в России первые писаные портреты. Прошу прощения, но здесь в то далёкое время собственные Тицианы не водились. Потому и рисовали, как умели. Это прижизненный портрет царицы Марины Юрьевны, писан сразу после воцарения.
        Он вернулся за стол.
        - Так значит, не узнали?
        Михаил Павлович только растерянно помотал головой.
        - Вы выпейте ещё водички…  - мягко посоветовал доктор. А подождав, пока тот пил, продолжил.
        - Ну что ж. Давайте рассуждать логически. Ежели то, что, как вам кажется, вы видели - не призрак, тогда это скорее всего сон.
        - Ну да,  - согласился Михаил Павлович,  - по-видимому, сон.
        - Сны видят все без исключения, а образы во сне нам преподносит память и фантазия.
        Он сделал многозначительную паузу.
        - Но сон, который повторяется и причиняет вам страдания, скорее является следствием памяти. Какого-то тяжёлого и неприятного для вас события, чего-то страшного.
        - Так что же мне делать?
        Доктор Торсберг посмотрел на него внимательно и ласково.
        - А разве я отказываюсь вам помочь? Бесспорно, за один сеанс с этим не справиться. Но уже через несколько наших встреч вы обязательно почувствуете изменения. Разберётесь в себе, а тем самым покончите и с неприятной проблемой. На сегодня считаю сеанс законченным.
        Доктор поднялся из-за стола.
        - Впредь я всегда к вашим услугам. До свидания.
        Михаил Павлович возвращался домой от Торсберга в окончательно перепутанных мыслях.
        Прошло чуть более часа, и отчёт о его поездке уже лежал на столе начальника Третьего отделения…
        Глава 26. Доклад
        Спустя некоторое время шеф жандармов собственной персоной уже сидел в известной нам приёмной на Сергиевской улице.
        - Послушайте, господин Торсберг,  - говорил он непререкаемым тоном,  - речь идёт о деле государственной важности. Я не спрашиваю имени посетителя, которого вы приняли сегодня в указанное время,  - мне оно известно. Я не требую излагать подробности диагноза, который вы, вероятно, поставили. Мне необходимо знать ответ на один вопрос - есть ли у этого человека признаки серьёзного душевного заболевания?
        - Только для людей, не сведущих в медицине, это так очевидно и просто,  - неторопливо начал доктор.  - Неужто вы думаете, что за один врачебный сеанс можно постигнуть человеческую душу? Для постановки точного диагноза в психиатрии нужно более длительное общение с пациентом.
        - То, что вы употребили слово «пациент», уже говорит о многом. Поверьте, наша беседа носит сугубо секретный характер. Как видите - я не вызывал вас в Отделение, я даже не отправил к вам кого-либо из полицейских чиновников. Я прибыл сам. Из этого можно судить об исключительной важности происходящего. Итак, меня интересует ваше мнение, как опытного врача.
        Торсберг, нахмурившись, открыл свой журнал и бегло просмотрел сделанные записи.
        - Как я уже объяснил вам, диагноз на сегодня ставить рано. Пока я могу только констатировать, что пациент испытывает периодические помутнения сознания.
        - Ну что ж, пожалуй, и этого будет достаточно,  - сдержанно отреагировал граф Бенкендорф.  - Благодарю за консультацию.
        - Но позвольте!  - возмутился доктор.  - Вы не сказали, что следует делать, когда пациент придёт на следующий сеанс.
        - Что следует?  - деланно удивился, в свою очередь, шеф жандармов, поднимаясь.  - Вы же доктор. А доктору предписано только одно - врачевать. Так что врачуйте, Торсберг. И до свидания…
        Вечером того же дня в штаб-квартире на набережной Мойки, в кабинете Бенкендорфа собралась вся замечательная троица - сам хозяин кабинета, обер-полицмейстер Кокошкин и полицмейстер барон фон Лирних. Посередине стола лежала объёмная папка, заполненная документами по делу.
        - Итак, что мы имеем, господа?  - стал подытоживать Александр Христофорович.  - Нам известно, что великий князь определённо присутствовал на месте совершения обоих убийств. По первому случаю есть его собственные показания и показания нескольких свидетелей - Ольги Картайкиной, извозчика и косвенно - хозяина трактира, который опознал его. По факту второго убийства есть неоспоримая улика в виде букета и свидетельство администратора, видевшего оный букет в руках его высочества, когда тот покидал театр. Сам великий князь об этом случае ничего не сообщает. Согласно вердикту лечащего врача его высочество страдает помутнением рассудка, а в силу этого вполне может не сознавать или не помнить, где находился и что совершил. Других подозреваемых по делу об убийствах в Летнем саду у следствия не имеется.
        Закончив, он замолчал, сложив в замок руки. Остальные, сидящие напротив него, тоже хранили молчание. Пауза становилась напряжённой. Тогда неожиданно взял слово полицмейстер фон Лирних. Он заговорил, обращаясь непосредственно к генералу Кокошкину.
        - Скажите, Сергей Александрович, а как поступили бы вы, когда бы речь шла не о великом князе, а, для примера, о ком-либо из ваших родственников? Как бы вы поступили с таким человеком?
        Кокошкин ответил, почти не раздумывая:
        - Я бы такого человека немедленно изолировал.
        И вопросительно взглянул на Бенкендорфа.
        - Пожалуй,  - согласился тот. И заявил после непродолжительного молчания:  - Ну что ж. Выбор у нас невелик, времени мало, ибо подробности дела в любой момент могут выплыть наружу. Да и пути назад тоже нет. Завтра утром я должен явиться перед императором с еженедельным отчётом. Сергей Александрович, предлагаю вам ехать со мной. Я заранее оповещу государя, и он примет вас.
        Кокошкин сдержанно кивнул.
        Граф продолжал.
        - Мы вместе подготовим доклад по делу, но основное придётся излагать на словах. Говорить будете вы, поскольку дело официально проходит по вашему ведомству.
        - Да что вы меня будто уговариваете?  - вскинулся обер-полицмейстер.  - Кто дал вам право подозревать меня в трусости? Да будет вам известно, граф, что Кокошкин сроду службой не манкировал и долг перед государем знает не хуже вас!
        - Господа!  - примирительно начал фон Лирних.  - Господа, перестаньте вы это. Всем нам сейчас тяжело одинаково. Так не хватало ещё обвинять и подозревать друг друга, не лучше ли сосредоточиться на деле.
        - Барон прав,  - поддержал полицмейстера Бенкендорф. И обратился непосредственно к фон Лирниху:  - Вы, Антон Матвеевич, в приёмную государя не поедете, но вам доверена задача не меньшей важности. Потрудитесь, чтобы не один слушок, ни одна важная информация не покинула пределы полицейского участка.
        - Слухи об убийствах, к сожалению, уже дошли до газетчиков,  - заметил полицмейстер.
        - Не в этом дело,  - махнул рукой Александр Христофорович,  - пусть себе пишут что хотят. О беспомощности полиции, о неспособности найти убийцу. Всё что угодно - но ничего, что бы касалось реальных фактов.
        - Я понял вас. Сегодня же ещё раз переговорю со следственным приставом Игнатьевым.
        - Мы с Сергеем Александровичем полностью доверяем вам.
        Граф глубоко вздохнул и пододвинул к себе папку.
        - Ну а теперь сосредоточимся на составлении доклада…
        На следующее утро, ровно к девяти часам, два генерала в полных парадных мундирах предстали перед порогом кабинета Николая Павловича.
        Они шагнули в распахнувшуюся дверь плечом к плечу, будто солдаты на параде. Со стороны это выглядело почти комичным, и государь собрался было рассмеяться, но быстро оценив серьёзность лиц вошедших, сдержал себя и пригласил обоих сесть…
        Обер-полицмейстер приступил к докладу. Кокошкин ровным и отстранённым голосом пересказывал факты, старательно избегая выводов. Когда он закончил, Николай Павлович некоторое время провёл в молчании, уйдя в себя и осмысливая сказанное. Генералы так же сидели молча, не решаясь даже кашлянуть.
        - Да что вы это, братцы?  - нерешительно, даже как-то растерянно наконец произнёс государь.  - Вы разве же не знаете Михаила Павловича? Брат мой человек добрейшей, нежнейшей души. Грехов за ним не больше, чем за малым ребёнком!
        Он заглянул в глаза оцепеневшим генералам. И ответил сам себе упавшим голосом.
        - Всё вы, конечно, знаете.
        Николай Павлович опустил голову и тяжко вздохнул.
        - За последнее время брату и без того пришлось не сладко. Он ведь едва оправился после потери дочери. Тогда несчастье почти подломило его.
        И повторил сам для себя, задумавшись:
        - Подломило его…
        Император резко встал из-за стола, рассеянно прошёлся по просторному кабинету. И нехотя опустился обратно за стол.
        - Как полагаете, Елена Павловна знает?
        Кокошкин чуть вздрогнул, но сразу нашёлся с ответом.
        - Могу сказать с уверенностью - нет. Великая княгиня сама узнала об убийствах от некой фрейлины, а после написала мне. Она в полном неведении.
        - Пусть так и будет,  - произнёс государь веско.  - Этакого удара ей не вынести. Несчастная женщина, сколько всего выпало на её долю…
        Он будто ушёл в себя, задумался, замолчав на какое-то время.
        - Великий князь отправится в поездку по России для инспекции армии. Поездка может оказаться очень длительной… И это всё, что великой княгине Елене потребуется знать.
        - Ваше величество,  - осторожно вмешался Бенкендорф,  - следствие продолжается, и окончательные выводы делать рано. Возможно, полиция скоро выйдет на след истинного виновника злодеяний. Сейчас необходимы только временные меры…
        - Да, да, конечно,  - пробормотал государь.  - Да. Не может быть и речи о Петропавловской крепости и казематах. Великий князь не государственный преступник.
        Присутствующие не шелохнулись. Государь продолжал:
        - Литовский замок так же решительно не подходит… Отъезд? Но в случае отъезда за границу сразу раскроется инкогнито. Его лицо в Европе слишком хорошо известно.
        - Но может быть, лечебница на непродолжительное время,  - предложил робко Кокошкин.
        На это твёрдо возразил граф Бенкендорф.
        - В лечебницах служит уйма народу, пациенты из самых разных сословий. А даже слух о пребывании в «весёлом доме» способен сгубить репутацию любого человека на всю жизнь.
        - Так значит, думайте, друзья мои. Думайте, ищите,  - сказал, решительно ударив по столу, Николай Павлович.
        - И в кратчайшие сроки представьте мне. Место должно быть спокойное, но охраняемое и надёжное. Да так, чтоб имелись особые, достойные для пребывания условия. Да чтобы рядом постоянно находился личный доктор. Его необходимо выписать из-за границы.
        - Я думаю, из-за границы приглашать не стоит,  - мягко вмешался Александр Христофорович.  - Всё это связано с лишней оглаской. Но если привлечь доктора Торсберга? Я справился о его репутации. Обучался и много работал в Швейцарии, писал научные труды. А главное - Торсберг успел познакомиться с пациентом и к диагнозу подходит с осторожностью.
        - Согласен,  - одобрил его идею государь.  - Назначим жалование, в двойном размере от доходов с его практики. И посулим достойную награду в случае полного излечения.
        - А в случае?..  - спросил было Кокошкин и тут же со страху прикусил язык.
        - А в случае?  - хмуро отозвался Николай Павлович.  - Ну, а «в случае» доктор отправится к себе на родину, а пациент продолжит путешествие по матушке-России. А там уж, как говорится, у каждого свой Таганрог…
        Больше в этот день его императорское величество никого не принимал. Закрывшись в кабинете от посторонних глаз, он тихо плакал.
        Глава 27. Без Шарлеманей никуда
        Когда дом наполняют ароматы свежезаваренного кофе, то даже скромное и аскетичное жилище превращается в уютное семейное гнездо. Шарлемань Иосиф Иванович, маститый петербургский архитектор и вольный общник Академии Художеств, обожал кофейный запах. После хорошего обеда он взял чашечку любимого напитка с собой в кабинет, где в расслабленных чувствах сочинял письмо для старшего сына. Закончив письмо как обычно - пожеланиями и напутствиями, Шарлемань подписался - «Нежно любящий тебя отец», и ниже вывел витиеватый росчерк.
        Весна в этом году погодой радовала, сады и парки тонули в зеленеющих деревьях, а воздух наполнялся цветочным ароматом.
        Облачившись в светлые панталоны и лёгкий сюртук, в карман которого он вложил письмо, да взяв элегантную тросточку, Иосиф Иванович отправился на Почтамтскую улицу пешком.
        Не спеша, с удовольствием, радуясь солнышку, проходящим мимо нарядным барышням под кружевными зонтиками, круглощёким детишкам и вообще весне, Шарлемань дошёл до здания Почтамта.
        Здесь он купил конверт и марку, затем аккуратно оформил отправление. Закончив с делами и собравшись было уходить, Иосиф Иванович повернулся к дверям, где и заметил входящего человека. Того самого человека, которого архитектор повстречал недавно на углу Конногвардейского, после памятного обеда с братом. Тогда лицо прохожего показалось ему смутно знакомым, а сейчас, увидев его снова, он уже не сомневался в этом. У Шарлеманя, как у большинства людей искусства, была безотказная память на лица. Впрочем, не столько на лица, сколько на человеческие образы. И теперь он почувствовал, догадался, что его обеспокоило. Лицо это - как будто нервное, с густыми тёмными бровями, полупрозрачными глазами, тонким, красиво очерченным ртом - хранилось в памяти у архитектора, но образ, который видел Шарлемань перед собою - нет. Будто он знал когда-то этого же человека - но совсем другого, его - и не его…
        Шарлемань вышел из здания и притаился за выступом дома… Дождавшись, когда субъект вышел на улицу, он, придерживаясь поодаль, пошёл за ним следом.
        Через короткое время невысокий щуплый человек в потёртом картузе и серой чуйке, надетой на бедную рубаху, привёл архитектора к Летнему саду. Пройдя мимо городового, человек поздоровался с ним, как со старым знакомым, приподняв картуз. Далее незнакомец прошёл в ворота и отправился в сторону хозяйственных построек. Иосиф Иванович подошёл к городовому.
        - Скажите, любезный, тот человек, что с вами сейчас поздоровался, кто он?
        - Дак это садовый сторож, Силантьев,  - отвечал служака удивлённо.  - А на что это вам, ваше благородие?
        - Да вот беда,  - быстро нашёлся Шарлемань,  - тросточку я в саду потерял, но не такую, как эта,  - он приподнял трость с небрежностью,  - а подороже… Оставил около скамейки, да и пошёл. Дома только и вспомнил. Вдруг, думаю, увидел сторож?
        - Да ну,  - протянул городовой с сомнением,  - ежели стоящая вещь, её бы тут же и украли. Я-то спрошу у сторожа, он тут в саду давненько служит, даже раньше, чем я заступил на участок. Только вы, ваше благородие, не надейтесь особо.
        Шарлемань изобразил опечаленность.
        - А всё-таки я сам у сторожа потом поспрашиваю. Уж больно жалко трость, ведь подарок от брата. С рукоятью из слоновой кости, денег стоила немалых… Скажите, как сторожа звать?
        - Так Тимофеем, Тимофеем Панкратовичем. Только зря вы, ваше благородие, надеетесь. Народ здесь ходит разный, по виду чистый, а тоже пошаливает…
        Шарлемань поблагодарил служаку, да и пошёл восвояси. Ни одного Тимофея Силантьева он так и не припомнил… По дороге домой архитектор купил у разносчика газету, свернул в тугую трубочку, да так и принёс домой, не раскрывая…
        Но и дома пришлось отложить газетку в сторону, на потом, поскольку в столовой Иосифа Ивановича нетерпеливо дожидался младший брат.
        Заботливый секретарь Иосифа, Петруша, уже поставил перед гостем и кофейник и бутылочку коньяка, чтобы немного скрасить тому ожидание. И судя по всему, к бутылочке гость прикладывался, да не раз.
        Выглядел Людвиг Иванович совсем не то чтобы взволнованным. На нём сегодня, как говорится «не было лица». Что плохо сочеталось с его жизнерадостной, а иногда и легкомысленной натурой.
        - Людвиг! Как же я рад! Ведь я тебя не ждал…
        - К кому же мне идти, как не к тебе, Иосиф. Кто для меня роднее, чем любимый брат. Уж прости.
        - Ты меня пугаешь, Людвиг,  - не на шутку встревожился старший Шарлемань.  - Да что приключилось? Не тяни, ради бога. Рассказывай.
        Людвиг Иванович махнул безнадёжно рукой и показал на коньяк.
        - Выпей со мной. Прошу тебя.
        Братья выпили, и младший, нервничая и постоянно сбиваясь, стал рассказывать.
        - Ты знаешь, что сооружение моё на набережной Пряжки почти совсем завершено.
        - Да, ты говорил мне. Я рад за тебя.
        Людвиг болезненно скривился.
        - А погодил бы радоваться!  - и продолжил совсем упавшим голосом.  - Меня сегодня вызывали.
        - Да куда вызывали и зачем?  - спросил ничего не понимающий старший Шарлемань.
        И Людвиг Иванович рассказал ему, как нынче имел разговор с самим начальником Третьего отделения, куда явился по его личному требованию.
        - Мне приказали внести срочные изменения во внутреннюю планировку здания. Да слушай, не перебивай. Велели перекрыть плотной стеной большую часть крыла дома. Да так, чтоб между ней и оставшейся частью был создан воздушный коридор. С целью звуконепроницаемости. Из выделенной части здания на улицу должен быть сделан отдельный выход. Да с огороженной частью двора для прогулок. Внутри самой отделённой части дома нужно спланировать следующие помещения.
        И он положил перед братом листы бумаги с намеченным планом.
        Всё помещение особой части разделялось на двое продольной стеной. Вдоль стены шли анфилады из как будто обычных и почти идентичных жилых помещений - спальни, кабинета и столовой - с той и другой стороны. Комнаты по обе стороны стены связывались дверями, но засовы и дверные ручки были строго по левой стороне. В помещениях левой части отделка предполагалась самая обычная. Но там, куда открывались двери…
        Шарлемань старший посмотрел с тревогой на брата.
        - Но тебе хоть как-то объяснили, зачем всё это надо?
        Людвиг снял сюртук и расстегнул ворот рубашки. Ему было жарко, лицо младшего покраснело, лоб блестел от пота.
        - А что тут объяснять, Иосиф? Или я, по-твоему, совсем дурак? Плотные ковры вдоль стен, прикреплённая к полу мебель, закрытое решёткой верхнее окошко в каждой комнате. Вместо объяснений - строгий приказ о неразглашении тайны. Справа - узник, слева - надзиратель.
        Он налил себе ещё немного коньяка.
        - Ну да,  - согласился Шарлемань-старший,  - явно очень необычный узник, да и надзиратель странный.
        - А я не собирался возводить застенки для железной маски!  - воскликнул Людвиг с отчаянием.  - Иосиф! Я строил Смирительный дом. Я строил место перевоспитания для всякой мелюзги. Для мелкого жулья, малолетних карманников, на худой конец - для карточных шулеров. Чёрт возьми! Но это? На что мне этакое! Представь, что ожидает человека, который не высок чинами, не родовит, но слишком много знает? Такого, как я!
        - Людвиг, ну зачем же сразу так паниковать?
        - А что прикажешь делать? Мне выделены дополнительные средства и срока положено не больше полторы недели…  - Людвиг Иванович мрачно усмехнулся.  - Видишь, брат, как всё выходит… Как грудь подставлять под награды - так Бенуа или Стасов. А ежели под удар - так Шарлемань. Куда без Шарлеманей!
        - Ну да,  - грустно кивнул Иосиф Иванович.  - Видать, без Шарлеманей никуда.
        Младший посмотрел на старшего покрасневшими глазами:
        - Так что ты скажешь? Что мне делать, брат?
        Тот обнял Людвига за плечи, стараясь говорить как можно более спокойным тоном.
        - Тут делать нечего, как только в точности исполнить указание. И ни в коем случае не паниковать. Нужно всегда держать себя с достоинством.
        - Да?  - воскликнул Людвиг чуть не с истерикой.  - А ежели мне и решётки на окна велят самому отливать?  - и засмеялся зло.
        А Иосиф Иванович неожиданно вздрогнул и вспомнил сегодняшний день. Он повторил про себя: «Отливать решётки. Решётки. Отливать. О-па… Так вот оно…»
        Кое-как успокоив и проводив наконец младшего брата, Шарлемань попробовал привести в порядок нервы и развернул купленную газету. Просмотрев новости и объявления, он дошёл до страницы с криминальной хроникой.
