Обет без молчания
Ольга Геннадьевна Володарская


        Элизабет узнала, что ее дед Клаус, хоть и был благополучно женат на фрау Маргарет, всю жизнь любил другую женщину – русскую по имени Любовь, или, как он ее называл, Либе. Они познакомились детьми в послевоенном Берлине, пронесли чувства друг к другу через годы и умерли почти в один день, велев своим внукам подружиться… Бетти полетела в Москву. Тогда она еще не знала, что дед скрывал ото всех не только свои сердечные тайны – у него был враг, помешавший им с Либе построить полноценные отношения… И он умер в муках незадолго до того, как мирно скончались Клаус и Любовь. А вскоре в Берлине был убит еще один человек, посвященный в тайну любовного треугольника. Главная героиня нового остросюжетного романа Ольги Володарской «Обет без молчания» Элизабет родилась в Берлине, отучилась в Лондоне, а потом вернулась в Германию и оказалась с головой погружена в семейные тайны, бережно хранившиеся несколько десятилетий… Действие романа развивается сразу в двух временных пластах: в послевоенном Берлине и в наши дни, что делает его чтение вдвойне увлекательным.




        Ольга Володарская
        Обет без молчания




        Памяти дедушки Григория Васильевича, офицера
        Советской армии, и бабушки Анны Сергеевны,
        которые жили в пятидесятых годах
        в немецком городе Альтенбург, посвящается…






        Пролог



        Человек умирал…
        Долго и мучительно. Боль сначала выкручивала его тело. Ноги и руки сводило судорогой, спина выгибалась, голова запрокидывалась. Человека будто ломал об колено великан. Он кричал от ужаса громко, как ему казалось, но на самом деле, ни звука не издавал. Горло сдавил спазм, и изо рта вылетало только сиплое, надрывное дыхание.
        В какой-то момент человек понял, что боль ушла из конечностей и они повисли плетьми. Спина тоже потеряла чувствительность. Его парализовало? Скорее всего, потому что не ворочалась даже шея. Только глаза остались подвижными, и человек мог смотреть во все стороны. Он вертел ими, ощущая себя заточенным в гроб из собственного тела. Вскоре его положат в другой, уже из дерева, и закопают в землю…
        Человек понимал, что его убивают. А благодаря тому, что зрение его еще не подвело, видел, кто это делает, но ничего не мог предпринять для того, чтобы сохранить жизнь. Даже взмолиться. Не говоря о том, чтобы оказать сопротивление. Его уже не спасти. Боль, на несколько секунд отступившая, вернулась, и теперь она раздирала сердце и легкие. Человек горел изнутри. И пламя костра, на котором его сжигали, отражалось в глазах кровавыми всполохами лопнувших капилляров. Но они не мешали человеку видеть своего убийцу. Тот нависал над своей жертвой и бесстрастно наблюдал за тем, как она умирает.
        И вот он, последний вдох. Но без выдоха.
        Потом темнота.





        Часть первая




        Глава 1



        Он проживал на тридцать втором этаже небоскреба. Из окна квартиры открывался захватывающий вид на гавань и яхтенную пристань. Жаль, Борис не часто баловал свой взор, потому что очень много работал и когда возвращался домой, то сразу после душа забирался в кровать. А утром соскакивал с нее и бежал в офис, порою отказывая себе в завтраке. Лучше поспать лишние полчаса, чем готовить яичницу или кашу.
        Борис последние два года жил в Эмиратах. Квартира его располагалась в Дубай-Марине, престижном районе города. Она не принадлежала ему – апартаменты предоставляла фирма, как и автомобиль бизнес-класса, но Боря редко пользовался им. До офиса ему быстрее было доехать на метро, а полноценные выходные он позволял себе пару раз в месяц. И тогда садился в свой белоснежный «Мерседес» и отправлялся в Абу-Даби. Там было спокойнее, по его мнению, красивее, а еще в столице Эмиратов жила женщина, в которую Борис был влюблен. Звали ее Фати, амбициозная и отлично образованная турчанка, она работала так же много, как и он, поэтому виделись молодые люди реже, чем им хотелось бы, но раз в неделю обязательно. Иной раз только для того, чтобы вместе пообедать и подержаться за руки. Благо от Дубая до Абу-Даби езды полтора часа, а у Фати тоже имелось шикарное авто.
        Она трудилась юристом. Борис – программистом. Ему платили значительно больше, и Фати считала – это потому, что он мужчина. На самом же деле в технологичный век люди его профессии более востребованы. Тем более в городе будущего, Дубае. Но Боре рады были бы где угодно. Предлагали работу и в Штатах, где он стажировался, и в Сингапуре, но его поманил Ближний Восток.
        В Дубае Боря бывал и до этого. Приезжал в гости к другу, с которым сблизился в Америке. Его звали Али. Внучатый племянник шейха Шаржи, толковый, но легкомысленный парень, слыл любимцем кузин, тетушек и бабушек, но у эмира был не в почете. Али отказался учиться на финансиста, предпочтя этой уважаемой профессии несерьезную – дизайнера интерьеров. И то, что он оформил ресторан в Сиэтле и модный клуб уже на родине, в ОАЭ, ничего не изменило. Шейх считал внучатого племянника вертопрахом, прожигателем жизни. Тот, надо отметить, во многом отвечал данной ему характеристике. Любил тусить, тратить, пить, гулять, но… Али был очень талантливым декоратором, а когда работал, отдавался делу на сто процентов. Боря считал его своим корешом. И когда он только переехал в Дубай, приятели часто проводили время вместе: на яхтах, в клубах, в пустыне, гоняя на квадроциклах. Но Боря через пару месяцев понял, что нужно выбирать между работой и веселым досугом, и отдалился от Али. Тот не обиделся, все понял, а вскоре женился на чудесной девушке, которую выбрал для него отец. Через десять месяцев в семье появилось
пополнение, дочка Лейла. И ее рождение Али отмечал не только с семьей, но и с многочисленными друзьями. На одной из вечеринок присутствовал и Боря. То есть они остались корешами, что не могло не радовать.
        Борис встал с кровати, на которой валялся, и подошел к окну. Хотел полюбоваться наконец панорамой, чтобы отвлечься от грустных мыслей, но… Не смог отвлечься и, как следствие, полюбоваться. Этому еще и слезы помешали. Они застилали глаза, и всегда четкая, насыщенная цветами и формами картина превратилась в бездарную абстракцию. Боря плакал третий раз за свою взрослую жизнь, а она у него началась в пятнадцать, когда умер отец.
        Он был настоящим главой семьи, работящим, ответственным, внимательным ко всем: жене, сыну, дочери, теще, которая жила с ними, а точнее, они с ней. Когда папы не стало, Боря, поплакав над его гробом, решил, что пришла его пора становиться взрослым. Теперь он, как единственный мужчина, должен взять ответственность за семью. А еще достроить загородный дом, о которой мечтал папа, но успел только коробку возвести. Думал, встретить в нем с супругой старость, но умер от инфаркта, не дожив до сорока пяти.
        С тех пор прошло тринадцать лет. Борис достроил дом, куда перевез маму и дал ей возможность не заботиться о хлебе насущном, выдал сестру-погодку замуж, свозил бабушку в Германию, где ей заменили сердечный клапан. Он выполнил свой долг главы семьи, и это ему нелегко далось. Нужно было еще и своим развитием заниматься: доучиваться в школе и работать, получать высшее образование и работать, стажироваться в Америке и работать, так как денег стажеры не получали, только жилье, неограниченное количество кофе и, что самое главное, бесценный опыт.
        В двадцать пять Борис немного выдохнул, но ненадолго. Оказалось, что он сам ничегошеньки не нажил, кроме опыта, как жизненного, так и профессионального. У него никакой собственности. В их трешке по-прежнему многолюдно. Сестра с мужем и дочкой-крохой переехали в нее, потому что устали мотаться по съемным. Бабушка жила то с ними, то с дочкой за городом. Хотела бы освободить квартиру для молодой семьи, да хворала часто, а хорошая поликлиника располагалась в их дворе.
        И Боря снова ринулся в бой. Заключив трехгодичный контракт с одной из ведущих строительных компаний Эмиратов, он обеспечил себе не только комфортное настоящее, но и безбедное будущее. Его зарплата исчислялась тысячами долларов, а тратил он меньше половины. Плюс премии, которые считал неприкосновенными. За первый год Борис смог скопить на своем депозите сто кусков. Их уже хватало на квартиру в Москве, пусть и скромную. А если вложить в стройку, то можно рассчитывать на прекрасные апартаменты, которые как раз будут готовы к возвращению в Россию. Но Боря не знал, захочет ли этого. Поэтому не торопился. Его деньги копились и были надежно защищены. Быть может, когда закончится контракт, он женится на Фати, они вместе переедут в Турцию, где приобретут квартиру в Стамбуле и дом на побережье. Она родит ему детишек, а он будет с ними сидеть, когда жена работает, доказывая всем, что женщина создана не только для того, чтобы производить потомство и хранить домашний очаг.
        …Зазвонил телефон. Боря глянул на экран. Али.
        – Привет, – бросил Боря в трубку, приняв вызов.
        – На пиво нет? – ответил ему друг по-русски. Он заучил множество расхожих фраз, а также матерных слов.
        – Как дела?
        – Пока не родила.
        Боря рассмеялся, невзирая на то, что ему было невероятно грустно.
        – Ты куда пропал? – перешел на английский Али. – Не звонишь уже несколько дней, а когда мы виделись последний раз, я даже не могу вспомнить.
        – Недавно. На вечеринке, устроенной тобой на яхте по случаю рождения Лейлы.
        – Она была три месяца назад.
        – Надо же, как время летит, – пробормотал Боря. – Ты извини, кореш, – это слово Али, естественно, выучил одним из первых и произносил без акцента, – я весь в работе погряз. Рабом себя не назову, ведь мне отлично платят, но вольным человеком себя тоже не ощущаю.
        – Кореш, что случилось? Ты никогда не жаловался…
        – Этим утром умерла моя бабушка.
        – Пусть Аллах упокоит ее душу. Я скорблю вместе с тобой. – Это он сказал по-арабски, но Боря его понял. – Чем могу помочь?
        – Увы, ничем. Я даже напиться с горя в твоей компании не могу – мне вставать утром, чтобы ехать в Аджман. Новый квартал «умных домов» сдается в конце этого месяца, и мы впахиваем по десять-двенадцать часов.
        – Ты не поедешь на похороны? – удивился Али.
        Он знал, как Боря любит бабушку. Да и в последний путь проводить ближайшего родственника – это святое.
        – Не могу. Не отпускают.
        – Даже на пару-тройку дней?
        – После сдачи объекта хоть на неделю. Я ведущий специалист, и вся ответственность за «ум» квартала на мне. Но я мог бы поручить многое своему заму и контролировать его дистанционно.
        – Ты сказал об этом боссу?
        – Конечно. Но он ничего не хочет слушать. Тычет меня мордой в контракт, в котором нет пункта о том, что я могу потребовать отпуск на случай смерти ближайшего родственника. Попросить – да. Но в данный момент мое отсутствие может отрицательно сказаться на делах фирмы. Так что… – Боря резко замолчал, потому что понимал – еще слово, и голос задрожит. А он не хотел проявлять слабость даже перед корешом.
        – Борис, я отключусь на некоторое время, мне пару звонков надо сделать. Я наберу, как только освобожусь. Хорошо?
        – ОК, кореш. Звони в любое время, не знаю, смогу ли сегодня уснуть.
        Закончив разговор, Борис швырнул телефон в кресло и отошел от окна. Пометался между спальней и кухней. Выбрал ванную комнату. В ней установлено шикарнейшее джакузи, а он в ней лежал пару раз, и всегда с Фати. Сейчас ему не помешает расслабляющая ванна. Борис пустил воду, бросил ароматной соли. Но когда джакузи наполнилось, а это произошло за считаные минуты, он в нее не полез. И вино, что налил себе в хрустальный бокал, вылил в раковину. Он не хочет любоваться панорамой Дубай-Марины, нежиться в пене, смаковать выдержанное «Совиньон», потому что все это уместно в минуты довольства жизнью. А Боре плохо. Он страдает, и его могло бы отвлечь действие. Если бы большой босс отпустил его, он уже сидел бы в аэропорту в ожидании рейса, а утром был дома. Там мама, сестра с мужем, племянница и… бабуля. А если точнее, ее тело. Старикам не делают вскрытие, если смерть ненасильственная, и позволяют родственникам решать, где они хотят оставить тело до погребения: в специальных «скорбных» местах или дома. Борина родительница и его сестра решили, что бабушка до последнего останется в квартире, где выросла и она, и
ее дочь, и внуки…
        У нее было чудесное имя – Любовь. Или, как ее называли в семье еще в те далекие времена, когда в проекте не было ни то что Бори, но и даже его мамы, Либе. Отец бабули прошел всю войну, был адъютантом самого маршала Жукова, а в пятидесятых с семьей жил в ГДР несколько лет. Он очень хорошо знал немецкий, учил этому языку и жену, и дочь. Первая противилась. Ей не нравилось, как он звучит, она считала немецкий агрессивным. Да и на кой он ей? Живут на советской стороне Берлина. Если фрицы хотят общаться с победителями, пусть осваивают русский. А Любочка запоминала все слова и выражения. Она еще до переезда в ГДР могла худо-бедно вести диалог. А уж как обосновались в Берлине, так начала шпарить по-немецки не хуже детей дипломатов, что в спецшколе обучались. В освоении немецкого, кроме отца, ей помогал местный мальчишка, с которым она очень сблизилась. Ганс, кажется. Или Хайнц. Он перевел ее имя на родной язык – Liebe, а за ним подхватили мама и папа. Так Любочка и для своих стала Либе.
        Семья вернулась в СССР в пятьдесят пятом. Бабушке тогда было четырнадцать (она родилась первого июня, а двадцать второго началась Великая Отечественная война). Через четыре года Либе поступила в МГИМО. По окончании вуза работала переводчиком. Замуж вышла по тем временем поздно, в тридцать. Родила дочь. Супруг был значительно ее старше, чуть ли не вдвое, имел не только сына от предыдущего брака, но и внуков. Поэтому Любочка рано овдовела и больше замуж не вышла. А могла бы. У нее всегда имелись поклонники. Либе с возрастом не утратила ни очарования, ни стройности, ни легкости нрава. Когда лежала в больнице, где ей оперировали сердце, шутила с медперсоналом и отвечала на заигрывания одного из пациентов. Губки подкрашивать также не забывала. И казенный халат из простенького ситца драпировала богатыми шалями или накидками, что привезла из дома.
        Либе обожали все члены семьи. Не только кровные родственники: родители, дочь, внуки, – но и зять, муж Бориной сестры Дашутки. Оба жили на ее территории, но не тяготились этим. Правда, немного Любовь Васильевну побаивались. Бабуля не терпела не то что крика, даже разговоров на повышенных тонах. В ЕЕ доме никто не смел ссориться, только решать спорные вопросы путем цивилизованного диалога. А еще нельзя без спроса трогать вещи Либе. Каждая была неприкосновенной.
        …Снова затренькал телефон. Звонил Али. Оказалось, что прошло уже больше получаса с того момента, как они закончили разговор.
        – В Аджмане тебе во сколько нужно быть? – спросил друг.
        – В девять.
        – Приезжай к семи, бери помощника. Раньше начнете, раньше закончите.
        – А куда мне торопиться?
        – На самолет. Тебя отпускают на три дня. Все они будут твоими, если вылетишь завтра же. Но вернись обязательно к сроку, я за тебя поручился.
        Боря понял, что Али обратился к эмиру, чтобы тот похлопотал за него. Поступок настоящего друга.
        – Кореш, спасибо тебе огромное! – с чувством проговорил Борис. – Ты не представляешь, как для меня важна эта поездка…
        – Я тоже обожаю свою бабушку. И когда Аллах заберет ее душу, я прилечу из любой точки мира, чтобы проститься с ней.
        – Надеюсь, я успею. Сейчас высокий туристический сезон, и билетов на прямые рейсы может не быть.
        – Я тебе не все еще сказал. В Москву ты летишь из аэропорта Шаржи на личном самолете шейха.
        – Ты серьезно?
        – Нет, блин, – «блин» прозвучало по-русски, – шучу в такой неподходящий момент.
        – Но как тебе удалось уговорить своего сиятельного родственника одолжить самолет? Ты же у него в немилости.
        – Он подобрел по отношению ко мне. Я теперь женат, у меня ребенок. Дурю меньше, работаю больше. Но с самолетом просто удачно вышло – как раз завтра доверенные лица шейха летят в Москву. Так что не переоценивай мои старания.
        – Все равно я безмерно тебе признателен. Даже не знаю, чем смогу отблагодарить…
        – Матрешку привези. Лейла подрастет, играть с ней будет.
        На том и распрощались. А в шесть часов вечера следующего дня Боря улетел в Москву.





        Глава 2



        На похоронах плакали все, кроме Бори. Зато на поминках он единственный напился. Мама была в шоке. Её Борюся даже в шальные студенческие годы ни разу не показался ей на глаза не только бухим, она от него и запаха никогда не улавливала. Она искренне верила в то, что сын совсем не пьет. Как-никак в ОАЭ живет и работает, где сухой закон.
        – Почему сухой? – заплетающимся языком вопрошал Боря. – Очень даже мокрый. В эмирате Аджман, где мы строим квартал будущего, есть аж два алкомаркета. Гастарбайтеры из Пакистана и Индии устают очень, им надо снимать напряжение, вот для них их и открыли. Да еще для русских. А в Дубае хоть залейся вином. Только дорого…
        – То есть ты начал пить? И кто тебя этому научил? Внучок шейха?
        – Али не тронь. Он мой кореш. И если бы не он, меня бы тут не было.
        – Спи уже, алкаш. – Его пытались уложить уже не первый раз, но Боря вскакивал и метался по квартире, что-то ища. Что – он сам не знал.
        – Да не пью я, мам. Просто хреново мне, грустно, вот и развезло с трех рюмок.
        – А почему тогда так плохо выглядишь? Худой, мешки под глазами.
        – Работаю много, устаю.
        – Зачем же надрываться?
        – Чтобы заработать денежку.
        – Да тьфу на нее! Все у нас есть: квартира, дом, гараж. Можешь продать что-то, разменять, и у тебя будет свое жилье. Не рви ты жил, сынок.
        – Ничего продавать и менять мы не будем. Квартира – сестре. Дом – тебе. Гараж – Витьку, – так звали зятя, и он был неплохим автомехаником. – А себе на жилье я как-нибудь заработаю.
        Боря еще что-то бормотал, но вскоре уснул, а когда пробудился, был ясный день. В квартире – тихо. Сестра Дашка с мужем Витей на работе, их дочка в садике, а мама, наверное, ушла в магазин: она вчера сетовала на то, что в холодильнике нет нормальной еды, одна дрянь, типа сосисок да йогуртов.
        Голова, как ни странно, не болела. Боря, сходив в уборную, прошлепал в кухню, глянул на часы на микроволновке – они показывали половину десятого. Не день, но утро в самом разгаре. Отоспался так отоспался. Вот и не болит голова. Дрых больше полусуток.
        Боря налил стакан воды, залпом выпил и включил чайник. Голова не болела, а сушняк все же был. Хотелось сладкого каркаде – он присылал сестре отборный, приобретенный на рынке Омана. Пока грелась вода, Боря изучал холодильник. Думал, что из той дряни, лежащей в нем, съесть. Выбрал творожный сыр. Намажет его на тост, накроет долькой помидора и за милую душу слопает. Да, с большим удовольствием он бы поел молочной кашки или лапши, но готовить Боря не умел.
        Сунув хлеб в тостер, он отправился в ванную. Надо умыться и зубы почистить, а то глаза заспанные, а во рту, как говорится, кошки нагадили. Выдавливая пасту на щетку, Боря смотрел на свое отражение. Да, права мама, выглядит он не ахти. Что похудел, это неплохо. Полным Борис не был и раньше, но жирок имел. А все потому, что мало двигался. Работа сидячая, а спорт – это не для него. В результате щечки и складочка на пузе. Сейчас же ни того, ни другого. Он идеальная вешалка: подкачаться немного, и можно на подиум выпускать. Рост сто восемьдесят пять, вес семьдесят семь. Три кило мышечной массы набрать, и станет как Криштиану Роналду.
        Но тот загорелый, пышущий здоровьем, а Боря бледный, даже чуть синеватый. Не скажешь, что живет на берегу Персидского залива. Впрочем, почти все европейцы, работающие в ОАЭ, выглядят так же. Выйдя из офиса, прыгают в машину, едут домой, развлекаются в гигантских торговых центрах, моллах, где, кроме привычных ресторанов и кинотеатров, имеются выставочные комплексы, аквапарки, океанариумы, даже искусственные снежные склоны.
        Как это ни странно, Борина бледность и новообретенная худоба на Ближнем Востоке считались привлекательными. Ее увеличивали светлые волосы и бледно-голубые глаза. В Америке он не котировался: там ценились накачанные и загорелые, с улыбкой от уха до уха, а Боря был сдержан в эмоциях. Но в Эмиратах его иначе воспринимали. На него заглядывались женщины, а мужчины ревновали их к нему. Фати как-то обмолвилась, что ей завидуют подружки. Она умудрилась отхватить не только успешного, но и невероятно красивого парня.
        Вспомнив об этом, Боря хмыкнул. Если он сейчас выйдет во двор, на него никто и не посмотрит. Подумаешь, белобрысый дрищ! Вот если бы он прикатил на своей тачке, тогда другое дело…
        Тостер пиликнул. Борис вернулся в кухню, поел, но без аппетита. Сыр оказался невкусным, каким-то пластмассовым, а чай не подвел. Попивая его, Боря вернулся в комнату. Что-то не давало ему покоя.
        Плюхнувшись на диван, он понял – семейный архив! Вчера он мотался по квартире в поисках. Бабуля хранила его у себя в комнате (в ней он и спал), перекладывая с места на место. То он в столе лежал, то на антресолях, то в диване, в ящике для подушек. Боря вчера все проверил, но искомого не обнаружил. Может, спьяну? Он встал, отодвинул лежанку. Ничего, кроме старых сапог. Либе не позволяла выкидывать и их. Кожаные, на толстом натуральном меху, они казались ей невероятно ценными. Дочка щеголяла в них в детстве по дому, но на улицу не выходила: когда доросла до каблука, ее нога переросла тридцать пятый размер. Да и устарели сапожки. Внучка тем более не собиралась носить старье даже дома. А выкинуть не могла – бабуля запрещала.
        «Теперь все отправится на помойку, – подумал Борис. – Не только башмаки и этот диван, а вся мебель Либе, ковры, занавески, обои… Останутся только фарфоровые немецкие тарелки да фигурки. Они имеют хоть какую-то материальную ценность. Остальное – хлам. И от него, конечно, пора избавиться, но… Так жаль!»
        Боря понимал, что это глупо. Он сам, живи в этой квартире, сделал бы то же самое. В комнате Либе нет антиквариата, обычное старье. Но когда оно перекочует на свалку, а пол, стены и потолок будут покрыты новыми современными материалами, не останется бабушкиного духа. Только память о ней, да и она вскоре иссякнет…
        Он снова загрустил, но тут зазвонил телефон. Это Фати желала с ним поговорить.
        Едва они начали диалог, как раздался мамин голос:
        – Сынок, ты встал?
        – Да, – ответил он.
        – Как себя чувствуешь?
        Боря вышел в прихожую, держа телефон у уха. Мама, которую звали Марией – только так, без фамильярных «Маш», – разувалась, у ее ног стояли пакеты из супермаркета.
        – Ой, извини, я не знала, что ты разговариваешь, – зашептала она, увидев сына. – Приготовлю тебе поесть. Что хочешь?
        – Я завтракал, – ответил ей Боря и вернулся в комнату, чтобы закончить разговор.
        Через пару минут он распрощался с Фати. Они договорились, что она приедет за ним в дубайский аэропорт. В этом не было необходимости, Боря добрался бы на метро или такси, но Фати хотелось этого, да и ему тоже. Это же так приятно, когда тебя кто-то встречает.
        – Борюся, я тебе все же оладушков напеку, – сказала мама, завидев сына в дверях кухни. – Пышных, как ты любишь. Со сметаной. Или блинчиков на скорую руку сварганить?
        – Я тосты поел, не хочу.
        – Значит, мучного с тебя хватит. Нужно мясного. Котлеты? – Она показала упаковку охлажденного говяжьего фарша.
        Он закивал, но тут увидел кочан капусты и воскликнул:
        – А можно голубцы? Согласен на ленивые.
        В Эмиратах он часто ел бифштексы, кебаб или бургеры с котлетами из рубленой говядины, но голубцы… Все с той же сметаной… О них он и думать забыл там, на Ближнем Востоке.
        – Нет, давай уж классические сделаю. Сын в кои веки приехал, должна я его порадовать.
        – Спасибо, мамуль. – Он чмокнул ее в щеку и налил себе еще воды. Сушняк не проходил. Или это «пластмассовый» сыр был слишком солен, и после него хотелось пить.
        – Так как ты себя чувствуешь?
        – Хорошо.
        – Опохмелиться не хочешь?
        – Нет, – хмыкнул Боря. Мама все еще не была до конца уверена в том, что он не стал пьяницей.
        – Кто тебе звонил?
        – Девушка.
        – Фати?
        – Откуда ты знаешь ее имя? – удивился Борис.
        Он не рассказывал о своей личной жизни членам семьи.
        – От Дашки. Она, поскольку ты у нас партизан, изучила твои соцсети и вычислила ее. Показывала мне твою Фати – красивая.
        Да, девушка на самом деле была очень хороша собой, но чуть полновата. Борю это не смущало, а Фати страдала от того, что ее фигура далека от модельной. О размере S и не мечтала, ей хотелось носить хотя бы М, но даже L ей бывал маловат. А после ХL заканчивалась размерная сетка всех известных брендов. Фати изводила себя диетами, но все равно не худела, разве что больше не поправлялась. Боря считал, это тоже результат, а еще говорил, какая она красивая, вся такая налитая, гладенькая, пышная. Ему нравился ее небольшой животик, круглые коленки, роскошная грудь. Смуглая Фати напоминала ему булочку с корицей. Ее так и хотелось укусить…
        – Ты ее любишь? – услышал он мамин голос.
        – Кого?
        – Фати свою.
        А он почему-то подумал о булочке с корицей и карамелью, дуралей. Ею он полдничал, запивая крепким кофе.
        – Да, – ответил Боря и это относилось к обеим: девушке и булочке.
        – Как-то неуверенно ты это сказал.
        – Я неуверенный алкаш, что поделать!
        Мама со смехом от него отмахнулась и взялась за готовку. Промыла капустный кочан, выложила фарш в миску, достала лук, морковь, поставила на плиту воду для риса.
        А Боря уселся на табурет и стал смотреть, как она шустрит. Родительница, имея мужа и двух детей, а еще матушку, которая не утруждала себя бытовыми хлопотами, научилась не только вкусно, но быстро и аккуратно готовить. За полтора часа она умудрялась сварить первое, второе и компот и не устроить при этом беспорядка. После обедов-ужинов членам семьи оставалось только тарелки и приборы помыть – этим обычно занимались дети. На папе была мужская работа по дому, Либе же позволяла себе лениться, считая, что она достаточно много сделала для семьи, может и отдохнуть.
        Снова вспомнив о бабушке, Боря спросил:
        – Мам, а где наш семейный архив? Я искал, но безрезультатно.
        – В комнате Дашки. Кажется, в нижнем ящике комода.
        – Почему там?
        – За пару дней до смерти Либе позвала ее к себе, велела сесть и послушать. Напомнила, где лежит ее похоронная одежда, а также деньги…
        – Она что, плохо себя чувствовала?
        – Физически как обычно, но как будто хандрила. Постоянно перебирала старые фотографии, перечитывала письма. Пластинки слушала с немецкими песнями – старый проигрыватель она тоже запретила выкидывать, хотя он заедал, а исцарапанный «винил» не передавал чистоту музыки и голоса. – А еще киршвассер на ночь выпивала…
        Это было серьезно! Сей крепкий алкогольный напиток со вкусом вишни Либе любила, но позволяла себе крайне редко. Он был тяжел для желудка, и от него болела голова. Но киршвассер напоминал ей о любимой Германии, поэтому бабушка окончательно от него не отказывалась. В детстве она стянула у своего отца початую бутылку, и они с ее другом, то ли Гансом, то ли Хайнцем, так напробовались настойки, что уснули пьяными во дворе. Им было лет по тринадцать, и нагоняй получили оба, но больше Либе, ведь именно она умыкнула из дома алкоголь. С тех пор киршвассер ассоциировался у нее с запретным плодом, который, как известно, сладок. Не с яблоком, как водится, а с вишней, точнее, черной черешней. Поэтому не имеющая вредных привычек бабушка если пила, только киршвассер. По праздникам не шампанское, а тоже его, три, четыре стопочки. После пяти ей становилось дурно. Но в последние годы Либе и от пары рюмок плохо себя чувствовала, поэтому позволяла себе лишь одну на Новый год и дни рождения.
        Портфелю, в котором хранился семейный архив, было втрое больше лет, чем Борису. Его привез из Германии в качестве трофея прадед Василий, ветеран Великой Отечественной, боевой офицер. Подобрал на развалинах Берлина, отряхнул от пыли и грязи и взял себе. Портфель был шикарным, из кожи крокодила, с медными кнопочными застежками – такому грех пропадать. Прадед планировал подарить его своему старшему брату, начальнику цеха на заводе, выпускавшем легендарные «катюши», да тот умер от инфаркта до того, как Василий вернулся на родину. И остался портфель у него. Без дела лежал, хотя можно бы продать, но он был дорог как память, это раз, и два – семья особо не нуждалась. В те времена все жили скромно и могли довольствоваться малым. А Василий – офицер. Он ушел на фронт младшим лейтенантом, а вернулся майором. Зарплату деньгами почти не платили. Облигациями займа в основном, зато давали отличные продуктовые наборы. Потом семья уехала в Германию, а по возвращении прадед, уже полковник, получил квартиру, ту самую трешку, в которой выросла и мама Бори, и они с сестрой, пенсию, так как ушел в отставку, но все
равно работал. Первое время преподавал в высшем военном училище. Но оттуда его попросили, поскольку Василий академию окончить не успел: с третьего курса был призван на фронт. И стал он учить безопасности на случай войны школьников. Во времена юности Бори этот предмет назывался ОБЖ, а в шестидесятые – поди знай.
        Даже тогда по семейной легенде Василий портфель не носил, хотя работал преподавателем, и это было бы логично. Либе говорила, что он его жалел. Ученики те еще… нехорошие ребята! Могли даже полковнику, боевому офицеру, тухлое яйцо в сумку подкинуть, а на стул кнопку. Они так шутили, и он их жалел, не наказывал, а просто журил. Он был очень добрым человеком. Понимающим. Бабушка говорила, что Борин отец только тем ей и понравился, что был немного похож на Василия характером.
        – Пойду поищу портфель, – сказал он маме и отправился в комнату сестры.
        Долго рыться в комоде не пришлось. Архив лежал в нижнем ящике, поверх старых простыней. Их уже не стелили на кровати, но и не выкидывали. Мама с сестрой использовали их в качестве тряпок, когда делали уборку.
        Боря достал портфель, раскрыл его. Первое отделение оставил в покое: там прадедушкины боевые ордена и медали, дедушкины значки, бабушкины побрякушки, среди которых были и золотые, но не особо ценные. Такие на лом разве что сдать. Борю интересовало отделение с бумагами. Там фотографии, открытки, письма. В детстве он обожал вместе с Либе перебирать эту «макулатуру», в отличие от сестры Дашки. Она отлынивала от этого занятия, да и бумажный архив обозвала макулатурой именно она. А вот бабкины украшения примерять любила.
        Первым делом Борис достал фотографии. Старые, выцветшие, потрескавшиеся и оборванные. На них родители Либе, она с ними, одна, с друзьями из института, с мужем, с маленькой дочкой в коляске. Те снимки, что делались позже, хранились в альбомах. Боря перебирал карточки и отмечал, что помнит каждую из них. В те годы фотографировались редко, несколько раз в год. И вдруг он наткнулся на один снимок, который ему раньше не попадался. На нем Либе-подросток, хорошенькая, нарядная, едва начавшая формироваться девочка-девушка лет тринадцати. А с ней рядом пацан: белобрысый, ушастый, одетый в какое-то шмотье и все равно симпатичный. Было что-то в его улыбке обезоруживающее. А как уверенно он держал Либе за руку! И это ее, принцессу в платье с пышной юбкой, изящных туфельках, с ободком, похожим на корону. А он просто рвань: штаны короткие, башмаки стоптанные, рубаха с чужого плеча. Да еще и ниже ее на полголовы.
        Боря перевернул фото. Либе подписывала все фотографии, и на обороте этой значилось: «Я и Клаус. Май 1955 г.».
        Клаус? Кто это? Она вроде бы дружила с Хайнцем или Ганцем?
        – Мам, – крикнул Боря. – Можно тебя на секунду?
        Мария вбежала в комнату, вытирая руки о перекинутое через плечо полотенце.
        – Что?
        – Немецкого друга бабушки как звали?
        – Не помню. А что?
        – Да тут новая фотка обнаружилась. – Он показал ей снимок.
        – Странно, я раньше ее не видела, – пробормотала Мария. – Но это он, тот мальчик. Либе таким его и описывала. Клаус, значит. А фамилия его Хайнц. Ее я помню, потому что, когда в девяностые появились кетчупы и майонезы под этой маркой, я спросила у мамы, а не является ли ее давний друг наследником империи.
        – Компания американская, так что вряд ли.
        Мария повела носом.
        – Что-то горит. – Она снова метнулась на кухню и уже оттуда прокричала: – Я забыла тебе сказать, что дней пять назад звонила внучка этого самого Клауса Хайнца!
        – Кому? – Боря наткнулся на толстую тетрадь в бархатном переплете, которой тоже раньше в портфеле не было.
        – Нам, сюда, в квартиру. На городской телефон.
        Либе не позволяла его отключить, и аппаратов было два: один стоял в прихожей, второй в ее спальне.
        Отложив бархатную тетрадь, Боря последовал за матерью.
        – И что она сказала?
        – Меня тут не было, трубку взяла Дашка. Услышала женский голос, молодой. Звонившая представилась Элизабет.
        – Хайнц?
        – Нет, конечно, она же внучка. Фамилия другая, английская вроде бы. Так вот эта девушка сказала, что ее дед скончался, а перед смертью огласил свою волю, и пожелал он, чтобы Элизабет приехала в Москву – познакомиться с семьей его давней подруги Либе, а особенно с тобой, ее внуком. Не знаю, почему, но девушка назвала твое имя – Борис.
        – Она по-русски говорила?
        – Да, но плохо – Дашка половину не поняла. Решила, что та через переводчик зачитывает, но сказала: милости просим. Элизабет поинтересовалась здоровьем Либе. Та была еще жива, и твоя сестра сообщила, что все более-менее хорошо. Разговор оборвался из-за того, что трубка радиотелефона разрядилась. Элизабет не стала набирать наш номер вновь, а ее на нашем аппарате не определился. – Мама отставила кастрюлю, сняла с нее крышку и стала колдовать над едой дальше: что-то доливала, досыпала, помешивала. – А на следующее утро Либе отдала богу душу, и всем стало не до внучки герра Хайнца. Я вспомнила о ней только сейчас, после того, как ты мне старое фото показал. Интересно, она все еще собирается в Москву?
        – Даже если так, я ее не увижу. Придется Дашке встречать заморскую гостью.
        – Нам с ней – я пока в городе поживу. Как ты думаешь, приедет эта Элизабет?
        – Скорее нет, чем да. Поддалась порыву, позвонила. Немцы и англичане – а внучка помесь – мало эмоциональны и довольно прижимисты. Элизабет придется потратиться на визу, причем срочную, а она дороже, билет, проживание, питание… Нет, я думаю, не прилетит. Иначе перезвонила бы.
        И тут затренькал городской телефон. И мать, и сын замерли. На него звонили только Либе, и то нечасто. У всех бабулек имелись сотовые, а своей Боря такой купил еще в 2006 году. Он, кстати, с тех пор работал, Дашка в нем лишь аккумулятор поменяла.
        – Это она, – заявила мама уверенно.
        – Элизабет? – зачем-то переспросил Боря, хотя подумал о том же.
        – Иди поднимай трубку.
        Он послушался. Нажав на кнопку приема звонка, сказал:
        – Алло.
        – Здравствуйте, – прозвучало в ответ. Голос женский, молодой. – Меня зовут Элизабет Олдридж. А вас?
        – Борис Грачев.
        – Внук Либе? Очень приятно. Как ваша бабушка?
        – Скончалась.
        – Горюю вместе с вами, – выдала она. Скорее всего, мама права, и девушка пользуется переводчиком в телефоне. Боря хотел ей предложить перейти на английский, но тут услышал: – Я в Москве. Взяла такси. Еду к вам. Адрес знаю. Вы можете меня встретить?
        – Да, конечно, – растерянно проговорил Борис.
        – Через час. Спасибо.
        И она отключилась.





        Глава 3



        Кирилл Ханов по прозвищу Хан с раннего детства увлекался коллекционированием. Жили они бедно, и он собирал фантики от конфет и жвачек, некоторые из которых подбирал на улице. Иногда в урну руку запускал, если видел что-то заслуживающее внимания. Экспонаты ничего не стоили и не обменивались, просто грели ему душу. Хан родился в конце семидесятых годов прошлого века, при СССР, и тогда все ели «Маску», «Арию», по праздникам «Мишку на Севере». Жевали «Мятную» или «Апельсиновую» жвачку, а те, у кого родители бывали за рубежом, «бабл гам», или, как тогда говорили, «бубль гум». Кирилл, правда, в своей коллекции имел и редкие экземпляры фантиков, потому что жил в центре Москвы в шумной и густо населенной коммуналке на Сретенке, и не брезговал урнами, куда иностранные туристы выбрасывали обертки от конфет и жвачки.
        Коллекция эта сохранилась до нынешних времен – в память о прошлом, как и все остальные. Кирилл охладел к фантикам в первом классе школы – посчитал, что перерос их. Смысл коллекционирования ведь не только в том, чтобы собрать экспонаты, но и похвалиться ими, поделиться… Обменять, в конце концов (о продаже тогда речи не было). И Хан переключился на значки. Идея собирать их пришла к мальчику в тот момент, когда ему прицепили на лацкан школьного пиджака звездочку – приняли в октябрята! Это было волнующе и до, и во время, и после. Все первоклашки мечтали вступить в пионерскую организацию и боялись, что, если будут плохо учиться или вести себя, их не примут. А первый шаг на этом пути – стать октябренком. Они были милыми, наивными детьми. А как трепетно относились к своим звездочкам!
        Хан гордился тем, что собрал если не все, то большинство…
        Значок октябренка первой волны, изготовленный в 1923-м. Тот, что при Сталине вручали. Латвийский, грузинский, таджикский, немецкий – в ГДР ребят тоже принимали в организацию. Эта коллекция Хана уже ценилась, но не так высоко, чтобы ее продать.
        То ли дело ордена! Кирилл собрал их не так много, как значков, а тем более фантиков, но расстался с ними с легкостью, оставив на память всего пару не самых ценных экземпляров. Если бы не нужда, коллекция осталась бы при Хане. Но он устал жить в коммуналке, захотел отдельную квартиру, пусть и не на Сретенке.
        Продав ордена, он переехал на северо-западную окраину столицы. Приобрести себе смог только однушку без ремонта, но был рад и ей. Тогда думал, что продешевил, но оказалось – выиграл. Спрос на ордена времен Великой Отечественной упал уже в конце девяностых, зато цены на недвижимость в Москве взлетели.
        А неугомонный коллекционер переключился на ножи, и тоже неспроста.
        Мать Кирилла, Елизавета, была крайне странной женщиной. Пожалуй, не совсем нормальной, но диагноза ей не ставили, поскольку к психиатрам никто не обращался, ни ее родители, ни она сама, ни ее гражданские мужья, ни дети.
        Лиза родила Кирилла в тридцать. От кого, неясно, замужем она ни разу не была. До него – дочь, после – другую. Хан застал только отца младшей сестры. Тот был алкашом, тихим, бесполезным. Но мать не пила. Совсем. Она и без допинга умудрялась погружаться в странное состояние, комфортное для нее, но не для остальных. Они занимали одну, пусть и большую, в двадцать четыре квадрата, комнату и жили буквально друг у друга на головах. Старшая сестра выскочила замуж в семнадцать, лишь бы съехать, но удачно. Нашла себе курсанта Пермского военного училища, у них все сложилось, и умчались молодые на Урал. Пьяница-отчим умер тогда же от цирроза, но Елизавета долго не горевала. Нашла замену ему через пару месяцев. Этот не пил, но распускал руки. Детей не трогал, бил только Лизу, и ей, возможно, это даже нравилось. Но не факт. Мать то ли специально провоцировала своего сожителя, то ли просто не понимала, что творит.
        Хан съехал от матери в двадцать, учась на третьем курсе истфака МГУ. Поступил сам – не сказать что легко, но без предварительных занятий на подготовительных курсах или с педагогами вуза. Киру никто протекции не составлял. Он просто очень хорошо знал те предметы, по которым сдавались вступительные экзамены.
        Он зажил отдельно, продолжил учебу и нашел для себя новую страсть – холодное оружие. Когда он покидал ненавистную коммуналку, мама сделала ему подарок, что было неожиданно. Елизавета не всегда на дни рождения детей что-то им преподносила, а тут расщедрилась и вручила красивый складной нож. Да не штамповку, а изделие ручной работы, с гравировкой на немецком.
        – Где ты раздобыла это чудо?
        – Нашла, – ответила мать.
        Кирилл удивился. Лиза ничего не подбирала на улице, даже деньги – боялась сглаза. Поэтому о том, где он в детстве добывал некоторые фантики, Кирилл ей не рассказывал.
        – Разбирала старый шкаф и обнаружила этот нож.
        – Красивый. И откуда он у нас?
        – Принадлежал твоему деду. Я давным-давно его не видела. Думала, пропал.
        – Военный трофей? – Об отце Елизаветы он ничего не знал, кроме того, что тот умер молодым. Погиб, сорвавшись со стены строящегося дома – работал каменщиком.
        – Нет. Ему этот нож кто-то из ближайших родственников подарил.
        – Но тут гравировка на немецком.
        – Он и был немцем.
        – Мой дед? – на всякий случай переспросил Кир. Мама часто несла чушь, но сейчас пребывала в периоде просветления. И все равно было странно слышать от нее такое. Дед – немец? Но у Елизаветы отчество Львовна, а фамилия Ханова.
        – Да, мы это скрывали. Сначала мама от меня, потом я от вас. Времена были такие, что немецкими корнями не загордишься. У деда твоего фамилия была Хайнц, звали Людвигом. Моя мать с ним познакомилась, когда еще шла война. Он был пленным. Как многие, работал на стройке. Она тоже. Там встретили друг друга, влюбились. Пожениться смогли только в 1947-м. Вскоре я появилась. Но мама не хотела носить немецкую фамилию, а мне давать отчество Людвиговна. Поэтому я Ханова Елизавета Львовна. Имена похожи по сути: Людвиг с древнегерманского «знаменитый в бою». А Лев – это царь зверей.
        – Мам, ты меня поражаешь, – не смог не высказаться Кир.
        – Наверное, я должна была тебе раньше об этом рассказать, но…
        – Нет, не информация меня поражает. А твоя эрудированность.
        – Я была вундеркиндом, сынок. Ты мое жалкое подобие.
        – Ты всю жизнь проработала дворником, – напомнил ей Кир.
        О том, что она еще и жила со всякими уродами, от которых рожала детей, он умолчал.
        – Когда думаю, голова болит. Я поэтому институт бросила.
        – Ты училась в институте? – поистине это был день открытий.
        – В том же МГУ, что и ты. Но не могла заниматься, голова раскалывалась. В школе мне учеба легко давалась, там все просто. Я ее в пятнадцать закончила. Но в университете нагрузки другие. Пришлось уйти, и я устроилась дворником. Думала, временно, но мне очень понравилась работа. Она спокойная, умиротворяющая. А еще полезная для общества и моей фигуры. Я четверых родила, а все равно стройная.
        – Мам, нас у тебя трое.
        – Один умер. Первенец мой, Алешенька. Выпал из окна. Мама тогда еще жива была, но болела, лежала полупарализованная. Я разрывалась между ней и сыном. Недосмотрела за Алешей, и он, полуторагодовалый, забрался на подоконник, выглянул во двор – лето было, окна приоткрыты – да и кувыркнулся. Головенку разбил, и умер мгновенно.
        – Это ужасно, – сказал он и подумал, что у матери, видимо, после этого и поехала крыша.
        – Да. Я долго отходила пока не поняла, что должна родить другого ребенка, а лучше нескольких. И вскоре на свет появилась твоя старшая сестра. Потом ты и малая. Больше, увы, я не беременела. Но я довольна уже тем, что я подарила жизнь вам троим.
        Елизавета легонько похлопала его по плечу. Она не обнимала своих чад, не целовала и, казалось, не любила. Кир раньше думал: рожала как кошка, бездумно, а у нее, оказывается, была миссия – наплодить как можно больше детей. Погубила одного ребенка, прими, мир, троих. Это моя дань!
        – Почему ты раньше не рассказывала об Алешеньке? – спросил Кир.
        – А я только вспомнила о нем. Представляешь?
        – Не очень.
        – В моей голове происходит что-то странное. Но когда я пытаюсь понять, что именно, она начинает раскалываться. И я гоню все мысли прочь.
        – Тебе бы к доктору.
        – Нет, он меня запрет в клетке…
        – Ты же не буйная. С чего бы?
        – …собственного сознания, – закончила мысль мама. – Посадит на препараты, и тогда я окажусь в аду. После смерти Алешеньки я обращалась к специалисту, и это было худшим решением в моей жизни.
        – С тех пор многое изменилось, в том числе лекарства.
        – А мне и так хорошо. Точнее, только так. – И она снова ушла в себя.
        Потом оказалось, что ее просветление было… затишьем перед сметающей все бурей. Многие умирающие перед тем, как отойти, приходят в сознание, начинают связно разговаривать, с аппетитом кушать, всем интересоваться. Так и Елизавета, прежде чем окончательно сойти с ума, обрела трезвость мысли. Но не прошло и двух дней, как произошел рецидив. Мама сначала попыталась поджечь квартиру, чтобы очистить ее, благо огонь не успел разгореться и все пожрать, а затем выбросилась из того же окна, откуда свалился ее сын Алешенька. Насмерть не разбилась, поскольку этаж всего лишь третий и ее череп не так хрупок, как у полуторагодовалого ребенка. Лежала в больнице, потом дома. За ней ухаживала сестра, Кир ей помогал по мере сил. Но не гражданский муж Лизы, что естественно. Баба-инвалид ему была не нужна, и он сбежал. К сожалению или счастью, мучения несостоявшейся самоубийцы и ее детей долго не продлились. Спустя три месяца Елизавета Львовна отошла в мир иной.



* * *



        Коллекция Хана началась с того самого ножа деда Людвига Хайнца.
        Сначала он собирал все более-менее интересные колюще-режущие предметы. Были и сабли, и старинные отвертки, и шила башмачников. Более того, к нему как-то попала канцелярская кнопка периода Николая Первого, и он ее держал у себя больше года. Но Кирилл понял, что его привлекают именно ножи. Он избавился от всего лишнего и сосредоточился на кортиках, кинжалах, тесаках, выкидушках. Впоследствии он стал еще более избирательным коллекционером. Его перестали интересовать, к примеру, испанский наваха или непальский кукри, даже персидский корд – эталон изящества. Хан желал обладать только лишь русскими и немецкими ножами. Для него самопальная уркаганская финка тридцатых годов была ценнее шотландского дирка восемнадцатого века.
        Но не только коллекционированием Хан занимался, а еще работал журналистом – писал статьи для специализированных журналов. Это и деньги приносило, и позволяло знакомиться с собратьями. К тридцати пяти годам он стал одним из лучших экспертов по холодному оружию. Его стали приглашать для оценки, а также для чтения лекций. В общем, жизнь его удалась. Она была насыщенной, яркой, безбедной. Последнее тоже важно, и не потому, что выросший в нищете мальчик хотел окружить себя роскошью, нет. Кирилл с полным равнодушием относился к богатству. Ездил на старенькой машине, «Фольсвагин гольф», одевался просто, хотя имел пару дорогих костюмов, в которых не стыдно было выйти в люди, в ресторанах ел только по случаю каких-то встреч. Он и квартиру бы не сменил, если бы та однушка не стала тесной для его коллекции. Тогда он переехал в просторную квартиру в престижном ЖК. И опять же не из-за каких-то понтов. Просто территория комплекса надежно охранялась, а это было очень важно для Хана.
        Главное, что давали ему деньги – свободу передвижения. Он постоянно перемещался по миру, а это удовольствие недешевое: визы, билеты, приобретенные за несколько часов до вылета по тройной цене, остановки в приличных отелях, аренда машин и прочее.
        А еще у Кира всегда была заначка на случай срочного приобретения. У него, естественно, имелись вещи на продажу, но сделка может занять время, а деньги на счете и в кубышке все же надежнее.
        Хану повезло еще и в том, что он никогда не мечтал о семье. Встретить ТУ САМУЮ, родить детей? Нет, это не для него. Одному лучше. Хватит, нажился в коммуналке, деля комнату с матерью, отчимами, сестрами. Но к дамам он не был равнодушен. Было время, когда он и их коллекционировал. Гнался сначала за количеством, потом за качеством, пока не понял, что в принципе все женщины одинаковые. Они выглядят и ведут себя по-разному, одна умна, другая не особо, у некоторых из них бурный темперамент, а кто-то спокоен, но нежен, и не все хотят замуж, хотя раньше Хан был уверен в обратном…
        И все равно они одинаковые!
        Кирилл долго не озвучивал эту свою мысль, пока не встретил женщину, с которой ему было лучше, чем с остальными. Нет, даже не так: только с ней ему было хорошо. И говорить, и заниматься сексом, и молча попивать какао в дождливые дни, и ржать над сюжетами фильмов, каждый из которых казался им глуповатым. Ей было чуть за сорок, а ему лет тридцать шесть. Звали даму Аэлитой, и она писала книги, слюнявые любовные романы. Такие отлично получаются у цинично-ироничных женщин.
        – Феминистки тебя бы сейчас порвали на ремни, – хмыкнула Аэлита, услышав признание Кира.
        – Поэтому я поделился не с одной из них, а с тобой. Надеюсь, не обидел?
        – Нет. Вы тоже одинаковые. Вся разница между вами у нас в голове. Мы вас придумываем. Считай, создаем.
        – И ты?
        – Мне хватает моих персонажей. По молодости лет я была влюблена, как кошка, обожглась и с тех пор перестала наделять реальных мужчин нереальными достоинствами. Кстати, вашему брату это очень нравится.
        – Мне – нет.
        – Поэтому мы с тобой и поладили. Но я не к этому вела. Для тебя нет разницы между нами, потому что ты ни в одну не влюблялся. В ножи – да. Хотя они друг от друга отличаются не больше – у них рукоять да лезвие. Разной формы, но и мы не под копирку сделаны. У всех разное происхождение, история… Тюнинг, в конце концов. А ножом можно как убить или ранить, так и нарезать колбасу к ужину.
        – Да, ты права, – осмыслив услышанное, качнул головой Кирилл.
        Именно после того диалога он стал подумывать о партнерстве с Аэлитой. Они могли бы не только встречаться на несколько часов, но и проводить вместе пару ночей в неделю. Ездить вместе в отпуск. Отмечать праздники. И, что само удивительное, завести с Аэлитой кота. Непременно немецкого рекса. Давно бы купил, да на кого оставлять животинку, когда уезжаешь? Сестре младшей подкидывать не вариант. Она так и живет в коммуналке, там сердобольные соседи накормят кота дрянью какой-нибудь, а рексы – аллергики. Чужакам же Кир тем более не доверял. Но Аэлите смог бы. Из них вообще получилась бы замечательная пара. Они и внешне хорошо смотрелись: оба были стройными, темноволосыми, сухолицыми, но при этом не похожими друг на друга.
        Пока Кирилл прикидывал в уме варианты развития событий, судьба все решила за него. Аэлите подвернулся достойный мужчина, швейцарец. Немолодой, но хорошо выглядящий и бодрый. С собственным домом в Люцерне на берегу одноименного озера, обеспеченный и бездетный. И он сделал Аэлите предложение. Оказалось, она параллельно встречалась и с ним, и с Киром.
        – И ты согласилась? – решил уточнить он.
        – Естественно. От таких вариантов не отказываются.
        – Ты же не меркантильная. Зачем тебе его дом?
        – Дома я, может, и не получу. А статус резидента Евросоюза – да. Он мне не помешает. Да и хочется пожить в красивом месте, вдохновиться им. Из моего окна Каширка видна, а из его – озеро Люцерн.
        – Что ж… Желаю тебе удачи!
        – Спасибо, дорогой. Я тебе напишу. – И, чмокнув Кира на прощание, она упорхнула. Сначала к себе на Каширское шоссе, потом в Швейцарию. Письмо от нее Кир получил, но всего лишь одно (а больше и не обещали). Аэлита сообщила, что вышла замуж и у нее все хорошо, а потом забыла о нем. Хан же ее до сих пор вспоминал, но без грусти, а тем более злости, с одной лишь теплотой.



