Я, СЛЕДОВАТЕЛЬ... Аркадий Александрович Вайнер
        Георгий Александрович Вайнер
        В книгу вошли три произведения братьев Baйнеров: «Я, следователь…», «Лекарство против страха», «Карский рейд».
        Первые два произведения — это не только увлекательные следствия. Повествование рисует образ нашего современника, следователя Тихонова — человека, жизненный путь которого не прост. Не месяц, годы — всю жизнь идти через потоп человеческих страданий и не ожесточиться — вот необходимый обществу профессионализм.
        А. А. Вайнер, Г. А. Вайнер
        Я, следователь… Сборник
        Я, следователь
        ПОВЕСТЬ
        Крым
        ЛИСТ ДЕЛА 1
        Я давно приметил забавную особенность: в какую бы длинную очередь я ни встал, после меня уже никто не занимает. Нельзя даже отойти, сказав следующему: «Предупредите, что я здесь стою». Наверное, это случайность. Беда только, что на работе у меня получается то же самое. Стоит появиться какому-нибудь нудному запутанному делу, как сразу же выясняется, что вести его, кроме меня, некому. У Якова Мироныча своих дел полно, Коля Лавров уходит в отпуск, а у Ларисы Гореловой — маленький ребенок… Сколько я ее знаю, у нее всегда маленький ребенок. Поэтому все противные дела попадают ко мне. Все это само собой, относительно, поскольку приятных дел у нас как-то не случается. А уж у меня — тем более…
        Но самые интересные вещи происходят с моими отпусками. Заявление я ухитряюсь подать последним, и тут начинается всякая чертовщина: Коля Лавров еще не вернулся из отпуска, Яков Миронович уезжает в санаторий, а у Ларисы… у Ларисы маленький ребенок. Короче говоря, сейчас уходить нельзя. И пошла волынка — до ноября. Однако на сей раз все вышло просто. Написал рапорт и сразу получил резолюцию: «В приказ с пятого сентября».
        А четвертого утром меня разбудил телефонный звонок. Еще не совсем проснувшись, я мятым голосом отвечал: «Да, да, понял, да, буду, высылайте…» И только положив трубку, сообразил, что завтра должен уезжать в отпуск. Но радиограмма уже пришла…
        РАДИОГРАММА
        4 сентября в 8 часов 05 минут жителями поселка Солнечный Гай на тридцать восьмом километре шоссе Ялта — Карадаг в придорожном кустарнике обнаружен труп мужчины с огнестрельными ранениями головы.
        До прибытия опергруппы организованы неотложные мероприятия и охрана места происшествия…
        ЛИСТ ДЕЛА 2
        Оперативная машина уже приехала, и шофер сигналил нашим позывным: «та-та, та-та-та». Я разозлился — чего он там, дурак, разгуделся! Подавать сигналы в городе вообще нельзя. И Наташа прекрасно знает этот сигнал — «та-та, та-та-та». Он значит — тревога, он значит — отпуска не будет.
        Я как-то глупо суетился, без толку слоняясь из кухни в столовую и обратно. Потом сказал неуверенно:
        — Нат, может, это не надолго… Понимаешь, министерство посылает… На несколько дней, ну?.. Специалист, видишь, им нужен… Я откручусь…
        Она чиркнула зажигалкой, нервно затянулась и сухо сказала:
        — А мне это совершенно безразлично. Нигде не сказано, что муж с женой обязательно должны ездить в отпуск вместе. Уверяю тебя — я и одна не умру от скуки.
        — Нат, не заводись! Ведь это работа…
        Она обернулась и яростно посмотрела мне в глаза:
        — Ах, рабо-ота?! Позволь напомнить тебе, мой дорогой, что помимо высокой чести быть твоей супругой я ведь тоже работаю! И отлично знаю, что такое работа! А твой цирк мне надоел! Все!
        Ой, как мне не хотелось ругаться! И ужасно обидно — даже она не хочет этого понять. Я пожал плечами:
        — Ладно. Почему-то у меня в жизни так получается, что я никогда не могу оплатить всех долгов.
        — Об этом надо думать, перед тем как женишься! Наверное, все жены рано или поздно говорят такие вещи. Надо бы промолчать, но я уже втянулся в свару:
        — Хорошо, в следующий раз обязательно подумаю!
        — Советую поторопиться. Со «следующим разом»!..  — Наташа смотрела на меня сухими злыми глазами, и я понял, что она сейчас заплачет. Я испугался, потому что не могу видеть, как она плачет. Она почти никогда не плачет. И чтобы опередить ее, сказал:
        — Если не смогу поехать, позвоню — сдай мой билет.
        — Обойдешься! Не сможешь — поезжай сам в аэропорт и сдавай…
        Шофер на улице снова загудел: «та-та, та-та-та». Я отворил дверь и, обернувшись, сказал:
        — Глупо. И грубо. Там ведь человека убили…
        ПОСТАНОВЛЕНИЕ
        о возбуждении уголовного дела. 4 сентября. пос. Солнечный Гай.
        Я, Следователь, рассмотрев материалы обнаружения 4 сентября в районе поселка Солнечный Гай трупа неизвестного мужчины с признаками насильственной смерти и принимая во внимание необходимость производства по данному факту предварительного следствия, —
        ПОСТАНОВИЛ:
        Возбудить уголовное дело об убийстве и приступить к расследованию.
        Копию постановления направить прокурору области…
        ЛИСТ ДЕЛА 3
        Тучи обложили солнце влажными компрессами, и свет был тихий, слепой, испуганный. Иногда дымящиеся солнечные столбы прорывались сквозь облака, но все равно не проходило ощущение, что это временно, что сейчас начнется дождь, и будет идти он долго, долго, и никто не знает, когда будет настоящее солнце.
        Слабо шуршала под ногами высохшая трава, глухо звучали голоса людей вокруг, и меня охватила тоска. Я почувствовал, что вся эта история — надолго. И есть что-то более глубокое, важное в том, что мы не можем с Наташей понять друг друга. Сколько семейных людей проводят отпуска врозь! Из-за этого не разводятся.
        Убитому было на вид лет тридцать. Он лежал ничком в зарослях кустарника, недалеко от дороги. Руки мучительно прижаты к груди. И в затылке три небольшие дырочки, расположенные почти правильным треугольником.
        Эксперт Халецкий неодобрительно похмыкал:
        — Три пули в затылок. Заголовок для американского боевика. Неинтеллигибельно!
        Халецкий любит редкие слова. Мне кажется, что иногда он придумывает их сам. Оперативник Климов сказал:
        — Уж куда как! Парень-то, похоже, иностранец.
        — Почему?  — спросил я.
        — Да на нем вся одежда заграничная. Вон даже на рубашке этикетка с импортными буквами.
        — С импортными буквами, говорите?  — переспросил Халецкий.  — Ну-ну. Все-таки, несмотря на эти самые буквы, полагаю, что он не иностранец.
        — Почему?  — снова спросил я. Халецкий пожал плечами:
        — Думаю, и все. Лицо у него русское.
        — А вы уверены, что отличите финна от чеха, а чеха от русского?
        — Нет, не уверен. Поэтому я не утверждаю, а высказываюсь гипотетически.
        — На фронте у всех… убитых… лица были одинаковые…  — неожиданно сказал Климов.
        Около тела торчала небольшая лопатка, вогнанная в землю почти на половину штыка. Рядом с вывернутыми карманами брюк жалобно блестела в траве мелочь-пятиалтынный, гривенник, три двушки. Ограбление? Почему же не сняли с руки золотые часы?
        ПРОТОКОЛ
        осмотра места происшествия, 4 сентября, пос. Солнечный Гай.
        … В заднем кармане брюк убитого обнаружена пластмассовая расческа коричневого цвета со штампом и обрывок рецепта от 20 августа сего года с малоразборчивыми надписями и неясным оттиском круглой печати.
        На расстоянии 120 сантиметров от обочины шоссе трава хранит контуры человеческого тела. На листьях и почве в этом участке обнаружены множественные брызги темного цвета, по-видимому, крови. Отсюда и далее, в направлении убитого,  — четкие следы волочения тела до места его нахождения; смятая в направлении волочения трава, на почве — борозды от обуви потерпевшего.
        При тщательном осмотре этого участка, в двух метрах от контуров тела, в траве обнаружены три стреляные гильзы пистолетных патронов типа «ТТ». Здесь же находится обломок сигареты с фильтром, с надписью латинским шрифтом «Люкс». Прямо на обочине найден окурок такой же сигареты с четким следом прикуса.
        Непосредственно на обочине шоссе, в 25 сантиметрах от асфальтового покрытия, обнаружен след автомобильного протектора длиной 70 см, шириной 16 см. В тридцати шести метрах от этого места по шоссе, в сторону Судака, на той же обочине обнаружены два следа автопротектора аналогичного вида длиной 62 и 20 см, шириной 16 см.
        В окружающем здесь обочину кустарнике найдены и изъяты еще три окурка сигарет с фильтром, имеющим характерный след прикуса.
        Следы протекторов сфотографированы, с них сделаны гипсовые слепки. Неподалеку от тела, а также вдоль обочины шоссе лежат многочисленные бухгалтерские документы, из которых усматривается, что они принадлежат тресту «Крымспецстрой».
        Произведена фотосъемка тела: общего вида, лица в фас и профиль, раненых частей головы; труп дактилоскопирован и направлен на судебно-медицинскую экспертизу
        Обнаруженные в ходе осмотра предметы, имеющие значение вещественных доказательств, обозначены в схематическом плане, упакованы, опечатаны и изъяты.
        Осмотр окончен в 16 часов 50 минут…
        …К концу осмотра места происшествия дождь пошел. И потом, все долгие трудные дни и ночи, шел дождь, дождь и не было просвета…
        ЛИСТ ДЕЛА 4
        Надо узнать: кто такой убитый? Хорошенькое выраженьице есть для этого — «установление личности потерпевшего». Без этого дальше делать нечего.
        Я приехал в райотдел милиции, где мне дали обшарпанный маленький кабинет с ржавой решеткой на окне и тусклой, без абажура, лампой. На стареньком замызганном столе, сильно порезанном перочинным ножом, кто-то написал фиолетовыми чернилами: «Косякин дурак». Мне подумалось, что пока дурак вовсе я, а не этот самый Косякин. По делу не видно перспективы — неизвестно не только кто убил, но и кого убили. Очень может быть, что убитый был прекрасным парнем, а может быть — последней сволочью. Но, если честно говорить, меня это тогда совсем не интересовало. Мне надо было знать только его имя, отчество, фамилию, место жительства и работы. Иначе дело стопорилось намертво. Ничего не попишешь — профессия подавляет чувствительность.
        Я постоял у окна, глядя, как солнце проваливается в дымные дождевые облака, и подумал: «Дело — табак. Я от своей работы помаленьку зверею…».
        Климов деликатно кашлянул. Я обернулся.
        — Фотографии убитого, наверное, уже готовы?
        Климов кивнул.
        — Вам предстоит трудная работа. Надо обойти каждый дом в поселке…
        СПРАВКА
        Опросом местных жителей установлено, что обнар уженный на шоссе убитый мужчина ни в Солнечном Гае, ни в окрестных населенных пунктах не проживал и никому здесь не известен.
        Инспектор Климов.
        ЛИСТ ДЕЛА 5
        Мне часто приходит в голову, что запутанные дела похожи на книги без конца и без начала. Происходили какие-то значительные события, кипели страсти, сталкивались характеры, мечтали и страдали люди, а разрешилось все это драмой. У меня в руках всего несколько страниц, и в них написано только, что убили человека. Почему? Кто? Когда? И, наконец, кого? Кто он сам-то — убитый?
        Мне надо все дописать до конца. Но для этого нужно разыскать все странички начала. Тогда начнут появляться фамилии, за которыми для меня никто не стоит, и люди, которых я увижу впервые, и события, о которых никто не должен был знать. Все это — загадки. И чтобы дописать конец книги правильно, надо отгадать их точно. Но даже найденные страницы не имеют нумерации, хотя сложить их нужно по порядку. И главное, чтобы сюда не попали страницы из другой книги…
        Я думал об этом, когда пришел Климов.
        — На негативе проявляются первые лица,  — сказал он значительно. Видимо, сказывалось общение с Халецким.
        — Что же это за лица?
        — Юрка Прокудин. Гультепа, хулиганье…
        СЛЕДОВАТЕЛЮ
        СЛУЖЕБНАЯ ЗАПИСКА
        Докладываю, что житель поселка Солнечный Гай — Прокудин Юрий Иванович — по сообщению односельчан, продал вчера на Ялтинском рынке новые заграничные вещи: светлого цвета пиджак и коричневую спортивную куртку.
        Прокудин характеризуется отрицательно: прогуливает работу, пьет, хулиганит. По непроверенным данным, может иметь оружие.
        Полагал бы: задержать Прокудина по подозрению в убийстве.
        Инспектор КЛИМОВ. 4 сентября.
        ЛИСТ ДЕЛА 6
        «Без умения строить версии, то есть способности воспроизводить точные картины уже минувших событий из осколков фактов — нет следователя, поскольку следователь должен быть сподобен этому искусству от природы. Следователю нужна высокая требовательность в отборе материала, трезвая критичность в его оценке и свободное пространственное воображение». Это я записал много лет назад на лекции профессора криминалистики Адамовича. Тогда я относился к себе гораздо строже, чем сейчас, и, естественно, не сомневался, что я «сподобен от природы».
        Но, видимо, как следователя меня сейчас все-таки нет. Никаких версий у меня нет. Как сказала бы моя жена — гиперфункция требовательности и полное отсутствие «свободного пространственного воображения».
        Просто я запомнил, что убитый был в одной рубашке, без пиджака. И одет только в импортные вещи. И еще — неизвестный мне Юрий Иванович Прокудин продавал заграничный пиджак и куртку.
        А потом подкинули анонимку. Подкинули буквально — в кабинет через окно, когда я вышел на пару минут. На полу лежал грязный конверт без марки с надписью:
        СЛЕДОВАТЕЛЮ
        Вы не там ищити! Хочу вам помочь. Федька Асташев позавчера в павильени в месте пили с парнем, у парня денег куча. Потом на шосе обое пошли Федька его и обчистил. Денежки с Нонкой в Коктебле прогуляит? Фамилие свое не пишу, узнает — убьет Федька.
        ЛИСТ ДЕЛА 7
        Шелестел в листьях дождь, остро пахло осенними цветами и перезрелыми дынями. Против моего окна, на скамейке под старой раскидистой акацией, растворяясь в дымных сиреневых сумерках, сидели две девушки и парень. Девушки взволнованно хихикали, а парень снисходительно предлагал: «Чего хотите, то и сыграю!»
        Я стоял у окна, положив подбородок на ржавую перекладину решетки, думал о Наташе, о себе, смотрел на ребят и остро завидовал им. Одна из девушек заметила меня и толкнула подругу в бок:
        — Гляди, вон в окне, арестант за решеткой!
        Та засмеялась:
        — Скажешь тоже! Это какой-то начальник из города. Сама видела, как он утром на черной «Волге» приехал.
        Я отошел от окна, а они сразу забыли обо мне, потому что парень заиграл на гитаре и запел теплым голосом:
        Стоит камень в степи,
        Под него вода течет,
        А на камне написано слово:
        Кто налево пойдет — ничего не найдет,
        Кто направо пойдет — никуда не придет,
        А кто прямо пойдет — ни за грош пропадет…
        Да-а, неплохая перспектива. Юрий Иванович Прокудин, который торгует на рынке заграничными пиджаками и которого Климов до сих пор не может разыскать, Федька Асташев, который «пил в павильени в месте с парнем» и за которым уже поехал участковый. И бухгалтерские документы треста «Крымспецстрой», разбросанные на месте убийства. Кто же писал анонимку? Помочь хотел или сбить с толку? Или просто кляузник, анонимщик-профессионал? Ой, не люблю я анонимки, не люблю. Но, может быть, все-таки это след?
        А гитара звенела за окном:
        Перед камнем стоят
        Без коней и без мечей
        И решают: идти иль не надо…
        ВЕСЬМА СРОЧНО
        СЛУЖЕБНАЯ ОРИЕНТИРОВКА
        Всем городским и районным органам внутренних дел области.
        …4 сентября в 8 час. 5 минут на тридцать восьмом километре шоссе Ялта — Карадаг обнаружен труп неизвестного мужчины с тремя огнестрельными ранениями головы.
        Приметы убитого: возраст 28 -30 лет, рост 181 см, телосложение среднее, волосы темно-русые, волнистые, густые. Одежда импортная: рубашка и брюки серого цвета, полуботинки черные, остроносые, золотые часы «Докса».
        К месту происшествия потерпевший и убийца прибыли, по-видимому, на автомашине, судя по следам протекторов,  — «Волге». Убийство совершено из пистолета «ТТ».
        Используя перечисленные данные и прилагаемую фотографию убитого, примите все меры к срочному установлению его личности. Организуйте поиск преступника, в частности, активизируйте выявление лиц, имеющих огнестрельное оружие…
        ЛИСТ ДЕЛА 8
        Асташева привели около девяти часов вечера. Это был первый допрос по делу. И когда я услышал шаги в коридоре — его и участкового,  — я быстро перекрестил пальцы на правой руке, закрыл глаза и загадал: «Если у Асташева морда противная — то все кончится хорошо, дело быстро раскрутим. А если…» Дверь заскрипела, я зыркнул на Асташева — морда у него была великолепная. И ужасно злая.
        Я еще пытался обмануть себя — лицо, мол, грубое, дикое очень. Потом присмотрелся — чего там: хорошее, четкое, только очень рассерженное лицо.
        Он вошел и вместо «здрасте» сказал:
        — Чего пристаете? Я, начальник, завязал. Все. И навсегда…
        ПРОТОКОЛ ДОПРОСА
        Я, Следователь, 4 сентября, в 21 час. 10 мин допросил Асташева Федора Ивановича.
        …Вопрос. Почему Вы не были на работе третьего и четвертого сентября?
        Ответ. Третьего — это мой выходной день, а потом у меня был отгул.
        Вопрос. Как Вы провели день второго сентября?
        Ответ. До пяти я работал. Потом дома пообедал. переоделся и пошел на танцы в клуб. Часов в двенадцать вернулся домой и лег спать.
        Вопрос. Выпивали ли Вы в этот день?
        Ответ. Да, немного.
        Вопрос. Точнее: когда, где, сколько, с кем, на чей счет?
        Ответ. Часов в семь вечера, в «Голубом Дунае». Выпили мы с приятелем из Симферополя бутылку водки и две кружки пива. Он и платил.
        Вопрос. Кто он, Ваш приятель?
        Ответ. Рожков Константин, из геологической партии…
        … — Опишите его подробней,  — сказал я Асташеву. Видно было, как он весь сосредоточился, собрался. Говорил медленно, осторожно, будто сначала взвешивал слова на языке.
        — Выше среднего роста. Серый костюм у него. Рубашка, рубашка… не обратил внимания. Туфли, по-моему, коричневые. А может быть, и черные. Я точно не помню.
        — Деньги и часы у него были?
        — Были деньги, рублей двести, а то и больше. Часы, по-моему, золотые.
        Мы помолчали. Потом я спросил:
        — Вы уже были судимы, Асташев?
        Он зло посмотрел на меня и сказал:
        — Был, ну и что?
        — Нет, ничего. Я просто поинтересовался.
        — А вы не поинтересовались, что я сейчас лучше всех в совхозе работаю?
        — Еще поинтересуюсь. Скажите-ка, а где сейчас Рожков?
        — Не знаю. Костя мне говорил, что поедет в Симферополь. Когда я утром уходил из дома, он еще спал.
        — А вы очень спешили?
        — Да, спешил.
        — Позвольте узнать, куда?  — быстро спросил я.
        — В Коктебель,  — так же быстро ответил Асташев.
        — Что вы там делали?
        Асташев сбросил темп разговора, подумал.
        — Со знакомой встречался. А что, нельзя?
        — Можно, даже нужно,  — сказал я невозмутимо.  — Имя, фамилия вашей знакомой?
        — Это неважно.
        Вот тут притормозил я. Посидели, помолчали, потом я спокойно сказал:
        — Вы уж мне отвечайте на вопросы-то, гражданин Асташев. Разговор у нас серьезный. А Нонна вас не осудит за то, что говорили о ней.
        Асташев этого никак не ожидал. Лицо у него стало растерянное, беззащитное:
        — А откуда вы знаете?..
        — Как видите, знаю.
        — Хорошо. Конькова Нонна. Вечером мы ходили на танцы в Литфонд, а потом еще погуляли.
        — Когда вы расстались?
        — В общем… мы до утра гуляли. В семь она на работу побежала, а я пошел к морю, хотел поспать на пляже. Часа в три пришла Нонна, мы пообедали, позагорали, а потом она проводила меня до шоссе, и я уехал домой.
        — У вас деньги есть?
        — Где?  — сказал он удивленно. Я хмыкнул:
        — Вам виднее, где могут быть ваши деньги.
        — Ну, при себе у меня копеек тридцать…  — неуверенно заявил Асташев.
        — А остальные?
        — Остальные я в Коктебеле истратил.
        — Сколько же вы истратили?
        — Рубля три примерно. Больше у меня не было.
        — Вы в Коктебеле выпивали?
        — Что вы! Я при Нонне в рот не беру, она этого не признает…
        …Вопрос. Что Вам известно про убийство на шоссе?
        Ответ. Про этот случай я от людей слышал. Да беспокоюсь: не Костю ли убили?
        Вопрос. Почему Вы так думаете?
        Ответ. Да я ничего не думаю, просто опасаюсь.
        Вопрос. Вам предъявляется фотография убитого. Рожков ли это?
        Ответ. Нет. Я этого человека впервые вижу.
        Вопрос. Есть ли у Вас в поселке враги?
        Ответ. Враги?! По-моему, нет. Не должно быть: вроде бы никого не обижал, а меня самого не очень-то тронешь.
        Протокол допроса мною прочитан, записано с моих слов правильно. Асташев.
        Допросил Следователь
        Я сказал ему:
        — Если вы, Асташев, действительно не имеете отношения к убийству на шоссе, почему вы так напряженно держитесь?
        — Ха! У вас тут не цирк небось, веселиться нечего…
        ЛИСТ ДЕЛА 9
        Когда Асташев вышел из комнаты, участковый Городнянский — молодой, толстощекий, старательный — протянул мне исписанный лист. Я пробежал его глазами и разозлился:
        — Что же вы, сержант, до сих пор молчали?
        — Та вы же заняты разговором были!
        — Неужели вы не соображаете, что это очень важно?
        — Та допрос же?
        — Ладно,  — махнул я рукой.  — Поезжайте за этим парнем…
        СЛЕДОВАТЕЛЮ
        РАПОРТ
        По Вашему поручению произвел проверку. Установил, что за последние три дня в нашем районе было одно происшествие:
        Позавчера, 2 сентября, шофер Нигматуллин из треста «Крымспецстрой» ехал в Судак и на повороте у сорок третьего километра увидел в зеркало, как из кузова его машины, где он вез инструменты и бухгалтерию, выпрыгнул человек. Шофер остановил машину и догнал его. Оказался — Дахно Михаил из Солнечного Гая, сказал, что в кузов залез просто так, доехать. Нигмтуллин заметил, что пиджак у Дахно был вымазан в крови.
        Дахно — тунеядец, собутыльник Прокудина Юрия. Мною дважды предупреждался, чтобы шел работать.
        Участковый инспектор старший
        сержант Городнянский.
        …Это уже на что-то похоже. До сообщения участкового я никак не мог составить хоть какую-нибудь, пускай рваную, цепочку: похожий на иностранца убитый парень, бухгалтерские документы треста «Крымспецстрой», пьяница Прокудин, продающий на рынке заграничные вещи. А теперь появился Дахно в перепачканном кровью пиджаке, приятель Прокудина.
        Климов привел Прокудина в половине двенадцатого ночи.
        ЛИСТ ДЕЛА 10
        Вид у Прокудина был какой-то неуверенно-залихватский: эхма, давай, вали, где наша не пропадала! Плевать — совесть чиста, бояться нечего! И говорил он быстро-быстро, и все время шарил глазами по стенам, смотрел в забрызганное дождем окно, и я никак не мог поймать его взгляд. Ну, никак! От этого я злился, старался говорить еще медленнее и спокойнее. И все время хотелось забросить в разрез между двумя нейтральными вопросами (как говорится — «не для протокола»): «Вещички-то убитого парня загнал? А?»
        Но идет допрос. Наводящие вопросы задавать нельзя. А этот — уж совсем провокационный. Да и не умею я давить на подследственных. Хотя это иногда, наверное надо?.. Не умею я и не люблю. И все. А он спокойно врет тебе в глаза…
        ПРОТОКОЛ ДОПРОСА
        Я, Следователь, 4 сентября допросил Прокудина Юрия Ивановича в качестве подозреваемого.
        …Вопрос. Что Вам известно об убийстве на шоссе около поселка?
        Ответ. Об убийстве? Ничего не известно, первый от Вас слышу.
        Вопрос. Но ведь это общеизвестный факт?
        Ответ. Возможно. Но я ни с кем не виделся. Толы к дому подъехал, слез с велосипеда, а меня уже оперативник встречает. «Пойдем,  — говорит,  — к следователю, на допрос».
        Вопрос. В каких отношениях Вы находитесь с Михаилом Дахно и встречались ли с ним с позавчерашнего дня?
        Ответ. Ни в каких. Знаю, что живет такой в поселке, а дел у меня с ним нету. Не встречался я с ним.
        Вопрос. По официальным сведениям, Вы часто встречаетесь с Дахно, вместе выпиваете. Почему Вы скрываете это?
        Ответ. По злобе на меня наговаривают. Ни с кем я не выпиваю. Я — сам по себе. Нечего мне скрывать, а весь на виду…
        Я отложил ручку и снова постарался поймать его взгляд. Но Прокудин смотрел в угол, будто его больше всего интересовало, заест ли паук насмерть тонко звеневшую в паутине муху.
        Монотонным голосом я спокойно сказал Прокудину:
        — Следствие располагает данными о том, что вчера вы были на ялтинском рынке и продавали там кое-какие вещи. Расскажите об этом.
        Не отрывая глаз от паука, Прокудин ответил:
        — Я уже сказал, где я вчера был. А в Ялте я не был, и продавать мне там нечего было. Нет у меня ничего для продажи.
        Я кивнул и с упорством трактора повторил:
        — Напоминаю вам о том, что следствию надо показывать правду.
        Он сразу же согласился:
        — Я и говорю, что был на полевом стане. Не торговал я на рынке. Так можете и записать.
        Я записал. Помолчали немного, и мне стало казаться, что это звенит не муха, а тишина.
        — Скажите, Прокудин, есть ли у вас оружие?
        — Есть. Ружье-централка. Нож-секач, для рыбы. Нее.
        — А нарезное оружие? Пистолет, например?
        Он усмехнулся и в первый раз быстро, прострелом, взглянул на меня:
        — Нет. Был когда-то пугач немецкий. «Вальтер», что ли. Но я его давно выбросил. Мне лишних приключений не надо.
        Я повернул на сто восемьдесят градусов и «поехал» назад:
        — Расскажите снова, где вы были и чем занимались со второго до четвертого сентября?
        — Второго, то есть позавчера, я весь день был на седьмом полевом стане — ладил столовую для рабочих. Там и ночевал. Это видел тракторист Тоценко Василий, и он может подтвердить. Утром третьего числа я на велосипеде уехал к девятому вагончику — это самый дальний наш стан — чинил там стенки и крыльцо. Там же обедал и ночевал. Сегодня продолжал там работать и в поселок приехал часа полтора назад.
        — Кто может подтвердить ваше пребывание в девятом вагончике?
        — Сегодня там был наш бригадир Тришин, он принимал мою работу.
        — А вчера?
        — Вчера там никого не было, ведь стан — отдаленный, а работ никаких пока не ведется.
        — Где же вы обедали вчера и сегодня?
        — С собой были помидоры и хлеб. А вода там есть…
        ЛИСТ ДЕЛА 11
        Не спеша, лениво истекала ночь, как смола из перевернутой бочки, звенели на жестяном карнизе окна дождевые капли, тусклым пятном маячила над головой мутная лампа. Я смотрел в лицо Прокудину, а он уставился в пол и уже не хорохорился…
        Когда перелистываешь уголовное дело, возникает ощущение, будто без спросу открыл дверь в чужой дом, где поселилось горе, и много людей, которых это горе свело вместе. Одни люди это горе сотворили, другие — претерпели, третьи его увидели. И хотя вся моя работа связана с человеческим горем, я никогда не видел в уголовных делах таких уместных слов, как добрый или злой человек. Нет таких процессуальных фигур. Есть обвиняемые, потерпевшие, свидетели. И еще есть — подозреваемые.
        Вот если сто раз повторить какое-нибудь слово, он потеряет форму, смысл, расплавится, как воск в ладонях. А с этим словом — «подозреваемый» — беда. Я сто пользуюсь им, но почему-то оно не деформируется от этого, не теряет своей жесткости и злобности. Когда мне приходится говорить кому-то: «Вы являетесь подозреваемым по делу…» — я боюсь, чтобы он не замети как я внутренне вздрагиваю.
        Ну, с обвиняемым — понятно. Этому уже наступили на жало. А если подозреваемый — подозревается напрасно? Тяжело, противно подозревать. Даже — подонка…
        Прокудин врет все. Или почти все. Он отрицает даже общеизвестные факты. С ним надо разобраться глубже.
        «САНКЦИОНИРУЮ»
        Прокурор Верхне-Крымского района
        Крымской области
        ПОСТАНОВЛЕНИЕ
        о производстве обыска
        Я, Следователь, рассмотрев материалы уголовного дела № 4212, нашел:
        Житель поселка Солнечный Гай — Прокудин Ю. И.  — 3 сентября продал на рынке новую одежду импортного производства, которой у него ранее не было,  — пиджак и куртку.
        Из протокола осмотра места происшествия усматривается, что у погибшего, одетого в новые заграничные вещи, отсутствует пиджак.
        Указанное обстоятельство, с учетом крайне отрицательной характеристики личности Прокудина, дает основания для подозрения его в причастности к убийству на шоссе.
        Принимая во внимание, что в квартире Прокудина могут находиться предметы, имеющие значение вещественных доказательств по делу, постановил:
        Произвести обыск в квартире гр-на Прокудина Юрия Ивановича, проживающего по адресу: поселок Солнечный Гай, дом 41.
        Следователь
        …Если бы у Прокудина нашли какие-то вещи убитого, это могло бы пролить свет на многие обстоятельства…
        ЛИСТ ДЕЛА 12
        Участковый Городнянский пошел к Прокудину домой — делать обыск.
        За окном давно замолкла гитара, из дежурки приглушенно доносились голоса милиционеров, неразборчивые слова, бесформенные, неузнаваемые. Я сидел, откинувшись на стуле, прикрыв глаза, и пытался построить какую-то схему. Но все рассыпалось, сочилось между пальцами, как белый речной песок. Все это похоже на домики, которые дети строят поутру в песочнице. К обеду домики рассыпаются.
        Прокудин ведет себя непонятно. И приятель его, Дахно, видимо, тот еще гусь. Но какая может быть связь между ними и убитым? Завтра Наташа улетит. В два часа дня… А может, погибший — все-таки иностранец? Возможно, возможно. Но там была машина. Его машина? Или чья? Катал он их, что ли? Да нет, ерунда все это. А может быть, он остановился на обочине, эти деятели подошли и ограбили, а потом убили? Вряд ли, чепуха. Хорошо бы позвонить сейчас Наташе. Спит уже. Говорить не захочет. Ладно, поеду завтра, провожу, постараюсь объяснить.
        Отворилась дверь, и вошел Климов. Ему было неудобно уйти сейчас домой и очень хотелось спать, а по набрякшему лицу с мешками под глазами было видно, что он чертовски устал, и вообще эта петрушка ему совсем ни к чему. Я искренне сочувствовал Климову — в этом тихом месте сроду не бывало преступлений тяжелее, чем пьяная потасовка двух подгулявших курортников.
        Я хотел ему сказать, чтобы он шел домой, но Климов опередил меня:
        — Совсем замаялись?
        — Ничего, я привычный.
        — Давно такого не бывало. Отвыкли мы здесь от-такого. А борцы мои по молодости и вовсе не слыхивали.
        — Какие борцы?
        — Да работнички мои. Они же все время борются: первую половину дня — с аппетитом, а вторую — сном,  — и, довольный своей шуткой, Климов засмеялся, тяжело колыша животом. Потом, посерьезнев, грустно сказал: — Вот только с пьяницами плохо. Никак мы это родимое пятно не выведем. Я слыхал, что в Москве указ против них готовят. Как там, у вас, ничего об этом не слышно?
        По коридору затопали шаги, и в комнату ввалился Дахно, за ним вошел Городнянский.
        Климов сказал:
        — Вот он. Полюбуйтесь на него, пьяница проклятущий, бездельник! Ты у меня, Дахно, отгулял свое! Все! Отпелись твои песенки! Вот разберутся с тобой сейчас — или в тюрьму отсюда пойдешь, или работать. Другой дороги у тебя нету!
        Лицо у Дахно было острое, наглое и испуганное. Косясь на меня, он одним духом, на высокой ноте, заблажил:
        — За все оскорбления за ваши, дорогой начальник синих шинелей, я на вас не жалуюсь в высшие органы только потому, что люблю вас больше папы родного, поскольку я с детства круглый сирота!
        — Нахал ты и пьяница, а не сирота!  — крикнул Климов.  — Давно пора самому детей кормить на свои трудовые денежки, а не захребетничать!
        В их перебранке было что-то домашнее, семейное, и я видел, что Климов искренне переживает из-за того, что Дахно бездельник и пьянчуга, что так и не сумел он заставить Дахно идти работать, а теперь Дахно может попасть в тюрьму, и что он не верит в его причастность к убийству на шоссе. Тогда я сказал отчетливо и негромко:
        — Расскажите, Дахно, откуда на вашем пиджаке кровь.
        Климов сердито сопел и от волнения все время расстегивал и опять застегивал пуговицы пиджака. Дахно торжественно поднял перевязанную грязным бинтом ладонь и сказал голосом трагическим, но нежным:
        — Из руки. Из моей руки эта кровь…
        — Точнее?
        Дахно воздел другую руку и на мгновенье замер, а затем бросил их вниз, как дирижер в заключительном пассаже. Огромный, остро выпирающий кадык прыгнул на худой грязной шее.
        — Точнее некуда,  — сказал он с искренней жалостью к себе.  — На грузовике руку поранил. О грубый железный засов на борту. В момент перелезания через вышеуказанный борт в кузов. Во время движения вышеупомянутого грузовика по шоссе. И брызнула кровушка на мой красивый пинжачок.
        — Вышеуказанного перелезания…  — пробормотал я.  — А почему на ходу?
        Дахно повернулся ко мне, скривил губы:
        — А с кем, простите, имею честь?..
        — Ты отвечай, когда спрашивают,  — сказал грозно Климов.  — Небось не в гостях расселся. Объясняй по-человечески!
        — Объясняю,  — сказал Дахно высокомерно.  — Не имею обыкновения отвлекать от работы водителей попутного транспорта. Пользую их без отрыва, так сказать, от производства.
        — Вон что…  — и я пододвинул к себе лист бумаги.  — Как вы думаете, Дахно, зачем я вас об этом спрашиваю?
        — А я об этом не думаю,  — быстро сказал Дахно.  — Не было такого указания.
        Признаться, манера Дахно вести себя и смешила, и злила меня.
        — Тогда считайте, что указание есть. Думайте!  — сказал я ему.
        Дахно сдвинул выгоревшие брови, собрал морщинки на узком загорелом лбу, прищурил глаза и открыл рот — изобразил полную сосредоточенность. Помолчав немного, вдруг выкрикнул:
        — А-а-а!
        — Ну?!  — подался к нему Климов.
        — Па-а-нятия не имею,  — ухмыльнулся донельзя довольный Дахно.
        — Что ж ты врешь!  — взорвался Климов.  — Весь поселок об этом говорит!
        Дахно пожал плечами, сокрушенно покачал головой:
        — Делать им нечего…
        — Это им-то нечего делать,  — сквозь зубы сказал я, ощущая прилив недостойных чувств.  — Это им-то нечего делать? А ну-ка, снимайте пиджак!
        У Дахно округлились глаза, он быстро вскочил, закричал визгливо:
        — Не имеете права! Телесные наказания запрещены!
        С трудом подавив смех, я серьезно сказал ему:
        — И зря,  — и, помолчав, добавил: — Мы ваш пиджак на экспертизу пошлем.
        Дахно сделал вид, будто до него только сейчас дошло, о чем речь. Он хитро посмотрел на меня:
        — Понял. Это вы насчет убийства спрашиваете. Так вот — если вы думаете, что я к тому убийству причастен, то ошибаетесь. Моя кровь на пиджаке, можете ее проверить, сами убедитесь. А покойничка-то я и в глаза не видел…
        ПРОТОКОЛ
        допроса Михаила Дахно
        …Вопрос. Что Вам известно об убийстве на шоссе?
        Ответ. Да, наверное, то же самое, что и Вам: убили парня, а за что да кто — неизвестно. Болтают, правда, что Асташева Федьки это работа…
        Вопрос. Кто именно это говорит?
        Ответ. Да в павильоне кто-то брякнул, будто Федька споил парня и ограбил его потом. Только навряд ли это.
        Вопрос. Почему?
        Ответ. Да ведь Асташев позавчера в павильоне рядом со мной выпивал со своим дружком из Симферополя. Когда ж ему было того парня спаивать? Нет, болтают просто. Может, зуб на Федьку кто имеет, вот и пустили слух. А в народе известно, слух держится, как песок на вилах.
        Вопрос. Расскажите подробно, где Вы были и что делали позавчера, второго сентября?
        Ответ. У меня в дому живут курортники. Первого сентября они заплатили мне за жилье сорок рублей. Я пошел к павильону, встретил там Юрку Прокудина, и мы с ним распили бутылку и еще по две кружки пива. Потом еще дочку с мамой и сколько-то пива, я уже не помню…
        Я удивился:
        — Что значит «дочку с мамой»?
        Дахно снисходительно пояснил:
        — Бутылку, значит, с четвертинкой. Платил за выпивку я. Потом Прокудин ушел, а я выпивал еще с другими несколько раз. На другой день я спал до обеда, потом пришел в столовую, сообразил на троих. Опохмелился и решил поехать к бригадиру Тришину, на сорок третий километр,  — он обещал меня на работу взять. А то участковый уже раза три грозился меня за тунеядство оформить. Хотя я всего три месяца не работаю. Так вот, вышел я на шоссе, гляжу — грузовик едет. Дай, думаю, чем пешком пять километров чапать, доеду. Прыгнул на задний борт, перевалился в кузов, да неудачно — левую руку в кровь о скобу разбил. Доехал до 43-го километра — там подъем крутой, с поворотом, машины медленно идут,  — выпрыгнул из машины. А шофер вдруг остановился и бегом — за мной. «Зачем,  — говорит,  — в машину лазил?» В общем, запихал он меня в кабину и в отделение отвез. Пока суд да дело, заснул я там, на лавке прямо. А наутро, третьего, значит, оштрафовали меня и выпустили. Вернулся я домой, выпил с горя бутылку и снова весь день спал.
        — А вечер?
        — Вечером я к Юрке Прокудину зашел. Он как раз с Ялты приехал. Большой человек — при деньгах был. Он чего-то, говорил, на базаре продал. Мы с ним, конечно, понемногу выпили и тихо-мирно разошлись по домам.
        Я остановил Дахно:
        — Вы это точно помните?
        — Точно. Выпили-то красного, да и того по полбутылки…
        …Вопрос. А что Прокудин продал в Ялте?
        Ответ. Не знаю. Он только сказал, что был на «барахолке», а чем торговал — не говорил.
        Вопрос. Есть ли у Вас оружие?
        Ответ. Нет, и не было никогда. Удочек штук пять да сачок — это держу, а оружие мне ни к чему. Я человек мирный…
        Я отодвинул протокол допроса.
        — Ну, что ж, мы это все проверим…
        — Тогда я пойду пока?  — оживился Дахно.
        — Не стоит,  — ласково сказал я.  — Пока воздержитесь…
        Вот такие пироги. А Прокудин утверждает, что он ни с кем не выпивал и с Дахно почти не знаком,
        ЛИСТ ДЕЛА 13
        Я отправил Дахно на судебно-медицинскую экспертизу. Необходимо было, во-первых, выяснить группу крови на его пиджаке и сравнить с группой крови убитого. Во-вторых, хотя бы приблизительно установить время, когда он порезал ладонь.
        Конечно, не скажу, чтобы этот Дахно вызвал во мне бурю гражданского негодования. Не было бури в моей душе. Да и устал я уже к тому времени здорово. Но вот чувство досады он у меня вызвал, это точно.
        Меня иногда упрекают в нетерпимости, но я считаю, что с такими барбосами возиться надо поменьше. И никто меня в этом не переубедит. Вот мы боремся с преступностью. Боремся организованно. Причем начинаем борьбу грамотно — с изучения причин, порождающих преступность. Даже институт такой специальный есть.
        А вот этому Дахно наплевать и на институт, и на всю нашу борьбу. Он сам, может быть, не совершил еще преступления. Но такие ребята — прекрасная среда для возникновения преступности.
        — Ну-у, фрукт,  — сказал я Климову.  — Слушайте, а чего вы, в самом деле, с ним тут чикаетесь? Он же форменный тунеядец!
        — Оно конечно,  — согласился Климов. Потом сказал осторожно: — Глупый он еще…
        Я удивленно посмотрел на Климова. А он продолжил:
        — Двадцать пять лет мужику, а все с пацанами запруды на речке ставит…
        — Ну, и что?
        — Безобидный он. И все же, действительно сирота,  — тихо сказал Климов.
        — Да что вы такое говорите, Климов?  — сказал я с искренним недоумением.
        Климов как-то испуганно, торопливо стал объяснять:
        — Нет, я что? Я — ничего… Конечно, они, пьяницы, это самое, родимые пятна… значит. Позор… Да-а… Выводить надо…  — И, помолчав немного, совсем неожиданно и растерянно: — Родимые… То-то и оно, родимые, ножиком не срежешь…
        — Что-то я вас не пойму, Климов.
        — Мы с его отцом почти до Кенигсберга дошли… Я вот вернулся…
        Потом приехал Городнянский. Он вошел со свертком в руках, а за ним в косой раме дверного проема маячило бледное запавшее лицо Прокудина на фоне красных милицейских околышей…
        ПРОТОКОЛ ОБЫСКА
        пос. Солнечный Гай, 5 сентября.
        Обыск начат в 0 час. 15 мин,
        окончен — в 2 час. 10 мин.
        Участковый инспектор Городнянский на основании постановления Следователя от 4 сентября о производстве обыска у гр-на Прокудина Ю. И., в присутствии приглашенных в качестве понятых Николаева М. П. а» Грибова В. С., произвел обыск в квартире Прокудина.
        При обыске обнаружено и изъято:
        1. Импортного производства свитер новый, синтетический, белый, с ярко-красным прямоугольным рисунком, размер 52, фирмы «Текса де люкс».
        2. Импортного производства брюки новые, дакроновые, светло-серого цвета, размер 52, в импортном целлофановом пакете.
        Других вещей импортного производства, а каких-либо предметов, имеющих значение для уголовного дела, не обнаружено.
        Жалоб и заявлений при обыске не поступило.
        ЛИСТ ДЕЛА 14
        Все, больше никаких дел сегодня не будет. Прокудин сказал, что разговаривать со мной не желает. Теперь надо ждать до завтра. То есть уже до сегодня, до утра. Если хоть один перемет я забросил правильно, то оте на мои запросы как раз придут часов через десять.
        Спать расхотелось. Я вышел на улицу и, запрокинув голову, подставил лицо под струйки дождя. Нет, дог все-таки был еще летний. Теплым был этот ночной дождь, такие идут долго. И я поймал себя на мысли, что надеюсь — дождь задержит самолет и я смогу по-хорошему поговорить с Наташей. Глупо. Глупо вообще что-то объяснять словами. Слова почти всегда мало стоят. Цену имеют только наши поступки.
        Наташа завтра улетит, а я буду здесь. Буду шелушить зерна правды. Красота!
        Я вернулся в кабинет, сел за стол и стал с самого начала читать накопившиеся за долгий сегодняшний день бумажки. Было три часа ночи. А потом я уснул, внезапно, как будто на меня накинули сзади черный мешок. Я спал сидя, упершись локтями о стол, закинув голову назад. Наташа стояла передо мной в белом халате, смеялась и показывала мне большой влажный букет роз:
        — Этим цветам — восемь лет, ты их подарил мне на свадьбу. А я их сохранила…
        Я хотел спросить, как она ухитрилась это сделать, но не мог и только улыбался. А она сказала:
        — Когда ты спишь за столом, ты похож на статую Командора… Командора… ора… ора… ора…
        Я проснулся. Какая-то женщина кричала в коридоре:
        — Пропустите меня к вашему начальнику!..
        ПРОТОКОЛ
        допроса Раисы Колесовой
        …По существу заданных мне вопросов могу показать следующее:
        Я — родная сестра Юрия Прокудина. Сегодня, вернувшись с работы, я узнала, что у нас в доме был обыск, во время которого изъяли мои вещи, вернее, вещи моего мужа — Колесова Алексея Николаевича: свитер и брюки. Мне разъяснили, что Юрия подозревают в причастности к убийству на шоссе. Я считаю это невероятным, т. к. Юрий вообще не способен на такое преступление. Кроме того, он вчера рано уехал по моей просьбе в Ялту, чтобы продать ненужные нам вещи моего мужа — замшевую куртку и пиджак. Обе эти вещи муж приобрел в заграничной командировке, но не пользовался ими, так как они оказались ему малы. Кстати, брюки, изъятые в нашем доме, составляли вместе с пиджаком целый костюм, но Алексей решил брюки оставить, поскольку они ему нравятся. Весь день Юрий пробыл в Ялте и вечером привез мне деньги. Отлучался он ненадолго и вскоре вернулся, ночевал дома.
        Юрий не очень хорошо ведет себя: выпивает, недисциплинирован на работе, и нас, его родных, это огорчает, мы все делаем для того, чтобы он исправился. Но, несмотря на свои отрицательные качества, он в глубине души хороший парень и преступления совершить не мог. Поэтому я прошу отпустить его под мое поручительство, а также возвратить мои вещи, которые наверняка никакого отношения к делу не имеют.
        Записано собственноручно. Колесова.
        Допрос произвел. Следователь.
        Натруженными усталыми руками с большими синими узлами вен она мучительно мяла край платка и все время старалась заглянуть мне в глаза, а я смотрел в угол, как это делал недавно Прокудин. Потом мягко спросил:
        — Раиса Ивановна, деньги, которые отдал Юрий, у вас с собой?
        Она растерянно сказала:
        — Нет.  — Подумала, помолчала: — Дома они.
        — А сколько он вам отдал?
        Колесова стала заливаться тяжелой, как свинцовый сурик, краской, долго молчала, потом, опустив глаза, торопливо проговорила:
        — Двадцать три рубля.
        — Это за пиджак и замшевую куртку?..
        ЛИСТ ДЕЛА 15
        Наталья — человек удивительный. И самое удивительное в ней — что она никогда не врет. А ведь это очень, очень трудно — говорить всегда только правду. Огромное большинство безусловно честных людей достаточно часто вступает с правдой в напряженные отношения. И для этого вовсе не обязательно сотворят ложь, потому что правда и так штука очень хрупкая. Можно промолчать, можно не сделать ударения или позабыть всего лишь одну деталь — и правды не станет.
        Только много времени спустя я понял, как трудно жить человеку, если он всегда говорит правду — начальству и детям, друзьям и врагам. И меня больше не смешило, когда Наталья говорила мне строго, если я просил сказать каким-то докучливым людям по телефону, что меня нет дома:
        — Не учись врать!  — это мне, старому сыщику, жизнь которого проходит в узких коридорах лабиринта лжи,
        И, может быть, не только своей работе, где я сталкиваюсь с людьми неожиданно, как с вынырнувшим из-за угла ночным прохожим, где я должен быстро знакомиться с ними, узнавать в них добро и зло и сразу принимать решения,  — я обязан сильно развитым чувством правды. Этим все-таки я обязан и Наташиным сентенциям.
        Как всякое чувство, так и это, шестое, благоприобретенное на службе, несовершенно. Часто оно дает пронзительный сигнал: «Ложь!» Но я не могу сообразить, зачем эта ложь, в чем она и где правда. Ведь мне нужна правда. И только правда! А я сижу лишь с одной стороны стола…
        И все-таки именно работа убедила меня в том, что бывает ложь, которую нет смысла реставрировать в правду. Никому такая правда не принесет счастья, не даст удовлетворения. Тогда я говорю своему чувству: «Заткнись, тебя не спрашивали!»
        Так я и сказал ему, когда слушал показания Колесовой. Потому что Прокудин врал, а Колесова не хотела говорить правды. Не давала она Прокудину никаких вещей для продажи. Он их попросту украл у сестры…
        ПРОТОКОЛ ОЧНОЙ СТАВКИ
        Я, Следователь, усматривая существенные противоречия в показаниях Прокудина Ю. И. и Колесовой Р. И., произвел между ними очную ставку.
        Общий вопрос. Каковы отношения между вами?
        Прокудин. Колесова — моя сестра, и она меня очень любит.
        Колесова. Я подтверждаю показания Прокудина.
        Вопрос Колесовой. Расскажите, пожалуйста, как провел день третьего сентября ваш брат, Прокудин Юрий?
        Колесова. Он поднялся в семь утра. Я накормила его завтраком, дала деньги на автобус, и он поехал в Ялту, чтобы продать вещи моего мужа — куртку и пиджак.
        Вернулся он вечером, часов в шесть, и отдал мне деньги. Из этих денег я ему дала десять рублей.
        Вскоре к нам зашел его приятель — Миша Дахно, и они вместе ушли, однако ненадолго: минут через сорок Юрий вернулся, сказав мне мимоходом, что они с Мишей выпили бутылку вина.
        После ужина Юрий лег спать и до самого утра из дома не выходил.
        Вопрос Прокудину. Вы слышали показания Вашей сестры? Подтверждаете ли их?
        Прокудин (после длительной паузы).
        — Выслушав показания своей сестры, я должен признать, что на предыдущем допросе говорил неправду. Сегодня утром я, как и все жители нашего поселка, узнал о происшествии на шоссе. А вчера вечером Дахно рассказал мне, как его накануне, в окровавленном пиджаке, поймал шофер на сорок третьем километре.
        Так как люди говорили, что тот парень, на шоссе, ограблен, я и подумал, что в первую очередь могут заподозрить меня.
        Почему? Потому что, во-первых, у меня с милицией отношения плохие, я у них вообще на подозрении. Во-вторых, дружок мой — Мишка Дахно — был пойман в окровавленном пиджаке недалеко от того места, где нашли убитого. И — как на грех — я в тот же день мужские вещи в Ялте продаю. На месте милиции я бы первый сам себя посадил. Поэтому я и врал огулом, надеялся, что пронесет: мол, и в Ялте я не был, и Дахно не знаю, и я — не я.
        Но поскольку сестра говорит правду, то и я не хочу больше обманывать следствие.
        При всем том заявляю категорически: к убийству я никакого отношения не имею, убитого никогда не знал и не видел, за что и кем он убит — мне неизвестно.
        Следователь. Имеете ли вы вопросы друг к другу?
        Вопрос Колесовой к Прокудину. Скажи, Юрий, вот здесь, перед следователем, когда ты станешь человеком, когда возьмешься за ум?
        Следователь. Вопрос отводится, так как не имеет отношения к расследуемому делу…
        …Уголовное дело — штука строгая. Следователь не вправе заниматься вопросами, не имеющими прямого отношения к делу. Эти вопросы отводятся. Но ведь из жизни их не отведешь, эти вопросы проклятые?..
        ЛИСТ ДЕЛА 16
        Пытаться найти убийцу, не зная даже имени убитого,  — так же наивно, как прикурить от зажигалки, заправленной томатным соком.
        Ведь почти никогда не бывает, чтобы один человек подошел к другому и убил его просто так. Что-то важное, очень важное происходило до этого, и только потом один был убит. Но чтобы узнать, что происходило, надо хотя бы выяснить, кого убили. Кто он такой, убитый? Надо, надо узнать. Иначе дело умрет на корню.
        А ведь прошло больше суток после убийства. Уходит самый благоприятный для следствия момент розыска — «по горячим следам», момент, который мне никогда не удастся восстановить.
        Часов в девять привезли протокол допроса того парня, с которым, по сообщению анонимщика, «Федька Асташев позавчера в павильени вместе пили…».
        …Я, Рожков К. П., второго сентября с. г. был выходной, и около двенадцати часов дня приехал в Солнечный Гай — искупаться и навестить своего приятеля — Федора Асташева.
        Асташева я знаю три года. Он работал у меня в геологоразведочной партии в Саянах. Парень он, несомненно, честный и очень добрый. То, что было у него в молодости,  — давно прошло и позабыто. Как я знаю, сейчас он работает отлично…
        Начальник отдела «Горгеотреста» Рожков полностью подтвердил показания Асташева:
        …Вечером Асташев мне сказал, что у него два отгула и завтра он собирается съездить к своей девушке в Коктебель. Имя этой девушки — Нонна.
        Когда утром третьего сентября я проснулся, Федора уже не было, и соседка сказала мне, что он часа полтора назад уехал в Коктебель. Было около девяти часов. Я выпил молока и отправился домой.
        О происшествии на шоссе я ничего не слышал и не знаю. Ни у меня, ни у Федора огнестрельного оружия нет. В павильоне и на танцах нас видело много народу, и я не сомневаюсь, что люди это подтвердят.
        Записано собственноручно. Рожков.
        Теперь надо было узнать, когда Асташев вернулся из Коктебеля.
        ЛИСТ ДЕЛА 17
        Я позвонил домой по междугородной и сказал Наташе, что приеду ее проводить прямо в аэропорт.
        — Зачем?  — сухо спросила она.
        — Натка, я хотел поговорить с тобой…
        — Ну, и говори.
        — Нат, это не телефонный разговор.
        — А-а! У нас все разговоры телефонные!  — и положила трубку.
        Да, похоже, моя семейная жизнь дала приличную трещину. Я снова заказал разговор. Наташа долго не снимала трубку, потом звонки ей, видимо, надоели, и она сказала сердито:
        — Слушаю!
        — Вот ты и слушай, а не бросай трубку,  — сказал я притворно веселым голосом.
        — Слушаю,  — сказала она грустно.
        — Натка, ты зря сердишься. Я ведь не бездельничаю и не развлекаюсь. Дело паршивое попалось,  — и торопливо добавил: — Но я все-таки надеюсь управиться с ним побыстрее и догнать тебя в Гагре.
        Наташа молчала.
        — Я прилечу на самолете, ты будешь встречать меня, и мы с тобой будем гулять и потрясающе развлекаться.
        Наташа молчала.
        — Ну, что ты молчишь?  — не выдержал я.  — Скажи хоть одно человеческое слово!
        — А что я тебе скажу?  — спросила она тихо, и я услышал, даже не услышал, а почувствовал, что она плачет.
        — Наточка, Натка, ну зачем ты так? Ведь ничего же не произошло. Ну, плюнь. Я же через несколько дней прилечу.
        — Брось,  — сказала она незло, как-то очень устало.  — Тебе, наверное, легче, когда ты считаешь меня дурой. У жен-дур и капризы дурацкие, поэтому с ними считаться не обязательно.
        — Не пойму я, Наташа, о чем ты? Разве это так серьезно?
        — Это — серьезно. Очень серьезно. А разговор у нас несерьезный.
        — Почему?
        — Не знаю. Ведь это от тебя зависит. А ты почему-то все время делаешь вид, будто разговор идет только об отпуске…
        — А о чем же?
        — О том, что мы, наверное, устали друг от друга.
        — Прости, не понял?
        — Понимать нечего,  — сказала она тихо. И не сразу, словно собираясь с духом: — Я тебе давно уже хотела сказать. Нам надо разойтись.
        У меня было такое ощущение, будто я с разбегу налетел на бетонную стену.
        — Так…
        — Поверь мне, будет лучше,  — сказала Наташа.
        — Так,  — повторил я, стараясь понять ее слова. Сначала удивление, а потом пробуждающаяся боль хлынула на меня, как вода из размытой плотины. И я заорал в черную равнодушную решеточку микрофона.  — Но почему, почему?
        А телефонный диск десятью дырочками-зрачками смотрел на меня ехидно, и в ушах звенели слова: «У нас все разговоры — телефонные».
        — Потому что людям, которые не любят друг друга, жить вместе — глупо и пошло.
        — Но я-то люблю тебя!
        — Любил. Привычка сожрала твою любовь. И, пожалуйста, не думай, что я истеричка. Дело не в отпуске.
        — А в чем же, если не в отпуске?
        Она вздохнула.
        — Миллионы супругов проводят отпуск отдельно, и ничего не происходит. Дело не в этом. Дело в том, что ты перестал замечать меня дома.
        — Что ты говоришь, Наташа! Ты же не девочка, ты же взрослая женщина!
        — Да. Обычная женщина. Поэтому мне нужно, чтобы мой муж был обычным человеком, а не майором Прониным. Чтобы он ходил со мной в кино и в гости. Чтобы к нам домой тоже приводил гостей. А не прокрадывался со своими оперативниками поздно ночью на кухню пить потихоньку водку и есть холодные пельмени.
        — Но мы же боимся тебя разбудить…
        — А ты не бойся!  — сказала она сердито.  — Ты приходи с приятелями в такое время, когда нормальные люди развлекаются, а не спят.
        — Но ведь с работы…
        — Да, с работы,  — перебила она.  — Если бы ты был эгоистом, я, наверное, возненавидела бы тебя. Но ты ведь и себя не любишь. Для тебя есть один сумасшедший фетиш — работа.
        — Это же неправда! Просто на моей работе нельзя по-другому!
        — Может быть. Но я устала,  — сказала Наташа грустно.  — А ты по-другому не можешь. И претензии у меня, может быть, глупые, но я бы хотела, чтобы ты хоть иногда приносил мне цветы. Но ты всегда возвращаешься поздно. Цветов уже не продают. А украсть из чужого сада ты себе не позволишь. Это противоречит твоим принципам…
        — Это разве плохо?
        — Нет, хорошо. Но с каждым годом ты становишься скучнее.
        Я подумал и сказал:
        — Ив театре мы с тобой недавно были…
        — Были,  — горько засмеялась Наташа.  — Ты честно отмучился три часа.
        — Ну?
        — Да нет, ничего. О спектакле мы словом не обмолвились. Да, что говорить… Здесь ничего не изменишь.
        — Подожди, Наташа, не горячись,  — сказал я торопливо.  — Пьеса ведь была никудышная. Я тебя предупреждал. Да ты и сама знаешь… подожди. Я приеду в аэропорт, и мы еще поговорим.
        — Как знаешь…  — и положила трубку.
        И сразу же из Коктебеля позвонил Климов. Он разговаривал с Нонной Коньковой. «А денежки с Нонкой в Коктебле прогуляит?» Девушка полностью подтвердила алиби Асташева. Федор уехал из Коктебеля утром третьего сентября. Похоже, что анонимщик пытался сбить меня со следа. Или просто сволочь. Асташев явно выходил из игры.
        От всех этих дел и разговоров у меня дико заболела голова. Но я по натуре — оптимист. Оптимист мрачного склада, по принципу «сейчас хорошо, потому что потом будет хуже». И все-таки я верил, что сегодня мне удастся сделать все — сдвинуть, наконец, с места тяжелую машину следствия и успеть хотя бы замазать трещины в личной жизни.
        Вот тут позвонил судебно-медицинский эксперт Халецкий и сказал, что есть важные сведения. Я работаю с ним давно, и отлично знаю, что неважных сведений у него не бывает. Поэтому я сказал:
        — Ну, и говорите!
        Он похмыкал в трубку и сказал:
        — Да, но это не телефонный разговор.
        — У нас все разговоры — телефонные, черт возьми,  — сказал я раздраженно.
        — Хорошо,  — ответил он флегматично.  — Слушайте…
        СРОЧНО!
        СЛЕДОВАТЕЛЮ
        Направляю по Вашему запросу справку о результатах судебно-медицинского и биологического исследования.
        1. Смерть неизвестного мужчины, обнаруженного утром 4 сентября с/г на тридцать восьмом километре Ялтинского шоссе, наступила не более чем за восемь-десять часов до момента его судебно-медицинского исследования, т. е. не ранее 24-х часов третьего — 2-х часов четвертого сентября.
        2. Порез на ладони левой руки гр-на Дахно М. С. возник 1 -2 сентября в результате воздействия предмета с острым режущим краем.
        3. Кровь человека, убитого на шоссе, относится к группе Оаб (I).
        Кровь гр-на Дахно, равно как и кровь, обнаруженая на его пиджаке, относится к группе Аб (II) и не принадлежит убитому.
        Полное экспертное заключение будет Вам направлено после его оформления.
        5 сентября.
        Эксперт
        кандидат медицинских наук Халецкий.
        ЛИСТ ДЕЛА 18
        Эх, каких только не было на рынке цветов! Гладиолусы, хризантемы, гортензии, пионы! А роз не было. Я дважды прошел вдоль цветочного ряда — роз не было. Можно, конечно, купить гладиолусов. Но мне нужны были розы. Наверное, поэтому их и не было. Ведь даже в очередь за мной никто не становится.
        И тут передо мной вырос Мишка-Копыто. Мы не виделись много лет, с тех пор, как я сдал его конвою Бутырской тюрьмы. Но к каждому Новому году он присылал мне поздравительные открытки и благодарил за разговоры «душа в душу, глаз в глаз», писал, что «завязал» навсегда. Когда-то, несмотря на сильную хромоту, Миша был выдающимся карманником. В блатном мире его уважительно называли «этот человек с гибкими пальцами». И мне здорово пришлось с ним повозиться.
        — Товарищ начальник!  — заорал Мишка и — доверительно, тихо: — Лопни мои глаза — вы здесь кого-то «пасете»!
        — Поберегите глаза, Миша. Я ищу розы.
        — У кого-то взяли «розы»?  — деловито осведомился Мишка.
        Я захохотал, сообразив, что Мишка меня неправильно понял — на «фене», блатном языке, «розы» означают драгоценные камни. Потом сказал:
        — А я думал, Миша, что вы уже забыли блатную «феню».
        Мишка подошел вплотную, сильно приволакивая ногу:
        — Забывать ничего не надо. Кто легко забывает тот, быстро снова повторяет. Хорошая память еще никому не сделала плохо.
        — Это вы правильно сказали, Миша. Но я ищу обычные простые розы. Можно чайные.
        — Идите себе к воротам и ждите.
        Минут через десять Миша пришел с огромным букетом, завернутым в какую-то афишу. Я откинул край бумаги — и ахнул! Далеко было моему свадебному букету до этого. Я полез в карман за бумажником. Мишка крепко взял меня за руки и, глядя в глаза, сказал:
        — Вы за свои подарки тоже берете деньги?
        — Да, но… это…
        Мишка, видимо, уловил мои сомнения:
        — Можете спокойно дарить этот букет. Миша-Копыто чужого без спроса не берет.
        — Спасибо, Миша. Вы меня совсем обяжете, если достанете пачку сигарет «Люкс»…
        ПОСТАНОВЛЕНИЕ
        о назначении криминалистической экспертизы
        Я, Следователь, рассмотрев материалы уголовного дела, установил:
        При осмотре места происшествия обнаружен обрывок медицинского рецепта, на котором сохранился оттек с неразличимым текстом. В кармане убитого находилась расческа, на которой имеется малоразборчивое фабричное клеймо.
        Установлению личности убитого может способствовать текст оттиска печати на рецепте и выявление фабрики-изготовителя расчески.
        Принимая во внимание, что по делу необходимо получить заключение специалистов, постановил:
        1. Назначить криминалистическую экспертизу, которой поручить: а) восстановить текст оттиска печати на рецепте; б) восстановить буквы или знаки, составляющие фабричное клеймо на расческе.
        Следователь
        ЛИСТ ДЕЛА 19
        Если графически изобразить динамику расследования, то получится спираль, центр которой — в самом преступлении. Следователь всегда старается охватить первым витком самые реальные версии и бросающиеся», в глаза факты.
        Только замкнув виток в кольцо и убедившись, что оно пустое, следователь расширяет орбиту поиска. Мое первое кольцо замкнулось пятого сентября в три часа дня. Нарочный привез справку из «Крымспецстроя» — моя сеть была пуста, как карманы накануне получки…
        В СЛЕДСТВЕННЫЙ ОТДЕЛ
        СПРАВКА
        треста «Крымспецстрой»
        На Ваш запрос сообщаем, что второго сентября с!г шофер Нигматуллин А. перевозил в Судак инструменты (лопаты, кельмы слесарные) и архивные бухгалтерские документы, списанные в связи с истечением срока их хранения.
        В пути следования одна из пачек развязалась, и ветром сдуло почти половину документов.
        Никакой ценности для треста эти документы представляют.
        Старший бухгалтер Судакского
        отделения треста «Крымспецстрой» Яшина.
        ЛИСТ ДЕЛА 20
        Климов шумно вздохнул:
        — Выходит, что ничего мы по делу и не раскопали?
        — Так-таки уж и ничего,  — слабо улыбнулся я.
        — Да что там!  — махнул рукой Климов.  — Чует мое сердце: это дело — безнадега. Мертвое. Никаких концов, никаких свидетелей. Трудно даже представить, что там у них, на шоссе, произошло.
        Я поиграл карандашом, потом не спеша сказал:
        — Ну при чем здесь ваше сердце, Климов? Давайте! Лучше проявим немного больше…  — я запнулся, потому что не мог сразу припомнить,  — «свободного пространственного воображения». Вот так!
        — Чего-о?  — обиделся Климов.
        — Свободного пространственного воображения,  — повторил я.  — Вот возьмите протокол осмотра и план места происшествия. Теперь я буду рассказывать, что произошло на шоссе, а вы приготовьтесь возражать. Если найдется чего возразить.
        — Хорошо,  — недоверчиво глядя на меня, сказал он.
        — Третьего сентября, около полуночи, невдалеке от поселка Солнечный Гай остановилась машина. Из нее вышли двое. Они беседовали около минуты и оба курили. Потом, когда один отвернулся, второй выстрелил ему в затылок. Убийца наверняка в этих местах человек чужой… Когда убитый упал, убийца еще несколько минут стоял неподвижно, прислушиваясь. Потом взял труп и оттащил его в кусты. Вернулся назад, достал из машины лопату и собрался труп закопать или хотя бы присыпать землей. В этот момент его кто-то спугнул. Он с размаху воткнул лопату в грунт, быстро сел в машину и уехал.
        — Все?  — спросил терпеливо Климов.
        — Нет, не все. Вскоре он вернулся на место преступления.
        Климов хотел перебить, но я предостерегающе поднял руку.
        — Да-да, Климов, он вернулся. Он хотел закопать труп. Но из-за темноты и вполне понятного волнения он перепутал место, где незадолго до этого убил свою жертву. И остановился в тридцати шести метрах дальше. Пробродил по кустам не меньше двадцати минут и, опасаясь, что скоро рассветет и его могут увидеть, уехал. На этот раз совсем.
        Я победно посмотрел на Климова, достал из стола пачку сигарет, закурил одну и положил ее в пепельницу.
        — Интересно, откуда вы это все знаете?  — ехидно сказал Климов.
        — А я этого не знаю. Я свободно пространственно воображаю. На базе критически отобранных фактов.
        — Ах, воображаете…  — протянул Климов.  — Это, конечно, другое дело.
        Я возмутился:
        — Климов, вы что, мне не верите?
        — Почему же,  — рассудительно сказал Климов.  — Верю. Что убийца приезжий — это точно. Местный бы за полкилометра от поселка стрелять не стал — услыхать ведь могут. А убийца не знал, что рядом поселок… Я даже добавить могу: разговаривали-то они меж собой вполне мирно, по-приятельски.
        — По-приятельски?  — усомнился я.  — Это почему же?
        — Да потому, что скандалят-то лицом к лицу, а убитый к нему спокойно спиной повернулся,  — пояснил он.
        — А ведь верно!
        — Ну дак… Можно и еще повоображать: этот убийца — здо-о-ровый парень! И рослый.
        — Вы так думаете?
        — Так ведь ясно же! Убитый сам был высокого роста — сто восемьдесят один сантиметр. Так?
        — Так.
        — Выстрелы сделаны в упор. Если бы стрелял человек невысокий, то выходные отверстия от пуль были бы гораздо выше входных. А они на одном уровне. Так что убийца, может, и повыше этого парня был. Будь здоров росточек! Да к тому же тело он оттащил в кусты почти на весу — по земле волочились только ноги. Сильный мужик, значит.
        — Это вы здорово рассудили, Климов.
        — Да уж как есть. Но вы сказали, что он вернулся еще раз?
        — Правильно. Скажите, вы не заметили разве, что я не курю?
        — Заметил. Ну, и что?
        — Вас не удивляет, что я закурил?
        Климов пожал плечами:
        — Мало ли! Может быть, от волнения?
        Я покачал головой.
        — Нет, не от волнения.  — Я достал из стола картонную коробочку и извлек из нее пять окурков разной длины. Потом взял из пепельницы окурок своей сигаре ты, сгоревшей до самого фильтра. Серебристо-серый столбик пепла отвалился и рассыпался.  — Смотрите Климов. Все это окурки сигарет «Люкс», которые был у нас в продаже. Это сигареты сорта «Кинг сайз», есть «королевский размер». Фильтры из пробкового папируса, виргинский табак, и набиты они в гильзы бумаги, пропитанной селитрой. Поэтому, если закурить сигарету и больше не затягиваться, то она все равно (горит до самого фильтра. Это продолжается девять минут. Я обратил внимание, что четыре сигареты из найденных на месте убийства сгорели до фильтра, а одна — меньше чем наполовину. Когда я присмотрелся к ней, то увидел, что она сломана и на фильтре нет характерного прикуса. Это была последняя сигарета, которую закурил в своей жизни убитый. Но не докурил. Он выпустил ее из рук, только упав на землю. При этом сигарета переломилась, потому она не сгорела. А лежащий от нее в двух метрах окурок убийцы сгорел до фильтра, на котором еще держался
трехсантиметровый столбик пепла. Когда убийца вернулся, он в темноте проскочил это место и шарил по кустам, все время нервно куря. Мы нашли там три окурка. Даже если он прикуривал одну сигарету от другой, то провел в этих кустах не меньше двадцати минут, а может быть, и все полчаса.
        — Если он действительно возвращался, то непонятно, как он не наткнулся все-таки на труп — это же буквально рядом,  — сказал Климов.
        Я прищурился:
        — В соседней комнате, я заметил, нет окон. Зайдите туда, Климов, бросьте свою фуражку на пол, обернитесь трижды вокруг себя и ищите ее. Посмотрим, когда вы вернетесь сюда. А лучше проведем этот эксперимент в другое время.
        — Да-а,  — задумчиво почесал затылок Климов.  — Это все похоже на правду. И давно вы знаете об этом?
        — Я уже вам сказал, Климов, что я ничего не знаю. М только предполагаю. Причем эти предположения окончательно сформировались в разговоре с вами. Так что вы являетесь их соавтором. А сейчас мне нужны доказательства, что наши предположения верны. Это может определить ход расследования. Поэтому поезжайте в газету «Советский Крым», найдите там ответственного секретаря Владимира Петровича Шустова. Скажите ему, что этот пакет от меня.
        …Приятно все-таки быть старшим — ответственность иногда стимулирует движение мысли…
        Газетная публикация («Сов. Крым»
        № 202 от 7 — IX),
        УБИЙЦА БУДЕТ НАЙДЕН
        В ночь с третьего на четвертое сентября около поселка Солнечный Гай на шоссе Ялта — Карадаг остановилась легковая автомашина. Из нее вышли двое. Постояли на обочине, покурили, потом один из них неожиданно трижды выстрелил в затылок другому и, уехал, бросив около тела своего спутника небольшую, лопату. Убитый — молодой человек лет 28 -30, выше среднего роста, среднего телосложения, с волнистыми темно-русыми волосами, в рубашке и брюках темно-серого цвет, в черных полуботинках.
        Следствие активно разыскивает убийцу. Однако он? пока не обнаружен, хотя нет сомнения в том, что преступник будет найден и понесет заслуженное наказание.
        Следствие обращается к населению с просьбой о помощи: любые, даже самые незначительные данные, так или иначе касающиеся убийства, интересуют следователя и могут оказаться полезными, равно как и соображения граждан относительно личности убитого убийцы, а также мотивов убийства.
        Если вы располагаете какими-либо сведениями происшествии на Ялтинском шоссе,  — обратитесь но или по почте в Управление милиции либо Прокуратуру Крымской области. О своих наблюдениях и соображениях по этому вопросу можно также сообщить любое отделение милиции, расположенное поблизости от вашего дома или места работы. Вас внимательно выслушают и будут вам благодарны за помощь.
        ЛИСТ ДЕЛА 21
        6 сентября
        Исх. № 239-251
        ЗАКЛЮЧЕНИЕ
        криминалистической экспертизы по делу № 4212
        Об уголовной ответственности за дачу заведомо ложного заключения предупрежден — эксперт-криминалист
        Леонтьев В.
        (образование высшее, стаж работы в качестве эксперта-криминалиста одиннадцать лет).
        Для исследования представлены: 1) Обрывок рецепта с малоразборчивыми надписями и слабовидимым оттиском круглой печати; 2) Расческа с плохо различимым клеймом.
        Экспертизе дано задание: восстановить текст оттиска печати на рецепте и буквы либо знаки, составляющие фабричное клеймо на расческе.
        I
        Исследование печати произведено путем фотографирования оттиска инфракрасной люминесценцией.
        Для исследования клейма метка его также подверглась фотографированию с двенадцатикратным увеличением.
        II
        В результате исследования восстановлена часть букв в оттиске печати и фабричное клеймо.
        1. Текст оттиска печати (взамен букв, которые восстановить не удалось, проставлен знак «+»): а) В центре: «++я рецеп++в». б) По окружности: «+++лин+а+++ и+++ая+ п+++кл».
        2. Клеймо на расческе представляет собой углубление овальной формы, в котором выдавлены буквы «Т. П. К.».
        Вещественные доказательства и фототаблицы прилагаются к настоящему заключению.
        Эксперт-криминалист Леонтьев.
        Я вышел на вторую спираль поисков, получив заключение криминалистической экспертизы. Вот тогда-то и вспомнил, как однажды Генка Санаев, размотав невероятной сложности дело о фальшивомонетчиках, на радостях напился и провозгласил: «Сыщики! Любите и уважайте Шерлока Холмса! Этот старый дилетант кое-что умел!»
        Мне довелось многое повидать, но разгадывать шарады с пляшущими человечками еще не приходилось…
        ЛИСТ ДЕЛА 22
        Я послал в Москву, в Министерство торговли, запрос о клейме на расческе. На интересный ответ особенно не рассчитывал — ведь расческа могла дать только географическое направление поиска. Вот рецепт — штука сугубо индивидуальная, и если бы нам удалось его расшифровать, то очень многое сразу бы стало на свой места.
        Я приехал в Управление и поднялся на третий этаж, в НТО — Научно-технический отдел. Эксперты, которых мы называем «халдеями», занимали две комнаты, заставленные какой-то совершенно немыслимой аппаратурой и громоздким оборудованием. Сознавая свое превосходство над нами, непосвященными, «халдеи» ведут себя чрезвычайно покровительственно, когда принимают нас в своих владениях. При всем том эксперт Леонтьев встретил меня радушно, хотя сразу же потребовал отчета!
        — Какие можете дать показания?
        — Я, наоборот, хотел у вас чего-нибудь дополнительно узнать насчет рецепта.
        — То-то,  — иронически прищурился Леонтьев.  — Может быть, хоть теперь вы поймете: эпоха личного сыска умирает. Будущее криминалистики — это наука и техника.
        — Ага. Точно. Математики будут вычислять фармазонщиков, а физики — хватать ширмачей.
        — Цинизм без юмора — это ужасно,  — схватился за голову Леонтьев.
        — Да? Может быть,  — согласился я.  — А все-таки, что можно узнать насчет моего рецепта?
        — Вы дитя своего времени. Этот типичный сиюминутный практицизм. Возмутительно! С вами нельзя поговорить серьезно.
        — Почему же нельзя? Можно. Даже нужно,  — робко сказал я.  — Только покороче.
        Леонтьев, безнадежно махнув рукой, нажал кнопку — на окне опустилась темная штора, и к экрану протянулся дымящийся луч от проектора. Изображение рецепта, который я недавно держал в руках — маленькую замызганную бумажку,  — возникло на белом полотне.
        — Вот ваш рецепт, обработанный люминофорами и сфотографированный в ультрафиолетовом косопадающем освещении. Общий вид. Нравится?
        — М-да. Изумительно,  — сказал я.  — И что?
        — А вот что.  — Леонтьев уперся световым лучом указки в верхний край рецепта.  — Эта часть, где были штамп поликлиники и фамилия пациента, оторвана. Вот здесь мы видим хорошо сохранившуюся пропись латинскими буквами… Латынь вечна,  — назидательно добавил он.
        — Еще бы,  — поспешил я согласиться.  — Язык цезарей и фармацевтов.
        — Внизу полустертая печать и неразборчивая подпись,  — игнорируя мое замечание, сказал Леонтьев.  — Дата — 20 августа.
        — Значит, рецепт пролежал в кармане две недели,  — предположил я.  — Но эта дата и подпись врача без печати нам ничего не говорят. Нам нужна печать.
        — Вот вам печать,  — сказал Леонтьев и сменил диапозитив. В центре печати отчетливо была видна надпись: «++я рецеп++в».
        — Ну, это понятно,  — сказал я.  — «Для рецептов». Дальше.
        — Пожалуйста.  — Леонтьев показал следующий кадр — круг рецепта с надписью: «+++лин + а+ ++и+ + +ая +п+ ++кл».
        Я удрученно промолчал. Леонтьев неуверенно спросил:
        — Вам что-нибудь говорят эти пляшущие человечки?
        — С человечками было проще — они ведь все разные… А больше ничего нельзя из ваших люминофоров выжать?
        Леонтьев развел руками:
        — Двадцать лет назад и это было невозможно…
        — Утешительно…  — пробормотал я.  — Какие же тут могут быть слова?
        — Наверное, характер учреждения?
        Я стал перечислять:
        — Амбулатория, поликлиника, клиника, больница, медсанчасть… В печати есть буквы «п» и «кл»…
        — Поликлиника,  — уверенно сказал Леонтьев.
        — А если клиника? А?  — безнадежно махнул рукой я.  — Теперь — «лин».
        — Это из названия. Впрочем, в системе здравоохранения этих названий тысяч десять…
        — Или сто,  — сказал я с добродушным ехидством.  — Вот она, ваша косопадающая наука.
        — Не ерничайте,  — обиженно сказал Леонтьев.  — Вы же прекрасно знаете, что наука не всемогуща.
        — Да я шучу,  — улыбнулся я.  — Ведь наука — это же будущее криминалистики. А пока придется заняться личным сыском…
        Да-а, эта задачка, скорее, для вычислительной машины, чем для следствия.
        ВЕЩЕСТВЕННОЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВО ПО ДЕЛУ
        Обрывок рецепта, обнаруженного
        на месте происшествия (фотография),
        масштаб 2:1
        [1 - Rp: S. Atropini Sulf. 0,1 % — 10,0… DS… При болях 5-10 капель… 20/VIII… Аар]
        ЛИСТ ДЕЛА 23
        У меня бы совсем испортилось настроение, не получи я в тот день доказательство, что не такой уж я дуб, как это можно было предположить сначала. Из областного управления мне переслали письмо шофера Парамонова.
        В Крымское областное
        Управление милиции
        от шофера Феодосийской
        базы механизации № 2
        Парамонова Сергея Ивановича.
        В газете «Советский Крым» за 7 сентября я прочитал заметку «Убийца будет найден» и хочу сообщить, что я видел, хотя и не знаю, будет это вам полезно для следствия или нет. Но на всякий случай напишу.
        Третьего сентября я возвращался из Ялты в Феодосию на своей служебной автомашине ГАЗ-51, дело было к ночи, часов после одиннадцати. Смотрю на масляный манометр, а он давления не показывает. Думаю, с маслом что-то плохо. Прижался я к обочине, встал. А как раз передо мною, метров за пятьдесят, тоже на обочине, «Волга» стоит. Я, конечно, никакого внимания на нее, мало ли машин? Открыл свой капот, гляжу — провод с масляного датчика соскочил. Я провод наладил, закрыл капот. Смотрю, а «Волга» уехала. Но я ничего плохого не подумал, сел в кабину, завелся. Манометр — в норме. Я и поехал дальше. Было это немного не доезжая тридцать восьмого километра — я с дальним светом ехал, табличку хорошо было видно. Какой номер у этой «Волги» — я не знаю, не обратил внимания. Цвета она — наверняка светлого, я, еще когда подъезжал, осветил ее фарами. Но точно цвет сказать не могу — ни к чему мне это было. Однако скорей всего серый или голубой, так мне запомнилось. Водителя или пассажиров этой «Волги» я не видел, разговоров или шума какого-нибудь — не слышал. Вот и все, что могу сообщить!
        Парамонов Сергей
        8. IX.
        ЛИСТ ДЕЛА 24
        Вы никогда не видели, как заряжают на свету фотопленку в кассету? Делается это так: берут пиджак, полы складывают кульком, через рукава просовывают вовнутрь руки, держа в правой пакетик с пленкой, а в левой — кассету, крышка которой зажата между мизинцем и безымянным пальцем. Потом катушку достают из пакетика, снимают сначала черную защитную бумагу, затем серебряную фольгу. После этого катушку вставляют в кассету так, чтобы конец пленки попал в боковую прорезь кассеты. Потом правой рукой берут из левой крышечку, закрывают кассету и продергивают кончик пленки наружу.
        И делается это на ощупь. Все! Кассету можно доставать на свет, вставлять в аппарат и снимать в свое удовольствие.
        Когда из Министерства торговли пришло официальное письмо насчет расчески, я почувствовал, что пленка продернута. Можно доставать на свет…
        СРОЧНО АВИАПОЧТОЙ
        В СЛЕДСТВЕННЫЙ ОТДЕЛ
        (На ваш телеграфный запрос от 5 сентября).
        Министерство торговли СССР
        Ассортиментный отдел
        «6» сентября
        Исх. № 321/ао
        Ассортиментным отделом МТ СССР изучено изображение товарного знака «Т.П.К.», полученное по фототелеграфу.
        Сообщаем, что фабрика-изготовитель расчески с указанным клеймом в наших документа не зарегистрирована. Это не исключает, однако, что фабрика может быть зарегистрирована в Министерстве торговли одной из республик, если она относится к числу предприятий местной промышленности.
        Для сведения сообщаем неофициальное мнение одного из опытных товароведов отдела: интересующее Вас клеймо может принадлежать Тамбовскому либо Таллиннскому промкомбинатам, имеющим в своем ассортименте ширпотреба подобные расчески
        ЛИСТ ДЕЛА 25
        Честно говоря, я даже не хотел думать, что могу ошибиться. Это было бы несправедливо. Ведь я и так почти никогда не рассчитываю на помощь счастливых случайностей. Хотя бы потому, что нет в них прочности, нет никакого запаса надежности. Я верю только в одно — в логику. Потому что вся моя работа — это борьба с загадкой, которая бывает порой разложена на плечи десятков людей и сотни событий. Поэтому победить загадку можно только логикой и доброй помощью людей. Моей логике противостоит логика преступника. Но сильнее, предусмотрительнее должна быть моя логика, потому что мне нужно — позарез — узнать, кто этот парень, убитый на шоссе.
        И мне не хотелось думать ни о чем другом. Хотя это для профессионала непростительно. Но как только я прочитал слово «Таллинн», я вспомнил, что это — большой порт. В портах моряков обслуживают бассейновые поликлиники. И эти «бассейновые» здорово ложились в полустертую печать…
        Фототелеграмма.
        Отделу милиции Таллиннского горисполкома.
        Чрезвычайно срочно! СЛЕДСТВЕННАЯ!
        Прошу проверить, не принадлежит ли Таллиннскому промкомбинату клеймо, изображенное слева с увеличением в двадцать раз [2 - Т. П. К.]. В положительном случае — выпускает ли промкомбинат мужские расчески с таким клеймом.
        Сообщите также, есть ли в Таллинне Бассейновая поликлиника, кого она обслуживает и где она находится.
        СЛЕДОВАТЕЛЬ.
        ..Климов проводил меня до машины. Я возвращался домой.
        Климов смущенно протянул мне старую авоську с яблоками:
        — Вот… значит… яблочков… У них там, у литовцев… таких не покушаешь…
        — У эстонцев,  — улыбнулся я. Климов, помолчав, вдруг сказал:
        — Вот мы и расстаемся…
        Я взглянул на него и понял, что он огорчен этим. И мне вдруг стало стыдно. Мы были знакомы всего три дня. Целых три дня. И я даже не спросил его имени. Он добросовестно выполнял мои поручения, переживал вместе со мной, мы советовались, шутили, огорчались, и, если бы он не сказал — «вот мы и расстаемся»,  — я уехал бы, не узнав его имени. Какая глупость! Как бессовестно мы обкрадываем самих себя. И я подумал, что Наташа за три дня узнала бы не только имя человека, который был все иремя рядом. Она знала бы о нем все. Как она знает обо мне. Видно, настоящей доброте ваучиться нельзя. И учиться опасно — есть риск стать лицемером. Все-таки я спросил нерешительно:
        — Послушайте, Климов, а… как вас зовут?
        Климов кашлянул, прикрыв рот ладонью, и сказал с достоинством:
        — Андреем Степанычем кличут.
        Я отворил дверцу, козырнул ему и сказал:
        — Мы еще увидимся…
        Климов пожал плечами:
        — Кто его знает… Мне ведь на пенсию скоро.  — Он неожиданно улыбнулся и подтолкнул меня.  — Ну, садись, садись давай. А то опоздаешь…
        Мы пожали друг другу руки, «Волга» плавно тронулась. И тогда я не выдержал, высунулся из окошка и заорал:
        — Мы еще увидимся… увидимся, Андрей Степаныч!..
        Он, улыбаясь, стоял на дороге и махал мне вслед своей линялой, выгоревшей фуражкой. Дождь крупными блестящими каплями застревал в его коротко подстриженных, с густой проседью волосах…
        ЛИСТ ДЕЛА 26
        …Девушка в голубой шинельке и платочке, повязанном поверх кокетливой пилотки, остановила меня у выхода на взлетное поле.
        — Это бессмысленно. Уже откатили трап…
        Я еще спорил с ней, хотя тоже понимал, что это бессмысленно. И почему-то вспомнил, что двери в самолетах запираются герметически. Дождь ударил сильнее, и холодные струйки противно потекли за воротник. Да, в век технического прогресса дождь самолетам не помеха. И вовсе не помощник он двум бестолковым людям, которые любят друг друга и не могут никак договориться. На самолете и в дождь работают всякие там радары, автопилоты и разные другие диковины. Эх, если бы кто-то сконструировал автопилот в любви. А чем… Ну его к черту!..
        Я стоял под дождем, бездумно приглаживая мокрые волосы, и смотрел, как винты ИЛа скручивают из водяных капель сверкающие дрожащие диски. Потом как-то безразлично подумал: «Интересно, Наташа меня видит?» Вспыхнули факелы у выхлопных труб, моторы оглушительно завыли, и самолет поехал в другой конец поля, уменьшаясь и тая в дождевой пелене. Потом, уже еле видный, он остановился, развернулся, заревел еще громче и очень быстро побежал мне навстречу, и я был уверен, что около меня он затормозит. Но на середине полосы он легко подпрыгнул и, прошив низкую ветошь серых облаков, исчез из глаз. И я испугался, что больше никогда не увижу Наташку…
        В зале Внуковского аэропорта было людно, суетились носильщики, в очереди у буфета ругались — не было бутербродов. Я прижимал к себе свой необыкновенной красоты букет и тоскливо думал, что надо возвращаться в Крым и снова допрашивать, посылать запросы, читать ответы. Расследовать.
        Динамик загрохотал прямо над ухом: «Самолет ТУ-104, следующий рейсом 718 из Свердловска, прибывает через десять минут…»
        Молодой человек, слушавший сообщение с напряженным бессмысленным лицом, сорвался с места и побежал на перрон. Когда он пробегал мимо, я поймал его за руку:
        — Простите, вы встречаете девушку?
        — Нет, маму. А что?
        — Подарите эти цветы вашей маме. Ей будет приятно.
        — Спасибо,  — сказал он растерянно.  — Но откуда вы узнали…
        — Я даже этого не узнал,  — сказал я и вышел на улицу…
        Я посидел в кресле, бездумно глазея в окно, потом пошел на кухню и стал варить пельмени. На столе, придавленная стаканом, лежала записка:
        «Еда — в холодильнике. Белье и рубашки — на второй полке в шкафу».
        И точка.
        Последний раз я был дома утром того дня, когда все заварилось. Сейчас уеду и, видимо, не скоро попаду сюда снова. Наташа как-то сказала: «Стоило мне так добиваться отдельной квартиры… Ведь твой идеал домашнего очага — это четырехместный номер в гостинице».
        Она очень хотела быть счастливой со мной. Да вот не получилось. Или я допоздна на работе, или не прихожу совсем, а прихожу — сил хватает только добраться до постели.
        И вдруг понял, что последний скандал действительно был последним. Наталья больше жить со мной не будет. Ну и пускай! Мне это тоже надоело. Обидно только, что все так глупо получается. Да еще и стыдно, когда жена уходит. Всегда как-то неловко, если жена бросает мужа. «Идея женского равноправия еще не до конца проникла в наше сознание»,  — сказал я и погрозил половником своему отражению в зеркале. Потом стал вываливать пельмени в тарелку и обжег руку. На черта оно нужно в семье, это равноправие! И пельменей готовых с ним толком не поешь…
        Зазвонил телефон. Какой-нибудь знакомый? Я снял трубку и сказал противным гнусавым голосом:
        — Алье!
        Но это не был знакомый. Звонил дежурный — из Таллинна пришла телефонограмма.
        В СЛЕДСТВЕННЫЙ ОТДЕЛ
        Ваш № 0472с
        № 38/сл
        ЗАПИСКА ПО «ВЧ»
        Сообщаю, что Таллиннский промкомбинат имеет товарное клеймо, переданное Вами по фототелеграфу. Фабрика подтверждает факт изготовления расчесок, подобных обнаруженной Вами.
        Сообщаю также, что в Таллинне имеется бассейновая поликлиника, обслуживающая работников морского па роходства. Адрес: улица Пикк, дом 3.
        Зам. нач. отдела внутренних дел
        Таллиннского горисполкома
        подполковник милиции Т. Энге
        …Я достал из-под кровати чемоданчик и стал бросать в него рубашки, майки, носки…
        Таллинн
        ЛИСТ ДЕЛА 27
        Не люблю я на самолетах летать. Стыдно признаться — побаиваюсь. Конечно, знаю, что жертв в авиакатастрофах меньше, чем на железных дорогах, и в поезде тебе не принесет лимонада с конфетами стройненькая стюардесса. И все-таки в тот момент, когда самолет, напряженно содрогаясь, отрывается от надежной бетонной земли, у меня всегда холодными капельками сочится мыслишка: а вдруг сейчас клюнет носом? Чушь, конечно. Паровоз тоже может свалиться с рельсов. Но вот в поезде — спокойно. А здесь — нет. Единственное, что меня утешает,  — это неестественно веселые, возбужденные или нарочито сосредоточенные лица соседей. Они наверняка думают о том же, но, конечно, стараются не подавать виду. И мне легче хотя бы оттого, что не один я такой трусишка.
        И когда я спустился по трапу на поле Таллиннского аэродрома, мне как-то стало веселей. Хотя впереди была тьма беспросветная — начиная от гостиницы и кончая делами, которые привели меня в этот город.
        Было три часа дня, шел дождь, и дул сильный, пахнущий рыбой ветер с моря. Я поехал в гостиницу «Тооме». Мне нравится этот старый дом с полутемными лестницами и крошечными холлами, с деревянными панелями и резными филенками дверей. Здесь всегда — как в коммунальном многоквартирном доме. По части вкуса — я ретроград. Не по душе мне весь этот домашний модерн, смешные геометрические комнаты, по сантиметрам заставленные микроскопической мебелью. Мне всегда хочется в квартирах чего-нибудь старого, нелепого — часы с боем, рассохшийся буфет. А лучше всего — фикус.
        Магда — администратор в «Тооме» — моя старая знакомая. Она радостно заулыбалась мне, светясь всеми своими белыми длинными зубами.
        — Оставьте чемодан, приходите к вечеру — номер будет,  — шепнула Магда.
        Мне стало совестно перед терпеливой очередью, покорно взиравшей на типографски отпечатанный трафарет «Мест нет».
        Но Магда — одна из немногих женщин, которым я нравлюсь. Было бы просто преступно не воспользоваться ее симпатиями и утвердиться в своем мужском самосознании.
        — Так давайте чемодан…
        — Нет уж,  — сказал я. Мысль оставить чемодан с уголовным делом в вестибюле гостиницы меня рассмешила.  — Чемоданчик пускай будет при мне.
        Магда удивленно посмотрела на меня. Я пояснил:
        — У меня здесь любовная переписка.
        — А… Ну, пожалуйста,  — разрешила Магда.  — У вас, как всегда, много дел?
        — Не слишком. Часиков до двенадцати ночи.
        Магда ласково посмотрела на меня:
        — Я вас устрою на втором этаже.
        — Спасибо.  — Я вспомнил про климовскую авоську и протянул ее Магде.  — Вот, погрызите пока. У вас таких нету…
        — Ой, откуда такие красивые?  — обрадовалась Магда.
        — Это вам Климов передал.
        — Климов? Какой Климов?!
        — Есть такой человек,  — сказал я и пошел к выходу. Один из командированных, кивнув в мою сторону, сварливо сказал соседу:
        — Небось этому гусю койка найдется…
        — А тут по делу приедешь — и сиди…  — охотно отозвался сосед.
        Я вышел на улицу и пешком отправился в бассейновую поликлинику. Ветер складывал лужи в изящные гофре, дождь накрывал серой вуалью кирпичные стены и башни, и здесь уже по-настоящему жила осень.
        В порту было холодно, водяная пыль садилась на лицо. Круизный белый теплоход отваливал от стенки, и люди на борту, отсюда, с причала, казались крошечными, и эти крошечные люди все время махали провожающим платками, будто передавали на разные лады один! и тот же семафор: «Все наши дела в порядке, мы отправились немного отдохнуть, а вы уж тут постарайтесь получше, так что — большой привет»… И хоть среди отъезжающих никого знакомых у меня не было, да и быть не могло, я им тоже на всякий случай помахал.
        По серой вспененной воде гавани медленно двигался, постепенно сбрасывая с себя паруса, шведский барк. И я остро пожалел, что совсем не умею рисовать. А ведь как здорово было бы нарисовать этот серый задымленный порт, и свинцовую, в радужных нефтяных разводах воду, и четырехмачтовый краснобрюхий парусник. И повесить у себя дома на стене — это же ведь ужасно здорово, знать, что на свете еще — ты это точно знаешь, ты это сам видел, сам рисовал — бегают по морям парусники, а коли существуют парусники, значит, и мечтать еще можно, и любить, и надеяться.
        Сердитые влажные порывы ветра раскачивали на стропах огромные контейнеры, их несли по воздуху плавно горбатые желтые краны, протяжно гудели, требуя дороги, маневровые мотовозы, и сухо щелкали колесами на стрелках железнодорожные вагоны, от рыбного причала мчались серебристые коробки авторефрижераторов.
        Я бы охотно проболтался весь день на причалах — смотрел бы на тяжелые сухогрузы под разноцветными флагами, охотно помог бы такелажникам подтягивать крючьями к кузовам ящики с пугающей надписью «не кантовать», а потом напросился бы в гости на парусник. Но в кармане у меня лежали снимки убитого молодого парня и обрывок рецепта. Надо идти в поликлинику. Там сразу исчезнет запах соли, водорослей и рыбы, весь утот добрый гул и суета, там будет чистота, тишина, запах йода, коллодия и хлороформа, запах беды и боли.
        В регистратуре поликлиники я показал фотоснимок подписи на рецепте, и мне сразу сказали:
        — Это хирург Аар…
        Хирург Тийт Аар, старый, элегантный, невыразимо чистый, с опущенной на подбородок маской, курил, держа сигарету никелированным пинцетом. Я показал ему свое удостоверение. Аар иронически глянул на меня светлыми умными глазами из-под золотых дужек очков, сказал:
        — К вашим услугам…
        Я попросил его осмотреть рецепт и попытаться определить: кому он был выдан. Аар сказал что-то медсестре, и та, раскрыв застекленный шкафчик, достала толстый канцелярский журнал. Быстро полистала страницы и положила журнал перед хирургом. Я заглянул в журнал через его плечо. Аар, вежливо отодвинувшись от меня, стал перечислять:
        — Двадцатого августа такой рецепт получили…
        ПРОТОКОЛ ДОПРОСА
        Тийта Аара
        …Осмотрев предъявленный мне обрывок рецепта, заявляю: он написан и выдан мною, подпись на нем — моя. Поскольку рецепт выписан на лекарство, являющееся сильнодействующим средством, он должен быть зарегистрирован в специальном журнале. Из записей в этом журнале за 20 августа видно, что рецепты с аналогичной прописью были выданы мною трем больным: Пяртсу А. А., Корецкому Е. К. и Пименову А. Б…
        — А как мне разыскать этих больных?
        Аар поправил указательным пальцем дужку очков пожал плечами:
        — Их адреса можно получить в регистратуре,  — подумал и нерешительно спросил: — А почему вас заинтересовал этот рецепт?
        Я достал из кармана несколько фотографий убитого, панорамный обзорный снимок места происшествии и протянул врачу.
        — Мы обнаружили ваш рецепт здесь.
        Нервным движением Аар пригладил серебристые белые волосы, скрипуче проговорил:
        — Господи, несправедливость какая! Сколько иногда мы затрачиваем сил и нервов, чтобы вытянуть больного. А потом появляется какой-то мерзавец — раз-раз — и нет человека…
        Я негромко сказал:
        — По отношению к убитому это еще большая несправедливость.
        Аар непонимающе посмотрел на меня своими яркими голубыми глазами и досадливо сказал:
        — Да я разве о себе говорю. Родить человека, питать его, научить, вылечить — это же все такой громадный труд, сколько лет! А убить — одно мгновение. И в этом есть какая-то ужасная несправедливость, человек — такая хрупкая тонкая штука. Обидно!
        — Да,  — согласился я.  — Но природа не могла предвидеть, что со временем люди придумают для себя пистолеты и будут из них стрелять в затылок венцу творения.
        — Разве в пистолетах дело?  — как-то устало спросил Аар.  — Злая рука и камнем может сделать то же самое.
        Я придвинул к нему фото и попросил:
        — Доктор, посмотрите, пожалуйста, еще раз. Не был ли этот молодой человек среди ваших больных?
        Хирург взял фото, внимательно всмотрелся, покачал головой:
        — Не помню. Быть может.  — И, будто оправдываясь, добавил: — У меня ведь на приеме до двадцати человек бывает. Ежедневно…
        ЛИСТ ДЕЛА 28
        Я не верю в случайные совпадения. И не зря. Обычно они играют против меня. Так было и сейчас. Из истории болезни я узнал, что Пименову — двадцать семь лет, Корецкому — двадцать девять, Пяртсу — тридцать два. И если убитый на шоссе парень — один из этих двоих, то по возрасту они подходят все. Ну, что стоило бы случайности свести в тот день пациентов так, чтобы Пименову было девятнадцать лет, а Корецкому — пятьдесят шесть? Искать пришлось бы только Пяртса.
        Но случай всегда играет в другой команде. Поэтому мне надо было объехать всех их по очереди, потом — побывать в аптеках.
        Пименов жил в центре, в переулке рядом с улицей Пикк. Я поднялся по железной гремящей лестнице на третий этаж и долго звонил в дребезжащий медный звонок на тяжелой крепостной двери. Наконец мне отворили, и толстая старуха объяснила, что ее сына нет дома — он на работе. Говорить старухе, кто я такой, не имело смысла — она бы попросту испугалась за сына, и ничего толкового я бы у нее не узнал. Вечером пришлось бы приходить снова. Поэтому я сказал, что проверяю работу аптек и хочу узнать, помогло ли Пименову лекарство, которое ему выписали в прошлом месяце. В этом вопросе старуха проявила полную осведомленность, пожаловалась на массу собственных болезней и неэффективность современных лекарств. Уходил я, держа в руке аптечную сигнатуру с той же прописью, которая сохранилась на моем рецепте.
        Пяртса я застал дома, и он мне сразу же предъявил лекарство и аптечную сигнатуру, объяснив, что сам рецепт оставил в аптеке. На обеих сигнатурах было написано: «Аптека № 1». Я решил зайти в эту аптеку, благо она была рядом, неподалеку от церкви Пюхаваиму, проверить сигнатуры, а уж потом искать Корецкого.
        В аптеке было малолюдно, тихо. Желтые бронзовые лампы отодвигали к стенам сумрак. Провизор, белокурая красивая девушка, искала в толстой пачке нужные мне рецепты и весело болтала со мной.
        — У нас, наверное, самая старая аптека в мире,  — говорила она.
        — И лекарства, наверное, самые лучшие?
        — Не знаю, были ли они самыми лучшими, но самыми необычными — наверняка.
        — Излечивали, например, от рака?
        — Тогда еще не было таких грустных болезней,  — улыбалась девушка.  — А лекарства от трусости были — настойка из желчи дикого козла и крови черной кошки.
        — Б-р-р — помотал я головой.  — А от неразделенной любви?
        — Пожалуйста — экстракт лунного света и цветов черемухи.
        — А что-нибудь для укрепления сообразительности и развития мудрости?
        — И это можно — толченые кости жабы.
        — Дайте, пожалуйста, двенадцать порций.
        — Боюсь, что от старости эти лекарства утратил свое действие. А вот и ваши рецепты…
        Итак, рецепт получил Корецкий. Но сейчас его, как я узнал в пароходстве, и в городе-то не было…
        СПРАВКА
        Больной, получивший интересующий следствие рецепт,  — Корецкий Е. К.  — по данным регистратуре проживает не в Таллинне, а в Ленинграде и служит Таллиннском морском пароходстве.
        Зам. начальника пароходства Линнамяги Ф. К. в разговоре по телефону № 47 -45 сообщил, что Корецкий является штурманом рыболовецкого сейнера РС-4. Вчера, т. е. 11 сентября, в 19 час. 10 мин. сейнер РС-4 с полным составом команды вышел в море после ремонта двигателя.
        12 сентября. г. Таллинн.
        Следователь
        ЛИСТ ДЕЛА 29
        Перед вечером в клочьях сизых дымных облаков мелькнуло багровое воспаленное солнце, но дождь не угомонился, и весь Таллинн погрузился в фиолетовый мягкий сумрак. Я шел по Ратушной площади, слушая, как цокают на тяжелых, влажно мерцающих булыжниках подковки, заглядывал в теплые желтые окна, заштрихованные дождем, как на старых гравюрах, и напряженно думал.
        Зашел в небольшое кафе. Всего несколько человек сидели за дубовыми столами на широких деревянных скамьях. Яростно гудел камин. Я сел поближе к огню, взял густого ароматного кофе и стал прикидывать варианты.
        Надо было сосредоточиться, собраться с мыслями, как говорят акробаты — сгруппироваться. Я вдруг почувствовал себя муравьем, суматошно бегающим по столу. У детей есть такое злое развлечение: муравей уже почти добежал до края стола, сейчас нырнет вниз — и свободен! Но упрямая рука ставит перед ним спичечный коробок, который превращается в непреодолимую стену. И муравей покорно бежит в другую сторону. Но там снова препятствие, и так — без конца. В книжках эта роль всегда отводится преступнику, обложенному со всех сторон сыщиками. Но убийца, которого искал я, мог покуда не волноваться. Пока я сам бегал, как муравей, пытаясь установить хотя бы имя убитого…
        Похоже, я снова зашел в тупик. Пименов и Пяртс преспокойно отдыхали дома. Корецкий вчера ушел в плавание. Рецепты, выданные Пименову и Пяртсу, лежали передо мной на столе. Оставалась последняя крошечная лазейка: Корецкий мог помнить, кому и зачем он отдал свой рецепт.
        Я положил на стол блестящий новенький полтинник и вышел. Из первого же автомата позвонил в пароходство и продиктовал радиограмму…
        ТАЛЛИННСКОЕ МОРСКОЕ ПАРОХОДСТВО
        РАДИОГРАММА
        Таллинна 7112-9.19.15.
        Сейнер РС-4. Первому штурману
        КОРЕЦКОМУ
        Связи уголовным делом срочно сообщите в адрес Таллиннского горотдела милиции кому зпт при каких обстоятельствах вы передали рецепт зпт полученный вами двадцатого августа бассейновой поликлинике хирурга Аар тчк
        Следователь.
        ЛИСТ ДЕЛА 30
        Я проснулся рано и удивился, что из горотдела милиции еще не звонили. Радиограмма с сейнера должна была прийти давным-давно. Я набрал номер дежурного.
        — Нет-нет, ничего не передавали. У меня записан ваш телефон — как только что-нибудь будет, сразу извещу.
        Тогда я позвонил заместителю начальника пароходства. Он был очень вежлив, но мне показалось, будто, он чего-то недоговаривает и старается поскорее от меня отделаться. А может быть, показалось. Связь, мол, ночью была плохая. Тогда я сказал железобетонным голосом:
        — Попрошу вас ускорить это дело. Оно не терпит отлагательства. А если с сейнером плохая связь, можно запросить через базовое судно…
        На улице по-прежнему шел холодный дождь. Делать мне было нечего. Я завалился на диван, взял забытую кем-то в номере книжку о Фламмарионе и стал читать.
        «Искать звезды работа поприятней, чем искать убийц. Поспокойнее. А главное — почище»,  — завистливо подумал я. И заснул. А в четверть двенадцатого меня разбудил звонок:
        — Говорит дежурный горотдела милиции капитан Антсон. На ваше имя поступила телефонограмма,
        — Читайте,  — сказал я, и мне казалось, что сон все еще продолжается…
        ТЕЛЕФОНОГРАММА
        13.9 11.00 Исх. № 76-з
        Сообщаю, что первоначальные сведения о выходе сейнера РС-4 в рейс с полным составом команды оказались ошибочными по вине капитана судна.
        Сегодня капитан РС-4 сообщил, что первый штурман Корецкий Е. К. находился в отпуске до восьмого сентября и по неизвестной причине из отпуска не возвратился, в связи с чем судно вышло в море без него. Местонахождение Корецкого в настоящее время неизвестно.
        Подписал: Зам. нач. пароходства Линнамяги
        Передала: Секретарь А. Гаварс
        Принял: Дежурный Антсон
        ЛИСТ ДЕЛА 31
        — Включите сирену!  — сказал я шоферу, и хриплый визг располосовал дождливую туманную тишину. Машины впереди удивленно, неуклюже отворачивали в сторону, пропуская нас.
        — Если можно, то еще быстрее,  — сказал я. Шофер кивнул, Энге покосился на меня.
        — Не правда ли, Томас, в этом городе неуместны подобные звуки?  — сказал я ему.
        Он еще раз глянул на меня из-под своих белесых ресниц, потом серьезно сказал:
        — Это звуки беды. А беда везде неуместна.
        — Значит, и мы, Томас, везде неуместны?  — усмехнулся я.
        — Не-ет,  — Энге снял фуражку и пригладил соломенные волосы.  — Ведь мы не беда. Просто мы ее встречаем первыми.
        — Вторыми,  — сказал я.  — Первыми ее встречают те, к кому мы не поспели…
        Машина со скрежетом затормозила около пароходства. Я взбежал на второй этаж, в приемную заместителя начальника. Секретарша — вся любопытство — сказала:
        — Заходите, вас ждут…
        СПРАВКА
        гор. Таллинн.
        Заместитель начальника Таллиннского морского пароходства Линнамяги, а также вызванные им сотрудники пароходства Баранов, Талсепп, Гурвич и Колокольникова, осмотрев предъявленную им фотографию мужчины, погибшего четвертого сентября на 38-м километре Ялтинского шоссе, категорически и безусловно опознали в убитом штурмана рыболовецкого сейнера РС-4 Корецкого Е. К.
        Следователь
        ЛИСТ ДЕЛА 32
        — Как мне допросить капитана сейнера?
        Линнамяги понимал, что они попали в неприятную историю. Он растерянно развел руками:
        — Мы можем вызвать сейнер в Таллинн. Но сейчас самая путина — план не выполнят. Да и люди ничего не заработают — и так месяц на ремонте простояли. Вот если бы…
        — Что — если бы?
        — Вас не затруднит добраться до плавбазы на вертолете? А капитан Астафьев прибудет туда катером.
        — Не затруднит.
        Линнамяги обрадовался:
        — Тогда мы это мигом организуем. А капитану я дам!..
        — Подождите давать. Надо выяснить сначала, в чем там дело…
        …Энге сочувственно похлопал меня по спине:
        — Ничего, ничего, дружок. Облачность низкая — качать будет не слишком.
        Энге не выговаривал шипящих, и слова у него получались совсем смешные: ницего, облацность, кацать будет не слишком. Я хотел сказать, что как раз самая сильная болтанка при низких облаках, но раздумал и пошел к вертолету. Какая разница? Энге же не подымет облака выше.
        Вертолетчики были молодые, смешливые ребята. Старший из них подмигнул:
        — Ну, поболтает в крайнем случае маленько. Землю потом больше ценить станете.
        Я усмехнулся:
        — А я что? Я ничего, я ведь не то чтобы сильно по воздуху стосковался…
        — Тогда полетели?
        — Полетели.
        Энге пожал мне руку и на прощанье сказал:
        — Когда прилетите, ты с трапа не прыгай на палубу, пока не застопорят машину.
        Я уже отошел на несколько шагов, но обернулся:
        — А тебе доводилось?
        — Всякое бывало,  — сверкнул своей ласковой улыбкой Энге.  — Ну, счастливо…
        Где-то над головой густо заревел мотор, и по все усиливающейся вибрации я понял, что огромный винт вертолета набирает скорость. В круглое окошечко я видел Энге, который стоял, оперевшись локтем на капот «Волги». Струи ветра от винта били ему в лицо, и он придерживал фуражку. Потом я почувствовал легкий толчок — вертолет пошел на подъем, но не покидало ощущение, будто мы замерли неподвижно, а это машущий фуражкой Энге и неожиданно вытянувшийся корпус автомобиля проваливаются куда-то вниз, в тартарары. Через несколько минут их уже нельзя было различить, а весь зубчато-острый силуэт Таллинна мне видно было из окошка, и город подо мной лежал удивительно красивый, фиолетово-синий, с дымно-серым отливом. Пилот развернул вертолет, и город исчез из моля зрения. Впереди было только мутное вспененное море.
        Я сел в кресло и подумал, что с меня достаточно. Таких приключений хватит для двухсерийного вестерна. Но я ведь не Юл Бриннер. Я не герой и не искатель приключений. Если говорить честно, то я и стрелять из пистолета толком не умею. А после того как один барбос умудрился прострелить мне правое легкое, врачи предписали мне «щадящий режим». Это же надо! Слово какое красивое — «щадящий»! Короче говоря, ко всем моим замечательным победам — чует мое сердце — я, вернувшись домой, смогу говорить знакомым: «От меня жена ушла!» И никто даже не скажет: «От всех жена ушла», потому что от нормальных мужей жены не уходят.
        Я еще долго забавлял себя этими размышлениями, стараясь не думать о разговоре с капитаном. А потом мне стало по-настоящему плохо. Я сидел, вытянув ноги и закинув голову за спинку кресла, и смотрел в белый потолок. Как только я бросал взгляд в иллюминатор на кипящие внизу буруны волн, к горлу подкатывала тошнота. Наверное, на служебных вертолетах не возят «героев» вроде меня, поэтому здесь и не предусмотрены для таких случаев пакеты. И это было ужасно. Особенно когда вертолет проваливался в воздушные ямы. Я закрыл глаза и стал считать до тысячи, потом до двух, до трех, потом в обратном порядке…
        С трудом разжимая сведенные скулы, я спросил у пилота:
        — Скоро?
        Он не услышал за грохотом мотора, но, видимо, по выражению лица понял и ободряюще подмигнул:
        — Скоро…
        Плавбаза сверху казалась крошечной, как детский кораблик, свернутый из газеты. Только плавал он не в луже, а в настоящем море, свинцово-сером, с белыми барашками, от одного вида которых меня воротило души. Я себе не представлял, как вертолет сядет на эту скорлупку. Поэтому я просто закрыл глаза и снова стал считать до тысячи.
        Потом вертолет подпрыгнул, и сразу смолк двигатель, только кабина еще слабо дрожала — винт медленно крутился по инерции. Я выпрыгнул на палубу и уда вился, как огромна была база. Но раскачивало ее сил! но. А может быть, это у меня ноги подгибались. На шкафуте стояли несколько моряков в клеенчатых регланах. Я направился было к ним, потом понял, что мне не продержаться. Я добрел до борта, нагнулся над леером, и меня долго мучительно рвало. В общем, пролог для беседы был замечательный…
        Капитан Астафьев смотрел на меня красными запавшими глазами. Радиограмму он получил двадцать часов назад.
        — Если меня собираются освободить от должности, предупредите сразу. Мне надо сделать кое-какие распоряжения на судне…
        Я вытер лицо платком и сказал хмуро:
        — Этот вопрос в мою компетенцию не входит… Вы мне лучше скажите, куда поехал Корецкий?
        Астафьев отвернулся и неприязненно сказал:
        — Вы со мной, гражданин следователь, в кошки-мышки не играйте…
        — Простите?!
        — Как я понимаю, штурман Корецкий — у вас. Так вот: ничего плохого о нем я вам сказать не могу…
        ПРОТОКОЛ ДОПРОСА
        капитана Астафьева
        …Вопрос. Почему Вы не сообщили в Управление о том, что Корецкий не вернулся из отпуска и судно выходит в море без него?
        Ответ. Когда Корецкий не явился из отпуска, я очень забеспокоился. Ведь если бы он даже заболел, то в этом случае мог бы меня известить телеграммой. Так как он этого не сделал, я предположил, что с ним что-то случилось. При этом я не исключал, что Женя по молодости попал в какую-нибудь историю, которая его и задержала. Я ждал его возвращения до самого момента отхода судна, но он не явился, а сообщать об этом было иже поздно — я должен был это сделать заранее — да мне и не хотелось. Я все надеялся, что Корецкий перехвалит нас где-нибудь в плавании. Я полностью осознаю свою вину и готов нести ответственность.
        Вопрос. Куда, зачем собирался Корецкий в отпуск?
        Ответ. В Ленинграде у Евгения подошла очередь на автомашину, о которой он давно мечтал. Он терпеливо копил деньги, отказывал себе во многом. Правда, у него все равно их не хватило, и я ему добавил необходимую сумму.
        Вопрос. Какую?
        Ответ. Тысячу шестьсот рублей. Кроме того, он, наверное, хотел повидаться и со своей девушкой, хотя я, к сожалению, о ней почти ничего не знаю. Женя не любил говорить на эту тему.
        Вопрос. Координаты этой девушки?
        Ответ. Я знаю только, что она студентка-географичка и ее зовут Тамара. Больше ничего…
        …Я задал ему традиционный следственный вопрос:
        — В каких отношениях вы находились с Корецким?
        Астафьев сильно волновался и все время говорил каким-то казенным протокольным языком. Так говорят на собраниях. Так пишут производственные реляции и служебные характеристики.
        — Отношения между нами очень хорошие и выходят за рамки чисто служебных. Корецкий — хороший человек и специалист. За короткий срок службы на моем судне он вырос от рядового члена команды до должности первого моего помощника. Помимо четкого служебного взаимодействия, мы связаны личной дружбой.
        Еще не зная толком Астафьева, я не мог сказать ему, что Женя Корецкий погиб. А капитан, видимо, и не помышлял об этом. И мне было очень важно узнать многое о мертвом Корецком из уст человека, уверенного, что Женя жив, но попал в «какую-то историю». Люди крепко проверяются в таких ситуациях.
        …Вопрос. Прошу подробно охарактеризовать Корецкого. Нас интересуют мельчайшие детали личности гения, его образа жизни, круг его интересов, связей, друзей и врагов.
        Ответ: Да, я понимаю. Я постараюсь вспомнить все, что я знаю о Жене. Если я упущу что-нибудь, прошу поставить мне дополнительные вопросы. Прежде всего, Женя — очень хороший парень, добрый и доверчивый человек. Он ведь прекрасный работник. Все время что-нибудь узнает, никогда не стесняется спрашивать: у меня ли, у боцмана, у простого матроса — все равно. За свой авторитет не боится — он вообще, по-моему об этом не думает. Под любую тяжесть первый рук» свои подставляет. Характер у него легкий, на жизнь смотрит весело, быстро сходится с людьми. Врагов в команде у него нет, хотя, когда требуется, он службу спрашивает по всей строгости.
        Вопрос. С кем, кроме Вас, особенно дружен Корецкий?
        Ответ. На этот вопрос я затрудняюсь ответить. Корецкий тепло и ровно относится к большинству членов команды. И они его любят…
        Я спросил Астафьева, как случилось, что Корецкий получил отпуск в разгар путины. Капитан сумрачно пояснил:
        — В середине августа у нас вышел из строя двигатель. Ремонт планировали недели на три, не менее. Женя попросил дать ему отпуск. Он много трудился перед этим, а работ по его специальности фактически не предвиделось. Поэтому я дал ему отпуск с 21 августа по 10 сентября…
        …Вопрос. Ваши соображения о том, как мог Корецкий оказаться в Крыму.
        Ответ. Абсолютно не представляю себе. Корецкий, по-видимому, выехал туда неожиданно, иначе я бы знал, что он собирается в Крым. В лучшем случае об этом знает Тамара или кто-нибудь из тех, с кем он встречался в Ленинграде.
        Вопрос. А с кем он мог встречаться в Ленинграде?
        Ответ. Этого я не знаю. Но знакомые у него там, безусловно, были…
        — Послушайте, капитан,  — сказал я.  — Как же это вы ничего не знаете о Тамаре? Ведь вы же сами говорите, что Женя — ваш друг?
        — Друг,  — твердо сказал Астафьев и добавил: — Ну, и что? Штурман Корецкий о своих личных делах болтать не любит…  — Неожиданно капитану изменила выдержка и, отвернувшись от меня, он хрипло спросил: — Что произошло? Почему вы меня обо всем этом спрашиваете?
        Я молча положил на стол фотографию. Астафьев долго смотрел на нее, что-то шептал, потом накрыл карточку огромной ладонью и тяжело поднялся. Красное обветренное лицо его было жестко, тяжелые желваки у скул бледны, запавшие воспаленные глаза слепы…
        Ленинград
        ЛИСТ ДЕЛА 33
        Еще не открыв глаза, я с нежностью прислушался к стуку колес. Слава богу, что все это, наконец, окончилось! Не будет раскачивающейся под ногами палубы, проваливающегося в тартарары вертолета и воспаленных, налитых болью глаз капитана Астафьева.
        Глухо и часто пыхтел впереди тепловоз, под ногами выстукивали дробь на стрелках колеса. Поезд подходил к Ленинграду. И все, что было еще только вчера, казалось мне далеким, почти забытым прошлым. Лишь ладонь хранила крепкое пожатие Энге, невозмутимо мокнувшего вчера ночью на осклизлом холодном перроне, и его ласково-детское:
        — Ницего, сейцас ты на церной полосе. Пройдет.
        — На какой полосе?  — переспросил я.
        — На церной. Жизнь — как матрос — вся полосами…
        А потом экспресс помчал меня в Ленинград. На площади у Балтийского вокзала я сел в такси и сказал сонному шоферу:
        — Петроградская сторона.
        Я ехал на квартиру Жени Корецкого, в дом, оставшийся теперь навсегда без хозяина…
        Дверь открыла старушка с забинтованной рукой. Она строго спросила:
        — Кого надо?
        Я вдвинул ногу в дверную щель и беззаботно сказал:
        — К Жене Корецкому, по делу. А что с рукой-то?
        — Да старая я, видать, совсем стала — руки трясутся. Намедни кастрюлю с горячим молоком на себя вертанула. Дегтем бы намазать, да где его сейчас в городе возьмешь-то, деготь? Вот докторша прописала мазь какую-то, да толку с нее — как с козла молока.
        — С докторши?  — механически переспросил я.
        — Да не-е, докторша у нас хорошая. Мазь не помогает. А чего это я тебя ране у Женьки никогда не видела? Друзья новые вы, что ль? У него ж каждый день новые приятели. Полгорода к нему таскаются. И жрать все здоровы. Мне-то, соседке, это, конечно, без дела, но очень он уж легкий человек.
        — Как это — легкий? Легкомысленный?
        — Не-е! Ты что, милый! Женька — парень с серьезностью большой, толк в нем человеческий на троих заложен. Только доверие у него к людям легкое, как у мальца мелкого. А люди-то, сам знаешь, разные бывают. Один — на, а двое — дай. Вот и денег у него всегда — «тетя Катя, десятку бы до получки». У меня-то пенсия — пятьдесят два рубля, а у него — три тысячи. Но — даю, потому как он гордый: брюхо у него подведет, а у чужого не попросит. Я-то ему все как мать. Своя-то у него в блокаду погибла. Отец — на фронте, а мать здесь, в блокаду…
        — А давно Жени нет дома?
        — Да числа с тридцать первого, а то первого. Примчался из Таллинна, купил машину в магазине, покрутился два дня и укатил куда-то. Да вот записку мне па кухонном столе оставил…
        ВЕЩЕСТВЕННОЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВО
        Тетя Катя! Мы поехали на Кавказ, обкатывать мою технику. Числа 9-го вернусь, не беспокойся. Уплати за квартиру, приеду — отдам. Целую.
        Женька
        — Вот те на! А что, он заранее не говорил, что на юг собирается?
        — Не,  — старуха, видимо, истомленная одиночеством, беседовала со мной все охотнее. Она даже впустила меня в коридор.  — Я чаю, он и ехать-то решил в одночасье, а то бы знала я. Сказал бы он мне об этом непременно, как есть сказал бы.
        — Так вы не знаете и с кем он поехал?
        — То-то и оно,  — пожала старуха плечами.  — Отобьется парень от рук, боюсь. Это ж надо! Даже не сказал, что едет в даль такую! Оттуда, от Кавказа, почитай, и до Турции рукой подать? Ты как думаешь?
        — Думаю, что так оно и есть,  — кивнул я.
        — Вот про то я и говорю! В такую даль укатил, а я об этом от Зинки-дворничихи узнавать должна!
        — А Зинка-то откуда знает?
        — А ей как не знать — убирает она утром участок, вот и видела, как он со двора подался…
        ЛИСТ ДЕЛА 34
        Когда я учился на четвертом курсе университета, нас послали на производственную практику. Я, естественно, опоздал к распределению, и все хорошие места — в следственном управлении, в МУРе, в УБХСС — были розданы. И послали меня практиковаться в группу розыска, ту, что ищет алиментщиков, пропавших родственников и так далее. Пришел я в полнейшем унынии к начальнику группы. Толстый такой, седоватый дядя с кабаньими глазками — только сапог бутылками не хватает. Повертел он в руках мое направление, похмыкал, говорит:
        — Следователем, наверное, собираешься стать?
        — Собираюсь,  — сказал я.
        — А работать как будешь, следователь?
        — Ну, как у вас тут, «собирать факты по крупицам»,  — откровенно нагло заявил я.
        — Ну и дурак,  — спокойно сказал он.  — Много ты по крупицам насобираешь в нашей колготе. По молекулам собирать надо, атомам отдельным радоваться! Скидавай свой пиджачок, иди сюда…
        Это был мой первый настоящий учитель следственного поиска…
        ПРОТОКОЛ ДОПРОСА
        дворника Кузьминой 3. В.
        …В конце августа или начале сентября — даты точно не помню — я вышла убирать территорию. Времени было около шести утра. Через несколько минут во двор вышел Женя Корецкий и подошел к своей машине, которую держал во дворе под окном. В руках у него был большой портфель. Он кинул его в машину, завел мотор и поехал. Проезжая мимо меня, поздоровался. Я еще спросила: далеко ль, мол, в такую рань собрался? Он ответил: «Далеко, семг тысяч верст…», махнул рукой и умчался.
        Никого в машине его не было, и около дома его никто не ждал. В этот его приезд в Ленинград я его видела два раза, и оба раза он был один. Некоторых его знакомых я знаю в лицо, но как их зовут и где они проживают — мне неизвестно…
        Так. В шесть часов утра, с портфелем, один и — за «семь тысяч верст». Я должен радоваться и этим атомам. Сложатся ли они в молекулу, и в какую?..
        ЛИСТ ДЕЛА 35
        В помощь мне выделили инспектора ленинградского уголовного розыска Леонидова. Маленький, круглолицый, все время улыбающийся, Леонидов был заряжен гигантским оптимизмом. Коротко разъяснив ситуацию, я сказал ему:
        — В деканате возьмете списки студентов всех курсов и прямо подряд прорабатывайте. Впрочем, первый курс можете не смотреть. Запомните: ее зовут Тамара. Больше ничего я не знаю. Сколько вам понадобится времени?
        — А кто его знает?  — развел руками Леонидов.  — Допустим, что всех Тамар я отберу за час. А ведь потом с ними со всеми поговорить надо. Но к вечеру, думаю, управлюсь.
        — Из ваших уст да богу в уши…
        Вот действительно задачка на сообразительность: сколько Тамар может оказаться на одном факультете университета? Имечко ходовое. Царица в свое время не погнушалась. И еще: ведь многие называют себя иначе, чем в паспорте,  — Асей, скажем, вместо Насти. А ведь Леонидов по документам смотреть будет. Но о таком варианте мне даже думать не хотелось…
        Хорошо хоть, что первый курс можно отбросить, ведь последний раз Тамару видели с Корецким летом. И уже тогда было известно, что она учится на географическом факультете…
        Эх, забыл подсказать Леонидову: по адресам тех Тамар, которых он не застанет в университете, надо ездить не по очереди, а составить единый маршрут.
        Тамара, которую мы искали, оказалась в списке шестой. А всего их было…
        СЛЕДОВАТЕЛЮ
        СПРАВКА
        По Вашему заданию мною установлены четырнадцать студенток географического факультета Ленинградского университета по имени Тамара.
        В результате бесед с ними выяснилось, что знакомой Корецкого является студентка IV курса Ратанова Тамара Иосифовна.
        Ратанова явится к Вам для допроса сегодня в 18 часов.
        Инспектор Ленинградского
        уголовного розыска Леонидов
        ЛИСТ ДЕЛА 36
        В кабинете напротив моего стола висели на стене электрические часы. Каждую минуту в них что-то негромко щелкало, и стрелка прыгала на деление вперед. Вот еще тридцать раз тихо щелкнет, и придет Тамара Ратанова. И мне надо будет рассказать, что ее любимого человека убили. Сообщать такие вещи тоже входит в мои обязанности.
        Я часто думаю о том, что же является настоящим профессионализмом. Как-то написали обо мне статью в газете. Пришел к нам домой корреспондент, хороший веселый парень, и мы с ним здорово и очень откровенно говорили целый вечер. Бутылку коньяку выпили. А через несколько дней появилась статья. Я прямо зубами скрипел от злости. И все не мог понять: то ли я неправильно говорил, то ли он неправильно понял. Получился я у него этаким горластым чахоточным стражем закона. «Сердце, пылающее ненавистью ко всякой нечисти, смысл и содержание жизни — в борьбе с преступностью…» В общем — гражданин начальник Данко.
        И было мне очень неприятно, потому что все это неправда. Не может сердце пылать по поводу всякой нечисти, поскольку нечисти много еще, и сердце, попылав-попылав, попросту перегорит. Вовсе не это составляет профессиональную черту людей закона. Ведь всякий человек, даже если сердце у него и не пылает, бросится, например, защитить женщину от хулигана. Но это — эпизод, мгновенный нервный толчок, почти эмоциональный порыв. А вот каждый день, каждую неделю, месяцы, годы идти вброд через поток человеческих страдании, боли, крови, обид, разбитых мечтаний и нечистот — вот это действительно трудно. Потому что при всем при том надо сохранить веру в человека. Иначе — утонешь в потоке.
        Наташа часто упрекает меня в черствости. Я с ней не спорю, хотя и не согласен с этим. Неделю назад человек, толкнувший на моих глазах старика, вызывал у меня гораздо более сильные чувства, чем убийца Жени Корецкого. Потому что убийца был злом беспредметным, отвлеченным, для меня практически бесплотным. И сейчас он где-то ходит в несметном человеческом сонмище, возможно, отделенный от меня сотнями километров, тысячами событий, миллионами людей. И вся эта цифирь называется загадкой. Но загадку нельзя ненавидеть, даже если она убивает людей. Ненавидеть можно конкретного человека. А этого человека нет. Пока нет. Из атомов, из слов, из случайных встреч я должен воссоздать этого человека, как бог сотворил Адама из праха. А для этого не нужно «пылающее» сердце. Просто надо помнить, что тебе люди поручили сказать «Аз воздам». А воздать ему я должен и за себя тоже. За то, что, осматривая тело Жени Корецкого, я больше думал о пригодных для розыска следах, чем о том, что убит молодой парень и для него не будет больше весны, травы, нежности, что кто-то далеко отсюда уже стал несчастен и еще не знает об этом.
Меня убийца тоже обделил в жизни, потому что такие, как он, сделали меня профессионалом в человеческом горе.
        Профессионализм многолик. Но в одном он всеобъемлющ: все, не имеющее отношения к работе, уходит на второй план. Недавно на фотовыставке я видел снимок, показавшийся мне символом профессионализма: за кулисами ночного клуба со стриптизом два молодых актера о чем-то говорят с обнаженной балериной. Их лица озабочены, позы утомленно-свободны, напряженно выразительны руки в энергичных жестах. И никому нет дела до того, что женщина — голая. Это не распущенность, это не пресыщенность и не тупость. Это — профессионализм…
        Мое сердце не имеет права пылать. Оно должно стучать ровно и сильно. И долго. Чтобы я, покуда оно стучит, мог превращать фантомы в реальное зло и карать его. Потому что мое сердце — сердце профессионала — тоже ломает свой ритм и вбивает молотом кровь в виски, когда я говорю чуть слышно:
        — Тамара, Женя Корецкий погиб…
        Она кивнула, как будто давно уже знала об этом, и закусила до крови нижнюю губу.
        Она смотрела мне прямо в переносицу, и я хотел влезть под стол, провалиться сквозь землю, испариться на стене — только бы не чувствовать на себе этот слепой, обращенный внутрь взгляд. А еще мне хотелось подойти к ней, обнять ее за плечи, чтобы она уткнулась мне лицом в грудь, и сказать шепотом:
        — Ну, поплачь, маленькая, поплачь. От слез становится легче. Поплачь, я буду рядом и буду ждать. Потому что у меня — это одна ночь. А у тебя их будет много, таких горьких, пустых ночей. От слез становится легче.
        Но она не плакала. Сидела на стуле очень прямо, серая, холодная, как давно сгоревшая в печке зола. Так мы и сидели молча. Долго-долго. Я боялся шевельнуться, чтобы она не сломалась, не рассыпалась, не превратилась в пыль.
        Потом она вдруг сказала растерянно:
        — А он мне говорил, что мы проживем сто лет и умрем в один день…
        Я вздрогнул от неожиданности, и она по-прежнему смотрела прямо на меня и видела, как в камере-обскуре, только то, что происходило внутри нее вчера, месяц назад, давно.
        — Когда я осталась у него дома, то среди ночи проснулась. Женя не спал, он смотрел мне в лицо. Я погладила его по голове и спросила: «Это очень плохо, что я не плачу?» — «А зачем тебе плакать, родная?» — «Говорят, что в эту ночь девушка должна плакать».  — «А тебе хочется плакать?»-«Мне хочется петь. Мы ведь проживем сто лет…»
        …Я стоял у окна, ухватившись за железную решетку, и смотрел на улицу. По широкому шумному проспекту уходила от меня Тамара, я видел только ее одну, бредущую бессильной походкой, с опущенной головой — без направления, без мыслей, без цели. И, может быть, потому, что еще несколько часов назад Леонидов нашел ее весело хохочущей с подругами в коридоре университета, это было особенно страшно. Я отошел от окна.
        — Наверное, я никогда не стану профессионалом,  — подумал я вслух.
        — Что-о?  — удивленно переспросила пухленькая розовая девушка-машинистка, сидевшая за маленьким столиком в углу кабинета.
        — А-а-а! Ничего!  — я резко обернулся к ней.  — Пишите! Лист дела тридцать шесть!
        Машинистка, обиженно поджав губы, начала печатать протокол.
        ПРОТОКОЛ ДОПРОСА
        Тамары Ратановой
        …Вопрос. Когда Вы виделись с Корецким в последний раз?
        Ответ. Мы не виделись с июня, и встреча не предвиделась до октября, разве что я приехала бы в Таллинн. Но в двадцатых числах августа я получила телеграмму, в которой Женя сообщил о неожиданном отпуске. Он приехал 21 августа. Перед этим ему прислали из автомагазина открытку на «Волгу», за которой долго стоял в очереди. На другой день мы поехали в автомагазин и выбрали машину голубого цвета…
        Стрекот машинки прекратился — девушка подняла на меня глаза и иронически ухмыльнулась. Я отвернулся со злостью, и машинка застучала снова.
        …Потом в ГАИ ему выдали номер на машину. Какой номер — я не помню.
        Вскоре из Москвы приехал друг Жени, с которым они вместе служили в армии. Друга зовут Отари, фамилию его я не знаю. Он грузин, живет в Москве…
        Девушка опять подняла голову, иронически, понимающе кивнула, явно желая что-то сказать.
        — Леночка…  — едва сдерживаясь, прошипел я.  — Леночка, я вас очень прошу не отвлекаться…
        Яростный стрекот машинки:
        …работает где-то стоматологом. Видела я его всего два раза. Женя говорил, что он хороший товарищ и у него с ним, связаны самые лучшие воспоминания. Останавливался Отари в гостинице «Астория».
        Числа двадцать пятого мы втроем — Женя, Отари и я — были в ресторане при этой гостинице, отмечая приезд Отари и покупку машины. А еще через несколько дней — по-моему, это было тридцатого августа — Женя заехал ко мне домой поздно вечером (у меня нет телефона) и сказал, что уезжает с Отари на несколько дней в Грузию, чтобы обкатать машину. Я с ним поехать не могла, потому что у меня начинались занятия в университете. Больше я его не видела…
        ЛИСТ ДЕЛА 37
        Тамара вернулась в половине десятого.
        — Постарайтесь,  — взмолился я.  — Напрягите память, это очень важно. Вспомните все, абсолютно все, что касается Отари.
        Тамара доверчиво посмотрела на меня:
        — Я — мне трудно… Понимаете, он мне сразу не понравился, честно… Легкомысленный какой-то. И потом… Женя-то всего на несколько дней вырвался… Мы столько не виделись! И вдруг — этот Отари…
        Она опустила голову и надолго задумалась. Потом вдруг зло, с неожиданной ненавистью сказала:
        — Деньгами, как миллионер, швырялся. И каждый раз на меня оглядывался: вот, мол, я каков! А потом заманил Женю и… и все…  — Тамара закусила губу, устремив сквозь меня невидящий взгляд.
        Я неуклюже положил руку на ее ладонь:
        — Тамара, я понимаю, что вам сейчас очень тяжело. Но вы должны мне помочь.
        Она посмотрела на меня.
        — Мне надо поехать с вами в ресторан «Астория» — может быть, вы вспомните официантку, которая вас обслуживала.
        — Нас обслуживал официант — молодой парень.
        — Вы сможете его вспомнить?  — Тамара подумала, потом кивнула: — Наверное, смогу…
        …Ресторанный зал был переполнен. Оглушительно гремел джаз. Крохотный трубач так надувал щеки, что я боялся, как бы он не лопнул, упав на пол комочком посиневшей кожи. Мы стояли у дверей, и Тамара сказала безжизненным голосом:
        — Мы сидели вон в том углу…
        Сейчас там шумно и весело гуляла большая компания. Я некстати подумал: «Где стол был яств…» И почему-то меня охватило злое, несправедливое и от этого еще более острое чувство по отношению к этим веселым, подвыпившим, ни в чем не повинным людям. Развевая фалды смокинга, иноходью бежал метрдотель.
        — Одну минуточку…  — остановил я его.
        Он мгновенно выдал мне порцию казенной любезности:
        — Дорогой мой, ничем не могу быть полезен — сегодня много гостей…
        — Это я решу сам, можете ли вы быть мне полезным,  — грубо сказал я.  — У вас есть официант — маленького роста, блондинчик? Молодой?
        — Как же! Поленин Валерий. А что случилось?
        — Ничего. Посадите нас к нему за отдельный стол.
        Он посмотрел на меня внимательно, и лицо его озарилось догадкой.
        — Ах, вы — оттуда?  — он махнул большим пальцем куда-то себе за плечо.
        — Нет, отсюда,  — и я показал пальцем за свое плечо.
        — Сейчас, сейчас накроем!
        Поленин принес графинчик вина и кофе почти мгновенно. Когда он отошел, я спросил Тамару:
        — Вы уверены, что это тот?
        — Да.
        Через некоторое время Поленин подошел к нашему столу снова:
        — Что-нибудь желаете еще?
        — Да. Присядьте.
        — Простите, по служебной инструкции не полагается.
        — Инструкции создают для того, чтобы их нарушали. Садитесь, мне надо поговорить с вами.
        Он присел, лицо его выражало крайнее удивление. Спиной он загораживал от меня зал. Я протянул ему мое удостоверение.
        — Понятно,  — кивнул Поленин.
        — Вы не помните эту девушку?  — показал я глазами на Тамару.
        — Да, помню, конечно. Я просто не подал виду, потому что у нас своя этика.
        — Вы помните ее спутников?
        — Да, естественно.
        — Почему естественно?
        — Ну, во-первых, они были в ресторане всего недели две назад, а во-вторых, у меня профессиональная память на лица.
        Снова о профессиональном! Видно, никуда мне не уйти сегодня от этого. Я повернулся к Тамаре боком так, чтобы она не видела,  — и показал официанту фотографию убитого Корецкого. Он сильно побледнел и механически кивнул.
        — Опишите внешность второго мужчины.
        — Высокий, такого же роста, какой,  — Поленин указал на фотографию,  — и как тот, что был во второй раз, по выговору кавказец, хотя сам светлый…
        Я насторожился:
        — В какой второй раз?
        — Ну, через день-два после того, как они были этой девушкой.
        — Так, так…
        — Они были втроем. Третий парень, такой же высокий, как они, только, видать, гораздо здоровее.
        — Постарайтесь припомнить что-нибудь приметное его внешности.
        — Приметное?  — задумался официант.  — Черт его знает! Обычный человек вроде бы, только здоровенный больно. Да, вот глаза у него интересные — сам он черный, а глаза очень голубые, думаю, что днем у него зрачки совсем бесцветные. И черные точки посредине.
        — Вы это хорошо помните?
        — Да, конечно. Он расплачивался со мной еще того, как они собрались уходить. Когда я ушел за кофе, он догнал меня в буфете и попросил дать счет. Я быстр посчитал, и тут он вдруг взял меня очень сильно за руку повыше локтя и сказал, не то шутя, не то всерьез: «Ну, математик, намного обжал?» При этом он смотрел на меня в упор, и я запомнил его глаза. Я хотел обидеться и ответить ему как следует, но он вдруг засмеялся и сказал: «Живи, нам такие люди тоже нужны», протянул мне полсотни и вернулся за стол.
        — А какой был счет?
        — На 43 рубля 60 копеек. Если нужно, я могу вам показать копию.  — Поленин вынул из кармана толстый блокнот, быстро перелистал и протянул его мне. Да, счет был именно на сорок три шестьдесят, и наверху стояла дата — тридцатое августа.
        Я взял у Поленика счет и спросил:
        — Вы не слышали, случайно, что-нибудь из их разговора?
        Поленин развел руками:
        — Да нет, мне как-то ни к чему было. Вот только в самом конце они заказали шампанское, и я открывал бутылку возле стола. Разлил по фужерам, и этот — третий — поднял тост: «За счастливое плавание!..»
        РЕСТОРАН «АСТОРИЯ»,
        30 АВГУСТА
        СЧЕТ
        Салат «Астория» 3 2-40
        Осетрина залив. 3 2-70
        Мясное ассорти 2 2-40
        Лимон 0-60
        Бифштекс 2 2-20
        Шашлык 1 1-40
        Коньяк арм. 3* 1 6-15
        Киндзмараули 1 3-95
        Коньяк груз. 4* 2 16-90
        Кофе 3 0-45
        Мороженое 3 0-90
        Шампанское 1 3-55
        ИТОГО: 43-60
        …Да, их было, несомненно, трое — три салата, три осетрины, три горячих, три кофе, три мороженых.
        Это было для меня полной неожиданностью. Почему-то я все время был уверен, что в автомобиле ехало только два человека. И вдруг выплыл третий. Да, это удар по всем моим версиям. Если об одном хоть что-то известно — имя, служба в армии вместе с Корецким, второй появился вообще как черт из машины. Хорошо, начнем с Отари. Я позвонил в гостиницу, попросил поднять списки проживающих и найти паспортные данные всех людей по имени Отари, которые были пропитаны в гостинице в последнюю декаду августа. Паспортистка попросила номер моего телефона, чтобы перезвонить позже — необходимо было посмотреть архив. Через полчаса позвонила какая-то женщина и представилась густым басом:
        — Старший администратор гостиницы «Астория» Каджан говорит!
        — Слушаю.
        — Вы просили навести справку…
        — Да-да-да!
        — Так вот. С 20 по 30 августа в гостинице лицо по имени Отари не проживало.
        ЛИСТ ДЕЛА 38
        Меня охватило некоторое остервенение. Такого фокуса я не ожидал. Ощущение унизительного бессилия давило меня не потому, что преступники аккуратно зачищали за собой следы. Было бы глупо ожидать, что они специально для меня раскидают свои визитные карточки с указанием часов приема. Бесило, что я никак не могу понять механизма, внутренней динамики, логики этого преступления. Завладеть чужой «Волгой»? Но для этого не надо убивать хозяина. В конечном счете, проще угнать…
        Оперативник Леонидов получил в госавтоинспекции справку, что 21 августа Корецкий зарегистрировал автомашину «Волга» голубого цвета, получив номерной знак «ЛЕВ 78 -10».
        Но Корецкий убит я больше никогда ничего не скажет. Преступники не оставили никаких концов. Почти не оставили. Но ведь «Волга» не могла исчезнуть! Она же должна где-то ездить сейчас!
        Я связался с Москвой и попросил объявить пропавший автомобиль во всесоюзный розыск…
        Управление уголовного розыска
        Министерства внутренних дел СССРл
        21 сентября № 89
        ВСЕМ ГОРОДСКИМ И РАЙОННЫМ
        ОРГАНАМ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ
        В ночь с третьего на четвертое сентября сего года в районе поселка Солнечный Гай Крымской обл. неизвестным преступником убит Корецкий Е. К.
        С места преступления угнана принадлежавшая Корецкому автомашина «Волга» голубого цвета, государственный номерной знак «ЛЕВ 78 -10», кузов 1134834, шасси 3789612, двигатель 0187362.
        Примите все необходимые меры к срочному розыску автомашины и установлению преступника.
        ЛИСТ ДЕЛА 39
        Теперь, бесспорно, фигурой номер один стал Отари. И если он только не подался в бега, то разыщем мы его довольно скоро. Тамара говорит, что он служил вместе с Корецким в армии, что живет он в Москве и работает там стоматологом. А если он служил с Корецким в армии так же, как проживал в «Астории»? А?
        …Гвардии полковник, как все люди, нечасто встречающиеся с такими делами, был явно заинтересован.
        — Выяснилось, что в августе ни один человек с именем Отари в «Астории» прописан не был,  — продолжал я свой рассказ.  — Теперь у меня всего лишь две микроскопические зацепки: то, что Отари служил в армии вместе с Корецким и что сейчас он, вероятно, живет в Москве…
        — А если он служил в армии так же, как проживал в «Астории»?  — словно угадал мои мысли полковник.
        — Нет,  — твердо сказал я,  — об этом Тамаре говорил сам Корецкий, так что, скорее всего, это правда.
        — А по имени его трудно найти? Ведь имя-то довольно редкое?
        Я усмехнулся:
        — В Москве, не считая детей, прописано больше пяти миллионов человек. Половина — женщины. Значит, года за три я бы проверил остальные два с половиной миллиона… А мне Отари нужен скорее. Лучше всего… завтра.
        Зазвонил телефон. Полковник снял трубку:
        — Райвоенком полковник Ковалев слушает. Да. Да-да, я в курсе… Но поймите же, у нас райвоенкомат, а не собес. Нет. Нет, никак не могу… В приемные часы, пожалуйста…  — положил трубку, повернулся ко мне: — Да-а, сложненькая задачка.
        — Простые я сам решаю,  — невесело улыбнулся я.
        — Но чем же я-то могу вам помочь?  — озадаченно спросил военком.
        — Полагаю, что можете. Я тут вот какую штуку надумал. Вы можете связаться с Министерством обороны и выяснить по их спискам, кого звали Отари в части, где служил Корецкий.
        — Слушайте, а ведь это идея!  — радостно провозгласил военком.
        — Я же говорил, что две головы лучше,  — заметил я,
        — Конечно,  — спокойно, с лукавым прищуром неожиданно молодых, весело-искристых глаз согласился полковник.  — Вы оставьте мне официальную бумагу. А сами зайдите завтра.
        — Нет, завтра я уже буду в Москве,  — покачал я головой.  — Вы уж, пожалуйста, телеграфируйте мне туда: Москва, Петровка, 38, МУР…
        Я вернулся к себе и написал два запроса — военкому и в Московский уголовный розыск — и злорадно усмехнулся: «Ничего, возьмем в клещи!» МУР я просил срочно предпринять розыск проживающего в Москве и работающего стоматологом человека по имени Отари. «…Возраст двадцать восемь — тридцать лет, высокого роста, широкоплечий, русоволосый, глаза карие, лицо белое, привлекательное…» Не помешает на всякий случай…
        В ПЕТРОГРАДСКИЙ РАЙВОЕНКОМАТ
        ГОР. ЛЕНИНГРАДА
        В связи с расследованием уголовного дела об убийстве Корецкого Евгения Константиновича, призывавшегося на действительную службу в Советскую Армии вашим военкоматом, прошу оказать содействие в срочном установлении и розыске сослуживца Корецкого по армии, имя которого ОТАР или ОТАРИ.
        О результатах прошу сообщить в Московский уголовный розыск: Москва, К-6, Петровка,38.
        …В ту же ночь я выехал в Москву…
        Москва
        ЛИСТ ДЕЛА 40
        На Комсомольской площади тоже шел дождь, кипела людская толчея, и на стоянке такси вилась длинная очередь. Размахивая своим чемоданчиком, я прошел через площадь и направился по Домниковке к Садовому кольцу. Все равно еще рано. На углу Ананьевского переулка я зашел в маленький кафетерий. У прилавка стояло несколько человек, и пожилая, очень разговорчивая продавщица беседовала сразу со всеми. Очередь двигалась, и каждому вместе со стаканом кофе и дымящейся сарделькой доставалась своя порция разговора. Парень в спецовке, стоявший передо мной, узнал о босяке-зяте, который выпил за ужином пять бутылок пива, а мне она поведала об Анне Карениной — не очень порядочной, но все-таки хорошей женщине.
        Я пил невкусный кофе, обжигался раскаленными кусками сардельки, и настроение у меня было хорошее. Я был уверен, что сегодня придут важные вести. Потом вышел на Сретенку, на родной мой Рождественский бульвар, на Трубную площадь и по Колобовскому пришел на Петровку. Шел и ни о чем, ни о чем не думал, размахивал чемоданчиком и улыбался дождю, листопаду, встречным машинам и прохожим.
        И когда я затопал по бесконечным муровским коридорам, то понял — я дома. И окончательно поверил, что новости будут. Пришли они в полдень…
        В МОСКОВСКИЙ УГОЛОВНЫЙ РОЗЫСК
        Москва, К-6, Петровка, 38.
        На Ваш запрос сообщаю, что одновременно с Е. К. Корецким, в одном подразделении с ним, проходил службу Абуладзе Отари Георгиевич, уроженец гор. Москвы. По окончании службы Абуладзе О. Г. уволен в запас и выбыл в город Москву.
        Военком Петроградского района
        гор. Ленинграда.
        ЛИСТ ДЕЛА 41
        Я очень уважительно отношусь к справкам. Во-первых, они сообщают массу полезных сведений, а во-вторых, из-за одной-единственной справки я схлопотал ровно через месяц после окончания университета пять суток гауптвахты.
        Меня распределили тогда следователем в отделение милиции, и жизнь моя была голубой и беззаботной, как большое поле незабудок. В одно из первых ночных дежурств я сидел, скучал и проклинал себя за то, что не захватил какую-нибудь книжку. Дежурство было удивительно спокойным — ни одного происшествия за всю ночь. Лишь одинокий пьяница со вкусом храпел на скамейке — за ним еще не пришла машина из вытрезвителя.
        Часов около двух ночи в дежурку вдруг вошел решительным шагом какой-то пожилой джентльмен в кавалерийской шинели и обмотках. Проходя мимо пьяницы, он похлопал его по плечу и строго сказал:
        — Активизируйтесь, товарищ!
        Перегнувшись через барьер, пришедший протянул мне руку:
        — Здравствуйте! Меня зовут Михаил Петрович Черепанов.
        — Здравствуйте, Михаил Петрович,  — радушно сказал я.
        — Я хотел бы обсудить с вами один вопрос. Дело в том, что я обладаю фантастической особенностью перемножать в уме любые многозначные цифры.
        Я недоверчиво покосился на него.
        — Извольте проверить. Назовите две трехзначные цифры.
        — 387 и 284.
        Он на мгновение мучительно зажмурился, кожа заходила у него на голове. Даже уши шевелились. Затем сказал:
        — 109908. Проверьте на бумаге.
        Я взял ручку и считал, наверное, минут пять. Получилось точно.
        — Точно?  — торжествующе спросил он.  — А теперь назовите две четырехзначные.
        И четырехзначные он перемножил поразительно быстро и точно,
        — Убедились?
        — Факт.
        — Теперь скажите, может ли человек, обладающий такими способностями, быть сумасшедшим?
        — Никогда!  — искренне заверил я.
        — Тогда не откажите в любезности выдать мне об этом справку.
        Я расхохотался, взял ручку и написал на клочке бумаги:
        «Справка. Я, имярек, побеседовав с Михаилом Петровичем Черепановым, и мысли не допускаю, что он может быть сумасшедшим. К сему — с уважением»
        — и расписался.
        Михаил Петрович чопорно откланялся и ушел, напомнив по дороге спящему пьянице:
        — Сохраняйте достоинство!
        Через два дня Михаила Петровича разыскали сотрудники психбольницы Кащенко, откуда он бежал в ту злополучную ночь. Он доказывал им, что обладает дипломатическим иммунитетом, засвидетельствованным моей справкой. Об этом и сообщил главврач больницы начальнику райотдела.
        — Так ведь это же ерунда, я ведь от своего имени, без должности написал ему эту справку,  — слабо оправдывался я.
        — Когда ты на дежурстве — нет у тебя никакого своего имени. У тебя одно есть имя — следователь,  — сказал начальник райотдела.  — Иди подумай об этом на гауптвахте…
        СПРАВКА
        Центральное адресное бюро сообщает, что гражданин АБУЛАДЗЕ Отари Георгиевич, уроженец гор. Москвы, проживает в Москве по Трехпрудному переулку, дом № 11/13, кв. 89 (108 отделение милиции), работает врачом-стоматологом в зубоврачебной поликлинике № 2 Киевского райздравотдела.
        ЛИСТ ДЕЛА 42
        Поликлиника № 2 находится в районе Кутузовки. Я поехал туда на метро, чтобы успеть все не спеша обдумать. Вообще-то мне не нравится метро, потому что я всегда чувствую себя в переполненных вагонах подземки бесконечно одиноким.
        Может быть, оттого, что за окнами — коричневая мгла туннеля, рассеченного пунктиром редких фонарей, или ровный грохочущий гул поезда давит на уши, может быть, потому, что здесь нет времени и не бывает ни весны, ни утра, а только есть график движения, но именно в метро люди всегда погружены в себя до предела, и меня пугают их ничего не выражающие лица. И как оживают, словно просыпаются эти лица, когда поезд с веселым тарахтеньем вдруг вылетает на мост или наземный перегон. И люди улыбаются обычному солнечному свету и небу так, будто видят все это впервые.
        Вот поэтому я люблю садиться в вагон на станции Калининская, куда поезда приходят не из безвременья, а с настоящей живой земли. Зимой на Калининской вагоны тяжело дышат и мелко дрожат, холодные, запотевшие, покрытые узорной изморозью. Летом они запыленные, ласково теплые, и по полу летает тополиный пух. А сейчас они были просто мокрые, и струйки катились по стеклам и резиновым прокладкам дверей, обещая настоящую дорогу.
        Я сошел на Студенческой и увидел, что напротив станции, рядом с поликлиникой, открылся новый магазин. Огромная вывеска — «Магазин «Рассвет». Все для слепых». Эта вывеска меня ужасно расстроила. Было в ней что-то бездумное, и мне вдруг стало обидно за слепых и за тех хороших людей, которые придумали для них специальные приборы, книги и таблицы и добрый труд которых осквернила плоская фантазия чинуши, ответственного за социальный прогресс среди обездоленных людей. Это же ведь надо придумать такое — магазин для слепых назвать «Рассветом»! Я плюнул от досады и вошел в подъезд поликлиники.
        Потом я разговаривал с медицинским регистратором Князевой, подсчитывал, прикидывал и понял, что должен чувствовать слепой в магазине «Рассвет»…
        ПРОТОКОЛ ДОПРОСА
        Евдокии Князевой
        …Вопрос. Скажите, кто из врачей отсутствовал на работе 30 августа?
        Ответ. Осмотрев журнал учета выхода на работу, могу показать — 30 августа на работе не было: доктора Кузнецовой, заместителя заведующего зубопротезным отделением; доктора Пилецкой, стоматолога; доктора Абуладзе, стоматолога; доктора Иванцова, рентгенолога.
        Вопрос. По каким причинам они отсутствовали?
        Ответ. Кузнецова и Иванцов были больны. Пилецкая с десятого мая в декретном отпуске. Абуладзе с четвертого августа по второе сентября был в очередном отпуске…
        Допросил Следователь.
        ЛИСТ ДЕЛА 43
        Ряды стульев в длинном коридоре зубоврачебной поликлиники были пусты. Из кабинета с табличкой «Стоматолог О. Абуладзе», держась за щеку, вышла женщина. Я выключил пропагандистский стенд с рекламой своевременного зубоврачевания и пошел в кабинет.
        Абуладзе разговаривал с кем-то по телефону.
        — Гаумарджос, гаумарджос, шени… Хо, батоно!  — кричал он в трубку и весело хохотал. Прикрыв микрофон ладонью, он спросил меня: — Вы от Воскресенского?
        — Дело в том, что я…
        — Садитесь, дорогой, садитесь,  — он указал на зубоврачебное кресло.  — Я сейчас…
        В зубоврачебном кресле мне делать было нечего — зубы у меня все здоровые. Но, оглядевшись, я стула не нашел и обреченно уселся в кресло. А он все разговаривал по-грузински и все время смеялся, синкопируя гортанную речь постоянным возгласом: «ара, ара!» — отрицательно качая головой — видимо, ему предлагали что-то очень смешное и совсем ненужное, а он все время отказывался.
        Наконец он положил трубку и, направляясь к умывальнику, сказал нараспев, как давным-давно кричали во дворах старьевщики:
        — Зубы выдираем — починяем — заменяем! Доставайте свои зубы, мой дорогой, смотреть будем…  — и намыливать смуглые красивые пальцы.
        — Видите ли…  — начал я, но Абуладзе снова перебил меня:
        — Знаю, знаю, дорогой. Николай Иванович уже говорил мне, что вы трусишка. Но вы не бойтесь, я только посмотрю.
        Абуладзе говорил почти без акцента, и лишь манера разговора да некоторая гортанность выдавали в нем кавказца. Я смотрел на него, машинально покручивая бесчисленные рукоятки и рычажки зубоврачебного механизма, и решал — воспользоваться мне возникшим недоразумением или не стоит.
        Наконец я сказал осторожно:
        — Я к вам заходил в начале месяца…
        — В начале месяца я был в отпуске,  — довольно сказал Абуладзе, размял сигарету, прочно уселся на белую тарелку вращающегося табурета, закурил, явно расположенный к неспешной беседе со знакомым какого-т мне неизвестного, но, по-видимому, значительного Николая Ивановича.
        — Хорошо отдохнули?  — вежливо поинтересовался я.
        — О, замечательно! И в доме отдыха побывал, друга в Ленинграде навестил. Погуляли-и…  — мечтательно прикрыл глаза пушистыми длинными, просто девичьими ресницами Абуладзе. И пояснил доверительно: — Он как раз «Волгу» получил…
        — Ну-у!  — «пощупал» я почву.  — «Волга» — это вещь!
        — Ах, какая вещь!  — с восторгом закричал Абуладзе.  — До Москвы за восемь часов доехали!
        Я переспросил с сомнением:
        — За восемь? Что-то больно скоро?
        — Пожалуйста, не удивляйтесь, дорогой. На сто сорок шли,  — с горделивой скромностью сказал Абуладзе.
        — Неужели сто сорок?  — все-таки «удивился» я.
        — Именно,  — подтвердил Абуладзе.  — Это все Алеша — поковырялся полчаса в моторе — как зверь тянуть стала,  — и добавил с нескрываемым восхищением: — Вот что значит классный автомеханик!
        Легко дававшаяся игра уже захватила меня, и я сказал мечтательно:
        — Я бы тоже в Ленинград съездил. Остановиться, жаль, негде. У вас-то друзья…
        — Друзья ни при чем. Я, как князь, в «Астории» жил,  — сказал Абуладзе хвастливо и взял с инструментального столика шпадель.
        — Одну минутку…
        — Я же сказал вам — не бойтесь. Открывайте рот!
        — Я не боюсь. Я хочу вас спросить…
        — Ничего не надо спрашивать. Я только посмотрю…
        Все-таки я спросил:
        — Вы почему не были прописаны в «Астории»?
        — Что-что?  — Абуладзе был явно озадачен.
        — Я спрашиваю, почему вы в «Астории» не прописались?
        Он некоторое время оглушенно смотрел на меня, потом нащупал вопрос-ответ:
        — Простите, но Николай Иванович… Вы ведь от Николая Ивановича?
        — Нет, Отари Георгиевич. Это недоразумение…  — спокойно сказал я.
        — Тогда я не понимаю, что вам нужно…
        — Мне нужно узнать, почему вы не прописались в «Астории».
        — Ничего не понимаю,  — растерянно развел руками Абуладзе.  — А кто вы такой?
        Я сказал с нажимом:
        — Я — следователь.
        — И вы — ко мне?!  — не удержался от нелепого вопроса Абуладзе.
        Я промолчал. Абуладзе вдруг взорвался:
        — В чем дело, не понимаю?! Что у вас там, в «Астории», случилось? Пальму из кадки украли?
        — Там много чего случилось,  — сказал я задумчиво. Абуладзе пожал плечами:
        — Ну, что же, могу объяснить. В «Астории», как всегда, не было мест. Но там занимал отдельный номер друг моего отца. Вот у него — на диване — я и жил.
        — Как князь?  — зло ухмыльнулся я, ощущая вместе с тем убедительность объяснения Абуладзе. Но самое главное сейчас — где он был в день убийства…  — Когда приступили к работе?
        — Третьего сентября.
        — Я хотел бы в этом убедиться.
        — Это очень просто,  — сухо сказал Абуладзе, и по его лицу было видно, что он начинает отдавать себе отчет в том, что я действительно следователь и что он попал в какую-то странную историю.  — А что все-таки случилось, почему вы меня об этом спрашиваете?
        — Потому, что мне все это интересно знать,  — холодно сказал я, давая понять, что мой «интерес» — вещь официальная, обязательная и бесспорная.
        — Пожалуйста,  — смирился Абуладзе.  — Вот карточки моих больных за третье сентября…  — Он лихорадочно выдернул из картотеки несколько карточек, в которых были видны записи, четко датированные «3.IХ», «3.IХ», «3.IX»… Глядя на меня, он сказал обиженно: — Если вам это нужно — спросите у них… И еще сто человек подтвердят.
        Значит, когда Женя Корецкий подъезжал где-то к Симферополю, Отари Абуладзе вел прием пациентов. В Москве, за полторы тысячи километров от места убийства.
        — Это — алиби…  — бормотал я, глядя на этого большого человека с ласковыми синими глазами, с таким милым, добрым, немного наивным лицом, ощущая неожиданную радость от того, что он непричастен к убийству. «Не он, не он, не он!» — говорил я себе обрадованно, и хотя вся моя постройка уже с грохотом рушилась, я почему-то не досадовал. Потом пришла на память вроде совсем некстати, американская пословица: «Не меняйте ваших лошадей посреди реки», но я не успел додумать, потому что Абуладзе переспросил:
        — Алиби? Алиби?! Вы меня в чем-то подозреваетете?
        — Нет! Я ни в чем вас не подозреваю, Отари Георгиевич,  — сказал я с удовольствием.  — Но кое-что вы мне сейчас расскажете…
        ПРОТОКОЛ ДОПРОСА
        Отари Абуладзе
        Вопрос. Расскажите, как вы провели отпуск.
        Ответ. Третьего августа, после работы, я выехал Лугу. Около трех недель я пробыл там в доме отдыха а потом решил съездить в Ленинград, побродить по городу, сходить в музеи, навестить своего друга — Женю Корецкого. Если бы удалось его застать — он не всегда бывал в Ленинграде. Так я и сделал. В Ленинграде пробыл до 30 августа и вместе с Женей, которого я все-таки застал, и еще с одним товарищем на машине Жени приехал в Москву. Ребята уехали дальше, на юг, а я остался в Москве и через два дня пошел на работу.
        Вопрос. Как протекала дальнейшая поездка Ваших друзей?
        Ответ. Я не знаю. Женя обещал написать мне по возвращении. Но я от него так ничего и не получил.
        Вопрос. А как зовут Вашего второго товарища?
        Ответ. Алексей Сабуров. Он из Тбилиси.
        Вопрос. Что представляет собой Алексей Сабуров?
        Ответ. Он немного выше меня, брюнет, со светлыми глазами, светло-серыми или голубыми — точно не помню. Лет ему тридцать — тридцать два. Видимо, очень сильный: уж на что Женя силен, а когда они мерялись силой — кто кому положит руку на столе,  — Алексей свободно уложил его на локоть. И это несмотря на то, что у него нет двух пальцев на правой руке.
        Вопрос. Каких пальцев нет у Сабурова?
        Ответ. Полностью мизинца и двух фаланг безымянного. На это сразу обращаешь внимание при рукопожатии.
        Вопрос. Где останавливался Алексей в Ленинграде?
        Ответ. У своей тетки, которая живет на улице Маяковского, дом 10, квартира 26. Я хорошо запомнил адрес, потому что сам записывал его накануне отъезда — мы договорились утром заехать за ним. Мы подъехали в шесть утра, дважды просигналили, и Алексей, буквально минуту спустя, вышел с чемоданчиком.
        Вопрос. Почему Вы не были прописаны в гостинице «Астория»?
        Ответ. В гостинице, как всегда, не было свободных номеров. К счастью, прямо в вестибюле я встретил старого друга своего отца — Соломатина Сергея Евсеевича, который приехал в Ленинград по делам. Он мне сразу предложил разделить с ним его номер и расходы на него. А прописывать в номере второго человека администратор не желала, номер значится одноместным, хотя там, кроме кровати, был диван-кровать, на котором я и спал.
        — Расскажите подробно о встрече с Корецким, с первого до последнего момента,  — попросил я Отари…
        … — Я приехал в Ленинград числа двадцать четвертого и в тот же день, узнав, что Женя в Ленинграде, пришел к нему домой. У Евгения была большая радость — он только что получил новенькую «Волгу», о которой давно мечтал. Мы много времени проводили вместе, я познакомился с невестой Жени — Тамарой. Однажды Женя затащил меня на автомоторынок, около клуба Капранова, который служит как бы своеобразным клубом автомобилистов. Женя мечтал оснастить машину никелированными зеркальцами и желтыми фарами.
        На стоянке рядом с нами стояла «Волга» с тбилисским номером. Ее владелец — молодой общительный парень — разговорился с нами, рассказал, между прочим, что хочет продать свою машину. Я удивился, зная, что автомобили можно продавать только через комиссионный магазин. Однако парень объяснил, что имеет официальное разрешение ГАИ на прямую продажу машины. Мы познакомились. Это и был Алексей Сабуров.
        Около полудня, когда Женя купил себе красивую желтую фару и мы уже собирались уезжать, нашелся покупатель на машину Алексея. Они договорились о цене и уехали оформлять передачу машины. Перед этим Алексей взял у Жени номер его телефона.
        Через несколько дней Жене позвонил Алексей, и они договорились встретиться. Это было тридцатого. Я поехал с Женей, и мы встретили Алексея на Большом проспекте, около кино. Алексей порадовал Женю сюрпризом: небрежно вытащил из кармана пиджака и бросил на переднее сиденье сверточек. К восторгу Жени, которого может понять только автомобилист, в свертке оказалось великолепное зеркало, новенькое, никелированное, с рефлектором и приспособлением для моментальной установки на дверь. О плате за зеркало Алексей и слышать не хотел, обиделся и сказал, что в Тбилиси с друзей денег не берут. Больше того, показав толстую пачку денег, он заявил, что намерен как следует отметить продажу машины и поэтому приглашает нас в ресторан. Мы с удовольствием приняли приглашение этого славного парня, при этом мы с Женей договорились принять участие в расчете за ужин ресторане.
        Мы пришли в «Асторию». Настроение у всех было прекрасное, и мы сами не заметили, как немножко перепили. В разгар ужина, когда все мы были уже «навеселе», Алексей встал и провозгласил тост за знаменитое кавказское гостеприимство. Мы искренне поддержали этот тост. Тогда Алексей торжественно пригласил нас на несколько дней к себе в Тбилиси, обещая отличный праздник в нашу честь. При этом он, смеясь, сказал, что сэкономит на самолете, а мы — взамен — прекрасно обкатаем новую машину и совершим великолепное путешествие. Поскольку мы с Женей были в отпуске, мы без особых колебаний согласились. Только наутро я сообразил, что мой отпуск заканчивается через три дня и я никак не смогу участвовать в этой поездке. Короче, мы договорились выехать завтра в шесть утра.
        Так как я объяснил ребятам, что не могу ехать с ними в Тбилиси, было решено отвезти меня в Москву и уже оттуда продолжать путь на Кавказ. Алексей все еще смеялся надо мной, называл «арбатским грузином» и говорил, что он сам в сто раз больше грузин, чем я. Часов в пять дня мы уже были в Москве. Я предложил переночевать у меня, но Алексей сказал, что это нецелесообразно: они еще сегодня доедут до Орла. Поскольку у Жени времени было тоже в обрез, он согласился с Алексеем, мы распрощались около моего дома, и они уехали. По дороге Алексей рассказал нам, что работает механиком в большом автохозяйстве. Нас привлекли его открытый общительный характер, широта. Видно было, что он человек опытный, бывалый. Алексей не только артистически водил машину, но и блестяще в ней разбирался — буквально на ощупь, не глядя, он находил в ней малейший недостаток и тут же его устранял. Например, после того как он отрегулировал карбюратор на Жениной машине, она буквально удвоила свою мощность. Да и вообще Алексей весьма обаятельный человек…
        Все запуталось окончательно. Надо, наверное, не суетиться сейчас, подумать, куда какие ведут пути. «Волга», проданная Сабуровым в Ленинграде. Так-так-так. Все равно непонятно…
        — Скажите, Абуладзе, какой номер имела «Волга» Алексея?
        — Я не знаю. Помню только, это был номер из Грузии — «ГФ» или «ГХ».
        — А какого цвета была эта машина?
        — Кофейного. Вернее, низ — белый, а верх — кофейный.
        — Сообщил ли вам Алексей свой тбилисский адрес?
        — Нет. Это было ни к чему, раз он сам ехал с нами.
        — А откуда был покупатель «Волги» Сабурова?
        — К сожалению, я не знаю и этого. Я лишь слышал краем уха, как он говорил, что у него есть срочные дела в облисполкоме. И еще — что ему ехать до дома на машине часа три-четыре. Да, вспомнил: они с Алексеем обсуждали вопрос — открыта ли областная госавтоинспекция, чтобы еще сегодня оформить передачу автомашины…
        Я подошел к окну. Оно выходило на открытую линию Киевской ветки метро, внизу с шумом мчались электропоезда. В кабинете повисло длинное молчание, только доносилось звяканье инструментов, которые перебирал на столике около кресла Абуладзе. Прокашлявшись, он сказал неуверенно и тревожно:
        — Можно мне… спросить?..
        Я молча смотрел в окно.
        — Слушайте!  — резко сказал Абуладзе.  — Что с ними случилось? Почему вы молчите?
        Не оборачиваясь, я сказал:
        — Отари… Женю Корецкого… убили…
        В окно ворвался, занеистовствовал, поднявшись до невыносимой пронзительности, визг колес встречных поездов. Я посмотрел на Отари — и испугался: кровь отливала от его лица так стремительно, будто я ударил его ножом в живот…
        ЛИСТ ДЕЛА 44
        Ошибки в конечном итоге возможны. В общем-то по большом счету — вся история человечества — это цепь преодоленных ошибок. Но я не работаю в Институте всеобщей истории. Я — следователь, и каждая ошибка — это торпеда по моему судну. А оно и так перегружено и сильно черпает бортами. Но как увернуться от торпед, как проложить правильный курс?
        Ведь ошибки бывают самыми неожиданными. Вот как случилось с одним моим приятелем, молодым летчиком, впервые попавшим в Уэлен. Накрыл его там снеговой заряд, и целую неделю подряд томился он в местной гостинице, дожидаясь на Чукотке погоды. Пока не высмотрел там хорошенькую девушку-чукчанку. Девушка была закутана в элегантные меха, чрезвычайно молчалива и все время важно курила трубку с длинным чубуком. Подкатился к ней летчик, сел рядом — и давай соловьем разливаться, рассказывать о своей гордой работе. Девушка только щурила от удовольствия глаза и снисходительно кивала головой. Потом выпили спирту, закусили шоколадом. И заиграла в моем приятеле молодая кровь — полез к ней целоваться. Девушка спокойно встала, отпихнула полярного аса и невозмутимо сказал: «С ума сосел! Я — не девка, я — охотник!»
        Может быть, и я две недели подряд ухаживаю за охотником? Отпал Отари Абуладзе, появились серьезные сомнения в том, что к убийству причастен Сабуров.
        …Но так или иначе Сабуров — единственный известный мне человек, который был с Корецким на участке маршрута Москва-Крым. Найти, срочно надо найти Сабурова. У меня есть несколько путей, ближайший — его тетка в Ленинграде, на ул. Маяковского…
        В ЛЕНИНГРАДСКИЙ УГОЛОВНЫЙ РОЗЫСК
        22 сентября, № 35/с
        Прошу срочно установить жильцов квартиры 26 дома 10 по улице Маяковского.
        Под благовидным предлогом необходимо проверить, какое отношение к ним имеет некий Алексей Сабуров.
        Прошу также выяснить по дому, не проживал ли в указанной квартире в период с 25 по 30 августа высокий черноволосый мужчина лет 30 -32 (приметы Сабурова), не держал ли этот мужчина во дворе дома или около него «Волгу» кофейно-белого цвета с грузинским номером («ГХ» либо «ГФ»).
        Справка: Сабуров подозревается в причастности к убийству Корецкого Е. К. Имеются сведения, что по указанному адресу проживает тетка Сабурова.
        Следователь.
        ЛИСТ ДЕЛА 45
        В коридоре я встретил знакомого оперативника — Сашку Савельева. Его рыжие вихры, как всегда, стояли дыбом.
        — Ты чего сгорбился, как верблюд?  — заорал он мне издали.
        Я пожал плечами…
        — Дела…
        — Ха! Удивил! А у кого их нет? Я вон сам весь в заботах. С утра до ночи ношусь…
        — Нам с тобой легко носиться — мы же тощие. А тощие — они жилистые, живут долго.
        — Это не скажи! Пока толстый похудеет, тощий сдохнет!
        — Да ну тебя!  — я махнул рукой и пошел.
        — Постой, постой!  — остановил меня Сашка.  — Ты что, с женой поругался?
        — А что?  — удивился я.
        — Я ее неделю назад в Гаграх видел. Побеседовали за то, за это, а про тебя она — ни мур-мур.
        — Да нет, не ругались. Просто она у меня сознательная: знает, что я весь при исполнении служебных и говорить об этом с посторонними нельзя.
        — Какой же я посторонний?  — обиделся Сашка.
        — Ты мне вот скажи лучше — ругается на тебя жена, когда ты поздно домой приходишь?
        — Так она же у меня сейчас в деревне!
        — А зачем ты тогда поздно приходишь?
        Сашка очумело посмотрел на меня. Я прищемил двумя пальцами его мясистый, картошкой, нос, сказал:
        — Пишите письма,  — и пошел в аппаратную.
        …Мне просто позарез нужен этот Сабуров. Он должен много знать, он был где-то близко-близко у финиша. Надо обязательно найти его. Пожалуй, скорее всего — через госавтоинспекцию. Там обязательно регистрируют все операции с машинами.
        Исх. № 71/с 22 сентября
        ЧРЕЗВЫЧАЙНО СРОЧНО
        СЛЕДСТВЕННОЕ
        ЗАПИСКА ПО «ВЧ»
        В два адреса: 1. ГАИ гор. Тбилиси.
        2. ГАИ Ленинградской обл.
        Прошу срочно проверить по учетам госавтоинспекции факт продажи в гор. Ленинграде «Волги» комбинированной окраски (верх — кофейный, низ — белый) жителем города Тбилиси Алексеем Сабуровым (предположительно) в период с двадцать шестого по тридцатое августа сего года. По ориентировочным данным, машину приобрел житель Ленинградской области. В положительном случае сообщите установочные данные Сабурова.
        Следователь
        ЛИСТ ДЕЛА 46
        С утра дождь немного угомонился. Я шел не спеша по Страстному бульвару и смотрел, как все больше редеют кроны деревьев, все толще красно-желтый ковер на земле. В конце бульвара, на детской площадке, где с визгом бегали и боролись малыши, я присел на скамейку. Худенькая, прямо прозрачная девочка хотела отнять у толстого лобастого пацана его ведерко. Парень ухватился за дужку обеими руками, сопел, пускал носом пузыри, но ведро не давал. Поняв, что ведра ей не получить, девочка горько заплакала. К ней подбежала молодая женщина, обняла девчушку и сказала:
        — Людочка, ну почему ты плачешь? Ты же не права! Это ведь его ведерко. Правда?
        — Я же не насовсем… Я просто хотела немножко тоже поносить ведро…
        Женщина усмехнулась:
        — Но ведь у тебя дома есть ведерко. А каждый ребенок должен носить свое ведро. Правда?
        Потом помолчала и задумчиво сказала:
        — Вообще каждый должен в жизни носить только свое ведро.
        Я встал и пошел на Петровку. Ведь каждый должен носить свое ведро…
        Исх. № 03/сл МОСКВА, СЛЕДСТВЕННОЕ УПРАВЛЕНИЕ
        23 сентября
        На ваш № 71/с от 22 сентября.
        ЗАПИСКА ПО «ВЧ»
        Сообщаю, что с 26 августа по настоящее время Ленинградской госавтоинспекцией официальных сделок по продаже автомашины «Волга» из Тбилиси в Ленинградскую область не оформлялось.
        Старший инспектор госавтоинспекции
        Ленинградской области майор милиции Перегудов
        ЛИСТ ДЕЛА 47
        Теперь у меня болтались без адресов уже две машины. Получилась неплохая задачка из серии анекдотов про психов: «Первый автомобиль выехал из пункта А в пункт Б. Второй поехал ему навстречу — из Б в А. Поскольку они никуда не прибыли, спрашивается вопрос — какого черта они вообще поехали?»
        Непонятно, непонятно. Как много непонятного! Когда я окончил университет, моя мать, считавшая, что лучше старых вещей не бывает («разве сейчас такое где-нибудь купишь?»), перелицевала для меня отцовский бостоновый костюм. Я пришел в нем на работу, гордый до невозможности. Старый оперативник Панов хмуро сказал:
        — Дай-ка посмотреть товарец…
        Я заалел от удовольствия, но Панову сказал небрежно, с достоинством:
        — Да что там, пустяки…
        Панов потер между пальцами материал, ковырнул ногтем верхний карманчик на правой стороне пиджака, поцокал языком и завистливо сказал:
        — Хорош костюмец. Послушай, а третьей стороны у него нет?
        Я вспомнил об этом потому, что, читая сообщения из Тбилиси, понял: у моей версии может быть еще одна сторона…
        Исх. № 16/сл МОСКВА, СЛЕДСТВЕННОЕ УПРАВЛЕНИИ
        23 сентября
        На ваш № 71/с от 22 сентября
        ЗАПИСКА ПО «ВЧ»
        Алексей Сабуров в числе владельцев личных автомашин не значится. В указанный Вами период сделок по продаже автомашин из Тбилиси в Ленинград не зарегистрировано.
        Для сведения сообщаю, что Тбилисской милицией разыскивается кофейная «Волга» No ГХ-34-52, похищенная 22 августа с/г с техталоном М X 765354 на имя РАБАЕВА М. С.
