Третья тетрадь Дмитрий Вересов
        # Привычное течение жизни петербургского антиквара Даниила Даха нарушено утренним телефонным звонком. Некто предлагает ему приобрести третью, неизвестную биографам Достоевского тетрадь с записками Аполлинарии Сусловой, роковой любовницы писателя.
        Явившись в назначенное место, Дах не застает там владельца таинственной тетради… но встречает там ту, которая непостижимым образом напоминает Суслову. Что это - изощренный розыгрыш или мистическое совпадение? В поисках ответов антиквар и его загадочная спутница повторяют маршруты и мучительные отношения Достоевского и Сусловой…
        В итоге желанная тетрадь оказывается в распоряжении Даха. Но…
        Дмитрий Вересов
        Третья тетрадь

…Ибо обманутым сердцем можно сильнее желать - но невозможно любить.

    Катулл
        Пролог
        Позднее осеннее солнце еще только поднималось над лениво вздыхающим морем, и его слабый младенческий свет выхватывал из предутреннего тумана лишь самое яркое и насыщенное: зеркальные отблески, густо-лиловые пятна и красноватые камешки на серо-серебристой стене. И эта красная россыпь камешков неожиданно освежала стену, словно цветущие маки серые камни Херсонеса. С каждой секундой они все более наливались живым теплом, и становилось видно, что это ножки и клювы птиц, женские соски и кончики разомлевших пальцев. Спустя еще какое-то время вспыхнули розоватые гальки постамента, мраморного лутерия[Греческий сосуд для омовения. - Здесь и далее примечания и комментарии автора.] , птичьих крыльев и женских тел, потом полилась и холодная светло-зеленоватая вода. И, наконец, густо засиял темно-синий, почти черный фон.
        Наконец стали отчетливо видны и все прочие, самые мельчайшие детали мозаики. Округлые, нежные части женских тел были выложены окатанным круглым галечником, ребристую ножку лутерия создавала продолговатая галька, положенная на торец, и в ней мерцали тонкие свинцовые прокладки силуэтов. Светлые камешки бликовали, создавая полную иллюзию влажности еще не высохшего тела…
        И точно так же влажно блестели глаза старухи, сидевшей напротив этой древней мозаики и казавшейся такой же частью древнего понтийского, давно уже вымершего города. Черное платье старого темного шелка делало ее почти неотличимой от теней, то тут, то там бросаемых разбитыми колоннами. Но вот старуха с тяжелым вздохом, явно преодолевая боль в ногах и спине, поднялась. Она оказалась высокой и, несмотря на всю пышность юбок, стройной. Взгляд ее поражал какой-то невероятной надменностью. Сделав несколько шагов, старуха остановилась и, судорожно сжимая в костлявых пальцах нелепый потертый ридикюль, снова с жадностью впилась взглядом в мозаику.
        Теперь, при свете уже окончательно поднявшегося солнца, было видно, что перед ней на стене, около умывального таза - лутерия, изображены две женщины, голубь и еще какая-то крупная птица, похожая на гуся. Женщина слева, вероятно, только что закончила мыться и пленительным извечным жестом поднимала руки, отжимая свои густые, тяжело ниспадающие волосы. Вся ее фигура дышала негой и томностью, но сверкавшие глаза старухи были устремлены совсем не на эту древнюю богиню. Она смотрела на женщину справа, отличавшуюся от левой всем своим существом. Та стояла чуть позади первой, будто невидимая ею, горделиво подбоченившись правой рукой, а пальцами левой опираясь на постамент. Но, несмотря на то что эта женщина, в отличие от первой, была одета, небрежно брошенный ей на спину плащ скорее не скрывал ее тела, а наоборот, своим вызывающе ярким золотом с изнанки еще сильнее подчеркивал торжество ее красоты… нестерпимой красоты, от которой стучит в висках, ломит зубы, заходится сердце…
        Старуха невольно провела дрожащей рукой сверху вниз по лицу, и горькая улыбка исказила ее губы. Но вот она отошла еще немного в сторону, и в новой перспективе мозаика предстала перед ней совсем в ином виде. Левая сторона со светлым телом отжимающей свои намытые волосы красавицей осталась изысканной, изящной по форме и цвету, но не больше - зато правая с фигурой в золотистом плаще превратилась уже окончательно в явный триумф божества, божества строгого и сдержанного в своем величии, представляющего собой явную победу Афродиты Урании - Небесной над Афродитой Пандемос - Всенародной.
        И едва ли не те же самые черты вдруг проступили в морщинистом загорелом лице старухи, но тут же пропали, в следующий момент на такой же краткий миг сменившись откровенной животной похотью. Впрочем, эта причудливая и странная смена выражений ее лица могла оказаться просто-напросто игрой теней или мимическим обманом, тем более что старуха тут же решительно опустила на лицо сильно посекшуюся муаровую мантильку. А солнце уже играло всеми оттенками золота на кресте Владимирского собора [Владимирский собор - Собор Равноапостольного князя Владимира в Херсонесе, конец XIX века.] .
        Старуха повернулась и медленно двинулась в сторону гордо возвышающейся колокольни, и было видно, что ей стоит немалых усилий не оглянуться на покинутую и словно бы поблекшую после ее ухода мозаику. Старая женщина шла с безукоризненно прямой спиной, и темные тени спешили за ней, перетекая по ослепительно белым камням. Эти тени то замирали траурными покрывалами на некрополях, то дьявольски метались по караулкам и казармам. Казалось, они жили своей собственной жизнью. И когда старуха тревожно замирала, они еще какие-то доли секунды дрожали, не находя себе места, и только потом притворно успокаивались. Они ложились покорными псами у ног, облаченных в серые от пыли прюнелевые ботинки, каковых никто не носил уже добрых двадцать лет. Старуха сурово поджимала увядший злой рот и правой рукой в порванной митенке властно перехватывала левую, которая острым нераскрытым зонтиком будто так и намеревалась проткнуть непослушную тень. На локте при этом отчаянно мотался ридикюль, грозя оборваться с протертого ремешка. В этой смутной, непонятной, но явно тяжелейшей борьбе проходило несколько секунд, потом все
замирало в сомнительной устойчивости, и старуха снова двигалась в путь. А слева от нее все так же лениво дымилось и дышало море.
        Скоро спуск к бескрайнему водному пространству остался позади, у средневековых базилик, и впереди были лишь крутые скалы, но старуха упорно шла к ведомой ей одной цели. Под самым колоколом, молчавшим давно и не заговорившим даже несмотря на грозную годину, она вдруг резко подобрала юбки и одновременно уверенно и осторожно, как слепая, стала спускаться по почти невидимым ступеням, вырубленным в скале то ли старым дозорным, то ли временем. Несколько раз на повороте ее качнуло, но старуха даже не попыталась схватиться рукой за известняк или остановиться передохнуть, переждать, дабы затем покрепче поставить больные ноги. Она неумолимо спускалась и только после того, как померк над ее головой блеск золотого купола, на минуту замерла, утробно вздохнула и продолжила спуск уже спокойней.
        Внизу, под скалами, куда она наконец пришла, оказался крошечный пляжик - не больше трех шагов в длину и двух в ширину. Лучи солнца долго не попадали сюда, и потому песок здесь все еще оставался твердым, волнистым и влажным, как стиральная доска. Сравнение это, видимо, поразило старуху своей прозаичностью, и она презрительно фыркнула, отчего лицо под мантилькой со вздувшимися ноздрями стало на миг молодым и гордым.
        - Стиральная доска… - прошипела она, озвучивая свое сравнение, и махнула рукой, отгоняя непрошеное виденье долговязой девочки, с прикушенными до крови губами стирающей нижнюю юбку на ледяном полу умывальной в пять часов утра невыносимого декабрьского дня. - Вернуться к тому же? А ты, быть может, хотела в Париж, в комнаты мадам Мирман? Ха-ха-ха! - вдруг зашлась она в низком, почти вульгарном смехе. От такого смеха, пожалуй, любому стало бы не по себе, но в то же время невозможно было не поддаться его дикому, шальному очарованию. - Ха-ха-ха! - продолжала старуха, и задремавшие чайки, шумно вспорхнув, улетели. - Так, так! - с восторгом притопнула старая женщина, отчего на песке остался невероятно маленький, узкий детский след. Она смеялась, упиваясь этим смехом, и не слышала или просто не обратила внимания, как за бухтой, за старым греческим портом прокатились глухие раскаты тяжелых двенадцатидюймовых пушек. Ей казалось, что движение песка, шепелявыми струйками посыпавшегося с обрыва, вызвано ею самой, ее отчаянием и ее решимостью.
        Но точно так же внезапно, как начался, приступ веселья закончился вместе с канонадой, и старуха принялась внимательно всматриваться в прибой, вяло лизавший песок. Казалось, ее не устраивает медлительность и лень воды, и она предпочла бы рев ветра и оскалы настоящего шторма. Но шторма не было уже несколько месяцев и совершенно не предвиделось в ближайшем будущем. Поэтому старуха, словно проверяя правильность своих действий, положила ладонь под грудь, прислушалась к неровным толчкам сердца и решительно села на холодный песок, вытянув длинные и стройные даже под тяжелой тканью ноги. Кусок подола тут же намок и заполоскался, как водоросли, и стало видно, какой когда-то была эта ткань - не просто черной, а с лиловым отливом, с вытисненными ирисами, кое-где продернутыми серебряной нитью.
        Но старуха равнодушно скользнула взглядом по былому роскошеству и щелкнула железным замочком ридикюля. Тот распахнул свою проржавевшую пасть, и оттуда, как жадный язык, вывалилась пухлая тетрадь в сафьяновом переплете, явно старая, но не потерявшая от времени своего огненного дерзкого цвета. Старуха взяла ее осторожно, словно боясь обжечься, и стиснула в порыве не то ненависти, не то любви. Простая стальная застежка в виде латинской литеры «S» давно была сломана, углы прорвались, а обрез от долгого употребления потемнел и засалился. Однако, когда тетрадь от дрогнувшей руки раскрылась сама, вероятно, на том месте, где ее чаще всего открывали, оказалось, что прекрасная плотная бумага верже сохранила свою девственную белизну даже на полях. Рука в рваной митенке и с грязными ногтями застыла над беззащитно распахнутым лоном тетради, словно ангел смерти или насильник над жертвой… Лицо над тетрадью тоже стало белым, дикое выражение торжества, желания, унижения и мести осветило его изнутри, сделав одновременно страшным и жалким, - и с каким-то клекотом старуха опустила пальцы на лист и сладострастно
дернула его, с мясом вырывая страницу - хранительницу коричневатых слов. Потом, небрежно отбросив тетрадь в сторону, старуха принялась лихорадочно складывать из листа кораблик. Пальцы не слушались, плотная бумага поддавалась плохо, да старуха и давно забыла, как складывать эти детские забавы, но она упрямо гнула и ломала лист. Наконец, сложив слабое подобие разваливающейся лодочки, она царственным жестом бросила ее в воду, и на парусе мелькнули нелепые слова: «…не буду писать… никогда не писала и не думала писать, ибо…»
        Жаркие пятна вспыхнули на щеках и жилистой шее старухи, и она поспешно схватила второй лист. На этот раз лодочка получилась уже более ладной и сразу же тоже заплескалась в прибое. Через несколько минут уже множество утлых суденышек жалобно лепились к берегу, не желая ни тонуть, ни уплывать вдаль. Обернувшись, старуха с ненавистью посмотрела на неровный ряд лодочек и попыталась оттолкнуть ногой ближайшую. Но та, как наивный щенок, только еще плотнее припала к песчаной кромке, и рука в митенке сжалась в бессильный кулак - море не хотело ей подчиняться.
        - Проклятые… Проклятые! - забормотала старуха. - Всегда были проклятые, и природа вас не берет! - С неожиданной силой и проворностью она вскочила и, вырвав очередную жертву, принялась мять и комкать ее в жесткий неровный шар. На кривых боках его начинавшее проникать и сюда солнце выхватывало летящие буквы и обрывки фраз: «…без борьбы, без уверенности…», «…изменилось в несколько дн…», «…с тобой о России…»
        Старуха уже размахнулась, чтобы запустить бумажный комок подальше, как где-то наверху вдалеке, вероятно, еще у башни Зенона[Башня Зенона - часть античной херсонесской крепости, относительно хорошо сохранившаяся до наших дней; к философу Зенону отношения не имеет.] , ее обостренный, как у зверя, слух различил неровный спотыкающийся перестук копыт.
        Поднятая рука, вмиг вспотевшая, застыла в начатом движении, и по пальцам поплыли коричневатые разводы - это умирали слова, еще даже не успев окунуться в пучину моря. Всадник, судя по звуку, приближался неровным скоком, какими-то зигзагами, будто искал кого-то, и старуха в ужасе подумала, что он ищет ее, ищет, чтобы не дать ей совершить ужасное святотатство.
        - Нет, не получите! Не получите! - взвизгнула она, швырнула комок подальше в море и, бросившись в воду сама, стала руками отгонять робкую флотилию от берега. Она махала вздувшимися в воде юбками, топила лодочки ладонями, но то одна, то другая упорно снова поднимались на поверхность, оставляя вокруг себя темное прозрачное облачко. Они не хотели погибать, и даже заброшенный подальше и готовый опять распуститься шар покачивался, как ни в чем не бывало, будто ждал милости.
        А всадник был уже совсем рядом, потому что песок за спиной старухи сыпался все громче и все отчетливей. И ее обуял настоящий ужас, словно у нее за плечами двигался не человек, а сам божественный вестник смерти. Но она боялась не за свою жизнь, уже давно потерявшую оправдание и смысл, давно переставшую называться таковой, давно - с тех самых коричневых слов на бумаге верже… Она боялась, что не успеет закончить своей казни, последней казни, которая еще имела смысл. Казнь была ее отрадой, ее занятием, ее упоением долгие-долгие годы второй половины ушедшего века. Она казнила время, мужчин, женщин, убеждения, веру, вещи, саму себя, наконец. Но только сейчас, на закате существования, опасаясь новых веяний, дувших над Тавридой последние несколько лет, она решилась свершить казнь и над ними - над этими проклятыми письмами, искорежившими всю ее так безбрежно начавшуюся жизнь.
        И снова ей на мгновение представились юность, поле после грозы, радуга, соединяющая земное и небесное, первый чистый восторг бытия… Поле… Полюшко… Полюшка… Где ты теперь, что ты?!
        - Мадам! - вернул ее к действительности хриплый молодой голос, и она не могла не обернуться, ибо до сих пор слишком любила такие мужские голоса. - Что вы здесь делаете? Красные уже на той стороне Карантинной, полковник Медынский приказал мне объехать Херсонес и сказать всем, что еще не поздно и есть возможность уйти через наши батареи за водохранилищем. Но место как вымерло. Сейчас я спущусь и помогу вам выйти. - И поручик спрыгнул с коня.
        Но вместо того, чтобы броситься навстречу спасению, старуха двинулась еще дальше в ледяную воду, гоня перед собой свою игрушечную флотилию.
        - Да она сумасшедшая, quel diable![Черт возьми! (Фр.).] - выдохнул юноша и, скользя, почти съехал вниз. - Вы что, не понимаете, через четверть часа это зверье будет здесь!
        Ноябрьская вода обожгла ему колени, и, не слушая отчаянного визга старухи, офицер поднял ее на руки, смутно удивившись ощущению тугого тела под ворохом намокшего платья. На секунду ему показалось, что он держит в объятиях девушку, но иллюзия была тут же нарушена низким старческим воплем:
        - Да как ты смеешь, щенок?! - И старуха с неожиданной силой и ловкостью стала вырываться, кусаясь и царапаясь, как обезумевшая кошка.
        - Мадам, что вы, мадам, еще не все потеряно… - бормотал юноша, кое-как уворачиваясь.
        Они были уже на берегу, когда тяжелое тело в его руках вдруг обмякло, и он с отвращением, к которому каким-то чудовищным образом примешивалось и наслаждение, почувствовал, как цепкие руки старухи с жадностью обнимают его, а грудь прижимается к груди. Он попытался освободиться от объятия, споткнулся и, инстинктивно глянув вниз, почти механически отбросил носком под скалы какую-то красную тетрадь.
        Через минуту они уже стояли наверху. Со стороны бухты гудело и стонало, и вспышки орудийных выстрелов вспыхивали на золотом куполе собора. Но старуха, казалось, не слышала и не видела ничего вокруг: прикрыв тяжелые веки, она застыла в руках потерявшего ощущение реальности поручика. Кое-как пристроив ее на седло сзади, он тронул лошадь и в последний раз обвел глазами мертвый город, которому так скоро предстояло пережить еще одну смерть от новых скифов. Потом взгляд его скользнул к морю, и там под скалой он увидел белую цепь уже поредевших бумажных корабликов. На его глазах они один за другим уходили под воду. Будучи не в силах выдержать этой картины всеобщей гибели в миниатюре, юноша по-детски всхлипнул и двинул усталую лошадь отчаянной рысью. Старуха сзади намертво вцепилась ему в плечи, и черное мокрое платье ее гулко хлопало на ветру, вторя выстрелам с Карантинной.
        А поручику казалось, что за его спиной таятся сама судьба и смерть…
        Глава 1
        Миллионная улица
        Миллионная спала, как всегда, плутая в своих снах, но даже в них не забывая о долге удерживать своей стрелой две самые прекрасные городские площади - Дворцовую и Марсово поле. Ей, как всегда летом, было душно, она рвалась к воде, обреченно зная, что все равно никогда не доберется ни до Невы, ни до Мойки, и потому бережно тратила единственный глоточек влаги, доставшийся бедняжке у Лебяжьей канавки.
        Сны под утро снились самые сумбурные, сегодня, например, привиделось, как на Царицыном лугу[Царицын луг - Марсово поле.] эскадрон кавалергардов расстроился, обнаружив там целое стадо коров, а после княгиня Бетси[Княгиня Бетси - имеется в виду княгиня Елизавета Барятинская, проживавшая на углу Миллионной улицы и Мошкова переулка в середине XIX века и отличавшаяся большим чванством.] клялась и божилась, что ни одна женщина в Петербурге не умеет лучше нее стрелять из пистолета…

«Господи, приснится же такая ерунда!» - подумал Данила и заставил себя разлепить глаза. По знакомому пятну на шпалерных обоях он сразу же удовлетворенно определил, что находится вовсе не на Царицыном лугу, и нет вокруг ни коров, ни кавалергардов. Нет, он, как всегда, у себя дома и приходит в себя после вчерашней попойки да не к месту подвернувшейся хорошей травки. «Вот черт, - снова с досадой подумал он. - Давно ведь известно, что таких вещей лучше не совмещать».
        Однако комната несколько успокоила его: все в ней было привычно просто и привычно бессмысленно. Он выменял эту крошечную однокомнатную квартирку в штакеншнейдеровском[Штакеншнейдер Андрей Иванович - придворный архитектор императоров Николая Первого и Александра Второго, автор Мариинского дворца, дворца Труда и многих других зданий и интерьеров. До 1862 года жил в собственном доме на Миллионной улице, где держал литературно-художественный салон.] доме уже давно, еще до всяких квартирных бумов, когда это можно было сделать просто через районное агентство, самолично порывшись в картотеке. И с тех пор он вообще не отделял свою квартиру от себя самого, ибо это была его первая и, скорей всего, последняя квартира. В ней царил тот же хаос, что и в душе хозяина. Данила, сын серба и француженки, которых советская власть на излете хрущевской оттепели свела в какой-то российской глубинке, с детства был предоставлен самому себе. Мать ушла из семьи, а потом и умерла так рано, что он ее почти не помнил, а отец, пробуя заниматься то журналистикой, то фотографией, то коммерцией и ни в чем не добиваясь успеха,
постоянно мотался по всему Союзу. Данила жил то у каких-то мифических родственников, то у мимолетных отцовских подружек, а чаще просто сам по себе в их голой комнате в коммуналке. К счастью, ему везло не только на плохих людей, но и на хороших, и как-то незаметно получилось так, что к двенадцати годам он уже знал половину музейных ленинградских старушек, нырял с Иоанновского моста[Иоанновский мост - мост через Кронверкскую протоку, от Петроградского острова к Заячьему, к Иоанновским воротам.] за старинными монетками и не имел никаких сомнений по поводу своего будущего. Мир старины, ее пряный аромат и связанные с этим удачи, в том числе и материальные, поймали его навсегда в свою ловушку. Этот причудливый и жестокий мир научил Данилу лгать, выкручиваться, казаться совсем не тем, что ты есть, пить, курить травку, на ощупь отличать чашку семнадцатого века от чашки века восемнадцатого и до предела развил так называемый нюх на людей. Как любая дворовая собака безошибочно отличает доброго от злого и заранее чувствует их намерения, так и Данила всегда точно угадывал, принесет ему общение с тем или иным
человеком выгоду или нет. Причем выгода заключалась не только в деньгах или вещах - он равно признавал и ценил и знания, и доброту, и любовь. Еще будучи совсем молодым, Данила исколесил всю страну, пару лет отсидел и в свои сорок лет знал куда больше, чем большинство эрмитажных хранителей узнает за всю свою жизнь. Он даже мимоходом умудрился закончить русское отделение филфака, пару раз был женат, но браки эти рассосались как-то сами собой, не оставив в душе Данилы ни сожаления, ни особых восторгов.
        Вот и теперь Данила занимался, как и всегда, всем без разбора, держал маленький магазинчик на Гатчинской улице и деньгами совершенно не дорожил, одинаково чувствуя себя независимым и когда они у него были, и когда их не было. Антиквариат давно уже стал для него не просто способом добывать деньги или самоутверждаться, а настоящей жизнью, самой что ни на есть естественной жизнью, и точно так же как другие спят, дышат, едят, занимаются любовью, так Данила искал, покупал, менял, крал, совершая то подлости, то благородные поступки ради какой-нибудь уникальной находки.
        Надо сказать, что и дом этот он выбрал по странной, жившей лишь по каким-то своим внутренним законам души, прихоти: когда-то он прочел, что у великого придворного архитектора была дочка, образованная, умная, прелестная, но горбунья. И пусть о ней с уважением и восторгом отзывались Тютчев, Достоевский и даже сам государь император, но одинокое сердце Данилы вдруг с тоскливой ясностью ощутило все, что должна была испытывать эта несчастная горбунья, - и он загорелся. Разумеется, мысль была дикая, но Данила свято верил, что, оказавшись в ее доме, он своим присутствием и, главное, отношением так или иначе поможет этой бедняжке. И неважно, что она умерла сто лет назад, - связь времен не прерывается никогда, а сродство душ и тем более.
        Тогда-то он путем долгих осмотров, ходов и доплат поменял свою комнату в коммуналке на эту крошечную квартирку. Потом, добравшись до архивов, он, к своему удовольствию, выяснил, что в штакеншнейдеровские времена здесь находилась именно та часть апартаментов матери, где Елена Андреевна читала и работала, ибо своей комнаты у нее не было. Значит, именно здесь она могла быть самой собой, поверять дневнику или подушке невеселые сокровенные чувства и мысли. И Данила всячески старался теперь ее утешить: он начал собирать вещи середины прошлого века, углубляться в писания того времени и своей жизнью доказывать давно ушедшей умнице-горбунье, что ничто не пропадает бесследно, что все существует и живет, пусть и немного иначе. И плевать ему было, что кто-нибудь, узнав о его странности, покрутит пальцем у виска, - человеческими мнениями он не дорожил уже лет двадцать.
        Он очень сдружился с Еленой Андреевной и теперь ни за что не променял бы свою гарсоньерку на любую роскошь ни за городом, ни в центре. Впрочем, и денег у него таких не было.
        И вот сейчас он с удовлетворением обвел глазами пурпурные обои с вытертыми золотыми завитками, подлинного позднего Михнова[Михнов - Михнов-Войтенко Евгений Григорьевич (1932-1988), гениальный русский художник-петербуржец, жил на Петроградской стороне.] на стене, тяжелые зеленые гардины и окончательно успокоился на музейном хаосе столиков и пола со старым персидским ковром. Гардины пока не вспыхнули поднявшимся солнцем, и, значит, было никак не позже пяти утра, что сулило еще тройку-пятерку часов блаженного досыпания, когда хмель уже почти выветрился, но в теле еще осталась приятная расслабленность.
        - Я, пожалуй, еще посплю, Елена Андреевна, - улыбнулся Данила и, откинув прямые, черные, непокорные волосы, зарылся носом в подушку.
        Но гений места не отпускал его, и снова перед глазами заплясала одоевская[Одоевский Владимир Федорович - князь, русский писатель, автор романтических и философско-фантастических повестей.] чертовщина, все эти косморамы, саламандры и княжны Мими. Впрочем, в силу своей откровенной фантастичности они, в отличие от коров и кавалергардов, были не страшны и почти приятны. Данила сладко плавал в мире невольных побуждений, но тут вдруг в этот радужный мир ворвался отвратительный звук телефона. Причем не мобильного, а обыкновенного, пятидесятых годов, позаимствованного Данилой у бывших соседей и стоявшего в самом дальнем углу.
        Данила попытался зацепиться за ножку прекрасной саламандры и не слышать звонка, но саламандра, словно испугавшись резкого постороннего звука, скользко вывернулась и пропала, оставив Данилу один на один с этим жестоким аппаратом. Антиквар попытался еще раз притвориться, что не слышит, но прелесть сна все равно ушла, и он медленно, все еще надеясь, что телефон замолчит, подошел к маленькому эбонитовому чудовищу.
        - Вот гад! - пробормотал он, обращаясь не то к телефону, не то к звонившему. - Mille pardon, Елена Андреевна, - бросил он быстрый взгляд на увеличенную фотографию дочери архитектора, ту самую, начала шестидесятых, где горбунья сидит, опершись на руку. Ее свободное платье с рюшами, неуклюже скрывающее горб, ясное умное лицо, а в особенности трогательно маленькие ручки и невинный гимназический воротничок почему-то до слез умиляли Данилу. И, как это ни странно, именно из-за Елены Андреевны он очень редко приводил женщин к себе, довольствуясь гостиничными номерами, а то и сиденьем машины - нечего ей, девице, всякое видеть, незачем обижать и без того обиженную. - Я слушаю.
        - Я говорю с Даниилом Дахом, если не ошибся. - Голос был вежливый, но крайне неприятный.
        - Именем, конечно, не ошиблись, а вот временем, кажется…
        - Если вам нужны формальные извинения, то, пожалуйста, но, думаю, известие, которое я вам сообщу, избавит меня от них.
        - Проехали, - буркнул Данила, а затем подумал: «Что за дурацкая манера - сейчас скажет о какой-нибудь коллекции фантиков двадцатых годов, а тон такой, будто речь идет о неизвестном Брейгеле». Впрочем, фантики тоже хороши, Данила уже давно не отказывался ни от чего, правда, не в пять же утра. - Но давайте по возможности покороче, - гнусаво закончил Дах.
        - А долго и не получится. Так вот, я надеюсь, вам говорит о чемто словосочетание
«тетрадь шестнадцать на девятнадцать, в черном коленкоре, разлинованная для лекций, с записями чернилами и карандашом»?
        Ответа не последовало, но говоривший был человеком опытным, поскольку тоже замолчал, а в такого рода диалогах всегда выигрывает тот, кто говорит меньше. Прошло несколько долгих секунд, и по дыханию на том конце провода Данила вдруг ясно почувствовал, что трубку сейчас положат.
        - Да, говорит, - нехотя признался он.
        - Отлично, я знал, что не ошибся и…
        - В таком случае для продолжения разговора я хотел бы услышать и ваше имя, - жестко прервал его Данила.
        Неизвестный хмыкнул:
        - Григорий Черняк. Все равно большего узнать вам не удастся, да и не нужно.
        Данила мгновенно пробежался памятью по всему кругу околоантикварных людей и подобного имени не вспомнил.
        - Хорошо. Но она давно и спокойно лежит себе в ЦГАЛИ, равно как и та, что в бордовом сафьяне.
        - Безусловно. Но если вы сейчас не поленитесь и подъедете в ЦПКиО, а там пройдетесь по бывшему корсо[Здесь - аллея для прогулок.] налево…
        - …то обнаружу там шкатулку с тетрадью, науке еще неизвестной?
        - Господи, вы же взрослый человек! Просто там вы все сами и увидите, и поймете.
        - Благодарю за информацию, Григорий, но все-таки скажу вам, что я уже вышел из детсадовского возраста. Всего хорошего, и не совершайте больше таких идиотических поступков, особенно по утрам - это я вам в благодарность.
        Трубка снова спокойно и раздумчиво хмыкнула, но Данила уже нажал на блестящие металлические рожки.

«Гнусность какая», - едва не прошептал Дах. Он, не одеваясь, сел на подоконник и закурил. ЦПКиО, надо же что вспомнили. Когда-то давно, перед самой перестройкой, на острове действительно собирались антиквары, причем антиквары не простые, а так называемые «блокадники». Это были те, кто сделал свое состояние на смерти и ужасе, не мелкие управдомы, хапавшие из опустевших квартир, а люди, находившиеся совсем на других уровнях. И Данила, тогда совсем еще мальчишка, порой смотрел в их барственные старые лица с ледяными беспросветными глазами, и по спине у него пробегал холодок посильнее, чем от конкурентов и органов. Но потом вошедший в силу криминал, угрожая, конечно, не самим мастодонтам - это было совершенно невозможно, - а воздействуя на детей, жен и внуков, выжил эти сборища с острова, и все мало-мальски имевшие отношение к их профессии давно обходили парк стороной, как некое зачумленное место, и не вспоминали о нем никогда. Он и сам давно забыл о нем. В его деле надо было очень хорошо уметь забывать.
        Внизу раскинулась Миллионная, вся еще во власти беспокойного душного сна, она лежала тихо, и только одинокий велосипедист, с маниакальной методичностью и сам того не подозревая, каждое утро совершал повторение бешеной гонки юного Канегиссера[Канегиссер Леонид - двадцатилетний поэт, эсер, в 1918 году в здании Главного штаба хладнокровно убил председателя Петроградского ЧК Урицкого и пытался скрыться от преследования на велосипеде по Миллионной, однако был задержан из-за того, что дверь через проходной двор на Дворцовую набережную оказалась закрыта.] от арки Главного штаба до проходной парадной с выходом на набережную.

«Ах, ничего-то, ничего не уходит, милая Елена Андреевна, - вздохнул Данила, машинально провожая взглядом велосипедиста, который сейчас, конечно, вернется, упершись в закрытую последнюю дверь на свободу. - Вот сволочь, интриган дешевый, филолог недоделанный… Нет, сейчас докурю и пойду завалюсь спать. Пошли они все…» - но вялость мыслей уже совсем слабо обволакивала знакомый, судорожный и холодный комок предчувствия удачи. Данила только невероятным усилием воли заставил себя затянуться еще несколько раз. Черная тетрадь пролетела за окном в виде большой черной вороны, и Дах опрометью бросился одеваться.
        Глава 2
        Стрелка Елагина острова
        По заливу плыли яхты, то сливаясь с белесым предутренним туманом и пропадая, то явственно белея на фоне Кронштадта или фортов. Их неровные цепи, хаотично расходящиеся и смыкающиеся, неожиданно, ломая всю романтичность, напомнили Кате какие-то цепочки химических молекул - а химию она не знала, и терпеть не могла, и даже теперь, спустя три года после окончания школы, ей периодически снился ужасный сон о том, что она не может ответить на вопрос о способе производства соляной кислоты. Катя просыпалась в холодном поту и долго приходила в себя, выкарабкиваясь из сна, цепляясь за знакомые предметы в комнате.
        Воспоминание было ужасно неприятным, во-первых, своей неуместностью, а во-вторых, тем, что делало Катю окончательно чужой в этой компании. Она и так попала сюда почти случайно. Дело в том, что Катя владела роскошной персидской кошкой, на котят от которой всегда существовала немалая очередь. И невероятно чадолюбивая Катя тщательно следила за судьбой своих питомцев, методично объезжая новых хозяев. В русле этих-то забот вчера вечером она и заглянула в гости к хозяйке кота из самого первого помета. Кот с пышным именем сэр Перси давно не помнил ее, впрочем, и ходила она туда, честно говоря, не только и не столько ради него. Ей просто нравилась атмосфера этой нелепой квартиры, где во главу угла ставились одни только книги, а все остальное находилось в совершенном загоне. Кате, выросшей в семье медсестры и рабочего с «Вулкана», было дико и в то же время безумно интересно смотреть, как квартира не убирается, вероятно, неделями, посуда не моется днями, зато хозяйка, всего лет на пять старше ее, пьет кофе из шелковых чашечек и часами говорит о каких-то совсем непонятных Кате вещах. В доме постоянно
толклось множество народу, насмешливого, бедного и совсем не похожего ни на гламурных идиотов из телевизора, ни на собственное Катино окружение из ларечных бизнесменов и секретарш, гордо называемых референтами. Катя знала, что собиравшиеся у Евгении равно презирают и тех и других, хотя к ней они всегда относились вполне участливо. Все это было и унизительно, и привлекательно одновременно, и она никогда не упускала возможности зайти сюда под предлогом неизбывного беспокойства о сэре Перси и о его здоровье. Конечно же, в глубине души она прекрасно сознавала, что ходит туда за чем-то совсем иным, причем это иное заключалось отнюдь не в том, чтобы, например, найти там себе мужа или проникнуться ученостью. Если бы дело обстояло так просто, то она давно бы уже сделала в этом направлении нужные шаги - решительности Кате было не занимать. Но она до сих пор сама не знала, чего именно хочет, и потому ей было тревожно и стыдно каждый раз, когда она переступала порог этого странного дома и брала на руки сэра Перси, пряча свои чувства в его пушистой рыжине.
        И вот вчера уже довольно поздним вечером она точно так же заскочила на полчаса. Пока Катя проверяла кота, хозяйка квартиры решила заглянуть в какую-то уже давно ожидавшую ее внимания рукопись. Однако едва только Женя взобралась на диван с бутербродом, сигаретой и пухлой рукописью, как в квартиру ворвалась целая толпа каких-то оживленных молодых людей, потребовавшая немедленно все бросить и ехать на Пуант.
        - И вы, Екатерина Николаевна, с нами, - безапелляционно потребовал Дмитрий, молодой аспирант в очках, всегда называвший Катю по имени-отчеству и этим ее весьма смущавший. - Вы же еще никогда не бывали на Пуанте? - прищурившись, уточнил он.
        - Нет, не бывала, - честно призналась Катя, давно понявшая, что среди этих людей выгоднее всего не врать, а оставаться самой собой. А потом простодушно спросила: - А разве не поздно?
        - Этот вопрос слишком метафизический, - рассмеялся молодой человек, увлекая ее за собой и не обращая внимания на так и не завязанный шнурок Катиной кроссовки. - Подумайте только, Пуант - это прелесть что за место! Там когда-то собирался весь бомонд, но не столько из-за красоты пейзажа, сколько из-за графини Юлии[Графиня Юлия - имеется в виду графиня Юлия Самойлова, в действительности совершившая поступок, о котором упоминает Дмитрий.] . Вы, конечно, помните графиню Юлию?
        - Нет, не помню, - все так же простодушно откликнулась Катя, но потом спохватилась и добавила: - В смысле, не знаю.
        - Разумеется, ибо еще и ваша прабабушка, наверное, тогда не родилась, - бодро подхватил молодой человек, ничуть не смутившись. - Но неважно. Так вот, все ездили к графине Юлии и даже предпочитали визиты к ней раутам в Зимнем дворце. Николай Павлович в конце концов страшно возмутился и запретил ездить на ее вечера в Павловск, на что графиня Юлия мило улыбнулась и сказала: «Помилуйте, ваше величество, публика ездит не в Павловский дворец, а к графине Самойловой. Я перенесу свои вечера хоть на пустынный берег - и все просто будут ездить туда, вот и все». Не правда ли, хороша была графиня Юлия?
        - Правда, - просто ответила Катя, а потом поинтересовалась: - И что, она в самом деле перенесла свои вечера на пустынный берег?
        - Да! Вот тогда-то все и стали ездить на Пуант! - продолжал Дмитрий просвещать свою подопечную. - Тогда там все было по-иному, ни гранита, ни львов, лишь пологий илистый берег, в котором утопали тупоносые туфельки…
        И пока они гомонящей толпой шли к метро, Кате казалось, что сейчас ее приведут в какой-то таинственный дворец, похожий, вероятно, на туфельку балерины, но, к ее удивлению и огорчению, компания вывалилась из метро на Крестовском острове и, перейдя мост в ЦПКиО, повернула налево.
        - Но там же ничего нет! - не выдержала Катя, когда в тусклом свете подходящей к концу белой ночи перед ними замерцали львы Стрелки.
        - Разумеется! Разумеется. Ведь Пуант - это всего лишь точка нашего притяжения, момент перехода в иное…
        - В иное «что»? - вдруг забеспокоилась Катя.
        - Во что хотите: пространство, время, человека. Неужели вам никогда не казалось, что вот, стоит еще чуть-чуть немного собраться, напрячься, отдаться - и картина мира откроется вам в настоящем, полном, законченном виде, таком, как создал ее Господь, и все будет явно, и все доступно, и все понятно…
        - Нет… Наверное, нет. То есть я как-то не задумывалась об этом, - честно начала было Катя, но в тот же миг неожиданно вспомнила, как давным-давно, в детстве, еще на Алеховщине у бабушки, попала в грозу. Бабка, занятая огородом и коровой, не очень-то занималась маленькой Катей, и та бегала где хотела. Гроза застала ее на опушке леса, и, помня, что в грозу нельзя быть ни в поле, ни под деревьями, она легла в канавку на границе леса и луга. Гром разрывался у нее над головой, как снаряды в военных фильмах, а молния слепила даже через зажмуренные глаза. А когда все стихло и девочка боязливо разлепила ресницы, то увидела, что прямо над ней, только протяни руку, стоит радужный столб. Одним концом он упирался в землю, почти касаясь Кати, а другим уходил далеко в прояснившееся небо. И тут девочку пронизало мгновенное ощущение какой-то радужной бесконечности, или… абсолютного бессмертия - конечно, это определение пришло ей в голову только сейчас, а тогда она просто ощутила себя одновременно и землей, и небом, и воздухом, и собой, Катей Соловьевой, восьми лет отроду. - Только… один раз мне показалось, что я…
ну, типа вечная, - вдруг тихо закончила она, покраснев до ушей, и в сотый раз устыдилась румянца своих слишком круглых и слишком розовых щек.
        - Вот как? - отнюдь не рассмеялся в ответ Дмитрий. - Это безумно интересно, и вы как-нибудь мне непременно расскажете об этом поподробней, Екатерина Николаевна, а сейчас… Посмотрите, мы отстали, и что подумает Женя?
        Они побежали вперед по узкой косе, где слева курилась река, а справа тянулась цепочка прудов, ставших в ночи густо-синими, почти лиловыми.
        Остальные члены компании уже раскладывали на Стрелке, тревожа сонных недовольных львов, еду и звенели невесть откуда взявшимися бокалами.
        - Помилуйте, как же без бокалов, - смеялся Володя, не то поэт, не то музыкант, удивлявший Катю своим невозмутимым спокойствием. - Я не мог приехать на Пуант без хрусталя. Не то - что станет говорить княгиня Марья Алексевна! - Следом появились и белоснежные льняные салфетки, и фарфоровые кольца для них, и скрипящая накрахмаленная скатерть.

«И это все для чипсов и паштета за двадцать рублей! - ахнула внутренне Катя. - Ведь потом эти салфетки не отстираешь… и сколько времени на это понадобится! Это же… как-то бессмысленно…» - начала было размышлять она. Но вдруг то, что у других выглядело бы нарочитостью, здесь почему-то показалось ей совершенно уместным и правильным.
        - Это похоже на дешевый выпендреж, дружище, - неожиданно приостановил Володю Дмитрий. - Ведь всю эту гранитную красоту устроили не княгини, а победивший пролетариат в двадцать шестом году. До тех пор тебе не то что хрусталь, тебе сапога бы из грязи здесь не вытащить. - И затем шепнул Кате на ухо: - А про Марью Алексевну - это он шутит, хотя… - После чего вновь произнес громко, обращаясь к своему приятелю: - А впрочем, ты, как всегда, прав. Просто иначе себя уважать перестанешь.
        - Хотите, расскажу одну блокадную историю? - вдруг спросила жена Володи, та самая Марья Алексеевна, тезка грибоедовской княгини.
        - Да, хотим, - неожиданно за всех ответила Катя.
        - Одна старушка, бывшая дворянка, спасла всю свою семью, и дочь, и внуков - всех. И спасла только тем, что каждый день, даже в самый ад, как угодно, заставляла их перед едой тщательно мыть руки и шеи ледяной водой, а саму еду, эти жалкие жмыховые кусочки, каждый раз раскладывала на севрский фарфор, ставила кольца, клала салфетки, столовое серебро…
        - Ради жалких ста двадцати пяти граммов?! - почти возмутилась Катя.
        - Ради самоуважения и гордости, Екатерина Николаевна, - поддержал Марью Дима.
        - Да она бы на это серебро…
        - Проесть фамильные вещи - невелика заслуга, а дух можно поддержать только духом. Вы, а propos[Кстати (фр.).] , что в себе больше цените - дух или тело?
        Катя окончательно смешалась. Скажешь «дух» - будет смешно и, наверное, неправда, а ответишь «тело» - не так поймут, да и, скорей всего, ответ не для этой компании.
        - Задумались? А еще говорили, что ощутили однажды вечность! Ну-ка, скажите, когда у нас дух с телом разделяется, а?
        - Когда человек умирает, - пробормотала Катя, как на уроке.
        - Вот-вот. Я вас провоцирую, а вы поддаетесь. Нехорошо, Екатерина Николаевна.
        Но уже лилось шампанское, улыбались львы, и со всех сторон неслись обрывки разговоров, в которых оказывались неожиданно уместными любые имена от Горгия[Горгий - древнегреческий философ-софист.] до Путина и события от последней охоты Некрасова до бомбежки Бейрута.
        Ночь неохотно отступала, цепляясь за нижние ветки кустов и затаиваясь по берегам прудов. Все вокруг покрылось жемчужной пленкой, готовой вот-вот прорваться и вспыхнуть розовыми искрами рассвета. Но Катя знала, что это ощущение обманчиво, что ночь уступит еще не так скоро, готовя своим поклонникам самые долгие и утомительные последние полчаса, когда уже ясно, что очарование иссякло, интерес потух, и только непреодолимо хочется спать. В голове у нее шумело от выпитого, но еще тошнотворней было от бесконечного потока фраз, ничего общего не имевших с той реальной жизнью, которой она жила и к которой привыкла. «Но, может быть, они обманывают сами себя, интересуясь всем этим больше, чем реальными вещами? - смутно думалось ей. - Ведь у каждого же из них есть дом, работа, дела, кажется, даже дети - и, что же, это их нимало не заботит? Ведь надо же что-то есть, во что-то одеваться… - Катя, работавшая маникюршей в небольшом салоне на Бухарестской, отлично знала, сколько стоит жизнь в Петербурге. - Но не передо мной же они выделываются!»
        - Я вижу, вы совсем засыпаете, Екатерина Николаевна, - вздохнул рядом Дмитрий. - Пойдемте-ка к воде, там легче.
        Они остановились на невысоком парапете, прямо под которым мерно плескалась вода с неповторимым невским запахом.
        - Зачем вы здесь сидите и говорите все это? - вдруг решилась Катя, почувствовав, что если не узнает правды, то просто не сможет… не сможет дальше… Жить? Что за глупости! Но что? Она не знала и только с какой-то пронзительной болью в душе чувствовала, что это не простое любопытство! - И вы всегда так делаете, и везде? Вам что, делать больше нечего? Или у всех родители - типа новые русские? Ведь я же знаю, что нет. Неужели это вам действительно интересно?! Ни за что не поверю!
        Дмитрий неожиданно отодвинулся от нее и тихо, почти печально произнес:
        - А вам и не понять этого, Катенька. Для этого в духе надо жить, в открытом мире, а не в своей, простите, скорлупе. Я думал, вы живая, жить пытаетесь, а вы… просто барышня из парикмахерской.
        Катя вздрогнула, словно ее ударили по лицу. Нет, хуже, по лицу ее несколько раз бил отец в старших классах за двойки, ее обзывал блядью один из ее мальчиков, и один раз, приревновав, по-настоящему ударил другой, ей плюнула в лицо обиженная подружка, и, вообще, она в свои двадцать лет пережила уже не так мало… Но эти тихие, эти подлые слова… Они жалили в самую душу, они унижали, они превращали ее в предмет, лишали смысла… Черная волна обиды и ненависти, зародившись где-то там, в черноте, под парапетом, понесла Катю все выше, слепя глаза, перехватывая дыхание, и оттуда с необозримой высоты этой волны она рванулась вниз, чтобы все забыть, все смыть и никогда больше не слышать идиотских разговоров - и навсегда перестать быть… барышней из парикмахерской.
        - Надо же, не ошибся. Ну и гордая барынька, - усмехнулся Дмитрий. - Однако темперамент действительно гениальный. - Он уже откровенно хохотнул и, брезгливо покосившись на бурые водоросли, легко прыгнул следом…
        Вода поначалу принесла облегчение прохладой и свежестью. И еще странным ощущением чистоты: ведь она смывала всю двусмысленность, грязь, обиду, а главное, то непонятное и неприятное, что почему-то приковывало Катю к этой компании. Но это блаженство продолжалось, увы, не так долго, как хотелось бы. Спустя несколько секунд, впрочем показавшихся Кате не то мигом, не то, наоборот, вечностью, свежесть превратилась в душную, наваливавшуюся тяжесть, еще более обидную и неприятную, чем та, что толкнула ее в воду. Девушка в ужасе распахнула глаза, но вместо темной зелени воды увидела какие-то серебристые слои, складывающиеся в причудливые очертания. Они дробились, плыли, смыкались снова, пока, наконец, не сложились в какое-то странное подобие женского лица. Лицо будто надменно улыбалось и в то же время было печально до слез. Вдруг веки его тихо дрогнули, словно маня Катю за собой. И она, теряя волю, поняла, что это смерть.

* * *
        На мгновение ей вдруг увиделся другой город, на другой реке, от воды которого пахло не острой свежестью, а почему-то затхлой рыбой и прогорклой мукой.
        Весь день над набережными висели облака. Пыль с верхней части города летела к реке, заволакивая дали плотной серой вуалью. Дышать было нечем, и городские псы валялись повсюду, как мертвые, широко раскрыв оскаленные пасти.
        Жизнь кипела только у сходней и на той стороне реки, у ярмарки, откуда через водную гладь неслись крики, брань, удары тюков о дерево. И это раздражало еще больше, подчеркивая мертвенную тишину улочек верхнего города. Аполлинария быстро шла по Ошаре, но, как бывает порой в дурном сне, ей казалось, что она еле бредет и никогда - никогда! - не доберется до дома. Красное платье ее вызывающе мелькало на фоне серых домов и покрытых пылью наличников.
        До дома! Кому пришло в голову называть это домом! Она ненавидела и весь город, и верхнюю его часть, и саму улицу, на которой третьим от угла стояло солидное отцовское жилище, этот жалкий двухэтажный уродец на каменном подвале. Аполлинария зажмурилась, и после промелькнувших оранжевых кругов перед глазами возник серо-сиреневый абрис парижской гостиницы. В нем, несмотря на годы, читался настоящий шик. А пансионы Бадена, шале Швейцарии, табернии Италии, редакция
«Эпохи», наконец!
        Она поспешно открыла глаза. Впереди, припорошенный пылью, тускнел калач булочника на углу, а еще дальше сквозь чахлую зелень виднелось здание острога. Аполлинария резко повернулась, взметнув слишком длинным треном вихрь пыли, и оказалась на Солдатской. Ненавистный дом был уже совсем близко.
        Еще дай-то Бог, чтобы отца не оказалось дома, - иначе начнутся эти попреки, сравнения с Надеждой[Надежда - Надежда Прокофьевна Суслова (Голубева) (1843-1918), младшая сестра Аполлинарии, доктор медицины, первая в России женщина-врач.] и неизбежный скандал. Аполлинария зашла со двора и проскользнула к себе. Девка с заспанными глазами лениво повернулась в ее сторону, словно собиралась что-то сказать, но дверь уже захлопнулась. Аполлинария нехотя подошла к зеркалу и скривилась. Волосы, недавно снова обрезанные, но уже не из-за нигилистической моды, а из лени делать прическу каждый день. Или нет, давай уж будь честной до конца: из-за того, что не перед кем распускать их и некого душить шелковыми прядями. Она небрежно переткнула нарочно простой гребень и пнула коробки со шляпками. Пирамида упала, бесстыдно открыв пару картонок с европейским шиком трехлетней давности.
        - Ненавижу, - прошептали узкие, недобрые, но по-прежнему манящие губы.
        Аполлинария тревожно наклонилась ближе к зеркалу и отшатнулась: тоненькая морщинка предательски пересекала щеку с левой стороны рта. Несколько секунд она внимательно всматривалась в нее, а потом громко расхохоталась. Ах, как целовал бы эту морщинку он и с каким пылом уверял, что именно в ней-то и заключается вся ее красота - и все его счастье! Отсмеявшись, она с ненавистью отшвырнула зеркало, и оно тоже, как во сне, бесшумно скользнуло на пол, рассыпавшись колющими глаза осколками.
        - Да откройте же, барышня! - услышала она, наконец, голос Фени, вероятно потерявшей всякое терпение. - Стучу, стучу, кричу, кричу…
        - Отец дома? - холодно поинтересовалась Аполлинария.
        - Прокопий Григорьич в Кунавино с утра изволили уехать.
        - Хорошо. Чего тебе?
        - Да письмо, барышня. Семен еще с утра принес.
        - Мне?!
        - Известное дело, кому же?
        На какое-то неуловимое мгновение Аполлинарии захотелось крикнуть Фене, чтобы она выкинула это неизвестно откуда взявшееся письмо, но она быстро взяла себя в руки.
        - Под дверь просунь.
        Конверт, уже тоже почему-то пыльный и мятый, вполз в комнату бесхребетной гадиной. Дрожь омерзения и ужаса охватила Аполлинарию, но она назло себе резко нагнулась и, не глядя на адрес, надорвала бумагу.

«Письмо твое, милый друг мой…»
        Может быть, не читать? Опять эта мелочность, эта униженность, просьбы о каких-нибудь ста пятидесяти гульденах, «только никому не говори и не показывай»… Она все-таки глянула на конверт. Ах. Дрезден! Ну, значит, действительно опять деньги. Он что, не понимает, что наличие богатого отца еще не означает наличия денег у нее? Да и сколько же можно?!
        Аполлинария почти механически снова пробежала взглядом по строчкам.

«Стало быть, милая, ты ничего не знаешь обо мне…» И знать не хочу. Что может быть нового? «Стенографка моя[«Стенографка моя» - имеется в виду Анна Григорьевна Сниткина (Достоевская), вторая жена Федора Михайловича.] …» Значит, деньги на стенографку у него все-таки есть, очень мило! «…с добрым и ясным характером…» Да уж, теперь он всю жизнь в любой женщине будет цепляться за доброту, и теперь нарочно пишет о чьей-то доброте ей, как будто бы не он сам, не своими руками…

«Она согласилась, и вот мы обвенчаны…»
        Письмо полетело на пол, к зеркальным осколкам. Значит, на доброте женился! На пресной, убогой доброте, которая наверняка и добра-то лишь потому, что ни на что большее не способна!
        - О, будь же ты проклят! - вырвалось из стиснутых губ, и морщинка слева стала еще явственней. Сразу стало жарко и нечем дышать. Аполлинария подошла к окну, отворила его. Пыль продолжала плясать свой мертвящий танец, а со стороны Ошары бежала какая-то толстая баба и голосила на всю улицу:
        - Ой, батюшки, на Черном-то пруду! Ах, матушка царица небесная!
        К ней присоединялись еще какие-то бабы и мужики. Они размахивали руками и топали ногами, окутываясь пылью.
        - Как есть, православные, утонула! И с сумочкой! А молоденька-то, молоденька!
        На секунду перед Аполлинарией мелькнуло кругловатое юное лицо, но темная вода Черного пруда тут же закрыла его, и Аполлинария медленно осела на подоконник.
        Глава 3
        Центральный парк культуры и отдыха
        Серенький старый «опель», купленный специально за неприметный мышиный цвет, сиротливо жался напротив парадной, в которой скрылся несчастный комиссароубийца. Впрочем, кто-то осмеливается утверждать, что этот несчастный поэт свернул в переулок. Данила быстро занял место за рулем, отсоединил блокировку руля, включил стартер и, сразу дав газ, помчался к мосту, где фонарные столбы в предрассветной дымке смотрелись жутковатыми крестами для распятья, а сам мост - Аппиевой дорогой[Аппиева дорога - первая мощеная дорога между Римом и Капуей, где были распяты на крестах участники восстания Спартака.] .
        - Ну что, хлыстовская богородица[Хлыстовская богородица - отсылка к В. В. Розанову, в письмах не раз называвшему Суслову «хлыстовской богородицей поморского полка».] , кто кого? - вдруг неуместно вырвалось у него, когда он вылетел на самый верх моста, с которого открывалась панорама, какой не дано больше ни одному городу в мире.
        Вскоре машина понеслась по мертвому Каменноостровскому проспекту, и Данила немного успокоился, хотя это понятие не работало никак, когда речь шла о деле, подобном тому, из-за которого он сейчас мчался в парк. Успокоение было не его стихией.
        Разумеется, закончивший филфак и считавший историю своей настоящей жизнью, Данила не мог не знать о роковой любовнице Достоевского. Но, поскольку ему всегда ближе было мировоззрение Толстого, с его олимпийским гедонизмом, он равнодушно прошел мимо Сусловой, как проходил мимо Ризнич[Ризнич Амалия - авантюристка, возлюбленная Пушкина, которой посвящено его стихотворение «Для берегов отчизны дальней».] , Панаевой[Панаева Авдотья Яковлевна - актриса, жена русского писателя Панаева, затем гражданская жена Некрасова; в нее были влюблены Достоевский, Добролюбов, Дюма-отец и другие писатели.] , Симон-Деманш[Симон-Деманш Луиза - любовница русского писателя А. В. Сухово-Кобылина, который был обвинен в ее убийстве.] и тому подобных дам. Однако, перебравшись в дом Штакеншнейдера и посвятив немало времени его семье, он наткнулся в дневниках своей любимой Елены Андреевны на короткую, но на удивление емкую характеристику этой девицы. Вернее, сперва его поразила не сама характеристика, а то, что стояло за ней, в общественном, так сказать, смысле. Данила, несмотря на свою внешне беспорядочную и даже во многом
непорядочную жизнь, обладал если не блестящим умом, то, во всяком случае, - острым ощущением времени, что порой бывает полезней многого другого. И, глядя с чуть отстраненным любопытством на эту «расшатавшуюся» неприкаянную молодежь, он каждый раз убеждался в правоте Елены Андреевны: «Она забыла, что желание учиться еще не ученость, что сила воли, сбросившая предрассудки, вдруг ничего не дает… Она - Чацкий, не имеющий соображения».
        Прочитав эти строки, Данила, со свойственной ему способностью увлекаться, полез дальше, пытаясь там, среди этих закусивших удила девиц стопятидесятилетней давности, разгадать нынешних, тоже, видимо, окончательно потерявших ориентиры и спутавших понятия.
        И тогда в хаосе внутренних страхов и неуверенности, в бреду отроческой бравады, вдруг стала, как на фотобумаге в кювете, проявляться перед ним эта страдающая максималистка, эта гордая барышня, каким с их призрачной жизнью места в жизни реальной на самом деле не оставалось. Данила пришел в себя только тогда, когда было уже поздно, - он, тогда еще тридцатилетний, циничный и замкнутый мужик, стал очередной жертвой в длинном ряду «наследников» романиста. Суслова манила, обманывала, жгла и не давалась в руки. Как из простоватой девочки с круглым лицом и яблочными щеками получилась инфернальница, то дружившая с Огаревым[Огарев Николай Платонович - русский революционер, поэт, встречался с Сусловой за границей.] , то становившаяся товарищем председателя «Союза Русского Народа»[«Союз Русского Народа» - черносотенная организация в 1905-1917 годах. Суслова возглавляла севастопольскую организацию Союза.] Как? И почему?
        Он ездил в ЦГАЛИ, протирал штаны в заштатных архивах Ельца, Брянска, Иванова, Лебедяни, Калуги. Он бродил по Нижнему Новгороду, спускаясь и поднимаясь по непривычным для петербуржца съездам, где она когда-то мела тротуары черными юбками и огненным пальто. Он смотрел на окна пешеходной Покровки[Покровка - Покровская улица, главная пешеходная улица в центре Нижнего Новгорода.] , заглядывал в ворота старинного дома на Солдатской[Солдатская - улица в Нижнем Новгороде, на которой отец Сусловой имел свой дом.] , где она жила какое-то время с отцом, открыто именовавшим ее «врагом рода человеческого», и порой просиживал летние ночи перед домами бывшей столицы, в которых могла таиться разгадка фантастической души. Но все было впустую, факты ложились мертвым грузом, озарение не посещало.
        Впрочем, профессия приучила Данилу к охотничьему терпению, и он мог, как легавая, годами ждать, затаившись. Когда надоедали активные поиски, он углублялся то в графологический анализ, то в текстологический, а то и просто разглядывал немногие сохранившиеся фотографии, от провинциальной простушки в платье с нелепыми пуговками до знающей себе цену пожилой дамы с поджатыми губами.
        Читал он и ее письма, вернее, те два оставшихся черновика, которыми располагало ныне достоевсковедение[Сохранившиеся черновики двух писем А. П. Сусловой - Ф. М. Достоевскому и три его письма ей см. в Приложении 2.] , хотя это всегда оставляло у Данилы неприятный осадок, словно он копался в неостывшем трупе. Знал и про две тетради, дешевую черную и дорогую бордовую, где она делала свои записи, но все факты выглядели как-то формально, а он жаждал настоящего биения крови в висках и пожара души.
        К самому же писателю после всех своих поисков он потерял интерес окончательно - по мнению Данилы, тот оказался не на высоте.
        Словом, загадка Сусловой стала для Данилы третьей стороной его и так непростого существования, стороной не дневной, не ночной, а предрассветной, когда одно время суток неуловимо переходит в другое и на мгновение застывает, придавая всему вокруг иные очертания и иные смыслы. Он любил эту сторону, это пятое время года, он отдыхал в нем от современности, он лечил там раны своего чудовищного детства, он уползал туда, как в нору.
        И вот сейчас он несся по Батарейной дороге[Батарейная дорога - Морской пр.] именно в это время и снова верил во что-то, во что невозможно верить ни ясным днем, ни темною ночью.
        У моста нагретое за день дерево отдавало воздуху свое последнее, чуть пахнущее смолой тепло.
        - Сорок рублей, - невозмутимо остановил его охранник.
        Данила сунулся по карманам и не обнаружил ничего. Черт! То ли вчера спустил все до последнего рублика, то ли утром обронил, одеваясь. Порой бытовые мелочи жестоко мстят за невнимание к себе…
        - Слушай, парень, половина шестого. Ты бы спал себе спокойно…
        - Сорок рублей. - Мерзкое существо избоченилось, поигрывая плечами.

«Вот уж воистину у нас каждый железнодорожный служащий мнит себя не меньше, чем министром, и явно получает истинно садическое наслаждение от унижения того, кому он и в подметки не годится», - вздохнул Данила и сменил тактику:
        - Ну, шеф, мне очень надо, дела. Сегодня же привезу тебе хоть двести…
        - Сорок рублей.
        Данила внимательно пригляделся к охраннику, оценивая пределы его жадности и следования инструкции, махнул рукой и вытянул из кармана роскошные лайковые перчатки, в которых всегда работал с антикварным добром. Перчатки были швейцарские, заказные, сидели как вторая кожа и стоили под пятьсот долларов.
        - Бери. Таких нигде больше не найдешь, индивидуальный заказ.
        Скотина придирчиво повертела лайку в руках, бросила к себе в конуру и небрежно махнула за турникет.
        Коротко выругавшись, благо рядом не было Елены Андреевны, Данила скачками понесся по мосту. Солнце уже показалось над правыми перилами, бросая на доски пока неуверенные тени, но аллеи лежали еще в мерцающей дымке. Он прыгнул в нее, как в воду, и, сбавив шаг, пошел крадучись, не упуская ни мусора около урн, ни сломанных веток, ни примятой травы у дорожки. Он дошел до игрушечного мостика, остановился, облокотившись на перила, и посмотрел на заблестевший розовым пруд. Грязные водоросли зашевелились, поплыли окурки и обертки, с перил посыпалась ржавчина - вышедшее солнце уверенно раскрашивало окружающую жизнь в реальные тона. Данила помальчишески далеко и смачно плюнул в воду и громко расхохотался.
        - Вот что значит не дать доспать после пьянки! - Сколотый зуб слева весело вспыхнул под пробившимся сквозь листья лучом. - Вот так фам фаталь[Femme fatale - роковая женщина (фр.).] ! - Смех разбирал его все сильнее. - Надрали как первоклашку… Интересно, какой сволочи пришло это в голову? - сменил он направление мысли.
        Данила, помимо природной замкнутости и требований профессии, о своих профессионально интимных пристрастиях не рассказывал никому - да и кому бы в его кругу могли они быть интересны? Их денежный эквивалент - безусловно, но страдания непонятой души? Нет, что-то здесь провисает… Надо расслабиться, дать мыслям и ощущениям течь по их собственной воле, и тогда, как вода в запруде всегда так или иначе находит выход, верный ответ тоже найдется сам собой.
        Он тряхнул головой и замурлыкал, подсвистывая:
        Меня дьявол одолел,
        На монахиню я сел,
        Тра-та-та, та-та, та…
        Окурки в пруду, равно как и мысли в мозгу, поплыли в том же ритме, упорядочив ряды, - это была старая гусарская уловка: чтобы помочь новобранцам запомнить бесконечно разнообразные сигналы трубачей, унтеры придумывали каждому сигналу дурацкий словесный эквивалент, и солдатики спокойно выполняли команды. Этому трюку Данилу еще в детстве научил древний дед из его коммуналки, успевший послужить в Сумском полку[Сумской полк - гусарский полк русской армии, известный своими интересными и своеобразными традициями.] , и Данила с успехом пользовался этим нехитрым приемом всю жизнь. Главное - ничего не бояться, все получится само собой, по коням, ребята, и вперед, мы ни за что не отвечаем, только прекрасно умереть за веру, царя и отечество…
        Так прошло несколько минут, но эскадрон скакал по унылому полю, противника не было, ничего не вытанцовывалось. Наоборот, становилось все яснее и яснее - некому и не с чего…
        Данила намотал на кулак прядь своих черных волос, делавших его так похожим на индейца, и потянул до боли. Ничего. Никого. Но этот ледяной комок предвкушения? Дьявольщина! Или просто-напросто он опоздал?
        Вдалеке на аллее от Стрелки раздались приглушенные звуки. Данила обернулся - вероятно, возвращалась загулявшая компания, хотя шла она подозрительно тихо. Опытному уху даже простые звуки говорят немало, и он, повернувшись в ту сторону, насторожился. Действительно, через пару минут у мостика появилось человек восемь, впереди всех шел интеллигентного вида парень в очках, несколько картинно неся на руках девушку.
        Данила поморщился: зрелище было неприятное, потому что ноги девушки болтались как-то безжизненно, а длинные, явно мокрые волосы почти мели гравий.

«Догулялись, придурки!» - брезгливо подумал он и снова отвернулся к пруду, насвистывая намеренно равнодушно.
        Но толпа вдруг заговорила громче и остановилась прямо за его спиной. «Только не поворачиваться, а то непременно влипнешь в какую-нибудь ерунду», - приказал он себе, но кто-то уже трогал его за плечо.
        - Молодой человек, извините ради бога, но вы случайно не на машине? - произнес едва ему не в ухо уверенный женский голос.
        Данила весьма невежливо сбросил с плеча руку и, повернув только голову, увидел девушку с неправильным, но интересным лицом.
        - Свою надо иметь, - буркнул он.
        - Непременно последую вашему совету, - ничуть не смутившись, ответила она, - но поскольку в течение получаса это никак невозможно, а на большее у нас времени нет… Видите, одна наша… - она почему-то запнулась, - приятельница решила что-то доказать судьбе или себе, уж не знаю, и кончилось это плачевно. - Речь для подобной ситуации была странная, и Данила невольно повернулся к стоявшей рядом с ним компании лицом. Лежавшая на руках у парня девица действительно была мокрой с головы до ног и даже кое-где облеплена бурыми водорослями.
        - Ну а я-то тут при чем? Я лично таких доказательств не принимаю.
        - Я тоже, - обрадовалась говорившая. - Но ваш вид… - она быстро оглядела Данилу и примиряюще улыбнулась, - говорит о том, что вы человек понимающий и в то же время с деньгами. - Данила хмыкнул. - Пожалуйста, прошу вас, довезите Димку с ней до ближайшей больницы. Ведь в противном случае эта смерть будет не только на нас, но и на вас.
        Последнее вдруг разозлило Даха.
        - Да пошла ты! - И он снова повернулся к пруду, но, поворачиваясь, чуть задержался взглядом на полуутопленнице. Она была явно моложе остальных и столь же явно принадлежала к другому кругу. А в запрокинутом лице ее читалась какая-то глубокая тайная обида. «Доигрались с девчонкой, уроды, - быстро вычислил он ситуацию. - Впрочем, этой тоже не следовало бы лезть не в свое… Черт, девка мокрая, все сиденье перепачкает… Ладно, черт с ними, будем считать - не зря перчатки отдал».
        - Пошли, - коротко бросил он и помчался обратно к мосту, не без злорадства представляя, как нелегко таким темпом бежать с человеком на руках.
        Он молча завел машину, жестом показав, чтобы девчонку уложили назад, сел за руль и захлопнул дверцы.
        - А я? - удивился парень.
        - А вам здесь делать нечего, вы свое уже сделали.
        Данила развернулся, не слушая возмущения компании, и быстро поехал к Свердловке[Свердловка - больница им. Свердлова, в советское время больница на Крестовском острове, обслуживающая государственных чиновников.] . Навстречу ему по набережной уже выходили первые собачники, и впереди всех бежали две огромные лохматые кавказские овчарки без поводков и намордников. Данила с удовлетворением ощутил себя за железными дверцами «опеля» и, опять-таки не без злорадства подумав, что кому-то из продолжавших размахивать сейчас за его спиной руками может очень и очень не поздоровиться, прибавил газу.
        Однако в Свердловке ему безапелляционно заявили, что дежурные сегодня не они, и, несмотря на его взывания к клятве Гиппократа и простым человеческим чувствам, почти вытолкали из приемного покоя.
        Совершенно не к месту Даниле вспомнились чудовищные кавказские овчарки - попробовали бы они разговаривать с ним так, если бы псины были рядом! А кроме уже отданных перчаток умасливать врачиху оказалось нечем.

«Ненавижу!» - прошипел он, мысленно в тысячный раз радуясь, что его жизнь протекает в совсем иных измерениях, чем нынешний социум. А лицо девушки все быстрее теряло свою яблочную прелесть, уступая нехорошей голубоватой бледности, и Дах прямо через коттеджи Каменного острова погнал в Эрисмановскую больницу, вслух проклиная и вчерашнюю пьянку, и сегодняшний звонок, и собственную глупость, уже два раза за это утро сыгравшую с ним злую шутку.

* * *
        Кони неслись по тракту, а мимо мелькала бесконечная, будто одетая в саван, равнина. И не было ей ни конца ни края так же, как и поднявшейся пурге. Снег, вечером казавшийся фиолетовым, в темноте побелел, мороз грянул в полную силу, и казалось, что в его жизни только и была, и есть эта ледяная пустыня с луной во мгле и редкими огнями деревень. Как это и у кого:
        Благовестная, победная, раздольная,
        Погородная, посельная, попольная,
        Непогодою-невзгодою повитая…[«Непогодою-невзгодою повитая…» - из стихотворения Мея
«Запевка», дважды положенного на музыку Балакиревым и Глазуновым.]
        Жена и пасынок спали в меховых одеялах, и лица их при лунном свете казались неживыми. И сердце билось тоже мертвенно, ровно, безнадежно.
        Петербург встретил тем же снегом, но уже освещенным рождественскими огнями, братскими объятиями и шампанским. Кроме того, все сходили с ума по народности и даже изобрели новый патриотический напиток, мгновенно ставший модным: на три четверти шампани добавлялась одна четвертая квасу, а по утрам в случае надобности можно было доливать и рассолу. У всех на столах стояли пепельницы в виде золотых лаптей, и говорили о некоем чудовище под названием общественное мнение.
        Но это была, так сказать, сторона публичная - на деле же все было куда прозаичней: приходилось искать квартиру, устраивать Пашу в корпус или гимназию, Марье Дмитриевне искать врачей поприличней и понадежней. Меблированные комнаты, снятые родственниками, раздражали, мысли теснились темные, унылые. Конечно, свобода, конечно, прогресс, за четыре года появилось сто пятьдесят новых журналов и газет, лихорадка у всей пишущей братии…
        Но Маша, Маша! Ее дерзкая красота, утонченная, необычная, изломанная, вдруг уступила место измождению, истерикам, кровавому кашлю по утрам.
        - Ты сегодня, разумеется, опять по своим делам. Но я приехала сюда не для того, чтобы чахнуть в этих убогих комнатах. У меня нет даже выходного платья, понимаешь ли ты - платья? Где зеркало? Подай же немедленно!
        Он намеренно долго искал зеркало, стараясь не найти. Бедная. Но чем он может помочь? Чем, когда денег нет и неизвестно, будут ли, когда вопрос о журнале висит на волоске и, главное, когда точит мозг одна подлая и грешная мысль: правдивы ли те слухи, что доходят до него глухо, но настойчиво?
        За окнами опять бесилась пурга, но в одиночестве одиночество чувствовалось гораздо меньше, чем днем, среди дел и слез. Он выкурил папироску, дождался самовара и принялся за черный, сладкий, как патока, чай.
        Конечно, брату трудно отказать в издании журнала - как-никак владелец предприятия, фабрикант, человек состоятельный. Литературные силы тоже найдутся, одни Аполлоны - Майков да Григорьев - чего стоят. Черные бешеные цыганские глаза Григорьева будто сверкнули в ночи и тут же по необъяснимой прихоти воображения сменились бархатными глазами Вергунова[Вергунов Николай Борисович (1832 - неизв.), учитель в г. Кузнецке, предполагаемый любовник М. Д. Исаевой, первой жены Достоевского.] .
        Он поперхнулся и обжегся чаем. О, Бог с ним, пусть все, что и могло быть, было, но только не то, о чем гудят у Яновских, Милюкова и даже у брата. Пусть она его обманывала, пусть, - у нее так мало было в жизни красивых чувств, а мальчик, хоть и пустой, но пылкий и хорошенький. Но пусть только не ее унижение, когда, говорят, он тайно приехал к ней в Тверь и, увидев, что сделала болезнь, с отвращением уехал, не оставив даже адреса.
        Он застонал от бессилия. Муж, обманутый обманувшим жену любовником! Какая мерзость. Чувства и мысли метались, словно в клетке. Метель завывала все яростней, словно в Сибири.
        Из комнаты Маши доносился упорный кашель, и его неожиданно передернуло от воспоминаний о пузырьках, притираниях, потных измятых сорочках на креслах.
        А вот, говорят, нынешние студиозусы, например, не придают значения подобным инцидентам. Кажется, именно вчера Николай Николаевич утверждал, будто молодежь из военных медиков устроила фалангу где-то неподалеку от академии и живет там свободно с курсистками. Больше того, идея быстро распространилась среди всей учащейся молодежи, захватила Лесной, Горный, даже Университет. Кажется, и фамилии назывались… Цепкая писательская память тут же услужливо выкинула: да, точно, Щапов, Слепцов, Суслов…
        Он подошел к окну, пытаясь избавиться от возникших перед глазами непристойных видений, мешавшихся с потными кружевными сорочками Маши за стенкой. Да уж, конечно, там никто бы не стал переживать из-за измены, поскольку и измен-то как таковых быть не может…
        - Теодор! - послышался сухой надломленный голос. - Теодор, опять!
        У Марьи Дмитриевны начинался приступ, после чего неизбежно следовали капризы, бурные упреки и, наконец, вспышка близости, краткой, острой и почти болезненной, как обычно бывает у чахоточных.
        - Нет, может быть, лучше-то и фаланга…
        Чай давно остыл, чадила дешевая свечка, и темная дьявольская работа разрушала мозг. Не хватало сейчас еще припадка - тогда завтра он не сможет появиться в Пассаже. А ведь первый вечер Литературного фонда, сам Тургенев намерен произнести речь, и Маше обещал свозить…
        Ах, скорее бы весна, клейкие листочки, вечная иллюзия обновления!
        Но черные волны тоски захлестывали его все сильнее, пока он не провалился в бред, где круглолицые невинные курсистки отдавались синим фуражкам и бутафорским шпагам универсантов.
        Глава 4
        Парк больницы Эрисмана
        Катя медленно шла по утоптанным аллейкам больничного парка, искренне удивляясь, как она могла здесь очутиться: все свои двадцать лет она отличалась завидной трезвостью мыслей и, пожалуй, даже чувств. И вчерашний ее поступок был ей самой непонятен и казался диким. Было стыдно - ведь подобные вещи могут совершать только психически больные люди или дураки.
        С детства обладая той здоровой привлекательностью, которая столь ценится среди молодых людей из так называемых колледжей и лицеев, Катя никогда не ощущала себя обделенной вниманием. Но и разговоры, которые постоянно велись среди ее приятельниц о физических подробностях любви, ей тоже не нравились. Они были какимито тупиковыми - словно бы заходишь в огромный лес, проходишь несколько шагов и только начинаешь различать его разнообразие и красоту, как лес-то, оказывается, уже и кончился. Обман какой-то. И, может быть, именно благодаря этому ощущению обманчивости Катя смотрела на мужчин и отношения с ними весьма спокойно, и это высвобождало у нее немало времени для многого другого. Она, например, успела позаниматься и фехтованием, и вышивкой, и даже два года отходила на уроки гитары в клубе «Горячие сердца». Что же касается учебы, то родители, несмотря на ее весьма средние успехи, все-таки заставили Катю закончить десять классов. Затем она преспокойно отучилась в парикмахерском колледже по маникюру, избрав такую специальность лишь потому, что ей очень нравились ухоженные руки.
        Потом, пересмотрев сотни женских и мужских рук, она вынуждена была признать, что по-настоящему красивых среди них очень мало. Отделанные ногти и всячески ублажаемая кожа не перекрывали дурной формы и открывали Кате многие нехорошие качества их владельцев. Она быстро научилась распознавать по рукам жадность, грубость и даже тупость. Евгения в первую очередь и поразила Катю своими руками, незнакомыми с маникюрным салоном, но дерзкими, с идеально овальными от природы ногтями и легко гнущимися назад в верхних фалангах пальцами. Как они, эти руки, гладили огненную шерстку тогда еще крошечного сэра Перси!
        Катя представила задумчивое лицо Евгении, каким она увидела его перед тем, как пойти с Дмитрием к парапету, - и невольно покраснела. После такой выходки ей будет просто стыдно появиться у нее… Но дело даже не в этом, Катя отнюдь не была человеком стеснительным, просто она не могла взять в толк, как подобное могло произойти с ней. И что надо сделать, чтобы такое не повторилось?
        При воспоминании о воде, ледяным столбом распирающей горло, она вздрогнула, но вместе с ощущением ужаса и непоправимости мелькнуло странное чувство новизны, словно ей на миг открылось нечто, чего она никогда не знала и даже сейчас не могла бы определить… Катя, наконец, решила оторвать взгляд от дорожки, за которую упорно цеплялась, ибо ей все еще чудилась вокруг неверная обманчивая вода. Серенькое небо равнодушно нависало над больничными деревьями, делая их, и без того всегда немного ущербных в такого рода садах, еще более жалкими и обделенными. На зелень уже ложился едва заметный налет еще не желтизны, но какой-то дымки - предчувствия осени. Это время было для Кати самым томительным, уж лучше бы сразу вспыхнули повсюду яркие пятна и появилась определенность. С определенностью жить легче и проще, чем с этой смутностью, которая донимает вас при любом переходе из одного состояния в другое.
        Поэтому и сейчас Катя снова уткнулась глазами в спасительную определенность уже свернувшей за угол дорожки, за которой распахнул кованые ворота выход. Но в тот же миг эта надежная, казалось бы, земляная дорожка вдруг снова потеряла устойчивость и, мягко закачавшись, стала уплывать из-под ног. Катя инстинктивно подалась к ближайшей обшарпанной стене и в липком бессмысленном страхе вдруг вспомнила, что когда-то давным-давно они ездили со школой на какую-то военно-блокадную экскурсию, и там им рассказывали, что именно здесь, в больнице Эрисмана, в парке упала невероятных размеров немецкая бомба. Бомба эта чудом не разорвалась, а ушла глубоко в плывун и с тех пор так и плавает под Петроградской стороной, и чего ожидать от нее - неизвестно. Катя ясно, как бывает в кошмарных снах, увидела эту бомбу, чем-то растревоженную, недовольную, ожившую, почувствовала, как она легко ворочается всей своей тушей в земле, словно горячий нож в масле… и как время тоже поворачивается куда-то совсем в другую сторону. Ей стало по-настоящему дурно, и она, упав плечом на стену, медленно начала сползать вниз.
        Впрочем, в эрисмановском садике такое никого не удивляло: ну вышел больной погулять, хватанул свежего воздуха, сейчас отдышится и поковыляет опять. А то, что на этой больной джинсы и кислотная футболочка, - так ведь времена больничных халатов давно прошли.
        Нагретая стена, основательная и прочная, быстро привела Катю в чувство, и прошедшее головокружение с нелепыми страхами показалось смешным; наверняка ей накололи всякой дряни, чтобы она пришла в себя. Сейчас главное - добраться до дома и завалиться спать. Родители еще на работе, и приставать с расспросами никто не станет. Самое противное, что надо спускаться в метро, вдруг от спертого подземного воздуха там у нее снова закружится голова, а путь до Купчино неблизкий, хорошо еще, что без пересадок.
        Точно так же, как сползала вниз, Катя медленно поднялась по стенке и уже готова была оттолкнуться, чтобы пуститься прочь от места, где столь печально закончилась так весело начинавшаяся ночь, как вдруг пальцы ее вместо шероховатого кирпича скользнули по пыльной даже на ощупь бумаге. Она невольно повернулась и уткнулась в старое, видимо, еще со времен вступительных экзаменов, прилепленное объявление. Не на компьютере, а от руки, фиолетовыми чернилами, а не шариком, было накорябано, что очередная ясновидящая Людмила предскажет результаты экзаменов, приворожит любимого и укажет на тайные связи вашей судьбы. Под объявлением болтался один-единственный клочок, причем не с телефоном, а только с адресом.