* * *



        Хан летал в Германию чуть ли не каждый месяц. Если не по делам, то просто погулять, посидеть в кнайпе за кружкой пива и кпопсами, полакомиться шварцвальдским тортом, пропитанным ликером «киршвассер», пообщаться с немцами на отвлеченные темы. Кирилл знал язык в совершенстве, говорил почти без акцента и иногда даже думал на немецком. Был период, когда подумывал о переезде в Германию на ПМЖ, тогда-то и стал разыскивать своих родственников. Но Хайнц – распространенная фамилия, а Людвиг – не самое редкое имя. Другими сведениями о немецком дедушке он не располагал, не знал даже, в каком он году родился и где.
        Кирилл был упрямым и довел бы дело до конца, если бы не передумал переезжать. Со временем он понял, что в Германию ему хочется наведываться и только. Он больше русский, чем немец…
        Да и немец ли? Мать могла все выдумать. Эту мысль ему подала младшая сестра Лена.
        – Она постоянно сочиняла новые биографии всем нам, – припомнила она во время очередной встречи.
        Кир и Лена на похоронах матери пообещали друг другу навещать ее могилу хотя бы на Вербное воскресенье. Елизавета, объявляющая себя то язычницей, то буддисткой, то атеисткой, питала к этому празднику особый трепет. Именно его отмечали в семье. Дни рождения детей – ерунда, можно забыть об одном или нескольких. Новый год тоже ничем не примечателен, но хорош тем, что детям выдают сладкие подарки и они не просят конфет. Но Вербное воскресенье… Это чудо чудесное! Елизавета ждала его и напоминала членам семьи о том, что праздник грядет. Накануне они все шли драть вербу – в одном из соседних дворов росли ракиты. А в воскресенье Елизавета накрывала на стол, застилала его белой скатертью, пекла капустный пирог, огромный, с противень, варила компот из сухофруктов. И как будто становилась совершенно нормальной.
        – Мать была адекватной, когда рассказывала о дедушке-немце, – ответил на заявление сестры Хан.
        Они сидели у могилы Елизаветы. Пили компот из сухофруктов, который сварила Лена. Ели пироги с капустой, приобретенные в кондитерской Киром. И оба держали в руках вербу. Сестра нарвала ее в том же дворе, что и раньше, а брат купил у ворот кладбища.
        – Ты понимаешь, что наша мать никогда не была адекватной? Лишь иногда казалась таковой…
        – Нет, я думаю, что у нее были периоды просветления.
        – Знал бы ты, сколько я тешила себя этим в детстве! Особенно в ЭТОТ праздник. Поэтому и ждала его, наслаждалась каждой минутой и надеялась, что завтра мама проснется той же, какой была вчера… Но нет! Она все скопившееся сумасшествие вываливала в понедельник. А все потому, что оно для нее норма. И по каким-то странным причинам в Вербное воскресенье наша Елизавета ставила перед собой задачу быть не собой.
        – Но я проверил, она действительно училась в МГУ.
        – Знаю, я нашла ее зачетку под ножкой раскладного кресла. Мать подложила ее, чтобы не качалось. Первую сессию она сдала на отлично по всем предметам.
        – Вот видишь!
        – Но у нее уже тогда начала ехать крыша.
        – Болеть голова, – поправил ее Кир.
        – Это уже следствие, а причина в отклонениях психики, причем серьезных, иначе она обратилась бы к доктору. Ни один псих не признается в том, что у него расстройство. Он будет искать разные оправдания своему поведению и состоянию.
        – Она обращалась после того, как погиб Алешенька, – припомнил слова матери Кирилл.
        – Ее, скорее всего, заставили представители органов или соцработники. Она сходила на прием, чтобы от нее отстали, после чего сделала для себя вывод, что ей это не нужно. Врачи ничего не понимают, а назначенные ими лекарства только вредят ей. Это тоже нормально для психов.
        – Ты разбираешься в этом вопросе? – удивился Кир.
        Сестра работала продавцом цветов. Устроилась в лавку сразу после школы, не пытаясь никуда поступить, хотя была неглупа.
        – Да. Я, можно сказать, эксперт. Прочла кучу литературы по психологии и психиатрии.
        – Просто интересовалась вопросом?
        – Не просто. – Ленка посмотрела на него с немым вопросом. – То есть ты все еще не врубаешься? – воскликнула она, когда Кир на него не ответил. – Я боюсь стать такой же, как мать! И у меня все шансы на это.
        – Не говори ерунды! Ты абсолютно нормальная.
        – Пока да. Но у меня тоже болит голова, когда я много думаю или нервничаю. Иногда мне приходят на ум странные идеи. А главное, сумасшествие передается от матери к дочери! Тебе повезло, что ты парень. Мне – нет. И я живу в ожидании, когда мое сознание помутится. Чтобы этого избежать, я не переезжаю, не выхожу замуж, не рожаю.
        – Но наша старшая сестра сделала ровно то, от чего ты воздерживаешься. И все в порядке.
        – Ты не знаешь. Мы не видели ее давным-давно. Она даже на похороны матери не приехала.
        – Вот сейчас ты заставляешь меня нервничать. Проявляешь первые признаки паранойи.
        – Нет, не проявляю. Уж поверь мне, я в вопросе разбираюсь.
        – Ни один псих не признается в том, что у него расстройство. Мне кто-то сказал об этом всего пару минут назад. Не напомнишь, кто именно? – и подмигнул, чтобы разрядить обстановку.
        – Пока я в норме, Кир, – серьезно проговорила сестра. – Но наша мать, та, которую мы помним, была больной на всю голову. Она говорила мне, что я была зачата на облаке, а мой отец – луч света, что проник в нее. Первое время я думала: это о ком-то другом, а не о том мужике, что пьяным валяется если не дома, то под лавкой у подъезда или на лестничной клетке и которого я называю «папой». Но именно это чмо она видела лучиком. И когда я поняла это, то перестала верить в сказки. Мне и пяти не было тогда.
        Тот разговор повлиял на Кира. Он внутренне согласился с доводами сестры и перестал искать своих немецких предков. Но, как это часто бывает, они нашлись нежданно-негаданно…
        Он находился в Берлине. Как всегда, бродил по маленьким антикварным лавочкам. В этот раз забрался в ту часть города, где еще не бывал – отдаленную от центра, но очень живописную. Правда, не вся она была такой. Старинные особнячки с садиками сменялись типовым новоделом восьмидесятых годов, а иной раз на глаза попадались и дома барачного типа. Попал Кир в этот эклектичный район случайно: сел не на тот автобус, но когда это понял, не стал выходить, а доехал до конечной. Погода к прогулкам располагала, и Хан решил пройтись, осмотреться, что-то перекусить, поискать интересующие его магазинчики.
        В двух, попавшихся на пути, ему ничего не приглянулось. В третьем он приобрел чайное ситечко. Не для себя, ему оно было без надобности, но перепродать такое можно с хорошей выгодой. Почувствовав себя усталым и голодным, Кирилл заглянул в пекарню – нашел ее по запаху. На прилавках лежала всевозможная выпечка. Продавались и напитки: лимонад, вода, холодный чай, но Киру хотелось горячего. Он попросил у продавца, и скорее всего владельца, заварить ему такого. Тот не отказал, и уже через десять минут Хан поглощал обалденные крендели, запивая их чаем. Полноценные столики в пекарне (или булочной?) не были предусмотрены, но у широкого подоконника стояло два высоких стула.
        – Не желаете рюмочку шнапса? – поинтересовался продавец… Пекарь-булочник?
        – О нет, спасибо.
        – А я, с вашего позволения… – Он достал бутылку. – Приболел, покашливаю. А что поможет хворому, как не добрый шнапс?
        Он налил себе стопку, на закуску принес кровяной колбасы и принялся ее нарезать.
        – Простите, можно посмотреть? – спрыгнул со стула Кир и чуть ли не вырвал из рук мужчины нож. Тот напрягся. – Я не псих, не волнуйтесь. Просто у меня есть похожий, он достался мне от деда.
        – Обычная раскладушка, – пожал плечами булочник.
        – Не совсем. На рукоятке клеймо фирмы. Но, я как ни старался, не смог найти упоминание о ней.
        – Неудивительно! – Он опрокинул в себя шнапс. – То было кустарное производство. Вальтер Элиза Хайнц, которого отлично знал мой отец, вернувшись с Первой мировой, открыл кузню. Работал исключительно с оружием. Переплавлял мечи на орала, так сказать. Из штыков изготавливал серпы, кухонную утварь. Был идейным пацифистом и антифашистом. Погиб в драке с воинствующими националистами в 1937 году. Кузница закрылась. Вдова изделия супруга раздала друзьям, остальные распродала.
        – Моего деда звали Людвиг Хайнц. Он попал в советский плен во время Второй мировой.
        – Людовик, – поправил его мужчина. – Таковым было его имя.
        – Вы его знали? – ополоумел от радости Хан.
        – Нет, конечно. Он ушел на войну, когда я еще не родился. Но слышал о нем от его родственницы, пусть и не кровной. Сейчас скажу вам, кем она приходилась Людовику… – Булочник задумчиво налил себе еще шнапса, но тут же убрал бутылку под прилавок. Пил, в самом деле, для здоровья. – Женой брата. Среднего. Их было трое: Людовик, Томас и Бернард. Все погибли молодыми. А первый, как я понял, был замучен в концлагере.
        – Неправда, – горячо возразил Хан. – Немецких военнопленных в СССР не мучили, а давали им работу и возможность искупить свою вину. Мой дед трудился на стройке каменщиком, но по неосторожности сорвался со стены, которую выкладывал.
        – Так вы русский? А я думаю, откуда этот мягкий акцент.
        Хану показалось, что булочник тут же эмоционально от него отстранился, но Кира это не смутило. Многие немцы, особенно те, что в возрасте, предвзято относились к русским, поэтому Хан часто представлялся литовцем. Не потому, что стыдился своей национальности, просто прибалту было легче сторговаться с немцем, а татарину, к примеру, с турком. Поэтому в те времена, когда его волновали дамасские кинжалы, он отрекомендовывался торговцам жителем Казани Камилем, и прозвище Хан ему очень в этом помогало.
        – Жена Томаса еще жива? – спросил он.
        – Скончалась давным-давно.
        – У нее остались дети, внуки? Мне очень хотелось бы познакомиться с кем-то. Я не так давно узнал о своих немецких корнях. Пытался найти родственников, но безрезультатно.
        – Хотите наладить с ними контакты, чтобы эмигрировать? – подозрительно спросил булочник.
        – Нет, я доволен жизнью в России. Там у меня сестры, успешный бизнес, отличное жилье, коллеги, друзья. – Насчет последнего он приврал: друзей у Хана не было. – Но это так неправильно, не знать ничего о своих ближайших родственниках. Я даже фотографии деда не видел – все семейные архивы при пожаре сгинули. Остался только нож.
        И старый немец над Кириллом сжалился:
        – Фридрих Хайнц, сын Томаса, живет на этой улице.
        – На этой? – переспросил он, не поверив своим ушам. Так долго искать родственников, а найти их случайно – это ли не чудо?
        – Через три дома. Мой девятый, у него тринадцатый. Фридрих долгие годы покупает у меня сдобу.
        – С ума сойти! А что особенно любит?
        – Улитки с начинкой из шпината.
        Кирилл приобрел их целый пакет и уже собрался уходить, но задержался, чтобы задать еще один вопрос:
        – Этот нож продается?
        – Парень, – для старика сорокалетний Кир был парнем, какая прелесть, – в этом мире продается все. Вопрос цены.
        – Я готов заплатить триста евро.
        – Это несерьезно. Ауфидерзейн.
        – Четыреста.
        – Нет.
        – Пятьсот. – Он достал из бумажника фиолетовую купюру. Всегда имел при себе наличность, потому что во многих лавках не принимали карты. И это в двадцать первом веке!
        – Тысяча.
        – Не многовато для обычной раскладушки?
        – Памятная же.
        – Да вы ей колбасу стругали.
        – От этого она делалась вкуснее. Кстати, к ножу прилагается чехол. Его я тебе подарю.
        – Ладно, по рукам. Но наличных у меня больше нет.
        – За углом банкомат.
        – Может, через терминал переведу? – указал на него Хан.
        – Тогда мне придется с пятисот евро налог заплатить, а я не хочу.
        – Хорошо, сейчас сниму. А вы пока нож помойте, пожалуйста.
        Хан сбегал до банкомата, снял деньги. Когда вернулся в булочную, нож был помыт, вытерт и спрятан в кожаный чехол, чуть потрепанный, но тоже с логотипом.
        Выложив на стойку тысячу евро, Кирилл забрал его.
        Мужчины обменялись рукопожатиями, и покупатель собрался уходить. Когда он достиг двери, то услышал голос старика:
        – Я продал бы и за семьсот.
        – А я купил бы за полторы, – через плечо бросил Кирилл.
        Он отправился на поиски дома, где проживал его родственник. Двоюродный дядя? Или кем Фридрих ему приходился? Хан не очень разбирался в этом.
        Он быстро нашел дом, а квартиру искать не пришлось, потому что старика Кир встретил на улице. Тот орал кому-то вслед проклятия:
        – В аду будешь гореть, сукин сын! Это говорю тебе я, Фредди Хайнц!
        – Гуттен таг, – поздоровался с ним Кир.
        – Пошел на хер, – ответил ему старик на русском, чем поразил до глубины души.
        – Простите?
        – Что, простите? Думаешь, я по твоей роже не вижу, что ты русиш швайн?
        Кир не стал обижаться на то, что его обозвали свиньей, а спокойно возразил:
        – Не совсем. Мой дед немец, и его имя Людовик, фамилия Хайнц. Он был братом вашего отца.
        – Да мне плевать. Катись отсюда!
        – Мы родственники.
        – И что из этого? У меня их много. Все твари, даже сын. А тебя я вообще знать не хочу.
        – Зря. Может, я вам сгожусь?
        Старик фыркнул. Он был без зубных протезов, и слюни полетели в разные стороны.
        – Начнем с ваших любимых ракушек со шпинатом?
        – А я думаю, чем так вкусно пахнет, – пробормотал Фредди. – Ладно, заходи, но ненадолго, – и повел его в свою квартиру.
        Когда они оказались там, он раскурил трубку. Присосался к ней своими морщинистыми губами, затянулся. Затем взял чашку с кофе, уже остывшим, и стал пить. Гостю не предложил ничего, даже воды.
        – Меня зовут Киром, – представился Хан.
        – Мне плевать. Лучше скажи, чем ты можешь быть мне полезным? Булки я сам себе куплю, а если не смогу доковылять до пекарни, мне их доставят. – При этом он вынул из пакета ракушку и начал ее мусолить.
        – Я коллекционирую ножи, являюсь экспертом в этой области. А ваш дед имел свою кузню.
        – У меня и сын этой ерундой страдает. Неприбыльное дело – он весь в долгах. А ты чей, говоришь, внук?
        – Людовика.
        – Который сгинул в советском плену?
        – Не совсем так. Он прожил пусть недолгую, но счастливую жизнь: женился, зачал ребенка.
        – Да-да-да. Все мы такие, счастливцы, – хмыкнул старик и с наслаждением затянулся. – Табак просто чудо. Раньше не курил вообще, а на старости лет стал получать удовольствие от этого занятия.
        – Так вот, я коллекционирую ножи, – напомнил Кир. – И если у вас завалялись какие-то экземпляры, я готов их купить.
        – Из «Икеи» подойдут?
        – Нет, я имею в виду старые, те, что еще ваш – наш – предок изготовил.
        – Да понял, я понял. Нет у меня этого барахла.
        – Жаль. Я купил бы за очень приличные деньги.
        – Не за тем охотишься. Ножи, что мой дед ковал, товар бросовый. Ты бы лучше поискал еврейское золото!
        – В нашем роду были евреи?
        – Бабка сейчас в гробу перевернулась, – проворчал Фредди. – Она была антисемиткой. Поэтому сына, который укрывал у себя в доме Абрамов да Сарочек с их детишками, прокляла. Именно она настучала на него военной полиции. Думала, евреев заберут и отправят в лагеря, а сына припугнут. Но его расстреляли как врага Третьего рейха.
        – А при чем тут золото?
        – Последними, кому дядя помогал, были Голдберги. Глава семьи занимался изготовлением эксклюзивной посуды, на которую наносилось сусальное золото. Как считаешь, имелось оно у него? И во что переводилась прибыль в период инфляции? – Кирилл покивал. – А когда ты подаешься в бега, то берешь с собой ценности. Причем те, что много места не занимают. На мебель – плевать. Если есть картины, то они вынимаются из рам и скручиваются. Даже столовое серебро многие переплавляли в плоские слитки. С ножами, вилками намучаешься, а куски металла можно вшить в одежду.
        – Это все понятно. Но разве добро Голдбергов не изъяли при аресте?
        – Оно не обнаружилось. Значит, было надежно спрятано, скорее всего, дядей. Мы с матушкой, покойницей, считали, что он не просто так помогал евреям. Кто будет рисковать жизнью за идею?
        – Многие так делали, – заметил Хан, но старик пропустил его реплику мимо ушей.
        – Брал мзду с жидов, точно.
        – Это оскорбительное слово. Не употребляйте его, пожалуйста, – Киру оно резануло слух. Хотя к тому, что его русской свиньей обозвали, отнесся спокойно. Парадокс!
        – Лично я ничего против евреев не имею. В отличие от бабки, но она дитя своего времени. Тогда антисемитизм был нормой. У нас, в Германии, точно.
        – Знаю. Я по образованию историк.
        – Еще один потомок Хайнца с бесполезной профессией, – хмыкнул старик.
        – А вы кем работали, можно узнать?
        – Снабженцем. Поставлял на социалистические стройки все: от техники до питьевой воды.
        – Хорошо зарабатывали?
        – Прекрасно.
        – Но живете в подвале, который вам от матери достался, – не смог смолчать Кирилл.
        – Думал меня подколоть? – закашлялся Фредди, или, как оказалось, рассмеялся. – Но я обожаю это место. Я тут вырос, и в этом подвале мне даже воздух, чуть спертый, нравится. А что касается заработка… Мы жили в ГДР, считай, при социализме. Богатых у нас, как и у вас, не было, поэтому я тратил деньги не считая, жил на полную катушку. А сейчас государство платит мне хорошую пенсию. Выходит, все я делал правильно.
        – Наверное. Но давайте вернемся к вашему дяде. Он, как вы с матушкой думали, наживался на евреях, которых у себя укрывал…
        – Припрятал он где-то золотишко, но сам не смог им воспользоваться – расстреляли его. Так что где-то оно лежит, ждет, кому в руки попасть.
        – Если честно, золото меня мало волнует.
        – Ты дурак? Что может быть ценнее?
        – Для меня – это. – Кир достал из кармана нож.
        – Я такой у Георга-пекаря видел.
        – У него я его и купил.
        – За сколько?
        – Тысячу евро.
        – Тратишь огромные деньги на ерунду, а золото тебя не волнует? Чудак ты! – И, допив кофе, Фредди встал со стула. – Пойду воздухом подышу. Это он так Кира выпроваживал, но тот и сам уже собирался уходить. Толку от старика ноль, а негатив от него прет такой, что кожа зудит.
        Они вышли из подвала. Хан с наслаждением вдохнул прохладный воздух. В квартире Хайнца было очень душно, жарко и воняло табаком. Кофе пах тоже, и весьма приятно, но его аромат не перебивал остальные, в том числе старости. Люди в возрасте источают его, не все, но многие. Может, потому, что не часто моются, им тяжело, стирают одежду, забывают прополоскать рот после еды? Фридрих выглядел не очень опрятно, но в доме у него было чисто, хоть и не свежо.
        Старик Хайнц присел на старый стул возле лестницы, ведущей в его подвал. Явно поставил для себя, потому что лавок поблизости не было. Трубку он не докурил и, попыхивая ею, стал смотреть на небо.
        – Дождь скоро будет, – сказал он. – А ты без зонта.
        Это значило: вали скорее, надоел.
        – Ауфидерзейн, – попрощался с Фридрихом Кир.
        Тот только пыхнул в него дымом.
        Кир развернулся, чтобы уйти, как услышал кашель. Старику стало плохо? В таком возрасте каждый день может стать последним. А Фредди еще курит и пьет крепчайший кофе. Но, обернувшись, Хан понял, что тот всего лишь подавился дымом. И произошло это потому, что Фредди увидел старика, что шел в его направлении. Маленький, худой, похожий на лесовичка из сказок Александра Роу, только без бороды.
        – А я надеялся, что ты сдох, – прокаркал Фредди, прокашлявшись, но ещё не восстановив дыхание.
        – Только после тебя! – ответил «лесовичок».
        – Не дождешься. Я еще на твою могилу плюну.
        Потускневшие глаза стариков зажглись и стали метать молнии. Эти двое люто друг друга ненавидели, и это было очевидно.
        – А ты чего встал? – перекинулся на Кира Фредди. – Тут тебе не представление. Иди отсюда!
        Пришлось ретироваться.
        Отойдя от дома метров на пятнадцать, Хан обернулся и увидел, как старики спускаются в подвал, о чем-то ожесточенно споря.



* * *



        Сидя в ресторане своего отеля за ужином, Кирилл все думал о Фридрихе Хайнце. Общение с ним не принесло удовольствия, но помогло получить информацию, пусть и субъективную. Теперь Хан знал о брате своего деда, антифашисте. В то, что он прятал евреев у себя в доме, желая за их счет обогатиться, он не верил. Желчный старик Хайнц оговорит и святого. Все у него плохие, в том числе собственный сын.
        Но у Людовика был еще брат, и о нем Кирилл не расспросил, не выразил желания посмотреть семейные фото. Наверняка какие-то сохранились. По доброте душевной Фредди, конечно, ничего не сделает. Но если ему предложить денег, вполне возможно приложит небольшое усилие.
        Хан быстро доел зауэркраут[1 - Традиционная квашеная капуста.], а рульку до конца не осилил, слишком была жирна. Под пивко она бы пошла неплохо, но ему завтра вставать рано, чтобы ехать в аэропорт, а он уже кружку выпил. На сегодня хватит!
        Из ресторана он вышел в восемь и сразу направился к остановке. Теперь он знал, на какой автобус сесть, чтобы добраться до района, в котором жили его предки. Кир решил съездить туда еще раз, и, если старик Фредди не спит, поговорить с ним. Не откроет – не страшно. Возьмет такси и вернется в отель и в десять уже отправится на боковую.
        Он доехал до Альтен-штрассе без приключений за сорок минут. Еще двадцать потребовалось на то, чтобы дойти до Краузе, тринадцать. В центре Берлина кипела жизнь, а тут было очень тихо, спокойно и малолюдно. Киру всего пара человек встретилась по пути. Все вернулись с работы и засели по домам. Это было свойственно обитателям спальных районов европейских городов. Они если гуляли вечерами, то только в праздники, церковные или национальные. А семейные отмечали на заднем дворе, жаря барбекю, или в маленьких заведениях на своей же улице.
        Кир подходил к нужному дому, когда увидел человека, третьего за эти двадцать минут. Первые двое выгуливали собак, а этот стремительно шел. На нем был дождевик с капюшоном, огромный и серебристый – просто плащ-палатка из полиэтилена. Такой выручит, если льет как из ведра, а погода была всего лишь влажной. Да, иногда крапало, но Кир даже зонт ни разу не раскрыл, хоть и взял его с собой.
        «Космический охотник» пронесся мимо Хана. Их разделяло три метра минимум, поэтому он не смог разглядеть ни лица, ни фигуры. Это и неудивительно, ведь все скрывал дождевик. Но Кир уловил запах. Его донес порыв ветра. От прохожего пахло кофе и табаком…
        Тем кофе и табаком, что пил и курил Фредди Хайнц!
        Значит, человек в плащ-палатке из непрозрачного серебристого полиэтилена только что вышел из его подвала. Получается, старик еще не спит.
        Хан подошел к лестнице, ведущей вниз, приостановился и обернулся. Ему показалось, что то же самое сделал странный прохожий. Но было уже далеко и довольно темно, поэтому Кирилл мог ошибаться. Он спустился, постучал в дверь. Ему не открыли, но Хан решил проявить настойчивость. Старик явно не спит. Тут, на пятачке у двери, пахнет табаком и кофе, а еще прогорающими дровами, значит, из квартиры недавно выходили. И кто, ему понятно. Космический охотник! А дождевик он напялил, потому что с навеса капало, и тот решил, что дождь.
        Кирилл стукнул посильнее, кулаком. Дверь поехала. Она оказалась незапертой.
        Переступив через порог, Хан громко позвал Хайнца.
        Тот не ответил, но из гостиной раздался треск. Кир сделал несколько шагов вперед, остановился у проема. В камине ярко вспыхнуло одно из поленьев. Оно и треснуло, а свет пламени озарил комнату, и Кир увидел старика Хайнца. Он лежал на диване под пледом. И смотрел на…
        Хана?
        Ему так показалось. А потом он понял, что Фредди никого не видит. Глаза его пусты.
        Старик мертв.
        Кирилл стал пятиться. Тут полено снова треснуло, над ним взметнулись искры. Красные блики упали на лицо покойника, и Киру почудилось, что его глаза загораются.
        Кирилл Ханов не боялся покойников, но этот навел на него ужас.
        А еще жара в помещении стала невыносимой, появились какие-то посторонние запахи. Просто гари, скорее всего, но Кир будто уловил запах серы.
        «Я будто в аду!» – мысленно возопил он и бросился вон.





        Глава 4



        Элизабет, или, как все ее называли, Бетти, не переставала удивляться тому, что нравится мужчинам. Рост – метр с кепкой. Фигура хоть и неплохая, но немодельная. Ножки, ручки короткие, пухленькие. Нос вздернут, глаза узковаты, рот широковат. А золотисто-русые волосы пусть и густы, но лежат так, как им вздумается. На фотографиях Бетти получалась плохо, и, кто видел ее сначала на них, считал дурнушкой. Но стоило человеку познакомиться с ней лично, как все менялось. Ею очаровывались мгновенно. Бетти всего лишь улыбалась и уже становилась привлекательнее. А все из-за ямочек на розовых щечках. Но не только они Бетти красили. Еще глаза, пусть небольшие, но миндалевидные и изумрудно-зеленые, играющие от смешинок. Элизабет была хохотушкой, и они часто горели, на щечках играли ямочки, рот растягивался до ушей, и были видны пусть неидеальные по форме, но крепкие белые зубы, а непослушная челка падала на лоб, предавая девушке залихватский вид. У Бетти в детстве было прозвище Гаечка. Так звали очаровательную бурундучиху из диснеевского мультсериала «Чип и Дейл спешат на помощь». Все его смотрели, а мальчикам
особенно нравилась Гаечка.
        Бетти родилась и выросла в Берлине. По окончании школы уехала в Лондон, чтобы получить образование. Ее мама была чистокровной немкой, а отец наполовину англичанином. В Рочестере обитала его многочисленная родня, и Бетти сначала жила у тетки. Но, устав мотаться каждый день на поезде на учебу, нашла подработку и сняла комнату в квартире рядом с колледжем. Вместе с ней в ней обитали еще три человека, два таких же студента и один начинающий актер, он же официант Парис. Наполовину грек, на четверть турок, на оставшуюся часть ирландец. Более гремучей смеси кровей и не придумаешь! Парис уродился писаным красавцем с необузданным нравом. Правильные черты лица, смоляные кудри, пронзительные голубые глаза, унаследованные от ирландского деда, завораживали всех, в том числе кастинг-директоров и продюсеров. Париса часто звали на съемки, но дальше эпизодов дело не шло. Режиссеры терпеть не могли таких, как он, никому не известных, но с гонором. Его бы и в официантах не держали, если бы рестораном, где он работал, не владел дядя.
        С Парисом Бетти познала прелести первой взрослой любви. Их отношения продлились почти год и закончились по ее инициативе. Элизабет, обладающая легким, приятным нравом, все это время умудрялась гасить конфликты. Не все, это было невозможно, но многие. Она умиротворяла своего бойфренда, и ей даже иногда казалось, что он меняется, становится спокойнее, рассудительнее, взрослее, наконец. Но, как Парис ни старался, у него не получалось. Причем между собой они редко ругались, то есть к ней у него претензий не было. Бывало, ревновал, но Бетти давала к этому мало поводов. Но с остальным миром Парис готов был воевать, как истинный потомок янычар. Последней каплей стал скандал, который он закатил на семейном ужине в Рочестере. Бойфренду показалось, что английские родственники Бетти смотрят на него свысока. Парис сначала дал своему внутреннему ирландцу хорошенько выпить и поймать кураж, затем включил грека и напомнил о том, что, если бы не его древние предки, не знали бы британские снобы, что такое философия, геометрия, демократия и олимпиада.
        Бетти увела Париса в комнату, с трудом уложила, а поутру сказала ему: «Между нами все кончено». И столько было решимости в ее голосе и взгляде, что парень не стал спорить.
        Они жили под одной крышей еще месяц, и у каждого были мысли о том, чтобы возобновить отношения, но оба их гнали. Пару раз не сдержались: один – поцеловались жарко, второй – занялись сексом на балконе, роняя горшки с геранью и лейки. Хорошо, что вскоре Парису предложили роль – настоящую, со словами. Нашелся режиссер, не английский, а индийский, которому понадобился актер с необузданным нравом. Парис улетел в Болливуд и сделал там головокружительную карьеру.
        Но и Бетти в Лондоне не осталась. По окончании учебы она вернулась в Берлин, и не только потому, что скучала по родному городу. Еще она бежала от любовных воспоминаний, которые были связаны со столицей Соединенного Королевства. Едва отойдя от разрыва с Парисом, Бетти начала встречаться с Дэвидом, чистокровным бритишем. Он был старше на девять лет, имел престижную работу и собственную квартиру. Вел себя как истинный джентльмен и так же выглядел: костюм, прическа, стильные, но не бросающиеся в глаза, аксессуары. Дэвид тоже был высоким светлоглазым брюнетом, как и Парис, но они друг от друга кардинально отличались. У одного темные пряди были аккуратно уложены, у другого похожи на буйные заросли. В глазах бывшего – бушующий океан, у настоящего – спокойные воды тихой морской гавани. Оба носили одежду одного размера, но тела выглядели по-разному, и Бетти привлекало это: похожая непохожесть избранников. Ей одинаково нравились океан и море, но первый уносил ее, болтал, кидал на камни, а второй успокаивал, убаюкивал, нежил. Хотелось, чтобы Дэвид внес в ее жизнь то умиротворение, которого так не хватало.
        И первое время между ним и Бетти царила полная гармония. Они встречались два-три раза в неделю, ходили в приличные места: в рестораны, на выставки, на скачки. После занимались неспешным, но весьма изобретательным сексом. Бетти оставалась у Дэвида до утра, восхищаясь порядком в доме и тем, что ее избранник не храпит, не пускает газы, не закидывает на нее ноги, не бродит по дому абсолютно голым, почесывая волосатую задницу. Впрочем, на его заднице волосы не росли, а те, что пробивались на груди, Дэвид удалял воском.
        Проблемы начались, когда они стали жить вместе. И не потому, что Бетти нарушала уставленный порядок в доме или транжирила деньги (из-за этого у Дэвида не ладилось с предыдущими пассиями). Она сама была аккуратисткой и экономщицей: идеальная, почти казарменная чистота, все вещи на своих местах, а траты только разумные. Дэвиду категорически не нравились друзья Бетти. Он считал их шалопаями, намекал, что они тянут девушку вниз. Да, многие из них достались ей «в наследство» от Париса. Танцовщики, актеры, бармены, они любили потусить, могли в любой момент куда-то сорваться, но Бетти редко с ними виделась. А когда встречалась, отдыхала душой, но в отрыв не уходила. Тех же, с кем она училась и когда-то жила, никак нельзя было назвать раздолбаями. Все не только получали образование, но и работали, а что иногда совершали безумные выходки, так это по молодости. Когда еще чудить, как не в двадцать?
        – Я в их возрасте таким не был, – возражал Дэвид, и его слова подтверждали люди из близкого окружения. – И ты совсем другая. В их стае ты белая ворона, и я не понимаю, зачем ты к ней прибилась.
        Но Бетти не желала отказываться от друзей, а запретить ей с ними встречаться Дэвид не мог. А вот всем своим видом показывать недовольство – запросто. А еще демонстрировать превосходство, если Бетти брала его с собой. И это ее смущало так же, как скандалы Париса – что с тем было неловко в гости ходить, что с этим, не расслабишься. Оба вели себя адекватно только в привычной среде. Дэвид был душкой с ее родственниками, а Парис – с общими друзьями, многих из которых он, по сути, ей навязал.
        По итогу получалось, что Бетти жила с оглядкой на своих партнеров, бывшего и настоящего, подстраивалась под них. А так хотелось быть собой!
        Но Элизабет гнала эти мысли прочь. Она же не Бриджит Джонс, героиня книги и фильма, которая умудрялась высасывать проблемы из пальца. Да, Дэвид неидеален, но чертовски хорош: образован, успешен, эрудирован, красив, наконец. И она его любит.



* * *



        Она доучивалась и думала о том, куда устроиться на работу по окончании колледжа. Дэвид, естественно, давал ей советы и не мог взять в толк, почему Бетти к ним не прислушивается. Он старше, опытнее и лучше знает, как будет лучше для нее.
        Хоть кто-то знал…
        А Бетти металась. Ей хотелось то того, то этого. И это она, девушка, привыкшая ставить перед собой четкие цели! И на Париса не свалишь. Он, может, и повлиял на нее дурно (так считал Дэвид), но сам точно знал, чего хочет от жизни, и шел к своей мечте.
        Она хотела было послушать Дэвида и устроиться в одно из рекомендованных им мест, тем более он готов был помочь с трудоустройством. Не понравится – уволюсь, решила она, о чем и сказала любимому.
        – Нет, так не пойдет, моя дорогая, – покачал головой Дэвид. – Не получится – уйдешь, причем не по своей воле. Тебя уволят, если не будешь справляться. Но коль я за тебя поручусь, будь любезна работать.
        – Но если у меня душа не ляжет к рекламному бизнесу?
        Он собирался пристроить ее в крупное агентство.
        – Главное – старание. Если отдаешься делу целиком, оно у тебя получается. И наоборот, когда получается, к делу лежит душа.
        – Какая ерунда! Я отлично справлялась с обязанностями официантки, но мне эта работа не нравилась. А до этого я почту разносила, еще в Берлине, и у меня это тоже получалось. А уж как прекрасно я отрывала корешки билетов в кинотеатре! Как по линейке…
        – Дорогая, ты начинаешь взрослую жизнь, тут все иначе. Я когда-то красил ограды и стволы тополей, а теперь я финансист, и не в восторге от своей работы. Она муторная, утомительная, нервная. Но я с успехом ее выполняю, поэтому доволен жизнью.
        – А кем ты хотел стать, когда был маленьким?
        – Паромщиком, – фыркнул Дэвид. – Хотел перевозить людей с одного берега Темзы на другой.
        – Это здорово!
        – Нет, не здорово. Паромщики едва сводят концы с концами, а я процветаю. У меня счет в банке, машина, квартира… Ты! – Он больно ткнул ее пальцем в грудь. – Только не говори, что встречалась бы с тем, кто пропах соляркой, сыростью и спит, где придется! В лучшем случае на койке в хостеле или в квартире, арендованной вскладчину.
        – Не хочется напоминать, но… Парис пах гиросом[2 - Греческий аналог шаурмы.] и снимал комнату вместе со студентами.
        – Не хочется напоминать, но… Ты с ним рассталась!
        – Но не поэтому.
        – И поэтому тоже.
        В итоге она согласилась на стажировку в агентстве. Пока Бетти доучивалась, это ни к чему не обязывало: работа принеси-подай, неполный день, минимальная оплата. Но Дэвид считал, что она должна ко всему приглядываться, учиться, схватывать на лету и выпрыгивать из трусов, чтобы отлично себя зарекомендовать. Бетти не особо старалась, но у нее само собой все получалось. Она была идеальным исполнителем, и ее хвалили, что не могло не радовать Дэвида.
        Его – но не ее. Бетти было все равно.
        Она не понимала, что с ней, маялась. Ей бы наслаждаться жизнью: у нее прекрасный мужчина, надежный, есть перспектива трудоустройства, отменное здоровье, а счастья нет… Почему?
        Ответ был один: Бетти не нашла себя. Не поняла, в чем оно, ее счастье. Может, потому, что очень рано вступила в серьезные отношения? Да еще сразу сиганула из одних в другие! Никто из ее знакомых девушек-ровесниц так не поступал. Ни в Германии, ни в Англии не принято в двадцать начинать взрослую жизнь. И она этого не планировала, как-то само получилось…
        – Давай поживем отдельно? – предложила Бетти Дэвиду.
        – Не понял?
        Да она и сама не поняла! Вроде бы ничего не предвещало беды. Сидели в ресторане, ели отбивные: она из свинины, он из индейки. Дэвид отметил, что его блюдо полезнее – мясо постнее и гарнир безуглеводный – брокколи, а не картошечка, как у Бетти. И так ей стало тошно от всего… Не от слов, нет. Дэвид постоянно говорил о том, что он выбирает правильное, но не призывал следовать его примеру. Не от ресторана, который никогда не нравился Бетти, но считался одним из лучших в их районе, поэтому они в нем и ужинали. Не от скрипичной музыки, монотонной, усыпляющей. От всего вместе! Бетти хотелось завыть от тоски. Или схватить тарелку Дэвида, на которой еще оставалась его правильная еда, и разбить о чью-то голову: его самого, официанта, музыканта, бабы за соседним столиком, что пережевывала свой шпинат положенные тридцать два раза и вела счет вслух.
        Но Бэтти вместо этого предложила Дэвиду пожить отдельно.
        – Мы слишком быстро съехались, – выдала она после его удивленной реплики: «Не понял?» – Я не успела дозреть до этого. Мы встречались всего четыре месяца, а на пятый я уже перебралась к тебе.
        – Тебя никто не тащил насильно, – справившись с удивлением, возразил Дэвид. – Я предложил, ты согласилась.
        – Да, но…
        Он жестом заставил ее замолчать.
        – Мы полюбили друг друга, так?
        – Так, – не стала возражать Бетти.
        – И хотели проводить вместе как можно больше времени? – Она кивнула. – Но мы жили на разных концах города. Причем ты в помойке.
        – Я бы не стала так называть нашу квартиру…
        – В помойке, – настоял на своем Дэвид. – Там убиралась только ты, друзья же создавали бардак. И это касается не только обстановки: они водили сомнительных гостей. У тебя, как я помню, пропала золотая цепочка.
        – Я могла ее потерять.
        – Или ее украли ваши гости. В общем, все способствовало тому, чтобы мы съехались: и быт, и чувства. Что не так?
        И не ответишь, потому что все вроде бы ТАК.
        – Почему молчишь? – не дал ей передохнуть Дэвид.
        – Не знаю, что сказать.
        – Но ты выдала фразу «нам нужно пожить отдельно», так обоснуй, почему? Ты же готовилась, не так ли?
        – Не готовилась, – беспомощно пробормотала она. – Меня озарило минуту назад.
        – Разлюбила меня? Изменила? Если да, я пойму, но тогда мы расстаемся. Нам не по пути? Принимаю. И желаю всего хорошего с другим.
        – Я просто хочу выдохнуть. Как самурай перед боем.
        – С кем сражаться собралась? – Он усмехнулся, но грустно и доел брокколи, затем глотнул вина.
        – Ты не правильно понял метафору.
        – Или ты плохо объяснила?
        – Вот опять ты на меня давишь.
        – Разве?
        – Я прошу паузы – небольшой. Мне нужно подумать, понять себя. Ты навязываешь мне определенный образ жизни, настоящий и будущий, но я пока не знаю, нравится ли он мне.
        – С раздолбаями, типа Париса и его дружков, тебе было лучше?
        – Нет, нет и еще раз нет. Но и в тех условиях, что я существую сейчас, мне некомфортно. Я хочу понять, что сделает нас обоих счастливыми.
        – И для этого мы должны разъехаться?
        – Мне кажется, это лучший вариант. Я могу не вывозить вещи, просто собрать сумку с барахлишком и переехать к тетке. Или к друзьям. – Она смотрела на Дэвида, и по его бесстрастному лицу ничего не могла понять, поэтому стрекотала дальше: – А через месяц мы с тобой встретимся и обменяемся впечатлениями: как нам друг без друга и что за выводы мы сделали в разлуке. Давай именно тут? В этом ресторане, который мне не нравится, да и тебе тоже, но он престижен и находится недалеко от твоего дома…
        Он долго молчал, больше минуты. Смотрел на фреску, на которой была изображена охота на лис, пил воду, потому что вино закончилось. И наконец, сказал:
        – Если уйдешь, то пути назад не будет.
        – Но я не ухожу… – Бетти порывисто подалась вперед, дыша на Дэвида чесночком, добавленным к картошке. – Я оставляю за собой право вернуться, а за тобой – позвать меня. Если поймешь, что я настолько твоя, что ты готов дать мне послабление…
        – Нет, дорогая, так не пойдет. – Он отстранился и демонстративно прыснул себе в рот освежителем дыхания. – Уходя – уходи. Или оставайся. Я все забуду, и мы будем жить счастливо. Сначала в квартире, затем в доме, в окружении детей, королевских корги и наведывающихся к нам по праздникам родственников. У меня такая установка – жить счастливо. С тобой или без тебя.
        – Скорее, последнее. Потому что я люблю кошек.
        Это была не лучшая прощальная фраза, но уж какая родилась.
        Бетти ушла от Дэвида. Жила у друзей-шалопаев, дорабатывала в агентстве. А получив диплом, вернулась в Берлин.



* * *



        Деда Клауса она видела редко, быть может, всего раз десять. Он жил затворником, и они его не на каждое Рождество навещали. Бетти помнила Клауса худым, невысоким, седым и ушастым. Причем таким он был на протяжении всех лет, что она его знала. Да, волосы белели больше, тело становилось суше, но, в общем, он не сильно менялся. В их семье он считался чудаком. Особенно его не жаловали английские родственники. А Бетти дед нравился. Она бывала бы у него чаще, да кто отпустит? К этому чудаку-затворнику?
        Кто бы мог подумать, что именно к нему она переедет, вернувшись из Англии! Не сразу, но через полгода. Бетти осудили все родственники, в том числе немецкая мама, за то, что она оставила Дэвида. Об английских и речи нет! Сожгли бы на центральной площади, случись это на несколько столетий ранее. ТАКИМИ мужчинами не разбрасываются! А после окончания престижного колледжа не устраиваются на работу в тату-салон администратором. И ладно бы Бетти сама любила нательные рисунки! Но на ней – ни одного. И нет пирсинга, только уши проколоты. Зачем было столько учиться на рекламщика, если для тебя нормальная работа – администратор тату-салона?
        А Бетти она нравилась. Как и люди, что приходили набить себе что-то или проколоть. Она видела, что за каждым их решением стоит история: одна, если модификация первая, и совсем другая – если десятая. Но обе они интересны.
        К деду Клаусу ее послала мама, когда он перестал отвечать на звонки. Жил он в той части Берлина, что когда-то была социалистической, то есть относилась к ГДР. Далеко от центра города, но зато на очень живописной Альтен-штрассе, застроенной старинными особнячками, кажется, в конце восемнадцатого века. Тогда это был тихий пригород с несколькими улочками и ратушей, но Берлин разросся и поглотил подобные уголки.
        Бетти приехала к деду после работы. Был уже поздний вечер, но в доме горел свет в одной комнате на втором этаже. Бетти позвонила. Ей не открыли. Она подергала дверь – заперта. Что делать? Ретироваться или вызвать полицию? Представители власти взломают замок и войдут в дом.
        Она склонялась ко второму варианту до тех пор, пока не увидела, что ветка росшего во дворе клена чуть ли не упирается в светящееся окно. Девушкой она была спортивной, поэтому забраться по дереву для Бетти не составляло труда. Так она и сделала. Прыгнула на разветвление клена, дальше на толстый сук, и вот уже та самая ветка.
        Заглянув в окно, Бетти увидела комнату. В ней она до этого не бывала: дед принимал гостей в гостиной на первом этаже, и там была современная мебель, очень простая, типовая. В спальне же стояла старинная кровать, по обе стороны от нее тумбочки, у изножья пуфик. Имелся комод и шкафчик на гнутых ножках, точно такой же, как в диснеевских мультиках. Казалось, если зазвучит музыка, он оживет и пустится в пляс. Спальня была не мужской и даже не женской – девичьей. Но мама в этом доме не росла. Дед переехал в него много позже, когда уже не стало его жены, а дочка благополучно вышла замуж, родила Бетти и ее брата Майкла. Почему он переехал именно в этот дом, очень дорогой, большой и старинный, да на престижной улице со своей историей? Да, прежнее жилье он оставил потомкам, но мог бы обосноваться в более скромном месте. Зачем старику дом на сто пятьдесят квадратов? И ладно бы он брал к себе внуков, так нет. Встречал приветливо, но, казалось, только и ждал, когда они вместе с родителями уедут. А еще дед постоянно слушал пластинки. Ставил их и мысленно уносился куда-то далеко-далеко. В тот момент, когда Бетти
забралась на дерево и заглянула в окно, играл патефон, стоящий на комоде. Она видела, как крутится пластинка, и слышала, пусть и плохо, голос певицы, чуть хрипловатый, чувственный, ленивый. Как будто она записывалась не на студии, а в прокуренном баре, а сама была чуть хмельна и в зубах зажимала сигарету.
        – Девочка, чего тебе надо? – услышала Бетти голос и едва не свалилась с ветки.
        – А?
        – Ты кто такая? – к ней обращался старик, вынырнувший из темноты соседнего приоткрытого окна.
        – Я – Элизабет. Бетти. Твоя внучка, – на всякий случай напомнила она, узнав деда. – Ты на звонки не отвечаешь. Мама волнуется. Прислала проведать тебя.
        – Ты была другой, – отметил тот, придирчиво осмотрев ее.
        – Постриглась.
        Она на самом деле откромсала волосы, повинуясь дурацкому порыву. С удлиненными ей было лучше, но теперь она носила супермодное и странное каре с асимметрией.
        – Волосы? – фыркнул дед. – При чем тут они? Я не об этом.
        – А о чем?
        – Ты стала взрослой.
        – Да, мне почти двадцать два.
        – И опять ты меня не поняла.
        – Давай ты мне объяснишь, что имеешь в виду, когда в дом впустишь? Из меня не самый лучший гимнаст.
        – У тебя довольно хорошо получилось забраться и удержаться, – улыбнулся дед. – Вся в меня.
        – В смысле?
        – Мальчишкой я лазил по этому же клену. Кстати, одна ветка подо мной обломилась как-то, и я рухнул на землю. Но сейчас дерево старше, крепче, мудрее, оно тебя не сбросит. Спускайся, я открою.
        Бетти так и сделала.
        – Почему ты не отвечаешь на звонки? – спросила она, как только переступила порог.
        – А зачем? Мы разные, друг друга не понимаем. О чем же говорить, девочка?
        – Мама волнуется. Вдруг с тобой что-то случилось…
        – Если умру, ей сообщат. – Он пожал костистыми плечами и ввел внучку в гостиную. – Голодная? – спросил Клаус.
        – Если честно, да. За день только бургер съела.
        – Сухомятка вредна. Ты знала об этом?
        Бетти скорчила неопределенную мину. Все сейчас питались так, на ходу: кто хот-догами, кто пиццей перебивался, кто теми же бургерами. Слопал за десять минут и опять за дело.
        – Сейчас я накормлю тебя супом. Очень вкусным.
        – Ты про айнтопф? – на всякий случай поинтересовалась Бетти. Этот традиционный немецкий суп казался ей слишком жирным и густым.
        – Щами.
        – Чем? – переспросила она.
        – С русской кухней знакома?
        – Слышала про… – Бетти задумалась на секунду. – ХАЛАДЭС?
        – Холодец, – поправил ее дед.
        – Говорят, жуткая гадость.
        – Кто так говорит, просто не ел его с хреном и черным хлебом, да под водочку. Я включил плиту, буду тебе ЩИ греть. А пока они подходят, пластинку сменю. – И дед зашагал к лестнице наверх.
        У Клауса была легкая походка для его возраста. Казалось, он чувствует себя лучше, чем выглядит. Посмотришь – дряхлый дед, весь сморщенный, из оттопыренных ушей седые волосы торчат. А движения энергичные, мимика живая, голос чистый, без хрипа или покашливания.
        Через пару минут дед спустился под новую песню. Ее тоже исполняла женщина, но совсем другая: не томная и хриплая, с сигаретой в зубах, а задорная, простая. Голос звенит, и поет артистка по-русски.
        – Кто это? – спросила Бетти.
        – Это Лидия Русланова, – ответил дед. – Сталин ее в лагерь сослал.
        Она знала, о чем он. Слышала и о советском диктаторе, и о лагере, куда отправлялись неугодные. Певица с пронзительным голосом, Лидия, попала в немилость Сталину (или не она, а ее муж), за что была наказана ссылкой.
        – Хочешь выпить? – спросил вдруг дед.
        – Нет, спасибо.
        – Чуть-чуть? Под суп.
        – Ладно, давай.
        Бетти думала, он достанет водку. Вся обстановка к этому располагала: русские песни, еда. Но он подал киршвассер. Эта крепкая, густая, сладкая настойка крайне редко употреблялась немцами нового поколения. «Столичную» они и то чаще пили. Но предпочитали пиво.
        – Когда-то давно, – начал дед, разлив настойку по стопкам, – я напился этой дряни. До ПОРОСЯЧЬЕГО ВИЗГА.
        – До чего? – переспросила Бетти. Слова были ей незнакомы.
        – Это по-русски, – ответил ей Клаус и изобразил свинью, которая визжит. – Понимаешь? – Она кивнула. – Мне было лет двенадцать-тринадцать, точно не помню. Девочка, в которую я был влюблен, стянула бутылку у родителей, и мы распили ее. Потом спали на лавках. – Он указал за окно.
        – Ты тут жил в детстве? – удивилась Бетти.
        – Не я. Она.
        – И как ее звали?
        – Либе. – Дед поднял стопку и, чокнувшись со внучкой, выпил настойку. А потом направился к плите, чтобы снять с нее закипевший суп. – Она любовь всей моей жизни.
        – Не бабушка?
        – Маргарет была хорошей женщиной. Я уважал ее, но чувств не было. Как и у тебя к твоему…
        – Которому моему? – решила уточнить Бетти.
        – Мать твоя говорила, что ты живешь с каким-то английским снобом. И очень расстраивалась из-за того, что вы расстались.
        – Я любила Дэвида, – не согласилась со стариком Бетти. – И того, с кем встречалась до него.
        Дед хмыкнул и качнул головой.
        – Нет, я не вру. Любила и того, и другого.
        – Девочка моя, когда любишь, не расстаешься. – Клаус похлопал ее по плечу и поставил перед внучкой тарелку супа. На вид он ей не понравился, особенно плавающий на поверхности укроп. – И этому не мешают никакие обстоятельства. Вообще!
        – Но ты же со своей Либе расстался?
        – Нет, она со мной. Даже если ее нет рядом.
        – Не понимаю, о чем ты.
        – Ее зовут ЛЮБОВЬ.
        – Как? – Очень голодная Бетти окунула ложку в ЩИ, поднесла ее ко рту, понюхала. Вроде непротивно. Овощи, мясо. Если бы не растреклятый укроп…
        – Либе это по-русски Любовь. Так вот, она всегда со мной. И не только тут. – Дед хлопнул себя по груди, там, где сердце. – Она во всем…
        – Ты о супе? О музыке? – Ни то, ни другое Бетти не понравилось.
        – В том числе. Но главное то, что со мной воспоминания о каждом проведенном с Либе дне. Я даты забыл, но их, те самые дни, помню. Когда я увидел ее впервые, было ясно, тепло, клены начали сбрасывать первые желто-оранжевые литья. В них я и упал, свалившись с дерева, на которое ты взобралась. И тут она, моя Либе. Стоит надо мной. Взволнованная… – Дед налил еще настойки, а ЩИ он съел почти сразу. – Когда она уезжала из Берлина, я бежал за поездом. Она, высунувшись из окна, махала мне и плакала. Ее слезы были такими огромными, что я видел, как они капали на перрон. Они оставляли следы на грязи…
        – В форме сердца? – не смогла сдержать сарказма Бетти.
        Клаус посмотрел на нее – но не с осуждением или возмущением, а будто с жалостью.
        – И вы больше не виделись? – торопливо спросила Элизабет. Взгляд деда ее пристыдил… Что ли?
        – Быть может, я тебе расскажу когда-нибудь, – ответил он. – Суп не понравился? – Дед указал глазами на полную тарелку.
        – Я просто есть перехотела, – соврала Бетти. – И в сон клонит, а мне еще ехать…
        – Оставайся, – предложил дед.
        – Можно? – Она помнила, что Клаус никого, даже дочь родную, у себя не оставлял.
        – Тебе – да.
        – За что мне такие привилегии?
        – Ты вся в меня. Такая же… Даже не знаю, как сказать… Чудаковатая? Нет, неправильно. Живая, скорее: чувствующая, реагирующая, порывистая. Никто из твоих родственников не полез бы на дерево, а ты взобралась, как обезьянка, – усмехнулся дед. – Ты сейчас с родителями живешь?
        – Да. Пока у меня нет возможности снять квартиру. Я хожу на курсы актерского мастерства, и это прилично стоит.
        – Хочешь стать актрисой? – Он взял ее тарелку, но суп не вылил, а доел. Дети войны бережно относились к еде. Наголодались в свое время.
        – Пока не знаю. Пытаюсь найти себя. А играть на сцене мне нравится.
        – И как тебе живется с предками?
        – Все бы ничего, да квартира у нас маленькая. Я поздно возвращаюсь, всем мешаю…
        – И парня не приведешь, да?
        – Нет у меня парня.
        – Появится когда-нибудь. Знаешь что, девочка? А переезжай-ка ты ко мне! Всем спокойнее будет: и тебе, и матери твоей… Да и мне. Старый я, мало ли что случится.
        Предложение было заманчивым. Во-первых, дед жил в двухэтажном доме, и места в нем хоть отбавляй. Во-вторых, располагался он на улице, от которой до ее работы ехать двадцать пять минут на автобусе. В-третьих, с дедом ей хорошо. И, если они заживут под одной крышей, Бетти узнает историю любви Клауса и Либе, и тогда, быть может, поймет, какое оно, настоящее чувство…
        – Я с удовольствием перееду к тебе, – сказала Элизабет.
        – Вот и славно. А теперь пойдем, я покажу тебе твою комнату.