        …Нет, этот квант информации ничего не разъяснял в моей проблеме. Наоборот, не решив мои задачи, он добавил к ним свою — задачу о кофейной «Волге» Рабаева. Хотя, как говорит один мой ученый друг, появление непредвиденных вопросов при исследовании проблемы — прогрессивно. Даже несмотря на усложнение поиска. Ну-ну…
        ЛИСТ ДЕЛА 48
        Оставалась еще малюсенькая зацепка — адрес тетки Алексея Сабурова, у которой он жил в Ленинграде. Правда, рассчитывать на такие точки опоры так же рискованно, как на горной осыпи ставить ноги куда попало. Вмиг можно загреметь вниз.
        А была ли тетка? Будь на свете такая тетка, многое сразу бы стало на свои места. Но если Корецкого действительно убил Алексей, то вряд ли он оставлял бы за собой такие маршрутные стрелы.
        Я сидел в кабинете и раздумывал над всем этим, когда вошел Сашка Савельев и протянул бланк:
        — Тебе телеграмма из Питера.
        Я читал сообщение, а Сашка сидел на стуле верхом и разглагольствовал:
        — Старик, я вот слышал в передаче по радио, что если человек от злости краснеет, то он становится сильнее, а если бледнеет — то слабее. Как ты думаешь…
        Я заглянул в маленькое зеркальце на стене. Белый я был. Белый с синевой, как прокисшее снятое молоко…
        ТЕЛЕГРАММА
        Сообщаю, что по адресу: Ленинград, ул. Маяковского десять квартира двадцать шесть проживают Демидов Павел Григорьевич семидесяти двух лет и его внучка Ира четырнадцати лет тчк Сабуров родстве не состоит им неизвестен тчк
        Человека названными приметами также «Волги» грузинским номером доме никто не видел тчк
        Инспектор Ленугрозыска Леонидов
        ЛИСТ ДЕЛА 49
        Вот и все. Замкнулось следующее кольцо поиска. Эх, мне бы своего Вергилия на этих дьявольских кругах! Тем более что с таким экскурсоводом легче оправдываться у начальства. Ладно, спасибо хоть, что я, как тот пассажир, не еду вообще в другую сторону.
        Человеку без интуиции работать следователем нельзя. Я, например, в это искренне верю. Потому что по-своему толкую это слово. Интуиция — вовсе не внутренний голос, безотчетно диктующий нам поступки. Интуитивность — это способность мгновенно произвести в микроминиатюре анализ обстановки и принять решение. А хороша у человека или плоха интуиция — просто определяется его способностью быстро анализировать информацию.
        Следователь должен уметь мгновенно, буквально в одно касание, оценивать факты — как пилот сверхзвукового истребителя на ощупь управляет всеми бесчисленными кнопками, ручками и рычажками в своей кабине. Иначе достаточно будет один раз ошибиться, и дело свалится в необратимый штопор. Вот эта быстрота и точность оценки — по-моему, и есть интуиция. А разговоры насчет внутренних голосов и подсознательных настроений — бред сивой кобылы в ясный день. Если нечего анализировать, то и никаких голосов внутренних не будет. Поэтому, когда такие голоса появляются во мне, я стараюсь извлечь их наружу и распотрошить, как студент лягушку.
        Вот и сейчас я уже вроде точно знаю, что Сабуров продал машину в Ленинграде — а ГАИ утверждает, что не было этого; знаю, что Сабуров останавливался у тетки в Ленинграде — а Леонидов телеграфирует, что тетки в природе не существует и «тчк»; знаю, что Сабуров — обаятельный парень, а Женя Корецкий — убит!.. Внутренний голос начинает твердить мне, что без Сабурова здесь не обошлось.
        Но чтобы не вводить свою замечательную интуицию в искушение, я предпочитаю надежную информацию. Мне нужно знать точно: кто он такой, этот Сабуров?..
        Исх. № 81/с 23 сентября
        В ТБИЛИССКИЙ УГОЛОВНЫЙ РОЗЫСК
        СПЕЦТЕЛЕГРАММА
        Связи делом убийстве Корецкого срочно установите Тбилиси личность Алексея Сабурова зпт возможно работающего механиком автохозяйства тчк приметы Сабурова рост 186 -188 см брюнет зпт глаза светлые зпт серые или голубые с отчетливым темным зрачком зпт на правой кисти нет мизинца части безымянного пальца тчк
        При обнаружении Сабурова немедленно сообщите его координаты зпт компрометирующие материалы зпт данные о продаже им автомашины тчк
        Случае установления лица другой фамилии зпт по вышеуказанными приметами также информируйте нас тчк
        Следователь.
        ЛИСТ ДЕЛА 50
        Вечером заглянул Саша Савельев — уже в кепке, в плаще — собрался домой. Я сказал ему:
        — Садись, Сашка, может быть, вместе чего-нибудь надумаем.
        Видно, очень уж не хотелось ему торчать здесь еще неизвестно сколько. Но он браво тряхнул рыжим чубом.
        — Давай. Может быть, надумаем. Мне эта работа непривычна, поэтому особенно приятна. Что-нибудь в стиле покойного В. Я. Кляцкина?
        — Какого Кляцкина?  — не понял я.
        — Это сидел я как-то в одной веселой квартирке три дня. Да-а. В засаде, значит, сидел и помирал эти три дня от тоски, потому что во всем доме смог найти одну-единственную книжку — сборник шахматных этюдов. Ну, я и стал ее прорабатывать, хотя в шахматы играть не умею. Сплошь цифры и латинские буквы — ничего не понятно. И во всей этой абракадабре вдруг нахожу такую фразу: «Этот совершенный по своему остроумию и изяществу этюд решен в стиле покойного В. Я. Кляцкина». И — восклицательный знак после цифири. Вот тут меня охватила жуткая зависть к покойному В. Я. Кляцкину, который умел из одних цифр и букв составлять «совершенные по своему остроумию и изяществу этюды»…
        …В начале восьмого пришла телеграмма из Тбилиси. Я прочитал ее и растерялся. У меня появилось такое ощущение, будто все вокруг меня стали говорить в десять раз быстрее обычного, и слова, события слились в какой-то мелькающий, бормочущий непонятный визг-вой. Я пытался остановить, затормозить их нелепый ненормальный бег, чтобы рассмотреть, понять, как-то объяснить.
        № 29/сл
        23 сентября 19-05
        ТЕЛЕГРАММА
        Нами установлен Сабуров Алексей Степанович зпт 1927 года рождения зпт инженер зпт проживает Руставели пятнадцать квартира четыре тчк Автомобиля не имеет тчк Сообщенным приметам не соответствует тчк Материалы задержания Сабурова Риге зпт объяснения Сабурова зпт письмо Косова высылаю авиапочтой тчк
        Замначотдела угрозыска Манчадзе
        …Телеграмма эта была словно опечатанный сургучом пакет. Там, за печатями, для меня была еще тайна, которая умрет сразу же, как только я сломаю эти хрупкие коричневые нашлепки. А может быть, тайна, и умерев, не скажет, почему Сабурова задержали в Риге? И почему не совпадают приметы? И кто такой Косов? И о чем он пишет Сабурову?.. Нераспечатанное письмо всегда наполнено большими ожиданиями…
        — Ну, что ты?  — недоуменно спросил Сашка, заглянув в телеграмму.  — Подумаешь, приметы… Главное, что он нашелся, этот твой Сабуров! Пошлешь туда следственное поручение — пусть товарищи его допросят хорошенько…
        — Да ты что, Савельев?  — взвился я и покрутил пальцем около виска.  — Совсем того? Кто же это может, не зная дела, его допрашивать? Его так там допросят…
        В каком-то неистовом возбуждений я носился по кабинету, лихорадочно бормоча:
        — Сабуров!.. Сабуров!.. Его я должен допрашивать сам!.. Так… Только так… Исключительно так!.. И никаких посредников! Жамэ, что означает черта с два, дорогой мой Савельев…
        Исх. № 82/с
        23 сентября 20-50
        В ТБИЛИССКИЙ УГОЛОВНЫЙ РОЗЫСК
        ТЕЛЕГРАММА
        Высылки материалов воздержитесь вылетаю
        Следователь.
        Тбилиси
        ЛИСТ ДЕЛА 51
        Девушка-стюардесса легко потрепала меня за плечо, и я, дернувшись спросонья, схватился за свой чемоданчик, который прижимал к стенке рукой и боком. Салон самолета был уже пуст.
        — Просыпайтесь, товарищ,  — сказала девушка.  — Тбилиси.
        — А я не спал,  — сказал я неуверенно. Девушка усмехнулась:
        — Я это заметила.
        Мне стало неловко, и я сообщил доверительно:
        — Совестно признаться, но это у меня от страха.
        Стюардесса подняла палец и сказала тренированным «радиоголосом»:
        — В автокатастрофах ежегодно погибает…
        — Знаю, знаю,  — перебил я.  — В двенадцать раз больше… И еще — паровоз тоже может с рельсов свалиться… Я вот насчет того, чтобы без жертв совсем, пешком бы, а?
        — Ну, попробуйте на обратном пути,  — обиженно-лукаво сказала девушка.
        — Если будет время…  — и я засмеялся.
        Я вышел на трап и стал спускаться. Неподалеку громадный автотягач с натужным ревом тащил к старту длинную серебристую рыбину самолета, и я было загляделся на эту мощную впечатляющую процессию, но траповодитель закричал мне снизу:
        — Эй, пассажир дорогой, товарищ, пешком пойдешь или на трапе хочешь ехать, э?
        Прыгая через ступеньку, я спустился на поле и направился к аэровокзалу.
        Транспортный двор автокомбината был огромен. Такой же, наверное, как летное поле. Повсюду, увеличивая сходство, маневрировали огромные тяжеловозы, и в воздухе плавал неумолчный надсадный грохот, из рупоров неслись радиоуказания диспетчера, и для полноты картины, кажется, не хватало только самолетов.
        Я остановил пробегавшего мимо меня шофера и спросил, где найти Сабурова. Шофер сразу указал на рослого человека в спецовке, который, держась правой рукой за руль гигантского трейлера, стоял на подножке кабины. Я направился к нему, напряженно вглядываясь в мощную кисть его руки, но пальцев, кроме большого, не было видно — ладонь плотно обхватила баранку руля.
        Неожиданно трейлер окутался сизым облаком выхлопа и с ужасающим ревом начал двигаться задним ходом, с каждым мгновением набирая скорость. Описывая большую дугу, грузовик мчался к ровной шеренге таких же гигантов, выстроившихся у стены автобазы. Я со страхом втянул голову в плечи — столкновение было неизбежно. Но в последний момент трейлер аккуратно, как затвор в пистолет, влетел в крохотный промежуток между двумя машинами, еще раз окутался сизым дымом и затих. Сабуров соскочил с подножки.
        «Вот он, «классный автомеханик Сабуров»,  — подумал я, вспомнив искаженное ужасом, бумажно-белое лицо Отари Абуладзе, мучительный визг колес вагонов метро за его окном, слова: «…этот обаятельный парень артистически водил машину…».
        «Артист…» — пробормотал я и ощутил, как рубчатая насечка пистолетной рукоятки греет ладонь. «Артист»… Я подошел ближе и тихо окликнул:
        — Сабуров!..
        — …Мне это уже надоело, черт побери! Да, я Сабуров, Алексей Степанович!  — Сабуров в ярости метался по тесной застекленной клетушке диспетчерской.  — Я уже уплатил штраф! Так нет же: раз допрашивают, другой раз, третий…  — Сабуров остановился и начал загибать пальцы на своей огромной руке. Сидя за столом, я еще раз внимательно посмотрел на его пальцы — все они были на месте.
        — … Вы понимаете, что это не преступление!  — продолжал кричать Сабуров.  — Это нарушение, в худшем случае! И, может быть, не потерял я вовсе, а их украли!..
        — Да вы успокойтесь.
        — А чего мне успокаиваться! Один раз опозорили на весь автокомбинат, так нет — снова вызывают!.. А теперь вы явились…
        Я выжидал, не хотел переходить в атаку, поэтому флегматично бросил:
        — Первый раз прощается, второй — запрещается, а на третий — навсегда…
        — Что-о?  — очумело переспросил Сабуров.
        — Да так, считалочка есть такая детская,  — миролюбиво сказал я.  — Вы мне лучше расскажите все с самого начала, а я постараюсь, чтобы вам больше не морочили голову.
        Сабуров присел на край стола.
        — Вызывают меня, значит, в отделение милиции и говорят: «Вы что же это по ресторанам хулиганите?» Я, конечно, большие глаза: да вы что, товарищи дорогие? «Нечего ягненком прикидываться,  — говорят,  — знаем про ваши художества в Риге». В какой Риге? Я сроду там не был. Смеются: «Умеете хулиганить на расстоянии?» И дают «телегу» из Риги, из тамошней милиции…
        № 2232/3 14 сентября
        В УПРАВЛЕНИЕ МИЛИЦИИ ТБИЛИССКОГО ГОРИСПОЛКОМА
        Сообщаем, что механик Сабуров Алексей Степанович, житель гор. Тбилиси (ул. Руставели, 15, кв. 4), находясь 13 сентября с/г в рижском ресторане «ПЕРЛЕ» и будучи в нетрезвом состоянии, совместно с гражданином Ивановым П. К. учинил пьяный дебош: громко скандалил, выражался нецензурными словами, замахивался на Иванова бутылкой.
        При доставлении в милицию Сабуров успокоился, заявил, что осознал свои неправильные действия, в связи с чем мы сочли возможным на первый раз ограничиться штрафом. Сообщаем об изложенном для принятия к Сабурову мер общественного воздействия по месту его работы.
        Заместитель начальника 7-го отделения милиции
        гор. Риги капитан милиции
        Касюлайтис
        ЛИСТ ДЕЛА 52
        Сабуров размял папиросу, прикурил, пустил в окошко толстую струю синего табачного дыма. Как будто снова свой трейлер завел, подумал я, а он сказал устало:
        — Ну, и вот, общественные меры. Я им тогда говорю: недоразумение все это, вы уж подождите с общественными-то мерами. Вы, говорю, лучше выясните, может, это какой-то жулик с моими документами фокусничает…
        — А почему с вашими документами?
        — Да у меня в августе все документы пропали, вместе с бумажником. Не то потерял, не то в автобусе сперли… Ну, заплатил я, значит, штраф и получил новый паспорт. А со старым, наверное, разгуливает какой-то проходимец. Вы бы нашли его поскорее, а то он снова где-нибудь напьется… меня же опять в милицию потащат.
        — Постараемся,  — заверил я.
        — Постарайтесь,  — попросил Сабуров и вдруг спохватился: — Да, чуть не забыл, черт… Мне теперь какой-то шизофреник письма шлет. Требует, чтобы я отдал ему какие-то документы. На проданную машину. Черт-те что: у меня, кроме сотни вот этих громил,  — Сабуров кивнул в окно на шеренгу трейлеров,  — других никогда не было. А уж «Волги» и подавно…
        — Простите,  — перебил я.  — Я не совсем вас понял?..
        — А тут и понять ничего нельзя.  — Сабуров достал из кармана два смятых листка бумаги.  — Просит, чтобы я выслал ему технический паспорт. Одно слово — чудеса!..
        Уважаемый Алексей Степанович!
        Машина моя в полном порядке, и я ею доволен. Однако мне препятствует ее использовать то, что она до сих пор не оформлена. Ведь Вы обещали прислать техпаспорт с оформлением не позже пятого сентября, сегодня уже пятнадцатое сентября, а от Вас ничего нет. Я тем более тороплюсь, что собираюсь в отпуск. Поэтому прошу не медлить, а сразу же оформить на меня машину и выслать мне бумаги. Очень прошу не задерживать, ведь мы же обо всем договорились!
        15 сентября. Косов.
        — Ага,  — пробормотал я.  — Кое-что проясняется, Алексей Степанович, а конверт от письма где?
        — А что — надо?  — смутился Сабуров.  — Вот, чертовщина! Я его выбросил — на кой он мне?
        Видимо, на моем лице было написано огорчение столь явное, что Сабуров смутился еще больше, широко развел огромные ручищи и сказал виновато:
        — Я ж не знал… Я бы сберег, ей-богу…
        ЛИСТ ДЕЛА 53
        Мой школьный учитель Коростылев говорил: «Не употребляйте всуе слово «итак». Это важное слово, ибо содержит в себе моральные обязательства — оно всегда должно свидетельствовать об окончании существенного жизненного, трудового или ораторского периода…»
        Я не могу сказать «итак»… Никакого существенного периода я не закончил. И ничего существенного не узнал. Просто человек, который, по-видимому, убил Женю Корецкого, снова стал бесплотным, исчезнув, как дождевая капля в реке. Я уже было стал привыкать к нему, охотно называл его Сабуровым, представлял себе часто его внешность, чтобы он стал телесным, объемным, чтобы он превратился в реального врага. С которым можно бороться, которого можно ненавидеть. Ведь сейчас возникает странная коллизия-если он убил впервые и больше не намерен этим заниматься, то он может навсегда исчезнуть из поля зрения. Если он пойдет на новые преступления, то обязательно оставит следы, и мы, скорее всего, его поймаем и воздадим полной мерой. Но ценой этого возмездия станут еще несколько человеческих жизней. Умрут несколько безвинных людей, которые сейчас, наверное, весело смеются, о чем-то мечтают, кого-то любят. И не знают, что смерть пустыми мертвыми глазами уже смотрит им в затылок…
        В горотдел милиции я пришел вечером.
        — Боюсь, что этому Косову не видать техпаспорта,  — сказал я начальнику угрозыска, пожилому подполковнику с иссиня выбритыми щеками и маленькими щегольскими усиками.  — После того как ваш Сабуров остался без документов, в Ленинграде всплыл его двойник. Он-то и продал Косову машину от имени Сабурова.
        — Но ведь у Сабурова никогда не было машины,  — резонно возразил подполковник.
        — Об этом и речь. Значит, «двойник» продал чужую машину: кофейно-белую «Волгу».
        — Кофейную «Волгу» украли двадцать второго августа у доцента Рабаева,  — задумчиво сказал подполковник.  — Помните, вам сообщали? И до сих пор она не разыскана.
        — Да-да. Возможно, что «двойник» продал Косову именно эту машину. Возьмем ее на заметку. Но главное начинается дальше. «Двойник» выезжает с Корецким из Ленинграда. Вскоре Корецкого находят убитым, а его машина бесследно исчезает. Еще через несколько дней дебошир, задержанный в рижском ресторане, предъявляет паспорт… на имя Сабурова. Вот, пожалуй, и все. А с общественным порицанием Сабурову вы поторопились, мне кажется.
        — Так ведь из Риги бумага пришла,  — сделал слабую попытку оправдаться подполковник…
        — Бумага…  — сказал я без особого сочувствия.  — Бумага… Человек главнее бумаги…
        Все, больше никакого Сабурова для меня нет. Есть Бандит, который здорово «засветился» в Риге и которому написал письмо Косов в наивной надежде получить документы ворованной «Волги». Сейчас у меня два пути: искать Косова или ехать в Ригу. Но Косов, даже если я его разыщу, даст очень мало. Косов — этап пройденный, больше этого липового «Сабурова» он и в глаза не увидит. Нет, надо ехать в Ригу. Там наверняка что-нибудь еще можно найти.
        Я заполнил бланк телефонограммы и побежал на четвертый этаж. Перескакивая по серым бетонным ступенькам, я вспомнил одну из мрачноватых сентенций учителя Коростылева: «Не катайтесь на перилах, дети, берегите их, ибо это сооружение делает наше падение с лестницы проблематичным…» Эх, где бы достать перила для своей жизненной лестницы?..
        В ЛЕНИНГРАДСКИЙ ОБЛУГРОЗЫСК
        ТЕЛЕФОНОГРАММА
        Из новых материалов следствия усматривается, что фамилия разыскиваемого нами покупателя кофейно-белой «Волги» весьма вероятно Косов.
        При установлении этого лица прошу:
        1. Подробно допросить его о всех обстоятельствах покупки «Волги».
        2. При наличии у покупателя каких-либо документов на эту машину — срочно подвергнуть их криминалистической экспертизе на предмет установления подлинности.
        3. Осмотреть купленную им машину и зафиксировать номера двигателя, кузова и шасси, а также государственный регистрационный номер.
        Ответ шлите в адрес Городского отдела милиции Риги.
        Следователь
        …Значит, решено — еду в Ригу. Интересно, сколько же мне мотаться еще? Конца и края не видно. И почему-то вспомнил слова Сашки Савельева: «А про тебя жена — ни мур-мур»…
        Я вышел на улицу, постоял, раздумывая, куда бы мне податься в последний вечер.
        Стоял, думал-думал, пока не понял, что идти мне некуда. У входа в метро, несмотря на дождь, ждали своих девушек молодые люди с грустными осенними букетами. А самим им было весело, они так много ждали от сегодняшнего вечера! Где-то в парке играла негромко музыка, шаркали шинами по лужам такси. Неоновые огни отсвечивали в низких облаках, и облака от этих огней были красные, угрожающие.
        Я дошел до почтового отделения, взял бланк телеграммы и написал:
        «Наташа, закончу дела, пошлю все к чертям. Без тебя мне очень худо. Хочу быть всегда с тобой. Все еще будет прекрасно. Напиши мне письмо в Ригу, горотдел милиции».
        Девушка-телеграфистка посмотрела мельком бланк.
        — Ругаться по телеграфу нельзя,  — сказала она.
        — А я и не ругаюсь.
        — Вы написали «все к чертям».
        — Разве? Это я про плохих людей.
        — Я их не знаю, и все равно нельзя.
        — Я их тоже не знаю,  — покачал я головой. Девушка взглянула на меня, как на сумасшедшего. Я взял из ее рук бланк и почти все вычеркнул. Осталось:
        «Наташа, без тебя мне очень худо. Напиши мне в Ригу».
        — С вас пятьдесят пять копеек.
        — За любовные послания надо брать дороже. Как за «молнии»…
        Рига
        ЛИСТ ДЕЛА 54
        Я открыл глаза и снова зажмурил веки, подумав, что сон все еще продолжается. Потом приоткрыл один глаз. На нижней полке сидел поп. Ну да, самый обычный священник — в черной рясе, с красивыми длинными волосами и серебряным наперсным крестом.
        Поп взглянул на меня и, увидев мой приоткрытый глаз, заулыбался:
        — Крепкий сон — признак чистой совести и нормальной физиологии,  — весело сказал он.  — Когда я сел в Ржеве, вы уже сладко почивали.
        Я пробурчал ехидно:
        — А разве церковь признает физиологию?
        Священник улыбался добродушно-снисходительно:
        — Мой друг, у вас на лице написано, что сейчас вы спросите меня, почем опиум для народа и почему факты из Бытия не соответствуют фактам из Экклесиаста.
        Это меня рассмешило, но все равно я настроился к нему враждебно. Потому что есть такая примета: если встретил попа — дороги не будет. А в плохие приметы я не то чтобы верю, но отношусь к ним с опаской. Тем более что мне очень нужна была хорошая дорога. Обязательно. Поэтому я промолчал. И потрогал задний карман — на месте ли пистолет. Черт их знает, этих попов — темные люди, обманом живут. И лицо у меня при этом, наверное, было злобно-глупым.
        Потому что он сказал:
        — К людям надо добро относиться, с верой и они возвращают добро и веру сторицей,  — и стал прихлебывать из стакана горячий чай.
        Свесив сверху голову, я задиристо спросил:
        — По-вашему выходит, что люди только у вас могут получить добро и веру. Так, что ли?
        — Это слишком вольное толкование моих слов. Безразлично, где человек может получить добро и веру — в храме господнем или в агитпункте. Важно, чтобы получил и с благостью употребил.
        — Ну, эти сказки я слышал,  — махнул я рукой.  — Добро и вера — не бакалейные товары и где попало их не получишь.
        — Между прочим, и бакалею где попало не получишь,  — сказал поп.
        — Чего, чего?  — я стремительно привстал на полке и ударился затылком о потолок.
        Священник еле заметно ухмыльнулся и снова кивнул:
        — Да-да. Рис в керосиновой лавке не получишь. А если получишь, то рис будет с запашком.
        Потирая охотно набухавшую шишку, я торжественно воздел руку:
        — Вот именно! Добро и вера с душком — кому они нужны?
        Священник пожал плечами:
        — Есть же общечеловеческие представления о добре. О добре без запаха. Потому что человек вообще добр. И сказано в Писании: «Зло сердца, человеческого от юности его».
        Спор был какой-то бессмысленный, без точных позиций. Да и понимаем мы с ним все по-разному. Мне стало досадно, что поп, как в теплой ванне, купается и струях. своего альтруизма, а я, получается, какой-то бес злобный, нелюдь. И я сказал:
        — Чтобы рассуждать о добре, надо узнать полную меру зла. Вы ведь грехи людские созерцаете и отпускаете. Вам-то что — не жалко. А мне за них карать приходится, если есть состав преступления. Потому что я считаю, если один другого ударил по левой щеке, то не надо подставлять правую, а надо дать хулигану два года. А вам ведь не жалко, если он врежет ближнему своему по правой и добавит еще ногой по заднице, то есть, прошу прощения, по чреслам. Первому вы грех отпустите, а второго утешите. Поэтому вы — добрый, а я — злой. Вот и получается — у вас десять заповедей, а у меня — уголовный кодекс.
        — Хм, у вас же есть это, как его, моральный кодекс…
        — Да, есть. У нас есть — и подчеркнул «у нас».  — Но он адресован людям по-настоящему добрым или тем, которые еще могут стать добрыми. А есть среди людей такие, что их уже ничем не убедишь и никак не перевоспитаешь. Вот они-то, а не какой-то мифический диавол, и есть враги человеческие. И уж, конечно, мы им пощады не даем.
        — Как я понимаю, вы, молодой человек,  — юриспрудент?
        Я кивнул, усмехнувшись про себя: «Сашку Савельева буду теперь называть юриспрудентом». Поп грустно посмотрел на меня:
        — Характер работы в известной мере ожесточил вас против людей…
        — Опять двадцать пять! Да почему же против людей?!
        — Потому что только Всевышний может понять и простить человеческие прегрешения, ибо сам есть источник доброты!
        — Враки!  — взбеленился я.  — Человек! Человек — источник доброты! Поэтому для человека нетерпимо, когда доброту и веру топчут в грязь и кровь…
        Поезд подходил к Риге.
        Господи, неужели я действительно ожесточился против людей?..
        В помещении дежурной части седьмого отделения милиции было тихо, лишь в открытую форточку окна врывался частый монотонный шепот дождя да из ленинской комнаты доносилась фраза песни, которую кто-то разучивал на аккордеоне: «Пусть всегда будет солнце… Пусть всегда будет… Пусть всегда…».
        Дежурный внимательно смотрел на меня, прижмурив один глаз, и я не мог понять, слушает он меня или аккордеон. Был он невозмутимо спокоен, чрезвычайно толст, и казалось, будто китель не лопается на нем только потому, что дежурный никогда не двигается с места.
        — Помните?  — спросил я нетерпеливо.
        — Помню,  — кивнул дежурный и, наклонив голову, прислушался к аккордеону.  — Снова наврал. Эх, артисты…
        Аккордеонист старался изо всех сил. «Пусть всегда будет…»
        Дежурный с неожиданной легкостью поднялся, подошел к шкафу, присел около него на корточки и мгновенно, как фокусник, выдернул из пачки бумаг тощенькую желтую папочку.
        — Она,  — сказал он флегматично.  — Здесь будете смотреть или…
        Но я, облокотившись о барьер, уже раскрыл обложку…
        ДЕЖУРНОМУ 7-ГО ОТДЕЛЕНИЯ МИЛИЦИИ
        ГОР. РИГИ
        Постового милиционера сержанта милиции
        Скраба Н. А.
        РАПОРТ
        Докладываю, что сегодня, 13 сентября в 23 часа, я был вызван в ресторан «Перле», где граждане, оказавшиеся Ивановым П. К. и Сабуровым А. С., учинили скандал: громко кричали, сквернословили и затеяли драку. Дебоширы доставлены мною в отделение милиции. О чем и докладываю на Ваше распоряжение
        Сержант милиции Скраб
        ЛИСТ ДЕЛА 55
        Дебошир Иванов вошел в кабинет боком, сел на край стула, с ожесточением мял в руках свою шляпу и вообще был очень мало похож на драчуна и скандалиста.
        — Все водка проклятая,  — сказал он огорченно.  — На работе стыдуха жуткая, жена чуть из дома не выгнала…
        — Но теперь-то небось зарок дали?  — усмехнулся я. Иванов прижал шляпу к груди, как спортивный кубок.
        — Да чтоб я теперь!..
        — Вы в районном Медпросвете попросите пару муляжей,  — сказал я сочувственно.
        — Каких муляжей?  — удивился Иванов.
        — Из папье-маше: печень здорового человека и печень алкоголика. Тоже очень помогает.
        Он не понял — всерьез ли я говорю, и на всякий случай сказал:
        — Обязательно.
        — Вот и прекрасно. Расскажите теперь, что произошло тем вечером в ресторане.
        Он снова начал мяться:
        — Ох, прямо вспоминать неудобно…
        — Неудобно зонтик в кармане раскрывать. И в пьяном виде в ресторанах безобразничать. Давайте рассказывайте. И поподробнее…
        ПРОТОКОЛ ДОПРОСА
        Павла Иванова
        …По существу заданных мне вопросов могу показать следующее:
        13 сентября я пришел в ресторан «Перле». В середине вечера, когда я уже выпил бутылку коньяка и был основательно пьян, я решил потанцевать. С этой целью я подошел к одному из столиков, за которым сидели неизвестные мне мужчина и женщина. Я пригласил женщину танцевать, но она засмеялась и, как мне тогда показалось, сказала что-то обидное или оскорбительное. Тогда я сел за их столик и начал «выяснять отношения». Мужчина стал меня гнать, оскорблял нецензурными словами. Я разозлился и сказал, что я — чемпион города по боксу. В ответ он прошипел: «Я тебя сейчас убью, сволочь…» Тогда я схватил стул и хотел им замахнуться, громко кричал что-то при этом. Мужчина встал и взял в руку бутылку шампанского, намереваясь меня ударить. Но тут подбежали люди, схватили нас обоих за руки, а вскоре подоспела и милиция…
        — …А вы что, действительно чемпион по боксу?  — спросил я.
        — Нет,  — грустно покачал головой дебошир Иванов.  — Сам даже не знаю, почему я это сказал…
        Я посмотрел на него с каким-то сочувствием.
        — А вы знаете, Иванов, что он вас действительно мог убить?
        — Шутите?  — побледнел Иванов.
        — Нет, не шучу. Я серьезно говорю. Вы запомнили его внешность?
        Иванов неопределенно развел руками:
        — Высокий такой, черный, а глаза, по-моему, наоборот, светлые. Больше не помню ничего.
        — Он вам говорил что-нибудь после прибытия милиции?
        Иванов задумался:
        — Не помню. Вроде ничего. Он только очень бледный был и все время шипел сквозь зубы: «Фраер, фраер проклятый, фраерюга».
        ЛИСТ ДЕЛА 56
        Смешно, но дебошир Иванов стал своеобразным водоразделом в расследовании дела. Для меня он был первым человеком, столкнувшимся с убийцей уже после смерти Жени Корецкого. Ведь до этого момента я говорил только с людьми, видевшими «Сабурова», когда Корецкий был еще жив. Дебошир Иванов даже приблизительно не представлял себе, какой реальной опасности подвергался…
        Ну, вот, значит, и всплыл. Произошло это почти две недели назад, и вряд ли Бандит сидит и дожидается меня здесь. Но здесь его видели люди, много людей, и какие-то зацепки должны остаться. Надо карабкаться, как это делают альпинисты,  — используя малейшие уступы, выбоинки, трещины. Такую зацепку я нащупал, читая вновь протокол о скандале в «Перле». В нем упоминалось об официантке Э. Э. Смилдзине. Эта женщина заинтересовала меня.
        Машина мчалась на взморье. Мокрый ветер бросал в лобовое стекло опавшие листья, серое, в белесых полосах, море тускло светило справа между деревьями. Потом машина юркнула в какую-то аллею и выскочила прямо на берег. С холма над морем нависал сияющей огромной линзой ресторан «Перле».
        У стеклянных дверей толпился народ. Я обошел вокруг ресторана и нашел дверь с табличкой «Служебный вход». Я нырнул в нее, и в лицо ударило тягучим, как резина, запахом сырого мяса, жирного пара, подгоревшего масла. Над ухом заорали:
        — Посторони-ись!
        Я шарахнулся в сторону — мимо на большой тележке везли несколько говяжьих туш и длинных острых, как торпеды, осетров. Мне пришел на память рисунок из «Занимательной арифметики» — человек-гора широко раскрыл рот-туннель, в котором исчезает железнодорожный состав с продуктами. Это, мол, к вопросу о том, сколько за свою жизнь поедает разного один средний человек. Хорошо хоть, что платить за все это надо не сразу!
        Какая-то женщина в высоком белом колпаке преградила мне дорогу:
        — Вы что здесь делаете, гражданин?
        Не моргнув глазом, я соврал:
        — Ищу директора Я новый санитарный врач.
        — Он в зале. Пройдите по коридору и там — направо.
        Я шел по коридору и лениво раздумывал о том, что какая-то доля правды в моей лжи есть. С точки зрения социальной — я и впрямь санитарный врач. «Очищаем общество от отбросов». Чепуха! Насколько все сложнее в жизни…
        Я все шел по этому нескончаемому душному коридору и мечтал только об одном: чтобы завтра утром было солнце, хрустящий ветер разорвал белые облака и унес за далекое далеко дождь, осень и все мои проклятущие дела, и чтобы желтые сосны гудели, как струны огромного контрабаса, и я не ходил бы по этим сумрачным кухням с мерзким запахом горелого маргарина, а лежал на белом песке, спал, читал Экзюпери и ни о чем не думал бы. Я очень устал думать…
        Потом я сидел за столиком в дымном, до железной арматуры прокуренном зале, смотрел на длинный плакат «Пьянству — бой!», ковырял вилкой чуть теплый цеппелин и думал с предстоящем разговоре со Смилдзиней. Она прибежала, запыхавшись:
        — Вы хотели поговорить со мной?
        — Да,  — сказал я и отодвинул тарелку…
        ПРОТОКОЛ ДОПРОСА
        Элги Смилдзини
        Вопрос. Что произошло вечером тринадцатого сентября в ресторане «Перле»?
        Ответ. В этот день я работала в вечернюю смену. За мой столик сели мужчина и женщина. Через некоторое время я увидела, что к ним подошел какой-то мужчина, сильно пьяный, что-то сказал моим клиентам, а потом подсел к ним. Вскоре я поняла, что они ругаются, и пошла к столику. В этот момент подошедший вскочил и схватился за свой стул. Мой клиент тоже вскочил и взял со стола бутылку. Поднялся крик, и обоих мужчин схватили за руки подбежавшие с разных сторон люди. Кто-то вызвал милицию, и дебоширов забрали. Меня пригласили, составили протокол, записали мое объяснение, и я ушла. Что было дальше — я не знаю…
        …Красивая девушка, эта Элга. Я и не знал раньше, что у латышек бывают такие черные волосы. А глаза — огромные, серые, со смешинкой. Ее, видимо, сильно удивил мой визит: расспрашивать спустя две недели о какой-то пустяковой пьяной сваре! Она ведь не знала, кто в действительности участвовал в скандале. Поэтому ничего особенного и не запомнила. Я сказал:
        — Вы помните, как выглядел ваш клиент?
        — Да, приблизительно. Он — высокий, темный, по-моему, черноволосый. На какой-то руке — не помню — не хватает пальца или двух.
        Я подумал и спросил — на всякий случай:
        — А где была в это время его спутница?
        Элга удивилась:
        — Как — где? Она тоже пошла в милицию. Но ее, по-моему, не допрашивали, разобрались без нее. Кстати, пока мы там сидели в коридоре, мы с ней разговорились.
        — Так-так. И что она о себе сказала?
        — Зовут ее Ванда, она выступает с эстрадными песнями в каком-то кафе или ресторане на взморье.
        — А где она живет?
        Элга пожала плечами:
        — Мы об этом не говорили…
        Я не сдержался и ударил кулаком по столу:
        — Ах, черт, досада какая!
        Элга иронически подняла бровь:
        — Можно подумать, что вы послали меня с заданием, а я его не выполнила…
        Я сообразил, что веду себя нелепо, и сказал тихо:
        — Не обижайтесь, Элга. Просто мне сейчас очень нужна эта Ванда.
        Элга сочувственно улыбнулась:
        — Она очень красивая женщина…
        — Мне на это наплевать! Тысячу раз наплевать! Мне не смотреть на нее, мне поговорить с ней надо! Вы себе не представляете, как это важно!
        — Я действительно этого себе не представляю,  — с нажимом сказала Элга.  — Вы ведь только спрашиваете, а я только отвечаю.
        Я оценивающе посмотрел на нее и, еще не решаясь быть до конца откровенным, попытался отшутиться:
        — Я воюю вот под этим лозунгом,  — и указал на плакат «Пьянству — бой!».
        Элга без улыбки сказала:
        — И стоит кому-нибудь подраться в ресторане, как вы приезжаете за тридевять земель?..
        Я внимательно посмотрел на нее и решился:
        — Скандал, который здесь произошел, затеял ваш городской чемпион-алкоголик, так?
        — Так.
        — Спутник Ванды в нем не виноват?..
        — Так.
        — Так вот, он человек тихий. Ему скандалы не нужны. Потому что он бандит и убийца. За ним я и приехал за тридевять земель… Послушайте, Элга, вы могли бы при встрече узнать эту Ванду?
        — Конечно…  — тихо сказала девушка.
        Я шел в гостиницу пешком и раздумывал, как бы мне отыскать эту самую Ванду. Запрос давать бессмысленно. В Риге может быть тысяча Ванд, высоких, полных блондинок, до 30 лет. Певица? Но они не нанимаются через концертное объединение. В трест общественного питания? А если кафе не относится к городскому тресту? Голова кругом идет. Остается только один путь. Я зашел в автомат и позвонил Элге…
        Ветер с моря нес косой холодный дождь. Сонно кряхтели, встряхиваясь время от времени, два черных лебедя в городском пруду. Вот дураки, мокнут и мерзнут здесь, когда могли бы давно уже лететь на юг, к солнышку. Ведь у них нет на руках безнадежного уголовного дела. И не надо искать Ванду…
        ЛИСТ ДЕЛА 57
        Я проснулся оттого, что было очень светло и очень холодно. Вскочил с кровати и подбежал к открытому окну. Еще не облетевшие деревья, крыши автомобилей, тротуары, подоконник были покрыты снегом, плотным, тяжелым, как мороженое. И я вдруг с тоской подумал о черных лебедях, которых видел вчера.
        Подошел к зеркалу, посмотрел на свои худые плечи, посиневшую от холода кожу в пупырышках, рваный багровый шрам поперек груди и плюнул от досады на блестящий паркетный пол. До чего же глупо устроен мир! Ведь красивый человек с с-амого рождения имеет фору перед всеми остальными. А вот что делать нам, если, особенно по утрам, противно на себя в зеркало смотреть? Но все-таки я смотрел, наклоняя во все стороны голову. Спасибо, хоть не лысею и не седею. Я вспомнил, что в книжках у следователей почему-то «седеющие виски». Это такой же обязательный атрибут, как две руки, штаны и пистолет. Непременно седеющие виски, на худой конец — совсем седые. Вот уж ерунда. Большинство следователей — люди довольно молодые. Самому старому из знакомых мне следователей — Пашке Каргину — сорок два года. И виски у него не «седеющие». Может быть, правда, потому, что он совсем лысый?
        В десять часов пришел мой старинный приятель, следователь рижской милиции Янис Круминь. Тоже молодой, но степенный, немногословный, добро-голубоглазый, он уселся в глубокое гостиничное кресло и погрузился в сосредоточенное молчание.
        Я включил радио, взял из тумбочки электробритву и начал скоблить физиономию. Диктор радостно вещал: «По сведениям синоптиков, столь раннего сентябрьского снегопада в Риге не наблюдалось последние восемьдесят два года…»
        Я сказал меланхолически:
        — Просто это я к вам не приезжал в сентябре последние восемьдесят два года… Ведь за мной и в очередь никто не становится.
        — Да, этот снег тебе совсем ни к чему,  — подумав, серьезно отозвался Круминь.
        — Из-за этой погоды все курортники разбегутся,  — сказал я.  — Тогда и кафе, где поет эта самая Ванда, могут прикрыть ко всем чертям… Ищи-свищи потом. Мно-ого их, девушек с прекрасным именем Ванда… Слушай, Янис, а что будет с лебедями?
        — С какими лебедями?  — деловито спросил Круминь.
        Я махнул рукой:
        — А-а, это я так… Ах, как мне нужна эта Ванда!
        — Понимаю,  — кивнул головой Круминь.
        — Я вожделею к ней сейчас куда больше, чем дебошир Иванов.
        — Не понимаю,  — сказал Круминь, не обнаруживая чувства юмора.
        Я походил по комнате, потом взял справочник и уселся на подоконник. На улице суетливо носились машины, деловито топали прохожие, размешивая снег в жидкую коричневую грязь, и мне было очень жалко этого треклятого снега. Тем более что курортников грязь устраивает не больше, чем снег.
        — Не понимаешь?  — сказал я.  — Тогда слушай, что написано в справочнике: «Юрмала. По праву снискал этот курортный город на взморье славу жемчужины Прибалтики. В великолепных санаториях, прекрасных домах отдыха, комфортабельных гостиницах ежегодно отдыхают десятки тысяч трудящихся. На много километров протянулись…» На много километров — это ты понимаешь? Сколько там может быть кафе и ресторанов? Понимаешь?
        — Понимаю…  — спокойно кивнул Круминь.
        Честно говоря, в этот момент достижения соцстраха у меня не вызвали восторга.
        — Я бы предпочел, чтобы Юрмала была поменьше…  — сказал я мечтательно.  — …или хотя бы чтобы Ванда пела в другом месте.
        — Правила игры не выбирают,  — флегматично отозвался Круминь.  — Ты же не хочешь спрашивать в тресте ресторанов?
        — Хочу,  — сказал я уныло.  — Но нельзя, Янис. Представляешь, если кто-нибудь шепнет Ванде, что ее ищет милиция?! Нет… Не стоит. Рискованно…
        Зазвонил телефон. Я схватил трубку. Элга.
        — Сегодня мы начнем наше турне, Элга? Вы готовы?
        — Да. Но вот как на работе?
        — Я уже договорился с директором ресторана. Право, мне совестно, что вы теряете в заработке, но нам очень важно найти эту девушку.
        Элга сказала неуверенно:
        — Хорошо… Я буду вас ждать в шесть часов около университета…
        Я сказал торопливо:
        — Кроме того, мы очень интересно проведем это время — будем ходить из кафе в кафе, танцевать, пить вино, есть миног и говорить всякие умные вещи. Прямо сладкая жизнь, как в той картине…
        Я почувствовал, что она улыбнулась.
        — Хорошо…  — и гудки отбоя забормотали, застучали в трубке апрельской капелью.
        Я положил трубку и с облегчением сказал:
        — Еще никогда не ждал звонка от девушки с таким нетерпением…
        — Что, такая красивая?  — невозмутимо пошутил Круминь.
        Я задумался:
        — Красивая? Пожалуй…
        — Ну вот, а все жалуешься на невезение…  — Круминь достал из внутреннего кармана кителя аккуратно разграфленный и исписанный в несколько столбцов лист.  — С красивой девушкой вот это тебе покажется не таким страшным…  — И Круминь протянул мне бумагу.
        — Это что?
        — Это список всех кафе на взморье.
        Я схватился за голову…
        В дверях нас остановил телефонный звонок:
        — Дежурный горотдела милиции капитан Пельдт. На ваше имя из Ленинградского уголовного розыска поступила записка по «ВЧ».
        — Прочтите, пожалуйста…
        Ленинградским уголовным розыском установлен покупатель «Волги» кофейно-белого цвета из Тбилиси.
        Это — КОСОВ Виктор Михайлович, житель гор. Луги Ленинградской области. Номер «Волги» ГХ 89 -35. На машину Косое предъявил техталон No ГХ 765354 на имя Сабурова Алексея Степановича. Документ направлен на криминалистическую экспертизу. Заключение экспертизы и протокол допроса Косова вышлем-авиапочтой.
        Инспектор Ленугрозыска Леонидов
        ЛИСТ ДЕЛА 58
        Никогда еще я не был таким прожигателем жизни. Мы ездили с Элгой Смилдзиней от кафе к кафе, танцевали один-другой танец — чтобы она лучше присмотрелась к певице,  — пили кофе, вино, ели угрей, миног и все время весело болтали. И я чувствовал себя настоящим прожигателем, потому что все это — как настоящему прожигателю — было мне утомительно, скучно, и я хотел только, чтобы оно скорее закончилось. И боялся, что это надоест и Элге, и поэтому рассказывал ей бесчисленное множество смешных и грустных историй и оттого уставал еще больше. А во всем остальном это было невероятно «красиво», тем более что мы разъезжали на серой оперативной «Волге». Прямо высший свет — шампанское, анчоусы, семечки!
        В Булдури было только одно вечернее кафе — маленькое, уютное. В ожидании выхода певицы мы танцевали под негромкие звуки модного в том сезоне шлягера. Наклонившись к Элге, я сказал:
        — Если Ванда поет здесь, то ее спутник может оказаться рядом…
        Элга подняла на меня глаза:
        — Но он же вас не знает?
        — Зато он знает вас. Поэтому упаси бог показать, что вы его заметили.
        — А как же?
        — Из автомата в гардеробе позвоните Круминю: он все время на месте. Пусть выезжает.
        — Понятно,  — кивнула Элга. Я протянул ей ключ:
        — Ко мне в этом случае не возвращайтесь, ждите в машине…
        — Но…
        — Без «но», Элга. Мы на работе.
        Элга пожала плечами и сразу же, будто забыв обо всем на свете, упоенно отдалась танцу. А на эстраде появилась певица — высокая, гибкая, красивая, немолодая. Ее низкий, чуть хрипловатый голос сразу же вплелся в причудливую ткань мелодии.
        Я нетерпеливо сжал ладонь Элги, указал глазами на певицу.
        — А-а, эта…  — Элга улыбнулась, покачала головой.  — Ванда моложе…  — и продолжала, полузакрыв глаза, танцевать с видимым удовольствием. Я посмотрел на часы.
        — Имейте совесть,  — засмеялась Элга.  — Уходить во время танца неконспиративно!
        Я принужденно улыбнулся и стал рассказывать Элге заранее приготовленную забавную историю о том, как один вор сделал подкоп под магазин, влез туда, и узкий земляной лаз вдруг обвалился и он, испугавшись до чертиков, стал звать на помощь сторожа: «Спасите, засыпался!» И думал все время об этом Косове, купившем ворованную «Волгу» и что-то у меня в мозгу не контачило, цепь не замыкалась, что-то не срабатывало.
        Элга спросила:
        — Вы женаты?
        — Да,  — сказал я хмуро и почему-то добавил: — но жена хочет меня бросить.
        — Шутите,  — засмеялась Элга.  — Вы очень забавный человек…
        — В том-то и дело,  — покачал я головой.  — Клоун дома и злодей на службе.
        — А вы давно женаты?
        — Давно. Восемь лет.
        — Ну, тогда все ваши ссоры — пустяки!  — уверенно сказала Элга.
        — Разве?  — удивился я.
        — Люди расходятся после первого года жизни и после семи лет. А кто уже перевалил — те живут. Это точно.
        Я пожал плечами:
        — Может быть, не знаю. А вы-то откуда это взяли?
        — Знаю, и все. Так оно и есть…
        Я посмотрела на нее и снова подумал, что она красивая девушка. А она вдруг сказала:
        — Вы хорошо танцуете.
        — Да? Это единственная штука, которой я прилежно учился в школе милиции.
        — А там и этому учат?
        — Да-а… Там учат многому.
        Мы вышли на улицу. Снег уже весь растаял, только грязь хлюпала под ногами и моросил мелкий дождь. Сегодня надо было побывать еще в шести кафе. Рядом с нашей «Волгой» на стоянке стояла точно такого же цвета машина. Я еще присматривался к номеру, отыскивая нашу. И тут в мозгу ослепительно, как магний, полыхнуло: ведь номер «Волги», украденной у Рабаева,  — ГХ 34 -52. А Косов купил машину ГФ 89 -35?..
        ТЕЛЕГРАММА
        Госавтоинспекции гор. Тбилиси
        Прошу проверить судьбу автомашины госзнак ГФ 89 -35 тчк Результаты сообщите Рижскую гормилицию тчк
        Следователь
        ЛИСТ ДЕЛА 59
        И на следующий вечер мы ездили по всем кафе Юрмалы и искали Ванду. У меня был с собой длинный список этих кафе, составленный Круминем, и я по очереди вычеркивал из него те, где мы побывали.
        Когда мы ехали в Дзинтари, Элга сказала:
        — А вы не хотите написать своей жене письмо? Знаете, такое, чтобы за душу брало…
        Я усмехнулся и покачал головой:
        — Я так не умею. Чтобы за душу брало. Да и вообще словами ничего тут не скажешь.
        — А вы считаете, что она не права?
        — Нет. Права.
        — Значит, вы сами виноваты?
        — Нет. В жизни, Элга, все сложнее.
        — Ненавижу, когда говорят эти мерзкие взрослые слова «все сложнее», «не поле перейти», «ты этого не поймешь»…
        Я засмеялся:
        — А что делать? Действительно, все гораздо сложнее. Я вам постараюсь объяснить это, хотя не уверен, что получится. Моя жена — врач-онколог. Как-то я прочитал ее научную статью и нашел там такие фразы: «выживаемость облученных больных», «полупериод жизни пациентов» и всякую другую подобную петрушку. Жизнь и смерть в клинике — это в первую очередь работа. Научный поиск, победы, неудачи, методики лечения, диагностика — там все, чтобы через смерть утвердить жизнь. И приходят к ним тяжелобольные, зачастую обреченные люди, которые если не в клинике, то у себя дома все равно умрут. Поэтому там и смерть не такая бессмысленно-жестокая, не такая трагичная и нелепая, как та смерть, с которой приходится встречаться мне. Ведь у них и смерть когда-нибудь даст жизнь многим. А моя работа никого к жизни не вернет. Я только обязан не допустить новую смерть.
        Я замолчал. Щетки на стекле с тихим стуком разбрасывали брызги, лучи фар шарили по мокрому черному шоссе.
        — Ну?..  — сказала Элга.
        — Баранки гну!  — сказал я.  — Вот Наташа и не понимает, как из-за такой малости можно неделями не бывать дома, приезжать на рассвете и в отпуске бывать только порознь…
        — Но ведь это же совсем не мало — сторожить смерть!  — тихо сказала Элга.
        Я посмотрел на нее и подмигнул:
        — Элга, веселее! Своей выспренностью я вверг вас в возвышенно-трагический тон. Я не смерть, я живых стерегу от смерти. Вот какой я стерегущий.
        Она долго смотрела в ночь перед собой, потом сказала:
        — Бросьте фанфаронить! Вам сейчас совсем не весело, и совсем вы не такой гусар, каким хотите казаться. И вообще все это, наверное, очень трудно…
        Я промолчал. Элга сказала:
        — А ведь когда-то всех преступников ликвидируют и вы останетесь без работы. Что будете делать?
        — Вступлю в садовый кооператив, выращу сад и буду продавать на рынке яблоки.
        Элга засмеялась:
        — Но ведь это, наверное, нескоро будет.
        — Почему же? Один друг сказал мне как-то: «Мир разумен и добр».
        — Это не ваш друг придумал,  — задиристо возразила Элга.
        — Да, но он это сказал, когда мы шли брать вооруженного бандита. Я часто вспоминаю его слова и все больше убеждаюсь, что он прав, этот мой друг.
        Элга упрямо покачала головой:
        — Нет, нескоро еще…
        — Ну, конечно, не завтра и не через год, но ведь ликвидируют! Вот, обратите внимание: сейчас почти не встретишь рябого человека. А ведь еще недавно засмеялись бы, скажи кому-нибудь, что рябых не будет. А вот нет! Нет оспы — и нет рябых. И преступников не будет…
        Мы возвращались в Ригу около двух часов иочи. Не нашли мы Ванду, и завтра надо будет искать вновь. Элга уснула. Она спала, прижавшись ко мне и положив голову на мое плечо. На поворотах я крутил руль осторожно, чтобы не разбудить ее. Лицо девушки было ясно, улыбчиво. Около дома Элги, рядом с университетом, я затормозил, выключил мотор и долго сидел неподвижно, не решаясь ее будить. Потом она открыла глаза, огляделась и удивленно сказала:
        — А я уже дома!
        Мы сидели молча, лицо Элги мягко высвечивали крохотные лампочки приборного щитка, и я сказал вдруг:
        — Вы хороший человек, Элга…
        Она улыбнулась:
        — Конечно…
        — Только хорошие люди во сне поют и смеются…  — сказал я серьезно.
        — А я не спала…  — лукаво сказала Элга.  — Завтра тоже поедем?
        — Обязательно…  — Я смотрел на прилипший к ветровому стеклу желтый осенний лист.  — Обязательно…
        — Вот и хорошо,  — сказала Элга радостно.  — До завтра…  — Она кивнула мне и вышла из машины. Я завел мотор и ждал, пока Элга дойдет до парадного. Но на середине тротуара она остановилась, повернула назад и, обогнув капот автомобиля, подошла ко мне. Я опустил стекло, подумав, что она забыла что-то.
        — Можно я вас поцелую?  — сказала Элга.
        Я растерялся и сказал дурацким каменным голосом:
        — Что? Ну, конечно, если это надо…
        Она тихо засмеялась:
        — Конечно, надо…  — и поцеловала меня в лоб, в щеки, а потом в нос. И побежала к подъезду.
        — Спокойной ночи!  — крикнула она уже у дверей. Опомнившись, я закричал:
        — Элга!
        Девушка обернулась.
        — Элга!  — сказал я.  — Элга, меня впервые целует свидетельница по расследуемому делу…
        Элга сердито посмотрела на меня, круто повернулась и ушла. Несколько секунд я сидел неподвижно, потом резко включил скорость и дал полный газ.
        В кабинете Круминя было темно. Я включил свет, и дремавший на диване Круминь проснулся.
        — Это ты так со мной оперативный контакт держишь, Янис?  — сварливо сказал я.
        — У тебя помада на щеке,  — флегматично отозвался Круминь, сонно щурясь.
        — Ну и что?  — сказал я задиристо.  — Может, меня девушки жалеют…
        — Открой шкаф, там зеркало.
        Я открыл дверцу шкафа, достал носовой платок и, глядя в зеркало, начал ожесточенно тереть щеку.
        — Сегодняшний вечер опять запишем в убытки,  — сказал я.  — И чтобы обойти остальные кафе, потребуется еще вечеров пять минимум.
        Круминь потер глаза:
        — Может быть, завтра в первом же кафе ты встретишь эту Ванду.
        — Ну что ты, Янис. За мной ведь очередь не занимают. Я найду ее в последнем.
        — Ты тогда прямо с последнего и начни,  — невозмутимо сказал Круминь.  — А пока почитай телеграмму из Тбилиси…
        Волга ГФ 89 -35 сообщению владельца Пелевина П. М. находится на консервации тчк При проверке обнаружено хищение с машины номерного знака тчк При обнаружении этого знака информируйте нас тчк
        ЛИСТ ДЕЛА 60
        Теперь мне стало ясно, как убийца на «Волге», угнанной из Тбилиси, беспрепятственно проехал три тысячи километров до Ленинграда. Просто он на нее поставил номер, который украл с другой машины, стоящей на консервации, о чем ее хозяин узнал только вчера. И где-то успел перекрасить низ «Волги» в белый цвет. А пока он преспокойно ехал в кофейно-белой машине под номером ГФ 89 -35, милиция искала кофейную «Волгу» номер ГХ 34 -52.
        Вот известные мне точки его маршрута: Тбилиси — Ленинград — Москва — Крым. Потом в моих сведениях провал, и Бандит появляется в Риге. И снова тьма. Чтобы ее рассеять, нужно найти Ванду. Во что бы то ни стало. Других выходов на него нет.
        И мы снова поехали с Элгой на взморье. Снова эти осточертевшие мне прекрасные уютные кафе, каких ни в Москве, ни в Крыму не бывает. Снова дождь и мокрое, дымящееся холодным паром шоссе — от одного до следующего кафе. Элга весь вечер молчала и около Кемери, часов в десять, спросила:
        — А вы любите свою жену?
        Я не знал, как ответить, потому что теперь не был уверен — люблю ли я Наташу. Элга спросила:
        — Это — бестактный вопрос?
        Я пожал плечами:
        — Почему же? Люблю…
        Она помолчала, потом твердо, как о чем-то нами давно оговоренном и решенном, сказала:
        — Давайте заедем сейчас на почту и напишем ей письмо. Вместе.
        — И подпишем вместе?  — усмехнулся я.
        — Нет. Подпишете вы один. Да можно и вообще не подписывать. Просто письмо надо написать так, как никто бы ей, кроме вас, не написал.
        — Так вы же предлагаете вместе писать?
        Элга заметила, что я улыбаюсь, и строго сказала:
        — Я буду караулить вас. Чтобы не передумали.
        — Но я ведь так писать не умею. Я ведь больше по протоколам специалист.
        — Этого уметь нельзя,  — сказала Элга и сжала тонкие кулачки.  — Это надо чувствовать, тогда сможете написать. Понимаете? Чувства иногда придумывают, но они тогда чахлые, неживые. Понимаете?
        Я кивнул.
        — Вы но любви ничего не пишите. Не надо о любви вслух говорить. Вы напишите о чем-нибудь таком, чтобы она сразу вспомнила все самое светлое,
        Я вздохнул.
        — Об этом и говорить-то трудно, а уж написать!
        Она грустно сказала:
        — Беда в том, что мужчины мало знают о настоящей нежности.
        — Чего-о?
        — Я говорю, что женщинам очень нужна настоящая мужская нежность.
        Ох, какой же я кретин! Вечно встреваю в разговоры, из которых сам не знаю, как выпутаться. Да и толку от них мало, от этих разговоров. Поэтому я уже приготовился отпустить какую-нибудь банальную шуточку, чтобы взорвать этот серьезный разговор изнутри. Но Элга сказала:
        — Вы только не думайте, что я за розовые слюни. Или когда мужики каждой встречной юбке — «сю-сю-сю, кисонька и лапочка». Слышите — не думайте!
        — Не буду думать,  — сказал я серьезно и подумал, что у женщин какое-то поразительное чутье: они точно знают, каким мужчинам когда можно начинать приказывать. Мне обычно женщины начинают давать указания на второй день.
        Элга вдруг неожиданно, легко и быстро провела ладонью по моему рукаву и сказала тихо:
        — Никогда не думайте обо мне плохо. У меня трудная работа.
        Я сказал противным сытым голосом:
        — Еще бы! Целый день побегай с подносами!
        Она нервно дернула головой:
        — Да нет! Я не об этом! В ресторане ведь не только едят, но и пьют. А напившись, пытаются вольничать…
        Я подумал — какое неуклюжее и плохое слово — вольничать.
        — Мне кажется, Элга, что с вами не очень-то много напозволяешь. Вмиг получишь по лапам.
        Она сказала сквозь зубы:
        — Случается. Но это противно…
        — Послушайте, Элга, а почему вы не займетесь какой-нибудь другой работой?
        — У меня мама и две младших сестрички. А я зарабатываю почти сто пятьдесят рублей. Это же ведь немало?
        — Конечно, немало,  — сказал я неуверенно.
        Она снова долго молчала, разглядывая мелькающие за окном фонари, потом сказала, не заботясь о связи с предыдущим:
        — Поэтому я знаю, какой должна быть настоящая нежность…
        — Какой?
        — Как первый лед на ручье — прозрачной, хрупкой, чтобы никто не смел лапами…
        И я сильно испугался, что мог позволить себе тогда шуточку. Испугался так, будто уронил и поймал у самой земли любимую елочную игрушку.
        Элга сказала:
        — Если любишь человека, то хоть изредка испытываешь к нему такое щемящее чувство нежности, будто он маленький беспомощный ребенок. Твой собственный ребенок. И уже сильнее этой нежности не может быть ничего на свете.
        — Да, не может,  — сказал я и удивился, что мне это не приходило в голову раньше.
        — Вот вспомните об этой минуте нежности и напишите жене, и она все поймет тогда.
        …О чем я мог написать Наташе? Как мы слушали «Прощальную симфонию» Гайдна? Гасли свечи на пюпитрах, уходили, закончив партию, музыканты, и ласковость виолончелей утешала печаль скрипок, и тогда был слышен шум близкого прибоя, а я, закрыв глаза, сидел рядом с ней, и держал ее руку в своей, и мечтал, чтобы музыканты сошли с ума, вернулись на сцену, перевернули ноты и снова играли, играли до полуночи, до утра, чтобы никогда это не кончилось, и не погасла последняя свеча… Или написать ей, как мы шли на рассвете по Сретенке и все было серебряно и сине, и луна, огромная, желтая, как пшеничный каравай, катилась к Самотеке, и тишина звенела далекими курантами? И я сказал осторожно:
        — Наталья, а ты не хочешь выйти за меня замуж?
        А она весело засмеялась:
        — При одном условии: ты сделаешь что-нибудь такое, чего никто больше не сможет.
        Я растерянно улыбнулся и грустно сказал:
        — Я заурядный человек. Но, знаешь ли, в этом есть и свои прелести.
        И тут меня осенила счастливая идея. Я возгласил:
        — Впрочем, ради тебя я ненадолго готов переквалифицироваться в волшебника. Просто я зажгу воду.
        Наталья расхохоталась. Я подошел к большой луже, покрытой густым слоем тополиного пуха, чиркнул спичкой, и весь этот белый летучий ковер вспыхнул.
        Несколько секунд пламя быстро и яростно лизало лужу. Наталья обняла меня и сказала:
        — Придется стать женой заурядного волшебника…
        Я думал обо всем этом, и меня охватило отчаяние — разве можно об этом написать? Элга сказала:
        — Вот почта. Давайте остановимся.
        Я дал прогазовку и включил третью скорость. Элга сказала:
        — Вы делаете ошибку…
        И я, неожиданно для себя самого, заорал:
        — Да вам-то что за дело до всего этого? И вообще, мы сюда приехали искать эту чертову девку Ванду! Да, да!
        Элга помолчала, потом сказала тихо:
        — Простите. Я очень хотела…  — и замолчала.
        А через десять минут, в Кемери, в кафе «Селга» Элга показала мне высокую красивую блондинку:
        — Вот Ванда…
        ПРОТОКОЛ ДОПРОСА
        Ванды Линаре
        …Вопрос. Знакомы ли Вы с Алексеем Сабуровым?
        Ответ. Да.
        Вопрос. Где он сейчас?
        Ответ. Мне это неизвестно.
        Вопрос. Что Вы можете о нем сказать?
        Ответ. Я его довольно мало знаю. Он инженер, приехал в Ригу по делам из Тбилиси, где живет постоянно.
        Вопрос. Как, когда, где Вы познакомились с Сабуровым?
        Ответ. В течение летнего сезона я выступаю с эстрадными песнями в кафе «Селга», в Кемери. Две недели назад один из посетителей — это был Сабуров — поднес мне роскошный букет цветов, сказал, что очарован моим талантом, и пригласил поужинать с ним. Алексей мне понравился, чувствовалось, что это сильный, мужественный и в то же время очень любезный человек. После моего выступления мы поехали в город, поужинали в ресторане, это был отличный вечер. Затем мы стали встречаться каждый день. Сабуров был предупредителен, старался доставить мне максимум удовольствий, и я охотно проводила с ним время.
        Вопрос. Видимо, Сабуров располагал деньгами?
        Ответ. Да, и немалыми. Во всяком случае, он не останавливался ни перед какими тратами, вплоть до того, что, когда я выразила желание побывать в Таллинне, Алексей нанял такси туда и обратно. Это стоило очень дорого. Но Алексей сказал, что он много зарабатывает.
        Вопрос. Где жил Сабуров?
        Ответ. Алексей сказал, что очень трудно достать номер в гостинице. А у меня — отдельная квартирка. Одним словом, мне неудобно было гнать его на улицу, и он остался у меня…
        Ванда облокотилась на мой стол. Крупная красивая блондинка, она наверняка должна нравиться многим, и видно было, что она это сознает. С самого начала Ванда дала мне понять, что ее раздражает этот допрос.
        — И какое же вы составили себе впечатление о нем?  — спросил я, глядя в сторону.
        Демонстрируя сдержанное достоинство, Ванда бросила небрежно:
        — Прохвост. Обыкновенный командировочный врун.
        — Врун?  — удивился я.  — Он вам обещал что-нибудь?
        — Яхту. И все прочее, что обещают дамам в таких случаях. Обычные бредни. Я на них не обращала внимания. Впрочем… денег он и в самом деле не жалел… говорил, что не привык себе отказывать. Ни в чем. А потом он просто сбежал…
        Я насторожился:
        — Когда это произошло?
        — Погодите, сейчас я припомню… Я еще зарплату получила перед этим… Ага, это было восемнадцатого сентября: я как раз на репетиции разучивала новую песню. Он сказал, что у него какие-то дела в городе, и со мной в кафе не поехал. Я вернулась около полуночи домой — его еще не было. Ни утром, ни на следующий день Сабуров не появился. Позже я заметила, что нет большого коричневого портфеля, в котором находились его вещи. В общем, я поняла, что он меня бросил… Самая заурядная история. Не понимаю, почему это вас так интересует…
        Вот как, оказывается, это было. Интересно, что же он возил с собой…
        Вопрос. Что находилось в портфеле Сабурова?
        Ответ. Пара белья, нейлоновая рубашка, несколько пар носков. А в основном — всякие железки.
        Вопрос. Какие? Постарайтесь поточнее это припомнить.
        Ответ. Была какая-то толстая железная трубка, большой железный брусок, целая связка маленьких ключей, баночка с краской… Да, я, помню, еще удивилась: в портфеле лежал автомобильный номер.
        Вопрос. Какой?
        Ответ. Этого я не помню. Кажется, там были буквы «Г» и " X».
        Вопрос. Что еще было в портфеле? Ответ. Еще был какой-то непонятный прибор, похожий на револьвер, но с большим набалдашником наверху.
        Вопрос. Вы могли бы нарисовать этот прибор?
        Ответ. Я могу попробовать.
        Вопрос. Пожалуйста, изобразите его прямо в протоколе.
        Рисунок прибора, который я видела в портфеле у Алексея Сабурова.
        Рисунок выполнен мною собственноручно. (В. Линаре).
        Вопрос. В связи с чем Вы осматривали портфель Сабурова?
        Ответ. Я его не осматривала. Но, поскольку Алексей жил у меня, я решила его носильные вещи переложить в платяной шкаф. Вот тогда я и видела остальные предметы.
        Вопрос. Документы Сабурова Вы видели?
        Ответ. Я видела у него паспорт, но не рассматривала его.
        Вопрос. Не заметили ли Вы каких-нибудь особенностей в поведении Сабурова, чего-либо, показавшегося Вам необычным или странным?
        Ответ. Может быть, мне это стало казаться в связи с настоящим допросом, но я припоминаю, что у Алексея была привычка вдруг очень резко, неожиданно оглядываться по сторонам. А когда он выпивал, то часто говорил всякие жаргонные словечки, мне непонятные. В остальном он был совершенно нормальным, обычным человеком.
        Вопрос. Какие дела были у Сабурова в Риге, с кем он встречался?
        Ответ. Делами его я не интересовалась, с кем он встречался — я не знаю.
        Вопрос. Была ли у Сабурова какая-либо переписка?
        Ответ. Я не видела, чтобы Алексей отправлял кому-либо или получал от кого-либо корреспонденцию.
        Вопрос. Вел ли Сабуров с кем-нибудь переговоры по телефону, если да, то с кем и какие?
        Ответ. Нет, Алексей ни с кем по телефону не разговаривал и вообще к аппарату не подходил. Впрочем, однажды, незадолго до отъезда, Алексей говорил по междугородному телефону с каким-то приятелем. Я обратила внимание только на то, что Алексей просил у своего собеседника грибов. Я вспомнила, что засмеялась тогда и переспросила его об этом. Сабуров тоже посмеялся и сказал, что очень любит грибы. Буквально на следующее утро я сбегала на рынок и накупила целую кучу грибов, которые сама приготовила и подала на обед. Алексей был очень доволен…
        Я спросил ее вяло:
        — О грибах?.. О грибах?.. Гм… О каких грибах?
        — Я представляла себе подобные допросы иначе,  — раздраженно сказала Ванда.  — Не помню, о каких грибах! Какое-то русское название. Я-то купила белых…
        Я поднялся, обошел стол и встал за спиной Ванды:
        — Я перечислю вам названия грибов. А вы припомните, нет ли среди них того, о котором говорил Сабуров.
        Ванда повернула ко мне лицо.
        — Подберезовики, волнушки, подосиновики, маслята,  — начал монотонно я,  — сыроежки, волнушки, лисички…
        — Маслятки,  — неожиданно сказала Ванда.  — Я вспомнила: маслятки.
        — Маслята?  — уточнил я. Ванда кивнула.
        — Может быть, лисички?  — «подстраховался» я.
        — Да нет, маслята, я точно помню,  — сказала Ванда нетерпеливо.  — Послушайте, если у вас нет ко мне других вопросов, кроме… подобных… То уже поздно… и надо еще доехать…
        — У меня есть и другие вопросы…
        Вопрос. В какое время говорил Сабуров, с каким городом и как он называл собеседника?
        Ответ. Разговор состоялся часов в одиннадцать вечера, а с каким городом — я не знаю. Собеседника он называл Петей.
        Вопрос. О чем был разговор, кроме грибов?
        Ответ. Так, о жизни, о здоровье, об охоте. Вообще-то я не очень прислушивалась, я в это время делала прическу.
        Протокол мною прочитан, записано верно. В. Линаре
        Допрос произвел Следователь
        ЛИСТ ДЕЛА 61
        Я долго смотрел на Линаре — хорошо ухоженную, вкусно кормленную самку, и ненависть поднималась во мне желтой булькающей волной. За то, что, когда я носился, как чумной, из города в город, Бандит уютно устроился в ее квартирке-постели, за то, что Бандит был «внимательный и щедрый» человек и ей нужно было именно это, и совсем не нужна настоящая нежность — прозрачная и хрупкая.
        Ванда сидела напротив, положив нога на ногу так, что мне были видны блестящие застежки на чулках. Я молчал, как человек, вошедший в холодную воду, и только глубоко вдыхал воздух, чтобы остановить барабанный бой сердца. Потом я негромко сказал:
        — У меня вопрос к вам. Сугубо личный.
        Ванда посмотрела на меня с любопытством.
        — Что вы можете мне лично, без протокола, рассказать о Сабурове как о человеке? Просто как о человеке?
        Ванда кокетливо улыбнулась:
        — Ну, я уже говорила — это любезный и в то же время мужественный человек…
        Я напряженно смотрел ей прямо в глаза, но голос ее стирался, пропадал куда-то, его перебивал жидкий тенорок Халецкого: «Три пули в затылок! Прямо название для американского боевика… Неинтеллигибельно!..»
        — …Я уверена, что он пользовался успехом у женщин… Впрочем, он это и не скрывал…  — вещало хорошо поставленное контральто Ванды, а я слышал жесткий скрипучий голос капитана Астафьева: «…Штурман Корецкий о своих личных делах болтать не любит…»
        — …Он знал, как угодить женщине, и делал это с большим вкусом и тактом…  — продолжала Ванда, довольная собой и своим кавалером.
        «…Женя как-то сказал мне, что мы проживем сто лет и умрем в один день…» — сквозь рыдания прорвался голос Тамары.
        Я потер ладонями виски, тряхнул головой и неожиданно спросил:
        — А вы знаете, почему ваш друг всем грибам предпочитает маслята?
        Она кокетливо стрельнула глазами:
        — Ах, у мужчин всегда такие неожиданные странности…
        — Нет, у вашего друга это — не странность. И ее вполне можно было ожидать. «Маслята» на блатном языке означают патроны для пистолета.
        Ванда растерянно сказала:
        — Так, понятно. Но зачем они ему?
        — Затем, что человек, которому вы грели постель эти дни, ваш любезный, мужественный, галантный и щедрый друг, скрывался у вас от закона.
        — То есть как?  — высокомерно подняла брови Линаре.
        — А вот так! Он бандит и убийца.
        — Банди-и-ит?  — проговорила Ванда медленно.  — …Он совсем не похож… Я думала… в командировках часто растрачивают… ну… лишние деньги… Но — бандит?!  — Голос ее внезапно осекся: — Так, значит, он мог и меня…
        — Ну, вас-то вряд ли,  — сказал я с отвращением.  — Вы немало помогли ему.
        — Я? Я?  — переспросила Ванда и вдруг, сжав кулаки, злобно закричала: — Я-то здесь при чем? Какое мне-то дело?! До всего этого?! Я — сама по себе. Плевать я на него хотела! Банди-ит, подумаешь!! Я за него не отвечаю. Я же не знала…
        Я перебил ее:
        — Если бы вы это знали, я бы вас сейчас же арестовал. Идите. И впредь будьте разборчивее в своих любовных увлечениях. Иначе, при повторении подобного, мы усмотрим в ваших действиях систему…
        Она закрыла за собой дверь. Я походил по комнате. Злость и отчаяние душили меня. Бандит снова исчез. Оставалась только надежда на междугородный телефонный разговор. Мне хотелось сесть за стол и заплакать. Я швырнул в дверь, за которой исчезла Линаре, стакан, крикнув:
        — Сволочь! Мразь! Проститутка!..
        В РИЖСКИЙ ТЕЛЕФОННЫЙ УЗЕЛ
        Прошу срочно проверить, установить и сообщить мне, с каким населенным пунктом и каким абонентом состоялся междугородный телефонный разговор с индивидуального телефона № 3-99-89 (абонент Линаре В.) в период с 10 -18 сентября, время вечернее.
        Основание: уголовное дело № 4212.
        Следователь
        ЛИСТ ДЕЛА 62
        Я взял лист бумаги и стал вычерчивать схему. Бандит исчез восемнадцатого числа. Есть альтернатива — или он почему-то скрылся из Риги, или ему просто надоела Ванда, и он, бросив ее, по-прежнему пасется здесь. Каждый из этих вариантов имеет свои «за» и «против». Но мне думается, что он скрылся из Риги вообще. Счастливо выкрутившись из скандального происшествия в ресторане, он понял, что его легализация на имени Сабурова дала сильную течь. В любой момент мог прийти ответ из Тбилиси, который получил я,  — Сабуров никогда в Риге не был. Тогда уже начали бы искать его самого, Бандита. Нет, надо докопаться, куда и кому он звонил по междугородке. Это наиболее вероятный маршрут.
        Теперь его портфель. Судя по тому, как ограничен был его гардероб, несомненно, что лишних вещей, про запас, он в портфеле не возил. Там была какая-то труба, пистолет с набалдашником и номер с индексами «ГХ». Вероятнее всего, это был номер машины Рабае-ва. Но если он украл для маскировки номер с машины Пелевина, то непонятно, почему он рабаевский номер не уничтожил, а возит с собой. Еще одно непонятное обстоятельство: «Волга», проданная Бандитом Косову, была комбинированной окраски — кофейная с белым. Украл он ее у Рабаева 22 августа, а продал 25 августа. От Тбилиси до Ленинграда — три тысячи километров. Даже для хорошего шофера это трое суток езды. Поэтому непонятно, где и когда он мог перекрасить половину машины. И, наконец, непонятно — как у него оказался техталон машины Рабаева, заполненный на имя Сабурова?
        Утром из Ленинграда доставили заключение криминалистической экспертизы, а немного позже приехал и Косов.
        ЗАКЛЮЧЕНИЕ
        криминалистической экспертизы
        Я, эксперт-криминалист научно-технического отдела Управления внутренних дел Ленинградского облисполкома Гусева А. С. образование — высшее, стаж работы по специальности — семь лет, об уголовной ответственности за дачу заведомо ложного заключения предупреждена.
        В соответствии с постановлением Следователя провела экспертизу технического талона автомобиля за No ГХ 765354 на имя САБУРОВА Алексея Степановича.
        I
        Исследуемый документ — это типографский бланк талона технического паспорта, в котором от руки заполняется вид и цвет автотранспорта, фамилия и инициалы владельца, номера кузова, шасси, двигателя и государственный номерной знак.
        В данном случае бланк заполнен чернилами синего цвета.
        При воздействии на рукописный текст азотнокислым серебром в графах «фамилия, инициалы» и «государственный номерной знак» были выявлены ионы хлора и кальция.
        II
        Вывод: Первоначальный текст в указанных графах вытравлен при помощи хлорной извести и заменен новым.
        Установить первоначальный текст не представилось возможным.
        Эксперт-криминалист Гусева.
        ЛИСТ ДЕЛА 63
        Утро было сырое, и небо хмурилось низкими клочковатыми облаками, словно готовясь сбросить на город новый заряд снега с дождем, и старый монтажник Косов, пригнавший вчера купленную у Сабурова «Волгу», был угрюм и растерян.
        Сын Косова, худенький высокий парень в очках, стоял рядом и зачарованно смотрел мне в рот, пока я объяснял его отцу, что произошло с машиной.
        Нервно теребя ворот темной заношенной ковбойки, Косов спросил:
        — А что же теперь будет с машиной?
        Не решаясь взглянуть ему в глаза, я негромко сказал:
        — Машину я должен вернуть законному владельцу. За вами сохраняется право вчинить гражданский иск преступнику в рамках уголовного судопроизводства…
        — Но мы же заплатили за нее полностью…  — с недоумением пробормотал сын Косова; он был не в силах сейчас осмыслить юридическую премудрость их положения и только пожал плечами: — Мы же не знали…
        — Машины продаются только через комиссионный магазин,  — официальным тоном сказал я, глядя в сторону.
        — Он показал отцу бумажку…  — сказал юноша, а губы его дрожали, голос прыгал,  — Документ, что может ее продавать прямо так… Вы понимаете?.. Документ…  — цеплялся парень за «официальное» слово.
        — Она ведь совсем старая, сколько мы с ней наломались, пока в порядок привели…  — сказал Косов.
        Я по-прежнему смотрел в сторону, избегая умоляющего, еще на что-то надеющегося взгляда старого рабочего.
        Косов долго тоскливо смотрел на машину, поглаживая ее капот громадной ладонью с въевшимся в поры машинным маслом. Потом он перевел взгляд на меня и, видимо, осознав, наконец, все, поднял над головою кулаки и закричал:
        — А где он? Где преступник?! Я хочу вам… гражданский иск!.. Верните мне… Верните нам…  — Голос Косова осекся, он помолчал несколько секунд и сказал почти шепотом: — Разве вы не знаете, как трудно нам было заработать эти деньги…
        А я стоял перед ним, низко опустив голову…
        ПРОТОКОЛ ДОПРОСА
        Виктора Косова
        …Вопрос. Расскажите подробно о всех обстоятельствах покупки Вами автомашины.
        Ответ. Мы с сыном давно хотели приобрести подержанную автомашину, и с этой целью всей семьей в течение нескольких лет копили деньги. 25 августа я приехал в Ленинград. На автомобильном «рынке» я познакомился с Сабуровым, который объяснил мне, что имеет право на продажу машины помимо комиссионного магазина. Поскольку он не собирался продавать машину в этот приезд в Ленинград, то не снял ее с учета в Тбилисском ГАИ. Мы договорились, что Сабуров передает мне машину и техталон к ней, а я задержу выдачу ему пятисот рублей. Он приезжает в Тбилиси, снимает машину с учета, ставит отметку об этом в техническом паспорте машины и высылает его мне, а я пересылаю ему оставшиеся пятьсот рублей, которые являются залогом за техпаспорт. Мы обменялись адресами, и Сабуров обещал не позже пятого сентября прислать мне техпаспорт. Однако он не спешил с этим, поэтому числа пятнадцатого я написал ему письмо с просьбой срочно выслать документ, без которого я не мог пользоваться машиной. До вызова в милицию машина стояла во дворе моего дома, я пока приводил ее в полный порядок, в частности — устанавливал новый дверной
замок, так как старый, по словам Сабурова, нестандартный замок, сломался, и он его выкинул.
        Вопрос. Каковы приметы Сабурова?
        Ответ. Брюнет высокого роста, со светло-голубыми глазами, лицо обыкновенное, на правой руке нет двух пальцев. При встрече я его, безусловно, опознаю.
        Мною прочитано, все записано правильно. Косое.
        Допрос произвел Следователь.
        Когда я перечитал протокол допроса Косова, то невольно подумал: вот еще одна жертва Бандита.
        Косов вместе с Рабаевым, по существу, уже вышли из этой кровавой истории. Но по гражданским законам краденая «Волга», за которую ничего не подозревавший рабочий-монтажник Косов уплатил столько трудно заработанных денег, будет возвращена Рабаеву. За Косовым сохраняется право вчинить Бандиту иск на эту сумму в рамках уголовного судопроизводства. И я знаю, что вчера еще незнакомый мне Косов теперь тоже будет требовательно спрашивать меня: «Где Бандит? Кто он? Как его имя? Я хочу вчинить ему иск в рамках уголовного судопроизводства! Я требую, чтобы мне вернули мой честный трудовой достаток! Разве вы знаете, как тяжело мне было скопить эти деньги!..»
        ЛИСТ ДЕЛА 64
        Позвонила по телефону Элга. Поговорили о том о сем.
        — Вам эта Линаре помогла?  — спросила Элга.
        — Так, кое в чем. Но пока что никакой ясности все равно нет.
        Она помолчала, и я слышал в трубке ее дыхание.
        — У вас много дел?
        — Хватает. А что?
        — Может быть, вы вечером придете к нам домой? Мама накормит вас вкусным обедом. Вы ведь по-человечески уже месяц, наверное, не ели,  — и добавила быстро: — А меня не будет, я сегодня вечером работаю.
        Я подумал, потом не спеша сказал:
        — Элга, я сегодня допоздна буду сидеть у себя. Если хотите, позвоните после работы, я вас провожу домой, поболтаем…
        — Хорошо.
        Я положил на рычаг трубку, достал из стола свою схему и стал раздумывать. Мне все не давало покоя — когда Бандит успел перекрасить машину? И почему в ней не было замка? Может быть, вскрывая машину Рабаева, Бандит сломал замок и поэтому выбросил его потом? Может быть. Это все может быть. Но для того чтобы перекрасить машину, нужно иметь помещение и время. Непонятно. А может быть, тут какая-то ошибка?..
        ТЕЛЕГРАММА
        Госавтоинспекции гор. Тбилиси
        Похищенная Рабаева Волга техталон ГХ 765354 обнаружена с госномерным знаком ГХ 89 -35 зпт похищенным у Пелевина тчк Сообщите зпт перекрашивал ли Рабаев низ машины белый цвет зпт вставлял ли особой конструкции замок и как был похищен его техталон тчк.
        Следователь
        ЛИСТ ДЕЛА 65
        Элга сказала:
        — Вы все усложняете. Самый короткий путь между двумя точками — прямая.
        — Нет. Я это понял, когда отправил сегодня письмо. Ответа я не получу. Да ладно, не будем говорить об этом.
        Действительно, что тут еще говорить? Я вспомнил, как много-много лет назад мы катались с Наташей на речном трамвае. Это был последний рейс — от парка культуры до Киевского вокзала. Кроме нас, никого не было на открытой кормовой террасе, слабо шипела внизу у борта вода, монотонно пыхтел судовой дизель, безмолвно перемаргивались на берегу огоньки. Река дышала сырой свежестью. Наташа вздрогнула от холода, я накинул ей на плечи свой пиджак и легонько обнял. Она засмеялась:
        — Мы с тобой сейчас совсем как на деревенской гулянке.
        — Мне все равно,  — сказал я.  — Только бы тебе было тепло.
        Наташа посмотрела мне в глаза, ласково провела ладонью по моим волосам, спросила тихо:
        — Ты веришь, что двоим для счастья может хватить одной любви?
        Я оглох от ее слов, будто она своей легкой ласковой рукой не погладила меня, а мучительно больно ударила. Я молчал несколько мгновений, а потом как можно бодрее сказал:
        — Если очень большая любовь, то хватит на двоих,  — и принужденно засмеялся: — Любовь — это штука заразительная…
        И совсем не хотелось мне тогда смеяться, а хотелось заплакать, и я все сидел неподвижно на влажной от ночной росы скамейке речного трамвайчика, дожидаясь, что Наташа скажет что-нибудь еще и мой страх развеется сам собой, потому что станет сразу ясно, что ее вопрос к нам не относится. Но она ничего не сказала. Просто промолчала. А я изо всех сил старался все эти годы забыть про тот вечер, и это мне почти удалось — ведь прошло немало лет, пока я сегодня вспомнил о ночной поездке на речном трамвае.
        Значит, я ошибался тогда, полагая, что одной любви может хватить для счастья двум непохожим людям? Но ведь тогда Наташа, скорее всего, не поверила мне? Или она обманула тогда себя? И никогда не обманывать других — плата за то, что она много лет обманывала себя? И если я сам не понимал этого столько лет, то разве может мне что-нибудь сказать и посоветовать Элга?..
        Мы шли по пустому ночному городу, ржавый листопад шаркал по тротуарам, и зеленые огоньки светофоров заманивали на далекие перекрестки.
        Мы долго молчали, потом Элга вдруг спросила:
        — Почему вы такой сегодня?
        — Какой — такой?
        — Ну, хмурый какой-то, рассеянный. У вас что-то случилось?
        — Нового ничего не случилось. Просто у меня в жизни все как-то так выходит, что… эх!..  — я удрученно махнул рукой.
        — Вы сильно устали,  — тихо сказала Элга.
        — Нет.  — Я помолчал, подумал, потом сказал: — Виндикация. Есть такое слово — виндикация. Это когда у добросовестного покупателя отбирают краденую вещь. По закону.
        — И что?
        — Сегодня утром я отобрал у монтажника Косова машину, которую Бандит украл у доцента Рабаева.
        — Но ведь это по закону?
        — Да. По закону. И это хорошо. Но перед Косовым — за Бандита — отвечаю я.
        Элга внимательно посмотрела на меня, потом сказала:
        — Так Косов, значит, еще одна жертва Бандита?
        Я зло дернул плечом:
        — И еще какая!..
        — Не понимаю я этого. Ну зачем, зачем ему столько денег, если они стоят крови?
        Я усмехнулся.
        — Но я действительно этого не могу понять,  — горячо сказала Элга.  — Голодный злой человек — это как-то можно представить. Но сытый злой человек приводит в отчаяние… Ведь в конце концов деньги — это только бумажки!
        — Эх, Элга, милая, не упрощайте. Деньги — это деньги. И в первую очередь они символы различных благ, которые можно получить за определенный труд…
        — Не понимаю…  — удивленно сказала Элга. Я рассердился:
        — Что же здесь непонятного? Бандит, возможно, сам того не сознавая,  — носитель целой философии. Он совсем не хочет трудиться и не хочет отказывать себе ни в каких благах. Ни в каких. Заурядного человека подобное мировоззрение делает мелким уголовником. А когда между нежеланием трудиться и потребностью в любых, во всех благах становится личность сильная, по-своему умная и беспощадная,  — тогда возникает Бандит. И ради этих благ, которые он хочет взять даром, он не остановится ни перед чем…
        — Тогда его надо поймать любой ценой! Он ведь уже давно волк, а не человек!..
        — Вот это мы с вами, Элга, и пытаемся сделать…
        Капли дождя серебрили черные волосы Элги, текли по ее щекам, и иногда мне казалось, что это слезы. Не знаю почему, но казалось. Около подъезда она спросила:
        — Вы сейчас в гостиницу?
        — Нет, мне надо зайти еще в горотдел милиции. Там для меня должна быть телеграмма.
        Элга пожала мне руку, и я ужасно захотел, чтобы она поцеловала меня, как тогда, в первый раз. Но она сказала только:
        — Вы скоро уедете. Напишите мне тогда письмо. Хоть несколько слов.
        — Обязательно.
        — Прощайте,  — сказала она.  — Желаю вам счастья…
        Я уже прошел несколько шагов, оглянулся и увидел, что она стоит в дверях. И тогда я крикнул:
        — Элга, математики доказали — никаких прямых вообще нет!
        Она засмеялась:
        — А как же без прямых?
        — Это просто совокупности незримых кривых…
        ТЕЛЕГРАММА
        Рига гормилиция ваш М 153с
        Из Тбилисского ГАИ
        Благодарим помощь розыске машины тчк Рабаев Волгу не перекрашивал и замок не менял тчк Техталон лежал перчаточном ящике зпт был похищен вместе машиной тчк
        ЛИСТ ДЕЛА 66
        Я проснулся поздно, но не было бодрости, легкости, желания работать. Очень хотелось повернуться на другой бок, накрыться повыше одеялом и спать, спать до вечера. А потом сесть в поезд, устроиться поудобнее на верхней полке и проспать до самого дома. И там, проснувшись, понять, что все эти дни были просто сном. И ничего, ничего не было. Что можно встать, пойти на службу, оформить отпуск и ехать на море, лежать на песке и слушать, как скрипят старые скалы и густо поют сосны, а вечером ходить на набережную пить молодое кислое вино из пивных кружек, которые почему-то называются в Коктебеле «бокалами». А транзисторы накаляются от бешеных ритмов шейков и твистов, и острые девичьи колени светятся из-под мини-юбок, и вся жизнь прекрасна и легка.
        Я вспомнил вечер, когда сидел в тусклом кабинетике солнечно-гайской милиции, а за окном парень пел под гитару:
        Кто направо пойдет — ничего не найдет,
        Кто налево пойдет — никуда не придет,
        А кто прямо пойдет — ни за грош пропадет…
        Показалось мне это бесконечно далеким, будто все происходило не три недели назад, а в какой-то другой моей жизни. И вот сейчас я стою «без коня и без меча» и решаю — идти или не надо…
        Враки это. И нечего мне решать — и идти мне пока просто некуда. Все равно надо ждать ответа междугородной. Я повернулся на другой бок и решил спать дальше.
        Я уже почти заснул, но какая-то бодрствующая мыслишка все барабанила в висок, как назойливый гость. Я сел на кровати, поджал под себя ноги и стал думать о том, что мне мешает спать. Решение проблемы было где-то рядом, оно кружилось в мозгу подобно случайно забытому слову. Я представил себе, что формирование идей в мозгу похоже на движение электронов в атоме вещества. Если электрон перескакивает на новую орбиту — появляется вещество с новыми свойствами. Но для этого необходим импульс энергии, иначе электрон не перескочит, и ничего нового не будет, не преобразуется идея. А пока все идеи обращаются по старым орбитам. Их держит невидимая плотная преграда. Нет импульса…
        Так я и сидел на кровати. Долго сидел. Как йог, накрывшись одеялом, поджав под себя ноги, зажав лицо руками и медленно раскачиваясь — вперед-назад, вперед-назад. Пока не уснул.
        И когда я проснулся, то понял, что есть еще одна дорога. Должна быть! Обязательно должна быть! И если она есть, то это не просто дорога, а целая автомагистраль.
        Я судорожно одевался, не попадая ногами в брюки. Выскочил из гостиницы и через десять минут был в горотделе милиции.
        — Да, альтернатива у нас жесткая,  — недовольно сказал Круминь.  — Или Бандит восемнадцатого числа сбежал из Риги…
        — Или?..
        — Или ему просто надоела Ванда, и он по-прежнему рыщет здесь.
        Я покосился на Круминя:
        — А если он Ванду и не думал бросать?
        — Спокойно,  — ухмыльнулся Круминь.  — Я позаботился: она не останется без присмотра…
        Я покачал головой:
        — Нет, Янис. Все-таки я думаю, что его здесь нет. Посуди сам — хоть он и выкрутился из милиции после скандала, оставаться в городе под именем Сабурова стало опасно.
        — Это верно,  — согласился Круминь.  — В любой момент из Тбилиси могли сообщить, что он самозванец.
        — В том-то и дело: милиция начала бы искать его самого.
        — Может быть, именно поэтому он и сбежал тайком от Ванды?  — наморщил лоб Круминь.
        Я помолчал, потом медленно, прощупывая опорные точки своей мысли, стал рассуждать:
        — Нет, Янис, нет, дорогой мой… Тут что-то не то… Понимаешь, Янис, я ведь не первый день иду за ним… И мне кажется, что я его уже неплохо знаю. Это не просто оголтелый убийца. Он страшен тем, что продумывает каждый свой шаг, и намного вперед. Поэтому до сих пор у него все так точно получается… Понимаешь, он по-своему талантлив… И его роман с Вандой — вовсе не командировочные радости…
        Круминь перебил меня:
        — Постой. Ты говоришь, что после скандала в ресторане он испугался… Однако он спокойно жил у Ванды еще несколько дней. Это раз. А во-вторых, если он такой умник, как ты полагаешь, то зачем ему надо было уезжать от Ванды тайно: ведь он же командировочный, сказал, что дела закончились, и — с приветом, пишите письма!
        — Тайно…  — повторил я.  — Тайно… А почему тайно? Это Ванда считает, что тайно. Янис, мы послушно тащимся за ее дурацкой бабьей версией. Тайно — потому что не распрощался с поцелуями! А может, поцелуев не было потому, что он очень спешил? А? Почему же он заспешил? Почему восемнадцатого, а не тринадцатого, скажем?!
        Я повернулся к дежурному горотдела:
        — Включите нам сводку за восемнадцатое…
        Дежурный нажал кнопку на оперативном пульте, в который был вмонтирован магнитофон, и из динамика послышалось:
        ОПЕРАТИВНАЯ СВОДКА О ПРОИСШЕСТВИЯХ
        ПО ГОРОДУ ЗА 18 СЕНТЯБРЯ…
        Первое. Пропажа ребенка…
        — Дальше!  — сказал нетерпеливо Круминь. Дежурный нажал клавишу, прокручивая ленту магнитофона.
        …Мошенник под видом золотых колец продал…
        — Дальше!
        …Из ларька похищено семь бутылок портвейна «Алабашлы»…
        — Дальше!
        …Преступник дважды выстрелил…
        — Стоп!  — закричали мы с Круминем в один голос.  — Обратно!
        Дежурный отмотал ленту магнитофона:
        …И двадцать пачек папирос «Беломорканал». Розыск ведет десятое отделение милиции.  — Четвертое: Разбойное нападение. В 19 часов 50 минут при инкассации продовольственного магазина № 17 Рижского горпищеторга (улица Суворова, дом 32) совершено вооруженное нападение на инкассатора с денежной сумкой. При выходе охранника и инкассатора из магазина преступник дважды выстрелил в них из пистолета, тяжело ранив обоих. После этого стал вырывать денежную сумку из рук инкассатора. В этот монет охраннику удалось достать оружие и открыть огонь по нападающему.
        Преступник перебежал через улицу и скрылся в расположенном против магазина проходном дворе дома № 29. Данных о ранении преступника нет.
        С места происшествия изъяты две стреляные гильзы пистолета «ТТ». Приметы нападавшего устанавливаются.
        Поиск преступника ведет уголовный розыск горотдела милиции…
        Пятое: кража голубей…
        — Вот почему он заспешил,  — сказал Круминь и выключил магнитофон.
        ЛИСТ ДЕЛА 67
        Инкассатор Валдис Балодис — маленький, желтый, с остро торчащим вверх носом — был укрыт простыней до подбородка. На голове накручен огромный марлевый тюрбан, будто он собирался на маскарад и попал вдруг случайно в больницу. Он не мог повернуть голову в мою сторону и поэтому все время скашивал на меня огромный фиолетовый, затекший сгустком крови глаз. И от этого мне становилось жутко, потому что я все время боялся, что он сейчас умрет. Лопнувшие от жара, запекшиеся губы еле шевелились, и, чтобы расслышать его шепот, я все время наклонялся к нему, и передо мной страшно мерцал фиолетовый глаз.
        — Ритуся только первый год в институт пошла, а Янис — в школе, в восьмом классе. Я ведь так мечтал их в люди вывести.
        Потом он что-то шептал по-латышски. Я погладил простыню там, где была очерчена его рука, и сказал:
        — Не волнуйтесь. Все страшное уже позади, вы скоро выздоровеете, и все будет по-прежнему.
        Он прикрыл веки и чуть слышно прошептал:
        — Нет, не будет. Я и так был больной, с фронта два тяжелых ранения привез. А этот фашист проклятый…
        Балодис долго молчал, потом зашептал, но так, будто советовался сам с собой:
        — Я же ведь не мог отдать эти деньги, они чужие. Там много денег, я бы за всю жизнь их не выплатил.
        Он скосил на меня налитой кровью глаз.
        — Я не знаю, как удержал сумку. Я ведь совсем слабый, и он уже выстрелил в меня. Этот бандит был такой сильный, и все дергал и дергал из-под меня сумку, когда я упал. А я держал ее, и он бил меня по голове, пока я не потерял сознание. Он был ужасно сильный…
        Большие мутные слезы текли у него по щекам. И я вдруг почувствовал, что если бы встретил сейчас Бандита, то просто застрелил бы его. Пускай меня потом судят. Балодис сказал — фашист. Хуже фашиста, потому что эта гадина жрала все время наш хлеб!..
        Я приехал в милицию и спросил, не пытались ли найти отпечатки пальцев на инкассаторской сумке. Пытались, но пригодных к идентификации не нашли.
        Я смотрел на порванную, лопнувшую по швам брезентовую сумку, всю в черных пятнах засохшей крови, и думал о том, какая неожиданная сила отчаяния и долга вдруг пробудилась в маленьком тщедушном Балодисе, если Бандит не смог ее вырвать. К делу была приложена фотография изъятых из разорванной сумки и заактированных денег.
        Я смотрел на эти мятые пачки разноцветных бумажек и не мог понять, как можно за них убить человека. На них можно купить автомобиль, за них будет ласкать Линаре, за них можно не ходить на работу, за них можно целый год жрать одну черную икру. Что еще? Пожалуй, все. Больше ничего не придумаешь. За них убили молодого веселого парня Женю Корецкого, за них лежит под простыней, похожей на саван, усохший, крошечный Валдис Балодис и шепчет: «Когда я упал, он все бил меня по голове… Он был ужасно сильный…» А в соседней палате стоит пустая койка, на которой лежал умерший позавчера охранник Миронов.
        И все из-за листочков плотной разноцветной бумаги, которые могут дать так немного. Ведь деньги сами по себе становятся силой лишь тогда, когда люди уславливаются, что именно вот эти конкретные бумажки имеют силу. Я вспомнил, как пару лет назад известный в Москве валютчик Коротов за минуту до обыска — когда уже позвонили в дверь — выбросил в мусоропровод большой сверток с долларами и фунтами. Мы сбились с ног, разыскивая этот сверток, потому что, по нашим расчетам, валюта у него должна была быть дома. А тем временем семилетний сын дворничихи добыл из мусорного бака этот сверток, раздал приятелям ассигнации, и они устроились играть на них в «пьяницу» и «акулину».
        — А мы думали, что это древние деньги,  — объяснили потом пацаны.
        То, что для нас старое, для них — уже древнее…
        Я приобщил к делу, вещественные доказательства — инкассаторскую сумку и фотоснимок находившихся в ней денег.
        ЛИСТ ДЕЛА 68
        Патроны от пистолета «ТТ». Они все время удерживали мое внимание. И о них я думал, слушая протокол допроса охранника Миронова. Я опоздал на два дня. Если бы я успел с ним поговорить, он наверняка рассказал бы мне много, много важного. Но он позавчера умер. Осталась только магнитофонная запись его допроса.
        ПРОТОКОЛ ДОПРОСА
        охранника Миронова
        (магнитофонная запись в присутствии работников 2-й городской больницы гор. Риги 3. Силиня и М. Перконса).
        …Я, охранник инкассаторской машины Николай Миронов, вместе с инкассатором Владисом Балодисом приехал в магазин номер семнадцать перед самым закрытием…
        …Медленно крутились кассеты магнитофона, еле доносился до меня тихий прерывистый голос. Я напряженно вглядывался в прозрачные диски, как будто сквозь голос умершего человека хотел прорваться в реальные события, уже ушедшие в прошлое.
        А диски крутились, крутились, сливаясь в косой осенний дождь, вечерний сумрак на малолюдной улице, в освещенный вход магазина, из которого появились Балодис и Миронов…
        …Прохожих было мало, слева от нас шла по тротуару какая-то женщина, а справа — молодой высокий мужчина… когда он поравнялся с нами, то неожиданно поднял руку, и я услыхал два выстрела… Валдис сразу же упал лицом вниз и подмял под себя сумку… меня очень сильно ударило в живот… я упал… потом что было — помню плохо… Я только видел, что он бросился к Балодису и стал тащить из-под него сумку… а Валдис ее не отпускал… он бил его пистолетом по голове… Я уже был почти без памяти, но все-таки вытащил свой пистолет из кобуры… стал стрелять в него с левой руки… правая отнялась совсем… Грабитель повернулся ко мне и навел пистолет… Я подумал: вот моя смерть пришла… но его пистолет только щелкнул, а выстрела не было… я еще раз в него выстрелил… он повернулся и побежал через улицу…
        Голос Миронова затих совсем, потом в шипящую тишину пленки ворвались крики: «…Кислород! Дайте кислород!..»
        Я тряхнул головой. Кассеты магнитофона крутились с тихим шипением, я задумчиво смотрел на них.
        — Это все. Больше он в сознание не приходил,  — сказал Круминь.
        ЛИСТ ДЕЛА 69
        У Бандита, видимо, кончались деньги. Сознавая безнадежность этого занятия, я все время пытался прикинуть, сколько у него денег было и сколько он потратил. Как только деньги кончатся, он кого-нибудь убьет. Теперь дорога каждая минута. Каждая минута может стать непоправимой. Среди людей бродит бешеный волк. Загнать его в капкан мне пока не удается.
        Я вспомнил, как старый следователь Вадим Иванович Машкин однажды сильно удивил меня. Он протянул зажженную спичку Панову и Синицину, те прикурили, и Машкин задул огонь. Потом зажег новую спичку и прикурил сам. Я рассмеялся. Машкин покосился на меня и сказал:
        — Мог бы и не ржать. От одной спички третьему прикуривать не дают.
        — Это почему же? Спички дешевые?
        — Дуралей. С фронта обычай. Пока двое прикуривают, можно успеть прицелиться. Вот третьего-то и убивают…
        …На инкассаторов, конечно, напал Бандит. «Почерк» его. Способ нападения, приметы, вид оружия — пистолет «ТТ», исключительная дерзость — все говорит за то, что здесь побывал Бандит.
        Ну, а вдруг я ошибаюсь? Вдруг я помчусь по следу другого преступника, руководствуясь старыми представлениями о «своем» Бандите? Тогда я неизбежно окажусь в тупике. И нового не поймаю и старого упущу.
        Нет. Мне нужны непреложные доказательства того, что я не попал на чужой след. Надо сравнить патроны, найденные в Крыму и в Риге.
        Надо спешить. Бандит прикурил уже дважды. Я обязан успеть прицелиться первым…
        ПОСТАНОВЛЕНИЕ
        о назначении баллистической экспертизы гор. Рига
        Я, Следователь, рассмотрев материалы уголовного дела № 4212 по факту убийства Е. К. Корецкого и уголовного дела № 781 о разбойном нападении на инкассатора, установил:
        В обоих случаях преступник применил, судя по стреляным гильзам, обнаруженным на местах преступлений, огнестрельное оружие типа пистолета «ТТ».
        В связи с этим необходимо проверить, не совершены ли оба преступления при помощи одного и того же оружия.
        Принимая во внимание, что по делу необходимо получить заключение специалистов, постановил:
        Назначить по настоящему делу баллистическую экспертизу, на разрешение которой поставить вопрос: «Из одного и того же либо разного оружия стреляны пули и гильзы, изъятые с мест преступлений в Крым и в Риге?»
        Следователь
        ЛИСТ ДЕЛА 70
        Янис Круминь сказал:
        — Не знаю, утверждать не могу, но, судя по тому, как ловко он воспользовался проходным двором, похоже, что работал местный…
        Я почти не слушал его, стоя у окна, иссеченного дождевыми каплями, и все время раздумывая об убийце. Я вспоминал распростертое на траве тело Жени Корецкого, красные глаза капитана Астафьева, окаменевшую Тамару Ратанову, маленького Балодиса с залитым кровью лицом и судорожно зажатой в руках инкассаторской сумкой. Я пытался представить себе ползущего по грязному тротуару Миронова, с пистолетом, пляшущим в левой руке, с отнявшимися уже ногами. И никак не мог увидеть его лица, и от этого не мог больше ни о чем думать. А лицо Миронова все никак не появлялось, расплывалось, крошилось, будто я лепил его из застывающего гипса. От этого было так тяжело, что я негромко застонал.
        — Что с тобой?  — спросил Круминь.
        — Ничего. Сердце немного колет.
        — Возьми таблетку валидола, помогает.
        — Спасибо, не надо. Уже прошло. У тебя фотография Миронова есть?
        — Есть. А зачем тебе?
        — Дай-ка посмотреть…
        Он протянул мне фотоснимок — курносое лопоухое лицо на потрескавшейся тусклой бумаге. Таких на каждой улице — тысяча. А теперь будет 999. Убили человека.
        Круминь сказал:
        — Ты допрос дворника лучше прочитай…
        ПРОТОКОЛ ДОПРОСА
        Густава Крастыньша
        (Копия из уголовного дела № 781)
        …Дом № 29 по улице Суворова, который я обслуживаю и в котором живу со своей семьей, имеет проходной двор, выходящий на улицу Раценис. Восемнадцатого сентября, примерно в половине восьмого вечера, после ужина, я вышел на улицу Суворова, прогулялся до угла и вернулся к своему дому уже по улице Раценис. У ворот я встретил знакомого — Черницкого Сигизмунда, который шел из бани. Мы остановились и несколько минут разговаривали. Я заметил, что около тротуара, рядом с нашим домом, стояла светлого цвета «Волга». В ней никого не было, но мотор работал. Я еще подумал, что, наверное, шофер отошел к киоску за сигаретами. Мы с Черницким поговорили и разошлись.
        Я вошел во двор и почти сразу же услышал два выстрела, а следом за ними — еще три или четыре. Они доносились с улицы Суворова. В ту же секунду во двор с улицы Суворова вбежал мужчина высокого роста в сером костюме. В руках у него был пистолет. Он пересек двор и, не обратив на меня внимания, выбежал на улицу Раценис. Через несколько секунд я услышал шум отъезжающей машины.
        Я побежал за ним на улицу и, выглянув из ворот, увидел удаляющуюся «Волгу». Ту самую, что стояла около нашего дома. Машина скрылась в направлении вокзала. Я вернулся во двор, куда уже подоспели работники милиции. От них я узнал, что бандит напал на инкассаторов. Я рассказал им все, что видел.
        Номер той машины я не запомнил. Цвет ее был светлый, а точнее сказать не могу, не приглядывался.
        Записано с моих слов правильно. Крастыньш
        Допрос произвел следователь Перконс
        ЛИСТ ДЕЛА 71
        Бандит просил по телефону «маслят». Значит, патроны у него на исходе. Неизвестно только, что ответил ему иногородний абонент. Но самое непонятное — откуда взялась «Волга»? Сначала я подумал о машине Корецкого, но потом отбросил эту мысль. Линаре категорически утверждала, что никакой машины у ее замечательного кавалера не было. Нет, машина Жени осталась где-то между Крымом и Ригой.
        И вдруг я вспомнил про автомобильный номер, который Бандит возил с собой в портфеле. Я набрал телефон уголовного розыска:
        — Пришлите мне текст сводки о происшествиях по городу за 17 и 18 сентября…
        ОТДЕЛ МИЛИЦИИ РИЖСКОГО ГОРИСПОЛКОМА
        СВОДКА
        О происшествиях по городу за 18 сентября… п. 6. Угон автомашины.
        Между 14 и 18 часами от дома № 7 по Первомайской улице с места постоянной стоянки неизвестным лицом угнана автомашина «Волга», государственный номерной знак No ЛА 96 -75, светло-серого цвета, принадлежащая гражданину Дулицкому Н. В., проживающему в квартире 21 по указанному адресу.
        Розыск ведет городской отдел милиции…
        ЛИСТ ДЕЛА 72
        Я чувствовал, как меня душит время. Его почти совсем не осталось. Надо было успеть, надо опередить Бандита.
        Позвонил начальнику телефонной станции и устроил ему жуткий скандал. В научно-техническом отделе обещали до вечера закончить экспертизу патронов. Успеть, успеть! Как писал Лист на партитуре: «Играть быстро. Еще быстрее. Как только можно быстро! И еще быстрее…»
        ЗАКЛЮЧЕНИЕ ЭКСПЕРТИЗЫ
        …В результате исследования экспертиза установила:
        1. Три стреляные гильзы из коробки с надписью «Солнечный Гай» и две стреляные гильзы из коробки с надписью «Рига» — однотипны и представляют собой гильзы от пистолетных патронов типа «ТТ».
        Сказанное в равной мере относится и к пулям.
        2. Совокупность особенностей следов, обнаруженных на тех и других боеприпасах и совпадающих между собой, дает основания для категорического вывода о том, что боеприпасы, изъятые с места происшествия в Солнечном Гае и в Риге,  — стреляны из одного и того же оружия, а именно — пистолета «ТТ»…
        ЛИСТ ДЕЛА 73
        Все совпадало. Больше сомнений нет — это дела Бандита. Но я очень удивился, когда узнал, что «Волгу», угнанную им перед нападением на инкассатора, нашли на следующий день. Бандит почему-то бросил ее в Олайне — в двадцати пяти километрах от Риги,
        Я позвонил хозяину «Волги» — Дулицкому, попросил срочно приехать ко мне.
        Он оказался чопорным сухопарым человеком в больших роговых очках. Прямо с порога Дулицкий напористо сказал:
        — В чем дело? Ведь моя машина уже найдена?
        — Здравствуйте, Николай Васильевич,  — сказал я вежливо.  — У меня есть к вам важный вопрос…
        — Да-да,  — небрежно ответил Дулицкий, и я заметил удивление и неудовольствие в спокойных глазах Круминя.
        Дулицкий сказал:
        — Я ведь обычно держу мою машину в моем гараже…  — и стал многословно, с большим достоинством объяснять мне, кто он такой и как возмутительно было со етороны «этих мошенников» угонять именно его, Дулицкого, личную автомашину. Он все время говорил «в гарАже», «из гарАжа», «около гарАжа», и меня это почему-то злило, может быть, еще и оттого, что он непрерывно употреблял слово «мое» в сочетании с разными существительными. Дулицкий умудрился вмонтировать это слово даже в шутку: «Я, видите ли, возражаю, когда в моей машине ездят без меня». Не знаю почему, но он произвел на меня впечатление человека, который носит в кармане две пачки сигарет — хорошие для себя, а плохие — для «стрелков». Может быть, поэтому я сказал неприязненно:
        — Шутка неплоха, но если бы вы, Николай Васильевич, лучше позаботились о замке на руле…
        Дулицкий сразу перебил меня:
        — О замке должен заботиться автозавод. А ваша забота — простите меня, конечно,  — чтобы мошенники оставили этот замок в покое.
        Неудовольствие, накопившееся в Крумине за время разговора, вылилось, как это обычно и случается, не в самую лучшую форму.
        — Ну, знаете,  — сказал он возмущенно.  — При таком отношении… мы вашу машину в следующий раз искать не станем!
        Дулицкий окинул его презрительным взглядом и с уверенностью, с сознанием своего «полного права» сказал:
        — Что значит «не станете»?! Вы за это зарплату получаете! Как это «не станете»?  — и угрожающе подняв палец, отчеканил: — Станете!..
        Отвернувшись в сторону, я пробормотал себе под нос:
        — Станем, станем…
        ПРОТОКОЛ ДОПРОСА
        Я. В. Дулицкого
        …Восемнадцатого сентября я, как всегда, был на работе, где пользуюсь служебной автомашиной. Моя «Волга», в связи с ремонтом гаража, стояла на улице рядом с моим домом.
        Мой рабочий день заканчивается в семнадцать тридцать, и в восемнадцать часов я уже был возле своего дома. Здесь я сразу обнаружил отсутствие моей машины. Последний раз я ее видел в четырнадцать часов, когда уезжал из дома после обеда. Значит, ее угнали между четырнадцатью и восемнадцатью часами, о чем я и заявил в милицию.
        Утром девятнадцатого сентября в Олайне, недалеко от железнодорожной станции, нашли «Волгу». Меня сразу же вызвали туда, и я увидел свою машину. Однако номер с нее был украден, а сама она, к моему удивлению, была сверху — вся крыша и боковые обводы — перекрашена в белый цвет. Причем сделано это было явно на скорую руку, небрежно и в один слой. Это все для меня совершенно непостижимо — зачем надо было перекрашивать мою машину и похищать с нее номер.
        Подозрений против кого-либо я не имею. Я вообще не мог предположить, что кто-нибудь сможет угнать мой автомобиль: помимо электрической «секретки», она была снабжена великолепным нестандартным замком. Однако вор непонятным мне способом вырубил замок, а секрет в электрической схеме каким-то образом обошел.
        Вопрос. Не обратили ли Вы внимания на спидометр? Следствию важно знать, сколько наездил угонщик.
        Ответ. Да, естественно, сразу же. Угонщик проехал всего около ста километров.
        Протокол мною прочитан, дополнений и замечаний не имею — Дулицкий
        Допрос произвел Следователь.
        ЛИСТ ДЕЛА 74
        Я вышел с Дулицким на улицу и внимательно осмотрел его машину. Белая краска была грубо нанесена на верхнюю часть кузова, кое-где она уже лупилась, в отдельных местах смазалась или засохла потеками. Личинка замка была вырублена аккуратно, и размер отверстия в двери был больше ее диаметра всего на миллиметр.
        — У вас ничего не пропало из машины?
        — Вроде бы ничего. Ах, да! Исчезла из багажника моя новая камера, которую я купил для запасного колеса.
        По лицу Дулицкого было видно, что он хочет вернуться со мной в кабинет, чтобы я внес в протокол его заявление о пропаже камеры. А я долго ходил вокруг машины, пытаяеь сообразить, где Бандит успел, пускай плохо, но все-таки покрасить машину.
        — Вы говорите, что пропала камера?
        — Да. Бесследно пропала моя новая камера.
        Вот тут-то я, наконец, понял. Пропавшая камера, пистолет с набалдашником и баночка с краской в портфеле Бандита, перекрашенная машина — как бетонные шпалы легла под рельсы моей догадки. Пистолет был, видимо, кустарно изготовленным, но очень эффективным пульверизатором. Шлангом с двумя штуцерами он соединял его с вентилем туго накачанной камеры, заливал краску в «набалдашник» — и краскопульт готов. Пожалуйте бриться! Жидко разводя краску и покрывая ею автомобиль в один слой, Бандит за час-полтора перекрашивал машину.
        Теперь все ясно. Он загонял краденый автомобиль в ближайший лес, ставил краденый номер, быстро красил низ или верх машины, чем разительно менял ее внешний вид. А дальше ехал уже совершенно спокойно. Точно так же он поступил с машиной Дулицкого. Он, наверное, давно высмотрел, когда приезжают в магазин за выручкой, и поэтому сразу после обеда угнал «Волгу». До Олайне — двадцать пять километров, а он наездил около ста. Значит, угнав машину, он выехал за город, перекрасил ее и вернулся к вечеру в Ригу. Краска, судя по прилипшим песчинкам и пыли, даже не успела высохнуть. Но ему было наплевать: на этой машине Бандиту нужно было проехать всего один раз.
        Проходной двор он тоже присмотрел заранее. Очень возможно, что его выбор поэтому и пал на магазин номер семнадцать. Он оставил машину на улице Раценис с работающим мотором и, когда вырвать сумку не удалось, пробежал через двор, сел в нее и удрал в Олайне. Но если он просто хотел скрыться, то ведь ахать в Олайне глупо! Проще было бросить машину где-нибудь на соседней улице или в любом переулке. Ведь просто глупо же было мчаться в Олайне!
        — Не понял?  — строго спросил Дулицкий.
        Я не заметил, как последние слова произнес вслух.
        — Это я не вам,  — попрощался с Дулицким и пошел к себе.
        — Может быть, усилим оперативный поиск в районе Олайне?  — предложил Круминь.  — Может, он там где-то окопался?
        — Не-ет…  — покачал я головой.  — Оставлять нам такие маршрутные стрелы — это не в его стиле… Кстати, мы получим когда-нибудь ответ с телефонной станции? Надо же узнать наконец, куда он звонил!
        Круминь снял трубку, набрал номер и с невозмутимым лицом сказал что-то по-латышски. В жесткой отчетливости его фраз я почувствовал недвусмысленную угрозу. Положил трубку.
        — Сейчас нам позвонит сам начальник,  — сказал он спокойно.
        — Не пройдет и трех суток?  — съехидничал я.
        — Я думаю, не пройдет и пяти минут,  — ласково заверил Круминь.
        Я достал из чемоданчика уголовное дело, раскрыл его на заключении баллистической экспертизы, снова прочитал: «…боеприпасы из Крыма и из Риги идентичны». Сказал Круминю:
        — Это не осечка. У него кончились патроны, Янис… Только поэтому он не застрелил на месте Миронова. И по телефону он просил «маслят»…
        — И ты думаешь…
        — Я думаю, что у нас совсем мало времени, Янис. Как только он достанет патроны, он снова кого-нибудь убьет…
        Зазвонил телефон. Круминь снял трубку, ответил что-то по-латышски, показал мне глазами на селектор и включил его. В динамике раздался громкий голос: «…разговор по талону с абонентом в городе Львове…»
        В ГОРОТДЕЛ МИЛИЦИИ, СЛЕДОВАТЕЛЮ
        (На Ваш запрос № 147 с),
        Рижская междугородная телефонная станция сообщает, что 17 сентября в 22 час. 30 мин. с индивидуального телефона номер 3-99-89 состоялся междугородный разговор в кредит, по льготному тарифу с абонентом в городе Львове гр. Березко (индивидуальный номер 5-37-54).
        Зам. начальника Рижского телефонного узла
        Верниекс
        ЛИСТ ДЕЛА 75
        Я сразу же позвонил в центральную билетную кассу:
        — Скажите, на железнодорожной станции Олайне останавливаются поезда дальнего следования на Львов? В трубке на мгновение раздался шорох и сухое потрескивание, затем девушка там, далеко, на другом конце провода, почему-то вздохнув, сказала:
        — Да. По вторникам, четвергам и субботам в 21.15 останавливается поезд № 12 Ленинград — Рига — Львов,
        Я посмотрел календарь: 18 сентября был четверг. Вот так!
        Оказывается, был смысл мчаться в Олайне!.. Сегодня — суббота. Надо ехать в Олайне, а оттуда, по-видимому, во Львов. В Риге мне больше делать нечего. Здесь я опоздал. Надо успеть хотя бы во Львов.
        Я отправил телеграмму начальству, чтобы высылали деньги во Львов, у меня уже почти ничего не осталось. Круминя я попросил пересылать мою почту в львовскую милицию:
        — Может быть, придет письмо из Гагры. Не потеряй, пожалуйста,  — сказал я ему.
        — Как можно! Если будет, сразу отправлю авиапочтой…
        Я заехал в гостиницу, заплатил по счету, поднялся в номер, собрал вещи и присел на свой маленький чемоданчик — перед дорогой. Мне нужна была удача.
        Вроде бы все.
        Встал, подошел к двери, но все-таки вернулся и быстро набрал номер.
        — Элга. Здравствуйте, это я. Да-да. И до свидания. Я уезжаю во Львов. Пока ничего. Ну, ладно. Спасибо вам за все. Я буду вас очень долго помнить,  — и, не дожидаясь ответа, аккуратно положил трубку на рычаг.
        Вышел из комнаты, бегом спустился по лестнице и сказал себе: «Это тоже этап жизни. И он пройден навсегда».
        У подъезда гостиницы разбитная старушонка, лихо крутанув вертушку с лотерейными билетами, предложила:
        — Купите билетик. Поставите тридцать копеек, а выиграть можете «Волгу» за шесть тысяч…
        — Я в азартные игры не играю,  — сел в машину и помчался в Олайне…
        ПРОТОКОЛ ДОПРОСА
        Ядвиги Стасюнене
        …По существу заданных мне вопросов могу показать следующее:
        Я работаю старшим билетным кассиром станции Олайне, по 12 часов в смену через день. В частности, я работала с 20 часов 18 сентября сего года до 8 часов утра 19 сентября. В 21 час 15 мин. по четным дням на нашей станции останавливается на две минуты пассажирский поезд № 12 Ленинград — Рига — Львов.
        Осмотрев кассовую ведомость по продаже билетов на поезда дальнего следования, могу заявить, что 18 сентября на поезд № 12 были проданы 5 билетов до Львова: один — в мягкий вагон, один — в плацкартный, и к нему три детских.
        Теперь я вспомнила обстоятельства продажи этих билетов. Станция у нас маленькая, пассажиров дальнего следования бывает немного. Незадолго до прихода поезда к кассе подошел мужчина и спросил билет до Львова. Я уже взяла билетную книжку, но в этот момент к окошку кассы приблизилась женщина с тремя детьми и стала просить мужчину пропустить ее без очереди, так как она боится опоздать с детьми на поезд. Мужчина сердито сказал, что до прихода поезда еще 15 минут, она, мол, вполне успеет, а он и сам торопится. Мне пришлось оформить билет ему, а уж потом женщине с детьми. Вот он-то и взял билет в мягкий вагон, а женщина — в плацкартный.
        Вопрос. Не помните ли Вы, как выглядел этот мужчина, какие у него были вещи?
        Ответ. Я запомнила, что он взял билет одной рукой, а когда протянул в окошечко другую руку за сдачей, то я заметила: у него нет двух пальцев. Каких-либо вещей у него я не видела…
        Львов
        ЛИСТ ДЕЛА 76
        В эти последние дни во мне будто что-то умерло. Я носился по городу, разговаривал с разными людьми, распоряжался, получал от начальства указания, исполнял их, иногда нарушал, что-то организовывал, но все это происходило будто с кем-то другим, а я просто сопровождал этого другого человека. Я устал. Устал даже ненавидеть Бандита, и он существовал для меня как изначальная данность — его надо взять — и точка.
        Биология точно выяснила размеры допустимых для человека физических перегрузок. Обычный человек спокойно выдерживает до 4 «g». Сверхзвуковые пилоты могут вынести до 12 «g». А кто посчитал допустимые для человека моральные перегрузки? И вообще сколько может выдержать следователь?..
        Я утратил даже свое шестое чувство — чувство правды, и когда разговаривал с людьми, то, смотря им в глаза, меланхолично раздумывал: врет или нет? А чувство правды молчало. И еще — я с удивлением заметил, что меня не радует, если человек явно говорил правду. Может быть, потому, что за последние дни я видел слишком много хитростей и горя, правда казалась мне слишком примитивно придуманной легендой. И от этого я был противен самому себе и, закрыв глаза, подолгу бормотал: «Это пройдет, обязательно пройдет. Ведь и водолазов поднимают со дна не враз».
        И, может быть, именно поэтому, не желая доверять своему пошатнувшемуся чувству правды, я решил встретить львовского абонента Бандита — Петра Березко — особенно подготовленным. Слишком ответственный разговор нам предстоял. Мне надо было хорошо познакомиться с ним — пока заочно. Во время допроса знакомиться с ним будет поздно…
        РАПОРТ
        Докладываю, что, по сообщению Львовского телефонного узла, абонентом № 5-37-54 является гр-н БЕРЕЗКО Петр Моисеевич, проживающий по улице Костюшко, дом № 26, квартира 5.
        В результате тщательной проверки личности Березко установлено:
        Березко П. М., 1929 г. р., уроженец гор. Рахова, живет во Львове с 1948 года, женат, имеет двоих малолетних детей, работает начальником караула отдела военизированной охраны Львовского железнодорожного узла.
        По службе характеризуется очень хорошо. Имеет ряд наград за высокие показатели в работе и за смелые, инициативные действия при охране государственного имущества.
        По месту жительства пользуется авторитетом, как человек серьезный, положительный. Общителен, дружелюбен, живет открыто, скромно, в пределах средств получаемой зарплаты. В связях с подозрительными лицами не замечен. Каких-либо компрометирующих данных о нем не имеется.
        По роду службы имеет свободный доступ к огнестрельному оружию и боеприпасам. В частности, в распоряжении Березко находятся патроны к револьверу «Наган», пистолету «ТТ», трехлинейной винтовке, малокалиберные патроны. Согласно учетным данным ни излишков, ни недостач патронов, вверенных Березко, при ревизиях не обнаруживалось.
        Лейтенант милиции Кандауров
        ЛИСТ ДЕЛА 77
        — Он весь на виду, Березко этот,  — сказал инспектор Львовского уголовного розыска Кандауров, ладный сухощавый парень с острым подвижным лицом.  — Всю жизнь здесь прожил. Серьезный человек, положительный… Начальником караула военизированной охраны кого попало не назначат,  — убежденно заверил он.
        Я улыбнулся:
        — То-то у него Бандит «маслят» просил…
        — Да нет, серьезно,  — горячо сказал Кандауров.  — Порядочный заслуженный человек в полном смысле этого слова… Ума не приложу, что у него общего с вашим Бандитом?!
        — Это я сейчас у него самого узнаю.
        Я сидел в маленькой комнате Березко за столом, накрытым вышитым рушником, и дожидался хозяина. Складывал домиком рассыпанные спички, но пальцы дрожали, и домик каждый раз разваливался, и я с тупым упорством начинал складывать его вновь. Потом подумал: «Если успею сложить, то поймаю. А если…»
        За тонкой дощатой стеной, у соседей, кто-то лениво переругивался. Мужской жирный голос вползал в щели, как замазка:
        — Ляля, ты не стоишь тех денег, которые ты мне стоишь…
        Ляля бранчливо отвечала:
        — Помолчал бы! Сам хорош больно! Хоть бы букет цветов принес! Семьянин называется! От тебя, кроме едкого лука, ничего не дождешься…
        Мужчина удивился:
        — А что? Зеленый лук — это, может быть, мои самые любимые цветы. Чем я буду закусывать — тюльпанами?..
        Жена Березко сказала за спиной:
        — А вон Петро по грязюке чапает.
        Я посмотрел в окно. Коренастый невысокий мужчина в вохровской форме шел через дорогу к дому…
        Я аккуратно взял две последние спички, положил на домик одну, потом стал укладывать другую. Хлопнула дверь, и пальцы в последний момент дрогнули. Домик снова развалился…
        ПРОТОКОЛ ДОПРОСА
        Петра Березко
        …Вопрос. Вечером семнадцатого Вы говорили по телефону с Ригой. Расскажите об этом максимально подробно.
        Ответ. Недели две назад, возможно, что это было семнадцатого сентября, мне позвонил из Риги знакомый — Прохоров Василий. Мы с ним давно не виделись, и он сказал, что собирается побывать во Львове, поохотиться. Разговор, в общем, был недолгий. А четыре дня назад он приехал ко мне, как и собирался. Мы с ним посидели, поговорили, жена собрала нам ужин. Часов в двенадцать Прохоров ушел, договорились, что мы с ним созвонимся.
        Вопрос. Полное имя Прохорова, отчество, год и место рождения, нынешнее место жительства и работы?
        Ответ. Василий Иванович. Год рождения — 1934. Родился он и живет в Киеве, там же он и работает — разъездным механиком Киевской дальнорейсовой автобазы. Все это мне известно с его слов. А точного адреса я не знаю, мы не переписывались, и в Киев я не собирался.
        Вопрос. Расскажите о вашем знакомстве с Прохоровым…
        …Березко задумался. Он не выглядел ни испуганным, ни встревоженным, а только очень удивленным. И вообще он выглядел очень простым, очень честным человеком. Васильковой синевы глаза на красном обветренном лице смотрели на меня доверчиво-недоуменно — «чего это о глупостях каких-то расспрашивают?» Но ведь именно ему звонил Бандит, именно у него просил «маслят»! Что их в принципе-то может связывать, таких разных, совсем не похожих?
        Березко кашлянул.
        — Так вот. Было это года четыре назад, в осень. Жинка моя была тяжелая тогда и жила у матери в деревне Голованевке, километрах в сорока от Львова. Ну, зная, что у нее скоро роды будут, я взял отпуск на три дня и приехал в Голованевку за нею. Только приехал — часу не прошло — начались у ней преждевременные схватки. А в это время голованевский зоотехник, «Москвич» у него собственный, собирается в город. Вот мы и поехали с ним. До Львова уже оставалось километров двадцать — мотор у машины испортился. Вот и сели мы куковать — на шоссе живой души не видно. Водитель наш, видать, только по коровам техник — никак таратайку свою починить не может. А жене уж совсем некуда стало. Тут-то, на наше счастье, и является Прохоров — на мотоцикле чешет. Ну, естественное дело, голосую я ему, остановился. Упрашиваю его посмотреть машину. Нет, говорит, спешу я, давай, говорит, из ближнего села позвоню тебе на работу, чтобы машину прислали. Я ему объясняю, что работаю, мол, в охране, и сроду у нас машин никогда не было. Черт с тобой, говорит Прохоров, посмотрю. Посмотрел. Лопнула, говорит, пружина молоточка. Потом
задумался ненадолго, но глубоко так задумался, бормотнул, что долг, мол, платежом красен, а потом снял со своей мотоциклетки какую-то штуку, достал инструменты и за несколько минут починил колымагу. А жена уже в крик заходится. Я ему пятерку протягиваю, а он смеется — не надо, мол, дружбой сочтемся, в гости к крестнику приду. Так вот и познакомились.
        ЛИСТ ДЕЛА 78
        В кабинетике Кандаурова было сумрачно, прохладно, тихо. Я достал из сейфа небольшую картонную коробку, опрокинул ее над столом. С медным звоном посыпались зло-тупорылые, жирно поблескивающие патроны.
        — Эти?  — спросил я. Березко молчал.
        — Ну, Березко?!  — каким-то свистящим шепотом повторил я.
        — Эти,  — сдавленно сказал Березко.
        — Сколько?
        — Я дал ему штук шесть…  — тихо ответил Березко.
        ПРОДОЛЖЕНИЕ ПРОТОКОЛА ДОПРОСА
        Березко П. М.
        …Вопрос. Просил ли он у Вас что-нибудь во время разговора по телефону из Риги, а затем когда приехал во Львов?
        Ответ. Единственное, что Прохоров у меня спросил, это не могу ли я дать ему «маслят», так он называет патроны. Они ему были нужны для охоты, у него есть нарезное ружье. Я сказал, что подумаю. Когда Василий приехал ко мне, он вернулся к этому разговору. Правда, у меня дома было только шесть или семь патронов, я ему их и отдал.
        Вопрос. Каких патронов?
        Ответ. Автоматных.
        Вопрос. Где остановился Прохоров во Львове?
        Ответ. К. себе я его пригласить не мог, так как у нас одна комната, но Василий сказал, что для него это не проблема, ему есть где устроиться. А я, честно говоря, впоследствии даже забыл его спросить об этом…
        — Ваш приятель, так называемый. Василий Иванович Прохоров,  — бандит и убийца!  — сдерживая ярость, сказал я съежившемуся, помертвевшему от ужаса Березко.  — В Риге он последними патронами убил человека. А вы, Березко, вооружили его снова!
        Вдавившись в кресло около моего стола, Березко загипнотизированно смотрел на меня своими васильково-синими глазами, он разводил руками, судорожно и безмолвно открывал рот, будто хотел сказать: «Не может этого быть!» Но так ничего и не сказал.
        — За безответственное отношение к боеприпасам я должен буду отдать вас под суд. Ваши автоматные патроны подходят для его пистолета. Все,  — сказал я хмуро.  — А теперь посидите в коридоре, постарайтесь припомнить все — слышите, все!  — что говорил вам Прохоров… Понимаете? С первого до последнего словечка все его разговоры…
        Березко поднялся, согнувшись, шаркая ногами, пошел к двери. Уже открыв ее, он вдруг повернулся ко мне, рванул рукой форменную тужурку у ворота, отчаянно, с горестным недоумением сказал:
        — Он же был добрый… Жену спас… Как отказать-то ему?.. Как же я не понял, что эти патроны нужны не для охоты?.. И ведь помочь-то он согласился, когда узнал, что я в охране… вооруженной!.. Так мне и надо, дураку…  — сказал Березко и с размаху ударил себя кулаком по голове,  — Так тебе, дураку, и надо…
        ПРОТОКОЛ ДОПОЛНИТЕЛЬНОГО ДОПРОСА
        Березко П. М.
        Вопрос. О чем Вы разговаривали при последней встрече? Постарайтесь припомнить вопросы, которые задавал Вам Прохоров.
        Ответ. Трудно ответить на этот вопрос, разговор у нас был обычный, приятельский, о том о сем, о жизни. Вспоминали разные интересные случаи. Потом зашел разговор об автомобилях, и Василий сказал, что хочет купить в львовском автомагазине «Волгу». В связи с этим он попросил, чтобы я сказал ему, когда на товарную станцию поступят машины для автомагазина, поскольку там у него есть блат и он сможет заблаговременно договориться о покупке машины без очереди. Я согласился. Вчера на станцию пришло тридцать пять «Волг», и вечером, когда Василий звонил, я ему сказал об этом…
        Я сгреб патроны на столе в кучу и сказал:
        — Петр Моисеевич, я уверен, что вы сделали это без злого умысла.
        Березко горько пожал плечами.
        — Я попрошу вас сообщить нам, если Прохоров появится…
        …Снова ушел от меня Бандит. И где он сейчас — неизвестно. Адрес его киевский, безусловно, липа. Но не проверить его я не имею права…
        КИЕВ
        ГОРОДСКОЙ УГОЛОВНЫЙ РОЗЫСК
        ТЕЛЕГРАММА
        Срочно телеграфируйте факт проживания Киеве Прохорова Василия Ивановича зпт 1934 года рождения зпт уроженца Киева зпт работающего автобазе междугородных перевозок тчк Ответ на львовскую гормилицию тчк
        Следователь.
        ЛИСТ ДЕЛА 79
        Я был уверен, что никакого Прохорова в Киеве не окажется. То есть Прохоров окажется, и даже не один, но это будут люди, не имеющие никакого отношения к делу.
        Я вспомнил слова попа, с которым мы ехали в Ригу: «В писании сказано, что змей был хитрее всех зверей полевых. И повелел ему за это господь ходить на чреве его». То есть, попросту говоря, ползать на пузе. Бандит тоже всю жизнь ползает на пузе за хитрость, за подлость, за жестокость свою. Он — как чума: где побывал, там — убил, ограбил, обманул. И нет у него ничего, кроме краденых, награбленных денег. Даже имени нет, потому что если носишь много имен, значит, нет своего. Его имя можно установить только по дактилоскопической карте. Разве могла мать, нарекая его Сашей, Васей, Петей, подумать, что его имя люди будут узнавать по отпечаткам пальцев? Он сам вычеркнул себя из людей, стал просто номером в картотеке. Ничего у него нет. И не. будет. Кроме пули…
        ЛЬВОВ, ГОРМИЛИЦИЯ
        СЛЕДОВАТЕЛЮ
        Прохоров Василий Иванович зпт 1934 года рождения зпт уроженец Киева зпт проживающим настоящее время Киеве не значится тчк На центральной автобазе междугородных перевозок работает диспетчером Прохоров Василий Иванович зпт 1898 года рождения зпт уроженец Хабаровска зпт проживает улица Пехотная 6 зпт квартира 1 тчк
        Замнач угрозыска Прилипко
        ЛИСТ ДЕЛА 80
        Впервые за все это время я знал, что Бандит — рядом. Я разослал на него ориентировки со словесным портретом по всем близлежащим железнодорожным станциям, в аэропорт, автовокзал, всем участковым и инспекторам уголовного розыска. Где-то в городе бродила смерть, ее надо было вовремя схватить, мне надо прицелиться первым.
        Этот Бандит — наверняка травленый волк и попусту болтаться в городе не станет. Я даже допускал, что он и в самом-то городе не живет, а снимает где-либо поблизости в курортном местечке комнату. Хозяйки, чтобы не платить налог, иногда держат квартирантов без прописки.
        Но что ему здесь надо? Я чувствовал, что он здесь не просто так, что он к чему-то готовится. А к чему — так и не мог понять. Пока не пришло сообщение о судьбе машины Корецкого…
        РИГА, ГОРМИЛИЦИЯ
        СЛЕДОВАТЕЛЮ
        Исх. № 61 I /сл
        ЗАПИСКА ПО «ВЧ»
        Обнаружена «Волга» номер ЛЕВ 78 -10, объявленная во всесоюзный розыск циркуляром за № 89. Обстоятельства дела:
        В госавтоинспекцию гор. Тбилиси обратился гр-н Кохиани Леон Борисович с заявлением о том, что 6 сентября он купил у человека, назвавшегося Корецким, автомашину «Волга», горзнак ЛЕВ 78 -10 комбинированного цвета (верх — голубой, низ — белый). При этом владелец машины передал покупателю вместе с «Волгой» техталон на нее, а технический паспорт обещал выслать по почте после снятия машины с учета в Ленинграде. Однако обещания своего он не выполнил, в связи с чем Кохиани и обратился в госавтоинспекцию.
        Заявление Кохиани и техталон высылаем, автомашина принята на хранение до Вашего распоряжения.
        ЛИСТ ДЕЛА 81
        Машина Корецкого, перекрашенная до половины, была продана Бандитом в Тбилиси. Последний кирпичик стал на место. Теперь понятно, где он был между Крымом и Ригой. Его маршрут, сверенный по датам, был очевиден: Тбилиси — Ленинград — Москва — Крым — Тбилиси — Рига — Львов. В каждом месте, где он побывал, Бандит убил, ограбил, обманул. Во Львове его надо остановить. Но для этого нужно угадать, что он собирается сделать. Вот она — война с загадкой. Только сейчас это уже была не абстрактная академическая загадка, а живой бешеный волк. Я столько думал о нем, столько раз слышал о нем и столько раз представлял его, что, встретив на улице, наверняка сразу же узнал бы.
        Я позвонил дежурному по городу и попросил незамедлительно информировать меня о всех происшествиях.
        В четверть девятого он сообщил, что угнали машину. Бандит пошел в атаку…
        СВОДКА
        о происшествиях по гор. Львову за 29 сентября
        П. 1. Угон автомашины. В период от 18 час. 30 мин. до 20 час. от кинотеатра «Прогресс» угнана автомашина «Волга» коричневого цвета, государственный номерной знак ЛБА 09 -74, принадлежащая второй колонне городского автотреста. На месте угона обнаружена вырубленная из дверного замка личинка. Розыск ведет 3 отделение милиции…
        ЛИСТ ДЕЛА 82
        Я уперся лицом в ладони, боясь пошевелить головой, чтобы не выплеснуть, как из переполненной чаши, самую главную мысль.
        Так, Бандит убил Корецкого, чтобы надолго получить машину, которую много времени никто не будет искать. Но не успел спрятать труп и понял, что на машине ездить рискованно. Продал ее Кохиани. Это раз.
        Дальше. Во всех машинах, угнанных в Тбилиси, Риге и Львове, одинаковым способом вырублены замки. Я вспомнил слова Линаре о том, что Бандит возил в портфеле какую-то тяжелую трубу. Наверно, это и было приспособление для вырубания замков.
        Следующее — машины Рабаева, Дулицкого и Корецкого были перекрашены с целью маскировки и на первых двух заменены номера. Скорее всего, «Волга», которую угнали сегодня, будет ночью перекрашена и номер на ней заменен. У Бандита есть номер с машины Дулицкого. Расчет ясный — сейчас во Львове проходит чемпионат страны по стрельбе, и сюда приехало множество спортсменов на машинах с иногородними номерами. Украденная сегодня «Волга» завтра с рижским номером, перекрашенная будет неузнаваема.
        Угон машины в Риге предшествовал нападению на инкассатора. Что он хочет сделать сейчас? Почему он расспрашивал Березко об автомагазине?
        Догадка пришла неожиданно. Я хлопнул себя ладонью по лбу. Идиот! Как же сразу не сообразил! Я стал лихорадочно звонить по телефону. Дежурный по городу невозмутимо сказал:
        — Да вы не волнуйтесь. Я сейчас позвоню директору автомагазина домой и сразу же перезвоню вам…
        Я бегал по комнате в ожидании его звонка и думал о словах учителя Коростылева, казалось, забытых и сейчас вдруг отчетливо всплывших в памяти: «Не понимая — нельзя отрицать. Ведь немые тоже рассказывают друг другу анекдоты — мимикой и жестами. И весело смеются при этом вслух, хотя нам от такого зрелища грустно».
        Дежурный позвонил минут через пять. Директор сказал ему, что сегодня в магазине было вывешено объявление — двадцати пяти очередникам предлагалось завтра внести деньги за «Волги».
        Все стало на свои места. Ясно. Завтра Бандит пойдет брать инкассаторов у автомагазина. Инкассаторы понесут сумку, в которой будет больше ста тысяч рублей. По-старому — больше миллиона.
        Все стало на свои места. Для меня. Теперь я должен поставить все на свои места для закона…
        ПОСТАНОВЛЕНИЕ
        Я, Следователь, рассмотрев материалы уголовного дела № 4212, установил:
        1. 22 августа с/г неизвестный преступник похитил в гор. Тбилиси автомашину «Волга», принадлежащую гр. Рабаеву (номер ГХ 34 -52), которую 26 августа продал в Ленинграде гр-ну Косову.
        2. В ночь с 3-го на 4-е сентября с/г в районе поселка Солнечный Гай Крымской области неизвестным преступником был убит гр-н Корецкий Е. К.
        С места убийства преступник угнал автомашину Корецкого и 6 сентября продал эту машину жителю г. Тбилиси Кохиани.
        3. 18 сентября с/г в гор. Риге неизвестный преступник угнал автомашину «Волга», принадлежащую гр-ну Дулицкому, и в тот же день, используя машину, совершил разбойное нападение на инкассатора, тяжело ранив его при этом и убив из пистолета охранника.
        4. 29 сентября с/г в гор. Львове неизвестным преступником угнана автомашина «Волга» номер ЛВА 09 -74, принадлежавшая горавтотресту.
        С учетом показаний свидетелей и других материалов следствия (сходство примет преступника, характер способов совершения преступлений, тождественность боеприпасов)  — имеются основания полагать, что вышеуказанные преступления совершены одним и тем же лицом.
        В силу изложенного и руководствуясь Законом, постановил:
        Уголовные дела о всех перечисленных в настоящем Постановлении преступлениях соединить с уголовным делом № 4212, возбужденным по факту убийства гр. Корецкого Е. К.
        Следователь.
        ЛИСТ ДЕЛА 83
        Совещание закончилось в четыре часа утра — отрабатывали план операции. Начальник уголовного розыска сказал мне:
        — Я бы на вашем месте все-таки не рвался туда. Черт его знает, как там получится! Наши ребята его и сами возьмут.
        Я усмехнулся:
        — А я и не слишком рвусь. Но я его раньше всех узнаю.
        — Ну, до завтра. Вернее, до сегодня…
        Он довез меня на машине до гостиницы. Я поднялся в свой номер, не раздеваясь, прилег на диван и мгновенно уснул. И почти сразу же приснился странный сон. А может быть, мне показалось, что сразу.
        …Я сложил руки лодочкой, и в них плещется какая-то густая жидкость, просачиваясь между пальцами. Рассматриваю эту жидкость и не могу понять, что это такое. И ужасно жалко мне видеть, как она стекает по рукам, капает на пол и сразу исчезает. Только когда ее осталось совсем мало, понял — в моих руках плещется время, когда упадет последняя капля — я умру.
        Я закричал, рванулся и тогда сообразил — это сон. Посмотрел на ладони — они были мокрые. Провел ими по лицу и почувствовал, что щеки тоже мокрые. Наверное, впервые в жизни я плакал во сне.
        …А телефонные провода и радиоволны милицейской связи несли дежурным спокойно-деловитые строчки циркуляра: «Всем… всем… всем…»
        …ВСЕМ ПОДРАЗДЕЛЕНИЯМ
        ОПЕРАТИВНОЙ, НАРУЖНОЙ И ПАТРУЛЬНОЙ
        СЛУЖБЫ МИЛИЦИИ ГОРОДА ЛЬВОВА
        ЦИРКУЛЯР
        По имеющимся данным, в городе Львове находится особо опасный преступник, готовящийся совершить новое тяжкое преступление.
        С целью обеспечения оперативно-следственных мероприятий по задержанию преступника — приказываю:
        1. Принять все меры к обнаружению разыскиваемого по приметам словесного портрета.
        2. Преступник может быть на автомашине — «Волге» коричневого либо комбинированного (коричневого с белым) цвета,
        — дверной замок вырублен;
        — номер машины — либо «ЛА 96 -73», либо с буквами «ГХ».
        3. В случае обнаружения преступника иметь в виду, что он вооружен пистолетом «ТТ», которым безусловно воспользуется при задержании. Поэтому задержание должно быть внезапным и обеспечивающим безопасность сотрудников милиции и окружающих граждан.
        Если преступник будет в машине — немедленно, по радио или телефону, сообщить о его местопребывании и направлении движения дежурному по городу.
        4. Все авто — и мотопатрульные машины несут службу на улицах города. Радиосвязь — по утвержденной схеме…
        ЛИСТ ДЕЛА 84
        В десяти метрах от дверей автомагазина — подворотня. Она выходит в длинный, идущий зигзагами двор. В глубине двора сараи, с которых можно перепрыгнуть на старый брандмауэр. С него есть переход на крышу соседнего дома. Через чердачное окно попадаешь на лестничную клетку, спускаешься вниз и выходишь на соседнюю улицу Коперника.
        Около этого подъезда и остановилась в четверть седьмого двухцветная — коричнево-белая — «Волга» с рижским номером ЛА 96 -73.
        Я этого не видел, потому что с трех часов торчал в самом магазине, напряженно вглядываясь в каждого входящего. Здесь же — праздными зеваками и фанатиками автолюбителями — ходили несколько инспекторов уголовного розыска.
        В половине седьмого ко мне подошел Кандауров:
        — Ну?..
        Я пожал плечами. Кандауров повернулся к витрине, уставившись на совершенно ненужные ему генераторы, карбюраторы и реле. Хлопнула дверь, и в ее стеклянном проеме показалась высокая фигура. Не тот. Кандауров достал пачку сигарет. Я покачал головой:
        — Здесь курить нельзя…
        Кандауров зло сморщился и спрятал пачку в карман. Хлопнула дверь, и Кандауров вздрогнул, выворачивая голову. Не тот. Еще раз. Опять не тот. Кандауров как-то облегченно вздохнул.
        — Вы в отпуске уже были, Кандауров?  — спросил я.
        — Бы-ыл,  — удивленно ответил Кандауров и вдруг широко, довольно ухмыльнулся: — У меня дом есть в деревне…
        Хлопнула дверь, и мы оба сделали стойку. Не тот. Я серьезно сказал:
        — Это хорошо, когда дом в деревне…
        Снова хлопнула дверь, и мы уже не могли оторвать взглядов от стеклянного прямоугольника, в котором, как в раме, фиксировались все входящие. И каждый раз стук двери заново ударял по оголенным нервам.
        — Слушайте, Кандауров, а вы… боитесь?  — неожиданно спросил я.
        Хлопнула дверь. Кандауров стер со лба пот:
        — Как вам сказать?..
        Хлопнула дверь. Не тот. Кандауров пожал плечами:
        — Боюсь-не боюсь, а что поделаешь: взять-то его надо?
        Кандауров посмотрел через мое плечо, потом крепко взял меня за локоть — чтоб не дернулся, не привлек внимания:
        — Вот он…  — и показал в сторону глазами.
        Я посмотрел туда. Бандит стоял у прилавка и спокойно рассматривал какие-то запчасти. Да, это был он. Конечно, он. Я бы узнал его из тысячи тысяч людей.
        Я старался не смотреть на него, но не мог. Голову, как магнитом, разворачивало. Я стоял, сжав в карманах кулаки, и чувствовал противную мучительную слабость. По спине текли теплые липкие струйки пота. Я понял, что сил у меня больше не осталось.
        — Все… Я пошел… Ни пуха…  — сдавленно сказал я.
        — К черту, к черту, к черту…  — почти весело ответил смертельно бледный Кандауров.
        Я повернулся и впервые увидел лицом к лицу Бандита. Я шел мимо него деревянным шагом, а он, скользнув по моему лицу равнодушным взглядом, спокойно отвернулся к прилавку. Ему и невдомек было, что я сотворил его из ничего. Почти из ничего. Он ведь и не подозревает о моем существовании…
        Я перешел через дорогу, сел в машину, на заднее сиденье в угол, и меня охватил такой колотун, что я придерживал челюсть рукой, чтобы не стучали зубы.
        Начальник уголовного розыска негромко говорил в микрофон.
        — Замкнуть оцепление. Шестому переместиться на пункт два. Закрыть улицу Коперника. Вызываю к себе патрульную машину 12, вызываю к себе… Блокируйте выход…
        Потом обернулся ко мне, достал из заднего кармана брюк плоскую фляжку и отвинтил пробку:
        — Глотните. Вы сильно устали…
        Все произошло мгновенно. Бандит вышел на улицу, огляделся, и в это время от стены отделились двое. Сзади подъехала серая «Волга», и я лишь увидел, как Бандит присел и сразу же упал в распахнутую дверь машины, куда следом прыгнул оперативник. Машина, с ревом набирая скорость, пролетела мимо нас, и через окно я видел белые глаза Бандита с черными точками посередине…
        Кандауров нагнулся, поднял с тротуара блеснувший вороненый пистолет Бандита и пошел через дорогу к нашей машине. В мгновенной схватке ему разорвали ворот рубахи и разбили нос. Испуганно улыбаясь, он вытирал его рукавом и растерянно повторял:
        — Ишь, тоже хитрый какой нашелся… тоже еще…
        ПРОТОКОЛ ЗАДЕРЖАНИЯ
        Город Львов, 30 сентября, 19 час. 12 минут.
        Я, дежурный городского отдела милиции Кучер, задержал по подозрению в совершении ряда тяжких преступлений (убийство, разбой и др.):
        Фамилия___
        Имя___
        Отчество_____
        Год рождения___
        Место рождения___
        Национальность____
        Судимость___
        Место работы__
        Должность_______
        Место жительства___
        Сообщить какие-либо данные о себе задержанный отказался.
        Задержанный для установления его личности дактилоскопирован и водворен в камеру предварительного заключения.
        Дежурный Львовского городского отдела милиции
        капитан милиции Кучер
        ЛИСТ ДЕЛА 85
        — Ничего говорить не буду…  — Бандит равнодушно смотрел на меня белыми, пустыми, чуть прищуренными глазами, не подозревая, какую роль я сыграл в его жизни. Слова он произносил вяло, будто сонно, с трудом выталкивая их между губами.
        — А я вас ни о чем не спрашиваю. Через час мне сообщат ваше имя. Но ведь не в этом дело… Я знаю о вас вполне достаточно.
        Я подшил в дело последнюю страницу, с удовольствием разгладил папку, отложил ее в сторону. Бандит молча сидел напротив, а я просто рассматривал его. Высокий, темноволосый, с черными, длинными, как у кота, зрачками. Все-таки мне удалось материализовать фантом. Вот теперь — аз воздам. Я прочитал книгу от начала до конца…
        В ЦЕНТРАЛЬНУЮ ОПЕРАТИВНО-СПРАВОЧНУЮ
        КАРТОТЕКУ МИНИСТЕРСТВА ВНУТРЕННИХ ДЕЛ СССР
        Направляя дактилоскопическую карту задержанного, отказавшегося дать сведения о себе, прошу проверить наличие регистрации; в положительном случае сообщить демографические данные задержанного и наличие у него судимостей.
        Следователь.
        ЛИСТ ДЕЛА 86
        Начальник уголовного розыска сказал:
        — Получено указание этапировать его завтра в Москву. Дальнейшее следствие будет вести Прокуратура Союза.
        Я пожал плечами:
        — Им виднее…
        — Вас подвезти до гостиницы?
        — Нет, спасибо, лучше пройдусь. Людям кабинетного труда надо больше гулять перед сном…
        Я вышел на улицу. Дождь кончился. Ветер расшвырял облака. Над головой висели звезды, тяжелые, яркие. А я уже совсем отвык от звезд. Шуршали под ногами подсохшие листья платанов, ветер подхватывал их и с треском гнал по мостовой. В костеле часы пробили три.
        Я шел по длинной пустынной улице, полого опускавшейся вниз, и думал о том, что хорошо бы приехать сюда вновь. Не ловить Бандита, а просто гулять по этим тенистым улицам и возвращаться ночью в гостиницу не из тюрьмы, а из ресторана. Или из театра. Мне все равно. Только бы не из милиции и не из тюрьмы. И ходить по магазинам, чтобы покупать гуцульские безделицы, а не поджидать в них бандитов.
        Я ведь совсем не герой, и приключения Джеймса Бонда не по мне. Наверное, беда в том, что у меня совсем нет честолюбия, и следователем я стал случайно. Когда все мои приятели-пацаны мечтали быть летчиками, пожарными и пограничниками, я мечтал стать дворником. Честное слово! Мечтал стоять по утрам у дверей нашего дома, в белом фартуке с красивой бляхой, и первым, самым первым в этот день говорить всем жильцам: «Доброе утро!» Просто я хотел говорить всем людям «Доброе утро!». А получилось совсем наоборот. И когда я могу сказать людям «Спокойной ночи!» — во мне теплится глупая детская радость, что и я не зря живу на земле.
        Завтра я уеду из этого прекрасного города к себе домой, и кто знает, попаду ли когда-нибудь сюда снова. Потом подумал, что, наверное, у меня уже и дома никакого нет. Не ответила Наташа. Не смог я сказать ей про настоящую нежность. Да и не в этом дело. Не может, видно, одной любви хватить для счастья двум совсем непохожим людям…
        Я постоял около памятника Мицкевичу, потом сказал ему:
        — Адам, вы слышите, какая тишина?
        Мицкевич смотрел на меня молча, с доброй улыбкой. Тогда я сказал:
        — Снизойдите, Адам! Конечно, я не поэт, а простой и не слишком удачливый человек. Но я ведь и для вас, поэтов, стерегу эту тишину.
        Я положил руку на его теплый бронзовый башмак:
        — А в смысле невезучести Пашке Каргину еще хуже, чем мне. У него даже день рождения 8 марта…
        И тут вспомнил, что сегодня у меня день рождения. Да-да, день рождения — 1 октября! А не 29 февраля или 8 марта, что было бы по отношению ко мне правильнее. И я почему-то ужасно обрадовался, что у меня день рождения. Что сегодня мне исполнилось двадцать девять лет! Хорошо было бы выпить по этому поводу, да в три часа ночи нигде не выпьешь. Прекрасно, что общепит так принципиально борется за мое здоровье и нравственность.
        — Ура общепиту!  — сказал я и пошел в гостиницу. И настроение у меня было великолепное.
        Я бегом поднялся на второй этаж и вдруг увидел напротив своей двери фигуру. Инстинктивно бросив руку на карман, спросил строго:
        — Это кто тут ходит?  — и сделал еще шаг.  — Элга? Как вы сюда попали?
        Она подошла ко мне вплотную и уткнулась лицом в грудь.
        — Мне надо было хоть еще один раз вас увидеть…
        Я обнял ее за плечи и почувствовал себя необычайно мужественным и сильным.
        — А почему вы ждали в коридоре, а не в номере?
        — Потому что посторонних людей в номер не пускают.
        — Ну, уж это дудки! Я сам разберусь, кто мне посторонний…
        И я понял, что жизнь замечательна, даже если ты в детстве мечтаешь быть дворником и за тобой никто не хочет стоять в очереди.
        Москва, январь 1968 г.
        Лекарство против страха
        РОМАН
        Светлой памяти отца нашего посвящаем
        -
        — Меня зовут Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм.
        — У вас красивое имя,  — сказал он.
        — Да. Но чаще меня называют Парацельсом. И я считаю это правильным, потому что в искусстве врачевания я уже давно превзошел великого латинянина Цельса.
        — От каких болезней вы исцеляете?  — спросил он, и в его прищуренных серо-зеленых глазах не было недоверия — хамского сомнения невежд, а светилось лишь искреннее любопытство.
        — Я освобождаю от мук, ниспосланных человеку: водянки, проказы, лихорадки, подагры, от тяжких ран и болезни сердца…
        — У вас есть помощники?
        — Разум мой и опыт, да сердце, скорбящее о страждущих в мире сем.
        — Вы одиноки?
        Я засмеялся:
        — У меня нет детей, нет жены и друзей не осталось. Но разве все люди не со мной? Разве благодарность пациентов не согревает мне сердце? Разве ненависть завистников — лекарей ничтожных и корыстных аптекарей — не угнетает мою память? И сотни учеников разве не связали меня с тысячами неведомых людей благодатью моего учения?
        — Вы богаты?
        Я показал ему на стопку рукописей:
        — Вот все мое богатство. Да старый конь на конюшне. И меч ржавый в ножнах. А сам я живу здесь в немощи, и кормит меня из дружбы и милости последний мой товарищ и ученик — цирюльник Андре Вендль.
        — Но говорят, будто вы можете простой металл превратить в золото. Почему вы не обеспечите себя и не облагодетельствуете единственного своего друга Вендля?
        — Я, Парацельс,  — великий маг и алхимик, и при желании достопочтенный господин может легко разыскать людей, которые собственными глазами видели, как я вынимал из плавильной печи чистое золото. Но господь сподобил меня великому знанию врачебной химии, и когда я получил в своем тигле лекарства, которые исцелили обреченных на смерть людей, я понял, что это знамение, ибо щепоть моего лекарства могла дать человеку больше, чем все золото мира. И тогда я дал обет не осквернять потной жадностью святой очаг мудрости и милосердия.
        — А как вы сюда попали?
        — Я вышел из своего дома на Платцле, перешел по подвесному мосту через Зальцах, дошел до Кайгассе и потерял на улице сознание. Очнулся я уже здесь, в гостинице «У белого коня»…
        — Как вы себя чувствуете?
        — Мой разум, чувства и душа совершенно бодры. Но у меня нет сил двигаться. Энтелехия — тайная жизненная сила, открытая и утвержденная мной,  — неслышно покидает мое тело.
        Вошел служитель, поставил на стол кружку сквашенного молока и печенье.
        — Почему вы не принесли еды для моего гостя?  — строго спросил я служителя, но гость торопливо сказал:
        — Благодарю вас, не беспокойтесь, я недавно обедал. Да мне уже и собираться пора. Приятного аппетита, а я пойду, пожалуй…
        — Счастливого вам пути. А как вас зовут?
        — Станислав Тихонов.
        — Приходите еще, нам найдется о чем поговорить.
        — Спасибо. Могу я спросить, над чем вы работали последнее время?
        Сначала мне не хотелось говорить. Но он не мог быть шпионом, у него лицо честного человека, любопытные, немного грустные глаза. И я сказал ему:
        — Я создал лекарство против страха…
        Глава 1
        ТЕНЬ И СВЕТ
        «Стенограмма объяснения
        участкового инспектора
        капитана милиции А. Ф. Позднякова
        в инспекции по личному составу
        Главного управления внутренних дел Москвы.
        … Вопрос. Когда вы пришли в себя?
        Ответ. В воскресенье утром.
        Вопрос. Где именно?
        Ответ. В медвытрезвителе № 3.
        Вопрос. Сотрудникам медвытрезвителя сразу сообщили, кто вы такой?
        Ответ. Нет, я назвал себя и место работы после того, как выяснилось, что у меня пропали пистолет и служебное удостоверение.
        Вопрос. Почему?
        Ответ. Не знаю, я плохо соображал, у меня сильно болела голова.
        Вопрос. Могли вы потерять пистолет и служебное удостоверение по пути от стадиона до сквера, где вас подобрал в нетрезвом виде экипаж патрульной машины?
        Ответ. Нет, нет, нет! Я не был в нетрезвом состоянии!
        Вопрос. Вот заключение врача: «Сильная стадия опьянения с потерей ориентации во времени и пространстве…» Вы полагаете, что врач мог ошибиться?
        Ответ. Не знаю! Пьяным я не был!
        Вопрос. Хорошо, расскажите снова, как вы попали на стадион.
        Ответ. В пятницу был финал Кубка, играли «Спартак» и «Торпедо». Я очень люблю футбол и хожу на все интересные матчи, а тут всю неделю дел было невпроворот, и я не успел купить билет. Надеялся достать около стадиона. Походил у касс, вижу — билетов совсем нет, а желающих толпы. Тут подходит но мне какой-то гражданин и говорит: «Слушайте, у меня есть лишний билет, но я просто боюсь достать его из кармана: эти фанатики меня на части разнимут. Идите со мной, я вам у входа оторву билет, а деньги вы мне потом отдадите». Ладно, договорились. Оторвал он билет, объяснил, что товарищ не смог прийти; отдал я ему рубль. А жара стояла — больше тридцати градусов. Минут за пять до перерыва между таймами он мне говорит: «Посмотрите, пожалуйста, за моим местом, чтобы никто не сел, а я сбегаю в буфет — пивца хлебнуть». Скоро он вернулся и принес мне бутылку пива и бутерброд с колбасой. Я его, конечно, поблагодарил, а он мне отвечает, что есть латинская поговорка — не могу вспомнить, как это он сказал,  — и перевел: кто, мол, дал однажды, тот даст и дважды. Выпил я бутылку пива, поговорили мы маленько про футбол. И
чувствую я, что совсем у меня жажда не прошла, а даже еще сильнее пить захотелось. Жарко невыносимо, голова начала кружиться, все перед глазами зелено и круги плывут. Хочу соседу сказать, что сомлел я на жаре, и голоса своего не слышу. Все заплясало в голове, и больше ничего не помню…
        Вопрос. Пивная бутылка была закупорена или открыта?
        Ответ. Не помню.
        Вопрос. Открывали вы бутылку или нет?
        Ответ. Не помню, не могу сейчас сказать.
        Вопрос. Доводилось вам когда-нибудь ранее встречать того человека?
        Ответ. Нет, никогда.
        Вопрос. Запомнили вы его?
        Ответ. Плохо. Лет ему на вид около тридцати пяти.
        Вопрос. Сможете отработать его портрет на фотороботе?
        Ответ. Попробую, хотя не уверен. У меня до сих пор голова чружится.
        Вопрос. В случае встречи с этим человеком беретесь ли вы с уверенностью опознать его?
        Ответ. Думаю, что смогу.
        Вопрос. Есть ли у вас какое-либо объяснение случившемуся?
        Ответ. Нет, никак не могу я этого объяснить.
        Вопрос. Вы понимаете, что если все в действительности было так, как вы рассказываете, значит, вас хотели отравить?
        Ответ. Не знаю, хотел ли он меня отравить, но я ведь всю правду рассказываю! Дочерью своей клянусь…»
        … Я положил на стол стенограмму, а Шарапов поднял палец:
        — Вот именно — отравить хотели! Почему?
        Я пожал плечами:
        — Можно ведь и по-другому спросить: зачем?
        — Какая разница,  — махнул рукой Шарапов.
        — Разница существует,  — усмехнулся я.  — В «почему» есть момент законченности, вроде акта мести. А «зачем» — это только начало предстоящих событий.
        — Погоди философствовать. Лучше подумай как следует: тут есть над чем мозги поломать.
        — Это уж точно. Но у меня бюллетень не закрыт, я еще болен.
        — А тебе что, открывая бюллетень, мозги отключают? Я ведь тебе не работать, а думать пока велю!
        — С вашего разрешения, товарищ генерал, я не хотел бы думать об этой истории…
        Шарапов поднял очки на лоб, внимательно посмотрел на меня, медленно произнес:
        — Не понял…
        Я поерзал на стуле, потом собрался с духом:
        — Ну как же не понимаете? Вы поручаете мне расследование по делу моего товарища…
        — А ты что, знаешь Позднякова?
        — Да нет, не знаю, сегодня первый раз его фамилию услышал. Но это не имеет значения: мы с ним все равно, так сказать, товарищи.
        Генерал уселся поудобнее, сдвинул очки обратно на нос, прищурившись, внимательно посмотрел на меня:
        — Говори, говори… Красиво излагаешь…
        — А чего говорить? Вы же знаете, я никогда от дел не отказываюсь. Но там я жуликов на чистую воду вывожу, а тут мне надо будет устанавливать, не жулик ли мой коллега. И мне как-то не по себе…
        Шарапов невыразительно, без интонации спросил:
        — А отчего же тебе не по себе?
        — Ну как отчего? Вы же знаете, что зелье это не только монаси приемлют! Скорее всего выяснится, что Поздняков безо всякой отравы — по жаре-то такой — принял стопку-другую с пивцом и сомлел, а пистолет просто потерял. Позднякова — под суд, Тихонову — благодарность и репутацию соответствующую…
        Шарапов покачал головой, благодушно сказал:
        — Хороший ты человек, Тихонов. Во-первых, добрый: понимаешь, что со всяким в жизни может такое случиться. Вовторых, порядочный: не хочешь своими руками товарища под суд отдавать. И конечно, бескорыстный: сам ты орден получил недавно, теперь другим хочешь дать отличиться. Ну а то, что Поздняков сейчас по уши в дерьме завяз так ведь не ты его туда загнал. Ты вообще о нем раньше не слыхал. Неясно только, сам он попал в дерьмо или его туда, не добив до смерти, бросили. Но это уж подробности. Стоит ли из-за этого трудиться, рисковать репутацией хорошего парня и верного товарища? Лучше пусть Поздняков сам урок извлечет, на стадион больше не ходит…
        — Вас послушать, так это меня надо под суд отдать.
        — Под суд я тебя не стал бы отдавать, поскольку и мне пришлось бы сесть на скамейку рядом. Потому что и я грешен, обо всем таком думал, о чем ты мне тут застенчиво лепетал. И должен тебе сказать, что мыслишки у нас с тобой весьма поганенькие…
        — Почему?
        — Потому что, если бы ты знал, что Поздняков говорит правду, ты бы с удовольствием занялся этим делом. А боишься ты, что Поздняков врет!
        — Допустим.
        — Тут и допускать нечего — все ясно. Боишься ты обмараться в этой истории и предпочел бы, чтобы это на мою долю досталось. Кадровики как-нибудь разберутся, я приму решение, а ты Позднякова раньше не знал и впредь не узнаешь… Правильно я говорю?
        — Ну вроде…
        — Вот-вот. Только не учитываешь ты, что и я больше всего боюсь: Поздняков мог правды не сказать и начал выпутываться с помощью этой легенды; и оставить для себя хоть тень сомнения в подобном деле я не могу…
        — А пролить свет на эту тень должен я?
        — Да. Если Поздняков лжет, нам это надо знать, потому что его пребывание среди нас делается опасным. Ведь тогда он сам становится потенциальным преступником. Но если его история — правда, то мне это тем более надо знать наверняка: значит, мы имеем дело с исключительно дерзким негодяем, которого надо поскорее вытащить за ушко да на солнышко. Все ясно как день. Понял?
        — Чего уж не понять. Почему только именно я должен?..
        — Объяснять — долго получится. Так надо. Действуй!
        «Инспекция по личному составу
        Главного управления внутренних дел.
        ПРОТОКОЛ ОБЪЯСНЕНИЯ
        по материалам о происшествии с участковым инспектором Поздняковым А. Ф. 19 сентября 197 года.
        Гр-ка Желонкина Анна Васильевна, анкетные данные в деле имеются.
        По существу заданных мне вопросов могу заявить следующее.
        Поздняков Андрей Филиппович — мой муж. Мы состоим в зарегистрированном браке, от которого имеем дочь Дарью, двадцати лет. Взаимоотношения в семье нормальные. Алкоголем мой муж, Поздняков А. Ф., насколько мне известно, не злоупотребляет. Ничего о служебной деятельности мужа я не знаю, в быту он ведет себя нормально. О происшествии на стадионе мне известно со слов мужа, и добавить к сказанному им я ничего не могу. Никаких предположений о причинах происшедшего не имею.
        Записано с моих слов правильно и мною прочитано.
        Желонкина А. В.»
        Я открыл личное дело инспектора Позднякова и взмахом картонной обложки будто отгородился от неприятного ощущения соглядатайства, которое мучило с того момента, как мое участие в расследовании было решено. Объяснить это чувство постороннему человеку вразумительными словами, понятно и четко я никогда не смог бы. А своим, тем, с кем я годами встречался в МУРе, в райотделах или отделениях милиции, ничего и объяснять не понадобилось бы, поскольку связаны мы пожизненно железной присягой товарищества, которое является для нас условием, профессиональной необходимостью нашей работы. Люди, которых я называю своими, очень разные — хорошие и неважные, щедрые и жадные, сговорчивые и склочные, умные и бестолковые. Но вместе с ними приходилось сидеть в засадах, брать вооруженных преступников, добывать из тайников клады жуликов ценностью больше зарплаты милиционера за весь срок его службы, а также необходимо было годами коротать обыденную тягомотину — дежурить, выезжать на происшествия, приходилось обращаться друг к другу, даже не будучи знакомыми, за тысячью важных служебных мелочей, и все это было бы невозможно
без очень глубокого, порой даже неосознанного ощущения причастности к клану людей, уполномоченных всем обществом защищать его от нечестности во всех ее формах, и это товарищество стояло и стоять будет на вере в безусловную честность каждого его участника.
        Потому и было мне как-то муторно читать личное дело Позднякова, что вот эта самая вера в честность да и особый характер милицейской работы освобождают нас от необходимости говорить о себе или о своих делах больше, чем хотелось бы; хочешь — говори, не хочешь — никто тебе вопросов задавать не станет. А сейчас от желания Позднякова ничего не зависело. Его не спрашивали, хочет ли он поделиться со мною подробностями своей биографии, а просто взяли его личное дело и дали капитану Тихонову для подробного ознакомления. И несокрушимой веры в честность Позднякова больше не существовало. Я должен был полностью восстановить эту веру, которая в отвлеченных ситуациях называется красиво — честью. Или превратить ее в прах.
        Непосредственный начальник Позднякова Виталий Чигаренков оказался старым моим знакомым: десять лет назад мы вместе проходили учебные сборы в «милицейской академии», как называлась тогда школа подготовки в Ивантеевке. Десять долгих лет проработали мы в одной организации, но так велик город и столь хлопотные дела нас крутили все время, что увидеться нам ни разу не довелось.
        И сейчас мне приятно было взглянуть на него, потому что годы словно обежали его стороной — внешне Чигаренков изменился совсем мало, разве что заматерел немного да на плечах вместо лейтенантских поблескивали новенькие майорские погоны, и я слегка позавидовал ему — и моложавости, и служебным успехам.
        Начинал он тоже сыщиком, но потом перешел в наружную службу. Кто-то рассказал мне, что с розыском у него не клеилось из-за детской доверчивости и твердого представления, что все на свете должно происходить по порядку и по правилам. Еще в первые дни работы его обмишулил вороватый мальчишка, подозреваемый в грабеже. Чигаренков предъявил на допросе воришке краденые часы «Победа», изъятые у его напарника. Парень сказал, что надо подумать. Поскольку крепких улик не было, отпустили его домой. На другой день он явился с паспортом на эти самые часы и гордо заявил, что они — его собственные: марка и номер сходятся. Потом уже выяснилось, что, когда Чигаренков отошел к телефону на соседнем столе, этот стервец успел подменить «Победу» со своей руки краденой. Работал с тех пор Чигаренков в службе, но работой своей, похоже, был недоволен. Вспомнив несколько эпизодов из совместной нашей ивантеевской жизни, Чигаренков сказал грустно:
        — Вашему брату сыщику хорошо — работа интересная, лихая и к тому же самостоятельная…
        Я удивился:
        — А чем твоя не самостоятельная? Ты же начальник!
        — Я не про то,  — сказал с досадой Чигаренков.  — Вся моя самостоятельность умещается на одной странице инструкции об организации постовой и патрульной службы на подведомственной территории.
        — Ну и что? Я помню, у тебя там записано, что ты не только можешь, но и «обязан проявлять творчество», разумную инициативу и… как это — во!  — «развивать подобные качества у подчиненных».
        — Обязан,  — Чигаренков склонил голову с ровным, по ниточке, пробором.  — Я много чего могу и обязан. Например, непрерывно управлять несущими службу нарядами, осуществлять необходимые маневры на участках с напряженной обстановкой, распоряжаться транспортом, контактировать с народными дружинами и так далее.
        — Но ведь это совсем немало и по-своему интересно,  — сказал я.  — И опять же руководящий состав…
        — Так кто бы спорил! Интересно!  — Чигаренков встал, прошелся по кабинету и сказал неожиданно: — Но я ведь сыщиком быть собирался. Понимаешь?
        — Хм, отсюда, из твоего кабинета, это выглядит довольно заманчиво. Побегай вот с мое,  — сказал я.  — Что же ты сыщиком не стал?
        Чигаренков смущенно помялся:
        — Я ведь сначала в розыске работал. Но то ли не повезло, то ли, как говорится, «не обнаружил данных». Знаешь, как это бывает?..
        — Не совсем,  — неуверенно пробормотал я.
        — Эх, не повезло мне. Я вот помню случай — бани у меня были на участке, женские. Одно время заворовали их совсем — то вещи, то ценности из карманов; тащат не приведи бог. Я разработал план, всех причастных по этому плану проверяю. Сотни две женщин допросил — ничего! Является тут одна курносая, щечки розовые, вся такой приятной наружности — дворник, в Москве года два, сама из деревни. Я, конечно, хоть и со скукой, но допрашиваю, потому что план есть план и его надо выполнять. А за соседним столом работал Федя Сударушкин, его ввиду пенсионного возраста на злостных алиментщиков перебросили. И вдруг поднимает он голову и ни с того ни с сего: «Гражданочка, выйдите-ка в коридор на минуту!» Курносая выходит, значит, а я ему: «Ты что, Федя, с ума сошел? С какой стати ты ее услал?» А он говорит: «Голову мне оторви, коли не она в банях шурует!» В общем, долго рассказывать не буду, только оказался Федя прав — она! Я потом все у него допытывался: откуда узнал? А Федя клянется чистосердечно: «Да не знал я, истинный крест, не знал! Вот почувствовал я ее сразу, нюх у меня на воров есть». Конечно, нюх появится,
когда тридцать лет отработаешь, а я три месяца…
        Чигаренков расхаживал по кабинету, поскрипывая сверкающими сапогами, поблескивая всеми своими начищенными пуговицами, значками, медалями, и на свежем, молодом лице его плавало недоумение:
        — Я ведь не спорю — проколы были. Так ведь опыту не хватало, а работать-то я хотел! Дни и ночи в отделении торчал. Только никто на это внимания не обратил, а наоборот, вызвал меня как-то зам по розыску. Ехидный мужик был — ужас, ну и давай с меня стружку снимать, да все с подковырочкой…  — Давняя обида полыхнула ярким румянцем на лице Чигаренкова, подсушила полные губы, сузила зеленые глаза.  — Я психанул, конечно…
        — Это ты напрасно,  — заметил я.  — Надо было все объяснить толком, просить в настоящем деле тебя попробовать.
        — То-то и оно,  — уныло согласился Чигаренков.  — А я, вгорячах-то, раз так, говорю, перейду в наружную службу, меня давно зазывают и квартиру обещали…
        Слушал я его и совсем ему не сочувствовал, потому что со стороны-то мне было виднее, как точно, как правильно и хорошо сидит на своем месте Чигаренков — именно на своем. Мы разговаривали, а на столе звонили телефоны, в кабинет входили сотрудники Чигаренкова, и он отдавал им ясные, четкие распоряжения, логичные и, наверное, правильные, потому что воспринимались они на лету, как это бывает в надежно и прочно сработавшемся коллективе. По репликам, дружелюбным и уважительным, я видел, что он здесь в полнейшем авторитете. И с неожиданной грустью я подумал о несовершенстве механизма человеческого самопонимания, при котором виртуозы бухгалтеры втайне грустят о несостоявшихся судьбах отважных мореходов, гениальные портные жалеют об утраченных возможностях стать журналистами, а видные врачи-кардиологи считают, что их талант по-настоящему мог расцвести только на театральных подмостках,  — профессьон манке, как говорят французы, пренебрежение призванием.
        В словах Чигаренкова мне отчетливо была слышна обида на то, что жулики его обманывали. Так ведь на то они и жулики, прямодушных и чистосердечных жуликов не бывает. А он никак не мог согласиться с тем, что поступки людей иногда противоречат логике, а мотивы их не стандартны. Он хотел, чтобы все происходило по правилам, по закону, по порядку, и невдомек ему было, что сыщик как раз там и обнаруживает свое призвание, где происходят беззаконие, непорядок, нарушение правил…
        — Я говорю заму по розыску: обратите внимание на ребят из дома семь — безобразничают! А он говорит: пусть гуляют, пусть радиолы на весь дом крутят. Пусть, говорит, цветы на клумбах топчут. Лишь бы не воровали! Вот тебе узковедомственный подход, «психология». Я этого не понимаю…
        «Поэтому он — зам по розыску, а ты — по службе»,  — подумал я и сказал:
        — Вам надо объединить воспитательные усилия. Я, знаешь, прочитал недавно в журнале: «Стратегическая цель воспитания — формирование счастливого человека».
        — А я не отказываюсь,  — миролюбиво сказал Чигаренков.  — Я и так всех воспитываю. Отдельных граждан с обслуживаемой территории. Анку, дочку свою. Супругу исключаю — она сама кого хочешь воспитает, финансист она у меня.
        По тону слов о супруге я догадался, что эта тема может нас завести далеко. Поэтому я спросил торопливо:
        — А с подчиненными как?
        Чигаренков подошел к шкафу, достал толстую тетрадь в клеенчатом переплете и отрапортовал:
        — Первейшая моя обязанность. Я должен знать и воспитывать личный состав в духе строгого соблюдения законности, высокой дисциплины и добросовестного выполнения служебного долга!
        Я улыбнулся:
        — И что, получается?