«Бабка какая-то, наверное, самая дремучая, - подумала Катя, - раз ни компа, ни телефона». Клочок трогательно шевелился, поскольку от Катиного движения оторвался почти совсем и висел теперь на одном уголке.
        Катю всегда ужасно интересовали эти размножившиеся в последнее время в невероятных количествах предсказатели - но интересовали не в смысле приложения к себе, а тем, что именно заставляет людей к ним ходить и что, вообще, стоит за этим поветрием. Мафия и деньги или человеческая глупость, ибо никогда ни самой Кате, ни кому-нибудь из ее знакомых невозможно было представить ситуацию, в которой они помчались бы по этим гадалкам и потомственным ведунам.
        Она решительно оторвала руку от объявления, но жалкий квадратик, прилипнув к пальцам, оказался у нее, и, поднеся клочок поближе, как исследователь инфузорию, но все-таки слегка брезгливо, Катя прочитала подплывшие слова: «На углу Симеоновской[Симеоновская - ул. Белинского.] и Фонтанки, в доме упр. гр. Шереметева[Шереметев - граф, владелец Шереметевского дворца на Фонтанке, чьим управляющим был отец Сусловой.] , во втором этаже».
        Адрес был тоже дикий. Что за «дом упр.»? Катя вспомнила какое-то древнее слово
«домоуправ», которое порой произносила отцовская тетка, - в его квартире, что ли, сидит эта бабка? Нет, написано про какого-то гражданина Шереметева, который живет почему-то не «на», а «во» втором этаже. Словом, полная чушь, и старуха, видно, совсем безграмотная. И что за Симеоновская улица? Такой в Питере точно нет - у Кати в школе по истории города всегда была пятерка.
        Размышляя о забавном клочке, она не заметила, как вышла из ворот, уже неотличимая от студентов, и двинулась вместе с ними не направо, к метро, а налево - к учебным корпусам. «Что же, и номера дома, значит, нет? А на скрещении набережной и улиц ведь всяко должно быть, по крайней мере, два угла, если не четыре. Такого адреса никто не найдет или даже, поразмыслив, и искать не станет. Тогда зачем вешать объявление? Неужели бабка настолько выжила из ума, что этого не понимает?» - рассеянно думала Катя, а тем временем ноги продолжали нести ее к Неве, словно следуя нелепому поверью, что большая вода всегда притягивает. Вскоре места пошли пустынные: какие-то корпуса, трампарки, заросшие травой бомбоубежища. «Ничего, прогуляюсь пешком до Невского, только голова лучше проветрится», - решила Катя, скручивая в пальцах бумажный клочок.
        Но ведь остальные оборваны, значит, кто-то, наверное, нашел… Она неожиданно почувствовала себя совершенно здоровой и полной сил. Возвращаться домой расхотелось. Проспать выходной, да еще в такую прекрасную погоду? Нет, уж лучше прогуляться, подышать воздухом, хотя бы и на… Фонтанке.
        Скоро Катя вышла к Неве. Как ни странно, после печального ночного приключения вода не пугала ее, а, наоборот, интересовала. Она наклонилась над парапетом и послала воде воздушный поцелуй. Клочок выскользнул из пальцев, плавно и не спеша спланировал вниз, после чего крошечной белой лодочкой закачался на зеленой игрушечной волне.
        Глава 5
        Улица Правды
        Данила проснулся рано, однако вылезать из теплой уютной постели ему не хотелось. Времени было достаточно, поскольку клиентка назначила встречу на одиннадцать. Осень уже подходила к своему мрачному пределу. На Миллионную наползали тучи, делая переход от хмурых ноябрьских утренних сумерек к пасмурному осеннему дню совершенно бессмысленным. Чувство какой-то обреченности, столь знакомое жителям Петербурга, в очередной раз навалилось на Данилу всей своей серой, тягучей массой. Снова эта бесконечная, беспросветная темнота, избавиться от которой нет никакой возможности - ее можно только пережить. Но переживать ее Даниле с каждым годом становилось все труднее; и если в двадцать лет он еще был способен сокращать эти долгие ночи благодаря женщинам и собственной горячей южной крови, то теперь эта же самая кровь начинала закисать в коротеньких зимних просветах дня - закисать прямо на глазах именно в силу своей южности. Но зима - это было еще полбеды, зима дарила порой прелесть черно-белой графики, неземную красоту мертвых линий, божественную гармонию вечного покоя… а вот осень! Осень всегда подкрадывалась,
как тать, как татарские полчища, страшные своей неизбежностью, и Даниле не помогали ни включенные лампы, ни вино, ни даже укоризненный взгляд Елены Андреевны, будто говоривший ему: «В России, мой друг, переживают и худшее». И Данила стыдился этой своей слабости перед умницей-горбуньей, но сделать с собой ничего не мог - он продолжал хандрить, злиться, обманывать втройне и в ущерб делу рваться в дальние углы парков, где натиск осени казался ему слабее.
        Вот и сегодня он с омерзением представил себе прогулку по оголившемуся городу, равно непристойно являвшему теперь и свою нищету, и свой блеск. То, что летом и зимой по-разному, но скрывалось природой, в ноябре так и резало глаза облупленными стенами, бельмами стеклопакетов на старинных фасадах, отваливающейся плиткой и слепящими зеркалами огромных витрин. И хотя Данила любил ни к чему не обязывающее веселое безделье дорогих магазинов и респектабельное спокойствие хороших ресторанов, именно осенью в душе у него начинал ныть и скрестись город его детства: жемчужно-серый, влажный, осененный легким крылом вечности. Или, точнее говоря, только этот город и был его детством, другого детства у него не было. И именно этой поганой осенью его город совсем исчезал из реальности.
        Пытаясь избавиться от незаслуженной обиды, Данила остервенело брился в крошечной ванной и с наслаждением представлял, как недопустимо опустит цену предстоящей покупки, как размажет по стенке память о ком-то или о чем-то, как равнодушно посмотрит в горькие глаза человека, расстающегося с дорогой для него вещью. Альбом акварелек с полустертыми стихами - экое сокровище! Он видел сотни таких, со следами помады, слез, духов, а порой и крови, с прилипшими листьями уже не существующих деревьев - и только злая радость поднималась у него в душе. Стараясь и сейчас не расплескать это настроение, кое-как помогавшее ему бороться с осенней тоской, он оделся и вплыл в сизую утробу улиц.
        Тащиться надо было на Кабинетскую[Кабинетская - ул. Правды.] , и, соответственно, гонять машину по центру бессмысленно. Данила свернул на набережную и вдохнул острый, ни с чем не сравнимый, хотя и слегка приглушенный интимностью Мойки - о, какое разительное несходство с публичной Невой! - запах воды. «Наверное, - в сотый раз подумал он, - если бы хоть от одной женщины пахло так, как от этой воды, я точно потерял бы голову и пропал». Но от женщин вечно пахло духами, потом и… отчужденностью, и потому пропасть Даниил Дах все никак не мог.
        Он миновал Спас[Спас - имеется в виду собор Спас-на-Крови, храм Воскресения Христова, на канале Грибоедова, построенный в память убийства на этом месте императора Александра Второго.] , который еще мальчишкой облазал от основания до купола, воровски сковыривая разноцветные кусочки парландовских мозаик, прошел Садом[Сад - имеется в виду Михайловский сад.] , превратившимся из волшебных кущей в место бюргерских прогулок, пробежал мертвые рвы Замка[Замок - имеется в виду Инженерный замок, или Михайловский дворец, на Фонтанке.] и выбрался на Невский. Город душил его своей нынешней фальшивостью, и Данила шел в своей потертой альпийской куртке, расталкивая прохожих, с наслаждением задевая коляски трепетных мамаш и откровенно наступая на ноги. Впрочем, Невский видывал безобразия и покрупнее…
        Только оказавшись за убогим памятником певцу всех униженных[Певец униженных - имеется в виду Достоевский как автор романа «Униженные и оскорбленные».] , он вдруг успокоился. Все обрело, наконец, основу и опору. И главным доказательством основы и опоры служил дом в стиле шведского сецессиона, с оштукатуренным серым фасадом, со вставками из глазурованного желтого кирпича[«…дом глазурованного желтого кирпича» - речь идет о гимназии Стоюниной на ул. Правды.] . Криволинейные навесы матового стекла и входные двери с зеркалами отражали дородную фигуру швейцара. Он важно выпускал гимназисток из Стоюнинской гимназии. Перед Дахом замелькали их умиротворяющие образы, их черные шелковые крылышки, которые вздымались и опадали, шелестя. Потом по пустынной улице с булыжной мостовой, окаймленной известняковыми тротуарами, важно поплыли сановники Кабинета Его Императорского Величества[Кабинет Его Императорского Величества - Кабинет двора Е. И. В., старое название дворцового министерства, занимавшегося нуждами императорского двора. На указанной улице в XVIII веке жили только его служители, а само министерство,
естественно, находилось в центре.] , чьи лица спокойной значимостью затмевали пустые физиономии прохожих. Зеленые лохани под устьями водосточных труб оживляли мертвенную ноябрьскую серость. Над головой понесся благовест из трех близлежащих домовых церквей[Домовая церковь - церковь, находящаяся в доме; в данном случае речь идет о церквах подворий Митрофаниевского монастыря на Звенигородской, Александра Невского на Кабинетской и Первой Гимназии на Ивановской.] . Даху стало совсем хорошо, он почувствовал себя в своей стихии - в том призрачном мире прошлого, не отпускающего из цепких объятий настоящее, в мире, где проходила его внутренняя жизнь, ради которой он и вел жизнь внешнюю.
        Он подошел к дому на углу Ивановской[Ивановская - ул. Социалистическая.] , где на миг увиделась ему и подвальная мелочная лавочка «Роскошь» с ее бородатым хозяином в люстриновом пиджаке, и вывеска с нехитрым натюрмортом с почтовыми марками. От былой злости не осталось и тени.
        Дверь, как Данила и предполагал, открыла интеллигентная старушенция, засеменила в глубь темного коридора, засуетилась и выложила на потертый плюш столика пухлый альбом. Данила лениво перелистал страницы: какие-то сине-зеленые уродцы, бледные девицы на берегу, впрочем, по-модернистски эротичные… А вот и совсем странная картинка - невинная девочка в фартучке поливает цветы на горке из лейки красными струйками… На левой стороне плохо читаемые записи карандашом. Грош цена, конечно, но что-то в рисунках было затягивающее, на что-то намекающее, что-то напоминающее.
        - Пятьсот рублей, мадам, - лениво произнес Данила, уже убирая альбомчик в кожаную, видавшую виды сумку.
        Старуха в ответ неожиданно невозмутимо и откровенно усмехнулась:
        - Положите на место, молодой человек.
        - Что такое?
        - Я, вероятно, ошиблась, и вы не антиквар, а недоучившийся студент из Кулька[Кулёк - жаргонное название Академии культуры им. Крупской, иначе - Крупа.] . Приношу свои извинения за беспокойство.
        - Что?
        - То, что вы слышали. Любой мало-мальски образованный человек понял бы, что перед ним, и начинал торги совершенно с другой суммы.
        Данила был задет не упреком в некомпетентности, а уверенностью тона. И… странное ощущение от акварелек… Он быстро огляделся, пытаясь по обстановке прочитать большее. Но захламленная комната не говорила ни о чем даже ему, умевшему по вещам считывать человеческое прошлое. Дьявольщина!
        - Я пошутил. - Данила улыбнулся той своей особенной улыбкой, которая тут же превращала его в обиженного, но старающегося не плакать ребенка. - Ведь вы понимаете, продающего тоже надо проверять, как и покупающего, правда?
        - Глупости, - отрезала старуха. - Ваши нелепые профессиональные штучки оставьте для кого-нибудь другого. Все. Идите. Идите с Богом - или, если хотите, с дьяволом, молодой человек. - Она цепкой рукой взяла альбом и сунула его в гору рухляди.
        В таких случаях настаивать бесполезно, и Данила только покорно наклонил голову. Ничего, часа через два он придет еще раз, пусть старуха охолонет, а за это время никто другой подъехать не успеет, да и он будет прогуливаться где-нибудь неподалеку, контролируя территорию.
        Дах спокойно вышел на лестницу, но уже из-за захлопнувшейся двери до него неожиданно долетело:
        - Вот пащенок! Теперь придется-таки к Скатову нести!
        Эти слова и, главное, фамилия директора Пушкинского Дома[Пушкинский Дом - Институт русской литературы на набережной Макарова.] , ударили Данилу хуже обуха топора. В фейерверке чувств и мыслей, вырвавшихся в черноту, он тотчас вспомнил этот стиль утонченно-бестелесного соблазна. Какой же он идиот! Нет, хуже - действительно недоучившийся «кулечник», из тех, что вечно мнят себя искусствоведами, дирижерами и режиссерами! Как он мог сразу не узнать выморочный мир невинных и в то же время адски порочных существ, великим воплощением которых стал известный портрет Блока[«…известный портрет Блока…» - имеется в виду портрет Блока 1907 года работы Татьяны Гиппиус, сестры Зинаиды Гиппиус.] ! И теперь альбом, который все ищут уже лет семьдесят, альбом, о котором вспоминали и Белый, и Мережковский, и Блок, рисунки родной сестры Зинаиды Гиппиус достанется за гроши ИРЛИ! Данила стиснул зубы и застонал. Нет, добычу так просто он из рук не выпустит.
        Однако, чтобы спокойно обдумать дальнейший план действий, ему понадобится какое-то время, а старуха в раздражении может отправиться на набережную Макарова прямо сейчас. Интересно, что ее так приперло? Ведь альбом у нее лежит явно уже не первый даже год, не то что день. Впрочем, это потом, а сейчас надо выиграть время. Зайдя под арку, Данила набрал номер старухи и совершенно натуральным голосом дамы из собеса поинтересовался, не собирается ли она удалиться куда-либо в ближайшее время, ибо через полтора часика ей должны принести подарочный набор по случаю годовщины революции. Вероятно, он попал в точку, ибо старуха явно обрадовалась и заверила, что никуда не уйдет.
        Дах принялся неспешно прогуливаться по улочке. Теперь нужно немедленно вспомнить все, что он знает об этой девице и об ее «гнусье», как она сама, кажется, называла созданную ею живность. Так… так… бестелесная любовь, тройственное устройство мира, все эти грязные побасенки Зинаиды. Кажется, этих, в подражание великой троице, тоже было трое: Тата, Ната и кто-то еще. Кто же об этом писал? А, старик Розанов! И этот третий был… Ага, профессор богословия![Профессор богословия - имеется в виду Антон Карташев, участник религиозно-философских собраний, исповедовавший вместе с Татьяной и Натальей Гиппиус теорию тройственной любви. Подробней - см. В. Розанов «Люди лунного света».] Но фиг с ним, главное - Блок. Интерес к низшей мифологии, время после первой революции…
        Данила шел по Кабинетской, спотыкаясь о натыканные повсюду мостики, оградочки и скамеечки. «Как на кладбище, черт возьми», - выругался он, и тут же в голове всплыли строчки:
        Будете маяться, каяться,
        И кусаться, и лаяться,
        Вы, зеленые, крепкие, малые,
        Твари милые, небывалые…
        И еще что-то о болотном попике. Так, негусто. То есть, конечно, достаточно для непрофессионала, но здесь нужно больше, глубже, проникновенней, нужно некое высшее понимание, чтобы старуха поняла - продать такое можно только ему, Даниилу Даху. И тогда… Этот альбом почти равен неизвестным письмам Сусловой…
        Данила, наконец, очнулся и обнаружил, что стоит как раз на углу Свечного и Ямской[Ямская - ул. Достоевского.] . Он даже усмехнулся такому странному совпадению мысли и места и неожиданно для себя решил заглянуть в музей. Удача - она ведь одна ходит редко, у нее тоже свой закон парности, и нужно ловить, хватать за хвост, иначе судьба обидится, и тогда долго будешь стараться понапрасну.
        Впрочем, музей, который раньше в такое время не особенно посещался, а теперь и вовсе, должно быть, пуст. «Да и что может он мне сообщить нового?» - подумал Данила и решил, что не за новым туда и зайдет, а просто собраться с мыслями и… Впрочем, можно заодно наконец проверить, одинаковы ли подписи Ф. М. на письмах Аполлинарии и расписках о получении гонораров. Что-то там, помнится, не совпадало, а идти специально ради такой мелочи… Он посмотрел на часы - время позволяло.
        И с отчетливым предощущением успеха Данила, согнувшись, решительно нырнул в полуподвал.

* * *
        После Москвы Петербург поражал в первую очередь обозримостью. Везде и всегда видно было далеко, до какого-нибудь собора или дворца. И эта обозримость, продуваемость создавала впечатление незащищенности; Поля вообще временами казалась себе голой. Первое время она старалась и вовсе не выходить на улицу и не поддавалась ни на какие уговоры отца и Надежды пойти посмотреть город.
        Бог с ними, с площадями и колоннами, они не нужны ей, если расплачиваться за это приходится ощущением стыда. Именно стыда. Вот вчера, когда отец все-таки заставил ее выйти в кондитерскую Драмса, чтобы купить знаменитых слоеных пирожков, она еле дошла до Караванной. Ветер с Фонтанки буквально раздевал ее, и невозможно было забежать, как в Москве, в крошечный переулок, укрыться в тупичке. А взгляды прохожих, половина которых в непонятных мундирах!
        - Ах, какая гривуазочка! - прищелкнул пальцами какой-то господин у схода с моста.
        - Персик! - словно поддакнул ему другой, уже у самого Невского.
        Ощущения были омерзительными, и каким-то странным образом они продолжались и дома. Квартира, выделенная Шереметевым отцу, была огромной и пустой. Гулкие комнаты, осколки холодной роскоши и неуют. Свобода, о которой она так мечтала в пансионе, оказалась постылым одиночеством. И если Надя с утра до вечера уже пропадала в Университете, то Поля слонялась по необжитой квартире, не зная, чем себя занять. Она подолгу простаивала перед высокими зеркалами, будто хотела в них увидеть ответ. Но амальгама отражала только тоненькую, с гибкими плечами, девушку и темно-русые волосы, убранные по-простому, по-девичьи, почти по-крестьянски.
        - Нет, так невозможно… - шептала она и снова шла бродить по пустым анфиладам. - Невозможно… Я не понимаю… Я не хочу… Нет, я хочу…
        Через месяц, после очередного выхода в город, Аполлинария решилась. Она тайком от отца заказала у Тресье полумужской костюм, который, кстати, ей безмерно шел, остригла волосы, купила лучшие башмаки из настоящего шевро и на извозчике отправилась на Васильевский.
        Еще месяц надо было ломать себя, заставляя играть в те правила, по которым играли студенты и тот странный народ, что наполнял красные стены Университета. К счастью, перевелся из Москвы брат Васенька, шумный, веселый. Начались вечеринки, диспуты, пикники. Она была везде своя и уже везде - первая. И только возвращаясь ночью на ваньке и стряхивая с себя разноцветную мишуру дня, Полина чувствовала себя такой же маленькой, беззащитной и одинокой, как и в первый день приезда в столицу. Даже хуже: то ощущение своей обнаженности, пугавшее и мучившее ее в Петербурге, в студенческой компании только усиливалось. Все эти речи о праве на любовь, о том, что в чувстве надо идти до конца, смущали и тревожили. Как это сегодня декламировал этот медик, Петровский?
        Науку, любовь, государство, права,
        Религию, гений, искусство -
        Все, все превращал он в пустые слова,
        Насилуя разум и чувства…[«Насилуя разум и чувства» - неточная цитата из стихотворения Я. Полонского «Что с ней?».]
        Аполлинарии вдруг стало страшно, и она по-детски закрыла лицо руками. Но в уши назойливо лез другой голос, кажется, правоведа: «Надоело ваше парное молоко, господа! Баста! Только человек без меры - сильная натура…»
        - Господи, что мне делать? - прошептала она. - Почему парное молоко? Ах, Наде хорошо, она знает, чего хочет, все эти кровеносные сосуды, ланцеты… Какая гадость! И зачем они все так на меня смотрят, словно чего-то ждут… хотят?.. И он - кто это он, который превращал все в пустые слова? Человек, превращающий жизнь в слова. Как страшно, бесчеловечно…
        - Барыня, добавить бы надо! - вернул ее к действительности голос ваньки. - Глядьте-ка, пурга какая, а мне на Пески добираться.
        - Да-да, конечно. - Полина сунула еще пятачок и подняла глаза.
        Действительно, вокруг бушевала метель, которую трудно представить в цивилизованном городе, настолько она дика и свирепа. Мороз жег лицо, ледяные капли сверкали на решетке ограды, на углах завивались снежные вьюны, ахали мгновенно наметаемые сугробы, и дым из труб поднимался вверх страшными прямыми столбами.
        Поле показалось, что пурга идет уже всю жизнь, что ничего другого и не было в ее коротенькой жизни. И сердце вдруг сжалось так больно и так безнадежно, что она вскрикнула и бегом кинулась в парадное.
        Начиналась зима пятьдесят девятого года.
        Глава 6
        Музей Достоевского
        Впринципе он не любил этот музей, постоянно раздражавший его своей темнотой, маленькими комнатками, странной «композицией экспозиции» (о, этот неподражаемый слог музейных работников!), утрированно священным трепетом персонала и бойкой торговлей в гардеробе футболками с факсимиле «великого писателя». Конечно, это не Михайловское[Михайловское - имеется в виду село Михайловское, село Пушкинского заповедника в Псковской области.] с его абсурдным фетишизмом, но все же… очень на него похоже, хотя и в другом духе. Ага, вот и опять новинка: кружки с надписью
«„По мне хоть весь мир гори, а мне лишь бы свой чай пить“. Ф. Достоевский».
        Угрюмо стаскивая куртку, Данила в который раз со вздохом вспомнил Старую Руссу, где в доме-музее жило время и дышало пространство, а солнце лежало на полу цветными квадратами. От всего этого даже газеты на столике казались сегодняшними. А может быть, просто это была его юность, когда он пил водку в лопухах у вонючей канавки, помнившей осквернение несчастной Лизаветы[Несчастная Лизавета - имеется в виду Лизавета Смердящая из романа «Братья Карамазовы», юродивая, изнасилованная Федором Павловичем Карамазовым.] , когда лазал через Митенькин забор[Митенькин забор - имеется в виду забор вокруг домамузея Достоевского в Старой Руссе, являющийся прообразом дома Карамазовых в одноименном романе.] и рвал яблоки в саду, когда занимался любовью с колоритной местной потаскушкой под домом Грушеньки[Дом Грушеньки - дом в Старой Руссе, на берегу реки Перерытицы, прообраз дома Грушеньки, героини романа «Братья Карамазовы».] . Да, там была жизнь. А здесь… здесь лишь тишина да пыль.
        Впрочем, вспоминать о Старой Руссе было сейчас не время, он забрался сюда не для воспоминаний, а для того, чтобы выработать окончательный план охмурения странной старухи. Ах, эти вечные петербургские старухи, все они непременно с какой-то подковыркой, черт бы их всех побрал разом!
        Данила поднялся на третий этаж и с глубокомысленным видом двинулся вдоль витрин, изображавших, по мысли музейщиков, бытовые иллюстрации к романам «великого писателя». Вот почему-то падающее кресло и часы - «Бесы», а вот ворох тряпок под копией с Гольбейна[Гольбейн - Ганс Хольбейн-младший, художник Возрождения, автор картины «Мертвый Христос», поразившей Достоевского во время его путешествия по Германии.] - «Идиот».
        Дах равнодушно проходил мимо витрин, видя себя среди этих нелепых декораций, но мысли его скользили по стеклам совсем в другом направлении. На что ее поймать? Не на демонизм же Блока и не на мистику - какая уж мистика после стольких лет советской власти. Реальность, господа, всегда и везде в первую очередь верх берет только реальность. «Фантастический реализм, - усмехнулся внутри недремлющий оппонент. - И место самое подходящее». «Да пошел ты», - беззлобно послал его Данила, но к сведению его совет все-таки принял. «Так… Чем же все-таки закончила эта дамочка - любительница тройственных союзов? - Глаза Данилы остановились на желтоватой фотографии массивного моста через реку: - Дрезден. Дрезден… Немцы. Ага, вот тебе и фантастический реализм - конечно же, их с Натой угнали в Германию, они выжили и потом работали, кажется, в Новгороде, в музее. Отсюда и надо плясать. Какая-нибудь пронзительная история о выживших в неволе, помнивших двух неразлучных сестер, рассказы Таты об альбоме… Нет, на всякий случай надо говорить об альбомах - их явно могло быть несколько… Отлично. Остальное - дело техники и
личного обаяния».
        Данила тряхнул головой, убирая упавшие на глаза волосы, и, словно в первый раз, осмотрелся. Он стоял в так называемом втором зале, где со стен глядело множество женщин; все они тщились быть загадочными, дерзкими, роковыми, и только в простоватом еще лице юной Сусловой читался откровенный восторг перед открывающейся впереди жизнью и жажда этой жизнью жить. Данила вздохнул от жалости и поспешно отвел глаза. Оказалось, что в зале он не один: у окна, уткнувшись взглядом в какие-то брошюрки на столе, стояла девушка. Темно-русые волосы не скрывали упрямого затылка, и это понравилось Даниле, тем более что остальное не представляло никакого интереса - не бог весть какая фигура, скованная поза, явно случайная посетительница от нечего делать или дурной погоды, если и вообще не провинциалка.
        Он зевнул, не прикрывая рта, и уже собрался спуститься, чтобы где-нибудь по дороге успеть выпить коньяку. Но девушка вдруг обернулась одновременно с ним, и он своей хищной памятью профессионала мгновенно узнал ту самую недоутопленницу со Стрелки. Но где же длинные волосы, которые явно делали ее интересней? Недоутопленница в музее Достоевского! Какая прелесть! Данила невольно рассмеялся фантастическому реализму ситуации. Ах, как жаль иногда становится, что он всего лишь филолог, а не литератор, ей-богу. Данила, не стесняясь удивленного взгляда девушки, продолжал смеяться и совершенно откровенно разглядывал неожиданно вновь ожившее перед ним летнее приключение.
        - У меня что-нибудь как бы не в порядке с одеждой… с косметикой? - вдруг достаточно спокойно поинтересовалась девушка, но все же в последний момент по-детски вспыхнула всем лицом.
        - О, нет, что вы… - все еще смеясь, ответил Дах. - Все в порядке. Простите меня, смех относится совсем не к вам… то есть к вам, конечно, но совсем не потому, что в вашей внешности есть что-либо смешное…
        - Тогда почему же? - почти потребовала она.
        - Вы про Пигмалиона слыхали когда-нибудь?
        - Что-то слышала. Это насчет скульптуры?
        - Да, примерно. Насчет ожившего творения, мадемуазель. Или мадам. - Дремучее невежество недоутопленницы нагнало на Данилу скуку. Она стала ему вдруг совсем неинтересной, отчего он еще сильнее удивился, вспомнив, что нашел ее в компании людей явно другого сорта.
        - И при чем же здесь я?
        - Да ни при чем - все дело во мне, и только. Хотите - извинюсь совершенно официально, - и Данила театрально рухнул на колено.
        Из соседнего зала уже спешила бдительная смотрительница.
        - Все в порядке, мэм. Неужели вы еще не привыкли, что у вас в музее порой происходят фантастические вещи? По крайней мере - должны происходить, - торжественным тоном попытался успокоить бдительную служительницу Дах. После чего, глядя на несколько опешившую бабку, как-то странно добавил: - Иначе Федору Михайловичу совсем будет тут скучно.
        - Прекратите паясничать, мужчина, иначе я вызову охранника, - растерянно заявила та.
        - Да пошла ты со своим придурком, - лениво огрызнулся Данила и, безапелляционно подхватив окончательно смутившуюся девушку под руку, пошел вниз. - Идемте, идемте. Иначе достанет вас эта достоевская служка; будет, как пес, ходить из зала в зал и сопеть вам в спину. Федор вас не простит за это, - вдруг добавил он ей шепотом прямо в ухо.
        - Подождите, мне же надо пальто, - остановилась девица уже у самых дверей на улицу.
        - А, ну да. Мне, кстати, тоже. Да, впрочем, я вас и не задерживаю. Рад, что все закончилось вполне благополучно.
        - Это вы об этой… хранительнице?
        - Смотрительнице. В общем, да. - Данила натянул куртку, проигнорировав гардеробщика, ожидавшего, что он подаст пальто и спутнице. - Счастливо, барышня.
        - До свидания.
        Тугая дверь уже было подалась вперед, как сзади Данила услышал веселый голосок:
        - Ну, привет. «Кто-кто». Я, конечно, Ап-па. Да, Апа. Тьфу ты, совсем глухая. Да. Я типа в музее… - Дах осторожно отпустил дверь и, по-кошачьи неслышно вернувшись внутрь, прижался влево, к киоску. - …Ерунда, конечно, я тут ничего не знаю. Ой, слушай, какой прикол… Что? Спешишь? Ну ладно, давай. Ладно, в час…
        И девушка в черном, весьма сомнительного покроя пальто и слишком цветастом шарфе выскользнула на улицу.
        Данила, так же неслышно, последовал за ней.
        Не может такого быть. «Апа». Странное имя. Может быть, он ослышался, и она сказала
«Капа», Капитолина? Но нет, он слышал четко и даже уловил в интонации некоторую неуверенность или, скорее, заминку - так говорят люди, выбирающие, как представиться. Помнится, одна его подруга, имевшая четырех мужей, представляясь по телефону, каждый раз задумывалась, под какой же фамилией знает ее тот, кому она звонит. И тут эта же заминка в доли секунды. «Апа». Возможно, прозвище, кличка, как любит эта нынешняя чатовская молодежь? Они шли уже снова мимо Стоюнинской гимназии - было ясно, что девушка спешит в швейцарские кондитерские[Швейцарские кондитерские - кафе «Буше» на Разъезжей улице.] . Данила, не упуская добычу из вида, быстро перебрал в уме все знакомые ему женские имена - и не смог остановиться ни на чем. «Милая Полинька…»[«Милая Полинька» - начало многих писем разных корреспондентов к Сусловой.] - летящая строчка так и стояла у него перед глазами, и почти бессознательно, повинуясь не рассудку, а инстинкту, он негромко окликнул:
        - Полина!
        Но девушка не оглянулась, даже не вздрогнула. Неужели он всетаки ошибся? Черт! До старухи отсюда три минуты, и можно рискнуть.
        - Апа! - развязно крикнул он.
        Девушка быстро обернулась, но, увидев его, вероятно, сочла, что ошиблась.
        - Да, это я к вам обращаюсь. Вы же Апа?
        - Да, а вы откуда знаете?
        - Я слышал, как вы говорили по мобильнику.
        - Зачем вы за мной идете?
        - Из любопытства. Вас что, действительно зовут Апа?
        Девушка вдруг покраснела, как будто ее уличили в чем-то запретном, и ответила почти с вызовом:
        - Да, действительно.

«Эге, да тут, видимо, не все чисто», - усмехнулся про себя Дах, и огонек интереса вспыхнул в нем с удвоенной силой.
        - Апа - это что, Капитолина? - кинул он крючок.
        - Нет. Аполлинария.
        Данила даже прищелкнул пальцами и сделал антраша, едва не сбив с ног какого-то случайного прохожего.
        - Wunderbar![Чудесно (нем.).] Теперь понятно, почему вы оказались в музее и почему… - но тут он предусмотрительно остановился. - Аполлинария! Полинька. «Милая Полинька…» Кто бы мог подумать!
        - Вы что, сумасшедший? - холодно поинтересовалась Аполлинария. - И простите, я как бы спешу, меня ждут.
        - Какой-нибудь вьюнош в кожаной куртке, за углом, в швейцарских кондитерских? Все это глупости, Аполлинария. Мы сейчас пойдем с вами куда-нибудь в более основательное место - на дворе, чай, не лето, чтоб пирожные кушать. - И Данила спокойно и уверенно взял девушку под руку, крепко прижав локоть.
        - Вы конкретно сумасшедший.
        - И не скрываю. Мы, люди не от мира сего, соль земли. Но, если вам так проще, то можете считать, что вы мне понравились как женщина.
        На мгновение в словах и тоне этого странного дядьки, похожего на индейца и рэпера в одном лице, Апе послышались отголоски бесед у Жени, и она инстинктивно попыталась высвободить руку. Но улыбка у него была такой открытой, такой беззащитной и пленительной, что она неожиданно для себя вдруг пошла рядом.
        - Все-таки вы, может быть, объясните, куда меня типа ведете?
        - Не знаю, как вам и объяснить, - замялся Данила. - Ну… можно сказать, что туда, откуда сбежала в тридцать седьмом Лидия Корнеевна Чуковская[Чуковская Лидия Корнеевна - дочь Корнея Чуковского, перед войной жила в Ленинграде на Пяти углах (Загородный, 11).] . Чуковского знаете, Мойдодыр, таракан и все такое прочее? Сегодня ведь суббота? Значит, можно и так: к Боткину[Боткин Сергей Петрович - русский врач и общественный деятель, брат писателя-«западника» Боткина; у него на
«боткинских субботах» в доме 22 по Загородному проспекту собирались деятели науки и литераторы, музыканты, художники.] , на субботу, ну, к Боткину, портрет девочек Боткиных[Девочки Боткины - имеется в виду «Портрет дочерей Боткиных» - картина Валентина Серова.] помните?
        Апа вдруг выдернула руку и нахмурилась.
        - Пожалуйста, очень прошу вас, не надо тут сыпать передо мной всякими именами. Мне это напоминает одних людей, которые… с которыми… То есть это не важно. А просто ведь за этим ничего, один пустой блеск, хвастовство…
        Дах понял, о чем она говорит, с первой же фразы. Неужели та компания так допекла бедняжку своей эрудицией? Он хорошо помнил обратившуюся к нему на мостике девушку - вряд ли она была способна на откровенную жестокость. Впрочем, на своем веку он уже не раз сталкивался с подобными ситуациями. До сих пор ему приходится то и дело общаться с девушкой, которая когда-то случайно попала в их компанию питерско-тартусских вольнодумцев и не выдержала психологических экспериментов над собой и миром. Зрелище разрушенной личности было ужасным, но, пожалуй, лишь он один и чувствовал вину перед нею и не мог послать бедняжку подальше, как давно сделали все его прежние приятели. «Ты всегда в ответе…»[«Ты всегда в ответе…» - имеется в виду фраза Лиса «Ты навсегда в ответе за всех, кого приручил» из сказки
«Маленький принц» Антуана Экзюпери.] - ну и так далее. А что касается откровенной жестокости - что ж, жестокость непредумышленная часто оказывается гораздо страшнее.
        - Я понимаю. - Данила на секунду положил руку на ее пальцы. - Но со мной вы ошиблись - я этим живу, а не играю.
        - Так вы историк? - вскинула зеленоватые глаза Апа.
        - Отчасти. Но сейчас дело отнюдь не во мне, а в вас.
        - Почему же?
        - Ну, хотя бы потому, что у вас такое необыкновенное имя.
        Апа опять как-то натянуто улыбнулась, и Данила ощутил, что снова держится за хвостик какой-то очередной ниточки. Сколько таких хвостов держал он в руках, и куда только они порой не заводили его… Про некоторые лучше и вообще не вспоминать. Сейчас же у него в руках сразу два - и сразу за обоими не угнаться. Нужно выбрать. Один сулил хороший барыш, может быть, даже определенную, пусть и слегка скандалёзную известность в определенных кругах, возможность подразнить, побесить, покуражиться. Да и сами акварельки! Данила на секунду прикрыл глаза и снова увидел пленительный морок бескостных тел, колючие оранжевые плоды, прижатые к лону, робкие лапки униженно просящих бесенят, тварей весенних… А на другом конце живой человек, попытка самоубийства, Достоевский, несомненно, какая-то тайна имени… В результате, конечно, может оказаться и банальнейшая история, не стоящая времени и денег, но…
        Дах скрипнул зубами. Они уже подходили к повороту на Разъезжую, и надо было решаться. Он чуть замедлил шаг и внимательно огляделся, словно искал знака судьбы. Впереди мрачным пятном темнел Семеновский плац[Семеновский плац - Пионерская пл.] , как магнитом, стягивая к себе близлежащие улицы, а направо уныло светился убогой рекламой дом Лишневского[Дом Лишневского - см. дом Чуковской.] . Знака не было; в обе стороны одинаково серым потоком шли люди и ехали машины. Вокруг никого и ничего, за что можно было бы зацепиться глазу, чувству.
        - Так вы передумали? - услышал вдруг он, сам не заметив, что остановился окончательно. И этот голос, искренний и, видимо, сам испугавшийся своего вопроса, заставил Даха махнуть на болотное Татино зверье рукой. В конце концов, там были только деньги, тогда как здесь - вот она, живая…
        Живая - кто?
        - Нет, я просто прикидывал, где нам с вами будет интереснее поболтать, - улыбнулся он и, уже не раздумывая, повел Апу в «Шинок», тот самый, что в Чернышевом переулке[Чернышев пер. - ул. Ломоносова.] .

* * *
        - Может быть, ты когда-нибудь все-таки посмотришь на город не ночью и не с извозчика? - ядовито проговорила Надежда, прикалывая перед зеркалом искусственные локоны, - свои были слишком невзрачны, а в эту весну в Пибурге, как называли Петербург в Университете, в моду, как назло, входили пышные букли на манер тридцатых годов. - Полгода в Петербурге - и ничего.
        - Скажи просто, что тебе хочется прогуляться, а не с кем, - отпарировала Аполлинария. - Конечно, если вокруг только пинцеты и ланцеты… Хорошо, пойдем, только недалеко. Сегодня вечером чтение Писемского и…
        - Ты должна выглядеть божественно, - закончила Надежда. - Лучше бы ходила на свои лекции - больше толку.
        Они вышли в сырой влажный город. Зеленое небо мерцало на западе, светя им в спины и делая все вокруг ирреальным и таинственным. Берег Фонтанки был покрыт ноздреватым и грязным снегом, а где по нему текли ручьи - жидким и зернистым. Ботинки скоро почернели.
        - Какая ты, право, скучная, Надя, - первой заговорила Аполлинария. - Все по порядку, все расписано. Нет, я так не могу. Уж если наука - так только она, и никаких тебе концертов, театров, собраний. Если свобода нравов, то…
        - То?
        - Не знаю. То есть… тогда всё, понимаешь - все?! Титанические страсти, полная власть, полное подчинение, все возьми, но и все отдай!
        - Как у Васи? - густо покраснела Надежда.
        - Ах, нет, не то! У Васьки мелко, у них тоже по расчету, для удобства, он же сам мне говорил - чтобы не тратить время на поиски женщины, а больше заниматься наукой и народом. А я говорю о любви. Но они все пошлы, тусклы, с оглядочкой. А если есть чувство, то какие же ограничения?
        - А нравственные?
        - Нет, ничего этого не должно быть, всё сметено, все очищено, все дозволено!
        - Ты хоть сама понимаешь, о чем говоришь? - нахмурилась сестра. - Даже если посмотреть с физиологической точки зрения, то есть с медицинской, - поспешно поправилась она.
        - Ах, глупости, глупости! - Короткие волосы Аполлинарии вдруг вспыхнули золотом. - Если любовь - то всё, всё и еще раз всё!
        На них уже начинали оглядываться. Какой-то господин с неестественно румяными щеками и с массивной тростью пошел за ними, явно прислушиваясь. Надежда потянула сестру в первый попавшийся переулок. Вдалеке блеснула колокольня.
        - Пойдем, сегодня же день бабушкиной смерти, - вдруг вспомнила и чего-то испугалась Полина. - Знаешь, мне все-таки очень не нравится Петербург - тут, как на торгах, ничего не спрячешь, все видно. И я все время боюсь, что со мной что-нибудь случится, что-нибудь непонятное и оттого совсем ужасное.
        - Меньше надо ездить на твои сомнительные сборища. Все эти литераторы… Говорят, они откровенно меняются женами. Вот Панаев до сих пор… А Достоевский со своей француженкой, которая вроде и не француженка, а внучка наполеоновского мамлюка…
        - Достоевский? Кто это?
        - Ну вот, а еще ходишь на свои чтения. Новый кумирчик, читает в «Пассаже», неужели не слышала? Говорят, дамы рыдают.
        Но собор уже манил теплым дыханием свечей и детским, полузабытым запахом ладана. Сестры поставили свечи и, выйдя, снова пошли куда глаза глядят. Огромные пятиэтажные дома закрывали небо, острыми углами подчеркивая прямоту улиц, даже самых крошечных.
        - А возвращаясь к нашему разговору, - вдруг тихо произнесла Аполлинария, - я тебе недоговорила и про третье.
        - Какое третье? - удивилась Надежда, вся еще в теплом сумраке храма.
        - Ну вот есть наука, есть страсти и свобода, а есть и третье.
        - Что же?
        - Смирение. Представляешь, жить скромной женой в каком-нибудь невзрачном доме - хоть вот в этом. - Аполлинария махнула рукой на дом напротив, серый, четырехэтажный, с зеленной лавкой в подвале на углу, и выделявшийся лишь полукруглыми окнами в третьем. - Жить, совсем про себя забыв, только муж, дети. Хорошо, если бы два мальчика и две девочки. И все самой: обед, одежда, летом дача. А ночами, чтобы помочь мужу, еще какую-нибудь работу делать…
        - Какую же работу ночью? - удивилась Надежда, пораженная тихим голосом и какой-то прозрачной ясностью в лице сестры.
        - Многое можно. Вышивку на дом брать, а то лучше - переписывать что-нибудь.
        - Ну да, - рассмеялась Надежда. - Сейчас очень вошла в моду стенография, все просто с ума посходили. Курсы так и открываются, Голованов, Ольхин. Неужели тоже хочешь?
        - Нет, не хочу. Но стенография - это хорошо. И вот жить в таком доме, жертвуя всем, о себе забыв… Вот третий путь.
        - Он не для тебя, Поля. Как, я думаю, и первые два. Для первого не хватит трудолюбия, для второго - цинизма.
        - А третий? - Аполлинария порывисто взяла сестру за руку. - Третий?!
        - Для третьего ты слишком горда и эгоистка, - отрезала Надежда. - И, судя по твоей нынешней жизни, ты к нему не очень-то и стремишься, - уже мягче добавила она, пытаясь сгладить резкость суждения. - И, вообще, я не понимаю, куда мы идем. Пора домой, Степанида давно ждет нас к обеду - нехорошо задерживать прислугу, ты же знаешь.
        Аполлинария остановилась. От зеленной несло несвежей квашеной капустой и прошлогодним луком. Женщина в потертом бурнусе поднималась по ступенькам, неся заботливо прикрытую белоснежной салфеткой корзиночку. Она тяжело вышла на торцовую мостовую, и под бурнусиком некрасиво выпятился беременный живот.
        Аполлинария невольно заслонилась рукой, как от удара. Нет! Чтобы она, юная, дерзкая, полная бешеных сил и сладких предчувствий, - вот так?! Отвратительный убогий дом, убогая лавка, убогая женщина, убогая жизнь!
        - Да, ты права, - поспешно согласилась она, стараясь повернуться так, чтобы не видеть женщину. - Домой, домой! - А про себя подумала: «Нет, уж чем так, лучше к Васе, к студентам, к черту на рога…»

* * *
        Они сидели среди вышитых рушников и гламурных горшков уже больше часа. К удивлению Данилы, Апа ела, не капризничая, со здоровым аппетитом молодости, не ограничивающей себя никакими диетами. Он же только покуривал свой «Голуаз», слушая во все уши и глядя во все глаза, хотя со стороны казался усталым, ленивым и рассеянным. Иногда, как бы невзначай, он кидал легкий, ни к чему не обязывающий вопрос или замечание, почти со всем соглашался, а внутри жадно нащупывал правильную дорогу. Разумеется, можно было прямо спросить, откуда это странное имя, зачем она явилась в музей, почему прыгнула в воду и так далее, но на прямой вопрос редко получаешь удовлетворительные ответы. Настоящих ответов можно добиться, лишь окутав собеседника тонкой паутиной, добравшись до его сути, как пчела до середины цветка, да еще и прочувствовав эту суть. А девушка искренне и свободно шла на такое общение - и Данила наслаждался. Он был в своей стихии: искать, подстерегать, обманывать, ловить, притворяться, испытывать себя и собеседника.
        - Понимаете, меня просто убивает этот… ну, как бы расчет, который царит вокруг, - глядя прямо в лицо Даху своими крыжовенными глазами, говорила девушка, забыв про бесконечную сигарету. - Разве это удовольствие - на каждом шагу рассчитывать, осматриваться? Мне вот, прежде чем к театру прибиться, так много пришлось чего-то увязывать, рассчитывать… противно! Мне такой жизни, так полученной, не надо вообще!
        - Простите, как вы сказали? - Данила вмял окурок мимо пепельницы, и черные глаза его сузились.
        - Разве я сказала что-то не так?
        - Нет-нет, но… Вы не могли бы повторить?
        - Как? Зачем? Я не понимаю, - растерялась девушка.
        А перед Данилой четко, как на слайде, встали коричневатые, орешковыми чернилами написанные строчки из дневника Сусловой, из того, сафьянового, в сто четырнадцать листов, купленного в писчебумажном магазине на улице Сен-Жак в Париже, того, где она впервые начала коллекционировать своих поклонников. «И в самом деле, что за радость смотреть и остерегаться на каждом шагу. Я и счастья, такими средствами приобретенного, не хочу…»
        - Простите, я, кажется, слегка отвлекся, - обаятельно улыбнулся Дах. - Я прекрасно слышал, что вы говорили о расчетливости в нашей теперешней жизни, и совершенно с вами согласен. Но что дальше? Я хочу сказать - ваш вывод.
        И он прикусил ноготь в ожидании ответа.
        - Ведь эта жизнь была бы тогда искусственной, правда? А я считаю так: пусть лучше я останусь обманутой, осмеянной, но все равно буду верить людям и миру. Это глупо, да?
        Но Данила уже не слушал ее. «Пускай меня обманывают, пускай хохочут надо мной, но я хочу верить в людей, пускай обманывают. Да и не могут же они сделать большого вреда». Да, это она, запись от восьмого мая шестьдесят четвертого…
        - Конечно, - намеренно равнодушно согласился он, - на самом деле люди и не могут принести большого вреда.
        - О, вы правы, правы, я именно так и хотела сказать!
        Дах поднялся:
        - Спасибо, Апа, я получил большое удовольствие от общения с вами, но - время, дела. - Он постучал по циферблату. - Я предлагаю увидеться еще раз, ведь по сути вы еще… я еще так ничего и не узнал о вас. А мне очень хотелось бы узнать о вас побольше, - не солгал он. - Только теперь давайте встретимся… - Он быстро прикинул места, где бы сто пятьдесят лет назад могла произойти встреча Достоевского и Сусловой, например, третья, как и у них, и закончил: -…Ну, хотя бы на Грибанале[Грибанал - жаргонное название канала Грибоедова и одноименной станции метро.] , только не на выходе с эскалатора, а, скажем, около Казначейской, хорошо? - Данила был эстет и ни за что не позволил бы смазать картину предстоящего свидания пошлым пятачком метро. - Завтра утром, в одиннадцать.
        Девушка вздохнула, протянула ему руку и попросила:
        - А можно я посижу здесь еще? Мне здесь так понравилось.
        Глава 7
        Снова Миллионная
        Придя домой, Данила залез в ванну, отчасти потому, что это и вообще было его любимое место, но сейчас скорее для того, чтобы скрыться от ласкового, но твердого и внимательного глаза Елены Андреевны. Даниле и так казалось, что дочка архитектора не очень-то благосклонно относится к его поискам всего, связанного с Сусловой, - ей, судя по дневникам, все-таки была чужда эта закусившая удила барышня-бурш. Тем более что она наверняка догадывалась об ее отношениях со столь любимым ею Достоевским - больные, обделенные люди всегда очень чувствительны к такого рода вещам, и в дневнике ее полно тому примеров. А тут вдруг - не письма, не повести, а некая вполне реальная девица с сомнительным именем. И Данила предпочел сразу же уединиться в ванной, предварительно запасшись хорошим косячком.
        Зеленоватая вода лопалась пузырьками, рассыпавшимися мелкой дрожью, как уличные лужи в сумрачный, но безветренный день. И дым тоже становился зеленым, прозрачным, постепенно превращаясь в магический кристалл. Конечно, по большому счету, чтобы полностью освободить разум, сейчас следовало бы покурить не простой травки, а опиума, но его под рукой не имелось, а ехать куда-то лень.
        Итак, он встретил ныне, вероятно, уже уплывшие гиппиусовские альбомы, которые, разумеется, никогда больше не попадут ему в руки, - и странную девушку-недоутопленницу по имени Аполлинария, явно знавшую Достоевского только по школьной программе, да и то через две страницы на третью. И все-таки суицид или хотя бы даже попытка суицида… Но… И только сейчас, глядя в жемчужное пространство ванной комнаты, ставшее бесконечным и бесконечно живым, Данила вспомнил то обстоятельство, благодаря которому он стоял на мостике Елагина острова. Попадание было точным: письма и дневники Сусловой. Впрочем, в данном случае это было практически одно и то же, поскольку, как известно, Суслиха вписывала в свои тетради не только события дня, но и полученные и отправленные письма вперемешку.
        Вода, ставшая теперь голубоватой, нежно плескалась вокруг плеч, как море в недолгую минуту перед летним рассветом. Очень похоже на розыгрыш, но в таком случае - кто его автор? Ни один из знакомых Даха не стал бы тратить на подобное, в первую очередь, время. Деньги - хрен с ними, сколько можно заплатить неумелой девчонке за то, чтобы она вызубрила небольшой кусочек искаженного текста и подкараулила его? Музей - просто совпадение, хотя и крайне удачное, «вихрь столкнувшихся обстоятельств», как говорил Федор Михайлович. Но это могло произойти и совсем по-другому и в другом месте. Девчонка что-то плела про театр - для нее это удачная возможность попробовать себя… Прекрасный этюд - молодая утопленница. Можно попробовать сыграть даже «клинику», что ей, кстати, вполне удалось. Хорошо, с ней более или менее ясно - но платить компании на Островах? Врачам в Первом Меде[Первый Мед - имеется в виду Первый Медицинский институт на Петроградской стороне; там же расположена больница им. Эрисмана.] ? Деньги, разумеется, небольшие, но все-таки очень хлопотно. И Данила вернулся к первому постулату: никто не стал бы
тратить на подобное мероприятие свое драгоценное время. И для чего? Чтобы разыграть его, Даниила Даха, известного в антикварной тусовке как человека жесткого, изворотливого и строго знающего свою нишу. Конечно, везучего… и это, конечно, неплохой крючок…
        Данила резко сел, отчего волшебные облака рассеялись и вода вернула свой желтоватый цвет. Все, разумеется, чушь на постном масле, романтика из детского сада. А на самом деле - обыкновенная попытка сознания найти всему реалистическое объяснение. Жалкое сознание, жалкая попытка. Подлинно умный человек знает, что в мире существует тьма необъясненного, необъяснимого и необъясняемого, что и не должно поддаваться формальной логике. Именно в необъяснимом и заключается красота и прелесть жизни, ее неповторимый аромат. И надо открыто принимать неподдающееся разуму как составляющую мироздания. Данила открыл существование этих великолепных подвалов жизни еще мальчишкой и мало-помалу, только личным опытом, научился в них ориентироваться. Это был мир с другими законами, и действовать в нем приходилось, отбросив и свое внешнее «я», и нажитые уменья, и земные привязанности. Нужно было стать совсем пустым, легким, как пузырек в морской пене, ничего не знать, ничего не уметь, а только впитывать всем существом открывающееся тебе - или, вернее, явленное.
        Какое-то время Данила просидел в этом странном состоянии полусна-полугрезы, но вот залаяла за стеной собака, задребезжали телефоны, вода остыла. За окнами сумерки давно сменились жидкой грязью ноябрьского вечера, мертвого, холодного, который не спасали ни фонари, ни окна, ни фары. И Данила в сотый раз пожалел о том, что старые ленинградские фонари трупно-синего света зачем-то поменяли на оранжевые московские. То, что подходило к Солянкам и Полянкам, смотрелось дико на изысканном холодном узоре оград и набережных, нарушало гармонию цвета и формы. Он почти со злостью задернул плотные шторы.
        И все-таки перед тем, как отправиться спать, Данила, скорее по привычке, чем по необходимости, просмотрел все, что касалось Аполлинарии Сусловой, особенно той осенью. Той необычно теплой осенью тысяча восемьсот шестьдесят первого года. Протянув руку к полкам, он, почти как в первый раз, с удивлением рассматривал тот самый номер «Журнала литературного и политического»[Журнал литературный и политический - имеется в виду журнал «Время», издаваемый братьями Достоевскими, где была впервые напечатана повесть Сусловой.] , где на двести семьдесят третьей странице, между повестью самого Достоевского и романом в стихах Полонского помещалась шаблонная и плохо скомпонованная - словом, бездарная повесть «А. С-вой».
        Перечитывать ее у Данилы не было никакого желания, хотя ввиду предстоящего свидания это следовало бы сделать. Однако повесть была так слаба, что искать в ней знаки судьбы просто не хотелось, и он отложил «Покуда» на то время, когда станет проверять по ней разговор, который произойдет завтра. Только проверять - и не больше.
        Отложив журнал, Данила стал перелистывать Герцена, Долинина, Слонима, Петухова[Долинин, Петухов - исследователи жизни и творчества Достоевского, в том числе исследовавшие отношения писателя с Сусловой.] и прочих копателей сердечной жизни великого сердцеведа. Все, в основном, крутились возле одного: сначала напечатал, а потом увлекся - или наоборот? Напечатал, чтобы иметь возможность поддерживать отношения дальше и даже более? Но Данилу всегда интересовало в этой истории иное - самый первый, самый тонкий момент узнавания, момент, когда человек, мужчина, вдруг в ослепляющей мгновенной вспышке чувствует, что именно эта женщина - его рок, его судьба, то есть, по большому счету, - его смерть? Где и когда - вторично, главное - как? Впрочем, сейчас большее внимание стоило уделить именно первым двум вопросам, и даже одному - где? Но об этом молчали все.
        Впрочем, Данила давно уже знал почти наизусть все высказывания на скользкую тему их первой встречи. Кто только не прошелся по ней! Но если раньше эти изыскания ограничивались лишь академическими статьями, то в последнее время расплодилось неимоверное количество самых разных публикаций, начиная от гендерных журналов и заканчивая дамской прозой. И если в первых Аполлинария именовалась «субстратом зарождения русского феминизма», то последние слюнявили панталоны с оборками и измятую постель.
        И сейчас он листал страницы лишь в смутном ожидании, что вдруг глаз или мысль его зацепится за какое-нибудь слово, манжету, дату, излом бровей - и что-то вспыхнет по-новому и… откроется. Но страницы продолжали мелькать лишь шрифтом, от которого уже начинало рябить в глазах, и он выключил свет. В последний момент скорбная улыбка Елены Андреевны просияла ему грустно, но ободряюще, и Данила неожиданно для себя решил, что завтра с утра пораньше, в сумерках, непременно еще в сумерках, отправится к Полонским[«к Полонским» - поэт Яков Петрович Полонский после второй женитьбы в 1866 году на Жанне Рюльман переехал жить по указанному адресу.] на угол Николаевской[Николаевская - ул. Марата.] и Фуражной[Фуражная - ул. Звенигородская.
        . Ведь не в Третью же Роту[Роты - Красноармейские улицы.] она просто так взяла и явилась к нему! Во всяком случае, тогда она еще вряд ли была способна на такое.
        С этой мыслью Данила, обладавший завидной способностью засыпать мгновенно где и когда угодно, сразу же провалился в сон.
        И вот уже стриженая девушка в полумужском костюме, гневно сверкая глазами, останавливала посреди Миллионной несчастного велосипедиста, нагло отбирала у него новенький скрипевший кожей «Энфилд» и как-то неуверенно уезжала в сторону Невского, прямо в лапы бегущих чекистов. А в последний момент ее скрывало облако страстей и… времени.
        Данила заворочался и коротко простонал во сне.
        Глава 8
        Театр Юного Зрителя
        Рано утром он добрался на машине до ТЮЗа, беспардонно загнал свой серенький
«опель» прямо на газон под дерево, на котором еще по-жестяному звенело несколько листьев, и медленно, засунув руки в карманы, двинулся к Глазовской[Глазовская - ул. Константина Заслонова.] . Перчатки Данила, как всегда, забыл. По парку в этот утренний час шныряли только собаки, выгуливавшие хозяев, которые жалостно сбивались в кучки, преодолевая холод, раннее утро и сырость. Но Данила спокойно шел среди разномастного собачьего племени; он опасался только непредсказуемых тварей, вроде болонок или питбулей, - остальные всегда безошибочно чувствуют человека и его намерения.
        Поэтому он шел не оглядываясь и уже слишком поздно увидел могучего серого кавказца, подбегавшего со стороны театра. Второй трусил сзади, словно охраняя тылы. Впрочем, пес только остановился неподалеку и, чуть склонив лобастую голову, внимательно смотрел на предполагаемую жертву. Данила немедленно вытащил руки из карманов, показывая, что безоружен, и улыбнулся. Собака, казалось, задумалась, но с места не сошла. Так они стояли долгую минуту, внимательно изучая друг друга, пока, наконец, из кустов не раздался свист, и хриплый голос не позвал:
        - Ладно, Бегемот, оставь, посмотрел и хватит.
        Пес напоследок шумно втянул воздух широкими ноздрями и невинной овечкой убрался туда, откуда, видимо, появился, - в голые кусты сирени. За ним исчез и второй.
        Дах невольно провел рукой по лбу - ничего, могло кончиться совсем по-другому - и только потом обозлился. Какой урод гуляет с такой псиной без поводка и намордника?
        Хорошо бы найти его и дать хорошенько в морду! Увы, подобное желание было абсолютно невыполнимо, равно как и вызов сюда ментов. Не подкарауливать же этого придурка с отравленной колбасой в кармане!
        Он уже вышел на пустынную Фуражную и только тут осознал услышанную фразу. Мало того, что пса назвали именем фиолетового рыцаря, так получается еще и то, что его чуть ли не специально выпустили к нему. Ничего себе, шуточки! Вернуться, что ли, и посмотреть на этого шутника? Но перед Данилой уже открывался такой вид, что он совершенно забыл о нелепом инциденте.
        Низкие пепельные сумерки медленно уходили вверх и в стороны над голой осенней улицей, словно клубы дыма. Не было ни трамваев, ни пешеходов, ни машин, только острые углы домов взрезали полусвет, слепо горя кое-где огнями окон. Слева темнела громада подворья Митрофаньевского монастыря[Митрофаньевский монастырь - имеется в виду подворье этого монастыря, до революции располагавшееся на углу Звенигородской и Кабинетской улиц.] , справа расстилался страшный, грязный, мертвый Семеновский плац, где-то звучали переливы колоколов в ожидании боя часов, готовившихся возвестить половину седьмого. Под ногами тускло блестел ночной иней, и казалось, что ничто никогда не изменит этой картины выморочного города, города, где ноги всегда мокры, а сердца - сухи. Данила передернул плечами. «И как это Яков Петрович здесь жил? Бр-р-р!» Но сразу же за удивлением он на мгновение отчетливо, как в волшебном фонаре, увидел и спешащую по пустынной улице девичью фигуру с недавно остриженными волосами, которая, торопливо поглядывая на номера домов, от поспешности путалась в широченной юбке. В руках у нее была нелепая сумочка, то
и дело судорожно прижимаемая к груди. Было видно, что ей и спешно, и страшно, потому что на кругловатых щеках ее горели пятна. Но с каждым шагом все решительней она сжимала большой рот, и все ярче разгорались ее чуть близко поставленные глаза…
        Казалось, еще можно было ее остановить, схватить за руку, вернуть к отцу, заставить действительно учиться в Университете, ибо впереди, уже в нескольких десятках шагов, ее ждала встреча, которой она так жаждала - и которая навсегда изломает, растопчет, отдаст ее во владение дьяволу.
        Данила поспешно провел рукой по глазам, избавляясь от навязчивого видения. Ну а он-то зачем идет сюда? Неужели для того, чтобы проверить свои ощущения или, может быть, избавить от повторения судьбы другую дурочку? Циничная усмешка вдруг мелькнула на его лице, и тот, кто увидел бы Даха в этот момент, запросто поверил бы, что он способен на любую подлость. О, нет, он давно привык быть честным перед собой и, все больше обманывая других, окончательно перестал лгать себе. Сейчас он откровенно сказал себе, что идет к дому Полонского тайно, затемно, как вор, не для чего иного, как только для того, чтобы самому очутиться в раскаленном водовороте судьбы. Пусть вчера она не протянула ему ни пальчика, ни даже кончика платка, а так, дунула в смоляные волосы, но этого оказалось достаточно. Вдруг… О, Боже! Данила тряхнул головой и остановился на углу.
        Этого он почему-то не ожидал: справа был дом, а слева зиял пустырь, на скорую руку превращенный в чахлый скверик. Черт, как это он не удосужился справиться и притащился сюда наобум? Единственный оставшийся на углу дом казался унылым и скучным: грязная охра стен, ни колонночки, ни портика, ни рустовки. Безликий доходный дом. Не может быть, чтобы в нем жил один из пронзительнейших русских лириков, которого обожал Блок! Скорее всего, дом был разрушен во время войны, большинство таких сквериков сделаны в этом городе именно на месте прямых попаданий бомб. Данила обошел дом с двух сторон, сунулся во двор, не почувствовав ничего, и перешел в сквер. Там тоже было пусто, никаких исторических ощущений, а ведь след от любой старинной значительной постройки обладает неким своим послевкусием, этаким своеобразным послезапахом, который опытные люди безошибочно считывают. Может пройти сто, двести, пятьсот лет, но, стоя на месте уничтоженного, скажем, монастыря, понимающий человек всегда будет чувствовать значительность и значимость места. Сейчас же Данила не чувствовал ничего - и, значит, в чем-то ошибся.
        Дах отправился позавтракать в бывшую пельменную, в Казачий переулок, более приличные заведения в этот час не работали. Он сидел, смотрел в окно, курил, не думая уже ни о чем, и постепенно утренние миражи рассеялись, как тучи над городом. Данила до того впал в какое-то разморенное теплом и покоем состояние, что едва не опоздал к назначенному времени. На Сенной, как всегда, было столпотворение, в котором его, как ни странно, больше всего раздражали торговки творожными сырками. Почему-то эти невинные колбаски, так напоминавшие Даниле эскимо его детства за одиннадцать копеек, вызывали в нем прилив почти животной ненависти, и каждый раз, проходя мимо цветастых лоточков, он с трудом удерживался от желания пнуть, разбросать, растоптать все это безобразие. И сейчас, проходя мимо, он с привычной легкостью стянул несколько штук, чтобы за углом сладострастно размазать их о стену. Впрочем, на Сенной уже лет двести ничто никого не удивляет.
        Над Канавой[Канава - этим словом герои романов Достоевского называют Екатерининский канал (ныне канал Грибоедова).] висело облако смрада, а в бурой воде плавало все, что может выхаркнуть из себя многомиллионный город. Ощущение мерзости усиливалось и липкими от сырков пальцами. Но, едва взойдя на середину моста, Данила замер и забыл об окружавшей его дряни: Аполлинария стояла не просто у дома Астафьевой[Дом Астафьевой - дом на Казначейской ул., 1, где Достоевский жил с сентября 1861 по август 1863 года.] , но возле самой парадной, откуда ведет лестница на второй этаж, в квартиру Достоевского.

* * *
        Картинка за окном изменилась: теперь вместо глухого переулка открывался вид на крышу небольшого двухэтажного домика, и от этого почему-то становилось легче. За крышами синели купола собора. Правда, Маша поначалу настаивала на первом этаже, но он все-таки уговорил ее перебраться повыше. Но ее окна выходили не на собор, а снова в затрапезную улочку, отчего она испытывала болезненное удовлетворение, постоянно попрекая его столь мизерным видом.
        И действительно, страшно было заходить к ней: душный запах лекарств мешался с ароматами «Coeur de Jannette», ее любимыми духами, от которых теперь у него подступала к горлу тошнота. Повсюду батистовые платки с кровавыми пятнами, тазы с водой, разведенной уксусом, страшная изнанка женской жизни. Но даже она бывала порой фантастически хороша: нежная фарфоровая кожа, высокие скулы, жадный, луком изогнутый рот…
        Смесь вожделения и омерзения овладевала им, и потом он еще долго не мог успокоиться, куря дешевые папиросы и меряя шагами комнату.
        А Маша с каждым днем становилась все требовательней - и не только в любви. Вчера, например, приказала, чтоб непременно привел к ней Тургенева, он, мол, к ней расположен, отметил ее еще на постановке в зале Руадзе[Зала Руадзе - зала дома, принадлежавшего домовладелице М. Ф. Руадзе (ныне наб. р. Мойки, 61), где устраивались литературные вечера, на одном из которых в 1862 году читал и Достоевский.] . А сегодня с утра и думать запретила об Иване Сергеевиче, зато достань ей хоть из-под земли сирени. А какая в мае сирень?!
        Он тяжело прошелся по вытертому ковру. Ощущение пустоты и беспросветности давило душу. Журнал спасал плохо, да еще и когда он будет, тот журнал. А пока ни дела, ни денег, ни видов на будущее. А хуже всего, что нет ничего начатого, чтобы хоть на время уйти в писательскую маяту. И писать, честно говоря, не хочется.
        В соборе зазвонили к обедне; синий гул плыл по воздуху кругами, медленно и гулко стуча в окна, в охладевшее ко всему сердце. Ах, Господи, опять он забыл закрыть окна - ведь Маша последнее время не выносит колокольного звона, у нее начинается мигрень или, того хуже, нервные припадки.
        И тотчас из ее комнаты послышался сначала тихий, а потом душераздирающий вопль:
        - Черти! Черти, вот они, черти!
        Он ворвался в комнату, задыхаясь, и увидел, что Маша стоит на кровати, прижавшись к стене, и дрожит крупной дрожью, уродующей ее белое, как маска, лицо.
        - Теодор, вот они, вот, на занавеси… и еще там, за трельяжем… Теодор, мне страшно, страшно!
        Он с трудом сохранил серьезное и спокойное выражение лица и принялся делать вид, что выгоняет бесов в окно. Маша следила за каждым его движением, и глаза ее, казалось, становились все больше и отчаянней. Наконец, окна были закрыты, и она тихо сползла на подушки.
        - А часы? Ты опять забыл часы? - вдруг выкрикнула она и заломила костлявые страшные руки.
        С некоторых пор Маша стала требовать, чтобы все часы в доме заводились до такого предела, что лопались пружины. Остались только ходики в ее комнате, и их мерный стук, успокаивая ее, доводил его до сумасшествия.
        Но он покорно завел последние часы, сам суеверно веря, что с ними остановится и ее жизнь.
        - Ты успокоилась, Маша? - тихо спросил он и осторожно присел на край кровати.
        О, этот чудовищный запах больной женщины! Он до боли прикусил губы.
        - Успокоилась?! - взвизгнула она. - Так ты ждешь, чтобы я успокоилась? Навеки, конечно? О, да, да, ты только этого и ждешь!
        - Зачем ты так?.. Мы же любим друг друга, Маша. - В его словах прозвучали тоска, боль и, может быть, действительно любовь.
        - Любим? - Она отшатнулась и презрительно расхохоталась: - Неужели ты и вправду возомнил, что я могла полюбить тебя - каторжника?! Ха-ха-ха! Да ни одна женщина, хоть немного уважающая себя, не может любить такого! Любим! И ты думаешь, что можно любить подлеца, который заманил, наобещал златые горы! Писатель! Гоголь! - Худое тело сотрясалось не то в смехе, не то в рыданиях. - Ни денег, ни квартиры порядочной! О-о-о! За что, Господи, за что?
        Он нежно провел дрожащей рукой по спутанным распущенным волосам.
        - Прости, если сможешь. Я уйду, не могу…
        Маша вдруг стиснула его руку с такой силой, на которую иногда способны чахоточные.
        - Не уходи! Слышишь, ты, каторжный, не уходи! - Она привстала на коленях и схватила его за плечи. - Да я никогда никого не любила так, как тебя, а ты, ты… - Кашель начал душить ее, и розовые пятна вспыхнули на щеках. - Я знаю, все знаю, я тебе противна, омерзительна, ты избегаешь меня, ты вместо того, чтобы быть со мной, ночами все ходишь и ходишь… О, я сойду с ума от твоих шагов…
        Истерика продолжалась несколько часов, и только к вечеру Мария Дмитриевна, всхлипывая и повизгивая, затихла.
        Он вышел к себе и долго курил, глядя в незакатное небо. Так жить ужасно, но ведь и умирать не лучше. У бедной не осталось ничего, кроме болезни и своих фантазий. Боль за нее, за ее обреченность жгла душу. Сколько еще ей осталось - и на сколько хватит его исстрадавшегося сердца?
        Ах, если бы дети…
        Он вспомнил, как долго и честно пытался перенести не растраченную еще любовь к ней и нерожденным детям на Пашу. Пасынку, быть может, еще тяжелей, чем ему: без отца, при такой матери, - но, увы, он не находил в себе чувств не только родственных, но и просто дружеских. Мальчику семнадцать лет, а ничего серьезного, фатоват, пошловат, самомнение, как у наследного принца. С утра опять за деньгами, причем с таким видом, будто он обязан ему кругом, как у должника требует…
        Нет семьи и уже не будет. Ах, эта бездомность в собственном доме, бесприютность, безнадежность.
        Он смял недокуренную папиросу и, сам не зная зачем, вышел на улицу. В двух шагах за углом, в Первой роте, сел за грязный столик в дешевом трактире и неожиданно для себя заказал полпива.
        Так неужели никогда уже не видать ему счастья, неужели он настолько сроднился со страданием, что никакие неожиданности не способны ничего изменить в его обреченности?
        Трактир к ночи все больше заполнялся мастеровыми, рабочими с военных складов на противоположной стороне и проститутками, промышлявшими около Главного лазарета[Главный лазарет - имеется в виду здание бывшего Госпиталя Семеновского полка (Лазаретный пер., 2).] .
        И, может быть, на мой закат печальный
        Блеснет любовь улыбкою прощальной…[«улыбкою прощальной…» - строки из стихотворения Пушкина «Элегия».]
        Напротив сидел какой-то смуглый малый, судя по иссиня-черным длинным волосам, цыган, пил водку, и в лице его были такая тоска и такая неопределенность, что хотелось закричать, ударить по столу кулаком или сделать еще что-нибудь, окончательно бессмысленное и непристойное.
        Он с отвращением глотал тепловатую жидкость и уже готов был увидеть среди этих простоватых мессалин существо чистое и возвышенное.
        Глава 9
        Казначейская улица
        Апа стояла у безликого, пыльного дома, из-под арки которого тянуло не только кошачьими, но человеческими запахами, и удивлялась сама себе. Зачем она притащилась сюда? Надо сказать, что Апа, выросшая на купчинских просторах, вообще не любила и не понимала центра города. Какому нормальному человеку могут нравиться эти скопления улиц, где и ходить-то, кажется, надо согнувшись? Эти страшные дворы размером с пятачок, гниющие помойки, фыркающие тебе буквально в нос машины? Да и в расхваленных парадных местах нет уж ничего такого особенного. На Невском вечно толчея, на набережных - ветрище, в Летнем саду - платный вход. А что касается проживания там всяких великих людей и совершения исторических событий - так ведь это было давно, и никто ведь не живет в музеях.
        Правда, после того как она сменила свой маникюрный салон на Бухарестской на крошечный подвал театрика в центре, ей пришлось чаще и плотнее сталкиваться с жизнью этой части города. Надо отдать должное - для переживаний там было уютнее, интимнее и как-то удобнее. Маленькие загазованные скверики таили свое очарование, разномастные дома развлекали, и все было доступней. Но в целом Апа все-таки оживала только тогда, когда возвращалась на вольные выпасы Будапештской, где все было ясно, четко, понятно. Подгулявшая шпана была своя, манера общения в магазинах тоже, и только недавно Апа вдруг поняла, что на самом деле Питер давно уже не Питер, а какое-то странное скопище нескольких совершенно различных городов, волею времени вынужденных существовать вместе. И города эти не только разные, но и находятся друг с другом в постоянной и очень сложной борьбе, если не сказать ненависти, несмотря на то что обречены все время пересекаться, переливаться, спутываться. Еще полгода назад она несомненно встала бы в этой войне на сторону откровенной простоты окраин против жалкого снобизма центра. Однако сейчас что-то стало
притягивать ее к этим серым плешивым домам, мутным улицам и загаженным речкам. И Апа не боролась против этой не очень понятной и приятной ей симпатии, поскольку когда-то услышала, что актер должен переплавлять в себе все. И пусть до актерства было еще неизвестно сколько, она честно пыталась поступать именно так - впитывать в себя все что можно и каждый вечер перед сном раскладывать увиденное, услышанное и почувствованное по полочкам.
        И вчера она точно так же, как обычно, закрылась у себя в комнате, включила Кипелова, который особенно раздражал родителей, и, свернувшись в клубочек на тахте, начала для начала загибать пальцы на левой и правой руках, раскладывая минувший день для начала просто на плохое и на хорошее.
        Набралось поровну, было только непонятно, к плохому или хорошему отнести то, что она не встретилась с Колькой. С одной стороны, не придя в кафе, она правильно показала ему, что не очень-то в нем и нуждается, а с другой, актер он очень и очень неплохой, у него есть чему поучиться, а теперь он, чего доброго, еще возьмет да и пошлет ее подальше. Ну и фиг с ним! Апа, вполне довольная подсчетом, вытянула перед собой кулаки и вдруг с каким-то тоскливым холодком в животе вспомнила, что придется подумать еще и о странной встрече в музее. Честно говоря, она не знала, что о ней думать, и потому думать не хотела. Сейчас, из ясной простоты дома, та пара часов в музее, на улице и в ресторане казалась ей каким-то маревом, призраком, туманом. Или лучше, как бывает в деревне: надышишься в болоте багульником с голубикой - и такая начинается муторная тоска, и с одной стороны на сердце словно камень, а с другой - смех и желание выкинуть что-нибудь этакое. «Ну, надудонилась», - говаривала в таких случаях бабушка и заставляла или пойти искупаться, или вылить на себя ведро холодной воды. Морок и в самом деле сразу
проходил. Но сейчас не было рядом бабушки, а лезть в душ, недавно оттуда вылезши, просто не хотелось.
        Апа вдруг честно решила поразмышлять. Да, дядька был очень странный… И даже, наверное, интересный, хотя и староват: ему никак не меньше сорока. Это был совершенно запредельный возраст, возраст ее родителей. Но одет как молодой. Странный, одно слово.
        Увы, дальше этого скупого и ничего не объясняющего определения мысль не двигалась. Апа прикрыла глаза и заставила себя снова вспомнить черные матовые глаза на сухом, песочного цвета лице, ниспадающие волосы, как у индейцев из фильмов, не очень высокую, какую-то бескостную фигуру - нет, ничего это не давало. Вот голос… голос - да, глуховатый, но бархатный, прямо так и влезающий в душу. И вообще, от него шло тепло, не жар, как от мальчишки, который тебя хочет, а именно тепло, сухое, ровное и обволакивающее. Честно говоря, она ощутила это тепло, еще стоя в музее, ощутила спиной, нет, затылком. Странный…
        Из музея мысли Апы перенеслись на улицу. Как это он ее окликнул? Полина? Почему Полина? Может быть, она просто напомнила ему какую-то старую знакомую из времен молодости? Старики ужасно сентиментальны, отец вон до сих пор, как выпьет лишнего, вспоминает одноклассницу из шестого «б», в которую был влюблен. Про маму и говорить нечего - кажется, из всей жизни она и помнит только свои увлечения. Апе это казалось ужасно смешным, ибо она всегда мечтала о большем: об известности, даже о славе. Но о конкретном поприще она не задумывалась до того самого дня, когда побывала у гадалки. И правильно, значит, делала: жизнь сама все расставляет на свои места. Но дядька, дядька… И отчество у него какое-то дикое, не выговоришь… Драганович, Драгованович, чушь какая-то. Она снова почти услышала тихий, но удивительно внятный голос, каждое слово произносивший очень раздельно, округло, вкусно.
        Но это все ерунда - главное понять, что он от нее хочет? Предположение о том, что она понравилась ему чисто по-женски, Апа почему-то отмела сразу. Даже интеллектуалы в компании Жени приставали совсем по-другому. Почему же тогда она согласилась встретиться с ним?
        И вот этого-то вопроса Апа никак не могла себе объяснить.