* * *



        С Клаусом Бетти прожила недолгие, но счастливые четыре с половиной месяца. Дед был стопроцентно ее человеком! Да, он, как любой старик, бывал порою ворчливым, вредным, несговорчивым. Он ругался на соседей, собак, телевизор. Пересаливал и переваривал еду, но обижался, если ее не хвалили. Он курил папиросы, а Бетти плохо переносила дым, как и мерзкую вишневую настойку, что она пила с ним за компанию. Но все это мелочи! Их можно и не замечать. Суть в том, что с дедом ей было так хорошо, как ни с кем из родственников. С теми она как будто не была собой и постоянно испытывала вину за что-то. А дед понимал ее и принимал такой, какая есть. Он ругался с соседями, собаками и телевизором, но с внучкой – никогда. Не пытался навязать свое мнение, указать на ошибки. Бетти очень жалела, что так мало общалась с ним. Особенно когда Клаус умер.
        Это произошло в первую субботу октября. Погода стояла теплая, ясная. Листья кленов горели огнем в свете утреннего солнца. Бетти зашла к деду в комнату, ту самую, девичью, чтобы проведать. В последние дни он плохо себя чувствовал. Ни на что не жаловался, но много лежал, хандрил, даже оставил в покое и соседей, и собак, и телевизор. Только слушал пластинки, дремал и перебирал старые фотографии и письма. Иногда ел, но без аппетита. Сам не готовил, довольствовался тем, что подаст внучка. А та только полуфабрикаты могла разогревать.
        – Дед, ты как? – спросила Бетти, переступив через порог спальни. Она видела, что глаза старика открыты и устремлены в голубую бесконечность неба – он не признавал штор, любил, когда светло. Спать ему это не мешало.
        – Готов я, девочка, – ответил тот и перевел взгляд на Бетти.
        – К чему?
        – К встрече с Создателем.
        – Умирать собрался? Даже не думай! Рано тебе…
        – В самый раз. Либе тоже скоро отойдет в мир иной.
        – Откуда ты знаешь?
        – Чувствую… И хочу ее встретить… Там, на небесах.
        Он снова глянул в окно. В его карих, чуть выцветших глазах блеснули слезы, но Клаус сдержал их.
        Бетти бросилась к нему и порывисто обняла. Как же она не хотела, чтобы он уходил! Но понимала, это свершится если не сегодня, то в ближайшие дни. Дед больше не цеплялся за жизнь. Она стала ему в тягость.
        – Хорошая моя, – прошептал он и погладил по голове. – Знала бы ты, как я рад, что провел последние дни, недели и месяцы жизни с тобой! Ты мой солнечный лучик. Спасибо, девочка, за то, что ты такая… И терпела меня, старого брюзгу, все это время.
        Бетти начала рыдать. Она в жизни так не плакала, даже когда была крохой, а дети, как известно, могут купаться не только в счастье, но и в горе, целиком отдаваясь ему.
        – Не умирай, пожалуйста, – хрипела она. – Ты готов, а я нет!
        – Понимаю. Но мой час настал, а ты смиришься с потерей. – Она замотала головой, но дед взял ее лицо в ладони, приблизил к своему и улыбнулся успокаивающе. – Все распоряжения насчет похорон в письме, что я оставил душеприказчику. У него же завещание. Дом – твой. Хочешь – живи, нет – продавай. Я в обиде не буду. Это моя история, не твоя.
        Она уже знала, что в доме когда-то жили предки Клауса, а потом Либе с семьей. Кстати, о ней…
        Этой роковой для деда женщине! Бетти видела две ее фотографии, одну детскую, вторую зрелую, и поражалась тому, что Клаус находит внешность Либе сногсшибательной. Да, она была симпатичной, но не более. Как-то она даже не сдержалась и выдала это, на что дед ответил:
        – Красота человека не в правильности черт, не в пропорциях тела, стати. Она или есть, или ее нет. Мою Либе она переполняла. – Он тогда потрепал ее по щеке и добавил: – Ты похожа на нее. Характером – на меня, красотой – на нее.
        А так как Элизабет очень нравилась мужчинам, это был очевидный факт, то спорить с дедом она не стала.
        – Ты обещал рассказать мне вашу историю, – напомнила Бетти. – О первой встрече ты упомянул. И как бежал за поездом. Но вы же еще встречались, не так ли? Или только переписывались и обменивались фото?
        – Она приезжала в Берлин в семидесятом году. Работала переводчиком и смогла покинуть СССР. Но агент КГБ, что присматривал за всей группой, написал на нее донос, и Либе больше не выпускали. Меня же не впускали. В период холодной войны было очень сложно даже просто общаться гражданам разных государств, а любить друг друга – категорически запрещалось. Но в девяностых, когда рухнул железный занавес, в Москву прилетел я. Мы провели вместе целых семь дней, и я ценил каждую минуту, проведенную с Либе.
        – Но почему вы не воссоединились? Ведь вам уже не мешал ни КГБ, ни занавес.
        – Твоя бабушка умирала от рака. Я не мог ее бросить. Маргарет была хорошей женой, матерью, и она меня любила все эти годы, хотя знала, что я не отвечаю ей взаимностью. Мучилась, бедняжка, пыталась во всем угодить. Она завоевывала мою любовь, но я не мог сдаться из-за Либе.
        Мое сердце принадлежало ей, и как его разорвать напополам?
        – Бабушка умерла пятнадцать лет назад, – напомнила Бетти.
        – Шестнадцать, – поправил ее дед. – Боролась за жизнь несколько лет. Прошла через операции, химию, облучение и всевозможные препараты новых поколений. Иногда мне казалось: она не умирает потому, что не желает отдавать меня Либе. Я был с ней все эти годы. Поддерживал, возил на процедуры, навещал в больнице, читал ей, писал записочки, дарил цветы. Маргарет добилась наконец желаемого. Я – весь ее. Так и было. О Либе я очень редко вспоминал, и все равно сердце теплело только при мысли о ней.
        – А она все это время ждала тебя?
        – Да. И не верила мне. Предполагала, что я придумал неизлечимую болезнь жены, потому что боюсь сделать решительный шаг. Я говорил, она не жилец и умрет через год максимум. Врачи ей больше не давали. Но он миновал, потом прошла пара лет, еще столько же, а моя Маргарет все еще была жива. Только не пойми, девочка, меня неправильно, я не желал смерти твоей бабушке, был рад, что она еще с нами. Да и Либе не ждала ее кончины. Она добрая, светлая. Просто мы отдалились. Чужими не стали (это невозможно), но о воссоединении уже не было и речи.
        – Когда бабушка умерла, ты сообщил об этом Либе?
        – Спустя какое-то время. Я сильно переживал утрату, даже не думал, что будет так. Когда написал Либе, она принесла свои соболезнования – сухо, отстраненно. Я понял, что все потеряно. Она так долго меня ждала, что устала, да и я выдохся. Любовь никуда не делась, но пропало желание быть с этим человеком. Нам было уже много лет, я двадцать из них провел в браке с Маргарет, и в быту она меня целиком и полностью устраивала. Либе не так долго была замужем, и все же: у нее дочка, зять, внуки. СЕМЬЯ! И как нам, двум старикам, с огромным багажом прошлого сходиться? Да и стоит ли? Его же с собой придется брать…
        – То есть тогда, в Москве девяностых, вы виделись в последний раз?
        – Нет. Была еще встреча тут, в Германии. Внук привозил Либе в клинику Мюнхена для операции на сердце. Я навестил ее.
        – И какой она стала?
        – Постарела, конечно, как и я. Но я не видел морщин и седины. Для меня она осталась той же девочкой, что хотела мне помочь, когда я упал с дерева.
        – Какая грустная история, – вздохнула тогда Бетти.
        – Почему? – удивился дед. – Грустно – не любить. Считай, что не жил. А нам с Либе и умирать не страшно…
        И вот теперь Клаус умирал. Он не задыхался, не бледнел, не закатывал глаза. Просто лежал на кровати и смотрел в окно, за которым солнце окрашивало червонным золотом листья кленов.
        Бетти решила на всякий случай вызвать «Скорую помощь». Вдруг у Клауса давление упало и он именно поэтому такой слабый? Она встала с кровати, чтобы спуститься в кухню, где лежал ее телефон, когда услышала:
        – Когда умру, съезди в Москву. Деньги на билет и прочие расходы в среднем ящике. – Дед указал глазами на комод.
        – Зачем? Чтобы передать Либе – ты ждешь ее на небесах? А позвонить? У тебя есть номер ее мобильного телефона?
        – Нет, только городской. Иногда мы созваниваемся, но чаще пишем друг другу письма и отправляем их по почте.
        – Но почему? У тебя же есть сотовый, и у нее наверняка тоже. Можно СМС друг отправлять.
        – Наша история другая. Понимаешь?
        – Я пытаюсь, дедушка. Но у меня плохо получается.
        – Понимание придет со временем. Когда ты станешь не просто старой – устаревшей. Но в Москву я тебя посылаю не за тем, чтобы что-то передать Либе. Мы с ней уже во всем разобрались.
        – Тогда что мне там делать?
        – Посмотри город. Он очень красивый. Попрактикуй русский, которому я тебя все это время учил. Но главное, познакомься с внуком Либе. Мне кажется, вы понравитесь друг другу.
        – Ты мне жениха подыскиваешь?
        – Нет, друга. Борис – славный мальчик. По-хорошему правильный. И он был очень близок с Либе. Так же, как мы с тобой. Если подружитесь, будете ездить друг к другу в гости, ходить на наши могилки…
        – Дедуль, давай ты поживешь еще, а? – взмолилась Бетти. – Я сейчас доктора вызову.
        Она побежала вниз. Но когда вернулась в спальню, Клаус уже скончался. Его глаза, так и устремленные в окно, стали оранжево-золотыми, под цвет листвы.



* * *



        Деда похоронили на кладбище у старинного костела. Место стоило каких-то космических денег, и родителей этот факт тоже возмущал. Зачем платить так много за землю, где будет покоиться твой прах?
        – Не понимаю, откуда он брал деньги, – говорила мама раздраженно. – Работал всю жизнь фармацевтом.
        – Наследства Клаусу никто не оставлял, он сирота, – вкидывал свои пять центов папа.
        – Пенсия – скромная. Но отец умудрился приобрести дом и место на кладбище, цена которому – новый «Мерседес».
        – Экономил? – предполагала Бетти.
        – На чем? Пока мама болела, ушли все накопления. Родители брали кредит. Отец погасил его, а потом купил дом. А ты, дочка, знаешь, сколько он стоит?
        – Как три «Мерседеса»? – Бетти пока не вникала в то, какую ценность унаследовала. Клауса только земле предали, ей было не до этого. Она скорбела.
        – Смеешься? Альтен-штрассе – престижнейшее место: в Берлине старинных кварталов не так много осталось, русские разбомбили город в сорок пятом году прошлого века. Тут дорого и жить, и умирать.
        Они еще что-то говорили, но Бетти не слушала. Думала: «Как хорошо, что я не сказала о том, что дед в ящике комода оставил для меня пять тысяч евро. Это же полугодовая пенсия!»
        Кроме денег, она нашла письмо от Либе. Точнее, конверт, на котором имелся обратный адрес. Так Бетти узнала, где та живет, а еще ее полное имя – Любовь Васильевна Григорьева.





        Глава 5



        Борис оказался не таким, каким ей представлялся. Не хуже или лучше… Просто другим.
        Высокий, худой, бледный, светлоглазый. Похож больше на немца или англичанина, но никак не на русского. Бетти ожидала увидеть мордатого, краснощекого крепыша в странной одежде. Нет, не в косоворотке и лаптях и даже не в спортивном костюме, а в чем-то нелепом: пиджаке, например, с отливом, рубашке с блестящей полоской, в ботинках из кожи крокодила. Борис же предстал перед ней в голубых джинсах и белой футболке. На ногах синие кеды. Все очень дорогое, но неброское. От русского, живущего и работающего в Эмиратах, Бетти ожидала не этого.
        «Я стереотипно мыслю, – подумала она, оценив внука Либе. – И не понимаю, как можно подружиться с эти парнем… Он отстраненный, угрюмый. Видно, что заумный. И это понимает: не кичится интеллектом и своим положением, но ни себе, ни окружающим не позволяет забывать об этом. Не такой, как я ожидала!»
        – Гутен таг, – по-немецки поприветствовал Бетти Борис.
        – Добрый день, – ответила ему по-русски она.
        – Добро пожаловать! – Он взял у нее рюкзак. Отобрал, можно сказать, видя, что ей тяжело его держать.
        – Вы знаете язык?
        – Да. Немного.
        – Только общие фразы или?..
        – Нет, меня дед учил. Всего четыре месяца, но я нормально понимаю.
        – А говорить вам на каком удобнее? Если желаете, будем на английском. Немецкий я знаю не очень хорошо.
        – Хочу попрактиковать русский.
        – Отлично. Потому что я завтра улечу в Дубай, а мама и сестра владеют только великим и могучим.
        – Чем владеют? – не поняла она.
        – Исключительно родным языком.
        Он ввел ее в подъезд, сопроводил до квартиры и отпер дверь.
        В прихожей их поджидала мама Бори. Она совершенно не походила на Либе, а вот сын что-то от бабушки унаследовал. Глаза, пожалуй, да идеальной формы нос. У обоих он был таким правильным, что хоть копируй у пластического хирурга.
        – Здравствуй, дорогая! – воскликнула дочка Либе по имени Мария и бросилась к гостье с обнимашками. – Как добралась? Голодная? Я голубцы приготовила. Ты пробовала их? Очень вкусно…
        Бетти немного опешила. Она не ожидала столь горячего приема – в том числе потому, что Борис бурных эмоций не проявил.
        – Спасибо, я не голодная, – ответила Бетти. Она знать не знала, что такое голубцы, но если они как ЩИ или ХОЛОДЕЦ, то извините. Лучше не есть вовсе. – А чаю бы выпила.
        – И его тебе нальем, – похлопала ее по плечам Мария и обратилась к сыну: – Борюся, покажи девочке, где ванная, туалет. Наверняка она с дороги хочет помыться, в порядок себя привести. Я там полотенчики приготовила чистые.
        – Вы сразу с самолета к нам? – обратился к Бетти удивленный Борис.
        – Да, но я на час-другой. У меня забронирован номер в отеле. Не волнуйтесь, я не обуза для вас. – Она хотела элегантно выразиться «не буду вам в тягость», но забыла фразу, хотя выучила ее до отъезда.
        – Какой еще отель? – возмутилась Мария. – Нет, дорогая, ты остаешься у нас! Сама говорила, что хочешь с Борисом подружиться. Но он же улетает завтра – у вас мало времени.
        – Это неудобно.
        – Неудобно трусы через голову надевать. Или на потолке спать – одеяло падает.
        – Извините? – Бетти попыталась перевести слова на немецкий и решила, что недослышала или недопоняла. Что за дичь? Трусы через голову? И что с потолком? Спать на нем? Как так?
        – Мама шутит и говорит, что все ОК, – пришел ей на помощь Борис. – У нас большая квартира, вы не помешаете. А сейчас я покажу вам ее. Прошу.
        Когда Бетти осмотрелась, помылась, облачилась в свежую одежду и зашла в кухню, ее ожидал сюрприз. За двадцать минут Мария умудрилась накрыть на стол. На нем чего только нет! И холодные закуски, и горячие, и чай, и компот из ягоды, которую Бетти ни разу до этого не видела, и растреклятый киршвассер.
        – Извини, что так скудно, – проговорила Мария сокрушенно. – Я до конца не верила в то, что ты приедешь. Если бы знала, что будут гости, приготовила бы больше. Но скоро дочка с зятем с работы приедут, подвезут продуктов. Если есть какие-то пожелания, озвучивай. Я отличный повар.
        – Мам, девушка не голодная, – напомнил Борис.
        – Рассказывай мне! Не ела весь день, потому что в аэропортах и самолетах дрянь всякую дают. А я накормлю так, что пузико улыбнется. – И она улыбнулась сама, мягко, по-матерински, а потом еще на своем животе смайл нарисовала. Чудесная женщина эта Мария!
        – Спасибо вам за все, – только и могла сказать Бетти.
        Борис тем временем разлил киршвассер. Судя по выражению лица, он тоже был не в восторге от этого напитка. Как она поняла, внук Либе пил его только из уважения к памяти бабушки. Бетти тоже не стала артачиться – махнула стопку, передернулась, закусила огурцом, да необычным. Он был как-то диковинно замаринован в горчице и приправлен петрушкой. Как оказалось, Мария, проживающая основную часть времени за городом, сама выращивает овощи и их консервирует.
        – Это очень вкусно, – искренне похвалила Бетти. А вот голубцы ей не понравились, наверное, из-за капусты. Она ее с трудом переносила, поэтому и ЩИ не зашли. – И этот салат. – Она указала на что-то томатно-перечное.
        – Это лечо. – Мария сунула ей в руку кусок белого хлеба и предложила мокнуть его в маринад. – Рецепт не русский – болгарский.
        – Венгерский, – поправил ее Борис. – И нам всем нравится лечо, в отличие от настойки. Давайте не будем себя насиловать и пить ее?
        – Но мама ее обожала! Мы отдаем ей дань памяти.
        – Мой дед тоже любил киршвассер, – подала голос Элизабет. – Для них с Либе это был особенный напиток. Как я поняла, впервые в жизни они им напились.
        – И уснули во дворе на лавках, – поддакнул ей Боря. – История известная. Киршвассер будоражил не их вкусовые рецепторы, а воспоминания. Всякий раз, выпивая стопочку настойки, Либе и Клаус возвращались в те далекие времена, когда были молоды и влюблены друг в друга.
        – Они до конца дней остались молодыми и влюбленными друг в друга.
        Мария всхлипнула, а затем выдала пронзительное:
        – Дааааа!
        – Мама, успокойся, – немного сконфузился Борис, но та от него отмахнулась.
        – Наша Либе в душе оставалась девочкой до последнего вздоха, и все ее мысли были о Клаусе. Из уважения к моему отцу, а впоследствии к его памяти она не упоминала о дедушке Бетти часто. Если рассказывала иногда, то как о друге детства-юности. Но у нее совершенно менялось лицо, особенно глаза. Они становились мечтательными и как будто наполнялись новым смыслом…
        Мария хотела продолжать, но тут из прихожей раздался шум. Сначала скрежет, скрип, грохот, потом голоса – мужской, женский, детский.
        – Остальные члены семьи пожаловали, – сообщила Мария.
        Бетти и сама это поняла. Внучка Либе с мужем и дочкой вернулась домой.
        Через несколько секунд в кухню вбежала девочка – крепенькая, кудрявая, с глазищами в пол-лица. Она сначала бросилась к Борису, исцеловала его перемазанными шоколадом губами, после этого обняла бабушку за ногу, но вскользь и встала перед Элизабет, сведя бровки.
        – Ты кто? – требовательно спросила она.
        – Меня зовут Бетти. А тебя?
        – Кетти, – после небольшой заминки ответила девчушка.
        – Екатерина она, Катя, – пояснила внучка Либе. С братом она была похожа, но не чертами лица, а, скорее, мимикой. – Я Даша, мы с вами по телефону разговаривали. Это, – она указала на спутника, – мой муж Виктор.
        – Хочу быть Кетти, – топнула пухлой ножонкой девочка. – И такие сережки! – Она ткнула пальцем в «гвоздики» Бетти.
        – Я тебе их подарю, – пообещала та.
        – Нет, что вы, – запротестовала Дарья. – Не нужно.
        – Они недорогие. – В поездку она надела обычные серебряные серьги с глазками из граната. Им красная цена тридцать пять евро.
        Почему-то Бетти не подумала о подарках, и сейчас ей было неловко из-за того, что она заявилась с пустыми руками. Могла бы хоть каких-то ГОСТИНЦЕВ привезти. В дьюти-фри и шоколад, и колбаски, и пиво, и ликеры, а она без ничего, даже без кружек или магнитиков. Позор!
        – Уважаемые члены семьи и ее друг, точнее, подруга, минуточку внимания! – зычно выкинула Мария. – Я предлагаю вам всем рассосаться по помещениям, помыться, переодеться, угомониться, – она погрозила пальцем внучке, – чтобы дать мне спокойно приготовить ужин.
        – Все же есть, – напомнил Борис. – И закуски, и горячее.
        – А жрать нечего. Короче, все брысь! Встречаемся тут же через час.
        Ей предлагали помощь, даже малышка Кетти, но Мария всех прогнала, велела просто не мешать и закрыла дверь.
        Дарья повела дочку в ванную. Ее муж, какой-то уж очень спокойный и невзрачный, пошел курить на балкон, а Боря пригласил гостью в комнату Либе. Именно там ей будет постелено. Ее рюкзак уже покоился на пуфе рядом с кроватью.
        – Надо же, тут все почти так же, как в спальне деда, – вслух заметила Бетти. – Расположение мебели, текстиль, свет – не только верхний, но и торшер в углу, и бра на стене над зеркалом. Есть проигрыватель. Ваш более современный, из семидесятых. У Клауса довоенный патефон в панелях из дерева и кожаном чехле.
        – У Либе тоже был, но его украли. Квартиру ограбили как раз в начале семидесятых, много ценного вынесли. В том числе патефон, что они из Германии привезли.
        Бетти опустилась на кровать, увидев рассыпанные по ней фотографии.
        – Можно посмотреть? – спросила она у Бориса.
        – Конечно. – Он опустился рядом.
        – О, я ее видела, – сказала Бетти, взяв в руки верхнюю и перевернув. – У деда такая на стене в рамке. – На ней он и девочка в пышном платье. Либе, ребята держатся за руки. – Но больше совместных нет. А у вас?
        – И у нас. Даже эта недавно обнаружилась.
        – А ведь они встречались уже в зрелом и даже преклонном возрасте.
        – Нет, это вряд ли, – поджал губы Борис. Он был уверен, что знает все обо всем.
        – Когда Либе лежала в германской клинике, Клаус навещал ее.
        – Так вот почему она отказывалась от Израиля! Я туда ее хотел отвезти, но бабушка ни в какую…
        А Бетти тем временем перебирала фотографии и отмечала, что Либе на всех хороша по-своему. Даже после родов, набрав кило пятнадцать, она очень привлекательна. Бетти не верилось, что совсем недавно она считала Либе самой обычной барышней приятной внешности. Да она просто сногсшибательна! Если объективно, то дед ей в подметки не годился. Видела она его и в молодости – самый обычный мужчинка, да еще с дурацкими усишками – блондинам они редко идут.
        Тут распахнулась дверь, и в спальню ворвалась Катя. Умытая и переодетая в домашнее, она подлетела к Бетти, взобралась к ней на колени и стала теребить ее уши.
        – Не нахальничай, – строго проговорил Борис, но глаза его улыбались. Было видно, что он обожает племянницу.
        Девочка показала ему язык. Бетти расхохоталась и стала расстегивать серьги – поняла, что Кетти не успокоится, пока не заполучит их.
        – Все, теперь твоя душенька довольна? – спросил у нее Боря.
        Катя закивала и, зажав «гвоздики» в пухлой ладошке, понеслась к маме, желая незамедлительно вставить их в свои уши. Незнакомой тете она это не доверила.
        Бетти с Борисом снова вернулись к фотографиям, но им снова помешала Катерина. На сей раз она вбежала, чтобы прокричать:
        – Все к столу!



* * *



        Они наелись досыта, наговорились, насмеялись, посмотрели концерт художественной самодеятельности в трех частях: Катюша сначала читала стихи, потом пела, а в завершение показала акробатический этюд. Она захотела спать первой, и отец отправился ее укладывать. Бетти, вымотанная перелетом, тоже клевала носом, и Мария проводила ее в спальню, а вскоре и сама легла в кровать. Боря с Дашей остались в кухне, чтобы убраться.
        – Как в старые добрые времена, – хмыкнула сестра, повязав фартук на тонкой талии.
        Она после родов сохранила стройность фигуры и лицом не обабилась, скорее наоборот, интереснее стала. Пожалуй, ее можно было назвать красивой женщиной. Муж ей не соответствовал: полноватый, с ранними залысинами, но человек хороший, хозяйственный, добрый, непьющий. Скучный, правда. Молчун, немного зануда. Дашка, веселая, хорошо образованная, многим интересующаяся, как будто кисла рядом с ним. Наверное, поэтому нашла себе суматошную работу, связанную с частыми командировками.
        – Как твои дела, сеструха? – спросил Борис, взявшись собирать со стола приборы. – Мне завтра улетать, а мы с тобой и не поговорили нормально.
        – Жаловаться грех, – ответила она.
        – Но?..
        – Почему ты думаешь, что оно последует?
        – Если нет, то отлично. Просто такой формальный ответ обычно дают, когда не хотят нагружать собеседника своими проблемами. Даже если он ближайший родственник.
        – Проблем как раз нет. Все прекрасно, если не считать того, что умерла Либе. У меня хороший муж, очаровательная дочь, здоровая мама, успешный во всех отношениях брат…
        – Давай без этого бла-бла, – перебил ее Борис. – Что тебя беспокоит?
        Даша отложила тарелку, которую намыливала, стянула резиновые перчатки, подошла к двери, которую прикрыла, чтобы не тревожить покой членов семьи, проверила, не стоит ли кто под ней, и только после этого ответила шепотом:
        – Я не люблю своего мужа, и это не дает мне покоя последнее время. Маюсь я. Мне нехорошо. – Она посмотрела кисло.
        – Разлюбила? – решил уточнить Борис.
        – Мне кажется, я к нему вообще сильных чувств никогда испытывала.
        – Тогда почему вышла замуж? Ты была девчонкой, еще в институте училась, зачем было торопиться?
        – Витек казался мне идеальным кандидатом в мужья. Если и выходить, то за надежного, любящего. Он же за мной несколько лет ходил, а я все хвостом вертела.
        – А что еще делать в двадцать лет?
        – Поэтому я еще два года держала Витька на расстоянии и вышла за него только на последнем курсе. Боялась, что упущу и другой такой не встретится.
        – Вроде прошли те времена, когда незамужняя двадцатидвухлетняя считается старой девой, – заметил Боря. Они снова включили воду и стали вместе мыть посуду. Точнее, делала это Даша, а он протирал.
        – Мне очень не хватало папы. Я же была его дочкой. Ты бабушкин внук. Мама любила нас с тобой одинаково. И когда папы не стало, я почувствовала себя будто бы брошенной…
        – Если ты с Витей несчастна, разводись.
        – Вот именно, что нет. – Она принялась яростно соскребать со сковородки застывший жир. – Но и счастья не испытываю, даже довольства. Говорю тебе: маюсь.
        – Это с бухты-барахты не происходит, – пробормотал Боря.
        Сестра тут же схватила его за руку мыльно-жирной перчаткой и выпалила:
        – Ты прав. Я жила себе спокойно, пока не прочла дневник Либе.
        – Ты о той тетради в бархате, что лежит в портфеле?
        – Именно.
        – Не помню, чтобы я заставал ее за ведением дневника. Письма писала, это да. И сама же их отправляла, никому из нас не доверяла.
        – Я так поняла, Либе стала вести его недавно. – Даша вернулась к мытью посуды, но она у нее валилась из рук, и Боря отстранил сестру. – То есть она фиксировала свои воспоминания. Это скорее мемуары, нежели дневник. Заметки, зарисовки, очень эмоциональные, трогающие за душу. – Она зажмурилась. – Борюся, какая у них с Клаусом кипела любовь! Я догадывалась о том, что между друзьями детства были романтические чувства, но не представляла, насколько сильные.
        – А я и не подозревал о них. Хотя, как ты заметила, был бабушкиным внуком.
        – Ты мужчина, к тому же очень рациональный. Да и не жил ты с нами последние годы. А Либе как раз на закате жизни начала возвращаться в своих воспоминаниях к ее рассвету. И ее солнцем был Клаус.
        – Бетти сообщила мне, что они встречались и в зрелом возрасте. В дневниках-мемуарах об этом упоминается?
        – Нет. То ли Либе не успела дописать их, то ли решила оборвать повествование на самом интересном месте.
        – Может, не нужно было читать? Это же личное?
        – Я тоже так подумала сначала. Но не зря же бабушка положила тетрадь в портфель! Значит, хотела поделиться историей со своими потомками. Скорее всего, с любимым внуком, раз она так настаивала на том, чтобы я передала семейный архив тебе.
        Борис все домыл, разложил посуду, Даша протерла стол.
        Порядок на кухне был наведен, пора и спать ложиться, но Борис не очень хотел. Да, он поздно встал и особой усталости не чувствовал, но если бы сейчас прилег, то отрубился бы через пару минут. А ему захотелось почитать бабушкин дневник.
        Расцеловавшись с сестрой и пожелав ей доброй ночи, Боря разложил диван в кухне. Именно тут он будет сегодня спать, коль комната Либе занята гостьей из Германии. Портфель был при нем – он предусмотрительно забрал его до того, как Бетти отправилась на боковую. Боря погасил верхний свет, включил бра, улегся, раскрыл тетрадь в красном бархатном переплете и погрузился в чтение…





        Глава 6



        Прошлое…
        Я помню день, когда познакомилась с Клаусом…
        Первая суббота октября. Во дворе нашего дома росли вековые клены. Они и летом были хороши, а осенью, когда листва меняет цвет с зеленого на оранжевый, становились роскошными. В послевоенном Берлине таких практически не осталось. Те деревья, что не пострадали от бомбежек, были вырублены и пущены на растопку печей.
        Дом наш располагался на Альтен-штрассе, старинной улочке, где до войны проживали респектабельные немцы, в основном врачи и аптекари. На первых этажах многих особняков были открыты медкабинеты и киоски с лекарствами, а на вторых обитали сами специалисты со своими семьями. Они были помечены красными крестами, поэтому Альтен-штрассе сохранилась практически в первозданном виде. Уцелели и дома, и деревья, и костел семнадцатого века, но жильцы сменились. Те старожилы, что сами не сбежали из советской части Берлина, были переселены к другие кварталы. Альтен-штрассе заняли (оккупировали, как считали местные) советские граждане: военные, дипломаты, те же медики. Первые этажи особняков были отданы под казенные помещения, вторые стали жилыми, а в ратуше открылась школа.
        Как раз из нее я возвращалась в ту первую субботу октября. Было всего четыре урока, и я успевала к обеду. Погода стояла дивная: сухая, солнечная. От ратуши до моего дома – десять минут неспешным шагом, но я торопилась, потому что хотела есть. Отказалась от завтрака, зная, что сегодня будет кулебяка с капустой, и, представляя сочный ароматный кусок на своей тарелке, исходила слюной. Я подбежала к дверям дома и готова была уже переступить порог, как услышала треск. Это подломилась ветка клена, на которой сидел мальчишка…
        Клаус.
        Он рухнул на землю. Благо не на голую, а поросшую травой и покрытую опавшей листвой, но все равно я испугалась за него и бросилась помогать. Однако пацаненок сам вскочил на ноги, хотя одну он повредил: из колена сочилась кровь, окрашивая алым порвавшиеся штаны. Из носа тоже текло, но то были сопли. Мальчишка оделся не по погоде, в тонкую рубаху с подвернутыми рукавами, ими он и подтерся: колено одним, нос другим. В итоге перемазался еще больше, и я протянула ему свой чистый платок.
        – Данке, – поблагодарил мальчик и шумно высморкался.
        – Алес ист гуд? – спросила я, все ли в порядке.
        Пацан кивнул и попытался вернуть мне сопливый платок, но я настояла, чтобы он оставил его себе.
        – Клаус, – представился он.
        – Любовь.
        Я бы поболтала со своим новым знакомцем, но мама загнала меня домой. Она была против моего общения с немецкими детьми: говорила, что дружить нужно только со своими, а фашистские отпрыски не компания октябрятам и пионерам. Еще она презирала женщин, путавшихся с фрицами не только во время войны, но и после нее. Жили на Альтен-штрассе одинокие дамы, и некоторые из них заводили отношения с местными мужчинами. Мама с ними даже не здоровалась, а демонстративно отворачивалась, встречаясь на улице.
        Накормив меня, она ушла по делам. Мне во двор выходить запретила, велев делать уроки. Я отправилась в свою комнату, взяв с собой кусок кулебяки и стакан молока. Зачем? Ведь я наелась. Ответ пришел сразу после того, как я выглянула в окно.
        На ветке клена рядом с обломанной сидел Клаус – эта была покрепче и упиралась в стекло. Мальчишка улыбался мне. Зубы у него были разной длины, поскольку молочные уже выпали, а коренные еще не выросли до конца. Рот широкий, как у лягушонка. Уши торчат. Волосы, брови, ресница – светлые. Глаза карие. На носу яркие веснушки.
        Я открыла форточку, молча поставила на подоконник тарелку с пирогом и стакан с молоком. Глаза Клауса сверкнули. Он был голоден, это очевидно. Все лазающие по деревьям девятилетние мальчишки вечно хотят есть, а те, кого дома редко кормят, и подавно. Что Клаус не жрет от пуза, было ясно с первого взгляда, и дело даже не в субтильной комплекции. На нем были мужская рубашка, а не детская, поэтому он и закатал рукава вдвое, ветхие штаны и сандалии, тогда как все уже носили ботинки. Он явно из бедной семьи. Скорее всего, его мама потеряла на войне мужа, а у нее, кроме Клауса, еще несколько детей. Один точно – старший сын, и за ним младший донашивает рубахи (потом оказалось, что в этом я ошиблась: вещи Клаусу перепадали дядины).
        – Гутен аппетит, – проговорила я и сделала приглашающий жест.
        Клаус не заставил себя уговаривать: схватил кулебяку и чуть ли не целиком засунул кусок в рот. Жуя, он улыбался глазами. Я смотрела на мальчишку и думала о том, какой он славный и родной. Как брат, которого я потеряла в младенчестве. Мама родила двойню, но мальчик умер через несколько дней. Мы оба были маленькими и слабыми, появились на свет семимесячными, но я, полуторакилограммовая, выжила, а Юрочка скончался, хоть и был крупнее. Естественно, я не помнила братика, но мне его не хватало. Мы провели в утробе семь месяцев и неделю в боксе (нас не стали разделять, потому что мы тут же начинали плакать), я привыкла к Юрочке и не понимала, почему чувствую себя бесконечно одинокой, пока не узнала, что у меня был близнец.
        – Данке, – поблагодарил за кулебяку Клаус и задал какой-то вопрос.
        Я не очень хорошо владела немецким, поэтому не смогла на него ответить, лишь пожала плечами.
        Мальчик решил применить жесты и так увлекся, что чуть снова не свалился с дерева. Чудом удержавшись на суку, Клаус решил занять более надежную позицию и стал отползать к стволу. И это было хорошо, поскольку его тощее тельце спряталось в листве, и возвращающаяся домой мама его не заметила. Зато я ее увидела и, махнув мальчишке рукой, захлопнула форточку.
        В тот день мы с Клаусом больше не встретились. Мама позанималась со мной уроками, потом мы прибрались, а вечером к нам пришли гости – друзья папы с семьями, и я играла со «своими», но думала о маленьком фрице. Перед тем как отправиться в кровать, я выглянула в окно и увидела на подоконнике венок из кленовых листьев. Открыла форточку, потянулась к нему…
        Оказалось, что в круге стоит фигурка – фарфоровая куколка-балерина. Замызганная, со сколом, но все равно красивая. Я поняла, что это Клаус оставил мне презент. Венок сплел, а фигурку подобрал где-то на помойке. Но главное же внимание?
        Я забрала подарки и, спрятав их от мамы под кроватью, улеглась спать.



* * *



        Мы стали дружить.
        Именно так, а не иначе.
        Я не влюбилась в Клауса. Мне тогда нравился сын нашей директрисы, взрослый, четырнадцатилетний мальчик. Он был красивым, черноволосым отроком, у которого уже пробивались усы. От него млела не только я. В Алмаза Каримова, на одну половину азербайджанца, на вторую – белоруса, втюрилась еще дюжина девчонок. Были среди его поклонниц и две немки из гимназии при монастыре святого Иоанна. Они прибегали на нашу Альтен-штрасе, чтобы построить глазки Алмазу…
        На его фоне тощий белобрысый малыш поблек. А ведь я понимала, что Клаус относится ко мне иначе! Его темно-ореховые глаза загорались, когда он видел меня, и он становился почти симпатичным… Почти…
        Тогда как Каримов безоговорочно являлся красавцем. И был старше меня на ЦЕЛЫХ пять лет!
        Я тайно вздыхала по Алмазу, Клаус по мне, и меня это устраивало. Для отношений я все равно еще не созрела, а поклонник должен быть у каждой леди, даже маленькой. Тем более Клаус был мне близок. Я понимала его с полуслова, наверное, поэтому так быстро освоила немецкий. Это очень помогло мне сохранить нашу дружбу. Когда мама узнала, что я вожу ее с маленьким фашистом, она отшлепала меня и заточила в своей комнате. А чтобы Клаус меня не навещал, велела спилить с кленов все ветки, что доходили до окна. Мы все равно виделись, но мимолетно. Мама провожала до школы, а обратно меня сопровождала противная девочка-соседка, учившаяся вместе с Алмазом, которой за заботу покупали сладости. Она, естественно, тоже была влюблена в него, но на взаимность не могла рассчитывать, вот и заедала стресс конфетами, в которых родители ее ограничивали.
        Папа, который вечно пропадал на службе, не сразу понял, почему его дочка ходит грустной, но решил со мной поговорить, и я рассказала ему правду. Не всю, конечно: о том, что Клаус в меня влюблен, промолчала, хотя похвалиться хотелось. Мы с папой были близки, и я многим с ним делилась, даже об Алмазе он знал. Но тут я почему-то решила не быть до конца откровенной. Как я сейчас понимаю, уже тогда была хитренькой и знала, на что делать упор…
        Или только тогда и была… Хитренькой? Куда потом все делось?
        Но не об этом сейчас. Я рассказала папе о своем друге, о том, что он учит меня родному языку, и продекламировала стихотворение на немецком.
        – У тебя отличное произношение, – похвалил он.
        – Все благодаря Клаусу.
        – Ладно, я с мамой поговорю. Но сначала с другом твоим. Знаешь, где он живет?
        – Нет.
        – И как же мы его найдем?
        – А чего его искать? – Я указала на окно, за которым маячил Клаус.
        Он каждый день приходил к нашему дому, чтобы просто помахать мне. А еще оставлял записки между досками лавки. Я их прочитывала и писала ответы.
        – Зови.
        Я открыла окно и выкрикнула его имя. Клаус просиял, но, когда я приглашающе махнула ему, он отрицательно мотнул головой. Ему тоже досталось от моей мамы: она не шлепала его, но так отругала по-русски, что до смерти перепугала.
        – Не робей, мальчик, заходи, – обратился к нему папа.
        Потом Клаус сказал мне: если бы он не был уверен в том, что мамы нет дома, ни за что бы не переступил порога. Папу, боевого офицера, он не боялся, а подполковничиху – очень. Быть может, потому, что в жизни ему доставалось именно от женщин. Бабка его обзывала, мать запирала в чулане, а тетка лишала куска хлеба и била.
        Об этом я тоже узнала потом. Клаус мне на свою судьбу никогда не жаловался, да вообще о себе мало рассказывал. Я знала только, что наш дом до недавнего времени принадлежал его семье, но он в нем не жил, а только бывал у деда с бабкой. И если оставался на ночь, то в комнате, ставшей впоследствии моей. Потому-то он и пытался забраться в нее в день нашего знакомства, чтобы посмотреть, как там что теперь, осталась ли привычная мебель, игрушки.
        Когда Клаус зашел в дом, папа встретил его рукопожатием. Он у меня был такой замечательный! Добрый, спокойный, справедливый и невероятно красивый. Мама, как считали многие, в подметки ему не годилась. И склочная, и упрямая, и собою не особо хороша: высоченная, худая, носатая. Но готовит отлично и одеваться умеет. Другие как были крестьянками, так и остались, даром что в Европу жить переехали. А мама быстро научилась сочетать вещи, подчеркивать их аксессуарами. Главное же – выбирать обувь. Она была выше мужа, но хотела носить каблук, пусть и небольшой, и визуально увеличивать стопу – у женщины ростом под сто восемьдесят была ножка золушки. Но в послевоенном Берлине найти хорошие туфли и сапожки было довольно трудно. Всех известных башмачников, которые, как правило, были евреями, фашисты сгноили. А фабрики в недавно образовавшейся Германской Демократической Республике выпускали ужасные модели.
        Опять я отступаю, но не могу не упомянуть о том, что мама нашла-таки башмачника, лучшего из лучших. Он прошел через ад концентрационного лагеря Дахао и не только выжил, но сохранил целых семь пальцев на руках. Отсутствие трех не помешало ему вернуться к любимой профессии, хоть и доставило некоторые неудобства на начальном этапе.
        Но вернусь-ка я к повествованию. Ох уж эта старость, я не помню, куда положила свои очки, зачем открыла шкаф, о чем вчера говорила с соседом (а я о чем-то говорила, раз он спрашивает, как разрешилась моя проблема), но каждый эпизод далекого прошло ярок и важен…
        Папа беседовал с Клаусом долго, минут пятнадцать. Все это время я торчала на кухне. Мне велели приготовить угощение для гостя, но я смогла только выложить в вазочку печенье, испеченное мамой. Тонкое, хрусткое, в меру сладкое, посыпанное ванильной пудрой, оно имело разную форму: тут и зайчики, и котики, и ежи. Подобное продавали в немецких магазинах. Как только мы переехали в Германию и пришли за продуктами, я на глазах у всех схватила печенье в форме маленькой свинки. И ладно бы просто взяла без спроса товар, но выбрала именно поросенка! Немцы тут же принялись смеяться и восклицать: «Русиш швайн!» Я знала, как переводятся эти слова, мама тоже. «Русская свинья», – говорили они, эти люди, которых мы победили, и ржали. Тогда она вырвала у меня печенье и утащила из магазина. А чтобы подобного не повторилось, стала сама печь подобное, но уже без свинок.
        – Любочка, что же ты сидишь? – услышала я голос папы. – Мужчины хотят перекусить.
        – Бегу, – откликнулась я и кинулась в комнату с печеньем, забыв даже о молоке или чае.
        Увидев тарелку, папа покачал головой.
        – Нет, так не пойдет. Мы хотим есть. Сделай хотя бы бутерброды.
        – Пап, я не умею, – и это было правдой. Даже их мне делала мама.
        – Учись.
        Я взяла хлеб и кровяную колбасу, настрогала все и выложила одно на другое. Мама себе такого не позволяла. Она резала тонко, красиво и всегда дополняла самые простые блюда, даже бутерброды. Или обжаривала хлеб, или добавляла соус, овощи, листья салата. Могла сделать несколько слоев, поработать с формой. А в отсутствие времени или продуктов для декора выкладывала бутерброды на красивые тарелки, благо они в доме имелись. В послевоенном Берлине можно было купить отличный фарфор за сущие копейки.
        Я принесла свои ужасные бутеры мужчинам, после сбегала за компотом. Правда, стаканы забыла, и им пришлось пить прямо из горлышка, передавая бутылку друг другу.
        – Так что, пап, можно мне дружить с Клаусом? – спросила я.
        – Дружите. Он хороший парень. Но сейчас поздно, и ему пора. Встретитесь завтра.
        Меня это устраивало, как и Клауса.
        Когда я его провожала, вернулась мама. Увидев мальчишку, она раздулась от возмущения, но папа не дал ей и слова сказать, увел в дом. И мне велел не задерживаться.
        – Классный у тебя отец, – сказал Клаус.
        – Да, – не стала спорить я.
        – Зря его моя тетка ненавидит.
        – За что? – Я была поражена. Как такое может быть? Мой папа – лучший. Кто его может не любить? А тем более ненавидеть?
        Карл стушевался, но смог выдать версию, которую я приняла:
        – Она, как твоя мама, считает нас врагами.
        Потом оказалось, что мой отец убил ее мужа (думаю, не он, а похожий, такой же молодой, голубоглазый русский лейтенантик). В честном бою и все же… Она считала, он мог пощадить его. Да, немец кидался на офицера советской армии с ножом и даже его ранил, но зачем же пускать в него пулю? Нельзя было вырубить прикладом? Нападающий ведь не солдат, а обезумевший от страха берлинец, которого из-за слабого здоровья не взяли в армию Третьего рейха.
        …В тот вечер мы распрощались с Клаусом, я вернулась домой и сразу прошла к себе. Родители не то чтобы ссорились, но общались на повышенных тонах. Посидев на кровати, я вышла, чтобы послушать их.
        Всего сейчас не вспомню, да и тогда многое пропустила мимо ушей. Уловила главное:
        – Отец Клауса настоящий герой. Он прятал в своем доме евреев, за что был расстрелян нацистами.
        – А мать была шлюхой. Я наводила справки.
        – Бедной женщине приходилось выживать. Ее муж – враг рейха, паршивая овца. После его смерти никто ей не помогал, даже родственники. Выживала, как могла. Да, спала с мужчинами за деньги, но, скорее, за еду. Здесь тоже не жировали, как ты понимаешь.
        – Но не все становились проститутками! – от возмущения голос мамы дрожал.
        – Согласен. Но она умерла, Клаус живет у тетки Лауры. Она вдова родного брата антифашиста и терпеть не может племянника. У них с супругом были проблемы из-за отца Клауса, и за его жену приходилось краснеть, а их отпрыск достался ей, потому что больше ему некуда пойти. Не в детдом же отдавать! Тогда и она станет позорищем. Но у Лауры свой сын. Она обделяет племянника – всем, не только заботой. Он голодает.
        – Поэтому ты ему весь запас нашей колбасы скормил?
        – Пока я могу сделать только это. Но буду хлопотать за него.
        – Все равно для всех хорошим не станешь.
        – Для всех и не хочу, а другу дочери своей помогу. Не цепляйся к нему больше.
        – Но…
        – Я все сказал! – прекратил диалог папа.
        Не повысив голоса, он надавил, и мама, которая считалась стервой, что вертит мужем, не стала роптать. Смирилась.
        Папа был очень спокойным, рассудительным человеком. Мирным. Даже не верилось, что он убивал. Мне казалось, он не обидит и мухи, накормит всех бездомных котов. Папа говорил, что служил в штабе, был адъютантом самого маршала Жукова. Я представляла себе, как он скручивает карты сражений после военных советов, по поручению главнокомандующего отправляет телеграммы, заваривает ему крепкий чай или подносит спирт перед сражением – фронтовые сто грамм. Но в адъютанты желторотиков не брали, только молодых офицеров, прошедших через ад передовой. Да и штабная служба не походила на ту, что я рисовала в воображении, иначе не просыпался бы папа с криками ужаса чуть ли не каждую ночь, не молился тайно на иконку, что еще бабушка подарила. Для всех он был коммунистом и атеистом, но крестик носил, пусть и в кармане.
        Так, с благословения папы, я начала «легально» дружить с Клаусом.



* * *



        Я сама не поняла, когда полюбила…
        Вчера поглядывала на Клауса и ничего особенного не чувствовала. Сегодня утром вроде бы тоже. Или нет? Что-то меня будоражило? Не знаю. Казалось, что накрыло меня стремительно. Помню, смотрю в его темные глаза и понимаю – люблю. А глаза те же. И мордаха. И тельце тощее. Но во мне столько нежности… Хочется обнимать за костлявые плечи, целовать глаза, дуть на светлые ресницы, не сочетающиеся с темной радужкой…
        Хочется сделать все для него. Даже жизнью рискнуть!
        Вот я дура, подумалось тогда. И даже за себя стыдно стало. За родителей я гипотетически умирать не собиралась, а за Клауса – да, хоть он мне и никто.
        Но я смогла сдержать эмоции, и мы как ни в чем не бывало пошли драть ранние яблоки в заброшенном саду. Тетка Клауса готовила из них дивное варенье, чуть кисловатое, потому что сахара в избытке не было, но мне это даже нравилось. Намажешь такое на хлеб, слопаешь за минуту и можно всего двумя глотками воды запить. Клаус приносил мне варенье в прошлом году. Сначала в кружке, а когда мне оно понравилось, приволок большую банку, за что наверняка получил нагоняй. Точно я не знала, Клаус не жаловался, но некоторое время после этого сидел чуть бочком, будто его задница болит после того, как по ней ремнем всыпали.
        Тогда нам было по одиннадцать. А когда я поняла, что влюбилась, обоим исполнилось двенадцать. Клаус внешне не изменился, а я уже начала превращаться в девушку. На меня обратил внимание сам Алмаз! И хоть он перестал будоражить мое сердце еще в прошлом году, я отправилась с ним на прогулку. Но она не задалась. Кто-то из-за угла расстрелял признанного красавца из рогатки, и тот убежал домой, бросив меня посреди улицы одну. Когда он скрылся, залпы прекратились. Я поняла, что это Клаус за меня воюет, но тот не вышел из укрытия, понимая, что, если раскроет себя, получит нагоняй.
        О моих чувствах к нему никто не догадывался. Не только он сам, но и мои подружки. Даже папа, который очень тонко меня чувствовал, не заметил перемены в любимой дочери. Мужчины в таких делах не смыслят, и это хорошо. Как знать, давал бы он мне ту свободу, к которой я привыкла, узнав о том, что не только Клаус в меня влюблен, но и я в него. Мои ровесницы уже вовсю целовались с мальчиками, а кто чуть постарше, и большее себе позволяли. Как-то я подслушала разговор родителей и узнала, что Зоя Петрова, что училась в девятом классе, забеременела. Родить девочке не дали, ее мама смогла приобрести у местного чудо-лекаря травы, вызывающие выкидыш. К слову, через полгода семью выслали из Германии, а до этого одного молодого офицера отправили под трибунал.
        Влюбленность, как оказалось, сделала меня еще более очаровательной. Мама не переставала получать комплименты в мой адрес от друзей и знакомых. «Как расцвела твоя Любочка», – говорили они. А мама млела. Она не только удачно вышла замуж, но и смогла родить красавицу-дочь.
        Надо сказать, что я и до этого располагала к себе людей. Но были те, кто меня терпеть не мог – тетка Клауса и ее сын. Мальчика звали Фридрихом или сокращенно Фредди. Он был младше кузена на полтора года, тоже тощий и белобрысый, но высокий и ясноглазый. Его можно было назвать красивым ребенком, еще и прилично одетым. Клаусу доставались обноски, но свою кровиночку тетка Лаура пыталась принарядить.
        Как-то я возвращалась домой из школы и увидела на ветке клена мальчика. Подумала сначала, что это Клаус: он не переставал лазить на дерево, хоть его и покромсали по указке мамы. Да, ему дали добро на посещение нашего дома, но вечером его бы на порог не пустили в грязных башмаках. Они у него обычно были в земле, а то и в навозе, поскольку Клаус обожал лошадей и бегал на конюшню. Он мог бы разуваться на крыльце, но так как его обувка просила каши, то и портянки оказывались запачканными. Поэтому в гости ко мне он являлся, только когда был после бани или в отсутствие мамы. Я выдавала ему старые тапки отца, которые не выкинула, как велели, а сохранила, и Клаус щеголял в них, как Маленький Мук в волшебных штиблетах.
        На Фредди же были добротные ботинки на высокой шнуровке. По ним я и поняла, что на клене не Клаус.
        – Эй, ты чего там делаешь? – крикнула я по-немецки.
        – Не твое дело, – ответил он мне и протянул руку к подоконнику.
        – Я сейчас позову кого-нибудь из взрослых, и тебе дадут ремня за то, что ты лезешь в чужой дом.
        – Это наш дом, семьи Хайнц. Но я не лезу в него. Сижу на дереве, а оно растет на улице.
        – Товарищ лейтенант! – закричала я. – На помощь! Я вижу вора! – Никакого лейтенанта поблизости не было, я просто решила напугать мальчишку, и у меня получилось. Он спрыгнул с дерева и, кувыркнувшись через голову, вскочил, а затем побежал. Чтобы нагнать на Фредди еще больше страху, я дунула в свисток, что носила с собой.
        Тот еще пару раз свалился, пока несся к проулку. Посмеявшись про себя, я зашла в дом. А когда поднялась к себе в комнату, обнаружила на подоконнике кучу собачьего дерьма.
        С того дня Фридрих начал меня преследовать. К нашему дому он больше не приближался, но подкарауливал меня у ратуши или магазина и выкрикивал оскорбления. Мог показать непристойные жесты. Я не жаловалась на него Клаусу – знала, что он вступится за меня, отмутузит кузена, но потом получит от тетки. Терпела я долго. До тех пор, пока Фредди не переступил черту – не швырнул в меня все тем же собачьим дерьмом.
        На мне в тот день было дивное пальто, нежно-голубое, с пелериной. Я долго выпрашивала его у мамы: она говорила, маркое, и настаивала на коричневом. Все же я смогла ее убедить в том, что смогу уберечь пальто. И что же? В первый же день испачкала. Да чем? Дерьмом!
        Если бы Фредди сразу не убежал, я бы сама его поколотила, но он тут же скрылся. И я, рыдая, отправилась домой, чтобы попробовать отстирать пальто. Естественно, у меня не вышло. Я использовала щелочное мыло и испортила ткань. Теперь вместо коричневых пятен на ней были белесые.
        Мне ничего не оставалось, как рассказать обо всем Клаусу. Я попросила его предупредить брата о том, что, если он еще раз выкинет нечто подобное, я расскажу родителям о травле. Пока же я молчу, даже вину за испорченное пальто целиком взяла на себя. Клаус выслушал молча, кивнул и ушел, а спустя час вернулся с Фредди. Он тащил его за шкирку и давал под зад пинков.
        – Проси прощения, – велел ему Клаус.
        – Пошел ты!
        Старший брат врезал младшему. Они были одного роста и комплекции, считай, по силам на равных.
        – Прости, – выдавил из себя Фредди.
        – А теперь пообещай, что больше так делать не будешь. Ну!
        Мальчишка поднял на меня глаза, мокрые от слез, но не боли – злости. Под правым наливался фингал.
        – ТАК я больше не буду, – пообещал он, но как-то зловеще, с нажимом на первом слове. Затем вырвался и убежал.
        – Тебя накажут, – с грустью проговорила я.
        – Знаю. Но это ничего, мне не привыкать.
        – Хочешь, мы вместе поговорим с твоей тетей Лаурой? Я все ей объясню.
        – Нет, так будет только хуже, – покачал головой Клаус.
        – Хуже было бы, если бы я пожаловалась на Фредди родителям, а не тебе.
        – Да. Но в этом случае досталось бы и ему, и мне, а тетка стала бы еще злее. Она велит нам держаться подальше от вас, русских. И если она узнает, что Фредди задирает дочку заместителя командира части, она придет в бешенство. Ему по заднице даст да сладкого лишит, а меня накажет, так накажет! Обвинит в том, что я на кузена дурно повлиял. Сегодня же мне достанется только за то, что я его побил. Не переживай за меня. И не плачь из-за пальто.
        – Но оно было таким красивым!
        – Ты – красивая. А пальто… самое обычное.
        Это был первый комплимент, который я услышала от Клауса, и он очень меня взбудоражил. Мне уже и пальто было не жаль. Оно ведь самое обычное! В отличие от меня…
        Клаусу тогда здорово досталось. Его не только выпороли, но и под домашний арест посадили, но он все же сбежал через четыре дня, чтобы увидеться со мной. Взобрался на дерево, постучал в стекло отломанной веточкой, и мы тихо переговаривались через окно. Был октябрь (мой любимый месяц с 1950 года), вечерами температура опускалась до нуля, и я простыла – утром встала с температурой. Мама оставила меня дома отлеживаться. Поила горячим чаем с малиной, давала жаропонижающие, но уже ночью меня увезли в больницу, где я пролежала две недели.
        Первым человеком, которого я увидела после выписки, оказался… Фридрих.
        Он сидел на лавке возле больницы, одинокий и замерзший. Нос его покраснел, а щеки стали белыми, под цвет снега, припорошившего все вокруг. Фредди исподлобья смотрела на меня и молчал, провожая глазами до машины. Когда она стала отъезжать, он встал. Я думала, он слепит снежок и швырнет его в авто, но нет. Побоялся, наверное. А может, он оказался у больницы случайно, просто так совпало, что мы пересеклись.
        А вечером я встретилась с Клаусом. Он пришел ко мне с букетиком лаванды. Она радовала глаз и дивно пахла. В Берлине у многих она росла в горшках на подоконнике, и мой рыцарь, скорее всего, втихаря срезал ее где-то и завернул в газету, чтобы цветы не померзли. Никто и не понял, что в кульке именно они. Решили, что семечки или каштаны, в том числе я. Но когда мы поднялись в мою комнату, Клаус развернул газету, и я увидела лаванду. Я так поразилась этому, что поцеловала своего рыцаря, порывисто, коротко, но в губы. Клаус зарделся так, что даже кончики его оттопыренных ушей заалели, и все же смог выговорить:
        – Я очень по тебе скучал.
        «И я по тебе», – мысленно ответила я, а вслух произнесла:
        – Мог бы навестить, раз так.
        – Я хотел, но меня не пускали. А возле больницы нет высоких деревьев.
        – Сегодня я видела там Фредди, – решила сообщить я.
        – Да, он таскался за мной, думая, что я не замечаю его. Наверное, опять хотел какашек тебе на подоконник подбросить или как-то иначе напакостить.
        – За что он меня ненавидит?
        – Не тебя – меня. Я с пяти лет в няньках у Фредди. Тетка оставляла его на меня, когда уходила на работу. Еще заставляла прибираться, таскать и греть воду, собирать яблоки, желуди, добывать дрова. И так три года. Я в его возрасте уже начал с ним сидеть и вкалывать, как золушка, но ничего не меняется. И я взбунтовался. Мне этого не простили: ни тетка, ни брат. И если тетка просто недовольна тем, что я перестал ей безропотно подчиняться, то Фредди еще и обидно. Он думал, я буду с ним нянчиться до конца своих дней.
        – Он решил, что ты из-за меня перестал с ним возиться?
        – Нет, я еще до знакомства с тобой прекратил это делать. Наверное, он просто хочет через тебя досадить мне. Но давай больше не будем о нем?
        – Давай, – тут же согласилась я. Мы и так уделили слишком много внимания недостойному мальчишке. – Ты прочел сказку «Колобок»? – Я тоже учила его родному языку, но Клаус не проявлял старания и пока мог осилить только короткие стишки. Любил Агнию Барто, а еще частушки. Их он даже распевал, притопывая и прихлопывая.
        – Я выучил эту сказку наизусть. Слушай: «Жили-были старик со старухой…».
        Он пересказывал «Колобка», а я одобрительно кивала, хотя половину слов Клаус произносил неправильно. Не успел он дойти до конца, как мама позвала нас на чай с вишневым паем. Мы спустились в кухню, сели за стол. Клаус уплетал угощение, я вяло ковыряла пирог (аппетита все еще не было). Но мне было радостно от того, что я дома, с родителями, и Клаус со мной. Мы были как одна дружная семья…
        За которой в этот момент через окно наблюдал Фредди. Я увидела его мельком. Когда он понял, что замечен, убежал. Мне показалось, что рыдая…
        Но мне явно показалось.