        «Страшная новость о жестоких убийствах детей за оградой Летнего сада потрясла весь город,  - сообщалось в одной из статей.  - Полиция не отвечает на вопросы о ходе расследования и тщательно скрывает имена подозреваемых. Возможно, за молчанием полиции скрывается обычное бездействие. Злодей всё ещё на свободе и замышляет новый дьявольский ход…»
        Иосиф Иванович захлопнул газету и зашвырнул в сердцах. «Увы,  - думал он,  - просто так ничего не бывает. Никогда и ничего не случается за просто так…»
        Глава 28. Кукольник
        Не смейте называть меня убийцей. Я не убийца. Разве я хотел убивать? Разве я зла кому-нибудь хотел? Я никому не хотел зла. Ведь я и не развратник. Обуздывая плоть, я не пытался причинить дурного. Но для чего рождается цветок, как не для любования и наслаждения? И что порочного в страстном желании обладать им? А обладая, не срывать, не мять, а холить и лелеять? И иногда, лишь мучаясь невыносимо острой жаждой, касаться нежных лепестков губами, зажмуриваясь и вдыхая аромат их? Довольствуясь нищенскими крохами вместо награды?.. И разве велика вина за то мучительное наслаждение и счастье, которым наливается при этом слабое тело? Ведь я всегда желал добра, надеясь на самую малую толику любви.
        …С отрочества я пристрастился к куклам. Совсем не так, как маленькие барышни, которые с легкомыслием детства беззаботно играют с ними.
        Детство своё, вполне счастливое, несмотря на раннее сиротство, провёл я у тётушки в маленьком провинциальном городе. Тётушка эта дала мне не меньше заботы, чем получил бы я от покойных родителей. У неё, бездетной вдовы, был свой дом с палисадником, позади которого в поросшей камышом низине текла тихая речка. Берега речки были скользки и глинисты, и местные ремесленники собирали глину в вёдра для своих нехитрых промыслов. Подглядев за ними, я вскорости сам пристрастился лепить, но не горшки и плошки на гончарном круге, что для ребёнка моих лет скучно и сложно, а забавные игрушки и свистульки. Тётушка, поощряя мои начинания, обжигала фигурки в печке, а затем обучила меня их раскрашивать. Позже она стала потихоньку выставлять эти поделки в нашей лавке, где торговала посудой и прочим скарбом, и за совсем скромную плату свистульки охотно раскупали городские ребятишки. Я с радостью лепил лошадок, уточек и круглобоких барышень, и это было для меня тогда не большим, чем забавой.
        Так продолжалось ровно до того, как тётушка моя отправилась на ярмарку в город Ярославль, а я напросился сопровождать её. Я к тому времени достаточно подрос и посещал гимназию, хотя занятия письмом и арифметикой меня совсем не увлекали…
        Ехать на ярмарку меня подвигло любопытство, желание взглянуть на всякие «художества». И предоставив тетушке решать дела в компании приказчика, при первой возможности я улизнул в ремесленные ряды. Я брёл, протискиваясь между широкобёдрыми бабами в цветастых юбках, ворчливыми старухами в тёмных платках и степенными мужиками в суконных кафтанах, между прилавками с расписными подносами, с охапками цветастых шалей, с шумными гроздьями стеклянных бус, которые постукивали друг о друга яркими кругляшками… И так, уже порядком утомившись, я и дошёл до скромной лавки с деревянными куклами. Но это стоило всех моих предыдущих мучений.
        То, что я увидел здесь, поразило и одновременно сразило меня. Подвешенные к перекладине или просто сидевшие позади прилавка куклы, вырезанные из светлого дерева, казались мне великолепными. Их гладкие лица, до блеска отшлифованные щёки, глубокие глаза, всё было вырезано с таким искусством и похожестью, что выглядело для меня непостижимым. Куда там неказистым глиняным свистулькам…
        Но успокоившись и поднабравшись храбрости, я подошёл к сидельцам в лавке и начал их осторожно расспрашивать. И те охотно, ничуть не сердясь, объяснили, что резать удобнее из мягкой древесины, а всего лучше взять липовые брёвнышки… Показали любопытному парнишке, какие требуются для резьбы ножи. И совсем расположившись к парню, предложили даже и чуток попробовать на липовой чурке. Стоили деревянные куклы дорого, и подсчитав монеты, выделенные мне тётушкой, я приобрёл одну скромную куклу, в сарафане и в парике, с косицами из светлой пакли. Но и этого было достаточно.
        Вернувшись в родной город, я обследовал старый сарай со столярным и плотницким инструментом, оставшийся после покойного мужа тетушки. Кое-как разобравшись, но больше промучившись, я направился в столярную мастерскую, где картель мастеров трудилась над резными наличниками, которыми в городе украшали окна всех мало-мальски зажиточных домов. Работы у артели всегда было достаточно. Здесь меня не прогнали, а вскоре и приспособили к делу, поскольку плату за работу я не требовал. Мне нужно было другое - науку. И по мере овладения навыками, я показывался в мастерской всё реже, но больше проводил время в старом дядином сарае. Там я и изготовил наконец свою первую деревянную куклу.
        Это был пупс с руками и ногами, крепившимися к телу продетой медной проволокой, с безволосой, отшлифованной до блеска головой, покрытой лаком, с раскрашенными щёчками и глазами с аккуратно вырезанными в виде долек веками… За первой куклой появилась и вторая, уже посложней, в клееном паричке из пряжи и в платьице из выцветшей кружевной занавески, снятой с окошка чердачной мансарды… Увлечение куклами перешло у меня в настоящую страсть. И я не видел, даже и не представлял себе, что ещё могло увлечь меня сильнее. Так дожил я до семнадцати лет…
        Архитектор Шарлемань Людвиг Иванович, вняв совету рассудительного брата, принялся за работу. Подрядчик, человек неглупый и опытный не задавал лишних вопросов, а все этапы строительства происходили под непосредственным контролем архитектора. Так, в короткие сроки в правом крыле здания соорудили стену и внутренние перегородки. А после просушки приступили и к внутренней отделке помещений…
        Глава 29. Принцесса
        …Теперь много времени я проводил в лавке с тётушкой, исполняя обязанности сидельца. Там находились мы и в тот памятный день, когда порог нашего скромного предприятия переступила Она. Её вёл за руку важный с виду, но видимо, весёлый нравом господин в мундире чиновника городской управы.
        - Лизонька,  - приговаривал он,  - полноте дуться! Я ведь уже и повинился перед тобой! Я куплю тебе то, что захочешь!
        Лизонька шла нехотя, опустив голову, демонстративно ни на что перед собой не глядя. Маленький, чуть вздёрнутый носик её покраснел, а в углу глаз, на длинных, тёмных подрагивающих ресничках блестели упрямые слезинки.
        - Вот незадача,  - обратился господин в мундире к тётушке,  - случайно, по рассеянности наступил на её фарфорового пупса каблуком. Нянька вовремя с полу не подобрала, а я и не заметил. Так дочка в слёзы. Большая барышня, пора бы в куклы перестать играть, так нет!
        Он покачал головой укоризненно, а затем скорчил гримасу, передразнивая:
        - «Ах, моя бедная Долли, моя любимая Долли!» Чёрт знает что!
        Лизонька меж тем возмущённо выпятила нижнюю губу, грозясь расплакаться. Господин примирительно принялся гладить её по кудрявой темноволосой головке, приговаривая:
        - Ну я ведь повинился, я ведь пообещал тебе…
        Лизоньке было на вид лет около десяти. Она казалась вовсе не похожей на босоногих девочек-подростков, что иногда пробегали по нашей окраинной улице. Нет, это была настоящая барышня. Да нет, не то, неправда - передо мной стояла маленькая принцесса. Блестящие, подхваченные лентой локоны вздрагивали на её плечах, вились по нежной розоватой шейке, когда капризница пыталась всхлипывать. На щёчках, почти совсем незагорелых, едва играл румянец, а руки в кружевных перчатках перебирали сборки нежно-голубого платья. Девочка намеренно не поднимала глаз, разыгрывая безучастие к происходящему, явно желая подольше помучить отца.
        Я смотрел на Лизоньку не отрываясь, и упивался каждой минутой созерцания прелестного существа. А господин беспомощно разводил руками, явно взывая к содействию тётеньки.
        - Сейчас!  - вскрикнул я, чем удивил господина,  - Сейчас, минуточку! Пожалуйста, не уходите. Пожалуйста!
        Взбегая через три ступеньки вверх по лестнице, я торопился в свою мансарду. «Только бы она не ушла, только б не ушла…» Здесь я схватил новую, только что законченную мною куклу,  - ту, что получилась ещё лучше прежних, ту, которую я до сих пор никому не показывал. Куклу-красавицу. Сбежав обратно в лавку, я с радостным облегчением застал пришедших на прежних местах. Быстро обойдя прилавок, я опустился перед девочкой на корточки.
        И Лизонька приняла её. Она ещё пыталась было дуться и поджимала губки, но кукла уже овладела вниманием девочки безоговорочно. Протянув, как бы не хотя, ручки, она взяла красавицу - и бережно, и цепко, и явно уже не собиралась отпускать её.
        Я всё ещё сидел подле неё на корточках… От нежной детской шеи, от гладких щёк, тронутых лёгким, золотистым пухом, шёл тонкий и упоительный запах. Сравнимый разве с ароматом спелого персика, нагретого июльским солнцем.
        Она отвела взгляд от куклы, чтобы взглянуть мне в лицо. И в быстром взгляде карамельных глаз играло намеренное лукавое кокетство.
        - Сколько стоит игрушка?  - поинтересовался господин у тёти, не скрывая вздох облегчения.
        - Спросите у Арсения,  - ответила та, улыбаясь и показывая на меня,  - он - мастер.
        - Да он не мастер, он - волшебник,  - усмехнулся господин и повторил свой вопрос, уже обращаясь ко мне. Я только смущённо пожал плечами.
        Господин достал бумажник, вынул свёрнутую ассигнацию и положил на прилавок.
        - Надеюсь, хватит.
        А потом, уже протянув руку девочке и собираясь идти, обратился к тёте.
        - А сынок-то у вас талантлив. Ему бы ехать учиться. Я настоятельно советую подумать… Непременно учиться художествам - в Санкт-Петербург. А там глядишь, известным человеком станет.
        А после посмотрел на меня и хитро подмигнул:
        - Ишь ты, волшебник…
        Что может быть легче, нежели давать советы незнакомым людям.
        Воспитательница моя, не будучи мне матерью, чувствовала передо мной особую ответственность. И не дай бог, если казалось этой доброй женщине, что она обделяет или как-нибудь обижает дитё покойной сестры. Понятие об учебных заведениях, тем более столичных, тётушка имела совсем слабое. Но, порасспрашивав людей более сведущих, она сумела выяснить, что художествам в столице учат в Академии художеств. Не доверять совету господина - учёного и, по всей видимости, умного, а также недооценивать таланты любимого племянника у тётушки ни малейших оснований не было. А потому в тот же год, с наступлением осени, я был заботливо собран и отправлен тётушкой на обучение в Санкт-Петербург.
        Добраться до стольного города, а также и найти внушительное здание Академии художеств на набережной Васильевского острова было задачей не простой, но и не слишком сложной. Другое дело, что в ученики Академии я, конечно же, не попал. Да я и не мог этого сделать. Как оказалось, в классы тогда принимали ещё с малолетства, а взрослых если иногда и брали, то только по ответственной рекомендации, подтверждавшей наличие у юноши безусловного таланта. Всё это с усталой улыбкой мне сразу же и пояснили господа, сидевшие в просторном строгом помещении за высокой дверью. Но взашей тотчас не выгнали, а даже и к моей робкой просьбе осмотреть знаменитую Академию, отнеслись снисходительно.
        Я поднялся по узкой и витиеватой лестнице наверх, в пыльные и шумные скульптурные мастерские… Там, усевшись прямо на пол, я вынул из мешка свои деревянные куклы и глиняные фигурки и разложил их перед собою. Так и сидел я на полу, среди гипсовых торсов и бюстов, греческих амфор и всего им подобного, но ещё недоступного для моего разумения. Казалось, что никто здесь будто не замечает меня. Что делать дальше и куда мне идти, я не знал.
        Да только не зря говорится, что мир не без добрых людей, и никому не ведомо, где поджидает каждого судьба.
        И вот, спустя время, за которое состояние моё приблизилось уже к полному отчаянию, ко мне подошёл некий человек в годах, довольно примечательной наружности. Незнакомец был невысокий, плотный, безбородый и почти что совершенно лысый. Одет он был в простую блузу мастерового и рабочий фартук, на его широкой переносице поблёскивало пенсне в тонкой золотой оправе. Господин этот недолго рассматривал мои игрушки, а после внимательно и с явным сочувствием посмотрел на меня самого. А затем обратился ко мне, говоря с заметным, своеобразным акцентом:
        - Ну не надо уж так горевать, юноша. Я попробую помочь тебе. Ну-ка, немного обожди… Пожалуй, дам тебе одну записочку.
        Он обтёр свои руки влажной тряпицей и, отойдя к стеллажу, вытащил с полки листы бумаги, перо с чернильницей, и принялся что-то быстро писать. Затем возвратился ко мне и протянул листок, исписанный иностранными буквами.
        - Отправишься по адресу, куда и как расскажу, да передашь записку господину Генрихсену, Федору Егоровичу…
        И, видя моё недоумение, свернул листок и сверху написал по-русски:
        «Александровский чугунолитейный завод. Для скульптурного мастера Фридриха Генрихсена».
        - Мастер Генрихсен мне не откажет. Вот и начнёшь, пожалуй, с этого, а там уже как сам себя покажешь.
        Напоследок мой нежданный благодетель дал мне некоторые напутствия и наставления, да и отправил, пожелав удачи.
        Так вскорости я стал работать лепщиком у мастера Генрихсена на чугунолитейном заводе…
        Глава 30. Лепщик
        Так уж повелось у братьев Шарлеманей, что горе и радости, надежды, страхи и сомнения делили они между собой. А лучшего советчика, чем старший брат, Людвиг Иванович и пожелать себе не мог. Так было и в памятный год создания им произведения, которому суждено будет обессмертить семейное имя. В тот год, когда Людвиг Иванович Шарлемань-второй трудился над рождением новой ограды Летнего сада.
        Шарлемань-младший собирался в поездку на Александровский завод, где предстояло отливать в чугуне детали ограждения, и обратился с просьбой к Иосифу Ивановичу.
        - Сегодня еду утверждать готовые гипсовые формы для отливки маскаронов. В скульптурном мастере не сомневаюсь, он знает, как я настаиваю на строгом соблюдении моих эскизов. Все понимают, насколько заказ ответственный. И всё ж таки. Не согласишься ли ты съездить вместе со мною на чугунолитейный, посмотреть на маскароны сторонним взглядом? Ведь знаешь, что никому не доверяю как тебе…
        Иосиф Иванович, хоть сам и был загружен работой не меньше, однако ради брата дела на время отложил и согласился.
        В один из весенних дней 1826 года оба архитектора прибыли в скульптурный цех Александровского чугунолитейного завода. Их встретил сам мастер Генрихсен, Фёдор Егорович, высокий, жилистый, немногословный человек из обрусевших немцев. Держался Генрихсен почтительно, но независимо и с видимым достоинством. Разговаривал сдержанно. На вопрос о готовности форм кивнул уклончиво и предложил посмотреть на работу. Их провели к окну, где на широких верстаках были разложены готовые формы. Здесь были пики, греческие мечи и лежащие рядом два маскарона. Впрочем, то были не совсем и маскароны - звериные или мифические лица, а декоративные античные щиты, в центре которых красовалась рельефная голова с закрученными прядями, в виде сплетающихся змей. То были головы Медузы Горгоны. Господам было представлено два образца, на первый взгляд похожих, но…
        - А ведь так я и знал, Иосиф! Ведь я как чувствовал! Вот это леплено по моему эскизу. А это? Что это? Да это вовсе и не моя голова. А я предупреждал по поводу недопустимости всяческих вольностей!
        Иосиф Иванович подошёл поближе, нагнулся над гипсовыми образцами.
        - Которая голова твоя?
        - Да вот та,  - ответил младший,  - с левого краю.
        Слева лежала маска медузы, застывшая в яростной пугающей гримасе. Изображение было не лишено выразительности, а даже и своеобразной классической красивости. Другая маска выглядела менее красиво, а вылепленный лик чудовища не пугал, а всем своим видом взывал к состраданию. Набрякший лоб, изрезанный тяжёлыми морщинами, опавшие веки, мешки под глазами, всё выражало тяжесть бесконечного, глубокого отчаяния. И бессильную покорность судьбе…
        - Да подожди Людвиг, не кипятись. Послушай для начала мастера…
        И Иосиф Иванович вопросительно поднял глаза на Генрихсена. Фёдор Егорович неторопливо пояснил, сохраняя невозмутимость:
        - Вот эту,  - он показал на левый маскарон,  - лично я лепил, строго следуя вашему эскизу. А ту,  - он указал на вторую,  - один из лепщиков, сам, из своего интереса. Я нашёл его заготовку довольно занятной. Худого здесь ничего не вижу,  - которую утвердите, ту в отливку и возьмём. Вам решать.
        - Довольно сложная работа для простого лепщика…  - удивился старший Шарлемань.
        - Сам удивляюсь,  - согласился мастер.  - На редкость способный парень. Он ведь ещё и год не отработал здесь.
        - А ведь, пожалуй, действительно вышло занятно. Вроде не лучше и не хуже первой, но схвачено-то совсем по-иному,  - заметил Иосиф Иванович и обратился к брату.
        - Я думаю нам стоит посмотреть на лепщика…
        Людвиг Иванович не возражал. Мастер Генрихсен подозвал к себе одного из рабочих и приказал вызвать лепщика Арсения Векшина.
        К ним шёл изящный, невысокий, достаточно красивый юноша. Тёмные, блестящие волосы его падали на лоб, и убирая пряди, он часто закидывал голову. Чистая гладкая кожа лица была чуть смуглой, и от того ещё светлее казались полупрозрачные глаза. Тонкие губы юноши были напряжённо поджаты.
        - Вот и наш лепщик, Арсений Векшин. Арсений, с тобой желает говорить господин архитектор.
        - Ну что, Арсений,  - начал не без иронии Людвиг Иванович,  - давай уж, не таись, рассказывай.
        - О чём рассказывать?  - растерялся парень.
        - Да не бойся,  - подбодрил его скульптурный мастер,  - господин архитектор не сердится, твоя фигура ему понравилась.
        - Правда?  - тихо удостоверился Арсений, недоверчиво заглядывая обоим господам в глаза. Однако, получив в ответ благожелательные взгляды, он смущённо улыбнулся, а затем привычным жестом отбросил волосы со лба назад.
        - Ты разве что-нибудь знаешь про Медузу Горгону?  - спросил Шарлемань-старший, с любопытством разглядывая молодого лепщика.
        - Как же. Я знаю,  - ответил тот.  - Я читал в гимназии из древней истории. Медуза Горгона была мифическим чудовищем. А пострадала из-за своей природы.
        - Любопытно,  - чуть двинул бровями Иосиф Иванович, ему становилось всё более интересно.  - Отчасти ты прав.
        - А как иначе. Разве тот, кто страшен обликом, всегда злодей? Ежели у медведя есть клыки и когти, означает ли это, что он создан творить зло? Не вставайте на его дороге и не дразните зверя.
        - И это правда,  - согласился старший Шарлемань и обратился к Людвигу:  - Парень вполне разумно говорит.
        Людвиг молчал, а Иосиф Иванович вновь повернулся к лепщику:
        - Так значит, ты сочувствуешь чудовищу?
        Молодой лепщик явно воодушевился. Похоже, что людей, готовых с интересом слушать его рассуждения, он встречал не часто.
        - Разве не каждое живое существо достойно сострадания? И разве хорошо глумиться над поверженным?
        Иосиф Иванович усмехнулся и, взяв под локоть брата, отвёл того в сторону.
        - Послушай, Людвиг. Твоих талантов и заслуг никто не умаляет. Да ведь и на славу твою не посягает никто. А это? Всего лишь некоторая позволительная вольность в исполнении деталей и не более. И то, что только преумножит прочие достоинства.
        Людвиг Иванович упрямо молчал, но и не спорил.
        Старший брат продолжал, значительно понизив голос:
        - А имя лепщика даже нигде и значиться не будет… Людвиг, ведь ты совсем ничего не теряешь!
        - Иосиф,  - ответил сдержанно младший,  - ты знаешь, как я тебе доверяю. Я не хочу пренебрегать твоим советом, но…
        - Ты тоже знаешь, как я высоко ценю твоё доверие. И честь семейного имени я так же высоко ценю.  - Иосиф Иванович с чувством сжал брату руку.  - А парня надо непременно поощрить. Ведь для него одно твоё согласие - уже награда.
        Оба архитектора не спеша подошли обратно к верстакам.
        - Фёдор Егорович,  - произнёс Людвиг Иванович, обращаясь к мастеру и для пущей значимости растягивая слова,  - я признаю, что вариант молодого лепщика не лишён достоинств. А потому, принимаю решение утвердить для отливки вот эту форму.
        Он указал на работу Арсения Векшина.
        - Ведь молодые таланты необходимо поддерживать.
        И обратился к юноше:  - А ты, однако, молодец, Арсений. Да вот тебе и лично от меня…
        После чего, покровительственно улыбнувшись, Людвиг Иванович протянул парню рубль. Арсений деньги взял и кивком поблагодарил дарителя… Затем нерешительно перевёл глаза на Иосифа Ивановича. А встретив его ободряющую улыбку, сам широко улыбнулся в ответ. И в этой замечательной улыбке, мгновенно оживившей каждую черту его лица, было столько искренней благодарности, сколько и торжествующей радости.