«А и черт с ним!» - вдруг махнула она рукой и с головой ушла в мечты о том, как завтра лучше сделать грим Ольге Петровне, и еще о том, что надо поправить парик второму мажордому собачки. Эти и тому подобные заботы начинающего гримера в начинающем театрике, показавшиеся ей сейчас главнее всего на свете, окончательно умиротворили уставшую девушку. Она все прекрасно придумала, а теперь надо просто спать. Однако в самый последний миг, уже на границе сна, вдруг вновь взмыло над курткой цвета хаки черное крыло волос. Странный…
        Глава 10
        Университетская набережная
        - Апочему вы стоите именно здесь? - вместо приветствия обратился к ней Дах.
        - Не знаю. Просто я пришла чуть пораньше, обошла дом, и здесь мне понравилось больше всего. Вообще-то неприятное место.
        - Почему?
        - Очень печальное и унылое. Особенно второй этаж, окна, как мертвые. В смысле, на склеп похоже.
        Данила задрал голову и посмотрел на окна словно впервые - да, та пятикомнатная квартира действительно напоминала могилу. Здесь умирала и все никак не могла умереть до переезда в соседний дом Мария Дмитриевна, умирала в чудовищных фантазиях, как и жила, здесь умерло «Время», а рядом ушел из жизни и его издатель[Его издатель - имеется в виду издатель журналов «Время» и «Эпоха», брат Достоевского Михаил.] .
        - Возможно, вы и правы, Аполлинария. - На лице Апы промелькнула какая-то тень. - Но, подумайте, за столько лет, может быть, здесь происходило и что-то хорошее?
        Однако девушка словно не услышала его слов.
        - Пожалуйста, не называйте меня так - мне не нравится. Все зовут меня Апа или Лина.
        - Полина.
        - Ну, если вам так хочется. А насчет хорошего в этом доме… Нет, здесь даже хуже, чем склеп, здесь - ужас. Мне трудно объяснить, но правда, лучше бы тут кого-нибудь пытали и били. - Апа зябко передернула плечами под цветастым шарфом. - Что ж, мы так и будем стоять здесь?
        Но теперь ее не услышал Дах. Да, не ошиблись ни он, ни она: в этом доме Аполлинария пережила ад. Адское зрелище того, как твою великую, чистую, грандиозную любовь превращают в черную страсть. И это чувство уже не окрыляет, не ведет к солнцу, а бросает тебя в такие пучины, о которых ты даже не подозревала, оно превращает тебя в ничто, в мразь, в смерть, и, в конце концов, чтобы выжить, ты оборачиваешься к миру самой темной, самой страшной своей стороной, ты становишься безжалостной, дьявольской, мстящей. И ты остаешься жить, но жить уже навсегда закрытой для тихой и ясной жизни, осужденной до конца дней лишь ненавидеть, губить и погибать…
        Он быстро оглядел стоявшую перед ним девушку. Нет, кругловатое лицо было открытым, глаза с любопытством распахнуты… Вот, может быть, только эта легкая тень между бровями…
        - Что вы сказали?
        - Может быть, пойдем куда-нибудь?
        - Ах, да, разумеется. Но куда? - невинно поинтересовался Данила. - Куда бы вам хотелось?
        - Честно говоря, мне все равно. И гораздо больше меня интересует, чего вам от меня нужно.
        - Ничего. Мне интересно за вами наблюдать…
        - Я вам не подопытный кролик!
        - …и слушать. Последнее даже больше. Можно я возьму вас под руку, и мы просто пойдем куда ноги поведут?
        На мгновение Апе показалось, что она очутилась в столбе горячего темного воздуха, но это ощущение тут же исчезло, и она рассмеялась:
        - Ну, пошли. Какой вы странный.
        И эти последние слова, вырвавшиеся у нее случайно, словно прорвали что-то, и стало просто и весело.
        День, в отличие от вчерашнего, стоял солнечный, черные деревья казались гравюрами, и Дах от дома к дому, от улицы к улице плел свою паутину и упрямо разматывал клубочек ее жизни, ловя каждое слово ответа. Однако сегодня Апа оказалась всего лишь простой девочкой с окраины, и в ее речах ничего нельзя было поймать, кроме, пожалуй, хорошо развитого здравого смысла. Впрочем, именно здравый смысл Данила уважал меньше всего.
        Они вышли на Васильевский остров. Здесь Даниле ловить было и вовсе нечего, Федор Михайлович почему-то не жаловал сей район. Но на углу Соловьевского садика ему вдруг пришла в голову спасительная мысль: Университет. Навстречу, как всегда, валила плотная толпа студентов, и они медленно пошли им навстречу, став похожими на островок, обтекаемый рекой.
        - А, кстати, я до сих пор не поинтересовался, чем вы занимаетесь, Полина?
        Она улыбнулась.
        - Мы же не в Москве! - усмехнулась девушка и тут же поспешила объясниться. - Это мне в одной компании говорили. Что, мол, в Москве первым делом интересуются, чем человек занимается, а у нас, в Ленинграде, - что он из себя представляет.
        - Собой представляет, - автоматически поправил Данила. - А в остальном все верно. Так что же?
        - Вообще-то я маникюрщица, но потом… То есть недавно… В общем, я пошла работать в театр. Типа гримершей.
        - Славно. Но почему вдруг - театр?
        Девушка опять вспыхнула, а Данила вспомнил ту компанию, в которой увидел ее в первый раз. Неужели это их влияние? Снова опыты над простушкой? И каждое поколение ставит их по-своему, сейчас, вероятно, еще гораздо расчетливей и подлее. Его охватила злоба, и он, сам того не замечая, стиснул локоть Апы до боли. А ее реакция оказалась еще более непредсказуемой.
        - Чего?! - крикнула она, вырываясь. - Чего вы от меня все хотите? Чего выпытываете?
        - А вам есть что скрывать? - невозмутимо парировал он.
        - У каждого человека есть свои тайны, - как-то неестественно, по-книжному произнесла девушка.
        - Тем более, у женщины, - драматично поддакнул Данила. - Но Бог с ними, с вашими тайнами, не из-за них же вы подались к Мельпомене.
        - Мельпомене? Ах, вы про театр. Да нет, я всегда этого хотела, - почему-то вновь сразу успокоилась Апа, и она почти не лгала: теперь ей казалось, что она всю жизнь и вправду мечтала быть актрисой, вне зависимости от пророчеств той тетки. - Там, как в сказке!
        Дах, будучи подростком, волею судеб немало времени провел за кулисами Оперной студии и прекрасно знал, какие там живут сказочки.
        - Так вы в театре совсем недавно?
        - Два месяца.
        - Я думал, судя по вашему восторгу, что два дня, но, видимо, вы счастливица.
        Они миновали Меншиковский дворец, всегда поражавший Данилу своей неизменностью, невосприимчивостью ко всему новому, и шли теперь мимо Манежа, с которого неслись призывы послушать каких-то диджеев. Толпа, валившая навстречу, становилась все гуще.
        - Странные они, эти университетские, - неожиданно произнесла Апа. - Почему они считают, что они не только всех умнее, но и лучше? Чем лучше-то? - Апа снова вспомнила Женю и то, как все у нее считали поучившихся в этом своем Универе какой-то избранной кастой. Обида и боль вспыхнули в девушке с новой силой: - Мне вот один наш актер, он совсем старый, старше, наверное, вас, рассказывал. Собрались они как-то и решили жить по-иному, не как все люди, и заниматься только философией. Сняли квартиру огромную, стали жить ничего не делая, и девочки были общие, чтоб без обид. Уж я не знаю, как там у них было с философией, он не говорил, но скоро одна девочка залетела, и тогда они, представляете, решили, что надо, чтобы нашлась одна, которая пожертвовала бы собой для общей пользы, ну, для траха…
        Данила слушал эту историю вполуха, поскольку сам в ранней юности застал такие коммуны на излете их популярности и неоднократно живал в них, но каждый раз уходил оттуда, причем не из-за общих девиц - девчонки там, кстати, всегда были из хороших семей, отличные, умницы и, как правило, очень интересные, - а из-за общих зубных щеток. Но фраза об общей пользе неожиданно заставила его насторожиться.
        - И такая женщина, которая решилась пожертвовать собой для общей пользы, нашлась, - почти механически закончил он.
        - Да. Какая мерзость!
        Но Дах в ответ только рассмеялся. Вот уж точно: второй раз история повторяется всегда в виде фарса. Можно было даже не сверяться - он прекрасно помнил письмо Аполлинарии графине де Салиас, писанное из Иваново в шестьдесят шестом году. Когда Данила читал его впервые, его поразил, конечно, не сам этот факт из студенческой жизни более чем столетней давности, а то, как быстро Суслова стала ненавидеть то, чем раньше так увлекалась. С каким восторгом ходила она в Университет еще пять лет назад - и вот теперь такая злоба, такое презрение. Недаром письмо заканчивалось горькой фразой: «А у нас так не душа, а… пар».
        - Прелесть, милая Полина! То есть я хочу сказать, вы - прелесть! Черт с ним, с Универом! - Данила бросил косой взгляд на незакрывающиеся двери филфака, где до сих пор всегда можно было встретить знакомое лицо. - Пошли-ка кофе пить в
«восьмерку»[«Восьмерка» - жаргонное название старинной (с середины XIX века) студенческой столовой СПбГУ, находящейся за главным зданием.] . Ах, впрочем, нет, лучше в БАН[БАН - Библиотека Академии наук.] .
        По дороге Данила с неподдельным любопытством наблюдал за девушкой, которая явно попала на территорию «русского Оксфорда» впервые. Есть же счастливчики, которые в первый раз видят бесконечный багрец Двенадцати Коллегий[Здание Двенадцати коллегий - Главное здание СПбГУ.] , античную простоту истфака, легкость издательства Академии[Издательство Академии - имеется в виду здание издательства «Наука» на Менделеевской линии, 1.] , тяжелый модерн института Отта[«…модерн института Отта» - здание Института акушерства и гинекологии им. Д. О. Отта (Менделеевская линия,
3).] , сталинскую громаду Библиотеки Академии наук… впервые вдыхают одновременно бесшабашный, академический и романтический воздух аллеи…
        - А это что за сопля? - вдруг прервала его полет девушка.
        - Что? Где? Какая сопля?
        - Ну вон, почти посередине.
        - Господи, Полина, это же памятник Сахарову.
        Боже! Какой теперь у этих двадцатилетних безжалостный взгляд! В его время памятник приняли бы, скорее, за старое дерево или, на худой конец… Из уважения к академику Дах не стал продолжать сравнения.
        - Так вы хотите посвятить свою жизнь сцене?
        - Зачем посвятить? Я просто хочу играть! - И Апа горячо, но довольно бестолково стала излагать свои взгляды на театр, игру актеров, мастерство постановки и прочее.
        Они сидели под окном, расположенным так высоко, что казалось, будто здесь подвал, и пили бесконечный кофе. На сей раз Дах почти не слушал ее полудетский бред - он позволил себе смотреть. За всей легкой округлостью форм сидевшей напротив него девицы он уже видел грядущую дерзкую стильность. Это было заметно по некоторым движениям кистей рук, по особому сочленению плеча и шеи, по скулам, обещавшим стать чуть выше. Волосы потемнеют, тело станет сухим и жадным, глаза займут пол-лица…
        - Так вы решительно хотите на сцену?
        - О, да, да!
        - Это не так сложно, как вам кажется. Я могу поговорить с приятелем…
        - И мне за это как бы придется с ним спать?
        - Почему же вы не спрашиваете в первую очередь, не придется ли вам спать со мной? Это было бы логичней, - усмехнулся Данила, еще более вгоняя Апу в краску. - Но вы не краснейте. Правильно сделали, что спросили. И я вам так же честно отвечу. Разумеется, нет.
        - Спасибо. Но все-таки скажите, почему вы так? Ну, встречаетесь со мной, готовы помочь? Должна сразу предупредить вас: я не верю в бескорыстность, в благотворительность…
        - Вообще-то вы, конечно, правильно делаете. Но в данном случае… Впрочем, считайте, что у меня есть свой интерес. Ведь, согласитесь, не все интересы заключены в постели.
        Апа растерялась.
        - Ну да, конечно.

«Надо же! А наши девчонки, двадцать лет назад, не задумываясь, отвергли бы такое утверждение, - снова усмехнулся Данила. - Хотя и были бы неправы. С другой стороны, это ее „ну да, конечно“ - самое натуральное отрицание, а не согласие».
        - И мой интерес, скажем так, метафизический. - Уточнять, что такое
«метафизический», Апа, как Дах и рассчитывал, не стала. - В таком случае, завтра я переговорю с приятелем, а послезавтра мы с вами снова встретимся. Место встречи опять назначаю я: Мойка у Полицейского моста[Полицейский мост - Народный мост.] .
        - У Полицейского?
        - А, черт, ну у Народного.
        - Народного?
        - Вы что? - С губ Даха едва не сорвалось подлинное ругательство, но он вовремя вспомнил, что ныне, пожалуй, едва ли не все, переходящие Мойку по Невскому, действительно не думают о том, по какому мосту идут. Всем достаточно одного прославленного Аничкова. Так, кондитерскую Беранже[Кондитерская Беранже - имеется в виду бывшая кондитерская Вольфа и Беранже, где в первой половине XIX века бывали все российские литераторы; ныне кафе с одноименным названием на углу Невского пр. и наб. р. Мойки.] она, конечно, тоже не знает, «Сумасшедшего корабля»[«Сумасшедший корабль» - имеется в виду дом, который описывает О. Форш в одноименной книге (ныне Невский пр., 15).] - тоже, Строгановский дворец[Строгановский дворец - барочный дворец архитектора Растрелли (Невский пр., 17).] - вряд ли… - В общем, это мост через Мойку по Невскому, понятно? И не опаздывайте.
        - Хорошо, спасибо вам, Даниил Дра… Дрог…
        - Ах, Полина, пусть лучше будет просто Даниил.
        И Апа сама по себе вдруг словно перестала существовать для Даха: он весь уже перенесся туда, где жизнь шла по каким-то другим законам, где девушка в клетчатом пледе до изнеможения бродила по мокрым темным улицам, не понимая, не принимая и не будучи в силах отказаться…
        Они молча, дворами, дошли до «Василеостровской». Скоро действительно пошел дождь.
        Глава 11
        И снова Миллионная
        Дома, выключив все телефоны и накинув на портрет Елены Андреевны дивную, но ветхую шаль, бессовестно купленную у старухи за сущие гроши, Данила лег на ковер. Он долго глядел в потолок, по которому неслись отсветы фар, и, в конце концов, грязно выругался. Зря он втянулся в эту историю, зря - потому что сегодня, увидев в неразвитой простушке с окраины одно неуловимое движение плеча и представив по нему, во что она может превратиться, он вынужден был признаться себе: дело здесь не только в Сусловой, не только в странных отблесках ее мыслей и чувств. Сама живая девушка тоже любопытна. Разумеется, интересно не ее глупое желание стать актрисой, не ее доверчивая невинность - по-настоящему интересен ее настоящий интерес к настоящей жизни. Это редкий огонь, особенно сейчас. И… этот поворот плеча…
        Данила быстро пролистал все бывшие у него изображения Сусловой и, прикусив ноготь, впился глазами в ранний портрет. Нахмуренные бровки, смелая стрижка и трогательный бант на белом воротничке… Еще совсем круглое личико и эти крошечные пуговички на юбке. Раз, два, три… десять, двадцать, и две скрыты под кофточкой… Данила слишком явственно ощутил, как скользят у него, под длинными тонкими пальцами антиквара, эти дешевые костяные пуговки…
        Он отбросил папку и взялся за письма.

«В конце прошлой зимы несколько петербургских юношей горевали о том, что они, студенты, проживают в день по тридцать копеек, тогда как простые работники… только
15, следовательно, студенты проживают лишнее и чужое. Собралось этих студентов двадцать человек, и решились они во что бы то ни стало заплатить… народу эти
15 коп. Положено было бросить Университет… основать колонию… Теперь рассуждалось: каким образом устроить свои любовные дела… Решено было взять каждому по женщине, которая бы могла работать вместе с мужчинами… Но потом подумали, что через год народонаселение может увеличиться на двадцать человек, и работы двадцати женщин прекратятся. Задумались, но, не подумайте, не упали духом нисколько. После разных вычетов и соображений решили ограничить количество женщин: пришлось взять одну женщину, и такая, которая решилась пожертвовать собой для пользы общей, нашлась…
        Теперь скажите, что мы не изобретатели. И что может сравниться с изобретением таким, как эта колония, какие открытия и выводы современной науки? Это стоит изобретения пара… „У нас душа, а не пар“, - говорит одна женщина в комедии Островского. А у нас так не душа, а, должно быть, сам пар…»

«Да, уж у нас-то, должно быть, точно», - зло подумал Данила и отложил письмо.
        Впрочем, с параллелями мыслей все было более или менее понятно; два совпадения - это еще, конечно, не система, но Данила был почти уверен в том, что подобные совпадения будут происходить и дальше. Причем, чем дальше, тем больше. Значит, перед ним лежало огромное поле для интеллектуально-психических игр, отгадок, открытий и тайн. Здесь Данила чувствовал себя в своей стихии: многолетняя работа с клиентами отточила его способности в этом направлении, и, кроме наслаждения, даже в случае неуспеха, он ничего уже не испытывал. Другое дело - настоящее живое существо, которое он сегодня неожиданно почувствовал в девушке.
        Отношения Даха с женщинами почти всегда были вполне утилитарны, впрочем, это ограничение - «почти» - здесь, пожалуй, было даже лишним. Но сегодня проклятые пуговки выбили его из равновесия, и, ругая себя на чем свет стоит, он словно через силу поднялся и подошел к старинному неотреставрированному дамскому письменному столику из крымского ореха.
        Столик был из дома Штакеншнейдеров. Данила запустил руку в его неглубокие недра и на ощупь вытащил нечто круглое, сразу плотно и холодно легшее в руку. Не глядя на кулак, он вернулся на ковер и еще долго не решался разжать пальцы. Наконец, холод предмета сменился теплом, и Данила медленно, как лепестки, раскрыл пальцы - на ладони, просвечивая и вспыхивая сразу всеми цветами комнаты, лежало стеклянное яблоко. Тонкий серебряный черенок с одиноким серебряным листком дрожал в такт дрожанию Данилиной руки, и ему, как и много лет назад, казалось, что от него исходит печальная манящая мелодия…
        Когда-то это яблоко подарила ему женщина. Женщина, в два раза старше его, женщина его отца, отдавшаяся ему, семнадцатилетнему, на той же кровати, с которой только что встал Драган, вызванный куда-то на съемку. Женщина, слаще которой не было на свете. Это она в первый раз привела его в печально известный плавучий ресторанчик
«Фьорд», где старые антиквары играли в рулетку не на деньги, а на изделия Фабера. Это она окончательно втянула его в тот мир, где он потом мог быть уже не один раз убит и тысячи раз унижен, обкраден, растоптан. Но Данила ни разу не пожалел об этом. Он только убрал это яблоко, выигранное ею и подаренное ему в первый день их любви, с глаз долой, когда они неизбежно скоро расстались. И старался не смотреть на него уже долгие двадцать с лишним лет.
        А вот теперь он всматривался в эти золотые огни, мерцавшие внутри плода, и неизвестно кого хотел в них увидеть. На мгновение у него даже возникло желание стиснуть пальцы и швырнуть яблоко о стену, чтобы никогда уже больше не возвращаться к мороку тех страстей, о которых оно напоминало с такой настойчивостью.
        Впрочем, игрушка стоила слишком дорого.
        Да и наваждение постепенно рассеялось.
        Однако на этот раз Данила не убрал яблоко обратно в столик, а будто тайком положил его на подоконник, за пыльную гардину. Потом он открыл портрет Елены Андреевны и набрал номер однокурсника, давно и небезуспешно подвизавшегося в качестве режиссера полупрофессионального театра. Убеждать Данила умел, а однокурсник, будучи человеком восторженным, умел поддаваться убеждениям, чаще всего не столько головным, сколько эмоциональным.
        - Послушай, Дах, а ты знаешь, как обычно производится кастинг? - вдруг спросил его приятель.
        - Откуда мне знать, я этим не занимаюсь, - огрызнулся Даниил.
        - Хочешь, расскажу?
        - Только покороче, пожалуйста.
        - Короче некуда. Приходит молоденькая блондиночка пробоваться на роль инженю. Режиссер смотрит ее и говорит: «Так, повернитесь боком. Хорошо. Теперь другим. Так. А теперь снимите кофточку. Отлично. И юбочку. Что, что? Юбочку снимите. Так. Теперь трусики… Ого-го. Да вы не инженю, вы характерная», - рассмеялся Борис в трубку.
        - Знаешь что, Боб, давай-ка без этих штучек, - зло сказал Дах.
        - Да я шучу. Ты что, не понял? Это ведь анекдот.
        - Знаем мы все эти ваши анекдоты, - огрызнулся Данила.
        - Да ладно. Ты-то сам спишь с ней или нет? А то мне лишние проблемы на голову не нужны, сам понимаешь.
        - Не сплю и не собираюсь. Но и ты, Боречка, этого делать не будешь. Мне эти проблемы тоже не нужны.
        - Я вижу, возня в могильной пыли лишает вас здорового отношения к жизни, - пробурчал режиссер, по тону Данилы понявший, что дальнейший разговор бессмыслен.
        - В могильной пыли археологи возятся, Боря, а мы больше по помоечкам, по помоечкам. Ну, все равно благодарствую. Значит, девушка явится к тебе завтра к восьми.
        - А ты?
        - Нет уж, меня уволь. Я в современные ваши театры десять лет не хожу, а если, бывает, и оскоромлюсь, то потом год отплевываюсь. Но позвонить - позвоню, потом. Пока.
        Ночью ему снился бобовский театрик, но на высоких скамьях виднелись не безмозглые плоские лица, а одушевленные люди, разражавшиеся то и дело бурей криков и рукоплесканий. Окна и сотенные люстры дрожали, публика топала ногами в ритм, и казалось, что всем грозит лиссабонское землетрясение. Он сам, оглушенный и придавленный происходящим, топал со всеми, но в то же время прекрасно понимал, что происходит какая-то двусмысленная вакханалия, нечто болезненное, истинная бесовщина. И в какой-то момент среди всего этого ора и глумления он вдруг увидел огненные глаза, смотрящие на него с восторгом, с таким восторгом, вынести который редко кто может. И глаза эти были крыжовенного цвета.

* * *
        Дни таяли сквозь пальцы, крепясь только встречами по поводу затеваемого журнала. Сначала собирались по вторникам у Милюкова, того самого Милюкова, что провожал его в Сибирь, а теперь издавал «Светоч».
        Компания была разношерстная и колючая, что, однако, не мешало разговорам интереснейшим. Неуловимый, ускользающий, как вода, Аполлон Майков, чистая душа Яков Петрович, насмешливый Минаев, начинающий Данилевский, а главное - Страхов. Вина не пили - не Боткины и не Некрасовы, мол, - но после частенько уезжали к Излеру или на Черную речку. Впрочем, скоро для удобства собрания перенесли к Михаилу, на угол Малой Мещанской и Екатерининского.
        Главное было - цели и направление нового журнала, если таковой позволено будет издавать. И название уже придумано - «Время». Быстро состряпали в цензурный комитет прошение о разрешении журнала ежемесячного - и выиграли. Больше того, повезло несказанно: цензором журналу дали Ивана Гончарова, автора важного и достойного, спокойного и рассудительного.
        Можно было составлять и объявление о подписке. Но тут мнения разошлись. Николай Николаевич требовал привлечь будущих подписчиков громкими именами, да и от прочих рекламных трюков не отказываться.
        - Помните, как Николай Алексеич на пару с Панаихой писали эту ахинею несусветную
«Три страны света», бесконечную, но с продолженьицем, - и достойнейший публикум клевал. Тиражи-то какие у журнала были, до девяти тысяч доходило!
        - Вы бы еще, господин Страхов, - рассмеялся Минаев, - вспомнили, как тот же Некрасов редактировал-редактировал роман с продолженьицем, а потом вдруг надоело сердечному, или игра в тот день не пошла, он возьми да напиши в самом неподходящем месте: «Он умер». То-то скандал был на весь Пибург.
        - Нет, господа, главное и единственное, чем надо привлечь читателя, - это программа, из которой сразу станет понятен и дух, и направление наши, - возвращался к серьезному разговору Михаил. - Основная наша идея - необходимость выработать в сознании общества новые начала государственного развития. И главный вопрос времени - это вопрос крестьянский, слияние образованности с народом.
        - Да, господа, мы не Европа, у нас не должно быть победителей и побежденных…
        - Реформа Петра слишком дорого нам обошлась, Аполлон Николаевич, - она разъединила нас с народом. Соединимся же!
        - Реформа! - опять влез насмешник Минаев. - Вспомните-ка!
        Да, Россия властью вашей
        Та же, что и до Петра:
        Набивает брюхо кашей
        И рыгает до утра.[«И рыгает до утра» - из сатирического стихотворения Д. Минаева, без названия.]
        - Как вам не стыдно! Прекратите!
        По всему получалось, что журнал-то выходит не литературный, а политический. И Достоевский не выдержал. Он вскочил, закашлявшись папиросой, и нервно запахнул расстегнутый сюртук.
        - Я не готов отказаться от литературной направленности, господа. Литература, истинная литература и есть выражение всей жизни, сила могучая, которая и сотворит то, о чем мы все мечтаем! Прочь тот грошовый скептицизм, которым у нас прикрывается всякая бездарность, прочь тот дух спекуляции, который грозит превратить журнальное дело в коммерцию! А ведь многие посредственные литераторы обретают в наше время репутацию авторитетов, особенно когда их дурацкие мнения высказываются дерзко и нахально. - Он обвел подозрительным взглядом слушающих, ожидая отпора, но все благоразумно молчали. - Мы оснуем журнал независимый от так называемых литературных авторитетов, большей частью дутых, но мы не уклонимся ни от полемики, ни от критики.
        Решено было, что «Время» будет выходить каждый месяц книжками от двадцати пяти до тридцати листов большого формата.
        Восьмого сентября объявление с программой нового журнала появилось почти во всех газетах, а в январе вышел и сам журнал.
        Праздновали почему-то у другого Аполлона - Григорьева, на Знаменской[Знаменская - ул. Восстания.] . Полуседой красавец, похожий на опального боярина, при первом знакомстве не понравился Достоевскому - может быть, в первую очередь оттого, что сам он на его фоне выглядел совсем неавантажно. Лицо без бороды какое-то круглое, даже глупое, а усы делают его похожим на унтера. Хорошо еще, не на каторжника, как говорит Маша. Надо бы бороду отрастить, право слово.
        Но, узнав критика поближе, он проникся к нему самыми теплыми чувствами. Вот и сегодня снова вспыхнувшая было неприязнь из-за слишком своеобразных манер через полчаса исчезла, особенно после того, как Григорьев сел за рояль, а потом взял и гитару. Тяжелые, но одновременно тонкие, почти женские руки, порхали неуловимо.
        Чибиряк, чибиряк, чибиряшечка,
        С голубыми ты глазами, моя душечка…
        И сквозь удаль ныл тоскливый разгул погибшего счастья. А гибкий красивый голос выводил со слезой:
        Под горой-то ольха,
        На горе-то вишня,
        Любил барин цыганочку,
        Она замуж вышла…
        Опять много говорили о будущем, но пронзительная мелодия не отпускала, и приходилось с горечью сознавать, что будущее возможно только общественное, а на личном стоит тяжелый неподъемный крест. Эх, Маша, Маша…
        Уже уходя, Достоевский крепко пожал Григорьеву руку:
        - Будете с нами?
        - Во «Времени»? - усмехнулся тот.
        - Да, во «Времени».
        - С удовольствием бы, но человек я в настоящее время ненужный. Мне места для деятельности нет, потому что дух времени слишком враждебен к таким людям, как я. Я ведь не человек - я веяние. Чибиряк, чибиряк, чибиряшечка… Так-то, Федор Михайлович. По глазам вижу, не из-за «Времени» ко мне подошли, а из-за тоски, что и вас грызет неустанно. Я уж вас не стану спрашивать, что за горе у вас и почему. Ничего, перемелется - мука будет. А насчет тоски, так это лучше не ко мне - к Якову Петровичу. Ни сына, ни жены.
        - Как? - Достоевский был потрясен. Замученный литературными делами, болезнью Маши и собственной тоской, он совершенно не вникал в то, что происходило рядом. Или Яков Петрович умел, в отличие от него, держаться?
        - А вот так. В прошлом январе, как раз после первого «Пассажа», мальчонка умер, ну а летом и… Да что там говорить. Зашли бы по-приятельски. Он ведь от Елены Андреевны съехал, теперь на Ваське, в казенной квартире от Университета квартирует.
        Глава 12
        Гатчинская улица
        Разумеется, он нашел Апу стоявшей у шестьдесят первого дома по Мойке в толпе вышедших покурить студентов. Дом, высокий и в меру украшенный стройным членением ризалитов[Часть здания, выступающая за основную линию фасада и идущая во всю высоту постройки.] , был бы очень красив, если бы не смотрелся в ворота дворца Разумовского[Дворец Разумовского - ныне главный корпус РГПУ им. Герцена.] , изящная гармония строения Валлен-Деламота неизбежно делала буржуазные красоты пошловатыми. Появление Апы именно здесь уже нисколько не удивило Даха - его теперь, скорее, удивило бы обратное - если бы она стояла, например, у самого моста.
        - Я позвонил, - начал Данила вместо приветствия, жадно вглядываясь в раскрасневшееся от холода лицо. - Сегодня можете подойти к восьми. Вы не спали сегодня? - Под крыжовенными глазами лежали легкие тени.
        - Да, наш режиссер устроил ночную репетицию, и работы было ужас как много.
        - А я думал, вам снились дурные сны, Аполлинария. Ну, например, что вы ищете неизвестно чего, кстати, прямо в этом самом доме? - Он махнул рукой на дом Руадзе.
        Девушка внимательно осмотрела дом и поджала губы. По ее лицу Данила не смог понять, как она отреагирует на его слова.
        - Неужели этот дом так-таки ничего и не говорит вашему сердцу? Ведь тот, у которого вы ждали меня в прошлый раз, сказал вам так много? - впрямую спросил он.
        Девушка пожала плечами.
        - Я же просила вас, Даниил, и даже согласилась на Полину. Но и только.
        - Извините, но уж очень случай подходящий.
        - Послушайте, я вам типа очень благодарна за помощь, и с вами прикольно и все такое, но впутывать меня во все эти ваши странности и загадки не надо.
        - Ну да, загадки гадки, но они ведь и у вас есть, а? Знаете, а вам не кажется, что мы похожи на двух охотников, выслеживающих…
        - Ну уж я-то, кажется, похожа как бы на дичь.

«Ах, если бы только так», - вздохнул про себя Дах, и сквозь бесконечный шум дневной городской набережной прозвенело для него стеклянное яблоко.
        - Вы ждете, что мы опять пойдем куда-нибудь есть? Увы, я сегодня не в выигрыше, поскольку третий день занят вами.
        - Вы что, все время за мной следите? - ахнула Апа.
        - Хуже: я о вас все время думаю. И не прикидывайтесь, все, так сказать,
«ушибающие» прекрасно знают, что «ушибли».
        - Как это «ушибли»?
        - С вами очень трудно, Полина, я не могу подстраиваться под нынешний птичий язык, все эти эсэмэски, сисадмины, дед-лайны и прочую чушь - и потому буду продолжать говорить как считаю нужным. Захотите - разберетесь.
        - Вы сегодня какой-то грубый.
        - Согласен. - Данила действительно злился и чувствовал себя обиженным из-за того, что с домом Руадзе ничего не вышло. А ведь какое место, быть может, первый литературный вечер, на котором присутствует Суслова, первая встреча с властителем дум, его бешеный успех, а она стоит и смотрит, как баран на новые ворота. - Впрочем, вот адрес, - сухо закончил он. - Добирайтесь на метро до «Нарвской», а там остановка пешком, за школой в виде серпа и молота, не ошибетесь. Спросите Бориса Наинского. - Он подал девушке огрызок бумаги.
        - А потом? - почему-то растерялась она.
        - А потом? Давайте ваш мобильный.
        Совершенно автоматически запомнив номер, Данила, не простившись, исчез в густо разведенных смогом сумерках.
        У него просто не было времени осознанно думать о своем приключении, поскольку три дня, полностью потраченные им на неведомую Аполлинарию, серьезно выбили его из графика. А в жизни антиквара на счету порой каждый час, если не минута, и пропущенное время потом приходится наверстывать с тройными усилиями, да еще и далеко не все удается наверстать. Серый «опель» мотался по городу, едва не высекая искры из тротуарных плиток, поскольку Дах давно плевал на все правила и преспокойно ездил по газонам, тротуарам и огражденным стройкам.
        В магазине он почти не появлялся, но трубка под ухом Нины Ивановны раскалялась и потела. Нину Ивановну, даму неопределенного возраста - ибо молодых девушек Дах никогда не брал, - нельзя было назвать секретаршей в собственном смысле слова. Она ничего не решала, не оценивала, никакой бухгалтерии не вела, кофе не заваривала, но без нее Данила чувствовал себя как без рук. Она умела расположить посетителя, обволакивая его своей старинной петербургской интеллигентностью, остроумием, доверительным тоном, - и многие простые клиенты на это клевали. Она, заговаривая зубы в ожидании нескорого прибытия хозяина, до которого продавца надо было задержать во что бы то ни стало, часами могла рассказывать про дешевые ленинские бюстики, поломанные «ундервуды» и прочую чушь, выставленную в витринке. Сочиняла ли она эти истории или брала из своей явно богатой событиями прошлой жизни, Данила не интересовался, но отлично понимал, что Нина Ивановна была калачом тертым. Нередко случалось и так, что разовые посетители, очарованные ее байками, приходили снова и, уж конечно, рассказывали о его лавочке своим знакомым, в
результате чего образовался целый новый куст поисков. Ни за это, ни за что другое Данила никогда ее не благодарил, отделываясь лишь деньгами, да и общался он с ней всегда лишь на сугубо деловые темы. И все же их неразрывно связывали некие тонкие, едва уловимые отношения, объяснить которые обоим было бы затруднительно. Кто-то считал Нину Ивановну его любовницей, кто-то - расчетливой акулой, кто-то полусумасшедшей, но все эти определения стреляли далеко мимо цели - они просто являлись идеальной парой сотрудников, столь же редкой, как бывают в сексе, в творчестве и в любви.
        На третий день этой сумасшедшей гонки Нина Ивановна вдруг остановила как всегда на минутку заскочившего Данилу.
        - Даня, je croix,[Я полагаю (фр.).] ваша нынешняя бурная деятельность несколько искусственна.
        Дах опешил, но потом нахмурился и промолчал.
        - Meiner Meinung nach,[По моему мнению (нем.).] вам хорошо было бы остановиться, - тихо закончила она, как всегда употребляя на всех возможных языках осторожное и ненавязчивое «по моему мнению», - впрочем, только по моему, Даниил Драганович.
        И Данила, умевший слышать, устало сел на ампирный стул у входа.
        - Да, вы так думаете, - прогнусавил он голосом обиженного ребенка и как-то весь грустно обвис. Но через пару минут вдруг встрепенулся и сказал: - Приготовьте мне мой костюм, ну и все, что положено.
        Нина Ивановна с облегчением вздохнула и вскоре позвала Даха в крошечную каморку за железной дверью, где было не повернуться от роскошной рухляди.
        А через некоторое время на пустоватую вечернюю улицу вышел человек в ОЗК[Общевойсковой защитный костюм.] модели начала восьмидесятых, с противогазом на плече и мощнейшим японским фонарем. И человек этот медленно, чуть покачиваясь на плохо гнущихся ногах, направился в глубины петроградских дворов.
        Это занятие, которое большинство посчитали бы кошмаром, было для Данилы настоящим отдохновением. Когда-то он увлекался им даже чрезмерно и заработал немало денег, но с годами, когда интерес к деньгам сменился интересом к тайному пониманию вещей, он позволял себе такие походы только в качестве заслуженного отдыха. Впрочем, и времена стали не те.
        Сейчас он согласился на предложение Нины Ивановны только потому, что и сам прекрасно понимал нарочитость нынешней своей кипучей деятельности. Все эти три дня он мотался по городу вовсе не изза вещей, и даже не из-за денег, а только для того, чтобы не думать об Аполлинарии. Это удавалось, но в этом была ложь. Однако, всю жизнь дьявольски обманывая всех вокруг, внутреннюю ложь перед самим собой Данила не переносил.
        И потому он подходил теперь к уединенной, огромной, буквально вспучившейся какими-то пакетами и отбросами помойке с ощущением наконец-то обретенной чистоты перед самим собой. Теперь он действительно останется наедине с вещами, в настоящем, ничем и никем не опосредованном контакте с ними, в плотском общении. Данила оглянулся, натянул противогаз, методично обрызгал себя из баллончика и медленно, растягивая удовольствие, погрузился в пучины первого контейнера.
        Место было самое подходящее: дом рядом расселили еще не весь, часть помойки скрывали огромные тополя, и, главное, паслось множество крыс. Последнее обстоятельство отчасти гарантировало, что сюда полезет далеко не всякий, он же сам в движениях серых полчищ, на первый взгляд хаотичных, но на самом деле обладавших стройностью и логикой, видел лишь подтверждение гармонии.
        Данила самозабвенно плавал в зловонии и гнили, лишь изредка протирая линзы противогаза гигиенической салфеткой. Красота разложения, открывавшаяся ему в противоестественно синеватом свете галогенного фонаря, ничуть не уступала красотам подводного мира где-нибудь в Хургаде. Стекло блестело, железо дышало благородной патиной или бархатной ржавчиной, осклизлые отбросы образовывали водоросли и сталактиты, черными дырами в иной мир вспыхивали крысиные глаза, рассыпанные кругом, как звезды. В этом мире не было ни лжи, ни обмана, ни предательств; никто не бросал здесь маленького Даньку, не бил, не заражал нехорошими болезнями, не унижал. Все было честно, главное - не напороться на что-нибудь и не порвать ОЗК. Впрочем, с опытом Данила научился шестым чувством вычислять все возможные опасности и легко избегал их. И, словно в благодарность за это, помойки никогда не подводили его.
        Наконец-то он полностью забыл и об альбоме Гиппиус, и о письмах Сусловой, и об Аполлинарии - наконец-то он просто жил. Он дышал и двигался в одном ритме со сложной жизнью искаженного мира людей. В принципе, чем этот исторгнутый и отторгнутый мир отличался от мира купли-продажи, в котором ему приходилось жить, - от мира истории, в котором он мог грезить? Да ничем. Ничем.
        Данила протянул руку, погрузив ее во что-то синевато-бесформенное, и пошевелил пальцами. От его движения в разные стороны лениво поползли крошечные белые существа. Что это? Дохлая кошка или собака?
        Изо всех отверстий тела
        Червячки глядят несмело,
        В виде маленьких волют
        Жидкость розовую пьют… -
        тотчас вспомнился ему Заболоцкий[Заболоцкий Николай Алексеевич - советский поэт-обериут, цитируется его стихотворение «Искушение».] , и Данила виновато потянул руку назад. Тут его большой палец задело что-то твердое. Он прошелся пальцами по дну контейнера, как пианист по клавишам, и ему ответили маленькие плотные кусочки. Расставив пальцы пошире, чтобы ничего не упустить, Данила нежно свел их в ладонь и вынул нечто, попавшееся ему в руку, на свет фонаря.
        На зеленой резине перчатки лежала легкая кучка металлических треугольничков с вкраплениями чего-то желтоватого. Для железа связка было слишком легкой. Но раздумывать в таких ситуациях нельзя: надо или бросать найденное и никогда о нем не вспоминать, или не испытывать судьбу и немедленно вылезать на поверхность, забирая находку. Данила всегда предпочитал второе - и редко обманывался.
        Он бесшумно перепрыгнул через высокий борт контейнера, снова огляделся и своей кошачьей походкой ушел в тень деревьев, через проходные дворы, через стройки. Свет в магазине не горел, но Данила знал, что Нина Ивановна там. Он тихо поцарапался в окно.
        Промытая связка оказалась старинным серебряным ожерельем из волчьих зубов. Желтоватые зубы, крупные резцы, конические клыки и бугорчатые коренники тускло и хищно скалились в электрическом свете. От них даже сейчас становилось не по себе.
        Данила после ледяного душа - горячей воды в магазине не было - ежился под старым, протертым местами до прозрачности махровым халатом. Вода с его длинных волос капала прямо на пол.
        - Уберите, Даня, пожалуйста, мне они почему-то действуют на нервы, - не выдержала Нина Ивановна.
        Но Даня, словно не слыша ее, взял старую лупу на латунной ручке.
        - Так… клык загнут больше, чем на девяносто градусов… эта парочка, нет, троечка… хищнические зубы тоже имеют большой скос… И размеры, размеры… Нет, Нина Ивановна, страхи ваши напрасны: это не волк, это собака. Такая, что называется, среднекрупная, эрдель или сеттер. Впрочем, конечно, ни тот ни другой, поелику ни тех ни других в середине девятнадцатого века еще не существовало, а проба на серебре говорит нам именно об этом времени. Вот вам развлечение, Нина Ивановна, - я уверен, вы непременно расскажете какую-нибудь историю на этот счет, хотя, конечно, в витринку мы, скорее всего, это не положим… Не положим… - Впрочем, Данила говорил больше для себя, не забывая при этом методично натягивать на себя цивильное платье. - Так кто бы это мог быть? А быть, значит, некому, кроме гончака, несчастнейшей собаки русской охоты…
        - Но почему же, Даня? - ахнула все еще впечатлительная, несмотря на долгую и непростую жизнь, Нина Ивановна.
        - Да потому… Кстати, вы уж не уходите сегодня, поночуйте здесь, пожалуйста. Завтра с утра много дел. - Данила натянул зеленую подростковую шапочку, убрав под нее мокрые волосы, и накинул капюшон. - Вот деньги. - Он положил на стол комок смятых сотенных, ибо принципиально никогда не пользовался бумажником. - Мысль у вас была хорошая. Я доволен. А насчет гончаков, так сами посудите: ищут они зверя - ищут, варят его - варят[Старинный охотничий термин, обозначавший преследование зверя собаками.] , часами легкие рвут в заливе[Протяжный лай гончих.] , а когда вон он, зверь, в двадцати метрах, да на открытом поле, их раз - и назад, а вся слава достается борзым, у которых две извилины в голове. Да и вообще, все охотничьи с хозяевами спали, из одной тарелки с хозяевами ели, в усадьбах на диванах нежились, а гончаки, словно черная кость, в загоне, на холоде, по сорок штук вместе. Дрянь жизнь, Нина Ивановна.
        Дах небрежно сунул ожерелье в карман и вышел.
        Но только он очутился на продуваемом из конца в конец Каменноостровском, как его вдруг охватила жгучая тоска, словно зубы в кармане и вправду были волчьи.
        - Эх, Елена Андреевна, Елена Андреевна, - скривившись, процедил он почти с укором, - что ж вы за мной так плохо смотрели?!
        Дома он едва удержался, чтобы не набрать номер Наинского.

* * *
        С того вечера, когда в споре не заметив, как оказалась у квартиры Якова Петровича, Аполлинария часто заходила туда, по какому-то капризу судеб всегда заставая его дома. Там, несмотря на казенность обстановки и полное неумение Полонского создать хотя бы подобие уюта, почему-то было все-таки уютней, чем у них дома. Аполлинария забиралась с ногами на холостяцкий кожаный диван с двумя валиками по бокам, и они часами говорили с Яковом Петровичем обо всем - так, как она не могла говорить ни с Надеждой, ни с братом, ни со студентами и курсистками.
        У Полонского, обладавшего внешностью покорителя дамских сердец и душой ребенка, ответы находились далеко не на все ее вопросы, но его живое участие и сопереживание перекрывали остальное с лихвой. А главное - она чувствовала, что нужна этому высокому, взрослому, известному всей России человеку точно так же, как он ей. Оба были одинокими, мятущимися, не знающими, на чем остановиться.
        Сырой мартовский вечер белил стекла снегопадом, и казалось, что во всем городе не слышно ни звука. Они сидели на своих излюбленных местах - она на диване, он в единственном плюшевом кресле - и говорили о последних университетских новостях. Было ясно, что либеральное правление князя Щербатова заканчивается.
        - Говорят, что отменят и мундиры, и шпаги, - вздохнула Аполлинария. - Жаль. Станут как обыкновенные медики или лесники.
        - Гораздо хуже, что обещают запретить сходки и повысят плату за лекции. И ежели раньше государство требовало, но и давало, то теперь будет только требовать… Я так и знал.
        На лестнице послышался дребезжащий, еле слышный звонок.
        - Кто бы это? - удивился Полонский. - Я и Матрену отпустил сегодня на всю ночь. Уж открывать ли?
        - Вы нужны так многим, Яков Петрович, - улыбнулась Аполлинария, - грех отказать.
        - Я не о том. - Смуглое лицо его вспыхнуло. - Ваше присутствие у меня в такой час может быть неправильно истолковано…
        - Как вам не стыдно! Мне совершенно все равно, кто и что может подумать, и вы сами это прекрасно знаете!
        Полонский вышел и вернулся с невысоким невзрачным человеком, с височками, зачесанными вперед, как у консерватора, однако же в модных клетчатых брюках. Яков Петрович сделал движение, намереваясь представить гостю Аполлинарию, но тот, не обращая внимания, уже говорил, словно продолжал начатый разговор:
        - Вы представляете, чтобы организовать книжные магазины, в отставку выходят офицеры! Офицеры! - Он машинально сел и так же машинально начинал прихлебывать из стакана налитый чай. - Помните «Феникс» на углу Невского и Садовой, так его хозяин, оказывается, офицер! И рядом, где в витрине чучело, - тоже! Поразительно! Да-с, внизу освобождаются крестьяне, а сверху и мы - от служилого государства да от старых понятий! И мы, современники этого перелома…
        - Полно, Федор Михайлович, мы не в редакции, - отчего-то смутился Полонский и, желая перевести беседу в более домашнее русло, улыбнулся: - Что же касается книжных магазинов, то есть прелестный анекдот.
        - Ну? - почти невежливо буркнул новый гость, явно недовольный, что его остановили.
        - Серно-Соловьевича, ну, хозяина третьего книжного магазина на Невском, вызывает к себе в числе прочих купцов генерал-губернатор. Натурально, обходит и спрашивает у него:
        - Кто вы?
        - Купец первой гильдии Серно-Соловьевич.
        Тогда тот по-французски. Соловьевич отвечает так же. Потом по-немецки, по-английски, по-итальянски.
        - Фу ты, - озадачился губернатор. - Да кто ж вы такой?
        - Купец первой гильдии Серно-Соловьевич.
        - Где учились?
        - В Лицее.
        - Служили где-нибудь?
        - Как же, служил. В Государственном совете.
        Вот это поступок, а то офицеришки…
        Гость хмыкнул, оттолкнул стакан и снова вернулся к пафосу:
        - А ведь именно у него стоит за прилавком женщина! Это неслыханно, это - идейное дело, демократическое отрешение от сословности и предрассудков…
        Полонский снова улыбнулся.
        - Ах, женский вопрос, как известно, хорош лишь тогда, когда нет других вопросов.
        - Не скажите! Вот вы, барышня, - гость, наконец, обратил внимание на Аполлинарию, - видно, из нынешних. - Он окинул взглядом ее стриженую голову, волосы на которой уже отросли и лежали шапочкой, как у дюреровского мальчика. И Аполлинарии вдруг на мгновение стало жарко и не по себе от этого пронзительного, колючего, страстного взгляда. Но ответа он не выслушал. - Женщина есть лучшее, чем сейчас владеет Россия… - И полились горячие слова, от которых закружилась голова. Глуховатый, почти старческий голос возносил на такие высоты и бросал в такие пропасти, что Аполлинария сидела как парализованная, вцепившись в диванный валик так, что побелели костяшки пальцев.
        - Впрочем, простите великодушно, милейший Яков Петрович, заговорился, спешу, спешу. Я ведь только так, проведать… Простите. - И, не попрощавшись, странный господин выбежал в переднюю.
        - Кто это? - прошептала потрясенная Аполлинария.
        - Достоевский.
        - Достоевский?! Сестра говорила мне… У него жена француженка, свободная женщина… Страсти какие-то африканские…
        - Это лишь глупые сплетни. Он человек, конечно, безумный, но жена у него при смерти, чахоточная, пасынок на руках, а сам год как из каторги…
        - Из каторги? - Так вот откуда этот надрыв, это знание, это проникновение в суть. - Сколько же ему лет?
        - Сорок, голубушка, сорок.
        Глава 13
        Проспект Стачек
        Новый театр Апе понравился сразу. В нем было намного проще, чем в ее прежнем: народу мало, помещение еще меньше, совсем крохотное, переделанное из простой квартиры первого этажа. Труппа, состоявшая из десяти человек, оказалась разношерстной и молодой, еще никто особо не стыдился работать в гардеробе или мыть пол. И режиссер здесь был совсем не такой, как в том театре, где она работала прежде, - этот выглядел импозантно, с крупным носом и в галстукебабочке.
        - Итак, вы и есть протеже Ди-Ди?
        - Кого?
        - Ну, Даньки Даха.
        - Да.
        - А звать вас, поскольку он не удостоил…
        - Аполлинария.
        - Как?!
        - Аполлинария. Можно просто Апа или Лина.
        - Можно-то можно. А скажите, если не секрет, где он вас нашел?
        - В музее Достоевского, - честно ответила Апа.
        - Потрясающе!
        Наинский с интересом оглядел Апу с головы до ног, вернее, наоборот, потом помолчал, хмыкнул, видимо снова вспомнив анекдот о кастинге, но затем махнул рукой и закончил знакомство следующими словами:
        - Вам повезло, что Дах позвонил вовремя: я как раз собрался ставить новую вещь. Материал богатейший, особенно по пластике. Вот, садитесь и читайте, - и с этими словами режиссер сунул Апе несколько листочков пьесы под странным названием «Как они мирились».
        Апа села на пол между крошечной сценой и тут же идущими вверх ступеньками сидений, а в этом новом для нее коллективчике, которому она пока даже еще не была представлена, между тем началась дележка ролей.
        Текст показался Апе очень простым, почти детским. История была о собаках, которые противопоставили себя остальному собачьему обществу. Ей ужасно понравилась роль Бриты, важной собаки редкой породы, - при этом Апа так и видела их завуча из лицея, тетку, с которой можно было скопировать все повадки.
        Но к тому времени, когда она дочитала, Брита досталась высокой девушке с длинными прямыми волосами, и Апа покорно молчала в ожидании судьбы.
        - А вам я дам отличнейшую роль, тонкую, можно сказать, трагедийную - Милку.
        Лицо у Апы вытянулось. Милка была старая дворняга, всеми отвергнутая и забитая, и роль ее была почти без слов.
        - Вот-вот! - тут же взвился Наинский. - Это то, что надо! Уныние, обида, беспросветность! Это кладезь для начинающего. Посмотрите, они же все вам завидуют черной, нет, даже, я бы сказал, белой завистью! - Он обвел рукой присутствующих. - Что интересного играть лощеную суку, когда мы их и так каждую минуту видим по телевизору? Тут и играть нечего! А вам дана душа страдающая, знающая, этакая Кассандра! Нет, это решительно подарок для такой девушки, как вы.
        - Кассандра? - Это имя Апа точно где-то встречала. Аполлинария напрягла память и вспомнила, что так называлась шикарная студия красоты на Московском проспекте. - Но я думала, что эта Милка совсем некрасивая, - простодушно сказала она режиссеру.
        Наинский как-то странно хмыкнул и переключился на других.
        Через полчаса Апа вместе со всеми ползала по дощатому настилу сцены.
        Всю репетицию Наинский заставил их не подниматься с четверенек, чесаться, чавкать и якобы отправлять естественные надобности. Все наслаждались, и только Апе с непривычки было как-то тяжело и неудобно, а когда надо было схватить Наинского зубами за штанину, она и вообще смутилась.
        - Что такое? Аполлинарии не смущаются! - возвестил Наинский. - Ну, смелее!
        И ткнул ей штаниной прямо в лицо.
        Апа с какой-то прямо злостью вцепилась в нее зубами и… неожиданно по-настоящему порвала тонкое полотно режиссерских брюк.
        - Ай! - вскричал режиссер и отскочил в сторону. Согнувшись, он стал зачем-то прилаживать болтающийся лоскут, но тот упорно падал обратно.
        - Борис Николаевич, снимайте штаны, давайте я зашью, - рванулась к нему Апа, чувствуя себя страшно виноватой.
        - Чего?
        - Снимайте, снимайте. Я правда умею.
        Остальные актеры откровенно расхохотались.
        Наинский в конце концов опомнился и плюнул.
        - Тьфу. Да вы, я смотрю, характерная, Аполлинария. Ладно. На сегодня репетиция окончена. Завтра всем быть к двенадцати, как штык. И знать роль назубок! Я устрою прогон…
        Уже в метро Апа поймала себя на мысли, что профессия актрисы, о которой она столько мечтала, совсем не так интересна, как ей казалось в мечтах и в разговорах с подружками. Но вот теперь она столь неожиданно получила возможность осуществить свою мечту. Еще десять дней назад она и представить себе не могла, что выйдет на сцену, пусть и маленькую, но настоящую, а теперь, после встречи с этим странным Даниилом… Впрочем, разве он на самом деле предлагает ей что-нибудь? Он, вообще, кажется, хочет только что-то получить. Но что? И почему с ним город вокруг стал не то чтобы ярким, а будто бы прозрачным, и в домах, в этих старых некрасивых домах, как будто бы появилась какая-то жизнь? И почему в одних появилась, а в других нет? Почему рядом с ним слова у нее складываются как-то по-другому, и она говорит почти так, как говорили в Жениной компании?
        Голова Аполлинарии буквально раскалывалась. Вопросов становилось все больше, а ответы на них все не приходили.
        Глава 14
        Волховский переулок
        Желающих приобрести ожерелье нашлось много, как среди любителей старины, так и среди обожателей собак. Но Данила не торопился - и не только потому, что время лишь увеличивало цену вопроса, но и потому, что ему казалось, будто во всей этой истории не хватает еще какой-то точки или намека. Но никаких намеков жизнь все не давала, и через неделю он убрал вещицу подальше.
        В тот же вечер Данила забился в угол тахты с очередным исследованием о маркировке немецкого фарфора. Однако, скользя глазами по строчкам, он почему-то все время упорно думал об Елене Штакеншнейдер, вероятно всеми силами стараясь этими мыслями заглушить другие. Удивительное все-таки было создание. Так, как она, о Достоевском никто не писал. «Наш странный дедка», «причудливый старик», «мещанин» и уж совсем ужасное «…дальше генеральши Ставрогиной в „Бесах“ он в изображении аристократии не пойдет, равно как для изображения большого капитала огромной цифрой всегда будет для него шесть тысяч рублей» - и в то же время, какая бездна понимания, тонкости, любви! Кстати, именно после ее оценок Дах впервые по-настоящему въехал в романы этого странного Федора Михайловича. Как это она писала…

«Читать Достоевского - труд, и труд тяжелый, раздражающий. Читая Достоевского, вы чувствуете себя точно прямо с утомительной дороги попавшим вдруг в незнакомую комнату, к незнакомым людям. Все эти люди толкутся вокруг вас, говорят, двигаются, рассказывают самые удивительные вещи, совершают при вас самые удивительные действия. Слух ваш, зрение напряжены в высшей степени, но не глядеть и не слушать невозможно. До каждого из них вам есть дело, оторваться от них вы не в силах. Но они все тут разом, каждый со своим делом; вы силитесь понять, что тут происходит, силитесь присмотреться, отличить одного от другого людей этих, и если при неимоверных усилиях поймете, что каждый делает и говорит, то зачем они все тут столклись, как попали в эту сутолоку, никогда не поймете; и хоть голова осилит и поймет суть в конце концов, то чувства все-таки изнемогут».
        За эту цитату он, помнится, получил у Иванова пятерку. И как жаль, что об Аполлинарии Елена написала лишь несколько строк, верных, но скупых. Как бы сейчас они были кстати! Но умницу-горбунью оттолкнул внутренний хаос Сусловой. «А его, значит, привлек». Данила невольно рассмеялся, поймав себя на том, что под местоимением «его» подразумевал непонятно кого, Федора Михайловича или себя. Да и вообще, что ему теперь на самом деле нужно: разгадать тайну «черта в юбке», найти ценнейшие письма Аполлинарии к Достоевскому или получить девушку с крыжовенными глазами?
        И снова на Данилу навалилась тоска; казалось, что он уходит все глубже и глубже в темноту, сгущавшуюся у подвальных окон и ступеней Миллионной, что его неодолимо тянет вниз, в прошлое, в бездну, раскинувшуюся по ту сторону бытия… Эх, сейчас бы дозу-другую диэтиламида д-лизергинчика, и, отпустив на волю рассудок, увидеть ситуацию с небес, все понять и все забыть! Но с такими вещами Дах покончил еще семь лет назад, в возрасте Христа, решив всего в этой жизни добиваться самостоятельно. А уж чего именно и насколько он сможет - это всего лишь вопрос его таланта, воли и ума. Или подлости. Или везения.
        Вдруг, вырывая Даха из подземелий его сознания, зазвенел телефон. Это оказался Наинский, и Данила весь даже подобрался, как перед прыжком.
        - Старик, я к тебе как к специалисту…
        - Знакомых не консультирую, ты же знаешь. Могу дать подходящий телефончик.
        - Да не о хламе твоем речь! Я же помню, ты на втором курсе писал курсовую по животным в произведениях середины прошлого века…
        - Позапрошлого.
        - Ну да, да. Так вот, скажи на милость, где-то у кого-то сказано, что собаки, мол, умеют улыбаться.
        - Ты пьян, что ли, Боб? - на всякий случай состорожничал Данила, прекрасно зная, что без бутылки коньяку Наинский дня не проводит, тем более, дня рабочего.
        - Обижаешь, старик, все в меру. Мне для работы.
        - Ты переквалифицировался в заводчика?
        - Хватит, Дах! Я же взял твою Аполлинарию без всяких там дурацких расспросов. Надо - значит, надо. И мне надо. - Данила промолчал, и это возымело свое действие. - Ей же, между прочим, в первую очередь и нужно.

«Нужно - значит, пришлась и работает. За это можно и заплатить». Данила намеренно зевнул.
        - Возьми Ивана Сергеича и посмотри «Записки охотника», кажется, в «Хоре».
        Наинский сразу подобрел и сделался чрезвычайно говорлив.
        - А что же ничего не спрашиваешь о своей протеже? Девчонка неплохая, с темпераментом, но голова пустая и эмоции хлещут не туда. Одно имечко чего стоит! Ты что, серьезно выкопал ее в музее у старика? Ну, на ловца и зверь бежит - везучий ты, Дах! - Данила не поддержал темы, и Наинский продолжил более серьезно: - А вообще-то, я тебе правду скажу, старик, для нашего дела она - ноль. В ней еще ничего толком не переварилось. Ей бы с собой справиться, со своим хаосом, а не за жизнью наблюдать. Сам знаешь, без этого в нашем деле нельзя…
        - Как ты сказал? - На мгновение слово «хаос» будто накрыло Данилу с головой.
        - Говорю, ни опыта, ни школы, конечно. Но попробуем. Ты бы образовывал ее, что ли.
        - Это мысль, Боречка, - ледяным тоном согласился Данила. - Ну, пока, у меня клиент.
        Эбонит в том месте, где он держал трубку, оказался непристойно горячим. Дах впился зубами в ноготь. Хаос. Собаку она у Борьки, что ли, играет? Вот оно, собачье ожерельице.
        И Данила, вынув из столика тусклое ожерелье, какое-то время раздумывал, положить ли его на подоконник, к стеклянному яблоку, или… Но, в конце концов, тряхнул головой и намотал серебро себе на запястье.
        Дах позвонил ей с утра, зная, что Наинский по лени и вследствие вечернего употребления коньяка никаких репетиций раньше часу не назначает. Но пока палец тыкался в кнопки, Данила, едва веря его движениям и собственной памяти, вдруг увидел всю странность этого номера. Разумеется, для любого другого человека он не означал бы ничего, кроме ряда цифр, но для него! 8-906-2510860. Двадцать пятое октября восемьсот шестидесятого года! Вечер первого публичного выступления Достоевского в Пассаже! Может быть, именно там… Вот он, хаос, шуточки того мира, с которым нельзя заигрываться! Значит, он действительно попался, раз таинственный хоровод вещей и цифр окружает его все более плотным кольцом. Разумеется, еще можно разорвать сеть, совершить поступок, которого от тебя не ожидают, или, наоборот, как бы поддаться - и выскользнуть. Способов существует немало, но Дах не был уверен, что действительно хочет выйти из игры. В принципе, чем он рискует? Потерей иллюзий? Денег? Самого себя? Жизни, при самом худшем раскладе. Последнего, кстати, жаль меньше всего.
        Данила бросил мобильник и подошел к зеркалу, украшенному тончайшим узором трещин. На него смотрело смуглое сухое лицо человека, пребывающего на грани. На грани черноты - темно-карие глаза, на грани хищности - твердый красный рот, а кожа - на грани перехода от молодости к зрелости, да и все выражение лица существовало на явной грани порочности. Дах скорчил зеркалу сначала глупую, потом зверскую рожу, но в следующее мгновение увидел у себя над плечом укоризненное и спокойное лицо Елены Андреевны.

«Ничего, прорвемся!» - неожиданно решил он, словно над ним только что пролетел ангел, и быстро поднял с ковра мобильник. В конце концов, нет ничего явного, что не сделалось бы тайным…
        Несмотря на сгущающиеся вокруг него мистические сумерки, Данила все-таки был не тем человеком, который отступает от раз намеченных планов. И потому он почти холодно и сухо попросил Апу приехать завтра на Невский, к Гостиному Двору, на угол.
        Сам же он отправился туда не пешком, а на машине, чтобы избежать всяческих ассоциативных соблазнов, в изобилии разбросанных в этой части города. Втиснувшись кое-как на Перинную, он жадно прильнул к окну. Зрелище было малоотрадное, хотя, конечно, на Невском все смотрелось гораздо приличнее, чем где-нибудь в Автово. На всех женщинах, за редкими исключениями, которые не могли изменить общего ощущения, лежал неуловимый налет продажности, если не сказать хуже, а на мужиках - гопничества. Но если последние мало интересовали Даха, то дикие сапоги, бывшие впору лишь «венере в мехах», колготки в сеточку из стриптиз-клуба, нелепый макияж доводили его порой до бешенства. Ни в одной стране, где он побывал, женская часть толпы не производила на него столь удручающего впечатления.
        Аполлинария тоже не отличалась от потока, хотя, слава богу, оказалась в кроссовках и джинсах - будь на ней эти сапоги, Данила, наверное, тут же развернулся бы и уехал. Боже мой! От чего только не зависит человеческая жизнь!
        Он выждал минут пять, наблюдая. Лицо ее было спокойно, но ноги невольно вытанцовывали замысловатые па, и рука слишком крепко стискивала ремень сумки.
        Он вышел, но Апа не сразу узнала его в длинном кашемировом плаще цвета сухого асфальта.
        - Ой, это вы… - по-девчоночьи протянула она.
        - У меня много обличий, профессия обязывает.
        - Так вы… тоже актер? - восторженно выдохнула Апа, словно сбылась ее самая затаенная мечта.
        - Актер - профессия не мужская, милая Полина, хотя иногда и приходится им быть. - Он взял ее под руку и повел на другую сторону проспекта. В переходе, как всегда, стоял запах разложившихся крыс. - Сегодня я предлагаю вам прогуляться по Пассажу.
        - Но мне не надо никаких подарков, - испуганно запротестовала она.
        - А кто говорит о подарках? - «Боже, какое сознание! - вздохнул Дах про себя. - Но эта хотя бы отказывается». - Просто красивое здание, побродим, посмотрим. Согласны?
        - Ну да, - неуверенно согласилась Апа.
        Разумеется, нынешний Пассаж сильно отличался от прежнего, но все-таки в нем еще можно было найти отзвуки прошлого, особенно если смотреть вверх, на тяжелые переплеты, свет которых меняется в зависимости от погоды. В воздухе стоял густой запах парфюмерии, и лицо Апы быстро раскраснелось, она расстегнула куртку, размотала шарф. Данила водил ее «на длинном поводке», не мешая, не ограничивая, не торопя. Он видел, что девушка в восторге, но это был не тот восторг, которого он ждал от нее в этом месте, - нет, ей просто доставляло удовольствие ходить по дорогому магазину с мужчиной в дорогом плаще и в глубине душе, вероятно, все же надеяться на покупку. Это было скучно. И, в принципе уже ни на что не надеясь, Дах все-таки бросил пробный камешек:
        - А, кстати, вы знаете, что раньше здесь не только торговали, а еще и развлекали публику. Здесь имелись кондитерские лавочки, бильярдные комнаты, анатомический музеум, механический театрик, восковые фигуры, всевозможные панорамы и диорамы. Там, наверху, беспрерывно играл оркестр, пели цыгане… - При этих словах Данила как бы невзначай сжал ее руку. - Ах, Полина, цыганская страсть разлуки, венгерка, чибиряк-чибиряк, чибиряшечка… А январский вечер, когда снег с крыш завивается дымом и душит, и слепит, и сердце разбито, но надо выйти на освещенную сцену и прочесть:
        Не бросай в меня камнями,
        Я и так уже ранена…[«Не бросай в меня камнями…» - рефрен стихотворения Я. П. Полонского «Татарская песня».]
        - О чем вы? - почти испуганно спросила Апа, но руки не вырвала и внимательно посмотрела Даху в лицо. - О, я понимаю, понимаю, - вдруг совсем покраснев, пролепетала она, - я понимаю…
        - Понимаешь?! - Данила отпустил руку и взял девушку за плечи.
        - Ну да, у человека горе, может быть, ребенок умер, а ему надо быть с людьми…
        Дах вытер со лба мелкие, мгновенно выступившие капли пота.
        - Здесь действительно очень душно, пойдем. Я ничего не ел с утра.
        Они спустились в ближайшее бистро, и, предоставив Апе выбирать еду, Данила жадно закурил.
        Итак, паутина совпадений переплеталась все гуще. Аполлинария права: в этом самом зале десятого января шестидесятого года тогдашний литфонд организовал первый литературный вечер. Это было событие, рвалась и бурлила не только университетская молодежь, но и публика избранная. Программа была значительная, открывал барственный Тургенев, читали Некрасов, Майков, Полонский, у которого в этот морозный вечер умирал полугодовалый единственный сын. Разумеется, Суслова вполне могла быть тогда на вечере, они с сестрой не пропускали ничего из более или менее интересных событий в городе. Но знать о болезни ребенка? Когда она могла познакомиться с Полонским? Тогда Яков Петрович почти безвылазно жил у Штакеншнейдеров, а Елена познакомилась с сестрами Сусловыми лишь в апреле шестьдесят второго, когда роман Аполлинарии был в самом разгаре. К тому времени Полонский после смерти жены летом шестидесятого уехал с Миллионной в какую-то трущобу на Васильевский… А как же знаменитые пятницы на Фуражной - зачем он тогда таскался туда неделю назад? И не зря ушел оттуда с ощущением пустоты? Здесь получалась неувязка, а значит
- познакомиться с Достоевским у Полонского Аполлинария никак не могла, и разматывать клубок истории с письмами с этой точки бессмысленно. Соответственно, и водить туда девочку тоже. Зала Руадзе также отпадает, там она, судя по реакции, не была, а если и была, то по случаю никак с Достоевским не связанному. А реакция на дом Федора, в общем, понятна: счастья там Аполлинария видела мало, скорее - одну черную бездну. Но тогда где же, где? Когда? Честно говоря, подобные дурацкие вопросы, которыми постоянно занималось достоевсковедение, Данилу раньше всегда несколько раздражали - какая разница, где и когда, если это уже ничего не изменит? Но теперь он столкнулся с обстоятельствами, в корне изменившими его отношение к этому делу. Только узнав достоверно все адреса, он сможет выстроить хотя бы версию написания, исчезновения и обнаружения писем. Впрочем, теперь только ли письма интересуют его?
        Он незаметно посмотрел на вроде бы внимательно изучающую меню Апу, но взгляд его не остался незамеченным, ибо девушка сама давно пристально разглядывала своего визави.
        - Знаете, давайте бросим все это и пойдем. Вы меня обманываете, я же вижу. И есть вам не хочется, и в Пассаже не жарко, а что-то с вами происходит. - Она решительно встала. - Пойдемте, я расскажу вам про театр. Я вас не благодарю, потому что это уж совсем глупо - за такое как благодарить? - Апа как-то полурастерянно улыбнулась. - И, вообще, я заметила, что люди мне стали попадаться совсем другие, и мир словно бы изменился с тех пор, как я… - Она вдруг оборвала сама себя. Нет, она не станет ничего рассказывать этому странному, хотя и такому интересному дядьке. Ведь он привязался к ней точно из-за ее имени - а вдруг, узнав, что это обман, и что это на самом деле вовсе не ее имя, потеряет к ней всякий интерес?
        Они вышли на площадь, изуродованную четырьмя огрызками псевдоантичных колонн[Псевдоантичные колонны - четыре непонятных кургузых столба, обрамляющие с некоторых пор пл. Искусств.] . Ветер звенел вокруг металлического поэта[Металлический поэт - имеется в виду бронзовый памятник Пушкину на пл. Искусств.] , словно разбиваясь о складки сюртука. Слушать о театре Даниле совершенно не хотелось. Что толку в этих безыскусных рассказах о призрачных успехах, когда он почти держал в руках божественную нить истории и живой жизни? И в сущности хотелось только одного: гнать, гнать эту девочку по горячему следу, как гонит выжловку неутомимая страсть охоты. Куда еще можно ее сводить, куда? Но, с другой стороны, Данила прекрасно знал и то, что в любой охоте, помимо азарта и страсти, нужны еще железная воля и опыт, а главное, та трудно уловимая со стороны внутренняя связь с жертвой и с посредником. Он исподтишка в который раз оглядел Апу. Кажется, ничего, что могло бы остановить глаз, но все же во всей фигуре есть некая напряженность, струнность, устремленность. И жар в глазах. На что же поставить?
        Она рвется в актрисы, как Аполлинария рвалась в писательницы. Что ее толкало? Желание известности, славы или, - пожалуй да, - возможность самовыражения? Как в ее слабых повестушках проглядывает надежда рассказать о себе! Может, и эта хочет того же, и стоит послушать ее рассказ о театре? Хотя гораздо проще просто позвонить Наинскому и узнать все от профессионала, который, разумеется, видит девочку насквозь. И все же, все же, все же…
        - …вы меня не слушаете, - вдруг донеслось до него, и Дах посмотрел на свою собеседницу в упор. - Я понимаю, вам неинтересно. Но что же вам интересно? - В последних словах в голосе девушки прозвучали нотки почти отчаяния.

«Твои сны, твои мечты, твои ощущения», - хотелось ответить Даху, но вместо этого он вежливо улыбнулся.
        - Закрыт нам путь проверенных орбит, увы.
        - И вот вы все время меня куда-то водите, а хотите, я сама отведу вас? - неожиданно предложила Апа. Данила вздрогнул. - Это не очень далеко. Я, честно говоря, сама не знаю, что мне там нравится. Кстати, вы как человек умный и образованный, может быть, как раз мне и объясните что-нибудь. Ну, может, дом построил какой-нибудь известный архитектор или там чего-нибудь рядом произошло, историческое. Я сама там случайно оказалась, меня мама на той неделе послала купить какие-то особенные лампочки, которых нигде нет, а там неподалеку такой магазин специальный, где есть. Я этот район вовсе не знаю, все эти ваши дворы и тупики. Я долго ходила-бродила, а было холодно, темно, и вдруг вижу, одни окна светятся как-то так горестно, одиноко, и свет такой фиолетовый. И я остановилась и долго смотрела… Вы опять не слушаете?
        - Наоборот. Продолжайте, ради Бога, Поленька, не останавливайтесь.
        - Да вы сумасшедший какой-то! Я вас иногда даже боюсь. Как это: про театр вам неинтересно, а на какие-то дурацкие окна вы западаете…
        - Западает клавиша на пишущей машинке, а я увлеченно слушаю. К тому же, если б они были действительно дурацкие, вы сейчас не рассказывали бы мне о них. Но дальше, дальше.
        - Да ничего дальше. Постояла, посмотрела, и отчего-то мне стало так тоскливо, так грустно, словно… - Данила невольно затаил дыхание, но постарался выглядеть как можно равнодушным. - Ну не знаю, как сказать точнее. Словно… В общем, что не надо мне было эти окна видеть. Или будто этот дом - острие, на котором глобус вращают. И можно и в одну сторону крутануть, а можно и в другую. Нет, это, конечно, невозможно объяснить, хотя Борис Николаевич все время говорит мне, чтобы я анализировала свои ощущения…
        - Плюньте на Бориса Николаевича, - убежденно произнес Данила. - И лучше делайте как раз наоборот - неситесь в своих ощущениях, как в потоке, купайтесь, говорите, ища все новые и новые ассоциации, какими бы глупыми они вам ни казались.
        Тем временем они уже переходили Дворцовый мост. Ветер мешал говорить, и Апа шла, инстинктивно пытаясь отгородиться Данилой от шквальных порывов. И ее круглое плечо буквально жгло Даха.
        - Вам же неинтересен Университет, - напомнил он.
        - При чем тут Университет? Это дальше.
        Данила, окончательно заинтригованный столь неожиданным оборотом, решил молчать, чтобы не спугнуть случай. Что мог делать Достоевский на Ваське? Было дело, жил он в начале Большого. Жил, как в чаду, в бедности, променяв временно литературу на журналистику. Но это было еще до печальных событий, до суда, до каторги.
        Они прошли мимо Пушдома[Пушдом - Пушкинский Дом.] , в отсветах стекол которого маняще и печально блеснула Даниле рыжеволосая нежить Таты Гиппиус, и на секунду он слабовольно подумал, что, может быть, не зря произнесла сегодня Апа слова о поворотном моменте. Может быть, ему тоже стоит отпустить сейчас локоть в искусственной замше, перебежать на красный светофор на другую сторону реки, исчезнуть и продолжить жизнь, словно ничего и не было… Но это был только самообман: он прекрасно знал, что мало какие вещи сравнятся с силой и магией фантазмов. И крыжовенные глаза, и найденное ожерелье, и…
        Вот они миновали психфак и углубились в темные переулки. Апа вдруг занервничала и даже сжала руку Данилы.
        - Мне опять так не по себе тут, - словно оправдываясь, прошептала она.
        - И что, вы… часто сюда ходите? - не выдержал он.
        - Нет, только два раза. А вдруг я не найду?
        - Найдете.
        Наконец они остановились у невзрачного дома, в который упирался Волховский переулок.
        - Вот, - почти боязливо указала девушка на окна второго этажа. Света в них не было, старинные рамы грязны, и от этого ли, от чего другого, но веяло от них беспросветной тоской.
        - Печальное место, - вырвалось у Даха, старавшегося не поддаться настроению и лихорадочно соображавшего, с кем и чем может быть связан этот трехэтажный, какой-то скучный, бездушно-чиновничий дом грязного сине-стального, совсем не петербургского цвета. И второй раз в этот день его уверенность на мгновение пошатнулась: а не приснилась ли ему вся эта история? И вообще, в какой момент в голове у него возникла мысль: а вдруг через эту девочку он узнает не только местонахождение пропавших посланий, но и то место, где впервые встретились два инфернальника? К своему ужасу, Данила так и не смог определить, когда это может случиться. Впрочем, если ввязался в такого рода дело, то все точные определения, расчеты и логику нужно оставить и следовать только наитию и порыву. Возможно, они и заведут не туда - но в мелочах, а в главном - не обманут никогда. Надо только не обманывать себя самого.
        - Ну… и что вы скажете? - с надеждой подняла на него глаза Апа.
        - Я уже сказал.
        - Нет, не про печаль, это и ежу понятно, а про историю. Тут, может быть, кого-то убили?.. Но только мне почему-то кажется, что здесь кто-то ужасно страдал, ужасно…

«Ведь не о Федоре же она, - промелькнуло у Даха. - Страдать он, конечно, всегда страдал, но здесь его точно не было, все адреса наперечет…»
        И он решился попробовать сыграть в открытую:
        - А как вам кажется, зима тогда стояла или лето?
        - О, зима, зима! Метели, темнота, ждать нечего.
        - А тоска была, так сказать, мужская или женская?
        - Конечно, мужская, - без тени сомнения воскликнула девушка и задумчиво добавила: - Нежная душа, голубиная.
        Этого еще только не хватало! Некий сентиментальный господин на Васильевском острове, в разгар бешеного предреформенного времени[Предреформенное время - время в России с 1855 по 1861 год.] , когда вся страна, а особенно столица, находилась в состоянии панического ожидания, тоскует и страдает о чем-то личном. Но это мог быть только дремучий обыватель, ибо остальные, от студентов до сановников, горели, переходя от восторгов к ужасу. «Вот идут мужики и несут топоры, что-то страшное будет…» - так, кажется. Эх, спустя пятьдесят лет бояться надо было, а не тогда… Вряд ли Аполлинария стала бы общаться с подобного рода телячьими господами, когда она не вылезала из Университета, бегала по публичным лекциям и пробовала себя в студенческих коммунах со своим братцем.
        Так кто же ошибается, он или эта девушка? Данила как можно мягче положил руки Апе на плечи и посмотрел ей в глаза. В них стояли питерские сумерки, влажный снег летел косо с Малой Невы и лепил на булыжной мостовой причудливые выпуклые узоры; подол платья намок и коробился, стуча по кожаным ботинкам, и стук неприятно раздавался в пустынном переулке. Но она должна найти, прийти и сказать… доказать…
        Он нагнулся чуть ближе, увидел отрастающие после стрижки каштановые волосы, слепленные снегом.
        - Поля!
        Ресницы дрогнули, картинка смешалась.
        - О, господи, как вы меня напугали! Мне примерещилось черт знает что.
        - Что?!
        - Спор какой-то дурацкий. О служанках, нет, то есть об этих… гувернантках.
        Это было уже слишком. Гувернантки уводили и вовсе не туда.
        - Все, Апа, на сегодня хватит. Вам надо готовиться к репетиции, а моя работа вообще не имеет пределов. Пойдемте, я посажу вас на метро, на трамвай, на такси, на помело, если хотите. Хотя… - Он посмотрел на часы: было около пяти, БАН еще работал. - Никуда я вас не посажу, у меня срочное дело. Позовите как-нибудь на репетицию.
        - А дом?
        - Ах, дом. Разумеется, я покопаюсь, поищу, вы не волнуйтесь, что-нибудь да сыщется, - закончил Дах уже на бегу, успокаивая, скорее, не ее, а себя.