* * *



        Тот первый, лавандовый, поцелуй не забылся – ни мной, ни Клаусом.
        Мы тянулись друг к другу, но в последний момент останавливались, смущались. И так до католического Рождества. Наша семья его, естественно, не отмечала, как и православное, но папа разрешил мне пойти к костелу, чтобы посмотреть службу. Сопровождать меня доверили Клаусу, и мы отправились на ночную прогулку. Альтен-штрассе, заселенная русскими, была скудно освещена уличными фонарями, но костел сверкал. Недостаток электрических огней компенсировался «живыми» – свечи стояли и на крыльце, и в окнах собора. Их держали люди в руках и ставили на могилы кладбища. Как раз туда Клаус и повел меня.
        – Мы же пришли на службу, – сказала я.
        – Ты не католичка.
        – А ты?
        – Я – да. Но в бога не верю.
        – Тогда зачем мы явились сюда?
        – Красиво же…
        – Да, очень. И атмосфера волшебная.
        – Ради нее мы тут.
        – Но мы на кладбище! Почему именно тут?..
        – Тебе страшно? – забеспокоился Клаус.
        – Нет.
        – Тогда пойдем, я покажу тебе могилы моих дедушки и бабушки. – Он взял меня за руку уверенно, даже властно. – Они жили в вашем доме когда-то.
        – Почему именно сегодня?
        – Так надо.
        Мы проследовали вглубь кладбища. Там, среди богатых могил с гранитными памятниками и склепов, было два скромных креста, на них таблички с именами, написанными краской. Рядом не было лавочки, чтобы присесть, они имелись только у забора, под омелами. Туда мы и направились после того, как постояли у могил бабушки и деда Клауса.
        Мы сели, но я тут же вскочила – лавка была ледяной. Камень выстыл, и холод мгновенно проникал даже через толстый драп пальто.
        – Садись ко мне на колени, – предложил Клаус.
        – Тебе разве не холодно?
        – Не, на мне же армейская фуфайка. Она хорошо греет.
        Ее моему другу отец подарил, а еще ботинки и шапку-ушанку. Не мог смотреть, как друг дочери мерзнет в затрапезной демисезонной одежонке. Я опустилась на колени Клауса. Они немного дрожали, но это от волнения, а не холода, потому что его руки были горячи, и их жар я тоже чувствовала через драп пальто…
        Или мне это только казалось?
        Под омелой мы поцеловались во второй раз. По традиции, как сказал мне Клаус.
        После того Рождества мы начали делать это постоянно. Сначала чуть касаясь губами друг друга, но постепенно перешли к жарким и продолжительным… настоящим… поцелуям. Но ничего больше себе не позволяли. Обнимались, да. Гладили друг друга по спине, шее. Клаус любил перебирать мои волосы, а я – дуть на пушистые ресницы, похожие на припорошенные снегом иголки голубой ели: прямые, серо-белые.
        Я за это время еще больше вытянулась и уже начала носить лифчик. Но и Клаус возмужал, хоть и не подрос. Над его верхней губой начали пробиваться усики, смешные, белые, но густые. Можно было представить его с бородой уже через несколько лет. «Ты мой Санта-Клаус», – шептала я, прижимаясь к любимому. Я видела нас вместе и в семнадцать, и в двадцать пять, и в пятьдесят. Дальше не загадывала. Ребятам нашего возраста люди, перешагнувшие полувековую черту, казались глубокими стариками. Но старость я хотела встретить с Клаусом и умереть с ним в один день.
        Скрывать наше чувство ото всех было сложно, но мы старались, чтобы уберечь его. Мне оно представлялось огоньком… Чудом, вспыхнувшим на холоде и ветру, уязвимым настолько, что если не закрыть его ладошками от невзгод… Потухнет! Мы и за руки друг друга держали так, будто защищаем этот самый огонек. Я складывала кисти ковшиком, Клаус обхватывал их, и мы чувствовали тепло и ими, и в унисон стучащими сердцами…
        (Перечитала последние предложения, захотела зачеркнуть. Пошло и шаблонно. Но если не могу другими словами описать, что делать? Оставлю…)



* * *



        О том, что часть, которой командовал папа, расформировывают, я узнала не от него и не от мамы, а от Клауса.
        Он прибежал ко мне вечером. Было уже поздно, и он не стал пытаться увидеться со мной «легально» – забрался на клен и постучал в окно отломленной веткой. Когда я открыла, Клаус выпалил:
        – Вы остаетесь?
        – Где? – не поняла я.
        – В Берлине. – Видя мое недоумение, он пояснил: – Часть расформировывают. Кого-то оставляют, кого-то отправляют домой. Вас как?
        – Я не знаю…
        – То есть родители это не обсуждали?
        Я покачала головой. Клаус облегченно выдохнул:
        – Значит, все хорошо, и вы не уезжаете.
        – Но мой папа командир, – напомнила я.
        – И что? Переведут в другую часть. Говорят, построили большой военный городок на другом конце Берлина, и многих туда переселят.
        – На другой конец Берлина? – ахнула я. – Как же мы будем видеться?
        – Реже, но будем.
        – Но военные городки обнесены заборами. Ты не попадешь внутрь.
        – Я что-нибудь придумаю, – хохотнул он. – Главное, что ты остаешься.
        Но увы…
        Спустя неделю я узнала от мамы, что всех офицеров высокого ранга с семьями отправляют домой. Нужно повышать по званию лейтенантов и майоров, а то им некуда расти, а еще переселять советских военнослужащих в спецгородки, чтобы отделить их от коренного населения. Антисоветские настроения не ослабевали, а только росли. Тогда я не знала, что творится в Берлине. Для меня это был город любви. Но постоянно случались бунты, их с трудом гасили. В 1953-м произошло общенародное восстание. Сам министр внутренних дел Лаврентий Берия прилетел, чтобы возглавить штаб по его подавлению. Был отдан приказ давить демонстрантов танками. Сколько человек тогда погибло, неизвестно до сих пор. Но я и думать не думала, что такое творится в моем городе любви. Никто не говорил мне, ребенку, правды, как и о том, что после восстания начались аресты. За два последующих года было вынесено около двух тысяч политических приговоров. Десятки советских солдат были казнены за то, что отказались стрелять в демонстрантов. Естественно, за них ответственность несли и командиры.
        Моему отцу, можно сказать, повезло – его всего-то отправили домой. А кто-то из его друзей-офицеров попал под трибунал. В 1955 году, когда все приговоры были приведены в исполнение, произошла реорганизация войск, и мы стали готовиться к возвращению на родину.
        Мама была этому рада. Она накупила себе много красивых вещей: посуды, тканей, обуви, милых безделушек. Еще умудрилась обзавестись кое-какой мебелью, предметами быта, типа мясорубки, приемника, часов. С учетом того, что им обещали дать хорошую квартиру, жизнь, как она считала, удалась. И обставится, и потрясет внешним видом соседей, еще и кое-что продаст. Главное же – уедет из ненавистной Германии.
        Папа тоже не выказывал разочарования. На родине служить проще. Да и недолго осталось – скоро в отставку, а семья обеспечена.
        Только я не переставая ревела, но тайно. А так как родители были заняты – папа передачей дел, мама – упаковкой вещей и поиском недорогих мелочей, которые будут цениться в СССР, я проводила почти все время с Клаусом, даже в школу не ходила. Плевать на нее! Когда мир рушится, не до ерунды…
        – Я остаюсь! – решительно проговорила я, плюхнувшись на коробку с вещами, которые уже упаковала. До отъезда оставалось два дня.
        – Как бы я этого хотел, – вздохнул он. – Но давай смотреть на вещи здраво.
        – Давай. Если мы сейчас соберем мои вещи и прихватим что-то ценное, то сможем уехать из Берлина. Я отлично говорю по-немецки. Если притворюсь заикой, никто не услышит акцента.
        – И где мы будем жить? В подвале разрушенного дома?
        – Я согласна и на это.
        – Тебе так кажется.
        – Нет, я готова терпеть трудности.
        – Либе, нас поймают. Тебя вернут родителям, а меня отправят в колонию для малолетних. И в результате мы потеряем возможность увидеться вновь.
        – Если я уеду, то навсегда!
        – Не обязательно. Ты сможешь попасть в Германию по работе. Или я в СССР.
        – Мы в школе учимся. Какая работа? Это же сколько времени пройдет…
        – А иначе не получится. – Он присел на колени, взял мои руки и утопил в них свое лицо. Усики защекотали мою кожу, но приятно. – Если мы хотим быть вместе навсегда, нужно подождать, – услышала я его бормотание. – Пока будем писать друг другу письма и каждый день вспоминать что-то сокровенное.
        – Первый лавандовый поцелуй?
        – Второй, под омелой, тоже.
        – Варенье из зеленых яблок.
        – И кулебяку.
        – Балерину, что ты подбросил на мой подоконник, я поставлю на тумбочку у кровати.
        – А я буду носить шарф, что ты мне связала, – шарфом это чудо-юдо было трудно назвать – толстая шерстяная лента с поехавшими петлями. Но я старалась, вязала. – Еще я буду читать книги, что ты мне отдала. Слушать пластинки. И хранить нашу единственную совместную фотографию.
        Да, была у нас и такая. Я сбежала с выпускного бала, что был устроен в школе для тех, кто отучился в восьмом и десятом классах, чтобы погулять с Клаусом. Нас снял фотограф, который крутился у костела в надежде заработать. Мы так ему понравились, что он не взял за работу ни пфенинга.
        Тут мне пришла в голову мысль, которая еще несколько дней назад привела бы в ужас.
        – Давай выпьем? – предложила я.
        – Давай, – быстро согласился Клаус.
        Он и сигареты уже пробовал, и алкоголь, но его не увлекло ни то, ни другое.
        – Сейчас принесу киршвассер, у папы в кабинете стоит початая бутылка.
        Но я задумала не пьянку! Ликер был предназначен для другого… раскрепощения.
        Нам уже по четырнадцать, мы расстаемся надолго, если не навсегда. И это означает, что пришла пора переступить черту и заняться любовью. Наши чувства искренни, проверены временем. А наши тела… они созрели! Особенно мое. Я давно начала испытывать томление, да и Клаус тоже. Он никогда не сознавался в этом, но я сама понимала по его поведению: когда наши объятия становились особенно жаркими, он краснел, потел, чуть потрясывался и… резко от меня отстранялся. Я знала, что у возбужденных мальчиков случается эрекция, и Клаус не хотел смущать меня ею…
        Или боялся не совладать с собой и дать волю страсти.
        – Мы будет пить тут, у тебя в комнате? – спросил он.
        Мой милый мальчик ни о чем не догадался.
        – Нет, давай пойдем в НАШЕ место.
        Его мы нашли не так давно – гуляя, наткнулись на развалины. От дома почти ничего не осталось, только флигель, но без крыши. Однако в нем когда-то была кочегарка, и она не пострадала. Маленькая, уютная, с проломом в стене, похожим на окошко. Его мы закрыли фанерой, чтобы никто не увидел нас, а на выемку наставили свечей. Старый диван без одного подлокотника, пыльный, почерневший от огня, застелили сначала газетами, потом гобеленом, тоже ветхим, но целым и чистым – я лично стирала его в ароматном мыле. Мы планировали обустроить НАШЕ место лучше: не только отмыть его, но и обставить. Но увы, уже не успеем!
        Я быстро собралась, взяла бутылку, стаканы, печенье на закуску и пару апельсинов. Предполагая, что будет кровь, старенькое, но чистое полотенце. А вода имелась и в кочегарке. Клаус набирал ее на колонке в ведро, чтобы мы могли попить или что-то помыть.
        До НАШЕГО места идти нужно было почти полчаса, и мне всегда казалось, что дорога не длинная, но не в этот день. Она стала бесконечной, и я предложила выпить понемногу. Клаус не стал возражать. Мы присели на низкий заборчик, откупорили бутылку и сделали по два глотка настойки прямо из горлышка. Я закашлялась, а Клаус только поморщился и тут же принялся чистить для меня апельсин. Я закусила, и мы двинулись дальше уже в приподнятом настроении.
        В кочегарке мы зажгли свечи. Я разлила киршвассер по красивым стаканам – специально взяла такие. Хотела фужеры, да мама их уже упаковала. Мы снова выпили, теперь с удовольствием. Крепко, но вкусно. А как эффективно! Легкость и в теле, и в голове. Я перестала переживать, дергаться… Обмякла. Клаус тут же заключил меня в объятия, и мы стали целоваться. Я так увлеклась, что прикусила его губу, но меня это только раззадорило. Я взобралась на Клауса, обвила его руками и ногами, придавила к дивану. Такая близость позволила мне ощутить его эрекцию.
        Так вот она какая… Каменная и горячая.
        – Либе, остановись, – услышала я. – Прошу…
        – Я хочу быть с тобой до конца, – ответила я и принялась стаскивать с себя кофточку. Под ней был лифчик – не самый красивый, из натурального кружева, – а хлопковый, но с розочками.
        – И я… – Он застонал, увидев меня полуобнаженной. – Больше всего на свете! Но сейчас мы не можем дать себе волю.
        – Почему? – и потянулась к крючкам, чтобы расстегнуть их.
        – Это неправильно. – Клаус схватил меня за руки и сжал их довольно сильно.
        – Только это и правильно!
        – Нет, Либе! Я уважаю твоего отца и не могу лишить его дочь невинности в таком юном возрасте.
        – Но если она сама этого хочет? – закричала я и начала плакать.
        – Все равно. Я мужчина и должен нести ответственность за свои поступки. – Клаус сгреб меня в охапку, положил рядом с собой и крепко-крепко обнял, потому что я вырывалась. Меня отвергли! Я пришла в бешенство. – После секса рождаются дети, ты понимаешь?
        – Не всегда.
        – А если ты забеременеешь?
        – И хорошо! Рожу!
        – Мама тебе не позволит.
        – Я буду скрывать от нее до тех пор, пока не станет поздно что-то предпринимать, – отбрехивалась я, но уже сама понимала, что Клаус во всем прав. Какие мне дети? Сама еще подросток. Да и половую жизнь я не планировала начинать так рано – думала отдаться Клаусу лет в семнадцать, и не в разбомбленном здании, а в каком-то красивом месте. Но жизнь внесла свои коррективы…
        – Мы хотим быть вместе навсегда, так? – спросил он и повернул мое лицо к себе, чтобы посмотреть в глаза.
        – Да.
        – Тогда давай не будем все портить.
        – А вдруг мы больше не увидимся?
        – Этого не может быть, – сказал он с такой уверенностью, которой хватило на нас двоих.
        И я успокоилась. Торопливо натянув на себя кофту, я прижалась к Клаусу. Мы больше не целовались и не говорили. Пожалуй, сливались душевно.
        Когда колокола костела прозвонили пять раз, мы стали собираться. Допили киршвассер, доели апельсины и печенье. Оба захмелели, и не так, как до этого, а серьезно. Еле до дома дошли. А так как я забыла ключ, мы сели на лавку ждать родителей, да так на ней и уснули…



* * *



        Мы уезжали из Берлина поездом. При нас куча скарба. Папа раздражен, но старается сдерживаться. Мама похожа на заполошную курицу. Она носится туда-сюда и кудахчет. А еще покрикивает то на мужа, то на меня, то на носильщиков. Я в каком-то трансе. Стою столбом возле чемодана с моими вещами и никому не позволяю занести его в вагон. Он как будто поддерживает меня, не давая упасть. А ноги дрожат…
        Так, наверное, трясутся поджилки?
        Клаус должен был провожать меня от дома до вокзала, но не пришел ни домой, ни на вокзал. До отправления поезда оставалось десять минут, а его все не было.
        Что же случилось с тобой, мой верный рыцарь? Ты не мог проспать – поезд отправляется в десять, это не рано. А забыть обо мне тем более. С тобой что-то случилось?
        Я снова начала думать о побеге. Или я не прекращала, поэтому не расставалась с чемоданом?
        – Дочка, давай заходить, – услышала я голос папы.
        – Еще минуточку.
        – Пора.
        Он взял меня за руку, потянул к подножке. Я упиралась, но гудок, что дал машинист, привел меня в чувство. Я ждала, сколько могла. Время иссякло. Нужно ехать, отринув глупые мысли о побеге. И я позволила папе отвести меня вместе с чемоданом в вагон.
        Я села у окна, стекло на котором было опущено, чтобы купе проветривалось. Мама рассовывала вещи и все кудахтала, потому что они не убирались. Папа, чтобы не сорваться на нее, ушел курить в тамбур. Вышел бы на перрон, да поезд тронулся.
        – Либе! – услышала я до боли знакомый голос.
        Жив. И здоров. Значит, все у нас будет… Рано или поздно!
        Я высунулась в окно и увидела Клауса. Он бежал по перрону и махал мне.
        – Часы сломались, поэтому я не успел вовремя, – кричал он. – Прости…
        Мне тут же вспомнилась сказка «Аленький цветочек», когда сестры все часы в доме перевели, чтобы младшая к чудищу лесному в срок не вернулась. И права оказалась, скорее всего. Потому что увидела Фредди, который тоже стоял на платформе, но в отдалении и смотрел на нас с разочарованием.





        Часть вторая




        Глава 1



        Лежа на надувном матрасе, Боря дрейфовал по огромному бассейну. Была ночь, и он смотрел на звезды. Яркие, манящие, игривые, но такие далекие…
        Как и Бетти.
        Он не переставал думать о внучке Клауса. Что в ней было такого, что не отпускало? Да, она симпатичная, но не более. Фати гораздо красивее. У нее точеные черты лица, огромные глаза цвета горького шоколада, кожа – изысканный бархат, волосы, как водопад. Но взъерошенная и широкоротая Бетти, с усыпанным разномастными веснушками носом, каким-то чудом затмила Фати. Причина в обаянии? Но и турецкой красавице его не занимать. А как она хороша в постели! Настоящая тигрица. И Боря понял это еще до того, как они впервые переспали. Фати источала сексуальность, в отличие от Бетти. В немках, как и в англичанках, нет манкости. У Либе на этот счет имелась теория. Она считала, что всему виной инквизиция. Пожгли когда-то сексуальных красоток, как ведьм, а в результате получили несколько поколений невзрачных женщин. А когда благодаря вливаниям свежей крови, славянской, кавказской, балканской, они стали меняться к лучшему, из-за генетического страха вновь быть сожженными, придумали феминизм.
        – Эй, кореш, – услышал Боря голос Али. – Ты не уснул?
        – Нет, я релаксирую, – откликнулся он.
        – Фиш-барбекю готово. Не хочешь поесть?
        – Неа.
        – Кореш, я ради тебя эту вечеринку устроил, – напомнил Али. – Хватит киснуть.
        – Прыгай ко мне, поплаваем. А минут через пятнадцать поедим. Лады?
        – Уговорил. – И, скинув халат, друг нырнул в бассейн.
        Али на самом деле очень постарался ради Бориса. Их фирма закончила проект, и это требовалось отметить. Естественно, был банкет на работе. На нем даже шампанское подавали, но всё же это получилось довольно скучное мероприятие. Боря быстро улизнул и позвонил другу, чтобы позвать его в клуб. Ему хотелось снять стресс и отблагодарить Али за все, что тот сделал для него. ПРОСТАВИТЬСЯ.
        Но у того родилась идея лучше.
        – Замутим вечеринку! – предложил он. – Моя тетка Салах улетела в Париж, и ее дом пустует.
        – Она живет одна?
        – Если не считать прислуги, да. Он небольшой, зато территория, окружающая его, огромна. На ней и сады, и поющие фонтаны, и бассейн олимпийского размера. А еще есть тир и роллердром.
        – Зачем все это одинокой старушке? Или она молодая?
        – Салах семьдесят. Но ты бы ее видел – даст фору любой молодухе! В Париже у нее любовник, которому чуть больше, чем мне. Она вырастила двоих детей, понянчилась с пятью внуками, похоронила мужа и в пятьдесят девять послала всех на фиг. Сказала: «Теперь буду жить для себя» и забабахала дом мечты посреди пустыни.
        – И мы так просто в него ворвемся?
        – Мы попросимся, и нам не откажут.
        Уже на следующий день в доме тетки Салах была устроена вечеринка. Организовывал ее Али, оплачивал Боря. Он настоял на этом, потому что хотел ПРОСТАВИТЬСЯ.
        – После барбекю отправляемся гонять на квадриках по пустыне, – сообщил Али, вынырнув возле матраса, на котором дрейфовал Боря.
        – Я думал, вечеринка подошла к концу.
        – Смеешься? Она только началась. Впереди файер-шоу и пенная дискотека.
        – Но УЖЕ полночь.
        – ЕЩЕ ТОЛЬКО! – выкрикнул Али и стащил кореша с матраса.
        Они принялись дурачиться в воде: играли в догонялки, ныряли с плеч друг друга, изображали то дельфинов, то акул. Пока они резвились, гости с тарелками, наполненными ароматными рыбными стейками и креветками, подтянулись к бассейну. Музыка зазвучала громче. Все пили, ели, пританцовывали.
        – Я проголодался, – сказал Боря. – Но так не хочется из бассейна вылезать.
        – Какие проблемы? Нам принесут еду прямо сюда. – Али свистнул официанта.
        Через пять минут на бортике появилось блюдо с морепродуктами и два фужера с белым французским вином. Посуда пластиковая, но красивая. Она и не разобьется, и глаз порадует.
        Друзья накинулись на еду. А вот вино как-то не пошло – оба не любили его. Али велел принести себе виски, а Боре пива.
        – Эй, ребята, можно к вам? – прокричал кто-то и, не дождавшись ответа, нырнул в бассейн.
        Вскоре в воде уже бултыхалось с десяток человек. Еще столько же сидело на бортиках, опустив ноги в воду. Всего на вечеринке присутствовало около пятидесяти гостей. Из них Боря знал от силы треть.
        – У вас с Фати проблемы? – спросил Али.
        – Почему ты так решил?
        – Она не приехала на вечеринку.
        – Работа помешала.
        – Она для нее важнее тебя?
        – Нет, но… – Боря замялся. – Карьера для современной женщины лежит на той же чаше весов, что и отношения.
        – Ты хоть понимаешь, что это чушь?
        – Почему?
        – Ерунда может быть в одной чаше. Ливер, например. Требуха. Но вырезку кладут на другую, потому что разная ценность у продукта. И я, как ты понимаешь, сейчас очень упрощаю.
        – У меня по философии пятерка была, – хмыкнул Боря. – И твои примеры я перебью своими. Есть белое золото и желтое, стоит одинаково. Можно положить на разные чаши, а при желании – в одну.
        – Тогда это тоже ерунда, как требуха. Не может иметь ценность то, что мешают в кучу. – Али взобрался на матрас, с которого недавно стащил друга, и вольготно разлегся. – Фати – мусульманка. Даже если для нее важна карьера, она, имея любимого мужчину, не принесет себя ей в жертву. До недавнего времени она находила время для того, чтобы просто попить кофе с тобой. Но сегодня, когда ты празднуешь свой успех в компании друзей, она не приехала. Значит, у вас проблемы.
        – Фати на что-то дуется, – вынужден был признаться Боря. – Но я не понимаю, что сделал не так.
        – Не привез презент из России?
        – Купил подвеску с якутским бриллиантом. В дьюти-фри, но в «Домодедово». А выходной я провел целиком с ней. Вечер, ночь. Мог бы и утро, но Фати рано уехала. Ее вызвали на работу, и пришлось сорваться в семь, когда я еще спал.
        – С тех пор не виделись?
        – Нет, мне было некогда. Но по телефону говорили, правда, коротко и как-то сухо. А когда я позвал Фати на вечеринку, она сказала, что занята, но если сможет освободиться, то приедет. И поскольку ее нет…
        – Ты НАКОСЯЧИЛ. – Али обожал это русское слово.
        – Нет, – уверенно проговорил Борис. – Я вел себя как обычно. – Он поймал надувного фламинго и забрался на него. – Давай не поедем кататься по пустыне?
        – Не вопрос. Но файер-шоу я не отменю, артисты уже едут. – Али протянул руку, схватил Борину птицу за бок и подтянул к себе. – Слушай, а ты, случаем, не увлекся какой-нибудь красоткой у себя на родине?
        – Нееет, – неуверенно протянул он.
        – Бабы чувствуют это и, как следствие, ведут себя иначе.
        – Думаешь?
        – Уверен. Помнишь мою Катю?
        – Как такую забудешь?
        Девушка танцевала гоу-гоу в одном из клубов Дубая. Бывшая волейболистка, высоченная, под метр девяносто, мускулистая, настоящая амазонка, только со светлыми волосами и ангельским личиком. Низкорослый, чернявый Али с ума по ней сходил.
        – Я бросил ее, когда женился. Но как-то встретил в клубе – не в том, где она танцевала, туда я больше не ходил, чтобы себя не искушать, – и не смог устоять. У нас снова закрутилось, и жена это почувствовала – стала холодной со мной, а ее прекрасные глаза часто были красны от слез. Пришлось мне бросить Катю во второй раз.
        – Если честно, я кое с кем познакомился в Москве, – решил признаться Борис. – Но между нами ничего не было.
        – И все же эта девушка тебя зацепила?
        – Очень. Я не перестаю думать о ней.
        – ВТЮРИЛСЯ? – И это русское слово Али запомнил.
        – Не знаю. Может быть.
        – Как ее зовут?
        – Элизабет. Бетти.
        – Странное имя для русской.
        – Она немка по матери и англичанка по отцу.
        – Тьфу на тебя! В России живут самые прекрасные женщины, а ты находишь себе то турчанок, то немок, то китаянок.
        – Ли была кореянкой. – Боря встречался с ней, когда стажировался в Америке. – Но ты прав, отношений с соотечественницами у меня не было. Я не намеренно выбираю иностранок, просто так получается.
        Надувная птица ткнулась в бортик бассейна. Боря воспользовался этим, чтобы взять пиво, но не успел сделать и глотка, как увидел Фати. Приехала-таки!
        – О, а вот и твоя османская принцесса, – воскликнул Али, тоже заметивший ее. – Выглядит шикарно.
        И это было правдой. Белоснежный брючный костюм с летящими штанинами и рукавами очень шел ей – подчеркивал аппетитные формы и оттенял кожу. Фати распустила волосы, хотя обычно носила их собранными в хвост, и они развевались на ветру. В ушах – длинные серьги из нескольких цепочек. На губах помада с легким перламутром. Она делала их еще более соблазнительными.
        – Фати продумала образ от и до, – шепнул Али. – Готовься к серьезному разговору.
        Он стал выбираться из бассейна. Боря последовал его примеру.
        Фати тем временем подошла к шезлонгу, на котором лежало несколько полотенец, взяла два и протянула их мужчинам.
        – Спасибо, Фати, – поблагодарил ее Али. – Рад, что ты приехала.
        – А ты? – обратилась она к Боре.
        – Конечно. Я ждал тебя…
        – Тогда почему не брал трубку? Я звонила три раза.
        – Плавал в бассейне, не слышал, – пожал плечами он и завернулся в полотенце.
        – Что будешь пить? – спросил Али у Фати. – Распоряжусь, чтобы принесли.
        – Виски.
        – А ты, кореш?
        – Пожалуй, тоже. Похолодало. Или мне кажется?
        – Мы в пустыне, а тут ночами не жарко. Можно погреться в хамаме, если что. Но виски сейчас принесут.
        Он удалился, а Боря с Фати расположились на шезлонгах. Перед этим они поцеловались, но формально.
        – Я думал, ты уже не приедешь, – сказал Борис, откинув полотенце и взяв халат. В хамам под хмельком ему отправляться не хотелось.
        – Нам нужно поговорить.
        О, как был прав Али!
        – О чем? – осторожно спросил Боря.
        – О нас.
        – Хм…
        К ним подбежал официант с подносом, на котором стояли не только два стакана с виски и один со льдом, но еще и блюдце с орешками.
        – Как ты ко мне относишься?
        – Прекрасно. – Боря поспешил сделать глоток виски. Льда не добавлял, и так холодно. – И ты это знаешь.
        – Так можно сказать о начальнике, соседе, дальнем родственнике…
        – Фати, что ты хочешь от меня услышать? Конкретно? – Она молчала, смотрела на него своими огромными глазами, и в них, как казалось Боре, была мольба. – Признание в любви? – И снова тишина. – Пойми, я не умею говорить о чувствах. Не дано мне. Язык не поворачивается.
        – Но ты испытываешь их ко мне?
        – Естественно. Ты моя девушка. И я ни к кому так серьезно не относился, как к тебе.
        – Даже к Бетти?
        Борис поперхнулся виски, закашлялся. Благо на столике имелся сок, он попил и смог выдохнуть:
        – Откуда ты знаешь о ней?
        Фати проигнорировала его вопрос. Она ждала ответа на свой.
        – Я с Бетти едва знаком. Она внучка бабушкиного старого друга. Мы провели вместе всего несколько часов.
        – Ты с ней спал?
        – Нет!
        – Но, несмотря на это, ты назвал меня ее именем, – задумчиво проговорила Фати. – После страстного секса ты обнял меня, поцеловал в затылок и, засыпая, пробормотал: «Доброй ночи, Бетти!»
        Так вот в чем проблема! Назвать девушку другим именем, да еще в постели… За это даже самые добрые и понимающие представительницы слабого пола отправляли бы мужиков на гильотину. Фати же просто ушла до Бориного пробуждения и держалась на расстоянии от него всю неделю. Наверное, хотела забыть об инциденте, но не смогла.
        – Ты думал о ней, занимаясь сексом со мной?
        Он покачал головой и не соврал: овладевая Фати, он не вспоминал о Бетти. Только до… и после. А еще она ему снилась. Каждую ночь. И началось это как раз тогда, когда у него была Фати.
        – Зря я приехала, – выпалила она и поставила стакан на столик, не сделав ни глотка. – Прощай!
        Фати уходила торопливо, но не бегом. Ее можно было остановить, хотя бы попытаться: окликнуть, а лучше броситься за ней. Но Боря смотрел ей вслед и думал о Бетти. Ему положен недельный отпуск, и он знает, где его провести.
        – Берлин, жди меня! – тихо, но решительно проговорил Боря.
        Он допил свой виски, махнул и тот, что принесли Фати, после чего запрыгнул на своего фламинго и погреб к тому участку бассейна, где имелась секция с джакузи. За огненным шоу он будет наблюдать оттуда.



* * *



        В то же самое время убийца Фредди Хайнца тоже не спал, хотя обычно ложился до полуночи.
        Его не мучила совесть, не терзал страх. Злобный старик подох, и миру только лучше стало! А что самое важное, ни у кого не возникло подозрений в естественности смерти. Значит, убийца в безопасности.
        Но он, надо сказать, не переживал по этому поводу, разве что чуть-чуть. Первые сутки после того, как старик Хайнц отправился в ад, где черти ему уже местечко на сковородке приготовили, его убийца нервничал. Он мог что-то упустить, и тогда его… Нет, не вычислят, поймают и посадят, а заподозрят. Но и этого хотелось избежать. Кому нужны даже временные неприятности с законом?
        Убийце удалось выйти сухим из воды. Это неудивительно, поскольку даже вселенная была на его стороне. Но еще логика, конечно. И самоконтроль. Убийца все рассчитал, но даже безукоризненно продуманные планы рушатся из-за ерунды. А его сработал…
        Ура!
        Завибрировал телефон, поставленный на беззвучный режим. Взяв его и глянув на экран, он напрягся. От одного врага избавился, но объявился второй. Да так внезапно!
        Беда пришла, откуда не ждали.
        Отложив сотовый, убийца закрыл глаза. Но спать ему некогда, надо думать о том, как избавиться от нового врага. И в этот раз придется постараться…





        Глава 2



        Она шла к могиле деда, держа в руке букетик лаванды – купила за два евро у уличной цветочницы Ингрид. Та была старенькой, сгорбленной, полуслепой и все равно почти каждый день выходила из дома, садилась на лавочку, ставила рядом корзинку с букетиками и предлагала их прохожим. Она не нуждалась – государство платило хорошую пенсию, просто не представляла себе другой жизни. По словам деда, Ингрид торговала цветами с детства. У нее он приобрел свой первый букет, но так как денег у него не было, расплатился конфетами. Не съедал те, что ему перепадали, складывал в жестяную банку и, когда она наполнилась, обменял на кустик лаванды, который, естественно, преподнес Либе.
        – Как поживает Клаус? – спросила Ингрид у Бетти, когда та подошла к ней.
        – Он умер две недели назад, – ответила та.
        Она уже дважды сообщала старушке о кончине деда, но та страдала от деменции и забывала об этом.
        – Разве он, а не его брат?
        – Клаус был единственным ребенком.
        – Не выдумывай, – ворчливо проговорила Ингрид. – Двое их было: Клаус и Фредди.
        – А, вы о его кузене? – дед упоминал о нем, но вскользь. Он вообще мало рассказывал о ближайших родственниках. – Но он вроде бы давным-давно уехал из Германии.
        – На Краузе жил – это улица за костелом. До нее от дома Клауса двадцать пять минут ходьбы. Но уезжал вроде, да. Только вернулся еще при Шредере.
        – Это кто?
        – Вот молодежь, – покачала головой Ингрид. – Канцлер наш бывший.
        – Но Меркель с 2005 года у власти. Выходит, братья полтора десятка лет жили на соседних улицах, но не виделись друг с другом?
        – Они не ладили. Но твой дед, надо сказать, вообще букой был. Как он, кстати, поживает?
        Бетти решила закончить этот бессмысленный разговор и, пожелав Ингрид хорошего дня, продолжила свой путь.
        На кладбище было тихо и, как бы странно это ни звучало, уютно. А еще невероятно красиво, особенно осенью. Элизабет, приходя сюда, всякий раз думала о том, что Клаус пекся не о себе, покупая дорогущий участок на кладбище, а о том, кто будет его навещать. В таком месте не упиваются горем, а тихо грустят.
        Положив цветы на могилу, Бетти присела на лавочку. Она была каменной и стояла у забора, под молодой омелой. Тут были и вековые, но эту посадил Клаус, когда приобрел землю. Элизабет достала телефон и сделала фото. Подумав секунду-другую, она отправила ее внуку Либе.
        Борис… Мысли о нем не давали ей покоя, но Бетти гнала их. От Даши она узнала, что у Бори есть любимая девушка. Та показала ее фото с комментарием: «Невероятная красавица!» И спорить с этим бессмысленно: от Фати нельзя было оторвать глаз. Либе сначала подумала, что она так дивно выглядит благодаря фотошопу, но когда изучила ее профиль, поняла, что обработаны лишь портретные снимки. На общих же Фати натуральная, такая, как есть, и у нее на самом деле идеальная кожа и волосы, точеные скулы и носик. А еще грудь четвертого размера! Не то, что у Бетти, скромная двоечка.
        О личной жизни Бориса она узнала уже после его отъезда. Из дома он отбыл в десять утра, и провожали его Бетти с Марией, потому что Даша с мужем ушли на работу, а дочку отправили в садик.
        Женщины спустились вместе с Борисом к подъезду, где его поджидало такси. Мама чуть всплакнула, расцеловала его, велела позвонить по прилете. Бетти же подала ладошку для рукопожатия. Хотела бы чмокнуть, но постеснялась.
        – Рада была познакомиться, – сказала она.
        – Я тоже. Надеюсь, не в последний раз видимся.
        – С удовольствием приму тебя… вас всех… у себя.
        – За всех не поручусь, но я приеду обязательно. А пока будем писать друг другу и звонить. – Они обменялись контактами за завтраком. – Пока, Бетти.
        Попрощавшись, он открыл дверцу машины, чтобы забраться в салон, но перед этим порывисто обнял Элизабет. Она этим воспользовалась и чмокнула его в подбородок – до щеки не дотянулась, поскольку была ниже сантиметров на двадцать пять.
        Через минуту машина скрылась из виду. Мария и Бетти вернулись в квартиру.
        – Хочешь, я покажу тебе Москву? – предложила мама Бори.
        – Я была бы рада, но договорилась с гидом об экскурсии еще из Германии. Мы встречаемся через два часа на станции метро «Библиотека имени Ленина». Надеюсь, я успею?
        – Конечно. Доберешься за двадцать минут без пересадок.
        Мария проводила гостью до станции. А вечером, когда та вернулась с экскурсии, Борина мама накормила рыбным пирогом, КУЛЕБЯКОЙ, и она очень Бетти понравилась. А после ужина она пошла гулять с Дашей и ее дочкой Катериной. Тогда-то Элизабет и узнала о красавице Фати.
        – Что-то ты погрустнела, – заметила Дарья.
        Они уселись на лавку в сквере, по которому носилась Кетти, управляя с пульта красной машинкой, привезенной дядей в подарок из Эмиратов. Бетти удивилась такому презенту, ведь девочки ждут кукол или мишек, но малышка просила именно «Феррари».
        – Жаль с вами расставаться, – соврала Бетти.
        На самом деле об этом она в данный момент не думала, хотя ей были симпатичны и Мария, и ее дочь, и внучка. Но о них она забудет, покинув Москву, а о Боре нет.
        – Ты такая милая, – расплылась в улыбке Даша и обняла ее за плечи.
        На следующий день Бетти уехала, и ее провожала вся семья, потому что был выходной. Боря к тому времени уже погрузился в работу, и, когда мама связалась с ним по видео, он только всех поприветствовал, а Бетти пожелал счастливого пути.
        С тех пор прошло больше недели. За это время они два раза написали друг другу. Бетти понимала: Борис занят, он говорил о том, что готовит крупный объект к сдаче и живет только им, но не могла отделаться от мыслей о Фати. Для нее он наверняка находит время! Пусть несколько часов, и все же…
        Она ревновала мужчину, с которым была знакома два дня, к женщине, что видела лишь на фотографиях!
        СТЫДОБА!
        Бетти запомнила это русское слово, потому что в нем была эмоциональная сила. Вернувшись из Москвы, она стала внимательнее изучать язык, брать из него не только основы. Да, уметь правильно строить фразы – это хорошо. Но придать им народный колорит – просто здорово. СТЫД и ПОЗОР – это все же не то, что СТЫДОБА и ПОЗОРИЩЕ.
        Бетти поднялась с лавки. Погода стояла хорошая, а все равно было зябко. Надо пройтись, согреться.
        Она двинулась к выходу с кладбища, когда завибрировал телефон (звук она отключила перед тем, как ступить на территорию). Глянув на экран, замерла…
        Борис! Не пишет, а звонит.
        – Алло.
        – Привет, Бетти.
        – Здравствуй.
        – Получил фото. Это ты где?
        – А ты не понял? На кладбище. Навещала деда.
        – Я увидел только омелу, клены и ратушу.
        – Увеличь изображение и увидишь надгробия, кресты, обелиски. Есть еще старинные склепы, но они в кадр не попали.
        – Красивое место, несмотря ни на что.
        – Согласна.
        Повисла пауза. Бетти ждала ответной реплики, но Боря медлил. Наконец выдал:
        – Я закончил проект.
        – Поздравляю!
        – Спасибо. Все довольны: и заказчики, и мы, исполнители. Но я особенно: мне дали отпуск, хоть я на него не надеялся, потому что отлучался, когда работа была в самом разгаре.
        – И как ты проведешь его? Будешь нежиться на пляже, кататься на яхте? Или на лыжах? У вас, в Дубае, как я знаю, есть искусственные снежные склоны под стеклянным куполом.
        – Нет, все это я могу позволить себе и в выходные. Хочу сменить обстановку.
        Полететь с Фати в Париж? Венецию? На греческий остров Санторини? Или в Стамбул, откуда она родом? Бетти с Парисом собирались съездить туда. Шикарный город, если верить отзывам и тревел-шоу, и очень романтичный.
        – Я ни разу не был в Берлине, – услышала Элизабет. – Нужно это исправить. Тем более я обещал тебе приехать в гости. Как ты на это смотришь?
        – Положительно. – Она поняла, что это слово звучит слишком формально и исправилась: – То есть буду рада! – потом вспомнила нужное выражение: – Милости прошу к нашему шалашу.
        – Я могу остановиться в гостинице, а не в вашем шалаше, – рассмеялся он.
        – Ты один будешь? – решила уточнить Бетти. Вдруг он невесту с собой притащит?
        – Я принял это решение спонтанно, так что да. Члены моей семьи не так легки на подъем.
        – Борис, я буду тебя ждать у себя на Альтен-штрассе. Когда ты прилетишь?
        – Завтра.
        – Уже?
        – Если я не вовремя, то ты скажи…
        – Нет-нет, все в порядке! Просто я работаю завтра. Не смогу тебя встретить.
        – Ничего, доберусь.
        – И буду дома только вечером.
        – У меня прилет в семнадцать часов. Пока пройду контроль, пока доберусь… В самый раз, в общем.
        – То есть ты уже купил билет?
        – Отложил.
        – Тогда до завтра.
        – Пока, пока.
        Он отключился, а Бетти мысленно взвизгнула и подпрыгнула до облаков, ткнувшись макушкой о небесный купол.
        Боря приезжает! Один! Какая радость!
        Хотя «радость» тоже нейтральное слово. Нужно будет подобрать другое, ярче окрашенное.



* * *



        Улица Краузе радикально отличалась от Альтен. Она была застроена типовыми домами в три этажа, в каждом по двенадцать квартир. Вдоль дороги – тополя, их кроны обрезаны, а стволы побелены. Скорее всего, Краузен-штрассе потеряла свое первозданное лицо после войны, когда снесли разбомбленные особнячки, а вместо них возвели коробки, похожие на казармы.
        Бетти понятия не имела, в какой из них проживал кузен Клауса, и обратилась за помощью к гуляющей с собакой женщине.
        – Я не знаю Фредди Хайнца, – ответила та. – Хотя живу на Краузе уже пять лет. Как он выглядит? – Бетти пожала плечами. – Вам следует обратиться к булочнику Георгу. Он родился и всю жизнь прожил на этой улице. Идите вперед, через три дома сверните во двор. Ориентируйтесь по запаху.
        Элизабет поблагодарила собачницу и зашагала в указанном направлении. Пройдя всего два дома, она учуяла аромат свежевыпеченного хлеба. В животе тут же заурчало. Она завтракала и не чувствовала себя голодной, но этот запах… Он пробудит аппетит в ком угодно!
        Зайдя в булочную, Бетти приобрела мини-багет и вгрызлась в него, не отходя от прилавка.
        – Вкусно? – с улыбкой спросил у нее старик-продавец. Бетти закивала. – Попробуйте еще крендели с маком. Фирменный рецепт.
        – Дайте два. – Она потянулась за деньгами. – Вы Георг?
        – Он самый. А вы кто, фрейлин?
        – Меня зовут Элизабет. Я внучка Клауса Хайнца. Знали его?
        – Конечно. Мы были соседями когда-то. Клаус старше меня на семь лет, жил с теткой и кузеном, а я с родителями. Клаус съехал от своих, когда ему исполнилось пятнадцать, и с тех пор я его не видел.
        – А Фредди?
        – Он тоже сменил место жительства, но не навсегда. Когда его мать умерла, вернулся на Краузе.
        – Я слышала, он тоже скончался?
        – Да. Недавно совсем, недели три назад. А твой дед как поживает?
        – Он тоже умер. Второго октября.
        – Хм… – Георг задумался. – Уж не в один ли день кузены на небеса отправились?
        – Нет, Фредди раньше, – услышала Бетти за спиной и обернулась. В дверях она увидела стройного молодого мужчину в элегантном пальто. – Здравствуй, Георг. Мне как обычно. – Подойдя к прилавку, он встал рядом с Бетти. – Разрешите представиться, Герхард Хайнц.


        – Элизабет Олдридж. Вы внук Фредди?
        – Сын.
        Бетти постаралась сдержать удивление, но у нее не получилось. Иначе не последовала бы реплика:
        – Я поздний ребенок. Отцу было за пятьдесят, когда он женился на маме.
        – Это внучка Клауса, – сообщил Георг, выдав парню упаковку булок для гамбургера.
        – Я уже понял. Приношу вам свои соболезнования.
        – А я – вам. Когда умер ваш папа?
        – Тридцатого сентября.
        – Болел?
        – Нет, скончался скоропостижно, от кровоизлияния. Но тело обнаружили только на третий день. Отец жил один и мало с кем общался, и если бы не приходящая два раза в неделю уборщица, он пролежал бы неделю, а то и дольше.
        – Значит, его тело обнаружили в тот день, когда умер мой дед, второго октября.
        – Да, именно. – Герхард расплатился, взял пакет с булками и, поблагодарив Георга, последовал к выходу.
        Бетти пошла за ним.
        – А давайте кофе выпьем? – предложила она.
        – С удовольствием.
        – На этой улице есть какое-то заведение? Я впервые на Краузе, хоть и живу в паре километрах от нее.
        – Дома есть отличный кофе. Отец был знатоком, покупал лучшие сорта. Приглашаю вас, Элизабет, в гости.
        – А что, если нам отказаться от официального обращения друг к другу? Все же родственники. Я – Бетти.
        – А я Харри. – Он остановился, чтобы протянуть ей руку. Бетти вложила в нее свою. – И очень жаль, что мы не познакомились раньше.
        – Тебе сколько лет?
        – Двадцать девять.
        Она столько ему и дала. Хотя, если бы не консервативная одежда и парфюм, Харри выглядел бы на двадцать пять.
        – Чем занимаешься?
        – Ты про работу? – Она кивнула. – Я кузнец.
        – Кто?
        – Да-да, ты не ослышалась, у меня своя мастерская. В ней я изготавливаю изделия из металлов: кую, варю, лью.
        – Не такими я представляла себе кузнецов, – пробормотала Бетти.
        – Огромными, потными и бородатыми? – хмыкнул Харри. – Это стереотипы. Мы ничем не отличаемся от клерков или аптекарей, внешне, по крайней мере. Но мы, конечно, сильнее. Я некоторое время развлекал себя армрестлингом. Побеждал бугаев за секунды.
        Тем временем они перешли улицу и остановились возле дома, чуть выбивающегося из общей массы. Он тоже выглядел непрезентабельно, но имел всего один этаж, если не считать цокольного.
        – Это бывшая котельная, – сообщил Харри. – В нее в 1945-м заселили людей, оставшихся без крова, в том числе наших с тобой предков. Они жили в подвале, – он указал на лестницу, ведущую вниз, – среди труб и цистерн. Сейчас там самая обычная квартира, пусть и без окон. Бабушка не хотела переезжать, но она позволила сыну обустроить помещение. Пойдем, я покажу тебе его.
        Они спустились, Харри достал ключ и стал возиться с замком. Бетти тем временем его рассматривала.
        Ее троюродный брат был очень красив. Блондин с небесно-голубыми глазами и точеными скулами являлся олицетворением истинного арийца. Родись он во времена правления национал-социалистов, стал бы моделью, снимающейся для агитационных плакатов, или донором спермы.
        – Ты похож на отца? – спросила Бетти.
        – Да, очень: и ростом, и мастью, и лицом. Только комплекция у меня мамина, отец крупным мужчиной был.
        – Она тоже немка?
        – Марокканка. Если верить генетикам, я должен был родиться черноволосым и смуглым. Мой дед по материнской линии вообще мулат. Я в детстве все надеялся, что потемнею.
        Он отпер дверь и открыл ее перед гостьей. Бетти зашла в квартиру. Свет в прихожей загорелся автоматически.
        – А тут уютно, – с удивлением протянула она. Не думала, что подвальное помещение бывшей котельной можно обжить.
        – Удивительно, правда? – Он снял пальто и оказался не таким уж худощавым – тонкокостным, но мускулистым. – Кто-то живет в квартирах отличной планировки, с окнами, балконами, террасами, а в них некомфортно. Тут же мило сердцу. Кстати, имеется камин, настоящий. Хочешь, растоплю?
        – Не нужно, в доме и так тепло. Да и ненадолго я, мне еще на работу. – Сегодня она выходила с обеда.
        Харри кивнул и помог гостье раздеться, затем провел в кухню. Там свет включался по старинке. Брат зажег два бра и трубчатую лампу под потолком. Усадив Бетти в старое кресло с чуть потертыми бархатными подлокотниками, он принялся варить кофе.
        – Ты была близка с дедом? – спросил Харри.
        – Последние полгода очень. Он стал самым родными для меня человеком.
        – А до этого?
        – Мы почти не общались. Мои родители держали меня на расстоянии от Клауса.
        – Он был злым, агрессивным?
        Бетти протестующе замахала руками:
        – Раздражительным, ворчливым, иногда крикливым, но добрым.
        – Я слышал о нем другое. – Бетти недоуменно воззрилась на Харри, который как раз обернулся к ней. – Клаус в 1970 году прошлого века избил кузена до полусмерти. Тот еле выкарабкался.
        – За что?
        – Они с малых лет враждовали и частенько дрались, поэтому разорвали связь. Но встретились вновь, когда уже стали взрослыми, и опять повздорили. Клаус пустил в ход кулаки и не смог остановиться…
        – Дед был ростом с гномика. Как он мог победить бугая?
        – А как я это делаю? Помнишь, я говорил про армрестлинг?
        – Но ты кузнец, а дед был фармацевтом. Сидячая работа с пробирками мало развивает мышцы.
        – Он пошел учиться уже в зрелом возрасте. Точно не скажу, но лет в двадцать пять – двадцать семь, а до этого на железной дороге трудился. Сначала вагоны разгружал, потом стал стрелочником. – Кофе начал закипать, шипеть и пузыриться, и Харри снял турку с огня. – Отец думал, что он пойдет получать образование в этой сфере, но Клаус вздумал продолжить дело своих предков аптекарей.
        – Они же не общались. Откуда он узнал об этом?
        – Моя бабушка, мама Фредди и тетка Клауса, пыталась помириться с племянником через несколько лет после того, как он сбежал из дома. Случайно встретила на вокзале, подошла. Клаус с ней поговорил спокойно, но сухо. Просто ответил на вопросы тетки, мириться не пожелал. Она написала об этом сыну, который учился в Карл-Марк-Штадте. Он тогда отругал мать: велел больше не унижаться перед Клаусом, а лучше всего забыть о нем.
        Харри говорил и разливал кофе. Он пах фантастически, но был очень черен, и Бетти попросила добавить каплю сливок.
        – Твой дед сидел, ты знаешь об этом?
        – Нет, – растерянно протянула она.
        – За нападение и нанесение тяжких телесных повреждений. Если бы мой отец скончался, Клаус провел бы в заключении треть жизни и статью бы получил «Предумышленное убийство». Он подкараулил жертву и напал на нее со спины. Но, славу богу, обошлось, Фредди выкарабкался. И оба брата смогли обзавестись потомством.
        – Значит, бабушка ездила в тюрьму на свиданки, потому что моя мама 1952 года рождения.
        Тут у Харри зазвонил телефон. Извинившись, он ушел в комнату, чтобы поговорить.
        А Бетти пила кофе и осмысливала услышанное. Клаус имел судимость. Но это ладно: от сумы и тюрьмы, как говорят русские, не зарекайся. Но он не по политической статье попал туда, не по недоразумению, а накинулся с кулаками на человека – брата – и чуть его не убил. Неудивительно, что эта информация скрывалась от потомков. Даже мама не знала о том, что ее отец преступник, пусть и отбывший наказание. Иначе проговорилась бы, высказывая очередную к нему претензию.
        Вернулся Харри, на ходу застегивая пальто. Бетти поняла, что он собрался уходить.
        – Мне пора, – выпалила она. – Спасибо за кофе.
        – Не за что. Ты заходи, когда будет возможность. А сейчас мне по делам бежать надо.
        – До свидания!
        Она покинула подвал, Харри следом и понесся куда-то, даже не заметив, что Бетти машет ему на прощание.