        — Конечно, получается,  — без тени сомнения сказал Чигаренков.  — Я тут по совету одного знаменитого педагога — фамилию, жалко, забыл — на своих людей психологические характеристики для себя составляю. Ну, для памяти, в порядке индивидуального подхода, одним словом. Глянь.  — И он протянул мне тетрадь.
        Я с интересом полистал тетрадь, заполненную каллиграфическим, неторопливым почерком, удивительно верно представлявшим прямоту, аккуратность и отсутствие колебаний у хозяина.
        «Участковый инспектор Выборное. Добр, но вспыльчив, имеет слабость жениться. Честен до мелочи…»
        «Уч. инспектор Снетков. По характеру холоден и надменен. Не пьет. Обещания выполняет…»
        «Уч. инспектор Маркин. Любезен, вежлив. Живчик. Движется быстро, а взгляд косой (???)»
        «Участковый инспектор Ротшильд. Холостой. С завода по путевке. Компанейский парень. Весельчак. Прозван «Валя-девчатник»…»
        «Командир взвода Форманюк. Скромен, тих, неразговорчив. Разводит птиц…»
        «Уч. инспектор Поздняков. Старослужащий. Исполнителен. По характеру суров, требователен. Нет чувства юмора…»
        Я положил тетрадь па стол, подождал, пока Чигаренков отпустит очередного посетителя.
        — Капитально задумано. Молодец.
        Чигаренков довольно заулыбался.
        — Да, кстати, о Позднякове. Перебои у него, значит, с юмором?
        — Перебои,  — подтвердил Чигаренков.  — Тут однажды Ротшильд пошутил насчет его внешности, так он с ним полгода не разговаривал. Не говоря уж об анекдотах — все отделение животики может надорвать, а Поздняков и не улыбнется.
        — А зачем тебе, собственно говоря, его чувство юмора? Он ведь у тебя на другой, кажись, должности?
        — А как же?  — удивился Чигаренков.  — Я как руководитель должен это его качество учитывать. А то поговоришь с ним «с подковырочкой», как со мной Длинное Василий Васильевич когда-то,  — и хорошего сотрудника лишишься!
        — Значит, сотрудник он хороший?
        — Хороший — не то слово. Я на его участок год могу не заглядывать.
        — Так-так. Чем же тогда ты можешь объяснить эту историю с ним? Странно как-то получается.
        Чигаренков задумался. Потом, приглаживая рукой и без того гладкие волосы на проборе, сказал:
        — Странно, когда не знаешь, что произошло на самом деле. Понимаешь, Стас, он ведь, конечно, не ангел, Поздняков. В смысле — нормальный мужик и, наверно, имеет право в свободное время принять маленько. Но чтобы вот так, до бесчувствия…  — Лицо Виталия перекосила брезгливая гримаса.  — Нет, не похоже это на него. Ты не подумай только, что я своего под защиту беру. Если бы я узнал, что он на самом деле так набрался, то своей властью шкуру с него спустил бы. Так что ты разберись по справедливости…
        Я смотрел на его строгое лицо с твердым, волевым подбородком, поджатыми губами, удивительным образом выражавшее вместо строгости и твердости мягкость и доброту, и думал, что, наверное, зря я столь ожесточенно отбрыкивался от предложения генерала, раз старослужащий Поздняков, мужик суровый и без чувства юмора, так нуждается в моей справедливости.
        Глава 2
        РАЗВЕ МИР СТАЛ ХУЖЕ?
        Капитан Поздняков лицом был похож на старого матерого кабана, и я снова подумал о том, что участковый — человек малосимпатичный. Несколько лет назад приятели взяли меня на охоту, и мне болезненно остро запомнилась здоровенная голова подстреленного кабана — вытянутое, обрубленное пятачком рыло, прищуренные красноватые веки с длинными белыми ресницами, под которыми плавали мутные зрачки, расширенные последней страшной болью, все еще угрожающий, но уже бессильный желтый оскал.
        — Андрей Филиппыч, у вас враги есть?  — спросил я.
        — Наверное,  — дрогнули белобрысые ресницы.  — За десять лет службы на одном участке и друзья и враги появляются: народу, считайте, тысяч двенадцать живет.
        — Можем мы с вами наметить круг таких недоброжелателей?
        — А как его наметишь, круг этот? Оно ведь только у плохого участкового два недоброжелателя — жена да теща! А мне за все годы со многими ссориться пришлось — и самогонщиков ловил, и хулиганам укорот давал, и тунеядцев выселял, бежавших домой с отсидки за ворот брал, за собак беспризорных штрафовал, к скандалистам на работу жаловался, пьяниц со дворов да из подъездов гонял, родителей плохих в милицию и в исполком таскал. И воры попадались, и в обысках участвовал. Вот и выходит…
        Поздняков замолчал, обиженно и горестно двигая широким ноздрястым носом, росшим, казалось, прямо из верхней толстой губы.
        — Что выходит?  — спросил я.
        — Да вот как-то раньше никогда мне это в голову не приходило, а сейчас все время об этом думаю. Живет несколько тысяч хороших людей на моем участке, и, по существу, никто из них и знать меня не знает, потому что нам и сталкиваться не приходится. А случилась сейчас со мной беда и надо бы слово обо мне доброе сказать, так выходит, что, окромя всякой швали, никто и не знает меня. А от швали мне слова хорошего не дождаться.
        Я покачал головой:
        — Это не страшно. Если хорошие люди вас не знают, значит, нормально службу несете, не даете их плохим в обиду. Ну ладно, оставим это. Объясните мне, пожалуйста, почему вы на стадион взяли с собой пистолет — вы же были не на работе и без формы? Инструкцию знаете?
        — Знаю,  — сумрачно сказал Поздняков.  — Службу закончил — оружие сдай!..
        — Ну и что же вы?..
        — В том и вина моя единственная…  — горько сказал Поздняков.  — Вы меня поймите только, я не оправдываюсь, просто объяснить хочу: с войны у меня к оружию привычка, и на службе осталась. Кроме того, я ведь и проживаю на своем участке, так что никакого времени дежурства у меня нет. В ночь-заполночь, что бы ни стряслось, бегут ко мне: давай, Филиппыч, выручай. А дела бывают самые разные: я вон трех вооруженных преступников в неслужебное время задержал…
        — Значит, можно предположить, что многие знали о пистолете, который вы носите всегда при себе?
        — Конечно!  — Участковый удивленно поднял на меня круглые рыжеватые глаза.  — Я ведь представитель власти, и все должны знать, что у меня сила.
        Я про себя ухмыльнулся: у меня были другие представления о силе власти, но ничего Позднякову говорить не стал.
        — Чаю хотите?  — спросил Поздняков.
        — Спасибо, с удовольствием.  — Чаю мне не хотелось, но я подумал, что за чашкой чаю наш разговор станет менее мучительно официальным.
        Поздняков встал с дивана, на котором сидел все время неестественно неподвижно, выпрямив длинную сухую спину старого служивого, только на пятом десятке перешедшего из старшин в офицеры и сохранившего от этого почтительную опаску перед всяким молодым начальством. Он шарил ногой под диваном, нащупывая тапочки, не нашел их и, видимо, счел неудобным при мне ползать на коленях по полу: махнул рукой и пошел на кухню в одних носках. На пятке левого носка светилась дырка — небольшая, с двухкопеечную монету. Поздняков на кухне гремел чайником, туго звякнула о дно вода из крана, спички скреблись о коробок, шипели, не зажигаясь, и участковый негромко чертыхался. А я осматривался.
        Из личного дела Позднякова я знал, что он женат, имеет дочь двадцати лет, студентку. Жена, Анна Васильевна, на одиннадцать лет моложе Позднякова, старший научный сотрудник Института органического синтеза, кандидат химических наук. Образование Позднякова — семь классов до войны, после войны — школа милиции. И тут было над чем подумать, даже не потому, что я не мог представить хотя бы умозрительно какой-то естественной гармонии в этой не очень обычной семье, а потому, что порядок в комнате Позднякова не был наведен заботливой рукой хозяйки, а отшлифован твердой привычкой к казарменной аккуратности и неистребимой сержантской потребностью в чистоте. И маленькая, с двухкопеечную монету, дырка на носке.
        Поздняков принес два стакана в металлических подстаканниках, сахарницу. Чайник он поставил на железную решетку, снял крышку и угнездил сверху заварной чайничек. Немного посидели молча, потом Поздняков спросил:
        — Вам покрепче?
        Я кивнул, и Поздняков налил мне светлого, почти прозрачного чаю. Мне стало интересно, каким же должен быть у Позднякова слабый чай, и сразу же получил ответ: в свой стакан участковый заварки вообще не налил.
        — Берите сахар,  — придвинул он мне сахарницу.
        — Спасибо, я пью всегда без сахара.
        Поздняков ложечкой достал два куска, положил их на блюдце и стал пить кипяток вприкуску. Желтыми длинными клыками он рассекал кусок сахара пополам, одну половинку возвращал на блюдце, а вторую загонял за щеку и не спеша посасывал с горячей водой. При этом щека надувалась, губы вытягивались, рыжевато-белая щетина лица становилась заметнее, и он еще больше напоминал кабана — тощего, сердитого и несчастного.
        — Дисциплины люди не любят, оттого и происходят всякие неприятности,  — сказал Поздняков задумчиво.  — А ведь дисциплину исполнять проще, чем разгильдяйничать, порядки, законы человеческие нарушать. Все зло на свете от разгильдяйства, от расхристанности, оттого, что с детства не приучены некоторые граждане к дисциплине, к обязанностям в поведении — что сами по себе, что на людях.
        — А жена ваша так же думает?  — спросил я, и Поздняков вздрогнул, будто я неожиданно перегнулся через стол и ударил его под дых. От жары ли, от кипятка вприкуску или от этого вопроса, но лицо Позднякова разом покрылось мелкими частыми капельками пота.
        — Нет, наверное, не знаю, нет, скорее всего…  — и больше ничего не сказал, а только начавшая завязываться беседа сразу увяла.
        Я повременил немного и безразлично спросил, вроде бы между прочим:
        — Вы с женой неважно живете?
        Но это не получилось между прочим, и Поздняков тоже понял, что этот вопрос не между прочим и отвечать на него надо обстоятельно, потому что старший инспектор с Петровки к нему зашел не чаи распивать, а допрашивать. Как ни называй — беседа, разговор, опрос, выяснение обстоятельств, а смысл остается один — допрос.
        — Да не то это слово — «неважно». Если правильно сказать, мы вроде бы и не живем давно…
        — Как вас следует понимать?
        — Ну как — проживаем мы в одной квартире, а семьи-то и нет. Давно.
        — Сколько это — давно?
        — Столько уж тянется, что и не сообразить сразу. Лет пять — семь. Здоровкаемся вежливо и прощаемся, вот и вся семья,  — и в голосе его не было строевой твердости, а только хинная горечь и усталость.
        — Почему же вы развод не оформите?
        — Ну, разве тут объяснишь двумя словами?..
        — Тогда не двумя словами, а поподробнее,  — сказал я и заметил в глазах Позднякова сердитый проблеск досады и подавленной неприязни. И прежде чем он успел что-то сказать, я легонько постучал ладонью по столу: — И вот что: мы с вами уже говорили об этом, когда я только пришел. Хочу повторить: вы напрасно сердитесь на меня, я вам эти вопросы задаю не потому, что мне очень интересны ваши взаимоотношения с женой, а потому, что произошло событие из ряда вон выходящее и все, что имеет к этому мало-мальское отношение, надо выяснить…
        — Да уж какое это может иметь отношение? Я ведь и сам малость кумекаю — не первый год в милиции…
        — Я и не сомневаюсь в вашем опыте, но ни один врач сам себя лечить не может.
        — Это верно,  — покачал острой головой Поздняков.  — Особенно если больному нет большой веры: действительно больно ему или он прикидывается.
        Я побарабанил пальцами по столешнице, посмотрел на Позднякова, медленно сказал:
        — Давайте договоримся, Андрей Филиппыч, не возвращаться больше к вопросу о доверии к вам. Вы ведь не барышня в парке, чтобы я вам каждые десять минут повторял насчет своей любви и дружбы. Скажу вам не лукавя: история с вами произошла фантастическая, и я к вам пришел, мечтая больше всего на свете доказать всем вашу невиновность — это и мне очень нужно. Поэтому мне хочется верить всему, что вы рассказываете. Укрепить мою веру или рассеять ее могут только факты. Вот и давайте их искать вместе. А теперь вернемся к вопросу о вашей семье…
        — У меня жена хороший человек. Женщина самостоятельная, строгая.
        — А из-за чего ссорились?
        — Да не ссорились мы вовсе. Она меня постепенно уважать перестала — я так себе это думаю. Стесняться меня стала.
        — Чем вы это можете объяснить?  — задавал я бестактные, неприятные вопросы и по лицу Позднякова видел, какую боль сейчас ему доставляю, и боль эта была мне так понятна и близка, что я закрыл глаза — не видеть потное, бледное лицо Позднякова, не сбиваться с ритма и направления вопросов.
        — Так ведь сейчас она большой человек, можно сказать — ученый, а муж — лапоть, унтер Пришибеев,  — тихо сказал он, сказал без всякой злости на жену, а словно взвешивал на ладонях справедливость своих слов. Он даже взглянул мне в глаза, не уверенный, что я его слышу или правильно его понял, горячо добавил: — Вы не подумайте там чего, оно ведь так и есть.
        — Давно наметились у вас такие настроения в семье?
        — Ей-богу, не знаю. Наверное, давно. Тут ведь как получилось? Когда познакомились, работала она аппаратчицей на химзаводе, двадцать лет тому назад. Уставала она ужасно, но все равно ходила в школу рабочей молодежи. За партой, случалось, засыпала, а школу закончила и поступила в менделеевский институт. Работала и училась все время, пока вдруг не стало ясно: она человек, а я… горшок на палочке.
        — А куда вы бутылку дели?  — спросил я неожиданно.
        Поздняков оторопело взглянул на меня:
        — К-какую бутылку?
        — Ну из-под пива, на стадионе,  — нетерпеливо пояснил я.
        — А-а…  — Поздняков напряженно думал, пшеничные кустистые брови совсем сомкнулись на переносице, лицо еще больше покрылось потом.  — В карман, кажется, засунул,  — сказал он наконец, и в тоне его были удивление и неуверенность.  — Наверное, в карман, куда еще?.. Но ведь ее в кармане не нашли потом?..
        Я оставил его вопрос без ответа, помолчал немного, сказал:
        — Постарайтесь припомнить, вы бутылку сами открывали?
        — Пожалуй…  — Поздняков снова задумался, потом оживился, вскочил.  — Пожалуй! Зубами я ее, кажись, открыл. Вот мы посмотрим сейчас, может, пробка в пиджаке завалялась.
        Он быстро подошел к вешалке и, снимая с нее поношенный пиджак из серого дешевого букле, бормотал:
        — Ведь под лавку я не кину ее, пробку-то? Не кину. Значит, в карман…
        — Давайте я вам помогу,  — сказал я.
        Мы расстелили пиджак на столе, тщательно осмотрели его, вывернули карманы, ощупали швы. В левом кармане сатиновая подкладка совсем посеклась, и нити ткани образовали сеточку. Я засунул в дырку палец и стал шарить в складке на полах пиджака, прощупывая каждый сантиметр между букле и сатином. Уже на правой поле, с другой стороны пиджака, я нащупал шероховатый неровный кружок. Потихоньку двигая его к дырке, вытащил на свет — кусочек плоской пробки, коричневый, с прилипшим к нему ворсом. Прокладка под металлические пластинки, которыми закупоривают пивные бутылки…
        — Не торопите меня, Тихонов, это дурной тон,  — сказал Халецкий спокойно.
        В лаборатории было почти совсем темно, окна плотно зашторены, и только одинокий солнечный луч, ослепительно яркий, разрезал комнату пополам и падал на золотые дужки очков, которые нестерпимо сияли, когда Халецкий по привычке покачивал головой.
        Я сказал ему:
        — Результаты экспертизы нужны к завтрашнему утру.
        — Почему такая спешка?  — удивился Халецкий.
        — Есть старая поговорка: «Береги честь пуще глаза». А разговор идет об этом самом…
        Халецкий покачал головой, и мне показалось, что он усмехнулся.
        — Тихонов, вы же учились в университете, помните свод законов вавилонского царя Хаммурапи?
        — Да. И что?
        — Там сказано, что врач, виновный в потере пациентом глаза, расплачивается своими руками. В спешке можно сделать ошибку, и ваш пациент потеряет не только глаз, но и честь, которую беречь надо еще пуще.
        Халецкий развернул белый конверт, извлек пинцетом кусочек пробки, осмотрел его в луче солнца, падавшем из-за штор.
        — Что вы намерены делать с ним?
        — Микрохимический анализ, используем флуоресценты. Не поможет — посмотрим рентгенодифракцию. Что-нибудь да даст результаты. Наука знает много гитик,  — засмеялся он.
        — Можно что-нибудь выжать из этой пробочки?  — спросил я с надеждой.
        — Кто знает, попытаемся.
        Лаборатория казалась единственным прохладным местом на земле, и отсюда не хотелось уходить. Халецкий и не торопил. Он повернулся ко мне, и снова солнечный блик рванулся с золотой дужки его очков. Глаз Халецкого не было видно, но я знал, что он внимательно смотрит на меня.
        — Ну, Тихонов, а что думаете об этом деле вы?
        — Не знаю.  — Я пожал плечами.
        Халецкий спросил:
        — Считаете, что Поздняков говорит правду?
        — Не знаю, ничего я не знаю. Вам ведь известно — милиционеры, как и все прочие граждане, не святые, с ними тоже всякое бывает. Хотя не хочется этому верить.
        Все-таки инспектор Поздняков ошибался, когда говорил мне, что знает его только шваль и шушера. Нашлось кому и доброе слово сказать. Хвалебных гимнов ему не слагали, но добрые слова были высказаны и в жэках, и жильцами в домах, и в отделении милиции, где он служил.
        Я воспользовался советом Чигаренкова, который сказал: «Если бы меня спросили, я бы посоветовал поднять всю документацию Позднякова — посмотреть, кого он мог в последнее время особенно сильно прищучить».
        Вот я и читал часами накопившиеся за годы бесчисленные рапорты, докладные, представления, акты и протоколы, составленные Поздняковым. Читал, делал в своем блокноте пометки и размышлял о том чудовищном котле, в котором денно и нощно варятся участковые. Этим я занимался до обеда. Во вторую половину дня ходил по квартирам и очень осторожно расспрашивал об инспекторе. Работа исключительно нудная и совсем малопродуктивная. Но этого требовала одна из версий, а я привык их все доводить до конца — не из служебного рвения, а чтобы не возвращаться назад и не переделывать всю работу заново.
        И отдельно я читал жалобы на Позднякова от граждан. Оказывается, на участковых подают довольно много жалоб.
        А потом говорил с Поздняковым, и снова читал пожухлые бумажки, и опять расспрашивал граждан…
        — Культурный человек, сразу видно: со мной всегда первый здоровается…
        — Зверь он лютый, а не человек…
        — Мужчина он, конечно, правильный, завсегда тверёзый, строгий…
        — Само собой, на деньжаты левые у него нюх, как у гончей…
        — Кащей паршивый, он мужа маво, Федюнина Петра, кормильца, на два года оформил…
        — А на суде ни слова о том, что Петька Федюнин с ножом на него бросался,  — семью, понятно, жалел, детей ведь там трое…
        — Не место в милиции такому держиморде — он моему мальчику руку вывихнул…
        — Соседский это мальчонка. Было такое дело. Они с приятелем в подъезде женщину раздевать стали. В мальчонке-то два метра росту…
        — Человек он необщительный, понять его трудно. Он ведь одинокий, кажется?..
        — И если Поздняков не прекратит терроризировать меня своими угрозами, я буду вынужден обратиться в высшие инстанции…
        — Дисциплинирован, аккуратен, никакой разболтанности…
        — Одно слово — лешак! Дикий человек. С ним как в считалочки у мальцов: папа — мама — жаба — цапа! Я, может, пошутить хотел, а он меня — цап за шкирку и в «канарейку»…
        — Вместо того чтобы задержать по закону самовольно убежавшего с поселения тунеядца, участковый Поздняков дал ему возможность безнаказанно улизнуть, несмотря на наше заявление…
        — Что же вы, Андрей Филиппыч, не задержали по закону тунеядца?  — спросил я Позднякова.
        Он растерянно покачал головой:
        — По закону, конечно, надо было…
        — Но все-таки не задержали?
        — Не задержал.
        — А что так?
        — Ну, закон-то ведь для всех. Он хоть и закон, но не бог все-таки, каждого в отдельности увидеть не может. И строгость его на благо была построена — я так понимаю.
        — А в чем благо этого тунеядца? То, которого закон не предусмотрел?
        Поздняков задумчиво поморгал белыми ресницами, пожевал толстую верхнюю губу, и я подумал, что любящие люди со временем перестают замечать некрасивость друг друга, она кажется им естественной, почти необходимой. А вот «к. х. н. Желонкина», наверное, всегда видит эти белобрысые ресницы, вытянутые толстой трубкой губы, а желтые длинные клыки ей кажутся еще больше, чем на самом деле. Все это для нее — чужое и потому остро антипатичное.
        Поздняков сказал досадливо:
        — Не тунеядец он!
        — То есть как не тунеядец?
        — Убийца — тот, что невозвратимое сотворил,  — он и после кары все-таки убийца, как тут ни крути. А если тунеядец сегодня хорошо работает — какой же он тунеядец?
        — А этот хорошо работал?
        — Хорошо. Ему четыре месяца до окончания срока оставалось. Дружки письмо прислали, что девка его тут замуж выходить надумала — ну, он и сорвался с поселения.
        — А вы?
        — А я ночью его около дома дождался, в квартиру заходить не стал.
        — Не понял: почему в квартиру-то не пошли?
        — Соседи мне заявление уже вручили — людишки они вполне поганые, если бы увидели, что я его на дому застукал, тут бы мне его уже обязательно оформлять пришлось…
        — А так?
        — А так — дал ему леща по шее и на вокзал отвез.
        — Не по закону ведь?  — осторожно спросил я.
        — А еще два года из-за той сикухи по закону — так бы лучше было?
        Я неопределенно пожал плечами и спросил:
        — Соседи эти, чем они людишки поганые? Долг свой выполнили…
        — Не-е,  — покачал острой длинной головой Поздняков.  — Не тот долг выполняют. Это они мне за парня своего отплачивают, кляузы мелкие разводят…
        — Какого еще парня?
        — Да вот пишет он на меня все время «телеги», что я ему угрожаю. А чего я ему угрожаю? Хочу, чтобы человеком был, жил по-людски, работал, женился, детей воспитывал.
        — Вы мне расскажите поподробнее, что это за парень.
        Поздняков поднял на меня блеклые глаза, будто всматривался, потом сказал твердо:
        — Если вы насчет той истории, что со мной произошла, то вряд ли он тут может быть причастен. А впрочем… Ну нет, не знаю…
        — А вы мне просто так, ради интереса расскажите.
        — Да тут и рассказывать особенно нечего. Их фамилия Чебаковы. Отец — завскладом, мать — инвалид третьей группы, в музее смотрительницей работает. Парень родился, когда им уже обоим далеко за сорок было. Сейчас ему двадцать пять, мордоворот на шесть пудов, а для них все Боречка. Две судимости имеет.
        — Хулиган?
        — Э, кабы! Я ведь почему с ним так бился — тут моя крупная промашка имеется. Он ведь всегда очень спокойный был парень. С хулиганами, с ворами проще — они заметнее. Хамло из них за версту прет, особенно по пьяному делу. Ну, конечно, на учете они все у меня, чуть что — я такого сразу за бока. А этот — тихий, в школу ходит себе, потом в институт. И вдруг его — раз!  — и за фарцовку сажают. С иностранцами связался, тряпье скупал и другим стилягам перепродавал. Для меня это как гром с ясного неба. Ну, по малолетству годов определили ему условно, и я ему, естественно, житья не давал — через день ходил домой. К райвоенкому вошел с просьбой, чтобы Бориса Чебакова в армию взяли: армия от всех глупостей лечит, учит жизни с людьми, специальности. Только не брали его в армию, пока судимость не снята.
        — Ну, и чем это кончилось?
        — Плохо кончилось. Они на меня всей семьей вызверились, будто я хочу Борьку сдать в солдаты, чтобы из него ученого человека не вышло. А я ведь ему доброго хотел. Вот и отправили они его в Ригу, чтобы от меня, изверга, избавить. Он там и загремел по валютному делу…
        — Но заявление-то об угрозах совсем недавнее?
        — Так он уже отбыл срок, вернулся, отец все инстанции обегал, добился разрешения — прописали его, а Борька снова ни черта не делает.
        — А подписку о трудоустройстве вы у него взяли?
        — Брал два раза — пригрозил, что возбудим дело о тунеядстве. Пришел в третий, а он мне в нос справку сует: «Можешь теперь, Поздняков, спать спокойно, я самый что ни на есть трудовой человек».
        — Кем же он работает?  — полюбопытствовал я.
        Поздняков оскалил желтые зубы, его мучнистое некрасивое лицо исказилось:
        — Сказать стыдно — молодой, здоровый мужик работает этим самым… натурщиком. В художественном училище. Я ему говорю: «Как же тебе, Борька, не совестно срамотой деньги зарабатывать? Да и что это за деньги для взрослого человека — шестьдесят рублей?» А он нахально смеется мне в лицо: «Ты,  — говорит,  — Поздняков, некультурный, в искусстве ничего не смыслишь, а о заработках моих не тебе печалиться…»
        Конечно, в яростном возмущении Позднякова тем, что мужчина может работать натурщиком, было нечто комичное, но я и сам, честно говоря, впервые услышал — в наше-то время!  — о такой мужской профессии, просто никогда в голову не приходило.
        — Вот она, лень-матушка, разгильдяйство, до чего довести может,  — сказал с сердцем Поздняков.  — Но парень-то он не злой…
        … Рассвет сер и немощен, как мое усталое тело. Холодная тусклая изморось лежит на стекле. Я смотрю в окно и вижу в стеклянном мутном отражении свои седые редкие космы, глубокие складки, шрамами искромсавшие лицо, пот бессилия и страха на челе и никак не хочу, не могу принять неизбежное — согласиться, что я уже старик. Через полтора месяца — 8 ноября 1541 года — мне исполнится сорок восемь лет. Разве это возраст старости? Неужели это намеченный мне предел, за которым вздымаются мрак, пустота, ужас исчезновения?
        Какая страшная нелепость: природа даровала долгую жизнь бессмысленным воронам, питающимся падалью, а самому светлому творению своему — человеку — отпустила столь краткий век, пролетающий мгновенно, подобно радостному вздоху.
        Тридцать лет назад я был молод и здоров, как гиперборейский бог, и, сидя на скамье феррарского университета, повторял вслед за ученым богословом Мазарди: «И писано у Гиппократа-целителя: старение человеческое происходит от потери природного жара…» Но мне тогда было наплевать, отчего происходит старение человеческое, поскольку я был слишком молод, чтобы относиться серьезно к лекарскому призванию своему, и слишком здоров, чтобы допустить мысль, будто и меня когда-то коснется старость, исторгающая из человека неслышно и неотвратимо природный жар.
        Тысячи, многие тысячи больных прошли через мои руки, и я исцелил их — неужели не заслужил я избавления от унизительного и страшного бессилия перед ледяным дыханием мрачного властителя смерти Таната, ненавистного богам и противного людям? Но некому помочь мне — силы неба отвернулись от меня, а люди темны и запуганы. Чудится мне тленный запах черных крыльев Таната, слышу плеск весел Харона — грозно кричит через Ахеронт перевозчик душ умерших, неумолимый привратник Тартара.
        Но сегодня я не поддамся тебе, презренный Танат — разрушитель покоя, вестник ярости, слуга насилия, советник всяких зол! Рано пришел ты за моей душой — природный жар покидает лишь слабое тело, а дух мой неукротим и жаден, как в юности, и я верую свято, что в воспоминаниях минувшего почерпну силы физические, дабы хоть на время сковать тебя, как сделал великий герой Сизиф, коль скоро не даровано нам величайшего блага — долгого мудрого века…
        Бессильны сейчас все мои знания, вся накопленная мной врачебная мудрость мира, которую я собирал по крупицам долгие годы, как собирает по грошам огромное богатство меняла-ростовщик. Мне досталась судьба ростовщика знаний и милосердия — я раздавал добро и помощь в рост, получая со временем проценты нового знания и благодарность. И сейчас, когда я так богат знанием, страшит меня не сама смерть, а судьба моего наследия, которое завистливые враги разграбят в глупой алчности, растопчут в пыли забвения, подвергнут отчуждению в казну равнодушия.
        Или сотни моих трудов научных уже разошлись по миру глашатаями нового медицинского канона?
        Нет, мир еще не готов принять мое учение, я родился слишком рано; а может быть, слишком рано умираю. Наверное, со временем широко зазеленеют ростки того, что родится с моей смертью. Я не охаиваю свое время, не скорблю о прошлом и не уверен, что будущее исправит все наши пороки и ошибки. Но люди, старея, перестают замечать добрые новости и перемены — мир на глазах становится для них хуже. Я с этим не согласен, полагая, что человек вырастает из своего времени, как ребенок из своей колыбели.
        Разве мир стал хуже? Просто мы стали больше, умнее, мы много узнали, хотим узнать еще больше и сердимся, когда это сразу не получается или когда новые знания превращают нашу старую веру в бесплотный туман вымысла. Равномерно раскачивается маятник нашего времени — колыбель людской памяти, и обращает нас из сегодня во вчера, в позавчера, в прошлое, в историю, и грохочет молотом судьбы, не давая заглянуть ни на одно мгновенье в щель завтрашнего дня.
        … Ушел стрех, растворилась боль, покинуло холодное бессилие — уносит меня в прошлое маятник памяти, неслышно качает меня колыбель моего века — кровавого, пугающего и прекрасного. Как молод, силен и весел я!
        Тысячи дорог, которые я прошагал пешком, проехал верхом и в повозке, в солнцепек, град и дождь, вдруг смотались в маленький клубок, и кончик волшебной нити прибит к порогу деревянного домика в Эйнзидельне, крошечном городишке кантона Швиц в свободной Швейцарской конфедерации, где родился я так давно.
        Разматывайся, клубок, распутывайтесь, петли дальних дорог, ведите меня снова к знаниям, к нищете и славе, к богатству и позору, к любви и ненависти, к щедрости и зависти, к ученикам и врагам, к друзьям и предателям, к радостям исцеления и горю утрат. Пронеси меня на себе еще раз, дорога жизни, чтобы все повторилось снова, и тогда пусть иссякнет клубок моих странствий здесь, у двери пустой серой комнаты, где тепло, тихо и пусто и окна залиты осенним дождем…
        Глава 3
        С КЕМ НЕ БЫВАЕТ…
        Странный выдался в этом году сентябрь. После дождливого июля, бесцветного, блеклого августа вдруг ударила душная летняя жара. И здесь, в зеленом окраинном районе, осень была еще менее заметна.
        Где-то далеко за Окружной дорогой глухо и мощно зарокотало — в размытой, вроде бы выцветшей голубизне неба возникли тучки, небольшие и подвижные. Одна из них подкралась к солнцу и в один миг будто тряпкой его стерла, и сразу же откуда-то взялся легкий прохладный ветерок, добавивший мне бодрости: от жары и монотонности своих занятий я уже решил было закончить на сегодня, оставив до следующего раза последние на этой улице два пятиэтажных дома, украшенных игрушечными балкончиками и черной сеткой гидроизоляции. В одном из них проживал натурщик Чебаков. И все же я вошел в подъезд, на двери которого красовалось многообещающее объявление: «Мастер плиссе — кв. 19».
        — Очень полезная инициатива,  — сказал жилец седьмой квартиры В. Э. Фимотин.  — Оно и видно, что не только форму милиции поменяли. Происходят глубокие структурные перемены, и руководство желает знать, как работает низовое звено милиции. Участковые уполномоченные, так сказать…
        — Участковые инспектора,  — поправил я машинально.
        — Ах, так? Тоже неплохо — ин-спек-то-ра. Весьма полезно.
        Несмотря на жару, Виссарион Эмильевич Фимотин был в шерстяном олимпийском костюме, передвигался по квартире быстро, энергично, а меня встретил как доброго старого друга, который долго пропадал где-то и за время разлуки стал очень знаменитым, а лишь только вернулся, сразу оказал ему честь своим визитом. Я еще толком не успел представиться, а на столе уже появилась запотевшая литровая банка с ледяным, из холодильника, грибом — я уж, наверное, лет десять не видел в домах этих банок с плавающей коричнево-серой медузой на нежно-желтом кружевном подбое. Помню, какие споры — даже в газетах — вызывал этот гриб: одни утверждали, что он очень полезен, другие говорили, что от него возникает рак желудка. Постепенно страсти вокруг невинного напитка улеглись, и в выплеснутой воде остывшей дискуссии оказался и сам гриб. И вот теперь, после многолетнего перерыва, я увидел гриб на столе у В. Э. Фимотина и понял, что человек он капитальный, взглядов устойчивых и вкусов постоянных.
        — Вы поймите меня правильно,  — излагал Фимотин, делая маленькие вежливые глотки из стакана.  — Я ведь не потому приветствую подобные проверки, что имею претензии к нашему участковому ин-спек-то-ру…  — новое наименование участковых он произносил почему-то вразбивку, с большим чувством.  — Капитан Поздняков Андрей Филиппович человек в высшей степени достойный, и не о нем речь. Из своего, осмелюсь не поскромничать, большого жизненного опыта руководящей работы я вывел, что низовое звено, будучи предоставлено самому себе, впадает в леность, анархию и распущенность…
        Целый день беготни по жаре, прекрасный ледяной квас и удобное кресло расположили меня к самому искреннему вниманию, и я вполне благосклонно, не перебивая, слушал, как бывший заместитель управляющего конторой «Горразнопромметснаб» В. Э. Фимотин на протяжении многих лет обеспечивал в подведомственных ему «звеньях аппарата» дисциплину, порядок, неукоснительное выполнение плана — «и все благодаря строгой системе контроля сверху донизу».
        Сдержанно, коротко похохатывая — и чувство юмора проявляя, и достоинства не теряя,  — Фимотин говорил:
        — Я ведь тот самый зам, который за все сам. При мне начальники поживали как у Христа за пазухой. И вполне естественно: я к аппарату всегда с полным вниманием, и уж от каждого по способности всегда стребовать умел.
        Пенсионером Фимотин не выглядел — сухой, подтянутый, с еле заметной сединой в густом рыжеватом ежике, похожем на щетку для зачистки металла. Что-то в нем было от локомотива, переведенного в резерв,  — все исправно, все пригодно, узлы смазаны и начищены, только будка машиниста забита досками от дождя и снега, стоит он себе на запасных путях, всегда готовый к тому, что придет приказ: доски отрывать, пары поднимать, свисток к отправлению подавать! Но вот беда: нет на то приказа, и стоит он в тупике, всегда готовый, совсем исправный и никому не нужный.
        Грибной квас между тем кончался, и я посмотрел на часы. Фимотин перехватил мой взгляд:
        — Ох, заболтался я. Оно все же истина: любит наш брат интеллигент пофилософствовать. А ведь вас факты интересуют…
        Я вежливо улыбнулся.
        — Буду по возможности краток,  — сказал Фимотин деловито.  — Возьмем мою свояченицу…
        — Возьмем свояченицу,  — согласился я.
        — Местожительство ее — Ховрино. Значительный контингент пьющего мужского населения в ее микрорайоне в сочетании с рядом расположенным пивным павильоном определяет, если можно так выразиться, нравственную атмосферу в ихнем дворе. А именно: пьянь, извините за выражение, шум определенной тональности, драки и как следствие всего — кражи. Воруют у лежачих беззащитных пьяных из карманов. Воруют из подъездов детские коляски, а в зимний период времени — сани. Не ошибусь в предположении, что сани меняют на бутылки, естественно. И вот вам финал — у Раисы, у свояченицы то есть, крадут третьего дня…  — Фимотин сделал драматическую паузу, и я замер,  — «Литературную газету» из ящика и выворачивают в подъезде электролампу! Что теперь на повестке?
        — А куда же участковый смотрит?  — строго спросил я.
        — Вот именно, куда?!  — торжествующе подхватил Фимотин.  — Он систематически умывает руки. Он, извините, не чешется. Он в ус не дует! Тем более что по молодости лет у него такового не имеется. Зато найти его исключительно трудно, и где он целые дни обретается — неизвестно.
        — Да-а, ну и порядочки…  — сказал я.
        — К чему я веду?  — живо отозвался Фимотин.  — А веду я к тому, что на этой работе нужен человек, который болеет за дело. Живой человек, где-то даже животрепещущий. Вот как, например, наш Поздняков Андрей Филиппович. Первое дело — он всегда здесь, в наличии. Возражений всяких крикунов не допускает — я, говорит, всей милиции начальник на данной улице. В подворотнях у него не собираются, из подъездов саней не крадут. Хулиганства всякие пресекает железной рукой. Привожу пример…  — Заметив, что квас в банке кончился, Фимотин сделал рукой извиняющийся жест, быстро прошел на кухню, хлопнул дверцей холодильника и принес новую банку.  — У Дендеберова из тридцать девятой квартиры завелся «жигуль». Так вот, в одно утречко видит этот самый Дендеберов, что гвоздем на двери «жигуля» нацарапано выражение. Два дня Поздняков с этим делом крутился, всех подозрительных проверил и Легостаевых сынка Женьку — балбеса четырнадцатилетнего!  — уличил, по почерку доказал, что он писал!..
        Я слушал, кивал головою и видел, что никаких реплик от меня не требовалось. В. Э. Фимотин рад был гостю, ему явно нравилось собственное красноречие, возможность показать кругозор и умение разбираться в людях. И конечно, очень его стимулировало доверие властей, которые его, именно его, пригласили высказаться и оценить деятельность работника милиции. Разглаживая тонкими пальцами корректные рыжеватые усики над узкими сухими губами, он продолжал:
        — Конечно, сейчас по книжкам привыкли, что участковый — это добрый такой дядечка, всей улице родная душа и тому подобное. Поздняков Андрей Филиппович не из таких, прямо скажем. Мужчина он серьезный, я бы сказал, суровый даже, без всяких там улыбочек, ну и кой-кому это не нравится. «Грубый,  — говорят,  — солдафон». Только неправильно они судят: грубостей он не допускает и в отношениях проявляет законную вежливость. Так что меня не это беспокоит… Пьет он!
        Если бы Виссарион Эмильевия заявил вдруг, что он император римский, я бы меньше удивился, чем такому повороту в его благожелательном повествовании. Но он сказал, что участковый Поздняков пьет, и это требовало серьезного отношения.
        — Так и монахи пьют,  — сказал я как можно небрежнее.  — Важно как, где и с кем.
        — Вот именно: как и где,  — подтвердил Фимотин.  — Если бы он дома в выходной приложился несколько, и нос, как говорится, в табаке,  — на здоровье и пожалуйста. Но только есть мнение, что как раз дома он от этого воздерживается. Неподходящая, по моим сведениям, у него дома обстановочка. Не для выпивки, а вообще…
        Фимотин поднял палец, прошелся по комнате, и, хотя бледное, сухое лицо его было спокойно, маленькие зоркие глазки под нависшими желтыми кустиками бровей выражали живейшее участие.
        — И вы считаете…  — осторожно начал я.
        — И я считаю,  — перебил Фимотин,  — что капитан Поздняков Андрей Филиппович на этой почве несколько злоупотребляет… Вы, повторяю, меня правильно поймите, я ему добра желаю, но… но… В общем, не мое это, конечно, собачье дело, извините меня за выражение, но мне как гражданину, как старому кадровому работнику… обидно, если хотите, больно видеть этот нос его, на котором каждый день прожилочек прибавляется, глаза, постоянно красные… запашок при разговоре ощущается…
        — М-да, ситуация,  — промямлил я растерянно.  — И часто это бывает?
        — Как вам сказать!  — Фимотин помолчал, подумал, рассеянно взъерошил жесткий ежик прически, подошел к столу, отпил квасу.  — Я ведь лично не так уж и часто с ним непосредственно встречаюсь… Но в те разы, когда встречаюсь… Дада, наблюдается вышеупомянутое. И, позволю себе не скромничать в рассуждениях, не для меня же персонально он каждый раз… того.
        — Это очень важно, что вы говорите,  — сказал я.  — И мы к таким фактам относимся очень серьезно.
        — Так ведь я потому и изложил сомнения свои, что это важно.  — Фимотин нахмурился, кустистые брови сошлись над переносьем.  — Неровен час переберет, как говорится, глядишь — и заснет где… А в кобуре-то — оружие табельное, в кармане — книжечка красная. До беды-то далеко ли?..
        Ну и ну! Виссарион Эмильевич, кто же ты? Провидец? Или мошенник? Откуда ж тебе предвидеть так точно беду, которая грянула на Позднякова? Как же это ты все так правильно угадал? А может быть, не угадал, а знаешь? Но откуда?
        Тут я, наверное, дал промашку, не ответив сразу на сердечное опасение Фимотина за судьбу и честь Позднякова. Потому что он вдруг улыбнулся во все лицо, и я видел, что улыбаться — занятие для него непривычное но, во всяком случае, улыбнулся он самостоятельно, без посторонней помощи:
        — Да что это мы заладили с вами, товарищ инспектор, про все мрачное, и я тут раскаркался: невзначай навредишь еще хорошему человеку. Все-таки в целом надо сказать, что он товарищ положительный, вы это с уверенностью и чистой совестью можете так и доложить начальству. Низовой исполнительный аппарат находится у нас на надлежащей высоте,  — добавил он значительно.
        Я пил холодный гриб и с интересом рассматривал этот паровоз со стравленным паром. В начале разговора я видел его стоящим в конце железнодорожной колеи, где перед носом — три метра рельсов, а дальше загибаются они вверх крючками, на которые набита шпала — как окончательный и бесповоротный шлагбаум, дальше пути нет, все дороги сошлись и окончились здесь. А теперь возникло у меня ощущение ошибки: вдруг по ночам он выползает из своего тупика и во мраке и тишине, без света, без пара, без приказа о конце консервации носится по пустынным перегонам, сметая с рельсов зазевавшихся людей…
        — Я человек незлой. И совершенно безвредный. Как бабочка-махаон.  — Борис Чебаков взмахнул длинной гривой великолепных черных волос и весело засмеялся. Я тоже засмеялся, совершенно искренне.  — Вот рассудите сами, инспектор, вы же производите впечатление человека интеллигентного: ну может ведь так случиться, что у человека есть призвание, которое не лежит в производственной сфере?
        — А какое у вас призвание?  — спросил я с интересом.  — Быть натурщиком?
        — Ну-у, фи, это не разговор! Ведь вы работаете в МУРе, наверное, не потому, что вам больше всего на свете нравится ловить вонючих воришек и пьяных грабителей?
        — Не потому,  — кивнул я.
        — Вот и я работаю натурщиком не потому, что это мне больше всего нравится. Хотя и не разделяю предрассудков в отношении этой профессии.
        Видимо, я не совладал с мускулами лица и невольно ухмыльнулся. Чебаков заметил это и сказал:
        — Господи, когда же вы, товарищи-граждане-люди, поймете, что быть натурщиком — это очень тяжелая и творческая работа?
        — Творческая?  — переспросил я.
        — А вы что думали? Почему художественная классика одухотворенна, а не сексуальна? Потому, что Джорджоне или Микеланджело искали не складный кусок мяса на гибком костяном каркасе, а мечтали в красоте обрести душу человеческую! И натуру подбирали годами!
        — Вы напрасно так кипятитесь — я не спорю. Хотя и воздержался бы ставить телегу впереди лошади: помимо натурщика кое-что еще и художник значит. Но мы недоговорили насчет вашего призвания.
        Комната Бориса Чебакова, небольшая, квадратная, была похожа на цветную трехмерную фотографию из альбома модных жилых интерьеров. Тахта, два глубоких кресла, яркий палас на полу, стены с элегантными удобными стеллажами, проигрыватель-стереофоник с парой нарядных спикеров, иконы, ряды долгоиграющих пластинок в цветных блок-пакетах, четыре распятия — одно из них замечательно красивое, старинный бронзовый фонарь. На потолке углем нарисованы — из угла в угол, от двери к окну — следы громадных босых ног. И во всем этом салонно-будуарно-музыкально-молельном великолепии царил Борис Чебаков — здоровенный и красивый парень с застенчиво-наглой улыбкой.
        — Насчет призвания?  — сказал задумчиво Чебаков.  — Не знаю, можно ли считать это призванием, но я бы хотел написать о джазе…
        Он замолчал, и я спросил:
        — Статью? Или книгу?
        — Нет, это, конечно, не статья, даже не книга. Я бы хотел написать себя, свою личность в джазе — поток ощущений, образов, мыслей, тот мир, который мне открыт в музыке.
        — А сами вы играете?
        — Нет, мое призвание — слушать. Слушать и чувствовать.
        Ей-богу, он сбил меня с толку. Мы живем устоявшимися представлениями, и резкое переключение их вышибает из нас уверенность в истине. Я смотрел на него почти с благоговением, потому что одно из самых твердых моих убеждений состоит в том, что человек должен скрывать свои паразитические наклонности. И до сих пор мне не приходилось встречаться с таким разнузданно-откровенным выражением потребительства, возведенного в ранг жизненной программы, такой искренней эманации захребетничества. Прямо-таки король, его тунеядское величество!
        — Вам это не очень понятно?  — предупредительно спросил Борис.
        — Да, не совсем,  — кивнул я.  — Буду вам признателен, если вы мне разъясните конкретнее.
        — Пожалуйста,  — Борис закурил сигарету, уселся поудобнее в кресле.  — Мы живем в очень богатом мире. Материально богатом. И никакой нужды в том, чтобы обязательно все производили материальные ценности, не существует. Люди гонятся за техническим развитием, а это не серьезнее, чем попытки кошки ухватить свой собственный хвост. Человек позавидовал птице — получил себе на голову стратегический бомбардировщик. Захотел думать и считать быстрее — пожалуйста: бомбардировщик наводится на цель электронной машиной. Мечтал видеть сквозь мглу — радар обеспечивает точность попадания. Можно еще говорить об Эйнштейне и атомной бомбе, но проще сказать: людям не хватает духовной жизни, а они мечтают о «Запорожце».
        — А как у вас обстоит с духовной жизнью?  — терпеливо спросил я.
        — О, с этим у меня все в порядке,  — спокойно заверил меня Чебаков.  — Вот мои друзья, мои эмоциональные наставники…
        Он снял с полки несколько пластинок, протянул мне. На цветном мелованном конверте был мастерски сфотографирован музыкант: молодой негр сидит в известной позе Рамзеса, на коленях гитара, глаза закрыты.
        — Это Джимми Хендрикс, великий музыкант. Видите зеленоватый дым вокруг голову, как нимб? Знак, что он скоро умрет. Они ведь все здорово «подкуривают»…
        — И что, умер?
        — Да, он отравился наркотиками у Моники Донеман. Это был тогда жуткий скандал в ФРГ. Ах, какой божественный гитарист! Безусловно, первая в мире соло-гитара. Хендрикс выдрессировал ее, как живого зверька,  — она говорить умела. Он, когда играл, не просто перебирал струны — он свою гитару бил, ласкал, щипал, гладил…
        — Вы разве видели, как он играет?
        Чебаков усмехнулся:
        — Зачем мне видеть, я слышал. И чувствовал.  — Он показал на другие пластинки: — Это концерт Джаннис Джоплин «Болл ин чейн», это — Фрэнк Заппа, это — Биби Кинг, это — Джордж Харрисон и Эрик Клаптон, это — Пинк Флойд, это — программы «голливудливс» Кеннета Хита… Хотите послушать?  — неожиданно предложил он.
        — Да нет уж, спасибо, у меня, наверное, для такого серьезного дела нет призвания, а самое главное — времени. У меня вот как раз сильные перебои с духовной жизнью, потому что мне платят зарплату, к сожалению, не за поток ощущений, образов и мыслей, которые могут мне открыться в джазе. Так что хотел бы спросить…
        — Весь к вашим услугам!
        — Сколько стоит у фарцовщика такая пластинка?
        Борис отчаянно улыбнулся:
        — Диск «запиленный» или новый?
        — Новый.
        — От ста до двухсот рубликов.
        Это он точно сказал, я ведь и без него знаю цены: немало мне пришлось повозиться с делами фарцовщиков.
        — Вот смотрю я на ваш стереофоник, иконы, на ваши диски и на вас самого, Чебаков, и является моим очам зрелище модного молодого человека, который весь из себя расклешенно-приталенный, в рубахе «суперральф» — ворот на четыре удара, в джинсовом костюме, да не в каком-нибудь там «запальном», а в самом что ни на есть фирмовом «вранглере», с золотыми «зипами».
        — «Лэвис-коттон»,  — спокойно поправил меня Чебаков.  — Можете добавить еще Байтовые траузера с задвигалами[3 - Жаргон фарцовщиков].
        — Ну, «лэвис-коттон», не будем мелочными. И сами вы есть такой отстраненный от нашей ничтожной людской суеты, весь в высокой духовной жизни, что мною невольно овладевает зависть: мне ведь всегда хотелось быть похожим на таких замечательных людей. Но вот скребется во мне один гаденький вопросик и все это распрекрасное ощущение портит…
        — С каких, мол, шишей?..  — усмехнулся Борис.
        — Ага! Совершенно точно! Вы уж помогите мне, а то уйду я от вас, не спросив по застенчивости, и окажется, что я свое счастье проморгал — мог бы и сам во «вранглер» одеться и диски по две сотни покупать. Иначе беда прямо — у меня-то зарплата вашей побольше, а пластинки только с Ивом Монтаном покупаю.
        — Конечно, научу,  — готовно согласился Чебаков.  — Чтобы разбогатеть, надо всегда помнить о трех вещах. Первое — бережливость. Второе — бережливость к сбереженному. Третье — бережливость к бережливо сбереженному. Вот и все.
        Молодец парень! Нахал. Дерзкий. Видимо, ему удалось сорвать приличный куш, он на время «завязал», и наглость его — от ощущения сиюминутной безопасности. Ну и, конечно, он от природы болтун: есть такие мужики-краснобаи, для которых молчание — каторга, и пускай с риском для головы, а удержаться от трепотни-выпендривания он не может.
        — … а когда живет человек красиво, в честном достатке, то у других это в глазах сразу троится. Как говорил наш бывший участковый Поздняков, «живешь не по средствам получаемой зарплаты»!
        — А почему «бывший»?  — быстро спросил я.
        Чебаков задержался с ответом всего на мгновенье, но я ощутил это мгновение, как еле слышную склейку на магнитофонной ленте.
        — Да что-то не видать его давно. То ко мне через день таскался, а то уж вторую неделю не видать…
        Нет, если он и знает что-нибудь про историю с Поздняковым, то все равно сейчас не скажет. Его можно прижимать, когда есть на него какие-то «компроматы»,  — тогда, изворачиваясь, он снова станет болтать и обязательно в чем-нибудь протреплется. А так не скажет! И черт с ним! Паразит — одно слово.
        — Ну что же, Чебаков, не захотели вы со мной пооткровенничать. И создалось у меня впечатление, что наши исправительные органы в работе с вами оказались не на высоте. А-а?
        Чебаков захохотал — почти радостно, и я окончательно уверился, что сейчас ему нас бояться нечего.
        — Напрасно так думаете, инспектор. Сказано ведь, что я совсем безобидный, как бабочка. Пользы вам от меня немного, но и вреда никакого…
        Он стал устанавливать на полке пакеты с пластинками, и неожиданно из стопы выскользнула и упала на пол рядом с моим креслом фотография. Я поднял ее и внимательно рассмотрел: красивая, совсем юная девушка закрывает одной рукой глаза от солнца, а другой обнимает за плечи улыбающегося Бориса Чебакова…
        Очень люблю я приключенческие кинофильмы. Хорошие, плохие — они мне все нравятся, хотя бы потому, что я никогда не могу угадать, кто там злодей. Их всегда много — кандидатов в злодеи, у каждого есть подозрительный штришок в поведении или биографии, и, когда уже совсем нацелишься на кого-либо из них, тут-то и выясняется, что есть еще один — гораздо хуже прежних, но в конце концов виновником оказывается самый обаятельный приятный и мирный человек.
        На работе у меня возникают трудности как раз из-за того, что таких кандидатов совсем нет. И это намного сложнее, чем работа с десятью почтенными подозреваемыми, среди которых наверняка есть злодей.
        Спускаясь по лестнице из квартиры Чебакова, я окончательно понял, что без каких-то мало-мальски реальных кандидатов мое дело с места не сдвинется. Самый соблазнительный вариант, при всей его трудоемкости,  — искать преступника среди возможных врагов или недоброжелателей Позднякова — себя не оправдывал. Это не классическая композиция в купе вагона или в загородном доме, отрезанном от мира обвалом, и не запертая маленькая гостиница, куда никто не входил и откуда никто не выходил. На участке Позднякова проживает девять тысяч человек, как в приличном районном городке, и к ним ко всем не прицелишься: кто из них самый обаятельный, незаметный и приятный, чтобы в нем отыскать преступника. Самый плохой из них — из тех, что вступали с Поздняковым в конфликт,  — мог бы в крайнем случае ночью в подворотне ударить его кирпичом по голове. Но то, что произошло! Нет, вряд ли кому-нибудь из них по силам провернуть такое дерзкое преступление среди бела дня.
        Вчера мне в голову пришла еще одна мысль: а что, если мы совершенно произвольно объединили два не связанных между собой события и от этого история с Поздняковым приобрела зловещий характер? Ведь со слов Позднякова мы представляем себе все таким образом: преступник устроил ему ловушку, отравил и, когда тот утратил контроль над собой, вывел его со стадиона, украл пистолет и удостоверение, а самого бросил на газоне.
        Но ведь может быть еще одна версия. Полностью доверяя словам Позднякова, я могу предположить и гораздо более скучный вариант: я сам слышал о многих случаях патологического опьянения с потерей сознания от минимальных доз алкоголя. Это может произойти от невротического состояния, от перегрева, от пищевого отравления. Вот если Поздняков действительно патологически опьянел от бутылки пива на тридцатиградусной жаре, не помня себя выбрался со стадиона и залег на траве, то пистолет и удостоверение из кармана мог у него спереть «чистильщик» — особо отвратительная порода воров, которые обкрадывают пьяниц…
        Неспешно добрел я до автомата и позвонил Халецкому.
        — Для вас есть новости,  — буркнул он.  — Хорошие.
        — Что, меня в майоры произвели?  — спросил я.
        — Об этом запрашивайте управление кадров. А у меня только серьезные дела.
        — Тогда поделитесь, пожалуйста.
        — Пожалуйста. Химики дали заключение, подтверждающее слова Позднякова…
        — Яд?  — быстро спросил я.
        Халецкий на мгновение замялся, потом медленно сказал:
        — Да нет, это скорее лекарство…
        — Лекарство?
        — Да, химики считают, что это транквилизатор.
        — Красиво, но непонятно. Как вы сказали? Транкви…
        — Транквилизатор. Это успокаивающее лекарство. Я у вас на столе видел.
        — У меня?
        — Да, андаксин. Это и есть транквилизатор.
        — Что же, Позднякова андаксином отравили, что ли? Для этого кило андаксина понадобилось бы.
        — Андаксин — малый транквилизатор, простейшая формация. А из пробки извлекли очень сложную фракцию. Кроме того, не будучи специалистом в этом вопросе, я затрудняюсь прочитать вам по телефону курс теоритической фармакологии.
        — Все понял, мчусь к вам.
        — Не мчитесь. Можете двигаться медленно, вам только думать надо быстро.
        — Тогда я рискую не застать вас на службе.
        — А на службе вы меня и не застанете: я стою в плаще.
        — Как же так, Ной Маркович? Мне обязательно поговорить надо с вами!
        — Больше всего вам подошло бы, Тихонов, чтобы я оставил свой дом и принес в кабинет раскладушку. Тогда вы могли бы заглянуть ко мне и среди ночи. Вас бы это устроило?
        — Это было бы прекрасно!  — искренне сказал я.
        — Да, но жена моя возражает. Да и сам я, честно говоря, мечтаю организовать досуг несколько иначе.
        — Как же быть? Отложим до завтра? Но знайте, что ужин вам покажется пресным, а постель жесткой из-за мук любопытства, на которые вы меня обрекаете.
        Халецкий засмеялся:
        — Вы не оставляете для меня иного выхода, кроме как разделить ужин с вами. Надеюсь, что ваше участие сразу сделает его вкусным. Адрес знаете?
        — Конечно. Минут через сорок я буду у вас дома.
        — Валяйте. Смотрите только не обгоните меня — моя жена ведь не знает, что без вас наш ужин будет пресным…
        В прихожей квартиры Халецкого висела шинель с погонами подполковника, и я подумал, что мне случается видеть его в форме один раз в год — на строевом смотру. Высокий худощавый человек в прекрасных, обычно темно-синих костюмах, которые сидят на нем так, словно он заказывает их себе в Доме моделей на Кузнецком мосту, Халецкий в форме выглядит поразительно. Мой друг, начальник НТО полковник Ким Бронников, ерзая и стесняясь, стараясь не обидеть Халецкого, прилагает все усилия, что-бы задвинуть его куда-нибудь во вторую шеренгу — подальше от глаз начальства, ибо вид Халецкого в форме должен ранить сердце любого поверяющего строевика. Для меня это непостижимо: он получает такое же обмундирование, как и все, но мундиры его, сшитые в фирменном военном ателье, топорщатся на спине, горбятся на груди, рукава коротки, пуговицы почему-то перекашиваются, и в последний момент одна обязательно отрывается, стрелка на брюках заглажена криво, и один шнурок развязался. И над всем этим безобразием вздымается прекрасная серебристо-седая голова в золотых очках под съехавшей набок парадной фуражкой.
        Давно, в первые годы нашего знакомства, я был уверен, что это происходит оттого, что Халецкий — глубоко штатский человек, силою обстоятельств заброшенный в военную организацию, что он просто не может привыкнуть к понятию армейского строя, ранжира, необходимости вести себя и выглядеть как все — согласно уставу и той необходимой муштровке, которая постепенно сплачивает массу самых разных людей в единый боеспособный организм.
        Но однажды нам случилось вместе сдавать зачет по огневой подготовке, и я решил отстреляться первым, поскольку стреляю я неплохо и не хотел смущать Халецкого, наверняка не знающего, откуда пуля вылетает. Спокойно, не торопясь я сделал пять зачетных выстрелов и не очень жалел, что три пули пошли в восьмерку, а одна в девятку. Халецкий вышел на рубеж вслед за мной, проверил оружие, снял и внимательно протер очки, почему-то подмигнул мне, обернулся к мишени и навскидку с пулеметной скоростью произвел все пять выстрелов; и еще до того, как инструктор выкрикнул: «Четыре десятки, девять!» — я уже знал, что все пули пошли в цель, потому что сразу был виден почерк мастера.
        — Где это вы так наловчились?  — спросил я, не скрывая удивления.
        — В разведке выживал тот, кто успевал выстрелить точнее. А главное — быстрее,  — усмехнулся Халецкий.
        Совершенно случайно я узнал от Шарапова — об этом в МУРе не ведал никто,  — что он служил на фронте в разведроте Халецкого; и так мне было трудно представить моего железного шефа в подчинении у деликатного, мягкого Халецкого, так невозможно было увидеть их вместе ползущими под колючей проволокой через линию фронта, затягивающимися от одного бычка, что легче было считать это выдумкой, легендой, милым сентиментальным вымыслом.
        — Грех на моей душе,  — сказал мне генерал.  — Большого ученого я загубил, когда затащил Халецкого к нам в милицию…
        Десять лет проработали они вместе в отделе борьбы с бандитизмом,  — был у нас такой «горячий цех» после войны. Но стало барахлить сердце, и Халецкий перешел в НТО. В сорок пять лет неожиданно для всех он написал учебник криминалистики, по которому теперь учат во всех школах милиции. Я знаю, что его приглашали много раз на преподавательскую работу, но из милиции он почему-то не уходит. Однажды я спросил его об этом.
        — Мне новая форма нравится,  — засмеялся он.
        — А если серьезно?
        — Серьезно?  — переспросил Халецкий.  — У меня есть невыплаченный долг.
        — Долг?  — удивился я.
        — Да. Мой отец был чахоточный портной и мечтал, чтобы я стал ученым. Ему было безразлично каким — врачом, инженером, учителем, только бы не сидел на портновском столе, поджав под себя ноги. Не знаю, выполнил ли я его завет, став криминалистом. Но моя совесть, разум, сердце все равно не позволили бы мне заниматься чем-то другим…
        — Почему?
        — Мне было восемь лет, мы ехали с отцом в трамвае. На Самотеке в вагон вошел огромный пьяный верзила и стал приставать к пассажирам. Когда он стал хватать какую-то девушку, мой отец, чахоточный, недомерок, портной по профессии, рыцарь и поэт в душе, подбежал к нему и закричал: «Вы не смеете приставать к женщине!» Хулиган оставил девушку и стал бить отца. Боже мой, как он его бил!..  — Халецкий снял очки, закрыл на миг глаза и провел ладонью по лицу.  — Я кричал, плакал, просил людей помочь, а бандит все бил его, зверея оттого, что никак не может свалить его совсем, потому что после каждого удара отец поднимался на ноги со слепым, залитым кровью и слезами лицом и, выплевывая зубы и красные комья, которыми исходила его слабая грудь, кричал ему разбитыми губами: «Врешь, бандюга, ты меня не убьешь!» И все в вагоне онемели от ужаса, их сковал паралич страха, они все боялись вмешаться и стать такими, как отец,  — залитыми кровью, с выбитыми зубами, и никто не завидовал огромной силе духа в таком маленьком, тщедушном теле…
        — Вы хотели отомстить за отца всем бандитам?
        — Нет,  — покачал головой Халецкий.  — Он не нуждается в отмщении. Я служу здесь для того, чтобы люди, которые едут в огромном вагоне нашей жизни, не знали никогда унизительного страха, который хуже выбитых зубов и измордованного тела…
        Обо всем этом я вспомнил, снимая в прихожей квартиры Халецкого плащ и вешая его рядом с шинелью, которую надевают один раз в год. Халецкий сказал жене:
        — Познакомься, Валя. Рекомендую тебе — мой коллега Станислав Тихонов, человек, который не женится, чтобы семья не отвлекала его от работы.
        Жена махнула на него рукой.
        — Мое счастье, что я за тебя вышла, когда ты еще там не работал. А то бы вы составили прекрасный дуэт. Жили бы себе, как доктор Ватсон с Шерлоком Холмсом.
        Я пожал ей руку и сказал:
        — Не вышло бы. У них там была еще миссис Хадсон, а сейчас сильные перебои с домработницами.
        Она покачала головой.
        — Вот с моими двумя оболтусами тоже беда: хоть убей, не женятся. А так бы хорошо было…  — Она проводила нас в столовую и спросила меня: — Вы потерпите до ужина еще минут двадцать, или уже невмоготу?
        — Конечно, потерплю.
        — И прекрасно,  — обрадовалась она.  — У нас сегодня тушеный кролик. И с минуты на минуту подойдут наши Миша с Женей, тогда сядем вместе за стол.
        И добавила, словно извиняясь:
        — Я так люблю, когда они вместе с нами… Большие они стали совсем, мы их и не видим почти.
        — Мамочка, мамочка, сейчас сюда ввалится пара двухметровых троглодитов, и гость не сможет разделить твоей скорби по поводу того, что они редко с нами обедают,  — сказал Халецкий, и в голосе его под налетом иронии мне слышна была радость и гордость за двухметровых троглодитов, и я подумал, что троглодиты Халецкого, которых я никогда не видел, должно быть, хорошие ребята.
        Жена ушла на кухню, а мы уселись за стол, и Халецкий придвинул к себе стопку бумаги и толстый цанговый карандаш с мягким жирным грифелем.
        — Так что там слышно с андаксином этим самым?  — спросил я.
        — Ну, андаксин я для примера назвал, дабы вам понятнее было, что это такое.  — Халецкий короткими легкими нажимами рисовал на бумаге пса.  — Но андаксин и элениум относятся к группе малых транквилизаторов. А вещество, исследованное нашими экспертами,  — большой транквилизатор…
        Пес на рисунке получался злой, взъерошенный, и выражение его морды было одновременно сердитое и испуганное.
        — А чем они отличаются — большой от малого?
        — В принципе это совсем разные группы химических соединений. Малые транквилизаторы относятся к карбоматам, а большие — к тиазинам.
        Халецкий поправил кончиком карандаша дужку золотых очков, отодвинул листок с разозленным псом в сторону и стал рисовать другого пса. Он был похож на первого, но рожа умильная, заискивающая, а хвост свернулся колбаской.
        — Я буду вам очень признателен, если вы оторветесь от своих собак и объясните мне все поподробнее,  — сказал я вежливо.  — Меня сейчас собаки не интересуют.
        — И зря,  — спокойно заметил Халецкий.  — Я рисую для вашего же блага, ибо не надеюсь на ваше абстрактное мышление. Ведь вы, сыщики, мыслите категориями конкретными: «украл», побежал», «был задержан», «показал».
        — Благодарю за доверие.  — Я поклонился.  — Отмечу лишь, что мои конкреции дают пищу для ваших абстракций.
        Халецкий засмеялся:
        — Сейчас, к сожалению, все обстоит наоборот: из моих туманных абстракций вам предстоит материализовать какие-то конкреции, и я вам заранее сочувствую. Дело в том, что и большие и малые транквилизаторы объединяются по принципу воздействия на психику. О малых — элениуме, андаксине, триоксазине,  — вы знаете сами, а большими лечат глубокие расстройства — бред, депрессии, галлюцинации. Из больших наиболее известен аминазин.
        — А при чем здесь собаки?
        — При том, что если разъяренной собаке дать в корме таблетку триоксазина, то она сразу же станет ласковой, спокойной и веселой.
        — Так это же в корме! Если вы мне сейчас дадите маленько корма, я и без лекарства стану ласковым и веселым.
        — Это я по вашему лицу вижу. Но разница в том, что собака впадает в блаженство от лекарства и без корма.
        — Понятно. Так что Позднякову дали здоровую дозу аминазина?
        — Вот в этом вся загвоздка. Наши химики обнаружили в пробке вещество, не описанное ни в одном справочнике,  — это не просто большой транквилизатор, это какой-то тиазин-гигант. В принципе он похож на аминазин, но молекула в шесть раз больше и сложнее. Короче, они затрудняются дать категорическое заключение об этом веществе.
        — Что же делать?
        — Дружить со мной, верить в меня.
        — Я вам готов даже взятки давать, Ной Маркович.
        — Я беру взятки только старыми почтовыми марками, а вы слишком суетливый человек, чтобы заниматься филателией. Поэтому я бескорыстно подскажу вам, что делать.
        — Внимаю пророку научного сыска и филателии.
        — Поезжайте завтра с утра в Исследовательский центр психоневрологии. Там есть большая лаборатория, которая работает над такими соединениями. Они вам дадут более квалифицированную консультацию, да и в разговоре с ними вы сможете точнее сориентироваться в этом вопросе…
        В прихожей раздался звонок, хлопнула дверь, и две молодые здоровые глотки дружно заорали:
        — Мамуленька, дорогая, мы с голоду подыхаем!..
        По-видимому, явились троглодиты…
        … Ослепительно белым солнцем залита вся Феррара, и только здесь, под тяжелым монастырским сводом университета, тенистая прохлада, и сквозь забранное в цветные стекла окно прорываются яркие квадраты света. На стуле с высокой спинкой тихо сидит ученый монах Мазарди, словно пребывая в дремоте, весь располосованный разноцветными пятнами крашееных солнечных лучей. На груди застыло тяжелое ярко-алое пятно, на живот сползло лимонное, на рукавах приплясывают мазки зеленые и пронзительно голубые. А лицо монаха залито фиолетово-синим туманом, и от этого смотреть на него страшновато. Мне жарко в суконном кафтане, щекотная струйка пота ползет между лопаток, но, не зная наверняка, спит ли он, я не шевелюсь. И он действительно не спит. Приподнял голову — лицо мгновенно окрасилось в багровый цвет — и сказал негромко:
        — Ты дворянин, ты молод и здоров. Почему бы тебе не заняться дворянским делом: поступить в армию, разбогатеть и обойти походами мир?
        — Мой батюшка, благородный Вильгельм Гогенгейм, повторял мне неустанно, что убивать людей — грех, убивать за деньги — двойной грех, а быть убитым за нищие солдатские талеры — двойной грех и тройная глупость. Да и по своему разумению я не хотел бы умереть рано: у меня полно всяких планов.
        Монах покачал головой, и по его миноритской тонзуре прыгнул желтый лучик:
        — Мы не можем судить, рано умер человек или своевременно, ибо только господь определяет нам пределы жизни, и не властны мы укорачивать ее или удлинять…
        — Истинно верую в слова ваши, монсеньор. Я бы только не хотел вмешиваться в божий промысел: мне кажется, что господь направляет меня исцелять людей, а не убивать их.
        Мазарди опустил тяжелые, набрякшие веки, мягко, ласково сказал:
        — Укороти свой глупый дерзкий язык, наглый мальчишка. Переступив университетский порог, ты пять лет должен открывать рот только для того, чтобы повторять слово в слово то, что тебе будут говорить учителя. Тебе ничего не должно казаться, тебя никто ни о чем не спрашивает, ты ни о чем не думаешь, ни о чем не споришь, никогда не возражаешь — только уши твои широко открыты для благостного потока знаний, который оросит пустыню твоего неведения.
        Запрыгали на его сутане цветные пятна, и был похож в этот миг Мазарди не на каноника, а на арлекина. Протянул для благословения руку, и я преклонил перед ним колени. Почти шепотом, еле слышно монах сказал:
        — Я предупредил: ты избрал негожее для дворянина ремесло лекаря, ибо профессия эта трудна, непочтенна и бедна. Ты хорошо подумал?
        — Монсеньор, я не боюсь труда, поскольку я не из тонкой материи — на моей земле люди выходят не из шелкопрядильни. Почет своей профессии человек должен создать сам неутомимым трудом и искусным исцелением страждущих. И бедность меня не страшит, потому что взращен я не на плодах смоковниц, не на меду и сдобных хлебах, но на сыре, молоке и ржаных лепешках.
        — Ты бойко говоришь, юноша. Посмотрим, сколь ты прилежен в изучении наук…
        И я иду в класс.
        Текут часы, дни, недели, семестры, годы, сменяются преподаватели, облетает листва на жасмине под окном, и снова надевает он свой белоснежный благоуханный наряд, и ничего не меняется, только двадцать здоровых балбесов, теряя сознание от однообразия и скуки, хором повторяют вслед за титором Эспадо:
        — И заповедовал нам первый закон великий целитель Гиппократ: не повреди здоровью больного — природа сама знает, что является спасением…
        Хрипло орем мы вослед:
        — … сама знает, что является спасением…
        — И открыл нам Гиппократ, что зависит здоровье и болезнь человеческие от ненарушимых гуморес — соков организма…
        — … гуморес — соков организма,  — вторим мы.
        — Четыре главных сока организма — кровь, слизь, светлая желчь, черная желчь…
        — … кровь, слизь, желтая желчь, черная желчь…
        — И присуща крови влажная теплота, слизи — холодная влажность, светлой желчи — сухое тепло, а черной желчи — холодная сухость.
        — … влажная теплота… холодная влажность… сухое тепло… холодная сухость…
        — И если соки смешиваются в организме надлежаще — пребывает он в здоровье, а ненормальное смешение побуждает организм к болезни…
        — … побуждает организм к болезни…
        — И есть гуморальная основа человеческого организма — истина, и пребудет несокрушимой во веки веков…
        Может быть, я и принял бы все это за истину если бы там не было всегда так душно. Но слезает с кафедры титор, и забирается туда лиценциат Брандт, рассерженный на весь мир горбун, и сипло начинает орать, потчуя нас палкой, если мы не проявляем достаточного усердия:
        — Запомните, скоты безрогие, что не было, нет и не будет в мире господнем врача, равного мудростью своей римлянину Галену. Знайте, ослы, что воздвиг сей достойный муж на фундаменте Гиппократовых знаний великое здание медицины, неколебимо зиждящееся более полутора тысяч лет, и стоять оно будет вечно, ибо никто не смог проникнуть в таинство лечения так глубоко и верно, как Гален. Поймите раз и навсегда, поглотители кислого вина и тухлых бобов; то, что существует шестнадцать веков, уходит в вечность, оно несокрушимо и непогрешимо. Учтите, ласкатели пьяных потаскух, что в учении Галена всё — от альфы до омеги, каждая буква, каждый непонятный нам знак — святая истина, непогрешимая и неисчерпаемая в мудрости своей. Поняли, дурацкие морды, похотливые козлы, грязные чревоугодники?
        — Поняли!  — блажными голосами кричим мы, и я совсем тупею от этого унылого идиотизма.
        А лиценциат Брандт, размахивая тростью, надрывается:
        — Не вам, обжорам, распутникам и лентяям, а великому Галену отчеканил император Антоний золотую медаль с надписью: «Антоний, император римлян,  — Галену, императору врачей». И как власть монаршая, богом освещенная, вечна, так пребудет вечно в умах учение Галена…
        Флорентиец Коломбини бормочет с места:
        — От империи Антония не оставил ни камня, ни памяти Алларих, вождь вестготов.
        Брандт проворно, соскакивает с кафедры:
        — Кто перебил учителя? Ты, Гогенгейм? Ты ведь всегда хочешь быть умнее всех…
        — Господин лиценциат, мои уста замкнуты на замок безграничного почтения к вам. Когда вы вещаете, я вкушаю сладость и аромат вашей речи…
        — Замолчи, идиот. Вы, швабы, все идиоты, картежники и поглотители пива. Значит, перебил меня ты, Франсуа Амбон.
        — Я… я… я…  — начинает вытягивать свою долгую песню заика Амбон.
        — Замолчи, мне некогда выяснять, кто из вас дерзец. Один из вас должен быть наказан, и сегодня это будешь ты.
        И палка с визгом запрыгала по голове, по плечам, по спине несчастного заики Амбона, и сердце мое исполнено сочувствия к нему, потому что вкус палки Брандта мне ведом лучше, чем кому-либо другому из всех штудиоров. Я не сержусь на Брандта — он не может относиться ко мне по-другому, будучи ростом как раз мне до пояса. Маленькие человечки всей своей натурой ненавидят долговязых.
        Брандт поспешно возвращается на кафедру:
        — Повторяйте за мной и запоминайте с прилежанием, ибо вы, дармоеды, готовы терпеть даже побои, лишь бы не учиться. Вторите мне: Гален многомудрый указал — природа ничего не делает без цели…
        — … ничего не делает без цели…
        — Писано было Галеном, что состоит наш организм из четырех гуморес, и равновесие этих жизненных соков — крови, слизи, желчи светлой и черной — поддерживается могучей и непознанной силой по имени физис…
        — … силой по имени физис…
        — И должен врач вмешиваться в болезнь, только если зрит очами своими явно, что наступило расстройство физиса, не владеющего больше могуществом смешения четырех соков, и самый искусный врач тот, кто лечит наблюдением над физисом, не вмешиваясь в ход природных соков организма…
        — … не вмешиваясь в ход природных соков организма…
        — Ибо человек — только плотская машина, подчиненная душе.
        — … плотская машина, подчиненная душе…
        — Черпает силы физис из пневмы, которая входит в нас при дыхании…
        — … входит в нас при дыхании…
        — Всё поняли, безмозглые быки?
        — Всё поняли, господин лиценциат!
        — Урок закончен, идите с миром, хотя сердце мое скорбит о том, что вы наверняка используете свободное время не для познания мудрости, а для грязных и греховных услад. Аминь. Пошли вон отсюда…
        И мы не тратим, конечно, свободное время для познания университетской мудрости — её и так дают нам слишком много; мне хватило ее на всю жизнь, и впоследствии с отвращением к самому себе, даже против воли, я цитировал на память огромные куски из Галена, Авиценны и Аверроэса…
        Глава 4
        К ВОПРОСУ О ЦАРЕВНЕ НЕСМЕЯНЕ
        Исследовательский центр помещался в современном модерновом здании — сплошь стекло и пластик. Издали он был похож на аэропорт, а внутри на зимний стадион. Стекло было кругом: стеклянные витражи, стены, часть потолков, и только турникет за стеклянными дверями у входа был металлический. Турникет казался частью тела вахтера, усовершенствованным продолжением его корявого туловища, блестящим окончанием рук. Вахтер внимательно рассматривал мое удостоверение, читал его снова и снова, как будто надеялся найти в нем что-то такое, что разрешило бы ему меня не пропустить. Но пропуск был заказан, и в удостоверении, наверное, оказалось все нормально, потому что он сказал:
        — Ну что ж, проходите,  — и в голосе его плыло сожаление.
        Вверх по лестнице — два марша, бесконечный коридор, поворот направо и стеклянная дверь с надписью «Секретарь». Я всегда заново удивляюсь, когда на двери руководителя не пишут его фамилию; на приемной указано «Секретарь», будто секретарь и является здесь самой главной фигурой, а имя Того, Чей вход она охраняет, лучше не называть.
        В этом стеклянном аквариуме царила сказочная тропическая рыбка. Рыбке было лет двадцать, и выглядела она очень строгой. И оттого, что она была строгой, казалась еще моложе и красивее. Я поздоровался с ней и сказал:
        — Вы похожи на подсолнух. У вас длинные желтые волосы, черные глаза, а сама вы тоненькая и в зеленом костюме.
        На что она мне ответила:
        — Вам было назначено на тринадцать часов, вы опоздали на семь минут.
        Я сказал:
        — Ваш вахтер виноват. Он продержал меня восемь с половиной минут, рассматривая удостоверение.
        — Объясните все профессору Панафидину. Александр Николаевич сам никогда не опаздывает и не любит, когда это делают его визитеры. Теперь сидите ждите, у него товарищи, он освободится минут через сорок.
        — Прекрасно,  — сказал я.  — У вас буфет или столовая есть?
        — На нашем этаже есть буфет,  — не выдержала, улыбнулась рыбка. Видимо, ее рассмешило, что я из неудачи хочу извлечь вполне конкретную пользу.  — Приятного аппетита.
        — Спасибо.  — И я отправился искать гастрономический оазис в этой стеклопластиковой канцелярской пустыне.
        В другом аквариуме, точно таком же, как тот, где обитала тропическая рыбка-секретарша, стояла кофейная экспресс-машина и за дюжиной столиков расположилось довольно много людей. На меня не обратили ни малейшего внимания, я взял свою чашку кофе с бутербродами, сел за свободный стол в центре комнаты и не спеша огляделся. За соседними столиками люди были озабочены и беззаботны, молоды и зрелы, веселы и мрачны, и разговоры их прозрачным мозаичным куполом висели над моей головой:
        — Да что ты мне баки заливаешь? При чем здесь эффект Мессбауэра?..
        — В доме обуви вчера давали сапоги на платформе по восемьдесят рэ. Потряска!..
        — Перцовскому оппонент диссертацию валит…
        — Брось ты, его Витторио Гасман играет. Он раньше в «Обгоне» снимался…
        — А вы еще продукт на ЯМР не сдавали?..
        — Да не надо ему было за фосфозены браться. Он же в этом ничего не петрит…
        — Конечно, везун — и все. Ему «Арарат» с золотыми медалями сам в руки упал…
        — А мы на осциллографе сняли все кривые. Не-а, с кинетикой вопросов нет…
        — Валька Табакман в отпуске на Чусовой был. Икону обалденную привез — пятнадцатистворчатый складень, закачаешься. Он ее глицеральдегидом чистит…
        — В Сибирском отделении кремнийорганики нужны. Если с катализом сорвется, ты подумай…
        — Ну и жуки! Пронякин только отбыл в ИОНХ, они тут же притащили в дьюаровском сосуде пять литров пива и в муфеле шашлыка нажарили — красота…
        — Галке муж из Болгарии дубленку привез…
        — А зачем? Можно ведь рассмотреть физической смысл кольца Мёбиуса…
        — Ничего не значит — Сашку Копытина у нас четыре года младшим продержали, а в Нефтехиме он за два года докторскую сделал…
        — А я плюнул на все, везде наодолжался и за кооператив внес. Две сто — Северное Чертаново…
        — Панафидин строит сейчас какую-то грандиозную установку…
        — У Риммочки в субботу день рождения был…
        — Пенкосниматель — ваш Панафидин…
        — Талантливых людей никто не любит…
        — Девчонки из его лаборатории стонут — присесть некогда…
        — Панафидин лентяев не держит…
        — Он себе «жигуля» красного купил…
        — Рожа у него самодовольная…
        — Бросьте, девочки, он очень цельный человек…
        — … Панафидин…
        — … Панафидин…
        В стерильно чистом кабинете и намека не было на так называемый творческий беспорядок. Каждая вещь стояла на своем месте, и чувствовалось, что, прежде чем поставить ее сюда, хорошо подумали. Но, пожалуй, больше всего на месте был хозяин кабинета. Такого профессора я видел впервые в жизни: ему наверняка и сорока еще не было. Жилистый, атлетического вида парень в элегантных очках, шикарном темно-сером костюме «эври-тайм», ярком, крупно завязанном галстуке с платиновой булавкой. И лицо, безусловно, «штучное» — я на него просто с завистью смотрел. Длинные соломенно-желтые волосы, могучие булыжные скулы, чуть впалые щеки, несокрушимый гранит подбородка. А за продолговатыми стеклами очков, отливающих голубизной, льдились спокойные глаза умного, хорошо знающего себе цену мужчины.
        И от всего этого человеческого монолита, свободно расположившегося в удобном кресле за сверкающей крышкой пустого письменного стола, веяло такой железной уверенностью, таким благополучием, такой несокрушимой решимостью сделать весь мир удобным для потребления, что я немного растерялся и сказал как-то неуверенно:
        — Вам должны были звонить обо мне. Я инспектор МУРа Тихонов…
        — Очень приятно. Профессор Панафидин. Прошу садиться.
        И я сразу обрел утраченную на мгновение уверенность, потому что из этого сгустка целенаправленной человеческой воли тоненьким голосом пропищала обычная людская слабость — рядовое маленькое тщеславие, ибо в традиционной формуле приветствия и знакомства я уловил горделиво-радостное удовольствие от произнесенного вслух своего титула — символа принадлежности к особому кругу отмеченных божьим даром людей. И еще я понял, что профессорское звание Панафидин носит недавно.
        Я уселся в кресло, протянул Панафидину криминалистическое заключение и отдельный листок с вычерченной экспертами формулой вещества, извлеченного из пивной пробки.
        — Нам нужна ваша консультация по поводу этого вещества. Кем производится, где применяется, для чего предназначено.
        Панафидин бегло прочитал заключение, придвинул листок с формулой и внимательно рассматривал ее; при этом он шевелил верхней губой и указательным пальцем двигал по переносице очки. Я разглядывал пока кабинет. На подоконнике лежала прекрасная финская теннисная ракетка, а в углу, рядом с вешалкой, белая спортивная сумка с надписью «Adidas» — предмет вожделения всех пижонов. Панафидин поднял на меня сине-серые, чуть мерцающие, как влажный асфальт, глаза, спросил:
        — А у вас что, есть такое вещество?  — и мне показалось, что он взволнован.
        — У меня — нет,  — сказал я.
        Я готов был поклясться, что Панафидин облегченно вздохнул. Отодвинув листок, сказал с холодной усмешкой:
        — Ваши эксперты ошиблись. Это артефакт.  — И снисходительно пояснил: — Искусственный факт, научная ошибка, небыль.
        — Почему?  — настороженно спросил я, совершенно отчетливо заметив растянутый на несколько мгновений перепад настроения Панафидина.
        — Потому что такого вещества, к сожалению, еще не существует.  — Панафидин кивнул на листок с эскизом формулы.  — Эта штука называется «Пять-шесть диметиламинопропилидендесять-семнадцать-дигидрооксибен-зоциклогептан гидрохлората». Похоже на сильнодействующее лекарство триптизол, но, видимо, во много раз сильнее за счет аминовых групп…
        — Как же вы можете запомнить такое?  — с искренним недоумением спросил я.
        — Во-первых, я читаю по формуле,  — усмехнулся Панафидин.  — Во-вторых, мы сами занимаемся этим. Довольно — давно. И, к сожалению, пока безрезультатно.
        — То есть вы хотите сказать, что науке неизвестно это вещество?
        Видимо, я сказал что-то не так, потому что Панафидин снова — еле заметно — усмехнулся и пояснил:
        — Химикам известно это соединение, но только на бумаге. Получить его, хотя бы лабораторно, «ин витро», нам пока не удается.
        — Чем же объясняется ваш интерес к этому соединению?
        — По нашим представлениям, это транквилизатор гигантского диапазона действия. Существование такого лекарства могло бы произвести революцию в психотерапии…
        — В чем отличие его от существующих транквилизаторов?
        Панафидин задумчиво покрутил пальцем на столе зажигалку — красивую обтекаемую вещицу, похожую на кораблик,  — внимательно посмотрел на меня:
        — По-видимому, вы в этих вопросах не совсем компетентны, поэтому я постараюсь упростить все до схемы. Суть состоит в том, что двадцать лет назад доктор Бергер выпустил из бутылки джина, которому ученые присвоили название «транквилизатор», то есть «успокаивающий». Началась эра прямого воздействия химии на психическое состояние человека. В целом это было исключительно своевременное открытие, потому что неизбежные вредные последствия научно-технического прогресса — умственные перегрузки, бешеный поток информации, уровень шума, общий темп жизни — все стало обгонять способность нашей психики прилаживаться к переменам в мире.
        Зазвонил телефон.
        — Извините,  — сказал профессор и снял трубку: — Панафидин у телефона. А-а! Сколько лет, сколько зим! В наше время, чтобы дружить, надо или жить рядом, или вместе работать… Если хочешь, приезжай сегодня на стадион «Шахтер», там прекрасный корт… Нет, я на «Химик» не езжу — неинтересно. Ну и отлично! До вечера, обнимаю.  — Панафидин опустил трубку на рычаг и без малейшей паузы продолжил: — Результатом отставания нашей психики от прогресса явились нервные перегрузки, депрессии, необъяснимые страхи. И тут появились транквилизаторы, снимающие подобные явления. Естественно, что они стали широко применяться во всем мире…
        Я перебил Панафидина:
        — На какие органы воздействуют транквилизаторы?
        Панафидин чиркнул зажигалкой, закурил сигарету, подул, отгоняя от себя синее облако дыма, затем не спеша сказал:
        — На лимбическую систему — есть такая между большими полушариями мозга и его стволом. Грубо говоря, именно здесь рождаются человеческие эмоции. Так вот, после открытия Бергера химики, психиатры и психологи стали искать во всех направлениях аналогичные лекарства.
        — Вы сказали: «химики стали искать». Что, подбирать на ощупь?  — спросил я.
        — Ну, не совсем так. Скорее, даже совсем не так. Конечно, элемент слепого поиска присутствует в любом эксперименте, но мы выбираем вещества одного класса и группы. И препарат мы ищем с заранее запрограммированными свойствами.
        — И вот это,  — я кивнул на листок с формулой,  — должно реагировать по заданному механизму?
        — Да, мы твердо рассчитываем на это. Но, к сожалению, вещество сие пребывает пока только в области наших научных планов и пожеланий. Интерес химиков и врачей к нему таков, что еще не полученное соединение уже окрестили — мы называем его метапроптизол. Вот только получить его еще никому не удалось, во всяком случае, по моим сведениям, а мы следим за всей мировой литературой по этому вопросу.
        Я спросил:
        — А почему вы считаете, что такое лекарство произвело бы революцию?
        — Хм! Постараюсь объяснить популярно. Вы помните сказку про царевну Несмеяну?
        — Ну?
        — Царевна была печальна, удручена, несчастна. И никогда не смеялась. Потом явился Иван-царевич, дал ей что-то, волшебную ягоду, что ли, не помню. И Несмеяна засмеялась. Улавливаете?
        — Нет пока…
        — Мифы основаны на важных истинах. Девочка Несмеяна была психически больна. Иван-царевич дал ей какой-то неведомый транквилизатор — и она выздоровела. Так возник миф. А действительность… ну что вам сказать? С помощью большого транквилизатора можно было бы побороть гипертонию, язвы, депрессии, неврозы. Шизофрению, наконец. Главный же смысл лекарства в том, что оно снимало бы полностью человеческие нервные перегрузки. Человек был бы избавлен от таких состояний, как страх, испуг, подавленность.
        — Вот, оказывается, как это просто,  — сказал я.  — Науке остается только получить лекарство — и порядок. Раскрыть, так сказать, секрет Ивана-царевича…
        — К сожалению, это не так просто. Дело в том, что мы пока что самого-то Ивана плохо знаем. Человечество зазналось от своих микроскопических научных побед. Человека распирает гордость от того, что он топает по Луне, спустился на дно океана, поймал чуть ли не в ладонь нейтрино. Но о самом себе человек не знает почти ничего. Почти ничего или катастрофически мало.
        Я поднял руки:
        — Не разочаровывайте меня. Я был лучшего мнения о достижениях медицины.
        — Не надо понимать меня слишком буквально. Современная наука не разделяет точки зрения Заратустры, который считал печень местопребыванием всех страстей и огорчений. У нас другая позиция. Однако, если оценивать мир достаточно трезво, не больно-то далеко мы ушли от этих представлений.
        Я ухмыльнулся:
        — У вас отношение к человеческому существу еще проще, чем у патологоанатома.
        Панафидин пожал плечами:
        — Откуда ему взяться, другому отношению?..
        Зазвонил телефон. Панафидин извинился и снял трубку:
        — Владимир Петрович! Я вас приветствую. Разумеется, помню обо всем и подтверждаю: долг платежом красен. Да, да, да, это я понимаю. Но вы и меня поймите — мне тоже надо лавировать. Лично быть оппонентом я готов хоть завтра, а обещать свою контору в качестве оппонирующей организации — не могу… А я вам и говорю прямо и честно: так за мои труды мне и хула и почести, а так — на дядю работа. У меня и без того со временем туго, не хватало еще, чтобы кто-то на моем хребте в рай въезжал… Это пожалуйста — думайте. Обнимаю вас, мой дорогой…  — Он положил трубку и хмыкнул: — Ишь, деятели, дурачков ищут. Ну ладно, вы сетовали на упрощенность…
        — Не будем спорить,  — сказал я примирительно, потому что понял, что дискуссия может завести нас слишком далеко. Я взял в руки листок с нарисованной чудовищной формулой, посмотрел на него, и было мне это совершенно непонятно — Александр Николаевич, вы сказали, что по формуле вещество похоже на триптизол. Какая, по вашим наблюдениям, доза триптизола понадобилась бы, чтобы здоровый человек, приняв ее, через десять — пятнадцать минут потерял сознание?
        Панафидин удивленно посмотрел на меня:
        — Странный вопрос, мне никогда не приходилось с ним сталкиваться. Ну, прикинем,  — он взял ручку, написал что-то на листе бумаги, что-то перемножил.  — Думаю, что таблеток тридцать в обычной расфасовке по ноль двадцать пять миллиграмма на порцию. А что? Почему у вас возник такой вопрос ко мне, если не секрет?
        Я подумал и решил, что ему можно сказать.
        — Дело в том, что вот этим веществом, которого, как вы полагаете, еще не существует даже в лабораторных количествах, был отравлен человек. Нам очень интересно, откуда преступник мог его взять.
        Панафидин вскинул на меня глаза, и мне показалось, что он побледнел.
        — Отравлен?  — переспросил он каким-то осевшим голосом.  — Минуточку… Минутку… А почему вы думаете, что именно метапроптизолом?
        — Не я так думаю, эксперты наши говорят…
        — Понятно, что не вы думаете!..  — с неожиданной для меня злой досадой перебил Панафидин.  — На каком основании они пришли к такому выводу? Труп исследовали?
        — Не-ет, до этого дело не дошло,  — сказал я, и мгновенный испуг окатил меня холодной волной, когда я представил себе Позднякова мертвым.  — Человек-то выжил…
        — Так что же они исследовали, черт возьми?!  — закричал Панафидин, и тут же зазвонил телефон. Он рывком схватил трубку, не слушая, рявкнул: «Я занят. Позже!» — и шваркнул трубку с такой силой, будто хотел выместить на ней злость на мою непонятливость.  — Что? Откуда они пришли к этой формуле? Какое вещество они исследовали?!
        Я сказал спокойно:
        — Пробку от пивной бутылки. В бутылке был растворен яд…
        — Пробку? Но там же ничтожно малые следы… Разве могут ваши эксперты…
        — Могут,  — авторитетно сказал я и вспомнил Халецкого.  — Наши эксперты все могут.
        Панафидин резко поднялся:
        — В таком случае я хотел бы сейчас же поговорить с ними. И посмотреть протоколы анализов… если можно.
        — К сожалению, экспертов нет сегодня,  — сказал я на всякий случай.  — У них республиканское совещание. Через день-два — пожалуйста.
        Панафидин сел.
        — Черт побери все совещания…  — сказал он почти механически и надолго задумался, энергично растирая лоб холеными длинными сильными пальцами.  — Нет, не может быть. Артефакт. Артефакт… Ошибка…
        Я пожал плечами, а Панафидин продолжал бормотать себе под нос:
        — Ну, хорошо, отравили, допустим. Но почему, зачем метапроптизолом?! Чушь какая! Сколько ядов существует! Так или нет, инспектор? Я вас спрашиваю!
        — Вам виднее,  — сказал я нейтрально.
        Тут, вероятно, новая мысль промелькнула у Панафидина, и он спросил быстро:
        — Преступник задержан?
        — Мы с этим разбираемся,  — ответил я уклончиво.  — Факт тот, что, если эксперты не ошиблись и вещество все-таки открыто, первой же дозой его преступник распорядился совсем не по назначению.
        — А кого отравили? Опять же, если не секрет?
        — Был отравлен работник милиции,  — сказал я.  — Преступник похитил у него пистолет и служебное удостоверение.
        — Азия какая, дикость,  — пробурчал Панафидин, взяв наконец себя в руки.  — Сотни людей ищут соединение, чтобы исцелить страждущих, а какой-то дикарь травит им здорового человека.
        И снова зазвонил телефон. Уже не извиняясь, Панафидин снял трубку:
        — Да, я. Здравствуйте. Всеволод Сергеевич… Что Соколов? Три года его аспирантского срока истекли, эксперимент он закончил, пусть теперь уходит и пишет на покое диссертацию. Нет, я его на этот срок к себе не возьму. Мне это неприятно вам говорить, но вы знаете мою прямоту и принципиальность в научных вопросах. Ваш Соколов — парень хоть и неглупый, но неорганизованный и полностью лишенный интуиции синтетика. Он работы не понимает, не имеет к ней вкуса и интереса, он не любит химию. А за прекрасные анекдоты и шутки, которыми он три года развлекал лабораторию, я держать у себя захребетника не стану. Вы уж простите меня, но я лучше в глаза всегда скажу. Пусть сам побарахтается. Нам ведь с вами никто диссертаций не писал, а защищались мы досрочно потому, что свое дело любили и кушать хотели. Ну, этого я не знаю, решайте по своему усмотрению.  — И закончил злобно: — Всего вам доброго…
        Он помолчал, потом, повернувшись ко мне, сказал:
        — И все-таки я думаю, здесь недоразумение. Я не верю, что какой-то химик получил это соединение и не понимает, что у него в руках.
        — Вы не верите в возможность случайного открытия этого соединения?
        Панафидин раздавил окурок в пепельнице, усмехнулся:
        — Ваш вопрос прекрасно иллюстрирует общие представления людей о характере нашей работы. Бродим все впотьмах, вдруг одному повезло: бац!  — великое открытие. И как клад извлечено на всеобщее обозрение. Так сейчас не бывает…
        — А как бывает?  — смирно спросил я, хотя он мне уже прилично надоел своей ученой гоношливостью, но мне не хотелось, захлопнув его дверь, ставить на деле точку. И кроме того, еле заметное и все-таки уловленное мною волнение Панафидина будоражило мой сыскной нюх. Что-то он знал, или догадывался о чем-то, или имел какое-то дельное предположение, но говорить не хотел.
        — Наука очень специализировалась. И в каждой ее области масса прекрасных специалистов занимается тончайшими проблемами. И когда совокупность их знаний достигает необходимого уровня, кто-то из них кладет последний кирпичик — часто совсем крошечный кирпичик,  — и великое здание открытия завершено.
        — Может быть, кто-то и положил уже этот кирпичик в здание метапроптизола?
        — Нет,  — покачал он головой.  — Я ведь сам прораб на сей стройке и знаю, что у кого сделано: мы этот дом еще под крышу не подвели.
        — А вдруг, пока вы тут свой храм из кирпичей складываете, вот тот самый отгрохал коробку из бетонных блоков — и привет?
        — Все возможно. Но для этого надо быть в математике — Лобачевским, в физике — Эйнштейном, а в химии — Либихом. У вас есть на примете Либих?  — спросил Панафидин, поднялся и сказал: — Я часто задумываюсь над удивительным смыслом своей профессии. Я химик, может быть, это объясняет некоторую мою тенденциозность, но постепенно в моем мировоззрении возник этакий химикоцентризм. Действительно, химия проникает повсюду: страх — адреналин в крови, радость — норадреналин в крови. Кофточки, резиновые покрышки, любовь, платья, костюмы, деторождение, заводы, удобрения, урожай — все становится зависимым от химии. Химия впереди всей человеческой науки…
        — Ну а если считать, что все новое — лекарства, идеи, теории, машины, моды — все исходит от науки, то вы — впереди всего человечества!  — Я усмехнулся и, не давая возможности Панафидину ответить, спросил: — Не могли бы вы показать мне вашу лабораторию?  — И на всякий случай уточнил: — Ту, где вы работаете над метапроптизолом.
        — Почему не могу? Пожалуйста…
        Панафидин достал из стенного шкафа белый халат, подсиненный, накрахмаленный, выглаженный до хруста, натянул на широкие плечищи.
        — Пошли? Вам халат дадут в лаборатории…
        Но мы не успели выйти, потому что еще раз позвонил телефон.
        — Панафидин. А-а, здравствуй, здравствуй. Да, у меня люди. Я убегаю, позвони через час… Ну, тогда давай договоримся: в субботу без четверти семь у входа в Дом кино. Да, да, мне Гавриловский билеты оставит. Ну, не знаю я — надень что хочешь… Да — во всем. И всегда. И больше никто. И никогда. Всего доброго…
        Аквариум с желтоволосой тропической рыбкой, стеклянная дверь, пластиковый бесконечный коридор с неживым дневным светом, поворот налево, переход направо, темный холл, разломленный столбом дымящегося солнца, лестница — два марша вверх, коридор, выкрашенная белилами дверь с табличкой «Лаборатория № 2».
        В большой комнате с многостворчатым окном работало четверо.
        — Здравствуйте, друзья,  — сказал Панафидин.
        Люди рассеянно оглянулись, разноголосо прокатилось по комнате:
        — Здрас-те, Алексан-Никола-ич…
        Ни на мгновение не отрываясь, все продолжали заниматься своим делом. Одна из сотрудниц собирала на длинном столе у торцовой стены грандиозный прибор: в нем было штук пятьдесят колб, разнокалиберных пробирок, стеклянных соединительных трубок, краны, нагреватели. В различные узлы этого хрупкого и очень гармоничного сооружения были вмонтированы электрические датчики, подключены приборы, сигнальные лампы, в овальный герметический баллон литров на десять впаяны похожие на игрушечные лопатки электроды, соединенные с индукционным генератором.
        За столом у окна коренастый паренек с модной прической колдовал над прибором.
        — Как дела, Сережа?  — обратился к нему Панафидин.
        Парень помотал головой из стороны в сторону:
        — Разваливается продукт, Александр Николаевич.
        — Я тебе достал молекулярные сита на три ангстрема, зайди ко мне.
        В приборе булькала, закипая, какая-то жидкость. Центром прибора, видимо его главной частью, была крупная трехгорлая колба, под которой курилась паром водяная банька. В среднее, широкое горло опускался гибкий привод от моторчика — двухлопастная мешалка беспрерывно взбалтывала содержимое сосуда. Через правый ввод в колбу спускалась капельница, раздельно сочившая желтые тяжелые бусинки. В левое горло был введен радиационный охладитель — стремительно взлетавшие по трубке пары оседали каплями на омываемом циркулирующей водой стекле и медленно стекали снова в колбу.
        Панафидин, остановившийся за моим плечом, сказал:
        — Так называемая реакция Гриньяра. Но главная наша надежда там,  — он махнул рукой в сторону системы у стены.  — Она должна сработать…
        И мне послышались в его голосе горечь, усталость, почти отчаяние.
        — В чем у вас главная трудность?  — спросил я.
        — Молекула не держится. В схеме она состоит из нескольких очень больших блоков. Но чтобы устойчиво соединить их, в колбе нужен определенный режим — температура, давление, свет, катализаторы. Для каждой отдельной связи в молекуле мы параметры определили. А все вместе — никак… Это очень трудно.
        Да, наверное, это действительно трудно — быть впереди всего человечества.
        К нам подошла женщина, которая собирала огромный прибор, поразивший мое воображение. Она сухо кивнула мне и сказала Панафидину:
        — У меня с двух часов семинар с практикантами.
        — Хорошо, Анюта. Познакомься, это инспектор Тихонов.  — Повернулся ко мне: — Анна Васильевна Желонкина, мой заместитель в лаборатории.
        Желонкина? Совпадение? Я не мог вспомнить инициалы жены Позднякова — ее объяснение я читал в деле. И на всякий случай, не мудрствуя, спросил:
        — Простите, а как фамилия вашего мужа?
        — Поздняков,  — ответила она быстро и добавила: — Можно подумать, что вы не знаете.
        Панафидин удивленно переводил взгляд с Желонкиной на меня, потом сказал:
        — Ах да, я же забыл: муж Анны Васильевны тоже в милиции работает…
        Желонкина бросила на него короткий взгляд:
        — Вы полагаете, что все работники милиции дружат домами?
        Я вмешался:
        — Мне с вами надо поговорить, Анна Васильевна.
        — В четыре часа я буду у себя в кабинете…
        Жена Позднякова знала об истории, которая с ним приключилась. И мужу своему не верила. Конечно, она мне этого не сказала, но я видел, что она ему не верит и не жалеет его. Вообще Анна Васильевна Желонкина показалась мне человеком, раз и навсегда усвоившим, что жалость унижает человека. Лицо у нее было грубоватое и красивое, хотя твердые, прямые морщины у глаз и крыльев носа уже наметили тот зримый рубеж, перевалив за который красивая женщина сразу превращается в величественно-каменную старуху.
        И от старания не показать мне, что ей не жалко завравшегося, бестолкового мужа, и от стыда за его позорное поведение Анна Васильевна хотела придать всей истории этакий анекдотический характер: мол, в подобных делах можно было бы проявить сочувствие и понимание — с кем из вас, мужиков, такое не может приключиться? Для убедительности она помахала в воздухе маленькой деревянной указочкой, и, завершая ее последний ответ, который одновременно был укором, указочка описала петлю и проткнула в воздухе точку: действительно, с кем из нас, мужиков, не может приключиться такое?
        Я поймал конец указочки, прижал ее к столу и ласково сказал:
        — Анна Васильевна, мне кажется, вы не улавливаете, о чем я вас спрашиваю…
        — А что?
        — Да то, что с нами — мужиками из милиции — это никогда не должно приключаться. Если же приключается, то за это отдают под суд. И как раз в этом положении сейчас находится ваш муж. Понятно?
        Она высвободила указочку из-под моего пальца и постучала по столу, и я видел по ее лицу, что охотнее она бы стучала по моему лбу. Только гораздо сильнее — лучше всего с размаху. Постучала она все-таки по столу и сказала:
        — Мне-то понятно. Боюсь только, что не улавливаете вы. Я вам уже говорила, что наша семья фактически распалась несколько лет назад. Ничего плохого о Позднякове сказать вам не могу.
        — А хорошего?
        — Хорошее о нем у вас надо спрашивать — вы его, наверное, чаще видите…
        Когда я вошел в кабинет со стеклянной табличкой «К. х. н. А. В. Желонкина», Анна Васильевна занималась с дипломниками. Она попросила меня подождать и минут пять втолковывала задумчивому студиозусу, что радикал — диметиламинопропил — в условиях сублимации из ортопозиции, минуя метапозицию, незамедлительно перейдет в парапозицию, ослабнет углеродная связь, и радикал будет замещен свободным атомом азота. Что дальше? Вещество мгновенно развалится. При этом она все время водила указочкой по схеме, на которой была изображена огромная молекула, похожая на грубо оборванный кусок пчелиного сота, и приговаривала:
        — Ну что здесь непонятного? Ведь тут все так ясно, ну просто очевидно!..
        Студиозусу похождения радикала явно не представлялись такими очевидными. Я же и вовсе был неспособен проникнуть в мир, устройство которого так ясно представляла себе «к. х. н. А. В. Желонкина», огромный, невероятно сложный микромир, где каждая черточка схемы была стропилом или опорой удивительного здания вещества. А для меня он давным-давно стерся и растворился в маленьком ручейке школьного полузнания загадочной и тогда мне совсем неинтересной науки, о которой сохранилась в памяти только дурацкая школярская припевка: «Химия, химия — вся макушка синяя». И потому я буквально нутром прочувствовал то почтительно-обреченное уважение и безнадежность что-либо изменить, которые испытывал инспектор Поздняков к своей жене: «… сейчас она большой человек, можно сказать — ученый, а муж у ней — лапоть необразованный…»
        Студент-дипломник ушел, и мы погрузились в круговерть извилистого, запутанного мира двух немолодых уже людей, двадцать лет строивших непонятное здание своей жизни, где в условиях жаркой человеческой сублимации один из них незаметно перешел из ортопозиции в парапозицию: все годы был рядом, а вдруг оказался напротив, и тогда ослабли связи и, казалось бы, нерушимое вещество их союза мгновенно развалилось. Почему? Привычное место было замещено свободным атомом? Или здесь происходили какие-то другие, более простые или более сложные процессы? И вообще, может быть, это не имеет никакого отношения к валяющемуся на газоне стадиона беспамятному и бесчувственному Позднякову? Пьяному? Или все-таки отравленному?
        — Это вас не касается,  — сказала Анна Васильевна. На тяжелом ее лице быстрые глаза в длинных ресницах скользили легко, почти незаметно.  — Я вам повторяю, что вы не вправе задавать мне такие вопросы…
        — Да почему?  — удивился я, ощущая, как моя настырность крепнет на жестком каркасе злости. А допытывался я, почему они с мужем не разводятся, коли все равно уже сколько лет не живут семьей.
        — Потому что развод — наше личное дело.
        — Да, так оно и было до того момента, пока не случилась вся история. А теперь это уже и наше дело.
        — Вот пусть он и оправдывается перед вами, а меня оставьте в покое…
        Скверная баба какая! Мне стало почему-то жалко, что она знает столько прекрасных премудростей о тайнах вещества с удивительной схемой-формулой, похожей и на пчелиные соты, и на фрагмент циклопической кладки, и на старый лабиринт, и на придуманное космическое сооружение. Конечно, лучше было бы, если бы это знание досталось человеку поприятнее. Но знание не получают в наследство — его получают те, кто достоин. «За партой, случалось, засыпала…»
        … И все равно незабвенны университетские годы, а феррарская жизнь солнечна и прекрасна, потому что никогда не забыть человеку тех мест, где он незаметно превращается из застенчивого долговязого юнца в мужчину, не изгладит время из памяти сладости первого неуверенного поцелуя, не сотрется радостно-светлая дрожь первого объятия, и хорошенькая трактирщица, у которой ты впервые проснулся на теплой груди, останется для тебя навсегда прекрасной и непонятной, как герцогиня Феррарская Лукреция Борджиа.
        Молодость — лучшая приправа для нашей бедняцкой еды — вареных потрохов с горохом, веселье превращается в золотой кубок для дешевого вина, которое мы пьем с хохотом и шутками, а ненасытная страсть делает ненужной пуховую постель с парчовым пологом.
        Два года я поднимался по лестнице науки, пока не удостоился высокой чести — мне вручили грамоту бакалавра, класс младших студентов и круглую шляпу без полей. Из тех тридцати, с кем я впервые сел на учебную скамью, осталось двенадцать.
        Еще через два года мы держим экзамен, и шестерым из нас дают трость и степень лиценциата медицины.
        И еще два года мы учили младших и зубрили сами, пока не пришел мне час однажды светлым майским днем подняться на кафедру и прочитать лекцию кворуму университетских бакалавров, магистров и лиценциатов о строении костяка человека — на основании собственных наблюдений в анатомическом подвале. Диспутантом был мне лиценциат Брандт, и спорил он со мной как-то неуверенно, будто его смущало, что не может он придать живости нашему разговору, огрев меня по голове своей тростью. Он сел на место, возгласив по-латыни: «Диспутант соответствует чести нашей святой корпорации!»
        Тогда медленно поднялся со своего стула Мазарди, ставший за эти годы совсем старым:
        — Сын мой, ты проявил разумение и прилежание в изучении наук. С радостью я свидетельствую, что знаешь ты на выходе в жизнь искусство лекарское и мастерство хирурга, и ведомо тебе сотворение лекарств, и имеешь ты себе добрыми советчиками великих наших учителей Гиппократа, Галена и Ибн-Сину по прозванию Авиценна. Пишешь ты грамотно и изъясняешь мысли свои без затруднений на языках учености — мудром языке иудеев и прекрасном греческом, и свободен ты в чеканной речи исчезнувших латинян, и посему ты среди врачей мира, куда бы ни забросила тебя судьба, будешь не одинок, ибо все мы — одно славное сообщество, у которых единая родина — милосердие, единая цель — сотворение добра, единый враг — бездушие.
        Мазарди глубоко вздохнул, словно устал от слов своих или от лет своих, помолчал и продолжил тонким голосом очень старого человека:
        — В этих стенах ты повторил за своими учителями тысячи текстов и с годами обязательно многие забудешь, Но сейчас ты в последний раз в этом доме познания повторишь за мной слова, которые должен помнить всю жизнь до того мига, пока господь не призовет тебя к себе. Мы принимаем тебя во врачебную корпорацию, и ты принесешь нам присягу в верности заветам нашего ремесла…
        Мазарди возложил мне на плечо сухонькую ладонь, и я вспомнил, как прыгали по его сутане цветные зайчики в незапамятно далекий день, когда я переступил порог университета.
        — Говори же вослед, сын мой: клянусь отстранять от больного всяческое зло и вред!
        — Клянусь!
        — Клянусь вести жизнь здоровую и чистую и не лечить больных от недугов, мне неведомых, а спрашивать совета сведущего лекаря.
        — Клянусь!
        — Клянусь воздерживаться от нанесения обиды пациенту своему и семье его, удрученной горем.
        — Клянусь!
        — Клянусь воздержать душу свою от соблазна сребролюбия, а плоть от разврата.
        — Клянусь!
        — Клянусь именем богов сохранить в себе как святую тайну все, что доведется мне увидеть и услышать у ложа больного, и все, что не подлежит разглашению как тайна личной жизни человека, прибегнувшего к моей милосердной помощи…
        — Клянусь!
        — Клянусь, что не дам женщине, несмотря на самые страстные мольбы, пессария, исторгающего плод из ее чрева…
        — Клянусь!..
        — Прими эти символы твоего положения,  — Мазарди протягивает мне книгу, кольцо и широкополую шляпу.  — Жалую тебя, Теофраст Гогенгейм, званием ученого доктора медицины.
        Я благодарю Мазарди за лестное предложение занять место на кафедре медицинской школы в университете. И отказываюсь.
        Обиженно поджал губы, развел в стороны сухонькие ладошки Мазарди:
        — Большего я не могу тебе предложить…
        — Честь, оказанная мне, не по заслугам велика,  — смиренно отвечаю я.  — Именно поэтому сначала хочу объехать землю, многому научиться и только потом учить других…
        — Разве в Ферраре тебя учили мало?  — удивленно спрашивает монах.  — Или плохо?..
        — Мудрые учителя пробудили мой разум к свету знания. Но земля бескрайна, и во всех концах ее лечат недужных по-разному. Я хочу объединить это знание и воздвигнуть на нем новое, которое станет благом для всех…
        Мазарди грустно качает головой:
        — Не ведет тебя милосердие божеское, а снедает гордыня бесовская. Вся мудрость медицины собрана в трудах Галена и Авиценны. И если другие врачи своими словами перетолковывают их труды, выдавая за откровение, то сие бессмысленно и излишне. А если они учат другому, то сие для больных вредно, а потому — безбожно и преступно.
        — Учитель, но ведь раньше поклонялись Гиппократу, а потомки сочли большей мудростью учение Эразистрата. Великий Гален сокрушил заблуждения грека, утверждавшего, что в наших жилах течет не кровь, а воздух. Прошли века, и мы воздали хвалу и почести Авиценне, который вслед Галену указал нам на начало и источник болезней. Может быть…
        Мазарди предостерегающе поднимает руку:
        — Начало и источник болезней — грех! Первые люди, созданные для бессмертия, до своего грехопадения не знали болезней и смерти. И ты впадаешь в прельщение греховное — зовет тебя гордыня вознестись над именами, для каждого врача святыми.
        Глядя в пол, я твержу упрямо и дерзко:
        — Святым имя врача делает постижение истины о сохранении здоровья человеческого, а ведь на великих именах не могла закончиться мудрость познания.
        — Слова твои, сын мой, неразумны, а мысли суетны и мелки. Никакая человеческая мудрость не может дать или сохранить здоровье — его дает только бог. И если мы теряем здоровье, то вернуть его может лишь помощь божья, подаваемая нам телесно через врача и незримо — самим господом, когда мы взываем к нему в глубине сердца и горячо просим в молитве.
        — Мессир, я хочу все знать, чтобы господу в благости его было легче направлять мою послушную руку…
        — Ты странный человек, Теофраст,  — вздыхает Мазарди.  — Ты избрал неподходящее для дворянина занятие лекаря. Став ученым медиком, ты не хочешь с кафедры нести другим свет знания, завести круг почтенных пациентов, нажить семью, дом и имущество в него, а намерен стать кочующим грыжесеком и бродячим костоправом, вечным учеником несуществующего учения.
        — Но я не могу учить других науке, которая не знает, как вылечить зубную боль, и предоставляет людям умирать зависимо от их природной комплексии и силы.
        Мазарди хмурится:
        — Иди, сын мой, я не смею тебя удерживать. Видно, на роду тебе написано брести среди людей, как прокаженному с мешком на голове и колокольчиком. Образ твоих мыслей, поведение твое странное делают тебя непонятным и отчуждают от людей, как холщовый мешок с прорезями для глаз. Дерзость твоя, нежелание повиноваться силам вечным и несокрушимым, как звон колокольчика, заставят всех, прислушавшись на мгновенье, разбежаться в страхе с твоего пути, и потому вечно будешь ты один. Иди…
        Глава 5
        «ОБАХЭЭС ПРИШЕЛ…»
        Замигал глазок сигнальной лампочки на селекторе.
        — Погоди, сейчас договорим,  — сказал Шарапов и снял трубку.  — Слушаю. Здравствуйте. Да, мне докладывали. Я в курсе. Да не пересказывайте мне все сначала — я же вам сказал, что знаю. А куда его — в желудочный санаторий? Конечно, в КПЗ. Ответственный работник? Ну и что? Безответственных работников вообще не должно быть, а коли случаются, то надо их метлой гнать. Послушайте, несерьезный это разговор: нечаянно можно обе ноги в штанину засунуть, а кидаться бутылками в ресторане можно только нарочно. Тоже мне, купец Иголкин отыскался! Чего тут не понять — понимаю. Но я думаю, что дела надо решать в соответствии с законом, а не с вашим личным положением — удобно это вам или неудобно. Вот так-то. Мое почтение…
        Генерал положил трубку на рычаг, задумчиво спросил:
        — Слушай, Стас, а ты часто бываешь в ресторанах?
        — Десять дней после получки — часто.
        — А я почти совсем не бываю. Давай как-нибудь вдвоем сходим. Я тебя приглашаю.
        — Давайте сходим. Бутылками покидаемся?
        — Да мы с тобой как-нибудь так обойдемся, без метания предметов. Эх, с делами бы нам только раскрутиться. Ну ладно, продолжим. Значит, напугала тебя сугубая научность этого вопроса. И ты считаешь, что в этих тонкостях тебе не разобраться. Так я понял?
        — Приблизительно. А Позднякова я считаю невиновным.
        — Это хорошо,  — кивнул генерал и еле заметно усмехнулся.  — Только перепутал ты все…
        — Что я перепутал?
        — Задание свое. Кабы пришла к тебе жена Позднякова и попросила по дружбе вашей старинной, чтобы ты проверил, не позволяет ли себе ее муж изменять брачному обету, то ее, может, и устроил бы такой ответ: «Считаю невиновным». А меня не устраивает. Твоя вера — это хорошо, но мне доказательства нужны.
        — Я столкнулся здесь с вопросами, в которых ничего не смыслю. Не понимаю я этого.
        — Почему не понимаешь?  — деловито спросил Шарапов.
        — То есть как почему? Нужна специальная подготовка, образование…
        — Есть. Все это у тебя есть…
        Я вышел из терпения:
        — Что есть? Образование? На юридическом факультете курс высокомолекулярных соединений не читают, органическую химию не проходят, а на всю судебную психиатрию отпущено шестьдесят часов.
        — Не знаю, я заочный окончил,  — спокойно ответил Шарапов.  — А здесь у нас, в МУРе, учат праматери всех наук — умению разбираться в людях. И у меня были случаи убедиться, что ты эту науку в некотором роде постигаешь…
        Я сидел опустив голову. Генерал засмеялся:
        — Ну что ты сидишь унылый, как… это… ну?.. Тебе там не в формулах надо было разбираться,  — он заглянул в лежащий перед ним рапорт.  — Метапроптизол не сивуха, его в подполе из соковарки не нагонишь. И кирпичик этот мог положить только большой специалист. Очень меня интересует сей специалист, вот давай и поищем его.
        — Есть, буду искать. Боюсь только, что замешано это все на каком-то недоразумении…
        — Не бойся, нет тут никакого недоразумения. Сегодня совершено мошенничество — «самочинка». У гражданки Пачкалиной два афериста, назвавшиеся работниками милиции, произвели дома обыск, изъяв все ценности и деньги.
        — А какое это имеет…
        — Имеет. Они предъявили наше удостоверение, и потерпевшая запомнила, что там было написано: «Капитан милиции Поздняков»…
        Из объяснительной записки и протокола допроса потерпевшей в отделении милиции я уже знал, что гражданке Пачкалиной Екатерине Федоровне тридцать два года, работает газовщиком-оператором в районной котельной, проживает на жилплощади матери-пенсионерки, образование семь классов, ранее не судима. И теперь смотрел на ее прическу, похожую на плетеный батон халу, морковное пятно губной помады, слушал ее тягучий, вялый говор безо всяких интонаций и мучительно старался вспомнить, где я видел ее раньше. Моя профессиональная память, отточенная необходимостью ничего не забывать навсегда, порою становилась палачом, мучителем моим, ибо встреченные спустя годы полузабытое лицо или выветрившееся имя начинали истязать мозг неотступно, безжалостно и методично, как зубная боль, и избавиться от наваждения можно было, только вырвав из тьмы забвения далекий миг — когда, где и при каких обстоятельствах возникло это лицо или прозвучало имя. И тогда это воспоминание — пустяковое, незначительное, чаще всего не имеющее отношения к делу — приносило успокоение. А сейчас я смотрел на Пачкалину, слушал, и ощущение, что когда-то
видел ее, превратилось в уверенность. Вот только где и когда — не мог я вспомнить.
        — Женщина я одинокая. Одинокая, значит. Приходят ко мне иногда мужчины — молодые, конечно. Молодые, конечно. А мать у меня, как говорится, старуха суровая. Суровая, как говорится. И отношения у нас с ею неважные. Неважные, значит…
        Вот так она неспешно долдонила, повторяя каждую фразу, будто сама себя уговаривала, что все сказала верно, правильно, ни в чем не ошиблась, значит.
        — Давайте еще раз вспомним, что забрали преступники,  — сказал я.
        — А чего вспоминать?  — удивилась Пачкалина.  — Вспоминать, значит, зачем? Я разве забыла? Разве такое забудешь? Я все помню. Значит, пришли они и говорят, что из милиции, из обахэеса, как говорится, обыск, говорят, будем делать, нетрудовые ценности изымать…
        — Да-да, это я знаю,  — перебил я. Меня смешило, что Пачкалина персонифицировала ОБХСС в какое-то одушевленное существо и все время говорила: «Обахэес пришел», «Обахэес стал обыск делать», «Обахэес сказал…»
        — Ну, вот эти самые и наизымали, конечно. Шубу каракулевую, как говорится, новую совсем, ненадеванную, считай. Считай, новую…
        Пачкалина передохнула, из горла у нее вырвался низкий клокочущий звук, и вдруг все ее лицо словно расползлось на кусочки: опустился нос, поехал в сторону крупный, ярко намазанный рот, широко раскрылись веки — чтобы слезы не смыли с ресниц тушь. Со стороны казалось, будто незаметно ей вывернули где-то на затылке стопорный винт, и все части лица рассыпались, как на сборной игрушке. Плакала она басом, зло и обиженно.
        Я налил ей стакан воды, Пачкалина выпила его разом. Прислушиваясь к ее булькающему плачу — о-о-лё-лё-о-о,  — я вдруг вспомнил, откуда знаю потерпевшую. И удивился, что так долго не мог вспомнить ее,  — она ведь и внешне мало изменилась, разве чуть растолстела.
        — Успокойтесь, успокойтесь, Екатерина Федоровна,  — сказал я,  — слезами делу не поможешь, надо подумать, как их разыскать скорее.
        Пачкалина успокоилась так же внезапно, как и зарыдала.
        — Как же, разыщешь их,  — сказала она мрачно.  — Ищи-свищи теперь. Теперь ищи их, свищи, как говорится, ветра в поле. Значит, кроме шубы взяли они два кольца моих, один с бриллиантиком, а другой с зелененьким камушком. Да, с камушком, значит, зелененьким. Сережки, конечно, тоже забрали…
        — Зеленый камушек — самоцвет, что ли?
        — Как же, самоцвет! Изумруд.
        — У-гу, понятно, изумруд. А бриллиантик какой?
        — Какой — обыкновенный. Что я, ювелир, что ли?
        — Подумайте еще раз над моим вопросом. Мы должны подробно описать для розыска кольцо — это в ваших же интересах.
        — Ну, обыкновенный бриллиант, значит. Конечно, два карата в ём есть.
        Я улыбнулся:
        — Два карата — это не обычный бриллиант. Это крупный бриллиант. Ну да бог с ним. Деньги взяли?
        — Так ведь говорила я уже — книжек предъявительских на четыре с половиной тысячи. Предъявительских книжек, как говорится, три штуки забрали.
        Я взял ручку и придвинул к себе лист бумаги:
        — В каких сберкассах были помещены вклады?
        — Да не помню я. Не помню я, значит, в какую кассу клала.
        Я с удивлением воззрился на нее:
        — То есть как не помните? Не помните сберкассу, в которой храните четыре с половиной тысячи?
        — Вот и не помню! Да и чего мне помнить было, когда там, на книжке, значит, написано было — и номер и адрес! Кто же знал, что из обахэеса эти, ну, то есть, я говорю, аферисты самые заявятся…
        И она снова зарыдала — искренне, горестно, ненавидяще. Вот так же она рыдала десять лет тому назад, когда молоденький лейтенант Тихонов опечатывал ее пивной ларек на станции Лианозово, в котором оказалось левых сорок килограммов красной икры. По стоимости кетовой икры хищение тянуло на часть вторую статьи девяносто второй Уголовного кодекса — до семи лет. Тогда Пачкалина, которая в те времена еще была не Пачкалина, а Краснухина, а среди завсегдатаев ее забегаловки больше была известна под прозвищем Катька-Катафалк, стала объяснять мне со всеми своими бесконечными «как говорится», «конечно», «значит», что икры здесь не сорок килограммов, а только двадцать — остальное пиво, и я никак не мог сообразить, при чем здесь пиво, пока после ста повторов не уяснил, что, как говорится-конечно-значит, пиво, налитое в кетовую икру, начинает подбраживать, впитывается, каждая икринка набухает и становится еще аппетитнее. И тут надо только постараться мгновенно распродать товар, чтобы он весь не прокис, лучше всего на бутербродах: порция слишком мала, чтобы испортить желудок, да и самый бережливый не станет
держать впрок. Таким образом, жулик в мгновение ока превращает литр пива ценой сорок четыре копейки в килограмм икры за семь рублей с полтиной плюс буфетная наценка. Плюс, в случае чего, и статья другая, полегче, чем за ворованную икру. Вместе с мрачным мужчиной из торгинспекции и общественным контролером я снял остатки, изъял кассу и опечатал ларек — вот тогда Краснухина зло и испуганно зарыдала басом. Я привез ее в райотдел милиции и больше не видел: мне подкинули какое-то другое дело.
        А теперь она была потерпевшей. Одинокая женщина, оператор в котельной, а попросту говоря — кочегар, у которой изъяли мошенники два драгоценных кольца, серьги, каракулевое манто и на четыре с половиной тысячи сберкнижек…
        Я долго барабанил пальцами по столу, потом спросил:
        — Объясните мне, Екатерина Федоровна, такую несуразность: как же это получается, что к вам, одинокой, бедной женщине, честной труженице, приходят якобы из милиции, производят обыск и изымают более чем на десять тысяч ценностей, и вы — рабочий человек, которому нечего терять и некого бояться,  — не говоря худого слова, все это отдаете им?
        — А что?  — спросила она.
        — Да ничего, только непонятно это мне. Вот у меня, к сожалению, нет десяти тысяч, но если бы кто угодно попробовал у меня взять хоть десять рублей, я бы сильно возражал.
        — Да-а! Вам хорошо, вы начальники, конечно, а коли к женщине одинокой пришел обахэес — что же мне, значит, драться с ним?
        — Драться ни с кем не следует, но у меня впечатление, что если бы кто-то попробовал изъять вашу зарплату в котельной, вы бы ему глаза вырвали.
        Огорченно-тупое выражение медленно стекало с ее лица.
        — Это как же вас понимать, как говорится? Значит, по-вашему, выходит, что вовсе жулики эти правы, а не я? Не я, значит?
        — Ни в коем случае. Вы меня неправильно поняли. Или не захотели понять. Я к тому веду, что кто-то знал о ваших ценностях. И знать мог только человек, который и мысли не допускает, что вы живете на свою зарплату кочегара.
        Лицо Пачкалиной побагровело, она наклонила голову, будто собралась бодаться.
        — Вы моих денег не считайте! Я по закону живу, ничего не нарушаю. Не нарушаю, значит!..
        Я покачал головой:
        — Вот бы вы таким макаром с жуликами разговаривали. А со мной чего вам препираться, я ведь сейчас не расследую, с каких вы доходов живете. Кстати, почему вы пишете, что не судимы?
        — Амнистия потому что была! С тех пор я полноправная! Несудимая, значит.
        — А-а! Я не подумал. А меня вы вспомнили, Екатерина Федоровна?
        — А то нет! Как говорится, конечно-значит, вспомнила. Сразу. Хоть тогда вы и молоденький были, по пустым делам бегали. Сейчас небось, как говорится, кабинет отдельный…
        — Имеет место. Теперь давайте снова вспоминать, как выглядели аферисты.
        — Люди они молодые. Молодые, значит. Высокие оба, конечно. Один — чернявенький, вроде бы он армян, или грузинец, или еще, может, еврейской национальности, значит. А второй, наоборот, весь из себя беленький, и на щеке — шрам, как говорится…
        Постепенно успокоившись, Пачкалина сидела и не спеша описывала жуликов. Почти не слушая ее, я все время пытался понять, почему Пачкалина не знает, в какие сберкассы были внесены вклады. Забыть она не могла, это она явную чушь несет. Может быть, она у себя держала чужие деньги? Чьи? Этим надо будет заняться всерьез, потому что отсюда может быть выход на аферистов. Но ведь это не просто аферисты — они предъявили удостоверение капитана Позднякова. В общем, если отбросить всю лишнюю шелуху, надо искать человека, у которого в руках находится могущественное, неизвестное науке лекарство, который хорошо знает, что Поздняков всегда ходит с оружием, а у Екатерины Пачкалиной хранятся дома немалые ценности. Задача несложная, элегантная и многообещающая.
        Но пока что надо было ехать в МУР, предъявлять Пачкалиной альбомы с фотографиями известных милиции мошенников — это первое действие в решении возникшей передо мною задачи.
        Мы поднялись в канцелярию, где ждал инспектор шестого отдела Коля Спиркин, великий спец по всякого рода мошенничествам. Коля провел нас в свой кабинет, который на свежего человека должен производить впечатление ошеломляющее: какие-то огромные свертки с коврами валялись на полу, на стульях сложены груды цветастых платков, около окна возвышалась целая пирамида потертых разномастных чемоданов, большой письменный стол усеян обрезками бумаги, игральными картами, фотографиями, клочьями ярко-оранжевой, с переливами, парчи — вещественными доказательствами разносторонней деятельности Колиных поднадзорных. Вдоль стен шли стеллажи с рукописными плакатиками: «Разгон», «Бриллианты», «Куклы денежные», «Куклы вещевые», «Фармазоны», «Аферисты», «Картежники», «Женихи». На стеллажах размещались альбомы с фотографиями деятелей, облюбовавших одну из этих специальностей, и потерпевшим их предъявляли с целью опознания.
        — Альбомы — вчерашний день криминалистики,  — сказал Коля непринужденно.  — Как раз сейчас мы переводимся на централизованный машинный учет: зарядил карточку с приметами и специализацией преступника и через две минуты получаешь ограниченное количество фотоснимков.  — Он вздохнул и, подвинув стремянку к стеллажам, полез к полке с надписью «Разгон».  — Но пока что альбомы посмотреть придется… Сначала профессиональных разгонщиков, если не найдем — тогда остальных…
        — А остальных-то зачем?  — спросил я.
        — Да они нестабильные какие-то,  — с огорчением сказал Коля.  — Вчера он «куклы подкидывал», завтра будет фармазонить. А сегодня, глядишь, самочинный обыск зарядил…
        Коля выложил на стол несколько больших, в разноцветных коленкоровых переплетах альбомов:
        — Не спешите, разглядывайте внимательно.
        Пачкалина недоверчиво посмотрела на вихрастого Колю, который в свои тридцать лет выглядел первокурсником-студентом, и открыла альбом. Я сидел рядом с нею и тоже с интересом разглядывал снимки — мне ведь по моей специальности делать это не часто приходится, хотя я знаю кое-кого из жуликов, представленных в Колиной коллекции.
        Пачкалина загляделась на Олега Могилевского по кличке Портвейн. Лицо красивое, мягкое, густые темные кудри до плеч, пухлые губы, огромные чистые глаза в пушистых девичьих ресницах, кокетливый наклон головы… Не хватает только надписи в завитушках: «Люблю свою любку, как голубь голубку»…
        Нежный красавец этот не так давно приглядел одного деятеля — заведующего плодоовощной базой. И решил «взять» его профессионально. С дружками своими устроил за ним плотную слежку, фотографировал машины с овощами, которые, по его расчетам, уходили «налево», словом, досье на него оформил, как в ОБХСС. В один прекрасный день является к заведующему домой, с ним двое в форме, понятых берут: обыск. Заведующий трясется, да куда денешься? Пока те двое ищут, Портвейн уселся хозяина допрашивать — документы, фотографии ему предъявляет: вы, мол, установленный жулик и доказанный расхититель соцсобственности. Заведующий покряхтел и — сознался, показания собственноручно записал и поставил подпись. Забрали у него разгонщики тысяч двадцать, вещей ценных два чемодана и удалились, отобрав подписку о невыезде с места жительства.
        Все сошло гладко, но через некоторое время сосед-понятой стал по разным инстанциям жаловаться: дескать, жулика вроде разоблачили в моем присутствии, а он живет себе на воле и в ус не дует…
        Уже в конце первого альбома Пачкалина остановилась на персонаже с удивленным лицом и ангельски невинными глазами, вопросительно посмотрела на Колю.
        — Нет, нет,  — уверенно сказал Коля.  — Этот сидит. Рудик Вышеградский, он же Шульц, кличка Марчелло. Отбывает с тринадцатого марта по приговору народного суда Свердловского района.
        Пачкалина понимающе кивнула и взяла другой альбом. Мало-помалу она увлеклась, и теперь, когда хоть на время забыла о своей беде, вид у нее был такой, будто пришла она в гости в солидный, семейный дом и, пока хозяйка готовит угощение, коротает время, рассматривая фотографии подруги, ее друзей и любимых родственников.
        Коля Спиркин, наверное, знал, что с его посетителями время от времени происходит такое, поэтому он сказал Пачкалиной вежливо:
        — Вы, пожалуйста, от своего дела мыслями не отвлекайтесь, держите перед собой образ преступника. А то и запутаться недолго, если просто так разглядывать…  — И ухмыльнулся: — Они ведь у нас красавчики…
        Они и впрямь были красавчики — Бичико, Монгол, Шпак, Котеночек, Портной, Берём-Едем и многие другие, все как на подбор — симпатичные и приветливые лица, честные, доверчивые глаза. Это, конечно, не удивительно: ведь приятная внешность — их профессиональный «инструмент», своего рода отмычка, способ отбирать деньги без помощи грубой силы.
        Разглядывая их, я подумал, что они здорово опровергают Чезаре Ломброзо с его теорией биологической предопределенности преступников. По его мнению, выходило, что у преступников по сравнению с нормальным человеком обязательно искажены черты лица — разные там лицевые углы и так далее, и поэтому у них звероподобные, чисто «уголовные» физиономии, так называемый «тип Ломброзо». И я вспомнил, что, приняв у себя в Ясной Поляне Ломброзо, Лев Толстой записал в дневнике: «Был Ломброзо, ограниченный, наивный старичок».
        Часа два мы рассматривали с Пачкалиной фотоснимки, приглядывались к похожим, сопоставляли их с данными картотеки, но ничего не нашли. Закрывая последний альбом, Пачкалина длинно вздохнула и сказала:
        — Нет их здесь, значит…  — и в голосе ее мне послышался укор.
        Сегодня мне предстояло покончить еще с одним нудным делом. По плану значилось: «Выяснить истинную позицию Фимотина», и, хотя тащиться к нему чертовски не хотелось, отступать от принятых обязательств не в моих правилах.
        Странное впечатление осталось у меня от первого разговора с Фимотиным. Как он в цвет, точнехонько, попал с красной книжечкой и пистолетом! Конечно, если допустить, что он встречал Позднякова «под градусом», тогда подобное предположение лежит на поверхности: действительно, что еще можно украсть у милиционера? Ну а если он, мягко говоря, преувеличивает? Если домыслил насчет пьянства участкового? Какую роль играет он в таком случае? Прорицатель, этакая пифия в олимпийском костюме? Или ординарный сутяга, профессиональный загрязнитель чужих репутаций? Или… Или… есть еще вариант — что он о краже удостоверения и оружия знает? Знает о том, что никому, кроме милиции и отравителя, не известно?
        — В прошлый раз вы говорили, Виссарион Эмильевич, о неблагополучии в семье Позднякова. Ябы хотелостановиться на этом подробнее.
        Нынче был Фимотин что-то не в настроении, принимал меня далеко не так радушно, как в прошлый раз, настойкой заморского гриба не угощал и вообще был явно удивлен моим повторным визитом.
        — Позволю себе не поскромничать, я, так сказать, свой гражданский долг выполнил,  — говорил он, теребя рыжеватые свои усы.  — О своих объективных наблюдениях вам подробно доложил…  — И весь его вид свидетельствовал о недовольстве и некотором даже возмущении: человека спросили, он все честно, как надо, объективно доложил, а теперь его снова беспокоят, как свидетеля какого-нибудь, допрашивают до ногтя, дорогое пенсионерское время транжирят.  — Ваша теперь забота — выводы делать.
        — Так в том-то и дело, Виссарион Эмильевич, что у нас для выводов фактов не хватает. А за выводами дело не станет.
        — Какие же еще вам факты нужны?  — удивился Фимотин.
        — Ну, вот хотя бы насчет неблагополучия в семье. Помнится, вы так буквально выразились: «Неподходящая, по моим сведениям, у него дома обстановочка».
        — Я и сейчас подтверждаю…
        — Вот-вот… Я насчет сведений этих: нельзя ли поподробнее?
        Фимотин задумался, потом сказал медленно, растягивая слова:
        — Вы уж прямо на словах ловите, товарищ инспектор. Я ведь не то что там имел в виду официальную какую-то информацию…
        — Да боже упаси. Просто меня факты интересуют.
        — Понимаете, факт факту рознь. Для наблюдательного человека маленький штришок какой-нибудь, деталька — уже факт, почва, так сказать, для умозаключений…
        Я с интересом посмотрел на него:
        — Что-то я никак вас не пойму, Виссарион Эмильевич.
        — Да тут и понимать нечего,  — сердито сказал Фимотин.  — Белые пуговицы к сорочке черной ниткой пришиты — это ведь пустячок. Офицер милиции в полной форме несет к себе домой пельмени либо микояновские котлеты готовые — пустяк? А большей частью в столовой обедает — ерунда? Ага. Но кто не слеп, тот видит: дома или там семьи у человека нет. Нет!  — с торжеством закончил он.
        — Но я тоже домой пельмени покупаю,  — с недоумением сказал я.  — Это же еще ничего не значит.
        — Вы себя с Поздняковым не равняйте,  — возразил Фимотин.  — Вы человек молодой, и супруга ваша, надо полагать, еще готовить не обучилась, все, как говорится, впереди…
        — У меня и правда все впереди,  — заметил я,  — поскольку я еще и супругой не обзавелся.
        — Тем более!  — Фимотин воздел палец.  — А Поздняков обзавелся. Да еще какой! Анна Васильевна человек настоящий, ученый, можно сказать, и связалась с этим… Э-эх! Я вам вот что скажу: когда у генерала жена ничтожная, она все одно генеральша. А когда у профессорши, вот, скажем, как у Желонкиной, муж милиционер, так и она, выходит, милиционерша!
        — И что ж в этом такого?
        — Стыдится она его и жить с ним не хочет, а — надо…
        — Да откуда вы все это знаете?  — спросил я сердито.
        — Знаю, и все…  — Фимотин походил по комнате, досадливо кряхтя и вздыхая, остановился передо мной, взял меня за пуговицу: — Сын мой с ихней дочкой знаком.
        Вон что! Ну, это другое дело. С Дашей Поздняковой я уже разговаривал: симпатичная девчурка, горячо любит отца, защищала его как могла. Прилежная студентка, мать свою очень уважает, удручена семейной ситуацией, хотя разобраться в ней, по молодости, еще не может…
        Достав из портфеля бланк протокола, я протянул его Фимотину:
        — Напишите, пожалуйста, все, о чем мы с вами говорили.
        Фимотин отказался наотрез:
        — С какой стати я еще чего-то писать обязан? Разве моего слова недостаточно?  — И съехидничал: — Или вам на слово не верят?
        — У нас делопроизводство по закону — в письменной форме,  — улыбнулся я.  — Да что вам стоит написать? Вы же не отказываетесь от того, что видели Позднякова нетрезвым?
        — Что значит — не отказываюсь…  — пробормотал Фимотин.  — Я ведь сказал, что думал… А вдруг он не пьяный был, вдруг мне показалось? Я вот так, за здорово живешь, напраслину на человека писать не буду.
        — А сказать инспектору вот так, за здорово живешь, можно?
        — Я только о своих наблюдениях вам сообщил… Ну, неофициально, что ли.
        — Ну конечно… Может, это и не наблюдения вовсе ваши, а предположения были? А? Так же, как и «прозорливость» ваша? Ведь вы же не то чтобы догадались, или предвидели, или почувствовали, что Поздняков в пьяном виде на газоне заснет и у него удостоверение и оружие вытащат. Вы это знали — вам сын рассказал!
        Фимотин круто повернулся ко мне, сказал резко:
        — Ну и сын! Ну и знал! И что с того? Неправда, что ли? Напился и валялся, как свинья. Я и знал, что так будет!
        — Откуда же вы знали?
        — А оттуда, что Поздняков ваш — хамло, жлоб! Милиционер — он милиционер и есть, все они пьяницы! Анна Васильевна,  — голос Фимотина неожиданно переломился, стал умильным, почтительным и сочувственным,  — вот человек, профессор, а этот хам жизнь ей заел… Дурочка она, давно надо было в руководящие инстанции писать, гнать его в три шеи с квартиры!
        Сдерживая душившую меня злость, я сказал вежливо и тихо: — Вы себя интеллигентом считаете. И Желонкина вам импонирует, тем более что почти профессор она, и квартира у нее трехкомнатная — есть где сыну с молодой женой поселиться, ваш покой на старости не ломать. Одна только преграда — Поздняков там проживает. А тут случай сам в руки катит. Отчего же не накапать, втихую этак, ядовитенько и безответственно. А? Позднякова из милиции выгонят, глядишь, и Желонкина от него избавится, вам ведь такой свояк — в чёботах — не нужен? Только не получится по-вашему, не надейтесь…  — Я перевел дух и закончил: — С Дашей я разговаривал, хорошая она девушка. Вашего парня, Виссарион Эмильевич, я не знаю. Но на одно надеюсь: что он совсем на вас не похож…
        … На базарной площади, примыкающей к южной стене дворца герцога Альфонсо д'Эсте, я купил за тринадцать флоринов серого сухоногого осла с задумчивыми влажными глазами, выдающими нрав обжоры и лентяя, и получил в придачу ковровый седельный мешок, сильно истертый, но еще вполне пригодный. Прекрасную широкополую шляпу черного шелка, на алой подбивке, докторскую мантию и книги свои побросал в мешок, а за девять флоринов приобрел свиные сапоги без рантов, неношеную хлопковую голубую рубаху, медные шпоры с дребезжащими звездчатыми колесиками и тяжелую резную трость, которая была хороша тем, что, потянув за ручку, можно было вытащить на свет божий два локтя булатного клинка.
        В тратторию «Веселый каплун» я вваливаюсь с друзьями и кричу с порога пузатому трактирщику:
        — Луиджи, неси на стол все лучшее, доктор Гогенгейм покидает тебя навсегда!
        — За мой счет?  — бурчит Луиджи, и не понять, рад он разлуке со мной или опечален ею.
        — Сегодня плачу я! Ученые отцы не решились выпустить меня из города без гроша, краснея за мою нищету и за свою скупость!
        И выстраиваются на дощатом, добела выструганном столе ровные ряды бутылок с вином фалернским и тосканским, мальвазией, запотевшие глиняные кувшины с душистым изюмным вином и смирненской настойкой. Принесли серебряные с чернью чаши и стаканы цветного дымчатого стекла венецианского, и велит хозяин слугам подать для прощального бала, что правит напоследок отправляющийся по белу свету молодой доктор Гогенгейм, дорогую посуду, из английского олова отлитую, и на тарелках этих, нарядно белых, сияющих, возлежат румяные цыплята, стыдливо светит прозрачными от жирка боками молочный поросенок и сочится кровью чуть прихваченная пламенем телятина.
        И огонь во рту от баранины по-лангедокски гасим мы бокалами белого, розового и алого вина, и веселье наше вздымается над пиршественным столом, как дым над полем битвы. Присоединяются к празднеству голодные студенты, и случайно забежавшие знакомые, и не случайно обретающиеся в траттории незнакомые побирушки. А я кричу гулящим девицам, собравшимся журчащей стайкой в уголке:
        — Эй вы, чертовы монахини, невесты Люцифера, идите за наш стол! Только благодаря вам я не удавился здесь за шесть лет занудства! Любимые мои цветочки, сладкие плоды садов греховных, идите, чтобы я мог вас обнять всех сразу!
        — Рук не хватит всех обнять сразу!  — смеются девицы.  — Лучше, мессир доктор, по очереди…
        — Хватит!  — кричу я, счастливый и хмельной.  — Хватит рук, чтобы обнять вас всех, и хватит ног, чтобы обойти мир, и хватит сердца, чтобы раздать всем страждущим, и утробы моей хватит, чтобы пировать во всех застолицах добрых людей…
        — А хватит ли денег, чтобы пировать во всех застолицах?  — шипит прибившийся к столу человек с зеленоватым трусливым лицом фискала.
        С хохотом отвечаю ему:
        — Об этом пусть заботятся те, у кого коротки руки и слабы ноги! Те, кто тратит сердце только над расстегнутым кошельком…
        А пьяненький трактирщик Луиджи, поглаживая меня по плечу, говорит:
        — Дня на три в дорогу я тебе еды дам. А потом как будешь?..
        — Сказано в евангелии от Матфея: «Взгляните на птиц небесных — они не сеют, не жнут, не собирают в житницы, и отец ваш небесный питает их». И меня пропитает милостью своей…
        — Первый раз слышу, чтобы ученый доктор подавался в бродяги и на милостыню нищенскую уповал,  — говорит с досадой и злостью фискал.
        — Дурак ты, братец,  — отвечаю ему.  — Я не на милостыню нищенскую уповаю, а на благодарность людскую за ум свой быстрый, руку твердую, глаз верный — главных помощников милосердного сердца лекарского!
        — Это еще неизвестно, каким ты будешь лекарем,  — уныло и упрямо бубнит фискал, и на лице его — гнев и зависть оттого, что никто никогда не провожал его так добро и весело в дорогу, и не поднималось за всю его жизнь столько заздравных чарок, и не висли у него на шее девицы, лаская не за деньги, а искренне и горячо, и никогда за всю жизнь не удалось ему узнать столь много, сколь знает этот молокосос, а главное — что никогда не возникало желания уйти от порога своего постылого дома дальше, чем на двадцать лиг. И поэтому он с нарастающей злостью повторяет: — Неизвестно, каким ты будешь лекарем! Может быть, станут тебе благодарностью плевки, хула и поношения…
        Не дал я ему закончить, бросил в него обглоданным куренком:
        — Замолчи, злопыхающий глупец! Запомни этот вечер — пройдут годы, и повторите вы за мной слова писания: я есмь хлеб жизни, приходящий ко мне не будет алкать, и верующий в меня не будет жаждать никогда…
        — Ты святотатствуешь!..  — вопит жалкий и злой человек, но Луиджи уже несет его на своем необъятном животе к дверям.
        Музыканты пришли, согрелись вином, дружно загремели их мандолины, рожки, флейты, виола-дагамба и немецкий роммель-пот. Зажгли масляные плошки, и их дымный свет пятнами прыгает по красным, потным лицам, все кричат, поют и хохочут одновременно, всем очень весело. Я ношусь по траттории в обнимку с девицами, и пляшу лучше всех, и пою громче всех, и зову налить еще бокалы:
        — Веселитесь, пойте и пейте, пока мы топчем эту прекрасную, солнечную, зеленую землю, потому что потом ввергнут грешников в печь огненную, там будет плач и скрежет зубовный. А мы с вами все, слава богу, грешники…
        Восходит солнце; половина гуляк вповалку спит на лавках и по углам, остальные сонными мухами ползают между столами и стойкой, остужая кислым вином неутомимый похмельный жар. Я вышел во двор, умылся прозрачной ключевой водой; я свеж и бодр, будто выспался безмятежно в пуховой постели. Отвязал осла, сложил в седельную суму снедь на дорогу и пошел к городской заставе, на север, туда, где за альпийскими перевалами живут в довольстве, сытости и покое немцы, многоученые и недвижимые, как крепостные камни…
        Глава 3
        У ВАС ЕСТЬ НА ПРИМЕТЕ ЛИБИХ?
        На Бережковской набережной, в той части, что ближе к окружному железнодорожному мосту, хорошо думать. В любое время пусто на тротуаре около чугунной решетки. Здесь мало жилых домов — одни учреждения, служащим некогда прогуливаться над рекой, утром они торопятся на работу, вечером спешат домой.
        А сейчас я стоял совсем один, опершись на решетку, и смотрел на серую воду, измятую свежим сентябрьским ветерком и белоснежным прогулочным корабликом, спешившим от Киевского вокзала к Лужникам. Вдали, над мостом, повис в мутной синеве трезубец университета, контур его был размыт расстоянием и косым осенним солнцем, и отсюда выглядел он сооружением сказочным, ненастоящим, как замок Пьерфон. А на другой стороне реки золотились тугие маковки куполов Новодевичьего монастыря, и красные кирпичные стены его словно подгрунтовывали тяжелую, усталую зелень старых садов.
        Думать здесь было хорошо, но оказался я на набережной не потому, что больше мне подумать негде было, а потому, что десять минут назад вышел из Центральной патентной библиотеки, расположенной как раз за моей спиной, и застрял на этой пустынной набережной, где было тихо, ветер носил вялые речные запахи и блеклый свет почти не оставлял теней.
        В кармане у меня лежал листок с номерами и названиями одиннадцати авторских свидетельств, которые мне подобрали за три часа — сам я их не собрал бы за три года. Как любит говорить Шарапов, «все в мире давным-давно известно, надо только знать, где и у кого спросить». Но, проснувшись сегодня утром, я неожиданно — толчком, будто кто-то отчетливо и внятно произнес эти слова вслух,  — понял самое главное: мне надо знать, не где и не у кого, а о чем спрашивать…
        Спрашивать надо было о работах Панафидина. За последний год. За десятилетие. За всю его научную жизнь.
        Синтезом и применением транквилизаторов он занимается шестнадцать лет. На его имя зарегистрировано двадцать четыре авторских свидетельства. Все они получены им в соавторстве с другими учеными, и это естественно: век алхимиков давно миновал. Но, не будучи специалистом химиком, я должен был своим разумением сформулировать для себя принцип отбора людей, которые могли участвовать в создании метапроптизола. Среди ученых, искавших для людей добро, мне надо было вычислить кандидата в подозреваемые. При этом я не настаивал на том, чтобы он обязательно был обаятельным и симпатичным. С противным я бы тоже охотно потолковал.
        Я впервые в жизни держал в руках свидетельство на изобретение, документ, который в просторечии мы обычно называем патентом,  — тетрадку, прошнурованную шелковой лентой и скрепленную огромной алой гербовой печатью. Титульный лист, зеленовато-синий, на водяной бумаге, был похож на старые, военных времен облигации — под виньеткой из лавровых листьев вздымались домны, гидростанции, комбайны, вышки.
        Авторское свидетельство № 297657
        Комитет по делам изобретений и открытий при Совете Министров СССР выдал настоящее свидетельство на изобретение «Способ получения и применения в психотерапии полиамидинов» по заявке № 138293 с приоритетом от 24 ноября 1963 года.
        Авторы изобретения: Панафидин Александр Николаевич и другие, указанные в прилагаемом описании.
        Зарегистрировано в Государственном реестре изобретений Союза ССР.
        18 декабря 1964 г. Действие авторского свидетельства распространяется на всю территорию Союза ССР.
        Председатель комитета.
        За титульным листом шло подробное описание, котороевозглавляла графа «Авторы».
        Те самые «другие», кроме Панафидина.
        И среди них была А. В. Желонкина!
        Соавторами Панафидина по двадцати четырем свидетельствам было зарегистрировано сорок два специалиста. По разным работам число их колебалось от одного до семи человек. В первых трех работах его фамилия завершает список авторов. В последних семи он возглавляет группу исследователей. В остальных свидетельствах его имя постепенно смещается от конца к началу. Получалась занятная диаграмма восхождения человека по научной лестнице.
        Но научная карьера Панафидина сейчас интересовала меня лишь с точки зрения поиска его более удачливого соперника в создании метапроптизола. Ведь Панафидин сосредоточенно и целенаправленно работал над этой проблемой и, судя по всему, продвинулся в ее решении дальше остальных. И вдруг мы находим в пивной пробке вещество, которое безуспешно пытается создать целая лаборатория! Но если в пробке был действительно метапроптизол, если это не «артефакт», то почему же автор не заявил о его открытии? И почему им травят Позднякова?
        Стоп! Стоп! Я снова начинаю уклоняться. Будем исходить из того, что метапроптизол существует, хотя на него и не подано авторской заявки. Получить его случайно, не имея перед собой ясно осознанной цели, практически невозможно. Значит, его синтезировал человек, который был причастен к работе над транквилизаторами. Панафидин занимается этой проблемой с момента ее возникновения. Все или почти все ученые, всерьез интересовавшиеся данным вопросом, контактировали с Панафидиным, все они знают друг друга, обмениваются информацией, готовят совместные труды. Гений-одиночка, вчера задумавшийся над созданием метапроптизола, сегодня получить его не мог. Значит, скорее всего создатель этого гиганта транквилизатора должен быть хоть раз поименован в списке соавторов Панафидина. Скорее всего…
        Но кто он — один из сорока двух?
        Справка об авторах слабо проясняла этот вопрос. Некоторые работали или сейчас работают вместе с Панафидиным, другие — из смежных лабораторий и институтов. В списке соавторов Панафидина были люди, подписавшие с ним одну-две работы и исчезнувшие навсегда, участие других было более стабильным. Некоторые соавторы занимали, совершенно очевидно, более высокое место в научном мире, другие — пониже, но и здесь не было четкой картины, потому что по мере восхождения Панафидина верхняя ступенька постепенно освобождалась для него персонально.
        Самого Панафидина я не подозревал. Не потому, что он мне так симпатичен. Но он сам отдал бы все на свете за одну молекулу метапроптизола, да только ее у него не было.
        Долго я раздумывал над фамилиями. И в конце концов отобрал три: доктор химических наук профессор Илья Петрович Благолепов; младший научный сотрудник Владимир Константинович Лыжин; кандидат химических наук Анна Васильевна Желонкина.
        В первых авторских свидетельствах жена Позднякова фигурирует еще не как кандидат наук, она еще не доцент, это очень давние свидетельства — от августа 1962-го и от января 1963 года, и она заявлена как младший научный сотрудник без степени, просто — «инженер А. В. Желонкина». И по времени эти заявки отделены от гипертранквилизатора почти десятью годами — очень длинным сроком, в течение которого она писала свою диссертацию, становилась настоящим ученым, а ее муж по-прежнему ловил самогонщиков, и хулиганам укорот давал, и бежавших с отсидки за шиворот брал, и пьяниц гонял, пока не глотнул однажды удивительного снадобья, способного вызволить тысячи людей из мрака безумия и невыносимого бремени страха, а его самого швырнувшего на самое дно позора, обрекшего на беспросветную муку — необходимость доказывать всем правдивость невероятной истории, приключившейся с ним.
        Давно подавали заявки жена Позднякова и Панафидин, но это не имело значения, и в список свой я ее все-таки включил, потому что считать случайным совпадением работу Желонкиной над транквилизаторами, распад ее семьи и отравление Позднякова было бы с моей стороны неправильно. Ей-богу, у меня не было тогда никаких серьезных подозрений против нее, но присмотреться к ней внимательнее мне казалось необходимым.
        Вторым претендентом в моем турнире с сомнительными призами оказался м. н. с.  — младший научный сотрудник — Лыжин. Этот выбор был продиктован тремя обстоятельствами. Вопервых, он больше, чем все остальные, работал вместе с Панафидиным — им было выдано двенадцать совместных авторских свидетельств. Во-вторых, он был соавтором тех же работ, в которых принимала участие Желонкина. В-третьих, последнее их общее свидетельство было зарегистрировано около пяти лет назад, после чего в выходе научной продукции Панафидина возникает многозначительная пауза длиной в три года. Потом у Панафидина сразу огромный рывок, а Лыжин исчезает совсем.
        Последнюю вакансию я заместил профессором Благолеповым — его имя значилось первым во всех ранних работах Панафидина, из чего я сделал вывод, что профессор скорее всего был его научным руководителем. Совместных свидетельств семь.
        Вот о чем я неспешно раздумывал, стоя у парапета над пустынной осенней рекой. Чайки резко пикировали на серую маслянистую воду, пронзительно кричали острыми кошачьими голосами. Грудастый, астматически задышливый буксир тянул против течения большую баржу, на которой был выстроен целый домик — со скамейкой под окнами, печной трубой, на веревке сохло женское белье.
        В общем, принцип отбора фигурантов, придуманный мною, был не бог весть какой замечательный — арифметики в нем было гораздо больше, чем логики и причинно-следственного анализа. Но поразмыслить тут было над чем. Ведь не случайно встретились и работали Панафидин с Лыжиным, коли вместе запатентовали двенадцать серьезных научных работ. А потом Лыжин исчез. Но он же только из картотеки патентного бюро исчез — из жизни-то не исчез, наверное? А как с Панафидиным разошлись? Впрочем, чепуха все это. Женился и уехал в Елец, например,  — вот тебе и весь секрет.
        — Почему вы этим интересуетесь?  — настороженно спросил Благолепов.
        — Потому, что у меня сложилось неприятное впечатление, будто крупному научному открытию дал путевку в жизнь преступник. Или, во всяком случае, первый применил его.
        Профессор одернул на себе телогрейку, засунул поглубже большие пальцы за солдатский ремень, откинул назад крупную лысую голову, словно хотел рассмотреть меня получше, неопределенно хмыкнул:
        — Что же, истории и такие случаи ведомы.
        — А именно?
        — Ну хотя бы изобретение ацетиленовой горелки. Когда Шарль Пикар опубликовал свою работу, коллеги подняли его на смех. А лондонские налетчики, не имевшие достаточной подготовки, чтобы усомниться в научной компетентности Пикара, заказали по его схеме автоген и через месяц разрезали бронированный сейф Коммерческого банка.  — Благолепов медленно, осторожно нагнулся, поднял с земли лопату, грабли, аккуратно прислонил их к коричнево-серому стволу яблони, показал мне на скамейку: — Присаживайтесь, в ногах правды нету.
        Скамейка была хороша. На двух гранитных валунах покоилось дубовое бревно, плавно и очень удобно углубленное в середине; сзади и сверху затеняли скамью ветки старого осокоря, а перед ней вкопали в землю стол — пень, любовно и умело вырубленный в нужную форму, необъятный, в два обхвата.
        В этом саду было все необычно — я таких садов и не видел никогда. По сложенному из крупных, с прозеленью булыжников альпинарию сочился прозрачно-льдистый ручеек, вода натекала в округлую каменную чашу и переливалась из нее стеклянным водопадом в маленькое озерцо. От капель разбегались к берегам, заросшим папоротником, ровные плавные круги, ветерок шевелил на игрушечных волнах красно-желто-зеленые кораблики опавшей листвы. В саду засохшие деревья не спиливали, а снимали с них кору, подрезали ненужные ветки, дуб шкурили до древесины и покрывали польским паркетным лаком, и стояли в сумраке живых деревьев янтарные, густо-медового цвета лешаки и ведьмы, застывшие для прыжка олени, солнечно просвечивали диковинные птицы и удивительные неземные звери.
        Дорожки, выложенные каменными узорами, цветники, причудливо подстриженные кусты, прямоугольный газон перед домом, зеленый и гладкий, как бильярд…
        — Вы курите?  — спросил Благолепов.
        — Нет. Не научился.
        — Похвально. А я вот стражду — последний окурок погасил о носилки, когда меня тащили с третьим инфарктом. Ну, во всяком случае, хорошо, что вы не курите, говорить будет легче, иначе мы бы мучили друг друга искушением и воздержанием. А кофе пьете?
        — Охотно.
        — Пойдем в дом или на воздухе?
        — В саду было бы приятнее, но это, наверное, сложно…
        — Отчего же? Сейчас мы с вами здесь прекрасно расположимся. Посидите, подышите пока.
        Благолепов пошел к даче. Он шел не спеша, глядя в землю, и все шаги у него были разной длины, будто он видел на дорожке одному ему заметные ямки и перед каждой ненадолго задумывался — перешагнуть, обойти или по причине мелкости ступить прямо в углубление. Держался он неестественно прямо, словно нес в груди своей пугливого зверька, которого ни в коем случае нельзя было беспокоить.
        Позвонив на квартиру профессора и не застав его дома, я не поленился приехать сюда, в Опалиху, на дачу, потому что в избранном мною принципе исследования деловой карьеры Панафидина разговор с его научным руководителем должен был стать отправным моментом.
        Когда я пришел, Благолепов окапывал яблони. Перепоясанный ремнем, за который он то и дело засовывал большие пальцы, в штанах, заправленных в белые шерстяные носки, с большущей лысой головой и длинными сивыми усами, он больше походил на чумака, чем на профессора биохимии. Да, вид у него был хоть куда, и лишь по тому, как он осторожно носил в себе усталое стеклянное сердце, чувствовалось, что он сильно болен.
        Очень тихо было в саду. Отзванивали капли на озерце, да серая птичка с зеленым воротничком раскачивалась невдалеке от меня на ветке и выкрикивала тоненько: цви-цви-цуик, цвицви-цуик. Красноватое вечернее солнце повисло на рукастой сосне как детский шарик, лиловый туман слоился полосами у забора в конце сада.
        Стукнула дверь в доме, на крыльце показался Благолепов с подносом в руках. И шел он с ним все так же прямо, как жрец великий, возносящий к алтарю священную жертву. Я взял у него поднос, поставил на стол. В середину пня был врезан керамический горшок-петух, над которым дымились желтые, красные, багровые, синие взрывы махровых астр. Остро пахло мокрой землей, яблоками и жжеными листьями.
        На подносе уместились банка с кофейными зернами, спиртовка, мельница, похожая на зенитный снаряд с ручкой на хвосте, сахарница, две тонкие фарфоровые чашечки, серебряные с прочернью ложечки.
        — Вы кофе любите?  — спросил он.
        — Как вам сказать… Люблю, наверное.
        Благолепов усмехнулся, подергал себя за ус:
        — Значит, не любите. Кофе можно любить только страстно — как любовницу, дабы с соблазном соседствовал запрет, это придает ему особую терпкость и неповторимый вкус. Чтобы ощутить его прелесть полностью, необходим категорический врачебный запрет.
        — Вам ведь, наверное, врачи не рекомендуют кофе,  — заметил я осторожно.
        — Мне врачи «не рекомендуют» всё,  — засмеялся старик.  — Но в моем возрасте человек уже должен научиться решать сам. Мне этого, кстати, всю жизнь не хватало…
        — Глядя на вас, так не скажешь.
        — Глядя ни про кого ничего не скажешь. Глаза — обманщики, лжесвидетели, предатели. Глазам не стоит верить. О-хо-хо,  — он грузно сел на скамью, положил в спиртовку несколько круглых рафинадно-белых кусочков сухого спирта, насыпал в мельницу зерен и протянул ее мне: — Работайте.
        Я крутил за хвост зенитный снаряд, а Благолепов положил в турку сахар, подошел к водопадику и набрал в нее прозрачной, слегка пахнущей травой воды. От бешеного кручения маленьких жерновов мой снаряд разогрелся, и вокруг пополз горьковатый тонкий запах теплого свежесмолотого кофе.
        — Хватит,  — сказал Благолепов.
        Я передал ему мельницу, и он высыпал в турку коричневый благоухающий порошок. Кофе застыл на воде горкой: он очень медленно вбирал влагу. Потом профессор бросил туда же крошечную щепотку соли, поставил сосуд на спиртовку и чиркнул спичкой. Бегучее пламя лизнуло донышко турки и еле слышно загудело.
        — Если мне принять ваш совет не доверяться глазам своим, то, не будучи специалистом в таком тонком вопросе, я должен сразу же сдаться, а расследование прекратить,  — сказал я.
        — А мне как раз кажется, что ваша некомпетентность в специальной стороне вопроса является преимуществом: вы будете свободны от бремени авторитетных мнений.
        — Как лондонские налетчики?
        Старик засмеялся:
        — Ну, что-то вроде. Позвольте вас спросить: вы подозреваете в чем-то профессора Панафидина?
        — Нет. Но он знает гораздо больше, чем говорит. Панафидин о чем-то умалчивает, и мне это не нравится.
        — Зря вам это не нравится. Все люди, во всяком случае все разумные люди знают гораздо больше, чем говорят. А Панафидин — образцовый ученый муж, я бы даже сказал, что он эталон современного понятия «хомо сайентификус».
        — Что же именно характеризует Панафидина как образцового современного ученого?
        — Он молод, а я глубоко уверен, что золотая пора ученого — это грань между молодостью и зрелостью. Именно в эту пору совершаются большие открытия. Он честолюбив, а честолюбие, эта злая птица, выносит немало исследователей к вершинам знаний и славы. Он умеет заставить работать своих сотрудников в нужном ему направлении, столько и так, чтобы получить от них максимальную отдачу. Он хорошо подготовлен теоретически, и ему идей не занимать. Наконец, он умеет толково тратить отпущенные ему деньги — столь же ценное, сколь и редкое умение для научных руководителей.  — Все это Благолепов говорил как-то вяло, я не чувствовал в его словах внутренней уверенности Потом он умолк, я подождал немного и спросил:
        — Илья Петрович, и это все?
        — Не так уж мало. Кроме того, он деловит и чужд всякой сентиментальности. У него работал очень способный, но ершистый парень — Нил Петрович Горовой. Оперившись, он стал препираться с Панафидиным. Тот решил, что ему строптивые сотрудники не нужны, и в два счета выпер его из лаборатории. А это было ошибкой — ведь Панафидин обычно четко знает, чего он хочет.
        — А чего он хочет?
        — Он хочет больших научных открытий.
        Мне показалось, что в последних словах Благолепова промелькнула еле заметная усмешка. Я спросил:
        — Профессор Панафидин хочет сделать какое-то конкретное, давно волнующее его как ученого открытие, или человек по фамилии Панафидин жаждет открытий, успеха и славы?
        Благолепов засмеялся:
        — Ваш вопрос наивен. Кроме того, молодой человек, я в разговоре чуть приоткрыл дверь, и вы сразу же засунули туда ногу. Теперь вы пропихиваете плечо.
        — Я ведь не скрываю, что мне надо пролезть к вам в душу.
        Пенка в кофейнике уплотнилась, почернела, вздыбилась. Благолепов снял турку с огня и разлил по чашкам кофе. Спирт в конфорке выгорел, и от него подымалась отвесная струйка молочно-сизого дыма. Птичка на ветке подпрыгнула, крикнула «цви-цви-цуик» и улетела. Сумерки сгустились.
        Благолепов отпил кофе, прикрыл глаза, покачал головой сбоку набок, причмокнул от удовольствия:
        — Эх, хорошо.  — Потом повернулся ко мне и, пристально глядя на меня из-под вислых, тяжелых век, сказал: — Я думаю, вы бы это скрывали, кабы знали, что Александр Панафидин — мой зять…
        У меня было такое ощущение, будто Благолепов взял меня за ворот и швырнул в свое прозрачное игрушечное озерцо. Перед глазами стояла анкета Панафидина, заполненная его твердым, без наклона почерком: «Жена — Панафидина Ольга Ильинична, 1935 г. р.».
        Благолепов как ни в чем не бывало продолжал:
        — Но раз вы заверили меня, что ни в чем не подозреваете Александра Николаевича, я могу продолжать разговор со всей искренностью и доступной мне объективностью.
        — Значит, мы можем поговорить начистоту,  — заметил я.  — Поэтому сразу же спрошу: мне показалось, что в вашей характеристике современного ученого мужа, как вы называете его — «хомо сайентификус», гораздо больше модных расхожих представлений, чем ваших убеждений. Это так, или я ошибся?
        Благолепов грел о чашку ладони, задумчиво смотрел на оранжевое зарево догорающего заката, потом очень грустно сказал:
        — Произошла со мной нелепая история. Привезли меня сюда после больницы, обошел я сад, посидел на этой скамейке, посмотрел на воду, палую листву и вдруг понял, не умом, а сердцем, всем существом своим я это почувствовал — жизнь моя окончательно и безвозвратно прожита. Тут штука в чем — я ведь не смерти испугался (с тремя инфарктами привыкаешь)  — в этом абсолютно новом для меня ощущении законченности моего существования. Бессмысленно беречь себя — для меня вопрос бытия в лучшем случае несколько месяцев. Бессмысленно начинать какое-то дело — все равно не успею закончить. Бессмысленно что-либо перерешать — сил не хватит досказать. Бессмысленно кому-то объяснять — ни у кого не хватит времени дослушать…
        — А вы хотели бы что-то изменить?  — спросил я напрямик, потому что у меня возникло ощущение, словно он заманивает меня своими разговорами. Внутрь не пускает, а только приоткрывает щелку и сразу — хлоп дверью перед носом. И сейчас он ответил не сразу, а словно прикинул сначала: говорить или не стоит?
        — Я всегда завидовал людям, которые на пороге смерти отказываются от волшебного дара возвращения молодости, потому что якобы снова прожили бы ту же самую жизнь — с удовольствием и убежденностью. Явись ко мне сейчас Мефистофель, я бы прожил свою новую жизнь совсем по-другому…
        — Вы поискали бы иное призвание? Или других людей?
        — Нет, дело не в этом. Жизнь представляется мне длинной цепью причинно-связанных решений. Вот я и принял бы совершенно иные решения, и жизнь получилась бы совсем другая.
        — Но для вас лично ведь ничего бы не изменилось, пробежали бы десятилетия, и мы с вами вновь, описав кольцо времени, сидели бы осенним вечером в саду на скамье и пили кофе?
        — Возможно. Но многое изменилось бы для тех людей, с которыми были связаны мои решения. Изменилось бы так серьезно, что, может быть, мы и не сидели бы здесь с вами. Да и мое призвание, возможно, было бы другим…
        — Разве вы не считаете науку своим истинным призванием?
        — Как вам сказать? Наука — это совсем особая планета, и приживаются на ней в первую очередь люди, которых мы здесь в суете считаем странноватыми чудаками, заумными, а они просто очень погружены в свои размышления и от задумчивости своей говорят и поступают невпопад, отчего становятся застенчиво-робкими, еще больше углубляются в свои размышления и постепенно становятся одержимыми. И мысль такого человека бьется с мглой незнания, с путами традиционности, с вязкой пустотой отвлеченности, всегда — во сне, на работе, за чаем, в кино, ибо одержимость стала формой и способом его существования. Вот тогда Ломоносов и заявляет, что никакого теплорода не существует, а энергия не исчезает. И безвестный служащий патентного бюро формулирует теорию относительности, затрагивающую самые основы естественнонаучного мышления, а мир только годы спустя узнает, что Альберт Эйнштейн — гений.
        — Илья Петрович, а Панафидин — одержимый ученый?
        Благолепов долил мне в чашку кофе, покрутил в руках пустую турку, решительно поставил ее на стол. Сказал с досадой:
        — Меня удручает ваш практицизм.  — И вдруг, улыбнувшись каким-то своим мыслям, ответил на мой вопрос: — Нет. Александр — не робкий, задумчивый чудак. Он очень жить любит. Если он идет в кино, то за свой полтинник внимательно смотрит до конца самую скучную ленту. Обедает он всегда с аппетитом. И спит крепко и спокойно ровно восемь часов. О науке он думает на работе.
        — Вы думаете, что большого — самого главного для себя — открытия ему не сделать?
        — Боюсь, что нет. Существует категория мужчин, которая пользуется большим успехом у неумных женщин. Это создает таким мужчинам репутацию неотразимых. В науке существует клан людей, которые с первого шага совершают массу маленьких толковых успешных дел. И полезных при этом. Вот таких способных ребят мы щедро наделяем погонами «таланта». А жизнь большого ученого в науке должна начинаться с неудач, как обычно бывают несчастливы в первой любви настоящие мужчины…
        Старик замолчал, заря догорела совсем, и там, где светлела еще недавно яркая закатная полоса, вспыхнула мерцающая желтая звезда, тревожная и злая. В саду стало темно. Подул прохладный резкий ветерок, Благолепов поежился и спрятал зябнущие кисти рук под мышки. И тогда я решился:
        — Илья Петрович, мог Лыжин сам синтезировать метапроптизол?
        Совершенно автоматически он ответил:
        — Это невероятно трудно, но Володя…  — Тут он остановился, поднял на меня глаза, покачал головой: — Вот вы и вошли в дверь. Но ответить на ваш вопрос я затрудняюсь. Я вам раньше говорил — у меня не осталось времени во что-то вмешиваться. Я не знаю. Очень много я совершил в жизни ошибок и не хотел бы совершить еще одну. Вы наверняка и без меня разберетесь.
        Я помолчал, потом сказал:
        — Вы тоже говорите гораздо меньше, чем знаете.
        — Только кажется, будто я что-то знаю. Я могу лишь догадываться. Но вмешиваться не хочу — у меня нет сил волноваться, мне остался только этот островок покоя.
        Вопреки широко распространенному мнению, что самые сложные, запутанные и непонятные дела в МУРе нарасхват, старые опытные инспектора любой ценой стараются от них открутиться. Только им в полной мере известно, какими изнурительно скучными буднями, невероятно кропотливым, мелочным, утомительным трудом, неприятностями от начальства, жалобами потерпевших и представлениями прокуратуры оборачивается для расследователя интересность этих дел.
        Но все зубры криминального сыска, сколь бы ни были они разными по психологическому строю и эмоциональному складу, обладают чертой, выдвинувшей их в конце концов в число лучших и опытнейших: вступив однажды в дело, каждый из них раз и навсегда проникается ощущением, что преступник воюет против него лично. Самый распрекрасный тренер не может во время боя подсказать нужные движения и поступки секундируемому боксеру, не может передать ему свою реакцию, не может ощутить боль пропущенных ударов. Настоящий сыщик, приняв дело к расследованию, не может следить за ним из угла за канатами. Он должен выйти на ринг сам, и с этого момента он забывает о гудящем вокруг зале, о том, что дерется за кого-то, и в этом нелепом, фантастическом соревновании ему часто приходится проводить первые два раунда с невидимым партнером, который где-то здесь, рядом, на залитом светом квадрате — слышно его глухое дыхание, вот он нанес тяжелый удар в голову, в корпус, дух захватило, надо отбиваться прямыми встречными, чтобы отогнать его подальше, прижать к канатам в угол, он должен быть где-то совсем рядом, удар вот сюда, еще удар
— попал!
        И происходит непостижимое чудо, чем больше пропускает преступник ударов, тем заметнее он становится сыщику, испаряется его оболочка невидимки, исчезает навязчивый кошмар боя с тенью, враг становится осязаемым, реальным, достижимым…
        Я раздумывал об этом, стоя в тамбуре электрички. Мысли были обрывочные, скачущие, как дыхание у боксера, сидящего на табуреточке в углу, в перерыве между раундами. Кто такой и чем занимается Горовой?.. Надо снова допросить жену Позднякова, разобраться глубже в ее взаимоотношениях с Панафидиным… Надо выяснить, знает ли Панафидин Позднякова… Узнать, почему разошлись Панафидин с Лыжиным… Есть ли связь между Лыжиным и Желонкиной… Чем занимается Лыжин в 12-й неврологической больнице, где он сейчас работает… Надо подробнее изучить непосредственное окружение Пачкалиной — именно оттуда, вероятнее всего, сделан на нее навод «самочинщикам» с удостоверением Позднякова… Но в первую очередь надо поговорить с Лыжиным…
        На вокзальных часах было двадцать минут девятого. Вечер пропал, подумал я. Если отложить на завтра встречу с Лыжиным, то пропадет и половина завтрашнего дня, а так нужно побывать дома у Пачкалиной! Может быть, заехать к Лыжину? Коли я застану его дома, это высвободит завтра массу времени. Домашний адрес Лыжина у меня был. Я еще минуту колебался, потом сел в такси и сказал шоферу:
        — В Трехпрудный переулок…
        Это был дореволюционной постройки шестиэтажный дом с флигелями, боковыми пристройками, дворами-колодцами. На скамейке под фонарем сидела компания молодых ребят, один из них играл на гитаре и пел нарочито хриплым голосом. Он очень старался хрипеть, чтобы выходило похоже на «роллинг стоунзов», но голос, молодой, чистый, его не слушался — выходило все равно хорошо. Один из ребят подбежал ко мне, скороговоркой бормотнул:
        — Дя-енька, дай закурить!
        Я остановился, посмотрел на парня — белобрысого, веснушчатого. Оттого что он быстро шевелил верхней губой и подергивал коротким вздернутым носом, казался парень сопливым и нахальным. Мне хотелось сказать ему, что мальчишкам курить нельзя, что глупо сидеть здесь на лавке, что ужасно жаль, если из них выйдут Борисы Чебаковы и какому-то неизвестному Позднякову придется держать их на учете… Но ничего не сказал: нельзя воспитывать людей в подворотне, походя. Для этого нужно прожить неблагодарную, трудную жизнь Позднякова. Я повернулся и вошел в подъезд. Парень крикнул вслед:
        — Жадюга!
        Лифта не было. Я медленно шел по лестнице на четвертый этаж, марши были огромные, на некоторых площадках свет не горел, пахло кошками. Под звонком висели таблички с фамилиями жильцов, но рассмотреть их было невозможно, и я позвонил один раз. За дверью долго было тихо, потом раздались негромкие шаркающие шаги, стукнула цепочка, щелкнул замок, в узкую щель глянуло плоское старушечье лицо:
        — Кого надо?
        — Мне нужен Владимир Константиныч.
        — Три звонка ему звонить. А вы кто ему будете?
        Я усмехнулся:
        — А вы?
        — Я? Как кто? Соседка я ему!
        — А я знакомый. Так он дома?
        — Нету его,  — и захлопнула дверь.
        Чертыхнувшись, я пошел вниз. Было обидно за потерянный вечер, и я решил съездить к Горовому. Позвонил из автомата на Петровку, и мне довольно быстро нашли его адрес.
        — Не знаю я, кто это сказал — не то Лассаль, не то Пастер, а может быть, Паскаль или вовсе Лассар,  — засмеялся Горовой.  — Но сказал, к сожалению, верно…
        — Не похожи вы на пессимиста, Нил Петрович,  — заметил я.
        — Так дело не в пессимизме. Вы же сами на своей работе часто встречаетесь с этим: справедливость извечно была предметом споров, а сила всегда очевидна. И поэтому гораздо легче сделать, увидеть или назвать Сильное — справедливым, чем Справедливое — сильным.
        — Ну, коли зашла речь о моей работе, то ее задача и есть наделять справедливость необходимой силой.