* * *
        И с этого стылого вечера Аполлинария потеряла покой. Глухой голос шумел в ушах неумолчно, как прибой, не давая ни спать, ни жить спокойно. Все как-то потеряло смысл: лекции, вечеринки, даже книги, даже беседы с Яковом Петровичем. Теперь она целыми днями сидела с номерами «Русского мира», где печатались его «Записки из Мертвого дома», и находилась, как в чаду.
        Увидеть его еще раз и еще раз обмереть от этого кривящегося влево рта, купола лба и нервных, будто отдельно живущих узловатых рук! Ее останавливал страх: а если все это только почудилось, только померещилось в мартовской метели? Если он обыкновенный желчный уставший человек, погрязший в журнальных склоках и страданиях больной жены?
        Днями и ночами напролет Аполлинария смотрела в окно на меняющуюся Фонтанку, и настроения ее тоже менялись. То она была готова сейчас же, немедленно узнать у Полонского или даже в полиции адрес и бежать, упасть на колени и, как Волконская у Некрасова, целовать руки, на которых, наверное, еще недавно висели кандалы. А то хотелось спрятаться от всего мира, забиться в угол, никого не видеть, ничего не знать и не хотеть.
        Весна пьянила город, сводила с ума. Надежда, глядя на похудевшую, почерневшую сестру, возмущалась: до чего доводит безделье - и кричала, что свезет ее к доктору, который лечит душевнобольных. После летних испытаний в академии зашел и брат.
        - Хватит дурить, Прасковья, - весело нахмурился он. - Поехали-ка, развеем тоску. Это аристократишкам хорошо в тоске киснуть, а нашему брату, крестьянину, не так надо дурь из себя выбивать.
        Они взяли извозчика и покатили на Выборгскую.
        Неподалеку от печально знаменитого трактира «Урван», где частенько выясняли отношения студенты Лесной и Медико-хирургической академий, на пустыре стоял одинокий дом, впрочем, недавно выкрашенный охряной краской.
        - Ну-с, как там, у Некрасова, «смело и свободно хозяйкой какой-то там войди!» - засмеялся Вася. - Сегодня у нас вечеринка по поводу начала вакаций, а несколько дам выбыли по… - он вдруг хмыкнул и косо посмотрел на сестру, - по естественно-научным причинам. Главное, не стесняйся, народ весь свой, лесники да хирурги. Да, впрочем, что я тебе говорю, ты же вон какая эмансипе!
        Они поднялись во второй этаж. Большая, видимо хозяйская, квартира уже была полна табачным дымом и женскими повизгиваниями.
        - Прошу любить и жаловать - сестра моя, Аполлинария! - крикнул Вася, но его услышали только ближайшие, а остальные продолжали слушать красивого чернокудрого студента, раскачивавшего стул и вещавшего:
        - Можно подумать, что во всем виноваты только мы! Дело дошло уже до того, что один поэт заявил, что нигилист обязан уважать корову как свою родственницу, находящуюся пока в диком и необразованном состоянии. Вы только послушайте!
        Открыты всем зверям объятья:
        Все птицы, все даже скоты
        По крови нам меньшие братья,
        Но мало еще развиты![«Но мало еще развиты!» - из стихотворения Б. Алмазова
«Бескорыстный реформатор».]
        Все возмущенно зашумели и затопали.
        Говоривший обвел комнату глазами и неожиданно остановил взгляд на Аполлинарии. Она действительно выделялась среди камлотовых платьев и шерстяных кофточек своими шелковыми юбками и дорогим кружевом на груди.
        Он тут же бросил стул и подошел к ней:
        - Эге, Васючок, что же ты скрывал такое сокровище? Эх, хороша! Водочки?
        Аполлинария через силу выпила теплой мутноватой жидкости, и дальше все завертелось. Кто-то декламировал Некрасова, кто-то Баркова, в одном углу пели
«Вниз по матушке, по Волге», в другом расстегивали кофточку на румяной курсистке, а чернокудрый студент, блестя глазами, тянул Аполлинарию куда-то и все шептал о падении либерального знамени и растерянности журналистики. От него жарко пахло здоровым потом и молодостью, зубы сверкали, и горячие руки все чаще касались ее плеч. Аполлинария чувствовала, что самое простое будет сейчас забыться и отдаться этим рукам, и все уйдет, и не будет больше ни глухого голоса, ни пронизывающего взгляда, ни мучений, ни сомнений…
        - Кажется, этого дурацкого мнения придерживаются и наши журналы, - шептал медик, уже щекоча ее горло шелковой бородой, - да-да, особенно такие бессильные, как
«Голос» или то же «Время» господина Достоевского…
        - Что? - ахнула она и обеими руками уперлась в широкую грудь под летней холстинной шинелью. - Пустите! Мерзавец! Ничтожество! Да вы понятия не имеете…
        - Очень даже имею, - огрызнулся студент. - Ты что, не понимаешь, зачем Васька тебя сюда привел, а? Не понимаешь? Еще скажи спасибо, что с тобой я. Ладно, хватит дурака валять! - И он грубо толкнул ее к какой-то двери.
        Дверь податливо распахнулась, но за ней оказалась не пустая комната, а скромная светелочка, где за столом с вышивкой в руках сидели две простоволосые девушки в капотах, не скрывавших огромных животов.
        - А, черт, - выругался медик, но было уже поздно. Аполлинария все поняла и совершенно холодно ударила его по лицу.
        - Так вот они, ваши естественно-научные причины. Не прикасайтесь ко мне, - процедила она и медленно, с прямой спиной вышла на улицу.
        Дома с ней случилась истерика, и страшный призрак плотской любви вдруг окружил идеальный образ бывшего каторжника. Призрак этот был мучителен и пугающ. Он заставлял ее всматриваться в замужних женщин, ища в них разгадки, или вставать перед зеркалом и до слез в глазах разглядывать свою точеную фигуру. Неужели не только путь смирения, но и путь страстей ведет к тому же: обезображенная фигура, страх, отвращение, ненужность? Нет, никогда, никогда! Неужели остается только первый - наука? Она судорожно хваталась за книги: Михайлов, Бокль, Спасович, Декандоль, но напечатанные слова вновь возвращали ее к тому, кто так могущественно владел этими самыми словами, а отсюда уже было совсем близко и до ощущения мужских рук на своем теле. Порочный круг замыкался.
        Аполлинария изнывала от стыда и сладкого омерзения, которые вызывали у нее эти новые мысли, а ядовитое петербургское лето лишь добавляло им остроты и тягучести.
        Пряно цвела черемуха, пьяно - сирень, а когда душный аромат жасмина поплыл над каналами, она зашла к Якову Петровичу и честно призналась, что не может больше жить без того странного человека, приходившего к нему несколько месяцев назад.
        Полонский насупил соболиные брови.
        - Вы так молоды, Поленька, и так… Вы хотите сразу всего, а он… он не сможет вам дать этого «всего».
        - Почему? Он мученик, титан, весь мир в его распоряжении…
        - Именно поэтому. Никакая женщина не заменит всего мира.
        - Я - заменю!
        - Он устал, он слишком много видел и испробовал…
        - Я молода и полна сил!
        - Он женат.
        - Но она же безнадежна!
        Полонский посмотрел на нее пристально, вздохнул и решительно откинул волосы со лба.
        - Смерти нет, Поленька. Тем более в отношении того, кого любишь. И даже - кого любил. Но хорошо, я постараюсь. В среду Штакеншнейдеры принимают в Ивановке. Он обещался. Поедемте вместе. Но только потом не проклянете ли вы тот мартовский день и мой дом и не станете ли бежать меня, как чумы?
        Вместо ответа Аполлинария порывисто поцеловала его большую красивую руку.
        Глава 15
        Набережная Мойки
        Дах заполнил требование на дневник Елены Андреевны прямо в читальном зале, давно выучив шифры наизусть. Помимо этого он набрал еще множество малоизвестных брошюрок по истории Васильевского острова, Университета, пореформенного Петербурга и выдержек из «Биржевки» с происшествиями. Правда, происшествия там фиксировались, только начиная с 1861 года. Умолить девочек в обход правил принести книги сейчас же не составило большого труда, ибо обаянием своим пользоваться он умел отлично.
        Забрав целый ворох принесенных ему материалов, Данила забился в дальний угол и принялся быстро листать страницы.
        Информации было море, но на Волховском переулке не происходило ровным счетом ничего, словно это был заколдованный остров в бушующем Петербурге. В двух шагах бесновался Университет, гвардейцы рубали шашками не только студиозусов, но и случайно подвернувшихся преподавателей, накрывались притоны вокруг Смоленского кладбища, ссорились между собой держательницы светских салонов, но никакого отношения к Достоевскому и Аполлинарии все это не имело.
        Данила посмотрел на часы - зал закрывался через десять минут. Он отодвинул гору книг, едва не грохнув их на пол, и жадно схватился за дневник, открыв его на всякий случай на пятьдесят девятом годе.
        Так, снова литературные склоки, чтения, бессонная ее совесть, «я вечно чужая и дому, и звездам», ах, как чертовски здорово, предвосхищенный Серебряный век, но, дальше… дальше… Вот мимоходом смерть сына Полонского, подробно - жены, бедняжка, - в двадцать лет…
        Шестидесятый. Январь. Опять Пассаж. Февраль - лекция Якова Петровича в Университете, жалуется, что не дал ему Бог бича сатиры, на что умница Елена возражает, что «с ним было бы и хуже. Уж довольно с нас этих бичей, скоро бьющих будет больше, чем подлежащих битью…»
        Но что это? После - спор о… гувернантках. Разумеется, студиозусы превозносят их до небес, а вот Елена Андреевна - и, надо думать, сам лектор полагают, будто это
«придирчивые злые старые девы. Им просто хочется сорвать досаду за свою неудавшуюся жизнь». Значит, Аполлинария там, и, несомненно, в первых рядах, ее алогичность в разговоре собьет кого угодно.
        Значит, Апа не обманулась, но кого же Суслова встретила на той лекции? Достоевского там не было. Или все-таки был? Или это был какой-нибудь красавчик-белоподкладочник, в спор с которым она втянулась, как в страсть, и шла с ним потом метельным вечером, все споря, все пленяя… Но противники гувернанток не живали в занюханных Волховских переулках.
        Дах торопливо перелистывал страницы, стараясь не попасть под обаяние ее совсем не женских рассуждений.

«Есть что-то подтачивающее и потому жестокое в литературе нашей. Идеала нет, а есть что-то неопределенное, какое-то перемещение добра и зла, так что не знаешь, что добро, что зло…»
        Затем лето, переезд на мызу Иоганнесру[Иоганнесру - ингерманландское название мызы Ивановки, принадлежавшей Штакеншнейдерам на станции Пудость.] . «А почему, интересно, я никогда не съездил туда? Если дом пуст, то для знающего человека всегда найдется чем поживиться… Лето клонится к закату…»
        - А-а! - Короткий Данилин вопль заставил девочку, уже красившуюся за стойкой, выронить помаду.
        - Все, моя хорошая, больше не буду! - Он пересек зал, роняя книги, сам тиснул штампик и чмокнул опешившую библиотекаршу в еще, слава Богу, не намазанные губы.
        На бульварчике было совсем темно, и тень Даха в длинном до пят плаще ломалась в свете фар случайных машин. Казалось, что кто-то сверху ведет его на веревочке, направляя, поддергивая, как куклу-марионетку. Он снова подошел к дому и медленно пошел вдоль стены, ведя рукой по холодной и грязной поверхности. Нет, ему так, разумеется, ничего не откроется, но желание как-то материально подтвердить свою догадку оказалось все же сильнее рассудка. Данила добрался до железной двери - конечно, домофон - и отдернул пальцы. Впрочем, тогда было лето - девятого августа шестидесятого года Яков Петрович Полонский после смерти жены и сына получил место секретаря комитета иностранной цензуры и перебрался в казенную квартиру Университета на Васильевском. Данилу не обмануло чутье, не обмануло увиденное в испуганных глазах Апы.
        Лекция Полонского, разгоревшаяся дискуссия, остаться в стороне от которой Аполлинария не могла. К тому же Яков Петрович был мужчиной видным, красивым, высоким, над головой его горел ореол не только поэта, но и несчастного человека, потерявшего семью. И Аполлинария подошла к нему так, как только она могла подойти, гордо и одновременно застенчиво, с решительностью, от которой не уйдешь. И спор перерастает в знакомство, потом в приятельство. Разумеется, пригласить «стриженую» к Штакеншнейдерам, где он жил тогда, Полонский не может, но как только он переезжает в собственную квартиру… С декабря пятьдесят девятого года он начинает встречаться и с Достоевским, в связи с работой в журналах, на публичных чтениях. Сколько судьба отвела невстречи студентке и пророку? И кто теперь вспомнит тот промозглый вечер, разговоры с Яковом Петровичем о том, что если общий смысл жизни не дается, если на пути к нему бездна сомнений, то нужно брать то, в чем уверен, - и на этой самой фразе вошедшая кухарка, сообщающая, что к хозяину гость?
        Неожиданно Данила поймал себя на ощущении, что не так уж и рад своему открытию. Как знать, было бы лучше, если б не было этого дома и этой встречи: у Достоевского, по крайней мере, остался абсолютно гениальный «Игрок», гениальный без примесей в сюжете, в характерах, в диалогах, в нервном подъеме вдохновения, - а у нее абсолютно сломанная жизнь. Впрочем, еще неизвестно, что чего стоит, господа. От открытия несло ледяным холодом смерти. Но та, другая, - она пока жива, и не втягивает ли он ее в новый порочный круг?
        Дах отошел под арку напротив и закурил. Разумеется, после таких доказательств сопричастности никому не ведомой девочки к водоворотам мира он несомненно выйдет через нее и на пропавшие письма - теперь это вопрос только терпения, умения и времени. Хуже другое, то, что он сам попал в водоворот и еще неизвестно, как из него выплывет. Он-то не Федор Михайлович.
        Еще не хватало забросить дела и оказаться в зависимости - этого Данила, после своего страшного детства, боялся больше всего. Постоянная жизнь у чужих, колония… Нет, он не может снова превратиться в того мальчика, каким был четверть века назад. А делать ничего не хотелось уже сейчас. Он вспомнил про оставленный на Перинной «опель» и сначала решил позвонить Нине Ивановне, чтобы она послала кого-нибудь пригнать машину к дому, но потом вдруг решил, что лучше еще раз пройдется сам.
        Данила побрел кружной дорогой к Николаевскому мосту[Николаевский мост - мост Лейтенанта Шмидта, ныне Благовещенский.] . Пошел снег. Его длинные нежные полосы пролетали в свете фонарей, как волосы - той ли, что расчесывала их черепаховыми гребнями, той ли, у которой, мокрые, они касались песка дорожки на Елагином. На середине моста оба берега исчезли, и хотелось точно так же исчезнуть, поднявшись в белесое небо. Чтобы не было ни вещей, ни денег, ни девок, которые даже сами толком не знают своей губительной инфернальности.
        Едва оказавшись на той стороне Невы, Дах зашел в первое попавшееся кафе и заказал бутылку коньяку. Стало полегче, но в то же время лицо Апы приняло более отчетливые формы. Такой она будет лет через пять - семь: властность, каким-то образом соединенная с внутренней растерянностью, каприз, «захочу и сделаю». А зачем? Этот вопрос всегда будет оставаться у нее без ответа. Куда она полезла из своего Купчино, из семьи, явно только-только вылезшей из глубинки? Пробиться в другой социальный слой всегда трудно, а тем более сейчас. Данила хорошо знал это по себе, ибо до сих пор, несмотря на деньги, оставался изгоем, парвеню в рэперской шапочке. Разумеется, в былые времена такие девицы, если они были из общества, выходили замуж за кучеров и лакеев, а те, что попроще, - уходили в монастырь или становились ханжами. Дах допил последнюю рюмку со вздохом: на его взгляд, все перечисленные варианты были лучше, чем откровенное блядство или бизнесвуменство, предлагаемые нынешними временами.
        Но какого черта он думает об этой девице, которой дела нет ни до него, ни, главное, до Федора Михайловича, не говоря уже об Аполлинарии! Кинув на столик тысячу, Данила вышел на улицу. Подол плаща намок и неприятно холодил икры, и тут он вдруг вспомнил о Лизе.
        Он вспоминал об этой женщине редко, совсем редко, ибо доныне не знал, что она для него значит и как к ней следует относиться. Когда-то в конце семидесятых - времени, теперь, издалека, уже ничем не отличающемся от пятидесятых или тридцатых, Драган, уезжая на очередные съемки, оставил его на пару дней у приятеля. Приятель работал дворником в музее, и Данила до сих пор помнил бесконечно высокий потолок в узкой, как гроб, дворницкой. И вот как-то вечером туда зашла скуластая женщина с короткой стрижкой, погладила хорошенького мальчика по иссиня-черным волосам и взяла жить к себе. Драган вернулся только через год, и этот длинный странный год Данила прожил у Лизы. Она была старше его лет на пятнадцать, и они вели фантастическую жизнь. В лучшие времена, когда у нее был удачный роман, они обедали в ресторанах, в худшие - вместе воровали помидоры и яйца по универсамам и просто очень любили друг друга, любили как брат и сестра. Но главное - она говорила с ним обо всем, но больше всего - о любви. Она умела любить мир, отвечавший ей взаимностью, и навсегда осталась для Даха теплым светом радости и
заступничества. С годами они виделись все реже, и в последнее время он приходил к ней лишь тогда, когда по каким-либо причинам снова превращался в маленького мальчика, не знающего, куда идти дальше и как жить.
        И вот сейчас, стоя в раскисшем снегу Благовещенской[Благовещенская пл. - пл. Труда.] , он вдруг опять почувствовал себя тем самым мальчиком и, не раздумывая, свернул в сторону Мойки.
        Лиза каким-то чудом умудрилась поселиться во дворах Воспитательного дома[Воспитательный дом - один из учебных корпусов Педагогического университета, здание бывшего Воспитательного дома (наб. р. Мойки, 52).] . Данила сунул сто рублей охраннику и пошел по античным дворам и аркам. В замкнутом пространстве ветра совсем не стало, он скинул надоевший плащ прямо на плечи уже кем-то слепленного снеговика, а волосы закрутил, как после бани.
        - Ты не спишь, Лиза?
        Она натянула ему на ноги теплые носки, набросила плед, сунула сигарету и села рядом на диван.
        - Рассказывай.
        И Дах долго и сбивчиво говорил, еще какое-то время боясь непонимания, пока серые глаза и тонкие руки не убедили его, что все в порядке.
        - А ты знаешь, что за первый рассказ Достоевский ей не заплатил? То есть об этом нет записей в расходных книгах «Времени».
        От этих спокойных прозаических слов Данила неожиданно словно вынырнул из мира звезд и аллюзий.
        - Честно говоря, там платить действительно не за что, - осторожно отпарировал он.
        - Все равно. Есть о чем подумать. Но это так, к слову. А что касается тебя, то я не понимаю, что тебя тревожит. Ты хочешь найти письма - и находишься, как я вижу, на правильном пути. Ты увлечен девушкой - и ей с тобой интересно. Ты опасаешься рокового переплетения судеб и не хочешь, чтобы страдали и ты, и она? Брось, никакие страдания не перекроют того упоения, которое тебе сейчас открывается. На мой взгляд, напрасно ты не решаешься отдаться ему с головой. Эй, Данька-малыш, выше нос!
        - Да. Да. Я пойду, Лиза?
        Он вышел в предрассветный парк. Отдаленные звуки города почти не доносились сюда, еще темные аллеи вели прямо к белым ступеням, и на каждом повороте пути открывался новый, еще более неожиданный вид. Это были аллеи для прощаний, для того, чтобы одним медленно сходить по ступеням и еще долго видеть уходящего, а другим - быстро спускаться и не оборачиваться. Одинокая ворона скакала то впереди, то сзади Данилы, оплетая его дорогу мелкой сетью следов. Он вышел к Казанскому собору, позвонил Нине Ивановне, сообщил, что исчезнет денька на три, забрался в свой
«опель» и двинулся в сторону Скотопригонной дороги[Скотопригонная дорога - Московский проспект.] .
        Глава 16
        Ивановка
        Выпавший долгожданный снег растаял в городе едва ли не сразу же, в то время как за его пределами, на полях и холмах, он лежал теперь незыблемым грузом, и, чем дальше, тем мрачнее и торжественней становилась его белесая неподвижность. Особенно мертвенно светилась она в ночи. Машина проскакивала деревеньки, мало изменившиеся со времен «серых изб» Блока, - все та же пепельная пелена разрушения, умирания, вырождения, еще сильнее подчеркнутая карабасовскими замками новоделов. Данила старался ехать медленно, чтобы почувствовать дорогу, но смотреть было тяжело, и он, то и дело забываясь, с остервенением жал на газ. Но вот промелькнул поворот на Лаголово, дорога совсем испортилась, и скорость сама собой опустилась до семидесяти. Пакеты на заднем сиденье от бесконечной тряски начали расползаться.
        Пространство с обеих сторон дороги выглядело мрачным и неуютным. Должно быть, не зря во все времена сюда ездили только в начале лета, в эту пору тянулся здесь над полями запах сирени. Данила переехал железную дорогу, за которой стоял какой-то странный золотистый свет. Выглянув в окно, он не сразу догадался, что это светятся насыпи туфа - того самого солнечного ломкого камня, который, изначально будучи мягким, быстро твердеет на воздухе и из которого построено столько петербургских зданий. Но здесь он лежал грудами, образовывавшими причудливые очертания то лежащего дракона, то ацтекского капища. И главное - испускал этот слабый, нежный, манящий свет, от которого у Даха вдруг защипало глаза. Впрочем, как известно, от жестокости до сентиментальности - один шаг.
        Данила проехал еще с полкилометра, теперь уже в полной темноте, кое-как перебрался через полуразвалившийся мост, сразу же за которым перед ним возник какой-то темный ломаный силуэт. Данила выскочил из машины и, даже не захлопнув дверцы, шагнул прямо в нетронутый снег, нарушая его девственную чистоту и целостность. И чем ближе он подходил к мертвой мызе, тем сильнее наполняло его ощущение святотатства, словно он и в самом деле топтал не снег, а девственно-нежную девичью плоть.
        Дом оказался маленьким, двухэтажным, рядом робко жались остатки кустов сирени, и нависали какие-то кирпичные развалины - очевидно, служебный флигель. В провалы второго этажа светили звезды. Здесь уже давно не было жизни, но все еще дышала красота умиранья. Данила грязно и смачно выругался и вернулся к машине. Что ж, разве он ожидал иного? И разве не за этим приехал? Положив руку без перчатки на проем парадного входа, он буквально печенками ощутил нутряное тепло дерева и мысленно попросил у дома прощения. Потом спокойно перетащил из машины в лучше всего сохранившуюся комнату на первом этаже пакеты, загнал «опель» в развалины флигеля и начал устраиваться.
        Бурча под нос слова благодарности новым супермаркетам, работающим по ночам, он разбросал по углам несколько ярких скатертей, поставил на валявшиеся деревянные ящики фарфоровый чайник и пару бокалов, расстелил на полу спальник. Керосинка тихо горела, разливая вокруг непривычный мягкий свет.
        - Ну, здравствуй, Розовая дача, - улыбнулся Дах, угнездился поудобней в меховом мешке и достал коробочку с опиумом. Ему нужен этот дом, и он возьмет его забытое прошлое любым путем. Завтра он, разумеется, перероет все, что можно, обследует каждую щель, вскроет полы, но ночью, когда мир смотрит на нас тайной своей стороной, следует попробовать иные ходы.
        Через полчаса дом наполнился голосами и теплом. Купы сирени рвались в окна, тесня прошитые занавески. Дверь из сада через террасу в крошечную диванную не закрывалась, распахиваемая то ветром с реки, то гостями. Высокая фигура Полонского то исчезала, то появлялась вновь, и тень ее с гордо закинутой маленькой головой почему-то подозрительно напоминала Мандельштама.
        - Как жаль, Андрей Иванович, я никак не мог представить, что Мария Федоровна[Мария Федоровна - жена А. И. Штакеншнейдера, фактическая держательница салона.] и Леночка в городе. В противном случае я не только не решился бы пригласить сюда последнее достижение нашей словесности, но и привезти мою новую знакомую. Я знаю, что Елена Андреевна интересуется… так сказать, проявлениями всего нового, и подумал…
        - О, не беспокойтесь, Яков Петрович, - крошечная носатая фигурка хозяина мелко закивала. - Мне только жаль, Ленуша очень расстроится. Она слушала вашего Достоевского в Пассаже и сама не своя. Больше того - возмущается, что с Шевченкой носятся гораздо больше, чем с ним. Говорят, Шевченко чуть в обморок не упал от оваций, а тому еле хлопнули. А что касается «проявлений всего нового», голубчик, так Адриан[Адриан - сын Штакеншнейдера, в описываемое время студент юридического факультета, впоследствии помогавший Достоевскому советами в написании речи адвоката в «Братьях Карамазовых».] здесь, он тоже весьма интересующийся.
        - В таком случае, с вашего позволения, я представлю Адриану Андреевичу мою protegee.
        - Буду рад, очень рад. А теперь простите: обязанности в отсутствие Марии Федоровны… Сейчас я попрошу Адю сюда. - Худенькая фигурка придворного архитектора поспешно засеменила в глубь дома. - А где же Федор… Федор Аркадьевич? - словно спохватился он уже в дверях.
        - Нет, не Аркадьевич, Михайлович.
        - О, простите, простите.
        - Федор Михайлович должен подъехать чуть позже…
        И Данила, болезненно отчетливо видевший все это, все, до последней потертости на рукаве Полонского, и в то же время как через опаловую пелену, вдруг заметил, что Яков Петрович как-то странно вспыхнул.
        Но он не успел подумать об этом, потому что в очередной раз распахнувшаяся дверь впустила невысокую девушку. Отраставшие волосы делали ее кругловатое лицо еще шире, а полумужской костюм скрывал тонкость и гибкость фигуры. Она дико смотрелась здесь, среди мятно белеющих занавесей и чехлов, золотых теней и капель воды, мерно падающих с листьев фикусов и пальм.
        Ее по-детски широкое лицо было бледным до белизны, а светлые глаза от огромных зрачков казались черными. Вошедшая сделала пару неуверенных шагов, и Данила заметил, что, несмотря на нигилистский костюм, ботиночки на ней были дорогие, тонкой лайки, и чрезвычайно щегольские.
        - Вы, верно, зря привезли меня сюда, Яков Петрович, - неожиданно низким, очень женским и чувственным голосом произнесла она. - Я ведь не животное в зверинце.
        - Полноте, милая Аполлинария Прокофьевна, это любезнейший дом во всем Петербурге. К сожалению, нет моей любимой Елены Андреевны, но ее брат сам студент и разделяет…
        - Вы обещали мне его, - глухо вырвалось у девушки, и она, видимо мало понимая, что делает, рванула кожистый лист пальмы. Раздался неприятный хруст, от которого передернуло не только Полонского, но и Данилу.
        - Разумеется, разумеется. - Полонский нетерпеливо вытащил часы и нахмурился. - Он приедет, приедет. Только подождите немного здесь, если вам не очень ловко на террасе и в гостиной. Сейчас подойдет Адриан Андреевич, он будет в восторге… - Девушка молча отвернулась и стала скатывать в руках несчастный лист наподобие пахитоски, отчего пальцы ее тут же позеленели. - А я… мне нужно переговорить с Аполлоном Николаевичем. - Аполлинария Прокофьевна равнодушно пожала плечами, и только тут Данила заметил, какие прелестные и дерзкие у нее плечи - плечи, как будто созданные для поцелуев.
        В диванной стало совсем тихо, только шелест шелка в распахнутых окнах не давал забыть о движении жизни. Аполлинария стояла прямо, не шелохнувшись, и прищуренными глазами оглядывала комнату. Весь вид ее являл вызов и страх. Даниле откровенно, до спазмов захотелось охватить этот тонкий стан под грубым сюртуком и, скользя руками по юбкам, падать и падать вниз, в бездну, к лиловым ботинкам, к каким-то совсем полудетским пальчикам…
        - Апа… - неожиданно для себя простонал он, уже толком не понимая, кого зовет.
        Аполлинария вздрогнула, вспыхнула, передернула плечами и вдруг вся подалась к окну. Губы ее стали совсем бесцветными. Дах тоже прислушался. Где-то мучительно медленно прошуршали по гравию дутые шины. «Откуда у ФМ деньги на лихачей?» - промелькнуло в голове Данилы. А снаружи уже доносились голоса, многочисленные шаги по дорожке, среди которых не различишь - оживление совсем рядом, на террасе:
«Господа, господа, Федор Михайлович с дороги…»
        Аполлинария закрыла глаза, лицо ее словно упало в себя, внутрь. Какое-то время она стояла окаменевшая, потом резко отбросила пальмовую пахитоску и, словно защищаясь, закрыла лицо руками. Голоса нарастали, и Данила судорожно пытался разобрать слова. Аполлинария отняла руки и тоже сделала несколько шагов к террасе, движимая тем же желанием, но вдруг остановилась, словно натолкнувшись на невидимую преграду.
        Тихий и хрипловатый, но отчетливо слышный голос сбивчиво, возбужденно и резко говорил, отчего за стеной смолкли последние остатки разговоров:
        - Но позвольте, Николай Николаевич, почему же об этом молчать? Ведь тут, в отношениях между мужчиной и женщиной, одна из сторон непременно терпит, непременно бывает обижена… - Аполлинария густо покраснела, и Данила с ужасом заметил, что зеленые следы на ее щеке неожиданно стали похожи на след от пощечины. - …Негодяй, из поздних ранний, обманывает и обижает женщину с чистой душой. - Высокая грудь часто задышала под тяжелым коричневым сукном, и руки мучительно сплелись на животе, будто она сама не пускала себя вперед. - Бывает, что дело становится и непоправимым. Бывает, что и прекрасный цветок обольют скверными помоями. Это уж всего хуже, а случается на каждом шагу…
        Аполлинария разжала пальцы и начала медленно клониться к полу. Данила рванулся к ней, но тут где-то поблизости протяжно завыла собака, и дом стал бесшумно осыпаться, оседая на сознание цветными тряпками и пеплом…
        Керосинка давно погасла, ее заменили снег, лежавший на подоконниках, и тусклая ноябрьская заря.
        Данила пил крепчайший чай, вскипяченный на таблетке спирта, закусывая суси из цветастой коробки, и уже не сомневался, что находится именно в той самой диванной. У дверей, ведущих по другую сторону дома, к реке, несмотря на годы и сырость, еще явственно чернели круги от кадок. Он выглянул.
        Терраса, где витийствовал Достоевский, давно рухнула, но в рыжих лиственницах все еще читались следы парка. Половицы так и рассыпались под ногами. Было ясно, что Ивановка умирает и сегодняшнее ее ночное откровение было последним подарком тому, кто рискнул еще обратиться за чем-то к этому дому. Все, больше его уже не будет. Прошлое утекает у нас сквозь пальцы, ибо Россия никогда не смотрела и до сих пор не смотрит ни назад, ни вперед. И даже себе под ноги…
        Все последующие дни Данила сантиметр за сантиметром изучал и простукивал эти заросшие грязью развалины, отслеживал направления потоков кухонных и сортирных вод, наиболее частые пути хождения хозяев и прислуги и множество других мелочей, из которых составляется обыденная жизнь любого дома. Через пару дней он знал мызу так, словно прожил в ней долгие годы. Он вычислил кабинет архитектора, спальню Елены Андреевны и ее матери, комнаты братьев, знал, как подавалась еда, где танцевали и где говорили. Находки же его свелись лишь к нескольким осколкам посуды, куску выцветшего бархата с медными гвоздиками обшивки и обрывкам полузатертых чертежей, уцелевших под глиной на месте одного из каминов. И каждую ночь Данила снова и снова суеверно устраивался в диванной, словно она могла открыть ему что-то сверх того, что открыла. Дах понимал, что больше уже ничего не будет, не может быть, и здесь не поможет уже никакой опиум, да дело и вообще не в нем, опиат лишь костыль в руках стремящегося к познанию. Но тайная надежда все-таки не оставляла его.
        Данила почти обжился в своей норе и был вполне готов жить здесь вечно, общаясь с тенями. Теперь он уже знал и место первой встречи, и место более близкого знакомства. А главное - был уверен в разрешении остальных загадок.
        Все это оказалось увлекательным и острым, но не сулило денег. Деньги олицетворяли письма, а для писем требовалась Апа. Требовалась в полном его владении и воле. И, лежа ночами под звездами, мигавшими ему сквозь прорехи двух этажей, Данила честно пытался увязать свои чувства с мыслями, неумолимо влекшими его к маленькой девочке из предместья.
        Разумеется, он мог просто овладеть ею, подчинить, использовать как медиума и оставить, но ее жизнь после этого? Но этот крыжовник глаз? Но плечи, от которых уплывает сознание? Проклятые женщины, которые окружают его всю жизнь. Впрочем, вступив на любую из своих дорог, он никогда не отступал. Не свернет и с этой.

«Однако какого черта вдруг так смутился и вспыхнул Полонский?» - опять неожиданно пронзил его все тот же вопрос.
        Ранним утром третьего дня Данила вышел на улицу, оставив в диванной скатерти и посуду, но прихватив спальник. Он в последний раз обошел дом, деловито выломал немногие оставшиеся резные наличники, сбил картуш, побросал все это в багажник и, не оборачиваясь, уехал другой дорогой через Верево.
        Глава 17
        Улица Ивана Черных
        Апа честно ждала звонка, оправдывая для себя это ожидание необходимостью сведений о таинственном доме. Но звонка не было. С одной стороны, она почему-то все беспокоилась о том, как будут складываться их отношения. Но, с другой стороны, порой даже радовалась, что он не звонит, ибо каждое новое общение с этим странным дядькой ввергало ее в смурь и тревогу. Выросшая в голодные девяностые, Аполлинария склонна была видеть во всех человеческих устремлениях, в первую очередь, нужду в чем-то конкретном и теперь часами гадала, что ему от нее нужно. Конечно, было бы здорово, если б он оказался миллионером с причудами, но ее честная душа говорила, что в их общении материальное не имеет значения. Конечно, плащ у него шикарный, и сам он иногда бывает ужасно интересен, даже похож на Киану Ривза, только в возрасте. Следует заметить, что сама Апа никогда не разделяла стремления своих однолеток поймать на крючок состоятельного старичка от сорока до пятидесяти. Возможно, потому, что это был возраст ее родителей.
        Однако этот «старичок» был все-таки какой-то особенный. Еще год назад Апа подумала бы про такого, что он просто сумасшедший, но теперь, после уроков Жениной компании, смены имени и театральных занятий думать так было трудно.
        Она пробовала отвлечься от всех этих мыслей бесконечным продумыванием своей театральной роли, но все получалось как-то скучно. Жаль, что родители, когда она просила у них собаку, так и не купили ее, - теперь было бы гораздо легче сыграть. Честно говоря, надо было бы познакомиться с какими-нибудь собачниками, поговорить с ними и понаблюдать за их питомцами. Но, как посмотришь, они все время держатся своей кастой и, наверное, не очень-то пускают к себе посторонних.
        Родительская кровать за стеной уже отскрипела свое, а Апа все никак не могла уснуть. На стене светился отблеск торгового комплекса, от которого почему-то было муторно, - и внезапно она поняла истинную причину своего состояния.
        Если Данила больше не позвонит, то она, может, больше никогда уже и не увидит его, и вместе с ним исчезнет тайна. Девушка даже сама удивилась этому столь неожиданно выскочившему слову. Тайна. Да почему тайна? Тайна чего? Показанного ему дома? Ее нового имени? Того, почему он к ней привязался? Странных разговоров? А самое печальное - поговорить обо всем этом решительно не с кем. Подруги поднимут ее на смех, родители просто ничего не поймут, народ из прошлого и нынешнего театров - к ним с такого рода вопросами подойти непросто. Есть, конечно, Наинский, приятель этого странного Даниила Драгановича, - но что она у него спросит?
        Апа сунулась в мобильник узнать время, в сотый раз проверила пропущенные звонки. Пусто. Какая же она дура, что первые его звонки стерла как совершенно ненужные. И усилием воли девушка заставила себя заснуть.
        Апа приезжала на репетиции заранее, первая, если не считать иногда ночевавших прямо там двух монтировщиков. Всегда немного навеселе, они изъяснялись высоким слогом и не имели возраста, отчего казались недоступными. Апа опасливо обходила их стороной, равно как и костюмершу-гримершу-пастижершу, ушлую тетку тоже без возраста, язвительную и крикливую. Осветитель же, высокая, красивая и знающая себе цену девица, вообще смотрела на Апу как на пустое место. Поэтому, придя в эту бывшую квартиру, переделанную под храм искусства, Апа устраивалась где-нибудь в гардеробе, за пальто, и повторяла роль или просто прислушивалась к театральным звукам, которые накатывали волнами, напоминая прибой в Анапе, где она была один раз в детстве, и в звуках этих сочетались волшебство и обыденность одновременно. И ей порой все еще не верилось, что она теперь тоже причастна к этой жизни.
        Порой ее все-таки грызло некое сомнение: неужели жизнь так изменилась благодаря простой смене имени? О том, что она со скандалом ушла из салона и долго мыкалась по всевозможным творческим коллективам, Апа почему-то не вспоминала. Другое имя - и другая жизнь? Ей чудился в этом какой-то подвох, будто в одно прекрасное утро она проснется, и все окажется сном, рассыпавшимся карточным домиком. И только тогда, когда рядом был этот странный Данила, тревожное ощущение отпускало ее, сменяясь другим, уже окончательно непонятным, от которого холодело внутри, и язык произносил дикие, саму ее удивляющие речи. За минувшие три дня Апа даже вспомнила жуткие ночные рассказы бабушки об опоенных и околдованных.

«И если очарует какую, то неисцелима она вовеки: ни заговорить, ни отпоить… Не хваля похвалишь, не думая, подумаешь, оморочит, усладит, заиграет, растопит… Без него сядешь во тоске-во кручине, на свет не посмотришь, себя высушишь…»
        Может быть, тогда, в шинке, он ей что-то подсыпал? Какой бред! И потом, это же не любовь, в конце концов! И вдруг при мысли, что она, со своим новым именем и новыми ощущениями, останется теперь навсегда одна, ей стало по-настоящему страшно. А ведь этого не было до тех пор, пока она не встретилась с ним… Ну была Катя, стала Апа - какая разница! С появлением же Данилы она стала казаться себе какой-то фотографией, опущенной в проявитель, - когда-то отец в темной кладовке показывал ей этот процесс как чудо. Впрочем, странные ощущения навевались только присутствием этого странного дядьки, зато в остальное время, во время его отсутствия, становилось еще более пусто и страшно.
        Поэтому в театре она старалась изо всех сил.
        Однако в этот день ни психология, ни даже слова роли не шли ей в голову. Апа сидела, сжавшись калачиком, на тюке старого занавеса и думала, что завалит сегодня репетицию и что все-таки придется поговорить с Борисом Николаевичем начистоту. А это было непредставимо страшно.
        Наинский появился, как всегда, через полчаса после начала назначенного времени и с неизменной серебряной фляжечкой в руке. Роскошным жестом бросив пальто едва не на Апу, он загремел прямо с ходу:
        - Но вы вообще представляете, что есть душа существа, вынужденного быть зависимым? Эта жизнь, видимая с другого уровня! Все на пол, все, смотрите снизу, совсем снизу, запоминайте новые ракурсы предметов, заставьте себя жить в искаженном мире!
        - Но для них-то он не искаженный, они так с рождения видят, - подала голос прима Света, игравшая Тусси, тоже, разумеется, приму.
        - Тебя не спрашивают. Итак, начали! С того места, где Рич не может перейти засыпанную солью улицу. Андрей, пошел!
        Невысокий, прыгучий, как мяч, Андрей весьма правдоподобно остановился перед пустой сценой, сунулся, отскочил, потряс правой рукой, скуксился и уперся, приседая на задние лапы.
        - А ты смотришь, смотришь, - крикнул Наинский Апе, - мудро, скорбно, ибо знаешь, что соль на дорогах - это ерунда по сравнению со всеми прочими бедами. Ты же собачья Кассандра!
        Но Апа только угрюмо горбилась в углу.
        Дальше шла сцена, где Милка должна была любыми способами дать понять Ричу, что скоро здесь будут травить собак, насыплют страшного белого порошка, который нельзя даже нюхать.
        Апа робкими шажками подошла к Андрею и потерлась об него боком.
        - О, Господи! - взорвался Наинский. - Ты что, его за угол приглашаешь любовью заняться?! Понимаешь, что ты творишь? Ужас!
        В перерыве Апа долго выжидала момента, когда Наинский наконец останется один, и, словно прыгая в ледяную воду, спросила:
        - Борис Николаевич, ваш друг, Данила Драганович… Я хотела спросить…
        - Нет, это я хотел бы у него спросить, откуда он вас выкопал? Вы что, собаку в руках никогда не держали? Так у него бы хоть поинтересовались, он едва книгу об этом не накропал!
        - Так он… кинолог?
        - О, Господи! Он пройдоха и вор, алкоголик и наркоман! И какого черта я его послушался? Вы погубите мне весь спектакль! Линочка! У собаки центр тяжести перемещен к холке, понимаете, к холке! - Наинский выразительно стукнул себя между лопаток. - А вы все время двигаетесь, как беременная кошка!..
        Уж в том, как двигаются беременные кошки, Апа могла бы дать сто очков вперед не только Наинскому, но и любому специалисту. Однако сейчас ее знания оказывались неуместными, и она проглотила обиду.
        Апа понимала, что после услышанного спрашивать еще о чем-то - бесполезно; такие люди, как этот Даниил, появляются и исчезают когда угодно и часто навсегда. И все эти встречи, наверное, действительно только сон. Но тогда терять ей больше нечего…
        - А вы не знаете, у него была… или есть знакомая по имени Аполлинария?
        - Аполлинария? Да кого у него только нет: Фекл, Аграфен, Каллист и черта в ступе! Держались бы вы от него подальше, милочка, а? - неожиданно почти просительно закончил Наинский. - Он вам только голову задурит, он же не от мира сего, всегда такой был, он же выродок, псих! Способный, конечно, сволочь, но… Куда же вы, Лина? Надо пробовать и пробовать! Не надо плакать, честное слово! Я вас познакомлю с одной дамой, она полковник милиции, и собаки у нее - сказка! Пообщаетесь, проникнетесь. Все, все, на сегодня хватит! - обратился он к остальным и достал из внутреннего кармана свою успокоительную фляжечку.
        Уже у самых дверей он все-таки сунул Апе в пальто бумажку с телефоном хозяйки сказочных собак, которые должны были открыть ей другой мир.
        Но Апе теперь было уже все равно. Проявитель покидал листок глянцевой фотобумаги, которая становилась с каждой секундой все тусклее и тусклее, как балтийское небо над головой.
        Значит, его общение с ней было только пьяным развлечением или наркотным глюком. Да и вправду, что умного он произнес? И с чего она взяла, что он много знает? Все только неопределенные фразочки, нелепые вопросы. Апа шла по Новосивковской[Новосивковская - ул. Ивана Черных.] , забыв про намокшие сапоги и оставленные в театре перчатки. Было до слез жаль своей новой жизни, которая, едва начавшись, стала вянуть. Можно, конечно, заставить себя пойти к Жене, но этому мешал не только стыд за летнюю историю, но и гордость. Они начнут копаться в этой ее новой жизни, разбирать, уточнять, подводить теории, а им ведь не расскажешь про фотобумагу, про обрывки не то снов, не то видений - а факты, изложенные голыми словами, будут мертвыми и ничего не значащими, такими, как обнаженные деревья и неприкрытая грязь на улицах.

«Хоть бы снег пошел, - вздохнула Апа и неожиданно для себя решила: - Если я еще хоть раз увижусь с ним, то не буду ничего утаивать, буду говорить все, что чувствую, что знаю, что хочу знать. Ведь ему все равно на меня наплевать, и поэтому я могу вести себя тоже, как хочу. Лучше уж дурная цель, чем никакой…» - закончила она, но мысль на этом не оборвалась, а продолжилась словно извне прозвучавшими словами:
        - Ведь люди большей частью не угадывают своего назначения, и оттого жизнь их не имеет смысла, а нужно так или иначе выразить себя. Да, и потому дурная цель лучше никакой, - произнесла она вслух, испугавшись сама себя.
        Апа оглянулась. Одинокий прохожий шел в отдалении, широкая полоса грязи отделяла от нее дома. Она испуганно осмотрелась и только сейчас обнаружила, что идет по какой-то страшной улице, где нет жилых домов, а в воздухе слоями висит сизый смог.
        И, заметив проезжавшую маршрутку, девушка взмахнула рукой и села, даже не поглядев на номер.

* * *
        После той призрачной встречи на мызе, где Аполлинария едва ли произнесла несколько слов, остальное было только делом времени. Это они чувствовали оба, и судьба гнала обоих на улицы.
        Лето в тот год стояло сырое, тяжелое, словно копило всю сухость на следующее, вспыхнувшее пожарами и террором. Низкое небо не поднималось выше куполов Исаакия и давило, пригнетало, мучило.
        Аполлинария с утра выходила из дома, порой даже забыв зонт и шляпку, и часами бродила по пыльным, несмотря на дожди, улицам. Скоро ботинки ее становились белесыми от грязи ремонтов, в которых, как в язвах, Петербург стоял каждое лето. На лицо тоже ложилась стягивающая пленка, и хотелось все время пить. Впрочем, теперь на нее уже никто не обращал внимания. Город жил напряжением, каждый освобождался где и как мог и от чего ему было нужно. Каждый действовал на свой страх и риск, но в целом город был захвачен могучим потоком идеи свободы. За год появилась такая масса идей, понятий и знаний, которые раньше не появлялись и в двадцать лет. Общество напрягало все силы, чтобы создать себе новое независимое положение. Как грибы, возникали частные банки, создавались акционерные общества, закрывались казенные фабрики, женщины требовали прав, а Университет - вольности. Россия и столица кипели, словно огромный чан, поднимая со дна не только лучшее, но и всю пену, и всю грязь.
        И в этом чаду уже никто не смотрел косо на стройную девушку, едва причесанную, с широко раскрытыми глазами, которая без шляпки и зонта ходила по улице как слепая, все чувствуя - и ничего не видя.
        Ноги, помимо воли, приводили Аполлинарию на Сенную, где, как она уже знала из
«Времени», находилась его редакция. Мрачный угловой дом, постоянно сырой от близости Канавы, манил ее, как магнитом, и Аполлинария часто стояла, держась за холодный парапет, и ждала, что вот сейчас откроется дверь, и выйдет он.
        Он, от которого исходил магический свет, мгновенно преображавший все вокруг. И когда она о нем думала, у нее леденели руки и пылала голова.
        Но лето катилось к закату, а встречи все не было. И, чувствуя, что она постепенно сходит с ума, Аполлинария, сама не зная как, взялась за тетрадь давно заброшенных лекций. С обратной стороны коленкорового блокнота вдруг побежали неровные строки о вещах, казалось бы не имевших ничего общего с происходящим. Она вспоминала пансион, его холодные дортуары, учителей, классных дам, прошлые обиды и надежды - и в этом спасалась от угара сегодняшнего дня.
        Как-то незаметно набралось семь главок, и рука сама вывела название, так говорившее о ее нынешнем состоянии, - «Покуда». Покуда еще ничего не случилось, покуда еще все впереди, покуда еще можно спасаться в скучных, но понятных обыденностях прошлого…
        Но Аполлинария знала, что долго так все равно продолжаться не может. Так зачем же он мучает ее? Ведь она ясно чувствует, что и он с того вечера в гостиной милейшего Андрея Ивановича томится точно так же. Ведь уже тогда, на прощанье, подсаживая ее в коляску Полонского, он сжал ее руку так, что все стало ясно и неизбежно. Так почему же?! Как смеет он тратить себя на какую-то ерунду, какие-то журналы, болезни, когда она ждет, она готова на все? И тонкий яд ненависти незаметно примешивался к безумию ожиданья.
        Нет, так не должно быть! Пусть он узнает, как ей плохо, как вынуждена она, жаждая будущего, спасаться в своем прошлом. Пусть ему станет стыдно, горько, больно, как ей сейчас!
        Часы в коридоре пробили четверть четвертого. Что ж, если решаться, то сразу. Дай бог, они так заняты своим журналом, что не уходят, как чиновники из департаментов, в три часа пополудни.
        Аполлинария уже совершенно спокойно надела свое лучшее платье, пышные юбки которого так подчеркивали неправдоподобную стройность талии, надела шляпку с густой вуалькой и бархатную накидку. Из глубины зеркала на нее глянула незнакомка с расширенными, как у морфинистки, глазами.
        Она даже не думала, что скажет в редакции, она хотела только одного: он должен узнать, как ей плохо. Узнать - и прийти.
        Отсыревшая дверь подалась с трудом, и в нос ударил запах кошек. Где-то наверху раздались голоса, и Аполлинария стала подниматься по лестнице. Действительно в третьем этаже из-за двери, обитой ждановской желтой клеенкой, слышались восклицания и шум. Она, не задумываясь ни на секунду, толкнула дверь.
        Маленькая прихожая была завалена котелками, картузами и в беспорядке составленными зонтами. Пачка газет едва не падала с подзеркального столика, и чадила дешевая лампа.
        - Нет, господа, наша почва - это не земля славянофилов, это слияние культуры и народности! - слышался чей-то высокий голос.
        - Ах, опять вы за свое, Григорий Петрович, - перебил его другой, глуховатый и на кого-то похожий. - Мы о программе на сентябрь, а не о теории.
        Аполлинария подняла вуаль и вошла в комнату. Табачный дым плавал совсем как в студенческой фаланге, только не было женщин, и мужчины выглядели солиднее и старше.
        - Что вам угодно? - немедленно обратился к ней невысокий господин в круглых очках и с по-семинарски отпущенными волосами.
        - Я принесла свою повесть и хотела бы увидеть ее напечатанной… в ближайшем номере.
        Все откровенно переглянулись.
        - А вы понимаете куда пришли? Это не «Русский голос» и не «Маяк», - осторожно откашлялся очкастый.
        - Знаю. Как и то, что вы - Михаил Михайлович Достоевский, брат… Прошу вас. - Она подошла и спокойно положила переписанную рукопись на стол. - Гонорар мне не нужен. А адрес мой - дом управляющего графа Шереметева, в Симеоновской, на углу Фонтанки. Благодарю.
        И так же медленно и спокойно Аполлинария развернулась и вышла, всей кожей чувствуя, как смотрят на нее пятеро мужчин.
        На лестнице она немножко постояла, переводя дыхания и унимая только теперь заколотившееся сердце.
        Внизу хлопнула дверь, и Аполлинария поспешила вниз, сделав отрешенное лицо. Какой-то господин спешно поднимался, стягивая на ходу перчатки. Мелькнули клетчатые брюки.
        - Вы?! - прозвучало одновременно сдавленно и глухо. И страшный поцелуй лег на губы.
        - Эй, извозчик, в «Северную»! Плачу полтину!
        Глава 18
        Балтийский вокзал
        Город встретил Даха дымом, застилавшим багровое зарево восхода, и пробками. Зрелище выглядело достаточно апокалиптично, особенно над Невой, на фоне мостов. В центре было все-таки камернее и человечнее. Миллионная лежала в полудреме, как красавица после бурной ночи. Данила не стал допытываться ее снов, прихватил из машины последние реликвии с Иоганнесру и поднялся к себе. Елена Андреевна встретила его укоризненным взглядом, но он пробормотал нечто невнятное и ловко приспособил картуш в качестве рамки для ее портрета. Жалкая память о том, что она так любила, но все-таки… Потом Данила заставил себя принять душ, отметив, что на мызе прекрасно обходился и без него, и завалился спать, пообещав Нине Ивановне, что появится после полудня. Ничего интересного она не сообщила, кроме обычных продаж да визитов одной старушки с рулоном умопомрачительных алансонов[Вид французского кружева.] в прекрасном состоянии и какого-то бомжа с несколькими шавками, который интересовался не магазином, а его хозяином.
        У Данилы, как у любого антиквара, существовала своя тайная армия наемников, рыскавших по городу, подвалам, чердакам и расселяемым домам, подсматривавшая, подслушивавшая, вступавшая в локальные конфликты с другими армиями. Порой - и не так уж редко - конфликты эти заканчивались исчезновением тех или других воинов, и Дах всегда, не скупясь, оплачивал похороны и даже поминки.
        - Вы что, его не знаете? - Нина Ивановна, разумеется, была в курсе и могла не знать лишь пары самых тайных работников. Но они сейчас были далеко за пределами города.
        - Нет, это не ваш, но, it seems[Кажется (англ.).] , он тоже хочет… влиться в…
        - Хорошо, потом.
        - У вас все в порядке, Данечка?
        - С какой стороны посмотреть, - невольно усмехнулся он. - Но, в общем, все нормально. До встречи.
        Он провалился в черную яму и проспал бы неизвестно сколько, если бы его не разбудил сон. Ему неожиданно приснилась мать, тоненькая, со спутанными черными кольцами волос. Именно такой он видел ее в последний раз. Они были тогда в каких-то гостях, куда пришли вместе с Драганом. Было так удивительно увидеть ее здесь, казалось, они расстались только вчера, а не несколько лет назад. И это чувство удивления пронзило Данилу и сейчас. Тогда Драган вспылил и ушел, а мать так и стояла в дверном проеме, обнимая себя за полуголые плечи. Но сейчас, во сне, она грустно качала головой и делала такой жест, будто стирала холодную муть с запотевшего стекла - стирала, стирала и все никак не могла стереть.
        - Мама! - крикнул Данила и проснулся.
        Сон надо было немедленно забыть, как он давно заставил себя забыть все, связанное с матерью, забыть любым путем - и Дах набрал номер Апы не раздумывая, забыв даже о том, какой на дворе час.
        - Господи, это вы? - сквозь шум послышался ее голос, испуганный и растерянный. - Мне страшно, я не понимаю, где я…
        Данила изо всех сил потянул прядь над ухом. Неужели она уже оказалась в том мире, который он так старается для себя открыть? Но ведь неподготовленная, одна, она просто сойдет там с ума. Почему он не сказал ей всего раньше, не приготовил, не помог?
        В трубку ворвались еще какие-то голоса.
        - Где вы, Полина?
        - Не знаю…

«Да это Лейхтенбергская[Лейхтенбергская - ул. Розенштейна.] , Лейхтенбергская, - донесся старушечий голос, - до метро рукой подать!»

«Значит, побрела пешком от Боба и заблудилась, - догадался Данила. - А теперь едет в первой попавшейся маршрутке». Все оказалось не так страшно, как ему представилось в первую секунду.
        - Выходите на конечной и ждите меня, никуда не уходите, слышите? Я уже выхожу.
        Он глянул на часы - стрелка подползала к четырем. Мучить себя и «опель» в пробках бессмысленно. Натянув новую куртку, купленную по дороге на мызу взамен где-то пропавшего плаща, Дах быстро понесся к метро.
        На привокзальной площади отвратительно пахло жареными пирожками и туалетом. Дах не любил этот район, как и все, находившееся за чертой Обводного канала, а сегодня, после тихого умирания мызы, после молодой красивой матери во сне, этот район города показался ему вдвойне отвратительным.
        Мгновенно увидев Апу в толпе ожидающих маршрутку, он выхватил ее за руку и потянул к мосту.
        - Прочь отсюда! Какого черта вас занесло в эту дыру?
        - Я шла из театра и задумалась. Но дело не в этом, я не того испугалась, я…
        Они шли уже в сторону собора по одной из Рот. Здесь и днями всегда малолюдно, а к вечеру вообще ходят немногие, и то неизбежно убыстряя шаг. Они же шли медленно, как во сне, ибо, идя вдоль чуть припудренных снегом домов, можно было смело не соотноситься с настоящим. Наледь, деревья, душное ватное небо, чужая жизнь за окнами, двести лет назад, двести вперед…
        Какая разница!
        - Чего? - мягко скользнув по плечу - «О, рыдающие плечи в Ивановке!» - будто бы небрежно поинтересовался Данила.
        Апа остановилась и зачем-то стянула варежку. Рука была влажной и горячей даже на вид.
        - Понимаете, я… Я решила говорить вам все. Иначе мне кажется, что общение с вами бессмысленно. Или так со мной никто раньше не общался, или… Словом, я сама ничего не понимаю, но насчет правды чувствую совершенно точно. Так вот, когда я так решила, то подумала о том, что лучше уж какая-нибудь цель, чем ничего, и тут вдруг я поняла, что это не моя мысль, что будто это кто-то другой за меня подумал и даже произнес. И тут же я увидела, что иду неизвестно где. Это ведь не болезнь, правда? - по-детски схватила она Данилу за руку, и пальцы ее действительно оказались огненными.
        - Не болезнь, не волнуйтесь. Или уж если болезнь, то высокая. Но если хотите от меня помощи, то скажите, что же навело вас на решение говорить мне все? До конца - так до конца, правда?
        Девушка опустила голову.
        - Хорошо, я скажу, но вы только не ругайтесь и не обижайтесь. С вами я становлюсь совсем другая, не я. То есть не прежняя я. И мне как-то все ясно. А когда вас нет, все спутывается. Вы как проявитель. И вы мне очень нужны.
        Но Данила, слушая это своеобразное признание в любви, мало думал о чувствах: из всей этой бессвязной речи он выхватил только выражение «прежняя я». Значит, что-то произошло, разделившее ее жизнь на прежнюю и нынешнюю, что-то очень глубокое, внутреннее. Неужели та летняя ночь на Елагином и заведомо неудачный прыжок в воду?
        - А почему вы остриглись? - почти механически спросил он, думая о своем.
        Апа вздрогнула, но ничего не ответила. Они снова медленно двинулись в сторону мелькавшего фонарями и фарами Измайловского. И уже у самого перекрестка девушка как-то обреченно махнула рукой.
        - Все равно. И все равно я решила говорить все. Давайте хоть кофе где-нибудь выпьем.
        Когда-то Данила заходил в это кафе, бывшее тогда просто «Мороженым», выпить с Лизой шампанского, потом с приятелями ударить по коньячку, потом выкурить косячок, потом с удивлением прочитал о нем в бессмертном романе о берегах, но не далеких, а зеленых[«берегах… не зеленых» - имеется в виду роман замечательного писателя Геннадия Алексеева «Зеленые берега», повествующий о любви героя к женщине, умершей шестьдесят лет назад.] . Или то был роман о трех товарищах?[«…роман о трех товарищах» - имеется в виду повесть В. Аксенова «Коллеги».]
        Словом, теперь он привел туда и Апу, и они сели в самый дальний угол у полуподвального окна. Мраморные столики сменились деревянными, но на них точно так же медленно исчезали следы от мокрой тряпки официантки. Данила принес девушке рюмку водки, а перед собой, вспомнив, что ничего не ел с прошлого вечера, поставил стакан с «Перье».
        Она спокойно выпила водку, чуть задохнувшись на последнем глотке, и сцепила перед собой руки с прилипшими ворсинками шерсти. Дах стянул шарф и бросил между собой и ею - слишком захотелось снять эти ворсинки с рук губами.
        - Несколько лет назад я случайно попала в одну компанию. Это были люди совсем не мои: из центра, из университетов, очень интересные. И ко мне относились хорошо, с любопытством. Но я всегда понимала, что их любопытство ко мне не как к человеку, а так, как к интересному животному. Я не обижаюсь, они мне многое открыли, давали книги читать. Но, в общем-то, я не об этом. Просто один раз они меня очень обидели… и когда все прошло, я на стене увидела объявление, знаете, теперь много печатают и клеят, про всяких гадалок и прорицательниц. Я честно не знаю, зачем я взяла и пошла туда, прямо так и пошла. Я долго искала, потому что адрес такой путаный был, но нашла. И бабка - я почему-то представляла себе такую деревенскую бабку со всюду развешенными травками или, наоборот, такую офисную даму среди евроремонта - оказалась совсем не бабка, а такая милая интеллигентная женщина, в старинной квартире. Там такие фиалки цвели! - Наконец, ее бесконечные «такие» несколько отрезвили Данилу, и он стал слушать сидящую перед ним девушку уже вполне сосредоточенно. - И, представляете, она меня даже ни о чем особо не
расспрашивала, а так, поговорила минут пять, а потом пересадила на диван и тихо так сказала: «Вы, девушка, не своей жизнью живете». Я, конечно, возмутилась, как это, говорю, не своей, я ее ни у кого не украла, и хотела уже уйти, но она мне положила руку на руку: «Вы мне можете не верить, но я говорю вам правду: лучше вам сменить и вашу работу, и мужа, если есть, и, главное - имя». Я даже похолодела. Ну, работу - понятно, все меняют, мужей - тоже ладно, слава богу, мужа у меня нет, но имя! Меня же родители так назвали, в честь бабушки папиной! Как же можно - имя?! И я опять встала и полезла за деньгами, но она второй раз остановила: «Подождите еще немного. Вы можете меня не послушаться, дело ваше, но хотя бы знайте, что муж ваш никогда вам настоящим мужем не будет, стать вы должны актрисой, а имя вам надо взять Аполлинария». И ушла в другую комнату, и денег так и не взяла. Я стояла как оглушенная. Ничего себе! Я даже имени этого никогда не слышала… - Дах сидел с каменным лицом, и она уже совсем тихо продолжила: - Ну а дальше все просто. Я уволилась из салона, пошла на курсы макияжа - тетка денег дала,
потому что родители были против, уж тем более, когда услышали про смену имени. Я же понимаю, что в актрисы так не берут, и в театральный мне не поступить. Я долго ходила по всяким коллективам и в августе устроилась гримером в одно место на Каменноостровском. Я за каждым движением следила, все подмечала, и меня хвалили. Поэтому я вам так благодарна… - Данила сделал протестующий жест.
        - Но имя?
        - С именем было труднее всего. Всякие справки, комиссии, хорошо еще, что согласие родителей не требовалось, поскольку мне двадцать один год, а то бы совсем глухо, в жизни не дали бы.
        - Даже паспорт сменили? Однако! И как же вас звали?
        - Катя. Екатерина.
        - А фамилия? - спросил Данила, ожидая услышать что-нибудь из того же «пивного» ряда, что и Суслова: Хмелева[Хмелева - намек на «пивоваренную» фамилию Сусловой от сусла.] , Бочинина, а то и вовсе Кружкина.
        - Соловьева.
        - Слава богу! Но дальше, дальше.
        - Но что же дальше? - растерялась Апа. - Такое громоздкое имя, никто полностью не говорит, стали звать кто Апой, кто Линой. А Полиной, как вы, никто не звал. Только один мальчик, актер из того театра, все чего-то подсмеивался и говорил, что из-за моего имени мне надо сходить в музей Достоевского. Я и пошла. А дальше вы сами все знаете.
        - И в музее вы ничего не нашли?
        - Нет, конечно, это он пошутил, наверное. Он вообще приколист по жизни. Над всеми прикалывается. А актер ничего, хороший.
        Данила поморщился и закурил, не замечая, что дымит прямо в лицо собеседнице. Любопытнейшая историйка. Но он-то каким образом оказался в нее втянут? Тот утренний звонок-розыгрыш? Больше, кажется, нигде и ничего…
        - А, может быть, вы знаете что-нибудь насчет Аполлинарии? - вдруг оживилась Апа. - Я ведь поняла, что вы меня как раз из-за этого имени и заметили.
        - Да? - притворно удивился Дах и снова замолчал. - Вам показалось, ей-богу.
        - У меня такое впечатление, что вы меня… ну, будто разбудили. То есть не меня, а то, другое, во мне, то, что сегодня сказало эту фразу. Мне кажется, это как-то связано друг с другом: имя и эти ощущения… И вы…

«Лучше бы уж она не рассуждала!» - неожиданно разозлился Данила. Решить прямо сейчас, открыть ей карты или лучше, наоборот, еще больше запудрить мозги, он был не в состоянии; в обоих решениях имелась масса как плюсов, так и минусов. И если бы перед ним сидела девушка образованная, девушка не от мира сего, вроде тех, что встречались ему в юности, он, не задумываясь, открылся бы ей… Но, увы, такой девчушке лучше бы и вообще ничего никогда не открывать. Ах, и почему всегда получается так, что судьба одаривает своими мистическими щедротами совсем не тех и не тогда?
        Дах все-таки заказал коньяк - разумеется, только себе.
        - Скажите мне, Полина, - уже откровенно, с почти чувственным наслаждением произнес он, наконец, это имя, - а где именно вы прочли то объявление?
        - Это на Петроградке, больницу Эрисмана знаете? - Упомянув больницу, она тут же осеклась, но Данила сделал вид, что не обратил внимания.
        - Разумеется. - Лицо его просветлело. - А где жила гадалка?
        - Тоже в центре. Как бы вам объяснить? Вот цирк, а это наискосок, через речку. Я сама долго искала, потому что улица там была написана по-старинному и еще какой-то упргр Шереметев. Но никакого Шереметева там нет…
        - Хорошо, хорошо, - сейчас Апа почти раздражала Даха. Все раскладывалось воистину идеально. Дом на углу Фонтанки и Симеоновской, теперь давно перестроенный, когда-то служил жильем для Прокофия Суслова, бывшего крепостного графа Шереметева. За два года до реформы граф за расторопность и хорошие мозги сделал нижегородского крестьянина управляющим своими именьями по всей России. Была снята квартира рядом с дворцом - про нее Данила знал, как знали и все те, кто так или иначе интересовался жизнью Сусловой, но он никогда не думал о конкретном месте, поскольку более точные сведения отсутствовали. А все оказалось так просто. К тому же, рядом потом появится другая инфернальница, с челкой[Инфернальница с челкой - речь идет об Анне Ахматовой, жившей рядом, в Шереметевском дворце.] … Девочкам, хотя и поздновато, наняли гувернанток, и обе ринулись в петербургскую жизнь. Но если Полинька не успевала перебегать с лекции в Университете на публичное чтение, оттуда на литературный вечер, а оттуда еще куда-нибудь, то Наденька не вылезала из библиотек и занятий. Конечно, ей не равняться с сестрой ни дерзостью, ни
женственностью, но в упорстве и страстности считаться было можно: она, в конце концов, стала первой русской женщиной-врачом и вышла замуж… ага, именно за того самого Гульдрейха Фридриха, а по-русски за Федора Федоровича, Эрисмана, швейцарского эсдека и гигиениста. Как Федоры-то вышли в судьбе обеих!
        Данила чувствовал себя несколько опустошенным и не знал, за что браться дальше.
        - Знаете что, Полина, откровенность за откровенность: идите домой. Я три ночи толком не спал. Завтра я скажу вам об этом все, что думаю.
        - И про дом? - как-то погасла девушка.
        - И не про один. Правда. А что театр? - Апа только вяло махнула рукой. - И про театр.
        Она покорно встала, и Дах вдруг быстро, по-зверски поцеловал пахнущий водкой уголок ее губ.
        - Не оборачивайтесь! - легонько подтолкнул он девушку прямо навстречу скрипящим дверям.
        Глава 19
        Измайловский проспект
        Апа снова оказалась одна. Странное ощущение охватило ее. Казалось, ничего перед этим не было; ни страшной пустынной улицы, ни голоса, ни встречи с Данилой. Она даже не знала, стало ей легче или нет. Сейчас ее гораздо больше занимал совсем другой вопрос - каковы его чувства к ней? После столь недвусмысленного поцелуя, казалось бы, сомневаться не приходилось, но что-то говорило Апе, что здесь не все так просто.
        Навстречу ей толпами шли молодые люди с полувоенной выправкой, и Апа почти с тоской всматривалась в их молодые, пусть даже и слишком простые лица. С ними не надо было бы ломать голову… Но что, что было в его поцелуе странного? Аполлинария уже заходила в метро, когда догадалась вдруг, что странность эта заключалась все в той же двойственности, которая мучила ее с того самого момента, как они встретились в музее. Он целовал ее, Апу, - но в то же время как будто и не ее, а кого-то другого. Или ее, но ту, другую, которая проявляется в ней в его присутствии? А ведь об этом не поговоришь уже ни с кем, кроме него.
        Неожиданно Апа разозлилась. Судьба дала ей шанс, а она может так бездарно упустить его из-за каких-то смутных чувств, дури и просто морока! Ведь все было так хорошо, пока не появился этот Данила. И, как знать, может быть, если она станет по-прежнему старательно работать, все исчезнет, все вернется. Она сунула руку в карман и вытащила кусок салфетки из явно дорогого кафе, на котором Наинский нацарапал телефон и даже адрес. Судя по номеру, это была Петроградская, и Апа решительно повернула с эскалатора не направо, а налево.
        Выйдя на проспект, она сразу же позвонила по нацарапанному на салфетке телефону, сослалась на Наинского и в ответ услышала предложение зайти сей же час. Прежде чем найти парадную, она долго обходила с разных сторон огромный дом, населенный по стенам всевозможными растениями и животными. «Поэтому, наверное, он назвал собак сказочными, что они живут в таком доме, - подумалось ей, когда в очередной раз она наткнулась на вытаращившую глаза рысь. - Тут только зверям и жить». Сверху в редко парящем снеге летали на паутине балконных решеток пауки, снизу топорщились странные, напоминавшие глючные поганки, грибы. Апа перешла к другому флигелю, но там из-под окна метнулась сорока, жестоко нацелившаяся на крошечного зайца, а вокруг насмешливо хороводили ящерицы. Стало неприятно, да и вообще место было какое-то колдовское. А тут еще и парадную никак не найти. Наконец, кто-то объяснил Апе, что вход в нужную ей квартиру находится с другой улицы, и вскоре она оказалась в роскошном подъезде, с коврами и дорогущими люстрами.
        Апа неуверенно оглянулась: на парадную это было совсем не похоже. Слева стояла старинная вешалка с кожаным пальто и галошами, возле сидела деревянная собачка, и повсюду сверкали медные таблички, самая крупная из которых указывала, что именно это - первый этаж. Апа осторожно подошла к вешалке, намереваясь тоже снять и повесить куртку, но рядом с кожанкой увидела офицерский планшет с биркой, гласившей, что эта планшетка является вещественным доказательством по делу гражданина Швондера. Такая же белела и на кожаном пальто. Галоши же объявлялись найденной собственностью профессора Преображенского. «Это, кажется, из фильма», - подумала Апа, окончательно запутавшись, и решила, что опять ошиблась подъездом. Но сверху раздался звук открываемой двери, и голос произнес:
        - Ну где же вы, деточка?
        На втором этаже стояла немолодая женщина, из-за спины которой высовывались сразу две собачьи морды.
        Пройдя в комнату, где можно было кататься на велосипеде, Апа осторожно села, и по бокам ее сразу встали оба пса, маленький черный, похожий на швабру, но очень важный, и большой серый, наверное, овчарка.
        - Так вам нужны тонкости собачьей психологии для спектакля? - Женщина понимающе улыбнулась. - Меня зовут Елена Петровна. А вас?
        - Аполлинария, - неожиданно задорно представилась Апа полным именем, чего не делала до сих пор практически никогда.
        Хозяйка вскинула брови.
        - Какая прелесть! Так вам не собачек бы играть, а… Впрочем, извините, собачки так собачки. Сейчас я попытаюсь. Вы не волнуйтесь. Я в этом уже поднаторела, несмотря на то что моя профессия совершенно иная. Но, знаете, актеры и юристы - люди публичные, даже, я сказала бы, продажные. Я не о взятках, разумеется, говорю, а о сути. Я уже консультировала по просьбе Бориса и «Каштанку», и «Муму», и еще этого… как его, «Пса Балтазара». Вы пейте, пейте чай, а изюм - он для сердца.
        Апа вытащила блокнот и ручку, но записывать оказалось трудно. Речи Елены Петровны перемежались то сугубо научными понятиями, то байками, но больше всего мешало не это, а никак не выходившая из головы реакция хозяйки на ее имя. Ситуация начинала походить на какой-то заговор - или это ей просто уже мерещится?
        - …Понимаете, основное - это любовь и долг, но если у человека долг - определение понятийное, то у них он такое же чувство, как любовь. Это можно понять, но трудно прочувствовать, тем более, сыграть. И потом воля. Представьте себе, что ваша воля находится в обладании другого. К тому же собака - медиум…
        - Медиум?
        - Да, посредник между миром людей и духов…
        - Каких духов?
        - Хорошо, скажем по-другому. Собака считывает не ваши мысли, а ваши внутренние посылы, еще, может быть, совершенно вами не озвученные, не оформленные даже внутренне. Она знает то, что вы сделаете через десять минут, когда вы этого вроде бы не знаете. Она, например, знает, что сейчас к парадной подходит человек, ей небезразличный. О, чтобы сыграть собаку, надо от себя отказаться полностью, вывернуться наизнанку… А, простите, какая ваша порода?
        Апа растерялась.
        - Ну, кого вы играете?
        - А, Милку, дворняжку. Она пожилая уже.
        - О, дворняжка - это особая статья, тут много тонкостей. Пожалуй, вам лучше будет переговорить с человеком, который держит именно дворняжек. Сейчас я ему позвоню, он милейший…
        - Нет, спасибо, уже поздно… Я и так все поняла, спасибо вам… - Но тут в передней действительно раздался звонок, и оба пса помчались туда.
        - Была рада вам помочь. Мой горячий привет Борису. Но телефончик вы все же возьмите, возьмите, колоритнейшая личность, - и Елена Петровна каллиграфическим почерком написала на визитке «Гриша-собачник» и номер телефона.
        Апа машинально бросила визитку в сумку, тут же забыв о ней. Ей так хотелось спросить у любезной собачницы о своем имени и медиуме, но собаки подняли такой восторженный лай, что говорить было трудно. Она попрощалась и вышла.
        Вечер этого странного дня был глухим от снега, и все вокруг двоилось в какой-то непонятной белесой пелене, точь-в-точь такой, что лежала у нее на душе.
        Дах еще пару раз заказал коньяк, но никакой ясности не наступало. Следовало перейти на кофе. Как известно, алкоголь горек, но плоды его сладки, и вызывает он не отточенность мысли, а, скорее, готовность сострадать и разделять чувства. Даниле же сейчас нужно было совсем другое - пружины мысли. Он заказал тройной - и без дураков. Морок телесного общения начал постепенно таять, прихотливые уродцы-чувства, сплетясь в клубки, стали фоном, оставляя лишь скелет событий.
        Скелет же смотрел на него безжалостно и однозначно. Некое существо, пережив моральную драму, совершает попытку суицида и в момент возвращения к жизни прихотью случая - или Судьбы - нарекается новым именем. Последнее неизбежно начинает исподволь оказывать влияние, открываются медиумические способности, и неразвитое существо, не имея возможности извлечь из этого выгоду или наслаждение, страдает. История для клиники неврозов или института психоанализа, вот и все. При чем тут он, Д. Д. Дах? И вправе ли он вмешиваться, и еще более того - пользоваться ситуацией? Пользоваться и духом, и телом? Конечно, истории тела и души плетутся судьбой по-разному, но тут они, как назло, переплетаются.
        Ладно, посмотрим с другой стороны. Он, Д. Д. Дах, страстно интересуется давно умершей женщиной, мало отдавая себе отчет в том, интересуется ли он ею как источником творчества гениального писателя - или как женским феноменом - или просто как живой женщиной, при этом будучи не импотентом, не извращенцем и проблем с женщинами не имеющим? Тоже случай для Кащенко. Но и тут телесное так замешено на духовном, что хоть караул кричи.
        Конечно, самым правильным, хотя и циничным, будет взять из сложившейся ситуации максимум, ничего существу не открывать, пройти с ней по следу, узнать то, что и не снилось никаким достоевсковедам, добраться до писем - ибо если из десятков писем на данный момент все же известны два ее черновика и три его письма, то девяносто девять процентов из ста, что где-то завалялась хотя бы еще парочка, - заработать на них отличные деньги где-нибудь на Сотби и продолжать жить дальше собственной жизнью. Конечно, именно так и надо сделать.
        Но ведь возможно и другое, можно сказать, обратное. Отдаться случаю, вместе с ним пройтись там, где обычному человеку делать нечего, утонуть в омуте, следуя мощному инстинкту смерти, который требует от человека всего или ничего. Данила не сомневался, что этот, второй путь откроет ему наслаждения духа ничуть не меньшие, чем первый. Девчонку он, разумеется, ни при том, ни при этом раскладе не спасет, но на первом пути сделает это равнодушно, а на втором - хотя бы разделит с ней многое.
        Действие кофеина понемногу проходило, и скелет начал рассыпаться. Данила снова взял коньяк, чтобы на этот раз воспарить, расковаться, а потом опуститься в темные глубины. После откровений, как всегда, так хочется забвения.
        Теперь можно было, не сдерживая себя, грезить о костяных пуговках, рыдающих плечах, унижениях, оборванных кружевах, высокомерных скулах, «о, обними меня без тряпок!»[«Обними меня без тряпок» - цитата из письма Розанова к А. С. Глинке-Волжскому, где он рассказывает о своей семейной жизни с Сусловой.] и все дальше, все немыслимее, все невозможнее, до того, что не остается ничего, кроме влажного пятна на полу…
        Вдруг заверещал мобильник, и, хотя Дах небрежно отогнал его на другой край столика, реальный звук все же вырвал его из теплой материнской утробы опьянения.
        Его ждали Нина Ивановна, магазин, дела, и, быстро трезвея на улице от холодившего лицо снега, он уже в глубине души знал, что не сможет поступить ни так, ни эдак, что выберет самый гнусный вариант, вариант для посредственности - ни то ни другое или, если хотите, и то и другое враз. Злоба и ненависть душили его, и, как свойственно жителю Петербурга, он с радостью разжигал в себе эти чувства, пока не дошел до того, что до крови разбил себе кулак о стену случайно подвернувшегося под удар дома.
        А снег все шел, и в движении этих белых мух так и стыла какая-то безысходность. А собачьи зубы в кармане сделались уже и совсем ледяными. Данила долго бродил по улицам, опять-таки подчиняясь неистребимой потребности петербуржца бесцельно ходить по городу в тщетной надежде что-нибудь еще суметь изменить, но на каждом углу, за каждым поворотом он видел лишь неизбежность того, что должно теперь произойти.