        Глава 3



        Снова тот же сон…
        Страшный до жути. Кошмар, который будит. Кирилл Ханов дернулся так, что ударил сидящего в соседнем кресле пассажира, и тот гневно уставился на него.
        Хан извинился, затем нажал кнопку вызова бортпроводника. В горле пересохло, а минералку, купленную перед вылетом, он уже выпил. Если бы сидел с краю, сам бы сходил за водой, но тревожить сердитого соседа не хотелось.
        Ему снился старик Фридрих, ни мертвый, ни живой. Кир осознавал, что это покойник, но видел, как тот корчится, хрипит, его глаза вылезают из орбит, идут красными трещинами. Казалось, он не уходит, а возрождается в виде монстра, как какой-нибудь трупак из фильма ужасов…
        Принесли воды, Хан залпом ее выпил. Лучше не стало, но хотя бы сухость во рту прошла.
        Этот кошмар будил Кирилла уже несколько раз с тех пор, как он вернулся из последней поездки в Германию. Но началось это не сразу… А дня через два. После странного (и немного страшного) случая с сестрой. Она позвонила, попросила приехать. Поздний вечер, тащиться к Лене не хотелось, но у нее был такой взволнованный голос, что Кирилл не смог проигнорировать просьбу.
        Сестра встречала его на пороге. Когда Хан вошел, она схватила за руку и повела в комнату.
        – Последние дни мне мерещится мать, – выдала она, закрыв дверь, на которой появился еще один запор. – Она стоит у окна.
        – Сейчас? – Он посмотрел туда, где Лене виделась Елизавета.
        Естественно, у окна никого не было.
        – Нет. Под утро, когда светает.
        – Может, это тень падает? Или свет как-то особенно преломляется?
        – Очень на это надеюсь, потому что в призраков я не верю, а в свое скорое помешательство – да. Не мог бы ты остаться со мной на ночь?
        – Да, конечно. Стели на диване, и я буду ложиться – устал смертельно.
        Она обрадовалась и принялась суетиться. Когда на диване появилось белье, Лена стала предлагать ужин или хотя бы чай, но Хан хотел одного – спать. Он завалился, отвернулся к стене и тут же отключился.
        Пробудился Кир из-за того, что тело затекло. Он в одной позе продрых несколько часов, вот часть его и онемела. Хан перевернулся, приоткрыл глаза и чуть не вскрикнул: у окна стояла женщина, ссутулившись, опустив голову на грудь, повесив руки вдоль тела. Мать именно в такой позе обычно замирала у окна, и на ее лицо также спадали волосы.
        Кириллу стало жутко. Он, как и Лена, не верил в призраков, но в отличие от нее и в свое скорое помешательство. Значит, он еще не проснулся…
        – Я убила его, – едва слышно проговорила женщина. – Своего Алешеньку. Выбросила из окна. Он был таким плаксивым мальчиком, не давал мне покоя ни днем, ни ночью.
        Хан слез с дивана и медленно двинулся к «призраку». Он узнал голос, хоть это было и трудно.
        У окна стояла его сестра, Лена. Ее глаза были открыты, но пусты.
        – Я с ума сходила от его крика, – продолжала она, не замечая брата. – Мама говорила, почти все младенцы такие, у них то запоры, то понос, то зубки режутся, то диатез. Она помогала мне, но потом заболела и слегла. А Алеша, взрослея, становился все крикливее, капризнее… Мне же хотелось немного покоя.
        Кирилл осторожно взял Лену за руку, отвел на кровать, уложил. Она что-то еще бормотала, но уже неразборчиво, потом закрыла глаза и уснула. А Кир сидел рядом с ней, пока не наступило утро, и Лена не открыла глаза, чтобы осмысленно на него посмотреть.
        – Ты видел ее? – спросила она и резко села.
        Кир покачал головой.
        – А я снова. Собиралась подойти, но тело меня не слушалось…
        – Лена, ты лунатишь. – Он рассказал ей о том, что видел и слышал. – Твое сознание после этих приступов путается или раздваивается, не знаю. Надо со специалистом разговаривать.
        – Но зачем я выдумала эту историю с убийством Алеши?
        – Может, ты свои догадки озвучила. Или же мать, когда умирала, проговорилась об этом, а ты решила, что она бредит, и выбросила из головы, но информация всплыла в тот момент, когда ты себя не контролировала.
        – Если так пойдет, я закончу, как мать, – всхлипнула она.
        – И чтобы этого не случилось, мы тебя госпитализируем.
        – Я не лягу в дурку!
        – Другого выхода нет.
        – Есть. Я обращусь к врачу, начну наблюдаться, и, если он будет настаивать на госпитализации, я без разговоров лягу в больницу.
        – Мне страшно оставлять тебя без присмотра. Ты бы видела себя со стороны! Ты, совершенно не похожая на Елизавету женщина, стоя у окна, превратилась в нее. У тебя изменилась осанка и даже голос. Я едва его узнал. Лена, тебе нужен пригляд! Если в больницу не хочешь, давай отправим тебя в какой-нибудь профильный санаторий.
        – Это очень дорого, – покачала головой она.
        – Я найду деньги. А ты пока запишись на прием к специалисту.
        Следующую ночь Хан ночевал там же. Лена его не беспокоила: крепко спала, даже не бормоча. За ней это водилось – с детства во сне разговаривала, а теперь и ходить начала. Но Кир все равно не считал ее ненормальной. Довела себя Ленка до этого эмоционального раздрая! Но и не скажешь, что сама виновата. Во чем-то, но не во всем. Она за матерью ухаживала (он только помогал), видела больше остальных, особенно старшей сестры, и жила до сих пор в квартире, где так много нехорошего произошло. Переехать бы ей! В другой конец города, а лучше страны. Ленка ни разу не была на море. Нужно отправить ее в приморский санаторий, и если ей понравится в Евпатории или Туапсе, купить там квартирку. Если старшая сестра откажется от доли, то можно продать эту комнату, а на вырученные деньги приобрести жилье на Черноморском побережье. Хан не ориентировался в ценах, но предполагал, что оно там не такое дорогое, как в Москве, и двадцать четыре квадрата в центре столицы стоят дороже, чем пятьдесят на море.
        С этими мыслями он уснул и тогда-то впервые увидел ТОТ САМЫЙ кошмар. Проснулся от собственного крика.
        – Что? Я опять? – донесся с соседней кровати заспанный, но очень встревоженный голос сестры. – Хожу, да?
        – Нет, это мне кошмар приснился. А ты сегодня молодцом.
        – Выпила успокоительное.
        – У тебя не осталось? Я бы принял. Сердце из груди выпрыгивает.
        – Да, конечно, сейчас дам. – Лена встала, прошла к шкафчику.
        Сейчас в ней не было ничего от «призрака» матери: она не сутулилась, не свешивала голову на грудь. Младшенькая вообще была очень грациозной, ладной и на лицо симпатичной. Пожалуй, она удалась лучше остальных, как будто ее на самом деле зачали на облаке.
        Сестра накапала чего-то, поднесла в стопке. Он ее опрокинул, лег.
        – Что я сейчас выпил? – спросил Хан.
        – Смесь травяных настоек. Я мешаю пустрыник, валерианку, пион, корвалол. Колдую, в общем. Но тебе можно обычные капли взять в аптеке, а то от этих в сон клонит. – Она присела рядом. – А что за кошмар тебе снился?
        – Покойник, которого я видел недавно. И он как будто оживал.
        – Мне часто снится оживающая мать. Я видела, как она умирает, а тут как будто события прокручиваются в обратной перемотке.
        – Но я не видел, как тот человек отходил, – сказал он, но тут же самого себя поймал на вранье. Как раз это он и видел! В глазах Фредди еще была жизнь, когда он нашел его на диване перед камином.
        Или нет?
        Теперь уже не поймешь, что реально, а что сон! В чем себя убедил Хан?
        Старик Хайнц смотрел в пустоту или на Кира? Глаза отражали какую-то мысль или искры? Он слышал только треск поленьев или хриплое дыхание Фредди?
        – Я должна тебе кое в чем сознаться, – донесся до него голос сестры.
        – Слушаю.
        Кирилл думал, что она уже ничем не сможет его шокировать, как она произнесла:
        – Я убила нашу мать.
        – У нее тромб оторвался, – напомнил он.
        – Да? А мне кажется, я задушила ее подушкой.
        – Лена, хватит бредить! – разгневался Хан. – Я очень хочу избавить тебя от сумасшествия, но ты затягиваешь меня в его омут. Пощади, прошу!
        – Хорошо, – смиренно проговорила она. – Елизавета умерла естественной смертью, но мне снилось, как я убиваю ее.
        – Выпей капель. Ты не в себе.
        – Как и ты, – расхохоталась она, накапала себе успокоительного и, выпив его, рухнула на кровать.
        А Кир больше не уснул. Он сам нашел врача и отвез к нему Лену. Тот тут же госпитализировал ее, просто чтобы понаблюдать – в платные отделения можно кого угодно положить.
        Пристроив сестру, Хан выдохнул, но ненадолго. В ту же ночь ему приснился тот же кошмар, а он спал у себя дома.



* * *



        Самолет приземлился, капитан сделал объявление. Пассажиры стали вставать со своих мест.
        Хан сидел, ждал, когда сердитый сосед выйдет в проход. Торопиться некуда, пять минут ничего не решат – все равно чемодан ждать. Он всегда доплачивал за багаж, потому что если не ввозил, то вывозил холодное оружие. В этот раз он взял один экземплярчик, чтобы продать, и запланировал прихватить кое-что с собой.
        Пока пассажиры выходили, он смотрел на них – просто скользил взглядом и увидел симпатичную женщину. Не сказать, что писаную красотку, но очень интересную, с изюминкой (в профиль она, по крайней мере, казалась таковой). Подумалось: «Мне б такую». Барышня почувствовала взгляд Кира, обернулась, и он напрягся. Не потому, что в анфас она оказалась страшной, дело в другом: похожую Хан видел во сне. Не том, кошмарном, что не отпускал его, а следующем, тревожном, но не пугающем. В нем он бежал по Краузе от дома Фридриха Хайнца за дивной барышней. Она что-то выронила, он поднял и хотел вернуть, но никак не мог догнать прекрасную незнакомку. Когда же у него это получилось, ее лицо расплылось, как это и бывает во снах: чем ближе ты рассматриваешь что-то, тем больше размывается изображение. И вот перед Ханом уже не девушка, а какой-то сгусток тумана. Он обволакивает, и тот просыпается, боясь снова оказаться в кошмаре, где мертвый старик вдруг оживает…
        Кириллу захотелось догнать девушку и попытаться с ней познакомиться. Давно его никто не увлекал, но эта зацепила. А еще он видел ее во сне. Что, если это знак?
        Он начал протискиваться по проходу, едва встав с кресла, но тут же наступил на ногу другому пассажиру. Как назло, им оказался сердитый сосед. Тот начал возмущаться, отчитывать Кира, хотя тот в очередной раз перед ним извинился. Задержал он его и в «рукаве» – намеренно преградил путь своей сумкой, лишь бы досадить.
        «В следующий раз полечу бизнес-классом, – сказал себе Кир. – Хватит экономить на комфорте!»
        До паспортного контроля он добрался одним из последних и в очередях к окнам пограничников девушки не увидел, значит, она уже прошла. Но это ничего: есть надежда на то, что они еще встретятся у ленты выдачи багажа. Девушка вроде бы была с небольшой сумкой, значит, есть еще и чемодан. По наблюдениям Кира, представительницы слабого пола даже на пару дней набирают много вещей и косметики. Особенно если едут в другую страну.
        Однако интересующая его барышня оказалась исключением. Она ограничилась сумкой среднего размера…
        И ускользнула от него не только во сне, но и в реальности.
        Покинув аэропорт, Хан взял такси. Уж коль решил не экономить на комфорте, то нужно быть последовательным. До отеля добрался за полчаса. В этот раз снял номер не в том, где останавливался обычно – решил сменить обстановку. Отказался он и от центра Берлина, выбрав окраину, близкую к Краузе.
        В номере Кир надолго не задержался: принял душ, сменил рубашку. Есть не хотелось, и он только растворимый кофе выпил, что предлагался в отеле каждому постояльцу.
        В Берлин Хан прилетел не просто так. После того, с чем столкнулся в прошлый приезд, а тем более снов, преследующих его с тех пор, он хотел бы держаться подальше от этого города. Хотя тянуло, надо признаться… И очень сильно! И не столько в сам Берлин, сколько на Краузе. Унылая архитектура улицы имела свою изюминку. Не все восхищаются одной лишь красотой: ампиром, барокко, готикой. Иначе не был бы популярен стиль «лофт», кирпично-балочный, грубый, обшарпанный. Не отделывали бы модные заведения под столовки или пивнухи. Не переселялись бы некоторые из коттеджей в деревенские домики с печкой – не по бедности, а по велению души.
        Кириллу понравилась Краузе и подвал, в котором обитал Фридрих Хайнц. Он купил бы его. Лучшая нора для него. Можно жить, и есть место, где разметить коллекцию. Квартира не будет стоить дорого, это очевидно. Кому такая нужна, без окон? Он стал интересоваться недвижимостью на этой улице до того, как умер старик Хайнц. Пришел после встречи с ним в отель, открыл спецсайт – просто так, ради интереса – и вступил в переписку с риелтором. Цены оказались кусачими, и Кир отбросил глупые мысли о приобретении жилья на Краузе. Переезжать на ПМЖ в Германию он все равно не хочет, а содержать две квартиры не сможет, потому что тратит деньги на ерунду и золотом не интересуется (слова Фредди Хайнца отпечатались в памяти).
        Но неделю спустя он получил электронное письмо от того самого риелтора. Он сообщил о том, что на рынке недвижимости появился новый объект: большая квартира в подвальном помещении. Цена – смешная, но купить ее завтра-послезавтра нельзя. Надо подождать, когда наследник вступит в права. Если херр Ханов желает стать ее собственником, то ему следует приехать для подписания предварительной договоренности и уплаты аванса.
        Недолго думая, Кирилл отправился в Берлин, тем более был покупатель на не самый лучший экземпляр кортика временем Второй мировой и пара потенциальных продавцов реально стоящих вещей. Со всеми, в том числе риелтором, Хан договорился встретиться завтра. А сегодня у него есть свободное время. Как провести его, Кир знал – он отправится на Краузе.



* * *



        Он зашел в булочную, купил выпечки и изобразил удивление, когда услышал о смерти Фредди Хайнца.
        Потом Хан направился к дому под номером тринадцать.
        Его окна светились – те, что были на первом этаже. Там располагалась какая-то жилищно-коммунальная контора, и люди, работающие в ней, еще не разошлись по домам. Поздним вечером дом погружен во тьму, светится только одно окно, то, где сидит охранник, но тускло, потому что тот спит или смотрит телевизор.
        Кирилл подошел к стулу, стоящему у лестницы, ведущей в подвал, плюхнулся на него и стал поедать крендели. Когда он купит этот подвал, то поставит скамейку. А если городские власти дадут разрешение, то огородит дворик. Вход в ЖКХ – контору с другой стороны здания. Тут же ничего, только травка, и та неухоженная, а он посадит вечнозеленую, будет ее стричь. И клумбу разобьет. А забор поставит чисто символический, скорее для красоты.
        – Ты кто еще такой? – услышал Кир сердитый мужской голос, доносящийся снизу. – Расселся тут…
        Он обернулся и увидел мужчину, что стоял на нижней ступеньке лестницы.
        – А ты? – дерзко ответил Хан. Хватит, наслушался сегодня выпадов в свой адрес в самолете.
        – Я владелец квартиры. Так что проваливай.
        – Ты сын Фредди? – сразу изменил тон Кир.
        – Да… А ты кто?
        – Родственник. Дальний.
        – Русский? – Мужчина поднялся на несколько ступенек и заглянул в лицо Кирилла. Тот кивнул. – Отец мне о тебе рассказывал!
        Когда успел? Ведь Фредди скончался в тот же день, когда они познакомились…
        – Он виделся с тобой перед смертью. Ты вообще в курсе, что он умер?
        – Да, мне сообщил об этом булочник.
        – Так вот вы встретились, распрощались, потом приехал я, и папа рассказал мне о тебе.
        – К нему еще какой-то дед приходил между этими двумя событиями.
        – Да и ладно, несущественно. Главное, что ты объявился! Я хотел тебя найти, но не знал, как. Меня Харри зовут. А тебя?
        – Кир.
        – Пойдем в дом. Я, правда, собирался по личным делам, но отложу их.
        Они спустились в подвал. Хан отметил, что запах изменился. Стариковский «смердец» почти выветрился, и табаком уже пахло слабо, видно, сын Фредди не курил. А вот кофе пил – его аромат витал, смешиваясь с запахом бытовой химии: судя по всему, квартиру недавно убрали, уделив особе внимание унитазам и раковинам.
        – Будешь кофе?
        – С удовольствием выпью.
        Харри засуетился. Он вел себя немного нервно. Может, потому, что его где-то ждали, а он задерживался? Скорее всего, потому, что выглядел сын Фредди идеально: волосы уложены, лицо выбрито, рубашка наглажена. Явно к женщине намылился. Сказали же, личная встреча намечена. Но Кир свое общество не навязывал, так что вины за собой не чувствовал.
        – Ты коллекционируешь ножи, так? – спросил Харри. Хан подтвердил. – А я их кую.
        – Да. Твой отец упоминал об этом.
        – Как ты смотришь на наше сотрудничество?
        – Я не занимаюсь новоделом, прости.
        – Понимаю, что для себя ты оставляешь только раритетные вещи, но…
        – Без «НО»! – Хан догадался, о чем он. Многие годы его пытались использовать нечистые на руку люди: когда-то давно в качестве продавца подделок, в последнее время как эксперта, готового подтвердить их подлинность. Кир отказывал и тогда, и сейчас. Он слишком серьезно относился к коллекционированию, чтобы предавать себя и других, таких же как он. – У тебя нет, случайно, ножа, что ковал наш общий предок? Его я бы купил.
        – Надо поискать. Сколько заплатишь?
        – Посмотрю…
        – Булочнику Георгу ты отвалил тысячу евро.
        – И об этом упомянул? А мне все о еврейском золоте рассказывал.
        – Оно ему всю жизнь покоя не давало. Кстати, старик, которого ты видел, кузен Фредди, Клаус. В детстве они вместе его искали. Потом поссорились, но не из-за клада, и друг друга возненавидели. Жили на соседних улицах в последние годы, но встреч избегали.
        И желали друг другу скорее сдохнуть, припомнил Хан. А Фредди еще и грозился плюнуть на могилу Клауса.
        – И все же один пришел в гости к другому? – спросил он. – И как раз в день, когда твоего отца не стало.
        – Если ты намекаешь на то, что один другого убил, то нет. Я видел отца после их встречи. Он был бодр, но зол.
        – Разве это не нормальное его состояние… Было?
        – Да, добряком его вряд ли кто-то назвал бы. – Харри снял турку с плиты и разлил кофе по чашкам. Аккуратно, не пролив ни капли. – Но в этот раз он бушевал не просто так. Ненавистный брат явился, чтобы сообщить: еврейское золото обнаружено им давным-давно. И в качестве доказательства предъявил старинную монету. Он швырнул ее на колени Фредди со словами: «Твоя доля! Остальное золото достанется другим, более достойным людям!»
        – Зачем он сделал это?
        – Чтобы позлить. Я же говорю, кузены ненавидели друг друга.
        – Да я это и сам понял. Но почему-то не верю в этот клад. Думаю, старик выдумал историю, чтобы досадить брату.
        – Нет, он существует. Клаус как-то неожиданно разбогател. Купил дорогой дом, место на кладбище.
        – Значит, нашел золото, сдал и потратил все деньги на себя?
        – Все не стал бы, не тот человек. Как рассказывал отец, у Клауса всегда была кубышка. Даже в детстве, когда жил впроголодь, хоть пфенинг, но откладывал. А когда сам стал зарабатывать, то копил марки и даже запрещенные в ГДР доллары. Благодаря этому смог отделаться тремя годами заключения: были денежки на хорошего адвоката.
        – Ты монету оценил? – задал резонный вопрос Хан.
        – Отец мне ее даже подержать не дал. Спрятал.
        – Но он умер, а ты наверняка нашел?
        Парень покачал головой:
        – Фредди от брата мало чем отличался. Тоже любил припрятать что-нибудь ценное. Я думаю, а может, бабка их сама еврейкой была, но скрывала свое происхождение за антисемитизмом и немецкой фамилией мужа?
        – Мне Фредди говорил, что жил на полную катушку и тратил все под чистую.
        – Тогда времена такие были: богатство не в почете. А что коммунистический режим рухнет, дед не верил, вот и спускал денежки, потому что не всегда честно зарабатывал. И все равно он умудрился скопить приличную сумму, но в рублях, пусть и чеканных. Сумма набегала внушительная, но ценных экземпляров в ней было всего ничего. Остальные монеты, считай, пропали.
        За разговором они допили кофе. Больше обсуждать было нечего, кроме одного:
        – Ты квартиру продаешь?
        – Какую?
        – Эту.
        – Нет, – протянул Харри, и вид у него был очень растерянный.
        – Значит, наследник не ты?
        – Я.
        – Тогда от твоего лица действуют мошенники – собирают авансы за договоры предпокупки. Обещают их, конечно, вернуть, если сделка не состоится, но, очевидно, кинут потенциальных покупателей.
        – Надо же! Разве так можно?
        – Сплошь и рядом, но у нас, в России. На Кипре тоже такие казусы случались, я слышал от знакомых. Турция грешит этим. Но чтобы в Германии такое творили, я и подумать не мог… – Тут Кира осенило: – Слушай, у меня сейчас мысль возникла! А давай напрямую заключим договор? Пойдем к нотариусу, составим его по форме, после чего я выплачу аванс лично тебе.
        Харри задумался.
        – Я пока не знаю, хочу ли продавать квартиру, – наконец выдал он. – Но если что, ты будешь первым, кому я предложу сделку. Кстати, за сколько мошенники ее продают?
        – Семьдесят тысяч евро. Это копейки для Берлина, даже с учетом того, что квартира в подвале. Она стоит в два раза больше как минимум.
        – Оставь мне свою визитку. Я, если что, тебе позвоню.
        Хан так и сделал, распрощался с молодым Хайнцем и отправился в отель, чтобы пожаловаться на риелтора, и тем самым лишить его возможности дурить людей.





        Глава 4



        Борис шел по Альтен-штрассе, вертя головой в разные стороны. Он попросил таксиста высадить его в самом начале улицы: хотел пройтись и попробовать угадать, в каком доме когда-то жила Либе с родителями. Думал, чутье подскажет, но нет, ошибся дважды, после чего стал смотреть на номера. Оказалось, нужный дом он уже прошел. Вернулся и встал перед искомым.
        Сердце не екнуло: дом как дом, похожий на остальные, разве что покрашен в горчичный цвет, тогда как другие в серый или светло-коричневый. И клен, что рос подле, такой же мощный, красивый, стремящийся макушкой к солнцу, как его соседи. Боря подошел к нему, похлопал по стволу, прикинул, смог бы он забраться по нему, и тут же ответил отрицательно. Нет, это не в его силах.
        – Что, хочешь повторить подвиг моего деда? – услышал он женский голос, обернулся и увидел улыбающуюся Бетти.
        – Уже нет. Дерево за семьдесят лет изрядно подросло. Мне не запрыгнуть даже на самую нижнюю ветку.
        – Ха!
        Девушка сунула ему свою сумку, разбежалась и… взмыла по стволу вверх. Через несколько секунд она уже сидела на суку, держась за другой двумя руками. В этот момент она была похожа на обезьянку, маленькую и очень симпатичную.
        – Ты занимаешься паркуром? – поинтересовался Боря.
        – Нет. Просто не вижу преград.
        – Какая ты молодец, – похвалил он Бетти. – А теперь спускайся, – и протянул руку, чтобы помочь ей слезть. Но девушка сгруппировалась и спрыгнула с высоты двух с половиной метров. Точно обезьянка!
        – С приездом! – выдала она, забирая у него сумку. – Как добрался?
        – Без эксцессов.
        – Устал?
        – Не особо.
        – Тогда, может, на кладбище сходим?
        – Да. Я же за этим прилетел. – Боря на самом деле сказал, что хочет посетить могилу Клауса. Не мог же он признаться в том, что преодолел четыре с половиной тысячи километров только для того, чтобы увидеть ее! – Но мне бы сначала в уборную и переодеться.
        – Это понятно. Милости прошу. – И, отперев дверь, она пригласила Бориса в дом.
        – К вашему шалашу, – кивнул он и вошел.
        Боря стал озираться, и первое, что бросилось в глаза, это беспорядок. Какая неряха, подумал он. А так и не скажешь. Одета аккуратно и, когда гостила, все вещи раскладывала по местам. Но знавал он таких индивидов, что на людях чисты и опрятны, а дома устраивают бедлам. Его бывшая, кореянка, была такой. Он даже не мог у нее ночевать. У кровати стояли картонные коробки из-под еды, а ее остатки пристали к одеялу, и это то лапша, то пицца, а на подоконнике не только пыль, но и высохшие мухи, пауки, бабочки. А между спинкой дивана и его подлокотником он как-то обнаружил завязанный в узел использованный презерватив, и это было омерзительно!
        – Борис, нам нужно уйти, – выпалила Бетти и стала выпихивать гостя за дверь.
        – Что такое?
        – Кто-то вломился в дом и обшарил его. Ты разве не заметил беспорядок?
        – Да, но я решил, что ты просто не успела прибраться.
        – Тут все вверх дном. Надо вызывать полицию.
        – Подожди, давай проверим помещение.
        – А если злоумышленник все еще там?
        – И хорошо, сами его скрутим.
        Боря хотел погеройствовать? Именно так! А как еще произвести впечатление на даму?
        Схватив молоток для отбивания мяса, что висел на крючке над раковиной, Боря направился вверх по лестнице. Бетти за ним. Ни в спальне, ни в гостиной никого не оказалось, но и там царил бардак. Дом обшарили сверху донизу, но как будто ничего не унесли. Элизабет обнаружила все более-менее ценные вещи на своих местах, но полицию все же вызвала.
        – Пока мы ее ждем, могу я сходить в душ? – спросил Боря.
        – Прости меня, – услышал он в ответ и удивился не только самой фразе, но и тому, что произнесена она была по-английски. Бетти перешла на второй родной язык, а на нем они еще не разговаривали.
        – За что?
        – Встреча получилась ужасной. Вы так меня приветили, а я…
        – Ты не виновата, что в дом вломились, – попытался успокоить ее Борис.
        – В этом нет, но я совсем не подготовилась. А ведь знала о твоем визите! Но у меня на работе проблемы, машина сломалась, объявился мой бывший и не дает покоя.
        – Что за бывший?
        – Дед называл его английским снобом. Не любил заочно.
        – А ты?
        – Думала, что да, но сейчас сомневаюсь. А Дэвид наоборот. Пока были вместе, ему все казалось, что я недостаточно для него хороша. Расстались, и оценил!
        – Так обычно и бывает. У нас даже выражение есть, – Борис перешел на русский, – ценим, когда теряем.
        – Оно международное, но по-русски звучит особенно душевно. – Бетти встряхнулась и уже энергично проговорила: – Я покажу тебе ванную, она на втором этаже. Чистые полотенца найдешь на полке под раковиной.
        Они вместе поднялись по лестнице. Едва Боря зашел в ванную, как затренькал его телефон. Хотелось проигнорировать звонок, но поговорить с ним желала сестра.
        – Дашуля, привет!
        – Салам. Как ты поживаешь?
        – Все хорошо, систер. Прости, что долго не звонил.
        – Да я понимаю, работа.
        – И да, и нет. Проект я закончил, сейчас в отпуске.
        – О здорово! – Она искренне за него обрадовалась. – В гости ждать?
        – А теперь еще один сорян. Я в Берлине и в Москву уже не успею. Отпуск всего шесть дней, а я вылетел не сразу…
        – Ты в Берлине? – пораженно воскликнула сестра.
        – Прочтение дневника Либе вдохновило меня на знакомство с теми местами, где она была счастлива. То есть не только тебя, но и меня, прагматичного мужика, или как ты меня называла, эти мемуары тронули до глубины души.
        – Почему ты не позвал меня с собой?
        – Я как-то не подумал, – пролепетал он, но быстро нашелся: – Да у тебя и шенгена нет, а я не мог тебя ждать, отпуск не резиновый.
        – Виза у меня есть. Я по работе часто бываю в Питере и в соседней Финляндии. Если бы ты не пропускал мимо ушей мои рассказы, то знал бы об этом.
        – Прости, – выдохнул Боря.
        Он на самом деле был не очень внимателен к Даше. Слушал ее, но не слышал. Она жива, здорова, ни в чем не нуждается, это главное, а женское бла-бла-бла каждый (КАЖДЫЙ!) мужчина пропускает мимо ушей.
        – Да я без претензий, – мирно проговорила она. – Знаешь, по какому поводу звоню?
        – Только не расстраивай меня. – Боря подумал, что она решила уйти от Витька.
        – Тебе пришла бандероль. От Клауса Хайнца.
        – Мне? – переспросил он.
        – Именно. На наш московский адрес, но в графе «кому» указано: Борису Грачеву.
        – И что там?
        – Письмо и большой блокнот с записями.
        – И что там? – повторил вопрос он.
        Пластинку не заело, просто Боря был уверен, что сестра и конверт вскрыла, и записи прочитала.
        – Нечто непонятное.
        – У тебя на телефоне наверняка есть программа «переводчик», воспользуйся ей.
        – Клаус писал по-русски, так что дело не в переводе. Я просто не поняла, зачем герр Хайнц отправил тебе письмо и свой дневник, поэтому звоню. Тебе надо ознакомиться. Во-первых, бандероль адресована тебе, во-вторых, у тебя логическое мышление.
        – Так… – Боря задумался. – Давай сделай так: ты отправляешь мне бандероль международной службой доставки – оплата, естественно, с меня, а когда я ознакомлюсь со всем, мы созваниваемся и обсуждаем.
        – А у меня другое предложение. Давай я прилечу в Берлин и мы встретимся там?
        – Ты сможешь?
        – Не сегодня, конечно. Но завтра к вечеру смогу.
        – А как же работа, семья?
        – Борюся, я в отпуске, как и ты. Катька у мамы. А муж как-нибудь без меня обойдется.
        – Ты от него хочешь сбежать хотя бы на пару-тройку дней?
        – Да, – не стала кривить душой Даша. – В том числе.
        – Хорошо, прилетай. Кинуть тебе денег на билет?
        – Не надо, мне заплатили отпускные. Ты в какой гостинице остановился?
        – Вообще-то я у Бетти.
        – Вот это новость! Слушай, Борюся, а ты не из-за нее ли примчался в Берлин?
        – Нет, – соврал он. Рано признаваться сестре в своих трепетных чувствах у Бетти, сам еще в себе до конца не разобрался. – Но пожить в доме Либе очень хотелось.
        – А мне можно? Как я понимаю, он большой.
        – Да, немаленький. Я спрошу у хозяйки, сможет ли она приютить и тебя. – «Хоть мне и неловко», – добавил про себя Боря. Это не Россия, и не Ближний Восток, а Германия, тут к гостям иначе относятся.
        – Я сама ей позвоню, – избавила его от неловкости Даша. – У меня есть номер. Пока, Борюся, надеюсь, до скорой встречи.
        Она отключилась, а Борюся полез в ванну.
        Когда он вышел, оказалось, что в доме они не одни. По нему сновали полицейские в количестве трех человек. Двое были в форме, третий в гражданке. Местный участковый, наверное. «Не слишком ли много нагнали народа из-за обычного проникновения? – подумал Боря. – Неужто тут все так спокойно, что полиции нечем заняться?»
        – Вы уверены в том, что ничего не пропало? – спросил у Бетти «участковый».
        – Тут, собственно, и брать нечего. Техника, как видите, допотопная. Антиквариата нет, обычное старье. У меня нет дорогих украшений, сумочек, туфель.
        – Так и запишем. – Он склонился над планшетом.
        – Единственное – не могу ножа найти одного.
        – Что за нож? – заинтересовался полицейский. – Старинный? Серебряный?
        – Нет, обычный, стальной. Выкован в начале прошлого века прадедом Клауса Хайнца, поэтому он был так дорог ему. У ножа была персональная подставка, вот она. – Бетти указала на деревянный брус с прорезью для лезвия.
        – Ради ножа в дом бы не полезли. Тем более не стали бы переворачивать его вверх дном, ведь ваша семейная реликвия стояла на видном месте.
        – Вы выяснили, как злоумышленники проникли в дом?
        – Замок не взломан, значит, через окно. Я обратил внимание, что одно приоткрыто. Это вы сделали или?..
        – Вы о том, что на втором этаже, в спальне?
        – Нет, о кухонном. – Он подвел к нему Бетти.
        – Я редко его открываю, только когда готовлю. Вытяжка сломалась, и я проветриваю по старинке.
        – Утром вы готовила?
        – Да, жарила яичницу.
        – Окно открывали?
        – Нет, – неуверенно ответила Бетти. – По крайней мере, я этого не помню. Но я была немного взволнована, витала в облаках, поэтому яйца пережарила и… Да, могла открыть.
        – Что вас взволновало?
        Боре показалось, что она бросила взгляд на него – короткий, но очень показательный. Бетти ждала его и из-за этого нервничала! Значит, он тоже ей не безразличен.
        – Это личное, – сухо ответила Бетти, и Боря тут же внутренне сник.
        Нет, он не пуп земли. Не из-за него волнуется Элизабет Олдридж, а из-за бывшего. А о том, что он объявился, девушка сказала Боре полчаса назад.
        – Мы сняли отпечатки с поверхностей, прогоним их по базе. Если найдутся совпадения, сообщим вам. А теперь подпишите, – протянул полицейский ей планшет.
        В Германии, как и в Эмиратах, протоколы велись не на бумаге. Хотя до России, возможно, тоже дошел прогресс, но Боря так давно уехал оттуда, что не имел понятия, как там и что.



* * *



        Бетти прибиралась, а Борис следил за ней. Естественно, он помогал, хоть его и не просили: поднимал с пола вещи, передавал ей, но делал это автоматически, а все внимание уделял девушке. Какая она хорошенькая! И не только когда улыбается. Хмурая, сосредоточенная, немного сердитая, она не менее очаровательная. Потому что настоящая! На большеротой мордахе Бетти отражаются все эмоции, и это импонирует. К примеру, Фати сдерживала их, сохраняла лицо по многим причинам: желала быть всегда красивой, это раз, загадочной, два, и как можно дольше молодой, три – гримасы приводят к ранним морщинам.
        У Бетти они уже имелись: бежали от уголков глаз и залегали между бровями, неглубокие, но заметные. На таком живом лице морщинки быстро появляются. И это прекрасно! Лица-маски Борису никогда не нравились, даже красивые. Сейчас он вспомнил, что заинтересовался Фати, когда она была не в лучшей форме: попала в аварию, и он остановился, чтобы помочь. Она была заплаканной и злой, макияж поплыл, волосы растрепались. Боре захотелось утереть ей лицо, пригладить локоны, обнять…
        Фати же стыдилась себя и очень старалась больше Боре не показываться растрепой – она даже запомнила это русское слово. Но восточные женщины такие – они всегда при параде, даже если носят паранджу. Под ней – шикарная одежда, украшения, на лице макияж. А европейкам плевать на это, и Бетти в том числе. Ходит сейчас перед Борей в растянутой майке, штанах, с всклокоченными волнистыми волосами и запачканной щекой.
        – Хватит на меня пялиться, – бросила она сердито, расставив на полке книги.
        – У тебя вот тут грязно. – Он показал где.
        Бетти вытерла щеку согнутой рукой и даже не взглянула на свое отражение. Прелесть, а не девушка! Непосредственная, как ребенок, но зрелая, умная, глубокая…
        И Я ЕЕ ЛЮБЛЮ!
        Этот внутренний вопль напугал Борю. Как можно признаваться себе в столь сильном чувстве, не зная того, к кому ты его испытываешь? По сути, он с Бетти всего два дня знаком, ладно, три, если учесть и этот. На осознание того, что Фати что-то значит для него, Борису потребовалось пару месяцев. И то он не вопил мысленно: «Я ее люблю!», а осторожно признавался себе в том, что эта женщина его сильно зацепила.
        – Твоя сестра звонила, – сообщила Бетти, вооружившись тряпкой. Вещи были на своих местах, осталось только протереть поверхности. – Сказала, приедет завтра.
        – Ты не против?
        – Конечно, нет. Я очень рада тому, что внуки Либе стремятся со мной подружиться. Ведь именно этого хотел Клаус.
        – А ты?
        – И я, – улыбнулась она и снова утерла лицо рукой, хотя на нем уже не осталось грязи. – А как поживает твоя невеста?
        – Кто? – переспросил Боря.
        – Турецкая красавица по имени Фати.
        – Откуда ты о ней знаешь?
        – Даша рассказала, когда я гостила у вас. И показала. – Ох уж эти соцсети! – Девушка похожа на принцессу Жасмин из «Алладина». Тебе повезло.
        – С Фати мы расстались, иначе я не приехал бы сюда.
        – Что случилось?
        «Я назвал ее твоим именем после секса, – мог бы сказать Боря. – Но как в этом признаться сейчас? Может быть… Когда-нибудь… Если у нас что-то получится!»
        – Мы оба погрязли в работе и перестали находить время друг для друга, – решил отделаться банальным объяснением Борис. – Встречи стали формальными, мы отдалились…
        – То есть никто никому не изменил?
        – Нет. По крайней мере, я этого не делал. Уверен, и Фати тоже. А из-за чего расстались вы с английским снобом?
        – Моя мама считает – из-за моей глупости и незрелости. А я просто не могла связать свою судьбу с тем, с кем мы на разных волнах. Не хочу подстраиваться. В малом – запросто. Сглаживать конфликты, настраивать на позитив это я могу. Мне нетрудно и даже приятно. Но если на кону глобальные вопросы, то я предпочту остаться одной, но при своем выборе, чем рядом с тем человеком, кто меня не просто не поддерживает, а ломает.
        Бетти посмотрела в окно и удивленно воскликнула:
        – Уже вечер!
        – Да, время пролетело.
        – А мы так и не ели.
        В животе Бори заурчало, да так громко, что Бетти услышала.
        – Мне стыдно! – воскликнула она. – Заморила гостя голодом.
        – Ничего, это можно исправить.
        – Давай закажем пиццу. Ты какую любишь?
        – Пеперони.
        – Я тоже. А пока ее доставляют, я помоюсь.
        На том и порешили.
        Когда был сделан заказ, Бетти отправилась в ванную, а Боря на диван. Он включил патефон, поставил пластинку Лидии Руслановой и, сам не понял, как задремал. У певицы пронзительный голос, под такой не особо поспишь, однако Боря умудрился. Спал минут пятнадцать, не больше, а когда пробудился, увидел лицо Бетти, милое, розовое, со спадающими на лоб влажными кудряшками, его так и хотелось расцеловать. Но Борис, конечно, сдержался.
        – С легким паром, – сказал он Элизабет.
        – Спасибо. Пицца и пиво ждут нас в кухне.
        – Пиво?
        – Да. Я не хочу киршвассер.
        – Но у меня с собой водка, икра белуги, финики, лукум.
        – Ты привез ГОСТИНЦЫ?
        – Конечно. Поэтому и сказал, что все поправимо и мы можем перекусить тем, что у меня с собой. Но пицца тоже не помешает. Я ее обожаю.
        – А пиво нет?
        – Почему ты так решила?
        – Ты сделал такое лицо. – Она скорчила брезгливую гримаску.
        – Нет, я хорошо отношусь к пиву. Могу употребить бутылочку-другую. А вот ты у меня с этим напитком не ассоциируешься. Тебе больше подходит порто или виски с кубиками льда на дне.
        – Ни то, ни другое не пью. И водку твою не буду. Оставлю для какой-нибудь вечеринки. Друзья оценят.
        – Будешь пиво?
        – Как истинная немка.
        Тут по дому разнесся звонок – приехал курьер.
        С пивом и пиццей они расположились в гостиной. Фоном включили музыкальный канал с современными композициями, а то от ретро оба устали. Бетти принесла семейный альбом. Не Клауса – свой. К удивлению Бориса, она оказалась нефотогеничной. Очаровательная в жизни, на снимках девушка походила на обезьянку.
        – Страшненькая я, да? – усмехнулась она и сделала добрый глоток пива.
        – Не скажу. Но в жизни ты значительно привлекательнее.
        – На сайте знакомств я не пользовалась бы популярностью.
        – Зато, если бы познакомилась там с достойным мужчиной, он был бы приятно удивлен тебе, настоящей. Бетти, ты очень красивая девушка.
        – Красивая твоя Фати.
        – Она уже не моя.
        – Хорошо, – покладисто согласилась Бетти. Она немного захмелела от темного «Гиннесса». – Твоя не твоя, Фати – красивая. Даша тоже. А я миленькая.
        – Нужно уметь принимать комплименты, Бетти.
        – Никогда не научусь, – отмахнулась она. – Знаю, что нравлюсь мужчинам, но недоумеваю – почему?
        – В тебе есть огонь.
        – Вот и Клаус так говорил. Но мне не понять, что это значит…
        Он знал, но не мог объяснить. Если бы стихи писал, у него получилось бы, но программисты не созданы для поэзии. Борис – совершенно точно, но он может чувствовать и транслировать свое внутреннее состояние. Именно поэтому Боря ничего не сказал, но сделал… Он поцеловал Бетти.
        Она удивилась, но не отпрянула. Чуть вздрогнула, напряглась на миг, но в следующий подалась вперед, обвила шею Бориса руками, и он почувствовал ТОТ САМЫЙ ОГОНЬ. Бетти оказалась не просто страстной. Она давала тепло, обволакивала своей энергией, а не обжигала…
        Боря заключил ее в объятия и вспомнил слова Либе о их с Клаусом детской любви. Она сравнивала ее с костерком, который может потухнуть, если его не закрыть от ветра. И когда они сцепляли ладошки, ей казалось, что ощущается тепло. Боря, обняв Бетти, испытал то же чувство. Она – его костерок, и он готов защитить ее от невзгод.
        – У меня в руке пицца, – хихикнула она. – И я испачкаю ею тебя.
        – Дай!
        Она протянула кусок, от которого откусила треть. Боря заглотил его, а потом облизал ее пальцы.
        – Теперь не отвлекаемся на ерунду, – сказал он и опрокинул Бетти на диван.



* * *



        Бетти уснула первой. Они все еще находились в гостиной – доедали остывшую пиццу, болтали, смеялись, целовались. Она сидела на Бориных коленях, потом легла, положила на них голову, закрыла глаза и засопела. Теплый воздух, что она выдыхала, приятно щекотал его голое пузо.
        Боря решил отнести девушку в кровать. Но сам он, как ни странно, спать не хотел совсем, поэтому прихватил дневник Либе, который дочитал только до половины, поднял Элизабет на руки и направился к лестнице. Она что-то пробормотала и ткнулась носом в его шею. Теперь теплое дыхание щекотало ее.
        Боря поднялся на второй этаж, уложил Бетти в кровать и накрыл одеялом. Сам он сел у окна, за которым шелестели листья клена. Он чуть поднял раму, чтобы слышать лучше и вдыхать аромат влажной после дождя земли, прелой травы…
        Того октября, который так обожала Либе.



* * *



        Убийца был рад тому, что закончился дождь. Он навевал уныние.
        В жизни и так мало радости, а тут еще эта мрачность, влажность, раздражающее кап-кап по крышам и подоконникам.
        Еще его бесило то, что жертва никак не хочет умирать. Сидит себе, болтает, активно жестикулируя, а должен бы упасть на спину, скрючиться и онеметь. Фридрих Хайнц не заставил себя долго ждать. Он умер меньше чем за минуту.
        Но то дряхлый дед, а сейчас жертва молодая, свежая, здоровая. И убивают ее несколько иначе. Старик через табак смерть принял, а тот, кому уготован мучительный конец, не курит. Пришлось импровизировать…
        – Что-то мне нехорошо, – порывисто выдохнула жертва, схватившись за грудь.
        – А ты приляг, – подсказал убийца. – Погода такая, что скачет давление.
        – Нет, оно тут ни при чем… У меня сердце заходится.
        – Странно…
        И это действительно было так. Главный орган отказывал одним из последних.
        Жертва упала на спину, замерла, будто ее покрыли жидким азотом, и тело заледенело.
        – Ты… – просипела жертва. – Ты меня… убиваешь? – это последнее, что она могла произнести.
        И услышала в ответ:
        – Прости. Я не со зла.





        Часть третья



        Прошлое.
        Не могу сказать, что я не жила полной жизнью, находясь в разлуке с Клаусом.
        Первое время, да, страдала ужасно. Ждала писем. Те, что приходили, зачитывала до дыр. Много плакала. Плохо училась. Почти не улыбалась. Мучилась мигренями. В неограниченных количествах поглощала шоколад. Жирела, чем беспокоила маму. Решив, что я беременна, она отвела меня к гинекологу. Тот успокоил, сообщив о том, что я нетронута. Тогда я мысленно поблагодарила Клауса за его благородство и дальнозоркость.
        Летом меня отправили в Артек. Там я воспряла духом, похудела, загорела и обзавелась новым другом Захаром. Он тоже был сыном военного, жил в Москве, и мы отлично ладили. По возвращении домой продолжили общение, к огромной радости мамы. Но не только я ничего не испытывала к парню, но и он ко мне. Захар тоже был влюблен, но безнадежно – в артистку Клару Лучко.
        Мы дружили с ним до тех пор, пока Захара не отправили в армию. Я в то же время поступила в МГИМО, естественно, на кафедру немецкого языка.
        Я легко училась, веселилась, знакомилась с новыми людьми, в том числе с парнями. Некоторым даже позволяла за мной ухаживать. У женщины должны быть поклонники. Цветы, комплименты, флирт – это необходимо ей, как вода цветку, иначе завянет. И я, хоть и не давала никому надежды, не отшивала тех, кто был мне симпатичен.
        Был среди них один, кто по-настоящему зацепил. Его звали Суреном. Очевидно, меня тянуло на кавказских мужчин (если вспомнить Алмаза), а этому представителю армянского народа не было равных. Лучший студент, красавец, спортсмен. За ним бегали все девочки и некоторые преподавательницы. А я – нет, поэтому, наверное, он и остановил свой выбор на мне.
        Мы проводили много времени вместе и, по мнению большинства, идеально друг другу подходили. Внешне совершенно точно. Даже я не могла этого не замечать: он большой, сильный, как-никак штангист, жгучий, говорливый, смешливый, а я худенькая, белокожая, спокойная. Сурен, как потом оказалось, рассматривал меня в качестве будущей супруги, поэтому и вел себя со мной по-джентльменски. И мне нравилось это, как и многое в нем. Не скажу, что я влюбилась, но увлеклась.
        Новый год мы отмечали вместе в большой компании. Было весело, интересно. Я выпила немного шампанского – Сурен уговорил. После нашей попойки с Клаусом меня целый день выворачивало, и я зареклась употреблять спиртное. Лучше лимонад. Но в тот Новый год вместо него в моем фужере пузырилось шампанское. Я захмелела, и мы поцеловались! По-настоящему, а не как раньше: чмок-чмок в щечку.
        У Сурена были мягкие губы и щекочущие усы – мне по-прежнему нравились мужчины с растительностью на лице. Он умело целовался, приятно пах коньяком и горьким шоколадом. Но, несмотря на все это, я не получила никакого удовольствия. Отмечала, что технически все исполнено прекрасно, и нет ничего, что бы отвратило, но отстранилась через несколько секунд и вытерла рот рукой. Не демонстративно – тайком, чтобы не обидеть.
        – Что-то не так? – спросил Сурен.
        – Прости, но я не могу.
        – Не можешь… что? Я не пытаюсь тебя соблазнить. Мы просто целуемся. В этом нет ничего дурного.
        – Знаю. Но я влюблена в другого. И, как оказалось, хочу целоваться только с ним.
        Конечно, Сурен обиделся. Я задела его гордость, и он перестал со мной разговаривать. Раз и навсегда! Первое время он кивал мне в знак приветствия, а потом стал просто игнорировать. Вскоре он женился, и удачно. Подружки считали, что мне назло. Я же думаю, что просто нашел свою женщину. Как, впрочем, и Захар, мой добрый друг. Его избранницей стала актриса, чем-то похожая на Клару Лучко.
        Благодаря ей я попала в ГДР, но произошло это только в 1970 году. Как я ни рвалась туда раньше, ничего не получалось. Не помогали ни связи папы, ни рекомендации преподавателей, комсоргов, а впоследствии работодателя. Был шанс уехать в 1967-м на целое лето в германо-советский пионерский лагерь вожатой. Я подала заявку, и она была одобрена, но увы… В Германию я так и не попала: не прошла медосмотр. Я была в таком возбужденном состоянии все дни, что не замечала температуры. Думала, меня просто от волнения в жар бросает. А голова болит, потому что не высыпаюсь и, опять же, нервничаю. Горло же саднит из-за мороженого, которое я глотала на ходу. Но оказалось, что у меня свинка: заразная болезнь и очень опасная для взрослых.
        Меня не положили в больницу, а изолировали дома. Мама, переболевшая этой дрянью в детстве, за мной ухаживала. Через две недели я была признана здоровой и незаразной, но в Германию поехать уже не смогла – мое место было занято.
        «Не судьба нам быть вместе! – истерила я. – Это же очевидно! Мне почти двадцать шесть. Я – старая дева!»
        Клаус, как мог, меня успокаивал. Мы по-прежнему переписывались и изредка беседовали по телефону – международные переговоры были очень дороги. Ради меня он не пошел учиться на машиниста и не стал поступать в военное училище, а там он был бы на своем месте. Но железнодорожникам и офицерам путь в СССР был заказан. КГБ таких не впускало в страну, как и представителей многих других профессий. Но аптекари, особенно потомственные, подозрений не вызывали, и Клаус стал им. А еще комсомольцем.
        Я же в двадцать пять вступила в партию. И все равно мы никак не могли встретиться до 1970-го. И тогда произошло не иначе как чудо.
        «Клара Лучко» отправлялась на Берлинский кинофестиваль, проводившийся с 1951 года, в числе советской творческой группы. Она чудом в нее попала: не дали разрешение на выезд одной из кинодив, и ее заменили менее известной, но очень красивой, а главное, «правильной» актрисой. Та имела крестьянское происхождение, играла исключительно героинь из народа и была замужем за надежным партийцем. Надо сказать, что «Клара», она же Лара, Лариса – то есть не только внешне жена Захара походила на его кумира, но имела и созвучное имя, – ехать в Берлин не хотела, боялась опозориться. Она ни языков не знала, ни манер, одевалась как придется, поэтому прибежала за советами ко мне. Я научила, чему смогла, одолжила несколько нарядов, но Лариса все равно не успокаивалась.
        – Вот бы ты со мной поехала, – говорила она. – Поддерживала бы меня, давала советы.
        – Ты сама знаешь, это невозможно. Даже супругам нельзя сопровождать членов группы.
        – Но дива пристроила в нее свою товарку, парикмахершу: только она может ее куцые прядки взбить так, что они гривой кажутся. Якобы переводчицей, а она, кроме русского, только матерным владеет. И нет бы отказалась от поездки, когда подруге разрешение на выезд не дали, так нет, осталась!
        – Да, от меня было бы больше пользы.
        – Конечно! Ты же настоящий переводчик, а еще хорошая подруга. Всем, не только мне, было бы лучше, отправься ты вместо парикмахерши.
        – Жаль, что уже ничего нельзя сделать.
        – Это мы еще посмотрим!
        Я не верила в то, что у Ларисы что-то получится. Но чудо свершилось! Меня взяли переводчиком. И я стала спешно собираться в Берлин.



* * *



        Мы не виделись с Клаусом пятнадцать лет.
        Это очень-очень-очень долго! По любым масштабам. А если учесть тот факт, что нам всего по двадцать девять, то получается – большую половину жизни мы провели в разлуке.
        Перед встречей я так волновалась, что не могла застегнуть платье. Мне помогала Лара-Клара, но она не понимала до конца, что со мной творится. Я по-прежнему оберегала огонек нашей с Клаусом любви и никому не рассказывала о своих чувствах. Но многим было известно, что у меня есть друг немец, с которым мы переписываемся долгие годы и при случае встретимся.
        – Не думала, что ты такая же психичка, как я, – трещала Лариса, помогая мне собраться. – Нет, ты даже хуже! Я хотя бы боюсь опозорить нацию. А ты с другом встречаешься и дрожишь. Почему?
        – Не знаю, – блеяла я в ответ.
        – Или вы были не просто друзьями? – заподозрила она.
        – Просто…
        Я не могла продолжать диалог. Дышать, как мне казалось, тоже. Мне не хватало воздуха, и я выбежала на балкон, а под ним… Клаус!
        Он стоял у входа в гостиницу. Тоже волновался: теребил застежки, перекидывал из руки в руку букетик лаванды, чесал щеку, раздраженную после неаккуратного бритья. Клаус не знал, в каком номере я живу, и не поднимал глаз.
        – Это он? – спросила Лара. – Да, теперь я верю в то, что между вами ничего не было. Этот немец тебе не соответствует. Ты королева, а он… – Она вздохнула. – Не свинопас, конечно. Скорее, придворный лакей.
        Я не обиделась на это замечание. Что мне до мнения других? Оно основано только на первом впечатлении и обманчиво, мне ли не знать.
        – Клаус! – крикнула я.
        Он задрал голову и, увидев меня, просиял.
        – Страшненький какой, – пробормотала Лариса. – Рот до ушей. А они торчат, как у Чебурашки.
        Этого нового мультяшного героя я видела по телевизору. Но у Клауса уши были совсем другими – не круглыми и оттопыривались только сверху. По мне, лопоухость шла Клаусу. А соломенные усы, что он отрастил, превращали в настоящего красавца. Лара говорит, что он страшненький? Да что она понимает? Неужели не видит эти глаза, улыбку, шелковистые волосы, которые пострижены под полубокс?
        – Майн Либе, – прошептал он, и я заплакала, как в тот день, когда я уезжала, огромными слезами. И чтобы их не увидела Лара, попросила ее принести мне свою шаль.
        Та унеслась в номер довольная. Мне что-то понадобилось из ее гардероба, и ей это льстило. Но шаль на самом деле была прекрасной – мы вместе ее выбирали. Я решила накинуть ее поверх платья.
        – Сейчас спущусь, – крикнула я Клаусу и утерла слезы кулачками. Сегодня я была накрашена водостойкой тушью, приобретенной перед вылетом у спекулянтов, и макияж не потек.
        Я сделала несколько шумных выдохов, чтобы успокоиться, достала из сумочку пудру и провела пуховкой по щекам. Все отлично! Макияж не потек, глаза не вспухли, кожа не покраснела. Я прекрасна, как никогда.
        Тут и Лара подоспела, накинула мне на плечи шаль, но я сняла ее, сказав, что возьму на всякий случай. Если похолодает, закутаюсь в нее. Как бы ни была она хороша, а прятать платье, сшитое по последней парижской моде и идеально подчеркивающее фигуру, грех.