        — Да я и не спорю, но ведь большинство человеческих конфликтов, нуждающихся в сильной справедливости, не опускается, к счастью, до норм уголовного права.  — Горовой хитро смотрел на меня, чуть откинув назад крупную, уже начавшую лысеть голову. Для его среднего роста и худощавой комплекции голова была, пожалуй, крупновата, зато, доведись кому-либо хоть и Пачкалиной, опознавать Горового, пускай даже по самой плохой фотографии, это не вызвало бы затруднений.
        Я смотрел на него, и меня не покидало ощущение, что все свое внимание, всю фантазию, все силы отдал творец этой головы верхней ее части — мощный лоб куполом, подвижные брови вразлет, сильное переносье треугольником и чуть прищуренные глаза насмешника, шкодника и забияки. Кончик носа с глубоко прорезанными чувственными ноздрями еще нес след вдумчивой работы, хотя он уже, короче и вздернутей, чем это необходимо по жестким требованиям пропорции и гармонии. А рот и тем более подбородок создавались наверняка в пятницу вечером, к концу рабочего дня — это была уже откровенная халтура: прилепили случайно оказавшиеся под рукой пухлые губки бантиком и маленький, словно стертый, подбородок — и вышел в свет, со своим негармоничным, обаятельным и веселым лицом Нил Петрович Горовой, к которому я приехал около десяти часов вечера, застав его семью в сборах для переезда на новую квартиру.
        Мебель была отодвинута от стен, из серванта вынуты стекла, телевизор, перевязанный веревкой, стоял на полу, запакованные чемоданы, узлы, свертки, одинокая лампочка вместо отсоединенной и обернутой тканью люстры, сложенные в углу штабелем бакалейные картонные ящики, на которых написано красным фломастером: «Химия — математика», «Педагогика», «Поэзия», «Проза», «Фантастика», «Смесь»…
        И стулья тоже были связаны в многоногий квадратный стог. Жена Горового растерянно разводила руками:
        — Господи, посадить человека некуда, чаем напоить не из чего…
        Все-таки местечко отыскали: меня Горовой усадил на чемодан, скрученный белой толстой веревкой, а сам пристроился на подоконнике. Несмотря на мои возражения, жена его убежала к соседям доставать чайник и стаканы.
        А Горовой с детской гордостью демонстрировал мне лист зеленой гербовой бумаги, поперек которой было написано красными печатными буквами «Ордер», и объяснял, что Теплый Стан, несомненно, самый красивый и здоровый район массовой застройки.
        — Мы с соседями прекрасно жили всегда, но отдельная квартира — это все-таки здорово! Что ни говорите, а здорово!  — повторял он, словно я убеждал его отказаться от ордера.  — Вот только в школу мне будет ездить далековато. Да, впрочем, и это не страшно: там скоро пустят метро…
        — Там ведь и школы новые строят, а у вас специальность дефицитная — преподаватель химии. Может быть, туда перевестись? Ближе к дому?..
        — Ну, это не по мне!  — отрезал Горовой, и веселый блеск в его глазах на миг пригас.  — Принимая седьмой класс, я веду его до окончания школы.
        — Но там, наверное, такие же точно ребята?  — спросил я.
        — Да, конечно. Но, по моему убеждению, ничто так не убивает интерес ребят к предмету, как смена педагога.  — Он развел руками, словно извиняясь передо мной за мою непонятливость.  — Я хочу сказать, что учитель знания обязательно должен быть для детей и воспитателем чувств. И нужен немалый срок для того, чтобы ребенок принял учителя на эту должность — воспитателя, потому что руководствуется он другими критериями, чем отдел кадров гороно. И разрушать веру ребенка в чудо узнавания, которое ему может принести только его воспитатель, нельзя…
        — Но ведь приходится считаться с реальными обстоятельствами: учителя в силу самых разных причин меняются, и тут ничего не сделаешь.
        — Не сделаешь,  — согласился он.  — А я все-таки верю, что когда наше общество достигнет необходимого духовного и материального расцвета, то будут конкурсы не на замещение должности научных сотрудников, солистов оперы, главных конструкторов и балетных примадонн, а учредят конкурс-испытание на место школьного учителя…
        Наверное, на моем лице не было достаточного понимания значительности этой перспективы в эпоху материального и духовного расцвета моих будущих внуков, потому что Горовой, бросив на меня косой взгляд, нахмурился, а потом, не пидержав, улыбнулся:
        — Ну ладно, не волнует это вас совсем, я вижу! Мой энтузиазм понять можно: толкового химика из меня не вышло, вот я и мечтаю, чтобы из ста моих школьных выпускников нашелся один, который сделает с походом — и за себя и за меня…
        — Охотно присоединяюсь к вашей надежде. И хочу спросить, кстати: при каких обстоятельствах из вас не вышло, как вы говорите, толкового химика?
        — При обстоятельствах житейских,  — засмеялся Горовой.  — В одном мешке оказалось не два кота, а целая компания, и с очень уж разными характерами…
        — Наверное, такая ситуация может помешать служебному продвижению,  — заметил я.  — Но стать толковым специалистом…
        — Нет, нет, нет!  — замахал руками Горовой.  — Вы не поняли — я не ссылаюсь на обстановку. Просто из-за сложившихся отношений с руководителем лаборатории я вылетел раньше, чем стал хорошим специалистом.
        — А кто был вашим руководителем?
        — Есть такой деятель науки и техники — Александр Николаевич Панафидин. Сейчас он уже в корифеях ходит.
        — У вас возник с ним конфликт?
        — Ну, как вам сказать, все это протекало очень протокольно, достойно и вежливо: просто я не уложился в аспирантский срок, и он меня мгновенно вышиб из лаборатории. Так что для бурных сцен ни времени, ни условий не оказалось.
        — А как он объяснил свою непримиримость?
        — Чего же там объяснять? Формально у него были для этого основания, а всем ходатаям за меня он сообщал доходчиво и категорично: «Горовой химию не любит». Самое смешное, что, по-моему, он оказался прав…
        — То есть?..
        — Тогда я прямо задыхался от обиды, ярости и горя и пошел в учителя на год, потому что место, обещанное мне в одной проблемной лаборатории, еще только должно было освободиться. А пробежало с тех пор почти пять лет, и уходить из школы я не думаю.
        — Интересно?
        — Это, наверное, не то определение. Просто я случайно открыл для себя свое настоящее призвание, я ведь никогда раньше и не думал заниматься преподаванием. А это, оказывается, такой прекрасный, удивительный мир! Очень хотелось бы, коли найдется время и силы, написать о школе книжку…
        — Художественную?  — полюбопытствовал я.
        — Да что вы! Это не по моей части. Так, размышления кое-какие о педагогике, о преподавании скучных предметов, о поведении учителя…
        — Почему же вы поссорились с Панафидиным?  — вернулся я к интересующим меня вопросам.
        — От глупости,  — блеснул своими хитрыми быстрыми глазами Горовой.  — Тогда я еще не знал, что лучшие специалисты частенько возражают против принципиальной реформации их идей, поскольку это содержит в себе покушение на их титул «лучшего»…
        — А вы покушались на идеи Панафидина? Или на его титул?
        — Ну, по тем временам я еще был слаб в коленках — соперничать с Панафидиным. Забавно, кстати, что он всего на несколько лет старше меня. Но он относится к тому редкостному племени человеческому, которое чуть ли не с пеленок предназначается для руководства остальными людьми, не снедаемыми невыносимым зудом бежать впереди всех…
        — Так почему же он был недоволен вами, Нил Петрович?
        — Потому, что есть в нем опасное свойство — неконтролируемая увлеченность собственными идеями. А я позволил себе роскошь вслух над ними хихикать. Собственно, это даже не его была идея, а придумали они ее вместе с Володей Лыжиным — был у нас в лаборатории такой парень.
        — Выходит, что вы хихикали и над идеей Лыжина?
        — Это выходит, если закапываться совсем глубоко, потому что, во-первых, идей у Лыжина каждый день была дюжина, во-вторых, когда его идеи громили, он только улыбался и придумывал на другой день что-нибудь новое. А Панафидин никогда в жизни не признал бы, что в основе его системы лежит лыжинская мысль.
        — Эта мысль Лыжина касалась метапроптизола?
        Горовой кивнул:
        — Да. У Лыжина, с моей точки зрения, блистательное теоретическое мышление, которого здорово не хватает Панафидину. Будучи отличным экспериментатором, Панафидин пытался реализовать концепцию Лыжина о дифференцированном, по отдельным радикальным группам, синтезе гигантской тиазиновой молекулы метапроптизола. Я выполнял часть этой работы.
        — И не верили в успех?
        — Сначала верил. Отдельные фракции мы отрабатывали очень лихо. Ну и, чего греха таить, тогда сильно грело сознание неумолимо приближающейся кандидатской защиты — это было беспроигрышное дело: ведь мы синтезировали целое семейство новых веществ. А потом…
        Горовой замолчал, удобнее устраиваясь на своем подоконнике. Он сидел, прислонясь головой к стене, и взгляд его летел поверх моей головы — туда, в те уже невозвратно промчавшиеся годы, когда еще не было найдено призвание и не жило в сердце ощущение счастья выпускать из своих классов много толковых, хороших ребят, один из которых сделает с походом и за себя и за учителя,  — того счастья, что больше радости от защиты диссертации.
        — А потом я понял, что мы в тупике. Случайно я услышал разговор: Лыжин предлагал новые пути, а Панафидин бился с ним, как лев. И, вслушиваясь в аргументы Панафидина, я понял, что он сознательно пытается срастить идею Лыжина с результатами наших экспериментов, которые он, как хитрый ученик, подгонял под готовый ответ в конце задачника…
        — Вы считаете Панафидина недобросовестным ученым?
        — Ну, это уж крайность! Я думаю, что, не будучи слишком щепетильным человеком, Панафидин-ученый просто создавал себе некоторые поблажки, искренне выдавая желаемое за действительное. Я, может быть, этого и не сообразил бы тогда, кабы не услышал сомнений Лыжина, но это был толчок для моих размышлений. В конце концов я увидел, что мы на неправильном пути…
        — Нил Петрович, а вы сказали об этом Панафидину?
        — Конечно. Он выслушал меня и предложил поставить опыты, которые опровергли бы его представления. Это была долгая и не очень результативная работа — я не окончил старого и не успел сделать что-либо новое. А три года пробегают очень быстро, и в один не больно-то прекрасный день Панафидин объявил мне, что он благодарит меня за сотрудничество — скатертью, мол, дорожка…
        — С вашей точки зрения, Панафидин — талантливый ученый?
        — Несомненно,  — уверенно кивнул Горовой.  — Он и человек талантливый. Но лучше бы ему заниматься той деятельностью, где нужно поменьше уверенности в себе…
        — Почему?
        — Как вам сказать? Научная работа требует от человека постоянных сомнений, вечной потребности еще раз подумать, снова проверить, взглянуть по-новому, способности поднять поиски истины выше всех наших маленьких людских страстей…
        — А Панафидин не может?
        Горовой пожал плечами:
        — Талантливый человек Панафидин в любом споре добивается не истины, а победы. Талантливого ученого Панафидина это может далеко завести…
        — Далеко или высоко?  — спросил я с нажимом.
        — В науке эти векторы иногда совпадают. Спор о разнице между людьми, любящими себя в науке, и теми, кто любит науку в себе, еще не окончен…
        — Лыжина вы больше не встречали?
        — Нет, но я слышал, что у них с Панафидиным вышла крупная ссора и Лыжин ушел из лаборатории. Подробностей я не знаю.
        — Как вы думаете, могли Панафидин или Лыжин самостоятельно получить метапроптизол?
        Горовой пожал плечами:
        — Это очень сложный вопрос. У Панафидина гораздо больше шансов за счет прекрасной научной базы и экспериментаторского дарования. А Лыжин — ученый с великолепной фантазией, воображением художника, громадной памятью и способностью мыслить очень широкими категориями…
        — Как же получилось, что ученый с такими задатками мог кануть в безвестность?
        — Ученые не кинозвезды, их портреты не вывешивают на уличных стендах. А в научном мире его здорово давит Панафидин. Он ведь член всех редколлегий и ученых советов, через которые может пробиваться со своими публикациями Лыжин.
        Я недовольно покачал головой:
        — Мне как-то не верится, чтобы весь научный мир так уж безоговорочно поддержал Панафидина, если бы он отстаивал неправильную идею.
        Горовой сердито покосился на меня:
        — А зачем эти обобщения: «весь научный мир», «безоговорочно», «неправильная идея»? Научный прогресс — это торжество новых идей, и успех их часто связан с авторитетом их носителя. Кабы прославленный петербургский физиолог Пашутин не объявил исследования Льва Соболева на поджелудочной железе бесперспективными заблуждениями, то скорее всего Соболев, а не Фредерик Бантинг получил бы Нобелевскую премию за открытие инсулина. Но, как вы говорите, «весь научный мир» гораздо охотнее прислушивался к мнению крупнейшего авторитета в этой области, чем к голосу безвестного новичка. Не удивительно, что мнение Панафидина для любого человека много весомее, чем неосуществимые фантазии какогото неведомого Лыжина…
        О многом еще мы с ним говорили, но я так и не приблизился ни на шаг к решению этого запутанного, совсем непонятного дела. И все больше меня начинал интересовать Лыжин — фигура любопытная, загадочная, но пока безликая.
        «… Подобно листьям осенним, сорванным ветром, кружатся и пропадают во тьме времен годы. Ты идешь, лекарь, сквозь людские страдания, ниспосланные богом, природой, человеческим невежеством. Жадно открытыми глазами смотришь на мир, учишься искусству врачевания сам, учишь других… Ты убеждаешься, что чтение книг еще не создает врача — врача создает только практика…»
        Я кладу на скамью свою записную книжку, толстую, кожей переплетенную. Полковой лекарь воинства датского короля Христиана, я практики имею предостаточно: большие трофеи и полторы тысячи раненых принес штурм непокорного Стокгольма. На мою долю трофеев пришлось 116 гульденов и все раненые. Обожженные, с переломами рук и ног, с разбитыми ребрами, вытекшими глазами, с пулевыми ранами, проникшими внутрь организма и навылет пробитыми, с оторванными от костей мускулами, проломленными головами — все они ждут исцеления от мук.
        Холодный ветер с залива дует в выбитые окна старого магистрата, где расположен госпиталь. Свечей нет, и три драгуна держат над столом пучки смолистой сосновой лучины, горящей светлым потрескивающим пламенем. Семнадцатилетний рыцарь Соренсен, с еле заметными усиками на верхней губе, первым взобрался на крепостной контрфорс, и тут же осколком ядра ему размозжило правую голень. Юноша дрожит от боли и испуга, глядя на свою исковерканную багровую ногу, рану, начавшую чернеть по краям. Я даю ему стакан можжевеловой водки:
        — Выпей, друг мой. Алкоголь заглушит твои чувства, уменьшит страдания.
        Безмолвно, покорно берет Соренсен стакан, пьет с отвращением, и зубы его громко стучат о стекло. Я киваю солдатам, исполняющим обязанности санитаров, те молча, быстро укладывают рыцаря на стол, накрепко привязывают конской подпругой, и юноша в смертном ужасе от предстоящей муки тонко, по-заячьи кричит:
        — Не надо… не надо… я не хочу быть калекой… лучше умереть!..
        — Нож, таз, жгут!  — оглушительно кричу я лекарским помощникам, и те повинуются проворно и ловко.
        Короткий, очень острый ланцет неумолимо полоснул белую мальчишескую кожу выше колена — раз снаружи, раз изнутри, мелькнул светлый слой жира и сразу стал окрашиваться багровой струей хлынувшей в разрез крови.
        — Жгут!  — кричу я.
        Впилась коричневая змея жгута выше надреза, стянула сосуды, я промокнул корпией раны и полоснул ланцетом по мышце.
        — Следите внимательно за моими действиями,  — говорю я помощникам.  — Я мог бы оставить ему колено, удалив конечность по суставу на сгибе. Но черные ростки гнойного воспаления, с которыми мы не можем бороться, уже потянулись вверх по ноге. Решим, как полководец в сражении: лучше потерять часть, чем лишиться всего войска…
        Ужасным, разрывающим душу, нечеловеческим криком исходит привязанный к столу юноша. Одному из драгун, державших лучины, стало плохо, и он со стоном падает на пол. Рассыпалась лучина, и угольки, закатываясь в лужи стекающей со стола крови, гаснут с пронзительным шипением.
        — Уберите его отсюда вон!  — кричу я.  — Еще огня! Дайте несколько факелов…
        Драгуна сразу же оттащили в сторону, вспыхнул огонь, с новой силой пронзительным визгом зашелся раненый. Из раны показалась сахарно-белая берцовая кость.
        — Пилу!  — командую я.  — Стакан водки!
        Помощник подносит мне стакан к губам.
        — Да не мне! Больному!..
        Соренсен пьет, захлебываясь, потом его рвет, и он на мгновение стихает.
        С посвистом и тонким хрустом врезается пила в кость, и сразу же снова диким воплем заходится несчастный. Левой рукой я хватаю ланцет и пересекаю сухожилия — нога отделилась от туловища.
        Лекарский помощник берет ее осторожно, кончиками пальцев, и бережно, будто опасаясь причинить ей боль, кладет в таз.
        С внешней стороны бедра я оставил длинный лоскут кожи и кусок мышцы — сейчас я загибаю этот кусок конвертом на остаток ноги, закрыв им рану на культе.
        — Иглу!  — Золотая иголка с шелковой ниткой проворно бегает в моих руках, закрывая ровным швом разрез. Я наклоняюсь к Соренсену: — Успокойся, дружок, потерпи еще чуть-чуть, через пять минут все будет кончено…
        Но юный рыцарь ничего не отвечает, впав от боли и потери крови в беспамятство.
        На стол укладывают рейтара с выбитым глазом и разорванным до уха ртом. Я стою у окна с кружкой подогретого вина, гляжу на серую вспененную воду залива, холодный дождь, заливающий темную булыжную мостовую, черные дымы пожарищ, стелющиеся над крышами разграбленного и разоренного города, красные пятна костров на площадях, слышу крики и ругань пьяной солдатни, ржание напуганных лошадей, тонкий плач брошенного ребенка, заливистые крики маркитантов, и в сердце моем оседает тоска.
        Я думаю о том, что занимаюсь не своим делом, что будущее медицины никак не связано с этим варварским, мучительным членосечением. Как объяснить всем, что будущее — в понимании человеческого организма и открытии новых лекарств, которые смогут регулировать течение болезни? Ведь Гиппократ был, безусловно, неправ, полагая, что организм сам и есть себе целитель. Природные лекарства — растения, которые с успехом применяются,  — опровергают это. Значит, можно воздействовать на болезнь и искусственными веществами, как это делают алхимики. Надо лучше узнать и понять природу химических превращений. Но нет времени и нет денег. Надо ехать в Марку — Великие нидерландские штаты…
        Подходит лекарский помощник:
        — Господин доктор, раненый на столе.
        — Иду, иду…
        Глава 7
        «У МЕНЯ МИЛЕНОК ЛЫСЫЙ…»
        Зазвонил телефон, и, еще не поднеся трубку к уху, я услышал густой, мазутный голос.
        — Тихонов? Дежурный по управлению Суханов. Вчера около двадцати часов два афериста залепили самочинку,  — гудело в трубке. Я подумал, что голоса человеческие имеют цвет. У дежурного голос был темно-коричневый.  — Генерал почему-то приказал сообщить тебе об этих аферистах. Мол, ты сам знаешь почему,  — говорил Суханов.  — Я даже удивился: ты же мошенниками не занимаешься?
        — Нет, не занимаюсь,  — сказал я.  — Вообще-то не занимаюсь.
        — Ну, тогда не знаю,  — ответил Суханов.  — Вам виднее.
        — Ага. Ты мне адрес продиктуй.
        — Чей? Потерпевшей?
        — Ну зачем же… Твой, домашний…  — мирно сказал я и подумал, что здесь тоже потерпевшая; не потерпевший, а потерпевшая. Потерпевшая Пачкалина и потерпевшая…  — Как ее фамилия?
        — Шутишь все,  — осудил меня Суханов.  — Записывай: Рамазанова Рашида Аббасовна, Щипков переулок, дом двенадцать, квартира сорок шесть. Туда опергруппа уже выехала. Генерал велел послать за тобой машину.
        — Очень трогательно.
        — Ты в управление потом приедешь?
        — Не знаю пока…
        — Будь здоров. Машину долго не держи.
        Допрашивал инспектор из 4-го отдела МУРа Гнездилов, допрашивал толково и быстро. Я сидел в углу на стуле, повернутом задом наперед, облокотившись на спинку и уперев подбородок в ладони, внимательно слушал, разглядывал комнату, потерпевшую, двоих детей на диване и думал о том, как беда, войдя в человеческий дом, сразу делает похожими самые разные человеческие жилища — богатые и бедные, красивые и безвкусные. Прекрасные, любовно украшенные квартиры и запущенные воровские хазы после обыска имеют так много общего! Распахнулись пухлые животы шкафов, вывалив свои внутренности на пол, на кровати и стулья, везде валяются какие-то бумажки, выдвинуты ящики, разворошено белье, скинуты с полок книги, приподняты половицы и надрезаны обои. Но самое главное, видимо, в той едкой атмосфере испуга, слезливой возбужденности, стыда, боли, умирающей надежды, беспощадной оголенности под взглядами чужих людей.
        Квартира Рамазановой была хорошо обставлена, со вкусом украшена, и все в ней было сейчас разбросано, перемешано, царили разор и хаос. Около трельяжа на низеньком пуфе лежал расчесанный и завитой шиньон, и этот треклятый шиньон все время отвлекал меня, расслаблял внимание, потому что с того места, где я сидел, был он сильно похож на отрубленную голову, и эта аккуратная прическа отрубленной головы не давала мне покоя. И два мальчика — десяти и пяти лет — испуганно смотрели на меня с дивана. А сама Рамазанова держалась спокойно. Молодая стройная женщина с быстрыми синими глазами. Только золотых зубов у нее было многовато — казалось, что она вырвала здоровые зубы и вставила себе два полных золотых протеза.
        — Нет, кроме ста двадцати рублей и моего кольца, они ничего не забрали,  — быстро повторяла она, и так она все время напирала на то, что взять больше было нечего, будто боялась: не поймут люди безысходной бедности и сирости ее. А так-то держалась она спокойно, уверенно, вот только о пальцах своих совсем забыла, и я все время внимательно наблюдал за ними. Руки у нее были красивые, ухоженные, нежные, и так неожиданно и неприятно было видеть эти руки, сведенные острой судорогой страха и непереносимого душевного волнения. Пальцы крючились, шевелились, сжимались, снова быстро распрямлялись, тряслись истерической тонкой дрожью, и, чтобы как-то унять эту дрожь, Рамазанова подсознательно переплетала их, сцепляла в замок, быстро терла ладонь о ладонь. И вот эта отдельная от нее, суетливая жизнь насмерть перепуганных рук заставляла меня думать о том, что Рамазанова говорит далеко не все.
        Я подошел к столу, заглянул через плечо Гнездилова в протокол, похмыкал, вырвал из блокнота лист бумаги и написал на нем: «Умар Рамазанов, коммерческий дир-р промкомбината об-ва «Рыболов-спортсмен». Потом отозвал к двери молоденького участкового, протянул ему лист и шепнул:
        — Позвони в УБХСС капитану Савостьянову. Спроси: так ли зовут его клиента, который подался в бега?
        — Слушаюсь.
        Участковый вышел, а я вернулся на свой стул в угол комнаты.
        — Как они объяснили вам причину обыска?  — спрашивал Гнездилов.  — Ну почему, мол, обыск у вас надо сделать?
        Рванулись, замерли, прыгнули и снова сцепились пальцы.
        — Ничего они не объяснили,  — сказала медленно Рамазанова.  — Просто объявили, что есть санкция прокурора на обыск, и показали бумагу с печатью.
        — Но ведь в бумаге должно быть написано, зачем и на каком основании производится обыск?
        Рамазанова пожала плечами:
        — Я очень испугалась. У меня все перед глазами прыгало, я ничего не понимала.
        — Рашида Аббасовна, сядьте, пожалуйста, вот сюда, поближе,  — сказал я.  — Мне надо задать вам несколько вопросов.
        Рамазанова горячо, толчком мазнула меня по лицу взглядом быстрых синих глаз, подошла ближе, оперлась коленом о стул, не села.
        — Из ответов, которые вы дали инспектору Гнездилову, я понял, что ваш супруг Умар Рамазанов здесь не проживает, а детей вы воспитываете и содержите сами.
        — Да, правильно.
        — Когда вы расстались с мужем?
        — Года полтора тому назад.
        — Извините за любопытство, почему?
        Рамазанова дернула плечом, сверкнула золотыми зубами:
        — Пожалуйста, я вас извиняю, но это к делу не имеет никакого отношения.
        — Может быть. А может быть, имеет. И уж поверьте, я вам эти вопросы задаю не для того, чтобы вечерком с соседями обсудить подробности вашей личной жизни. Итак, почему вы расстались с вашим мужем? Когда? При каких обстоятельствах? Кто был инициатором разрыва?
        Если бы не пальцы, затравленные, трясущиеся, неловкие, то по лицу Рамазановой можно было бы легко прочитать: какими же глупостями вам угодно заниматься во время серьезного дела!
        — Года полтора назад, точнее я не помню, мой муж, видимо, нашел себе другую женщину — поздно приходил, иногда не ночевал, пьянствовал. Начались скандалы, и однажды он совсем ушел. Где он сейчас живет, я не знаю.
        — Значит, не знаете. Так и запиши, Гнездилов,  — не знает. И в последние полтора года вы с ним не виделись?
        — Нет, не виделись, и где он сейчас, не знаю.
        — Хорошо. А в этой квартире давно живете?
        — Около года.
        — Очень хорошо,  — бормотнул я.  — И уж снова простите меня, но мне это надо знать: к вам сюда какие-либо мужчины ходят? Ваши приятели, знакомые или, может быть, бывшие друзья мужа?
        — Нет, не ходят. Ни-ка-ки-е мужчины — ни приятели, ни знакомые, ни друзья.
        Я поднялся со стула, прошелся по комнате, будто раздумывая над чем-то, остановился около пуфа и дотронулся до шиньона, и вдруг, встав на колени, выкатил из-под дивана два совершенно новеньких игрушечных автомобиля. Красиво раскрашенные немецкие пожарные машины — каждая с лестницей, шлангами, брандмайором в каске.
        — Чьи же это такие шикарные машины?  — спросил я у ребят.
        — Моя,  — сказал басом младший, а старший ничего не сказал, только исподлобья смотрел на меня быстрыми материнскими глазами.
        — А кто же тебе подарил эту машину?  — спросил я.
        И снова старший ничего не сказал, а только толкнул младшего, но тот еще не понимал таких вещей, он подбежал ко мне, схватил свою машину и сказал готовно, с гордостью:
        — Папа подарил!
        Я повернулся к Рамазановой и увидел, что пальцы у него больше не дрожат. Обоими кулаками она ударила в столешницу и закричала пронзительно-высоко, захлебываясь собственным криком, замиравшим у нее в горле:
        — Как вы!.. Как вы смеете!.. Как вы смеете допрашивать детей!.. Кто вам беззаконничать разрешил…
        В это время хлопнула дверь, и вошел участковый. Рамазанова замолчала на мгновенье, и в возникшей театральной паузе лейтенант сказал:
        — Все точно так. Это он, товарищ старший инспектор…
        И Рамазанова сникла, увяла, она как-то даже поблекла, и в одно мгновенье на ее лице проступило огромное утомление, будто нервное напряжение держало ее все это время, как каркас, и теперь, когда оно растаяло, рухнуло несильное — без веры, без правды, без убеждения — все некрепкое сооружение ее личности.
        Я сел на свой стул в углу и негромко сказал:
        — Рашида Аббасовна, вы возвели напраслину на своего супруга. Никаких женщин он себе не заводил, а был и остается любящим мужем и отцом. К сожалению, эта высокая добродетель не может оправдать его другого порока — любви к государственным и общественным средствам, которые он расхитил, в связи с чем до сих пор скрывается от суда и следствия. Значит, вы его видите время от времени?
        — Не вижу, не знаю и ничего вам не скажу. А допрашивать ребенка — гадко! Подло! Низко! Порядочный человек не может воспользоваться наивностью ребенка!
        — Не распаляйте себя, Рашида Аббасовна. Вы это делаете сейчас, чтобы сгладить неловкость после того, как я вас уличил во лжи. Что касается детей — закон позволяет их допрашивать. Правда, вашего ребенка я и не допрашивал — спросил только, чтобы убедиться в правильности своей догадки. И подумайте о той ответственности, которую вы берете на себя, приучая детей с малолетства ко лжи, двойной жизни, к постоянному стыду и страху перед милицией…
        Рамазанова ответила первое, что пришло в голову:
        — Дети за родителей не отвечают…
        — Тьфу,  — я разозлился.  — Ну послушайте, что вы несете! Кто здесь говорит об ответственности детей! Сейчас мы даже об ответственности вашего мужа не говорим!
        — А о чем же мы тогда говорим?  — зло подбоченилась Рамазанова.
        — Мы говорим о людях, совершивших аферу у вас в доме. Как их найти — вот что нам важно.
        — Ну конечно, конечно,  — усмехнулась Рамазанова,  — только это сейчас и волнует вас больше всего.
        — При таком поведении неясно, зачем вы милицию вызывали,  — пожал я плечами.
        — Она и не вызывала милицию,  — сказал внимательно прислушивавшийся к разговору участковый.  — Это дворничиха вызвала.
        Я при начале допроса не присутствовал и поэтому очень удивился.
        — То есть как?  — спросил я.
        — Мошенники уже заканчивали обыск, и тут в квартиру позвонила дворничиха — она принесла из жэка расчетные книжки. Мошенники впустили ее: спросили, кто она такая, объяснили, что, мол, идет обыск и за ней все равно собирались идти как за понятой. А закончив, сказали дворничихе, что сюда приедут из отделения милиции, пусть, мол, она посидит и последит, чтобы Рамазанова ни с кем по телефону не связывалась и не успела предупредить сообщников. Дворничиха отсидела четыре часа, а потом стала звонить в отделение: когда, мол, приедут? Ну, тут все и открылось…
        — Вот оно что,  — уразумел я. Походил по комнате, сел к столу напротив Рамазановой, сказал ей спокойно, почти мягко: — Выслушайте меня, Рашида Аббасовна, очень внимательно. Я отчетливо представляю, что сейчас на вашу помощь мне рассчитывать не приходится, но, когда мы уйдем, вы всерьез подумайте над тем, что я скажу. Сообщники вашего мужа по хищениям в промкомбинате общества «Рыболов-спортсмен» осуждены, дело вашего мужа в связи с тем, что он скрылся, выделено в особое производство. Дело это нашумевшее, и я о нем наслышан. Но история, которая произошла здесь, никакого отношения к прошлым делам вашего мужа не имеет. Вы стали жертвой мошенничества, которое называется разгон. Так вот, Умара Рамазанова ищут, вы это прекрасно знаете. И, как любой работник МУРа, я заинтересован в том, чтобы его нашли. Но сейчас это не мое дело. Меня сейчас не интересует и происхождение ценностей, которые у вас забрали разгонщики. Меня сами мошенники интересуют, потому что ваш случай не первый и преступники они опасные. Вы-то мне не рассказываете об обстоятельствах дела, но, если хотите, я могу довольно достоверно
предположить, как и что здесь происходило. Хотите?
        Рамазанова сделала легкую гримасу, давая понять — говорите что хотите, мне-то все равно.
        — Вам позвонили вчера вечером, скорее всего сославшись на каких-то общих знакомых, и очень возможно, что это была женщина, и сказали, что муж, Умар Рамазанов, только что арестован. Вам надлежит незамедлительно собрать и вынести из дому самые ценные вещи, потому что через полчаса к вам придут с обыском и опишут все ценности. Вы заметались по дому, но через двадцать минут аферисты уже звонили в вашу дверь. А все ценное к их приходу вы уже собрали… Вот приблизительно так это и происходило.
        — Ну, и что вы от меня хотите?  — спросила Рамазанова.
        — Чтобы вы подумали вместе со мной, кто могут быть эти люди, прекрасно информированные о делах вашего мужа.
        — Ничем я не могу вам помочь. Все, что знала, рассказала. Если что-нибудь вспомню, я позвоню вам.
        — Хорошо. Постарайтесь вспомнить — это важно. Для вас важно.
        Если раньше в глубине души у меня еще бродили какие-то неясные сомнения относительно роли Позднякова, его поведения и степени вины, то теперь я окончательно уверился в том, что преступниками ему была отведена роль не целевого объекта их бандитского умысла, даже не роль жертвы мести. Он в их глазах был только средством, очень эффективным средством для совершения других, более важных преступлений: удостоверение и пистолет интересовали их во сто крат больше личности Позднякова, его чести, достоинства, всей его жизни.
        И чтобы спокойно, наверняка шарить по квартирам Пачкалиной, Рамазановой и других, мне еще неизвестных людей, они пошли на преступление, в котором было второе негодяйское дно — тщательный расчет на то, что отвечать за него придется не им, а другому, уже пострадавшему от них человеку.
        Вот это замечательное хитроумие и вызывало во мне азарт, профессиональную злость, каменную решимость выудить их из неизвестности и взять за горло. И почему-то именно после разгона у Рамазановой во мне поселилась уверенность, что они не уйдут от меня. Я тогда и сформулировать точно не мог, в чем их ошибка, но действия их стали повторяться, а для преступников первый же повтор — начало краха. Халецкий любит говорить, что формулировка системы есть первый шаг в ее решении. А то, что они уже повторились, свидетельствует о каком-то принципе, внутреннем механизме в их действиях, и мне надлежало исследовать эпизоды разгонов таким образом, чтобы понять образующую их систему.
        Я достал лист бумаги и стал на нем рисовать кружки и квадратики, изображавшие фигурантов по делу. В кружки я вписывал фамилии людей, причастных к разгонам, а в квадраты — имевших отношение к созданию метапроптизола. Кружки и квадратики заполняли лист, и я думал о том, что какие-то из них будут мною полностью заштрихованы как попавшие сюда случайно или по недоразумению, другим еще предстоит возникнуть, какие-то, особо важные, будут обведены красным карандашом, но задача моя состояла в том, чтобы соединить их линиями, которые должны были в жизни материализоваться в логически определенные, причинно вызванные устойчивые человеческие связи, в быту называемые нами завистью, страхом, алчностью, потребностью жить за чужой счет,  — все то калейдоскопическое соединение дурных наклонностей, из которых преступник сплетает сеть для людей. За мной остается необходимость расплести этот клубок страстей и поступков, ведущих к его логову.
        И еще я знал точно, что у всех, даже умных и опытных, преступников есть уязвимое место: они не уважают следствия и не боятся его, полагая, что уж они-то продумали и рассчитали все так, чтобы наверняка не попасться. А опасаются они только извечного врага фартовых людей — случая, который один только и может все их дело провалить; и никогда не приходит им в голову, что следствие как раз и стоит на коллекционировании и оценке этих случаев.
        Я рисовал свою схему, размышляя, как короче и вернее связать мои кружки и квадратики, у меня появились уже интересные варианты, и совсем я не представлял себе, что к моему кабинету по коридору идет секретарша Тамара и несет весть, которая зальет всю мою схему непроницаемой тушью загадки, разорвет уже наметившиеся связи, перебросит фамилии фигурантов из кружков в квадраты и наоборот, превратит мою задачу в ребус…
        Тамара открыла дверь, протянула мне конверт:
        — Генерал велел передать вам…  — и ушла.
        Письмо было уже вскрыто, и стоял на нем фиолетовый штамп канцелярии — за невыразительным входящим номером было зарегистрировано послание выдающееся. На конверте написано: «Москва, Петровка, 38. Главному генералу в МУРе». Внутри — неряшливый лист желтоватой бумаги, весь в пятнах, потеках, мазках не то жира, не то рассола — такие остаются на газете, в которую заворачивают селедку. И даже запах от нее был неприятный. Но содержание письма искупало все:
        «Начальник! Порошок, которым глушанули вашего мента на стадионе, возит в «жигуле», в тайнике заднего бампера один фрайер. Номер машины — 3842».
        Письмо оглушило меня. Я перечитывал его вновь и вновь, пытаясь сообразить, кто мог быть его автором. Кто этот «фрайер», который возит метапроптизол в тайнике? Неужели один из шайки решил сдать другого? Это маловероятно, тогда ведь и ему конец. Или случайный свидетель? Или один из тех, с кем я уже говорил, и он хочет навести меня на след, сам оставаясь в тени? Или, наоборот, хотят сбить с толку, чтобы я потерял время? Или направление поиска?
        Письмо похоже на вымысел. Оно по стилю неорганично — человек, знающий выражение «тайник заднего бампера», не употребляет слова «фрайер», «мент» в обычной речи. Нелепый адрес — «главному генералу».
        Обратного адреса, конечно, не было, но штемпель отправления московский. И еще одно обстоятельство насторожило меня: индекс нашего почтового отделения — 118425 — был тщательно вписан в клеточки адресной колодки на конверте. Автор письма, судя по листу, на котором оно было написано, не похож на аккуратного чистюльку, и он наверняка знал, что письмо на Петровку доставят и без индекса почтового отделения. Но он все-таки прилежно вывел индекс. Почему? Может быть, хотел, чтобы письмо пришло вовремя, поскорее?
        Кто же он, отправитель этого загадочного письма?
        Преступник?
        Не его ли дрожащие пальцы, что вчера так тщательно вписывали в решеточку цифровой индекс, так же старательно две недели назад всыпали в бутылку метапроптизол для Позднякова?
        Слабый человек, знающий какую-то отвратительную тайну, долго мучившийся и внезапно решившийся? Мне почему-то показалось, что он должен был внезапно принять свое решение: бумажка, на которой он написал письмо, наверное, валялась где-то на кухне, оказалась под рукой, он схватил ее, написал и, чтобы не передумать, заклеил конверт и опустил его в почто-вый ящик.
        Нет, нет, нет! У него не могло быть под рукой почтового индекса — его можно узнать только на почте или по телефону в справочной, и это отвергало мою гипотезу о внезапности принятого решения. У него было время передумать. А переписывать письмо не имело смысла — он понимал, что содержание бумаги полностью оправдает ее внешний вид.
        А вдруг я распечатываю пачку не с того конца? Может быть, это ветер с другой стороны? Тогда кто? Не Панафидин же? И не Благолепов. И не Горовой. И не Желонкина. Они не могли. Точнее сказать, не должны. А может быть, неизвестный мне Лыжин? Тьфу, чертовщина какая-то начинается!
        А не может ли это быть привет от Пачкалиной?
        Подожди, надо все по порядку.
        Я позвонил Саше Дугину в ГАИ и попросил установить имя владельца «Жигулей» номер 3842. Он спросил:
        — Какая серия?
        — Не знаю.
        — Тогда это надолго работа…
        — Сашок, постарайся побыстрее — позарез нужно.
        — Сегодня я наверняка не успею — время-то к шести пошло, да и пятница все-таки сегодня.
        — Да ты что!  — взвился я.  — Это, значит, до понедельника, что ли?
        — Да не бушуй ты там. Я завтра дежурю. Позвони с утра — дам тебе список. Номерок повтори.  — Я продиктовал еще раз номер, слезно поклянчив не подвести меня, и он клятвенно пообещал найти завтра всех владельцев «Жигулей», у которых номер 3842.
        А я еще раз перечитал письмо, спрятал его в конверт, конверт положил в папку, запер документы в сейф и сейф опечатал своей печаткой — все равно мне здесь до понедельника делать было нечего.
        И поехал домой к Пачкалиной.
        Покосившийся деревянный дом, в котором проживала Екатерина Пачкалина, стоял на «красной черте»: по плану реконструкции улицы его должны были снести в течение года. Но пока дома стояли, и люди в них жили тесно, в повседневном добрососедстве и постоянных ссорах, взаимной связанности и полной открытости друг перед другом, потому что коммунальная кухня и драночные стенки исключали всякую возможность секретов и какой-либо изолированной жизни.
        Я присел на скамейку к старухе, она покачивала в колясочке ребенка и, очевидно, томилась отсутствием собеседников.
        — … Каждый год ходют комиссии и ходют, и все обещают, конечно: в следующем квартале переселять будем. Мои-то домашние, семейство мое, конечно, ждут не дождутся, а мне-то как раз и не к спеху: чего я там в новом доме не видела? Все жильцы новые, иди с ними знакомься, раньше помру, чем всех узнаю, а тут как-никак родилась я семьдесят три годочка назад, тут бы и помереть: может, всем домом и проводят меня, вместе все и помянут. Энтот вот — уже четвертый правнук, мне бы отдыхать, а все без бабки Евдокии никак не обойтиться. Да ничего, не жалуюсь я, детки-то у меня все приличные, все в люди повыходили. Краснухина? Мать? Как нее не знаю, мы здеся с Надеждой сколько лет вместе живем. Она, конечно, меня моложе будет, но здоровья у ей никакого не осталось. Третьего дня ее снова на скорой-то помощи в больницу доставили. Сходить бы надоть проведать, да вот от энтого не оторвешься. Схожу, схожу, только вот энтого с рук скину, а то ведь она от своей лярвы-то передачки в жизни не дождет. Ишь кобыла здоровущая, ряшку красную отъела, хоть прикуривай, а матерь совсем погибает. И видано-то где это: мать на карете в
больницу, а она себе сразу хахаля в дом. Вон из окна слыхать, как надрывается…
        Я взглянул на приоткрытое окно, воспаленное красным абажуром. Оттуда доносился чуть хрипловатый пьяненький женский голос. Женщина пела частушку или песенку, и от прочувствованности концы фраз подвизгивали. Я прислушался и не узнал вязкого голоса Пачкалиной в этом игривом мелодекламировании. Голос выводил:
        У меня миленок лысый,
        Дак куда же его деть?
        Если зеркала не будет,
        Стану в лысину глядеть…
        — Через ее мать и болеет все время, силов у ей никаких нет терпеть ее сучьи штучки,  — неспешно и обстоятельно повествовала бабка Евдокия.  — Вот взять хоть, к примеру, семью Карельских — тоже девка взрослая у них. И с мужем у ей тоже чевой-то там не вышло. Так живет со своими сродственниками, мальца воспитывает, ведет себя как человек приличный, работает и на дом еще работу берет, чтобы парня своего всем ублажить, ни в чем чтоб сиротой безотцовской не чувствовал, и одно про ее слово: кроме хорошего, ничего плохо не скажешь…
        Я очень обрадовался столь достойному поведению взрослой дочки в семье Карельских, но сейчас меня больше интересовало плохое поведение Пачкалиной, и я постарался вернуть разговор, ускользающий по накатанной колее, в нужное мне направление.
        — Может быть, Катерина молодая еще? Перебесится, заведет ребенка, и все станет на свое место?
        — Это Катька-то молодая? Да ей в этом году, почитай, тридцать стукнуло, а она что ни вечер накрутит на лбу кудри-завлекалки — и пошла по мужикам. Ей мать-то говорит, истинный крест, сама не раз слышала, угомонись, говорит, Катька, будь человеком, как все люди, не курвничай, не дешевись, а она смеется нахально в глаза: с моей яркой красотой, отвечает, с моей броской внешностью, говорит, я себе могу самого распрекрасного мужа найтить. Да только, видать, красота ее нужна на раз, между пальцами помусолить, а вот жениться — чевой-то не находится охочих.
        — Ну а как же первый ее муж?
        — Сашка-то Пачкалин? Как же, помню я его, лет восемь либо семь назад он на ней женился. Да нажились-то они вместе, как вороны на заборе: месяца два все у их было ничего, а тут она возьми да не приди домой ночевать, загуляла где-то, видать, крепко. Ну, он ей утром, конечно, поставил фонари под оба глаза, собрал свой чемоданишко и матери, Надежде-то Ивановне, говорит: «Очень я вас, мамаша, уважаю, потому как вы во всем правильный человек, но даже заради вас с энтой, прости господи, лахудрой жить не желаю». И все — только его здесь и видели, только и памяти у ей осталось об нем, что фамилию его при себе носит. И загуляла. И водочку выпивать стала или там вино какое, не знаю уж, зря говорить не стану, вместе мы с ей не пили. Черт-те с кем водится, вот и милиция на обыск явилась, а мать от волнениев всех этих в больницу попала. Да и как тут не попадешь, когда один день является милиция, обэхэес, обыск делают, весь дом вверх тормашками, имущества всякого бесценного тьму забирают, а на другой день снова являются, вроде бы не так все сделали или прав они не имели забирать, в общем, разобрать там ничего
невозможно…
        — А откуда же у Екатерины имущества столько набралось? С зарплаты ее?
        — Какая там зарплата! Семьдесят целковых в месяц! С таких денег шуб себе понакупаешь, как же! Я так думаю, что это от Николай Сергеича осталось, от прежнего хахаля. Вот за него как раз, я так думала, что она и выйдет замуж, года три она с им ходила. Но чевой-то там у их то ли не склеилось, то ли чего, но пропал он совсем, значит, говорили даже люди, будто посадили его. Его-то Катька, видать, уважала али боялась, но только вела себя, во всяком случае, прилично при ём. Он мужчина начальственный был. Да и по ём видать, значит, только хоть взглянешь разок, что у него всего полно, и денег, и баб, и вещей, а вернее сказать — нахальства. Важно себя держал. Но и под его важность, видать, нашлася жесткая струна…
        — А давно его здесь не видно?
        — Да уж года два, как не кажется…
        Я еще немного поговорил с бабкой Евдокией, но тут заплакал в колясочке энтот, старуха стала шикать на него и сильнее раскачивать коляску, а я вошел в подъезд, поднялся по скрипучей щелястой лестнице в бельэтаж и позвонил в дверь Пачкалиной.
        Я стоял на лестнице в темноте, и из освещенной прихожей Пачкалина никак не могла рассмотреть меня, и, когда шагнул на свет, она, все еще не узнавая меня, сказала своим тягучим голосом, так непохожим на тот, что недавно выводил про миленка лысого:
        — Позвольте, товарищ, позвольте, чего-то не припоминаю я вас…
        Я усмехнулся:
        — Здравствуйте, Екатерина Федоровна. Мы с вами недавно виделись. Вот решил еще разок заглянуть — без предупреждения. Ничего?
        — Ой, не узнала я вас, значит, не узнала. Гостем будете, заходите, значит, гостем будете…
        На разоренном пиршественном столе стояли недоеденные сардины, салат, копченая колбаса, селедка, картошка в масле и искромсанная вареная курица, пластмассовый бидон с пивом и несколько бутылок. Я только сейчас вспомнил, что за весь день так и не удалось толком поесть. Но этот пир предназначался не для меня, а для мордастого парня в териленовом костюме. На безымянном пальце у него было толстое резное кольцо, а на мизинце — длинный серый ноготь.
        — Здорово,  — сказал он.  — Хена меня зовут, слыхал? Ты чё?
        Он выговаривал свое имя с придыханием, и вместо «г» у него получалось густое, насыщенное «х».
        — Ну, ты чё? Чё тут топчешься, друх, вишь: площадка занята! Ты чё! Плацкарту показать? Давай, чеши отседова, а то я тя живо на образа пошлю…
        Парень был давно, мучительно пьян. Я спокойно сел на стул, огляделся.
        — Ты чё? Потолкуем? Может, выйдем? Потолкуем?
        Я посмотрел на Гену и засмеялся. По виду парень был похож на продавца заграничного мебельного магазина — у них обычно такие же алчные, но туповатые лица. И то, что он хотел «качать права», было тоже смешно, «урки» про таких говорят: «не так блатной, как голодный».
        — Это моя женщина,  — настойчиво бубнил Гена,  — и ты к ней храбки не суй. Если ты ко мне как человек, то и я с тобой выпью. Ща булькнем по стакану, и порядок. Катька, наливай…
        — Я с тобой, Гена, водку пить не стану. Я инспектор МУРа и пришел сюда по делу. Поэтому ты посиди десять минут тихо.
        — Как не будешь? Ты чё? Ты чё еще?
        В это время очнулась Пачкалина, неподвижно стоявшая у двери и, видимо, своим неспешным умом перемалывавшая мысль, зачем я сюда пришел. Она подошла к Гене и, почти взяв его на руки, вышвырнула в соседнюю комнату:
        — Сиди, тебе говорят, сиди и не долдонь. Дай с человеком поговорить, с человеком, значит…
        Из соседней комнатушки, отделенной только толстой плюшевой портьерой, доносился голос Гены:
        — Ты чё? Ты чё? Если ты как человек, то и я могу с тобой выпить…
        Пачкалина села за стол, тягуче-воркующе спросила:
        — А может, гражданин Тихонов, покушаете чего? И выпить имеется. Вы же после работы — можно и разогреться маленько…
        И голос у нее был хоть и тягучий, но не было в нем изнурительного занудства, а гудели низкие завлекающие ноты, и ни разу не сказала она своих любимых «как говорится-конечнозначит». Ворот трикотажного легкого платья расстегнулся почти на все пуговицы — нарочно или случайно, когда она волокла своего друга Гену, но сейчас уж наверняка она чувствовала своим могучим женским естеством, что я вижу в распахнутом вырезе ее грудь — белую, крепкую, круглую, как у статуи «Девушка с веслом» в парке культуры, но застегиваться не желала, бросив на прилавок жизни все свое богатство — уютную комнатенку, хорошую выпивку, вкусную закуску и аппетитную белую грудь.
        Я вспомнил рассказ бабки Евдокии — «с моей яркой красотой и броской внешностью», и мне почему-то стало жалко Пачкалину, когда-то самую популярную в Кунцеве девицу по прозвищу Катька-Катафалк. Она стала освобождать на столе место, вынула из серванта чистые тарелки и вилки, и, когда она нагибалась над столом, в вырезе ее платья светили две круглые мраморные луны. Она сновала по комнате проворно, легко, но каждый ее маршрут неизбежно проходил мимо моего стула, и она вроде бы случайно — теснота-то какая — задевала меня тугим бедром или мягким плечом, а накладывая закуску на тарелку, согнулась надо мной, и тяжелая, тугая грудь ее легла мне на шею около затылка, и я слышал частые сильные удары ее глупого жадного сердца и тонко струящийся от нее горьковатый, чем-то приятный аромат зверя.
        Я отодвинул от себя полную тарелку, взял кусок черного хлеба, густо намазал его горчицей, круто посолил и стал не спеша жевать. Пачкалина уселась напротив и во все глаза смотрела на меня. В ее взгляде не было ни испуга, ни ожидания, а только искреннее удовольствие — настоящий мужик в дом вошел. И я с усмешкой подумал, что с таким выражением лица она кормила, наверное, Николая Сергеича — сгинувшего года два назад друга, у которого всего было полно: и денег, и баб, и вещей, и вернее всего сказать — нахальства…
        — Екатерина Федоровна, мне удалось кое-что узнать о вашем похищенном имуществе,  — сказал я.  — Во всяком случае, о предъявительских сберкнижках.
        — Не может быть!  — всплеснула руками Пачкалина.  — Нашли?
        — Пока нет.
        — А чего же тогда узнали?  — разочарованно протянула она.
        — Я узнал, чьи эти деньги, а это уже немало,  — спокойно сказал я, морщась от паляще острой горчицы.
        — Как это, значит, понимать — чьи? Как это — чьи? Мои, как говорится, мои, значит, конечно, деньги, мои,  — забулькала Пачкалина.
        — Нет,  — покачал головой я.  — Это не ваши деньги, это деньги Николая Сергеича. И он их вносил на предъявительские вклады, поэтому вы и не знали, в каких они сберкассах. Вот так-то.
        — Это что ж такое вы говорите, это же, значит…
        — Одну секунду, Екатерина Федоровна,  — я взглянул на часы.  — Сейчас начало десятого, значит, я отслужил сегодня тринадцать с лишним часов. Зарплату свою на сегодня я отработал выше маковки. Препираться с вами у меня сейчас нет ни сил, ни желания. Я вам в двух словах опишу ситуацию, а вы решайте, будет у нас разговор или я поеду спать. Значитца, ситуация такая: вас ограбили знакомые Николая Сергеича, или кто-то из его знакомых дал подвод на вашу квартиру. Насчет шубы и драгоценностей ничего конкретного обещать вам не могу, но сберкнижки — это единственная зацепка, которой мы их можем ухватить. Они обязательно попытаются получить вклады. Вам это понятно?
        — Понятно, конечно, понятно,  — кивнула Пачкалина.
        — Я дал распоряжение сберкассам внимательнее присматриваться ко всем, кто будет испрашивать вклады на такую сумму. Но сеть эта слишком велика. Нам нужно установить наблюдение именно за той сберкассой, куда явятся ваши мошенники. Это единственный путь — для вас вернуть свое добро, а для меня задержать их. Они мне очень нужны, потому что натворили кое-что похуже вашего разгона.
        — А что же от меня-то требуется?  — спросила Пачкалина.
        — Подробнее рассказать мне о Николае Сергеиче. Он ведь сидит сейчас, а?
        — Не знаю, я никакого Николая Сергеича,  — сказала медленно Пачкалина, и мне, несмотря на досаду, снова стало ее жалко: ее тусклый мозг должен был сейчас проанализировать массу всяких комбинаций, чтобы понять, правду говорит инспектор или это их обычные милицейские ловушки, направленные против нее и уважаемого Николая Сергеича. Интуицией человека, всегда живущего в напряженных отношениях с законом, она реагировала однозначно — отрицать лучше все. А думать ей было тяжело. Эх, если бы она могла думать грудью!
        — Послушайте, Пачкалина, мне это все надоело. Вам охота и рыбку съесть, и в дамки влезть — чтобы я вам из рукава вынул и шубу, и кольца, и сберкнижки, а откуда это и что — ни мур-мур. Лучше всего, чтобы из средств Госстраха. Но даже там спрашивают, при каких обстоятельствах был нанесен ущерб.
        — Что же мне делать-то?  — испуганно спросила Пачкалина.
        — Ничего. Я бы и так мог найти вашего Николая Сергеича.
        — А как?  — быстро подключилась Пачкалина, и я усмехнулся:
        — Очень просто. Дал бы запрос по местам заключения в Москве: какой Николай Сергеич с такими-то приметами содержался в их учреждении в течении последних двух лет, показал бы фотографию вашим соседям и точно установил бы, кто был ваш приятель. Но у меня и так дел полны руки, чтобы еще этим себе голову морочить,  — ваши ценности нужнее вам. Засим разрешите откланяться. Если поймаем мошенников когда-либо, я вас извещу. Сможете им вчинить гражданский иск, лет за восемь — десять они, может быть, отработают вам должок.
        Я встал. На лице Пачкалиной была мука — следовало думать, и не просто думать, а думать быстро и принимать какое-то решение. Ей ведь было невдомек, что независимо от того, скажет она мне о Николае Сергеиче или нет, я завтра же с утра стану его искать именно так, как уже рассказал ей. И устанавливать, не было ли связи между ним и Умаром Рамазановым, в доме которого произвели разгон те же аферисты.
        — Подождите,  — сказала Пачкалина.  — А Николаю Сергеичу никакого вреда от этого не будет?
        — Опять двадцать пять! Ну какой же может быть ему вред? Он ведь давно осужден, наверное?
        Пачкалина тяжело задышала, у нее даже ноздри шевелились.
        — Ладно, скажу. Обоимов — его фамилия. Николай Сергеич, значит. Двадцать третьего года. Он был начальник цеха… этого, значит… спортивного оборудования, ну, инвентаря, что ли… Семья у него, как говорится, семья. Но он с женой жить не хотел, конечно. Не хотел. Больная она по-женски. Жениться на мне обещал, очень, значит, замечательный мужчина он был, настоящий человек, представительный, с положением, значит, с положением…
        Пачкалина заплакала. По-настоящему — негромко, сильно, и, наверное, ей не хотелось, чтобы я видел, как она плачет, и про распахнутое платье свое она забыла, и забыла про громко высвистывающего носом Гену с золотым перстнем и длинным серым ногтем на мизинце. Судорожно сотрясалось все ее крепкое, здоровое тело, в котором наверняка не было никаких болезней, да только не мог Николай Сергеич Обоимов, хоть и замечательный мужчина был, представительный и с положением, дать ей из тюрьмы ни утешения, ни утоления…
        … Храп многоголосый и разнотонный, как звуки труб Кельнского органа, наполняет огромную, жарко натопленную комнату. От духоты и вони трудно дышать. На лавках, у печки, прямо на полу спит народу никак не менее пятидесяти душ. Всех собрали сон и усталость — здесь крестьяне и едущие на ярмарку купцы, беглые солдаты и возчики, странствующие рыцари и нищенствующие монахи-доминиканцы, княжеские шпионы и конокрады. Лежат вповалку здоровые и томящиеся в полусне больные, храпят мужчины, чутко дремлют женщины и свистят носами дети. Пьяные матросы играют в кости, девица причесывается, старик ловит вшей, купец рыгает громко, протяжно, со стоном. Постоялый двор.
        Чадно горит свеча, на столе передо мною кувшин с черным нюрнбергским пивом, миска вареных потрохов с горохом, я ем устало, механически, не ощущая вкуса и удовольствия, только пью с жадностью, вытирая тряпицей разгоряченное жарой и смрадом лицо. Иногда, отодвинув от себя миску, беру в руку гусиное перо и, обмакнув во флакон с чернилами, записываю несколько слов в тетради, бросаю перо на стол…
        За стенкой слышны неразборчивые голоса, стоны, хрип — там умирает хозяин постоялого двора, сидят при нем измученная жена и двое сыновей, туповатые и покорные. Здесь же, в мягком кресле, с низкой табуреточкой в ногах, врач Клаус Фурнике, которому безутешная женщина платит по талеру за каждый час, что он сидит подле больного. Несчастному сделано двенадцать кровопусканий, шестнадцать раз послаблен желудок и он в тяжелом забытьи.
        Вечером я видел больного, у него явная почечная болезнь, и надлежало давно подвергнуть его камнесечению, а расстройство сознания происходит от высокого внутреннего жара и острых болей, но вмешиваться в советы приглашенного врача не позволяет мне святой виртус — врачебная этика, хотя слепому ясно, что кровопусканиями и слабительными почтенный лиценциат Фурнике окончательно добьет больного.
        Я поднимаюсь и захожу в комнату за перегородкой, останавливаюсь у дверей. Тяжело бредит больной, выкрикивает бессвязные слова и ругательства. Врач Фурнике объясняет женщине и тихим, придурковатым сыновьям:
        — От возмущения физиса в животе больного недуг его перекинулся в мозг и лишил уважаемого герра Шмерца сознания. Кровопускания успокоят возбуждение мозговых соков…
        — Господин доктор, разве герр Шмерц болен психически?  — тихо спрашиваю я.
        Врач поднимает на меня взгляд, отхлебывает из кубка густого бургонского, отвечает снисходительно:
        — Вам, молодой друг, неведомо, что потеря человеком разума связана с возмущением природных соков организма. Когда возбуждена в голове слизь, то пациент тих, спокоен и глубоко удручен. Если разлилась под сводом черепа черная желчь, то меланхолия охватывает больного, он мрачен, готов к смерти и склонен к самоубийству, а наш долг — остановить его от этого греховного шага. Но у герра Шмерца возбуждение светлой желчи в мозгу, поэтому он так зол, так беспокоен, криклив и подвижен…
        Я не сдерживаюсь:
        — Хватит ерунду молоть. У герра Шмерца тяжелая почечная болезнь: я смотрел его мочу, в ней песок и густые сальные осадки. Камнесечение делать ему сейчас нельзя — он измучен, и организм не перенесет такого испытания…
        Фурнике, разинув рот, смотрит на дерзкого оборванца, похожего на разорившегося рыцаря, лесного разбойника или странствующего проповедника,  — нищего нахала, посмевшего ему указывать. А я говорю испуганной женщине:
        — Еще есть надежда — нужно постараться укрепить его организм. Я пропишу для вашего мужа карийское лекарство…
        Фурнике, наконец преодолев оцепенение, взвивается с кресла и вопит пронзительно:
        — Если вы тотчас же не выгоните этого невежду, нахала, этого грязного шарлатана, ноги моей больше не будет в вашем доме!
        Черными крыльями вздымаются полы его шелкового плаща, затканного по воротнику золотыми нитями, на лысине выступает злая испарина, дребезжит золотая цепь на шее, трясутся унизанные кольцами пальцы.
        — Взгляните, фрау Шмерц, на этого оборванца, на этого дорожного бродягу — он смеет учить меня, лиценциата медицины! Взгляните на него — разве этот босяк похож на врача?
        Женщина затравленно переводит взгляд с него на меня, пытаясь сообразить что-то. Я настойчиво говорю ей:
        — Не смотрите на мой заплатанный дорожный кафтан, я известный доктор Теофраст Гогенгейм, и денег никаких за совет не возьму, мне просто хочется помочь вам в вашем горе. Сделайте, как я вам говорю, и если вы не допустите больше кровопусканий, то ваш муж еще может встать на ноги…
        — Известный доктор Гогенгейм!  — хохочет, брызгая слюной, Фурнике.  — доктор с заплатами на заднице и оторванными подметками! Что же тебе больные не собрали на костюм, приличествующий твоему званию?
        — Стыдись, неуч!  — тихо говорю я Фурнике.  — Вспомни, что ты стоишь у скорбного одра…
        Но Фурнике кричит так, что не слышно всхлипов и бормотания больного:
        — Выбирайте, фрау Шмерц! Не пристало мне терпеть унижения от бродяг и самозванцев! Если вам его шарлатанские выдумки больше по сердцу, то соблаговолите выплатить мне гонорар и велите запрягать! И не извольте более беспокоить меня!
        Женщина решается. Повернув ко мне заплаканное лицо, она говорит еле слышно:
        — Благодарю вас, сударь, за добрые слова и побуждения. Но я не могу ослушаться доктора Фурнике. Простите меня — я попрошу вас удалиться…
        И пока я собираю в дорогу нехитрые пожитки, прячу в мешок тщательно завернутую рукопись, седлаю своего гнедого амбахского коня, на востоке занимается свет нового дня. Через отворенное оконце я слышу, что хрип и стенания больного стихли и плач острый, вдовий, сиротский взметнулся ввысь, навстречу утренним лучам, которых уже больше не доведется увидеть несчастному.
        А я, перекрестившись и поправив короткий меч на поясе, скачу в сторону виднеющегося на равнине Франкфурта, где никто не знает и знать не хочет о смерти какого-то Шмерца, ибо сегодня с первыми солнечными бликами народ огромной немецкой страны должен узнать имя нового своего государя, и кто бы им ни стал — король английский Генрих, король французский Франциск или испанский король Карлос,  — все равно это такое счастье и честь для немецкого народа, что скорбь какой-то осиротевшей безродной семьи не может и песчинкой черной, траурной лечь на алые мантии семи германских курфюрстов, выбирающих для своего народа нового государя после почившего императора Максимилиана…
        Глава 8
        НАВОД ИЛИ НАВЕТ?
        Лифт не работал. Об этом извещали табличка на двери и голова монтера, торчавшая в сетчатом колодце, как редкостный экспонат на модернистской выставке. Задрав вверх голову, он кричал кому-то:
        — Эй вы, охламоны! Забыли про меня? Подымай коляску!
        Смешно было мне слышать такие слова в нашем строгом учреждении, где в течение многих лет так боролись против всякого жаргона, что перегнули палку в другую сторону, и народились на свет какие-то ужасные, специфически милицейские официальные словечки вроде «висяк», «отсрочка», «фигурант», «самочинка»…
        Неохота было идти на пятый этаж пешком, я спросил монтера, сидевшего на крыше лифтовой кабины.
        — Скоро почините?
        — Скоро,  — пообещал он, нажал какой-то контакт на крыше и плавно вознесся верхом на кабине ввысь.
        Я не стал дожидаться, махнул рукой и пошел по лестнице. А поскольку марши у нас огромные, у меня оказалось полно времени, чтобы обдумать свои дела на сегодня. Конечно, было бы так прекрасно, если бы позвонила Рамазанова и сообщила что-нибудь сокровенное. А ей ведь наверняка есть что рассказать.
        Но ее обещание позвонить стоило полкопейки в базарный день. Она мне звонить не станет, даже если точно узнает фамилии, имена-отчества и места жительства аферистов. Резон тут простой: страх за судьбу мужа всегда в ней будет сильнее сожаления о потерянных ценностях или стремления отомстить негодяям. Она ведь не хуже меня понимала, что разгон учинили люди, прекрасно информированные о делах мужа. Могли они знать и о его нынешнем местонахождении. Поэтому Рамазанова наверняка уже решила: черт с ними, с деньгами и уже миновавшими переживаниями! Как это ни странно, но ей, конечно, больше хочется, чтобы я не поймал мошенников, поскольку в этом случае всегда будет риск, что я вытрясу из них сведения об Умаре Рамазанове…
        По выходным в наших коридорах тихо: не снуют ошалевшие от хлопот инспектора, не стучат каблучками секретарши с бумагами, не видно жмущихся к стенам свидетелей и потерпевших. Гулкое эхо моих шагов провожало меня по всему коридору до самого кабинета. Когда случается бывать здесь в такие дни, я чувствую себя хозяином огромного пустого дома, брошенного на мое попечение. Это ощущение усиливалось в моем кабинете: безмолвие, оттененное очень далекими, еле слышными стуками, шорохами в трубах отопления, внезапным острым звоном оконного стекла от проехавшего мимо автобуса.
        Сначала я хотел позвонить в ГАИ насчет номера «Жигулей», но палец чуть ли не бессознательно набрал номер телефона Лыжина. Сейчас его можно, наверное, скорее всего застать дома — ведь сегодня воскресенье, и еще довольно рано, около десяти часов.
        Долго гудели замирающие в трубке сигналы вызова, никто не подходил к телефону, и я собрался было положить трубку, но гудок вдруг рассекло пополам, и я услышал уже знакомый мне раздраженный старушечий голос:
        — Кого надо?
        — Позовите, пожалуйста, Владимира Константиновича.
        — Нету его.
        — А когда все-таки его можно застать?
        — Кто его знает! Передать чего?
        — Попросите его позвонить капитану милиции Тихонову.  — Я старался придать голосу медовую вежливость, чтобы не злить старуху, а то еще, чего доброго, не передаст.
        — Скажу,  — коротко ответила старуха и бросила трубку на рычаг.
        Потом я позвонил в ГАИ, и у Дугина голос тоже был сердитый:
        — Это ты, Тихонов? Замучил ты меня совсем со своим поручением. У меня тут дел полно, и в картотеке для тебя пришлось копаться.
        — А выбрал номера-то?
        — Выбрал. Только те, которые установлены на «Жигулях».
        — Спасибо, Сашок, они мне как раз и нужны.
        — Записывай, я тебе продиктую. Серия МКЛ — Дадашев. Записал?
        — Записал. Дальше…
        — Серия МКП — Садовников…
        — Дальше.
        — Серия МКУ — Шнеер…
        — Дальше.
        — Серия МКЭ — Панафидин…
        — Как-как? Как ты сказал?
        — Панафидин Александр Николаевич, проживает в Мерзляковском переулке, дом…
        — Стоп, Сашок. Хватит, мне другие не нужны.
        — Больше вопросов не имеется?  — переспросил Дугин.
        — Спасибо тебе, старик, ты меня здорово выручил.
        — Большой привет,  — сказал Дугин л отключился.
        Уж чего-чего, но такого поворота событий я не ожидал никак. Письмо вывело меня прямо на Панафидина. Что же это? кто-то захотел помочь мне? Или захотел помочь правосудию? Или, может быть, цель письма — помешать мне? И отвратить правосудие? Или совсем здесь правосудие ни при чем и кто-то хочет воспользоваться сложившейся ситуацией и наклепать на Панафидина?
        А если письмо — правда, значит, метапроптизол есть и Панафидин со мной дурака валял? Но почему же он скрывает, что получил метапроптизол? И кто человек, знающий его тайну? Враг? Соперник? Или лицемерный друг, желающий подкопаться под него? Кто же он?
        А может быть, это не навод, а навет?
        Вдруг кто-то сознательно клевещет на Панафидина? Или хотят вывести из игры меня персонально: ведь если я брошусь обыскивать машину Панафидина и ничего не найду, это может вызвать серьезный скандал.
        Как же быть, что предпринять? Ведь второго такого случая может и не быть…
        Я метался по кабинету, не в силах решиться на что-то определенное. Из головы напрочь вылетели Пачкалина, Рамазанова, их возлюбленные расхитители, все эти разгонщики… Метапроптизол, если в письме написана правда, был почти рядом. Но как его взять?
        А может быть, ничего нет? Мистификация? Нелепый, злобный розыгрыш? Но эти люди не похожи на шутников: когда они отравили Позднякова — если это они,  — ими руководило вовсе не стремление повеселиться.
        А вдруг письмо написано человеком, который случайно знает об этой истории, но боится заявить о ней вслух? Если он действительно хочет добра и блага, но недостаточно мужествен для того, чтобы сказать во всеуслышание: вот преступник?..
        И больше я не чувствовал себя хозяином в большом доме, оставленном на мое попечение. Даже тишина изменилась — она стала терпеливо-угрожающей, словно немо ждала моего решения, одинаково бесстрастная к ошибке и к самому точному выбору.
        Я пошел к Шарапову. Как было бы хорошо, окажись он на месте, мне так был нужен чей-то разумный совет!
        Тамары на месте не было, а дверь в кабинет к шефу отворена. Он сидел за столом и что-то писал.
        — Здравия желаю, товарищ генерал.
        Шарапов поднял голову от бумаг и мгновение в меня вглядывался, словно не сразу признал.
        — Ба-а! Сколько лет сколько зим,  — сказал он, ухмыляясь.  — Что это ты здесь в свободное время обретаешься?
        И по его улыбке, хотя и ехидной, я понял, что он доволен, увидев меня здесь.
        — У нас свободное время начинается на пенсии — вас цитирую, как классика.
        — Ну вот, обрадовал. Мне, значит, до свободного времени совсем чуток осталось. Зачем пожаловал?
        — Посоветоваться,  — сказал я смирно.
        — Это надо приветствовать,  — кивнул генерал.  — Как я понимаю, тебе нужна санкция на какой-нибудь недозволенный поступок: в остальных случаях ты по возможности избегаешь со мной советоваться.
        — Недозволительность моего поступка является следствием вашего поступка,  — дерзко сказал я.
        — Это как понимать тебя прикажешь?
        — Вы мне вчера документ переслали…
        — А! Интересное письмецо подметное. Ты ему веришь?
        — Не знаю. Я проверил машину по картотеке ГАИ — она принадлежит Панафидину.
        — Это профессор тот самый? Молодой?
        Я кивнул.
        — Эге. Значит, неведомый доброжелатель информирует нас о том, что Панафидин возит в своей машине этот… метапроптизол? Так это надо понимать?
        — Выходит, что так,  — сказал я.  — Правда, он не выдает себя за нашего доброжелателя.
        — Кстати, ты не поинтересовался, Панафидин-то этот — сам не болельщик футбольный? На стадионе бывает?
        — Нет, не интересовался. Мне такая мысль в голову не приходила.
        — Жаль, что не приходила. Чем больше мыслей придет в твою многомудрую голову, тем лучше. А ко мне ты зачем пришел, не понял я?
        — Я и сам не знаю. Разрешение на обыск машины Панафидина вы же мне вряд ли дадите?
        — Не дам,  — почти весело сказал Шарапов. И в легкости его тона твердость была несокрушимая.  — Конечно, не дам. Если на основании таких серьезных документов мы у почтенных людей обыски учинять станем, то знаешь, куда это нас может завести?
        — А что же делать?  — спросил я в отчаянии.  — Вдруг письмо — правда?
        — Это было бы изумительно!
        — Но что нам толку с этой изумительности? Вот вы что на моем месте сделали бы?
        — Я?  — Шарапов переспросил меня так, будто я задаю детские вопросы: и слепому видно, что сделал бы он на моем месте.  — Я бы пошел к Панафидину и нашел с ним общий язык, поговорил бы с ним душевно.
        — С ним, пожалуй, найдешь общий язык!  — зло тряхнул я головой.
        — Не найдешь — значит, разговаривать не умеешь,  — уверенно сказал генерал.  — Со всеми можно найти общий язык. Стройматериал только для такого моста потребен разный. В одном месте — внимание, в другом — ласка и участие, в третьем — нахальство, а где надо — там и угроза. Вот так. Ты только, как прораб, заранее должен рассчитать, что для строительства тебе понадобится.
        — Прямо как в песне: мы с тобой два берега у одной реки. Боюсь, повиснет мой мост в воздухе, мы с ним берега разных рек,  — сказал я, а Шарапов засмеялся, покачал головой, прищурил хитрые монгольские глаза:
        — Ты не прав, друг ситный. Все мы берега у одной реки, и сами мы, как все берега, разные, а вот река нас связала всех одна, потому как название ей — жизнь.
        Пошучивал со мной Шарапов, делал вид, что пустяковые вопросы мы с ним решаем в воскресное неслужебное время, все это ерунда и праздное шевеление воздуха и не стоит из-за этого волноваться, но мы ведь десять лет сидим с ним на одном берегу, он — чуть выше, я — пониже, и я хорошо знаю, что в час тревоги мы вместе спускаемся с откоса и по грудь, а когда и по горло идем в быстром, холодном и непроницаемом потоке под названием жизнь, и его иронический тон не мог заслонить от меня пронзительно-зеленых огней сердитого любопытства, которые загорелись в его всегда припухше-узких глазах: ему тоже было очень интересно, действительно ли возит профессор Панафидин в машине загадочный транквилизатор, которым «глушанули на стадионе его мента».
        — Ты поговори с ним с точки зрения научной любознательности,  — говорил он.  — Ищет же профессор это лекарство, вот ты ему и предложи вместе поискать в машине. Корректно, вежливо, для удовлетворения научного и спортивного интереса. И ты будешь удовлетворен, и не прозвучат эти грубые слова — «недоверие», «ложь», «обыск»…
        — Это если он согласится. А если нет?
        — Тогда надо будет проявить находчивость.
        Я не сердился на Шарапова: не мог он мне дать указание обыскать машину Панафидина. И я это хорошо понимал.
        Жаль только, что на свою находчивость я не сильно полагался. Вернувшись в свой кабинет, я позвонил Панафидину домой.
        — Он в городе и дома не скоро будет,  — ответил приятный женский голос.  — А кто его спрашивает?
        — Моя фамилия Тихонов,  — сказал я и подумал, что если это жена Панафидина, было бы невредно поговорить и с ней.  — А вы Ольга Ильинична?
        — Да,  — ответила она, и тень удивления проскользнула в ее голосе.
        — Добрый день, Ольга Ильинична. Я инспектор уголовного розыска…
        — А-а, да-да, Александр говорил мне…
        — Если это не очень нарушает ваши планы, я хотел бы и с вами побеседовать, а тем временем Александр Николаевич подъедет, а?..
        — Ради бога,  — готовно согласилась Панафидина.  — Адрес знаете?
        — Спасибо большое. Знаю, еду…
        Я вышел на улицу и стал дожидаться дежурной машины. День стоял бесцветный, сизый. Было холодно, ветрено, мелкий, секущий дождик порывами ударял в асфальт серыми брызгами. На другой стороне улицы молодой парень в засаленной куртке возился с «Запорожцем». У этой смешной машинки мотор находится не как у всех автомобилей, впереди, а сзади. Парень заводил мотор ручкой, и издали было похоже, будто маленькому нахохленному ослику накручивают хвост. По тротуару летела желтая листва, обрывки бумаги, мусор, и от всего этого сумрачного дня с моросящим дождем и холодным ветром на душе было погано. В этом тоскливом настроении, с неясным ощущением невыполненных каких-то обязательств, неустроенности дел и несовершенства всего мира, я приехал к Панафидиным в Мерзляковский переулок.
        Прямо в прихожей Ольга Панафидина спросила:
        — Что будете пить — чай, кофе?
        Я замахал руками:
        — Нет-нет, ни в коем случае, я не хочу вас утруждать.
        — О чем вы говорите, какой труд? Проходите в гостиную, я сейчас принесу.
        Я сел в кресло перед низким журнальным столиком, и буквально через несколько минут Ольга внесла на подносе чашечки с кофе, сухари и нарезанный сыр.
        — Вот теперь можно беседовать,  — сказала она, усаживаясь напротив.  — Мне муж говорил, что вы были у него и интересовались Лыжиным…
        И я сразу насторожился, потому что в разговоре с Панафидиным имя Лыжина не только не упоминалось — я тогда и не знал о существовании Лыжина. Значит, Панафидину в то время, когда я посетил его, было известно, что Лыжин занимается получением метапроптизола или получил его… Но мне он ничего не сказал.
        — Да, меня интересует направление работ Лыжина,  — сказал я, решив предоставить Ольге Панафидиной инициативу в разговоре. А сам отпил маленький глоток кофе, который хоть и не был сварен со всеми ритуальными священнодействиями ее отца, но все равно был хороший, очень вкусный кофе: чувствовалась семейная школа, доведенная до уровня традиции.
        — Видите ли, мы вам мало что можем рассказать о Лыжине, потому что последние годы практически не общались с ним,  — сказала Ольга, раскуривая сигарету.
        — Что так?  — поинтересовался я.
        — Володя Лыжин очень сильно изменился,  — вздохнула Ольга.  — С ним произошла метаморфоза, хоть и прискорбная, но довольно-таки обычная. Он стал профессиональным неудачником.
        — Разве есть такая профессия — неудачник?  — серьезно спросил я.
        — Не могу утверждать, но когда любительство становится основным занятием, то оно превращается в профессию,  — в назидательности фразы я уловил знакомые интонации ее мужа.  — Володе не везет буквально во всех увлечениях, и это не могло не отразиться на его поведении.
        — И давно ему так не везет?
        — Ну, точно я не могу сказать, но ведь начинал-то он очень хорошо. Впрочем, в жизни это часто бывает: до какой-то определенной полосы все, за что ни берешься, получается, все удается, со всех сторон говорят: «Ах, какой человек перспективный! Ах, какой одаренный! Какое у него будущее!» И вдруг подступает какой-то рубеж — и все насмарку, все из рук валится, ничего не выходит, не получается…
        Я внимательно слушал Ольгу и готов был голову дать на отрез, что у нее-то никогда «не подступал какой-то рубеж», у нее все всегда получалось. И откровения, которые она мне сейчас преподносила, не она придумала и не на себе прочувствовала, а услышала от мужа, или отца, или от кого-то из знакомых, и одна-единственная поперечная морщинка на этом атласном лобике выступила не от горьких раздумий и не от тягостных открытий. Откинувшись в удобном кресле, она вещала банальности и в конце каждой фразы для убедительности, для большей весомости своих сентенций делала дымящейся сигаретой изящный полукруг, оставляя в воздухе синий расслаивающийся крючок — не то вопросительный знак, не то обрывок своей глубокой мысли. Этих крючков-вопросов-мыслей было уже много, они быстро истаивали, и она создавала новые.
        «Барынька»,  — подумал я про нее. Это слово казалось мне особенно унизительным и наиболее точно характеризующим Ольгу. Такие люди, как Панафидин, должны были бы жениться на более серьезных женщинах.
        — Простите, а вы не можете вспомнить, когда у Лыжина подступил вот этот самый роковой рубеж?
        Ольга пожала своими блестящими кримпленовыми плечиками:
        — Естественно, что даты я не вспомню, но факт тот, что Володя очень хорошо, ну просто исключительно удачно сотрудничал с моим мужем. Александр ведь очень во многом ему помог, подсказал, направил его, так сказать, огранил его талант. А тот вдруг в один прекрасный день устроил истерику, и все пошло кувырком.
        — Из-за чего же он устроил истерику?
        — Какой-то у них скандал возник на работе, Володя неправильно лечил больную, и Александру пришлось вмешаться и высказать принципиальную точку зрения. При этом Александр и не думал наказывать Лыжина или применять к нему какието меры, но тот вдруг встал в позу и ушел из лаборатории.
        — Вы не допускаете, что у Лыжина могли быть на то основания, например нравственного порядка?
        — Да о чем вы говорите? Я думаю, что он сильно разволновался, и в нем прорвалась сдерживаемая много лет зависть…
        — Зависть?  — переспросил я.  — А в чем Лыжин мог завидовать Панафидину?
        Ольга рассмеялась. Она от души смеялась глупости моего вопроса; любому профану понятно, в чем неудаха лаборант может завидовать молодому доктору наук, заведующему лабораторией, с которым когда-то сидел на одной институтской скамье. Ольга смеялась, обнажая прекрасные ровные белые зубки без единой пломбочки, и я видел только, что у нее клычки длиннее остальных зубов, и, наверное, очень острые.
        — Неужели вы даже на мгновение допускаете, что Лыжин мог поверить, будто он хоть на гран менее талантлив, чем Александр? Но у Александра все в жизни получалось так, как он хотел, а у Лыжина ничего не получилось — отсюда и зависть. Но, к сожалению, завистник сам себе первый враг,  — убежденно заявила Ольга.
        — Вы думаете, что Лыжин себе навредил?
        — Еще бы! Он ведь очень способный человек, хотя и ужасно неорганизованный. Под руководством Александра он смог бы очень многого достигнуть — при его помощи и поддержке. А так — потерял прекрасное место, работает в какой-то захудалой лаборатории, носится с сумасшедшими идеями…
        Я перебил ее:
        — Простите, а почему вы думаете, что лыжинские идеи сумасшедшие? Ведь, насколько я понял, ваш муж занимается теми же проблемами?
        Ольга на глазах. утрачивала уважение ко мне: нельзя всерьез говорить с человеком, который единовременно произносит вслух столько глупостей.
        — Ну, что вы сравниваете, дорогой мой!  — В ее голосе появились покровительственные ноты.  — Который год целая лаборатория, целый ансамбль квалифицированных специалистов не могут получить устойчивых результатов, и вы сравниваете их работу с усилиями пускай талантливого, но все-таки самоучки?
        — Разве Лыжин — самоучка?  — спросил я.
        — Это я, наверное, неправильно выразилась. Лыжин не самоучка, я хотела сказать, что он — кустарь. В наше время наука так не делается…
        — Может быть,  — сказал я.  — Может быть, сейчас наука и не делается так. Но я совершенно уверен, что во все времена наука делалась, делается и будет делаться людьми одной породы.
        — Не поняла. Что вы этим хотите сказать?
        — Что если бы не родился Эйнштейн, вряд ли его заменил бы целый физический институт. По крайней мере — бог весть сколько лет, может, десятилетий…
        Ольга покачала головой:
        — Ученый мир уже стоял на пороге открытия, просто Эйнштейн всех опередил.
        — Вот переступать пороги, около которых останавливается ученый мир,  — это, по-моему, и есть удел людей, о которых идет речь. Я слышал историю — не знаю, честно говоря, анекдот или правда,  — будто в двадцатые годы старый провинциальный счетовод сформулировал чуть ли не на базе элементарной алгебры теорию относительности. Но этого человека природа создала как резерв на случай неудачи с Эйнштейном.
        — Это ненаучный подход,  — упрямо наклонила голову Ольга, и ровные ее зубки блеснули из-под аккуратно накрашенных губ.  — И уж, во всяком случае, к Лыжину никакого отношения не имеет.
        — Может быть,  — согласился я.  — Я ведь и не возвожу свою точку зрения в научную теорию. А что касается Лыжина, то я как раз слышал, что у него есть результаты весьма серьезные.
        — Ерунда все это,  — категорически заявила Ольга.  — Пустые разговоры, и если Лыжин даже получил что-то, то это не научное открытие, а артефакт.
        Я вспомнил о поверье, будто супруги, прожившие вместе много лет, становятся похожи друг на друга. Применительно к Панафидиным это выглядело смешно, потому что уж если и была Ольга похожа на своего мужа, то это было сходство талантливо выполненной карикатуры с оригиналом. Ее наивное и в то же время категорическое отрицание вещей, явлений, поступков, в которых она не разбиралась, которым не могла быть судьей, просто многого не понимала,  — все это сильно раздражало меня. Но я невозмутимо продолжал расспрашивать Ольгу:
        — Давно вы знаете Лыжина?
        — Ну, Володю я знаю тысячу лет, мы с ним были знакомы еще до Александра. Лыжин даже когда-то ухаживал за мной.
        — Да-а? Это интересно…
        — Ах, это все так незапамятно давно было! И не верится, что оно действительно с нами происходило. Может быть, потому что все было еще очень по-детски — красиво, чисто. И у Володи тогда было просто юношеское увлечение. К несчастью, серьезное чувство к нему пришло много позднее…
        — Почему к несчастью?
        Ольга встрепенулась, будто поймала себя на том, что, расчувствовавшись, проговорилась, сказала то, о чем сейчас не следовало говорить, или, во всяком случае, не с милицейским же инспектором, а может быть, вообще не надо было ворошить, бессмысленно и бесполезно, почти заросший струп старых горестей. Но она сказал «к несчастью», и надо было как-то закрыть эту тему.
        — Да очень как-то неудачно получилось у него. Но, поверьте, это к делу не имеет ни малейшего отношения.
        — Ольга Ильинична, поймите меня, я не «копаю материал» на Лыжина. Дело в том, что транквилизатор, над которым работали Лыжин и ваш муж, или какой-то очень похожий препарат, попал в руки опасных преступников. И мне надо обязательно добраться до истины…
        — Ерунда какая!  — сердито взмахнула руками Ольга.  — Они оба не могут иметь никакого отношения к преступникам!
        Я усмехнулся:
        — Между прочим, я и не думаю, что профессор Панафидин вошел в банду аферистов. Но мне нужно найти эту щель, через которую преступники подсосались к научным изысканиям Лыжина или вашего мужа. И мне думается, что она где-то в прошлом. А на искренность вашу я рассчитываю в твердой уверенности, что культурному человеку не может быть безразлична судьба большого открытия.
        — Так никакого открытия еще и нет!  — воскликнула Ольга.  — И препарата нет! Это мистификация, артефакт! И уж совсем никакого отношения не имеет к этому наше прошлое, наша личная жизнь!
        — Артефактом нельзя отравить человека.
        — Но вы перепутали, они ищут не отраву, не яд, а лекарство!
        — Все зависит от дозы — я пожал плечами.  — И дозой истины в моих поисках являются сведения о Лыжине. Поэтому я вас расспрашиваю так настойчиво и подробно.
        — Пожалуйста, я могу вам рассказать то, что сама знаю. И вы убедитесь, что никакого отношения к вашим делам это не имеет.
        — Я вам заранее признателен. Вы сказали «к несчастью». Почему?
        — Потому что, может быть, это и есть тот рубеж, с которого начались все несчастья Лыжина. Может быть, это все и искаверкало его жизнь. Лет десять — двенадцать назад он познакомился с девушкой. Я видела ее несколько раз — очень красивая тоненькая брюнетка. Она была археолог или этнограф и занималась сарматской культурой. Мне запомнилось, что она рассказывала про амазонок: забавные истории, больше похожие на сказки. Да и сама она была какая-то странная. Тогда, в те дни, мне не казалось, что Лыжин так безнадежно, неотвратимо любит ее. Может быть, потому, что он всегда подшучивал над ней. Она жила у Володи, и мы иногда заходили к ним с Александром. У них всегда был чудовищный бедлам в комнате: валялись повсюду какие-то черепки, гипсовые слепки, каменные уроды, лыжинские рукописи на всех стульях. Правда, у них всегда было очень весело,  — ведь это сейчас Лыжин такой стал, а в молодости он был веселый и остроумный парень, его все девочки в институте любили. Какие-то люди там толклись постоянно, кто-то ночевал прямо на полу, магнитофон орал, каждый раз Лыжин притаскивал или непризнанного поэта, или
домодельного художника. Александр не очень любил к ним ходить, а мне там нравилось… Мы тогда все очень молодые были,  — добавила Ольга, будто оправдываясь.
        Она вынула из пачки сигарету, и я увидел, что пальцы у нее подрагивают.
        — А что произошло потом?  — спросил я.
        — Она замолчала,  — коротко и как-то напряженно сказала Ольга.
        — В каком смысле?
        — Просто замолчала. Навсегда.
        — Она заболела?
        — Видимо, болезнь в ней жила давно. Но в тот вечер они пошли на концерт Рудольфа Керера, вернулись в прекрасном настроении, а ночью Володя проснулся от ее плача. Она сидела на постели и тихо плакала. Лыжин пытался ее расспросить, утешить, успокоить, но она молчала. Она в ужасе прижималась к нему, плакала и молчала. Немота пала в эту ночь на нее. И навсегда.
        Мне очень не хотелось сейчас задавать Ольге вопросы, и она, наверное, почувствовала это, потому что сама сказала:
        — Лыжин показывал ее крупнейшим светилам психиатрии, и все были бессильны: маниакально-депрессивный психоз, мания преследования. У нее и ухудшения не наступало, и не улучшалось никак. И тогда Володю охватила неистовая идея, что он сам ее вылечит. Он где-то вычитал или слышал, что Парацельс будто бы излечил от безумия женщину, которую любил больше всех на свете. И мы даже не разубеждали его, потому что в этой сказке для него еще оставалась какая-то надежда. Он работал как сумасшедший, у Александра и то не хватало сил, и они в те годы сделали целый ряд блестящих работ. А потом Володя, видимо, сам разуверился в своих возможностях, да и нервы сдали, вот он и выкинул номер…
        Я подумал о прихотях женской логики, которая вовсе не так бессистемна, как принято об этом говорить. Ведь пока Ольга говорила о несчастье Лыжина, она была последовательна, искренна и открыто ранима. Но когда дошло до эпизода, в котором всей жизнью, репутацией, честью был заинтересован ее муж, она сразу сделала полный поворот, и я был глубоко уверен, что это не только и не столько шкурная потребность оградить интересы своего дома, сколько неутоленная и непрощенная досада женщины, которую когда-то любил мужчина, или, может быть, она ему только нравилась, а потом вдруг разонравилась или разлюбил — для того, чтобы полюбить другую такой палящей, яростной, страдающей любовью, которая во времени бесконечна — сейчас, пятьсот лет назад и на века вперед. Мы долго молчали, потом я спросил:
        — Мне показалось, будто вы сказали, что Лыжина знали задолго до Александра Николаевича?
        — Да, Лыжин занимался на кафедре у отца и часто бывал у нас. Однажды он привел Александра, и в разговоре выяснилось, что мой старик хорошо знал Панафидина-отца.
        — А откуда были знакомы ваши родители?
        — Так они когда-то вместе преподавали в университете, Сашин отец был генетик, и мой — биохимик.  — Ольга вздохнула и огорченно сказала: — Старику Панафидину пришлось несладко: его после знаменитой сессии ВАСХНИЛ признали не то вейсманистом, не то морганистом. Его очень критиковали, и он должен был оставить кафедру.
        — Чем он занимался после этого?
        — Честное слово, я даже не знаю. Во всяком случае, они уехали тогда из Москвы, потому что Александр перевелся сюда на третий курс из Карагандинского мединститута. Они с Лыжиным быстро подружились, и однажды Володя привел его к нам в гости.
        — А как ваш отец относился к Лыжину?
        — Ну, мне на этот вопрос трудно ответить. Я думаю, что у отца к Лыжину очень сложное чувство. Володя ведь со второго курса работал у него на кафедре, и папа очень ценил его, называл самым перспективным своим учеником. И в то же время считал, что у Лыжина «не все дома».
        — В каком смысле «не все дома»?  — сердито уточнил я.
        Ольга осторожно покосилась на меня, развела своими блестящими струящимися рукавчиками:
        — Понимаете, он ведь всегда был какой-то уж очень необузданный фантазер. Творческому человеку, конечно, необходима фантазия, но ведь всему должны быть пределы и границы…
        — Фантазии тоже?
        — Безусловно! Особенно для ученых: не ограниченная реальными условиями фантазия превращает исследователя в праздного мечтателя. А у Лыжина все было без удержу: понравилась какая-то идея, так возможно — невозможно, реально — нереально,  — ему на все наплевать, носится с этой идеей, как дурень с писаной торбой, пока не упрется в стену. Тогда принимается за что-то другое. Возможно, старик из него постепенно бы вышиб эту дурь, если бы он остался у него на кафедре.
        — А что, ваш отец не захотел оставить на кафедре Лыжина?
        — Нет, он хотел. Но там сложилась трудная ситуация. К окончанию института у Лыжина с Александром уже были кое-какие совместные идеи, которые они должны были проверить экспериментом. Но Александр жил в общежитии, и постоянной прописки у него не было, так что для продолжения научной работы ему надо было попасть на кафедру сотрудником…
        — Но место было одно, и предназначалось оно Лыжину?  — спросил я.
        — Да,  — спокойно кивнула Ольга.  — Володя сам от него отказался, потому что иначе Александру пришлось бы уехать куда-нибудь по распределению простым врачом, а Лыжин был заинтересован в сотрудничестве с ним. Кроме того, отец считал, что Александр, с его талантом и целеустремленностью, сможет многого добиться. И Лыжин попросил отца взять на кафедру Александра.
        — Так, это я понял,  — сказал я, глядя в красивые светлосерые глаза Ольги и раздумывая о том, что люди склонны приписывать мерзавцам черноту духа от пепла истлевшего чувства вины и мрачное самоутверждение от зарубцевавшихся угрызений совести. Какая ерунда! Подлость ясноглаза, безоблачна душой, краснощека от задорных людоедских планов.
        — Куда же пошел работать Лыжин?
        — Он отработал три года в какой-то фармакологической лаборатории, а потом Александр перетащил его к себе в исследовательский центр.
        — К этому времени ваш супруг уже защитил, наверное, кандидатскую?
        — Да, конечно! И прошел по конкурсу в центр старшим научным сотрудником.
        — А вы не знаете, у Лыжина были за это время какиенибудь успехи?
        — По-моему нет. Он в общем-то бестолково распорядился этими годами. Но когда пришел к Александру, у них начало выходить много работ и публикаций.
        Я неожиданно спросил:
        — Простите, а как ваш отец относился тогда к Александру Панафидину?
        Ольга засмеялась:
        — Странный вопрос! Относись он к Александру плохо, зачем бы он оставил его у себя на кафедре? Он всегда очень уважал его.
        Стараясь придать бестактному вопросу характер шутки, я спросил:
        — Ну а может быть, помимо уважения он видел в нем еще и будущего зятя?
        — Ха! Это вы не знаете моего батюшку! Он принципиален до глупости, и на все соображения такого рода ему чихать. А кроме того, я вышла ведь за Александра много позже. И к счастью, никогда об этом не жалела.
        — И к счастью, никогда об этом не жалели,  — повторил я, потому что в словах Ольги мне послышалась настойчивая потребность доказать себе самой безусловную правильность однажды сделанного выбора, истерический накал ненужной откровенности в публичной демонстрации своего собственного, личного, индивидуального, только ей принадлежащего семейного счастья. Я улыбнулся и сказал: — Значит, остается прожить далее в любви и согласии сто лет и умереть в один день…
        — Да, я мечтала бы о такой участи,  — вполне искренне сказала Ольга.  — Но в наше время никто не живет по сто лет. Особенно с такой нервотрепкой на работе, как у Александра. Они из-за этого метапроптизола все прямо с ума посходили.
        Я безотчетно отметил про себя, что Ольга уверенно предполагает прожить дольше мужа. Напрасно: никто не знает часа своего — ни с сильной нервотрепкой, ни в безмятежном домашнем хозяйствовании.
        — Ольга Ильинична, вы не можете мне объяснить — я ведь не специалист,  — почему вокруг именно этого препарата столько волнений, столько страстей пылает?
        — Ничего удивительного,  — это ведь будет выдающееся научное открытие. Сообщения о них высекают на золотых скрижалях.
        — Не может быть!  — притворно изумился я.
        — Еще как может! Вы слышали о комиссии научного прогнозирования ЮНЕСКО?
        — Нет, не слышал.
        — Эта комиссия составила план-прогноз крупнейших открытий человечества в течение предстоящих ста лет. Они относят создание эффективных химических препаратов для лечения психических болезней на две тысячи десятые — две тысячи двадцатые годы. Получив метапроптизол, Александр обгонит эпоху на тридцать — сорок лет. Это Государственная или Нобелевская премия, это научно-исследовательский институт, это безграничные научные перспективы!
        Разумом я понимал, что нелепо, просто бессмысленно переубеждать Ольгу, сердиться на нее, она — продукт определенного нравственного воспитания. Но подавить в душе острое желание омрачить безоблачно-радужный небосклон ее видения жизни я не мог.
        — Ольга Ильинична, а не может так статься, что кто-нибудь другой, не ваш муж, получит метапроптизол?
        — Насколько я знаю от него, над этой же проблемой работают японцы и швейцарцы. Там есть очень мощные концерны — «Торей» и «СИБА»…
        — Я не имею в виду иностранные фармакологические концерны. Что бы вы сказали, узнав, что препарат синтезирован у нас?
        Ольга недоверчиво хмыкнула:
        — Перестаньте! Этого не может быть!
        — Выражаясь вашими словами, «еще как может». В жизни всякое бывает.
        Я встал, прошелся по комнате, остановился у окна, выглянул на улицу. У подъезда притормаживал ярко-алый «жигуленок». Отворилась дверь, из машины вышел Панафидин. Отсюда, с пятого этажа, автомобиль с раскрытыми дверями казался мне похожим на огромную железную бабочку, расправляющую крылья, готовую подпрыгнуть и лететь, не ощущая своего веса, к синему горизонту.
        Панафидин снял со стекла «дворники», бросил их в кабину, достал с сиденья желтый портфель, захлопнул двери, сначала левую, потом правую, и бабочка, сложив свои крылья, стала тяжелой, смирной, обтекаемой.
        А хозяин усмиренной краснолаковой летуньи запер замок, четким прямым шагом пересек тротуар и направился в подъезд. Это шел очень уверенный в себе человек, уверенный в делах своих, знающий наверняка, что он уже почти-почти обогнал эпоху на тридцать — сорок лет, завтрашний нобелевский лауреат, научный руководитель института с безграничными перспективами!
        Я повернулся к Ольге, которая по-прежнему молча смотрела на меня с недоверием, похожим на недоумение: шучу ли я с ней так глупо, или… Или?
        — Да-да,  — кивнул я.  — Похоже, что это факт.  — И вспомнил, с каким вкусом, с каким ощущением собственной посвященности, с каким апломбом повторяла она слова, несомненно слышанные от мужа: «Этого не может быть, это артефакт!»
        — Александр знает об этом?  — растерянно спросила Ольга.
        — Думаю, что не знает. Но мы сейчас у него самого спросим,  — сказал я, и в тот же момент в прихожей раздался звонок.
        Ольга бросилась к двери, я неспешно двинулся за ней, вошел Панафидин — спортивно-подтянутый, весело-злой, совершенно точно знающий, чего стоит фора в тридцать — сорок лет перед всем маленьким человечеством, перед всей эпохой.
        — А-а, у нас в гостях неутомимый следопыт?  — благодушно протянул он.  — Рад видеть, давайте вместе ужинать.
        — Спасибо, не могу. Я скоро ухожу. А заглянул я к вам, чтобы узнать ваше мнение о Лыжине.
        — О Лыжине?  — медленно переспросил Панафидин, и глаза его льдисто полыхнули за стеклами очков. «О Лыжине?» — сказал он так, будто мучительно припоминал эту фамилию — вроде бы и знакомое имя, ведь наверняка доводилось слышать, а сейчас что-то никак не удается припомнить.
        Но Панафидин переигрывал: и менее настороженный человек, чем я, увидел бы, что ему не надо вспоминать, кто такой Лыжин, он очень хорошо знает, кто такой Лыжин, он помнит о нем всегда — и всегда, все время думает о нем.
        Ольга, ничего не понимая, переводила взгляд с меня на мужа чутко отмечая женской интуицией неестественность положения, мгновенно возникшие токи нервного напряжения и взаимной неприязни между нами, и, хотя и заняла, не раздумывая, почти рефлекторно, сторону мужа, все равно не могла объяснить причину этого недоброжелательства. Она ведь прекрасно помнила, что Александр ей рассказывал про сыщика, интересовавшегося метапроптизолом, которым занимается и он и Лыжин. Но, судя по репликам, такого разговора между ними не было и вообще имя Лыжина не упоминалось в их разговоре и впервые всплыло только сейчас. Она почувствовала, что наговорила много лишнего. На всякий случай Ольга сказала:
        — Сейчас я подам в гостиную кофе,  — и ушла на кухню, оставив нас вдвоем.
        — Я хотел с вами поговорить о Владимире Константиновиче Лыжине,  — сказал я.  — Был у вас такой сотрудник и соавтор нескольких изобретений. Помните?
        — Да, помню.  — Помолчал и добавил: — Конечно, помню. Он закуривал, удобно устраивался в кресле, потом снова вставал за пепельницей и вновь устраивался в кресле, и я видел, что все эти маневры имеют целью выиграть хоть несколько секунд, чтобы тщательнее продумать ответ,  — он не ожидал, что я так быстро выйду на Лыжина.
        — Вы знаете, чем занимается сейчас Лыжин?  — спросил я.
        — Кажется, работает руководителем биохимической лаборатории в какой-то неврологической больнице.
        — Мне тоже так кажется, но только он не руководитель, а старший лаборант.
        — А если вы знаете, то зачем спрашиваете меня?  — раздраженно сказал Панафидин.
        — Я знаю не все, и вы, наверное, не все знаете. Мы сложим наши знания и совместно придем к истине,  — усмехнулся я.
        — Истина не апельсин. Из двух полузнаний целого не получишь.
        — Попробуем! Меня интересует, чем занимается Лыжин в своей лаборатории.
        — Деталей я не знаю, но, по-моему, он тоже интересуется получением и применением транквилизаторов,  — сказал Панафидин, изящным взмахом руки подчеркивая, что ничего в этом интересного нет.
        — Вам известно, каким именно транквилизатором интересуется Лыжин?
        Панафидин засмеялся:
        — Видите ли, существует понятие научной этики. Все, что ученый считает необходимым сообщить своим коллегам, он может доложить на ученых встречах или опубликовать в периодике. Интересоваться сверх этого не принято. Это скорее компетенция сыщиков, нежели ученых коллег.
        — Понял,  — сказал я.  — Тогда у меня к вам вопрос из моей компетенции.
        — Пожалуйста.
        — Вы безоговорочно уверены, что метапроптизол еще не получен?
        — Абсолютно.
        — Тогда я хочу объединить наши интересы на почве единственной общей черты наших профессий — вашей и моей.
        — А именно? Мне как-то не приходило никогда в голову, что в наших профессиях может быть что-то общее.
        — Может,  — заверил я.  — Помимо служебных обязанностей учеными и сыщиками руководит любопытство. С моей точки зрения немаловажный двигатель в постижении истины.
        Не скрывая усмешки, Панафидин тяжело, высокомерно бросил:
        — Вот только истины мы с вами разные ищем.
        — Истина одна,  — смиренно заметил я.  — Истина — это узнавание мира, поэтому она одна — и многолика.
        — Вот именно,  — хмыкнул Панафидин,  — решение рядов Галуа и поимка карманника в метро — две стороны истины. Неплохо?
        Я не хотел ввязываться в спор, мне никак нельзя было с ним поссориться сейчас, и я сказал примирительно:
        — Неравнозначны, конечно, эти стороны истины. Но если бы я поймал карманника, укравшего у профессора сверток с рукописью о рядах Галуа, то это бы несколько смягчило контраст. Правда, мы сильно уклонились от нашей темы, а говорили мы о любопытстве.
        — Вы хотите оценить мое профессиональное любопытство ученого?  — спросил Панафидин, поигрывая серебряной кофейной ложечкой.
        Вошла Ольга, она несла на подносе начатый торт. Очень красивый был торт — огромный каравай, обвязанный глазурованным рушником, а сверху вплавлена в шоколад марципановая солонка с сахарным песком.
        — Попробуйте,  — сказала Ольга.  — Вчера гости были, принесли новый торт. «Хлеб-соль» называется.
        Я поблагодарил, но торт есть не стал: я что-то разлюбил сладкое в последнее время.
        — А у нас в доме все с удовольствием едят сладости,  — сказала Ольга.  — Мы сладости, как дети, любим.
        Панафидин недовольно покосился на нее, сказал сухо, почти сквозь зубы:
        — Я тебе уже объяснял, что не «сладости», а «сласти». Сласти! Сладости у восточных красавиц, а это называется сласти. Угощайтесь,  — кивнул он мне.
        Себе он отрезал большой кусок торта, переложил его на красивую квадратную тарелку с давленым орнаментом и с аппетитом стал есть, а на лице и следа не осталось от только что промелькнувшей внезапно, как снайперский выстрел, вспышки респектабельного, опрятно замаскированного злобного неуважения к жене.
        — Ну, сласти так сласти! Подумаешь, какая разница, вкус не меняется,  — сказала робко Ольга.  — И что ты, Сашенька, из-за всяких пустяков так нервничаешь?
        — Я абсолютно спокоен, моя дорогая. А ты упускаешь прекрасную возможность не мешать нам говорить по делу, которое тебе совершенно неинтересно.
        — Но вы говорили о Володе Лыжине…  — просительно промямлила Ольга.
        — Этот разговор мы уже исчерпали. А разъяснить инспектору химизм действия транквилизаторов ты вряд ли сумеешь даже с моей помощью.
        — Хорошо, хорошо, Сашенька, не волнуйся, я уже ухожу.
        — Вот и прекрасно. Так о чем вы хотели меня спросить?  — повернулся он ко мне.
        — Я хотел вас спросить: что, если бы к вам пришел человек и сказал: «Я знаю, где лежит метапроптизол, давайте вместе взглянем!»? Вы бы пошли?
        Панафидин проглотил кусок торта, отпил кофе, облизнул кончик ложки и неспешно ответил:
        — Конечно, не пошел бы.
        — Почему?
        — Потому что, это предложение — нелепая мистификация, дурацкий розыгрыш, рассчитанный на легковерных глупцов. И невежд, надеющихся найти на улице полный колешек. Знаете, есть такая категория людей, которые с детства мечтают о толстом кошельке на тротуаре?
        — Знаю. Ну а научное любопытство?
        — Это не научное любопытство, а обывательское ротозейство. Умный человек не пойдет смотреть на то, чего нет и быть не может. И я смотреть не стану.
        Он разговаривал со мной вроде бы совершенно спокойно, слизывая крем с ложки, пил мелкими глотками кофе, остроумничал, но я видел его глаза — он бешено считал что-то, он отвечал мне механически, по заранее сформулированному отрицательному стереотипу, а сам в это время изо всех сил старался сообразить: что это — милицейская уловка, ловушка? И отбивался, не глядя, размахивая во все стороны руками, как боксер, пропустивший тяжелый удар,  — не нокаут, конечно, но уже утрачена ясность, и вата в ногах, и лицо противника плывет, но надо продержаться до спасительного гонга, там будет передышка — можно будет еще восстановиться для продолжения боя, который длится не три любительских раунда, а по жестким правилам профессионалов — до победы.
        — Смотреть не стану,  — медленно повторил я и очень обрадовался сделанной им подставке: — Если вы помните, эти же слова сказал ученый монах Томас Люпиан, когда Галилей, исчерпав все аргументы, попросил монаха взглянуть в телескоп.
        Панафидин опустил угол рта:
        — Прекрасно образованы стали современные сыщики… Но ничего не попишешь,  — видимо, такой уж я дубина-обскурант.
        Не обскурант ты, дорогой профессор кислых и щелочных щей, а зарвавшийся хам. Нахалюга. И лицемер. Все в этом доме проникнуто лицемерием. И торт ваш «Хлеб-соль» — вранье, потому что хлеб — бисквит, соль — сахар, а гостеприимство — ложь.
        Стараясь не сорваться, я сказал тихо:
        — Хорошо. Тогда я вам официально заявляю, что располагаю сведениями о том, что в машине одного почтенного гражданина в тайнике хранится метапроптизол.
        Панафидин не выдержал, он весь посунулся ко мне, и его напряженная поза и острота движений диссонировали с невозмутимой маской лица и спокойным, чуть даже перетянутым для плавности голосом.
        — В чьей машине, позвольте полюбопытствовать?
        — В вашей.
        Минуту он молчал, внимательно рассматривая меня, и я физически, всей кожей лица ощущал его взгляд, такой он был плотный, тяжелый, царапающий нескрываемым презрением, злостью и огромным интересом.
        — Вы с ума сошли?  — спросил он спокойно и серьезно.
        — Нет. Кажется, нет.
        — А мне кажется, что сошли. Иначе бы вам недостало духа нести такую неслыханную дичь.
        И тут я решил сыграть ва-банк, я поставил все; никто, наверное, никогда не делал более отчаянной ставки, потому что если я ошибусь, то Панафидин меня с лица земли сотрет.
        — Возможно, что сказанное мною — дичь. Тогда я извинюсь перед вами за причиненные вам хлопоты и беспокойство, которое доставил своим визитом. Но вдруг, я подчеркиваю — вдруг!  — в жизни ведь всякое случается, окажется, что я прав? Никто никогда вам не поверит, что вы не знали о тайнике. И самое главное — вы ведь больше не увидите метапроптизол. Я его обязательно изыму, коль скоро вы говорите, что не имеете к нему отношения.
        — Знаете что, вы мне надоели!  — закричал Панафидин, и больше он себя и не старался сдерживать.  — Идемте в машину, в гараж, к черту на кулички, куда хотите, только отстаньте от меня со своим копеечным морализированием и безграмотными научными рассуждениями…
        Не помню, как мы вылетели из квартиры, лифта на лестничной клетке не оказалось, и Панафидин побежал вниз, и бежал он легко, быстро, сильными прыжками, широко отталкиваясь, перепрыгивая сразу через две-три ступеньки. И я понял, что теннисные ракетки в кабинете лежали у него не для декорума.
        — Где? В кабине?  — он отпер замок и распахнул дверь.  — В моторе? В багажнике? У черта на брюхе?!
        Не обращая на него внимания, я встал на колени позади машины и засунул пальцы в узкую щель между бампером и кузовом: нижняя кромка бампера почти вплотную подходила к металлу, и оставался там лишь узенький просвет для стока воды. Я вел рукой вдоль паза, и в голове вихрем проносилось, что если подметное письмо было сознательной провокацией и ничего я здесь не найду, то расследованию моему — конец. Никто не простит мне такого скандала.
        В углу, у закругления бампера, липкой лентой был при клеен крошечный пакетик. Я осторожно вытащил его — полиэтиленовый мешочек плотно облегал маленькую пробирочку-ампулку, в которой неслышно пересыпался белый порошок, похожий на питьевую соду.
        Я взглянул на Панафидина — лицо его было бледно, и растекалось на нем тягостное выражение тоски и недоумения.
        — Вам этот пакетик незнаком?  — спросил я.
        — Нет, я никогда не видел его,  — покачал он медленно головой, и я никак не мог сообразить, глядя на эту маску тоски, страдания и недоумения, актерствует он или действительно впал в шок, оттого что у меня в руках ампула с препаратом, который при анализе может оказаться метапроптизолом.
        Чужим! Не его! Впервые увиденным!..
        … По случаю приезда гостя барон Зигмонт Хюттер приказал заколоть свинью. Вечер ветреный, с гор тянет запахом раннего снега — обещанием крепкой зимы. Хюттер подкладывает в камин толстые сосновые плахи, и от их белого пламени по низкой сумрачной столовой разливается ровное уютное гудение, идут волны тепла, мягкого, упругого, сильно гладящего натруженную спину.
        Стол — огромный, конец его плохо виден в полутемной сводчатой комнате старого замка. Когда-то, в лучшие времена, за этот стол садилась, наверное, добрая сотня рыцарей. А теперь пируют за ним двое — хозяин и я. На деревянных резных досках лежат коричневые толстые круги ароматной колбасы с тмином и майораном, блики огня камина мерцают на бело-розовых срезах только что сваренных окороков, течет по рукам сало с круто прожаренной грудинки.
        Черное пиво, крепкое, хмельное, кружит голову, все расплывается перед глазами. Тускло поблескивают на стенах щиты, тяжелые двуручные мечи, копья, арбалеты, дротики, кривые сабли, страшно щерятся клыками волчьи, кабаньи, медвежьи головы, мрачно разбросал над входом двухметровые крылья альпийский орел. На выцветших, запыленных гобеленах безмолвно сражаются в давно забытых битвах рыцари, пируют и охотятся. Мы чокаемся огромными глиняными кружками, в которых плещется по две пинты душистого медового пива, и Хюттер говорит, говорит, и слова его паутиной обволакивают меня, сильнее пива мутят мозг, волнуют, пугают, вселяют надежду, зовут за собой, и хочется поверить ему навсегда, бросить все и пойти за ним…
        — Сын мой, тебя назвали в честь великого грекоса Теофраста, ученика Аристотеля, и, значит, твое имя — Богоречивый. Но славу Теофрасту составило не красноречие, а величие научное, он был смелее и, по-моему, умнее своего учителя. Ты должен всегда помнить, что родился в начале новой золотой эпохи науки, которая пришла после тысячи лет мрака, невежества и дикости…
        — А что было до этого тысячелетия?
        — Неслыханный расцвет культуры, золотой век античного человечества. Наша эпоха возникла на обломках государств, в разрушенных городах, среди одичавших народов, бродивших по пустынным пашням,  — мы приняли в наследство христианство и пустыню мудрости.
        — А что ждет нас?
        — Человечество ждет вырождение и смерть, если не будет открыт великий магистерий, который зовут философским камнем или эликсиром бессмертия…
        — Но разве человечество не становится с годами умнее и совершеннее? Почему вы думаете, что впереди — вырождение и смерть?
        — Потому что человечество в целом подобно одному отдельному человеку. В незапамятно давнюю пору, во младенчестве своем, человечество ходило на четвереньках, было слепо и беспомощно, словно малый ребенок. Но тысячелетия подняли его, распрямили его стан, дали силу рукам и ясность разуму. Настала пора светозарной культуры эллинской, ей наследовала гармония зрелости, мудрости римлян. Но после сладкой поры зрелости приходит дряхлость.
        — Что же даст великий магистерий?
        — А-а! Философский камень даровал бы мудрым бессмертие, дабы они смогли вновь возжечь свет разума в нарождающихся поколениях. Философский камень обратил бы неблагородные металлы в золото, и все стали бы разумно богаты и сыты. Не снедаемые голодом, люди вновь обратили бы свои взоры к науке и искусствам, и наступила бы новая золотая пора человечества…
        — А сами вы пробовали получить философский камень?  — спрашиваю я.
        — Да, я почетный адепт алхимической мудрости. Мне ведомы многие тайны трансмутации металлов, и потому, что ты по душе мне, хочу задержать тебя в своем замке, дабы передать накопленные мною тайные знания.
        Зигмонт Хюттер встает из-за стола, берет меня за руку и ведет из зала. Мы идем длинными, запутанными переходами, спускаемся по наклонным плитам, поднимаемся по винтовой лестнице, пока не приходим в круглую сводчатую башню со стрельчатыми окнами на все стороны света.
        Затеплился огонь; постепенно разгораясь, спермацетовая свеча светила все ярче. На стене в камне вырублена огромная ладонь: пальцы растопырены, кривые, будто натруженные, каждый — в рост человеческий. В ладони колышется в пламени рыба, и от желтого свечного огня пламя — каменное, недвижимое — вдруг полыхнуло бликами, тенями, вздрогнуло, зашевелилось, отсветом золотым мазнуло чародейскую рыбу, и вспыхнули загадочные символы над каждым пальцем. Корона с полумесяцем — над большим, звезда — над указательным, солнце ясноликое — над средним, колба запечатанная — над безымянным, а мизинец осенен хитрым арабским ключом.
        Над очагом тяжело навис трехногий бронзовый котел, черно-зеленый от старости, в огненных подпалинах, изъеденный коростой ядовитых кислот.
        — Ритуальный сосуд «дин»,  — показывает на него Хюттер.  — За большие деньги доставили мне его купцы из далекой страны Китай, что раскинулась без предела на восходе солнца и населена людьми маленькими, желтыми, узкоглазыми… И довелось мне свершить в нем немало удивительных превращений.
        — А не радуют ли дьявола эти опыты?  — спрашиваю я опасливо.
        Хюттер смеется:
        — Алхимия, теология и астрология — праматери всех наук. Теология открывает нам путь к богу, астрология учит связи макрокосма — огромного мира вне нас — с нашим людским микрокосмом, а алхимия узнает, как зарождаются, растут, стареют и умирают металлы, ибо все неблагородные металлы суть больное золото, которое может вылечить только великий магистерий, панацея жизни — философский камень.
        — А ведом кому-либо секрет великого магистерия?
        Хюттер грустно качает головой:
        — Знал этот секрет Гермий Трисмегист — Трижды Величайший, и знание свое он сокрыл в зенице мудрости — Изумрудной таблице. Написанная словами людскими, вмурована она в изголовье его могилы в Египте, в черной стране Аль Кхема, давшей название нашей науке. Но смысл мудрости, заключенной в Изумрудной таблице, за грехи наши непостижим уму непосвященному…
        — А что написано в Изумрудной таблице?
        — Написаны там слова простые и прекрасные, и когда-нибудь достойному явится их великий, пока непостижимый тайный смысл: «Единая вещь — нетленная слава мира, отец ее — солнце, мать — луна, ветер качает ее колыбель, кормилица ей — вся земля. Она — начало всякого совершенства, она — средоточие природы всех тел, от нее пошел весь мир».
        Остро пахнет в башне серой и свинцом, стелется по каменному полу тяжелый дух кислот, и наносит узором от непрогоревших углей в горне. За стрельчатым оконным переплетом медленно восходит задымленная луна, тусклая, сплющенная, в сиреневых лохмотьях облаков, ухает протяжно и страшно выпь, ветер с визгом скатывается с крыши, мрачно таращится в углу незрячими глазницами череп.
        — Оставайся у меня, Теофраст. Я научу тебя великим тайнам превращения, моими устами заговорят с тобой великие умы, столетия назад исчезнувшие с лика дикой планеты. Здесь нет религий и нет наций, здесь мир знания, и в лаборатории у меня соседствуют Абу Муса Джабир ибн Хайян, по прозванию Гебер, и Фома Аквинат, рабби Элиазер дает мне советы вместе с несчастным монахом Роджером Бэконом. Оставайся, мне надо завещать мудрому и трудолюбивому ученику дело жизни моей. Ты узнаешь от меня тайны кабалы, чудеса старых арабских манускриптов, тебе станет ведомо мастерство сублимации, растворения и дистилляции, ты вкусишь волшебство первого откровения, и алхимия станет твоей судьбой…
        — А как же мои больные, что ждут с надеждой от меня исцеления?
        — Не дай пустякам заменить в жизни главную цель, не позволяй соринке заслонить горизонт. Взгляни окрест себя — разве стоят они того, чтобы ради них отказаться от великого дела? Какая польза целить их тела, когда повседневно губят они души свои? Здесь примут они от тебя малое утешение, а там,  — Хюттер грозно воздел руку,  — будут посланы в вечный огонь, к бесам? Как золото очищается огнем, так человек болезнью очищается от греха!
        Глухо пророкотал гром, эхо его пустой бочкой прокатывается по горам — я крещусь невольно, ибо всем ведомо, что осенние грозы в Шваце не к добру. Хюттер чертит мелом круг, пыхтя, бормочет:
        — Красная тинктура — великий магистерий — избавит достойных навсегда от болезней, старости и смерти. Она — великий исцелитель, врач во всем и всегда. Нужно только трудиться неустанно, искать настойчиво, ибо сказано в евангелии: просите, и дано будет вам, ищите и найдете, стучите, и отворят вам…
        Загудело, забилось в печи пламя, туманом заклубился ядовитый пар над котлом, и Хюттер начертал на камне знаки двух начал, четырех сфер, семи совершенств. За кругом написал он двенадцать кабалистических охранительных знаков зодиака…
        Плохо видно, тяжело дышать, и будто издалека доносится голос Хюттера:
        — Двенадцать знаков зодиака, двенадцать месяцев, двенадцать свойств человеческих — мы видим, слышим, обоняем, говорим, едим, рождаем, действуем, двигаемся, гневаемся, смеемся, мыслим и спим. И пусть каждая способность наша станет нам поддержкой, опорой и охраной в свершении великого дела отыскания философского камня — опус магнум. И пусть опекает нас заботой своей ангел огня Метатрон…
        Хюттер подходит ко мне вплотную и хрипло спрашивает:
        — Остаешься ли ты у меня, Теофраст? Могу ли я доверить тебе великое знание?
        Высоко над сводом тяжело заворочалась, глухо забила крыльями большая черная птица, пронзительно засвистела в ночи, и я решаюсь:
        — Остаюсь…
        Глава 9
        ПОТАЙНЫЕ ДВЕРИ ЗА НАРИСОВАННЫМИ ОЧАГАМИ
        Понедельник — день тяжелый. Я в этом просто уверен, и суеверия здесь ни при чем. Моя работа — производство с непрерывным циклом, вроде доменного цеха, и кропотливый, очень обыденный процесс выплавления крупиц истины из руды фактов, обстоятельств человеческих отношений нельзя приостановить на выходные дни. Да и преступники не склонны согласовывать со мной свои действия — им не скажешь, что я за неделю устал, хочу выспаться и чтобы они хоть на выходные дни угомонились, оставили честных людей в покое, да и меня не беспокоили. У преступников, как и у меня, ничем не ограниченная рабочая неделя, и, только передав их в руки правосудия и органов перевоспитания, я вновь ввожу их в местах заключения в нормальное русло трудовых будней и выходных.
        А у меня ничего не меняется: чтобы справедливость была сильной, милиция работает круглосуточно, во все дни года — в будни, выходные и праздники. Справедливость потребна людям всегда, а жизнь не останавливается для отдыха в конце недели, и поэтому все дела с субботы и воскресенья автоматически перекатываются на понедельник. И день этот всегда получается тяжелым.
        Начался понедельник у меня рано. Накануне я звонил несколько раз домой Лыжину и не заставал его, поэтому решил перехватить его до начала работы. Около восьми я уже звонил в дверь, но отворила мне все та же бабка.
        — Нету его,  — сказала она, и мне показалось, что она обрадовалась, увидев на моем лице досаду и разочарование.  — Минут пятнадцать как уехал.
        — Вы говорили ему, что я приезжал и звонил?
        — А как же! Не знает он про тебя. Сказал — нету у меня такого знакомца.
        — Когда же его можно застать?
        — Кто его знает! Носит нечистая — приходит в ночь-заполночь, уходит чуть свет, это сегодня он чего-то припозднился.
        Я вырвал из записной книжки страничку и написал: «Уважаемый тов. Лыжин! Прошу вас обязательно позвонить мне по телефону 224-99-84. Капитан милиции С. Тихонов». Слово «обязательно» я дважды подчеркнул. Записку отдал бабке, которая тут же, при мне, развернула ее и, подслеповато щурясь, стала читать по слогам.
        — Ка-пи-тан ми-ли-ции Сэ Тихо-нов,  — повторила она нараспев, поцокала языком, качнула осуждающе головой: — Достукался, голубчик. Теперя затаскают.
        — Никто его никуда не таскает, он нужен как свидетель,  — сказал я сердито.
        — Эт-та понятно,  — закивала старуха.  — Сначала в свидетели, а опосля носи ему сухари…
        Бабку мне было не переговорить, и я, внушительно попросив ее передать записку, поехал на Петровку.
        Вошел в кабинет, скинул плащ, и сразу же зазвонил телефон.
        — Здравствуйте, Тихонов. Это Халецкий.
        — Приветствую вас, Ной Маркович. Чем порадуете?
        — В ампуле — метапроптизол. Химики подтвердили.
        — Н-да, интересные дела. А вы там не могли сгоряча напутать? Это наверняка метапроптизол?
        Халецкий сердито ответил:
        — Если бы я решал такие вопросы сгоряча, я бы уже давно на углу калоши клеил!
        — Простите, Ной Маркович, я от волнения, наверное, не так выразился.
        — А зачем вы так сильно волнуетесь?  — деловито осведомился Халецкий.  — Первейшая добродетель сыщика — невозмутимость и постоянное присутствие духа.
        — Тут есть от чего разволноваться. Ведь если это метапроптизол, надо полностью поворачивать дело. Резко меняется направление самого розыска!
        Я слышал, как Халецкий на другом конце провода хмыкнул, я видел его легкую ироническую ухмылку, нигилистическое поблескивание золотой дужки очков.
        — Можно дать вам совет?  — спросил он.
        — Профессиональный или житейский?  — осторожно осведомился я.
        — Житейский.
        — Ну что ж, давайте.
        — Не принимайте никогда никаких решений окончательно. Оставляйте за собой небольшой запас времени, свободу маневра, ресурс денег и резерв для извинений. Это спасает наше самолюбие от болезненных уколов, а истину от попрания.
        — А при чем здесь истина?  — сердито спросил я.
        Халецкий засмеялся:
        — Вы же знаете, что иногда люди, например ученые…  — Он сделал паузу, и выглядела эта пауза как ударение на печатной строке, и продолжил спокойно: — И не ученые, чтобы спасти свое самолюбие от уколов, подгоняют края истины под свой размер, дабы не жало, не давило, не стесняло движений или просто чтобы не морщило выходное платье нашего тщеславия.
        — Красиво. Но ко мне отношения не имеет,  — сказал я мрачно.  — И мне оставлять резерв для извинений перед Панафидиным не нужно. Он почтенный человек, профессор, но перед законом все равны, и пусть он отчитается в некоторых странностях создавшегося положения.
        — Не увлекайтесь, Тихонов. И не напирайте на меня с такой страстью: я ведь вам не начальство, не прокурорский надзор и не ваш папа. Отчитываться передо мной вы не должны, а выслушать товарищеский совет можете.
        — Так что же вы советуете, Ной Маркович?  — закричал я уже с отчаянием.
        — Думать. Не спешить. И снова думать. Вся эта история удивительная, а ней есть какие-то очень давние и глубокие подводные течения — это мне подсказывает мое старое сердце. И я вам советую не спешить с поступками и заявлениями, которые вы не сможете взять обратно. Думайте, я вам говорю.
        — Не спешить? Прекрасно. А как к вашему совету, интересно мне знать, отнесся бы Поздняков? Он ведь наверняка просил бы меня поторопиться…
        — Не будьте мальчишкой!  — сердито прикрикнул Халецкий.  — Вы не сестра милосердия! Вам доверена высокая миссия врачевания нравственных ран человечества, и будьте любезны относиться с пониманием и уважением к своей должности! И оружие ваше не поспешность, но мудрость. А мудрому надо ходить среди людей ощупью и не глазеть на мир, а вглядываться в него сквозь линзы разума и совести…
        — Ной Маркович, но мне требуется силой разума моего отыскать истину в отношениях людей, мир которых мне непонятен и дело которых я не разумею. Так, может быть, для меня — по-человечески — истина состоит в том, чтобы просить начальство освободить меня от этого расследования?
        Халецкий помолчал, я слышал, как он глухо покашливает, отворачиваясь от микрофона, потом он вздохнул и грустно сказал:
        — Такая истина не требует ни ума, ни любви, ни правды, ни смелости…
        — Но я не могу ничего придумать. Сначала я не поверил письму. Потом, когда в тайнике нашел ампулу с белым препаратом, я не мог поверить, что это метапроптизол. Теперь я не могу понять, действительно ли Панафидин ничего не знал об ампуле, или он такой прекрасный актер. Но есть еще одно обстоятельство, которое не дает мне покоя…
        — Какое обстоятельство?
        — Подумайте, Ной Маркович, о масштабе причин, из-за которых Панафидин, если он в самом деле автор метапроптизола, может отказаться от него! Подумайте, как должны быть они громадны, необъятны, они всю его жизнь должны перечеркнуть!
        — Я уже размышлял об этом и думаю, что говорить о смене направления поиска пока несвоевременно. Вы помните, была такая мировая чемпионка по конькам Мария Исакова?
        — Помню. А что?
        — Однажды, много лет назад, я видел, как во время соревнований она упала на повороте. Приличная скорость, инерция, закругление — сильно очень закрутило ее. Наконец она затормозилась, вскочила и… побежала в другую сторону.
        — Я в другую сторону не побегу, это я вам точно говорю.
        — А я и не утверждаю. Я, как вы любите говорить, мобилизую ваше внимание.
        — Спасибо. Теперь я займусь текущей работой с отмобилизованным вниманием. Кстати, я собираюсь к вам зайти, занесу письмо подметное — хочу, чтобы вы над ним маленько помозговали: может быть, удастся что-то выжать из него.
        — К вашим услугам. До встречи.
        Я положил трубку, подошел к сейфу, сорвал пломбу с печати, отпер замок, достал папку, бросил на стол конверт с замечательным адресатом «Главному генералу». Да, я помню еще, что позвонил после этого Тамаре и попросил узнать у Шарапова, когда он сможет принять меня.
        — Он отъехал в город часа на два,  — сказала Тамара.
        Ну, отъехал так отъехал. Отъехал, отошел, отлетел, отплыл — слова какие-то дикие. Хорошо, что мой начальник не адмирал — «отплыл в порт часа на два». Размышляя об этой ерунде, я открыл конверт, чтобы еще раз прочитать письмо, перед тем как отнести его Халецкому. Но читать было нечего.
        Письма не было.
        Я этого далее не понял сразу, и все растягивал конверт пошире, и продолжал тупо смотреть в него, будто это был не обычный почтовый маленький конверт, а полный книжный шкаф, в котором могла затеряться такая безделица, как листок паршивой бумаги с двумя строчками машинописного текста.
        Вместо письма лежала в конверте какая-то серая грязь, и само по себе было так непостижимо, дико, невероятно, что у меня мог пропасть из запертого и опечатанного сейфа бесценный следственный документ,  — это просто никак не могло уложиться в моем сознании, и какие-то перепутанные, бестолковые мысли, одна другой нелепее, носились в голове. Со мной случилась вещь, непростительная для профессионала: от неожиданности, от невозможности даже представить себе, как могло такое случиться, я потерял самообладание.
        И мгновенно был наказан вторично.
        До сих пор не могу себе простить, до сих пор со стыдом вспоминаю, как, попав в острую ситуацию, я сразу же забыл мучительно накопленный за долгие годы опыт, всю хитрую сыщицкую науку, вбитую в меня старшими товарищами, главный закон, усвоенный в борьбе с преступниками, которые нам ошибаться дважды еще не предоставили возможности. А ведь как прост этот закон: прежде чем что-то делать, посмотри и подумай.
        Но в этот момент мигом слетели с меня все сыщицкие доспехи и выскочил на волю голубой от испуга, дрожащий от удивления обыватель: я засунул пальцы в конверт и стал вытаскивать лежащую там грязь.
        И, только поднеся ее почти к носу, я понял, что это не грязь. Это был буро-серый пепел. Тончайшая, сразу изломавшаяся в руке пластинка бумажного пепла.
        Все, что осталось от письма. Темные хлопья с неприятным запахом — не то йода, не то серы — и легкий-легкий запах гари.
        И в своем ротозейском испуге я уничтожил остатки следов — размяв пепел пальцами, отрезал себе пути к восстановлению испепелившейся бумажки, потому что у меня в руках это все превратилось в труху.
        На всю жизнь с удивительной остротой я запомнил первое свое прикосновение к тайне. Это было двадцать пять лет назад, и тайна была книжная, маленькая, и не была она целью и содержанием прочитанной сказки, но так поразила меня, что из-за нее я, по существу, прохлопал всю остальную книгу. Соседской девочке на день рождения подарили «Золотой ключик, или Приключения Буратино». Мы еще грамоты не разумели, и читала нам книжку мать этой девочки. И когда дело дошло до того, что Буратино проткнул носом нарисованный очаг и за ним оказалась запертая запыленная дверь, я не мог больше слушать — не давал читать, надоедая вопросами. Зачем за нарисованным очагом дверь? Кто сделал дверь? А почему нарисовали очаг? Кто это сделал? Куда вела дверь? Почему папа Карло не нашел ее раньше? Эта дверь за декорацией просто свела меня с ума. Женщина говорила мне: «Подожди немного, дальше в книжке об этом все написано, прочитаем до конца, и ты узнаешь».
        Но я не мог дожидаться. Этот вопрос о двери жег мой глупый детский мозг, я не мог слушать дальше, следить за развитием событий, которые должны были открыть нам запертую дверь, я бесновался тихо около двери, придумывая, как бы мне отворить ее самому, не дожидаясь конца приключений Буратино, Мальвины, Пьеро и пуделя Артемона. И до сих пор со стыдом вспоминаю, как, ерзая и волнуясь, я наконец услышал скрип золотого ключика в замке и помчался по лестнице, которая привела всю компанию в чудесный кукольный театр, и был таким концом ужасно разочарован. Чего ждал я за дверью? Какое открытие потрясло бы меня? Что примирило бы меня с существованием такой острой и такой долгой тайны?
        Не знаю. Ей-богу, сколько я ни вспоминаю об этой двери, так и не могу себе ответить на эти вопросы.
        С тех пор пробежало много лет, и разгадывание тайн стало моим ремеслом. Двери, за которыми они хранятся, не откроешь золотым ключиком. Потому что, как правило, двери эти незримы. Их скрывают расстояния, темнота, безлюдье, хитрость, простодушие, алчность, злая одаренность, почтенный фасад, уважаемое имя, много-много самых различных нарисованных очагов.
        И, глядя сейчас, как Халецкий хирургически точными движениями расклеивает на листе бумаги обрывки — буро-серые клочья испепеленного письма, я поклялся себе, что проткну своим длинным любопытным носом нарисованный семейный очаг Андрея Филипповича Позднякова.
        — Хочу поехать сейчас к Желонкиной,  — сказал я эксперту.
        — Это кто?  — спросил Халецкий, не отрываясь от работы.
        — Жена Позднякова.
        — Ах, да! Почему к ней?
        — Она ближе всех к Позднякову, с одной стороны, к Панафидину — с другой. И, таким образом, к метапроптизолу.
        Халецкий положил лист с приклеенными обрывками в сушильный шкаф и, не отвечая мне, подергал по очереди плечами, что, должно быть, означало — не убедил.
        — Давайте рассмотрим эту историю с самого начала и поищем слабые звенья,  — предложил я.
        — Давайте,  — охотно согласился Халецкий.
        — Неизвестным препаратом отравлен милиционер Поздняков. Его жена, с которой он не живет и находится фактически в недоброжелательных отношениях, работает над химическими веществами той же группы, что и яд Позднякова. Но она, в придачу к этому, работает вместе с довольно антипатичным человеком Панафидиным…
        — Вот насчет антипатичности Панафидина — это наиболее серьезный аргумент,  — засмеялся Халецкий.
        — Согласен, снимаю. Просто с профессором Панафидиным, который — это общеизвестно — роет землю носом для получения транквилизатора, которым отравлен Поздняков. Пока логично?
        — Более или менее. Валяйте дальше.
        — На этом месте возникают сразу два ответвления, которые придают наметившейся было версии о даме-мужеубийце и тому подобным жестоким романсам характер совершенного абсурда. Потому что появляются разгонщики, типичные чистые уголовники, которые предъявляют удостоверение Позднякова, добытое с помощью якобы несуществующего препарата, над которым трудятся Панафидин и Желонкина.
        — Завлекательно,  — кивнул Халецкий, включил в шкафу тягу, сел в кресло, закинув ногу на ногу, и закурил.
        — А дальше происходят события совсем непонятные: приходит письмо. Независимо от того, чей в машине был метапроптизол — Панафидина или чей-то другой, ясно одно: письмо это прислал или враг Панафидина, или его соперник.
        — Может быть, есть смысл объединить эти две воображаемые фигуры — враг и соперник?
        — Не знаю, не уверен. Письмо…
        — Да, это, пожалуй, верно: если бы письмо не обработали предварительно дибутилхлоридом…
        — Кстати, Ной Маркович, откуда этот человек знал, что письмо не испепелится раньше, чем я его прочитаю?
        Халецкий засмеялся:
        — Это не вопрос. Не могу сказать, в каком объеме, но определенными сведениями по фотохимии он располагает. Я себе так представляю его действия: он напечатал сначала текст, потом окунул лист в перекись бензоила и сразу же положил его в конверт. Бумага окисляется перекисью бензоила только под действием света. Расчет был на то, что лучи света, проникающие в какой-то мере сквозь конверт, начнут процесс окисления, который бурно пойдет после того, как лист извлекут на свет божий…
        — Но ведь я убрал потом письмо в сейф?
        — Это уже не имело значения — процесс необратимый. Если бы вы оставили письмо на столе, то не сохранилось бы и тех крох, которые мы сейчас пытаемся реставрировать. Но мы уклонились…
        — А что?
        — Мне показалось, что в вашей системе не нашлось места еще для одного заметного человека…
        — А именно?
        — Для Лыжина.
        — Я звонил ему сейчас на работу — там его тоже нет. Сегодня я поеду к нему домой и дождусь, хоть бы мне пришлось сидеть до утра. Но сначала мне надо поговорить с Желонкиной.
        — Бог в помощь.
        Причина, побудившая меня встретиться еще раз с Желонкиной,  — ее близость и к Позднякову и к Панафидину — поставила меня перед проблемой: где эту встречу назначить? На службу к ней я ехать не хотел, чтобы лишний раз не встречаться с Панафидиным. И домой тоже: перспектива встречи с Поздняковым мне не нравилась.
        Прикидывал я так и сяк и решил все-таки ехать к ней домой, потому что как там ни будет это неприятно Позднякову, но в конечном счете вся эта история заварилась из-за него и он, свой брат милиционер, должен понять. Ведь не ради же собственного удовольствия и развлечения я таскаюсь на край города!
        Так я подбадривал себя, шагая от остановки автобуса к дому, и, видимо, так мне не хотелось говорить о Позднякове с его женой, когда он будет сидеть в соседней комнате, невольно прислушиваясь к приглушенным голосам за стенкой, столь остро я чувствовал предстоящую ему муку и неизбежное поругание его мужской гордости, что судьба сжалилась надо мной, а может быть, над ним: на мой звонок дверь открыла Анна Васильевна Желонкина и сказала:
        — Вы к мужу? Его нет дома.
        — Здравствуйте, Анна Васильевна!  — сказал я почти с радостью, и она с посуровевшим сразу лицом, поскольку понять причины моего веселья не могла, да и думать об этом не хотела, сдержанно ответила:
        — Добрый вечер.
        — Я не к Андрею Филипповичу, я к вам.
        — Да-а?  — удивилась она.  — Мне казалось, что в тот раз мы обо всем поговорили.
        — Ну что вы, Анна Васильевна, нам и ста часов не хватит обо всем переговорить — разговор у нас очень серьезный.
        — Ста часов у меня для вас нет, у меня для себя самой такого времени нет. Сколько я себя помню, мне не хватало времени. А если вы хотите говорить со мной опять о моей личной жизни, то я вам уже сказала: вас это не касается…
        Я помолчал, мне мешало, что мы разговариваем стоя, как в трамвае.
        — Меня это касается. И вас касается. Я бы мог вас вызвать для допроса в МУР, на Петровку.
        — Почему же не вызвали?  — Она сердито откинула голову назад.
        — Потому что я не хочу вас допрашивать, я хочу расспросить. И бравировать своим равнодушием к судьбе Позднякова вам бы не стоило…
        — Ну, знаете, я у вас советов не спрашивала и спрашивать не собираюсь!
        — Это было правильно до тех пор, пока вашего мужа не отравили сильнодействующим препаратом, над которым вы сейчас работаете…
        Она смотрела мне в лицо, и рот у нее то открывался, то закрывался, будто она хотела закричать во все горло, но удушье стиснуло горло, и нет воздуха, нет вздоха, нет сил, чтобы крикнуть, позвать на помощь, рассеять кошмар. И побледнела она мгновенно и тускло — так слепой вспышкой засвечивается вывернутая из кассеты фотопленка.
        — Я… я… да… да…
        Я взял ее за руку и повел на кухню, усадил на белый табурет, налил в чашку воды и заставил выпить. И за двадцать секунд на моих глазах свершилось мрачное чудо — с каждым глотком, с каждым вздохом она безнадежно быстро старела, словно каждая секунда отпечатывалась на ее померкшем лице целым годом. И прежде чем она успокоилась, еще до того, как она заговорила, я понял, что совершил ошибку: мне не надо было ехать сюда, просто незачем, ибо бессовестно без жизненной необхопимости ворошить чужую боль.
        Я сел напротив на табурет; так и сидели мы молча, и в этот момент ее душевной обнаженности и полной беспомощности, когда разом треснула и расползлась защитная броня ее суровой неприступности, я отчетливо мог читать ее мысли, словно ужасное потрясение этой женщина наделило нас на короткий срок удивительной телепатической способностью общаться без слов, без ненужного и грубого шевеления воздуха корявым, неуклюжим языком.
        Молча спрашивал я ее, и молча отвечала она мне, и я уверен, что все понял правильно, потому что крик души нельзя не услышать и нельзя не понять, и если я чего-то не уловил, то не имело это никакого значения, поскольку крик души не внесешь в протокол и подписи кричащего в немоте не требуется.
        «Ты несчастлива?»
        «Я привыкла».
        «Разве он плохой человек?»
        «Он хороший человек, добрый и честный».
        «Но ты не любишь его?»
        «И никогда не любила».
        «Из-за того, что он некрасив?»
        «Из-за того, что он такой, какой он есть!»
        «А какой он?»
        «Скучный, пресный, дисциплинированный, за эти годы я и сама стала такой же».
        «И всегда так было?»
        «Всегда. Но я вышла за него в семнадцать лет и не знала, что есть другие, что бывает все по-другому».
        «Ты любишь кого-то другого?»
        «Люблю, любила, до самой смерти буду любить».
        «Он хороший?»
        «Он очень плохой. Но в любви это не имеет значения».
        «Почему же ты не ушла к нему?»
        «Он этого не захотел».
        «Он любит другую?»
        «Нет, он любит только самого себя».
        «Но ведь так жить всегда ты не можешь?»
        «Могу. У меня есть дочь, есть интересное дело».
        «Но дочь выйдет замуж, уйдет. Разве одного дела не мало?»
        «Нет, не мало. Я всегда любила учиться, только мне это было трудно. А сейчас я все время учусь, работая».
        «А может быть, твоему мужу одному было бы легче?»
        «Нет. Его погубит одиночество, ему отомстит свободное время».
        «Как время может мстить?»
        «Он хороший человек, но он убийца времени. Если выдавался свободный вечер, свободный час, он никогда не знал, как занять его, он «убивал» свободное время — решал кроссворды или играл в домино».
        «Но он много делал доброго и сильно уставал на работе — разве время не захочет за это простить его?»
        «Время — оно такое маленькое, быстрое, как загнанная ласка, мечется оно в тесноте наших дней, а убийцы его гонятся за ним с улюлюканьем и свистом. И оно мстит им забвением, мгновенностью их жизни, скукой».
        Я очнулся. Не слышал я больше ее голоса. И вообще, может быть, ничего не было, я все придумал и дорисовал сам очаг перед запертой дверцей так, как мне это нравилось или казалось правильным, но, во всяком случае, именно таким я услышал крик ее души. И спрашивать теперь ее о чем-то не мог.
        Она посмотрела на меня и негромко сказала:
        — Не ищите в нашей жизни никаких демонических страстей. Все просто и грустно.  — Она помолчала и добавила: — Химикам известно явление автокатализа: в некоторых веществах от времени накапливаются катализаторы, которые с каждым днем ускоряют реакцию разложения, пока не происходит в конце концов взрыв.
        … Не волен человек в выборе своей судьбы — и алхимия не стала судьбой моей. За год я узнал в замке Хюттера столько же, сколь постигают другие за десятилетия. И кто знает, чего бы достиг я на этом поприще, но однажды вьюжной ночью Хюттер поставил реторту с купоросом на тигель, повернулся ко мне и сказал задумчиво и грустно:
        — Сегодня последний понедельник декабря — плохая ночь. Иуда родился…  — вдруг схватился за сердце, закачался и рухнул на каменные плиты замертво.
        Пустынный замок наполнился чужими людьми, удивительно скоро примчался из Базеля каноник Лихтенфельс — племянник и единственный наследник Зигмонта Хюттера.
        — Ты услужал моему дяде в его богопротивных занятиях?  — спрашивает он строго.
        — Я учился у него.
        — А чем ты занимался раньше?
        — Врачевал больных.
        — Значит, шарлатанил,  — отвечает себе Лихтенфельс.  — Был шарлатаном, а стал алхимиком.
        — Я был врачом, а теперь стал еще и химиком. И буду впредь себя именовать греческим названием иатрохимик, имея целью создать новую науку — врачебную химию…
        — И даст бог, попадешь на костер за колдовские опыты над людьми,  — добро обещает каноник Лихтенфельс.
        — Дикий вы человек, ваше преподобие,  — отвечаю я без политеса.  — Вам бы не души спасать, а городскую бочку вывозить.  — И, не обращая внимания на онемевшего каноника, выхожу прочь.
        Я иду на север без денег, без теплой одежды, врачуя людей и побираясь. Я лечу в пути крестьян, купцов и стражников. Вскрываю нарывы, вправляю суставы, вырезаю камни, унимаю лихорадку, снимаю воспаления, выпускаю гнилую брюшинную воду, сращиваю в лубках и глине сломанные кости, изгоняю чесотку, исцеляю от дурной французской болезни.
        Измученный этой болезнью, тяжкой и стыдной, спрашивает меня шкипер из Брюгге, спрашивает с надеждой и страхом:
        — Чем пользуешь меня, доктор? Какие снадобья тайные даешь мне?
        — Ртуть и квасцы.
        В ужасе отшатывается больной:
        — Это же яд!..
        — Все в мире яд!  — смеюсь я.  — Важна лишь доза…
        Лечу я ртутью, серой, квасцами, для утоления болей даю семя дикого мака — опий, сто трав целебных применяю для лечения, ослабленным даю растворенное железо и золотую тинктуру от гнойных воспалений.
        Неведомыми путями приходит к человеку слава, и в эту зиму, голодную и холодную, такую бесконечно долгую и трудную, побежала по земле, обгоняя меня в пути, весть о мудром докторе, который совершает чудеса исцеления, не снившиеся даже прославленному латинянину Цельсу, о добром враче, знающем строение человека и тайные снадобья лучше, чем великий Цельс, и потому достойном называться Парацельсом…
        Ранней весной добрался я до Антверпена, и город этот вошел навсегда в мое сердце своим весельем, богатством и красотой. На знаменитой бирже торговали всем, что есть на богатой и обильной нашей земле. Богатство мира в тысячах лавок, на милях прилавков звало, заманивало, предлагалось. Из далекой Америки, скрытой за безбрежным океаном Тьмы, привезли купцы и конкистадоры золото и серебро, алапу и ваниль, индиго и кошениль. С другого конца света, из неподвижно-сонной Азии, пришли каравеллы с каннорским шафраном и имбирем, с арабскими коврами, левантийскими гобеленами и золоченой кожей, с перцем из Гоа, с опием, шелком и тканями из Диу. Рис из Дамана, корица и рубины с Цейлона, амбра, камфара, мускатный орех, благоуханный сандал из Малакки, ормузский жемчуг, чай и фарфор с берегов Катая и Сипанго[4 - Катай и Сипанго — Китай и Япония], слоновая кость, диковинные звери, говорящие птицы и черное дерево из Африки…
        В обмен купцы просят деньги — все равно какие: они принимают гульдены, дукаты, марки, песо, цехины, пиастры, червонцы, талеры и флорины. Но у меня нет золотых монет. Также нет у меня серебряных и медных — до самого богатого города мира я добрался без единого гроша в кармане,  — и слоняюсь по бирже в надежде сыскать себе ужин и ночлег. И отчаяние уже подступает к моему торопливому сердцу, которому неведомо, что, поспеши я в этот день с едой и кровом, я потерял бы самого верного ученика, самого стойкого друга из всех, какие в жизни у меня были…
        Народ бежит по улице. Женщины в испуге прижимают к себе детей, грозятся кому-то мужчины, свистят и улюлюкают мальчишки.
        — Отлучение! Отлучение!..
        — Азриеля предают анафеме!
        — Проклиняют ученого иудея Азриеля!
        Перед толпой у дверей синагоги стоит на коленях со связанными руками худой рыжий юноша с длинными пейсами и заплаканными красными глазами. Старый раввин вздымает искривленные, опухшие от подагры пальцы над толпой и сиплым, надтреснутым голосом вопрошает:
        — По-прежнему ли ты, Азриель да Сильва, выражаешь сомнение в том, что бог, попуская быть болезням, хочет исцелить нас от древней язвы греховной?
        Ужас и упорство на лице юноши:
        — Я хочу вам всем блага…
        — Готов ли ты принести раскаяние?  — спрашивает раввин, и толпа затихает.
        Юноша кусает губы, чтобы не зарыдать, шепчет еле слышно:
        — Мне не в чем каяться…
        Визг, крик, стенания, хула и молитвы взрывом возносятся над людьми. Старик поднимает руку, и шум медленно откатывается за дома, в ближние переулки и дворы. Скрипучий голос набирает неслыханную силу:
        — По произволению городской общины и приговору святых, именем бога, перед священными книгами Торы с шестьюстами тридцатью предписаниями в них, мы-ы… отлуча-а-ем…
        Все поглотил вопль горя и скорби. Седая старуха бьется головой о камни мостовой, молодая красивая женщина рвет на себе волосы.
        — … отделяем, изгоняем, осуждаем и проклинаем Азриеля да Сильва тем проклятием…
        Люди царапают себе в кровь лица, кричат и рыдают.
        — … которым Иисус Навин проклял Иерихон, которое Елисей изрек над отроками, которому Варак предал жителей Мероза… и всеми теми проклятиями, которые написаны в книге законов…
        Крупные тяжелые слезы катятся по лицу юноши, и от каждого слова проклятия он закрывает глаза, словно его бьют палкой по лицу, но головы не опускает, продолжая смотреть куда-то ввысь, поверх людей, скорбящих и беснующихся, несчастных и торжествующих.
        — … да будешь ты, Азриель да Сильва, проклят и днем и ночью, да будешь ты проклят, когда ложишься и встаешь, да будешь ты проклят при входе и при выходе…
        Загрохотал гром, на землю упали тяжелые капли дождя, началась первая весенняя гроза. Голубые потоки воды отвесно падают на землю, на закате светит красное яростное солнце, и полнеба опоясано громадной, как ворота в иной прекрасный мир, радугой.
        Остро пахнет морем, пряностями и горьким тополиным медом. Я стою у стены и смотрю, как в панике разбегаются люди с горестного и страшного места проклятия. Кажется, что ручьи подхватывают их и волокут в своих быстрых и мутных потоках. Через несколько минут никого на площади уже нет, и лишь стоит на коленях со связанными руками рыжий юноша Азриель да Сильва, и лицо его залито дождем и слезами.
        Я подошел к нему, развязал веревку и поднял его на ноги.
        — Уходи, тебя побьют камнями,  — сказал он.
        Я обнял его за тощие плечи:
        — Идем, поищем вместе того, кто захочет нас ударить по пузу мясной похлебкой и солониной с бобами.
        Так мы и пошли вместе. И шли долго — многие годы…
        Глава 10
        ИСКУПЛЕНИЕ ОБРЕТЕШЬ В РАДОСТИ ИСЦЕЛЕННЫХ
        Было четверть двенадцатого ночи, когда я позвонил в дверь квартиры Лыжина: мое терпение иссякло, и я решил наплевать на приличия.
        Отворила все та же плосколицая старуха.
        — Застал наконец. Дома он.  — Старуха впустила меня, но явно была недовольна и, шаркая впереди по коридору, бубнила: — А мне-то откеда знать, знакомый или просто человек бродячий, а то ходют все, и всем бегай открывай, будто у меня других делов нету. Все больно грамотные стали…
        Я шел маленькими шажками, выставив вперед руку, стараясь не налететь на что-нибудь в темноте, но все-таки задел плечом на стене детские салазки и больно зашиб колено о деревянный сундук. Старуха остановилась:
        — Во-она, последняя дверь перед кухней…
        Я постучал, из-за двери негромкий голос ответил:
        — Да-да, заходите!
        Я вошел в комнату и увидел за столом человека, которого вычислил бесконечно давно — когда стоял на пустынной Бережковской набережной; пробежавшие дни были такие длинные, что казалось, будто это все происходило в незапамятные времена.
        — Здравствуйте, я инспектор Московского уголовного розыска Тихонов.
        — Здравствуйте,  — сиплым, тонким голосом сказал Лыжин и повторил: — Здравствуйте, садитесь, пожалуйста.
        Но сесть было некуда. Комната была невелика, в углу на ножках стоял застеленный серым одеялом матрас. Вдоль стен висели сбитые из некрашеных сосновых досок стеллажи, на которых без видимого порядка валялись сотни книг, журналов, сшитых нитками вырезок, картонные и ледериновые папки с записями. Некоторые папки были совсем тоненькие, другие набиты так плотно, что тесемки еле сходились в узелке. То же самое творилось на столе, и на двух старых венских стульях тоже лежали книги и папки.
        Лыжин ужинал — на углу стола кипел электрический чайник, открытая жестянка камбалы в томатном соусе и нарезанный батон лежали перед ним на аккуратно разложенной газете.
        — Извините, я вам помешал…
        — Нет, нет, что вы!  — быстро сказал Лыжин, вставая.  — Прошу вас, садитесь.
        Тут он заметил, что стулья заняты, вышел из-за стола, мгновение подумал, куда лучше положить эти книги, собрал их в высокую стопу и водрузил поверх остальных книг на стол. Я сел, и корешки книг светились тусклым золотом прямо перед моими глазами: Долгов — «Катализ в органической химии»; Вейганд, Хильгетаг — «Принципы органического синтеза»; «Хар Гобинд Корана», «Исаак Кабачник», «Джеймс Уотсон», какие-то монографии на английском и немецком языках…
        Комната была слабо освещена настольной лампой с зеленым стеклянным абажуром, и от этого неверного света лежала на лице Лыжина печать утомления или болезни. Он стоял посреди комнаты напротив меня и зябко гладил ладонями выступающие из накинутой меховой безрукавки плечи. Из-за худобы, высокого роста и этого мехового жилета, скрывавшего руки, он был похож на сверхразмерный манекен для демонстрации образцов скверной одежды, и мне это сходство казалось особенно сильным потому, что движения Лыжина были какие-то нескладные, неловкие, словно все его конечности приводились в движение не гибкими длинными мускулами, а жесткими металлическими пружинками. Мятые, по-видимому никогда не глаженные, брюки были внизу обтрепаны. И ботинки Лыжина поразили меня — огромные, сорок пятого размера, бутсы, в которых ходят строительные рабочие.
        — Не желаете ли выпить чаю?  — спросил Лыжин негромко.  — У меня, кажется, есть даже конфеты.
        — Спасибо, с удовольствием.
        Лыжин открыл ящик письменного стола, достал оттуда граненый стакан, посмотрел, близоруко щурясь, его на свет — чистый, погремел чем-то в ящике, извлек ложечку и кулек с ирисками «Кис-кис».
        Заварного чайничка у него, по-видимому, не было, и он насыпал заварку из цибика прямо в электрический чайник. Чай был невкусный, но очень крепкий, в стакане плавали коричневые распаренные хлопья.
        — Чему обязан?  — спросил он, откидывая голову назад, и я подумал, что его лицо искупает все недостатки нелепой фигуры. Копна спутанных каштановых волос, короткая бородка и щемяще-грустные светлые глаза — испуганные, мечущиеся и скорбящие.
        — Меня интересует личность профессора Панафидина, некоторые аспекты его работы, научной деятельности и его научное окружение,  — сказал я.  — Причем сразу же хочу оговориться, чтобы вы этот вопрос не связывали с моей должностью слишком буквально. Просто это элемент проблемы, которую я решаю.
        Большим пальцем Лыжин пригладил усы — сначала левый, потом не спеша правый, взъерошил бородку, и смотрел он все время в сторону, поверх зеленой макушки настольной лампы, куда-то в угол, где висел плохо различимый в сумерках мужской портрет. И чуть заметно усмехался.
        — Да-а? Это что-то новое в угрозыске, насколько я себе это представлял. А почему вы спрашиваете о Панафидине именно меня?
        — Потому что вы много лет с ним работали вместе.
        — Но ведь мы уже много лет не работаем вместе?
        — Поэтому я и пришел к вам — сначала много лет вы работали вместе, а потом перестали. Наверное, не случайно?
        — Не случайно,  — кивнул Лыжин.
        — И что?
        — Ничего. Мне бы не хотелось об этом говорить.
        Мы помолчали, в комнате было тихо, лишь еле слышно позвякивала ложечка, которой Лыжин помешивал чай в стакане. Я взглянул на портрет, который все время искоса рассматривал Лыжин. Глаза уже привыкли к полумраку, и я довольно отчетливо увидел темное, писанное маслом полотно — лобастый седой старик с изможденным лицом и хищным, ястребиным взором.
        Я сказал:
        — Конечно, это ваше право: если вы не хотите, то можете не говорить. Но меня привели к вам причины чрезвычайные…
        Лыжин, не дав мне закончить, резко отодвинул стакан, чуть не перевернув его, вскочил из-за стола, закричал сипло:
        — Не верю, не верю, не верю вам! Это какие-то очередные панафидинские штучки! Почему этот человек не хочет оставить меня в покое? Я виноват во всем сам — сознаю, виноват, я перестраховщик, ничтожество, неудачник! Но я никому не приношу вреда, я стараюсь дать людям благо! Почему он стоит на моей дороге и не дает мне спокойно жить? Чего вы-то хотите от меня? Я никакого отношения к уголовному розыску не имею, так почему вы пришли допрашивать меня? Я в своей жизни улицы не перешел в неуказанном месте…
        От возбуждения щеки его залил болезненный — пятнами — румянец, губы тряслись, и только руки, изъеденные реактивами, в ссадинах, ожогах и заусеницах, переплелись так, словно Лыжин боялся, как бы они не оторвались.
        — Успокойтесь, пожалуйста,  — негромко сказал я и опустил глаза: мне было больно смотреть на Лыжина, который, как Лаокоон, был обвит змеями подозрительности, отвращения, ненависти.  — Панафидин знакомство с вами не афиширует. И уж тем более передо мной. Так что с большим трудом я разыскал вас сам.
        — Но зачем? Зачем я вам нужен?
        — Мне нужна ваша консультация, подсказка, совет.
        Лыжин горько засмеялся:
        — Кому, кому во всем белом свете я могу советовать? Боюсь, вы попали не по адресу.
        — Может быть. Но прошу об одном: поверьте мне. Я не желаю вам зла. Интересует меня, наоборот, Панафидин. Собственно, я и ему зла не желаю, но мне неясна его роль в одной странной истории, и я хочу узнать о нем как можно больше.
        — Ничем не могу помочь. И говорить о нем не стану. О мертвых — или хорошо, или ничего.
        Я усмехнулся:
        — Не далее как вчера он был жив, здоров и благополучен,  — и подумал, что часть панафидинского благополучия Лыжину наверняка не помешала бы.
        Не отрывая взгляда от портрета старика, будто советуясь с ним, Лыжин задумчиво сказал:
        — Только в загсе человеческая жизнь обозначается от рождения до смерти. На самом деле человек много раз умирает, снова рождается, опять умирает и воскресает вновь.
        — И Панафидин?
        — Конечно. Вы разговаривали вчера совсем с другим Панафидиным, вовсе не с тем, с которым я работал много лет. Тот давно умер — для меня, во всяком случае.
        — Это иносказание. Но в следственной практике для отыскания истины иногда приходится совершать ужасную, противоестественную процедуру — извлечение мертвого из могилы…
        — Такая процедура называется эксгумацией,  — сказал механически Лыжин.
        — Совершенно верно,  — кивнул я.  — Я прошу вас для отыскания истины произвести моральную эксгумацию того Панафидина, которого вы знали много лет и который, как вы говорите, давно умер.
        Лыжин сидел теперь, прикрыв глаза ладонью, будто защищался от чрезмерно яркого света каких-то давних воспоминаний; эти воспоминания были ему радостны и горьки, и на лице его быстро сменялось множество выражений, мчавшихся, как кинокадры, и точно так же создававших единую картину острой душевной боли, почти непереносимого страдания.
        И был он в этот момент удивительно хорош — будто подсвеченное изнутри лицо, открытое, нервное, живое, сильнее слов и поступков убеждало меня в том, что Лыжин не способен врать, подличать и унижаться.
        Я подумал, что у этого человека должна быть какая-то еще одна — зафасадная, огромная и удивительно интересная — жизнь, похожая на мечту, на игру или на яркий цветной сон.
        Он заговорил медленно, словно воспоминания были скрыты где-то за далеким перевалом и ему нужны были силы, чтобы дотащить их нелегкое бремя к горизонту сегодняшнего осеннего вечера, в эту захламленную, заваленную книгами и рукописями комнату, вновь рассмотреть их под зеленым мятым светом своей настольной лампы и предложить моему вниманию. И я заметил, что Лыжин, пока говорил, ни разу не взглянул на старый портрет.
        — Жил на свете хороший парень, верный друг и талантливый человек Сашка Панафидин. Но однажды с ним случилась беда, и этого никто тогда не заметил. Он заболел — в него вошел микроб страха. Он еще жил, дружил, любил, работал, а микроб в нем рос, он клубился от нетерпения его сожрать, он наливался злой силой, выпивая из него кровь, душу, мозг. И однажды стал больше его самого — это был огромный страх. И умер друг, умер добрый любопытный человек, умер ученый. Осталась оболочка, наполненная страхом. Она ходит по миру и обманывает людей, рассказывая всем, что она якобы и есть Сашка Панафидин…
        — Но мне Панафидин совсем не показался напуганным,  — сказал я.
        — Да?  — безразлично спросил Лыжин.  — Вы, наверное, не совсем правильно поняли меня. Его страх не реакция на факт, это градиента поведения. Он управляет им всегда, он подчинил его, как раба.
        — А почему он заболел? Внутреннее предрасположение? Или опасное окружение? Или какое-то событие в жизни?
        — Многие предрасположены к этой болезни — естественная реакция наших далеких предков на окружающий мир, таинственный, опасный, непонятный! Мы несем ее в своих генах. Но одни воюют со страхом и побеждают, а другие сдаются ему — сразу или постепенно. Панафидин проиграл свою войну в несколько сражений: каждый раз, когда надо было принять решение, страх, подступал к его сердцу, болотным ядовитым туманом обволакивал его душу, и он старался откупиться от него любой данью — друзьями, любовью, совестью ученого. И талант свой он бросил в зловонную пасть этому ненасытному Молоху.
        И тут мне вдруг пришло в голову, что Лыжин как-то слишком уж возбужден. Говорил он горячо, торопливо, глотая концы слов, блестя глазами, весь во власти захватившей его идеи.
        Я перебил Лыжина:
        — Скажите, а вот вы сами — храбрый человек?
        — Я? Я?  — удивился Лыжин.  — Я трус во всем и всегда. Я боялся темноты, я боюсь соседки, начальства на работе, своей лаборантки, я боялся женщин, чтобы они не посмеялись надо мной, я боялся драться, чтобы меня не поколотили.
        — Тогда в чем же отличие?..
        — Я свой страх ненавидел, но не сдавался ему, я всегда с ним боролся и презирал себя, когда мне не удавалось совладать с ним.
        — А Панафидин?
        — Он создал из него удобную позицию и комфортабельную жизненную программу.
        — Не совсем понятно: как можно создать что-то из страха?
        — Поясню. Он приспособился к нему, а я мечтаю страх уничтожить. Планета наша безгранично богата, люди прекрасны и мудры, но страх мешает им быть счастливыми.
        — Это тоже иносказание?
        — Нет! Это истина простая и конкретная, как атомная модель Бора!
        — Я полагаю, что для счастья человеческого имеют значение более важные категории — бессмертие, хлеб наш насущный, любовь, свобода…  — сказал я.
        Лыжин сердито затряс головой:
        — Имеют! Но страх — это боль, тьма, голод, невежество, обман, безнравственность, пьянство! Это тирания сильных и ничтожество слабых! Это готовность унижаться и потребность унижать! Страх — это палач, убийца и вор, и он мешает людям возвышенно любить и талантливо работать…
        — В ваших словах и поступках я наблюдаю грубое противоречие,  — сказал я.
        — А именно?  — посмотрел на меня исподлобья Лыжин.
        — Если ваши высказывания о Панафидине упростить, как говорится, привести к виду, удобному для логарифмирования, то со всей очевидностью получается, что наш дорогой профессор — подлец. Так?
        — Ну-у…
        — Да уж чего там — так выходит, если называть своими именами то, что вытекает из вашей теории многофазности нашего существования и смертности бациллы страха. Согласны?
        — Допустим.
        — Почему же вы не заявили об этом во всеуслышание? Почему вы не пошли на самый громкий скандал с ним? Почему тихо собрали вещички и ушли из института, из лаборатории, как я понимаю, по собственному желанию? И работаете теперь не ведущим исследовательской группы Центра, а старшим лаборантом в обыкновенной больнице?
        — Резонный вопрос. Отвечу. По двум причинам. Во-первых, потому, что я испугался. Я с ужасом тогда представил эту унизительную многомесячную или многолетнюю волокиту разбирательства. Бр-р-р! А во-вторых, у меня не было времени, мне надо было работать, чтобы не на словах, а делом доказать свою правоту. В науке идеи — это не сабли, на них рубиться нельзя… Кроме того, я вообще не мог ничего сказать о Панафидине…
        — Почему?
        — Потому что Панафидин совершил подлость, он предал, страх получил с него и эту дань — он отрекся от своего прошлого, и, если бы он понял, что я знаю о его страхе, который он прячет, как труп, в подполе, он бы с перепугу мог наделать еще бог знает что…
        — А в чем вас предал Панафидин?
        Лыжин скривился, будто проглотил ложку уксуса.
        — Мне очень не хочется говорить об этом. А впрочем, сейчас это все уже не имеет значения. Мы тогда испытывали наш новый препарат — он продается теперь во всех аптеках по шестнадцати копеек и кое в чем помогает. Но в те времена он казался нам всеисцеляющим, хотя и довольно опасным. И вдруг женщина, проходившая курс лечения, умерла. Ей было тридцать лет, и силы она была необыкновенной. Однажды она выходила из моего кабинета и, не разобравшись, в какую сторону открывается дверь, дернула ручку так, что вырвала ее с шурупами. А страдала она депрессиями. Препарат, безусловно, помогал ей. Но за три дня до смерти у нее возникла сонливость, вялость. Я объяснял это гриппозным состоянием и не велел прекращать курс лечения. Утром она не встала к завтраку; подошла нянечка и увидела, что она уже окоченела. Случай невероятный, непостижимый, неожиданный, надо было разобраться, выяснить, что же все-таки произошло. Но Панафидин срочно сделал официальное заявление, что смерть больной наступила в результате самовольно допущенного мной превышения дозы сильнодействующего лекарства.
        — Чего испугался Панафидин?
        — Как чего? Прикроют тему, не будет лаборатории, его отстранят от руководства проблемой. Он мне так и сказал потом: «Я пожертвовал самым дорогим — другом!  — ради науки».
        — А как оценила ваши действия комиссия?
        — Никак. То есть комиссия установила, что лечение препаратом никакого отношения к смерти больной не имело — она умерла от тромбоза. Оторвался тромб во сне и закупорил легочную артерию.
        — Значит, если бы Панафидин подождал несколько часов и узнал результаты вскрытия…
        — Да, всего несколько часов ему надо было удержать на привязи свой страх…
        Я неожиданно спросил:
        — Скажите, а когда вы решили лечить людей? Когда вы нашли свое призвание?
        — В детстве. Во время войны — мне было тогда лет девять — я перенес три тифа. Умерли давно все соседи по палате, а я жил. И с тех пор осталась в моей памяти самая могущественная и всеподчиняющая фигура — палатный врач. Его отослали в тыл с фронта после сильной контузии. Случалось, во время обхода он падал без памяти, его укладывали на свободную койку, он отлеживался, вставал и лечил, кричал, распоряжался, увещевал. Я умирал от слабости и истощения, и мне надо было съедать в день пятнадцать кусков сахару. Мать продала все из дому, но случались дни, когда сахару не было на рынке и за деньги. Тогда он отдавал мне свой, а эта глюкоза ему самому была жизненно необходима, и всех больных детей во время войны ему было не подкормить, а он отдавал. Я его очень боялся, и весь персонал его боялся. И я очень хотел стать таким, как он…  — Лыжин закурил, отогнал ладонью дым от глаз, задумчиво сказал: — Когда-то у меня даже такая мысль была, что я хоть как-то должен отблагодарить медицину за то, что появился на свет благодаря ей. Мать очень любила отца и ужасно страдала оттого, что врачи не разрешали ей иметь
детей, о которых мечтал отец. У нее была открытая форма туберкулеза. Однажды она забеременела, и профессор сказал: «Рожайте. Под мою ответственность». А вскоре отец погиб в авиакатастрофе. У матери от шока начались преждевременные роды, и появился на свет я — семимесячный недоносок, который никак, по всем законам, не мог, не должен был выжить. А выжил, и мать выжила. Вот какие штуки неожиданные в жизни происходят…
        Мне слышалось в словах Лыжина искреннее недоумение: действительно, странно как получилось, что он не умер тогда! И больно кольнуло, что в голосе Лыжина вместе с недоумением не было ни капли радостной панафидинской уверенности: как хорошо, что я живу! Как хорошо это для меня, для всех вас, люди, что я живу на земле!
        Я спросил:
        — Вы слышали о препарате под названием метапроптизол?
        Лыжин дернулся так сильно, будто я выстрелил над его ухом из пистолета:
        — Да! А что такое?
        Я заметил реакцию Лыжина и понял, что уж он-то много должен знать о загадочном препарате. Лыжин сжимал одной ладонью другую так, что побелевшие костяшки выступили подобно рубчатым хрящам на осетровом хребте. И не смотрел он больше на меня сквозь дымные волны зеленоватого света, а взгляд его был снова прикован к сумрачному углу, где отчетливо был виден на старом полотне ястребиный глаз седого лобастого старика. И я сорвал темп. Помолчал и спросил равнодушно:
        — Чей это портрет?
        — Это Филипп Ауреол Теофраст Парацельс. Великий врач, химик, мыслитель. И мученик. Он реформировал тысячелетние представления о медицине…
        Мы помолчали, но я рассчитал правильно: тонкая пленка лыжинского бесстрастия прорвалась под натиском бушевавших в нем страстей. Первая струйка — один вопрос:
        — Почему вы меня спросили о метапроптизоле?
        — Потому, что меня интересует, мог ли его получить у себя в лаборатории Панафидин.
        — Нет!  — крикнул Лыжин.  — Нет!
        — Почему вы так думаете?  — быстро наклонился я к нему.
        — Потому, что метапроптизол получил я! Я! Я! И могу это доказать! Этот препарат синтезирован мною! И ни у кого, кроме меня, его нет! И быть не может!
        Мы вышли на лестницу. Туго щелкнул замок на двери, дробно цокали, жестким эхом перекатывались наши шаги по каменным ступеням в пустой стоялой тишине темного подъезда, прогремели каблуки по асфальту глубокого колодца двора. На лавочке уже не видно было ребят с гитарами, погас свет почти во всех окнах. Мокрый ветер со свистом носился в переулке, фонари роняли на мостовую светлые нефтяные пятна. Из-за утла вынырнуло такси.
        Лыжин сказал шоферу:
        — На Преображенку,  — достал измятую красную пачку
        «Примы», ломая спички, закурил, потом съежился в углу машины и затих.
        С шипением и шорохом мчался автомобиль через спящий город, мелькали за окнами огни, яростно вспыхивали, меняя мгновенно цвет, светофоры на перекрестках, навстречу ехали с тяжелым гулом машины-поливалки, неся перед собой усы серой вспененной воды. Лыжин высунул голову из воротника — словно из норы выполз, сказал глуховато:
        — Нас губит заброшенность и озабоченность. Глупость какая!  — И снова затих в углу, и мне было непонятно, спит он или бодрствует. И даже сигарета «Прима» больше не дымилась, и не было слышно ее сухого потрескивания во время затяжек. О чем думает сейчас Лыжин? Почему так волнуют его мысли о страхе? Может быть, это преодоленный кошмар борьбы со своим вторым «я» — слабым, беспомощным? Не мог же его так взволновать огромный страх Панафидина? Или мог? Ведь и страхи и тревоги у таких разных людей должны быть тоже совсем разные? Или все люди — самые разные — боятся одного и того же? А чего именно боятся люди на всем белом свете? В чем гнездится и как проникает в них этот микроб?
        Боль. Первой нас пугает, наверное, все-таки боль. Из этого семени, безнадежно давно скрывшегося в омуте младенчества, вырастают липкие щупальца.
        Как в плаценте, зреет это семя,  — в темноте, одиночестве и неопределенности. И постепенно, исподволь наливается матерой силой, окаянной злостью. Не преодоленное вовремя, оно растет вместе с человеком из голубой страны детства и от предчувствия глубины реки заставляет сжиматься сердце, расширяет зрачки от бешеных сполохов пожара, судорогой сводит ноги на пороге парашютной вышки.
        Волки из сказки и живые крысы. Сдвинутые брови учителя и его карандаш, ползущий по классному журналу к твоей фамилии, когда не выучен урок. Исчезает в прошлом классный журнал, но остаются сдвинутые брови и желваки на щеках доцента…
        Милый друг Лыжин! Сколь многое еще томит людей!
        Драчливые ребята во дворе, а потом хулиганы на улице…
        Насмешки соседской девчонки… А потом всегдашнее смущение перед женщиной…
        Мучают болезни, неудачи, неприятности на службе. Раздражает хамство швейцаров и дерзость таксистов, страшит сивушная потная вонь насильника и светлый талант ученого коллеги-соперника, гнетет мысль о смерти, стараешься не думать о старости и бессилии, прошибает холодный пот от ночных телефонных звонков и телеграмм на рассвете…
        Темнота вокруг была непрочна и зыбка. А площадка перед воротами больницы освещалась пронзительным прожекторным светом.
        Сонная сердитая вахтерша — мельком взглянула на Лыжина и долго читала мое удостоверение; потом ключом отперла вторую, внутреннюю дверь, пропустила нас во двор, недовольно буркнула вслед:
        — Ишь неймется, носит их среди ночи, работничков…
        Мы прошли по длинной аллее, и деревья над головой все время картонно-шершаво шелестели поредевшей листвой, обогнули темный лечебный корпус с редкими желтыми лужицами света в дежурках, миновали хозяйственный двор и остановились у дверей одноэтажного маленького домика. Лыжин звенел связкой ключей, не попадая в скважину, потом замок заскрипел, Лыжин шагнул в темную прихожую, щелкнул выключателем, сказал:
        — Заходите…
        В низком помещении со сводчатым потолком было сумрачно и холодно. У окна стояли два обшарпанных письменных стола, в углу старый неуклюжий сейф, вдоль стен надежно слажен длинный верстак. На нем стояли три собранных прибора: переплетение трубок, отливающие зеркальным блеском колбы, гибкая путаница шлангов, массивные бусы шариковых холодильников — многое напоминало мне оборудование панафидинской лаборатории, разве что было все это скромнее, компактнее, проще. На рабочем столе посреди комнаты — металлический ящик с выходящими из него патрубками, какие-то приспособления, машины, приборы.
        — Вот здесь мы синтезировали метапроптизол,  — сказал Лыжин, и в голосе его не было ни гордости, ни радости, ни волнения. Только усталость и горечь.
        Я ходил по тесной лаборатории, Лыжин уселся на складной алюминиевый стул, зябко дул в ладони.
        — Почему Панафидин так и не смог провести синтез?  — спросил я.
        — У него идея неправильная,  — коротко ответил Лыжин, завороженно глядя перед собой в одну точку. Что видел он сейчас перед собой? Какие миры обращались в этот миг перед его взором? Дорого дал бы я сейчас, чтобы знать это.
        — А в чем неправильность идеи?  — настойчиво расспрашивал я и никак не мог забыть огромную, прекрасную лабораторию Панафидина, сосредоточенных ученых у приборов, элегантную опрятность кабинета и спортивную сумку «Adidas» в углу. «Где сегодня играем — на «Шахтере» или на «Химике»?»
        — Я тогда неправильно понимал механизм этого процесса,  — сказал Лыжин.
        — Вы?  — не понял я.
        — Ну конечно,  — досадливо поморщился Лыжин.  — Они ведь варьируют в различных аспектах предложенную мною четыре года назад методику. А она неправильная — я это сам только с год как понял.
        — В чем же ошибка?
        Лыжин с сомнением посмотрел на меня: смогу ли я понять объяснение.
        — Пожалуйста, я попробую объяснить, коли вам это интересно. Что будет непонятно — переспрашивайте…
        Он, видимо, немного отвлекся от своих невеселых мыслей, уселся на стуле поудобнее, закурил и сказал:
        — Процесс получения метапроптизола состоит из четырех стадий — трех подготовительных и четвертой, в которой мы получаем и одновременно закрепляем продукт синтеза. Первые три стадии мы освоили давно, но выделить хоть одну молекулу метапроптизола не удавалось — ни тогда, когда мы работали вместе, ни после того, как расстались. В этой работе существует такая последовательность.  — Лыжин встал и подошел к верстаку с приборами, показал на группу связанных стеклянными трубками колб.  — Берем какой-либо амин, ну, например, анилин, и нитрозируем его. Но нам необходим в молекуле вместо атомов кислорода водород, и тогда мы помещаем в автоклав нитрозу и катализатор из иридиевопалладиевой смеси — этот процесс называется гидрированием. У Панафидина гидрирование очень долго не получалось, потому что он применял в качестве катализатора никель Реннея, и реакция шла очень грубо. Потом он догадался — это была его идея использовать иридий. Таким образом мы получаем гидразин. Затем третья стадия — обрабатываем гидразин диметилкетоном и получаем гидрозон. Вот на этом все наши успехи и кончались…
        Я с удовольствием смотрел на Лыжина: погрузившись в свою сферу, он начисто забыл о мучающих его проблемах и комплексах, исчезла неуверенность и заискивающая робость, волнение смыло тусклый налет с взгляда, он легко и быстро переходил от стола к столу, твердо жестикулировал, показывая на различные приборы, голос его потерял глухость и вялость, а сам Лыжин был смел, быстр и окрылен в этот прекрасный миг горения души.