* * *
        - Послушай, друг мой, денег действительно нет. «Время», если пойдет, то начнет возмещать затраты года лишь через два, пожалуй. А если мы будем тискать туда внепрограммные штучки, то читательская масса отшатнется, не успев поднять журнал.
        Брат говорил правду, спорить с которой было почти бессмысленно. Но от одного воспоминания о том, как скользили ее волосы по ногам, в голове мутилось. Она тогда же к вечеру рассказала ему о своей повести, принесенной Михаилу, но он даже не удосужилась прочесть ее как следует. Так, пробежал глазами, за каждым словом видя опять только ее, ее фантастически гибкие плечи, ее прохладное даже в самой страсти девическое тело. Нет, читать было решительно невозможно.
        - Но одно-два незначащих произведения не могут поменять направление. К тому же автор - женщина, это в ногу со временем. И это не стихи какой-нибудь Каролины[Каролина - имеется в виду Каролина Павлова, русская поэтесса середины XIX века.] , и не авдотьина чушь вроде «Мертвого озера», а произведение выстраданное…
        - И слабое.
        - Да, пусть слабое, но искреннее, и…
        - Кстати, брат, она, кажется, твоя знакомая. Уж не поэтому ли…
        Достоевский вспыхнул до корней волос:
        - Она достойнейшая девушка, посещает курсы, Университет…
        - Хорошо, оставим. Но ты только представь, что скажут по поводу появления подобного опуса! Хотя бы тот же Аполлон, не говоря уже о Николае Николаевиче, Анненкове, наконец! Ведь это поле для самых разнообразных нападок. Тебе мало Каткова? Мало молодежного лагеря? Я так и вижу, как даже наш насмешник кривит свои эпикуровские губы и выдает что-нибудь вроде:
        Теруань де Мерикуры
        Школы женские открыли,
        Для того чтоб наши дуры
        В нигилистки выходили.[«В нигилистки выходили» - стихотоворение Д. Минаева, Теруань де Мерикур - деятельница Великой французской революции, член клуба якобинцев.]
        Или еще что-нибудь похлеще.
        - Но, кажется, в повести нет ни капли этого… нигилизма. Исповедь чистого девичьего сердца… - Перед глазами вспыхнула разверстая плоть - где же теперь оно, чистое, девичье?..
        Михаил невольно скосил глаза и усмехнулся:
        - Только из уважения к тебе. И надеюсь, что это в последний раз. Как, кстати, здоровье Маши? Эмилия говорила, что вчера у нее снова был припадок.
        Это было слишком жестоко - брат несомненно говорил нарочно. Да, когда он вчера вернулся из «Северной» за полночь, Машу никто не мог успокоить уже несколько часов. В тазах плавал окровавленный лед, и последние часы были сломаны напрочь.
        - Как обычно, - буркнул он. - Лето слишком сырое. А если тебя так раздражает шум у нас, то мы не станем переезжать сюда.
        - Это неразумно. Жизнь в одном доме гораздо дешевле, и квартира неплохая, как раз под нами. Успокойся. Я только хотел бы… обезопасить… относительно возможных повторений… и на будущее.
        Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза. Михаил знал этот вдруг становившийся прозрачным и холодным взгляд серых глаз брата. За этим взглядом стояли непоколебимая воля и страсть.
        - У тебя есть ключи от склада? - неожиданно спросил он.
        - Склада? Какого склада?
        - Склада моей фабрики, табачных изделий.
        - Но, помилуй бог, зачем… Я не намерен вмешиваться в эти твои дела, и с журналом-то нет времени…
        - Но если ты будешь жить здесь, на Неглинной… У нас одно дело. Вот возьми. - Михаил подал ему увесистую связку с двумя ключами. - Этот от редакции, а этот от склада, в первом этаже налево. Там раньше ночевал сторож, но я думаю, это лишние траты, когда мы оба будем жить на той же лестнице.
        Достоевский прикусил губу и молча положил связку в карман. Железо легло ледяным грузом и неприятно холодило пах.
        - Мой поклон Марье Дмитриевне. Передай ей, чтобы она потихоньку собиралась, иначе на квартиру найдутся другие желающие.
        Но опасения Михаила Михайловича, по крайней мере в части насмешек над бессвязной повестью А. С-вой, оказались напрасны. Вопервых, кто мог обратить на нее внимание среди таких корифеев, как Некрасов и Полонский, не говоря уже о самом Федоре, а во-вторых, кипящий город проглатывал сейчас и не такое. Канули в Лету времена, когда из-за крошечной заметки в «Современнике» поднимался вал сплетен и разговоров, когда по стихам выслеживали неверных жен, по заметкам решали, сколько в этот месяц выиграл Николай Алексеевич, а по письмам путешествующих понимали, что они отправились вовсе не для того, чтобы посмотреть красоты Генуи или Кельна, а полечиться от специфической болезни.
        Теперь же, в потоке брошюр, прокламаций, статей и заметок обо всем, скучненькая повесть никому не известного автора промелькнула подобно невзрачной серой бабочке, что сотнями кружатся вокруг лампы на балконах.
        В Петербурге началась осень - самое интересное во всех отношениях время. Осенью закипала новая жизнь на весь год, начинались новые предприятия, появлялись новые произведения. Журнал шел хорошо, появились первые отклики на «Униженных и оскорбленных», хвалили, поздравляли. Незаметно промелькнуло сорокалетие, он справил его скромно, вместе с Майковым и Страховым. Отросла борода.
        Но все это проходило почти мимо сознания - третий месяц он жил на пределе возможностей, как физических, так, самое страшное, и нравственных. Бешеная любовь вчерашней девочки, оказавшейся вдруг требовательной и неутомимой, выматывала все силы, высасывала все соки. И самое ужасное - она была права, ее не в чем было упрекнуть. Она отдавала все, не спрашивая, не заботясь, не торгуясь, а он вынужден был мелочиться, считаться, размышлять. И с ненавистью, в которой пока еще не хотелось себе признаться, он сознавал, что из-за этого падает с высоты, на которую она его возвела, падает незаметно, медленно, но неуклонно, как в пропасть, - и остановить это падение было невозможно. Но он не просил и не хотел, чтобы это прекратилось. Ему сорок лет, он творец и, следовательно, внутренне абсолютно свободный человек. А сейчас он с тоской понимал, что, будучи связан больной женой, бездарным и наглым пасынком, безденежьем и даже каторжным своим прошлым, прежде он был куда свободней. Она требовала своего незримого участия и присутствия во всем, она загораживала небо и теснила Бога. Он понимал, что долго так
продолжаться не может, кто-то сломается первым, но кто и как - вот в чем заключался кошмар. И все чаще ему на ум приходили пророческие строчки того, кто сам не вынес и, вероятно, не даст вынести и другой:
        Любовь, любовь гласит преданье,
        Союз души с душой родной,
        Их соединенье, сочетанье,
        И роковое их слияние,
        И поединок роковой…[«И поединок роковой…» - из стихотворения Ф. Тютчева, без названия.]
        История остракизма, которому была подвергнута возлюбленная Тютчева, еще слишком жива была у всех в памяти. И пусть время изменилось, но в глубине души он чувствовал свою неправоту. К тому же, если, как и там, дети… Мысль об этом сводила с ума, детей он хотел безумно. Впрочем, иногда украдкой взглядывая в ее сузившиеся от страсти глаза, он почему-то не сомневался в том, что никаких детей не будет. Да и родной души тоже не было. Была лишь страсть, грешная, тайная, им скрываемая, а ею - нет.
        И когда Аполлинария, возвращаясь домой, пропахшая табаком от кончиков пальцев до краешка юбок, ловила на себе возмущенные взгляды Надежды и порою отца, она только лениво поводила сразу как-то вызывающе округлившимся плечом. А он менял по три таза горячей воды у себя в кабинете и не смел зайти в комнату к Маше - от половины флакона кельнской воды, что он выливал на себя, ей становилось дурно.
        Глава 20
        Улица Марата
        С каждым днем становилось все яснее, что Апа отнюдь не родилась актрисой. Но она больше всего расстраивалась уже не из-за этого, а из-за того, что вдруг Наинскому придет в голову позвонить своему другу и рассказать ему про ее бездарность. «Пусть лучше он кричит, беснуется, называет меня какими угодно словами - но только не звонит Даниилу Драгановичу», - сокрушенно думала девушка. Она из кожи вон лезла на репетициях, перечитала гору литературы об актрисах, о собаках и даже наполовину одолела труд Михаила Чехова[Михаил Чехов - великий русский актер, племянник Антона Чехова, написал книгу об актерском мастерстве «О технике актера».] . Она воистину старалась, но все оказывалось напрасным, движения провисали, интонации не попадали в тон, пластика не соответствовала. Старая Милка получалась не все повидавшей и потому равнодушной ко всему собакой, а злобной стервой или, того хуже, впавшей в идиотизм старухой.
        Все вокруг, уже не чувствуя в Апе опасности соперничества и простив явное покровительство режиссера, тоже пытались помочь ей; даже примадонна Светлана. Наинский хватался за голову, топал ногами, выпивал лишнюю фляжечку и однажды, не выдержав, рявкнул на весь театрик:
        - Да что ж ты имя такое не оправдываешь! - и прибавил еще непечатное словцо.
        Но никто ничего не понял, поскольку никто ничего особенно сверхъестественного в ее имени не видел. Ну редкое, и что ж с того? Но для нее фраза прозвучала как пощечина.
        - Хватит! - вдруг крикнула она. - Хватит меня тыкать моим именем! Все на что-то намекают, черт-те на что, чего-то хотят от меня, чего-то ждут. Но ничего никто толком не скажет! - И Апа вдруг заревела, размазывая черные усы на похудевшем за несколько недель лице.
        Лицо Наинского совершенно изменилось.
        - Так вот оно как… - забормотал он, потирая художественно небритую щеку. - Ничего не знает… странно, странненько… Я думал… Я полагал, что Дах не оставил вас в неведении, если уж вы сами ничего не знаете…
        - Чего не знаю? Ничего я не знаю!
        - Да успокойтесь, Аполлинария!
        Но Апа даже сквозь слезы услышала, с каким смаком произнес он ее полное имя.
        - Только ничего не говорите ему, Борис Николаевич, пожалуйста, - залепетала она умоляюще, - прошу вас, я все буду делать…
        - Чего не говорить? Что вы собрались делать? - Наинский отвинтил крышку. - Ничего не понимаю. Впрочем, Дах всегда был с приветом, как свяжешься с ним, так и влипнешь. Да хватит рыдать, честное слово! - Апа усилием воли остановилась. - Послушайте, я вам честно скажу: темперамент у вас удивительный, но вы не актриса. Я обещал Даниле, я вас не выкину с этой постановки - дети все схавают, тем паче такую трогательную историю - но больше не лезьте в театр. Идите в учителя, в журналисты, куда угодно… - Он усмехнулся: где она еще там ошивалась. - Словом, куда угодно, только не сюда. Ну, Дах дает! - опять ни с того ни с сего присвистнул он. - Короче, все, договорились. А вообще, от чистого, так сказать, сердца скажу: зря вы в это лезете, ничего хорошего у вас с ним не получится, помяните мои слова.
        - Спасибо за откровенность, Борис Николаевич. - Апа уже равнодушно растерла остатки грима по лицу, и что-то дикое, гордое на мгновение вспыхнуло в этом грязном размазанном лице. Наинский закусил губу. - Но раз уж так, то, может быть, вы мне и расскажете, наконец, что это за таинственная Аполлинария? Это какая-нибудь бывшая любовница Данилы, да?
        - В метафизическом смысле она вообще вечная любовница. Но я вам уже сказал: не лезьте в это болото. Знаете, есть такие места в лесу, где прячутся хищники, - и нормальный человек должен бежать от этих мест, бежать со всех ног, как бы они его ни притягивали. Точно так же и в жизни. А об остальном, если уж вам так хочется, разговаривайте со своим Дахом. Всё, все свободны.
        В этот день, придя домой, Апа в первый раз с отвращением посмотрела на квартиру, в которой жила и которая всегда так ей нравилась. Теперь ее раздражало все: и кружевные салфетки на кухне, и мамины лягушки, которые та собирала уже лет двадцать, и ни в чем не повинная кошка, но особенно - собственная комната. Царивший в ней порядок вдруг показался ей убогим, несмелым, явным доказательством посредственности. У нее даже промелькнула нехорошая мысль, что, если б ее родители были иными, она могла бы сейчас смело спросить у них о неизвестной Аполлинарии и получить исчерпывающий ответ. Но, увы, затея выглядела явно бессмысленной.
        Всю ночь Апа честно пыталась найти ответ на свой вопрос в самой умной книге из всех, какие она до сей поры знала. Однако СЭС[Советский энциклопедический словарь.
        не дал ей ответа. Тогда она махнула рукой и просто решила спрашивать у всех подряд, на авось, у знакомых и малознакомых. Однако результат оказался тот же. Все пожимали плечами или откровенно крутили пальцем у виска. Тогда Апа отправилась в районную библиотеку.
        Молоденькая библиотекарша из вежливости задумалась, потом помотала головой и звонко крикнула коллегам:
        - Девочки, никто не знает про какую-то Аполлинарию, тут читательница интересуется?
        И Апа, глядя на их хорошенькие лица, не отмеченные печатью мысли, уже заранее поняла, какой ответ ее ждет. Оставалась только Женя. Но теперь, после всех странных вещей, которые начали происходить с ней, Апа особенно не хотела встречаться с Женей из-за какого-то суеверного чувства, что та может нечаянно разрушить это ее новое состояние. Посмеяться, как всегда, и парой фраз уничтожить эту зыбкую пелену ее теперешней настоящей жизни и… тайны. Однако, размышляя о Жене, Апа поймала себя на противоречии. Оказывалось, она одновременно и пытается разгадать нечто - и панически боится разрешения загадки.
        А Данила тем временем опять пропал. В его необъяснимых исчезновениях Апе тоже виделась тайна, неразрывно связанная с ее собственной. Ей хотелось думать, что он тоже ищет разгадку, и она часто представляла, как он всю темную ночь напролет бродит один по городу, как вор, лазает по чердакам и подвалам и мучительно пытается ответить на какие-то свои, но точно так же терзающие вопросы. Сама плохо понимая, что и зачем делает, Аполлинария тоже стала после театра бродить по центру города, по тем местам, где они были с Данилой. Но центр, вероятно, не любил ее и никак не хотел поворачиваться к ней своей интимной стороной, встречая ее повсюду лишь равнодушными фасадами, слепыми окнами и пустыми скверами.
        Однако за эти несколько недель одиночества она заметила, что в прогулках ее прослеживается некий странный ритм или, вернее, просто странность: где бы она ни бродила, странствия ее всегда заканчивались около того места, где она нашла гадалку. Скоро она уже прекрасно ориентировалась во дворах вокруг Симеоновского моста, но, если человеку другого уровня образования уже открылось бы многое, хотя бы ассоциативно, ее слепая душа все еще никак не могла ничего вокруг разглядеть. Впрочем, Апа гуляла не только там и постепенно по-своему полюбила и замок с горящим окном в полукруглой нише, и оба рынка, и даже остров, раньше казавшийся ей совсем враждебным.
        Как-то она пошла от места, где они в первый раз встретились с Данилой, по узкой улочке, поплутала немного среди старых домов и неожиданно вышла на угловой сквер. Напротив расстилались низкие угрюмые здания, от которых исходила тревога, а за ними чудился настоящий простор. По другую сторону улицы стоял мрачный шестиэтажный дом. Он был очень тоскливым, без узоров, без лепнины, и горело в нем только несколько окон с угла. Но у Апы на миг возникло странное чувство, будто именно там сейчас находится тот, кого она любила когда-то давным-давно, любила не спрашивая и не рассчитывая, и вот ее нет, а он там, но постаревший, с серым лицом, с поседевшей бородой, с недоверчивым, запуганным взглядом и сжатыми, точно от холода, плечами… Чтобы избавиться от непонятного видения, Апа тряхнула головой с уже снова отросшими волосами, и видение это действительно исчезло, опять сменившись унылым видом дома. Окна погасли. Лишь у нее над головой качался и монотонно скрипел фонарь на проволоке. Апа присела на одинокую скамейку.
        Зачем она здесь, и зачем вообще эти прогулки? Неужели она втайне надеется встретить его? Или - открыть новую себя? Мозг, не привыкший к размышлениям, с трудом ставил вопросы и не находил на них ответы. Но, словно в разрешение этих усилий, в голове у нее вдруг отчетливо и безысходно прозвучала странная, явно чужая фраза: «Жизнь моя поддерживается восторгом и любовью, а не мыслью и убеждением».
        И на этот раз Апа уже не испугалась, а, наоборот, обрадовалась. О, как правильно, как точно, просто она сама не сумела бы так красиво сказать. И ведь тогда, в прошлый раз, после этих чужих слов объявился Данила. Может быть, и сейчас… Она даже вытащила из кармана мобильник, но вместо звонка услышала рядом странный звук, как будто кто-то сладко и мощно зевал. Апа удивленно оглянулась и… о, Боже! Рядом стоял огромный пес с жарко раскрытой пастью.
        - Ты что? - Работа над ролью все же пошла впрок, и Апа сразу поняла, что собака явно не желает ей ничего плохого. - Чего тебе?
        Пес не ушел, не махнул хвостом, а спокойно сел рядом, продолжая смотреть на нее любопытными карими глазами. Через пару секунд с ним рядом оказался второй, точно такой же, только поменьше.
        - Ребят, вы чего?
        Но в следующее мгновение к ним уже подошел хозяин, и, судя по его движениям, беспокоиться было нечего.
        - Что ж это вы полуночничаете, барышня? - несмотря на маргинальный вид, неожиданно интеллигентным голосом спросил он. - Нехорошо. Место дурное, Фуражный двор[Фуражный двор - место, где хранились запасы фуража для лошадей Семеновского полка, рядом с Семеновским плацем.] рядом, не дай Бог.
        - Я не боюсь, - просто ответила Апа. - Может быть, вы знаете, что это за дом напротив, вон тот, невзрачный такой?
        Бомжеватый дядька или, скорее, дедка неопределенного возраста по-птичьи склонил голову в рэперской шапочке. «О, Господи, как у Данилы!» - мгновенно пронзило Апу - и посмотрел с любопытством.
        - Предположим, знаю. А зачем вам? Ну-ка, сидеть, дьяволы! - пригрозил он вдруг ни с того ни с сего встрепенувшимся псам.
        - Некоторые дома как-то останавливают меня, - честно ответила Апа, по русской привычке быть совершенно откровенной со случайными знакомыми в поездах, домах отдыха и прочих безответственных местах. - Ну… будто в них что-то было интересное, понимаете?
        - Понимаю, - не удивившись, ответил бомж. - И насчет дома ты права - он хоть и неказистый, да славный. - Тут дед замолк и задумчиво посмотрел через улицу. - Чрезвычайно гостеприимный домик, чрезвычайно. Многолюдство, разношерстность, бюрократы, литераторы, артистки, и все без приглашений, по-свойски… - Бомж явно увлекся. - Шуб навалено аж на сундуках, галоши, шапки, а хозяйка… Чертовски хороша…
        - Так вы такой знаток? - остановила разыгравшиеся фантазии бомжа Апа. - Тогда… - и она прыгнула в ледяную воду: - Тогда, может быть, вы скажете мне, что и… Аполлинария здесь бывала?
        Реакция незнакомого бомжеватого собачника оказалась совершенно неожиданной.
        - Аполлинария?! И ты туда же! - заорал бомж, вскакивая. - Шпионов подпускать? Не выйдет! Это мое дело и только напрямую, напрямую! Неужели ошибся?! - Он грязно выругался, свистнул псам и почти бегом ушел из скверика. И, уже заворачивая за угол, высоким фальцетом прокричал: - Аполлинария, ха-ха-ха, Аполлинария!

«Сумасшедший, конечно, алкоголик», - успокоила себя Апа, но ей снова стало страшно, казалось, дух этой неизвестной женщины так и носился над городом, мороча, тоскуя и сводя с ума всех вокруг.
        Апа побежала на перекресток, где слышался лязг трамваев, уже не думая о том, что сможет встретить Данилу, и желая только одного - поскорее оказаться дома, в родном Купчино, где нет ни призрачных домов, ни чужих мыслей, ни бомжей, знающих историю.
        А Дах тем временем бродил не так уж и далеко от последнего пристанища Якова Петровича.
        Все это время после разговора в кафе он старался занять себя работой, таким образом пытаясь оттянуть момент неизбежного. Но как назло в это время года наступало некоторое затишье; вещи выбрасывались ближе к Новому году, дорогие подарки покупались также ближе к нему, деньги народу требовались соответственно тоже попозже. Дах занимался мелочевкой: сомнительными картинами, столовым серебром и прочей дребеденью, дававшей прокорм, но не источавшей аромата ни азарта, ни риска. А без двух последних составляющих своей работы Данила почти презирал ее.
        И потому теперь он злился вдвойне: на работу и на себя, на себя, которому не хватило духу поставить на кон все.
        Он замучил Нину Ивановну придирками, отпугивал клиентов дерзостями, встречаясь с коллегами, становился зол, обрывал, язвил, хамил и уже из последних сил все не набирал номер Апы. Помимо раздражения и злобы по отношению к реальному миру, его душила и злость, так сказать, метафизическая. Он проклинал Анну Григорьевну Достоевскую[Анна Григорьевна Достоевская - вторая жена писателя.] , благодаря стараниям которой исчезло большинство писем мужа к другим женщинам, равно как и их к нему. Не будь этой ханжи, вычеркивавшей даже в письмах к себе всякие намеки на интимность, он не влип бы сейчас в эту историю. Нет, господа, биограф и влюбленная жена - две вещи несовместные! От Анны злоба его переходила на пасынка[Пасынок - имеется в виду сын М. Д. Исаевой от первого брака Павел Исаев, оставшийся после смерти матери на полном попечении Достоевского.] , который, тоже хорош, в конце позапрошлого века продал многое из архивов отчима неведомому антиквару. Концов этой части архива с тех пор так и не смог найти никто, начиная от ученых и заканчивая прожженными дельцами.
        Попутно Дах неизбежно проклинал и немцев, прямым попаданием бомбы уничтоживших в Пушкине остатки архива Исаевых[Исаевы - имеется в виду архив дочери Павла Исаева, где могли храниться многие важные письма, проливающие свет на историю с Сусловой.] . Первая жена Достоевского была женщина страстная, и по ее письмам можно было бы узнать многое, ведь она явно чувствовала, что у мужа роман с Сусловой, - и уж не стала бы скрывать ничего, в отличие от селедки Сниткиной.
        Словом, у Данилы наступил период самой черной мизантропии. Он даже завесил портрет Елены Андреевны и с ненавистью, до черноты в глазах, смотрел порой на стеклянное яблоко, символизировавшее для него сладкий ужас любви физической. Он с трудом преодолевал желание разбить его вместе с телефоном, где был номер Апы. Если бы он мог забыть этот номер, а также театр Боба, самого Достоевского и вычеркнуть наконец обеих Аполлинарий из своей жизни! Однако тут же неизбежно начинал зудеть внутри страстный шепот «причудливого старичка»: «…знаете ли, как любят! Вы полюбите в ней и разврат, и любую гадость, вам омерзительную…» А тут и гадости-то даже нет, просто девочка, пока еще никакая. Но Данила уже знал, что она будет слишком «какая», стоит ей только переступить определенную черту.
        Декабрь плел по городу свою причудливую рваную паутину, кружил, заманивал в ловушки, провоцировал, намекал, уклонялся, лгал, толкал к галлюцинациям. И Дах в своих ночных прогулках по городу, которыми кое-как спасался от злости и тоски, с омерзением видел, как трещала шелковая ткань полумужского сюртучка, как с холодным мертвым стуком сыпались костяные пуговицы и как, нечленораздельно мыча, заливаясь слюной и мужским семенем, в том доме на Канаве… Он останавливался напротив, смотрел на окна с невыразительным желтым светом, чувствовал, что готов отдать все, чтобы самому оказаться там, и, почему-то вспоминая странную усмешку Полонского в Ивановке, понуро уходил, твердя жутковатое:
        В соседнем доме окна желты.
        По вечерам, по вечерам
        Скрипят задумчивые болты…[«В соседнем доме окна желты…» - строки из стихотворения Блока «Фабрика».]
        И эти строки, написанные в другое время и о другом, почему-то казались Даху воплощением именно того страшного, что происходило за окнами, - методического разврата, когда мужчина пользуется женщиной, подобно тому, как мыслящий человек испытывает потребность напиться пьяным раз в месяц - но уж напиться так, чтобы…
        Эх!
        Глава 21
        Набережная Фонтанки
        Премьера приближалась и казалась Апе безжалостным катком, да, да, тем самым, что ровняет асфальт. И этот каток надвигался на нее равнодушно и тупо. Весь театр пребывал в радостном предпремьерном возбуждении, и только одна она ходила какой-то поникшей тенью: премьера сулила ей стыд и конец новой, такой заманчивой жизни. Наинский больше с ней не разговаривал и даже отводил при встрече глаза. Апа была уверена, что после спектакля он, конечно же, все расскажет Даниле.
        Премьеру назначили на пятнадцатое декабря. Накануне снег стаял, покрыв город черной кашей грязи и соли. Улицы дышали смрадной влагой, люди плыли в серой полутьме, но эта мерзость непогоды не только ничего не портила, но, наоборот, создавала какую-то особую грустную красоту.
        Вечером Апа вдруг, как про последний шанс, вспомнила о данном ей Еленой Петровной телефоне владельца дворняжек и позвонила наудачу - но ей никто не ответил. Тогда она оделась потеплее и, ничего не объясняя родителям, ушла. Из-за безостановочно колотившего ее нервного озноба она не чувствовала ни сырости, ни холода улицы и подсознательно, может быть, надеялась, что простудится, заболеет, и все обойдется само собой. Она вышла на Сенной, но, избегая того дома, у которого встречалась с Данилой и который вызывал у нее противоречивое ощущение омерзения, боли и нежности, свернула не направо, а налево, за Фонтанку. Мимо проплывали автобусы, казавшиеся в водной пелене городского морока огромными рыбами в аквариуме. Размазывая по стенам и улицам свет фар, проносились машины, купол Троицкого собора нависал, не поднимая дух к небесам, а, наоборот, придавливая к земле. Апа подумала, что надо бы, пожалуй, зайти в то самое кафе и погреться немного, но, погруженная в себя, прошла мимо. Все-таки, наверное, хорошо, что завтра все кончится, от чужих душ, которых не поймать, она вернется к чужим ногтям, и весь этот
морок навсегда отпустит ее. Ясно как божий день, что Данилу она больше не встретит и никогда не узнает ни о тайне своего имени, ни о домах. Да, ей выпала карта, но она не сумела разыграть ее - вот и все. Это не смертельно и, в конце концов, даже не стыдно…
        Апа оглянулась. Темная пустая улица кое-где поблескивала в свете фонарей мокрыми плитами, а впереди, на углу, темнело непонятное здание[Непонятное здание - новый корпус СПбГАСУ, поглотивший бывший дом Палибина. Однако была оставлена часть старого фасада в три этажа и два окна с мемориальной доской о том, что здесь жил Достоевский.] . Здание было явно современным, более того, определенно служило каким-то учреждением, но ее тянуло туда тем же чувством, что и к другим старинным домам. И чем ближе подходила Аполлинария к углу этого странного строения, тем радостнее ей становилось. Уже не было ни сомнений, ни обид, ни боли, а только надежда на счастье, полное, до конца, без суррогатов, без лжи… Подол намокшего платья тянул вниз, не пуская, но бог с ним, с платьем, отец дает денег достаточно, и завтра можно купить новое у Дойникова, главное - не замочить письма! Белый конверт в руках был единственным светлым пятном на всей улице, сиял солнечным светом и потихоньку намокал не от дождя, но от вспотевшей руки без перчатки. Пусть он старше ее на полжизни - и какой небось непростой жизни! - не важно, а
важно, что все честно, открыто, он несчастен, а у нее столько сил! Только отдать швейцару или… А вдруг выйдет сам? Что ж, значит, такова судьба. Полина уже почти бежала к заветному углу, уже виден был край балкона, где маячила неугасимая лампа, но вдруг полыхнул холодный блеск стекла, и она уткнулась в человека, шедшего с другой стороны дома.
        - Какого черта… - взметнулись за плечами прохожего черные волосы, собранные в хвост. - Проклятье! Вы, здесь, в такой час?
        - Все равно, поедем к вам, - прошептала она и упала лбом на отворот старой альпийской куртки.

«Что ж, начнем с того, чем когда-то закончилось», - еще сумел усмехнуться Дах и побежал ловить машину.
        Они ехали в такси молча, вжавшись в противоположные дверцы и стараясь оставить между собой как можно больше места. А мимо проносился фантастический город, опустившейся на него ночью словно очищенный от обыденности и людей, хотя и сейчас все такой же мрачный и недоброжелательный. Бездонные перспективы улиц затягивали воронками, казалось, что машина с трудом пробивается в густом плотном тумане и еле двигается. И Дах то и дело сдавленным голосом все бубнил водителю какие-то непонятные слова:
        - Вит, вит[Vite, vite - быстрей, быстрей (фр.).] .
        Но вот машина остановилась. Все так же молча они поднялись по лестнице, украшенной одиноким натюрмортом Раппопорта - откупом Данилы возмущенному его нелюдимостью и бездействием кондоминиуму.
        Мокрая одежда падала на пол не с легким шелестом, а настоящими каменными глыбами, и не пуговички стучали по паркетным плиткам, а скрежетали бесконечные молнии. И плечи оказались совсем не белыми, а загорелыми, но рыданье все равно слышалось в каждом изгибе. Хотя и не было времени, и не было любви - но было оно, нечто, воплотившееся.

…Мутные волны сна тяжело бились о берег где-то неподалеку от Тучкова моста. Последнее Дах даже во сне определил по зловонию воды и дровяным складам. Вода была повсюду, между домами, на деревянных мостках и даже мелькала буро-зелеными пятнами среди деревьев. Хаос, подполье души, как всегда, царил над призрачным городом, на этот раз в виде водяной пыли.
        Внезапно в сырой пелене послышался раздражающий скрип мостков под ногами, который словно наигрывал некую простую, но мучительную мелодию.
        …вспомни, радость мой,
        Где гуляли мы с тобой,
        Где гуляли, цветы рвали,
        В Разумовском во саду
        Мяли шелкову траву…
        Обостренным восприятием спящего Данила отчетливо различал и в этом скрипе, и в этой мелодии присутствие двоих. Одни шаги и одна тема незатейливой приказчицкой попевки говорили о смущении и предчувствии, а другие - о смятении и стыде.
        Не желая видеть того, что неизбежно должно произойти, Дах перевернулся на другой бок, но проклятая морось догнала его и снова окутала выматывающим душу напевом. Скрип становился все отчетливей, пара приближалась, и скоро в размытом гризайле проспекта появился господин в коротковатом пальто, невысокий, коренастый, но в то же время и худой. Рядом быстро перебирала ботинками, будто еще надеясь уберечься от всюду проникающей и уже явно давно проникшей воды, женская фигура. Широкие юбки ее от ветра поднимались, опадали и гулко хлопали, зато на стриженой голове не было видно шляпки.
        - …Но зачем? - сквозь шум дождя донесся до Данилы ее голос. - Уже поздно для такого визита.
        - Ничего, в конце концов, это моя сестра - так что за счеты между родными, - нехотя ответил господин, наклонив голову не то для того, чтобы слилась вода с невысокой короткополой шляпы, не то - чтобы скрыть лицо, как раз попавшее в полосу света редкого фонаря.
        - Отчего же такая спешка? - не унимался женский голос. - И что ты им скажешь? Как представишь в такой час?
        - Как сотрудника журнала, - усмехнулся он. - Разве неправда?
        - Семейный дом - не литературный вечер. Даже Яков Петрович…
        - У любезнейшего Якова Петровича, насколько мне известно, сестры не имеется, да-с, - язвительно заметил господин. - И что ты все отстаешь, уже недалеко.
        Женщина расправила плечи, тряхнула головой, от которой серебряной коронкой рассыпались капли, и взяла мужчину под руку.
        Они шли в глубь проспекта, между деревянных маленьких домиков, среди которых изредка попадались каменные. По обе стороны тянулись заборы, которые еще несколько десятилетий назад служили преградой волкам. Словом, дух тут витал немой и глухой, и было странно, какая необходимость могла повлечь в подобное место вполне приличных господ.
        Наконец, дом по левую руку встретил их желтым светом не простых подсвечников, но канделябров и даже, видимо, люстры.
        Женщина повернула лицо к спутнику, и серо-зеленые глаза ее от отраженного света стали почти янтарными. Она порывисто схватила его за руку и остановила.
        - Я так благодарна тебе, - прошептала горячо. - Только ты… Только ты мог презреть все эти условности! - На мгновение по мокрому лицу ее пробежала тень. - Но ведь твоя Марья все равно не узнает, да? - Женщина взяла и другую руку и стиснула, крепко прижимая к груди. - О, как сладко, как горделиво сознавать, что мы равны в нашей любви! Я отдалась тебе по первому зову, не спрашивая, не требуя, - и ты точно так же презираешь дикие установления и пережитки! О-о-о! - И она поднесла к губам руки в дорогих, но поношенных перчатках.
        Лицо ее спутника неожиданно исказила болезненная гримаса, и он поспешил отнять руки.
        - Полно… полно, - невнятно пробормотал он. - Я не стою тебя, право…
        Но женщина не слышала слов, ибо уже тянула его к освещенному подъезду с ветхими колоннками.
        Однако он не шевелился и только ниже надвинул на лоб шляпу.
        - Нам не сюда. Дальше, - глухо проговорил он и поймал женщину за локоть. - Иди ко мне. - Рука тяжело легла на талию.
        Она обернулась, замерла, и какое-то время блаженная улыбка еще держалась на ее влажных губах. Потом, обо всем догадавшись, она вспыхнула и тут же мертвенно побледнела.
        - Это… Это… Ты не смеешь… я не девка!
        Но он уже не слушал и почти насильно тянул ее в один из многочисленных переулков, где в темноте слепо мигал и раскачивался под ветром нелепый розовый фонарь…
        Данила изо всех сил пытался выкарабкаться из отвратительного сна, но безжалостные волны сновидения, сливаясь с мутными волнами сладострастия, снова и снова накрывали его с головой, утягивая вниз, где пара уже входила в неказистый домишко с вычурным фасадом. Напротив, как напоминание о крестной муке, нависал старый почерневший забор, верх которого был утыкан большими черными гвоздями.
        Молча сунув выбежавшей в рваном салопе старухе деньги, господин потащил женщину по крутой скрипучей лестнице и почти втолкнул в убогую комнатку, оклеенную лиловыми обоями, что продают в Щукином дворе за две с половиной копейки кусок. От окон сильно дуло, и выматывающе лил бесконечный дождь. На шаткой кровати лежало стеганое, дырявое, тоже лиловое одеяло.
        Уронив спутницу на кровать, господин зажал ей рот рукой, не сняв перчатки, а второй утонул в мокрых юбках.
        - Молчи, молчи, прости… Все знаю, молчи… Ты пойми… Ведь ничего слаще нет, как ужиться в сердце обоим началам… Ты первая моя и последняя…
        Женщина, видимо, прокусила перчатку, потому что стоявший на коленях вскрикнул и припал к призывно, невинно и порочно белевшим в темноте зубам…
        И от этого крика Дах проснулся, плавая в поту и выплеске иллюзорного обладания не то Полиной, не то Апой.
        Данила проснулся с непонятным ощущением облегчения и только через несколько секунд понял его причину: Апа оказалась явно не девушкой, никак не повторив в этом Суслову. И это обстоятельство, в другой ситуации, может быть, несколько разочаровавшее его, сейчас показалось ему спасением. «Что ж, мы еще посмотрим, кто кого!» - мысленно бросил он вызов неизвестно кому. Как знать, может быть, она всего лишь обыкновенная девушка с неоткрытым до сих пор темпераментом, но не больше, а все остальное - эта пара месяцев, морок, прихоти сладострастия, коньяка или волшебных порошочков. И завтра же он вернется к добыванию тетрадок с Татиным
«гнусьем», навсегда забыв нелепые бредни о несуществующих письмах.
        Дах осторожно скосил глаза на спавшую рядом, запнувшись на том, как называть ее теперь даже для себя: Аполлинария, Полина или все-таки просто Апа? Лицо за минувшую ночь немного осунулось, и глаза запали. Инфернальность, если еще и присутствовала, то скрывалась теперь где-то глубоко-глубоко, проступая лишь в линии рта и тенях. На что она ему нужна такая, без магии той безумной тезки? На что она ему? И облегчение мгновенно сменилось неприязнью. Он тряхнул девушку за плечо.
        - Уже восемь. Одевайся, у меня уйма дел. И помни, что ничто никого ни к чему не обязывает. Ясно?
        Крыжовник глаз из неспелого стал переспелым.
        - Сегодня премьера.
        - Поздравляю. Борька мне ничего не сказал. А ты, значит, играешь собаку?
        - Там все собаки.
        - Понятно. Тем более, давай побыстрее, - и Дах демонстративно ушел на кухню, не накинув халата.
        Она села за столик в помятом свитерке на молнии, с нерасчесанными волосами, и Данила в очередной раз подумал, что все эти бесконечные истории о том, как красит женщину ночь любви, - сплошные байки. На самом деле наутро хочется всегда одного - остаться наедине с собой. Он почти брезгливо пододвинул ей кофе.
        - У нас десять минут. А скажи, как тебя занесло вчера к ЛИСИ?
        - Лиси?
        - Ленинградский инженерно-строительный институт. Ах, да, как там нынче? Что-то почти непристойное: СПбГАСУ.
        - Я не знала, что это институт. Это был дом, старый дом, честное слово, трехэтажный, и в окнах, которые как арки, горел свет… - Апа задумалась, не донеся чашку до губ. - Ночами всегда горел свет. Я удивилась: такой дом роскошный, а комнатка крошечная, бедная, мрачная, неудобная, негде повернуться. И запах… - Она сморщила нос. - Мерзкий, от папирос, наверное. И дождь все время, как слезы, и мучительное опьянение. Но там была надежда, да, там была надежда! - Апа даже уронила чашку и, закрыв лицо ладонями, горько расплакалась. - Она умерла так быстро… едва начавшись… Господи, что я говорю? - Она на секунду отняла руки от лица и совсем по-детски зачем-то добавила: - И еще жестяночка с черносливом, таким сладким.
        Кофе, черным уродливым пятном растекшись по столу, закапал с отвратительно мерным стуком на пол. Данила до боли сдавил виски и, размахнувшись, зло ударил кулаком по столу.
        Дьявольщина! Все начиналось сначала. Никакого облегчения, никакой свободы! Идиоту ясно, что она говорит о доме Палибина[Дом Палибина - дом на углу 3-й Красноармейской и ул. Егорова, где Достоевский жил с марта 1860 по сентябрь 1861 года.] , ныне застроенного институтом. Да, именно оттуда Достоевский переехал в сентябре шестьдесят первого на Канаву. Значит, она приходила к нему еще туда, туда, и там… «Жестяночка, пастилка, изюм, виноград»! Кофе продолжал мерно капать, сводя с ума, все сильнее сжимая хватку времени. Данила растер пятно на столе ладонью. «Гадай теперь по кофейной гуще», - мысленно фыркнул он. Нет, нет, нет! Отказаться от безумия немыслимо. Плачущая перед ним девочка снова обрела тайну и… соблазн.
        Дах метнулся в комнату, схватил ожерелье и, торопясь, всем телом стараясь отстраниться, одной рукой надел ей его на шею. Однако другой рукой… другой рукой он уже снова тянул вниз молнию…
        - Всё, всё, завтра, я спешу, - торопливо повторял он, через несколько минут выпроваживая ее на лестницу. - Удачи, пока…
        Оставшись один, он, так и не одевшись, устроился на подоконнике, обхватив колени руками, как в детстве. Теперь, когда смута желания на некоторое время отступила, он отдавал себе отчет в том, что отныне его будет мучить другой соблазн, который пострашнее простого физического обладания: рассказать или нет? Не рассказав, он останется хозяином положения, будет направлять и пользоваться ее видениями и чувствами только для себя. Но в таком случае игра пойдет почти вслепую, и в ней неизбежны ложные ходы, ошибки, неудачи.
        С другой стороны, открыв карты и вступив на путь, так сказать, сотрудничества, не испугает ли он ее, не замкнет ли эту незрелую душу? Да и что он расскажет, как он подаст этой девочке, никогда не читавшей Достоевского, историю не только инфернальной женской души, но и объяснит, как такое могло произойти с ней самой? Она не поймет ни тайных прихотей рока, ни внутренних закономерностей жизни, ни, вообще, всего этого столкнувшегося вихря вечно живущих обстоятельств.
        Нет, видимо, придется ему, как всегда, оставаться одиночкой и идти по неверной проволоке, не взявшись с Апой за руки, а таща ее на аркане. Впрочем, что теперь думать об этом? Куда полезней прикинуть дальнейшую тактику и действовать, исходя из сложившихся обстоятельств. Итак, в январе шестидесятого года Аполлинария слушает лекцию Полонского, знакомится с ним и с осени начинает посещать его университетскую квартиру; потом, вероятно, зимой или ранней весной шестьдесят первого сталкивается у него с Достоевским и вплоть до конца мая жаждет более близкого знакомства с поразившим ее еще по сути совсем детское воображение писателем. Затем происходит эта встреча в Иоганнесру, затем навеки потерянное благодаря стараниям Сниткиной письмо в дом Палибина и так страстно желаемая близость. Далее. Переезд в сентябре на Малую Мещанскую, ужас встреч там. Пока все логично и до писем еще далеко. Но чего ему ждать дальше - что там у нас в активе? Опубликование ее первой повести? Сегодня вечером посмотрим. Кстати, Лиза говорила что-то о невыплате гонорара… Ладно, время подумать еще есть. Дальше. Осенние студенческие
волнения… хм-хм. Темная история с рождением младенца от Василия Суслова у какой-то нигилистки из коммуны - ну, это еще далеко. Еще что? Ах, смерть первой жены. Тоже далековато, и жены у него, слава Богу, нет. Хотя надо бы, надо бы позвонить Татьяне. Но все это лишь через два с половиной года, а до тех пор темнота, то есть время, нигде никем не отмеченное и потому непроверяемое в принципе. Впрочем, и письма появляются тоже только через два года, в октябре шестьдесят третьего. И что теперь прикажете делать? Вести девочку к знаниям и светлой жизни днем, ночами губя ее развратом? И так целых два года?!
        Дах посмотрел на улицу, полупроснувшуюся, полутемную, удивился, что еще так рано, и, накинув, наконец, драный китайский халат, открыл первый попавшийся оливковый том.

«Я беру натуру непосредственную, человека однако же многоразвитого, но всем недоконченного, изверившегося и не смеющего не верить…»
        Глава 22
        Вновь Миллионная
        Занятый делами и разъездами, Данила добрался до Борькиного театрика лишь к тому времени, когда занавес уже поднялся. Он тихонько примостился с краешка, прямо у входа, на полу. Впрочем, другого места все равно не было, поскольку зал, переделанный из большой жилой комнаты, с трудом вмещал в себя три ряда больших ступеней-сидений и сцену - обыкновенный дощатый помост. Светом, как понял Дах по слишком бравурной смене цветов, на сей раз управлял сам Наинский.
        Действие разворачивалось не то в гостиной, не то в палисаде; два пса, вероятно фоксы, кобелек и сучка, жеманно чванились друг перед другом, изрекая мимоходом едкие сентенции о собачниках и несобачниках. Пьеска была явно содрана с какого-нибудь дореволюционного детского журнала, но усилиями режиссера напичкана современными байками и реалиями. Дети ничего не понимали в колкостях и намеках, зато от души радовались блошиным почесываниям и задираниям собачьих ног. Парень оказался так себе, но девушка, игравшая Тусси, увлекала. В ней явно чувствовались та скрытая пружина, которая характеризует любого фокса, внутренняя взвинченность, упрямство, доходящее порой до идиотизма, и шарм.
        Данила даже увлекся, несмотря на явную режиссерскую халтуру. Впрочем, Боб и в Универе был халтурщиком и халявщиком. Дети же просто визжали от восторга, когда Тусси, немыслимо изогнувшись, элегантно щелкала на себе блох, стараясь не уронить своего новоиспеченного аристократического достоинства или чего-то в этом духе. Дах даже не знал, как это новое бобовское действо называлась.
        Потом замельтешило множество разномастных псов, кстати, вполне узнаваемых: безмозглая борзая, мудрая такса, интеллигент-спаниель, Казанова-сеттер и прочие. Человеческие типы читались в них также вполне и весьма зло: видимо, Боб решил рассчитаться со всеми и за все разом. В невротическом добермане Данила даже увидел намек на себя. Ребята играли, конечно, вразнобой, но азартно. Дах тоже увлеченно хлопал вместе с детьми.
        Но тут появилась Апа в клочкастом костюме и… с его ожерельем на шее. На первый взгляд она напоминала несчастного Азорку старика Смита из «Униженных и оскорбленных», но Данила вовремя вспомнил, что этого романа она, разумеется, не читала, и сходство случайное. Девушка явно старалась, но все-таки совершенно выбивалась из ансамбля. Движения были неточными, тяжеловесными, и Данила искренне удивился, как тело, полдня назад бывшее таким гибким и понимающим, может вдруг выглядеть столь топорным.

«Вот послал Бог актрису! - вздохнул он. - Нет, творчество - это все-таки не ее планида. Из нее такая же актриса, какая из Сусловой писательница. Как это говорил неистовый Виссарион[Неистовый Виссарион - прозвище русского критика В. Г. Белинского.] , „женщина-писательница отвратительна, неуместна, уродлива“. Воистину. Лицедейство, конечно, получше, но лишь при условии огромного таланта. Хорошо еще, если она меня сейчас не видит, хотя в таком маленьком зале это практически невозможно, разве что - от страха…»
        Собаки стали препираться на тему, где гадить, разделившись на законопослушных и бунтовщиков, призывавших испортить весь город, чтобы обратить внимание властей на собачью проблему. Старая бездомная Милка, теребя ожерелье, стояла в стороне, и ее разумного голоса никто не слышал. Но тут на глазах у нее Данила увидел настоящие слезы.
        Дах не выдержал, не вставая, на четвереньках выполз в гардероб, поднявшись, по-собачьи невозмутимо отряхнулся перед глазами изумленных мамаш и вышел на улицу.
        Неужели, идя сюда, он еще на что-то надеялся? На блеск, на триумф, на то, что обычные правила игры окажутся вдруг нарушенными, и Аполлинария явится своеобразной даровитой писательницей, то бишь в данном случае - актрисой? Дах злорадно показал луне согнутую в локте руку. И какое нелепое название «Покуда»[«Покуда» - название первой повести Сусловой, напечатанной в журнале «Время» в ноябре 1861 года.] , и в самом деле дальше «Некуда»[«Некуда» - роман Н. С. Лескова, высмеивавший нигилистов.] ! Что, Феденька совсем ослеп, помещая этот рассказик рядом с Некрасовым и Островским? Кажется, там ведь был еще и Полонский - не он ли уговорил редактора «Времени»? Якову Петровичу, зная его человеческую порядочность и чистоту, как известно, отказать было трудно. Но не заплатил. В принципе нормально. Рассказ - ерунда, пусть скажет спасибо, что напечатали. Но ведь и потом печатал, причем с гонорарами, за «До свадьбы»[«До свадьбы» - вторая повесть Сусловой, напечатанная в журнале «Время» в апреле 1863 года.] - восемьдесят, а за «Своей дорогой»[«Своей дорогой» - третья повесть Сусловой, напечатанная в журнале «Эпоха»
в мае 1864 года.] - аж восемьдесят три целковых. «До свадьбы», надо же «До свадьбы», - вдруг подумал Дах. Что-то чудовищно циничное почудилось сейчас Даниле в этом названии, особенно учитывая обстоятельства его появления. И смущение Полонского в разговоре с архитектором тем майским вечером опять вспомнилось Даху.
        Но он опять не о том и опять весь в прошлом, а через какое-то время выйдет Апа, и надо будет говорить с ней. О чем? Впрочем, он не Достоевский и закрывать глаза на бездарность из-за высоких идей не обязан. И тут уж чем раньше он скажет ей о ее творческой беспомощности, тем лучше. К тому же главный ее талант не в творчестве, не в учительстве, не в наращивании ногтей, даже не в романе с великим писателем, а в ее ни на что не похожем, невыносимом стиле женственности, в плечах - именно в плечах, назло всем современным ногам, задницам, грудям, пупкам! - а еще в движениях рук, в рвущейся душе наконец. Данила потер лоб - да о ком он? О той, которая спит на, наверное, давно перерытом севастопольском кладбище, или о той, которая сейчас выйдет, пахнущая дешевым гримом и потом сцены?
        Вдруг на груди отчаянно завибрировал мобильник, и Дах малодушно обрадовался звонку. Нина Ивановна просила срочно приехать, поскольку какая-то бабка из Сестрорецка привезла персидскую миниатюру, за которой он гонялся уже второй год, и грозится понести ее дальше, раз хозяина нет.
        - Держите ее хоть силой, лечу.

«Опель» выдохнул выхлопом прямо в лица выходившим из театра мамашам.
        Возвратившись домой за полночь, Данила ничуть не удивился, увидев под дверью сидевшую на корточках Апу. Страдающая максималистка и гордая барышня[«Страдающая максималистка» и «гордая барышня» - определения Сусловой в работах достоевсковедов.] не могла поступить иначе.
        - Продолжаешь играть бездомную собаку? - жестко спросил он, открывая железную дверь и делая вид, что и не думает впускать ее. - Должен тебе сразу сказать: плохо играешь, неубедительно, и я могу с полным правом прогнать тебя вон.
        - Наверное, - легко согласилась она, поднимаясь, - но, знаешь, ты словно говоришь на каком-то иностранном языке, а в переводе на русский это звучит совсем иначе, совсем.
        - Интересно, - машинально согласился Дах.
        - Тогда я скажу тебе перевод. Я не придумываю, может быть, от перенапряжения…
        Она вошла в крошечную темную переднюю с неотреставрированным александровским креслом, присела на краешек и прошептала, с трудом подбирая слова:
        - Твоя любовь далась… нет, не так, - сошла на меня как Божий дар, нежданно-негаданно, после… усталости и отчаяния. - Апа облизнула пересохшие губы. - Твоя молодая жизнь рядом со мной… ах, по-другому, по-другому… Вот! Подле меня! Твоя молодая жизнь подле меня обещает так много и… там, наверное, дальше есть, но ведь ты не договорил…

«Это письмо! - мелькнуло у Даха. - Его письмо к ней! Вот оно!» Руки у него задрожали, и вместо вытянутых на коленях джинсов он припал к кремовому фаю платья, отсвет одинокой свечи вспыхнул на рассыпавшихся волосах, божественно потрескивал рвущийся чулок, и Данила ничего не мог сделать с тем самым оргастическим порывом, за которые так ненавидел желтые окна дома на Канаве. К счастью, портрет Елены Андреевны был завешен.
        Стараясь как можно дольше не выходить из опьяняющего состояния двойственности, Данила все-таки постарался не упустить и необходимой информации.
        - Скажи, - прошептал он, увлекая ее к самому омуту, к самому дну, - то, что ты говорила мне у двери… ты слышала… Или видела? Мне показалось, ты будто читаешь нечто, висящее в пространстве…
        - Скорее, пишу, - выдохнула она, ныряя в черную воду…
        Данила подошел к незашторенному окну, за которым не было ничего, кроме слепой декабрьской пустоты, и закурил. Что-то не складывалось. Услышанные слова не могли быть написаны ею, поскольку речь шла о «твоей молодой жизни». И внезапно дикая мысль пронзила его: а не смеется ли над ним эта якобы простая девочка? Что, если она вовсе не то, за что выдает себя, что, если она гениальная актриса, продвинутая филологиня, философиня, которой захотелось по каким-либо причинам поиграть в такую пряную игру? И тогда, надо отдать ей должное, она справляется со своей ролью гениально. Но тогда можно ни о чем больше не заботиться, а просто пойти ей навстречу, с циничным любопытством наблюдая, до какой черты она дойдет и на чем сломается. В последнем Данила был уверен: вряд ли она сможет переиграть его, так давно играющего не только чужими, но и своей жизнью.
        Наш давний спор незавершенный
        Должны мы кончить, дорогая…[«Наш давний спор незавершенный…» - строки из стихотворения Юлиана Тувима «Томашув».]
        Ах, если бы… Но тогда зачем такая ошибка на еще далеко не законченном пути? Или это его ошибка? Он незаметно посмотрел назад. Девушка лежала распластанная, мертвая, жалкий слепок с роскошного, узкого в лифе фаевого платья. Конечно, физиологию сыграть можно, но только на сцене, а не под живыми руками. Нет, мой дорогой, живи дальше и на чудо не надейся.
        Он наклонился над мокрыми простынями.
        - Поля, Полина! - позвал он, только сейчас в первый раз сообразив, что ведь Полина по-русски совсем не Аполлинария, а Прасковья[«Не Аполлинария, а Прасковья…» - светское толкование святец конца XIX века дает однозначно: Прасковья - Полина. Остальное произвол, как Лелей зовут и Елену, и Ольгу.] .
        - Ты прости, я все сомневаюсь в тебе.
        - В чем? - подняла она воистину непонимающие, потемневшие, помутневшее глаза.
        - Где письма? - потребовал, почти не соображая что делает, Данила, черными упавшими волосами загородив от нее весь мир.
        - Я не понимаю, за что ты мучаешь меня, в чем-то подозреваешь, рассчитываешь, подстраиваешь. Я живу как слепая, я не знаю теперь даже своего настоящего имени. Что это за имя, что за дома, и почему все вокруг, твой Наинский, тетка-собачница, даже сумасшедший старик на улице, бомж какой-то, все что-то знают про меня, знают и молчат, молчат? Оно что, это имя, проклято? Проклято, да? Скажи! Как я попала в этот бред?
        - Постой, - пришел в себя Дах. - Какая тетка, какой старик? Ты что, ходишь по улицам и у всех спрашиваешь?..
        - Да. Если б так было можно, - устало всхлипнула девушка и вдруг порывисто прижалась всем своим белесым телом к Даниле. - Спаси меня, только ты можешь это сделать, я схожу с ума, я люблю тебя, мне ничего не надо, ты необыкновенный, несчастный, гордый…
        И сердце Данилы не выдержало.
        - Хорошо, - поспешно остановил он поток слов, после каких, как правило, у женщин начинается истерика. - Я сейчас тебе все расскажу, только успокойся. - Он накинул на нее первую попавшуюся под руку тряпку и усадил к себе на колени.
        - Ну сама подумай, зачем мне было тебе все это говорить с самого начала, - начал он издалека, лихорадочно придумывая что-нибудь подходящее и правдоподобное. - Да я и сейчас толком не знаю, нужно ли тебе все рассказывать. Видишь ли, Аполлинария - имя несколько… неприличное, но, конечно, не само по себе, с греческого его можно перевести как «убийственная», от «аполлюо» - губить, - Дах напряг память, вороша свои скудные познания в греческом, - а по неудачному выверту судьбы, то есть литературы… В общем, в Средние века, когда только начали зарождаться светские произведения - а начали их писать, тем не менее, монахи, - был один такой флорентийский монах Рауль… Розендаль-и-Корневон. И он, трудно себе представить это в тринадцатом веке, сочинил пренепристойнейшую повесть, в которой изобразил одну христианскую святую в виде распутной девки и описал ее неприличные приключения. К несчастью, он решил назвать свою героиню Аполлинарией. - Девушка молча слушала, никак не выражая удивления. - Разумеется, мало кто вообще слышал об этом авторе, не то что читал. Все это литература для специалистов…
        - А ты… специалист?
        - Когда-то я учился на филологическом. Так вот, так было до последнего времени. Но с тех пор, как наши издатели потащили в народ всю гадость, которую только можно выкопать, выплыла и эта книжонка наряду с Аретино и де Садом - и теперь каждый осел может ее прочесть. Так что я не удивляюсь ни теткам, ни бомжам, не говоря уже о Борисе, который всегда был падок на подобные штучки. И за разговоры с тобой об этом он еще свое получит. Вот так.
        Апа устало прикрыла глаза.
        - И поэтому ты тогда пошел за мной?
        - Я не сумасшедший. Просто ты мне понравилась. А вообще, ты лучше никому больше не представляйся своим полным именем, ладно? - на всякий случай обезопасил себя Данила.
        - А что означают все эти дома?
        - О домах мы с тобой вместе посмотрим в книжке.
        - Я не о том. Почему мне мерещатся всякие странности? Этот голос, говорящий чужие слова?
        - Это от перенапряжения. Ты попала совершенно в другую среду, творческие усилия - конечно, на неокрепшее сознание они действуют непредсказуемо. Месяц отдыха, витамины, прогулки на воздухе - и все пройдет. Не бойся.
        Девушка незаметно начала засыпать у него на руках.
        - Ну все, завтра рано вставать.
        Он положил ее на тахту и ушел в кухню.
        Пусть, если захочет, ищет фантастического Корневона, а Наинскому надо позвонить и выяснить их разговор поподробнее. С Наинскимто просто, а вот что там за собачница такая, да еще и старик? Сумасшедший?.. По многолетнему опыту Дах знал, что во время поисков не следует пренебрегать никакими мелочами, даже кажущимися нелепыми и нестоящими на первый взгляд.
        Несколько лет назад он вышел на шпагу шестнадцатого века, совершенно случайно, всего лишь услышав разговор двух парней в метро. А придурковатые бомжи знают порой гораздо больше, чем кажется многим из нас. К тому же бомж, которому знакомо имя Аполлинария, явно из бывших, или, как расшифровывали в Совке, «бич» - бывший интеллигентный человек. И собачница - о, это многочисленное племя имеет самые невероятные знакомства и связи. Конечно, найти обоих теперь дело почти немыслимое, но со стариком проще, нужно только подробней расспросить девочку о нем.
        В том взвинченном состоянии, в котором находился сейчас Данила, спать было немыслимо. Он вернулся в комнату и довольно грубо разбудил Апу.
        - Ничего страшного, только скажи мне, где ты встретилась со стариком, который тебе ничего не сказал?
        - Я… не помню. Кажется, я шла в сторону… ну, где-то там, где мы в первый раз ели с тобой в украинском ресторане… А зачем ты спрашиваешь?
        - Это тебя не касается. Вспомни еще что-нибудь.
        - У него еще были две собаки, огромные, но одна поменьше, такие серые… Или нет, кажется, черные.
        - Отлично. Ну все, спи, спи.
        Уже на лестнице он достал мобильник и набрал номер.

* * *
        Стоял характерный для города день: раскаленный, пыльный, зловонный, туманящий сознание. Именно в такие дни воспаляется мозг, и в нем зарождаются надуманные, но приобретающие огромную власть над душой мысли. В чахлом Юсуповом саду, давно позабывшем иные времена и возможности, бродили редкие гуляющие. Пыльные дорожки, чахлая зелень, горы подсолнечной шелухи.
        По одной из них возле затянутого тиной пруда шла молодая дама без шляпки, но с зонтиком. Впрочем, и зонтик она использовала отнюдь не по назначению - вместо того чтобы держать над головой, волокла за собой, с каким-то детским изумлением глядя на оставляемый им причудливый след.
        Дама была настолько увлечена занятием, что не заметила, как со стороны особняка Гуаренги к ней торопливо подошел господин в сером летнем пальто, приобретшем свой благородный цвет то ли от старости, то ли от пыли. Он долго смотрел на задумчивую даму и только потом осторожно окликнул:
        - Милая!
        Дама вздрогнула, густо покраснела и бросилась к подошедшему. По ее движениям было видно, что она решительно не знает, что делать: подать ли по-английски руку или броситься на шею. Несомненно, тут была связь, но связь недавняя и неопределенная. Мужчина тоже стоял несколько растерянно, покусывая редкие светло-рыжеватые усы.
        Наконец, они кое-как взяли друг друга под руки и пошли, непроизвольно стараясь держаться тени и края сквера.
        - Что твои лекции? - через пару минут спросил он, видимо, лишь затем, чтобы спросить хотя бы что-то.
        Дама досадливо отмахнулась.
        - Зачем ты говоришь пустяки? Я не затем попросила тебя прийти.
        Мужчина нахмурился.
        - В таком случае удобней было бы встретиться в другом месте.
        Она счастливо вспыхнула, но, останавливая себя, снова энергически взмахнула рукой.
        - Нет, не сейчас. Я хотела сказать тебе о своем сне. Я не вижу в нем никакого смысла, но, знаешь, как-то… тревожно. Впрочем, все это глупости, да и зачем я стану мешать тебе… - Дама оглянулась с тоскою в серых глазах. Действительно все вокруг имело какой-то прелый и пресный вид, пахло рыбой и непроветренными перинами, а по ближней аллейке ковылял инвалид.
        - И все же? - чуть улыбнулся ее спутник, тоже оглядевшийся, но воспринявший увиденное очевидно по-другому.
        - Ну, как хочешь. - Дама остановилась. - Представляешь ли ты комнату большую, полупустую, с топорною мебелью? Но скатерть, ковер прекраснейшие, настоящие персидские. Я именно хорошо помню, что самой дорогой работы. И я сплю, а ты вдруг приходишь - и мне страшно.
        - Страшно? - Слушающий словно смутился, но небольшие глаза его сверкнули.
        - О, да! Я готова закричать была, но ты так ласково спросил, не видала ли я просто дурного сна. И мне еще страшнее от того, что ты знаешь, какой я сон видела.
        - И какой же? - совсем побледнел господин. - О том, что я тебя разлюбил?
        - Ах, не перебивай, пожалуйста! Я, знаешь ли, и сама боюсь, чтобы кого очень не разлюбить! - Она вдруг презрительно усмехнулась, что шло совершенно вразрез с восторженностью ее юного лица. - Сон был о том, что ты - не ты, что филин - не сокол… ах, не то, не то… что я говорю…
        - Ты хотела сказать, что в этом сне… что я погублю тебя? - вдруг жестко произнес господин в летнем пальто, и капли пота обильно выступили на его высоком крутом лбу.
        Дама подняла чуть скуластое лицо, и стало видно, что она еще совсем девочка, и что взрослый костюм, и дорогой зонтик от Пуалю, и смело остриженные волосы - суть только полудетская игра. И что больше всего на свете ей сейчас хочется прижаться лицом к широким лацканам пальто и заплакать легкими слезами первой любви. Но вместо этого она поджала и без того тонковатые губы, отчего на какой-то краткий миг показалась гневным раскольничьим ликом, и отчетливо прошептала:
        - Нет, я - тебя.
        Глава 23
        Графский переулок
        Данила вышел на улицу в тот предутренний час счастливых любовников и убийц, когда все вокруг спит самым крепким сном. Желтые, серые и грязно-зеленые дома окончательно теряли в это время цвет, и казалось, что человек не идет по улице, а плывет по заполненному чернотой венецианскому каналу. В такие часы безвременья и безбытности можно ощутить себя кем угодно, когда угодно и где угодно. Впрочем, конечно, последнее - натяжка: ощутить себя в такие моменты можно лишь в Петербурге.
        И Дах ничуть бы не удивился, вдруг встретив на углу господина невысокого роста, худого и небрежно одетого, с портфелем дрезденской кожи, который, нервно куря толстую вонючую папиросу, стоял бы здесь и не то со сладострастьем, не то с ненавистью смотрел на непотушенный свет в его, даховской, комнате…

«Шел бы лучше редактировать свое „Время“», - беззлобно бросил ему Дах мысленно, помня, как сам недавно тоже стоял напротив дома на Канаве.
        Или встретилась бы ему уже на Фонтанке компания, на двух лихачах возвращающаяся откуда-то с Линий, когда угар сомнительного развлечения уже прошел, и остались только досада и стыд. И мелькнула бы во втором возке только-только начавшая входить в моду высокая меховая шапка певца крестьянских страданий[Певец крестьянский страданий - намек на Некрасова.] , а с первого сверкнули бы лукавые глазки публичной девки российской словесности[Публичная девка российской словесности - из эпиграммы Н. Ф. Щербины на Панаева: «Лежит здесь, вкушая обычный покой неизвестности, Панашка, публичная девка российской словесности».] .
        Неожиданно для самого себя Данила даже привстал на цыпочки, чтобы посмотреть, а не видно ли там и того, кто стоял у него под окнами с папиросой, или же благопристойнейшего Якова Петровича. Но лихачей уже простыл и след.
        Впрочем, Дах совершенно не расстроился: сейчас он шел по делу абсолютно реальному. Свернув в одну из маленьких улочек прямо за домом Лунина[Дом Лунина - дом по набережной Фонтанки, 46.] , он зашел в незаметное кафе с гордым названием, работавшее двадцать четыре часа в сутки. Три пластмассовых столика, сонная продавщица, она же официантка, засохшие салаты и эклеры. В самом углу сидела живописная личность непонятного возраста с буйной шевелюрой и бородой, когда-то, видимо, огненно-рыжими, а теперь тускло-пегими. Рядом стоял этюдник и валялись листы бумаги. При виде Данилы человек бодро вскочил и протянул запачканную углем руку.
        - Ну, здравствуй, князь, - усмехнулся Дах, пожимая руку. - Что новенького?
        - Сущий голяк, сущий. «Христиане скупы стали, деньгу любят, деньгу прячут… Ходишь-ходишь…» - громко затянул он из «Годунова». А потом бодро добавил: - Но вы меня звали, и я здесь.
        - Ладно, уймись. - Дах заказал певцу стакан портвейна, а сам достал крошечную бутылочку «Адвоката». - Надеюсь, за тобой не увязался очередной товарищ по искусству?
        - Все чисто, обижаете.
        - Хорошо. Вот что, Гия, есть у тебя кто-нибудь на «Слезе»[«Слеза» - жаргонное название района вокруг памятника Достоевскому у метро «Владимирская».] ?
        - Там контингент огромный, но уж совсем… того. - Грузинский князь, как и положено, соблюдал иерархию и с большим пренебрежением относился к маргиналам, считающим своей родиной памятник певцу униженных и оскорбленных.
        - Оставь свои бредни при себе. Мне нужен человек с двумя крупными собаками, вероятно овчарками, вероятно кобель и сука. Скорее всего, бывший интеллигент. Ясно?
        Гия залпом осушил стакан и шмыгнул переломанным носом бывшего боксера.
        - Вы же знаете, я по людям не спец, я же художник. Вот картинку надыбать - пожалуйста, а людишек искать…
        - Я что, тебя прошу искать? Опроси свою братию, которая вам дурачков-клиентов на улицах поставляет. - За столько лет Данила так и не смог привыкнуть к поразительной глупости, толкающей людей заказывать у уличных художников их чудовищные пейзажи и питекантроповские портреты. Гия, клявшийся всем, что он грузинский князь, был еще из лучших, с двумя образованиями, и худо-бедно настоящую живопись знавший.
        Дах выловил его лет десять назад у одного старичка-краснодеревщика, где Гия тогда от полного безденежья ловил мышей, сильно портивших драгоценную мебель. Божий старикан был против убийства и отравы и потому нанял Князя ловить животных сачком и руками. Князь оказался человеком хотя и безалаберным, но честным и сметливым, и вот теперь работал в тайной армии Даха специалистом по живописи тридцатых. Сейчас Дах выбрал его потому, что на более низких маргиналов образованный бомж не клюнет, а Князь был артистичен и даже читал Бергсона.
        Данила положил на столик две тысячи и подвинул бутылочку с глотком ликера.
        - Остальное, разумеется, потом. И запомни: cito dat, bis dat[Кто дает быстро, тот дает вдвое (лат.) - формула римского права.] , то есть скорость увеличивает сумму и наоборот.
        Дах вышел на улицу, напоследок увидев, как Гия бережно прячет бутылочку за пазуху. У Данилы неожиданно защипало в носу: все знали, что со времен старика-краснодеревщика Князь настолько пристрастился к мышам, что постоянно таскал их за пазухой и баловал всевозможными лакомствами, включая и алкогольные.
        Обратный путь был скучен, и Данила десять раз пожалел, что не поехал на машине.
        Дело с собачницей, как ни странно, оказалось гораздо проще. Апа показала ему дом и подъезд, и он первым же свободным вечером заглянул в знаменитый дом, отразивший разочарование в модерне и ретроспективные увлечения его автора. Посмеявшись над глупой инсталляцией и раскланявшись на лестнице с известной в недалеком прошлом балериной, он позвонил в дверь второго этажа.
        - Елена Петровна? - Хозяйка мило улыбнулась, а Дах опасливо посмотрел на висевший на старинной вешалке китель полковника милиции. Ментов он ненавидел с детства. Ну и дом! - Мне рекомендовали вас как специалиста в области психологии собак…
        - Это к Наташе Криволапчук.
        - Но моя хорошая знакомая недавно консультировалась у вас. Вот, кстати, маленький презент, вы тогда очень помогли девочке. - Он протянул крошечный флакончик розового стекла в виде средневековой розетки. Такие он брал у бабулек по стошке, а удовольствие дамам они доставляли неизменно.
        Елена Петровна улыбнулась еще милей.
        - Ах, вы о девочке с таким удивительным именем Аполлинария.
        - Чем же оно удивительно? - сделал удивленное лицо Дах.
        - Как?! - На лице хозяйки выразилось почти возмущение. - Любой приличный человек должен знать, что это имя одной из возлюбленных Достоевского, прообраза Полины в
«Игроке», Катерины Ивановны в «Карамазовых», Лизы Тушиной в «Бесах»! О ней есть целая книга[«…есть целая книга» - имеется в виду книга Л. И. Сараскиной
«Возлюбленная Достоевского».] , запамятовала автора.
        - Сараскина, - машинально подсказал Данила.
        - Да-да, и раз уж вы знаете такие вещи, то я вдвойне должна сделать вам замечание, что ваша подруга совершенно необразованна, она явно не знает, чье имя носит.

«Мало того, что дом - полный сюр, так и жильцы в нем. Надо же, мент, знающий про Аполлинарию Суслову! Прямо нонсенс какой-то».
        - Именно об этом я и пришел с вами поговорить, - откровенно признался Данила, давно выучивший, что почти в любой непрофессиональной ситуации всегда самое выгодное - стараться как можно больше говорить правду. Люди безошибочно считывают откровенность и обычно отвечают тем же. - Видите ли, она очень нервная, мнительная и впечатлительная девушка, и, если узнает о том, чье имя носит, может вдруг оказаться где-нибудь на Пятнадцатой, а то и на Пятой линии[На Пятнадцатой линии расположена клиника нервных болезней, на Пятой линии - психиатрическая.] . Так что, если она еще раз вдруг придет к вам, прошу вас, не говорите ей ничего на эту тему.
        - Конечно, конечно, и, вообще, это была разовая консультация. Спасибо вам за доверие.
        - Взаимно.
        Вернулись с прогулки псы, и Данила ушел, сожалея, что не успел обойти всю квартиру и присмотреться - вещички у полковницы были славные.
        Наинскому же он позвонил еще раньше, спокойно выслушал его возмущения бездарностью своей протеже и в ответ зло огрызнулся:
        - Какого черта ты влез с ней в разговор о Суслихе?
        - Да она сама! - обиделся Наинский. - Сама спросила, что это за Аполлинария такая и… - Боб мерзко подхихикнул, - не твоя ли она бывшая любовница. Каково, а? Знаешь, что я тебе скажу, хотя это и не мое дело: оставь ты свои эксперименты, Дах, мало тебе Лариски. - Лариса была та самая, погубленная тартускими экспериментами девушка из их юности, которую теперь сам Наинский, усердствовавший больше всех, обходил за километр. - Лина - девочка простая, хорошая, зачем ты ей-то мозги пудришь? Суслихи из нее все равно не получится.
        - Заткнись, - посоветовал Данила. - И больше чтоб ни слова.
        - А как тебе мои нападки на муниципалов? Я же видел, ты в зале сидел…
        Но Данила уже повесил трубку.
        Теперь делать было нечего. Оставалось ждать. Впереди были два года совершенно неизвестного периода жизни Аполлинариибольшой, которые предстояло размотать неведомо как. Но Дах знал, что теперь ему уже точно не остановиться, и он добьется своего, неважно как, чем: сексом, душевной пыткой, алкоголем или наркотиками.
        Глава 24
        Улица Беринга
        Однако установившаяся с этих дней жизнь, словно взбесившись, начала шаг за шагом выбивать из-под ног Данилы всякое желание к выполнению его планов.
        С Аполлинарии Соловьевой как будто начисто слетел весь флер ее сходства с Аполлинарией Сусловой. Не было больше ни прозрений, ни аллюзий, ни говорящих домов, ни каких-либо совпадений. Поначалу Данила, увлеченный первым временем страсти, не особо беспокоился об этом, наслаждаясь ее действительно необычным, странно манящим телом, которое трудно было предположить в простушке из новостроек. Но когда первый голод был утолен, он почувствовал себя обманутым и тысячу раз проклял себя за то, что допустил слабость, позволив себе забыться, и упустил время.
        Декабрь и январь промчались в суете светящихся елок и работы, они виделись два-три раза в неделю по несколько часов, ночевать Дах никогда Апу не оставлял и мало заботился о том, как она проводит все те дни, в которые не играет в единственном спектакле у Наинского. Однако в феврале, когда продажи резко поползли вниз и времени стало больше, Данила с удивлением заметил, что встречается уже совершенно с другой женщиной.
        Апа за эти месяцы совсем переменилась. С одной стороны, в ней появились капризность и властность, она научилась довольно жестко играть, то отталкивая, то притягивая, дразнила то огнем, то льдом - но, с другой, - кроме этого женского сумасбродства, в ней ни намека более не оставалось ни на какие мистические прозрения. И если с первым еще можно было поиграть, хотя в сорок лет Даху это казалось уже скучноватым, то второе вызывало в нем раздражение и злость. На кой черт ему эта девочка, если, держась за ее оголенную душу, как за веревочку, нельзя добраться до снежных вершин откровений и… реальной выгоды?!
        Как-то они шли, петляя Канавой, и Дах вдруг озлобленно предложил:
        - Ты бы хоть занялась чем-то определенным. Я не про салон, но пора уже понять, что ролей тебе больше не видать, а вот голова у тебя работает вполне прилично. Походи на какие-нибудь курсы, подкурсы… в Универ, что ли, денег я дам.
        И Апа неожиданно увлеклась этой идеей и даже сама устроилась на подготовительные курсы филологического. Выбор ее отнюдь не обрадовал Данилу: на филфаке она рано или поздно, и, скорее всего, даже слишком рано, узнает о Сусловой. Сколько в таком случае остается у него в резерве: месяц? два? Действовать теперь надо быстро, хотя, честно говоря, пыла у него поубавилось.
        Разумеется, Данила решил начать с постели, но за прошедшее время из полного хозяина он превратился лишь в равноправного партнера. А тут, как известно, женщину можно заставить делать лишь то, чего на самом деле хочет она сама.
        Душевные пытки тоже работают только в том случае, если существует крючок, на котором можно подвесить истязуемого, а здесь, как Данила ни бился, он такого крючка не находил. Дах прошелся по ее необразованности, бесталанности, даже - намеками - по истории с той компанией с Елагина острова, но Апа оставалась непробиваемой, говорила, что все это в прошлом, что сейчас она чувствует в себе массу сил, стремлений и возможностей.
        Пить она не пила вообще, как и не курила.
        А главное - все эти ее попытки «опериться», как он мысленно их называл, становились Даниле скучны, и он не раз уже внутренне торопил события - когда уже, когда какой-нибудь болван с подкурсов расскажет ей про Суслиху. Быть может, тогда она поймет, что если теперь как-нибудь глупо поведет себя, то все рассеется, и очередной петербургский роман закончится даже не трагедией, а самой обыкновенной пошлостью. И, вообще, он стал потихоньку называть эти отношения уже не романом, а просто связью. Пригрезилось, примерещилось что-то в снегу и слезах уходящего года, город в очередной раз сыграл с ним свою шутку, подразнил, искусил - но, как всегда, только разумом. Да и что рассуждать на эту тему, когда давно уже известно, что шестидесятая параллель - зона критическая для человеческой психики и весьма способствует развитию неврозов и комплекса предсказателей. Впрочем, дело здесь, пожалуй, совсем в другом - просто скучно жить на этом свете, господа.
        В этом году в первый день марта небо над Невой с утра стояло прозрачно-зеленое, обманное, как русалочий глаз. Дах весь день проторчал в Рамбове, поскольку именно там, в таких маленьких полугородишках-спутниках, с весной, как подснежники на тающем снегу, прежде всего начинают выплывать на свет Божий вещички умерших или оголодавших за долгую зиму старушек. Ловить можно было просто по-браконьерски, сетью, только успевай поворачиваться. И пусть на берегу отсеются добрые три четверти - зато оставшаяся одна вознаграждает сполна. Данила, увлеченный азартом, не вспоминал Аполлинарию целыми днями и даже ночами, в конце концов, женщине никогда не сравниться с творчеством.
        Дах наспех перекусывал в крошечном кафе Дудергофа[Дудергоф - ст. Можайская.] , любуясь еще не совсем опоганенным, напоминавшим пряничный домик вокзальчиком. Весна все больше забирала свои права. Здесь в воздухе уже стоял острый запах мокрых кустов калины и смородины, в изобилии росших по склонам гор. Вдали наверху чернели дубы и буки, и хотелось жить с кайфом, как жили те, кто двести лет назад создал эту Русскую Швейцарию[Русская Швейцария - так в конце XIX - начале XX века называли Дудергоф.] , создал весело, мимоходом, устроив веселый ботанический пикник на вершине горы.
        Все с нами бывшие Британски,
        Сибирски и Американски
        Древесны, злачны семена
        С благоговением грядой мы посадили
        И славы фундаме нт растущий заложили,
        Где наши имена
        Цветами возрастут на вечны времена…[«Все с нами бывшие Британски…» - строки из поэмы архитектора Николая Львова «Ботаническое путешествие на Дудорову гору», совершенное весной 1792 года.]
        Послать все к черту, купить останки Ивановки, завести пару псов… «Кстати, от Князя так и не было никаких известий, и, значит, Апе просто примерещился этот бомж, иначе Гия достал бы его из-под земли». Да, жить, не думая о барышах, бабах, даже искусстве, просто жить, как вон эти вороны с Вороньей горы[Воронья гора - третья по высоте гора Дудергофа (147 метров над уровнем моря).] , как лиловый кот, крадущийся за ними. И остаться верным бедной Елене Андреевне, совсем заброшенной им за эти смурные месяцы. Заброшенная умница, получается так, что даже и теперь нужна ты лишь в минуты отчаяния или безвременья.
        Вечерело, и небо из зеленого медленно превращалось в сиреневое, словно тень лилового кота росла, заполняя собой пространство. Данила дожевал засохший сыр вокзального бутерброда, запил его восхитительной бурдой под названием кофе с молоком, которой давно уже не найдешь в городе, и волей-неволей снова вспомнил все ту же горбунью, спокойными умными серыми глазами взирающую через столетия - на этот мир. «Беспокойная Россия, где с первой же станции радости: залитые столы, грязные чашки, кофе, который нельзя пить. И захочется после всего этого одного: усесться где-нибудь и не видеть ничего и соображать. А, сообразив, придешь к тому заключению, что жить-то, собственно, можно только в России. Тут хоть красоты неизвестны, следовательно, не опошлены, тут хоть роскошь-то не призрачна, тут хоть от покоя не хочется бежать, потому что его здесь и нет… А грязные чашки - так они вымоются, это можно поправить…»

«Елена Андреевна! А не сейчас ли это сказано?!» - невольно усмехнулся Данила, а потом рассмеялся, смывая этим смехом морок последних месяцев, и уже хотел полететь на волю, как вдруг… в кармане запищал телефон. Он автоматически посмотрел на часы и удивился, что уже совсем поздно.
        - Данечка, милый, где ты? - ворвался в озерную тишь не похожий на себя голос Апы, и в этом голосе, ставшем таким низким и волнующим, он с ужасом снова услышал голос девушки в фаевом платье.
        - Я за городом, - просто ответил Дах.
        - О, Господи! Приезжай, приезжай скорее, мне страшно, я боюсь, я не знаю…
        - Где ты и что случилось? - Данила уже шел через дорогу к своему «опелю», уткнувшемуся мордой в крутой склон горы.
        - Не знаю, но опять, опять… Нет, я не то говорю, тут милиция всех ловит, они с дубинками… Маразм какой-то!
        Поворачивая ключ, Данила вдруг вспомнил, что сегодня, выезжая утром из города, действительно видел массу ментов, но, поскольку давно отрешился от социального бытия, забыл об этом через секунду.
        - Да где ты?
        Повисла пауза, словно Апа пыталась сориентироваться.
        - Не знаю, я бежала…
        - Откуда?
        - Из Универа, ясное дело.
        - Значит, на Острове?
        - Да, но… Тут, кажется, кладбище…
        - Ничего себе! - Машина уже летела по М-11, но раньше сорока минут до места было не добраться. - Бери тачку - и домой.
        - У меня денег нет.
        - Значит, заходи в любой подъезд поприличней и через полчаса опять позвони мне, я уже еду. И, вообще, менты не так страшны, как их малюют.
        - Знаю. Но здесь… жутко. Понимаешь, жутко, стыдно, гадко, унизительно!
        - Прекрати истерику! - рявкнул Данила и нажал отбой.
        К счастью, пробок уже не было, однако, приближаясь к центру, Дах опять увидел изобилие милиционеров, причем весьма возбужденных. Его пару раз тормозили, но он, не глядя, сразу клал в права по тысяче, чтобы избежать любых разговоров, и ехал дальше. Тем не менее за мостом началось уже нечто совсем ни на что не похожее. Вся научная набережная была запружена милицейскими машинами вперемешку с незнакомыми Даху желтыми мини-вагенами. Слышались крики в рупор на русском и английском, а во всегда пустынном университетском сквере кишела толпа студентов, явно оказавшаяся там не по своей воле, поскольку бросалась на решетку и строила рожи. Прорваться на Васильевский остров нечего было и надеяться. Дах бросился в объезд через глухую набережную и по Немецкому мосту[Немецкий мост - Смоленский мост.] выскочил прямо на Третью першпективу[Третья першпектива - Малый пр., В. О.] . Здесь было спокойно, но, как обычно, подозрительно темно. Этот район отличался мрачностью, и вечно мерещились тут какие-то гробы, всплывающие в наводнения, нищие студенты, шарлатаны-мистики и прочая мелкая нечисть, которая была отогнана
высокой трагедией из центра и скапливалась в конце острова годами. Со временем город ушел вперед, к большой воде, но этот кусок так и остался законсервированным хранилищем смури. В завершение картины посыпался мелкий сухой снег, словно нарочно набрасывая мутную пелену на унылые провалы Линий и рисуя призрачный абрис уединенного домика на Васильевском. Действительно стало как-то гадко и жутко, и Данила поспешил набрать номер Апы.
        Она оказалась не в подъезде старинного дома, как почему-то представилось Даху, а просто на углу Княгининской[Княгининская - ул. Беринга.] . Никаких домов здесь давно не было и в помине, лишь гордо красовалась неоновой рекламой бензозаправка. Апа сидела в сторонке на красном пожарном ларе, обхватив себя руками за плечи, и мелко дрожала. Напротив, похожее на оперную декорацию, стыло кладбище, впрочем, совсем нестрашное, почти игрушечное. Обнаружив Апу живой и невредимой, Данила даже развеселился. Надо же так испугаться, чтобы от Стрелки пробежать чуть ли не через весь остров и оказаться в этой дыре. Конечно, что-то в Универе произошло, но уж к ней-то это не может иметь никакого отношения.
        - Покидаем твое ненадежное убежище. Не трясись, а лучше подумай. Какому менту ты нужна? Сейчас заедем куда-нибудь, поужинаем, а то я маковой росинки весь день не держал во рту, если, конечно, не считать сыра, сохранившегося еще с брежневских времен.
        Однако девушка не улыбнулась на его шутку и не двинулась с места. Ее колотило противной мелкой дрожью, которую унять бывает порой труднее, чем любую истерику.
        - Это ужас, ужас! - вырвалось у нее. - Я никогда не могла подумать… Как все, нет, хуже, чем все, в миллион раз хуже, чем все! - От бессильной ненависти она притопнула сапогом на шпильке, и стук этот неприятным эхом улетел в бесконечный пролет каких-то глухих строений. - Я не поверила бы, и ты не поверишь! О-о-о! - почти простонала она. - Но я никогда, слышишь, никогда не скажу тебе! Я тебя ненавижу!
        Дах силком стащил ее с ящика и, сопротивляющуюся, почти понес к машине. Она царапалась и кусалась, и Данила уже подумал, не стоит ли сейчас заехать в Покровскую больницу, а, может быть, даже лучше сразу на Пятую линию. Но внезапно Апа обмякла, лицо ее стало равнодушным, отстраненным, плоским, как на плохой фотографии, и, отвернувшись, она безучастно прошептала:
        - Теперь мужские ласки будут всегда напоминать мне только оскорбления и страдания.
        - Тебя, что, изнасилова… - Но вопрос так и застрял в горле Данилы, потому что он ясно увидел перед собой летящие, с упрямым нажимом и изящными соединениями слова из сусловского дневника: «Нет счастья в наслаждении любви, потому что ласка мужчин будет напоминать мне оскорбления и страдания».