        Я покинула номер и спустилась вниз по лестнице. Лифт можно ждать бесконечно, а с третьего этажа по ступенькам я сбежала за секунды. Толкнув дверь, я вывалилась на улицу и сразу угодила в объятия Клауса.
        – Неужели ЭТО случилось? – выдохнул он, прижав меня к себе.
        – Самой не верится.
        Мы нехотя отлипли друг от друга. В те времена, да еще и в Берлине, а не в какой-нибудь знойной Севилье, люди на улицах не обнимались, парочки уж точно. Только пьяные мужики, вываливаясь вечерами из пивных.
        – Боже, какая ты красивая!
        – А у тебя замечательные усики.
        – Я и бороду растил, но она клочковатая, и сегодня я ее сбрил.
        – А ты вырос, – заметила я.
        Клаус на самом деле вытянулся. Мы стали одного роста, хотя на мне были туфли на тонкой «рюмочке».
        – Сто семьдесят сантиметров, и все мои, – улыбнулся он и протянул букетик. – Это тебе. Специально ездил за ним на Альтен-штрассе, чтобы купить его у Ингрид. Она по-прежнему ходит по улице со своей корзиной.
        – Как я хочу туда, – выпалила я.
        – Мы обязательно побываем там вместе. У нас целая неделя.
        – О да… – Тогда я еще не представляла, насколько она будет загруженной. Чтобы проводить время с Клаусом, я жертвовала сном. – А куда мы пойдем сейчас?
        – В швабский ресторанчик. Там вкусно готовят, сами варят пиво, а по вечерам устраивают танцы.
        – Я не голодна, а если выпью, то киршвассер. Но станцевать с тобой мне очень хочется.
        – Тебе придется меня этому учить.
        – Я справлюсь, – расхохоталась я и взяла Клауса под руку.



* * *



        То был дивный вечер. Мы немного выпили и поели – я попробовала шпецле, домашнюю лапшу, и мне она не понравилась, а вот темное пиво, что принесли к ней, я оценила, но сделала всего три глотка, потому что до этого мы пригубили киршвассер. Мне нужно было рано вставать, и я боялась похмелья. Потом были танцы, и нам обоим пришлось им учиться, потому что они оказались национальными. Лихо сплясав, мы вывалились из ресторана и отправились на прогулку. Пришло время возвращаться в отель: с этим было строго. До двадцати двух – гуляй, не бойся. Чуть задержался – нестрашно: тебе погрозят пальчиком и сделают предупреждение. Но если до полуночи не явился, тебя просто не пустят в отель. За этим следил приставленный к группе агент КГБ.
        Я хотела вернуться до десяти, чтобы не привлекать внимания. Клаус понимал меня и не возражал, но был грустен – надеялся, что мы проведем больше времени вместе. Перед тем как расстаться, мы поцеловались – конечно, не у отеля. Нашли подворотню и там вернулись в прошлое…
        Два взрослых человека тискались и сосались, как подростки. Оба горели. Я чувствовала его эрекцию, он мое возбуждение – соски напряглись и обозначились. Клаус нежно поглаживал их через ткань, а я запрокидывала голову и постанывала. Если бы не ограничение во времени, я отдалась бы ему и потеряла девственность в подворотне. Неважно, где ты делаешь это в осознанном возрасте, главное, с кем.
        Но пробили часы на ратуше, и я даже не отлипла… отодрала себя от Клауса и, чмокнув его на прощание, бросилась к отелю. Я попросила меня не провожать – незачем лишний раз светиться. Одно дело встретиться с немецким другом днем, и совсем другое – поздним вечером. И хорошо, что я так сделала, потому что наш куратор, Лев Павлович Букин, как раз курил на крыльце отеля.
        – Да не бегите вы, – вальяжно проговорил он. – Считайте, что успели ко времени.
        – Заплутала, – вздохнула я. – Боялась опоздать.
        – А что же вас друг-немец не проводил?
        Доложили! Кто, интересно? Неужто Лариса? Самого Букина в то время в отеле не было.
        – Да мы встретились на пару часов, вспомнили детство. Потом он к себе в пригород уехал, а я пошла по Берлину гулять. В этой его части я не была, даже когда мы тут с семьей в пятидесятых жили.
        – Вы такая красивая! Не побоялась, что украдут?
        – Скажете тоже, – кокетливо улыбнулась Букину я и, пожелав ему спокойной ночи, отправилась спать.



* * *



        На Альтен-штрассе мы попали только через день. И то чудом! Второй переводчице не хватало денег на шляпку ее мечты, и она согласилась меня подменить. За это потребовала отдать ей мои суточные, и я тут же согласилась.
        Улица, с которой были связаны все самые яркие воспоминания детства, совсем не изменилась за пятнадцать лет. А ее обитатели – да. Теперь дома населяли немцы, но исключительно члены компартии. Русские же обитали в гарнизонах.
        Мы прогулялись по Альтен-штрассе, заглянули на кладбище, а затем отправились в НАШЕ место.
        – Оно еще сохранилось? – удивилась я.
        – Не в том виде, каким ты его помнишь.
        – Что это значит?
        – Над землей ничего не осталось, но НАШЕ место цело.
        Оказалось, что останки здания снесли, а флигель укрепили и надстроили. В нем теперь располагался склад, и Клаус договорился со сторожем, чтобы нас пустил на пару часов.
        Ясно, что ни дивана под гобеленом, ни ведра с водой из колонки, ни свечей в нише, как и ее самой, не сохранилось. Проем забетонировали, стены зашпаклевали и побелили, рухлядь выкинули, а помещение заняли мешки с крупами и мукой. В старом флигеле эти продукты отлично хранились – в них не заводились червячки и мошки.
        Мы с Клаусом познали друг друга на манке. Мешок был мягок. Не перина, но все равно удобное лежбище.
        – Я люблю тебя, – сказал он по-русски после того, как все закончилось.
        – Их либе дих, – призналась я ему в тот же миг на его родном языке.
        Мы поцеловались, и это было особенно волшебно. До этого мы соприкасались губами, да, трепетно, как в первый, «лавандовый», раз, или страстно, как в подворотне у отеля после многолетней разлуки… Но сейчас мы сливались, становясь единым целым.



* * *



        Фредди.
        Он был невероятно красив. Ни одного изъяна во внешности: и фигурой удался, и лицом, от и до. Ни к кистям не придраться, ни к зубам. Хоть бы клык был один больше другого, но нет. А пальцы какие! Засмотришься.
        Я не узнала его, пока он не представился. Не потому, что Фредди сильно изменился – просто я не ожидала встретить кузена Клауса в фойе своего отеля. Когда ко мне подошел красивый мужчина в элегантном костюме и поздоровался, я подумала, что это немецкий артист, с которым через меня общался кто-то из нашей группы. За эти дни передо мной промелькнуло множество лиц, я не запомнила всех, тем более что мысли мои были заняты одним лишь Клаусом.
        – Фридрих Хайнц? – переспросила я. – Тот самый?
        – Да. Мы в детстве пересекались.
        – Ты закидал меня собачим дерьмом, – припомнила я.
        – За что попросил прощения.
        – Тебя принудил к этому старший брат.
        – Мне до сих пор стыдно за свое поведение. Прости меня, Либе!
        – Меня зовут Любовь, – строго проговорила я. – А что ты тут делаешь?
        – Пришел, чтобы встретиться с тобой.
        – Зачем?
        – Объясню, но не здесь. Давай пообедаем вместе? Я приглашаю тебя в ресторан.
        – Спасибо, но я откажусь.
        – Нет времени?
        – И его тоже, – ответила я, а про себя продолжила фразу: «Но больше желания. Ты мне с детства неприятен. Я не хочу с тобой общаться!»
        – Знаю, вы с Клаусом договорились сегодня вечером встретиться. Но он не придет.
        – Почему?
        – У него неприятности.
        – Что случилось? – всполошилась я.
        – Расскажу за обедом.
        – Да не пойду я с тобой в ресторан! Мне кусок в горло не полезет.
        – Хорошо, давай тогда посидим в баре при отеле и выпьем кофе. Оно полезет? Просто я не хочу разговаривать тут, среди въезжающих-уезжающих, чемоданов, тележек, суеты, шума…
        – Ладно, – буркнула я, и Фредди повел меня в бар. Моя приятельница и соседка по комнате Лара проводила нас удивленным и даже, как мне показалось, восхищенным взглядом.
        Мы сели за столик в углу. Мой спутник сделал заказ. Когда официант удалился, я выпалила:
        – Рассказывай уже, что произошло с Клаусом.
        – Его арестовали за незаконное проникновение в продуктовый склад и кражу.
        – Что за ерунда?
        – Это не ерунда, а уголовное преступление.
        – Ключ от склада Клаусу одолжил сторож, и он ничего оттуда не взял. Я была с ним и могу это доказать! – с этими словами я вскочила со стула и собралась бежать в полицейский участок, но Фредди схватил меня за руку и усадил на место.
        – Ты и ему не поможешь – тебя, русскую, никто слушать не будет, – и себе навредишь. Неужели не понимаешь?
        Я плохо соображала тогда – эмоции захлестывали. И мне было плевать на себя, хотелось лишь одного – помочь Клаусу. Но Фредди, безусловно, был прав: своим поступком я наврежу себе. Меня мало того что больше не выпустят за рубеж, так еще могут выгнать из партии за недостойное поведение, а это клеймо не только на мне, но и на отце, идейном коммунисте и уважаемом человеке. Достанется и Ларе, что поручилась за меня, и ее супругу, и нашему гэбисту, вполне приятному дяденьке, адекватному, незлобному.
        – И что же делать? – беспомощно выдохнула я.
        – Не паниковать и не пороть горячку. У меня есть связи в полиции, я могу вытащить Клауса.
        – Так почему ты сидишь тут, а не?..
        – Я просил не паниковать, – повысил голос Фредди. – И не пороть горячку. Комиссар будет в участке завтра, я пойду к нему и попробую договориться. Если все пройдет хорошо, кузена отпустят в тот же день.
        – Ты сделаешь это для него?
        – Для тебя.
        Я недоуменно воззрилась на Фредди.
        – Ты до сих пор ничего не поняла? Надо же… – Он опустил глаза и принялся мешать сахар в кофе. Я же к своему не притронулась, ждала, что мой спутник еще скажет. И услышала то, что меня ошарашило: – Я влюблен в тебя с детства.
        – Да ты меня ненавидел… с детства!
        – Нет, ты ошибаешься. Ни одна девочка не вызывала у меня таких эмоций, как ты.
        – Ты обзывал меня, унижал, подкидывал на подоконник всякую гадость.
        – Не все мальчики могут выражать свои чувства правильно. Я из тех, кто дергает девочек за косички и задирает им юбку.
        – Косички я бы тебе простила, но собачье дерьмо на голубом пальто!..
        – Я был в отчаянии, не знал, как еще привлечь к себе внимание. Поначалу я вел себя прекрасно. Я улыбался тебе, желал доброго утра, но ты меня не замечала. И, между прочим, на подоконник я тебе цветы и ягоды подкладывал. Но ты думала, что это делает Клаус.


        – Я тебе не верю.
        – Конечно, для тебя же он свет в окне. А ты знаешь, что он не просто так залезал на клен у твоего окна? Хотел пробраться в дом, чтобы обшарить его. Наши дед с бабкой были хорошо обеспечены, если не сказать, богаты. Клаус жил у них и знал, что в доме есть тайник. Старики надеялись, что, когда закончится война, естественно, победой Германии, они снова заживут, но скончались в конце 1944 года. Умерли во сне.
        – Была утечка газа, они надышались, я знаю об этом как и о тайнике. Мы вместе его искали.
        – У меня же никакого шкурного интереса не было. Со временем пропала и надежда на взаимность, но я продолжал тебя любить. Пока ты лежала в больнице, я был рядом. Просиживал долгие часы на лавке в надежде увидеть тебя в окне.
        – Ты обманываешь самого себя. Я заинтересовала тебя лишь потому, что была с Клаусом. Тебе же нужно было все у него отнять!
        – Я полюбил тебя первым. Увидел у ратуши и пропал. Это было первого сентября, а с Клаусом ты познакомилась спустя полтора месяца.
        – Ладно, хватит ворошить прошлое, – решительно проговорила я. – Я рада, что ты готов помочь брату. И неважно, что тобою движет.
        – Тут ты не права…
        Подвох!
        Я перестала его ждать. До конца не поверила Фредди, но решила, что он не такой ужасный человек, каким мне казался. Первой мыслью было: он шпион и хочет меня завербовать. Тогда мы все этого боялись. Нам мерещились агенты иностранных разведок, особенно после инструктажа, что проводили агенты КГБ с выезжающими за рубеж.
        Но я перемудрила.
        – Я хочу тебя, Либе, – сказал он. – И если ты мне отдашься, я сделаю все, чтобы Клауса не просто отпустили, но и сняли с него все обвинения. Несколько секунд я молчала, переваривая услышанное. Фредди расценил это по-своему.
        – Я все еще люблю тебя! – страстно выпалил он. – И буду нежен. Если захочешь, женюсь на тебе.
        – Как ты узнал, что я в Берлине? – спросила я наконец. – И в каком отеле живу?
        – Мне попалась газета с фотографиями с кинофестиваля. На одной была запечатлена ты вместе с какой-то вашей примой, что тебе и в подметки не годится. А узнать, где русская группа размещена, несложно.
        – Или ты увидел нас с Клаусом на Альтен-штрассе, как всегда проследил за нами, а потом состряпал на него дело, пользуясь своим знакомством с комиссаром?
        Он не стал отвечать мне, отвел взгляд и уставился в стену, на которой висела копия картины Пикассо «Девочка на шаре».
        – Лучше я еще раз в собачье дерьмо окунусь, чем отдамся тебе, – процедила я, едва сдерживая ярость.
        Хотелось плеснуть в него кофе, но я не могла себе позволить скандалить на людях.
        – Ты не готова принести такую маленькую жертву? Значит, не сильно любишь моего братца.
        – Он лучше останется в тюрьме, чем смирится с тем, что я переспала с тобой ради его освобождения.
        – Он не узнает.
        – Да ты же первый ему расскажешь! Еще и продемонстрируешь какой-нибудь трофей, типа моего чулка. Фредди, ты отвратителен! Я тебя даже не ненавижу – презираю. И если ад существует, ты будешь в нем гореть.
        Я встала. Он тоже.
        – Я даю тебе время до вечера, – выпалил он. – Если передумаешь, спускайся сюда же в девятнадцать часов. Обещаю незабываемую ночь!
        – Да пошел ты… – Я матерно его послала, еще и кукиш показала, благо этого никто не видел.
        Когда я вбежала в номер, ко мне подскочила Лара и начала интересоваться, с кем я встречалась. Она захлебывалась восторгом, твердила, что Фредди – самый красивый мужчина из тех, кого ей приходилось видеть, а она, между прочим, с самим Тихоновым снималась.
        И тут я расплакалась – позволила себе это и вывалила на Лару информацию о том, что Фредди требует секса в обмен на услугу. Естественно, я о многом умолчала, наверное, поэтому столкнулась с непониманием.
        – И ты еще думаешь? – поразилась Лара. – Любая отдалась бы этому красавцу просто так, а он еще и твоему приятелю-чебурашке поможет.
        – Но именно он все подстроил, чтобы затащить меня в постель.
        – Какой мужчина! Видит цель и идет к ней.
        – По головам?
        – Любовь как война, девочка моя. Утирай сопли, принимай душ, красься, готовься к свиданию.
        – Я уже отправила Фредди куда подальше.
        – Но он дал тебе время подумать.
        Я поняла, что вести дальнейший диалог бессмысленно. Лара не владеет всей информацией, а я не хочу ею делиться. Да и разные мы. Как оказалось, супруга моего друга Захара к сексу относилась вольно: спала и с теми, кто ей полезен, и по спонтанному желанию. Под того же Фредди она с радостью легла бы, окажи он ей знаки внимания.
        – Я пройдусь, – сказала я. – Проветрю голову.
        И убежала из отеля, даже не умывшись.
        Я шла и думала о том, правильно ли поступаю. Что, если Фредди, переспав со мной, поставит галочку и потеряет ко мне интерес? А я потерплю. Не такая уж и великая жертва…
        «Нет, это Клауса не спасет, – тут же возражала я себе. – От тюрьмы – возможно, но только не от терзаний. Когда он узнает о том, что я переспала с Фредди, пусть и ради его блага, Клаус будет раздавлен. И станет винить не меня, а себя!»
        Если бы мне не нужно было сопровождать членов группы на встречу с журналистами, я поехала бы на Альтен, узнала, где полицейский участок, и попробовала поговорить с Клаусом. Если бы не получилось, хотя бы записку передала. Мой немецкий идеален (могу представиться его невестой фройлян Либхен), обаяния не занимать, и уж на это я могла рассчитывать. А коль обаяние бы не сработало, то деньги точно. Я копила суточные, чтобы приобрести подарки, но близкие поймут, если я вернусь без них.
        «Завтра с самого утра и поеду на Альтен, – решила я. – Мероприятия с обеда, и у меня будет время. Правда, не успею подготовиться к прощальному ужину, но на это плевать!»



* * *



        Встреча закончилась в шесть, но я договорилась с другой переводчицей подменить ее. Та была только рада, поскольку ответной услуги я не требовала. В итоге в отель я вернулась в десятом часу. Моя соседка и приятельница встретила меня возгласом:
        – Он ждал тебя полтора часа!
        – Я же сказала, что не приду.
        – И послала подальше, помню. Но я надеялась, что ты передумаешь. – Я покачала головой. – А он был с роскошным букетом. Такие даже нашим кинозвездам на церемониях не дарили. Да ты сама посмотри… – И, распахнув дверки шкафа, Лара достала букет из разноцветных роз и ирисов. Шикарнейший! – Красавец узнал, что я твоя соседка, и попросил меня передать тебе цветы.
        Я взяла их и швырнула с балкона. Целилась в урну, но промазала. Букет шлепнулся на мостовую, но не разлетелся, а лишь уронил несколько лепестков.
        – Да, веничек, что подарил Чебурашка, гораздо красивее, – язвительно проговорила Лара и демонстративно посмотрела на лаванду, что стояла в стакане на тумбочке.
        Я потеряла интерес к нашему разговору и, приняв душ, забралась в кровать. Завтра рано вставать.
        Спала я плохо, поэтому встала даже раньше намеченного часа. В отеле нас кормили завтраком, но я решила обойтись и двинуть сразу на Альтен.
        Я шла к остановке, поедая шоколадное печенье, которым меня угостил кто-то из немецких коллег, когда рядом затормозил автомобиль. За рулем сидел мужчина лет сорока.
        – Фройлян, позвольте вас подвезти, – обратился он ко мне, опустив стекло.
        – Нет, спасибо.
        – Да вы не бойтесь, садись.
        Первое, что я подумала: меня намереваются завербовать. А что еще? Нам так промыли мозги, что везде мерещились агенты вражеской разведки. Потом вспомнила о том, что я симпатичная молодая женщина, и немного успокоилась. Со мной просто хотят познакомиться.
        Но ошиблась дважды.
        – Меня прислал Клаус, – сообщил мужчина. – Так что можете мне доверять.
        – Как он?
        – В полиции, но смог договориться о встрече с вами. Его приведут в комнату для свиданий. Я вас туда доставлю.
        Я тут же нырнула в машину, и мы поехали.
        В пути не разговаривали, даже не познакомились.
        Добрались быстро. Когда вышли из машины, мужчина провел меня к двери, обшитой листами железа, и проинструктировал:
        – Пойдете прямо, затем повернете направо. Комната для свиданий первая. Стучать не надо, шуметь тоже. Открыли дверь, прошмыгнули, сели, ждете. Официального разрешения на встречу Клаусу не дали, поэтому в здание проникаем с черного хода и ведем себя незаметно. Все понятно?
        Я кивнула, после чего зашла в помещение.
        Коридор оказался неосвещенным, одна тусклая лампочка в конце не в счет. А комната для свиданий на таковую не похожа – халупа какая-то с диваном, столом и одним стулом. И пахло в ней мерзко: сыростью, железом и перегаром. Последнее особенно удивило, но я решила, что в этой комнате пьют дежурные, сюда же и бабенок водят, поэтому на диване бельишко имеется. Плохонькое, но чистое.
        Откинув простынку, я присела. Хотела на стул, но он был занят тяжелым ящиком. Стащить его у меня не вышло.
        Минут через пять открылась дверь. Я вскочила, ожидая увидеть Клауса, но…
        В комнату зашел его кузен.
        – Фредди? – ахнула я.
        – Сюрприз, – усмехнулся он.
        – А где Клаус?
        – В полиции, где ему и положено быть.
        – А это что?
        – Подпольный притон. Тут трахают дешевых шлюх. – Он запер дверь, такую же тяжелую, как входная, на щеколду. Меня заманили не просто в гадкое место, но еще и такое, где кричи не кричи – никто не услышит. И не поможет! – Не хотела по-хорошему, будет по-плохому.
        – Ты подставил своего брата, меня пытался принудить к сексу. И это ты называешь «по-хорошему»?
        – Именно. Клауса выпустили бы, ты почувствовала бы себя героиней, принесшей жертву, а возможно, и удовольствие получила бы. Я намеревался быть нежным и романтичным, с цветами пришел, а ты их с балкона швырнула.
        – Ты следил за мной?
        – Да. И понял, как ты поступишь. Поэтому подослал своего знакомого, который тебя сюда и привез.
        – Какая ты все же сволочь!
        – Обзывайся, меня это даже возбуждает, – осклабился он и стремительно пошел ко мне.
        Описывать дальнейшее я не хочу. Скажу только, что это было грязно и отвратительно. Фредди и правда трахал меня как дешевую шлюху. Я пыталась сопротивляться, но его это только подстегивало. Когда я поняла, что он вот-вот изольет в меня свое семя, меня вырвало… Непереваренным шоколадным печеньем! Будто дерьмом.
        Прямо на Фридриха Хайнца. Это заставило его остановиться. Он не снял рубашки, и она запачкалась. Рвота попала и на кожу. Взглянув на меня с омерзением, он процедил:
        – Русиш швайн. Ты не стоила ни моих страданий, ни усилий, которые я приложил, чтобы добиться тебя.
        Он не просто отстранился – отшатнулся от меня и, сорвав рубашку, стал утираться.
        – Пошла прочь! – рявкнул на меня Фредди.
        – Что будет с Клаусом?
        – Мне уже жаль, что я подставил его из-за тебя. Хоть он и кусок дерьма, а все же родственник. Клауса выпустят, но после твоего отъезда. Не хочу делать вам прощального подарка.
        Я вернула лифчик на место (он просто задрал его), запахнула кофточку, опустила юбку. Порванные трусы подняла и сунула в сумку. После этого я отодвинула щеколду, открыла дверь и выбежала в коридор.
        Там меня вырвало еще раз, уже желчью, и я подумала, что это не только от омерзения…
        Во мне зарождалась новая жизнь!
        Мы занимались любовью с Клаусом всего лишь три дня назад, а токсикоз начинается значительно позже, но мама уверяла меня в том, что в нашем роду все женщины тут же реагируют на беременность. И ее, и мою бабушку начинало мутить чуть ли не на следующие сутки после судьбоносного соития, а еще через пару дней наливается грудь. И если моя родительница смогла дать жизнь только мне, то бабушка родила семерых (четверо умерли в младенчестве, в те годы это случалось часто) и ни разу не ошиблась в определении беременности.
        Выйдя на улицу, я набрала полные легкие воздуха и зажмурилась. Все позади! Об изнасиловании я забуду, как о страшном сне. Клауса выпустят, и все у нас будет замечательно хотя бы потому, что появится ребенок. Конечно же, девочка, и я назову ее Марией. В честь наших с Клаусом бабушек.



* * *



        Я улетела в Москву в воскресенье. Клауса выпустили в понедельник. Штраф за незаконное проникновение на склад ему пришлось заплатить, но никаких обвинений в хищении предъявлено не было. О том, что все это подстроил его кузен, я умолчала. Клаусу лучше держаться от него подальше, а то еще надумает проучить, и тогда дело штрафом не закончится.
        Меня продолжало подташнивать, хоть больше и не выворачивало. И грудь налилась, пусть и с опозданием. Все решили, что я привезла из Германии лифчик со специальными вкладышами, поднимающими и увеличивающими бюст. Я не разубеждала, но маму было не обмануть.
        – Ты беременна? – спросила она у меня как-то вечером.
        Мы только поужинали, папа ушел к себе, он в последнее время неважно себя чувствовал, а я наворачивала халву. Меня начало тянуть к ней со страшной силой.
        – С чего ты взяла?
        – С того, что ты изменилась.
        – Если ты о моей вспыхнувшей любви к сладкому…
        – Не только о ней, – сурово возразила мама. – У тебя сиськи вздымаются, а на завтрак ты не можешь смотреть без отвращения. Со мной было то же самое тридцать лет назад – я забеременела тобой в 1940-м.
        – У меня задержка, но небольшая.
        – И слава богу. Успеешь выйти замуж. У меня есть в загсе знакомая, она распишет одним днем.
        – С кем?
        – С отцом ребенка. Или ты не знаешь, кто он?
        – Знаю, но… У нас не получится пожениться. По крайней мере, в ближайшее время.
        – Он не свободен?
        – Холост. Но живет далеко.
        – Только не говори мне, что в Германии. – Я кивнула. – Ты залетела от фрица? – брезгливо сморщилась она.
        Тогда я не нашла в себе сил признаться в этом, как и раскрыть имя отца моего ребенка. Смалодушничала и соврала:
        – Нет, от поляка. Если я вообще, как ты грубо выразилась, залетела.
        – А если да, будешь оставлять ребенка?
        – Конечно.
        – Родишь вне брака, опозорив нас с отцом? И не стыдно тебе?
        – Другого выбора нет.
        – Есть. Нужно заключить фиктивный брак. А если у вас с поляком продолжатся отношения, разведешься.
        – Мне это не нужно.
        – А речь не о тебе, и даже не о нас с папой, а о ребенке. Хочешь, что в свидетельстве о рождении в графе «отец» прочерк стоял?
        Тогда я не задумалась об этом и, пребывая в эйфории, мечтала о браке с Клаусом. Знала, что возникнут трудности, ведь гражданам разных государств не так просто узаконить отношения, но готова была ждать.
        Однако судьба вновь распорядилась за меня. Когда беременность подтвердилась, я стала рваться в Германию или близлежащие к ней страны соцлагеря: Чехословакию, Польшу, Югославию, – но мне закрыли выезд. Клара-Лара шепнула, что кто-то написал на меня донос и я теперь в черном списке. Оставалось ждать Клауса, но у него тоже появились какие-то проблемы. Он не говорил, какие, не хотел меня расстраивать, потому что знал о моем положении – я обрадовала его. А тем временем слег папа, и мама, измотанная переживаниями и за дочь, и за него, выдала как-то:
        – Дай отцу умереть спокойно! Выйди замуж, сообщи о своем положении – он так мечтал отвести тебя под венец и стать дедом.
        – Я не говорю ему о своей беременности только из-за тебя. Уверена, папа будет рад независимо от того, есть в моем паспорте штамп или нет.
        – Или это известие подкосит его еще больше? Его единственная дочка собирается принести в подоле…
        – Мама, хватит! Я забеременела от любимого, и для меня счастье.
        – Главное, чтобы тебе было хорошо, доченька, – с сарказмом проговорила мама. – А мы с папой как-нибудь переживем позор. Я точно. А он… Как знать.
        И я сломалась. Не сразу, а после того, как Клаус перестал выходить на связь. Я звонила ему, писала, но не получала ответа. Потом оказалось – его посадили в тюрьму на три года, и это означало, что нам больше не увидеться. Его не впустят, меня не выпустят.
        Я нисколько не пожалела о том, что послушала маму и вышла замуж за прекрасного человека, моего бывшего преподавателя. Он признал мою дочь как свою и стал отличным другом, партнером, но не любовником – между нами не было близости: я не хотела, а он не мог. Жаль, прожил супруг недолго, как и родители. Сначала ушел папа, через пять лет мама. А когда не стало и мужа, мы остались вдвоем с дочкой Марией.





        Часть четвертая




        Глава 1



        Он смотрел на нее, спящую, и думал о том, как несправедлива жизнь. В его объятиях любимая женщина, с которой он хочет быть вместе навсегда… но не может.
        Бетти то ли почувствовала его взгляд, то ли устала лежать на костлявой груди Бориса, но ее безмятежный сон был нарушен. Девушка завозилась сначала, откатилась, завладела одеялом, укрылась им с головой, а потом из-под стеганого стога прокряхтела:
        – Мне снилась какая-то дрянь. Я то ли убегала от врагов, то ли их догоняла.
        – Поэтому ты лягалась.
        – Да?
        – У меня даже синяки на теле остались от твоих пяток.
        Бетти вынырнула из-под одеяла и повернулась к Боре лицом, чуть помятым, но все равно милым.
        – Покажи.
        Он задрал ногу и продемонстрировал внушительную гематому, свеженькую, сине-фиолетовую. Заработал ее, помогая немецкой бабуле закидывать на полку чемодан. Он был маленький, с виду легкий, а оказалось, весит кило пятнадцать. Если бы ручную кладь взвесили в аэропорту, ее заставили бы заплатить за перевес.
        – Врешь, да? – улыбнулась Бетти.
        – Вру, – не стал спорить Боря.
        – Но, я правда лягалась?
        – Спала беспокойно.
        – А ты как будто совсем не спал. Читал что-то…
        – Дневник Либе. – Он указал на тетрадку, что положил на прикроватную тумбочку.
        – И что интересного из него узнал? – Бетти подлезла к нему, обвила руками за шею и уткнулась в нее носом.
        Ее теплое дыхание обдало кожу, и Борис почувствовал, как по телу побежали мурашки. Ему очень хотелось сграбастать девушку, закинуть на себя и начать целовать в заспанную мордашку, но он этого не сделал. Застыл, будто обратился в камень. – Что с тобой? – спросила она, почувствовав это.
        – Бетти, похоже, у нас с тобой общий дед.
        – Что за глупости? – Она отстранилась и глянула на него как на психа.
        – У Либе и Клауса был секс в 1970-м, когда она приезжала в Берлин. Домой она вернулась уже беременной, а замуж вышла, чтобы соблюсти приличия.
        Бетти как-то сразу съежилась, резко села, подобралась, обхватив согнутые колени руками, втянула шею и как будто стала размером с ребенка.
        – Так вот почему дед хотел, чтобы мы с тобой ИМЕННО подружились, – прошептала она. – А не закрутили роман. Но было бы честнее сказать мне о том, что мы кровные родственники. Тогда бы я смотрела на тебя иначе, и того, что произошло, не случилось бы…
        – Мы пользовались презервативами, – напомнил Боря. – Так что наш секс не приведет к дурным последствиям.
        – Ой, да при чем тут он? – разозлилась на него Бетти. – Я влюбилась в тебя, дурак! Не с первого – со второго взгляда. Сначала ты мне даже не понравился, показался надменным, но потом что-то случилось, и я поняла: никто меня так не волнует, как Борис Грачев.
        – А я в тебя с первого.
        – Что? – раздраженно переспросила она.
        – Влюбился с первого взгляда. Это так глупо и совершенно мне несвойственно. Я долго присматриваюсь к женщинам, узнаю их, отмечаю плюсы, старюсь мириться с минусами, если их не так уж много. А ты просто вышла из такси, улыбнулась мне, и я пропал!
        – А если это родственные чувства взыграли?
        – У меня есть сестра, у тебя брат. С ними это не работает, так ведь? Мы любим их, но… Не хотим. А тебя я хочу. Даже сейчас, когда знаю, что мы внуки одного и того же человека.
        – Не дети же, – неуверенно проговорила Бетти. – У нас даже бабушки разные, не говоря уже о родителях.
        – Все равно это как-то противоестественно – желать кровного родственника. А тем более заводить с ним детей.
        – Во-первых, об этом пока и речи нет. Во-вторых, сейчас все генетические отклонения плода выявляются на ранних стадиях. И в-третьих, усыновление никто не отменял. Но ты прав, желать кровного родственника противоестественно. Поэтому будем дружить, как хотел дедушка Клаус. А о минувшей ночи забудем.
        Бетти, завладев одеялом, обернулась им и соскользнула с кровати. Вся замотанная в него, она прошлепала к выходу из комнаты и скрылась за дверью, а Боря остался лежать голый, жалкий и несчастный, и это нельзя было исправить. Даже наготу прикрыть нечем – его одежда внизу, а в поле зрения нет никакой одежды, пусть и женской. Обнаженным Борис чувствовал себя некомфортно, и это мягко сказано. Ему хотя бы трусишки нужны для спокойствия, а лучше полная амуниция из футболки, штанов и, что немаловажно, носков. У него было очень некрасивые ступни. Руки – глаз не оторвать, музыкант-виртуоз позавидует. Но ноги… Ступни с плоскостопием (зато в армию не взяли из-за этого), пальцы корявые, с торчащими мизинцами. Будь воля Бори, он занимался бы сексом не только в носках, но и в кроссовках.
        – Бетти, будь добра, принеси мне штаны! – крикнул он.
        Но его или не услышали, или решили проигнорировать, и побежал Борис голышом за своими вещичками. Найдя их, он первым делом натянул трусы, потом носки. Сразу стало спокойнее.
        – Эй, ты где? – донеслось сверху.
        – На кухне, – откликнулся Боря и стал спешно одеваться. Он немного озяб, и его бледное тело покрылось мурашками, а это так себе зрелище. – Намереваюсь кофе сварить.
        – Боюсь, у меня только растворимый.
        – Такой не хочу, – пробормотал он.
        В Эмиратах он привык к хорошему кофе, крепкому, свежемолотому и сваренному. По традиции им встречали гостей даже в отелях. В Европе подносили фужер шампанского, а на Ближнем Востоке – кофе и финики.
        – Что ты говоришь, не слышу?
        – Предлагаю сходить в бистро и там позавтракать.
        – Давай так и сделаем, – быстро согласилась Бетти. – Я буду готова через десять минут.
        Он кивнул, хотя понимал, что его не видят, достал из своего чемодана зубную щетку и пасту (вчера не воспользовался ни тем, ни другим) и отправился в уборную первого этажа. Пока чистил зубы, Борис смотрел на себя и пытался найти внешнее сходство с Бетти. У них общий предок, и какая-то черта может быть идентичной. Если не несколько! На похороны Либе, к примеру, приехали родственники ее дяди, того самого брата отца, которому Василий портфель из Берлина вез. Боря не видел их ни разу, хотя, по словам мамы, во времена ее детства они, как это говорится, роднились. И оказалось, они с внуком брата Василия – одно лицо, а мужику уже за пятьдесят перевалило, и он полный, низенький, чем-то похожий на замечательного артиста Евгения Леонова, но при этом и на Борю. И это было удивительно! А еще немного забавно.
        Но между Бетти и с собой Боря никакого сходства не находил, пока не взглянул в свои же глаза. До этого шарил ими по лицу, волосам, ушам, даже шее… А надо было просто замереть. Остановить мгновение!
        «У нас одинаковые глаза, – поразился Боря мысленно. – Мои бледно-голубые, ее зеленые, но форма – один в один. И ресницы растут чуть в стороны, поэтому кажутся густыми и длинными, чего на самом деле нет. Брови тоже похожи, но Бетти наверняка корректирует форму, а я свои не трогаю. Чуть срастаются на переносице и ладно. Мужика лишние волоски на лице не портят. Тем более они светлые и почти не заметные…»
        – Боря, я готова! – услышал он голос Бетти. – Ты где?
        – Тут я, – отозвался он и вышел из уборной.
        Хозяйка дома была одета в комбинезон и стеганую безрукавку. Волосы она забрала в хвост, но челку оставила. «Похожа на Гаечку из мультика, – промелькнуло в голове Бори. – Интересно, ей кто-то уже говорил об этом?»
        – Куда пойдем? – спросил Боря, когда они покинули дом.
        – Недалеко от ратуши есть кофейня, можем посидеть там. Яичницу с беконом или пудинг не подадут, только горячие напитки с круассанами, маслом и джемом.
        – Пойдет.
        Они дошли до кофейни, но она оказалась закрытой, как было написано на двери, «на санобработку».
        – Тараканов травят? – спросил Боря.
        – Скорее, крыс. Их много развелось в последнее время. Я одну дома видела. Вот такая. – Бетти развела руки на полметра, не меньше. – Гонялась за ней с ведром, да не поймала. Только хвост сломала.
        – Так может, это она погром устроила? – хмыкнул он. – Вернулась с подмогой и отомстила?
        – Ха-ха-ха.
        Оба чувствовали неловкость, но виду не подавали. Вели себя предельно (НА ПРЕДЕЛЕ) естественно.
        – Поблизости есть хотя бы «Макдак»? – спросил Боря, который хотел и кофе, и еды. Они даже не ужинали вчера!
        – Я знаю, где нам купить завтрак! – воскликнула Бетти. – А кофе, шикарнейшим, нас угостит один человек, с которым я тебя собираюсь познакомить в любом случае.
        – И кто он?
        – Сын Фредди Хайнца, кузена Клауса.
        – Этого подонка?
        Бетти удивленно на него воззрилась.
        – Я не успел рассказать тебе, что именно он помешал Либе и Клаусу воссоединиться, – пояснил Боря. – Он костьми лег, чтобы разлучить их.
        – Лег чем? Я все еще плохо понимаю некоторые выражения, хотя учу русский, даже смотрю ваши современные фильмы и передачи. Дед меня только с классикой знакомил.
        – Сейчас объясню и значение выражения, и суть произошедшего когда-то.
        Пока они шли к дому Фредди, Борис рассказывал девушке описанную Либе историю. В подробности он не вдавливался, особенно эмоциональные, просто излагал факты.
        – Так вот почему дед до полусмерти избил кузена когда-то! – воскликнула она. – Мне об этом рассказал Герхард Хайнц.
        – Сын?
        – Да. А познакомились мы с ним вот здесь. – Бетти указала на дверь в заведение, где явно продавалась выпечка. Дивный аромат шел именно оттуда. – Сейчас купим сдобы и пойдем в гости. Надеюсь, Харри дома и мы его застанем.
        – Какое впечатление на тебя произвел сын Фредди?
        – Приятное. Хорошо воспитанный, с виду добродушный парень. И очень красивый.
        – Значит, пошел в отца, – поджал губы Боря.
        Ему было неприятно слышать от Бетти комплименты в адрес других мужчин.
        Он толкнул дверь и пропустил даму вперед. За прилавком стоял дед с крашенными в каштановый цвет волосами и подкрученными усами. Он сердечно поприветствовал Бетти и принялся болтать с ней, а Боря тем временем выбирал выпечку. Ему хотелось купить все. Во-первых, он был жутко голоден, а во-вторых, даже обычные булки выглядели очень аппетитно.
        – Тут замечательные крендели, – пришла ему на помощь Бетти.
        – О, еще один русский, – подивился старик, услышав, что девушка обращается к Боре на великом и могучем.
        – Тут бывают мои соотечественники? – спросил тот по-немецки.
        Язык он знал плохо, хотя учил его в школе по настоянию Либе. Когда-то вполне сносно на нем разговаривал, но быстро позабыл, перейдя на английский и частично арабский.
        – Ко мне два раза захаживал один господин. Первый раз – недели три назад, а второй – вчера. Между прочим, фройлян, он ваш родственник. Боря нервно хохотнул. То ни одного, то сразу много!
        – Как его зовут?
        – Не могу сказать, но он представился внуком Людовика Хайнца.
        – И кем он приходился моему деду?
        – Родным братом отца.
        – Почему вы в прошлый раз мне о нем не рассказали?
        – Хотел, но вас увел молодой Хайнц, а потом я забыл о русском внуке Людовика. И не вспомнил бы, не явись он вчера за улитками со шпинатом. В первый свой приход купил их для Фредди. Спросил, что он любит, я и подсказал.
        – То есть он не знал, что тот скончался?
        – По всей видимости, нет, но я сообщил. Русский расстроился, сказал, что в прошлый раз они хорошо пообщались и договорились встретиться еще. – Тут открылась дверь булочной, и в помещение вошла семья из трех человек. Сразу стало тесновато. – Так что решили взять? – по-деловому спросил у Бори старик. Сплетни сплетнями, а работа прежде всего.
        – Три кренделя, три улитки и дюжину маффинов с черникой.
        – Отличный выбор, ТОВАРИЩИ, – одобрил старик и стал раскладывать выпечку по бумажным пакетам.
        – Еще воды. Две бутылки.
        Боря расплатился, и они с Бетти покинули булочную.
        – Куда нам? – поинтересовался он и достал один маффин, простенький, без глазури и крошек, но такой аппетитный на вид, что хотелось отправить его в рот незамедлительно.
        – Вперед. И дай мне тоже вкуснючку.
        – Вкусняшку, – поправил ее Боря для порядка, но оценил, как Бетти продвинулась в изучения русского языка, если даже сленг начала использовать. – Держи. – Он протянул ей пакет, чтобы сама взяла маффин.
        Ему хотелось бы покормить ее, и Боря едва не сделал это. Он уже представил, как будет давать Бетти откусить от маффина, а потом слизывать крошки с ее губ…
        Он мысленно застонал. За что ему это? Вроде не грешил особо, так, по мелочи. А небеса так жестоко наказывают, любовной мукой. Или через поколение передаются не только психические болезни или генетические особенности? Им с Бетти досталось в наследство не биполярное расстройство или рудиментарный хвост, а не менее страшное проклятие – невозможность быть с тем, кого любишь?
        Да и сестра его, Даша, в браке не особо счастлива. Интересно, как с личной жизнью у брата Бетти? Боря хотел спросить ее об этом, но они уже пришли.
        – Старик жил в подвале? – подивился он.
        – Да, но там уютно. Правда, очень душно, не помешала бы хорошая система вентиляции. – Девушка спустилась по ступенькам и постучала в дверь.
        – Никого нет дома, – констатировал Боря, когда им никто не открыл.
        – Похоже на то.
        – А телефона младшего Хайнца у тебя нет?
        – Не успели обменяться. Ему кто-то позвонил, когда я была в гостях, и он спешно меня выпроводил. Быть может, опаздывал на свидание с любимой девушкой?
        – Значит, придется обойтись без кофе, – с сожалением проговорил Борис. Как же он соскучился по этому напитку!
        – Поблизости есть магазинчик, там наверняка имеется автомат. Но прежде, чем уйти, давай напишем записку и оставим в двери.
        – У тебя есть ручка?
        – Нет, но косметический карандаш имеется. – Бетти достала его из рюкзачка, что болтался у нее за плечами, оторвала край от пакета и прислонила обрывок к двери, чтобы не писать навесу…
        И тут произошло неожиданное! Дверь приоткрылась. Она подалась чуть-чуть, сантиметров на пять, и Боря подумал было, что хозяин накинул изнутри цепочку, на забыл повернуть замок. Ан нет…
        – У вас, в Германии, разве принято оставлять двери незапертыми? – спросил Боря. Элизабет покачала головой.
        – Получается, в эту квартиру тоже вломились, но не через окно, как в твою.
        – Тут нет ни одного.
        Они вошли в прихожую, и в ней тут же включился свет.
        – Есть кто дома? – зачем-то прокричала Бетти. – Харри, это я, Элизабет Олдридж!
        В ответ тишина. Боря не стал закрывать дверь, чтобы оставить путь к отступлению. Но, глянув мельком на замок, отметил, что он не тронут. Хотя профессионалы наверняка их вскрывают как-то хитро, не ломая.
        Бетти сделала несколько шагов вперед и повела ноздрями.
        – Чем пахнет?
        – Кофе и табаком.
        – А еще?
        – Нашей выпечкой.
        – Нет, чем-то сладковатым…
        – Я же говорю, маффинами. – Он достал из пакета еще один, надкусил. – А тут не просто духота – жара невероятная. Перетопили.
        – В гостиной камин. Может, туда кинули что-то…
        Она замолчала так резко, будто подавилась словами, а потом покачнулась, но успела схватиться за стену коридора.
        Борис нагнал Бетти, взял за плечи, развернул к себе и обеспокоенно спросил:
        – Что с тобой?
        – Я знаю, чем пахнет, – прошептала она. – Разлагающейся на жаре плотью, – и, зажав рот рукой, бросилась куда-то.
        Боря не стал догонять, а глянул туда, куда еще несколько секунд назад смотрела Бетти.
        Гостиная. В ней полумрак. Свет из прихожей падает на часть комнаты: каминную зону и диван, стоящий напротив. И на нем лежит человек, мужчина с широко открытыми глазами и ртом. Голова запрокинута, и кажется, что его поймали, как рыбу, на невидимый крюк, потянули, но леска оборвалась, и он рухнул на диван уже мертвым. А что перед Борей покойник – очевидно. Он не только выглядит как неживой, но и пахнет. Бетти правильно сказала: труп начал разлагаться, и смрад наполнял гостиную…
        Странно, что Боря не уловил его, когда вошел.



* * *



        Полицию они ожидали на улице. Выпечка покоилась в урне – никто не мог есть. Бетти вырвало дважды, а Борю просто мутило. Ему даже кофе расхотелось, потому что в квартире пахло и им тоже. Хорошо, что он купил воду и они смогли попить.
        – Это сын Фредди? – спросил он Бетти.
        – Да. Герхард, сокращенно Харри, с которым я познакомилась в булочной.
        – Тебе не кажется, что творится нечто странное?
        – У меня смешанные чувства. – Она снова перешла на английский. Сложно говорить на малознакомом языке, когда ты не в себе. – С одной стороны, я столкнулась за месяц с четырьмя смертями, и все люди связаны между собой и имеют какое-то отношение ко мне…
        – Плюс в дом на Альтен-штрассе кто-то проник – а он, между прочим, семейное гнездо Хайнцев. И в нем к тому же когда-то жила Либе.
        – Да. Это вроде странно. Но с другой стороны, старики умерли естественно. Просто пришло их время. А в дом могли забраться подростки, чтобы пошалить. Увидели открытое окно, залезли и все перевернули.
        – И часто такое случается на Альтен? – с сомнением протянул Боря.
        – Нет. Но и крысы нам раньше не докучали. – Она допила воду из своей бутылки и стала постукивать ею по раскрытой ладони. Это немного раздражало. – Может, у меня какой-то особенно неудачный период сейчас? Или вселенная устанавливает гармонию: мне досталось наследство, так почему бы не отсыпать еще и неприятностей? На другую чашу весов.
        – Сын Фредди – молодой. Сколько ему? Тридцать?
        – Даже меньше.
        – И он тоже умер.
        – Ты видел кровь на его теле? Раны?
        – Нет. Но я и не приглядывался.
        – Думаешь, его убили?
        – Допускаю это.
        – А моего деда и твою бабушку? – Он не знал, намеренно ли Бетти не сказала «нашего деда и твою бабушку». – Точно нет! Я была с Клаусом в последние часы его жизни. Он просто угас.
        – Как и Либе.
        – А Фредди умер от кровоизлияния. Так сказал Харри.
        – Который сейчас разлагается в этом подвале.
        – Не напоминай, – прикрикнула она и стукнула Борю все той же пустой бутылкой. – Но к чему ты ведешь, не пойму?
        – Помнишь, булочник говорил о внуке Людовика Хайнца?
        – Конечно.
        – И он сейчас в Германии, а также был тут в начале октября, когда скончался Фредди.
        – Но он не знал, что тот умер.
        – Или сделал вид, чтобы обеспечить себе алиби. Да, с опозданием. Но мы не знаем его мотивов.
        – Борис, напоминаю тебе, Фридрих Хайнц умер от кровоизлияния!
        – Которое может спровоцировать что угодно. Старого человека угробить не так сложно. Разозли или напугай, и приступ обеспечен. А как следствие инфаркт, инсульт или кровоизлияние.
        – Вы, русские, такие упрямые, – разозлилась Бетти. – Зачем внуку Людовика убивать старика Хайнца?
        – Из-за денег, конечно.
        – Каких? – Она посмотрела на него как на дурачка. – Фредди жил в подвале, что достался ему от матери.
        Боря хотел рассказать ей о том, что прочел в дневнике Либе, а именно о богатствах семьи Хайнц, которые, по разумению Клауса и Фредди, были где-то припрятаны. Они бредили каким-то еврейским золотом, которое осталось от тех несчастных, что укрывались в подвале отца Клауса, но так и не выжили. В эти сокровища Борис не верил. По-настоящему богатые иудеи либо вовремя бежали из Берлина, либо сразу погибли. Даже если предки враждующих кузенов схоронили где-то монеты, простенькие украшения, серебряную утварь, сейчас все это можно продать за очень хорошие деньги. Но раз те были богаты, то по мелочи не разменивались.
        И тут послышалась сирена. Это приехала полиция.



* * *



        Офицер был тучен, конопат, добродушен на вид. Такого можно снимать в рекламе чего угодно вкусного: начиная от пива, заканчивая пончиками. У него и фамилия была аппетитная – Клопс[3 - Клопсы – традиционные немецкие тефтели под каперсным соусом.].
        – Как, говорите, зовут покойного? – спросил он у Бетти после того, как был произведен осмотр квартиры.
        – Герхард Хайнц.
        – Вы в этом уверены?
        – Он представился мне этим именем. А что, есть какие-то сомнения?
        – И он вам кем приходится?
        – Родственником. Мой дед и его отец были кузенами…
        Бетти говорила и говорила, а Боря смотрел на Клопса и понимал, что зря она распинается. Все не так! НЕ ТАК настолько, что странность, которую он уловил полчаса назад, перешла на новый уровень, как в компьютерной игре. Стала сильнее, прокачаннее…
        СТРАНЬШЕ!
        – Мертвец не Герхард Хайнц, – не смог смолчать Боря и шепнул это на ухо Бетти.
        Та, надо отдать должное, сразу осмыслила информацию и спросила у полицейского:
        – Вы нашли документы покойного? – Тот кивнул. – И по ним он не Герхард Хайнц?
        – Харрисон Алби.
        – И он не сын?..
        – Нет, конечно.
        – Но он у старика имелся?
        – Да. Герхард Хайнц есть в базах, я проверил. Но парень не похож на немца. Смуглый очень.
        – У него мать марокканка. Так сказал мне тот, кто выдавал себя за него. – Бетти задумалась, сведя брови. – Ничего не понимаю… Зачем всем представляться тем, кем не являешься? Его и в булочной знали как сына.
        – Может, он был Фредди как приемный? – предположил Боря, поняв, о чем она. – С родным не ладил, а с этим был на одной волне.
        – Что он говорит? – полюбопытствовал Клопс. Борис выдал свою версию на русском, потому что по-немецки не смог ее сформулировать, и Бетти перевела. Полицейский, покусал ус и ответил: – Да, и такое бывает. Разберемся.
        – От чего умер Харрисон Алби? – спросил Боря, и это предложение он смог произнести по-немецки.
        – Вскрытие покажет.
        – На первый взгляд смерть естественная, не так ли?
        – Ран на теле не обнаружено, следов борьбы в доме тоже. Но за месяц два трупа в одном месте – это подозрительно.
        – Тем более одна из жертв молодая и здоровая, – напомнила Бетти, как будто Клопс мог упустить это из виду.
        – О здоровье покойного мы пока судить не можем. И у молодых бывают проблемы с сердцем или сосудами.
        Из-за двери показались носилки, на которых лежало тело, обернутое черным пластиком.
        Пахнуть от него сквозь пакет уже не могло, но Боре померещился смрад. Тошнота стала нестерпимой. Даже не успев извиниться перед Бетти и Клопсом, а только сделав пару шагов в сторону, он не смог сдержать рвоту. Через шум в ушах услышал голос полицейского:
        – Не смею вас больше задерживать.





        Глава 2



        Они вернулись домой не сразу, сначала прошлись по кладбищу и посидели на лавке под омелой с мятным чаем. Он и пах прекрасно, и отбивал мерзкий привкус рвоты во рту. Почти не говорили, так, перебрасывались фразами.
        …Дарья приехала к ужину. Она выбралась из такси и помахала встречающим ее на пороге Бетти и Боре. На ней были красивые замшевые перчатки. Любовь к этому аксессуару проснулась у сестры еще в детстве. В волшебных сундучках Либе с немецким барахлом было много всего – не только сапожки, елочные игрушки, пластинки, ножи да вилки. Имелись еще и перчатки: гипюровые, шелковые, даже лайковые мужские – их Василий надевал на парад 1945 года. Дашка таскала все, в том числе дедовы, потому что у нее была крупная рука и дамские перчатки перестали на нее налезать уже во втором классе. Она обвешивалась украшениями бабушки, сооружала себе чалму из ее шали и строила из себя леди. Перчатки в этом помогали, ведь они закрывали ее мужицкие лапы.
        Бетти бросилась к Даше как к родной, обняла, прижала к себе.
        «Хотя почему КАК? – подумал Боря. – Мы и есть родные…»
        – Надеюсь, ты голодная? – выпалила Бетти. – Потому что мы приготовили ужин.
        – Ты и Борюся? – Она знала, что брат тот еще кулинар. – И что же мы будем есть?
        – Блины с икрой.
        – Изысканно.
        – Не обнадеживайся раньше времени, – хмыкнул Боря, облобызав сестру и забрав у нее дорожную сумку. – Блины ужасны, но икра хорошая, белужья.
        Они зашли в дом. Даша с любопытством осмотрелась.
        – Я себе именно так все и представляла, – с улыбкой проговорила она. – Только без запаха гари.
        – Мы сожгли первый блин, – сообщила Бетти.
        – Второй тоже, – напомнила Боря. – А все потому, что плита плохо работает.
        – Дед отлично на ней готовил.
        – Приноровился.
        – Что сделал?
        – Научился правильно пользоваться.
        – Ага! Я запомню слово.
        – Должна сказать, ты очень продвинулась в русском, – сделала ей комплимент Даша. – И это всего за две недели.
        – Спасибо. А как у тебя с немецким?
        – Я продвигаюсь.
        – Решила выучить язык? – подивился Боря.
        – Вообще-то я изучала его в школе, как и ты. И у меня есть база.
        Тут в кармане его штанов затренькал телефон. Боря достал его, глянул на экран и увидел имя «Фати». Они не общались с той вечеринки в доме тетки Али. И он, если честно, почти забыл о ней. ПОЧТИ, потому что Бетти напоминала.
        Борис извинился перед дамами и скрылся в уборной. Не при них же разговаривать.
        – Алло.
        – Здравствуй, Боря.
        – Привет.
        – Как ты?
        – Хорошо, спасибо. А ты? – разговор ни о чем, но без него никуда. Надо же с чего-то начинать общение.
        – Меня повысили. Теперь я начальник отдела.
        – Молодец, поздравляю!
        – Хотела с тобой поделиться и пригласить на вечеринку, отметить повышение. Ты как?
        – Когда она состоится?
        – Завтра.
        – Извини, не смогу присутствовать. Я за пределами Эмиратов.
        – Жаль… А где ты?
        – В Берлине.
        – По работе?
        – Нет, у меня отпуск.
        – Отметим, когда вернешься?
        – Почему нет? – Они говорили как приятели или коллеги. Сухо!
        – Ты прости меня за ту истерику, что я устроила тебе на вечеринке. Сама не знаю, что на меня нашло. Подумаешь, назвал меня другим именем!
        – Я, в свою очередь, тоже извиняюсь…
        И тут по дому разнесся грохот, а потом вскрик сестры: «Бетти, я разбила тарелку, прости. Но у нас считается, что это на счастье!»
        Фати услышала этот вопль – спасибо хорошему динамику на смартфоне.
        – Кто это? – спросила она, и голос ее стал стальным.
        – Моя сестра Дарья.
        – Она тоже в Берлине?
        – Мы в гостях у общей знакомой.
        – Которую зовут Бетти? – Боря молчал, не отпираться же. – Та самая? Что ж… Совет вам да любовь!
        Она бросила трубку. Борис тяжко вздохнул. Не надо было брать трубку! Хотя все чувства к Фати улетучились, и он не собирался к ней возвращаться, даже невзирая на то что с Бетти у них ничего получиться не может, обижать ее не хотелось.
        Борис покинул уборную и вернулся в кухню. Там Даша подметала осколки тарелки, а Бетти прикладывала блины со сковородки в блюдо. На столе он обнаружил бутылку киршвассера и застонал:
        – Я не могу больше пить эту гадость!
        – Традиция, братик, – пожала плечами Дарья и вытряхнула осколки в мусорное ведро.
        – Бетти, пиво осталось? – Вчера она заказывала целую упаковку, а выпили от силы по две бутылки.
        – Да, но пить мы будем киршвассер. Традиция.
        Спорить с женщинами было бесполезно, поэтому Боре ничего не осталось, как смириться.