        — Представьте себе осьминога — это миллиарднократная пространственная модель молекулы гидрозона, где голова является азотно-водородным ядром и от нее отходят щупальца, в которые нам надо подсунуть сложные радикалы — тиазиновые, тиазольные, гидроксильные, аминогруппы и прочее. И когда каждое щупальце прочно захватит свою добычу, надо все это вместе навсегда закрепить — тогда молекула метапроптизола готова.
        — И вы это представляли себе с самого начала?  — спросил я.
        — Конечно!  — воскликнул Лыжин.  — Но тут-то мы и столкнулись с почти неразрешимой задачей — каждая из радикальных групп соединяется со своим щупальцем гидрозона при условиях, которые исключают возможность для другой пары, радикал — двойная связь гидрозона. Понимаете? Тиазольное соединение возникает при высоких температурах, а связи аминогруппы при них разваливаются. Вам понятно?
        — Да, это нечто вроде задачи о козле, волке и капусте, которых надо перевезти с одного берега на другой.
        — Верно, но только у меня еще были браконьер-охотник, который обязательно хотел застрелить волка, пижон, намеревающийся содрать с козы шкуру на дубленку, гусеница-капустница и масса других взаимоисключающих персонажей. Вначале я верил, что мне их удастся какими-то очень хитрыми комбинациями перевезти поодиночке. А Панафидин упорно верит в это до сих пор. И я допускаю, что теоретически это возможно — методики эпизодных реакций у него отточены блестяще. Я даже думаю, что он метапроптизол уже не раз получал…
        — То есть как это?  — я приподнялся от удивления со стула.
        — Да-да, это возможно, хотя он и сам не знает об этом. Все эти радикальные группы в течение доли секунды могут существовать вместе в связи с гидрозоном, но по кинетическим законам через мгновенье происходит перегруппировка атомов в молекуле, и вещество разваливается…
        — Ну, а закрепить в этот миг молекулу невозможно? Остановить, так сказать, мгновенье…
        — Не знаю, это очень сложный процесс. Может быть, и возможно, но это направление, сама идея бесперспективны в принципе.
        — Почему?
        — Потому, что мы заняты не чистым синтезом, а созданием вещи вполне прикладной — лекарства, а для его получения необходима промышленность. И повторить на крупном производстве такую чистоту эксперимента невозможно. Я пришел к этому выводу после пяти лет безуспешных поисков. И новая моя идея перечеркивала прежний принцип получения транквилизатора — я просто выбросил лодку, на которой должен был возить своих пассажиров с берега на берег.
        — Ну а как, не вплавь же им добираться?  — усмехнулся я.
        — Нет. Я построил для них пароход. Или баржу. Или очень большую лодку. Во всяком случае, такую, что они смогли без помехи влезть в нее все,  — и он показал рукой на железный ящик с патрубками, стоявший посреди комнаты на столе.  — Над этой штукой я год ломал голову и год ее строил и отлаживал. Это реакторный шкаф с шестью камерами, и в каждой идет своя реакция в точно выверенных условиях — освещенность, температура, давление, катализаторы. Время течения реакций разное, поэтому они электронными часами запускаются в разное время с таким расчетом, чтобы закончиться одновременно. Шесть полупродуктов выбрасываются в смесительную камеру, и автоматически включается смонтированный неодимовый лазер,  — Лыжин показал на какой-то странный прибор, похожий на очень сложный алоскоп.  — Молекула метапроптизола не успевает перегруппироваться и фиксируется. Вот и все…
        Он вздохнул тяжело, сел на стул и сразу постарел на много лет. В комнате стало очень тихо, было слышно лишь, как ветер завывает в щели у форточки.
        — Владимир Константинович, подумайте, как же мог попасть препарат к преступнику? Кто, кроме вас, имеет доступ к нему?
        — Никто,  — покачал головой Лыжин.  — Со мной работает старший лаборант Александрова, но она очень хорошая девочка, да и ключей от сейфа у нее нет.
        Лыжин встал, подошел к сейфу, отпер стальную дверцу и достал маленькую колбочку с притертой пробкой. В колбе пересыпался молочно-белый мельчайший порошок, похожий на питьевую соду.
        — Это и есть метапроптизол?  — спросил я.
        — Да,  — кивнул Лыжин и горько засмеялся.  — Лекарство против страха.
        Мы долго молчали, потом я сказал:
        — Владимир Константинович, мне нужно составить протокол о временном изъятии у вас этого препарата. Им ведь чуть не убили человека…
        — Вы не имеете права,  — как-то неуверенно, слабо ответил Лыжин.  — А впрочем, делайте что хотите, ну вас всех к черту, вы мне ужасно надоели! Устал я, устал ужасно, чертовски устал, устал от вас от всех…
        — Не сердитесь. И не волнуйтесь. Мне нужен препарат для эскспертизы, через несколько дней он будет вам возвращен…
        — Отстаньте вы все от меня! Не нужен мне он больше! Я вам — всем вам — отдал его навсегда! В лабораторном журнале все написано! Через год его можно будет сделать хоть тонну! А я хочу отдохнуть! Я устал, вы понимаете человеческий язык? Устал, спать хочу! Идите, оставьте меня в покое!..
        … Бурлит Европа, раздираемая сомнениями, спорами и войнами, теологические аргументы подкрепляются пиками ландскнехтов и плетьми стражников, ярче всех соборных свечей пылают костры с еретиками, и божья благодать превратилась в канат, который стараются перетянуть друг у друга две враждующие церкви. Имена папы Юлия и Мартина Лютера были у всех на устах. И я говорю о них с новым другом своим и учеником Азриелем, неспешно следуя в Страсбург. Азриель трепещет от негодования.
        — Разве может человек — хотя бы и папа римский — по своему произволу замыкать небо перед одним и открывать его другому?..
        — Мой друг, замечательный поэт и достославный рыцарь Ульрих фон Гуттен сказал мне однажды, что папская симония — продажа индульгенций — погубит римскую церковь, ибо алчность попов больше покорности и невежества людей, верящих, что за деньги можно купить отпущение грехов…
        — Много веков длится это кощунство,  — качает рыжей головой Азриель.  — Казна Священной Римской империи получает треть от всех доходов симониаков… Одна надежда — на реформаторов. Может быть, они сокрушат римскую блудницу?
        Я промолчал. Азриель остро глянул на меня:
        — Учитель, вы чтите Лютера?
        — Нет, парень. Мудрость Лютера больше его милосердия. и это пугает меня. Конечно, мне нравится его борьба против папы — этого нового Люцифера на земле, но я слушал Лютера в Виттенберге и всем сердцем почувствовал, что за свою веру он на костер не взойдет. А моравский поп Ян Гус взошел — и такие люди мне больше по душе. Понимаешь, дружок, есть на свете такое, за что и смерть надо принять, иначе нет смысла заниматься этим.
        — Но вы и не против реформации?  — допытывается Азриель.
        — Нет, конечно,  — смеюсь я.  — Просто мне кажется, что осмотрительность — лучший способ вечного бездействия…
        Азриель молчит, горько вздыхает:
        — Учитель, вы сеете в моей душе смуту сомнения и горечь безверия. Отринутый от своей веры, я хочу найти будущее блаженство в лоне христианства.
        — Дружок, наша с тобой религия — милосердие, святые книги наши — медицинские каноны с мудростью собранного на земле опыта, службы свои справляем мы у одра немощных и искупление свое обретем в радости исцеленных нами от тяжких недугов…
        Глава 11
        ОСЛЕПШИЙ ПОВОДЫРЬ
        Пробуждение прервало полет, и земля стала приближаться стремительно, отчетливо затемнели на сверкающем насте нарезанные лыжами борозды, и оттого, что бесплотное тело, мгновенье назад еще свободно парившее, вдруг приобрело вес, ранимую, не защищенную от высоты и боли массу, мне стало страшно. Но приземлился я легко, лыжи быстро мчали меня по склону, шипящий шорох снега под полозьями становился все громче, превращаясь в частый прерывистый треск, неистовый, грохочущий, и я проснулся окончательно.
        Грузовик-мусорщик громоздил на дворе на свою плоскую спину помоечные баки — старый мотор его от усилий ревел с завываниями.
        А несколько секунд назад еще была тишина, прозрачная голубизна снега и размытый горизонт, к которому я летел на горных лыжах, и полет этот был легок, бесконечен во времени, словно я летел не на лыжах, а на планере, и это нисколько меня не удивляло — что я не падаю, а свободно, по малейшей своей прихоти могу подняться еще выше и отодвинуть еще дальше горизонт, неясно отбитый зеленой бахромой леса, просвеченный необычно мягким синеватым солнцем. И в этом полете было блаженство, абсолютная свобода, полное отсутствие страха, пока не появился во сне лысый седоватый старик с коршунячьим вислым носом и не сказал бесцветным голосом Панафидина:
        — … полеты и падения во сне — признак ущербности желаний и подавления внутренних порывов…
        И тогда земля рванулась стремительно навстречу, и зашуршал, зашумел, загрохотал ранее немой снег — мусорщик уже потащил лебедкой из помойки квадратные серые баки.
        Но в вязкой сонной одури, пугающей неразберихе достоверных красочных ощущений сна и зыбкого разочарования яви я еще пытался сообразить: кто же этот старик и где довелось услышать эти слова?
        И не мог. Хотя знал, чувствовал, помнил,  — совсем недавно я видел его.
        Хотелось накрыться одеялом, уснуть и снова увидеть расплывающийся горизонт, ощутить легкость полета, встретить старика — и все вспомнить. Но будильник над головой взорвался как граната, и я проснулся окончательно.
        И вспомнил старика. На старом полотне, в растрескавшейся раме, затененное, плохо различимое лицо. А зовут его Филипп Ауреол Теофраст Парацельс.
        Кукурузная лепешка солнца висела прямо над окном, и вся комната была залита мягким желтым светом, который в углах густел до голубизны, расслаивался дымными полосами, полными неподвижного блеска застывших в воздухе пылинок.
        Еще лежа в постели, я оглядел свою комнату, беззастенчиво просвеченную насквозь утренним сентябрьским солнцем, и с большим неудовольствием обнаружил, что во многом она похожа на комнату Позднякова. В моем жилье не было, да и не могло быть барской изысканности панафидинского дома и отсутствовал одухотворенный творческий хаос комнаты Лыжина, не было теплого уюта квартиры Рамазановой, похожей на тесное мягкое, хорошо насиженное кресло. Даже плюшевые портьеры и салфетки на полированном столике у Пачкалиной и то показались мне сейчас вполне подходящими. Но ничего похожего у меня не было, а царили здесь, как у бедняги Позднякова, казарменная чистота и дурацкий, никому не нужный порядок. И от этого неожиданного ощущения схожести нашего неустроенного быта стал мне Поздняков и симпатичнее и ближе.
        Вот только не пьет по утрам крепкий кофе Поздняков, а тянет наверняка свою горячую незакрашенную водичку, разбивая при этом длинными желтыми зубами куски сахара на аккуратные половинки и четвертушки, и думает сейчас неспешно и горестно о том, что отсутствие дисциплины и разгильдяйство, которые ему были всегда так противны в людях и на борьбу с которыми он положил столько лет, неожиданно сыграли с ним злую шутку, заманив в ловушку на стадионе и подговорив выпить бутылку пива из рук неизвестного, вполне симпатичного человека, наверняка не разгильдяя — он-то озаботился купить себе билеты на матч задолго вперед,  — и вот теперь надо сидеть одному в пустой, совсем чужой квартире, чисто и равнодушно вытертой и вымытой, и нет, кажется, на всем белом свете человека, который грудью встанет на его защиту и докажет, что Поздняков честный человек, не пьяница и все случившееся с ним — ужасное несчастье, за которое он уже достаточно претерпел, и нельзя же безвинному человеку нести всю жизнь сокрушительное бремя чужой вины и несмываемого позора…
        Я допил кофе и открыл ящик письменного стола — в старом, истертом бумажнике, где я держу свои деньги, осталась всего одна десятка, новенькая, красно-хрусткая, очень красивая, но, к сожалению, совсем одна. А до зарплаты оставалось еще четыре дня, и я пожалел, что время только теоретически можно считать деньгами. Взглянул на часы и увидел, что и со временем у меня тоже не очень свободно.
        На улице было прекрасно, час пик уже миновал, и я ехал в полупустом троллейбусе. Басовито урчали под ногами моторы, на свободных перегонах троллейбус с завыванием разгонялся, и тогда в машине острее пахло разогретой резиной и пылью. Деревья на бульварах застыли недвижные, и какие-то люди на дорожках собирали граблями огромные шелестящие сугробы желто-красно-коричневых листьев. Хорошо было бы в такой ленивой дреме прокатиться в тихом, пустом троллейбусе по всему Бульварному кольцу, доехать до Новодевичьего, спуститься к реке и посидеть у холодной серой воды. Но водитель скрипнул дребезжащим репродуктором: «Следующая остановка — «Петровские ворота», хлопнула перед носом складная дверь, и я пошел неспешно в управление.
        День у меня начался вполне канцелярски — мне надо было написать массу всяких бумажек. Благословясь, я начал с запроса в Мосгорсуд, интересуясь, по какому делу проходил Рамазанов, кто были его соучастники и какова их судьба.
        Потом сочинил бумагу в Управление исправительно-трудовых учреждений с просьбой сообщить мне, где отбывает Н. С. Обоимов назначенное ему наказание, отстукал на машинке несколько писем в министерство и в прокуратуру и закончил тем, что составил постановление о проведении судебно-химической экспертизы. Достал из сейфа колбочку Лыжина с метапроптизолом и отправился на шестой этаж, в НТО к Халецкому. Старик мне обрадовался:
        — Вас можно поздравить?
        — Откуда вы взяли? Ваше утверждение о моем производстве в майоры оказалось несостоятельным.
        — Тьфу!  — Халецкий рассердился.  — Я с вами о серьезном деле говорю, а вы, как всегда, пустомельничаете… Своими шуточками вы меня в конце концов убедите, что это для вас не такой уж пустяковый вопрос.
        — Ничего себе пустяковый! У меня до получки десять рублей осталось…
        — Пагубное заблуждение, будто с увеличением зарплаты дефицит уменьшается.
        Мы с ним еще побалагурили немного, а потом я достал из кармана колбочку и поставил ее на стол с таким важным видом, будто это я придумал и синтезировал чудодейственный препарат.
        — Узнаете?  — спросил я невинно, словно Халецкий действительно мог увидеть в этом белом порошке циклопическую молекулу тиазина-гиганта, модель которой он мне как-то демонстрировал за своим столом.
        — Транквилизатор?..  — недоверчиво сказал-спросил Халецкий, и в голосе его сквозило недоверие, потому что в те дни, что пробежали со времени нашей последней встречи, он не сидел со мной на семинаре в элегантно-пустоватом кабинете Панафидина, не копался в ящичках-бюро Патентной библиотеки, выискивая открытия удачливого профессора и его менее удачливых и даровитых коллег, не пил вместе с Благолеповым кофе перед прудиком на пустой осенней даче и не слышал его надтреснутого голоса — «все люди знают гораздо больше, чем говорят», не плыл в облаках зеленовато-сизого дыма в комнате Лыжина с портретом лысого мрачного старика на стене, не мчался ночью через город в лабораторию, где на рабочем столе стоял металлический ящик с патрубками — большая лодка, на которой Лыжин перевозил через реку под названием Неведомое человеческие горести, боли и страх. И само понятие транквилизатора, о котором я еще совсем недавно представления не имел, а Халецкий, объясняя его мне, прибегал к портретным зарисовкам псов, было сейчас, как и все остальное, отдельным звеном разорванной цепи, где Халецкий видел только начало и
конец: замусоленную пробку с молекулярными следами и расфасованное в пластмассовые прозрачные боксы драже готового лекарства с врачебной прописью и назначениями; а мне сейчас была зрима сердцевина — химический продукт, в получение которого были вложены десятилетия учебы и поиска, надежда, отчаяние, любовь, предательство и счастье открытия. И все это собралось на дне колбочки с плотно притертой крышкой — немного белого порошка, похожего на питьевую соду.
        — Да, Ной Маркович, это и есть гигант, который вы напрасно искали в справочниках. Он в них еще не описан. Думаю, правда, что никто не сделает этого лучше, чем знакомый вам профессор Панафидин…  — я не удержался и засмеялся, хотя Халецкий никак не мог понять причин моего веселья.
        — Это его продукт?
        — Нет, дорогой Ной Маркович, у него кишка тонка. Он слишком любит жизнь и уж наверняка уверен, что это взаимно. Я хочу, чтобы вы взвесили точно продукт, а потом произвели тщательную экспертизу на идентичность этого вещества с тем, что вы нашли в пробке.
        — Только в обмен на самую подробную информацию обо всех этих делах.
        — Обязательно, Ной Маркович, дорогой мой, но сейчас мне надо поспешить на работу к хозяину этого порошка. А перед этим еще необходимо просочиться к генералу, так что все рассказы — на вечер. Только взвесьте, пожалуйста, эту штуку при мне…
        Халецкий подошел к аналитическим весам.
        — Ох, уж эта мне суета ваша невыносимая.  — Он двигал рычажок, подбрасывал в чашку противовесов крошечные треугольные гирьки.  — Грубо: двадцать один и шесть десятых грамма.
        Но к Шарапову я не попал: секретарша Тамара сказала, что он принимает делегацию работников полицай-президиума Берлина. Люди педантичные и любознательные, и, пока они выяснят подробнейшим образом все профессионально интересующие их вопросы, пройдет часа два. Я не стал дожидаться и поехал в больницу — на работу к Лыжину. За это время он, наверное, успокоился, и теперь можно будет обстоятельно расспросить его обо всяких пустяках, которые для меня были куда как серьезны.
        Я миновал уже знакомую мне проходную больницы, обогнул лечебный корпус, прошел через хозяйственный двор и по памяти нашел лабораторию. Днем она выглядела еще приземистей и неказистее, чем ночью. Когда-то в этом одноэтажном кирпичном лабазе был, наверное, больничный склад: стены от старости багрово-черные, будто их припалило пожаром, рамы маленьких запыленных окон перекошены, скрипучее деревянное крыльцо. В одном из окон надсадно лопотал вытяжной вентилятор — значит, кто-то в лаборатории есть.
        Постучал в дверь и, не дождавшись ответа, вошел. Пронзительный, невыносимо острый запах — не то серы, не то йода — шибанул в нос. На столе в глубокой фарфоровой плошке дымилось что-то желто-серым туманом. Стоявшая ко мне спиной женщина натянула резиновые перчатки, схватила плошку и, отворачивая изо всех сил голову в сторону, бегом донесла ее до вытяжного шкафа, сунула свою зловонную ношу в его разинутое жерло, ловко, ухватисто захлопнула дверцу, сбросила на пол перчатки и повернулась ко мне.
        — Сюда посторонним вход воспрещен,  — сказала она сердито.  — Вы что, читать не умеете?
        — Только по слогам,  — усмехнулся я.  — кроме того, я спросил разрешения.
        — У кого это вы спрашивали?  — Она все еще была рассержена и недовольна, и поперек лба к переносице у нее шел темный шрамчик копоти, похожий на прядку ее черно-смоляных волос, и в глазах стояли слезы от едучего желто-серого дыма — молодая, очень складная девица того самого вожделенного типа, который ценители с завистью и удовольствием называют «сахарной косточкой». По какой-то странной, необъяснимой связи я вспомнил слова Пачкалиной и подумал, что вот у этой-то девицы как раз самая что ни на есть «яркая, броская внешность».
        И яркая, броская внешность ее определенно была мне знакома.
        — Мне разрешил прийти сюда Владимир Константинович.
        — А! Когда это было?
        — Позавчера. А что?
        — Лыжин заболел.
        — Что с ним случилось?
        — А вы по какому, собственно, вопросу к нему?
        — У меня к нему много разных вопросов. Он дома сейчас?  — спросил я, досадуя на свою глупость: надо было позвонить, прежде чем переться на Преображенку, ведь до его дома от управления — пять минут.
        — Нет,  — сказала девушка, и в предчувствии беды у меня больно ворохнулось сердце, потому что в глазах у нее все стояли прозрачные озера слез, хотя едкий дым давно выветрился из лаборатории.  — Он здесь лежит…
        — В каком смысле — здесь?  — переспросил я.
        — В лечебном корпусе.
        В лечебном корпусе…
        Я все еще был не в силах охватить и понять ужас происходящего.
        В их лечебном корпусе лечат от сумасшествия. Умопомешательства. Психических заболеваний. От эпилепсии, шизофрении, нервных расстройств. От испуга.
        Ах, Лыжин, Лыжин! Грустный мечтатель, перевозчик на волшебной лодке! Что же случилось с тобой? Устал? Или к тебе пришел страх, который был больше твоей необычайной мечты? И сильнее твоей удивительной любви? Закружилась голова, и ты упал со своей лодки в немую, вязкую реку безумия? Или тебя столкнули с борта? Или не помогли удержаться?
        И может быть, это я последним видел Лыжина, когда он еще барахтался на поверхности, судорожно протягивая руки к уходящему миру реальности? А я задавал ему протокольные вопросы, и каждый из этих вопросов ударял его, как веслом с уплывающей лодки, по рукам, по голове, и он захлебывался горько водой бреда.
        Но ведь я не желал ему зла — мне была нужна только правда, и он сам был заинтересован в этой правде. Перед кем я сейчас оправдываюсь? Перед Лыжиным? Или перед собой? Или перед всеми теми неизвестными мне людьми, которым Лыжин вез на своей лодке чудесное лекарство, а сам теперь тонет в черном омуте безвременья?..
        Неделю назад я еще не знал Лыжина. А теперь он в лечебном корпусе. Нервы не выдержали? Сил не хватило? Или волнение от встречи со мной смыло его с поверхности? Но ведь я — человек по имени Станислав Тихонов — не знал о нем ранее, не искал с ним встреч, не интересовался его успехами и неудачами. И в незримой связи наших поступков — выбора призвания, отношения к своему делу и возведения жизненной позиции — случилось так, что именно мне пришлось спасать от бесчестья неведомого Лыжину участкового Позднякова, и тогда мы встретились, и я не мог знать, да и в расчет принимать был не должен, что Лыжин из последних сил держится за край тверди, что он уже висит над мраком и пустотой.
        И опять я вспомнил Позднякова: видимо, такая уж проклятая у нас должность — инспектор, что за право вмешиваться в чужие судьбы, за возможность проверять без спроса чужую жизнь, как служебный формуляр, мы тоже неплохо расплачиваемся — нельзя даже с рук билет купить и жарким летним вечером в свободное время после работы выпить бутылку пива с незнакомым человеком.
        — Ваша фамилия Александрова?  — спросил я у девицы, молча стоявшей передо мною. Она кивнула.  — Я инспектор МУРа капитан Тихонов. Вот мое удостоверение. Когда заболел Лыжин?
        — Вчера утром.
        — А как проявилась болезнь?
        — Не знаю я подробностей. Когда пришла, его уже поместили в палату — он никого не узнает.
        Эх, Лыжин, Лыжин — ослепший поводырь! Ведь ты хотел из мглы вывести к свету свою любимую — тоненькую девочку, знавшую все о сарматской культуре, проснувшуюся однажды в ночи от непереносимого ужаса. Ведь ты хотел своей любовью, светом и силой разума своего растопить ледник молчания, обрушившийся на нее. Ты не думал о премиях и огромных перспективах своего научно-исследовательского института — просто у тебя не было возможности ждать еще тридцать — сорок лет, когда научная мысль мира освободит твою любимую из плена небытия.
        Ослепший поводырь, усталый путник, исчезающий в воде пловец…
        — Кто, кроме Лыжина и вас, знал о работе над получением метапроптизола?
        Она подошла к распределительному щиту, выключила рубильником мотор вытяжки, и сразу стало в лаборатории оглушительно тихо. Села за стол, вынула из ящика толстенную амбарную книгу — всю засаленную, обшарпанную, с загнутыми, замусоленными углами страниц, облитую чернилами, в желтых выгоревших пятнах.
        — Это лабораторный журнал. Здесь же черновики актов испытаний препарата на животных — кроликах и морских свинках. Там все подписи — человек десять.
        — Подписи появились в конце испытаний. А на стадии разработки лекарства?
        — Главный врач Хлебников, заведующая соматическим отделением Васильева, консультант профессор Благолепов, еще кто-то…
        — Благолепов консультировал эту научную проблему?
        — Нет, Благолепов — консультант в клинике, а с Лыжиным он сотрудничал как-то неофициально, не знаю как сказать — по-дружески, что ли.
        — Угу, по-дружески… А кто имел доступ к документации? Кто был полностью в курсе всего эксперимента?
        Александрова сердито передернула плечом:
        — У нас тут не секретное производство, и никто к особому режиму не стремился. И особых тайн Лыжин ни из чего не делал. Он просто хотел избежать преждевременной шумихи и болтовни…
        — Хорошо. Покажите мне журнал.
        Лабораторный журнал только на вид выглядел неряшливо. Его серые линованные страницы изо дня в день — каждый, каждый день — заполнялись очень подробными записями размашистым круглым разборчивым почерком. Записи были обстоятельные: сформулирована задача, описан ход опыта, исследована причина неудачи,  — так что даже мне, совершенно несведущему человеку, было многое понятно в логике поиска. Вот только гигантские формулы с россыпью латинских букв и цифр оставались для меня неразрешимой загадкой. Между страницами были вклеены почтовые конверты, в которых лежали карточки со вспомогательными записями — библиография, ссылки на авторов, вырезки из научных статей, фотокопии со страниц иностранных химических журналов.
        Перелистывая страницу за страницей, где-то уже в середине журнала я обратил внимание на дату: 16 марта — воскресенье. Листнул страницу назад: 15 марта — суббота. Пролистал еще несколько страниц назад: 8 марта — в субботу нет записей, а 9-го — в воскресенье: «Поставлена реакция Зильгетаг. Необходимо выделить радикальную группу…»
        В журнале не было записей также от 1 мая и 1 января. Во все остальные дни Лыжин работал в течение трех с половиной лет.
        Запись от 16 мая — обычная круглая лыжинская скоропись — обведена красным фломастером, на полях нарисованы веточки, скрещенные флаги, штриховой профиль Лыжина — очень похожий, он пьет из эмблемы медицины — чаши, обвитой змеей, а чьим-то другим почерком надпись: «Ура! Гип-гип! Ура!» На этой странице подробно описано контрольное исследование синтезированного вещества с коротким выводом: «Повторное исследование продукта на ядерно-молекулярном резонаторе подтверждает получение в количестве 1, 34 грамма «5 -6 ДМАПД — 10-17-ДГКБ-ЦГП гидрохлората», именуемого химиками условно метапроптизолом. В. Лыжин».
        Затем, судя по журнальным записям, вся работа стала циклически повторяться — Лыжин, по-видимому, нарабатывал продукт.
        — Сколько всего вы получили метапроптизола?  — спросил я Александрову. Она словно очнулась от сна или от глубокой задумчивости и растерянно сказала:
        — Не знаю…
        — То есть как не знаете?  — удивился я.  — Это должно быть записано у вас где-то…
        — Я не занималась учетом,  — неуверенно сказала Александрова.
        — Может быть, вы не занимались, но Лыжин вел аккуратно журнал — здесь у него до сотых долей грамма записан выход после каждой реакции. Так что давайте вместе искать…
        — Хорошо.  — Александрова открыла лежащую на столе черную лаковую сумочку, достала что-то и подошла к умывальнику, над которым в стенку был вмазан лист потемневшего зеркала. Глядя на свое тусклое отражение, она быстро провела пуховкой по лицу — под глазами, по выпуклым, красиво изогнутым скулам, чуть-чуть острому подбородку, помочила угол полотенца, стерла со лба черный шрамчик и лоб попудрила, повернулась ко мне и сказала: — Давайте вместе искать.
        И недавних слез на ее лице следа не было. И мне это было непонятно: ведь только что она плакала скупо и горько — так накипают слезы от какой-то настоящей скорби, или от живой боли, или от острого сожаления…
        Нужную нам справку мы нашли в конце журнала — там по дням была вычерчена таблица, в которую заносил Лыжин данные о количестве полученного препарата. Последнюю запись Лыжин сделал три дня назад и подбил итог: 64, 2 гр. Я не сомневался в том, что Лыжин получил больше метапроптизола, чем оказалось в колбочке, оставленной мной для исследования Халецкому. Ведь должно было быть еще какое-то неизвестное количество препарата, которым бандиты отравили Позднякова.
        Но ведь не втрое же больше!
        — Как расходовался метапроптизол?  — спросил я Александрову спокойно, даже равнодушно, как ни в чем не бывало.
        — Не знаю,  — быстро сказала Александрова.  — Я к этому никакого отношения не имела.
        Мне ее реакция показалась излишне нервозной — она ведь здесь только лаборант и скорее всего действительно не имеет к этому отношения. Но меня немного удивило ее возбуждение. Я сказал как можно спокойнее:
        — Постарайтесь припомнить: может быть, вы случайно слышали, каким образом намеревался Лыжин использовать метапроптизол?
        — Я к его разговорам не прислушиваюсь. А весь полученный продукт Владимир Константинович держал в сейфе.
        — Сколько есть ключей к этому сейфу?  — кивнул я на железный ящик в углу.
        — Один.  — Она подумала и добавила: — Я видела только один — он был у Лыжина. И вообще, почему вы об этом спрашиваете меня?
        — Потому что в пузырьке, который мне отдал Лыжин, втрое меньше препарата, чем он наработал. Меня интересует, куда девалось остальное.
        — Ну, во-первых, часть готового продукта он разложил на составляющие — его интересовала обратная динамика. А вовторых, я припоминаю, что он давал часть продукта главному врачу…
        — Главному врачу? Зачем?
        — А как же они будут биохимические опыты ставить? Там хоть и мизерные количества, но ведь в эксперименте занято много животных…
        Очень мне хотелось спросить ее, как она относится к Лыжину, но в этой ситуации вопрос прозвучал бы совсем неуместно. И я не спросил ее. А может быть, мне мешало то, что теперь, когда она успокоилась немного, лицо ее утратило энергичную, резкую подвижность, и снова возникло острое ощущение, почти уверенность — где-то я видел ее раньше.
        … Слава и зависть обогнали меня на пути в Страсбург. Эти дочери-близнецы человеческой суетности, ненавистные друг другу и нерасторжимые в своем единстве, сделали меня своим вечным избранником, и обет их, мне кажется, будет нерушим в течение веков.
        Я вспоминаю об этом, когда в муниципальном совете Страсбурга, уплатив налог за право гражданства великого города, обращаюсь с просьбой записать меня в славную медицинскую корпорацию.
        Письмоводитель униженно кланяется, улыбка его источает мед и ладан:
        — Жители славного Страсбурга много наслышаны об успехах ваших. Но я не могу выполнить вашей просьбы.
        — Почему?  — удивляюсь я.
        — У вас нет решения Коллегии медицинской корпорации.
        — Оно незамедлительно поступит,  — не сомневаюсь я.  — Я доктор медицины, имею диплом Феррарского университета, удостоверяющего мои знания, а о моей репутации среди больных вы изволили заметить сами…
        Письмоводитель с сомнением качает головой:
        — Ваша репутация высока, но оформить вступление в корпорацию я не могу, ибо коллегия постановила подвергнуть вас экзамену в консилиуме наших лучших и уважаемых врачей.
        От такого оскорбления перехватывает горло:
        — Экзамен? Вы сказали — экзамен?
        Письмоводитель кивает, лицо его равнодушно, и лишь змеящиеся уголки губ отражают злорадное удовольствие, тайную радость карлика — свидетеля драки силачей и буянов.
        — Но по какому праву? Их ученое звание не более высоко, чем мое, их знания не глубже моих, они не могут похвалиться большим опытом, и известность моя не меньше их…
        Письмоводитель качает головой сочувственно и непреклонно:
        — Без разрешения Коллегии медицинской корпорации вы не можете быть зарегистрированы врачом. В случае самоволия ваша практика будет объявлена знахарством, и вы сами выселены из города. Вам надлежит пройти экзамен и получить разрешение.
        В гневе швыряю шляпу о пол и кричу:
        — Хорошо, пусть эти прохвосты назначают экзамен! Мы с ними разберемся. Когда я могу явиться для сдачи экзамена?
        — Этого никто не знает,  — вздыхает письмоводитель.  — Экзамен состоится тогда, когда высокочтимым членам коллегии будет угодно назначить день вашего испытания. Вас известят письменно.
        — Но я не могу ждать их согласия! Я не богач, мне мое искусство не составило капитала, и я не собираюсь дожидаться их волеизъявления, терпеливо умирая с голоду.
        — Вам нет никакой нужды умирать с голоду в нашем прекрасном и богатом Страсбурге. Вы ведь можете пока вступить в цех «Фонаря», добывая достаточное пропитание и вполне приличное содержание для себя и вашего ученика…
        — А из кого состоит цех «Фонаря»?
        — О, это исключительно почтенная корпорация!  — закатывает глаза письмоводитель.  — В нее входят хлебные торговцы, мельники, крахмальники — люди приличные и состоятельные. К ней же относятся цирюльники, банщики, кочующие грыжесеки и костоправы без дипломов.
        От обиды, горечи и злости я прикусил губу: это сознательное поношение, откровенный плевок в меня.
        — Вы будете заниматься малой хирургией,  — ласково заверяет письмоводитель,  — пока коллегия не определит вашей пригодности к врачеванию… Ведь кто-то же должен лечить ушибы, делать кровопускания, ставить пиявки? Хотя оплачивается это ремесло скудно, цирюльником или хирургом может быть каждый…
        — А вот это враки! Хорошим хирургом нельзя быть, не будучи хорошим врачом,  — хирург из врача рождается. А если врач не сможет быть хирургом, то выставит он себя перед миром болваном. Разнаряженной обезьяной!  — я раздражен до крайности.
        … Уходим мы из дому затемно — нас приглашают во множество бедняцких домов, потому что по городу широко раскатилась молва о докторе, который не назначает цены за свое искусство, он берет такую плату, которую может дать пациент, а если в доме нет ничего, то лечит бесплатно.
        Я вхожу с учеником в нищие жилища, задавленные горем и нуждой,  — огромный, веселый, самоуверенный,  — и поднимаются выше закопченные своды, расползается по углам убогость, прячется, отступает безнадежность, ибо всем видом своим, словами своими и умелым врачеванием стараюсь я возвратить в эти дома единственное и самое главное достояние бедняка — его здоровье.
        Я режу живую плоть, и рука моя гранитно несокрушима:
        — Не верь, Азриель, в комплексии людские: этот человек болен нарывами оттого, что организм его ослаблен недоеданием и грязной работой…
        Я делаю проколы и выпускаю из живота жидкость:
        — Человек этот, Азриель, и семья его разорены жуликами-врачами, уверявшими, что надо вымывать дурные соли водой. У него водянка от опухоли на печени…
        Я даю растирания и порошки, предписываю серные купания:
        — Суставы этого несчастного скрючены не нарушением соков, а тем, что он полжизни провел по грудь в воде, корчуя лес на болотах…
        Я прописываю настои полевых трав и питье из меда и яичного желтка:
        — Дружок Азриель, этому страдальцу нам не помочь: его легкие иссушены плавильными печами…
        Я отрезаю раздавленные пальцы, сшиваю рваные раны, ставлю лубки, лечу от лихорадки опиумом, от кровавого поноса — цикутой в молоке и белладонной, прописываю корни мандрагоры, липовый цвет, березовые почки, настойку эвкалипта, капли из корней валерианы…
        — Смотри, Азриель, слушай, запоминай, проникайся людской болью и человеческим знанием. Ты молод, тебе еще многое предстоит. Сей на благой земле, сей на песке, сей на камнях, сей в пути, сей в радости и в терниях!..
        Глава 12
        РАЗУМ МОИ И ОПЫТ ДА СЕРДЦЕ, СКОРБЯЩЕЕ О СТРАЖДУЩИХ В МИРЕ СЕМ
        — Прошу не обольщаться, метапроптизол — не панацея,  — сказал главный врач Хлебников.
        — Вы не верите в его огромные возможности?
        — Верю. Но за сто лет только пенициллин, стрептомицин и, пожалуй, строфантин получили мировое признание как великие лекарства. Займет ли метапроптизол место в ряду с ними, пока неясно. Но ведь не в этом дело…
        — А в чем?
        — В том, что и сейчас видно: метапроптизол не затеряется в сотнях ежегодно появляющихся новых препаратов.
        Хлебников мал ростом, толст, красен и неуловимо подвижен, как шаровая молния. Мы идем с ним по коридору в экспериментальный корпус, и на каждый мой шаг он делает два, обгоняет, поворачивается ко мне лицом и, выпалив очередную фразу; снова устремляется вперед.
        — Почему же столько волнений вокруг этого транквилизатора?  — спросил я.
        Хлебников сделал рывок вперед и остановился передо мной так резко, что я чуть не налетел на него.
        — Вы считаете, что просто очень хорошее, не гениальное лекарство — это мало? Сколько, по-вашему, химики создают за год настоящих, хороших лекарств — тех, что остаются? Во всем мире?
        — Откуда мне знать?  — развел я руками.
        — Вот именно, откуда вам всем, посетителям аптек, знать, какой ценой и сколько создается лекарств, приносящих вам исцеление? А я знаю: число их никогда еще не превысило десятка…  — И быстро побежал вперед по коридору и оттуда, спереди, прокричал мне, будто я остался у входа: — Да-да, и если метапроптизол войдет в их число, то сотни тысяч, миллионы людей низко, до земли, поклонятся неизвестному им Владимиру Лыжину!
        Хлебников нажал кнопку звонка у запертой двери, и я невольно обратил внимание на то, что на ней не было ручки — только замочная скважина, треугольная прорезь, как в вагонных переходах.
        — Кто там?  — спросили из-за двери.
        — Открой, Галя, это я — Хлебников.
        Щелкнул ригель замка о планку, дверь растворилась, и немолодая приземистая санитарка впустила нас в лечебный корпус:
        — Заходите, Лев Сергеич…
        Высокие окна, белый потолок.
        Серые стены, кремовые двери — очень длинный ряд.
        И все двери без ручек — треугольные прорези, печальные вагоны поезда из ниоткуда в никуда.
        Тихие люди в зеленоватых халатах.
        Белесая муть безумия в глазах.
        Длинный, длинный коридор. Много треугольных скважин, много — какой ужасный груз тоски и страха везет этот поезд! Здесь нет ни сентября, ни солнца, не бывает радости, не знают любви, исчезла, растворилась в отчаянии и скорби память счастья.
        Молодая женщина со спутанными бесцветными волосами, с мучнистым плоским лицом шагнула мне навстречу и быстро, жарко сказала:
        — Дети — как одуванчики… Не дуйте… Никогда не дуйте… Молю вас о детях малых… Они как одуванчики…
        — … как одуванчики…
        — …. одуванчики…
        — … де-е-ти!..
        Ох какой длинный, бесконечный коридор! Мне не пройти его было во всю жизнь, он превратился в кошмар, в ужасный сон, где избавление рядом, только добежать до спасительной двери в конце коридора, но он не имеет конца — и нет спасения от жаркого шепота, от крика израненной души, который преследовал Лыжина как призыв к милосердию, как мольба о помощи — как гром небесный!  — он всегда требовал Лыжина к ответу за судьбу собственной жены, за судьбы несчастных людей, которых он должен был вернуть к любви, к весне, к радости.
        И я брел по коридору и все время бормотал про себя, а может быть, и вслух говорил это, не помню, а Хлебников все равно не мог слышать моих слов — он бежал далеко впереди, но я повторял как заклятье:
        — Люди, поклонитесь доброму, мудрому перевозчику на волшебной лодке, протяните ему руки — теплые и крепкие, пусть поймет он, что вы с ним, не дадите унести его в водоворот мглы и беспамятства…
        Нетерпеливый и красный, стоял Хлебников передо мной и стучал крепкой ладошкой мне в грудь, повторяя для памяти:
        — Не больше пяти минут… Не вздумайте спорить с ним или в чем-то переубеждать… Не раздражайте его…
        А в ушах моих все гремел пронзительно, разрывая барабанные перепонки, еле слышный жаркий шепот: «Молю о детях малых… Как одуванчики…»
        Не помню, как открывал Хлебников дверь и как мы вошли в палату к Лыжину, не помню даже, был ли он при нашем разговоре и с чего разговор начался, не знаю, поздоровался ли я, а только отпечатались в памяти четко, как травленные на металле, слова Лыжина:
        — Меня зовут Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм…
        Лыжин сидел на застеленной койке, завернувшись в желтое ворсистое одеяло, в очень неудобной позе, поджав под себя ноги, и смотрел мимо меня, поверх моей головы, в окно, где клубился мягким светом сентябрьский желто-лимонный полдень.
        — У вас красивое имя,  — сказал я и удивился своему голосу — так хрипло и испуганно он звучал.
        — Да,  — еле заметно кивнул Лыжин и прищурил глаза, словно ему было больно от этого вялого осеннего солнца.  — Но чаще меня называют Парацельсом.  — Мгновенье подумал и рассудительно, спокойно добавил: — И я считаю это правильным, потому что в искусстве врачевания я уже давно превзошел великого латинянина Цельса…
        Худое лицо его еще больше осунулось, появился на нем какой-то тусклый налет безмерного утомления и огромной слабости. Свалялась каштановая бородка, торчала она какими-то перьями и клочьями, и только сейчас, впервые увидев Лыжина днем, я рассмотрел, что его светлые волосы наполовину седы.
        Я боялся молчания, повисшего в комнате, как топор, и спросил просто так, чтобы не было этой страшной, удручающей тишины:
        — От каких болезней вы исцеляете?
        На одно мгновенье Лыжин взглянул на меня, и я успел разглядеть, каким ярким светом полыхают его глаза.
        — Я освобождаю от мук, ниспосланных человеку: водянки, проказы, лихорадки, подагры, от тяжких ран и болезни сердца…
        Мне непонятно было его состояние и очень хотелось уловить, отражается ли хоть как-нибудь мой мир в его сознании, и я спросил его:
        — У вас есть помощники?
        Просто и грустно сказал он:
        — Разум мой и опыт да сердце, скорбящее о страждущих в мире сем…  — И лицо у него было в этот момент одновременно горестное и гордое.
        Несчастный, больной, потерявший сегодняшний день, Лыжин все равно не был похож на безумца. Весь он источал какое-то спокойное обаяние, добро и непонятную мне мудрость. В оторванности его от меня и Хлебникова было огромное, недоступное мне знание, возвышенное волнение и знак тревоги.
        — Вы одиноки?
        Лыжин засмеялся коротко и сипло:
        — У меня нет детей, нет жены и друзей не осталось. Но разве все люди не со мной? Разве благодарность пациентов не согревает мне сердце? Разве ненависть завистников — лекарей ничтожных и корыстных аптекарей — не угнетает мою память? И сотни учеников разве не связали меня с тысячами неведомых людей благодатью моего учения?
        «Как одуванчики… Молю о детях малых» — звенело, не стихая, в моей голове, и я спросил Лыжина:
        — Вы богаты?  — и горечь подступила к моему сердцу, невыносимо тесной удавкой стянуло горло.
        Покачал медленно головой Лыжин, показал вялой рукой на пустую крышку тумбочки, где лишь он один видел что-то, моему глазу недоступное, потому что жили мы с ним сейчас в разных измерениях:
        — Вот все мое богатство. Да старый конь на конюшне. И меч ржавый в ножнах. А сам я живу здесь в немощи, и кормит меня из дружбы и милости последний мой товарищ и ученик — цирюльник Андре Вендль…
        Его бред был связным, вполне сюжетным, насыщенным точным знанием каких-то неизвестных мне людей и деталей, и Лыжин совсем не казался умалишенным — он просто жил сейчас и действовал в другом времени, словно удалось ему одному узнать секрет управления машиной времени, приручить вожделенную мечту физиков, и в ту страшную ночь, когда мы расстались, прошел он пространственно-временной континуум, и разделены мы сейчас с ним не болезнью, а громадными пластами многих веков.
        Совершенно неожиданно для себя я спросил:
        — Но говорят, будто вы можете простой металл превратить в золото? Почему вы не обеспечите себя и не облагодетельствуете единственного своего друга Вендля?
        Солнце перевалило через крышу, квадратные соломенные блики спрыгнули со стены в окно, сиренево-синие тени пали по углам, и я отчетливо услышал, как где-то недалеко на Преображенке беззаботно-весело прогремел трамвайный звонок.
        — Я, Парацельс,  — великий маг и алхимик, и при желании достопочтенный господин может легко разыскать людей, которые собственными глазами видели, как я вынимал из плавильной печи чистое золото,  — и на лице Лыжина вдруг вспышкой мелькнула мгновенная лукавая улыбка, я мог поклясться, что ни разу мне не довелось увидеть, такой лукавой, озорной улыбки у здорового Лыжина. Но в следующее же мгновенье лицо его вновь отвердело в значительную, грустную маску, и перед моими глазами всплыло, как из глубины вод, вислоносое суровое лицо старика на растрескавшемся темном портрете, плывущее в зеленых дымных волнах.  — Но господь сподобил меня великому знанию врачебной химии, и, когда я получил в своем тигле лекарства, которые исцелили обреченных на смерть людей, я понял, что это знамение ибо щепоть моего лекарства могла дать человеку больше, чем все золото мира. И тогда я дал обет не осквернять потной жадностью святой очаг мудрости и милосердия.
        Я смотрел в лицо Лыжину, а он и не замечал меня, и я с отчаянием думал, что Панафидин прав: о самом себе человек почти ничего не знает. Но о Лыжине-то наверняка Панафидин совсем ничего не знал — совсем, ни капельки, будто два этих существа родились в разных углах нашей вселенной и не было в них ни одной одинаковой клеточки, пока жизнь, знающая фокусы позанимательней машины времени и не нуждающаяся в чудесах удивительного континуума, смещающего пространство и время, как карты в тасованной колоде, не свела их вместе, чтобы подружить, спаять общностью идей, работы, мечтаний и в конце концов так взорвать этот союз, чтоб отбросить их вновь в самые удаленные уголки мира.
        — А как вы сюда попали?  — спросил я Лыжина.
        И тут мне показалось, что первый раз он затруднился с ответом. Лоб его нахмурился, он теребил в задумчивости бороду, потом медленно, неуверенно сказал:
        — Я вышел из своего дома на Платцле, перешел по подвесному мосту через Зальцах, дошел до Кайгассе и потерял на улице сознание. Очнулся я уже здесь, в гостинице «У белого коня…»
        Очнись Лыжин! Скинь пелену с глаз, Лыжин! Что же происходит с тобой? Постарайся, вспомни, ну, пожалуйста, вспомни, как мы ехали с тобой на такси через пустой, сонный город, как ты сидел сгорбившись в углу машины, молча курил, а на Сокольнической площади неожиданно сказал: «Нас губят заброшенность и озабоченность»… И дом твой не на Платцле, а в Трехпрудном переулке, два длинных нескладных корпуса, а во дворе играют на гитаре ребята… Нет, не помнит, ничего не помнит сейчас Лыжин, далеко он отсюда — можно ли уйти с Трехпрудного переулка еще дальше, чем на пятьсот лет?
        — Как вы себя чувствуете?
        — Мой разум, чувства и душа совершенно бодры. Но у меня нет сил двигаться. Энтелехия — тайная жизненная сила, открытая и утвержденная мной,  — неслышно покидает мое тело.
        Скрипнула дверь без ручки — треугольная скважина, вошел санитар и поставил на тумбочку стакан кефира, накрытый тремя печеньицами «Мария».
        Мытым, бессильным голосом сказал ему Лыжин:
        — Почему вы не принесли еды для моего гостя?
        Санитар вышел из палаты, ничего не ответив, а я встал:
        — Благодарю вас, не беспокойтесь, я недавно обедал. Да мне уже и собираться пора. Приятного аппетита, а я пойду, пожалуй…
        Лыжин безразлично кивнул мне и, когда я подошел к двери, равнодушно сказал:
        — Счастливого вам пути. А как вас зовут?
        — Станислав Тихонов,  — ответил я, и от ожидания чуда сперло в груди. Но ничего не произошло, он ничего не вспомнил, а только, дремотно закрывая глаза, пошевелил непослушными губами:
        — Приходите еще, нам найдется о чем поговорить.
        — Спасибо. Могу я спросить, над чем вы работали последнее время?
        Лыжин спал сидя. Сон напал на него внезапно, будто фокусник накрыл его черным мешком. Я вернулся к кровати, осторожно просунул под него руки, приподнял и уложил на подушку. Когда я нагнулся, чтобы подоткнуть одеяло, Лыжин открыл глаза и еле слышно сказал:
        — Я создал лекарство против страха…
        — Почему вы не ходите в форме?  — спросил меня Хлебников.
        Я пожал плечами:
        — По характеру работы мне часто невыгодно афишировать род моей деятельности.
        — Это вы не правы!  — категорически отрезал Хлебников.  — Вы явно недооцениваете великое значение, огромную силу формы. Всякая форма, ливрея — это выдающийся инструмент человеческого общения.
        — В чем же ее такая огромная сила?  — спросил я из приличия, хотя весь этот разговор был мне совершенно неинтересен и меня коробила душевная грубоватость Хлебникова, который ведет все эти праздные беседы, когда там — через две стены, в конце коридора, за дверью без ручки с треугольной скважиной, в ста метрах отсюда — лежит в беспамятстве Лыжин, измученный путник, потерявший свое время и заблудившийся в маленьком пространстве, название которому — Земля.
        — Так подумайте сами: например, молодая девушка — медицинская сестра — ежедневно раздевает незнакомых ей мужчин, не смущаясь их наготы и не смущая их своим участием. И все это благодаря своей форме, которая сразу предупреждает о ее особом положении…
        Я взглянул на его красное наливное лицо с пронзительными узкими глазками и подумал, что он неспроста толкует обо всей этой ерунде про форму.
        — Вы хотите сказать, что в форме мне было бы сподручнее заглядывать в чьи-то интимные секреты, не смущая их хозяев?  — спросил я.
        — И не смущаясь самому,  — удовлетворился моей догадливостью Хлебников.
        — Я и в цивильном платье не страдаю застенчивостью,  — успокоил я его.  — В свою очередь, и вы не кажетесь мне человеком, который стыдливо отводит глазки, если ему надо сказать что-то басом!
        — Ну вот мы и условились обо всем,  — кивнул Хлебников.  — Что вас еще интересует?
        — Мне надо знать, куда разошелся полученный Лыжиным метапроптизол.
        — Двадцать восемь и четыре десятых грамма он передал мне для биохимических испытаний в виварии,  — Хлебников почесал тупым концом карандаша выпуклый багровый лоб — у него, наверное, была гипертония.  — Восемнадцать граммов хранится у меня в сейфе, а из остального мы изготовили препараты фармакопейными дозами по одной сотой грамма на новокаине для инъекций.
        — Значит, мы имеем в наличии двадцать восемь граммов с копейками,  — сказал я, и уж поскольку был не в форме, то, чтобы не смущать его, не стал говорить о восьми граммах, найденных в машине Панафидина.  — Нам недостает тридцати шести граммов.
        — Но какую-то часть Лыжин разложил в ходе эксперимента,  — пошевелил белыми кустистыми бровями Хлебников.  — И точно назвать эту цифру сейчас невозможно.
        — Безусловно. Но ведь не половину же полученного?  — И напирал — я так уверенно потому, что знал наверняка: есть панафидинские восемь граммов и было то, чем отравили Позднякова.
        — Затрудняюсь вам ответить,  — передернул своими округлыми плечами Хлебников.
        — Хорошо. Вы знаете профессора Панафидина?
        Хлебников откинулся в кресле, остро зыркнул на меня, и показалось мне, будто он ждал все время этого вопроса и, может, в предвидении именно его вел со мной разговоры о форме, но уж, во всяком случае, вопрос этот для Хлебникова не был неожиданным. Он едко, коротко засмеялся и сказал значительно'
        — Кто же из нас не знает профессора Панафидина? Великий человек…
        — Да-а?  — неопределенно «отметился» я.
        — Помните, мы в школе учили литературу «по образам»? Ну там образ Дубровского, образ Базарова, образ Нагульнова…
        — Помню. А что?
        — Была бы моя власть, я бы ввел в институте обязательно изучение образа Панафидина — с соответствующим практикумом и сдачей зачета.
        Я засмеялся:
        — Чему-чему, а уж энергичности студенты могли бы у него научиться.  — Вполне сознательно я занял нейтральную позицию, поскольку делиться своей неприязнью к Панафидину так же мало входило в мои задачи, как и мешать Хлебникову говорить.
        Хлебников покачал головой, недобро сощурился:
        — Знаю я этот род энергичности — невыносимо свербят глисты тщеславия.
        Очень мне хотелось заманить его поглубже, и я простовато сказал:
        — Ну, это-то понятно — Панафидин человек сложный…
        — Конечно, конечно,  — быстро согласился со мной Хлебников, что-то посмотрел в своих бумажках на столе и вдруг неожиданно вскинул на меня взгляд, будто выстрелил навскидку: — А вы все-таки зря форму не носите. Смущает вас партикулярный костюм-то. В груди жмет и под мышками режет…
        — Может быть. Но не ехать же мне домой за кителем? А то, что Панафидин сложный человек, это факт.
        — И не сомневаюсь. Я, правда, заметил, что у лицемерия появилась в последнее время модная обновка. Когда мерзавец улыбчивый, обходительный, про него ласково говорят: большой души человек. А коли не скрывает своего мерзавства, прет, как танк, напролом, то раздумчиво качают головой: сложный он человек.
        Хлебников посмотрел в окно, где солнце уже налилось воспаленной вечерней краснотой, и грустно сказал:
        — Мой друг Володя Лыжин часто повторял чьи-то стихи: «В медной ступе не перетолочь судьбы, ворожи не ворожи — не изменить…»
        Мне не понравилось, что он говорит о Лыжине в прошедшем времени, как будто его уже больше нет. И раздражала меня его запальчиво-категорическая форма разговора, и на себя я сердился, что не могу удержать нить распадающегося на глазах ветхого полотна нашей сумбурной беседы.
        — Лев Сергеевич, вы разумный человек и должны понять, что я, не зная Панафидина, не могу разделить вашей антипатии к нему. Вы ведь его не за рост и цвет глаз невзлюбили? Значит, вы знаете о нем что-то такое, чего я не знаю…
        — А что вы о нем знаете?
        — Что он почтенный человек, отличный семьянин, активный общественник, что у него серьезный научный портфель.
        Хлебников сердито захохотал:
        — Научный портфель! Это кожаная сума с пояса Иуды! В том-то и дело, что он «почтенный», и я, зная, что он плохой человек, не смогу вам рассказать ничего, что эту почтенность в глазах людей уничтожило бы.
        — Тогда мне непонятно…
        — Непонятно?  — перебил меня Хлебников.  — У этого человека два лица — он Янус, понимаете?  — не личины, не маски, а настоящие лица. Энергичный работник и бешеный честолюбец. Талантливый организатор — научный вор. Прекрасный экспериментатор, который подбирает чужие идеи. Ратоборец за избавление людей от страшного недуга — он же подлец и предатель. Отличный семьянин, он — конечно!  — начинает строить свою семью из недр семьи своего научного руководителя. Хотя говорить об этом нелепо — похоже на сплетни. И должен вам сказать, что, несмотря на антипатию к нему, мне Панафидина всегда жалко…
        — Почему?
        — Потому, что это не патологический, а какой-то вроде бы даже естественный образец раздвоения личности. Талант, обреченный на бесплодие. Злыдень, вызывающий сочувствие. Отвратительный гипоманьяк….
        — Гипоманьяк?..  — переспросил я.
        — По нашей терминологии это человек со сверхобаятельностью. И бушуют в этом сверхобаятельном человеке всевозможные страсти, и часто видится мне он раздвоенным, расчетверенным, многошеим, как игрушечный дракон с бутафорским дымом из ноздрей и настоящими ядовитыми клыками…
        — Ну а творческое начало — разве оно бессильно против этих страстей?
        — Не знаю.  — Хлебников опустил голову и сказал негромко и очень искренне: — Одного творческого начала маловато. К нему еще одна штука потребна — ощущение своей ответственности перед всеми, чувство долга она называется, а в просторечье — человеческая совесть. И если с чувством этим перебои, то механик-инженер Гильо собирает гильотину, архитектор Лонгард стоит Ливенуортскую тюрьму, Брайтон патентует электрический стул, а совсем уж талантливые химики с риском для своей жизни получают необходимый в душегубках газ «циклон-Б».
        — Мне Панафидин не показался таким обаятельным, но вы ему уж слишком мрачную компанию подобрали,  — неодобрительно покачал головой я.
        — А я и не подбирал ему компании. Я просто размышлял о таланте, который не хочет или не может управлять своими страстями…
        Если честно сказать, то в тот момент раздвоение личности Лыжина — вполне определенное — волновало меня больше, чем туманное и весьма предположительное чувство жуткого борения внутри эгоистического монолита Панафидина. Поэтому я и спросил о том, что меня интересовало больше:
        — Лев Сергеич, а какой вы ставите диагноз Лыжину? Шизофрения?
        — Нет, нет и нет!  — Тяжелой рысью он пробежал по кабинету, остановился передо мной и стал настойчиво втолковывать: — У него реактивное состояние на почве крайнего переутомления и сильного душевного волнения.
        — Чем же вы объясните…  — начал я неуверенно.
        — Его идею о том, что он — Парацельс? Но это не шизофренический синдром. Ведь Лыжин обладает редкостным среди людей даром — эйдетизмом. Вы слышали об этом когда-нибудь?
        — Нет, никогда.
        — Психиатры и психологи называют так безграничную человеческую память — подобным даром обладает один человек на миллион. Они не только помнят безмерную массу деталей, но сохраняют в памяти цвет, ощущения, запахи. Лыжин обладает феноменальной памятью на зрительные образы, и я думаю, что сейчас в его мозгу происходит охранительный процесс — перевозбужденное сознание полностью переключилось на воспоминание, которое ему наиболее дорого, или близко, или соответствует всему его нынешнему состоянию. Его надо лечить, и я надеюсь, он полностью восстановится.
        — И лечить вы его будете транквилизаторами?
        — Да,  — сказал он, и его красное лицо будто поблекло, четче проступили скулы, весь он как-то неуловимо стал сдержаннее, суше, решительней.
        У меня даже мелькнула мысль, что… Но тут же я отбросил ее. И все-таки — не знаю даже, что толкнуло меня — спросил:
        — А какими?
        — Транквилизатором Лыжина. Метапроптизолом.
        Я ошарашенно помолчал, потом неуверенно сказал:
        — Но у вас нет санкции Фармкомитета.
        — Да, санкции Фармокомитета у меня нет. Но у меня есть прекрасные результаты биохимических испытаний.
        — С формальной точки зрения это не имеет значения. Если случится несчастье, вас снимут с работы, лишат врачебного диплома. Вы понимаете, что вы собираетесь делать?
        — Между прочим, главным врачом работаю я, а не вы, и с этой стороной вопроса неплохо ознакомлен. Но с Лыжиным уже случилось несчастье — такое страшное, что хуже и не придумаешь. И то, что может произойти со мной, сущая ерунда по сравнению с тем, что постигло его.
        — Но вы принимаете на себя страшную ответственность — не только за его судьбу, но и за судьбу его открытия!
        — Сейчас это одно и то же. И не надо всех этих слов — я решил окончательно, и пятиться поздно.  — Он помолчал немного и тихо добавил: — Очень я в Лыжина верю, очень. Не мог он ошибиться…
        Солнце уже совсем закатилось, и только полнеба было освещено тревожным багрово-синим заревом, и отблеск этого тяжелого света лег на лицо Хлебникова, похожее в вечернем сумраке на каменные лики «аку-аку».
        … Незадолго перед пасхой у дверей нашего жилища протрубил в рог посыльный: на толстом листе бумаги, украшенном тяжелой сургучной печатью, было приглашение магистрата доктору Гогенгейму на диспуст с представителем Коллегии славных страсбургских врачей, достопочтенным доктором Венделином Хоком — врачом, теологом и риторикой.
        Недруги решили дать мне открытый бой, ибо затягивать дело дальше потеряло всякий смысл — популярность доктора Парацельса росла не по дням, а по часам. За эту долгую зиму произошло невероятное: нас приглашали уже не только в нищие халупы бедняков, стали отворяться перед нами двери тяжелых купеческих особняков, разукрашенные повозки, запряженные амбахскими конями, стояли по утрам у нашего дома, чтобы везти ко дворцам и в усадьбы.
        Диспут был экзаменом, на который собралось все медицинское сословие Страсбурга, и это был первый экзамен в моей жизни, который я провалил полностью и безоговорочно.
        Я был заранее обречен: Венделин Хок, врач посредственный, но выдающийся оратор, очень быстро и сравнительно легко вышиб меня из глубокой борозды научного спора и перевел разговор в русло взаимоотношений врачей между собой, их подчиненности воле божьей.
        С утра в этот день я плохо чувствовал себя — сильно знобило, кружилась голова, сухость во рту сковывала речь. Мне ведомо, что своими ловкими вопросами, красивыми отточенными репликами Венделин губит меня, и я мучительно пытаюсь составить удачный ответ, но мысли не приходят в голову, кажется, что мозг трещит от пустоты и сухого жара, и я молчу или, собравшись с силами, грубо перебиваю Хока, и председатель под сочувствующий ропот зрителей, свист и улюлюканье делает мне замечание.
        Разводя изящно в стороны руки, Венделин Хок кивает в мою сторону, и широкие рукава его черной шелковой мантии взметаются вверх, как крылья архангела, и спрашивает он любезно:
        — Вызвана ли необычная манера доктора Гогенгейма изъясняться столь ужасным способом тем странным образом жизни, который ведет кочующий врач?
        Я сжимаю пюпитр на кафедре так, будто ухватил под уздцы норовистого жеребца, и говорю медленно, тяжело перекатывая желваки на скулах:
        — Вам всем кажется странной моя жизнь, поскольку вы живете по-другому. Не науке и скорбям людским вы служите, а усладе плоти своей и гордыне ненасытной. Вы годами за печкой сидите и едите рябчиков, в сметане томленных…
        — Мы свое едим, а не побираемся чужими кусками!  — кричат из зала.
        Я поворачиваюсь на голос:
        — Свое? Но вы же не трактирщики, а лекари. Ты, крикнувший мне обидное, прячешься в углу и носишь золотую цепь на мантии, а я пришел в ваш город, собрав насилу денег на платье из дерюжной ткани…
        Венделин Хок говорит громко:
        — А Цицерон носил мантию, выкрашенную согражданами в пурпур дважды. Как прикажете быть с ним, коли мы все никуда не годимся, отказываясь устремиться за Парацельсом в бродяжничество?
        Жар наваливается сухим, гудящим маревом. Плохо различаю лица сидящих предо мною гонителей, но испытываю исходящий от них ток ненависти и презрения.
        — Знайте же, пожиратели свинины, поглотители пива, сластолюбивые козлы,  — я честно провел свои странствия! И могут они мне служить только к похвалению, а не к стыду. Ибо кто хочет познать законы натуры, должен ногами своими пройти книги ее. Только книги изучаются от буквы к букве, а природа — от страны к стране. Что ни страна, то новый лист жизни — вот книга законов натуры, и именно так надлежит перевертывать страницы ее…
        Визг, вой, хохот, крики «Долой!», «Вон шарлатана из города!» переполняют тесный сводчатый зал.
        Я сажусь на скамью — не в ожидании решения Коллегии медицинской корпорации: все уже решено. Но покинуть зал невозможно: все проходы забиты людьми. Где-то далеко мелькнула и сразу же исчезла в водовороте искаженных лиц рыжая голова Азриеля.
        Председательствующий стучит молотком по медной доске, и звон ее медленно осаживает гам и крики в зале. Венделин Хок равнодушно смотрит мне в лицо, и в ленивом его безразличии я вижу тупую невозмутимость палача.
        — Коллегия медицинской корпорации славного города Страсбурга…  — начинает возглашать вердикт доктор Шмальгаген. И замолкает, потому что напряженную негромкую суету ожидания рассекает звон стали и тяжелый топот кованых сапог — сквозь толпу, расталкивая горожан алебардами и ножнами мечей, идут три императорских гвардейца. Старший из них громко спрашивает:
        — Присутствует ли в этом почтенном собрании странствующий доктор Теофраст Гогенгейм по прозванию Парацельс?
        Тишина испуга, удивления, крайнего, палящего любопытства растекается под сводами мертвой водой.
        — Я доктор Гогенгейм по прозванию Парацельс.
        — Великий господин Якоб Фуггер почтительнейше просит вас, доктор Парацельс, прибыть к нему с визитом неотложно. Карета ждет вас.  — Затем оборачивается к председателю: — Всем остальным предписываю разойтись незамедлительно!
        Якоба Фуггера прозывает еще Якобом Богатым, все государи Европы зависят от него, и первый среди благородных и благодарных друзей его — Карл Пятый, император Священной Римской империи — человек, во владениях которого никогда не заходит солнце…
        Глава 13
        ЛОВЦЫ ДУШ
        Из автомата я позвонил Шарапову — без его разрешения я не мог предпринять следующий шаг. Трубку сняла секретарша Тамара и, узнав мой голос, воскликнула театральным голосом:
        — Ой, Станислав Павлович, как хорошо, что вы позвонили! Тут шеф рвет и мечет — вас разыскивает повсюду…
        — Что это я ему вдруг так понадобился?
        — Это вы у него лучше сами спросите — мне ведь он не докладывает.
        — Соедини, Томочка. Сейчас мне, видать, дадут причаститься.
        В телефоне на мгновенье все смолкло, потом раздался щелчок, и резкий голос Шарапова возгласил из черных недр эбонитовой трубки:
        — Тихонов, это ты?
        — Здравия желаю, товарищ генерал.
        — Слушай, ты совсем распустился! Где тебя носит целый день? Почему не докладываешься?
        — Я у вас был, товарищ генерал, но вы беседовали с немцами.
        — Так они уже пять часов как ушли. Где ты сейчас?
        — На Преображенке. А что случилось?
        — Это мне у тебя надо спрашивать, но ты как-то ловко устроился, что я у тебя в докладчиках. Пока ты шатаешься, перлы криминалистики творишь, еще один разгон учинили. Доколе это будет продолжаться?
        Он так и сказал — «доколе», и голос его от гнева густел, набирая постепенно яростную, как ночь, черноту. И думал я об этом как-то совершенно спокойно, будто не меня ругал по телефону Шарапов и не ко мне относился этот угрожающий звон в голосе, накалявшийся помаленьку до красноватых вспышек. У меня было такое ощущение, будто я случайно присутствую при руготне двух посторонних мне, совсем незнакомых людей, и чем там кончится у них разговор, договорятся они, помирятся или один накажет другого, было это мне как-то совсем безразлично.
        — Что, молчать будем?  — спросил Шарапов, и эта нелепая фраза, которую всегда говорит допрашиваемым инспектор второго отдела Колотыгин, вывела меня из оцепенения:
        — Есть не молчать, товарищ генерал. Правда, мне и говорить-то пока не о чем. Завтра с утра разберусь и доложу.
        — Нет, Стас, не завтра. Сегодня.
        — Слушаюсь. Сегодня.
        Не стал я спорить и ничего не стал ему доказывать: разве расскажешь по телефону, что я сегодня уже ни на что не годен, что нельзя допрашивать потерпевшего от разгона, когда у тебя в голове гремит громом небесным жаркий, чуть слышный шепот — «молю о детях малых…. как одуванчики», и не уходит с глаз усохшее, будто мертвое, лицо Лыжина — «но чаще меня называют Парацельсом», и в сердце бьет стыд, тяжелый, как гиря, за слепоту мою, за злое копеечное высокомерие к Хлебникову, который показался мне плох тем, что о Лыжине говорил в прошедшем времени, а на самом деле решился на такой поступок — «и пятиться поздно», какого мне, может быть, и во всю жизнь не совершить.
        — Ты что, плохо себя чувствуешь?  — спросил Шарапов.
        — Нет, ничего, спасибо. Нормально.
        — Я сейчас в министерство еду, ты мне позвони домой часов в одиннадцать.
        — Слушаюсь. А где потерпевший — на Петровке?
        — В Серпухове он.
        — Где? В Серпухове?  — мне показалось, что я ослышался.
        — Ну да,  — и в голосе генерала была слышна злая досада.  — Они его для верности за сто километров увезли.
        — Так мне что, в Серпухов, что ли, ехать?  — с испугом спросил я: такое путешествие было сейчас выше моих сил.
        — Нет, его с минуты на минуту наши ребята на Петровку привезут. Ну ладно, привет. Жду звонка.
        Забарабанили в трубке гудки отбоя, я вышел из будки и огляделся, соображая, как мне лучше ехать. Вечер был синий, очень тихий. Он был тепл и мягок, как кошка. Солнце уже исчезло где-то за бульварами, совсем далеко, но одна сторона домов была еще светлой, и в окнах наверху постепенно тускнели стекла, будто остывая от яростного багрового мерцания заката. А сумеречная сторона домов уже тонула в быстро разливающейся черноте подступающей ночи.
        Вдоль тротуара медленно ехала «Волга» с зеленым огоньком: я нащупал в кармане свою новенькую последнюю десятку и махнул шоферу. Уселся на заднем сиденье и сказал:
        — К саду «Эрмитаж»,  — поскольку отчитываться перед шофером мне было не надо, а самое развлекательное учреждение в городе расположено прямо напротив самого что ни на есть серьезного.
        — А что такое? Меня просит прийти работник обэхээс, так почему мне не явиться к нему сразу же?  — сказал потерпевший.  — Особенно если он присылает за мной капитана милиции, хоть и переодетого в штатское? Я вас спрашиваю — а что такое? Разве я должен был ему сопротивляться? Но я никогда с милицией не сопротивлялся. Подумаешь, вызывают — а что такое?  — спросят, поговорят и отпустят…
        Это он не меня спрашивал скороговоркой — «ашотакоэ?», а вслух проверял себя: где и какую он допустил ошибку, когда, в чем и каким образом следовало ему догадаться, что это аферист, а не капитан милиции, представитель мрачной организации, «с которой он никогда не сопротивлялся» и которая, при всей ее несимпатичности, никогда не причиняла ему такого душераздирающего ущерба — около пяти тысяч рублей.
        Звали его странным именем Соломон Иванович Понтяга, родился он пятьдесят восемь лет назад в славном городе Одессе, получил пять боевых медалей за войну, все последние — довольно долгие — годы работал в торговой сети, серьезных неприятностей от наших органов не имел, пока сегодня утром не явился к нему на ярмарку в Лужники, где он заведовал галантерейным павильоном, капитан милиции…
        — Ну да, книжечку он мне красную показал: идите, мол, сюда, есть о чем пошептаться. Ашотакоэ? Пожалуйста, можно и поговорить, если что-то важное интересует наши органы внутренних дел. Мне бояться милиции нечего, я значок «Отличник торговли» имею, за двенадцать лет, что я подошел к этому делу, бог несчастья отвел. Ну вот, зашли мы с ним в кабинету, и он меня спрашивает: «Вы — Понтяга?» Раз это я — так я ему прямо-таки и сказал: «Я — Понтяга: меня здесь каждая собака знает…» А он мне сразу: «Распишитесь на повестке, запирайте кабинету, и поехали…»
        Я представил себе его «кабинету» — крошечный закуток в железно-тряпочной коробке ярмарочного павильона, наглого разгонщика и худенького печального Понтягу — у него были розовые глазки и воспаленный, шмыгающий нос, будто мучил его никогда не проходящий насморк.
        — Вы хорошо рассмотрели предъявленное им удостоверение?
        — Ашотакоэ? Там же было написано, что он капитан милиции.
        — А фамилию вы не помните?
        — Я вам честно скажу — не обратил внимания, потому что когда приходят из органов к торгующему человеку, даже если он такой честный, как я, то как-то невольно начинает немного жбурить в животе. Казалось бы — ашотакоэ?  — ну, пришел к тебе человек по делу, а все-таки как-то неприятно. Все эти вопросы, подозрения…
        Внимательно рассмотрел я повестку — обычный листок бумаги, на котором было напечатано малым, «портативным» шрифтом: «Повестка. Гр-ну Понтяге С. И. предлагается незамедлительно явиться для дачи показаний в Серпуховский ГОМ к следователю капитану Севастьянову».
        Да, мил человек Понтяга, друг Соломон Иваныч, тебе бы не расписываться на этой цидулке кривой, испуганной подписью, чувствуя, как «жбурит в животе», а самое бы время спросить про этот дерзкий клочок бумаги: «Ашотакоэ?» Но не спросил, а послушно запер «кабинету» и отправился с липовым капитаном, зарвавшимся проходимцем, в город Серпухов…
        — Вы попросили у него разрешения позвонить к себе домой, или он вам сам предложил?
        Понтяга замигал грустно своими розовыми веками с редкими слабыми ресничками:
        — Он предложил, в том смысле, что я сам попросил…
        — Нельзя ли поточнее?
        — Я спросил его: «Ашотакоэ? Что там у них стряслось?» Так он мне сказал, что для моих нервов лучше будет, если я все на месте узнаю. Тогда я захотел узнать, когда меня отпустят, чтобы дома не волновались. У моей жены слабое здоровье, всякие там нервы-шмервы, сердце-шмерце…
        В коридоре перед кабинетом я видел жену Понтяги: ростом она была, пожалуй, не больше меня, но в плечах, прямо скажем, гораздо шире — симпатичная женщина, похожая на хоккейного вратаря.
        — Ну и что он сказал, когда вас отпустят?
        Понтяга съежился от этого воспоминания:
        — Он засмеялся и сказал, что, наверное, лет через семь отпустят…
        Если по совести говорить, то свою голову под заклад профессиональной чистоты Понтяги я бы не дал. Но в этот момент меня затопила волна удушливой ярости против оголтелого мерзавца, который, чуть не убив моего товарища, украл у него документ, выданный для охраны Закона, и, превратив его в мандат беззакония, ходит с ним по миру и от моего имени, от имени моих товарищей, от всей нашей корпорации, спаянной пожизненным обязательством личной честности, грабит и мордует людей, напуская на них мрачных демонов страха.
        — Шутник он,  — сказал я Понтяге.  — Ничего, скоро дошутится.
        — Ашотакоэ — вы его поймаете?  — усмехнулся Понтяга, и вдруг эта усмешка как-то незаметно растянулась в мучительную гримасу боли, стыда и ненависти, из-под розовых век его выкатились две бесцветные, мутные слезинки, которые жгли ему кожу, как капли расплавленного стекла, и он еле слышно сказал голосом, желто-серым от горечи: — Дай бог, чтобы он то чувствовал, когда вы его возьмете, что мне пришлось передумать, пока мы туда доехали…
        Я встал из-за стола и отошел к окну, чтобы дать ему справиться с волнением. Он сопел за моей спиной, шмыгал носом, откашливался. Потом спросил:
        — У вас здесь можно курить?
        — Да пожалуйста, сколько угодно.
        Понтяга достал пачку, долго чиркал спичкой по коробку, у него тряслись пальцы, и тонкие соломенные щепочки ломались в руках одна за другой. Я взял со стола коробок, чиркнул и дал ему прикурить, бегучее белое пламя жадно облизало сигарету, он глубоко затянулся, так, что запали ноздри на красноватом насморочном носу. Сигареты он положил на стол, и я вспомнил, что Лыжин тоже курил «Приму».
        — Вам дым не влияет?  — вежливо осведомился Понтяга, отгоняя рукой синее облачко.
        — Нет. Мы остановились на вашем звонке домой.
        — Да, на звонке домой. Я стал просить его, чтобы он разрешил позвонить мне домой. Он сначала не соглашался, но я его просил, просил, ой как я просил этого бандита, дай бог, чтобы его скорее вынесли на простынях.  — Понтяга лихорадочно затягивался, его сухонькое, невзрачное лицо, как волшебный фонарь, вновь осветилось жаром уже миновавших переживаний.  — И он мне-таки сказал потом — ашотакоэ?  — «Можете позвонить, но ничего не говорите, что вас задержали, когда понадобится — жене сообщат». И я позвонил…
        — Что вы сказали супруге?
        — Что я сказал? Я сказал: «Женя, несчастье! Только не беспокойся, я в обэхээс, сам не знаю за что! Иди к людям, Женя!..» Тут он нажал на рычаг и разъединил мне разговор!..
        — Так, понятно. Что дальше было?
        — Мы вышли, на улице стоял «Москвич», мы сели оба назад и поехали. В Серпухове мы вышли из машины, и он сказал шоферу: не уезжай, подожди, я скоро буду. Он ввел меня в горотдел, посадил в коридоре и сказал, чтобы я сидел на месте, когда понадоблюсь, меня вызовут. И ушел. Я и сидел. Жаль, что он не подложил под меня корзину с яйцами — ашотакоэ?  — может, толк бы вышел…
        Когда мошенник вез Понтягу в Серпухов, к нему на квартиру явились еще два афериста и заявили его жене, что он арестован, произвели обыск и изъяли денег, ценностей и вещей на сумму около пяти тысяч рублей. Жене и в голову не пришло усомниться в чем-либо, коль скоро за полчаса до этого позвонил сам Понтяга и сказал, что случилось несчастье и он в ОБХСС.
        — Пропади они пропадом, эти деньги,  — устало повторял Понтяга, размазывая в пепельнице окурок.  — Мне пять часов сидения там дороже стоили…
        Пять часов просидел он на стуле в коридоре горотдела, пока кто-то не обратил на него внимания и не спросил, кого он дожидается. Никакого капитана Севастьянова в горотделе не было, а Понтяга долго доказывал, что именно к нему он вызван для дачи показаний и по его указанию задержан. Понтягу привели в дежурную часть, где он изложил всю историю с самого начала, и там, мгновенно смекнув что к чему, связались с Петровкой и позвонили домой к Понтяге…
        Очень меня заинтересовала фамилия Севастьянов, и мне не верилось, что это случайное созвучие с фамилией нашего инспектора из УБХСС Савостьянова.
        Я сказал Понтяге:
        — Вот повезло этому мифическому Севастьянову — вы его и не видели, а фамилию запомнили. А мошенник удостоверение показал даже, а его вы запамятовали…
        — Так Севастьянов мне фамилия хорошо знакомая,  — живо отозвался Понтяга.  — Меня обэхээсовец с такой фамилией два года назад допрашивал.
        — А по какому поводу он вас допрашивал?
        — Этот Севастьянов вел дело промкомбината общества «Рыболов-спортсмен».
        Да, значит, я не ошибся: он действительно имел в виду Савостьянова, но в повестке было написано — Севастьянов.
        — А почему он вас допрашивал по делу «Рыболова»?
        — Ашотакоэ? Через наш павильон реализовывали фурнитуру, которую делали на промкомбинате.
        — И что, были у него к вам претензии?
        — Боже спаси! Документальная ревизия и три допроса — много волнений и никаких претензий. Я себе не враг — брать левак у этих «Рыболовов», которые вконец уже зарвались.
        Безусловно, надо потолковать обо всех этих делах с Савостьяновым — он знает их лучше всех и у него могут появиться наиболее реальные соображения.
        — Соломон Иванович, напишите мне, пожалуйста, подробное заявление, как это происходило…
        Писал он довольно долго, а я стоял у окна и смотрел, как начавшийся маленький дождик растушевывает вокруг фонарей сиреневые дымные пятна, похожие на воздушные шары, случайно зацепившиеся за кончики столбов.
        Понтяга пыхтел, горестно вздыхал, бесперечь шмыгал носом и время от времени советовался сам с собой: «Ашотакоэ? Таки я не мог этого знать… Ай-я-яй!»
        Я спросил его:
        — Скажите, какая у вас зарплата?
        Он быстро поднял голову:
        — Вы хотите знать, откуда у меня есть на пять тысяч ценностей?  — Но тут же поправился: — Откуда у меня было на пять тысяч, потому что у меня сейчас не ценности, а хрен в сумке…
        — Нет, я не спрашивал, откуда у вас на пять тысяч ценностей. Я спросил, какая у вас зарплата.
        — Сто тридцать рублей у меня зарплата и еще прогрессивка. Но у меня есть два сына, дочь, две снохи, зять — и все работают и на кусок хлеба с маслом имеют…
        Я читал его путаное объяснение с огромным количеством ошибок, повторов, бестолковых пояснений, вынесенных в низ страницы, и нелепых предположений, заключенных в скобки, и думал о том, как хорошо, что «Экклезиаст» взялся написать совсем другой Соломон.
        Когда я подписал пропуск на выход Понтяге и его жене, длинная стрелка электрических часов пружинисто изогнулась и перепрыгнула к шестерке — половина двенадцатого. Я так устал, что не было сил встать, запереть сейф, спуститься на лифте вниз и пройти двести метров до троллейбусной остановки. В этот момент я пожалел, что мне по должности не полагается в кабинете дивана: самый раз было бы сейчас растянуться на его прохладном дерматиновом брюхе и проспать без сновидений не менее восьми часов — быстрых, сладких, полных забвения ото всей этой невыносимой круговерти больших и малых горестей.
        И еще мне очень хотелось есть: из последней своей заветной десятки я потратил сегодня только рубль на такси. Но ночной буфет у нас года два как закрыли — Халецкий шутил, что из-за сокращения преступности работа буфета в ночное время стала нерентабельной,  — а дома у меня наверняка ничего не было. Придется терпеть до утра.
        Посидел еще немного, потом встал, запер сейф, погасил настольную лампу и собрался уходить. Но вспомнил, что мне велел вечером позвонить Шарапов. Посмотрел с опаской на часы — спать, наверное, уже лег, но не исполнить его приказ я не имел права и набрал номер.
        — У телефона,  — раздался его свежий голос.
        — Товарищ генерал, Тихонов докладывает.
        — А-а, привет, привет. Ну что, закончил?
        — Да, только что отпустил их.
        — Какие планы?
        — Как говорится в уставе караульной службы: «Спать тире отдыхать лежа,  — в скобках — не раздеваясь».
        — А ты ужинал?
        Я начал неопределенно мычать, опасаясь руководящей заботы о моем рационе: уж не надумал ли шеф подкинуть мне на сегодня какую-нибудь работенку? Шарапов, видимо, понял причину моей застенчивости, засмеялся:
        — Да ты не бойся, я просто хотел, чтобы ты ко мне приехал, вместе бы поели и о делишках наших заодно потолковали…
        — Время уже позднее, товарищ генерал. Неудобно среди ночи в дом приходить…
        — Перед кем неудобно?  — обрадовался несущественности моей отговорки Шарапов.  — Мои все еще на юге, один я дома. А ко мне, случалось, ты и много позже приходил. Давай-давай, не ленись.
        — Даже не знаю как-то…
        — А тут и знать нечего. Позвони в гараж, попроси, чтобы тебя на дежурке подкинули, скажи, что ко мне по делу едешь. Ты же ведь по делу ко мне?
        — Лучше бы просто поесть.
        — Ишь ты! Ты еще свой ужин не отработал. Ну давай, жду тебя.
        Десять минут, которые я очень крепко проспал в машине по дороге к Шарапову, взбодрили меня. Я нажал звонок на двери и услышал из глубины квартиры:
        — Да не трезвонь, слышу я! Иду,  — голос Шарапова был благостен, почти бесцветен — ну так, еле-еле светлая пастель.
        Он отворил дверь, и я чуть не расхохотался — так непривычен был его вид моему глазу, намозоленному повседневным генеральским мундиром. На нем была пижамная куртка, старые спортивные шаровары, шлепанцы, а поверх всего этого домашнего великолепия был он обвязан очень симпатичным домашним фартучком. И я подумал, что, наверное, Хлебников не прав — есть люди, проносившие форму всю жизнь и так и не слившиеся с ней органически, не возникло у них нерасторжимого единства обличья и сущности, и человеческая природа моего генерала, безусловно, гораздо сильнее проявлялась вот сейчас, в фартуке, или четверть века назад, когда он в ватнике и кирзачах, бритый наголо, внедрился в банду грабителей и убийц «Черная кошка» и ликвидировал ее, а вовсе не сегодня утром, когда он, весь нарядно-разрегаленный, принимал в своем кабинете делегацию полицай-президиума Берлина.
        — Дождь сильный?
        — Нет, моросит какая-то гадость. Холодно стало.
        — Идем, сейчас согреемся.
        Мы прошли на кухню, небольшую, всю в белом кафеле и цветном пластике польского гарнитура.
        — Что, Тихонов, хороша мебелишка?  — гордо спросил Шарапов.
        — Ничего, нормальная,  — сказал я, не понимая, почему такой восторг вызывает кухонный гарнитур.
        — Эх ты, отсталый человек — «нормальная»! Вот у меня зять — человек передовой, ему без такой мебели никак нельзя…  — в его голосе была хина.  — За этим гарнитуром моя старуха ходила год отмечаться, а дочь получила месяц назад квартиру, прихожу к ним — стоит такой же столярный шедевр. По отсталости и общей несообразительности своей спрашиваю: «Это как же вы так быстро управились?» А зять мне со смешком объясняет: «Продавцу четвертак в руку — и пожалуйста, на упаковку…»
        Шарапов засмеялся невесело, помолчал, потом сказал:
        — Я его спрашиваю: «А ты знаешь, что я за такую проворность людей в тюрьму сажаю? Что это взяточничеством называется?» А он ухмыляется: мол, совсем старик сблындил, все умные люди так делают.
        — И чем ваш разговор закончился?  — полюбопытствовал я.
        — Пока ничем. Он у нас продолжается. Будь я человек до конца честный и принципиальный, должен был бы его прижучить, как всякого другого постороннего прохвоста. Но он хорошо понимает, что не стану я этого делать — сам в дерьме перемажусь, дураком себя на посмешище выставлю.
        — Может быть, он просто не понимает?  — спросил я примирительно.
        — Понимает, как не понимает. В моей должности можно служить с инфарктом, с язвой, с эмфиземой, а вот совесть должна быть прозрачно ясной. Как же я буду подписывать материалы на жуликов, когда у меня зять… А-а!  — он махнул с досадой рукой.  — Короче говоря, я его предупредил: раз он чей-то чужой гарнитур нахрапом вырвал, пусть вернет.
        — Это как же?
        — Обычно: пусть продаст за госцену. Или я свой продам. Он думает, что я его пугаю. А я пугать не люблю.  — Как-то неуверенно он пожал плечами, повернулся ко мне: — Что, Стас, глупую я тебе историю рассказал? Маленькие трагедии, семейные скандалы. Глупо это и противно. Но, видно, и без этого не обойтись в жизни… Ладно, давай ужинать, а то решишь, что я тебя специально заманил, чтобы в жилетку поплакаться…
        Посмотрел я на стол, и слюна забила у меня струей, как у павловской собачки. В глубокой белой плошке помидорный салат, именно такой, как я люблю: половинки томатов перемешаны с фиолетовыми кружками лука, залиты подсолнечным маслом с уксусом и очень густо поперчены. На тарелке — нарезанная крупными ломтями копченая треска, ее белое слоистое мясо под коричневой корочкой отливало перламутром. Сваренные вкрутую яйца залиты майонезом. Зеленые стрелы порея. Застывшая снежной глыбой сметана. Малосольные огурцы. Маринованные грибы. Дымчато-жирная селедка, разрезанная на четыре части — вдоль и поперек. Баклажанная икра. Кусок холодной отварной говядины. Кувшин с квасом.
        — Сойдет?  — спросил Шарапов тоном мастера.
        — М-м-м-а-а!  — вырвался у меня сдавленный вопль.
        — Тогда прошу к столу.  — Шарапов отворил дверцу духовки, оттуда извержением рванулся по кухне. совершенно сказочный — очень земной — аромат горячего хлеба и печеной картошки. В деревянное корытце он сгреб с решетки большие белые картофелины, накрыл их разрезанной пополам буханкой поджаристого хлеба и уместил на столе: — Начнем благословясь…
        Минут пятнадцать я ничего не слышал, не видел и уж, конечно, говорить не мог — я только ел, ел, ел и плавал в волнах обжорского наслаждения, и ничего на свете, кроме этого прекрасного стола, для меня не существовало. Мне было страшно подумать, что я мог отказаться от приглашения Шарапова и всего этого блаженства для меня не существовало бы.
        Шарапов брал из корытца картофелину, сжимал ее в кулаке, пробуя на спелость, разламывал пополам, клал в середину кусок янтарно-желтого масла и подкладывал мне — рассыпчатую, белую, еще дымящуюся. А я только мычал, выражая стоном всю признательность кормильцу, всю мою благодарность человека, который почти сутки ничего не ел.
        Когда я опомнился от своего гастрономического припадка, то увидел, что еда на тарелке генерала почти не тронута — я самостоятельно нанес столу невосстановительный ущерб. А еще были целы маринованные грибы и холодное мясо.
        Шарапов, видимо, заметил мое смущение и одобрительно похлопал меня по спине:
        — Ешь, ешь. В старину нанимали работников по аппетиту.
        Я отрезал себе ломоть мяса — никак не мог превозмочь себя и сказать из деликатности, что, мол, спасибо, сыт по горло, дальше некуда. Извиняющимся тоном пробормотал:
        — Я как лесной санитар, ничего пропустить не могу…
        Шарапов встал, зажег конфорку под чайником, закурил сигарету и уселся верхом на стул. Тогда я стал, давясь, быстрее дожевывать кусок — пришло время поговорить о цветах и пряниках, как любит говорить хозяин этого дома.
        — Такой бы ужин в конце дела, под развязку — вместо премии,  — сказал я мечтательно.
        — Это еще посмотреть надо, каков конец дела будет,  — блеснул золотыми коронками Шарапов.  — Пока у тебя результатов не больше, чем на березовую кашу. Идеи есть?
        — Да вот копошится тут одна мыслишка, не знаю даже, идея это или мятый пар…
        — Будь друг, поделись — мне тоже интересно.
        — Материала у меня еще для ее развития недостаточно.
        Генерал усмехнулся:
        — Ты, Тихонов, наверное, жалеешь, что у нас нет частных сыскных бюро — вот бы ты там развернулся: ни начальства тебе, ни дисциплины, ни отчетов — никакого отвлекающего головоморочения. Не жизнь — лафа!
        — Да при чем здесь дисциплина?  — возмутился я.  — Честно говорю, непонятна мне механика этих разгонов — стечение обстоятельств или вполне закономерный подбор жертв. Вот я и хотел с Савостьяновым посоветоваться: он вел дело «рыболовов».
        — Это дело я не вел,  — спокойно сказал Шарапов,  — но, насколько я понимаю в сей небесной механике, аферисты разгоняют по вполне определенной системе…
        — А что, с вашей точки зрения, служит основой системы?
        — Приобщенность к делу «рыболовов».
        — Слишком широкий круг. А мне нужно понять принцип, по которому отбираются жертвы внутри этого круга.
        — Но это даже и не половина дела: нам ведь надо понять, кто отбирает, а не как отбирают.
        — Я с этим не согласен,  — твердо сказал я.  — Если смотреть на вещи реально, то мы не можем рассчитывать на успех, вычисляя личность преступника. Скорее всего это один из жуликов, который при расследовании дела «рыболовов» почему-то не попал в наше поле зрения, не был назван соучастником и теперь за их счет поправляет свои финансы.
        — Допустим,  — кивнул Шарапов.
        — Но у меня есть некоторые соображения о его личности. Этот аферист не простой уголовник. Он ловец душ. Я уверен, что его налеты тщательно продуманы в части того, у кого можно взять, а не сколько. И для его поимки я вижу только один путь…
        — Какой?
        — Стать на его место и самому высчитать следующую жертву — там и должны мы поставить западню на ловца…
        Генерал молчал, неспешно думал; в пустой квартире шуршала тишина и еле слышно пофыркивал на плите чайник. И мне показалось, что Шарапов думает совсем не над моими словами, а над чем-то отвлеченным, не имеющим отношения к нашему разговору.
        — Тихо, как будто милиционер родился,  — сказал он неожиданно.  — Спит сейчас, наверное, этот жулик или развлекается на всю катушку и не догадывается даже, что два таких многомудрых мужа за полночь сидят и гадают на кофейной гуще о его судьбе. Или догадывается? Как думаешь, Тихонов?
        — Черт его знает! Но как-то не верится, что дерзость его идет от глупого нахальства.
        — Вот и мне не верится,  — сказал Шарапов.  — Умный он, конечно, человек. И опасный исключительно. Ведь его деятельность помимо конкретного уголовного смысла имеет еще один недопустимый аспект: он сеет каждый день в людях неуверенность, недоверие к нам с тобой, ко всей незыблемости правопорядка, И называется это казенно, но довольно точно…
        — А именно?
        — Дискредитация власти это называется. Был я сегодня в министерстве, очень они там — начальство — недовольны нами…
        Шарапов прошелся по кухне, включил приемник, игривый женский голос предложил нам:
        — Танцуйте вместе с нами! Итак, летка-енка…
        Я рассмеялся, представив, как мы с Шараповым, еле дождавшись этого мига, бросимся сейчас танцевать летку — пройдем хороводом по тесной кухне, впереди генерал с ершиком, выбрасывая короткие ножки в коленцах присядки, а я — вторым номером, на голову длиннее, тощий, похожий на вешалку.
        — Тебе смешно?  — хмуро спросил Шарапов; он ведь не знал, что мы с ним уже станцевали летку-енку.
        — Да я не об этом. Хотя должен вам сказать, если по-честному, непонятно мне — «начальство недовольно»! Они-то должны соображать, что не на боку ведь мы лежим, прохлаждаемся…
        — Нет, не должны,  — уверенно сказал Шарапов.  — Не должны они соображать, почему мы с тобой аферистов взять не можем. Полное и законное право у начальства сказать мне: вынь да положь. А уж я — тебе.
        — Но мне передавать это указание некому, вот я и интересуюсь, почему начальство не должно вникать в наши сложности.
        — А оно вникает. Но не на уровне отдельного, порученного тебе дела, а в масштабе оперативной обстановки в городе, во всей стране. Мне вот понадобилось немало времени, чтобы понять: нет хуже руководителей, чем те, что лезут во все дела сами. У настоящего начальника должно быть два дара: ясно понимать задачу и уметь подбирать людей, которым эта задача по силам.
        — Я же не с этим спорю!  — вскинулся я на Шарапова.  — Но ведь начальство в Министерстве приборостроения, например, не дает конструкторам приказ: за три дня изобретите прибор, который умел бы делать то, да се, да это самое.
        — Правильно,  — кивнул он.  — За три дня не приказывают, а за год — приказывают.
        — Но мне ведь не за год велят найти преступника! А задача не легче — пойди туда, не знаю куда, найди того, не знаю кого…
        — Да,  — готовно согласился Шарапов.  — Но у тебя с конструкторами исходные точки разные. У них сумма технологических знаний, а у тебя — боль человеческая. Тут как ни крути, а ответ один: пока ты сердцем не ударишься о чужую беду, ты своей загадки не решишь. Ничего не попишешь, работа у нас с тобой особая…
        Помолчал и добавил:
        — И на моей памяти прижились у нас только те ребята, которые могут своим сердцем о чужие невзгоды биться.
        Он снова встал, налил по чашке густо-красного чая.
        — У меня к вам просьба,  — сказал я.  — Разрешите мне подключить к делу Позднякова: уж больше его никто сердцем не ударится.
        Генерал задумчиво похмыкал:
        — Вообще-то, пока официально не закончено служебное расследование, нельзя привлекать его к операции…
        — Но ни у кого не может вызвать сейчас сомнений его роль в этой истории,  — настырно наседал я на шефа.
        — А полную ясность все-таки может внести допрос этих барбосов,  — отпирался Шарапов.
        — Но он скорее всех поможет мне опознать их.
        — Тут есть одна штука тонкая, и я сам не знаю, как быть. Пистолет у него похитили — выдавать новый я ему не хочу, а безоружным пустить не могу. На фронте в таких случаях полагалось оружие добыть в бою…
        — Нам для боя, в случае чего, одного моего хватит. Да и честно говоря, не предвижу я рукопашного боя.
        — Не знаю, не знаю,  — крутился Шарапов.  — Не по правилам это.
        — Поступите по рецепту Петра Первого. Он ведь был парень неглупый.
        — А что Петр Первый в таких случаях делал со своими участковыми?
        — С участковыми — не знаю. А в уставе написал: «Не держаться правил, яко слепой стены, ибо там порядки писаны, а времен и случаев нет».
        Шарапов засмеялся:
        — Ладно, приходи завтра с Поздняковым, подумаем вместе.
        … Истощенная, измученная плоть Якоба Фуггера была готова к смерти — вряд ли осталось более трех пудов в некогда могучем теле. Но бешеная воля, неукротимый дух и жадность величайшего менялы и ростовщика Европы не хотели с этим мириться. Синюшно-бледный, с опухшими глазами, истерзанный кровавой дизентерией, он нашел силы для усмешки:
        — Мудрость нашего ничтожного мира — заблудшая овца, потерянная верующими. Я надеюсь возвратить ее из рук неверующего…
        Говорю с осторожностью:
        — Я верую во всеблагость нашего господа-спасителя…
        — Но ты не веруешь в каноны медицинские, святые, как писание.
        — Зачем же вы позвали меня?
        — Мне нечего терять. И вспомнил я слова надежды: «Призови меня в день скорби, я избавлю тебя, и ты прославишь меня». Я не знаю, кому ты служишь — богу или дьяволу, но обещаю: избавь меня в день скорби моей, и я прославлю тебя…
        — Искусство мое, знания мои, воля и разум призваны в услужение людям, и долг мой, не требуя обещаний награды и славы,  — помочь вам в немощи, как всякому страждущему человеку.
        — Не говори пустое!  — слабо шевелит рукой Фуггер.  — Человек — сосуд зла, пороков, нечистот и скверны. И мне, возможно, не стоило бы помогать, если бы я не был так нужен вам всем, дому своему великому, себе самому — осиротеете вы все без меня, нищие и глупые люди…
        — Я постараюсь сделать все, что могу,  — говорю я сдержанно.
        — Старайся, лекарь, старайся, Парацельс, ибо награда моя будет больше королевской: ведь я богаче всех королей христианского мира.
        Глядя в мозаичный пол, инкрустированный палисандровым деревом, я бормочу:
        — Великий алхимик и чародей князь Альберт-Больштедский предупреждал учеников, дабы не приближались они к богатым и сильным…
        — Почему?  — зловеще ухмыляется Фуггер, и оскал его желтых неровных зубов на бескровных белых деснах страшен.
        — Потому, что владетельные люди смотрят на ученого, в муках постигающего истину, как на плута, бездельника и охотника за вознаграждением. И если ему не удается достигнуть цели, они обрушивают на него всю нестерпимую тяжесть своего гнева. А если истина приходит к нему в лучезарности откровения, то они заточают его в золотую темницу своей благодарности.
        — Вздор! Бредни ленивого и сумасшедшего старика,  — обессиленно шепчет Фуггер.  — Князья Больштедские до сих, пор не расплатились со мной по Утрехтскому займу…
        Я присел к кровати Фуггера, взял его холодную, липкую руку и сказал:
        — Бедность так же к лицу достойного, как красная сбруя белому коню, ибо она смягчает сердце и смиряет гордыню…
        — Лечи меня, Парацельс, вытащи меня из этой бездонной холодной пропасти, и белому коню твоего достоинства никогда более не понадобится красная сбруя бедности.
        — Примите эти таблетки, вам надо заснуть и успокоиться. Я обещаю вам жизнь. Я предрекаю вам громадный Мафусаилов век…
        Фуггер заплакал — зло, обреченно, несчастно:
        — И ты, Парацельс, плут. Мое дело плохо, коли ты сулишь мне века библейского старца…
        Я развожу в серебряном кубке темный порошок из веществ минеральных и толченых трав очищающих, даю выпить больному:
        — Не такой уж вздор говорил Альберт-алхимик. Вы уже назвали меня плутом, а истина состоит в том, что 989 лет Мафусаила отсчитывались по лунным месяцам, значит, по нашему христианскому летосчислению, прожил старец чуть более восьмидесяти лет…
        Но Фуггер не слышит: он спит.
        При пробуждениях я пою Фуггера пугающе красным раствором марганцевого минерала, трижды в день даю жидкую кашицу из крахмала, невыносимо горькую настойку из колючих мясистых листьев столетника, мутный отвар дубовой коры, медовый настой золотой тинктуры.
        Катятся дни, и однажды я замечаю устремленный на меня взгляд Фуггера — ясный, твердый взгляд человека, вынырнувшего из холодного потока беспамятства и ощутившего под ногами твердь жизни.
        — Скажи мне, Парацельс, правдивы ли слухи о тебе, будто ты маг и чародей? Правда ли, что ты умеешь превращать неблагородные металлы в золото и способен прорицать будущее?
        — Камни дорожные, согретые духом человеческим, становятся золотом. Загляни внимательно в день минувший, и ты узришь в нем день завтрашний.
        — Ты отвечаешь туманно. Но ты предрек мне век Мафусаилов, и я благодарен тебе за это — ты помог мне сделать первый шаг на этой длинной дороге, и я полагаю тебя отныне своим вторым родителем. Однако есть у меня ценность большая, чем жизнь,  — судьба дела моего, участь дома моего, пути свершения потомков моих. Скажи, Парацельс, что ждет их впереди?
        Я молчу, я гляжу в сторону.
        — Отвечай мне, маг! Мне нужна правда, какой бы она ни была, ибо мой день сегодняшний для потомков моих станет минувшим, и я хочу обеспечить их судьбы отсюда, из мглы времени, которое будет для них безвозвратным прошлым. Говори, и я в награду сделаю тебя своим домашним врачом. А если ты будешь морочить мне голову своими туманными алхимическими речениями, то я велю страже выдрать тебя плетьми…
        Я кланяюсь:
        — Доброта ваша так безгранична, что я могу ответить на нее только чистой правдой. Мне не дождаться вашей благодарности, ибо я не маг, вижу лишь то, что доступно очам человеческим. И я был властен над вашей участью только сегодня. В дне завтрашнем вас всех — Фуггеров семи колен — ждет вырождение, разорение, бесчестие, тлен и забвение…
        — Ты лжешь!..
        — Время покажет. Людям мучительно трудно преодолеть путы самого тяжкого своего рабства — рабства страха, но когда это однажды случается, то больше их невозможно заставить поверить, будто они — сосуды зла, пороков, нечистот и скверны…
        Глава 14
        ЧЕСТЬ В БОЮ ВОЗВРАЩАЮТ
        На верхнем марше центрального подъезда управления стоит при всех своих регалиях постовой милиционер — дядя Сережа, которого я помню с того самого дня, когда впервые пришел на Петровку, 38. Здесь находится главная приемная, здесь же и пост дядя Сережи — за долгие-долгие годы они стали неразделимы. В приемные дни дядя Сережа окружен посетителями: он дает советы, спрашивает, отвечает, сочувствует, отчитывает, консультирует — мало ли какие дела приводят людей на Петровку, 38. И дядя Сережа, который знает про милицию все, неторопливо, с достоинством успевает так «профильтровать» посетителей, что число занимающих очередь на прием уменьшается на добрую треть. Кто-то из ребят предложил ему однажды похлопотать для себя о специальной должности — «постового референта». Дядя Сережа неодобрительно посмотрел на остряка и спокойно спросил: «Роды принимать умеешь?» — «При чем здесь роды?» — «А при том, что мне и роды на посту принимать приходилось. Может, постовым акушером назовешь?» Ко мне старик относится снисходительно-добро, хотя чем я расположил его к себе, не знаю.
        Дядя Сережа козыряет мне по всем правилам — как-никак, я старше его на пять званий,  — а за это разрешает уважительно пожать свою руку.
        — Савостьянов не проходил, дядя Сережа?  — спросил я.
        — Ну да, не проходил, как же. Он, по-моему, и ночует тут, Савостьянов твой. Явился, еще полы не натирали…
        Я бегом поднялся на четвертый этаж — лифта нашего дожидаться — себе дороже — и пошел бесконечным коридором до самого поворота. Кабинет Савостьянова угловой и окнами выходит не на улицу, как все остальные кабинеты, а на террасу с колоннадой, довольно-таки нелепое архитектурное излишество, всегда запертое, наверное по причине непрочности. Зато терраса сильно затеняет окна, отчего в кабинете почти круглые сутки горит электричество.
        Савостьянов разговаривал с молодым парнем, таксистом, судя по фуражке, которую тот комкал в руках. «Посиди, Стас»,  — кивнул мне на диван Савостьянов и я, не рассчитав несколько, ухнул в дерматиновое чрево допотопного мебельного сооружения, имевшего, впрочем, инкрустации и вычурное зеркало на верхней части спинки. Вообще, надо сказать, Савостьянов большой оригинал по части обстановки: вся мебель в его кабинете если не старинная, то уж, во всяком случае, очень старая — пузатые, с резными ножками, кресла, стулья из каких-то антикварных гарнитуров, письменный стол черного дерева на отпиленных мамонтовых ногах и такой же книжный шкаф, художественную ценность которого несколько умаляет прибитая на видном месте жестяная инвентарная бирка, и, наконец, чудовищных размеров консольные часы, наводящие на мысль о пирамидах, гробницах, часовнях и обелисках. Впрочем, у часов этих есть полезная особенность: движение минутной стрелки видно невооруженному глазу, и это дает Савостьянову основание объяснять всем, что его часы нагляднее любых плакатов демонстрируют быстротечность и невозвратимость рабочего времени.
Свой дремучий интерьер Савостьянов под вопли и негодующие рапорты хозяйственников собрал по всему зданию во время обновления инвентаря, когда разностильную мебелишку, накопившуюся за многие годы существования управления, заменяли новой, этаким современным мебельно-канцелярским модерном. Главным аргументом Савостьянова было то, что клиентура у него особенная — интеллектуальные расхитители и эмоциональные взяточники — и что нестандартный интерьер ему требуется для создания «особой психологической атмосферы». Трудно сказать, благодаря ли психологической атмосфере или по каким-то другим причинам, но клиентура Савостьянова достаточно часто обнаруживала перелом в дотоле мелкобуржуазном и паразитическом сознании, чистосердечно каялась в многочисленных грехах против государственной и общественной собственности, в результате чего начальство махнуло рукой на вопиющее несоответствие савостьяновского кабинета общему стандарту, и он благоденствовал в своем мебельном музее.
        — Так ведь я не спорю,  — бубнил таксист, не глядя на Савостьянова.  — Халтурил, признаюся, чего там врать-то… Не-е, товарищ начальник, я, грю, врать-то не люблю…
        — Так и я говорю, что врать-то не надо,  — вторил ему Савостьянов.
        — И я грю, чего врать-то… Признаюся…
        Я раскрыл приложение к «Вечерке» и стал читать объявления. «Продаю пальму Хамедореа и шесть пчелосемей»,  — извещал какой-то Писчаскин. «Молодожены снимут квартиру на длительный срок. Телефон 458-39-07, спросить Эдика…» Молодец Эдик, вот уверенность в прочности молодой семьи! Позавидуешь…
        — А пассажира я не знаю…  — тянул тем временем таксист.  — Откуда мне его знать-то?.. Не-е, не знаю, не видал его никогда.
        — Не знаешь?  — удивлялся Савостьянов.  — А чего же ты ему кричал: «Сенька, беги!»? Кричал ведь? Или почудилось мне?
        — Ну, кричал.
        — Значит, знаешь, что это Сенька, а не Колька и не Пашка?
        — Не знаю,  — качал головой парень.
        Я подумал, что этому клиенту Савостьянова не хватает, вероятно, «психологического интерьера» и было бы в самый раз Добавить к нему пальму Хамедореа.
        — Как же не знаешь?
        — Не знаю, и все,  — повторял таксист тупо.  — Я — не я…
        — А лошадь твоя?  — спросил Савостьянов спокойно.
        — А лошадь моя,  — так же спокойно сказал парень.  — Мне клиент куда скажет везть, туда я и везу…
        — Поэтому ты от нас по тротуару помчался на третьей скорости?
        — Да ведь вы сирену включили! А я пугливый.
        — Ну хорошо,  — вздохнул Савостьянов и кивнул на бумажный сверток, лежавший на столе.  — Это имущество чье?
        — Это имущество пассажирское,  — заученно ответил таксист.
        — В смысле?..
        — В смысле — частная собственность пассажира.
        — Сеньки?
        — Сеньки…  — Таксист помолчал немного и равнодушно добавил: — Либо еще кого-либо из предыдущих десяти за целую смену…
        Савостьянов недобро зыркнул на него исподлобья, на что парень исключительно нахально, с хрустом за ушами, зевнул, потягиваясь, повел широченными плечами и сказал лениво:
        — Ты меня на словах не лови, Николай Иваныч, раз на деле не споймал. Я тебя уважаю, ну и ты не забывай, что я не фарцовщик какой-нибудь сопливый… Понял?
        — Как тут не понять?  — сказал Савостьянов и обернулся ко мне.  — Погляди на него: лучший друг и главный компаньон Сеньки Супоницкого, три совместных привода в разное время и в разные места за одно и то же — «рыжевье» и валюта… Савостьянов развернул сверток и разложил на столе небольшую пачечку долларов и аккуратный столбик золотых монет.  — Вчера мы их наконец прихватили с поличным, ну Сенька и рванул дворами. Я, конечно, за ним. А он баскетболист, зараза, силы у него полно; он всю дорогу гуляет, выпивает да отдыхает, а я тут на работе замотанный, да еще мениск у меня в колене. Быстро, гад, бегает,  — Савостьянов засмеялся неожиданно,  — но я его догнал, конечно. У него — физкультура и страх, а у меня — долг да злость. Схватил за патлы длинные и в мусорный бак засунул. Держу и своим ору, чтобы помогали. Ну, ребята подбежали, сидим мы на нем вдвоем, а он еще: «Ру-уки больно!» Сильно, значит, мы его прижали, ну да и нам, думаю, лишь бы не слабо. А на заднем сиденье у этого деятеля находим сто семьдесят пять долларов и десять «Джорджей». И после этого мой процессуальный противник,  — Савостьянов
обличающе ткнул пальцем в сторону таксиста,  — не изволит чистосердечно признаваться и искренне раскаиваться. Фу!
        — Нету у тебя душевного подхода к людям,  — с укоризной сказал таксист.  — Ты бы лучше провел мне с Сенькой очную ставку.
        — Точно. Чтобы вы у меня на глазах вырабатывали совместную позицию? Как-нибудь в следующй раз, когда я перейду в адвокаты.
        В кабинет, постучавшись, вошли конвоиры.
        — Счастливого пути,  — сказал Савостьянов насмешливо.  — Я распорядился: в любой момент получишь у дежурного бумагу и карандаш для чистосердечного признания…
        — Будь спок,  — так же насмешливо ответил таксист, и его увели, а Савостьянов стал мне жаловаться на трудности текущего момента:
        — Понимаешь, Стас, развелись эти гниды, сам не знаю почему, а такого паскудного жулика, как валютчик, просто поискать. Это ну прямо тигролев какой-то!
        — Тигролев?  — не понял я.
        — Ну да, необыкновенная помесь, непривычная нашему брату. Понимаешь, воры там, грабители ваши — тоже не цветочки, но эти паразиты… Лоск, культура якобы, здоровенные, сволочи,  — они тебе и в футбол играют, и боксом занимаются, и по-английски шлепают. Они тебе все моды знают и какой вилкой какую рыбу есть. И в политике разбираются — она видишь ли, на биржевой курс влияет. И тут, понимаешь, интересный момент происходит. Вот эти «Джорджи»,  — Савостьянов разложил на столе золотые монеты с изображением английского короля Георга IV,  — они рублей по сто покупают. Через час-два они их сбудут уже по триста. Да еще доллары. За полдня две-три тысячи в кармане. Быстро, культурно, в «приличном» обществе добытые тысячи. Плюс спортивная фигура, вся в замше и на платформах. Плюс уважение в любом ресторане. И вот уже развалился такой тигролев за столиком в Доме журналистов, а я, представь себе, стою у входа, и вахтерр меня по моему удостоверению не впускает: у нас, говорит, только члены союза. Прорываюсь я, конечно, заказываю нарзан и наблюдаю, как официантка, повернувшись задницей ко всем остальным, в лучшем
виде обслуживает главного члена союза — нашего тигрольва. И он сидит себе и чувствует, что нет его умнее и способнее. У-ух, паразиты!  — закончил Савостьянов свое прочувствованное и, видимо, давно наболевшее выступление.
        — Давай о моих делах потолкуем,  — предложил я.
        — Значит, так,  — Савостьянов открыл свой замечательный книжный шкаф и достал из него плотную папочку.  — Здесь у меня копии разных документов по «Рыболов-спортсмену». Развернулись они лет пять назад, и каким образом? Был там такой завскладом Умар Рамазанов. Сговорился он с начальником цеха производственного комбината и с бригадиром из этого же цеха выпускать левый трикотаж. Кофточки, тренировочные костюмы и прочий дефицит. Наладились они все это хозяйство сбывать через шесть магазинов. А выручку, само собой, делили в заранее установленной пропорции…
        — Меня все это интересует в подробностях, Николай Иванович,  — сказал я.
        — У нас и подробности не заржавеют,  — пообещал Савостьянов, полистал папочку и раскрыл ее на разрисованной цветными карандашами схеме.  — Вот, гляди.
        Схема была интересная и напоминала бильярдное поле с рассыпавшимися по нему после первого удара кием шарами-кружочками, в каждом из которых значилась фамилия и должность одного из «компаньонов». Я всматривался в нее, слушал подробные пояснения Савостьянова, и постепенно схема начинала оживать для меня, как электрические движущиеся картины на стенах Центрального телеграфа во время праздничной иллюминации; медленно, но верно начал я понимать связи в этом запутанном деле, постигать хитрость внутренней механики этой машины воровства и жульничества.
        В центре находился главный «шар» — завскладом готовой продукции Умар Рамазанов. От него расходились разноцветные стрелы. Зеленые стрелы вели к тем, кому он платил деньги; красные стрелы адресовались получателям готового товара; черными Рамазанов был соединен с теми, кто снабжал его сырьем и товаром. Встречные стрелы, ярко-оранжевые, несли Умару из кружков-магазинов деньги. Из надписей и пояснительного текста внизу схемы вытекала еще раз подтвержденная «рыболовами-спорстменами» незыблемая формула капиталистического производства «Товар — Деньги — Товар», а вернее сказать «Деньги — Товар — Деньги», потому что, как и всяких капиталистов, клиентов Савостьянова интересовал главным образом этот предмет.
        Начиналось с денег. Рамазанов и Обоимов, нежный друг Пачкалиной, поднатужившись, собрали деньжонок и подбросили их: начальнику трикотажного цеха Лысоиваненко, чтобы он согласился на сверхплановую и нигде не учтенную продукцию возглавляемого им цеха; начальнику отдела снабжения промкомбината Ремезову, и тот приказал комбинатскому кладовщику Хазанову отпускать трикотажному цеху сырье без проволочек, высокого качества и как можно больше; кладовщику Хазанову, чтобы не только истово выполнял указание Ремезова, но и от себя старался; бригадиру цеха Белову, чтобы подписал завышенную калькуляцию расхода сырья и организовал замечательную работу своей бригады; бухгалтеру Рыжкову, чтобы не лез, куда не надо, а, наоборот, обеспечивал Умара товаротранспортными накладными на перевозку «сверхплановой» продукции в шесть магазинов.
        Так нива была ухожена. Требовалось ее засеять. Этим занялись экспедиторы Еськин и Танцюра. Набив машины остродефицитным трикотажем, они развозили его по магазинам Спортторга, «Галантереи» и просто промтоваров. Таких точек было шесть, и их достойно представляли восемь человек: Абрамов, Липкин, супруги Павлиновы, Иванов, Файзулин, Маркин и Ибрагимов. Без лишних слов — все было оговорено заранее!  — они принимали товар и, не утруждая Госбанк лишними операциями, передавали Еськину и Танцюре толстые пачки купюр. Пачки возвращались к Рамазанову и Обоимову, которые, безусловно, лучше остальных компаньонов знали, как ими распорядиться. Деньги — товар — и снова деньги…
        Так оно и шло, тихо и благополучно, до тех пор, пока Савостьянов не приступил к плановой проверке «рыболовов-спортсменов». Будучи человеком до невозможности любознательным, Савостьянов без лишнего шума показал экспертам несколько изделий трикотажного цеха. Те сравнили их с калькуляцией и довольно быстро обнаружили, что цех экономит сырье, притом в изрядном количестве. Поскольку при этом цеховое начальство явно не претендовало на премии за экономию, его бескорыстием стоило заняться поглубже. Что Савостьянов и сделал с присущей ему неторопливой въедливостью. А затем последовал внезапный — и очень быстрый — перехват липовых накладных, левого товара и нескольких пачек денег — сразу в трех местах,  — и стройное коммерческое здание Рамазанова — Обоимова завалилось, погребя под обломками незадачливых «рыболовов».
        Савостьянов неторопливо комментировал схему, а я напряженно разглядывал все эти кружочки, линии, стрелы, надписи и пытался понять, сообразить, уловить какую-то закономерность в разгонах: у Рамазанова, у Пачкалиной, у Понтяги, которого, к слову сказать, в схеме Савостьянова и вовсе не было, но ведь он сам рассказал, что проходил по делу «рыболовов» и побывал у Савостьянова на допросе… Однако связи между главарями коммерческой шайки и маленьким испуганным магазинщиком, который и фамилий-то Рамазанова и Обоимова не помнил, не усматривалось, все было за пределами схемы, во всяком случае, не пропечатывалось, как на фотобумаге, уже экспонированной, но еще не проявленной. Вот только рецепта проявителя я не знал, и схема Савостьянова была для меня вроде листочка со школьной игрой «Морской бой» в руках партнера, когда знаешь, какие у него корабли: линкор, крейсеры, эсминцы, подлодки, да неизвестно, где они расположены, и, пока ты мажешь, противник лупит по твоим кораблям, и пора, пора уже уловить принцип, систему обороны противника, пока он не пустил ко дну последний из твоих катеров…
        Телефон у Хлебникова в кабинете не отвечал, и в половине двенадцатого я поехал в больницу. Неодолимая потребность увидеть Лыжина, поговорить с ним гнала меня на Преображенку, в тенистый сумрак палаты, где разместился целый мир, удивительный, очень далекий, и мне невыносимо хотелось заглянуть в этот мир хоть одним глазом в нелепой надежде увидеть, понять, оценить свое место там.
        Хлебникова я встретил у дверей дирекции — он шел из лечебного корпуса. Рассеянно поздоровался со мной и на вопрос о Лыжине коротко ответил:
        — Спит. Он сейчас много спит.
        — Он вас по-прежнему не узнает?
        — Нет. Хотите пройтись по парку? Мне что-то на месте не сидится сегодня.
        Мы шли по худосочной аллейке садика, который Хлебников красиво называл парком, и я рассматривал последние, рвущиеся на колючем ветерке кленовые листья, похожие на растопыренные красно-желтые ладошки.
        — Сегодня я начал делать ему курс инъекций,  — ответил Хлебников на мой незаданный вопрос.  — Пульс — сорок восемь. Как у Наполеона.
        — В прошлый раз вы говорили мне об эйдетизме,  — сказал я.  — Это явление, с точки зрения психиатра, болезненное?
        — Ни в коем случае! Я же ведь говорил вам — это дар. Болезнь Лыжина — реактивное состояние… Кстати, основоположник изучения эйдетизма Иенш утверждает, что эта способность в большей или меньшей мере присуща всем детям и пропадает только с возрастом.
        — А чем можно объяснить, что у Лыжина она сохранилась?
        — На этот вопрос доказательно ответить пока вам не сможет никто в мире. Воображение и память покуда одна из самых непостижимых загадок нашей природы.
        — А что вы сами думаете на этот счет?
        — Кто его знает, может быть, это какая-то непознанная анатомическая особенность человеческого мозга, а может быть, это исключительная физиологическая способность. Не исключено, что это удивительный душевный строй, который сберег взрослому человеку яркокрасочный мир его детского естественного восприятия. Никто этого пока не знает…
        — Ну а раньше вы наблюдали у Лыжина слияние его удивительной памяти и воображения?
        — Конечно. Те, кто был близок с ним, знали, что Лыжин — это взрослый, сказочно одаренный, мечтательно-добрый и веселый ребенок…
        — Для одного человека не многовато?
        — Нет, совсем не многовато. Я знаю Володю с первого курса, я уже тогда интересовался психологией и психиатрией и поэтому часто с любопытством наблюдал за его поведением…
        — Разве оно тогда отличалось от нормы?  — спросил я с удивлением, припоминая рассказ Ольги Панафидиной.
        — А-а!  — махнул досадливо рукой Хлебников.  — При чем здесь норма? Володя всегда был удивительным человеком. Его воображение — образная эмоциональная фантазия ребенка — с ним самим творило чудеса. Когда он рассказывал моим сынишкам о несчастном Кае, замороженном Снежной королевой, у него самого руки становились ледяными. Когда он видел футболиста Стрельцова, бегущего через все поле, пульс у него бился под сто. Он не мог работать практикующим врачом из-за того, что испытывал физически боль своих пациентов…
        — Но ведь он мог, обладая такой способностью, создать для себя прекрасный мир — без забот, волнений и тревог, мир неуходящего иллюзиона?
        Хлебников покачал головой:
        — Не мог. Понимаете, для него чисто физически не существовало философии «за чужой щекой зуб не болит». У него болел. Он проживал свою жизнь в каждом встреченном им человеке, а любви в его сердце не убывало.
        Я спросил Хлебникова.
        — А раньше никогда не случалось с ним таких вещей, как сейчас? Раньше он не терял свою личность?
        Хлебников сердито насупился:
        — Я вам уже говорил, что не считаю Лыжина психически больным человеком. В его сознании происходят временные искривления, как… как…  — он задумался на мгновенье и сказал: — Как искривление пространства в кольце Мёбиуса.
        Хлебников быстро шел-бежал по асфальтовой дорожке, все время обгоняя меня, неожиданно тормозя передо мной, и сучил короткопалой крепкой кистью перед моим носом.
        — Если взять узкую полоску бумаги и склеить ее концы, получится кольцо, обычное кольцо с внешней и внутренней стороной,  — торопливо объяснял он, и я чувствовал, догадывался, что не ради меня он так старается, не мне, постороннему и несведущему человеку, стремится обосновать свой диагноз. Это генеральная репетиция, театральный «прогон» без зрителей предстоящего боя, где надо будет постоять за понятия, в обыденности не обсуждаемые, но незримо управляющие нашими поступками и определяющие наши главные решения: чести, дружбы, долга, профессиональной этики.  — Но если сначала перегнуть эту полоску по ее длине и потом уже склеить — получишь феномен под названием кольцо Мёбиуса. Штука в том, что на этом кольце исчезает вторая сторона полоски — кольцо имеет только одну плоскость, пространство искривляется… Меняется форма…
        Он еще долго объяснял мне про разницу в физическом восприятии, двухмерность психического состояния Лыжина, и я окончательно уяснил, что дела у Лыжина неважные.
        — Лев Сергеевич, вы знаете такую женщину — Желонкину?
        — Аню?
        — Да, Анну Васильевну Желонкину.
        — Знаю, конечно. Хороший она человек, Аня, верный человек.
        Вот такой оценки от Хлебникова я никак не ожидал. И сразу же поймал себя на мысли, что, ввязавшись в подробности этой истории, постепенно утрачиваю главную добродетель сыщика — беспристрастность. У меня уже четко наметились определенные симпатии, антипатии, возникли стойкие предубеждения и активные сочувствия, и вся эта заинтересованность непосредственного участника событий могла сильно повредить делу. А может быть, и не могла, я и сам точного мнения на этот счет не имел, поскольку не очень был уверен в возможности беспристрастно разбираться в таких палящих человеческих страстях, и, наверное, миф о беспристрастности следователя возник как проекция этой высокой добродетели Закона на одного конкретного человека. А на деле такое скорее всего невозможно: если человек беспристрастен, то лучше ему торговать в розницу галантереей, чем лезть утешать чужие скорби, ибо бесстрастный человек не в силах, при всем желании, удариться сердцем о чужую беду…
        — Давно вы знакомы?
        — Тысячу лет. Она ведь работала сначала у Благолепова, а теперь в институте у Панафидина. Дался он ей, черт бы его побрал совсем!
        — Кто — Панафидин?
        — Ну конечно! Не сложилась у нее жизнь…
        — В каком смысле?
        — Она ведь вышла замуж совсем еще девчонкой. Мужа ее я раза два видел — мрачный такой, молчаливый дядя, лет на пятнадцать старше ее. Он меня очень удивил на Анином банкете по поводу защиты кандидатской: за весь вечер умудрился не сказать ни единого слова.
        — Да, я его знаю,  — кивнул я и представил муки Позднякова на банкете по поводу того, что жена стала наконец признанным ученым, таким же, как все собравшиеся там ее товарищи — очень грамотные, речистые, веселые, совсем недисциплинированные и весьма подозрительные на разгильдяйство.
        — Тогда вам понятно, как трудно было веселой, озорной Анечке ужиться с таким бирюком.  — Хлебников говорил о легком, приятном нраве Желонкиной как о вещи самоочевидной, и я подумал, что, наверное, мы все ходим по какому-то кольцу Мёбиуса, где в разных поворотах пространства исчезают для досужего глаза отдельные стороны нашего характера, и выглядим мы со стороны однобокими, плоскими как камбалы, и за этим непреодолимым для равнодушного чужого глаза барьером бьется наша жизнь, вполне объемная и, к счастью, многосторонняя, и всегда находятся люди, которым все эти грани хорошо видны.  — Да-а, как я понимаю, там никогда особой любви не было, но жили нормально, девчушка у них есть маленькая…
        — Этой девчушке сейчас двадцать лет,  — заметил я.
        — Не может быть!  — удивился Хлебников.  — Подумайте, как время быстро промчалось — тогда ей было лет пять-шесть…
        — Когда это — «тогда»?
        — Когда появился Панафидин. Он был еще холост и хорош собой, как дьявол.  — Хлебников говорил о привлекательности Панафидина с безразличным спокойствием человека, никогда не пользовавшегося успехом у женщин.  — Ну и, конечно, этот апломб, искренне неколебимое сознание своей исключительности — короче говоря, Аня от него просто рассудок потеряла.
        — А что Панафидин?
        — Она ему очень нравилась. Чужая душа потемки, но я думаю, что больше он уже и не встретил женщины, которая ему была бы так нужна. Но тогда в нем Янус разбушевался — ему надо диссертацию делать, а он уведет из семьи замужнюю женщину, это ведь чепе, аморалка, персональное дело — в те времена по-другому на такие вещи смотрели…
        Я вспомнил, как сверкали глаза Желонкиной, когда она встала на защиту Панафидина, стоило мне о нем сказать неуважительно лишь два слова.
        — … И женился он на Олечке Благолеповой. А вскоре защитился и ушел в Исследовательский центр…
        — Но если Желонкина не любила своего мужа, почему она хотя бы после не развелась с ним? Ведь она была еще совсем молодая женщина и могла по-другому устроить свою жизнь?
        — Ну, сами понимаете, что с такими вопросами не оченьто ловко приставать. Но однажды мы разговорились, и Аня мне заявила, что если бы она оставила своего мужа, то зло, которое ей причинил Панафидин, было бы сразу удвоено — потому что она сама причинила бы зло хорошему человеку,  — и эта волна горечи и зла катилась бы по миру, все время усиливаясь и захватывая совсем непричастных людей. Вы это можете понять?
        — В какой-то мере.
        — Но жить с нелюбимым человеком — еще хуже. И ничего хорошего от таких вынужденных союзов не происходит.
        — Нам с этим, наверное, не разобраться,  — сказал я.  — Скажите, Лев Сергеевич, мне нельзя заглянуть ненадолго к Лыжину в палату?
        — Я сейчас иду к нему. Могу вас впустить на несколько минут…
        Лыжин спал. Неглубоко. Где-то совсем у кромки яви забылся он в трепетном сне. Заострилось пожелтевшее лицо, легкие волосы, словно взрывом, разбросаны на белом квадрате подушки. Синяя жилка бьется на прозрачной шее. Заскрипел под ногами Хлебникова пол, веки Лыжина дрогнули, на мгновенье приоткрылись, и глаза его были ясны, светлы, полны мысли, и плыла в них голубым корабликом радость. Он шевельнул губами, и я еле расслышал:
        — … Соединены мы все хрупкостью этого прекрасного солнечного мира…  — и сразу же исчез во сне, как в ночи.
        Около трех часов я подъехал на троллейбусе к управлению, и, как только вышел на тротуар, хлынул холодный октябрьский дождь. Скачущими заячьими прыжками бросился я к воротам, стараясь поплотнее завернуться в плащ, но ехидные обжигающие струйки уже потекли за ворот и в рукава.
        Рядом с проходной стоял Поздняков. Он-то как раз в плащ не кутался и даже кепку почему-то держал в руках. Его светлые волосы намокли прядками и потемнели, как осенняя солома на стерне. Прозрачные капли бежали по лицу, обтекали подбородок и скатывались за воротник рубашки.
        — Что ж вы ждете меня на улице?  — крикнул я ему на бегу. Он застенчиво пожал плечами, пожевал верхней длинной губой, сказал глухо, растерянно:
        — У меня ведь удостоверения нет…
        Пришлось нам под дождем огибать снова все наше огромное здание и в корпусе «А» выписывать в бюро пропусков на мое удостоверение пропуск для Позднякова. И оттого у меня испортилось настроение, наверное, что весь я насквозь вымок, а главное — невольно стал свидетелем и участником процедуры, совершенно обычной для всякого человека, идущего в охраняемое учреждение, но для Позднякова мучительной, остро унижающей его профессиональное достоинство, ставящей его на одну доску со всякими недисциплинированными разгильдяями, которых приходится вызывать на Петровку, 38, и стоят они у окошка, мнут в руках паспорта, дожидаясь, пока выпишут им в нумерованной книге двойной, с отрывным корешком пропуск с указанием в нем, к кому и в какое время идет человек.
        Мы поднялись на пятый этаж, пришли ко мне в кабинет, скинули мокрые плащи, я сел нарочно не за стол, а рядом с Поздняковым на свободный стул, чтобы не выходило, будто он у меня на допросе. Да и допрашивать его мне было не о чем, а у Позднякова, видимо, не было охоты разговаривать. Он спросил только:
        — Курить можно?  — затянулся сигаретой «Прима», положил ногу на ногу и стал смотреть в окно, залитое струями серого дождя. И хотя сидел он нога на ногу, все равно не было в его позе свободы и раскованности, даже крошечной капли разгильдяйства, а было только покорное равнодушие очень утомленного человека.
        Я позвонил Тамаре и попросил доложить генералу, что прошу принять нас с Поздняковым. Несколько мгновений в трубке шоркало безмолвие, потом она сказал:
        — Шеф вас ждет в пятнадцать тридцать.
        Поздняков, не оборачиваясь, продолжал смотреть в окно, но по тому, как медленно, тяжело двигалась кожа на его худом затылке, я видел, что он напряженно слушал, о чем я говорил, и кожа на шее у него постепенно наливалась кровью гнева — наверное, он счел, что я провел расследование не в его пользу. И я был охотно сказал ему, но ведь Шарапов мне не дал точного ответа, и я боялся поселить в душе Позднякова несостоятельные надежды: нынешняя неизвестность была все-таки лучше возможного разочарования.
        Поздняков неожиданно повернулся ко мне и сказал:
        — Вот вспомнил почему-то историю я давнюю, с дружком одним моим случилась. Охотник он был. Пустяковый, конечно, так, для физкультуры с ружьишком размяться. И держал песика — фокстерьера. Видели, наверное, таких — маленький сам, лохматый, мордочка квадратная. Выдающейся отваги и ума собачка — она и медведя не боится.
        Поздняков выпустил синеватое облачко дыма, отвернулся к окну и замолчал, будто забыл конец истории. Я тоже помолчал, потом спросил:
        — И что же произошло с приятелем и фокстерьером?
        Поздняков взглянул на меня искоса, отогнал папиросный дым от глаз и с ожесточением растер окурок в пепельнице.
        — Глупость вышла!  — сказал он с сердцем.  — Облаял пес нору на склоне оврага, а парень по неграмотности своей охотничьей решил, что это лисья, и погнал фокса в нору. А тот сказать не может и не подчиниться права не имеет — у собак с дисциплиной строго,  — вот он и полез в нору…
        Поздняков снова замолчал, и я видел, что он молчит не для того, чтобы заострить мой слушательский интерес, а просто вновь возвращается к той давней истории с дисциплинированной собакой, подвергая мысленной ревизии этот пустяковый охотничий эпизод и, видимо, пытаясь связать свое нынешнее положение — на примере с собакой, а может быть, с охотником, мне это было пока неясно,  — с общими рассуждениями о последствиях добросовестного исполнения служебного долга.
        — Ну а дальше что?  — терпеливо переспросил я.
        — Дальше?  — словно опомнился Позднякоз, потер ладонью костистый подбородок и грустно сказал: — Пропала собака…
        — Почему?
        — Потому что нора оказалась не лисья, а барсучья. Запустили барсуки песика вглубь, а потом через хитрые свои переходы вернулись к лазу и перекопали его. Так там собака и осталась, под землей.
        — Вас понял,  — кивнул я.  — Это вы просто так вспомнили или для примера?
        — Вспомнил! А уж вы считайте как хотите.
        — Я считаю, что вы просто так вспомнили. Здесь примера не получается.
        — Ну, это как взглянуть,  — покачал он длинной острой головой.
        — Да как ни гляди — не получается. Вы же сами говорили — по неграмотности своей охотничьей ваш приятель пса в нору отправил. А вас никто не посылал…
        — Это конечно,  — грустно усмехнулся Поздняков.  — Как в писании сказано: блажен муж, что не идет в собрание нечестивых.
        Рубашка на вороте не просохла и неприятно липла теплым компрессом. Я встал, причесался перед зеркалом и сказал Позднякову:
        — Зря вы, Андрей Филиппыч, так на начальство обижаетесь. Вы же сами человек служивый и должны понимать, что есть ситуации, в которых лучше нырнуть под воду…
        Он кивнул, будто согласился, но по его лицу было видно — не согласен. Уже у дверей он сказал, словно не мне, а просто так, как раньше актеры на сцене говорили,  — в сторону:
        — Нырять тому хорошо, кто плавать обучен. А вот у меня так получилось, что сразу к самому дну пошел…
        Шарапов читал бумаги. Когда мы вошли, он взглянул на нас поверх очков, кивнул и буркнул в ответ на наше приветствие:
        — Да,  — и мгновенье спустя добавит: — Садитесь.
        Я понял, что свалка у нас сейчас будет серьезная, потому что Шарапов по необъяснимой для меня причине приобретал скверные начальнические черты именно в тех случаях, когда чувствовал себя неуверенно. В этих ситуациях он начинал вместо «здрасте» говорить «да», а вместо «до свидания» — «пожалуйста». И когда он на входе приветствовал меня своим «да», во мне начинала клокотать злость, потому что по многим годам совместной работы я знаю, что после этого часть его души словно покрывается роговой коркой, он весь становится мрачно-тяжелым, и переубедить его, или уговорить, или смягчить невозможно.
        Да и Поздняков, не знавший генерала, тоже обмяк как-то, лицо его покрылось серым налетом, и он все время старался незаметно вытереть с ладоней беспрерывно выступавший липкий пот. А в кабинете было прохладно — топить еще не начинали, и посреди комнаты на полу вишневел раскалившейся спиралью рефлектор.
        Шарапов дочитал последнюю бумагу, сделал в левом верхнем углу косую размашистую роспись и сложил всю стопу в коричневую папку с тиснением «На исполнение». Поднял на нас взгляд, и лицо у него было такое, будто он меня впервые видит, и не сидели мы с ним вчера на «ухне, и не подкладывал он мне в тарелку горячие, рассыпчатые картофелины, и не жаловался со стоном душевным на прохвоста зятя.
        — Ну-с, я вас слушаю,  — сказал он, чиркнул неспешно блестящим огнеметом зажигалки, лениво затянулся и пустил через губу струю дыма, плоскую, как нож.
        — Товарищ генерал, материалами, собранными мной в результате служебного расследования, исчерпывающе доказывается, что инспектор Поздняков был неизвестным преступником отравлен сильнодействующим лекарственным препаратом. В связи с этим полагаю служебное расследование прекратить и разрешить Позднякову приступить К исполнению обязанностей.
        Шарапов встал из-за стола, мы с Поздняковым тотчас же поднялись. Шеф, обогнув рефлектор на полу, подошел к окну и, повернувшись к нам спиной, стал смотреть на улицу, и я вспомнил, как несколько минут назад смотрел в окно Поздняков. Вот только выражения лица Шарапова мне было не угадать. Он повернулся неожиданно и быстро спросил:
        — Всё?
        — Всё.
        — Отказываю!  — Чуть не налетев на рефлектор, он прошел за стол и сел. Поздняков побледнел еще сильнее, и я молчал, рассматривая красную змеящуюся сердцевину рефлектора: не спрашивать же мне Шарапова, почему он передумал со вчерашнего вечера!
        Он сплел пальцы рук и стал быстро крутить большими пальцами один вокруг другого, потом заговорил так, будто вслух раздумывал над каким-то очень сложным вопросом и приглашал нас тоже подумать, потому что без совета с нами уж никак ему было этот вопрос не решить:
        — При расследовании любого криминального эпизода органы суда и следствия всегда очень волнует вопрос о судьбе похищенного.  — Он помолчал и будто невзначай, как о какомто пустячке, спросил: — Чего там у тебя похитили, Андрей Филиппович?
        — Пистолет «Макаров» и служебное удостоверение,  — выговорил Поздняков так, будто языком двигал громадные каменные глыбы, и все они четыре раза грохнули — каждое слово в отдельности — на лакированный паркет кабинета.
        — А денег не взяли?  — заинтересованно расспрашивал Шарапов, будто впервые вообще услышал об этой истории.
        — Никак нет, денег не взяли.
        — Много было денег с собой?
        — Рубля два,  — сказал Поздняков, и был он уже не бледный — синюшно-багровая краснота заливала его костистый затылок.
        — Ну, слава богу, хоть деньги в целости остались,  — облегченно вздохнул Шарапов.  — А вот что с пистолетом и удостоверением делать — прямо ума не приложу. У тебя, Тихонов, на этот счет никаких умных соображений не имеется?
        Я промолчал, потому что само собой разумелось, что он в моих умных соображениях не нуждается.
        — А то давай расследование в отношении Позднякова прекратим, выпишу я сейчас Позднякову записочки в оружейный склад и в управление кадров, и зашагает он отсюда гоголем — как настоящий инспектор — с пистолетом и удостоверением, а не как мокрая безоружная курица…
        — Я… я… я… не… никогда,  — вдруг начало прорываться из Позднякова.
        С непостижимой быстротой и легкостью для такого тяжелого корпуса генерал выскочил из-за стола и устремился навстречу Позднякову:
        — Давай, давай, Поздняков, скажи, что ты думаешь по этому поводу! А то ты молчишь, мне ведь и неизвестно, может быть, ты считаешь, что я не прав, чиню тут над тобой, несчастным, суд и расправу, когда ты мне и слова сказать не можешь.
        — А-а-а!  — с хрипом выдохнул Поздняков и обреченно махнул рукой.
        Шарапов прошелся по кабинету, чуть не налетел на рефлектор, чертыхнулся, кряхтя, наклонился, поднял с пола и поставил рефлектор на шкаф и оказал, вроде ни к кому не обращаясь:
        — Вот так с бестолковыми работниками часто получается: поднимают повыше, чтобы под ногами не болтались.
        Потом снова вернулся к нам, неподвижно замершим у стола, остановился напротив и раздельно сказал:
        — На фронте войсковая часть за утерю знамени и оружия подвергалась расформированию и исключению из списков армии. Твое удостоверение, Поздняков,  — это частица Красного знамени милиции, это знамя отдельной боевой единицы, название которой — офицер советской милиции. Властью рабочих и крестьян тебе дано это маленькое знамя и вместе с ним права, ни с чем не сравнимые. Ни с чем — понял? И сейчас эти права преступники используют против тех, кого ты защищать должен! Под твоим знаменем и с твоим оружием в руках! И, прости уж меня великодушно, запасных знамен у меня нет и лишнее оружие не валяется…
        Наступившая тишина судорожно билась от тяжелого дыхания Позднякова, который спросил беспомощно:
        — Что же мне делать-то теперь?
        — Преступников поймать!  — рубанул Шарапов, круто повернувшись к нему на каблуках.  — В бою вернуть свою честь и оружие!
        Поздняков сделал руками такой жест, что, мол, я ведь только и прошу об этом, дайте только возможность. Шарапов сказал ему:
        — Вот Тихонов берет тебя на поруки, так сказать, на свою ответственность. Ты подумай, чем он рискует.  — Подошел к несгораемому шкафу, вынул из кармана кожаный мешочек с ключами, долго искал нужный, вставил в прорезь сейфа, звякнул замок, отворилась полуметровой толщины дверь, и Шарапов что-то достал с нижней полки — обернутый в газету сверток, положил его на стол, запер дверь снова.  — А как же нам быть с оружием-то, если Тихонов тебя подключит к реализации?
        Поздняков сглотнул слюну, кадык прыгнул у него на шее, как мяч, он хрипло сказал:
        — Да только бы нам выйти на них с товарищем капитаном Тихоновым, я их голыми руками пополам разорву.  — И, глядя сбоку на жилистую, сухую стать Позднякова, я сразу поверил ему.
        Шарапов засмеялся, блеснув светлым рядом золотых коронок:
        — Вот это ты бы мне удружил, Поздняков! Мне ко всем делам не хватает только, чтобы, преступники застрелили офицера милиции из служебного оружия. Успокоил!  — Он развернул газету, и я увидел старую, сильно вытертую кобуру армейского пистолета TT, давно уже снятого с вооружения.
        — Безоружным пустить тебя против заведомо вооруженных преступников я не могу,  — сказал Шарапов.  — А выдать тебе новый табельный пистолет не имею права, да и, честно говоря, не хочу.
        Разговаривая, он неторопливыми, но очень точными, уверенными движениями расстегнул кобуру, вынул пистолет, когда-то воронено-черный, а сейчас уже сильно пообтершийся до светлого стального блеска, заботливо смазанный, жирно блестящий, сдвинул защелку, вытащил обойму, пересчитал ногтем патроны, щелкнул затвором, посмотрел в ствол, загнал в магазин обойму, поставил на предохранитель и вложил TT обратно в кобуру. Подошел к нам и протянул Позднякову оружие:
        — На, Поздняков, это мой собственный пистолет. Четыре года он мне на фронте отслужил, да и после, здесь уже, слава богу, ни разу не подвел. Вернешь мне его, когда свой с честью у бандитов отберешь…
        Шарапов сел за стол, своими короткопалыми сильнывти ладонями разгладил газетный лист, сложил его аккуратно — сначала вдвое, потом вчетверо — и убрал сложенную старую газету в ящик стола, словно было у него обязательство потом снова завернуть возвращенный пистолет именно в эту газету. Может быть, он сделал это по рассеянности, во всяком случае, я этого не понял, ибо предугадать поступки моего генерала очень трудно, даже если его хорошо знаешь много лет. Не глядя на нас, Шарапов буркнул:
        — Свободны.
        Поздняков прижимал к груди кобуру, и на лице его была такая горечь от бессилия что-то сказать, объяснить, поблагодарить! Несколько раз он глубоко вздохнул, словно собирался нырнуть, или закричать изо всех сил, или сказать что-то, никем не слыханное, но из всего бурлящего в горле потока слов он выдавил лишь отчаянное:
        — Э-эх!  — махнул рукой, резко, как на строевом смотру, сделал четкий полуоборот через левое плечо и пошел быстро к двери.
        … Давно спина моя не вкушала соленой ласки плетей, и я не имею ни малейшего желания дать ей отведать снова этого лакомства неудачников. Я мчусь сквозь синий апрельский вечер домой, дабы тронуть в ночь лошадей к французской границе. При этом я надеюсь, что Фуггер не поспешит наказывать меня сразу: он финансист, а не полководец и нажил свое состояние разумной осмотрительностью, но не бессмысленной решительностью.
        Над крепостными башнями перекатывается сиреневая холодная луна, она немного сплющена, словно на нее уселся своим каменным задом Якоб Фуггер. Зажигаются в домах неяркие огни, на крепостной стене кричат караульные «Слушай!», и эхо их жестяных голосов смягчается ветром и расстоянием, доносясь сюда печальным гласом бессонной одинокой ночной птицы, и от этой сумеречной мглы, прозрачного и грустного света сплющенной луны, запаха жаркого из-за неплотно прикрытых ставен, звона пивных кружек в трактире, наслышного треска лопающихся на деревьях почек мне невыносимо грустно. Добрые граждане славного Страсбурга наедятся сейчас жареного мяса, напьются ароматного черного пива и густого красного вина и залягут под двойные пуховики со своими белыми мягкими женами, и будет им тепло, сытно, и будут они там со страстью и яростью тискать друг друга, как цирковые борцы, и родятся у них маленькие страсбуржцы, которые снова будут есть мясо, пить пиво, любить друг друга, и в болезнях призовут меня снова, и в благоденствии снова же прогонят.
        Сейчас нам надо будет с Азриелем собрать свой нищенский нелепый скарб — весь он влезет в два мешка — и тащиться на почтовое подворье, дожидаться там дилижанса, а потом трястись по неведомым дорогам. Дана мне почемуто судьба Агасфера, с той разницей, что не хватает из его участи лишь сущей безделицы — вечности. Быстро пробежит намеченный мне срок, и не оставив ни детей ни дома, ни школы своей, ни учеников, которым вручил бы познанное, накопленное и собранное, вылечу я в ту же бесконечную тьму, из которой появился в этот сияющий, радостный мир.
        Ход мыслей моих невеселых прерывает зрелище прекрасного экипажа, стоящего у наших дверей. Предчувствие радостных вестей, добрых перемен сладко ворохнулось на сердце, ибо из жилища пахнуло в лицо ароматом настоящей баварской колбасы с майонезом, тмином, перцем и пряностями. Я вижу, что в кубках пенится старое доброе маасское вино, а за нашим колченогим, кривым столом пируют славный Азриель и неведомый быстроглазый молодой человек в платье скромном, но наверняка дорогом. Они бросаются мне навстречу:
        — У нас гость…
        — Имею честь и удовольствие..
        Но гость — заика, и Азриель опережает его вестью: нас приглашает к себе в город Базель просветитель, книгоиздатель и купец Иоганн Фробен. А посланец, наш гость — помощник Фробена, его приказчик, доверенное лицо, студент университета, будущий врач, мастер на все руки, почитатель моего медицинского метода, прекрасный бурш по имени Иоганн Хербст, но зовут его все Опоринус. И пиршественный стол он накрыл за несколько минут.
        Изголодавшийся Азриель весел и благодушен, и Опоринус ему явно нравится, да и мне, по чести сказать, приглянулся этот парень. Он говорит, что без меня отсюда не уедет:
        — П-почтенный Фробен т-только на вас и надеется. Я сказал ему, отправляясь в п-путь, что великий П-парацельс п-придет и исцелит его на радость д-добрым людям и на срам нашим ничтожным лекарям…
        — Чем болен ваш добрый патрон?
        — У него ужасные боли в п-правой ноге, и врачи на консилиуме решили отрезать ее. А я с-советую Фробену не спешить: н-нога ему еще п-понадобится.
        — Спешить с этим не стоит. А какой диагноз поставили врачи Фробену?
        — Согласно Галену, у него произошло возмущение физиса, и в ноге началось брожение гнилостных соков.
        — А чем лечили больного до консилиума?
        — Компрессы, ванны, двенадцать кровопусканий из ноги, шестнадцать расслаблений желудка…
        — Пока мы приедем, они могут Фробена убить…
        — Нет,  — качает головой Опоринус.  — Я прогнал этих врачей. Я сказал, что если они все вместе не смогли вылечить Фробена, то надлежит выслушать врача, которого они все презирают, поскольку он предлагает совсем иное знание. Может быть, в этом знании и есть исцеление с-страждущего?..
        Вместо ответа поднимаю кубок со светлым маасским, скрепляя нашу дружбу, и преломляем мы на верность ломоть душистого пшеничного хлеба. И не успела сменить ночная стража вечернюю, как колеса экипажа нашего прогремели по крепостному мосту и лег на юг наш неблизкий путь.
        — Ах, если бы, уважаемый П-парацельс, удалось с-спасти ногу Фробену, он заплатил бы вам огромные деньги!
        Азриель недовольно замечает:
        — Мой учитель не ставит целью зарабатывать большие деньги своим искусством.
        — Д-да?  — озадаченно переспрашивает Опоринус, затем говорит убежденно: — Не с-стоит д-держать деньги в центре внимания, но и выпускать их из поля зрения неправильно! Утомившись за день, я дремлю в углу кареты. Опоринус беседует с Азриелем. Сквозь сон я слышу громкий вопрос Азриеля:
        — На сколько, на сколько?
        — Моя жена старше меня на тридцать шесть лет,  — невозмутимо повествует Опоринус,  — не мог же я оставить без помощи и присмотра безутешную вдову моего друга, обремененную огромным состоянием и домогательствами разных бесчестных прохвостов…
        — А ты женился на ней по любви?
        — К-конечно!  — искренне говорит Оппоринус.  — П-по любви и з-зрелому размышлению. Красота — суета, миловидность — обман, ум — соблазн. Важно, чтобы ч-человек был хороший. И божественный пример тому мы зрим в библии.
        — Это… Как это?  — удивляется Азриель.
        — А как господь наш сотворил для Адама Еву? Он ведь не захотел делать ее из г-головы — чтобы не умничала. Не стал д-делать из глаз — чтобы не подсматривала. Отказался от уха — чтобы не подслушивала. Не из уст — дабы б-болтовня не стала ее естеством. Не из сердца — чтобы не б-была завистлива. А сотворил ее из ребра — чтобы стала скромна и безответна…
        Незаметно за их разговорами бежала дорога, и на четвертый день мы поднялись по мраморной лестнице в библиотеку Фробена, где он сидел в глубоком кресле, измученный болями, закутанный в овечий плед, осунувшийся, но с веселым и доброжелательным блеском в глазах.
        — Приветствую тебя, славный Парацельс. Ты моя надежда на избавление, ты мой единственный теперь целитель и опора в жизни!
        — Посланец ваш Опоринус поведал мне, что местные врачи не пожалели для вас своих усилий,  — кланяюсь я знаменитому старику.
        — Ах, Парацельс, для нас, неблагодарных, мало понимающих в медицине пациентов, важны ведь не усилия врачей, а их результаты. А результат плачевный: они хотят отрезать мне ногу.  — Он сбрасывает покрывало с багрового, опухшего колена.
        — Смелость хирурга не должна превышать его знаний,  — усмехаюсь я.  — Мне надо еще исследовать вашу мочу, посмотреть кровь, выслушать сердце, дыхание. Я дам вам сильные порошки и мази, и вы, бог даст, пройдете на своих ногах многие-многие лье.
        — Парацельс, ты веришь, что ее можно спасти?
        — Я надеюсь, что глаза меня не обманывают: вас мучит тяжелый приступ подагры. Если исследования этого не опровергнут, через месяц вы выйдете на крыльцо — помахать мне рукой вослед…
        — Нет, Парацельс,  — качает головой Фробен.  — Я не буду тебя провожать. Я не дам тебе уехать — я хочу, чтобы ты жил в нашем городе и нес людям исцеление и твое великое знание…
        — Пройдет совсем мало времени, и местные завистники изгонят меня…
        — Врагов и завистников нет только у бездарей, скопцов и умерших,  — говорит Фробен.  — Талант обязан сражаться с лентяями и глупцами.
        — Но лентяев и глупцов слишком много, и вопли их мешают остальным людям услышать глас истины.
        — Лентяй глуп своей плотью, а глупец ленив своим мозгом, и поэтому талант побеждает…  — убежденно говорит Фробен и, помолчав, добавляет: — Хотя иногда ему не хватает для этого короткого человеческого века. Тогда его дело завершают ученики…
        Глава 15
        КАКАЯ ВАША ДОЛЖНОСТЬ КОМИЧЕСКАЯ!
        Ночью на улице шатались новобранцы. Ребята пели песни, громко хохотали, и голоса их катились по пустым коридорам спящего города с глуховатым ровным рокотом, как кегельбанный шар. За ними торопливо крался ветер, шаркая по тротуарам ржавой листвой, испуганно дребезжа в стеклах.
        Я просыпался несколько раз, в комнате еще было совсем темно. И холодно. Я закапывался поглубже в одеяло и снова засыпал. И уже совсем утром, когда надо было вставать, приснился мне удивительный сон — будто я играю на скрипке…
        Скрипка была легка, плавно округла. Привычно твердо лежала она у меня в руках, и, удивляясь самому себе, я водил по струнам смычком свободно и точно. Оглушительно звучала, поднимая меня, как на крыльях, немая музыка без мелодии, ритма и строя, и казалась мне эта музыка прекрасной, как сошедшее ко мне во сне удивительное умение, дарившее в зыбкие просоночные мгновения ни с чем не сравнимое счастье. Не знал я этого зала и этой сцены, и все люди, слушавшие мою безмолвную музыку, были мне незнакомы, и только скрипку свою я знал хорошо — темно-красную, с изящным завитком, длинными прихотливыми прорезями эфов на верхней деке, сквозь которые была видна черная отчетливая надпись «Антониус Страдивариус, Анна Мария, 1722» и широкий мальтийский крест.
        Я знал эту скрипку, мне просто не доводилось играть на ней раньше, но знал я ее хорошо: ведь именно ее я нашел в лабиринте Минотавра, где много месяцев мне пришлось плутать в поисках украденной человеческой красоты и радости. Но, помнится, искал я ее не для себя, а для скрипача Полякова — я ведь тогда не умел еще играть на скрипке. Я только сейчас взял ее в руки, и она сама заиграла. Я взглянул в зал — все лица внимательны и незнакомы; они слушают мою музыку. И вдруг меня охватил страх: а что, если скрипка перестанет сама играть, ведь я только статист, который держит в руках волшебный музыкальный ларец? Засвистят люди в зале, зашикают, с гневом и холодом погонят меня со сцены, и в одно мгновенье я стану несчастным и опозоренным, как участковый Поздняков.
        Испуганно смотрел я в зал, а рука сама водила смычком, а может быть, это смычок водил за собой мою руку. И во всем зале не было ни одного знакомого лица, пока вдруг я не увидел, что кто-то с галерки мне машет рукой. Я вгляделся получше и рассмотрел, что это Шарапов, и он говорил мне так же беззвучно, как я играл, но все равно мне было понятно: «Играй, играй спокойно, ты умеешь играть…» Я поверил ему, и в тот же миг безмолвие раскололось, скрипка обрела звук, ее сильный ясный голос взметнулся вверх, насыщенный, полный страсти…
        Я открыл глаза и проснулся.
        Я лежал под одеялом, свернувшись в клубок, и думал о прихотливых сплетениях судьбы: мне снится скрипка Страдивари, которая в какой-то момент жизни стала для меня всего дороже на свете, инструмент, который я никогда не любил, с которым у меня до сих пор связано немеркнуще острое воспоминание моего голодного военного детства.
        … В нашей квартире жил человек — доцент по классу ударных инструментов в школе военных дирижеров. Фамилия его была Малашев, и не любил я его всем своим маленьким прямолинейным детским сердцем. Не любил за все: за самодовольное брюхо, которое он важно проносил через коридор по утрам из своей комнаты в уборную, за галстуки «бабочка», мягкий берет и равнодушную брезгливость, с которой он относился ко мне. Малашев давал на дому уроки музыки, почему-то на скрипке, и каждый день к нему приходили аккуратные мальчики со скрипками в аккуратных блестящих футлярах, похожих на дохлых сомов. В этих футлярах были специальные карманчики, где лежали завернутые в пергамент завтраки — это я знал точно.
        Их было много, этих ребят. Я уже их всех позабыл. И все они были с разными футлярами — коричневыми, черными, серыми. Но во всех футлярах были завтраки: хлеб с колбасой, с кусочками вареного мяса, с повидлом, с американским смальцем или с маргарином. И меня это ужасно удивляло: если есть какая-то еда, то зачем ее держать впрок, когда можно съесть сразу?
        Я поджидал их на лестнице, сидя на пустом оконном проеме, выходившем на черный ход. Было там темно и тихо, и изредка лишь гулко хлопали двери на верхних этажах. Черт, я почемуто всегда мерз тогда. Я дул на пальцы, пока они не отогревались, а потом засовывал их под мышки. Есть очень хотелось.
        И я думал, что ребята, которые не съедают свои завтраки сразу, а подолгу носят с собой, могут спокойно отдать их. Мне. Я уж не стал бы носить их с собой. Лет тридцать прошло, а забыть то постоянное щемящее чувство голода не могу.
        Ребята не хотели отдавать свои завтраки просто так. Одни плакали, пока я, щелкая замками, доставал их завернутые в бумагу завтраки, а из других карманчиков футляра высыпалась тьма интересных и нужных вещей — канифоль, струны, колки, битки для игры в расшибалочку, оловянные солдатики, перышки. Но я ничего не брал, кроме завтрака, потому что очень хотел есть.
        Другие дрались. Но я хотел есть и дрался злее, добывая завернутый в пергамент завтрак. Я повадился ходить на эту охоту, когда у матери в трамвае украли из сумки все продуктовые карточки и мать в истерике кричала: «Умрем мы с тобой с голоду!» А я хотел есть и умирать не хотел, потому что жизнь, кроме голода и холода, была мне очень интересна.
        Потом Малашев поймал меня на лестнице за ухо и привел в милицию. По дороге, когда я начинал скулить и вырываться, он очень ловко и больно покручивал ухо. А я уныло думал, что так же ловко и быстро подкручивает он колки скрипок, настраивая их перед уроком. И еще я страшно боялся, что он оторвет мне ухо и дома мать обязательно спросит: «Где твое ухо?»
        За барьером в милиции сидел старший лейтенант, молодой еще парень с красно-кровяным рубцом поперек всего лица. Шрам разрубал как топором наискосок лоб, бровь — пополам, щеку и, рванув губу, уходил к подбородку, и казалось из-за этого шрама, обведенного с обеих сторон темным пунктиром не очень давно снятых швов, что он все время зло и криво усмехается. А он, наверное, не усмехался, потому что был он весь сизый от усталости. Мне было боязно смотреть на него, когда он, дослушав хриплый речитатив Малашева, спросил:
        — Ну, и что делать теперь?
        — Это вы у меня спрашиваете?  — запузырился Малашев. И начал, начал! Ух как долго он говорил.
        Но я почему-то не чувствовал раскаяния, стыда или страха, и, когда милиционер повернулся ко мне, я сказал:
        — Я очень хотел есть…
        Дежурный невесело усмехнулся, еще сильнее скривился его разорванный рот, и сказал только:
        — Эх ты, шкет, голова — два уха… Все сейчас есть хотят.  — Потом сказал Малашеву: — Вы, гражданин, идите себе домой спокойненько. Мы тут разберемся с этим делом — досконально.
        Малашев еще сказал разные слова о бандитствующих элементах в трудный период, переживаемый страной, громко высморкался в большой шелковый платок и гордо понес брюхо на выход. Дежурный задумчиво смотрел ему в спину, словно хотел получше рассмотреть и запомнить малашевский затылок — в три складки, розовый, с бобровой сединой: с таким затылком воротник на пальто был не нужен.
        Я растер пальцами горящее ухо, потом сказал:
        — Гад проклятый. Крыса тыловая.
        Лейтенант повернул ко мне своей устрашающий шрам, спросил устало:
        — Безобразничаешь?  — И, не дождавшись ответа, снова спросил: — Отец где?
        — Нет отца.
        — Убили?
        — Нету, и всё!  — мотнул я головой.  — Пока нету, он пропал без вести.
        Он смотрел на меня грустно и сказал так, что я не понял, жалеет он меня или стыдит.
        — Эх вы, безотцовщина… Господи, сколько же вас ныне… И мне почему-то стало совестно. Еще он расспрашивал, где работает мать, как мы живем. Потом написал протокол и, сразу посуровев, сказал:
        — Если еще раз попадешься с чем-нибудь таким, поедешь в детскую исправительную колонию. Марш!
        — Ага,  — сказал я.  — До свидания.
        У дверей он меня окликнул:
        — Ну-ка вернись…
        Я испугался, что он передумал и не станет дожидаться следующего раза, а прямо сейчас отправит меня в колонию. Но он вынул из железного ящика около стола кусок черного хлеба и кусок рафинада, голубого и крепкого как гранит. На сахаре были крошки табака, и он, наверное, пахнул снегом. Он завернул это добро в газету, сунул мне в руки и громко крикнул:
        — Ну-ка выметайся отсюда, чтобы духу твоего здесь не было!..
        И больше никогда в жизни я его не видел…
        Сон, как надувной понтон, поднял из глубин памяти это воспоминание, и, повернувшись на спину, подтянув до подбородка одеяло, я рассматривал на потолке тонкие змеистые трещины, похожие на картографическое изображение реки Оби в устье, и раздумывал о том, случайно ли пришло это воспоминание, или, может быть, если идти по его ответвлениям, как по поворотам изломанной трещины, можно будет в перепутье черных черточек устья найти какое-то русло, выходящее в океан дел и делишек, который образует мою сегодняшнюю жизнь.
        Но трещина тупо утыкалась в край разбитого лепного бордюра, под которым была просто глухая стена. Никаких аналогий, примеров и указаний для дальнейшего поведения из той давней истории я не мог извлечь. Панафидин был совсем мало похож на Малашева. А вот Поздняков чем-то сильно напоминал мне дежурного с лицом, разбитым кровавым шрамом. Но в роли дежурного надлежало выступать теперь мне, поскольку именно Позднякова доставили с горящим красным ухом ко мне и закончить это дело угрозой отправить его в детскую исправительную колонию не предвиделось.
        Я встал, подошел к окну — на улице шел мелкий, холодный, гаденький дождь. Всю ночь было сухо, и начался дождь, наверное, во время моего удивительного сна, в котором я играл на скрипке, пока она вдруг не зазвучала, и тогда сразу все кончилось.
        Бежали по улицам люди, похожие под зонтами на черные грибы, автобусы с шипением распарывали толстыми колесами рябые серые пятна луж. На тротуаре сидела собака, большая испуганная дворняга в слипшихся клочьях шерсти. От холода, дождя и тоски она истерически зевала, широко открывая черную пасть с красным лоскутом длинного языка. Ветер ударял порывами, и со старого, надломленного в середине тополя слетали сразу целые охапки бурых поблекших листьев, и они падали на асфальт не медленными, плавными кругами, а косым, стремительно-тяжелым пролетом. Осень, самая настоящая гнусная осень…
        В душе не оказалось горячей воды, и чай был старый, прелый на вкус, хлеб окаменел, сыр заплесневел, а масло так замерзло в холодильнике, что нож отламывал твердые желтые обломки, похожие на стеарин.
        В общем, утро не задалось во всех отношениях. И, наверное, лучше настроения для встречи с Панафидиным и нарочно было не подобрать.
        А встретиться с ним мне было просто необходимо: препарат, найденный в его машине, я считал лыжинским. А если это не так? Ведь знал же я, что Лыжин смог самостоятельно получить метапроптизол. И Панафидин мог получить его сам, а причины, которые заставили их обоих воздержаться от публикации этого сенсационного открытия, могли быть самыми разными. И мне позарез надо было узнать наверняка, есть у Панафидина метапроптизол или нет. А путь к этому я видел только один…
        Позвонил ему по телефону:
        — Я хотел бы обсудить некоторые вопросы, связанные с тем препаратом, который был у вас в машине.
        — Пожалуйста.  — И его готовность увидеться со мной подтвердила снова его интерес к пробирочке с белым порошком, коли он сразу же согласился, испытывая столь острую антипатию ко мне. Но Панафидин — человек серьезный, и я стараюсь быть серьезным, и ставки в этой игре у нас сделаны слишком серьезные, чтобы ориентироваться на такое неверное и переменчивое человеческое чувство, как антипатия или симпатия.
        — Когда к вам можно проехать?  — спросил он, и я понял, что он проглотил самый кончик моей наживки и выводить его теперь надо медленно, осторожно, чтобы он, встрепенувшись вдруг, не сорвался вместе с приготовленным ему каленым крючком со стопорной чекой.
        — Давайте лучше я к вам приеду, потому что у меня дела в городе разные и я сам не знаю, когда освобожусь. Чтобы вам не ждать, лучше я к вам приеду.
        Мне надо было провести эту встречу на его площадке: там, в своих стенах, он будет чувствовать себя увереннее, и это должно обязательно сгладить настороженность, притупить его остроту прирожденного хищника, придать уверенности в себе и помочь ему принять именно то решение, которое нужно мне. Или розыску?
        — Хорошо,  — сразу согласился он.  — Часов в двенадцать вас устроит?
        — Да, пожалуй… Значит, в двенадцать.
        И тут у него выдержки все-таки не хватило: видимо, невмоготу ему было ждать еще три часа, и он спросил:
        — А что, это действительно метапроптизол?
        Он спрашивал безразличным, спокойным тоном, будто ему все это было до лампочки — метапроптизол там, стрептоцид или сода. Уж раз я так надоедаю ему, что хоть для приличия, чтобы меня не обидеть, надо же спросить: по делу я бегаю или проста от глупости карабкаюсь на голые стены? Я и ответил ему так же:
        — Кто его знает! Тут разве вот так разберешься — с налету? Тут еще думать надо…
        — Александр Николаевич, я знаю, вы много лет работали вместе с Лыжиным, а потом разошлись. Расскажите мне о причинах вашего разрыва…
        Панафидин долго молчал, курил, пальцем раскручивал блестящую зажигалку на полированной столешнице, внимательно поглядывая на меня и будто примериваясь, стою я такого рассказа или послать меня к чертям собачьим.
        Потом, видимо, решил, что стою, поскольку сказал:
        — Это очень все сложно. Тут в двух словах не объяснишь. У вас ведь наверняка возник вопрос, интерес или подозрение — не знаю, как будет точнее, но суть одна: почему я вам еще в первый раз ничего не сказал про Лыжина? А объясняется это просто: вы пришли ко мне по конкретному криминальному случаю, и я не хотел вмешивать Лыжина, потому что такая фигура сразу может вызвать подозрение у вас, и потом иди доказывай, что Лыжин — не верблюд…
        — Странные представления у вас о МУРе.
        — Да уж какие есть,  — пожал плечами Панафидин.  — Лыжин человек талантливый, но невезучий. И несобранный. Его всегда губил тяжкий для ученого порок — нетерпение. Сознавая свой талант, он хотел компенсировать собственную невезучесть и несобранность форсированными темпами исследований. Но в науке, особенно в такой, как у нас,  — связанной с людьми,  — это очень большой риск, и почти всегда неоправданный. Отсюда пошли срывы. И от всех этих неудач постепенно, не сразу, система его научных принципов переродилась в простую амбициозность. А на амбиции далеко не уедешь. Ни под каким видом он не хотел признавать ошибок, даже если бы от признания он только выиграл…
        — Простите, но разве может ученый признать свои взгляды ошибкой, не соглашаясь в душе с этим?
        — Не надо наивничать, жизнь — это не театральная дуэль. И никаких рецептов на все случаи не существует. В каждой ситуации надо думать — снова и снова!
        — Тогда ответьте мне на такой вопрос: ваш отец — откажись он от своих взглядов,  — возможно, не подвергался бы так долго нападкам и не потерял бы кафедру? Но чему бы учил он студентов?
        — Тому же, чему учили все остальные,  — сухо, зло засмеялся Панафидин.  — Вам кажется, что вы задали мне исключительно трудный вопрос, заставив оценивать поведение — праведное и мученическое — своего отца. А я вам скажу, что мой батюшка, светлая ему память — великий был человек!  — поступил неправильно…
        — То есть как?  — растерявшись спросил я.
        — А вот так! В науке всегда происходила борьба не только с неведомым, но и, главным образом, с учеными дураками, обскурантами и демагогами, устроившими себе из храма науки сытную кормушку. Однако с железной необходимостью, в неизбежной диалектике познания, их всех рано или поздно вышвыривали оттуда, истина торжествовала, потому что остановить процесс научного узнавания мира невозможно. И на каждом следующем этапе постижения научной истины вся эта история повторялась. К сожалению, отец, мнивший себя рыцарем науки, вместо того чтобы заявить, что Грегор Мендель и Вейсман — наемники империализма, а главный его оппонент академик Плешаков, наоборот, мыслитель и молодец, взял и с высокой трибуны строго аргументированно доказал, что его хулители — невежды и демагоги…
        — А что, по-вашему, ему надлежало сделать?
        — Скромно заявить об ошибочности своих представлений и остаться на кафедре, чтобы готовить, воспитывать смену ученых, которые через несколько лет должны были прийти и, конечно, пришли на смену дуракам и неучам. Отец был выдающийся ученый и смог бы подготовить сотни прекрасных специалистов, и тогда пользы от его беспринципности было бы много больше, чем от его стойкой научной принципиальности.
        — Я далек от аналогий, но Джордано Бруно всегда был мне ближе, чем отрекшийся Галилей.
        — Вот-вот, вы сами же и ответили: Джордано Бруно сожгли, как говорится, в расцвете творческих сил, а отрекшийся от своей конкретной истины Галилей открыл потом четыре спутника Юпитера и доказал вращение Венеры вокруг Солнца.
        — Может быть. Но я все же думаю, что при такой позиции воспитанные вашим отцом отличные специалисты по первому мельчайшему поводу предали бы его.
        — Ах, оставьте вы эти прекраснодушные разговоры! Наука вечна, и тот, кто ей служит, не может опираться на сиюминутные категории — это красиво, а это стыдно! Работать надо! И поменьше разговаривать!
        — Но ведь вы исходили из этих самых категорий, когда оценивали действия Лыжина во время вашего конфликта?
        — Нет! Не из этих! Мне Лыжин был дороже, чем какаято шизофреничка! Но наука и работа мне еще дороже, чем Лыжин! И я не мог допустить, чтобы вместо серьезных исследований он фокусничал с какими-то непроверенными препаратами…
        — На этот непроверенный препарат была дана санкция Фармкомитета,  — быстро вставил я.
        — Может быть, я уже не помню деталей, но он злоупотребил дозами, не проверив анамнеза.
        — Вы забыли не только детали, Александр Николаевич. Вы забыли и существо дела — смерть больной наступила вне связи с лечением ее новым препаратом.
        — Я этого не забыл. Но мое заявление было не против персонально Лыжина, а против недопустимого легкомыслия в пользовании новыми фармакологическими средствами. И в этом я усматривал тогда свой принципиальный долг ученого. А уж толковать мои принципы как угодно — это дело совести Лыжина.
        — Да, да,  — кивнул я.  — Простите, Александр Николаевич, а как же было с принципиальными учеными долгами, когда вы заняли место Лыжина на кафедре?
        Панафидин выпрямился в кресле, сердито задвигал верхней губой, у него даже очки запотели от ярости:
        — Слушайте, почтеннейший, вы формулируйте свои выражения точнее. На кафедре я занял место не Лыжина, а свое собственное, поскольку ученый совет счел меня более достойным. Да и жизнь показала правильность их выбора. Кто Лыжин и кто я?
        — Это верно,  — согласился я сразу.  — Кто Лыжин и кто вы?.. Кстати, в начале разговора я обещал вам сообщить свои полузнания о Лыжине.
        — Я вижу, что у вас о нем не полузнания, у вас сверхзнания — сто три процента информации.
        — К сожалению, это не так. Но я знаю, что он тоже занимается синтезом метапроптизола.
        — Да-а? Не может быть,  — как-то картинно, ненатурально удивился Панафидин, и было видно, что он хорошо знает, чем занимается Лыжин.  — Как говорится, бог в помощь…
        — А вас не интересует, чего достиг Лыжин?
        — Ну, если бы он достиг чего-нибудь серьезного, нам бы это было известно,  — сдержанно сказал Панафидин.  — Но Лыжин вряд ли мог получить сколько-нибудь серьезные результаты, он ведь перешел на абсолютную кустарщину…
        — Вы считаете свои исследования более успешными?
        — Безусловно. В ближайшее время мы смонтируем установку и проведем заключительный эксперимент. Я уверен, что нам удастся синтезировать препарат.
        — Это очень хорошо,  — сказал я, сделал маленькую паузу и закончил!  — С вашей прекрасной научной базой можно будет дать глубокое теоретическое обоснование характера полученного Лыжиным метапроптизола.
        — Не понял,  — тихо сказал Панафидин, и кровь отхлынула от его лица.
        — По-моему, я выражаюсь достаточно ясно. Лыжин получил метапроптизол.
        — Нет… Нет. Невероятно,  — пробормотал Панафидин.  — Невероятно, этого просто не может быть… Но он не подавал заявки на авторское свидетельство… Комитет по изобретениям не утвердит работу Лыжина… Препарат должен пройти испытания… Он не мог обеспечить необходимую степень чистоты вещества… У него нет санкции Фармкомитета… Это еще не вещество…
        Он разговаривал сам с собой, не замечая меня.
        — Не обманывайте себя, профессор,  — сказал я.  — Лыжин получил метапроптизол без вашей лаборатории. Он шел просто совсем иным путем. Ту же идею он решил проще и эффективнее…
        — Вы не компетентны судить о таких вещах!  — вдруг сорвался на крик Панафидин.  — Что вы вообще в этом понимаете!
        — Да, в этом я ничего не понимаю. Поэтому пришел к вам.
        — Сообщить о приоритете Лыжина?  — зло вскинулся Панафидин.
        — Конечно, нет. Вы же не Комитет по изобретениям. А пришел я к вам для того, чтобы напомнить ваши же слова об ответственности ученого перед наукой. И перед людьми, которым эта наука служит…
        Панафидин уже взял себя в руки. Он откинулся в кресле, достал из пачки сигарету, не спеша закурил ее, бросил на стол зажигалку, а на меня смотрел с прищуром, почти весело.
        — Смотрю я на вас, и невольно приходят на память слова, сказанные Раскольниковым Порфирию Петровичу…  — Он сделал паузу, словно губами ее в воздухе отбил, и при всем его спокойствии, которое он нацеплял на себя, как спецодежду перед грязной работой, я видел, очень ему хочется, чтобы я спросил: «А что сказал Раскольников?»..  — и тогда можно будет хлестко дать мне по роже увесистым томиком классика, а с классиками спорить нельзя — ни доказать, ни оспорить, ни обжаловать, их мнение, как постановление пленума Верховного суда, пересмотру не подлежит, и тогда последнее слово останется за Панафидиным.
        Но я сам подрядился участвовать в этом спектакле, и пороть отсебятину актер не может, как бы ни была ему противна пьеса, в которой его заняли. Поэтому, коли уж так вышло, что на этот раз реплика моя, я и спросил:
        — А что сказал Раскольников Порфирию Петровичу?
        — Какая ваша должность комическая!..
        Я пожал плечами и сказал без всякого нажима:
        — Но я надеюсь, я просто уверен, что вы, к счастью, не Раскольников.
        — Да и вы мало похожи на Порфирия Петровича.
        — Вот и прекрасно — значит, никакой аналогии не получилось, остались мы при своих.
        — Да, но у меня возникло ощущение, что вы испытываете прямо какой-то патологический интерес ко мне и моей работе. И мешаете мне спокойно работать, и этим своим соображением я намерен поделиться с вашим руководством.
        — А чем же это я вам мешаю?  — спросил я.
        — Вы похожи на шкодливого мальчишку, который, удобно устроившись у себя в окошке, пускает в комнату напротив солнечные зайчики, стараясь изо всех сил попасть в глаза работающему человеку, отвлечь его, хоть на секунду ослепить его своим зеркальцем, чем-то смутить — невычищенными зубами, несвежей сорочкой, паутиной в углах неприбранной комнаты, чем угодно, только бы выставить похуже в дрянном отраженном лучике вашей копеечной истины… Но вам это не удастся: за мной пришибленных старух-процентщиц не числится.
        — Я в этом и не сомневаюсь, иначе бы не ходил к вам сюда, а вызывал на Петровку, 38.
        — А зачем вы вообще сюда ходите? Я вам должен в чем-нибудь признаться? Вы ведь из тех симпатяг следователей, которым хочешь в чем-нибудь признаться.
        — Нет, мне ваших признаний не нужно. Мне нужна ваша помощь.
        — Чего вы хотите? Слушаю вас.
        — Тяжело заболел Лыжин. И оставлять без присмотра все его бумаги, содержащие или большое открытие, или материалы к открытию, недопустимо…
        Я видел, как весь напружинился, сжался, подобрался для прыжка Панафидин, он не смотрел мне больше в лицо. Разглядывая пристально теннисную ракетку, лежащую на подоконнике, так пристально, словно это не его ракетка, с которой он ездит каждый день играть на «Шахтер» или на «Химик», а брошенный мной на его подоконник протез ноги, Панафидин спросил:
        — А что случилось с Лыжиным?
        Очень мне не хотелось рассказывать Панафидину о болезни Лыжина, и все-таки врать ему я не мог, и, открывая рот, твердо знал, что вкладываю в руки Панафидина здоровенную дубину, которой он или вообще снесет Лыжина, или захлопнет ею, как щеколдой, дверцу ловушки за своей спиной. И поэтому бесстрастно и спокойно сказал я ему:
        — У него сильное нервное истощение.
        Панафидин ничего не ответил. Он больше не рассматривал свою ракетку, а внимательно, беззастенчиво щупал каждую клеточку, морщинку, складку моего лица: я уверен, что он увидел каждый не выбритый мною утром волосок на подбородке, и взгляд его означал одно — заловчился, сыщик!