* * *
        Осень была роскошной, победной, в багрянце и пурпуре. Она горела факелом садов и пожаром умов.
        Каждое утро Аполлинария просыпалась от нежного ржания лошадей у поилки на Фонтанке под ее окнами, и от этого волнующего призывного звука по коже пробегала сладкая волна. Она казалась себе владычицей мира, потому что он и был всем миром. Все было возможно, все доступно, все в ее власти.
        Она еще лениво чесала отросшие волосы, как у дверей послышался шум.
        - Эй, Прасковья, вставай! Университет закрыли! - Аполлинария, почти не запахнув капота, вышла к брату, и тот даже присвистнул от восхищенья: - Ну, барышня-крестьянка!
        - Доброе утро, естественник, - улыбнулась она свысока. - Что за спешка?
        - Ты что, не знаешь, вчера заперли актовый зал, и пришлось выломать двери, а к вечеру попечитель составил акт о взломе, и альмаматушку нашу закрыли. С утра собрались, пустота, вот идем сейчас на Колокольную, к Филипсону! Я заехал за тобой, одевайся, там девушки ой как нужны!
        Аполлинария вполоборота посмотрела на себя в зеркало, и перед глазами всплыла виденная когда-то в детстве картинка из времен французской революции: полуобнаженная дева-свобода летит перед толпой воодушевленных прекрасных мужчин. Ах, как она будет выглядеть среди студентов на Невском! Свободой, вакханкой, менадой! О, она докажет ему, что создана не только для слабых повестей и безумных ласк. Аполлинария на секунду зажмурилась и представила себе, как в самый страстный момент вырвет из объятий плечи и расскажет ему о своем приключении. И он, так жадно стремящийся понять молодежь, будет слушать ее и завидовать, и она хоть на несколько минут, но подчинит, а не подчинится.
        - Едем!
        Она надела полумужской костюм, который не надевала со времени встречи с Достоевским, вместо обычной шляпки - маленький бархатный берет и не убрала волосы. Но они сумели доехать только до Аничкова, потому что дальше весь Невский был оцеплен полицией. Темная колонна студентов уже заворачивала во Владимирский.
        - Куда, барышня?! Нет проходу! - преградил ей путь какой-то пристав с «селедкой» на боку, но она властным и презрительным жестом оттолкнула его и, высоко поднимая юбки, помчалась догонять колонну. За ней последовал силой прорвавшийся Василий. Аполлинария бежала и чувствовала себя великой актрисой на мировых подмостках: по обе стороны Невского стояли толпы любопытных.
        Она ворвалась в хвост колонны, пожимала кому-то руки, кто-то обнимал ее, все тонуло в гуле голосов, взошедшем солнце, утреннем звоне колоколов.
        - Да этот Филипсон - просто несчастная подставная палка!
        - Не скажите, коллега, он как-никак генерал кавказской школы Раевского!
        - Что ж, мы тоже не лыком шиты и сумеем встретить его пули!
        - Но это неслыханно, он, видите ли, посоветовал нам заниматься науками, а не сходками! Нет уж!
        - А ведь, в принципе, в его рассуждениях есть смысл: не допустить дарового высшего образования, чтобы не заставлять бедных платить за образование людей состоятельных…
        Понемногу, уже ближе к Колокольной, Аполлинария оказалась в самой голове колонны. Она шла, с жадностью ловя восхищенные взгляды универсантов и прохожих, и почти сладострастная судорога пробежала по ее телу, когда напротив собора путь им преградили обнаженные штыки роты стрелкового батальона. Ах, если бы он видел ее сейчас! Так нет же, вместо того чтобы быть сейчас здесь, он наверняка спит или подает лед этой своей чахоточной. В глазах у нее потемнело от обиды и ревности, и она протянула руку, ловя ладонью штык.
        Но тут со стороны Хлебного переулка[Хлебный - Дмитровский пер.] послышались крики, и показался в сопровождении жандармских офицеров Филипсон. Через полчаса невнятных разговоров было решено, что попечитель едет в Университет, куда возвращаются и студенты.
        И вот вся толпа таким же порядком тронулась обратно с Филипсоном в дрожках впереди. Но упоительное чувство опасности ушло, и Аполлинарии стало скучно. И, боясь растерять пыл и ощущение свободы и победы, она почти побежала к Сенной.
        Сентябрьское утро пылало во всем своем блеске, и даже вонючие воды канала отливали благородной сталью. Она, как тигрица, мерила шагами набережную у самого дома. Как он смеет спать?! Она почти с ненавистью смотрела на занавешенные окна. Он даже никогда не позвал ее к себе, его мир закрыт для нее, и даже сегодня, в такой победный день…
        Она задыхалась. Если через десять минут он не выйдет, она решится на все, поднимется во второй этаж и потребует…
        Дверь хлопнула, и на набережную вышла суховатая женщина немецкого вида. Она изумленно оглядела Аполлинарию и, презрительно поджав губы, направилась к рынку. Нет, это невозможно, это унизительно, это пытка. Она изо всей силы ударила рукой по гранитному парапету, и боль вернула ее к действительности.
        А на следующий день снова примчался Вася:
        - Всюду аресты! Войска в Университете, манеже, мы на осадном положении! У тебя есть место, где ты могла бы скрыться на несколько дней, неделю? Все слишком хорошо запомнили тебя на Владимирском. Уже взяли Михоэлиса, Щапова, я сам жду с минуты на минуту. Военные училища ропщут…
        У Аполлинарии мелькнула шальная мысль, что хорошо бы оказаться в крепости, чтобы он мучился и расплатился за ее вчерашнее бесплодное стояние у него под окнами… Но другая, более бесстыдная и соблазнительная мысль вытеснила первую.
        - Хорошо, я попытаюсь.
        Она быстро набросала записку и отправила кухарку в редакцию «Времени». А через два часа она уже сидела в задней комнате склада, среди штабелей папирос и табака, на до боли знакомом диване, и он, целуя шелк чулок, шептал:
        - Ведь тебя могли убить, покалечить! Безумная! Безумная… Несравненная…
        И боль обиды втягивала когти, на время смиряясь.
        Глава 25
        Набережная Лейтенанта Шмидта
        Боясь спугнуть эту вновь вернувшуюся тайну, Дах молча доехал до островного
«Айвенго» на набережной. Псевдоготические алые буквы по-прежнему складывались не в правильное английское «Ivanhoe», а ломили с простотой русского мужичка, как слышится, так и пишется - Aivengo. Как обычно в это время, народу здесь оказалось немало.
        Данила на всякий случай все еще осторожно придерживал Апу под руку, хотя после выплеснутой, исторгнутой из самого нутра фразы она, будто освободившись от боли, обмякла. Казалось, она извергла из себя все, до сих пор мучившее ее, и превратилась в прежнюю девочку или, вернее, в нынешнюю. Шествуя среди столиков, Данила ревнивыми и одновременно привычно холодными глазами наблюдателя не упустил из внимания и то, что его спутница, даже несмотря на ничем не примечательный студенческий прикид, вызывает интерес за столиками.
        В принципе, ничего особенного в ней не было. Ну, может быть, чуть трагичный надлом бровей и едва уловимый скептический зигзаг узковатых губ, но не больше. Впрочем, кого сейчас интересуют подобные вещи? Одно дело он, который видит в этом не до конца оформившемся лице горькую страстную надменность, непонятность, боль - но и то все это появилось лишь в более поздних портретах, уже перед смертью царя и писателя, когда Аполлинарии было под сорок. Да, именно в период от сорока до пятидесяти в ней, в ее лице и теле, в полной мере проступило нечто дьявольское, та самая вечная насмешка над миром и над собой. А в портретике, висящем ныне в музее и, видимо, предъявленном некогда Достоевским Сниткиной - что, кстати, за мерзкая фамилия, ладно бы еще просто Ниткина, так нет же, для некрасивости прибавляется еще и «с», отсылающее с ниток к снетку, невзрачной рыбешке! - так вот, в этом портретике еще ничего интересного нет. И никакой красавицей в двадцать с небольшим она не была, и, быть может, только исключительное провидчество ее возлюбленного угадало высокую будущую красоту в том простоватом нижегородском
лице.
        Дах выбрал столик на втором этаже, откуда хорошо просматривались Нева и мост.
        - Выпей, - буквально приказал Данила.
        Аполлинария спокойно выпила до дна бокал с вином, ровно так же, как выпила бы воду. Однако вино не развязало ей языка и, вообще, ничего не изменило в ее поведении. Данила потратил почти два часа на то, чтобы вытянуть из нее еще какую-нибудь информацию, но Апа ни на миллиметр не приблизила его к пониманию случившегося.
        Формально дело обстояло следующим образом. Оказывается, два дня назад в город явился глава Соединенных Штатов и, как водится, веселил горожан своими выходками типа жевания жвачки в Эрмитаже во время экскурсии, проводимой лично самим директором нашего государства в государстве, ковырянием в носу в ложе Мариинского театра и прочими эксцессами в том же духе. Дах, разумеется, не знал об этом эпохальном событии.
        И вот вчера этот Юэсэй-глава решил осчастливить своим посещением и наш Университет. Слухи об этом ходили уже неделю, как утверждала Апа, не замыкавшаяся на своих подкурсах, а с удовольствием бродившая по всем центральным зданиям. Радости в этом, кроме отмененных лекций, было мало, но вчера с утра стало известно, что американская секьюрити требует затянуть черной тканью весь внутренний фасад Двенадцати коллегий, дабы обезопасить драгоценную личность от возможных посягательств со стороны университетской военной кафедры. Среди студенчества начались волнения и глухие протесты, но американцы, никого и ничего не слушая, отрешенно делали свое «черное дело».
        Поначалу все только посмеивались, свято веря в то, что ректор не допустит такого надругательства, тем более что это здание не раз принимало гостей и поважнее, была здесь и британская королева. Однако на американцев ни этот довод, ни гарантии наших спецслужб не действовали.
        Студенты кучками болтались по внутреннему двору, покуривая в аркадах и перебрасываясь остротами насчет высокого интеллекта ожидаемого высокого гостя. И при этом демонстративно игнорировали суетившихся, словно муравьи, американцев.
        - А что вы возмущаетесь? - громко хмыкнул некто, судя по черному беретику, философ. - Правильно они делают, там же как раз напротив кафедра физвоспитания - один выстрел из заржавленной мосинки, и капец молодцу!
        Все радостно засмеялись, и шутка пошла гулять по двору, птичкой разлетаясь по остальным зданиям, пока коллегии еще не были отрезаны от остального мира.
        - Эх, хорошо бы пушечку! - размечтался кто-то, и тут же нашлось немало желающих притащить одну из тех, что доживали свой век во дворе истфака.
        Словом, народ веселился, пряча под весельем обиду. Секьюрити, конечно, тоже услышала обрывки этих разговоров и, главное, наконец, уловила нехороший дух неуважения к представителям высокой демократии. И то тут, то там начали возникать препирательства между студентами и людьми в черном. Стена между тем все больше покрывалась траурной тряпкой, вызывая все большее раздражение и уже откровенную злобу у нашей молодежи. Во всех углах стали слышны крики, что, мол, сколько можно терпеть этих придурков, что надо бойкотировать эту идиотскую встречу, что этому чванливому президенту гораздо уместнее было бы отправиться куда-нибудь в гольф-клуб, чем в высшее учебное заведение.
        Конечно, нашлись и верноподданнические субъекты, но все-таки большая часть решила в знак протеста немедленно покинуть двор и коллегии. Однако не тут-то было.
        Когда Апа с компанией уже шли от северных ворот к центральному выходу, навстречу им попалась возмущенная толпа с известием, что все выходы перекрыты, и они оказались в ловушке. Послышались возмущенные крики, откровенный мат и угрозы.
        - Знаешь, это было так здорово, это был самый классный момент, когда все кругом заволновались, зашумели, и стало на мгновение даже страшно, будто перед прыжком в воду с высоты, - призналась Апа, и лицо ее на миг стало оживленным и сияющим.

«Еще народовольства мне только не хватало!» - подумал в ответ Дах, вспомнив студенческие волнения сентября восемьсот шестьдесят первого, когда после неудачных петиций начальству почти две тысячи господ студентов оказались заперты все в том же злосчастном дворе. Они точно так же курили в аркадах, залезали на деревья и из последних сил держались, чтобы не вступить в открытую свалку с жандармами. Но тогда это произошло из-за таких обстоятельств, на которые нынешние студиозусы вообще едва ли обратили бы внимание: подумаешь, плату за обучение с тридцати рублей повысили до пятидесяти, да еще сделали платными библиотеки и запретили посещать лекции чужих факультетов - по нынешним представлениям, подумаешь, говна-пирога, как любил повторять великий сын великих отца и матери[Великий сын великих отца и матери - имеется в виду Лев Николаевич Гумилев.] , тоже универсант.
        Впрочем, пока еще вся эта история только радовала Данилу, вполне укладываясь в прокрустово ложе жизни Аполлинарии, и он даже позволил себе роскошь слушать вполуха и строить версии дальнейших событий.
        Ныне же события развивались следующим образом.
        Крики поутихли, и вместо этого где-то затянули русскую песню, где-то начали размахивать руками с зажженными зажигалками, как на концертах, где-то стали организовывать делегацию в ректорат. Последняя партия победила, и в полчаса организовался стихийный митинг против захватнической политики Соединенных Штатов. Цензуры не было, и потому желающих высказаться оказалось много. В упоении крыли всякую власть, постепенно сползая с осуждения американской на извечные претензии к родной.
        Вскоре начало смеркаться, и, опьяненные началом весны, кажущимся единением и нелюбовью, объединяющей, как известно, гораздо прочнее, чем любовь, никто даже не заметил, что встреча на высшем уровне уже давно идет своим ходом, и вечная президентская жвачка прилепляется уже не к эрмитажной двери, а к столу конференц-зала.
        В конце концов, митинг всем явно надоел, захотелось поесть, выпить пива, согреться в «восьмерке» и прогуляться с девушкой по уже весенней набережной. Говорили вяло и топтались, не зная как разойтись. Апе удалось отойти к самым воротам, тем, что у бекетовского флигеля, как вдруг в центре митинга послышались какой-то гул и выкрики. Через пару минут стало ясно, что началась драка, и в нее втягивается все больше народа.
        - Что? Что там? - заметались вокруг остальные, в основном девушки, всегда сильно возбуждающиеся при виде дерущихся мужчин.
        Из каких-то обрывков Апа поняла, что из коллегий вышел некий человек, оказавшийся американским аспирантом, и со своего американского дуру начал увещевать собравшихся, что они поступают неправильно, недемократично, что надо уважать власть, и тому подобную чепуху. Совет, конечно, подействовал как спичка, и под возглас явно какого-то филолога: «Мало что убьют, смотреть придут!» - отсылавшего к «Бесам» Федора Михайловича Достоевского, аспиранту дали в морду. Нашлись и заступники, образовалась свалка.
        Завыли милицейские сирены, потом к ним присоединилось пронзительное пищание
«скорой», замелькали дубинки. Народ бросился врассыпную, людей догоняли, ловили и били, не разбирая где кто. Воспользовавшись тем, что охрана северных ворот тоже ринулась на помощь разгоняющим, многие проскочили через них и побежали куда глаза глядят, самые умные - в столовку БАНа, чтобы прикинуться мирными читателями.
        Апа неслась с несколькими ребятами по каким-то дворам, а потом по улице, ребята постепенно отставали, и в конце концов она оказалась одна…
        На этом девушка замолчала и тупо уставилась в тарелку с луковым супом.
        Дах тоже молчал, не зная, то ли помочь ей вопросами, то ли совсем отпустить в свободное плаванье. Оба начали есть, не поднимая глаз.
        Наконец, Апа тихо произнесла:
        - А дальше стало непонятно. Может быть, это сон, но ведь во сне не снятся незнакомые люди. Места - да, но всегда есть кто-то знакомый, правда?
        - Или напоминающий знакомого, то есть ты знаешь, что этот некто олицетворяет такого-то или…
        - Или такое-то, я знаю, читала. Но то, что произошло со мной… Это невозможно.
        - Тогда расскажи, постарайся поподробнее, - напустив на себя почти безразличный вид, предложил ей Данила. Однако затем, увидев ее растерянный взгляд, добавил: - И ничего не бойся. Пойми, дело в том, что если ты еще в состоянии принять происшедшее за наваждение, за плод безумия, то это никак не расшатывает, но лишь укрепляет веру в реальность, понимаешь?
        - Нет, - отрезала девушка и зябко повела плечами. - Не понимаю и не хочу понимать.
        - Хорошо, не рассказывай действия, если тебе это тяжело, но ведь можно описать место, героев, так сказать…
        - Ты что, серьезно думаешь, что меня того… трахнули силком?
        - Уже нет. Ну прошу тебя, расскажи, это очень и очень важно.
        - Для тебя?
        - Для тебя.
        - Не хочу. Я так много рассказывала тебе про дома, про странные слова внутри меня - и что? Чем мне это помогло? Чем ты мне помог? Я стала твоей, и все пропало, и я думала, что никогда больше не вернется. А теперь началось еще хуже. Это все из-за тебя! - закончила Апа с каким-то озлоблением.
        Идиотский разговор начинал бесить Даха. Хорошо еще, что произошло нечто мистическое, - иначе стоило давно плюнуть на расспросы. Он стал быстро перебирать в уме все, что могло связывать задворки острова с жизнью Федора. Жилье он там никогда не снимал, знакомых там не имел. Герои? Но, кажется, только Разумихин из
«Преступления» да еще мать Нелли из «Униженных». Однако и тот и другая жили не дальше Девятой линии. К тому же до сих пор ни о каких ассоциациях с героями романов речи не было. Что еще? Кладбище. Кого из его знакомых там хоронили, причем именно в этот период? На такой вопрос готового ответа у Данилы не имелось, и найти его будет не так-то просто. Разумеется, можно просмотреть пофамильно вторую часть тридцатого тома АСС[Академическое собрание сочинений.] с годами жизни, но проверять места захоронения - замучаешься. А какое место гнусное, воистину «и летом печальны сии места пустынные, а еще более зимою, когда всё… погребено в серые сугробы, как будто в могилу» [«…в серые сугробы, как будто в могилу» - цитата из романтической повести В. П. Титова «Уединенный домик на Васильевском».] .
        - Нет, я все-таки кое-что скажу тебе, чтобы ты тоже мучился. Будешь гадать и мучиться! - неожиданно словно встрепенулась Апа. - Была статуя, белая статуя, как в Летнем саду, и старик, древний старик, мерзкий… О-о-о! - И с этими словами девушка выскочила из-за стола…

* * *
        Годовщину Манифеста[«…Манифеста» - имеется в виду Манифест 19 февраля 1861 года об освобождении крестьян от крепостной зависимости.] собрались отмечать у Кюба, но скромно, завтраком.
        - Но почему я не могу пойти с тобой? - Аполлинария уже в который раз укладывала волосы, но они почему-то снова рассыпались и рассыпались. - Держи же как следует. - Шпильки на ладони казались ему длинными злыми иглами. - Так почему же?
        - Друг мой, я уже объяснял тебе, что этот завтрак исключительно литературный…
        - Однако Авдотья непременно будет!
        - Этой связи уже почти двадцать лет, мадам Панаева принята везде…
        - Ты говоришь так лишь потому, что сам был в нее влюблен!
        - Пустое.
        - И потом, при чем тут литература? Это событие политическое. Нет, ты просто меня стесняешься. О, как низко, недостойно! Некрасов появляется с ней всюду, но ладно Некрасов с его дворянскими вольностями. Но ты же прекрасно знаешь, что и демократ из демократов Михайлов делает то же самое со своим другом и его женою!
        Он вспыхнул и сжал ладонь, чтобы шпильки впились в плоть до крови.
        - Поля! Неужели ты готова равнять себя с этой так называемой поборницей женских прав?! Помилуй, ее видят даже на публичных маскарадах, которые посещают такие господа, как Дружинин и иже с ним. Говорят, он едва не увлек ее… И ты, нежная, гордая, чистая…
        Внезапно лицо Аполлинарии пошло розовыми пятнами и на какую-то страшную долю секунды напомнило лицо Маши в подушках перед началом приступа.
        - Гордая?! Чистая?! И это ты… Ты… - Она задыхалась. - Ты, который заставляешь меня… О-о-о! Ради Бога, уйди! Оставь меня!
        Воспоминания о том, что происходило на этом продавленном кожаном диване, пропахшем табаком, мужицкой одеждой и выделениями человеческих тел, жгло ее. Нет, жизнь этой мессалины Шелгуновой[«…мессалины Шелгуновой» - Людмила Шелгунова, жена революционера Н. Шелгунова, жила с его другом, тоже революционером М. Михайловым, имела от него ребенка.] в сто раз лучше: ей не приходится ни скрываться, ни лгать, ни отдавать себя, как девке, на каком-то мануфактурном складе! Им всем, всем, включая и несчастных курсисток на Выборгской, можно только завидовать! Аполлинария стиснула губы и постаралась взять себя в руки.
        - Оставь меня немедленно. И запомни: я все равно буду сегодня у Кюба - и ты ничего не сделаешь! Ничего!
        - Поля, девочка моя, умоляю… - Маленькие горячие руки охватили ее лодыжку, и, чтобы не уступить, не попасть снова в этот кошмар, Аполлинария изо всех сил топнула ногой в остроносой туфельке и с наслаждением наступила каблучком на пальцы, которые только несколько часов назад держали перо, обожествляемое всей Россией.
        - Вон!
        Но, подойдя к Морской в начале второго часа, Аполлинария вдруг увидела, что от пышного входа ресторана он идет ей навстречу, и лицо его опрокинуто и мертвенно-бледно. Неужели он все-таки струсил?..
        Она осторожно взяла его под руку, и только тогда он очнулся.
        - Так ты решил даже пожертвовать завтраком, лишь бы…
        - О, Полина. Сегодня в ночь скончался Иван Иванович[Иван Иванович - И. И. Панаев.] . Боже мой! Понимаешь, ведь это не просто смерть - это порвалось еще одно звено цепи, что связывало меня с той чудной порой, когда все еще было впереди. Понимаешь, впереди! Ах, где же тебе понять в двадцать-то лет! А ведь Панаеву я обязан двумя на всю жизнь незабываемыми переживаниями: встречей с Авдотьей и… кличкой «литературный кумирчик». Да ведь на пятом десятке отчего-то жаль и старых пересмешников, тем более что нынешние еще и не до такого дойдут, вот увидишь…
        Сердце ее сжалось от восторга и жалости, и она быстро приложила его руки к груди.
        - Свет мой!
        А через две недели устраивался литературно-музыкальный вечер. Официально он проводился в пользу Общества нуждающихся литераторов, но на самом деле деньги шли недавно арестованному за связь с Герценом тому самому Михайлову.
        - Вот видишь, друг мой, тебе теперь не на что роптать: нет больше ни Панаевых с Некрасовым, ни Шелгуновых с Михайловым. Любовь все-таки должна быть тайной, друг мой.
        В огромном зале Руадзе собрался весь цвет обществ, публика была наэлектризована еще задолго до начала. Первым выступил Чернышевский, прочел свои воспоминания о Добролюбове - окна и люстры с трудом выдержали бурю рукоплесканий. Потом играл Рубинштейн, читали Курочкин, Некрасов. Достоевский вышел с отрывком из «Мертвого дома» и тоже получил свою долю оваций - едва не посыпалась лепнина.
        Но дальше произошло нечто странное. И началось оно со стихотворения Курочкина. Подбоченясь, он игриво и дерзко оглядывал зал и насмешливо повторял немудреный рефрен:
        Тише, тише, господа,
        Господин Искариотов,
        Патриот из патриотов,
        Приближается сюда…
        Публика неистовствовала и топала в ритм так, что, казалось, не только домовладелице, но и всему Пибургу грозит лиссабонское землетрясение. И вот тогда на сцену вышел профессор Павлов[Павлов Платон Васильевич - общественный деятель, историк.] . В общем-то, ничего особенного он и не сказал, речь его была уже отцензурована, но Павлов вдруг так изменил в чтении знаки препинания, что эффект получился совершенно неожиданным. К тому же он срывался на крик, воздымал руки, и все вместе придавало выкрикиваемым фразам какой-то скрытый, намекающий, почти противоположный смысл.
        В зале стоял уже не гул - рев, стучали не только каблуками - стульями, вопили нечто бессмысленное.
        - Да удержите же его, удержите! - надрывался за сценой Некрасов. - Завтра сошлют не только его, но и нас всех закроют!
        Достоевский же сидел подавленный и бледный: то, что происходило в зале, было уже не энтузиазмом, не хвалой прогрессу, это была какая-то вакханалия, нечто болезненное, бесноватое, глумливое. А ведь речь идет о России, пусть больной, пусть небезгрешной, но матери - так зачем же задирать ей подол публично да еще с энтузиазмом?
        - Нет, это невыносимо, господа, у девок и то чище, - послышался чей-то голос, наверное, того же Шелгунова. - Едем к доннам, и немедленно!
        Ах, как хорошо, что Полина не пришла!
        Через десять минут две тройки неслись к Старой Деревне.
        Глава 26
        Смоленское кладбище
        Дах смог вырваться на кладбище лишь через неделю, когда антикварная ловля подошла более или менее к концу; старики большей частью несли вещи не равномерно весь год, а делали это ударными волнами, каковые обычно регулярно накатывали сразу после зимы, перед летом, по окончании лета и в Новый год.
        Данила все так же ездил по окрестностям, но теперь его уже не занимало ни менявшееся на глазах небо, ни робко просыпавшаяся природа. Наоборот, он стал язвителен, придирчив и обманывал ни в чем не повинных бабулек с каким-то неистовым наслаждением. В принципе, только так и можно было вести дела в его профессии - таковы правила игры. Как-то раз он даже получил удовольствие от того, что где-то под Колтушами едва не раздавил передними колесами одновременно двух куриц, перебегавших дорогу. Он еще долго потом смеялся, вспоминая, как синхронно вылетели они из-под колес.
        Паутина судьбы и тайны снова раскинулась над ним, хотя теперь правильнее было бы сказать, что не она раскинулась над ним, а он сам в ней запутался. Апа, которой он владел наяву, все чаще ускользала от него в своих ирреальных ипостасях. С того самого вечера после студенческой истории она заметно переменилась; в ней появились некая внутренняя независимость, желание подразнить, помучить, посмеяться над ним. Девушка целыми днями пропадала на каких-то выставках, тусовках, а вечерами - в Университете. Поначалу Данила опасался за нее, но как-то раз, увидев ее на улице в компании, успокоился: нынешние студенты мало отличались от пэтэушников его юности.
        Все последующие расспросы Даха о происшедшем в тот мартовский вечер наталкивались на холодную стену, и он вскоре совсем отказался от них. В лоб он ничего не добьется, нужно знание истины или хотя бы ключ к ней.
        Статуя - это, разумеется, надгробие, старик - вероятно, кладбищенский сторож. Что могло произойти с участием двух таких персонажей? И, размышляя на эту тему, Данила вдруг вспомнил, как в конце восьмидесятых Смоленка была частым местом сборищ сатанистов, и как он сам, гуляя с какой-то очередной девицей, случайно забрел туда… Тогда понадобились весь его цинизм и все его хладнокровие, чтобы уйти живым и невредимым, да еще и с девушкой. То ощущение липкого и подлого страха на секунду ожило в нем, но в чувстве этом все же не было ничего, так сказать, энигматического - наоборот, самое животное и земное. Поэтому сатанисты, скорее всего, не могут ничем помочь ему в его поисках, никак не вяжется с ними Федор Михайлович. В те времена, к счастью, бал правили еще просто бесы.
        Выкроив день, Дах снова отправился в Публичку, уже с самого утра попав в неотвязный темпоритм старой студенческой попевки:
        Была я белошвейкой
        И шила гладью,
        Попала к Щедрину я -
        И стала б…ю…
        Впрочем, здесь все давно изменилось, вместо барственных стариков и сексапильных диссертанток в вестибюле библиотеки толклись теперь какие-то неопределенные личности. Больше того, на входе на него налетела служительница.
        - Что это у вас? - ткнула она в сумку с ноутбуком.
        - Бомба, разумеется, что ж еще, - равнодушно пожал плечами Данила и собрался пройти.
        - Вы с ума сошли! - взвизгнула дама, бесцеремонно хватая его за рукав, который он брезгливо выдернул. - Вы что, не знаете, что ноутбуки в сумках носить запрещено!
        - А разрешено, значит, исключительно в чемоданах?
        - Вы обязаны или нести его в руках, или приобрести прозрачный полиэтиленовый пакет и ходить с ним. Прозрачный, понимаете? - Из служительницы так и перло наружу чувство собственной значимости.
        Дах пожалел, что на сей раз у него нет перчаток, но не для того, чтобы всучить их как взятку, а для того, чтобы полоснуть по этой тупой физиономии. Пришлось просто отодвинуть даму плечом и, громко пообещав ей хрена, пройти в узкий коридор. Забытым жестом дернув великую Екатерину за нос, Данила успокоился, но, увы, ненадолго.
        За стойками и в переходах вместо соблазнительных неудавшихся филологинь и актрисуль сновало неимоверное количество худородных девах, с которыми было трудно поговорить не то что о Гельдерлине[Гельдерлин Фридрих - немецкий поэт-романтик конца XVIII века; последние сорок лет жизни прожил безумным. Есть прекрасные переводы стихов последних лет Вл. Рохмистрова.] или Бельмане[Бельман Карл Микаэль - шведский поэт XVIII века, создавший книгу застольных песен, которые до сих пор поются в Швеции на всех праздниках. Есть прекрасные переводы Игн. Ивановского с нотами.] , но и об Акунине. Красотки же былых времен, ах, превратились в толстых или напротив изможденных теток.
        Дах даже с опасением покосился на себя в зеркало, но на него глянуло все то же бесстрастное сухое лицо, левая сторона которого частично скрывалась под вороновым крылом волос. Все равно лицо свое ему не понравилось, он увидел в нем нетерпение. А нетерпение было категорически противопоказано в той жизни, какую он вел; нетерпение толкало к ложным шагам, заставляло совершать ошибки, подрывало, наконец, устои. И Данила испугался. После всего, что выпало ему пройти, он не мог, не имел права ни на какие сантименты, ни на какие слабости и промахи. Начинать жизнь в третий раз он был не намерен.
        Наконец, кое-как справившись с собой и уединившись с ноутбуком в самом дальнем конце зала, у витой лестнички, Дах холодно погрузился в анализ имевшихся в библиотеке материалов.
        Ближайшие лица уже нашли последнее пристанище: Аполлон Григорьев - на Митрофаниевском, первая жена - на Ваганьковском, брат - в Павловске, до смерти детей дело еще не дошло, остальные пережили. И ни души на Смоленке.
        Тогда он взялся за само кладбище. Похоронено известного народу там оказалось немало - кладбище традиционно было университетским. Однако все эти известные люди никак не совпадали во времени: то слишком рано, то чересчур поздно, за исключением одного изрядно подзабытого актера.
        Пришлось изменить принцип поисков и пройтись вообще по более или менее известным литераторам той поры. И тут, как ни странно, очень быстро обнаружилось, что в том же несчастном шестьдесят четвертом году, когда Достоевский похоронил так много своих близких, упокоился от чахотки и Александр Васильевич Дружинин[Дружинин Александр Васильевич - русский писатель и критик, сторонник «искусства для искусства».] , автор нашумевшей повести[«…нашумевшей повести» - повесть «Полинька Сакс», изданная в 1847 году, где Дружинин одним из первых исследовал женскую страсть в прозе.] и, по выражению крестьянского певца, «труп российского гвардейца, одетый в аглицкий пиджак». Однако ни в каких отношениях с Ф. М. он замечен не был, если не считать печатания в одних и тех же журналах, да и то за двадцать лет до смерти. И все же у Даха после этого факта остался какой-то смутный осадок; казалось, совсем недавно промелькнули где-то в ночи пушистые усы бывшего лейб-гвардейца, но где - вспомнить было решительно невозможно.
        В тот же день, имея в виду еще пару светлых часов и одевшись потеплее, он отправился на Остров.
        Снова как назло пошел снег, причем снег мартовский, бурный, с порывами, весьма мешающий доскональному изучению. В первую очередь, конечно, следовало найти статую, «как в Летнем саду».
        Данила методично прочесывал заросшие аллейки, не упуская из вида и годов кончин упокоенных. Но все было тщетно, и, кроме печального ангела, сложившего крылья и опустившего венок, никакой белой статуи он не обнаружил. Могилы Дружинина, кстати, тоже нигде не было.
        Стало тягуче темнеть. Небо за короткие минуты превратилось из александрита в бирюзу, из бирюзы в аметист, а потом наступили нежные долгие сумерки. Дах уже ругал себя за глупую трату времени. Надо было, по крайней мере, и Аполлинарию прихватить с собой, обманом или даже силой - ничего бы с ней не случилось.
        Он еще раз наудачу прошелся вокруг часовни, ощетинившейся белыми бумажками записок, и направился к выходу, но не главному, а дальнему. От церкви к часовне шел какой-то мужик в испачканном сажей ватнике, вероятно, рабочий-истопник.
        - Скажи, браток, ты ведь местный? - спросил Данила, сам тут же усмехнувшись своей двусмысленности.
        Мужик тоже улыбнулся и кивнул:
        - Местный.
        - Тогда, наверное, скажешь, где тут может быть могила некоего Дружинина, был такой писатель в середине позапрошлого века, дамы слезами заливались…
        - Александра Васильевича? - уточнил истопник и внимательно оглядел Даха. Поношенное лицо его вдруг стало злым и даже обиженным. - А на кой он тебе? Родственник, что ли?
        - Нет. Я историк.
        - А раз историк, сам должен знать! - окончательно рассвирепел мужик и захрипел: - Пошел вон! Ходят тут, ищут прошлогоднего снега! - Но Данила, заинтересованный такой резкой сменой настроения и явным знанием, стоял, улыбался и не уходил. - Ну, чего стоишь? - С грязного лица сверкнули неглупые глаза. - Все. Нету тут твоего чернокнижника, в тридцать первом укатали голубчика на Литераторские[Литераторские мостки - некрополь на ул. Расстанной, 30, часть Волковского кладбища, где похоронены и в советское время перезахоронены многие петербургские писатели и деятели культуры.] , всех укатали под одну гребенку, и писателей, и архитекторов, и актеров, и ученых. Гуляй, Вася. - Он повернулся и потрусил дальше по своим делам.
        Но прозвучавшее слово «чернокнижник» и еще одно соображение заставили Данилу догнать его и пойти рядом. Какое-то время он шел молча, украдкой рассматривая мужика. Интересно, сколько ему лет? За полтинник, наверное. Но в сумерках он вполне мог сойти и за старика, привидевшегося испуганной Аполлинарии.
        - Скажи, а недели две назад здесь ничего такого не происходило?
        - Чего? - вскинулся истопник, но сквозь раздражение Дах всетаки успел уловить и некое любопытство.
        - Я не мент, и я заплачу, - поспешил он полезть в карман, посвоему истолковав это любопытство. - Вот те крест, не мент! - И Данила широко перекрестился на скрытый в порыве снега церковный крест - может, он не за деньги, а за веру тут работает.
        - Вижу, что не легавый. Но не было тут ничего. Точно говорю тебе - ничего не было.
        - Но, может, слышал, говорил кто-нибудь?
        - А в чем, собственно говоря, дело? - совершенно другим тоном поинтересовался мужик.
        - Понимаешь, девочка моя сюда забрела, и кто-то ее напугал, сильно напугал, - как всегда сказал почти правду Дах.
        - Дочка?
        - Возлюбленная.
        - А при чем здесь Александр Васильевич? - подозрительно прищурился истопник.
        Но Данила ничего не успел ответить, поскольку из скрытой метелью будочки к мужику бросилось штук пять или шесть шавок всех мастей.
        - Сейчас, сейчас, душеньки! - «Местный» стал вытаскивать из всех карманов огрызки саек и плюшек, видимо приносимых в храм бабками. - Ах, вы, мои умницы! - приговаривал он, лаская каждую и совершенно перестав обращать внимание на Данилу. - Идите, идите отсюда, - наконец, снизошел он до обращения на «вы».
        - Ухожу, ухожу. Но все-таки скажите, почему же «чернокнижник»?
        Истопник на секунду задумался, словно не зная, раскрывать Даху тайну или нет, затем пожал плечами:
        - Все они нехристи были тогда, писатели эти, сам Белинский, говорят, Бога по-матерну ругал. А, впрочем, все своим чередом происходит, - добавил он зачем-то и стал надевать на шавок поводки, аккуратно висевшие на стенке будочки.
        На мгновение его голос показался Даху знакомым, то есть не то чтобы совсем знакомым, но все же где-то когда-то слышанным.
        Что за странные аберрации стали происходить с ним в этой истории? То примерещившийся гвардейский прапорщик, то знакомый голос, то кладбищенский рабочий, знающий Белинского и Дружинина. Да и при чем тут Аполлинария, в конце-то концов?
        Таинственность расползалась, захватывая все новые области, но мозаика фактов, ощущений и догадок никак не складывалась в ясную картину. Все плавало в туманах, при которых с середины Николаевского моста не видно ни того, ни другого берега, и все чаще казалось Даниле, что добиться правды можно только чем-то жизненным, реальным, до боли касающимся себя самого.
        А еще через несколько дней он, перерыв с десяток книг, обнаружил в дешевом, еще совковом издании следующий абзац: «19 января Дружинин умер. Скромные похороны, на которых присутствовали Некрасов, Тургенев и другие литераторы, состоялись на петербургском Смоленском кладбище, ворота которого были видны из той холостяцкой квартиры, где писатель любил устраивать свои литературные вечера».
        Вот, оказывается, что было раньше в том месте на Княгининской, где он первого марта нашел Апу.

* * *
        Лето в противоположность прошлому с самого начала выдалось сухим и горячим. Дыхание спирало от чада горящих торфяников, и ветер, казалось, не переставал ни на минуту. Маша лежала среди сосудов со льдом и все равно задыхалась, зато Аполлинария словно обезумела.
        Она, как искра, вспыхивала от любого слова, жеста и горела таким огнем, что он, сам зажегший это женское пламя, терялся и пасовал. И, как звери во время лесного пожара бегут к озеру, он пытался убежать от нее в работу - но тщетно. Каждый час независимого творчества приходилось окупать потом вакханалией страсти. Уже не думал он ни об умирающей Маше, ни о том, что даст в следующий номер «Времени», ни о том, что происходит в России.
        А город, как и Аполлинария, кипел. Ходили слухи о крестьянских бунтах, о волнении в Польше, о студенческих беспорядках в Москве, а как-то утром, выходя из склада, Аполлинария с торжеством развернула всунутый в дверь листочек. Она быстро пробежала его глазами.
        - О, да! Да… - Губы ее пунцовели от недавних поцелуев, и голос был хрипл. И страшным пророчеством прозвучали читаемые ею слова, в которые она будто вкладывала какой-то тайный, свой смысл. - «Мы издадим один крик: „В топоры!“ - и тогда, кто будет не с нами, тот будет против, кто против, тот наш враг, а врагов следует истреблять всеми способами…» О, всеми способами… - прошептала она, и лицо ее исказила болезненная сладострастная гримаса.
        Он выхватил листок у нее из рук.

«…повсеместное уничтожение помещиков, священников, чиновников - на площадях, в домах, в тесных переулках городов, на широких улицах столиц, по деревням и селам…»
        Какая мерзость! Он собрался уже порвать бумагу, но Аполлинария не дала ему этого сделать.
        - Нет, именно так! Когда все потеряно, когда все отнято, - она бросила на него дикий, полный желания и ненависти взгляд, - остается вот такое. О, как я их понимаю! - Она крепко взяла его за руку и снова потянула в сырую вонючую темноту склада.
        Они проснулись одновременно от странного ощущения, что гдето чадит плита. Окна на складе были заложены, и потому, наспех одевшись, они выбежали на набережную.
        В первую секунду показалось, что они - в дантовском аду. Над Канавой вздымались к небу гигантские костры, и непрекращавшийся ветер нес по набережной искры и пепел. Со стороны Сенной слышались стон и гул - то метались погорельцы, и этому гулу в багрово-сизом зареве вторили воем собаки.
        Аполлинария торжествовала; волосы ее рассыпались, плохо приколотое кружево развевалось, обнажая часть груди. Она казалась вакханкой на нероновском пиру.
        - Поля, Поля! Пойдем же, нехорошо, люди кругом…
        - Да что мне твои люди! Не бойся, никому сейчас нет до нас дела!
        Она стояла, намертво вцепившись в перила моста и в то же время гибко раскачиваясь. Он затравленно оглянулся и с ужасом увидел в окнах третьего этажа поднятых пожаром и брата, и Эмилию, и племянников. Невестка кривила узкие ревельские губы, а Михаил даже, кажется, делал ему отчаянные знаки.
        Но Аполлинарию было не увести. Она словно попала в магический круг, не мигая глядела на буйство стихии и переживала неизвестное ей до сих пор упоение.
        - Огнем… очиститься… - послышалось ему, и, схватившись за голову, он пошел по Мещанской[Мещанская - ул. Гражданская.] куда глаза глядят. Стыд жег его хуже жаркого дыхания пожаров. Мало того, что он не удержался на ее высоте, он открыл ей мерзость физической страсти, ей, первой по-настоящему чистой девушке, которую встретил на своем пути. Он требовал от нее невозможного, он научил ее желать мучений, он заставлял делать то, о чем когда-то воспаленно мечтал и в Инженерном замке[Инженерный замок - Достоевский учился в Главном инженерном училище, находившемся в Михайловском замке с 1838 по 1843 год.] , и в сибирских бараках…
        Он погубил ее - но и не себя ли? Как теперь писать пламенную правду, когда вот она, правда, стоит сейчас, упоенная зрелищем разрушения, и находит в этой мерзости правоту и очищение?
        Прохожие, бежавшие к Щукину двору и Толкучему рынку, невольно шарахались от невысокого господина, обхватившего руками голову, и несомненно думали, что у него сгорел дом, а то и вся семья. И никто не знал, что он потерял большее - уважение к себе.
        Ближе к Невскому началось уже совершеннейшее столпотворение. На извозчиках, дико погонявших лошадей, сидело и стояло по несколько человек, на тротуарах у каждого дома толпились испуганные жильцы, а народ валом валил по улице. Стоял невообразимый грохот от мчавшихся экипажей, бегущей толпы и криков кучеров. К довершению всего, сильный ветер рвал с голов шляпы, пыль поднималась столбом и слепила глаза.
        У какого-то дома он остановился перевести дыхание и услышал, как голосившая купчиха, ведомая почти без чувств под руки, рассказывала, что творилось в Летнем при известии о пожарах.
        - И точнехоньку преставленье свету приключилось! В воротах такая давка, что смерть, а мошенники и душегубцы ну и давай тащить с женского полу что попало. Жемчуг с шеи срывали…
        Надо было срочно возвращаться - что станет с Аполлинарией среди обезумевшей толпы?
        В такие часы разнуздываются самые гнусные инстинкты. На секунду ему увиделась полуобнаженная грудь под смятыми кружевами, и тело свела судорога сладострастия. Однако в следующий миг он громко вскрикнул от ужаса.
        Однако пробиться назад было уже невозможно. Со всех сторон кричали, что подожгли уже Большую и Малую Охту, Коломну, Васильевский и скоро подожгут Литейную; говорили, что поджигатели мажут стены специальным составом, и прочие ужасы.
        Вместе с толпой он выскочил на Невский и смог свернуть направо только у Фонтанки. Там было чуть легче дышать, но с Сенной попрежнему неслись черные тучи, заволакивая небо, а позади виднелись огненные столбы. Из них, словно дождь, сыпались крупные искры. Ветер был такой, что с пожара взлетали горящие головни и, перелетая через Фонтанку, падали на крыши домов, продолжая полыхать, как факелы. Тут и там слышались стоны задавленных. Итак, домой было не попасть, и он пошел ночевать к Страхову, отослав человека с запиской к шереметевскому управляющему. А наутро они шли рука об руку мимо Апраксина. Площадь была покрыта сажей и углем, загромождена сломанной мебелью, сундуками, узлами, валялись полуобгоревшие бумаги министерства внутренних дел. Аполлинария шла как помешанная или, вернее, как человек после оргии. Оба молчали. Скоро они вышли в Горсткин переулок: по обеим сторонам торчали закопченные остовы без крыш; свет проникал в разрушенные дома сверху до подвалов и ярко освещал разруху, делая развалины призрачными и жуткими. Вся мостовая была завалена выбитыми рамами, и кое-где еще курился дымок. У него
невольно вырвалось:
        Вот наша жизнь, - промолвила ты мне: -
        Не светлый дым, блестящий при луне,
        А эта тень, бегущая от дыма![«…тень, бегущая от дыма!» - из стихотворения Ф. Тютчева, без названия, из «Денисьевского цикла».]
        Она подняла на него свои невозможные горькие глаза. - Нет, это не наша жизнь, друг мой, это - наша любовь.
        Глава 27
        Каменный остров
        Разумеется, фамилию Дружинин Апа услышала впервые, и после недолгого разговора Данила понял, что через нее он ничего не узнает более. Да и вообще, как он понял из ее коротких реплик, кладбище не имело отношения к тому, что с ней произошло, - а если и имело, то очень опосредованно, косвенно. Да и старик, похоже, был другой, и статуя, ибо Апа отозвалась о ней как о голой, а уж какие обнаженные фигуры на кладбище.
        Данила принялся рыться дальше, ударив по сугубо литературоведческим изысканиям, пытаясь отыскать хоть какие-нибудь связи двух писателей, но тут не преуспел - нигде не было не то что строчки, даже намека на их общение. Даху все больше хотелось теперь просто заставить себя забыть происшедшее, и ему это удалось бы, если бы не изменившаяся Апа. Как по мановению волшебной палочки, она перестала смотреть на него с прежним обожанием, и хотя отдавалась все жарче, но, одевшись, обжигала все большей холодностью, даже презрением.
        Поначалу Даниле было даже забавно, как дерзит и огрызается эта маленькая недоучка из Купчино. Но потом это стало раздражать, тем более что в той подпольной жизни, которую неизбежно ведет каждый антиквар, у Даха наступили нелучшие времена. Впрочем, нелучшие - сказано еще мягко, на самом деле он балансировал на грани. Человеку, столкнувшемуся с подобными обстоятельствами в первый раз, могло и должно было показаться, что наступил конец, что уже более на волю не вырваться, и выхода нет. Но Данила, привыкший к ледяной жестокости мира еще в раннем детстве, так не считал и знал, что просто надо на какое-то время отказаться от всего, даже от своей собственной сути, и таким образом перепрыгнуть неблагодарное время - вот и все.
        Когда-то, в восьмидесятых, он удирал на машинах по бесконечным дворам, прятался у ничего не понимавших подружек, предпочитая активно проживать нехороший период, но с возрастом научился каменеть - и выживал.
        Однако сейчас каменеть ему мешала женщина. Как бы она себя ни вела и что бы ни говорила, в короткие минуты она все же увлекала его в настоящую пропасть страстей, удивительно сочетая в себе тургеневскую недотрогу и распаленных героинь Федора Михайловича. К тому же эта ее неразгаданная последняя загадка - он чуял это своим безошибочным шестым чувством много раз травимого зверя - должна была привести его, наконец, к тому, ради чего он с самого начала и пустился в эту сомнительную авантюру.
        И мысль, впервые пришедшая ему в голову у старого зеркала Публичной библиотеки, исподволь все больше овладевала Данилой. Открытие любой тайны требует расплаты, и немалой, неважно чем - деньгами, кровью или душой. И если он действительно хочет добраться через Аполлинарию до проклятых исчезнувших писем, то должен пожертвовать чем-то сугубо личным, своим, кровным.
        Но чем? Только не свободой! - тотчас зашипел испуганный внутренний голос. А чем же тогда? Деньгами - глупо, жизнью - тоже не стоило. Оставалось одно - чувства. Их у Даха было не много, и поэтому жертва не могла считаться дешевой. Всю свою сознательную жизнь он по крохам, по копеечкам копил в себе чувства, ибо их отнимали у него все - методично, много и часто.
        Обстоятельства сами подталкивали его к такому решению. Не просто исчезнуть на время, но и… Подтолкнуть судьбу, подтолкнуть!
        Валяясь на полу под портретом Елены Андреевны, Данила крутил в руках стеклянное яблоко, не решаясь покончить со всем одним махом. Он вертел его, как юлу, на потертом ковре, прижимал к небритой щеке, пытаясь вспомнить, как касалась его розовая щека подарившей; он, прищурившись, смотрел сквозь стекло на свет и с тоской видел, как в игре света смешиваются черные и каштановые локоны. Но решаться было надо - иначе не стоило затевать всю эту игру аллюзий и прозрений!
        Но вот, стиснув зубы, Данила размахнулся и швырнул яблоко в стену. Оно летело долго, бесконечно долго, но, встретившись со стеной, не рассыпалось на сотни сверкающих осколков, а глухо и безжизненно упало на ковер двумя неровными половинками с матовыми непроницаемыми поверхностями. Потом он снял шарф с портрета и поглядел в чистые верящие глаза. Уж кто, как не она, умел смирять свои чувства, даже не смирять - а уничтожать.
        Нине Ивановне он сказал, что исчезает, как обычно, и не больше чем на месяц.
        - Minusta tuntuu[Мне кажется (фин.).] , места лучше, чем Русса, для такого дела нет, - осторожно заметила она. - Я знаю там прелестный уголок, отовсюду недалеко.
        - Что ж, может быть, вы и правы, уголок недалеко от лопухов, - согласился Дах, задумчиво потрогав сколотый слева зуб. - Я подумаю.
        Мазохизм, конечно, но не все ли равно, где прятаться от судьбы и одновременно ждать измен?
        Но прежде надо было подготовить почву.
        Почву. Возиться с землей - дело всегда грязное, это было ясно с самого начала, но и обойтись без этого уже невозможно. Невозможна судьба без жертвы. Убить любовь? Да полно, можно ли назвать любовью то, что связывает его с этой девушкой? Убить надежду стать другим, очиститься - вот это уже вернее…
        Когда-то давным-давно, когда Данила еще считал возможной борьбу с жизнью силовыми методами, он пару лет ходил заниматься дзюдо. Простой клуб, оказавшийся в своем роде еще одной альма-матер президента, давно превратился в роскошное заведение, парк вокруг потерял прелесть заброшенности, на месте щемящих руин, благоухавших модерном, выросли новодельные коттеджи. Дах давно избегал появляться там, в месте своих полуотроческих блужданий и грез, но сейчас он, стараясь не смотреть по сторонам, миновал оранжереи, круглую площадь и вошел в светлый вестибюль комплекса.
        - Саленко на месте? - небрежно поинтересовался он у охранника и услышал, что тот в третьем зале, но до шести у него тренировка.
        Данила развалился в кожаном кресле и отгородился волосами от мамаш малышей и громкоголосых тинейджеров. Ему было мерзко и хотелось сделать какую-нибудь гадость, но он ограничился лишь намеренно вытянутыми ногами, мешавшими каждому второму в фойе. Да, когда-то здесь были низкие ломаные скамейки, и старший брат нынешнего Саленко, непобедимый Сережка Саленко, крутил на них колесо. Скамеек давно нет, как нет и прежнего Сережки, спившегося и нищего. Данила по старой памяти и незабытому чувству восхищения иногда навещал Сергея, приносил еды на неделю, одежду, но это было не спасением старого приятеля, а лишь успокоением собственных чувств.
        Здесь когда-то познакомился он и с Саленко-младшим, мать Саленко, заходя за Сережкой, приносила его на тренировки, начиная с годовалого возраста. Затем этот карапуз превратился в рослого красавца с гривой льняных волос и телом профессионального дзюдоиста. Кажется, его звали Мишкой.
        - Здорово, Мигель! - поймал он его у гардероба. Юноша выглядел настоящим румяным античным богом, представляя собой именно то, что и нужно было сейчас Даниле. - Как Серега? Все не могу добраться.
        - Позор семьи, - бодро ответил Мишка. - А почему Мигель-то?
        - Да так, сериал вчера сдуру посмотрел.
        - Понятно. Чего к нам не ходишь?
        - Смысла не вижу. Но дело не в том, у меня к тебе разговор, на двадцать минут, не больше.
        К счастью, рядом мигал огнями неизвестный Даху ресторанчик.
        - Видишь, как ублажают, - довольно похвастался Мишка. - Хотя какой, на хрен, ресторан нашему брату!
        - Я угощаю, - поспешил Данила.
        Ресторанчик, несмотря на крошечные параметры, оказался дорогущим, а свободных денег у Даха в связи с обстоятельствами не было. Они заказали по бутылке швейцарской минералки.
        - Ты, я понимаю, парень конкретный, - улыбнулся Дах, ненавидевший это слово, к несчастью попавшее в молодежный жаргон и потерявшее свое нормальное значение, - и потому буду говорить открытым текстом. Согласен?
        - Лады.
        - Тогда слушай внимательно. Есть одна девушка, актриса. Начинающая, конечно, но не суть. Ее надо… скажем так, поставить на место. И потому - я уезжаю, а ты начинаешь за ней ухлестывать по полной программе. Можешь даже влюбиться по-настоящему - не обижусь. Разумеется, каждый труд должен быть оплачен - вот деньги. - Он пододвинул Мишке конверт, и тот неуверенно провел по нему пальцем. - Не волнуйся, хватит.
        - Да я не о том. А вдруг она того…
        Данила на миг представил, как Аполлинария рассказывает этому мужлану свои видения, и через силу улыбнулся.
        - Она вполне нормальная.
        - Да нет, вдруг и она в меня? Тогда что?
        - Тогда, как обычно, привет - и в койку.
        - Ну ты даешь!
        - Что ж поделаешь, тебе морду не набьешь, правда? - Оба рассмеялись. - Но только чтобы все было красиво, ухаживанья, прогулки под фонарем, кофейни и так далее.
        - Обижаешь.
        - Значит, так: встретить ее можешь каждый вторник и субботу у театра «Сказочка», в пять часов. Вот адрес. - Дах написал адрес на конверте с деньгами. - Зовут Лина, невысокая, глаза как крыжовник. Все ясно?
        - В общем, да. Странный ты, Даниил.
        - Жизнь вообще странная, Мигель. Ну, я побежал, приступай с понедельника.
        На улице Данила первым делом прополоскал рот прихваченной минералкой, словно от того языка, на котором ему пришлось только что разговаривать, во рту у него осталась грязь. То, что он сделал, конечно, чудовищно, но он руководствовался высшими велениями судьбы - а этот щенок даже ни секунды не поколебался… Впрочем, чего ждать от этой простой натуры с крепким душевным здоровьем, когда он сам… Как печально, что даже великая подлость исполняется нынче убого, без размаха. Даха разбирала досада: то, о чем в прошлом веке можно было бы написать целый роман, что стоило бы долгих мучений души и страданий гордого ума, теперь происходит обыденно и пошло.
        Он медленно шел по дорожкам, как в детстве, разбивая каблуком последний слабый ледок и отстраненно думая о том, что, возможно, встреча с Аполлинарией была ниспослана ему отнюдь не для психологических опытов и не для пути к наживе, а как шанс выскочить из колеи судьбы, но он, мелкий современный человек, не потянул… О, если бы он больше любил ее, а не ту, так до конца никем и не разгаданную, если бы он вообще умел любить, если бы так не страдал в детстве, если бы… если бы…
        Апе Данила сказал, что уезжает по делам в Торжок, просил не звонить и быть умницей.
        - Может быть, одна, без меня, ты как-то разложишь себя по полочкам - такое иногда делать просто необходимо - и поймешь многое.
        - Что ты хочешь, чтобы я поняла? Что со мной происходит? Я больше не желаю в этом разбираться. - Она посмотрела на него почти со злобой. - Если бы не ты, я, может быть, просто не обратила бы на все эти глюки внимания - это ты меня в это втянул, втравил, а теперь советуешь разбираться! Ты хотел попользоваться мной для каких-то своих целей, но у тебя ничего не вышло - и теперь я виновата! А мне все ваши домыслы, голоса, таинственные дома не нужны, я их ненавижу, слышишь, ненавижу!
        Данила слушал с печальной улыбкой, стараясь снова увидеть шестидесятницу с восторженным взором, с невинным лбом, которой надобно все или ничего… Но тайный ход судеб отказал ему даже в этом, последнем - и он уехал, так и не расстегнув напоследок пару дюжин костяных пуговок.
        Город уходил назад, отлетая незаметно, как душа. И, в конце концов, что был этот город - не только ли определенная сумма воспоминаний и ассоциаций? Ничего реального, за что можно было бы зацепиться, одна сплошная мифология, причем уже возведенная в приличную степень. Миф о мифах - и всё. И каждое очередное приключение лишь ложится еще одним слоем в основание новых: мы все здесь живем на костях других не только в прямом, но и в метафорическом смысле.
        И тогда, назло всему, Дах заставил себя думать лишь о реальном, о том, что сейчас непосредственно угрожало его материальному миру, и, перебирая события последних нескольких месяцев, встречи, клиентов, информацию, в том числе вспомнил слова Нины Ивановны о приходившем старике с собаками.
        Стоп. Не много ли стариков с собаками на такой короткий промежуток времени, выпадающего в этой жизни одному человеку? Раз, два, три. Дах немедленно позвонил Нине Ивановне и потребовал описания приходившего, несмотря на давность времени. Впрочем, затем он и держал ее, чтобы иметь возможность задавать такого рода вопросы.
        Нина Ивановна задумалась на секунду и медленно, словно старик опять в эти мгновения стоял перед ней, проговорила:
        - Чуть выше среднего роста, очень худой, шапочка как у вас, Даня, лет ему - за пятьдесят, и еще, me parece, он из моряков.
        - Почему?
        - Выколотый якорь между большим и указательным.
        - Отлично. А собаки?
        - За количество не поручусь, но никак не меньше четырех, очень разномастные, воспитанные такие шавочки.
        - На поводках? - уточнил Дах, вспомнив висевшую на стенке будочки амуницию.
        - Да, что-то вроде сворки.
        - Спасибо, за столь полезную информацию возьмите из кассы, сколько сочтете нужным. И еще: если он появится, пусть оставит координаты… Или нет, лучше скажите ему, что я сам приду к нему на Смоленку.
        - Хорошо, Данечка, - ничуть не удивилась Нина Ивановна.
        После разговора с Ниной Данила позвонил Князю. Дневной звонок был делом редким, и Данила прямо-таки увидел, как Князь вытягивается по струнке, поднося трубку к уху.
        - Ну и где божий одуванчик? - не здороваясь, потребовал Дах.
        - Нету, как сквозь землю провалился, мамой клянусь.
        - Предположим. А похожие встречались?
        Гия бурно оживился.
        - О, масса! Я тут с вами стал крутым специалистом по собакам, ей-богу! Оказывается, есть такая порода…
        - Оставь свои знания при себе, пригодятся, - одернул его Данила. - Меня интересует субъект за пятьдесят, по ухваткам бывший моряк и с четырьмя или пятью дворнягами на сворке.
        - Есть такой! - заорал Князь. - Тютелька в тютельку! И шапчонка у него такая молодежная. Но ведь вы говорили про овчарок, а не то я бы сразу…
        - Все нормально, обстоятельства изменились, - усмехнулся Дах. - Значит, втираешься в доверие. Кстати, подпусти ему всякого достоевского туману, только, смотри, в меру, в меру, чтобы не спугнуть. Короче, я должен знать, где найти его в любую минуту, ясно?
        - Так точно!
        - Тогда жди. Да, а как его зовут?
        - Черт знает, кличут Колбасником, колбасу все собакам покупает.
        - Узнать!..
        Данила размышлял дальше. Собаки собаками, на них наплевать. В конце концов, собаки могут убежать, сдохнуть, быть проданы на шапки. Итак, что остается? Некий старик, работающий на кладбище, явно образованный, потому что знает про Дружинина, кого и многие университетские-то не знают, зачем-то хочет видеть его, Даха. Но, вопервых, почему он не пришел еще раз? Во-вторых, почему не признался в этом на Смоленке? Или не знает меня в лицо? И, в-третьих, - судя по словам Апы, он знает и про Суслову, что уж совсем странно. Разумеется, это может быть просто городской сумасшедший, вроде всем известного Сережи-Волшебника, с искусственной бабочкой над плечом, который болтается на Петроградке и Ваське, дарит понравившимся конфеты и, пока ты сосешь его липкую карамельку, исполняет нехитрые, но искренние твои желания. То есть не исполняет, конечно, а просто загаданные именно в момент сосания его карамелек невысказанные желания почему-то сбываются. Последнее Данила даже как-то раз испытал на себе.
        Да-да, именно такой юродивый, помешанный, предположим, на середине девятнадцатого века, - почему нет? Город плодит сумасшедших в таких количествах, что среди них есть место любому виду помешательства и на любом предмете. А уж тут сам Бог велел, самое смурное петербургское время. И вот он, предположим, каким-то образом узнает, что есть странный антиквар, интересующийся этим же периодом, и хочет поговорить с ним. Просто так поговорить, как с родной душой, о влиянии Жорж Санд, например, на поведение наших нигилисток. Тоже нормально. Но откуда он мог узнать? Откуда? Здесь - тупик, если не считать, конечно, что где-то как-то проговорился один из его подпольной армии осведомителей. Можно, конечно, потом допросить их с пристрастием… если вспомнят, конечно: память там пропивается всерьез и надолго. Но, с другой стороны, подобные рассуждения явно отдают бредом, причем бредом петербургским, и строить ничего основательного на них нельзя. Словом, Данила бросил все вышеупомянутые соображения в котел подсознания, оставив их там вариться до лучшей поры. Он уже подъезжал к Руссе, в сотый раз обрывая себя на
чьем-то идиотском стихотворении, которое привязалось к нему после слов Князя:
        Колбасники, колбасники,
        Едрит твою, едрит твою,
        Колбасники, колбасники
        Сошлись на карнавал,
        Колбасник там колбасницу,
        Едрит твою, едрит твою,
        Колбасник там колбасницу
        На танец приглашал…[«…на танец приглашал» - стихотворение ленинградского поэта Гаврильчика.]
        Теперь ему предстоял еще тот карнавал: бродить по набережным, на которых насадил развесистые ветлы сам Аракчеев[Аракчеев Алексей Андреевич - всесильный временщик при Александре Первом.] , пережидать грозу зверем в норе и представлять, как на других набережных теряет свою сумасбродную голову Аполлинария.

* * *
        Пожары произвели такое гнетущее впечатление на Машу, что врачи хором стали твердить о том, что ее необходимо увезти из Пибурга - куда угодно, хоть в Москву. Но Москва - это поиски квартиры, покупка мебели, устройство на новом месте, деньги огромные, а их нет вообще. Для денег нужна работа, а как раз работать-то было невозможно. Хорошо еще, Полинька не требовала ни копейки. Впрочем, ее с лихвой перекрывал пасынок.
        Деньги у него текли сквозь пальцы, транжирил, повесничал, волокитился, и даже собственные сотрудники - он это прекрасно знал - косились и обвиняли в этом его, отчима. Понятное дело - чужой.
        Перед тем как зайти к Маше и объявить ей о переезде, он долго стоял перед дверью. Древесный узор складывался в какие-то фантастические рисунки, драконов и костры, подлинно инквизицию… Вот он стоит, двойной убийца, погубивший у одной тело, у другой душу, а может, и у обеих забравший все.
        Пройдет еще несколько дней, и он вдруг останется один, без Маши и Аполлинарии. Страшная мысль промелькнула на мгновенье: а если навсегда? Маше жить недолго, и кто не знает, как русские теряют голову в Париже? Что восторженная девочка, когда, говорят, даже такая умница и взрослая мать семейства, как жена Герцена, и та…
        Он решительно толкнул дверь.
        - Неужели ты получил наследство? - ядовито прошептала Маша, не повернув головы. - Миллион? Зачем ты пришел ко мне?
        - Тебе вреден этот климат, Маша, - надо ехать. Я думаю, Владимир - прекрасное место, город тихий, леса вокруг, кумыс.
        - Пошел вон, негодяй, вон! Ты привез меня в это болото, бросил, замучил, угробил! Я… ради тебя отказалась от Николая! О, какой человек! Не чета тебе, каторжнику! А теперь ты хочешь и вовсе от меня избавиться. Молчи, не подходи! Ты мне мерзок! Ненавижу! О, за что? За что?!
        Каждое слово хлестало, как плетью, потому что было правдой. Схватившись за спинку первого попавшегося стула, чтобы не сделать что-нибудь страшного, он прошептал с пеной у губ:
        - Мы едем, Маша. И едем через три дня.
        Ответом ему была полетевшая в голову склянка с солями.
        Как прокаженный, он медленно спускался вниз. С потолка, несмотря на май, капало, и стук этих капель сводил с ума, словно в известной восточной пытке. В изнеможении он прислонился к отсыревшей стене и даже не заметил, как его осторожно тронул за рукав Михаил.
        - Ты уже знаешь?
        - Что?
        Брат пожал плечами.
        - То, чего следовало ожидать. Поднимемся.
        - Но я… Я не могу, сейчас…
        - Поднимемся.
        Они вошли в пустую с утра редакцию, и Михаил схватил лежавшие на подзеркальнике
«Ведомости».

«По всеподданнейшему докладу министра внутренних дел о статье возмутительного содержания „Роковой вопрос“, идущей наперекор всем действиям государства и оскорбляющей народное чувство, в 24 день мая месяца сего года прекратить издание журнала „Время“…»
        - Я же тысячу раз говорил тебе, чтобы ты не поручал серьезных статей этому двуличному философу! Его слишком сложные формулировки всегда порождают опасную двусмысленность и кончаются печально. Он вне морали и потому…
        - Но мы обязаны были сказать хотя бы несколько гуманных слов о поляках!
        - Полонофильство в разгар польской кампании! Безумец! - Михаил упал на стул, закрыв лицо руками. - Два года работы! Столько средств! С тех пор как мы затеяли этот журнал, Эмилия не может позволить себе нарядного платья! Она-то в чем виновата? Моя фабрика на грани краха. Может быть, ты встанешь за прилавок, а?
        - Но ведь мы имели несомненный успех, почти четыре тысячи подписчиков…
        - Да, я помню, как ты прошлого года сказал тому же Страхову: «Мое имя стоит миллион!» Где же он, твой миллион?
        На миг ему показалось, что он слышит не брата, а жену.
        - Никогда нельзя отчаиваться…
        - Да, особенно когда тебя ждет внизу смазливая девчонка двадцати лет! Скоро вся Вяземская Лавра[Вяземская Лавра - так назывался район Сенной площади между ул. Ефимова и пер. Бринько, славившийся притонами.] будет судачить о романе издателя в бозе почившего «Времени» с нигилисткой.
        - При чем тут нигилизм?! Она - горячее сердце, бескорыстное, честное до конца…
        - Честное? Обманывать смертельно больную, ни в чем не повинную женщину - честно? Нет, твоя пассия просто склонна к предельным ощущениям, к слепым порывам - и ни о ком, кроме себя, не думает. Даже о тебе. Хорошо, пусть твоя личная жизнь меня не касается, хотя это и не так. Но это из-за нее ты потерял голову и проворонил дикую страховскую статью. Ты живешь в призрачном мире, брат… и эти призраки в конце концов тебя задушат.
        Просить после этого денег на поездку во Владимир и, тем более, в Париж было невозможно. Он круто развернулся и выбежал из редакции.
        И снова ужасная влажная лестница с липкими стенами, осклизлыми ступенями, снова удушающий запах бедности и отчаяния. Он, словно в клетке, мечется между тремя ее этажами - и всюду боль, всюду безнадежность.
        Аполлинария, одетая уже по-дорожному, стояла у тюка с папиросами «Дымка» и хлестала по левой руке снятыми перчатками. Тонкая кожа покраснела и вздулась.
        Он припал к этим горящим пальцам.
        Она выдернула руку.
        - Оставь. Знаю, рад, что еду. Ты устал от меня, не спорь. Но не за мою ли требовательность ты полюбил меня? Не за то ли, что мир для меня делился на святых и подлецов? А теперь ты не в силах этого вынести. А самое ужасное, что у тебя не хватило духу стать ни тем ни другим. Как это там, в Библии, про лаодикийского ангела? «О, если бы ты холоден или горяч… но ты только тепл, и потому изблюю тебя из уст моих…» Не прикасайся, не смей!
        Голова плыла от ее запаха - аромата женщины, незнакомой с духами и притираниями, только свежий, пряный, откровенный зов тела.
        - Когда ты едешь?
        - В пять.
        - Я буду писать…
        - Не надо. Я жду тебя, где все русские, на Rue de la Michaudiere в Hotel Moliere.
        - В последний раз…
        - Нет.
        Пролетка быстро скрылась за мостом, и остался лишь тот же облупленный от влаги лестничный подоконник, на который он встал коленями, чтобы лучше видеть высокую худую фигуру без шляпки, в дорожном платье…
        Глава 28
        Нарвские ворота
        Сотъездом Данилы у Апы началась совсем другая жизнь. Все мороки и невесть откуда всплывавшие фразы и виденья пропали, будто их никогда и не бывало. Улицы стали просто улицами, дома просто домами, без всяких там фокусов и загадок. И теперь она могла просто ходить по городу, два раза в неделю играть у Наинского, вечерами торчать в Университете, болтать с подружками и кокетничать с молодыми людьми, при этом не страшась, что из-за очередного поворота улицы вдруг нахлынет на нее опять эта бездонная и безглазая тетка-вечность. Вероятно, поэтому стали проявлять к Апе неожиданно повышенное внимание различные молодые люди. Это льстило, она научилась играть в загадочность, тихо таинственно смеяться. К тому же Данила оставил ей достаточно, по ее понятиям, денег, чтобы о них не думать.
        Как-то раз Апа даже специально несколько раз прошлась по старым местам, где ей то и дело что-то мерещилось, но ничего не почувствовала. И только к Смоленскому кладбищу решила все-таки не ходить, объяснив себе это нежелание обыкновенной детской боязнью кладбищ. В результате всех этих своих неожиданных открытий, при всей своей любви к Даниле, Апа уже не мечтала теперь о жизни с ним вместе, а тем более - о замужестве, ибо подозревала, что с его возвращением опять вернется и двойственность ее самоощущения. А жить разорванной, вернее, постоянно рвущейся пополам оказалось мучительно и невозможно. И хотя она полюбила Данилу именно за то, что он был «не как все», - сама быть «не как все» Апа не хотела. Она немного попробовала такого счастья - это оказалось слишком тяжелым и болезненным, и еще раз нырять в бездонный залив бесконечности она не намерена и не будет ни за что.
        Начало апреля получилось удивительно прелестным, даже несмотря на то, что по городу ветер нес бесконечную пыль и песок минувшего года, отчего постоянно запорашивал глаза и одежду. Однако снег уже стаял, самые смелые кофейни уже выставляли столики на улицу, и чахлое северное солнце уже начинало приобретать вид и запах настоящего.
        В один из таких прелестных вечеров Апа решила перекусить в кафе, славившемся на весь город изготавливаемыми еще по советской технологии пышками. Она повернула из театра не к автобусной остановке, а к площади. Прямо на ее пути, у перехода, прислонившись к фонарному столбу, стоял высокий парень с шапкой вьющихся белокурых волос и улыбался, глядя прямо на нее. Она уже почти прошла мимо, как вдруг услышала за плечом волшебную фразу:
        - Девушка, а я на той неделе вас на сцене видел!
        Услышать такое о себе Апа никогда не надеялась, и потому фраза подействовала магически.
        - И вам понравилось? - обернулась она порывисто.
        - Очень. - Парень, сверкнув белоснежными зубами, улыбнулся ей обезоруживающей улыбкой. - За душу берет. Я смотрел не отрываясь.
        Конечно, Апе не пришло в голову уточнять и расспрашивать подробности. Обрадованная похвалой, она стала рассказывать про сложности перевоплощения в животных и прочие вещи, которыми щедро напичкал ее Наинский. Парень только дивился всему этому и шел рядом. Познакомились же они только в пышечной, и Апа, назвав свое полное имя, на миг испугалась, а не начнется ли сейчас опять вся эта смурь. Однако Михаил только пробормотал что-то вроде: «Надо же, и куда твои родители-то смотрели».
        С ним оказалось просто и весело. Он говорил нормальным языком вместо всех этих даховских «ежели», «сиречь», «опричь» и прочее. Они болтались по дешевым кафе, кинотеатрам, и, главное, что особенно привлекало Апу к этому юному гренадеру, - в нем горело неприкрытое обожание - не то что в Даниле, за сумрачностью и туманными речами которого нельзя было ничего угадать. Теперь Апа даже сомневалась, любит ли он ее вообще.
        Михаил же откровенно терял голову, и его совершенное тело профессионального спортсмена все отчетливее излучало ровный опаляющий жар желания. Апа думала о нем даже с жалостью, играла им, как хотела, а через неделю поняла, что влюбилась смертельно. Дороги назад не было, и она отдалась ему прямо на матах тренерской, на Каменном острове. Все складывалось упоительно, Данила ни разу не позвонил, и она искренне подумала, что теперь можно смело начинать новую жизнь, уже совсем новую, а всю эту предыдущую короткую одурь сбросить, как ящерица кожу.
        Но спустя еще неделю Михаил исчез. Просто растворился, как растворился в майской белесости пепел апрельских вечеров. Не отвечал мобильный, а на работе говорили, что он то ли уехал на соревнования, то ли даже совсем перевелся в Москву.
        И, как назло, именно тогда позвонил Данила и весело сообщил, что все сложилось прекрасно, и он вот-вот будет.
        - Ты немного опоздал, - выпалила Апа, намереваясь сразу же покончить во всякими двусмысленностями. В конце концов, Данила ни в чем не виноват, а обманывать вообще мерзко.
        В ответ раздалось совершенно непонятное:
        - Ай, умница, я так и знал, что ты не подведешь! Браво, Полина! Брависсимо! А теперь хочешь, я расскажу тебе все, что произошло? И все твои объяснения в придачу?
        - Данила, прошу тебя, я серьезно…
        - Я тоже совершенно серьезно. Ты только послушай: красивый молодой зверь с пушком на губе, какой-нибудь Сашка или Мишка, простая, без вывертов натура, надежда на покой от всякой мистики, хотя, конечно, это совсем не то, но кажется, что этого мальчишку можно свести с ума в два счета, ах, как это кружит голову. Кабаре, ах, нет, «Мираж-синема», поцелуй, гребень падает из волос, то есть я хотел сказать - запах пота юных мужских тел в раздевалке - и вот вместо того, чтобы просто увлечь его и позабавиться, увлекаешься сама…
        - Что ты говоришь… - бледнея, прошептала Апа, чувствуя, как ее снова затягивает кошмарный водоворот, душит, облепляет лицо и платье, проникает в самую глубь души, как тогда на Пуанте.
        - То что есть, конечно, ни слова вымысла. Но слушай дальше: я бросаюсь обнимать твои колени, я циник, я откровенно спрашиваю, совсем ли ты отдалась ему, ах, извини, я спрашиваю, спала ли ты с ним, ты мнешься, но все-таки признаешься, что очень любишь этого Вовку или Петьку. И тогда я спрашиваю: «Ты счастлива?» «Нет», - отвечаешь ты. «Как же это? - по-стариковски удивляюсь я. - Любишь и не счастлива, возможно ли это?» Ответ: «Он меня не любит»[«Он меня не любит» - цитаты из дневника Сусловой от 27 августа 1863 года.] .- Дальше цитировать Даху просто надоело, достаточно было и этого. - Какая прелесть, Аполлинария, а? И какая скука. Все, - голос Данилы стал жестким и холодным. - Мы встречаемся с тобой сегодня же, и ты выворачиваешь мне всю душу, всю, обо всем и не про своего дурацкого Ваську, а то, что касается нас двоих, точнее, троих или, уж если совсем точно - четверых. Я буду дома через два часа, не опаздывай.