* * *



        Они выпили по стопочке, плотно поели. Даша достала из сумки то, ради чего прилетела: толстый блокнот и письмо, адресованное Боре. К его удивлению, оно было запечатано.
        – Ты не вскрыла конверт?
        – Хотела, – честно призналась Даша – Но подумала: раз уж мы скоро увидимся, ты сам ознакомишь меня с его содержимым. Ты так журил меня за то, что я сунула нос в дневник Либе еще при ее жизни, что мне стало немного стыдно.
        – Я поражен, что ты не сказала мне о том, кто является нашим дедом.
        – Хотела, чтобы ты сам об этом узнал. Кстати, ты будешь еще больше поражен…
        Но закончить предложение ей помешал звонок в дверь. Бетти бросилась открывать.
        Боря увидел на пороге молодого мужчину, примерно своего ровесника, но выглядел незнакомец постарше из-за седины на висках.
        – Добрый вечер, – поприветствовал он хозяйку. – Вы Элизабет Олдридж?
        – Совершенно верно.
        – А я Герхард Хайнц.
        – Сын Фредди?
        Тот кивнул. Наученная горьким опытом Бетти попросила предъявить документы. Харри без колебаний показал права. Убедившись в том, что мужчина тот, за кого себя выдает, она пригласила его войти.
        – Извините, если помешал. Но мне хотелось поговорить с вами.
        – Присаживайтесь. Чаю хотите?
        – Нет, спасибо.
        – Мы как раз собирались его пить.
        – Тогда не откажусь.
        – Я заварю, – сказала Даша и принялась хлопотать у стола.
        Ее и Борю Бетти гостю представила.
        – В полиции сообщили мне, что именно вы обнаружили тело Харрисона, – начал сын Фредди. – А еще о том, что он представлялся мною.
        – Да и да. А вы с ним были знакомы?
        – Мы дружили в детстве и юности. Именно я познакомил его с отцом. Но мы рассорились несколько лет назад и перестали общаться.
        – Почему?
        – О, это долгая история…
        – Так расскажите ее. Мы никуда не торопимся, а вам, как мне кажется, очень хочется поделиться.
        – Но у вас гости.
        – Мы не против вас послушать, – вклинился в разговор Боря. – Нас с сестрой интересует все, что связано с семьей Хайнц.
        Герхард не стал уточнять почему, а сразу начал рассказ. Бетти угадала, ему очень хотелось поделиться своей историей:
        – Тогда я издалека начну. Моя мама, Амина, эмигрантка из Марокко. Она работала то уборщицей, то сиделкой. Но и мусор на улицах собирала, драила баки с отходами. Отец нанял ее, совсем юную, ухаживать за своей матерью, а заодно поддерживать порядок в квартире, той самой, на Краузе. Хорошенькая смуглянка приглянулась ему, и Фредди смог ее соблазнить, что неудивительно, ведь он и в зрелом возрасте оставался красавцем, был образован, вполне обеспечен, обходителен, когда это требовалось. И то, как он был привязан к маме, подкупало. В общем, Амина влюбилась в герра Хайнца, отдалась ему, и через год на свет появился я. Жениться на ней Фредди не думал. Спасибо, что записал меня на свое имя и Амину оставил при себе, точнее, при своей матушке. Так ему было удобнее. Амина и присмотрит за ней, и деньги ей платить не надо, а те, что даются, считай, на ребенка. – Даша тем временем заварила чай и поставила на стол четыре чашки. – Навещал он нас пару раз в неделю. Я плохо помню, маленьким был. А когда его мать, моя бабушка, умерла, Фредди нас прогнал. Сначала говорил, что отселяет на время ремонта, но так назад и
не позвал. И оказались мы там, откуда Амина уехала – в эмигрантском квартале. Вернулась к родителям, но не одна, а с сыном.
        – Фредди помогал вам материально? – поинтересовалась хозяйка дома. Только она понимала все, что говорил гость, Борис – малую часть, а Даша – почти ничего, но Бетти потом все им объяснила.
        – Первое время да, но давал немного и нечасто. Потом совсем о нас забыл, а мама гордая, не просила. Но я рос в хороших условиях.
        Государство платило пособие, Амина работала вместе с братом в ресторанчике, что открыл ее отец, и мы считались благополучной семьей. В отличие от той, из которой вышел Харрисон. Албанские беженцы, которые обосновались в Германии, считали, что им все должны. Работать не хотели, но любили покутить. Глава семьи из-за этого постоянно ввязывался в криминальные дела, и его дети от него не отставали. Мама Харри была проституткой, и на панель ее отправил «любящий папочка».
        – Она родила его от случайного партнера?
        – А возможно, от собственного отца. Он, когда напивался, лез и к дочкам, и к сыновьям, и даже к внуку. Дед пытался овладеть Харри, когда тому едва исполнилось десять. Благо мальчик смог улизнуть. Он жил у нас две недели, пока отца не посадили. Не за изнасилование, а за разбойное нападение. Дали ему двадцать лет, и семья могла бы зажить без него, но нет. Дядьки продолжали воровать, мать – продавать свое тело. Харри мечтал выбраться из этого дерьма, но не прилагая особых усилий. То есть на преступления идти был не готов, но блестяще учиться или вкалывать не хотел. Ждал подарка судьбы. Считал, что заслужил его.
        Герхард сделал глоток чая, и Боря обратил внимание на его кисти, грубые, в шрамах.
        – Вы кузнец? – спросил он.
        – Да. На нашей улице была мастерская дядьки Хасана, сирийца. Он меня взял подмастерьем, видя мою заинтересованность этим ремеслом. А я был только рад: и профессии обучаюсь, и денежку зарабатываю. Опять же, иду по стопам своих немецких предков.
        – А чем в это время занимался ваш друг? – снова заговорила Бетти. – Просто ждал манны небесной?
        – Нет, он искал богатую невесту. Собою Харри был хорош, поэтому мог рассчитывать на внимание состоятельных дам. Правда, обращали его на Алби именно дамы, а к дочкам своим смазливого голодранца и на пушечный выстрел не подпускали.
        – Он стал жиголо?
        – Это слишком громко сказано. Но Харри оказывал внимание только тем фрау, которые готовы были его материально отблагодарить. Это были женщины хоть и состоятельные, но не миллионерши. В высший свет ему было не попасть. В общем, перебивался Алби как мог. Я тоже не жировал, но был вполне доволен жизнью. Дядя Хасан подумывал взять меня в долю – он был уже стар и хотел больше отдыхать, а еще совершить хадж в Мекку, как положено каждому мусульманину. Я потихоньку откладывал деньги и накопил бы нужную сумму года за три, но мой наставник скоропостижно скончался. Его наследник выставил кузню на продажу. На то, чтобы выкупить ее, нужна была круглая сумма. Одолжить мне столько денег даже дед не мог. Тогда я обратился за помощью к отцу. На это меня Харри надоумил, поэтому на встречу с ним мы поехали вдвоем.
        – И что, дал вам отец денег?
        – В долг под проценты, – грустно улыбнулся Герхард. – Но я все равно был ему благодарен. В банке мне бы такой большой кредит не одобрили. Долг я выплатил за три года.
        – Быстро.
        – Я нашел себя. Стал ковать копии знаменитых арийских ножей, не только нацистских, но и обрядовых – ими пользовались древние маги. У меня появились свои клиенты, и они отлично платили. А друга я сделал своим представителем. Он обаятельный, говорливый и, что немаловажно, красивый, как истинный ариец. Потом оказалось, что Харри меня обжуливал. Мы поругались и расстались. Поэтому я не знал что он прилип к моему отцу: ни с тем, ни с другим не виделся.
        – Что ему было нужно от Фредди?
        – Он выполнял какие-то мелкие поручения. Ходил в магазин и аптеку, когда старику нездоровилось. Дед ваш, Элизабет, хорошо отделал его когда-то, и в непогоду у него болела голова и сломанные кости. Отец платил Харри, но тот, я думаю, еще и подворовывал. И явно надеялся на то, что старик завещает все ему.
        – Почему вы так думаете?
        – Он наговаривал на меня. Незадолго до того, как отца не стало, я решил его проведать. Он на меня наорал и выгнал, потому что я якобы только и жду его смерти и вместе с матерью провожу обряды, которые из него силы вытягивают. Это чистой воды вранье. Я не желал ему зла, как и Амина, которая на самом деле занималась какой-то магической чепухой, но только чтобы помочь кому-то: ауры очищала, денежные амулеты изготавливала и прочее. И мы не бедствуем. А Харри уверял отца в том, что я на грани банкротства, а Амина чуть ли не побирается. То есть мы его не просто ненавидим, а желаем получить наследство, чтобы выбраться из нищеты…
        – Но почему Харрисона все принимали за сына Фредди?
        – Он представлялся им, и ему верили. Эти двое были похожи, а меня, чернявенького, отец стыдился и никому не рассказывал о нашем родстве. Все думали, что я дитя Амины, к которому он проникся. А если вы спросите, зачем Харри было нужно выдавать себя за меня, так я скажу: он использовал это в корыстных целях. Как сын Фридриха Хайнца, он имел возможность записывать покупки на счет отца, а те деньги, что тот ему давал, присваивать.
        – Почему вы не вывели его на чистую воду?
        – Я знать не знал, что творится, пока он не умер.
        – Фредди?
        – Харрисон. Я не предполагал, что у него есть ключи от квартиры и он пользуется ею после кончины отца. В наследство я еще не вступил (по праву ближайшего родства все достается мне), она пустует. Точнее, я так думал. А оказалось, Харри обосновался там. Задолженности отца он, кстати, не погасил. Но это, конечно, ерунда. Просто не очень приятно. Хуже то, что он дискредитировал риелтора, к которому я обратился.
        – Каким образом?
        – Я хочу поскорее избавиться от подвала, в котором жил мой отец, да и мы с мамой, поэтому уже сейчас подыскиваю покупателей на него. Естественно, их ищет профессионал. И он уже договорился в одним русским…
        – Русским? – переспросила Бетти.
        – Да, он из Москвы. Серьезный человек, уже прилетел в Германию. Но, по всей видимости, сначала явился на Краузе, встретился там с Харрисоном, тот что-то ему наплел, и покупатель не просто дал задний ход, а еще и назвал риелтора мошенником. У нас с этим строго, его могут лицензии лишить.
        – Как зовут этого русского?
        – Я не в курсе.
        – Но можете узнать?
        – Наверное. А зачем вам его имя?
        – Да, зачем? – обратился к ней Боря.
        – Но это же наверняка тот самый мужчина, что захаживал к Георгу за улитками со шпинатом. Внук одного из братьев Хайнц.
        – И?
        – Я хочу познакомиться с ним. Родственник все же. А ты разве нет?
        – Не особо. Что мне до него? У нас с Дашей есть родственники более близкие, но мы с ними не видимся. А этот седьмая вода на киселе…
        – Вода? На киселе? Не понимаю.
        А гость тем более не понимал, ведь они перешли на русский.
        – Я пойду, пожалуй, – сказал он, встав с дивана. – Спасибо, что уделили мне время.
        – Ауфидерзейн! – первой попрощалась с ним Даша и стала демонстративно убирать со столика чашки. Боря пожал руку Герхарду, а Элизабет проводила его до двери.



* * *



        Когда они остались втроем, Дарья плюхнулась на диван и простонала:
        – Как он меня утомил!
        – Перестань, – одернул ее Боря. – Он не был навязчивым. Мы сами попросили его поделиться своей историей.
        – Мог бы уложиться в несколько предложений. Все равно ничего интересного не узнали.
        – Герхард хотел выговориться. Мы дали ему эту возможность. Не будь злючкой, тебе это не идет.
        – Наверное, я просто устала. Даже короткий перелет утомителен. Пойду спать. А вы почитайте дневник Клауса. Он прольет новый свет на обстоятельства, описанные Либе, но… Может и запутать! Я не смогла разобраться до конца, зачем старики затеяли эти игры с мемуарами. Надеюсь, у вас получится, – но посмотрела Даша на брата, потому что только его мышлению доверяла.
        – А где письмо, что мне адресовано? – спросил он.
        – Оно вложено в блокнот. Спокойной ночи!
        И, потирая глаза, сестра ушла наверх.
        – Начнем с него? – Боря вытряхнул конверт и надорвал его.
        Бетти кивнула.
        Борис достал лист, сложенный вдвое, развернул.
        – Всего несколько предложений? – удивилась Бетти, глянув через его плечо. – А ведь он любил и поболтать, и записать что-то… Читай!
        – Читаю, – ему оказалось нетрудно понять, что написано, ведь письмо было написано по-русски. – «Дорогой Борис! Я знаю, что ты любимчик Либе. А еще ты настоящий мужик, глава семьи. Такого человека я хотел бы видеть рядом с внучкой хотя бы в качестве друга. Надеюсь, вы встретитесь. Я сделаю для этого все. И если вы вместе окажетесь в доме на Альтен-штрассе, поставьте пластинку «Патефон». Там одна песня, и она о многом говорит!»
        – О чем это?
        – Я не знаю. Надо найти пластинку и послушать ее.
        Они вместе отправились в спальню, прихватив с собой блокнот. Дверь в комнату, предоставленную Даше, была закрыта, и мимо нее они шли на цыпочках. Вдруг уже спит? Лучше не тревожить…
        Коробка с пластинками стояла на полке. Бетти начала в ней рыться.
        – Нашла, – сказала она, достав небольшой картонный конверт.
        В нем был виниловый диск, гладкий, совсем без царапин. Его если слушали, то нечасто. Бетти поставила его, включила патефон.
        Зазвучал мужской голос, чуть хрипловатый, но красивый. Он рассказывал о том, как много скрывается за внешним, а сути никто и не видит. Невзрачные женщины могут быть прекрасны душой и гореть ярче золота, а патефон не просто ящик, который воспроизводит музыку, а чудо, что рождает ее, пусть и посредством механизма.
        – Ужасная песня, – резюмировала Бетти. – В ней никого смысла.
        – Он как раз есть. Надо смотреть глубже, чтобы найти красоту в том, что привычно, обыденно и на вид неприглядно.
        – Это дед на меня намекал? Я неказистая? Но не человек, а золото. И ты должен меня рассмотреть? Хотя бы как друга?
        – Что за глупости, Бетти? – он не сдержал смешка. – Во-первых, ты красавица. Во-вторых, даже если бы ты была чудищем лесным, деду ты бы виделась принцессой. А в-третьих, речь вообще не о нас.
        – О ком тогда?
        – Или о чем. Думаю, Клаус имел в виду этот дом. Он не такой уж прекрасный: старенький, потрепанный, с прогнившими трубами. Но в нем столько всего произошло, что он наполнился каким-то особенным светом, и мы должны им насладиться. Включить пластинку на патефоне, послушать ее, а потом почитать дневник Клауса.
        – Мой дед на старости лет окончательно… поехал крышей, так говорят у вас? – Боря кивнул. – Как бы я его ни обожала, но надо признать, что он был чудаком еще десять, даже пятнадцать лет назад. Я благодарна ему за все: и те месяцы, что мы провели вместе, и за этот дом, и за вас… Я буду любить его всегда-всегда! – Ее глаза наполнились слезами. – Но я не хочу читать его дневник!
        – Почему?
        – Боюсь разочарования.
        – Твой дед был хорошим человеком, – уверенно проговорил Боря.
        – Который чуть не убил собственного кузена.
        – Было за что! Ты ознакомься с дневником Либе и все поймешь.
        – Нет. Его я тоже читать не буду. Все умерли: и Либе, и Клаус, и Фредди. Так зачем ворошить прошлое? Пусть покоятся с миром…
        И она убежала, все же расплакавшись.
        Боря не стал ее догонять. Все равно разговора не получится, Бетти на взводе. Нужно дать ей время успокоиться. Ему почему-то казалось, что дело не только в Клаусе, а еще и в нем самом. Бетти переживает из-за того, что не может быть с Борей? Только дружить! А хочется большего… Как и ему. Но Боря мужчина, он справляется с эмоциями, а девочка Бетти нет.
        Он улегся на кровать, взял блокнот и, откинув верхнюю страницу, принялся за чтение.





        Глава 3



        Прошлое…
        Если бы не Либе, я бы не взялся за эту писанину…
        Но она настояла на том, чтобы я изложил свои воспоминания на бумаге. Сказала: сделай это не для себя – для внуков. Пусть прочтут после нашей смерти и узнают, что такое настоящая любовь. Как будто чужой пример как-то им поможет! Пока сами не испытают, не поймут и на чужих ошибках не научатся. На своих-то не выходит. Все мы на одни и те же грабли встаем не по разу.
        Но, да ладно, начну…
        И не с начала, даже не с середины, а с конца. Хотя я еще жив, но долго ли осталось?
        Я нашел сокровища Хайнцев! Это не сундуки с драгоценностями, не произведения искусства, не слитки золота, а рецепты и дедушкины травки, привезенные им из Индии. Они помогли мне излечить многих, в том числе себя. У меня часто болел желудок, иногда нестерпимо, когда начал харкать кровью, обратился к врачу. Оказалось, у меня язва, мне выписали кучу лекарств, обязали соблюдать диету, но ничего не помогало. Я загибался. Сдох бы раньше времени, не найди «сокровища». А благодаря им излечился: язва зарубцевалась.
        Травками я и Либе выходил. Она после операции на сердце угасала. Наша хваленая медицина не помогла ей, а я смог. Жаль, не спас супругу. «Сокровища» попали мне в руки уже после ее смерти.
        Похоронив Маргарет, я решил открыть личный кабинет. До этого работал в государственной аптеке, потому что не мог рисковать: там я получал гарантированную зарплату, имел страховку и некоторые льготы. Но жены не стало, дочка выросла, и я решил попробовать. Не получится, и ладно. Останусь без штанов, точнее, в драных, поношенных, как когда-то в детстве… Подумаешь!
        Я взял очередной кредит (уже на открытие бизнеса) и снял помещение на Альтен-штрассе. Сначала через дорогу от НАШЕГО дома, потом освободился и он… Причем целиком. Я арендовал его. Планировал сдавать комнаты на втором этаже, чтобы хоть как-то заработать, но нашел сокровища деда, и нужда отпала.
        Благодаря им я заработал: на дом, который я выкупил, на место на кладбище, на безбедную жизнь. И, что самое смешное, не на серьезных рецептах, а на тех, что от облысения да ожирения спасают. А вот когда я переехал на Альтен-штрассе уже как владелец недвижимости и сломал одну из стен, то смог отыскать и золото – в медицинском чемоданчике, тогда как травы и рецепты хранились в богатой шкатулке. Дед с бабушкой хотели сохранить то, что считали драгоценным каждый для себя, но в несоответствующих ценности контейнерах. Не уверен на сто процентов, но думаю, это придумал старик. Для него материальные блага не были так важны, как знания, и он работал для людей, желая помогать им. А бабка готова была выдать крапиву из палисадника за чудодейственный сбор, лишь бы заработать.
        Я золото не тронул.
        Точнее, тронул: перепрятал, несколько вещиц отложил, другие видоизменил, но не израсходовал. Я пошел в деда, и для меня важнее знания, а они дают и возможность заработать. Хотя, если уж быть до конца честным, попадись мне чемоданчик с золотом раньше, я спустил бы его. Но всему свое время. НЕ так ли?
        А теперь вернемся к середине.
        О том, что моему задержанию за незаконное проникновение на склад и кражу провианта поспособствовал Фредди, я узнал не сразу. Его я вообще не подозревал! Мы не виделись ни с ним, ни с его матерью, которая пыталась со мной помириться, но я не желал иметь ничего общего со своими родственниками.
        Правда раскрылась случайно. Я давно жил в северном районе Берлина, индустриальном, вонючем, а сердце тянулось к южному, СВОЕМУ РОДНОМУ, и я приезжал туда постоянно. Если не навещать деда с бабушкой на кладбище, то просто пройтись по Альтен-штрассе. Мне было не лень тащиться через весь город на автобусах с пересадками, но я никогда не заворачивал на Краузе, где жил с теткой и братом. Как-то у ратуши я столкнулся с булочником Георгом. Мы были с детства знакомы и обрадовались друг другу, когда встретились.
        – А не выпить ли нам шнапса? – предложил он.
        Я не возражал, хоть и не любил этот напиток. Но в хорошей компании идет даже он.
        Мы зашли в забегаловку, в которой сейчас сувенирная лавка, встали за столик со стаканами. Я еще и бутылочку воды взял, чтобы подливать в шнапс и разбавлять его, Георг же пил его чистым и быстро захмелел. Он тяжело работал, и в пекарне, и в булочной, ухаживал за старухой-матерью и нуждался в расслаблении. Шнапс ему в этом помогал.
        – Давно с братом не виделся? – спросил Георг, разомлев.
        – Очень.
        – А я думал, он тебя в полиции навещал. Слышал, тебя задерживали по какому-то дурацкому обвинению.
        – Он все еще на Краузе живет?
        – Давно уже нет, но мать навещает часто. А еще он дружит с начальником продуктового склада, который в старом флигеле расположен, и с комиссаром. Бывает, они втроем заваливаются в бордель, что недалеко от участка.
        В моей голове что-то щелкнуло: я понял, кто устроил мне неприятности. Но тогда я подумал, что кузен просто хотел подгадить мне. О том, что он задумал, я даже не догадывался и все равно взбесился.
        – Не знаешь, где живет Фредди?
        – Нет. Но сегодня пятница, значит, он приедет навестить мать, а потом отправится в притон, где с друзьями зависает. Они там не только девок щупают, но еще и в покер играют.
        Я тут же распрощался с Георгом и направился к тому дому, в котором вырос. Уже стемнело, а фонари на Краузе горели через один – их разбивали. Улица считалась неблагополучной. Тут часто происходили драки, нападения. Альтен-штрассе в пятнадцати минутах ходьбы, но какой контраст! Там все чинно, благородно, а на Краузе заправляют ГОПНИКИ (мне очень понравилось это слово из русского сленга, хотя у нас наверняка есть свое) и имеется притон, где играют в азартные игры и щупают девок. И это в ГДР! У нас, как и в СССР, секса не было и за проституцию могли посадить.
        Я подкараулил кузена и напал на него, когда Фредди покинул материнский дом и направился в притон. Ждал я его больше часа, но за это время не успокоился, даже больше разжег свою ненависть. Она клокотала во мне, и я еле ее сдерживал. Едва появилась возможность, я сбил Фредди с ног и стал избивать в кустах. Хоть он был значительно крупнее, я легко с ним справился. Мне было не привыкать валить тех, кто сильнее меня.
        Я мутузил кузена не просто так, а чтобы выбить признание.
        И он быстро раскололся. Услышав подтверждение своих догадок, я готов был отстать от Фредди, но тот, сплюнув кровь, выкрикнул:
        – Она все равно стала моей! Твоя Либе!
        – Что ты несешь?
        – Да! Я трахал ее в притоне. Как самую последнюю…
        Тогда я пнул его под дых, хоть не бью лежачих.
        – Пока ты сидел в камере, она отдавалась мне! – захохотал Фредди. – До сих пор не могу забыть три родинки в ее паху. Они как будто треугольник, указывающий, куда нужно вставлять!
        Да, были такие, две сверху, одна снизу. Если соединить их, получится треугольник или стрелочка. НЕ видя родинок, такое не придумаешь.
        – Что ты сделал с ней, скотина?
        Я снова набросился на кузена и молотил его до тех пор, пока не узнал все подробности, даже самые грязные.
        Закончив, я бросил Фредди в кустах, но дошел до телефонного автомата и вызвал «Скорую».



* * *



        Кузен долго отходил после моего «допроса», но выжил, оклемался и, естественно, подал на меня в суд.
        Он состоялся, я сел в тюрьму на три года и, как говорят у русских, оттрубил от звонка до звонка.
        Но я не жалею ни о чем. Если повернуть время вспять, я поступил бы с Фредди так же. Тому, что не убил его, рад – этого греха я бы себе не простил. Но он жив, уже здоров, а я получил по заслугам. Да, на моей репутации появилось пятно, но это можно пережить.
        Порядки в тюрьме были суровые: и ломали морально, делая шестеркой, и на перо ставили, и опускали. Но я мог за себя постоять, поэтому добился уважения. Я сразу понял: фармацевт на зоне может занять привилегированное положение, если правильно себя поведет. Мне это удалось. Я работал при лазарете, тырил по малости лекарства, из некоторых изготавливал что-то похожее на дурманящие вещества.
        Но больше всего я благодарен тюрьме за Маргарет. Она училась на медсестру, подрабатывала у нас. Приезжала брать у зэков анализы, вакцинировала. В лазарете мы и познакомились. Много общались, но всегда на отстраненные темы, однако все думали, что у нас шуры-муры. А мы просто симпатизировали друг другу.
        Когда девушка получила диплом и устроилась на постоянную работу, мы не потерялись. Она писала мне, звонила, навещала. Это очень ценно для того зэка, у которого нет родственников (или они есть, но им друг до друга нет дела). Именно Маргарет меня поддержала в период отчаяния. В тюрьме всех накрывает, даже тех, кто хорошо устроился. На свободе, страдая, ты можешь сменить обстановку, круг общения, чтобы выпустить пар, погонять на мотоцикле, нырнуть со скалы в море. Мы же могли себе позволить только пьянку или драку. И отдохновение ото всех в одиночной камере. Но я посидел один раз и чуть с ума не сошел, потому что там нет только других людей, зато мысли с тобой, и они не дают покоя.
        Как-то, я уже отбыл двухлетнее наказание, Маргарет явилась ко мне на свидание с заплаканным лицом. Она припудрилась, накрасила ресницы, но все равно было ясно – до этого она рыдала, а не просто проронила несколько слезинок.
        – Что случилось? – спросил я.
        – Все хорошо, – бодро ответила она, а у самой глаза опять на мокром месте.
        – А если по-честному?
        – Меня парень бросил.
        – То же мне проблема, – фыркнул я. – Другого найдешь.
        – Не нужен мне никто!
        – Кроме него?
        – Вообще. – Она заплакала-таки. – Я всегда знала, что не создана для семейного счастья. Мужчинам я не нравлюсь, некрасивая, угловатая, шепелявая. Ко мне даже тут, в тюрьме, никто не приставал.
        – Только потому, что думали – ты моя.
        – Правда? – Она просветлела, но ненадолго. – Жаль, что это не так. Я была бы рада стать твоей.
        – Зачем я тебе? У меня судимость, ни кола ни двора.
        – Все это не имеет значения. Я вышла бы за тебя хоть завтра, но… Ты меня не возьмешь!
        – Почему?
        – Парень меня не просто так бросил, а когда узнал, что я беременна.
        – Но это его ребенок?
        – Конечно. Он был моим первым мужчиной. Я думала, у нас что-то получится, ведь нас познакомила моя тетка и характеризовала его как хорошего парня, который никак не может найти жену. Мы стали встречаться, ходили в кино, гуляли. Он такой же несимпатичный, как я, и страшный зануда. Но я не надеялась найти принца, поэтому рада была и такому ухажеру. До секса у нас дошло спустя три месяца. Мы переспали несколько раз, но это нас не сблизило. А когда я узнала о том, что беременна, и сообщила «хорошему парню», он обвинил меня в том, что я легла под него, только чтобы залететь и женить на себе. По-другому у меня не получилось бы привязать к себе мужчину. Но он не такой дурак, чтобы дать себя захомутать.
        – Каков подлец!
        – Но он прав. Я на самом деле отдалась только потому, что хотела замуж, а меня не звали.
        – И все равно он обязан нести ответственность за женщину, с которой был близок, и за ребенка, которого зачал.
        – Какой ты хороший, – выдохнула она и заплакала снова.
        – Я обычный мужик. Хватит меня расхваливать.
        – Жаль, что я не стала твоей.
        И убежала тогда, потому что не могла больше сдерживаться.



* * *



        Мы поженились в тюрьме, когда Маргарет была на пятом месяце. У нас родилась замечательная дочка Кэрол, и она считала меня своим отцом. О том, что я им не являюсь, она так и не узнала. Мы с Марагерет решили не говорить ей об этом – не видели смысла. Тот, от кого ее зачали, переехал на другой конец страны, чтобы его точно на себе не женили.
        Маргарет была прекрасной женой, и она искренне меня любила, но страдала из-за того, что не может родить мне ребенка. Я об этом не знал. Жена переживания в себе держала – она была мастером самоконтроля, быть может, поэтому и ушла так рано. Жалобщики, ипохондрики, скандалисты, как правило, живут долго. А моя Маргерет изводила себя, тем самым подрывая и свою нервную систему, и организм в целом.
        Она призналась мне, когда нашей Кэрол исполнилось четыре. Девочка, задувая свечи на торте, озвучила желание, которое загадала – она хотела братика. Маргарет тогда погрустнела, я это заметил и, когда мы легли спать, спросил, что с ней. Естественно, она не сразу разоткровенничалась, пришлось уговаривать.
        – Я хочу родить еще одного ребенка, но у меня не получается забеременеть!
        – Дорогая, ты чуть не умерла, рожая Кэрол, – и это было действительно так. Девочка была крупной, лежала неправильно и чуть не разорвала мать, появляясь на свет. – Зачем тебе еще раз проходить через этот кошмар?
        – Ради вас, тебя и дочери. Она мечтает о братике, а ты имеешь полное право желать своего ребенка.
        – Кэрол – моя. И потом, мы с тобой в самом начале отношений обсудили этот вопрос. Ты сказала, что больше не хочешь детей, и я согласился.
        – Да, но… Все мужчины мечтают продолжить свой род. А ты еще и достоин этого.
        Настала моя очередь делиться тайной:
        – Я не могу иметь детей, Маргарет. Когда работал в депо грузчиком, получил сильную травму паха. Я мог остаться без части своего боекомплекта, но врачам удалось сохранить его в целости, и он, как ты сама знаешь, работает, но вхолостую.
        – Почему ты не рассказывал об этом?
        – Если бы ты выразила желание иметь огромную семью, я бы предупредил. Но ты не хотела больше детей, а и я смолчал. Для мужчины признаваться в том, что он пустоцвет, непросто…
        Либе тоже не знала об этом и считала, что ее дочка – моя. Я не стал разубеждать ее: пусть думает, что родила от меня, а не от моего брата-насильника. Как сказал Фредди, когда я выбивал из него правду, он выпустил в нее свою сперму, но не смог насладиться триумфом, потому что Либе вырвало прямо на него.



* * *



        С моей дорогой девочкой мы увиделись в следующий раз только в девяностых. Спасибо Михаилу Горбачеву и перестройке!
        Я прилетел в Москву, и мы с Либе провели замечательную неделю. Она повзрослела, но для меня осталась той же милой малышкой, которую я увидел на Альтен-штрассе, брякнувшись с клена. Все семь дней были нашими, мы могли встречаться не таясь, даже вместе ночевать в моей гостинице. За небольшую мзду ко мне готовы были пустить кого угодно, но я приводил только Либе, и персонал женского пола проникся к нам (думаю, не обошлось без подслушивания под дверью). Администратор переселила в люкс, горничная оставляла то цветочки, то конфетки, а работница ресторана разрешала выносить еду, как будто знала, что в номере меня ждет любимая.
        Нашей идиллии мешало одно: отношение к детям. Либе взахлеб рассказывала мне о НАШЕЙ дочери, когда же я упоминал свою, она отмахивалась, типа она тебе не родная и давай не будем ее обсуждать. А вот Мария… НАША дочка, она такая-растакая, и вам нужно познакомиться…
        Мне было обидно за СВОЮ – это раз. Два – я не хотел видеть Марию, ведь она была напоминанием о многом плохом. Ясно, что ребенок ни в чем не виноват, и я был очарован ею на расстоянии, но личная встреча могла все перевернуть… Я не выразил бы того восторга, которого от меня ожидала Либе, это точно, даже если бы Мария была рождена от меня. Я воспитывал не ее, а свою – НЕ СВОЮ дочку и любил ее как мог. Да, не взахлеб, но с этим у меня давно появились проблемы: все сильные эмоции потратил на Либе. Остатки, но уже с отрицательным зарядом выплеснул на кузена Фредди, поэтому родным досталось то, что в закромах затерялось.
        Но я, улетая домой, обещал Либе вернуться и планировал сделать это через полгода. К тому времени я решил бы, как будет лучше для нас обоих, а также наших семей. Но судьба вновь все за нас решила: заболела моя дорогая Маргарет, и я не мог бросить ее. Либе страдала из-за этого и изводила меня. Нам пришлось на время прекратить общение. Однако спустя годы мы его возобновили, но с пониманием того, что нам не быть вместе физически…
        Только душой. Но встретиться еще раз нам удалось.
        (Я вроде упоминал об этом? Перечитывать лень…)
        Либе лежала в больнице, я навещал ее и отпаивал травками. Она написала мне о том, что будет оперироваться в Германии, и я, естественно пожелал ее увидеть. До этого мы не общались – поздравительные открытки на праздники не в счет, – а тут письмо, длинное, на несколько страниц. В нем много всего, и в том числе сожаление. Либе просила у меня прощения за то, что была эгоисткой и требовала невозможного, спрашивала о дочке. О своей не рассказывала, только о внуке Боре, который стал главой их бабьей семьи в подростковом возрасте. Именно он заработал на операцию для Либе, и я ощутил гордость за этого парня, хоть его родила и воспитала «МОЯ» не моя дочь. Я в пятнадцать тоже стал самостоятельным, но заботился лишь о себе, а мальчик Боря – и о бабушке, и о матери, и о сестре.
        Я видел его пару раз: обычный с виду парень, но очень собранный. И безмерно любящий Либе. Я хотел с ним познакомиться, но она не позволяла. Продолжала оберегать нашу любовь ото всех, даже близких.
        – Сейчас поздно признаваться, – сказала она мне. – Я была готова к этому дважды: в семидесятом, вернувшись из Берлина беременной, и девяностом, когда ты приехал в Москву. Но у нас ничего не вышло, и теперь нет смысла ворошить прошлое.
        – Но твоя мама знала о многом, – напомнил я.
        – Ее давно нет, и все, что она знала о нас, унесла с собой в могилу. Дочь и внуки в курсе того, что у меня был друг в Берлине, с которым мы занимались немецким. Когда придет время, я раскрою правду.
        – Каким образом?
        – Напишу мемуары.
        – Уже начала?
        – Пока я умирать не планирую, – строго проговорила Либе. – Операция прошла успешно, от твоих травок я быстро восстанавливаюсь, так что я еще надеюсь дожить до правнуков. Но, как почувствую, что угасаю, начну писать. Тебе бы я тоже посоветовала это. Внукам будет полезно почитать…
        – Я со своей не вижусь почти.
        – Тогда пиши для моих. Они ведь, по сути, наши общие…
        Я так и не сказал Либе о том, что не я отец ее дочери. И унес бы тайну в могилу, но раз моя девочка хотела, чтобы внуки знали правду… Пришлось поделиться ею.
        Я писал этот дневник долго, потому что не умею складно выражать мысли. А еще я сомневался, правильно ли поступаю, рассказывая о том, что скрывалось десятилетиями. Но раз обещал, надо отвечать за слова. В стойкости психики Бориса Грачева я не сомневаюсь, поэтому дневник будет отправлен ему после моей смерти (распоряжения отданы моему душеприказчику), а он пусть решает сам, делиться полученной информацией с остальными или нет.





        Часть пятая




        Глава 1



        Ей снился пожар. Полыхал ее дом, и Бетти носилась по нему, не зная, что спасать из добра в первую очередь. В итоге схватила патефон и выскочила на крыльцо, к которому подкатила пожарная машина. Сирена на ней была включена и орала так, что уши закладывало.


        Бетти перевернулась, чтобы проснуться, и увидеть другой сон, приятный. Но оказалось, звук раздается в реальности, и это не серена, а дверной звонок надрывается.
        – Кого там черти принесли? – пробормотал Боря, спящий рядом.
        Он ввалился к Бетти в комнату ночью и не пожелал уходить, чтобы соблюсти хоть какие-то приличия – все же они не одни в доме.
        – Пойду узнаю. – Она накинула халат, вышла за дверь и столкнулась с заспанной Дашей. Та была в трусах и майке, и Бетти не могла не отметить, что у сестры Бори прекрасная фигура, а ноги просто отпад.
        – Доброе утро, – бросила ей хозяйка дома и пошлепала к лестнице.
        – Доброе. А где Боря? Я не нашла его в комнате.
        – Может быть, в уборной? – не хотелось говорить, что Дашин брат нежится в ее постели, как-то неловко было. А вот Борису – нисколько.
        – Я тут, – крикнул он через дверь.
        Как на это отреагировала Даша, Бетти не узнала, потому что уже начала спускаться.
        Открыв дверь, она увидела на пороге двух мужчин, одного из которых узнала – это был герр Клопс.
        – Гутен морген, фройлян Олдридж, – поприветствовал он Бетти. Она кивнула. – Позвольте представить вам моего коллегу из уголовной полиции, майора Иванова.
        – Иванова? – переспросила она. – Товарищ майор – русский? – Бетти обратилась к нему напрямую.
        – Отец наполовину, а я, получается, на четверть, – ответил тот. – Мы можем войти?
        – Милости прошу, – сказала она по-русски.
        Иванов удивленно вскинул брови, но ничего не сказал.
        Полицейские прошли в гостиную, заняли предложенные им места на диване, Бетти опустилась в кресло. Халат предательски распахивался на груди, поэтому приходилось придерживать его за воротник.
        – Слушаю вас, офицеры.
        – А можно попросить кофе? – обратился к ней Клопс. – Встали ни свет ни заря.
        – Да, конечно. Но у меня только растворимый. Ничего?
        – Ничего, – улыбнулся в усы тот.
        Бетти включила чайник, достала банку «Якобса».
        – Натуральный не любите? – полюбопытствовал Иванов.
        – Просто мне лень с ним возиться. Но от чашки ароматного эспрессо никогда не откажусь.
        – Алби угощал вас им?
        – Он готовил кофе по-турецки вроде бы.
        – Зерна молол при вас? – Бетти кивнула. – Сам тоже пил?
        – В чем дело, офицеры?
        – Смерть герра Алби насильственная. Его отравили, и яд был добавлен в кофе. Следы найдены в турке и чашке, но в банке с зернами и кофемолке их нет.
        – А что за яд?
        – Нейротоксин растительного происхождения. Но синтезированный, поскольку очень мощный.
        – Ваш дед был травником, не так ли? – поинтересовался Клопс.
        – Фармацевтом.
        Чайник закипел и отключился. Бетти засыпала водой кофейный порошок, достала сахарницу, а из холодильника пакетик сливок.
        – В том числе. Но, как нам стало известно, еще он лечил людей какими-то индийскими снадобьями, рецепты которых передал ему ваш пращур, который жил в этом самом доме.
        – И что из того? Сейчас фитоаптеки на каждом шагу, как и кабинеты гомеопатов. Наверняка есть среди них и пара индусов. Вы к чему ведете, не пойму? Дед умер задолго до того, как отравили Харрисона. Или вы думаете, это сделала я, воспользовавшись рецептами пращура?
        – Не горячитесь, фройлян Олдридж. Так мы не думаем, иначе пришли бы с ордером. Но в ваш дом вломились, и вроде ничего не пропало, но… Как знать.
        – Разве Харри умер не раньше?
        – Нет. Он просто быстро разложился из-за жары.
        Бетти взяла чашку с кофе, в который добавила сливки и кусок сахара, села на подоконник, но тут же вскочила, потому что халат распахнулся и грудь чуть не выскочила из выреза. Нужно переодеться!
        – Вы позволите мне на минутку отлучиться и накинуть на себя что-то более удобное?
        – Потерпите немного, мы скоро уходим.
        Иванов поддакнул:
        – У нас всего один вопрос к вам: пропадал ли из дома ящик с травами вашего деда?
        – Не было его. Я, по крайней мере, не натыкалась. Есть аптечка. Показать?
        – Будьте любезны.
        Бетти подошла к ящику под подоконником, открыла его и нашла искомое.
        – Вот, держите. – Она передала чемоданчик с красным крестом Иванову.
        Тот открыл его, заглянул внутрь. Бинты, вата, жгут, антисептики, таблетки. Ничего интересного!
        – Трав там не было? – все же решил уточнить майор.
        Бетти покачала головой.
        – Но мы возьмем аптечку на экспертизу, если не возражаете.
        – Пожалуйста.
        – А какие-то сушеные травы в доме есть или были?
        – Только лаванда. От нее пахнет приятно и от моли помогает. Жаль, крыс не отгоняет. У нас нашествие.
        – Старые канализационные трубы меняют, – пояснил Клопс. – Вот они и повылезли. Но городские службы очистки работают, так что скоро мы от крыс избавимся.
        Офицеры раскланялись и покинули дом.
        Едва Бетти закрыла за ними дверь, как со второго этажа сбежали гости и стали спрашивать, зачем приходили полицейские. Она рассказала, но сначала поменяла дурацкий шелковый халат на спортивный костюм.
        – Мы читали дневник Клауса, в нем упоминался чемоданчик, – напомнил Боря. Взяв чашку, предназначающуюся майору Иванову, он сделал глоток кофе, но, поморщившись, отставил ее.
        – Шкатулка, – поправила его Бетти. Ознакомившись с записями Клауса, Боря тут же пришел к ней и заставил сделать то же самое, а после они занялись любовью. – И дед обнаружил ее давным-давно.
        – И что? Травки кончились? Дело же не в том, где они хранятся. Могут в коробке для инструментов.
        – Наверное, но я не находила ничего подобного.
        – Потому что не искала, – заметила Дарья. Она стояла рядом с братом, приобнимая его за шею. Сейчас они были очень друг на друга похожи.
        – И что ты предлагаешь?
        – Давайте осмотрим дом. Нас трое, и это много времени не займет. Если найдем травки, то сможем отнести их в полицию и как-то помочь следствию.
        – Если ими отравили Харри, мы их не найдем.
        – Но исключим эту версию. Я лично думаю, что всему виною крысы, точнее, яд, которым их травят. Если у вас нашествие этих грызунов, достать его – сущий пустяк.
        – Напоминаю, он умер от нейротоксина растительного происхождения.
        – А ты знаешь состав мора для крыс?
        Конечно же, Бетти не знала, поэтому согласилась с Дашей, как и Боря. И они рассредоточились по дому.



* * *



        Борису быстро наскучило их занятие. По большому счету ему было все равно, как убили Харрисона Алби и кто. У него осталось всего два дня отпуска, и он хотел бы провести их с Бетти. Коль они не кровные родственники, то теперь ничего не мешает их любви.
        Он уже и Даше сообщил о том, что втрескался и хочет построить с госпожой Олдридж отношения. Сестра не удивилась – сказала, что сразу заметила симпатию, возникшую между нами.
        – Хорошо, что Клаус не ее дед, – отметила Дарья. – Иначе вы бы мучились сомнениями и опасались заводить детей.
        – Как здорово, что ты привезла его дневник!
        Она кивнула и спросила:
        – А как ты отнеслась к тому, что наш дед Фредди?
        – Мне все равно, если честно.
        – Правда? А мне стало очень грустно, я даже поплакала. Мне было так приятно думать, что история любви Либе и Клауса не закончилась и продолжается в нас!
        – Она и продолжается. Бабушка была уверена, что дочка Мария зачата от Клауса, и только это важно. Мы выросли в ее любви и с памятью о нем.
        На том они разговор прервали, потому что полицейские покинули дом, и брат с сестрой спустились, чтобы узнать у Бетти, что им было нужно. И вот спустя два часа Даша роется на чердаке, а они сидят на полу спальни и перебирают содержимое выдвинутых из-под кровати коробок. Точнее, делает это Элизабет, а Борис за ней наблюдает.
        – Ты бывала в Эмиратах? – спросил он, придвинувшись к ней, чтобы обнять сзади ногами и чмокнуть в затылок.
        – Нет, – ответила она, легонько ткнув его локтем в бок: не мешай, мол.
        – А хочешь?
        – Конечно. Ведь там живешь ты. – Бетти обернулась и вскользь поцеловала его.
        – Полетели послезавтра со мной?
        – Но у меня работа.
        – Ты же сказала, с ней проблемы.
        – Да, мне не хотели давать недельный отпуск, я повздорила с хозяином, и он отпустил меня скрипя зубами. Боюсь, как бы не оставил вместо меня девушку, что на замене.
        – Увольняйся.
        – Как у тебя все просто, – хмыкнула она невесело.
        – Я очень, очень… очень хорошо зарабатываю. Денег нам хватит.
        – Работают не только из-за них. Мне нравится то, чем я занимаюсь.
        – Ты же администратор в тату-салоне?
        – Не совсем. Мы называемся клубом любителей телесных модификаций. У нас делают пирсинг, шрамирование, вживляют рога, наращивают клыки.
        – Тебе нравится общаться с фриками?
        – Да. И актерствовать. Я перевоплощаюсь внутренне, играя кого-то, а они внешне. Мы похожи, только я выгляжу обычно.
        – Хочешь, я открою для тебя похожий салон?
        – В Эмиратах? Боюсь, там это не пойдет.
        – Тогда актерскую школу. Или пристрою тебя на телевидение – мой друг Али поможет, у него есть связи в самых высоких государственных кругах.
        Она отодвинула коробку и развернулась к нему.
        – Знаю, ты хочешь, как лучше, но… – Бетти вздохнула. – За меня уже решали в прошлых отношениях, и я больше этого не хочу.
        – Я же не давлю! – воскликнул Боря. – Предлагаю варианты только для того, чтобы быть вместе.
        – Давай не будем… Как это по-русски? Пороть горячку! – Она перешла на английский. – С Дэвидом я поторопилась, а меж тем мы встречались четыре месяца, прежде чем съехаться. С тобой же у нас все только начинается.
        В этот самый момент по дому разнесся звонок.
        – Кого опять принесло? – простонал Боря.
        – Надеюсь, не полицейских.
        И, отлипнув от него, она пошла открывать. Борис последовал за ней. Было не столько любопытно, кто явился, сколько хотелось хоть что-нибудь съесть, хотя бы тостов пожарить. Хлеб в доме был точно, остатки икры и, кажется, арахисовая паста. Вполне можно сварганить сэндвичи на всех. А под вечер пригласить дам в ресторан, где они наедятся от пуза. Боре хотелось отвезти их в центр и не только угостить, но и прогулять по интересным местам. Сестру особенно – у нее вряд ли в скором времени выпадет еще одна возможность выбраться в Берлин. Да и сам он плохо знаком с городом, а Бетти в нем родилась и сможет все показать.
        Тем временем она отперла дверь и широко ее распахнула.
        Боря увидел на пороге красивого мужчину.
        – Здравствуй, Бетти, – сказал он и протянул девушке букет из гладиолусов, завернутых в бумагу, похожую на раскатанный до миллиметра асфальт.
        – Привет, Дэвид.
        Так вот он какой, бывший Элизабет. Стройный, светлоглазый брюнет с точеными чертами лица, с иголочки одетый и явившийся с элегантным букетом, явно купленным в бутик-салоне.
        – Могу я войти?
        Она посторонилась и, отходя назад, бросила взгляд на Бориса. Лицо ее было смущенным, и он ободряюще подмигнул девушке.
        – Я звонил тебе несколько раз, но ты не брала трубку, – выдал Дэвид после того, как тщательно вытер подошвы своих идеально начищенных ботинок о половичок.
        «Старомодные, – ехидно отметил Боря. – Как брюки и полупальто. Даже деловая офисная одежда сейчас более свободная, а вне работы все носят джинсы да парки. Дэвид – настоящий английский сноб, затерявшийся во времени…»
        – Дорогая, кто это? – спросил Борис и подошел к Бетти, чтобы по-хозяйски ее обнять.
        – Старый приятель, – ответила она, как будто не знала, что он в курсе, кто это.
        – Извините, если помешал, – пробормотал Дэвид, явно не ожидавший увидеть в доме мужчину. Думал, Элизабет по нему будет страдать до конца дней или хотя бы пенсии?
        – Мы вам это прощаем, – милостиво проговорил Боря. – Но жаль, что вы принесли цветы, а не круассаны к завтраку.
        Дэвид скользнул по Боре взглядом – оценивающим или пренебрежительным, неясно. Лицо совершенно не изменилось, не дрогнул ни один мускул, и глаза остались спокойными и ясными. Но Боре хотелось думать, что мутными, как у дохлой рыбы.
        – Бетти, ты не уделишь мне немного времени? – обратился он к бывшей невесте.
        – Да, конечно. Что ты хотел?
        – Поговорить наедине.
        Боре ничего не оставалось, как уйти. Не видать ему тостов… Но возможность подслушивать у него никто не отберет!
        – Ты живешь с мужчиной? – спросил Дэвид.
        Борис поднялся на второй этаж и уселся на лестнице. Его видно не было, но голоса до него доносились.
        – Нет. Это мой гость.
        – С которым у тебя?..
        – Зарождающиеся отношения, – закончила Бетти. Она была честна даже с ним, своим бывшим.
        – Он такой же шалопай, как твой Парис и его друзья?
        – Боря – компьютерный гений. Живет в Дубае, работает на солидную корпорацию, дружит с шейхами! – хвалилась им, но и защищала его. Молодец, девочка!
        Дэвид не сразу вбросил свою реплику. Он осмыслил услышанное и только после этого выдал:
        – Значит, у тебя все хорошо.
        – Не жалуюсь.
        – А я надеялся, что ты поймешь, как была неправа, когда кинула меня.
        – Давай не будем бросаться такими резкими фразами? Я хотела сделать паузу в отношениях, ты меня не поддержал, и ничего не оставалось, как расторгнуть их.
        – Я не понимал, как мне с тобой повезло. Прости.
        Борису пришлось отвлечься, потому что он услышал шаги за спиной – это сестра слезла с чердака. Она не испачкалась, но насажала на волосы паутину.
        – Кто там? – спросила она, присев рядом с Борей.
        – Бывший явился мириться. С цветами.
        – Грек или английский сноб?
        – У Бетти еще и грек был?
        – Только наполовину. Еще в нем ирландские и турецкие крови текли. В общем, горячий мужчина! – Женщины умудряются за несколько часов сблизиться настолько, что вываливают друг другу личные переживания, подкрепляя их фактами. – Значит, там Дэвид?
        – Он самый.
        – Дай гляну. – Дарья отодвинула брата и свесила голову вниз. – Я таким его и представляла.
        – Напыщенным и старомодным?
        – Красивым и элегантным.
        Борис закатил глаза.
        – Но он правда великолепен!
        – Да он похож на осетра, что продается в отделе охлажденной рыбы какого-нибудь сетевого гипермаркета.
        – Не ревнуй, Борюся. – Даша ущипнула его за щеку. – Дэвид тебе не конкурент. Хоть ты и не красавчик, но Бетти выбрала тебя. У нее горят глаза, когда она на тебя смотрит.
        Это порадовало, конечно.
        – Вы что-нибудь нашли? – спросила Даша. Боря покачал головой. – А я вот это, – и показала красивую шкатулку для драгоценностей с выдвижными ящичками и отверстием для ключика.
        – Та самая, в которой хранились травки и рецепты?
        – Наверное. Но сейчас она пуста. Думаешь, тот, кто ломился в дом, прихватил содержимое шкатулки?
        – Зачем вытряхивать, если можно взять вместе с ней?
        – Громоздкая. А мешочки с травками легко распихать по карманам.
        – Тоже верно.
        Пока они разговаривали, свою беседу закончили Бетти с Дэвидом. Едва за бывшим женихом закрылась дверь, Даша бросилась вниз.
        – Зачем он приходил? – задыхаясь от бега и любопытства, выпалила она.
        – Хотел все начать сначала, – ответила Бетти. – С этим шел на встречу. Но когда увидел Борю, просто попросил прощения за то, что когда-то повел себя со мной не лучшим образом.
        – Странно, что такой шикарный мужик все еще один. У нас бы, в России, его бабы на части порвали.
        – Твоего брата же не порвали. – Бетти обняла Борю за талию, и тот расплылся в глупейшей улыбке.
        – Он свалил в Америку сразу после института, и, что там творилось с его личной жизнью, я без понятия. Он же партизан, никогда не скажет.
        – Что творилось в Америке с твоей личной жизнью? – спросила Элизабет, шутливо схватив его за грудки.
        – Девочки, мужика нужно сначала накормить, а потом что-то у него выпытывать. Давайте поедим?
        – Да, я бы тоже не отказалась, – поддержала его Дарья. – Но сначала давайте решим, что делать вот с этим. – Она брякнула на стол шкатулку. – Будем в полицию звонить?
        – Может, ну ее? – и это сказал не Боря, а Элизабет, гражданка Германии, а они славятся своей законопослушностью. – Лже-Герхард умер. Мы к этому не причастны, и пусть убийцу ищут без нас.
        – А на тебе это не скажется?
        – Я следствию не мешаю. Придут с обыском – найдут шкатулку. Так что верни ее туда, где нашла.
        – Если ты не хотела ничем помогать полиции, зачем мы устроили осмотр дома? Я собрала всю пыль на чердаке и навешала на себя паутину.
        – Мы моги найти золото!
        – Шутишь?
        – Конечно.
        – Но твой дед написал о нем в дневнике, – напомнила Дарья. – Я читала и не понимала, зачем упоминать о нем, но не давать подсказок, где найти. Думала, в тексте есть какой-то шифр, и надеялась, что вы его разгадаете.
        – Больше я? – хмыкнул Боря. – Ведь у меня логическое мышление программиста?
        – Сначала да, именно поэтому. Но потом я подумала, что Бетти лучше знала Клауса и могла зацепиться за какое-то его выражение или описание…
        – Я даже читать дневник не хотела, но Боря заставил.
        – Почему?
        – Его письмо – это какой-то бред. Оно выбило меня из колеи…
        – Кстати, я так и не узнала, что в нем?
        – Да ты сама прочти. Письмо лежит на тумбочке возле патефона.
        – Ты не против? – обратилась Даша к брату. Тот закатил глаза.
        Сестра убежала в спальню, а Боря воспользовался ее отсутствием и смачно поцеловал Бетти в губы. Какие же они сладкие! Как хурма… Именно ее он обожал. Мог есть любые фрукты, от обычных яблок, что матушка выращивает на своем участке, до мангустинов и рабутана. Любил ягоды: клубнику, малину, облепиху, – но предпочитал хурму, которая тоже относилась к ягодам, как и арбуз.
        – Так вот почему вы вчера слушали пластинку, – крикнула Даша. – А я думаю, зачем врубили патефон.
        – Я тебя хочу, – прошептал Боря на ухо Элизабет.
        – Их вил дих, – ответила она ему тем же на немецком.
        – Эй, ребята, не смущайте меня, – услышали они голос Даши. – Обжимайтесь вдали от людей, чьи отношения на грани.
        – Прости, – смущенно пробормотала Бетти.
        Но сестра просто прикалывалась:
        – Сразу после того, как познакомишь со своим бывшим.
        – Дэвидом?
        – Да, английским снобом, что недавно ушел отсюда.
        – Понравился?
        – Шикарный мужчина, – простонала Даша. – Кем он, кстати, работает?
        – Дэвид – адвокат. Недавно стал совладельцем одной из юридический контор Лондона.
        – Я его уже почти люблю.
        – Он хороший, но не мой. – Она ласково посмотрела на Борю.
        – И хорошо, себе заберу, – рассмеялась Дарья и оставила-таки влюбленных наедине, отправившись в свою комнату досыпать.