        И в глазах его была не радость, не веселье, не видел я и торжества, а светилось лишь огромное облегчение — глаза не могли скрыть удержанный тренированной волей вздох освобождения от громадной, гнетущей много лет тяжести, никогда не покидавшего чувства острой опасности, всегдашней угрозы завтрашним планам, идеям, перспективам, всему будущему. Затихло, смолкло, отстало за спиной дыхание настигающего всю жизнь человека…
        Тишина и покой наступили в душе Панафидина — судьбой дана передышка, еще есть возможность для последнего рывка на финише, только бы самому тоже дотронуться до заветной ленточки. И плевать, даже если она уже сорвана с опор Лыжиным — главное, чтобы Панафидин тоже коснулся ее, а там еще посмотрим, кто будет признан чемпионом — в таких вопросах не применяется фотофиниш, некому и незачем будет смотреть на безжалостных кинокадриках, фиксирующих остановившееся на миг время: кто сорвал ленточку? Да и при решении такого вопроса энергия, авторитет и связи — тоже не последнее дело. Особенно если у соперника — нервное истощение. Нервное истощение? А может быть, он перед соревнованием принимал допинг?..
        Может, и не думал об этом Панафидин. Может быть.
        — Жаль Володю. Слабый человек,  — сказал он.
        — Я пришел к вам потому, что раньше вы дружили с Лыжиным. Вы вместе работали. Наконец, вы ведущий специалист в области синтеза транквилизатора. Я хочу, чтобы вы вместе со мной просмотрели научный архив Лыжина, помогли мне отобрать нужное, и тогда я опечатаю все материалы до выздоровления Владимира Константиновича. Можете вы это сделать?
        — Честно говоря, из этических побуждений я не хотел бы вмешиваться в это дело: злопыхатели могут начать шептать и сплетничать. Но, с другой стороны, это все слишком серьезно, чтобы оглядываться на пересуды…
        — Вот и прекрасно. Я вас тогда попрошу приехать в лабораторию Лыжина завтра к десяти часам.
        — Хорошо, я буду.
        Уже попрощавшись, сделав два шага, к двери, я вернулся, словно вспомнил вовремя и успел перерешить:
        — Знаете что? Я, пожалуй, ключи от лаборатории оставлю у вас: может так случиться, что мне на полчаса придется задержаться. Вы и начинайте без меня, я вскоре подъеду. Договорились?
        — Договорились…
        … Какое над Базелем полыхающее синее небо! Его нарисовал специально для меня сумасшедший художник, и в радости каждого сущего дня я не видел, что толчет он уже угольный графит, дабы запорошить чернотой эту бездонную синеву до конца дней моих.
        Ударяют над городом со звоном и радугой голубые ливни, и полыхает надо мной солнце, густое и желтое, как яичный желток, шуршат на сером камне мостовых красно-зеленые одеяния облетающих платанов и лип, и воздух моего счастья прохладен и свеж — ко мне пришла удача, и силу я в себе ощущал неизбывную — я городской врач и профессор Базельского университета, торжественно и официально приглашенный на исполнение высоких функций магистратом.
        Одна беда — не дают мне начать в университете курс, ибо огласил я уже пути медицинской реформации и за короткий срок врагов нажил предостаточно. А предложил я не только новое врачевание, но и обязательное исповедование докторами святой врачебной этики — нерушимого медицинского виртуса, и потребовал контроль установить и надзор за аптекарским делом, от которого вреда сейчас много происходит.
        И согласился принять нас с почтеннейшим Фробеном глава городского магистрата Эрих Наузен, чтобы просьбы мои рассмотреть и помочь силой власти своей.
        Угощал он нас в трапезной белым каплуном, в вине тушенным, телятиной, запеченной в тесте, а потом позвал в кабинет, куда принес слуга диковинный темно-коричневый напиток, горячий, душистый и бодрящий, силы придающий и мозги от алкоголя освежающий, и объяснил Наузен, что варят его из растертых зерен заморского ореха, который называется кофе, и стоит мера этого ореха меру золота. А заедали мы удивительный напиток сырами с огромного блюда, где разложены были пластами камамбер, грюйер, эменталь, бри, вашрэн, лимбург и горгонзола.
        Потом слуга принес в золоченых мисках душистую воду и салфетки фламандского полотна, умыли мы руки, и Наузен, не дав мне сказать слова, спросил:
        — Правда ли, доктор Теофраст, что вы отрицаете авторитет Гиппократа, Галена и Авиценны?
        Я ответил с поклоном:
        — Не авторитет давно умерших врачей я отрицаю, а умершие давно догматы. Притом охотно беру из представлений прошлого все, что может быть и сейчас в пользу страждущих обращено. Об успешности же моих методов могут свидетельствовать присутствующий почтенный Фробен, профессор богословия Эколампадий, великий Эразм из Роттердама, которых я лечу вместе с другими, неведомыми вам пациентами…
        — Мне говорили, будто вы, доктор Теофраст, применяете для исцеления больных страшные яды и никому не известные собственные лекарства?
        — Они неизвестны местным врачам. И собственные они мои постольку, поскольку я, обойдя полмира, собирал их в разных землях, запоминал и впоследствии применял для блага моих пациентов. И яды я применяю — ртуть, мышьяк и купорос, используя силы этих веществ против могущества болезни. Но в мире все яд, и опасность зависит от дозы. Мы только что пили с вами прекрасное бургонское, с приятностью и пользой для тела и духа нашего. Однако если бы я попробовал выпить бочонок этого чудесного вина сразу, то скорее всего наша беседа была бы последней…
        — А почему вы делаете лекарства сами, не доверяя нашим аптекарям?
        — Потому что большинство из них, прошу прощения у вашей чести, прохвосты, жулики и обдиралы. Я уверен, что надлежит направить в аптеки сведущих людей, дабы они могли проверить и изъять все лекарства, кои могут людям не пользу, но сильный вред принести, ибо сочиняются они шарлатанящими докторами и корысти ради развешиваются аптекарями.
        — Что же делать с аптекарями?
        — Надо, чтобы все аптекари принесли городу клятву, что с докторами совместных дел вести не будут, даров от них принимать не станут и в дележах участия не примут. И необходимо еще, чтобы лекарства приготовлялись самими аптекарями, а не их малолетними учениками, не разумеющими в надписях и в материалах, неопытными, дабы с больными беды не приключилось. И еще необходимо, чтобы магистрат проследил за расценками на лекарства — разумными и умеренными, поскольку на множество людей ложатся тяготы аптекарского корыстолюбия…
        — Не много ли требований предъявляете вы магистрату и аптекарской корпорации, господин Теофраст?  — спросил с усмешкой Наузен, и я увидел, что он недоволен моим рвением.
        — Не много,  — спокойно ответил я, почувствовав холодную волну злобы под ложечкой.  — Я, например, не прошу вас найти и наказать распространителей злостных, порочащих меня измышлений. Я знаю, что за моей спиной шушукаются завистники, рассказывают обо мне небылицы, злую ложь, гадкие наветы…
        — Ну, мы это все понимаем и не верим сплетникам,  — благодушно махнул рукой Наузен.  — Университетские преподаватели и базельские врачи опасаются, что вы подорвете их привилегии, дарованные им королем и папой Иоанном.
        Наверное, правильнее было бы остановиться, но меня уже понесло, и я сказал сердито:
        — Их профессия и есть главная привилегия. Умение излечивать людей от недугов делает ученика врачом, как работа создает постепенно мастера, а не королевские эдикты и не папские энциклики, не факультетские традиции, не университетские предрассудки и дарованные однажды привилегии…
        Наузен откровенно нахмурился, на челе его проступила досада, и я вспомнил старую мудрость о том, что даже крещеного мусульманина нельзя бить перед входом в мечеть — родная кровь не стерпит.
        Улыбаясь принужденно, спросил Наузен:
        — А почему вы, доктор Теофраст, не носите знаки докторского достоинства — мантию и шляпу, кольцо мудрости и золотую цепь? Многие врачи наши действительно сетуют на то, что видом своим простолюдинским вы подрываете достоинство вашего ремесла.
        Кровь ударила мне в голову от досады, и сказал я, не сдерживаясь:
        — Я не разгуливаю в праздности, одетый роскошно в бархат, шелк и тафту, с золотыми кольцами на пальцах, с серебряным кинжалом на боку, напялив на руки белые перчатки, но с терпением день и ночь о работе пекусь. Не расхаживаю я попусту, но отдых в лаборатории нахожу, а платье ношу грубое, кожаное, шкурой либо фартуком завешенное, о кои я руки вытираю, потому что пальцы свои в угли, в отбросы, во всяческую грязь сую, а не в кольца драгоценные, и руки мои оттого обожжены кислотами, изранены и закопчены, как у кузнеца или угольщика…
        Наузен долго смотрел на меня, и во взгляде его была свинцовая тяжесть недоброжелательства, и говорить он не спешил, а когда наконец отверз уста, слова его прозвучали тихо, серо и грозно:
        — Вы тяжелый человек, доктор Теофраст. И ужиться в нашем городе вам, наверное, будет трудно. Если вы, конечно, не образумитесь и не поймете, что нельзя враждовать со всем миром, даже если вы отстаиваете очень высокие принципы…
        — Невежественные лекари и недобросовестные аптекари — это еще не весь мир.
        — Кто знает границы мира? Базель — это наш маленький, добрый, дружный мир, и врачи и аптекари связаны пуповиной со всем этим миром. Не тщитесь разрывать эту связь, иначе они свяжут из нее силок для вас и удушат им с проворством и ловкостью рыночного палача…
        — Но, отказавшись от вражды с ним, я должен принять его устав и позабыть о высоких принципах медицины?
        — И забудьте, голубчик! Больше терпимости, больше добродушия, и всем станет спокойнее и лучше. А вам — в первую очередь…
        — Да, наверное,  — согласился я.  — Всем станет лучше. Кроме больных…
        Глава 16
        ВПЕРЕДИ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА?
        Из проходной института я позвонил к себе в кабинет — там на связи должен был дежурить Поздняков. Раздался долгий гудок, он прогудел полностью — аккуратный человек Поздняков не станет срывать трубку с рычага посреди звонка, поскольку это не рекомендуется телефонной станцией, он дождался, пока смолк трезвон вызова, и я услышал его глуховатый голос:
        — Милиция. У аппарата капитан Поздняков.
        И мне показалось, что в голосе его была сдержанная радость и нетерпение: он обретал на глазах потерянную было уверенность и торопился как можно быстрее распорядиться ею. И мне было приятно подыграть ему, поскольку в глубине души я чувствовал себя причастным к его служебному воскрешению и оттого относился к нему гораздо лучше: ведь все мы, грешные, любим заниматься благодеяниями, которые укрепляют нас в собственных глазах.
        — Капитана Позднякова приветствует инспектор Тихонов,  — сказал я и в следующее мгновение понял неуместность самодовольного поглаживания собственного брюха — радость и нетерпение Позднякова были вызваны совсем другим.
        — Станислав Павлович, да где же вы? Тут разгонщика задержали!!!
        — Где это — тут?
        — В сто девятнадцатом отделении. Они вам звонили, а я не мог точно сказать, когда вы будете.
        — Хорошо. Позвоните в отделение, скажите, что минут через пятнадцать я подъеду. Я сейчас у метро «Семеновская», позвоните дежурному, скажите, чтобы выслали к площади Революции нашу оперативку, я там пересяду. Привет…
        — А… а…  — Поздняков хотел что-то еще сказать, но почемуто замялся.
        — Ну, что там еще?  — спросил я.
        — Нет, ничего, все в порядке. Мне быть здесь?
        — Да. Впрочем…  — я подумал, что нетерпение Позднякова, вернее всего, и связано с непереносимо острым желанием скорее попасть в отделение и собственными глазами посмотреть на одного из негодяев, причинивших ему столько страданий. Но, будучи человеком дисциплинированным и больше всего ненавидящим разгильдяйство и отсутствие порядка, он, конечно, не смог сказать, что сильнее всего на свете мечтает сейчас поехать со мной в сто девятнадцатое отделение.
        — Андрей Филиппович, пожалуй, правильно будет, если мы вместе поедем. Выезжайте вместе с оперативкой…
        — Слушаюсь.  — На этот раз он трубку все-таки бросил на рычаг.
        Поздняков сидел на заднем сиденье, подняв воротник плаща, вжавшись в угол, да и лицо у него было такое, словно он вошел в машину с сильного мороза: красные пятна на щеках, заострился, побелел кончик носа. Круглые глаза, зеленоватые, глубоко запавшие, были неподвижны, лишь изредка помаргивали длинные белые ресницы. Через спину шофера он следил неотрывно за дорогой, будто он один знал скрытую в асфальте яму, будто хотел разглядеть приготовленную на улице западню, отвести возможное препятствие на бешеном пролете оперативной машины — со свистом, горловым всхрипом сирены, пронзительным визгом покрышек на поворотах. Душа Позднякова разрывалась: ему хотелось как можно скорее попасть в отделение и собственными глазами увидеть разгонщика, и в то же время очень уж не по правилам, дико мчался по забитым улицам наш шофер.
        — Они вам не сказали, при каких обстоятельствах был задержан преступник?  — спросил я Позднякова.
        — Он хотел получить деньги в сберкассе по предъявительской книжке,  — ответил Поздняков, и глаза его все так же неотрывно следили за дорогой.
        — Личность установлена?
        — Нет еще. Выясняют.
        Машина затормозила около дежурной части отделения, мы поднялись бегом по ступенькам, прошли по коридору — я хорошо знал это отделение, в нем я начинал службу в милиции,  — постучали в дверь с табличкой «Заместитель по уголовному розыску майор Б. Н. Васильев».
        — Входите!  — раздался тонкий голос Васильева.
        В маленьком кабинете сидел на стуле у двери парень в штатском, по-видимому инспектор. За столом царил в своем обычном, каком-то перешитом холстинковом пиджаке Борис Васильев, а у зарешеченного окна, под зеленоватой глыбой сейфа примостился разгонщик.
        — Нашего полку прибыло!  — сказал Васильев и повернулся к преступнику.  — Ну, теперь держись, братец. Эти-то тебе покажут! Здравствуй, Тихонов, сто лет тебя не видел! Забурел ты там у себя в МУРе.
        — Это ты просто сто лет по нашим ориентировкам никого не задерживал,  — усмехнулся я, пожимая теплую пухлую лапу Васильева.
        — Зато видишь, какого красавца тебе приготовили…
        Красавец был хоть куда. Безусловно, сильно пьющий. От него и сейчас, когда он тяжело, сокрушенно вздыхал, наносило острым перегаром. Как у всех людей, давно и много пьющих, у него стерлись четкие возрастные приметы. Лицо мучнистое, замешоченное преждевременными складками, красная склеротическая паутина на скулах, воспаленные глазки, волосы слипшиеся, прилизанные к плоскому сухому черепу и растущие как-то очень неровно — проплешинами, прядками, пучками, словно его шевелюру побила моль. На нас с Поздняковым он посмотрел с отвращением и страхом.
        И вообще он выглядел как-то особенно незавидно рядом с Васильевым, в котором весу было ровно семь пудов. Васильев жаловался всегда, что такой непомерный вес у него от неправильного обмена, хотя я, прослужив с ним четыре года, могу дать голову на отсечение, что вес его — результат прекрасного аппетита, огромного природного здоровья и несокрушимой нервной системы. Сейчас Васильев благодушно расспрашивал задержанного:
        — Так расскажи нам, братец Буфетов, откуда же у тебя столько деньжат появилось? Видишь, специально побеседовать с тобой явилось начальство из МУРа.
        Братец Буфетов кивнул затравленно головой:
        — Начальство из МУРа…
        — Что ты, как попугай, за мной повторяешь? Ты сам лучше говори…
        — Сам лучше говори…  — буркнул унитазным эхом Буфетов.
        Васильев придвинул ко мне протокол, а сам спросил:
        — Так как понимать тебя прикажешь: твоя это книжка или не твоя?
        — Не моя…
        — А чья?
        — А чья?  — задумчиво спросил нас Буфетов, еще раз напрягся и сказал: — А чья, не знаю…
        Васильев сокрушенно покачал головой:
        — Вот видишь, братец, до чего тебя водочка-то довела — совсем ты свой умишко растерял, только слова чужие повторять можешь.
        В рапорте инспектора Киреева и объяснительных записках сотрудников сберкассы сообщалось, что сегодня в половине одиннадцатого неизвестный гражданин попытался получить по предъявительской книжке № 147210 вклад на сумму 1700 руб. Поскольку такая сумма была указана в ориентировке МУРа о хищении сберегательной книжки и предъявитель вызывал подозрение своим нервозным поведением, контролер Симакина вызвала сигнальной кнопкой работника милиции, который и доставил сопротивляющегося гражданина в отделение милиции. Здесь он назвался Николаем Ивановичем Буфетовым, а прибывший прямо перед нами участковый с места жительства Буфетова подтвердил его личность. Теперь надо было выяснить, как попали к нему сберкнижки Обоимова, изъятые разгонщиками на липовом обыске у Екатерины Пачкалиной.
        — Скажите, Буфетов, вы где работаете?  — спросил я.
        — Где работаете? Временно… нигде…
        Участковый из угла подал голос:
        — У него это «временно» — восемь месяцев в году. Глушит водку — и все тут!
        — Буфетов, у вас семья есть?
        — Семья есть… в смысле нет…
        То, что он живет одиноко, было и так видно — весь он был какой-то истерханный, поношенный, совсем плевый мужичонка. И не верилось, что он мог принимать участие в разгоне, даже на самых вторых ролях. Но ведь книжка оказалась у него в руках!
        — Слушайте, Буфетов, нас интересует, откуда у вас сберкнижка?
        Прозрачными глазами посмотрел он мне в лицо, кивнул задумчиво и мечтательно сказал:
        — Эх, пивка бы сейчас бутылочку — поправиться…
        За моей спиной сердито задвигался Поздняков, засопел покабаньи, сказал вполголоса:
        — Вот уж действительно, человек весь на пустяки вышел — ни стыда, ни сраму не знает…
        Васильев тонким голосом ласково сказал:
        — Значит, так, братец, ты тут перестань нам дурочку по полу катать и отвечай как полагается, а не то я к тебе применю меры самые строгие. Ты что думаешь, у нас тут профилакторий для алкашей?
        — Для алкашей?  — удивился Буфетов.  — А я и сам не знаю, чего там отвечать…
        — Где вы взяли сберкнижку?  — спросил я снова.
        — Сберкнижку?.. Взял… где?  — он переспрашивал меня так, словно охватить целиком мысль, пускай самую простую, самую пустяковую, он был не в силах и осваивал ее частями, ощупывая слова, как слепой осязает незнакомое лицо.
        Наконец он впитал мой вопрос, вспомнил значение всех слов, переварил их, и я видел, как он напрягся, перебирая нужные ему для ответа выражения. Жиденькие волосы на темени у него двигались, и мне казалось, будто череп у него стеклянный,  — так хорошо было видно, о чем он думает, что вспоминает и что хочет сказать. Мысельки были у него белесые, короткие и слепые, как мучные червяки.
        — Книжку… мне… Валентин… дал… получи… говорит… за меня… а я у тебя… вечером… заберу… а то мне… некогда… А тебя, мол… Николай… очень я уважаю… Ну и черти!.. Вот ведь… подвели меня как…
        — А кто с ним был еще? С Валентином?
        — Саня… ух, веселый… парень… Всё… говорит он… полова… всё, говорит… лабуда… на этом свете…. только дружки… эта важно… вот ведь… черти…
        — Вы давно знаете Саню и Валентина?
        — Валентина?.. Саню?.. Давно…
        — Сколько лет?
        — Лет?.. Да нет… какие там… года… Дня три знаю…
        — А чем они занимаются?
        — Занимаются?.. Черт их знает… шахтеры… они и еще… рыбаки… денег у них — завал… три дня пили… за все сами… платили… главное… говорят… друга… верного в жизни… найти… а деньги… это фуфло…
        — Где ты с ними познакомился?  — спросил Поздняков.
        Буфетов поднял на него ярко-синий бессмысленный глаз, поводил плавно пальцем перед носом и сказал:
        — А ты мне… не тычь… я те… не Иван Кузьмич… Ты мне окажи уважение… как Саня с Валентином… я те все… расскажу…
        — Вот и рассказывай, братец, где и как познакомились,  — покивал кудрявой огромной башкой Васильев, и я невольно подумал, что вот в этой-то башке никогда не углядишь, чего там думается.
        — Да… в пивной… где же еще-то?.. Хорошие ребята… ух, веселые… угощали меня они… уважаем мы тебя… говорят… за то, что ты… Николай… человек… справедливый… как скажешь — в точку… и посоветуешь по совести… и повеселиться… с тобой… от души…
        — А когда они вам сберкнижку дали?
        — Дали?.. Сегодня дали… утром… опохмелиться нечем… деньги все… у них… наличные… вышли… они дали… мне книжку… говорят… сними, Николай… вклад… он все равно… предъявительский… а у нас… дело срочное… а ты с деньгами… подъезжай… в поплавок… в ресторан на набережной… и мы туда… приедем…
        — Почему же они именно вам дали сберкнижку?
        — Сберкнижку?.. А кому же… еще давать… известно — честнее… меня… не найдешь… и обратно… мы все-таки… закорешились… друзья мы… обратно… я понимаю… деньги — чешуя… друзья дороже…
        Я подмигнул Васильеву, и он вышел вслед за мной.
        — Пустое это дело, Боря. И в этот раз нас провели.
        — Да, этот пьянчуга — живец. Когда его забирали из сберкассы, они где-то рядом наблюдали. Обидно — в двух шагах от них прошли.
        — Значит, они теперь знают, что сберкассы для них закрыты.
        Васильев неожиданно засмеялся.
        — Ты чего?  — удивился я.
        — А смешно они придумали — пустить на проверку живца. Если он получит деньги, все в порядке, а нет — то им его не жалко.
        — Это их стиль, если хочешь, почерк. Они в каждом эпизоде находят себе мальчика для битья. Ладно, с этим надо кончать. Сделайте на него установку подробнейшую, и надо подержать его под наблюдением, хотя мне и не верится, что он увидит когда-нибудь своих друзей.
        — От тебя зависит,  — усмехнулся Васильев.  — У тебя в кабинете на опознании друзья могут встретиться вновь.
        — Разве что…
        На обратном пути шофер не гнал, и, не знаю, от этого ли, или от постигшего разочарования, всю дорогу сидел Поздняков, прикрывая глаза, и только по тому, как быстро сплетал он и расплетал пальцы, я видел, что он не дремлет, а о чем-то напряженно думает.
        И я думал — о Панафидине.
        Взяв ключи от лаборатории Лыжина, Панафидин укрепил мои подозрения. Я предполагал, что он придет в лабораторию до назначенного часа — скорее всего ночью. Профессор — парень не ленивый, и, наведавшись в лабораторию без меня, когда его не будет отвлекать и смущать мое назойливое участие, он сможет с чистой совестью приехать завтра утром еще раз — дело того стоило.
        У него в руках сейчас была связка ключей, и один из них — тяжелый сейфовый ключ с резной сложной бородкой — должен был волновать его особенно остро. За двумя поворотами этого ключа лежал лабораторный журнал, где подробно описывалась — изо дня в день, от опыта к опыту — тайна постижения волшебного препарата, магического лекарства против страха, транквилизатора с условным названием метапроптизол, который сулил все, что можеть дать человеку удачливая ученая карьера: славу, независимость, премии, восторженный шепоток за спиной, уважительно-завистливые поклоны коллег, собственный исследовательский институт, участие в самых представительных международных встречах, ощущение сладостно-возвышенного одиночества — впереди эпохи на четверть века, радостный, благодарный ропот осчастливленного человечества, золотистое свечение Нобелевской медали в руках шведского короля Густава — везде, повсюду, только ткнись в любую дверь, встретят тебя счастливые и любящие люди…
        И я думал, что Панафидин, если только у него самого в сейфе не лежит собственный метапроптизол, вряд ли сможет удержаться и не наведаться сегодня ночью в лыжинскую лабораторию, дабы в часы ночные — самые тихие, спокойные, самые творческие — заглянуть в лабораторный журнал, где для нега все будет ясно, понятно, бесконечно интересно — в самом начале там еще общие мысли и идеи, потом в круговерти недоступных мне формул и значков увидит Панафидин зерно раскола, и эта идея, не облеченная еще плотью сотен опытов, вызовет у него усмешку и озадаченность, потому что она еретична, она ни с чем не сообразна, она противоречит всему сделанному ранее, и Панафидин еще не привык к мысли, что именно эта идея привела к заветному всемогущему, вседающему и такому недоступному метапроптизолу.
        Глядя из окна дребезжащего трамвая на пустеющую постепенно вечернюю Стромынку, я размышлял о том, как бьется сейчас Панафидин разумом о несокрушимую и безмолвную стену отчаяния. В его руках были ключи, которые открывали дверь в сказочный мир осуществившейся мечты.
        Долгие часы проведет он сегодня в размышлениях о том, что скорее всего во время опечатывания документов я не дам ему подробно ознакомиться с ними и с того момента, как, оприходованные актом, они лягут в мой сейф, доступ ему к материалам будет закрыт.
        Сначала он будет гнать от себя мысль, что можно пойти ночью в лабораторию и посмотреть журнал. Потом холодные и скользкие голоса начнут еле слышно подшептывать, что есть понятие научного прогресса, гораздо более глубокое и важное, чем микроскопический вопрос о приоритете, проблема в принципе важна для тысяч людей, и всем страждущим глубоко безразлично, чье имя записано в авторском свидетельстве — Лыжина или Панафидина. Кроме того, неясно, кто из них вообще добился лучших результатов. И сколько еще воды утечет за время болезни Лыжина. И если вдуматься, то это антигуманно, и антинаучно, и антигосударственно — держать под спудом ценные, хотя наверное, и незавершенные работы. Кроме вреда, от этих междоусобных счетов, имеющих так мало общего с наукой, ничего не происходит. Ведь действительно глупо: если объединить усилия его лаборатории с теми результатами, которых добился Лыжин, можно было бы в кратчайший срок передать в промышленность технологию уникального лекарства. При этом не стоит забывать о конкуренции со стороны западных фармакологических концернов — они тоже не дремлют, и их сотрудники не
страдают нервным истощением. В конечном счете ему, как ученому, вложившему столько сил в получение метапроптизола, просто профессионально любопытно взглянуть, каким путем двигался Лыжин. Возможно, он достиг каких-то интересных результатов. Тогда можно будет по выздоровлении Лыжина просто объединить их усилия — от этого и наука, и все наше общество только выиграют. И личными отношениями их было бы только правильно поступиться перед лицом такой важной задачи. В конце концов, они могут не дружить, но дело-то они одно делают, и тут уж не до личных антипатий. И никто Лыжина обделять не собирается: если он не шарлатанил, то ведь авторскую заявку можно и от них обоих составить…
        Но для этого надо взглянуть в журнал. Убедиться, что Лыжин получил метапроптизол. И тогда получить его самому. И если относиться к вопросу серьезно, глубоко, то никакого заимствования не будет и плагиатом это не назовешь, а уж о научной краже и говорить-то смешно! Может быть, там вообще все окажется пшиком — надо только взглянуть хоть одним глазком.
        Взглянуть. Взглянуть. Посмотреть. Узнать. Убедиться, что на правильном пути. Взглянуть. Взглянуть. Во что бы то ни стало…
        Вот так — или примерно так — я представлял себе раздумья профессора и сейчас ехал в лыжинскую лабораторию, чтобы раз и навсегда выяснить: устоит ли ученый Панафидин перед бешеным натиском человека с этим же именем, сможет ли дать ему отпор, прогонит ли его прочь на этот вечер, сможет ли засадить на сегодня за партию преферанса, за чтение чьей-то неинтересной монографии, уедет ли с женой в театр, замотает ли до одури на тартановом корте стадиона «Шахтер» или напоит до бесчувствия коньяком, чтобы завтра проснуться в муках похмелья, но с чистой совестью и приехать к десяти часам опечатывать материалы более удачливого ученого, несчастного, больного человека, бывшего товарища своего Володи Лыжина?
        Или вскинется недоброе, как пожар под крышу? Свалит человек Панафидин изнанку своего двойного лика Янусова наземь, поволочет его с гиканьем и злым свистом по грязи бесчестья, по кочкам закаменевшего честолюбия, по обезлюдевшей ледяной пустыне окончательной бессовестности?..
        На многие вопросы мне надо было ответить себе в течение долгой ночи в пустой лаборатории Лыжина. И знал я о том, что Панафидина в тишине и пустоте глухой ночи тоже будут дожидаться двое: сыщик Тихонов с нетерпением будет ждать, когда Панафидин отворит дверь и поставит точку над многими неясными вопросами в этой истории; и человек по фамилии Тихонов, страстно мечтающий, чтобы сыщик понапрасну прождал всю ночь Панафидина, сделавшего наконец шаг, чтобы сбросить с себя присосавшегося, как вампир, злого демона страха. В окнах кабинета Хлебникова горел свет. Я поднялся на второй этаж, постучал в дверь. Хлебников подслеповато прищурился на меня:
        — Эге, поздноватенько вы собрались к нам…
        Я пожал ему руку — была она твердая, горячая, немного шершавая. Уселся в кресло, посмотрел ему в лицо и подумал, что выглядит он много старше и хуже Панафидина, а ведь они сверстники. Биология другая? Или иное отношение к жизни? Но Панафидин тоже много работает, а время для тенниса и финской бани находит. Или сердце, ударяясь о чужую боль, быстрее стареет?
        — К Лыжину пустите?  — спросил я.
        Хлебников неловко отвернул манжет, посмотрел на часы — старенькую, потемневшую «Победу», такую невзрачную по сравнению с матово сияющим диском хронометра «Сейко» на мощном запястье Панафидина.
        — Через сорок минут я пойду делать ему очередную инъекцию. Могу взять вас с собой.
        — Сами проводите Лыжину весь курс?
        — Да. Сам.
        — Разве дежурный врач или сестра не могут вечером выполнить ваши назначения?
        — Могут. Но ведь у вас тоже закончился рабочий день, а вы зачем-то все-таки приехали?
        — Приехал. Я хотел посмотреть на Лыжина.
        — Только за этим?
        — Как вам сказать…  — замялся я на мгновение, а потом махнул рукой — мне Хлебникова глупо обманывать.  — Я хочу ночью посидеть в лаборатории Лыжина.
        Хлебников удивлённо воззрился на меня, поморгал воспаленными веками и вдруг неожиданно засмеялся:
        — Хотите гостей дождаться?
        — Ну что-то вроде этого.
        Хлебников покивал головой, вроде со мной соглашался, и уверенно, твердо сказал:
        — Если вы ждете Панафидина, то зря. Не придет.
        — Почему вы так уверены?
        — Потому, что знаю Панафидина.
        — Что же вы знаете?
        — Что у него обостренное чувство опасности. Не знаю, чем уж вы его там пытаетесь подмануть, но с Панафидиным такие штуки никогда не проходили.
        — А именно?
        — Не знаю, как вам это объяснить,  — пожал плечами Хлебников.  — В пору нашей молодости с развлечениями было туго, и мы, студенты, часто ходили из общежития в Кусково на танцверанду. И там же регулярно собирались подвыпившие перовские хулиганы…
        Я заинтересованно слушал Хлебникова: очень уж было мне чудно представить его совсем молодым, студентом, с шевелюрой, без сетки склеротического румянца, без брюшка и морщин, приходящим на кусковскую танцверанду, о которой до сих пор сохранились в МУРе предания как о месте скопления исключительно дерзких хулиганов.
        — Мы их, конечно, не трогали, но они всегда старались задрать нас, и в общем-то мы им давали сдачи по всем правилам.
        — А Панафидин что — убегал?
        — Никогда. Просто он удивительно точно чувствовал — сегодня будет драка со шпаной, и уходил с площадки задолго до того, как появлялись первые симптомы предстоящей свалки. Мне кажется, это у него врожденное свойство — ощущение предстоящей опасности.
        Хлебников снял очки и стал их тщательно протирать носовым платком. Очки ему были, наверное, тесны, потому что на переносье ярко алел глубокий рубец. Не надевая очков, сидел Хлебников с закрытыми глазами, словно задремал на мгновение в короткой паузе нашего разговора, и лицо у него было очень усталое, серое, и блеклость кожи остро подчеркивали нездоровые пятна на щеках.
        — Наверное, это ненаучная точка зрения, но у меня постепенно складывается мнение, что большинство людей с возрастом не приобретают нового качества — они вырастают только количественно. Ядро своего характера, ограненное средой, воспитанием, культурой, но в сущности своей неизменное, проносят они сквозь всю свою жизнь…
        — Ну, вряд ли мальчик Саша Панафидин является масштабной проекцией профессора Панафидина.
        — А я думаю, что от светлых детских дней до нынешней поры — прекрасного возраста акме Александра Панафидина — идет очень прямая линия.
        — Акме?  — переспросил я.
        — Да, наш возраст, по понятиям греков, есть золотая мужская пора наслаждения — уже все знает человек и еще все может. И мне кажется иногда, что Сашка Панафидин хотел бы для себя растянуть это время — от юности до самой смерти.
        Я подумал, что это, наверное, правда. Мне часто казалось, что Панафидин, как и все люди, очень не хочет стареть, но, в отличие от всех людей, не хотел бы и молодеть: в молодости было слишком много неудобств, слишком много в той поре было неустроено.
        — Забавные вещи в жизни все-таки происходят,  — неожиданно сказал Хлебников.  — Вы помните, кто открыл Южный полюс?
        — Амундсен?  — неуверенно сказал я.
        — Амундсен,  — кивнул Хлебников.  — А Северный?
        — Не помню,  — покачал я головой.
        — А Северный полюс открыл Роберт Пири, и почему-то об этом никто не помнит. А ведь Пири сделал все, чтобы люди помнили, что он первым ступил на полюс. Крупный исследователь, незаурядный человек, он очень заботился о своей славе. С базы сопровождала его большая экспедиция, укомплектованная талантливыми учеными. Но Пири рассчитал маршрут так, что с каждой стоянки, оставив запас продовольствия, на материк возвращалась очередная группа, продвинув Пири еще на один шаг к вожделенной крыше мира. И на полюс Пири пришел один, потому что сопровождавшие его негр и эскимос по тем временам и людьми не считались…
        — Вы хотите сказать, что Панафидину тоже нравится отсылать сотрудников на материк?
        — Нет, я про Пири говорил, а не про Панафидина…
        Я сидел в углу палаты Лыжина. Желтый свет ночника, слепота серых стен, асфальтово-синий проем окна с застывшим на стекле перевернутым изображением палаты, пронзительный запах камфоры, недвижимый омут духоты, всклокоченная, расстерзанная постель, свесившаяся на пол простыня с жирным грязным клеймом «Лечебный корпус», молочная до синевы белизна кожи Лыжина, близорукий прищур Хлебникова около лампы, металлический блеск шприца, жадная колкость нацеленной иглы, уже сплюнувший быстрой цевкой лишнее лекарство и пузырьки воздуха…
        Штыком вонзается шприц в вялое, бессильное тело, в мягкую плоть человеческую. Перетекает неслышно лекарство из стеклянной трубочки в кровь. Исцели же, заветный метапроптизол, создателя своего, принеси избавление этому всесильному, беспомощному человеку, нырнувшему в океан забвения…
        Глаза Лыжина широко открыты, он смотрит в упор на меня, будто одному мне на всем свете решил доверить великую тайну, и шепчут еле слышно запекшиеся губы:
        — Я призываю в свидетели бога-врача Аполлона, великих целительниц Гигию и Панацею, все высшие силы мира!
        Клянусь, что буду лечить больного согласно своим знаниям и великой власти человеческого врачевателя!
        Клянусь устранять от доверенного мне больного всяческое зло и вред!
        Клянусь вовеки — никому и никогда, невзирая на мольбы и стенания,  — не давать в руки какого-либо яда!..
        Хлебников обернулся ко мне, тихонько спросил:
        — Наверное, никогда таких слов слышать не доводилось?
        Я помотал головой, не отрывая глаз от лица Лыжина — в нем было озарение, в нем было счастье постигнутой навсегда самой важной тайны.
        — А слова эти называются клятвой Гиппократа,  — сказал Хлебников.
        … Я всхожу на профессорскую кафедру, и множество самых противоположных чувств вздымает меня, делая незаметной тяжесть тела, и не уходит ощущение длящегося небывалого сна. Смешались в душе моей испуг, радостное волнение, гордая мысль о тяжести преодоленных препятствий и острое звенящее предчувствие беды.
        Актовый зал переполнен. Справа за столом, застланным малиновым покрывалом,  — отцы города и его самые почетные люди. Слева — ученый синклит университета. И бесчисленные головы студентов и вольнослушателей. Ходят по рукам, шелестят, порхают белыми птичками листы моего «Вступления», которое вчера вышло из типографии, и сейчас его чеканную латынь повторяют в зале с возмущением, смехом, злостью и удовольствием. Ползет по залу шум и говор…
        — Он обещает вести медицину к небывалым высотам. Он обещает составить ей новую славу…
        — Он не собирается учить великой мудрости старых врачей, он преподаст свои знания студентам…
        — Он отвергает ораторское умение врачей и утверждает, что врачу не надо корпеть над старыми текстами и красиво говорить с кафедры, а надлежит знать болезни, их причины и уметь их лечить…
        — Послушайте, что пишет этот горлопан: «Не я во след Галену и Авиценне, а они за мной во след в храм науки и врачевания»…
        Я поднимаю руку, и шум в зале стихает. Набираю полную грудь воздуха и произношу громко по-немецки начало своей речи, зная, что впервые с кафедры будет сказано не на мертвой латыни, а на живом языке живущих людей:
        — Благороднейшие, справедливейшие, почтеннейшие, разумнейшие, мудрейшие и всемилостивейшие государи мои!..
        Тишина безмерной немоты заливает зал, все вытаращили глаза, и я говорю быстрее, чтобы успеть закончить мысль до того, как на меня рухнет шквал возмущенных воплей.
        — Намерен я здесь разъяснить, чем врач быть должен, и разъяснить сие на нашем языке, дабы мысли мои были всем понятны и доведены до каждого присутствующего здесь…
        Закричали, загомонили, заулюлюкали, засвистели, завыли, заорали, застучали ногами, забарабанили кулаками по столам, закукарекали петухами и зашлись кошачьим противным мявом. Камнями из разверзшегося вулканного жерла взлетают над этим гомоном крики:
        — Он не знает латыни!..
        — Он проходимец!..
        — Шарлатан!..
        — Он и медицину придумал знахарскую!..
        Я стою на кафедре, терпеливо дожидаясь, пока стихнут вопли, и, как только между двумя волнами криков намечается пауза, громко говорю:
        — Медицина является не чем иным, как огромной добросовестной опытностью, что засвидетельствовал еще Плиний, сказав: «Опыт — мать всех наук».
        Снова заорали, завизжали, завопили, но сквозь этот собачий базар я уже отчетливо слышу голоса: «Замолчите, дайте Парацельсу говорить!.. И я жду новой паузы и сразу же включаюсь в нее:
        — Глупость, суеверия и невежество — вот демоны, мешающие взглянуть нам на мир открытыми глазами, черными шорами закрывающие нам глаза, как рудничной лошади…
        Среди преподавателей — борьба: некоторые хотят встать и громко, со скандалом выйти из зала, но Наузен и члены магистрата сидят на своих местах с непроницаемыми лицами, и остальной синклит удерживает нетерпеливых от решительных цоступков. Но кричат они дружно:
        — Он сам невежда!
        — Дикий осел из Эйнзидельна!
        — Пусть убирается к своим швабам!
        — Колдун! Пьяница!
        — Всех присутствующих, кто хочет следовать новыми путями в науке, я зову за собой…
        — Распутник!
        — Пьяница!
        — Посол Люцифера!
        — Я не буду учить вас риторике — пусть ораторы упражняются в словах, а расскажу я вам обо всех известных мне болезнях, об устройстве человеческого организма, о силах, им управляющих, о причинах расстройства этих сил; я буду читать вам два часа в день великую премудрость химии, которая есть сущность всех превращений в нашей плоти; я поведу вас к постели больного, чтобы вы узнали опыт распознавания болезней и самый короткий путь лечения их. Мы пойдем с вами за город, и объясню я вам значение и возможности в нашем прекрасном и добром искусстве растений и минералов…
        — Проходимец!
        — Замолчите! Дайте ему говорить!
        — Жулик!
        — Тихо! Тихо! Мы хотим слушать!
        — Он украл диплом врача!
        — Вы, завистники, дайте послушать великого доктора!
        — Мы внимаем тебе, Парацельс!
        — Знайте, что врач должен денно и нощно думать о своем больном и ежедневно наблюдать его — все свои думы и помыслы он обязан направлять на лечение больного, о котором должен, как мать, заботиться и болеть сердцем…
        — Убирайся прочь!
        — Мы с тобой, Парацельс! Мы — твои ученики, доктор Теофраст!
        Это кричат студенты — их большинство, и я чувствую, что к глазам моим подступают слезы.
        И я говорю тихо, но мне кажется, слышат все:
        — Врач не может быть старой бабой, лицемером, мучителем, трусом или легкомысленным лжецом, но должен быть праведным человеком…
        Глава 17
        СУД СОВЕСТИ ПОВЕСТОК НЕ ШЛЕТ
        Мы еще долго разговаривали с Хлебниковым, потом он уехал домой, и сразу же погас свет почти во всех окнах лечебного корпуса, и охватило меня чувство огромного одиночества в этом пустынном больничном дворе с чахлым сквериком, утыканным тощими приземистыми облетевшими деревьями. Совсем, совсем никого здесь не было. Из-за домов сочился дымный отсвет никогда не гаснущего зарева над вокзалами, где-то мягко, вкрадчивым баском ревнул электровоз, с улицы доносилось дребезжанье колес на разбитой мостовой. А здесь было тихо.
        Суетливый октябрьский ветер разогнал серые тюфяки низких облаков, и в стылом глубоком небе вздрагивали звезды, прозрачные, крупные, как неупавший град. Пахло смородиновыми листьям, дождем, йодоформом, свежими досками и хлоркой — причудливый запах осеннего больничного двора.
        Я шел по хилой аллейке, направляясь к лыжинской лаборатории, и бессмысленно повторял про себя: «Клянусь устранить от доверенного мне больного всяческое зло и вред»,  — мне нравилось их звучание, гипнотизировал напев этих слов, торжественных и прекрасных, как стихи.
        Обогнул сбоку кирпичный лабаз, в котором размещалась лаборатория, и замер на месте, будто свайной бабой вогнали меня на аршин в грунт.
        В окнах лаборатории горел свет.
        Я приник к переплету рамы, пытаясь рассмотреть, что происходит внутри, но сквозь матовые стекла увидел лишь крупную мужскую фигуру, неспешно пересекшую поле зрения.
        Значит, размышления, которые я приписал Панафидину, заняли у него гораздо меньше времени, чем я предполагал?
        И Хлебников тоже переоценил его повышенное чувство опасности?
        Или просто недооценил — как, впрочем, и я сам — ум Панафидина? Ну действительно, зачем ему было ждать ночи, пробираться сюда потихоньку, как воришке, рискуя нарваться на засаду, когда он может все сделать с вечера?
        Осторожно подергал я дверь — заперто. Стараясь не скрипеть, вставил ключ в скважину, и тихонько повернул, и сам подивился глупости всех моих предосторожностей: кому они сейчас нужны, когда он сам запер за собой дверь?
        Толкнул дверь и вошел в лабораторию, зажмурился на миг от яркого света после темноты.
        За письменным столом в углу комнаты сидел Илья Петрович Благолепов.
        В его руке дымилась зажженная сигарета, смотрел он на меня с прищуром, и светился в узких пришторенных складчатыми веками глазах вопрос: а тебе что здесь надо?
        Я прошел через всю лабораторию к столу, и по низкому сводчатому потолку прыгала вперегонки со мной длинная голенастая тень, словно хотела заскочить вперед меня и сама спросить — скандально, с вызовом, на крике: вы почему рассиживаете ночью в чужих лабораториях?
        Но я сел спокойно на стул, и тень рухнула с потолка, сжалась в бесформенный, угловатый ком у меня за спиной, замерла, бесшумно растянувшись на полу. Она знала, что главное оружие человека в засаде — внезапность, и обернуто это оружие было сейчас против меня, потому что я мог ждать здесь кого угодно, кроме старого профессора со стеклянным сердцем, отгородившегося от всех страстей мира на своем крошечном последнем островке покоя и тишины.
        Видимо, выражение растерянности на моем лице было сильнее испытанного Благолеповым испуга при моем появлении; во всяком случае, он сделал вид, будто ничего особенного не происходит, будто мы не встретились поздним вечером в чужой лаборатории, к которой испытывает пристальный интерес его зять, а заскочил я к нему вечерком на квартиру — не больно, конечно, дорогой гость, но и приличия соблюсти необходимо, поэтому он наклонил свою огромную лысую шишкастую голову и сказал негромко:
        — Вечер добрый…
        — Скорее доброй ночи,  — сказал я и, не задерживась на церемониях, сразу спросил: — В прошлый раз вы мне предлагали не верить глазам своим: обманщики-де они и предатели. Не знаю, как быть сейчас: может быть, это я не вас вижу ночью в лаборатории Лыжина? Может быть, ваша фамилия Панафидин?
        — Бог миловал,  — усмехнулся старик.  — Сроду была мне фамилия Благолепов.
        — Ну прекрасно, значит, не обманывают меня мои глаза. Но думаю, что в вашем возрасте и с вашим сердцем рискованно пускаться в такие предприятия…
        — Хороший поступок совершить никогда не поздно,  — сказал Благолепов, затянулся сигаретой, и на лице его не было ни испуга, ни стыда, ни волнений, а читалось только страстное удовольствие матерого курильщика, дорвавшегося наконец, после долгого воздержания, до табака, и теперь, мол, ему все трын-трава.
        И уж не знаю, от удовольствия ли, которое ему доставляло курево, от неловкости ли ситуации, от старости или еще почему, но лицо у него было удивительное — словно слепое, его глаза смотрели сквозь меня навылет — в стену и обратно — в себя, мне казалось, что он ничего тут не замечает и смотрит только внутрь себя, выискивая там какие-то неведомые мне глубины, и в бездне этой копошатся погребенные много лет назад страсти, желания, проблемы. II вообще у него был такой вид, словно он специально выбрался сегодня вечерком приехать из своей Опалихи со своим больным сердцем и разноразмерными шагами только для того, чтобы покурить здесь в тишине и одиночестве, постукивая ритмично большим и указательным пальцами по неструганым доскам столешницы, и раздумчиво посмотреть в глубь себя.
        И, глядя на его неподвижные, настоящие стариковские глаза, рассматривающие внутри себя что-то, засыпанное курганами времени,  — события, людей и их отношения, я вспомнил слова Халецкого, что мудрые ходят по миру ощупью.
        Я спросил его:
        — Не потрудитесь ли вы, Илья Петрович, объяснить мне, чем вызвано ваше присутствие здесь?
        Какое-то время он еще сосредоточенно постукивал пальцами по столу, курил и смотрел слепо вперед, потом, словно дошел до него мой вопрос, отдаленный мирами и десятилетиями, он очнулся, кивнул головой:
        — Да-да, вы никак не могли предположить, что встретите здесь меня. Но если вдуматься, то ничего здесь нет особенного…
        Меня это взорвало:
        — Как это — ничего нет особенного? Лыжин болен, а вы приходите сюда с ключами, которым вам дал зять.
        Благолепов покачал головой:
        — Это не те ключи. Я пришел со своими. У меня есть свой ключ от двери.
        — Тем более мне непонятно, как можно воспользоваться болезнью ученика, товарища, коллеги..
        Не отвечая мне, Благолепов встал, бочком вышел из-за стола, ногой отодвинул загораживающий дорогу стул и медленно пошел по лаборатории, сложив руки за спиной, наклонив низко голову, внимательно разглядывая пол и осторожно переступая через несуществующие рытвины и ухабы. Повернулся ко мне и сказал:
        — Недавно ночью лежал я без сна, болело сильно сердце, и в голову лезли всякие гнусные мысли. И я подумал неожиданно, что в каждом человеке от рождения его заложена бомба. Он открыл впервые глаза, войдя в наш мир, и в тот же миг загорелся бикфордов шнур, с шипением пополз быстрый огонек по шнуру, длина которого — срок нашей жизни.
        — Но, к счастью, никто не видит этого огонька и не слышит его шипения,  — перебил я Благолепова.
        — Это только в молодости, когда крепкое здоровье и легкость мыслей дарует иллюзию бессмертия. А потом все-таки приходит момент, когда человек видит приближающийся к бомбе огонек и может прикинуть, сколько осталось до взрыва. И когда этот змеистый бегучий огонек с невыносимой болью входит в сердце, вот тогда тьма падает на землю, приходит конец. Мне не нравились его рассуждения, и я сказал грубо:
        — Длина бикфордова шнура не освобождает от обязательств, от понятий чести и приличного поведения.
        Благолепов усмехнулся грустно, и на мгновенье глаза его ожили, будто он вынырнул из каких-то безмерных глубин, непроницаемо-темных, глухих, холодных, как Маракотова бездна.
        — Это вы не правы,  — сказал он.  — Длина моего шнура — не годы и не месяцы. Скорее всего — дни. И в эти оставшиеся мне дни — их всего несколько,  — пока пламя не проникло в бомбу и не разнесло меня вдребезги, не разбросало взрывом во мраке, не обратило в прах и ничто, я хочу сделать хоть что-нибудь, освобождающее меня от груза, который я нес в себе долгие годы. Может быть, мне хоть частично удастся исправить зло, в котором я по сей день считаю себя виновным…
        Но я не верил его спокойствию, не верил угрозе взрыва — я не люблю, когда мне грозят собственной смертью, потому что считаю признаком готовности к смерти не красивые разговоры, а каменное молчание души. И я спросил, не скрывая раздражения:
        — А пока шнур не выгорел и взрыв не прогремел, вы решили здесь поправить пошатнувшиеся дела зятя?
        — Умерьте свой гнев,  — прикрыл глаза прозрачными пленками век Благолепов.  — Ваш гнев понятен, но неуместен. Мне понадобилось прожить свои дни до конца, чтобы понять всем сердцем, всей совестью, а потом уж разумом, как был прав Фрэнсис Бэкон, когда сказал, что наука часто смотрит на мир взглядом, затуманненым всеми страстями человеческими…
        — А что Бэкон говорил по поводу ночных визитов в лаборатории коллег?
        Благолепов смиренно понурил голову:
        — Живущему в стеклянном доме не след бросаться камнями. А вообще-то мне трудно объяснить вам мотивы, которые привели меня сегодня сюда.
        — Может быть, я и не пойму этих мотивов, но обещаю вам официально засвидетельствовать обстоятельства, при которых я встретил вас здесь.
        Благолепов посмотрел на меня внимательно, и мне неожиданно показалось, что в его тусклых глазах промелькнуло что-то похожее на симпатию ко мне.
        — Испугать меня чем-то уже невозможно,  — сказал он.  — А свидетельствовать не надо — это вам мой совет…
        — Почему же это — не надо?
        — Лучше выбрать в жизни роль поактивнее и поинтереснее, чем свидетель. Свидетели несут в себе тяжкий груз чужих тайн, в их сердцах выпадает горький нерастворимый осадок чужих грехов, и память обременена не их поступками. Вообще жизнь признает только истцов и ответчиков, а свидетели всегда болтаются где-то сбоку, они попутчики чужих идей, страстей и волнений.
        — Позвольте полюбопытствовать тогда: кто вы здесь — истец или ответчик?
        — Резонный вопрос. Я никогда не осмелился бы давать вам советы, не почувствовав этой истины на своей шкуре. Всю жизнь я старался пристроиться на свидетельском месте. Всю жизнь я смертельно боялся стать ответчиком и поэтому был счастлив, когда меня не трогали истцы. И вот добоялся — шнур почти догорел, и я здесь одновременно истец и ответчик.
        — С кого же вы ищете и перед кем отвечаете?
        — Я истец у своей совести и ответчик перед своей жизнью.
        — В таком случае я был бы вам признателен за более подробное объяснение.
        — Когда я шел сюда, я надеялся, что мне повезет и я не встречу вас здесь.
        — Вы хотите сказать, что допускали такую возможность…
        — Да, я был почти уверен, что встречу вас здесь, и все-таки надеялся, что этого не произойдет и я буду избавлен от предстоящего разговора. Но этого не случилось, я вас встретил…
        — Ну-ну,  — промычал я недоверчиво.
        Благолепов, не обращая на меня внимания, продолжал:
        — У меня на столе стоит старинная статуэтка, которая называется триадой неведения: трое людей, из которых один закрывает себе глаза, второй — уши, третий — рот. Слепота, глухота, немота — вот завет спокойствия, который предложили древние китайцы. И я верил в этот талисман, пока не понял, что для полного спокойствия нужен еще один персонаж, который держал бы в зажатом кулаке совесть…
        — Такая фигура изображала бы абсолютное спокойствие — духовную смерть,  — заметил я.
        — Да,  — меланхолично кивнул Благолепов.  — И, к счастью, я успел это сообразить до того, как шнур догорел окончательно. Было бы что-то нелепое, унизительное, кабы взрыв грохнул в старом, давно уже остывшем мертвяке, забывшем, что такое страдание нравственное, тяжесть душевная, муки совести, а боящемся только последней кричащей телесной боли.
        — Но зачем же вы пришли сюда?
        — Чтобы охранить труд моего ученика Володи Лыжина и не дать окончательно уничтожить свою личность моему зятю Саше Панафидину. Для этого я пришел сюда, чтобы дождаться здесь утра, когда вы опечатаете всю документацию.
        — А откуда вы узнали, что у Панафидина ключи от лаборатории?
        — От Левы Хлебникова. Он позвонил мне и сказал что вы устроили на Панафидина охоту…
        Гнев на бессмысленный поступок Хлебникова полыхнул во мне: никто его не просил соваться в это дело.
        — А вы, конечно, позвонили Панафидину?
        — Я предупредил его, что буду в лаборатории.
        — Ну что же, вы совершили вполне лояльный родственный поступок. Но мне Панафидин не зять, не брат, не сват…
        Благолепов перебил меня:
        — Поверьте, молодой человек, что в жизни действуют не только полицейские и воры. Существуют отношения много важнее, и случается, что человека надо силой или угрозой удержать от поступка, который может зачеркнуть всю его жизнь…
        — Хорошо, что вы и Хлебников это понимаете, поэтому роль коварного злодея полностью предоставлена мне.
        — Никакой вы не злодей,  — грустно покачал головой Благолепов,  — и в ваших побуждениях, я верю в это, существует определенное злое благородство, но независимо от вашего характера, вы своим присутствием здесь представляете всю неумолимость закона, всю роковую невозможность одуматься, взять назад ненужные слова или неправильные поступки.
        Я зло рассмеялся:
        — Вы говорили здесь о своей роли истца и ответчика. Пока, правда, вы выступаете как адвокат Панафидина, хотя ни в одном из этих качеств вас сюда не приглашали.
        — Суд совести повесток не шлет,  — тихо сказал Благолепов.  — Я тоже виновен в том, что Александр стал таким, каков он есть. И не здесь начинается моя вина. Как написал Плиний: вода такова, каковы земли ее русла. Он у меня набрался много дурного…
        — А именно?
        — Трусости, соглашательства, увертливости — всего того, что я называю свидетельствованием. Но у Александра другой темперамент, другие амбиции и честолюбие, и он потихоньку стал перебираться из свидетелей в истцы, не расплатившись по своим обязательствам ответчика. И длилось все это долго, пока однажды я не заметил, что он ни перед кем не хочет отвечать, а только хочет у всех искать и требовать.
        — Восприимчивый парень — ваш зять.
        — Да, он восприимчив к плохому. Но и человек он очень способный. И я никогда не мог избавиться от чувства вины перед ним.
        — Чем же это вы так провинились перед ним?
        — Не перед ним — перед его отцом. И перед собой. Мы с его отцом были приятели, и, когда он пришелся не ко двору, я весьма рационально рассудил, что мое вмешательство ему не поможет, а мне сильно навредит, и стал человеком-невидимкой: я болел, уезжал в командировки, не подходил к телефону — только бы не высказывать своего мнения вслух. И мне это блестяще удалось. Никто не мог иметь ко мне претензий за поношение друга, и никто не мог сказать, что я разделяю вздорные антинаучные взгляды.
        — Триада неведения появилась на вашем столе тогда?
        — Нет. Наверное, она в нашем доме фамильный талисман. Во всяком случае, побывав однажды невидимкой, вкусив плода своей замечательной житейской мудрости, я не смог снова полностью материализоваться — уже в другие времена, когда со всей этой глупистикой было покончено; я каждый раз спохватывался, что не так выходит все это: то недослышал, то проглядел, то промолчал, то сердчишко дрогнуло беспричинно. И когда появился в нашем доме Саша, я обрадовался ему как избавлению…
        — А какая роль была отведена ему?
        — Он должен был за меня дослушать, рассмотреть, сказать все самое главное. Как это делал его отец. И как не смог я. А вышел из этого курьез — будто он вовсе мой сын. Я хотел дать ему все, чтобы он сделал то, чего не успел или не смог сделать его отец, тогда бы, может быть, и мне наступило прощение…
        — И как, удалось вам дать ему все?
        Благолепов растерянно развел руками:
        — Только знания. Любое знание он воспринимал прекрасно. А все остальное встречал в штыки — он не уважал меня и не давал себе труда скрывать это.
        — Панафидин знал о ваших отношениях с отцом?
        — Не знаю, может быть, знал, а может быть, догадывался. Жертвы мои принял, но меня не простил. И главная боль моя, что он воспринял в качестве жизненной программы не поведение своего отца, а мою печальную роль постоянного свидетеля.
        — Ну мне-то сдается, что Александр Панафидин иногда излишне деятелен, он, на мой взгляд, даже слишком увлекся ролью истца, а ответчиком себе воображает все человечество.
        — Это не совсем так. Александр — себялюбец, и, как всякий эгоист, поставивший себя на службу людям, он хочет не просто служить им, а по меньшей мере облагодетельствовать человечество и чтобы оно помнило об этом и соответствующим образом отплачивало ему.
        — Даже если это всемирное благодеяние еще не свершилось?  — спросил я.
        — Для Александра это не имеет значения. Для него важно его намерение, его ведущая идея. А человек и идея — это система с обратной связью, и когда такая важная идея охватила его сознание, то она постепенно стала управлять им самим, его поступками, воззрениями, целями и средствами достижения их.
        — Поэтому вы решили на всякий случай переночевать около сейфа Лыжина?
        — Да, разумеется.
        — Так я не понял, что вы здесь решили сторожить: бумаги Лыжина или Панафидина от самого себя?
        — И то и другое. Если бы Александру удалось хоть раз заглянуть в бумаги Лыжина, то Володе уже никогда бы не удалось доказать, что он первым синтезировал метапроптизол.
        — А лыжинские материалы? А лабораторный журнал? А уже полученный метапроптизол? Как это — не доказал бы?
        — К сожалению, Лыжин не оформил авторской заявки. А идея его столь целостна, гармонична и ёмка, что, поняв ее, Панафидин за месяц, за две недели получил бы вещество сам и заявку оформил бы по всем правилам еще до того, как остыла первая партия препарата. А во всем мире действует приоритет только авторского или патентного свидетельства.
        — Но ведь у Лыжина датирован в лабораторном журнале каждый опыт!
        — Не имеет значения. Ричард Гоулд лет тридцать назад разработал теоретический прибор, о котором знает сейчас каждый грамотный человек. И назвал он этот прибор лазером. Но его бывший научный руководитель Чарлз Таунс, знавший об этой давней идее Гоулда, сам увлекся проблемой создания лазера и успел подать заявку раньше, получив, в общем, те же результаты, что и Гоулд. Поэтому автором лазера, прибора, который даже именем своим был обязан Гоулду, был все-таки признан Таунс, удостоенный впоследствии Нобелевской премии. Законы авторства неумолимы. И Панафидин умеет ими пользоваться.
        Благолепов помолчал и добавил, словно объяснял мне что-то особенно сложное и я мог этого не понять:
        — Я не хочу, чтобы Саша смотрел лыжинские бумаги. Иначе он умрет как личность и как ученый. Совершив такую вещь, он сожжет мосты за собой, обратной дороги для него не будет, и, чтобы доказать свою правоту, он пойдет на что угодно — на любую подлость, на любую мерзость, и это болото засосет его навсегда.
        Я угрюмо молчал, а Благолепов, по-стариковски глядя внутрь себя, разговаривал словно сам с собой, во всяком случае, он ко мне не адресовался:
        — Он еще молод, он может еще много сделать в своей жизни. Ему трудно будет пережить тот факт, что не он облагодетельствовал человечество, он будет мучиться и сходить с ума от горя, злости, униженного честолюбия, но человек не может, не должен жить вредными и опасными иллюзиями. Нельзя облагодетельствовать мир — к этому обычно стремятся злые таланты, и обречены они на бесплодие. Мне важно было остановить Сашу вовремя, не дать свершиться несправедливости, которая сделала бы несчастным Лыжина и уничтожила бы личность самого Александра…
        — В каком состоянии сейчас жена Лыжина?  — спросил я. Он поднял на меня глаза, долго молчал, потом сказал очень медленно:
        — Она умерла четыре года назад…  — Отвернулся и добавил: — Володя знал, что получить лекарство для нее не успеет.
        Привалившись боком к стенке, Благолепов говорил еще что-то, постепенно все глуше и невнятнее, лобастая голова опускалась все ниже, и голос, превратившись в неразборчивый рокот, вскоре совсем затих, старик заснул, и в комнате раздавалось лишь еле слышное посапывание и низкий грудной свист.
        Я уселся на стуле, уставшие ноги положил на другой, посасывал найденный в кармане леденец, смотрел на дремлющего старика и думал о прихотях судьбы, собравших в одну команду таких непохожих игроков, и о том, что человеческие привязанности — штука действительно непостижимая: как бы там ни было, старик, безусловно, любил своего сволочного зятя.
        … Весь город усеян этими белыми листами с красными рамочками и красивыми виньетками. Их приколотили к воротам университета, на дверях медицинского факультета, на новой ратуше в Малом городе, у храма святого Петра и собора святого Мартина. Латинские стихи украшены непристойными рисунками.
        Я стою у врат собора, читаю паскудные стишата и чувствую, что исполнились пророческие слова: небо мое сделалось как железо, а земля моя стала как медь. Черным цветом окрасилось это утро, светлое и праздничное, и неприятны мне толпы праздных людей, высыпавшие на воскресную прогулку и имеющие теперь возможность вдосталь с хохотом и шутками поразвлечься.
        ДУША ГАЛЕНА ПРОТИВ ТЕОФРАСТА БОГОРЕЧИВОГО,
        А ВЕРНЕЕ, КАКОФРАСТА ЗЛОРЕЧИВОГО.
        Слушай-ка, ты что стремишься чернить наше славное имя!
        Смеешь ты против меня бешеным гневом дышать?
        Если охота тебе состязаться стрелами со мною,
        Что ж так легко обратил тебя в бегство мудрец Венделин?
        Пусть мне исчезнуть тотчас же, коль плащ Гиппократа достоин
        Был ты надеть, негодяй, пригодный пасти лишь свиней.
        Что ты расхвастался, глупый, в чужие украсившись перья?
        Славе неверной твоей краткий назначен предел…
        Станешь чему ты учить? Глаголет язык твой нелепый Только чужие слова, труд у других ты крадешь.
        Надеюсь, что скоро придется шею твою веревкой пеньковой обвить.
        Больше с тобой говорить запрещают мне Стикса законы.
        Это пока проглоти. Друг мой читатель, прощай!
        Из подземного царства.
        — Идемте, учитель!  — тянет меня за руки Опоринус, ставший в короткий срок моей правой рукой — самым надежным помощником, самым толковым советчиком и самым понятливым учеником.
        Но я стою на месте, будто приколоченный гвоздями к мостовой, не в силах уйти отсюда, от жгучего позора прилюдного бесчестия, хамского надругательства, незаслуженного поношения и грязной хулы.
        — Господин Теофраст, не придавайте этому значения — просто глупая выходка!  — раздается за моей спиной голос.
        Я оборачиваюсь и вижу Наузена с домочадцами — они тоже совершают утреннюю прогулку по городу. Поклонившись молча, я жду, что скажет князь города.
        — Вряд ли стоит принимать подобные глупости близко к сердцу,  — сказал Наузен.  — Вы взяли на себя роль Мартина Лютера в медицине, а для такого долгого путешествия нужны тяжелые башмаки…
        И долго сдерживаемое напряжение прорывается сквозь елей в голосе, увещевательный тон, сквозь ласковое снисхождение господина, которому неведома вообще тяжесть дорожных сапог, ибо пружинистые коляски везут его по жизни от самого рождения до погребального шествия.
        — Я должен быть только Лютером?  — кричу я и с удивлением, будто со стороны, слышу, что голос мой пронзителен и тонок, как визг.  — Я Теофраст Парацельс, и я задам еще работу вам и ему, недостойному развязать ремни на моих башмаках!
        Наузен пятится оторопело, говорит поспешно:
        — Не сердитесь, проявите терпение, и ваши безусловные медицинские таланты еще найдут признание в нашем городе.
        — У страждущих от недугов в вашем городе я уже нашел признание, а у гнусных сочинителей подобной мерзости я найду признание, когда свиньи лебедями полетят. Я требую у вашей благороднейшей, почтеннейшей, разумнейшей милости учредить следствие об авторе хулительных стихов!
        — Магистрат рассмотрит вашу просьбу,  — сухо произносит Наусен и уходит в сторону Малого города, к ратуше.
        А меня охватывает дикий, безумный гнев, и в этом умоисступлении, когда разум умолк, затих, исчез, и сердцем владеют лишь дикие злые страсти, и кровь от обиды и унижения становится черной, вбегаю я в аудиторию, хватаю с полки рукописный на пергаменте старый «Канон» Авиценны и мчусь на университетский плац.
        — Сегодня праздник — Иванов день, и вы жжете костры из старой ветоши?  — кричу я как одержимый.  — Я устрою вам прекрасный костер из ветоши ненужной мудрости! Пусть горит мусор отживших нелепых знаний, вашей глупости, злобной учености, которая людям не способна дать и гран добра…
        Полыхают желтым пламенем старые листы, чернеют в огне, скручиваются, словно от нестерпимой боли, и все вокруг меня замерли в молчании, и слышен только сухой треск догорающих пергаментов, я вижу лишь искаженное лицо Азриеля, его руки, прижатые к сердцу, и мое исступление иссякает, проходят боль и горечь, злость и гнев, и остается чувство бесконечного стыда и огромной усталости…
        Весь день мы бражничали с Опоринусом в каких-то тавернах, кабаках и трактирах, и, добравшись к ночи домой, я увидел, что Азриель сидит с мешком у порога.
        — Учитель, я ждал тебя, чтобы попрощаться,  — тихо произносит Азриель.
        С обидой и досадой спрашиваю его:
        — Азриель, ты покидаешь меня — разве я не был тебе другом и учителем?
        Он качает рыжей головой:
        — Уйду от тебя и всегда помяну словами пророка: ты был убежищем для бедного, убежищем нищего в тяжелое для него время, защитою от бури, тенью от зноя, успокоением от скорби, утешением и радостью…
        — Почему же ты уходишь?
        — Потому, что в сердце твое вошло ожесточение. А я хочу унести и раздать людям свет твоей мысли.
        — Но ты так молод и неопытен — один, без поддержки и совета, ты совершишь столько ошибок!
        Азриель усмехается:
        — Учитель, ты много раз повторял слова Менандра: «Ничего не знающему и ошибиться не в чем». Но твои уроки я постарался запомнить.
        — Азриель, подумай, мы столько намучились и впервые осели надолго. Есть ли смысл уходить в новые странствия?
        — Есть! Я боюсь сидеть на одном месте, дабы не случилось со мной несчастья…
        — А что угрожает тебе?
        — Привычка — самый страшный враг человека, который ищет смысл жизни…
        Глава 18
        ЧТОБЫ УБИТЬ ЗМЕЮ, МОЖНО ПРЕРВАТЬ И МОЛИТВУ
        Под утро меня окончательно сморила усталость, и я задремал. Видимо, эта утренняя дрема была достаточно глубока, потому что, открыв глаза, я увидел, что Благолепова нет в лаборатории. Он ушел неслышно, не оставив записки, словно дожидался, пока я засну, чтобы уйти, не прощаясь со мной, и избавить нас обоих от неловкости, которая, как похмелье, настигает людей после сделанных накануне невольных откровений и совершения окончательных поступков. Серый рассвет клочьями расползался по мокрому стеклу, и пугающе горела в комнате электрическая лампа, неестественный свет которой, мятый и неверный в дневном освещении, за все годы моей службы в уголовном розыске стал для меня предупреждением о тревоге, пронзительным сигналом беды. И хотя ничто больше беды не предвещало — все было тихо, пусто, исполнено дремотного покая и утренней бессильной лености,  — я долго пытался сосредоточиться, уловить эти флюиды тревоги, понять, откуда грозит опасность,  — и не мог.
        Болела голова, от бессонной ночи горели вяки и глаза болели, как при начинающемся гриппе. Часы показывали начало восьмого. Я придвинул к себе телефонный аппарат и позвонил Панафидину. Голосом бесстрастным, не выражающим никаких чувств, он согласился перенести кашу встречу на шесть часов вечера. Я поблагодарил его, попрощался и, уже положив трубку, подумал: не с ним ли связано возникшее чувство тревоги? Но оно возникло еще до разговора с ним по телефону. А мне, наверное, просто нужно было выспаться. Я решил поехать в управление, быстро уладить все текущие дела и отправиться домой спать.
        Около метро я купил газету и досконально проработал ее, покачиваясь на мягком сиденье вагона, гудящего и ухающего в беспроглядной тьме туннеля. Особенно мне понравилась статья в раздепе «Медицинские советы». Профессор разъяснял, что самый верный путь к инфаркту миокарда — постоянные нервные нагрузки, частые отрицательные эмоции, недостаток сна и пренебрежение спортом.
        В этом смысле у меня перспективы были просто замечательные. Гантели купить, что ли? Может быть, эти чугунные чушки заменят мне недостаток сна, эмоции сделают положительными и снимут нервные нагрузки? Интересно, сколько могут стоить гантели? Хорошо, кстати, что завтра зарплата. Интересно, заменяет час упражнений с гантелями час сна?
        Пребывая в этих сонных, размышлениях, я пришел к себе в кабинет, сел в кресло за стол и постарался сосредоточиться, чтобы решить, какие дела мне надо сделать сейчас, а что можно отложить. И наверное, я долго пребывал бы в этой полудреме, если бы не зазвонил телефон. Я снял трубку.
        — Мне нужен инспектор Тихонов.
        — Тихонов у телефона.
        — Ваш телефон мне дала жена…
        — Я вас слушаю.
        — Меня зовут Умар Рамазанов…
        — Здравствуйте, Умар Шарафович,  — сказал я, удивившись тому, что запомнил его имя-отчество. Сонная одурь, так тяготившая меня все утро, удержала от ошибочных поступков — она замедлила реакцию, притупила чувства, я не впал в невротическую суету от иллюзии прямой досягаемости человека, которого безуспешно ищут три года; она спасла меня от естественного рефлекса сыщика — хватать, ловить, держать. Все так же заторможенно-спокойно я спросил: — Чему обязан?
        — Я хочу сдаться,  — сказал он, в голосе его совсем не было красок.
        — Ну что же, мне кажется, это разумное решение,  — сказал я осторожно и, стряхивая оцепенение, старался изо всех сил понять, почему он звонит мне: ведь он хорошо разбирается в нашей механике и отлично знает, что его дело — в УБХСС. И, будто уловив мое недоверие, он сказал сразу:
        — Вас, наверное, удивляет, что я решил сдаться вам?
        — Почему же?  — уклончиво ответил я.  — Я такой же офицер милиции, как и всякий другой, разницы никакой…
        — Нет, есть. Вы инспектор МУРа, и я хочу разговаривать сначала именно с вами.
        — В любой момент готов к разговору. Вы придете сюда или хотите встретиться со мной в городе?
        — Не хитрите со мной инспектор. Я вам сказал, что хочу сдаться, и для этого нам незачем встречаться в городе. Меня смущает только одно, и я хочу вам верить, я полагаюсь на вашу порядочность…  — В голосе Рамазанова прозвучали умоляющие нотки.
        — Что вас смущает?
        — Я боюсь, что, когда я предъявлю вашему постовому паспорт, меня задержат, трехлетний розыск будет успешно завершен и добровольной явки не состоится…
        — Слушайте, Рамазанов, коль скоро вы сами решили прийти, то должны были понять уже, что мы такими номерами не занимаемся. Это не из нашего репертуара. Я сам буду встречать вас у входа.
        — Хорошо,  — сказал он, и голос его вновь увял, потерял цвет, форму, звук, стал прозрачным.  — Я сейчас на Пушкинской. Через десять минут буду у входа.
        Положил я трубку на рычаг, и оцепенение мое испарилось совсем, ибо я понял окончательно, что то утреннее предчувствие, ощущение беды и опасности не было случайным: за барьером нашего двухминутного разговора с Рамазановым происходили какие-то очень важные и острые события, коли он надумал после трех лет бегов позвонить мне сегодня в девять утрл и сказать, что сдается. Нет, не только усталость, разочарование, и безнадежность подвигнули его на это решение: ведь в первом гудке телефонного вызова, прозвучавшего в тишине моего кабинета, уже раздавалось для него бряцание тюремного замка. Я представил себе, как он идет сейчас по Страстному бульвару, пустынному, залитому осенним дождем, облетевшему, напоенному запахами сырой земли, прелых листьев, горьковатым ароматом черных голых деревьев, погружающихся неслышно в спячку, переходит улицу, пронизанную быстрыми смерчиками бензиновых выхлопов,  — и каким невыносимо прекрасным, каким сказочно неповторимым должен казаться ему этот серый, сумрачный осенний день в последние минуты его свободы! Как он должен проклинать те наворованные рубли, хрусталь, курорты и
дорогие рестораны, коли за них надо сейчас расплачиваться этим дождливым тусклым утром, которое нельзя купить, украсть или выхитрить, потому что имя этому осеннему слепому свету — последний час свободы…
        Никаких симпатий Рамазанов у меня не вызывал. И все-таки я позвонил в бюро пропусков и заказал ему по всей форме пропуск, хотя мог провести его мимо постового, предъявив свое удостоверение и сказав одно-единственное слово — «арестованный». Он, как-никак, позвонил сам и сдался, заработав в моих глазах тем самым для себя эту пустяковую, а для него очень важную привилегию — войти на Петровку, 38 не арестантом.
        Я захлопнул дверь кабинета и пошел по лестнице вниз, и думал я о том, что с каждым мигом мы приближаемся друг к другу на два шага, и с того момента, как мы встретимся, для Рамазанова начнется отбытие уголовного наказания, которое ему много-много времени спустя определит суд. И хотя мне, наверное, надо было радоваться, что еще один преступник будет сейчас задержан, предан в руки правосудия и изолирован от общества, я все-таки радости этой в себе не ощущал, и, возможно, причиной тому были быстрые черные глазенки двух мальчишек, сидевших на диване, под которым стояли, две красные немецкие пожарные машины.
        Никогда я раньше не видел Рамазанова, и он меня не знал, но, наверное, мы думали друг о друге, потому что у проходной мгновенно опознали — я его, а он меня, поздоровались; выписали ему быстро пропуск, на обороте которого было напечатано «час прихода — 9. 45», а графа «час ухода — …» так и останется пустой, потому что Умар Рамазанов отсюда не уйдет, а уедет на специальной машине, которая называется «автозак», а в просторечье — «черный ворон»; конвоиры выведут его не через главный подъезд, а через служебный выход на дворе, пропуск там ему не понадобится, а паспорта у него уже не будет, потому что я должен буду его вложить в специальный конверт, приклееный к задней обложке папки уголовного дела.
        И от всех этих мыслей было мне тоскливо, потому что понять меня может до конца только тот, кому это в жизни доводилось: сажать в тюрьму людей — дело очень нервное. И положительных эмоций нет никаких.
        Молча поднялись мы по лестнице, прошли по коридору, я отпер дверь, пропустил его вперед и сказал:
        — Садитесь.
        Рамазанов, стягивая с себя плащ, усмехнулся:
        — Спасибо. Считайте, что я уже сижу. Курить можно?
        — Курите.
        У него был портфель, и, когда он отпер его, доставая пачку сигарет, я краем глаза заметил аккуратно сложенное белье и чуть замаслившийся сверток, наверное с едой. Любящие руки собирали его на этих горьких проводах. Ах, Рашида Аббасовна, что же раньше твои любящие руки не порвали в клочья ворованные деньги, почему не удержали мужа рядом с черноглазыми ребятами? А! Поздно об этом сейчас говорить…
        Рамазанов закурил, откашлялся, словно собирался продекламировать мне стихи или что-нибудь спеть, и старался он изо всех сил держаться достойно, не потерять лица и встретить трудную минуту по-мужски. Но заговорить он не успел, потому что раздался стук и в дверь заглянул Поздняков:
        — Разрешите присутствовать?
        — Да, заходите, здравствуйте.
        — Здравия желаю.  — Поздняков обошел сидящего сбоку от стола Рамазанова, протянул мне негнущуюся, твердую, как дубовое корье, ладонь, пригладил расческой белесые волосы и чинно сел на стул, сложив руки на коленях. Я взглянул на часы: десять без минуты.
        — Итак, Умар Шарафович, я вас слушаю.
        Поздняков мигнул белыми ресницами, но в следующее мгновенье на его длинном лице уже и следа удивления не было, словно он вечерком договорился с Рамазановым встретиться здесь в начале рабочего дня и он-то пришел вовремя, а гость маленько поторопился, так что пришлось ему пока довольствоваться моим обществом. А теперь Поздняков пришел, стрелка на часах десятку перепрыгнула, и, пожалуй, пора приступать к делу.
        — О моей преступной деятельности вы наверняка хорошо информированы?  — спросил-сказал Рамазанов.
        Сейчас я внимательно рассмотрел его лицо — крупное, с сильными чертами, глаза черные с фиолетовым наволоком, залысый лоб, в сдирающий вперед. У него была смуглая коричневая кожа, синеющая на щеках от густо прущей щетины.
        — Пришел я к вам по многим причинам. В основном потому, что окончательно понял безвыходность тупика, в котором оказался. Но это — от ума, а сердце все время трусило, и я все старался оттянуть сегодняшнее утро. И привела меня к вам острая ненависть, желание отомстить гадинам, могильным червям, мародерам, трупоедам-гиенам, у которых нет ни совести, ни закона, ни чести, которые у сироты готовы вырвать кусок из горла, вдову ограбить…
        Он уже не откашливался и не декламировал, в голосе его звенели слезы и палящая ненависть — он больше не контролировал себя и не боялся потерять лицо. Рамазанов тряс поднятыми кулаками, и пористое смуглое лицо его было синюшно-бледным.
        — Успокойтесь, Умар Шарафович,  — сказал я.  — Давайте по порядку?
        — Давайте,  — устало сказал он и сник как-то.  — За свои поступки я готов нести полную ответственность и жалею только, что украл из своей жизни еще три года, когда скрывался от вас в нелепой надежде, что мне удастся как-то выкрутиться. Хотя это ведь глупость была с самого начала: что я, шпион, что ли,  — жить годами на нелегальном положении?
        Я молчал, не желая сбивать его, отвлекать вопросами. Рамазанов задумчиво сказал:
        — Какая это была жизнь, можете себе представить, если я за три года похудел на восемнадцать килограммов. А ведь я не отказывал себе в еде, не бегал, не суетился, лежал целыми днями на диване и читал. От одних мыслей о жене, о детях, о себе, я думал, сойду с ума.
        — Где же это вы три года отсиживались?  — спросил вдруг Поздняков, и я понял, что его удивляет разгильдяйство и нерадивость участкового, который допустил проживание в течение трех лет на своем участке разыскиваемого следствием преступника.
        Рамазанов повернулся к нему, посмотрел на него оценивающе, медленно сказал:
        — Сначала жил в Касимове у друга. А потом в Кратове. На даче y жены моего брата.
        — И за такой срок к вам ни разу участковый ге приходил?  — спросил Похздняков.
        — Приходил. Но дача большая, я на втором этаже отсиживался. Без острой необходимости из дому не выходил, и то — всегда в темноте, жил тихо, внимания не привлекал…
        — Все равно непорядок,  — покачал своей длинной головой Поздняков.  — Участковый должен быть на своем участке не только засветло, он, как кот, в ночи должен все насквозь видеть…
        Я в их разговор не вмешивался, потому что начал догадываться, что привело к нам Рамазанова. А он отмахнулся от въедливого Позднякова:
        — Да что об этом сейчас говорить! Я к вам пришел потому, что меня без участкового разыскали бандиты. Это они, сволочи, сделали у меня в доме обыск, а потом меня на даче нашли…
        — Когда?  — подались мы к нему одновременно с Поздняковым.
        — Вчера вечером. Вот они-то не поленились подняться на второй этаж…  — Рамазанов сидел, закрыв лицо руками, раскачиваясь всем корпусом, как на молитве. Не отрывая ладоней от глаз, он сказал глухо: — Это шакалы, уголовники. Они потребовали пять тысяч, а иначе грозились выдать меня милиции. Бандиты, они хотели получить с меня еще одну плату. Они только не знали, что я уже и так запуган до смерти, дальше запугать меня невозможно. Они не знали, что когда детей не видишь и жена крадется к тебе по ночам, как воровка, то от этого страх жрет тебя пудами и пропади она пропадом, такая воля, если она в тысячу раз хуже и страшней любой тюрьмы.
        — И что вы им ответили?  — спросил я.
        — Что я ответил?  — поднял на меня ослепшие от ярости глаза Рамазанов.  — Я ответил им, что деньги отдам сегодня — у меня же не может быть под рукой пяти тысяч. И твердо решил идти к вам, да не с пустыми руками, а притащить их за шиворот, этих проклятых мародеров, чтобы они по крайней мере сидели со мной в соседней камере, и мне тогда тюрьма не покажется такой горькой!..
        — Где вы договорились передать им деньги?  — спросил я.
        — В кафе «Ландыш» у Кировских ворот.
        — Во сколько?
        — В двенадцать. Я звонил вам, потому что знаю — вы их ловите. Давайте поедем в кафе, возьмите их, этих бешеных псов, и я уйду в тюрьму с легким сердцем…
        Поздняков сердито завозился на стуле, я оглянулся на него, и мне показалось, что на лице у него мелькнуло сочувствие к Рамазанову. А я с горечью подумал, что Рамазанов, пожалуй, перестарался: если бы он верил в нас больше и рассказал бы мне это по телефону, то мы почти наверняка бы их взяли. Придут ли они теперь в кафе «Ландаш», я был совсем не уверен: судя по их замашкам, они вполне могли проследить, куда поехал с дачи Рамазанов и как я встретил его у гхода на Петровку, 38. Но говорить это сейчас Рамазанову было бессмысленно.
        — И вот это возьмите,  — сказал он, протягивая мне записную книжку.
        — Что это?
        — Эта книжка была в плаще,  — кивнул он на свой дождевик на вешалке.  — Это их плащ, одного из них. Он так осатанел от предчувствия близкого мародерского куша, и погода на улице была теплая, а может, и плащ у него ворованный, и он не привык еще к нему, что, уходя, они забыли его у меня на гвозде. В кармане была книжка.
        На букве Л в записной книжке разгонщика был записан служебный телефон Лыжина…
        Опергруппа, выехавшая с Рамазановым в кафе «Ландыш», провела там два с половиной часа. Все это время Рамазанов сидел за столиком с отрешенным лицом, пил боржом и кофе и курил непрерывно, закуривая сигареты одну за другой.
        Но никто не подошел к нему — разгонщики, очевидно, проследили его. В середине дня Рамазанова привезли снова ко мне в кабинет, и от неудачи все были раздражены и утомлены:
        — Чтобы убить змею, коран разрешает мусульманину даже прервать молитву…  — сказал Умар Рамазанов глухо, и в его сощуренных, немного косящих глазах клубилась такая ненависть, что мне стало чуточку не по себе.  — Я не собираюсь лукавить, намекать, что сдался из-за мучений совести. Хотя и жалею о том, что так завелся тогда, остановиться не мог. Все казалось: вот округлю свой «пакет» до десятки — перестану. Потом — до четвертака… Не успел.
        Говорил Рамазанов быстро, и, когда волновался, в его речи проскальзывала изредка частичка «та», по которой угадывалось казанское происхождение. Я не перебивал, видя, что ему нужно выговориться.
        — С вашим братом милицией у нас отношения возникли, так сказать, законные,  — продолжал Рамазанов.  — Ваше-та дело — ловить, наше — прятаться. Но эти ш-шакалы… ух, шакалы… Лежачего бьют, на горе наживаются, у ребятишек малых кусок изо рта-та отнять, вырвать хотят… Ш-шакалы! Ладно,  — решительно прервал он сам себя,  — хотел с ними разобраться, не своими руками-та, пусть вашими.  — И в последний раз горестно вздохнул, как всхлипнул.  — Башка моя дурацкая, задроченная недоварила, что если в Кратово ко мне эти шакалы протопали, то уж здесь-та догадаются приглядеть, куда я направляюсь. А я на Петровку пошел! Ладно чем могу быть вам полезен?
        Я на всякий случай уточнил:
        — Значит, никого из шантажистов вы не знаете?
        Рамазанов развел руками:
        — Первый раз в жизни увидел. Да и вряд ли кто из знакомых та ко мне бы сунулся…  — Он сказал это без всякого нажима, но глядя на его узкое, острое, очень контрастное лицо, властные желваки на скулах, бешеные блики в глазах, я подумал, что знающие люди поостереглись бы, наверное, так уж бесцеремонно брать его на испуг.
        — Тогда давайте станем на их место,  — сказал я, и Рамазанов удивленно посмотрел на меня. Я пояснил: — Давайте прикинем их расклад в этом деле. Тогда мы сможем устроить им встречу. В следующий раз.
        Рамазанов понял.
        — Вопрос номер первый,  — сказал он.  — Кого из нашей братии есть смысл шарашить? То есть у кого можно хорошо поживиться?
        — Замечательно.
        — Если не секрет, скажите, пожалуйста, кого они уже катанули… Кроме меня, я имею в виду.
        — Не секрет. Кроме вас, они сделали самочинный обыск у Обоимова…
        — Как?!  — вскинулся Рамазанов.  — Ведь Рашида…  — Он помялся немного, потом махнул рукой, криво усмехнулся: — Рашида сразу же предупредила его жену… М-м-м…
        Я понял, что на всякий случай он не хочет говорить о Пачкалиной, и помог ему:
        — Они обыскали его любовницу, Екатерину Пачкалину. И прилично попользовались, между прочим.
        — Ясно,  — кивнул Умар.  — Ясно. Это кто-та очень близкий наводит. Внутренний человек наш. Но кто?..
        Этот вопрос так захватил его, что он, казалось, забыл о моем существовании, глядел сквозь меня, прищурившись, что-то шептал, загибал пальцы на руке, пока они не сложились в жилистый кулак, побуревший от напряжения.
        — Давайте вместе думать, Умар Шарафович,  — сказал я.  — Это эффективней будет.
        — Ага,  — очнулся он.  — еще кого ограбили?
        — Понтягу.
        — Понтягу?!  — Рамазанов не мог скрыть удивления.  — Странно, странно… А еще кого?
        — Пока все. То есть все, если только кто-нибудь из потерпевших не утаил от нас этого факта.
        — Тогда слушайте. Я, собственно, мало чего нового-та скажу, все в основном уже прошло по уголовному делу, но есть некоторые подробности… ну, детали, как бы сказать. Они могут пригодиться… Дайте листок бумаги-та.
        Я дал Рамазанову лист, и он начал трудолюбиво что-то писать и чертить на нем, а я тем временем занялся оформлением анкетной части протокола допроса. Вскоре он закончил свои записи и сказал:
        — Вы из дела знаете, конечно, что мы получали от завскладом Хазанова сырье по завышенной калькуляции и в своем цехе гнали «левый» трикотаж — в основном дамские костюмы-тройки и олимпийские тренировочные костюмы. Товар-то дорогой, полсотни троек в месяц да столько же олимпийских — вот тебе делов на десять косарей, по-нашему, ну, на десять тысяч, в общем-то. Реализацией занимались шесть магазинов, товар туда и деньги оттуда доставляли наши агенты — Еськин и Танцюра. Магазинщикам полагалось тридцать процентов с цены…
        — Три тысячи то есть,  — уточнил я.  — По пятьсот на магазин…
        — Не спешите, инспектор. Они не поровну получали-та. А именно: седьмой и двадцать первый имели по семьсот пятьдесят в месяц, пятьдесят второй — пятьсот, тридцать первый и девятнадцатый — по четыреста и сотый — двести…
        Сейчас, погрузившись в расчеты и вычисления, Рамазанов несколько успокоился, погас тревожный румянец на скулах он перечислял быстро, памятливо, деловито:
        — Бухгалтер, начальник цеха Лысоиваненко и Ремезов получали по два процента со всего дохода, по двести, значит, итого шестьсот плюс два раза в месяц ресторан от пуза… Дальше: бригадиру Беловолу и кладовщику Хазанову — по пять процентов, по пятьсот, значит, И по стольку же Еськину и Танцюре…
        — Вы хотите выяснить, кто, так сказать, богатый?  — спросил я.
        Рамазанов усмехнулся:
        — Я и так знаю, кто богатый. Я хочу из рассуждений жуликов этих выяснить, кто, по-ихкему, должен быть богатый-та.
        — Резонно,  — согласился я.  — И что?
        — Смотрим на список. И выкидываем бедных. Это бухгалтер Рыжков, Лысоиваненко, Ремезоз. По магазинам: пятьдесят второй, тридцать первый, девятнадцатый, сотый…
        — Ничего себе бедные!  — возмутился я.  — Эти магазинщики по четыреста — пятьсот рублей в месяц гребли! Не считая притом зарплаты!
        — Я просил вас не спешить, гражданин Тихонов,  — сухо сказал Рамазанов.  — Сразу видно, что вы дела-та толком не знаете. В этих магазинах на наш товар было по три, а в пятьдесят втором — четыре компаньона. Навар как раз на шашлычную да на Сандуновские бани.
        Я пожал плечами, а Рамазанов миролюбиво сказал:
        — Лучше разберемся с остальными-та. Бригадир, допустим. Беловол. Если эти шакалы его хоть немного знают, он отпадет сразу.
        — Почему?  — не понял я.  — Ведь он, по вашим расчетам, за три года тысяч пятнадцать мог скопить?
        — И даже больше. Но с ним номер не пройдет.
        — Да-а?
        — Раньше в кино кулаков показывали. С топором и с обрезом, в тулупе. Вот такой это человек, жуткий. У него на обыске ни гроша не нашли вообще-та. Стол хромой да ржавая кровать — вот и все имение. И люди все, цеховики, знали, что он за копейку удавится, или, лучше сказать, другого удавит.
        — Понятно. Дальше…
        — Дальше кладовщик Хазанов. Вот этот уже ближе к делу-та. Я лишнего не скажу, но он не только нашему цеху помогал, еще и от других пользовался. У него монетка должна быть, по всем расчетам. Теперь экспедиторы: Еськин, Танцюра. По описи с них получили мало, что-то тысячи по полторы. Выходит, заначка должна была остаться, ребята они аккуратные, пили с умом…  — Рамазанов снова усмехнулся, глаза его потеплели: — На мои в основном. Но я не возражал: помощники сии были хорошие и ребята честные.
        — Остаются седьмой и двадцать первый магазины,  — сказал я, заглянув в рамазановские записи.
        — Да, это были серьезные купцы,  — отозвался Рамазавов с сожалением.  — По семьсот — восемьсот рублей в месяц от нас только имели. Плюс кое-что еще, о чем говорить сейчас-та не стоит…
        — Почему ж не стоит?  — по инерции спросил я.
        — Потому, что мы сейчас с вами другим делом занимаемся, а то — не по вашей части.
        — Ага,  — быстро уразумел я.  — Так что купцы?
        — Седьмой отпадает,  — задумчиво сказал Рамазанов.  — Супруги Абрамовы сгорели дотла еще на обыске: у них все до копеечки дома было, все и выгреб товарищ Савостьянов. Камушков там сколько-та, бриллиантиков, в банке с солью держали, и то нашли. В общем, не только то, что с нами заработали, но и за всю жизнь трудовую накопленное-та…
        — Остается, значит, двадцать первый. Липкин там был заведующий.
        — Да. Большого ума человек Липкин,  — твердо, уважительно сказал Рамазанов.  — Я бы на месте этих шакалов к нему направился…
        — Остается один вопросик невыясненный,  — сказал я.  — С Понтягой. Он что, крупно у вас брал?
        — Какое!  — Рамазанов досадливо поморщился.  — Я вот, пока мы разговаривпли, все думал: почему именно его на разгон взяли? Только потом сообразил…
        — Что же?..
        — Была у нас давно одна история. Дал я ему как-то партию товара с нашего склада, самовывозом. Не знаю, то ли испугался он, то ли еще что, только оприходовал он нам трикотаж, не стал его налево гнать. Ну, как говорится, черт с ним. Только пополз после этого, не знаю уж от кого, слушок, что я через Понтягу-та большой товар сбываю, от компаньонов тайно. Ну, себе в карман. Скандал получился, Обоимов мне в Сандунах чуть бутылкой пивной по голове-та не врезал. Я ему доказал, конечно, дело-та нетрудное, он и успокоился, а на остальных нам наплевать было… Вот, видно, этот слушок и сработал…
        — Понятно…
        Я торопливо заполнял протокол допроса: Рамасанов, поскучневший, задумчивый, тоскливо смотрел в окно, из которого виден был зеленый парк больницы, новый краснокирпичный забор, зачем-то возводимый вокруг него, небо, по которому неслись бурые клочки туч.
        Позвонил Савостьянов: за Рамазановым приехал следователь прокуратуры. В дверях Рамазанов остановился, долго смотрел на меня, видно, что-то сказать хотел, но ничего не сказал, губы его как-то жалко скривилась, он махнул рукой и шагнул за дверь — в неволю, от которой он так яростно скрывался, к которой сам приговорил себя, к которой подтолкнули его разгонщики; в ней потекут теперь долгие тягостные годы…
        Я мало полагаюсь на случайную удачу: если в шапке лежат пять билетиков и на одном из них написано «водить», я вытаскиваю как раз его; успехи, которых я когда-либо добивался, были следствием прилежания и трудолюбия. Но на сей раз случаю было угодно облегчить мне работу, резко сократив количество возможных вариантов. Экспедитор Еськин перед арестом был холост, устойчивых связей не имел, поэтому его комната была опечатана, а после суда передана постороннему человеку. Разгонщикам на его квартире делать было нечего. А Степан Танцюра, как выяснилось, и вовсе был прописан не в Москве, а в области, в квартире брата, с которым — готовно доложил мне участковый инспектор — были у них «крайне неприязненные отношения, доходившие до рукоприкладства». Сухая справка раймилиции извещала, что «С. И. Танцюра выписан с указанной площади в связи с арестом по уголовному делу».
        У кладовщика Хазанова ситуация была несколько сложнее: у него в Москве остались и семья, и квартира, и, по расчетам Умара Рамазанова, добрая монета. Но люди, которые знали про такую вещь, как существование Пачкалиной,  — Обоимов вовсе не рекламировал эту связь,  — безусловно, должны были знать и принять во внимание дружбу между Рамазановой и Хазановой. А следовательно, и учесть, что Рамазанова предупредит подружку о налете.
        Конечно, дерзость разгонщиков могла оказаться паче логики, и об этом следовало помнить. Но все же вариант с Хазановым оставался запасным. Главным кадидатом на следующий разгон был большого ума человек — Липкий.
        … Накануне вечером Иоганн Фробен приехал с книжной ярмарки во Франкфурте, где заключил несколько выгодных сделок, и, потчуя нас ужином, был весел, благодушен и полон самых радужных планов и надежд. Он называл меня своим воскресителем и обещал твердую поддержку в магистрате среди самых сильных и уважаемых граждан Базеля.
        А утром, когда слуга принес ему в спальню умывание и почту, Иоганн Фробен не дышал, давно остыл, и мучительная гримаса — след последней ужасной боли — исказила его тонкое и умное лицо.
        Город скорбел о своем достойном сыне — траур соблюдали и те, кому при жизни он был ненавистен. Тяжелыми медными гирями падали с неба на притихших людей удары погребального колокола, и горечь моя была невыносима, ибо светлая печаль об ушедшем навсегда друге была опоганена врагами: чумными крысами побежали по городу слухи, будто я отравил колдовскими ядами покровителя и защитника своего.
        И студенты многие не пришли на занятия. И от лекарственных услуг во многих приличных домах мне было отказно. И от Азриеля перестали приходить вести; последнее письмо прислал он из Женевы, где поселился для проповеди моей медицины.
        Пусто, холодно, тоскливо стало в доме. Если бы не участие и поддержка верного ученика и друга Опоринуса, жизнь моя стала бы совсем невозможной. Он и предложил сходить с поклоном к мудрецу из Роттердама — достославному Эразму Всеведающему.
        — Нет в нашем городе человека, к разуму и суждению которого так прислушивались бы. Если он захочет прилюдно вступиться за честь вашу, учитель, то многие поверят ему…
        Эразм принял меня в своей большой темной гостиной, освещенной красным пламенем горящих в камине дубовых плах. Сидел он в глубоком кресле, завернутый в толстый шерстяной плед,  — маленький, усохший, бледный, в шелковой шапочке, потирал искривленные подагрой пальцы о кошачью шкурку — надежное средство от ломоты в суставах. На маленьком пюпитре разложены были перед ним исписанные листы, которые он при виде меня проложил вязаной закладочкой и отодвинул в сторону. Улыбнулся мне тепло, приветственно махнул слабой рукой:
        — Приходящего ко мне да не изгоню вон…
        И от святых слов писания, произнесенных его тонким насмешливым голосом, остро кольнуло в сердце, потому что вспомнил я невольно, как несколько лет назад пришел в эту обитель гонимый, преследуемый, как затравленная дичь, умирающий от чахотки поэт и рыцарь Ульрих фон Гуттен и просил у мудреца убежища от преследователей и Эразм отказал ему, объяснив, что в доме всегда сыро и холодно и болезнь умирающего может здесь обостриться.
        — Здравствуй, великий господин Эразм, во всех областях ученейший и любезнейший! Когда довелось мне исцелить тебя от недуга почечного, прислал ты мне письмо, где обещал наградой за мое искусство сердце свое и память благодарную. И прибегаю я сейчас к милости и разуму твоему, к совету и помощи, ибо жизнь моя невыносима стала.
        Кивает маленькой сухой головой Эразм, говорит тоненько:
        — Я укреплю тебя, я помогу тебе и поддержу десницей правды моей.  — И, может быть, оттого, что говорит этот насмешливый Момус, сын ночи словами библейскими, кажется мне, будто он посмеивается над моими горестями.  — Ты хочешь пожаловаться на враждебность медицинского сословия, на козни врагов, невежество и злобность обывателей?
        — Да.
        — А я и так знаю: среди врачей кто невежественнее, нахальнее, самонадеяннее остальных — тому и цена выше, не только в глазах обывателей, но даже и у венчанных государей.
        — Отчего же так происходит? И как изменить эту нелепость?
        — Никак ее изменить нельзя, ибо сама медицина в том виде, в каком многие твои коллеги ею теперь занимаются, не что иное как искусство морочить людей.
        — Что же мне делать?
        Эразм прикрывает тонкие, прозрачные пленочки век — старая дремлющая птица. Но он не спит. Помолчав, советует:
        — Тебе надо стать потише, меньше отличаться от остальных, меньше ссориться, меньше спорить, стать более похожим на других лекарей, и они примирятся с твоим существованием.
        — Даже если бы я мог принять ваш совет, мне бы это не помогло: они все равно против меня всегда будут вместе.
        — Это ты говоришь неправильно,  — качает головой Эразм.  — Сдружившись, кошки могли бы изгнать из города собак, но кошки не умеют дружить. Тебе же нужно выиграть время, ибо твоя беда в том, что ты очень рано родился. Нынешний век для тебя гостиница, твой дом — в веке следующем…
        — Но господь не дал мне века!
        — Тогда смири свою гордыню, подчини ее разуму, ибо я считаю тебя человеком великим, и дело твое великое, и ради него можно многим поступиться.
        — Я думаю, что и великому человеку ради великого дела невозможно совершить низкого поступка. А смирение мое лицемерное стало бы низостью.
        Эразм сочувственно смотрит на меня, и тонкие губы его змеятся в усмешке:
        — Козу не кормят медом. А ты хочешь стадо сие неразумное потчевать блюдом, ему непотребным.
        — Но если бы ты, великий мудрец, поддержал меня словом своим почтенным, нашлось бы еще много разумных людей, которые вняли бы тебе.
        — Э-э нет, дружок мой! После скитаний многолетних нашел я приют для спокойных размышлений, работы и нерушимой тишины, и ввергнуть себя в хаос и свалку новых волнений — уволь, пожалуйста. Мне так мало времени осталось: я ведь на мечту о будущем загробном блаженстве смотрю как на последнее и великое из безумий человека.
        — Но ты так прославлен и знатен, Эразм, что тебе некого и нечего бояться!
        — Парацельс, я боюсь не людей, но стремительно уходящего от нас времени. И тебе я хочу напомнить историю Адама, вся жизнь которого — предупреждение тем, кто не умеет ценить своего времени: в час первый был создан прах, во второй час — образ, в третий — голем, в четвертый — связаны его члены, в пятый — раскрылись его отверстия, в шестой — дана ему душа, в седьмой — он встал на ноги, в восьмой — бог дал ему Еву, в девятый — он был введен в рай, в десятый — он получил заповедь, в одиннадцатый — он согрешил, а в двенадцатый — был изгнан и ушел. Мой двенадцатый час грядет, и мне нет возможности убеждать дураков в твоей правоте…
        Он снова закрывает глаза и умолкает — то ли действительно заснул, то ли притворяется спящим.
        Я долго смотрю на Всеведающего и думаю о том, что в жилах его медленно, неровными толчками сочится слизистая, прохладная кровь мудрого раба…
        Глава 19
        МОЛОДЕЦ, ПАНАФИДИН, ПОКОРИТЕЛЬ ЖИЗНИ!
        И все-таки к шести часам вместе с Поздняковым я поехал в клинику: переносить встречу с Панафидиным было уже неприлично, хотя она и потеряла для меня всякий смысл и интерес. У проходной я увидел красные «Жигули» Панафидина и пошел к Хлебникову, а Позднякова послал прямо в лабораторию, договорившись, что скоро приду.
        Около двери Хлебникова я услышал доносящиеся из кабинета громкие голоса. Металлический, негнущийся голос Панафидина с присвистом рассекал тишину:
        — Каждый день в мире умирают неграмотные Лейбницы и голодные Резерфорды! И поэтому надо работать! Мир должен работать! А не болтать! Все ваши прекрасные разговоры о духовности, о примате нравственности — чушь, ерунда, глупости!
        — Но лекарство против страха — это тоже часть всемирной работы,  — быстро ответил Хлебников.
        — Да, если только отбросить ваши с Лыжиным глупые бредни вокруг этой чисто химической проблемы. Пугливость человека определяется количеством выбрасываемого в кровь адреналина, и меня интересует голый химизм этого процесса, а на остальное мне наплевать!..
        — И на нравственную сторону вопроса тоже наплевать?  — спросил настойчиво Хлебников.
        — Когда все люди на земле будут сыты, то нравственные люди заставят безнравственных вести себя правильно! А самое главное — только тогда наступит время, чтобы разобраться, что нравственно, а что безнравственно. Пока мир голоден и болен, понятия эти весьма неопределенны…
        Я открыл дверь и вошел в кабинет, они обернулись ко мне на мгновенье, одновременно кивнули и снова бросились навстречу друг другу, как боксеры в клинч.
        — Вы, Панафидин, никогда не задумывались над историей открытия шахмат?
        — Вас волнует безграничность жизненных ситуаций?  — усмехнулся Панафидин.
        — Нет, меня волнует хитрость Сету и беспечность магараджи Шухендра. Когда магараджа пообещал вознаградить хитроума, положив на каждую следующую клеточку удваивающееся количество зерен, он продемонстрировал свойственное людям нежелание или неспособность предвидеть последствия геометрической прогрессии наших поступков и устремлений.
        — А какие прогрессии вы усматриваете в моем поведении? Или в моих устремлениях?
        — Вы опасный человек, Панафидин. Вам нельзя давать воли. Мне страшно подумать, как вы могли бы распорядиться метапроптизолом, если бы стали его монопольным хозяином. Для вас человек — опытная лаборатория для исследования химизма протекающих в нем реакций…
        Панафидин в ярости вскочил с кресла:
        — Слушайте, Хлебников, я всегда считал вас сентиментальным дуралеем. Но я не мог предположить, что вы с годами продвинетесь в этом так далеко… Дружба с Лыжиным сослужила вам плохую службу. Он сумасшедший, но талант, а вы очень нормальная посредственность, и взаимное общение не обогатило вас, а довело обоих до нуля. Вы носитесь как дураки с писаной торбой со своими прекраснодушными идеями уничтожения боли и страха, и вам обоим в жизни не понять, что я не магараджа, я — Сету, потому что в отличие от вас понимаю закон — главный закон научного прогресса!
        Хлебников кротко смотрел на него своими воспаленными, словно заплаканными, глазами, и на лице его были скорбь, усталость, боль. И так мне было неприятно, непривычно да и непонятно видеть этого сильного и смелого мужика в подобной роли, что я постарался как можно незаметнее устроиться на стуле в углу кабинета.
        — Тогда поделитесь и со мной знанием главного закона,  — сказал Хлебников тихо.
        — Боль и страх в мире вечны. Вечны — вы это понимаете? И как безжалостный дрессировщик гонит в манеже взмыленного, хрипящего на корде коня, так боль и страх будут вечно гнать человечество по восходящей спирали познания!
        Он закурил сигарету, сел в кресло и спокойным голосом добавил:
        — Ладно, хватит пустомелить. Мы все равно не поймем друг друга.  — Он кинул взгляд на меня и сказал Хлебникову: — Вот с инспектором из МУРа вы скорее можете договориться…
        — Да,  — кивнул Хлебников,  — с инспектором Тихоновым мы скорее можем договориться. Вы не воспринимаете наших слов, как не слышите радиоволн, которыми заполнена сейчас эта комната, улица, весь мир вокруг нас. Вы нас не слышите. И не слушаете.
        — Эх, Хлебников, Хлебников,  — покачал головой Панафидин.  — Вы, мой коллега, хороший специалист, врач, ученый, гордитесь отсутствием нашего взаимопонимания и довольны тем, что вас понимает милиционер, и при этом не отдаете себе отчета, что ваши отношения нелепы и противоестественны, как групповой рентгеновский снимок!
        — Почему же?  — пожал плечами Хлебников.  — Мы с Тихоновым тоже коллеги. Только по другому ремеслу, которого у вас нет.
        — Интересно знать, по какому?
        — Мы с ним оба — люди,  — тихо и грустно сказал Хлебников.
        Панафидин захохотал:
        — К вашему замечательному дуэту мог бы с успехом подключиться еще один крупный специалист в этой области — ваш друг и моей бывший сотрудник Володя Лыжин. Он тоже всегда носился, как курица с яйцом, со своей идеей — человек, человек, человек! Ну-ка, душелюбы, покажите-ка мне благодарное человечество, выстроившееся с передачами в очередь перед палатой Лыжина? Пригласите уж и меня, пожалуйста, на всемирный консилиум врачей, собравшихся у кровати Лыжина…
        — Вы, Панафидин, мрачный и злой циник,  — сказал я.  — И не такой уж умный, как это может сначала показаться…
        Ернически ухмыляясь, Панафидин спросил:
        — А почему это, позвольте полюбопытствовать, я перестал вам казаться таким умным?
        — Потому что у вас была курица, которая несла золотые яйца, Но вам однажды захотелось есть, а терпеть голода вы не могли и не хотели, и тогда вы сварили из своей курицы бульон. И в каждой жадно сожранной тарелке утонули ваши мечты и растворилась сказка вашего сияющего завтра.
        — Может быть, может быть,  — быстро закивал Панафидин, и я вдруг увидел, что он держится последним усилием воли, что он на грани истерики.  — Вы мне все надоели — моралисты, глупцы, дилетанты! Вы сами-то жить не умеете, а еще других охота учить.
        — А вы жить умеете?  — спросил я.
        — Да-да! Я — умею. Я знаю, как надо жить, и я знаю, для чего…
        — И как же надо жить?  — поинтересовался Хлебников.
        — Вы, Хлебников, как, впрочем, и ваш друг Лыжин, все равно так жить не сможете. В вас нет внутренней уверенности. Вы не можете понять, как это я всегда решал контрольные задачи на беловике жизни,  — вы-то всё проживали на скомканных листочках черновиков, которые вы считали репетицией, проверкой, подготовкой к грядущей большой и светлой жизни! И жизнь вас за этонаказала, потому что она не знает черновиков — каждый день окончателен и бесповоротен, как сданный или проваленный экзамен…
        — И чем же нас так жизнь наказала?  — кротко спросил Хлебников.
        — Тусклостью ваших бесконечных будней, развеявших иллюзию завтрашних праздников. Оттого и старик Гораций вам чужд и непонятен, что призывал: «карпе диэм» — срывай день. И вообще, мне осточертело слушать всю эту вашу гуманитарную ерунду…
        Мы с Хлебниковым промолчали. Панафидин прошелся по комнате, у окна крутнулся на каблуках:
        — Мы будем заниматься лыжинским архивом?
        — Нет,  — сказал я резко.  — Я передумал. Лабораторию я опечатаю, а материалы Лыжин разберет после выздоровления сам.
        Панафидин почему-то не рассердился, а может быть, у него для этого уже не было сил.
        — Как угодно. До свидания,  — сказал он безразлично и снял с вешалки плащ.
        Он уже дошел до двери, взялся за ручку и все-таки остановился, мгновенье стоял молча, потом вернулся, бросил на стол ключи от лаборатории и сказал не спеша:
        — Вы меня напрасно ждали в лаборатории — я бы туда все равно не пошел. А что касается Лыжина, то что же — буду рад, если он, выздоровев, сам разберет свои материалы. Правда, вы, Хлебников, как физиолог, знаете, что дрессированные животные, впав в зимнюю спячку, забывают все приобретенные навыки. Расскажите об этом своему другу из милиции. Будьте здоровы…  — Он вышел из комнаты и тихо притворил за собой дверь.
        Долго мы сидели молча, пока я не спросил Хлебникова:
        — А как сегодня состояние Лыжина?
        Он посмотрел на меня отстраненным взглядом, словно припоминая, кто я такой и как оказался в его служебном кабинете, откуда знаю Лыжина и почему интересуюсь его болезнью. И этот миг перехода от размышлений к реальности, как глухой всплеск от камня, брошенного в колодец, подтвердил мне глубину его озабоченности за судьбу друга, за судьбу открытия и судьбы людей, которым это открытке может принести свет избавления.
        — Лыжина?  — переспросил он, будто я сказал невнятно или сидел далеко от него, он плохо расслышал мой вопрос и сейчас по ходу пытается сообразить, как правильнее ответить мне, не попав самому впросак и не обманывая меня.
        В тишине все слышался свист тормозов, визг горящей на асфальте резины — он изо всех сил старался затормозить, задержать разгон своих тягостных размышлений.
        — В ближайшие дни я жду перелома,  — сказал он наконец. Помолчал, сухо хрустнул пальцами и тихо добавил: —
        Я оченьнадеюсь… Я так надеюсь!..
        И я не стал его ни о чем спрашивать. Говорил об опечатании лаборатории, еще о каких-то пустяках, но он меня не слушал, а только кивал все время и повторял:
        — Да-да, конечно…
        Когда я прощался, Хлебников проводил меня до дверей, пожал руку и сказал доверительно, как сообщают о секрете, который по возможности не надо разносить:
        — В человеческом мозге — четырнадцать миллиардов нейронов. А-а? Многовато…
        Похлопал меня товарищески по плечу, словно ободрял, и отвернулся, и мне показалось, что он плачет…
        Направляясь к лаборатории, я выбрал кружной путь по дорожке, петлявшей в чахлом парке, выбегавшей к забору, пересекающей хозяйственный двор: мне надо было сосредоточиться, еще раз постараться понять, почему, каким образом, зачем оказался телефон Лыжина в записной книжке преступника. Какой извив жизни, что за непонятная причуда судьбы могли связать таких разных, совсем чужих людей?
        И сколько ни прикидывал я в уме вариантов, все больше убеждался, что найти логическое объяснение такому непостижимому переплетению мне не удастся: скорее всего решение этой задачи, как в «армянской» загадке, должно строиться на парадоксе, какой-то жизненной нелепице, набросавшей в котелок бытия попавших ей под руку случайных людей и заварившей на их взаимоотношениях такую крутую кашу, что нам и по сей день было не расхлебать ее.
        За оградой вид был почти деревенский — старенькие, покосившиеся домики, окруженные садочками, со скворечниками на крышах, ветхими сараюшками на задворках. Вид у них был несчастный, брошенный — жильцов уже переселили, и над их сизыми крышами угрожающе вознеслась крановая стрела с металлическим ядром, которое завтра-послезавтра должно разнести эти хибарки в прах. А сейчас здесь работала киногруппа. Редкие зеваки стояли за оцеплением, внутри которого суетились шустрые парнишки в замшевых курточках, раздраженно кричал в мегафон человек в полотняной кепке с длинным козырьком, актеру — здоровенному парню шоферского вида — гримерша, встав на цыпочки, подкрашивала губы и пудрила пуховкой щеки, потом над всей этой колготой взлетел крик: «Мотор!» — засияли голубым ошеломляющим светом юпитеры, оператор замер у камеры, как пулеметчик в окопе, актер стал ломиться в дверь брошенного дома, снова закричали: «Стоп! Стоп!» — погас арктический сполох юпитеров, все опять забегали по площадке, а я отлип наконец от ограды и пошел в лабораторию, где меня давно уже дожидался Поздняков.
        Я шел и вспоминал, как, будучи уже взрослым человеком, твердо верил в то, что фильм снимают по порядку — как читают книгу, как записано в сценарии: прежде снимают начало фильма, потом — середину, а в конце — финал. И очень удивился, узнав, что в кино первым кадром могут снимать конец картины, потом — начало, затем — середину, и, только когда снято все, режиссер начинает склеивать события в хронологической, смысловой последовательности, которая и должна на длинной полоске целлулоида изобразить ленту жизни.
        И подумал я о том, что расследование трудных, запутанных дел тоже сильно напоминает съемки кинофильма — я снимаю жизнь с разных концов, и попадают ко мне ненумерованные куски пленки с событиями, не имеющими никаких логических предпосылок, никак не связанные с накатом жизни, не обусловленные предыдущими словами или поступками моих героев. У меня ведь нет в руках сценария, по которому они должны поступать так, а не иначе, и обязательно в предписанном им порядке и последовательности.
        Мне надо, просмотрев все эти километры пленки, на которых запечатлены продуманные и вынужденные поступки людей, разложить их в строгой последовательности; но я не режиссер, у меня нет еще многих кусков пленки, и склеивать проекцию жизненной ленты еще рано…
        В окнах лаборатории не видно было света. Я вошел и в вечернем сумраке рассмотрел костяную угловатую спину Позднякова, сидящего за столом напротив какой-то женщины. Я щелкнул выключателем, и неяркий свет запыленного плафона после мглы показался мне ослепительным. Женщина непроизвольно вскинула к главам руку, прикрываясь от света, и я увидел, что это лаборантка Александрова.
        И вспомнил наконец, где я видел ее раньше.
        Поздняков и Александрова пили чай. На электроплитке уютно посвистывал небольшой синий чайник, в блюдце лежали куски сахара. А я стоял у двери, прислонившись к косяку, боясь шелохнуться, стряхнуть, разрушить это неожиданно пришедшее воспоминание.
        Александрова, искоса взглянув на меня, сказала:
        — У воспитанных людей принято здороваться…
        — Здравствуйте,  — сказал я.  — Извините, я просто не успел.
        — Понятно,  — кивнула она.  — Здороваетесь вы, наверное, уходя?
        — Случается и так,  — согласился я.  — Вот с вами я действительно поздоровался, уже собравшись уходить.
        Она пожала плечами.
        — Но вовремя вспомнил,  — добавил я тихо.
        — Лучше поздно, чем никогда.
        — Воистину лучше. Хотя я бы и так вспомнил. Но могло быть действительно поздно,  — засмеялся я.
        Поздняков с причмоком всосал из стакана остатки жидкого чая, не спеша сказал:
        — У гражданочки Александровой окончился рабочий день, но я уж уговорил ее уважить меня и вас дождаться, пока вы там все вопросы уредили…
        И незаметно подмигнул мне.
        Молодец старик! Значит, я не ошибаюсь, значит, он ее тоже знает! Видел, видел, наверняка видел, он же, черт возьми, хороший участковый! Он не мог видеть раньше этого взмаха руки к глазам, этого запоминающегося жеста, этой характерной позы, но зато он ее раньше видел не на фотографии, а в жизни!
        — Значит, мне вас на два слова надо, Станислав Павлович,  — сказал конфузливо Поздняков. Он хотел поделиться со мной своим открытием, он же не знал, что я видел медленно кружащуюся в воздухе фотографию, упавшую на пол к моим ногам…
        — Потом, Андрей Филиппыч. Мне сейчас надо поговорить с Александровой.
        — Но мне вам сказать…  — Показывая мне глазами на дверь, Поздняков не знал, как долго маячило у меня перед глазами лицо Александровой, как мучительно и бессмысленно увязывал я его все время с булочным лицом Пачкалиной и никак, ни за что не мог сообразить, что по телефону без имени из записной книжки разгонщика могли звонить не только Лыжину.
        — Я все знаю, Андрей Филиппович,  — успокоил я его и повернулся к девице.
        — Долго это будет продолжаться?  — сердито сказала она.  — Мне надо ехать домой. Я не намерена дольше задерживаться.
        — К сожалению, вам придется задержаться,  — сказал я.  — И при этом надолго.
        — Что-что-что?  — с вызовом спросила она.
        — То, что вы слышали. Вы садитесь лучше, у нас с вами разговор надолго.
        — Ну, знаете!  — зло блеснула она глазами.  — Мне это безобразие надоело, я ухожу домой.
        — Сядьте на место,  — сказал я, не повышая голоса.  — Вы задержаны, а через час я поеду к прокурору за санкцией на арест. А потом отправлю вас в тюрьму.
        — Вы с ума сошли,  — беззвучно прошелестела она побелевшими губами: как от судороги, губы ее затвердели и не слушались.  — Вы с ума сошли…
        — Нет, с этим у меня как раз все в порядке. Ну-ка, отвечайте быстро: вы хорошо знаете профессора Панафидина?
        — Знаю, конечно. Он читал курс лекций у нас, и вообще приходилось сталкиваться.
        — И больше никакие отношения вас не связывают?  — спросил я и на нее старался не смотреть.
        — А почему вы об этом меня спрашиваете? На каком основании? Какое вы имеете право мне угрожать?
        — Я вам не угрожаю. Я уже сказал, что через час предъявлю вам официальное обвинение…
        — В чем? В чем? Что я сделала?!
        — Вы обвиняетесь в соучастии в совершении особо опасного преступления. Вы украли из лаборатории метапроптизол и едва не убили им капитана Позднякова, с которым так мило распиваете здесь чаи…
        Александрова в ужасе переводила затравленный взгляд с меня на Позднякова, который невозмутимо сидел у двери на табурете и внимательно рассматривал свои ботинки, будто больше всего на свете боялся сейчас опростоволоситься перед лаборанткой, представ перед ней б забрызганных башмаках, что было бы недопустимым разгильдяйством и недисциплинированностью.
        — Я повторяю свой вопрос: какие отношения связывали вас с Панафидиным?
        — Он немного ухаживал за мной,  — сказала она, и в голосе ее была неуверенность.
        — Что значит «немного ухаживал?» Водил на танцы, дарил ландыши? Или ото было ухаживание посерьезнее?  — напирал я изо всех сил. Господи, в каких потемках бродил я все время, а все было так просто! Почему же я не мог понять? Не было взмаха руки? Или не созрел еще плод истины, явившейся мне мгновенно и ослепительно в ничтожный миг, когда она заслонила лицо от света стосвечовой лампочки?  — Так как, Панафидин серьезно ухаживал?
        — Серьезно,  — выдавила она из себя.  — Мы были близки…
        Молодец, Александр Панафидин, покоритель жизни! Срывай день? Срывай годы? Или, может быть, ты хотел сорвать всю жизнь, как удачливый понтер срывает банк?
        — Вы будете сами говорить?  — спросил я.  — Или мне задавать вам вопросы?
        — Я не знаю, что вас интересует,  — сказала она и смотрела на меня уже не сердито, а трусливо, заранее вымаливая себе глазами прощение.
        — Когда начались ваши взаимоотношения с Панафидиным?
        — Два года назад. Мы случайно встретились, разговорились. Договорились о встрече.
        — Панафидин интересовался содержанием работ Лыжина?
        — Да, он часто заводил разговоры со мной о работе.
        — И все-таки вы не рассказали ему о методике Лыжина. Почему?
        — У меня постепенно сложилось впечатление, что его только это интересует в наших отношениях. Мне не хотелось, чтобы он меня как дуру провел. А разводиться с женой он не хотел. Это и ускорило наш разрыв…
        И она снова нервно взмахнула кистью перед лицом, и я подумал, что многого бы, наверное, не произошло, если бы я мог раньше вспомнить этот жест, но у меня раньше не было на глазах этого взмаха кисти перед лицом, и я не мог вспомнить красивую девочку, закрывающую одной рукой глаза от солнца, а другой обнимающей за плечи красавца парня, безвредного и красивого, как махаон, влюбленного в джазовую музыку, художника-натурщика, дармоеда-мамонта по имени Борис Чебаков.
        — Ваш разрыв ускорило появление Бориса Чебакова,  — сказал я медленно.  — Вы нашли себе замечательного молодого человека — бандита и мошенника. А инициатором вашего разрыва был Панафидин.
        — Почему это вы так решили?  — взметнулась Александрова.
        — Потому, что вы отомстили ему, разжигая в Чебакове ревность к Панафидину. Готов поспорить, что вы частенько грозились Чебакову уйти к своему профессору, пока не навели этого бандита на мысль убить двух зайцев.
        — Каких же зайцев?
        — А он сообразил, что, подложив остатки метапроптизола в машину Панафидина, он и нас с толку собьет, и профессора вымарает. Но сейчас с вами не об этом речь. Вы зачем дали Чебакову метапроптизол?
        — Я ему не давала. Он сам взял.
        — То есть как?
        — Лыжин ездил в Воскрссенск на химический комбинат, и ко мне сюда пришел Борис. А незадолго до этого мы впервые получили продукт, и я тоже этим гордилась и не удержалась — похвасталась, показала ему колбу с препаратом. Он взял в руки колбу, посмотрел, расспросил меня, что это такое, а потом отсыпал в пустую пробирку. Я с ним ругалась, кричала на него, а он меня не слушал — ну не драться же мне с ним из-за этого было. Да и не могла я себе представить, что он будет с ним делать…
        — А как он объяснил, зачем ему метапроптизол?
        — Он мне говорил, не то шутя, не то всерьез, что если я с ним расстанусь, то он им отравится. Примет большую дозу — и уснет навсегда.
        Поздняков завозился в углу, кашлянул, сказал глухо:
        — Наверняка всерьез грозился. Половину в меня сыпанул, а половину бросил к профессору в машину. Такие паразиты сами не травятся — их даже мышьяком не высмолишь…
        — Скажите, вам звонили сюда, в лабораторию, с просьбой передать что-нибудь Чебакову?  — спросил я.
        — Да, несколько раз звонил какой-то мужчина.
        — И что передавали?
        — Да ничего. Просили сказать Борису, что Николай приехал.
        — А что по этому поведу говорил Чебаков?
        — Да чего-то он объяснял, уж и не помню. Я этому значения не придавала.
        Я подумал, и спросил равнодушно, будто мне это безразлично и особого значения своему вопросу я не придаю:
        — А давно звонили? Последний раз?
        — Вчера.
        — И вы сообщили Чебакову?
        — Да, вчера же. Мы с ним виделись, и я сказала.
        — Тогда давайте вместе постараемся — припомним, когда в другие разы звонилии…
        Александрова старалась добросовестно. У нее даже испуг прошел, глаза горели сухим лихорадочным блеском, она была вся сконцентрирована на мельчайших событиях, которые могли ей помочь точно восстановить дату, когда звонили в другие разы друзья ее разлюбезного дружка Бориса, и со мной она не хитрила и не запиралась — она истово старалась изобличить своего любимого красавца. Она вспоминала, как была одета, что купила в этот день в ГУМе, в каком были кино с Борисом и что смотрели, что в этот день в буфете были бутерброды с семгой, что поссорилась утром с матерью, что подруга взяла ее складной японский зонтик,  — и самое удивительное, что она больше не была красивой. Это было какое-то чудо — казалось, у десяти красивых женщин собрали прекрасные глаза, лоб, рот, уши, нос, подбородок, сложили вместе, и закричало ужасной дисгармонией лицо, слепленное из чужих красот, нахватанных впопыхах, как попало — все это было чужое. И она мне была противна, потому что не было в ее откровенности горького прозрения, стремления обрушить кару на лжеца и преступника, не было разъедающего стыда за совершенное и искреннего
раскаяния, а гнало ее память по сучкам и трещинам, малейшим следам наших будней палящее стремление поскорее и понадежнее отвести от себя нависшую серьезную угрозу.
        Долго мы вспоминали, и если даже допустить, что где-то она сделала промашку и на денек ошиблась, то все равно выходило, что все разгоны были совершены через два-три дня после того, как звонил притихший, съежившийся сейчас телефонный аппарат на захламленном рабочем столе и чей-то незнакомый мужской голос сообщал, что приехал Николай. И привез людям горе.
        Часы показывали половину восьмого. Я встал и сказал Позднякову:
        — Андрей Филиппович, вы сейчас поедете на Петровку с Александровой. Я позвоню дежурному и скажу, чтобы все ее показания были оформлены протоколом. Сам я поеду за этим тараканом — Чебаковым и привезу его тоже в управление. Устроим бедным влюбленным очную ставку.
        — А может быть, я с вами? А-а?
        Поздняков смотрел на меня как ребенок, почти с мольбой, и я понимал, как ему хочется сейчас поехать со мной и вытащить за ухо этого мерзавца, которому Поздняков всего и вреда-то причинил в жизни, что стыдил его за немужское занятие — голым позировать и надоедал своими рацеями о вреде разгильдяйства и недисциплинированности, и, не жалея натруженных ног, ходил и ходил к нему, надеясь предостеречь от худшего, и делом хотел заставить заниматься, а тот за это решил убить его — коли ядом не получится, то прибить позором, судом товарищей, общественным презрением, на которое Чебакову наплевать было, а капитана до самой земли пригнуло.
        И все-таки взять его я не мог: при всей дисциплинирован ности Поздняков, увидев своего врага смертного, мог такой номер выкинуть, что потом сто лет не расплевались бы. И я твердо сказал:
        — Нет, Андрей Филиппович. Никак не получается — времени нет у нас. Вы на Петровке не задерживайтесь, а поезжайте сразу к Липкиным — по нашим расчетам, следующий разгон у них должны прокатить. Если преступник звонил вчера, значит, они там появятся завтра-послезавтра. Вы поговорите с людьми, подготовьте их, присмотрите условия и возможности для засады. Оттуда позвоните мне, и договоримся, что делать. Возможно, сегодня с ночи надо будет высылать к ним наряд.
        — Слушаюсь,  — сказал Поздняков, и в его непроницаемой сержантской невозмутимости мне заметны были досада, боль и горечь.
        Он повернулся к Александровой и сказал негромко, но сухо и очень твердо:
        — Надевайте пальто, гражданочка. Поедем на Петровку…
        … За исцеление свое каноник собора святого Мартина благородный Корнелиус фон Лихтенфельс обязался уплатить мне сто гульденов. Вглядываясь в его мышиную злую мордочку с круглыми маленькими впадинами глазниц, я с трудом узнал родственника Зигмонта Хюттера, который примчался на раздел имущества в замок великого алхимика. Время будто терло его эти годы между ладонями — такой он весь был старый, мятый, корченый, изжеванный. Только злобы в нем нисколько не убавилось.
        Уже приговоренный врачами к смерти, почти отпетый, дважды соборовавшийся, он в ужасе призвал меня и теперь, оживившийся после терриака, порозовевший от тройной дозы лавандовых пилюль, почувствовавший прилив сил от смеси хлебного спирта, сока алоэ и гречишного меда, полулежал на высоких подушках и говорил сам с собой:
        — Бесчестные жулики, противные хапуги, безбожники, забывшие страдания сына господня, вы уже разделили, наверное, мой приход, рассчитали, кому что достанется! А вот и нет! Рано порадовались, мерзавцы! Явлюсь с божьей помощью в храм — всех вас призову к ответу! И нечестивых мздоимцев покараю — укушу, как осел!
        Я засмеялся и сказал:
        — Наверное, как собака, ваше преосвященство?
        Фон Лихтенфельс махнул на меня рукой:
        — Как осел! Собака кусая, не ломает кость!  — Он продолжал сердито бормотать себе под нос: — Подождите, нечестивцы, за все ваши грехи мерзкие придет час кары — вспыхнет огонь ярче солнца, и исчезнете все в адском серном пламени…
        Вошел в покои слуга и сказал, что меня ждет у входа Опоринус. Я спустился к нему и по лицу его понял, что вести он принес ужасные.
        — Учитель! Письмо из Женевы: кальвинисты арестовали Азриеля и приговорили его к сожжению…
        Не помню, как мчался я на лошади по горной дороге до Женевы, как приехал дождливым, серым утром в этот тихий прекрасный городок, увидел толпы людей, бегущих по узким улочкам в сторону рыночной площади, и понял, что уже ничего не изменить — я опоздал.
        Дробный голос барабанов рокочет угрожающе и глухо, вот завизжала криком предстоящей муки флейта — осужденного вывели из каземата. Шарахнулись люди вдоль домов и замерли в испуге и неподвижности, тяжелый топот кованых сапог плывет в утренней тишине. И снова толпа приходит в движение — все занимают места поближе, чтобы лучше видеть. Где-то остался мой конь, и сил сопротивляться нет — толпа рекой поволокла меня к эшафоту, и бегут люди быстрее конвоя, и стук барабанных палочек отдаляется, он похож на громовой рокот за горизонтом или ток крови в человеческом сердце.
        Потом все остановились, и вижу я, что стою на запруженной народом площади и вознесен рядом деревянный помост, и столб над ним с железными цепями, и груда дров и хвороста.
        Вот место твоего последнего успокоения, мудрый и добрый Азриель.
        Промчались конные гвардейцы и древками пик, плетками и ножнами палашей проложили широкий и прямой коридор к помосту. Восходит на него огромный человек в черном балахоне, и красные с изнанки рукава его закатаны до локтей, и хрящеватое острое лицо выражает безжалостность и скуку. Палач перекрестился и присел на поленницу.
        Загремели протяжно барабаны, совсем рядом пронзительно свистнула флейта — на площадь вывели Азриеля. Санбенито — последний наряд приговоренного — полосатыми складками спадает с плеч его, и смотрит он поверх толпы…
        Меркнет мир в глазах моих — то вижу свет вокруг, то погружается все во мрак и небытие.
        — Признаешь ли ты, богохульник и еретик, впавший в мирскую прелесть, наказание, назначенное тебе благочестивым советом города Женевы, справедливым? Готов ли ты принести покаяние?
        Долго тишина плывет над площадью, тьма снова заливает меня, и откуда-то издалека мне слышен слабый голос Азриеля:
        — Из всех тварей божьих на земле, что вскормлены к жизни молоком материнским, только крысы и люди убивают себе подобных…
        — «… Как высоко небо над землей, так велика милость господа, как далеко восток от запада, так удалил от нас беззакония наши…» — говорит маленький Кальвин.
        — И нет у вас права убить меня, а есть только сила!  — слышу я Азриеля.
        Нет воздуха на площади, а дышат все отчаянием, страхом и тоской.
        — Придя в наш город, проповедовал ты, что нет жизни вечной и нет царствия небесного, а есть только познание природы человека и лечение его чародейскими снадобьями твоего учителя Парацельса. Отрекаешься ли ты от мерзких еретических догм колдуна и богохульника Теофраста Гогенгейма?
        — Скорее небо упадет на землю и восток сойдется с западом, чем отрекусь я от добросердной мудрости отца и наставника своего!  — доносится шепот Азриеля.
        — Говорил ли ты в трактире «Желтый осел», что великий отец реформации Мартин Лютер и богопротивный папа Юлий — свиньи, жрущие из одного корыта человеческого невежества?
        — Говорил и думаю сейчас так же…
        — Сотворил господь иудеев, еретиков, умников совратителями доброго христианского человечества,  — говорит Кальвин и взмахивает широким черным рукавом рясы, и дымное смолистое пламя чадко вспыхивает на помосте.
        — Не хватит вам дыма от костров всей Европы, чтобы затмить свет разума и совести! А-а-а!  — несется над площадью пронзительный крик Азриеля.
        Лопается на лице белая кожа его, с шипением и треском горят рыжие волосы, и кровь вместе со слезами течет на грудь.
        И закричало во мне сердце в стремлении облегчить его последнюю муку ужасную:
        — Азриель, сын души моей, слышишь ли ты меня? Слышишь?..
        Падает его голова на грудь, и весь он скрывается в столбе гудящего, урчащего, как зверь, пламени.
        И тьма беспамятства, как огонь, поглощает меня…
        Глава 20
        ЛЕКАРСТВО ПРОТИВ СТРАХА
        Машина притормозила у подъезда. Здесь я оставил наряд и пошел наверх. Медленно поднимался по лестнице и вспоминал, как совсем еще недавно — две недели назад — спускался из квартиры Чебакова и размышлял о преимуществах ситуации, когда есть много кандидатов для примерки неудобного серого платья подозреваемого. Тогда на этой лестнице было очень тихо и пусто — послеполуденное время, разгар рабочего дня, и застать дома можно только такого дармоеда, как мой обаятельный кандидат Борис Чебаков. А сейчас из-за всех дверей на всех этажах доносился шум, голоса, музыка, невнятно галдели телевизоры, надсадно гудели бескрылые самолеты-пылесосы, на третьем этаже танцевали, на втором ругались муж с женой, кто-то громко хохотал и тоненько плакал ребенок. И из всех квартир плыли запахи еды. Внизу жарили рыбу и горьковатый запах крепкого кофе окрашивал стоялый пыльный воздух подъезда в коричневый цвет. На следующей площадке я окунулся в теплый аромат только что испеченного теста и вспомнил почему-то, как моя мать во время войны пекла нам на керосинке хлеб в круглом «чуде». Пахло апельсинами, жареным мясом и
подгорающим на сковороде луком. Судя по чесночной волне, на четвертом этаже варили студень. Поднимаясь по лестнице, я будто прорезал многослойный пирог запахов вечерней трапезы большого трудового дома.
        А из-за двери квартиры Чебакова ничем не пахло.
        Я постоял перед дверью, раздумывая, держит ли Чебаков у себя дома пистолет Позднякова. Наверное, нет.
        Ему он не нужен. Он ведь безвредный, как бабочка-махаон. Сволочь!
        Нажал кнопку звонка, и сразу же дверь открыли, будто ждали меня.
        — А…  — сказал Борис Чебаков и оборвал невольно вырвавшийся возглас. Ждал-то он, конечно, не меня.
        — Здравствуйте,  — сказал я.
        — Здрасте,  — кивнул он.  — Если не ошибаюсь, инспектор Тихонов?
        — Не ошибаетесь, Чебаков. Вы вообще редко ошибаетесь.
        — Чему обязан?  — гордо подбоченился Чебаков; он был в красиво расшитом халате и золоченых тапках с загнутыми носами на босу ногу. Приглашать меня в квартиру он был повидимому, не намерен — мы разговаривали в прихожей, и в своем замечательном расписном халате и султанских шлепанцах, под бесчисленными фотографиями и рисунками, запечатлевшими его замечательные мускулы и ладно поставленные кости, он себя, наверное, чувствовал уверенно передо мной — промокшим, усталым и голодным. Тем более, что на мне был не яркий халат, а самый обычный серый плащик.
        — Чему обязан?  — повторил он.
        И по лицу его было не понять, насторожил его мой приход или он все еще считает его случайностью. Я был почти уверен, что пистолета у него дома нет, но давать ему хоть малейший шанс не хотел.
        — Вы обязаны вашему удивительному умению бережливо жить,  — сказал я и щелкнул в кармане плаща предохранителем своего «Макарова».  — Руки вверх, Чебаков! Вы задержаны.
        Как сомнамбула, поднимал он медленно руки, халат на груди распахнулся, и я видел перекатывающиеся под ним крутые мышцы, обтянутые белой гладкой кожей. И с поднятыми руками Чебаков был похож на одну из своих фотографий, где он держит над головой ядро, позируя, наверное, для какой-нибудь спортивной скульптурной композиции.
        — Кругом!  — скомандовал я ему, и он послушно и поспешно повернулся. Я ощупал карманы его халата — пусто.  — Идите в комнату!
        Я сел в кресло, огляделся — ничего здесь не изменилось, все так же шагали по потолку черные огромные ступни.
        — Надевайте свои штаны, ботинки, собирайтесь,  — велел я ему.
        — Руки можно опустить?  — спросил он.
        — Можно. Брючный ремень не надевайте, шнурки тоже — это все вам не понадобится. И галстук не нужен, возьмите лучше свитер.
        — Как же я пойду без ремня?
        — Будете держать брюки руками, это умерит вашу охоту побежать и отвлечет вас от праздных размышлений. Ваша главная беда — это праздность. А как говорит начальник МУРа Шарапов, с которым вы сейчас познакомитесь, праздный мозг — мастерская дьявола.
        — Может быть, вы выйдете, пока я буду брюки надевать? Или мне тут при вас заголяться?
        Я захохотал:
        — Чебаков, от вас ли я это слышу? Откуда такая необъяснимая застенчивость? Давайте, давайте, без фокусов. Знаю я ваши штучки. Одевайтесь быстро.
        Он сел на тахту, снял халат, натянул рубашку, взял одни брюки, отбросил, натянул другие, нагнулся и вытащил из-под тахты носки, придвинул ботинки и почти случайно подтянул поближе гантели.
        Я постучал стволом пистолета по столу:
        — Чебаков, гантелями сейчас заниматься не время, вы их лучше не трогайте, поверьте мне на слово. При вашей профессии крупная дырка в такой замечательной фигуре может испортить карьеру. И вообще я вас предупреждаю: не вздумайте устраивать со мной спортивные соревнования — по бегу, метанию, борьбе. Я вас просто застрелю. Поняли?
        — Понял,  — сказал он и каблуком отшвырнул гантель поглубже под тахту.  — У меня к вам вопрос.
        — Пожалуйста.
        — На каком основании вы меня задерживаете? В чем вы меня обвиняете? И чем доказываете обвинение?
        Я посмотрел на него внимательно, пытаясь понять, спрашивает ли он с целью уяснить для себя обстановку или это заявка к обычной волынке, уголовной увертюре, когда не взятый за руку преступник начинает петь угрожающие романсы о вмешательстве прокурора, партийных органов и советских инстанций. И я решил попробовать: все-таки он еще должен быть в шоке от неожиданности, он ведь не ждал меня и чувствовал себя уверенно.
        — Вы обвиняетесь в том, что создали и возглавили преступную шайку, имеющую целью незаконное изъятие денег и ценностей у граждан мошенническим путем. Методом преступной деятельности вы избрали дискредитацию органов внутренних дел, выдавая себя за их представителей. Но для этого вам нужны были документы и оружие, конечно, в первую очередь документы. Поэтому первой жертвой своей вы избрали участкового инспектора Позднякова. Правильно все я рассказываю?
        — Чушь, конечно, но просто интересно. Ведь сразу же прет противоречие! Даже если шутки ради предположить, что вы правы, то зачем же мне было нападать на Позднякова? Ни один волк не охотится в своей деревне!
        — Э, нет! То волки, звери без понятия. А вы человек мыслящий, и разбойный умысел у вас был точный. Штука в том, что Поздняков вам сильно мешал своей служебной назойливостью и вы его опасались всерьез. Это раз. Зато вы очень хорошо знали привычки Позднякова, детали поведения и легко могли рассчитать для него ловушку на стадионе. Это два. Чтобы добыть удостоверение и пистолет у другого офицера милиции, вам надо было на улице его зарезать, а это не так просто и небезопасно. Поэтому, когда вы получили у Александровой лекарство метапроптизол, план созрел окончательно.
        Когда я упомянул Александрову, лицо Чебакова непроизвольно дернулось — он понял, что дело совсем табак. Я как ни в чем не бывало продолжил:
        — С того момента, как ваши сообщники, которых вы навели на Позднякова, чуть не отравили его, отняв пистолет и удостоверение, вы все вместе превратились в банду. И начали грабить людей, унижая их, мучая и втаптывая при этом в грязь и имя советской милиции.
        — Это еще доказать надо,  — сказал Чебаков.
        — Не глупите, Чебаков. Неужели вы не понимаете, что, разгадав всю эту комбинацию, я уж все доказательства соберу до ногтя?
        — Тогда зачем вы ведете со мной все эти беседы?  — сжал он кулаки.  — Хотите насладиться победой?
        — Какое уж тут наслаждение — вытащить такого мерзавца на всеобщее обозрение! Смотреть страшно. А разговариваю я с вами в надежде на ваш ум, пакостный, но безусловно острый. Я думаю, что его хватит на одну догадку…
        — Что же это мне надо соображать? Что чистосердечное признание смягчает ответственность? От меня не дождетесь…
        — Слушайте меня внимательно, Чебаков, и гонориться не торопитесь. Лучше думайте. Это вам сейчас очень нужно. Ситуация такая: завтра или послезавтра ваши сообщники пойдут брать квартиру Липкиных. Там уже сидит с засадой капитан Поздняков, которого вам не удалось убить или выгнать с позором из милиции. Ваши бандиты вооружены его пистолетом. Если во время задержания возникнет перестрелка и кого-нибудь из моих товарищей ранят или убьют, то вам как организатору банды грозит…  — я сделал паузу.  — Знаете, что вам грозит?
        — А почему мне? Почему вы решили, что я организатор?  — Его длинные черные волосы растрепались, висели лохмами, закрывая лицо.
        — Поправьте волосы, а то мне ваших глаз не видно из-за этих кустов.
        Он послушно тряхнул головой, вскидывая назад патлы, нежным, ласкающим жестом пригладил прическу.
        — Я все-таки надеялся, что вы сообразительнее,  — сказал я ему.  — Наши препирательства сейчас не имеют никакого смысла и никакой цены. Но если вы упустите время и произойдет страшное, вам уже и спорить-то незачем будет. Ваш расчет в принципе провалился…
        — Какой расчет?
        — На вашу недосягаемость. Вы исходили из того, что ваши поделыцики о вас ничего не знают и если их даже возьмут, то вам ничего не грозит — они и при желании не смогут сказать, как вас найти. А выкрутилось-то все наоборот: вы уже, считайте, в тюрьме, а они на свободе. Вы человек циничный, так что прикиньте еще раз, есть вам смысл их скрывать или нет. С учетом возможных для вас лично последствий…
        Чебаков закурил сигарету, руки его тряслись. Он сделал несколько лихорадочных затяжек, сказал морщась от дыма:
        — Глупо все получается, не думал я, что вы так взъедитесь. Вам-то что? Я ведь у богатых жуликов в основном отнимал…
        — Ну ладно! Тоже мне Робин Гуд нашелся. Когда пойдет ваша банда к Липкину — завтра или послезавтра?
        Чебаков бросил в пепельницу недокуренную сигарету, скрипнул зубами:
        — Какое там завтра! Они там сегодня будут! Они полчаса назад туда поехали…
        Машина, визгливо всхлипывая баллонами на поворотах, мчалась по ухабистому темному проезду, потом проскочила через мостик, слева заревел на насыпи электровоз, замелькали, запрыгали разноцветные огоньки вагонов, и я сообразил, что мы едем через Ховрино.
        — Быстрее, он там один,  — сказал я водителю.
        Шофер ничего не ответил, только ближе наклонился к рулю, громче, пронзительнее заревел мотор, сильнее стали бить колеса по выщербленной мостовой. Чебаков неслышно сидел, совсем замер на заднем сиденье между мной и лейтенантом, которого взял с собой Чигаренков на задержание. Виталий сидел впереди и вел радиопереговоры с Петровкой. Он повернул к нам свой безукоризненный пробор, и в слабом отблеске промелькнувшего фонаря сверкнуло на кителе сразу много значков, пуговиц и медалей.
        — С Петровки уже вышла машина, и сто шестьдесят седьмое отделение выслало. Но мы все равно раньше будем. Отсюда нам минуты четыре — через свалку, мимо ТЭЦ-16…
        Эх, Андрей Филиппыч, капитан Поздняков, идут против тебя два вооруженных бандита. Неужели тебе судьба от пули собственного пистолета погибнуть? Нет, не верю, поспеем…
        Чигаренков сказал лейтенанту:
        — Надень задержанному наручники и ноги на всякий случай ремнем свяжи. Там нам некогда будет с ним нянчиться — не до него будет…
        Продержись еще немного, Андрей Филиппыч, еще несколько минут! Я вдруг вспомнил с щемящей остротой, как он, сидя боком на стуле, рассказывал мне историю про храброго и верного фокстерьера, которого глупый хозяин загнал в барсучьи нору: «Так он там и остался…»
        — Лихоборы,  — сказал шофер.
        — Нажми, нажми,  — попросил Чигаренков.  — Сейчас за стройплощадкой поворот направо, там проскочим на задах школы милиции.
        Машина влетела в неширокую улицу, и в конце ее должен быть выезд к дому, в котором живут Липкины, где меня дожидается Поздняков и куда пошли бандиты. Проехали сто метров, показались последние дома, и «Волга» остановилась — дорога была перекопана газовой траншеей. За траншеей лежал пустырь, а за ним — дом, который мне был нужен.
        Я сказал Чигаренкову:
        — Посветите мне, я перепрыгну здесь, так быстрее получится, а вы поезжайте в объезд к дому.
        Водитель включил большой свет, он струился голубоватыми каплями дождя. Я разбежался, изо всех сил оттолкнулся и перелетел через черноту канавы, упал, встал и в свете автомобильных фар увидел Позднякова.
        Почему-то он шел не от дома, а к дому, и прямо перед ним мне видны были четкие силуэты двух мужчин. Он как-то странно приседал, широко разводя руками, словно кур загонял, и я слышал, он что-то кричал им, но слов разобрать не мог. И я бросился к нему.
        Они пятились от Позднякова по асфальтовой дорожке — им бежать было некуда, да, видно, они и не собирались бежать, а пятились, чтобы выбрать момент удобнее — завалить Позднякова уже насовсем. Потом они решились: один из них пронзительно крикнул, и бросились они на Позднякова одновременно, и расстояние между нами было ерундовское — метров пятьдесят, но мне его надо было еще пробежать, и эти несколько секунд превратились в вечность. Поздняков присел и сбил одного с ног, но второй ударил его по голове, и даже отсюда, на бегу, я слышал этот надсадный мясницкий «хэк!», с которым обрушился удар на голову участкового. Поздняков удержался, не упал, широким замахом отшвырнул его. Мне было видно, как что-то черное залило лицо Позднякова, будто разбился об его голову пузырек с чернилами, и не сразу догадался, что кровь в темноте черная.
        Рукавом смахнул Поздняков кровь с лица и, перехватив руку бандита, ударил его, подтянул к себе ближе и уже не отпускал. Он дрался с бандитами, как работал,  — по-крестьянски спокойно, аккуратно, не допуская в этом ответственном деле ни малейшего разгильдяйства, он молотил их сложенными вместе кулаками, как цепом, потом расшвырял по дорожке, и главной его заботой было не дать им встать одновременно, поэтому как только один из них приподымался, то сразу же получал чудовищной тяжести размашистый, совсем не боксерский и не самбистский удар, валивший снова в грязь, на дорожку.
        — Пистолет! Пистолет у них!  — кричал я ему истошно на бегу.
        Поздняков завалил в этот момент второго, провел ладонью по лицу, взглянул на залитые кровью руки и спокойно сказал:
        — У меня он. А не у них. Побаловались — хватит…  — и показал мне тускло блеснувший вороненый «Макаров»,
        Появился Чигаренков на машине. Поздняков поднял с земли за ворот коренастого бандита и сказал:
        — Пивца не хочешь? А то поднесу. Мать твою… сволочь!
        Подъехал автобус МУРа, оперативка из сто шестьдесят седьмого отделения, на пустыре стало шумно, из окон дома высовывались жильцы, сновали какие-то люди, милиционеры рассаживали задержанных по машинам, эксперт-медик перевязывал Позднякову голову, завывали моторы, и меня вдруг охватило ощущение радостной пустоты, чувство свободы и выполненных каких-то не очень даже понятных, но очень важных обязательств.
        Арестованных допрашивали одновременно в нескольких кабинетах. От возбуждения и усталости у меня было странное состояние — кружилась голова, шумело в ушах, шатало как пьяного. Я присаживался на стул рядом со следователем, слушал несколько минут допрос, потом вставал и шел в другой кабинет, выходил на лестничную клетку, где стоял одинокий, забытый всеми в суете и суматохе Поздняков в белой марлевой чалме, невозмутимо куривший свои сигаретки «Прима». Что-то он говорил мне, но из-за гула в ушах я плохо слышал. Пожал ему руку и пошел к себе. В коридоре встретил Шарапова — не утерпел, тоже приехал. Он мне сказал что-то, но, как в немом кино, я уловил лишь беззвучное шевеление его заветренных губ. Гудели, гудели на разных нотах голоса…
        — Мой брат Степан Танцюра работал экспедитором в артели «Рыболов-спортсмен». Он знал все их махинации и расссказал о них Борису, который придумал шарашить семьи осужденных…
        — Борис показал мне незаметно участкового. Я подошел и предложил ему билет. Когда в перерыве я вышел, меня под трибуной уже ждал Борис с отравленным пивом. Еще предупредил: «Смотри не перепутай»…
        — Мы с Колькой Танцюрой дотащили под руки его до газона и там бросили под кустами. Мне показалось, что он уже умер…
        — Борис попросил меня достать ему химикат, разрушающий бумагу, а я ему дала смесь с перекисью бензоила, которая на свету активно окисляет целлюлозу…
        — Борис объяснял, что потерпевшие боятся милиции больше нас и заявлять о разгонах не станут…
        — Борис дал мне адрес дома и номер красного «жигуля» и велел приклеить в паз заднего буфера пакетик. Я и приклеил ночью…
        — Где искать татарина этого, Рамазанова, нам написал из колонии Степан Танцюра. Мы за его женой и протопали на дачу, в Кратово…
        Я притворил за собой дверь в кабинет, сел за стол и почувствовал, как усталость навалилась на меня океанской толщей. Плыли в голове какие-то лица, слова, беззвучно разговаривал со мной Лыжин, жаловался мне Благолепов, искал поддержки Хлебников, бесновался Панафидин, щебетала жена его Ольга, скрипел зубами почерневший от горя и унижения Поздняков, и рушилась на глазах каменная стена несокрушимой души Ани Желонкиной, в немом ужасе плакала возлюбленная Лыжина.
        Возлюбленная Лыжина…
        Вот отсюда началась много лет назад эта история. С ее любви и ее болезни идет отсчет времени. Она дала Лыжину силы и дерзость. А я ее никогда не видел. Женщину, ради которой ученый сделал великое открытие.
        Пройдет какое-то время, заводы начнут выпускать миллионы таблеток в цветных упаковках, и люди станут их глотать после работы, во время ссоры с женой, нейтрализуется лишний адреналин в крови, нервы утихнут, люди станут спокойнее.
        Но ведь тридцать лет назад, когда оперативник Володя Шарапов внедрился в «Черную кошку», наводившую на всех ужас, ведь тогда еще и самого понятия «транквилизатор» не существовало…
        И не было лекарств против страха, когда старший Панафидин, полный надежд и планов, которые свершились бы, произнеси он: «Отрекаюсь!» — нашел в себе силы сказать: «Пусть «да» будет «да», а «нет» — «нет»!  — хотя это стоило ему кафедры, будущего, сына…
        И Поздняков не глотал сегодня таблеток, когда бросился на двух вооруженных бандитов…
        И Лыжин не принимал никаких транквилизаторов, когда оставил панафидинскую лабораторию, научную карьеру и заперся у себя, чтобы любой ценой получить метапроптизол…
        А Хлебников? Разве он, зная, что ошибка может убить друга, похоронить открытие и уничтожить его самого как врача, разве он надеялся на седуксен?..
        Значит, есть еще какое-то лекарство против страха, которое в колбе не получишь?
        Пронзительно затрещал телефон. Я снял трубку.
        — Тихонов? Это Хлебников говорит.
        Я посмотрел на часы — двадцать минут четвертого.
        — Звонил вам домой — никто не отвечает, и я решил позвонить сюда.
        — Слушаю вас, Лев Сергеевич.
        — Лыжин очнулся. Если хотите, можете сейчас приехать. И бросил трубку.
        … Добрые люди перевезли меня в Базель, и месяц лежал я в постели без сил, спасаясь от смерти их заботами. Исцеленный мною каноник Лихтенфельс вместо обещанных ста гульденов прислал с соборным служкою шесть монет, на них я и пропитался.
        В слабости телесной и душевном отчаянии думал я о том, что на мне тоже печать вины за смерть Азриеля. Негоже было мне прятаться, и, если принял он гордо смерть мученическую, надлежало и мне тоже взойти на костер.
        Что же остановило? Растерянность? Малодушие? Здравый смысл? Или это был обычный страх? А может, надежда на отмщенье?
        И решаю я дать им окончательный бой. На третий день страстной недели поднимаюсь и, шатаясь от слабости, иду в магистрат. Не дав мне выговорить и слова, Наузен стукнул кулаком по столу:
        — Не вздумайте жаловаться мне на добрых моих горожан! Вы сумели испортить отношения со всеми достойными людьми в Базеле. И мне надоело выручать вас из бесчисленных склок, которые вы такой любитель заваривать. И вообще, для всех будет лучше, если вы покинете наш город…
        Я говорю покорно:
        — Готов ото сделать хоть сегодня. Но я прошу вас потребовать у каноника Лихтенфельса возвращения мне девяноста четырех гульденов, которые он мне должен за исцеление. Иначе у меня просто нет денег на дорогу.
        — Советую вам не мешкать и не ждать возвращения сомнительного долга. Говорю это вам из доброй памяти к почившему другу моему Иоганну Фробену, пригласившему неосмотрительно вас в наш город…
        — Но долг мой несомненен! Это может подтвердить мой помощник и ученик Опоринус — он присутствовал при уговоре с отцом Лихтенфельсом…
        — Ваш ученик Иоганн Хербст по прозвищу Опоринус ничего, надеюсь, вам впредь подтверждать не станет…  — говорит Наузен зловеще.
        — Но почему? Он видел и слышал…
        — Видел! Слышал!  — кричит Наузен, выхватив из папки на столе лист.  — Он много чего видел и слышал! И рассказал немало. Вот слушайте, вот, вот, здесь все написано: «… вышуупомянутый Иоганн Хербст по прозванию Опоринус, задержанный для снятия допроса по настоянию медицинской коллегии и капитула храма сзятого Петра, под угрозой пытки подтвердил, что его учитель — лекарь Филипп Ауреол Бочбаст Теофраст фон Гогенгейм по прозванию Парацельс — занимается черной магией и колдовством; и сам лично был свидетелем изготовления волшебских лекарств и получения Парацельсом с помощью бесовской тинктуры золота из свинца и сурьмы…» Слышали?
        — Слышал.  — Я не могу скрыть растерянности.  — Бедный, слабый Опоринус…
        — Ваше счастье, что у нас свободомыслящий город свободной реформации, а случись это в оплоте папской нечестивой церкви, вы бы уже дымились на костре!
        — Да, это большое счастье,  — соглашаюсь я.  — Но и у вас скоро задымят костры, как в оплоте свободной реформации Женеве.  — Помолчав, я добавляю: — потому что все они — одного поля ягода, потому что все вы — злые невежды, радостные мучители, истязатели свободного разума и тюремщики человеческой воли…
        ЭПИЛОГ
        В палате горел ночник, и два желтых пятна от него симметрично застыли на полу и на потолке. Хлебников сидел у кровати и считал пульс Лыжина.
        — Здравствуйте, Владимир Константинович,  — сказал я.
        Лыжин посмотрел на меня прозрачными глазами, застенчиво улыбнулся и еле слышно шепнул:
        — Вы извините, у меня что-то с памятью делается…
        — Меня зовут Станислав Тихонов,  — подался я к нему.
        — Да-да,  — неуверенно сказал Лыжин.  — Что-то припоминаю…
        И я с отчаянием, с рвущей сердечной болью вдруг понял, что он ничего не припоминает — он не помнит меня совсем, он не узнает меня. Он просто меня не знает, никогда не видел, вычеркнул из сказки навсегда.
        Хлебников повернулся ко мне, сделал успокаивающий жест рукой:
        — Есть отдельные провалы в памяти. Это восстановится…
        Лыжин смотрел задумчиво в потолок, где застыли желтые пятна света, как две сплющенные луны, потом сказал медленно:
        — У меня такое чувство, что мне снился какой-то огромный красочный сон, прекрасный и страшный. Но я ничего из него не запомнил. Я так хотел что-то удержать в памяти, но все утекло, как вода из ладони…
        Хлебников спросил:
        — Володя, ты помнишь, кто такой Парацельс?
        — Парацельс?  — удивленно взглянул Лыжин.  — Знаменитый врач и химик. Он умер очень давно. А почему ты спрашиваешь?
        — Просто так. Когда-то ты им очень интересовался.
        — Да. Но это было так давно, я уже все позабыл.  — Он полежал молча, плотно смежив веки, потом открыл глаза и сказал: — Мне кажется, что перед пробуждением, уже на излете удивительного сна мне кто-то крикнул, я отчетливо слышал эти слова, с ними я проснулся: «Будьте как дети, не имейте тягостного прошлого, и тогда перед вами откроется солнечное будущее…»
        — Разве, Володя, мы можем отказаться от нашего прошлого?  — спросил Хлебников.
        — Наверное, нет,  — покачал головой Лыжин.  — От прошлого освобождает только беспамятство…
        Тихо текли минуты. Хлебников поднялся со стула, я взглянул на Лыжина — он заснул. Лицо его на белой подушке было умиротворенно-спокойное, почти беззаботное, и во сне он был как ребенок — не было прошлого, а только заманчиво звало будущее.
        Мы вышли с Хлебниковым в коридор, обнялись, я спустился по лестнице, открыл дверь на улицу. Занимался рассвет, слабый, осенний, но горизонт был чистый, с розовым подбоем — солнце скopo должно было взойти. И, шагая в сторону Преображенки, на исходе этой бесконечно долгой и суматошной ночи, я думал о том, что Лыжина во сне обманули — будущее открыто для тех, кто никогда не забывает своего прошлого.
        … Пробежали годы, просочились в вечность, как вода в сухой песок. Разошлись по миру ученики, читают врачи написанные мною «Парамирум» и «Парагранум», изданы тома моей «Большой хирургии». Более полутысячи рукописей оставляю я людям.
        И радуюсь дню окончания трудов моих и приходу покоя.
        Плыву я над гранью двух миров — она неразличима и реальна, как полуденный морской горизонт.
        Еще миг, и я перейду эту грань, вынырнув в другом, прекрасном и трудном мире. Пылью забвения рассеивается тягостное прошлое, я, как дитя, рождаюсь в солнечном будущем, и не пугает меня могильная плита, которую я отсюда прозреваю. Начертано на сером камне:
        «Здесь погребен Филипп-Теофраст, превосходный доктор медицины, который тяжелые раны, проказу, подагру, водянку и другие неизлечимые болезни тела идеальным искусством излечивал и завещал свое имущество разделить и пожертвовать беднякам. В 1541 году на двадцать четвертый день сентября сменил он жизнь на смерть».
        Но нет во мне страха, ибо не сменить смерти жизнь, отданную страждущим в мире сем…
        1974
        Карский рейд
        ПОВЕСТЬ
        Часть I
        БЕГСТВО
        Указка ползала по карте, как худая голодная пиявка, и главнокомандующему казалось, что там, где ее острый черный кончик задерживался, она глотала опорные пункты, укрепленные деревни, охраняемые разъезды.
        — …Противник численностью до двух полков вышел через деревню Дениславская к узловой станции Плесецкая и после короткого кровопролитного боя захватил ее…  — гудел где — то сбоку, над самым ухом, простуженный насморочный голос штаб — офицера. Офицеру на хватало воздуха, его душили аденоиды, и главнокомандующему все время хотелось приказать ему высморкаться, но не было сил заговорить, и от этого Миллер плохо вникал в подробности доклада, их напрочь смывал гундосый сопливый голос штабиста. Да и в подробностях ли сейчас дело? Сейчас важна суть…
        — …При содействии местных жителей — проводников красные обошли по брошенным лесным дорогам укрепленный населенный пункт Кочмас и захватили разъезд четыреста шестнадцать,  — бурлил тяжелым носом офицер.  — Из — за угрозы быть отрезанными от основных сил наш бронепоезд «Генерал Алексеев» вынужден был отступить без боя, взорвав при отходе мост через реку Емца…
        — Где сейчас проходит линия обороны?  — перебил штабофицера Миллер, слушать дальше было невыносимо. Хотя в этом тоже была страшная примета всеобщего разрушения и гибели: командующему победоносной армией ни при каких обстоятельствах не мог бы докладывать офицер с заложенным носом.
        — …Нарушена связь… последние донесения недостоверны… части вышли из повиновения…  — загугнил, забулькал штабист.
        — Но где дислоцированы части, которые не вышли из повиновения и с которыми не нарушена связь?  — зло выкриккул главнокомандующий.
        Начальник штаба генерал Марушевский горестно вздохнул, отодвинул насморочного дежурного, сипло сказал:
        — Господин командующий, фронта больше не существует. Сегодня утром красные оседлали железную дорогу на Котлас, захватили Емец и Обозерскую, отрезали нас от броневых сил и стремительно катятся на Архангельск. На их сторону перешел Архангелогородский полк, гаубичный дивизион, пулеметные роты «люис — ганов»…
        — Вы хотите сказать, Виктор Васильевич, что у нас больше нет связи с войсками и вы не представляете, что происходит на фронте?  — сердито поджал губы Миллер.
        Вынырнувший из — за плеча Марушевского начальник контрразведки Чаплицкий неприятно засмеялся:
        — Генерал Марушевский хочет сказать, что нет фронта…
        У Чаплицкого были горячечные глаза фанатика. Или человека, не пренебрегающего кокаином. Или не остывшего после свалки драчуна. Неприятный субъект. У него на лице всегда написано желание сказать дерзость. Или подпустить шпильку. И лучше всего было бы сейчас прикрикнуть на него, одернуть, поставить на место.
        Но состояние бессилия, наваждения, долгого кошмарного сна, лихорадки не покидало, сковывало волю нерешительностью, а тело немощью.
        Рассеянно пощипывая бородку, Миллер прислушивался к стрекочущей в виске головной боли, пронзительно — злому и надоедливому сверчку, перфорацией высекающему дыры пустоты и забвения в мятой поверхности перепуганных и смятенных мыслей.
        Наваждение, обман чувств, мираж. Удивительно долгий, неимоверный сон. Не могла так быстро, так внезапно, так необъяснимо свернуться, истлеть, растаять вчера еще огромная империя. Свестись к задымленному, прокуренному, оторванному от всего мира уголку гостиной Архангельского коммерческого клуба, где доживает последние часы его ставка — резиденция главнокомандующего и генерал — губернатора Северного края.
        Он смотрел в яростные сумасшедшие глаза Чаплицкого, и в его душе поднималась вялая ненависть. Но звонко тарахтящая боль в виске сразу смиряла ее, и он вновь погружался в зыбкую сумерь нерешительности, боязни, мистической надежды на какое — то чудо.
        — Что же делать?  — неожиданно для себя сказал он вслух. Громко.
        И в этом крике души — сигнале полной потери воли, признании в своем бессилии и непонимании происходящего — было такое предречение гибели, распыла, исчезновения, что смолкла на миг обычная штабная суета. Даже телеграфный аппарат Бодо остановил свой беспрерывный щелк и неутомимое кружение бумажных лент.
        И электрический ток ослаб в лампах — будто сигнала ждал. Померк, пожелтел свет, яичным болтуном тревожно сгустился в прозрачных колбочках, накалил в них докрасна проводки и — погас совсем.
        Забегали, зашаркали адъютанты, упал в темноте стул, кто — то зашибся и коротко, зло ругнулся, шелестели во мгле бумаги, и в темно — фиолетовых намерзших задышанных окнах стал все яснее и пугающе проступать багровый отсвет далекого пожара.
        — Свет! Принесите лампы! К командующему свечей!  — гукали, перекатывались по дому голоса.
        Надсадно кричал в телефонный рожок кто — то из офицеров:
        — Почему нет света? Что с электричеством? Дайте срочно свет!..
        Золотистые дымящиеся овалы керосиновых ламп и выражение радостного облегчения на лицах у всех — как у перепуганных детей, выведенных из темноты. Брошенный на крюк телефонный наушник — электростанция забастовала, рабочие разбежались.
        — Что же делать?  — уже тихо, растерянно повторил Миллер, и было ясно, что он не ждет совета или помощи от присутствующих: ему нужна была подсказка сверхъестественных сил, способных разрушить этот длящийся горячечный кошмар ухода в небытие.
        Угревшийся у голландской печи лесопромышленник Зубов, единственный штатский в кабинете, терпеливо помалкивал. Но после слов Миллера он вдруг сварливо заметил:
        — Это вы, господин губернатор, должны сказать — что нам делать! Вы так яростно настаивали на передаче вам диктаторских полномочий, что я пошел на неслыханную меру — как вице — премьер, я распустил демократическое правительство Северного края! А вы за девять дней неограниченных полномочий ничего не сделали, чтобы переломить обстановку на фронте! Мы, конституционные демократы…
        — Замолчите!  — свистящим тонким голосом закричал Миллер. Он вскочил с кресла, затопал ногами и закричал еще пронзительнее, и криком этим он душил в себе страх, отчаяние и тонкую свиристящую боль в виске: — Замолчите презренный либерал! Вы, вы, вы! Сытые, праздные, тщеславные болтуны довели Россию до гибели! Это не большевики, а вы раскачали устои монархии! Вам была нужна конституция! Вы требовали Думы и Учредительного собрания! Вам была невыносима династия Романовых! Вас не устраивали правительство и армия! Вы всё получили теперь — всё, чего добивались! Вы развратили народ неосуществимыми посулами и хотите, чтобы мы платили за ваши обещания! Так помалкивайте, по крайней мере! Иначе я сейчас же прикажу конвойному взводу расстрелять вас во дворе!..
        Миллер обессиленно упал в кресло и в наступившей тишине вдруг раздались одинокие отчетливые аплодисменты — это хлопал в ладоши, светил горячечными глазами, весело смеялся Чаплицкий:
        — Браво! Прекрасно сказано! Если вы мне разрешите, господин командующий, я могу освободить от хлопот конвойный взвод. С удовольствием и очень умело я управлюсь в одиночку с этим ответственным и полезным делом! Разрешите приступить?…
        Зубов испуганно нырнул в полумрак, подальше от этого сумасшедшего. А Миллер недовольно покосился на Чаплицкого, сглотнул несколько раз, умеривая дыхание, и негромко, но твердо скомандовал:
        — Генерал Марушевский, приступайте к эвакуации на Мурманск. Абсолютно секретно. Нельзя поднимать панику в остающихся частях…
        И мгновенно возникший вал безудержной паники общего бегства неостановимо покатил к причалам торгового порта.
        Красноармеец Тюряпин до войны жил в теплом южном городе Ростове. А работал грузчиком на хлебных ссыпках компании «Братья Вальяно». Любил он солнце, огромные сахарные арбузы и веселую жизнь портовой вольницы, не признававшей и не терпевшей над собою никакого начальства, кроме артельного старосты. И когда в августе четырнадцатого года околоточный надзиратель вручил ему мобилизационный лист, купил он на прибереженный для зубов золотой империал ведро водки, свиной задок, четыре пшеничных каравая и мешок — бездонный «ламтух» — с арбузами. Товарищи по грузчичьей артели чинно приняли угощение, степенно покалякали на прощанье, обняли крепко — до костного хруста — и дали твердое наставление: на фронт не ходить нипочем.
        — Не твое и не наше дело, не,  — заверил артельный батько.  — Пущай Вильгельм с Николой сами разбираются, раз кашу заварили…
        И покатил Тюряпин вверх по Дону до Калача, там перебрался на Волгу, на палубе парохода общества «Самолет» поднялся до Нижнего Новгорода, а уж оттуда — на Урал, в Сибирь — дорога короткая. Два года бродяжничал, пока не сцапали в Чите, и сколько ни прикидывался дурачком без памяти, без имени, без разумения — укатали все — таки в маршевый батальон, направлявшийся на Западный фронт.
        И открылся тут в нем талант разведчика: не было экспедиции за колючую проволоку, через линию фронта, чтобы не включили туда пластуна Тюряпина. Здоровое молодое тело, налитое хлебной силой, наловченное бесконечной беготней с шестипудовыми мешками по узким качающимся сходням, послушно и терпеливо подчинялось хитрой белобрысой голове вольного бродяги. За взятого в плен немецкого обер — лейтенанта дали Тюряпину погоны унтер — офицера, за притащенного на себе с той стороны раненого поручика Сестрорецкого полка Иоганна Федоровича Кизизеттера навесили «Георгия». «Я с этими немцами — ихними и нашими — скоро генералом стану!» — веселился Тюряпин. Но стать генералом не успел, потому что грохнула революция, развалилась армия, солдаты стали брататься, а генералов упразднили вовсе.
        И к собственному удивлению, Тюряпин поехал не в Ростов, где ждали его солнце, арбузы и портовая вольница, а вступил в Красную Армию и третий год подряд голодал, холодал, мерз, мок, отступал, наступал, шагал через болота, тайгу, тундру, вместо тепла южного солнца терпел приполярную стылость, вместо сахаристой мякоти арбузов, которых в здешних краях никто и в глаза не видывал, пил морковный чай с сахарином и приучился даже соблюдать дисциплину.
        Шестерым бородатым поморам, молчаливым, дремучим, как старый черный амбар на перекрестке дороги в порт, где они заняли позицию, Тюряпин пояснял:
        — Ликвидируем белых, кончим капитализьм — жизнь станет вольная, теплая, сладкая. Как арбуз. Вот ты, дядя, хоть раз в жизни ты ел арбуз?
        Заросший волосьем до самых глаз дядя в облезлой собачьей дохе арбуза не ел. Он думал о том, что если сегодня — завтра красные сюда поспеют, то, может, удастся скрыть от белой интендантской реквизиции коровенку Фросю, и тогда — с молочком, с картохой, с оладьями из отрубей — можно будет дотянуть всех пятерых ребятишек до весны. А там — рыба появится, летом вообще легче, клюква пойдет, а скорбут — цинга клюквы как огня боится.
        Только бы красные подошли скорей! Вот этот разбитной веселый красноармеец, когда решил остаться с ними в засаде, отправил к своим двух других и сказал им: бежите, мол, без остановки, а сюда возвращайтесь с ротой по сожженному мосту, он всего на полметра притоплен, бежите быстрей, часа за три обернетесь, коли мы белых от порта отрежем…
        — Ни разу в жизни арбуза не ел?  — огорчался Тюряпин.
        — А это што такое — мясо? Али дичь?  — спросил неспешно другой бородач, внимательно всматриваясь в ночь сквозь узкие окошки — бойницы.
        — «Дичь»! Скажешь тоже! Сам ты, дядя, дичь! Арбуз — это такой плод, либо, ежли по научному, точнее говоря,  — это ягода…
        — Ягода?  — удивился мальчишка со степенным именем Геовасий.  — Вроде клюквы, што ли?
        — Клю — ква! Клюква — тьфу, кислота одна и горечь! А арбуз — как сахар, и размера — во — от какого!  — развел на всю ширину руки Тюряпин.
        — Во врет служивый!  — восхитился мужик в собачьей дохе.  — Где же это растут ягоды с котел?
        И Гервасий по — мальчишечьи заливисто засмеялся, за живот схватился, покатился от веселья и позавидовал: вот что значит городской человек — чего хочь наврет, ресницей не вздрогнет.
        Тюряпин тоже усмехнулся, головой покачал несердито, сказал душевно:
        — Эх, мужики, мужики, вот для того и нужна позарез победа революции, чтобы вы темноту свою осознали, из берлог своих на белый свет повылазили.
        А бородач у окна вдруг сказал тихо и сдавленно:
        — Эй, вы там! Угомонитесь! Едут, кажись…
        И в разом наступившей тишине отчетливо зарокотал близкий гул моторов, и тоска подступила к сердцу, и Тюряпин досадно крякнул:
        — Эть, жалость — то какая! Не поспели, слышь, к нам ребята! Теперь самим придется…
        Передернул затвор, загнал патрон и встал к темному проему в стене.
        — А что, ваше высокопревосходительство, в Риме не бывает таких холодов?  — дурашливо спросил Чаплицкий.
        Миллеру послышалась насмешка в хриплом голосе офицера. Он растерянно заморгал, кашлянул, ответил без всякого проблеска иронии:
        — В Италии, где я имел честь представлять военные интересы Империи Российской…
        — Империи… Пропили мы нашу империю… Прогуляли…  — перебил Чаплицкий. Длинно, с повизгиваньем, зевнул и добавил тихо, устало, без выражения: — Теперь двинемся в Италию… Представлять… самих себя.
        Офицеры ехали в бронированном «роллс — ройсе» по окраинной, плохо мощенной улочке Архангельска. Мела сырая февральская поземка, ни одного окошка не светилось в старых покосившихся домах. Город испуганно затаился, замер, ожидая неведомых перемен.
        Миллер сердито, по — петушиному, крикнул:
        — Ну — ну — ну, не забывайтесь, господин капитан первого ранга! Есть Мурманский фронт, есть флот! Есть, наконец, союзники!
        — Что же вы их не использовали здесь, в своей столице Архангельске?  — со злым истеричным весельем спросил Чаплицкий.  — Еще вчера ведь и здесь был фронт, и флот был, и союзники? А — а?…
        — Извольте, милостивый государь, не перебивать меня! Вы знаете, что такое стратегия? Ценою малых потерь обретается победа в главном. Кутузова, когда он оставил Москву, обвиняли в трусости… да что в трусости — чуть ли не в предательстве!
        — Вот это точно,  — согласился Чаплицкий.  — Убедили. Вы — Кутузов. А кто Наполеон?
        — Серьезность момента не позволяет примерно воздать вам за невоспитанность,  — выдавил из себя Миллер, задыхаясь от возмущения.  — Настоящий дворянин отличается от плебея умением, и в трудной обстановке сохранять достоинство. Вы никогда над этим не задумывались?…
        — Совершенно с вами согласен, господин генерал — лейтенант.  — Чаплицкий едко усмехнулся.  — Особенно, если учесть одно весьма существенное обстоятельство…
        — Какое же?  — высокомерно вскинул брови Миллер.
        Чаплицкий прищурился:
        — Когда мой прадед был министром двора у короля Августа, ваш предок варил пиво в Бадене…
        Ответить Миллер не успел.
        Когда Тюряпин увидел на полого спускавшейся к ним улице свет фар нескольких автомашин, он вдруг с удивительной ясностью понял, что с того самого момента, как он, пробравшись в город, разыскал партизан и они рассказали, что солдат — телефонист из миллеровского штаба успел шепнуть им об эвакуации, то и не надеялся он на подход подкрепления. За несколько часов им было не обернуться. Но и не задержать штаб — хоть ненадолго — Тюряпин не мог не попробовать. И о том, что отбиться ему не удастся, старался Тюряпин не думать. До того мига, пока не засветили ярко в сизой черноте ночи слепящие плошки автомобильных огней, которые никому, кроме штаба, принадлежать не могли.
        И пока наводил черный плавный пенек мушки между фар и чуть — чуть выше, чтобы вернее влепить в водителя, ущемила сердце коротко, но больно быстрая мысль о том, что на Дону уже синие широкие разводья, лед трескается и громко шуршит перед тем, как с гулким ревом сорваться разом и за одну ночь уйти в море, и над городом уже плывет соленый ветер близкой большой воды, и каштаны набухают толстыми почками, и закаты стали длинны, покойны и прозрачно — сиреневы. Эта весна была для кого — то. Тюряпину остался черный амбар на перекрестке пологой дороги в порт, медленно приближающиеся снопы света и черная черточка мушки, упершаяся наконец твердо между двумя огнями, только чуть — чуть повыше.
        И осторожно спустил курок.
        Еще не услышав хлопка выстрела, передернул затвор, достал следующий патрон из подсумка и снова плавно, ласково нажал спусковой крючок…
        Ответить Миллер не успел.
        Ночь треснула неровным ружейным залпом, и пули заколотили по толстому кузову «роллс — ройса», как палкой по корыту. В машине горько запахло паленой обивкой, холодом, и сразу стало очень неуютно.
        — Анчуков, полный газ!  — крикнул Чаплинский сидевшему за рулем поручику, но тот, как будто неожиданно и неодолимо устав, осел на руль, и машина, потеряв скорость, рыскливо покатилась из стороны в сторону по узкой ухабистой мостовой.
        — Быстрее! Быстрее…  — беззвучно зашептал онемевшими губами генерал, и Чаплицкий заметил, как в темноте нехорошо, мучительно забелело его лицо.
        Чаплицкий всмотрелся в заднее стекло — было видно, как несколько человек в тулупах и шинелях перебежали улицу в проход за боковым домом. Он дотянулся с заднего сиденья до шофера, толкнул его в плечо:
        — Анчуков, ты что? С ума сошел?… Мать вашу, совсем от страха ополоумели!
        Анчуков, не выпуская баранки из рук, послушно завалился на левый бок, ударился головой о дверцу, она распахнулась, и поручик выпал из автомобиля. Последнее, что успел заметить Чаплицкий, была черная прямая струйка крови, разрезавшая щеку Анчукова, как удар сабли. Снова грохнул залп — нестройный, редкий, и Чаплицкий на слух определил, что стреляющих мало и стрелки они не ахти какие.