* * *
        Июль - месяц невыносимый, что в Пибурге, что в Париже. Пансион «Мишодьерка», как его называли проживавшие там многочисленные русские, чем-то сразу не понравился Аполлинарии. Рядом шумел Итальянский бульвар, Пале-Рояль и театры, запах женских духов и пудры, казалось, пропитывал все, но самое большее раздражение вызывали две дамы, две Женни, помешанные на женском вопросе.
        Они носились с недавней формулой Прудона о том, что мужчина относится к женщине, как 3: 2, возмущались, писали резкие опровержения в собственную газетенку и не давали покоя никому из обитателей пансиона. Поэтому через неделю из чистого противоречия она съехала в сугубо мужской пансион мадам Мирман на улице Сен-Мишель.
        Делать было решительно нечего, да и не хотелось. Прошлое виделось, словно через запотевшее стекло, неверно и расплывчато. Поначалу ей казалось, что здесь, вдали от сырости и грязи, от страшного своего возлюбленного, она скоро снова станет той же веселой и чистой девочкой, какой была два года назад. Но дни шли, а ощущение чистоты не возникало. Наоборот, возвращаясь с бульваров, где на лицах хорошеньких, самоуверенных женщин читался даже не разврат, а откровенная продажность, она казалась себе точно такой же и даже хуже. И начинала закрадываться странная мысль: а испила ли она чашу до дна? И не честнее ли отдаваться так, как эти парижанки? Она отдалась по первому зову сердца, они - по зову рассудка - какая разница, в конце концов?
        Через месяц Аполлинария поняла, что уже никогда ничего не вернется, что она пропала окончательно.
        И тогда-то нахлынула ностальгия по юности, но не по пансионной московской и не недавней петербургской, а той пятнадцатилетней, деревенской. Утренний чай, терраса, купание в пруду, бархатная тина, длинное русалочье тело, дурман воды, заплетенная на ночь коса… Девочка светлая, мятная, прохладная, ау, где ты?
        Аполлинария невольно протянула пальцы к мягкому налету ила на мраморном бортике пруда, но тут же брезгливо отдернула.
        - Это соблазн? - услышала она над собой низкий горячий голос.
        - Что? - ответила почти механически, повинуясь даже не вопросу, но голосу.
        - Я говорю, в сочетании белого и зеленого есть что-то… невинное и потому соблазнительное.
        Слова были настолько неожиданны, бесстыдны, откровенны, что она опешила и не сумела в первую же минуту взять инициативу в свои руки. Потом она все время возвращалась именно к этой первой минуте, выворачивала ее наизнанку, анатомировала, придумывала тысячи разных вариантов - и неизбежно всегда упиралась в непробиваемую стену. По-другому, значит, быть не могло. Ведь, как известно, отношения мужчины и женщины на самом деле всегда решаются в какие-то первые минуты, а может быть, и секунды. А дальше - только дьявольская игра.
        Город вокруг был раскален, и от него шел жар, точно так же, как от его тела. Она обливалась по том под пикейным платьем, но видела, что от этого запаха только сильнее раздуваются его ноздри, крупные, резные, как у арабского жеребца. Тянуть прогулку не имело никакого смысла: она всегда была честной перед собой.
        Они зашли в первую же гостиницу. И странно: то, что было грязно, мучительно и обидно в Петербурге, здесь, в этом дешевейшем номере, оказалось упоительно и весело. Была не борьба, а игра, немыслимая с оставленным в болотах сорокалетним, измученным каторгой и болезнью телом. О, скольжение по крупным черным завиткам, как в пропасть, о, тяжесть плодов в руках, о, запах молодости и силы.
        Но от сравнений все-таки было никуда не деться, и это отравляло волшебный июль. Впрочем, он все равно рано или поздно закончился. И все сразу стало бессмысленным. Сколько-то дней Аполлинария еще пыталась бороться, писала записки, приходила, выслеживала по кафе и театрам. Потом еще какое-то время услаждала себя пряными мыслями о мести, потом плакала, а потом началось самое ужасное - ожидание приезда.
        Нет, она не считала себя виноватой ни в чем, она была абсолютно и во всем права - он сам сделал ее такой и теперь только получит заслуженное - но, Господи, почему так страшно, до боли в висках, до тошноты и до судороги?
        - Ненавижу… - шептала она, уже не понимая, про кого это говорит, про русского писателя, испанского студента или нигилисточку, у которой не хватило сил опровергнуть устои до логического конца. Хозяйка смотрела на нее как на зачумленную, соседи же наоборот - с возрастающим интересом.
        Оставалось совсем немного. Может быть, он уже здесь, идет по St. Hyacinthe, заворачивает за угол, и что-то властное, мучительное, смертельное несется перед ним, дыхание анчара…
        И слабеющей от страха рукой она поспешно вывела непривычно темными французскими чернилами:

«Ты едешь немножко поздно… Не подумай, что я порицаю себя, но хочу только сказать, что ты меня не знал, да и я сама себя не знала…»
        Было девятнадцатое августа. А через неделю Аполлинария сидела на подоконнике и, пытаясь обмануть судьбу - то есть казаться равнодушной, смотрела на фигуры под зонтами. От этой игры замирало сердце и холодели руки: под любым из них мог оказаться любой. Или, вернее, и тот и другой… Вдруг на углу нелепым пятном среди черной материи возник рыжеватый, непристойно русский зонт.
        Она отшатнулась, до боли стиснула руки… почему же здесь нет черных ходов?! Но в дверь уже стучалась горничная. Еще минуту, еще полминуты, четверть… Еще коридор, потом лестница в общий зал, последняя ступенька, плюшевая гардина…
        - Здравствуй… те… - и уже совсем через силу, натужно, отчужденно: - Федор Михайлович. - А потом быстро, чтобы не оставить отступного, чтобы все сразу, чтобы не вдохнуть еще раз анчарного дыхания: - Я думала, ты не приедешь… потому что написала тебе письмо.
        - Какое письмо?
        - Чтобы ты не приезжал.
        - Отчего?
        - Оттого, что поздно.
        И теперь бы только повернуться и уйти, навсегда уйти, раствориться в Париже ли, в деревне, но настоящий ужас только начинался.
        Глава 29
        Скотопригоньевск
        Автобус прорывался через новостройки, которые для Данилы вообще не существовали, - это был не его город, а какой-то другой мир, со своими законами и традициями, не освященными стариной и потому для него мертвыми. Но сегодня он ощущал даже определенное наслаждение: мертвый человек среди мертвого города - хорошо и правильно. А то, что он чувствовал и сознавал себя мертвым, теперь уже было несомненно. Весь минувший месяц в Руссе, где на каждом углу мерещились достоевские персонажи и где не было для него работы, так или иначе связывающей с сегодняшним днем, окончательно утопили Даха в прошлом. Порой, проходя, например, задворками Дмитриевской улицы[Дмитриевская улица - улица в Старой Руссе, где происходит часть действия романа Достоевского «Братья Карамазовы».] , где ничего не изменилось за сто с лишним лет, он боялся, что сошел с ума, - и спасался водкой или планом в маленькой гостинице на набережной.
        Но ничего ему не открывалось, словно неведомое последнее виденье Аполлинарии убило все, словно в нем выплеснулась некая квинтэссенция, собравшая все возможное и ни на что уже не оставившая сил и способностей никому.
        За месяц дела в Питере, как Дах и рассчитывал и как не раз уже бывало ранее, обернулись к лучшему. Его возвращение оказалось как нельзя более своевременным. Глядя из окна автобуса на приближающиеся знакомые питерские места, он еще весь был во власти последней прогулки по Скотопригоньевску[Скотопригоньевск - название города Старая Русса в романе «Братья Карамазовы».] . И в этот раз, как всегда, у канавы с лопухами, которых по случаю конца апреля еще не было, стояла экскурсия, и миловидная сотрудница заученно повторяла историю о том, как на этом самом месте изнасиловали бедную дурочку. Помянули и про определенную инфернальность согрешившего, и про особенное внимание автора к этой теме, и вообще, нынешняя девушка-экскурсовод говорила довольно смело.
        Данила, сам не понимая зачем, прошел экскурсию до конца и, когда все разошлись у Илюшечкина камня[Илюшечкин камень - камень, у которого собираются герои романа
«Братья Карамазовы», - реальный камень напротив санатория «Старая Русса».] , оказавшегося каким-то памятником неолита, остановил хорошенькую экскурсоводшу:
        - Можно задать вам несколько вопросов?
        - Разумеется! - Девушка даже обрадовалась, потому что вся группа тут же разбежалась, проявив по обыкновению весьма мало интереса к чужим и к тому же вымышленным страданиям.
        - Я из Петербурга и очень хотел бы уточнить кое-что. Может быть, пойдем выпьем кофе в трактирчик?
        И поскольку в Руссе все находится в пределах пяти - десяти минут, а еще больше от того, что редкий экскурсант делает подобные предложения, девушка немедленно согласилась.
        Кофе в трактире не оказалось, зато там нашлись морс и свежая крольчатина в сметане. Они сели, и девушка торжественно приготовилась ответить на все вопросы. Она даже не решалась притронуться к жаркому, напряженно следя за собеседником.
        - Вы ешьте, ешьте, - улыбнулся Данила, мягко лучась черными глазами. - Я, знаете ли, занимаюсь, собственно, не Достоевским, а третьестепенными писателями середины того века. Вы не могли бы сказать мне о связях Федора Михайловича и Дружинина?
        Девушка задумчиво прожевала кусочек и провинциально покраснела всем лицом.
        - Ну… Я вам могу только про «Полиньку Сакс». У меня даже статья напечатана об этом в нашем местном альманахе.
        - Про Полиньку? - Данила даже хлопнул себя по лбу. А ведь он даже не подумал, что героиню Дружинина зовут точно так же. - Дада, именно про Полиньку!
        - Так вот, она была напечатана вместе с повестью Достоевского и оказала на последнего большое влияние, - по-ученически заспешила экскурсоводша. - В ней настолько ясно и отчетливо прослеживаются магистральные темы страдания и мести, а особенно озлобленной души главного героя. Но это все не важно, - вдруг прервала она сама себя и наклонилась к Даху с широко распахнутыми полудетскими глазами: - Это для статьи, а для себя я такое открыла! Представляете, это же повесть о страсти, о той физической женской страсти, на которую русская литература до тех пор плевала. Главными были, так сказать, высшие духовные ценности, понимаете, а всякие там страсти отданы лирике. И считается, что только Тургенев, а уж если говорить честно, то именно Федор Михайлович сорвал покровы. А тут, за столько лет до Достоевского - страстная героиня, воспитывавшаяся, между прочим, в закрытом пансионе, трагический финал, письма… Впрочем, что я вам рассказываю, вы это и сами знаете, раз Дружининым занимаетесь. Но конец-то, конец какой! «То было последнее письмо, которое писала она и перечитывала. Что было в нем написано, знали только
Бог, да Сакс, да Полинька». Ведь здесь только одну фамилию заменить - и будет вам история со всеми этими пропавшими письмами…
        - Аполлинарии Сусловой, - спокойно закончил Данила, скрыв дрожь, пробежавшую по пальцам.
        - А-а! - Девушка захлопала в ладоши на весь трактир, отчего с увядших подснежников на столике упало несколько лепестков. - Значит, я права, права! Я напишу большую статью, в сборник!
        - Но послушайте, повесть вышла гораздо раньше… Обратная связь не работает…
        - Еще как может работать! Достоевский ее явно читал - с чего бы это он тогда стал звать Аполлинарию, которая никакая не Полина, Полиной?! И почему, с его-то воззрениями, не осуждал все это чернокнижие, когда…
        - Стоп! - Дах схватил тоненькое запястье с дешевым браслетом. Старик с собаками на мгновение вновь оскалился прямо ему в глаза гнилью своих зубов. - Какое такое чернокнижие?
        - Дружининым занимаетесь, а не зна-аете, - победно протянула девушка, чувствуя себя в ударе. Она залпом выпила весь морс, отчего губы ее стали ярко-красными.

«Еще одно проклятое местечко, - пронеслось в голове у Данилы. - Впрочем, что удивляться - здесь все пропитано страстями и совпадениями, а городок-то всего с пятачок, плотность безумия, соответственно, колоссальная».
        - Это он придумал, иносказание такое. Придумал и всех вовлек, Некрасова, Тургенева, Толстого молодого. Сначала стишки пописывали непристойные, а потом еще хлеще.
        - Что хлеще?
        - Ну не знаю… - Девушка залилась румянцем. - Нам же всего тоже не говорили, закрытая информация, говорят, только в Тарту на спецсеминаре этим занимались… - залепетала она, оправдываясь. - Я и сама хотела бы, но, увы. Спасибо вам, мне пора, в пять экскурсия из Новгорода. - Она торопливо сунула в рот еще кусок крольчатины и выскочила из трактира на площадь.
        Всю дорогу до Питера Дах пытался сопоставить факты, присоединив к ним и загадочного старика, но ничего не получалось. Зияли провалы и петляли неувязки. Он позвонил Нине Ивановне и попросил срочно найти все петербургские адреса писателя А. В. Дружинина.
        Автобус мчался Мясным бором[Мясной бор - место ожесточенных боев в сентябре 1942 года в Ленинградской области.] , где жирный лес явственно говорил о том, что растет на костях и крови, и Данила закрыл глаза.
        Он не сомневался, что все произошло именно «по-писаному», но остатки человеческого в нем все-таки продолжали надеяться. Совпадений буквальных не бывает, все они повторяются только в чем-то одном внутренне решающем, а остальное может варьироваться до бесконечности. Почему бы и сейчас не случиться такому, что все измены у Аполлинарии еще впереди, что не ему суждено стать тем первым, с кого они начнутся? Но Дах знал, что желать такого - малодушие, которое только вредит делу.
        Теперь терять ему нечего, кроме пропавших писем. Последний разговор в трактире окончательно, можно сказать мистически, убедил его в том, что письма есть, не могут не быть, что они не могли попасться на глаза ревнивой Нюте Сниткиной[«… евнивой Нюте Сниткиной» - большинство писем Достоевского к женщинам и их письма к нему были уничтожены А. Г. Сниткиной после смерти писателя; некоторые же письма Сусловой были вскрыты ею и уничтожены еще при получении их в Германии.] , что дело здесь в чем-то ином, быть может, в той самой инфернальности… И он вырвет у Аполлинарии эту тайну, заплатив за это своей любовью, он имеет теперь полное право.
        Мобильник заиграл марш Радецкого - звонила Нина Ивановна. Уникальный человек. Вряд ли она шарилась по Интернету - там таких сведений днем с огнем не найдешь, да она и вообще относилась к технике с предубеждением. Обычно она по старинке просто звонила знакомым в БАН, в Институт истории материальной культуры, а то и в Эрмитаж.
        - Данечка, в указанное время интересующий вас человек жил в Седьмой линии, в доме Капгера… - Хм, Седьмая уж никак не выходит к Смоленскому кладбищу, хоть убейся. - Потом, с пятьдесят шестого, в доме Водова, ныне дом шестнадцать, в Хлебном переулке. - Тоже нашел место, поближе к Федору, хотя того еще и не было в Петербурге. - Есть сведения, что квартира там была роскошная…
        - И все?
        - Все, Данечка. Оттуда его и вынесли.
        - Спасибо огромное, Нина Ивановна. Приеду - сам рассчитаюсь.
        - Когда?
        - Не раньше завтра.
        Данила откинулся на спинку с грязным чехлом. Значит, жил себе господин литератор в центре города, у Владимирской площади, в великолепной квартире, а литературные вечера устраивал на задворках. Что же это за литературные вечера у кладбища? Конечно, книжка, где он вычитал эти сведения, была советских времен, когда любили писать этакую полуправду, а такие вещи, как пьянство Блока или amour-de-trois Некрасова[Amour-de-trois Некрасова - речь идет об известной «любви втроем» А. Панаевой, И. Панаева и Н. Некрасова в 50-60-х годах.] как-то ловко обходили. Уж не на кладбище ли они занимались своим чернокнижием - и уж так ли он был далек от истины, когда припомнил сатанистов?
        Ба, да ведь и старик с собаками обитает тоже где-то неподалеку - по крайней мере именно там видела его Апа. А время проводит на Смоленке - ну прямо Александр Васильевич, еще одно петербургское воплощение, на этот раз мужское. Ха-ха-ха! До какого абсурда иногда дойдет человек. Но мысли, уже начавшие свой извилистый алогичный путь, сменяли друг друга без вмешательства разума, покоряясь воображению.
        Вот некий круг столичных литераторов, круг приличный, достойный, какие имена, какой вклад в изящную словесность! Но почему бы иногда и не отдохнуть от высокого штиля, и не заняться маленьким ерыжством. Сначала слегка, полушутя, а потом и побольше… Данила вспомнил дурацкие стишки, которые так забавляли их в Универе тем, что ничем не отличались от поделок такого рода, написанных через сто пятьдесят лет:
        Блажен, кто в тоннеле Пассажа
        С Хотинским речи не держал
        И, выпив водки для куража,
        Его к б…м не провожал,
        Блажен, кто с буйным Вардолетом
        Не учинял содомских дел,
        И тот, кто с Майковым-поэтом
        В час зноя рядом не сидел…[«…в час зноя рядом не сидел» - строки из
«чернокнижного» стихотворения Дружинина.]
        Ну а от слов так недалеко до дела, особенно у людей пишущих. Как там говорил один друг всех писателей тех лет: «безобразие духовное судилось тонко и строго, плотское - не ставилось ни во что»[«…плотское не ставилось ни во что» - цитата из
«Воспоминаний о Федоре Михайловиче Достоевском» Н. Н. Страхова.] . И, может быть, не зря именно сейчас привиделись ему два лихача с возвращающимися литераторами? И, может быть, опять-таки не зря так нервно улыбался милейший Яков Петрович, объясняя опоздание ожидаемого гостя на мызу Иоганнесру?
        Автобус приближался к Обводному, город наваливался, предлагая все более невероятные картины. «Пусть так, - из последних сил сопротивлялся Дах, - но при чем здесь Аполлинария?» Ничего, уже совсем скоро он все узнает, а потом опять спокойно будет торговать барахлишком, как ни в чем не бывало. Эх, вот куда ты забрела и завела меня, тургеневская девушка, недоделанная террористка на фрейдовской подкладке, крыжовенные глаза над высокими скулами... «Таким женщинам нет места в жизни»[«…Таким женщинам нет места в жизни» - цитата из книги Л. И. Сараскиной.] - ты была абсолютно права, место им только в болезненных фантазиях, потому что, столкнувшись с жизнью, они разрушают и себя, и ее.
        И Данила нажал кнопку с зеленой трубкой.
        Глава 30
        Дмитровский переулок
        Квартира была в пыли и темноте. Данила бросил тощую сумку на середину комнаты и закурил. Какой дурак первым сказал, что истина обнажена? То есть он-то, конечно, был далеко не дурак, зато остальные дураки стали считать все обнаженное - истиной. А истина тем временем рядится в разные тряпки…
        Дах так и сидел не раздеваясь. Когда раздался звонок в дверь, он курил уже четвертую сигарету. Размеренным жестом затушив окурок в пепельнице, Данила поднялся, сунул в карман деньги и вышел в прихожую. В комнатах ей теперь делать нечего.
        - Привет, - как ни в чем не бывало, бросил он и даже приложился сухими губами к ее щеке. - Не боишься?
        - Чего?
        - Справедливого возмездия.
        - Но ты мне не муж, и я не думала… не хотела…
        - Я не об этом. Один красивый зверь, другой… У тебя их будет еще немало. - Он поспешно вышел на площадку, вытесняя ее, и повернул ключ. - Я о том, что мстит действительность. Ты отказалась от имени, от самой что ни на есть сущности, реальности - и теперь неизбежно должно последовать наказание. Я не прав? - Дах с силой сжал ее предплечье, но Апа постаралась вырваться. «Вот она, безнадежная борьба на темной лестнице отеля, треск крючков, хруст сминаемого платья - только мне ничего этого уже не нужно, потому что я знаю финал», - быстро подумал он и разжал руку.
        Дах буквально толкнул ее в «опель», хлопнул дверцей, едва не отдавив пальцы, и погнал машину к Владимирской площади.
        - Я хотела тебе объяснить… - начала Апа после долгого молчания.
        - Что ты можешь объяснить, когда за тебя давным-давно все объяснено? Мне нужно другое: сейчас мы приедем к одному месту, я ткну тебя носом, как нашкодившего щенка, и ты расскажешь мне все свои глюки на эту тему.
        - А если их не будет? - с вызовом спросила она.
        - Должны быть, - не повел бровью Данила. - И не смей притворяться.
        Бросив машину у театра, они медленно пошли по Хлебному, Дах нарочно выбрал нечетную сторону, чтобы самому первым увидеть дом.
        Он оказался самым последним и действительно выглядел внушительным, барственным и неплохо сохранившимся. В его шлемовидных окнах уже брезжила порочность модерна, а сто пятьдесят лет назад он, вероятно, и вообще казался вызывающим. Ох, не зря Александр Васильевич выбрал именно его. Данила взял Апу за руку чуть выше кисти, чтобы уловить малейшее учащение стучащей крови. Но она шла ровно, лишь с любопытством оглядывала улочку. На углу они остановились.
        - Хорошо, - усмехнулся Дах и потянул ее через дорогу. - Пойдем по другой стороне.
        Апа прошла мимо огромных окон даже не повернув головы и так, глядя куда-то перед собой, нехотя добралась до убогого сквера в начале. Результат оказался тот же.
        - Ничего, времени много, будем гулять до тех пор, пока не вспомнишь, - и он крепко взял ее под локоть.
        - Ты лучше рассказал бы мне правду, - вдруг устало заметила Апа. - Больше бы толку было.
        - Какую правду? Нагую истину? Но дело в том, что правды здесь нет, есть случай и дыхание города, которое мутит мозги.
        - Ты наврал мне тогда про средневекового монаха - иначе зачем бы ты таскал меня по Питеру, а не повез куда-нибудь в Италию или где там все это происходило. Это все здесь было.
        - Какая логика! Отлично, здесь, - вот и вспоминай, все вспоминай, не здесь, так в другом месте, в третьем, в сотом. А еще лучше - лучше сразу призналась бы про историю на кладбище.
        - Зачем? Может, я и влюбилась в него для того, чтобы забыть всю твою гадость.
        - Мою?
        - Да, всю твою липкую одурь, в которой я чувствую себя как муха в паутине. Я с тобой рабыня, у меня не остается ничего своего, своего, понимаешь?! - Апа бессильно топнула ногой. - Но где тебе понять о других, когда тебя и самого нет - одно позаимствованное, чужое, одна любовь к прошлому! Ты труп, вампир, ты не живешь, ты жрешь чужие объедки! Пусти меня, я тебя ненавижу, ненавижу!
        Дах молча выслушал. Как несчастье все-таки поднимает человека, даже умственно, не то что духовно. Девочка заговорила вполне логично и образно. Но в Хлебном им, видимо, ловить действительно нечего: никогда Федор не брал ее на литературные вечера в этот дом, да и сам он вряд ли сюда ходил, слишком чуждым идейно был для него западник Дружинин. Еще бы, когда один заявляет, что его от другого тошнит, а тот, в свою очередь, пишет такие вещи, после которых не то что в дом не пойдешь, а и руки не подашь: «У Д. отсутствие меры производит неприятное впечатление, он никогда не остановится в пору! Повести г-на Д. пахнут потом».
        А может быть, и вообще никаких вечеров не было здесь. Тогда где же, где?!
        Не выпуская руки, Данила снова затолкал Апу в машину, поставил двери на автозамок и поехал на Васильевский.
        Всюду были пробки, майский флер мешался с машинными выхлопами, одевая все вокруг в прозрачную и призрачную пелену нереальности. Вполне можно было представить, что еще ничего не потеряно и все возможно, - именно так и происходит каждую весну в этом городе, и жители в тысячный раз попадаются на этот крючок. Да что простые жители - даже Достоевский, самый великий реалист, был наказан в своем романе с Аполлинарией именно за потерю реальности. «Но я, слава Богу, не он, - печально подумал Данила, медленно выворачивая с моста налево, - у меня в жизни своя, пусть и маленькая ниша, и ее ирреальности я не отдам никому».
        - Куда ты? - забеспокоилась Апа.
        - Сама знаешь, куда.
        - Нет! Выпусти меня сейчас же! Подонок! Нет! - Она рванулась в предусмотрительно запертые двери, потом обрушила на спину Даха град кулаков. - Узнать хочешь? Так вот тебе - никогда не узнаешь и будешь вечно за мной бегать, ты, старый, никому не нужный урод! - Дах, не реагируя, продолжал ехать. Тогда Апа сорвала с шеи то самое ожерелье и изо всех сил хлестнула им Данилу по лицу. - На, подавись своим старьем! Надоело!
        Старая нить порвалась, и желтоватые зубы, сверкая серебряным дождем, рассыпались по салону.
        - Сука, - прохрипел Дах и, заглушив мотор, резким ударом в лицо уронил Апу на заднее сиденье. Потом он перегнулся и несколько раз ударил еще.
        Вокруг, возмущенные избиением женщины, а скорее всего, неуместной остановкой, загудели машины. Апа попыталась закрыться сумочкой, и от очередного удара кожзаменитель порвался, вывалив на сиденье всю женскую мелочовку. В глаза Даху бросился белый прямоугольничек визитки, на котором каллиграфически было выведено
«Гриша-собачник» и телефон.
        - Значит, не только Миша, а еще и Гриша! - прорычал он, снова замахиваясь.
        То, что Данила с такой уверенностью назвал имя ее недолгого возлюбленного, почему-то привело Апу в ужас, и она бессильно опустила руки. И, словно в зеркале, Дах сделал то же самое.
        - Это не он, - не вытирая капавшей крови, она убрала с лица волосы. На секунду перед Данилой промелькнуло виденье точно так же слипшихся мокрых волос, метущих гравий елагинской дорожки, и, вздрогнув всем телом, он вдруг вспомнил, что последний роман Сусловой, описывающий их отношения с Достоевским, кончается тем, что героиня топится в реке[«…топится в реке» - героиня повести Сусловой «Чужие и свои», по-своему трактующей в ней свои отношения с Достоевским, Анна Павловна топится в реке.] . Апа с этого начала. Круг замкнулся. - Это какой-то собачник, мне телефон дала та дама, к которой меня отправил ваш Наинский. Я ему и не звонила ни разу, хотя мне для роли… он по дворнягам специалист…
        Данила опустился на сиденье. В голове у него плыло, будто били его, а не он. Наинский… Дворняги… Гриша… Кладбище… Елагин…
        Перегнувшись, он схватил визитку и, еще толком не понимая, в чем связь между такими разными вещами, набрал номер. Номер был явно тех, достоевских мест - начинался на пятьсот семьдесят один. Потянулись длинные гудки; наконец, когда Данила уже собирался нажать отбой, глуховатый голос произнес:
        - Черняк слушает.
        И в тот же момент калейдоскоп событий завертелся в обратную сторону, причудливо складываясь в невероятные картинки, и замер на том предрассветном часе, когда Даха после попойки разбудил звонок эбонитового телефона.
        - Добрый день, Григорий, - спокойно поздоровался Данила. - Думаю, прошло достаточно времени, чтобы я мог оценить ваш августовский звонок. И я его оценил настолько, что готов наконец встретиться.
        В трубке усмехнулись.
        - Теперь, полагаю, будем разговаривать на равных, а? Только не приплетайте сюда мистики, ничего нарочно я не подстраивал, и у меня самого тоже накопилось немало вопросов.
        - Так когда?
        - Давайте-ка сегодня же вечером, но попозже, когда я угомоню своих. Часов десять вас устраивает?
        - Вполне. До встречи. Но где? - словно бы спохватился Данила.
        - Как где? Разве не там, где всё и произошло? - искренне удивился голос.
        Не совсем понимая, что имеет в виду этот Гриша-собачник, Данила пробормотал что-то насчет неудобственности места, и собеседник неожиданно согласился.
        - Да уж. Ну хорошо. Тогда на Кузнечном.
        Меньший круг внутри круга большого снова замкнулся.
        Дах несколько растерянно обернулся. Апа сидела в слезах и подтеках из крови и туши - и в этом начинавшем уже быстро распухать лице Данила вдруг увидел то, чего так хотел и не видел раньше: дикую гордость и то редкое сочетание палача и жертвы одновременно, от которого теряют голову. Именно такие сводят с ума, именно на этот раскол попался Федор Михайлович, сам же его предварительно и сотворив.
        О, если бы это произошло чуть раньше! Воистину, он «немножко опоздал»! Еще пару часов назад, увидев на лице Аполлинарии это выражение, он, быть может, снова впал бы в безумную страсть к ней, несмотря на измену и даже на свою подлость, закрывшую все отступления. Но теперь, когда она уже сослужила свою службу полностью и до ожидаемых писем оставалось совсем недалеко, девушка вызывала у Данилы только жалость. Она казалась выброшенной вещью. Однако вещь никогда не умирает сразу, она ведет долгую, порой явную, порой тайную жизнь, ей суждены падения и взлеты - уж это-то Дах знал как мало кто другой. Но он, даривший вторую и третью жизнь вещам, не умел и не хотел дарить ее живым. Больше того, знал он и то, что эта вещь, использованная им, еще много раз возродится и отомстит ни в чем не повинным новым владельцам. Знал и то, что в том капризе судьбы, в который они попали оба, мог выиграть только один из них. Как, в конечном счете, все-таки выиграл Достоевский, а не Суслова. Да, в этот раз существовала возможность выскочить и ей, но… И только ли в том, что этого не произошло, виноват он один, Дах? Если бы
она оказалась смелей, поверила бы, отдалась бы видениям полностью, а не погналась за «дешевым необходимым счастьем»…[«…дешевым необходимым счастьем» - цитата из письма Достоевского к Сусловой от 23 апреля 1867 года.]
        Бедная Аполлинария, девочка из Купчино, почему это выпало именно тебе?
        - Поедем ко мне, приведешь себя в порядок, - мягко, но не извиняясь, предложил он.
        - Иди ты… к своему Грише!
        Данила нажал кнопку автозамка и молча распахнул дверцу.
        Выхлопы машины и сумерки скрыли Апу из его глаз почти мгновенно.
        Глава 31
        Социалистическая улица
        Остаток времени до вечера Данила проболтался по городу, периодически заходя в кофейни и кафе, чтобы пропустить строго дозированное количество спиртного. Рюмка каким-то таинственным образом причащала к абсолютному, и перед ним уже начинал разыгрывать свои сцены божественный театр судеб. Даху всегда казалось, что это его состояние чем-то очень напоминает описываемую Достоевским секунду перед припадком. Именно ту секунду, в которую наступает гармоничная ясность. И он пил порой только для достижения этой ясности. Сейчас же, переходя из одного заведения в другое, он все пытался достичь высшего пункта этой ясности, но она никак не наступала.
        Потом стало просто жалко того, что уже ушло: тайны, страсти, аромата прошлого. Человеку не так часто посылаются подобные вещи, в которых он только что прожил полгода, а некоторые и вовсе их лишены. Гуляя Канавой, Данила долго бормотал строки, поразившие его еще в юности совпадением со своим мировосприятием:
        Я счастлив жизнью современною,
        Но между нами есть преграда:
        Все, что смешит ее, надменную,
        Моя единая отрада…[«…моя единая отрада» - строки из стихотворения Николая Гумилева
«Я вежлив с жизнью современною».]
        Разница заключалась только в том, что современною жизнью он счастлив не был.
        Постепенно все затянулось влажными майскими сумерками, углы сгладились, грязь превратилась в благородную патину, продажные девочки на Невском - в прекрасных незнакомок. Данила передвинул бейсболку козырьком назад и двинулся на Кузнечный.
        Оптимистический кузнец в шортах и белых тапочках на пару с соблазнительно изогнувшейся колхозницей выплыли из сумерек как призраки - им наверняка было не очень-то уютно в соседстве фантастического писателя. Зато похоронная контора несомненно процветала. Дах шел медленно, стараясь впитать каждый шаг и поворот этого вечера, ради которого… А что ради которого? Что он сделал, чтобы приблизить его? Ровным счетом ничего - всего-навсего продал девочку красивой скотине. Данила пнул ногой урну, отчего она покатилась, как знаменитый пятак, звеня и подпрыгивая. Навстречу ему со стороны Фуражной уже шел Григорий.
        Не спеша обмениваться рукопожатиями, они некоторое время с любопытством разглядывали друг друга.
        - Ну что смотреть, не в первый же раз видимся, - наконец, усмехнулся Данила.
        Но сегодня его собеседник был совсем не похож на мартовского кладбищенского истопника. Поношенный, но чистый альпийский анорак мало чем отличался от Данилиной куртки. Такое же сухое лицо, такой же рост, только короткие бесцветные волосы и выцветшие глаза.
        - А где ваши волкодавы?
        - Кавказцы. Бог прибрал. Энтерит. Шавкам ничего, а они в три дня.
        - Ах, вот как. - Вот почему бедняга Князь потратил столько времени впустую, чего никогда раньше с ним не случалось. - Кавказцы… И одного из них звали… Постойте же, я еще тогда подумал, что это дурацкая аллюзия. Бегемот! Впрочем, теперь, когда все смотрели сериал, неудивительно. - И Данила вспомнил занимающееся утро с первым льдом и каторжное пространство, на котором теперь по насмешке красовался детский театр - то первое утро после знакомства с Аполлинарией, когда он так ошибся с домом Полонского.
        - Обижаете, - подозрительно покосился Колбасник, словно засомневался в том, кто перед ним.
        - Простите.
        Память мчалась назад, пытаясь в свете открывшихся обстоятельств захватить и открыть еще что-нибудь. Колбасник смотрел на него с откровенным интересом, как на подопытного. Они все еще стояли у подвального входа. Дом нависал над ними темным кораблем без единого светящегося окна.
        - Помочь? - осклабился Григорий.
        - Валяйте.
        - Опять же утро, набережная…
        Дах изо всех сил, до боли дернул черную прядь.
        - Но туда-то вас как занесло?! Вы же отсюда. - На долю секунды, оказавшуюся весьма неприятной, Дах ощутил себя марионеткой в руках непонятной силы. Как снятый рапидом, на него несся огромный пес, и вдалеке маячил второй. Он еще подумал тогда, что не повезло этой компании, не защищенной железом машины. - Неужели вы тогда просто-напросто опоздали?
        - А как же. Только, как видите, немного не успел. Но я ж не Бог, всего не предусмотришь. Кто мог подумать, что в такую рань вы умудритесь подцепить там девицу и еще таким кавалерийским наскоком, что тут же в охапку и к себе. Впрочем, это я по-стариковски, так сказать, удивляюсь.
        - А те, кто остались? - с запоздалым любопытством поинтересовался Дах, вспомнив девушку-интеллектуалку с надменным выражением породистого лица. Жалко было бы увидеть ее покусанной.
        - Милые ребята, поговорил с ними о «Сайгоне»[«Сайгон» - кофейня на Невском - в
60-80-е годы место встреч лениградских «неформалов» всех мастей.] , да и разошлись.
        - Но зачем вам все это? Дурацкий звонок, розыгрыш, проверка? Пришли бы в магазин и все обсудили.
        Колбасник снова задумчиво и даже несколько скептически посмотрел на Даха.
        - Может, кинем кости куда ни есть? А то за день устанешь, не приведи Бог.
        Данила осмотрелся. В небе темнел силуэт бывшей церкви - они стояли посреди Ивановской, недалеко от дома старухи с «гнусьем». Шальная мысль завалиться сейчас туда мелькнула у Данилы, но тут же исчезла: смешивать двух дел никогда не стоит. Интересно, сколько еще будет этот субъект говорить вокруг да около, не касаясь того, ради чего они, наконец, встретились? Дах знал, что сделавший первый шаг о предмете торга, вопрос, намек - неизбежно проиграл, поэтому можно рассчитывать и на всю ночь.
        Ничего подходящего рядом не было, и пришлось возвращаться назад, в заведение с лопоухим дворником[Заведение с лопоухим дворником - кафе «Шестой угол» на Разъезжей улице.] .
        На них посмотрели косо, но Данилина презрительность быстро поставила официанта на место. Заказали щи и солянку. Колбасник долго, аккуратно и сосредоточенно ел, как ест человек, редко бывающий сытым. Потом он выпил рюмку водки и продолжил, словно не было этого перерыва в полчаса:
        - Я про магазин много позже узнал.
        - А телефон, значит, раньше, - не то спросил, не то подтвердил Дах, ничем не выдавая любопытства относительно источника такой информации.
        - Раньше. Только телефон и знал. - В речи Колбасника появились какие-то странные интонации, от которых Даниле стало казаться, что они сидят не в дорогом кафе, а в грязноватом трактире. Он быстро выпил еще одну рюмку. - И я так рассудил: ежели человек, значит, стоящий и действительно интересуется так, что мочи нет, то он на все пойдет.
        - Позвольте, - усмехнулся Дах, тоже невольно впадая в какой-то непонятный тон и с трудом удерживаясь от словоерса[Присоединенная к словам буква «с», типа
«пожалуйте-с»; употреблялся, как правило, мелкими чиновниками.] ,- но ведь вы мне не в пропасть предлагали прыгнуть и не человека убить, а всего лишь отправиться на Елагин остров, место прелестное и тихое. И, как вы сами изволили недавно заметить, не могли же вы предусмотреть, что я встречу там девушку, которая…
        Но Колбасник не обратил внимания на упоминание о девушке.
        - Это уж ваше дело. Однако подняться в такой час… С меня и этого было достаточно. И приехали ведь, приехали! - Он едва не хлопнул в ладони. - Значит, и правда интересуетесь. Но ведь этого мало, для такой-то ценности - ох, мало! - «Ну наконец-то ближе к делу! - с облегчением подумал Дах. - Конечно, хитрый Колбасник не принес тетрадь с собой, и времени на него потратить придется еще много, но все-таки лед тронулся». - Потом я и про магазин навел справки, и уже совсем, было, надумал увидеться, и пришел…
        - Я был в Ивановке.
        - В Ивановке?! - ахнул Григорий. - Уважаю, уважаю безмерно, все в мою копилку. Если б я знал, что в Ивановку, то и не раздумывал бы. Но дамочка ваша мне не понравилась ужасно - вот в чем дело. Такой взгляд у нее - ух, пройдошистая! Я бы не стал такую держать. Вот я и решил покамест подождать. Ну а уж потом, когда начались эти ваши попытки на кривой кобыле меня объехать…
        Данила налил еще по рюмке, сравнение с трактиром начало приобретать реальность. Окна в кафе открыты настежь, откуда-то доносятся женские взвизги, из задней комнаты, примыкавшей к большой зале, долетает стук бильярдных шаров.
        - Я к тому времени о вашем существовании, между прочим, совершенно забыл, и потому ни на какой кобыле объезжать вас не собирался.
        - И о тетрадочке, значит, не думали вовсе? - Данила промолчал. Разумеется, он думал о письмах, а стало быть, и о тетради, поскольку Аполлинария, как известно, в своих тетрадях набрасывала содержание писем или просто писала брульоны[Черновики, наброски.] . Но уж те его мысли никак были с Колбасником не связаны. - И не искали?
        - Искал, но совершенно не так, как вы думаете.
        - А почем вы знаете, как я думаю?
        Дах в сотый раз мысленно разложил перед собой события последнего полугода и обезоруживающе улыбнулся:
        - Я думаю, что вы думаете, будто я нарочно подослал к вам девушку, которая стала расспрашивать вас о том, кто такая Аполлинария. Угадал?
        - В яблочко. Только если б она просто спрашивала, кто да что, а то ведь она уточняла, мол, бывала ли сия особа в доме Якова Петровича Полонского!
        - Вот как?! - Значит, в своих блужданиях Апа добралась и до Николаевской и почувствовала дом…
        - Вот так. И ладно бы только это. Но ведь если вы ее посылали, так сказать, на разведку, то вам-то уж стыдно не знать, что в этом доме она не бывала и быть не могла, потому как Полонский жил там аж в конце семидесятых, когда Федор Михайлович являлся туда только с супругой и детишками. И опять я стал сильно сомневаться, к тому ли я обратился. Знаете, когда на что-то столько лет и души потратишь, всего боишься, как воробей, как шавка подворотная, сотни раз битая. - Колбасник опять опрокинул рюмочку, и Данила подумал, что сейчас настанет самое время, чтобы тот обратился к нему как-нибудь вроде «милостивый государь». - Я ведь и вправду не один год на изучение потратил, в Публичке сидел, читал, сверял, бродил, докапывался, потому как мне казалось, что не может такого быть. Ведь в школе еще проходили, с младых ногтей, так сказать: защитник униженных и оскорбленных! Я, может, лучше вас, антикваров да филологов, ту жизнь узнал.
        - Ну, раз уж вы так хорошо знакомы с моей биографией, то будьте любезны, поделитесь, откуда же вы ее почерпнули - не из Публички же?

«Действительно, было бы интересно узнать, какая скотина его информировала? Из моих подпольных солдатиков, с которыми мог пересечься в своей маргинальной жизни Григорий, конечно, никто не мог знать ни про какой филфак. Неужели он прежде мотался по антикварным лавкам и вынюхивал?» Ничего хорошего это Даху не сулило, поскольку за подобными личностями всегда начинают следить, подозревая, что у них имеется нечто ценное. «И, может быть, за тетрадкой, если таковая действительно есть у Колбасника, охочусь уже далеко не я один», - сокрушенно подумал Дах.
        - Нет, не оттуда. Но ведь мир не без добрых людей.
        - До сих пор у меня не было случая считать моих коллег людьми добрыми, - осторожно заметил Дах.
        - При чем тут ваши коллеги? - удивился Григорий. - Они уж, скорее, наоборот. А не закажете ли вы еще соляночки и мерзавчика - уж больно приятно поговорить с таким тонким человеком.

* * *
        Баденский курзал гудел как улей, и было совсем невозможно представить, что в пяти минутах ходьбы раскинулись прелестные, полупрозрачные швабские пейзажи с вечным лепетом ручьев. Не зря названия большей часть местечек заканчивались на бах - ручей: Фоейрбах, Эшенбах, Кюненбах.
        Лепетанье этих ручьев, доносившееся даже в раскрытые окна отеля, настраивало на печальный и поэтический лад. И Аполлинария часами лежала, не поднимаясь с постели, бездумно перебирая длинные волосы, опуская в них пальцы, как в ручей. И было все равно, есть ли, спать ли, бродить ли по крошечному городку, как магнитом притягивавшему к себе капиталы Европы и Америки. Ей хватало своих страстей, и все эти рулетки, зеро, руж и нуар вызывали только недоуменную улыбку.
        А он, наталкиваясь на эту улыбку, словно стеклом отгораживавшую от него живого человека, бесновался, кричал, доказывал.
        - Ты прости, но мне кажется, ты беснуешься так вовсе не из-за своих диких теорий о миллионе или о последней черте, а просто-напросто оттого, что я не позволяю тебе остаться со мной.
        Он багрово покраснел.
        - О, нет! То есть отчасти да. Понимаешь, ведь игра и женская любовь почти одно и то же: поэзия риска и надежды, леденящая душу и доводящая до восторга, схватка со слепым роком…
        - Надоело, Феденька, на-до-е-ло. Это только слова. И особенно у тебя слова. «Все, все превратил он в пустые слова…»
        - Что?
        - Так, ничего. Вот третьего дня ты выиграл десять тысяч с лишком, остановился, побежал на почту. Но ведь вернулся, прикрывая обыкновенную слабость теорийкой о том, что если везет, то зачем бежать от судьбы. Проигрался, отыгрался, а кончилось все равно одним: пишешь и невестке, и брату о жалких ста рублях… Может, у меня возьмешь?
        Он закрыл лицо руками и упал головой ей в ноги. Высокий подъем явственно читался сквозь тонкий батист.
        - Зачем ты так?! Сам знаю, что натура моя подлая и слишком страстная, везде до последнего предела дохожу. Но тебя-то… ты-то…
        - И меня, Феденька, точно так же своей подлой страстностью мучил - или забыл весеннюю ночь на Васильевском? Забыл?
        Вместо ответа он вдруг жадно стал целовать ступню. Но Аполлинария лежала не двигаясь и только спокойно откинула простыню.
        - Ну поцелуешь ты мне сейчас ноги, потом руки, потом всю меня исцелуешь - и что? Это что, вернет тебе мои чувства? Или мои - мне? Целуй, если уж ты такой… все черты переходящий. Только отчего же, Феденька, когда мы вчера встретили Ивана Сергеевича с его, между прочим, незаконной дочерью, если мне не изменяет память, от какой-то там крепостной и с которой он, однако, свободно появляется где угодно и отдает на воспитание любовнице, то ты…
        - О, замолчи, замолчи, умоляю!
        - Отчего ж мне молчать? То ты почему-то поспешно тащишь меня к первому попавшемуся бювету, краснеешь, суетишься, загораживаешь, бросаешь, наконец, и, как ни в чем не бывало, один идешь этой парочке навстречу. Я, между прочим, родилась тоже крепостной, но зато, по крайней мере, законнорожденная - что ж меня так стесняться, а, Феденька?
        Он с трудом оторвался от пахнущей «Брокаром» кожи.
        - Как мелко, мелко с твоей стороны уличать меня во всем, а самой не видеть за собой никакого греха, никакой вины. Тебе все позволено, а мне - ничего!
        - Неужели? - Она лениво села в постели, и белые кружева мучительно медленно поползли вниз по невозможным плечам. А за окном продолжали лепетать ручьи, распаляя своей невинностью и свежестью. - Тебе - ничего? А кто сделал меня такой, какая я сейчас? Кому я отдала все, не рассуждая, не требуя, не оглядываясь? Кто убил во мне веру? Кто?! - Она гибко поднялась во весь рост со спутанными волосами, голая, со смятыми кружевами в ногах. На миг ему почудилась в этом искаженном лице не менада - Медея, но он поспешно зажмурился: зрелище было непереносимое.
        - Поля!
        - Что? Любуйся, любуйся тем, что сделал, но знай, что никогда больше, никогда… Все это достанется другому, другим, а ты останешься со своей чахоточной, бесплодной, тебя не любящей, из жалости за тебя пошедшей! Попробуй, возьми меня, попытайся, ну! - Она спрыгнула на пол, скользнув бедром по его лицу, и вызывающе села на стол, высоко закинув ногу на ногу. - Давай, что ж ты так растерялся? А я пока стану грезить о нем, о нем одном… - На запрокинутом лице действительно появилась блуждающая сладострастная улыбка. - Ну, что медлишь, ведь россияне никогда не отступали, не то что какие-нибудь там испанцы, правда? Или рулетка вытянула из тебя все силы?
        Он сидел, опершись спиной на кровать, и лицо его заливала голубоватая нехорошая бледность. Перед глазами раскачивалась маленькая ступня. Как это ничтожество, этот студент наверняка целовал их, какое блаженство… блаженство… блаженство… И черная пропасть припадка.
        В холодном бреду промелькнули Женева, Турин, Генуя, Ливорно, Рим. И с каждым городом обоим становилось все яснее, что тот мятеж страстей, в которые бросились они, как в спасение медленно, но верно усыхающих душ, оказался на деле омутом, погибельно вытягивавшим последние силы. В мрачном Берлине расстались: она - обратно в Париж, он - тайком в Гомбург. И оттуда, упиваясь унизительностью и тем, что письмо это, возможно, вообще последнее, всетаки опять перешел черту и попросил у нее взаймы. В ответ пришло триста пятьдесят франков без единой строчки.
        Глава 32
        Социалистическая улица-2
        Пока несли заказанное, Колбасник с наслаждением оглядывался - было видно, что ему все это доставляет удовольствие, и он постарается просидеть здесь как можно дольше. Данила меж тем рассматривал его лицо. Вероятно, в молодости он был очень интересен: хищный тонкий нос, волевой рот, высокий лоб, но теперь все скрывалось сетью морщин, искажалось отсутствием зубов и носило отпечаток нищенской, полуголодной и унизительной жизни.
        Когда-то, на заре своей антикварной деятельности, Данила любил играть в игру-отгадку, по лицам клиентов восстанавливая их жизнь. Потом игра эта ему надоела, поскольку большинство жизней оказались настолько похожими друг на друга, что угадывать их становилось просто скучно. Однако теперь, вглядываясь в порозовевшее от волнения и водки лицо своего визави, он не мог с уверенностью прочесть в нем прошлое его обладателя.
        - Так вот, - продолжил Григорий, выпив еще стопочку и съев половину порции. - О хороших людях, значится. А начать-то мне, как ни парадоксально, придется с того, что людей я ненавижу. - Дах внутренне даже порадовался - с такими откровенными всегда легче. Колбасник между тем продолжал: - Все люди сволочи, и души у них никакой нет. Если она у кого и есть, так это у собак, и только. И с тех пор, как я это понял, от людей отвернулся, а стал подбирать собак. У вас собаки, как я понимаю, нет.
        - Нет. - Данила вспомнил, как хотел когда-то устроить настоящий приют для бездомных собак и как понял, что это невозможно.
        - Оно и видно. Сразу по человеку видно. Даже больше скажу - вы и не кошатник, так сказать, нейтральный вы человек, ни злой, ни добрый, ни дневной, ни ночной, как это, кажется, в Апокалипсисе сказано: ни холоден, ни горяч. Жаль. Хоть бы ворону, что ли, держали… Но не в этом дело. Мы, собачники, народ особенный, и не верьте, если говорят, что мы добрые. Нет, мы злые, мы любому горло перегрызем. И нас - тьма. Тот, кто подал бездомному псу кусок, - наш, кто не прогнал из магазина - тоже наш. - Глаза Колбасника засверкали, и Дах понял, что сейчас он разразится изложением своей теории, и это надолго.
        - Но все-таки хотелось бы двигаться поближе к интересующей нас обоих теме.
        - Ах, да, простите. Так вот, случилась со мной одна маленькая неприятность, и вышел я через наших на одного милиционера, да не простого милиционера, а женщину, полковника и собачницу. - Данила откинулся на спинку и расхохотался. - Что это вы? - обиделся Григорий.
        - Я не над вами. Я только над блошиными прыжками фортуны. Вы ведь имеете в виду ту самую даму, что живет в доме с пауками и держит двух собак - Елена Петровна, так?
        - Так, - огорошенно согласился Колбасник и тут же прищурился: - А если вы ее знаете, то что же раньше меня не нашли?
        - Я вам даже больше скажу, я даже скажу вам сейчас, откуда и про меня у вас информация. Сказать?
        - Говорите, - совсем потух Григорий.
        - От Бориса Николаевича Наинского, режиссера из погорелого театра. Верно?
        - Точно так.
        - Вы связываетесь по каким-то своим делам с Еленой Петровной, узнаете осторожненько, нет ли у ней каких знающих людей в антикварном мире, особенно таких, которые занимаются рукописями, и она, за отсутствием таковых, направляет вас к Бобу, как к единственному, вероятно, из ее знакомых, так или иначе связанных с искусством. И эта скотина, ничтоже сумняшеся, дает вам мой телефон да еще и расписывает, какой я знаток собак, рухляди и литературы. Мне он, конечно, по легкомыслию своему и разгильдяйской забывчивости, не сообщает ни слова… Думаю, я не во многом ошибся.
        - Да уж, не ошиблись. И до этого места мы с вами худо-бедно добрались. А вот дальше-то, дальше гораздо интереснее.
        - Дальше? - откровенно удивился Данила. - Я думал, дальше вы все и расскажете.
        - Я? - в свою очередь удивленно воскликнул Григорий. - Что ж мне рассказывать? Вы пришли ко мне в то самое место и про того самого человека спросили. Не знаю уж, как вы на него вышли. Может быть, и это расскажете?
        То, что Колбасник начал задавать вопросы, несказанно порадовало Данилу, поскольку инициатива незаметно, но верно переходила в его руки. Тем не менее вдаваться в подробности собственных изысканий, а тем более, странностей Аполлинарии Дах совершенно не собирался, тем более что Григорий явно не имел никакого отношения ни к ее появлению в жизни Данилы, ни к тому, что случилось с ней около Смоленки.
        - Честно сказать, на кладбище я оказался совершенно случайно, - просто ответил Данила. - Но что именно вы подразумеваете под «тем самым местом»?
        - То, где всё и порушилось, - невозмутимо ответил Колбасник.
        Разговор начинал заходить в тупик, и Данила попытался подвести хотя бы какие-то итоги.
        - Итак, у вас, как вы намекаете, есть неизвестная науке тетрадь, не в черном коленкоре и не в бордовом сафьяне, кои давно лежат в нужном месте, а в каком-то другом…
        - В огненном, кроваво-огненном! - Колбасник восторженно опрокинул еще одну стопку водки и принялся с наслаждением доедать солянку. - Сожгла она меня, прямо…
        - Об этом потом. Вы, я понимаю, уже давно носитесь с этой тетрадью, проверяете, перепроверяете, понимаете, что владеете чем-то, как вам кажется, очень ценным, но все еще до сих пор не знаете, что с этим делать.
        - Эк у вас все просто! Да меня это душит, сердце жжет! - опять перебил его Колбасник. - Да и не тетрадь это…
        - Не тетрадь? - ахнул на весь зал и похолодел Дах. - А что же?
        На них стали оборачиваться.
        - Обложка одна от тетради.
        - Так что же вы городите мне здесь третий час?! - Уже взяв себя в руки и вспомнив, что, может быть, за ними все эти три часа следят, ледяным шепотом потребовал от Колбасника отчета Данила.
        Паранойя, конечно! Но по мере общения с хитрым бомжом Даха все упорнее преследовала мысль, что Гриша мог интриговать не его одного и теперь готовит столкновение интересующихся лиц - от Колбасника всего можно ожидать. Ну и атмосфера заведения - точь-вточь «Хрустальный дворец» из «Преступления и наказания» - поневоле вносила настроение настороженное, тревожное, вполне раскольниковское…
        - Однако не просто обложка, в ней два листочка последние всетаки сохранились, - мелко подхихикивая, проговорил Черняк.
        Дах вытер со лба холодный пот.
        - Хорошо. Продолжаю. Вы выходите на меня, опять проверяете и перепроверяете…
        - А как там Ивановка? - снова перебил Колбасник, и Дах с трудом сдержался, чтобы не крикнуть ему: «Заткнись! Не твое дело!»
        - Нет практически Ивановки, остов один, - зло бросил он.
        - А ведь когда я там был, еще кое-где штукатурка на стенах светилась, и розы вовсю цвели, в шестьдесят пятом-то.
        Пораженный нелепым совпадением пребывания Колбасника на мызе со своим годом рождения, Данила не сразу спросил:
        - А вы-то зачем туда поехали? - Не может же быть, что открывшееся ему там в наркотическом полубреду являлось еще кому бы то ни было другому! Это абсурд!
        - Но вы же поехали - значит, что-то там есть… - Григорий вздохнул. - …Или хочется, чтобы было. Писала же о ней Елена Андреевна, царствие ей небесное, и умно писала, по мне - так лучше всех. - И Колбасник, мелькнув на мгновение своими гнилыми зубами, перекрестился, будто Елена Андреевна умерла совсем недавно, а не сто с лишним лет назад.
        Данила внутренне последовал его примеру, но совсем по другому поводу: значит, ничего Колбасник там не узнал.
        - Однако вернемся к теме. Итак, в конце концов, нечто, скорее всего, ваша интуиция убедила вас, что я не мошенник, а человек вполне компетентный, и вы решились со мной встретиться и?..
        - Хотите, чтоб я сразу про денежки? - как-то весь сник Колбасник, и лицо его стало вновь землистым и безжизненным. Он демонстративно отодвинул недоеденную солянку, налил полную рюмку, выпил, затем выпил еще одну и нехорошо, исподлобья посмотрел на Даха. - А душа моя, значит, вам неинтересна? Неинтересна, значит, никому душа Григория Черняка, моториста торгового флота! - выкрикнул он на весь зал, и официанты напряглись. - Хрен с ней, с душой! Но ведь тебе, ничтожный ты жук-точильщик, - обратился он уже прямо к Даниле, - и то неинтересно, как и откуда тетрадочка эта огненная у меня образовалась, тебе бы только куш сорвать!
        - Если бы вы успокоились, то увидели бы, что глубоко ошибаетесь, и что я не стал бы полгода предпринимать свои розыски, если бы был, по вашему образному выражению, жуком-точильщиком, - спокойно и веско ответил Данила. Колбасник тут же остыл. - У меня своя история - и, полагаю, не слабее вашей. И я несомненно прежде, чем сторговать у вас раритет, разузнал бы, как и откуда он у вас появился. В противном случае я могу оказаться в весьма нехорошем положении, если не хуже. И потому - внимательно вас слушаю.
        Выпалив эту тираду, Данила тоже налил себе рюмку водки и выпил. Может быть, сейчас, через пять минут, тайна исчезнет, и все окажется обманом или фантомом… А он погубил из-за нее безвинное существо. Впрочем, все мы пьем из-за комплекса вины, как известно.
        Григорий воровато оглянулся:
        - Курят здесь? - и достал из кармана, к неописуемому удивлению Даха, пачку
«Шипки», которой, по представлениям антиквара, не существовало уже с конца восьмидесятых. - В Эрмитаже достал, когда грузчиком работал. Именно там последняя партия этого товара в городе была выкинута на реализацию. Для особо торжественных случаев держу. - Даху, однако, сигарету не предложил.
        - Так вот, родился я на Кавалергардской, детство прогулял в Таврическом, юность - в «Ровеснике»[«Ровесник» - кафе на Выборгской стороне, место встреч «продвинутой» молодежи в 60-х годах.] , семья врачебная, книжная до рвоты. В семь лет Толстого сунули, в десять - Федора. Ну и доигрались. До восьмого класса и я был этаким книжным мальчиком, а потом загулял, завертел, закрутил, и засунули меня несчастные испуганные родители сдуру в мореходку. И поплыл я не только по далеким океанам, но и по всем соблазнам моря житейского. Чего только не видал - и чего не попробовал! К тому же и герой для подражания у меня с юности был не очень-то… У кого - Корчагин, у кого - Гагарин, а у меня, книжного червячка, не поверите - Ставрогин[Ставрогин Николай - главный герой и главный бес романа Достоевского
«Бесы».] .
        Дах, тоже навидавшийся всякого, невольно даже присвистнул от неожиданности. «Надо же, советский юноша, небось комсомолец, выбрал себе за образец для подражания не кого-нибудь иного, а главного беса и развратника всей русской, если и не западной, литературы. Интересно, как случаются с людьми подобные ляпсусы?» Однако Данила тут же оборвал себя: разматывание клубочка чужой души - занятие бесконечное, внутренняя жизнь не упирается в неразложимое, а только разветвляется и уточняется до тех пор, пока твоих мозгов хватает, чтоб это проследить. И вот - ты останавливаешься, а она идет дальше. Однако - хорош мальчик! И Дах даже с некоторым уважением посмотрел на сидевшего перед ним откровенного маргинала.
        - Многое я через это увлечение претерпел, но не отрекся от него, тем не менее, - продолжал между тем Колбасник.
        - До сих пор? - все же не вытерпел Данила.
        Но Колбасник сделал вид, что не услышал вопроса.
        - И вот в шестьдесят четвертом остановились мы на пару суток в Севастополе, и дали нам пять часов свободы на берегу. Как сейчас помню: погода - дрянь, пива нет, остается одно - идти по бабам. И набрел я на Карантинной на одну тварь. Вы, я вижу, человек знающий, потому понимаете, что, следуя своему кумиру, я любил всегда нечто этакое, с гнильцой, неважно, физической ли, психической, а уж лучше нет, если моральной. Мовёшки там, вельфильки[Мовёшки, вельфильки - от французских слов mauvais (плохо) - дурнушки и vieille fille - старые девы; о них говорит старик Карамазов.] и тому подобное. И с этой бабенкой я тогда не прогадал. - Колбасник облизнулся, будто рассказывал про вчерашний день. - Правда, потом она взбрыкнула чегото, и я ей по полной программе свою ставрогинскую идеологию выложил да еще и делом подтвердил. Смотрю, дрожит вся, трясется не то от возбуждения, не то от ненависти, а потом шасть к комоду и начала рыться. Тряпки летят, как земля из-под задних ног у кобеля. Наконец, вытащила какую-то тетрадку и - хлоп ею меня по морде. «На! - кричит. - Это как раз по тебе, урод!» Я ничего не понимаю,
тетрадь вырвал, отбросил, а она нагнулась и опять - хлоп! «А я-то гадала, какого хрена бабка эту мерзость хранила столько лет! Вот оно для чего, оказывается! Ято думала, паскудство такое только раньше бывало, с жиру, а ты, советский матрос!» Ну и так далее, и в бога мать, и как они в портовых городах умеют. Я все-таки заинтересовался, тетрадочка красивая, только обложка немного с одной стороны рваная, будто начали драть, да не додрали. Раскрыл, вижу: бумага дорогая, старинная, почерк, как чайки в океане, летит, а за бурной волной не поспевает, и по почерку еще видно, что душит человека обида. А потом глянул на подпись - и ахнул, и, как был, голой задницей на земляной пол и сел. Аполлинария. А уж мне ли, на Ставрогине воспитанном, это имя не знать! Тут-то все я и понял. - Григорий глотнул, вернее, обмочил пересохшие губы из заботливо наполненной Данилой рюмки. - Спрашиваю, откуда у нее эта дрянь, нарочно равнодушно так спрашиваю. Бабка, говорит, на берегу нашла, когда наши наступали, сафьян хороший, на сумочку. «А бабка у меня грамотная была, прочитала и зачем-то в сундук спрятала, я уже в войну только
разобрала…» Времени у меня уже в обрез, дисциплина - она, сами знаете, какая тогда была. Я одеваюсь, тетрадь за пазуху - и бежать. А она завизжит и как бросится на меня сзади - мол, отдай тетрадь. Но разве ж такое можно отдать! А та вцепилась и ни в какую. Долго я с ней боролся, чтоб тетрадь не попортить и дуру не искалечить, а потом все же пришлось…
        Ну, опоздал я и к тому же в крови весь явился, выпивший. Списали меня, хорошо - не посадили. И началась с той поры моя сусловиана. Душно здесь, выйдем, что ли, да в мою сторону пойдем.
        Глава 33
        Владимирская площадь
        Они шли не спеша, как идут обычно нагулявшиеся приятели, и молчали. Небо отражалось в мокром асфальте, дома - друг в друге, судьба одного в судьбе другого. А город бесновался вокруг них, втягивая в бездонные воронки совпадений и прапамяти, заставляя поверить во что угодно.
        Но вот Данила остановился и решительно открыл крошечный полиэтиленовый пакетик с коричневато-зеленым порошком.
        - Будете?
        Колбасник благодарно кивнул. Они уселись на скамейку, прямо за памятником, и неожиданно для самого себя Дах рассказал Колбаснику все, что произошло с ним с того самого августовского утра после звонка Григория. Тот выслушал исповедь молча и лишь в конце удрученно заметил:
        - Однако же и местечко мы с вами выбрали для жизни.
        - Еще неизвестно, кто кого выбирал, - угрюмо буркнул в ответ Данила.
        Григорий-собачник встал, посмотрел на силуэт церкви, потянул вниз колени вытертых штанов и просто сказал:
        - Пошли, что ли? У меня до утренней прогулки еще всяко три часа есть.
        Даниле уже не хотелось подниматься и еще более сокращать расстояние между собой и тайной.
        - Но ведь вы, как я понимаю, живете где-то поблизости, а до утра далеко. Может быть, лучше еще косячок?
        Колбасник посмотрел на него с удивлением и презрением одновременно.
        - Я-то недалеко, но до Симеоновской пока дойдем.
        Дах вскочил, пораженный не столько предложением Григория, сколько тем, что эта мысль не пришла в голову ему самому.
        - Вы что, собираетесь туда сейчас?! Времени четвертый час.
        - Пока дойдем, рассветет. И потом, это все равно. Я за эти годы, как влез в паутину, таких совпадений насмотрелся. Все мы отравлены, все, - забормотал Колбасник и, как шаманские заклинания, понес такую околесицу, от каковой даже прожженному Даху стало не по себе: - Хронотоп… топохрон… предикат… центричен и вечен… маргинален и фантомен… вербализованный… мистифицированный… кристаллизированный… метафизированый… - так и замельтешили среди его гниловатых зубов.
        Слушать бомжа, сыплющего понятиями из Бахтина и Лакана, было дико, но все же ничуть не удивительно здесь, на этой заплеванной площади великого города сумасшедших. Разве не бывало здесь и обратного, когда какой-нибудь князь переодевался в сермягу и говорил, звучно окая, с нижегородским выговором? Разве не говорили здесь поэтессы о себе в мужском роде, а поэты - вообще в среднем? Разве весна не равнялась здесь осени, а ночь - дню? И разве…
        - Господи прости! - наконец размашисто перекрестился Колбасник на крест, будто висевший над ними, и, уже не обращая на Данилу никакого внимания, решительно двинулся прямиком к Невскому.
        - Но ведь мы и адреса-то толком не знаем…
        - Дом знаем, а дальше кривая вывезет, - беспечно махнул рукой Григорий. - Помните, Федор ходил как-то к гадалке Фильд?
        - Не помню. И что?
        - Да ничего она ему не открыла. Вранье одно.
        И Дах подумал, что действительно смешно быть гадалкой в таком городе, где стоит лишь немного вникнуть в сочетания улиц и снов, домов и событий, чтобы самому узнать все, что хочешь, лучше любых предсказательниц.
        Дом еще спал. Свинцовая Фонтанка еле слышно пробиралась к морю. Колбасник опытным взглядом окинул фасад и парадные, свернул во дворы и подошел к одной из черных лестниц.
        - Думаю, тут. Она про потолки говорила высокие и второй этаж, а тут, видите, самые высокие на втором этаже, выходят окнами на речку - значит, сюда. К тому же снаружи домофоны, а во дворах по старинке - коды.
        Он мгновенно вычислил сочетание цифр, и они вошли на сырую лестницу, неистребимо пахнувшую кошками и помоями. Дверей на втором этаже оказалось две, мнения разошлись, но Данила вскоре согласился положиться на ощущения Колбасника - в конце концов, это была его идея.
        Тот не стал даже нажимать кнопки звонков, а изо всех сил загрохал тяжелыми ботинками в дверь. Такие удары могли поднять мертвого, и через пару минут возмущенный и сонный женский голос потребовал ответа.
        - Лучше откройте сразу и попробуем договориться, а не то за мошенничество по головке не погладят. Мы все равно не уйдем, - добавил он в насторожившуюся тишину за дверью.
        Наконец звякнула цепочка, и показалось усталое лицо.
        - Кто вы?
        Их вид, разумеется, не внушал никакого доверия, но обольщать дам средних лет, населявших многочисленные питерские коммуналки, Даху было не привыкать. Он рассыпал волосы, блеснул антрацитом глаз и заговорил самым интеллигентнейшим образом с правильным твердым петербургским выговором:
        - Мы не сделаем вам ничего дурного, мадам, только один вопрос, можете даже не снимать цепочку. Ведь это вы проживаете в доме управляющего графа Шереметева?
        Женщина не ответила, но было видно, что она растерялась.
        - Вижу, вижу, не надо слов, мадам, не надо слов, - поспешил Данила. - Но в таком случае вы даете мне право еще на один вопрос: в августе прошлого года вы предсказали некой девушке, что ей надо сменить имя, мужа и работу?
        Женщина неожиданно улыбнулась.
        - Вы, хоть я и вижу, что не из милиции и не конкуренты, а все-таки надо мной смеетесь.
        - По-моему, пока смеетесь вы.
        - Да, я. Ну и что в этом такого? Я говорю это всем приходящим. Вариант беспроигрышный и действует безотказно. Понимаете, одно дело, когда вы касаетесь каких-то конкретных вещей, даете конкретные советы - это путь скользкий, ошибки, претензии, недоверие. Но совсем иное - глобальный совет. Человек ошарашен, задумываться ему уже некогда, а главное, в ходе такого потрясения они действительно иногда меняют свою жизнь в лучшую сторону. - Гадалка оказалась и впрямь неплохим психологом, потому что быстро поняла, что этих двоих ей бояться нечего. Она сняла цепочку и с любопытством осмотрела странную пару, явившуюся в пятом часу утра. - Неужели с какой-то моей клиенткой случилось что-нибудь плохое? Простите, не верю.
        - Нет, ничего. Причины нашего визита, так сказать, историкопсихологические. Но скажите, почему вы указываете на объявлениях столь дикий адрес?
        Женщина опять рассмеялась.
        - Действует, как видите, именно благодаря дикости. Народу надоела простота, а тут, как в детстве, надо поискать, чтобы найти клад. И, к тому же, это правда. При ремонте несколько лет назад, когда меняли перегородки, я нашла рассыпающуюся книжонку с ятями и этакой Кармен на обложке. Оказалось, что какая-то гадалка прошлого, простите, позапрошлого века рекламировала себя именно таким образом. Там был и этот адрес, и этот трюк, разумеется, поданный как конкретный случай, перевернувший чью-то там судьбу. И я подумала - почему бы и нет?.. У меня мать парализована, сын в колонии, - уже почти неслышно добавила женщина.
        - А не припомните ли фамилию на обложке? - не выдержал Колбасник.
        - Нет, не помню, да там далеко не всё было можно и прочесть.
        - А имена? - сменил тему Данила. - Имена вы по какому принципу предлагаете?
        - По святцам, разумеется, чего ж лишнего мудрить? Ну и не совсем уж неблагозвучные, не Акакий и не Рыгор. А иногда и просто как покажется.
        - И профессии так же?
        - В общем - да.
        - А денег почему не берете?
        Женщина посмотрела на Даха даже несколько свысока.
        - Денег я не беру редко, очень редко, и делаю это потому, что, вопервых, если видно, что брать решительно нечего, а, во-вторых, для значимости. Неужели вы не понимаете, что такой совет, данный бесплатно, ближе уже не к совету, а к озарению, истинному предсказанию. А потом человек поделится с другими, расскажет. Мне этот ход не раз уже помогал.
        Дах и Григорий переглянулись.
        Никакой тайны не оказалось - один голый прагматизм. Дальнейший разговор был бессмыслен.
        - Благодарим вас, мадам, за столь исчерпывающую информацию.
        - Лучшей благодарностью будет, если вы посоветуете вашим знакомым поискать меня, - цинично оборвала его гадалка.
        - Я предпочитаю расплачиваться наличными, - и с этими словами Дах сунул ей пару купюр. - В конце концов, я лично действительно обязан вам многим.
        - Вот видите…
        Ровный розоватый свет без теней освещал набережную с одинокими автомобилями. Город в эти пустынные утренние часы возвращался к своей первооснове - пустому пространству, поскольку всегда площади и улицы появлялись здесь раньше домов и людей. Жизни не было - было только воспоминание о ней.
        Они шли обратно всем этим мертвым пространством, и Данила снова казался себе заключенным в замкнутый порочный круг между августовскими и майскими пятью часами утра. Радость победы не доставляла ничего, кроме тоски, и, взглядывая на Григория, он невольно думал о том, что, быть может, идет рядом со своим двойником - не сейчас, так в будущем.
        Дошли до Хлебного. Дах равнодушно оглядывал переулок, где меньше чем сутки назад горел страстями, но, скорее, по привычке доводить дело до конца, чем из интереса, полюбопытствовал:
        - Насколько я знаю, Дружинин тут где-то и жил.
        - Не тут где-то, а именно вот здесь, в этом самом доме. - Колбасник махнул рукой в сторону первого дома и резко свернул в подворотню напротив. - Я специально и себе здесь обиталище избрал, как раз напротив.
        Данила уже не удивился, от такого человека ожидать можно было всего.
        Они миновали крошечный двор и подошли к подвальному окну, забранному ржавой решеткой. Откуда-то снизу послышалось глухое, но незлобивое ворчание.
        - Прошу, как говорится, чем богаты, тем и рады, - осклабился Колбасник и, отодвинув решетку, гибким движением пролез вниз. Ворчание перешло в восторженное тявканье. - Давайте, давайте, здесь чисто, не испачкаетесь.
        Но Данила и без приглашения уже спускался в городскую преисподнюю. К его удивлению, внутри было действительно чисто, сухо, и даже присутствовал некоторый комфорт в виде старого плюшевого кресла и настольной лампы, явно прибывшей сюда из ИКЕА.
        - Спер по случаю на остановке, - пояснил Григорий, проследив направление взгляда. - Дело простое: на открытии всегда толпы, глупый народ давится и голову теряет - так что тут только не зевай да действуй аккуратно. Я, впрочем, не усердствую, так, только по необходимости. Но к делу, - он подошел к стене, наклонился и долго возился, ныряя рукой вниз до плеча. - Вот вам оно самое, изучайте, а я пойду. Мои девочки вон, заждались уже.
        Собаки действительно нетерпеливо прихватывали Колбасника за штаны.
        Дах демонстративно заложил руки за спину.
        - Чего еще? - недовольно буркнул Григорий.
        - Вы что, издеваетесь надо мной? Оставляете такую ценную вещь и уходите! Нарочно, что ли? Испытываете? Или до сих пор еще не поняли, что я человек без принципов, заберу тетрадь и уйду без зазрения совести?
        - Не уйдете, - спокойно и веско ответил Колбасник, одевая своих питомиц. - Замучаетесь потом. Насмерть. А ведь вы, как я понял, - выделил он голосом, - человек, который жизнь еще любит и пожить хочет. Так что располагайтесь и читайте. Ну, быстро, паскудницы, - подтолкнул он первую шавку, и те веселым разноцветным горохом посыпались во двор.
        Данила сел в предложенное кресло и положил сверток на колени. Неожиданная мысль пришла ему в голову: а стоит ли вообще ворошить прошлое? Что изменят теперь эти две странички? Разве они уже не изменили что-то в нем, будучи еще непрочитанными?
        Сквозь решетку тянулся в подвал жиденький грязноватый свет, пахло собаками и нищетой. Как удивилась бы, наверное, Аполлинария, если увидела бы вдруг, где именно будут однажды читать ее письма. Или, наоборот, душа ее, ни в чем не знавшая меры, природа ее, так до конца и не научившаяся управлять собой, только пришла бы в восторг от такого поругания? Разве всю жизнь она не металась именно между высокими своими требованиями и низким их воплощением, и уже давно сама не знала, ненавидит такую свою раздвоенность или жаждет ее? Или только в этой раздвоенности и может она жить, считая остальное лишь жалким существованием, дешевым необходимым счастьем?
        И в жажде бессмысленных ответов на эти столь же бессмысленные вопросы в Даниле снова начала подниматься та волна живого интереса, который когда-то заставил его увлечься круглолицей нигилисткой, ставшей активной деятельницей Черной сотни. Маятник ее жизни качнулся слишком широко, чтобы не попытаться узнать причину этого движения, - и Дах стал медленно разворачивать полиэтилен, потом темную, загрубевшую крафт-бумагу, потом ползущий лиловый шелк, пока в руках у него не вспыхнул сафьян цвета застывающей крови.
        Он провел пальцами по неровной и мягкой поверхности. На миг почему-то закричали в его ушах чайки, запенилась волна, и в свежем солоноватом запахе моря вышла из пены богиня, бесстыдная и нагая, усмехнулась искусанными в страсти губами - и тут же ушла обратно в черную пучину.
        Дах намотал волосы на кулак и раскрыл тетрадь.
        Безусловно, это был черновик. Строчки сбивались, кое-где не хватало запятых, рука явно не успевала за мыслью - или, точнее, страстью. Но…

«20 мая. С. Иваново.
        Здравствуй, Ф. М., враг вечный!
        Вряд ли тебе случилось бы получить это письмо, если б не обстоятельства нынешней моей жизни. Я снова в Иванове, поскольку не сдала последний экзамен - провалилась из Катехизиса. Я одна, какая-то ужасная тоска и безнадежность давит меня. Все, кого я встречаю, необыкновенно мелочны и пусты, равно и твое последнее письмо. Мне не за что зацепиться. Но ведь это дело твоих рук!
        О, я знаю, ты только на словах отрекался и каялся, но на самом деле ты один раз позволил себе, и это самое сладкое воспоминание во всю твою жизнь. Я даже порой думаю, что ты специально это сделал, чтобы уже никогда не смочь от меня отречься, как не может палач от жертвы. И я знаю, ты лелеешь воспоминания о том вечере, даже обнимая свою молодую жену, ты не в силах его забыть, потому что нет цепей страшнее и слаще.
        Но я, я столько лет хотела забыть, но не смогла ни забыть, ни забыться. И чем больше я увлекалась, тем сильнее помнила. С чего мне тебя щадить, с того, что ты, видите ли, улучил время написать мне? А у меня его теперь предостаточно, и я владею такой роскошью, чтобы вспоминать подробности. Какой был вечер, ты же не можешь не помнить, какой был вечер! Город стоял, резко выдаваясь своим темно-серым грязным колоритом на ярком фоне неба, я дышала весной. И ты заехал за мной в этих новых клетчатых брюках, эта клетка до сих пор мельтешит передо мной до тошноты. Я еще удивилась, что у тебя есть свободное время, ты же собирался к Ап. Гр.