        Позже, ещё несколько лет после этого, Иосиф Шарлемань, сотрудничая с мастером Генрихсеном, всегда справлялся о судьбе Арсения Векшина. Но в последние годы связи его с чугунолитейным заводом были потеряны.
        «Ах, Арсений, Арсений! Да как же я мог позабыть тебя…»  - думал теперь Иосиф Иванович удручённо, вспоминая давнюю историю. И тут же представил себе ссутулившуюся тщедушную фигурку и затёртое, бесцветное лицо субъекта, встреченного им недавно в помещении Почтамта.
        В число несомненных достоинств архитектора входили пытливость ума и настойчивость, а также последовательность намерений и действий. А потому он добавил в свои ближайшие планы и визит на Александровский чугунолитейный завод…
        Он вскоре выполнил то, что наметил. Однако на заводе Иосифу Ивановичу рассказали, что Фридрих Генрихсен здесь уже несколько лет, как не служит. Скульптурный мастер организовал собственную мастерскую и принимает заказы самостоятельно.
        Глава 31. Крах
        После незабываемой для меня истории с оградой Сада, дела мои стали меняться в лучшую сторону. Вскоре из рядовых лепщиков я был произведён в помощники скульптурного мастера. А несколько лет спустя наставник мой, Фёдор Егорович, уже заработав известное имя и необходимые для дела средства, открыл собственную мастерскую, куда и пригласил меня, чтобы работать наравне с собой. Цветочные гирлянды и картуши, львы и вазоны для украшения парадных лестниц в богатые особняки, разнообразная скульптура для оформления усадеб - всё это в немалом количестве изготавливалось нашими руками.
        Работа в мастерской у Генрихсена мне нравилась, хотя и огорчало то, что у меня почти не оставалось времени для давнего моего увлечения куклами. Зато я нанял себе неплохую, вполне удобную комнату, а часть заработанных денег отсылал для тётушки, в маленький город, где прошло моё детство. Особенной нужды в том не было, поскольку тётушка жила зажиточно, но таким способом я хотел выразить ей свою благодарность и сыновнюю нежность…
        Потребностей у меня было совсем немного, поскольку жил я бобылем. А о создании собственного семейства и не задумывался. Конечно, некоторый опыт общения с женщинами у меня к тому времени имелся. Как водится среди людей здоровых и неженатых, я посещал бордели, предварительно выпив в компании моих приятелей-мастеровых. Но делал я это так же редко, как и пил. Душевного трепета или каких-либо особенных переживаний от созерцания женщины я не испытывал и, часто слыша за своей спиной на улице и в лавке «Не хочешь ли такого?» в бесстыдной болтовне между кокеток, я ничего не чувствовал, кроме тщеславия.
        Бывало, нас нанимали и маститые скульпторы, для помощи в изготовлении деталей какого-нибудь трудоёмкого, громоздкого многофигурного творения. Такое считалось вполне обычным делом. Редкий ваятель не обращался к помощникам, ну если, конечно, сроки исполнения работы совсем не беспокоили его заказчиков.
        И выдающийся петербургский скульптор Малиновский не был исключением из правила. А потому, незадолго до наступления лета, мы с Генрихсеном дружно впряглись в работу над грандиозной «Колесницей Аполлона». Заказ для нас был выгодным и лестным, да и работа со скульптором вдохновляла меня. Старания мои были замечены, и знаменитому Малиновскому я определённо понравился. Уже во время совместной работы он предложил составить мне протекцию для Академии художеств. Сам я ни о чём не просил его, да я бы и не осмелился. О таком покровителе я и мечтать не мог. Казалось, что мои сокровенные чаяния, о которых я начал уже забывать тогда, чудесным образом сбываются. Господин Малиновский пояснил мне, что с учётом наработанного опыта и навыков, всего через пару лет ученичества я мог бы начать работать самостоятельно. А двери его мастерской всегда для меня открыты.
        Я ликовал. Я мысленно рисовал себе картины ближайшего будущего, и тело моё охватывала волнительная дрожь, сравнимая со сладострастием. Я был всего лишь в двух шагах от счастья… Казалось, мне раскрывала объятия сама судьба. И всё-таки радость моя была неполной, пока я не мог разделить её с той, которая искренне любила меня. А потому я попросил мастера Генрихсена об отпуске на короткое время, для поездки в родной город. И Фёдор Егорович дал мне на это две недели…
        И вот я отправился в маленький город, который покидал когда-то юношей и куда возвращался созревшим мужчиной. На заработанные деньги я приобрёл подарки тётушке и накупил обновок для себя, чтоб непременно появиться перед её глазами столичным франтом. Я подобрал себе отличные опойковые сапоги, две пары светлых шёлковых рубашек, поддёвку из хорошего сукна и новую фуражку с козырьком, обтянутым блестящей кожей. В понятиях столичного мастерового я выглядел заправским щёголем.
        Наш городок остался прежним, несмотря на прошедшие годы. Сады отцветали, из маленьких усадеб всё так же слышался знакомый с детства пьянящий запах яблок. Всё так же громыхали неказистые телеги по пыльным окраинным улочкам, мимо простых невысоких домов - изредка каменных, но большей частью деревянных… Тётушкин дом почти совсем не изменился. Сама же тётушка, хоть и немного постарела и располнела, но выглядела так же бодро, как и раньше. Она не сразу узнала меня…
        Тётушка радостно засуетилась, утирая слёзы, и даже поначалу как будто стеснялась повзрослевшего племянника…
        В нашем старом доме было уютно и чисто, тётушка держала при себе работницу для помощи по хозяйству. Лавка её по-прежнему приносила небольшой доход, и там её подменял незнакомый мне приказчик. Тётушка с гордостью показала наш палисадник, где появились молодые яблони и сливовые деревья. За деревьями, прямо напротив спуска к реке, была поставлена простая, но удобная беседка. Там тем же вечером мы и устроились пить чай.
        Самовар растопили еловыми шишками, и мы прихлёбывали чай из блюдечек, как раньше, откусывая тёплые ватрушки с хрустящей корочкой. Мы много говорили, а наговорившись, умиротворённо молчали, глядя с нежностью друг на друга. И это был один из последних беззаботных и счастливых вечеров в нашей с нею жизни.
        Следующим днём, тёплым и почти безветренным, уже после обеда, сидел я в той же беседке, в расслабленном одиночестве глядя на речку, вяло протекавшую в низине, между неровных берегов, местами поросших пиками коричневого камыша. Я наслаждался воспоминаниями прошлого и более не пытался ни о чём задумываться. На берегу реки было безлюдно, как и бывает обычно в часы, когда большинство жителей окрестных улочек заняты своей повседневной работой.
        Но некоторое время спустя картина, которую я созерцал перед собой, переменилась. С той стороны, где начинался путь к реке, спускаясь от дворов за нашей улицей, вдруг вынырнула детская фигурка в нарядном летнем платье. Девочка, с неспешной осторожностью переступая ножками, шла вниз крутой тропинкой, растопырив руки в стороны для равновесия. И всё же, спотыкнувшись об извилистый корень, выброшенный на тропинку близко стоящим деревом, она упала на колени и покатилась бы кубарем, но удержалась, успев выбросив вперёд руки. Платьице сильно задралось у неё сзади, и встав, она принялась поправлять его и отряхивать, испуганно оглядываясь по сторонам. И в это время девочка заметила меня. Незнакомка испуганно округлила глаза, а я поднялся и почтительным кивком поприветствовал её. Она быстро кивнула в ответ, но тут же отвернулась и продолжила путь с ещё большей осторожностью. Теперь она придерживала платьице руками, прижимая к себе подол юбочки, тем самым обнажив крепкие ноги, обутые в изящные туфли.
        - Вот егоза!  - услышал я весёлый женский голос позади меня. Оглянувшись, я увидел нашу работницу, собиравшую смородину с кустов, окружавших со всех сторон палисадник.
        - Вы её видели? Ведь это дочурка нашего нового доктора, они проживают тут неподалёку. Хороший доктор, вот и к тётеньке заходил вашей. А девочка бойкая, будто простая, бегает всюду одна…
        Я безразлично пожал плечами, не проявляя интереса к сказанному, и отвёл глаза.
        Скорее всего я не ждал её и ни на что не рассчитывал. Однако на следующий день я был на своём прежнем месте, в той же беседке и в том же одиночестве.
        Она пришла. На ней было уже другое, но тоже нарядное платьице из жёлтого поплина с большим количеством оборок. Волосы её, блестящие, каштановые, с рыжеватым отливом, сегодня были высоко подвязаны розовой лентой. Передвигаясь мелкими шажками, прелестница повернулась лицом в мою сторону и остановилась сразу, как только завидела меня. Я поприветствовал её, как и вчера. Она попыталась было присесть, больше заботясь не о грации, а об удержании равновесия…
        Осмотревшись вокруг себя и убедившись, что в палисаднике никого не было, я быстро вышел из-за стола и двинулся по направлению к тропинке.
        - Добрый день, сударыня. Могу ли я предложить вам помощь?
        Она ничего не сказала, но кивнула в ответ, тут же протянув мне свою маленькую руку. Я нежно, стараясь не стискивать, сжал её пальчики в своей ладони.
        Поверьте, это настоящее искусство - извлечь большое удовольствие из самой, казалось бы, малой причины. Но я ведь человека искусства, и я всегда был им.
        Мы познакомились, и моя новая приятельница назвалась Нютой. Вот так, не спеша, мы продвигались к речному берегу, и я с деликатностью поддерживал её. На берегу я отпустил пальцы спутницы, предложив взамен свой локоть, а она, как большая, цепко взялась за него. Локоть был для неё слегка высоковат, и ей пришлось немного вытянуть вверх руку, сбив набок вырез платья и оголив плечо.
        На вид Нюта казалась никак не старше двенадцати лет. По-видимому, её забавляла роль взрослой барышни, которой она казалась себе, ступая сейчас рядом со мной. Я спрашивал её о чём-то несущественном, она мне отвечала важно и довольно бойко.
        То чувство, что я испытывал сейчас, идя рядом с новой знакомой, не походило на то, что вызывали у меня взрослые женщины. А те ценились мною не более, чем для простого и понятного употребления.
        Но здесь было не это. Как описать словами переживание тягучей, тонкой мучительной радости? Волнующее наслаждение одними только мыслями о том, чему, казалось, невозможно быть, когда объект мечтаний обманчиво рядом?..
        Нечто подобное я пережил уже когда-то в далёкой юности. Только теперь я был не мальчиком, а взрослым, давно знакомым с пошлостью жизни мужчиной. И то, что тогда окрыляло меня, побуждая к романтическим поступкам, теперь толкало к опасному соблазну желать недопустимого.
        Мы чинно погуляли вдоль реки, приятно беседуя, а расставаясь, уговорились назавтра встретиться снова.
        Я лишился покоя и душевного равновесия. Не зная, чем себя занять до завтрашней встречи, я взял у тётеньки ключи от старого сарая… Все мои инструменты сохранялись в бережном порядке. А сверху, над ними, на верхней полке были рассажены несколько моих старых кукол. Так что на новую встречу с юной барышней я отправился с подарком…
        Видимо, взрослые в доме Нюты, вечно занятые, не уделяли девочке достаточно внимания, и она откровенно скучала. Знакомство со мной, таким серьёзным и красивым, было её маленькой тайной, которую она бережно скрывала ото всех. И мне такой ход дела был определённо на руку.
        В день нашего последнего свидания стоял непривычный для последних дней лета августовский зной. Гуляя вдоль реки, мы решили отыскать убежище от солнца и вскоре забрались в заросли кустарника, скрывшие нас от посторонних глаз. Я подстелил свою старую гимназическую куртку, которую теперь носил с собой, и Нюта присела на неё, доверчиво прижавшись к моему плечу. Я, не спеша, стараясь быть не скучным, рассказывал истории - одни из своей жизни, другие выдуманные на ходу - про белого слона, танцевавшего в цирке, которого я никогда не видел, про индийских факиров… Разморённая солнцем, девочка незаметно для себя уснула. Я, осторожно высвободив плечо, уложил её поудобнее…
        Я не был рождён аристократом. Но я был рождён художником, а этот дар судьбы даётся не бездельнику от родовитых предков, но только избранному - Богом. И искушённость моих вкусов и предпочтений определялась не влиянием извне, а незаурядностью моей натуры. Восставать против своей природы есть дело неблагодарное и безнадёжное. Ведь благородный соболь, привыкший к свежайшему мясу, не сможет есть тухлятину. Но я и не злодей…
        Мучительное возбуждение, объявшее меня всего, не утихало, но становилось нестерпимее. Я не злодей и не развратник, но слабый человек с душой страдающей, желающей заслуженного утоления. Я не злодей!
        Но что дурного и скверного, если я утолю свою жажду, даже не прикасаясь к источнику? Вот так, находясь вблизи волн её запаха, осязая тепло её кожи, слыша дыхание… Стоя рядом с нею на коленях, дав свободу своему измученному естеству, напор которого был сильнее меня… Я приспустил порты, и всё вокруг, подернутое мутной зябью, задрожало и поплыло перед глазами.
        И всё оборвалась в секунду вместе с истошным, оглушительным визгом. Глупая кукла омерзительно визжала, суча ногами и вытаращив на меня глаза. Ещё немного, и на крик её прибежали бы люди. Я навалился всем телом и зажал ей рот. Она рвалась и извивалась, била меня коленками и мычала. Другой рукой я надавил ей горло. Она затихла, обмякла и перестала наконец сопротивляться мне… В панике я подхватил её, отнёс к зарослям камыша и сбросил в воду.
        Единственным моим желанием было немедленно бежать. Не раздумывая ни минуты, я заскочил в наш дом, взял вещи и немного денег. А далее по задворкам выбрался на большую дорогу и остановил первую проезжающую по направлению из города подводу.
        Уже в дороге я осознал, что поступаю дурно, глупо. Как только девочку найдут, само моё паническое бегство уже будет расценено как обвинение против меня. Но обратной дороги не было, и сделанного не поправишь. Парализованный страхом, какое-то время я был не способен принимать решения.
        И только добравшись кое-как до столицы, я пришёл к пониманию, что и здесь мне деваться некуда. Путь в мастерскую Генрихсена был заказан, поскольку было очевидно, что искать будут там, как только полицейский запрос дойдёт из провинции. О скульпторе Малиновском более думать мне уже не приходилось.
        Я слонялся по городу, пытаясь осознать случившееся. Сознание упрямо отказывалось принимать новую правду моей жизни. Это был крах, окончательный и непоправимый.
        На улице вечерело, и всё ощутимее казалась прохлада уходящего лета.
        Проголодавшись, я добрёл до Сенного рынка, где купил у оборванной неопрятной торговки немного незамысловатой еды. Темнело. Минуя рынок, я нерешительно двинулся в сторону известных в городе ночлежных домов, в поисках приюта на ближайшую ночь. Мимо проходили полупьяные развязные бродяги, ушлые оборванцы подходили ко мне, то попрошайничая, то зазывая в кабак дурными голосами… Внутренности мрачных дворов обдавали густым зловонием помоев. Из подворотен выглядывали размалёванные бабы, зазывно окликая меня.
        Вскоре у меня уже не было никакого другого желания, как только быстрее покинуть это отвратительное место. Не имея конкретной цели, я пересёк Сенную площадь и вышел на набережную Екатерининского канала. Здесь я присел на ступени, поглубже надвинув на лоб картуз. Придя в сознательное состояние, я серьёзно задумался. Я думал о том, что смысл продолжения жизни есть будущее и что человеку, лишённому судьбой хоть сколько-нибудь достойного будущего, незачем жить. И эта истина мне показалась простой и неоспоримой. Так значит, решено. И следовательно, жить мне более не стоит. Я посмотрел на чёрную воду канала, призывно мерцающую в свете фонарей, и подтвердил себе, что решение моё единственно правильное.
        Но перед тем как осуществить задуманное, мне захотелось попрощаться. С тем, что когда-то дало мне надежду на возможное осуществление моей мечты. С чем было связано признание моих талантов и благодаря чему когда-то я пережил незабываемое счастье.
        Я нанял извозчика, который доставил меня к Летнему саду.
        Стоя перед оградой в рассеянном свете фонаря, я молча всматривался в лик Горгоны… А на меня с решётки сада потухшими глазами глядела поруганная и отверженная всеми, раздавленная моя душа.
        Уйдя в свои переживания, я не сразу заметил, как из ворот Сада вышел и приблизился ко мне тщедушный человечек с ключами в руках.
        - Браток,  - обратился он ко мне,  - ты здесь чего? Ты не пьян ли?
        Я не ответил.
        - Да ты, видать, приезжий. Сад закрывается, стоять-то здесь не надо…
        Я повернул к нему своё лицо…
        - Видать, досталось тебе, братец,  - сказал незнакомец, прищурившись.  - Ты знаешь, что? Пойдём-ка, заночуешь пока у меня. А там с утра и покумекаем - известно, утро вечера мудренее.
        И я последовал за незнакомцем. Мы вошли в Сад, и он принялся закрывать ворота своими ключами.
        - Как тебя звать-то?
        Я назвал себя.
        - Ну, а меня Тимофеем,  - добродушно представился он.  - Тимофеем Панкратовичем.
        Вот таким неожиданным образом знакомство со сторожем Силантьевым отодвинуло моё расставание с жизнью на неопределённый срок… Да, я решил пока не торопиться с этим и посмотреть, какие ещё сюрпризы предложит мне судьба.
        Глава 32. Сторож
        …Только зря вы подумали, будто я Тимофея убил, своего благодетеля. Ну что вы, как можно. Да у меня и в мыслях не было такого. Тимофей Панкратович сам за себя всё решил. А дело было вот как.
        Переночевав в сторожке у Силантьева, я, снискав симпатию хозяина, подзадержался, а потом и прижился в тесноватой, убогой каморке. Выяснилось, что мой новый знакомый совсем ещё не старый человек. Не то слово - годами он оказался немногим старше меня самого. Вот только выглядел сторож изрядно затёртым, будто потасканным жизнью. Виной тому отчасти была его слабость к веселящей настоечке, которую он регулярно потреблял, хоть и старался помнить меру. Но иногда, пусть и не часто, Силантьев таки меру забывал, и тогда моё присутствие рядом оказывалось очень кстати. Я, облачившись в его одежду, чтобы не привлекать внимание городового, самостоятельно следил за садом и исполнял за Тимофея его повседневную работу.
        А вскоре мы разжились вполне себе сносными чурками и кое-каким столярным инструментом. С тех пор, уединясь в пристройке за сторожкой, я потихоньку принялся за своё старое ремесло. Конечно, куклы, которых я мастерил из того только, что находилось у меня под рукою, получались совсем простыми. Но даже и такие я неплохо продавал, встав где-нибудь неподалёку от Сенного рынка, и у нас с Тимофеем стала водиться лишняя копеечка.
        История, которую я поведал ему о себе, была нехитрая. Вроде как приехал я к своей дальней родне, надеясь на заработки. Но родню не нашёл - на месте прежнего, известного мне, проживания родственников никого из них не обнаружилось. Где и как искать их, я не знал и, конечно, растерялся в большом городе. Заночевал в ночлежном доме, где меня, неопытного, в ту же ночь почти что подчистую обокрали… Такие случаи с приезжими в столице были не редкостью.
        Постепенно я и сам стал верить в собственную выдумку, что оказалось легче, нежели жить с воспоминаниями прошлого. Воспоминания эти были для меня невыносимы. Но я приучал себя к мысли о том, что всё это случилось не со мною, а с кем-то, выдуманным моей фантазией. Что это не более, чем одна из придуманных мною историй, пусть и не самая удачная…
        Что привело самого Тимофея в садовые сторожа, я не спрашивал. С городовым, на чьём участке находилась территория сада, Силантьев был знаком давно и, видимо, неплохо ладил, так что в сторожку этот представитель власти при мне не заглядывал. Вплоть до того единственного памятного случая.
        Прошло несколько месяцев моего проживания у Тимофея Панкратовича. Мы вместе расчищали главные аллеи сада от хлопьев павшего, шуршащего многообразия, пахнувшего прелым сеном. Осень между тем приближалась к исходу. По утрам вчерашние лужицы были уже покрыты ледяной глазурью, а ветки кустов и деревьев сахарной пудрой инея. В ноябре выпал снег, и трава на газонах скрылась под лёгкой, поскрипывавшей корочкой. Тимофей достал из пристройки лопаты, а для меня нашёл поношенные валенки и старый, подбитый ватой армяк.
        В один из ноябрьских дней, в неурочный для этого час, ближе к вечеру, в сторожку постучал знакомый Тимофею городовой.
        Моя спина успела увлажниться потом страха, прежде чем выяснилось, что представитель власти вовсе и не интересуется мной. Тимофей заботливо подвинул гостю табурет, а сам устроился напротив. Я же самым скромным образом присел на краю лавки в дальнем углу сторожки. Городовой - рослый, крепкий усатый мужчина лет под пятьдесят, безо всякий печали объявил Тимофею Панкратовичу, что пришёл попрощаться.