        Глава 2



        Он сидел у костела, пил горячий имбирный напиток из пол-литрового пластикового стаканчика и слушал звон колоколов. Было прохладно, но Хан не хотел уходить. Тут так спокойно! И очень красиво, хоть листья на деревьях и поредели, а известняк кладбищенской ограды потемнел от влаги.
        Утром звонили из Москвы, сказали, что у сестры рецидив. Она попыталась выпрыгнуть из окна лечебницы, благо на нем имелись решетки. Сейчас Лена лежит в отдельной палате под сильными успокоительными.
        Все же передалось ей сумасшествие от матери!
        Или не только ей?
        Опять тот же вопрос, что не дает покоя в последнее время.
        Этой ночью Кир проснулся и обнаружил себя не в кровати, а у окна. Он стоял, привалившись к подоконнику животом, и дышал свежим воздухом. Для того чтобы впустить его в комнату, он открыл окно, но, как это происходило, Хан не помнил.
        «Я тоже страдаю лунатизмом? – испугался он. – Но не знаю об этом, потому что живу один?»
        Чтобы успокоиться и не накручивать себя, Кирилл достал из сумки пачку гомеопатических таблеток, приобретенных тут, в Берлине. В России он пил настойку пустырника – она и помогает хорошо, и непротивная, – взял ее с собой, но она быстро закончилась. Пришлось обращаться к местным фармацевтам. Кир хотел приобрести что-то посильнее травяных капель, но медикаментозные успокоительные продавались только по рецептам, и ему ничего не осталось, как взять гомеопатические. Тогда он понял, почему в Берлине так много этих бесполезных, на его взгляд, кабинетов и аптек.
        Закинув в себя сразу три, он принялся усиленно их рассасывать, но более-менее успокоился еще до того, как на языке растаяла последняя. Все с ним в клиническом смысле нормально, отклонений нет, но появился эмоциональный дисбаланс. А у кого бы он не возник, когда стресс за стрессом? Даже небольшой влияет, а к нему Хан относил знакомство с немецкими родственниками, которых он пытался разыскать долгие годы, и вот чудо свершилось! Он встретился с племянником своего деда, но… Тот умер и теперь преследует его в кошмарах. А сестра слетела с катушек и теперь лежит в психушке, пусть и добровольно.
        «Но мне неймется, – начал поругивать себя Кир. – Я прусь опять в Берлин, иду туда, где видел покойника, что оживает в моих снах, и пытаюсь приобрести его квартиру… Да что со мной не так? После такого любой нормальный человек отправился бы в санаторий на воды. В тот же немецкий Баден-Баден!»
        Кирилл сделал себе чаю, разбавил его холодной водой, чтобы не ждать и выпить сразу. Он успокоился и захотел поскорее уснуть.
        Удалось не сразу, хотя вроде успокоился. Что-то не давало погрузиться в дрему. Мешали не мысли, а звуки (холодильник рычал, за окном нет-нет да проезжали автомобили), свет, пробивающийся из-под двери, и красный огонек на телевизоре, запах кондиционера для белья, фиалковый. Кирилл вертелся, то укрывался с головой, то скидывал одеяло на пол, но уснул только под утро, когда уже начало светать.
        Пробудился в кровати, и это порадовало, как и блинчики на завтрак.
        Обратный билет у Кира был на послезавтра, но он подумывал о том, чтобы взять другой. Тот, что имелся, невозвратный, но черт с ним, пусть пропадает. Нужно валить из Берлина, который сводит его с ума!
        Но сначала…
        Нанести прощальный визит Альтен и Краузе.
        И вот он сидит перед костелом, пьет имбирный напиток и говорит обеим улицам: «Ауфидерзейн!» Он их не видит: одна за спиной, вторая спрятана за храмом, кладбищенской оградой и деревьями, высаженными вдоль нее.
        – О, это опять вы, – услышал Кирилл громкий женский голос и обернулся. По аллее в его направлении ковыляла бабулька с корзиной цветов. – Добрый день.
        – Здравствуйте. Мы знакомы?
        – Меня зовут Ингрид. – Она плюхнулась рядом, шумно выдохнула и вытерла лицо платком. – Я торгую цветами на Альтен-штрассе и ближайших к костелу улицах уже больше шестидесяти лет.
        – Так много? А вам не дашь больше пятидесяти трех.
        – Льстец, – хихикнула бабка.
        – Где мы встречались, позвольте узнать?
        – Я видела тебя на Краузе, когда ты выходил из дома под номером тринадцать. Там жили Хайнцы.
        – Да, я заглядывал к Фредди.
        – И к нему тоже? Я видела тебя после его смерти, буквально на днях. Может, вчера?
        – Вряд ли.
        – И то верно. Там полиция была на двух машинах, и я бы тебя не запомнила.
        – Полиция?
        – Всегда приезжает, если человек умер. Порядок такой.
        Кир понимал, что у дамы, с которой он имеет беседу, могут быть провалы в памяти, поэтому напомнил:
        – Вы сказали, что встретили меня на днях, а Фредди скончался примерно месяц назад.
        – Так Харри концы отдал.
        – Сын?
        – Нет, сын Герхард жив-здоров.
        – Постойте, я запутался. Герхард, он же Харри, отпрыск Фредди.
        – Харри – его помощник. Полное имя Харрисон. Фамилия Алби.
        – Он стройный блондин? – Бабка кивнула. – И жил он в квартире старика Хайнца?
        – На птичьих правах, как оказалось. Всем говорил, что сын Фредди, а на самом деле просто помощник.
        – Да что вы говорите? – протянул Кир, в голове которого прояснилась картина с квартирой. Потом пришел стыд: он дискредитировал риелтора, который всего лишь выполнял свою работу, а не мошенничал, как подумалось ему. Нужно срочно отозвать жалобу и извиниться перед ним.
        – Всю округу дурил, паршивец, – продолжала фрау Ингрид. – Долгов за собой оставил на несколько тысяч. Говорят, из дурной семьи парень. Все родственники – преступники. Харри еще самый безобидный из них оказался, мелкий мошенник. Хотя кто знает? За что-то же его убили…
        – Харри убили?
        – Я же говорила тебе!
        – Нет.
        – Или не тебе? – Цветочница посмотрела на Кира так, будто впервые видит. – А ты кто такой?
        Деменция, это очевидно. Так может, старуха со спутанным сознанием ввела его в заблуждение насчет Харри, а также его смерти?
        – Я хотел купить у вас цветы, – сказал Кир.
        – Точно. Вот этот букет, я правильно помню? – Она указала на самый пышный и наверняка дорогой. Хан подтвердил. – Двадцать евро.
        Веник этот стоил от силы десять, но спорить с бабкой он не стал. Отдал ей деньги, взял букет и заспешил прочь.
        Он успел отойти метров на десять, когда зазвонил телефон. Номер определился немецкий. Кир решил, что с ним хочет поговорить кто-то из коллег-коллекционеров, которым он сообщил о том, что находится в Берлине.
        – Господин Ханов? – услышал он густой бас.
        – Я.
        – Здравствуйте, – говорили по-русски, но с резким акцентом. – Вас беспокоят из криминальной полиции Берлина. Майор Иванов, – звание звучало одинаково на всех языках.
        – Слушаю вас.
        – Вы были знакомы с Хариссоном Алби?
        Хан начал лихорадочно соображать, как лучше ответить: ДА или НЕТ?
        – Алло. Вас не слышно.
        – Я вспоминаю… – Он решился-таки: – Нет.
        – А с Герхардом Хайнцем?
        И тут он понял, почему ему звонят. Визитка! Он дал ее Харри. На ней имя и номер мобильного.
        – С ним да, но шапочно. Поговорил минут двадцать, и все.
        – Вы где сейчас находитесь?
        – На Альтен-штрассе, – не стал врать Кир, хотя хотел. Но с немецкой полицией лучше не связываться.
        – Прекрасно. А я на Краузе. Не могли бы вы подойти?
        – Хорошо. Но времени у меня мало.
        – Много и не потребуется. Жду вас.
        Пришлось Хану тащиться на Краузе. Чтобы не сталкиваться больше с фрау Ингрид, он пошел в обход. Дурацкий веник оставил на первой попавшейся скамейке. Хотел кинуть в урну, но потом решил, что тот может кому-то сгодиться. Букет хоть и страшненький, но для могилки сойдет, а кладбище вот оно, рядышком.
        Майор Иванов оказался мужчиной средних лет с внешностью, далекой как от славянской, так и арийской – типичный азиат. Наверное, его немецких предков когда-то переселили в Казахстан, они там пустили корни и перемешались как с местными, так и с русскими.
        В квартире Иванов был не один, с криминалистом. Тот сидел у камина, брал из него какие-то образцы, а рядом с ним стояла целая передвижная лаборатория. Понаблюдать за ним не удалось – майор провел Кира в кухню.
        – Как вы уже, наверное, поняли, мы ведем расследование по делу об убийстве герра Алби, который всем представлялся сыном Фридриха Хайнца, – начал Иванов. – Расскажите, при каких обстоятельствах вы с ним познакомились.
        Кирилл ответил, но сухо, не вдаваясь в подробности.
        – Когда конкретно вы были тут?
        – Позавчера. Часов в шесть вечера.
        Иванов кивнул. Судя по всему, полиция уже имела какие-то сведения на его счет (кто-то из работников конторы, расположенной над квартирой, мог видеть его), и пока все сходилось.
        – Харри угощал вас кофе?
        – Да.
        – Из какой чашки вы впили?
        Он открыл ящик для посуды, и Кир увидел ряд одинаковых чашек, голубого цвета, а также несколько разномастных.
        – Не могу сказать точно. В одной из голубых.
        – А герр Алби?
        – Тоже.
        – Кофе не показался вам странным на вкус?
        – Нет. Только очень крепким. Я после плохо спал.
        – Визитку зачем Харри оставили?
        – Я думал, он сын старика Хайнца. У нас общие предки, и один из них имел свою кузню. А я собираю холодное оружие…
        – Надеялись пополнить коллекцию еще одним экземпляром? Георг Майер, булочник, сообщил, что вы купили у него нож, выкованный одним из Хайнцев, за хорошие деньги.
        – Да.
        – Не жаль вам было отдавать двести евро за обычную раскладушку?
        Ай да старик, ай да сукин сын! Соврал майору и глазом не моргнул.
        – Коллекционеры все немного чокнутые, – ответил на это Кир.
        – А сколько вы бы отдали за этот экземпляр? – спросил Иванов и выложил на стойку нож для резки мяса.
        – Можно взять в руки?
        – Да, пожалуйста.
        – Какой красивый. – Кир увидел фирменное клеймо на рукоятке и понял, что его тоже выковал его далекий предок. – Я не пожелал бы тысячи. Продадите?
        – Это не мое, – скупо улыбнулся Иванов, и уголки его узких каре-зеленых глаз скрылись под опустившимися веками.
        – А чье?
        – Найдено тут, в доме.
        – Фредди и тот, кто выдавал себя за его сына, уверяли меня – они не имеют того, что меня бы заинтересовало.
        – Этот нож, господин Ханов, судя по всему, был украден у фройлян Олдридж.
        – Кто это?
        – Внучка и наследница Клауса Хайнца. Она живет на Альтен-штрассе, в доме под номером сорок шесть, что достался ей от деда. В него вломились на днях, и ничего вроде бы не пропало… Кроме вот этого ножа!
        – Харрисон Алби проник в чужое жилье, чтобы украсть предмет кухонной утвари? Что-то не верится.
        – Может, он думал, что вы отвалите за этот предмет огромные деньги?
        – Он не мог так думать – знал, за сколько я купил раскладушку у булочника Майера.
        Не за двести евро, конечно, но ради тысячи тоже не станешь рисковать свободой, если ты не наркоман или отморозок.
        Тут в кухню зашел эксперт. В его руках был контейнер с какими-то огарками.
        – Нашел, – сообщил он Иванову. – Теперь картина более-менее ясна, – затем протянул майору пинцет. – Глянь сам.
        Тот подцепил кусок жженого дерева и поднес его сначала к носу, потом к лампе, понюхал и рассмотрел.
        – Да, это сандал.
        – Остатки трубки, которую курил старик Хайнц. У него их было две, и эта оказалась в камине.
        Они обменялись многозначительными взглядами, а Кирилл уловил знакомый запах – не гари или табака, а чего-то горько-сладкого, немного душного. Он сразу вспомнил тот вечер, когда шел к старику Хайнцу и встретил «космического охотника». От него несло тем же!


        – Древесина сандалового дерева богата эфирными маслами, – сообщил криминалист. – И они выделяются при нагревании.
        – Это всем известно, – пожал плечами Иванов. – Поэтому из него делают не только трубки, но еще ароматические палочки.
        – Еще четки, – заметил Хан. – Тепло тела тоже может запустить механизм выброса паров, пусть и не такой мощный.
        – Это как раз полезно. Для кожи рук точно, ну и для нервной системы. Но если эфирные масла горят и смешиваются, то это опасно. Надышавшись ими, можно умом тронуться. Галлюцинации обеспечены точно, как и головная боль, скачки давления.
        – Старик умер от того, что курил трубку из сандалового дерева? – недоверчиво проговорил Кир.
        – Конечно, нет. Ее заправили не только обычным табаком, но и ядовитым растением. Скорее всего, перетертым корнем веха, который растет на берегах водоемов, в том числе у озера на соседней улице. Возможно, сушеными ягодами красавки – ее еще белладонной называют. Или листья табака просто обработали соком аконита. Его в древности использовали для отравления стрел.
        Майор тяжело посмотрел на коллегу-криминалиста, и тот сразу замолк.
        – Больше не задерживаем вас, господин Ханов, – обратился он к Киру. – Если будут вопросы, позвоним.
        – Я завтра улетаю. – Он понял, что сегодня уже не получится.
        – Спасибо, что предупредили. Ауфидерзейн.
        Хан распрощался с полицейскими и с удовольствием покинул квартиру. Эфирные масла, смешанные с природными ядами, казалось, пропитали ее.
        «Теперь понятно, почему я был не в себе, – подумал Кир, испытав сначала злость, потом облегчение. – Когда я явился к Фредди, камин горел, наполняя помещение жаром и запахами. Мое сознание помутилось, и кошмары стали следствием!»
        Хан шел по Краузе, полной грудью вдыхая чистый воздух. Ему снилась и эта улица, только по ней он бежал за красивой дамой, похожей на ту, что увидел в самолете.
        Букет, который он оставил на лавке, так и лежал. Кирилл подобрал его: не такой уж и страшный. Скромный, да. Сейчас продают другие: пышные, яркие, причудливые. Но в этом букете своя прелесть, как в охапке сирени или трех тюльпанах. Как в огородных астрах. Как в ветках вербы…
        Кирилл решил подарить цветы Элизабет Олдридж. Она живет на Альтен-штрассе, а ему все равно проходить по ней, чтобы дойти до остановки автобуса.
        Он достиг дома под номером сорок шесть. Двухэтажный, довольно красивый, без лавки, аптеки или медкабинета на первом этаже. Особнячок был полностью жилым. И возле него рос шикарный клен, мощный, высоченный. Кир заскользил взглядом по его стволу и наткнулся на одно из окон. В нем он увидел лицо…
        Женское!
        И как будто знакомое.
        Опять барышня из сна? Или самолета?
        Кирилла резко затошнило. Он посмотрел на букет из невзрачных цветов. Может, среди них есть вех, что фрау Ингрид сорвала у протекающей рядом речушки? Откуда старухе знать, что он ядовитый?
        Хан отшвырнул веник, вытер руки влажной салфеткой, затем снова поднял голову. В окне никого не было.
        Женщина привиделась? Или просто отошла?
        Выяснять не хотелось. Кирилл Ханов решил, что хватит с него Берлина и немецких родственников. Никогда раньше он так не хотел поскорее вернуться домой, в Россию.





        Глава 3



        Она подошла к патефону, который снился ей этой ночью. Он самое ценное, что есть в доме? Это вряд ли. Хотя…
        Бетти посмотрела на логотип фирмы-производителя – «Орион». Открыла интернет в телефоне и забила: «Купить патефон», указала марку. Поисковик выдал цены от трехсот евро до шестисот. Не бросовая вещь, но и не та, на которой можно хорошо заработать, так что пусть патефон стоит в память о Клаусе. И хорошо, что он рабочий, можно поставить пластинку. Да не ту дурацкую, которую они с Борей прослушали по настоянию Клауса. Были в его коллекции и другие.
        Бетти выбрала ту, на которой была записана Марлен Дитрих. И когда зазвучал ее голос, пошла собираться. Борис пригласил их на ужин, и хотелось в кои веки выглядеть шикарно. Элизабет умела и это. Когда жила с Дэвидом, то ходила куколкой на все их снобистские вечеринки. И наряжалась, и красилась, и волосы укладывала.
        За последнее время Бетти отвыкла от этого. Но для женщины вспомнить о том, как себя подать в наилучшем свете, все равно что спустя десять лет сесть на велосипед или встать на коньки. Получится не сразу, но… Получится!
        Она уединилась в спальне и, распахнув шкаф, стала осматривать его содержимое. Штаны, футболки, худи, комбинезоны – все, что носилось регулярно, было оставлено без внимания. Но и вечерние платья, что висели в чехлах, были проигнорированы – в них она выходила в свет с Дэвидом. Сейчас ей нужно было что-то среднее: и красивое, и удобное. То, в чем хорошо выглядишь и что не мешает свободно ходить, сидеть. Она достала платьишко, которое хранила как память. О Парисе! Именно он подарил ей его. Увидел в витрине брендового магазина и понял, что оно сшито как будто специально для Бетти. Не вычурное, а скорее скромное: верх – водолазка, низ – трапецией. Ткань трикотажная, цвет болотный, разбавленный брызгами изумруда по подолу. Вроде ничего особенного, но Бетти в нем выглядела потрясающе – женственно, игриво. А весьма специфический цвет не превращал ее в болезненную девицу, а подчеркивал румянец и придавал блеск глазам. Когда начались распродажи, Парис купил Бетти это платье и отдал за него треть зарплаты: даже с семидесятипроцентной скидкой вещи от-кутюр стоили сотни фунтов.
        Отправив Парису мысленный поцелуй (дружеский, естественно!), Элизабет натянула на себя платье. Она немного похудела за последнее время, но оно все равно прекрасно облегало грудь и талию. Вот что значит хороший материал! И он к тому же почти не мнется. Побрызгать его водичкой из пульверизатора, и сам разгладится.
        В дверь поскреблись, когда Бетти начала наносить макияж.
        – Даша, ты?
        – Ага.
        – Заходи.
        Сестра Бори просочилась в комнату. На ней были все те же спортивные штаны.
        – Ты почему еще не готова? – требовательно спросила Бетти.
        – Я решила, что не пойду с вами.
        – Почему?
        – Хочу дать вам возможность побыть наедине.
        – Даша, мы провели ночь вместе. И если все у нас получится, их будет еще множество. А ты в Берлине впервые и послезавтра улетаешь. Я хочу показать вам с братом город, который люблю. Не дури, иди одевайся.
        – А мне кажется, я вам мешаю, – вздохнула та и плюхнулась на кровать вместо того, чтобы бежать в свою комнату. – Между вами такая химия, что мне немного неловко. Вы обнимаетесь, и я понимаю, что, если бы не мое присутствие, вы занялись бы любовью.
        Они так и сделали, когда Даша пошла досыпать, так что она не мешала. И все же Бетти снова попросила у нее прощения.
        – Нет, это здорово! – замахала руками сестра Бори. – Я рада за вас. И надеюсь, что когда-нибудь встречу мужчину, с которым у нас будет что-то похожее.
        – Но ты замужем. И твой Витя… хороший.
        – Да, он замечательный. Но я его не люблю. И меня это не беспокоило до тех пор, пока я не прочла дневник Либе, а потом и Клауса…
        – То были мемуары, написанные на склоне лет. Не нужно верить всему…
        – Я понимаю, они романтизировали свои отношения. Описывали яркие моменты, а их было не так уж много. Оба жили полноценной жизнью вдали друг от друга и с другими людьми: Либе с мужем, Клаус с супругой. И они были вполне довольны жизнью, находясь в разлуке годами. Но все равно костерок их любви не гас. Моя бабушка и твой дед до конца дней укрывали его… – Она сложила ладошки горстью и сомкнула их.
        – Девочки, вы готовы? – донеслось из-за двери. Это Боря устал их ждать. Если судить по часам, они уже опаздывали на десять минут.
        – Почти, – откликнулась Даша. – Еще десять минуточек.
        – Ты успеешь собраться?
        – Мне наряжаться не для кого, так что да. Вот если бы ты позвала своего бывшего…
        – Даша, это как-то… странно. Боре не понравится.
        – Согласна. Мы о Дэвиде потом с тобой поговорим. А можно я одолжу у тебя вот эту кофточку?
        – Это платье, – рассмеялась Бетти, глянув на вещь, которую выбрала Даша. – Но ты ее можешь надеть с легинсами. Будет красиво.
        – Так и сделаю! – Она чмокнула Элизабет в щеку и, взяв платье-кофту, унеслась.
        Через десять минут все собрались в гостиной. Боря облачился в черные джинсы и тонкий свитер с абстрактным узором. Побрился и побрызгался каким-то невероятно сексуальным одеколоном. Даша надела свою рубашку – видимо, Беттино платье даже в качестве кофты ей не подошло из-за рукавов. Зато она распустила волосы и подкрасила губы. Все были при полном параде и приготовились к выходу!
        – А давайте киршвассер выпьем на ход ноги! – предложила Даша.
        – На ход чего? – переспросила Бетти.
        – Для бодрости. Чтобы вечер удался!
        – Давайте. Боря, наливай, а я пока вызову такси. – Она взяла телефон и открыла приложение.
        Они выпили по стопочке, и настойка уже не показалась противной. Наверное, потому, что у всех было приподнятое настроение.
        – Машина подъехала, – сообщила Бетти. – Выходим.
        Накинув верхнюю одежду, покинули дом.
        – Ты выглядишь невероятно, – успел шепнуть ей Боря и погладить по попе.
        У крыльца стояла серая «Тойота Королла». Троица направилась к ней, но тут к дому подкатил микроавтобус. Обычный, без опознавательных знаков, а тем более мигалок, но из него вышел майор Иванов.
        – Фройлян Олдридж, – обратился он к Бетти. – Я вынужден задержать вас.
        – На каких основаниях?
        – Вы подозреваетесь в убийстве Фридриха Хайнца и Харрисона Алби.



* * *



        Убийца переживал.
        Он не думал, что полиция так хорошо сработает.
        С Харрисоном Алби все понятно. Молодой, здоровый мужик, умерший ни с того ни с сего, – это подозрительно, надо проводить тщательное расследование. И вскрытие! Это не поверхностный осмотр тела дряхлого старика – скончался от кровоизлияния, и ладно. Дотянул почти до восьмидесяти – молодец. Но Алби нет и тридцати. Однако смерть на возраст не смотрит, то же кровоизлияние отправляет в могилу и молодых. Но убийца не знал, что травки, которыми он умертвлял своих жертв, разъедают органы. Харри потерял половину желудка, потому что пил кофе, в который они были добавлены. Но Фредди Хайнц скурил их, и пострадали его легкие, но этого никто не заметил при первом вскрытии. Подумаешь, поражены – найди старика со здоровыми. Тем более курильщика…
        Но полицейские получили разрешение на эксгумацию тела. Его достали из могилы и провели дополнительные анализы. Оказалось, Фредди и Харри приняли внутрь один и тот же нейротоксин растительного происхождения…
        И оба умерли после этого!
        Убийца понял, как был самонадеян. Жил себе, не тужил, считал себя самым умным. На волне успеха убрал и второго своего врага. Играючи… И теперь расплачивается. Пока только нервами. До настоящих неприятностей, как он верил, не дойдет, ведь сама вселенная на его стороне.





        Глава 4



        Он не мог спать. Забывался на пятнадцать-двадцать минут, но вскакивал, когда в мозгу всплывала информация о том, что любимая женщина в полиции и ее задержали по подозрению в убийстве.
        Не отдохнув, а больше измучившись, Боря встал с кровати, покинул спальню и спустился в кухню. В доме по-прежнему нечего есть, но имеется чай в пакетиках. Надо попить хотя бы его.
        Пока грелась вода, он перелистывал дневники – тетрадь Либе и блокнот Клауса. Зачем? Наверное, не знал, куда деть руки…
        Он заварил чаю, да не в кружке, а в бульоннице, кинув в нее сразу два пакета. Отыскал на полке задубевшие печенюшки из овсяной муки. Упаковка на них была разорвана зубами. Боря понадеялся, что не крысиными, и взял пару галет.
        Обеспечив себя этим скромным ужином, он вернулся в спальню, включил на планшете фильм, но не смог вникнуть в сюжет. Решил послушать музыку, но не на айпаде. К черту его, ведь в комнате есть патефон!
        Боря завел его. Зазвучал голос Марлен Дитрих. Бетти ставила пластинку с ее песнями, когда собиралась на ужин с ним и Дашей. Сразу нахлынули грустные мысли, и Боря снял иглу с винилового блина. Пусть лучше играет дурацкая песенка про патефон.
        – Не спится? – услышал он голос Даши. Потревожил ее, видимо.
        Повернув голову в сторону двери, Боря увидел сестру, заглядывавшую к нему.
        – Я на грани, – признался тот. – Хочется, как Кинг-Конг, выкрасть любимую и забраться с ней на башню самого высокого здания города!
        – Все утрясется, Борюся. Не переживай.
        – Я не умею бездействовать, понимаешь? Нужно как-то помочь Бетти.
        – Даже самураи замирали перед боем. Последуй их примеру. Расслабься, выдохни.
        – Пробую. Не получается.
        – Я знаю, что тебя успокоит! – Она сунула руку в карман и достала упаковку круглых таблеток. – Это что-то типа нашего «пустырника-форте», но местное. Я в гомеопатической аптеке купила. От двух горошин так хорошо становится. Я сейчас спокойна, как удав.
        – Давай. – Он вытянул ладонь, и Даша выдавила на нее пару таблеток.
        Боря закинул их в рот.
        – Ты опять эту дурацкую песню слушаешь? – спросила сестра.
        – Музычки захотелось.
        – А я думала – понимания того, что зашифровал Клаус в своем послании.
        – Предполагал, что в патефоне есть какой-то потайной ящик, в котором хранится золото. Пытался его найти, но нет никакого двойного дна. Патефон стандартный.
        – Значит, Бетти права, и у её деда просто на старости поехала крыша.
        – Или он переоценил мои умственные способности. Но я, если честно, даже рад, что ничего не нашел.
        – Почему?
        – Умею распоряжаться только теми деньгами, что сам заработал. С неба мне ничего не падало, и даже не знаю, как повел бы себя, если бы это случилось.
        – Но быть богатым – это здорово!
        – Мой друг Али – внучатый племянник шейха. У него денег до черта, но проблемы такие же, как у нас.
        – Да что ты говоришь? – хохотнула Даша. – Он тоже не знает, как вовремя оплатить коммуналку и на какие шиши застеклить балкон?
        – Нет, но…
        – Не может нанять дочке репетитора по английскому? А себе поставить два зубных импланта?
        – Если у тебя нет денег на стоматолога и педагога, попроси у меня, я дам.
        – Сколько ты можешь давать нам? Жилы рвешь с юности, а мы все равно бедны. Даже ты, хоть живешь в шикарной хате и ездишь на люксовой тачке. Но все это не твое, так что не сравнивай Али и ему подобных с нами.
        – Хорошо, не буду, – быстро согласился с ней Боря. Таблеточки подействовали, и он почувствовал умиротворение. – А на что бы ты потратила большие бабки, появись они у тебя?
        – Накупила бы нарядов от-кутюр, сумок, обуви… Украшений! – Он вспомнил, как Даша обвешивалась побрякушками Либе. Ей казалось, чем их больше, тем она красивее. – Сделала зубы и грудь.
        – Ты и так отлично выглядишь.
        – А могла бы еще лучше. Еще я бы хотела машину.
        – У вас же есть!
        – Паршивенькая кореянка? И та принадлежит Вите, а не мне. Если разведемся, останусь без колес. А если бы у меня были деньги, я купила бы кабриолет «Ауди ТТ» и гоняла на нем в развевающемся шарфике.
        – Да, для Москвы самое подходящее авто, – саркастично заметил Боря.
        – Зимой можно пересаживаться на внедорожник. А чтобы было, куда две тачки ставить, приобрести парковочные места в подземном гараже. На нашей улице недавно открыли такой на месте снесенного рыночного павильона, незаконно возведенного в конце девяностых.
        – Размахнулась ты, однако. Чтобы твои запросы удовлетворить, одного клада не хватит.
        – Мечтать не вредно, – вздохнула Даша и грустно улыбнулась брату. – У тебя, смотрю, глаза слипаются.
        – Да, хорошо меня твои таблеточки успокоили.
        – Надо будет домой такие купить и давать Катюхе перед сном. От ее гиперактивности мы очень устаем.
        – Ее не на английский, а в секцию какую-нибудь нужно будет отдать. Боря прилег. Сестра укрыла его пледом и поцеловала в щеку.
        – Сладких снов, Борюся.
        – И тебе.
        – Я пойду подышу немного свежим воздухом, потом лягу.
        Даша выключила свет и вышла из комнаты, а Боря мгновенно погрузился в сон.



* * *



        Бетти смотрела в узкие глаза майора Иванова и не могла поверить в услышанное.
        – Повторите еще раз, я не поняла, – попросила она.
        – Мы задержали вас, чтобы поймать настоящего убийцу.
        – То есть я вне подозрений?
        – Совершенно верно.
        – Вы замели меня возле собственного дома и увезли на машине с мигалками! – возмущенно воскликнула Бетти. – Как настоящую преступницу!
        – Пришлось на это пойти, чтобы убийца почувствовал себя в безопасности и сделал неверный шаг.
        – Какой?
        – Об этом позже. Вы знаете Кирилла Ханова?
        – Нет.
        – Он ваш родственник.
        – Еще один, – простонала Бетти. – Не многовато ли их объявилось?
        – Это внук Людовика Хайнца.
        – Тот самый русский, который покупал для Фредди улитки со шпинатом? Слышала о нем, но ни разу не видела.
        – А я – да. Мы сегодня встретились с ним на Краузе. Он, кстати, готов купить у вас нож пращура. Тот, что пропал.
        – Герр майор, давайте ближе к делу. Мне сейчас не до ножей. Что от меня требуется?
        – Сделать один звонок. Возможно, два. А зачем, я вам сейчас объясню…



* * *



        Зазвонил телефон. Боря разлепил веки и стал искать глазами светящийся экран. Обнаружив его, он схватил мобильный, надеясь, что звонит Бетти, но нет…
        С ним хотел поговорить муж сестры Витек.
        И чего ему не спится?
        – Борян, здорово, – услышал он голос свояка.
        – Привет.
        – Ты извини, что так поздно. Но Дашка не берет трубку, а мне нужно кое-что передать ей.
        – Да, слушаю тебя.
        – Она с тобой сейчас?
        – Вообще да. Мы оба в Берлине. – Боря встал с кровати и прошел в комнату, предоставленную сестре. Там ее не оказалось, и внизу свет не горел. Значит, все еще воздухом дышит. – Но на данный момент ее нет рядом.
        – Кто бы сомневался! Я ухожу прямо сейчас. С дочкой.
        – Куда? – не понял Боря.
        – Пока к другу, он уехал на юг и оставил мне ключи. Потом сниму квартиру. Не могу больше терпеть… – Его голос дрогнул. – Но и Катьку не оставлю с Дашей. Ты уж прости. Я ей больше мама, чем она.
        – Так, стой! Я ничего не понимаю. Что между вами происходит?
        – А ты не знаешь?
        – Сестра говорила о том, что вы немного охладели друг к другу…
        Раздался истеричный смех.
        – Немного? Охладели? Друг к другу? Значит, она это называет так?
        Боря молча ждал продолжения. Витек не был ни бухариком, ни истериком. И брату жены вообще ни разу не звонил, когда тот был не в Москве. Значит, что-то серьезное происходит.
        – Даша изменяет мне, – вновь заговорил Виктор. – И думает, я не догадываюсь.
        – С кем?
        – Без понятия, но ее любовник живет в Германии или часто там бывает. Поэтому она сейчас там.
        – Вить, ты ошибаешься. Она прилетела сюда, чтобы встретиться со мной, а не с каким-то там…
        – Борь, ошибаешься ты! Даша полетела к любовнику, с которым познакомилась месяц назад.
        – Где?
        – В Берлине.
        – Даша впервые в Германии.
        – А, так ты тоже не в курсе всех событий, – протянул Витя. – Думал, Даша с тобой делится, а ты ее покрываешь.
        – Я свою сестру люблю и буду отстаивать ее интересы, если потребуется. Но сейчас я не понимаю, о чем ты.
        – За этот месяц Даша побывала в Берлине трижды. Первый раз улетела в конце сентября. Мне сказала, что едет в командировку в Питер, оттуда на пару дней отправится в Финляндию. Я поверил, потому что такое уже было. Через две недели все повторилось, но Даша якобы полетела в Екатеринбург.
        – А на самом деле?
        – В Берлин! Я проверил ее загранспорт перед тем, как она сорвалась из дома в третий раз. Там штампы аэропорт «Тегель». Попытался во всем разобраться, поговорить начистоту, но Даша послала меня и просто уехала. Ваша мама за городом, собирает поздние яблоки, дочка на мне, и о ней можно не беспокоиться, а на рогатого мужа плевать!
        – Вить, ты не горячись. Да, Даша очень нехорошо поступила. Обманула тебя…
        – Не единожды.
        – Но это не значит, что у нее другой мужчина.
        – Тогда на какие шиши она катается? Ты ей даешь?
        Хотел бы Боря ответить утвердительно, да врать не умел, поэтому предположил:
        – Она неплохо зарабатывает, может себе позволить недорогие билеты.
        – Уволилась она месяц назад, перед первой поездкой. Даша безработная, но и об этом мне не сказала. Делала вид, что ходит на службу, притворялась уставшей. Особенно после Берлина… Ты понимаешь, о чем я?
        – Понимаю, ты обижен и раздосадован, но не пори горячку. Останься в квартире как минимум. Зачем срывать Катю с привычного места? Она любит дом, район, свой садик.
        – Ничего, привыкнет к другим. Ваша Либе страну проживания в детстве поменяла, а потом опять…
        – Она была с матерью и отцом. А ты хочешь разлучить Катю с одним из родителей.
        – Это в любом случае произойдет, потому что я не останусь с Дарьей. Хватит с меня!
        – Ты же уверяешь меня, что любишь ее.
        – Да. Но себя тоже, пусть и немного. Я устал доказывать жене, что достоин ее. Как бы ни старался, все равно недостаточно красив, интересен, богат, заботлив. Последнее меня это особенно возмущает, потому что я всего себя отдаю Даше, в том числе в сексе. Для меня главное – ее удовольствие, но и тут, как оказалось, я не дотянул. Нашелся тот, кто ублажает ее лучше, и сейчас Даша с ним.
        Боря хотел возразить, но понял, что спорить с Витей бесполезно. Да и не знает он, где сейчас находится его сестра. Может, правда к любовнику ускакала?
        – У меня единственная просьба к тебе, – сказал он. – Не пори горячку. Утро вечера мудренее. А сейчас вообще ночь! Не тревожь ребенка, пусть спит.
        – Ладно, уговорил. Но утром я все равно уйду, так сестре и передай.
        – Она завтра возвращается в Россию. Потерпи сутки.
        – Ты мне не веришь, да? Думаешь, я все выдумал?
        – Любовника точно.
        – Тогда где она шляется ночью?
        – Вышла воздухом подышать. У Бетти неприятности, и мы оба за нее переживаем.
        – Любовь слепа, в том числе братская, – тяжко вздохнул Витя. – Ладно, пока. Передай сестре, что я звонил. Если захочет объясниться, свяжется со мной. А если нет, я уйду утром и заберу с собой дочь.
        Он отключился, а Боря набрал Дашу, но она и ему не ответила. Может, забыла телефон дома, а звук на нем выключен, и звонка не слышно?
        Борис вернулся в комнату сестры, осмотрел ее, но мобильного не обнаружил. Хотел уже уйти, как рука сама потянулась к сумке. Паспорт там, не так ли? И если Витек не наврал, то он увидит штампы аэропорта «Тегель».
        Раскрыв документ, Боря пробежал глазами по страницам. Так и есть, Дарья за месяц трижды побывала в Германии. До этого столько же в Финляндии, но за год. И разок в Турции, куда она летала с мужем и дочкой.
        В сумке, кроме паспорта, лежала еще косметика, запасные колготки, носки. В общем, мелочи. А еще планшет в чехле. Боря вытащил его, включил и, держа в руках, пошел к себе, чтобы допить остывший чай. Система, естественно, потребовала введения пароля, но программисту, который зарабатывает тысячи долларов в международной компании, подобрать его – раз плюнуть. И пяти минут не прошло, как Боря не только вошел, но и открыл электронную почту и все установленные приложения.
        Да, Витя был прав. Билеты (два из шести, туда и обратно) Даше оплатил мужчина. Купил, воспользовавшись картой, и выслал их для распечатки на электронный ящик.
        Кредитка была оформлена на ГЕРХАРДА ХАЙНЦА!
        «Неужто любовник Даши – это сын Фредди? – поразился Боря. – Смуглый кузнец, что наведывался в этот дом? Каковы артисты! Ни он, ни она не подали вида, что знают друг друга. Или я просто не заметил сигналов, потому что смотрел на одну лишь Элизабет?»
        Боря посмотрел время – второй час. Сколько можно дышать воздухом перед сном? Не май месяц, на улице ночами холодно, а Даша прилетела в драповом пальто…
        – Да где она шляется, черт возьми? – прорычал Боря и со злости пнул по комоду.
        Это был предмет мебели лишь стилизованный под старину, а на самом деле обычный короб из прессованных опилок, но с претензией на ретро. Покойный Клаус Хайнц, обставляя спальню, соблюдал его, но если не мог найти тумбу прошлого века, то покупал обычную и навешивал на нее декоративный фасад. Комод, на котором стоял патефон, был из этой серии. Издали посмотришь – красота и старина. А как выдвинешь ящик, так сразу понятно – ширпотреб. Поэтому неудивительно то, что комод при ударе пострадал: у него подломилась ножка. И когда это произошло, патефон свалился с него.
        С невероятным грохотом упав на пол, музыкальный аппарат раскололся, и это как раз удивило. Вещи тех времен было не убиваемыми.
        – Черт! – выругался Боря, увидев, как отлетели деревянные борта, но тут же заткнулся.
        Под ними оказалось золото! Оно засверкало так, что хотелось зажмуриться. Нецарапанное, гладкое и чистое, переплавленное когда-то из множества монет и мелких украшений в огромный слиток, послуживший основой под патефон. Механизм у инструмента простейший, музыкальная шкатулка примерно так же работает. Боря поднял с пола ручку, которой патефон заводился. Она отлетела и тоже заблестела, но это изнутри высыпались камешки – белые, зеленые, голубые. Драгоценные камни, вынутые из изделий и спрятанные в недра патефона.
        …Нашлось сокровище! Но Боря ему не обрадовался, потому что понял, кто убийца…





        Глава 5



        В квартире стояла жара и духота.
        Ее наполнял запах кофе и каких-то трав. Табак выветрился или слился с другими ароматами.
        Боря боялся, что его затошнит, когда он снова окажется в подвале дома тринадцать на Краузе, но нет. И ломик не понадобился. Он взял его с собой, чтобы вскрыть дверь, но она оказалась не запертой.
        Когда он переступил порог, свет в прихожей не зажегся, что тоже странно. Но в камине прогорали дрова и хоть как-то освещали комнату.
        Боря зашел в гостиную и увидел в кресле человека в огромном серебристом дождевике с капюшоном. Сидеть в таком возле камина – несусветная глупость. Можно свариться.
        – Кто тут? – спросил тот и помешал угли кочергой.
        – Это я…
        – Борюся?
        – Даша, ты в порядке?
        – Нет. Но это уже неважно…
        – Тебе не жарко? – Он увидел пот на лице сестры и влагу на руке, сжимающей кочергу.
        – Да. Но это нормально. Ведь я в аду.
        – Ты находишься в квартире под номером тринадцать на Краузе.
        – Знаю.
        – Зачем ты затопила камин?
        – Это не я – они.
        – Кто?
        – Черти, что будут жарить меня.
        Боря подошел к сестре, присел на корточки, заглянул ей в глаза… А в них… Выжженная пустыня!
        – С какой целью ты сюда приехала?
        – Меня позвали.
        – Черти?
        – Нет. – Она хохотнула. Даша была явно не в себе.
        – А в квартиру как попала? Было открыто?
        – Мне сказали, где лежит запасной ключ. Он между кирпичами лестницы. Жаль, что раньше я не знала о нем, иначе заперла бы дверь, и сюда не попал бы тот незнакомец, которого я встретила в самолете! Представляешь, иду по проходу «Аэробуса», оборачиваюсь, а он на меня смотрит… Как я бежала! Ладно, без багажа была и смогла улизнуть.
        – Даш, я мало что понимаю, – честно признался Боря.
        – Тебе и не надо. Возвращайся на Альтен и никому не говори, что видел меня тут.
        – Я пришел, чтобы осмотреть квартиру, потому что понял, кто убийца.
        – И кто же?
        – Ты! Если немецкая полиция упустила какие-то улики, я найду их и уничтожу.
        – И почему в мире так мало мужчин, похожих на тебя? – Она снова потянулась кочергой к камину, но Боря отобрал ее у сестры.
        Если не ворошить дрова, они быстрее потухнут. Жара и так стояла невыносимая, градусов тридцать. Он расстегнул куртку, а Даша вспотела так, что волосы повисли сосульками.
        – Не хочешь снять дождевик?
        – Это моя броня. Останусь в ней.
        У Бори начала кружиться голова, и не только из-за духоты: запах трав и древесины был очень навязчив. Жаль, нельзя открыть окно, чтобы впустить свежий воздух. И кондиционера нет.
        – Либе оставила после себя не только дневник, – проговорила Даша, – а еще и травки. Их ей Клаус дал, когда она лежала в больнице в Германии, а к ним инструкции. Любое растение может как лечить, так и калечить в зависимости от дозы, частоты и способа применения, комбинации с другими растениями. Возьми ту же коноплю: она может избавить от невроза и сделать человека наркоманом. А мухомор – снять боли в суставах и отравить. Даже герань у кого-то вызывает мигрени, а другим помогает при лечении кожных болезней. Клаус же имел коллекцию экзотических растений, вытяжек из них, экстрактов. Он снабдил любимую всем, что имел. И так как они всегда мечтали умереть в один день, сказал ей, что нужно принять, если она устанет от жизни и захочет уйти без мучений. – Даша откинула капюшон и вытерла лоб рукой. – Либе не просто так пила каждый вечер киршвассер. Она добавляла в него какой-то отвар. То же самое делал Клаус. Они договорились, но дед Элизабет дольше протянул, потому что был здоровее.
        – Но Фредди умер первым! И, как я понял, не сам, ему помогли. Это же ты сделала?
        – Не буду отрицать. Я стала свидетелем разговора Либе и Клауса. Они довольно часто созванивались в последнее время, а у нас было два аппарата. Я взяла трубку и подслушала. Кстати, немецким я владею лучше тебя. Все понимаю, только говорю не очень. Но это неважное отступление. В общем, Клаус сказал, что готов уйти, но будет жить назло Фредди. Умереть раньше него – все равно что признать свое поражение. Но и поторопить не может – чуть не убил когда-то, и не собирается повторять это. Хотя сейчас поступил бы иначе – не бил бы, а просто добавил в табак, что тот курит, «черной» травы.
        – Что за трава такая? – Боря дошел до двери и приоткрыл ее. Коль нет окон, то пусть воздух поступает хотя бы через этот проем.
        – Микс каких-то листьев и сушеных кореньев. В малых дозах снимает судороги. Облегчает эпилептические припадки. Но если перебрать, будет обратная ситуация. Якобы «черную» траву давали одержимым, и их либо отпускало, либо уносило в преисподнюю.
        – Ты полетела в Берлин, чтобы дать Фредди «черной» травы?
        – Да. Я ненавидела его и хотела, чтобы злобный старик отправился в ад. Я пришла к нему в гости, представилась внучкой Либе и наврала с три короба. Сказала, что та была влюблена в него все годы, но не сознавалась в этом самой себе. Фредди слушал, развесив уши. От него в тот день как раз ушел Клаус, и дед торжествовал, ощущая свое над ним превосходство. Я помогала ему прикуривать, провожала к камину, а потом наблюдала за тем, как его корчит. Когда старик издал последний вздох, я ушла, но чуть не столкнулась с мужчиной, который направлялся к нему – тем самым, что летел со мной в самолете в этот раз.
        – А как ты познакомилась с Алби?
        – До того, как убила Фредди – днем, возле костела. Я сидела на лавке, а он шел мимо. Наши глаза встретились, и… Мне показалось, что пробежала искра! Тогда я была под впечатлением от дневника Либе, жаждала не только мести, но и любви…
        – Он представился тебе Герхардом Хайнцем?
        – Нет. Просто Харри. Мне он не врал – не было смысла, я же не богата, и это видно. А еще я, пожалуй, ему действительно нравилась. Харрисон рассказал, что является помощником невыносимого старика, и показал дом, где тот живет. Оказалось, что именно он мне и нужен. Это ли не знамение? Вселенная помогала мне…
        – Ты прилетала в Берлин еще раз, не так ли? И билет тебе купил… Герхард Хайнц!
        – Алби стянул у него кредитку и смог воспользоваться до того, как тот ее заблокировал. Я прилетела к Харри, и мы поговорили ПОЧТИ откровенно. Я, естественно, не рассказала о том, что поспособствовала тому, чтобы старик Хайнц поскорее отправился на адскую сковородку, а он – обо ВСЕХ своим аферах. Зато мы поделились информацией о золоте – всей, что знали. Харри мне даже монету показал – ту, что швырнул Клаус на колени кузена в их последнюю встречу. Это дорогая вещь, оценивается в полтора куска евро. Но если клад содержит тысячу монет, то…
        – Я нашел его, Даша. Пара кило золота и несколько десятков драгоценных камешков.
        – Это же целое состояние!
        – Я бы так не сказал. Если продать, хватит на «Ауди ТТ» и пару сумок от-кутюр. Может останется еще на зубы и грудь. Но это не та сумма, ради которой стоит убивать.
        – Фредди я убила не из-за денег.
        – А Алби?
        – Тоже. Он стал обузой и угрозой. Вломился в дом Бетти, перевернул там все, стянул кухонный нож, чтобы его перепродать… – Она сунула руку в карман и посмотрела на вибрирующий телефон. – Опять Витек, звонит и звонит. Чего он хочет?
        – Уйти от тебя.
        – И скатертью дорога.
        – Он Катьку заберет.
        – Мы не дадим ему это сделать, так ведь, Борюся? Отсудим дочку. У нас есть золото. Кстати, где оно было?
        Она начала приходить в себя. Борис тоже почувствовал себя лучше – спасибо сквознячку.
        – Так кто тебя позвал сюда? – спросил Боря.
        – Бетти позвонила, сказала, знает, где еврейское золото: якобы Фредди им завладел и спрятал у себя. Велела идти сюда, искать его и переносить на Альтен. Также сообщила, где найти ключ от квартиры.
        – Ты отперла ее и вошла?
        – Да.
        – И стала искать золото? – Снова утвердительный ответ, но безмолвный – сестра просто кивнула. – А камин? Он уже горел?
        – Нет, зажегся сам по себе.
        – Мне тоже позвонила Элизабет, – признался Борис. – И сказала, что, скорее всего, ты убийца – тебя видели тут в тот вечер, когда умер Фредди. Тот самый мужчина из самолета. И он узнал тебя сегодня, точнее, уже вчера, когда проходил по Альтен-штрассе. Сначала подумал, что привиделось. Потом решил – что даже если нет, то на фиг встречаться. Но не смог остаться в стороне и связался с полицией.
        – Тогда я не понимаю, почему Бетти арестовали?
        – Чтобы усыпить твою бдительность.
        – Нас заманили в ловушку?
        – Тебя в первую очередь. А я тот, кто помогает охотникам, сам того не желая. – Борис огляделся. – Где-то спрятана камера, а в камине – дистанционный розжиг и добрая порция «черной» травы или чего-то подобного. Тебя хотели разговорить, и я в этом помог, потому что мне ты доверяешь. Но твои слова не могут быть доказательством вины, потому что произнесены под воздействием препаратов. Так что пусть умоются, господа немецкие полицейские… – И он зачем-то выкрикнул: – Русские не сдаются!





        Эпилог



        Майор Иванов с коллегами уже заходили в квартиру, когда Боря толкал свою речь. Они задержали Дарью, увезли в участок. Бориса тоже прихватили, но он против сестры свидетельствовать не собирался. Да, она убийца, отправила на тот свет двоих мужчин, но с этим пусть разбирается суд… Не уголовный – высший! А от тюрьмы Дашу он точно убережет.
        Но драться за нее не пришлось. Сестра велела не вмешиваться, только перечислить на ее счет долю от продажи золота Хайнцев. Она сама наняла себе адвоката, да не абы кого, а бывшего жениха Элизабет Дэвида. Тот сделал все, чтобы помочь своей клиентке. Он добился мягкого приговора, а впоследствии женился на ней. Кто-то считал, это было сделано ради пиара (процесс активно освещался в прессе), но Даша и Дэвид совершенно точно полюбили друг друга. Ему нужна была женщина, нуждающаяся в нем, а ей – партнер-защитник.
        Виктор, разведясь с женой, быстро нашел себе другую. Оказалось, сам был не без греха и имел женщину на стороне, с ней и съехался. Но Катю ему никто не отдал, девочка осталась с бабушкой. Та вернулась в Москву и посвятила себя ей, а загородный дом стал просто дачей.
        Кирилл Ханов продал свою коллекцию, оставил на память только несколько экземпляров холодного оружия, как обычно. И к Германии охладел. Потянуло на Алтай – решил заняться практиками очищения и самосознания. С собой сестру Ленку взял, чтобы свежим воздухом дышала да травки лечебные пила. Ей и то, и другое на пользу пошло. Умиротворилась, похорошела. Мужичка нашла, с ним пчел разводить начала. А Хану и Алтай наскучил, и полетел он в Швейцарию. Аэлита как раз овдовела и была не против его общества.
        А Боря и Элизабет полгода поддерживали отношения на расстоянии. Каждый день созванивались, один раз в месяц встречались: летали друг к другу в гости на пару дней. Естественно, хотелось жить вместе, но этому мешали обстоятельства: Боря не мог переехать из Дубая, потому что был связан контрактом, а Бетти только открыла свой маленький тату-салон в помещении, которое когда-то занимали фармацевты рода Хайнцев.
        Бетти забеременела в феврале. В марте Боря приехал в Берлин. Они сыграли скромную свадьбу и стали думать, как жить дальше и где. Выбирали между Эмиратами, Германией и Россией. На Москве настаивала Элизабет, но Борис ее отговаривал, а она его от Дубая. Не тянуло ее на Ближний Восток. Тем более она ждала девочку (по ощущениям) и не хотела, чтобы та росла в мире, где женщине нужно доказывать свое право на свободу.
        За них все решила судьба.
        Началась пандемия. Страшный вирус внес коррективы в жизнь каждого, в том числе Бетти и Бориса.
        Они самоизолировались в доме на Альтен-штрассе. Глава семьи работал удаленно (благо имел такую возможность), его супруга училась готовить и вязать пинетки и чепчики. Вместе они обустраивали детскую, делая ремонт самостоятельно, и ждали появления на свет дочки Либе.





        . . .

        ВНИМАНИЕ!


        ТЕКСТ ПРЕДНАЗНАЧЕН ТОЛЬКО ДЛЯ ПРЕДВАРИТЕЛЬНОГО ОЗНАКОМИТЕЛЬНОГО ЧТЕНИЯ.
        ПОСЛЕ ОЗНАКОМЛЕНИЯ С СОДЕРЖАНИЕМ ДАННОЙ КНИГИ ВАМ СЛЕДУЕТ НЕЗАМЕДЛИТЕЛЬНО ЕЕ УДАЛИТЬ. СОХРАНЯЯ ДАННЫЙ ТЕКСТ ВЫ НЕСЕТЕ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ В СООТВЕТСТВИИ С ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВОМ. ЛЮБОЕ КОММЕРЧЕСКОЕ И ИНОЕ ИСПОЛЬЗОВАНИЕ КРОМЕ ПРЕДВАРИТЕЛЬНОГО ОЗНАКОМЛЕНИЯ ЗАПРЕЩЕНО. ПУБЛИКАЦИЯ ДАННЫХ МАТЕРИАЛОВ НЕ ПРЕСЛЕДУЕТ ЗА СОБОЙ НИКАКОЙ КОММЕРЧЕСКОЙ ВЫГОДЫ. ЭТА КНИГА СПОСОБСТВУЕТ ПРОФЕССИОНАЛЬНОМУ РОСТУ ЧИТАТЕЛЕЙ И ЯВЛЯЕТСЯ РЕКЛАМОЙ БУМАЖНЫХ ИЗДАНИЙ.
        ВСЕ ПРАВА НА ИСХОДНЫЕ МАТЕРИАЛЫ ПРИНАДЛЕЖАТ СООТВЕТСТВУЮЩИМ ОРГАНИЗАЦИЯМ И ЧАСТНЫМ ЛИЦАМ.


notes


        Примечания




        1

        Традиционная квашеная капуста.



        2

        Греческий аналог шаурмы.



        3

        Клопсы – традиционные немецкие тефтели под каперсным соусом.