        Неуправляемый автомобиль катился по узкой пологой улице, подарыгивая на ямах и наледях.
        — Конвой! Где конвой, я вас спрашиваю…  — рыдающим голосом заныл Миллер.
        — Да замолчите вы!  — крикнул Чаплицкий.  — Это наши же солдаты стреляют. Ложитесь на пол скорее, не то укокошат! Ну! Ку — ту — узов…
        Перегнувшись через спинку переднего сиденья, Чаплицкий попытался удержать руль, но тяжелый автомобиль неудержимо катился в сторону домов.
        — Кто же это мог напасть на нас?  — под руку бормотал главнокомандующий.
        «Какой же дурень наш генерал, господи, спаси и помилуй!» — подумал Чаплицкий и бросил:
        — Конница Мюрата…
        Толкнул дверцу и выпрыгнул из машины.
        Упал, тяжело ударился о мостовую. Глухая боль резко отдалась в груди и животе. Над головой взвизгнула пуля, а через секунду машина с надсадным грохотом и звоном врезалась в дом. Побежало, застелилось синими огоньками, белыми сполохами быстрое бензиновое пламя…
        Чаплицкий приподнялся, и тотчас рядом звякнула пуля. Он прижался к мостовой и подумал: «Когда лежу — из — за сугроба меня не видать… А ведь дуралей этот сгорит там, в машине…»
        Перекатился на другой бок и в конце улицы увидел быстро приближающийся грузовик с конвоем, покачал головой: пожалуй, не поспеют, но все — таки, лежа на снегу, стянул с себя шинель, сложил ее так, чтобы в свете разгорающегося пожара виден был золотой погон, потом приспособил на воротник офицерскую фуражку и выставил это сооружение из сугроба.
        И прежде чем услышал выстрел, почувствовал, как дернулась в руке пробитая шинель. «Вот так и в меня когда — нибудь…» — подумал он равнодушно и, не оглядываясь на торчащее поверх сугроба — бруствера чучело, быстро отполз в сторону.
        Прислушался, потом резко, рывком, вскочил и длинными петляющими бросками побежал к разбитому автомобилю.
        Несколько запоздалых выстрелов ударили вслед, но Чаплицкий был уже под укрытием машины и судорожно рванул на себя заклинившую дверцу.
        Миллер, съежившись, лежал на полу машины. Чаплицкий потрогал его за плечо, дернул на себя — генерал зашевелился, поднял голову, судорожно выдохнул:
        — Что?!
        — Вылезайте, сгорите!  — крикнул Чаплицкий, обхватил Миллера поперек корпуса, потянул из машины. Миллер суетливо задвигался, подался вперед, неловко перевалился через подножку.
        Несколько метров проползли по — пластунски, а потом сзади загрохотал взрыв, яркое пламя взметнулось выше домов, их опалило горячим смрадным ветром — взорвался бензобак «роллс — ройса»…
        Подкатил грузовик, с визгом тормознул, остановился, и из кузова ровно затрещали два «гочкиса». Личная охрана главнокомандующего — отделение из офицерского «батальона смерти» с черепами на рукавах — рассыпалась в цепь, но из проулка никто больше не стрелял.
        Начальник конвоя прапорщик Севрюков крикнул Чаплинскому:
        — Эт — та, оденьтесь, барин, застудитесь насмерть!
        Чаплицкий криво усмехнулся, пошел к снежному брустверу.
        Остановившись рядом с ним, он с интересом посмотрел на свою шинель: прямо под правым погоном виднелось небольшое отверстие от пули.
        Колупнул отверстие ногтем, пожал плечами, неторопливо надел сначала фуражку, потом шинель, аккуратно застегнул все пуговицы.
        Тяжело вздохнул и вернулся к грузовику.
        Миллер, невредимый, смертельно напуганный, срывающимся голосом командовал:
        — Оцепите квартал, они никуда не могли уйти, там, впереди,  — обрыв!
        «Господи, какой же дурак!» — снова подумал Чаплицкий и сказал негромко:
        — Ваше превосходительство, некогда их ловить… Штаб уже в порту… Ледокол ждет — мы еще до рассвета должны выйти из устья.
        Миллер рассвирепел:
        — Не давайте мне советов, господин Чаплицкий. Вы ведь руководите секретной службой? Поэтому займитесь своим делом — захватите террористов!
        Чаплицкий поморщился:
        — Разрешите доложить, ваше превосходительство: безграмотные мужики с обрезами называются бандитами… Или партизанами — как вам больше нравится…
        — Не превращайте приказ в дискуссию,  — закричал Миллер.  — Исполняйте!
        Чаплицкий взял под козырек:
        — Слушаюсь, господин генерал — лейтенант.  — И повернулся к начальнику конвоя: — Трех человек сопровождения господину главнокомандующему. Первый причал, ледокол «Минин». И сразу с грузовиком обратно — за нами…
        К утру партизан вместе с Тюряпиным загнали в брошенную бревенчатую избу на откосе Двины. Их оставалось шестеро.
        Разрозненной, но точной стрельбой они и близко не подпускали офицеров.
        Севрюков пробормотал:
        — Хорошо бы этих сволочей взять живьем.
        — Зачем?  — отозвался Чаплицкий.  — Лучше погрейте их зажигательными…
        Два пулемета располосовали серый сумрак очередями, из — под крыши начал стелиться грязный дымок, кое — где проглянули розоватые язычки пламени. Стреляли из дома одиночными, все реже и реже.
        — Сейчас мы их вытурим оттуда,  — пообещал Севрюков.
        Чаплицкий внимательно смотрел на его освещенное заревом лицо — сумасшедшие белые глаза наркомана, длинные прокуренные зубы, подергивающийся уголок рта,  — и его трясло от холода, усталости и тоски.
        Глядя на залегших цепью карателей, он процедил со злобой и горечью:
        — Российское офицерство, цвет нации!.. В бога, святителей и всех архистратигов…
        Чернели глубокими провалами выбитые окна, время от времени в них призрачно мелькал силуэт, и тогда раздавались выстрелы, одиночные, кашляющие — винтовочные, и частая густая дробь пулемета.
        Огонь занялся пуще, языки пламени поднимались выше кровли, но никто не выбегал из избы.
        Рухнул потолок, до неба взметнулись искры…
        Севрюков заухмылялся:
        — Все. Счас жарковьем потянет… Эть, суки! Им лучше в огне сгореть, чем нам в лапы…
        Уже направляясь к грузовику, Чаплицкий на мгновение остановился и спросил:
        — А вы, Севрюков, что бы на их месте?…
        — Застрелился бы небось,  — пьяно захохотал прапорщик.  — Мне ведь от большевичков — да и от дворян иерусалимских — пощады ждать не приходится…  — И добавил с каким — то мертвенным спокойствием: — Конешно, и я им пощады не давал. Никому… Так что на том свете сойдемся — посчитаемся…
        Винтовочной стрельбы конвоя Тюряпин не боялся. А вот когда из подъехавшего грузовика избу стали поливать в два огненных хлыста пулеметы, понял Тюряпин что пришел конец. И отступать было поздно, да и некуда — позади обрыв.
        И конечно, хорошо бы еще хоть на полчасика задержать бегущих беляков — а вдруг наши поспеют обернуться!
        Оглохший от грохота, со слезящимися глазами — дым все гуще заволакивал избу,  — Тюряпин ровно, не спеша стрелял в черные, по — сорочьи скачущие на снегу фигурки конвоя и, когда захлебнулся, замолк ненадолго один из пулеметов, крякнул удовлетворенно.
        И сразу же почувствовал острую режущую боль в щеке и сочащуюся за воротник горячую влагу.
        «Убили!» — мелькнула всполошная мысль и сразу исчезла, потому что боль не проходила.
        Тюряпин нащупал рукой и вытащил из щеки длинную гладкую щепку, отколотую пулей от бревна.
        «Ничего, ничего»,  — бормотнул быстро и сердито, выглянул в окно — бойницу, но за спиной кто — то пронзительно — коротко вскрикнул, и углом глаза Тюряпин увидел, как завалился на середину избы мужик в собачьей дохе и посунулся к нему мальчонка Гервасий.
        И, разряжая винтовку в торчащий из — за сугроба золотой офицерский погон, мутно поблескивавший во мгле, Тюряпин устало, равнодушно подумал, что так и не увидел, так и не попробовал мужик взаправду существующую ягоду чудесную, размером в обхват — арбуз.
        — Гервасий! Гервасий! Иди сюда, парень!  — позвал он мальчишку и бросил ему свой подсумок.  — Набивай — ка мне пока обоймы…
        И сколько прошло времени, было ему неведомо, когда вдруг заросший черный мужик откинулся молча назад; во лбу у него виднелась маленькая дырочка аккуратная.
        Потом страшно захрипел, забил ногами и смолк пропахший рыбой тихий помор из Лямцы.
        И, схватившись за живот, сел на землю, харкнул кровью белобрысый здоровенный промысловик из Няндомы, отбросил в сторону винтовку и сказал отрешенно:
        — Все! Мне кишки продырявило…
        Завалилась прогоревшая крыша.
        Тюряпин на ощупь, в кромешной мгле, в дыму и гари, отловил за плечо Гервасия, крикнул ему:
        — Шабашим! Счас мы с тобой начнем наружу выходить, понял ты меня?
        — Сдаваться?  — спросил Гервасий.
        — Нам с тобой сдаваться нечего,  — зло усмехнулся, блеснул в темноте зубами Тюряпин.
        — А чего тогда?
        — Слушай меня внимательно.
        — Угу.
        — Я выхожу в дверь первый. Ты считай до двадцати, опосля вылетай следом. И сразу направо, за угол. Сложись колобком и лети на заднице с обрыва. Даст бог, уцелеешь, не расшибешься…
        — Подстрелят, кось, пока до обрыва — то добегу?  — деловито поинтересовался Гервасий.
        — Авось не поспеют… Делай, как говорю!
        Тюряпин сдвинул на ремне за спину две гранаты и так же деловито добавил:
        — Доберешься до наших, скажешь: так, мол, и так, погиб красный боец Константин Афанасьевич Тюряпин за будущую сладкую и вольную жизнь…
        Отбросил ногой кол, подпиравший дверь, широко распахнул ее и вышел вон.
        И задыхающийся от дыма и жары Гервасий видел в проем, как ровным шагом пошел Тюряпин, надев на винтовку шапку, и смолкли выстрелы.
        Тюряпин остановился, воткнул винтовку стволом в снег и стал вольно, сложив руки за спиной. Для полного шика только цигарки не хватало.
        Поднялись в рост белые из — за сугробов и пошли к нему быстрым шагом, побежали. И Гервасий вынырнул в этот момент наружу.
        Кто — то сипло крикнул:
        — Вон еще один краснопузый вылез остудиться!
        — Беги, беги, пацан!  — громко заорал Тюряпин и бросил под ноги — между собою и подступившими почти вплотную белыми — две гранаты.
        Ослепительный красно — синий шар вспух на этом месте, отбросил Гервасия к углу избы, вышиб дух.
        Но в следующий миг он уже вскочил на ноги, промчался спасительные несколько метров и бросился, не глядя, в бездонный снежный провал…
        «Может, это и есть конец света?» — подумал Миллер, когда машины въехали в порт. Тысячи людей обезумели. Ими владела одна страсть, одна всеобъемлющая цель гнала их по забитым причалам, в узких выщербленных проходах между складами, пакгаузами, мастерскими — прорваться любой ценой на уходящие суда.
        Испуганные, дико всхрапывающие лошади, рвущиеся из постромков, перевернутые телеги, еще дымящие полевые кухни, разбитые снарядные ящики, брошенные орудия, валяющееся, уже никому не нужное оружие, разграбленные контейнеры, потерявшие хозяев собаки, растоптанные кофры и чемоданы, толпа с узлами, общий гам и крик, перекошенные в сумасшедшем ужасе лица.
        И все это освещено багровым пляшущим светом пылающих на другой стороне Двины складов, дровяных бирж, лесопильных заводов.
        И как знак окончательной всеобщей потери рассудка — висящий на стропах подъемного крана рояль. Черный концертный рояль.
        — Майна!  — закричали снизу, и крановщик, то ли по неопытности, а может быть, нарочно, освободил стропы, и рояль рухнул наземь, прямо в толпу, взметнув в низкое страшное небо столб хруста, звона и звериного жуткого вопля сотен несчастных…
        У трапа ледокола «Минин» выстроилась в каре офицерская рота с направленными на толпу штыками и расчехленным пулеметом.
        — Нельзя!.. Нельзя!..  — хрипел сорвавшийся голос начальника охраны.  — Никому нельзя, здесь только штаб!..
        Женщина в белой медицинской косынке с красным крестом кричала:
        — Хоть раненых заберите!.. И женщин… Что ж вы делаете, красные их всех перебьют!..
        Женщину отпихнули, и сразу же унес ее куда — то в сторону поток других наседающих на цепь штыков людей в котелках, шубах, шинелях.
        Миллер медленно, как тяжело больной, прошел по трапу, тонко пружинившему под ногами, и услышал за спиной голос Марушевского:
        — Поднимите трап над пристанью! Они сомкнут оцепление и ворвутся сюда…
        Палуба подрагивала от сдержанного усердия работавшей на холостых оборотах машины ледокола. В этом было что — то успокаивающее.
        Капитан доложил десятиминутную готовность. Миллер устало кивнул и пошел вдоль юта, держась для уверенности за металлический леер. Он не мог оторвать взгляда от беснующейся, обреченно давящейся на пирсе толпы. Как же это случилось? Ведь еще недавно казалось, что до победы осталось совсем мало?…
        Вернее сказать, полгода назад так совсем не казалось. Особенно когда союзники стали отзывать свои войска. Это была с их стороны первая ужасная, можно уверенно сказать — роковая, гадость. Это позорное малодушие западных людей, не привыкших к трудностям. Они привыкли взваливать на нас самое тяжелое.
        Еще в прошлом сентябре они всячески уговаривали оставить Север и перебросить всю северную армию к Деникину, на Юг России.
        Но это же — с военной точки зрения — была совершеннейшая глупость!
        И вообще, с какой стати ему было идти в подчинение к Деникину? Конечно, в отличие от тупого солдафона Юденича, можно считать Антона Ивановича вполне приличным человеком и даже военным неплохим. Но не из чего не следует, что ему, генерального штаба генерал — лейтенанту Миллеру, интеллигенту, ученому, опытному стратегу, надо идти в подчинение к заурядному армейскому генералу только из — за слабодушия англичан, их неверности обязательствам и временных тактических просчетов на фронте.
        И сколько он ни доказывал на срочно собранном совещании кадрового офицерства, что неразумно сворачивать северный театр военных действий только для пополнения деникинской армии,  — большинство все равно настаивало на эвакуации.
        И, не имея ни в ком поддержки и опоры, вынужден был Миллер согласиться на отвод войск и переброску их на юг.
        Все это было глупость и гадость.
        Двух недель не прошло, как убедились в его правоте. Тяжело раскатываясь поначалу, двинулся вскоре стремительными прорывами Деникин на Москву — корпусами Мамонтова и Шкуро. Вновь заполоскался трехцветный флаг уже в Орле.
        И этот противный бульдог Юденич круто обложил Петроград, будто клешнями сдавил.
        Дни считанные до штурма остались.
        Всего ничего, четыре месяца назад! Приказал твердо, без колебаний, ни с кем уже не совещаясь, командующий Северным фронтом Миллер развернуть вспять эвакуационные колонны.
        — Удар на железнодорожном направлении, взять узловую станцию Плесецкую, захватить Онегу, очистить от красной заразы весь Шуньгский полуостров.
        В канун Покрова вошли первые разъезды в пустынный Петрозаводск.
        И откатились красные, попрятались партизаны по глухим скитам, скрылись в заброшенных медвежьих углах, таежных поселениях.
        И хоть ясно было — сочтены дни Совдепии, конец ей приходит, со всех четырех сторон сжали, не встать ей, не вздохнуть, не охнуть,  — грызла сердце тайная досада, горьким налетом на губы садилась: не ему быть нареченну спасителем святой Руси.
        И себе признаваться не хотел, а сдержать в душе зависть, укротить черное злое чувство никак не мог. Антон Иванович Деникин, толстомясый, косноязычный, мужиковатый, освободит колыбель российского самодержавия, белокаменную Москву.
        И бульдог Юденич займет столицу великой империи — Петроград.
        И верховному правителю Колчаку и так карты в руки. А ему, Миллеру, будут отведены третьи роли.
        Сейчас и вспоминать о тех горестных маленьких мыслях неохота. Деникин отброшен на юг, да и отстранен от дел, по существу, там теперь заправляет Врангель.
        Юденич прячется среди чухны.
        А Колчак арестован и две недели назад расстрелян.
        Расстрелян! Господи, твоя воля! Адмирал, верховный главнокомандующий! Когда — то Миллер не любил Колчака за английское высокомерие, спесь, любовь похвастаться своей славой путешественника, ученого и храброго военного. Но представить себе такое!..
        Миллер поднялся на мостик, прислушался к нарастающему грохоту стрельбы у вокзала. Пронзительно завыл над головой снаряд, и сразу же недалеко от борта взметнулся султан воды и битого льда.
        Оглушительно заголосила толпа на пристани, и из этою вопля отчетливо доносились слова:
        — Красные!.. Кра — асные… В город входя — ят!.. В го — о — род!
        Миллер повернулся к капитану, негромко скомандовал:
        — Все. Отваливайте от причала.
        Капитан смущенно прокашлялся:
        — Господин Чаплицкий еще не прибыл, ваше высокопревосходительство…
        Миллер аккуратно протер запотевшие стеклышки пенсне и строго сказал:
        — Не превращайте временное отступление в бегство, милостивый государь. Господин Чаплицкий на своем посту. Отваливайте. И дайте в Мурманск радио, чтобы за арьергардом вышел миноносец «Юрасовский».
        — На «Юрасовском» разбежалась почти вся команда. Остались одни офицеры,  — мрачно доложил капитан.  — Я только вчера пришел из Мурманска…
        — Молчать!  — рявкнул командующий.  — Прекратите сеять панику! Выполняйте приказ!
        — Есть…
        Капитан отошел к машинному телеграфу и со злостью рванул ручки: левой — малый назад, правой — малый вперед. Скомандовал:
        — На баке! Отдать носовой! Руль — право, три четверти!..
        Высокий нос ледокола стал медленно отползать от бревенчатого пирса. Гора коричневато — серой воды закипела под кормой, с шумом взлетела на пристань…
        Грузовик замер у самой кромки причала, и офицеры, попрыгав из кузова, растерянно смотрели вслед выходящему на фарватер ледоколу.
        Дым из труб ложился на битый лед, на воду в полыньях серыми мятыми кругами, стелился за кормой, и Чаплицкий болезненно — остро вспомнил дым из — под крыши избы и мелькающие тени в черных провалах окон.
        «Все это ужасно глупо,  — вяло думал он.  — Сумасшедший дом. А может быть, ничего этого и вовсе нет? Может быть, я давным — давно заболел, сошел с ума и мне все это видится в болезненных грезах воспаленного сознания?»
        Но в памяти все еще стоял острый запах горелого человеческого мяса, и Севрюков рядом говорил с недоумением:
        — Эть, суки!.. Бросили ведь, ась?… Эт — та ж надо?! Чего же делать теперь, ась?…
        Чаплицкий вымученно усмехнулся:
        — Испробовать милосердие большевичков. И дворян иерусалимских…
        — Ну — у, эт — та уж хрена им в сумку!  — заорал, выпучив глаза, Севрюков.  — Пробиться надо, вот что, к своим. Вы с нами господин каперанг?
        Чаплицкий покачал головой:
        — Да нет уж, господин Севрюков. Ступайте… с богом. А я как — нибудь сам попробую…
        Командарм Самойло вдел ногу в стремя и неожиданно легко бросил в седло крепкое, плотно сбитое тело. И, сильно сжав коленями спину заходившего под ним бойкого каурого жеребца, вдруг почувствовал себя молодым и счастливым.
        Париж стоил покаявшемуся королю мессы, а уж Архангельск наверняка стоил для боевого генерала прожитой и так круто измененной, сломанной, наново прочувствованной судьбы.
        Самойло вспомнил — без какой — либо видимой связи,  — что еще два года назад в Бресте, во время мирных переговоров с немцами, его бывший однокашник и сослуживец генерал Скалон долго и сосредоточенно наблюдал, как Самойло аккуратно спарывает маникюрными ножницами лампасы с форменных брюк, а потом затравленно спросил:
        — И ты… вот так… сможешь выйти на люди?
        — Конечно!  — засмеялся Самойло.  — В лампасах без брюк ходить неудобно. А в брюках без лампасов — ничего, вполне допустимо…
        — Но ведь это позор!  — крикнул Скалон.
        — Позор для военного человека — не выполнять приказы,  — серьезно сказал Самойло,  — а новое правительство в приказном порядке отменило наши с тобой звания, погоны, ордена и лампасы. Теперь, наверное, знаков отличия по — другому надо добиваться…
        — Это не правительство, это не власть! Это шайка бунтовщиков и демагогов!
        — А кабинет Протопопова и Сухомлинова — это правительство? А наш отказавшийся от престола монарх и немытый конокрад Гришка — это власть?
        — Боже мой, боже мой!  — схватился за голову Скалой.  — Немцы сейчас оторвут от нас полстраны, остальное уничтожат большевики. Скажи, что нам делать? Что делать?!
        — Служить.
        — Кому?
        — России. Отечеству. Мы с тобой солдаты, у нас одна работа — защищать родину.
        — Нет, нет, не — ет!  — затряс кулаками Скалон.  — Не могу больше, это все, все! Конец, не могу так жить больше!..
        Выбежал из комнаты, дробно простучал каблуками по коридору гостиницы, вошел в свой номер, не закрывая двери, достал из кобуры револьвер и выстрелил себе в висок…
        Самойло посмотрел на тысячеголовое людское море, волнами катившееся от станции под расчерченным красными пятнами знамен низким черым небом, и грустно усмехнулся: довольно странно выглядели бы сейчас лампасы на его толстых штанах нерпичьей кожи!
        Эх, господи, сколько же в людях глупости, амбиций, предрассудков, которые для красоты и самооправдания называют традициями, убеждениями, представлениями. Долгом.
        А долг — то перед Россией у них был один — вернуть ей Архангельск, северный порог большого дома Родины.
        И низкий поклон судьбе, сердечное спасибо жизни, что довелось все это выстрадать, вынести, перетерпеть. И победить.
        Войти в этот старинный город, пинком вышвырнуть всю нечисть за дверь, которая столько веков соединяла Русь со всем остальным миром.
        Войти с победоносной армией, которой ты бессменно командовал — от дня сегодняшнего счастья до тех уже незапамятно далеких дней поражений, отступлений, таких тяжелых потерь, почти полного разгрома, преодоленного в муках, боли и смерти и повернувшегося вчера окончательной победой.
        Армия — победительница входила в Архангельск: от станции железной дороги катил поток по улицам города, маршировали, перебравшись через разломанный лед Маймаксы, батальоны от Новодвинска, и мягко ступали охотничьи отряды от Неноксы и Няндомы, шел Холмогорский дивизион, вразвалку топала матросская пулеметная команда, четко печатали шаг бойцы непобедимого Шенкурского полка.
        Шли победители — в истертых шинелях, прожженных у костров, в порыжелых бушлатах, зипунах, заношенных азямах, изодранных тулупах, затерханных городских пальтишках. В валенках, чунях, подвязанных веревками сапогах, ботах — «котах» и вечных, самонадежных лаптях.
        Армия заканчивала свою огромную изнурительную войну. Армия шла по запущенному, занесенному сугробами Троицкому проспекту, мимо некогда богатой и нарядной Немецкой слободы, мимо полусожженного здания Думы, мимо кафедрального собора — одного из самых красивых и светлых соборов России.
        Армия шла по берегу Северной Двины, мимо парадного памятника Петру Первому.
        Царь — плотник, неутомимый устроитель земли своей, стоял вглядываясь в недалекое Белое море, торжественный, в орденской ленте, при звезде, перчатка за поясом, в руке подзорная труба.
        Самойло остановил лошадь около памятника, долго смотрел на Петра, потом с сомнением покачал головой: вряд ли видела Архангельская земля своего неутомимого царя в таком наряде. Он всегда приезжал сюда в трудные времена, и всегда для тяжелой работы и для очень непростых решений.
        Ах, какие сложные отношения были у Петра с этим замечательным русским городом — единственными в те времена воротами в мир!
        Тугой петлей сдавили турки горло русской торговли на Босфоре — нет дороги на Черноморье.
        Шведы намертво заступили все пути на запад с балтийских берегов.
        Один морской тракт на широкие просторы Атлантики — из маленького поселения Архангельск, еще поморами освоенный: через Белое море, вокруг Скандинавии.
        И ведь должен быть — наверняка существует!  — проход к сонному Китаю и полуденной Индии через Студеный океан.
        Потому повелевает царь купцу Баженину закладывать на Соломбале верфь для устроения больших кораблей. И самолично дарует сертификат на строительство морских судов торговым людям Бармину, Амосову и Пругавину.
        И сам на стапеле орудует: не подзорная труба в руках, а рейсмус и топор. Да уж не в адмиральском мундире с лентой при орденах, а в пропотевшей заскорузлой робе!
        И маленький городок, единственный океанский порт поднимающейся к мировому соучастию Руси, обласканный царской любовью и милостью, окрыленный его имперской надеждой, гордый открывшимися видами безбрежных просторов, восстает к бурной деятельности. К своей завтрашней славе.
        Как неукротимо растет морской форпост! В тот первый царский приезд посетили Архангельск сорок иностранных судов. Два десятилетия спустя архангельские лоцманы вывели за створы двести пятьдесят вымпелов! На миллионы золотых рублей поплыли во весь свет русские меха, строевой лес, лен, корабельные доски, хлеб, кудель, смола, сало…
        Будто добрая работящая жена при рачительном заботливом муже, расцветала база российской торговли, крепко трудясь и сладко нежась в ласке и внимании своего великого государя.
        И не чувствовала, не знала, что на топких, пустынных берегах реки Невы уже появилась новая, вечная, окончательная, на всю жизнь, привязанность Петра. Молодая столица Санкт — Петербург.
        Не сильно рвались торговые люди менять уже ставший привычным путь из Архангельска в мир.
        Мощь и слава новой столицы пока еще государю только мнятся, а сегодня покамест жить в новом городе и торговать оттуда затруднительно: сыро, тесно, хлопотно, да и профита делового нет — все равно скандинавские проливы перекрыты свейскими кораблями ратными, выхода с Балтики не имеется.
        Царь манит, уговаривает, сулит, приказывает, повелевает и на хитрости купеческие обрушивает тяжелую десницу монаршей воли.
        Да и обычного человеческого гнева: запретить впредь строить в Архангельске океанские корабли, а ввоз в город дозволяется лишь в пределах товаров, самому городу для потребления потребных!
        И предписывает неукоснительно пробиваться из Архангельска на восток и на север.
        На западе у нас есть другие ворота — славный град столичный Петербург…
        Два века ушли, и снова молодая Россия смотрела на Архангельск, как некогда юный царь, с надеждой, любовью и верой.
        Отвоеванный сегодняшней ночью город — порт был единственными воротами в мир.
        Широкими веселыми шагами мерил командарм Самойло небольшую комнату аппаратной, звонким голосом, не заглядывая в бумажку, которая была у него в руках, диктовал телеграфисту:
        РЕВВОЕНСОВЕТУ РЕСПУБЛИКИ.
        ДВАДЦАТОГО ФЕВРАЛЯ ВОССТАНИЕ ОХВАТИЛО ВСЮ БЕЛУЮ АРМИЮ. В АРХАНГЕЛЬСКЕ УЖЕ ПРОИЗОШЕЛ ПЕРЕВОРОТ, ГЛАВНОКОМАНДУЮЩИЙ БЕЛЫХ ВОЙСК ГЕНЕРАЛ МИЛЛЕР БЕЖАЛ МОРЕМ НА ЛЕДОКОЛЕ, ВЛАСТЬ В ГОРОДЕ ПЕРЕШЛА В РУКИ РЕВОЛЮЦИОННОГО КОМИТЕТА ПРОФЕССИОНАЛЬНЫХ СОЮЗОВ.
        ПЕРВЫЙ КРАСНЫЙ ЭШЕЛОН, ВСЮДУ ТОРЖЕСТВЕННО ВСТРЕЧАЕМЫЙ ВОССТАВШИМИ, ПОДЪЕХАЛ В ОДИН ЧАС ДВАДЦАТЬ ПЕРВОГО ФЕВРАЛЯ ТЫСЯЧА ДЕВЯТЬСОТ ДВАДЦАТОГО ГОДА К СТАНЦИИ АРХАНГЕЛЬСК.
        МОРЕ ЛЮДСКИХ ГОЛОВ, ТУЧИ КРАСНЫХ ЗНАМЕН, ГРОМ ОРКЕСТРОВ И ЗВУКИ ПРИВЕТСТВЕННЫХ РЕЧЕЙ ВСТРЕТИЛИ ПЕРВЫХ КРАСНЫХ СОЛДАТ, ОСВОБОДИТЕЛЕЙ СЕВЕРА ОТ АНТАНТСКОГО И БЕЛОГВАРДЕЙСКОГО ИГА.
        НЕИМОВЕРНЫЕ ТЯГОТЫ ВОЙНЫ НА СУРОВОМ СЕВЕРЕ БЫЛИ ПОЗАДИ, СЕВЕР БЫЛ ЗАВОЕВАН ДЛЯ МИРНОЙ ЖИЗНИ, И АРХАНГЕЛЬСК, БАЗА АНГЛИЙСКОЙ ИНТЕРВЕНЦИИ, СДЕЛАЛСЯ НАВЕКИ КРАСНЫМ ГОРОДОМ.
        ЗА ВРЕМЯ ПРЕБЫВАНИЯ НА СЕВЕРНОМ ФРОНТЕ ПОЛКИ, ПОСЛЕ РЯДА УПОРНЫХ БОЕВ И ГРОМАДНЫХ ПОТЕРЬ, ПОСЛЕ НЕВЕРОЯТНЫХ ИСПЫТАНИИ В БОЛОТАХ И ЛЕСАХ СУРОВОГО СЕВЕРА, ПОТЕРЯВ В БОЯХ ЛУЧШИХ ТОВАРИЩЕЙ, ДВАДЦАТЬ ПЕРВОГО ФЕВРАЛЯ ДОБИЛИСЬ ОКОНЧАТЕЛЬНОЙ ПОБЕДЫ И ТОРЖЕСТВА КРАСНОЙ ПЯТИУГОЛЬНОЙ ТРУДОВОЙ ЗВЕЗДЫ НАД БЕЛОГВАРДЕЙСКИМ ОРЛОМ СЕВЕРА…
        Паровоз тонко, пронзительно — обессиленно засвистел, пустил вялые усы пара по сторонам и окончательно стал.
        Казалось, нет больше в мире сил, способных стронуть его с места у платформы Николаевского вокзала. Двое суток, исходя от натуги, он тянул разболтанный, изношенный, дребезжащий эшелон из Петрограда в Москву, останавливаясь через каждые полсотни верст, и тогда все пассажиры выходили из вагонов и рубили дрова для прожорливой топки слабосильной, сипящей от усердия и старости «овечки».
        Холод, вонь, толчея в вагонах не дали Шестакову сомкнуть глаз. И еще он боялся, что у него украдут посылку. Своих вещей у него не было, но, как большинство нынешних пассажиров, битком набивших чуть живые поезда бесконечных железных дорог, он вез посылку.
        Разбросанные по всей России люди из своих жалких возможностей немыслимыми усилиями наскребали что — нибудь съестное и слали с оказией друг другу посылки. Это называлось «живой привет».
        Узнав, что Шестакова вызывают в Москву, Васька Преображенский — старый товарищ по Данцигскому набегу, отчаянный моряк, верный друг,  — стесняясь, шутливо извиняясь, всучил ему таки посылку для матери: мешочек, а в нем бутылка хлопкового масла, три вяленых трески и десять фунтов овса. Овес, сказал Васька, ежели его смолоть на ручной кофейной мельнице и блины испечь — пальчики оближешь!
        Еще необлизанными пальчиками Шестаков всю дорогу держал мешок, тихо чертыхаясь на Ваську: оставить вещи нельзя было ни на минуту, иначе маме Преображенской уже никогда бы не пришлось облизывать пальчики после сыновних блинов. Поезда кишели ворами, как вшами.
        Уже вечерело, когда Шестаков вышел на привокзальную площадь. Воспаленный багровый круг солнца, полыхнув на золоченном шпиле Казанского вокзала, провалился в клубящиеся облака. Крепко закручивал мороз.
        Блеклое небо было выжжено стужей, лениво расчерчено серыми мазками облаков, постепенно наливавшихся сиреневыми, потом фиолетовыми тонами.
        Шестаков торопливо шел в сторону Домниковки, почти бежал, но вечер неспешно и властно настигал его.
        Белесый холодный пар полз по крышам, а небо наливалось густотой тьмы, все сильнее собиравшейся к зениту.
        Мать Преображенского жила в районе Сухаревки, недалеко от Сретенки. Васька так и объяснял: «Это ж тебе просто по пути, ее дом почти что на полдороги между вокзалом и «Метрополем», где сейчас Второй Дом Советов, а транспорт в Москве все равно никакой не действует».
        В этом Васька оказался прав: транспорта не было никакого. Безлюдье, холодно и пусто. Лишь под вывеской «Товарищество Эмиль Цнндель» длинная очередь за хлебом — сегодня обещали выдать по полфунта на работающего.
        Шестаков отвлекал себя от голода и усталости размышлениями о причине срочного вызова в Москву.
        Вообще — то говоря, он был уверен, что его направят на юг, там сейчас будут решаться военные судьбы Республики. С падением белого Архангельска наступила, наконец, передышка в непрекращающейся вот уже два года гражданской войне.
        Но в Крыму засел Врангель, и с юго — запада нависают дивизии белополяков. Хотя поляки до весны вряд ли полезут. А наступать на Врангеля, имея обнаженный западный фланг, просто немыслимо.
        Наверняка Шестакова бросят сейчас в Таврию: еще в этом году схватимся с врангелевцами на крымском перешейке!
        Но почему его вызвали к Красину? Красин военными делами не занимается, он хозяйственник. Правда, сейчас партия дала установку, что бескровный фронт — хозяйственный фронт — и есть главная линия сражения.
        Вон через весь фасад магазина Бландова вывешен плакат:
        ТРИ ВРАГА БЫЛИ: КОЛЧАК, ДЕНИКИН, ЮДЕНИЧ.
        ТРИ ВРАГА ОСТАЛИСЬ: ГОЛОД, ХОЛОД, ТИФ.
        ТЕХ ПОБЕДИЛ КРАСНЫЙ ШТЫК.
        ЭТИХ ПОБЕДИТ КРАСНЫЙ ТРУД
        «Но ко мне — то какое это имеет отношение? Я ведь солдат,  — думал Шестаков.  — Ладно, надо быстрее разыскать старушку Преображенскую, передать «живой привет» и торопиться к Красину. Через пару часов будет все известно».
        Мела поземка, сырой промозглый ветерок забирался под полы шинели, за воротник, вызывая тоскливый озноб во всем теле. Нет, не радовала заледенелая февральская Москва тысяча девятьсот двадцатого года, хотя полинявшие рекламы на крышах и торцах домов еще гремели, уговаривая пить коньяк Сараджева, курить папиросы из гильз Катук, предлагали подсластить жизнь конфетами Жоржа Бормана, делать вклады в «Соединенный банкъ».
        А над фронтоном Большого театра вьюга трепала красное полотнище
        «БОРЬБА ЗА ХЛЕБ — БОРЬБА ЗА СОЦИАЛИЗМ!»
        Шестаков грустно покачал головой, вспомнив нескончаемые безнадежные очереди у булочных, на дверях которых белели сообщения Московской Чрезвычайной Комиссии о расстрелах хлебных спекулянтов.
        Хлеба не было.
        И другого продовольствия не было, и топлива не хватало, заводы и фабрики стояли.
        Шестаков взглянул на часы, вздохнул: до назначенной ему встречи оставалось еще полтора часа. Он поднялся по Мясницкой, бульваром дошел до Сретенки, направляясь к знаменитой Сухаревке, где жила мать Васьки Преображенского. Посылку надо было передать в первую очередь.
        В Печатниковом переулке, узеньком, худо освещенном, навстречу ему шагнула от парадного нарядно одетая женщина.
        В слабом отсвете фонаря Шестаков разглядел грубо раскрашенное, хотя и красивое лицо.
        Женщина игриво сказала:
        — Капитан, не угостите ли даму папироской?
        Шестаков кивнул, достал из кармана портсигар, раскрыл его, с холодноватой любезностью протянул женщине. Не без интереса всмотрелся в нее.
        Женщина призывно улыбнулась ярко — красными капризными губами и потянула портсигар к себе, легко кивнув в сторону дома:
        — Вы не спешите, капитан? Маленькая уютная берлога. И тепло…
        Шестаков вежливо улыбнулся в ответ, пожал плечами, отрицательно покачал головой. Он не заметил, как из подворотни появились двое угрюмого вида парней, подошли к нему сзади.
        Один дернул его за руку, сказал грубо:
        — Ты чего пристаешь?…
        Шестаков обернулся и увидел мгновенный отблеск света на лезвии финки в руке другого — низкорослого, с темным и хмурым лицом.
        Первый подтолкнул Шестакова плечом в сторону подворотни.
        Шестаков уперся и, быстро взглянув на женщину, сказал укоризненно:
        — Эх, вы — ы… Ай — яй — яй!..  — и, неожиданно вырвав из ее рук тяжелый портсигар, ударил им по голове того, что держал нож. Тот пошатнулся, но второй грабитель в ту же секунду прямо из кармана выстрелил в Шестакова. Шестаков успел нанести ему сокрушительный ответный удар ногой, но не удержался и упал.
        Бог весть чем бы кончилось это обычное по тем временам происшествие, если бы из парадного напротив не появился дюжий дворник в белом фартуке. Выпучив глаза, он изо всех сил принялся свистеть в полицейский свисток, и грабители вместе с женщиной побежали в сторону Трубной.
        Шестаков с недоумением посмотрел на кровь, показавшуюся на его рукаве, махнул рукой дворнику и вскочил на ноги. От Сретенки послышался гулкий топот бегущего к месту происшествия милиционера, который быстро сообразил, в чем дело, и они втроем бросились за налетчиками, но их и след простыл: деревянные заборы, разделявшие когда — то дома и дворы Печатникова, давным — давно пошли на дрова, и скрыться в лабиринте маленьких домишек старого переулка было пустяковым делом.
        Пуля, к счастью, только царапнула руку Шестакова, и, наскоро перевязав ее в ближайшей аптеке на Сретенке, он успел на Театральную площадь — на аудиенцию к наркому Республики Леониду Борисовичу Красину.
        «Живой привет» — будущие овсяные блины, от которых все пальчики оближешь,  — Шестаков стыдливо припрятал под шинелью на вешалке в приемной наркома.
        Леонид Борисович стоял у окна в своей излюбленной позе — руки за спиной, плечи чуть нахохлены — и смотрел на Театральную площадь. Прямо перед ним, через весь торец здания Малого театра, алел огромный лозунг:
        «ВСЕ ДЛЯ ФРОНТА! ВСЕ НА РАЗГРОМ ВРАГА!»
        Нарком ужинал. Он смотрел в окно и ел краюху черного сыроватого хлеба, посыпанную солью. На столе дымилась паром большая фарфоровая чашка с чаем.
        С утра ничего не ел, а вообще — то есть и не хотелось. Сил нет. Устал. Гудит тяжело в затылке, и противно теснит в груди, тонко жжет за грудиной.
        И даже вечерняя огромная победа на Совнаркоме не радовала — сегодня уже занимали и беспокоили новые проблемы…
        А вчера Совет Народных Комиссаров окончательно принял представленные им, Красиным, тезисы по внешней торговле. Четыре раза за последние три недели собирался по этому вопросу Совнарком, и только при поддержке Ленина удалось утвердить резолюцию об основных принципах монопольной внешней торговли молодой Советской Республики.
        А в перерывах между заседаниями Совнаркома — государственный визит в буржуазную Эстонию, мучительно — напряженные переговоры и вырванный у них мирный договор, договор гарантированный, надежный, без лазеек для обмана и вероломства.
        И непрерывный поток документов и посетителей.
        Член Реввоенсовета Республики. Народный комиссар путей сообщения. Народный комиссар внешней торговли. Нарком торговли и промышленности. Председатель Чрезвычайной Комиссии по снабжению Красной Армии. Член Совета обороны.
        Бесконечный список дел.
        Переговоры с немцами…
        Хлеб в Поволжье…
        Выяснить вопрос о посылке делегации в Финляндию…
        Хлеб с Украины…
        Наказать военных, самоуправничающих на оружейном заводе в Ижевске…
        Хлеб…
        Сколько можно подготовить в текущем месяце автомобилей для нужд армии?…
        Хлеб…
        Вопрос о броневиках…
        Нерабочий паек — сто тридцать три грамма хлеба.
        Затребовать сведения о выпуске винтовок…
        В Москве непригодна для жилья половина квартир…
        Продовольственный фонд на исходе…
        Запас муки в столице — на семь дней.
        Из подвижного трамвайного состава действующих сорок шесть вагонов…
        Хлеб… Хлеб… Хлеб…
        Что делать? Как накормить миллионы голодных ртов? Ведь им ждать некогда!
        Антанта трещит. Месяц назад Верховный Совет Антанты с зубовным скрежетом и сердечными стенаниями вынужден был под нажимом своего пролетариата и собственных экономических обстоятельств согласиться на торговлю с Россией.
        Конечно, не с Советским правительством, а с кооперативными учреждениями, но это все равно прорыв в непроходимой ранее стене блокады, торгового ошейника, которым хотели задушить Республику.
        Ничего, ничего, мы еще посмотрим. Мы еще с вами, господа, повозимся всерьез!
        Секретарь приоткрыл дверь:
        — Леонид Борисович, к вам Шестаков.
        Красин промокнул салфеткой губы, кивнул:
        — Просите! Жду с нетерпением…
        И пока Шестаков еще не вошел, аккуратно завернул остаток хлеба в чистый лист бумаги, спрятал в стол.
        Дверь снова открылась — в кабинет вошел высокий военмор, левую руку он осторожно нес на перевязи.
        Красин шагнул ему навстречу:
        — Здравствуйте, Николай Павлович! Рад с вами познакомиться! О вас очень хорошо отзывались Дыбенко и Кедров.
        Шестаков сдержанно улыбнулся:
        — Спасибо…
        Красин приветливо дотронулся до его плеча:
        — Они, собственно, и были инициаторами нашей встречи. А что с вашей рукой?
        Шестаков улыбнулся:
        — Да ничего серьезного. Пустяковая царапина, через пару дней заживет.
        — Ну, прекрасно. Потому что Кедров рекомендовал вас руководителем одного очень ответственного дела, которое тут у нас затевается…  — Красин принялся листать лежавшую у него на столе докладную записку.
        Шестаков осмотрелся. Кабинет, он же личная квартира члена Реввоенсовета Республики, народного комиссара внешней торговли и путей сообщения, был невелик: двухкомнатный номер Второго Дома Советов — бывшей гостиницы «Метрополь». Увешанные картами стены, длинные столы с теми же картами и папками бумаг, худосочные венские стулья, протертый диван. Через открытую дверь во вторую комнатку была видна железная койка, застеленная солдатским одеялом.
        — Я представлял вас гораздо старше,  — сказал Красин, отрываясь от записки.
        Шестаков ответил очень серьезно:
        — К сожалению, этот мой недостаток обязательно пройдет, Леонид Борисович.
        — Вам лет двадцать пять?
        — Двадцать шесть.
        — Ах, дорогой Николай Павлович, как я вам завидую!  — сказал Красин искренне, и мягкие бархатные глаза его увлажнились: — Я вас почти вдвое старше, мы ведь ровесники с Владимиром Ильичем…
        Шестаков покачал головой:
        — Вам грех жаловаться, Леонид Борисович, вы, как говорится, в возрасте «акмэ».
        Красин рассмеялся:
        — Возраст расцвета? Вообще — то, конечно. И я не жалуюсь, просто хочется успеть побольше — и повоевать, и поработать, и поторговать. А если совсем честно — пожить хорошо ух как охота! Но, увы, пока недосуг…
        Красин жестом пригласил Шестакова сесть около стола, вернулся на свое место.
        — Чаю хотите?
        — С удовольствием,  — просто согласился Шестаков.  — Замерз основательно по дороге к вам.
        Секретарь принес Шестакову большую чашку с горячим чаем. Моряк с видимым удовольствием охватил ее рукой, стал греть ладонь.
        Красин прихлебнул из своей чашки, отставил ее в сторону:
        — А теперь, Николай Павлович, я бы попросил вас рассказать о себе, хотя бы в нескольких словах.
        — Попробую,  — сказал Шестаков и, не удержавшись от искушения, сделал несколько маленьких торопливых глотков. Чай был крепкий, настоящий.  — Я из Сибири, отец мой — рабочий.
        Грамоту он узнал самоуком, но меня отправил учиться в Томск. Окончил училище с медалью…
        — Вы там и познакомились со ссыльными социал — демократами?  — осведомился Красин.
        — Да. Именно с их явками и связями я прибыл в Петербург. Поступил в Технологический, работал по заданию Комитета со студентами и рабочими.
        — В партию уже в Петербурге вступили?
        — В тринадцатом году. А летом четырнадцатого Комитет решил меня направить на фронт — для ведения работы среди моряков.
        — Вольноопределяющимся?
        — Почти. Мне ведь пришлось уйти со второго курса. Вот я и поступил в юнкера флота.
        — И как служилось?
        Шестаков улыбнулся:
        — Карьера у меня получилась стремительная. В тысяча девятьсот пятнадцатом году произвели в мичманы, служить направили в минную дивизию. В шестнадцатом за набег на Данциг наградили орденом Станислава, а за бой на дредноуте «Слава» — я там был уже лейтенантом — пожалован Владимиром.
        Красин заглянул в записку, лежавшую на столе, спросил:
        — Вы ведь службу закончили — я имею в виду под Андреевским флагом — старшим лейтенантом?
        Шестаков подтвердил:
        — Так точно, сведения у вас верные. Но произвели меня уже в январе семнадцатого, вместе с назначением командиром минного дивизиона… А в октябре по приказу Центробалта привел свой дивизион в Петроград. Участвовал со своими орлами в штурме Зимнего.
        Красин допил чай, поднялся, сказал весело:
        — Ну, а в составе Красного флота — ледовый поход из Гельсингфорса в Кронштадт, потом — сухопутная война, орден Красного Знамени и Почетное революционное оружие. Прекрасно, Николай Павлович. Именно вы мне и нужны!
        Шестаков тоже встал:
        — Слушаю, товарищ Красин.
        — Вы — старый партиец, опытный моряк и военный человек. Для успеха вам необходимо такое сочетание достоинств. Поскольку я собираюсь поручить вам задачу, до сих пор считавшуюся невыполнимой.
        — Я готов.
        — Другого ответа и не ждал. Владимир Ильич Ленин поручил мне подготовить решение проблемы сибирского хлеба. Вы знакомы с этим вопросом?
        — Очень общо.
        Красин подвел Шестакова к географической карте Полярного бассейна, просторно развернувшейся от одного края стены до другого.
        — Вот, взгляните, Николай Павлович,  — устья Оби и Енисея. Здесь на сегодняшний день скопилось свыше миллиона пудов сибирского хлеба, большое количество соленого мяса, рыбы и других продуктов. А Республика умирает с голоду…
        — Мне говорили, что в России сейчас стоят без движения двадцать пять или двадцать шесть железных дорог?  — нерешительно перебил Шестаков.
        — К сожалению, не двадцать пять, а все тридцать,  — хмуро ответил Красин.  — А на тех, что кое — как работают, в ходу не больше одной трети паровозов. Топлива нет, пути разрушены, мосты взорваны…
        Он кивнул на карту железных дорог, поморщился:
        — Тем не менее хлеб и остальные продукты с Оби и Енисея мы должны доставить в Россию.
        — Значит, через Ледовитый океан?
        Красин ответил не сразу. Он подошел к окну, долго рассматривал на Малом театре лозунг «Всё для фронта! Все на разгром врага!», потом сказал твердо:
        — Да, через Северный Ледовитый океан. Это поручение Владимира Ильича Ленина. Когда он выступал на сессии ВЦИК он заявил прямо: «На этой задаче нам надо сосредоточить все силы!»
        Шестаков походил вокруг карты Полярного бассейна, остановился, всматриваясь в голубые ленточки рек, в белесые пустынные просторы Ледовитого океана, в редкие кружочки населенных пунктов. Задумчиво произнес:
        — М — да — те — с… Конечно, это было бы прекрасно… Но, к сожалению, боюсь, что нереально. Места — то — ох какие трудные! Гидрографических описаний почти нет, лоцмана — из поморов — разбежались.
        — Надо собрать тех, что уцелели.
        — Конечно. Но я слышал, этот хлебушек пытались вывезти англичане. Да обожглись: посадили несколько транспортов на мели, два или три парохода не успели обернуться — во льды матерые вмерзли. Тем дело и кончилось…
        — Все знаю, Николай Павлович. Больше того, знаю, что нет подходящего флота — его весь украли интервенты и белые. Нет угля и мазута, нет обученных экипажей…
        — Знающих капитанов тоже нет,  — подключился к этому безрадостному перечислению Шестаков.  — Просто не знаю, как быть, Леонид Борисович.
        — Наверное, надо осознать, что это вопрос жизни и смерти. Известно, что эта задача до сих пор считалась невыполнимой. Но… успешно провести караван по — настоящему необходимо!  — Красин интригующе воздел палец.  — Это ведь не только важнейшая акция Советского правительства в области человеколюбия и экономики…
        Шестаков удивленно посмотрел на него:
        — А что же еще?
        — Политика! Владимир Ильич надеется превратить экспедицию в серьезный политический таран против блокады.
        — Политический? А каким образом?
        Красин оживленно забегал по кабинету.
        — Очень просто. Часть сибирского хлеба, а главным образом лес, смолу, меха, замшу, лен, мы выбросим на европейский рынок, чтобы купить машины, оборудование, мануфактуру и все такое прочее. Все это, вместе взятое, и будет политической акцией.
        Шестаков все не мог уразуметь идею.
        — Как же так, Леонид Борисович? Ведь капиталисты отказываются торговать с нами?
        Красин терпеливо разъяснил:
        — Не капиталисты, а капиталистические правительства! Это разные вещи. Капиталистические правительства отказываются торговать с Советским правительством. Но масса отдельных капиталистов ну просто мечтает торговать с нами. Им все равно с кем, лишь бы профит был! И я придумал для них лазейку против их собственных законов и государственных установлений: они будут торговать не с Советским правительством, не с государством Советским, а с коммерческими учреждениями.
        — Посредническая торговля!  — догадался, наконец, Шестаков.
        — Совершенно верно! И первым советским торговцем буду я. А вы должны обеспечить меня товарами. Через неделю я уезжаю в Европу, буду в Стокгольме, Копенгагене, Лондоне. Надеюсь, что тамошние промышленники и торгаши охотно забудут, что я народный комиссар и член Центрального Комитета партии. Для них я — коммерческий представитель Центросоюза, в этом качестве они и будут меня принимать… надеюсь…
        — Я вас понял, Леонид Борисович,  — горячо сказал Шестаков.  — Постараюсь сделать все от меня зависящее.
        — И не зависящее тоже, дорогой мой Николай Павлович,  — засмеялся Красин.  — Иначе — помрем с голоду. Нам надо прокормить население и при этом любой ценой прорваться на мировой рынок. Вот у меня справка, взгляните…
        Красин быстро подошел к столу, показал Шестакову бумагу.
        — В прошлом году, в марте, в Мурманск прибыл английский пароход с товарами первой необходимости для населения на сумму миллион восемьсот пятьдесят тысяч рублей. Как вы думаете, за сколько эти товары распродали?
        — Н — не знаю,  — пожал плечами Шестаков.
        — За три с половиной миллиона!  — воскликнул Красин.  — Сколько же еще мы будем давать себя грабить?
        Шестаков согласно кивнул:
        — Англичане — известные торгаши, с кого хочешь шкуру спустят и еще будут своими благодеяниями хвастать.
        Красин спросил:
        — Вы ведь командарма Самойло знаете?
        — Ну как же! Я под его командованием служил.
        — Так вот, он прислал мне сводку из Архангельска: интервенты захватили силой на пятьдесят миллионов рублей золотом народного добра — леса, льна, пеньки, сала, рыбы, мехов…
        — Они же твердили, что только торгуют с Северным правительством!
        — Черта с два! Особая статья — в порядке «торговли» с генералом Миллером они вывезли товаров еще на сто миллионов рублей. Вы только вдумайтесь в эту цифру: сто миллионов рублей золотом!  — Глаза Красина разгорелись, он неистово жестикулировал, быстро расхаживая от стола к окну и обратно.  — Хватит, пограбили! Нам самим надо прорываться на мировой рынок. А это, в первую очередь, зависит от успеха вашей экспедиции, Николай Павлович…
        Красин подошел к Шестакову, обнял его.
        — Ну, и, конечно, это хлеб сотням тысяч голодающих. Это нужные позарез нашему хозяйству машины, инструменты, потребительские товары. Если вы проведете в этом году караван, мы сделаем экспедиции в Карское море ежегодными! Северный морской путь, освоенный нами, должен стать рабочей дорогой Республики…
        Шестаков вытянулся:
        — Леонид Борисович, я готов хоть сегодня приступить к выполнению задания.
        — Доброго вам пути, Николай Павлович. Из Стокгольма и Лондона я буду непрерывно держать с вами связь через Москву. Без вашего успеха наша миссия обречена.
        — Мы привезем хлеб, чего бы это ни стоило,  — твердо сказал Шестаков.
        — Я понимаю, чего это может стоить. Жизни.  — Красин нахмурился, развел руками: — Но у нас нет выхода. Давайте обнимемся на прощание.
        Красин осторожно, чтобы не задеть раненую руку Шестакова, обхватил его за плечи, проводил к выходу, сказал задумчиво:
        — А вы знаете, Николай Павлович, вот как бы ни было трудно, порою просто жутко, а все равно — в каждый миг, каждую минуту меня не покидает ощущение строительства истории…
        Отрешенная неподвижность Неустроева мгновенно взрывалась вспышками яростной увлеченности, и тогда он начинал говорить — бурно, путанно — длинно и все — таки прекрасно:
        — Безжизненность Полярного бассейна — вздор! Трусливый вздор бескрылых людей! Жизнеспособности аборигенов мы можем только завидовать! Тысячелетия назад они вышли из недр Азии и расселились через далекий Север на Американском континенте. Для них остались неоткрытыми колесо и порох, и только банды Кортеса связали их снова с цивилизацией. Насилием! Болезнями! Спиртом!..
        Шестаков сидел молча, курил махорку, слушал с интересом, иногда посмеиваясь про себя. Потом, чтобы подзадорить Неустрова, спросил:
        — Может быть, в те времена иное было невозможно?
        — Как невозможно?!  — закричал, захлебнувшись возмущением, Неустроев.  — Я заявляю вам твердо — а существо вопроса мне хорошо известно: пионеры российского открывательства, мореплаватели и купцы, никогда не осквернили памяти о себе теми злодеяниями, что совершались под эгидой католического креста!
        — И купцы?  — серьезно осведомился Шестаков.
        — И купцы! Российско — американская компания, конечно, имела в первую очередь коммерческие цели, но и Шелихов, и Баранов строили на западном побережье Америки фактории, школы и больницы. А конкистадорские банды, катившие с восточного побережья, уничтожали все живое на своем пути — народы, государства, целые цивилизации…
        — У России был совсем иной путь, совсем иные задачи,  — заметил Шестаков.
        — Вот именно! Они были исторически иные, и я часто с мукою думаю, что сыны российские, взявшие на себя нечеловечески страшный труд освоения самых недоступных участков Земли — Арктики, Камчатки, Сибири, Алеутов, открытие Антарктиды,  — все равно не пользовались должным престижем среди мореплавателей мира.
        — А почему?
        — Потому что, за исключением Петра, в нашей державе были очень серые государи, которые казенным бюрократам верили всегда больше, чем людям, бившимся за идею, а не за свою корысть…
        Неустроев горько помотал головой и тихо добавил:
        — Неверие и пренебрежение к своим талантам, как ржа, разъели российское общество. Возьмите хотя бы Литке. Ведь выдающийся был адмирал и мореход, по — настоящему образованный человек, а всего лишь полвека назад сказал, и заверил, и предписал: «У нас, у русских, еще нет такого моряка, который решился бы плыть морем в устье Енисея…»
        — Может быть, поэтому мировая слава принадлежит конкистадорам и торговцам пряностями, а не Чирикову и Челюскину?
        — И поэтому тоже… Да не в славе дело. Славу создавал блеск небывалого количества золота, хлынувшего в Европу, а не великие географические открытия.
        Шестаков усмехнулся:
        — Между прочим, мало кто знает, что испанское и португальское золото, награбленное во всем мире, не сделало эти страны ни богатыми, ни счастливыми. За следующие сто лет они пришли в полнейший экономический упадок…
        — Не — ет, грабежом не проживешь, грабеж державу не богатит,  — покачал головой Неустроев.  — Богатство стране создают просветительство, труд, поиск новых путей, торговля.
        Шестаков показал на большую фотографию Норденшельда с дарственной надписью Неустроеву:
        — Вот он, когда впервые прошел Северным морским путем, не думал о грабеже, а думал о благе…
        — Безусловно! Ошибка только в том, что по нашей российской беспамятности первопроходцем на Северном пути считают Эрика…
        — Разве это не так?
        Неустроев сказал сухо:
        — Сейчас уже научно можно доказать, что поморы и казаки это делали еще в семнадцатом веке.
        И тут же снова вспыхнул, загорелся, чуть ли не бегом промчался вдоль огромной карты Полярного бассейна, сердито ткнул в него сухой рукой:
        — Вот, смотрите, весь этот гигантский труд совершили наши с вами земляки. Первыми, дошедшими до Тихого океана, были устюжане — Дежнев, Москвитин, Поярков, холмогорец Попов. У них была историческая необходимость для такого подвига. Ощущение, так сказать, великой миссии России на северном океане…
        — Вы имеете в виду разведку и освоение самых труднодоступных мест?
        — Конечно! Им были суждены не тропические кущи Америки, а вечная стылость Арктики, Чукотки, Камчатки, Аляски.
        — Да — а, другого пути в мир не было,  — задумчиво сказал Шестаков.
        — Вот именно! Татары веками перекрывали путь к теплым морям, шведы и немцы — к Балтике. И шли они со своей землицы неродящей в огромной и бушующий мир через Ледовитый океан…
        — Но ведь это было очень давно,  — возразил Шестаков.  — Сейчас, благодаря техническому прогрессу, существуют все возможности для реального освоения Заполярья, так что…
        — Сам по себе технический прогресс для настоящего освоения Севера — ноль. Нужна возвышенная нравственная идея!  — горячо перебил его Неустроев.  — Такая идея вела братьев Лаптевых, Челюскина, Беринга…
        — А как бы вы сами, Константин Петрович, сформулировали эту идею?  — спросил Шестаков.
        Неустроев испепеляюще полыхнул голубыми неистовыми глазами:
        — Люди сильные должны раздать неслыханные богатства Севера людям слабым!
        Шестаков смотрел на тщедушного, впалогрудого профессора, не скрывая любопытства:
        — Давайте, Константин Петрович, попробуем вместе!  — вдруг предложил он гидрологу.
        Неустроев усмехнулся:
        — Со мной?… Пожалуйста! Но остальных людей экспедиции вы погубите.
        — Не — а,  — упрямо покачал головой Шестаков.  — Мне нужен отряд сильных, знающих людей. С ними мы привезем голодающим самое главное богатство — хлеб…
        — У нас нет судов, нет обученных экипажей, нет топлива!  — снова взорвался Неустроев.  — Не забывайте, что территория, прилегающая к Северному морскому пути,  — это гигантский и довольно пустынный район протяженностью — ни много ни мало — семь тысяч километров! Если экспедиция не обернется за одну навигацию — все погибнут!
        — Дорогой Константин Петрович, мы не можем не обернуться за одну навигацию. Иначе здесь погибнут десятки тысяч людей…
        Неустроев грустно улыбнулся:
        — Но ваше желание спасти их не может быть сильнее Арктики. Вы плавали в Полярном бассейне?
        — Нет.
        — В том — то и дело. Это самая неукротимая стихия на Земле. И она сломила многих энтузиастов.
        Шестаков пожал плечами:
        — Я не плавал в Полярном бассейне, но я брал Шенкурск. В сорокаградусный мороз, по снегу голодные люди волокли на себе пушки. И стихия не могла их сломить. И нас Арктика не сломает. С вами или без вас, но осенью хлеб будет в Архангельске…
        — На чем же вы строите свою уверенность?
        Шестаков расстегнул карман френча, достал сложенный вчетверо лист бумаги:
        — Это телеграмма в Наркомпрод из Архангельского губернского исполкома.
        «Положение губернии отчаянное. Пять уездов абсолютно голодают. Запасы исчерпаны. Отступающие белогвардейцы вывезли остатки продовольствия. Неввоз хлеба Мурманск, Печору, Мезень грозит смертью…»
        Неустроев взял в руки телеграмму, перечитал ее, грустно покачал головой.
        Шестаков горячо продолжал:
        — Мой долг моряка и большевика предписывает мне спасти голодающих или… погибнуть вместе с ними.
        Неустроев развел руками, немного растерянно спросил:
        — Чем я могу быть полезен?
        Шестаков удивился:
        — Как чем? Вы один из старейших арктических капитанов, у вас богатейший опыт ледового плавания. Вы ведь служили еще на «Ермаке»?
        Неустроев кивнул:
        — Да, я имел честь быть старшим офицером на судне, когда им командовал Степан Осипович Макаров.
        Шестаков заметил льстиво:
        — Вы прекрасный гидролог, Константин Петрович! Я знаю, что еще в Морском корпусе гардемарины учились по вашим учебникам…
        — Не надо слов,  — махнул рукой Неустроев.  — У меня. вопросов больше нет.
        Послышались легкие шаги, и в кабинет вошла высокая молодая женщина в темном платье с белым воротничком. Она сдержанно поклонилась Шестакову.
        Неустроев представил:
        — Познакомьтесь, пожалуйста, Николай Павлович, с моей дочерью Еленой.  — Он повернулся к дочери и с неуверенной извиняющейся улыбкой добавил: — Леночка, это комиссар Шестаков. Мы…
        — Прости, папа, вы так громко… Короче — я в столовой слышала весь ваш разговор. Когда мы едем?
        Шестаков внимательно посмотрел на нее: сильная гибкая фигура, твердые серые глаза. И вежливо ответил:
        — Елена Константиновна, мы с вашим отцом отправляемся в Архангельск сегодня ночью.
        Непринужденно прислонясь спиной к резному мореного дуба книжному шкафу, Елена спросила:
        — Мы едем только втроем?  — «Мы» прозвучало недвусмысленно.
        Еще вежливее Шестаков пояснил:
        — Мы едем втроем: ваш отец, мой помощник Иван Соколов и я.
        Серые удивленные глаза Елены влажно заблестели, и Шестакову показалось, что она сейчас заплачет. Но голос ее был сух и непреклонен, когда она сказала:
        — Значит, вчетвером.
        Шестаков даже растерялся.
        — Елена Константиновна, нам предстоит дьявольский рейс. Поверьте, это не женское дело…  — насколько мог ласково сказал он.
        Елена вспыхнула:
        — Не говорите банальностей! «Не женское дело»!  — передразнила она Шестакова.  — А по трое суток не выходить из тифозных бараков — это женское дело? Делить осьмушки хлеба умирающим детям — это женское дело?…
        Елена оторвалась от книжного шкафа, стремительно подошла к столу:
        — Неделями трястись в санитарной двуколке?… Отстреливаться от казаков… Это чье дело?!
        Шестаков смотрел на нее во все глаза, любуясь румянцем, вдруг загоревшимся на бледном лице. Покусывая от возбуждения ровными длинными зубами полную нижнюю губу, Елена говорила с жаром:
        — Во — первых, папа, как дитя малое, нуждается в женском уходе. Во — вторых, не беспокойтесь, помехой не буду…
        Шестаков сказал неуверенно:
        — Я, право, и не знаю…
        — Тут и знать нечего!  — успокоила его Елена.  — Чем труднее дело, тем больше вам понадобится опытная медсестра!
        Шестаков пожал плечами — в твердых глазах ее была лукавая усмешка, и он перевел взгляд на Неустроева. Тот смотрел на дочь озабоченно. Решительно заканчивая деловой разговор, Елена сказала:
        — А теперь прошу отобедать — у нас есть картошка, конопляное масло и прекрасный морковный чай…
        И Шестаков увидел, что у нее хоть и маленький, но очень упрямый подбородок.
        Лицо Елены, совсем еще девчоночье, задумчиво — улыбающееся, с мечтательными продолговатыми глазами, было освещено желтым мигающим светом коптилки. Потускневший, обтрепанный по краям фотоснимок. Стершиеся на полях золотые вензеля, орленые печати, чуть видное факсимиле «ФОТОГРАФИЯ БРОИДЭ. ПЕТЕРБУРГ 1914 ГОД»… Фотография лежала на пустом снарядном ящике, который использовался вместо стола. Рядом были разложены какие — то документы, на грязном вафельном полотенце поблескивали ордена — Владимир, Станислав, Георгий, медаль «За храбрость», французский «Почетный легион».
        Чаплицкий бегло просматривал бумажки и большинство тут же сжигал на вялом пламени коптилки. Покончив с этим делом, он взял с ящика револьвер, ловко разобрал его и четкими, привычными движениями принялся чистить.
        Из серой мглистой темноты пакгауза, в которой угадывались силуэты еще нескольких человек, как диковинная донная рыба, выплыл в освещенный коптилкой круг прапорщик Севрюков, опухший, черный, подмороженный. Зябко обнимая себя за плечи, он долго смотрел на занятия Чаплицкого, а когда тот, вытерев чистой тряпицей затвор, начал смазывать его, прокаркал:
        — Эт — та… На что вам эта игрушка, ваше благородие?
        Чаплицкий поднял на него глаза, чуть заметно улыбнулся и сказал доброжелательно:
        — Это, почтеннейший Севрюков, не игрушка. Это револьвер «лефоше»: семь патронов, в рукоятке — нож, а на стволе — кастетная накладка.
        Севрюков поморщился:
        — Французские глупости. По мне — нет стволов лучше, чем у немчуры. От маузера у противника в черепушке дырка образуется с кулак…
        Чаплицкий вздохнул.
        — Вы никогда ничему не научитесь, Севрюков. У вас мышление карателя. А ведь мы сидим, как крысы, в этом пакгаузе…
        Сжав кулаки, Севрюков заорал:
        — Я вам говорил, что надо всем вместе пробиваться! Не сидели бы здесь, как крысы…
        — Не кричите, прапорщик, вас и так услышат,  — сказал Чаплицкий, продолжая смазывать затвор.  — Что же вам помешало пробиться?
        — Так они валом перли, со всех сторон,  — уже виновато пробормотал Севрюков.  — Было бы стволов с полсотни — обязательно где — нибудь прорвались бы… Нам терять нечего…
        Чаплицкий собрал револьвер, заглянул зачем — то в ствол, сказал лениво:
        — Это вам, прапорщик, терять нечего.
        — А вам?  — вскинулся Севрюков.
        Так же лениво, нехотя Чаплицкий процедил:
        — А у меня здесь родина. Россия называется. Слышали когда — нибудь о такой земле?
        Севрюков истерически захохотал:
        — А то! Россия! Ха! Чай Высоцкого, сахар Бродского, а Россия Троцкого! Как не слыхать!
        Чаплицкий поморщился:
        — Я же просил вас — тихо! Если на ваши вопли подойдет красный патруль, придется вам опробовать маузер на собственной черепушке.
        Из темноты вышли на огонек два офицера в шинелях с оторванными погонами. Следом за ними появился, еле волоча ноги, чихая и кашляя, командир первого «эскадрона смерти» ротмистр Берс.
        — Чертовский холод!  — сказал он уныло.
        Севрюков поглядел на него с антипатией и злорадством, презрительно процедил:
        — То — то! Это вам, Берс, не на гнедом жеребце гарцевать! Это вам не в черном эскадроне веселиться! С гриппом вы тут долго не протянете…
        Берс накинул на плечи мешок, присел рядом с Чаплицким и, не удостаивая Севрюкова взглядом, сказал, изящно грассируя:
        — Этот Севрюков — совершенно дикий, стихийный мизантроп. Я бы не хотел оказаться с ним на необитаемом острове: томимый голодом, он может жрать человечину…
        — Конечно, могу!  — заржал Севрюков, нисколько не обижаясь.  — Не то что вы, хлюпики! Эхма, воинство сопливое!
        — Как он умеет эпатировать общество!  — усмехнулся Берс и сказал Чаплицкому по — французски: — Лё плебэн энсолэм авек дэз еполет д'оффисье (наглый простолюдин в офицерских погонах).
        — Чего это он лопочет?  — подозрительно спросил Севрюков у Чаплицкого.
        Тот задумчиво посмотрел на него, качая головой, медленно пояснил:
        — Ротмистр утверждает, будто душевное здоровье человека зависит от гармонии между дыханием, желчью и кровью.
        — Это к чему он придумал?  — поинтересовался Севрюков.
        — Насколько мне известно, это не он придумал,  — терпеливо сказал Чаплицкий.  — Есть такое индийское учение — Риг — Веда…
        В амбаре повисло враждебное молчание. Севрюков, исполненный жаждой деятельности, наклонился над фотографией Лены Неустроевой, присмотрелся к ней, коротко хохотнул и обернулся к Чаплицкому:
        — Смазливая мамзель!
        Берс опасливо покосился на каменные желваки, загулявшие по худым щекам Чаплицкого, и соизволил обратиться к прапорщику Севрюкову:
        — Вы бы помолчали немного, любезный!
        — А чего? Высокие чувства?  — Севрюков снова захохотал.  — Так вы о них забудьте! Мы уже почти померли, перед смертью надо говорить только правду. А самая наиглавнейшая правда, какая только есть в этой паскудной жизни,  — это что все бабы делятся на мурмулеточек и срамотушечек. Вот эта, на столе,  — мурмулеточка…
        Чаплицкий неуловимым мгновенным движением вскинул «лефоше», раздался еле слышный выстрел — и с головы Севрюкова слетела сбитая пулей папаха.
        Даже не посмотрев на побледневшего прапорщика, Чаплицкий сказал доброжелательно:
        — Видите, Севрюков я мог вас покарать. А потом взял и помиловал…
        Опомнившийся Севрюков начал лихорадочно шарить трясущейся рукой по кобуре, но Чаплицкий уже положил свой револьвер на ящик перед собой и спокойно продолжил:
        — Не делайте глупостей, не ерзайте, иначе я вас действительно застрелю. Вас, конечно, и надо бы застрелить, на Страшном суде мне бы скинули кое — что за такой благочестивый поступок… Тем не менее я дарю вам жизнь. Больше того, я дам вам свободу…
        Севрюков криво ухмыльнулся:
        — Это чего же ради?
        Он с ненавистью уставился на Чаплицкого, который совершенно невозмутимо сложил документы, потом убрал их во внутренний карман своей солдатской шинели и туда же ссыпал ордена. Спрятал револьвер. И наконец, объяснил:
        — Мне запало в душу, Севрюков, что вы можете есть человеческое мясо. Вот я и хочу помочь вам — благодаря этому умению — перейти финскую границу.
        — Плевать мне на ваши благодеяния,  — зло зашипел прапорщик.  — Я и сам…
        — Нет,  — покачал головой Чаплицкий.  — Без меня вы не перейдете границу. Пятьсот километров зимней тундры пешком? Без продовольствия? Через красные кордоны?
        — Ну и что вы хотите?
        — Я вам подскажу, как добраться до Финляндии. Туда ушла дивизия генерала Марушевского, начальника штаба армии Миллера. Вы передадите ему письмо от меня, а он за это переправит вас в Англию. И для вас война закончена, раз и навсегда. Вас это устраивает?
        Севрюков кивнул:
        — Ну, допустим…
        — Сегодня около полуночи из Архангельска пойдет почтовая упряжка в Иоканьгу. Почту повезет матрос Якимов с ненцем — каюром…
        — А откуда вы это знаете?  — хитро прищурился Севрюков.
        — Вот это не ваше дело, уважаемый прапорщик.  — Чаплицкий поднялся, сказал поучительно: — И вообще: не проверяйте меня, не соревнуйтесь со мной, не спорьте — вы всегда будете в проигрыше.
        Севрюков спросил, набычившись:
        — Интересно знать, почему бы?…
        Чаплицкий деловито продул пустой мундштук и ответил ровным голосом:
        — Потому что ваш ангел там…  — он показал рукой вверх,  — отдан в услужение моему. Мне думается, там тоже классовое неравенство и вскоре ангелы — социалисты затеют классовую борьбу…
        Ротмистр Берс захохотал:
        — Не пыжьтесь, Севрюков,  — такова ваша карма, записанная в священной книге судеб Бханата — Рутия…
        Севрюков переводил взгляд с одного на другого, и ненавистническая скрипучая слеза повисла у него на редких белесых ресницах:
        — Шутите? Шутнички — и! Раздери вас в корень! Дошутились! Расею — матушку на ногте унести можно.  — Он протянул к ним свой мосластый грязный кукиш: — Нигде нам не будет пристанища… Такую землю потеряли — и…
        Берс глупо пошутил:
        — Приличный кусок своей земли вы унесете в эмиграцию под ногтями! Ха — ха!
        Севрюков повернулся к нему всем корпусом:
        — А ты, немец, молчи!  — С досады он даже плюнул: — Тьфу! Двести лет вы тут пили — ели, пановали — и все, как в корчме. Одно слово — наемники…
        — Хватит, господа!  — нетерпеливо стукнул ладонью по ящику Чаплицкий.  — Вы согласны, Севрюков?…
        Военмор Иван Соколков держал в руках верхнюю деку концертного рояля. Запотевшая с холода черная лаковость ее завораживала Ивана, он протирал ладонью окошко в серой мокрой испарине и смотрелся в темное зеркальное отражение. Гордо вздымал бровь, шевелил слабыми усишками, грозно морщил свою курносую бульбочку. Потом улыбнулся: наружностью своею остался доволен. И декой рояльной — тоже.
        — Хорошая вещь, однако,  — сказал он удовлетворенно, взял из угла топорик и ловко стал распускать деку на щепки, узкие досочки, стружки.  — На вечер хватит…
        Иван Соколков был человек неспешный, степенный, сильно ценивший покой.
        Дорога на военную службу, в Петроград, ему понравилась; много дней стучали по железке колеса телячьего вагона — от его родной деревни Гущи в бескрайних барабинских степях до сумеречной, подернутой дымчатым дождливым туманом столицы, и все это время можно было спокойно спать на свежеоструганных, ладных, пронзительно пахнувших сосной нарах.
        Просыпался, когда котловые разносили по вагонам тяжелые обеденные бачки, с удовольствием завтракал, обедал, ужинал и снова безмятежно засыпал.
        Соколков уважал плотную еду, потому что весил девять пудов, и эти огромные комья мышц, могучий рослый костяк и несчитанные метры крепких, как парусная нить, нервов требовали всегда еды, когда Иван не спал.
        Но Петрограда он тогда не увидел, потому что всех их, новобранцев, прямо с вокзала отвезли в военный порт, погрузили в толстобокий плашкоут, и старенький пузатенький буксир с надсадным сиплым сопением потащил их в Кронштадт.
        Несколько часов, которые провел Иван на плашкоуте, немилосердно подбрасываемом короткой хлесткой волной Финского залива, внушили ему стойкое отвращение к морю.
        Здесь, пожалуй, не разоспишься. И пузо тешить было бессмысленно: душа никакой жратвы не принимала, до зеленой желчи выворачивало Ивана наружу.
        А кроме всего, сильно пугала такая жуткая пропасть воды вокруг. В тех местах, где родился и вырос Соколков, всей воды в самой дальней округе была речушка Ныря, пересыхавшая к концу июля до гладких белых камешков на песчаном дне.
        Здесь — во все стороны, куда ни глянь,  — была серо — сизая, со смутной прозеленью вода.
        Потому Ивана, как человека осмотрительного, неторопкого, очень беспокоил вопрос: а как же вон там, за краем водяного окоема, корабли находят дорогу домой или в те места, куда они собрались плыть? Ведь одна вода кругом, в какую сторону ни обернись?
        Да и как тут воевать, на этих зыбких хлябях, прицеливаться, стрелять из пушек или из пулеметов, когда и мирно на этих пароходах не поплаваешь — так с души мутит и блюешь без конца, точно на третий день богатой свадьбы?
        В общем, вся надежда оставалась на то, что государю — императору нужны небось не только матросы, но и на берегу солдаты. Может, оставят в крепости? Или по какой другой вспомогательной береговой надобности.
        Но с самого начала службы в полуэкипаже стало ясно, что шансов остаться на берегу маловато. К этому времени Иван уже стал помаленьку разбираться в типах кораблей и страстно мечтал, чтобы послали его служить на базовую брандвахту — она на мертвом якоре, от берега совсем близко.
        Конечно, похуже, но неплохо все ж таки было бы попасть и на линкор. Дредноуты… они ведь здоровенные, каждый больше его деревни Гущи. В линкор и торпеда попадет — он не потопнет, а на снаряды ему просто чихать!.. И как ни крути, на волне его качает много меньше.
        Но, будучи человеком рассудительным, Иван понимал, что надеяться на такую редкую удачу довольно глупо. Надо рассчитывать, что, скорее всего, попрут его трубить на крейсерскую бригаду.
        Это, конечно, не ахти какая важная служба. Хотя и в ней имеются кое — какие резоны: такой крейсер, как «Рюрик», к примеру, он размером чуть поменьше дредноута, а ход у него гораздо шибче, так что ежели германских кораблей окажется вперевес, то почти завсегда можно будет от них удрать! И пушек у него будь — будь! На отходе из одних кормовых пушек можно отстреляться.
        Ценя покой, Иван был горячим противником атакующей тактики в морской войне.
        О службе на миноносной дивизии Иван и думать не хотел, поскольку это уже выходило за рамки его представлений о нормальной жизни, а мстилось адской карой за совершенные ранее грехи.
        Если же говорить всерьез, то со всем этим трижды проклятущим флотом Ивана примиряла одна мысль, единственное утешение: из — за роста и девяти пудов здоровенного крестьянского веса его уж во всяком случае не могли взять на подводные лодки.
        Подводные лодочки были ма — а — аленькие, а он — большой. Да!
        Хоть в этом господь уберег — от мерзкой участи законопачиваться в железный ящик, наподобие солонины в жестянках, что раздавали в обед, и ползать в таком непотребном виде по дну морскому, а сверху на тебя еще мины кидают…
        Тьфу, прости господи! И подумать противно!
        А в день присвоения Ивану звания матроса второй статьи их всех построили на плацу полуэкипажа, и с начальником канцелярии пришел красивый мичман с веселым загорелым лицом.
        Иван стоял на правом фланге. Мичман хлопнул его по плечу, со смешком, не приказом, спросил:
        — Что, молодец, пойдешь ко мне служить?
        — Так точно, ваше благородие!  — браво отрапортовал Соколков, успевший за недолгий срок службы в полуэкипаже скумекать, что такие весельчаки и красавцы — офицеры всегда поближе к начальству, а начальство — поближе к теплу, а тепло — на берегу.
        — Ну и прекрасно,  — засмеялся мичман, отобрал еще двенадцать матросов и сказал речь: — Поздравляю вас, братцы! Вы теперь матросы Шестой минной дивизии, члены экипажа эскадренного миноносца «Гневный», которым я имею честь и удовольствие командовать. Меня зовут Николай Павлович Шестаков…
        Так и случилось ему, Ивану, самому себе выбрать судьбу, о которой он и думать — то никогда не хотел. Потому что балтийская служба на эсминцах — вообще дело беспокойное, а Шестаков к тому же оказался таким лихим, везучим и расчетливым командиром, что его корабль бросали, как правило, в самые трудные, опасные, порою просто безнадежные дела.
        И под его командой Иван дозорил в штормовые безвидные ночи, уходил на минные постановки к скандинавским проливам, атаковал Данциг, напоролся в тумане на броненосный крейсер «Роон» и принял с ним бой, сражался против огромной германской эскадры под Моонзундским архипелагом, снимал с тонущего геройского линкора «Слава» остатки экипажа и добирался до Риги на полузатопленном изрешеченном, избитом эсминце.
        А потом был неслыханный ледовый переход из Гельсингфорса в Кронштадт, когда нечеловеческим усилием, в последний момент, удалось спасти революционный Балтфлот.
        И потом — глушил бомбами глубинными английские подлодки в Финском заливе.
        И погибал на взорванном «Азарде».
        И штурмовал Красную Горку.
        Привык. Привык к морю, к войне. И очень привык к Шестакову.
        И сейчас, помешивая в котелке на «буржуйке» булькающую кашу, Иван думал о том, что, конечно, глупо спорить: все, что он знает о мире, о людях, об устройстве человеческих отношений,  — все это он узнал от Шестакова.
        Хотя, по правде сказать, как раз из — за этой привязанности к Шестакову он и сидит сейчас здесь, мерзнет и голодует, а не списался с флота в декабре семнадцатого и не уехал в свою далекую, сытую Барабу.
        Конечно, и там, нет сомнения, на текущий момент война происходит и борьба с эксплуататорами. Но там все — таки дома, там все свое, знакомое, все понятное. Там бы он и без Шестакова теперь разобрался.
        Да и жизнь эта, бродячая, цыганская, надоела.
        Вот дали им сейчас с Шестаковым эту комнату — дак разве это комната для нормальных людей? Будто для великанов делали: потолки метров под шесть, от дверей к окнам ходить — запыхаешься, холодрыга — люстры от мороза хрусталем бренькают!
        Дворник, который и раньше служил в этом доме, пока еще не был дом сдан под общежитие для командировочных и бездомных работников Наркомпрода, рассказывал давеча Ивану о бывшем своем хозяине, дурном барине Гусанове.
        Гусанов этот получил по наследству от какой — то тетки прямо перед войной домище — в каком вы и располагаетесь. И так, значит, развеселился Гусанов от наследства, а еще оттого, что войну воевал в Петрограде, что за два года профуфырил дом на скачках, бабах — вертихвостках и заграничной выпивке; продали дом кому — то с торгов.
        И все сказали: дурак Гусанов, миллион прогулял!
        А через год после революции дом в казну забрали — национализировали — и сделали общежитием. И все сказали — вот умница Гусанов, вот шикарно пожил!
        Соколков вспомнил эту нелепую историю, достал из тряпицы кусок старого зажелтелого сала, одну толстую дольку чеснока, растер его рукояткой ножа, тоненько порезал сало и заправил жидкую пшеничную кашу.
        И задал себе вопрос: так что же этот Гусанов — дурак он или умный?
        Облизнул с ложки обжигающую кашу, покатал на языке, послушал ее вкус в себе, потом решительно тряхнул головой — каша получилась хорошая.
        А Гусанов был дурак.
        За этими размышлениями и застал его вернувшийся вскоре от Неустроевых Шестаков.
        Ужин был готов, и они с аппетитом поедали его прямо из котелка, сидя в шинелях на кроватях, придвинутых вплотную к печке.
        Шестаков о чем — то сосредоточенно размышлял, и затянувшееся молчание было невмоготу словоохотливому Соколкову.
        — Николай Палыч!..  — завел он.
        — Угу…
        — Я вот подумал…
        Шестаков бормотнул механически:
        — Прекрасно…
        — Вы ведь человек — то большой, однако…  — гнул какую — то свою, ему одному ведомую, линию Иван.
        — Спрашиваешь…  — так же механически подтвердил Шестаков.
        — По нонешним временам особенно…
        Шестаков возвратился с небес на землю:
        — Вань, кашки не осталось там?…
        — Не осталось, Николай Палыч.
        — Ну и слава богу! Ничего нет вреднее сна на полный желудок. Так ты о чем?
        — Вот говорю, что вы сейчас, коли по старым меркам наметать, никак не меньше чем на адмирала тянете. Ай нет, Николай Палыч?
        Шестаков тщательно облизал ложку, кивнул серьезно:
        — На бригадира…
        — Это чтой — то?
        — Был такой чин, друг милый Ваня, в российском флоте…
        — Важный?
        — Приличный. Поменьше контр — адмирала, побольше капепанга. Соответствовал званию командора во флоте его величества короля английского.
        — Вот я о том и веду речь,  — оживился Соколков.
        — Чего это тебя вдруг разобрало?  — засмеялся Шестаков.  — Звания все эти у нас в республике давно отменены.
        — А пост остался? А должность имеется? Ответственность в наличии? Вот мне и невдомек…
        — Что тебе невдомек?  — Шестаков точными быстрыми щелчками сбросил в кружку с морковным чаем порошок сахарина.  — Ты к чему подъезжаешь, не соображу я что — то?
        — А невдомек мне разрыв между нашей жизнедеятельностью и моими революционными планами об ней!
        — Ого! Очень красиво излагаешь!  — удивился Шестаков.  — Прямо как молодой эсер смазливой горничной. Ну — ка, ну — ка, какие такие революционные планы поломала наша с тобой жизнь?
        Соколков, наморщив лоб, вдумчиво сообщил:
        — Я так полагаю, Николай Палыч, революция была придумана товарищем Лениным, чтобы всякий матрос начал жить как адмирал. А покамест вы, можно сказать, настоящий адмирал, ну, пусть и красный, живете хуже всякого матроса. Неувязочка выходит.
        Шестаков сделал вид, что глубоко задумался, скрутил толстую махорочную самокрутку, прикурил от уголька:
        — Понимаешь, мил друг Ваня, революция — штука долгая. И окончательно побеждает она не во дворцах, а в умах…
        Иван закивал — понятно, мол. А Шестаков продолжал:
        — Когда большинство людей начнет понимать мир правильно, тогда и победит революция во всем мире…
        Соколков взъерошился:
        — Ну, а я чего понимаю неправильно?
        — А неправильно понимаешь ты — пока что — содержание революции.  — Шестаков легко забросил на койку согревшиеся ноги и сунул их под тюфяк.
        — В каких же это смыслах?  — обиженно переспросил Иван.
        — В самых прямых, Ваня. Революция — это работа! Чтобы каждый матрос зажил как адмирал, надо всем очень много работать. Ты сам — то когда последний раз работал?
        — О — ох, давно!  — пригорюнился Соколков.  — Только когда же мне работать — то было? Я под ружьем, считайте, шестой год без отпуска!
        — Вот то — то и оно. А хлебушек — то все шесть годов мы с тобой кушаем? Миллионы людей под ружьем, а кто под налыгачем? А у станка? А в шахте? Слышал, докладывали: в нынешнем году Россия выплавит стали, как при Петре Первом. Ничего? На двести лет назад отлетели. А ты адмиральской жизни желаешь! Ну и гусь!..
        Иван подбросил несколько щепок в печку, раздумчиво спросил:
        — А что же будет — то?
        — Все в порядке будет, Иван. Беда наша, что мы пахоту ведем не плугом, а штыком. Плугом это делать сподручнее, и хлеб из — под него богаче, да только от бандитов и грабителей, что на меже стоят, плугом не отмахнешься. Тут штык нужен. Погоди немного, отгоним паразитов за окоем — вот тогда мы с тобой заживем по — другому…
        — Эт — то верно. Да хлебушек — то людям сейчас нужон! Ждать многие притомились…
        — Вот мы с тобой и отправляемся на днях за хлебом,  — сказал Шестаков примирительно.
        — Далеко?  — оживился Соколков.
        — Не близко.  — Шестаков натянул повыше байковое одеяло, нахлобучил поглубже шапку, удобнее умостился на койке.  — На Студеный океан, в Карское море.
        Не вдумываясь, откуда в океане возьмется хлеб, Соколков лишь спросил деловито:
        — Много хлеба — то?
        — Миллион пудов с гаком.
        — Ско — о — лько?  — обалдело переспросил Иван.
        — Мил — ли — он,  — сонно пробормотал Шестаков, его уже кружила теплая дремота. И вдруг, приподнявшись, сказал ясным голосом: — Иван, ты соображаешь, сколько это — миллион пудов? Да еще с гаком? Всей России каравай поднесем!
        Уронил голову в подушку и заснул уже накрепко, без снов, до утра.
        А Иван Соколков еще долго лежал в темноте, шевелил губами, морщил лоб — подсчитывал.
        К полуночи вызвездило — крохотные колючие светлячки усыпали черное одеяло небосвода, и от этого стало еще холоднее. Мороз словно застудил, намертво сковал все звуки окрест, и от этой могильной тишины хотелось ругаться и плакать.
        Но прапорщик Севрюков и подпрапорщик Енгалычев, казак из старослужащих, сидевшие засадой в еловом ветхом балаганчике, брошенном кем — то из охотников — ненцев, плакать не умели, а ругаться нельзя было.
        Шепотом — что за ругань?
        А громко — нельзя.
        И костра развести нельзя.
        Прикрываясь за сугробом от острого, будто иглами пронизывающего ветра, Енгалычев зашептал:
        — Слышь, Севрюков! Пропадем ведь без огня — то!
        Севрюков покосился на него:
        — За ночь не пропадем…  — А у самого от стужи губы еле шевелятся.
        Енгалычев зло сплюнул, и они услышали легкий металлический звон — будто гривенник упал на замерзший наст.
        Плевок на лету застыл.
        — Ночь ночи рознь,  — сказал Енгалычев угрюмо.  — Здесь ночь — полгода.
        — Не скули. Нынче вытерпим ежели мы с тобой — всю жизнь в тепле будем.
        — Жи — изнь…  — протянул Енгалычев.  — Ох, и жизнь наша собачья. Озверели вовсе — на людей засидку делаем!
        Севрюков растер рукавицами немеющие щеки, с коротким смешком бросил:
        — Комиссары не люди. Учти, матроса убить — не грех, а добродейство…
        — Ладно, посмотрим,  — вяло сказал Енгалычев и тоже принялся растирать щеки.  — Я так думаю, мы с комиссарами на одной сковороде у чертей жариться будем…
        Прошел еще час.
        Севрюков приподнял голову, насторожился:
        — Тихо! Слушай!..
        Из ночной мглы доносился пока еле слышный, но с каждой минутой все более отчетливый собачий лай, тяжелое сопенье. На мили вокруг разносился пронзительный визг полозьев по сухому снегу, гортанные выкрики каюра — шум груженой упряжки на санном тракте.
        Енгалычев посмотрел на Севрюкова:
        — Что?…
        — Давай!
        Севрюков подтолкнул Енгалычева в спину.
        — Беги, падай на лыжню,  — свистящим шепотом скомандовал он.  — И лежи как покойник, а то нынче же будешь на сковородке у комиссаров…
        Енгалычев выбежал на тракт, упал посреди лыжни, раскинув в стороны руки.
        Севрюков снял рукавицы и быстро — быстро принялся растирать замерзшие ладони, согревать их дыханием.
        Вот и упряжка показалась. Семь огромных пушистых лаек — маламутов. На нартах — двое укутанных в меховые толстые шубы людей.
        Увидав распростертое тело Енгалычева, каюр скомандовал собакам «по — оть»! и с размаху воткнул в твердый снежный наст остол.
        Упряжка остановилась. Собаки начали обычную грызню между собой, а матрос Якимов, закутанный башлыком, в перекрестье пулеметных лент, соскочил с нарт и закричал:
        — Стоп машина, Кононка! Малый назад, трави пар! Человек за бортом! Жив?
        Каюр Кононка подбежал к Енгалычеву, наклонился над ним, приподнял голову.
        — Дышит, однако!  — крикнул Якимову.
        — Тогда доставай спирт, готовь костер, выручать братишку будем!  — скомандовал матрос.
        Он тоже подошел к Енгалычеву.
        Севрюков расстегнул пуговицы шинели, засунул ладони под мышки — руки надо отогреть, иначе вся затея полетит к чертовой матери. И внимательно следил за дорогой. Пошевелил пальцами — двигаются.
        Матрос склонился над Енгалычевым. Вот теперь время.
        Севрюков выпростал руки, немного высунулся из — за сугроба, достал из — за пазухи тяжелый маузер, покачал его в руке. И тщательно прицелился.
        Сначала в каюра, но не выстрелил, а плавно перевел длинный ствол на Якимова, в створ его широкой спины. А тот хлопал по щекам Енгалычева, тормошил его — очнись, браток!
        Стократ усиленный безмолвием, треснул выстрел.
        Матрос резко посунулся вперед, упал на колени, в муке поднял искривленное лицо, закричал — зашептал помертвевшему каюру:
        — Беги, Кононка, беги!.. Это… засада… Беги… Почту… Я… умер…
        И упал набок, закаменел.
        В следующий миг ненец сорвался с места, длинным стремительным прыжком перескочил через обочину тракта, бросился бежать плотной снежной целиной. Заячьими петлями, рывками, падая и поднимаясь, помчался назад, в сторону Архангельска, туда — к людям!
        Севрюков, прикусив губу, медленно вел за ним мушку, потом выстрелил.
        Выстрел! Выстрел!
        Подкинуло в воздух Кононку, будто ударил по ногам доской, упал на снег.
        Севрюков засмеялся:
        — Эть, сучонок! Не нравится! Врешь, не уйдешь, вошь раскосая! Гнида…
        Кононка перевернулся на снегу, сразу зачерневшем от толстой струи дымной крови, дернулся несколько раз, застонал и затих.
        Енгалычев вскочил и побежал к нартам.
        Севрюков закричал ему:
        — Стой! Ты куда? Прежде этих присыпать надо!
        Капитан первого ранга Чаплицкий, его высокоблагородие, опять, выходит, прав оказался. Теперь, с упряжкой — то, и до самого генерала Марушевского добежим.
        Но сначала — развести костер, отогреться…
        Часть II
        ПОХОД
        Через замерзшие вологодские болота, заснеженные печерские леса, пустынную кемскую тундру шел к Архангельску поезд.
        Необычный эшелон. Впереди — платформа со шпалами, рельсами, потом бронеплощадка с морской трехдюймовкой «Канэ». Два астматически дышащих паровоза на дровяном топливе, три классных вагона, несколько теплушек, еще одна бронеплощадка и снова грузовая платформа.
        Поезд полз сквозь ночь, визг ветра, плотную поземку. Лихорадочно дрожали разбитые, расшатанные во всех узлах своих старые вагоны.
        Неожиданно поезд останавливался посреди поля или леса, и люди выходили, чтобы не рисковать при переезде через взорванный и кое — как, на скорую руку, восстановленный мост.
        Или дождаться ремонта пути.
        Или нарубить дров для топки.
        Или разобрать завал на путях.
        Но железнодорожное бытие ничем не унять. В купе, скупо освещенном свечой, ехали Неустроев, Лена, Шестаков, Иван Соколков. Было холодно, и они пили чай.
        Шестаков угрелся, на лбу даже выступили бисеринки пота.
        Он подлил из жестяного чайника буряково — красную жидкость в кружку Неустроева, спросил:
        — Константин Петрович, я в прошлый раз спорить не стал, но, сколько потом ни старался, так и не вспомнил, в какой из своих работ Литке выказал такое пренебрежение к нашим возможностям? Что, мол, для нас устье Енисея недостижимо? Ведь сам Литке был мореход отчаянный!
        Неустроев засмеялся:
        — В трудах отчаянного морехода и выдающегося открывателя Литке вы ничего подобного и не найдете. То, о чем я говорил, увы, лишь резолюция Литке, уже генерал — адъютанта и вицепрезидента Географического общества. Резолюция на официальном документе!
        — По какому поводу?
        Неустроев грустно покачал головой:
        — История эта длинная, печальная и по — своему возвышенная. Это история борьбы горячего российского духа открывательства и познания сущности холодной природы Севера и прямо — таки ледяной сущности имперской бюрократии…
        — Известное дело — царской империи Север ни к чему,  — заметил степенно Соколков.
        Неустроев удивленно посмотрел на него. И продолжил:
        — Идею предстоящей нам экспедиции впервые попытался осуществить шестьдесят лет назад замечательный человек — Михаил Константинович Сидоров, купец и промышленник по положению, исследователь и ученый по своему неукротимому духу.
        — Среди богатых тоже умные люди бывали,  — вновь согласился Иван, которому Неустроев явно нравился своей ученостью.
        Неустроев добродушно улыбнулся, кивнул.
        — Сидоров снарядил под командой внука великого Крузенштерна — лейтенанта Павла Крузенштерна — парусную шхуну «Ермак»,  — сказал он.  — Шхуна должна была через Карское море прорваться в устье Енисея.
        — А что его привлекло именно к этому маршруту?  — спросила Лена.
        — Дешевый морской путь. Если бы Сидорову удалось проложить его, то из Сибири в Европу можно было бы выбросить огромное количество леса, избыточного хлеба, смолы, мехов, орехов…
        — Я слышал, что шхуну затерло льдами, где — то в районе Югорского Шара и отнесло к побережью Ямала,  — сказал Шестаков.  — Так, кажется, Константин Петрович?
        — Да, так. Команде пришлось покинуть судно и возвратиться через Обдорскую тундру.
        — И что, Сидоров смирился с неудачей?
        — Ни в коей мере! Он отправился в Петербург, чтобы лично доказать возможность научного и коммерческого мореплавания из Европы в Сибирь и обратно. Он заявил, что готов послать судно на свои средства в устье Енисея и предложил премию в двадцать тысяч золотых рублей первому судну, которое пройдет по этому маршруту…
        — Неужто двадцать тыщ не взяли?!  — ахнул Иван.
        — Не взяли,  — сокрушенно покачал головой Неустроев.  — Вот как раз тогда Литке и заявил, что у нас нет подходящих моряков. Даже Вольное экономическое общество отказалось от этой идеи. Они считали, будто только в Британии есть навигаторы и моряки для плавания в ледовых условиях…
        — А коммерсанты почему отказались?  — спросил Шестаков.  — Они ведь не бюрократы, они ведь проворный народ?
        — Отказались именно потому, что — коммерсанты. В своем проворстве они сразу сообразили, что открытие Северного прохода даст выход на мировой рынок дешевому сибирскому хлебу и лесу. Прибыли упадут! В те времена, между прочим, на весь хлеб, ввозимый из — за Урала, налагалась специальная пошлина!
        — И что же Сидоров?…
        — Ничего! Он не успокоился и нашел способ подать цесаревичу Александру — «покровителю флота» — докладную записку.
        — Отказали небось?  — уловивший настроение Соколков махнул рукой.
        — Дело не в том, что отказали. Я запомнил наизусть резолюцию, которую наложил воспитатель наследника престола генерал Зиновьев на докладную записку Сидорова…
        Неустроев прикрыл глаза и четким голосом фельдфебельской команды на плацу, взмахивая по — унтерски в такт правой рукой, будто отрубая конец предыдущего предложения, прочитал по памяти:
        — Так как на Севере постоянные льды и хлебопашество невозможно!.. И никакие другие промыслы немыслимы!.. То, по моему мнению и мнению моих приятелей!.. Необходимо народ удались с Севера во внутренние страны государства!.. А вы хлопочите наоборот и объясняете о каком — то Гольфштроме!.. Которого на Севере быть не может!.. Такие идеи могут проводить только помешанные!..
        — М — да — аа…  — только и выдавил из себя Шестаков, а Неустроев закончил удрученно:
        — Вот вам окончательное заключение государственного мужа! «Моему мнению и мнению моих приятелей»! Кто эти приятели? Ведь не Литке же, хотя он с резолюцией и согласился! Уму непостижимо!..
        — И Сидоров оставил свои усилия?  — ужаснулась Лена.
        — Нет. Он лишь оставил усилия решить проблему с помощью царского правительства. Михаил Константинович поехал в Англию и там опубликовал свой проект в газетах, обещая все ту же огромную премию. Потом перебрался в Норвегию и увлек своим планом Норденшельда…
        За окном глухо треснул ружейный выстрел, потом еще раз, гулко хлопнула пуля по стене вагона. Шестаков быстро поднялся, задул свечу, прижался лицом к непроглядно — черному стеклу. С бронеплощадки раскатисто затарахтел пулемет, рявкнуло орудие — больше, видимо, для острастки. Ходу поезд не сбавлял, и ружейные выстрелы вскоре затихли.
        Шестаков уселся на место, твердыми пальцами не спеша затеплил свечу в фонаре.
        — Ничего, если никаких новых чудес не случится, завтра будем в Архангельске,  — пообещал он уверенно.
        — Нам сразу же понадобится очень много людей,  — думая о своем, отозвался Неустроев.
        — Не беспокойтесь, Константин Петрович, я говорил по прямому проводу с командармом — шесть товарищем Самойло.
        — Самойло будет обеспечивать военную подготовку нашей экспедиции?
        — И не только военную. Он меня заверил, что у них все уже идет полным ходом.
        Лена отложила книгу, которую с трудом читала при тусклом свете свечи.
        — А правда, что Самойло — этакий красный Мюрат?  — спросила она.
        — В каком смысле?
        — Я слышала, будто он до войны был безграмотным батраком и выдвинулся только в годы революции.
        Шестаков расхохотался:
        — История романтическая, но недостоверная. Основательно выдвинулся по службе еще предок его, Самойло Кошка,  — он был гетманом запорожским и известен, помимо прочего, тем, что провел у турок в плену двадцать шесть лет, потом бежал и прославился воинскими подвигами.
        — Значит, с родословной у него все в порядке,  — улыбнулась Лена.
        — Да, безусловно,  — с полной серьезностью подтвердил Шестаков.  — Что касается самого Александра Александровича, то я его очень хорошо знаю — мы воевали в этих местах почти два года.
        — Так он профессиональный военный?
        — И не просто профессиональный военный. Александр Александрович один из образованнейших и умнейших русских военных. Был генералом, помощником начальника разведотдела генерального штаба…
        Шестаков протер платком запотевшее окно, всмотрелся в ночную темень, повернулся к Лене:
        — Забавно, что его непосредственным начальником был генерал — лейтенант Миллер, главнокомандующий войсками Севера…
        — А что?
        — А то, что теперь именно Самойло выпер Миллера из пределов Республики. С треском…
        — Действительно, смешно,  — сказала Лена. Помолчав, задумчиво добавила: — Как революция все на нашей земле изменила, все смешала…
        — Да — а, перемешалось здесь все крепко,  — кивнул Шестаков.  — Помню в прошлом году белое командование сообщило, что хотят встретиться с нами для передачи официального документа командарму Самойло. От наших пошли комиссар Чубаров, я и Иван Соколков…
        — Так точно, я лично присутствовал,  — авторитетно подтвердил Соколков.
        Шестаков покосился на него, усмехнулся и продолжил:
        — Да — а, так вот, встречаемся мы, значит, на нейтральной полосе, глядь — знакомые все лица! От миллеровцев — каперанг Чаплицкий, начальник их контрразведки, и лейтенант Веслаго — мы с ними служили в минной дивизии в Або — Асландских шхерах…
        Лена вздрогнула, быстро взглянула на отца, но Шестаков, не обратив на это внимания, продолжал неторопливо рассказывать:
        — Мы все от неожиданности растерялись. Потом Чаплицкий мне говорит: «Гражданин комиссар, или как вы там нынче называетесь, мне поручено передать вашему командующему, оберпредателю русского народа, смертный приговор Высшего Военного трибунала Северного правительства. Приговор вынесен заочно и будет приведен в исполнение незамедлительно после ареста Самойло…»
        Снова вмешался Иван Соколков:
        — Я тогда сразу сказал Николаю Палычу: раз мы эти… как его… парамен…
        — Парламентеры,  — подсказал Шестаков.
        — Ага, парламентеры. Дык вот, раз, говорю, мы парламентеры, то давайте сразу и пристрелим их, шкур недобитых, белогвардейских!
        Лена испуганно посмотрела на него, но Иван сокрушенно развел руками:
        — Николай Палыч, конечно, против: нельзя, говорит, врагов, говорит, честные люди убивают в бою. У нас с тобой — диплома — ти — чес — кая миссия. Мис — си — я!
        — Ну, и как же вы поступили?  — сухо, с неожиданным ожесточением спросила Лена.
        Шестаков пожал плечами:
        — Я сказал Чаплицкому, что его смелость превосходит здравомыслие: максимум через полгода все вы будете пленными командарма Самойло.
        Лена как бы из вежливости, без любопытства, сказала:
        — А что он?…
        — А он за это пообещал меня повесить на одном фонаре с командармом. Я, разумеется, душевно поблагодарил за честь, и мы расстались.
        — И что же с ними стало?  — так же вежливо и спокойно спросила Лена. Безразлично, как о чем — то малозначительном, совсем неинтересном.
        Шестаков удивился:
        — С этими, Чаплицким и Веслаго? Понятия не имею. Скорее всего, бежали вместе с Миллером. Чаплицкий, насколько мне известно, заправлял у Миллера всеми делами в последнее время. А почему вы об этом спрашиваете, Елена Константиновна?
        — Да так, просто показалось любопытным… Чаплицкого я знала когда — то, во времена незапамятные…
        Лена плотнее запахнула шубку и раскрыла книгу, пододвинула ее поближе к свече…
        Скрипя сапогами по плотно слежавшемуся снегу, Чаплицкий и ротмистр Берс направились из старого архангельского порта через задворки Соломбалы в город. Берс натужно кашлял, на ходу задыхался.
        — Я, кажется, совсем разболелся,  — пожаловался он Чаплицкому.
        Думая о чем — то своем, Чаплицкий пробормотал:
        — Терпите, Берс, терпите. Скоро мы будем в тепле. Там я вас вылечу…
        Берс, покосившись на Чаплицкого, сказал с неуверенным смешком:
        — Когда вы так говорите, дорогой друг, я начинаю думать. что вы пропишите мне порошок Бертоле.
        Чаплицкий удивился:
        — Порошок Бертоле?
        — Ну да! Лучшее успокаивающее средство — это сухой черный порошок.
        Чаплицкий засмеялся:
        — У вас действительно не в порядке нервы. Я собираюсь лечить вас проверенными народными средствами.
        — Прекрасно! В учении Заратустры соискатель на лекарское звание должен был вначале вылечить трех пациентов из низшей касты — врагов Аруга — Мазды…
        — Эту ступень я одолел давным — давно,  — скромно сказал Чаплицкий.  — А дальше что?
        — Только после этого лекарь мог практиковать и в высшей касте — среди друзей Агура — Мазды…
        Чаплицкий молча слушал. Остановившись, чтобы прокашляться, Берс воздел палец:
        — Не забывайте, что по своему положению и происхождению я друг Агура — Мазды!
        Чаплицкий ухмыльнулся:
        — По своему положению вы беглый белогвардеец и враг революции. Ясно? Пошли!
        Они двинулись дальше, и Чаплицкий продолжил:
        — Поэтому…
        — Стой! Кто идет?  — И вместе с криком прямо перед ними из темноты вырос патруль: солдат с винтовкой наперевес и мужик в сером драном азяме.
        У мужика в руках было старое охотничье ружье. Он вгляделся в путников и требовательно спросил:
        — Пароль?
        Чаплицкий, отодвигая назад Берса, выступил вперед:
        — Знамя! Свои, товарищи!
        Солдат кивнул, и Чаплицкий быстро сказал:
        — Мы из ЧК. Здесь несколько минут назад мужчина с женщиной в белом платке не проходили?
        Солдат задумался:
        — В белом платке? Баба?… Чегой — то не видали. А вы пропуск свой мне все — таки покажьте. Не обижайтесь, граждане чекисты, время как — никак военное:
        Чаплицкий простецки засмеялся:
        — А чего ж обижаться? Наоборот, хвалю за революционную бдительность. Вот мой мандат…
        Он протянул солдату бумажку, тот взял ее в руки, приблизил к глазам, чтобы получше рассмотреть в темноте.
        В тот же миг Чаплицкий выхватил из кармана кастет — револьвер и со страшной силой ударил патрульного в переносицу. Быстро переступил через осевшее тело и в длинном беззвучном прыжке достал выскочившим из рукоятки «лефоше» лезвием мужика в драном азяме. В горло.
        Захлебнулся мужик кровяным бульканьем и, заваливаясь круто на спину, сипло вздохнув, успел напоследок выстрелить из старой кремневки вверх, в зябко дрожащие, неуверенные звезды…
        Чаплицкий тихо скомандовал:
        — За мной, быстро!
        Они побежали по темному проулку, хрипло, загнанно продыхиваясь. Визжал под ногами плотный снег.
        И в молчаливой устремленности затравленных хищников ощущалась смертельная угроза.
        Бежали долго, и, когда Берс остановился, поняв, что в следующую секунду он умрет, Чаплицкий шепнул:
        — Здесь! Сможете перелезть через забор?
        Берс молча покачал головой.
        — Влезайте мне на спину!
        Чаплицкий подсадил, поднял, резко подтолкнул ротмистра, потом подпрыгнул сам.
        Подтянулся на руках, рывком перемахнул через саженный заплот.
        Упал в сугроб, вскочил, несильно пнул ногой Берса:
        — Не сидите на снегу! Застудитесь. Вставайте! Ну, вставайте — мы пришли…
        Зала — главная горница крепкого дома бывшего купца Солоницына Никодима Парменыча — была непроходимо заставлена разностильной мебелью, забита до отказа дорогой утварью и украшениями.
        Павловский буфет, а в нем корниловский и кузнецовский фарфор, чиппендейл с тарелками из орденских сервизов, гамбсовские пуфы, шереметьевские резные буфеты с яйцами фаберже. На стенах — ростовская монастырская финифть вперемешку с лубочными олеографиями.
        Чаплицкий и Берс сидели за богато накрытым столом и смотрели на все это с изумлением, как рассматривают геологи откос рухнувшего берега с обнажившимися слоями наносного грунта — здесь так же отчетливо были видны пласты добра, собранного после схлынувших волн белогвардейского бегства через Архангельск.
        Чаплицкий поднял рюмку:
        — Ваше здоровье, Никодим Парменыч!
        — Заимно!  — Солоницын солидно прикоснулся бокалом к офицерским рюмкам, проглотил коньяк, густо крякнул, вытер усы. Закусил маринованным груздем.
        Офицеры ели жадно, торопливо, давясь непрожеванными кусками.
        Солоницын внимательно смотрел на них, еле заметно, в бороду усмехался. Подкладывал, дождавшись перекура, спросил Чаплицкого:
        — Ну — с, Петр Сигизмундович, теперя, можно сказать, закончились ваши дела здеся?
        Чаплицкий прожевал кусок копченого угря, по — простому вытер губы куском хлеба, проглотил его, затянулся табачным дымом, неторопливо ответил:
        — Нам с вами, Никодим Парменыч, как людям глубоко религиозным, отныне и присно надлежит смиренно внимать божественным откровениям отцов церкви…
        Солоницын степенно склонил голову.
        Чаплицкий продолжал:
        — Святитель казанский Гурий указывает нам: «Подвизаться должно, несмотря ни на какие трудности и неудобства, чинимые сатаной…»
        Солоницын засмеялся, погладил себя по вислому, гусиным яйцом, животику, сказал дорогому гостю добро, предостерегающе, отечески:
        — Эх, Петр Сигизмундович, ваше благородие! Шибко прыткий ты господинчик. Все тебе укороту нет! А ведь комиссары — то, пропади они пропадом, чай, тоже не дремлют?
        — Думаешь?  — вскинул брови Чаплицкий.
        — А как же? Они шастают и рыщут, как псы исковые! Гляди, отловят тебя — панькаться не станут. Сразу на шибеннице ножками задрыгаешь…
        — А сам — то, Никодим Парменыч комиссаров нешто не боишься?
        — Бояться — то боюсь, конешно. Но все ж таки я не охфицер, как — никак, не контра. Я человек тихий, торговый. А без торговли при всех властях жисти промеж людей быть не может. Устаканится все помаленьку, глядишь, снова можно будет покумекать — што да как…
        Чаплицкий посмотрел на Берса, которого развезло в тепле, и спросил купца:
        — А мне чего посоветуешь? Как жить подскажешь?
        Солоницын сказал веско:
        — У тебя, ваше высокоблагородие, один путь: через Чухонскую границу на Запад драпать.
        — А чего так?  — лениво поинтересовался Чаплицкий, с удовольствием раскуривая вторую толстую сигарету с золотым обрезом, английского происхождения.  — Может быть, и мне подождать, пока все устаканится?
        Солоницын даже со стула поднялся:
        — Петр Сигизмундович, голубь ты мой, упросом тебя прошу, послушай старика. Обогрелись — поспите чуток, харчишки я вам в дорогу соберу, и берите ноги в руки!
        Для убедительности он прижал короткие толстые ручки к сердцу:
        — Петр Сигизмундович, дружка твоего — ладно, не знаю я, а ты, хотя и молодые годы твои, кровушки людской рекой пустил! Не дай бог большевичкам в руки попасть. Они тебе вспомянут…
        — Вот так, значит?  — серьезно, задумчиво переспросил Чаплицкий.  — Ай — яй — яй… Вы слышали, геноссе Берс? Оказывается, наше дело — табак. У вас есть какие — нибудь соображения по этому поводу?
        Берс приоткрыл осоловевшие глаза:
        — Я согрелся, сыт, слегка пьян и потому спокоен. Ибо сутры Прагна Парамита утверждают, будто вся наша жизнь есть очень, очень, долгий сон с повторяющимися сновидениями, прекрасными и кошмарными.
        — Замечательно!  — Чаплицкий гибко поднялся из глубокого кресла и показал рукой на Солоницына: — В таком случае внимательно взгляните на этого постного старичка, похожего на туза треф…
        Солоницын обиженно зажевал губами, а Чаплицкий, прогуливаясь по горнице, спокойно продолжал:
        — Я знаю Никодим Парменыча много лет. Был он маленький лавочник, пустяковый человечек, просто паршивенький дедушка. Так бы и сгнил со временем, если бы не я — настоящий, вдумчивый искатель в сердцах людских. Я открыл на пользу всему человечеству его дарование…
        Берс заинтересовался:
        — Дарование? Какое же?
        — Никодим Парменыч — гениальный шпик и талантливейший провокатор!
        Солоницын вздрогнул, быстро перекрестился. Его ноздреватое, желтое, как подсохший лимон, лицо начало медленно сереть. Снова перекрестился.
        Чаплицкий театральным жестом указал на него:
        — Во — во — во! Смотрите, Берс, сейчас будет приступ благочестия. Вот так же он обмахивался, когда я приказал расстрелять политически неблагонадежных рабочих на его лесопильном заводе. Конечно, по его просьбе: не надо платить жалованье за полгода, а остальным можно снизить ставки…
        Берс укоризненно покачал головой:
        — Ай — яй — яй! Кто бы мог подумать!..
        А Чаплицкий заверил:
        — Вы не можете себе представить, Берс, что в этом богобоязненном старце клокочет гордыня Рябушинского и тщеславие Форда. При моем содействии за три года он купил…  — Чаплицкий принялся неторопливо загибать пальцы: — лесозавод, причал, свечную фабрику, буксир, четыре лихтера и трактир в порту…
        Чаплицкий остановился рядом с Солоницыным:
        — И все на чужие имена. Правильно я говорю, Никодим Парменыч, ничего не забыл?
        Солоницын прикрыл глазки, пожал плечами: говори, мол, говори.
        Не обращая на это внимания, Чаплицкий сказал не без гордости:
        — Должен вам заметить, герр Берс, что этот лапоть, этот серый валенок подготовил мне лучших доносчиков и соглядатаев…  — И снова обратился в купцу: — Все их рапорты вместе с вашими, Никодим Парменыч, записочками пока припрятаны.
        — Это вы к чему, ваше высокоблагородие?  — ершисто спросил Солоницын.
        — Это я к тому, многоуважаемый господин Солоницын, что вы напрасно собрались дожидаться мира и благодати при большевичках. Вы солдат армии, из которой можно демобилизоваться, только померев. Уйдя в мир иной. Преставившись, так сказать. Все поняли?
        Солснкцын покорно склонил голову:
        — Должен был понять. Што тут не понять. Значится, теперя прикажешь мне по ночам на улицах бегать да комиссаров стрелять? Али штаб ихний поджечь?
        — Вот это я без вас управлюсь,  — засмеялся Чаплицкий.  — Ваша другая задача. Мы теперь будем жить у вас, пока вы нам другое жилье, поспокойней, не подыщете. Это раз. Во — вторых, срочно приготовьте мне — к завтрему — четыре тысячи рублей…
        — В «моржовках» али в нынешних?  — деловито спросил Солоницын.
        — «Моржовками» и нынешними можете оклеить вот эту свою уютную гостиную. Я человек крепких взглядов — нужны, золотые николаевские червонцы.
        Солоницын покачал мясистым клювом:
        — Стоко не соберу.
        — Соберете, соберете,  — успокоил его Чаплицкий.  — И хочу вам напомнить в последний раз: вы мне ма — хонький подчиненный и впредь никогда не смейте вступать со мной в пререкания. Иначе я вас застрелю — прямо вот здесь… под святыми образами.
        Солоницын тяжело вздохнул:
        — Господи, круты же вы, господин Чаплицкий! Сколько людей поубивали, а все вам неймется.
        Чаплицкий похлопал его по плечу:
        — Вы, Никодим Парменыч, убитых не жалейте, бабы новых нарожают… Бы — ыстро…
        В помещении штаба Шестой армии было тепло, накурено, душно — шло совещание, которое проводил командарм Самойло.
        С докладом выступал председатель Губчека Болдырев — худой высокий человек с неровным чахоточным румянцем.
        Он говорил взволнованно:
        — Белогвардейские недобитки стали реальной угрозой общественному спокойствию и правопорядку. Они грабят и мордуют мирное население, нападают на заставы и патрули. Вчера ночью снова было зарезано двое патрульных. Никаких следов не обнаружено. Особенно настораживает, что бандиты, по всей вероятности, знали вчерашний ночной пароль, иначе патруль не допустил бы их к себе вплотную… Это очень тревожный факт. Есть, значит, утечка секретных сведений.
        Командарм Самойло оторвался от бумаг:
        — Что вы предлагаете?
        Болдырев решительно рубанул рукой:
        — Мы просим выделить для разовых операций ЧК регулярный полк!
        — Что это даст?
        — С такими силами мы сможем провести массовые облавы в трущобных районах порта и в Саломбале.
        Самойло задумался — выделить целый полк было нелегко. Он еще не принял решения, когда открылась дверь и в штаб вошли Шестаков и Неустроев.
        Самойло — секунду смотрел на них с удивлением, потом вскочил им навстречу:
        — Николай Павлович, дорогой!
        Шестков вытянулся по стойке «смирно» и четко доложил, держа руку под козырек:
        — Товарищ командарм! Особоуполномоченный Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета для проведения Сибирской хлебной экспедиции военмор Шестаков прибыл в ваше оперативное подчинение!
        И бросился в объятия Самойло.
        Они долго радостно тискали друг друга, потом Шестаков представил своего спутника, который с улыбкой наблюдал встречу друзей:
        — Познакомьтесь, Александр Александрович, начальник Сибирской экспедиции, замечательный мореплаватель, капитан дальнего плавания Неустроев Константин Петрович…
        Пока они знакомились, Шестаков осмотрелся. И увидел сидевшего за столом начальника связи Щекутьева. Тот улыбался ему со своего места весело и приветливо.
        С радостным удивлением Шестаков пожал ему руку, подмигнул — мол, потом поговорим.
        Расстегнул объемистый портфель и достал из него большую плотную папку и красную коленкоровую коробочку с изображением ордена Красного Знамени.
        Снова вытянулся по стойке «смирно»:
        — Товарищ командарм! Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет поручил мне огласить приказ Реввоенсовета Республики и вручить вам орден Красного Знамени, которым вы награждены за разгром армии генерала Миллера и ликвидацию Северного фронта…
        Самойло тоже встал смирно и внимательно выслушал приказ Реввоенсовета.
        Шестаков торжественно вручил командарму грамоту ВЦИК и орден.
        Самойло пожал ему руку, смущенно примерил орден.
        — Этот орден для меня и честь, и радость. И утешение,  — добавил он, улыбаясь.
        — Утешение?  — переспросил Шестаков.
        — Да, утешение. Прошлой зимой во время голода жена обменяла все мои старые ордена на пуд ржаной муки и два пуда картошки…
        Болдырев сказал проникновенно:
        — Рабоче — крестьянская Россия наградит вас, Александр Александрович, благодарностью миллионов людей, чью свободу вы отстояли…
        Самойло махнул рукой:
        — Ну… зачем же так возвышенно… Давайте лучше за дело, товарищи! Прошу высказываться…
        Пока выступал заместитель начальника штаба, прибывшие устраивались за столом. Шестаков уселся рядом с Самойло, Неустроев оказался на стуле около Болдырева.
        Шестаков деловито спросил:
        — В первую голову — как с углем?
        — На складах Архангельского порта имеется около тысячи тонн,  — отозвался Самойло.
        Шестаков дождался, пока закончит заместитель начальника штаба, встал.
        — Товарищи!  — начал он.  — Сегодня же должен быть издан приказ о переводе электростанции, всех городских кочегарок на дрова. Уголь — это вопрос всех вопросов на сегодняшний день. Необходимо реквизировать его у всех торговцев. Прошу подумать, какие имеются резервы для экономии и сбора угля?
        Болдырев с места сказал:
        — Незамедлительно объявить трудовую мобилизацию среди буржуазии, купцов и всех нетрудовых элементов. Всех бросить на заготовку топлива…
        — Дельно,  — одобрил Шестаков.  — Надо продумать и другие меры…
        Неустроев наклонился к Болдыреву и тихо спрашивал его о чем — то…
        А Шестаков напористо излагал программу необходимых для обеспечения похода действий:
        — В ближайшие дни надо провести партийную конференцию на судоремзаводе и механическом заводе Лида! Нужно обратиться с воззванием к трудовому населению Архангельска — разъяснить громадность стоящей перед нами задачи…
        Щекутьев, внимательно слушая Шестакова, что — то торопливо помечал в своем блокноте.
        — Центральный Комитет партии, ВЦИК и Реввоенсовет Республики призывают губернскую партийную организацию,  — звучал над ними голос Шестакова,  — бросить на самые трудные участки экспедиции коммунистов, сознательных пролетариев, лучшую часть старого офицерства…
        Вскоре совещание окончилось. В коридоре Шестаков и Щекутьев долго обнимались, радостно восклицали что — то, хлопали друг друга по плечам.
        — Привел все — таки бог свидеться,  — довольно говорил Шестаков.  — Ведь с шестнадцатого года нас с тобою где только не мотало…
        — Меня — то не очень,  — смеялся Щекутьев.  — Как в январе семнадцатого перевели на Север, так и трублю в Архангельске бессменно.
        — Ты и тут по части радио командуешь?
        — Начальник службы связи!  — гордо сообщил Щекутьев.
        К ним подошел Неустроев, и Шестаков представил ему Щекутьева:
        — Знакомьтесь, Константин Петрович,  — военмор Щекутьев Сергей Сергеевич, мой соратник по минной дивизии, а ныне главный архангельский Маркони…
        Неустроев приветливо поклонился:
        — Весьма рад…
        — И мне очень приятно, Константин Петрович,  — искренне сказал Щекутьев.  — Я еще в Морском корпусе, в гардемаринах был про вас наслышан.
        — Ну уж, ну уж…  — смущенно улыбаясь, Неустроев отошел.
        — А я частенько вспоминал, как мы с тобой в Данциге повоевали,  — мечтательно прищурился Щекутьев.  — Ох, и операция была лихая!
        — Лихая, ничего не скажешь,  — согласился Шестаков и, немного помолчав, добавил душевно: — Я очень рад, Сережа, что ты с нами.
        — Ну, еще бы!  — охотно поддержал его Щекутьев.  — Мне тут довелось с Шуриком Новосельским столкнуться, когда белые отступали…
        Щекутьев задумался, и Шестаков поторопил его:
        — Ну — ну, так что Шурик?
        Щекутьев посуровел, сказал неприязненно:
        — Враг. Да еще какой! Злобы сколько… А ведь койки в кубрике рядом висели… Хлебом делились…
        — Диалектика революции,  — развел руками Шестаков.  — Я потому и радуюсь тебе… Ну, дружок, я помчался — дел невпроворот. Как устроюсь — дам знать. Пока…
        — Оревуар!..  — улыбнулся Щекутьев.
        Четыре тысячи Солоницын достал.
        И теперь в горнице Чаплицкий и Берс вместе с хозяином пили чай. В комнате было почти темно — лишь вялый огонек лампады под образами еле колебал сумрак.
        На столе перед Чаплицким лежали ровные столбики золотых монет.
        — Ну, вот видите, господин Солоницын, нашлись денежки, так? А вы опасались не собрать,  — не то улыбался, не то по — волчьи скалился Чаплицкий.
        — Соберешь, пожалуй,  — тяжело вздохнул Солоницын.  — Пока рубашку с меня последнюю не сымите, не успокоитесь ведь…
        — Не агравируйте, господин купец. Сиречь — не преувеличивайте,  — лениво заметил Берс.  — Под вашим последним бельем еще толстый слой золотого жирка…
        Он допил чай, расслабленным шагом прошелся по зале, сказал поучительно:
        — Царь Кудгадан, отец великого Будды, заповедывал нам думать не о золоте, а о жизни вечной…
        Солоницын неприязненно покосился на него.
        Чаплицкий прямо в сапогах улегся на диван, неторопливо закурил и сказал Солоницыну:
        — Не тужите, Никодим Парменыч! Вам надо только дождаться победы нашего дела…
        — И что тогда?
        — А тогда я дам вам на откуп все рыбные промыслы! На девяносто девять лет!
        — Ага! Буду дожидаться. Коли тебя, ваше высокоблагородие, завтра Чека где — нибудь не подшибет. И будут мне тогда промыслы!
        — Все мы в руке божьей,  — сладко потянулся Чаплицкий.  — В Евангелии от Иоанна сказано: «Да не смущается сердце ваше и да не устрашится!»
        — А — а!  — небрежно махнул рукой Солоницын.
        — Вот — вот, господин меняла, все беды от неверия нашего!
        Солоницын встал, бормотнул угрюмо:
        — Пойду скажу, чтобы свет запалили.
        — Не надо!  — неожиданно резко бросил Чаплицкий.  — Не надо! Сейчас ко мне придет гость, нам лишний свет не нужен. Не нужны лишние глаза, уши и языки. Вы, Никодим Парменыч, не маячьте здесь. Идите к себе наверх, отдохните после чая, помолитесь…  — Подумал и добавил: — Вас ротмистр проводит… Чтобы соблазна не было ухо сюда свесить.
        И едва он произнес эти слова, раздался короткий двойной стук в дверь.
        Чаплицкий поднялся и скомандовал Берсу:
        — Ну — ка, ротмистр, воздымите его степенство! Быстренько!
        Солоницын, недовольно бормоча себе под нос что — то невразумительное, отправился вместе с Берсом в мезонин.
        А Чаплицкий подошел к двери, прислушался, потом отодвинул засов. В горницу вошел человек, закутанный в башлык поверх тулупа. Лица его в сумраке не было видно.
        Чаплицкий дождался, пока он разделся, проводил в горницу, предложил:
        — Обогреетесь? Есть чай, можно водочки…
        — Сейчас, к сожалению, не могу, Петр Сигизмундович,  — отозвался гость.  — Я должен вскорости вернуться на место.
        — Понял. Какие новости?
        — Неважные. Сегодня из Москвы прибыл особоуполномоченный комиссар Шестаков…
        — Николай Шестаков?  — живо переспросил Чаплицкий.
        — Он самый, Николай Павлович. Ему поручено организовать морскую экспедицию, чтобы перебросить сюда и в Мурманск сибирский хлеб. На Оби и Енисее скопилось свыше миллиона пудов…
        Чаплицкий присвистнул:
        — Ничего себе! Но ведь это невозможно!
        — Почему?
        — Миллер в прошлом году пытался это сделать с помощью английских ледокольных пароходов.
        — А чем кончилось?
        — Полным фиаско: прорвалось только одно судно, да и то вмерзло в материковые льды. Все коммерсанты, вложившие в это предприятие деньги, понесли большие убытки.
        Гость хрипло засмеялся:
        — Это действительно неосуществимо. Для английских торгашей и наших спекулянтов. Но где Миллер, и где мы сейчас? Я согласен, до сих пор такая экспедиция никому еще не представлялась возможной. Но большевикам, к сожалению, удалось многое, что до них не удавалось никому.
        Вернулся Берс. Чаплицкий, не знакомя его с посетителем, уселся верхом на стул, упер лицо в ладони, задумчиво сказал:
        — Мы не можем этого допустить! Если они доставят сюда хлеб — нам конец…
        Гость закурил, неспешно заметил:
        — Я еще не все сказал. Они планируют часть хлеба, масла, сала, пушнины выбросить на европейский рынок… Это конец всему белому движению.
        — Да. И еще — это начало конца Запада,  — мрачно сказал Чаплицкий.  — Но на Западе это пока не очень ясно понимают. Чувства курицы, которая уже находится в кипящей кастрюле, они представляют себе чисто умозрительно…
        Гость вскочил, вскинул кулаки:
        — Как же они могут не понимать, что у нас творится?
        — Буржуазия по природе своей безыдейна. А потому безнравственна,  — зло уронил Чаплицкий.  — Она жаждет только сиюминутных барышей. И в конце концов, в результате — она слепа, поскольку, давая передышку большевикам, готовит себе погибель!
        Повисла тяжелая пауза. А в коридоре плотно прильнул глазом к замочной скважине Солоницын.
        Гость тихо засмеялся:
        — Безыдейна, говорите, буржуазия — то? А вы, Петр Сигизмундович, не записались, часом, в РКП (б)?
        — Пока нет,  — серьезно сказал Чаплицкий.  — Я просто трезво смотрю на вещи. Краснопузые предложили черни такую стройную и привлекательную программу, которую наш мир никогда не сможет им пообещать. Мы им приказывали умирать за нас, а большевики предложили им жить для себя.
        — Надеюсь, вас еще не увлекла идея строительства новой прекрасной жизни для черни?
        — Перестаньте фиглярствовать. Сейчас меня занимает вопрос, как не дать им привезти хлеб.  — Чаплицкий расхаживал по горнице, задумчиво потирая лоб.  — Нет, хлеба я им не дам, пусть вымрут, гниды, все до единого!
        — У вас есть для этого реальные средства, господин каперанг?
        Чаплицкий стукнул кулаком по столу.
        — Они существуют объективно: неведомая ледовая трасса, бескормица, нет топлива, исправных судов…  — Закурил и добавил уже более спокойно: — А мы должны все эти сложности сделать непреодолимыми. Чтобы караван вообще не смог выйти.
        Пришедший долго молчал, потом медленно сказал:
        — А если они все — таки преодолеют эти непреодолимые препятствия? Они ведь нам уже не раз показывали, как надо преодолевать непреодолимое.
        Чаплицкий засмеялся:
        — Похоже, что это вы записались в РКП(б), милый мой!
        — Нет, серьезно?
        — А если серьезно, то существует английский флот, наконец!  — Он раздраженно фыркнул: — В конце концов, их это, черт побери, тоже касается!
        Гость покачал головой:
        — Англия сейчас на открытую войну не пойдет. А нападение на мирный караван — это война. Их так называемый пролетариат будет возражать…
        — Ерунда!  — Чаплицкий решительным жестом отмел это предположение.  — Английский флот — хранитель самых старых традиций государственного пиратства.
        — Не понял?…
        — Для того чтобы за полчаса уничтожить караван, крейсеру «Корнуэлл» вовсе не нужен «Веселый Джек» на гафеле. И британский лев тоже. Просто неизвестное военное судно неустановленной государственной принадлежности.
        — Вы думаете, они на это пойдут?
        — Еще как! Не забывайте: в России пропадают миллионы их фунтов стерлингов.
        — Ну что ж. Может быть. Посмотрим. Да, позвольте полюбопытствовать: вырезанный патруль — ваша работа?
        Чаплицкий криво ухмыльнулся:
        — Был грех.
        Гость восхищенно покачал головой:
        — Чисто сделано. Но в порт не показывайтесь, Петр Сигизмундович. Там предстоят крупные облавы.
        — Хорошо. Теперь следующее: от человека, которого я послал за кордон, нет вестей?
        — Неужели я молчал бы об этом, Петр Сигизмундович!  — с упреком воскликнул гость.  — Правда, еще рано. У нас в запасе имеется по крайней мере неделя.
        — Имеется,  — согласился Чаплицкий.  — Но если не будет сведений, через неделю придется посылать нового…
        А Леонид Борисович Красин в это самое время принимал в Стокгольме группу шведских рабочих.
        Резиденция советской делегации находилась в небольшом, скромно обставленном помещении с высокими светлыми окнами.
        Пожилой швед с вислыми седыми усами обратился через переводчика к Красину с короткой речью, которую закончил словами:
        — Мы поздравляем вас, товарищ посол, с подписанием контракта. Мы, рабочие фирмы «Нюдквист и Холм», с большим волнением переживали все этапы переговоров…
        В разговор включился его товарищ — коренастый, спортивного вида рабочий:
        — Мы, товарищ посол, оказали на владельцев фирмы все свое влияние — политическое и экономическое,  — чтобы добиться успеха в прорыве экономической блокады Советской Республики…
        Красин пригласил гостей к столу:
        — Друзья, я не могу угостить вас шампанским — хотя наш успех того стоит, но все деньги ушли на покупку паровозов. А вот русского крепкого чая с клюквенным вареньем напьемся вдоволь!
        Швед торжествующе выбросил вперед руку:
        — Тысяча паровозов для революционной России! Ваш чай покажется нам вкуснее шампанского! Дин скооль! Мин скооль! Ваше здоровье!
        — За нас всех, товарищи!  — провозгласил Красин.  — Вы себе и не представляете, какую оказали нам помощь своей поддержкой, как мы ее ощущали все время, как нам было это необходимо, дорого и важно!
        — Мы делали общее пролетарское дело,  — сказал коренастый швед и прихлебнул горячего чая из чашки. Обжегся, замотал головой: — Крепко! Крепко!  — И по — русски: — Го — ря — шо!
        — У нас нет шампанского,  — смеялся Красин,  — но с сегодняшнего дня мы, советские купцы, имеем кредит на сто миллионов крон.
        — Мы слышали,  — подтвердил пожилой.  — Шведский банк принял ваш залог на двадцать пять миллионов.
        Отворилась дверь, и вошел Виктор Павлович Ногин. В руках он держал телеграфный бланк.
        — Леонид Борисович!  — сказал он радостно.  — Ильич поздравляет нас с первыми торговыми соглашениями…
        Красин представил Ногина шведским рабочим, взял у него из рук депешу, просмотрел ее. С улыбкой объяснил гостям:
        — Ильич просит нас не забывать за крупными делами о закупках пил, топоров и кос.
        Шведы переспросили переводчика о чем — то. Он ответил им и пояснил Ногину и Красину:
        — Шведские товарищи поражены тем, что премьер — министр громадной страны помнит о таких мелочах.
        — Ах, дорогие друзья! Это для нас сейчас совсем не мелочи,  — покачал головой Ногин.  — Наша промышленность разрушена войной и интервенцией. В одном только Петрограде закрыты и бездействуют шестьдесят четыре крупных предприятия, даже такие, как Путиловский и Сестрорецкий заводы, фабрика «Красный треугольник» и другие. Чтобы восстановить промышленность, надо накормить народ. А чтобы накормить народ, требуется обеспечить самым необходимым деревню. Поэтому Владимир Ильич Ленин сам помнит и нам постоянно напоминает о топорах и косах…
        Красин снова разлил по чашкам чай, добавил в розетки варенья и сказал гостям:
        — Вот, дорогие товарищи, вы свидетели тому, как мы сегодня с огромным трудом покупаем пилы, гвозди, косы, стекло. Запомните и другим расскажите, и взрослым, и детям: мы еще продемонстрируем всему миру невиданные, неслыханные чудеса технического прогресса!  — Он повернулся к Ногину: — Виктор Павлович, подготовьте, пожалуйста, товарищу Ленину сообщение, что уже закуплено и будет доставлено в Ревель достаточное количество пил и топоров…
        — А кос?  — спросил Ногин с подковыркой.
        И Красин ответил грустно:
        — Кос пока что больше полумиллиона достать не удалось. Но мы будем стараться…
        Апартаменты генерала Миллера в лондонской гостинице «Виктория» были приспособлены под его штаб.
        Торопились куда — то затянутые в ремни офицеры, щелкающие каблуками служащие, адъютанты с осиными талиями, праздно суетящиеся среди шикарной гостиничной обстановки,  — все они были похожи на статистов какой — то нелепой оперетты. Во всем чувствовался налет придуманности, ненужности, игры прогоревшего театра при пустом зале.
        Прапорщик Севрюков смотрел с интересом и недоумением на лощеного Миллера, протиравшего белоснежным платком стекляшки пенсне.
        Закончив эту процедуру, бывший главнокомандующий спросил покровительственно:
        — И что, прапорщик, вы так и пересекли границу с собаками на нарах?
        — С вашего позволения, на нартах, господин генерал — лейтенант!
        — А ваш спутник?
        — Подпрапорщик Енгалычев скончался по дороге,  — криво оскалился Севрюков.  — Двоим, господин генерал — лейтенант, такой путь не пройти…
        Миллер испуганно оглянулся на сидевшего обочь генерала Марушевского. Тот понимающе кивнул, встал из глубокого кресла, перекрестился:
        — Царствие небесное ему! Важно, что Севрюков дошел и у нас теперь существует канал связи с Архангельском. Поздравляю вас капитаном, голубчик! Знайте, что Родина вас не забудет!
        Потирая обмороженные черные щеки, Севрюков сказал:
        — Это уж точно! Мы там все такого наворотили, что она нас долго не забудет.
        Миллер важно кивнул:
        — И прекрасно! Шагреневую кожу России сжирает заживо зараза большевизма. И только огнем и железом можно остановить эту заразу.  — Миллер резко повернулся к Севрюкову: — Капитан Севрюков, я намерен вас использовать при штабе для особых поручений. Надеюсь, вы все понимаете и вас не испугают никакие испытания?
        — Мне пугаться поздно, господин генерал — лейтенант,  — равнодушно сказал Севрюков.  — Только пускай поручения здесь будут. Назад больше не пойду.
        Генерал Марушевский произнес с глубоким вздохом:
        — Мне кажется, вы, Севрюков, недооцениваете здешних сложностей. Вы еще не огляделись, не знаете, что все есть — и риск, и опасность…
        — Ерунда!  — отмахнулся Севрюков.  — Здесь людишки на овсяной протирке да на жидком чае выросли. А там — тайга, человека даже лютый зверь опасается. Мне тут любой как комнатный кобелек мартовскому волку. На один щелк…
        В огромном заледенелом цехе судоремонтного завода шло собрание рабочих, матросов и красноармейцев архангельского гарнизона. В цеху было неуютно — на всем виднелись следы разрухи и запустения.
        От застоявшегося нестерпимого холода все беспрерывно притоптывали сапогами, валенками, хлопали рукавицами, терли щеки.
        На сбитой из досок трибуне шеренгой стояли Шестаков, Самойло, Болдырев, губернские начальники и армейские командиры.
        — Товарищи! Друзья!  — обратился Шестаков к собравшимся. Был он, несмотря на унылую стылость цеха, румян, весел, энергичен, а шапку меховую держал в руке.  — Владимир Ильич Ленин, выступая несколько дней назад на IX съезде Россииской Коммунистической партии большевиков, сказал: «Мы не обещаем сразу избавить страну от голода. Мы говорим, что борьба будет более трудной, чем на боевом фронте. Но она нас более интересует, она составляет более близкий подход к нашим настоящим основным задачам. Она требует максимального напряжения сил, того единства воли, которое мы проявляли раньше и которое мы должны проявить теперь». Вот что сказал, товарищи, Ильич всей революционной России…
        В зале дружно зааплодировали.
        Шестаков помахал рукой, призывая к тишине.
        — Нас, друзья, эти слова вождя касаются в первую очередь,  — продолжил он.  — Ведь именно от нас зависит — избавим ли мы сотни тысяч людей от мук голода. Мы здесь должны с тем же мужеством, с которым сражались с белогвардейцами и наемниками международного капитализма, сделать все, от нас зависящее, чтобы хлеб был доставлен из Сибири. Никто не скрывает трудностей этого дела. Но мы преодолевали и большие трудности…
        Снова раздались аплодисменты. Шестаков улыбнулся:
        — Поэтому в экспедицию набираются только добровольцы. И я не сомневаюсь, что мы победим так же, как побеждали на боевых фронтах! Ура — а, товарищи!
        Матросы, солдаты, заводские рабочие дружно подхватили: «Ура — а!», «Даешь сибирский хлеб!», «Записыва — ай!»…
        Шестаков, несмотря на мороз, был возбужден, от головы его валил пар, он легко двигался по помосту, энергично махал шапкой:
        — Товарищи! Чтобы доставить хлеб, нужны суда. Судам нужен уголь. Вместо судов мы имеем только брошенные белогвардейцами дырявые, переломанные, ржавые самотопы. Но наши враги зря посчитали, что восстановить их нельзя. Поэтому первая наша задача — вопреки представлениям мировой белогвардейщины — восстановить эти суда, классно отремонтировать их. Второе — добыть любой ценой уголь… Имеется его пока что на складах всего около тысячи тонн.
        Из толпы раздались крики:
        — Как же ты их восстановишь? Завод — от стоит…
        — Запчастей нет, однако…
        — Уголь откудова возьмешь? Из — под ногтей нешто?
        — Ти — иха! Дайте говорить человеку!..
        Шестаков сделал стремительный шаг к самому краю дощатой трибуны:
        — Мы! Мы сами пустим завод! Надо, чтобы завтра сюда пришли все моряки и солдаты, у кого есть хоть какие — нибудь технические специальности,  — слесаря, электрики, кузнецы, плотники, котельщики, токаря, клепальщики. У кого нет в руках ремесла, пусть тоже приходит, подучим на скорый лад. Я уверен: вместе с рабочими завода мы за неделю пустим все цехи и начнем ремонт судов…
        — А уголь?
        Шестаков рубанул рукой перед собою:
        — Объясняю, внимание! Час назад я получил из Лондона телеграмму от народного комиссара Красина. Он сообщает, что советская торговая делегация ведет там переговоры о закупке парохода с углем. Да и мы тут вместе поскребем по сусекам. Ведь каждая горсть угля — это кусок хлеба, каждое ведро угля — спасенный от голодной смерти человек!..
        По узким почерневшим доскам тротуара Чаплицкий и Берс, кутаясь в башлыки, прошли в столовую № 3 — бывшее процветающее питейное заведение братьев Муратовых.
        Здесь и сейчас было полно людей, по виду — типичных обитателей портовых трущоб.
        Толкотня, гам, теплая вонь.
        Посетителей лениво обслуживал Федор Муратов, а старший брат Тихон царил за буфетной стойкой, разглядывая людей с безразличным отвращением.
        Чаплицкий и Берс устроились в углу за свободным столиком, осмотрелись по сторонам.
        Берс сказал с ухмылкой:
        — Все, как в трактире Тестова.
        — Или наоборот — как в ресторане «Стрельна»,  — поморщился Чаплицкий.
        — Спросите у них, Петр Сигизмундович, пашотт с трюфелями, землянику, черный кофе. И сигару,  — паясничал Берс.  — Рюмку арманьяка, бокал шампанского, бенедиктин… Сил нет, как жрать хочется!
        — Спрошу,  — неожиданно покорно согласился Чаплицкий. К столу подошел Федор Муратов, равнодушно глядя поверх их голов, сообщил:
        — Гуляш из тюленя, вареная треска, капустная солянка, щи. Все.
        Чаплицкий сбросил башлык, негромко проворчал:
        — Не больно ты меня балуешь, брат Федор! Вижу, что не загуляешь у тебя…
        Федор всмотрелся в лицо Чаплицкого, узнал, тихо ахнул:
        — Господи, никак Петр Сигизмундович? Вы же… вас же… Господи, радость — то какая!..
        Чаплицкий открыто, сердечно улыбнулся:
        — И у меня сегодня радость, Феденька. Иди скажи Тишке — пусть накроет нам в задней комнате чего бог послал.
        Федор опрометью бросился к старшему брату. Берс воскликнул с нескрываемым восторгом:
        — Чаплицкий, вы гений! Не знаю, как насчет трюфелей, но человеческой едой, похоже, нас накормят.
        Чаплицкий похлопал его по плечу:
        — Были здесь и трюфели когда — то… А что касается человеческой еды, то мы ее заслужили, геноссе Берс. Сегодня у нас праздник. Вы себе даже не представляете, до какой степени я гений…  — Чаплицкий сделал самодовольную паузу и закончил: — Севрюков добрался до места, он уже в Лондоне!
        — Что вы говорите, Чаплицкий!
        — Да, да! Связь установлена. Вчера поздно вечером пришло сообщение от Миллера…
        Берс подозрительно посмотрел на него:
        — Интересно, но недостоверно. Вы — здесь, Севрюков — в Лондоне, а вчера у вас — сообщение?
        — Ну и что?
        — Это похоже на сочинения господина Жюля Верна.
        Чаплицкий засмеялся:
        — Вы мне не верите?
        — Я — то вам верю,  — пожал плечами Берс.  — Но вы, судя по вашему рассказу, совсем не доверяете мне!
        Чаплицкий закурил, выпустил в потолок клуб дыма:
        — Берс, не говорите красиво. Вы мне верите, и я вам доверяю. Но не хочу обременять вашу память лишними сведениями. Если вам случится попасть в подвалы Чека, сами же будете меня благодарить.
        — За что?  — удивился Берс.
        — За то, что вам вспомнить нечего…
        К их столу подошел оборванный опухший человек в драных офицерских сапогах, долго недоверчиво всматривался в Чаплицкого и, наконец, бросился к нему:
        — Петр Сигизмундович, голубчик! Дайте обнять вас, господин каперанг!
        — Тсс — ть!  — оборвал его Чаплицкий, резко толкнул его в живот, и тот плавно плюхнулся на стул.
        Чаплицкий наклонился к нему и сказал сквозь зубы:
        — Еще раз на людях обнимешь — застрелю! Дурак! Твое счастье, что я тебя уже давно высмотрел, Колыванов.
        — Слушаюсь!  — подавленно прошептал Колыванов.
        А Чаплицкий кивнул на него ротмистру:
        — Полюбуйтесь, Берс, на нашу гвардию: поручик Семеновского полка Алексей Дмитриевич Колыванов.  — И, повернувшись к офицеру, гневно бросил: — В каком вы виде?!
        — А что делать? Как жить?  — Из глаз Колыванова по опухшему лицу потекли пьяные бессильные слезы.  — Документов нет, денег нет, в комендатуру идти боюсь — в расход могут пустить. От голода памороки случаются…
        Он высморкался в грязную серую тряпицу, стыдливо упрятал ее в карман, сказал обреченно:
        — Каждый день в облаву попасть рискуешь… Разве что самогоночки стакан засосешь — на душе отпускает…
        Чаплицкий сказал строго:
        — Стыдитесь Колыванов, вы же офицер! Разве можно так опускаться?
        Колыванов резко отшатнулся от него. Потом снова наклонился к Чаплицкому и сиплым шепотом проговорил:
        — Да вы зря, Петр Сигизмундович, голубчик… Зря срамите вы меня… у вас ведь одно передо мною преимущество — совесть у вас молчит…
        Зло прищурился Чаплицкий:
        — А ваша совесть бьет в набат… пустых бутылок?
        Колыванов медленно покачал головой:
        — Моя совесть, как крыса, в груди ворошится… Все сердце выела. Только она… да страх остались, да срам горький за все, что мы тут наворотили…
        — Что ж мы такого наворотили?  — неприязненно пробормотал Чаплицкий.
        А Колыванов вдруг пьяно выкрикнул:
        — Родину — мамку мы снасильничали, вот что…
        — Прекратите истерику, ну!  — прошипел Чаплицкий.  — Баба несчастная.
        Колыванов замолчал, опустил голову.
        К столу подошел Федор Муратов, наклонился к Чаплицкому:
        — Петр Сигизмундович, извольте пожаловать в кабинет, ждет вас брат Тиша.
        Чаплицкий добро засмеялся, хлопнул по плечу Колыванова:
        — Не тужите, поручик, все еще будет в порядке. Сейчас вас накормят, дадут выпить, отогрейтесь, а потом вместе пойдем отсюда…  — Он встал, велел Муратову: — Федечка, приласкай моего друга…
        Когда отошли на несколько шагов, Чаплицкий быстро шепнул трактирщику:
        — Какой — нибудь варнак у вас найдется?
        Муратов склонил голову:
        — Завсегда под рукой, Петр Сигизмундович.
        — Тогда, Федя, с этим… «другом» моим… Закончи. Совсем… Понял?
        — Понял!
        Они вошли в заднюю комнату трактира — «кабинет»,  — где их встретил с распростертыми объятиями Тихон Муратов.
        — Дорогим гостям честь и место!
        Чаплицкий, обнимая хозяина, сказал Берсу:
        — Знакомьтесь, ротмистр. Это мой друг, советчик и верный помощник Тихон Савельевич Муратов.  — И обернулся к Тихону: — Что, Тиша, плохо живем?
        — Хуже некуда, Петр Сигизмундович. Голодуют людишки шибко, до края дошли.
        Чаплицкий бросил насмешливо:
        — А тебе их, Тиша, жалко?
        Муратов с жаром возразил:
        — Не — е! Чего их жалеть! Это им только помстилось, будто все — всем стадом, значит,  — могут сладко есть да пить. Не было так никогда и не будет. Звереют они, однако. Боюсь, конец нам всем, ежли избавление не придет.
        — Вот я и пришел, чтобы мы вместе приблизили час избавления,  — серьезно сказал Чаплицкий.
        — Мы с братом всегда готовые,  — твердо заверил Тихон.
        Чаплицкий остро сощурился:
        — И в случае беды Чека не испугаешься?
        Тихон махнул рукой:
        — Э, пустое… в писании сказано: «Не по своей воле ты создан, не по своей воле ты родился, не по своей воле ты живешь, не по своей воле и помрешь…»
        Тихон истово, торжественно перекрестился, глядя на угол, где раньше висели образа.
        Чаплицкий встал, обнял его, троекратно расцеловал. Подумал, сказал:
        — Большевички, Тихон, хотят, как говорили древние люди,  — «Агнаэ эт игнис интердикцио, хок эст эксилиум» — запретить нам пользоваться огнем и водой…
        — Это как?  — не понял Тихон.
        — Ну, изгнать нас. А еще лучше — совсем изничтожить.
        Только хрен у них это получится. Так что, давай к делу, Тиша.
        — Слушаю, Петр Сигизмундович!
        — У тебя здесь место людное, на юру, много людей шастает. Место — лучше не надо! Здесь у нас будет и штаб, и арсенал, и сборный пункт верным людям.
        — А что мыслишь себе, Петр Сигизмундович?
        — А мыслю я вот что. Среди людишек — голод, тоска, брожение. За весну — лето дожуют остатки продовольствия, уже и гуляша из тюленины не получишь — ни за какие деньги. Так, нет?
        — Так точно.
        — Ну, вот большевики и хотят морским проходом пригнать сюда сибирский хлебушко. Если мы им это поломаем, к осени начнут жрать друг друга — им из Центра везти не на чем… Да и нечего… Тогда и крикнем восстание по всему Северу. Все на него поднимутся!
        Тихон раздумчиво кивнул:
        — Дай — то, господи! А Англия как?
        — Поможет.
        — Ну, с богом! С богом! Прошу вас к столу…
        Стол, будто скатерть — самобранка, был уже уставлен дорогими яствами, совсем, кажется, позабытыми напитками. Тихон откупорил бутылку нежинской рябины на коньяке, принялся разливать по рюмкам.
        Чаплицкий, обняв его за плечи, спросил со смехом:
        — Тиша, помнишь, как мы с тобой по документам серба Ясковича отправляли за границу Александра Федоровича Керенского? Дурня этого?…
        — Как не помнить! А что?
        — Глупость сделали, надо было его повесить.
        — А что — мешает, нешто?
        — Да нет, просто было бы приятно вспомнить!
        Тихон захохотал:
        — Это уж да! Это уж точно!
        Чаплицкий согнал с лица улыбку.
        — Ну, а теперь за работу, Тихон. Мне срочно нужны верные люди…
        — Много?
        Чаплицкий посмотрел ему в глаза, прищурился, доверительно сказал:
        — Ох, много, Тиша. Сколько можно — всем дело найдется. Я думаю, у вас с Феденькой есть на примете…
        — Есть,  — твердо ответил Тихон.  — Хорошие люди. И не только на примете.
        — Это как?  — недопонял Чаплицкий.
        — Несколько господ офицеров от корпуса отстали… У нас столуются… а кой — кто и кров над головой имеет… Есть и другая публика — штатские, но боевые…
        — Во — он как!  — Чаплицкий был очень доволен.
        Тихон преисполнился гордостью:
        — А как же! Небось народ мы крепкой закваски! Если дозволите — представлю.
        — Очень хорошо, Тиша. Только не всех сразу. И насчет меня покороче: начальственный, мол, господин, необходимыми полномочиями облечен, и… хватит с них.
        Тихон развел руками, показывая, что уж ему — то подобная азбука ни к чему.
        Он усадил за стол дорогих гостей, убедился в том, что у них прекрасный аппетит, выпил с ними рюмку рябиновой настойки и умчался.
        Не прошло и десяти минут, как он вернулся с двумя людьми: высоким, подтянутым, опрятно одетым блондином и полным, в крестьянском армяке, с большой лысиной и мешками под глазами.
        Оба отличались заметной военной выправкой, знакомясь, разом щелкнули каблуками:
        — Поручик Литовцев Всеволод Николаевич…
        — Капитан Сударев Иван Андреевич…
        Чаплицкий поднялся, гостеприимно пригласил их к столу:
        — Прошу, господа… Приятно познакомиться…
        Трапеза еще не вошла в силу, когда двери общего зала столовой № 3 распахнулись, пропуская чекистов и наряд красноармейцев.
        Чекист в желтой кожаной тужурке громко объявил:
        — Спокойно, граждане! Оставаться на местах: проверка документов…
        Несмотря на этот призыв, в зале сразу же возник шум, гам, поднялась суматоха: многим из столующихся проверка документов была ни к чему.
        Воспользовавшись суетой, Федор Муратов проскользнул в «кабинет», крикнул:
        — Облава! Проверка документов!
        Неторопливо поднялся Тихон:
        — Ш — шш, Федя, не шуми. Не извольте беспокоиться, господа. Щас я всех отсюда выведу. Есть ход…
        Берс, надевая пальто, ругался:
        — Такой ужин пропал!..
        — Не пропал,  — торопливо возразил Чаплипкий, распихивая по карманам яства.
        Уже на выходе остановился, напомнил младшему Муратову:
        — Федя, не забудь про человечка, что я тебе показал…
        В одной руке у него была курица, в другой — револьвер.
        Все последующие дни Чаплицкого можно было видеть не только в столовой № 3 — он появлялся и в порту, и в цехах судоремзавода, и около радиостанции.
        Энергичный, озабоченный и в то же время всегда веселый, он деловито разговаривал с самыми разными людьми. С некоторыми он приходил в заднюю комнату заведения братьев Муратовых, закрепляя бокалом вина только что возникшую связь…
        Никому и в голову бы не пришло, что эта активная деятельность имеет какое бы то ни было отношение к убийству неизвестного офицера — впрочем, позднее он был опознан как штабс — капитан 186 — го пехотного полка Владимир Афанасьевич Суров; чекисты, обнаружившие тело Сурова, решили, что он был ограблен и убит бандитами, которых в то смутное время было более чем достаточно…
        В действительности все обстояло еще проще: штабс — капитан наотрез отказался сотрудничать с Чаплицким и, на свою беду, не смог скрыть симпатии к революции. Это стоило ему жизни.
        И уж совсем никого не удивила гибель окончательно опустившегося, спившегося поручика гвардейского Семеновского полка Алексея Дмитриевича Колыванова.
        Патруль нашел его в овраге с перерезанной глоткой, и рыжий худой красноармеец, равнодушно цыкнув щербатым зубом, бросил: «Офицерье проклятое… Черт с ним: собаке — собачья смерть…»
        Чаплицкий действовал.
        В нетопленой комнате бывшего коммерческого архангельского училища сидели на лавках, на столах, просто на полу человек тридцать матросов, солдат, рабочих.
        За первым столом, на котором чадила масляная плошка, закутавшись в теплый платок, сидела Лена Неустроева.
        Она проводила культчас: с выражением читала книгу вслух.
        Шестаков тихо приоткрыл дверь и присел сзади на освобожденный белобрысым молодым матросиком табурет. Огляделся по сторонам, с удовольствием заметил, с каким интересом слушают Лену бойцы.
        А она, отложив книгу,  — не то по памяти, не то своими словами — взволнованно рассказывала, вглядываясь в мерцание людских глаз, полускрытых от нее потемками:
        — Поклонился тогда Емельян Пугачев на все четыре стороны и сказал голосом, чуть дрогнувшим: «Прости меня, народ русский, если согрешил в чем перед тобою!..» Сорвали палачи с него рубаху, повалили на деревянный настил, молнией блеснул над притихшей Болотной площадью топор, глухо стукнул…
        Закончился рассказ, повскакали бойцы, обступили Лену.
        — Эх, Елена Константиновна, говорил же я — не надо ему было под Оренбургом топтаться!  — крикнул белобрысый паренек, уступивший Шестакову табуретку.
        Пожилой бородатый солдат возразил:
        — Тоже мне, Суворов нашелся! Мудер больно!
        — А что? Если бы он от Казани сделал марш — бросок навстречу корпусу Михельсона? А — а?  — поддержал белобрысого широкоплечий рябоватый матрос.
        — На — а? А Чернышевскую армию на фланге куда дел? Ему надо было сразу на Урал прорываться. Там и места побогаче, и сразу всем крестьянам — вольную, горнорабочим — свободу!  — не сдавался бородатый.
        Раздалось сразу несколько голосов:
        — Дык Хлопушу в тех местах уже прижали? Куды ему было деваться?
        — Раньше надо было! И объявлять союз пролетариев и крестьян.
        — Инородцев ширше звать нужно было: и башкирцы, и калмыки, и мордва — все помогнули б. Я их знаю!
        — Я в тех местах Колчака да белочехов колошматил. В Орские заводы Пугачу бы идтить.
        Лена и Шестаков возвращались по тихой заснеженной улице. Погода стояла хорошая, ясная, и они шли не спеша — гуляя. Изредка, порывами налетал ветер и трепал на высокой круглой тумбе обрывок давнишней афиши.
        Лена мельком взглянула на нее и остановилась:
        — О, господи!.. Вы прочтите только, Николай Павлович!
        На остатке афиши можно было прочесть объявление, напечатанное замысловатыми готическими буквами:
        «…ОГРАММА ВЫСТУПЛЕНИЯ:
        ОБРЕЗ РУКИ ИЛИ ОТРЕЗ ГОЛОВЫ,
        С КРОВОТЕЧЕНИЕМ, НО НЕ НАСМЕРТЬ!»
        Шестаков расхохотался:
        — Вот бы вашим слушателям, Леночка, предложить такую программу!
        Лена с улыбкой сказала:
        — Как раз этим их не удивишь. Но во многих вещах они как дети…
        — Да,  — согласился Шестаков.  — Однако заметьте, что они все — таки сделали то, что не удалось Пугачеву. В их соображениях по тактике войны с царизмом — огромный собственный опыт. И поражений, и побед.
        — А у меня нет никакого опыта,  — грустно отозвалась Лена.  — Вернее, мой опыт никому — да и мне самой — не нужен. И научить ничему не может.
        — У вас зато есть замечательной силы характер,  — снова засмеялся Шестаков.
        Лена замахала на него руками:
        — Какой там характер! Я держусь, как могу, чтобы не видно было моего страха. Я так вам завидую…
        — Мне?  — удивился Шестаков.
        — Вы такой молодой…
        — Леночка, какой же я молодой?! Александру Невскому на Чудском озере было двадцать три года! А я в эти годы еле в штурмана на эсминце попал.
        Лена взяла его под руку, посмотрела в глаза.
        — Я очень люблю, когда вы смеетесь. Вы такой сильный, уверенный в себе, все знающий… А когда смеетесь, глаза у вас детские!
        Шестаков попытался отшутиться:
        — Мудрости в них маловато… Житейской!
        Лена покачала головой:
        — Ее не бывает, житейской или абстрактной. Мудрость — это познание добра и зла. На наш век столько зла пришлось! Где добра собрать столько же?
        — Леночка, хороших людей в мире больше, и они заслуживают счастья,  — ласково сказал Шестаков.  — Надо им только помочь — а вы им уже помогаете…
        Лена долго шла молча, потом повернулась к Шестакову:
        — Мне самой помогать надо, Николай Павлович. Не знаю, может быть, это глупо, что я говорю вам…
        Она смущенно замолчала.
        — Так что именно вы мне говорите?  — попытался поддержать ее Шестаков.
        — Ну, в общем… Только с вами я в последнее время чувствую себя уверенно,  — решилась Лена.
        Шестаков остановился, долго смотрел на нее, потом обнял и крепко прижал к себе.
        — Ну, что же вы молчите? Скажите хоть что — нибудь!  — попросила Лена.
        Шестаков горячо воскликнул:
        — Лена! Мы первые люди только что родившегося мира! Мы его сами творим для себя! И знаешь… мне с тобой прекрасно, как никогда не было в жизни!..
        Лена поцеловала его в обветренные губы и сказала с улыбкой:
        — Только очень холодно и голодно…
        Шестаков подхватил ее на руки и помчался по дощатому тротуару. Ему было легко. И он закричал на всю улицу:
        — Лена, любовь моя! Мне хорошо, хорошо, хорошо!
        …Вдоль Темзы по темному гладкому асфальту неспешно катил автомобиль — черный лимузин «даймлер», длинный и солидный. В закрытой задней кабине его, отделенной зеркальным стеклом от шофера, сидели Красин и Ногин.
        Ногин говорил с горечью:
        — Они хотят взять нас измором: нам — вежливые поклоны, любезные уверения в желании торговать и мирно соседствовать…
        Красин кивнул:
        — А Врангелю — пароходы с пулеметами, танками, продовольствием и обмундированием!
        — И не только Врангелю — всем белогвардейцам! По указанию правительства Америки президент зерновой палаты отпустил представителю белогвардейцев в Вашингтоне для отправки на Север девять тысяч тонн пшеницы! С угольных складов — десять тысяч тонн угля! Обмундирование! Снаряды, самолеты, средства связи!
        Красин, элегантный, в светлой тройке, с резной тростью, закурил сигарету, задумчиво посмотрел в окно:
        — И все — таки, я думаю, мы их обыграем. Как говорят борцы — дожмем в партере…
        — Да — а? Вы так полагаете, Леонид Борисович?  — не очень уверенно переспросил Ногин.
        — Один очень умный человек сказал как — то, что у Англии нет постоянных друзей, нет постоянных врагов, а есть лишь постоянные корыстные интересы…
        Он осторожно постучал ногтем по сигарете, стряхивая в пепельницу столбик пепла.
        — Правнуки праотцев капитализма на всем хотят урвать свой клок. На всем абсолютно, без исключения, что — то выхитрить и выжулить…
        — Но нас они хотят обжуливать, вообще ничего не давая взамен!  — с возмущением воскликнул Ногин.
        — А мы здесь зачем? На то и щука, как говорится, в море, чтобы карась не дремал. По поводу моего отчета о встречах с представителями британского правительства Владимир Ильич через Чичерина прислал шифрограмму: «Мерзавец Ллойд — Джордж надувает вас безбожно и бесстыдно, не верьте ни одному его слову и надувайте его втрое».
        Ногин расхохотался:
        — Ай да Ильич! Он будто вместе с нами за столом переговоров в Уайт — холле сидел!
        Красин приоткрыл окно и выпустив в него струю голубого дыма, сказал деловито:
        — Надо создать у англичан ощущение, что инициатива уходит от них. Тогда поторопятся.
        — А как вы это сделаете?
        — Очень просто. Тут я нечаянно «обмолвился» об успехе торговых переговоров с Италией; там «ненароком» в газеты попала информация о деловых предложениях американских нефтяных тузов из Техаса; вчера шведский коммерческий пул «неожиданно» получает концессию, а сегодня мы встречаемся с главой «Закупсбыт Лимитед» господином Востротиным. И факт этот тоже не пройдет мимо внимания англичан…
        Ногин посмотрел на Красина с восхищением:
        — Ну, это уж мы постараемся! Леонид Борисович, а что за человек этот Востротин?
        — О — о! Это гусь — будь здоров!  — засмеялся Красин.  — Бывший городской голова Енисейска — торгаш, ловкач, маленький, но очень ловкий политикан.
        — Леонид Борисович, вы считаете, он и подобные ему что — то значат, могут нам помешать, имеют здесь какую — то силу?
        — Имеют, и притом — немалую! Это люди особой закваски — сибирские кулаки. Они появились на Западе двадцать лет назад и завалили европейский рынок дешевыми и очень вкусными продуктами: маслом, сыром, прекрасной солониной. Я рассчитываю на их коммерческое воображение и природную хватку — всех этих торговцев из «Закупсбыта», «Союза маслоделательных артелей» и других кооперативов. После революции они перебиваются случайными сделками, и, если мы снабдим их традиционными российскими товарами, они себя покажут!..
        Наконец, и в Архангельск добралась скромная северная весна. Ослепительно яркое солнце подсинивало оседающие сугробы, теплый ветер сушил тротуары.
        Первого мая весь город был в кумаче, весь город собрался на воскресник и устремился в порт, к судоремонтному заводу. На причальной стенке собрались сотни, тысячи празднично одетых людей.
        И вот из затона судоремонтного завода плавно вышел первый отремонтированный за зиму ледокол — «Русанов». На борту его — штаб воскресника. Идут последние приготовления.
        Шестаков распорядился:
        — На «Малыгине» работами руководит Болдырев. На пароходе «Кереть» — военмор Щекутьев. На «Маймаксе» — военмор Оленин, на «Сибирякове» — военмор Захарченко. Здесь, на «Русанове», командовать будет капитан дальнего плавания Неустроев…
        — А вы сами — то где будете?  — совсем по — домашнему спросил Неустроев.
        — Я буду на ледоколе «Седов»,  — ответил Шестаков,  — а вас, Константин Петрович, очень прошу — скажите людям несколько слов.
        Неустроев подошел к борту, помахал рукой. Внизу, на стенке, гомон потихоньку начал успокаиваться, люди с интересом смотрели на старого капитана.
        А он долго молчал, внимательно глядя на этих исхудалых, черных от копоти и недосыпания, но полных энтузиазма людей.
        Снял шапку, и ветер сразу же растрепал его длинные седые волосы.
        — Товарищи! Спасибо вам за все, что вы смогли…  — сказал он в мегафон, вроде бы негромко, но слышали его все, и на стенке воцарилась тишина. А Неустроев сказал горячо и сердечно:
        — Дорогие друзья, спасибо вам за то, что вы пережили эту зиму… Спасибо вам за то, что, голодные, неодетые, усталые, больные и раненые, вы пришли в разгар зимы в мертвые цеха, затоны, доки и своим душевным жаром дали им жизнь… Спасибо вам, русские умельцы и мастера, что вы поделились своими знаниями, мудростью и опытом со всеми молодыми товарищами…
        — Ура — а — а!  — прокатилось по пристани.
        Неустроев горячо продолжал:
        — Спасибо вам, солдаты и крестьяне, впервые взявшие здесь в руки инструмент, за то, что вы научились делу… Спасибо вам за то, что забыли о времени: за те двенадцать, а то и четырнадцать часов, которые вы здесь каждый день проводили, не зная отдыха, перекура и усталости…
        Он посмотрел на Шестакова, и тот незаметно, но крепко, признательно пожал ему руку.
        — Спасибо вам за то, что вы пришли сюда сегодня, в праздничный день, работать ради возрождения из пепла и руин русского революционного флота!  — воскликнул он от всего сердца.
        — Ура — а! Ура — а — а!!  — раскатисто гремело на пристани.
        Неустроев поднял руку.
        — Пройдут годы,  — с волнением крикнул он в толпу,  — и могучий российский флот будет плавать не только вдоль побережья Ледовитого океана, от одного речного устья до другого, а пойдет напролом через матерые океанские льды до самого полюса! И тогда в день мирового триумфа и уважения благодарное человечество склонит голову перед славной памятью вашего неслыханного подвига!..
        — Ура — а! Ура — а — а! Ура — а — а — а!..
        Лена с искренней гордостью смотрела на отца. Шестаков подошел к ней, взял за руку, прошептал:
        — Леночка, мы еще вместе двинем к полюсу. А?…
        Длинный черный «даймлер» круто свернул с набережной Темзы, попетлял немного по узким улочкам делового Центра и притормозил у подъезда небольшого краснокирпичного особнячка, в одном из помещений которого размещалась торговопосредническая фирма «Закупсбыт».
        Переговоры начались.
        За длинным полированным столом собрались Степан Андреевич Востротин, Павел Никонович Кушаков, Константин Иванович Морозов и другие члены правления «Закупсбыта».
        Леонид Борисович Красин и Виктор Павлович Ногин сели напротив.
        Востротин сразу же взял быка за рога.
        — Господин Красин, мы, коммерсанты, стоим на каменистой почве реальности,  — сказал он.  — Иногда это жестковато и, конечно, неудобно, но гораздо надежнее, чем витание в воздушных замках политических эфемер…  — Делец любил говорить «красно» — высоким, так сказать, слогом.
        Красин усмехнулся:
        — Ну, вот видите, как прекрасно! Большевики тоже предпочитают смотреть фактам в лицо.
        Востротин наклонил голову, сказал душевно:
        — Мы все — русские люди и в конечном счете заинтересованы только в благоденствии своего народа, какая бы форма правления ни сложилась в России…
        Красин покивал ему в тон:
        — Тем более, что мы все реалисты и отчетливо видим выбор, сделанный народами России.
        На миг Востротин замялся и снова продолжил:
        — Однако высоко гуманные интересы, которые мы все разделяем, не должны подрывать коммерческие задачи нашего сообщества, а наоборот — должны всемерно их стимулировать,  — формулировал он с гладкостью присяжного поверенного в имущественном процессе.
        Ногин перебил его:
        — Точнее говоря, «Закупсбыт Лимитед» должен получить свой нормальный капиталистический бонус? Правильно мы вас понимаем?
        Востротин яростно воскликнул:
        — Безусловно! Реквизиция наших активов в России нанесла нам громадный удар. Мы потеряли почти все и теперь хотим получить компенсацию в ходе наших торгово — комиссионных сделок!
        Красин встал.
        — Господа! Я буду с вами откровенен. Мне хочется верить в ваши гуманистические побуждения, однако сейчас мы все коммерсанты и реалисты. Ваше желание сотрудничать с нами вызвано тягостным финансовым положением «Закупсбыта». Как говорят у нас в Сибири:
        «Солонинка — солона, а свининка — дорога.
        Ты же, редечка — душа, хоть горька, да дешева…»
        Нам сейчас тоже трудно и больно, но это трудности и болезни рождения и роста. От вашего благоразумия зависит не превратить собственный социальный склероз в агонию всего вашего предприятия!
        Раздались возмущенные протесты коммерсантов, некоторые повскакали с мест.
        Красин воскликнул властно:
        — Я прошу меня не перебивать и дослушать до конца в обмен на мою откровенность. Итак, мы по горло сыты бесконечными дипломатическими играми в Форейн — оффисе и Уайтхолле. И предела этой говорильне не видно. Но к вам приехали сегодня с четкой целью: мы выйдем отсюда либо с окончательной договоренностью, либо с окончательным разрывом…
        Морозов сказал невозмутимо:
        — Не пугайте нас, господин Красин…
        Красин широко улыбнулся:
        — Да что вы! Просто у нас остается надежда удовлетворить наши интересы в какой — то другой фирме, вы же никогда не получите контрагента, равного Советской Республике. Никогда, до скончания дней! Надеюсь, господа, что я обрисовал коммерческую ситуацию с исчерпывающей ясностью… Какие будут суждения?
        После тяжелой паузы Востротин сказал:
        — Соизвольте уточнить ваши конкретные деловые предложения, господин Красин…
        Красин опустился на место.
        — С удовольствием. Я уполномочен Советским правительством выдать «Закупсбыту» сертификат на ведение всех коммерческих операций для Сибирской хлебной экспедиции в устья Оби и Енисея.
        Кушаков поинтересовался:
        — Леонид Борисович, а какие принимаем на себя обязательства мы?
        Красин быстро повернулся к нему:
        — Вы закупаете у английских фирм — поскольку нам они не продают — сельскохозяйственные машины, инструменты, типографское и маслоделательное оборудование, химикалии, мануфактуру, галантерею и целый ряд других необходимых нам товаров. Вот их список…
        Востротин взял список, мельком просмотрел его, отчеркивая отдельные позиции ногтем. Спросил:
        — С этим ясно. А далее?
        Красин пожал плечами:
        — Далее? Срочно фрахтуете английские и норвежские суда и перебрасываете эти товары в Мурманск и Архангельск.
        Востротин прищурился:
        — Фрахт в одну сторону?
        Красин удивился:
        — Зачем же? В Архангельске на эти суда будут перегружены хлеб, меха, волос, кожа, смола и другой экспорт, который доставит из Сибири наша экспедиция. Торговать так торговать!
        Кушаков сказал задумчиво:
        — Леонид Борисович, мы весьма наслышаны о вашем проекте доставить сибирский хлеб Северным морским путем. Хочу заметить, что я опытный коммерсант, старый судоводитель и полярник: участвовал в экспедиции Георгия Седова, снаряжал экспедиции Русанова и Брусилова. И потому с полной ответственностью заявляю: мне это представляется утопией. Подобный переход, я думаю, невозможен.
        Красин покачал головой:
        — Ах, господа, господа! Когда же вы отучитесь «с полной ответственностью» заявлять о том, что возможно и что невозможно для нашего народа! Сколько об этом говорено… Ничему вас жизнь не учит!
        Константин Иванович Морозов взволновался:
        — Но мы многим рискуем! Если у вас не получится, мы можем вовсе вылететь в трубу!
        Красин решительно опровергнул:
        — Вы ничем не рискуете! Ваши кредиты будет гарантировать Шведский банк. Это я вам заявляю уже не как коммерсант…
        — А как?…  — поднял бровь Востротин.
        — А как народный комиссар и член Советского правительства,  — твердо сказал Красин.  — Первого октября текущего года сибирский хлеб будет доставлен в Архангельск и перегружен на ваши суда. Итак?…
        Купцы переглянулись. По — видимому, их сломил деловой напор Красина.
        Востротин встал и с улыбкой воскликнул:
        — А — а! Была не была! По рукам, многоуважаемый господин народный комиссар!
        Ногин засмеялся:
        — Вот так бы давно!
        Кушаков, наморщив лоб, сказал деловито:
        — Остается только уточнить бонус — процент отчислений в нашу пользу.
        — Чтобы не обмануть ваши гуманистические побуждения,  — уточнил Красин со смешком…
        Почти в тот же час всего за несколько кварталов от «Закупсбыта» крупнейший лондонский финансист Иоаннес Лид принимал в роскошном кабинете своего оффиса генералов Миллера и Марушевского.
        На столе — кофе, коньяк, сигары.
        Лид говорил по — русски:
        — Я готов вас выслушать самым внимательным образом, господа.  — Слова он произносил с еле заметным акцентом.
        Покашливая от волнения, Миллер начал:
        — Господин Лид, вы являетесь одним из тех западных финансистов, чьи интересы в огромной мере связаны с Россией…
        Иоаннес Лид наклонил голову в знак согласия.
        — Если я не ошибаюсь, господин Лид, стоимость вашего имущества в России превышает девять миллионов золотых рублей,  — продолжал Миллер.
        Пуская ровные кольца сигарного дыма, Лид слабо усмехнулся:
        — Буржуа — люди подозрительные и суеверные. Они не любят, когда кто — нибудь считает их деньги…
        Марушэвский по — солдатски прямо сострил:
        — Поэтому большевики, не считая, забрали все ваши заводы, фактории и пароходства?
        Лид продолжал усмехаться.
        — Да, этим господам не откажешь в решительности,  — спокойно сказал он.  — А вы, как я понимаю, по — видимому, хотите предложить мне мое имущество обратно?
        Миллер патетически воскликнул:
        — Безусловно, господин Лид! Вы все сможете вернуть. Но сейчас нам нужна и ваша помощь…
        — В чем она должна выразиться?  — осторожно осведомился финансист.
        — Нашему движению нужны средства,  — сказал Миллер. Марушевский перебил его:
        — Но еще больше нам необходимо ваше влияние в правительственных кругах Великобритании,  — решительно сказал он и взял со стола сигару.
        Лид протянул ему сигарный нож.
        — В каком направлении должно быть использовано мое влияние?
        Миллер выпалил:
        — Нужно подготовить новую совместную русско — английскую экспедицию на Север России!
        Лид выпустил три плотных колечка дыма, проследил за ними, последнее рассеял кончиком сигары. Сказал:
        — Понятно…  — Встал, неспешно прошелся по пушистому ковру, остановился напротив Миллера: — Как вы представляете это конкретно?
        — Мы располагаем сильным, хорошо законспирированным подпольем в Архангельске,  — сказал Миллер.  — Оно сообщает, что большевики намерены в конце лета перебросить из Сибири миллион с лишним пудов продовольствия, накормить Север, а остальное распродать в Лондоне…
        Лид присел на подлокотник кресла, спросил коротко:
        — Что вы предлагаете?
        Снова выскочил вперед Марушевский:
        — Чтобы английский флот разгромил караван с хлебом и прочими товарами!