        - Тут уж, Тимофей такое дело,  - говорил он,  - в селе моём, на Псковщине, брат младший помер. Оставил жену, да четырёх ребят, да крепкое хозяйство.
        Тимофей покивал понимающе.
        - Надо бабе-то помочь, чай ведь не чужие люди. А на земле без мужика сам знаешь как.
        - Это да, это верно вы говорите,  - отозвался Силантьев.
        - А я, опять же, живу бобылем, что в мои лета, поди, негоже. А там семья и дом, да надо и детей поднять, своя ведь кровь, понимаешь ты.
        - Так вы, Фрол Фомич ещё и своих понаделаете!  - поддержал его сторож, посмеиваясь.
        - И тут твоя правда, Тимофей. Хороший ты мужик!
        Затем городовой поведал, что получил отставку и в ближайшее время уезжает в родное село, а участок его перепоручили другому человеку. И на прощание Фрол Фомич приглашает сторожа в трактир - посидеть, поговорить по душам напоследок, да вспомнить былые года, чай оба старые знакомцы.
        - А в случае чего, Панкратыч, тебя завсегда свояк подменит,  - городовой с усмешкой кивнул на меня,  - он у тебя учёный, свояк-то твой…
        И вскорости, наши приятели отправились к ближайшему трактиру на участке, где Фрол Фомич все годы службы был в уважении и почёте.
        Близился час закрытия Сада, но Тимофей мой так и не вернулся. Я терпеливо ждал его до наступления глубокой ночи… А затем, взял с собою фонарь и, заперев ворота, отправился на поиски. Я предполагал, какой дорогой он должен был возвращаться обратно…
        Предчувствия меня не обманули. Я обнаружил Тимофея Панкратовича недалеко от замёрзшей Лебяжьей канавки. Он лежал, поджав к груди колени, уже бездыханный,  - как видно, упав по дороге, да так и закоченев в пьяном сне.
        Я ничем не мог помочь ему. Зато он был способен ещё оказать мне последнюю услугу. Я снял с покойного всю верхнюю одежду и аккуратно связал вещи в узел. Затем я оттащил тело сторожа к набережной и столкнул под тонкий, неокрепший лёд - в холодную, чёрную полынью.
        Мой Сад не обнаружил никакой пропажи. И следующим утром, как положено, в установленный час, у служебного входа Тимофей Панкратович Силантьев встретил нового городового, заступающего на вверенный ему участок.
        Глава 33. Важные сведения
        Шарлемань Иосиф Иванович был человеком последовательным, а также и по-европейски педантичным. А потому после визита на чугунолитейный завод, он навёл справки о скульптурной мастерской мастера Генрихсена. Найти её адрес не составило никакого труда, поскольку мастерская была уже достаточно известна в городе. А далее, не откладывая намеченного в долгий ящик, Иосиф Иванович отправился проведать старого знакомого Фёдора Егоровича.
        Генрихсен сразу же узнал его и принял радушно, с удовольствием и нескрываемой гордостью показал архитектору собственное предприятие.
        - Странно, Иосиф Иванович, что вы раньше ко мне не заглядывали. Ведь я, с тех пор как открыл мастерскую, от кого только не исполнял заказов. Никогда нареканий на мою работу не было. Мастера у нас хорошие, сам подбирал и обучал каждого. Думаю, и вас не разочарую.
        - Да, господин Генрихсен, репутация у вас отменная, это я знаю, потому как нарочно справлялся…  - ответил Шарлемань.  - И кстати… Как раз о мастерах. Я собственно хотел бы справиться о вашем мастере, лепщике - том, что работал с вами ещё со времён Александровского завода. Весьма талантливый был парень, помнится. Звали его Арсением Векшиным, я ведь и прежде у вас о нём спрашивал. А вот теперь он мог бы быть весьма полезен мне.
        Вопрос Шарлеманя мастеру Генрихсену отчего-то не понравился. Фёдор Егорович заметно нахмурился, даже поморщился, а затем поджал сухие губы. Он молча покачал головой и незаметно отвёл архитектора в сторону. Потом ответил - с осторожностью.
        - Забудьте про Векшина, Иосиф Иванович. Поверьте, в моей мастерской есть мастера не хуже. Да хоть возьмите Карла, моего племянника. Или наш старый лепщик, Соколов, с давних времён вместе работаем - рекомендую…
        Шарлемань изобразил простодушное непонимание.
        - Но я предпочёл бы Арсения Векшина. У меня к нему поручение особое, с которым он, пожалуй, справится получше многих. Я ведь не забыл ещё на что он способен, этот ваш Арсений.
        На это Фёдор Егорович отреагировал странно. Он изобразил нечто похожее на смешок, но сказать точнее - крякнул. А затем ответил с издёвкой в голосе.
        - Вот как? А я так думаю, господин Шарлемань, что все мы когда-то сильно недооценили его способности. Вот оно что. Недооценили мы его, господин Шарлемань!
        Иосиф Иванович продолжал разыгрывать простодушие.
        - Не понимаю я вас, Фёдор Егорович. Зачем это вы говорите загадками?
        Генрихсен помолчал немного, затем сдержанно извинился и пригласил архитектора пройти в небольшой закуток, служивший хозяину мастерской кабинетом. Там оба уселись за стол. Здесь Фёдор Егорович рассказал Шарлеманю, как без малого год назад отпустил Арсения Векшина погостить на родину. Да тот его подвёл, в мастерскую не вернулся и более ни разу не дал знать о себе.
        - И это ещё полбеды,  - продолжил мастер с явной неохотой.  - Я подумал сперва, что Арсений решил задержаться. Такое бывает, знаете ли. Вдруг да и собрался человек жениться… Мужчина молодой, да видный.
        - Это верно,  - согласился архитектор.  - Ну так, должно быть, он и вправду женился, да после остался в родных краях.
        - Навряд ли, ой навряд ли,  - покачал головой Фёдор Егорович.  - Будь оно так, то из полиции сюда б не приходили, и меня бы о нём не расспрашивали.
        - Вот оно что…  - удручённо покачал головой Шарлемань. И спросил, будто из праздного любопытства:  - А давно ли полиция им интересовалась?
        Мастер отвечал спокойно:
        - Давно. Вот почитай тогда и приходили, когда Арсений должен был вернуться в мастерскую. В самом конце прошлого лета…
        Иосиф Иванович немного посокрушался для вида, затем поблагодарил Генрихсена, да обещал обязательно посетить его мастерскую с новым заказом. Затем попрощался и отбыл восвояси.
        На следующий день в кабинет полицмейстера барона Антона Матвеевича фон Лирниха вошёл дежурный чиновник канцелярии и сообщил, что надворный советник Шарлемань Иосиф Иванович, архитектор, настоятельно просит принять его. На данный момент посетитель находится в приёмной управления.
        Фон Лирних устало поднял голову, оторвавшись от изучения служебных бумаг.
        - Принять, да ещё «настоятельно»?  - проворчал полицмейстер раздражённо.  - По части строительных нарушений пущай идёт в комиссию по Градостроению. А ежели архитектора обокрали - добро пожаловать в полицейский участок к квартальному надзирателю. Полицейская управа пустяками не занимается.
        - Я господину Шарлеманю всё так и разъяснил,  - спокойно отвечал дежурный.  - Тем не менее он продолжает настаивать на личной встрече с вами и просит передать, что располагает сведениями особой важности.
        Фон Лирних шумно выдохнул и обречённо закатил глаза… Затем нехотя отодвинул в сторону бумаги.
        - Ну что с ними поделать. Взашей ведь просто так не выгонишь.
        И вяло махнул рукой дежурному:  - Так уж и быть. Впусти!
        Шарлемань Иосиф Иванович вошёл в кабинет полицмейстера решительно и со спокойным достоинством. Архитектор представился и терпеливо дождался приглашения сесть.
        - Господин полицмейстер,  - обратился он к фон Лирниху, взиравшему на Шарлеманя с укором человека, оторванного от неотложных дел,  - я случайно узнал из газет о недавних событиях в Летнем саду… И понял, что обладаю сведениями, молчать о которых не вправе.
        Лицо барона фон Лирниха отчего-то стало отстранённым и непроницаемым. К удивлению Шарлеманя, полицмейстер не проявил интереса к услышанному и не спешил задавать вопросы. Иосиф Иванович продолжил сам.
        - Я хочу заявить, что человек, называющий себя Тимофеем Силантьевым и исполняющий под этим именем обязанности сторожа в Летнем саду, вовсе не тот, за кого себя выдаёт.
        Наступила пауза, за время которой фон Лирних пытался осмыслить смысл сказанного. И по ходу дела выражение лица полицмейстера стало поразительным образом меняться. Мина равнодушия сменилась удивлением, а затем и полнейшей растерянностью. А после барон сглотнул судорожно и лицо его вдруг прояснилось.
        - Как вы сказали, любезный мсье Шарлемань, сторож? Я не ослышался?..  - обратился он к архитектору тихо и удивительно ласково. В следующую секунду глаза полицмейстера сузились, и он хлопнул кулаком по столу.
        - Сторож! Болваны!..
        Полицмейстер вытер платком взопревший лоб. Затем вышел из-за стола и, взяв Иосифа Ивановича под локоток, бережно вывел в приёмную и усадив там поудобнее, попросил немного обождать и передал на попечение дежурного.
        Затем Антон Матвеевич немедленно затребовал к себе пристава следственных дел Игнатьева с проколами допросов садового сторожа. За Игнатьевым немедленно послали, и вскоре Павел Петрович уже стоял навытяжку в кабинете полицмейстера.
        Фон Лирних нетерпеливо вынимал листки допроса из подготовленной для него папки.
        «Силантьев Тимофей Панкратович, состоящий на должности сторожа, показал, что в ночь совершения преступления ворота сада были заперты им в обычное время согласно служебного предписания…»
        - Ослы!  - простонал полицмейстер.  - Какие ослы!
        Глава 34. Волшебник
        Так я и встретил зиму в сторожке, где успел уже пообжиться, придав непритязательному своему жилищу вполне сносный вид. Со стороны казалось, будто я был там один. Только на самом деле в маленькой сторожке по-прежнему обитали двое. Тот я, который всё ещё был связан с прошлой жизнью и я, рождённый заново, с другим именем и вновь обретённой судьбою. Один был Арсением, другой Тимофеем, но вовсе не тем Тимофеем, что годами влачил убогое существование садового сторожа, а совершенно другим человеком, с особенным предназначением и будущим, которое было ему ещё неведомо. Став Тимофеем, я более не тяготился прожитым, а настоящее моё могло перемениться в любое мгновение. Но и Арсений, распорядившийся своей судьбой самым нелепым образом, был ещё здесь, упрямо не желая покидать меня. Да и не мог так запросто исчезнуть человек, отмеченный природой выдающимся талантом.
        По ночам, в густом, согретом сумраке, под мягкое потрескивание горящих поленьев в маленькой печке, мы беседовали друг с другом, обмениваясь непростыми вопросами, ответов на которые долгое время не могли найти. Но постепенно, обрывками, каплями, из наших ночных разговоров, тщательно скрытых от постороннего слуха, стало обрисовываться некоторое подобие истины. Из истины этой следовало, что Тимофей - вовсе и не Тимофей, а всё-таки Арсений, самый настоящий, но только уже другой. Выходило, что жизнь сдала мне козырную карту и подарила следующий ход в своей игре. А, следовательно, отбросив прошлые ошибки, словно испорченную липовую чурку, я начинаю проживать вторую жизнь. Теперь сторожка сада виделась мне чем-то вроде кокона, откуда в положенный срок, разбуженная весенним солнцем, взмоет в небо прекрасная бабочка.
        Когда-то в детстве, спускаясь по извилистой тропе к реке, я оступился и упал, неловко покатившись кубарем. Из-за ушиба мне не сразу удалось подняться. Какое-то время лежал я в траве, разглядывая ноги с содранными в детских забавах коленками, загорелые испачканные руки, и себя самого, своё тело как бы со стороны, будто глазами другого. Это было странное, пугающее переживание выхода из собственной оболочки. Ощущение это казалось настолько реальным, что я испугался, подумав, что когда-нибудь снова разлучусь с собственным телом и не сумею более войти в себя.
        Нечто подобное я и переживал теперь, спустя многие годы… Только сейчас я почти не боялся. И сегодняшнее предвкушение скорого расставания с давящим невзрачным коконом сладко волновало меня.
        Однажды тёмным ветреным февральским утром при пробуждении от неглубокого сна открылась мне и ещё одна безусловная истина. Истина эта заключалась в том, что моя маленькая Нюта жива. А иначе и быть не могло. Потому как существование другого Арсения есть прямое доказательство существования и новой Нюты.
        И ещё я понял, что непременно должен встретиться с ней. Потому что когда-то именно роковая встреча с Нютой перечеркнула разом её и мою жизнь. Но нынешний Арсений обладал знанием, дающим необыкновенное могущество и силу. И теперь я смогу всё поправить. Я поменяю правила игры. Потому что я - Волшебник.
        Глава 35. Паук
        Большинство людей по своей природе глупы и ничтожны. Мысли их жалки, а устремления низки и смехотворны. Главный источник наслаждений состоит в обжорстве, а предмет заботы - в опекании собственных детей, столь же ничтожных, как и их родители. Человеку незаурядного ума и дарования, а также и с возвышенной натурой, каким был я, найти достойную компанию в среде простых людей для себя невозможно. Да в этом и нет необходимости. Многообразие и затейливость мыслей вполне позволяли мне довольствоваться собой. Тем более что я мог придать зримые формы порождениям рассудка моего, просто используя для этого собственную преобладающую способность.
        Я сотворял свой особенный мир, вдыхая жизнь в простые сучковатые поленья, безмолвно дремлющие в дровяном сарае. Промёрзшая, неподатливая древесина казалась скверной, а зачастую почти не пригодной к делу, но только не для меня. Талант и воля, вкупе с неограниченным запасом времени подвигли мастера на сотворение чуда, доселе никому неведомого.
        Пристройка позади сторожки, служившая мне мастерской, постепенно населялась новыми обитателями. То были не куклы, не игрушки, но особенные существа, порождённые искусными руками. Каждое из них несло в себе частицу моего сознания. Гнев и страх, надежда, отчаяние - любое проявление душевной страсти получило собственную оболочку плоти. Теперь, обзаведясь телами, страсти мои учились жить самостоятельно, более не истязая меня. Они приветствовали создателя, мерно покачиваясь под потолком, как только я переступал порог места их тайного собрания.
        Вот так я создал свой народ, как воплощённое подобие страстей всего божественного мироздания.
        Для совершенства и законченности ему не доставало только одного - властительницы, маленькой царицы сердца, моей желанной Нюты.
        Я терпеливо ждал её. И мысли о Нюте теперь были моей единственной, последней страстью, которая упрямо не оставляла меня.
        Зима уже уходила из города, и темнеющий снег на газонах сада стал проседать и заметно подтаивать. В мой сад постепенно вступала весна. И с ощущением её прихода, томление моё и желание свидания с Нютой усиливалось, становясь мучительным. Но я ведь знал, я точно знал, что и она мечтает о встрече со мной.
        Потому, что лишь мне одному только и было под силу изменить течение её убогой незамысловатой повседневности и показать всю радость другой стороны бытия.
        И потому ещё, что наша последняя встреча закончилась главной ошибкой моей и её прошлой жизни.
        Но вот однажды ко мне пришло решение, совсем простое. Я понял, что непременно должен сообщить ей о себе. И с этого времени, я принялся писать ей письма. Письма эти я отсылал на адрес почтового отделения нашего маленького города, подписывая их не именем, но настоящим, истинным моим названием - «Волшебник Сада». Ведь именно так я сам себя и называл. Конечно же, мои послания нашли своего адресата.
        В один из дней, когда весна в моём Саду окончательно сменила зиму, на дорожке одной из аллей я наконец увидел маленькую Нюту. Она пришла не одна, за руку с ней вышагивала дама весьма неприятного вида. И, судя по бледному личику девочки, Нюта была глубоко несчастна.
        Моя Нюта переменилась за время нашей разлуки и даже выглядела, словно совсем другая девочка. Но именно так и должно было быть, ведь и я теперь был совершенно другим человеком…
        Я подошёл поближе и стал следить за ними. Вскоре дама, сопровождающая Нюту, вступила в разговор с каким-то нервным господином, как видно, ожидавшим её. Разговаривая, а затем и ругаясь, оба почти не обращали на девочку внимания. Тогда я вышел из-за кустов и осторожно подозвал её к себе.
        Я не ошибся, это действительно была она. Глаза моей девочки, за миг до этого налитые слезами, заблестели радостной надеждой. Она пообещала прийти ко мне уже ближайшей ночью, если сможет незаметно сбежать от хозяйки. А я уверил её, что ворота Сада будут открыты - каждую ночь, и только для неё одной.
        Тусклые дни мои сменяли ночи ожидания. С вечерними сумерками я запирал ворота на глазах городового, а позже незаметно открывал и так держал их почти до рассвета, запирая снова незадолго до утреннего прихода городового в Сад.
        Ближайшей ночью она не появилась. И так, в пустых изматывающих ожиданиях, минуло ещё несколько ночей. Но я верил, что мои надежды не напрасны. Ведь иначе и быть не могло.
        И наконец она пришла ко мне. В ту ночь было ветрено, а тучи почти полностью закрыли одинокий лунный диск. Но на подходах к Саду горели городские фонари, указывая путь незадачливым запоздалым прохожим.
        Я не спал и сразу услышал нетерпеливый стук кулачка в дверь сторожки, а затем незапертая дверь с опаской приоткрылась. Она стояла на пороге, замёрзшая, растрёпанная, перепуганная. Но стоило гостье увидеть меня, как глазки её просияли, и маленькая Нюта бросилась в мои объятия.
        Я гладил девочку по волосам, успокаивая ласковыми словами. Она же, перебивая меня, принялась лепетать несуразное, что, дескать, пришла не одна, что у ворот оставила подружку, подружка эта хочет возвратиться к папеньке, с которым её разлучили злые люди. И что нам надобно помочь ей. Такого оборота дела я не ожидал, вторая гостья здесь была совсем без надобности.
        Я усадил её, заставил успокоиться и выпить горячего чаю, а затем объяснил терпеливо, что Волшебник всегда помогает маленьким девочкам, а поэтому с подружкой всё будет хорошо, и она, в скором времени, найдёт своего папеньку…
        Вскоре Нюта согрелась и, напившись душистого чаю, совсем разомлела.
        А по стенам и крыше нашей маленькой сторожки отчаянно заколотил весенний дождь.
        - Тебя никто не тронет здесь, моя маленькая девочка. Я позабочусь о тебе,  - сказал я,  - а сейчас постарайся забыть всё плохое и просто спокойно поспать.
        Я с нежной заботой снял с неё пальтишко, расшнуровал ботинки на милых детских ножках и, завернув в тёплое стёганое одеяло, уложил рядом с печкой, на мой топчан.
        Утомлённая недавно пережитым, Нюта вскоре задремала. Только тогда я взял фонарь и, проклиная дождь, отправился к воротам Сада. К своему облегчению, рядом с воротами и за оградой я никого не обнаружил и, осмотревшись внимательно ещё раз, запер ворота на замок.
        Когда я торопливо шёл обратно, не замечая ветра и дождя, сердце моё отчаянно стучало, а руки, державшие фонарь, предательски подрагивали.
        Я осторожно, почти совсем беззвучно отворил дверь сторожки. Нюта спала, и тусклый свет свечи ласкал её нежные щёки, мягким бликом очерчивал курносый носик и маленькое ушко, над которым чуть подрагивала лёгкая кудряшка тёмных волос. Я ощутил, каким прерывистым стало моё дыхание. Томительная жажда обволакивала меня. Но это должно случиться не так и не здесь. Потому что сейчас происходящее во мне есть много большее, чем просто низменная страсть. Теперь это должно быть подлинным священнодействием. Это должно быть посвящением.
        Аккуратно завернув в одеяло моё обретённое сокровище, я поднял Нюту на руки, и закрывая спящую от дождя, отнёс её в святилище. Там мой народ, воплощение фантазий моего рассудка, мерно покачиваясь под потолком, уже поджидал нас.
        Масляный фонарь, поставленный в глубине помещения, освещал их удивительные лики и разбрасывал по стенам неровные, тревожные тени. Я уложил девочку на широкий верстак и развернул одеяло…
        Я не прикасался к ней. Мне достаточно было самого себя - как в духовном, так и в телесном, осязаемом смысле. Я только предоставил долгожданную свободу собственному изголодавшемуся телу.
        Напор возбуждения, съедавшего меня, оказался настолько силён, что спустя пару мгновений я уже не контролировал себя, забыв о времени. Но вот последняя волна упоительного блаженства отступила, и я открыл глаза. Ещё не остыв окончательно и едва только вернув себе способность видеть, я обнаружил, что моя девочка пропала. Я резко обернулся - дверь за моей спиной была распахнута.