„Какой весенний вечер, Поля, поедем покатаемся… немного“. О, как редко бывал у тебя такой тон, такие простые слова. Мы ехали, а ты сидел как убитый и временами все вздрагивал и жал мою руку. „Кладбище?“ - удивилась я. „Это ничего, ничего“. Я выпрыгнула неудачно, ботинки промокли. „Пойдем, тут неподалеку… дом, ты простудишься“. Мы шли под руку, и я рукой чувствовала, как бьется твое сердце, и мне не надо было слов. Ты же знаешь, мне никогда не надо было слов, мне нужно было дело, слова всегда были твоими, только слова!
        Я издалека увидела этот дом, этот черный кладбищенский гриб, и мне стало страшно. Но ты смотрел такими нежными, такими жалкими глазами. За домом уже стояла тройка.
„Вот видишь, мы не одни“. Сердце твое забилось сильно… сильно. Чего ж мне было бояться? Мне стало даже любопытно: и тот старик, словно вылезший из щелей, и накуренная комната, и господа в ней, и белая Венера посередине на постаменте. Я обернулась - лицо твое стало как перед припадком. „Господа, довольно, кажется, мы тешились лишь мраморною богинею, вот вам живая…“»
        Дальше шло несколько густо зачеркнутых строк, среди которых можно было разобрать лишь слова «кольцо», «неизведанное» и, как показалось Даху, «лупанарий».

«Но теперь я с наслаждением вспоминаю, как под утро ты ползал по грязному полу, собирая остатки кружев, как валялся в ногах, как рыдал. Как свистнул за окнами ямщик, увозя тех… Проклятый психолог! Ты знал, что страшным грехом, смертным грехом связывают сильнее, и ты всегда будешь раб, раб, раб! Ты, сияющий, ты, недоступный, несчастный. И ты думаешь, после такого я могла от тебя отказаться? Ха-ха-ха! Рассказывай эти сказки своей наивной стенографке! Мы связаны навеки, ты в полной власти моей. Дай прочесть мое письме жене, пусть порадуется тому, как всю жизнь ты будешь платить мукой стыда и раскаянья за твою, нет, за нашу страсть. Страдать и возвышаться, страдать и очищаться. Чего же лучше? За чужой, между прочим, счет.
        Будь счастлив, мой друг.

    Не твоя А. С-ва»

* * *
        - Ты что, нарочно выбрала именно эту церковь?!
        Жених, невысокий, тоненький, в пуху первой светлой бородки, говорил горячо, но неуверенно. Губы его дрожали, и на глазах, казалось, вот-вот выступят слезы.
        - Чем же она, позволь спросить, хуже любой другой? - Он смешался. - Нет уж, ответь, пожалуйста.
        - Ты сама знаешь, - прошептал наконец.
        - Да, знаю и ничего плохого не вижу. Тем, что в ней венчают каторжников из острога и голоту с Сенного рынка, - так что ж? Каторжник каторжнику рознь.
        - О, ты опять! - Васенька обхватил голову руками и почти застонал. - Я прошу тебя, не надо, не говори мне больше о нем, я не в силах выносить…
        - Глупости, - ледяным тоном ответила Аполлинария. - Нечего тебе страдать: он человек желчный, злой, несчастливый.
        - Но вся Россия…
        - Ты на России, что ли, женишься? Все, оставь меня, мне надо приготовиться. А ты с Любавским и Белкиным заедешь за мной в половине пятого. Родителям в церкви делать нечего. Кстати, где твое университетское разрешение на брак, дай сюда. - Васенька поспешно положил бумагу на столик. - Хорошо, ступай.
        За окном крутила свои фантастические фигуры бесконечная метель. И не было в ней ничего ни от парижской ноябрьской слякоти, ни от призрачных вьюг Петербурга - глушь, провинция, смерть. Какого черта с такими настроениями идти под венец с мальчиком на двадцать лет моложе?
        Аполлинария заложила руки за спину и стала неторопливо прохаживаться по пустой зале. Ее тонкая высокая фигура причудливо ломалась в зеркалах, и секундами она сама казалась себе тенью, сошедшей со стен.
        Да разве она и вправду не тень, живущая в мире теней? И чем сильнее крутило и темнело за окнами, тем эти тени все гуще наполняли унылую залу, пустовавшую с давних пор. Вот маленький чернявый Утин - с ним было интересно пару недель. А вот зыбкая тень - молодой Герцен. Как он был хорош тогда на пароходе, какой взгляд, какие речи, и счастье было так возможно, так близко… Аполлинария жестко усмехнулась. Нет, дальше, дальше. Вот метнулись по стене тонкие красивые руки ее
«лейб-медика», которые столько раз трогали ее тело, ласкали и резали. Господи, какое счастье, что у нее нет детей и, дай бог, не будет! А, вот и тот малыш из парижской библиотеки! Прелестный был мальчик и страшно конфузился, выговаривая по-русски: «Душенька моя, хорошая моя, милая девушка…»
        Тени сгущались снаружи и внутри, им уже было тесно: Робескур, Валах, Поляк, Грузин, молодой Салиас, русский доктор, французский доктор… но не мелькали среди них ни испанский плащ, ни клетчатые брюки. Высокие скулы ее пошли розовыми пятнами обиды и гнева. Все, все бросила она под ноги этим двоим, и оба растоптали ее чувство. Не утешало даже то, что, тщательно прочитывая всё выходившее из-под пера ее первого возлюбленного, она ясно видела его продолжавшуюся, неизжитую даже с добродетельной стенографкой, боль о ней. Но и в этом существовала чудовищная несправедливость: в то время, когда он писал о том, как гувернантка Полина в блестящем Рулетенбурге сводит с ума русского учителя, она прозябала в деревенской глуши, без средств, без любви. Когда бесновалась в своей инфернальности Настасья Филипповна, она тосковала в Иваново, где, кроме книг, не было ничего. А когда гордая барышня в «Бесах» унижала своего любовника ее, Аполлинарии, словами, она металась из одного провинциального города в другой, не имея за душой ничего… Ах, мало, мало она его мучила, все равно он в неоплатном долгу перед нею. Но даже и
оплати он этот долг, он не покроет потери Сальвадора.
        Аполлинария скрипнула зубами и на мгновение замерла перед зеркалом. О, если бы он встретился ей сейчас, ей, нынешней, сорокалетней, дьявольски дразнящей, дерзкой, холодно-чувственной, ставшей действительно красавицей! Теперь она владела бы им безраздельно. Грудь ее вздрогнула, словно от прикосновения огненных рук. Разве Васька обнимает так?! Только и может, что ласкаться да приговаривать: «Ах, ты моя Брюнегильда и Фринегильда!»
        Аполлинария брезгливо повела плечами, пытаясь избавиться и от давних, и от недавних воспоминаний, и, словно в помощь ей, в коридоре послышались шаги. В залу осторожно заглянуло красное от волнения Васенькино лицо.
        - Разве уже полпятого? Зачем ты здесь? - Она остановилась посреди залы, взглядом удерживая его на расстоянии.
        - Но, Поленька, я не могу. В последний раз, прошу тебя, только честно, ведь перед венцом…
        - О, Господи, начинается… - Она поморщилась, как от мигрени.
        - Ну почему, почему вы разошлись с Федором Михайловичем?
        - Потому, что он не хотел развестись со своей чахоточной, сколько можно говорить!
        - Но… ведь она умирала?
        - Умирала. Через полгода и умерла. Но я его уже разлюбила.
        - Почему же разлюбила?
        - Ты, кажется, на филологическом, а не на юридическом, Вася, что за допрос в тысячный раз. - Она устало вздохнула. - Потому разлюбила, что не хотел развестись. - Он бросился и стал целовать ей шею, слюняво, мягко, как ласковый телок. - Она небрежно отодвинула его рукой. - Все. Сейчас переоденусь.
        Церковь едва виднелась среди клубов метели, и зеленая луковка ее казалась черной. Внутри тоже было тускло и холодно. Белый фай глухо шуршал по деревянному полу, и она с каким-то сладострастием слушала этот шум: тогда у Смоленки она тоже была в фае, и никто не смог отговорить ее венчаться не в шелке, как положено, а в давно устаревшем и немодном фае. Какая жалость, что он сейчас не видит ее…
        Васенькина рука, державшая ее, дрожала. Еще минута есть для того, чтобы вырвать пальцы, уехать прочь отсюда, броситься в Петербург, унизить его до конца, разрушить все, что он так долго и трудно строил, а потом в Париж, в Америку, искать и целовать давно остывшие следы высоких испанских сапог…
        Но поздно, немножко поздно. Она подняла предательски повлажневшие глаза и в неверном пламени редких свечей вдруг увидела под малиновым тентом кафе на рю Гиацинт сидящего за столиком мужчину в странной, никогда не виданной ею одежде: какой-то потертый балахон с капюшоном и голубые, потертые, будто вылинявшие, брюки. Длинные черные волосы закрывали половину лица, но взгляд дерзких антрацитовых глаз был умен и нежен, а твердые губы складывались в терпеливую прощающую улыбку. Стол перед ним был пуст, если не считать переливавшегося холодным светом стеклянного яблока, которое странный господин осторожно поглаживал тонкими пальцами… И на какую-то долю секунды она почувствовала, что именно с этим странным незнакомцем, и только с ним она могла бы прожить настоящую, глубокую и счастливую жизнь.
        Но священник уже пел «Гряди, голубице».
        Глава 34
        Кузнечный переулок
        Свет давно ушел из щели за решеткой, и Данила не знал, сколько он просидел здесь в почти полной темноте. Думать больше было не о чем и незачем. Тетрадь лежала на ручке кресла, как кровавое пятно, оставшееся после убийства.
        Вдруг мысли его неожиданно повернули совсем в другую сторону - к Апе. Бедная, ничего не понимающая девочка, пережившая это почти наяву. Почему лукавая судьба, объединившись с тлетворным духом города, не устроила это испытание какой-нибудь интеллектуалке, которая вышла бы из него, написав умную бойкую статейку о прелести гендерных изысканий или создав картину, скульптуру, опус? Почему это выпало ей, простой, необразованной и наивной? И внезапно Дах понял ответ. Это выпало ей потому, что только она, простая и ничего не знающая, могла пережить все происшедшее в настоящей полноте, в незамутненной остроте, не испорченной умствованиями, культурой и опытом.
        Данила снова увидел бензозаправку на глухом углу Острова, дьявольски вспыхивающие сине-красные буквы, серый саван кладбища…
        В это время послышался веселый цокот когтей по асфальту, и в подвал попрыгали собачонки, мгновенно окружив сидящего Даха живым кольцом. Следом бесшумно появился и Григорий.
        - Все вижу и на вопросик ваш незамедлительно отвечу, только сначала покормлю мерзавок. - Колбасник задал псам корм и под их шумное чавканье продолжил: - Теперь понимаете вы, как меня всего перевернуло письмецо это, не то черновичок, не то неотправленное. Это меня-то, на Ставрогине воспитанного. Значит, смел автор-то, не на пустых фантазиях писал. Хотя, конечно, и на фантазию слишком похоже. И я понял, что не будет мне покоя, пока тайну эту не разгадаю. Хорошо вам, филологам, вы знаете, где искать да как, а мне, мотористу, каково пришлось? Родители умерли, годы прошли. И как-то случайно поехал я подработать на Псковщину, в богом забытую деревню, копать картошку старухам, поскольку там мужиков-то давно не осталось. И вот наткнулся на самодельную дощечку, что эта, мол, деревенька принадлежала когда-то писателю Дружинину. Я заинтересовался, потому что имя-то уже попадалось. Стал расспрашивать, и какая-то бабка привела меня к черному от времени домику на краю и шепотом сообщила, что в этом флигелечке жили у Дружинина Некрасов и Панаев, когда в гости к нему приезжали. Согласитесь, дивная же историйка. Я
вернулся - и за Дружинина, за дневники его. И обнаружил я в них, между прочим, запись о том, как писали они у него в то лето всякие непристойные стишки. Как это… - Колбасник нахмурил лоб, вспоминая. - Вот, например:
        Преуспевай во всем и жизнь веди лихую,
        Фельдмаршал по душе и прапорщик по х…![«…и прапорщик по…» - строки из
«чернокнижного» стихотворения Дружинина «К Ванновскому».]
        - Неплохо, правда? Мне понравилось, - честно признался Колбасник. - Ну и стал я так, для себя, копать эти стишата. Их оказалось много, как и адресатов. И какие люди пошли, сплошь весь литературный бомонд тогдашний, все друг на друга пописывали! Ну а от стихов и до дела недалеко. Черт-те что творили, минны, бонны, донны, и Дружинин мой одним из первых, даже, честно говоря, первый. Такой прохвост оказался. И называл он все это чернокнижием. Мол, а не почернокнижничать ли нам, господа? Ну, разумеется, официально ничего об этом не было, особенно в советских книжках, так, туманно, неопределенно, собирались, бывало, шалили, но не больше. И вот однажды - я даже день помню, как раз перед ноябрьскими, погода ужас, сечет, льет, светопреставленье - закатился я в Публичку. Перед тем, конечно, пить зарекся на неделю и пиджачишко твидовый на развале стянул - без этого нашему брату как? И попалась мне там одна затасканная книжонка, дореволюционная, конечно. Кого бы вы думали? Э… никогда не отгадаете. Григоровича[Григорович - Григорович Дмитрий Васильевич (1822-1899), русский писатель, учился вместе с Достоевским
в Инженерном училище.] . Он оказался тоже из таких чернокнижников. Много он там разного увлекательного пишет, но уже ближе к концу переворачиваю я очередную страницу и - глазам не верю. Вот оно! - Тут Колбасник окончательно разволновался, будто открыл эту страницу только сейчас. Данила даже подался всем телом к нему в нетерпении. - Описывает он, как любил развлекаться мой Дружинин. Работает, работает, а потом вдруг плюнет на все и поедет по приятелям: а не устроить ли нам, господа российские литераторы, небольшое безобразие? Все соглашались, конечно, а у него для этого дела был снят специальный домик на Васильевском, аккурат напротив дальних ворот Смоленки, окна прямо на кладбище и выходили…
        В принципе, дальнейшего Колбасник мог бы и не рассказывать. Данила слишком хорошо представил себе этот уединенный домик на Васильевском, непролазную грязь подъездов к нему, осенний мрак и дальний свет часовни. Хуже места не придумаешь, недаром и сейчас это место отравлено бензиновыми парами, и даже крыс там не водится. Бедная маленькая Апа. Бедная гордая Аполлинария, которая, конечно, даже представить себе не могла, куда это, чертыхаясь, завез их едва ли не золотом оплаченный извозчик и для чего…
        - Домик был непростой, снаружи неказистый, зато внутри приличная зала со всякими удобствами для развлечений особого рода, а посередине стояла статуя гипсовая Венеры, которую Дружинин самолично приобрел для домика аж в Академии художеств. И охранял этот домик старик, не то хозяин, не то дворник, по имени Михалыч, которого иногда в награду и для остроты ощущений тоже приглашали в игре поучаствовать… В общем, сначала хороводы вокруг статуи, ну а дальше… - Григорий вздохнул и бросил быстрый взгляд на Данилу.
        Тот сидел неподвижно, и только едва шевелились бледные губы на окаменевшем лице.
        - Не верите? - почему-то обиделся Колбасник. - Сами можете проверить. Григорович,
«Литературные воспоминания», только год издания запамятовал.
        - Верю. Слишком даже верю.
        - И то хлеб. А я так сразу в тот же день и отправился на место и пристроился на Смоленке тепленько, истопничком. Но с этого времени стала у меня душа гореть, и захотел я от этой тетрадки избавиться. Но не понесу же я ее в Пушдом!
        - Почему? - почти механически спросил Дах.
        - Да потому, что там без души людишки, от литературы черви, фик-фок - и сделают из письма документ, голый факт один, а потом в архив спрячут, а ведь тут… - Колбасник обхватил рукой морщинистое голое горло. - Тут природа, дьявольская природа, та самая, где вместе и мадонна, и идеал содомский![«…и мадонна, и идеал содомский!» - неточная цитата из монолога Дмитрия Карамазова.] И-эх! - безнадежно махнул он рукой. - Стал я искать подходящего человека, и вот выкатила всетаки фортуна, кажись…
        - Сколько ж вы за нее хотите? - прервал его излияния Дах, почувствовав, что не в силах больше выносить ни этих речей, ни этого подвала, ни этого погубленного историей стопятидесятилетней давности человека.
        Но какова же была история! И разве он сам… И разве девочка Апа…
        - И правду? - вдруг, словно споткнувшись с разбегу, остановился Колбасник. - Сколько же? Поверите ли, никогда и не думал.
        - Поверю.
        - Ох, не знаю. Давайте-ка так договоримся. Идите домой, отдохните, подумайте и к четырем приходите. И я тем временем обмозгую. Время-то теперь над нами власти не имеет.
        - Хотите сходить куда-нибудь прицениться? - усмехнулся Дах. - Не советую. С такими, как вы, наш брат не церемонится.
        - Боитесь, что другим продам? - презрительно процедил Колбасник. - Да ведь оставил же я вас тут одного, не побоялся.
        - Логично, - согласился Данила и неожиданно почувствовал смертельную усталость, будто неделю работал на лесоповале. - Значит, в четыре. Прямо сюда и приходить?
        - Прямо сюда и приходите.
        Данила уже подошел к лазу.
        - А чем же вы жить теперь будете, после того как я вас избавлю от этой тетради? - внезапно обернулся он.
        - Не знаю, - честно вздохнул Колбасник и посмотрел на своих питомиц. - Ими, наверное. Да пару кавказцев заведу опять. Мне без них как голому. Ну, до вечера.
        К вечеру, положив в карман толстую пачку долларов, Данила пришел во двор, что напротив дома Дружинина. Желтый особнячок казался в закатном свете совсем золотым, и было в нем что-то провинциальное, робкое, беззащитное. У решетки никого не было, а внизу глухо волновались собаки. Проходив по окрестностям несколько часов и не встретив Колбасника, Дах вернулся к подвалу. Все было так же, только собаки уже тихо подвывали. Но не верить Данила не мог. Он уселся на нагретый асфальт рядом с решеткой и решил ждать до конца. Если конец, вообще, мог наступить в этом городе, где самые простые извечные понятия обретали свои противоположные значения. Любовь становилась безумием, страсть к искусству - одержимостью, если не грехом, а тайны мира и души - неразрывным целым.
        Под утро вой собак стал невыносим, и Дах понял, что Колбасник не вернется никогда, как никогда больше не окажется в его руках и алая тетрадка. Больше того, он понял, что очень надеялся на это, на то, чтобы вся история разлетелась как дым, превратилась в небытие. Он отодвинул решетку и тихо позвал собак. Обезумевшие животные закопошились внутри и завизжали, не в силах допрыгнуть до отверстия. Данила протиснулся вниз, чтобы подсадить их, и почти с ужасом увидел по-прежнему лежавшую на подлокотнике кресла тетрадь.
        Шавки требовательно хватали его за джинсы. Он выпустил всех, строго наказав вернуться, и снова сел в кресло, стараясь не глядеть на тетрадь. Неужели она была права, утверждая, что все ее знакомые - прекрасные люди, но, увы, все они люди только слова, но не дела? А ей так хотелось определенности…
        Данила просидел так до тех пор, пока жалкие лучи рассвета не проползли в подвал, а потом, не глядя, рванул страницы, скомкал, поджег и бросил вспыхнувший шарик на пол.
        Коричневые буквы наливались сначала синевой, потом золотом и чернели, а белая верже, прежде чем загореться, становилась из белой, как поцелуйные плечи, желтоватой, как те бесконечные двадцать две пуговки, которые он так и не расстегнул. И красные язычки жадного до чужих тайн пламени летели расчесываемыми вечностью волосами, рассыпая пепел могильным прахом надежд.
        И вот - то, что не погубила вода, уничтожил огонь.
        Эпилог
        Следующий год пролетел словно во сне. Жизнь Данилы ничем не отличалась от прежней - большинство происходящих событий мало меняет человеческую жизнь. Особенно в Петербурге. Здесь любые события скорее кристаллизируются в символ, чем становятся знаками перемен. И, как ни странно, случившееся кристаллизировалось для Даха не в Достоевском, не в разбитом стеклянном яблоке и даже не в Смоленском кладбище. Оно спеклось в тех самых шавках, которых держал неизвестно куда исчезнувший Колбасник. Данила никогда не задумывался о том, куда и как он пропал, не искал по моргам и не науськивал солдатиков своей подпольной армии. Это было уже неважно и неинтересно, ибо любое, даже самое обыденное существование чревато загадками и катастрофами, что уж говорить о жизни такого человека, как Григорий. Любая душа - всегда тайна.
        Вечером того же дня, как пропал Колбасник, Данила забрал всех его собак к себе и спустя неделю снял небольшой уединенный и начинавший разрушаться дом за Скачками[Скачки - платформа на Гатчинском направлении, где до революции проводились знаменитые Красносельские императорские скачки, увековеченные в «Анне Карениной».] . Потом вызвал Князя и поселил его там с собаками, назначив всем им содержанием не деньги, а все, что необходимо в жизни помимо денег. Князь, давно уставший от необходимости зарабатывать себе на жизнь чем попало, с радостью принял его условия и с наслаждением отдался живописи. Через несколько месяцев Данила, регулярно навещавший свой импровизированный приют, с удивлением заметил, что Князь вознамерился бросить пить и ударился в христианство. Дах не задумывался о том, хорошо это или плохо, он давно уже не мыслил такими банальными категориями, но отметил, что краски на полотнах этого бывшего маргинала стали чище и прозрачней. Вскоре он даже продал один князевский пейзаж за неплохие деньги, причем не наивному провинциалу и даже не богатому и в сущности безразличному ко всему иностранцу,
а своему брату-антиквару.
        Но главное было в том, что собачий приют процветал. Собаки почему-то побаивались Даха, но Князя обожали. Вольно бегали по дому ужасно расплодившиеся мыши. Остро пахло щенками и красками.
        Купил Данила у несговорчивой старухи и альбом Таты Гиппиус. Синяя растрепанная тетрадь долго лежала на подоконнике, распространяя запах тления и слабых от времени фиалковых духов. Вечерами Данила осторожно брал ее в руки и рассматривал строго дозированно, как хороший коньяк, по две-три странички в день. Выцветшая акварель стала совсем прозрачной, отчего болотные попики и лесные полудевы оказались окончательно бестелесны. Они свивались в бесплодном хотеньи, мучая друг друга до изнеможения, до закаченных глаз и разбросанных изломанно рук. И точно так же клубились мертвые страсти в вечном городе за окном, пока подошедшая весна не накинула на них некое слабое подобие жизни.
        И в один из таких весенних дней Данила отправился в Пушкинский Дом, так сказать, подразнить гусей. В руках у него была папка с несколькими отксеренными акварелями: полумертвые голубоватые дети в лесах, обнаженные девочки-подростки, любующиеся друг другом среди валунов, и жалкие чудовища, домогающиеся любви.
        Светофор на переходе к Бирже горел, как обычно, бесконечно долго, и Данила невольно принялся рассматривать толпу. В этом месте обычно всегда преобладало два типа людей: или студенты, или приезжие, причем как те, так и другие, несмотря на давно исчезнувшие различия в одежде, оставались по-прежнему безошибочно узнаваемыми. Скучающий взгляд Даха скользнул чуть дальше и остановился на островке. Там стояли двое: невысокая, очень прямая девушка и мальчик, почти юноша. Девушка стояла спиной, но даже в линии ее плеч безошибочно читалась презрительность, впрочем, смешанная с определенным любопытством. Вероятно, она была несколько старше своего спутника и общалась с ним свысока. Мальчик же, невысокий, с розовым лицом, с первой поросячьей щетинкой на подбородке, смотрел на нее восторженно. Нет, даже не восторженно, а как-то ушибленно, и Даху было ясно, как дважды два, что мальчишка этот пропал теперь с головой, на долгие годы, что будет ползать в ногах и унижаться, будет сдуру пробовать вернуть ее внимание своими научными работами, до которых ей, конечно, не будет никакого дела. А статейки-то его, судя по
неглупым глазам, может, будут еще и о-го-го как полезны для российской науки…
        Наконец вспыхнул зеленый, и толпа ринулась к Бирже. Дах тоже ускорил шаги, стараясь обогнать парочку и бросить мимолетный взгляд на лицо девушки. Он уже почти догнал их около поворота к истфаку, как вдруг услышал ее слова, произнесенные низким, грудным, невероятно соблазнительным и в то же время ледяным тоном:
        - Сегодня ты меня любишь, но что будет завтра? Тысячи мужчин находятся в твоем положении и не скулят - люди не собаки.
        Дах застыл как вкопанный прямо на самом краешке тротуара. Как он мог не узнать ее! Или, скажем точнее, - как мог с первого слова не узнать эти слова из скандального письма, когда-то прозвучавшего стараниями известного своим бесстыдством русского эссеиста на всю Россию[Русский эссеист на всю Россию - имеется в виду В. В. Розанов, второй муж Сусловой, женившийся на ней, сорокалетней, студентом.] ?! Неужели бедному мальчику светили теперь впереди одни лишь «мечты в щелку»,
«опавшие листья», «уединенное»?..[«Мечты в щелку», «Опавшие листья», «Уединенное» - произведения В. В. Розанова.]
        Все шло по заведенному бесконечному кругу. Петербург не выпускает своих жертв никогда. И уже совсем неважно, как он это делает, человеческими ли руками, собачьими лапами или просто дуновеньем влажного ветерка с Пуанта.
        Вернувшись из института, взбодренный начавшимся там ажиотажем, Дах улыбнулся Елене Андреевне и прикрепил под портретом увеличенную Татину акварель.
        В полукруглой рамке храмовой настенной иконы на бледно-зеленом лугу женщина с распущенными волосами, в змеиной коже стыдливо и вместе с тем откровенно призывно закрывается руками от змея, который с жадно раскрытой пастью винтом поднимается из земли. На лице женщины блуждает двусмысленная улыбка, а снизу, старинным почерком с ятями нацарапано:
        Ой, зачем так притворяешься?
        Да зачем мне уподобляешься?
        Мне противно,
        Противно, тошно!
        Гнусь, гнусь, гнусьё…

* * *
        Туман стоял всю весну и все лето. А вот теперь и осень мало чем от них отличается. Казалось, что вся Россия затянута этой плотной, сырой пеленой, за которой ничего нет и быть не может. Во всяком случае, для него дело обстояло именно так: ничего нет и быть уже не может.
        Он стоял на пустынной набережной Обводного и, не переставая, курил, чтобы хоть как-нибудь заглушить вонь от воды. Впереди едва различались громады провиантских складов, а за спиной осталось Митрофаньевское. Русский Гамлет, софист и Дон Кихот - на кладбище. Как странно и… как естественно. Уже давно было ясно, что Аполлон долго не продержится. Люди крайних страстей долго не живут. Но видеть это медленное умирание было свыше человеческих сил. Достоевский невольно закрыл глаза, но снова, в десятый раз увидел чернобородое лицо в углу долговой Тарасовки и услышал бархатный голос, говоривший нараспев:
        - Понимаешь, жизнь в заточении для меня немыслима - я сойду с ума, но не от одиночества, а от тоски. Умоляю, дай мне сто рублей - в конце концов, если я нужен
«Эпохе», то это невелика жертва. Спаси!
        Но денег не было. Не появились они и через неделю, когда от Григорьева снова пришла отчаянная записка с просьбой денег под будущую литературную работу - немного, совсем немного, рублей пятнадцать, чтобы уплатить портному, выйти на улицу… О, вечная нищета, о позор! Аполлона выкупила какая-то незнакомка, а через два дня его не стало.
        Он застонал сквозь зубы. Видно, правильно упрекала его покойница Маша, что он как был нищим, нищим и останется. Маша, умиравшая в полном сознании и опять-таки в бедности, вся в рембрандтовском освещении петербургских углов, в игре густых беглых теней…
        Теперь, спустя полгода лицо ее с горящими глазами и запавшими щеками виделось ликом великомученицы, изнемогающей на плахе жизни. Недаром такой барельеф он заказал на памятнике. Маша не отпускала, мучила, теперь, пожалуй, даже сильнее, чем при жизни. Тогда, от живой, он мог спасаться в живую страсть к Аполлинарии, а от мертвой - куда сбежишь? К тому же все чаще стало казаться, что только Машу и любил, как положено любить человеку: светло, нежно, высоко. А Поля… Ее можно было только убить - или умереть самому. Теперь, после Смоленки, Парижа, Висбадена, он уже не скрывал от себя этого. Третьего не дано. Да и хорошо было бы сейчас лежать рядом с Аполлоном или же сидеть перед могилами Маши и Полины, все всем простив и ничего более от них и от жизни не требуя…
        Маша умирала ясно, тихо, в полной памяти, со всеми простилась, со всеми примирилась, всем распорядилась. Всем приказала долго и счастливо жить. А Полина наверняка бесновалась бы, сходила с ума. Он представил себе ее жадный, созданный для поцелуев рот предсмертно хрипящим, выталкивающим последние жаркие слова так, как кричала она в минуты страсти, - и нервно задрожал, засмеялся.
        - Голубчик, Федор Михайлович, что с вами? - На плечо легла невесомая рука Полонского. - Понимаю, что тяжко, безмерно тяжко, но ведь есть в жизни что-нибудь и повыше личного страдания. Ведь я это еще раньше думал, когда в последний раз видел его у Тарасова. Понимаете, сидит передо мною больной, в обносках, в яме и, однако же, всей душой погружен в общий интерес и о нем одном думает ночи напролет - так мне перед ним стыдно стало, как и стало бы любому, кто слишком усердно носится со своими личными интересами. Когда умерла Леночка и осталась вот так же на Митрофаньевском, я… - Он закашлялся и отвернулся. - Однако у вас журнал, Паша, племянники на руках… Аполлинария Прокофьевна, наконец… Она все еще в Париже?
        - В Париже? Нет, кажется, в Монпелье… Или Спа. - Он вспыхнул, как уличенный мальчишка, ибо упорно и отчаянно писал ей, добиваясь неизвестно чего. Женитьбы? Но он знал, что это безумие. Прежней нежности? Тоже невозможно. А все равно писал, убеждал, уговаривал, клялся, проклинал, требовал, унижался, унижал… - Впрочем, я не знаю, может быть, и в Лондоне.
        - Удивительная девушка, - твердо и ласково, исключая всякую двусмысленность, вдруг произнес Яков Петрович. - Столько желания добра и знаний, искренности, честности.
        - Как? - опешил он.
        - Редкая, редкая душа. И трудно ей в нынешнем-то мире, среди всеобщего разлада и раздрая. Вы меня простите, Федор Михайлович, я понимаю, после смерти Марьи Дмитриевны и Михайлы Михайлыча я, быть может, не вправе говорить вам так, но, поверьте, ей не менее тяжко, чем вам.
        - Да как вы можете, Яков Петрович?! Как сравнивать?! Маша, святая душа, бессребреница, и Миша… Ведь только два месяца прошло, как умер! Мой самый близкий, самый главный помощник, соратник, ведь он настоящий поэт был в душе! Всю жизнь трудился, работал, а осталось после всего-то триста рублей - на них и похоронили. А долгу двадцать пять тысяч. А вы сравниваете! Она позволяет себе тратить чужие деньги, разъезжая по Европам, не отказывает себе ни в дорогих ботинках, ни в занятиях то английским, то испанским черт знает с кем… - Он уже не мог остановиться и говорил, говорил, не видя, как бледнеет смуглое лицо Полонского. - Она чудовищная эгоистка, не может простить, что раз отдалась, и мстит, мстит, мстит за это! Она…
        Но Яков Петрович вдруг снова положил руку ему на плечо и своим тихим, каким-то прозрачным голосом начал читать:
        Любви не боялась ты, сердцем созревшая рано:
        Поверила ей, отдалась - и грустишь одиноко…
        О, бедная жертва неволи, страстей и обмана,
        Порви ты их грязную сеть и не бойся упрека!
        Людские упреки - фальшивая совесть людская…
        Не плачь, не горюй, проясни отуманенный взор твой!
        Ведь я не судья, не палач - хоть и знаю, что злая
        Молва подписала - заочно, смеясь, - приговор твой.
        Но каждый из нас разве не был страстями обманут?
        Но разве враги твои могут смеяться до гроба?
        И разве друзья твою душу терзать не устанут?
        Без повода к злу у людей выдыхается злоба…
        Он стоял ошеломленный, не верящий своим ушам, а тихий проникновенный голос Полонского все лился в смраде фабричных труб над грязной пеной Обводного:
        …И все, что в тебе было дорого, чисто и свято,
        Для любящих будет таким же священным казаться;
        И щедрое сердце твое будет так же богато -
        И так же ты будешь любить и, любя, улыбаться.
        - Простите, ежели обидел вас, Федор Михайлович, последним стишком своим, но смолчать не смог. Да и не захотел.
        С кладбища резко потянуло горящими листьями.
        Санкт-Петербург, 2006-2007
        Приложение 1
        Соответствия старых и современных названий
        Батарейная дорога - Морской пр.
        Благовещенская пл. - пл. Труда.
        Глазовская - ул. Константина Заслонова.
        Дудергоф - ст. Можайская.
        Знаменская - ул. Восстания.
        Ивановская - ул. Социалистическая.
        Кабинетская - ул. Правды.
        Княгининская - ул. Беринга.
        Лейхтенбергская - ул. Розенштейна.
        Мещанская - ул. Гражданская.
        Немецкий мост - Смоленский мост.
        Николаевская - ул. Марата.
        Николаевский мост - мост Лейтенанта Шмидта, ныне Благовещенский.
        Новосивковская - ул. Ивана Черных.
        Полицейский мост - Народный мост.
        Роты - Красноармейские улицы.
        Семеновский плац - Пионерская пл.
        Симеоновская - ул. Белинского.
        Скотопригонная дорога - Московский проспект.
        Третья першпектива - Малый пр., В. О.
        Фуражная - ул. Звенигородская.
        Хлебный - Дмитровский пер.
        Царицын луг - Марсово поле.
        Чернышев пер. - ул. Ломоносова.
        Ямская - ул. Достоевского.
        Приложение 2
        Сохранившиеся черновики писем А. П. Сусловой - Ф. М. Достоевскому и письма писателя
        А. П. Суслова - Ф. М. Достоевскому
        Черновик письма без даты[1 РГАЛИ. Ф. 1627. Оп. 1. Ед. хр. 5.- Здесь и далее цит. по: Сараскина Л. И. Возлюбленная Достоевского: Аполлинария Суслова: биография в документах, письмах, материалах. М., 1994.]
        Ты [сердишься] просишь не писать, что я краснею за свою любовь к тебе. Мало того, что не буду писать, могу [даже] уверить тебя, что никогда не писала и не думала писать, [ибо] за любовь свою никогда не краснела: она была красива, даже грандиозна. Я могла тебе писать, что краснела за наши прежние отношения. Но в этом не должно быть для тебя нового, ибо я этого никогда не скрывала и сколько раз хотела прервать их до моего отъезда за границу.
        Я соглашаюсь, что говорить об этом бесполезно, но ты уже] [я не против того, что для тебя они были приличны.]
        Что ты никогда не мог этого понять, мне теперь ясно: они для тебя были приличны
[как]. Ты вел себя, как человек серьезный, занятой, [который] по-своему понимал свои обязанности и не забывает и наслаждаться, напротив, даже, может быть, необходимым считал наслаждаться, [ибо] на том основании, что какой-то великий доктор или философ утверждал, что нужно пьяным напиться раз в месяц.

[Ты не должен сердиться, если я иногда] что говорить об этом бесполезно, что выражаюсь я легко; [я] правда, но ведь не очень придерживаюсь форм и обрядов.
        А. П. Суслова - Ф. М. Достоевскому
        Черновик письма[Там же.]
        Версаль, 1864 г. Понедельник [начало июня] На днях получила от тебя письмо от 2 июня и спешу отвечать: Вижу, что у тебя ум за разум зашел: писала тебе из Версаля и послала свой адрес, а ты сомневаешься, как мне адресовать письмо: в Париж или в Версаль.
        Через две недели ровно поеду в Спа. Сегодня с доктором порешила окончательно. Ты можешь заезжать ко мне в Спа, это очень близко от Ахена, следовательно, тебе по дороге. Мне не хотелось с тобой видеться в Спа - там я, верно, буду очень хандрить, но иначе нам видеться, пожалуй, не придется долго, так как ты недолго думаешь пробыть в Париже, а я не скоро возвращусь в Россию. Я не знаю, сколько буду в Спа времени, думала ехать на три недели, но теперь оказывается, что нужно быть больше или меньше, но с тем, чтобы ехать на другие воды. Если вылечусь, то зиму буду жить в Париже, если нет - поеду в Испанию, в Валенсию или ост. Мадеру.
        Что ты за скандальную повесть пишешь? Мы будем ее читать; Ев. Тур имеет случай получать «Эпоху». А мне не нравится, когда ты пишешь цинические вещи. Это к тебе как-то не идет; нейдет к тебе такому, каким я тебя воображала прежде.
        Удивляюсь, откуда тебе характер мой перестал нравиться [ты пишешь это в последнем письме]. Помнится, ты даже панегирики делал моему характеру, такие панегирики, которые заставляли меня краснеть, а иногда сердиться: я была права. Но это было так давно, что тогда ты не знал моего характера, видел одни хорошие стороны и не подозревал возможности перемены к худшему.
        Напрасно ты восхваляешь Спа, там, должно быть, очень гадко. Я ненавижу эту страну за запах каменного угля. Ты меня утешаешь, что в Брюсселе Висковатовы, но они давным-давно в Петербурге.
        Прощай. Мне хочется посмотреть на тебя, каков ты теперь, после этого года, и как вы там все думаете. Ты мне писал как-то, убеждая меня возвратиться в Петербург, что там теперь так много хорошего, такой прекрасный поворот в умах и пр. Я вижу совсем другие результаты, или вкусы наши различны. Разумеется, что мое возвращение в Россию не зависимо от того, хорошо там думают или нет - дело не в этом. Благодарю за заботливость о моем здоровье, за советы его беречь. Эти советы идут впрок, так что скорее меня можно упрекнуть в излишней заботливости о себе, чем обвинить в причине болезни. Эти обвинения не имеют ни малейшего основания, и я могу только их объяснить твоей вежливостью.
        Ф. М. Достоевский - А. П. Сусловой[Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений в тридцати томах. Т. 28. Кн. 2. С. 129-130.]

10 (22) августа 1865. Висбаден
        Вторник.
        Милая Поля, во-первых, не понимаю, как ты доехала. К моей пресквернейшей тоске о себе прибавилась и тоска о тебе.
        Ну что если тебе не хватило в Кельне и для третьего класса? В таком случае ты теперь в Кельне, одна, и не знаешь, что делать! Это ужас. В Кельне отель, извозчики, содержание в дороге - если и достало на проезд, то ты все-таки была голодная. Все это стучит у меня в голове и не дает спокойствия.
        Вот уж и вторник, два часа пополудни, а от Г[ерце]на ничего нет, а уж время бы. Во всяком случае, буду ждать до послезавтрого утра, а там и последнюю надежду потеряю. Во всяком случае, одно для меня ясно: что если никакого не будет от Г[ерце]на известия, значит, его и в Женеве нет, то есть, может быть, куда-нибудь отлучился. Я потому так наверно буду заключать, что с Г[ерце]ном я в очень хороших отношениях, и, стало быть, быть не может, чтоб он во всяком случае мне не ответил, даже если б и не хотел или не мог прислать денег. Он очень вежлив, да и в отношениях мы дружеских. А след[овательно], если не будет никакого известия, стало быть, его нет в Женеве в настоящую минуту.
        Между тем положение мое ухудшилось до невероятности. Только что ты уехала, на другой же день, рано утром, мне объявили в отеле, что мне не приказано давать ни обеда, ни чаю, ни кофею. Я пошел объясниться, и толстый немец-хозяин объявил мне, что я не «заслужил» обеда и что он будет мне присылать только чай. И так со вчерашнего дня я не обедаю и питаюсь только чаем. Да и чай подают прескверный, без машины, платье и сапоги не чистят, на мой зов нейдут, и все слуги обходятся со мной с невыразимым, самым немецким презрением. Нет выше преступления у немца, как быть без денег и в срок не заплатить. Все это было бы смешно, но тем не менее и очень неудобно. И потому, если Г[ерце]н не пришлет, то я жду себе больших неприятностей, а именно: могут захватить мои вещи и меня выгнать или еще хуже того. Гадость.
        Если ты в Париж доехала и каким-нибудь образом можешь добыть хоть что-нибудь от своих друзей и знакомых, то пришли мне - maximum 150 гульденов, a minimum сколько хочешь. Если б 150 гульденов, то я бы разделался с этими свиньями и переехал бы в другой отель в ожидании денег. Потому что быть не может, чтоб я скоро не получил, и во всяком случае тебе отдам задолго прежде отъезда твоего из Франции. Во-первых, из Петербурга (из «Биб[лиотеки] для чтения») наверно пришлют самое большее дней через 10 на имя сестры твоей в Цюрих, и во-вторых, если б даже Г[ерце]на и не было в Женеве, то во всяком случае, если он надолго уехал из Женевы, то ему, стало быть, пересылают приходящие на его имя в Женеву письма; а если он ненадолго уехал, то, стало быть, воротившись, сейчас ответит, а, след[овательно], я во всяком случае скоро получу от него ответ. Одним словом, если что можешь сделать для меня, но не отягчая очень себя, то сделай. Адрес мой тот же: Wiesbaden, Hotel
«Victoria».
        До свидания, милая, не могу поверить, чтоб я тебя до отъезда твоего не увидел. Об себе же и думать не хочется; сижу и все читаю, чтобы движением не возбуждать в себе аппетита. Обнимаю тебя крепко.
        Ради Бога, не показывай никому письмо мое и не рассказывай. Гадко.

    Твой весь Ф. Д[остоевский].
        Подробно опиши мне свое путешествие, если были неприятности. Сестре поклон.
        Если же Герцен пришлет до твоего письма, то я, во всяком случае, уезжая из Висбадена, сделаю распоряжение, чтоб мне письмо твое переслали в Париж, потому что я туда немедленно поеду.
        Ф. М. Достоевский - А. П. Сусловой[Там же. С. 130-132.]

[Висбаден] Четверг, 24/12 августа. [1865]
        Я продолжаю тебя бомбардировать письмами (и всё нефранкированными). Дошло ли до тебя мое письмо от третьего дня (от вторника)? Доехала ли ты сама в Париж? Всё надеюсь получить от тебя сегодня известие.
        Дела мои мерзки до nec plus ultra; далее нельзя идти. Далее уж должна следовать другая полоса несчастий и пакостей, об которых я еще не имею понятия. От Герцена еще ничего не получил, никакого ответа или отзыва. Сегодня ровно неделя, как я писал ему. Сегодня же и срок, который я еще в понедельник назначил моему хозяину для получения денег. Что будет - не знаю. Теперь еще только час утра.
        Быть не может, чтоб Герц[ен] не хотел отвечать! Неужели он не хочет отвечать? Этого быть не может. За что? Мы в отношениях прекраснейших, чему даже ты была свидетельницею. Разве кто ему наговорил на меня? Но и тогда невозможно (даже еще более тогда невозможно), чтоб он ничего не отвечал мне на письмо мое. И потому я еще убежден, покамест, что письмо мое к нему или пропало (что мало правдоподобно), или он, к несчастью моему, теперь отлучился из Женевы. Последнее самое вероятное. В таком случае должно выйти вот что: или 1) он отлучился ненадолго, и в таком случае я все-таки на днях (когда он воротится) могу надеяться получить от него ответ; или 2) он отлучился надолго, и в таком случае всего вероятнее, что ему перешлют письмо мое, где бы он ни был, потому что наверно уж он сделал распоряжение о пересылке к нему писем, приходящих на его имя. А следств[енно], я опять-таки могу надеяться получить ответ.
        Надеяться получить ответ буду всю неделю до воскресения, - но, разумеется, только надеяться. Положение же мое таково, что уж теперь одной надежды мало.
        Но все это ничто сравнительно с тоской моей. Мучит меня бездействие, неопределенность выжидательного положения без твердой надежды, потеря времени и проклятый Висбаден, который до того мне тошен, что на свет не глядел бы. Между тем ты в Париже, и я тебя не увижу! Мучит меня еще Герц[ен]. Если он получил от меня письмо и не хочет отвечать - каково унижение и каков поступок! да неужели я заслужил его, чем же? Моей беспорядочностью? Согласен, что я был беспорядочен, но что за буржуазная нравственность! По крайней мере, отвечай, или я не «заслужил» помощи (как у хозяина обеда). Но быть не может, чтоб он не отвечал, его наверно нет в Женеве.
        Я просил тебя, чтоб ты меня выручила, если можешь занять у когонибудь для меня. Я почти не надеюсь, Поля. Но если можешь, сделай это для меня! Согласись, что трудно сыскать положение хлопотливее и тяжелее того, в котором я теперь нахожусь.
        Это письмо мое будет последнее до тех пор, пока не получу от тебя хоть какого-нибудь известия. Мне все кажется, что в Hotel «Fleurus» письма как-нибудь залежатся или пропадут, если ты не там сама. Потому не франкирую, что нет ни копейки. Продолжаю не обедать и живу утренним и вечерним чаем вот уже третий день - и странно: мне вовсе не так хочется есть. Скверно то, что меня притесняют и иногда отказывают в свечке по вечерам, в случае, если остался от вчерашнего дня хоть крошечный огарочек. Я, впрочем, каждый день в три часа ухожу из отеля и прихожу в шесть часов, чтоб не подать виду, что я совсем не обедаю. Какая хлестаковщина!
        Правда, есть отдаленная надежда: через неделю и уж самое позднее дней через десять получится что-нибудь из России (через Цюрих). Но до тех пор мне без помощи добром не прожить.
        Не хочу, впрочем, верить, что не буду в Париже и тебя не увижу до отъезда. Быть того не может. Впрочем, в бездействии так сильно разыгрывается воображение. А уж у меня полное бездействие.
        Прощай, милая. Если не случится никаких приключений очень особенных, то больше писать не буду. До свидания. Твой весь

    Дос[тоевский].
        P. S. Обнимаю тебя еще раз, очень крепко. Приехала ли Над[ежда] Прок[офьевна] и когда? Кланяйся ей.

4 часа.
        Милый друг Поля, сию минуту получил ответ от Герц[ена]. Он был в горах и потому письмо запоздало. Денег не прислал; говорит, что письмо мое застало его в самую безденежную минуту, что 400 флор. не может, но что другое дело 100 или 150 гульд., и если мне этим было бы можно извернуться, то он бы их мне прислал. Затем просит не сердиться и проч. Странно, однако же: почему же он все-таки не прислал 150 гульд.? если сам говорит, что мог бы их прислать. Прислал бы 150 и сказал бы, что не может больше. Вот как дело делается. А тут очевидно: или у него самого туго, то есть нет, или жалко денег. А между тем он не мог сомневаться, что я не отдам: письмо-то мое у него. Не потерянный же я человек. Верно, у самого туго.
        Посылать к нему еще просить - по-моему, невозможно! Что же теперь делать? Поля, друг мой, выручи меня, спаси меня! Достань где-нибудь 150 гульденов, только мне и надо. Через 10 дней наверно придет от Воскобойникова в Цюрих (а может, и раньше) на имя твоей сестры. Хоть и мало придет, но все-таки не меньше 150 гульденов, и я тебе отдам их. Не захочу же я, тебя, поставить в скверное положение. Быть того не может. Посоветуйся с сестрой. Но во всяком случае отвечай скорее.

    Твой весь Ф. Достоевский.
        Теперь-то уж совсем не понимаю, что со мною будет.
        Ф. М. Достоевский - А. П. Сусловой[Там же. С. 182-184.]
        Дрезден, 23 апреля/5 мая 1867 г.
        Письмо твое, милый друг мой, передали мне у Базунова очень поздно, пред самым выездом моим за границу, а так как я спешил ужасно, то и не успел отвечать тебе. Выехал из Петербурга в страстную пятницу (кажется, 14-го апреля), ехал до Дрездена довольно долго, с остановками, и потому только теперь улучил время поговорить с тобою.
        Стало быть, милая, ты ничего не знаешь обо мне, по крайней мере, ничего не знала, отправляя письмо свое? Я женился в феврале нынешнего года. По контракту я обязан был Стелловскому доставить к 1-му ноября прошедшего года новый роман не менее 10 печатных листов обыкновенной печати, иначе подвергался страшной неустойке. Между тем я писал роман в «Русском вестнике», написал 24 листа и еще оставалось написать
12. А тут эти 10 листов Стелловскому. Было 4-е октября, а я еще не успел начать. Милюков посоветовал мне взять стенографа, чтоб диктовать роман, что ускорило бы вчетверо дело, Ольхин, профессор стенографии, прислал мне лучшую свою ученицу, с которой я и уговорился. С 4-го же октября и начали. Стенографка моя, Анна Григорьевна Сниткина, была молодая и довольно пригожая девушка, 20 лет, хорошего семейства, превосходно кончившая гимназический курс, с чрезвычайно добрым и ясным характером. Работа у нас пошла превосходно. 28 ноября роман «Игрок» (теперь уже напечатан) был кончен, в 24 дня. При конце романа я заметил, что стенографка моя меня искренно любит, хотя никогда не говорила мне об этом ни слова, а мне она все больше и больше нравилась. Так как со смерти брата мне ужасно скучно и тяжело жить, то я и предложил ей за меня выйти. Она согласилась, и вот мы обвенчаны. Разница в летах ужасная (20 и 44), но я все более и более убеждаюсь, что она будет счастлива. Сердце у ней есть, и любить она умеет.
        Теперь вообще о моем положении:
        тебе известно отчасти, что по смерти моего брата я потерял окончательно мое здоровье, возясь с журналом, но, истощившись в борьбе с равнодушием публики и т. д. и т. д., бросил его. Сверх того, 3000 (которые получил, продав сочинения Стелловскому), отдал их безвозвратно на чужой журнал, на семейство брата и в уплату его кредиторам. Кончилось тем, что я наколотил на себя нового долгу, по журналу, что с неуплаченными долгами брата, которые я принужден был взять на себя, составило еще свыше 15 000 долгу. В таком состоянии были дела, когда я выехал в
65-м году за границу, имея при выезде 40 наполеондоров всего капиталу. За границей я решил, что отдать эти 15 000 смогу только, надеясь на одного себя. Сверх того, со смертью брата, который был для меня всё, мне стало очень тошно жить. Я думал еще найти сердце, которое бы отозвалось мне, но - не нашел. Тогда я бросился в работу и начал писать роман. Катков заплатил больше всех, я и отдал Каткову. Но 37 листов романа и еще 10 листов Стелловскому оказались мне не по силам, хотя я и кончил обе работы. Падучая моя усилилась до безобразия, но зато я развлек себя и спас себя, сверх того, от тюрьмы. Роман мне принес (со вторым изданием) до 14 000, на это я жил и, сверх того, из пятнадцати тысяч долгу отдал 12. Теперь на мне всего-навсе до 3000 долгу. Но эти три тысячи самые злые. Чем больше отдаешь денег, тем нетерпеливее и глупее кредиторы. Заметь себе, если б я не взял на себя этих долгов, то кредиторы не получили бы ни копейки, и они это знают сами, да и просили они меня перевести эти долги на себя из милости, обещаясь меня не трогать. Отдача
12 000 только возбудила корыстолюбие тех, которые еще не получили по своим векселям. Денег у меня теперь раньше нового года не будет, да и то если начну новую работу, за которой сижу. А как я кончу, когда они не дают мне покою; вот почему я и уехал (с женой) за границу. Сверх того, за границей жду облегчения падучей, в Петербурге же, в последнее время, почти даже стало невозможно работать. По ночам уж нельзя сидеть, тотчас припадок. И потому хочу здесь поправить здоровье и кончить работу. Денег я взял у Каткова вперед. Там охотно дали. Платят у них превосходно. Я с самого начала объявил Каткову, что я славянофил и с некоторыми мнениями его не согласен. Это улучшило и весьма облегчило наши отношения. Как частный же человек это наиблагороднейший человек в свете. Я совершенно не знал его прежде. Необъятное самолюбие его ужасно вредит ему. Но у кого же не необъятное самолюбие?
        В последние дни мои в Петербурге я встретился с Брылкиной (Глобиной) и был у нее. Мы много говорили о тебе. Она тебя любит. Она сказала мне, что ей было очень грустно, что я счастлив с другою. Я буду с ней переписываться. Мне она нравится.
        Твое письмо оставило во мне грустное впечатление. Ты пишешь, что тебе очень грустно. Я не знаю твоей жизни за последний год и что было в твоем сердце, но, судя по всему, что о тебе знаю, тебе трудно быть счастливой.
        О, милая, я не к дешевому необходимому счастью приглашаю тебя. Я уважаю тебя (и всегда уважал) за твою требовательность, но ведь я знаю, что сердце твое не может не требовать жизни, а сама ты людей считаешь или бесконечно сияющими или тотчас же подлецами и пошляками. Я сужу по фактам. Вывод составь сама.
        До свидания, друг вечный! Я боюсь, что письмо это не застанет тебя в Москве. Знай во всяком случае, что до восьмого (8) мая нашего стиля я еще в Дрездене (это minimum, может быть, пробуду и долее), а потому, если захочешь отвечать мне, то отвечай тотчас же по получении этого письма. Allemagne (Saxe), Dresden, Dostoiewsky, poste restante. Дальнейшие же адрессы буду сообщать. Прощай, друг мой, жму и целую твою руку.

    Твой Ф. Достоевский
        notes
        Примечания

1
        Греческий сосуд для омовения. - Здесь и далее примечания и комментарии автора.

2
        Владимирский собор - Собор Равноапостольного князя Владимира в Херсонесе, конец XIX века.

3
        Башня Зенона - часть античной херсонесской крепости, относительно хорошо сохранившаяся до наших дней; к философу Зенону отношения не имеет.

4
        Черт возьми! (Фр.).

5
        Царицын луг - Марсово поле.

6
        Княгиня Бетси - имеется в виду княгиня Елизавета Барятинская, проживавшая на углу Миллионной улицы и Мошкова переулка в середине XIX века и отличавшаяся большим чванством.

7
        Штакеншнейдер Андрей Иванович - придворный архитектор императоров Николая Первого и Александра Второго, автор Мариинского дворца, дворца Труда и многих других зданий и интерьеров. До 1862 года жил в собственном доме на Миллионной улице, где держал литературно-художественный салон.

8
        Иоанновский мост - мост через Кронверкскую протоку, от Петроградского острова к Заячьему, к Иоанновским воротам.

9
        Михнов - Михнов-Войтенко Евгений Григорьевич (1932-1988), гениальный русский художник-петербуржец, жил на Петроградской стороне.

10
        Одоевский Владимир Федорович - князь, русский писатель, автор романтических и философско-фантастических повестей.

11
        Здесь - аллея для прогулок.

12
        Канегиссер Леонид - двадцатилетний поэт, эсер, в 1918 году в здании Главного штаба хладнокровно убил председателя Петроградского ЧК Урицкого и пытался скрыться от преследования на велосипеде по Миллионной, однако был задержан из-за того, что дверь через проходной двор на Дворцовую набережную оказалась закрыта.

13
        Графиня Юлия - имеется в виду графиня Юлия Самойлова, в действительности совершившая поступок, о котором упоминает Дмитрий.

14
        Кстати (фр.).

15
        Горгий - древнегреческий философ-софист.

16
        Надежда - Надежда Прокофьевна Суслова (Голубева) (1843-1918), младшая сестра Аполлинарии, доктор медицины, первая в России женщина-врач.

17

«Стенографка моя» - имеется в виду Анна Григорьевна Сниткина (Достоевская), вторая жена Федора Михайловича.

18
        Аппиева дорога - первая мощеная дорога между Римом и Капуей, где были распяты на крестах участники восстания Спартака.

19
        Хлыстовская богородица - отсылка к В. В. Розанову, в письмах не раз называвшему Суслову «хлыстовской богородицей поморского полка».

20
        Ризнич Амалия - авантюристка, возлюбленная Пушкина, которой посвящено его стихотворение «Для берегов отчизны дальней».

21
        Панаева Авдотья Яковлевна - актриса, жена русского писателя Панаева, затем гражданская жена Некрасова; в нее были влюблены Достоевский, Добролюбов, Дюма-отец и другие писатели.

22
        Симон-Деманш Луиза - любовница русского писателя А. В. Сухово-Кобылина, который был обвинен в ее убийстве.

23
        Огарев Николай Платонович - русский революционер, поэт, встречался с Сусловой за границей.

24

«Союз Русского Народа» - черносотенная организация в 1905-1917 годах. Суслова возглавляла севастопольскую организацию Союза.

25
        Покровка - Покровская улица, главная пешеходная улица в центре Нижнего Новгорода.

26
        Солдатская - улица в Нижнем Новгороде, на которой отец Сусловой имел свой дом.

27
        Сохранившиеся черновики двух писем А. П. Сусловой - Ф. М. Достоевскому и три его письма ей см. в Приложении 2.

28
        Батарейная дорога - Морской пр.

29
        Femme fatale - роковая женщина (фр.).

30
        Сумской полк - гусарский полк русской армии, известный своими интересными и своеобразными традициями.

31
        Свердловка - больница им. Свердлова, в советское время больница на Крестовском острове, обслуживающая государственных чиновников.

32

«Непогодою-невзгодою повитая…» - из стихотворения Мея «Запевка», дважды положенного на музыку Балакиревым и Глазуновым.

33
        Вергунов Николай Борисович (1832 - неизв.), учитель в г. Кузнецке, предполагаемый любовник М. Д. Исаевой, первой жены Достоевского.

34
        Симеоновская - ул. Белинского.

35
        Шереметев - граф, владелец Шереметевского дворца на Фонтанке, чьим управляющим был отец Сусловой.

36
        Кабинетская - ул. Правды.

37
        Спас - имеется в виду собор Спас-на-Крови, храм Воскресения Христова, на канале Грибоедова, построенный в память убийства на этом месте императора Александра Второго.

38
        Сад - имеется в виду Михайловский сад.

39
        Замок - имеется в виду Инженерный замок, или Михайловский дворец, на Фонтанке.

40
        Певец униженных - имеется в виду Достоевский как автор романа «Униженные и оскорбленные».

41

«…дом глазурованного желтого кирпича» - речь идет о гимназии Стоюниной на ул. Правды.

42
        Кабинет Его Императорского Величества - Кабинет двора Е. И. В., старое название дворцового министерства, занимавшегося нуждами императорского двора. На указанной улице в XVIII веке жили только его служители, а само министерство, естественно, находилось в центре.

43
        Домовая церковь - церковь, находящаяся в доме; в данном случае речь идет о церквах подворий Митрофаниевского монастыря на Звенигородской, Александра Невского на Кабинетской и Первой Гимназии на Ивановской.

44
        Ивановская - ул. Социалистическая.

45
        Кулёк - жаргонное название Академии культуры им. Крупской, иначе - Крупа.

46
        Пушкинский Дом - Институт русской литературы на набережной Макарова.

47

«…известный портрет Блока…» - имеется в виду портрет Блока 1907 года работы Татьяны Гиппиус, сестры Зинаиды Гиппиус.

48
        Профессор богословия - имеется в виду Антон Карташев, участник религиозно-философских собраний, исповедовавший вместе с Татьяной и Натальей Гиппиус теорию тройственной любви. Подробней - см. В. Розанов «Люди лунного света».

49
        Ямская - ул. Достоевского.

50

«Насилуя разум и чувства» - неточная цитата из стихотворения Я. Полонского «Что с ней?».

51
        Михайловское - имеется в виду село Михайловское, село Пушкинского заповедника в Псковской области.

52
        Несчастная Лизавета - имеется в виду Лизавета Смердящая из романа «Братья Карамазовы», юродивая, изнасилованная Федором Павловичем Карамазовым.

53
        Митенькин забор - имеется в виду забор вокруг домамузея Достоевского в Старой Руссе, являющийся прообразом дома Карамазовых в одноименном романе.

54
        Дом Грушеньки - дом в Старой Руссе, на берегу реки Перерытицы, прообраз дома Грушеньки, героини романа «Братья Карамазовы».

55
        Гольбейн - Ганс Хольбейн-младший, художник Возрождения, автор картины «Мертвый Христос», поразившей Достоевского во время его путешествия по Германии.

56
        Швейцарские кондитерские - кафе «Буше» на Разъезжей улице.

57

«Милая Полинька» - начало многих писем разных корреспондентов к Сусловой.

58
        Чудесно (нем.).

59
        Чуковская Лидия Корнеевна - дочь Корнея Чуковского, перед войной жила в Ленинграде на Пяти углах (Загородный, 11).

60
        Боткин Сергей Петрович - русский врач и общественный деятель, брат писателя-«западника» Боткина; у него на «боткинских субботах» в доме 22 по Загородному проспекту собирались деятели науки и литераторы, музыканты, художники.

61
        Девочки Боткины - имеется в виду «Портрет дочерей Боткиных» - картина Валентина Серова.

62

«Ты всегда в ответе…» - имеется в виду фраза Лиса «Ты навсегда в ответе за всех, кого приручил» из сказки «Маленький принц» Антуана Экзюпери.

63
        Семеновский плац - Пионерская пл.

64
        Дом Лишневского - см. дом Чуковской.

65
        Чернышев пер. - ул. Ломоносова.

66
        Грибанал - жаргонное название канала Грибоедова и одноименной станции метро.

67
        Первый Мед - имеется в виду Первый Медицинский институт на Петроградской стороне; там же расположена больница им. Эрисмана.

68
        Журнал литературный и политический - имеется в виду журнал «Время», издаваемый братьями Достоевскими, где была впервые напечатана повесть Сусловой.

69
        Долинин, Петухов - исследователи жизни и творчества Достоевского, в том числе исследовавшие отношения писателя с Сусловой.

70

«к Полонским» - поэт Яков Петрович Полонский после второй женитьбы в 1866 году на Жанне Рюльман переехал жить по указанному адресу.

71
        Николаевская - ул. Марата.

72
        Фуражная - ул. Звенигородская.

73
        Роты - Красноармейские улицы.

74
        Глазовская - ул. Константина Заслонова.

75
        Митрофаньевский монастырь - имеется в виду подворье этого монастыря, до революции располагавшееся на углу Звенигородской и Кабинетской улиц.

76
        Канава - этим словом герои романов Достоевского называют Екатерининский канал (ныне канал Грибоедова).

77
        Дом Астафьевой - дом на Казначейской ул., 1, где Достоевский жил с сентября 1861 по август 1863 года.

78
        Зала Руадзе - зала дома, принадлежавшего домовладелице М. Ф. Руадзе (ныне наб. р. Мойки, 61), где устраивались литературные вечера, на одном из которых в 1862 году читал и Достоевский.

79
        Главный лазарет - имеется в виду здание бывшего Госпиталя Семеновского полка (Лазаретный пер., 2).

80

«улыбкою прощальной…» - строки из стихотворения Пушкина «Элегия».

81
        Его издатель - имеется в виду издатель журналов «Время» и «Эпоха», брат Достоевского Михаил.

82

«Восьмерка» - жаргонное название старинной (с середины XIX века) студенческой столовой СПбГУ, находящейся за главным зданием.

83
        БАН - Библиотека Академии наук.

84
        Здание Двенадцати коллегий - Главное здание СПбГУ.

85
        Издательство Академии - имеется в виду здание издательства «Наука» на Менделеевской линии, 1.

86

«…модерн института Отта» - здание Института акушерства и гинекологии им. Д. О. Отта (Менделеевская линия, 3).

87
        Полицейский мост - Народный мост.

88
        Кондитерская Беранже - имеется в виду бывшая кондитерская Вольфа и Беранже, где в первой половине XIX века бывали все российские литераторы; ныне кафе с одноименным названием на углу Невского пр. и наб. р. Мойки.

89

«Сумасшедший корабль» - имеется в виду дом, который описывает О. Форш в одноименной книге (ныне Невский пр., 15).

90
        Строгановский дворец - барочный дворец архитектора Растрелли (Невский пр., 17).

91

«И рыгает до утра» - из сатирического стихотворения Д. Минаева, без названия.

92
        Знаменская - ул. Восстания.

93
        Часть здания, выступающая за основную линию фасада и идущая во всю высоту постройки.

94
        Дворец Разумовского - ныне главный корпус РГПУ им. Герцена.

95
        Я полагаю (фр.).

96
        По моему мнению (нем.).

97
        Общевойсковой защитный костюм.

98
        Заболоцкий Николай Алексеевич - советский поэт-обериут, цитируется его стихотворение «Искушение».

99
        Старинный охотничий термин, обозначавший преследование зверя собаками.

100
        Протяжный лай гончих.

101

«Не бросай в меня камнями…» - рефрен стихотворения Я. П. Полонского «Татарская песня».

102
        Псевдоантичные колонны - четыре непонятных кургузых столба, обрамляющие с некоторых пор пл. Искусств.

103
        Металлический поэт - имеется в виду бронзовый памятник Пушкину на пл. Искусств.

104
        Пушдом - Пушкинский Дом.

105
        Предреформенное время - время в России с 1855 по 1861 год.

106

«Но мало еще развиты!» - из стихотворения Б. Алмазова «Бескорыстный реформатор».

107
        Иоганнесру - ингерманландское название мызы Ивановки, принадлежавшей Штакеншнейдерам на станции Пудость.

108
        Николаевский мост - мост Лейтенанта Шмидта, ныне Благовещенский.

109
        Благовещенская пл. - пл. Труда.

110
        Воспитательный дом - один из учебных корпусов Педагогического университета, здание бывшего Воспитательного дома (наб. р. Мойки, 52).

111
        Скотопригонная дорога - Московский проспект.

112
        Мария Федоровна - жена А. И. Штакеншнейдера, фактическая держательница салона.

113
        Адриан - сын Штакеншнейдера, в описываемое время студент юридического факультета, впоследствии помогавший Достоевскому советами в написании речи адвоката в «Братьях Карамазовых».

114
        Новосивковская - ул. Ивана Черных.

115
        Вид французского кружева.

116
        Кажется (англ.).

117
        Лейхтенбергская - ул. Розенштейна.

118

«берегах… не зеленых» - имеется в виду роман замечательного писателя Геннадия Алексеева «Зеленые берега», повествующий о любви героя к женщине, умершей шестьдесят лет назад.

119

«…роман о трех товарищах» - имеется в виду повесть В. Аксенова «Коллеги».

120
        Хмелева - намек на «пивоваренную» фамилию Сусловой от сусла.

121
        Инфернальница с челкой - речь идет об Анне Ахматовой, жившей рядом, в Шереметевском дворце.

122

«Обними меня без тряпок» - цитата из письма Розанова к А. С. Глинке-Волжскому, где он рассказывает о своей семейной жизни с Сусловой.

123
        Каролина - имеется в виду Каролина Павлова, русская поэтесса середины XIX века.

124

«В нигилистки выходили» - стихотоворение Д. Минаева, Теруань де Мерикур - деятельница Великой французской революции, член клуба якобинцев.

125

«И поединок роковой…» - из стихотворения Ф. Тютчева, без названия.

126
        Михаил Чехов - великий русский актер, племянник Антона Чехова, написал книгу об актерском мастерстве «О технике актера».

127
        Советский энциклопедический словарь.

128
        Фуражный двор - место, где хранились запасы фуража для лошадей Семеновского полка, рядом с Семеновским плацем.

129
        Анна Григорьевна Достоевская - вторая жена писателя.

130
        Пасынок - имеется в виду сын М. Д. Исаевой от первого брака Павел Исаев, оставшийся после смерти матери на полном попечении Достоевского.

131
        Исаевы - имеется в виду архив дочери Павла Исаева, где могли храниться многие важные письма, проливающие свет на историю с Сусловой.

132

«В соседнем доме окна желты…» - строки из стихотворения Блока «Фабрика».

133
        Непонятное здание - новый корпус СПбГАСУ, поглотивший бывший дом Палибина. Однако была оставлена часть старого фасада в три этажа и два окна с мемориальной доской о том, что здесь жил Достоевский.

134
        Vite, vite - быстрей, быстрей (фр.).

135
        Дом Палибина - дом на углу 3-й Красноармейской и ул. Егорова, где Достоевский жил с марта 1860 по сентябрь 1861 года.

136
        Неистовый Виссарион - прозвище русского критика В. Г. Белинского.

137

«Покуда» - название первой повести Сусловой, напечатанной в журнале «Время» в ноябре 1861 года.

138

«Некуда» - роман Н. С. Лескова, высмеивавший нигилистов.

139

«До свадьбы» - вторая повесть Сусловой, напечатанная в журнале «Время» в апреле
1863 года.

140

«Своей дорогой» - третья повесть Сусловой, напечатанная в журнале «Эпоха» в мае
1864 года.

141

«Страдающая максималистка» и «гордая барышня» - определения Сусловой в работах достоевсковедов.

142

«Наш давний спор незавершенный…» - строки из стихотворения Юлиана Тувима
«Томашув».

143

«Не Аполлинария, а Прасковья…» - светское толкование святец конца XIX века дает однозначно: Прасковья - Полина. Остальное произвол, как Лелей зовут и Елену, и Ольгу.

144
        Певец крестьянский страданий - намек на Некрасова.

145
        Публичная девка российской словесности - из эпиграммы Н. Ф. Щербины на Панаева:
«Лежит здесь, вкушая обычный покой неизвестности, Панашка, публичная девка российской словесности».

146
        Дом Лунина - дом по набережной Фонтанки, 46.

147

«Слеза» - жаргонное название района вокруг памятника Достоевскому у метро
«Владимирская».

148
        Кто дает быстро, тот дает вдвое (лат.) - формула римского права.

149

«…есть целая книга» - имеется в виду книга Л. И. Сараскиной «Возлюбленная Достоевского».

150
        На Пятнадцатой линии расположена клиника нервных болезней, на Пятой линии - психиатрическая.

151
        Дудергоф - ст. Можайская.

152
        Русская Швейцария - так в конце XIX - начале XX века называли Дудергоф.

153

«Все с нами бывшие Британски…» - строки из поэмы архитектора Николая Львова
«Ботаническое путешествие на Дудорову гору», совершенное весной 1792 года.

154
        Воронья гора - третья по высоте гора Дудергофа (147 метров над уровнем моря).

155
        Немецкий мост - Смоленский мост.

156
        Третья першпектива - Малый пр., В. О.

157
        Княгининская - ул. Беринга.

158
        Хлебный - Дмитровский пер.

159
        Великий сын великих отца и матери - имеется в виду Лев Николаевич Гумилев.

160
        Академическое собрание сочинений.

161

«…в серые сугробы, как будто в могилу» - цитата из романтической повести В. П. Титова «Уединенный домик на Васильевском».

162

«…Манифеста» - имеется в виду Манифест 19 февраля 1861 года об освобождении крестьян от крепостной зависимости.

163

«…мессалины Шелгуновой» - Людмила Шелгунова, жена революционера Н. Шелгунова, жила с его другом, тоже революционером М. Михайловым, имела от него ребенка.

164
        Иван Иванович - И. И. Панаев.

165
        Павлов Платон Васильевич - общественный деятель, историк.

166
        Гельдерлин Фридрих - немецкий поэт-романтик конца XVIII века; последние сорок лет жизни прожил безумным. Есть прекрасные переводы стихов последних лет Вл. Рохмистрова.

167
        Бельман Карл Микаэль - шведский поэт XVIII века, создавший книгу застольных песен, которые до сих пор поются в Швеции на всех праздниках. Есть прекрасные переводы Игн. Ивановского с нотами.

168
        Дружинин Александр Васильевич - русский писатель и критик, сторонник «искусства для искусства».

169

«…нашумевшей повести» - повесть «Полинька Сакс», изданная в 1847 году, где Дружинин одним из первых исследовал женскую страсть в прозе.

170
        Литераторские мостки - некрополь на ул. Расстанной, 30, часть Волковского кладбища, где похоронены и в советское время перезахоронены многие петербургские писатели и деятели культуры.

171
        Мещанская - ул. Гражданская.

172
        Инженерный замок - Достоевский учился в Главном инженерном училище, находившемся в Михайловском замке с 1838 по 1843 год.

173

«…тень, бегущая от дыма!» - из стихотворения Ф. Тютчева, без названия, из
«Денисьевского цикла».

174
        Мне кажется (фин.).

175

«…на танец приглашал» - стихотворение ленинградского поэта Гаврильчика.

176
        Аракчеев Алексей Андреевич - всесильный временщик при Александре Первом.

177
        Вяземская Лавра - так назывался район Сенной площади между ул. Ефимова и пер. Бринько, славившийся притонами.

178

«Он меня не любит» - цитаты из дневника Сусловой от 27 августа 1863 года.

179
        Дмитриевская улица - улица в Старой Руссе, где происходит часть действия романа Достоевского «Братья Карамазовы».

180
        Скотопригоньевск - название города Старая Русса в романе «Братья Карамазовы».

181
        Илюшечкин камень - камень, у которого собираются герои романа «Братья Карамазовы», - реальный камень напротив санатория «Старая Русса».

182
        Мясной бор - место ожесточенных боев в сентябре 1942 года в Ленинградской области.

183

«…ревнивой Нюте Сниткиной» - большинство писем Достоевского к женщинам и их письма к нему были уничтожены А. Г. Сниткиной после смерти писателя; некоторые же письма Сусловой были вскрыты ею и уничтожены еще при получении их в Германии.

184
        Amour-de-trois Некрасова - речь идет об известной «любви втроем» А. Панаевой, И. Панаева и Н. Некрасова в 50-60-х годах.

185

«…в час зноя рядом не сидел» - строки из «чернокнижного» стихотворения Дружинина.

186

«…плотское не ставилось ни во что» - цитата из «Воспоминаний о Федоре Михайловиче Достоевском» Н. Н. Страхова.

187

«…Таким женщинам нет места в жизни» - цитата из книги Л. И. Сараскиной.

188

«…топится в реке» - героиня повести Сусловой «Чужие и свои», по-своему трактующей в ней свои отношения с Достоевским, Анна Павловна топится в реке.

189

«…дешевым необходимым счастьем» - цитата из письма Достоевского к Сусловой от 23 апреля 1867 года.

190

«…моя единая отрада» - строки из стихотворения Николая Гумилева «Я вежлив с жизнью современною».

191

«Сайгон» - кофейня на Невском - в 60-80-е годы место встреч лениградских
«неформалов» всех мастей.

192
        Заведение с лопоухим дворником - кафе «Шестой угол» на Разъезжей улице.

193
        Присоединенная к словам буква «с», типа «пожалуйте-с»; употреблялся, как правило, мелкими чиновниками.

194
        Черновики, наброски.

195

«Ровесник» - кафе на Выборгской стороне, место встреч «продвинутой» молодежи в
60-х годах.

196
        Ставрогин Николай - главный герой и главный бес романа Достоевского «Бесы».

197
        Мовёшки, вельфильки - от французских слов mauvais (плохо) - дурнушки и vieille fille - старые девы; о них говорит старик Карамазов.

198

«…и прапорщик по…» - строки из «чернокнижного» стихотворения Дружинина «К Ванновскому».

199
        Григорович - Григорович Дмитрий Васильевич (1822-1899), русский писатель, учился вместе с Достоевским в Инженерном училище.

200

«…и мадонна, и идеал содомский!» - неточная цитата из монолога Дмитрия Карамазова.

201
        Скачки - платформа на Гатчинском направлении, где до революции проводились знаменитые Красносельские императорские скачки, увековеченные в «Анне Карениной».

202
        Русский эссеист на всю Россию - имеется в виду В. В. Розанов, второй муж Сусловой, женившийся на ней, сорокалетней, студентом.

203

«Мечты в щелку», «Опавшие листья», «Уединенное» - произведения В. В. Розанова.

204

1 РГАЛИ. Ф. 1627. Оп. 1. Ед. хр. 5.- Здесь и далее цит. по: Сараскина Л. И. Возлюбленная Достоевского: Аполлинария Суслова: биография в документах, письмах, материалах. М., 1994.

205
        Там же.

206
        Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений в тридцати томах. Т. 28. Кн. 2. С.
129-130.

207
        Там же. С. 130-132.

208
        Там же. С. 182-184.