        Сглаживая бестактность коллеги, Миллер сказал с пафосом:
        — Чудовищный голод и болезни парализуют способность большевиков к сопротивлению, и англо — русский десант захватит Север России без всяких потерь!
        — Но, помнится, подобные попытки уже предпринимались,  — не без сарказма сказал Лид.  — В конце прошлого года ваша армия насчитывала двадцать пять тысяч солдат и офицеров, если не ошибаюсь…
        — Так ведь Англия…  — гневно начал Миллер, однако Лид предостерегающе поднял палец, и генерал умолк.
        Лид продолжал:
        — Двадцать пять тысяч, если не ошибаюсь. Плюс офицеры — инструкторы войск стран Антанты. Плюс отряд датских ландскнехтов — свыше ста человек…
        — Но ведь датчане ни в одном бою не участвовали!  — жалобно воскликнул Миллер.
        — Неважно,  — сказал Лид.
        — Как это — неважно?  — возмутился Марушевский.  — Если бы Антанта не эвакуировала регулярные войска…
        Лид перебил его:
        — Вместо них правительства Великобритании, Соединенных Штатов и Франции набрали достаточно много добровольцев. Мало того: были мобилизованы все русские за границей, даже бывшие военнопленные в Германии — около десяти тысяч воинов. Не так ли, господа?
        — Но в Россию — то они так и не прибыли?!  — с недоумением сказал Миллер. Разговор получался сумбурный, путаный, без ясных позиций.
        — Могут прибыть!  — заверил Лид.  — И не только они: бригаду финских добровольцев обещал сформировать Маннергейм, в Бельгии готовится отряд авиаторов…
        Марушевский вскочил со стула.
        — Так о чем же мы спорим?  — закричал он.  — Польская армия Пилсудского не сегодня — завтра войдет в Киев. Над всем Югом России нависает армия генерала Врангеля! Поймите — скоординированный с трех сторон удар свалит большевистскую Россию окончательно! О чем мы спорим?
        Лид отпил глоток коньяка, посмотрел бокал на свет, осторожно поставил его на стол, сказал задумчиво:
        — Практически ни о чем. Поскольку план у вас, по — видимому, прекрасный. И по — моему, выполнимый. Но — без меня.
        — Почему?  — в один голос воскликнули Миллер и Марушевский.
        — В ноябре 1917 года я встретился с Лениным…
        — Вы — с Лениным?  — удивился Миллер.
        — Да. Я — с Лениным. Могу утверждать, что я был первым империалистом, которому дал аудиенцию большевистский премьер…  — Лид засмеялся: — Он произвел на меня большое впечатление.
        — В каком смысле?  — спросил Марушевский.
        — В том смысле, что Ленин — выдающаяся личность. Настолько огромная, что я тогда сделал ошибку.
        — Какую?
        — Недооценив его. Я подумал тогда, что это он ошибается в своем представлении о мире и о времени, как всякая историческая фигура, опередившая свою эпоху. И потому обреченная на гибель. Чуть позднее выяснилось, что ошибся я, а вовсе не он.
        — История России далеко еще не окончена!  — с гневом произнес Марушевский.
        — Вот именно!  — живо подхватил Лид.  — Она только начинается. Но, к сожалению, с нового листа.
        Миллер спросил со сдерживаемой злостью:
        — Отчего же вы так пессимистически оцениваете белое движение?
        Лид развел руками:
        — Потому что у вас нет людей. У вас полно исполнителей, статистов, пешек. А людей нет.
        — Вы клевещете на подвиг сыновей великой России, отдавших жизнь в борьбе с заразой большевизма!  — с привычным пафосом провозгласил Миллер.
        Лид покачал головой:
        — Нет, я говорю только правду. Я сам ошибся, недооценив Ленина. Поэтому и решил сделать ставку на реставрацию монархии в России. Попытался организовать побег царской семьи на ледоколе из Тобольска — не смогли найти толковых людей. Я проехал всю Россию и встретился с адмиралом Колчаком. Я предложил адмиралу Колчаку организовать рейд через Ледовитый океан военных транспортов и торговых судов. И снова не нашли людей…
        Лид щелкнул золотой зажигалкой, раскуривая погасшую сигару. Некурящий Миллер неприязненно покосился на него.
        — Наконец, я поддержал Северное правительство Чайковского,  — закончил Лид.  — Этот оказался просто глупым и праздным болтуном…
        Миллер спросил с вызовом:
        — По — вашему выходит — вовсе обезлюдела Россия?
        — Нет.  — Лид снова взял в руки бокал, пригубил.  — Россия не обезлюдела. Я внимательно слежу за всем, происходящим там. Имеется совсем другой вывод: Россия просто больше не хочет вас!
        — Конечно!  — Миллер обиженно поджал губы.  — Можно подумать, Россия мечтает о большевиках…
        — Этого я утверждать не стану. Но вас Россия исторгла. Вы все — белые вожди России — как тени египетских фараонов: повелители всего, чего нет. Это факт!
        Апоплексически — красный Марушевский сказал дрожащим от злости голосом:
        — Мне представляется, господин Лид, вы тешите свое самолюбие, пытаясь унизить двух заслуженных русских военных, столь претерпевших…
        Лид вскочил на ноги:
        — Упаси бог! Но вы пришли ко мне, чтобы я помог вам вернуться вождями нации. А я уверен, что вождей нации не привозят в обозах оккупационных войск.
        Миллер и Марушевский тоже встали, и, уже направляясь к дверям, Миллер заявил:
        — Запомните, господин Лид, мы еще будем в России! И тогда вы пожалеете о своем безверии. Тогда вам захочется вернуться в нашем обозе к своим фабрикам, складам, пароходам и факториям!
        Лид громко засмеялся:
        — Господа генералы, в этом ваша главная беда — вы строите большую политику не на идеях, а на личных отношениях! А я — политик и делец. И, несмотря на вашу угрозу, все — таки — как это ни удивительно — постараюсь вам всемерно помочь…
        Генералы замерли в дверях.
        Лид спокойно закончил:
        — Держите меня в курсе всех дел. Англия не может сейчас участвовать ни в каких открытых операциях против Красной России — у нас есть свои рабочие…
        — Но как же тогда,  — с недоумением начал Миллер.
        Лид, прищурив светлые глаза, пояснил:
        — Очень просто… Если крейсер ее величества случайно натолкнется в Ледовитом океане на караван большевистских кораблей… Знаете, в море ведь всякое может случиться…
        Белая ночь плыла над городом, над морем. Было тепло, тихо. Лена и Шестаков медленно, устало шли по пристани.
        Вдоль пирса и на рейде мирно спали ремонтируемые суда, чуть покачиваясь на пологой волне.
        Шестаков, лицо — в машинном масле, окинул корабли взглядом и сказал Лене:
        — Я так долго не мог привыкнуть к их силуэтам.
        — Почему?
        — Я ведь всегда плавал на боевых судах — у них приземистые, злые контуры хищников.
        Лена заметила:
        — А эти — добродушные, пузатые работяги. Посмотри, они даже горбятся от усталости… Знаешь, Коля, мне эти как — то больше по сердцу!
        Шестаков засмеялся:
        — Если по — честному говорить, Леночка, то мне — в последнее время — тоже!
        Лена вздохнула:
        — Папа в эти дни совсем домой не приходит. Как у него сил хватает!
        Шестаков кивнул:
        — Мы с ним сегодня на «Седове» проворачивали главную машину. Он еще на судне остался…
        — Папа говорит, что с Англией какие — то новые осложнения?
        — У нас с ней все время какие — нибудь осложнения,  — усмехнулся Шестаков.
        — А война не может снова начаться?
        Шестаков развел руками:
        — Кто его знает! Рассказывают, жил на свете один добрый стекольщик. Он сам мастерил замечательные рогатки и раздаривал их окрестным мальчишкам…
        — Хитрый!
        — Да. Вот мне политика Англии напоминает того стекольщика… Но думаю, что в открытую они сейчас не сунутся — побоятся…
        Лена обогнала Шестакова, заглянула ему в глаза:
        — Мы с тобой совсем сумасшедшие. Такая ночь, а мы говорим о политике!..
        Шестаков смущенно улыбнулся:
        — Ты первая начала… А потом, ничего не попишешь, Леночка: для кого — то это политика, а для нас с тобой — вся наша будущая жизнь. Да и сегодняшняя, собственно. Давай — ка подсластим ее!
        Лена удивилась:
        — А как?
        — Залезь, пожалуйста, ко мне в верхний карман — у меня руки грязные…
        Лена достала из кармана Шестакова аккуратный бумажный пакетик.
        Развернула — а там пять кусков сахара!
        — Ой, Коленька, сахар! Где же ты его достал?
        Шестаков сказал торжественно:
        — Мадемуазель Элен, это вам вместо цветов!
        Лена сказала грустно:
        — Они здесь, к сожалению, в это время не растут…
        Шестаков покачал головой:
        — К сожалению. А что касается сахара, то я его у Сергея Щекутьева выменял на банку гуталина. Он ведь неслыханный франт, а мои сапоги Иван Соколков — он их звал «кобеднишними» — давно загнал.
        Лена с удовольствием разгрызла кусок сахара, со смехом сказала:
        — Ой, как вкусно! Я, когда была маленькой, очень сласти любила…
        — Я тоже!
        — Стяну чего — нибудь на кухне, залезу в угол дивана в отцовском кабинете и требую от него сказку!
        — А он тебе рассказывал сказки?
        — Папа рассказывал мне одну сказку, бесконечно длинную, он ее сам для меня придумывал…  — В голосе Лены слышалась любовь к отцу.  — Про витязя Циклона, который полюбил сказочную фею Цикломену и все время воевал из — за нее со злым принцем Антициклоном. Я уж не помню, чем там у них закончилось соперничество…
        Шестаков долго смотрел ей в глаза… Так долго, что она покраснела. И спросила:
        — Ну что ты так на меня смотришь?…
        — Я помню, чем закончилось,  — весело сказал Шестаков.  — Циклон подстерег на архангельском пирсе Цикломену и, не снимая рабочей робы витязя, признался ей в любви. А потом поцеловал в сахарные уста…
        Берс тщательно прицелился из револьвера, подняв его на уровень лица.
        Плавно нажал спусковой крючок.
        Раздался выстрел, и вбежавшему в комнату Чаплицкому представилось невероятное зрелище: голова Берса со странным стеклянным звоном разлетелась фонтаном сверкающих колючих осколков.
        Чаплицкий застыл на месте.
        Придя в себя, медленно спросил:
        — В чем дело? Вы с ума сошли, Берс?
        Берс задумчиво рассматривал револьвер, стоя перед разбитым зеркалом.
        Потом так же медленно ответил:
        — Насколько я могу судить, нет… Пока…
        — Тогда зачем?…
        — Мне пришло в голову, что никому не удается увидеть собственную смерть… как бы со стороны.
        Чаплицкий прищурился:
        — И вы решили порепетировать перед зеркалом?
        Берс с отвращением бросил револьвер на диван.
        — Да. Человек должен знать, как он выглядит, отправляясь ад патрэс…
        — Возрадовались бы ваши праотцы, ничего не скажешь,  — насмешливо протянул Чаплицкий.
        Берс нехотя покосился на него:
        — У вас есть ко мне претензии?
        — Ну что вы, сэр… Не то слово… Н — но…  — Он пожевал губами, будто подбирая слова.
        — Да?
        — Выражаясь поэтически, в прелестном бутоне вашего цветочка сидит здоров — у — ущий червяк. Вы клонитесь долу, как Пизанская башня…
        Берс безразлично возразил:
        — Ну, допустим. Я — как Пизанская башня. Клонюсь. А вы несокрушимы, как Гибралтарская скала. Допустим… Но если не так… аллегорически?
        — Пожалуйста. Наша бедная родина истекает кровью, а ее защитник репетирует собственную кончину перед зеркалом, как… простите меня… как провинциальный актер!
        — У вас есть для меня более интересное занятие?  — задиристо спросил Берс.
        Чаплицкий спокойно ответил:
        — Есть. Сегодня на рассвете в Архангельский порт прибыл транспорт «Руссель». Он доставил из — за границы котельный уголь, на котором большевистский караван пойдет за сибирским хлебушком.
        — И что?…
        Чаплицкий присел к столу.
        — Если вознести транспорт к небесам… а говоря точнее, опустить его на дно морское… Вопрос о хлебном походе просто закончится.
        — Вы хотите поручить это мне?  — спросил Берс вяло.
        Чаплицкий испытующе посмотрел на него:
        — Видите ли, в этом деле есть опасность, конечно…
        Берс выставил вперед ладони:
        — Не надо! Я не гимназистка, господин каперанг. Й вообще, мне сильно надоела вся эта оперетта… так что я давно готов… вознестись.
        Чаплицкий продекламировал:
        — «Вот агнец божий…  — отворил шкаф и вынул из него округлый плоский сверток,  — …который берет на себя… грехи мира…»
        Развернул сверток — это была самодельная магнитная бомба. Чаплицкий объяснил Берсу принцип ее действия.
        — Если вот этот стерженек вы отведете до упора,  — показал он на рукоятку часового механизма,  — то вознесение состоится через пятнадцать минут. Времени вполне достаточно, чтобы удалиться с места событий.
        Берс рассеянно кивнул.
        Чаплицкий поставил на стол флягу в замшевом футляре, свинтил с нее металлическую крышку — стаканчик, налил до края и с видимым удовольствием выпил. Снова наполнил стаканчик густой желтоватой влагой, протянул ротмистру:
        — А теперь, геноссе Берс, хлебните вот этого зелья — оно прошло огонь, воду и латунные трубы…
        Дышать на топливном причале морского порта было трудно — в воздухе плотной стеной стояла едкая всепроникающая угольная пыль.
        К стенке прижался пароход «Руссель». С палуб его по наклонным сходням непрерывной вереницей шли люди. Они были тяжело нагружены кулями с корабельным углем.
        Разгрузка началась недавно, но на площадке пирса уже высилась основательная гора угля и росла она прямо на глазах — люди старались.
        К пассажирскому трапу подошел человек в длиннополом штатском пальто, на голове у него была низко нахлобученная кепка с большим козырьком.
        Вооруженному матросу, стоявшему на вахте, он негромко сообщил пароль:
        — «Красный Север»…
        — «Карский рейд»…  — так же негромко отозвался вахтенный.
        Осмотрел человека с головы до ног и спросил требовательно:
        — Пропуск?
        Человек протянул ему бумажку.
        Матрос по слогам прочитал ее вслух:
        — «Ку — ты — рин Се — мен Ива — но — вич… Ре — ви — зор…»
        Спрятал пропуск за отворот бушлата:
        — Проходите…
        Это был Берс.
        Лавируя между грузчиками, ротмистр направился на корму. Вахтенный провожал его взглядом, пока он не исчез за палубными надстройками…
        Берс спустился на нижнюю палубу. Сверился с планом судна, полученным от Чаплицкого, ощупал бомбу, им же ловко подвешенную на ременной петле под пальто.
        Глубоко вздохнул и направился к машинному отделению.
        …Разгрузка угля продолжалась, когда Берс вновь появился на палубе. Он неторопливо шагал к пассажирскому трапу и уже взялся за поручень, когда на пути его появился широкоплечий парень в кожанке.
        Он подозрительно всмотрелся в Берса:
        — Постойте — ка, гражданин…
        Берс остановился.
        — Вы откуда, гражданин?  — спросил парень.
        Берс ответил вполне спокойно:
        — Из финансовой комиссии городского совета…
        — Кто будете?
        — Я ревизор…
        Парень в кожанке — чекист, как сообразил Берс,  — никак не отставал:
        — Документик ваш позвольте…
        — Я часовому отдал,  — уже начиная волноваться, раздраженно сказал Берс.
        — То пропуск. А ваш личный… мандат? Фамилия как?  — Вопросы посыпались градом.
        Берс открыл уже рот, чтобы назвать фамилию, и вдруг понял, что… забыл ее! Забыл «собственную» фамилию! Какая — то простая, плебейская кликуха… Ах, черт побери, глупость какая!..
        Ротмистр достал бумажник, сделал вид, что ищет в нем документ.
        Чекист терпеливо ждал.
        — Вы знаете… глупость какая…  — Берс растерянно шарил по всем карманам.  — Я, похоже, забыл его дома…
        Чекист сказал укоризненно:
        — Да — а? Нехорошо. Документы надо с собой носить, гражданин. Время, сами знаете, какое… Придется пройти со мной разобраться.
        Берс посмотрел на часы: оставалась одна минута, может быть полторы.
        И он впервые за весь день ощутил страх.
        Страх нарастал, как лавина, панический ужас охватил все его существо. Берс почувствовал, как в одно мгновение взмокла спина, в груди заколотилась мелкая, противная, опустошающая дрожь.
        — Я на заседание опаздываю… Может, вот часовой… Он подтвердит…  — бормотал Берс, неотрывно глядя на часы.
        — Да вы не волнуйтесь, гражданин ревизор,  — сказал чекист.
        Он внимательно посмотрел на Берса. Подозрения его усилились, и он положил руку на плечо ротмистра.
        Тот в ужасе отшатнулся.
        Затравленно посмотрел вокруг.
        И вдруг, оттолкнув чекиста, бросился к противоположному борту. Чекист побежал за ним.
        Берс пересек палубу, и тогда часовой, уже давно с интересом наблюдавший всю сцену, вскинул винтовку.
        Неторопливо прицелился беглецу в ноги.
        И когда до борта ему оставалось несколько шагов пробежать — выстрелил.
        Берс упал, но в животном страхе продолжал ползти к борту, волоча за собой простреленную ногу. В мозгу его мелькали расплывчатые, бессвязные, торопливые, как мыши, мысли, потом, разом исчезнув, они уступили место одной, самой важной, сразу ставшей четкой, очевидной, но уже безвозвратно запоздалой…
        «Что сделал бы на моем месте Чаплицкий? Он сказал бы чекисту: документ, мой мандат, на берегу… у кого — то… кто ждет на пирсе… с портфелем… Ах, какой же я нелепый… Ведь главное — сойти с корабля… Поздно. Поздно!»
        Чекист уже настиг его, схватил поперек корпуса, и в это мгновение мощный взрыв смел все окрест…
        Шестаков и Болдырев стояли на причале морского порта, у стенки, где был взорван «Руссель».
        В воде еще полно было всякого мусора, обломков, нефтяных пятен, оставшихся после взрыва. Чуть в стороне, вдоль причала, лежали тела погибших во время взрыва.
        Болдырев подвел к ним Шестакова, указал на Берса:
        — Вот он… Вахтенного, к счастью, только оглушило… Он этого липового ревизора сразу же опознал.
        Шестаков спросил:
        — А пропуск сохранился?
        — Ну как же! Правда, он подмок маленько, но я его высушил…  — Болдырев достал из кармана гимнастерки и аккуратно разгладил листок.  — Вот, видите: Кутырин, Семен Иванович, ревизор финотдела. Подпись заместителя начальника штаба, печать. Все чин чином…
        — И что, этот Кутырин рискнул…
        Болдырев досадливо перебил:
        — Да нет, настоящий Кутырин в командировке. Просто фамилию его использовали для блезиру.
        Шестаков в задумчивости прошелся по причалу.
        — А подпись замначштаба?
        — С Алексеем Алексеевичем Шаговым я уже разговаривал. И пропуск ему показывал. Моя, говорит, подпись — похожа!.. Я, говорит, наверное, и от своей настоящей не смогу ее отличить.
        Шестаков нахмурился:
        — Ну, подпись, положим, могли срисовать. Есть способы. А печать?…
        — Настоящая, по всему судя. Мы тут всем отделом ее разглядывали, даже в лупу смотрели.
        — И что же, таким образом, выходит?  — Шестаков, прищурясь, смотрел на Болдырева.  — Подпись — похожая, фамилия — подлинная, печать настоящая. Да, он ведь и пароль вахтенному правильно сказал?
        Болдырев побагровел.
        — Выходит, таким образом,  — невольно повторил он за Шестаковым и развел руками,  — выходит, что пропуск выдали в нашем штабе. И пароль тоже.
        — Значит, предатель?…
        Болдырев поджал губы и не ответил.
        Шестаков продолжал мерить большими шагами набережную:
        — Красиво, красиво, ничего не скажешь,  — бормотал он.  — Какие — нибудь соображения имеются?
        Болдырев поморщился:
        — Да нет пока… Люди в штабе все известные, все проверенные… Подозревать, знаете, только начни, потом уже не остановишься…
        — Проверенные, говоришь?  — усмехнулся Шестаков.  — Оно видать… А кто ж он сам, взрывник — то этот?  — Шестаков показал на тело Берса.
        Болдырев пожал плечами.
        — Пока не знаю, пытаемся установить. Кабы жив был, а то ни документов, ни примет особых…
        — А что приметы? Что бы вы с ними делали?
        Болдырев сказал неуверенно:
        — Ну — у, разослали бы по местам, в центр — авось кто — либо опознал бы.
        Шестаков иронически улыбнулся:
        — По вашим «приметам» опознают, как же! Читал я тут розыск одного: «Ищем бежавшего из — под стражи белогвардейского офицера. Волосы кудрявые, черные. Высокий, худой. Особая примета — лысый».
        — Ошибок у кого не бывает,  — обиженно отозвался Болдырев.  — Мы ведь, как — никак, учимся только, опыта мало.
        Шестаков жестко бросил:
        — Быстрее учиться надо! А то публика эта,  — он снова кивнул на тело Берса,  — запустит нас всех рыб кормить, пока научимся!
        Как бы оправдываясь за свою неумелость, Болдырев сказал:
        — Само собой, в этом вопросе расхождений быть не может. Что касается террориста, то, по крайней мере, ясно, что он барского сословия.
        — Из чего сие следует?  — удивился Шестаков.
        — Очень просто: тело холеное, неясное и белье тонкое…
        — Да — а, это примета, ничего не скажешь!  — насмешливо пртянул Шестаков.
        Болдырев в ответ только развел руками.
        И тогда Шестаков решительно предложил:
        — Давай — ка подумаем, как нам в собственном штабе разобраться. Есть у меня одна мыслишка…
        И он принялся излагать свой план.
        Спустя полчаса на пирс пришли Неустроев, Щекутьев и несколько других работников штаба.
        Шестаков сказал им:
        — Я вот все прикидываю — нельзя ли попытаться достать уголь со дна морского? Хоть часть его спасти?
        Неустроев задумчиво потер лоб.
        — Я тоже над этим размышлял… Полагаю, что малоперспективное это занятие. Взрыв был слишком сильный — уголь раскидало далеко, надо полагать. А характер приливно — отливных течений в этом месте таков, что большую часть угля, скорее всего, уже оттащило в сторону рейда.
        Шестакову не хотелось отказываться от надежды.
        — Но ведь не весь же?  — упрямо сказал он.
        — Конечно,  — согласился Неустроев.  — Да что толку — его здесь так должно было перемешать с грунтом, что проще новый уголек нарубить, в шахте. Боюсь, вам придется телеграфировать в Лондон, чтобы все начинали сначала… Хочется нам этого или нет — необходимо законтрактовать еще один пароход с котельным кардиффом.
        Шестаков грустно покачал головой:
        — Не получится.
        — Почему, Николай Павлович?
        — По ряду причин, Константин Иванович. Во — первых, неизвестно, удастся ли заключить новый контракт. Во — вторых, если даже нам продадут груз угля, будет трудно зафрахтовать в это время транспорт… В — третьих, пока снарядят пароход, пока он дойдет сюда, пока мы его на караван перелопатим…
        Шестаков подсчитал в уме время и, махнув рукой, безнадежно закончил:
        — Будет середина августа, караван неизбежно окажется в пике ледовой обстановки и…
        — …вмерзнет во льды на полпути,  — закончил за него Неустроев.
        Повисла тягостная пауза — случившееся было катастрофой, последствия которой разрушали все планы Сибирской экспедиции. И собравшиеся напряженно размышлявши, пытаясь найти выход из почти безвыходного положения.
        — У меня есть одно предложение!  — неожиданно подал голос Сергей Щекутьев.  — Разрешите, Николай Павлович?
        Шестаков кивнул,  — Оно может показаться авантюрой,  — нерешительно сказал Щекутьев,  — но — о…
        — Говори, не тяни!  — подбодрил его Шестаков.
        Щекутьев вынул записную книжку.
        — Я все рассчитал как будто,  — сказал он.  — Белые, уходя из Архангельска, затопили на рейде двенадцать судов.
        — Так…
        — Я знаю точно, что в кочегарках этих посудин находится полтораста — сто шестьдесят тысяч пудов угля и тысяч сто пудов мазута — как минимум…
        — И что нам толку?  — спросил Болдырев.
        Щекутьев обернулся к нему:
        — Толк может быть, и немалый. Мы можем попытаться достать это топливо.
        Шестаков спросил:
        — А каким образом?
        — Очень просто. У нас здесь имеется три больших водолазных бота и несколько маленьких. Почти все они на плаву. Если снарядить добрую команду, можно попытаться достать уголь коробами и в мешках…
        — Подожди, я не понял,  — перебил Шестаков.  — Какой смысл доставать уголь на рейде, если даже здесь, у стенки, можно сказать на берегу, мы его с «Русселя» взять не можем?… Не вижу разницы!
        Щекутьев терпеливо разъяснил:
        — Разница такая, что «Руссель» взорван, а большинство тех посудин — цело.
        — То есть как?
        — Очень просто: на них открыли кингстоны, суда и затонули… Не стали на них взрывчатку тратить — они того не стоили. Да и не предвидели беляки, что мы их поднимать надумаем. Взорвали только крейсеры «Лейтенант Овцын» и «Орлик».
        Шестаков переглянулся с Неустроевым, и на лице начальника экспедиции появилась тень надежды.
        — А что… можно было бы попробовать…  — задорно сказал Неустроев.  — Только неясно — для начала,  — как мы этих утопленников разыщем?
        — Это я предусмотрел!  — объявил с горделивой улыбкой Щекутьев.  — У меня все на карте отмечено.
        — Ну — у, молодец!  — Шестаков радостно хлопнул Щекутьева по плечу.  — Хвалю за службу!
        Щекутьев весело отозвался!
        — Служу революции!
        — Значит, так… Сегодня же приступаем к расстановке буев на местах затопления кораблей — согласно отметкам на карте товарища Щекутьева,  — деловито резюмировал Шестаков.  — Завтра в составе всего штаба и приданных специалистов выйдем в море, посмотрим на месте…
        …На заседании штаба каравана присутствовали штабисты — все двенадцать — и начальник отдела Чека Болдырев.
        Шестаков излагал обстановку:
        — Действуем медлительно. До сих пор болтается на причале это дырявое корыто — «Пронзительный». Того и гляди, оно само по себе ко дну пойдет. А там, между прочим, все навигационное оборудование для нашего каравана, все карты и уточненный маршрут…
        Шестаков повернулся к одному из штабистов:
        — Уже недели две прошло, товарищ Кленов, как я распорядился перевести все это на берег. Так или нет?
        — Так точно!
        — Почему не выполнено?
        Кленов вытянулся по стойке «смирно», сказал виновато:
        — Я ведь докладывал, товарищ начальник экспедиции… Перегружать некуда… Вы же знаете, как у нас с помещениями! Вчера в девятом пакгаузе нам выделили три каморки, сейчас их приспосабливаем…
        — И долго вы намерены их приспосабливать?
        — Послезавтра с утра можно занимать, Николай Павлович.
        — Лично проследите!  — распорядился Шестаков.  — Если что с «Пронзительным» случится, мы все без головы останемся… А вы, товарищ Кленов,  — в первую очередь. Так что учтите: под вашу ответственность…
        — Есть!  — вытянулся Кленов.
        — Пока что усильте охрану…
        — Есть!..
        — Все свободны!  — объявил Шестаков и пригласил Болдырева: — Задержитесь, пожалуйста, Андрей Васильевич, ненадолго — дело есть…
        — Это если они клюнут,  — сказал Болдырев,  — тогда все ясно: предатель — один из состава штаба. А если нет?…
        — Если нет — еще лучше,  — засмеялся Шестаков.  — Они наверняка не захотят пренебречь такой возможностью — оставить нас без карт и приборов, а заодно узнать наш точный маршрут. Поэтому должны напасть на «Пронзительный» обязательно. А мы их там встретим достойно.
        — А все — таки — если не клюнут?
        — Тогда значит, что предатель находится в числе тех пяти человек, которые знают, что операция с «Пронзительным» — ловушка.
        — М — да — а… Бес их ведает…  — Болдырев с сомнением потер потылицу.  — Ведь эти сведения могут до них просто не дойти, а?
        Шестаков отверг такое предположение.
        — Исключаю!  — сказал он решительно.  — Человек, который имеет доступ к паролю, к печати штаба и прочее — наверняка был среди нас…
        И он кивнул на кабинет, в котором происходило заседание.
        — Ну что ж, попробуем,  — усмехнулся Болдырев.  — Значит, вечером я обеспечиваю засаду.
        — Только очень скрытно.
        — Ну, Николай Павлович!..
        Море было серо и неприветливо, хотя почти спокойно. Оставляя за собой белоснежные пенные усы, вдоль берега двигался небольшой паровой катер.
        На борту его находились Шестаков, Неустроев, Болдырев, Щекутьев, еще несколько специалистов.
        Завидев красные буи, расположившиеся на поверхности воды вытянутым равнобедренным треугольником, капитан катера скомандовал:
        — Стоп, машина!
        Суденышко медленно останавливалось, описывая плавную дугу вдоль буев.
        — Вот здесь затонула «Печенга»,  — негромко пояснил Щекутьев. Он раскрыл планшет и показал собравшимся карту.  — Дальше, по продолжению большей стороны треугольника через вершину, были затоплены «Лада» и «Восход»…
        — А «Эклипс», «Альбатрос»?…  — спросил Неустроев.
        — «Эклипс», «Альбатрос» и другие затоплены вдоль основания равнобедренного треугольника… Вот здесь отмечено на карте…
        — А глубина тут большая?  — Шестаков с трудом закурил на ветру папиросу.
        — Вот промеры…  — Щекутьев, придерживая рвущуюся из рук карту, показал отметки: — Восемь с половиной саженей… восемь саженей… восемь с половиной… девять… девять с половиной… семь с половиной… девять… десять… В общем — от семи с половиной саженей до десяти, не больше.
        — Значит, в пределах двадцати метров,  — пояснил Шестаков Болдыреву.  — Само по себе терпимо…
        Болдырев поморщился от сильного порыва ветра, принесшего мелкие соленые брызги, тыльной стороной ладони он утер лицо:
        — Холодная водичка, однако…
        — Ничего, попробуем,  — бодро сказал Щекутьев.  — Ну как, Николай Павлович, решено?
        — Решено — то решено… да неясно — сколько же водолазов потребуется, чтобы все это имело смысл…
        — Водолазов, конечно, маловато,  — согласился Щекутьев.  — Но раз такое дело, подучим быстренько, добровольцы всегда найдутся.
        — Условия уж больно тяжелые,  — усомнился Шестаков.  — Спускаться в легком водолазном костюме придется, а вода — ледяная. У ребят ни опыта, ни привычки…
        — Да неужели ради похода не потерпят ребята?  — с энтузиазмом возразил Щекутьев.  — И не такое совершали, когда надо было. Ну, и… есть у меня еще предложение…
        — Да?
        — Не зря же мы с вами, Николай Павлович, курс наук морских превзошли! Помните уроки Савельича?… Я лично собираюсь с новичками в паре спускаться.
        — Это мысль!  — подхватил Шестаков.  — И я тоже. Да и другие командиры не откажутся.
        Неустроев решительно вступил в разговор:
        — Тряхну стариной, как говорится. Я ведь когда — то этим делом занимался всерьез!
        — Ну — ну, Константин Петрович, не увлекайтесь, пожалуйста,  — охладил его пыл Шестаков.  — У вас свои, слишком сложные и ответственные задачи.
        Неустроев спросил иронически:
        — Боитесь, утону?
        — Достаточно, если простудитесь,  — улыбнулся Шестаков.
        Буксир «Пронзительный» стоял у стенки дальнего заброшенного причала.
        На причале было темно, пустынно. По палубе судна медленно прохаживался часовой, покуривал самокрутку. Изредка он подходил к доскам, которые служили буксиру трапом, и задумчиво смотрел на берег.
        Где — то вдали виднелись редкие слабые фонари плохо освещенного города.
        Моря почти не было видно — тусклая белесая тьма скрывала его, и темно — серые волны угадывались лишь в легком равномерном плеске.
        По воде бесшумно скользил большой баркас. Шестеро гребцов тихо и размеренно загребали длинными веслами воду. Еще несколько человек разместились на корме баркаса, среди них был и Чаплицкий.
        Неясные силуэты палубных надстроек «Пронзительного»…
        За каждой из них стоят вооруженные люди. Напряженные, сосредоточенные лица… На баке, в тени рубки, укрылся Болдырев. Он внимательно, до боли в глазах, вглядывается в белесую дымку, растворившую морскую даль.
        Вот показался нос баркаса, вот он Болдыреву уже виден весь — плавно перекатывается на длинной волне. Чекист, остро сощурившись, рассматривает причал — там по — прежнему никого нет.
        Болдырев тихо крутанул деревянную трещотку. Раздался характерный скрип: раз, два, три — заранее оговоренный условный знак.
        Часовой услышал сигнал и неторопливо побрел по палубе к сходням.
        Баркас подошел к буксиру вплотную. Чаплицкий, стоя на корме, примерился и ловко забросил на судно веревочную петлю. Петля точно попала на кнехт, обвила его.
        Чаплицкий натянул канат. Один из сидевших в баркасе поднялся, ухватился левой рукой за канат. В правой руке его тускло поблескивал нож. Человек спрятал нож за пазуху, рывком подтянулся на канате.
        Чаплицкий подсадил его, и вот диверсант уже на палубе.
        Точно так же на буксир забрался еще один человек, а за ним и Чаплицкий.
        Все они поползли по — пластунски к той части палубы, где только что расхаживал часовой…
        Не обнаружив его на месте, Чаплицкий удивился — интересно, почему часовой, вместо того чтобы оставаться на палубе, спустился по сходням на причал?…
        Ему, конечно, было невдомек, что Болдырев, организуя засаду, предвидел: диверсанты в первую очередь постараются бесшумно «снять» часового.
        И естественно, жертвовать человеком не хотел.
        Но надо было знать и Чаплицкого: он подполз к самому ограждению палубы, достал из — за пазухи длинный десантный нож и, тщательно, хладнокровно прицелившись, метнул его в часового…
        …И в то же мгновение раздалась заливистая трель боцманской дудки.
        Два мощных прожектора с мачт «Пронзительного» осветили всю палубу, несколько прожекторов скрестили свои лучи на поверхности воды за бортом буксира со стороны моря.
        Ослепленные гребцы судорожными неистовыми гребками принялись отгонять баркас от судна, но — тщетно: от соседней стенки отделились три шлюпки с военморами, за короткие секунды окружившими баркас.
        Хлесткая пулеметная очередь, другая, винтовочные и револьверные выстрелы, на палубе — мгновенная рукопашная схватка.
        И вот один из диверсантов убит на месте, другого скрутили матросы.
        И лишь Чаплицкий, упруго бросив через борт свое сухое жилистое тело, каким — то непостижимым сальто — мортале преодолел пространство между судном и причалом, оказался на ногах и тут же нырнул в тень.
        Болдырев, жмурясь от слепивших его прожекторов, выстрелил в направлении Чаплицкого раз, другой — напрасно: Чаплицкий, словно чувствуя направление выстрела, бежал неровными, неожиданными зигзагами.
        Еще мгновение — и он скрылся между приземистыми пакгаузами… вот он уже приблизился к ограждению военно — морского порта… и увидел, что за сетчатой оградой патрулируют военморы.
        Злобно оскалившись, Чаплицкий отступил в тень от бревенчатого пакгауза.
        Выждав немного, он ловко подтянулся на стрехе, быстро взобрался на крышу. Тесно прижавшись к печной трубе, терпеливо ждал…
        Прошла группа патрульных, вдали показались еще несколько военморов… Вот идут навстречу двое вооруженных дружинников…
        Чаплицкий терпеливо ждал.
        Он дождался момента, когда патрульные встретились, перебросились несколькими словами, один дал другому закурить, и они снова разошлись, следуя своим направлением…
        Через несколько мгновений Чаплицкий выпрямился: патрульные, охватившие, казалось, все ограждение порта, оставили на несколько секунд «мертвую зону»: и тем, и другим сейчас не виден был проход, так необходимый Чаплицкому.
        Спружинив ноги, изогнувшись, словно кошка, Чаплицкий прыгнул с пакгауза через сетку, легко преодолев двухметровое пространство. Почти беззвучно приземлился «на четыре точки», и снова гигантский прыжок, на сей раз через дорогу, в начинавшуюся здесь узкую череду одноэтажных кирпичных домишек, во тьму.
        Однако на беду Чаплицкого, расчет его не совсем оправдался: один из патрульных углядел — таки прыжок через дорогу, и на выходе из переулка Чаплицкий услышал мерный топот бегущих матросов.
        …Безумный бег по пустому городу, бесчисленные проулки, тупики и заборы, дворы, рвущееся на части сердце…
        Но Чаплицкий не зря изучил топографию города, не зря знал его, как свои ладони,  — он оторвался на минуту от преследования, и это помогло ему выбежать к знакомому дому, на котором еле виднелась табличка с названием улицы — «Шълогiнская»…
        Дом, где жила Лена Неустроева.
        Оглядевшись, Чаплицкий нырнул в подворотню напротив…
        Плавно качалась белая ночь — долгий, светлый, серый сумрак…
        Чаплицкий осторожно вышел из подворотни. Несколько раз оглянулся.
        Убедившись, что никого нет, подбежал к окну, несколько раз постучал.
        Тихо, шепотом, окликнул:
        — Елена!..
        В окне показался силуэт девушки. Она испуганно вглядывалась в сумерки белой ночи, в неясную стройную фигуру за окном.
        Наконец узнала!..
        — Здравствуйте, Лена!
        — Петр?! Неужели это вы, Петр?
        — Я. Что, не пожалело меня времечко?  — с усмешкой спросил Чаплицкий.
        Лена ответила грустно:
        — Не в этом, наверное, дело. Просто я привыкла к тому, что вы всегда такой блестящий!..
        Чаплицкий поцеловал ей руку:
        — Леночка, я — как драгоценный камень. Подышите на меня, чуть согрейте — и я снова заблещу. Хотя мы все, вместе с Россией, и постарели на тысячу лет!
        — Ну уж — на тысячу!  — засмеялась наконец Лена.  — Я только на пять. Хотя для женщины и это немало!
        — Вы стали еще красивее,  — искренне сказал Чаплицкий.  — И одухотворенней…
        — Это оттого, что я в основном питаюсь пищей духовной,  — нервно улыбнулась Лена.  — Вы не хотели бы попробовать, Петр?
        Чаплицкий шутливо поднял обе руки:
        — Ни за что! Пища духовная, Леночка,  — это закуска не для меня!
        Лена уже без улыбки всмотрелась в него.
        — А знаете, Петр, вы действительно постарели. И от этого в вас появилось что — то человеческое. Раньше я вас очень боялась…
        Чаплицкий искренне удивился:
        — Боялись? Но почему?!
        Лена сказала откровенно:
        — Вы всегда выглядели ужасно высокомерным. И невероятно умным.
        — Ну, это ерунда. У глупых людей очень часто бывают умные лица. Это оттого, что им думать легко,  — пожал плечами Чаплицкий.  — Значит, вы считаете, что я выглядел раньше высокомерным и умным… А сейчас?
        Лена долго смотрела на него — тепло и сочувственно. Потом медленно сказала:
        — Сейчас?… В вас есть что — то потерянное… несчастное… Вы… извините меня, Петр, выглядите неудачником.
        — Так — с,  — прищурился Чаплицкий.  — Понятно. Ведь всякий неудачник кажется женщине кретином.
        Лена нервно переплела пальцы:
        — Ах, Петр, ну зачем вы так? За эти годы я тоже изменилась. Теперь меня не так легко поставить в тупик вашими софизмами, как когда — то… Незапамятно давно… Когда я считалась вашей невестой…
        — Вы еще помните об этом?  — с тоской спросил Чаплицкий.  — Мне показалось, что вы решили забыть свое прошлое, свою среду, свою отчизну.  — И добавил глухо: — Свою память…
        — Вам показалось?  — мягко переспросила Лена.  — И все потому, что я не бегаю по ночам окровавленная, в грязи, с пистолетом за пазухой?
        Чаплицкий молча кивнул.
        Лена настойчиво сказала:
        — Но разве в этом память прошлому?
        — И в этом тоже!  — упрямо сказал Чаплицкий и неожиданно устало добавил: — Но я вас, Леночка, ни в чем не укоряю. Я бы сам охотно забыл свое прошлое…
        Лена подошла ближе, положила руку ему на плечо:
        — Петя, может быть, не надо забывать прошлое? Может быть, надо обо всем подумать по — новому?
        Чаплицкий покачал головой:
        — Не — ет… Я ничего передумать не могу. Мои воспоминания — как матрешки. Они вынимаются одно из другого. И уводят меня слишком далеко.
        Лена бросила взгляд на измученное лицо Чаплицкого:
        — Петя, вы чаю хотите?
        — С удовольствием, Леночка.
        Лена зажгла керосинку, поставила на конфорку старый железный чайник. И вернулась к разговору:
        — Так что же вас не устраивает, Петр?
        Чаплицкий пристукнул кулаком по столу:
        — Решительно все. Бросать Россию я не хочу, а жить с большевиками — не могу.
        — Почему? Разве честного человека не может волновать их идея свободы, равенства и братства?
        — Да вздор это!  — злобно бросил он.  — Вздор! Я не хочу братства с чукчами! И там, где торжествует принудительное равенство,  — нет свободы!
        Чаплицкий зашагал по комнате, горячечно блестя глазами, быстро выкрикивая:
        — А свобода напрочь исключает равенство, поймите это, Леночка! Пока я свободен, я всегда буду сильнее, умнее и богаче любого из них!..
        Они долго молчали, пока Лена не произнесла печально:
        — Тогда вы обречены. Они вас уничтожат… И будут по — своему правы…
        — Мне это очень горько слышать от вас, Лена,  — прошептал Чаплицкий.
        Лена сняла с керосинки закипевший чайник, налила гостю чаю. Он сел к столу, сделал несколько жадных глотков. Лена тихо сказала:
        — Но это неправда, Петя. Вы ослеплены ненавистью. Неужели вы верите в победу своего дела?
        — Верю,  — упрямо сказал Чаплицкий.  — Хотя наши вожди — те, которые идейны,  — безумны! А те, что умны,  — безыдейны.
        — Чего же вы хотите, Петр?
        Чаплицкий снова встал, взволнованно прошелся по комнате, остановился напротив Лены, блестя глазами, неожиданно предложил:
        — Лена, Леночка! Давайте уедем… через границу… Вместе!.. Я ведь так сильно… и так нежно любил вас… Я и там найду себе место… Мне одному больше невыносимо… Я так устал.
        Лена покачала головой.
        — Не хотите?… А что же делать мне?… Зря я к вам пришел, зря на вас обернулся…
        Лена не поняла его:
        — Почему, Петр?…
        Чаплицкий тоскливо объяснил:
        — Я как жена праведного Лота: обернулся на Содом, и вот — обращен в соляной столп…
        Лена промолчала.
        — Я видел вас несколько раз с этим комиссаром… Шестаковым,  — резко сказал Чаплицкий.  — Скажите мне прямо — это из — за него?
        Лена неопределенно пожала плечами и снова ничего не ответила.
        — Та — ак, та — ак… Понятно… понятно…  — сбивчиво забормотал Чаплицкий.  — Вот же у вас телефон, Елена… Позвоните, скажите ему…  — Чаплицкий отошел к окну, сжатыми кулаками оперся на подоконник, разгоряченным лбом прижался к стеклу, шепча слова, как в бреду: —…скажите ему, что у вас прячется враг Советской власти… белогвардеец Чаплицкий… ваш бывший жених…
        Лена молчала.
        — Ну, что же вы?  — истерически выкрикнул Чаплицкий.  — Они высоко оценят такую лояльность…
        — Что вы несете, Чаплицкий? Слушать противно!  — взорвалась Лена.
        Чаплицкий круто повернулся к ней:
        — Почему же? Новые времена, новая мораль — сын на отца, брат на брата. Идеи дороже живых людей! Невесты предают своих женихов!
        Лена долго, неотрывно смотрела на него. Потом разлепила пересохшие губы:
        — Мне сейчас очень больно, Петр… Я вас тоже любила когда — то…  — И добавила с мукой: — А вы… Вы горестный и кровавый шут…
        Контрразведчик издевательски развел руками:
        — Мы все шуты… на подмостках времен!
        Лена взяла себя в руки. Показала Чаплицкому лесенку, ведущую на второй этаж:
        — Приведите себя в порядок, умойтесь и ложитесь спать. Я постелю вам сейчас…  — И так как Чаплицкий молчал, добавила непреклонно — А утром уходите. Я больше не хочу вас видеть.
        Чаплицкий поднял на нее потухшие глаза:
        — Я не стану злоупотреблять вашим гостеприимством. Через полчаса смена патрулей, и я уйду…
        Лена не ответила.
        Чаплицкий сказал горько:
        — Но если вы сообщите Шестакову, что я был здесь, они поймают меня и убьют.
        Он подошел к ней вплотную и с гримасой боли и ненависти добавил:
        — Прекрасный сюжет: советская Джульетта сдает Тибальду из Чека своего Ромео! Прощайте!..
        Лена со слезами на глазах бросилась вон из комнаты. Чаплицкий крикнул ей вслед:
        — И запомните: моя кровь падет на вас! Запомните это! Падет на вас!..
        Шестаков и Болдырев направились в Чека.
        По дороге Болдырев говорил недовольно:
        — Ну, и чего мы достигли? Только парня хорошего в лазарет уложили. Да еще двое раненых… И пальбу на весь город подняли.
        Шестаков с ним не согласился.
        — Это ты не прав, дорогой мой,  — говорил он снисходительно.  — Конечно, ребят жалко, что тут говорить. Да ведь и сам знаешь, как народ говорит: «Пошел на войну по голову чужу и свою захвати!» Как — никак шестерых бандитов мы положили?
        Болдырев угрюмо кивает.
        — Да двоих взяли…  — продолжает довольно Шестаков.  — Это раз… Во — вторых, убедились категорически, что в штабе засел предатель.
        — А то раньше не знали, что он засел, предатель — то,  — пробурчал Болдырев.
        — Раньше мы предполагали, а теперь точно знаем. И мы его обязательно найдем.
        — Найдем,  — спокойно согласился Болдырев.  — Куда он от нас денется…
        Шестаков размышлял дальше:
        — Тут что еще важно: теперь, после засады на «Пронзительном», враг знает, что мы его игру разгадали.
        Нахмуренное лицо Болдырева немного разгладилось.
        — Это факт,  — сказал он довольно.  — Теперь небось поостерегутся хватать любые слухи — вдруг снова ловушка? И вообще, когда враг опаску имеет, у него возможности вредить меньше. А то обнаглели…
        Они вошли в помещение городского Чека, расположившееся в небольшой каменной усадьбе за глухим забором, бывшем имении купца Малодворова.
        В одной из комнат русый вихрастый чекист лет девятнадцати настырно допрашивал диверсанта, который первый влез на борт «Пронзительного».
        Арестованный был спокоен, развалившись в очень свободной позе на стуле, он развязно отвечал на хитрые вопросы следователя.
        Чекист, видимо не очень довольный результатами своего расследования, с обидой доложил Болдыреву:
        — Вот, полюбуйтесь, Андрей Васильевич: клянется — божится, что ничего про организаторов злодейского покушения на буксир «Пронзительный» якобы не знает…
        — Даже как главаря звать?…  — сощурился на развязного диверсанта Болдырев.
        Диверсант словоохотливо ответил:
        — Звать — то знаю как, да что толку… Что мне с его званию — навар — то какой… Мне, небось, в зятья к нему не собираться…
        — Так как его звать?  — перебил Болдырев.
        — Лександром звать его, головоря — то нашего, Лександром. И боле ничего про него не знаю. Да мне — то зачем? Лександр — и ладно. Лишь бы в дело взял, да опосля долей не обидел, да работой доволен был бы…
        Болдырев спросил терпеливо:
        — Одет — то он как, «головарь» ваш?
        Арестованный ответил неожиданно:
        — Я так мыслю, гражданин командир, соображаю, значит,  — военный он.
        — Ага, ясно. А ты кто — тоже военный?  — заинтересовался Болдырев.  — Офицер небось?
        — Да что ты, командир!  — заухмылялся арестованный.  — Скажешь тоже! Мы люди вольные, веселым ремеслом промышляем. Из, урок мы, фартовых, значит.
        Болдырев резко скомандовал:
        — Ну — ка, лапы на стол!
        Диверсант послушно выложил на стол руки — довольно грязные, с черной каймой под ногтями. Были, однако, эти верхние его конечности гладкие, узкие, не утомленные, не разбитые тяжелой работой.
        Болдырев присвистнул:
        — Барские ручки — то! Ишь, нежные, как у бабы…
        — А то!  — охотно подхватил арестованный.  — В нашей фамилии даже дедушка, царствие ему, варнаку, небесное, тачкой рук не поганил. А батяня тем более — знатный майданщик был. Так что, гражданин командир, мне сам бог велел промышлять по фартовой линии…
        В его болтовню вмешался Шестаков:
        — Где и когда вы с ним договаривались?
        — С кем?  — искренне недопонял уголовник.  — Это, значит, с батяней, что ль?
        — Ты мне вола не крути!  — сердито сказал Шестаков.  — Ну, с этим вот… с «Лександром».
        — А — а!.. Дык я уже начальничку…  — арестованный повел светлым пустым взглядом в сторону следователя,  — докладал: сошлися мы в пивном заведении братцев Муратовых…
        — Это еще что за заведение?  — спросил Шестаков.
        — Столовая номер три в городе, по — нынешнему,  — пояснил Болдырев.
        — Так точно,  — подтвердил уголовник.  — Было это под вечер в субботу, как сейчас помню, недели три тому… Федор Муратов говорит: иди, мол, вон к тому столику, тобою человек хороший интересуется…
        Болдырев спросил:
        — Как он вам объяснил цель нападения?
        Арестованный ответил не задумываясь:
        — Тогда он ничего не объяснял. Дам, говорит, дело доброе, и ладно…
        — А когда же?…
        — То позавчера. Встренулись мы, он говорит, что денежный ящик для хлебного похода привезли. Схоронили, говорит, его на «Пронзительном». Ежели, сказал, лапшу не провешаем, то по хорошему кушу возьмем, денег там много. Всем, мол, хватит. А галошу эту на дно пустим — и концы в воду. Это уж как есть, точно…  — И уголовник радостно захохотал, весьма довольный своей шуткой.
        Болдырев взял со стола папку с делом, незаметно подмигнул следователю и позвал Шестакова:
        — Пошли ко мне…
        В своем небольшом кабинете Болдырев перелистал папку, бегло просмотрел протоколы допросов арестованных.
        Несколько листков, написанных корявым почерком, вынул из папки, протянул Шестакову.
        — Остальное все шваль, уголовная шушера…  — пробормотал чекист.  — И главное — никто про него ничего не знает.
        — Муратова надо допросить,  — сказал Шестаков.  — Он, наверное, кое — что знает.
        — Может, и знает, да не скажет,  — зло сказал Болдырев. —
        Мы к ним давно присматриваемся, к братьям этим, но и сажать смысла нет: их трактир для нас — как рыбный садок. Мы там уже немало всякой рыбки выловили…
        — Понятно…
        Болдырев снова раскрыл дело, лениво полистал его, перечитал какой — то протокол. Потом взял в руки женский фотоснимок, повертел его и так и сяк, хотел положить обратно в папку. Но его заметил Шестаков. Он отложил протоколы допросов в сторону, заинтересовался:
        — Ну — ка, ну — ка, покажи!
        В руках Болдырева было фото Лены Неустроевой.
        Скрывая волнение, Шестаков спросил:
        — Это откуда здесь?
        — Главарь их обронил…  — как — то неохотно ответил Болдырев.  — Когда через ограду порта прыгал… Патрули потом обнаружили…
        — А кто такая? Ты ее не знаешь?
        — Понятия не имею…
        Шестаков долго, напряженно смотрел на фото. Наконец, будто через силу, спросил:
        — А где его след потеряли, главаря?
        Болдырев посмотрел на Шестакова с удивлением:
        — На Шелогинской. А что?
        — Да так, ничего… Так — так — так…  — задумчиво бормотал Шестаков.
        В конце концов он, по — видимому, пришел к какой — то догадке.
        — Слушай, Андрей Васильевич,  — сказал он вдруг.  — Дай — ка мне эту карточку на денек…
        Болдырев усмехнулся:
        — Что, понравилась? Или знакомая?
        Шестаков смотрел мимо него в окно:
        — Понравилась… Очень понравилась…  — и спрятал фотокарточку в карман.
        Спустя несколько минут он был на Шелогинской. Вот и дом Неустроевых.
        Лена открыла ему дверь, с радостной улыбкой потянулась навстречу — хотела обнять, но Шестаков мягко отстранил ее:
        — Лена, я не люблю хитрить. И не умею… Я ведь всегда говорил тебе правду, так?
        С удивлением взметнулись темные густые брови:
        — Так. Но…
        — И ты мне должна… просто ты обязана… обязана сказать мне…
        — Но я никогда не давала тебе оснований подозревать меня во лжи…  — сказала Лена обиженно, с достоинством.
        — Поэтому я и спрашиваю тебя напрямик…
        Шестаков полез во внутренний карман пиджака. Протянул ей фотографию:
        — Кому ты дарила этот снимок?
        Лицо ее разом побелело. Карточки не взяла, отвернулась отошла к окну. Долго смотрела на улицу, потом очень медленно, глухо спросила:
        — Николай, а ты вправе задавать мне такие вопросы?
        Шестаков сказал с волнением:
        — Да, вправе! Я никогда не задавал тебе ни одного вопроса, который касался бы твоей прежней жизни. Все, что ты хотела мне рассказать, было для меня достаточным…
        Не оборачиваясь, так же глухо, надтреснутым голосом Лена спросила:
        — Тогда почему же сейчас…
        Мучительно запинаясь, Шестаков перебил:
        — Потому что сейчас это касается не только меня… И дело не только в моих чувствах…
        Лена резко повернулась к нему:
        — Почему? Почему моя старая фотография касается кого — то, кроме меня?!
        Шестаков мгновение молчал, потом тихо, с горечью произнес:
        — Потому что я взял эту фотографию в Чека. А потерял ее наш враг. Бандит и убийца…
        Лена в испуге зажала ладонью рот:
        — Господи! Господи! Почему нет дня покоя и тишины! Господи, у меня нет сил для всего этого…
        Шестаков спросил требовательно:
        — Лена, я прошу тебя… скажи — кому ты дарила это фото?
        Лена отрицательно покачала головой.
        Шестаков подошел к ней вплотную, выдохнул:
        — Чаплицкому?!
        Лена смотрела прямо перед собой. На виске ее, под прядкой волос, выбившихся из — под пучка, пульсировала нежная голубая жилка.
        Шестакова залила волна гнева и возмущения.
        — Лена! Лена! Он здесь?  — кричал он.  — Чаплицкий в Архангельске?!
        Лена молчала. Из глаз ее выкатились две слезинки, потом побежали другие, быстрее, все быстрее, заливая лицо. Тело ее сотрясалось от страшного внутреннего напряжения в молчаливой истерике.
        Шестаков смотрел на нее в задумчивости и вдруг растерянно вымолвил:
        — Значит, ты с самого начала знала, что он здесь?…
        Он поразился собственной мысли. Кровь молотом застучала в висках, и он в отчаянии ударил себя кулаком по голове:
        — Ах, я болван! Ведь он бывал здесь! Он ночевал у тебя, пока мы искали его по всему городу!.. Ты все время дурачила меня!..
        — Неправда!  — взорвалась Лена пронзительным криком.  — Коля, это неправда! Он был здесь один — единственный раз! Полчаса!..
        Шестаков сверлил ее гневным недоверчивым взглядом.
        Лена говорила, и голос ее рвался от волнения и искренности:
        — Коля, я ведь не умею врать… Но пойми — я и предавать не умею!.. Никого… Никогда… Я никого не дурачила!
        Шестаков не отводил от нее тяжелого взгляда.
        И Лена сказала тихо:
        — Я никого не дурачила. Я одурачила себя… Я устала от вас… Белые! Красные!.. Все ненавидят друг друга… Как звери, охотятся друг на друга… Я не революционерка… И не белогвардейка!..  — и закончила почти шепотом: — Я хочу покоя…
        — Ты хочешь покоя?  — с яростью повторил Шестаков.  — А я — не хочу покоя? А все эти истерзанные голодные люди — не хотят покоя?…
        Лена не отвечала, и Шестаков продолжал беспощадно:
        — Те, кого здесь твой Чаплицкий мучил, порол и вешал, они — не хотели покоя?! Ты спасла жизнь убийце… Душегубу…
        Он встал и неуверенно, слепо, ударившись плечом о дверной косяк, вышел из комнаты.
        Лена упала на кровать.
        Плакала горько, обессиленно, как маленькая обиженная девочка.
        На следующий день приступили к подъему угля с затопленных белогвардейцами кораблей.
        С первого же спуска работа пошла полным ходом — все были расставлены по своим местам, заранее было подготовлено все снаряжение.
        Матрос первой статьи Федор Гарковец, прошедший водолазную школу на Балтике еще в пятнадцатом году, спустился под воду первым. За ним последовали товарищи.
        Они медленно прошли вдоль высокого борта морского судна, покоившегося на дне. Водоросли уже опутали его, к обшивке пристали ракушки. Над клюзом виднелись медные буквы: «АЛЬБАТРОСЪ»…
        …А наверху, на легкой волне, покачивался водолазный бот. Невдалеке виднелся еще один, за ним — третий, рядом — застопоренные буксиры, баржи.
        На палубах ботов царила рабочая водолазная обстановка: мерно пыхтели воздушные помпы, дежурные матросы под присмотром Шестакова потравливали шланги…
        …Федор Гарковец, а за ним и остальные водолазы поднялись на палубу «Альбатроса», потом обследовали внутренние помещения, наконец спустились в кочегарку судна…
        В кочегарке расположились цепью, пользуясь слабым освещением, проникавшим через воздушный люк. И принялись за работу.
        Федор стал около бункера. По очереди со своим земляком Иваном Зирковенко он нагребал совковой лопатой уголь из бункера в корзину, плетенную из прутьев. Потом они плавно волокли ее, отмахиваясь от какой — то слишком любознательной рыбы, к металлическому сварному коробу, поставленному около загрузочной шахты.
        Осторожно высыпали — а вернее сказать, выливали — черную густую массу в ящик, отчего, вода вокруг на несколько секунд становилась непроглядно — черной, дергали сигнальный фал…
        А на поверхности ошвартовались буксир и баржа.
        К стреле грузового крана подтянулся, вынырнув из воды, короб с углем. Кран повернулся, навесил короб над баржей, дежурный такелажник опрокинул его над трюмом.
        Сыплется уголь, льется черная вода…
        Работает лебедка на водолазном боте, наматывает на вал бесконечный трос, и вот из воды показались один за другим матросы в легких водолазных костюмах — с фантастическими шлемами и толстенными свинцовыми подошвами.
        На ботах, не дожидаясь, пока освободятся от шлемов поднятые водолазы, готовились к спуску следующие. А водолазы, отработавшие вахту, сняв с помощью товарищей шлемы и тяжелые ботинки, без сил валились на матрасы.
        Иван Зирковенко, непривычный к тяжкой водолазной жизни, потерял сознание, и Федор Гарковец принялся изо всех сил растирать товарища шерстяной варежкой, чтобы восстановить кровообращение.
        Да и другие водолазы почти без памяти. У них посиневшие, изнуренные лица…
        А кран на буксире поднимал очередной короб с углем…
        Новоиспеченный капитан белогвардейской армии Миллера, бывший прапорщик Севрюков, с трудом разыскав в деловой части Лондона контору «Закупсбыта», вошел в приемную.
        Вошел скромно; увидев у стола Кушакова посетителей, тихо стал в сторонке.
        Кушаков, заканчивая разговор, сказан двум пожилым коммерсантам:
        — Мы благодарим вас за сотрудничество и просим незамедлительно сообщать нам о ходе переговоров по поводу сделок на контрактации, о фрахте… ну и обо всем остальном, что имеет для нас существенное значение…
        Посетители поднялись, раскланялись с Кушаковым, направились к выходу.
        Севрюков с предупредительным поклоном распахнул перед ними дверь, выпустил из конторы.
        А потом вывесил на стеклянной двери табличку с лаконичной надписью «ЗАКРЫТО».
        Кушаков посмотрел на него с огромным удивлением.
        — В чем дело, милостивый государь?
        Севрюков деловито задвинул щеколдочку замка и повернулся к Кушакову:
        — Ну — с, кто здесь будет за старшего?
        Четыре клерка и две машинистки с недоумением и тревогой смотрели на незваного гостя.
        Кушаков сказал весьма сухо:
        — Я уполномоченный распорядитель фирмы «Закупсбыт Лимитед», милостивый государь. С кем, простите, имею честь разговаривать?
        У дверей стоял стул. Севрюков уселся на него, закинув ногу на ногу.
        В галошах, тесной пиджачной паре, в мятом черном котелке, со своим черно — красным шелушащимся обмороженным лицом он имел вид одновременно нелепый и зловещий.
        Полузакрыв глаза, бывший прапорщик сказал медленно:
        — Ты имеешь честь разговаривать, свинская морда, с офицером и патриотом Родины, которую ты, сукин сын, продал…
        У Кушакова на мгновение отнялась речь.
        — Да… да… вы… пьяны! Вы… хулиган!.. Я… сейчас… полицию!..  — наконец прорвало его.  — Я немедленно… вызываю полицию… Да как вы посмели!..
        Вскочили с мест, взволнованно загудели служащие. Послышались возмущенные возгласы.
        Севрюков встал, неторопливо подошел к Кушакову, поставил ногу на стул, снял галошу и неуловимо — резким движением хрястнул по лицу коммерсанта своим мокрым, измызганным рубчатым резиновым ступарем.
        И на красивом седоусом лице Кушакова сразу же присохла громадная кроваво — грязная печать боли и унижения.
        А Севрюков бросил галошу на пол, аккуратно, помогая себе пальцем, обул ее.
        Плюнул и сказал спокойно:
        — Вот как я смею…
        И контору залила тишина ужаса насилия, ощущение нежданно пришедшей беды.
        Севрюков скомандовал:
        — Всем стать к стенке!..
        И как только один из пожилых клерков замешкался, сильно пихнул его в спину стволом маузера, который мгновенно появился у него в руках.
        Когда служащие выстроились в ряд вдоль стены, Севрюков сказал:
        — Теперь слушайте и повторяйте за мной хором… И не приведи вас господь ослушаться меня…  — Он прицелился в грудь Кушакова, по лицу которого все еще текла медленная густая кровь.  — Повторяйте: «Мы, продажные твари, служим большевикам и изменникам…»
        Вразброд, еле слышно, служащие начали повторять за Севрюковым:
        — …Мы думали, что спрячемся здесь от возмездия…»
        Машинистка, тоненькая кудрявая брюнетка, поджав губы, молчала.
        Севрюков подошел к ней, стволом маузера приподнял ей подбородок:
        — А вы, мисс задрипанная, почему не каетесь? А — а?
        Большие глаза девушки наполнились слезами, задрожали губы.
        — Мы свободные люди…  — сказала она срывающимся голосом.  — Вы не заставите меня… Здесь — Англия…
        Севрюков засмеялся:
        — А вы, англичаночка, не из Бердичева, часом? У — ух, сколько я там вашего брата…
        Слезы бежали двумя прозрачными дорожками по ее щекам, но она нашла в себе силы крикнуть:
        — Вы бандит!.. И погромщик!..
        Севрюков с искренним интересом посмотрел на нее, нехорошо ухмыльнулся и сказал остальным:
        — Слушайте, вонючки! Если вам шкура дорога, забудьте дорогу к красным. Иначе всем вам — шандец!
        Он прошелся вдоль ряда перепуганных служащих, выразительно покачивая маузером. Сказал издевательски:
        — Вот девчушечка — она у вас принципиальная… А я принцип уважаю…
        Севрюков резко повернулся к девушке — машинистке и выстрелил ей в живот. В упор.
        Не вскрикнув, девушка сползла на пол. Холодная волна ужаса поглотила всех. А Севрюков хрипло крикнул:
        — Все поняли?! До новых встреч!..
        И вышел.
        Кушаков бросился к девушке:
        — Врача!.. Полицию!..
        Чаплицкий с одним из новоявленных своих помощников, поручиком Всеволодом Литовцевым, шел по Солодовнической улице в сторону порта.
        Литовцев, незаметно и ловко осматриваясь, рассказывал:
        — Броненосец этот, «Чесму», решили разоружить. Ну и заодно, конечно, снять с него мазут…
        — Еще бы!  — кивнул Чаплицкий.  — Миноносцы в Мурманске без топлива стоят.
        Литовцев продолжал:
        — За мазутом прислали наливной лихтер… Тьфу, черт, забыл, как называется…
        Чаплицкий подсказал:
        — «Енисей», что ли? Или, может быть, «Труд»?
        — О, точно: «Труд»! Мазут, значит, перекачали к нему в баки. Завтра он должен отправиться в Мурманск, снабжать топливом миноносцы.
        — А сколько мазута?
        — Четыре, не то пять тысяч пудов.
        Чаплицкий спросил весело:
        — И что, хорошо горит?
        — Еще как!
        — А не взорвется, в случае чего?…
        — Не — ет… Наш друг сказал: сунуть факел с керосином и все в порядке. Ну, а если, говорит, кто — нибудь из водолазов останется на дне, в суматохе — то… Что ж, другим туда лазить неповадно будет!
        Разговор продолжили в трактире.
        Прихлебывая жидкое пиво, Литовцев объяснял:
        — В два часа ночи начнется подъем воды… От речного бара. И сильный ветер к морю. Если все это хозяйство пустить по ветру — моментально придет к ботам. Дальше все ясно, как по чертежу.
        Чаплицкий недоверчиво наморщил лоб:
        — А если ветра не будет?
        Литовцев засмеялся:
        — Он предупредил: ветер здесь не менялся с начала мироздания. Так, мол, и в лоции сказано…
        — Ну, разве что с начала мироздания,  — согласился Чаплицкий.  — А карта?
        Литовцев похлопал себя по нагрудному карману:
        — У меня. Он там все разметил.
        Чаплицкий аппетитно уписывал вареную картошку с конопляным маслом. Закончив есть, коротко сказал:
        — Ясно. Возьмешь с собой «деда».
        — Есть, Петр Сигизмундович.
        — Установлено, что в городе безнаказанно действует исключительно хитрый и опасный белогвардейский волк — Петр Сигизмундович Чаплицкий,  — докладывал на узком совещании Чека Болдырев.  — Чаплицкий — бывший капитан первого ранга, контрразведчик, негодяй большого масштаба. Руки его обагрены кровью революционного народа. Достаточно привести некоторые факты: еще в марте двадцатого года он раскрыл в Архангельске военную подпольную организацию, которая действовала среди солдат местного гарнизона. Большая группа подпольщиков была арестована, судима и расстреляна…
        — И группа Теснанова…  — сказал помощник Болдырева.
        — Да, это тоже по его прямой вине,  — подтвердил Болдырев.  — Они раскрыли подпольную городскую организацию коммунистов во главе с Теснановым при помощи провокатора. Руководители организации — большевики Теснанов, Закемовский, Близнина и другие — были казнены… Так что пора активизироваться, товарищи, кончать с ним надо.
        Медленно покачивался на пологой волне лихтер «Труд». Была поздняя ночь, и вся команда спала.
        Только на верхней палубе прохаживался вдоль борта молодой вахтенный. Прошел неторопливо на корму, закурил, и неяркий огонек зажигалки выхватил из непроглядной тьмы юное, безусое еще лицо…
        Облокотившись о поручень около ящика с песком, вахтенный всматривался в море: водолазы неподалеку работали круглосуточно.
        …А со стороны судоремонтного завода быстро шла к лихтеру небольшая лодка. В ней сидели двое — Всеволод Литовцев и пожилой широкоплечий мужчина в зюйдвестке.
        Шли они на веслах, лопасти которых были обмотаны мешковиной — чтобы не слышался плеск воды. Уключины были густо смазаны тавотом — чтобы не скрипели.
        Лодка постепенно приближалась к лихтеру. Пожилой внимательно следил за растущим силуэтом судна.
        Заметив вспышку зажигалки, прошептал:
        — Закурил, служивый… Значит, на баке останется, пока не докурит…
        — Это хорошо,  — подмигнул Литовцев.
        Они неслышно подошли вплотную к судну, и Литовцев с одного раза забросил веревочную лестницу на трубопровод, идущий вдоль борта.
        Еще раз вслушавшись, он поднялся к несложному сливному устройству, врезанному в трубопровод.
        Вот и запорный вентиль, напоминающий большое рулевое колесо.
        Литовцев с силой раскрутил вентиль, и из широкого жерла трубы потекла густая черная жидкость. Сначала ручейком, но вскоре мазут уже хлестал вовсю, взбивая на поверхности воды черную пенную шапку.
        Пожилой мужчина скомкал газету и бросил ее в воду. Сильный порыв ветра подхватил бумажный ком, быстро понес его в сторону водолазных ботов.
        Пожилой удовлетворенно ухмыльнулся.
        Крепко, в последний раз затянувшись, вахтенный прислушался: кроме привычного плеска волн и свиста ветра возник новый звук. Вахтенный еще не знал, что это шум мазутной струи, выпускаемой в море диверсантами. Загасив окурок в бачке с песком, вахтенный по — прежнему неторопливо направился в ту сторону, где находился вентиль.
        Литовцев следил за ним из — за переборки.
        Вахтенный подошел к борту, снова прислушался, перегнулся через поручень, стараясь разглядеть вентиль.
        И в этот миг Литовцев нанес ему сильный удар в лицо…
        Успев немного отклониться, матрос схватился обеими руками за голову Литовцева, потянул поручика на себя…
        После недолгой борьбы Литовцеву удалось стащить вахтенного с палубы, но, не удержавшись, он вместе с ним упал в воду.
        Через секунду они оба вынырнули. Лицо парня было окровавлено, но он крепко держал Литовцева поперек корпуса. И силился крикнуть, но поручик все время зажимал ему рот ладонью.
        Спустя мгновение они снова погрузились под воду, вернее, под толстый слой покрывшего ее мазута.
        Снова вынырнули, сплетаясь в последней смертельной схватке.
        Пожилой диверсант, которого Чаплицкий назвал в разговоре с Литовцевым «дедом», беспокойно осматривался, он явно боялся, что кто — нибудь с судна заметит происходящее.
        Наконец, махнув рукой, он взял заранее приготовленные факелы из пакли, полил из бадейки керосином и подогнал лодку к самой кромке мазутного пятна.
        Последний раз осмотрелся, поджег факелы — один, другой, третий — и начал опускать их, тихо передвигаясь на лодке, в густой мазут.
        От берега он был пока что скрыт бортом лихтера.
        Бегучее пламя, мгновенно охватившее факелы, легко перебросилось на поверхность мазута.
        Вспыхнуло море.
        Огонь охватил невысокие пологие волны и вновь вынырнувших на поверхность Литовцева и молодого вахтенного матроса. Лица их были залиты кровью, испачканы мазутом, искажены страданием.
        Литовцев выплюнул изо рта воду с мазутом, истошно закричал, замахал «деду» рукой, но тот, не обращая на него внимания, развернул лодку…
        Ветер, ветер…
        Он гнал пламенную волну, возникшую, словно по волшебству, и растущую с каждым мигом, прямо на водолазные боты.
        А диверсант, отплыв на веслах несколько саженей в противоположную сторону, снова оглянулся и увидел вахтенного; тот вынырнул, на сей раз уже один — Литовцева над водой не было.
        «Дед» перекрестился, завел небольшой мотор и нырнул во тьму, которая рядом с оранжево — дымным пылающим морем стала еще чернее и гуще.
        …Огненную реку увидели на первом водолазном боте.
        Раздался крик: «Полундра!», люди бросились к подветренному борту.
        Несколько секунд водолазы в растерянности смотрели на волну пламени, прервав работу. Только подводники, стоявшие на воздушной помпе, продолжали мерно качать воздух для своих товарищей, работавших под водой.
        — Что за диво?  — изумленно вопросил Иван Зирковенко, ни к кому, впрочем, прямо не обращаясь.
        Усатый пожилой боцман Говорухин, прошедший на своем веку три крупных кампании, внимательно всмотревшись в пламя, сказал хмуро:
        — Оно тебе сейчас покажет… «диво»!.. Это нефть горит… Либо мазут.
        На палубе появился Щекутьев. В одно мгновение он оценил обстановку.
        — Да — а, что — то в этом роде…  — подтвердил он мнение боцмана.  — Я такое уже видел однажды… в Сиднее… Страшная штука: ветер — то на нас гонит!
        Боцман Говорухин предложил:
        — Уходить надо, Сергей Сергеевич!
        — А они?  — Щекутьев выразительно кивнул на воду, в глубине которой работали водолазы.  — На подъем минут пятнадцать уйдет…  — И тут же скомандовал: — Пахомов, Сапегин! Срочный подъем водолазов! Сигнальте водолазам аварийный подъем!
        Матросы несколько раз подергали подъемный водолазный трос, передавая тем, кто под водой, условный сигнал, затем быстро и деловито наладили лебедку для подъема. Включили мотор. Трос зазмеился из воды, начал медленно наматываться на вал лебедки…
        …Медленно — медленно — а быстрее нельзя, человек не выдерживает быстрого подъема с глубины — поднимались водолазы Федор Гарковец и Василий Косов, и вот корпус затонувшего судна уже под ними…
        Щекутьев командовал на палубе бота:
        — Быстро, быстро, орлы! Не паниковать! Ведра готовьте, багры, топоры… Синилов, не вижу дела! Что там с пожарной помпой?
        — Не качает, Сергей Сергеевич…  — растерянно отозвался молодой матрос.
        — Да ты что, с ума сошел?  — остервенело закричал ему Щекутьев.  — Голову оторву!..
        Синилов в полном недоумении развел руками:
        — Вчера проверял — работала, как из пушки… А нынче поршня клинят!
        Щекутьев бросился к помпе, принялся отвинчивать крышку воздушного механизма.
        Матросы выстроились тем временем на подветренном борту, готовые встретить пламя,  — с баграми, топорами, ведрами на веревках и прочим нехитрым противопожарным снаряжением. Кто — то заранее наливал в бадью забортную воду.
        А водолазы поднимались — уже близилась поверхность моря. Гарковец, по — прежнему не ведая о случившемся, с изумлением смотрел на багровое зарево над своей головой — такой картины ему видеть еще не приходилось!
        …Пламя уже подступило плотной стеной к борту судна.
        Щекутьев, чертыхаясь, все еще возился с помпой, а подводники дружно отражали натиск огня, обливая палубу и борта бота забортной водой…
        Торопливо качали воздух водолазам, мерно чавкал насос, по резиновому шлангу от каждого качка, словно конвульсия, пробегала воздушная волна…
        Шланг перевешивался через борт водолазного бота, уходил под воду, к водолазам. Никто в суматохе не видел, как откуда — то сверху пролетел пожарный топорик, воткнулся в палубу, одновременно перерубив шланг, почти на всю толщину его. Из шланга с шипением, со свистом рванулся воздух…
        Иван Зирковенко, стоявший на помпе, первым заметил, что ход поршня стал необычайно легким. Передав рукоятку другому матросу, он побежал вдоль шланга. Вот и топорик, воткнувшийся в резиновую кишку — Иван все понял. Истошно заорал:
        — Полундра, ребята! Обрыв шланга!..
        Щекутьев подбежал к месту аварии, отдал команду:
        — Эй, на лебедке! Аварийный подъем!..
        Лебедка начала вращаться с бешеной скоростью.
        Багровое зарево над поднимавшимися водолазами приближалось — поверхность была уже рядом. И вдруг Гарковец увидел, его товарищ извивается в воде, судорожно размахивает руками и ногами.
        Водолаз понял, что произошла какая — то катастрофа, но помочь Васе Косову он был не в силах — ведь во время подъема водолаз никакой самостоятельности не имеет… Он лишь принялся дергать сигнальный фал, чтобы дать знать товарищам наверху, что под водою неладно.
        Прошло еще несколько мучительно долгих секунд, и шлем Федора Гарковца показался над пламенной волной. И хотя вытянули его очень быстро, пламя успело охватить водолаза.
        Матросы и к этому подготовились: Гарковца сразу же закутали в несколько мокрых одеял и сбили пламя… Одновременно стащили с него шлем…
        Вот и второй водолаз, Василий Косов, на палубе… Он был оез сознания, синие губы закушены. Подводники, не теряя ни секунды, начали делать ему искусственное дыхание… Наконец, слабо затрепетали веки, вырвался первый вздох…
        Можно уходить от огня!
        Щекутьев коротко приказал:
        — Полный вперед!
        Через несколько мгновений из трубы водолазного бота рванулся густой столб дыма, мерно зарокотал двигатель, и судно рванулось вон из огненной купели — вперед, к спасительно — чистой кромке моря, где уже маячили буксир и плавучий кран: они — то ушли на чистую воду сразу же, как возник пожар — им ведь не надо было ждать подъема водолазов!
        Раззевался дым над длинными тонкими трубами и двух других водолазных ботов: вместе со своими буксирами они резво бежали по огненному морю, оставляя за собой черный дымный след.
        Миллер вышел в приемную, где его ожидал посетитель. При появлении генерала посетитель — высокий сухопарый англичанин с резким энергичным лицом — поднялся, пошел ему навстречу, коротко представился:
        — Господин генерал, я инспектор Скотланд — Ярда лейтенант Флойд Каммингс…
        Миллер церемонно поклонился:
        — Очень приятно. Чему обязан?
        Инспектор сухо, будто на бухгалтерских счетах, сказал — отщелкал:
        — Отправляясь к вам, господин генерал, я имел беседу с комиссаром уголовной полиции города Лондона мистером Сондерсом. Господин комиссар уполномочил меня заявить, что поведение ваших людей в Лондоне более не терпимо!
        Оцепенев от бестактной полицейской формулировки, Миллер еле выдавил из себя:
        — Кого вы имеете в виду, говоря о «моих людях»?
        — Сэр, я не намерен праздно препираться с вами. Под «вашими людьми» я имею в виду ваших людей, и точка,  — глядя на Миллера беспощадными глазами, отчеканил Каммингс.
        — Мистер Каммингс, вы забываете, что я — представитель великой державы…  — начал, задыхаясь от гнева, Миллер.  — Министерство иностранных дел…
        — Господин генерал,  — не затрудняя себя особой вежливостью, перебил полицейский,  — мы, полицейские, не занимаемся политикой. Должен констатировать, что белые офицеры ведут себя здесь, как дикари, хотя, может быть, в этом виноваты большевики. Должен вас огорчить, но ничего подобного я не могу сказать про русских, которые служат в советских миссиях, учреждениях и делегациях!
        Миллер сказал почти жалобно:
        — Но в чем ваши претензии, господин инспектор?
        — Мы долго терпели всякие безобразия со стороны ваших эмигрантов и старались ничего не замечать, пока они ограничивались незаконными махинациями, торговлей своими женами и дочерьми, воровством, мошенничеством, валютными спекуляциями, мелким разбоем и организованными хищениями,  — невозмутимо перечислил Каммингс.
        — А что же еще?  — пролепетал Миллер.
        Инспектор сказал насмешливо:
        — Вчера они пошли гораздо дальше. Один из ваших людей совершил налет на контору «Закупсбыт Лимитед» и застрелил молодую женщину, дочь видного эмигрантского деятеля, профессора Яблочкина…
        Миллер побагровел:
        — Я протестую! Как вы смеете утверждать, что это был один из моих людей?!
        Полицейский и бровью не повел.
        — Господин генерал, я должен вас предупредить, что согласно законам Великобритании, все, сказанное вами сейчас, на суде может быть использовано против вас! Поймите, сэр, я говорю с вами в настоящий момент неофициально… И советую вам оставить протесты при себе.
        — Но что же делать?
        Англичанин пожал плечами:
        — Надо сказать: «Не знаю». Иначе, когда мы его найдем, ваше дело будет совсем плохо…
        — Но я действительно ничего не знаю!  — испуганно, растерянно пробормотал Миллер.
        Инспектор Каммингс посмотрел на него оценивающим взглядом старого сыщика и усмехнулся:
        — Мы не знаем пока его имени и не знаем, где он скрывается. Но приметы известны, и по этим приметам мы его найдем. Королевским судьей уже подписан указ о заключении его в тюрьму, и по английским законам каждый, кому что — то известно о скрывающемся преступнике, обязан сообщить об этом властям. Вас это тоже касается…
        Миллер смущенно развел руками:
        — Я ничего не знаю…
        — Подумайте, подумайте, господин генерал, и позвольте откланяться…
        Инспектор четко повернулся и направился к дверям. Миллер неуверенным шагом проводил его и потерянно побрел в свой кабинет. Тихо повторяя: «Боже мой, боже мой, за что все это?», он вошел в заднюю комнату за кабинетом.
        Там, в обществе Марушевского, обедал Севрюков. Он жадно хватал пищу руками, чавкал, с бульканьем пил.
        И Марушевский, и Севрюков одновременно повернулись к Миллеру:
        — Что?!
        Миллер тяжело опустился в кресло.
        — Вы, Севрюков, идиот. Оказывается, вы неслыханный, бесповоротный идиот…
        Марушевский мрачно усмехнулся:
        — Разве вы не были знакомы раньше?
        Миллер повернулся к бывшему прапорщику:
        — Скажите, Севрюков, зачем вы убили эту женщину? Мы вам разве велели кого — нибудь убивать в «Закупсбыте»?
        Севрюков отодвинул пустую тарелку, погладил брюхо, сыто отрыгнул:
        — Вы мне велели их припугнуть как следует…
        — И вы для этого застрелили девку?  — устрашающе выкатил глаза Миллер.
        Севрюков достал из кармана зубочистку, протер ее носовым платком, поковырялся во рту.
        — А вы думаете, ее лучше было бы повесить?  — невозмутимо осведомился он.
        — Вы что, Севрюков, не в своем уме?  — покрутил у виска пальцем Миллер.  — Здесь Англия, вы понимаете — Ан — гли — я!  — а не Мезень, где вы могли вешать и стрелять, сколько душе было угодно.
        — Это вы не в своем уме!  — вскочил со стула Севрюков.  — Вы тут от сытости и спокоя последнего умишка лишились!
        — Севрюков!  — предостерегающе крикнул Марушевский.
        — Что «Севрюков»?  — окрысился каратель.  — Это в Мезени я бы ее просто плетью отстегал, а здесь, чтобы напугать, надо у — бить. У — бить! Уби — ить! Больше этих мерзавцев ничем и никогда не вразумишь!..
        Миллер возразил ядовито:
        — Да? Вы так думаете? Но вы, кажется, забыли, капитан, что долг платежом красен. К сожалению. Теперь вас поймает английская полиция и повесит. По — ве — сит. Как вам понравится такая перспектива?
        Севрюков бросил зубочистку на ковер.
        — А мне наплевать,  — сказал он.  — Чуть раньше, чуть позже. Подумаешь! Мы уже все давно жмурики. Поглядите на себя в зеркало: вон она, костлявая, у вас за плечом!  — и, довольный собой, хрипло захохотал.
        Марушевский, неслышно зайдя к нему за спину, сделал Миллеру выразительный знак, чтобы тот помолчал.
        Потом крепко взял за плечи Севрюкова:
        — Ну — ка, послушайте теперь меня, капитан. Вам здесь действительно при сложившихся обстоятельствах находиться очень опасно.
        Севрюков по — волчьи оскалился:
        — А где мне неопасно?
        — В Мексике. Или в Аргентине.  — Марушевский подошел к несгораемому шкафу и постучал по бронированной дверце.  — Здесь для вас есть кое — что: надежный паспорт и шесть с половиной тысяч фунтов стерлингов.
        — На что они мне?  — буркнул Севрюков.
        — Как на что?  — удивился Марушевский.  — Купите себе поместье, какую — нибудь там гасиенду, и можете своих индейцев миловать или казнить…
        — Что надо делать?  — с мрачной решимостью осведомился Севрюков.
        Марушевский сморщился, как от кислого:
        — Нам очень мешает делегация Красина…
        Шестаков разыскал Ивана Соколкова на баке, где тот, разинув рот, слушал бывальщины Гарковца. Поманил его пальцем:
        — Ваня, надо сегодня еще перевезти с берега на судно все наши вещички.
        — Есть!  — вытянулся Соколков.  — А вопрос спросить можно, Николай Палыч?
        — Ну?
        — Мы нынче приборку затеяли. Завтра вещички нельзя перевезти?
        — Завтра будет не до того,  — сказал Шестаков озабоченно.  — Играем раннюю побудку.
        — Что, неужели отправляемся?
        — Так точно, дорогой мой военмор Соколков Иван Алексеевич!  — весело сказал Шестаков.
        Соколков радостно сказал:
        — Тогда сделаем, товарищ комиссар! Есть, сегодня вещички с берега перевезти!
        Шестаков похлопал его по плечу:
        — А все — таки, Иван, мы неслыханные молодцы! Завтра полным ходом потопаем.
        Соколков уже успел пережить новость и потому сказал вполне невозмутимо:
        — Какие могли быть сомнения? Раз надо, значит, потопаем каким надо ходом — хошь малым, хошь полным!
        Шестаков озадаченно уставился на него:
        — Чего — то я в тебе раньше такой уверенности не замечал,  — и легонько подтолкнул его в спину по направлению к баку. А сам бегом спустился по трапу и, насвистывая, пошел по коридору к своей каюте.
        Открыл дверь и в сумраке увидел силуэт человека, сидевшего на диване.
        Включил свет. В самом углу дивана съежилась Лена Неустроева!
        — Лена?! Как вы сюда попали?
        Она поднялась, подошла к нему вплотную.
        Мгновение стояла молча, потом уткнулась лицом ему в грудь.
        Шестаков замер.
        — Мне надо было хотя бы еще один раз увидеть тебя…  — прошептала Лена.
        — Лена, как же…
        — Я хотела, чтобы ты знал… чтобы ты поверил… я никогда… никогда не обманывала тебя… Я вообще не могу обманывать! Просто… когда еще пять лет назад я была невестой капитана второго ранга Петра Чаплицкого… все ведь было по — другому… и я еще не знала тебя… Ты понимаешь?…
        Шестаков молча кивнул. Лена продолжала порывисто:
        — С тех пор промчалась вечность. Никого не существует давным — давно… Я ведь не виновата, что Петр прибежал от погони ко мне!.. Он называл тебя Тибальдом из Чека…
        Шестаков обнял Лену за плечи, чувствуя, как ее тело содрогается от сдерживаемых рыданий. По — детски всхлипывая, Лена сказала:
        — Я не хочу жить без тебя, Коленька… Все неинтересно, везде пусто… Коленька, возьми меня в жены!.. Никто не будет любить тебя так, как я…
        Шестаков гладил ее по волосам, тихо улыбался:
        — Ишь, выискалась невеста — самосваха!
        Лена сквозь слезы засмеялась, закивала головой.
        А Шестаков сказал с деланным огорчением:
        — За меня нельзя замуж — у меня две макушки.
        — Ну и что?
        — Примета: две жены будет!
        Лена посмотрела ему в лицо, сказала по — детски:
        — Не — а… Только одна.
        — Почему?  — удивился Шестаков.
        — Мне нянька нагадала, что суженого найду я поздно, полюблю на всю жизнь, проживем вместе век и он мне закроет глаза…
        Шестаков, военмор, краснознаменец, начальник Сибирской хлебной экспедиции, счастливо, блаженно улыбался, слушая шепот Лены, целовал ее в лоб, в глаза, в губы, и ни о чем, ну, совершенно ни о чем другом не думал в этот прекраснейший миг своей жизни.
        …Суда экспедиционного отряда вытянулись в линию на Архангельском рейде.
        Были они ярко расцвечены флагами, сигнальщики отмахивали с корабля на корабль последние команды.
        Шестаков поднялся на мостик флагманского ледокола «Седов». Неустроев, оторвавшись от штурманского стола, встретил его по всей форме, отрапортовал:
        — Товарищ особоуполномоченный ВЦИК по проведению Сибирской хлебной экспедиции, особый морской отряд к ледовому переходу готов!
        Шестаков отдал команду:
        — Отряд! К съемке якорей — готовьсь!
        — Есть, к съемке якоря готовиться!  — отозвался капитан «Седова», и сигнальщики просемафорили приказ на караван.
        Шестаков вышел на крыло мостика, крепко уперся в обвес, осмотрел собравшийся на палубе экипаж — здесь же, внизу, находились Лена, Болдырев, Соколков.
        Шестаков сказал команде короткую речь:
        — Товарищи моряки! По воле правительства РСФСР, по указанию Российской Коммунистической партии большевиков сегодня мы отправляемся в трудный, опасный поход. Вопрос доставки хлеба — это вопрос жизни и смерти для всего Северного края Республики.
        Рабоче — крестьянское правительство, зная те огромные тяготы и трудности, что ждут экспедицию, сделало все, чтобы снабдить нас всем необходимым. Щедрой рукой отпустило все нужное, хотя каждый выданный нам фунт, хлеба, угля, керосина обездоливают в такой же мере трудящееся население!
        Шестаков прошелся по мостику, зорко разглядывая каждого, стоящего на палубе. Выбросил вперед руку:
        — Товарищи! Я знаю, что только благодаря вашей сознательности и энергии мы смогли выполнить первую часть порученного нам дела — сегодня вверенная мне экспедиция выходит в море… Спасибо вам за ваш громадный беззаветный труд, за ваше мужество! И я верю, что в предстоящем рейде каждый человек отдаст все свои силы, а если понадобится — то и жизнь, чтобы выполнить свой долг и привезти хлеб нашему народу! Ура — а!
        Дружное морское «ура — а — а!!» было ему ответом, взлетели в воздух бескозырки, треухи, фуражки. Кто — то даже открыл стрельбу вверх из винтовок, оглушительно загремел самодеятельный духовой оркестр.
        Шестаков повернулся к Неустроеву:
        — Ну, Константин Петрович, в добрый путь? Принимайте командование и — «Всем с якоря сниматься!».
        Старый моряк в последний раз перед отплытием окинул взглядом суда каравана.
        Грустное, конечно, зрелище: в основном отряд состоит из буксиров — паршивеньких старых пароходишек. На военном флоте такие небось в порту работать не взяли бы. А здесь они точно линкоры. Тем более, заново шаровой краской покрашены…
        Константин Петрович глубоко вздохнул: что же делать, чем богаты, тем и рады, других судов нет и не было… Спасибо, хоть ледоколы имеются…
        Перекрывая его размышления, густо заревел гудок ледокола, на мачту взлетел флажный сигнал, заверещали боцманские дудки.
        Неустроев снял фуражку и широко перекрестился.
        Раздались привычные команды съемки с якоря:
        — На шпиле! Восемнадцать под форштевнем! Пошла по малому! Вира!
        — Провернуть машину! Левую — малый вперед! Правую — малый назад! Руль — прямо! Якорь на клюзе!.. Пошла!.. Пошла!.. Пошла — а!!.
        Неустроев скомандовал:
        — Движение — двумя кильватерными колоннами! Правый мателот — ледокол «Русанов».  — Потом обернулся к Щекутьеву: — Начальнику связи — доложить готовность!
        — Товарищ начальник экспедици!  — отрапортовал Щекутьев.  — В походный ордер включены пятнадцать вымпелов. Из — за отсутствия навыков совместного плавания у капитанов руководством экспедиции приказано идти на свободной воде до встречи со льдами плотной группой в четыре колонны. Капитанам розданы штатные инструкции, предусматривающие все случаи взаимодействия — в тумане, во льдах, при ночной буксировке…
        — Порядок пользования связью?  — спросил Неустроев.
        О порядке пользования связью капитаны и штурмана подробно информированы: сеансы для радио, морзе, своды флагов своевременно вручены.
        — Благодарю за службу!  — сказал Неустроев.  — Флагманский штурман, доложите.
        На мостик поднялся Болдырев.
        — Ну, друзья, вот и свершилось.
        Неустроев спросил в шутку:
        — Андрей Васильевич, может быть, с нами останетесь?
        Болдырев энергично помотал головой:
        — Ну не — ет, я уж вас здесь буду дожидаться! До выходного створа с вами доплыву, а там сойду на катер.
        Шестаков засмеялся:
        — Андрей, моряки не плывут, а идут. Понял?
        Болдырев не обиделся. Сказал твердо:
        — Понял. По мне, идите, плывите, бегите — как угодно, только возвращайтесь скорее с хлебушком.
        И обнял Неустроева.
        Потом распрощался с Олениным, Захарченко, Щекутьевым, остальными командирами в ходовой рубке и вышел вместе с Шестаковым на мостик.
        Оттуда они спустились на палубу, где хорошо был виден вытягивающийся с рейда отряд: ледоколы «Русанов», «Малыгин», «Сибиряков», пароходы «Николай», «Колгуев», «Кереть», «Севре», «Маймакс», «Рево», «Трувор».
        А концевых еще и не видать было из — за брандвахты.
        Болдырев сказал, чуть шепелявя от волнения:
        — Ах, Николай, дорогой ты мой человек, сердце от счастья лопается! Посмотри, что сотворили,  — ну, прямо глаза не верят! Это же целая эскадра!
        — Скажи — флот!  — смущенно усмехнулся Шестаков.
        Болдырев упрямо повторил:
        — А что?! Флот! И моряки его подвиг совершат, достойный флотов Ушакова и Нахимова!
        — Постараемся, Андрей,  — тихо сказал Шестаков.
        Они подошли к трапу, под которым завешен был на талях небольшой катерок.
        — Прощаться будем?  — спросил со вздохом Шестаков.
        — Видно, пора…  — Болдырев помолчал, потом, вроде бы равнодушно, спросил: — А что это Константин Петрович решил взять дочку на поход?
        Шестаков посмотрел ему прямо в глаза, ответил хмуро и твердо:
        — Это я решил… взять с собой жену.
        Болдырев широко улыбнулся:
        — Ну, дай вам бог счастья, как говорится.
        Он обнял Шестакова и спрыгнул в катер.
        Часть III
        БОЙ
        В конференц — зале английского пресс — клуба нынче людно и шумно: журналисты собрались на встречу с советской торговой делегацией.
        По широкому проходу быстро, деловито прошли на возвышение — сцену представители Советской Республики.
        Виктор Павлович Ногин занял председательское место, рядом сели Красин, Литвинов, Клышко.
        Ногин поднял руку — корреспонденты английских и иностранных газет, заполнившие зал, притихли.
        Виктор Павлович начал конференцию.
        — Господа, мы пригласили вас, чтобы сделать для мировой печати ряд важных сообщений,  — сказал он.  — Газеты уже извещали о том, что советская торговая делегация заключила соглашение с кооперативным обществом «Закупсбыт Лимитед» о торгово — коммерческом сотрудничестве…
        Журналисты шумно подтвердили свою осведомленность.
        Ногин продолжал:
        — Вчера, однако, правление «Закупсбыта» уведомило нас о расторжении договоренности…
        В зале гомон. Лучится угрюмыми морщинами облупленное лицо Севрюкова, примостившегося с блокнотом в руках в заднем ряду, поближе к двери.
        Ногин дождался терпеливо полной тишины.
        — Руководители «Закупсбыта» мотивировали свой отказ от обязательств развернутым против этого общества физическим, политическим и финансовым террором. Лондонская биржа лишила «Закупсбыт» кредитов, вручив фирме ультиматум. Фирма передала его текст нам…
        Он показал собравшимся письмо.
        — Здесь сказано, помимо прочего, следующее: «Мы решили, что для нас сейчас невозможно будет принять участие в каком — либо деле, способствующем Советскому правительству…»
        Раздались в разных углах зала одобрительные возгласы.
        Не обращая на них внимания, Ногин продолжал:
        — Кроме того, вы знаете, вероятно, что несколько дней назад фанатиком — белогвардейцем была убита двадцатилетняя девушка, английская подданная, сотрудница фирмы «Закупсбыт Лимитед»…
        Встал со своего места корреспондент.
        — Газета «Таймс»,  — представился он.  — Какие теперь планы у советской делегации?
        На вопрос ответил Красин.
        — Господа журналисты, можете сообщить в свои газеты следующее…  — очень серьезно сказал он.  — У нас такое трудное положение, что, кроме бесповоротной победы, большевиков не устроит никакой другой вариант!
        В зале доброжелательно засмеялись.
        — А если говорить серьезно,  — сказал Ногин,  — то мы решили отказаться от услуг посредников. Советские кооператоры уполномочили меня сообщить: со вчерашнего дня учреждено первое советское международное кооперативное акционерное общество «АРКОС» — Олл Рашен Кооператив Сосайити. И штабквартира его будет находиться здесь, в Лондоне!
        — Газета «Нью — Йорк геральд трибюн»!  — выкрикнула с места долговязая рыжая журналистка в немыслимо яркой шляпе.  — Не помешают ли деятельности «АРКОС» разногласия и споры о долгах русского царя?
        Ногин твердо ответил:
        — Это исключено. «АРКОС» не государственное, а общественное предприятие…
        И после короткой паузы добавил:
        — Предъявлять к нему претензии за долги русской короны так же нелепо, как если бы я попросил вашу редакцию оплатить нам проценты за покупку американским правительством у русского царя Аляски.
        В зале снова зашумели, но пронзительный тенорок толстяка в полосатой тройке перекрыл общий гомон:
        — Газета «Сан». Шутки шутками, но политические переговоры вновь затормозились. И именно из — за долгов России странам Антанты!
        Ногин развел руками:
        — Ну, если говорить честно, то английская сторона затормозила, переговоры из — за того, что Врангель вырвался из Крыма и захватил Северную Таврию. Кое у кого появилась надежда на реставрацию. Поэтому и всплыл заново вопрос о пресловутых царских долгах.
        Вмешался Красин:
        — Господа, ведь мы и не возражаем оплатить эти долги. Разумеется, если нам будет возмещен ущерб от интервенции в сумме тридцати миллионов золотых рублей…
        Кто — то презрительно засмеялся.
        Красин крикнул:
        — Вдумайтесь, господа! Переговоры переговорами, войны войнами, это дело другое… А есть людям надо каждый день! И для этого надо торговать каждый день! Не так ли, господа журналисты?
        По залу прокатился одобрительный шум.
        Встал представительный мужчина с кайзеровскими усами:
        — Газета «Гамбургер цайтунг». Русский коммерсант и полярный исследователь доктор Павел Кушаков распространил в Лондоне меморандум. Знакомы ли вы с этим документом, и что вы о нем думаете?
        Ногин кивнул:
        — Да, мы читали меморандум Павла Кушакова. Он ратует за широкое привлечение иностранного капитала к освоению Северного морского пути и разработке природных богатств русского Севера. Он требует объявления порто — франко[5 - Порто-франко — «свободный порт», пользующийся правом беспошлинного ввоза и вывоза товаров.] в Дудинке, Усть — Порте, Обдорске, Усть — Цильме…  — Ногин приподнялся со своего места.  — Господа, на этот счет я могу сообщить вам слова Владимира Ильича Ленина о тактике современной буржуазии: «Они хотят сделать мешочничество интернациональным. Хотят мирное хозяйственное строительство превратить в мирное разложение Советской власти. Извините, господа империалисты, мы начеку!» Вот что сказал вождь российской революции, и я думаю, что комментарии тут излишни.
        — Но специалисты утверждают, что русские своими силами смогут приступить к освоению ресурсов на Севере не ранее, чем через пятьдесят лет!  — выкрикнул из зала один из корреспондентов.
        Красин ответил мгновенно:
        — Господа, что касается прогнозов специалистов, то практика уже не раз демонстрировала их скоропалительность. И ошибочность. Хорошо хоть, что у вас здесь терпимо относятся к таким слабым пророкам. А то я припоминаю случай, когда со мной сидел в Воронежской тюрьме один конокрад. Он зарезал гадалку за то, что она ему неправильно нагадала… у кого лошадь украсть!..
        В зале хохот.
        Ногин весело добавил:
        — Господа, у нас действительно есть в Сибири и на Севере уголь, лес, нефть, золото, медь, асбест, железо. И многое — многое другое. Но я надеюсь, вы не осудите меня, если я вам сообщу доверительно, хотя и конфиденциально…
        Зал заинтересованно притих.
        — …Все это: и золото, и нефть, и прочее, нам все это самим надо!
        Аудитория взорвалась хохотом. Красин тоже улыбнулся — еле заметно — и добавил:
        — Поэтому необходимо закончить вопрос с пророчествами: не так давно все утверждали в один голос, что ни при каких условиях нам не организовать морской экспедиции для вывоза хлеба из Сибири. Так вот, с особым удовольствием могу сообщить вам, что вчера караван из пяти ледоколов и девяти грузовых судов взял курс на Обь и Енисей. Через три месяца новорожденному сегодня «АРКОСу» будет что предложить на лондонском рынке…
        В зале раздались аплодисменты, и Красин почувствовал, что овладел аудиторией.
        За улыбчивостью наркома, его юмором и мягкостью ощущались огромная уверенность и внутренняя сила. Севрюков смотрел на него с ненавистью. Потом, не в силах слушать его дальше, встал и вышел из зала в пустынный вестибюль.
        Там он пристроился за колонной, огляделся по сторонам.
        Никого не было. Севрюков переложил из заднего кармана брюк во внутренний карман пиджака длинноствольный маузер, с которым никогда не расставался.
        Из зала послышался вопрос:
        — Не опасается ли господин Красин повторения в «АРКОСе» столь же прискорбных случаев, как тот, что произошел с убийством служащей в «Закупсбыте»?
        Красин задумчиво потеребил свою элегантную бородку, внимательно всмотрелся в зал.
        — В течение долгих десятилетий лучшие люди России сознательно шли на смерть во имя справедливости и торжества дела свободы,  — сказал он и с жаром закончил,  — и не нам, тем более сейчас, пугаться уголовно — политического террора! Каждый из нас, каждый сотрудник «АРКОСа» отдает себе отчет в опасности, но надежда испугать нас ножами и пулями платных истязателей и наемных убийц — бессмысленна!..
        В зале снова вспыхнули аплодисменты, раздались громкие одобрительные возгласы, журналисты поднялись с мест, застучали сдвигаемые стулья.
        В вестибюль устремился поток спешащих к телефонам корреспондентов. Мгновенно возникла толпа.
        Показались советские делегаты. Красин и Ногин были окружены большой группой журналистов, продолжавших задавать вопросы.
        Все они двигались к выходу, и в эту суету незаметно втерся Севрюков. Сквозь толчею он постепенно пробился поближе к Красину. Посматривая на выход, шел вплотную за советским наркомом. Положил руку в карман пиджака…
        Шестаков вышел на верхнюю палубу ненадолго — оценить обстановку. Он стоял на мостике, подняв воротник шинели, нахлобучив низко на лоб фуражку — зюйдвестка осталась в каюте.
        Медленно, ох как медленно движется в свинцовых волнах Ледовитого океана хлебный караван! Ведь равняться надо на самые тихоходные пароходы, а некоторые из них и вовсе приходится тащить на буксире: старые изношенные машины не выдерживают нагрузки, время от времени какая — нибудь из них останавливается, требуя ремонта в невыносимо тяжелых походных условиях.
        Вокруг, сколько хватало глаз, угрожающе качались льды — летние, потрескавшиеся, но все еще опасные для утлых коробок, которые держались на честном слове да на энтузиазме «караванщиков».
        Шестаков в мыслях грустно усмехнулся: ведь многих из них действительно иначе, чем «караванщиками», не назовешь; они и океан — то впервые увидели всего несколько месяцев назад, какие из них моряки!
        Но работали яростно, будто снова и снова шли в бой с проклятой белогвардейской контрой!
        Шестаков вспомнил, как несколько дней назад налетел шторм.
        Плотный снежный заряд накрыл и море, и корабли белым мятым покрывалом, ослепил вахтенных на мостике.
        «Видимость — ноль!»
        Испуганно, жалобно заныли, загудели, заревели гудки пароходов: в любую минуту было возможно столкновение. Да и берег недалеко — с бурунами вокруг колючих острых рифов, с предательскими отмелями. Не дай бог, занесет на них в этой сумасшедшей летней метели!
        Свирепо завывал порывистый ледяной ветер, вздымал короткую крутую волну. Резко ударив по борту корабля, она взлетала вверх и рассыпалась мириадами крохотных ледяных шрапнелин; влажная пыль окутывала снасти и палубу прозрачной узорчатой коркой, лед прямо на глазах нарастал тяжелым опасным панцирем.
        Моряки знают, как страшно это непрошеное украшение — под его тяжестью рушатся снасти, надстройки, а порой и все судно, потеряв остойчивость, ложится на борт, набирает воды, переворачивается…
        И хотя сапоги матросов за минуту плотно примерзали к палубе, люди неистово скалывали лед чем попало, поливали его кипятком…
        Вот в этот самый момент и застопорила машина «Седова», оставляя флагманский корабль на волю бушующей злобной стихии.
        Шестаков кубарем скатился в машинное отделение: около двигателя уже хлопотали «духи» — так называют на судах машинную команду.
        — В чем дело?!  — заорал Шестаков с порога.
        — Да вот, разбираемся, Николай Павлович,  — виновато сказал старший механик Яков Привин.  — Похоже, что подшипник преставился…
        В огромных ручищах он держал стальное полукольцо, покрытое сизой окалиной, с неровными обломанными краями. Лицо механика, все в масляных пятнах, выражало недоумение.
        Рядом копался в машине второй механик. Немного погодя он повернулся к Шестакову, поблескивая белками на закопченной физиономии, доложил:
        — Сгорел вкладыш левого подшипника.
        — Почему?
        Привин показал на кожух:
        — Масла в картере нету.
        Шестаков разозлился:
        — Толком можете объяснить, в чем дело? Почему масла нет? Куда оно подевалось?
        Привин развел руками:
        — Будем смотреть, Николай Павлович… До сих пор уровень нормально держался, масло расходовалось по норме.
        — Утечек, стало быть, не случалось,  — пояснил второй механик.
        — Так это что, диверсия?  — насторожился Шестаков.
        Привин сказал рассудительно:
        — Ну почему же сразу — диверсия! Разберем подшипник — видно будет. Как — никак машина старинная, очень даже поношенная…
        — И долго вы будете разбираться?  — нетерпеливо спросил Шестаков.  — Пока к берегу притащит?
        — Поднажмем,  — хмуро ответил Привин.  — Сейчас всей командой навалимся.
        Шестаков хлопнул его по плечу:
        — Я на мостик… Докладывать каждые полчаса!
        — Есть!
        Тогда все закончилось благополучно. Матросы с черными обмороженными лицами еще скалывали лед с палубы, когда снежный шквал прекратился так же внезапно, как и начался, в голубом небе засияло солнце.
        Обошлось без серьезных потерь.
        И на других судах каравана был порядок.
        А через полчаса Привин доложил, что нашли трещину в картере подшипника — через нее и ушло масло.
        Аварию удалось ликвидировать: трещину зачеканили, и вскоре машину можно было запускать на холостую обкатку. А еще через три часа заработал гребной вал — «Седов» двинулся вдогонку за караваном, благо тот находился в пределах прямой видимости.
        Сколько их было, неприятностей, больших и малых, на судах каравана, и каждая отнимала драгоценное время — дни короткого полярного лета мчались вихрем!
        Малейшая задержка могла обернуться катастрофой, и поэтому поход был сплошным авралом.
        Люди, впрочем, были к этому готовы еще в Архангельске, никто не роптал и не жаловался…
        Шестаков спустился в кают — компанию. Начинался обед, и все уже собрались за длинным столом, покрытым реденькой, но чистой льняной скатертью. В помещении было холодно, и люди сидели в шинелях, в бушлатах, закутавшись шарфами. Но — по русскому обычаю — без шапок. И не унывали, а в предвкушении обеда оживленно разговаривали, перебрасывались шутками.
        Хозяйничала Лена Неустроева. Она аккуратно резала черный хлеб крохотными ломтиками и раздавала обедающим по одному кусочку, подставляя ладонь, чтобы ни одна крошка не упала.
        Увидела Шестакова — серые удлиненные глаза ласково заискрились, на похудевших обветренных щеках показались милые ямочки.
        — Опаздываете, Николай Павлович,  — сказала она с шутливой укоризной.  — Так и голодным остаться недолго.
        — Голодным я все равно останусь,  — засмеялся Шестаков.  — Зато свежим воздухом надышался, врачи для аппетита очень рекомендуют.
        — Прошу!  — Лена поставила перед Шестаковым тарелку с дымящимся борщом, который наливала всем по очереди из бачка.  — Флотский борщ образца тысяча девятьсот двадцатого года. За вкус не ручаюсь, но сварила горячо…
        За вкус ручаться и верно не приходилось, да и борщом назвать это странное варево из прошлогодней квашеной капусты и пригоршни ржаной муки можно было, только отдавая дань старинной морской традиции.
        Но никто не привередничал, все охотно согласились бы на добавку — да только не было ее. А Яков Привин, старший механик, даже нахваливал «мисс кок» — так прозвали Лену в кают — компании еще в самом начале похода.
        Пока народ старательно управлялся с первым, Лена растерла озябшие руки, спрятала их в меховые рукавички. Шестаков виновато поглядел на нее, тяжело вздохнул.
        Ему хотелось взять эти покрасневшие потрескавшиеся руки с длинными гибкими пальцами в свои, приласкать, согреть их — сколько выпало им на долю непривычного, тяжкого и неожиданного труда!
        Будто уловив эти мысли Шестакова, Лена лихо тряхнула головой, сбросила рукавички и принялась раздавать второе блюдо: жидкую пшенную кашу на сахарине.
        С того конца стола, где сидел Яков Привин, раздался взрыв хохота. Старший механик, человек доброго и веселого нрава, прожил большую и интересную жизнь и считал своим долгом, как он выражался, «передавать салагам тяжелый революционный опыт» — рассказывал окружающим смешные, иногда грустные, но всегда поучительные истории.
        А рассказать ему было что: в свои сорок лет он успел побывать и в боевиках — эсерах, и в анархистах, и в политкаторжанах.
        Пожизненную каторгу назначил ему царский суд за покушение на могилевского губернатора, душителя и вешателя.
        А с восемнадцатого года Привин раз и навсегда пристал к большевикам. Работал в ВЧК, на фронте под Царицыном отбил у беляков батарею.
        Выпятив и без того широченную, как ворота, грудь, на которой поблескивал орден Красного Знамени, механик рассказывал, как он выступал однажды на фронте с лекцией о текущем моменте:
        — Разъясняю я, значит, братцам — солдатикам про поход проклятой империалистической Антанты, в бумажку гляжу, чтоб не сбиться. И каждый раз, как останавливаюсь дух перевести, командир полка в ладоши бьет. Конечно, вместе с ним и ротные хлопают, и взводные, и весь рядовой состав. Понравилась мне такая сознательность, говорю потом командиру: «Ну, говорю, дорогой товарищ, дошли, видно, мои слова до сердца каждого солдата!» — «Та ни…  — отвечает, сам он из — под Чернигова,  — стоя сплять, гады!..»
        Даже Неустроев расхохотался:
        — Это он их, выходит, аплодисментами пробуждал!
        — Ну да,  — серьезно подтвердил Привин.
        Шестаков взглянул на Лену, оба они — на Неустроева, все вместе — на Привина. И безудержный смех охватил их. Глядя на них, хохотала вся кают — компания, но только они знали истинную — тайную — причину этого веселья.
        Дело было в том, что еще в самом начале похода Привин зашел в каюту Неустроева доложить о работе машины. После делового разговора Лена предложила старшему механику чаю, он охотно согласился и, по обыкновению, начал рассказывать о своих фронтовых приключениях.
        На сей раз речь шла о том, как он после разрыва германского снаряда, разметавшего в клочья всю орудийную прислугу и конную упряжку, выволок с позиции из — под носа наступавших врагов полевое орудие.
        Глядя на его мощную, как у Поддубного, шею, на пудовые кулачищи, толстые огромные ноги, Шестаков реально представлял себе эту картинку: Привин, намотав на плечи упряжь, прет на себе пушку вместо трех першеронов…
        И в этот самый момент на середину каюты нерешительно вышел, невесть откуда взявшийся мышонок.
        Маленький розовый мышонок.
        Привин поперхнулся на полуслове, остекленевшими глазами уставился на него… а дальше произошло нечто невероятное: гигант с воплем, одним прыжком очутился на столе и оттуда с ужасом завопил: «У — уберите… убери — ите… это!..»
        И сколько Шестаков ни урезонивал его,  — как не стыдно, а еще боевик, политкаторжанин,  — Привин со стола не слез, пока Николай не сгреб мышонка в бумажный кулек и не вынес его из каюты.
        Потом, буквально со слезами на глазах, заикаясь от смущения, старший механик умолял никому не рассказывать об этом случае: «Я в — ведь н — не от т — трусости… это у м — меня п — после к — контузии… ч — чисто нервное…»
        Севрюков шел вплотную за советским наркомом. А Красин и не замечал его, увлеченный разговором с представителями прессы…
        В дверях произошла заминка. Севрюков нащупал во внутреннем кармане пиджака свой маузер и прижался к Красину.
        И в этот момент кто — то, хлопнув его по плечу, дружелюбно воскликнул:
        — Хэлло — о!
        Севрюков обернулся и увидел незнакомого англичанина — высокого, сухопарого, с резким энергичным лицом. Он и представить себе не мог, что перед ним инспектор Скотланд — Ярда Флойд Каммингс.
        — Что такое?!  — недовольно спросил Севрюков и сделал движение вдогонку Красину — он боялся потерять его около автомобиля.
        Но инспектор Каммингс профессионально точным движением запустил руку Севрюкову за пазуху и прижал пистолет.
        Севрюков дернулся, и в тот же миг двое дюжих парней схватили карателя за руки. Спустя мгновение Каммингс, воспользовавшись тем, что один из сыщиков завернул Севрюкову за спину правую руку, вытащил у него из кармана маузер.
        Так они и выволокли его на улицу.
        В суетливой толпе на них почти никто не обратил внимания.
        Севрюков с тоской смотрел, как захлопнулись лакированные дверцы длинного черного «даймлера» и советская делегация отъехала от подъезда пресс — клуба…
        Переодетые полицейские втолкнули бывшего прапорщика на заднее сиденье большого открытого «остина», деловито нацепили ему наручники.
        Каммингс прыгнул на переднее сиденье, автомобиль плавно тронулся с места и неторопливо влился в непрерывный уличный поток.
        «Остин» катил по лондонским улицам очень медленно, как бы давая Севрюкову последний раз посмотреть на огромный город. Он и смотрел по сторонам — с отвращением и отчаянием, в бессильной ярости кусая до крови губы. И бормотал себе под нос:
        — Надо же, поймали все — таки, суки!.. Довольны?… Погодите, гады, вас еще большевички повозят в кандалах, как вы меня… подлюги…
        Мелькали по сторонам дома, ярко изукрашенные витрины магазинов, а Севрюков все бубнил:
        — Разожрали себе хари, полирована вошь!.. Погодите своего часу, умоетесь еще нашими слезьми да кровушкой… Эхма, не думал мой батянька Игнат Севрюков, что английские фараоны будут меня на лимузинах по Лондонам катать…  — Он повернулся к одному из сыщиков: — Слышь, ты, толстая рожа! Дай закурить…
        Полицеский внимательно посмотрел на него, но, естественно, ничего не ответил — русского он не знал.
        Севрюков разочарованно сказал:
        — Не понимаешь, гад?… Слышь, дай подтянуть, душу щемит!..
        Полицейский по — прежнему не догадывался, чего хочет от него арестант.
        Севрюков заорал:
        — Не понимаешь?! Да чего непонятного — то?… Смок! Понимаешь? Смо — ок! Смокать хочу!
        Вот теперь полицейский сообразил наконец, чего нужно этому русскому. Он достал солидный кожаный портсигар, вытряхнул из него сигарету.
        Севрюков досадливо поморщился:
        — Да не порть сигарку — то… Я твою докурю… Мне только потянуть малость… Докурю, андерстенд?… Не понимает, оглоед! Да хрен с тобой, давай целую!..
        Севрюков раскрыл губы, и сыщик вставил ему в рот сигарету. Чиркнул зажигалкой, и Севрюков с огромным удовольствием затянулся.
        Он уже успокоился и весь сжался, как пушечная пружина.
        Медленно поднял ко рту скованные наручники кисти, неловко переложил в губах сигарету, затянулся и нагло выпустил дым полицейскому в лицо.
        Тот поморщился, но ничего не сказал, только отодвинулся. Каммингс с переднего сиденья сказал сыщикам что — то смешное, они оба захохотали.
        Севрюков еще раз глубоко втянул в себя дым сигареты, проговорил вслух:
        — Еще посмотрим: совсем споймали вы прапорщика Севрюкова или только так, потрогать…
        План у него уже созрел.
        Не глядя больше по сторонам, он выплюнул сигарету и совершенно неожиданно, без малейшего видимого усилия перебросил через опешившего сыщика, через правый борт автомобиля свое костлявое жилистое тело.
        Упал, как кошка, на четыре точки, на мостовую.
        Скорость была невелика, поэтому он сразу же, несмотря на скованные руки, поднялся…
        Но тут случилось непредвиденное.
        Не привыкший к английскому левостороннему уличному движению, Севрюков выпрыгнул на правую сторону дороги. И громадный двухэтажный автобус, мчавшийся навстречу, сразу же поднял его на капот.
        Шофер автобуса еще попытался отвернуть, резко дернул руль в сторону, и урчащая, грохочущая, гудящая, горячая машина с оглушительным звоном и треском вмолотила разможженное тело Севрюкова в стеклянную витрину овощного магазина.
        Наступила тишина, разбиваемая только треньканьем лопнувшего стекла и журчанием текущих по тротуару ручейков томатного сока из разрушенной дотла витрины.
        Бурлила, шумела, полна была людского ликования маленькая пристань Усть — Порта.
        С громкими торжествующими гудками бросали вдоль стоянки якоря суда хлебного каравана.
        На пристани собралось, кажется, все население Усть — Порта: люди размахивали красными флагами, стреляли в небо из ружей.
        Пришло много ненцев в красочных, сшитых из шкур одеяниях. Кто то успел развести костры, на некоторых уже булькало в котелках варево. Местные даже грудных ребят принесли — те лежали в легких люльках, на ряднышках, с интересом глядели на белые высокие облачка в голубом небе и вкусно чмокали «монями» — деревенскими сосками с хлебным мякишем.
        На все, происходящее окрест, взирали с невозмутимым спокойствием домашние олени. Бегали по дощатому настилу ошалевшие от необычного шума собаки…
        По пристани расхаживали возбужденные матросы и красноармейцы с обветренными, обмороженными, бородатыми лицами.
        Чуть в сторонке изо всех сил старался необыкновенный импровизированный оркестр: маленький носатый человечек в черном длиннополом пальто терзал обшарпанную скрипку; толстый солдат в шинели и волчьем малахае, раздувая щеки, трубил на бас — геликоне; им вторил на гармошке, невероятно фальшивя, но ничуть этим не смущаясь, маленький морячок в чудовищно широких клешах, в бескозырке с длинными полосатыми лентами и… в расшитой оленьей малице.
        Оркестр играл революционные песни, а вперемежку с ними наяривал краковяк и «Дунайские волны»…
        К судам каравана, не теряя времени, с левых бортов швартовались речные баржи.
        Матросы перебросили сходни, принялись налаживать ручные транспортеры…
        С ледокола «Седов» на пристань торжественно спустились Шестаков, Неустроев, Щекутьев, Лена. С других судов сошли на берег почти все участники рейда.
        Им навстречу с хлебом — солью в руках направилось местное начальство во главе с комиссаром, опоясанным вперекрест пулеметными лентами, с маузером в деревянной кобуре и мохнатой ушанке с красной полосой поверх козырька.
        Встретились, обнялись, троекратно расцеловались, передали хлеб — соль, разговорились…
        Матросы из команд каравана бродили среди местного народа, знакомились, угощали друг друга махоркой. Встречались и старые знакомые…
        Комиссар в партизанской ушанке коротко доложил Шестакову:
        — Мильен триста тыщ пудов хлебушка мы вам приготовили, однако…
        Шестаков радостно улыбался:
        — Ох, и ждут его!.. Довезти бы поскорее да повернее!
        — У нас вить еще кой — чего имеется…  — хитро щурился ко миссар.
        Шестаков подмигнул:
        — Хвались, хвались, комиссар!
        — И похвалюсь!  — комиссар стащил меховую варежку и начал загибать пальцы по очереди в огромный кулак: — Лёну имеем тыщу двести пудов, кожи сырой — тыщу пудов, шерсти — две с гаком тыщи!
        — Вот молодцы!  — с восторгом закричал Шестаков.
        — Да не все еще!  — горделиво сказал комиссар.  — Волоса — полторы тыщи пудов, смолы — пудов около трех сотен, да еще поташ, да еще замша!..
        — Ну и ну!  — удивлялся Шестаков.  — Богатство!
        — Еще какое!  — солидно соглашался комиссар.  — Да, забыл: лакомкам, на продажу,  — орешек наш сибирский, ядреный, один к одному!
        — Сколько?
        — Три тыщи пудов!
        — Да — а, замечательно!  — Шестаков был полон энтузиазма.  — В Англии, на рынке, все это обернется машинами, мануфактурой, пилами, топорами…
        — Чаю бы да керосину тоже неплохо,  — рассудительно заметил комиссар.
        — А как же! Все добудем и часть того добра сюда же, народу вернется…
        Времени у экспедиции было совсем мало, и погрузка шла авралом. Участвовали все трудоспособные — и команды судов, и многие из местных.
        Лена, приспособившая себе в пару какого — то ненецкого мальчишку, вместе с ним носила по одному мешку — им на двоих этого было вполне достаточно.
        Хлеб грузили мешками — по сходням и трапам, ящиками, которые насыпали на берегу и переносили на палубы маломощными кранами; наладили даже ручные транспортеры: несколько дюжих мужиков накручивали на ворот бесконечную брезентовую ленту, а по ней прекрасной, волновавшей сердца речкой текло крупное каленое сибирское зерно — одно зернышко к одному.
        У трюмных люков часть зерна просыпалась на чисто выдраенную палубу — матросы деревянными лопатами аккуратно сгребали его к трюмам…
        К полудню внизу, в трюме, уже наполовину засыпанном зерном, Шестаков, Лена, Щекутьев, даже Неустроев дали себе волю: носились по зерну, как дети.
        Они загребали его руками, грызли, горстями бросали друг в друга, ликующе кричали: «Ура — а!», «Есть хлебушко — о!», «Хлеебуше — ек, ура — а — а!!!».
        На этот раз ненцу Ваське Герасимову в Архангельске повезло: за привезенные из тундры песцовые шкурки и четыре пыжика удалось ему добыть кусок ситца, большую штуку бязи, два фунта соли, маленько сахара и пятьдесят штук винтовочных патронов.
        Винтовки, правда, у Васьки не было, но из боевых патронов он выковыривал пули, а порохом снаряжал свои ружейные заряды. Без пороха в тундре нельзя, пропадешь, пожалуй, совсем… А пули тоже пригодятся — их можно раскатать в дробь.
        Он и занимался этим приятным для рук и сердца делом у маленького окошка заезжего двора бабки Анфимовой, у которой во время редких наездов в Архангельск всегда останавливался.
        Бабка Анфимова, шустрая, хитрая, молчаливая, устраивала его немудреные коммерции, давала ночлег и пускала в большой старый сарай Васькиных собак — все за умеренную плату. Еще и подносила полбутылки огненной воды, которую сейчас нипочем не сыщешь,  — всего — то за одного песца.
        Васька снаряжал патроны, огненная вода тихо гудела в нем приятными голосами, и ненец напевал себе под нос песню близкого снега.
        Потом поднял взгляд на окно и оцепенел: за мутнопереливчатым стеклом стоял Большой Тойон, Начальник, и, судя по шевелящимся губам, что — то говорил человеку, невидимому Ваське из — за обреза рамы.
        У Васьки разом замерло сердце и заныл зад. Потому что в сердце вместо крови втек огромный страх, старый огромный страх, а зад задергался, завизжал пронзительной болью от каждого из пятидесяти шомпольных ударов, полученных год назад.
        Ах, как страшно кричал тогда у них в стойбище Начальник!
        Расстрелять! Ра — асстреля — ать!
        Расстрелять!!!
        Солдаты убили в то утро из винтовок четырех Васькиных родичей. А всех остальных выпороли шомполами. И Ваську.
        Было невыносимо больно, только один раз в жизни Ваське было так больно — это когда его рвала рысь, но рыси он все равно не боялся и убил ее. А теперь сильнее боли был ужасный страх, потому что Васька еще никогда не видел, чтобы один человек убил другого просто так, ни за что.
        Васька вообще не знал такой вины, за которую можно убить человека. Но родичей убили совсем ни за что! Ведь по закону тундры голодных и замерзших людей всегда сначала надо накормить и обогреть. А уж потом спрашивать, кто они и откуда. Да если б в стойбище и сначала знали, что к ним пришли партизаны, которые воюют с властью Большого Тойона, их бы все равно накормили, отогрели и дали место в чумах.
        Закон тундры не Большой Начальник придумал. И не ему этот закон отменять.
        Но когда кто — то рассказал в Архангельске, что стойбище подкармливает партизан, Начальник пришел с солдатами, убил четырех родичей, а всех остальных выпорол шомполами.
        И Васька точно знал, что когда — нибудь Великий Дух, давший им Закон, от которого они не отступили, очень сильно покарает Начальника за то, что он их убивал и порол. Они ведь только соблюдали Закон.
        Кончилась вскоре власть Большого Начальника, рассеялись белые солдаты по тундре, как волки весной, а сам Начальник — вот он, стоит за окном, как ни в чем не бывало! Правда, не в своей красивой форме, а в солдатской шинели. И не кричит, как в стойбище, а шепчет вполголоса. Но вот он, как есть,  — живой, здоровый.
        Может, Великий Дух недосмотрел за ним?
        Сердце громко стукнуло, рванулось, вытолкнуло из себя вязкий страх и наполнилось снова горячей кровью, и боль перетекла в грудь. И стала ненавистью.
        Васька приподнялся, прижал нос к давно немытому стеклу: Начальник, нагнувшись, тихо объяснял что — то бабке Анфимовой.
        Начальник знает бабку Анфимову?
        Тогда, может быть, это она шепнула ему про партизан на стойбище? Ненцы при ней это обсуждали…
        Васька вскочил, накинул на плечи малицу, схватил меховой треух и бросился к дверям. На дворе уже никого не было лишь в проеме ворот мелькнула тень от высокой сильной фигуры Большого Тойона.
        И Васька, хоронясь вдоль стен и заборов, сторожко, неслышно, пошел за ним.
        Неотступно, как в лесу за зверем, след в след.
        Великому Духу тоже надо помогать. Он далеко, плохих людей еще много, за всеми он уследить не может.
        Надо ему помочь…
        Болдырев и два его помощника неторопливо ехали верхами по улице, разговаривали.
        От старого лабаза раздался возглас:
        — Э — ге — гей, Андрюшка — а — а!..  — и через улицу к Болдыреву не спеша направился ненец.
        Болдырев натянул поводья, всмотрелся в молодого охотника и тоже радостно воскликнул:
        — Васька! Герасимов! Откуда ты, братишка?
        Остановил коня, спешился и сердечно обнял старинного приятеля, похлопывая его по плечам.
        — Ты давно здесь, Василий?
        Ненец широко улыбнулся:
        — Пять дней, однако. Хозяйку помнишь мою?
        — Ну как же!
        — Вот велела ситец купить. И еще материю на одеяла, и еще, и еще… Год хороший был — охота большая. А фактория закрылась. Белый купец убежал, следа не оставил, а красный купец заболел…
        Болдырев сочувственно покивал головой:
        — О — о, это плохо, никуда не годится!
        Василий полез за трубкой.
        — Как еще плохо!.. Старый купец Солоницын обманывал шибко, но никогда не болел, однако…
        — Некогда было,  — согласился Болдырев.
        Ненец вздохнул, сказал вроде бы равнодушно:
        — Сегодня видел его.
        — Да, он здесь живет, в городе.
        Васька раскурил трубочку, весело заметил:
        — Нынче все люди равные, однако, стали, пра — авда. К купцу в дом большой офицер ходит, друзья небось. Я видел. Раньше, говорят, Солоницын перед ним на пузе ползал… А теперь обнимает…
        — С офицером, говоришь, друзья?  — переспросил Болдырев заинтересованно.  — Подожди, говори толком — с каким офицером?
        — Ты его не знаешь, Андрюшка. Он уже после тебя приезжал. Ба — альшой был Тойон… Начальник… Четырех родичей моих убил.
        — За что?!
        — За то, что ваши жили в стойбище у нас… А теперь…
        — Интересно, кто ж это такой?  — вслух задумался Болдырев. Узкие глаза Васьки полыхнули ненавистью, но ответил он спокойно:
        — Фамилию забыл. Петр его зовут. Его благородия Петр… э — э… Зигимурович…
        — Как ты сказал? Петр Сигизмундович, нет? Вспомни фамилию — Чаплицкий?
        — Правильно, Андрюшка. Такая у него фамилия,  — полузакрыв глаза, невозмутимо сказал Васька.
        Хлопнув приятеля по плечу, Болдырев птицей взвился на коня и крикнул:
        — Василий, ко мне обязательно зайди! Для хозяйки твоей подарок есть!  — и, повернувшись к сотрудникам, скомандовал: — За мной, галопом!..
        Всадники спешились перед калиткой дома Солоницына. Болдырев рывком отворил калитку, ведя коня в поводу.
        Неизвестно откуда возник бородатый дворник. Болдырев отпихнул его и направился к дому, за ним — сотрудники.
        Привязав коней к стойке крыльца, он легко взбежал по ступенькам. Подергал дверь — заперто. Громко, нетерпеливо постучал…
        А в горнице были Солоницын и Чаплицкий.
        Настороженно прислушались к стуку. Чаплицкий незаметно выглянул из — за занавески в окно. Увидел дворника, размахивавшего руками.
        Контрразведчик схватил свой «лефоше», быстро поднялся по лесенке, ведущей на второй этаж, и подбежал к окошку.
        Осторожно раскрыв его, увидел внизу трех лошадей…
        Чекистов Чаплицкий не видел — они уже вошли в дом вместе с Болдыревым.
        — Чека!  — грозно сказал Болдырев.  — Ну — с, гражданин купец Солоницын…
        Солоницын, отворив дверь, испуганно попятился в залу.
        — Заходите, заходите, гости дорогие,  — затараторил он.  — Гражданин Болдырев, милости прошу…
        А сам краешком глаза посматривал на лестницу.
        — Кто из посторонних имеется в доме?  — спросил Болдырев, держа в руках револьвер и внимательно, очень придирчиво осматривая помещение.
        Солоницын испуганно перекрестился на образа, сказал нарочито громко:
        — Господи помилуй, господи помилуй! Да что вы, гражданин Болдырев, Андрей Васильевич! Никаких посторонних сроду не было и нету!..
        — Сейчас дом обыщем, проверим!  — предупредил Болдырев.  — В случае чего — держись, купец…
        — Да что вы, Андрей Васильич!  — еще громче завопил Солоницын.  — Господом богом клянусь, пресвятой богородицей — нету никого… и быть не может!..
        Войдя в роль, он продолжал часто креститься и при этом выразительно — головою, глазами, подбородком — указывал Болдыреву на лестницу на второй этаж. И еще подмигивал так, что глаз утопал в мясистом мешке щеки.
        — Стой на месте!  — скомандовал ему Болдырев. Повернулся к чекистам: — Черемных, давай во двор, под окна, возьми в наблюдение! Лесин — за мной!
        И он решительно направился по лестнице на второй этаж.
        Чаплицкий его дожидаться не стал. Он вылез через узкое оконце на карниз. Как раз в тот момент, когда Черемных, получив приказание Болдырева, вышел на крыльцо.
        Мгновенно сориентировавшись, Чаплицкий прыгнул сверху прямо на спину одного из коней, сорвал повод с крыльца и, выстрелив через плечо в сторону двери, бросил вставшего было на дыбы коня к забору.
        Черемных торопливо выхватил из кобуры наган, выстрелил, но вгорячах промахнулся.
        А Чаплицкий, разогнавшись, заставил коня совершить невероятный прыжок через высокий забор.
        И исчез.
        Черемных добежал до калитки и выскочил в переулок — в конце его он увидел лишь столб пыли.
        Черемных помчался к коновязи, к нему присоединился Лесин. Они быстро отвязали коней и бросились в погоню…
        Болдырев, пнув от злости ногой по затейливой балясине крыльца, вернулся в дом.
        С обыском Болдырев провозился часа два.
        В комнате, где жил Чаплицкий, был полный раззор. На столе валялись оружие, патроны, документы.
        Особое внимание Болдырева привлекли две схемы, исполненные от руки, но очень профессионально.
        Одна схема указывала расположение водолазных ботов и лихтера «Труд» на рейде Архангельского порта. Стрелками были нанесены морское течение и направление ветра.
        На второй схеме был маршрут хлебного каравана.
        Болдырев подозвал Солоницына, испуганно съежившегося в углу.
        — Это что?  — он показал на схемы.
        Купец воздел руки к небу:
        — Истинный Христос, не знаю, Андрей Васильевич,  — нешто моего ума это дело?
        — А прятать у себя под крылышком контрреволюционного гада — это твоего ума дело?
        — Дак ведь знаете ж вы его, голубчик, Андрей Васильевич, гражданин Болдырев…  — чуть не плакал Солоницын.  — Под пистолетом меня держал… Сколько он кровушки пролил — ему меня прихлопнуть, что высморкаться!
        Болдырев зловеще пообещал:
        — Вот теперь трибунал тебе кровушки добавит… Поставят тебя к стенке по всем правилам.
        Солоницын скорее рассердился, чем испугался.
        — Рассердясь на блох — да и шубу в печь!  — бросил он.  — Нешто по уму это? Я ведь показывал тебе, где он, супостат бесовский!
        Болдырев ехидно заметил:
        — У тебя другого выхода не было. Ты мне лучше скажи, откуда у него эти карты?
        Солоницын изобразил полнейшее недоумение:
        — Да не знаю я! Что он — мне отчитывался?
        Болдырев мерно похлопывал ладонью по схемам:
        — Подумай, подумай, Никодим Парменыч… Гляди, учтут в трибунале чистосердечное твое.
        — Обещаешь?  — с надеждой спросил Солоницын.
        Болдырев хитро улыбнулся:
        — Словечко могу замолвить… Если перед народом заслужишь, конечно…
        — Заслужу, богом клянусь, заслужу!  — Солоницын снова перекрестился на иконы в углу залы. Помолчал, потом сокрушенно заметил: — Говорят люди, приметы не сбываются… Мне нынче приснилось, что церковь святого Иоанна упала. Примета?… Вот и не верь теперича…
        — Ты мне приметами своими голову не морочь. Лучше расскажи, кто из наших ему эти карты приносил.
        — Да я не знаю…  — нерешительно начал Солоницын,  — из наших, из чужих ли… Я ведь его толком и не видел.
        Болдырев оживился:
        — Ну — ну — ну… Это как тебя следует понимать — «толком не видел»?
        Солоницын сказал искренне:
        — Петр Сигизмундович отсылали меня… как тому прийти… Нечего, скажет, бывало, тебе тута маячить.
        — Ну?…
        У глазных щелочек купца зал учились хитрые морщинки:
        — Конечное дело, я разок — другой в щелку — то заглянул: дом, что там ни говори, все ж таки мой, нет? Должон я знать, о чем они шепчутся?
        — И о чем же они шептались?
        — Ну, про политику больше… Про караван ваш разговоры были…  — выдавил из себя Солоницын.  — Что за границей делается: «сообчают, мол, то… сообчают это…»
        — А что именно сообщают из — за границы?  — настойчиво переспросил Болдырев.
        — Да я ж говорю — все про политику больше.
        — А про нас конкретно? Про хлебную экспедицию, про караван морским путем?
        Солоницын морщил лоб, как бы вспоминая, потом махнув рукой, решился.
        — Про караван сообчили, мол, что англичане пришлют крейсер какой — то…  — сказал он мрачно.
        — Куда? Зачем?
        — Караван ваш перехватить… В море, конечно… Он им всем…  — Солоницын рубанул рукой по шее,  — ну, ровно кость в горле застряла!
        Болдырев показал купцу маршрутную схему каравана:
        — Где? В каком месте? Ну!..
        Солоницын горячо прижал руки к груди:
        — То я не знаю, Андрей Васильевич. Ей — богу, не знаю!.. Он толковал все — «рандеву — рандеву, кардинаты — кардинаты», а где они, кардинаты да рандеву эти самые,  — неведомо мне; я ране и не слыхивал про них…
        Болдырев в задумчивости долго расхаживал по комнате, потом спросил:
        — Какой он из себя?
        Солоницын наморщил лоб:
        — Не скажу, что разглядел его толком… Длинный, конечно, прямой, будто жердина… Сам из себя худой… Куртка на нем кожаная, вроде — черная…
        — А лицо?
        — Плохо видать было, Андрей Васильевич! Ей — богу — ведь все ж таки глядел — то через щелку — а свету еле — еле… Длинное тоже лицо… Белое… А так — ни усов, ни бороды.
        В горницу ввалились потные, запыхавшиеся чекисты.
        — Ушел, товарищ начальник,  — виновато доложил Черемных.  — Мы пока выскочили — его и след простыл. Он, видать, место знает — как махнул задворками…
        — Эх, вы — и — и…  — с досадой протянул Болдырев, будто не от него самого ускользнул контрразведчик. Повернулся к Солоницыну: — Собирайся, Никодим Парменыч, разговор долгий… у нас договорим.
        Баренцево море было непривычно спокойным. Иногда длинная, очень пологая волна под косым лучом полярного солнца вдруг просвечивала голубизной, пенный барашек украшал ее своим узорным кружевом, и тогда пропадала свинцовая тяжесть Ледовитого океана, на миг можно было представить себя посреди ласкового южного моря, с надеждой поискать на горизонте белоснежные строения теплых берегов.
        Но — только на миг; резкий холодный ветер заставлял плотнее запахнуть штормовку, длинная волна, разбившись о борт, обдавала ледяными брызгами. На горизонте вместо пальм виднелись угрюмые острые очертания прибрежных черных скал…
        Тяжелый корабль неторопливо утюжил океан, и чайки с удивленными криками облетали это диковинно раскрашенное во все цвета радуги — кругами и длинными волнистыми полосами — плавучее сооружение, известное в морских справочниках как четырехтрубный броненосный крейсер флота его величества короля Англии «Корнуэлл».
        На ходовом мостике тяжелого крейсера находились двое — капитан Смайзлс и штурман Эванс.
        Штурман доложил командиру:
        — По правому борту — земля. Мы на траверзе острова Колгуев, сэр.
        — Координаты?
        — Сорок девять градусов тринадцать минут западной долготы, шестьдесят девять градусов тридцать семь минут северной широты.
        — Карту!..
        Штурман протянул капитану навигационную карту, на которой был четко проложен маршрут хлебного каравана: от Обдорека до северной оконечности полуострова Ямал, в обход мелей острова Белый.
        — Почему они идут вокруг Белого?  — задумчиво спросил капитан Смайзлс.
        — Осмелюсь высказать предположение, сэр, они не хотят рисковать. Здесь очень сложный навигационный район. Два года назад наскочил на мель и затонул у Сердца — Камня ледокол «Вайгач» под командованием капитана Бориса Вилькицкого…
        — О, это замечательный полярный навигатор!  — заметил капитан Смайзлс.
        — Так точно, сэр!
        — Но они делают большой крюк. А ведь у них мало угля… Что передает агент?
        — В точке с координатами семьдесят градусов западной долготы и семьдесят четыре градуса северной широты караван взял курс двести сорок три вест — вест — зюйд в направлении Карских Ворот,  — показал штурман на карте движение каравана и место самого крейсера.  — Если у них ничего не случится, то через пятьдесят пять — шестьдесят пять часов они пройдут маяк Энибой на южной оконечности Северной земли и втянутся в горловину Карских Ворот.
        Капитан еще раз провел янтарной указкой по маршруту каравана.
        — Где вы предлагаете рандеву?
        Штурман Эванс погладил корректные седоватые усы, сказал:
        — Я думаю, сэр, надлежит занять позицию в середине пролива, в трех милях севернее острова Вайгач.
        — Маневр?
        — Широкие переменные галсы. Полагаю, в этом случае мы не сможем пропустить караван…
        — Вы надеетесь на их дымы?
        — Так точно, сэр, их, вероятно, можно будет наблюдать за несколько миль.
        Смайзлс смерил штурмана недоверчивым взглядом:
        — А если туман? Снеговой заряд? Или сильный дождь?
        Эванс улыбнулся:
        — Ну что вы, сзр! Я уверен, в этом случае они сами прекратят переход, сэр. Ведь это армада разнотипных, несплаванных друг с другом старых судов. Плохие команды… Они мгновенно растеряют — при плохой видимости из — за погодных условий — ближайшие мателоты…
        Капитан кивнул:
        — Резонно…
        Эванс продолжил:
        — Кроме того, мы надежно рассчитываем на радиосвязь с нашим агентом: до сих пор он ведь исправно сообщал нам точные координаты.
        — Ну что ж, посмотрим,  — вздохнул капитан.
        Эванс заверил его:
        — Не извольте беспокоиться, сэр. Точка соприкосновения с караваном в проливе имеет еще одно преимущество.
        — Какое же?
        — Им некуда будет разбегаться. Как только мы откроем огонь, им останется только выброситься на скалы. Пройдя вдоль их строя, мы сможем закончить всю операцию за тридцать — сорок минут. От силы — за час!
        Взяв янтарную палочку и пригласив капитана к карте, штурман еще раз убедительно доказал капитану, что хлебный караван неотвратимо приближается к своей гибели; спасение ниоткуда прийти не может, жертва беспомощна, пружина мышеловки уже взведена.
        Капитан Смайзлс довольно усмехнулся.
        Под мощной антенной Центральной Северной радиостанции находилось помещение аппаратной. Сюда и приехал Болдырев со своим помощником Лесиным.
        Пока радист в наушниках колдовал с рацией, вызывая «Седова», чекисты беседовали.
        — Во всех случаях, когда из штаба утекали сведения, он был в курсе дела,  — объяснял Болдырев помощнику.
        — И с «ловушкой»?  — спросил Лесин.
        — Конечно!  — Болдырев зло усмехнулся.  — Только он не знал, что это ловушка.
        Лесин вспомнил интересную деталь:
        — Солоницын рассказал, что Чаплицкий предлагал гостю папиросы. А тот отказался… Значит, не курит.
        — Да что тут думать,  — сумрачно сказал Болдырев.  — Конечно, он… Дело ясное.
        Радист повернулся к нему:
        — Андрей Васильевич, ледокол «Седов» вышел на связь.
        Болдырев подошел к нему, начал диктовать:
        «СРОЧНО ВЫЗЫВАЕТСЯ К АППАРАТУ НАЧАЛЬНИК СВЯЗИ КАРАВАНА».
        Радист передал. Выслушав ответ, доложил:
        — Он после ночной вахты отдыхает. Будить?
        Болдырев довольно потер ладони, пробормотал:
        — Так — так — так… Очень хорошо… Будить не надо… Запроси, кто находится у аппарата.
        Радист улыбнулся:
        — Да я и так знаю, Андрей Васильевич. На связи — Лешка Солдатов. Его рука…
        — А что он за человек?  — со значением спросил Болдырев.
        — Да вы не сомневайтесь, товарищ начальник!  — неожиданно горячо заявил радист.  — Лешка — наш парень, надежный — дальше некуда!
        — Дело очень важное,  — объяснил Болдырев.  — И совершенно секретное.
        — Понял.
        Болдырев хитро прищурился на радиста:
        — Ты лично ручаешься за него?
        Парень даже с места вскочил:
        — Во, головой! Мы с ним сто лет кореша!..
        В глазах Болдырева промелькнула теплая искорка.
        — Ну, давай тогда…
        И начал передачу:
        «СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО ТЧК НАЧАЛЬНИКУ ЭКСПЕДИЦИИ КАПИТАНУ НЕУСТРОЕВУ ЗПТ ОСОБОУПОЛНОМОЧЕННОМУ ВЦИК ШЕСТАКОВУ ТЧК ОТ ПРЕДСЕДАТЕЛЯ ГУБЧЕКА БОЛДЫРЕВА ТЧК ПЕРЕДАЧУ В РАДИОЖУРНАЛ НЕ ВНОСИТЬ ЗПТ БЛАНК РАДИОГРАММЫ ПЕРЕДАТЬ ШЕСТАКОВУ В СОБСТВЕННЫЕ РУКИ ТЧК ТЕКСТ»…
        Шестаков стоял в радиорубке.
        Низко, басовито гудел умформер, перемигивались разноцветные лампочки аппаратуры.
        Радист смотрел на начальника экспедиции в молчаливом ожидании. А тот держал в руках бланк радиограммы, снова и снова перечитывал текст, хмурился, пожимал плечами, словно никак не мог поверить известию.
        Наконец спросил:
        — Алексей, а где наш радиожурнал?
        — Вот, Николай Павлович.  — Радист протянул ему толстую книгу в ледериновом переплете.
        Шестаков медленно, сосредоточенно перелистал ее, показал записи радисту:
        — Вот эти сообщения, однотипные,  — это что такое?
        — Наши переменные координаты,  — с готовностью ответил Алексей.
        — Они все с позывными «343 -342»… Это чьи?
        Радист ответил не задумываясь:
        — Второй гидрологический пост Архангельска.
        Шестаков с удивлением посмотрел на него:
        — Второй пост? Погоди, погоди… Мы же замыкаемся на Центральную Северную?…
        — Так точно…  — Радист показал в журнале: — Вот, регулярные сеансы, позывные «225 -224.»
        — Ну?…
        Алексей сказал с недоумением:
        — А второму посту он приказал передавать наши координаты для контроля — два раза в сутки.
        Шестаков задумчиво потер лоб, потом распорядился:
        — Ну — ка, запроси Центральную — какие позывные у Второго поста?
        Радист поколдовал с ключом, натянул наушники, довольно быстро связался с Центральной и вскоре доложил:
        — Позывные Второго — «280 -279».
        — А не «343 -342» вовсе…  — Шестаков горько улыбнулся, тяжело вздохнул: — Все ясно… Не было, Алексей, связи ни с каким Вторым постом… Не существовало… А было кое — что совсем другое, и похуже…
        Радист не ответил, но лицо его было безмерно удивленным и расстроенным, когда Шестаков, взяв бланк радиограммы и вяло хлопнув его по спине, вышел из радиорубки…
        В глубокой задумчивости шел по кораблю Шестаков. На баке остановился около группы отдыхавших от вахты матросов. Двое из них, старые приятели Федор Гарковец и Василий Зирковенко, разговаривали, безмятежно покуривая:
        — Як то робыться, Хфедор,  — дотошно допрашивал приятеля Василий.  — Волов рэжуть, а все одно их дуже багато. Коней — нэ рэжуть, а их мало?…
        Федор Гарковец авторитетно разъяснял:
        — Коней мало, бо их крадуть!
        — Так конокрады их кудай — то девают — знать, они там должны быть?
        — Там их тоже крадуть,  — безаппеляционно отвечал Федор, и матросы дружно захохотали, тем более что Федор и Василий оставались неизменно серьезными.
        Грустно улыбался и Шестаков, шел дальше, смотрел, как работает команда судна, и его не оставляла мысль, что все эти работающие, отдыхающие, озабоченные и веселые люди — все, все обречены затаившимся врагом на мучительную смерть…
        К счастью, они не знают этого.
        Каюта была заперта. Шестаков постучался — нет ответа. Громче. Наконец, щелкнул замок, и дверь отворил Щекутьев.
        Лицо его было измято сном, и он сильно потер его ладонями.
        Шестаков прошел в каюту, присел у столика.
        Щекутьев спросил тревожно:
        — Случилось что?
        — Да… Случилось…  — медленно, тяжело ответил Шестаков и надолго умолк.
        В каюте воцарилась гнетущая тишина, моряки неотрывно смотрели друг на друга.
        Первым не выдержал Щекутьев.
        — Почему ты молчишь, Николай? С чем пришел? Произошло что — нибудь?
        — Произошло…  — так же медленно, с трудом начал Шестаков.  — Нас предали…
        — Кто?!
        — Ты.
        Щекутьев оцепеневшими губами проговорил:
        — Шутишь…
        Шестаков смерил его взглядом:
        — Не надо, Сергей…  — Он судорожно сглотнул ком в горле: — Что ты наделал? Как ты мог?…
        — Что, что я мог?  — крикнул Щекутьев.
        — Как ты мог обречь тысячи людей!..
        Щекутьев вскочил:
        — Ты с ума сошел, Николай!
        — Перестань…  — с отвращением сказал Шестаков. Подошел к Щекутьеву: — Сдай оружие!
        — В чем дело, наконец! Ты можешь мне объяснить?  — с возмущением закричал Щекутьев.
        — Сдай мне оружие,  — твердо повторил Шестаков.  — Я все объясню.
        Щекутьев пожал плечами, с презрительной миной протянул Шестакову лежавшую на тумбочке рядом с койкой кожаную кобуру с пистолетом:
        — Н — не понимаю ничего…
        — Ты все прекрасно понимаешь, Сережа,  — грустно сказал Шестаков.  — Ты предавал нас в Архангельске банде Чаплицкого…
        — Какая ерунда!
        — Ты сообщал ему пароль… Ты изготовил подложные документы для диверсанта, который взорвал транспорт с углем…
        Щекутьев лишь пренебрежительно скривил губы.
        Шестаков продолжал:
        — Ты навел их на водолазные боты, чтобы устроить пожар…
        — Но я же сам предложил поднять уголь со дна…
        — Военная хитрость… Мы ее разгадали. Но ты не успокоился и начал наводить на нас английский крейсер в походе… чтобы отнять у голодных ребятишек последний кусок хлеба. Хотя все мы ради него рисковали жизнью…
        — Вы отдаете себе отчет в том, что вы говорите?  — высокомерно бросил Щекутьев.
        Шестаков печально кивнул:
        — Не становись в позу, Сергей… Когда — то ты сам любил, подняв бокал, провозглашать тост, китайский кажется,  — «Не дай нам бог увидеть своих друзей с новыми лицами!». А сам показал нам свое новое лицо… Извини, но я человек прямой: омерзительное лицо предателя и оборотня!
        — Вы обалдели все от шпиономании… Вам чудится…  — начал медленно Щекутьев, видимо еще не теряя надежды оправдаться.
        Шестаков перебил его:
        — Ничего нам не чудится! Ты всех нас обрек на смерть! Ты был так уверен в себе, уверен настолько, что передавал наши координаты на крейсер открытым текстом…
        Отойдя к иллюминатору, Щекутьев начал надевать китель.
        Шестаков, помолчав немного, добавил:
        — Ты знал, что, когда крейсер нападет на нас, я в первую очередь прикажу сжечь документы и радиожурнал с позывными «343 -342»…
        — Чушь какая!  — нервно передернул плечами Щекутьев.
        — А вот я не понимаю…  — задумчиво сказал Шестаков.
        — Чего же?
        — Я не понимаю, как с людьми случается такое… Ведь мы же с тобой вместе воевали… вместе тонули, мерзли, голодали. Однажды ты спас мне жизнь…
        Щекутьев молчал, лишь каменные желваки раскатывал по скулам.
        И тогда голос Шестакова поднялся до крика:
        — Что же с тобой произошло, Сережа?!
        Щекутьев не выдержал и взорвался наконец.
        — Это с тобой произошло, а не со мной!  — закричал он.  — Это ты предал, а не я! Тебя — мужика, быдло — произвели в офицеры флота его императорского величества! А ты как отплатил за эту честь?!
        Шестаков устало перебил его:
        — Не говори глупостей, Сергей… Я — мужик. Хорошо. А твой отец кто? Нищий однодворец!..
        Щекутьев возразил гордо:
        — Мой отец — потомственный русский дворянин! И я — дворянин отечества своего!..
        — То — то вы залили кровью отечество свое…  — хмуро сказал Шестаков и сделал шаг к двери: — Ладно, с тобой все ясно. Одевайся…  — Выразительно посмотрев на сжатый свой кулак, зло присовокупил: — Как жаль, что ты не оказал мне сопротивления…
        Шестаков поднялся к Неустроеву в ходовую рубку «Седова».
        Неустроев держал в руках радиограмму Болдырева, в который раз перечитывал ее:
        «…ПЕРЕДАЧУ В РАДИОЖУРНАЛ НЕ ВНОСИТЬ ТЧК БЛАНК РАДИОГРАММЫ ПЕРЕДАТЬ ХЛЕСТАКОВУ В СОБСТВЕННЫЕ РУКИ ТЧК ТЕКСТ: ЧРЕЗВЫЧАЙНОЕ СООБЩЕНИЕ ТЧК ВЫЯВЛЕН ИНФОРМАТОР ТИРЕ ВАШ НАЧСВЯЗИ ВОЕНМОР ЩЕКУТЬЕВ ТЧК ЕГО ЗАДАЧА ТИРЕ ПЕРЕХВАТ КАРАВАНА ПО РАДИОКООРДИНАТАМ АНГЛИЙСКИМ КРЕЙСЕРОМ С ЦЕЛЬЮ УНИЧТОЖЕНИЯ ТЧК НАИМЕНОВАНИЕ КРЕЙСЕРА НЕИЗВЕСТНО ТЧК АРЕСТУЙТЕ ПРЕДАТЕЛЯ РЕВОЛЮЦИИ ЗПТ ОБЕСПЕЧЬТЕ РАДИОИГРУ С КРЕЙСЕРОМ… БОЛДЫРЕВ».
        — Там много чего выяснилось,  — рассказывал Шестаков Неустроеву.  — Но главное — схема, которую нашли у Чаплицкого…
        Неустроев уточнил:
        — Вы имеете в виду схему расположения затонувших кораблей на рейде Архангельска?
        — Ну да. В Чека ее сверили с той, что представлял тогда Щекутьев.
        — И что?
        — Один к одному. Точная копия.
        Неустроев отошел к рулевому, негромко подкорректировал курс. Вернулся к Шестакову.
        — М — да — а… Он ведь сам предложил поднять уголь со дна… И работал как!..
        Добрые серые глаза старого гидролога выражали полное недоумение.
        Шестаков грустно улыбнулся:
        — Я уже говорил: военная хитрость… Сам работал, и сам же водолазный шланг перерубил… Водопомпу испортил… Это уж потом разобрались…
        Неустроев махнул рукой и сказал озабоченно:
        — Ну, бог с ним… Сейчас, мне кажется, самое время решать, как нам быть с этим крейсером…
        — Да — а, раздумывать особенно некогда,  — согласился Шестаков.  — Если не укроемся, мы ему на один зуб. За час от каравана только щепки останутся!
        Неустроев, человек невоенный, был абсолютно растерян, поскольку как моряк понимал всю безысходность возникшей ситуации. Подумав, он предложил:
        — Может быть, нам дальше идти при полном радиомолчании? Может быть, проскочим? И тогда рандеву с английские крейсером не состоится?
        Шестаков отрицательно покачал головой:
        — Пират наверняка ждет нас у Карских Ворот. Я тут уже прикидывал: допустим, мы ворочаем два румба и идем через Югорский Шар. Он подождет нас день — другой и устремится в погоню. Скорость у него втрое — вчетверо больше нашей…
        Шестаков подошел к карте, показал Неустроеву:
        — Если он разминется с нами в море, то уж наверняка к Канину Носу попадет скорее нас. И встанет там на вахту. А мы его никак миновать не можем…
        Неустроев потер руками лицо:
        — Значит, мы в западне… Возвращаться назад бессмысленно… Мы все погибли…
        Шестаков, продолжая внимательно разглядывать карту, возразил Неустроеву:
        — Не все… У нас есть шанс.
        — Какой?
        Шестаков медленно, негромко сказал:
        — Мы должны, во всяком случае, проверить этот шанс… Надо затеять с пиратом контригру.
        — Каким образом?
        — На «Труворе» есть радиостанция… «Трувор» должен увести на себя пиратский рейдер… И тогда рандеву состоится, но… только с ним одним!
        — Это же верная гибель для «Трувора»!  — с испугом воскликнул Неустроев.
        — Да…  — буднично, устало согласился Шестаков.  — А остальным — жизнь. Хлеб…
        Словно в каком — то полусне Неустроев пробормотал:
        — У капитана «Трувора» Сабанеева четверо детей…
        Шестаков удивился:
        — Да — а? Я не знал…  — смущенно сказал он.  — Но… капитан Сабанеев не понадобится.
        — А кто же поведет «Трувор»?
        Шестаков поднял на него глаза и сказал спокойно:
        — Я.
        Неустроев почему — то сразу понял, что спорить с ним бессмысленно. Но все — таки робко заметил:
        — Николай Павлович, вы командуете всей операцией. Вы не можете покинуть караван!
        — Теперь — могу,  — возразил Шестаков.  — Хуже того, что случилось, уже не произойдет. Если мне удастся заманить пирата, вы дотянете до Архангельска. Командование караваном передаю вам!
        — Есть!  — вытянулся Неустроев.
        Приняв решение, Шестаков не стал медлить. Он распорядился:
        — С «Трувора» всю команду снять. Со мной пойдут Иван Соколков, радист Солдатов и два матроса — добровольца. Впятером справимся. Срок — один час.
        — Есть! Какие еще будут указания?
        — Через час караван полным ходом уходит на вест — зюйдзюйд курсом двести восемьдесят. Сейчас уж уголька не жалейте — установите двойные кочегарские вахты. Через сутки, если ничего не случится, вы покините Карское море, проскочите Вайгач и через Югорский Шар выйдете в Баренцево…
        — Думаю, что южнее Колгуева нет льдов,  — поддержал его Неустроев.  — Надо постараться как можно быстрее проскочить Канин Нос. А там до Архангельска — рукой подать!
        Шестакову понравился энтузиазм старого капитана. Он ободряюще улыбнулся:
        — До самого Архангельского порта сохраняйте полное радиомолчание — за одним исключением: когда минуете Колгуев, на волне Архангельского радиоцентра передайте мне — «У нас все в порядке». Моя радиостанция будет работать на открытой волне, сможете слушать нас до… В общем, все время…  — И, встретив тревожный, волнующий взгляд Неустроева, попытался его успокоить — Ничего, я их здесь двое суток верных продержу…
        Они встали, обнялись, и, не отпуская Шестакова, капитан прошептал:
        — Прощайте, голубчик, Николай Павлович. Господи, благослови вас на крестном пути!..
        — Прощайте, Константин Петрович. Спасибо вам за все. И не говорите, пожалуйста, ничего Лене… Пока что… Скажите, что я с «Трувором» пошел на гидрологические промеры… Догоню в Архангельске… Пусть лучше потом узнает.
        Маленький морской буксир «Трувор» плясал на мелкой воде у борта «Седова».
        На палубе ледокола, недалеко от трапа, были навалены вещи экипажа с буксира: деревянные сундучки, парусиновые матросские чемоданы, мешки. Около них сгрудились их хозяева — взволнованные и напуганные, обескураженные мгновенностью и непонятностью происходящего.
        Неустроев торопливо шел по полуюту. Его окликнула Лена:
        — Папа!
        — Леночка, извини, не до тебя сейчас!  — отозвался Неустроев.  — Иди ко мне в каюту, я приду немного погодя…
        Лена догнала его:
        — Папа, я на одну минуточку! Папочка, я просто хотела тебе сказать, что я тебя очень люблю!  — Она быстро поцеловала отца.
        Он погладил ее по голове и пошел дальше. Лена крикнула ему вслед:
        — Я так хочу, чтобы ты был счастлив, папочка, милый, родненький!..
        И побежала в каюту. Неустроев недоуменно пожал плечами, потом махнул рукой и сам рысью устремился к мостику. Навстречу ему уже шел Шестаков. Он сказал деловито:
        — Все, Константин Петрович, в путь. Долгие проводы — лишние слезы… Да и времени у нас нет.
        У трапа они еще раз быстро обнялись. Отвернувшись в сторону, чтобы Шестаков не видел его лица, старый капитан сказал дрожащим голосом:
        — Вы могли бы, Николай Павлович быть моим сыном… Прощайте!.. Счастья вам…
        Шестаков крепко сжал его руки:
        — До свиданья, дорогой Константин Петрович…  — И сбежал по трапу на «Трувор».
        С палубы буксира он крикнул Неустроеву:
        — Константин Петрович! Леночку поцелуйте за меня!..
        И ветер сорвал его крик.
        Шестаков махнул рукой стоявшему у штурвала Соколкову, и высокий борт «Седова» стал отваливать в сторону. Рев гудка ледокола сотряс пустынные просторы океана.
        Шестаков дернул поводок буксирного ревуна в ответ.
        «Трувор» медленно прошел мимо судов каравана. Вдоль бортов на каждом корабле выстроились моряки.
        Все они стояли с непокрытыми головами. Они уже знали, что провожают товарищей на смерть.
        Шестаков махал с кормы уходящим судам своей фуражкой и — к удивлению своему, но и к радости тоже — не видел среди провожавших Лену. «Отдыхает, наверное… Ну и хорошо»,  — подумал он.
        И вот в подступивших сумерках исчез последний вымпел каравана — пароход «Кереть».
        Шестаков вошел в радиорубку, положил радисту руку на плечо, невесело усмехнулся:
        — Ну что, Алеша, потрудимся на английский радиоперехват, проверим, как они нас караулят?
        Парень широко улыбнулся в ответ:
        — Сейчас мы им настучим, Николай Павлович! Будьте спокойны, ихний радист уже мою руку знает…
        Шестаков достал из кармана кителя листок, перечитал заготовленный текст, начал диктовать:
        «АРХАНГЕЛЬСК ТЧК НА ЛЕДОКОЛЕ «МАЛЫГИН» СИЛЬНАЯ ТЕЧЬ КОТЛОВ ТЧК РЕШЕНО РЕМОНТИРОВАТЬ В ОТКРЫТОМ МОРЕ ТЧК КАРАВАН ПОЛОЖЕН В ДРЕЙФ ТЧК ШЕСТАКОВ».
        — Готово!  — отбил радиограмму Солдатов.
        — Небось у английского радиста ты квитанцию не получаешь?  — подмигнул ему Шестаков.
        Алексей сердито сказал:
        — Они, черти гладкие, и без квитанций очень хорошо из эфира срывают!
        Шестаков кивнул и пошел к трапу. Медленно, усталой походкой он спустился в крошечную кают — кампанию.
        На плюшевом диванчике неподвижно сидела Лена. И молча смотрела на Шестакова.
        Он даже охрип от волнения и неожиданности.
        — Лена?! Ты… здесь?!
        Лена не ответила.
        — Как ты посмела?  — в отчаянии закричал Шестаков.  — Отец знает, что ты?…
        Лена помотала головой.
        — Лена, как ты могла!  — кричал Шестаков яростно.  — Откуда ты узнала?…
        Лена встала, подошла к нему и тихо сказала:
        — Коля не кричи, пожалуйста. Помнишь, ты говорил, что я отпустила убийцу? Я и сейчас не знаю, как мне надо было поступить тогда…
        Она взяла Шестакова за руку, робким движением гладила его ладонь.
        — Коля… Ведь крейсер здесь из — за него… Из — за него тебе пришлось сойти на «Трувор». Поэтому и я должна быть здесь!  — Голос ее окреп, в нем появилась несокрушимая решимость.  — Не сердись, Коленька, милый!.. Улыбнись лучше, ну… У тебя такое прекрасное лицо, когда ты улыбаешься… Не сердись, я счастлива, что у нас с тобой одна судьба…
        Она обняла Шестакова, и он видел, как по ее лицу бежали прозрачные слезы.
        Неустроев стоял у стекла в капитанской рубке «Седова» и слепо смотрел перед собой в бушующую дождевую непогоду.
        К нему подошел штурман:
        — Константин Петрович, по примерному счислению должны были пройти Колгуев. Мили четыре по правому борту… Видимость — ноль. Караван растянулся…
        Неустроев обратил на него невидящий взор:
        — Да — а… Да. Прикажите передать световыми сигналами на все суда каравана — курс вест — норд — вест сто сорок градусов. Ход не снижать…
        — А как быть с радио?
        — Пусть радист через час начнет передачу открытым текстом на волне Архангельского радиоцентра — «У нас все в порядке».
        И снова отвернулся к залитому водой окну — сухой, чуть — чуть сгорбленный, руки за спиной.
        Штурман сказал участливо:
        — Константин Петрович, вы же лучше меня знаете — это море… В море всякое бывает… даст бог… обойдется… проскочат они…
        — Да… В море всякое бывает…  — не поворачиваясь к нему, кивнул Неустроев.  — … Лена очень любила разглядывать мыльные пузыри… Разноцветные, летучие… Она говорила, что они живые… Бедная девочка… она слышала в них… солнечный ветер…
        Старые приятели, Федор Гарковец и Василий Зирковенко, совсем еще недавно смеявшиеся собственному анекдоту о конях, и волах, вызвались на «Трувор» добровольцами. И сейчас вовсю орудовали лопатами в кочегарке суденышка, продолжая обсуждать свои такие маленькие и такие необыкновенно важные проблемы.
        А Шестаков стоял у штурвала, зорко смотрел в дождливую пелену над океаном, посматривал на нос судна, где впередсмотрящим устроился Иван Соколков.
        Лена сидела около Шестакова на столе и болтала ногами.
        Корабль шел близ берега — по правому борту громоздились седые страшные скалы Северной Земли.
        Лена попыталась развлечь Шестакова:
        — Коленька, ты знаешь — я точно помню, что жила раньше, еще до этой своей жизни…
        Шестаков бросил на нее ласковый взгляд.
        — Иногда мне кажется… мне снится, что я была деревом…
        — Деревом?  — удивился Шестаков.
        — Да! То — оненькой прозрачно — желтой сосной. На берегу океана. И из воды часто выходили всякие диковинные существа, красивые или уродливые…
        Шестаков засмеялся.
        Лена обиженно выпятила полную нижнюю губу:
        — Коленька, ты напрасно смеешься — это точно было! Я помню! Ты тоже жил раньше, но… забыл!
        Соколков закричал с мостика, и в голосе его слышался испуг:
        — Николай Петрович, прямо по курсу — большой дым!
        Шестаков схватил бинокль, прижал глаза к окулярам, подводя постепенно резкость.
        И в поле зрения сразу приблизился, стремительно вырос грозный силуэт крейсера. Вот он сфокусировался, стал отчетливо виден: огромный, хищный, чудовищно разрисованный — кругами и полосами — во все цвета радуги. И без государственного флага. Пират.
        — Николай Павлович!  — снова крикнул Иван Соколков.  — Это небось англичане?
        — Вахтенный Соколков!  — командирским голосом скомандовал Шестаков.  — Государственный флаг Российской Республики — на гафель! Подними сигнал: «Вы находитесь в территориальных водах РСФСР. Дайте свои опознавательные!»
        По гафелю поползло на самый кончик снасти красное полотнище. В руках у Соколкова замелькали разноцветные флажки, передавая выше сигнал.
        Шестаков внимательно разглядывал в бинокль крейсер — пират приближался с каждой минутой и на сигнал «Трувора» пока никак не реагировал.
        Шестаков велел Соколкову:
        — Передай еще дополнительный сигнал по международному своду «Викта — фокстрот» и «Чарли — Сиэра»[6 - Предупредительные сигналы: «Находитесь в территориальных водах страны». «Дайте свои опознавательные знаки!»]… — И крикнул в сторону радиорубки: — Радист! Сообщение о встрече — в эфир! Открытым текстом на волне каравана!..
        Рейдер стал виден невооруженным глазом.
        — Коля, это и есть крейсер?  — тихо спросила Лена.
        Шестаков для верности перелистал международный справочник с силуэтами военных кораблей.
        — Да, Леночка,  — со вздохом сказал он.  — Судя по всему, это и есть тяжелый броненосный крейсер «Корнуэлл». Вот, значит, кого они к нам послали…
        Соколков, держа в руках свод международных морских сигналов, сообщил:
        — Николай Павлович, они подняли до половины «зэт — эл» — «Зулу — Лима»…
        — «Ваш сигнал принят, но не понят»,  — перевел Шестаков Лене.  — Вот разбойники!
        Лена не успела ответить — борт крейсера осветился короткой вспышкой, и только потом, издали, раскатом донесся грохот артиллерийского залпа.
        И сразу же по правому борту «Трувора» поднялись в небо два огромных столба воды.
        В дверях рубки появился радист Солдатов. И сразу же все понял.
        — Николай Павлович!  — крикнул он.  — Прощайте! Я уж до конца в радиорубке!
        — Алеша! Шпарь все время передачу о нападении. Это «Корнуэлл». Давай!..
        Шестаков резко повернул штурвал направо, отворачивая буксир в сторону берега. Соколков, бросив сигнальный свод, спрыгнул с мостика на кормовую надстройку.
        Встал к пулемету Гочкиса на турели и, передернув затвор, изготовился к стрельбе.
        Ударил новый залп с борта крейсера, и два высоких всплеска встали перед носом «Трувора».
        Шестаков крикнул в переговорную трубку в кочегарку:
        — Федор, Василий, все! Вахта кончена! Поднимайтесь!..
        Соколков прильнул к прицелу и хлестнул в сторону крейсера длинной очередью.
        Новый залп, всплеск по левому борту — и страшный треск: трехдюймовый снаряд попал в борт «Трувора». Из дыры в палубе вырвались языки пламени и дым.
        Лена подошла к Шестакову, обняла его за плечи. Потом поцеловала его в лоб.
        — Не бойся, Леночка,  — бормотал Шестаков.  — Не бойся… Мы успеем выброситься… это не страшно…
        Опять ударил залп. Попадали реи мачты, загорелась шлюпка.
        Рухнувший обломок мачты ударил Соколкова по голове, и он упал на палубу.
        А пират не унимался — борт крейсера осветился очередной вспышкой, и снаряды легли рядом с кормой, подняв огромную волну.
        Накатившись на палубу, она вмиг смыла тело Соколкова в море.
        Из трюма выскочил Федор Гарковец и бросился к умолкшему пулемету. Но не успел занять места — шальной осколок повалил его у турели.
        Лена быстро поцеловала Шестакова и выбежала из рубки, крикнув:
        — Коленька, я не боюсь!.. Мы еще снова родимся… Коля — а! Мы всегда будем вместе — е!..
        Она бежала к пулемету. Но тоже не успела: рядом с ней в надстройку попал снаряд…
        Шестаков видел, как Лена медленно оседает на палубу. Она держалась руками за грудь, и между узкими ласковыми ладонями расползалось большое красное пятно. Упала. Широко открытые глаза неподвижно отразили равнодушное серое небо.
        И наступила тишина, которую только подчеркивало жадное шипение горящего дерева. И тихий плеск воды у борта.
        Круто накренившись на нос, «Трувор» медленно уходил под воду.
        …Из — под обломков разбитой рубки выполз окровавленный Шестаков. Он оглядел разгромленный горящий кораблик.
        Он медленно переводил взгляд — от носа до кормы — и видел распростертого около рации Солдатова…
        …скрюченное у борта тело Федора Гарковца, которого уже лизал огонь…
        …наполовину свесился с борта убитый Василий Зирковенко…
        …на площадке у пулемета лежала на спине Лена…
        Шестаков поднял взгляд на застопоривший машины крейсер — от него к «Трувору» ходко шел моторный баркас…
        По крутому трапу он пополз на палубу. Сорвался, упал, потерял сознание…
        Пришел в себя и снова пополз на корму.
        Дополз до тела Лены, приподнялся на локте, всмотрелся в ее лицо, и по его закопченным окровавленным щекам, по сгоревшим усам, через искромсанный рваным шрамом подбородок потекли слезы…
        Потом он обессилено упал на доски и долго смотрел в огромное бездонное небо, блекло — серое, бесконечное, безразличное.
        Наконец, словно вспомнив что — то, он приподнялся снова и увидел, баркас с англичанами уже подошел к самому борту «Трувора».
        Собрав все силы, Шестаков дополз до турели. Поднялся, встал на ноги.
        И в упор открыл огонь из пулемета по баркасу.
        Попадали убитые, закричали раненые, уцелевшие в ужасе стали прыгать в воду.
        На крейсере это увидели. И тогда раздался мощный залп — прямое попадание!
        Оглушительный взрыв.
        И обломки «Трувора» стремительно исчезли в сизой вспененной воде океана…
        На рейд Архангельска суда каравана вернулись в середине августа.
        Головной ледокол «Седов» швартовался у центральной причальной стенки, остальные корабли бросили свои якоря по обе стороны от него.
        Мужественных моряков встречал весь город. Гром и сиплое дыхание духовых оркестров разносились по всему Архангельску. Ветер развевал сотни флагов и кумачовых лент.
        Среди людей царили праздник и ликование…
        А Чаплицкий в это время сидел в задней комнате трактира Муратовых и пил. Перед ним стояла зеленая четвертная бутыль, он наливал мутный первач в стакан, с отвращением проглатывал зелье, мучительно морщился, занюхивал коркой, что — то бормотал себе под нос и снова наливал.
        Пил он уже не первый день. Лицо его одрябло и распухло, во взгляде застыла печать безразличия и отупения.
        Распахнулась дверь и вбежал Тихон Муратов:
        — Петр Сигизмундович, караван пришел!
        — Д — да?… И что?…
        — Опомнитесь! Они хлеб привезли!..
        — А — а, пускай!  — махнул рукой Чаплицкий.  — Сказано Тиша, у пророка Исайи — «Уповайте на господа вовеки, ибо господь есть твердыня вечная».
        Муратов сказал спокойно — деловито:
        — Конец нам всем настал!
        Чаплицкий безразлично ответил:
        — Значит, так и надо… Иди, Тиша, что — то притомился я сверх меры.
        Потемнев лицом, Муратов вышел, а Чаплицкий приблизился к окну, стал хмуро рассматривать улицу. Он глядел на бегущих в порт людей, прислушивался к звукам музыки, доносившимся из города.
        Тяжело вздохнув, он достал из шкафа вещевой мешок и вывалил из него на пол все содержимое.
        Звякнули ордена. Опустившись на колени, он стал собирать их, бормотал:
        — А где же мой «Лежьон д'оннэр», куда он запропастился? Ага, вот он, мой «Почетный легион»! А вот — «За храбрость», вот «Георгий»…
        Чаплицкий подошел к зеркалу и нацепил ордена на свой английский френч.
        Волоча за собой по полу шинель за воротник, с папахой под мышкой, он вышел в общий зал трактира.
        Обмерев, смотрел на него во все глаза Федор Муратов.
        А от стойки к Чаплицкому бочком подобрался Тихон, спросил негромко, сквозь зубы, еле сдерживая злые слезы:
        — Че ж вы делаете, Петр Сигизмундыч? Совсем взбесились? Вы нас всех погубите!..
        И посетители онемели от такого зрелища — увешанный орденами белогвардеец в центре красного Архангельска!
        Впечатление это было так сильно, что никто и не пытался задержать Чаплицкого.
        Широким жестом он оттолкнул Тихона:
        — С доро — оги! За мной прислали крейсер его величества английского короля! Прочь! С доро — оги!..
        Никем не задержанный, он вышел на улицу, только шинель зацепилась за дверь — и он ее сразу бросил, забыл о ней.
        И пошел по середине улицы строевым шагом, на негнущихся ногах, папаха на согнутом локте левой руки — как на церемониальном марше. С разорванным распахнутым воротом, без ремня, при всех орденах.
        Густо сыпал снег, дул сильный порывистый ветер.
        Эту фигуру, нелепую и страшную, заметили вездесущие мальчишки.
        С улюлюканьем, криками и свистом помчались они следом за Чаплицким. За ними увязались беспризорные собаки.
        Глядя вперед неподвижными незрячими глазами, Чаплицкий, сопровождаемый свистом и собачьим лаем, шел в порт, навстречу своему концу…
        А в порту раздавался победный рев пароходных гудков, грохот кранов, музыка, счастливые крики людей, спасенных от голодной смерти.
        Началась разгрузка каравана.
        Болдырев примчался на Центральную Северную радиостанцию. Не присаживаясь, он продиктовал радиограмму:
        — В два адреса: Москва, ВЦИК, Калинину. Копия — Лондон, наркому внешней торговли Красину. Текст:
        «СЕГОДНЯ В АРХАНГЕЛЬСК ВОЗВРАТИЛСЯ КАРАВАН СУДОВ С СИБИРСКИМ ХЛЕБОМ ТЧК ТРУДЯЩИЕСЯ СЕВЕРА СПАСЕНЫ ОТ ГОЛОДА».
        …Суровы, сумрачны берега пролива Карские Ворота. На отвесной гранитной скале стоит маленькая каменная пирамида, на которой высечены слова:
        ЗДЕСЬ ПОГИБЛИ БОРЦЫ ЗА СЧАСТЬЕ НАРОДА:
        НИКОЛАЙ ШЕСТАКОВ,
        ЕЛЕНА НЕУСТРОЕВА,
        ИВАН СОКОЛКОВ,
        АЛЕКСЕЙ СОЛДАТОВ,
        ВАСИЛИЙ ЗИРКОВЕНКО,
        ФЕДОР ГАРКОВЕЦ.
        Океан и людская память — вечны.
        notes
        Примечания
        1
        Rp: S. Atropini Sulf. 0,1 % — 10,0… DS… При болях 5-10 капель… 20/VIII… Аар
        2
        Т. П. К.
        3
        Жаргон фарцовщиков
        4
        Катай и Сипанго — Китай и Япония
        5
        Порто-франко — «свободный порт», пользующийся правом беспошлинного ввоза и вывоза товаров.
        6
        Предупредительные сигналы: «Находитесь в территориальных водах страны». «Дайте свои опознавательные знаки!»