        Я резко выскочил наружу. Она бежала - босиком, в одних чулках и платье, девчонка улепётывала к главным воротам. Мне никак нельзя было допустить этого. Бросившись следом, я настиг её у самого Карпиева пруда. Девчонка принялась вопить и вырываться. И мне уже не оставалось ничего другого, как только обхватить её за шею и крепко стиснуть пальцы. Всё моё тело моё затрясло от непреодолимого, уже пережитого когда-то ужаса…
        Постепенно приходя в себя, но всё ещё плохо отдавая отчёт в собственных действиях, я стоял, уронив голову на парапет, униженный и уничтоженный.
        Меня возвратил в реальность условный сигнал городового, послышавшийся со стороны служебной калитки.
        В Саду светало, и на воде пруда виднелось одинокое распластанное тело.
        …Нет, я и не думал сдаваться. Назло обманчивой судьбе я стал ещё могущественнее и сильнее. И вскоре в моём святилище появился ещё один обитатель. Воплотив в нём всю боль и горечь последней утраты, сам я с упорством продолжил начатое.
        Написав и отправив очередное письмо для Нюты, я принялся ждать её вновь, воскресив в себе надежду. Надежда не подвела меня, и спустя совсем непродолжительное время новая Нюта появилась в Саду.
        В этот раз всё случилось гораздо быстрее, и я не удивился этому, поскольку могущество моё всё возрастало. Она пришла в мою сторожку сразу же, на следующую ночь, не истязая меня долгим ожиданием.
        К несчастью, несовершенная и лживая её натура проявилась слишком быстро, лишив меня возможности для наслаждения. Сначала маленькая лгунья притворялась спящей, но выдала себя, как только оказалась посреди святилища, населённого моими созданиями.
        Конечно, я был вынужден прервать её истошный и невыносимый крик. Да разве мог я поступить иначе, когда она сама лишила меня выбора?
        Я не решился выносить тело из Сада, рискуя случайно попасть на глаза кому-нибудь из припозднившихся прохожих. А потому, подобрав подходящий мешок, я положил тело в него, а затем засыпал податливой мокрой землёй рядом с кустами, под садовой оградой. На одном из газонов Сада я заметил роскошный букет орхидей, неизвестно откуда взявшийся. Я поднял букет и положил его сверху, в её изголовье, словно прощальный подарок…
        Я более не чувствовал раскаяния и страха. Мой Сад затих и затаился в ожидании, словно опутанный невидимой и липкой сетью паука.
        Глава 36. Конец Волшебника
        По прошествии некоторого времени Шарлеманя пригласили в кабинет полицмейстера, где он был встречен с гораздо большей любезностью, нежели в предыдущий раз. Там, в присутствии пристава следственных дел Игнатьева, Иосиф Иванович обстоятельно рассказал всё, что ему было известно об Арсении Векшине, включая и то, что сам он недавно услышал от мастера Генрихсена. Поблагодарив архитектора за важные сведения, фон Лирних обратился к Игнатьеву:
        - Потрудитесь объяснить, господин пристав, отчего вами не был произведён обыск в жилище сторожа сразу же после снятия допроса?
        - Виноват,  - ответил Игнатьев, не поднимая глаз.  - Мне не пришло в голову усомниться в его показаниях.
        - Да разве же не очевидно было с самого начала, что сторож лжёт?
        На что следственный пристав только подавленно промолчал.
        Фон Лирних немедленно распорядился поднять запросы, поступившие в городскую полицию с конца лета минувшего года из провинциального города, куда, по словам мастера, отлучался Арсений Векшин. Прекрасно зная о царящей в канцелярии управления неразберихе с документами, Антон Матвеевич поручил эту задачу своему личному помощнику, которого и вызвал немедленно. Едва успел тот отправиться исполнять поручение, как полицмейстер обратился к Игнатьеву:
        - Полицейскую операцию в Летнем саду назначаем на завтра. Всё должно быть готово к утреннему открытию сада…
        Затем, будто вспомнив о Шарлемане, он обратился к тому с самой любезной улыбкой.
        - Ещё раз выражаю вам признательность за помощь и содействие полиции.
        Поднявшись за столом, Антон Матвеевич закончил, разведя руками:  - Благодарю от души и не смею более задерживать.
        Однако архитектор явно медлил с уходом. Он только поудобнее устроился в кресле и кротко сложил руки на коленях.
        - Господин полицмейстер,  - начал Иосиф Иванович, стараясь сохранять внешнее спокойствие,  - пожалуйста, отнеситесь серьёзно к моей просьбе. Я прошу разрешения присутствовать при завтрашней полицейской операции.
        - Это ещё зачем, господин архитектор? Вы, как человек учёный, должны понимать, что подобные просьбы неуместны. Операция проводится не забавы ради, а для поимки предполагаемого опасного преступника.
        - Да, да, безусловно, вы правы,  - послушно кивнул Шарлемань.  - Однако моё участие принесёт полиции несомненную пользу. Прежде всего потому, что я хорошо помню Векшина и, следовательно, могу сразу опознать его. Конечно, если это в действительности окажется он.
        - В этом есть определённый смысл,  - осторожно подтвердил Игнатьев.  - Ведь нам пока неизвестно, где скрывается настоящий Тимофей Силантьев. Возможно, и он обретается где-нибудь за оградой сада.
        Фон Лирних окинул пристава тяжёлым уничижающим взглядом, однако промолчал.
        - К тому же,  - сразу подхватил Иосиф Иванович,  - известный мне Арсений Векшин был очень необычным, весьма незаурядным человеком. Возможно, я, зная его, смогу заметить нечто этакое, что даже опытному полицейскому покажется на первый взгляд неважным.
        - И тем не менее,  - возразил полицмейстер,  - я не имею право дать согласие на это и тем самым подвергнуть вашу жизнь опасности.
        - Спасибо за заботу, уважаемый Антон Матвеевич,  - усмехнулся архитектор,  - Но я могу заверить вас, что здесь вы переоцениваете возможности Арсения. Не думаю, что человек вроде него представляет серьёзную опасность для здорового взрослого мужчины.
        Шарлемань переглянулся с Игнатьевым, который тотчас представил себе невысокого и щуплого сторожа. Пристав пожал плечами и поддержал архитектора:
        - Позволю себе согласиться с господином Шарлеманем. Такой субъект сможет легко расправиться лишь с малыми детьми. Оружия при нём не быть должно, поскольку все жертвы были удушены голыми руками.
        - А кроме того,  - неожиданно заключил фон Лирних, обращаясь непосредственно к Игнатьеву и глядя тому прямо в лицо,  - полицейские, участвующие в завтрашней операции, должны - он произнёс это слово с нажимом, а затем и повторил его,  - должны обеспечить господину Шарлеманю надёжную защиту.
        Получив необходимые указания касательного завтрашнего утра, Иосиф Иванович во взволнованных чувствах выходил из кабинета полицмейстера. На сегодня он более не планировал для себя дел, кроме как отдохнуть и собраться с силами для участия в дальнейших событиях.
        Ближе к вечеру помощник полицмейстера вернулся, имея при себе искомый запрос, который и положил на стол Антона Матвеевича. Ознакомившись с ним, фон Лирних расстался с последними сомнениями по поводу всего услышанного им от Шарлеманя. Документ содержал предписание найти и задержать мещанина Арсения Векшина, подозреваемого по делу об убийстве малолетней Анны Глазьевой, злодеяние над которой было совершено путём удушения оной и утопления тела. Письмо датировалось августом 1835 года…
        Ранним утром следующего дня, незадолго до наступления часа открытия Сада, вдоль всей ограды было расставлено полицейское оцепление. В назначенное время подготовленный городовой подошёл к служебной калитке и подал условленный знак, используя свисток. Спустя не более пяти минут, возле калитки появился невзрачный человек субтильного сложения в бедной поношенной одежде. Поприветствовав городового, он, бряцая ключами, принялся открывать замок…
        Городовой молча вошёл в распахнутую дверь калитки и, вплотную приблизившись к сторожу, заломил ему руки за спину. Тут же через калитку вбежали двое полицейских, которые основательно связали задержанного. Садовый сторож не сопротивлялся. Тело его бессильно обмякло, а в выражении бесцветного лица проявилась глубокая и безнадёжная усталость.
        Затем в сад прошёл следственный пристав Игнатьев, за ним следовал полицмейстер фон Лирних, после них появился и архитектор Шарлемань.
        Иосиф Иванович нерешительно подошёл к задержанному и скрепя сердце заглянул тому прямо в глаза.
        - Здравствуй, Арсений,  - негромко поздоровался он.
        Тот резко, судорожно вздрогнул, и лицо его прояснилось, даже как будто посветлело…
        Задержанного поместили в казённую карету под охрану конвоиров.
        Между тем городовой проводил полицейских чиновников и Шарлеманя до садовой сторожки. В убогом, бедно обставленном жилище сторожа оказалось на удивление чисто. Рядом с печуркой стоял старый затёртый сундук, в котором обнаружились аккуратно сложенные детские вещи - пальтишки, ботинки и головные уборы… Не найдя более ничего примечательного, все трое вскоре вышли наружу. Но тут Иосиф Иванович обратил внимание на плотно примыкавшую к сторожке небольшую хозяйственную пристройку. Пожав плечами, фон Лирних согласился осмотреть и её.
        В пристройке не оказалось окон, и городовой принёс для полицмейстера фонарь. Антон Матвеевич, не ожидая подвоха, переступил порог узкого, вытянутого помещения. Через мгновение из глубины пристройки послышался сдавленный крик. Игнатьев в ту же секунду рванулся вперёд, за ним поспешил Шарлемань, решительно оттолкнув руку полицейского, попытавшегося ему воспрепятствовать.
        Фон Лирних стоял спиною к ним, запрокинув голову. Призвав остатки хладнокровия и волю, он понемногу приходил в себя. Горящий фонарь крупно дрожал в руках полицмейстера, разбрасывая световые пятна, и от этого открывшееся глазам вошедших показалось ещё более пугающим.
        - Боже мой,  - пробормотал Игнатьев, оглядываясь по сторонам.  - Что же это такое?
        Антон Матвеевич, который окончательно взял в себя в руки, поворачиваясь к приставу, передёрнул плечами.
        - Экая мерзость! Невероятная дрянь!
        Иосиф Иванович жадно осматривался, храня молчание.
        Полицмейстер показал рукой на потолок вокруг себя:
        - Всё непотребство немедленно снять и вынести отсюда! Да после уничтожить. Отправить в печку, на дрова!
        Шарлемань встрепенулся резко и испуганно.
        - Нет, нет! Прошу вас!  - он горячо, почти сорвавшись в крик, обратился к Лирниху.  - Прошу вас! Уничтожать никак не должно. Позвольте мне забрать их для себя. Обещаю снять и вывезти за несколько часов, сегодня же. Пусть это будет скромная награда за моё участие…
        Антон Матвеевич посмотрел на архитектора с насмешливым недоумением. Да и Игнатьев поразился порыву доселе сдержанного и рассудительного Шарлеманя.
        - Зачем вам понадобились эти страшилища, Иосиф Иванович?  - осторожно полюбопытствовал полицмейстер.
        - Зачем - и сам не знаю,  - простодушно отозвался Шарлемань.  - А только отдайте.
        И повторил с настойчивым упрямством:
        - Заклинаю вас, господин полицмейстер - отдайте их мне.
        Фон Лирних усмехнулся, покачал головой.
        - Я слышал, что большинство людей искусства имеют странности. Впрочем, не мне о вас судить. Ну что же,  - он сговорчиво махнул рукой,  - коли хотите - забирайте. Но чтобы не позднее завтрашнего вечера. Иначе…  - Он шутя погрозил архитектору пальцем.
        Тот только отчаянно и благодарно закивал.
        Полицмейстер сунул в руки Иосифа Ивановича свой фонарь и решительно вышел наружу, сопровождаемый Игнатьевым.
        Оставшись в одиночестве, Шарлемань поднял фонарь и стал неспешно разглядывать подвешенные к потолку деревянные фигуры.
        У созданий были неестественно вытянутые тела, без рук, обёрнутые лепестками. Они напоминали личинки насекомых, завёрнутые в кокон. Лица их пугали и завораживали одновременно. Одни были перекошены в страшных гримасах, другие застыли в маске глубокого страдания. Иные чернели скособоченным ртом в издевательском смехе. А некоторые, с детскими личиками, безутешно плакали.
        Созерцание этого странного собрания пробирало до нервической дрожи… Иосиф Иванович выровнял дыхание и вытер лоб рукавом сюртука.
        - Всё это, бесспорно, творение безумца. Но разве безумный не может быть гением?..
        Первые же допросы Арсения Векшина показали, что следствие имеет дело с безнадёжным сумасшедшим. По этой причине продолжение допросов сочли делом бессмысленным. Вполне достаточно было прямых улик, неоспоримо и безоговорочно свидетельствующих против него.
        Глава 37. Коллекция
        Ещё до наступления вечера, Иосиф Иванович, взяв себе в помощники верного секретаря Петрушу и наняв небольшую подводу, вывез из садового сарая все деревянные изваяния, которые ему от широкой души презентовал полицмейстер. Каждую фигурку они бережно обернули мягкой тряпицей, упаковали в ящики и в таком виде доставили на квартиру архитектора в Мошков переулок. По прибытии ящики перекочевали в просторный кабинет архитектора. Здесь Иосиф Иванович с некоторым волнением вскрыл один из них и, извлекая оттуда по одной фигуре, разглядывал каждую и ставил рядом друг с другом на пол кабинета. Петруша, ассистент, помогал Шарлеманю. Не задавая вопросов, он тоже с неприкрытым интересом вглядывался в лики изваяний.
        Оба они оторвались от своих занятий, когда в кабинет деликатно, но с настойчивостью, постучали. А затем в приоткрытую дверь заглянула Матильда, кухарка, служившая у архитектора с давних пор, ещё при ныне покойной его супруге. Она попыталась было обратиться к хозяину с вопросом, однако, случайно взглянув на расставленные по кабинету трофеи, испуганно ойкнула и тут же скрылась обратно за дверью. Но, впрочем, ненадолго. Спустя пару мгновений дверь снова приоткрылась, и в щели её показалось круглое лицо кухарки, которая заглядывала в комнату, старательно вытягивая шею.
        - Матильдушка,  - обратился к кухарке Иосиф Иванович,  - уж ты заходи, коли пришла, да не робей так.
        Матильда, полная белолицая женщина лет пятидесяти, спокойного и даже невозмутимого нрава, в чепце и накрахмаленном фартуке, конфузливо и нерешительно переступила порог кабинета. Явно забыв, о чём собралась спрашивать, она стояла у двери, заворожённо разглядывая сгрудившиеся на полу фигуры.
        Шарлемань задумчиво посмотрел на кухарку, а затем обратился к своему ассистенту.
        - Стоит полюбопытствовать суждением простого человека… Ну-ка, Матильдушка, что скажешь? На что, по-твоему, сие похоже? Да ты не торопись, рассмотри хорошенько. Да лучше сперва присядь.
        Матильда примостилась на краешек стула, непроизвольно склоняясь в сторону деревянных фигур.
        - На что это похоже?  - повторил свой вопрос Шарлемань.
        Кухарка задумалась на короткое время.
        - Я думаю,  - ответила она наконец,  - что так, должно быть, выглядит душа.
        - Вот!  - поднял палец Иосиф Иванович, отвечая более себе, нежели ассистенту.  - И притом - душа больная… Безнадёжно больная душа.
        Шарлемань присел на корточки и обвёл рукой расставленные на полу фигуры.
        - Я думаю, что несчастный безумец, создавший всё это, мнил себя этаким демиургом и властителем душ. По-видимому, он представлял себе, будто совершает в их присутствии нечто навроде жертвоприношения. Он убивал для исполнения какого-то обряда, смысл которого понятен только для его безумного сознания.
        Кухарка охнула, быстро прикрыв рот рукой.
        - Но мы никогда не узнаем наверняка, что на самом деле побудило этого человека совершать злодеяния…
        Иосиф Иванович помолчал, задумавшись, а затем, будто спохватившись, обратился к Матильде, сменив тон на спокойный и участливый.
        - Но ты поди что-то спросить хотела у меня, голубушка?
        Кухарка тут же поднялась со стула, поправляя фартук.
        - Да я ведь только справиться - обедать когда подавать?
        Шарлемань за волнением и суетой сегодняшнего дня совсем забыл про заведённый в собственном доме распорядок. Но тут, при словах кухарки, почувствовал, что определённо голоден. Он бросил взгляд на ассистента и понял, что скромный Петруша тоже думает ровно об этом.
        - Прямо сейчас и подавай!  - распорядился Иосиф Иванович и ободряюще подмигнул помощнику.  - И принеси, голубушка, бутылку можжевеловой настоечки. Трудный день у нас сегодня выдался, тяжёлый день…
        За обедом, утолив первый голод и немного расслабившись, Пётр задал Шарлеманю неудобный вопрос, который и самого Иосифа Ивановича не мог не беспокоить.
        - Как полагаете, что теперь станет с создателем… всего этого?
        Шарлемань не спеша осушил рюмочку.
        - Дело это не совсем простое. Векшин, бесспорно,  - убийца, который невинных детей лишал жизни. Но если он страдает помутнением рассудка, то за свои поступки отвечать теперь не может, так как уже не понимает, что творил. Сейчас судьба Арсения Векшина в руках правосудия. А какое решение будет принято, предугадать невозможно.
        - Так неужто вы думаете, Иосиф Иванович, будто этого умалишённого повесят? Ведь ему самое место в сумасшедшем доме!
        - Возможно, Петенька, ты прав. Да только дело это уж больно громкое.
        Про себя Шарлемань уже решил принять участие в дальнейшей судьбе Арсения Векшина, употребив на это все возможные усилия.
        Следующим днём, архитектор отправился вновь навестить полицмейстера фон Лирниха. Антон Матвеевич принял Иосифа Ивановича запросто, почти по-дружески, однако на его вопрос не смог ответить ничего определённого. Объяснив, что дело Векшина вышло за пределы его компетенции, полицмейстер посоветовал архитектору запросить аудиенцию у генерала Кокошкина, «ежели эта история столь сильно вас обеспокоила».
        - А по мне так и думать нечего. Этот Векшин хотя и безумец, но безумец крайне опасный. Самое разумное решение - раздавить его как змею, да и дело с концом.
        - Признаюсь, меня сильно опечалило ваше суждение, Антон Матвеевич. Разве не любая божья тварь, тем паче - человек, особливо больной и убогий, имеет право на малую толику милосердия?
        Полицмейстер поморщился, поиграл желваками, сдерживая раздражение, а после ответил с демонстративной скукой в голосе.
        - Ну что же… Коли так, то обращайтесь за содействием в «Общество попечения о душевнобольных». Хотя, по правде говоря, я сильно сомневаюсь насчёт пользы такого обращения.
        Несколькими днями позже придворный архитектор и почётный вольный общник Академии художеств, надворный советник Шарлемань Иосиф Иванович в полном парадном мундире, украшенного орденами и медалью «За бескорыстие и усердие» предстал перед глазами обер-полицмейстера Кокошкина.
        Сергей Александрович Кокошкин пребывал в прекраснодушном настроении. Гроза, которой он панически боялся, и на этот раз обошла обер-полицмейстера стороной. Государь принял последний отчёт с результатами следствия весьма благосклонно и не только не покарал виновных за поднятую было ими ложную тревогу, стоившую Николаю Павловичу многих душевных треволнений, а даже и поощрил за смелость и усердие. Вероятно, государь обрадовался, даже поболее других, благополучной развязке всей этой пренеприятной истории. Таким образом служебное положение Сергея Александровича ещё больше упрочилось, и он в очередной раз подтвердил закрепившуюся за ним репутацию человека, всегда выходящего «сухим из воды».
        Сергей Александрович принял Шарлеманя доброжелательно и даже с нарочитым радушием, поскольку был наслышан о непосредственном участии архитектора в деле поимки опасного преступника. Он выслушал Иосифа Ивановича, не торопя и не перебивая, хотя и с некоторым удивлением. Дав Шарлеманю выговориться, Кокошкин отвечал ему с участливым лицом.
        - Да, мне доложили, что преступник, по всей видимости, сумасшедший. Да, вероятно, он не отдавал себе полного отчёта в своих действиях…  - генерал Кокошкин развёл руками.  - Возможно, он и в самом деле, как вы и полагаете, имеет способности по части художеств. Возможно. Ну так и что с того? Всё одно, для общества этот человек безнадёжно потерян. Прошу извинить, господин Шарлемань, но цели вашего визита ко мне я не совсем понимаю.
        - Единственной целью моей, ваше превосходительство, является ходатайство о сохранении жизни человеку, страдающему тяжёлым душевным недугом. Место сумасшедших в доме для умалишённых, а не на виселице. Разве мы живём не в просвещённое время? Разве нам чужды понятия гуманности и христианского милосердия?
        Обер-полицмейстер посмотрел на архитектора с некоторым сочувствием и устало вздохнул.
        - Лично я этой вашей сентиментальности не разделяю. По мне, так не о том вы, Иосиф Иванович, печётесь. У вас, поди, по вашей должности имеются дела и поважнее… Но исключительно из уважения к вам, а также и из благодарности за содействие и помощь полиции, я вот что могу посоветовать…
        Кокошкин немного помолчал в задумчивости, будто рассматривая массивную чернильницу на столе в виде орла, раскинувшего бронзовые крылья. Затем он заговорил, глядя поверх Шарлеманя.
        - Надзирает за судебным следствием и судопроизводством, как вам известно, губернатор, князь Эссен. И, насколько я знаю князя, к мнению учёных эскулапов он относится весьма скептически. Да я и сам, по правде говоря, подозреваю, что добрая половина обитателей приюта для умалишённых - проходимцы и искусные притворщики. Однако вы пришли ко мне не ради того, чтобы об этом спорить. Так вот…  - Он открыто взглянул архитектору прямо в лицо.  - Определённую заинтересованность в расследовании дела проявляют в Михайловском дворце. Я лично отправлял отчёты о ходе следствия Михаилу Павловичу и отдельно - письмом для великой княгини. Её высочество Елена Павловна человек европейских понятий, и к тому же покровительствует искусствам. Сам великий князь Михаил Павлович, по моему мнению, человек добрейшей души. Вот если бы вам, господин Шарлемань, удалось заручиться их покровительством…
        - Я понял вас, ваше превосходительство. Премного благодарен за совет,  - ответил архитектор, решительно поднимаясь с кресла.  - Разрешите откланяться.
        Весь вечер того же дня Иосиф Иванович провёл за сочинением следующего послания.
        «Ваше Императорское Высочество милостивая государыня Елена Павловна!
        Имея дерзость обратиться к Вашей милости, я, зная про безграничную доброту Вашего сердца, прошу о милосердии и сострадании для человека, с которым судьба обошлась настолько жестоко, что лишила разума».
        Далее Шарлемань излагал в письме историю своего знакомства с Арсением Векшиным, стараясь придать ей как можно больше чувствительности.
        «Когда-то в беседе со мной юный Арсений Векшин назвал Горгону «чудовищем, пострадавшим из-за своей природы», и только теперь я понял, что сам он, по своей нездоровой природе, ровно таковым и был. Как я могу теперь простить себя за то, что не проявил достаточно внимания и чуткости к юноше, незаурядность натуры которого уже тогда была для меня очевидна.
        Юноша этот, не имея ни связей, ни покровителей, но ведомый токмо талантом, мечтой и трудолюбием шёл к своей цели, однако провидению было угодно остановить его на полдороги. Сознание Арсения, к несчастью, переменилось под гнётом тяжёлой душевной болезни, полностью подчинившей волю. Сделавшись больным, он стал совершать злодеяния, но не мог уже отдавать себе отчёта в собственных действиях. И всё же душа его продолжала мучительно сопротивляться. В доказательство этому посылаю Вам небольшую фигуру, изготовленную руками этого страдальца. Подобные деревянные скульптуры в большом количестве были найдены в садовом сарае, в день задержания несчастного безумца».
        Заканчивая письмо, Шарлемань обращался к великой княгине с нижайшей просьбой об участии в дальнейшей судьбе больного Арсения Векшина.
        Он отправил послание, дополненное небольшой посылкой, уже на следующее утро. Теперь Иосиф Иванович счёл, что сделал всё, что только было в его силах, и приготовился ждать результата, каким бы он ни был. Ожидание оказалось недолгим, и, вскорости, Шарлеманю доставили ответ из малого двора за собственноручной подписью великой княгини.
        Елена Павловна благодарила архитектора за доброту души и сердца, открытых для сострадания нуждающимся. Затем она сообщала, что при её содействии, а также в результате личного ходатайства великого князя Михаила Павловича, для освидетельствования Арсения Векшина был собран врачебный консилиум под председательством доктора И. Ф. Рюля. Единым мнением авторитетных медиков Векшин был признан умалишённым и не способным нести полную ответственность за свои поступки. С тем было принято решение о помещении больного в лечебницу иконы Божией Матери «Всех Скорбящих Радость» под особый врачебный надзор. Спустя месяц обязательного изолированного пребывания больного в лечебнице, господину Шарлеманю разрешается доступ к больному, ежели он имеет желание навещать последнего.
        Полученный ответ более чем удовлетворил Шарлеманя.
        Теперь предстояло решить другой вопрос, пусть не настолько срочный и тяжёлый. И тем не менее. Дело в том, что Шарлемань толком не представлял себе, как ему следует распорядиться содержимым тех нескольких ящиков, которые сейчас громоздились в его кабинете. Сказать по правде, он несколько сомневался в художественной ценности оного, однако чувствовал свою ответственность за его сохранность. Надеяться на закуток в запасных фондах Академии художеств, при существующем положении вещей, пожалуй, что не приходилось. Ценя и уважая президента Академии, Оленина, Иосиф Иванович прекрасно знал и о его консервативных взглядах на искусство. А потому, музейный академический фонд скульптуры наводняли образцы академизма и копии всевозможных «антиков». Но Шарлеманю так же было известно и о присущем Алексею Николаевичу Оленину снобизме. Произведение искусства мгновенно приобретало ценность в глазах Оленина, если за ним стояло какое-нибудь знаменитое и авторитетное имя…
        «Ну что же,  - подумал Иосиф Иванович,  - стало быть, должно найти подходящую знаменитость».
        Искать покровителя среди скульпторов-соотечественников не имело смысла, поскольку все, имевшие хоть сколько-нибудь значимое имя, были завзятыми апологетами академизма, имевшего спрос при дворе. А новшества - не только в моде на костюм, но и на тенденции в искусстве за последние годы в Россию почти всегда проникали из Франции. Шарлемань крепко задумался…
        В итоге серьёзных раздумий Иосиф Иванович остановил свой выбор на кандидатуре модного французского ваятеля по имени Франсуа Рюдль. Несколько лет назад Рюдль снискал себе скандальную известность, выставив в Парижском салоне мраморный бюст Давида. Этот скульптурный портрет, с перекошенной щекой, с лицом, изрезанным морщинами, наделал тогда много шума среди парижской публики. Шарлемань прочёл в одном из французских журналов, что критика не может соотнести манеру Рюдля ни с одной известных художественных школ. Располагала к себе и биография скульптора, который, будучи сиротой, начал свой путь в искусстве от простого кузнеца…
        Приняв решение, Иосиф Иванович придирчиво выбрал четыре, на его взгляд, особенно выразительные фигуры и, бережно запаковав их, отправил посылкой в Париж, для мсье Рюдля. К посылке он приложил письмо, в котором просил уважаемого мэтра дать свою оценку якобы случайно обнаруженным произведениям неизвестного русского мастера.
        Спустя несколько месяцев из Франции пришёл долгожданный отзыв… Господин Рюдль обстоятельно отвечал, что произведения русского художника, с которыми он имел возможность ознакомиться благодаря мсье Шарлеманю, представляются ему интересными и весьма своеобычными. Он не берёт на себя смелость давать им однозначную оценку, так как не является художественным критиком, а главное, плохо знаком с традициями русской скульптурной школы. Однако готов высказать собственные суждения. Некоторые особенности силуэта фигур, по его мнению, напоминают вытянутые пропорции средневековых статуй на фасадах французских соборов, которые, вероятно, оказали сильное влияние на творческую манеру русского мастера…
        «Ну да,  - подумал Шарлемань,  - чтобы француз да не сыскал чего-нибудь французского».
        …Но лики изваяний, где душевные переживания показаны с исключительной силой, вызывают из памяти творения античного ваятеля Скопаса.
        «А уж без «античных ваятелей» любому выходцу из европейской Академии художеств и вовсе никуда».
        Но в целом скульптуры, несмотря на небольшие размеры, произвели на господина Рюдля большое впечатление, поскольку, на его взгляд, отмечены несомненным талантом. В конце письма французский скульптор сообщал, что «с позволения господина Шарлеманя, оставляет образцы себе, для целей их дальнейшего изучения».
        Возражений со стороны господина Шарлеманя не последовало, а «позволение» он подтвердил простым отсутствием ответа, необходимости в котором не было. Со своей стороны, Шарлемань рассудил, что под заботливой опекой мсье Рюдля произведения останутся в сохранности, а большего им пока и не надобно. Теперь Иосифу Ивановичу предстояла встреча в кабинете президента российской Академии художеств.
        Архитектор шёл на разговор с Олениным, вооружившись веским аргументом, на который имел все основания рассчитывать. Алексей Николаевич Оленин, худощавый, подтянутый господин с чистым лицом и подвижными, глубоко посаженными, весёлыми глазами, выслушал Шарлеманя внимательно и терпеливо, однако с ещё большим вниманием и интересом ознакомился с письмом Франсуа Рюдля. Мнение известного француза определённо возымело своё действие.
        - Каковым числом работ этого мастера вы располагаете?  - деловито поинтересовался президент Академии у Шарлеманя.  - Сколько места потребуется для их хранения?
        Выяснив, что речь идёт о нескольких ящиках, Алексей Николаевич распорядился предоставить для «передаваемой в дар музею коллекции скульптуры» небольшой закуток в одном из отдалённых залов запасного музейного фонда. Сам Оленин не стал осматривать лично предметы коллекции, а доверил это более компетентным, по его мнению, хранителям музея.
        В короткое время ящики переехали из Мошкова переулка в знаменитое здание на Университетской набережной. Здесь их встретили представители музейной бюрократии, которые, в свою очередь, не проявили особенного интереса к новому поступлению в запасный фонд. Главный хранитель, пожилой плешивый человечек в изрядно засаленном мундире, усевшись за конторку, привычно заполнил квитанцию «на получение предметов от владельца», которую заверил музейной печатью, предварительно подышав на оную, а затем, с вежливой улыбкой, выдал бумагу Шарлеманю. Согласно инструкции, старик добавил запись в книгу поступлений, где обозначил принятое следующим образом: «Дар музею - коллекция г. Шарлеманя И. И., станковая скульптура из дерева». И далее, в примечании,  - количество штук, аккуратно пересчитанных хранителями фонда скульптуры в присутствии дарителя. Наконец, с невозмутимым видом, главный хранитель составил акт «о приёме предметов на постоянное хранение», который подал для подписи сначала Шарлеманю, затем хранителю отдела станковой скульптуры, а после них поставил собственную подпись и подтвердил документ большой круглой
печатью.
        Ящики перенесли в один из дальних закутов музейного хранилища, где они и оставались, долгое время не привлекая к себе интереса, а по прошествии десятка лет о них благополучно позабыли.
        Глава 38. Пациент психиатрической лечебницы
        Больной Арсений Векшин сразу после окончания непродолжительного следствия был помещён в государственную лечебницу Всех Скорбящих, расположенную на одиннадцатой версте Петергофской дороги. Лечебница занимала просторное и удобное здание, специально перестроенное под нужды больницы из когда-то роскошной загородной усадьбы.
        Поначалу Арсения, как пациента опасного и склонного к непредсказуемому поведению, содержали в отдельном помещении, в маленькой, тесной, но чистой и очень светлой комнате. По ночам, в первые месяцы пребывания в лечебнице, два дюжих, но не злобивых, а скорее добродушных надзирателя из отставных служивых, надевали на Арсения смирительный жилет, с узкими рукавами, для привязывания рук больного к телу, а его ноги прикрепляли к койке широкими кожаными ремнями. Обращались с несчастным при этом мягко, и даже заботливо, применяя подобные меры, более для защиты его от себя самого. Позже, когда пациент пообвыкся со своим новым положением, связывать его перестали и начали выводить на прогулки, для которых вокруг лечебницы были устроены небольшие ухоженные сады.
        Лето в тот год выдалось солнечным и умеренно жарким. Сады цвели затейливыми клумбами и пышными рядами пахучего кустарника, а на плодовых деревьях уже виднелись многочисленные завязи. Кроме садов, больнице принадлежала и замечательная роща с павильонами недалеко от берега реки. Однако в роще больной Векшин прогуливаться не любил, а в первый раз, дойдя в сопровождении своих надзирателей до маленькой беседки, откуда разворачивался живописный вид на реку, впал в буйство - вырывался, плакал и даже, по словам сопровождавших, заскулил по-звериному. Состояние пациента на время резко ухудшилось, и лечащий доктор, рассудив, что больной сильно пугается воды, распорядился впредь избегать прогуливать его вблизи водоёмов.
        Два месяца спустя после помещения Арсения Векшина в лечебницу, его навестил господин Шарлемань, воспользовавшись данным ему на это разрешением. Сначала посетителя принял в своём кабинете главный врач заведения, Фёдор Иванович Герцог.
        Доктор Герцог благосклонно относился к посещению больных их родственниками, если таковые были приятны для пациентов и не приносили тем дополнительных страданий. А поскольку последнее, увы, случалось нередко, Фёдор Иванович взял себе за правило предварительно беседовать с каждым из новых посетителей.
        Вначале доктора несколько удивил тот факт, что господин архитектор не только не состоит в родстве с больным Векшиным, но также, как выяснилось, даже не слишком хорошо знаком с ним. Но выслушав рассказанную Шарлеманем историю их знакомства, доктор был немало растроган. Он задал Иосифу Ивановичу несколько вопросов и получив ответы, задумался…
        - По части талантов к художествам я, говоря по правде, плохой специалист,  - мягко заметил доктор.  - Однако сам метод воплощения душевных ипостасей в осязаемые формы - так, как вы это описываете, для психиатрии интересен. И как один из способов лечения больных, возможно, будет и небесполезен. Я, пожалуй, обдумаю эту идею в ближайшее время.
        - А вас, господин Шарлемань, сейчас проводят в палату вашего, так сказать, протеже. На посещение вам разрешается не более, чем полчаса, чтобы не переутомлять больного.
        Доктор Герцог поднялся из-за стола и попрощался с посетителем. А затем, подождав, пока дверь за ним закроется, принялся что-то быстро записывать в лежавшую на столе, уже порядком исписанную толстую тетрадь. Фёдор Иванович исполняя должность главного врача больницы, все годы службы вёл серьёзную научную работу и оставил после себя несколько фундаментальных изысканий, заметно продвинувших вперёд отечественную психиатрию.
        Дежурный вахтёр провёл Шарлеманя вдоль больничного корпуса, где находилось отделение для «беспокойных пациентов». Вдоль длинного коридора, ведущего вглубь корпуса, располагались одинаковые двери, откуда время от времени доносились сдавленные звуки - похожие на смех и невнятные выкрики. За дверью, перед которой вахтёр остановил Шарлеманя, как показалось, было совсем тихо. Служитель отворил замок ключом и первым вошёл в помещение. Затем, осмотревшись, пригласил Иосифа Ивановича.
        - Я буду здесь неподалёку, вместе с фельдшером,  - пояснил вахтёр ему.  - Ежели что, немедленно стучите…
        Шарлемань поблагодарил его, стоя посреди палаты и осматривая помещение. Он находился в маленькой опрятной комнате с выбеленными стенами и небольшим верхним окошком, которое в то же время пропускало достаточно света. Обстановка помещения казалась до крайности скудной - стол и два табурета, всё прикреплённое к стене, да с противоположной стороны - железная кровать, застеленная бледно-зелёным покрывалом.
        В углу кровати, завернувшись в больничный халат, ссутулившись, сидел Арсений. При появлении Шарлеманя больной не проронил ни звука, только смотрел на гостя с выражением глубокой грусти. И непонятно было - узнал он посетителя, или же встречал так каждого, кто теперь заходил к нему… Иосиф Иванович присел на табурет напротив.
        - Здравствуй, Арсений,  - нерешительно произнёс он.  - Как тебе тут живётся? Не обижают ли тебя?
        Лицо Арсения несколько оживилось, и он едва улыбнулся, хотя и с той же безнадёжной грустью.  - Нет, меня не обижают. Меня здесь жалеют.
        А потом поднял глаза на Шарлеманя и спросил, будто бы о чём-то важном.
        - Скажите, почему Арсения жалеют? Да и зачем она надобна - жалость? Отчего вы жалеете людей незнакомых, о которых понимать не можете, помимо того только, что сами себе домысливаете? С чего вы взяли, будто человеку станет лучше жить от вашей жалости?
        Иосиф Иванович молчал растерянно, мучительно соображая, как ответить на эту тираду. По правде говоря, ответов на поставленные вопросы он не знал.
        - Как же я могу знать это? Ведь жалость, а вернее - сострадание, есть чувство, рождаемое от души, а не от холодного рассудка…
        - Так я вам скажу тогда,  - продолжил больной, как видно, и не рассчитывая на мудрость суждения гостя.  - Это всё от тщеславия вашего. Оттого что себя представляете на месте несчастного, себя вместо него и видите. Да после себя самого и жалеете.
        «А что если он прав?  - подумал про себя Шарлемань, осмысливая сказанное.  - И разве устами безумцев не изрекаются истины…»
        - А только того не понимаете,  - продолжал сумасшедший,  - что не всегда благодеяние ваше есть благо для существа другой породы человеческой. Да вы, поди, и не раздумываете об этом.
        Шарлеманю и на это нечего было ни возразить, ни добавить.
        - А как я живу?  - спросил сам себя Арсений спокойным и как будто безразличным тоном.  - Как я могу жить, ежели я мёртвый? Это ведь почти тоже самое, что живой, только когда будущего нет совсем, и в настоящем - одно только прошлое.
        - Ну как же так?  - возразил Шарлемань.  - Разве не жив человек до тех пор, пока способен видеть солнце?  - И указал рукой на окно, откуда, по-летнему щедро наполняя маленькое помещение, струились солнечные лучи.
        При этом Арсений неожиданно поднялся с кровати, заставив архитектора невольно вздрогнуть. Однако больной, обойдя посетителя, пересёк комнату и уселся на пол, будто пытаясь забиться в дальний угол.
        - Как может видеть солнце тот, который не существует больше. Ведь вы верно думаете, будто я и есть Арсений. Только вы заблуждаетесь, и никакого Арсения здесь нет. Ведь здесь совсем никого нет.  - Больной развёл в стороны руки, а после поднял их и указал на потолок.  - Здесь пусто.
        Чтобы разгадать ход мыслей сумасшедшего, надобно думать так же, как и он. Что для человека, совсем не сведущего в психиатрии почти невозможно. Но отчего же было не попробовать?
        - А где же теперь… они все?  - спросил Иосиф Иванович с большой осторожностью.
        Сумасшедший вздрогнул и резко сжал свою голову обеими руками, а затем поднял на Шарлеманя глаза, выражающие тяжкое страдание.
        - Они теперь здесь,  - зашептал несчастный, сдавливая голову.  - Они изводят и мучают меня. Им ведь только одного и надобно - совсем завладеть мною. И я боюсь, боюсь их!
        Безумец повалился навзничь и зарыдал, ударяясь головой о деревянный настил пола. Испуганный Шарлемань немедленно вызвал в палату фельдшера с дежурным надзирателем и оставил Арсения на их попечение. Перед тем, как покинуть лечебницу, Иосиф Иванович счёл нужным ещё раз зайти к доктору Герцогу.
        - Жалуется на пустоту?  - переспросил доктор.  - Да, он и прежде, с тех пор, как поступил сюда, иногда говорил нечто подобное. Но не исключено, что ваше предложение, господин Шарлемань, и в самом деле способно благотворно повлиять на ход болезни. Во всяком случае, мы попробуем сделать всё возможное для облегчения страданий пациента.
        По дороге домой, трясясь в коляске по булыжным камням Петергофской дороги, Иосиф Иванович обдумывал слова Арсения о сущности человеческой жалости, которые оставили в сознании архитектора тягостный и неприятный осадок.
        «А всё же ты не прав, Арсений, не может быть такого, чтобы ты был прав»,  - говорил Шарлемань сам с собою, будто продолжая незаконченный спор.
        «Потому, что не испытывающий сострадания к ближнему не может быть человеком, ибо сама способность к состраданию есть часть природы человеческой. Пусть люди и не созданы быть одинаковыми, однако по самой сути своей мы между собой похожи. А суть людская держится на понимании добра и зла. Неважно, в какой вере человек воспитан - будь он православным, лютеранином или папистом, да даже пусть и басурманином, в основе всякого священного писания об сути этой сказано одно и то же. Оттого мы и видим в другом человеке себя, что основа души в нас едина. А тот, чьей породе противны лучшие порывы души человеческой, тот, стало быть, и не человек вовсе. Ну, или несчастный безумец как ты».
        Шарлемань Иосиф Иванович не был ни праведником, ни мудрецом, ни философом. Он просто считал для себя должным поступать во всём по совести, согласно собственному убеждению, что позволяло ему сохранять достоинство, и давало основание для самоуважения.
        Между тем визит Шарлеманя в психиатрическую лечебницу повлиял на обстоятельства пребывания в ней Арсения Векшина следующим образом. По прошествии нескольких дней в его палату заглянул сам доктор Герцог. Обнаружив больного в состоянии обыкновенной для того апатии, подавленным и бессловесным, доктор первым обратился к нему:
        - Здравствуйте, господин Векшин!
        Нужно отметить, что по настоянию Фёдора Ивановича Герцога ко всем пациентам больницы со стороны персонала применялось уважительное обращение.
        - Прослышав о вашей склонности к некоторым занятиям, я тут надумал сделать вам небольшой подарочек…
        После чего в дверь, отворённую доктором, зашли два надзирателя, которые втащили небольшую кадку, наполненную плотной, вязкой, специально вымоченной глиной.
        - Глина с берегов речки Ояти,  - пояснил Иван Фёдорович.  - Я не специалист по этой части, но как мне объяснили люди понимающие - знатнейший материал для лепки. Ножей и деревянных заготовок я вам доверить не могу, за что, конечно, извиняюсь.  - Доктор развёл руками.  - Зато хорошую глину - пожалуйста. Так что достал для вас, что смог. Если хотите, то я распоряжусь и впредь снабжать вас этим материалом.
        Пациент внимательно выслушал объяснения доктора. Затем, не говоря ни слова, снял с себя халат, рубаху и усевшись на полу в одних портках, с видимым наслаждением погрузил пальцы в глиняное месиво…
        Так Арсений Векшин снова принялся лепить. Поначалу выходили у него одни только пугающие маски или похожие на страшных языческих идолов головы, которые он укладывал на пол, на расстеленный кусок рогожи. Служители потихоньку выносили их из палаты, когда утомившийся пациент засыпал. Затем всех глиняных уродцев обращали в пыль, а после приносили обратно Арсению - в виде размоченной глины. Но потихоньку, с течением времени, предпочтения больного изменялись. Теперь он пристрастился к лепке диковинных фигурок и зверушек, больше похожих на безобидные детские свистульки. Наиболее приятные для взгляда (согласно вкусу доктора) поделки, отправлялись на обжиг. Обожжённые фигурки, по указанию того же доктора, раздавались другим пациентам лечебницы, а последних обучали раскрашивать игрушки во всяческие яркие цвета. За поведением всех сумасшедших, к которым применялся новый метод лечения, доктор вёл наблюдение и регулярно записывал результаты для очередного научного изыскания. Воодушевлённый этими результатами, Фёдор Иванович вскоре приступил к работе над книгой «О природе агрессии и действенных способах её
преодоления у душевнобольных».
        Глава 39. Дом на Пряжке
        А тем временем уже известный читателю Смирительный и работный дом, возводимый на набережной реки Пряжки на Матисовом острове, что в заречной части Коломны, был полностью достроен. За труд и усердие архитектор Шарлемань младший удостоился очередной награды, которая украсила петлицу его нового парадного мундира, поскольку Людвиг Иванович, что было вполне ожидаемо, продвинулся в чинах с произведением в коллежские советники.
        Строгое и внушительное с виду четырёхэтажное здание исправительного заведения окружал высокий каменный забор. Забор этот, с глухими тяжёлыми стенами мог бы иметь вид совсем мрачный, а то и совершенно безнадёжный, когда бы не его монотонность не прерывалась, согласно замыслу архитектора, красивой чугунной решёткой с воротами перед центральным входом, что со стороны Мойки.
        Внутреннее устройство заведения мало чем отличалось от условий обычной тюрьмы. Центр Исправительного дома занимала вместительная домовая церковь, от которой тянулись длинные коридоры со стенами, окрашенными унылой синей краской, а вдоль, по обеим сторонам, располагались маленькие камеры-одиночки с зарешечёнными окошками.
        Днём, согласно установленным для заведения правилам, арестанты из числа лиц обоего пола - «предерзостных, нарушающих благонравие и наносящих стыд и позор обществу»  - обязаны были все вместе усердно работать, а вечером их разводили по камерам для отдыха. Таким образом, посредством добросовестного труда и молитвы заключённые должны были перевоспитываться, чтобы покинуть заведение благопристойными гражданами…
        Затеянную перестройку в крыле на первом этаже, которую, как нам известно, вёл младший Шарлемань, получив особое распоряжение, остановили - согласно другому, последовавшему вскоре указанию из того же источника, да так и оставили - в таком, как есть незавершённом, заброшенном виде. Недостроенное крыло было закрыто временной перегородкой и долгое время пустовало. Хотя, по правде говоря, это не создавало никаких неудобств, поскольку места для размещения арестантов и так оказалось с избытком. Исправительный дом за всё время его работы ни разу не заполнялся осуждёнными даже наполовину своих возможностей. Но, как любил поговаривать старший брат Людвига Ивановича, «ничего не делается просто так». И правоту его слов полностью подтвердили дальнейшие события.
        Не бывает недостатка без избытка - куда-то прибудет, а где-то отнимется. Эта житейская мудрость всегда подтверждается неукоснительно. Как и другая - про свято место, что пусто не бывает.
        Возможно, согласно именно этому правилу жизнь пациентов доктора Герцога начала заметно ухудшаться из-за увеличения числа больных в лечебнице. Встревоженный Фёдор Иванович вынужден был обратиться за помощью в Попечительский совет заведений общественного призрения. Вскоре в больницу прибыла авторитетная комиссия в составе трёх членов опекунского совета. Господ-попечителей встречал сам главный врач, а с ним ещё семь докторов, служивших в больнице согласно штату. Вместе с ними трудились шестеро фельдшеров, семеро надзирателей с помощниками, да несколько десятков сиделок и служителей.
        Хотя попечители не обошли и трети помещений, но и того, что им было показано, оказалось достаточным. Господа, вытирая платками вспотевшие лбы и солидные лысины, разделили обеспокоенность доктора Герцога о том, что умалишённые содержатся в комнатах большим числом, чем положено, а оттого в палатах душно, тесно и для больных такое размещение неудобно до крайности. Главный врач объяснял, сокрушаясь, что дело дошло до того, что даже «буйных» пациентов вынуждено размещают по нескольку человек в палату, а персонал больницы, призванный наблюдать за порядком, справиться с таким количеством больных никак не может.
        Спустя пару дней после посещения лечебницы комиссией туда изволила приехать сама великая княгиня Елена Павловна. Она, обходя заведение в сопровождении доктора Герцога, справилась о состоянии здоровья печально известного ей пациента, Арсения Векшина, и пожелала взглянуть на него. Доктор, не возражая, повёл высокую гостью в «беспокойное отделение».
        Теперь в маленькой комнате, где раньше содержался один Векшин, стояли две кровати. Часть комнатушки была отделена простой перегородкой. Там, в закутке, привычно расположившись на полу у кадки с глиной, сидел тщедушный Арсений… Он поднял голову, без особенного интереса оглядел Елену Павловну и улыбнулся ей кроткой, почти младенческой улыбкой. Затем, не сказав ни слова, умалишённый вернулся к своему прежнему занятию. Сосед Арсения по комнате, другой больной, сидел за столом в неопрятном халате и, высунув кончик языка, старательно раскрашивал свистульки в виде птичек, обмакивая кисточку в гуашевые краски, замешанные на меду.
        - Несчастный!  - произнесла великая княгиня, сокрушённо глядя на Арсения, в то время как тот с увлечением раскатывал промеж ладоней бесформенный серый комок.  - Невозможно представить, чтобы этот убогий был когда-то жестоким убийцей. Воистину нельзя изничтожить человека сильнее, нежели разрушив его разум.
        Через неделю после посещения лечебницы члены опекунского совета, заручившись поддержкой великой княгини Елены Павловны, обратились с обстоятельным письмом к государю…
        Император Николай Павлович, несмотря на занятость государственными делами, отнёсся к бедственному положению умалишённых с сочувствием. Да тут же предложил своё решение вопроса, почти не задумываясь. Для начала государь направил комиссию в новое здание Исправительного дома, дабы выяснить возможность организации там «особых покоев». А совсем скоро в заброшенном и пустовавшем крыле возобновилась работа. Притом неожиданно для всех обнаружилось, что длительных серьёзных доработок там и не требуется. Помещения, скрытые до того за временной перегородкой, по мнению специалистов, замечательно подходили для размещения душевнобольных. И как было не подивиться мудрости и исключительной прозорливости государя! Впрочем, эти замечательные качества монарха были и без того известны подданным.
        Единственным недостатком нового отделения оказалось небольшое количество комнат, передаваемых в ведение больницы. А потому туда перевели только тех пациентов, которые больше других нуждались в удобных условиях содержания.
        В число этих привилегированных включили и больного Векшина. Говоря по совести, условия, в которых проживал Арсений последнее время, считались в мерках лечебницы вполне себе нормальными. Вёл он себя тихо и хлопот персоналу больницы не доставлял. Да и сам больной на свои обстоятельства никому не жаловался. Но так получилось, что судьба Арсения Векшина решилась исключительно по настоянию высоких покровителей, которые потребовали лучших условий содержания именно этого пациента. Выходит, что не так уж ошибся Арсений, утверждая в разговоре с Шарлеманем, что не всякое добро во благо.
        Летом 1843 года Арсений Векшин впервые покидал приют, в котором провёл до того семь лет своей жизни. Его перевозили в обычном казённом экипаже без каких-либо специальных мер предосторожностей, так как он давно не проявлял буйности, и лечащий доктор мог за него поручиться. На робкий вопрос больного о том, куда он едет, ему отвечали ласково - «в ваш новый дом».
        В «новом доме» для Арсения Векшина, явно желая угодить его покровителям, подготовили лучшую из комнат. Комната была просторной и светлой с удобной кроватью и тёплым полом, нарочно застеленным мягким ковром, чтобы обезопасить пациента от ушибов - если тот упадёт из-за непредсказуемости поведения. Поведение больного и в самом деле оказалось непредсказуемым. Большую часть своего времени он так и лежал на этом полу, уткнувшись в ковёр лицом. Пациент не обращался с просьбами и не изъявлял каких-либо желаний, которые, по всей видимости, вполне могли бы быть исполнены. Напротив - вскоре он почти перестал разговаривать, разве что отвечал на самые простые вопросы. Так он провёл в новом доме немногим более года, словно постепенно угасая, а незадолго до наступления новой весны тихо и как-то незаметно умер - без мучений и без единой жалобы. Родственников о его кончине не оповещали, поскольку никого из них к этому времени не осталось в живых. Тётушка Арсения скончалась много лет назад, не перенеся страшных известий о любимом племяннике. Впрочем, она до самой кончины отказывалась поверить в его виновность,
уверяя всех, что Арсений погиб - утонул, пытаясь спасти тонувшую девочку, а по-другому не могло и быть, ведь её Сенюшка был добрым, но неважно плавал. Окружающие, имея сострадание к пожилой женщине, не старались разубеждать несчастную.
        Исправительный дом, как показало время, со своим первоначальным назначением не справился, возложенных надежд не оправдал, а благая затея по перевоспитанию недостойных граждан бесповоротно провалилась. Постепенно всё больше и больше помещений исправительного заведения превращались в покои для умалишённых - до тех пор, пока наконец и всё здание целиком не превратилось в психиатрическую лечебницу. В этом своём качестве печально известное здание на набережной реки Пряжки существует и по сию пору, а выражение «загреметь на Пряжку» понятно каждому коренному петербуржцу. Бывает, желая задеть кого-нибудь пообидней, петербуржцы говорят: «Ты что, с Пряжки сбежал?» Или упоминают про «день открытых дверей»  - в той же самой Пряжке…
        Глава 40. Тени прошлого
        «С годами только я начал понимать, что не стоит слишком обольщаться умом. Не стоит думать, что умному человеку только из-за способностей его рассудка всё по силам. Имея ум выдающийся, а также и таланты для понимания истины о людях и вещах, можно при всём том быть неспособным как-нибудь серьёзно повлиять на течение жизни собственной, а тем паче стать действительно полезным тем, кто в совете и помощи нуждается. Ибо никто не может предугадать будущее, равно как и истолковать события прошлого, не рискуя совершить ошибку».
        Пётр Андреевич перечитал написанное и отложил перо. В последние годы он реже обращался к прежнему увлечению поэзией, предпочитая излагать мысли на страницах дневника.
        Вяземский вступил в шестой десяток лет с тяжёлым опытом утрат. За прожитые годы ему суждено было увидеть смерть многих из своих детей и гибель дорогого друга. Всё это необратимо изменило некогда весёлый, живой и склонный к авантюрам характер. Князь поостыл, остепенился и, распрощавшись с романтическим задором юности, всерьёз занялся службой. Пётр Андреевич служил теперь в министерстве финансов, где за относительно короткое время сделал карьеру до помощника министра, заметно продвинувшись в чинах.
        Он отодвинул кресло от стола, поднялся и, запахнув полы турецкого халата, подошёл к окну. Вечерело, и Невский проспект, освещённый светом многочисленных газовых фонарей, понемногу заметало снегом. Мимо окон торопливо проезжали санные упряжки и тяжёлые кареты, знаменующие зимнюю страду столичных балов и маскарадов.
        Последние несколько лет Вяземские выезжали редко, всё чаще ссылаясь на недомогания княгини Веры Фёдоровны, и тем самым, не нарушая приличий, отказывали большинству приглашавших.
        Этот вечер чета Вяземских намеревалась провести у себя дома. Между тем в дверь кабинета уверенно постучал лакей, а зайдя, передал князю только что доставленный конверт. Послание, адресованное Его Превосходительству, действительному статскому советнику князю Вяземскому, вручил курьер, прибывший из Михайловского дворца, а на конверте красовалась личная печать великого князя…
        Пётр Андреевич протёр стёкла пенсне и аккуратно взломал сургуч печати.
        Нет, получение письма из Михайловского не вызвало в нём особенного удивления. Более того, он даже и предполагал где-то в глубине души, что Михаил Павлович вспомнит их давнишнее знакомство именно теперь, после очередного, постигшего его семью несчастья. Все знали, что в самом конце января его высочество пережил потерю третьей дочери.
        Возможно, князь Вяземский загодя, в одолевающем его смутном предчувствии даже готовился к предполагаемой встрече.
        Письмо содержало приглашение на ужин в Михайловский дворец «в случае, ежели у Петра Андреевича не намечено неотложных дел на сегодняшний вечер». Врождённая деликатность редко изменяла великому князю. В тексте не упоминалось о приглашении на ужин княгини Вяземской, из чего следовало, что у Михаила Павловича собирается сугубо мужская компания. Вяземский передал через курьера благодарность за приглашение и, наскоро обсудив письмо с супругой, вызвал к себе камердинера.
        Пётр Андреевич всегда одевался с придирчивой тщательностью. И никакие передряги судьбы не смогли бы изменить в нём привычку «думать о красе ногтей», свойственную истинному аристократу.
        …Михаил Павлович встретил князя в малой столовой, где их ожидал стол, накрытый всего на две персоны.
        - А я тут, как видишь, холостякую,  - развёл руками хозяин, обращаясь к гостю,  - супруга вместе со своим двором перебрались на Каменный остров. В последнее время нам с нею стало совсем невмоготу видеться друг с другом…
        Затем он приблизился к Вяземскому и приобнял его.
        - Спасибо тебе, Пётр Андреевич. Спасибо, что откликнулся. Веришь ли, такая тоска одолела сегодня, что быть одному совсем невозможно. Ты уж не сердись, что потревожил тебя.
        - Я счастлив вновь увидеть вас, ваше высочество.
        - А уж как я тебе рад!  - Михаил Павлович вновь стиснул плечи Вяземского.  - Однако, что же мы стоим?  - он указал на стол.  - Присаживайся, прошу тебя.
        Михаил Павлович заметно сдал, ещё больше ссутулился, а усы его, когда-то холёные и пышные, понуро обвисли. Он похудел и выглядел осунувшимся…
        Лакеи сноровисто поставили на стол разнообразные закуски и откупорили бутылки. Затем по указанию хозяина быстро и почти неслышно вышли, затворив за собой двери столовой.
        Разливал сам хозяин, который не преминул сразу наполнить бокалы.
        Они выпили за встречу… Затем недолго обсуждали между собой какие-то недавние события, малозначительные, незатейливые новости. Как водится, немного пошутили и посмеялись. Снова выпили…
        - Послушай, Вяземский,  - начал великий князь как будто нерешительно и с некоторой осторожностью, одновременно подливая вино в бокал гостя,  - помнишь ли ты любопытную историю, рассказанную когда-то Мухановым в историческом клубе?
        - Какую конкретно историю вы имеете в виду, ваше высочество?
        - Я имею в виду историю про якобы проклятие…
        - Знаменитую легенду о проклятиях Марины Мнишек я, безусловно, помню. Эти предания по сию пору смущают некоторые романтические умы.
        Михаил Павлович осушил очередной бокал, а после обратился к гостю с ещё большей осторожностью.
        - Прошу тебя, как человека просвещённого и здравомыслящего, ответить со всей честностью на мой вопрос.
        - Можете не сомневаться в моей откровенности, ваше высочество,  - заверил Вяземский.
        - Тогда скажи - возможно ли, чтобы предание это хотя бы отчасти оказалось правдой?
        Пётр Андреевич понял, что вопрос не настолько наивен, каким мог показаться на первый взгляд.
        - Смотря какую правду вы имеете в виду,  - ответил он и посмотрел в глаза великого князя.  - Рассказ о том, что заточённая в темницу Марина Мнишек осыпала своих гонителей проклятиями,  - это, скорее всего, правда. Не имеет значения, кто был для неё большим супостатом - царский род или иные личности, посягнувшие на жизнь её родных или потомков. Она с одинаковой вероятностью прокляла бы тех и других. Поскольку таким образом мог повести себя любой загнанный в угол преступник. Однако ваш вопрос, ваше высочество, вовсе не об этом.
        - Ты очень умный человек, Пётр Андреевич.
        Вяземский протёр пенсне и сдержанно улыбнулся.
        - Ведь вы, ваше высочество, хотели спросить иное, а именно имеют ли эти проклятия силу? Согласно моего разумения, конечно.
        - Всё так, друг мой Вяземский, всё так,  - согласился Михаил Павлович.  - Давай-ка выпьем ещё!
        Оба неспешно выпили и замолчали. Пётр Андреевич почувствовал, что продолжить беседу придётся ему.
        - Вы верно помните, ваше высочество, что я во всякие проклятия и магию не шибко верю. А повода для вашего беспокойства и вовсе не вижу.
        - Ах, Пётр Андреевич, добрая ты душа…
        - Я понимаю, что не такого ответа вы от меня ожидаете. Осмелюсь предположить, что вам мой ответ и не нужен. Скорее всего, вы хотите сами что-то рассказать мне…  - он сделал небольшую паузу.  - Я могу предложить себя только в качестве слушателя, и услышанное будет сохранено мною в строгой тайне. Но не рассчитывайте на совет, о чём заранее предупреждаю.
        Михаил Павлович смотрел на Вяземского долгим взглядом, полным горькой тоски.
        - Благодарю тебя, Пётр Андреевич. Большего мне и не надобно, кроме как только быть услышанным.
        Затем великий князь отставил от себя пустой бокал и сложил руки на скатерти стола. Коротко вздохнув, он, скользя будто рассеянным взглядом по стенам столовой, начал рассказывать.
        - Без малого пятнадцать лет назад я усмирял бунтовавших поляков, командуя гвардейской артиллерией. Не слишком люблю вспоминать события этого времени… Однако я выполнил свой долг перед Отечеством и государем, в целом действуя правильно. Да я и вовсе не нашёл бы, в чём упрекнуть себя, когда бы не одно моё решение, последствия которого преследуют меня по сию пору.
        Он сжал руки, и видно было, что рассказ даётся ему не просто.
        - Я приказал казнить одного пленного поляка, которого затем повесили в моём присутствии без всякого суда.
        - По-видимому, вы имели веские основания, чтобы принять это решение, ваше высочество,  - осторожно заметил Пётр Андреевич.
        - Основания были. И безусловно, веские!  - великий князь ударил по столу рукой, сжавшейся в твёрдый кулак.  - Поверь мне, Вяземский!
        Тот понимающе кивнул со всей серьёзностью. Михаил Павлович продолжил.
        - Этот мерзавец был в числе захватчиков Бельведера и покушался на жизнь моего брата Константина. Тот, как ты знаешь, избежал гибели только по чистой случайности.
        - Да, мне об этом известно.
        - Мне донесли о нём, когда тот оказался в числе пленных. И я распорядился немедленно казнить негодяя.
        - Я думаю, что вам решительно не за что осуждать себя.
        Михаил Павлович потянулся за бокалом, наполнил его и залпом выпил.
        - Мне тоже так казалось до тех пор, пока мою семью не начали преследовать несчастья.
        Вяземский внимательно слушал великого князя, не выдавая эмоций…
        А тот, почти спокойно, стал рассказывать о происходящих с ним болезненных видениях и будто бы связанных с ними тяжёлых потерях в его семье.
        - Ведь я навестил тогда твоего эскулапа, это доктора, как его там… Торсберга. Он мне настолько же помог, насколько и запутал. По правде говоря, я более к нему не возвращался,  - великий князь удручённо помотал головой.
        - Но эта история с древним проклятием… Ты понимаешь ли, Вяземский? Последнее время она совсем не даёт мне покоя.
        - Однако я не улавливаю связи…
        - А связь, на мой взгляд, очевидна! Ты разве же забыл о «грамотке» Пожарскому? Великий князь прикрыл глаза и повторил по памяти:
        - «Подлая Маринка грозилась наслать болезни и смерть на того, кто её родичей тронет».
        - Стало быть, вы предполагаете, что казнённый поляк…
        - Да,  - подтвердил Михаил Павлович,  - именно это я предполагаю. Возможно, юный подхорунжий был из потомков угасшего рода. Наверняка этого теперь никто знает. Да и знать, пожалуй, что и незачем.
        Великий князь поднял голову и задумчиво окинул взглядом собеседника.
        - Недавно я потерял свою третью дочь…
        - Я знаю, ваше высочество.
        - Ворёнку, казнённому сыну Марины Мнишек, было четыре года.
        Михаил Павлович выдержал небольшую, напряжённую паузу.
        - Так что ты обо всём этом думаешь, Вяземский?
        А Пётр Андреевич Вяземский, будто некстати, вспоминал одного из старинных приятелей… Товарищ бесшабашной юности, известный в городе повеса, картёжник и дуэлянт Фёдор Толстой-Американец положил на дуэлях одиннадцать человек. Имена всех убитых он скрупулёзно записывал. У Фёдора было двенадцать детей, и почти все они умерли в младенчестве. После смерти очередного ребёнка он вычёркивал в списке по одному из имён убитых им людей. Но только потеряв одиннадцатого и вычеркнув последнее имя убитого, он успокоился и посчитал себя окончательно квитым.
        Князь Вяземский обладал трезвым и вполне прагматичным умом. Однако не все события, которые пришлось наблюдать ему в течение собственной жизни, имели разумное и ясное объяснение.
        - Я думаю, ваше высочество, что поставить окончательную точку в этой истории сможете только вы сами.
        - Да,  - с неожиданным спокойствием произнёс Михаил Павлович.  - Примерно такого ответа я от тебя и ждал. Спасибо, что выслушал и отнёсся к моей болтовне с серьёзностью…
        Они посидели почти до полуночи, а после душевно расстались, чтобы больше никогда уже не встречаться.
        Несколько месяцев спустя у старшей, самой любимой дочери Михаила Павловича, Марии проявились характерные признаки чахотки. Болезнь быстро прогрессировала, и великий князь вместе с дочерью отправились для её лечения в Австрию, на лечебные воды. Там, в Вене великая княжна Мария Михайловна скончалась буквально на руках несчастного отца.
        В течение трёх следующих лет здоровье великого князя стремительно разрушалось… Его одолевали периодические кровотечения из носа, а нервные расстройства, которыми он страдал в последние годы, участились и заметно усилились. Серьёзно заниматься восстановлением здоровья Михаил Павлович не стал, несмотря на постоянные увещевания со стороны старшего брата.
        Летом 1849 года великий князь отправился в Варшаву, чтобы принять участие в военном смотре.
        В ночь накануне смотра Михаила Павловича потревожил навязчивый сон - тот самый, который упорно преследовал его уже долгие годы.
        Женщина, одетая в исподнюю рубаху, упорно повторяла, шевеля бескровными губами: «Жертву, искупительную жертву…» И протягивала руку к постели спящего.
        - Да, я готов. Я иду,  - беззвучно произнёс Михаил Павлович и решительно протянул свою руку ей навстречу…
        Ранним утром следующего дня великий князь следовал вдоль построения кавалерийской дивизии… Почувствовав себя плохо, он обратился к сопровождающему офицеру со словами: «Кажется, у меня немеет рука…»
        Великого князя сняли с лошади и отвезли во дворец Бельведер.
        В Варшаву немедленно прибыли великая княгиня Елена Павловна вместе с дочерью Екатериной - последней, оставшихся в живых из их пятерых детей. Михаил Павлович был искренне рад увидеть обеих. Жена и дочь, сменяя друг друга, провели у постели умирающего его последние дни… На пороге наступающей осени великий князь скончался.
        Николай Павлович тяжело переживал потерю. Он сразу сник, поседел, заметно сдал и, как показало время, ненадолго пережил любимого младшего брата. Дочь великого князя, великая княжна Екатерина Михайловна, дожила до старости, оставшись последней хозяйкой Михайловского дворца.
        Глава 41. Промышленник и коммерсант
        Утро для Ивана Евграфовича Картайкина наступало по обыкновению очень рано и всегда начиналось с незатейливого завтрака и просмотра свежих газет.
        «Сообщаем об открытии нового магазина купца первой гильдии Иратова в нижнем этаже доходного дома Жако на набережной реки Фонтанки. Магазин торгует тканями и всевозможными изделиями из сукна производства собственной мануфактуры, а также и доставленными из Европы. Освещение в магазине производится газом».
        Удовлетворённо хмыкнув, Иван Евграфович перевернул страницу «Санкт-Петербургских ведомостей»…
        Последние десять лет отставной чиновник Картайкин единолично управлял суконной мануфактурой тестя. Предприятие под его началом развивалось вполне успешно, а Иван Евграфович постоянно совершенствовал производство. Недавно он выписал из Англии новые прядильные аппараты с ткацкими станами, надлежащими для выпуска особо тонкого сукна.
        Набравшись опыта, бывший чиновник взвалил на себя и основные хлопоты по ведению коммерции, заменив Никанора Матвеевича, который уже почти отошёл от дел.
        Несколько лет назад единственная дочь Ивана Евграфовича вышла замуж по любви за молодого, но подающего большие надежды художника. Дед, Никанор Матвеевич, был огорчён и крайне раздосадован неосмотрительным выбором внучки, но отец Ольги Ивановны решительно встал на сторону дочери. Природная доброта характера не мешала Ивану Евграфовичу твёрдо, а порой даже жёстко стоять на своём, когда дело касалось принципиальных решений. Никанор Матвеевич ценил эту особенность натуры своего зятя, которому со спокойной душой потихоньку передавал дела.
        Молодые некоторое время путешествовали по Европе, а после обосновались в Италии. Приданое Ольги Ивановны вполне позволяло супругам за границей вести достойную жизнь. Однако Иван Евграфович считал нужным время от времени отсылать дочери дополнительно некоторые суммы, чтобы она не чувствовала себя ни в чём стеснённой.
        Картайкин рассеянно просмотрел газетные заметки из новостей культурной жизни столицы.
        «Русским историческим обществом принято решение о разыскании места погребения национального героя, князя Д. М. Пожарского. Общество направляет профессора М. П. Погодина, известного историка и литератора, на место поисков для участия и содействия, наделив господина Погодина особыми полномочиями».
        «Недавно прибывшая в Санкт-Петербург известная сочинительница любовных романов мадам Картье принимает визитёров в апартаментах гостиницы «Лондон» в обычные для приёмов часы. Уже известно, что мадам Картье в ближайшее время будет назначена придворная аудиенция».
        Ещё немного полистав газету и не найдя для себя ничего сколько-нибудь интересного, Иван Евграфович закончил с завтраком и принялся одеваться.
        Дел у него всегда было более чем достаточно, и домой он возвращался обычно только к вечеру. На этот раз его немного задержал секретарь, который, пожимая плечами, передал хозяину конверт, только что доставленный на дом с посыльным. Картайкин согласно установленному правилу, просматривал корреспонденцию ежевечерне, о чём секретарь, конечно, знал. Однако тот, снова пожав плечами, пояснил:
        - Велено вручить немедленно и в собственные руки. Посыльный из отеля в прихожей ожидает ответа.
        - Афанасий,  - тихо, сдерживая раздражение, сказал Картайкин секретарю,  - в срочном порядке я читаю только письма от Никанора Матвеевича и из управления полиции. Всё остальное может подождать до вечера.
        - Прошу прощения, но на письмо, полученное от них третьего дня, вы так и не ответили. А потому посыльному приказано дожидаться ответа.
        Иван Евграфович чертыхнулся в сердцах и прямо на глазах секретаря вскрыл конверт. Оттуда он извлёк листок дорогой, надушенной бумаги. На нём по-французски изящным почерком было начертано следующее:
        «Милостивый государь Иван Евграфович!
        Имею честь пригласить Вас на чашку чаю 10 апреля к пяти часам пополудни по означенному ниже адресу. Убедительно прошу принять моё приглашение, поскольку имею к Вам важную беседу. Буду счастлива увидеть Вас».
        Далее указывался адрес одной из лучших гостиниц в городе и подпись - Ваша А. Картье.
        Картайкин нехотя пробежал глазами короткое письмецо и затем демонстративно протянул листок секретарю.
        - И что, стоило ради этакого пустяка меня задерживать?
        - Посыльный дожидается ответа-с…
        Иван Евграфович насмешливо вытянул губы.
        - Ну так и передай на словах - дескать, для праздных визитов, да чаёвничанья не имеем свободного времени. Ежели у мадам до нас какая надобность, то сами пусть и приезжают. Я, так и быть, приму её - скажем сегодняшним или завтрашним вечером, после восьми часов. А ранее дома не бываем.
        Афанасий выслушал всё сказанное с приоткрытым ртом.
        - Помилуйте, но ведь этак никак нельзя. Эта дама известная литераторша, романистка, её сочинения читают в свете. Вы уж как хотите, Иван Евграфович, а только я такое повторять решительно отказываюсь.
        Картайкин почесал затылок, хмыкнул недовольно и отобрал у секретаря бумагу. Затем подойдя к рабочему столу, он перевернул листок наизнанку и прямо на обороте начертал быстро и размашисто:
        «Прийти не могу в силу занятости. Согласен принять мадам Картье в восемь часов вечера сегодня или завтра на своей квартире». И уверенно подписался.
        - Иди же, передай ответ посыльному. Ибо более терять времени я не намерен.
        Афанасий принял из рук хозяина листок, не скрывая замешательства.
        - Хоть и не моё это дело, а только тревожусь я за вас. Вроде и не первый год здесь служу, но не припомню, чтобы подобным образом вы обращались с порядочными дамами.
        Хозяин снова хмыкнул, да как-то насмешливо, скорее даже саркастически.
        - А ты, Афонюшка, шибко не переживай. Вот увидишь - порядочная дама будет рада и этому…
        Иван Евграфович не испытывал ни малейших сомнений по поводу личности той, которая настойчиво интересовалась его скромной персоной. Да он и не ошибся.
        Особа нанесла ему визит тем же вечером.
        … Теперь ей было немного за сорок. Она всё ещё была весьма хороша, и фигура её нисколько не утратила стройности. В глазах, которые теперь лёгким веером окружали морщинки, читался зрелый ум, а в выражении заметно похудевшего лица, черты которого приобрели утончённость, появилось даже подобие мудрости. На даме был элегантный наряд - нарочито сдержанный, почти что скромный.
        - Здравствуйте, Иван Евграфович,  - произнесла она, войдя в комнату, и слегка поклонилась.
        - Здравствуйте, Антонина Никаноровна,  - ответил Картайкин, поднимаясь навстречу гостье. Не выходя из-за стола, он указал ей на кресло.
        - Благодарю, что соизволили-таки принять меня…
        Не получив ответа, она продолжала.
        - Последние несколько лет я проживаю во Франции, в Ницце. Там у меня имеется небольшой домик, недалеко от побережья. Один мой друг - к несчастию, ныне покойный, оставил мне его в наследство. Много поездив по Европе, я накопила достаточно впечатлений для того, чтобы попробовать заняться сочинительством. И вскоре мои литературные занятия дали, на удивление, неплохие плоды.
        Она коротко вздохнула, а затем улыбнулась немного печально.
        - Сегодня я проживаю одна, но вовсе не страдаю от одиночества, ибо дни мои заполнены страстями и приключениями моих героев.
        - Я рад за вас, Антонина Никаноровна,  - ответил, выслушав её, Иван Евграфович.
        - Однако я не понимаю, чем могу быть полезен. Но ежели вам нужны деньги, то здесь вы только попусту теряете время.
        Она не стала принимать оскорблённого вида, или прибегать к слезам, как мог бы предположить Картайкин. Заместо этого Антонина легко и незлобиво рассмеялась, прикрыв рот рукой в кружевной перчатке.
        - Нет, я не нуждаюсь в средствах. Мои романы неплохо раскупаются, а мой издатель щедр. Денег мне от вас не надобно.
        - Что же тогда? Возможно, вы желаете увидеться с дочерью? Так Ольга вместе с супругом проживает в Италии. И я не уверен, что она будет рада свиданию с вами.
        Она улыбнулась светло и искренне.
        - Да, я слышала, что Оленька вышла замуж… Должно быть, она теперь очень хороша. Не скрою, что многие годы я мечтала увидеть её.
        Иван Евграфович с явной гордостью указал рукой на портрет, висевший на стене кабинета, за спиной сидящей Антонины. Та повернула голову, затем встала и подошла поближе. С портрета смотрела очаровательная юная темноволосая женщина в бледно-голубом воздушном платье.
        - Да, она прекрасна,  - произнесла Антонина, долго не отводя глаз от портрета.  - Однако я не стала бы искать свидания с дочерью, не получив на это вашего согласия. Пожалуй, мы оставим разговор об этом на потом.
        Она не спеша вернулась в кресло, и они продолжили беседу. Антонина осторожно осведомилась о здоровье Никанора Матвеевича, и полученный ответ почти успокоил её.
        - Я знаю, что отец мой никогда не простит и не примет меня. И я не прошу вас содействовать мне в этом. Моя просьба к вам состоит совсем в другом.  - Антонина с глубокой нежностью посмотрела Картайкину в глаза.  - Видите ли, в ближайшие дни мне будет назначена аудиенция у вдовствующей великой княгини Елены Павловны. Великая княгиня большой знаток по части науки и покровительствует искусствам. Как замужней женщине, каковой я продолжаю считать себя, мне приличествует явиться в сопровождении мужа. Супруг мой также будет представлен великой княгине.  - Она скромно сложила руки на коленях.  - Супруг у меня один, а другого и быть не могло.
        - Отчего же,  - заметил Картайкин,  - вы думали, будто я не дам вам развода?
        - Оттого что я никогда и не помышляла об этом.  - Она горько вздохнула.  - Да и кто, кроме вас, подарил бы мне столько заботы и любви? Бесспорно, я сильно виновата перед вами. Настолько виновата, что даже не осмелюсь просить прощения. Нет, я не прошу простить меня. Я прошу дать мне возможность сделать для вас хоть что-нибудь полезное. Чести быть представленным Елене Павловне удостаивается далеко не каждый, ведь великая княгиня пользуется большим влиянием при императорском дворе. В дальнейшем это может принести пользу вашему делу…  - Она вопросительно подняла глаза.  - Прошу вас, скажите, что не откажетесь сопровождать меня!
        Картайкин задумчиво смотрел на свою законную супругу. А затем улыбнулся с лёгкой иронией.
        - Антонина, поверьте, это слишком затейливый повод ради встречи со мной…
        Несколькими днями позже романистка, известная под псевдонимом мадам Картье, посетила Михайловский дворец, где была представлена её высочеству великой княгине Елене Павловне. Писательница, в свою очередь, представила великой княгине своего супруга - промышленника и коммерсанта. Её высочество приняла гостей с теплотой и радушием, уделив внимание обоим, и аудиенция продолжалась около часа. Иван Евграфович, в отличие от жены, которая живо и непринуждённо участвовала в разговоре, чувствовал себя несколько скованным. А на него с портрета на стене взирал великий князь Михаил Павлович и чуть улыбался в рыжие усы, будто ободряя и поддерживая…
        Мадам Картье месяц спустя покинула Россию, вернувшись обратно во Францию. Оттуда она принялась писать Ивану Евграфовичу обстоятельные, проникновенные письма. Её настойчивость не пропала даром, и вскоре между ними завязалась дружеская переписка. А уже к концу лета господин Картайкин почувствовал себя крайне уставшим и нуждающимся в срочном отдыхе. И потому, временно поручив дела нанятому управляющему, промышленник отбыл в Европу - ради отдыха и поправки здоровья. Он ехал во Францию, в Ниццу, где был сердечно встречен хозяйкой маленькой виллы, на самом берегу Средиземного моря.
        Эпилог
        Ещё задолго до начала торгов в аукционном доме наблюдалась вполне ожидаемая толчея. Интерес к предстоящему заранее подогревался специальной информацией в прессе, при подаче сотрудников аукционного дома. Ожидали приезда многих состоятельных клиентов - уже за несколько месяцев до события всех потенциальных покупателей обзвонили, а некоторым, самым важным, отправили персональное приглашение.
        Постоянно прибывающих гостей в нижнем холле с улыбкой встречали девушки-ассистенты в строгих элегантных платьях и направляли на второй этаж, где перед стойкой регистрации скапливалась очередь.
        По залам верхних этажей сновали официанты, предлагая гостям элитные сорта шампанского. Но несмотря на комфортную, расслабляющую атмосферу и радушие персонала, напряжение среди собравшихся росло. В числе гостей мелькали лица завсегдатаев, известных персонажей светской хроники и множество профессиональных агентов, представляющих интересы миллиардеров, владельцев коллекций из разных стран мира. Все знали о необычных лотах, заявленных к продаже на сегодняшнем аукционе. К моменту, когда в аукционном зале на седьмом этаже прозвучал сигнал к началу, свободных мест не оставалось даже для представителей прессы. Журналисты толкались в проходах, стараясь не мешать друг другу, и вполголоса обсуждали последнюю информацию.
        - И всё-таки - отойдёт вся коллекция одному покупателю или будет распродана по частям?
        - Ну, учитывая совсем небольшое число экспонатов и их уникальность, цена на каждый лот может взлететь непредсказуемо…
        - Да, но ведь единого мнения об авторстве, насколько известно, нет.
        - Однако большинство искусствоведов склоняются к единому мнению, и возраст произведений подтверждает заключение сразу нескольких авторитетных экспертов!
        Наконец к публике вышел ведущий аукциона с неизменным молотком в руке. Он занял своё место за кафедрой и обратился к собравшимся с короткой приветственной речью…
        Из статьи июньского выпуска журнала «Art + Auction» от того же года.
        «С сенсационным успехом завершились торги в аукционном доме, где покупателям была предложена небольшая коллекция из частного собрания наследников знаменитого французского скульптора Ф. Рюдля. Коллекцию представил на торги один из последних потомков мастера. Собрание включает четыре небольшие скульптуры из дерева, выполненные в несвойственной для Рюдля манере. Согласно мнению искусствоведов, все работы по своей стилевой принадлежности близки к экспрессионизму - направлению, которое распространилось в искусстве Европы в начале двадцатого века, то есть через много лет после смерти скульптора. Это несоответствие вызвало серьёзное недоумение в среде специалистов. Однако группа искусствоведов выразила предположение, что обнаруженные работы являются примером экспериментов мастера, известного склонностью к новаторству и постоянным исканиям в творчестве. Предположение подтвердили эксперты, установившие, что время создания работ соответствует периоду жизни Ф. Рюдля. Таким образом, можно утверждать, что знаменитый скульптор опередил своё время и явился предшественником, а по сути, и основоположником нового
художественного направления. Все четыре лота были раскуплены в частные коллекции покупателями, пожелавшими остаться неизвестными, за суммы, почти в десять раз превысившие начальные ставки. Продавец коллекции, потомок скульптора, заявил, что ему искренне жаль расставаться с этими шедеврами, но, обнародовав неизвестную сторону творчества Рюдля, он тем самым способствует умножению славы знаменитого предка, что для него гораздо важнее вырученных денег».
        На самом деле господин «потомок» заведомо лукавил. Потому что некоторое время назад, вступив в права наследства, этот неглупый, хорошо образованный и предприимчивый господин не поленился потратить время на изучение семейных архивов. Там, среди бережно хранимой поколениями семьи переписки скульптора, он обнаружил одно занимательное письмо из России, от некоего архитектора, имя которого было ему незнакомо. Однако информация о «неизвестном русском мастере», содержавшаяся в письме, могла отразиться на стоимости деревянных статуй крайне негативно. Ведь не секрет, что богатые люди предпочитают расставаться с большими деньгами только ради известного имени. А потому, немного подумав и взвесив последствия и перспективы, господин скрыл информацию от экспертов, а письмо из России предусмотрительно уничтожил.
        …Некоторое время спустя после событий, описанных в июньском номере журнала, новый хранитель отдела скульптуры музея Академии художеств Кира Андреевна Петрова с изумлением подняла глаза от страниц каталога из аукционного дома.
        - Но что же получается, Семён Никитич,  - обратилась она к ректору Михалюку, немного подумав,  - на аукционе были представлены всего четыре фигуры. А в ящиках в нашем хранилище - их несколько десятков, судя по всему - из той же серии, выполненные рукой одного мастера. Логично предположить, что происхождение всех этих работ - российское. Но удастся ли нам доказать это?
        - Мы будем вести поиски, пока не докопаемся до истины!
        Семён Никитич лихорадочно приглаживал взъерошенные волосы.
        - Мы перероем всё: переписку семьи Шарлеманей, документы Оленина, поднимем архивы николаевской полиции.  - Его глаза заблестели азартом исследователя.  - Но мы найдём ответ, Кира Андреевна. Просто не может быть, чтобы мы ничего не нашли.
        Петрова, поднимаясь из-за своего стола, с улыбкой протянула ему руку для рукопожатия.